Тайны темной стороны [Таисий Черный] (fb2) читать онлайн

Интервью, вместо предисловия

Данное интервью взято Джереми Стоуном (ДС) у астролога и мистика Таисия Черного (ТЧ) для журнала “Зодиак” по поводу публикации там некоторых рассказов.

ДС – Знаете, я прочел с большим интересом цикл ваших рассказов, и у меня, впрочем, я думаю, как и у всех читателей, сразу возник вопрос. А именно: на каком материале написаны эти тексты? Что это – действительные события и люди или же литературный вымысел?

(Таисий задумался)

ТЧ – Понимаете, я бы не стал тут проводить четкую границу. Дело в том, что в основе всех рассказов из данного сборника действительно лежат некие события, произошедшие в прошлом. Поначалу я попытался подать все это как некую хронику, чуть ли не протокол наблюдений какой-то, но перечитав, мне показалось это скучным. Не мне, но потенциальному читателю. У меня возникло ощущение, что я пытаюсь кого-то в чем-то убедить или даже, не дай бог – переубедить. Это было так далеко от изначальной цели. Я ведь не собирался никого переубеждать, мне хотелось просто – заинтересовать. Переубеждать – дело неблагодарное, чаще всего – довольно скучное и уж точно – лишенное каких бы то ни было перспектив. Особенно, если перед вами рациональный приземленный психологический тип.

      Заинтересовать же – дело другое. Если человек еще способен удивляться, если у него еще захватывает дух от каких интересных событий или явлений, значит, на мой взгляд, он еще не пропал для этого мира. Значит, ему есть, куда расти, куда двигаться.

Одним словом, каждый их этих случаев я литературно обработал настолько, чтобы он, как говорится, зацепил, и уже не отпустил. Не знаю, насколько это получилось.

ДС – и до какой степени этот материал обработан?

ТЧ – В разных случаях по-разному. Например, я не описывал некоторые моменты излишне подробно, кое-что упускал вовсе, во всех случаях я изменял имена героев и названия мест, где происходили события, но в целом все события вполне узнаваемы, для тех, кто имел к ним какое-то отношение. А общем, все было практически так, как описано, или, во всяком случае, довольно, похоже.

ДС – Хорошо, возьмем для примера рассказ «Шагнуть за ворота». Дело действительно было на Алтае?

ТЧ – Да. Однако в этом рассказе я как бы сложил две истории. Был у меня случай, когда я искал некое лекарство используя осознанное сновидение, ну и собственно поход на Алтай. Я собирался попасть на Телецкое озеро, но потом мне один приятель указал на карте одно аномальное место, пользующееся, так сказать «дурной славой», и я решил добраться туда. Там действительно было много странного, вплоть до того, что в сновидении я и вправду увидел словно бы призрак древнего города.

ДС – а как насчет алхимии? Ты правда пытался получить золото?

ТЧ – нет, конечно. Это невозможно. Просто в тот период меня часто просили прочесть небольшой курс по истории алхимии. Меня это всегда интересовало, поскольку алхимия – это в первую очередь очень развитый символический язык. Работа над этим курсом лекций меня очень увлекла, и я не устоял перед соблазном притянуть в этот рассказ и алхимию тоже.

ДС – Понятно. А какие из рассказов, так сказать, наиболее приближены к реальности?

ТЧ – Ну, например – «Завихрение». А рассказы «Почти просто страшилка» и «История с черепом» – это просто хроника событий, без реальных имен, правда.

ДС – Понятно. И все-таки, почему ты решил описать большинство случаев в литературной форме, а не в виде, скажем, репортажей? Бывают ведь увлекательные журналистские расследования, например, разве нет?

ТЧ – Я стал описывать увиденное в форме рассказов, потому что хотел «быть прочитанным». Многие книги, с которыми мне приходилось сталкиваться по астрологии или магии выглядят настолько скучно и неинтересно, что я не часто доходил даже до середины. А когда урок скучен, ученик едва ли его усвоит. Что до репортажей… да, среди них бывают, конечно, интересные, но это, как правило, какие-то сенсации. Я бы не хотел, что бы мои рассказы воспринимали именно так.

ДС – Понимаю. Скажи, а почему ты вообще решил писать?

ТЧ – Знаешь, это – хороший вопрос… Как и во всякой работе, в моей – тоже много разной рутины, простых, почти тривиальных случаев, связанных даже с бытовыми вопросами, но иногда встречается нечто, что заставляет тебя встрепенуться и посмотреть на жизнь с восхищением. За долгое время, у меня поднакопилось немало интересного и загадочного, страшного и забавного. И вот в один прекрасный декабрьский день 1991 г. мой приятель Святослав предложил мне поучаствовать в создании сборника рассказов, написанных разными людьми, имевшими некий мистический опыт. Я решил описать два случая, что и сделал довольно скоро. Через четыре месяца стало ясно, что сборник не состоится по финансовым соображениям и скоро про него и думать забыли. Однако я был уже настроен на эту волну, и стал писать дальше. К слову этот сборник так и должен был называться: «Тайны темной стороны». После Святослав разрешил мне его использовать для собственного сборника.

ДС – И как часто ты сталкиваешься с проблемой, которая заставляет “встрепенуться”? И оцениваешь ли ты заранее вероятность ее решения?

Т.Ч. – Тоже – отличный вопрос! Как я уже сказал, у меня в архиве накопилось немало удивительных и загадочных случаев. Что же касается решения, то я не только ничего не оцениваю заранее, но даже выход из проблемы, зачастую, сразу не вижу. Да, собственно, далеко и не все проблемы ведь можно решить.

ДС – А какие нельзя?

(Таисий снова задумывается)

ТЧ – Как бы это сказать… В общем, в нашем мире у причин тоже есть некая собственная иерархия. Так сказать – иерархия причин и следствий. «Сержант» не может вмешиваться в причины созданные «полковником». Это, в прямом смысле, и для здоровья вредно, не говоря уж о многом другом. А что говорить, если проблема создана Генералиссимусом Вселенной? Для каких-то одному ему понятных целей. Дело за «малым» – понять твоего ли уровня эта проблема?

ДС – Согласуешь ли ты с «героем произведения» возможность, так сказать, предания огласке его ситуации?

ТЧ – Иногда. Но я бы хотел пояснить, что рассказы не рождаются тотчас после решения той или иной проблемы. Мне какое-то время нужно «пожить» с вновь приобретенным опытом, рассмотреть его как бы изнутри. Кроме того, есть события, о которых я смогу рассказать лишь лет через двадцать, а есть и такие, о которых я не расскажу никогда. Кроме того, иногда исход события бывает печальным, как, например, в рассказе «На перекрестье ветров». И спрашивать разрешение уже, увы, не у кого.

ДС – Пишешь ли ты что-нибудь помимо рассказов?

ТЧ – Да. Компьютерные программы, например…

ДС. – Часто события, описанные в твоих рассказах, происходят в неких “местах силы”, которые, в основном, находятся на территории России и Украины. Последние годы ты работаешь в Канаде. Можно ли помочь человеку, находясь на территории другого эгрегора¹, решить его проблему, если завязка события произошла в другой стране? Ведь в Канаде можно встретить людей со всего мира.

ТЧ – Ехать в места силы, связанные с конкретным человеком или его родом,

приходится не так уж часто. В большинстве же случаев, я использую места силы для собственной подзарядки или настроя. Взять, к примеру, случай, описанный в рассказе «Письма Катарины Грофф». Там я работал с местом силы, расположенным совсем недалеко от моего дома. После я работал в самых разных местах, даже – в Иудейской пустыне. Кстати, фактор перехода на территорию другого эгрегора, хоть и бывает ощутимым, но редко – разрушительным.

ДС. – И последний традиционный вопрос – работаешь ли ты сейчас над каким-нибудь

произведением?

Т.Ч. – Да, но это не рассказ. Это скорее роман – фэнтэзи, детектив, где я попытался раскрыть основные свойства мира магии. Я хотел показать, что в этом мире, так же, как и в нашей повседневной реальности, нет места произволу. Везде царят законы, которые следует хорошо понимать, иначе, в лучшем случае, просто ничего не получится.

Оттава. 2019

Завихрение

Страшная черная ночь окутывала землю,

 и вдали горело зловещее красное пламя…

П.Успенский «Символика Таро».

      Кажется, тогда я и понял, что это такое. Хотя, и довольно странно так говорить, оставшись, в конце концов, в полном неведении. Естественно, у меня и раньше не раз возникали разговоры на эту тему, но тогда мне казалось, что мои собеседники говорят о чем-то таком, что имеет к земной жизни лишь опосредованное отношение. Теперь – понятно – я уже так не думаю.

Пожалуй, еще в детстве я не раз удивлялся, наблюдая одно странное явление. Когда созревает необходимость в каком-то знании, и когда это не просто любопытство, и когда ты шел к этому какое-то время, прилагая усилия и веру в победу, выстраивая цепь окружения из людей и предметов, то, в конце концов, все ответы появятся, и при этом – как бы сами собой. Ни с того ни с сего, и ниоткуда. Просто вдруг, кто-то подарит книгу, или же – появятся телепередачи, встретятся люди, которые что-то подскажут. Да что там! Иногда даже таблоиды на улицах могут оказаться вполне знаковыми. Нередко подобные знаки сыплются на тебя в какой-то момент, словно из рога изобилия. Когда замечаешь это и начинаешь придавать значение происходящему, тогда они словно бы поворачиваются другой своей стороной, совпадения кажутся уже просто невероятными, и затем все это словно бы затягивает в большой, тихий, но очень мощный водоворот… К слову, подобные «водовороты» судьбы я и стал называть «завихрениями».

Однако это вовсе не значит, завихрение всегда понятно. Иногда ты вдруг получаешь какие-то ответы на вопросы, которых никогда и не задавал! Или задавал, но уже так давно, что и думать забыл. Нет, это здорово, если завихрение понятно, если ты вызвал его своей волей и теперь знаешь, что с этим делать, но чаще – все совсем иначе.

В общем, когда оно возникает неизвестно из чего, приобретает непредсказуемые, невероятные формы, вытаскивая на свет нечто, что было скрыто в дремучих джунглях мира сновидений, то порой становиться очень странно и даже – чего греха таить – иногда и страшно. Страшно от простой очевидности, что вольно или невольно, но где-то ты что-то нарушил, разорвал или наоборот – соединил тонкие бесконечные нити мироздания, создал «причины», невидимые в этом мире никаким глазом, и теперь кто знает, каковыми будут следствия? Кто знает…

      Впервые столь странное “завихрение”, лишенное какой бы то ни было логики и смысла, я наблюдал, когда бродил по Полесью. Это было за несколько лет до Чернобыля. Я хотел уединиться, чтобы прочувствовать какую-то тему и с тем пустился в странствия. Были каникулы – почему не уйти куда-то? Уже не помню, что это была за тема размышлений, но местом для этого я избрал глухие разбойничьи леса в междуречье Горыни и Уборти².

      В седьмой день Луны я вырезал посох, а в девятый двинулся в путь. Любопытно, что Уран все эти дни порывавшийся снова вернуться в Стрелец, остановился в самом начале Козерога, что, видимо, и явилось для меня одним из первых кубиков, построивших будущее завихрение… Хотя…

Честно говоря, вряд ли тут вообще можно что-то объяснить логически. Почему, например, я решил, что три события, о которых пойдет рассказ, вообще должны быть как-то связаны? Не знаю. Я просто чувствую, что они являются незримыми гранями единого, созданного мною, незримого «айсберга».

***

      Кажется, это был второй день пути, когда я нашел очень сильное место и на несколько часов ушел в «шаманское путешествие»³. Я пытался понять и увидеть свой дальнейший путь и есть ли вообще в нем какой-то смысл? Однако, несмотря на очевидное наличие силы, ничего особенного я не увидел и не понял, а лишь наблюдал красную стену, как будто созданную из дыма или тумана, казавшуюся непонятной, а потому завораживающей.

Так я просидел пару часов, а после, закончив свои занятия, двинулся в путь, поскольку пройти следовало еще много – километров пятнадцать, до самой речки Моствы. Остановка на этой речке была задумана мною изначально. Река с темно-коричневой гладью, неслышно текла промеж высоких, совершенно безлюдных песчаных берегов. Места были совсем дикими, и это давало шанс пробыть в молчании хотя бы пару-тройку дней. Кое-кто мне говорил даже, что пробыв в таком молчании хоть немного, хоть с месяц, можно рассчитывать получить какой-нибудь очень значительный совет, или даже – новое знание.

В общем, я шел долго и, немного сбив ноги, уже – было – стал подумывать разбить переход на два этапа, остановившись на первую ночевку прямо посреди леса. Однако что-то словно бы толкало меня вперед. Я, например, стал замечать, что когда силы были уже совсем на исходе, и когда я собирался – уже упасть на мягкий мох и отдохнуть, как рюкзак, вдруг, становился легче и, я мог пройти еще лишний километр, а то и все – два. Впрочем, после подобного рывка, я все равно делал десятиминутную передышку. Отдохнув и разложив дары духам, я снова двигался в путь, пробираясь через лес, который был то почти непроходим, а то вдруг редел, перемежаясь болотами. Иногда лес совершенно исчезал, уступая место пустошам, кое-где поросшим сосновым молодняком и можжевельником.

      К вечеру, когда солнце уже висело примерно на ладонь от горизонта, и я уже выбился из сил окончательно, лес вдруг снова немного поредел и, показалась тихая, прохладная гладь Моствы. Она, текла словно в каньоне между крутых песчаных берегов, поросших на противоположной стороне сумрачным угрюмым лесом.

Солнце, наконец, коснулось горизонта и потому следовало побыстрее собрать дров и поставить палатку. Со всем этим я справился довольно быстро, и, повесив котел на огонь, немедленно спрыгнул с обрыва к реке. Переплыв ее несколько раз туда и назад, я вдруг стал обращать внимание на некоторое неудобство, которое довлело надо мной, подобно тяжелому недоброму взгляду. Это было неприятное чувство, и неприятность состояла, скорее всего, в полном непонимании причины подобного состояния. Я старался об этом не думать слишком много и сохранять как можно более безразличный вид, но уже когда вылез на берег и стал одеваться, вдруг остановился. Окажись тут кто-то чужой, он бы, вероятно, отметил, как я довольно глупо и удивленно вертел головой по сторонам: до меня вдруг дошло, что причиной дискомфорта была странная, если не сказать – чудовищная, тишина. Она не напоминала просто тихий вечер или тихую комнату. Эта тишина походила, скорее всего, на ту, что бывает в студии звукозаписи или же барокамере. Непонятно, куда девались комары, мучившие меня нещадно почти весь день, не было слышно и птиц. Я вдруг почувствовал ужас от того, что я остался на этой планете совсем один…

Но я быстро отогнал дурацкое наваждение! Надо же – один на планете! Размечтался! Подивившись всему этому, и сохраняя невозмутимый вид, я направился к палатке, с тем, чтобы поужинать. Друзья мне говорили не раз, что вести себя следует в таких ситуациях, как можно более непринужденно. Я читал у самых разных путешественников, что страх делает тебя видимым перед всеми: от людей до самых низких духов. К слову, они же и вполне могли устроить весь этот странный спектакль. Зачем? Кто их поймет…

Солнце уже село, и лес вместе со своей густой, как мед, тишиной погрузился в такой же плотный, почти гуталиновый мрак, с которым тщетно пытался сражаться мой костерок. Я решил еще посидеть немного с тем, чтобы сделать записи в дневнике, и собрать воедино все мысли, пришедшие в голову за день.

Помню, я как раз сломал грифель у карандаша, когда вдруг послышался странный звук. На фоне все той же тишины он слышался действительно очень странно, и я проверил на месте ли топор. Звук больше всего походил на лязг цепи. Сначала я подумал, что это лошадь или коза, которая, быть может, вырвала кол и сбежала с пастбища, но я сразу отбросил эту идею, поскольку до ближайшей деревни было не менее двадцати километров, да еще и через лес. Лязг повторился, и я, посветив фонарем в сторону берега, откуда исходил этот звук, облился холодным потом. На пологой береговой отмели, прямо под обрывом, где находилась моя палатка, стоял здоровенный матерый волчище. Как мне показалось, он был раза в полтора крупнее большой немецкой овчарки. Зверь попал в капкан, а затем, выдрав его, убежал, заливая след кровью и наполняя воздух ночного леса отчаяньем и болью. Впрочем, он посмотрел на меня спокойно и без всякого интереса.

Первый шок прошел, я вспомнил, что волки на огонь не идут и что летом они вообще не особенно агрессивны. Хотя, капкан… Боль вполне могла пробудить в нем самую лютую злобу… Погасив фонарь, я дал глазам пару секунд привыкнуть, а затем стал наблюдать за серым пришельцем в свете костра. Волк отвернулся, и, постояв немного, двинулся в воду. Раздался тихий плеск. Через пару минуть я стал ждать, что теперь уже на том берегу плеснется вода и раздастся все тот же лязг, но, сколько я ни вслушивался, ничего этого не произошло. Волк исчез, и больше я его никогда не видел. Я понятия не имею, куда он мог деваться, кроме как вылезти на другом берегу. И, в тоже время, было бы странным предположить, что такой мощный зверь оказался неспособным одолеть небольшую реку и утонул.

Однако было еще одно обстоятельство, воспринятое мною тогда спокойно, но сегодня терзающее, как все неясное. Дело в том, что как только волк ступил в воду, на другом берегу на краю леса показались две очень темные фигуры, очертанием похожие на людей. Было очень темно, и я лишь боковым зрением различал их, словно бы сотканных из еще более глубокой тьмы, чем тот ночной деготь, в котором находился я сам. Они едва слышно переговаривались, и мне показалось, что правый, протянул руку вперед, будто указывая на костер, хотя, конечно, за последнее обстоятельство нельзя поручиться всецело. А затем все как-то резко вернулось к нормальному состоянию. Стали слышны шорохи и ветер в кронах. Где-то истошно закричала ночная птица. И даже костер, казалось, стал потрескивать значительно громче и чаще.

Посидев еще немного и сделав соответствующие записи, я пошел спать, поскольку уже просто валился с ног. Я залез в спальник, и, не успев еще толком застегнуть его – почти сразу заснул. Но вот еще одна странность: в эту ночь мне приснился очень необычный сон. Вообще сны после такого трудного для меня большая редкость, если только я их не вызываю специально. А тут – совершенно неординарный сон: такой яркий, и я бы даже сказал – кинематографичный… Мне снилось, что я стою на лесной поляне, а за спиной у меня горит лес. Вдруг, из живой рощи, которая находилась впереди, выскакивает тройка лошадей, запряженных в карету или фаэтон, и направляется в сторону горящего леса. На козлах, где должен был сидеть кучер, не было никого, и лошади просто скакали, куда и как им вздумается. Я попытался вмешаться и заставить лошадей остановиться, но если раньше мне удавались и более сложные трюки, то тут все было тщетно. Лошади не слушались и неслись прямо в огонь…

Утром я проснулся озадаченный: потерять контроль над снами – не очень-то добрый знак… Однако, как и прежде, я сделал вид, что ничего не происходит, и, как ни в чем не бывало, занялся делами. Минут двадцать я разминался и после пошел на берег исследовать следы ночного волка, и заодно – поплавать, конечно.

Увиденное ошарашило меня как гром. Все мысли смешались и мир в голове, можно сказать, рухнул. На отмели, где я видел волка, следов не было! Передо мной лежала довольно длинная песчаная целина не тронутая даже крестиками вальдшнепов, или куликов. Я переплыл на другой берег, но и там, понятно, не было ничего кроме ровного, утрамбованного водой и ветром песка… На том месте, где я видел черных людей, также никаких следов не было, но, что особенно удивительно – лес там был совершенно непроходим из-за зарослей ежевики и дикой смородины.

Вскоре я добрался до Припяти, а по ней на «ракете» до Киева. В тот же день я пошел к друзьям, и мы засиделись допоздна, обсуждая все, что мне удалось почувствовать в своих странствиях. На мою историю с волком, снами и прочими приключениями, один из них махнул рукой, и небрежно сказал: «Завихрение, это бывает! Наверное, ты где-то накосячил!»

Я равнодушно кивнул, а когда ставил чайник, и обернулся к окну, вдруг, как-то машинально сказал: «Вот уже и светает». И тогда кто-то ответил, приподнявшись над столом: «Бог с тобой, сейчас два часа ночи. Это же пожар!»

Если это и был пожар, то горело, наверное, полгорода. Зарево было гигантское и было светло, как днем, правда, свет был красным, и на душе стало очень тревожно. Через некоторое время и впрямь стало понятно, что это пламя, поскольку в воздух летело что-то похожее на темные лохмотья, а небо лизали оранжевые языки. Правда, – вот опять странность – дыма не было! Примерно через час все закончилось, и город погрузился в привычную тьму.

Я заночевал там же, а наутро поехал по делам. На остановке, мне пришла идея остановить такси, и разузнать последние сплетни относительно ночного пожара. Так я и сделал: остановил машину и сел. Водитель, казавшийся усталым и измученным, сказал, что едет в парк. Это было не очень-то по пути, но я все же согласился, поскольку обстоятельства были в мою пользу – этот человек работал в ночной смене. Дорога была длинной, беседа не клеилась, все попытки повернуть разговор к пожару повисали в воздухе – шофер говорил о чем угодно, но интересовавшая меня тема оставалась нетронутой. В конце концов, я пошел на абордаж:

– Что это так здорово горело сегодня ночью?

– Не знаю, а где именно?– спросил водитель.

– По-моему где-то за вокзалом, около двух часов ночи, – ответил я.

– Не знаю, я как раз был там, около трех, правда, но не видел ничего такого. Не знаю…

      Я был поражен.

Нет, на работу я в тот день не поехал. Я ездил по городу и спрашивал, спрашивал… Я опросил тогда, наверное, человек пятьдесят самых разных людей: продавцов, таксистов, просто прохожих, но все высказались примерно так же, как и давешний таксист. Надо сказать, что я не спал более суток, пытаясь что-то вычислять, шерстя газеты и слушая «вражьи голоса», поскольку по советскому радио никогда не сообщали ни о каких авариях или пожарах!

И тогда же пришла печаль. Впрочем, и теперь, когда я в воспоминаниях возвращаюсь к тем событиям, меня что-то угнетает, что-то не дает мне покоя, будто надо мной тяготеет какой-то долг, будто что-то осталось незакрытым или незаконченным. Это очень странное и довольно тяжелое чувство, чем-то похожее на одиночество, данное, увы, не в награду, а, скорее – в наказание. Что это? Или за что? Я не знаю. Сегодня это уже как несильная ноющая боль в старых ранах, которая обычно напоминает о себе к непогоде. Боль, которую не удается забыть и от которой, похоже, уже никуда не деться.

Шагнуть за ворота

Thurisaz – Это руна недеяния, поэтому нельзя

приближаться к воротам и проходить

сквозь них без размышления.

Представьте себе, что вы стоите

перед воротами на вершине горы.

Вся ваша жизнь осталась сзади и

внизу. Перед тем, как идти вперед,

остановитесь и вспомните прошлое:

обучение, радости – все, что привело

вас сюда. Окиньте все это

взглядом, благословите все это и

отпустите. Освобождаясь от

прошлого, вы восстанавливаете свою 

энергию. Теперь – шагните за ворота.

Ральф Блум “Книга Рун”

      Иногда самые важные события происходят в ситуациях настолько банальных, что бывает сложно даже поверить в их важность. Вот вчера, например, я случайно встретил одного очень странного человека. И произошло не в каком-то значимом для меня месте, а просто в автобусе, который ехал в северо-западную часть города. Я вошел и удивился тому, что в переполненном салоне, где уже огрызались по поводу провозимых кем-то удочек и садовых инструментов, одно место на двойном сидении оказалось свободным. Усевшись, я стал доставать журнал, который как раз и читал, в основном, в транспорте: там был очень занятный детектив.

– Здравствуй, …– послышался тихий голос, назвавший меня по имени.– Рад тебя снова видеть в добром здравии.

Я поднял глаза на моего соседа. Это был человек довольно заурядной внешности: сероватое, несколько вытянутое лицо, покрытое двух-трех дневной щетиной, и немного печальные серые глаза.

– День добрый,– медленно ответил я, пытаясь вспомнить, где бы мне случилось его видеть прежде, и откуда, собственно, он может меня знать. Я даже не задал себе тогда вопрос: откуда ему известно мое прошлое имя, которое уж точно не знает никто. По крайней мере, я об этом не распространялся.

– Не узнаёшь,– сказал он медленно, но как-то твердо и безапелляционно. Затем добавил:

– А ведь мы встречались, правда, довольно давно.

Меня вдруг охватило странное чувство. Казалось, все мое существо знало этого человека, а разум никак не мог найти никаких аргументов в пользу этого. Иногда подобное явление древние маги называли знанием тела, и они считали, что это Мировой Дух пытается достучаться до тебя. Я попытался замереть и зафиксировать это странное состояние. Появилось ощущение жары и каких-то малоприятных запахов.

– Да-да, верно,– улыбнулся мой сосед,– дорога из Иерусалима в Дамаск.

– Господи!– мелькнуло в голове – да неужто и впрямь!.. И в тот момент я как будто вспомнил все…

** * * **

      Восход Солнца тем утром я встретил первым, когда весь приют еще спал. Бегом, добравшись до источника, и окатив себя несколькими ведрами воды, я быстро оделся и стал взбираться на небольшую вершину, под которой и находилось место моего ночлега. Утренний туман уже тронулся розовым цветом, а значит, следовало поторопиться. С этого места все восточные Карпаты были видны, как на ладони, вызывая чувство необъяснимого благоговения. Усевшись, я закрыл глаза, ощущая окружающий мир, пробуя на вкус воздух, заполненный чистотой и бодростью, и преклоняясь перед мощью невысоких, но вполне величавых гор. Это было состояние полнейшего счастья и непередаваемого блаженства. Голос я услыхал не сразу, наверное, прошло минут двадцать. Он исходил отовсюду и одновременно ниоткуда. Я слышал его очень четко, совершенно без всякого страха или даже удивления.

– Джабир Исхак аль-Саид ибн Джавзи Табиб. Ты должен вспомнить!

Меня передернуло. Что значит – «вспомнить»? Я и выговорить-то это не смогу. Я очнулся. В голове еще «журчали» остатки словно бы какого-то шума…

Но, как ни странно, я вспомнил. Не сразу, конечно. Прошли часы. Мы уже шли по гребню до горы Пидпула, а на меня время от времени накатывало что-то странно, похожее на мелькание картинок. Сначала я увидел город в горах, или, может быть, это было даже несколько городов…

– Это Сринагар,– я не то догадался, не то кто-то снова шепнул мне на ухо.

Я попытался вспомнить больше, но пока – тщетно. Во всяком случае, в следующий момент я испытал странное ощущение, будто мне на голову упал большой, но при этом очень легкий сверток. Именно это ощущение и привело меня в состояние, которое прежде я никогда не испытывал.

                              ***

      Весь сорокакилометровый переход, запланированный на этот день, я прошел в каком-то странном полусне, почти не ощущая ни жары, ни тяжести. Пока я шагал, внутри меня словно бы разматывалась некая бесконечная лента, заполнявшая собой тот странный, свалившийся на меня невесть откуда, «подарок».

Это выглядело так, будто кто-то прокручивал у меня в голове видеокассету с различными сюжетами, часто без начала и окончания – понимай, как хочешь. Большая часть этих сюжетов отпечаталась у меня в виде картин, связанных с трудностями и лишениями караванной жизни. Я, можно сказать, двигался с этими караванами из Сринагара в Китай, Индию, Палестину, Грецию и еще Бог знает куда. Были среди всех и очень яркие эпизоды, наблюдаемые практически визуально. Я видел себя, идущего впереди большого одногорбого верблюда, навьюченного каким-то громоздким товаром, но сложно сказать, что именно это было: чай, шелк или же что-то другое, настолько же дорогое. Откуда и куда шел этот караван было тоже неясно, но потом я в разговорах стал слышать что-то вроде Ирушалаим и Дамаскус. То есть мы шли, видимо, из Иерусалима в Дамаск или же – наоборот. Еще мне хорошо запомнилось, что вместе со мной было много других людей, все разные: от слегка смуглых греков, до иссиня-черных нубийцев. И еще в том караване было не менее пятидесяти верблюдов. Днем было очень жарко и люди выстраивали навесы, спасаясь под ними от жгучих лучей, съедающих даже хлопчатобумажные мешки, прикрепленные кое-где к седлам ослов, и мулов. Был полдень. Погонщики лениво бросали игральные кости и вели какую-то неторопливую беседу… Затем картина обрывалась и шла следующая. Это была ночь, караван двигался по звездам. Сзади кто-то подошел и спросил:

– Ты уверен, уважаемый, что именно Антарес приведет тебя к цели?

Я словно бы обернулся и спросил:

– Уж не хочешь ли ты показать мне дорогу?

– Нет, я знаю, ты не впервые на этой тропе, но Антарес⁴ – дурная звезда и лучше бы выбрать для себя другой ориентир. Скажем – Джубба⁵… Она приведет туда же, но ее лучи куда менее зловредны…

– Ты знаешь звезды?

– Я учился,– ответил мой собеседник скромно.

– Чему и у кого? И как зовут тебя?

– Мое имя Акива, я сын Шимона – каменщика из Самарии.

– Сын каменщика знает звезды?

– Я сбежал из дома почти сразу после бар-мицвы⁶. Долго странствовал, изучал астрологию и магию, находясь в Александрии.

– Зачем ты идешь в Дамаск?

– Я хочу учиться алхимии. Говорят, там лучшие учителя. А ты, почтенный, я слышал, знаменитый лекарь?

– Нет, знаменит мой учитель, я же покамест лишь набираюсь опыта.

– А зачем ты идешь в Дамаск?..

На этом эпизод снова обрывается.

И снова ночь или, вернее, утро, раннее утро. Акива где-то рядом. Он вещает медленно и размеренно:

– Звезда Альфард⁷ подобна по своей природе Сатурну. Она зловредна и имеет отношение к ядам, отравлениям, убийствам. Человек, рожденный в то время, когда Марс соединился с Альфардом, может быть убит на войне или умереть от жара крови. Звезда Рас -Альгети⁸, соединившись с Сатурном, может способствовать возникновению болезней ног, соединившись с Луной, может указывать на острый, проницательный ум, и, таким образом, она благоприятна философам. Эта звезда может вызывать…

И опять обрыв, снова я прихожу в себя и ощущаю в полной мере тяжесть рюкзака и уже вполне реальную жару, выдавливающую из моей кожи последние капли влаги. Несколько сотен шагов, и – новое «включение»:

– Вот мы и пришли. Дальше наши пути расходятся. Ступай, я буду молить Аллаха, чтобы ты нашел хорошего учителя.

– А я буду молиться, чтобы сбылась твоя мечта, и ты бы узнал все лекарства, какие только существуют на земле.

Мы расстались на Торговой площади, он зашагал к мясницким рядам, а я направился в сторону Восточных ворот.

** ** **

      В тот день мы познакомились во второй раз, почти четыреста лет спустя. Акива бен Шимон, так он по-прежнему себя называл, разумеется, вне системы гражданских отношений, как, оказалось, был очень-очень неординарен. Он невероятно глубоко понимал магию и астрологию, он разбирался в премудростях алхимических текстов и с легкостью пояснял для меня некоторые из них. Он ориентировался в каббале, словно это была алгебра начальных классов. И при этом мы дружили. Я не понимал, зачем я ему нужен? Он был намного старше, да и продвинулся значительно дальше меня. Всякий раз, когда я задавал ему вопрос по этому поводу, он лишь отмахивался:

– Брось, давай не будем отвлекаться. Я давно слежу за тобой и твоими работами, и мне нужна твоя помощь. Вернее сказать не мне, а одному человеку. Он очень болен и мы должны поставить его на ноги.

– Вряд ли я смогу больше, чем ты, – я лишь пожимал плечами, поскольку его заявление казалось более чем странным.

– Ты знаешь, грядут Большие Перемены. Наши Белые Луны находятся в точнейшем тригоне⁹ по отношению друг к другу. Так что, нам стоит немного поработать вместе. Ты наверняка узнаешь что-то для себя новое, а я получу помощника, без которого мне просто не справиться: не с моим коленом начинать такое дело в одиночку.

Я замечал, что он немного хромает, но никогда не спрашивал, что у него с ногой.

– Ну, хорошо, – ответил я тогда, – Ты можешь на меня рассчитывать.

Он как-то хитро улыбнулся, мол, «куда бы ты делся!»

Впрочем, скоро Акива показал мне того человека. Он был действительно очень болен и не будь рядом с ним моего странного друга, я бы, наверное, решил, что этот человек обречен.

Перепробовав все известные мне лекарства и методы и не получив ни малейшего результата, я уже зашел в тупик, и не знал что мне делать. Вскоре произошел случай, значительно подтолкнувший ход последующих событий. Находясь на пороге отчаяния, я решил прибегнуть к последнему средству – попытаться найти нужное мне лекарство в сновидении.

      Нужное состояние, пришло довольно быстро. Почему-то в этом сновидении на мне была оранжевая рубашка, казавшаяся то ли неприятной, то ли просто странной. Я стоял посреди ржаного поля, как раз на дороге, пересекающей его посередине, почти как на картине Шишкина, только сосны там не было. По дороге, навстречу мне, быстро перебирая короткими ногами и несколько наклонившись туловищем вперед, шел низкорослый коренастый человек, почти карлик, одетый в какой-то темный балахон. Проходя мимо, он лишь мельком посмотрел в мою сторону, притом, что я его разглядывал с большим любопытством, лихорадочно пытаясь вспомнить, где мы виделись раньше. В тот момент, когда я уже видел его спину, странный человек, похожий на монаха вдруг резко повернулся и глянул на меня каким-то тяжелым, почти припечатывающим взглядом. Тут я его сразу и узнал.

Несколько лет назад он уже являлся ко мне в сновидении такого же рода, и почти в таких же обстоятельствах, пытаясь внести ясность в понимание некоторых трав. Также, как и тогда он, упершись пальцем мне в грудь, делая паузы после каждого слова, очень твердо заявил:

– Ты не там ищешь! Ему нужно не золото, а серебро! У него солнце где? В Водолее! А Луна? Неужто не помнишь? Тот-то! В Рыбах! В общем, серебро ему нужно, полученное из сурьмы! И опять, как тогда, он развернулся и пошел своей дорогой, довольно быстро превращаясь в точку, сливающуюся с горизонтом. Затем все стало расплываться, переходить в нечто совсем иное, что уже не имело никакого значения. Это была прямое знание, что бывает редко, и это, безусловно, следовало использовать. Я раздобыл сурьмы, и, выстроив печь в сарае одного моего старинного приятеля, принялся за делание. Однако на моем пути были сплошные неудачи. Серебро не просто не получалось, за все время я сотворил два взрыва такой мощности, что вообще чудом остался жив. Оба раза приятель ставил вопрос о моем изгнании, но, как в первом, так и во втором случае, его удавалось задобрить. Трансмутация зависала на второй фазе – альбедо – перехода олова в серебро, после чего следовал потрясающий по силе пиротехнический эффект. Акива молчал и меня это злило. Мне казалось, что он что-то скрывает, и я не раз высказывал свои мысли по данному поводу.

– Извини, но я и, правда, не знаю что делать. Мои трансмутации шли совершенно по-иному, и вообще я шел по пути превращения ртути и серы. Однако, даже не в этом дело. Глупцы говорят, что алхимия – это лженаука, но они ошибаются. Лженаука – это алхимическая технология, которую они и хотят видеть в алхимии. Ты же знаешь, что каждый маг, двигаясь по Пути и совершенствуясь, обретая новые посвящения, обязан на определенном этапе превратить неблагородный металл – в благородный своим собственным способом. Это уровень пятого посвящения… Однако посвящение дает не учитель и вообще не кто-либо из смертных. Его дает только Бог, и он направляет стопы человека на Путь Истинный и на этом Пути устраивает разные испытания. Выдержать испытание – это и значит обрести посвящение, поскольку понять что-либо, можно лишь обретя непокой. И так постоянно: вверх, постоянно вверх – до самых высот. Таким образом, ты уже, видимо, понимаешь, что трансмутации у всех разные, ибо у всех разные пути.

– И все-таки, что же мне делать?– не сдавался я.

– У меня есть кое-какие идеи, иначе, как ты понимаешь, я бы и не стал тут зря болтать. Короче говоря, слушай и не перебивай. Разговор, возможно, будет долгим. В общем, вчера я разговаривал кое с кем… Признаться, они были удивлены, что тебя поставили именно на этот путь. Тайна, которой тебе не достает, не известна никому из смертных, даже им… Последний раз по этому пути шел адепт, жрец из Шумерского города Ур. Его звали Ассархаддон. Улавливаешь? Это было лет за пятьсот до рождества Христова! Но, как ты понимаешь, это не повод себя с ним отождествлять. О нем мало что известно, но очевидно он достиг и пятого, и более высоких посвящений.

Из расшифрованных текстов мы знаем, что в те времена над городом нависла смертельная опасность. Сейчас трудно сказать какого рода, но Ур должен был исчезнуть, и что интересно, Ассархаддон предсказал это событие за полтора или два года. Видимо, он имел серьезный вес в городе, быть может, он был придворным астрологом или еще кем-то в таком роде. Но, так или иначе, достоверно известно, что к нему прислушались и стали снаряжать караван, с тем, чтобы эвакуировать хотя бы часть людей и, по возможности, вывезти самое ценное. Как дело шло дальше никто не знает, но известно достоверно то, что существует значительно более поздняя легенда, текст которой найден в царском хранилище в Ниневие¹⁰, кстати, если ты помнишь, упоминания об этом городе, равно как и об Уре, встречаются даже в Библии.

Так вот, там, в Ниневие, кажется, в двадцатые годы английской экспедицией, были найдены глиняные таблички, на которых было начертано, что легенда, о которой пойдет речь, принадлежит халдейским¹¹ кочевникам. Она повествует о земном рае, который находится где-то в замкнутой долине Фахран, где живут праотцы халдеев. Сегодня все склоняются к тому, что речь идет об Алтае. В это место их привело Провидение, спасая от какого-то катаклизма. В этой же легенде говорится, что единственным входом в долину является железное ущелье, которое халдеи выплавили посредством гигантского костра, разведенного около склона горы. Впоследствии, когда долина перестала вмещать всех людей, ибо население увеличилось во много раз, потомки Ассархаддона вышли из долины этим же коридором и разбрелись по всему свету. Что было дальше неизвестно, об этом легенда – понятно – молчит. Но это и неважно.

Я попытался открыть рот, чтобы что-то сказать, но Акива жестом остановил меня. Помолчав немного, он продолжил:

– Самое интересное здесь то, что это место действительно существует, и оно действительно на Алтае. Теперь я немного отвлекусь и расскажу тебе вот о чем. На свете существует множество городов, более или менее похожих один на другой, но сейчас нет городов, похожих на Ур или Ниневию. И дело здесь вовсе не в архаизме и не в его крепостном или дворцовом устройстве. Этот шумерский город можно было сравнить с единым организмом или даже с мозгом какого-то большого разумного существа. Самое поразительное здесь то, что такие города имеют что-то вроде собственного астрального тела, и более того – они способны к реинкарнации. Правда, время между их воплощениями огромно и порой равняется целым эпохам. Ур возник в Эру Рака. Сейчас заканчивается Эра Рыб¹²… И Ур никогда еще не возрождался снова. Сейчас этот город хранит свое тонкое тело как раз в этой самой долине на Алтае.

Акива развернулся к окну, и какое-то время так и стоял, молча глядя на темную мокрую улицу.

– Ты должен идти на Алтай, ты должен найти эту долину и попытаться, используя осознанное сновидение, или что ты посчитаешь нужным, войти в тонкое тело города, и таким образом, может быть, тебе удастся там что-то отыскать. Во всяком случае, ни в одной другой точке света в тайну Ассархаддона проникнуть нельзя.

– Ничего себе! – Я в отчаянии махнул рукой, –  Пойди туда – не знаю куда!.. Если не хуже!

Акива спокойно продолжал:

– Мне бы пойти с тобой… Но это невозможно. С моим коленом я и четверти пути не одолею. Но я подробно расскажу тебе все, что знаю сам: как добраться до места, и все такое. Но самое трудное не это. Чтобы город тебя принял, ты должен, по сути, стать халдеем, то есть – шумерским магом и астрологом.

– То есть?

– Какое-то время ты будешь двигаться в горах в абсолютном одиночестве. За это время ты должен отстраниться от прежней жизни, более того, ты должен научиться почитать шумерских богов и духов. Кстати, согласно легенде, именно духи стихий, почитаемых шумерами, охраняют вход в долину. Я дам тебе заговоры для контакта с ними. Он говорил медленно, как будто подбирал слова или немного смущался, и временами мне казалось, будто он жалеет, что вообще затеял эту беседу, и вот сейчас он меня хлопнет по плечу и скажет: «Знаешь, забудь все, что я тебе тут наговорил, попробуем выкрутиться как-нибудь иначе…» Но этого не происходило, и разговор продолжал медленно течь в том же русле, рождая огромное количество вопросов и чувство растущей тревоги.

– Все это очень опасно,– продолжал он,– и мне будет очень жаль, если ты не вернешься совсем или вернешься не ты. Я же сделаю все, что от меня зависит, чтобы ты вернулся целый и невредимый.

Вскоре началась подготовка к отъезду. Вылет до Барнаула я запланировал на 22 июля. Затем оттуда следовало доехать до Горноалтайска, а уж затем, «на перекладных», до малоизвестного поселка Бегера, что на реке Аймень. Далее предстоял длительный переход вверх по реке, о характере которого я не имел ни малейшего представления.

Бегера оказался невзрачным поселком, каких огромное множество, хотя и было в нем нечто привлекательное. Там я задержался на два дня с тем, чтобы отдохнуть перед дорогой, осмотреться и расспросить у местных о подробностях дальнейшего следования. Меня взяла на постой уже немолодая, но все еще красивая женщина, жившая в поселке со времен эвакуации. У нее был замечательный сын – охотник от Бога, простой, добродушный и одновременно неординарный человек. Познакомившись, он повел меня по поселку, показывая, где и что находится, и попутно расспрашивая о всякой всячине, ловко перескакивая с одной темы на другую. Придя домой, мы продолжили разговор, уже сидя на лавке у забора. Я все пытался повернуть беседу ближе к интересующим меня вопросам – о тайге, реке и вообще обо всем, что могло касаться характера моего будущего перехода. Однако Федортолько лишь отмахивался,– подожди, мол, с тайгой,– и все расспрашивал, видал ли я какого-нибудь артиста или космонавта. Так мы проговорили, перебивая друг друга, каждый со своими интересами, пока не взошла Луна.

– Все, пора спать,– сказал Федор, резко встав и направившись к избе.

Я, не без удивления, тоже подался в отведенные мне апартаменты. Ночь была тихая и спокойная, и лишь изредка в мой сон прорывался лай хозяйской собаки, неведомо кого учуявшей в кромешной мгле.

      Проснулся я от того, что кто-то ходил за стеной. Было, наверное, часов пять или даже раньше. Солнце еще не взошло, но все вокруг было уже залито тускловатым серым светом. Я вышел в гостиную, где увидел Федора. Обернувшись, он улыбнулся и махнул на меня рукой, мол, иди спать – вон какая рань. Я обратил внимание, что он собирает какие-то вещи в свой маленький рюкзак:

– Уезжаешь? – спросил я заинтересованно.

– Да, надо сети проверить, – хмыкнув, ответил Федор.

– Так ты по реке?

– А то, как же? – снова не поднимая глаз и одновременно ища что-то, сказал он.

– Вверх пойдешь?

– Точно, а тебе чего? – он, наконец, поднял на меня глаза.

– Да мне тоже вверх надобно, может, возьмешь с собой?

Федор перестал улыбаться и пристально посмотрел на меня.

– Это тебе зачем?

– Чего зачем? – Удивился я.

– Зачем тебе вверх по реке? И вообще, куда тебе надобно-то?

– Я еще вчера тебе хотел рассказать, да ты со своими артистами мне слово не давал вставить. Дойти мне надо до истока Чеворги, а затем через хребет Иолго.

– Ты не дойдешь, непролазно там.

– Может, ты доведешь? – спросил я осторожно.

– Нет.

– А сейчас возьмешь? – чуть нажал на него я.

– Не ходи туда. Охотники не любят это место. Дурное оно. – Федор изобразил странную гримасу, не то страха, не то отчаяния.

– Ладно, спасибо, – я лишь пожал плечами и развернулся, собираясь уйти к себе.

Честно говоря, такой поворот меня несколько озадачил. Что именно могло отпугивать охотников от невидимого города? Я был уверен, что Федор не только знал о каких-то особенных свойствах долины, но и догадался, что я направляюсь именно туда. Интересно, что с этим местом даже был связан какой-то местный фольклор, а значит, там побывали многие люди, которым довелось увидеть нечто экстраординарное даже для охотников, а уж они, как известно, люди бывалые. Многие из них, всю жизнь прожившие в природе, поучат магии, особенно охотничьей, кого угодно. Для них это просто обыкновенная жизнь, они уважают природу и знают как себя вести среди этих лесов и гор, с тем, чтобы возвращаться домой не просто живым, но и всякий раз не с пустыми руками. И наоборот, я давно замечал, что те, кто природу не уважает, долго не живут: или погибают или же попросту опускаются до крайности.

Я направился в свою комнату – разговор был закончен.

– Постой!

Я повернулся.

– Пойми, не для людей там… Места гиблые, даже зверь стороной обходит.  Он явно подыскивал слова, невпопад жестикулируя и гримасничая.

– Все, кто возвращались оттуда, скоро помирали. Кто брюхом извелся, кто в лихорадке, как Петр – муж Мариин, в прошлом году. Тоже дурак, на спор туда полез… Васька Курыхин, так того на другой день, как вернулся, лошадь не признала и копытом зашибла и так все. А бывало, что и семьями подыхали, видать заразу какую приносили. Так что гляди, пойдешь туда – обратно на постой никто не возьмет, а вперед тебе не дойти.

Я кивнул и ушел в свою комнату. Упав на кровать, я стал размышлять, перемалывая как мельница, ворох обрушившейся на меня информации.

Лихорадка… Лошадь не признала… Петр, Мариин муж тоже умер вроде как от лихорадки, и что странно, были случаи гибели целых семей…Что все это могло значить? Еще в Киеве, когда мне пришлось изучать халдейскую историю, я читал, что одними из самых страшных духов, халдеи считали Намтара – духа чумы и Идпа – духа лихорадки. Неужели именно этих духов призвали охранять долину? Впрочем, это было бы еще ничего. Помнится, Федор обронил еще фразу, что там все не так и что место это не для человека, что зверье старается там не появляться, а зверь, как известно, весьма чувствителен к разного рода «нежити», или, говоря иначе – представителям потустороннего мира. Да, было бы куда страшнее, если бы где-то там же находились семь Духов Бездны. Халдеи их называли мятежными духами, поскольку они не подчиняются власти небесной Троицы, а стало быть, и обезопасить себя будет весьма и весьма непросто. Тем не менее, я был уверен, что если оставаться «прозрачным», если мир станет мне помогать, то я пройду через любые преграды. Однако, ситуация сейчас мне представлялась в сотни раз более сложной, нежели я мог ее увидеть, сидя у себя дома. Кроме того, надежда на помощь в передвижении к месту тоже растаяла. Теперь мне предстояло самостоятельно преодолеть более сотни километров вдоль Шушульгинского хребта. Это был так сказать – план «Б».

Федор еще не ушел и я, выскочив из комнаты, объявил, что не пойду к Чеворге, что я передумал и пойду через Шушульгинский хребет к реке Малая Чуня и по ней – в Телецкое озеро. Федор с недоверием посмотрел на меня, но вскоре одобрительно кивнул. Отметив явную перемену настроения моего приятеля, я стал расспрашивать о подробностях перехода к хребту. Он рассказывал охотно и даже набросал мне небольшой план расположения зимовий и охотничьих троп. Позавтракав и попрощавшись с гостеприимными хозяевами, я двинулся в путь, который теперь был раза в полтора длиннее, да и тяжелее, пожалуй.

Я двигался по малохоженной грунтовой дороге, почти – тропе, которую указал Федор, сопровождавший меня до самой окраины поселка. Пройдя километров десять, я ощутил уже знакомое в прошлом щемящее чувство одиночества, оторванности и необъяснимой тоски. Я был чужим – природа не признавала меня. Следовало остановиться и принести дары духам гор, сделав, таким образом, первый шаг к врастанию в халдейский мир. Я достал хлеб и сыр, нарезал маленькими кусочками и разложил на большом пне в виде символа Солнца. Этот ритуал должен был означать, что я, человек, ничтожен внутри этого мира, и что мне крайне необходима его поддержка и защита. Затем я сел на колени, возвел руки к небу, и, проникая в смысл каждого слова, прочитал халдейскую молитву:

      О, дух неба Зи-Ана, к тебе взываю! О, дух земли

      Зи-Ки-А, к тебе взываю! Сделайте легкими пути мои

      Отвратите Намтара и Идпа!

      О, великий Мирри-Дуг, сын Эа,

      Приведи стопы мои в Ур,

      Сохрани в пути меня,

      Защити от семи Духов Бездны!

      Склоняю голову пред тобой!

      Я отметил, что чувство оторванности почти ушло и на душе стало намного легче, мир уже относился ко мне значительно мягче. Часа через четыре я дошел до подножия хребта. Здесь, совсем недалеко от тропы, как и значилось в плане, находилось зимовье. Я провел в пути больше шести часов. Солнце уже прошло зенит, а потому начинать восхождение к перевалу прямо сейчас уже смысла явно не имело. Я решил заночевать в избушке, полной какого-то неуловимого скитальческого комфорта. Там было все – печка, лежанка, стол и лавка. Пока я готовил дрова, юго-западный ветер пригнал тучи и пошел сильный дождь, который с одной стороны радовал сердце – «здорово, все-таки, что я сейчас нахожусь не где-нибудь на склизком склоне в полуподвешенном состоянии, а здесь возле печки, в замечательной избушке, построенной чьими-то добрыми руками». С другой стороны, этот самый склизкий склон будет поджидать меня завтра, и перспектива поминутного барахтанья в грязи не очень-то радовала. К утру дождь закончился и я, собравшись и, напившись чаю, двинулся в путь. У подножия горы, на огромном, величиной с автобус, черном, похожем на стол камне, я опять разложил дары и в молитвенном обращении попросил облегчить мое восхождение.

Склон был крутой и скользкий. Ботинки скоро набрали грязи и стали похожими на большие круглые гири. Тем не менее, я почти не падал, шел медленно, внимательно выбирая дорогу. Через несколько часов мне удалось выйти на широкую террасу и я решил сделать там большой привал, поскольку усталость была неимоверной и к тому же Солнце, подбирающееся уже к зениту, выжигало последние силы. Я расположился в тени огромного дуба. Усевшись и разложив припасы, я уже принялся было за еду, когда внезапно почувствовал некий дискомфорт. Я мог поклясться, что чувствую на себе чей-то пристальный взгляд, не злой, а, впрочем, скорее – любопытный. Прислушавшись к своим ощущениям, я пришел к выводу, что взгляд направлен откуда-то справа, примерно оттуда, откуда я пришел. Медленно, словно бы невзначай, я стал, поворачивать голову. Взгляд, очевидно, исходил откуда-то из кустов, но там, визуально, во всяком случае, никого не было видно.

Впрочем, не совсем так, – там, на ветке молодой березы сидела какая-то птица. До нее было шагов пятьдесят, поэтому я не разглядел – был это ворон или же кто-то из хищников, вроде ястреба. Увидев, что я встаю, птица взмахнула крыльями и, резко поднявшись в воздух, вскоре исчезла. Интересно, что вместе с улетевшей птицей, пропало и ощущение тяжелого взгляда.

Я спокойно поел, потом полежал на траве с полчаса, и затем – снова двинулся в путь.

      Идти было уже значительно легче. И тотчас забрезжила надежда засветло успеть добраться до следующей террасы хребта, а там уже и заночевать. По счастливой случайности, я добрался туда еще раньше, чем думал, поскольку по дороге мне встретился табун лошадей и я, разговорившись с табунщиком, очень скоро сумел расположить его к себе. Именно тогда я понял, что мир принял меня, а значит – первый шаг к удаче был сделан.

Ночевали мы в сторожке Акима – так звали того табунщика. Это был одинокий мужчина или, как говорят, бобыль, сорока шести лет отроду, живущий по ту сторону хребта в поселке с весьма «поэтическим» названием – Сучак. Я всегда недоумевал: вот из каких таких соображений, я дал бы подобное название поселку, в котором живу?

Сторожка Акима топилась по-черному и дым, поначалу выедавший глаза, стал мало-помалу уходить в дыру на крыше.

– Жарче, жарче топи – учил меня Аким,– а не то дым не уйдет.

Я раздувал сыроватые дрова, пока, наконец, пламя не затеяло свой магический танец. Мы поели, и я угостил Акима спиртом, который всегда ношу в походы для подобных случаев. Он страшно обрадовался, и, выпив по первой, стал рассказывать о себе. Я перебил его, предложив по второй. Он откликнулся с готовностью и сам набулькал себе почти треть кружки, тотчас, слегка разбавив водой. Когда и я приготовил свою порцию, он без всякого тоста запрокинул кружку куда-то в черную бороду, а после пару минут пыхтел и занюхивал.

Я, как бы невзначай, продолжил разговор:

– Вот ты, говоришь, охотишься всюду, а приходилось ли тебе бывать в верховьях Чеворги. Там, говорят, и медведя промышляют.

– А почему нет? Медведь здесь везде есть. Только к Чеворге я не ходок боле.И тебе не советую.

– Отчего же?

– Да, знаешь, не сказать даже… Я там был три раза и каждый раз какие-то чудеса. Болел потом, едва на ноги встал. А то как-то пришел, захожу за горку, а все кругом белое.

– Как так?

– А так – и трава, и листья, и небо, словом все белое, как мелом обсыпанное. Я перекрестился и ну – драпать. Пробежал маленько – отпустило. И собаку мою куда-то занесло. Уж как ни звал – все без толку. Я и по воде босой ходил, чтоб заразу какую в дом не принесть. Пока домой шел молитвы читал…

– А собака как же?

– Да дома меня поджила, съежилась вся, дрожит. Ну, потом, правда – ничего, отошла. С тех пор я туда не ходок.

– А где ты обычно пасешь табун?

– Да везде.

– А ты не мог бы меня провести до верха Аймени?

– Да можно, а нашто тебе туда?

– Да мне не туда, мне дальше.

– Ладно, утром обсудим. Ложись, уже поздно.

Поутру, когда я еще спал, Аким сготовил завтрак, и уж затем разбудил и меня. Мы поели, и после мой друг сказал:

– Я с тобой не пойду. Нельзя мне. Но помочь возьмусь. Дам тебе хорошую лошадь и езжай куда знаешь.

– А как же я тебе потом лошадь верну?

– Да когда она тебе не надобна будет, отпустишь восвояси – сама дорогу найдет. Где останавливаться будешь, дай ей попить и поесть: не машина тебе, сам понимаешь. Только, когда отпускать будешь на кормежку, передние ноги свяжи обязательно, а то может убежать, не дай бог…

– Спасибо. Уж и не знаю, как тебя благодарить.

– Да нормально все. Ступай коли нужно тебе, Бог – судья.

Пока я собирал рюкзак, Аким снаряжал черную, как смоль кобылу, все время что-то бормоча себе под нос. Он обхаживал кобылу со всех сторон, поглаживал ее, что-то шептал на ухо. Табунщик явно заговаривал животное от каких-то напастей, стараясь сделать наш путь легким и неопасным. Наконец он подвел лошадь ко мне.

– Погладь ее и дай немного травы,– сказал он твердо. Я повиновался.

– Теперь садись.

Я уселся, прикрепив сзади рюкзак.

– Звать ее Туча. Смотри, не обижай ее… А ты,– он серьезно погрозил лошади пальцем,– служи, как я тебе велел. И, поцеловав кобылу прямо в морду, он повернулся, вскочил в седло своего жеребца и погнал табун, не оглядываясь, в другую сторону.

Я провел в седле почти пять дней. Верховая езда оказалась весьма непростым делом, хотя, конечно, и менее изнурительным, чем пешая ходьба. К концу пятого дня мы остановились на весьма живописной поляне на ночлег. Неподалеку пробегал чистый быстрый ручей. Я подвел лошадь попить, а после, стреножив, отпустил пастись. Похоже, начал собираться дождь. Быстро установив палатку, и забросив туда вещи, я вылез наружу и принялся сооружать очаг под кроной большой, видимо, вековой березы. Солнце село и вместе с его уходом, все вокруг моментально заполнилось холодом. Поднялся ветер, полоща крылья палатки и выдувая тепло из очага. Заржала лошадь и подбежала поближе ко мне. «Волки, что ли?»– мелькнуло у меня в голове. Затем странным образом мысли вернулись к моему первому ночлегу, затем к другим стоянкам. Все это сплелось воедино и последнюю точку поставило лошадиное ржание. Я вдруг понял, что практически на всем протяжении моего пути дул юго-западный ветер. Прежде, я бы, вероятно, не придал этому факту серьезного значения, однако, еще дома я прочел, что одним из самых зловредных духов, халдеи считали дух Юго-Западного ветра. Этот ветер всегда приносит беду, и, похоже, она уже была где-то рядом. Я сел на колени и произнес молитву, которую сотворил тут же:

О, дух Юго-Западного ветра!

Ты могуч и никто не дерзнет

Соперничать с тобой!

Будь моим спутником, и мы вместе одолеем

Намтара и Идпа

И ты станешь царем духов!

Со стороны все это выглядело ужасно глупо, но именно в нелепости я и увидел свое спасение. Едва ли за долгие времена кто-либо дерзнул предлагать столь грозному духу свое сотрудничество. Произнеся эти слова, я почувствовал, что этого не достаточно, что необходимо совершить что-то еще, более нелепое, чем эти слова. Я встал в позу богомола, лицом к ветру, и стал, раскачиваясь, увещевать духа просьбами и осыпать его хвалебными одами. Вскоре ветер стих, небо очистилось от туч и стало прозрачным, словно холодный богемский хрусталь. Я, побродив еще немного вокруг лагеря, снова подсел к огню. Горы погрузились в тишину, звезды висели совсем низко и не мерцали, природа заснула, но спокойствия не было. Я возился, ерзал на своей подстилке из лапника и все пытался понять, что именно не так?

Вдруг за спиной послышался треск. Кто-то шел к моему лагерю. Туча паслась, как ни в чем не бывало, а я тщетно вглядывался в черноту, пытаясь разглядеть пришельца. Вскоре, шагах в пятидесяти, показалось белесоватое пятно, которое медленно увеличивалось в размерах, а еще через малое время стало очевидным, что это был человек. Он шел очень медленно и благодаря своей нелепой походке казался неимоверно старым. Незнакомец подошел к костру, молча, уселся, и посмотрел на меня.

– Вечер добрый,– сказал я, сложив ладони и слегка поклонившись.

Старик промолчал.

– Не желаете ли закусить?

Он снова промолчал, глядя куда-то вниз, а затем, быстро бросив на меня холодный и какой-то пронизывающий взгляд, вдруг заговорил. Речь его была очень медленной, словно бы в замедленном кино также был растянут во времени и сам звук. Временами его голос немного походил на скрежет, но, тем не менее, говорил он очень твердо:

– Завтра ты ступишь в тень Города.– Он замолчал. Было впечатление, что он, то ли принюхивается, то ли прислушивается к чему-то.– Будет трудно… очень… но ты пройдешь.

Я не мог понять, что меня смущает в этом странном старике. Поначалу я думал, что причиной тому была его одежда, состоявшая из грубой льняной рубахи и таких же штанов. Он был к тому же босой и при этом совершенно не мерз, несмотря на то, что температура упала уже, наверное, градусов до пяти. Однако вскоре я понял, что было причиной моего беспокойства, и эта моя догадка выглядела среди ночных гор несколько жутковато. Дело было в том, что слова, слетавшие с губ старца, совершенно никак не соответствовали его выражению лица, и, тем более – артикуляции. Он, то улыбался, то казался грустным, а то вдруг оскаливался, или оглядывался по сторонам.

– Главное,– продолжал он,– тебе надо найти дверь… Их много, но твоя одна. Туда и войдешь…

– А как же ее найти?– забеспокоился я.

– Возле твоей двери буду стоять я. Мы зайдем вместе, а затем я тебя выведу. Есть совсем немного моментов, когда можно войти в город, когда Духи Бездны бессильны. Ты сядешь посреди трех сосен, что на голой террасе, в пятистах шагах от железных ворот к Югу.

Старик помолчал, его лицо казалось безумно уставшим. Он оглянулся по сторонам и затем продолжил:

– Там ты сядешь и посмотришь на гребень хребта, что вдали. Когда солнце коснется третьего зубца – входи.

Затем он просто встал, сделал несколько шагов и растворился в темноте. Его уход, по сравнению с приходом, показался мне просто стремительным. Я записал по памяти все, сказанное ночным гостем, добавив к тому и свои размышления на эту тему, а затем, посидев еще с полчаса, пошел спать. Утром, около пяти, я уже был готов продолжать путешествие. Покачиваясь в седле, я размышлял о ночной встрече. Кто бы это мог быть? И почему он появился сразу, как только стих Юго-Западный ветер? Все это было так странно, и особенно странной была, я бы сказал – настойчивая заинтересованность ночного гостя. В размышлениях прошло почти три часа и, я незаметно для себя добрался до озера Коапкуль. Теперь мой путь лежал на юг и через час я вошел в ущелье Чумульча. По мере моего движения, стены ущелья сужались и уже при выходе я, не без удивления, обнаружил, что они оплавлены. Это и были Железные ворота! Сама собой вспомнилась легенда о выходе халдеев из долины, рассказанная мне Акивой. Я был у цели. Впереди была «тень» великого города, покоящаяся до следующего воплощения, быть может, уже совсем в другую эпоху. Я спешился, и затем обратился к богам Эа, Эн-миль и Мермера, прося разрешения войти в долину. Я принес дары духам Зи-Ки-а и Зи-Ана, прося уберечь меня от напастей. Я просил дух Юго-Западного ветра не путать моих путей, но помочь мне преодолеть Намтара и Идпа. Так я молился почти час, а затем когда залезал в седло, обнаружил позади себя, за ремнем, где крепился рюкзак воткнутую веточку белого кедра. Это было просто чудо! Дело в том, что согласно халдейским представлениям, белый кедр – это дерево, способное отвести любую напасть: будь-то проклятие или же порча. Это был драгоценный дар халдейского мира.

Я двигался с ощущением легкости и какой-то твердой уверенности, меня ничего не тревожило и думалось только о хорошем.

Примерно в пятистах шагах к Югу, действительно обнаружился почти круглый пятачок, наверное, метров триста в диаметре или чуть больше, на котором росли три сосны. Отвязав рюкзак, и привязав Тучу к дереву, я сел посреди этого треугольника, направив взгляд прямо перед собой, туда, где проходил основной хребет. Солнце приближалось ко второму зубцу. Времени оставалось минут пятнадцать. Я стал ритмизировать дыхание, устремляя взгляд внутрь себя. Расслабив поочередно каждую мышцу, к моменту подхода Солнца к третьему зубцу, я плавно вошел в состояние осознанного сновидения. Сначала появилась фиолетовая пелена, затем, когда полностью потерялось ощущение тела, пелена стала редеть и показалась все та же долина, только не было уже буйной растительности, и в десяти шагах от террасы начиналась стена. Она была довольно высокой и, казалось, шла, по периметру всей долины.

Дальше мне будет очень сложно объяснить происходящее. У нас практически нет слов для описания движений и вообще каких бы то ни было явлений того мира. Поэтому, если я пишу «я пошел», это не значит, что я передвигал ногами по твердой поверхности, ощущая тяжесть своего тела, ботинки на ногах, жару полдня или же дуновение ветра. Поэтому не нужно понимать все описанное буквально.

Итак, я стал осторожно двигаться вдоль стены, слегка вроде бы, касаясь земли и осторожно огибая возникающие у меня на пути предметы. Время от времени мне попадались какие-то двери или ворота. А может, это было что-то другое, но – очень похожее. Иногда возле них даже встречались люди. Некоторые из них сидели в полном молчании, иные беседовали. Речь их была непонятной и, кажется, неодинаковой. Вообще все они были абсолютно разные. Среди них были арабы, китайцы, эфиопы и даже, как мне показалось, шведы. Все они двигались как-то замедленно, словно находились в воде или даже масле. Обогнув один поворот стены и, пройдя еще несколько дверей, я увидел, что одна из них приоткрыта. Возле нее сидел человек в головном уборе, похожем на тюрбан и пристально меня разглядывал. Из-за двери тоже кто-то смотрел, но я вспомнил слова старика и, отшатнувшись, двинулся дальше – это была явно не моя дверь.

– Эй, ты ошибся,– услышал я голос позади себя.

Обернувшись, я увидел, что из-за двери выглядывает мой старик. Впрочем, это уже был не давешний старец. Этот человек походил на него, как две капли воды, но выглядел значительно моложе. Сам не знаю, что меня тогда остановило, но я стал, как вкопанный и мысленно призвал дух Юго-Западного ветра. Дверь хлопнула, будто от сквозняка и «старик» исчез. Двигаясь дальше, мне приходилось сталкиваться с подобными «чудесами» раза три или четыре. «Главное – чтобы не охватил страх»,– стучала в голове одна и та же мысль.– «Если он придет, то тогда – всему конец. Меня просто вышвырнет из этого мира… и кто знает, что будет дальше? Может, я повторю судьбу мужа Марии, а может, о его судьбе мне придется лишь мечтать…»

Стена поворачивала направо, и передо мной возникла еще одна стена, образуя как бы два прохода. Я двинулся вправо.

Вскоре я миновал небольшую группу людей, которые сидели прямо на земле и, раскачиваясь, что-то пели. За ними я увидел дверь, показавшуюся мне знакомой. Она выглядела массивной, казалось, что она была оббита железом и, кроме того, по всей ее площади были прибиты железные полоски, образующие правильные ромбы. Вместо ручки было приделано витое кольцо. Вспомнил! Я видел эту дверь в пещерах. Но каких? Лаврских или Китаевских? Нет, не помню… Сам не знаю почему, но я решил, что это моя дверь и, толкнув ее, я увидел, как она медленно открывается, и будто бы даже услышал ржавый скрип. За ней была кромешная темнота.

– Смелее, – послышалось за спиной. Обернувшись, я увидел ночного гостя.– Пойдем, время не терпит. И мы шагнули за ворота. То, что было за дверью описать очень сложно. Поначалу это была просто какая-то теплая, довольно приятная тьма, в которой мы словно бы плыли. Очень это походило на плаванье в подземном озере в какой-нибудь глубокой пещере. Затем стало понемногу проясняться, и я увидел, что мы пролетаем мимо каких-то предметов или построек. Они были, как будто завернуты в марлю и не имели четких очертаний и цветов.

– Это улицы города,– пояснил старик.

– А куда мы летим?

– К царской библиотеке. Там моя лаборатория.

Вскоре мы оказались внутри какого-то дымчатого куба, по стенам которого также стояли предметы неясных очертаний. Далее я как будто куда-то проваливался и между провалами врывался голос старика, сующего мне прямо под нос то какой-то пергамент, то дощечку, на которой он что-то старательно царапал. Все, что он говорил, было, на удивление, так ясно, что я даже где-то внутри себя поражался: как мне это не приходило в голову раньше и почему это стало ясным именно здесь и сейчас? Теперь было понятно как день, что именно было неверно в моих экспериментах. Правда, кое-что так и осталось не до конца понятым. Например, я не могу объяснить, что значит его фраза: «Ты замыкал на том маленьком сарайчике энергии двух миров, и мне вообще странно, почему ты остался жив?» Старик рассказывал все, что я просил. Говорил он медленно и бесстрастно, все также контрастируя своим выражением лица и артикуляцией. Оставалось ощущение, будто он лишь выполнял долг по отношению к некоему объекту, к которому, в общем-то, равнодушен.

Так, мне кажется, мы проговорили часа четыре или же дольше, а затем вышли за ту же дверь и старик сопровождал меня почти до самого окончания стены.

– Все, ступай, далее я тебе бесполезен… – он уже повернулся, чтобы уйти.

– Что можешь пожелать на прощание?

– Ступай, путь долог. Времени мало,– проскрипел он.

– Сколько?

– От тебя зависит, – ответил он, повернувшись на полкорпуса ко мне, – но думаю, в этот раз – не более двухсот. Схождение Миров ты, скорее всего, переживешь.

Затем, он повернулся и очень скоро исчез за поворотом стены, оставив меня в ужасном недоумении. Мне бы очень хотелось спросить, что он имеет в виду, но смысл сказанного уже и так стал постепенно доходить до моего сознания. Я легко вышел в свой мир и раскрыл глаза. Солнце отодвинулось от третьего зубца совсем немного: так, будто я провел в том мире минут пятнадцать. Я встал, еще раз произнес уже благодарственную молитву и, закинув на плечи рюкзак, тронулся в обратный путь. Мне тогда показалось, что я стал немного другим, и при этом даже мои эксперименты, ради которых все, собственно, и затевалось, уже не представлялись теперь такими уж важными. Меня распирало, хотелось орать, благодарить чуть не каждый встреченный цветок или дерево. Энергия просто била фонтаном! Казалось, что я могу подпрыгнуть, ухватиться за небо и притянуть его к земле! В общем, я сделал новый и очень важный шаг, я шагнул за ворота, за которыми начинался новый, потрясающий и совершенно неведомый мне путь.

Вместо эпилога…

      И все же, знаете ли вы, что потрясло меня тогда больше всего? Нет, не в «городе теней», уже после. Наверное, это смешно, но я, просто сел на землю и закрыл лицо руками и так сидел, не в силах подняться. Дело в том, что обратно я решил пройти через поселок Сучак, с тем, чтобы еще раз поблагодарить Акима. Но я неожиданно узнал, что никогда там не знали мужика по имени Аким. А дед Степан, который знал по округе просто всех, утверждал, что мужиков с таким именем вообще и не было… Вернее, был один, но он погиб вроде бы где-то под Сталинградом, а других не бывало. Да и коней-то табунами, почитай, с послевоенных лет уже никто и не держит…

А стал ли прежним закат?

Tantaen animis caelestibus irae?

(Ужели столько гнева в душах богов? )

Вергилий “Энеида” I,11

      Всякий раз, когда я заканчиваю работу над каким-нибудь странным случаем, я, словно бы наполняюсь до краев туманом, отдающим среди прочего явной философической ленью. Размышления плавно, словно в полярном дрейфе, уводят меня далеко-далеко… Да в общем-то, в этом и нет ничего странного: одно дело слушать лекцию какого-нибудь буддолога о карме, реинкарнации и всякой подобной экзотике, а другое дело, когда тебе дают к этому прикоснуться, почувствовать! И не просто прикоснуться… Дают окунуться во все это, рассмотреть со всех сторон с тем, чтобы у тебя надолго захватило дыхание от потрясающих масштабов увиденного: «Ой! А лектор тот буддолог, оказывается, не врал!..»

Сегодня всякие буддийские и индуистские словечки вроде «кармы» используются в повседневной речи всеми, кому не лень. Но особенно этим отличаются разного рода «целители», которые оказывается бессильными перед болезнью или каким-нибудь иным людским горем. За этими разговорами нередко мелькает не только отсутствие какого-либо понятия о том, что это такое, но и простое равнодушие – «Твоя болезнь продиктована кармой,– слышал я много раз, – а посему ступай умирать! Ничего поделать нельзя!»

– Как же так? – спрашивал я себя, – Карма не может быть выше Бога! А он – есть любовь! Как же тогда совместить эти понятия? Потом, я постепенно пришел к выводу, что, собственно, глубокое понимание законов Причинности, именуемое в буддизме и индуизме «кармой», начинается тогда, когда человек перестает верить в случайности, когда для него становится очевидным, что случай есть имя закона, который попросту еще не распознан. Я перестал верить в случайности давным-давно, еще в раннем детстве и, вероятно, именно это обстоятельство и разбудило во мне мистическое видение мира. Сегодня, коль скоро разговор зашел об этом, я бы хотел рассказать одну историю, произошедшую довольно давно и закончившуюся весьма странно. Иногда, особенно по вечерам, я вспоминаю об этом, и тогда во мне зарождаются всякого рода сомнения. Все ли я сделал? И все ли правильно? Не знаю…

Было так, что я собирался пуститься в плавание за травами и брусникой по какой-то малоизвестной карельской реке, и соответственно, все мое время было занято подготовкой, наполняющей предпоходную жизнь любого путешественника.

Она позвонила мне как раз тогда, когда до отъезда оставалось тринадцать дней. Мистический смысл этого числа всплыл, понятно, несколько позже, когда я, собственно, и вынужден был столкнуться с тайной жизни и смерти.

Позвонив, она тут же потребовала отложить все дела и помочь ей немедленно. Ее приятель, который, естественно, самый хороший человек в мире, вдруг ни с того ни с сего попал в психиатрическую клинику. И он уже неделю лежит без диагноза. Предполагают шизофрению. Я осведомился о том, как ей видится моя роль в этой истории. Она ответила, что я, должен немедленно составить гороскоп и выяснить что происходит.

      Признаться, я стараюсь не лезть в психиатрию. Многие люди, находящиеся на излечении лично мне кажутся вовсе не больными, а просто неординарными, а ставить под сомнение диагноз профессионалов мне кажется неэтичным. Собственно, эти соображения я ей и высказал, однако она настаивала на том, что здесь совсем другое дело и неэтичным является как раз мой отказ в участии. Я не отказывался, но сообщил, что скоро должен уехать и поэтому предложил перенести разговор на момент моего возвращения. Нет, она была решительно против! Она требовала немедленных действий сегодня же и сейчас же. Что ж, я не возражал: человеку, в таком состоянии нужно дать выговориться, а дальше – «как карта ляжет».

Она назвала его дату и время рождения, рассказала о себе, помню, у нее еще была немного необычная фамилия, но я уже не помню какая именно. Она рассказала, что в последнюю неделю ее друг был страшно занят, не звонил, даже ночевал на работе и это, собственно, и подорвало его здоровье, так она считала.

Вскоре мы попрощались, и я повесил трубку, в надежде поскорее вернуться к своей приятной предпоходной суете. Но все было значительно сложнее. Почти сразу же после разговора я понял, что это не просто случай «один из многих». Дело в том, что у меня все словно бы стало валиться из рук. Например, когда я зашивал карман на рюкзаке, я сломал все крупные иглы. Пытаясь поставить резиновую латку на днище байдарки, я перевернул банку с клеем, и подобные мелочи происходили на каждом шагу. В общем, я понял, вся эта цепочка мелких неприятностей – не случайность, и Мир не даст мне пустить этот дело на самотек.

В тот же вечер я позвонил ей снова, и наш разговор был уже всерьез. Меня интересовало все, что касалось его жизни, особенно в последнее время. Я расспрашивал ее о его предках и тех местах, где они жили. Словом, меня интересовало все. Однако она ничего толком не знала, и чувствовалось, что ей от этого передо мной очень неудобно. Почти на каждый мой вопрос она отвечала тихо и как-то грустно: «Извините, мы об этом никогда не говорили», – или – «Вы знаете, он мне ничего такого не рассказывал». Однако я все-таки понял, что он родом откуда-то из России – вроде бы из под Архангельска. В Киеве живет уже долго, наверное, лет пять или семь.

На следующий день мы договорились навестить его в клинике. Нас пустили без особых церемоний, и более того – даже провели длинными лабиринтами угрюмых желтых коридоров, наполненных до самого потолка какой-то вязкой дурно пахнущей грустью, перемешанной пополам с безысходностью.

Почему, попадая в больницу, всегда хочется умереть? Почему больничная печаль так агрессивна? Она липнет, проникает сквозь одежду, разъедает ноздри несъедобными запахами кухни, делает руки брезгливыми к дверным ручкам, а ноги стыдливыми на псевдочистых полах: «Не наследить бы!..» Стыдно, но не сострадание стучится в эти минуты в висках, а противная, эгоистичная мысль: «Не приведи, Господи!»

Мы ступили за дверь иного иллюзорного мира, который был, наверное, счастливее нашего. Точнее, здесь было шесть таких миров, спокойных и загадочных, не проявляющих к нам ни малейшего интереса.

– Вот он, – сказала женщина, кивнув головой, хотя интуиция мне подсказала и так. Это был вполне средний молодой человек, наверное, умный, с хорошим добрым лицом, еще не тронутым безумием.

– Что ты ищешь? – спросила она, дернув его за плечо.

– Та шаблю вкралы.

Он метался в поисках неизвестно чего, переворачивая матрац, заглядывая во все углы, под кровать, и уже, наверное, в пятый раз, отодвигая тумбочку.

– Какую саблю?

– Да шаблю мою. Ще учора була, а вночи хтось вкрав. Вжэ всэ пэрэшукав. То, мабудь, жид-шинкар мене напоив, а потим вкрав…

– Ваня, что ты говоришь?– она заплакала.

– А ты хто, панночко? – спросил он, явно ее не узнавая.

Взгляд его начал мутнеть и стал беспокойно блуждать по стенам и потолку. Неожиданно он сел, схватил голову ладонями и затянул какую-то заунывную, видимо, казацкую песню.

– Пойдемте, – сказал я, поскольку было уже все ясно и нужно было еще поговорить с врачами.

Доктор нас встретил очень любезно, разговаривал долго и терпеливо. Из его рассказа я понял, что здесь налицо, безусловно, шизофрения с выраженной психопатической продукцией и бредовыми интерпретациями, суть которых состоит в том, что больной воображает себя, судя по всему, запорожским казаком. Он часто поет казацкие песни, рассказывает о битвах с турками и тому подобное. Интересно, кстати, что его рассказы отличаются очень высокой исторической точностью. Кто-то из аспирантов заинтересовался и проверил то, о чем говорил Иван. Так вот совпадали не только даты, но даже и имена некоторых казацких предводителей, известные даже не всем специалистам. Да и вообще, он ведь родом из России, украинский не изучал, а говорит сейчас, в основном по-украински и при этом довольно чисто. «Что ж, в человеке много загадочного», – подытожил доктор, смущенно пожав плечами. Он, видимо, полагал, что вести такие разговоры ученому его уровня совсем уж не к лицу.

Там же, в больнице, мы сумели раздобыть адрес последней работы Ивана, откуда, по словам врача, он и был доставлен в состоянии глубочайшей нервной и психической астении. С ним долго возились, перепробовали все лекарства, но все-таки результат тяжелейшего истощения не заставил себя ждать.

Что же произошло? Что могло привести его к столь глубокому истощению? На эти вопросы доктор ответить не мог, пожимал плечами – говорят, у него была какая-то большая и очень срочная работа, он мало спал в этот период.

Теперь мой путь лежал туда, где Иван работал в последнее время, и где непонятно из-за чего настолько сильно подорвал здоровье. Я очень надеялся на откровенность его прежнего начальства, поскольку, не имея даже приблизительной картины происходящего, дальше я двигаться не мог. Правда, сумею ли кого-нибудь разговорить, это был – большой вопрос, но попытаться нужно было обязательно.

Я вошел и постоял немного в проходе, пытаясь почувствовать, куда я попал. Это было довольно заурядное малое предприятие, каких сейчас пруд пруди, с таким же безликим названием: не то «Меркурий», не то «Юпитер». Как и все малые предприятия, оно походило на помещение ЖЭКа, но наполненное компьютерами и снующими туда-сюда людьми в кожаных куртках и турецких рубашках.

Я постучал в дверь с надписью «Директор». Услыхав традиционное «да-да», я вошел, сам себе, напоминая самолет, влетающий в грозовое облако. Дышать было нечем, поскольку окна в этой комнате не открывались отродясь, и табачный дым залегал от потолка до пола «культурными слоями». Шеф оторвался от бумаг и посмотрел на меня не сразу. Когда я подошел к столу, он приветливо предложил сесть. Я пожал протянутую мне руку и уселся в предложенное кресло, положив ногу на ногу.

– Чем могу? – лаконично спросил директор.

Это было молодой человек лет тридцати в светлой рубашке и костюме. На столе он небрежно бросил ключи от машины, кажется – Форда и блестящую зажигалку, очевидно, довольно дорогую.

– Видите ли, – я задумался, как лучше представиться, – я друг Ивана. Он сейчас очень болен, очень высокая степень нервного и психического истощения. Для того чтобы ему помочь, мне нужно знать, из-за чего это произошло.

Директору на эту тему явно говорить не хотелось, он нес какую-то околесицу вроде того, что такое со всяким может случиться, что Ваня немного отдохнет и придет в норму. Мне ничего не оставалось делать… Комната поплыла, и разговор приобрел совершенно новое качество:

– Да здесь-то, собственно и говорить нечего – совершенно идиотская история, – хохотнув и пожав плечами, начал директор беседу, словно бы с чистого листа, – Понимаешь… Приходит ко мне человек и делает сказочное предложение: в течение десяти дней написать некую компьютерную программу. Задача так себе – средней руки, платит в пять-шесть раз больше, чем я бы заломил спьяну, да набравшись наглости. И что больше всего меня добило – платит зелеными. Я ведь тоже не мальчик, сейчас таких орлов ходит сколько угодно, – директор глубоко затянулся и выпустил очередную струю дыма под потолок. – Разобрался с его документами – все нормально. Потребовал половину предоплаты – дал тут же и в наличке, понимаешь? Я по сей день ищу зацепку – в чем был их интерес – и, веришь, не знаю… – он, словно бы в каком-то отчаянии, вдруг перешел на «ты».

– Меня, кстати, Вадим зовут, – вдруг сообщил он и, загасив сигарету,– снова протянул руку для пожатия.

Я тоже представился, и мы снова пожали руки.

Вадим помолчал, снова достал из пачки сигарету и стал ее разминать. Все это время он смотрел в стол. Было ощущение, что ему не то страшно, не то как-то очень неудобно об этом говорить. Затем он сунул сигарету в рот, щелкнул зажигалкой и продолжил:

– Так вот я и посадил Ваню на эту тему. Единственным их условием было то, что задача должна быть сделана за 10 дней. День позже – работа не принимается. Ну, хоть программка-то и средняя, а Ваня, чтоб поспеть торчал здесь в полном смысле и день и ночь. Я даже подозреваю, что все эти девять дней он вообще не спал, а держался на кофе и коньяке.

– Почему девять?

– Потому что, когда я пришел на десятый день, он спал прямо мордой на кнопках, и добудиться его было невозможно. Ребята отвезли его домой, а дальше я узнал, что он попал в больницу.

– А заказчик?

– То-то и оно! Он так и не показался. Я попытался найти его, но в инфоцентре – мне сказали, что такой фирмы не существует. Я плюнул и стал искать по своим каналам, там ребята знают вообще всех, однако, и там пусто… Нет, такой конторы не существует – это точно…

Мы еще поговорили какое-то время, но главное, похоже, уже было сказано. Я попросил разрешения взглянуть в его личное дело, если таковое имеется. Вадим поднял трубку, что-то в полголоса у кого-то спросил, а затем, повесив трубку, резюмировал:

– Можно. Отдел кадров у нас в конце коридора.

Я встал, поблагодарил и мы попрощались.

      Затем, я еще какое-то время посидел в отделе кадров, разбираясь с бумагами моего подопечного, переписывая все маршруты его миграций, а носило Ивана по свету, надо сказать, весьма изрядно. Однако теперь в моем распоряжении было все, что нужно, и можно было делать следующие шаги, которые, впрочем, виделись мне пока не очень-то ясно. Я уже построил его натальную карту и был почти уверен, что здесь какая-то проблема с предками и парень, скорее всего, отдувается за их грехи. Это была – плохая новость, поскольку в таком случае мне вряд ли удастся что-то изменить. Тем не менее, судить – это тем более не мое дело, я должен был сделать все, а там – как Бог даст.

Несколько дней я продолжал готовиться к походу, правда, теперь мой маршрут был иным. Я должен был попасть в деревню Свиридовку, что где-то на берегу реки Полисть. Сама река, судя по карте, сильно петляла, образуя множество озер и стариц, разбиваясь, порой, на множество проток, огибающих бесчисленное количество больших и малых островов. В общем, это было гигантское болотное и островное царство, с множеством мелких, затерянных повсюду медленно умирающих или уже давно мертвых деревень. Именно туда, как мне удалось выяснить, уходили корни генеалогического древа моего знакомого. Теперь задачей номер один было разыскать кого-нибудь из его родственников с тем, чтобы понять, что именно в его роду было не так? Натальная карта указывала довольно ясно: Черная Луна в Овне в 4-м поле… Неправильные, чересчур активные действия, причину которых следует искать в поступках предков. Так я тогда интерпретировал этот символ. Квадратура к Луне – возможность потери разума… В индийской астрологии как будто бы считается, что Черная Луна в Овне указывает на карму жестокости, в данном случае, возможно, предположил я тогда, это намек на какое-то прошлое убийство или что-то в этом роде.

Плыть пришлось долго, продираясь через узкие, иногда заваленные деревьями протоки, необозначенные ни на каких картах, и теряя уйму времени на поиски коренного русла. Река временами казалась мертвой. За все время плаванья я не встретил ни одного человека. Вернее, я видел в самом начале двух, не очень-то разговорчивых рыбаков, но потом – ни души на многие десятки километров.

Два раза на моем пути встречались деревни, которые в обоих случаях оказывались давно брошенными. Я плыл в глухой тишине, упиваясь одиночеством и гулом сосновых крон над головой. Мир принял меня почти сразу и я, просто блаженствовал от неописуемого обилия свободы и безграничного счастья.

Прошла неделя от начала моего путешествия, река стала заметно шире, и, судя по карте, я должен был бы вот-вот повстречать Свиридовку. К вечеру, уже в поисках ночлега, я вдруг обнаружил на одном из крупных островов несколько бревенчатых домов, по крайней мере, один из которых был явно обитаем, хотя уже и явно не первый год пытался завалиться на бок. Высадившись нашироком песчаном берегу, я решил разведать обстановку, и если повезет, запастись продуктами, а может быть даже – напроситься на ночлег. На этом маленьком хуторе, примыкавшем задами к крохотной пашне, жила одна единственная, древняя старуха. Я поздоровался и для пущей важности отвесил до земли поклон. Бабка не ответила. Она стояла, молча, согнувшись почти перпендикулярно и опираясь на отполированную до блеска многолетним трением суковатую палку. Иногда мне казалось, что не только бабка, но и множество каких-то невидимых существ разглядывают меня со всех сторон. Это было странное чувство, которое, наверное, можно было бы испытать только лишь попав на предметный столик микроскопа.

Солнце уже клонилось к закату, и я решил попытать счастья, попросившись переночевать на сеновале. Мои объяснения были долгими и подробными, бабка совершенно не понимала значения слова “турист”. Как потом выяснилось, для нее любой человек, ушедший от своего хозяйства, а таковым, по ее мнению обладали все люди земли, и при этом праздношатающийся, может быть только разбойником. Тогда я попытался ее задобрить:

– А у меня прянички для вас есть и халва. Я знал, что даже столь примитивных деликатесов она не видывала уж не менее тридцати лет. Бабка изо всех сил сохраняла хладнокровие, но когда я достал из рюкзака кулек с пряниками, в ее глазах что-то вспыхнуло, хотя лицо оставалось неподвижным. Я протянул кулек.

– Кушайте на здоровьице!

Бабка недоверчиво взяла кулек и стала, перебирая узловатыми пальцами, рассматривать содержимое.

– Так, может, пустите странника переночевать? Чайку попьем…

– Ладно, будь, по-твоему.

Старуха повернулась и пошла в избу, бормоча что-то вроде того, что, мол, мир перевернулся, и теперь разбойники раздают подарки.

Я вытащил и перевернул лодку, взял рюкзак и направился в избу. Бабка сидела на лавке возле двери. «Вот только разбитого корыта не хватает», – мелькнуло у меня в голове.

– Так, где сеновал-то? – спросил я, стараясь быть как можно более непринужденным.

– Да пошто те? Иди в избу, места хватит, на лавке ляжешь. Я вошел в дом, и, поставив рюкзак на земляной пол, стал оглядываться, куда бы получше умоститься на ночь. Между печкой и стеной был довольно длинный, и, видимо, удобный деревянный настил, который, очевидно, и был «лавкой». Во всяком случае, ничего более подходящего для спанья, кроме огромной русской печи, видно не было. Расстелив на лавке спальник и затем, взяв мыло и полотенце, я отправился на берег. Вернувшись, я застал как раз тот особый момент сумерек, когда вот сейчас уже газету не прочтешь, а пять минут назад это было еще возможно. Наступило привычное дремотное настроение, когда ни идти, ни плыть уже никуда не хочется, а самое милое сердцу что есть на земле – это свет и тепло костра.

Я открыл – было – рот, чтобы предложить бабке выпить чаю, но тут внезапно небо вспыхнуло кроваво-красным заревом и стало как-то светлее, но мир сделался странным и чужим, в нем не было теней и все стало статичным и неподвижным. Даже кроны деревьев походили на гигантскую фотографию, запечатлевшую последний вздох ветра. Старуха молчала и, жуя губами, глядела куда-то в землю.

– Горит, никак, что-то?– Спросил я.

– Та нет, здесь всегда так, ужо, почитай, восьмой десяток, я ышо девкой малой была.

– А что, случилось тогда что-то?

– Ага, был тут один мужик. Как звали его, ужо и не припомню. Дак вот, не поделили оне с сынком его чего-то, то ли оне остров распахать хотели, то ли чего еще, ужо никто не скажет, однако в запале убил он сына, лишил жизни кровинушку родную: топором зарубил. С тех пор и закаты здесь кровавые.

– Чего, весь год что ли?

– Та нет, он его среди лета погубил, вот где-то с месяц и полыхает.

– А что с мужиком тем стало?– спросил я, чувствуя, что попал в самую «десятку».

– А что? Мужик-то раскаялся, да и подался в монастырь, там, говорят, и смерть встретил. Но прежде, чем уйти, поставил он на том месте, где кровушку сыновью пролил, часовенку. Она, поди, и щас тама стоит, крепкую он ее срубил.

– А где это место?

– Да что ты, – махнула на меня бабка, – я ужо, почитай, третий десяток, как никуда отседа не вылезаю. Откель мне помнить-то? Да, вот ышо, сказывали, будто прежде, чем в монастырь уйти, мужик тот ходил к старцу-схимнику за советом. Старец тот жил где-то на острове в ските, и почитали его, поди, как святого, а может, он и был святой, кто тепереча разберет? Дак вот, старец тот сказывал ему, что за грех тот будет и он платить, а может даже и внукам придется. Он же и посоветовал часовню поставить, и еще говорил, что когда грех сей с твоего рода сымется, тогда и закаты станут, обыкновенными, как прежде.

Старуха помолчала немного, будто собираясь с мыслями, и затем продолжила:

– Так вот, милок, с тех пор и горит небо, хотя, это и не небо, видать, а геенна огненная подымается и ищет мужика того, чтобы забрать его. Так сказывали.

Не знаю почему, но я тогда твердо уверовал, что Иван, мой подопечный, и есть потомок того самого горемыки-убийцы. Это было внутреннее знание, которое приходит в моменты силы, а бабка, чем я был поначалу поражен, была – явно – проводником этой силы. Это было очевидно, и сразу пришло понимание, зачем я здесь и зачем она. Старуха, которая даже толком не могла сказать, как ее зовут, помнила до подробностей все, что касалось тех далеких событий, выдавая порой такую информацию, и высказывая такие суждения, от которых становилось иногда не по себе.

Наутро встав и позавтракав, я решил отправиться на поиски часовни, а если повезет, то и отыскать скит старца. Однако с чего начать я пока не представлял, поскольку старуха не помнила места нахождения ни того ни другого. Единственным возможным выходом в данной ситуации было прибегнуть к силе духа острова, который обязательно должен был быть связан с моей странной хозяйкой, иначе каким образом она бы здесь вообще выжила, находясь почти в полной изоляции уже более тридцати лет. Я решил побродить по острову в поисках особого места, с которого контакт с духом острова был бы более успешен.

Остров раскинулся километра на полтора-два вдоль течения, и я истратил более чем полдня, но так ничего и не нашел. Мне попадались более или менее сильные «пятна», но это все было «не то», к духу острова они явно отношения не имели. Время шло, и солнце уже начало свой спуск к горизонту. Почувствовав голод, я решил вернуться к избе и пообедать. Подойдя к дому, я стал звать старуху, чтобы предложить пообедать вместе, но она куда-то запропастилась. Без нее я не мог начать готовку, поскольку не знал, можно ли мне готовить в печи или же следует уйти в лес и там сделать костер. Решив обождать, пока она появиться, я плюхнулся на лавку возле дома, на которой моя хозяйка проводила почти все свое время. Странные чувства нахлынули на меня. Это были какие-то приливы внимания и теплоты, и при этом ассоциировавшейся почему-то с красно-коричневым цветом. Лавка и была местом силы духа острова! Старуха была с ним не просто связана, она с ним контактировала целыми днями. Вероятно, он ее подзаряжал, что и давало ей возможность поддерживать свои скудные запасы жизненной силы.

      Я остановил мысли. Все поплыло, и наступил мрак. Затем пришло некое фиолетовое марево, а через какое-то время я увидел мгновенно и полностью всю местность, реку и старухины огороды. Затем опять все исчезло в фиолетовом тумане, и вскоре появился совершенно иной ландшафт, никогда доселе невиданный. Это было нечто вроде пустыни или солончака буровато-красного цвета, посреди которого стоял мужчина и что-то говорил. Он был похож на лектора, с той разницей, что у него не было ни трибуны с графином, ни доски с графиками, ни указки. Он просто вещал, слегка размахивая рукой, и было впечатление, что перед ним аудитория, а я в нее заглянул, как заглядывают в щелку опоздавшие студенты. Однако в следующее мгновение я понял, что он говорит, обращаясь персонально ко мне, и что он меня, видимо, уже давно ждал, и именно для того, чтобы все это сказать. Главное в таких ситуациях не теряться, не испытывать страха и не привязывать взгляд в одну точку, в противном случае можно либо потерять то, за чем пришел, а иногда – говорят, были такие случаи – можно вообще не выйти обратно. Я стал слушать и одновременно разглядывать окрестности. Из его речи я понял, что мир призвал меня на этот остров не случайно и что мне предстоит очень серьезная работа.

– Ты сам знаешь, зачем ты здесь. И ты здесь не один, тебе помогут. Но главное, – вещал он, – возьми у старухи вот эту тетрадь!

Он выставил перед собой книгу, подобную амбарной. Она была такая же толстая, но в красном, явно дорогом по тем временам, бархатном переплете.

– Книга эта от старца осталась и хранится у старухи. Теперь она твоя. Действуй! – он развернулся и пошел, удаляясь от меня, все больше и больше сливаясь с серой землей пустыни. Я попытался выйти в обычное состояние, но мысли не возвращались. Чтобы не навалится страх, а за ним и паника, которая могла бы закрыть выход и оставить меня в мире островного духа навсегда, я стал пытаться мычать какой-то мотив. Было трудно, но вот постепенно стали появляться и слова:

– А нам… а нам все… а нам равно… все… – слова рождались почему-то очень неохотно.

Но вот постепенно мир островного духа стал уходить, снова пришел фиолетовый светящийся туман, затем темнота и – я открыл глаза и отдышался.

Встреча с духом острова хоть и была очень опасной, но многое мне дала. Теперь я точно знал, что старуха не просто проводник силы, она еще носитель вполне материальных следов старца. Видения могли оказаться вполне прямолинейными, и, я боялся спугнуть удачу, надеясь отыскать какие-то записи или дневники, оставленные тем, никем не замеченным святым, посвятившим свою жизнь достижению единства с Богом и достигшим – таки больших высот, судя по всему… Я долго бродил по окрестностям, размышляя как подступиться к бабке. Мне она казалась совершенно неприступной, и я пока что не представлял с какой стороны начать разговор.

Ай, – махнул я рукой, – будь, как будет. Если Богу угодно, чтобы эта история когда-нибудь возымела свое окончание, то решение придет само и очень скоро. Кроме того, встреча с островным духом меня тоже обнадеживала. Я сел на пень, свесив ноги с обрыва над рекой. Опершись локтями о колени, я засмотрелся на воду, и мысли поплыли вслед за волнами. Взгляд рассредоточился и в висках появился пульс. На меня явно шла «посылка». Мысли притихли, и гладь реки привиделась большим блестящим полем наподобие ледового стадиона, с той разницей, что вдоль него, почти посередине шла изогнутая красная полоса. Старуха вплыла в поле зрения спустя несколько минут, и я даже не сразу понял, что это она. Женщина явно что-то искала, но всякий раз натыкалась на полосу и тотчас же отбегала, словно ее что-то жалило. Мне стало не по себе, я почувствовал, что подглядываю в замочную скважину, и попытался вернуть диалог. Однако это оказалось непросто. Меня прямо-таки кто-то заставлял наблюдать эту сцену и где-то в глубине я увидел тень ощущения, будто ко мне обращаются. Это, скорее всего опять-таки был дух острова, он обращался мягко, но очень настойчиво, как будто просил: «Ну, пойми же, наконец, что все это значит. Это очень важно!»

Разумеется, обращался он не словами, а ощущениями, которые затем разворачивались в понимание. Так скоро я понял, что дух острова заставил меня войти в «тело желаний» старухи с тем, чтобы осмыслить нечто очень важное, связанное с ее личной историей. Главное ее желание было каким-то образом связано с этой полосой. Мне не очень-то нравилось, что все полученное знание было непрямым, а символичным и лишь содержало смутные намеки, запутанные и крайне двусмысленные. Я обычно стараюсь уходить от подобных ребусов, поскольку никаких ценных знаний они обычно не несут, а принять желаемое за действительное в данной ситуации проще простого. Спекуляции – одним словом.

Затем я очнулся, встал, и, отряхнувшись, зашагал обратно. К избе я вернулся довольно быстро. Старуха стояла посреди огорода и глядела куда-то на другой берег реки.

– Может помочь чего? – спросил я, чтобы как-то начать разговор.

Старуха смерила меня твердым взглядом и тотчас отвернулась, снова разглядывая нечто на другом берегу.

– Бабуля, а покажите-ка мне ту тетрадочку красненького бархату, что старец позабыл.

Старуха медленно повернулась ко мне, совершенно меняясь в лице. У нее тряслась губа, и накатили слезы.

– Батюшки, да неужто дождались?

Я был ошарашен. Честно говоря, я знал, что старуха тетрадь отдаст, иначе, зачем все эти мои поиски, но чтобы так… Конечно, я тогда не предполагал, что к такой неадекватной реакции имело прямое отношение то, что я увидел в ее теле желаний. Старуха почти бегом пересекла огород, заскочила в избу и почти сразу выскочила. Я едва за ней поспевал.

– Держи, батюшка, дай тебе Господь силы и удачи в руки. А меня, может, он, наконец, уж к себе заберет, тяжко мне на этом свете.

Тут на меня, как гром обрушился смысл того видения с полем и полосой. Бедная женщина не могла умереть, не передав кому-нибудь, на кого укажет островной дух, знания о старце и его тетрадь. Я взял бархатную, слегка сыроватую и немного тронутую плесенью книгу и удалился в избу, где, затопив печь, поставил вариться обед: кашу с тушенкой и суп-харчо из пакетиков, добавив туда пару картофелин из бабкиных запасов. Разрешения растопить печь я не спросил. Я почему-то был уверен, что мы со старухой уже вступили в такую фазу отношений, когда некоторые вещи разумеются сами собой и без лишних церемоний.

Ветер нагнал тучи, и когда стало темнеть, начал сеяться мелкий северный дождь.

– Поди, на неделю зарядит, – проворчала старуха, входя в дом.

– Откушаете со мной, бабушка? – спросил я.

– Поглядим сперва, чего ты там наваришь, – буркнула старуха с сомнением.

Обед получился хороший, старуха чмокала и хвалила, рассказывала по ходу дела всякие истории из своей жизни, а после, наевшись, полезла на печь и заснула. Ополоснув посуду и расставив все по местам, я тоже улегся на лавке и стал изучать тетрадь. В ней было подшито что-то около полутораста листов, исписанных корявым почерком. Пляшущие и прыгающие в разные стороны разнокалиберные буквы вызывали перед глазами образ то и дело выскакивающего из узловатых пальцев карандашного огрызка. Сама тетрадь давно пожелтела и явно не раз намокала: все страницы были несколько покороблены и на них виднелись следы водяных разводов. Написанное содержало в основном, размышления старца о Боге, человеческой природе и тому подобное. Некоторые места попросту представляли собою его дневник, являя описания наиболее запомнившихся событий, как, например, приезд какой-то княгини, решившей посетить чудотворца с целью излечения. По этому поводу было написано так:

– …Бог долго не давал силы мне, дабы разогнать тучи, ходившие у ней над головой. Всякий знает, что тучи те суть болезни человечьи. Молился я долго о ней, а после велел пойти исповедаться и причаститься. Выполнив сие, великая перемена с ней приключилась, словно кто с нее скорлупу снял. И услышал я глас Божий, что покаялась дщерь та в грехах содеянных, и пришло прощение к ней мое через тебя. Сгони хворь с нее во имя Отца нашего. Убрал я, разогнал тучки те и пошла она здоровая, сама пошла, а дотоле приносили ее ко мне. Вот ведь как милостив Господь к грешникам!

Таких историй было довольно много, кто только не приходил к нему за советом и излечением, и для всякого паломника у старца находилось особенное слово. А вот и то, что интересовало меня непосредственно:

–…Приходил ко мне сегодня человек. Грех он совершил великий, сына жизни лишив. Велико его раскаяние, но и грех велик. Обратился я с молитвой к Господу, чтобы научил человека, как быть дальше. И сказал мне Господь, что человек тот покаяться должен. А далее – в посте и молитве, в уединении провести остаток дней своих, размышляя о содеянном. И при том, творя дела добрые. Весь род его должен задуматься и содрогнуться, видя грех сей великий. Кто же не убоится гнева Господня, в ком не будет молитвенного и постного усердия, того вновь дьявол совратит на грехопадение и тогда судьба его да будет страшнее доли сына того невинно убиенного. Разум у того отымется и много силы уйдет, дабы отмолить вину ту. А в назидание потомкам, пускай вечера в том месте будут подобны крови и станут оне вновь прежними, обыкновенными, когда последний грешник из рода сего прощен будет. Аминь.

Солнце уже почти полностью ушло за горизонт, и тогда вновь небо вдруг вспыхнуло красным. Капли стекали по стеклу, оставляя зловещие кровоподтеки. Мир опять остановился, стал статичным, заполненным глухой тишиной, разбавленной мелким, почти щекочущим постукиванием дождевых капель. Я задремал, а когда проснулся, было уже совсем темно. На печи оглушительно храпела старуха. Я разогрел чайник, заварил чаю и стал размышлять о том, что же мне делать дальше. По всему выходило, что Иван, мой несчастный подопечный, только сам, лично должен был покаяться и молитвой изменить свою судьбу. Что он там натворил, я не знаю и это неважно. Важно, что его час пробил и в этот час пришел “черный человек” и сделал свой роковой заказ. Расчет был прост, как всегда, и, как всегда, у человека жадного до денег нет путей к отступлению, ибо “черный человек” всегда делает свое предложение чуть-чуть более привлекательным и заманчивым, чем хватает фантазии у того по чью душу, он пришел. А дальше… Дальше раскручивается маховик судьбы. Истощившись до последнего предела, Иван упал на девятый день – девять есть символ одного из лиц черной ипостаси Луны. В общем, я знаю только то, что он взялся за непосильную задачу, не спал, мозг его и вообще все телесные силы пришли в полное истощение. Где-то читал, что при столь глубоком истощении нарушается связь духа и тела и в этот момент в душу может проникнуть «одержатель»¹³. Очевидно, им оказался неприкаянный дух какого-то запорожского казака, весьма далекого от того романтического образа, который иногда нам рисует художественная литература.

Все, что я мог – это попытаться вытащить одержателя и хоть немного восстановить нарушенные связи внутри тела. Сейчас же я видел перед собой одну задачу – отыскать среди огромного массива островов эту самую часовню, которую построил тот несчастный убийца, стараясь отмолить свой грех и защитить свой род от наказания. Это место мне было найти – крайне необходимо, но как это сделать, я пока не знал.

Я вышел во двор. Дождь прекратился, но его сменил довольно сильный ветер, который разорвал облака и в этих разрывах виднелись большие, словно солдатские пуговицы, звезды. Я сел на лавку, и на меня нахлынули те же ощущения. Повинуясь, я установил внутреннее молчание, не закрывая глаз. Взгляд рассредоточился и через какое-то время я уже “летел” над избой, ведомый духом острова. Несмотря на кромешную тьму, я видел все довольно отчетливо, будто бы все это освещалось полной луной, однако ночь, к слову, была безлунной. Я видел протоки и острова, лес и отдельные деревья по берегам. «Смотри вперед», – словно бы услышал я голос, идущий откуда-то сзади. Острова и протоки проносились перед глазами все быстрее и быстрее. Я почувствовал, что нужно уйти правее, и это получилось без труда. Я повиновался и вскоре на одном из островов, на небольшом облысевшем пригорке посреди леса, я увидел маленькую деревянную часовню. Я остановился и попытался запомнить это место, а затем я стал возвращаться. Приблизившись к избе, я увидел себя сверху, сидящим в той же позе, и через несколько мгновений ко мне уже вернулись мысли. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я встал, и, постояв некоторое время, вернулся в избу.

Начался шестой день Луны, который я решил переждать. Для меня седьмой день был обычно счастливым, или, во всяком случае – не особенно проблемным, и потому я предпочел не торопиться. Дождавшись седьмого дня, я стал готовиться к действиям. Теперь я понимал, что главное – это заставить место силы этого несчастного рода дать мне хоть часть той энергии, что была намолена в этой часовне предками Ивана. Я не верил, что часовня эта бесполезна, иначе, зачем тогда вообще тот мужик ее строил, и, кстати, не по своей инициативе, а по совету старца, а тот уж конечно знал, что говорит. Определенно, меня сюда принесло именно для контакта с этим местом, с этой старенькой деревянной неказистой часовней.

Солнце еще не взошло, но было уже довольно светло. Я стал собираться в путь. Усевшись в лодку, я принялся искать ту заветную протоку, что указал мне дух острова, однако, увиденное сверху было совсем иным, и я ничего не мог вспомнить. Вот река разделилась на два рукава, а я решительно не помнил, какого следовало держаться. Я уж было решил остановиться и провести разведку, но тут в левой протоке раздался гогот и стая уток, с шумом поднявшись, полетела над водой. Это был знак, и я двинулся в левую протоку. Она была изрядно забита потонувшими бревнами и ветками, и посему продвижение было медленным и небезопасным. Вскоре мне повстречалась группа островов и какой-то странный рукав, уходящий почти перпендикулярно. Я, было, подумал, что, может быть, следовало бы плыть туда, но сильным течением меня в считанные секунды отнесло за крайний остров и о возвращении уже не могло быть и речи. Это, похоже, тоже был знак. Примерно минут через сорок, я, наконец, увидел заветный остров. Я узнал его сразу по переднему наносному мысу, имевшему в задней части форму улитки. Пристав к берегу, и вытянув лодку на песок, я двинулся вглубь острова.

Дверь часовни со скрипом отворилась. Внутри было сыро и пусто. Там обосновалось множество птиц, и мое появление нисколько не напугало их, они лишь слегка ворчали сидя в своих гнездах, переваливаясь и при этом даже не открывая глаз. Икон нигде не было, они, как видно, были украдены какими-то залетными туристами или «рожденными бурей» воинствующими атеистами-комсомольцами. Впрочем, может, их никогда и не было.

      Время сумерек наступило, я сел лицом на северо-запад и начал останавливать «внутренний диалог». Мысли отошли, и наступила ночь разума. Вскоре пришло долгое видение, и я почему-то сразу увидел часовню со стороны. Времени было очень мало и следовало поспешить. Я настроился увидеть то место, где сейчас находился Иван, и почти тотчас увидел клинику, но как бы сверху и немного сбоку. Затем, я увидел и самого Ивана. Странно, но и он увидел меня! Увидел и почему-то испугался. Сестра, делавшая ему укол, стала его успокаивать, мол, сейчас все пройдет. Но он, бедняга, метался, прижимаясь к спинке кровати. Я подошел ближе и «положил руку ему на плечо». Впрочем, такое высказывание не совсем точно, ибо в том состоянии человек не чувствует конечностей, равно, как и всех остальных своих частей по отдельности. Обычно, в таком состоянии человек ощущает себя целиком, поэтому, я мог только имитировать положение моей руки на его плечо, физически не ощущая этого. При этом я вполне осознавал свое действие, словно бы некий цельный иероглиф.

Иван немного успокоился, но глаза его были по-прежнему испуганными.

– Где он? – спросил я, имея в виду теперь уже нашего общего врага.

– Он скоро вернется, он иногда куда-то уходит, а когда возвращается, мне становиться совсем плохо. Помоги мне! Я не знаю, кто ты, но если можешь – помоги!

Это была огромная удача, что я попал во время отсутствия одержателя. Не представляю, куда он может уходить, но все равно – это удача.

– Я постараюсь помочь, но имей в виду, что дальнейшая твоя судьба будет зависеть только от тебя. Ты не так давно совершил что-то нехорошее. Если же ты не покаешься, если не отмоешь грех тысячей добрых дел, то тогда враг вернется, и уже не будет на земле такой силы, которая его одолеет. Ты понял меня?

– Да, я знаю, я виноват перед ней…– и он заплакал.

– Не надо, исповедуйся Богу. Я стоял около него и говорил, что следует делать, а он все плакал и обещал выполнять мои наставления в точности. Внезапно я ощутил движение за правым плечом. Резко повернувшись, я увидел нечто темное, как бы просачивающееся из стены.

– Это он! – закричал Иван. Из стены, наконец, появилось неказистое существо, производившее впечатление вдрызг пьяного человечка, каких можно встретить во множестве где-нибудь на вокзале или под гастрономом, с той разницей, что для большинства, этот не был виден.

Меня он увидел и замер, не зная, что делать. Я же набросил «сеть», и, удерживая его в своем сознании, стал удаляться восвояси.

Иван бросился к окну, но я уже был далеко.

Все в том же состоянии, я словно бы сбросил свою «ношу» посреди часовни. Затем я словно бы стал ее «облетать», крестя углы. Когда работа была закончена, я подошел к нему.

– Скажи на прощание, куда и зачем ты уходил?

– Дак вин же нэ пье, а тут недалеко шинок. От я й ходыв туды. Бува посыдыш биля пьянычкы та й наче сам выпыв¹⁴.

«Вот ведь, сатана! – подумал я, – и тут ему неймется!»

– А чего же сразу к пьянычке не присосался?

– А з ных сылы мало, та й не выбырав я. Такэ дило, сам маеш знати.¹⁵

– Ладно, теперь здесь твой дом будет. Останешься ты тут навеки, грехи замаливать. И те, что в сечи натворил, и про нынешние тоже не забудь.

Он захихикал. Я сел и сосредоточился в последней молитве. Теперь было нужно, чтобы у Ивана, нашлись силы преодолеть столь суровое испытание, и чтобы часовня, место силы рода его, взяла на себя хоть бы часть этого груза…

Я очнулся от ощущения сильного жара. Открыв глаза, я ужаснулся – часовня действительно пылала. Сорвавшись с места, я едва успел выскочить, и уже снаружи услыхал, как рухнули сверху какие-то доски. Часовня горела, как порох, быстро и совершенно непонятно отчего: возможно, в нее ударила молния. «Что ж, партия окончена, и все, видимо, могут расходиться…» – подумал я.

Как ни странно, но я провел в часовне почти весь день и вернулся на остров, когда солнце уже почти село. По дороге обратно, я много размышлял, и кроме всего прочего решил уехать тотчас же. Хоть бы и на ночь, глядя. Я вдруг почувствовал, что скучаю по дому, я ведь и правда просидел на этой реке уже почти месяц. Однако когда я вошел в избу, мои планы тотчас и рухнули: старуха умерла. Я снял ее с печи и положил на столе, поставив в головах икону. Было уже довольно темно, и я решил взяться за организацию похорон утром.

Ночь прошла спокойно, ничего существенного мне не снилось, и я проснулся, когда небо начало сереть. Я пошел и оторвал от старого сарая доски, нашел там же старые ржавые гвозди, кое-как сбил гроб, выкопал неподалеку могилу и сделал из бревна крест. Когда все было закончено, я вновь направился к дому. Я шел и ухмылялся своим мыслям. Я думал о том, что если кого-нибудь когда-нибудь занесет в эту глухомань, и он наткнется на устроенную мною могилу, так и оставшуюся безымянной, то он себе, вероятно, нафантазирует какую-нибудь историю. Это будет, наверное, что-то ужасающее, как пионерская страшилка или же сопливая от романтизма, но никогда, никакая даже самая бурная фантазия не приблизится в своих творениях к тем событиям, которые здесь произошли. Да я и сам не перестаю удивляться тому, что мир всегда оказывается и сложнее и одновременно проще наших представлений о нем, и уж куда фантастичнее самых смелых фантазий.

На другое утро, когда небо лишь только начало сереть, я перенес вещи к воде, погрузил их в лодку и двинулся в путь. Вот, собственно и все, что было связано с событиями того необыкновенного лета.

      Вы спрашиваете, что было дальше? А дальше ничего не было, я благополучно добрался домой, но, честно говоря, я ожидал от вас другого вопроса:

«А стал ли прежним закат?»

Огнепоклонники

Эту историю, довольно странную и настолько же грустную, скорее похожую на притчу, я услышал в один из вечеров от старика-Хранителя Жезлов в одном малоизвестном ашраме¹⁶ на Севере Индии, у самой границы с Непалом. Уже и не важно, что меня туда занесло. Я совершенно не помню, как туда добирался и главное – зачем. Впрочем, наверное, я оказался в том месте и в то время именно для того, чтобы теперь, в преддверии Больших Перемен рассказать вам эту волнующую ум и плоть историю, произошедшую довольно давно среди гор и неба и рассказанную мне без особых церемоний и без лишней стыдливости. Я запомнил дословно все, что мне было рассказано. Сегодня я привожу эту историю здесь, без каких-либо изменений, – все, как было…

      Мы остались одни перед квадратным отверстием, служившим не то дверным, не то оконным проемом. Собственно, весь ашрам состоял из таких, выбитых в скалах пещерных келий, снабженных одним прямоугольным выходом. Некоторые кельи сообщались между собой или с более глубокими внутренними помещениями, но большинство были сами по себе и сообщались между собой посредством подвесных мостиков.

– Как вы здесь переживаете холода? – спросил я у старика – Хранителя Жезлов.

– Холода?– спросил он удивленно, – Здесь не бывает холодов…

– Ты давно здесь живешь?– я силился поддерживать разговор, но получалось это с трудом.

– Да, наверное, давно, – ответил он равнодушно, словно бы думал в это время о чем-то другом.

– Сколько же? Лет десять? Или больше?

– Не занимай свой ум разной чепухой. – Он посмотрел куда-то в сторону дальнего ущелья. – Лучше вот посмотри, сейчас, через несколько мгновений, в пещере возле ущелья, вон там, где темное пятно, появится огонь,– он махнул мне рукой куда-то в сторону гор.

И действительно, через какое-то время я увидел слабый огонек, похожий на факел, но находящийся без движения, как будто этот факел был прикреплен к стене. Затем огонь исчез также внезапно, как и появился.

– Что это за огонь?

– О, это не просто огонь, это вестник из другого мира. С этим связана одна история, довольно длинная, но если ты захочешь, то я как-нибудь расскажу все, что знаю об этом.

– Почему же «когда-нибудь»? Расскажи прямо сейчас, – попросил я.

– Нет. Это особая история. Ее нельзя рассказывать второпях. Придет время…– Он встал, слегка поклонился, и затем, молча, повернувшись, шагнул через проем, и исчез в темноте.

Примерно через неделю моего пребывания в ашраме, я вновь волею судьбы оказался перед квадратным окном все той же кельи.

– Я знал, что ты придешь, – сказал старик, улыбаясь и щурясь в лучах заходящего Солнца. Затем он посерьезнел, облокотился о стену, и, медленно пересыпая песок из ладони в ладонь, начал свое долгое повествование.

– Я пришел в этот ашрам издалека много лет назад. Я странствовал по свету в поисках своего учителя, но, так и не найдя, однако изрядно исколесив белый свет, я осел здесь. Многое мне пришлось узнать и многому научиться, и поэтому меня здесь почитают Хранителем Жезлов. Мое пребывание здесь – это охрана Веры и Власти ашрама.

Затем, немного помолчав, он спросил, как будто невпопад:

– Как ты полагаешь, слияние мужчины и женщины – это грех?

– Нет. – Я был немало удивлен таким вопросом, – Меня учили, что греховность лежит даже не столько в самом поступке, сколько в мотиве, родившем этот поступок. Поэтому слияние слиянию рознь.

– Верно, а слияние, совершенное в ашраме?– старик был весьма серьезен.

– Вероятно, у этого поступка больше шансов быть греховным. Хотя, я не знаю…

– Вот! – теперь мне показалось, что старика этот диалог забавлял – А скажи мне, странник, давно ли ты стал магом?

– Магом? – удивился я, – Я думал, что стать магом вообще невозможно, ибо путь этот не заканчивается никогда. Могу лишь сказать, что впервые мысли о существовании мире магов, пришли ко мне, наверное, лет в семь или восемь.

– Тогда скажи, какова твоя цель в мире магов? Чего ты хочешь достичь в результате?

– Я хочу достичь полного контакта с миром. Я хочу «видеть» болезни и «видеть» лекарства. Я хочу «видеть» людей. Я хочу при необходимости свободно входить в чужой мир и брать нужные мне знания, лекарства и прочее. Кое-что, кроме, быть может, последнего, у меня уже получается. Но тоже не всегда, а это – плохо. Кто-то сказал мне, что мастер не зависит ни от настроений, ни от дня луны, ибо у него получается все и всегда, что бы он ни задумал.

– Мне понятно. А скажи, как человек может войти в чужой мир?

– Думаю, что это происходит у всех по-разному. Кое-кто достигает этого через мастерство сновидения, кто-то через медитацию, другие находят особый проход и входят в него при помощи предметов силы…

– Все верно, все верно, – старик заулыбался. – А слышал ли ты когда-нибудь, чтобы проникновение в чужой мир происходило через слияние с женщиной?

– Слияние? – мне показалось, что старик меня разыгрывает.

– Именно!– он поднял палец.

– Нет, никогда.

– Так вот эта история как раз об этом. Очень давно, наверное, лет эдак…– старик зажмурился, затем резко раскрыл глаза, – впрочем, это неважно. Пришел в ашрам молодой странник вроде тебя. Он попросился пожить некоторое время. Учитель сперва был против и даже запретил опускать ему вниз воду и пищу, однако, потом он вдруг не только позволил ему войти в ашрам, но даже сам препроводил в келью. В тот же вечер, когда весь ашрам собрался на вечерние бдения, Учитель представил его всем. Он сказал, что этот человек прибыл из какого-то малоизвестного монастыря не то в Тибете, не то в Бутане. Что он уже посетил такие буддийские святыни, как монастыри Амдо, Гумбум и Лабнан и теперь желает остановиться в нашем скромном пристанище.

Вторым событием в этой цепи был прилет огромной стаи птиц. Это случилось примерно через неделю после прихода в ашрам молодого странника. Я много странствовал, и я видел, как неподалеку от моря птицы устраивают базары, но это морские птицы. Здесь же были стрижи, непонятно откуда взявшиеся. Их было очень много, они галдели сутки напролет и затем, спустя два дня они так же внезапно исчезли, как и появились. К вечеру того дня, как улетели птицы, в ашрам пришла женщина. Учитель принял ее с большими почестями, ибо считал прилет птичьей стаи знаком самого Будды, и таким образом, появление женщины могло быть связано с чем-то очень важным. И при этом, как ты понимаешь, сам факт пребывания женщины здесь было на грани невозможного.

Спустя пару дней, случилось так, что странник, о котором я рассказываю, засиделся довольно поздно в общем зале, беседуя с одним из учеников. Уже заполночь, возвращаясь к себе в келью, он почувствовал в совершенно темном коридоре глухую настороженную враждебность. На пути лежала змея. Он ее не видел, но чувствовал каждым участком кожи. Темнота была непроглядная, но он чувствовал, что змея уже приняла боевую стойку, готовая броситься в любой момент. Главное – не двигаться, набрать энергию, и затем сразу резко кинуться за дверь слева, дай Бог, чтобы она оказалась открытой. Он сделал несколько вдохов и выдохов, зафиксировал внимание на солнечном сплетении и затем с быстротой молнии промелькнул за дверь. Все получилось отлично. Змея осталась позади. Он сел прямо на пол и отдышался. В углу кто-то заворочался.

– Кто здесь? – спросил он.

– Я здесь живу, – раздался сонный женский голос, – А кто ты?

Это была, понятно, та самая пришелица, поскольку больше в ашраме женщин не было. Он ответил ей и объяснил свое появление.

– Нет ли у тебя светильника? – спросил он.

– Есть. – И она зажгла масляную лампу и подала ему.

Он, не вставая с пола, сказал, опустив голову на руки:

– Я уже знаю, там нет змеи. Это духи зачем-то устроили эту игру… У них всегда очень странные игры.

– Как ты это чувствуешь?– спросила она удивленно.

– Я учился, – он решил уклониться от ответа.

– Где?– спросила она и уселась на своем ложе.

– В разных местах… Неважно. – затевать сейчас длинную беседу ему не хотелось.

– А что же тогда важно? – удивилась она.

– Например, то, что я оказался именно здесь. И то, что мне был дан знак! Мир указывает мне на тебя, не иначе…

– В каком смысле? – снова удивилась она.

– Не знаю пока, возможно, я должен тебя чему-то научить. Или передать тебе что-то. Скоро мы это узнаем.

– Но каким образом?

– Если Миру от нас что-то нужно, он не ограничивается лишь одним знаком. Он, скорее замучает ими, нежели отступит от своего плана. Спи, в общем. Скоро мы все узнаем. Он встал и направился к дверному проему. Она не остановила его, и он растворился во тьме коридора.

Спустя несколько дней он медитировал, сидя у проема, возможно даже, что именно здесь, где сейчас сидим мы с тобой. Вдруг, в какой-то момент он почувствовал нечто странное, будто кто-то мягко толкнул его в плечо. Он очнулся. Именно в этот момент по веревочному мостику, соединяющему кельи, проходила она. Проходя, она мельком взглянула на сидящего…

– Кстати!– рассказчик хлопнул себя ладонью по колену, – я вот только что вспомнил! Кажется, того человека звали Лунгун… Хотя, может, это и неважно. Так вот, взглянув на него, женщина опустила глаза и хотела было идти дальше, но Лунгун окликнул ее.

– Зайди, я, кажется, что-то понял и должен тебе рассказать, а после, если захочешь – пойдешь, куда тебе нужно. Это займет всего пару минут.

Она вошла и, слегка поклонившись, села напротив, но так, чтобы ее было хорошо видно через проем.

– В каком-то смысле нам повезло, – сказал он задумчиво, – ибо мужчина и женщина вместе могут научиться видеть и чувствовать много быстрее, чем поодиночке.

– Именно мужчина и женщина? Не просто два человека? – спросила она немного настороженно.

– Да. Два мужчины или две женщины, это, в сущности, тоже, что и один. Разве что, бревна перетаскивать легче.

– Почему? В смысле, почему тоже, что и один?

– Потому, что когда мужчина и женщина сливаются в единую плоть, они рождают особые силы, которые могут открыть большие возможности, если конечно, умеешь их использовать.

Он почувствовал, как она съежилась.

– Извини, я не хотел оскорбить тебя… Это просто веление, я слышу приказ Тантры…

Она промолчала.

– Будешь ли ты возражать, если я приглашу тебя завтра вечером в зал на северной стороне?

– Зачем?

– Я попробую научить тебя видеть спиной и руками. Думаю, что именно для этого ты здесь.

– Хорошо, я приду, – сказала она, а затем встала и тихо ушла.

На другой день они действительно встретились, и он учил ее чувствовать различные предметы с завязанными глазами. Она была очень способной ученицей, и спустя всего неделю она уже могла читать записи в закрытом конверте и чувствовать направление, откуда исходит опасность даже с завязанными глазами. За это время она стала испытывать к нему чувства несколько отличные от обычного уважения к учителю. И когда он сказал, что сегодня вечером придет к ней в келью, она не только не возражала, но даже отметила, что какая-то сильная, но нежная и теплая рука сжала внутри нее душу. Тем не менее, она все же спросила:

– Зачем?

– Затем, что теперь нам понадобится знание тел. Твоего о моем и моего о твоем. Это особое знание, которое достигается медитацией. Внешне многие моменты этой медитации походят на плотскую любовь, но вскоре ты увидишь, что все намного сложнее.

      Он пришел после полуночи и, зажегши огонь в чаше, сел напротив женщины. Затем он накрыл себя и ее легким покрывалом, через которое были видны пляшущие языки пламени.

– Твои глаза полузакрыты. Не закрывай их совсем. Это наш мир. Мы должны его ощутить. Останови мысли, расслабься и слушай свое тело.

Их обнаженные тела соприкасались только коленями. Он стал водить по ней кончиками пальцев, будто обрисовывая силуэт.

– Теперь попробуй и ты также. Ты должна обвести меня пальцами и у тебя в голове должен возникнуть мой образ. Это будет взгляд пальцев. Пробуй!

Она подняла руки и положила пальцы ему на макушку. Вскоре они стали медленно опускаться вниз к шее, плечам. Перебирая пальцами, она прошла руки и затем, стала, скользя двигаться поперек груди, обводя грудные мышцы, бока, живот, бедра, внутреннюю часть бедер и, наконец, обе ее руки ощутили напряженный меч любви. Ее руки опять соскользнули на его живот и слегка дрожащие пальцы медленно поднялись к груди, потом к лицу и, уже, как будто отдыхая, провисли, улегшись на плечах.

– Теперь дай мне свои ладони, – приказал он.

Она протянула руки, расположив ладони так, будто она упиралась в стену, только стеной служили его ладони.

– Теперь мы должны восстановить полученные образы. Слушай мой голос. И он стал негромко распевать мантры¹⁷. Одной из них была мантра, полученная им от какого-то йога, приверженца Тантры, странствующего в горах от одного города к другому. По-моему, она звучала так.

      Старик немного откашлялся, попробовал голос и затем негромко, но как-то густо запел:

– А-о-о-ммм га-аа-л х-аа-ра шри-ха-ра. Га-а-лла ха-ан а-а-лла ба-хаара чаа-ни. Гаа-ша-хара-на.Тан-ага-на-ан.Та-ин-ага-нан.

      Он пропел эту мантру трижды, как-то по особенному вибрируя голосом и в некоторых «узлах». В эти моменты я чувствовал, что комната плывет у меня перед глазами.

– Прошло три дня, – продолжал старик свою повесть, – и три дня они провели в глубоких медитациях, ощущая один другого.

– Теперь, сказал он ей, я уйду и спрячусь в каком-нибудь месте. Ты должна почувствовать меня по тому образу, который сформировала.

В первый раз она не нашла его и они снова три дня провели в медитациях, не отрываясь даже на трапезу, рассматривая друг друга пальцами и ладонями. Но и во второй раз она его не нашла.

– Наверное, ты – «змея», а не «пантера», как я подумал раньше, и потому твои руки были слепы. И это понятно, ибо у змеи нет рук. Попробуй сделать то же самое языком, как это делают змеи, он бывает, куда лучшим проводником. В общем, попробуй увидеть меня языком.

Она приблизила к нему губы, и, высунув кончик языка, стала обводить его ухо, шею, плечи… Время от времени она облизывала губы и затем снова продолжала обрисовывать, закрыв глаза, силуэт его тела. Она опустилась к животу, бедрам, и вот ее язык коснулся напряженно ждущего… Он слегка вздрогнул и она, обведя его, двинулась вверх по бокам к шее. Он опять запел, и тут что-то прорвало ее сознание, и какие-то неизвестные доселе мантры хлынули из ее уст. Уж и не скажет никто, что это были за мантры, но, безусловно, это была какая-то особенная песнь, подаренная только ей в награду за старания или же – как оружие для предстоящих битв. Он приоткрыл глаза и увидел, что они оба висят в воздухе, на высоте нескольких пальцев от пола…

Затем они долго отдыхали, и после он сказал, что уже не будет прятаться, а ей не нужно будет его искать, что все получилось само собой и даже лучше, чем ожидалось, и завтра они будут летать.

– Как летать?

– Так. Мы с тобой немножко птицы. Я – ворон, а ты – пока не знаю. Но, мне кажется, что ты – буревестник, или, может быть, альбатрос. В общем, какая-то морская птица. Неважно пока. Важно, что завтра мы будем летать.

– А зачем человеку быть птицей? И потом, ты говорил, что я – «змея»…

– Мы можем использовать качества разных зверей для разных целей. Дляясновиденья подходит пантера, змея – как в твоем, а волк – как в моем случае, и разные другие. А насчет – «летать»… Просто человеку это конечно незачем, но ты уже не просто человек.

Он лежал рядом с ней, опершись головой на руку, и перебирая другой рукой ее волосы, касаясь иногда шеи и груди.

– Что же во мне особенного?

– Странно слышать это от человека, который может прочесть письмо в закрытом конверте или же летать над полом, пусть и не очень высоко.

– Ну и что? Я простая женщина, у которой получилось взлететь.

– Уже нет. Теперь ты не просто женщина. Ты – воин, которого привела сюда сила Тантры, который поднялся над собой и уйти с этого пути тебе уже не удастся, даже если ты сядешь и будешь рыдать, оплакивая тот день, когда мы встретились. Мы слуги этого Мира. И то, что происходит – вне нашей воли…

***

      На другой вечер он снова вошел и лег рядом с ней.

– Ты пришел, – прошептала она.

– Да.

– Я ждала тебя.

– Да, я знаю.

– Как хорошо… Как хорошо, что я последовала за той стаей птиц… Даже не знаю, что меня заставило…

– Не надо. Ты уже знаешь, что по-другому не могло быть. Мы, наконец, встретились и что сейчас важнее этого? Тем не менее, это не мешает мне испытывать к тебе и вполне обычные чувства, какие испытывает мужчина к женщине. – Он поцеловал ее, погладил по лицу. – Закрой глаза и расслабься.

Она повиновалась, улеглась поудобнее, широко раскинув руки

и ноги. Он сел на коленях рядом с ней и зажег огонь в чаше.

–Ты чувствуешь тепло, ты расслаблена… тепло и расслабление… мысли уходят… пустота и тепло…

Он стал медленно проводить по ее телу руками от волос до стоп… Лицо, грудь… Его руки как будто плыли по ее телу, мягко касаясь кожи.

– Тебе хорошо… Ты уже летишь… Дождись меня, я скоро приду…

      Он еще какое-то время водил по ее телу руками, затем, нагнувшись к самому уху, совсем тихо спросил:

– Что ты видишь?

Она молчала.

– Что ты видишь перед собой?

Помолчав, она едва слышно ответила:

– Окно…

– Где должна быть моя рука?

Она чуть сморщила лоб:

– Под головой…

Он подсунул под ее шею левую ладонь. Правой рукой, погладив ее по лицу, он спросил:

– Где должна быть моя рука?

Снова помолчав, она тихо ответила:

– На ноге…

Он положил правую руку на ее бедро.

– Тебе тепло и приятно. Дождись меня.

Просидев в такой позе с закрытыми глазами еще несколько минут, он стал медленно раскачиваться. Огонь красными пляшущими пятнами слабо освещал его сильное нагое тело. Он нагнулся над ней и несколько раз очень нежно провел языком по тому месту, которое и без того было очень влажным. Теперь оно было не просто чертогом любви, теперь оно было входом в чужой мир, дверью, которую он сам и построил. Он лег на женщину и тот час же вошел… Она слегка вздохнула, и в уголках ее глаз обозначились легкие морщинки, которые тут же и исчезли.

Он почти сразу же увидел ее… Да, вон та серая птица с длинными темными крыльями … Безусловно, это была она.

– Я вижу тебя!– закричала она.

– И я тебя! – прокричал он в ответ.

– Летим вверх!

– Смотри, какой чудный закат сегодня! Сколько красок!

Вскоре почти стемнело, и море внизу казалось черным.

– Как хорошо… Как хорошо, оказывается, летать… – сказала она.

– Летим к скалам! – предложил он.

И они в несколько мгновений достигли скалистого берега и сели на камень высоко над водой.

– У меня перехватило дух, – призналась она.

– За это я и люблю тебя. Человек, у которого перестало перехватывать дух, перестает быть магом, и, как правило, уже ни на что не годен.

– А как же ты говорил, что воин должен оставаться холоден, даже стоя на одном пальце у края пропасти?

– Сейчас ты можешь побыть просто птицей. Кроме того, если у тебя перестанет перехватывать дух, то ты потеряешь возможность вдыхать силу. Стоя на выступающем камне, что висит над пропастью, ты должна оставаться холодной и вдыхать силу.

Они снова взлетели и полетели в направлении скалы, которая казалась совсем черной.

– Летим туда! – и он, подхватив поток воздуха, легко взметнулся на самый верх. – Посидим здесь, пока солнце не сядет совсем.

– Мне так хорошо, – сказала она и прижалась к нему.

– Когда Солнце сядет совсем, мы должны будем взлететь к звездам, и где-то там, в направлении звезды, которая первой появится на северо-западе, откроется выход обратно.

– Я не хочу обратно, – сказал она твердо.

– Сейчас мы не можем покинуть мир людей навсегда. Мы еще не готовы, всему свое время. Ты должна поверить мне.

Когда Солнце село совсем, они стали набирать высоту, поднимаясь все выше и выше к небу, на котором висели совсем незнакомые звезды.

– Все, мы выходим! Впереди выход!

Он открыл глаза и поцеловал ее в губы.

– Возвращайся, открой глаза!

Она приоткрыла глаза и тоже поцеловала его.

– Теперь ты просто моя женщина, – сказал он, и она улыбнулась ему в ответ. Приближалось утро…

***

      Так они встречались несколько раз и проводили ночи в полетах и любви, освещаемые звездами и огнем чаши.

– Почему ты всякий раз зажигаешь огонь?– спросила она.

– Я люблю огонь.

– Странно, я его тоже люблю. А почему люди любят огонь?

– Не знаю, я не думаю, что его все любят. У нас с тобой это давно, – ответил он.

– Как давно?

– Не знаю точно. Но скоро мы это узнаем. Может быть, даже сегодня.

– Мы будем сегодня летать? – она даже хлопнула в ладоши.

– Посмотрим, пока что Мир не приглашает нас. Полежи немножко спокойно, я хочу посмотреть на тебя.

Она легла на спину и закрыла глаза. Он нагнулся над ней и стал, едва касаясь, целовать ее тело. Лоб, глаза, нос, губы… Он провел рукой по ее волосам, груди. Его губы слегка тронули ее живот, ноги… Руки прошли по ее бокам и затем снова вернулись на грудь.

– Иди ко мне, – прошептала она, и он легко вошел в нее. Она не то тихонько вскрикнула, не то вздохнула, прикрыв рот рукой.

– Тебе больно?– спросил он тревожно.

– Нет, что ты…

– Расслабься, похоже, Мир благоволит нам. Расслабься, милая, наш час пришел. Тебе хорошо, ты расслабляешься…

– Я что-то не могу, – прошептала она, не открывая глаз.

– Сейчас я тебе помогу, – и он сделал несколько мягких движений и запел какие-то мантры, поднявшись над ней на вытянутых руках.

– Кто ты?

– Я стою у пещеры. На мне мало одежды, только накидка какая-то…

– Где я, ты меня видишь?

– Нет.

– Что ты видишь?

– Огонь. Он горит прямо на стене. Это гладкая скала…

– Жди меня и никуда не двигайся.

Он стал входить, но другой мир не появлялся …

– Где я?– спросил он тревожно. Он пока не видел себя.

– Ты позади меня. На тебе много одежды. Она серая с темно-синими разводами или… узорами какими-то. На голове большой… Ну, какой-то головной убор. Ты стоишь, подняв руки…

И тут он увидел все сам: и себя и все вокруг. Он подошел и обнял ее.

– Здравствуй, вот теперь мы встретились окончательно.

– Где мы?

– В другом мире.

– Каком?

– Просто – в другом. Это наш мир, и такими мы были несколько сотен или тысяч лет назад. Мы огнепоклонники. Я жрец, хранитель знания. Ты – моя ученица, хранительница огня чаши.

– Как хорошо, а кто еще живет в этом мире?

– Скоро мы это узнаем. Но думаю, что здесь много хороших интересных людей.

А потом что-то случилось, и он сказал, что ему необходимо ненадолго возвратиться в мир людей, откуда они пришли. Она не пускала его, говорила, что чует неладное и что мир его не впустит в другой раз, поскольку рядом не буде ее. Он успокоил ее и сказал, что непременно вернется, и чтобы каждый вечер она зажигала на северной стене огонь. Именно он станет проводником обратно…

Наутро их нашли мертвыми в ее келье. Учитель что-то почувствовал, и велел ничего не трогать до его приказа… Вечером весь ашрам наблюдал странное явление. На закате Солнца, в пещере, что возле ущелья загорелся огонь. Это был огонь, похожий на факел и двое смельчаков пошли проверить, кто мог там поселиться. Их ждали к утру, но они не вернулись ни к утру, ни к обеду… Они не вернулись вообще. За ними пошли другие, но и их постигла та же участь. Тогда учитель запретил своей властью любые попытки походов к пещере. Он все понял…

– Послушай, старик, я заслушался твоей историей и, даже позабыл спросить. Откуда ты знаешь, все это в таких подробностях, будто ты все время незримо присутствовал рядом?

– Меньше всего этот вопрос я ожидал услышать от тебя… Впрочем, я знаю, ты просто почувствовал… Разумеется… Это был правильный вопрос. Конечно, я не досказал тебе эту историю до конца. Ее продолжение или, скорее, окончание весьма печально… Все дело в том, что этот человек вскоре вернулся. Уже спустя вторые сутки его бездыханное тело, найденное в ее келье, ожило, однако, даже те, кто уже немного был знаком с ним, не смогли узнать его вновь. Видимо, он вернулся не полностью или же вернулся не он… Такова была воля Тантры.

– И что же дальше? – спросил я, и странная тень догадки обратилась в лед где-то под ложечкой…

Старик медленно встал и направился к выходу.

– Да-да… А дальше, не найдя ничего лучшего для себя, он стал хранителем Веры и Власти этого ашрама и, как ты уже догадался, – рассказчиком этой истории…

На перекрестье ветров

Очень долго, наверное, с раннего детства,

Я искал то заветное место,

Где встречаются ветры…

И вот через годы, я нашел его и увидел,

Наивно ликуя пред редкой удачей,

И считая, что вся Мудрость мира

Теперь мне доступна…

Но, увы, только мрак запустенья,

И присутствие смерти всегда где-то рядом…-

Фернандо Санчес “У колыбели гения”

Сегодня на меня нахлынули воспоминания. Говорят, что это чаще происходит в старости, особенно, если это воспоминания перемешаны пополам с грустью. Я никогда не печалюсь по ушедшим временам, ностальгия – это совсем не мое. Я считаю, что лучшие времена – это те, в которых ты живешь. Я не жалею об утраченных возможностях, ибо у человека всегда возможностей более чем достаточно, но сегодня – особенная ночь: осеннее равноденствие и затмение Луны. А в полнолуние грусть и тоска – нередкие гости. Но чаще иного меня все-таки пробирает тоска по ушедшим друзьям, потому как это единственное, что всегда достается как подарок Мира и если теряется, то безвозвратно.

Нас было четверо. Когда-то давно они подобрали меня на одной из Алтайских троп. Помню, я заблудился и, попав в довольно странную, очень раннюю для этих краев пургу, и потеряв половину вещей и продуктов. Поняв, что я окончательно сбился с пути, я просто уселся, пытаясь прибегнуть к последнему – открыть внутреннее зрение, которое могло бы меня куда-нибудь вывести. Когда пурга закончилась и погода наладилась, я так и сидел посреди тропы, пытаясь вызвать нужное состояние. В это время они возвращались. Им было хорошо, и они с гиканьем и криками сбегали по склону. Увидев меня, они сразу все поняли, и уже через несколько минут передо мной стоял примус с булькающей на нем кашей. Так мы познакомились. Очень скоро я узнал, что это весьма отчаянные и по-своему странные люди. Наверное, это были единственные туристы в нашей стране, кто как к себе домой ходили в северные отроги Гималаев, минуя с особыми хитростями бдительных пограничников.

– Мало вам гор, что ли? – спрашивал я тогда.

В ответ они ухмылялись и говорили, что прочие горы – само собой, а Гималаи – это не просто горы…– такой был всегда ответ.

Один раз мы отмечали Новый Год у одного из них на даче. Возле пылающего камина стояли кресла и столик, на который внезапно лег лист бумаги:

– Полюбопытствуйте!

Мы склонились над листом, на котором были начертаны несколько линий и что-то отдаленно напоминавшее контурную карту Евразии и Африки. «Верно, это она и есть, – прозвучало в ответ»

– Ребята, я тут такое раскопал, что даже боюсь говорить, потому, как вы прям щас в тапочках и побежите!

Это был Тимур – заводила – рыжий Овен, необычайно сильный и задиристый.

– Ну, ты уж попытайся, а я их подержу, – встрял я, поскольку считался в этой компании человеком холодным и рассудительным.

– Не могу, вот еще грогу бы мне… тогда, может, спьяну я бы и выболтал, хотя, скажу я вам, все военные тайны дешевле стоят, чем …– он постучал себя пальцем по темени. Выпив еще полстакана грогу, как всегда, за безнадежное мероприятие, рыжий Тимур пустился в повествование. Он достал довольно потрепанную тетрадь, объявив, что это его походный дневник позапрошлого года.

– Вот, читаем, – он стал водить пальцем по карандашным строкам, – «Здешние скотоводы – это было на Памире, в Таджикистане, – добавил он мимоходом, – считают, что наиболее зловредный ветер тот, что дует со стороны пика Исмоила Сомони, он же – пик Коммунизма. Когда задул этот ветер, то пастухи-таджики отговорили нас двигаться в путь, и мы действительно два дня пережидали ужасную непогоду».

– Ну и что? – спросил я.

– Помолчи! Мы тогда были примерно в пятидесяти километрах к югу от поселка Хайдаракент. – Тимур поставил точку на карте, где должен был находиться поселок, затем была отмечена точка пика Коммунизма и через них проведена линия.

– Дальше… Я читал, что у индусов, проживающих в северных штатах, по крайней мере в некоторых племенах, существует обычай располагать алтарь и жертвенник в северной или же в северо-восточной части дома, но чаще все-таки в северной. Это продиктовано тем, что, по их мнению, самые зловредные – это духи северных гор и севера вообще. Они считают, что на север утекают силы человека, и на север же улетает его душа после смерти, особенно, если человек вел неправедный образ жизни. С подобными поверьями я встречался не раз, но в данном случае речь идет о касте посвященных браминов из Сринагара и Джаммы.

Он отметил на бумаге Сринагар и Джамму и также линии азимутов на север и северо-восток. Линии пересеклись примерно на широте горы Чогори в северо-западных Гималаях.

– И последнее, что я хотел сказать на сегодня…– он сделал паузу, – Признаться, я сразу воспринял этого человека, как посланника, ибо его слова прозвучали для меня, подобно грому, я тогда чуть не рухнул прямо на тротуар. Он… Да, кстати, я не сказал, что это мой сокурсник-афганец, у него все предки из города Пули-Хумри. Собственно, это скорее не город, а ПГТ по-нашему, я о нем и узнал-то совсем недавно, недалеко от него Костя погиб, ты помнишь его, – он обратился к Кару, это было прозвище одного из них. Тот кивнул.

– Так вот в том разговоре мне Ибрагим, ну это имя того афганца, говорит, что, дескать, все зло идет с востока. Ну, это он к тому, что мы тогда говорили о какой-то секте буддийского толка, а может, и не буддийского, в общем – восточного. Ну, вот он по востоку-то и прошелся. Я сразу его перебил и говорю, что, мол, это что же у вас там про восток пословица такая есть? А он и отвечает, что да, мол, пословица, дед его еще любил повторять, и, кстати, на охоту ездил только в западном направлении. Ну, теперь вот вам Пули-Хумри, – он поставил точку, – и вот направление на восток, – он провел луч азимута. Линии пересеклись, ну или почти пересеклись, неважно это. В комнате воцарилось молчание.

– Я так понимаю, что вы обалдели, – продолжал Тимур, – но я все же позволю себе подвести некоторые итоги. В точке, которую мы с вами только что наметили, сосредоточен источник земного зла. Это, если хотите гнездо дьявола, ну, или, может быть, одно из гнезд. И в этой связи: какие будут соображения?

Когда я взглянул на их лица, то уже тогда понял, что препятствовать бессмысленно, ничего уже сделать нельзя, разве только следовать вместе с ними, и вместе с ними разделить все.

Это во многом были странные люди, не верящие ни в Бога, ни в черта, и одновременно очень тонко чувствующие природу и строго выполняющие абсолютно все заповеди странников, многие из которых домоседу могут показаться нелепыми.

– Я надеюсь, что вы не настолько обалдели, чтобы действительно рвануть прямо сейчас, не переодевая тапочек? – спросил я в надежде, что до лета еще далеко и может как-то поостынет. Это было наивное предположение. Бехли, так называли третьего, уже к марту месяцу имел полный набор топографических карт, раскладок продуктов, расписаний рейсов и прочего, в общем, они были уже готовы в марте месяце. По всему получалось, что это место находилось неподалеку, примерно в двухстах километрах от тех мест, где они уже бывали, пользуясь секретными тропами контрабандистов. Это была ненаселенная и, наверное, очень мрачная долина, неподалеку от перевала Лхо-Ла, что уже на территории Индии примерно в ста пятидесяти километрах на северо-запад от восьмитысячника Чогори.

Мы отправились туда в июне, пройдя едва видимыми тропами две границы. Один раз, уже в Пакистане, нас даже почти засекли, но ветер, к счастью, изменил направление, и собаки нас не учуяли. Мы прошли, потом день отдыхали, испытывая странное чувство, что это уже не Союз, а Индия, родина многих мудрецов и пророков. Так мы шли в общей сложности месяц, питаясь, в основном, подножным кормом и не прикасаясь к НЗ, который изрядно оттягивал плечи.

Настала последняя ночь перед штурмом последнего перевала. Было совсем тихо, но внезапно в наш сон ворвался шум камнепада. Выскочив из палатки, я обнаружил, что камень, величиной с футбольный мяч, остановился в одном сантиметре от того места, где я только что спал. Это, безусловно, было предупреждение, однако мне ничего не оставалось, как сделать вид, будто смысл случившегося прошел мимо меня. После завтрака, когда мы двинулись в путь, я был очень подавлен, поскольку понимал насколько опасно игнорировать знаки, которые посылает Мир. Однако мне повезло, более того, мне повезло так, как только может везти пьяным, сумасшедшим или же просто баловням судьбы. Переходя через очень бурную реку, что протекала вдоль долины, я упал и сильно подвернул ногу. Травма была серьезной, и ни о каком дальнейшем продвижении не могло быть и речи. Тогда пришлось пойти на компромисс. По иронии судьбы они решили, что это им повезло, они подбадривали меня, хлопали по плечам, мол, не расстраивайся и обещали обо всем подробно рассказать. Я же только молился про себя. Что говорить, ведь поделать было уже нельзя ничего даже тогда, когда мы сидели на той самой даче возле камина.

Из трех рюкзаков они оставили два, сложив в один все самое-самое необходимое. Конечно, так было легче, и, стало быть, появился шанс обернуться за два-три дня.

Они ушли вверх по перевалу, почти не оглядываясь, оставив меня с вещами в безопасном месте. Я перевязал ногу и, вырезав костыль из ствола молодого дерева, стал кое-как медленно передвигаться к реке и обратно, потом наловчился и стал уже довольно бойко двигаться по долине, исследуя все ее закутки. Прошло четыре дня, и я уже стал волноваться. В ночь четвертых суток вдруг стал слышен странный рокот, доносившийся со всех сторон, но все же, хотя я и не уверен, в большей степени он доносился с той стороны, куда они ушли. Сначала я подумал, что близится землетрясение, такое когда-то наблюдалось на Кавказе, но мой проводник-сван очень серьезно говорил, что это духи гор что-то не могут между собой поделить: «В это вреэмя лучше сыдэть дома и нэ висовыват нос, а нэ то будэшь и бэз носа и бэз нычего», – так он говорил, и мы день пережидали в его сторожке, где он обычно живет, когда охотится или пасет овец.

По всему выходило, что духи гор заметили ребят, и я стал пытаться привлечь их внимание в мою долину. Ковыляя от куста к кусту, падая и ругаясь, я собирал по веточке хворост и выкладывал его посреди долины в виде мальтийского креста. Спустя часа три мой крест вспыхнул, и я ходил вокруг него, взывая к духам гор и бросая в огонь крупу, изюм и лавровые листья…

К утру рокот прекратился и около полудня я увидел на вершине перевала двух людей. Они шли каждый сам по себе, не страхуя друг друга и не переговариваясь. Это было странно, я взял бинокль и, разглядев, узнал Бехли и Тимура. Вскоре они подошли к палатке и сели, опять же – каждый сам по себе. Первым заговорил Бехли:

– Жрать хочу!

– Сейчас будет, – ответил я.

– Не давай ему, – сказал Тимур, – пусть жрет то, что у нас украл!

– Ты чего, с дуба рухнул? – спросил я, а у самого холод прошел по всему телу. – Чего это ты наехал вдруг?

– Ты молчи, – сказал Бехли, – ты там не был, вот и молчи, жрать давай!

Я сел молча на землю и стал наблюдать, что будет дальше.

– Чего вылупился?! – закричал Тимур на Бехли, – Не жалоби меня! Он бы всех нас за собой утянул! Видал, какая глубина там?

Бехли молчал, а потом подскочил и с размаху ударил Тимура кулаком в лицо.

– Это ты, падла, подстроил, что он в воронку ушел! Я, гад, за тобой все время смотрел. Воронка там получилась, где ты круг протоптал! От волков, говорит, круг такой помогает. А какие тут волки? Тут, поди, как на Марсе, и червяков-то нету!

Тимур сел, отер лицо и затем заорал:

– Заткнись! Ты-то б уже не гавкал! Когда они появились, кто сопли распустил? Кто кричал, что это, мол, он меня сюда привел, заберите его, а меня не троньте. А? Или не было этого?

Бехли молчал, тупо глядя в землю.

– Молчишь, гнида? Вот и молчи! А кольцо я правильно протоптал, от нечисти, вроде тебя!..

Теперь они оба молчали, а я с ужасом смотрел сзади и понимал, что всему пришел законный конец. Я отчетливо понимал, что, по сути, передо мной сидят мертвецы, дни которых сочтены. Ни у одного из них не было вокруг тела никакого такого характерного свечения, как нет его у мертвого пня… Я достал фляжку спирта, налил в кружки и дал им обоим. Они выпили и почти сразу повалились и заснули крепким сном. Я сразу понял, что они уже, наверное, суток двое не спали, гонимые какими-то кошмарами, рожденными где-то в чреве того дьявольского места, издревле обходимого всякими путешественниками. Было также очевидно, что Кар погиб при каких-то странных обстоятельствах, перевернувших мозги моим бывалым друзьям.

Они проспали почти сутки, и затем мы двинулись в обратный путь. Нужно сказать, что по дороге обратно было много странного. Первое время нас сопровождал какой-то черный треугольник, который временами трансформировался в серебристый шар или даже – в тороид, и который улетал тотчас же после прочтения молитвы. Затем я стал замечать каких-то людей, неподвижно сидящих и глядящих на нас сверху. Они были в темных одеждах, и их было довольно трудно различить на фоне гор, но я постоянно чувствовал на себе их внимательный напряженный взгляд. Но все это ничего в сравнении с последним событием.

Мы пересекали афгано – советскую границу и это, как мне казалось, было намного проще, чем когда мы шли туда. Пограничники прошли, даже не взглянув в нашу сторону, когда вдруг Бехли поднялся во весь рост и побежал. Что говорить… Сначала последовали уставные окрики, а затем две автоматные очереди. Бехли упал вниз лицом и замер. Мы же двое суток отсиживались, и лишь затем перешли.

С Тимуром я больше не виделся, я лишь один раз встретился с его женой, и она показала мне его письмо. Это произошло примерно через полгода после нашего возвращения. Письмо было стандартное, с просьбой его простить и больше никогда не разыскивать. Жена говорила, что его уходу предшествовал рентгеновский снимок легкого, на котором обнаружилось пятнышко неправильной формы. Врачи отводили глаза, что-то мямлили насчет бронхита, говорят, что Тимур, чуть не побил рентгенолога, и тогда тот рассказал ему все. Что может быть страшнее смерти? Только жалкая, позорная смерть на глазах у всех. Как мог Тимур позволить людям жалеть себя, лгать, а затем умереть в жутких болях, беспамятстве, наркотическом бреду… Нет, это было невозможно. Он заранее купил билет на самолет, а затем, когда все ушли на работу, он позвонил из автомата на улице, убедился, что дома никого, зашел, взял свой походный скарб и ушел навсегда. Теперь все его близкие находятся в странном положении, ибо он лишил их права на свою могилу, более того, даже поминки теперь – это занятие не для них, ибо неизвестно жив ли он или же мертв. Вдруг врачи ошиблись, и на снимке и впрямь был виден бронхит? Я знаю, куда он пошел, приземлившись на забытом Богом аэродроме. Мы были там довольно давно. После долгого трудного дня, он, снимая с себя мокрую куртку, вдруг совершенно серьезно сказал, что здесь он, наконец, нашел то место, куда можно было бы прийти умереть. Тогда я был слишком уставшим, чтобы воспринимать все сказанное серьезно, и лишь теперь я совершенно точно знаю, куда он пошел. Нет, я вам ни за что не открою, где находится это место, ибо каждый человек может умереть там, где он хочет.

Уход Тимура явился последним звеном в цепи этой печальной и во многом поучительной истории. С тех пор более ничего не происходило, но я всякий раз с затаенным дыханием думаю, а что если и на этот раз я оказался слишком наивным, полагая, что это последнее звено в цепи тех печальных событий, и то странное место в Гималаях уже окончательно забыло о нас …

Шорин

      Пожилой электрик по имени Андрюха был знаменит и уважаем на шахте за то, что никогда не пропускал насмешек в свой адрес. В особенности, он приходил в ярость от острот, которые раздавались в хихикающем полушепоте откуда-нибудь из-за его спины. Иногда, если кто-то втихаря и отваживался отпустить «шпильку» в Андрюхин адрес, пользуясь плотным заслоном шахтерских спин, то он, как правило, не успевал толком насладиться эффектом, ибо тотчас встречал глазом костлявый Андрюхин кулак.

Странно то, что в городке Андрюха вел себя вполне пристойно, даже в пьяные драки ввязывался лишь под редкое настроение, но стоило ему надеть черную робу и каску, и прежний сухощавый серьезный человек куда-то исчезал, и появлялся некто совсем другой, вовсе не ассоциируемый с прежним воплощением поселковой респектабельности. Сдвинув каску на затылок, он задыхался от смеха, вытаскивая из памяти сомнительные анекдоты, позабытые мной еще в пионерском возрасте; наперебой с другими рассказчиками обсуждал поселковых баб или ругался с мастерами, иногда перемежая речь обыкновенными русскими словами и то там, то тут, вставляя любимое своё словосочетание “что-либо”. Мол, ты всегда найдешь что-либо, лишь бы придраться. Или, скажем: “ Игнатьич, пойдем, возьмем бутылек¹⁸ и на закуску что-либо”.

      Андрюха мне нравился. К нему даже тянуло, несмотря на многочисленные странности. Он не был агрессивен, хотя, бывало, и дрался. Он не казался жестким, даже когда бешено орал в громадную чугунную трубку подземного телефона: « Опускай подъемник, гнида, а то если я ногами поднимусь, то ты ребер, хрен, досчитаешься!» Все его знали не один десяток лет, а потому угрозы всерьёз не воспринимали, хотя и старались не злить зря. Еще, поговаривали в поселке, будто он дважды премировался бесплатной путевкой в Сочи, но оба раза был снят железнодорожной милицией с поезда в мертвецком состоянии и при слабеющих уже попытках бузить. Случилось это, как в первый, так и во второй раз, на станции Дебальцево, что всего-то в полутора часах езды от родного городка. Представители же различных организаций, которым было поручено сопроводить Андрюху до поезда, клялись, что оставляли его в исключительно трезвом состоянии и серьезном расположении духа. С тех пор шахтком ни путевок, ни, тем более, денег на руки Андрюхе не давал, и решено было поощрять его только натурой. Например, на день шахтера подарили ему хороший коричневый двубортный костюм в полоску. Или, как-то за безаварийную работу, вручили перед всей шахтерской братией перепоясанного поперек туловища голубым бантом визгливого поросенка. Дружки подбивали Андрюху полученные предметы пропить, но он всякий раз с негодованием отводил подобные предложения, поскольку подарками бывал растроган, а посягательства на них воспринимал как оскорбление.

Еще я тянулся к Андрюхе от того, что он никогда не ставил меня в

идиотские ситуации, как это делали другие шахтеры-наставники со своими подопечными студентами. «Попасть на зуб» кому-то из стариков, было не только неприятно, но и опасно. Я еще больше стал ценить Андрюхино расположение к себе после того, как мой приятель Вазелин, в результате злой шутки, заимел длинный косой шрам на верхней губе.

Дело было так: работал Вазелин в забое в бригаде с рабочими, выполняя крепежные работы. Забой – это, к слову, настоящий ад. Стоять и передвигаться там можно только на коленях, поскольку от «пола» до «потолка» не более семидесяти сантиметров. И эта узкая щель между грунтом и кровлей до предела заполнена жаром, который невозможно вдохнуть, и кромешной мглой, сгущенной до вязкого состояния угольной пылью. В этих условиях Вазелин лазил за комбайном и крепил кровлю, подпирая ее бревнами и гидравлическими распорками. Зачем-то забойщикам понадобился цемент, и они поручили Вазелину перетаскать ведрами четыре мешка, что лежали при выходе. Обезумевший в этой промасленной преисподней, Вазелин был рад любой возможности хотя бы просто постоять во весь рост, и потому воспринял данное ему поручение с энтузиазмом.

Он медленно выползал в просторный тоннель, медленно раздирал бумажный мешок, медленно окунал туда лопату и медленно ссыпал содержимое в ведро. Затем он оглядывался по сторонам, поправлял каску, и, поплевав на руки, наконец, брался за погнутую ручку. Два-три шага, и вот, спина, только что испытавшая радость прямостояния, вновь сгибалась в три погибели, и Вазелин опускался в черное шумное варево. Так он протащил ведра три, когда на его голову вдруг «упал», непонятно откуда, известный шутник по прозвищу Кочерга. Кочерга всегда безошибочно видел свою жертву и в мгновение ока строил план розыгрыша. Все выглядело вполне невинно, но, сделав хотя бы «шаг навстречу Кочерге, жертва затем уже неизбежно проглатывала все, что было предложено на «крючке». В данном случае, худой, сутулый Кочерга проходил мимо с невозмутимым видом, будто бы даже куда-то торопясь, и, как бы невзначай, бросил:

– Вот дурак! Ему сказали – он и таскает. Нет чтобы цементосос включить. Ну таскай, таскай, коли дурак.

Не сильно трудолюбивый от природы Вазелин решил сразу же свою заинтересованность не показывать. Он лишь отозвался, хихикнув, что, мол, никаких цементососов даже на горизонте не видит.

– А это что тебе, хрен с бугра? – и Кочерга ткнул пальцем в черную кнопку вентилятора местного проветривания, расположенную рядом с красной, похожей на гриб, кнопкой остановки. Вентилятор, подвешенный прямо над головой, тотчас отозвался надрывным воем, унося свежий воздух по длинной брезентовой кишке куда-то вглубь забоя.

– И что? – спросил Вазелин.

– А то! Зачем его сюда поставили, по-твоему?

– Ага, чтобы цемент подавать! – в ироническом смысле высказался Вазелин.

– Я не знаю чему вас там, в институтах учат, – высокомерно продолжал Кочерга, – но вентилятор здесь стоит, чтобы забой проветривать. – Он распрямил сутулую спину и стал даже повыше Вазелина. – Вот. Но умный человек, может его еще как-нибудь использовать. Вот, к примеру, цемент. Он ведь тяжелее воздуха? Ну, чего молчишь?

– Тяжелее, – Вазелин перестал понимать, куда тот клонит.

– Значит, если его вентилятор на этом конце засосет, то на том конце он непременно ссыплется в кучку. Можешь при этом свои ведра подставлять. Правильно? – подытожил злую шутку проверенным вопросом Кочерга.

– Правильно, – неуверенно отозвался Вазелин, уже не понимая, как ему самому не пришло это в голову. « А ведь точно, цемент ведь тяжелее воздуха! Вот, черт!» – уже про себя размышлял Вазелин, провожая фонариком, уходящую вдоль ржавого строя вагонеток тощую сутулую фигуру.

Он набрал полную лопату серого содержимого из разорванного мешка и, кряхтя, поднес ее к вентилятору. Тот, будто бы, даже без особых звуков, засосал все, что было, и, слегка вибрируя брезентовой трубой, стал передавать взятое с лопаты куда-то в черную глубину забоя. Вазелину эта идея явно понравилась, и он поднес вторую порцию, затем третью, четвертую… «Ай, ладно, ведра потом поставлю. Посмотрю сперва, как получается». Пятую лопату он поднести не успел, поскольку из забоя стали вылезать шахтеры, дико ругаясь и размахивая кулаками. За ними выползало белое облако…

Вазелин понял, что ему конец. Он понял все сразу: и про подлого Кочергу, и про то, что его, Вазелина, вряд ли будет кто-то слушать. Он побежал со всех ног, отбросив лопату, уже поднесенную к вентилятору, но через десяток шагов споткнулся и упал на вагонетку, разодрав губу и выбив зуб. Его, уж так и быть, справедливой экзекуции не подвергли – Бог и так наказал. Кочергу же после смены изловили и выкрасили из пульверизатора зеленой краской. Отмывался он долго, наверное, с неделю, хотя и после того, если присмотреться, можно было заметить на нем нечто, вроде зеленых очков. Кто – то его даже пару раз назвал крокодилом, но это не прижилось – Кочерга, ведь он Кочерга и есть.

** ** **

      Вагончик подъемника скатился до самого дна наклонного ствола, отстучав по рельсам положенное число раз «та-та – та-та» и затем замер. Бригада дружно стала вылезать, и, еще гогоча от услышанных на поверхности анекдотов, стала расходиться по местам работ. Андрюха уже посерьезнел и стал молчалив. Не сказав ни слова, он стал, быстро продвигаться куда-то вперед по штреку¹⁹, минуя стоящие по ступицы в воде притихшие вагонетки с глазастым маленьким электровозом во главе.

– Куда мы сегодня? – спросил я.

Он не ответил, вроде бы думая о чем-то своем, шел быстро, широко размахивая руками, словно опасался, чтобы я шел с ним вровень. Наконец, мы миновали третий забой и, пройдя еще с десяток метров, остановились. Андрюха присел на ржавое зубчатое колесо и, временами поднимая глаза вверх, что-то бормотал. Я решил не мешать, и отошел в сторону, разглядывая старый наклонный тоннель. Он был заброшен давным-давно и теперь использовался лишь как свалка. Ни пройти, ни, тем более, проехать там было невозможно. Все пространство было завалено досками, мертвыми, проржавевшими насквозь механизмами и огрызками кабелей. Иногда в луче фонаря прошмыгивали то там, то тут, среди разбросанной рухляди, большие серые крысы.

– Ну, что стал? Пошли, – сказал Андрюха, доставая из тайника инструменты.

– Ты чего это шептал, молился что ли?

– Вроде того, – ответил Андрюха безразлично.

– Так ты что, в Бога веришь?

Андрюха ухмыльнулся и не ответил.

– Ну ответь, – не унимался я, – сперва сказал ведь, а теперь чего замолчал?

– Чего пристал? В Бога – не в Бога – какая разница? Каждый сам себе житье выбирает, а по нему уже веру. А кому вера и вовсе не нужна. Он вроде как сам по себе.

– А ты?

– А что я? – Андрюха явно хотел выскользнуть из разговора.

– Ну, что у тебя за вера?

– Я верю в Природу и в силу, что она может дать человеку или наоборот – забрать.

– Так это, может быть, тоже самое, что и в Бога верить?

– Не-е-е. Это не то. Я в церковь не хожу. И потом Бог далеко, а Природа вся здесь, и в нее-то мы Богом и посажены. Так что ее и надо любить, прислушиваться к ней. Вот ты, к примеру. Если тебе надо чего. Ну, скажем, досок или еще что-либо, чтобы крышу залатать. Ты куда сперва побежишь – в шахтком²⁰ или сразу в Кремль?

– Ну, в шахтком, понятно.

– Правильно. И я тоже. В Кремле ведь даже и не поймут, чего этот мудак за досками прямо к ним приперся?

Мы шли некоторое время молча. Я размышлял над странной, но весьма яркой аналогией между шахткомом и природой, ухмыляясь про себя Андрюхиному остроумию. Он же, по-прежнему, шел впереди, шумно хлюпая сапогами по воде и размахивая руками. На этом участке верхнего освещения уже совсем не было, и идти следовало повнимательнее, освещая дорогу одним лишь фонариком, прикрепленным сверху к каске.

Вдруг впереди, сначала неясно, а потом все отчетливее, замаячил огонек.

– Кто это там? – спросил я.

– Кто его знает, – спокойно ответил Андрюха и остановился, – ближе подойдет – увидим.

Огонек приближался, слегка покачиваясь в такт шагам. И вот, в рассеянном свете наших лучей, понемногу обозначилась худая фигура чуть повыше среднего роста, немного искривленная на левый бок. До огонька оставалось шагов десять.

– Женька! Ты как спустился? – заорал Андрюха.

– Д…д…да я на г..г..ру..зовом,– страшно заикаясь, ответил подошедший парень. Он был примерно моих лет, с немного печальным или смущенным лицом.

– Во! Напарник мой новый – Лёха-Борода!

– З..з..д..орово! – Женька улыбнулся и протянул руку.

– Ты где сегодня? – спросил Андрюха.

– Д…да на в..в..торой пос..с..лали. В…в..алит т..т..ам что-то в..в..сё в..в..ремя.

– Ну, бывай, мы, когда назад пойдем, зайдем – покурим.

– Ага, д..д..давай! – выдавил Женька, немного дергая головой, и пошел дальше, придерживая рукой самоспасатель²¹.

– Чего это он так головой дергает? – спросил я, когда Женька скрылся в темноте.

– А, давняя история. Один засранец покалечил его из-за бабы. Да Женька там и ни причем был вовсе. Повадился как-то к одной шалаве хахаль из соседнего городка. Зэк бывший. Ну, ходил себе – и ладно. А то вдруг волну начал подымать, мол, кто-то еще к ней ходит. И он, видишь ли, знает кто и, как найдет, – пришьёт. Понятно, что никто его особо не боялся, но интерес был. Любопытно было, кто же это на нее глаз-то положил? Страшная она была – как лопата не ошкуренная. А тут Женька как-то со смены возвращался, он тогда только школу закончил, совсем пацан еще. А Шпыня – так того козла звали, стоит около столовки, пьяный – как надо, и базарит, мол, я – то, я – это, а сам, видать, ищет глазами, того, кто к бабе его ходит. Он Женьку со спины увидал, не разобрал ничего, ну и, одним словом, кинулся на него сзади и три раза ножом саданул. Легкое повредил, еще что-то, но главное – хребет. Думали, что помрет. Долго лечился. Мы все, чем могли, помогали. То денег соберем докторицам, то еще что-либо. Выжить-то выжил, но вот – сам видишь – дергается немного.

– А что Шпыня?

– Хотели мы его кончить тогда. Кинуть в цементный бункер кто-то предлагал, но нет. Порешили, что лучше сдать. Из-за такой мрази самим на зону лезть не хотелось. Получил он десятку, отсидел три, а потом его, говорят, там, в Туве и грохнули. Говно – оно – везде говно, и вряд ли где-то изумрудом станет, – подытожил Андрюха

** ** **

      Конвейер стоял, и в шахте было тихо. Мы передвигались от одного пересыпа к другому. Андрюха нажимал кнопки на пультах, проверял датчики и после звонил диспетчеру – доложить о готовности. Я все пытался влезть, мол, дай хоть за инструмент подержаться, но Андрюха лишь что-то бухтел себе под нос и не пускал, дескать, смотри, что к чему, а там – видно будет. Наконец, мы закончили обход и передали диспетчеру последнее сообщение. Через пару минут конвейер наполнил шахту грохотом и движением. Он продвигал пустую, пока еще, ленту, ворочая тысячей роликов и мигая лампочками пультов. А еще через пару минут конвейер уже гнал наверх горы искрящегося угля. Настала «пыльная ночь» и вот фонарь, который прежде светил на сто шагов, теперь не выхватывал из плотного пространства даже вытянутую руку. Андрюха остановился и заорал мне почти прямо в ухо:

– Иди за мной! Вниз уходим! – и он показал пальцем в пол.

Передвижение в таких условиях оказалось делом непростым. Было совершенно не видно, что под ногами, и, кроме того, когда впереди пропадала Андрюхина спина, наступало странное давящее ощущение, какое бывает во время пурги. Тогда я пробегал пять шагов и чуть не натыкался на своего странноватого наставника, который шагал, по-прежнему, широко размахивая руками и нисколько не ускоряя и не замедляя темп. Так мы дошли до второго пересыпа, где сидел Женька и спокойно курил.

– Андрюха!– встрепенулся я, – Чего это он, курит что ли? – меня охватил ужас, какой может возникнуть, если увидишь костер в пороховом погребе.

– Да не боись! У нас газа нету, и вообще ничего такого. У нас хорошо. На пересыпе, где сидел Женька, кругом свисали маленькие шланги, и из них била во все стороны вода, подавляя пыль. Здесь было видно довольно далеко, и даже дышать можно было, если было желание, без респиратора.

– Ну, чё? Твои курим? – осведомился Андрюха.

– Да я не взял, – ответил я, – поди, знай, что тут у вас за порядки.

– Лад..но, с..с..са..адись. Б..б…бери в..вот.– Женька протянул мне пачку «Беломора».

Я взял хрустящую папиросу и, немного поразмяв, закурил. Андрюха, чиркнув спичкой, чмокнул пару раз, ворочая губами белую гильзу, и сказал:

– Вообще, ты не хвастай, что в шахте курил. Пожарник узнает – убьет. Пожара они боятся. Хотя какой тут пожар, наводнения надо больше бояться.

– Ч..ч..его это? Б..б..ыл пож..жар. К..когда С..с..енька-Ж..ж..лоб погиб,– выдавил из себя Женька.

– Так это ж от замыкания! Я ж говорил им – не трожьте автомат. С кабелем сперва разберитесь.

– Д..да. П…п..правда,– ответил Женька рассеянно.

Внезапно конвейеры остановились, и грохот стал убегать куда-то вглубь штрека. Стало тихо, перестала брызгать вода. Но где-то вдали еще что-то урчало и переваливалось.

– К..к..ом..байн опять вс..с..тал. – выдавил из себя Женька, выпуская дым.

– Да нет. Опять маслостанцию²² выбило. Кабели там горят все время,– предположил Андрюха.

– Чего это? – спросил я. – Автомат что ли плохой?

– Да нет. Крысы кабели жрут.– Как само собой разумеющееся выдал Андрюха.

– А чего не борются с ними?

– Да боролись было, – Андрюха слегка хихикнул. – Но только, я думаю, что крыс обижать нельзя.

Он свесил ноги с дощатого настила и прокряхтел:

– Нравится тебе это или нет, а это и их место тоже. Да и шорин их любит.

Андрюха огляделся по сторонам, вырывая лучом то там, то тут невнятные пятна. Кто такой шорин я не знал, Женька тоже молчал, пуская дым в потолок, а потому и я на всякий случай решил не спрашивать – само потом выяснится. Андрюха опустил голову, упершись лучом в прозрачный ручей, который журчал под ногами, пробиваясь в черном русле угольной пыли. Все механизмы стояли, и штрек заполнился плотной, упругой тишиной.

Андрюха улегся на настил, закинув руки за голову:

– У нас лет семь назад, то же самое было. Авария за аварией, и все одно – кабели горят. Крысы верхнюю изоляцию сгрызали. Тогда у нас главным энергетиком другой был – совсем дурак. Он и придумал, сперва, яд ставить, потом еще что-либо. А я только посмеиваюсь. Толку от того было меньше нуля. Говорю ему, мол, положи кабель с броней. Не жмотись, хуже будет. Пожар рано или поздно сделаешь, и от крыс спасу не будет – они ведь все помнят. А он только граблями своими машет, уйди, мол, дурак, не учи. Однако всеже видит, что толку нету, тогда он, подлец, что придумал. Крысы, ведь, в основном слепые, и от яркого света погибают. Тогда он поставил на дальнем штреке прожектор, присоединил реле времени и еды положил. Крысы на еду приходят, но через каждые две минуты прожектор включается. Они и падают замертво, мучились сильно.

Я встал и прошелся вперед-назад, разминая затекшие ноги. Вязкая тишина угольного подземелья незаметно украла ощущение времени.Со смутным ощущением тревоги, я вдруг отметил про себя, что не могу сказать точно, сколько мы здесь просидели – десять минут, сорок, или еще больше?

Я разорвал паутину подземного безмолвия хлюпающими шагами резиновых сапог, и тогда время, вроде бы, вернулось…

Штрек уходил, казалось, куда-то в небытие, в преисподнюю, ибо сильный луч довольно скоро терялся, превращался в нечто бесформенное, неопределенное, растаскивался по темным бокам полукруглых стен и сводов и, в, конце концов, пропадал где-то далеко во мраке. Собственно, уже не было ясно, что далеко, а что близко, и, временами, я казался сам себе подвешенным где-то в космосе, лишенном времени и пространства.

– Значит, – продолжал Андрюха, – набил он так с полсотни, а потом они в тот штрек ходить и перестали. А спустя месяца три, получилось вот что. До меня на этих конвейерах Витька Дырявый ходил. Придурок был полный. Из клея БФ на сверлильном станке спирт добывал. Руку себе просверлил, отсюда и кликуху получил. Ты его знать не можешь. Он как-то денатурата нажрался и после под поезд попал. Так вот Дырявый-то за бутылку и смастерил этот прожектор.

Идет он, значит, по линии, проверяет, как вдруг слышит за спиной шаги. Поворачивается – никого. Темнота, и только где-то далеко, говорит, поперек штрека огонек прошел. Вроде как из одной стены вышел и в другую зашел. Он подумал, что это кто-то из ребят кругами ходит, и даже крикнул пару раз, но нет – тихо было. Тогда он повернулся и пошел себе, думал, что померещилось. Однако вдруг, опять слышит сзади много шагов, вроде как топот. Поворачивается, головой вертит, а понять ничего не может. И только уже метрах в пятнадцати, как он сказал, заметил, что пол шевелится. Присмотрелся, а там – крысы кругом, миллион, наверное, и все на него бегут. Он как заорет, и давай драпать со всех ног. Падал, в воде вывалялся, а те уж совсем его настигают. А до подъёмного ствола еще о-го-го, да и что подъёмник! Его же еще опустить надо. Хорошо, если повезет, и он внизу окажется. Тогда Дырявый-то сообразил, и вскочил на конвейер, и, пробегая, кнопку включил на пересыпе. Крысы ж так быстро не могут, они и отстали.

– А если б догнали, то что?

– Сожрали бы, и дело с концом.

– И часто такое бывает? – спросил я, поежившись. Крыс я терпеть не мог.

– Да нет, на моей памяти один раз и было. А как не быть, он же прожектор поставил. Ой, дурак был!.. – Андрюха сплюнул и покачал головой.

– А что потом?

– А потом в шахту он уже не спускался. Пошел в депо электровозы ремонтировать. Да там и спился.

– А что за огонек он видел тогда? – спросил я.

– Как что! Шорин смерть показал.

Я посмотрел на Андрюху, но он смеяться и не думал. Сидел себе, как и прежде, уставившись на воду. Женька тоже к рассказу вроде бы относился равнодушно – смотрел куда-то вверх, да пускал иногда дымные кольца.

– А что же, если шорина увидеть, то это всегда означает, что он смерть показывает?

– Та не-е-е-т! Просто он Дырявого хотел к рукам прибрать. Вот и все. А так, ежели кто признаёт его, уважает, то он даже помогает. Меня, вот, раз от обвала спас.

– Как это?

– А так. Стою я, как-то около маслостанции. Лампочки там надо было поменять. Копаюсь себе. Там, вообще-то, место нормальное. Светло, кровля высокая. Да, ты знаешь, мы ходили туда. Так вот, стою я, значит, а за спиной свист. Я повернулся – никого. Тогда я понял, что это он свистит, и отошел от того места подальше, туда, где электровоз стоит. А как отошел, так прямо над маслостанцией кровля и просела. Арки как сухари трещат, болты на них словно пули выстреливают. Одна гайка даже насквозь фонарь пробила.

– А как ты понял, что это шорин свистит? Я бы подумал, что это Кочерга опять что-то придумал.

– Вот потому шорин тебе ничего и не показывает. Ему ведь все равно, что ты есть, что тебя нет. Он здесь хозяин, он сам по себе, а если и поможет в чем-либо, то только если сам захочет.

– Женька, а ты шорина видел? – обратился я к моему новому знакомому.

– Н..н…ет. Н…но ф..ф..онарь его к..к..ак-то п…п..рих..х..одилось. С..с..амого его Ан..н..дрюха в..в..идал.– он кивнул в Андрюхину сторону.

Андрюха безразлично смотрел в другую сторону, время от времени выпуская носом синеватый дым.

** ** **

      Через пару дней довелось нам работать на более глубоком горизонте. Там недавно случилась авария на конвейерах, и многих перебросили сюда, на ликвидацию последствий. Мы уже все закончили, до конца смены оставалось минут сорок, и тогда Андрюха коротко отрезал: “Отдыхаем! “

Тишина была такая глубокая, что я уже было начал засыпать под заунывные Андрюхины рассказы. Он опять что-то затянул про зону у Ленских столбов, где отсидел после войны почти десять лет, про тайгу и про то, что чудом выжил. Я не уставал его слушать. Он был умелый рассказчик. Всякая его история была логически выверенной и эмоционально приправленной.

– В общем, сам не знаю, как я тогда концы не отдал. Вся братия там осталась, я всех пережил, – подытожил он. – Хотя, конечно, что и сказать, природа могучую силу имеет. Кого захочет, того из любой переделки выведет, а кого нет – тому труба.

Внезапно над головой гулко загудел диспетчерский телефон.

– Чего это там? – спросил я у Андрюхи.

– А, опять сейчас маслостанцию пошлют смотреть или еще что-либо, – махнул он рукой и направился к телефону.

– Ну чего тебе?! – по обыкновению гаркнул мой странный наставник. – Чего-чего? – его голос изменился и стал немного тревожным. – Ага, понял. Сейчас идем… Ну прямо щас, говорю! Спасателям сказали уже? Все, ладно. Оттуда позвоню. Оттуда, сказал, позвоню. Все!

При слове «спасатели» мне стало как-то неуютно, и я даже поерзал от нетерпения. Андрюха повесил трубку и очень просто сообщил:

– Потоп. На четвертом горизонте. Зараза… Говори, не говори – все без толку… Насосы встали. Пошли, Лёха, бегом, может аварийный сумеем запустить.

Мы бежали, хлюпая по воде, что было сил. Вдоль широкого тоннеля по бокам попадались брошенные бочки, зубчатые колеса и прочий хлам, который я раньше совсем не замечал. Теперь же он мешал неимоверно, выпирая ржавыми боками. Время от времени я за что-то цеплялся, несколько раз падал, но снова вставал, и с трудом нагонял Андрюху, который, хоть и пыхтел, словно колесный пароход, но бежал, тем не менее, как заправский спринтер. Пару раз мы «ныряли» в какие-то наклонные стволы, снова переходили в горизонтальные штреки, и вот, последний наклонный ведущий к четвертому горизонту.

Прибежав к штреку четвертого горизонта, мы встали как вкопанные и еще какое-то время так и стояли, тяжело дыша. Вода там поднялась уже больше, чем на метр, но пока что никого видно не было. Все механизмы стояли, и вокруг было черно и мертвенно тихо, и лишь колышущаяся вода отблескивала множеством черных обсидиановых лезвий.

– Мы что, ближе всех оказались? – Спросил я. – Почему нет никого?

Андрюха не ответил, он деловито вошел в воду по пояс и двинулся куда-то вглубь черного, мерцающего корявыми отблесками воды, штрека. Я последовал за ним, но мне такой же отрешенности достичь не удалось. Мое дыхание остановилось, а ноги, тотчас одеревенев, перестали слушаться – вода была ледяная, думаю, что градусов восемь от силы. Постояв немного, и попривыкнув, я все-таки двинулся за исчезающим силуэтом Андрюхи. Спустя еще пару минут, тело потеряло всякую чувствительность, и уже дыхание не спиралось, но появилось чувство, что если резко повернуться, то ноги попросту отвалятся. Кроме того, дрожь била все тело, зубы стучали так, что невозможно было выговорить ни слова.

До плоской насосной площадки оставалось метров восемьсот, или чуть больше. Идти становилось все труднее. Брезентовая роба, и без того очень тяжелая, намокла и стала походить на стальные доспехи. Пятьсот метров…Четыреста.. Мысли останавливаются, словно примерзают.. Вода поднялась уже выше пояса. Сто метров… Ногу свела судорога… Господи, что же делать?! Я стал на сведенную ногу и стал прыгать. Отпустило. Вот и площадка, а вода уже достала до груди. Когда я вылезал на еще сухой пол рифленой стали, Андрюха уже вовсю хозяйничал, что-то переключая, ворочая отверткой и плоскогубцами. Работать следовало очень быстро, поскольку вода прибывала с невероятной скоростью.

– Давай, попробуй запустить третий, – скомандовал мой наставник. – А я посмотрю, что с этими двумя. Да поживей шевелись. Вишь, как вода прибывает, поди, уже с головой накроет.

Через минуту я вернулся к Андрюхе.

– Третий сгорел.

– С этими, бляха-муха, тоже не лучше. Во втором редуктор заклинило, а в первом, похоже, пускатель помер.

– Так что делать будем? Пусть аварийные передвижные насосы подтягивают к наклонным стволам и хоть немного откачают.

Андрюха кинулся к телефону.

– Все три померли. Подтягивай передвижные через восьмой наклонный. Да быстрее, не то зальет нижние горизонты. Там уже и так, поди, ноги намочили.

– Ладно, – было слышно, как ответил диспетчер, – сами выбирайтесь. Как вылезешь, дай знать. Все!

Андрюха бросил трубку и шикнул: «Пошли!»

И снова он лихо залез в обжигающую воду, а я, сжавшись, последовал его примеру. До дна уже было не достать, и мы стали перебираться вплавь, куда-то в сторону, противоположную той, откуда пришли.

– Плыви, не отставай, там был наклонный на нижние горизонты, – пыхтя, сообщил Андрюха.

– Далеко?– спросил я стуча зубами.

– Да не очень. Назад все равно нельзя, наш ствол, откуда пришли, уже под водой.

Странно, но в эти минуты у меня совсем не было страха. То ли его напрочь выдавил холод, то ли причиной тому была Андрюхина уверенность и деловитость.

– Вон, смотри!!!

– Андрюха, может, я сапоги сброшу? Совсем ноги не двигаются.

– Какие сапоги! Смотри вперед! Видишь?

Я увидел, как впереди нас, почти над самой водой, проплыл огонек.

– Что это?

– Пошли! Выход там есть. И вроде как ближе, чем я думал. Мой ствол подальше, что ж там такое-то?

Плыть было невыносимо тяжело. Я, время от времени, цеплялся за железные ребра тоннельной крепи и, отдохнув немного, снова двигался туда, где несколько минут назад проплыл огонек.

Наконец, мы пришли к тому самому месту, преодолев метров триста черной ледяной воды, отдававшей металлом и чем-то еще, чуждым и неопознанным.

– Что он здесь нашел? – бубнил сам себе Андрюха, задрав голову вверх.

– Кто?

– Вроде пусто, хотя – нет, вот она! Точно. А я и забыл.

– Что ты забыл?

– Да погоди ты. Иди за мной.

Мы проплыли еще метров пятнадцать, и вот ноги коснулись чего-то твердого.

– Здесь, лет двенадцать тому, забой был, – пояснил Андрюха,– а где мы стоим, как раз первый пересып стоял. Полезли, в седьмой наклонный войдем.

– Да ты что! Валит же там сверху, аж сюда слышно! Жить тебе, что ли, надоело?

– Хорош болтать! Валит – не валит. Раз он этот выход показал, значит – нормально. До следующего ствола не дойти, я уже задубел совсем. Да и вода, вишь как прибывает. Здесь останемся – жить минут двадцать осталось, при таком-то напоре.

– А чего вдруг так полило?

– Да не знаю я, видать, водоносный слой обнаружился, или еще что-либо. Бывает, вообще-то. Короче, пошли, говорю.

– Погоди, дай воду из сапог вылью.

Андрюха тоже уселся на сухом, пока еще, участке, в устье заброшенного забоя. Вода, действительно, прибывала очень быстро, видимо, проходчики где-то пробили «окно» в огромное подземное озеро.

Андрюха кряхтел, натягивая сапоги на мокрые носки:

– Спасатели, тоже мне! Так всю шахту затопит, и не заметишь. Пошли, нечего тут сидеть.

Заброшенный забой был очень низким и узким, наклоненным к горизонту градусов на двадцать. Я полз за Андрюхой вверх, цепляясь каской за нависающую изломанную кровлю. То там, то тут, было слышно, как откалывается сверху порода и, разрезая двенадцатилетнее запустение, обрушивается вниз. Иногда это были очень большие, по нескольку тонн, глыбы, падение которых вызывало страшный грохот. Затем вновь, почти мгновенно, устанавливалась тишина, посреди которой только и слышался хрумкающий звук щебенки под сапогами, да Андрюхины проклятия в чей-то неопределенный адрес. Иногда возникало странное неприятное чувство. Казалось, что вся эта каменная масса, весь этот исковерканный нависающий потолок сейчас рухнет, придавит, снесет куда-то, и не останется даже костей… Но Андрюха полз довольно спокойно и невозмутимо, не обращая внимания ни на что вокруг, и это, как и прежде, придавало уверенности.

До выхода оставалось метров семьдесят – восемьдесят, когда огромная глыба, весом тонны в полторы, сорвалась и упала почти прямо перед его носом.

– Ну, спасибо тебе, – пробурчал он, и стал обползать ее справа. – Налево не лезь! За мной иди, – скомандовал он.

Глыба блестела свежим сколом и казалась страшной и угрожающей. В этом куске камня только что была сосредоточена смерть, верная и быстрая. Но, по-видимому, что-то в мире изменилось, кто-то что-то переключил, и нам не дано было достичь места ее падения. Глыба упала просто так, оставив после себя лишь зловещую тень, какую можно увидеть на ноже, которым некогда убили человека. Нежное прикосновение смерти… Вот ведь как. Выходит, она ходила вслед за нами все это время. Она встретила нас у входа в штрек, уже залитый водой. Она хихикала рядом с нами, когда мы осматривали насосы. Она плыла рядом, сковывая ледяным холодом тело, и вот теперь, что-то вмешалось в ее промысел, и она смогла лишь, хихикая, погрозить своим корявым пальцем…

Наконец, мы вылезли в седьмой наклонный и сели отдохнуть.

– Все. Теперь быстро наверх, – прошептал Андрюха, лежа, на спине.

Он нашел ближайший телефон и попросил диспетчера опустить подъемник. Почти бегом мы добрались до подъемного ствола. От бега тело немного разогрелось и потом пятнадцать минут подъема держалось на этих скудных запасах тепла.

Наверху нас уже ждали. Нас хлопали по плечам, нам помогали стаскивать задубевшую, похожую на рубероид одежду. Нас ждали, пока мы отогревались под душем, а потом потащили в шахткомовский кабинет, где на столе стояли два стакана с водкой, пара огурцов и бутерброды с салом. А еще через десять минут стало совсем тепло.

** ** **

      Мы шли и почти не разговаривали. Андрюха, похоже, опьянел, а может, был просто доволен. Мне тоже водка изрядно ударила в голову, и, будто длинным эхом, разлилось по телу желанное тепло. Захотелось поговорить.

– Может, зайдем в продмаг, возьмем еще подлечиться? – предложил я.

Андрюха одобрительно кивнул, и вскоре мы уже были отягощены бутылкой “Пшеничной “, килограммом докторской колбасы, половиной буханки хлеба и слегка поржавевшей банкой баклажанной икры. Андрюха предложил зайти к нему, и мы двинулись на другой конец городка, где, почти на самом отшибе, стоял его дом, сложенный из почерневших железнодорожных шпал.

Мы вошли. В комнатах было прибрано. В гостиной, чуть сбоку стоял круглый стол, и над ним висела картина Шишкина “Утро в сосновом бору “.

– Садись, я пока картошку поставлю. Не люблю я без горячего, – крикнул из кухни Андрюха.

Я что-то ответил и стал бродить по комнате, разглядывая незатейливые украшения – небольшие картинки с видами каких-то городов, что стояли за стеклом буфета, фарфоровые фигурки, вязаные салфетки.

За окном простиралась степь. Она была широкая, желтовато-зеленая, полная ветра и спокойствия. Взгляд приковался к чему-то далекому, и на душе стало, как-то, хорошо и спокойно. Стали тускнеть дневные переживания. Заброшенный забой уже не казался смертельно опасным, воспоминание о воде, заливающей штрек, уже не обжигало кожу и не сводило конечности, а спасение не представлялось чудом. Минут через десять явился Андрюха, неся впереди себя дымящуюся сковородку:

– Вот, давай пока. Я тут яиц и колбасы нажарил. Потом и картошка подоспеет.

Мы сели. Андрюха поставил небольшие стопки и наполнил их до краев.

– Поехали! Чтоб так всегда! – и он лихо забросил содержимое стопки себе в рот. Я тоже выпил и поднес к носу хлеб. Яичница, что принес Андрюха, была темно оранжевая, почти красная, и густо пахла чем-то домашним.

– У тебя, что ли, и куры есть?

– Да нет, это Марфа дала.

– Марфа – это кто?

– Да так, была история, – сказал он без всякой иронии, за которой угадывался бы старинный прелюбодейный грешок.

Андрюха налил по второй. Мы снова выпили и закусили.

– Что за история? Можешь рассказать? Я, Андрюха, страсть как люблю твои рассказы, – меня уже хорошо развезло, и потому я все больше приправлял речь комплиментами. Хотя, это была – чистая правда.

– Да я, как-то, и не знаю. Ты не поверишь, наверное. Хотя, я и сам бы не поверил, пожалуй. Вот, скажем, сегодня. Обратно же, нас шорин спас. Видел его огонек?

– Так это он был?

– А то кто? Инженер по технике безопасности, что ли? Он и был. Я уж давно все это знаю, а все удивляюсь. Привыкнуть не могу. Он меня, как-то, очень сильно выручил. Я уж думал, что помру скоро, так умаялся.

– А что случилось-то?

– Да, лет десять тому, поссорились мы с женой моей бывшей. Ну, разбежались себе, и ладно. Аннет, ей, видать, захотелось меня совсем со свету сжить. Ой, какие бабы гнусные есть на свете! Только держись! В глаза тебе и так, и эдак, и говорит что-либо приятное, а сама змеей заползает в душу, и ежели, ты, как дурак, уши развесил и впустил – все, конец.

– Не пойму я что-то, – я вообще всегда старался не затевать откровений про старых жен или мужей, дурное это, но тут, похоже было другое дело.

– Уже после того, как все разделили, подалась она в другой поселок, к мужику новому, а я здесь остался. Может, дом она хотела забрать, а, может, просто ей хотелось раздавить меня, не знаю. Однако приходит она, как-то, под какой-то праздник. День шахтера, что ли? Ага, точно, летом дело было, и говорит так, что прям, как медом льет. Мол, Андрюха, не хочу, чтоб ты зло на меня держал, давай выпьем за праздник и с миром разойдемся. Ну, а я, дурак, и согласился. Достает она красную водку. Это, говорит, я спирт на малине настаивала. Сели, выпили. Ничего, вкусно, водка та и впрямь малиной пахнет. Закусили, поговорили малость, а она мне все подливает и подливает. Так бутылку-то и одолели. Потом встала. «Ну, все, – говорит, – пошла я.» И уходит, на меня так поглядывает, будто улыбается, а я встать со стула не могу. Все чувствую, соображаю, а встать не могу. Потом встал все-таки, но идти – совсем тяжело было. Шаг сделал, другой, и, вдруг, чувствую, что не иду я, а лечу. И такое ощущение, что ноги стали метров по двести, и пол где-то далеко-далеко внизу. Испугался я страшно, а бежать некуда, кому расскажешь! Я давай молиться, а все равно страх меня берет. Чувство такое, будто в воздухе вишу. Всю ночь не спал, на утро, вроде, отпустило. Пошел я, отгул взял. Проспал день. К вечеру просыпаюсь от того, что к Лидке меня тянет, так мою жену-то звали. И так тянет, что хоть из дома вон беги. Проворочался я час или больше, а потом в каком-то беспамятстве схватил велосипед и погнал к ней в поселок. Приезжаю, к дому ее подошел, и вдруг – она выходит. А тут – на тебе – другая странность, все наоборот: ее увидел и тут же вывернуло меня. Прямо там, около забора. Не могу смотреть на нее, так противно, что внутри что-то бурлит. Снова на велосипед сажусь и обратно к себе. Только приехал, час проходит, снова меня к ней тянет. В общем, повторялось все это с месяц. Я и так толстым никогда не был, а тут двадцать килограммов потерял. Все уж думали, что хана мне. Ни есть, ни пить, ни спать – ничего не могу. Дали мне в шахте один пересып, я за ним и следил, да больше, бывало, лягу на бок и на воду смотрю, как она по штреку течет. Это – единственное, что мне облегчение давало.

И вдруг, уж сам не знаю как, заснул я. Сплю и вижу себя, как я лежу на досках около пересыпа. Чувствую себя, можно сказать, хорошо, вроде как отпустило меня совсем. Про Лидку не думаю, не тошнит меня совсем, и такая легкость, что и не передать. «Ух, ты, – думаю, – неужто помирать так легко?» Тут слышу – шаги. Оборачиваюсь – видно маленький кто-то идет. Неторопливо так. Ближе, ближе. Вижу, наконец, как подходит серенький такой, неказистый. Смотрит на меня и фонарем своим светит. «Ну, что, – говорит, – худо тебе?»

– Худо, – отвечаю, – Помру, наверное, скоро.

А он мне говорит:

– Помирать тебе, пожалуй, рановато. А сказать я тебе хотел вот что. Не пей никогда с бабами ничего цветного! Запомни раз и навсегда. Даже если муть в стакане увидел – все! Баста! Сегодня пойдешь в поселок ***. Там бабка Марфа живет. Пойди к ней, расскажи все, как есть, она поможет.

– А где, – спрашиваю, – в поселке-то ее найти?

Он только усмехнулся в ответ и говорит:

– Сам увидишь. Невелика наука.

Потом я будто провалился, и проснулся, наверное, часа через полтора, когда телефон надо мной загудел. Смену досидел, возвращаюсь домой, а внутри опять аж все кипит, снова, стало быть, меня к Лидке потянуло. Я уж изо всех сил держусь, до дома доковылял, сел на велосипед и поехал в поселок, что шорин мне назвал. Я там и не был никогда раньше – это километров десять отсюда – так, слыхал только. Поехал я, значит, туда. Приезжаю, а это и не поселок даже, а так – скорее, хутор – домов десять – двенадцать будет. И что удивило меня, так это то, что кругом машин много – штук двадцать – тридцать. Даже «Волги» черные были. Опешил я. Думаю: « Что это здесь, заседание райкома, что ли? И на хер бы они мне сдались?» Потом присмотрелся, вижу – народ все больше у одного дома стоит. Я так и понял, что это и есть Марфин дом. Подхожу, а на меня еще издали все шикают, мол, очередь занимай, не лезь так!

И тут, будто что-то у меня с башкой случилось, и я возьми да и ляпни:

– Брат я Марфин. Чего уставились?

Народ посмотрел на меня уважительно, и все расступились. Прохожу к крыльцу, и тут дверь открывается, и выходит старуха на порог. Смотрит на меня так странно, не то сурово, не то с удивлением. Я хотел, было, рот раскрыть,

оправдываться, или объяснить что-то, но она не дала. Сама вдруг начала говорить, да так громко, чтобы все слышали:

– Ой, Андрюшенька, братишка приехал. Заходи, милый, заходи.

Я совсем опешил, захожу в дом, а ноги не гнутся совсем, так я весь скукожился. Зашли мы в сени, а Марфа и говорит мне:

– Значит, брат, говоришь? Ну, да ладно. Зови меня тогда Марфой.

– А ты, – спрашиваю, – откуда меня знаешь?

А она заулыбалась так, и говорит:

– Ну, ты-то, тоже, поди, не по радио про меня слышал?

«Она вообще, всегда говорит, как отрезает,– как бы комментируя, сказал Андрюха, – И места, чтобы что-то возразить или сказать уже совсем не остается».

– Что тебя привело ко мне? Ишь, исхудал-то как! Баба, небось, наворожила?

– Не знаю, – говорю, – но что-то, видать, из-за нее. Тошнит, как увижу ее, но все равно тянет к ней – удержаться не могу.

– Тянет. Все мужики – дураки, а бабы тоже все одинаковы. И все им одного-то и надо. Ты, скажи лучше, вино красное пил с ней?

– Пил. – Отвечаю, – Но то водка была с малиной, а не вино…

– Ну, водка. Какая разница? Ты запомни раз и навсегда. С бабами ничего цветного пить нельзя. Никогда. А еще лучше свое приноси и пей. Так-то.

– А причем тут вино? – спрашиваю.

– А при том, что заговор есть специальный. И ежели она в вино накапает немного крови, что из нее каждый месяц выходит, то мужик при ней точно собака будет. Если, конечно, не помрет совсем, – Марфа ухмыльнулась и добавила, – перестаралась она, видать. А может – того и хотела. Потом поглядим. Вот тебе трава. Дома сделаешь чай и попьешь, а сейчас сядь и сиди тихо.

Я и сел, а бабка стала сзади, зажгла свечку и давай ходить вокруг меня. Молитву читает, шепчет что-то. Потом закончила и говорит:

– Все. Заходи через неделю, я на тебя посмотрю.

Потом засмеялась и добавила со смехом:

– Брат!

Я спросил про деньги, а она ни в какую. Ступай, мол, потом сочтемся. Еду я домой, а душа прямо-таки радуется. Вроде, как спало что-то с меня, словно груз многопудовый. Дышу полной грудью. Хорошо так, что и не сказать. Всю ночь проспал, словно провалился куда-то. Наутро встаю бодро, не тошнит меня, только и удивляюсь. Я ж помирать-то собрался, а тут – вон как все повернулось.

Спустился я в шахту, пришел на свой пересып, сижу. Потом вдруг подумал, что надо же шорина поблагодарить. Разломал я свой обед пополам, и его половину отнес в укромное место, чтоб крысы не достали. Огляделся по сторонам, чтобы никто не видел, и говорю во весь голос:

– Спасибо, тебе. Спас ты меня! Прими вот это.

И положив все, что было, а затем ушел.

Я перебил Андрюхин рассказ:

– И что, тебя вот так сразу и отпустило?

– Ага. Сразу. Но это бы ладно. Марфа тогда еще сказала, что отправит мою болячку тому, кто прислал. «Сам, – говорит, – увидишь».

И точно. Лидка меня давай ловить. Прости, мол, меня дуру. Прости, Христа ради.

– А ты что? Простил?

– Да простил. Пусть, думаю, идет себе на все четыре. Под ногами не путается. У меня уже другая жизнь.

– А Марфа что?

– Марфа – это человек, – Андрюха поднял брови, – еще какой. Много чего знает, да говорит мало. Я как-то к ней приходил – ячмень у меня выскочил на глазу. Такой большой, – Андрюха сжал кулак и поднес его к глазу, – Во! Глаз совсем не открыть. Она подходит ко мне и говорит: «Сиди тихо, глаза прикрой». Я-то прикрыл, но не полностью. Вижу, она возле глаза пальцем крутит, да шепчет что-то. Глаз болеть и перестал. Посидели минут пятнадцать, она чай принесла. Я чашку выпил. Тогда она снова говорит, чтоб я глаза закрыл. И снова давай пальцем крутить. Посидели потом, поговорили о жизни. Я ей еще вешалку починил, в общем, где-то час проходит, и после она мне и говорит:

– Иди в зеркало на себя посмотри.

Подхожу я, зеркало у нее сбоку от образов висело, и – мама родная! Нету ячменя. Так, чуть краснота осталась, да и то несильно. Думал, что это фокус какой, и ну на нее напирать. Чтоб рассказала, в чем секрет. А Марфа – ни в какую. Нет – и все! «Если хочешь, – говорит, – я тебя всему обучу, всему, что сама знаю. А так, по лоскуткам растаскивать – дурость одна»

– А ты что же?

– А что я? Мне тогда под пятьдесят было. Какое там учение! – Андрюха махнул рукой. – Тогда, – продолжал Андрюха, – она мне и говорит. Найди, мол, кого-то, чтобы я ему учение передала. Я удивился так и говорю, что это за беда такая? Ты только свистни, к тебе сотня прибежит. Выбирай любого. А она только смеется и говорит: «Мне сотня ни к чему. Мне один нужен. Я тебе за это чего хочешь сделаю» Вот так.

– Странно. Неужто это и впрямь такая проблема? – удивился я. – Мне только бы кто сказал. А я бы у нее и полы бы мыл, только бы науке той научиться.

– Я тебе одну вещь скажу, коль у нас такая пьянка пошла, – Андрюха понизил голос, и перешел на громкий шепот, который ему казался, почему-то, более секретным, – Только ты никому ни слова. Договорились?

Я кивнул.

– Уж не знаю, правда то или нет, но Марфа сказала тогда, что если ученика она не найдет, то помереть не сможет.

– И что же она бессмертной будет?

– Нет. Просто в этом случае смерть ее будет с такими мучениями, что разум повредиться может. Говорила, что тогда помирать и месяц, и два придется, и чтобы Бог дал все-таки отойти, крышу на доме разобрать надо. Но сделать это можно будет не раньше, чем она знак какой-то получит. Хотя, впрочем, душа все равно неприкаянная останется, словно у самоубийцы какого-нибудь.

– А дети у нее есть?

– Да есть дочка. Совсем дура. Танцы-шманцы, пацаны в голове и все такое. А лет двадцать тому, она и вовсе в город подалась, на овощебазе работает. К мамке почти и не приезжает. Я ее и не видел ни разу, слышал только. Так что, считай, одна она, Марфа.

– А сколько ей лет?

– Думаю, за семьдесят уж перевалило.

– Слушай, Андрюха, может, ты меня и впрямь с ней познакомишь, а?

– Ну, поглядим. Надо сперва с ней поговорить.

Мы еще посидели немного, разговаривая об обыкновенных вещах. Андрюха опять затянул длинный, похожий на песню кочевника, рассказ о зоне, о тайге, как ловили зверя, чтобы выжить…. Лишь один или два раза он вставал, чтобы поставить на огонь чайник, а затем разговор вновь возвращался в свое неторопливое русло.

Разошлись мы поздно. Ночь была темной и беззвездной. Понемногу наваливал туман, и уже кое-где выпадала роса. Вдали, за невидимыми отсюда заборами лаяли собаки, чуть поодаль, где-то около клуба, гремела хриплая музыка. Настала обыкновенная ночь, и с ней поселок наполнила другая жизнь, совсем не похожая на дневную. Пьяные, то там, то тут перебирались к своим домам, держась за заборы. Иногда слышались не то крики, не то песни, но впрочем, где-то совсем далеко отсюда. Хмельная ночь, беспраздничная праздность… Порок и преступление.

Мимо пронесся мотоцикл, и я отскочил на обочину. Мотоцикл проехал еще метров пятьдесят, затем развернулся и двинулся в мою сторону. Я остановился. Луч фары упирался прямо в лицо. Двадцать метров, десять, пять… Вперед! И я резко метнулся вправо, спрыгнув в кювет. Мотоцикл рухнул со всего маху в канаву и заглох. Я протрезвел окончательно. Мотоциклист был без каски, совсем молодой и белобрысый. Это был Васька по прозвищу Дюнь-дюнь. Он уже месяц тщетно пытался отыскать нового ухажера своей бывшей подруги и, время от времени, встревал в какие-то скандалы и драки. Васька, конечно же, был вдрызг пьяный, но, слава Богу, живой, хотя и без сознания. Я дошел до ближайшего телефона и позвонил в шахтную медсанчасть.

До общежития оставалось идти с километр. Чтобы больше не влезать в подобные истории, я ступил в ближнюю лесополосу. «Ничего, что так еще крюк с километр: тише едешь – дальше будешь», – размышлял я про себя. «А ежели кто-то здесь лазить будет, так я его все равно первый увижу. Не по огоньку папиросному, так по хрусту веток услышу. Ходить из них никто тихо не умеет»

Но нет, не было там никого, да и шумели теперь лишь тополиные кроны, перемешивая тьму с тишиной. Я шел по тропе совершенно бесшумно, в своей защитной штормовке и темных джинсах, невидимый и неслышимый ни для кого. Я шел и подергивался от неприятных воспоминаний недавнего события. Перед глазами стояла нелепая картина – молодое разбитое лицо, перевернутый мотоцикл и запах перегара вперемешку с бензином. Как же так, как это возможно, чтобы люди, знающие друг друга много лет, просто так, ради забавы, готовы были бы пойти на убийство. Как странно, что люди, живущие, в общем-то, среди природы и не испорченные городским эгоцентризмом, с легкостью готовы надругаться над ней, сбрасывая самосвалами мусор прямо в лесу или в оврагах, где они еще вчера пили водку и орали песни. Все перевернулось в этом мире, и теперь каждый норовит отщипнуть хоть что-нибудь от лодки на которой плывем мы все. Кто это делает из алчности, а кто из куража. И лишь немногие понимают, что дыр появится сразу много, и латать их будет некогда и нечем, и потому лодка утонет быстро и незаметно…

** *** **

      В один из дней, когда мы с Андрюхой закончили обход чуть раньше обычного, мы уселись подальше от случайных глаз и курили. Место было глухое, и кроме нас сюда, наверное, вообще никто и никогда не заглядывал. До конца смены оставалось довольно много, и мы могли кому-то понадобиться лишь в случае ЧП. Телефон был рядом. Андрюха сообщил, что мы проверяем автоматику пылеподавления, и тотчас уселся, подобрав под себя ноги.

– Можно сказать, что уже проверили. Вишь – брызгает, – Андрюха указал пальцем на патрубки, из которых выбрызгивалась фонтаном вода, образуя плотный туман. Он уже намерился было затянуть какую-то из своих историй, но я аккуратно его перебил.

– А далеко отсюда то место, где тебе шорин про Марфу сказал?

– Да это оно и есть. А ты что, хочешь с шорином повидаться? – В его голосе появились насмешливые нотки.

– Да нет. Спросил просто, – замялся я.

– Ладно, попробуй. Я пока по конвейеру пройдусь, тросики «Стопа»²³ проверю, не порвались ли где. Приду часа через пол. А ты приляг, и… вроде как засни, но не засыпай совсем, понял?

– Ладно.

Андрюха зашагал вглубь штрека, и вскоре скрылся из виду, а через некоторое время пропали и хлюпающие звуки его тяжелых сапог.

Я прилег. Тишина мне казалась поначалу мягкой, а потом чуть упругой. Еще немного времени и эта упругость уже сдавливала грудь, давила в уши и придавливала ноги. Я даже несколько раз переворачивался с боку на бок, будто пытаясь высвободиться из ее объятий. Иногда это странное, ни на что не похожее космическое безмолвие ненадолго отползало, или вернее, его отодвигал щекочущий звук упавшей капли.

Мысли текли сами собой, нисколько не задерживаясь на чем-то определенном. Иногда я пытался отогнать их совсем, но это как-то не получалось. Глухая тишина, словно магнитом вытягивала откуда-то изнутри странные ассоциации и несуществующие воспоминания.

Вдруг, совершенно отчетливо, и совсем рядом с собой, я услышал всплески чьих-то шагов. “Андрюха что ли возвращается? “ – мелькнуло в голове, и тотчас какая-то странная истома разлилась по всему телу и залила глаза чем-то темно-фиолетовым. Мысли ушли, и вместе с ними пропала фиолетовая завеса, уступив место еще одной странности. Я по-прежнему лежал в том же положении, с закрытыми глазами, вытянув руки вдоль тела и слегка раскинув ноги, и при этом я видел все вокруг. Это не было обычным зрением, виденье не сопровождалось отношением к увиденному, и ему не требовалось никакого освещения – мой фонарь был выключен. Я, скорее почувствовал, чем увидел, как ко мне подошло какое-то существо. Спустя мгновение, я его вроде бы увидел. Он был огромного роста, наверное, более двух метров, в длинном темно-сером плаще с капюшоном, накинутом на голову. Когда все тем же неторопливым шагом он добрел до моей лежанки, его голова резко повернулась. Мое дыхание замерло, и я облился холодным потом. То, что предстало, совсем не походило на лицо. Это было нечто уродливое и бесформенное, напоминавшее, скорее, лошадиный череп. Он заговорил, тыкая в мою сторону пальцем, четко отделяя слова и выставляя знаки препинания.

– Ты хотел меня видеть просто так. И в этом вся твоя глупость. Ты мог бы взять у меня нечто важное, но предпочел это простому любопытству. Что ж, не сумел… И оставаться бы тебе со своей глупостью, но есть все же нечто более важное, что ты знать обязан.

Первое. Скажи Андрюхе, чтобы рассказал тебе заговор на дорогу. Скажешь, я велел. Второе. Сам ты не спросишь, да я знаю… Скоро понадобится. Мелисса – это трава Венеры, а не Марса, что за чушь! А одуванчик – Солнце в Стрельце, а не то, что ты там себе понапридумал.

Он резко повернулся и пошел. Я видел, как он медленно уходит, по-прежнему хлюпая ногами по воде, и затем, он резко исчез.

Я вышел из оцепенения, и вскоре, вновь ощутив тело, очнулся, потирая закрытые глаза. Вокруг была угольная тьма и густая неподвижная тишина. Я сидел и светил фонариком в ручей, пробегающий под ногами. На душе было тяжело, и почему-то слезы давили на глаза… Я сидел, не в состоянии ни радоваться, ни горевать, ни даже бояться. Тело сковывало нечто совершенно непонятное и ранее неведомое. И уж совсем нелепо, непонятно зачем и отчего, из каких-то глухих дебрей подсознания выплыло странное и немного пошловатое слово: «Контакт…» Потом опять: « Контакт» И затем, какие-то еще более нелепые слова и сплетения фраз обрушились сплошным дождем. Они были бессвязны и пугающе нелепы. Наверное, мое уязвленное сознание пыталось защищаться словами от чего-то чуждого, оказавшегося, вопреки ожиданиям, чем-то совсем иным, не тем, что оно готово было бы принять. И вот тогда-то хлынули слезы…

Андрюха пришел чуть позже.

– Ну, ты че! Получилось же! Ну, все! Теперь ты хоть куда!

– Да. Пойдем отсюда…– сказал я, хлюпая, – и дай закурить, – мой голос предательски дрожал, но Андрюха делал вид, что не замечает. Он достал папиросу, и тогда меня немного отпустило. А затем стало совсем легко.

* * *

      Спустя три дня, Андрюха не пришел на работу, и я спускался с другим электриком по прозвищу Румын. От него же я узнал, что Андрюху прихватила старая язва, нажитая еще в Ленских лагерях.

– Вообще, это у него не часто случается, но уж если прихватит, так только держись – неделю может пластом пролежать, – сообщил Румын.

Смену я отработал без особого энтузиазма. Румын был нудный, разговоры его не простирались дальше собственных умозаключений относительно поселковых девок, качества самогона у разных продавцов и хронической глупости шахтного начальства. В электричестве он понимал в основном только то, что фазу трогать не надо, поскольку, может даже и убьет, а вот ноль – ничего – трогать можно, если хочешь. Короче говоря, проделав обход линии как туда, так и обратно, я с удовольствием поднялся на поверхность, по – быстрому принял душ и, даже не забегая в столовку, кинулся в общагу. Еще две недели назад я построил Андрюхин гороскоп, и теперь он был как нельзя кстати. Я захватил с собой кое-какие травы, собранные в здешних степях на протяжении всей моей практики и засушенные под кроватью.

– Андрюха – Стрелец, – рассуждал я, – есть он не может, а потому, надо бы ему дать что-то для поддержания тонуса. Стоп! А не к тому ли шорин сказал насчет одуванчика? Верно. К одуванчику еще льнянки стоит добавить, первоцвета же у меня здесь все равно нет. Так. Об остальном после расспрошу.

Дверь в дом была открыта, и я вошел. На кровати, свернувшись, словно канцелярская скрепка, лежал совершенно синий Андрюха. Он окинул меня мутным от боли взглядом и отвернулся к стене, украшенной красновато-бурым ковриком.

– Болит?

– Ага, сил нету…

– Я тебе тут травы принес кое-какой. Но ты ответь мне на пару вопросов, чтоб я правильно подобрал для тебя, ладно? У тебя изжога бывает? – спросил я.

– Да нет, разве что от “завтрака туриста “ рыбного, – ответил Андрюха, не поворачиваясь.

      Понятно… Бессмертник я отложил в сторону.

– А как у тебя болит, на что похоже? На бритву, скажем, или на камень, будто он желудок обрывает?

– Нет, это как гвоздь втыкается куда-то вовнутрь. Иногда кажется, будто насквозь прошивает.

«Боль, – подумал я, – похоже, марсианской природы». И мой взгляд упал на Андрюхин гороскоп, где Марс был плотно сцеплен с Юпитером.

– А бывает так, что боль словно разливается по всему телу?

– Не, не помню, – прокряхтел Андрюха, переворачиваясь на другой бок.

– А так, чтобы суставы болели, или, скажем голову распирало?

– Ага, это точно. Я и сейчас еле хожу. Ноги совсем не носят.

И тогда я добавил сухой толокнянки, чтобы подавить Марс Сатурном, с которым он «ищет дружбы». Затем я расспросил Андрюху еще немного, и после решил добавить к созданному только что сбору, сухих яблок, чтобы растворить боль Юпитера.

Все это я перемешал, залил кипятком и приварил немного на водяной

бане. Пока травы настаивались, я немного прибрал в доме, расставил кое-что по местам. Затем, вернулся на кухню, процедил полученное лекарство и, набрав чайную ложку, попробовал что получилось. Вкус был фантастически мерзопакостный, и я, уж было, приготовился увещевать Андрюху всякими посулами, чтобы он только выпил хоть немного. Прошло минут двадцать, отвар остыл, и я внес желто-красное, слегка дымящееся варево, в комнату, готовый выдержать настоящий бой. Андрюха привстал на локте и, прищурив один глаз, скептически меня оглядел.

– Чего это?

– Траву тебе сварил. Пей, бери. Да не все сразу. Глотка три сперва, а потом – раз в полчаса по глотку.

Андрюха взял банку в руки и отпил.

– Ух ты, а ничего, пить можно, – выразил он свое одобрение. И, несмотря на мои рекомендации, выдул тотчас полбанки.

– Ну, я же тебе говорил – не все сразу, а ты, прямо как ребенок, честное слово.

– А ничего, мне нравится. Как чай хороший, краснодарский.

– Да ну!

Я очень обрадовался, поскольку, если больному лекарство нравится, то оно, наверняка, ему поможет. Хотя, конечно, речь только о естественных продуктах.

– Ты давно в травах разбираешься? – Андрюха снова прилег на бок. Глаза его начали светлеть.

– Отпускает, что ли?

– Да, понемногу. Болит все равно, но уже не скручивает.

– Травы мне шорин подсказал. Не все, конечно, но главные. Так что ему, при случае, привет передай.

Андрюха сел на кровати, слегка морщась.

– Как так?

– А так. Я ж тогда видел его. Он мне и сказал. Говорит, мол, пригодится скоро. Да только он не маленький, а наоборот – огромный, – я показал рукой где-то над собой.

– А что он еще говорил?

– Да велел передать тебе, чтобы ты мне заговор какой-то, на дорогу рассказал. Знаешь, чего это?

Андрюхины глаза округлились. Он молчал, позабыв, как видно, даже про боль.

– Надо же…– только и произнес он.

– Да ты ложись, нельзя ж тебе сейчас скакать. Я-то тебя и так слышу, – говорил я, пытаясь уложить Андрюху.

– Отпускает, – сообщил он. – Болит все равно, но все-таки как-то не так. Терпимо уже.

– Лежи-лежи, скоро совсем полегче будет, – приговаривал я, – Пей, только, как я сказал. Здесь тебе и на завтра хватит. А я потом еще сварю.

– Да. Надо тебя с Марфой познакомить, – кряхтел Андрюха,– Вот, встану на ноги, так сразу и пойдем. Может, научит тебя еще чему-то.

У меня, наверное, загорелись от энтузиазма глаза, потому что в следующую секунду Андрюха добавил:

– А, может, и нет. Так что ты не радуйся прежде. Марфа – она переборчивая. Меня, вот только и хотела научить, да я – отказался, – он махнул рукой, – какое там учение. А Марфа – старая она совсем…

Прошло еще три дня. Андрюхе совсем полегчало. Он уже выходил из дома, но на шахте пока еще не появлялся.

– Нашли фраера! У меня больничный на неделю. Так что – гуляем.

– Ты гуляй-гуляй, да не пей, смотри, не то все насмарку пойдет, – просил я его тогда.

На удивление, мой странноватый напарник слушался меня во всем. Он охотно измерял температуру, когда я просил, разрешал посмотреть язык, потрогать пульс и живот. То ли он и впрямь доверял мне сверх всякой меры, то ли ему просто нравилось, что с ним возятся.

– Так что? Когда ты мне заговор дашь?

– А я не дал? – наивно поднял брови Андрюха.– Так пиши, чего там давать-то? – И он затараторил какие-то странные словосочетания, сплетенные не то в стих, не то в скороговорку.

Я записал.

– Может, ты еще чего-нибудь знаешь? Ну, про ячмень, например.

– Ладно, только не говори никому, а то Марфа говорила, будто заговор силу потеряет.

– Так что, тебе заговор на дорогу Марфа дала?

– А то кто же? Я как-то засиделся у ней, допоздна, и попросился, было, переночевать. Не хотелось идти так далеко, на ночь глядя. Собаки, думаю, еще нападут. Тогда, да и сейчас тоже, по степи много диких собак бегало. А она мне и отвечает, мол, если хочешь – оставайся, но на будущее – мало ли что – выучи заговор. Как скажешь его четыре раза, поворачиваясь по четырем сторонам света, так никто тебя и не тронет, ни зверь, ни человек.

Мы проговорили целый вечер, и я окончательно убедился, что Андрюха – это самобытный философ. Его интересовал смысл жизни человека на земле и его место в природе. Он пытался понять смысл существования власти, и многое другое. На все у него было мнение, родившееся в прежних размышлениях, и ни с чем его нельзя было застать врасплох. Потом разговор, невзначай, коснулся моей встречи с шорином.

– Вот видишь, как в природе видимое и невидимое переплелось. И оттого, что оно невидимое, не значит, что его нет, или что видимое его главнее.Природу любить надо, чувствовать ее, а уж она-то найдет способ как тебе помочь, если надо.

– А вот – шорин, он кто, по-твоему?

– Кто знает? Может, живет он там, а, может, просто появляется. Не знаю. Да и не важно это. Просто, если ты чего-то не понимаешь пока, то это не значит, что этого нету. Уважать надо все, что живет вокруг тебя. Вот это важно. Я так и живу. Потому и в лагере не помер, и даже, если хочешь знать, зубы почти все сохранил – во, – Андрюха продемонстрировал лошадиный оскал.

– А ведь кроме меня почти никого и не осталось, – продолжал он, – не один этап я прошел… И здесь вот. Сколько уже всего было, а вот он – бегаю покамест по земле. Может, на старости лет еще и язву подлечу, – он подмигнул мне, затем встал и вышел на кухню.

Я задумался, положив голову на руки и глядя за окно, где солнце уже готовилось упасть в пыльный горизонт, но все никак не решалось. Оно, то сплющивалось, то, вроде как, снова выползало, потом вдруг внезапно, очень резко покраснело, превратилось в линзу, и через мгновение исчезло совсем, оставив за собой багровую полосу и черную сумрачную степь.

– Чего впотьмах сидишь? Свет зажги. – Андрюха принес чайник и сахар. Было тихо, ночь опустилась и придавила крыши поселковых домов, далекие тереконы²⁴ и тополя, стоящие, словно караул вокруг всего поселка. На какое-то время все умолкло, даже бдительные собаки не облаивали проходящих мимо их владений ранних пьяных. В доме тоже нарушали тишину лишь ходики на кухне, да тонкий звон ложечки о стакан. Говорить не хотелось, и мы так и сидели, прихлебывая чай. Молчать в обществе Андрюхи было легко.

*** *** ***

      Моя практика подходила к своей последней четверти, и я стал все более энергично приставать к Андрюхе, чтобы он познакомил меня с Марфой. Я чувствовал, что это знакомство может перенести меня к совершенно иным горизонтам сознания. У меня все время крутились в голове Андрюхины слова о том, что Марфа хочет кому-то передать свои знания, и, понятное дело, если не мне, то кому? Так я размышлял все время, мысленно представляя эту долгожданную встречу, и тот ворох знаний, который неизбежно потом на меня обрушится. Я много раз представлял себе, как Марфа ведет меня в сарай, заваленный магическими травами и всяческими необычными предметами. Я воображал, как она подарит мне огромную амбарную книгу со своими записями, и как она скажет, что теперь я ответственен за сохранение и передачу этого секретного знания. Чего, бывает, не навоображаешь себе по молодости да по глупости. Так минула еще неделя, и я «пошел на «абордаж»:

– Андрюха, ты скажи прямо, если не хочешь меня с Марфой знакомить. Или, может, она не хочет? Чтобы я не ждал зря.

– Да ладно, пойдем. Или сегодня, или завтра. Скорее всего – сегодня.

Но Андрюху снова оторвали от моих просьб какие-то срочные обстоятельства, и выйти нам пришлось лишь через четыре дня, не заходя домой, прямо после смены.

Тропа петляла по оврагам, сплошь обросшим лопухом, затем вышла в степь и уже больше никуда не девалась, но была ровной, как нить, почти до самого горизонта.

– Поговоришь с ней, короче, – ни с того, ни с сего вдруг сказал Андрюха, – но не напирай. Упрямая она, если не захочет, то проси – не проси – все равно не расскажет. И еще вот, может, пригодится. Видел я у нее кожаную книгу. Страницы чудные, толстые и хрустят. И написано чем-то красным. Книга очень старая, но чернила не выгорели. Там, я думаю, и заговоры, и рецепты всякие, и

еще что-либо. Красивая. Мне понравилась. Я Марфе говорю, мол, дай посмотреть, а она – нет, говорит. Будешь учиться – дам. А так – нечего зря страницы слюнявить.

У меня замерло сердце. Подумать только! Книга, написанная на пергаменте киноварью! Да это, поди, век десятый. И что там? Многовековой опыт врачевания? Или, может быть, осколок исчезнувшей бесследно мифологии славян, хранимой мудрыми волхвами, которые после были полностью вырезаны Владимиром, который ныне – Красно Солнышко?

Но теперь – всё. Уже ничто не в силах помешать мне, ничто не сможет меня остановить. Я на пути. Я пришел в нужное место и в нужное время. Я – воин, выигравший сражение. И теперь, когда книга, можно сказать, у меня за пазухой, сколько еще побед меня ожидает!

Так я шел пыльной дорогой, убегающей за горизонт, мимо полей и лугов, мимо старой березы и маленького кладбища, собранного из десятка могил, мимо какого-то почти полностью разрушенного дома, обросшего со всех сторон высокой травой. Я шел распираемый глупой гордыней и смешными предвосхищениями. Я подстегивал веселым думаньем свое сердце, и оно отзывалось глухим стуком, пытаясь вырваться навстречу желанному событию. «Вот она! Вот она – победа! Я сумел, я нашел!…»

Андрюха шел и что-то втолковывал мне про Марфину дочку-дуру, и про соседей, которые почему-то Марфу побаивались, хотя она только и делала, что всем помогала. Была в деревне, как говорится, и повитухой, и попом, и доктором. Даже коров лечила. «А они, нет: все им не так, – язвил Андрюха, – чуть кто заболеет, значит, Марфа сглазила. Да ну их! Они ведь не понимают, что нельзя быть особенным и одновременно таким, как все».

Я шел и соглашался, кивая на каждое предложение. Люди всегда любили себе подобных, не отдавая отчет в том, что в трудные времена, именно особенные поворачивают дела к лучшему. Кто как может, кто что умеет. Одни лечат, другие сражаются, третьи проповедуют. А толпа, в лучшем случае, исполняет, хищно поджидая тот момент, когда можно будет, наконец, расправиться с этим странным, не похожим на них человеком, прокричав свое привычное: «Распни!».

Мы перевалили через небольшой холм, и внизу показались беленькие домики.

– Все. Почти что пришли уже. Мало осталось. – Сообщил Андрюха.

Мы пересекли последнее поле, а затем, петляя между домов, прошагали вдоль всей деревни. Марфин дом я заметил еще издалека по обилию людей и машин. Но суета вокруг, скорее настораживала, что-то там было не так, в воздухе витала тревога. Мы подошли поближе, и я остановился как вкопанный, не веря своим глазам.

– Что это? – спросил я Андрюху почему-то шепотом. Хотя, уже и сам все понял.

– Да, Лёха, похоже, что мы опоздали.

Я стоял, не в силах сделать ни шагу и в тот же миг что-то накатило на меня, ударило в голову и закружило. Я сел у забора и закрыл глаза. Потом открыл, и через белесую муть едва различал, как два мужика разбирали крышу…

– Да не тужи ты, Лёха, – успокаивал меня Андрюха на обратном пути. -

Старая она совсем была. Все равно, наверное, не смогла бы тебя всему обучить, сам понимаешь, сколько для этого времени и сил надо. А ты молодой. Наверняка еще кого-нибудь встретишь. Да и потом, если честно, я так думаю, что бабы, они баб должны учить, а мужики – мужиков. А на Руси людей бывалых много, так что – не тужи! И меня прости. Надо было мне, конечно, раньше думать.

– Почему шорин знал про нее и не сказал? – спросил я. – Он говорил, что, дескать, надо было бы мне от него кой чего узнать, но не скажет, потому, как я из любопытства пришел.

– Кто ж его разберет. Он и мне не все говорит. Видать, не время тебе было ту книгу брать. Ничего. Урок тебе будет. Не зарекайся никогда. Делай все быстро, но не зарекайся. Я же видел, когда мы шли, как у тебя глаза горели, меня совсем не слышал, видать, уже книгу за пазухой трогал?

Я ничего не ответил, а только хлопнул его по худой спине:

– Спасибо тебе за все! – только и сумел я сказать тогда.

** ** **

      Последние две недели прошли, словно в полусне. Даже с Андрюхой я почти не разговаривал. Теперь, почти до самого отъезда, вечерами время было заполнено оформлением отчетов и сбором разных материалов для будущих курсовых. Поселок стал тяготить меня, и я уже ждал – не мог дождаться – того дня, когда автобус повезет меня по пыльной ухабистой дороге на маленький вокзал посреди степи, а оттуда… Впрочем… Я уже больше не торопил события, я боялся их торопить. Да и теперь, всякий раз, когда в душу закрадывается желание, чтобы что-нибудь произошло чуть быстрее, я вспоминаю горьковатый запах степи и ту пыльную дорогу бегущую мимо маленького кладбища…

И вот, остался последний день. Я отработал смену, и, отмывшись в последний раз грубым куском черного хозяйственного мыла, вышел к столовке. Андрюха и еще несколько ребят стояли там, видимо поджидая меня. Я предложил посидеть на прощанье, и они тотчас подхватили эту идею с большим энтузиазмом. Мы зашли в магазин, потом к бабке Наталье – известной поселковой самогонщице, а затем наш путь лежал в близлежащий овраг, густо поросший осиной. Здесь шахтеры скрывались от зорких глаз своих жен, здесь они могли, наконец, поговорить о сокровенном, запрещенном к прослушиванию особам женского пола.

Выпили и по первой и по второй и по третьей. И вот, компания уже гоготала безо всякого повода, кто-то пытался затянуть жалостную песню о невинно посаженном молодом человеке, кто-то, просто завалившись на спину, курил. Ленька гоготал, но я его не слышал. Я ушел в печаль. Но вдруг знакомое слово, будто арканом вытянуло меня из туманных блужданий на поверхность.

– Да ты скажи Андрюхе, чтоб про шорина чего-нибудь соврал, – тыча пальцем куда-то в сторону, гоготал Ленька.

– Да, нет, я ж тебе говорю, что Зинка сглазила. Я ей как про туфли рассказал, так их на другой день и сперли.

– Шорин! Точно! Его работа да, Андрюха?– хохотал Ленька, кивая в Андрюхину сторону.

Потом как-то быстро все получилось. Андрюха встал и врезал Леньке прямо в глаз. Тот упал и завыл. Андрюха развернулся, и, не говоря ни слова, пошел себе неуверенной походкой прочь из оврага.

Ленька вскочил, порываясь, было, догнать, но его удержали. Брось, мол – сам нарвался. Или не знаешь, как Андрюха реагирует, когда про шорина говорят?

– А кто это – шорин? – спросил я, будто бы не зная об этом ничего.

– Ну, это вроде домовой, только в шахте. Но кроме Андрюхи в него никто не верит. А так, болтают всякое. Андрюха, как с бабой своей разошелся, так и чудить стал. А вообще-то он мужик нормальный, что надо. И напарник, и собутыльник.

Они налили еще, всколыхнув мутноватое содержимое трехлитровой банки, и затем уж больше ничего не говорили, видимо, смущаясь от происшедшего инцидента. Ленька пытался что-то рассказать про футбол, прикладывая к глазу пятак, но разговор шел вяло и вскоре иссяк совсем.

А потом, я встал, сделав вид, что по нужде, и двинулся прочь туда, где уже мерцали, словно далекие звезды, недавно включенные поселковые фонари.

Я проговорил шепотом Андрюхин заговор на дорогу и шел уже уверенно, даже удивляясь своему спокойствию. Собаки и впрямь обходили меня стороной, а люди – просто все куда-то подевались, и до самой общаги мне никто не встретился. Накатила ночь. Теперь уже, наконец, последняя. А назавтра, я уезжал из этого поселка навсегда.

Письма Катарины Грофф

– А потом вдруг повалил снег… Впрочем, наверное, нет, сначала снег пошел, а свет потух уже после. Просто, наверное, я заметила его, когда свет потух. Странный снег в сентябре, и не где-нибудь в Якутии, а у меня в деревне, в семидесяти километрах от Твери. Представляешь, я утром дверь не могла открыть, столько навалило. Признаться, тогда мне стало не по себе. Сам понимаешь, три дня, как не стало мамы, отец в жутком состоянии в сумасшедшем доме.

Собственно, когда пошел этот странный снег, я и поняла, что он умер, и мне стало и страшно и хорошо одновременно. Представляешь? Я плакала, носясь из угла в угол и одновременно неистово радуясь, что успела его простить. А когда пропало электричество, весь мир как будто сжался, или это просто мою избу вырвало из мира, и она словно повисла где-то в космосе одна-одинешенька.

Тишина, даже мысли куда-то подевались, и мозг, если честно, начало затапливать отчаяние. Я, правда, плакала и выла, как побитая брошенная собака, у которой осталась единственная подруга – Луна, да и ту пытаются отобрать бесцеремонные тучи. И тут в голове вспыхнула мысль: « Огарочки!» Конечно! У меня ведь осталось несколько в разных комнатах, да и в сенях тоже. Я нашла один, зажгла, и стало немного легче. Но это было минут десять, а потом огарочек утонул в лужице расплавленного парафина. И опять темнота, опять отчаяние. Я долго искала другой огарочек, потом третий и, в общем, так прошла вся ночь, пока изба не стала наполняться пепельным светом. Я, и все, что было в доме, все мы стали похожи на персонажей из какого-то черно-белого фильма, но все-таки стало легче, значительно легче. Именно тогда я попыталась открыть дверь и не смогла. Я плакала и молилась, опять плакала, двигая дверь плечом, пока не образовалась щель шириной в ладонь. Снегу было, наверное, по пояс и я пыталась хоть немного отбросать его палкой, а затем и рукой.

Часа через два я, наконец-то, выбралась и пошла на стареньких лыжах (Бог знает, как они сохранились еще с моего детства) вдоль столбов, чтобы отыскать оборванные провода. Нужно ли говорить, что отрезан был практически один мой дом, провода валялись перекушенные словно бы чем-то острым. Да и снегу, мне кажется, было больше всего именно возле моей двери…

Ну, это уже в прошлом, я, наверное, утомила тебя своими переживаниями, да и не это главное. Когда ты приехал, мы много говорили о выборе, о том, что по сути дела не существует разнообразия людских проблем, потому как корнем является лишь одна из них – это проблема Выбора. Да, это было самое трудное, но ты знаешь, когда я его сделала, мне стало еще труднее. Весь мир взорвался, а может это и не мир, а кто-то еще, для кого я представляю интерес именно в раздавленном состоянии, может, это он в меня вцепился? Во всяком случае, у меня были друзья, и у меня было дерево, которое помогало мне сбросить накопленную дрянь.

В тот день, когда я простила отца, я пришла к моему дереву и увидела такое, от чего просто упала на колени и долго плакала, обхватив серый пахучий ствол руками. Представляешь, кто-то содрал с моей любимой подруги кору! Я даже не знаю, как он это сделал, ибо кора была содрана от самой верхушки и до основания. Слава Богу, не вся, примерно треть или четверть, и возможно, мне удастся ее подлечить. Но тогда!.. Господи, кому это понадобилось? Знаешь, моя пихта плакала от боли, и даже пес почувствовал это, он сидел и поскуливал рядом с ней.

** ** ** **

Я отложил письмо и задумался. Я вспомнил нашу первую встречу, которая была странной, как и всякая подобная встреча, замешанная на мистике отношений. Я не хотел ни с кем общаться, я просто валился с ног, поскольку в этом городе читал по три пары к ряду, однако, ей почему-то не смог отказать: в последний момент язык заклинило, и я вместо отказа ответил: «Ладно, приходите».

Помню, мы сидели на кухне, в которой не было ни одного окна, и дым ее сигареты постепенно наполнял все огромное пространство под потолком, понемногу, нехотя протискиваясь в отдушину. После долгой беседы, я стал понимать, что начинаю выигрывать, и это был первый случай, когда я не очень-то этому радовался. Предстояла большая битва, ибо ЭТО вцепилось в нее основательно и так просто оно еще никого не отпускало.

– У тебя все получится,– сказал я,– только будь настороже, как говорится, и не изменяй себе…Что-то в этот момент щелкнуло во мне и я добавил, – Катарина…

Она посмотрела через дым как-то несобранно и спросила:

– Откуда ты знаешь, что я родилась в день святой Катарины?

Я этого не знал. Я опять «вспомнил» Висмар²⁵. Я его и раньше почему-то вспоминал, но все как-то мельком, вне контекста, как теперь говорят. С тех пор прошло больше трех веков, а она почти такая же… Только, конечно, не так сильна, как была тогда. Как трудно было ее одолеть, и как легко она могла уничтожить целую деревню, отвоевывая для себя лес и гору…

Она ушла от меня на подъеме, она поверила, что сможет подняться и все стерпеть, что сможет простить тех, кто целенаправленно и хладнокровно уничтожал, втаптывал, размазывал… Тогда она поверила в себя и, видимо, стала опасной для другого, назовем его условно – темного мира, который вцепился в нее не на шутку, пустив когти под самое сердце.

Ее «предупредили». Когда она возвращалась домой, ее попросту избили, бросили на морозе, отобрав сумочку и опустошив карманы. Я затаил дыхание. Вот сейчас она сломается и скажет: «Где же был твой Бог?» Однако этого не произошло, она встала, молча, вытерла слезы и двинулась дальше. У нее получалось, она шла медленно и упрямо. Мне было интересно, я помнил ее и точно знал, зачем мы встретились. Чего я боялся в тот период больше всего? Да почему именно в тот период? Вообще чаще всего, я внутренне опасаюсь одного и того же. Я долго не мог толком объяснить чего именно, и вот как-то судьба меня столкнула совсем с другой женщиной.

В какой-то момент, обессилев, я сел и закрыл лицо руками, а та другая стояла надо мной и говорила:

– Я расскажу тебе притчу, только ты не обижайся, ладно? Один человек точно знал что хорошо, а что плохо. Он ходил и устраивал всем их дела, и вот однажды он проходил мимо болота и увидел, что кто-то там хлюпает. Жалость взяла того человека. И тогда он проложил к тонущему гать. Затем стал вытягивать его к берегу. В конце концов, он истратил все свои силы и выпачкал всю одежду так, что она уже была ни на что не пригодна, а когда он все же выволок это существо на сухое место, он возликовал над своей победой. А существо, как ты думаешь, что сказало?

– Не знаю, – если честно мне вообще не был интересен тот ответ, или быть может, я его просто знал.

Существо сказало:

– Зачем ты меня вытащил? Ведь я там живу. Смешно, да?

– По-моему, не очень, – ответил я тогда, поскольку убил на подобное «болото» больше, чем полгода.

С тех пор я стал обходить «болота» стороной. Я понял, что как в природе, так и среди людей, болота – это особый мир, в который лучше не лезть. По крайней мере мне. Я немного побаивался «болота» и в этот раз, я почему-то был все время уверен, что она сломается, что остановится на полпути, и тогда все, что я смогу сделать – это лишь собрать кучку пепла, который останется кому-то на память или же – в назидание. Однако она не только не сломалась, но смогла преодолеть тяжелейшее испытание, о котором написала, совершенно ничего не подозревая, некоторое время спустя:

– …Вот прошло уже некоторое время с тех пор, когда я пошла вперед, ведомая силой Мира и твоими советами. Я по-прежнему слепа и мне очень требуется твоя поддержка, оттого и пишу тебе сейчас. Собственно, в этот раз мне нужен не столько совет, сколько оценка того, что я сделала.

У меня есть Оля. Замечательное существо, совсем тинэйджер, с удивительно тонкой живой душой. С детства летает во снах, хотя и наяву с ней происходит тоже немало странного. То вдруг люстра начинает со свистом вращаться, то кто-то по ночам стаскивает одеяло, или, например, мама, которая мирно спит за стеной, вдруг входит в комнату и, напевая что-то под нос, начинает подметать. Оля ко всему этому привыкла и уже не обращает внимание. С родителями отношений нет, они ее не понимают, они устали от ее экзальтированности и им проще предположить, что ребенок не совсем здоров. Несмотря на это, она запросто «забирает» их болезни, а потом болеет сама. Родители же не видят этого, или не хотят, и все течет своим чередом. Как ты думаешь, нормально ли это? Мне почему-то кажется, что нет.

Раньше она говорила о том, что чувствует Бога в своей жизни, ей нужна была молитва, а теперь, я даже не знаю что ей нужно. Как-то она заявила мне, что не нуждается ни в какой религии, ни в Боге, что все, что ей интересно находится в ней самой, однако, тогда я усмотрела в этих словах всего лишь гордыню. С тех пор я перестала относиться к моей подруге как к маленькой девочке, которой все хочется простить. Теперь я увидела в ней человека, который делает выбор “не туда”.

Кстати, с тех пор у нее появилась одна особенность – она не может войти в церковь, ей там становится плохо.

И вот недавно Оля пришла и сказала, что у нее обнаружили опухоль груди. Я знала, что этим закончится, поскольку она недавно «забрала» опухоль у матери и вот теперь такое. Именно в этот день я поняла, что Оля – это и моя борьба. Я сказала, что нельзя опускать руки, что всего можно избежать, чтобы она наплевала на запреты ходить в церковь, которые получает во снах непонятно от кого, вроде как от инопланетян, мол, «хуже будет». Сказала, что надо самому себе сделать «хуже» – обливаться, голодать, проводить немалое время в молитве и духовном размышлении, следует, наконец, принять крещение.

Голодать она согласилась сколько угодно, а от церкви и крещения отказалась наотрез. Все время пыталась затеять дискуссию о недоказанности существования Христа, о существе Бога и тому подобное. Мне тогда стало с ней очень трудно. То, что было раньше ясно и понятно, теперь под действием ее вопросов становилось не совсем очевидным. Однако я всегда в этих случаях вспоминаю, как было и как есть, я имею в виду свою судьбу и теперь меня сбить с толку не так-то просто. Тем не менее, мне часто кажется, что я много на себя беру, сама не голодала и дня, даже курить не бросила, а ей предложила сразу неделю. Так ли это, и вообще, могу ли я проповедовать?

Знаешь, а нас все же не пустили к крещению. В тот день, что мы наметили, у нас у обоих возникли естественные причины, которые не позволяют входить в церковь. А затем вдруг приехал Олин муж и увез ее в другой город. Могла ли я сделать еще что-то и все ли я делала правильно?

Это письмо было кардинальным. Оно содержало всю информацию, которую, порой приходится собирать годами, путем тщательных наблюдений и экспериментов. Во- первых, я окончательно понял, что Катарина – настоящий воин, который выиграл сражение, и этот факт развязывал мне руки, и теперь многое, что обычно под запретом, можно использовать по своему усмотрению. Во-вторых, я понял, что темный мир уже присылал к ней своего посланника, а значит, партия подошла если и не к своему логическому концу, то уж точно – к середине.

Именно после этого письма, мне была дана идея, благодаря которой я смог, наконец, как-то повлиять на завязанный вокруг Катарины узел судьбы. Это была заслуженная награда…

Я как раз сидел и размышлял о том, что первая часть схватки выиграна, и что пока неизвестно, как будет выглядеть вторая часть, которая, скорее всего, станет последней. Я сидел в который раз над натальной картой Катарины и вдруг «вспомнил» костер. Он был только сложен и еще не горел. Это был костер, на котором должна была гореть она. Я стоял рядом со своим другом почти посреди площади, и у меня не было ощущения победы. У меня, пожалуй, вообще не было никаких ощущений. Я стоял, переступая босыми ногами на холодной брусчатке, поеживаясь от хищного рева толпы, жаждущей зрелища и от силы, исходящей от моего недавнего врага. Даже у столба Катарина продолжала сражаться. Я хорошо помню, как подошел палач с факелом, и как огонь внезапно потух под взглядом этой женщины. Толпа замерла, а палач, упав на четвереньки, стал отползать куда-то за тюки с хворостом. Тогда вышел священник и, подняв крест, предложил ей покаяться. Она рассмеялась в ответ, обнажив выбитые окровавленные зубы, и закричала:

– Это тебе-то, толстый мешок я должна каяться? Посмотрим лучше, как ты укреплен своей верой,– и она, слегка приоткрыв рот, посмотрела на него немного рассеянным взглядом. Их связала мягкая, но очень прочная светящаяся нить и священник упал, согнувшись пополам.

«Ведьма!» – закричала толпа. – « Сжечь ведьму!» И в Катарину полетели камни, но, по-моему, ни один из них не достиг цели. А потом из толпы, похоже, откуда-то слева, вылетела арбалетная стрела…

Я как будто очнулся. Ведь если бы не эта стрела, Катарина бы отдала все долги еще тогда, приняв неимоверные муки костра, а теперь костер, фигурально выражаясь, «перешел» в эту жизнь и тлеет, казалось бы вечно. Что же делать мне сегодня? Бегать с «ведрами» и «заливать огонь водой» то там то – тут? Бессмысленно. Пока я бегу за очередным «ведром», «огонь» разгорается с прежней силой. Тогда, может быть, раздувать огонь, невзирая на ее боль? Чтобы ее вообще скрутило, чтобы год или два превратились для нее в беспросветную пытку, с тем, чтобы после все ушло и, может быть, забылось? Очень рискованно. Это и не всякому мужчине под силу.

Но есть еще одно. Если вернуться назад и каким-то образом повлиять на тот арбалетный выстрел, если стрела пролетит мимо или вообще не вылетит, то Катарина примет мучения костра и тогда, может быть…

Я сел за стол.

– Привет, это опять я,– так началось мое письмо,– И я по-прежнему стыжусь своего эпистолярного стиля, который не идет ни в какое сравнение с твоим. Дорогая Катарина, я вспомнил все и теперь мне немного страшно и нелепо спрашивать то, о чем я все же спросить обязан. Это необходимо. Соберись с силами, собери все то, что бурлило в тебе раньше и постарайся понять. Ты спрашивала меня о магии, и в твоих словах я чувствовал некое осуждение. Я чувствовал даже какую-то убежденность, с твоей стороны, в безусловной греховности того, чем я занимаюсь. Что ж, возможно, но кому судить? Я знаю лишь то, что в мире ничего не исчезает бесследно и ничего не дается просто так. Любой поступок, любое действие рождает энергию, которая затем будет материализована. Как любая жидкость выпавшая в организме не по месту: гной, кровь или слизь – неизбежно превратится в соединительную ткань, иногда даже во вред всему телу.

Так и в Макрокосме: пусть не сразу, пусть через какое-то время, но зло обязательно воплотится где-нибудь в виде кучи мусора, а тотальное зло, рождаемое целыми народами – в развалины городов и пепел рукописей. Добро воплощается в садах, порядке, красоте парков и улыбках людей. Я также знаю, что закон воздаяния, о котором я только что вскользь упомянул, не может быть сильнее любви, поскольку Бог – это и есть любовь. Подумай как-нибудь об этом. Теперь я скажу главное. И потому я перехожу на новый абзац.

Я хочу изменить твое прошлое, и мне для этого нужно твое согласие. Это очень серьезно, хотя, наверное, и нелепо просить тебя вернуться назад в шестнадцатый век и принять там нечеловеческие мучения костра инквизиции. Тем не менее, это не формальность, я действительно хочу, чтобы ты осознала то, что я тебе сказал. Ты тогда и вправду сотворила очень много зла. Твой процесс не был, строго говоря «охотой на ведьм», поскольку было множество вполне надежных свидетельств того зла, что ты сотворила.

Спустя некоторое время я получил ответ и с тем удалился в пустыню,

которая простиралась от моего дома и до самой реки в северо-восточной части города. Это была настоящая, хотя и маленькая пустыня, в которой можно было сосредоточиться и уйти от любопытных глаз. Предстояло всенощное бдение.

Солнце зашло за горизонт и появилась первая звезда. Я сел на песок, лицом на север и стал ждать. Ветер стих, но ничего особенного не происходило. Я установил внутреннее молчание, и мир понемногу «засветился», но все же желаемого погружения не наступало. Время шло, и скоро мир черным колесом перекатился за полночь. Внезапно тело пронзила боль, которая неизвестно откуда начиналась и где заканчивалась. Она была острая, как скальпель, пронзивший нерв. Она мгновенно залила глаза фиолетовым маревом, и я тщетно пытался понять, что же все-таки происходит. Впрочем, через несколько мгновений стало ясно, что боль исходит из ноги. Более всего это походило на то, что в подошву вцепилось какое-то насекомое. Подскочив, я отчаянно пытался стряхнуть злого пришельца, но им оказался обыкновенный комар…

Через несколько минут боль перестала быть такой острой, но все же и не проходила. Ко всему еще у меня появилось странное ощущение чего-то знакомого, чего-то, что уже было и что необходимо вспомнить, однако, никаких аналогий на ум не приходило. Боль! Знакомая боль! А потом произошло нечто такое, что можно сравнить лишь с попаданием в горную реку или водопад, когда обилие потоков постоянно сбивает с толку и всякое твое движение скорее уменьшает плавучесть, нежели наоборот. Первым делом вспомнились мои похождения на Лысой Горе, задолго до всех событий с Катариной. Я там был с одной очень молодой и чрезвычайно сильной ведьмой, по-другому, я бы никак не смог ее назвать. Я ей понадобился для того, чтобы помочь «вскрыть» найденное ею место силы.

– Без тебя мне не пройти. Для входа и выхода из этой дыры нужно мужское и женское начала. За это я покажу тебе как входить в прошлое. Хочешь?– предложила она.

Понятно, что я согласился. Мы пришли к месту почти в полночь. Это была большая круглая поляна, окруженная черным лесом. Мы стали в центре, и Веда – так она велела себя называть – прочла какие-то заговоры, обращенные к духам леса. Она была голая, я это знал, и покрыта лишь каким-то свободным балахоном вроде ночной рубашки. Собственно, я тоже. Мне было трудно сосредоточиться, если честно… После, взявшись за руки, мы пошли, двигаясь мелкими шагами как бы по спирали. Отойдя от центра примерно метров десять, мы стали двигаться по кругу.

– Закрой глаза и замолчи внутри. Я повиновался и тотчас ощутил, будто погружаюсь в землю, точнее, что я как бы опускаюсь вниз под землю по винтовой лестнице в какой-то вертикальный ствол. Так я опускался довольно долго, а затем

она велела открыть глаза. Я опять же подчинился и поразился тому, что видел все как днем, или, скорее – в сумерки, будучи абсолютно уверен, что сейчас глубокая ночь.

– Теперь пойдем медленнее,– скомандовала она, и я стал понемногу

переставлять отяжелевшие ноги. Казалось, что в тот момент, когда мы двинулись прямо, на меня кто-то надел кандалы с пудовыми гирями. И вот тогда-то меня и пронзила та самая страшная боль – я наступил на гвоздь той же самой ногой и тем же самым местом.

– Тебя не пускают в прошлое,– сказала она, и ночное зрение тотчас исчезло и все опять погрузилось в привычный мрак.– Извини. И не расстраивайся, мы вскрыли место, и это главное. В прошлое ты еще войдешь, но только всякий раз, когда ты будешь туда идти, тебе придется сталкиваться с этой самой болью. Воспринимай это, как цену, что следует заплатить духам и как требование быть внимательным и безупречным.

Нога болела по-прежнему, и я, сев на прохладный песок, закрыл глаза, делая глубокие выдохи и вдохи. Легкое дуновение коснулось лица, но это был не ветер, а скорее, паутинка, прилетевшая с легким ветром бог весть откуда. Открыв глаза, я увидел все, как днем, а в следующее мгновение, немало поразившись, понял, что вокруг меня уже совсем не та ночь, в которой я закрыл глаза, а нечто совсем иное. Было ощущение, будто меня запихнули в банку, и без того весьма плотно набитую какими-то бумажками, тряпками и прочими мягкими, но, тем не менее сдавливающими предметами. Затем ощущение сдавленности стало уходить и появилось что-то вроде восхищения или же экзальтации. Город исчез, да и пустыня изменилась до неузнаваемости. Река отошла значительно дальше на север, домов не было и в помине и лишь вдалеке виднелись неясные дрожащие огоньки.

– Вот ведь незадача! Вместо Висмара я попал на то же самое место, и совершенно неизвестно – в какое время.

«… Тебе не позавидуешь, ибо как можно завидовать человеку, у которого поводырем является боль?»– хохотнула тогда моя подруга на Лысой горе.

И только теперь я воспринял этот неприятный смешок как ценнейший совет, данный мне далеко за полночь в том нашем странном путешествии.

Боль… Я сел и уколол ногу булавкой в том самом месте, где только-только сидел комар. Боль разлилась мгновенно и залила все сознание. Я держал изо всех сил перед глазами письмо Катарины, продираясь сквозь боль и пытаясь не упустить из виду и восприятия то, что было добыто с таким трудом. Затем что-то толкнуло меня, я взял и пошел, ковыляя по песку, и волоча ноющую от боли ногу. Внезапно боль стала такой сильной, что я не заметил, когда именно исчез из-под ног песок…

Я уже переставлял ноги по булыжной мостовой, и боли уже не было. Вокруг было много людей, и никто меня не замечал.

А вот и помост. Вокруг дрова и какие-то люди снуют туда-сюда. Суета. Вот и она, привязанная к столбу. Успеть бы… Где же человек с арбалетом? Вот подошел палач, осталось совсем немного… Господи, успеть бы… Но как? Я ведь лишен способности физического воздействия, я не могу выбить у него из рук арбалет. Слева от площади стояли несколько лошадей, запряженные в большие телеги. На одной из них была привезена Катарина, на других – дрова, столб и все остальное. Лошади! Вот, кто мне нужен. Ведь они, как никто должны меня чувствовать!

Я подошел поближе. Животные забеспокоились, стали похрапывать,

мотая головами. Остается десять шагов, восемь, семь, пять… Лошади заметались, и неистовое ржание заполнило площадь, одна гнедая кобыла взвилась на дыбы. Собаки гавкали уже давно, а теперь они просто захлебывались лаем.

– Ведьма, ведьма,– закричала толпа. Я оглянулся и увидел, как согнулся пополам палач… Оставались секунды, и я, метнувшись к лошадям, замахал на них руками. Они рванулись с места и побежали на площадь. Толпа, разом выдохнув, подалась назад.

Я обернулся и увидел ее глаза полные удивления. Еще мгновение и огонь, набрав силу, коснулся ее платья…

***

Я давно не писал ей, поскольку битва была окончена и необходимость во мне отпала, но совсем недавно я получил последнее письмо:

– В этот раз я скажу немного. Только самое важное. Странно и неловко чувствовать себя спасенной. По всей предыдущей жизни я не привыкла просить и принимать помощь. У меня же перед тобой долг великий и небывалая ответственность: теперь такое ощущение, что все, что делаю, делаю и для тебя тоже и как бы с тобой. Очень страшно «заехать не туда». По инерции живу еще по принципу: «Человек, в сущности, тотально одинок, и это неустранимо»

Не знаю, как рассказать, но раньше я считала тебя своим учителем, а теперь поняла, что нет никаких учителей, а лишь, в лучшем случае, если повезет – хорошие добрые советчики, которые встречаются то в придорожном трактире, а то и в ночлежке, в которую тебя занесла пурга. И ты слушаешь их советы, но почти всегда это получается в полусне, поскольку, ты слишком устал и радуешься, что теперь можно просто прикрыть глаза, без малейшего риска замерзнуть. Но порой бывает так, и именно так произошло со мной, что очнувшись уже утром, когда пурга стихла, ты не находишь рядом того ночного человека, который заботливо оттер шерстяным шарфом твои окоченевшие ноги и согрел для тебя чашку вина.

До тебя медленно доходит, что после того, он еще что-то советовал насчет дальнейшего пути, что-то необыкновенно важное. Что-то без чего дальше и двигаться-то невозможно… И тогда ты с горечью понимаешь, что закрыв глаза и заснув, ты потерял неизмеримо больше, чем если бы заснул там, на морозе, по ту сторону двери.

Рассеяние

Благостно небесное насилье,

Руль миров держащее в руке!

Эсхил.

      Говорить об опасности сегодня уже, пожалуй, бессмысленно. Это – правда, ибо, в противном случае, я бы не стал рассказывать о событиях, о которых пойдет речь ниже. Все это было странно и, чего греха таить – страшно, но главное – совершенно непонятно – что именно нужно делать? А предсказание или даже пророчество беды без идеи, как ее преодолеть – дело бесполезное, если даже не праздное. В общем, теперь – это уже просто воспоминания, худо-бедно изложенные, всего лишь воспоминания, которые, я вполне допускаю, интересны и дороги только мне.

***

Это был, наверное, один из самых спокойных периодов в моей жизни. Все вокруг было как нельзя лучше, и говорить именно тогда о каком-то катаклизме было бы в высшей степени нелепо. И тем не менее…

Первое видение случилось на одной из центральных улиц города, имевшей длинное название, ассоциируемое с фанфарами и победными шествиями. Я возвращался с какой-то встречи, когда со мной вдруг произошло нечто странное, что несколько позже, уже имея опыт, я назвал «включением».

В общем я увидел все тот же город, но теперь его уже нельзя было назвать городом привычных лиц, поскольку лиц не было. Он был мертвым и заброшенным. Некогда радовавшие глаз старинные, немного вычурные дома, теперь медленно превращались в мертвые каменные осколки, улицы – в пыльные замусоренные лабиринты, оставленные, очевидно, суетно, в какой-то момент и сразу.

Последнее обстоятельство не вызывало у меня ни малейших сомнений. Я обнаружил на своем пути несколько автомобилей с приоткрытыми дверцами и оставленными ключами зажигания, я видел, что в квартирах, постанывающих от трещин, стоит мебель и висят занавеси и картины. Город был явно оставлен уже давно, это было понятно, поскольку через асфальт проезжей части пробивалась густая бурая трава. Многие балконы обрушились из-за прорастающих из стен деревьев. Теперь мой город стал пристанищем диких собак, которых здесь было видимо-невидимо. Происходящее мне казалось странным, но боясь упустить картину, я все же медленно двигался по пустынным улицам, как корабль-призрак, занесенный неведомым ураганом. Ветер носил клубы пыли и песка, но привычного мусора – газет, банок и бутылок нигде не было. Вот аптека. Странно – целые стекла, правда, большинство лекарств вывезено. Магазины полны или наполовину полны товаром. И вот опять странность – город брошен давно, а мародеров здесь почему-то не было. Оглядываюсь. Картина пропала также внезапно, как и появилась, и вот я снова стою на том же месте, где и был. Причем в этом моем привычном мире прошло от силы полсекунды, поскольку и ноги и руки были практически в том же самом положении, что и до видения…

Шли дни, и подобные включения стали случаться все чаще, а затем просто посыпались на меня, как лавина. Я стал видеть многие улицы города, нигде не встречая людей и оставаясь незаметным для полчищ собак и крыс. Более всего меня беспокоило то, что я не знал, что с этим делать. На меня шла явная информационная посылка, которую необходимо было осмыслить и затем принять какое-то решение. Если брать самый примитивный срез в понимании этой проблемы, то можно было предположить, что город ожидает некая катастрофа, но что это может быть, если даже мародеры обходят теперь это место стороной? Многие вопросы мучили меня тогда, но ответа на них я не знал, и их с каждым днем становилось все больше и больше. Внутреннее чувство подсказывало, что время еще есть, что все это произойдет не так уж скоро и можно, в общем-то, не спешить.

Все шло своим чередом, и вот однажды мне позвонил Акива. Он вообще-то звонил крайне редко, ибо нужды во мне не испытывал. Поэтому каждый его звонок был по-своему уникален. Всякий раз в подобных беседах, даже не особенно интересуясь, насколько я в этот момент занят, он сообщал о каких-то своих умозаключениях или открытиях, которые, впрочем, всегда казались интересными и оригинальными. Этот звонок был особенно необычен, поскольку Акива просил о встрече. За время нашего «второго» знакомства, я встречался с ним всего три раза, и всякий раз это были поводы особой важности.

Мы медленно шли по большому пустырю, где летом иногда останавливаются залетные циркачи, разбивая свой веселый лагерь с брезентовым шапито посредине. Акива был взволнован и говорил отрывисто, глядя по сторонам, как будто стеснялся того, что говорил или боялся, что его поднимут на смех.

– Беда, дружище, большая беда! Не знаю что делать. Было недавно у меня видение, мне показали наш город, но только он был мертвый. Понимаешь? Пустой город, одни собаки. Сначала я думал переждать, но меня заставили встревожиться. Представляешь, я был не только здесь, я был везде, и везде – одно и то же. Нет людей и кругом одни собаки да вороны. А в одном городке неподалеку отсюда я видел очень странную картину. Посреди главной площади, прям между памятником Ленина и каким-то правительственным зданием сидит в качалке старик и смотрит вверх. Покачивается так и глядит куда-то. Весь грязный, закутанный в какое-то подранное одеяло, в войлочных ботинках с давно поломанными “молниями”. Я подошел и спрашиваю, мол, не нужна ли помощь, а он посмотрел на меня и только улыбнулся, молча. Потом отвернулся и стал опять глядеть куда-то вверх, покачиваясь в своем кресле.

– Кто вы такой? Я почти закричал тогда,– продолжал Акива, по-прежнему не то, смущаясь, не то, просто мрачнея на глазах, – я сначала подумал, что он глухонемой, но тот опять же спокойно повернулся и сказал: «Я – один из тех двадцати трех…» Я не понял, что он имеет в виду, но старик, молча, поднял вверх палец и, прищурившись, сказал:

– Лилит²⁶ взошла. Я встречаю ее каждый день, ибо вострубил уже второй ангел, а в скорости вострубит и третий, и четвертый, и звезды тогда будут склонять к дурному, и перепутается день и ночь, ибо уже нет на земле праведников, способных что-либо изменить! И двадцать четвертый не появится никогда… И будет народ сей рассеян по свету, как до сего не раз бывало, ибо всегда на земле будет такой народ, судьба которого будет назиданием!

– Что ты говоришь, старик?

– Все ты понимаешь, Акива-самаритянин! Все понимаешь, колдун, и твоя участь будет едва ли не горше прочих! Покайся, и стань двадцать четвертым, ибо более ждать некогда. И быть двадцать четвертым в этом городе больше некому… Он вылез из кресла и, шаркая своими войлочными башмаками, стал удаляться по бульвару вверх, оставив позади себя любимое кресло-качалку, в котором теперь уже покачивался лишь налетевший ветер.

Акива замолчал. Молчал и я. Мы дошли уже до края пустыря, за которым начинались ряды однообразных домов, и сели на лавку, вкопанную в землю. Рядом валялся оббитый линолеумом поломанный стол. Когда-то за ним старики резались в домино, а теперь, вероятно, прежних хозяев этого маленького клуба не стало, и их нехитрый мирок опустел, а вскоре и разрушился совсем, поскольку уже некому было поддерживать его прежнее хмельное веселье.

– Не знаю, успокоят ли тебя мои слова, но у меня тоже были подобные включения. Без старика, правда,– сказал я.

– Вот как? – Акива был искренне удивлен.

– Да. Мне тоже показывали пустой город, собак ну и все такое.

– Веришь или нет, но я, пожалуй, впервые не знаю что делать.– Акива странно усмехнулся.

– А что делать? Живи, как жил и бди, бодрствуй, как говорится. Что еще? Сказавший «алеф» скажет и «бет», но сначала он разъяснит значение «алеф». Иначе и смысла нет во всех этих намеках.

– Да, наверное, разъяснит…– рассеянно повторил Акива. Затем он встал и пошел по узкой дорожке, ведущей от домов к метро, и было в его походке что-то несуразное, казалось, он постарел, и вот скоро из этого жилистого упругого человека получится беззубый старик, шаркающий ногами и опирающийся на клюку.

Затем незаметно пролетела зима и в город, наконец, ворвалась весна и тогда «… протрубил третий ангел, и упала звезда Полынь²⁷…» И только после этого до меня стал доходить смысл моих прежних видений. «..Народ будет рассеян по свету, как уже было не раз…» Но и с пришедшим ко мне пониманием, я по-прежнему не знал, что нужно делать конкретно.

Город внезапно затопило жарой пополам с тополиным пухом, паникой, и вонью вокзалов. Истрашная мысль мелькнула тогда: « Это и есть что ли, начало рассеяния?» Но, слава богу, я ошибался, это была просто паника. Город обеднел женщинами – они, правдами-неправдами рвались все равно куда: к далеким родственникам или знакомым, спасая детей от невидимой беды. Появилось много пьяных мужчин и всезнающих старух.

Время шло, и к осени паника пошла на спад, иногда возрождаясь с появлением новой карты-версии радиационной обстановки. К зиме об опасности говорили уже немногие, но очень возросла эмиграция. «Это еще не рассеяние»,– уговаривал я себя тогда.

Наконец зима ударила со всей силой. Некоторые рукава и затоки на реке сковались еще в ноябре, а в декабре крепкий лед Днепра был уже заполнен рыбаками. С моста метро он выглядел, как обеденный стол, застеленный праздничной белой скатертью, на которую кто-то рассыпал шарики черного перца. Я всегда пытался понять – что может заставить человека целый день сидеть на льду, и не одного, а стольких?

Акива позвонил в пятницу и сказал, что сегодня у него опять было видение, и что он опять он видел старика, сидящего на заснеженной площади в своем привычном кресле, закутанного в толстый плед и обутого в валенки.

– Что он тебе говорил?

– Не знаю что и сказать тебе.. Он опять говорил, что является одним из двадцати трех и раза три говорил, что я должен стать двадцать четвертым.

– И это все?

– Да, собственно… Или нет, он еще говорил, что третий ангел вострубил и за ним очень скоро вострубит четвертый и если не найдется в этих землях праведник, то будет судьба этой страны страшнее судьбы Содомской. А, еще, что странно, в этот раз он велел мне никому не говорить о встрече с ним и о разговоре.

– Зачем тогда мне рассказал?– удивился я.

– Ты – это другое дело и знаешь, предчувствия меня точат. Чего-то я не понял, прямо как стена, какая-то… И вчера я видел свою смерть. Совсем рядом. Какие уж тут тайны…

После этого разговора предчувствия стали точить и меня. Подстегивались они еще и тем, что человек, который звонил, был не Акива, или, вернее сказать, это был уже не Акива, это был кто-то другой, который готовится исполнить «последний танец».

Следующая «встреча» с моим приятелем была весьма печальной. Уже ближе к весне я получил повестку из прокуратуры, и вскоре явился в институт судебно-медицинской экспертизы на опознание. Там же стояли еще двое мужчин, которые были приятелями Акивы по рыбалке. Да, он был весьма умелый рыбак и охотник, тонко чувствовавший природу и повадки зверей. Он был большой мастер по части охотничьей магии, знал множество заговоров на оружие, ритуалов общения с духами-покровителями охоты.

Как выяснилось, он утонул на следующий же день после нашего последнего телефонного разговора, я слушал подробности, которые диктовали для протокола эти двое, а мне было жутко и холодно в этой сплошь каменной, освещенной тускловатыми лампами и заставленной цинковыми столами мертвецкой.

– Он провалился в полынью, хотя в том месте было уже много следов, и никто не слышал, чтобы лед скрипел или подламывался,– так говорил один из мужчин, тот, что был постарше, с красным лицом и крепкой фигурой. – Но это была не беда. Там доска валялась, и мы сразу ему ее кинули. Он на нее улегся грудью и стал помаленьку вылезать. Петруха,– он указал на второго,– побежал за веревкой. Ну, а он,– мужчина мотнул головой на стол, где лежал Акива,– уже вылез к тому времени по грудь, распластался так по льду и лежит. Я отвернулся, чтобы поторопить Петруху,– он опять указал на второго мужчину,– а когда повернулся, то увидел, только пузыри из-под воды. Видать, почему-то сполз он в воду обратно…

Следователь все записал и обратился ко мне:

– Как вы объясните текст этой записки?– он протянул мне

тетрадный лист с карандашными записями, заложенный в полиэтиленовый плоский пакет. Лист был долгое время в воде и потому сильно раскис, но все же слова все еще читались вполне отчетливо:

«Я все понял, но времени у меня уже не осталось. Скорее всего,

ты меня уже не увидишь, но надеюсь, что хотя бы эта записка тебя найдет. Я

понял все, но двадцать четвертым мне уже не стать никогда. Двадцать четвертый

– это 4 – 10,11 в последнем. Яснее сказать не могу по известным причинам. Ты

всегда был сообразителен, поймешь и теперь. И торопись, ибо четвертый ужу поднес к губам свою трубу. Твой Акива»

С обратной стороны листка была надпись: « Прошу передать эту записку

моему другу по адресу…»

– Так что вы можете сказать об этом?

– Не знаю, – искренне ответил я.

– А почему он в записке называет себя Акивой?

– Ну, это прозвище такое, – ответил я, пожав плечами.

– И все же, что он имеет в виду в записке? Что такое «4-10,11 в

последнем»?

– Я – правда – не знаю. Мне все это странно не меньше, чем вам.

Следователь отобрал у меня тетрадный листок и разрешил идти.

Я шел в раздумьях, не обращая внимания на прохожих и чавкающий под

ногами подтаявший снег.

– Четвертый уже поднес трубу к губам… Это, понятно, ангел из «Апокалипсиса». «Апокалипсис» же – это последняя книга «Нового Завета». Следовательно, 4 – 10,11 в последнем – это, скорее всего 4 глава, 10 и 11 стих из этого текста. «Новый Завет» тогда был постоянно со мной и я встал прямо посреди улицы и листал мягкие страницы, пока не нашел нужное место:

– Тогда двадцать четыре старца падают перед Сидящим на престоле и

поклоняются Живущему во веки веков, и полагают венцы свои перед престолом,

говоря: Достоин Ты, Господи, принять славу и честь и силу, ибо Ты сотворил

все, и все по Твоей воле существует и сотворено.

Все стало ясно, и когда я оторвал глаза от книги, то увидел, что опять

стою посреди пустого города, где шмыгают собаки, оставляя глубокие следы на

мягком снегу, заметающим потрескавшееся шоссе. Почему-то в этот раз я ходил

по Бабьему яру, и это было странно, поскольку в том месте я не очень-то люблю

бывать. Когда-то давно это ущелье между холмами почиталось древними

славянами как место материнской силы. Сюда приходили женщины, коим Бог не

давал дитя, и оставляли свои дары. Здесь волхвы и ведуны проводили свои

церемонии, поклоняясь Луне, покровительнице материнства, и духам яра, прося родить великого воина или мага.

Я бродил в своем видении по Бабьему яру, полон размышлений и

недоумения. Я шел по тропе, поднимающейся куда-то вверх по склону,

временами поскальзываясь и цепляясь за ветви деревьев.

Падал пушистый снег, и было очень тихо. Сзади раздался едва слышный хруст, и я обернулся. Хруст был тихий и медленный: по тропе, едва волоча копыта, брел огромный старый лось. Он был угрюмый и несчастный, глядел широко раскрытыми слепыми глазами куда-то мимо меня, слегка шевеля влажными ноздрями. Он ковылял своей дорогой, обнюхивая воздух и не оборачиваясь, и вскоре, снова захрустев кустами, скрылся.

Я взобрался на холм, который казался лысым, и… вдруг все прошло. Я положил книгу обратно в рюкзак и двинулся своей дорогой. То было последнее включение. Время шло, и я даже стал беспокоиться, что история «повисла в воздухе». Так обычно не бывает, ибо чаще всего – это затишье перед бурей, и вот, как я и предполагал, вскоре наступила развязка и наступила она совершенно неожиданно и странно, как резкий телефонный звонок в четыре утра. Собственно, именно с телефонного звонка все и началось.

Среди врачей у меня немало друзей, но все они не так уж часто поднимают голову вверх, отрываясь от своей текучки. Встречаемся мы или же созваниваемся лишь тогда, когда происходит нечто экстраординарное. Звонил как раз один мой приятель-невропатолог, с которым я уже не виделся целую вечность. Он работал в психоневрологическом диспансере, и еще дежурил на полставки в психиатрической клинике.

– У меня тут история есть для тебя, рассказать?– он делал вид, что его данная тема не интересует нисколько, и он вообще обратил на это внимание только ради меня.

– Давай, если она не очень нудная, – поддел его я.

– Ладно, слушай. Приходит ко мне мой давний пациент. В прошлом – алкоголик но, он уже тринадцать лет не пьет, и вроде как все забылось. А тут недавно выпил пятьдесят граммов коньяка по случаю: дочери восемнадцать стукнуло, ну и, испугался, что сорвется. В общем, с тем ко мне и.

– А почему к тебе?– удивился я.

– А я его тогда вытаскивал, и он ко мне часто приходил, ломало его здорово. Так вот, он пришел, колотится весь, белая горячка, говорит, у меня.

– Подожди, что за ерунда? Он пришел с белой горячкой к тебе сам?

– Так я же тебе об этом и рассказываю. Началось с того, что этот мой клиент стоял около машины,– он вообще – автомеханик,– и услышал голос. И голос тот ему просто так, без всякого вступления вдруг говорит, что он – особенный человек, и что он им нужен.

– Кому это – им? – спросил я.

– Не знаю, неважно. Савва, так зовут того пациента, посмотрел на часы и, не дожидаясь конца смены, прибежал ко мне. Понимаешь, какая у него «белочка»? Он тебе и в пространстве и во времени ориентируется, и бред у него скорее какой-то шизофренический. Собак, чертей не ловит. В общем, положил я его в палату, стал наблюдать. Через какое-то время он мне говорит: «Музыку слышу из розетки». Я его начал очень мягко убеждать, что он просто устал, что никакой музыки нет, а тот за свое. Ладно, говорю, полежи немного, я сейчас приду, а сам думаю: сделаю-ка я ему укольчик, пусть поспит. Пока ходил, пока вернулся, прихожу, а он на листе ноты пишет. Ты что, говорю, музыке обучался? «Да нет,– отвечает, – у меня и слуха никогда не было, это они меня только что научили».

Честно говоря, я не сообразил, что ему сказать. А он мне говорит: «Знаешь, доктор, а они меня через стенки научили видеть!»

– Как так?– спрашиваю.

– Не знаю, говорит, но вот смотри – сейчас за стеной медсестра идет, маленькая такая, пухленькая. Катит столик с лекарствами.

Я подошел, открыл дверь, и точно – мимо проходит со столиком сестричка из интенсивной терапии. Ее все Пончиком за глаза называют. Она и правда такая, как Сава ее описал. А он ухмыляется и говорит, что теперь, я, мол, все вижу, даже что в других комнатах делается, все становится, как стеклянное, если захочу, конечно.

– Слушай, дружище, а нельзя ли с ним пообщаться?– мне эта история показалась любопытной.

– Отчего же, приходи, кофе попьем. Халат только не забудь.

В тот же день, хотя, скорее – уже под вечер, я приехал в клинику. Нам с Саввой разрешили выйти в парк, и мы долго ходили по сумрачным аллеям, усеянными желтыми пятипалыми листьями. Савва говорил поначалу медленно, как бы стесняясь, и по всему было видно, что делает он это исключительно из уважения к своему доктору, и я его интересую лишь как повод скоротать серое, растянутое до бесконечности больничное время.

– Вот я и сейчас, если захочу – вижу через стены, а не захочу – не вижу.

– И как вы к этому относитесь? – Спросил я.

– Да как отношусь? Лечусь вот… – вздохнул мой собеседник.

– Зачем? Разве плохо с этим жить?

– Не знаю… Не хочу я этого. Много лишнего знать – ни к чему мне, – Савва снова вздохнул.

– Ну, хорошо, вот вы рассказывали про музыку из розетки, а что было после того, как музыка закончилась?

– А она не закончилась. Доктор мне как укол сделал, так я и «улетел». Вроде как растворился, а потом снова собрался, только уже в другом месте.

– Интересно, и где же?

– Не знаю. – Савва слегка мотнул головой. – Это был зал какой-то, только он был словно половинка шара. Все белое внутри, похожее на пенопласт. И люди там были какие-то странные.

– Почему странные? – спросил я.

– Да какая-то одежда на них непонятная, вроде как живая, что ли? Я такого раньше никогда не видел. Ну, испугался сперва, понятное дело. А они сразу ко мне, мол, не волнуйся, мол, все в порядке, и давай меня хвалить на все лады. Ты такой, да сякой! Я за всю жизнь столько про себя не слышал, сколько они за минуту наговорили. А я не то, чтобы насторожен или что-то еще, я вообще был никакой. Представляешь, вообще ничего не думаю и не хочу даже. Все как-то мимо меня.

– А сколько их там было? Двадцать три?

Он повернулся ко мне и как-то настороженно спросил:

– Почему двадцать три? С чего ты взял?

– Да нет, это я так. Подумал просто…– ответил я примирительно.

– Не надо «просто»! И не перебивай! – Савва еще смотрел какое-то время на меня встревожено, а затем, откашлявшись, продолжил.

– И тогда подходит ко мне самый старый из них и говорит, мол, сейчас мы тебе покажем фильм, ты такого раньше не видел и вряд ли увидишь. Он про будущее. Испуг мой еще не прошел, и я спросил насчет того, где я нахожусь и кто они такие. А те отвечают, чтобы я не боялся, и что сразу после фильма они меня отправят обратно. Ты понимаешь, я никогда раньше не был в таком состоянии, все у меня всегда получалось, всегда все уважали, а тут прямо как кота в мешке привезли куда-то, чтобы фильм показать. Убьют, думаю, и никто не услышит. Тогда этот старый говорит, что никто мне вреда не причинит, а если я сомневаюсь, так они меня могут прямо сейчас отправить обратно, но второй раз уже встреча не получится. И тогда я почувствовал что-то такое, вроде интереса или уверенности и говорю: «Ладно, только побыстрее, а то меня в больнице хватятся.»

А они засмеялись и начали показывать это… ну, фильм, короче. Хотя, на фильм это совсем непохоже было…

Савва остановился и, подняв какой-то корень, стал рассматривать его на

вытянутой руке со всех сторон, затем отбросил в сторону, продолжил.

– Да, так вот… Ты знаешь,– он незаметно, но очень естественно перешел на «ты» – Это не было похоже на фильм. Совсем! Во всяком случае, я ничего подобного раньше не видел. Весь полусферический свод исчез и, как-то само собой получилось, что мы: то стоим посреди города, а то проносимся над ним. Было понятно, что это Киев, они начали с того, что показали правый берег, а затем – где мы только не летали! И над Русановкой, и над Куреневкой, даже на Корчеватом были. И везде пусто! Понимаешь? Совсем пусто! Нет никого! Все заброшенное, кое-где были мертвые люди или животные, но не часто… А потом, я так понял, мы подлетели к Припяти, и я увидел, как горит станция, вернее догорает уже. Все разрушено, как после взрыва, чуть поодаль брошенная техника и дыма много. Опять к Киеву подлетели, и я опять увидел мертвых. Не знаю, что там случилось, но это были дети, полный автобус детей.. Давно уже там они.. И водитель за рулем… – Он заплакал, – Извини. Я и тогда расклеился, только больше. Упал на колени и первый раз в жизни молился! Господи, говорю, ну за что детей-то? Прости, Господи, всех людей, ну, не было у них поводыря, дурили их все кому не лень, вот и заблудились, сами того не ведая!

Стал там на коленях ползать и просто ору от отчаяния, это ж, думаю, и мои где-то там будут… А эти, со стариком во главе, все показывают и показывают. В общем, потом упал я лицом вниз и истерика прямо со мной. После, я совсем какой-то угрюмый стал, все мне все как-то тяжело и безразлично сделалось, и сказал я тогда, мол, возьми меня, Господи ! А те сзади подходят и говорят: «Молодец, молодец, мы даже не думали, теперь, может, все иначе будет». И затем я снова очутился в больнице. Знаешь где? На третьем этаже, есть в коридоре такая ниша, вроде предбанника квадратного, он сейчас завален мебелью со всех палат, где ремонт идет. Так вот я очутился там, за пальмой и за всей мебелью. Я когда вылезал, все столы пришлось перевернуть. Грохот был такой, что санитары прибежали и чуть не «зафиксировали нас». Вот так… Сделали мне укол, и я уже

нормально заснул, без всяких там штук.

– Слушай, а, по-моему, ты не все рассказываешь,– сказал я, глядя прямо в его ясные серые глаза.

Он подозрительно посмотрел на меня, прищурился и медленно, отделяя каждое слово, сказал:

– Конечно не все, я, может, и псих, но не дурак. Если я расскажу хотя бы половину – мне отсюда не выбраться.

И он, хлопнув меня ладонью по плечу, развернулся и зашагал обратно к корпусам. С тех пор я Савелия больше не видел, и включений более тоже не было. Все вроде успокоилось, но время от времени мне снится один и тот же сон, будто я попадаю в зал, где за круглым столом сидят люди в белых одеждах. Они молчат, они неподвижны, и есть среди них одно, неизвестно для кого, пустующее место. И я совершенно уверен без всякого счета, что их по-прежнему пока еще двадцать три.

Два спектакля в исполнении гроссмейстера

Для того чтобы вспахать поле, нужно быть, по крайней мере, умнее мула.

Мексиканская пословица.

      Кто-то по каким-то причинам вышел на тот момент из игры. Не то погиб, не то что-то еще, и я им понадобился для игры в одной «пьесе», как они это называли. Это была закрытая группа из двенадцати человек, во главе которой стоял тринадцатый – гроссмейстер. Они называли себя «бродячими комедиантами»… Это – вкратце…

Стояла адская, густая, какая-то невыносимо-оранжевая жара, от которой плавились мозги и все мысли вращались где-то вокруг пересохшего языка. «Как они себе вообще видят эту конференцию? Ее бы на пляже проводить… Эдак, докладчик такой-то, ваше слово, плывите к доске… Ага, вот мороженого сейчас купим, и очередь ерундовая, минут семь, пожалуй… Надо же, попал прямо под вентилятор… И умным тоже везет иногда… Черт возьми, мест совсем нет, придется на веранду идти, снова в жару… Нет, вон есть одно, как раз в самом углу. Мое любимое место… Подозрительное везение… Не занял бы кто… Господи, хоть бы никто не занял…»

– Граммов сто пятьдесят взвесьте, пожалуйста, – протягиваю деньги.

Иду в примеченный угол. Какой-то тип лысоватый там уже сидит… Черт, его же только что не было… Ну да Бог с ним, некогда… Ух, холодное, хоть и подтаяло…

– Не торопитесь так, горло простудите, да и конференция ваша никуда не денется, все равно, как всегда, начнут на час позже.

Поднимаю глаза и вопреки ожиданиям увидеть встречный взгляд, вижу только лысину – невесть откуда взявшийся субъект ковырял чайной ложкой в своей вазочке с мороженым.

– О, вы тоже там будете?– спросил я с интересом.

– Упаси Бог, что вы! Как можно?! – ответил субъект, немного пыхтя, видимо, откусил слишком много ледяного содержимого.

– Это почему же так?  И откуда тогда подобная осведомленность?– спросил я не без сарказма.

– О, осведомленность это у меня как черта характера, что впрочем, меня не обязывает присутствовать на разного рода сборищах.– спокойно ответил лысый.

– Может быть, нам следует познакомиться?

– Я бы не назвал это так. Скорее, я бы сказал, что я должен представиться. Извольте – Парис – рыцарь ордена Мальтийского Креста. Слышали когда-нибудь?

– О чем именно?

– Хороший вопрос. Насчет Ордена, конечно.– все также безразлично ответил незнакомец

– Слышал, но не очень-то ожидал увидеть рыцаря древнего Ордена в кафе.

– Что ж, всякое бывает, особенно если на пути Ордена  возникает препятствие,– он поднял глаза и холодным взглядом рептилии уставился на меня.

– Не понял, – протянул я, и уже собирался встать.

– Камень на дороге может иметь наилучшие намерения, но все же разумнее будет его убрать. Не так ли? – спокойно осведомился Парис, все также глядя мне в глаза.

– Это вы о чем?– я был совсем уже сбит с толку.

– Не лезь в это дело, Пегас! Слышишь?! – лысый навис над столом и шипел мне прямо в лицо, – Не лезь, хуже будет!

Затем он резко встал, и почти отшвырнув в сторону стул, двинулся к выходу, ловко лавируя между столами и ни разу не оглянувшись.

Первый шок прошел, и я побежал к выходу, но незнакомец исчез. «Кто это может быть? Наверное, псих, хотя откуда он знает про конференцию? Ну и жара… Носовой платок ко всему еще забыл…»

Автобус опять битком набит… Ну, ничего, мы бочком… Как всегда двери захлопнулись сразу за мной…

Теорема: «Вокруг любой точки автобусного пространства всегда существует эпсилон – окрестность, в которую, при желании, можно втиснуть еще одну единицу микрокосма». Назовем ее так: «Условие существования МИКРО-косма в автобусном МАКРО-пространстве».

***

«..Вот и мой доклад, – слышу занудный голос ведущего. Ну почему они всегда выбирают непременно самых занудных и с предельно невнятной дикцией?

– Следующая тема доклада «Астрологические факторы риска в онкогенезе».

«Куда пропало вдохновение? Скорее всего, виной тому тот лысый в кафе, из головы не выходит… Все непонятное тревожит… И не «прозвонить» его никак – белая стена и больше ничего.

Доклад, как в тумане, кое-кто встал и вышел… сам знаю, я не в форме, три балла от силы. Иду обратно, ловлю на себе взгляды… Мокрая спина и сухие от мела руки…

– Вы сегодня не на шутку взволнованы, что-то произошло?– услышал я голос рядом с собой.

Я повернулся и увидел, что слева сидит весьма респектабельного вида худощавый высокий человек лет пятидесяти в хорошем сером летнем костюме. Он смотрел на меня вопросительно и спокойно, оперев обе руки о трость темного полированного дерева.

– Все нормально? Мы знакомы? – задал я два вопроса сразу.

– Не думаю, что знакомы, но я о вас много слышал, и, представьте, присутствую здесь именно ради вашей темы, – вкрадчиво сказал человек в сером костюме.

– За что ж такая честь?– съязвил я.

– Ну, не в чести дело, у меня интерес иного рода. Не желали бы вы провести у нас свой цикл лекций? Как говорится, культуру – в массы!– Он закинул ногу на ногу и с улыбкой уставился на меня. Теперь он держал на трости лишь правую руку, а левую положил на колено.

– А кто вы и каковы ваши условия?– я немного смутился.

– Отлично! Пойдемте на воздух, там я вам все объясню, тем более что самое интересное все равно уже отчитали, поверьте мне на  слово.

Незнакомец встал, и, подхватив трость и свой портфель, стал проворно продвигаться к выходу. Зал обо мне уже забыл и я, практически незамеченный, выбрался на лестницу.

Мы шли какое-то время молча, в прохладной тени старых каштанов. Молчать с этим человеком было нетрудно, его общество совсем не угнетало.

– И все же, чем вы так взволнованы? – спросил он, и после короткой  паузы добавил – Пегас…

Мир снова завертелся вокруг оси, и я перестал понимать происходящее, остановился посреди дороги и как-то очень тупо ответил:

– Я вам не Пегас…

– Да будет вам, – незнакомец оставался спокоен и даже ироничен, – поговорим лучше серьезно. Я верю, что вы не знали до сих пор своего имени или, вернее, не слышали его от других. Но мир вас назвал  именно так и глупо это отрицать, тем более что и вы об этом уже должны были бы догадаться. Не станете же вы, человек, весьма продвинутый в оккультных науках, утверждать, что, например, вот это дерево действительно зовется осиной только потому, что его так назвали люди? Ну да ладно, не об этом речь. А дело в том, любезнейший Пегас, что именно сейчас мир требует от вас подвига. – он немного комично вскинул брови и поджал губы.

– Выходит, дело не в лекциях? – я уже догадался, что здесь что-то нечисто.

– Ну почему же? И лекции могут стать подвигом, однако, мы к этому вернемся несколько позже.

– Каждый человек, дорогой Пегас, это, прежде всего, поле битвы, особенно тот человек, который находится на пороге выбора.

– Выбора чего? – со скрытой насмешкой спросил я.

– Выбора оружия, разумеется. А также стороны баррикад, которую неизбежно придется занять, – ответил человек в сером очень твердо и уже без тени иронии, снова, как прежде, глядя мне прямо в глаза.

– Следовательно, я здесь для выбора оружия?– спросил я и улыбнулся.

– Я в вас не ошибся! Тонкий сарказм – это то, что дано не каждому. Это – признак большого ума. Итак, чего бы вы хотели в награду, или, иными словами: чего вам недостает до полного счастья, так сказать?

«Бред какой-то… Чего мне недостает? Загородного лечебного центра с обсерваторией и храмом Двенадцати Огней… И плюс к этому…» – подумалось мне, но незнакомец перебил мои размышления, замахав руками.

– О, зачем замахиваться так далеко? Может быть, ваши планы со временем изменятся… Примите совет человека, который намного старше вас – никогда не обременяйте себя таким количеством собственности. Людям нашего с вами склада характера, недвижимость – как жернов на шее, – сказал незнакомец, словно прочитав мои мысли.

Странное чувство, будто веревки ложатся на руки и ноги, и двигаться, уже нет никаких сил…

– Присядем, – серый пришелец, указал на свободную скамейку, – Все эти воздушные замки, которые вы там себе понастроили, на самом деле чепуха, и очень скоро вы в этом сами убедитесь. Оккультное лечение не подразумевает не только массовости, но и даже саморекламирования. Вам, до понимания этих вещей еще придется идти какое-то время. И понадобятся знания, много знаний, к которым доктор Папюс²⁸, поверьте, имеет такое же отношение, как Джеймс Бонд к разведке.

– Прошу меня простить, – я встал, протягивая руку, – но мне пора, меня ждут клиенты.

Вся эта история явно затянулась и уже начинала раздражать.

– О, вы переменили расписание? Вы ведь по средам не принимали. Сядьте, Пегас. Я не представился, и это моя оплошность, прошу дать возможность исправить, искупить, так сказать, в меру сил, – улыбнувшись, он настойчивым жестом указал на то место, где я только что сидел.

Я сел.

«Жарко. Неприятно как-то… Может, уйти просто, не прощаясь? Опять же – неудобно, и потом, может и в самом деле удастся в конце всей этой болтовни договориться о лекциях?»

– Меня зовут Бореллиус. Вы курите? – он протянул массивный  золотой портсигар.

– Нет, благодарю.

– И правильно, я тоже не курю. Итак, что же заставило меня встретиться с вами сегодня? Ну, во-первых, как вам нравится эта книга? – он достал из портфеля и протянул мне очень старинный черный фолиант, на котором были когда-то вытеснены золотые буквы названия и имени автора: Johannes Trithemius «Et Naturae Magicae»²⁹. Имя было почти полностью затерто, но я догадался, и у меня захватило дух. Это было именно то, что я тщетно искал уже много лет. В этой книге были ответы на все мои вопросы, возможно, даже на те, что мне еще предстояло задать.

– Можно мне ее полистать?

– Конечно, дорогой Пегас, более того, она будет ваша, но только сначала я должен убедиться в вашей лояльности.– Бореллиус отобрал у меня книгу и сунул ее обратно в портфель.

– И как вы собираетесь в этом убеждаться?

– Я? Никак. Скорее вы должны будете меня в этом убедить. Поработайте со мной, и людьми, которые преданы делу, а там посмотрим. Уверяю вас, что это сотрудничество даст вам много  такого, о чем вы и мечтать не могли, и все это кроме книги, конечно.

– А что я должен буду делать?

– Врачевать, как и врачевали, но иногда, в особых случаях, будет необходима ваша помощь, и тогда братья подскажут, что и когда от вас потребуется.– он снова повертел портсигар в руках.

Мимо меня прошел человек. Поравнявшись со мной, он повернулся и посмотрел так, как будто мы никогда раньше не виделись, но, тем не менее, от этого взгляда у меня стало  холодно в животе – это был тот самый странный рыцарь по имени Парис.

После слов Бореллиуса у меня образовался странный вакуум. Все, что я до сих пор знал и понимал, и что до этого момента занимало всю мою голову, теперь превратилось в ничтожную каплю, и образовавшаяся пустота вопила, требуя заполнения.

– Что я должен делать теперь?– я очень старался не выдать моего волнения.

– Ничего. Занимайтесь тем же, чем и занимались. Вас найдут, когда понадобится. Он встал и, слегка поклонившись, не оглядываясь, зашагал по аллее.

***

      Месяц прошел незаметно, в текучке и отработке новых идей. Красавец Бореллиус, лысый рыцарь и вся эта чертовщина стали забываться, но был единственный момент, который сохранял остроту воспоминаний все-таки оставался. Это была книга. Что я уже только себе не фантазировал! И все мои фантазии, связанные с тем, как бы получить эту книгу были одна нелепее другой, начиная от мысленной попытки выкупить ее у Бореллиуса и до хулиганских помыслов вроде того, чтобы, быстро закинув фолиант за пазуху, перемахнуть через  забор. Пожалуй, книга – это была единственная зацепка, которая могла меня вытянуть на повторное свидание с тем странным человеком.

Прошел еще месяц, и встреча, к которой я относился даже с некоторым отвращением, стала приобретать полутона желательности: я тосковал по книге.

Прошло еще немалое время, и я даже стал подумывать, как найти Бореллиуса. Порой мое беспокойство о том, что книга ушла безвозвратно, было весьма ощутимо, и это, пожалуй, начинало мешать моей работе.

Настала мудрейшая и любимейшая пора года, когда уже нет легкомысленных солнечных зайчиков или развлекающего мысли звона капели. Я стоял у окна, за которым дул холодный северо-западный ветер, несущий низкие тучи, выкованные из свинца и стали. Капли дождя стекают по стеклу, и взгляд уходит куда-то вверх к тучам. Мысли стройны и упорядочены… «Как хорошо, что из окна виден горизонт. Это великое явление Мира, которое всегда с тобой…»

Звонок телефона врывается в мысли, разбивая хрупкую конструкцию только что построенного воздушного замка.

– Слушаю, – сказал я недовольно.

– Здравствуйте, Пегас. Вы уже, наверное, меня забыли, – это был мягкий голос Бореллиуса.

– О, нет, что вы,– я почти взорвался, – нельзя ли вас увидеть? Я хотел поговорить по поводу книги.

– Не торопитесь. Книга, считайте, ваша. Я ее вам отдам, но сначала я попросил бы вас о встрече по другому поводу.

Это был короткий и опять же очень странный разговор, после которого в голове снова появился вакуум, требующий немедленного заполнения. Я шел к тому же месту, где происходила наша первая встреча.

Я не торопился. Напротив, я двигался очень медленно по аллее парка, поддевая ногами кучки палых листьев, и пытаясь отследить странное состояние, в котором находился. Я никак не мог отследить, что же меня тревожит… Нет, определенно, я был далеко вне «зоны комфорта», так сказать, мне было, мягко говоря, не по себе…

– Выходит, я у него «на крючке»…– Думал я тогда, – Да нет, чепуха, я ведь запросто мог послать его куда подальше или же поставить условия, мол, «утром деньги – вечером стулья», в смысле, конечно, сначала – книга, а после все остальное… Но ведь не послал же и условий не ставил, более того, был счастлив, что он вообще объявился… Тоже мне – обманутая гимназистка. А может уйти прямо сейчас? Да нет, в этом случае книга «уплывет» однозначно, а так все же есть какой-то шанс. И потом ведь никто не знает, что за услуги от меня потребуются. Может, это действительно что-то такое, что окажется интересным. О, вот и он. Как и тогда, элегантен и красив. Темно синий костюм в темную же полоску, похоже, английский, пальто дорогое, да и шляпа, пожалуй, как весь мой гардероб стоит.

– Рад вас видеть, Пегас, – сказал Бореллиус немного суховато.

– Взаимно, – ответил я в том же тоне.

– Прогуляемся, если не возражаете?– он показал ладонью куда-то в глубину парка.

Мы ходили по пустынным аллеям, разукрашенным желтыми пятнами листьев, и Бореллиус, совершенно изменив тон, уже очень мягко рассказывал о причинах нашей встречи. С ним было хорошо и уютно, как может быть уютно с родным дедом, которого у меня никогда не было, и о котором я с детства мечтал, представляя себе вечерние посиделки у камина с горячим  чаем и рассказами о войне.

– Видите ли, дорогой Пегас, мы, как и вы, занимаемся врачеванием… можно так сказать, пожалуй… но мы подходим к вопросу по-иному, – сообщил Бореллиус вкрадчиво.

– Да? И в чем состоит ваш метод?– естественно спросил я.

– Вот, к примеру, приходит к вам человек, у которого больное сердце. Каковы ваши действия?

– Ну, вопрос!– я даже фыркнул и пожал плечами, – По-моему, в данном случае, ответ нельзя  сформулировать в общем виде.

– Правильно, но я не о терапевтических премудростях, вытекающих их диагностических. Это не главное. Предположим, что вы докопались до того, что корнем болезни является какой-нибудь застарелый холецистит и что требуется многодневная голодовка или жесточайшая диета и лишь после прохождения через все эти «круги ада» можно будет гарантировать излечение, да и то – какие там гарантии? И что же ваш пациент? По большей части своей люди готовы отдать любые деньги, лишь бы их не мучили разными процедурами, а дали какую-нибудь волшебную таблетку, с приёмом которой разом ушли бы и все их проблемы. И поверьте, бессмысленно даже пытаться что либо менять в человеческом мировоззрении, этому люди противятся еще больше, чем голодовкам или прочим врачебным «издевательствам». Вот и получается, что человек уходит от вас и после не выполняет ваших советов, да еще и говорит, что вы дурной лекарь. Так-то, Пегас! Разве нет?

– И какова ваша альтернатива?– спросил я скептически. К тому времени я уж прочел немало о разных «альтернативных» методиках.

– Моя альтернатива такова, что я вовсе не сюсюкаюсь с моими клиентами, я просто ставлю их в такие условия, что они делают все, что нужно сами и по доброй воле, без лишних уговоров.

– То есть?

– Ну, то есть, у них просто нет другого выхода, кроме как следовать тому, что им предлагается в данный конкретный момент.

– Все равно,не понимаю,– честно признался я.

– Ничего, я здесь как раз затем, чтобы вы уяснили себе то, чего раньше не понимали. Лечим мы болезни куда более сложные, в сравнении с теми, с которыми приходится иметь дело вам, и называем мы каждый такой акт врачевания «пьесой» или, если хотите – «спектаклем».

– Кто это мы?– спросил я немного иронично.

– Мы – это мы, Пегас. Не пытайтесь делать смысловые перескоки в нашей с вами пьесе. Это просто бессмысленно.

Он посмотрел на меня так, словно бы пытался увидеть что-то внутри, и мир опять завертелся, и на меня как будто свалился огромный груз понимания. Я полностью осознал то, что я не мог уйти от Бореллиуса ни в  одной из ситуаций, я вряд ли вообще мог делать шаги, которые бы не находились под его контролем.

      Первый акт пьесы «Плененный Пегас» был завершен…

***

– Итак, Пегас, мне бы хотелось ввести вас в курс дела.

– Если  можно, я бы хотел перед началом задать пару вопросов.

– Пожалуйста, сколько угодно, – разрешил Бореллиус.

– Зачем понадобился этот нелепый рыцарь в кафе?

– А вы молодец, признаться не ожидал… Нет, вы – правда – молодец. Видите ли, главный корень, суть нашего метода состоит в стимулировании наиболее сильных сторон человеческой  натуры при контроле его через стороны слабые. Как ни странно, но слабостью человека являются его страсти, которые в свою очередь определяют форму его конституции. Существуют люди силы, люди власти и так далее, вы же, например – человек знания. Управление происходит путем возбуждения страстей. Это, поверьте, очень сложная и тонкая работа. Ее, как правило, выполняю только я, ибо у человека неопытного, возбужденные страсти нередко выходят из-под контроля и тогда могут быть неприятности. Итак,  чтобы успешно управлять человеком власти – его нужно лишить власти, или напугать тем, что власть уходит у него из рук. Человеку же знания можно намекнуть на собственную осведомленность в каких-то важных для него вопросах, или же показать, что он может быть посвящен в некое сокровенное знание, которого ему недостает для окончательного понимания каких-либо вопросов.

Рыцарь, назовем его условно так, играл вспомогательную роль, которая была необходима для того, чтобы заронить в душу человека знания зерно беспокойства, а также возбудить в нем дух противоречия. Когда человек знания обеспокоен, он хуже себя контролирует, и таким образом, данный вспомогательный элемент в нашей с вами ситуации был совершенно необходим.

– Но я вовсе не был напуган или даже обеспокоен.

– Помилуйте, дорогой Пегас, но ведь вы выбежали из кафе сразу же за ним? Выбежали. Это первое. И при этом, вы его не заметили, а ведь он находился очень недалеко от вас, практически рядом, по левую руку. Следовательно, обеспокоенность налицо, чего и следовало добиться. Я, конечно согласен, что вторичное его появление в парке было уже перетяжкой, грубая провинциальщина, так сказать, из-за которой все могло бы даже рухнуть. Каюсь, я тоже грешен. Итак, все карты раскрыты, и, как видите, я с вами предельно откровенен. Теперь, пожалуй, самое время поговорить о нашей совместной работе. Позвольте вас пригласить сыграть одну из важнейших ролей в пьесе «Капитан не вернется».

– Могу ли я надеяться на дополнительную информацию, прежде чем вынесу решение.

– О, разумеется! К нам обратилась женщина, по поводу того, что ее дочь отбилась от рук, болтается по каким-то компаниям, не хочет ничем заниматься. В общем ситуация банальна до скуки, если бы не одно обстоятельство. Эта самая девушка – ясновидящая с невероятным потенциалом. Пока еще – только потенциалом.

– Что это значит?

– Это значит, что она способна не только видеть варианты будущего, но например, даже слышать параллельные миры, если упростить ситуацию до примитивного. Она способна видеть границы миров и более того, входить и выходить в них и из них беспрепятственно. – Он помолчал немного и затем добавил:

  –Такой человек не должен пропасть. Это явление, если хотите планетарное. Сейчас на земле, кроме нее, проживает всего два человека такой мощи.

– Интересно, и где же? Где-нибудь в Индии?

– Представьте, нет. Один – это бедуин, проживающий в Иордании, а другой живет на острове Маврикий, но вроде бы, по моим сведениям, собирается переезжать. Оба- мужчины, так что наша подопечная – вообще уникальна.

– А как вы узнали об ее даре? Вы с ней беседовали?

– Да Бог с вами, Пегас, это невозможно совершенно. Во-первых, ее довольно трудно найти, дома она появляется очень редко, и лишь затем, чтобы украсть денег, а во-вторых, она редко бывает трезвой.

– Хм… И сколько ей лет?– спросил я, без особого интереса, впрочем.

– Восемнадцать. А дар такого рода обычно раскрывается полностью где-то к двадцати трем – двадцати пяти годам. Так что времени у нас немного.

– И все же, как вы узнаете принадлежность человека к тому или иному типу?

– Вам ли это спрашивать, дорогой коллега? Гороскоп – вот истинный паспорт человека.– Бореллиус посмотрел на меня, слегка прищурившись, будто пытался оценить мою реакцию.

– Выходит, что к вам обратилась ее мамаша? И каким образом это происходит? Как вас находят, я имею в виду?

– Ну, у нас есть подставной астрологический центр, где принимаются заявки. Правда, ни один клиент реально не понимает, что будет происходить дальше. С ним беседуют, дают всякие советы, и он уходит, в полной уверенности, что на этом деятельность центра закончена. Да оно, собственно, так и есть, однако, наиболее интересное, то, что действительно является битвой, мы откладываем, с тем, чтобы провести эту битву в нужное время и в нужном месте. На это согласие клиента мы не  спрашиваем.

– Понятно. А в данном случае? Вы считаете, что она не безнадежна?

– Нет. Безнадежен только человек лени. Таких очень много, если не большинство. За них мы не беремся вообще.

– Интересно, и как вы предполагаете провести «пьесу» в данном случае?

– Видите ли, ясновидящие, особенно такого уровня, обычно имеют очень тонкую нервно-психическую организацию. Их легко обидеть, но что любопытно – они не особенно тянутся к ласке окружающих людей. Однако при этом они нередко бывают очень зависимы от перспектив материального положения. Заметьте, от перспектив, а не от своего сиюминутного состояния. В некий период они могут даже голодать, но если есть уверенность, что хотя бы через месяц все образуется, то они будут чувствовать себя вполне комфортно. Мы наблюдали за ней, и знаете, когда она была более всего обеспокоена? Когда один из наших братьев потихоньку вытащил у нее ключ от родительской квартиры! У нее в тот момент было достаточно денег, вырученных от продажи ворованной кукурузы, и, следовательно, домой она явно пока что не собиралась. Тем не менее, беспокойство было налицо. Она, например, пошла в мастерскую и спрашивала у мастера, может ли тот изготовить ключ по замку. Ну, потом ключ «нашелся» и все стало на свои места. Сейчас наша с вами задача попытаться смоделировать неуверенность в завтрашнем дне, а после дать сказочную перспективу. Из огня, как говорится, в воду.

– Интересно, – мне и, правда очень понравились его идеи, равно как и какой-то невероятный размах, который в них наблюдался.

– О, то ли еще будет! Итак, как смоделировать неуверенность? Признаться, это труднее всего. Первое: мы отрезаем ей доступ домой. Для этого братья, совместно с родителями разыгрывают обмен квартиры. Причем со всеми деталями, с вывозом мебели, грузчиками и прочим. Они уже согласились на это.

– Ну а вывоз-то мебели зачем? – удивился я, – И это ведь совсем недешево!

– Служенье музе не терпит суеты, как известно, и, тем более дешевой бутафории. Все должно быть основательно, как в фильмах Куросавы³⁰. Люди тонкой организации, вроде нее, и, кстати – вас тоже, очень чутко реагируют на фальшь и во второй раз уже ничему не верят. С пуганым зверем хлопот во сто раз больше, а посему я не намерен мелочиться. А за финансовую сторону – не беспокойтесь. Это – очень зажиточная семья. Когда я называл им суммы, мне казалось, что я их сильно пощадил.

Итак, квартиры  «разменяли», замки поменяли.

– Но ведь она их может вычислить по справочной.

– Да, конечно, но на это нужно время и даже если ей это сделают быстро, и скажут прежний адрес, она, скорее всего, решит, что сведения о новом адресе еще не дошли или что-нибудь в этом роде. Она никогда не допустит мысли, что ее разыгрывают, сработает инстинкт психической защиты. Дальше, если она будет ходить выяснять упомянутый вопрос, мы посмотрим куда, и постараемся, чтобы ей там ответили, будто родители уехали за границу навсегда.

Вторым этапом мы смоделируем переход ее из прежней компании в новую, которая будет создана нами. Это будет нетрудно, поскольку мы сделаем все чуть более привлекательным, по сравнению с предыдущим сборищем. Чуть более приличные напитки, например – водка, и чуть более интересное время препровождения. Там будет видеомагнитофон, журналы мод и тому подобное. Предлагать ей там будут не воровать кукурузу, а торговать вещами на базаре. В один прекрасный день вся компания будет якобы арестована за перепродажу краденного. Она об этом узнает после приезда из небольшого вояжа, в который ее отправят для продажи каких-нибудь вещей. Мотивироваться необходимость этой поездки будет тем, что вещи украдены непосредственно в этом городе, и продавать их здесь же на базаре небезопасно. В общем, по приезде на опечатанной двери обнаружится записка, где будет сказано, чтобы она позвонила по номеру, который там будет указан. Звонить она будет либо от соседей, либо из автомата, что находится внизу возле парадного, и голос, который раздастся в трубке, предложит ей лечь на дно и не болтать языком, который ей в случае чего запросто отрежут. В общем, она выйдет на улицу и вы, дорогой Пегас, сможете на нее посмотреть. Это будет жалкое затравленное существо, с сумкой вещей, которые нельзяни носить, ни продать. Это, разумеется, если она вернется из вояжа, не сумев сделать то, что ей поручили. И поверьте, у нее будут такие вещи, которые продать в том городе будет невозможно, во всяком случае, по тем ценам, которые будут ей продиктованы. Она сядет на скамейку в палисаднике невдалеке от дома, именно там она сядет, поверьте мне на слово, и на соседней скамейке буду сидеть я. На мне будет форма капитана гражданского флота, и я буду читать «New York Times». Она сядет, и ее взгляд будет рассеян. У нее не будет денег даже на сигареты, и она обязательно попросит у меня закурить, ибо я очень вкусно закурю, медленно, как бы рассеянно раскрывая пачку «Житана». Я думаю, что именно дизайн «Житана» впечатлит ее более всего.

– Кстати, простите, что перебиваю, а почему тогда вы не предложили мне «Кэмел», если вам все так хорошо известно? Мне более всех нравятся именно эти сигареты.

– Представьте, я в курсе. Кроме того, что вы человек знания, вы еще и человек странствий. Это нередкое сочетание. Так вот, люди странствий более всего тяготеют к «Лаки Страйк» и «Кэмелу». И в этом смысле данная фирма безошибочно нашла свой имидж в виде небритого мужика на байдарке или с рюкзаком. Однако с вами я решил сыграть в другую игру. Ваша любимая литература – это Стругацкие и Булгаков, и я позволил себе разыграть небольшую фантазию, отдаленно напоминающую встречу Воланда и Берлиоза на Патриарших прудах, отсюда и золотой портсигар. У вас в связи с этим должно было возникнуть томящее ощущение чего-то знакомого, но при этом совершенно не идентифицируемого, поскольку на портсигаре не было алмазного треугольника. Это было необходимо для усиления внутреннего беспокойства. Кстати, рыцарь это – вариация сразу на две темы. В этой сцене имели место эмоциональные элементы, как «Мастера и Маргариты», так и некоторых повестей Стругацких, например «За миллиард лет до конца света». Ну да ладно. Я, если позволите, продолжу начатую тему.

Итак, она попросит закурить, – Бореллиус сделал паузу, – и вот тут начинается самое сложное. Все зависит от того, будут ли у нее трястись руки. Допустим, что руки у нее трястись будут, и я на девяносто процентов уверен, что так и будет. Тогда я скажу, что она плохо выглядит, и ей следовало бы отдохнуть.

 Она промолчит, и в момент этой паузы как раз и наступит время для нокдауна. Я скажу так:

– Очень скоро ваши друзья продадут вас, сбросят на вас все свои «подвиги», даже наркотики, которых вы и в глаза не видели. Поэтому вам было бы разумнее где-нибудь спрятаться. Залечь на дно, так сказать.

Она раскроет рот и будет молчать. Тогда я скажу, что именно так и будет, а затем добавлю, что за те дела, за которые ей предстоит отдуваться, светит лет двенадцать с конфискацией имущества, которого у нее нет. Хорошо бы, чтобы в это время мимо пронеслась милицейская машина с сиреной! Это конечно, сложновато, ну да поглядим. Так вот, она сядет и уставится на меня. А я буду продолжать.

– Вы вернетесь из зоны, – скажу я, – когда вам будет уже за тридцать. Больная, исколотая татуировками, с лицом синим от холода, побоев и вечного недоедания, с язвой желудка и воспалением придатков. Никому не нужная, заброшенная и забытая даже собственными родителями, которых вы, кстати говоря, предали намного раньше. Да, собственно, вы и сейчас никому не нужны, вам даже не к кому пойти, чтобы отсидеться хотя бы месяц.

Тогда она ничего не найдет лучшего, как спросить, откуда я все это знаю. И я отвечу, что знаю и многое другое, и что она мне во многом симпатична и что я готов помочь ей, если она пожелает. Она поймет мои слова, сами понимаете, превратно и спросит, что именно ей следует делать. Я отвечу, что лучший способ уйти от уголовки – это уехать за границу. Мне как раз сейчас нужен человек ее внешности для работы в одной из контор в Лондоне.

– Послушайте, но я бы на ее месте решил, что вы предлагаете работу в борделе.

– Браво, Пегас, именно на это и расчет. Она ведь совсем не дура, поверьте. Я инсценирую свой отъезд примерно на полгода, и за это время она будет учить на курсах английский и всякие премудрости секретаря – референта. И именно потому, что она не дура, она решит, что сейчас ей выпал уникальный случай, когда абсолютно бесплатно можно получить престижную профессию, а затем смыться, не дожидаясь пока тебя переправят в этот самый бордель. Кстати говоря, со знанием языка и головой на плечах смыться можно и за границей. Так что, я клоню к тому, что подобная беседа будет для нее большим стимулом в предстоящем обгладывании «гранита науки».

Однако весь процесс работы с ней имеет и оборотную сторону. За время нашего общения, возможно, случится так, что она в меня влюбится. В каком-то смысле это и неплохо, поскольку именно любовь, а не страх лучший сторож для женщины.

В нашем же случае, оба этих сторожа будут делать свое дело, а месяцев через пять начнется третий акт пьесы. Главную роль, на этот раз, будете играть вы. Суть третьего акта состоит в освобождении ее от зависимости.

– Зависимости от чего? – не понял я.

– Возможной зависимости от меня,– спокойно ответил Бореллиус, – ибо она из тех женщин, которые влюбившись, способны ждать всю жизнь. Ваша тактика во многом будет зависеть от того, как будут сыграны предыдущие акты пьесы. Если позволите, я бы пригласил вас на один из них, с целью более глубокого понимания происходящего, так сказать.

Мы расстались, и меня не покидало странное чувство нереальности, я бы даже сказал – сюрреализма всего происходящего. Одновременно у меня просто перехватывало дух от размаха замысла. Ко всему этому вновь появилось неясное ощущение веревок, связывающих руки и это пугало, но страх был ничем в сравнении с величием события, в котором мне предстояло участвовать.

Он позвонил примерно через месяц в тот момент, когда по странному стечению обстоятельств я снова стоял у окна, как и в первый раз, созерцая косые струны дождя, на которых ветер играл тихую мелодию грусти. «Почему его звонок врывается всегда так бесцеремонно?» – спросил я себя и замер. – «А откуда я, собственно, понял, что это был он?»

Действительно это был Бореллиус с его мягким вкрадчивым голосом:

– Здравствуйте, Пегас. Я бы хотел вас видеть сегодня в семнадцать, – и он назвал адрес.

Я пришел на квартиру, где кроме Бореллиуса был еще и Парис, тот самый лысый рыцарь из кафе – мороженного.

– Признаться, любезный Пегас, я предполагал, что вы будете пассивным наблюдателем в сцене, которую мы скоро будем разыгрывать, но мои планы изменились. Мне будет нужна ваша активная помощь.

– Я вас слушаю, – ответил я спокойно.

– Помните, я рассказывал, что когда она приедет из вояжа, будет разыграна сцена ареста ее компании?– спросил Бореллиус вкрадчиво и слегка потирая руки.

– Да, конечно.– кивнул я.

– Потом явление второе, это моя встреча с ней в сквере.

– Да, я помню все очень хорошо.

– Видите ли, на основании всех наблюдений, которые велись за ней в течение истекшего времени, я засомневался в том, что в обозначенный мною момент, у нее затрясутся руки, а это значит, что рядом с запланированным нокдауном вырастает большой знак вопроса,– сказал он задумчиво, но довольно твердо.

– Возможно, если она не достигнет указанного состояния, понадобится некоторая доработка, – он повернулся ко мне и ткнул пальцем воздух, разделявший меня с ним.

– В общем, так, – продолжал Бореллиус свою безапелляционную, почти возмутительную речь, обращенную ко мне, – вас загримируют до неузнаваемости. Вы оденетесь в грязные лохмотья и по команде Париса пройдете в сквер, сядете на соседней скамейке и сделаете вид, что нас не замечаете. После того, как вы допьете остаток из початой бутылки, вы повернетесь, и на вашем лице будет выражение, как будто вы увидели ее только теперь. Дальше ваша задача состоит в том, чтобы как можно циничнее, в самых ярких выражениях объяснить, что к вам в компанию, после того, как она ушла, зачастили менты, и что Мишка- это ее старый лидер – с ней при случае разделается.

– И что дальше?– спросил я холодно.

– Что будет дальше – это моя забота. Ваша задача, чтобы после указанного монолога ее затрясло от злости, чтобы она вскочила и заорала, или лучше, чтобы послала вас куда подальше, или даже накинулась на вас с кулаками.

    В общем, неделю спустя я стоял, загримированный под бродягу совсем недалеко от театра действий и наблюдал за происходящим. Я видел все очень хорошо, и как она, выходя из подъезда, зашла в телефонную будку, и затем, волоча огромную сумку, стала приближаться к скверу. Я видел как «капитан дальнего плаванья» медленно достал голубую пачку «Житана», как пронеслась, завывая сиреной, милицейская машина, и как в один из моментов у нее вдруг затряслись руки…

И снова мы расстались надолго. Я вспоминал время от времени все эти странные события, но чем дальше, тем больше мои воспоминания теряли свою остроту. Я уже даже почти перестал думать обо всем этом, когда, спустя, по-моему, месяца три, вдруг позвонил Парис. Я его недолюбливал, что-то было в нем нагловатое, но сегодня он был безукоризненно вежлив, без сарказма и подчеркнутости, и тогда стало понятно, что я им действительно очень понадобился.

Встреча с Бореллиусом должна была состояться в том же парке, только с южной стороны, где были густые, почти непроходимые заросли бузины. Я стоял и ждал, но лжеволланд все не появлялся, и это было странно, ибо его изысканность обязательно предполагала и пунктуальность. Я стоял и думал о своем, глядя на серую ледяную поверхность реки. Мимо хрустя свежевыпавшим снегом, протопал мужчина, неся под мышкой сосну со скрученными бельевой веревкой лапами. Запах хвои перебивал даже дорогой одеколон. Как видно, сосна была срублена совсем недавно и теперь, связанная, горько плакала прозрачной смолой…

Раздался крик, и я очнулся от размышлений. Кричала женщина, и я, повернув голову, увидел, как двое молодых парней тащили за собой девушку, пытаясь заставить ее идти с ними по дорожке, которая спускалась по склону. Я крикнул:

– Эй, помощь нужна? – ибо сначала я подумал, что это простое баловство. Она попыталась ответить, но один из них закрыл ей рот.

      «Откуда взялась эта труба?» – мелькнуло лишь у меня в голове.

И действительно, я здесь стоял, уже более двадцати минут, но ее не замечал. Хорошая такая труба, наверное, две трети дюйма и около метра длины – наилучшее оружие для уличной драки… Я подхватил ее и кинулся к парням. Один из них достал нож. Я отскочил на шаг назад и со всего размаху отвесил косой удар трубой в шею. Он автоматически выбросил руку с ножом на защиту, и труба угодила в предплечье. Парень ойкнул, и нож выскочил, зарывшись полностью в снег. Другой попытался зайти сзади, но труба тотчас же описала полукруг и с каким-то глухим бочечным звуком въехала в подреберья. Нападающий ахнув, упал, а я же, опять очертив полукруг, с гиком нанес первому нападавшему удар по коленям. Он упал и с криками стал кататься по земле.

– Что меня беспокоит? Что-то в этой драке было не так. Я не могу сказать, что мне было легко, но что-то было не так. И потом, эта странная труба… Однако размышлять было некогда.

– Бежим, – сказал я ей, – Они, скорее всего здесь не одни. Я бросил трубу, и мы побежали по аллее, и становились уже у выхода, где уныло замерзал, закутавшись в тулуп, синеносый одинокий милиционер.

– Уф, надо отдышаться, – сказал я и посмотрел на нее. И тотчас же мир опять завертелся и, наверное, мое лицо выдавало это, потому что в следующий момент она спросила:

–Что-то случилось, вам плохо?

Я промолчал, ибо понял, глядя на нее, что меня смущало в недавней драке. Передо мной стояла она – подопечная Бореллиуса, а теперь уже, как видно и моя тоже. Уже отмытая, без запойных мешков и синяков, в общем даже симпатичная и кроткая.

Стало ясно, как день, что «драка» была лишь одним из актов пьесы, а то, что меня смущало, был звук, который мог родиться только от удара клюшки, или, в данном случае, трубы о хоккейные щитки, а никак не о голые колени или ребра. Ай – да Бореллиус! Высший класс, ничего не скажешь! Только вот что же получается, что пьеса «Плененный Пегас» является частью пьесы «Капитан не вернется»? Или наоборот? Зачем? Мы шли по заснеженным улицам, болтая о пустяках, и тогда я решил проверить результаты «воспитания», предпринятого гроссмейстером.

– Может зайдем куда-нибудь выпьем?

– Спасибо, я не пью, – спокойно ответила она.

– Совсем? – удивился я.

– Совсем.

– А чего так? Как же праздники?

– Не знаю… Не люблю просто.

Я замолчал. Слов не было. Наступила пауза, которая затянулась довольно сильно. Что делать я не знал, ибо никаких инструкций от гроссмейстера не было. Я предложил встретиться, но она отказалась.

– Вы любите одиночество?– спросил я.

– Да, пожалуй… И тут как-то сами собой сплелись слова Бореллиуса о том, что она ясновидящая, и ее ответ, от которого сквозило одиночеством и ее внешность, вызывающая ассоциации с маленькой нахохлившейся птицей… И тогда как-то сами собой вырвались наружу стихи Фернандо Санчеса:

Вот пробили часы, и я делаю шаг,

С черно-белой доски,

Где остались слепые фигуры.

Я уйду не один,

Меня позовет, воспарив, одинокая птица,

Чаруя криком свободы..

Постою немного в раздумьях

На пороге миров, что невидимы людям.

За собою тихонько прикрою двери,

И останется сделать последний шаг…

      Она повернула голову и спросила :

– Это вы написали?

Я кивнул, нагло соврав.

– Как хорошо вы пишете.

– Да это так, баловство.

– Нет, правда, а вот что это за миры, невидимые людям?

– Ой, вам ли спрашивать?– ответил я, немного кривляясь.

Она вроде как вздрогнула и повернулась ко мне. Я понял, что теперь у нее мир закружился вокруг оси.

После этого случая мы встречались довольно часто или же просто переговаривались по телефону. Она иногда рассказывала о своих «полетах», спрашивала какой-нибудь совет или же просто предлагала где-то прогуляться. Как-то раз она позвонила и сказала, что объявились ее родители, и она не знает, стоит ли ей возвращаться к ним. Я предложил прежде переговорить с ними, как астролог, дабы они во второй раз не наломали дров в отношениях с ней. Она охотно согласилась, и эта встреча действительно в скорости состоялась. Мы проговорили целый вечер, и под конец я спросил:

– Как вы собираетесь объяснить, что снова живете в той же квартире, которая еще не так давно была «разменяна»?

– О, это мы объяснили очень просто. Мы сказали, что у обменщиков произошло недоразумение. В документах не было подписи сына, который находился в армии, и когда тот вернулся, то потребовал вернуть все, как было, обмен его не устраивал. Так иногда бывает. Во всяком случае, она поверила.

Я спросил:

– Она ничего вам не говорила по поводу того, что кого-то ждет, собирается замуж или за границу?

– Нет, впрочем, мы ведь с ней очень мало разговаривали, – сказал отец, – Так велел он… – и они оба почему-то посмотрели вверх. Но я понял, о ком идет речь.

В общем, родители были счастливы, и это было видно по всему, еще бы, ведь шансов практически не было… Я встал и, попрощавшись, вышел на улицу. Партия перешла в эндшпиль, однако был еще, как минимум, один незавершенный ход. «Капитан» должен был реально куда-то деться, или, точнее, обосновать свое исчезновение.

Сразу же после встречи с родителями, я зашел к ней на квартиру и ахнул. Зеркала во всем доме были завешены белым. Она сидела зареванная в черных одеждах за кухонным столом, посреди которого горела одинокая свеча.

– Что случилось? – спросил я с тревогой.

Она зарыдала и протянула телеграмму:

«Черноморское пароходство с прискорбием сообщает, что вчера .... года в трехстах пятидесяти милях к востоку от острова Барбуда потерпел крушение сухогруз «Валдай». Вся команда, включая капитана Бориса Елиусова, погибла. Руководство выражает свое глубокое соболезнование семьям погибших. Назначена государственная комиссия по расследованию причин катастрофы… Подписи”

– Что будешь делать?– спросил я почти непринужденно.

– А что теперь делать? – сказала она и промокнула нос салфеткой.

– Ну как что? Его уже не вернешь. А тебе жить надо.

– Для меня жизнь закончена. – отрезала она. – Он бы для меня всем… Всем.. понимаешь? Мужем, родителями, друзьями.. Всем… – Она зарыдала.

– Ну что ты! Давай к родителям пойдем. Нельзя тебе одной. Пусть оно все стоит себе сорок дней, а я в Одессу съезжу, разузнаю подробности, если хочешь.

Она еще какое-то время упиралась, но все же нехотя пошла, поскуливая и размазывая кулаком слезы. Теперь пьесу можно было считать сыгранной полностью. Однако когда я пришел домой, мне посыльный вручил бандероль и я расписался в указанном квадратике. Когда, же после его ухода, я вскрыл коричневое картонное брюхо, то понял, что финал спектакля был лишь теперь, и без этого штриха гроссмейстер не был бы таковым. Передо мной, маня кожаным переплетом, лежал старинный фолиант, на черной обложке которого еще просматривались золотые буквы: Johanes Trithemius «Et Naturae Magicae».

Почти просто страшилка

Было это очень давно. Так давно, что жизнь тогда виделась бесконечной и пара-тройка глупостей, сделанных мимоходом, казалось, никак не могут повлиять на ее равномерное течение. По ходу надо отметить, что городское строительство в Сталинские времена велось очень мудро, и доказательством может, например, служить тот факт, что мединститут, богатый, как известно женским народонаселением был расположен через дорогу от моего политеха – почти сплошь мужским. Понятно, что знакомых-медиков у меня водилось, пожалуй, даже больше, чем инженеров.

Как-то раз, мы с моим приятелем решили завалиться к подружкам – они снимали квартиру в старом-старом доме неподалеку. Тогда больших церемоний не требовалось: телефонов ни у кого не было, а потому мы просто купили вина, хлеба, сыра, какой был, и пошли в гости.

Девчонки жили на втором этаже и в их коморку, вела потрясающе романтичная, скрипучая деревянная лестница, словно бы выдранная из какого-то произведения Достоевского. В комнате мы обычно сидели прямо на дощатом крашеном полу, поскольку практически никакой мебели у них не было. Дело было сразу после каникул, то есть – в середине января. На улице мела густая метель, и от этого было как-то особенно тихо. Мы пили вино, курили и болтали о разной ерунде. Сам уж не помню, как возник этот разговор, но, впрочем, он возникает практически всегда. Не важно, конкретно, с чего он начинается – с рассказов об НЛО ли  или же с каких-то свидетельств относительно колдовства – но тема потустороннего неизбежно затрагивается в любой компании, в особенности после принятия небольшого количества алкоголя, и, конечно, если компания действительно душевная. В этот раз беседа зашла о спиритизме. Надо ли говорить, что в скорости был добыт лист ватмана, на котором появился круг с буквами и стрелками.  Девчонки притащили небольшое блюдце и свечу. Они откуда-то знали почти все тонкости этого, довольно хитрого, дела. И вот четыре пальца с разных сторон легли на донышко нагретого свечой перевернутого блюдца, на котором уже была начертана свечной копотью кривоватая стрелка. За окном было совсем темно, свеча, которую установили подле на полу, горела ровно и не коптила. Медиумом была, кажется, Эва – так звали одну из них.

– Вызываем дух…– не помню кого, – желаете ли вы говорить с нами?

Блюдце поползло к отметке «нет». Следующий, потом еще и еще… Но никто говорить с нами не хотел. … Вызываем дух Ахматовой. Анна Андреевна, желаете ли Вы говорить с нами?

– Да.

– Анна Андреевна, скажите, пожалуйста…– дальше череда дурацких вопросов о том, сколько будет детей, замужеств и прочее в том же духе. Затем спросил я:

– Анна Андреевна, скажите, пожалуйста, в какой области мне стоит работать? Блюдце начало метаться от буквы к букве, и в результате записалось что-то вроде:

      И крылья распростерши,

      К небу,

      Лети вперед и ввысь…

      Помню только, что фраза мне показалась не оконченной и какой-то странной.

– Стоит ли мне оставаться в Киеве? – я подумывал уехать в Магадан по окончании моего горного факультета.

– Нет.

Все переглянулись. Было видно, что девчонкам не по себе: настолько связных ответов еще не было…

Вскоре мы попрощались и затем вызвали Ландау. Мой приятель спросил:

– Лев Давыдович, что вы обо мне думаете?

Блюдце снова заплясало по ватману и сложилось слово «дуня». Спустя лет пять, в одной из биографий я обнаружил, что «дуней» Л.Д.Ландау любил называть плохих студентов и аспирантов…

Затем у нас возникла пауза – мы не знали, что спросить и кого вызвать. Разговор перешел в вольное русло, и , кажется Соня – так звали вторую девочку, вспомнила – просто так, к слову, что Гитлер – это псевдоним, а настоящую фамилию никто не помнил… Но и ни у кого вспомнить не получалось. Тогда мы вызвали дух В.Шишкова. Почему-то в то время мы все увлекались «Угрюм-рекой».

После того, как дух был вызван, и согласился говорить, затрещала свеча. Эва утверждала, что это, один из самых верных признаков того, что дух пришел. И снова череда дурацких вопросов… Потом спросили и про настоящую фамилию Гитлера. В ответ:

– Шихтельгрубер… (именно так)

Но мы не вспомнили эту фамилию – мы ее попросту не знали. И опять же лишь спустя некоторое время, я наткнулся на нее в какой-то книге по военной истории… «Да… Всего одна ошибка!» – подумал я тогда.

Так мы увлекались этим колдовством почти месяц… А затем пришли неприятности: они были тяжелые, их было много , и жизнь показалась совершенно беспросветной. Легче всех отделался я – просто завалил сессию. Андрей попал в психдиспансер в состоянии глубокой депрессии и затем взял академический отпуск… Эва куда-то пропала. Говорят, будто она, ни с того ни с сего, собрала вещи, и уехала обратно в свою эстонскую деревню… Про Соню – вторую подружку уже не помню точно… Она тоже вроде бы заболела, но что и как я не могу сказать: она встречалась, в основном, с Андреем. Исчезла она как-то тоже очень резко, ничего никому не сказав, и я ее больше никогда не видел…

На том дело вроде бы и закончилось… Так мне тогда показалось. Но нет.

В 1984 году, я напросился в армию, решив, что лучше получать два года двести пятьдесят, чем три года сто двадцать. Кроме того, мне захотелось просто попробовать: вдруг понравится служба… А там еще и квартиры, говорят, дают (жить нам с женой было попросту негде). И вот поехал я под Чернигов, в далекий поселок посреди бескрайнего леса… Друзей у меня там не было, жена осталась дома – нужно было оканчивать институт, и скоро мое одиночество превратилось в огромную черную планету, на которой никогда не бывает солнца и всегда идет один и тот же серый дождь. И вот, спустя полгода, жизнь стала проясняться. К нам в бригаду прислали еще команду двухгодичников. Среди них было много неплохих ребят, и у меня появился друг Мишка. Он был очень легок в общении, и мы быстро сошлись. Он, оказалось, интересовался эзотерикой и это, несомненно, скрепило наши отношения еще больше: появилась общая тема…  Жил я на самом краю леса в маленьком одноэтажном домике, в котором, из всего, что обычно есть в нормальных домах, было только электричество. Вода, туалет и все такое – на улице. Газ в баллонах привозил старичок на очень ветхой телеге, в которую была запряжена печальная худая кляча. Заготовка дров для печки – тоже, понятно, была моя забота. В общем, тягот и лишений, которые, как известно, нужно стойко преодолевать, было предостаточно. Однако, мой дом все же был особенный. Например, у меня на дереве, рядом с верандой, жил филин, и когда смеркалось, он летал по лесу, и от его хохота временами становилось не по себе. Но, кроме этого, в доме жил кто-то еще. Этот кто-то – тому было немало свидетелей – переставлял предметы, что-то перепрятывал, иногда даже откровенно пакостил.

И  вот, в один из случайных выходных, коих за все два года у меня было около пяти, я как-то рассказал Мишке о своих опытах со спиритизмом. Он загорелся и потребовал все проверить в действии. Я согласился, мне было снова интересно. Надо сказать, что ничего особенного у нас не получилось, но со мною и с домом начали происходить всякие странности, которые я поначалу не связывал с нашими занятиями. Например, придя как-то днем, я обнаружил странную картину: все окна, форточки  и двери закрыты, а телескопическая антенна у телевизора «Электроника» согнута под 90 градусов. Я попытался разогнуть, но она лишь сломалась… Или, например, такой случай. Решил я сделать  на веранде стол. Выстругал доски, сколотил столешницу и, поскольку было уже поздно, решил на сегодня закончить. Прибрал стружки, занес в кладовку инструменты, а сбитые доски поставил боком, облокотив о стену. Столешница получилась очень тяжелая. Видимо, доски влагу на себя взяли, пока на веранде несколько месяцев лежали. И, кроме того, неудобная она получилась страшно: одному очень сложно было ее ворочать. И  вот, прихожу я как-то вечером, а дверь на веранду не открывается. Я посмотрел через окошко, и вижу: столешница стоит у противоположной стены и углом подпирает входную дверь…

Или, скажем, просыпаюсь я по привычке рано и думаю:

– Почему будильник не звонит?

Смотрю, а будильника на столе-то и нет! Обыскался я его – нет и все. А вечером, когда картошку чистил на ужин, обнаружил его в мусорнике. Но это все еще было только начало.

Спустя два-три месяца после начала этих «чудачеств», снится мне, помню, сон, будто кто-то мне говорит, что духов мы неправильно вызывали, а надо знать «универсальную формулу». И дает мне ее. Я запомнил, вскочил и записал на бумажке. Вот, видимо, с этого-то самое страшное и началось… Мишку в тот же день послали куда-то в командировку, а у меня началась такая полоса, что хоть стреляйся. Два моих бойца убежали из части и ограбили магазин. Потом у моего дневального украли штык-нож, потом… В общем, еще много чего… Травля началась такая, что и не передать… Одним словом, стал я подумывать, как бы пистолет взять да пулю себе в лоб пустить: тяжело было очень, и поговорить не с кем. Командир как почувствовал, и ключи от оружейной комнаты стал держать при себе. Да… И вот, возвращаюсь я как-то домой, как обычно, через лес, в глазах сплошная черная муть, тошнит от всего, жить не хочется, одним словом… И тогда как-то само собой вырвалось из меня что-то вроде молитвы. Я и сам не знал к кому я обращался, но говорил я что-то вроде того, что, мол, спаси меня! Если тебе не все равно: сдохну я или нет, то скажи что делать, прошу тебя… И тут я как-то сразу почувствовал, что все дело в той формуле.

Я тот час вскочил и побежал домой, что было сил. Прибежал, запыхавшись, и, первым делом – разжег печь. Когда огонь запылал в полную силу, я и бросил туда бумажку, что записал я в ту странную ночь. И в ТОТ ЖЕ миг, понимаете? В тот же! Не через минуту, не назавтра, а в тот же самый миг, я забыл, что на бумажке было написано, хоть сам и пмсал!!! Я даже не помню, были там буквы, цифры или же значки какие-то… Вспоминаю иногда про тот бумажный лоскут, оторванный из тетрадки, но перед глазами только голубенькие клеточки… После того, довольно скоро, дела стали налаживаться. Однако, Мишка все же ходить ко мне перестал, хотя мы и оставались приятелями. Дом я тот вскоре сдал и переселился в офицерскую общагу. На том история вроде бы и  закончилась.

К спиритизму я больше никогда не возвращался, армию дотянул кое-как, и с Мишкой – почему-то так получилось – наши пути тоже разошлись навсегда.

Что же меня заставляет возвращаться в воспоминаниях к тем странным и очень тяжелым событиям? Не знаю… Скорее всего, ощущение некоего страшного безбрежного и жестокого величия мира, к которому случилось прикоснуться и от которого нас отделяет крепкая стена, выстроенная чьими-то заботливыми руками.

Молчание в поднебесье

Наконец-то я расплатился с консьержем, и, получив от него совершенно невнятные советы на чудовищном английском, двинулся на автобусную станцию. Поселок Нувакот, который мне был нужен, располагался в пяти часах езды на север, уже довольно далеко в Гималаях. Трудно сказать, что больше сыграло на руку моей судьбе: то ли неуемный мой авантюризм, то ли любовь к буддийскому искусству, но так или иначе, я шел на автостанцию, с тем, чтобы, достигнув поселка, набить свои рюкзаки многочисленными сувенирами и по какой-то, едва заметной для кошелька цене. Протянув кассиру деньги,  я, ломая язык, выговорил название поселка. Тот кивнул и протянул билет. С огромным трудом удалось понять, что автобус, вопреки заверениям консьержа, отходит вот-вот, если конечно уже не отошел.  Бежать нужно было метров двести, на крайнюю платформу, откуда, как я заметил, автобус уже тронулся. Мне удалось запрыгнуть на нижнюю ступеньку, и тогда дверь со скрипом захлопнулась за спиной. Я зашел в салон, заполненный едва наполовину и сел на свободное место посредине у мутноватого от дорожной пыли окна. Автобус долго петлял по грязным узким, заполненным выхлопным смрадом улицам Катманду, резко тормозя перед снующими прохожими. Пассажиров внутри болтало, одна старуха чуть вообще не слетела с сидения, и при этом никто не возмущался, не кричал, все – наоборот – смеялись и подтрунивали друг над другом. Вскоре, город закончился, и потянулись выстроенные террасами поля. Мы мчались по дороге, которая была не то хорошей грунтовой, не то плохой асфальтовой. Водитель делал время от времени остановки, высаживал пассажиров, брал новых и затем как бы с новой силой гнал свою машину, поднимая облака оранжевой пыли. Через два часа, начались горы. Дорога стала петлять, автобус надсадно рычал: двигатель был явно уже изношенный и потому, видимо, перегревался. Временами внутри него что-то скрежетало, визжало, и когда это происходило на краю какой-нибудь пропасти, становилось немного не по себе. Впрочем, я себя всякий раз успокаивал тем, что водитель явно бывалый, ездит тут, наверняка не впервые, и что ему можно доверять. Затем прошло еще, наверное, часа два. Вдруг автобус резко выдохнул, зашипели двери и водитель, глядя на меня, закричал: «Навахот!!!» и замахал в сторону двери, приглашая выходить. Я удивился. Выходить было явно рано, да и некуда – кругом были лишь голые скалы. Но, я решил, что, наверное, это опять консьерж что-то напутал.

Ни по-английски, ни по-китайски водитель не говорил, и я, повернувшись к пассажирам, спросил, на всякий случай по-китайски – вдруг кто-нибудь понимает, как пройти к поселку. Они не понимали, но один,   видимо, сообразив, что я спрашиваю о поселке с известным ему названием, заулыбался и стал показывать на тропу, убегающую куда-то в горы. Я поклонился и вышел. Автобус взревел и вскоре исчез за поворотом. Наступила глухая, почти мертвая тишина, которую лишь отчасти взбадривал горьковатый ветер.

Я надел рюкзак и тронулся в путь. Дорога была нелегкой. Тропа то забирала резко вверх, то стремительно слетала вниз, не делая при этом путь сколько-нибудь легче. Прошло уже более часа, но поселок все не появлялся. Я стал волноваться. До захода солнца оставалось совсем немного, а перспектива ночевать в горах мне совершенно не улыбалась. Вдруг, повернув за очередную гору, я увидел строение, которое, скорее всего, было монастырем. Это, собственно, было несколько строений, окруженных глухой высокой стеной, сложенной из огромных серых камней.

Я подошел к воротам и постучал. Дверь открыл пожилой человек и молча, вперил свой взгляд на меня. Я спросил его по-китайски, мол, где находится поселок? Китайцев в Катманду мне встречалось немало, и потому я тешил себя надеждой, что кто-нибудь из обитателей этот язык, возможно, понимает. Однако старик молчал и глядел на меня, ни разу не моргнув. Я спросил еще раз по-английски, что было уже, конечно, полной бессмыслицей. Тогда он натужно закрыл ворота, и, судя по стихающему звуку шагов, стал удаляться. Ничего не оставалось, как тарабанить снова. На сей раз, ворота не открывались с полчаса. Я уже отчаялся. Я слышал про такие штуки в гималайских монастырях, и уже – было – решил, что пока еще светло, нужно натаскать хвороста, чтобы ночью не замерзнуть насмерть. Вдруг дверь отворилась. Передо мной, похоже, стоял не то кхмер, не то вьетнамец и также молча, смотрел на меня. Я снова спросил по-китайски. Мне показалось, что он меня не понял, но при этом почему-то кивнул и сделал жест, предлагающий войти. Я поблагодарил. Внутри было довольно много людей, одетых в оранжевые и красные свободные хитоны. Монахи, молча, ходили во внутреннем дворе, будто бы погруженные в глубокие раздумья, и, не обращая внимания ни на меня, ни на моего спутника. Провожатый привел меня в комнатку, сделал жест рукой, видимо означавший «прошу войти»,  и после того, как я зашел, он тоже ступил вовнутрь. Прикрыв за собой дверь, он тотчас сел прямо на деревянный пол. Подняв голову, он посмотрел на меня снизу вверх и затем, указав мне ладонью на пол, шепотом сообщил, что его зовут Ву. «Все-таки вьетнамец», – подумал я тогда.

– Почему ты говоришь шепотом, Ву?– осведомился я.

– Здесь вообще нельзя говорить, – тихо ответил он.

– Почему? – я тоже перешел на шепот.

– Таков закон монастыря. Здесь живут те, кто уже обо всем рассказал этому миру, и теперь готов лишь слушать. – Он шептал, едва шевеля губами, и при этом внимательно меня, разглядывая, через щелки глаз.

– Могу я здесь переночевать?

Он кивнул.

– А где поселок?

– Здесь нет поселка. Это монастырь Навахот…

Теперь я все понял. Мое проклятое произношение сбило с толку кассира и водителя, и вот теперь, волею судьбы я оказался здесь.

– Когда отходит первый автобус в Катманду?

– Через неделю, кажется, – ответил Ву

– ???

– Автобусы по этой дороге проходят очень редко, в лучшем случае –  раз в неделю, – объяснил он.

– А что же мне делать? – я был в отчаянии.

– Поживешь здесь. Снаружи тебе не выжить. Но ты должен соблюдать законы монастыря. Ничего не поделаешь…

– Хорошо… Я согласен. – Меня охватил настоящий ужас. Это было что-то иррациональное, необъяснимое. Мне вдруг почудилось, что я не выберусь отсюда никогда, что это какая-то нелепая ловушка, вроде той, что придумал Кобо Абэ³¹ в одном из своих романов, дорога лишь с одним направлением…

Мы встали. Ву положил мне руку на плечо и стал говорить.

– Первое и главное – ты не должен разговаривать. Что бы ни произошло. Даже, если  случится пожар, ты должен его тушить сам.

Далее. Первая молитва в три часа ночи. Ты должен быть вместе со всеми. Ты можешь не молиться, но ты не должен в это время спать. Затем молитва в девять утра. Затем работа до двух пополудни. Да, забыл, – он улыбнулся, – первая трапеза в восемь, а вторая в три часа дня.

– А третья? – Спросил я, не удержавшись.

Ву заулыбался, а затем ответил, – тоже в восемь утра, только следующих суток, – затем снова улыбнулся, довольный своей шуткой.

Мы вышли во внутренний двор. Я не знал, что мне делать и чувствовал себя «не в своей тарелке». Поэтому я встал в сторонке и стал наблюдать. Монахи медленно ходили вдоль стен, сохраняя полное молчание. При этом некоторые странно вытягивали вперед или в сторону руки, некоторые как-то неестественно поднимали ноги, вытягивая лодыжку. Все это казалось настолько странным, неестественным и непонятным, что меня тотчас стала заполнять какая-то угрюмая необъяснимая тревога…

Прошел, наверное, час. Уже  совсем стемнело, и я совершенно потерял ощущение времени. Я просто сидел, а то, что происходило вокруг, было как будто в другом мире.  Затем пришло что-то похожее на сон, но я совсем не спал. Я видел, что творится вокруг, но при этом все происходящее виделось как во сне. Предметы несколько изменили очертания, потерялось ощущение расстояния. Я встал на ноги, и тотчас все прошло. Монахи по-прежнему ходили вдоль стен, вытягивая руки или ступни…

      Так прошло несколько дней. Молчать поначалу было не трудно, но спустя некоторое время стало появляться какое-то неприятное давящее чувство, будто способность говорить уже больше не вернется никогда. Когда это чувство становилось невыносимым, я пытался откашливаться, негромко рычал, и тогда странная фобия на короткое время отступала, но, впрочем – ненадолго, а после, казалось, наваливалась с еще большей силой. Говорить же я, понятно, не мог, поскольку и днем и ночью рядом со мною кто-то находился. Оказаться же за пределами монастыря, нарушив обет, было бы смерти подобно, поскольку по ночам температура уже падала иногда чуть не до нуля, да и стаи голодных волков и шакалов постоянно шныряли по горным тропам.

Еще через два дня молчание перестало меня тяготить, и появилась какая-то странная пустота внутри. В голове было ясно и пусто, появилось удивительное ощущение легкости, когда кажется, что достаточно оттолкнуться ногой и ничто тебе не помешает улететь куда-то далеко-далеко ввысь, к облакам, или еще дальше, быть может, к самым звездам.

Наступил пятый или шестой вечер. Я вышел во внутренний дворик, где монахи, как и прежде, ходили вдоль стен. Мне стало интересно, и я попробовал идти рядом с одним из них, вытянув руки в стороны, в точности как он. Монах обернулся и с каменным выражением на лице, опустил мои руки. Затем он показал, что руки надо прижать крепко к бокам, а ладони оттопырить перпендикулярно телу. Идти следовало очень медленно. Примерно один шаг за 20-30 секунд. Это оказалось совсем непросто. Приходилось удерживать  внимание и на ладонях и на медленном шаге, что совершенно не получалось. Либо шаг поучался слишком «быстрым», либо ладони смотрели куда-то не туда. Часа через два странное упражнение стало получаться лучше, и тогда я обратил внимание, что снова пришло то странное чувство, когда видишь все как будто бы во сне. Однако теперь оно немного отличалось. Оно не было пугающим и не казалось странным. Появилась какая-то уверенность в себе, или же нечто вроде радости, светлой и необъяснимой.

Настало утро седьмого дня, и Ву, взяв мои вещи, подвел меня к выходу. Я обнял его, поблагодарил и затем ступил за ворота, которые тотчас же за мной и затворились. Автобуса не было до самого вечера, и я понял, что уже, видимо и не будет. Мне не оставалось ничего другого, как снова, скрепя сердце, вернуться обратно. И тогда меня вновь охватило странное, уже знакомое ощущение, что мышеловка скоро захлопнется, и можно, конечно, кричать и метаться, но это – глупейшее из всего, что можно придумать. Я взял себя в руки, и двинулся по тропинке обратно в сторону монастыря. Надо сказать, что все это время, когда я шел к автобусу, когда сидел и ждал, я не проронил ни звука. Сама мысль сказать слово мне казалась нелепой и даже неприятной. И вот теперь, когда я шел по тропинке, я вдруг заметил, что мир полон чего-то такого, о чем раньше я и понятия не имел. Мир урчал, шептал, вздыхал, ворчал… И голосами его были ветер, мухи, шорох растений, пробивающихся прямо из камня, птицы, полет которых я просто слышал, даже когда они парили очень высоко… Я вдруг почувствовал множество запахов. Раньше я вдыхал только полынь, которая, словно бы расталкивала все прочие запахи вокруг, и затем забиралась в ноздри. Теперь же я мог бы отличить по запаху даже камни…

В монастырь на этот раз меня впустили без особых церемоний. Я вновь влился в ту жизнь, растворившись в бесконечном молчании. В этот вечер ко мне вновь подошел тот же монах, что научил меня сколько–то дней назад держать правильно руки. На сей раз, он велел поднять правую руку параллельно земле, а предплечье направить вверх. Левое же предплечье следовало расслабленно опустить вниз, словно бы подвесить. Так я ходил около получаса, пока руки не затекли. Встряхнув их, и снова вытянув вдоль тела, я стал ходить как прежде. Монах одобрительно кивнул. Так шли дни, я получал от моего наставника все новые и новые задания, пока вдруг не произошел странный случай. Я шел вдоль стены с вытянутыми руками, и вдруг…. мир померк! Глаза мои застелила пелена, а затем появилось ощущение полета. Мне казалось, что я взлетаю словно ракета, и даже будто бы почувствовал, как ветер треплет волосы, но нет, внешне ничего не изменилось: я стоял на земле. Затем стало словно бы светло, но это тоже было больше похоже на сон. А потом я вдруг произошло и вовсе странное… Я почувствовал, что знаю ВСЕ!!! Я попытался вспомнить нерешенную задачу, над которой бился уже больше года, и увидел, что она не имеет решения! Я мог увидеть все, что хотел, я понимал все, мне нужно было только немного переместить фокус своего внимания. Я вспомнил, куда девалась книга, которая пропала много лет назад, и о которой я сожалел по сей день. Потом я увидел каких-то людей, которых, впрочем,  тотчас и узнал. А потом все пропало. «Сон» вновь стал серым.

Прошло еще пару дней, и «белые сны» стали появляться чаще, а один раз я даже увидел нечто похожее днем. Собственно, я увидел своих друзей, которые говорят по телефону. Я понял, что они, наверное,  волнуются, пытаются, что-то узнать обо мне. Но что я мог поделать? Все происходящее было настолько странно, и выхода не было…

Однако время шло. И вот настал день, когда Ву снова проводил меня до ворот. Я пытался оставить ему хоть немного денег, но он решительно отказывался, не объясняя почему. Еще раз поблагодарив, я ушел. Добрался я по уже знакомой тропе до места, где останавливался автобус, мне показалось, быстрее, чем прежде. На этот раз он приехал вовремя. Я вошел, заплатил водителю и сел на заднее сидение. Я не хотел, чтобы меня рассматривали. Автобус трясся по пыльной дороге, а я сидел сзади и, мне казалось, что я попал в грохот для сортировки щебня. Превозмогая эту жуткую тряску, я все же пытался как-то собрать воедино все увиденное за две недели. Я решил попробовать войти в «серый сон», но у меня ничего не получалось. Все закончилось так, как будто бы вообще ничего не происходило. Видимо, пара слов, сказанных водителю, разрушили нежный, словно кружево замок молчания, выстроенный с таким трудом за две недели…

Через какое-то время на меня вновь навалился бесцеремонный, горластый Катманду со своей гарью, шумом и разноцветьем, а еще через день я уже летел во Франкфурт. Более мне не удавалось войти ни в «серый», ни, тем более в «белый» сон. Быть может просто потому, что у меня больше не было ни малейшего шанса помолчать хотя бы пару дней… И с тех пор «серый сон» так остался просто сном, воспоминанием, тающим, словно дым…

История с черепом

Настало время, когда я остался совсем один. Все, кто помогал мне, кто наставлял меня, кто удерживал меня от разных глупостей, ушли в другие миры, и далее – увы – можно было надеяться уже только на себя.

А, возможно, попросту закончилось время брать и настало время отдавать. Я никогда не навязывал никому ни своей картины мира, ни тем более – своего, пусть и скромного, опыта.

Так получилось, что в это же время, я дружил с одной женщиной. Да что там – «дружил»! Наши отношения были гораздо шире дружбы, я и любил ее и оберегал, и обучал тому, что знал сам. Япродолжал вместе с нею свои эксперименты. Я даже отыскал в шаманских путешествиях ее «мировое»³² имя – Рута. В общем, это было настоящий магический союз: совместные медитации, путешествия силы, знакомство с местами силы и невероятные ночи жаркой и какой-то бесконечной любви.

Познакомились мы, когда мне было около тридцати, ей – около двадцати пяти, и единственной ее мечтой было поступление в мединститут. Скорее всего, мечта эта, так бы, и осталось мечтой, поскольку этот институт в нашем городе в те времена был, говоря мягко – не без греха. Иными словами, без нужных связей и взяток, попасть туда было очень сложно, если вообще возможно.

Идея помочь ей туда поступить посредством магии, зародилась у меня как бы сама собой, и я предложил поработать вместе с полгода, а уж далее посмотреть, как пойдет. Терять, собственно, было нечего, и она согласилась. Вообще, она была по натуре скептик, и вдобавок Телец, если это кому-то о чем-то говорит. Нежная, теплая, удивительно обаятельная, но… – проще было бы убедить Аятоллу Хомейни принять иудаизм, нежели разубедить ее в каких-то предрассудках. Но, я все же набрался терпения, и шаг за шагом мы начали двигаться вперед. Снова прошлись по известным мне местам силы, медитировали, вступали в контакты с разными духами, вызывали осознанные сновидения… В общем – «обыкновенная магия», если так можно выразиться. И вот наступает «роковой» август, когда, наконец, должно стать понятно, на что мы с ней годимся.

Далее все шло как во сне: подача документов – все прошло «без сучка, без задоринки», а ведь многим не удавалось даже это: не тот средний балл, что-то не то с анкетой, автобиографией и тому подобное. Экзамены – биологию и химию она боялась как огня. К ним мы готовились всю ночь на одном из мест силы. Ей попались вопросы, которые она знала, а дополнительных вопросов ей почему-то не задали – словно бы тотчас забыли об ее существовании. Оставался последний экзамен – сочинение. Его она тоже боялась, поскольку программную литературу терпеть не могла и потому мало что читала из этого списка. В общем, отмучавшись в последний раз и написав какую-то чушь о любви Онегина к Татьяне, стало вполне очевидно, что в мединститут она проходит! «На бреющем полете», но – проходит!

Началась учеба. Повторяя материал, Рута, по сути, читала мне лекции по анатомии и физиологии. Вечерами мы просиживали в анатомке, и я «сдавал» ей уже практические занятия. Она закрепляла знания, а мне это было страшно интересно. Помню, как мы возвращались уже ночью, и казалось, что вагон метро, пассажиры, а после – дождь и листья – все пахнет формалином. Мы разливали чай, резали сыр, но и тут был сплошной формалин. Тогда мы залазили в ванную и отмокали. Формалин понемногу исчезал.

Пролетела осень, тихо осыпались листья и с бархатным стуком попадали на дорогу каштаны. Выпал первый снег, а за ним и второй. Вскоре, к ее ужасу, пришло время первой сессии. Все экзамены казались страшными, как судьба узника замка Иф. После первой сессии, к слову, происходил основной отсев. Убирали тех, кто действительно не мог осилить материал, и с кем хотели свести какие-то счеты. Главным испытанием был, конечно, экзамен по анатомии черепа, который вообще по ощущениям напоминал прогулку вокруг гильотины.

Впрочем, я сказал: «К ее ужасу», еще и потому что прямо перед началом экзаменов, примерно недели за две, выпал странный расклад Таро: «Колесо Фортуны», «Башня», и, кажется «Сила». Аркан «Башня» всегда наводил на нее почти леденящий ужас. Хотя, конечно, в ее случае, это было вполне понятно. Почти всегда это обозначало для нее что-то крайне дурное. Например, Башня ей выпала перед тем, как случилось землетрясение в Спитаке и Ленинакане, куда ее и других медсестер и врачей отправили на ликвидацию последствий. Приехала моя Рута через месяц, долго была сама не своя, долго мучилась ночными кошмарами, была очень нервная и издерганная. Помню, она вскакивала от малейшего сотрясения дома, даже когда где-то что-то забивали…

Однако на этот раз мне удалось немного поднять ее дух, соврав, что две «светлые карты», против одной «темной» – это сущий пустяк. В общем, все сложилось отлично. Башня же, как я лишь потом понял, видимо, в данном контексте, означала разрушение прежнего мировоззрения, и затем – обретение Силы. Но, она все еще с неохотой расставалась со своим ползучим эмпиризмом. Нет, умом Рута вполне была уже на моей стороне, но внутри сущности Тельца все-таки что-то мешало принять все произошедшее, как есть – всем сердцем, сделав магию – своей природой. Но, я и тут не торопился. Подталкивать в этом деле также бессмысленно, как пытаться пинками заставить обезьяну эволюционировать в нечто человекоподобное.

В общем, ситуация вот-вот грозила разразиться настоящей истерикой, а этого допустить было никак нельзя. Главная проблема состояла в том, что экзамен, как я уже и сказал, в основном был связан с костями черепа, а кости в анатомке являлись страшным дефицитом. О том, чтобы взять некую кость домой – речи вообще не было. Народ становился в какие-то унылые безнадежные очереди, с тем, чтобы впятером огладить, скажем, височную кость, часам эдак к двум ночи! В общем, «Башню» мне стали припоминать все чаще и чаще, мол, вот оно! Все пропало!

Ценой титанических усилий, мне удалось все-таки заткнуть этот фонтан из слез и соплей, и более того, я убедил ее сесть, успокоиться, и затем мы ушли в путешествие Силы. У нас до этого уже были «парные видения», и это было очень важно, ибо сама вселенная нам говорила, что мы созданы для такого партнерства.

Видение было не то, чтобы необычным, но каким-то умиротворяющим и как бы слишком уж красивым. Мы увидели друг друга у маяка, к которому прилепился небольшой каменный домик с черепичной крышей. Взявшись за руки, мы подошли поближе. Хозяина нигде видно не было, и я толкнул дверь. Та со скрипом отворилась и мы вошли. Дом был пуст, и было тихо. Затем откуда-то, как нам показалось, из-за шкафа вышел большой кот и, безразлично взглянув на нас, пошел к противоположной стене и затем пропал также внезапно, как и появился. Вскоре дверь отворила какая-то старушка, веселая и румяная. Она была одета в бордовую вышитую крестиком юбку и белую льняную сорочку, тоже вышитую затейливым алым узором. Она много говорила, улыбалась, а затем вдруг выдала Руте и мне по бумажке, на которой был изображен довольно простой, символ. Разница была лишь в небольших деталях. Это была перекошенная пятиконечная звезда, вписанная в круг, из которого правый луч звезды все-таки выпирал за пределы. Разница была лишь в том, что у меня в верхнем конце звезды была вписана буква алеф, так, во всяком случае, я это воспринял, а у Руты луч звезды был взят в небольшую окружность. Затем старушка заулыбалась и стала махать на нас ладошками, дескать, чтобы мы поскорее уходили. Мы, понятно, повиновались и, уходя за дверь, слышали ее веселый смех… Затем мы очнулись.

Обсудив увиденное в путешествии, а проговорили мы, пожалуй, с полчаса, Рута совсем успокоилась. Решение было проще некуда – надо делать, что говорят. Мы взяли что-то вроде несмываемого фломастера, и я нарисовал ей на левом предплечье с внутренней стороны эту самую звезду с алефом, а она мне – звезду с кружком. До экзамена еще оставалось довольно много времени, и она пока что училась по очень дефицитному атласу, который я прежде добыл у одного приятеля. Она уже не раз убеждалась, что торопиться в магии нельзя, и мы стали ждать, что будет дальше, время от времени все же уходя в путешествия Силы или в осознанные сновидения.

И вот, спустя несколько дней, раздается телефонный звонок из Харькова. Я в этом городе прочел на тот момент несколько курсов, в основном, по астрологии. Администратор Гоша меня любил, поскольку аудитории всегда были полные, да и я Гошу тоже, поскольку он не скупердяйничал и в «клоповниках» меня не селил никогда. И вот, этот самый администратор Гоша, не шибко трезвым голосом изрек: «А не хочешь ли ты, дорогой мой, у нас курс прочесть по магии растений? Других лекторов не хотят! Ты у нас звезда, теперь!»

Слово «звезда», в моем сознании, произвело довольно чувствительный щелчок, и это все решило. Билет до Харькова тоже обнаружился, как ни странно, без всяких проблем.

Далее все шло как обычно, без каких либо знаков или сигналов, за появлением которых я следил очень внимательно.

И вот, на второй лекции, точнее – в перерыве, ко мне подошла дама довольно серой наружности, и говорит, мол, не хочу ли я сегодня поужинать в «тесном кругу»?

Надо сказать, что ужинать меня звали часто, и в этом не было никакого «подспудного греха». Просто «человек со сцены», как и печатное слово, вызывает у людей на постсоветском пространстве, почти «магический» трепет. И я, как правило, вежливо отказывался, поскольку не люблю незнакомых компаний, не умею показывать фокусы, которых от меня, безусловно, ждут, и вообще предпочитаю провести вечер с книгой. Но тут было названо ключевое слово – «круг», и я согласился. Дама сказала, что после лекции мы сразу и поедем, и она будет меня сопровождать. Мы проехали из одного конца города в другой на трамвае, почти не разговаривая, после куда-то шли по темным улицам, и тут дама стала болтать о каких-то пустяках, о своей работе, о сыне, который, как и все тинэйджеры – полный оболтус… И тут вдруг она вспомнила, что не сказала мне, куда, собственно, мы идем? Выяснилось, что хозяйка дома, куда мы направляемся – не то доцент, не то профессор в Харьковском мединституте.

– Ага…, – пронеслась у меня в голове несложная мысль.

Наконец, после нескольких попыток моей провожатой угодить в сугроб, мы все-таки пришли к нужному дому. Меня усадили за стол, все было очень вкусно, хоть и немного жирновато. Ни на темы магии, ни астрологии меня, слава богу, завлечь не пытались, за что я был очень благодарен всем присутствующим. Спустя пару часов, вся компания уже изрядно попритерлась друг к другу, и, насколько я помню, даже дошли до состояния, когда начали обсуждать какие-то мировые события. Вдруг хозяйка – дама солидная и представительная – ни с того ни с сего встала над столом и спрашивает, обращаясь ко мне:

– Послушайте, у меня тут есть череп… Вы бы не хотели его забрать? А то все домашние уже на меня сердятся…

Я, признаться, оторопел. Но хозяйка и не ждала моего согласия, она убежала в другую комнату, и затем – действительно, словно священный Грааль, внесла в комнату череп без нижней челюсти. Знаете, я ведь тоже не носорог, какой-нибудь, и, надо сказать, что от удивления я потерял дар речи. Но хозяйка, видимо, так загорелась идеей отдать мне этот череп, что ее моя оторопь явно не заставила ее остановиться ни не мгновение. Она вообще не заметила во мне никаких перемен. Напротив! Она была весьма энергична, она тотчас нашла какой-то полиэтиленовый пакет, сунула туда анатомический препарат, а затем, предложила засунуть его в мой рюкзак, что тотчас же сама и проделала, опять же не ожидая от меня никакого согласия.

Вечер, наконец-то закончился, я поблагодарил за все, и за череп в особенности, и затем провез его в трамвае через весь город в простом полиэтиленовом пакете, а после я так же вез его и в поезде, и таким образом, привез домой… Надо сказать, что Руте было легче поверить в то, что где-то в Харькове я совершил человеческое жертвоприношение, а затем привез череп так сказать, в ее честь. Ну, как это водится у аборигенов Полинезии. Поверить в то, что мы сами создали некую альтернативную реальность, вероятность реализации которой вряд ли была больше, вероятности попадания метеорита в каминную трубу Лувра, она никак внутри себя не соглашалась. Но деваться было некуда – череп был вполне осязаем, и никуда не делся на другой день. Экзамен мы успешно сдали, и, затем были и другие экзамены….

Но, спустя какое-то время, что-то расстроилось в нашем союзе. Сначала мы перестали вместе Видеть, а потом все просто закончилось. Магу нельзя жить без веры. Более того: безверие – смерть мага. Поначалу, видимо, мир отпускает начинающему некий «кредит», но если он не в силах поверить даже в то, что сам делает, то сила его постепенно иссякает, и тогда он или она остается просто один на один с дефицитом, очередями, квартирным вопросом, враньем политиков и чиновников… В общем, со всем тем, что и наполняет жизнь нормального человека, твердо стоящего обеими ногами на этой земле.

Омата

Плотный, словно обезжиренное молоко, туман стоял уже несколько дней. И за всей этой завесой где-то глубоко в лесу что-то клокотало, кто-то, казалось, ворочался, недовольно порыкивая. Откуда-то слева раздались леденящие душу вскрики и всхлипывания. Видимо, это проснулась белая куропатка. Слышалось, как кто-то-то пробежал совсем близко от кромки леса, хрустя валежником, и уносясь, куда подальше от запаха ружейной смазки, исходящего от всей нашей компании…

Мы пробирались почти на ощупь в темноте около часа, стараясь идти как можно тише: в тумане звуки разлетаются очень далеко. Брайан остановился и махнул рукой: стой, заряжай. Стараясь не лязгать затвором, я загнал три патрона и поставив ружье на предохранитель, повесил затем его на шею, параллельно земле. Брайан сделал горизонтальное движение рукой, похожее на магический пасс и мы двинулись, тихо и не спеша, каждый уже в свою сторону. Мы шли очень медленно не издавая звуков, словно призраки, практически неразличимые в ночи, хотя оранжевый цвет шапок уже понемногу стал различаться на коротком расстоянии.

Добравшись до большого дерева на северном склоне, я огляделся, и, отметив направления, куда двигались остальные, стал налаживать крючья. Минут через двадцать я уже сидел наверху. Сидение было прихвачено цепью к толстому стволу намертво. Подвесив рюкзак на суку за карабин, и положив ружье на две горизонтальные ветки, я сел, облокотившись о толстый замшелый ствол. До рассвета еще оставалось что-то около часа. Время тянулось медленно, было холодно и сыро, и лес плакал, собирая клочья тумана в большие капли, и роняя их – то там, то тут на палую листву. Несмотря на легкий ветерок, серая мгла вовсе не прояснялась, но местами, казалось, что она наоборот собирается в большие плотные стога. Птицы в массе еще не проснулись, и было по-прежнему очень тихо. Единственным звуком, кроме падающих капель, был едва слышный тепловозный гудок, подающий голос откуда-то издалека, словно бы даже из другой вселенной. Впрочем, и он вскоре канул в какую-то одному ему известную даль. Небо стало сереть и спустя какое-то время уже рассвело настолько, что можно было рассмотреть циферблат часов. Еще немного, и вот я уже начал различать оранжевые пятнышки курток моих приятелей, рассевшихся по сторонам на опушке леса. Вот уже можно стрелять. Я сидел и вслушивался в шорохи леса: олень ходит очень тихо. Меня всегда удивляло, что всякая пузатая мелочь вроде белки или енота, создает шума гораздо больше, чем два оленя, пробирающихся сквозь густые заросли кустарника.

Внезапно, я увидел в тумане какое-то движение. Это было что-то вроде медленного проявления фотографического изображения. Вот проявилось дерево, а вот… Это был олень! Нет, точно! Правда, он стоял далеко: метров двести от меня, но может быть, он пойдет в мою сторону, или же на кого-то из ребят. Я взял бинокль, решив понаблюдать, куда он намерен двигаться. Но олень исчез… Вот оно, дерево, а оленя под ним нет! Что за чертовщина! Убираю бинокль – стоит… Смотрю в бинокль, пытаюсь менять резкость – тщетно. Никого… Я взял ружье, поставил на прицеле среднее увеличение, смотрю… Перекрестье есть, дерево стоит… Оленя нет… И тогда я вспомнил одну историю…

      Случилось это сколько-то лет назад, когда наша дружба с Джейсоном, одним из самых странных людей в моей жизни, еще теплилась. Он, хоть и был в основном немногословен, но все же иногда вносил в мою жизнь какую-нибудь интересную, доселе неслыханную историю. Я бы, наверное, сегодня не вспомнил об этом, если бы не случай, оставивший, как и тогда в душе нечто странное, похожее на какое-то глубокое, но совершенно бесполезное сострадание…

Случилось так, что мы уже третий день гнали лося вдоль хребта Чахо-Коа, что на языке могавков³³ значит, вроде бы «звериные тропы». Мы шли уже часов десять, почти непрерывно, через болота и буреломы, лишь изредка останавливаясь хлебнуть воды, осмотреться или поставить отметку на GPS. К вечеру мы его настигли в широкой, почти безлесной долине. Сил радоваться уже не было…

      Солнце скрылось за горами, стало темно и тихо. Только что, выпотрошив тушу, растянув ее на распялках и завесив на дерево, мы, наконец, помылись в ледяном ручье и сели ужинать. У костра все сидели молча, ковыряя в миске макароны с тушенкой: от усталости есть не хотелось совсем. Чугунная тяжесть слилась в ноги и поясницу, и сразу, как только мы сели, мгновенно словно бы затвердела. Вскоре, стало по-настоящему холодно, с гор начал сползать туман. Кое-как расправившись с едой, я и мои приятели повалились возле костра на рубленый лапник. Джейсон покуривал трубку, а мы с Чаком потягивали из фляжки время от времени что-то крепкое. Костер стал гореть слабее: никто не хотел вставать за дровами, и потому становилось все прохладнее. Чак в очередной раз хлебнул, и, передавая мне фляжку, вдруг изменившись в лице, потянулся за винтовкой.

– Что случилось? – испугался я.

Вместо ответа он лязгнул затвором, и дослал патрон в патронник. Я вскочил, схватил свой карабин и стал глядеть туда, куда смотрел Чак. Но там был просто мрак: ничего особенного я не увидел.

– Что случилось? – повторил я вопрос.

Чак по-прежнему молчал. Он уже встал, и, держа карабин на полусогнутых руках, по-прежнему всматривался куда-то в темноту. Джейсон невозмутимо курил.

– Да что такое, черт побери!– не выдержал я.

– Медведь, – прошептал он. – Метров пятьдесят отсюда, или меньше…

– Не вижу…– сказал я, пытаясь разглядеть хоть что-то в кромешной тьме.

Джейсон повернулся и тоже стал всматриваться. Затем он снова повернулся к костру и затянулся своей трубкой. Меня это окончательно сбило с толку.

– Ты видел что-нибудь?

Джейсон лишь махнул рукой:

– Это не медведь, – коротко ответил он и стал выбивать трубку об носок сапога.

Чак посмотрел на него:

– Ты что ослеп? Вот же он… Стоит до сих пор, – сказал он почти шепотом.

– Да видел я… – ответил Джейсон немного лениво. – Оставь его. Пусть идет. Не наше это дело…

– Да ты чего! Он же на мясо пришел! Не понимаешь, что ли?

– Сядь, – спокойно ответил Джейсон.– Это не медведь. Это – омата.

– Что за «омата»? – удивился Чак.

– Ну… омата…– Джейсон покрутил пальцами в воздухе,– это, на языке могавков – что-то вроде призрака… Только, это – призрак зверя.

– Пошел ты!?– возмутился Чак, – Нашел себе пацана мозги пудрить! Говорю, вон медведь стоит!

– Сядь, я сказал, – ответил Джейсон спокойно,– И успокойся. Не трогай его! Если вообще хочешь здесь охотиться когда-нибудь еще…

– Ты что угрожаешь мне?– Чак возмутился. Он вообще-то бывал очень заводной.

– Да на хрен ты мне сдался, угрожать тебе. Я тебе дело говорю. Если сам дурак, так послушай умных людей. Может, тоже поумнеешь со временем.

Джейсон улыбался, он уже явно дразнил Чака. Тот понял, взял себя в руки, и чтобы не подыгрывать, сел, поглядывая все же время от времени туда, где ему привиделся медведь. Он ждал объяснений, но Джейсон молчал.

– Ну, ты, может быть, объяснишь, что происходит?– Чак уже становился спокойнее, но карабин все же из рук не выпускал.

– Что?

– Ну, что ты тут нагрузил? Омата какой-то…

– Ну, я же сказал: это у могавков есть такое поверье. Хотя, скорее всего, так оно и есть, я потом не раз видел нечто похожее.

– Что видел? Что ты темнишь все время?

– Ну не люблю я болтать про это. Сам знаешь. – Джейсон снова пыхнул трубкой.

– Ну, так не начинал бы тогда. – Чак нервничал: он то и дело подбирал с земли какие-то веточки, вертел их в руках и снова выбрасывал.

– Тогда б ты пальнул, что я тебя не знаю?.. – лениво ответил Джейсон. – А это – нельзя!

– Слушай, Джейсон, – сказал я, – да расскажи ты все по порядку? Кто такой этот омата?

– Ну, сказал же! Это – призрак, который остается после смерти подранка. Он не уходит к своим предкам, а ходит по земле.

– Почему?– настаивал я.

– Что, почему? – удивился Джейсон.

– Почему не уходит? – снова спросил я.

– Ну, откуда я знаю? Так устроена жизнь. Если ты какое-то животное подстрелил сразу, или ранил, но потом добрал, то тогда его дух уходит к его предкам. А если ты его ранил, а после потерял, то он после того, как околеет, становится омата. Так мне могавки рассказывали, когда я с ними охотился… Ну и ходит себе… Некоторые говорят, что тот, кто его ранил, уже больше никогда не сможет охотиться, поскольку омата будет отгонять от него дичь. Но, я не знаю… Так или нет. Я подранков не оставляю. Не хорошо это, вот и все. Если я не чувствую, что застрелю наверняка – так и не пробую даже.

– А что омата, – спросил я, – как же его увидеть можно, если он призрак?

– Не знаю почему, но в тумане их иногда бывает видно, – ответил Джейсон.

– Что за чушь!– сказал Чак, как-то нервно и нарочито громко засмеявшись. По всему было видно, что история его проняла, но он просто боится в нее поверить окончательно. Джейсон лишь махнул рукой, мол – как знаешь.

– Я и сам с трудом в это верю…– сообщил он и снова стал набивать трубку. Раскурив, он немного поерзал на лапнике, устраиваясь поудобнее, и после паузы продолжил:

– Я говорю то, что слышал. Надо тебе – бери. Не надо – забудь. А только помню, охотился я с одним типом года два назад. Собственно, он меня нанял как проводника. И вот смотрю, я уже два оленя завалил за три дня, а он все никак: мажет и мажет. И ствол у него знатный был, и оптика очень сильная… Короче говоря, как водится, забрал он одного оленя, да с тем и уехал. А после встречаю старого знакомого, мы с ним несколько раз на лосей ездили на север. И разговорились о том, о сем, про охоту поговорили, и я рассказал про того чудака, который меня нанимал. И оказалось, что он – довольно известная в кругу охотников среднего запада личность. В своем роде. С ним уже давно никто охотиться не хочет. Все по разным причинам, но все-таки все сходятся в одном – удача от него ушла совсем, и потому многие думают, что и им из-за него не везет… А еще говорил, что типчик тот часто подранков оставляет. Мол, добирать ему лень, понимаешь ли, через лес продираться, по полям скакать… Да… так вот, я думаю, что медведь тот – это омата чей-то. Живой медведь иначе ходит. Тоже неслышно совсем, но все же иначе. И запаха от этого не было… Знаешь, как медведь пахнет? За милю услышишь, не перепутаешь…

Джейсон пыхнул пару раз трубкой. Все молчали, но тут я заметил, что Чак побелел.

– Ты чего? – спросил я, – перебрал малость?

– Та нет, – ответил он задумчиво.

– А что такое?

– Примерно два года назад у нас здесь недалеко медведь-подранок ушел…

– Да ну! А чего ж не добрали?

– Да, не смогли мы: через болото он рванул… Собак отпускали, но и они не смогли его найти. Кстати, Джейсон, а вот если подбитого зверя волки доберут, или медведь тот же, тогда как? Уйдет он к предкам или же станет омата?

– Не знаю, – отрезал Джейсон. – Просто помни, что подранков оставлять нельзя. Вот и все. Лучше не стреляй совсем.

Мы еще долго сидели и молчали. Джейсон пыхтел своей трубкой, Чак просто лежал и думал…

      И вот, в этом году передо мною прошел олень-омата. Почему Джейсон не сказал, что его в бинокль не видно? Может, не знал? Да кто ж его разберет. Странный он, этот Джейсон… Однако я сразу вспомнил, что у Брайана-то на прошлой неделе – подранок ушел. Не смог Брайан найти его без собаки. Своего пса я, понятно, ему не дал, а сам он не смог. Очень трудно это без собаки, да в одиночку: я не смог остаться ему помочь, времени было в обрез. А, может, и вовсе было невозможно того подранка найти – лес там уж больно непролазный был.

      Впрочем, в туже ночь оленя того волки и растащили… Но, так или иначе, а удача нас оставила в этом году. Ни одного оленя никто не взял. А на будущий год Брайан вроде собирался переезжать куда-то, кажется на Юкон… Это хорошо, наверное… Может омата уйдет из этих мест и пойдет к Скалистым горам, туда, где Брайан нашел свой новый дом.

Миниатюры

Дух капитана Моргана

Давным-давно, лет тринадцать назад, я сидел ночью на деревянном пирсе острова Кайе-Калкер, попивал местный ром, который стоил почти как минеральная вода и курил сигару. Это был, кстати, последний случай, когда я курил. Рядом сидела пьяная вдрызг студентка из Ливерпуля по имени Чарли.

Дело в том, что начал я пить ещё в баре на берегу, но местный бармен решил, что он имеет дело с сопливым пионером, не пробовавшим нормального рома, и налил мне какой-то разбавленной бурды. Тогда я эту гадость вылил в песок прямо у него на глазах и пошёл в близлежащую лавку, которую держали два китайца. Там я и купил местный ром и сигару. Далее я спросил у бармена стакан апельсинового сока, куда снова на его глазах налил принесённый с собой ром. Он все понял и скривился.

Когда Чарли увидела во мне счастливого обладателя бутылки, мы быстро подружились. Ей оказалось и нужно-то было – только «понюхать пробку», а далее мы болтались по острову, по чуть-чуть добавляли (я прихватил в баре стаканчик), я ее ограждал от всякого хамья, и, в общем, души мы друг в друге не чаяли. Наконец мы забрели на пирс, где и уселись, свесив ноги к волнам. Я закурил и вдруг почувствовал нечто странное. Это было, так необычно, как если бы мы не сидели, а парили в воздухе, все также свесив ноги к морю. Чарли тоже это почувствовала и стала вертеть головой по сторонам. Помню, мы долго трепались по этому поводу и решили, что нас посетил не иначе как дух капитана Моргана, а может – Дрейка. В этой части Карибского моря пиратское прошлое почему-то ощущалось очень остро. Так мы, хотя, конечно, в основном – я, одолели бутылку. Мы даже хотели после затолкать туда записку, с весьма свежей мыслью о том, как прекрасен мир вокруг и пустить ее в кругосветное плаванье, но тут за спиной раздался треск… Кто-то явно приближался к нам, скрипя гнилыми досками пирса. Я медленно обернулся и даже выронил от удивления окурок. Это была Ребекка – подружка Чарли. Ну, как – подружка… – они жили, если я правильно понял, в одной комнате и, вроде бы даже учились в одном колледже. Ребекка гневно пускала молнии то в меня, будто я совершил изнасилование целого детского сада, то в Чарли, будто та попрала все возможные идеалы самым циничным образом. Впрочем, Чарли было на все наплевать, она уже посапывала у меня на плече. Ребекка начала орать и вполне по-шекспировски вырывать «невинное дитя» из когтей Калибана, меня то есть.  Она пыталась волочить тщившуюся изрыгать проклятия, полностью  обмякшую Чарли за руку. Вообще, как я потом понял блюсти нравственности подруги – одна из важных составляющих женской дружбы. Ребекка в этой «дружбе» явно доминировала, и потому все безнравственные выходки, произошедшие без ее разрешения, должны были классифицироваться как постыдные и пресекаться на корню. Я попытался ее послать подальше, но понял, что эта дура закатит жуткий скандал, а Чарли уже лыка не вяжет, так что разумнее было бы все тихо оставить до завтра. В общем, Ребекка потащила Чарли чуть не на себе, спать. Мои услуги в качестве переносчика тела были гневно отвергнуты, как отягчающее мое преступление обстоятельство.

Я лишь махнул рукой, тем более, что ничего кроме романтической болтовни между нами не было. Потом посидел еще с час, отмечая, что дух капитана никуда не делся, пытался с ним общаться, да что толку? Ром-то закончился. В общем, я посидел еще немного, наслаждаясь тишиной, отсутствием женских визгов и звёздами, да и пошёл после спать.

А вчера я снова сидел на деревянном пирсе, уже совсем на другом острое. Снова пил ром, уже без сигары, правда, и, слава богу – один, как перст. Я ждал, что и как тогда что-то случится. Что-то особенное. Дело было почти сразу после шторма. Прибой еще шумел, растрачивая уже последние силы. Я все ждал и ждал, но капитан так и не пришел. А может быть, капитан не пришёл именно потому, что я был один, а он как раз-таки любит не бородатых седеющих мужчин, а пьяных легкомысленных студенток из Ливерпуля?

За чередой затмений…

Когда-то, я тоже на это западал. Был большой соблазн, какой бывает у всех людей в этом мире. Соблазн получить что-то, без труда, в обход законов, которые подчас пишутся индивидуально для каждого из нас. В этом смысле любая магия такова, и астрологическая магия не является исключением. Ну конечно, что-то работает, что-то включает, заставляет вращаться невидимые колесики Мира, но туда ли они вращались, и нужно ли было им вообще вращаться, иногда остается неясным до конца дней… Трезвость же приходит после, и, как часто бывает – с большой бедой. Но хмель кажущейся свободы заставляет новых и новых людей пускаться в подобные эксперименты, не заглядывая в те горы предостерегающих книг, написанных мудрецами за многие тысячи лет. В книгах ли мудрость? Кто знает – не говорит, кто говорит – не знает… И у ж я то…

Надо сказать, что женщины я этой никогда не видел, что впрочем, неважно в наше время. Давать советы можно с материка на материк мгновенно, и вовсе не обременяя себя встречами. Впрочем, главное, что случилось в этой истории, случилось до меня, и, тем не менее, это не должно звучать оправданием, поскольку, даже в случае, если бы у меня спрашивали совета, я бы вряд ли нашел, что сказать кроме банальных фраз. Да и как можно найти оригинальные советы для вечной темы, что можно посоветовать Раскольникову, Гамлету или же Фаусту? Поиски женщиной любви, семьи – тема вечная и потому любые попытки увести с пагубного пути в этих поисках всегда выглядят жалко или смешно, и уж во всяком случае, почти никогда не дают должного результата.

Она никогда не говорила, что именно произошло, но я догадался лишь по косвенным признакам. Быть может, если я понял что-то неверно, я готов сжечь эту рукопись, ибо всякая неправда должна сгореть, и уйти в небытие.

Так или иначе, я встретил ее на подъеме, она ликовала, жизнь била ключом, все было так прекрасно, так светло… В сентябре приближалось новое затмение: вначале солнечное, а затем и лунное и она всем своим знакомым советовала загадывать желания. Я, наверняка, тоже согрешил, ибо, рассказав, как проводить инициацию, я не рассказал толком, какого рода желания можно пытаться инициировать. Мое наказание было относительно легким… Два месяца сплошного кошмара, и затем вынужденный побег из собственного дома. Теперь уже, как понятно, навсегда. Затем осознание и смирение…

Затмения прошли. Я, как всегда не делал ничего для себя: все хорошо и так. А в ноябре прозвучал первый удар… ее мужчина ушел, оставив ее на седьмом месяце… Она держалась хорошо, да и мы все, как могли, поддерживали, а под Новый Год, оставив лишь небольшую записку о том, что, кажется, начались схватки, она исчезла. Возможно потому, что предсказав еще летом преждевременные роды и некоторые осложнения, я почему-то был уверен, что все обойдется, и особенно не волновался.

И вот почти сразу после Нового года, когда она, видимо, уже смогла писать, я прочел ее записи, и впервые за долгие годы слезы выступили у меня на глазах. Я казнил себя, что видел, но не уберег, что был занят собой и своими проблемами, в общем, я чувствовал себя, да и чувствую теперь, полностью причастным, но не способным даже на малое…

Возвращаясь же к прошлому, я должен сказать, что не знаю, но лишь догадываюсь, о том, что на весеннее затмение она инициировала себе «настоящую» любовь и дитя… Дитя – мальчик родился с большим трудом, и умер, не прожив и двух дней.

И вот сегодня, по истечении цикла Меркурия, она осталась с тем, как и была, но с гораздо большей печалью, которую я пытаюсь сегодня с ней разделить, если вообще возможно так говорить, находясь на противоположном полушарии нашей планеты.

Сдвиг по фазе

Этот случай я, признаться, не очень-то люблю вспоминать, но, тем не менее, он не дает мне покоя. Я чувствую, что мне был дан какой-то урок, или намек, и я до сих пор не понимаю, в чем он состоял, хотя прошло уже много лет. Консультировал я как-то женщину по имени Люба. Консультация, надо сказать, была очень обширная и включала в себя не только прогноз, выявление личностных особенностей, но также и анализ психологической совместимости с ее мужем, и кое-какие другие вопросы.

Я брал ее данные непосредственно, а не по телефону. Я не мог ослышаться или записать неверно, поскольку Люба видела, как я записывал. Затем, я тщательно подготовился и принял ее у себя в кабинете. Консультация прошла очень хорошо. Все вопросы освещены правильно, события прошлого выявлены точно. Люба была довольна и мы уже собирались расставаться, как она задала еще один вопрос. Я ответил, но ее он не удовлетворил. Она почему-то стала рассматривать построенную мною карту и вдруг вскрикнула:

– Вы взяли дату на 8 лет раньше! (Год рождения отличался на 8 лет!)

– Как? Я же при Вас записывал!– удивился я.

– Да нет, я на восемь лет моложе, – настаивала Люба.

Мы договорились встретиться еще раз и побеседовать по уже правильно отстроенной карте, и с тем и разошлись. По дороге я все думал о том, как карта с таким гигантским сдвигом могла дать столь точные результаты? Я уже не говорю о совмещениях и определении психотипа, но события прошлого!

Мы встретились через два дня. Я пришел с новой картой и… консультация провалилась! Не совпадало практически ничего.

Более я Любу не видел и к карте ее не обращался. Но странный привкус от этой встречи остался по сей день. Он похож, наверное, на то состояние, как если бы ты обнаружил на столе не допитую до половины, еще горячую чашку кофе, в доме, в котором уже восемь лет никто не живет…

Звезда Альфард

³⁴

«Яркие звезды Гидры воздействуют как Сатурн и Венера».

К.Птолемей. «Тетрабиблос гл.9»

«В большинстве случаев эта комбинация влияний  (свойства Венеры, Сатурна и Нептуна) неблагоприятна, так как несет с собой то, что так или иначе связано с ядами или имеет «дурной привкус»: заражение крови, убийство через отравление, ядовитая ненависть женщины, отравление газом, опасность для жизни при неправильном употреблении лекарств, злоупотребление деликатесами, курение, угроза удушья, укусы змей, ядовитых насекомых или бешеной собаки».

Эбертин Хофман. «Неподвижные звезды».

      Признаться, я наблюдал соединения планет с этой звездой в картах не так уж часто. Наверное, раз пять или шесть. Честно говоря, я никогда не наблюдал в этой связи ни заражений крови, ни убийств с отравлениями, ни вообще чего-либо драматического. Но, что касается состояния удушья – это наблюдалось всегда. Прочие факторы – время от времени. Разумеется, что речь не идет о статистике. Что такое пять-шесть случаев? Но, все-таки…

Так вот. В первую очередь, в этой связи, вспоминается Че-Гевара. Убежденный, беспощадный террорист и несчастнейший астматик! В его карте Альфард находится в соединении с Нептуном. Правда, оно не очень точное, но видимо, все же имеет место быть. Курил Че совершенно бешено. Курил только сигары и только «Белинду», по сравнению с которой даже «Партагас» (если кто пробовал) – это как нечто ultra-light. Попал в Боливии в засаду и был убит. Судя по всему, его отряд предала женщина – двойной агент. Итак – в биографии достоверно была жесточайшая астма, пристрастие к сигарам и предательство женщины.

А вот еще наблюдение. Однажды, ко мне пришла клиентка, и я обнаружил в ее карте соединение Альфарда с Меркурием. Консультация прошла хорошо. Я все понял правильно, и нашел нужные слова, чтобы дать совет. Но меня почему-то мучила невыясненная ситуация с Альфардом. Я уже спрашивал и относительно астмы, и приступов удушья, и насчет курения, но всякий раз получал отрицательный ответ.  «Ладно»,– подумал я, – «Запишем в отрицательную статистику». После консультации мне нужно было ехать в другую часть Иерусалима, и как выяснилось, нам было по пути. Естественно, я предложил ее подвезти.  Мы сели в машину, и уже трогаясь, я попросил ее пристегнуть ремень безопасности. Она извинилась и сказала, что не может.

– Почему? – спросил я

– Не знаю, – виновато ответила она.– Когда я пристегиваю ремень, меня тотчас охватывает ужас, и я начинаю задыхаться…

Две новеллы о маленьких Львах

«Детям-Львам присуще врожденное чувство гордости, частенько приправленное тщеславием»

Л.Гудмен «Знаки Зодиака или астрология с улыбкой»

      Тщеславием? То есть жаждой славы? Понятно, что каждый человек любит, когда его хвалят и терпеть не может даже самой конструктивной критики. Однако, слава – это другое. В каком виде может ее хотеть ребенок? Понятно, что дети часто видят себя космонавтами, отважными моряками, летчиками. Они, скорее, хотят что-то совершить, нежели просто оказаться в центре внимания. Так я думал. И вот, повстречался мне как-то очаровательный маленький Лев. Назовем его условно Сережей. Мать рассказывала о его многочисленных «подвигах» в школе и дома, но все это было обычно. Лев как Лев. И тут мама рассказала следующее. Когда Сереже было лет 6 или 7 лет, ему стало скучно, и он решил создать музей. Музей Сережи. В комнате своей он все переделал и  теперь, когда приходили гости, маленький Лев их приглашал посетить экспозицию «музея Сережи». Гости, родственники заходили в комнату и видели «экспонаты» с соответствующими табличками: «Игрушки Сережи», «Кровать Сережи» и т.д. Далее Сережа рассказывал посетителям о своих школьных и домашних делах, показывал дневник, рисунки и т.д.

Надо сказать, что я очень люблю книжку Л. Гудмен, которая приведена в эпиграфе. Несмотря на название – это очень серьезный труд, написанный очень талантливым и наблюдательным человеком. Книга эта без напускного наукообразия, но стоит десятков иных томов. Одним словом, и тут Л.Гудмен оказалась чрезвычайно тонким наблюдателем.

***

"Дети -Львы активнее, подвижнее, а подчас

и беспокойнее, чем другие дети"

Л.Гудмен «Знаки Зодиака или астрология с улыбкой»

А вот другой случай, который случилось мне наблюдать в Израиле.

Задали девочке Алисе в школе сделать реферат о Японии. Работа была непростая, нужно было собрать гору материала, переработать его и описать самые разные стороны жизни страны Восходящего Солнца. Среди прочего, нужно было рассказать об экономике и ее особенностях, политической жизни, истории, характерных элементах культуры и т.д. На один сбор материалов бы понадобилось несколько месяцев. Но, это у нас с вами, наверное. Алиса же поступила умнее: она позвонила в посольство Японии, объяснила, кто она, сказала, что изучает их прекрасную страну и, возможно, сделает это своей профессией. Попросила помочь материалами для своей работы. Через два дня ей пришла посылка с самыми разными книжками: от туристических буклетов до серьезных журналов и справочников с личным приветствием посла Японии.

Гала Дали, как возможный идеал женского начала

Недавно опять перечитывал (для чего-то нужно было) сборник статей о женах и подругах великих людей. Совместимость как катализатор – очень интересная и почти никем не паханая тема исследований. А именно: гениальность – это качество необходимое, но недостаточное для признания, полного раскрытия, реализации и т.д. Я долго, уже много лет бьюсь над тем, чтобы «экстрагировать» вот это самое «достаточное» условие и все больше прихожу к выводу, что это не одно, а комплекс условий, причем как внутренних так и внешних. Среди прочих внешних условий заметно выделяется такое как «правильная» синастрия³⁵. То есть, если у потенциального гения нет «правильного» партнера – женщины или мужчины, то никогда, ни при каких условиях он признания не добьется. И наоборот, человек (я по большей части изучал мужчин) даже просто одаренный, может выйти на уровень гения лишь при наличии у него правильного партнера. То есть, в рамках данной миниатюры я все же буду пока говорить только о партнерах женщинах. И главным образом потому, что обратное не работает. Если в женщине заложен потенциал гения, что само по себе почему-то бывает реже (быть может – «пока»), то ей для реализации не только не нужны сторонние силы, но и даже вредны, судя по всему.

Я не хочу здесь описывать что такое «правильная» женщина, «потенциал гения» и прочее мракобесие, главным образом потому, что все эти понятия не формулируются в двух словах.

Однако, в этой связи, я всегда вспоминаю Галу Дали. Она упоминается относительно мало в литературе, и чаще всего лишь как любимый объект натуры в картинах гения. Однако, я позволю себе сказать, что все «сюрреалистическое мировоззрение» супруга Сальвадора, было полностью индуцировано ею. Я уже не говорю, что вся организаторская и дисциплинирующая часть их совместной жизни была на ней. Баронесса Ротшильд в своих мемуарах упоминает, что если бы не Гала, Сальвадор Дали так и остался бы второразрядным художником.

Впрочем, в связи с упомянутым формированием сюрреалистического мышления, вспоминается такой случай. Гала и Сальвадор Дали должны были переезжать в другую страну (кажется во Францию) и им некуда было девать своего кролика. К слову сказать, можно себе представить нормального взрослого мужчину, у которого кролик – любимое домашнее животное? Нет, муравьеды и прочее было потом, и пониманием этого как раз все в порядке, а вот эпизод с кроликом – это почти самое начало. В общем, с любимцем С.Дали возникла проблема. Везти с собой было по каким-то причинам невозможно, а оставить кому-то – тоже: никто не хотел брать. И вот в последний день перед отъездом, С. Дали работал и появился лишь к обеду, когда Гала подала на стол жаркое. Съев кусочек, супруг что-то заподозрил и побежал в мастерскую. Клетка с кроликом была пуста. Его начало рвать. А Гала стояла над ним и смотрела. Она не только не извинялась, она вообще вела себя довольно презрительно… В конце концов, когда Сальвадор пришел немного в себя и спросил, как она могла, Гала невозмутимо объяснила, что это был лучший способ, ибо теперь кролик будет всегда с ними, растворившись в них. Интересно, что супруга это объяснение полностью удовлетворило, и он вроде бы даже сумел доесть свою порцию…

Глубоко сюрреалистичная, с моей точки зрения история, не так ли? Таким образом, я хочу сказать, что изучая «правильную» совместимость и проявление гениальности, следует в первую очередь взглянуть на эти две карты.

***

На обложке фото сделанное автором в одном из походов. Фото обработано в «Фотошопе». Все авторские права на фото принадлежат автору.

Примечания

1

Эгре́гор (от др.-греч. ἐγρήγορος «бодрствующий») – в оккультных иновых (нетрадиционных) религиозных движениях – душа вещи, ангел, «ментальный конденсат», порождаемый мыслями и эмоциями людей и обретающий самостоятельное бытие.

По мнению приверженцев, эгрегорами обладают реликвии, памятные вещи и прочие предметы, которые, по их мнению, помогают им либо, наоборот, несут проклятие. Сила и долговечность эгрегора зависит от согласованности и численности группы. Особенно сильно значимыми эгрегорами в истории человечества являются религиозные общины.

(обратно)

2

Притоки р.Припять, которая в свою очередь является притоком Днепра.

(обратно)

3

Нечто вроде медитации, практикуемой шаманами.

(обратно)

4

Альфа Скорпиона

(обратно)

5

Дельта Скорпиона.

(обратно)

6

Термин, применяющиеся в иудаизме для описания достижения еврейским мальчиком религиозного совершеннолетия – 13 лет и один день.

(обратно)

7

Альфа Гидры

(обратно)

8

Альфа Геркулеса (رأس الجاثي)

(обратно)

9

Угол в сто двадцать градусов.

(обратно)

10

Так же, как и Ур – один из крупнейших шумерских городов

(обратно)

11

Халдеи – семитские племена, обитавшие на юге Месопотамии с конца Х по IV в до.н.э.

(обратно)

12

Астрологические понятия, связанные с положением точки весеннего равноденствия относительно неподвижных звезд. Сама точка весеннего равноденствия смещается благодаря прецессии на один градус в 72 года в направлении противоположном ходу светил по Зодиаку.

(обратно)

13

Одержатель – зловредный дух, способный вселяться в человека или иное живое существо.

(обратно)

14

(укр) Так он же не пьет! А тут недалеко питейное заведение. Вот я туда и ходил. Бывает, посидишь возле пьяницы, и как будто сам выпил!

(обратно)

15

– Так от них силы мало, да я и не выбирал я. Такое дело – сам понимать должен.

(обратно)

16

В Индии и некоторых других странах – обитель, где собираются приверженцы того или иного пути в йоге или иной духовной практики.

(обратно)

17

Мантра – в буддизме и индуизме некие словосочетания позволяющие войти в транс.

(обратно)

18

Здесь – трехлитровая банка самогона

(обратно)

19

Горизонтальный тоннель

(обратно)

20

Шахтный комитет. Профсоюзная организация, среди прочего также занималась распределением путевок и дефицитных предметов.

(обратно)

21

Самоспасатель – нечто вроде противогаза, но без маски. Коробка с загубником, позволяющая продержаться в случае пожара, не задохнувшись угарным газом, примерно 45 минут.

(обратно)

22

Агрегат, подающий под давлением гидравлическую жидкость в соответствующие устройства.

(обратно)

23

Вдоль всех конвейеров обычно протянуты тросы малого диаметра. Если просто ударить по нему – конвейер остановится.

(обратно)

24

Терекон – Довольно высокий холм, образованный там, куда сбрасывали пустую породу.

(обратно)

25

Германия, Передняя Померания.

(обратно)

26

Лилит или Черная Луна в астрологии – символическая точка, совпадающая с апогеем лунной орбиты.

(обратно)

27

«Откровение Иоанна Богослова» 8,10-11

(обратно)

28

Папю́с (фр. Papus), настоящее имя Жерар Анаклет Венсан Анко́сс или Энко́сс (фр. Gérard Anaclet Vincent Encausse; 13 июля 1865 – 25 октября 1916) – известный французский оккультист, масон, розенкрейцер и маг.

(обратно)

29

Иоганн Тритгемиус «Магия и природа» (лат) первое издание: Гамбург 1635г.

(обратно)

30

Акира Куросава (1910-1998) – известный японский кинорежиссер, сценарист и продюсер.

(обратно)

31

Кобо Абэ – японский писатель, лауреат нобелевской премии. Здесь имеется в виду его роман «Женщина в песках»

(обратно)

32

Здесь – «мировое имя» – это то, которым Мир нарекает магов, шаманов и других, кто вступает с ним в коммуникацию. К слову, мастер Бореллиус пытался первоначально строить свои «пьесы» вокруг того, что мое «мировое» имя – Пегас. Позже, я понял, что это не так.

(обратно)

33

Могавки – «народ кремня» – племя североамериканских индейцев, проживающее в штате Нью-Йорк, Онтарио и Квебеке

(обратно)

34

Звезда альфа в созвездии Гидры.

(обратно)

35

Сиснстрия – в астрологии метод совмещения двух натальных карт, с целью понять насколько совместимы в жизни партнеры, человек и фирма и т.д.

(обратно)

Оглавление

Интервью, вместо предисловия

Завихрение

Шагнуть за ворота

А стал ли прежним закат?

Огнепоклонники

На перекрестье ветров

Шорин

Письма Катарины Грофф

Рассеяние

Два спектакля в исполнении гроссмейстера

Почти просто страшилка

Молчание в поднебесье

История с черепом

Омата

Миниатюры

  Дух капитана Моргана

  За чередой затмений…

  Сдвиг по фазе

  Звезда Альфард

  Две новеллы о маленьких Львах

  Гала Дали, как возможный идеал женского начала

*** Примечания ***