Красная зона [Олеся Шеллина] (fb2) читать онлайн

shellina, AmarantheКрасная зона

Красной зоной называют место в больнице, где расположены койки инфекционных больных. Заходить туда нужно через шлюз, в котором медперсонал надевает защитные костюмы, а затем снимает их, проводя при этом сложнейший ритуал. Наверное, змее проще выползти из собственной шкуры, чем по всем правилам снять с себя защитный комбинезон, в то время, когда находящаяся под ним одежда насквозь мокрая от пота. Попадая в красную зону, ты автоматически считаешься заразным: поэтому перед тем как пройти в шлюз, необходимо снять с себя все украшения, часы, оставить мобильники... Даже ручка, которой что-то надо написать, не покинет этой зоны, только в мешках для утилизации отходов класса В. С людьми сложнее. Людям хочется пить, справлять естественные потребности, но... нельзя. Конечно, можно выйти, раздеться в шлюзе, сбегать в туалет и... снова надеть на себя костюм. Новый костюм, потому что старый ушел в переработку. А где их новых столько взять? Если респираторов только-только начало более-менее хватать, потому что заводы наконец-то вышли на ту мощность, которая позволяет обеспечить всех этими самыми респираторами. Разные заводы — разные респираторы. В одних еще терпимо, в некоторых невозможно просто дышать, а если приходится побегать на жаре ощущаешь в свои тридцать все прелести жизни астматиков в обострении и махровых сердечников с декомпенсом. Как вариант - надеть памперс, и если уж совсем приспичит... Иначе есть большая вероятность заболеть, если туда-сюда бегать. Но болеть никто не хочет, особенно те, кто знает, что творится по ту сторону этого ада, поэтому приходится терпеть.

***

— Ольга Константиновна, здесь мужчина. Задыхается, кашляет, температура 35,8С, сатурация 87 процентов, — отрапортовал голос в трубке, после того, как я ответила, успокоив сердце, которое начало бешено стучать, подогнавшись под тяжелую музыку дяди Линдемана. Голос в трубке бодрый и четкий. Вот как? Как ей это удается? А ведь она проводит гораздо больше времени в этом долбанном костюме, чем я.

— Таня, спроси у него, он никуда не ездил в последнее время? — заученные слова, слетают с губ автоматически, а в голове только одна фраза вертится «Блять, еще один, да сколько можно уже?»

— Нет, но... Ольга Константиновна, его фамилия Востриков, — немного помявшись и слегка приглушив голос, ответила Таня. — Ну... он муж Востриковой, той самой...

— Ах, той самой... — протянула я и прикрыла глаза. Отняла трубку от уха, закрыла ее ладонью и весьма эмоционально выматерилась. Затем продолжила прерванный разговор. — Весьма активная женщина, весьма. Снимок сделали?

— Нет. Аппарат опять заглючил.

— Ебутся мухи в шахматном порядке, — побиться головой об стол что ли? — Да что ему опять доспелось?

— Жарко очень, вот аппарат и не выдерживает, — вздохнула Таня.

— Да, аппарат не выдерживает, а люди ничего, людей не жалко, — на грани слышимости прошептала, едва сдерживая истеричное хихиканье. Так. Не сметь, собраться. Там мужчина, муж суперактивной Востриковой задыхается, не время в истерику впадать. А Вострикова молодец, ей одного дня хватает, который она проводит вне карантина, чтобы снова с очередным больным закантачить.

— Что? Вас плохо слышно, Ольга Константиновна.

— Ничего. Одеваюсь, говорю.

Нажав на отбой на экране, с ненавистью смотрю на телефон. Затем набираю номер.

— Помоги одеться.

— Почему так рано? — голос сестры звучит недовольно, еще бы, у нее дел по горло, каждая секунда на счету, и надо отрываться, чтобы помочь мне одеться, но... как будто у меня времени вагон!

— Потому что там, у Татьяны, муж Востриковой задыхается с сатурацией меньше девяносто, и я настоятельно рекомендую эту пациентку номер ноль, изолировать от общества, — рявкнула в трубку так, что сидящая за соседним столом Наталья вздрогнула. Вострикова — чудесная женщина, уже месяц сидит на карантине по многочисленным постановлениям по контакту, выходит на день и снова садиться, в связи с чем и закрадывались мысли, что в нашей богом забытой дыре — это и есть нулевой пациент, но из раза в раз приходящие отрицательные результаты душат на корню мою стройную теорию. А жаль, так было бы гораздо проще.

— Вашу мать! Какая активная женщина, — заведующая отключилась, значит, скоро придет, а я осторожно положила телефон на стол. Потери еще одного мой бюджет явно не выдержит, и так уже третий за месяц: один попал со мной в красную зону, а затем не выдержал обеззараживания, второй выпал в окно, случайно. Он же не был виноват, что я его туда швырнула после разговора с санавиацией...

Дверь распахнулась, и на пороге появилась Ирка.

— Ой, Ирина Константиновна, — Наталья вскочила и бросилась в палату, изображая бурную деятельность. Я же криво ухмыльнулась и продолжала готовиться, вытаскивая из ушей серьги и снимая обручальное кольцо. Наверное, я одна во всем нашем медицинском учреждении, как пафосно называют нашу задрипанную больничку, могу кричать на Ирку, остальные побаиваются, включая главного. Ну а что, я молчать буду, если могу покричать? Семейные связи на рабочем месте иногда дают свой бонус. Зачем срываться на пациентов, если можно прийти в кабинет сестры и поорать вдоволь, высказывая все, что накипело в отношении сотрудников, погоды и низкого давления. Хотя в последнее время, так делают многие. У нее на столе даже вазочка с хорошими конфетками стоит, которыми она затыкает рот особо разбуянившимся коллегам.

Ирка без слов подошла к кушетке, на которую уже почти полгода не ложатся для осмотра пациенты, и взяла в руки защитные очки. Так же молча подошла к раковине и, выдавив немного мыла, начала тщательно протирать очки изнутри. Такой вот лайфхак нашего времени — забудешь мылом натереть, будешь на стены натыкаться, потому что за запотевшими стеклами ни черта не видно. Было такое в первый раз, когда я не послушалась совета Тани, а потом носилась по кабинету и кричала «Лошадка», потому что видны были только смутные расплывчатые очертания предметов и людей. А что делать, сама виновата. Снимать нельзя, приходилось выкручиваться при помощи фонарика, яркого света и незаменимой Татьяны, которая и так делала всегда больше, чем от нее требовалось, и за что мы были ей благодарны. Я тем временем тщательно заправляла волосы в одноразовую хирургическую шапочку.

— Респираторы новые, — Ирка положила очки на кушетку и протянула мне респиратор. — Я его вчера надевала, классно — дышать можно без угрозы астматический статус заполучить, и запахи не чувствуются, даже хлорка не пробивает.

Это хорошо, наверное, это единственная хорошая новость за сегодня.

— Ир, аппарат опять завые...живался, — заканчиваю фразу более нейтрально, а то в последнее время и так слишком много матов. Устали многие, почти все, кто носится, как умалишенный в барак. А ведь основную работу никто не отменял. И подработку, и подработку на подработку тоже. Что говорить, если с тем дефицитом кадров, что у нас есть, даже главный сидит на приеме, как уролог, потому что другого нет. А люди, которым нужна помощь есть. И этих людей из-за эпидемии никто в другие медицинские организации не берет. Ведь нет у нас больше болезней. Есть только одна. Только на бумаге оперштаба все красиво выглядит.

— Твою мать, — Ирка с силой дернула скотч так, что едва не порвала. Поняв, что ничего больше от нее не услышу, села в расстегнутом комбинезоне и принялась завязывать высокие бахилы — одна пара завязок, бантик сбоку слева, вторая, и повторить со второй ногой.

— Нам коридор, наверное, нужен будет, — говорю неуверенно.

— Я не знаю. Поговорю с Алексеем, но ничего не обещаю, ты же понимаешь, — вздохнула Ирка и ловко натянула первую перу перчаток, которые я заправила под манжеты комбинезона. Я понимаю, а еще я понимаю, что завтра может быть уже поздно. И Ирка это понимает, но что она может сделать? Прибить нашего самовлюбленного начмеда, похожего на гопника, который, как оказалось втихаря слушает "Korn", соблюдая все правила конспирации при этом, чтобы не спалиться и не испортить имидж крутого гопника? Так другого-то нет. А в период кризиса даже таких не меняют. Ладно, надо сперва посмотреть, что там с Востриковым, может ничего слишком страшного, и он потерпит до завтра.

Капюшон закрывает голову и частично лицо. Ирка поправляет его, делая на затылке складку и фиксируя ее скрепкой. Ну а что поделать, если костюмы одного размера на всех, а я тот еще гном. Вторая пара перчаток, которую сестра крепит к костюму скотчем, чтобы не свалились. Нет, можно, конечно, не позориться и надевать те, что идут в комплекте, больше похожие на хозяйственные, но в них ничего не чувствуешь, а в отсутствие других условий, чувствительность хотя бы пальцев очень важна. Очки ложатся сверху, больно давя на переносицу и скулы. Вообще-то они должны под капюшон надеваться, но тогда капюшон, не сдерживаемый скрепкой и очками, наползет на лицо и будешь, как ежик в тумане искать зеркало на ощупь, чтобы поправить и не открыть случайно незащищенную кожу.

— Я уже вспотела, — пожаловалась я, гундося из-за передавивших переносицу респиратора и очков.

— Тридцатник на улице, что ты хотела? — вздохнула Ирка и, развернувшись, вышла из моего кабинета, уже давно превратившегося в склад защитной амуниции. А ведь недавно это был обычный кабинет, уютный, мрачный, где велся обычный прием пациентов, с их обычными проблемами. Потом Таня попросила место, чтобы переодеваться. Кабинет большую часть времени пустовал, почему бы и не выдать ей ключи и не разрешить проводить свой сестринский ритуал? А потом завертелось, и кабинет превратился в холодный безжизненный склад, где теперь одевается большая часть нашей больницы, а весь хлам в виде очков, халатов, респираторов уже покрыл все свободные горизонтальные поверхности и выжил меня из моей собственной берлоги, в которую уже не входят пациенты: боятся. Но большинство упорно талдычит, что все это политика, никакой болезни нет, и все это шутки. Я покосилась на стол, где лежала все еще недописанная история, которую я не знаю, когда допишу. Вот и для Самойлова — это были шутки. Но когда заболел его отец и чудом выжил, вернувшись в родные пенаты, слабый и за три недели похудевший на двадцать килограммов, шутки для него кончились. Всегда хочется пошутить, когда трагедия не коснётся тебя лично, так ведь?

Я снова посмотрела на заваленную кушетку. Когда все это только начиналось, оказалось, что наша промышленность не готова удовлетворять потребности бьющихся в истерике больниц. Я точно помню, как Ирка в стопятьсотый раз набирала номер очередного завода с просьбой выслать коммерческие, и в такой же раз слушала ответ уставшего оператора, что они смогут предоставить заказанное только через месяц. А сейчас-то, что делать? Я помню, как они с Еленой — главной медсестрой, бессмысленными взглядами глядя на экран компьютера, читали спецификацию защиты, и как вошел главный и, мельком глянув на картинку, бросил мимоходом:

— О, а я из такой штуки парник делаю, — и ткнул пальцем в материал, из которого изготовляют защитные костюмы.

Он ушел, а мы принялись перемалывать интернет, выясняя, чем отличается изоспан, с большой плотностью, от этого самого материала. Оказалось, что практически ничем. Это открытие позволило нам продержаться этот проклятый месяц. Оно и золотые руки одной медсестры, которую посадили за швейную машинку. К слову бахилы мы до сих пор не закупаем, Анна шьет, но их даже надевать страшно — это не бахилы, а произведение искусства с фигурной вышивкой на завязочках. Вот что значит творческий человек, и не задалбывает же ее так заморачиваться. А когда мы опытным путем выяснили, что сделанная нами защита выдерживает до пяти автоклавирований без потери качества...

Почему-то вспомнилось, как Ирка говорила, глядя на улицу, заполненную «жутко уставшими от ношения масок в общественных местах» людьми.

— Я все больше и больше верю, что этот вирус естественного происхождения. Посмотри, это же естественный отбор в действии.

— Ага, только вот идиоты, скорее всего, выживут, а вот их родители... — я всегда только качала головой, не соглашаясь, но и не опровергая ее слова. Пять смертей за месяц еще до вспышки. А ведь кто мог заразить парализованного деда, за которым ухаживает только сын? А мать диабетчицу, которая живет в деревеньке в три двора, и к которой приехали погостить любимая дочь и внучка? Если раньше один зараженный считался чуть ли не трагедией, то два-три новых ежедневно, стало уже закономерностью. Только люди устали, лобстеров и кина в общественных местах хочется. Никогда никому это не было нужно, а сейчас хочется — закон запрещенности и зажратости в полной его красе.

Я бросила взгляд на часы, так, можно идти в лабораторию, смотреть результаты крови, и шлепать уже, наконец, в наш «чумной барак», как мы называем то место, куда отправляются все, кто хоть издали выглядит инфицированным.

— Востриков готов? — лаборанты равнодушно глянули в мою сторону, они уже не пытаются угадать, кто именно упакован в костюм, просто кивают на стол, где лежат заполненные бланки. Разговаривать и перекидываться шуточками не рискуют, а вдруг за очками прячется всевидящее око Ирины Константиновны? Долго изучаю бланки, пытаясь найти хоть какой-то ответ. На первый взгляд ничего серьезного, но это, как показала практика ни о чем не говорит.

Вхожу в барак, и вдыхаю полной грудью. Ирка права, этот респиратор здорово фильтрует все, включая запахи. Иду прямо по длинному коридору. В очках не видно ничего, что творится на периферии зрения. Чтобы посмотреть в сторону, необходимо развернуться всем корпусом. В первое время это жутко напрягало, теперь привыкла.

В кабинете, на стуле сидит мужчина уже в годах. Дышит часто, постоянно норовит сорвать с себя маску.

— Ну, долго еще? — в голосе звучит явное недовольство. — Я уже дышать не могу от вашей хлорки!

— Насколько мне известно, дышать вы и до хлорки не так чтобы могли, — тихо говорю я, проходя мимо и садясь за стол.

— Вы врач?

— Врач, — киваю. — Добрый день. Расскажите, что вас беспокоит.

— А что не видно? Я дышать не могу!

— Не кричите, — стараюсь говорить спокойно, про себя одновременно считая дыхательные движения, которые он делает. Это нетрудно сделать — грудная клетка ходит ходуном, и сильно напрягаются мышцы шеи, которые вообще в акте дыхания не должны участвовать. На стене висят большие часы с четкой секундной стрелкой, которые отсчитывают минуту. Я бросаю на них взгляд, затем снова смотрю на мужчину. В защитном костюме видно только глаза, и пациенты часто смотрят на них, не отрываясь, особенно те, кто лежит в палате, за которых дышит бездушный аппарат, пытаясь по глазам определить, кто сейчас находится перед ними. А некоторые даже узнают, но этому я уже не удивляюсь. — Когда вы кричите, то вам становится еще труднее дышать. Когда вы почувствовали, что вам затруднительно делать... кстати, что? Вдох или выдох?

— Все. Просто, воздуха не хватает, — стрелка наконец-то отсчитала минуту, а я насчитала двадцать восемь экскурсий, а мышцы шеи уже работают непрерывно — между ними образуются глубокие ямки — гнетущее и довольно страшное зрелище на самом деле. Я почти на сто процентов уверена, что это она, зараза, которая творит такие жуткие вещи, и делает это стремительно, и от которой пока нет спасенья, только внутренний резерв, который с возрастом становится все меньше. — Я на рыбалку ездил, промок весь, вот и кашель появился, а потом грудь заложило.

— Когда заложило-то?

— Да вчера вечером, — от отмахнулся и сделал глубокий вдох.

— Да, скорее всего так и было, — я не буду пока говорить, что твоя жена слишком уж активная женщина. Повернувшись к стоящей рядом тумбочке, взяла пульсоксиметр. — Дайте мне свою руку, — он протянул руку, и я прицепила к пальцу прибор — восемьдесят шесть, сатурация падает. Черт, что же делать? — Подождите минуту, мне нужно позвонить. — Я встаю, беру смартфон, наш местный, специально отданный для смерти храбрых от дезсредства.

Выхожу в коридор, на лавочке сидят двое, маски сдвинуты с носов, сидят рядышком, на одной лавочке, хотя по коридору мы специально расставили аж шесть. Ирка права — естественный отбор, вот что это такое.

Захожу в комнатку, напротив лаборатории, в которой уже несколько месяцев никто не работает, зато здесь работает холодильник, куда мы составляем пробы. Подхожу к окну, набираю номер.

— Че? — все-таки наш начмед редкостный говнюк.

— Коридор выдели.

— Зачем?

— За надом бл..! — я глотаю окончание, чувствуя, что начинаю заводиться. — Я просто нюхом чую пневмонию...

— И че? Послушай.

— Если сам дурак — не впутывай в свои проблемы окружающих. Это Востриков, сечешь? Если тебе жить надоело, иди и слушай.

— Она же отрицательная, — в голосе прозвучала неуверенность.

— Так ей рано взяли, надо на десятый день снова брать. Не заставляй меня, в который раз повторять: «Я же говорила!».

— Что, совсем плохой?

— Ну, как тебе сказать.

— До завтра потерпеть не может?

— А если не сможет?

— Значит, ночью привезут, — резко отрезает гопник.

— А с родственниками ты будешь объясняться, если вдруг что? Я даже не выйду, потому что главный козел на ведьмачьей горе распорядился так, как посчитал нужным, — прошипела я.

— Я! Да пойми, ебическая сила, я не могу сейчас коридор выделить: здесь в приемнике бабу рожать приспичило, и онкобольная на очередной лапароцентез приехала! Сама, в общем, понимаешь. 

— Тогда не удивляйся, если в один прекрасный день тебе из очков сделают линзы. Сам, в общем, понимаешь, - и я отключаюсь, потому что собачиться мы вот так можем очень долго.

Я-то все понимаю, мы не были готовы к такому, никто не был, вот только кто сейчас поймет меня? Возвращаюсь в кабинет.

— Ложиться будете? — я достаю направление и начинаю его заполнять. На душе скребут кошки, отпускать Вострикова домой никакого желания нет, пускай лучше в фильтре помается, зато под контролем.

— Куда? — он нахмурился.

— В больницу. Вам нужно снимок сделать, но сейчас аппарат не работает...

— Да ты что, нет конечно, ненавижу я ваши больницы, и что я тут делать буду?

— Лечиться?

— А за хозяйством кто будет смотреть? — он так удивился, что даже дышать стал ровнее. — Нет, даже не уговаривайте, я свои права знаю.

— Да поймите же... — я в раздражении бросила ручку на стол. Таня спокойно подошла, собрала треснувшие детали и положила новую ручку передо мной. Это тоже в последнее время в порядке вещей.

— Нет. Где мне там надо подписать?

Я молча протягиваю ему стандартный отказ от госпитализации и ручку. Довольно быстро он ставит подпись, что предупрежден, что в случае чего — сам дурак, что понимает, что отказывается.

— Завтра утром мы приедем за вами, и привезем, а пока я лечение напишу, и... из дома не выходите, я вас очень прошу.

Он кивает, но по глазам вижу, что не воспринимает мои слова всерьез. Сейчас, могу поспорить, прямиком отправится в магазин, завернет к какому-нибудь другану, еще куда-нибудь, а мне уже послезавтра его контакты отлавливать.

Уходит, а я бездумно смотрю, как Таня носится по кабинету, обрызгивая дезраствором стул, где он сидел, стол, кушетку, к которой даже не прикасался, пульсоксиметр, меня... Уже почти два месяца у нас у всех выработалась нездоровая привычка брызгать вокруг дезраствором и постоянно протирать руки. Кожа уже давно высохла и теперь неприятно стягивает пальцы, даже крема уже не помогают, а ногти стали ломкими и слоистыми. Ни у кого из бригады нет маникюра — не на что накладывать лак. Мотаю головой. Так и есть, даже сквозь капюшон чувствую влагу, и это не пот, Таня знает свое дело, вот только от меня в том же магазине люди давно шарахаются, я уже, похоже, насквозь пропиталась этим тяжелым едким запахом. Забавно, кстати, наблюдать, когда тебя видят люди на улице и в магазине, то у них на лицах сразу появляются масочки. Только они не понимают, что я их боюсь гораздо больше. Ведь соблюдаю все правила не просто так и не только когда вижу перед собой врача со шрамами на лице.

Девчонки были ни о чем, но у них мазки тоже взяли, просто так, на всякий случай, береженного, как говорится... Вроде все, можно идти раздеваться. 

Уже в кабинете долго смотрю в зеркало — красные полосы на лице — там, где на нос и на скулы давили маска и очки. Волосы мокрые от пота и той вонючей дряни, которой меня активно поливала Таня. Вытираю из-под глаз тушь, сколько раз уже зарекалась накладывать макияж перед работой, и каждый раз утром трачу определенное время, чтобы навести красоту. Видно же только одни глаза, пусть хоть они будут красивыми.

Сажусь за компьютер, нужно слишком много документов заполнить, вот только... Не хочу, ничего уже не хочу. Мельком взглянула на окно: толпа молодых людей, конечно же без масок, заваливается в соседний магазин. Я смотрю на них и понимаю, что во мне просыпается непреодолимое желание убивать. Бедненькие, устали масочку на личике в магазинчике носить, в противочумный костюм вас всех — уроды мамины, часов на шесть, в красную зону респираторного госпиталя, может тогда дойдет, что все это не шутки! Хотя им проще кричать о межгалактических заговорах, о политических уловках и инопланетянах, чем ссать в подгузник и морщиться, когда в глаза стекает соленый пот, и нет никакой возможности просто вытереть его, вынося дерьмо из-под лежачих пациентов под их стоны и гипнотизирующую спокойную мелодию аппарата искусственной вентиляции, и пикающие прикроватные мониторы, и инфузоматы. Так, спокойно. Естественный отбор, ты что, забыла, что ли? Я резко встала и задернула плотные шторы, чтобы не видеть больше «уставшее стадо баранов».

За работой время всегда летит быстро. Я не заметила, как рабочий день подошел к концу. Потянувшись, расправила затекшие плечи. Блядство. Уже с месяц не могу подготовить документы на пациента. Не остается ни на что времени. Особенно тогда, когда мы «полыхнули». Но все же надеюсь, что дед, которому в следующем месяце исполняется девяносто восемь, все же дождется свой слуховой аппарат.

— Ты домой едешь? — в кабинет заглянула Ирка, я же покачала головой.

— Я сегодня дежурю. Наш гопник уговорил ночь взять.

— Ну-ну, даже не представляю, что он тебе пообещал взамен, — сестра усмехнулась и закрыла дверь.

— Слуховой аппарат деду, — буркнула я, прекрасно осознавая, что это дежурство - единственный шанс подбить все долги по бумагам.

Через час работы я встала, включила чайник и вытащила банку с кофе. Вот сейчас кофейку хряпну и в приемник пойду, все равно скоро МЧС докладывать о делах наших скорбных.

Вой сирены подъезжающей к приемнику скорой застал врасплох, я едва кипяток на себя не пролила. Подбежала к телефону.

— Что там у вас?

— Мужика везут, тяжелого. Ольга Константиновна, вам бы одеться, — чуть замявшись, выдала Вика. Ясно, значит температура. И тут я хлопнула себя по лбу.

— В нашем бараке аппарат сломался. Нужен коридор.

— Ну, сейчас не проблема, вход к хирургам и в терапию перекроем, да ОСО предупредим, чтобы на старте были, — забавно, Вика всегда говорит «мы». Не «я» сделаю, а «мы» сделаем. То ли у нее слегка завышена самооценка, то ли она действительно сама ничего не делает, исключительно в компании.

Одеваться самостоятельно сложно, но помогать мне сейчас некому. Уже натянув очки, понимаю, что забыла натереть стекла мылом. Да ладно, может, обойдется.

Не обошлось. Очки начали запотевать, как только я вышла из кабинета. Почти на ощупь дошла до приемника. Персонал одетый, молодцы, хоть сегодня не накосячили. Мужика уже везут со снимка на каталке, следом за ним идет дежурный лаборант.

— Ну что?

— Двусторонняя, — Саша равнодушно пожал плечами и пошел раздеваться. Он получше некоторых докторов в снимках разбирается, а я ни черта не рентгенолог, поэтому, раз он сказал «двусторонняя», значит так и есть — двусторонняя, скорее всего сливная пневмония. Я же подошла к носилкам. Да твою ж мать, Востриков! Только взглянув, сразу поняла - он очень плох.

— Реанимацию сюда, быстро, — через респиратор голос звучит глухо, кричать категорически не рекомендуется, даже если очень сильно хочется.

Реаниматологи спустились на редкость быстро. Как всегда, вальяжные, наслаждающиеся чувством собственного превосходства над остальными.

— Ну что там у вас? — голос звучит недовольно. Евгений склонился над больным. Некоторое время рассматривал его, светил в глаза фонариком... затем резко выпрямился и скомандовал. — Интубируем. К рыбкам, быстро.

Я вздрогнула. Если пробиваться через не совсем здоровый юмор реаниматологов, то «рыбками» они называли тяжеленых больных, которым даже на трубе не хватало воздуха и которые рефлекторно открывали рот... ну, в общем, понятно. А раз Женька козлом скакать начал, вместо того, чтобы пальцы гнуть, значит, дело совсем швах. Я проводила тоскливым взглядом носилки. Как же так? Почему так быстро?

Остальная ночь прошла спокойно. Не считать же за серьезный случай идиотку, решившую отравиться от несчастной любви и сожравшую целую банку какого-то БАДа? Идиотке желудок промыли, потому что таблетки не растворились даже в желудочном соке, и отправили отсыпаться к токсикологическим. Завтра у нее начнется новая, веселая жизнь с лучшим другом-психиатром, а что поделать, протокол для таких случаев никто не отменял. Зато впервые за три недели стол сиял пустотой - все долги были закрыты, и дед, скорее всего, получит свой долгожданный аппарат.

Утром я сдавала смену хмурому гопнику.

— Как Востриков? — не удержавшись, спросила я.

— Нет больше Вострикова, — он снял очки и тщательно протер. — Умер в шесть утра.

— Как же так? — я уставилась в журнал вызовов. — Почему так быстро?

— Ты у меня спрашиваешь? — начмед устало поднялся. — Ладно, я на штаб, докладывать, как у нас все плохо.

Я не ответила. Впереди предстоял очередной рабочий день, а до отпуска было еще целых три недели. Кружочками дни начать отмечать что ли... Из этого своеобразного транса меня вывел телефонный звонок.

— Ольга Константиновна, тут женщина с пневмонией.

— Откуда знаешь? — как у Тани получается оставаться такой бодрой?

— Так аппарат заработал. Я его включила так на дурочка, а он заработал. Наверное, вчера просто перегрелся.

Да, аппарат вчера перегрелся, а мы? Ну, нас не жалко, чего нас жалеть.

— Сейчас оденусь, — я нажала на отбой и набрала номер сестры. — Помоги мне одеться.

— Ты просто притягиваешь к себе тяжелых больных, — Ира вздохнула.

— А куда деваться?

— Да уж. Сейчас приду, — послышались гудки. Я покосилась на календарь и на так и недопитый кофе, подошла к зеркалу. Кроме полос на лице, которые уже побледнели, правда, ненадолго, глаза все инъецированы полопавшимися сосудами. А ведь сегодня моя очередь в «Красную» на шесть часов заступать, а в очках видно только глаза...

Покачав головой, отхожу от зеркала. Ну что же, рабочий день начался, вперед и с песней. А естественный это отбор или обычная человеческая глупость, историки будущего будут решать, а у нас нет на это времени.