История моей одиссеи [Петр Ефимович Люкимсон] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Петр Люкимсон История моей одиссеи

Однажды в «Фэйсбуке» я обмолвился о том, что во время странствий по России со мной произошли две истории, ставшие для меня своего рода символами русского народа и определившие мое отношение к нему.

Сразу после этого на меня обрушились просьбы рассказать о том, как так получилось, что я, мальчик из хорошей еврейской семьи, некоторое время бомжевал по разным городам. Я долго отнекивался, но затем сел писать, слово потянулось за слово, и так появились эти записки…


Глава 1. Собрание


Итак, все началось 22 апреля 1980 года, то есть в тот самый день, когда мне исполнилось 17 лет.

На одной из перемен я объявил классу, что 25 апреля приглашаю всех на свой день рождения, где будет много всяких вкусностей, выпивка и танцы в темноте – в общем, все, как было до того у всех моих одноклассников.

О том, что мама просила не превращать вторую, спальную комнату в бордель, я, понятно, благоразумно умолчал. Квартира у нас была маленькая, двухкомнатная, но найти место для танцев было можно. Сам я никаких танцев танцевать не умел, и потому на днях рождениях обычно стоял, скрестив руки, в сторонке, как любимый мною Арбенин, и всем своим видом, показывал, что мне чужды подобные игры тела, ибо я погружен в раздумья о вечных вопросах бытия.

Точно так же я собирался вести себя и на своем дне рождения, но не пригласить весь класс было нельзя – меня же приглашали!

Сразу после последнего урока я вышел из школы и направился к автобусной остановке. Я спешил, так как знакомая продавщица книжного магазина обещала мне за трешку продать книжку Евтушенко с новой поэмой «Непрядва», и я жил предвкушением мига, когда возьму в руки этот сборник с большим портретом поэта на бумажной обложке.

Утром мать дала три рубля на книжку, и теперь они хрустели в кармане вместе с 50 копейками, которые предназначались на пачку болгарских сигарет. Чтобы меня не обвинили во лжи, скажу сразу, что я прекрасно помню, что они в то время стоили 35 копеек. Но у нас в Баку продавались из-под полы за 50, и никто против этого не возражал. Книжка Евтушенко, кстати, тоже по номиналу стоила 90 копеек…

Однако не успел я пройти и десяти шагов, как меня нагнали два одноклассника, взяли зачем-то под руки, и объявили, что мне надо вернуться в школу, так как сейчас начнется срочное комсомольское собрание.

Я напомнил, что пока еще не комсомолец, хотя двумя днями ранее по настоянию родителей все-таки подал заявление в комсомол, поскольку без этого поступление в вуз, да еще с моей пятой графой представлялось уж совсем проблематичным.

В ответ ребята пробурчали что-то не очень внятное о том, что я обязан быть на этом собрании, и по-прежнему держа под руки с двух сторон повели обратно в школу, хотя я вовсе не пытался вырваться. Мне было удивительно, зачем я вдруг понадобился нашим комсомольским вожакам, но не более того. Никаких дурных предчувствий у меня не было. Мысленно я продолжал представлять, как возьму в руки книжку Евтушенко и прочту первые строчки: «Я пришел к тебе, Куликово поле, намахавшись уже кулаками вволю…»

Когда меня ввели, весь класс был в сборе. Как выяснилось, для проведения «комсомольского суда чести». И суд этот должен был быть надо мной.

Признаюсь, это меня уже озадачило, так как я совершенно не понимал, какие же обвинения мне собираются предъявить.

Нет, разумеется, я не был белым и пушистым ангелом с крылышками.

За 17 лет жизни я успел совершить несколько поступков, за которые мне было стыдно, прежде всего, перед самим собой, и мне бы очень хотелось, чтобы их в моей жизни вообще не было. Но и злодеем я точно не был – за многими моими одноклассниками были поступки куда похлеще, о которых все знали, но никто не собирался их за это вот так, почти официально судить.

Пока я пытался понять, что же такого страшного сделал, меня поставили у доски лицом к классу, а наш комсорг уселась за учительский стол, держа в руках стопку листов. Присмотревшись, я понял, что это – мои собственные письма.

Дело в том, что, будучи в ту пору очень влюбчивым мальчиком, я в начале учебного года втрескался в одноклассницу, стал встречать ее по утрам у дома и провожать в школу, неся наши портфели и болтая по дороге обо всем на свете. А чтобы окончательно завоевать сердце любимой, стал посылать ей по почте письма, в которых разыгрывал из себя этакого Печорина, успевшего окончательно разочароваться в людях, видящего во многих одноклассниках будущих подхалимов и карьеристов, и вообще совершенно ничтожных людей – включая тех, что были самыми популярными ребятами в классе. Ну и попутно высказывал все, что я думаю о том, что происходит вокруг и об окружающем обществе в целом.

Не забыл я, разумеется, упомянуть в этих посланиях о том, что в нас обоих течет кровь самого умного и талантливого народа на планете, а потому она должна понимать меня лучше, чем другие.

Потом эта девочка дала мне понять, что, увы, любит другого. Я написал ей злое дурацкое письмо, в котором пообещал, что она все равно будет моей, даже если для этого мне придется ее изнасиловать. Но через месяц я успокоился, и на школьном вечере влюбился в другую девушку, из девятого класса, и стал посвящать ей стихи, часть из которых я и сегодня вспоминаю со сладким стыдом – при всей их неумелости было в них некое обаяние юношеского чувства.

И вот сейчас комсорг громко, хорошо поставленным голосом зачитывала отрывки из тех моих писем, переданных ей моей прошлой любовью, и констатировала, что именно из них следует.

Следовало же, по ее мнению, вот что:


1) Что я – законченный антисоветчик, ненавидящий Советскую власть и уверенный, что рано или поздно СССР распадется и рухнет в тартарары.

2) Что я считаю евреев самой умной нацией, стоящей выше других, а потому уверен, что для любой девушки лучше всего любить именно еврея.

3) Что я презираю многих своих товарищей по классу, и в первую очередь – тех, кто занят активной общественной работой.

4) Что моя главная цель в жизни – переспать с какой-нибудь девочкой, и ради этого я готов на все.


Не стану скрывать, что я был совершенно ошарашен не столько такой кучей обвинений (большая часть которых была, к моему стыду, справедливой), сколько предательством той, в которой еще полгода назад видел гения чистой красоты, свою Лауру и Беатриче в одном лице, и поверял ей самые сокровенные мысли, никак не ожидая, что эти письма могут попасть в чужие руки.

Поэтому все, что говорили по моему поводу другие выступающие, я почти не воспринимал, тем более, что все речи сводились к одному – что такому подонку, как я, не место ни в нашем замечательном классе, ни в нашей школе, ни вообще в советском обществе.

Припомнили мне и слова о том, что я готов был изнасиловать девушку…

– Но ведь не изнасиловал! – постарался я превратить все в шутку. – Спросите ее сами: я ее и пальцем не тронул. Ну разве что пару раз за руку держал…

Но шуток и оправданий понимать никто не хотел. У нас был элитный класс, но те самые ребята, с которыми у меня только вчера вроде были отличные отношения, все до одного умницы и мечтавшие стать великими физиками, вдруг стали каким-то одним двадцатиглавым драконом, в едином порыве изрыгавшем на меня огонь.

Кульминационный момент суда настал, когда комсорг подняла над головой и показала классу еще один листок.

– И вот этот человек два дня назад подал заявление на прием в комсомол, хотя теперь мы все понимаем, что членство в ВЛКСМ нужно ему исключительно для поступления в университет, чтобы он мог потом делать карьеру. То есть он и есть самый настоящий карьерист, хотя и обвинял в этом других. Лично я считаю, что он недостоин высокого звания комсомольца! – сказала комсорг.

– Недостоин! Гад он! Подонок! – загудел в ответ класс.

– …И если в нем еще осталась хотя бы капля совести, то он сейчас заберет свое заявление и порвет его! – продолжила комсорг, и протянула мне листок.

– Без проблем! – сказал я, и на глазах у всех разорвал заявление, изо всех сил стараясь сдержать накатившие вдруг слезы обиды.

– Ну вот, теперь вы все видите, как он относится к комсомолу! Как легко он это сделал! – торжествующе произнесла комсорг.

В заключение комсомольский суд чести единогласно решил, что класс объявляет мне полный бойкот – все отныне должны вести себя так, словно меня не существует.

Не помню, как я вышел из школы и как доехал до дома – о походе в книжный уже не могло быть и речи.

Я понимал, что жизнь кончена, что мне больше нет места нигде – ни в классе, ни в родном городе, где, по большому счету, кроме одноклассников у меня не было друзей: с первого класса я учился далеко от дома, почти не знал никого из дворовых ребят, и все время проводил либо в школе, либо наматывая километры по городу, сочиняя стихи и обходя книжные магазины и магазины канцтоваров. Канцтовары – это была еще одна моя тайная слабость, которой я несколько стыдился.

Родители были на работе, сестра в музыкальной школе, младший брат в детском саду, так что в квартире я был совершенно один.

Меня трясло. Ощущение, что жизнь кончена, усилилось, но вместе с ним в голове начал вариться странный, совершенно дурацкий план о том, что мне надо теперь бежать из города и вернуться через много лет, чтобы доказать всем, как они во мне ошибались…

Бежать надо было не куда-нибудь, а в Москву, найти там Евгения Александровича Евтушенко, которому вроде бы понравились некоторые мои стихи (а точнее, как он выразился, «застенчивая наглость ваших строк»), попросить его приютить меня на время и поступить в Литинститут, представив две опубликованные к тому времени в местной газете поэтические подборки. Ну, а дальше я вернусь в Баку уже знаменитым поэтом – не Пушкиным, конечно, но хотя бы чем-то вроде Батюшкова или Багрицкого.

И пока на улицах будут расклеивать афиши о моем поэтическом вечере, я будут стоять на балконе своего номера на десятом этаже гостиницы «Москва» и смотреть на простирающийся у моих ног город…

О том, что будет с родителями, когда они обнаружат мое исчезновение; что для поступления в любой институт нужен хотя бы аттестат зрелости и обо всем прочем я вообще не думал. Больше того – я даже не подумал, что человеку, решившему уехать в Москву, нужен хотя бы паспорт и билет на поезд.

Я просто подошел к забитому в преддверии празднования дня рождения холодильнику, прожевал кусок колбасы, оставил на столе ключи, вышел из квартиры и захлопнул дверь.

На вокзал я пошел пешком, купив по дороге пачку пахучих сигарет «Золотое руно».

Некоторое время я бродил по вокзалу, и мысль ехать в Москву с каждой минутой только крепла. Затем вышел на перрон, где как раз начиналась посадка на поезд Баку-Москва, и подняться на него мог любой желающий.

Став в тамбуре, я стал смолить одну сигарету за другой, думая, что скажу проводнику, когда он начнет проверять билеты. Тамбур был с этой точки зрения лучшим местом – если тот сюда и заглянет, то еще нескоро.

Через некоторое время поезд тронулся, и в окне замелькали бакинские пригороды. Уже пронеслись мимо Насосная и Баладжары.

Разумеется, до этого я не раз путешествовал с родителями на поезде в Прилуки, к бабушке, а потому знал, что даже самый старательный проводник начнет проверку билетов и раздачу постельного белья не раньше, чем минут через сорок, а то и через час, и потому время у меня было. В тот момент, когда он появится из своего купе, надо будет просто перейти на стык между вагонами, и там переждать. А дальше проверок (так, повторю, я думал) уже почти не бывает, и я смогу доехать зайцем до Москвы, или почти до Москвы, откуда можно будет добираться и электричками.

Когда мы проехали Сумгаит, в голове вдруг полыхнула мысль о том, как будет сходить с ума мама (именно мама, а не отец!), когда обнаружит мое исчезновение, но я поспешил загасить ее, как окурок – если я вернусь, то потом придется идти в школу, к этим…

Нет, это было невозможно, немыслимо – ни в той школе, ни в городе мне больше не было места. «Прощай, Баку! Тебя я не увижу! Теперь в душе печаль теперь в душе испуг…» – всплыли в голове есенинские строчки, а за ними, как вагоны за паровозом, потянулись и все остальные, и некоторое время я стоял, проговаривая про себя любимые стихи. Потом о чем-то болтал с заходившими переговорить в тамбур взрослыми мужиками и, оставшись один, снова мерно покачивался под перестук колес.

О чем я думал, что собирался делать дальше?

Да ни о чем – в голове не было ни одной мысли! На душе было как-то очень легко от того, что я разрубил этот узел, и обратной дороги теперь нет.

Все мое внимание сосредоточилось на глубине вагона, и как только на другом конце показался проводник, я рванул на себя дверь перехода, и оказался между двумя грохочущими железяками, на которых вполне можно было стоять…

Не знаю, сколько времени я провел на этом стыке, но довольно долго – когда я снова выглянул в тамбур, проверка вроде бы закончилась, и я смог вздохнуть спокойно.

За окном тем временем стемнело, и, дымя сигаретой, я видел, как по вагону бродят счастливые, довольные жизнью люди, которых никто не называл гадами и подонками. Некоторые уже переоделись и шли в тамбур с полотенцами, чтобы умыться, другие направлялись справить нужду, третьи – на перекур, так что дверь позади меня то и дело хлопала, и время от времени меня обдавало вонью вагонного туалета.

Часам к одиннадцати вечера я понял, что не учел одного: в какой-то момент времени все эти едущие в Москву по билетам счастливчики улягутся спать, я останусь единственным бодрствующим на весь вагон, и тогда меня точно поймают.

Пришлось снова перебраться на стык вагонов, и именно там меня и поймал делающий обход начальник поезда – так я впервые узнал о существовании этой должности.

Разговор у нас вышел короткий: узнав, что я еду без билета, он отвел меня в купе проводника и велел ссадить на первой же ближайшей станции. Но поезд был дальний и скорый, остановки не частыми, так что следующая станция была только через час с небольшим.

Вот так, часа в два ночи меня и высадили на станции, носившей странное название Биледжи.

Где именно находились эти самые Белиджи, я не знал, да и сейчас не знаю – то ли до, то ли после Дербента. Оказавшись на перроне, я поежился – апрель подходил к концу, но здесь ночью все еще было прохладно, а я вышел из дома в тот самом виде, в каком был в школе – в белой рубашке на голое тело (мое поколение бакинцев не признавало маек) и темно-синем костюме, совсем недавно сшитом у лучшего армянского портного города и очень ладно на мне сидевшем.

Вообще, признаюсь в те дни я очень нравился самому себе: в девятом классе я еще был «жиртрестом», «гямбулом» и «пончиком», но на последних летних каникулах с помощью простой диеты и упражнений довел свой вес до 60 кг при росте 162 см, у меня были карие глаза с поволокой, загадочное выражение лица и длинные, почти до плеч волосы. Короче, я выглядел именно так, как в моем представлении должен выглядеть "настоящий поэт", и теперь оставалось только стать им на самом деле.

Вообще-то длинные волосы мальчикам в нашей школе носить категорически запрещалось, но директор Людмила Ивановна преподавала в старших классах историю, я был ее любимчиком, о чем знала вся школа, и потому мне разрешалось многое из того, что запрещалось другим. Возможно, это обстоятельство тоже сыграло свою роль в том, что со мной произошло, но об этом я подумал лишь много лет спустя.

Походив взад-вперед по перрону, я зашел в небольшой зал вокзала, который был пуст. Абсолютно. Ни души. Свет притушен, касса закрыта, стоявший в углу буфет заперт на замок.

И это было замечательно! Я лег на одну из прислоненных друг к другу кресел-скамеек из толстого дикта, и, положив руки под голову, попытался заснуть.

Но тут в голове снова начали крутиться все события теперь уже вчерашнего дня. Снова возник перед глазами наш класс, комсорг зачитывающая мои любовные письма, осуждающее гудение голосов….

Я все еще никак не мог понять, как такое могло со мной произойти; как ребята, со многими из которых я учился с первого класса, которых я считал если и не близкими друзьями, то хорошими товарищами, и никому из которых (это я знал абсолютно точно!) не сделал ничего плохого – могли вдруг вот так, в одночасье меня возненавидеть. А в том, что они меня в тот момент презирали и ненавидели, не было никаких сомнений. Вслед за этим в памяти всплыл Димка – мой лучший и, пожалуй, единственный друг в классе.

Димки на том комсомольском собрании не было – это точно! То есть он знал, что оно готовится, мог бы встать на мою защиту, но не захотел! Предпочел просто уйти, и это было уже самое настоящее предательство!..


* * *


Разумеется, я тогда просто не мог знать, что Димки Григорьева там просто не могло быть: комсорг готовила собрание втайне не только от меня, но и от него – требовала, чтобы никто не болтал, так как Димка с его взрывным характером мог выкинуть еще тот фортель, а ей нужно было единогласное одобрение. Именно поэтому мы спокойно вместе вышли из школы, затем я направился на автобус, а он – к себе домой. Тут-то меня и догнали, и повели на собрание – убедившись, что мы с ним разошлись…

Не знал я и того, что именно Димка первым поднял тревогу по поводу моего исчезновения.

В тот день отец был на вахте в море, мать с сестрой и братом, как обычно вернулась домой после семи, и мое отсутствие ее не удивило – у меня на семь вечера был назначен урок у репетиторши по химии, которая жила в другом районе города. Мне нравилось ходить к ней пешком, и пешком же обычно я от нее и возвращался, что-нибудь сочинив по дороге.

Кроме того, хотя официально урок длился 45 минут, химичка, пожилая старая дева, любила поболтать со мной о новых книгах и спектаклях в городском театре, и иногда я засиживался у нее часа по два, а то и больше.

Так что раньше половины одиннадцатого вечера мать меня бы точно не спохватилась. Но в восемь к нам позвонил Димка.

– Петьку можно? – спросил он, как обычно.

– Нет, он на уроке, – ответила мать.

– Светлана Яковлевна, его надо найти! – выдохнул Димка. – Мне только что рассказали, что они с ним сделали… В общем, они его затравили. По подлому. А меня там не было! Говорят, Петька был белый, как мел и выходил из школы, словно пьяный… Его надо найти, Светлана Яковлевна, пока он с собой что-нибудь не сделал!

Мать позвонила репетиторше, и когда та сказала, что я на урок не явился, стала звонить Людмиле Ивановне.

– Приезжай немедленно ко мне, – скомандовала та. – Поедем вместе к Григорьеву выяснять, что там произошло.

Потом у моих одноклассников была куда более веселая ночь, чем у меня.

В десять вечера Людмила Ивановна собрала в школе весь класс, и устроила каждому форменный допрос.

– Запомните! – сказала она, – Если с ним, не дай Бог, что-то случится, ни один из вас не сдаст выпускной экзамен, как минимум, по истории! Я сделаю вам всем такой аттестатный балл, что вы можете забыть о поступлении в вуз. Возможно, меня после этого уволят, но прежде я всем вам поломаю жизнь! Если с ним что-нибудь случится…

Затем она разделила класс на небольшие группы, каждая из которых должна была искать меня по городу – по микрорайонам, поселку Мусабекова, в центре и на Приморском бульваре.

– А вдруг он вляпается в какую-то историю, свяжется с ворами или бандитами? – предположила мать.

– Главное сейчас, чтобы он нашелся живым и здоровым. Ни в какую грязную историю он не вляпается – это я знаю точно, так как знаю его лучше всех других! Как тебе, Света, вообще такое могло в голову прийти?! – отрезала Людмила Ивановна.

Но всего этого я, повторю, тогда не знал.


* * *


Проснулся я часов в шесть – от того, что кто-то сел мне на ноги и с грохотом поставил у скамейки чемоданы. Вокзал постепенно заполнялся людьми; как сейчас бы сказали, лицами кавказской национальности, мешавшими русский с незнакомым мне гортанным наречием.

Белиджи оказались главной станцией округи, и сюда стекался народ со всех окрестных поселков. Окошко кассы было уже открыто, и кассирша бойко выдавала билеты. В семь часов открылся буфет, и я почувствовал, что чертовски голоден.

Дождавшись, когда он заработает в полную силу, я протянул буфетчику трешку, попросил сигареты «Аэрофлот», горячий чай и сэндвич с голландским сыром.

– Какими судьбами из Баку? – поинтересовался буфетчик.

– А откуда вы знаете, что я – из Баку? – удивился я.

– Да я не знаю – я слышу! Ваш бакинский акцент ни с каким другим не перепутаешь! – улыбнулся он во весь золотозубый рот, протягивая рубль с мелочью сдачи.

Доев бутерброд, я вышел на перрон покурить и обдумать, куда двигаться дальше, и в этот момент передо мной словно из воздуха возникли трое ребят явно все той же неопределенной «кавказской национальности». Двое из них были примерно моими ровесниками, а третий, в какой-то куцой кацавейке и больше, чем на голову ниже меня, был лет четырнадцати.

– Закурить есть? – спросил один, самый высокий из троицы.

Говорят, что во многих городах России с этого вопроса обычно начинаются все неприятности. Но у нас в Баку это был просто вопрос, и, как и полагалось по нашему городскому этикету, вместо ответа я молча протянул початую пачку.

Они присели рядом, и мы вчетвером задымили.

– Откуда? – спросил высокий, явно бывший заводилой этой троицы.

– Из Баку. А вы?

– Из Махачкалы. Ты один, что ли?!

– Один. Из дома ушел.

– Это бывает. Мы вот тоже одни, потому что лучше с собаками жить, чем с нашими родителями…

– Да нет, у меня родители нормальные. Хорошие у меня родители! – заступился я за папу с мамой.

– А чего тогда сбежал? Разве от хороших бегают? Слушай, а давай с нами! Мы тоже собираемся поездить, только не в Москву. Есть города и получше – Дербент, Нальчик, Грозный, Пятигорск. Будешь воровать с нами.

Признаюсь, такого поворота я не ожидал.

– Нет, воровать я не хочу, – твердо сказал я.

– Да не боись ты, мы тебя научим! Это на самом деле просто. Видишь "малого": он через любую решетку и даже форточку пролезть может.

– Нет, я не буду! – упрямо повторил я, но вместе с тем чувствуя, что эти ребята мне нравятся. Не знаю, чем, но нравятся – пусть они и воры. И когда они предложили выйти с ними «посмотреть город», я согласился.

Смотреть, собственно говоря, было нечего.

Белиджи оказались скучным поселком, с двумя продуктовыми магазинами и одним книжным, в котором книги стояли не на полках, а были просто сложены на полу, на русском и не на русском вперемешку. Я, помнится, зацепил взглядом двухтомную «Антологию дагестанской поэзии» на русском, и пожалел, что нет денег ее купить.

Часов до двух мы болтались по поселку без дела, и за это время я узнал, что двое из моих спутников – родные братья, а третий – их друг; что они уже пару месяцев, как бросили школу и ездят вот так, подворовывая то одно, то другое, по всему Дагестану.

– Что-то я проголодался! – сказал высокий. – Надо зайти в магазин и что-нибудь спи&дить.

– Зачем пи&дить? Можно купить. Вот, у меня и деньги есть! – сказал я, вытаскивая из кармана желтоватую рублевую бумажку и почти рубль мелочью.

– Деньги – это хорошо! – сказал высокий. – Ладно, давай так: ты пойдешь в магазин, купишь буханку хлеба и две бутылки лимонада, а потом мы вернемся на вокзал, и там поедим.

Я направился к магазину, и новые приятели последовали за мной. Через полчаса мы были снова на вокзале, отошли в сторонку и сели на травке. Высокий расстелил на траве куртку, и я выложил на получившуюся из нее скатерть хлеб и лимонад. И тут ребята стали откуда-то доставать три банки кильки в томатном соусе, плитки шоколада, пачку лимонных вафель и даже горсть конфет «раковые шейки».

– Как видишь, жить можно! – сказал высокий, мастерски открывая перочинным ножом банку с килькой.

Затем он посмотрел на меня и сказал «малому»:

– Пойди принеси ему банку сайры. Не видишь, он – интеллигент!

На этой сайре «малой» и спалился: продавец схватил его за руку, когда он запихивал консервную банку в карман, и потащил в милицию.

Еще через четверть часа к нам подошли два милиционера и повели в участок…


* * *


К моему удивлению ребята не только не впали в панику, но и даже не огорчились такому повороту. Скорее, наоборот – им было весело, и они стали отпускать шуточки в сторону сторожившего нас перед какой-то дверью «мусора». Но мне было не до шуток – я впервые оказался в милиции, и слабо представлял, что меня ждет дальше.

– Ты что, забздел? – спросил высокий. – Не бзди, сейчас увидишь, что будет!

Тут дверь приоткрылась, и из нее раздался окрик:

– Магометов, давай сюда эту шпану по одному.

Первым «одним» стал почему-то именно я – может, просто тому, что сидел ближе всех к двери. Хозяин кабинета оказался начальником этого отделения (или Детской комнаты?) милиции.

Уже немолодой мужик с аккуратными усиками над губой, был он то ли старлейтом, то ли капитаном, сейчас уже не помню. Пусть будет капитаном. Самое удивительное, что, не будучи русским, он оказался большим любителем русских народных сказок.

– Ну, ой ты гой еси, добрый молодец! Из какого-ты роду-племени? – произнес он, раскладывая перед собой какие-то бланки.

– А у нас здесь, что – передача «В гостях у сказки»? – вспомнив свое школьное кавээновское прошлое ответил я в унисон. Страха почему-то по отношению к нему у меня не было.

– С чувством юмора у тебя, я вижу все в порядке, – усмехнулся он. – Документы, говорю, предъяви. Как фамилия, имя, отчество, год рождения, ну и все остальное…

– Национальность… – подсказал я.

– Национальность твоя мне до лампочки. А вот место жительства – нет. Так есть документы?

– Дома забыл, – сказал я чистую правду. – Нет никаких документов…

– Почему-то я так и думал, что дома забыл. Так как зовут?

– Петр.

– И почему я должен в это поверить?

Я пожал плечами – ничего другого мне просто не оставалось.

– И давно воруешь, Петр? – сказал он, указывая на выложенные на столе консервные банки, шоколад, хлеб и все остальное.

– Может, кто и ворует, не знаю. Не видел, – ответил я. – Я не ворую. За хлеб и лимонад я деньги заплатил. Можете продавца спросить.

– Верно, заплатил. Чтобы отвлечь внимание и дать своим подельникам воровать. Они тебя сейчас сами сдадут, увидишь. Магометов! – выглянул он в коридор. – Ну-ка введи еще одного, самого мелкого…

И тут сержант Магометов вошел в кабинет и доложил:

– Нету их, товарищ капитан! Сбежали. Прямо из-под носа сбежали! Хрен знает, как так вышло… На секунду отлить отлучился – очень уж приспичило!

Дело становилось хуже – теперь все могли свалить на меня, и я это понял.

Минуты три я выслушивал, как капитан на смеси нескольких языков объяснял сержанту, что тот – не милиционер, а пассивный гомосексуал, с матерью которого он занимался оральным сексом, а заодно отдавал приказ найти трех сбежавших маленьких пассивных гомосексуалов. Наконец, сержант Магометов удалился, явно сомневаясь, что ему удастся выполнить задание по поимке своих братьев по сексуальной ориентации.

После чего «гражданин начальник» уселся за стол и совершенно спокойным тоном, словно это был совсем другой человек, спросил:

– Так как тебя, говоришь, полностью звать-величать? И живешь ты где?

Это прозвучало настолько доброжелательно, что я расслабился и решил, что лучше всего просто говорить правду. И стал рассказывать, как поссорился с классом, вышел из дома, в чем был, без паспорта, как сел в поезд – и вот оказался здесь, в этих их Биледжах.

Говорил я долго, многословно, а он слушал, что-то записывал на своем бланке, и время от времени задавал вопросы о том, что у меня за школа, кто мои родители, почему я решил отправиться именно в Москву и все такое прочее.

И чем дальше, тем больше этот мужик – то ли аварец, то ли чеченец, то ли кабардинец, я этого не разбирал, знал лишь, что не русский – вызывал у меня доверие. Он даже внешне чем-то напомнил мне отца.

Затем он отложил ручку в сторону и посмотрел мне в глаза. В упор.

– На шпану ты не похож, Петр! – сказал он. – Значит, говоришь, на класс обиделся и решил сбежать? А о маме с папой ты подумал? Ты понимаешь, что они сейчас тебя, скорее всего, по всем бакинским моргам ищут?! Ты вообще каким местом думал, когда это все делал?! Может, у твоей матери сейчас инфаркт?! Да если бы мой сын такое сделал, я бы его так исполосовал, что он неделю потом ни сесть, ни лечь на спину не мог. Магометов! Принеси два стакана чая с сушками!..

Чай оказался очень кстати, и каждый его глоток сладко согревал горло. Да и на сушки я приналег, пока капитан продолжал объяснять, какой я идиот, если думал, что смогу доехать до Москвы, и хотя бы день прожить там без документов…

– Значит, давай сделаем так, Петр! – наконец, сказал он, комкая бланк. – Дело я на тебя открывать не буду – тебе еще в университет поступать, вдруг где-то всплывет, а это тебе не нужно. Сейчас мы пойдем на вокзал, я договорюсь с начальником первого поезда, идущего в Баку, чтобы тебе дали спокойно доехать, а ты с вокзала поедешь прямо домой, и будешь на коленях просить у матери прощения за то, что ты ей сделал. Я сейчас не шучу, Петр – на коленях! И у вас, и у нас так принято. И чтоб по дороге в Баку без фокусов! Обещаешь?

– Обещаю! – сказал я, и в тот момент действительно верил, что именно так и сделаю.

На вокзале капитан велел мне посидеть на скамейке, пока он выяснит, когда ближайший скорый до Баку. И в тот самый момент, когда он удалился, к станции подошел какой-то поезд, явно следующий не в Баку, а совсем в другую сторону. Проводник вышел на перрон, какие-то люди стали спешно загружаться в вагон, напоминая друг другу, что стоянка – только три минуты, и я нырнул внутрь вместе с ними.

Мне было ужасно стыдно, что я соврал этому менту, оказавшемуся таким классным мужиком, но ведь в самом начале этого повествования автор предупредил, что отнюдь не был белым и пушистым ангелом с крылышками.

Одна мысль о том, что по возвращении надо будет идти в школу и как-то там выживать, в тот момент, когда подошел поезд, мгновенно всплыла в голове и оказалась сильнее всех обещаний, чувства вины и благих намерений.

«В Москву! В Москву! В Москву! А там увидим!» – стучали колеса поезда, уносившего меня прочь от станции со странным названием Белиджи.

И все-таки от мысли о том, что теперь подумает обо мне товарищ капитан, немного свербило в сердце.


Глава 3. Минводы


Ни до какой Москвы я, разумеется, не доехал.

Правда, проводники тоже спят по ночам, просыпаются только от остановки к остановке, почти не проверяют билеты, а потому на этот раз я был пойман почти на рассвете, когда мы уже подъезжали к Минводам. Здесь меня и ссадили.

Мой вагон остановился прямо напротив огромного неработающего фонтана с орлом, знакомого мне с детства – по дороге в Украину мы всегда проезжали Минводы, и каждый раз я смотрел на этого орла из окна вагона.

Поезд стоял здесь долго, и за это время мама успевала сбегать на вокзал, купить всякие разносолы и – обязательно! – минводское мороженное, которое, не знаю уж почему, она считала самым вкусным в мире.

Но когда я впервые сам ступил на минводский перрон, шел сильный дождь, и мне стало не до воспоминаний о мороженном: в своем костюме я почти мгновенно промок до нитки, и потому чуть ли не бегом бросился к зданию вокзала.

Да, Минводы были явно не Белиджи – вокзал оказался огромным, и, самое главное, очень живым.

Несмотря на ранний час, он был полон народу, и почти в каждом кресле сидели мужчины, женщины и дети, тесно прислонив к этим креслам сумки и чемоданы, прислушиваясь к то и дело раздающимся через громкоговорители объявлениям – у большинства здесь была пересадка. Огромная масса людей просто слонялась по вокзалу, и стоило освободиться какому-то креслу, как его тут же занимали.

К этому времени я уже смертельно хотел спать, и потому первым делом стал выискивать место. И тут мне снова повезло: какой-то мужик встал, чтобы пройтись. Я немедленно занял освободившееся место и почти тут же заснул, успев подумать, что спать сидя вполне можно и даже удобно.

Проснувшись, я направился в туалет, чтобы умыться и оправиться, и, хотя меня передернуло от его запаха и вида, выбирать не приходилось.

Советские вокзальные туалеты – это вообще отдельная песня, и нужно было, чтобы тебя уж очень сильно приперло, чтобы ты заставил себя там справить даже малую нужду, а про большую я уже вообще не говорю.

Когда я вернулся, «мое» кресло уже было, само собой, занято, но меня это не огорчило. Как ни странно, за пару часов с небольшим я совершенно выспался, был полон сил, и некоторое время бродил по вокзалу, ознакомившись с марками, значками и журналами в газетных киосках, а заодно изучив цены в станционном буфете, которые были мне явно не по карману.

Настроение у меня было отличное. Я уже понял, что садиться зайцем в вагон любого поезда – не проблема, а ловят тебя, особенно, если переходить из вагона в вагон, не раньше, чем часа через три-четыре. Потом ты садишься в следующий поезд, и вот так, «на перекладных» совершенно бесплатно можешь доехать не только до Москвы, но и до Владивостока.

С таким настроением я вышел на улицу, где уже распогодилось, было довольно тепло и о недавнем дожде напоминали только разбросанные то тут, то там темные кляксы луж.

Я подошел к стоявшему на перроне киоску, и, наконец, понял, где именно мать покупала ароматные ватрушки, румяный жаренный хек и все остальное. Но больше всего меня потрясли выложенные на поднос бутерброды – ровные кусочки хлеба, смазанные тонким слоем масла, на каждом из которых лежали по две шпротинки. Те самые шпроты, которые я безумно любил, но которые бывали у нас в доме только на Новый год.

Сглотнув слюну, я спросил у буфетчицы, сколько стоит один бутерброд, и оказалось, что 40 копеек. Таких денег у меня не было, а есть хотелось до невозможности.

– А сколько стоит «Буратино»? – поинтересовался я.

– 30 копеек! – ответила буфетчица.

30 копеек у меня как раз и было. Я купил бутылку лимонада, выпил ее на месте и спросил, принимает ли она стеклотару?

– 10 копеек бутылка! – бросила та, явно недовольная тем, что я просто не оставил бутылку ей в подарок.

Прямо на месте я получил эти 10 копеек, и в этот момент понял, что в Минводах можно жить. Еще бродя по вокзалу, я приметил, что под многими креслами валяются пустые или наполовину опорожненные бутылки. И 10 копеек за каждую – это было совсем неплохо.

Через десять минут я вернулся к этому киоску, держа в руках три пустые бутылки. Получив 30 копеек, я добавил к ним свои 10, купил бутерброд со шпротами, проглотил его за минуту и отправился снова на вокзал – высматривать бутылки.

Так я в течение нескольких часов курсировал между вокзалом и железнодорожными путями, таская в стоявшие почти на всех платформах киоски пустую стеклотару.

К трем часам дня у меня в кармане лежало уже два рубля – при том, что я съел три бутерброда со шпротами, выпил бутылку лимонада и поел мороженного.

Опьяненный своим коммерческим успехом, я купил пачку длинных сигарет «Ява», считавшихся у нас в школе высшим шиком и которых я себе никогда прежде не мог позволить, так как они стоили аж 80 копеек – больше сигарет «Космос».

Правда, с каждым часом находить пустые бутылки становилось почему-то все тяжелее, и к тому же я заметил, что на меня стали недобро коситься станционные уборщицы и работавшие на платформах дворники.

Но поначалу я не придал этому значения. Я делал деньги – это было главное! Я даже нашел эластичную авоську (были тогда такие), что позволяло сдавать сразу по 7-8 бутылок. После этого у меня появилась мысль, что так можно заработать и на билет до Москвы. То, что я был без паспорта, не имело значения – не знаю, как сейчас, а тогда при покупке билетов на поезд документов не спрашивали.

Но всякое счастье, как известно, рано или поздно заканчивается! Когда я в очередной раз подошел к киоску аж с десятью бутылками, часть из которых была в авоське, две рассованы по карманам, а одну я держал в руках, пожилая буфетчица в белом полухалате, с накрашенными до неприличия красной помадой губами, принимать их наотрез отказалась, так как, у нее, видите ли, кончились ящики для пустой тары.

Я направился со своим грузом к такому же киоску на другую платформу, затем на третью, но всюду было то же самое – «кончились ящики»!

На четвертой платформе ко мне подошел дворник и сказал:

– Малчык! Ты уже здесь всех за…бал! Кончай, малчык! Мы – хорошие люди, поэтому я тебя пока по-хорошему прошу!

Больше он ничего не сказал, но я все понял, и вернулся на вокзал, оставив собранные бутылки на перроне, но сеточку, разумеется, прихватил с собой.

Признаюсь, к тому времени я решил побыть еще один день в Минводах и понаблюдать за жизнью вокзала, так как всерьез мнил себя будущим писателем, и думал, что как писателю мне этот опыт может потом очень даже пригодиться.

Я уже открыл для себя, что любой большой вокзал – это целая Вселенная, или, по меньшей мере, ее миниатюрная копия.

Здесь рождаются, ругаются, влюбляются, расстаются и даже умирают. Здесь есть все – свои алкаши и юродивые, «Комната матери и ребенка», «Комната милиции», работающий почти круглосуточно ресторан с вкусными запахами, киоски, магазины, лоточники и транзитные пассажиры, каждый со своей, подчас удивительной, а подчас и трагической историей; тайные закоулки; касса, у которой есть не только окошечки для продажи билетов, но и задняя дверь, через которую тоже иногда продают билеты…

Но самое главное – на вокзале было множество красивых женщин, большинство из которых было значительно старше меня.

Что скрывать – как и любого 17-летнего меня постоянно сжигала, буквально сводила с ума жажда женщины, но на тот момент у меня не было абсолютно никакого сексуального опыта.

Я был девственником, в отличие от многих моих сверстников, говоривших, что у них такой опыт уже был. Впрочем, если честно, я тоже это пару раз кому-то говорил, сам уж не знаю для чего, и, возможно, отсюда и брали начало многие мои неприятности.

То есть теоретически я был в этом плане очень даже подкован. Как-то в гостях у одного одноклассника тот показал мне книжный шкаф, в который его отец детям почему-то лазить категорически запрещал. Естественно, мы вместе тут же туда залезли, и обнаружили в утробе шкафа не только почти все романы про прекрасную Анжелику-маркизу ангелов, но и «Новую книгу о супружестве» Рудольфа Нойберта, а также красный переплет, на котором золотыми буквами было выведено: «Дипломная работа». Я заинтересовался, чей это диплом и что там написано, и внутри обнаружилось самиздатовское издание перевода «Техники современного секса» Строка.

Обе книги я тогда взял домой "на один день", в ту же ночь прочел и выучил почти наизусть.

Вот почему я с полным правом мог сказать, что, если бы мне пришлось защищать диплом по «Технике современного секса», я бы сделал это с блеском и получил бы твердую «пятерку». Но, как сказал, увы, не я, «суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет».

Поэтому сидя в жестком вокзальном кресле, я смотрел на сидящих напротив меня и проходящих мимо женщин, каждую мысленно раздевал и с каждой (тоже мысленно, разумеется) реализовывал все советы великого Строка.

Фантазия у меня работала хорошо, и порой получалось представить все так явственно, что сидевшая рядом женщина каким-то странным взглядом посмотрела на мои брюки.

Я вдруг обнаружил, что мне нравятся не только молодые, но и даже пожилые, почти под тридцать, женщины. В самом этом желании мне увиделось нечто особенно постыдное, извращенное, и, чтобы стряхнуть наваждение, я решил немного пройтись по вокзалу. Деньги у меня все еще были – целый рубль и 20 копеек.

Спустя какое-то время я решил исполнить то, чего уже давно хотел, но никак не решался – подойти к цыганам.

Цыган на минводском вокзале было много, их дети то и дело сновали между скамейками, а их женщины в каких-то особых, длинных и расцвеченных яркими красками платьях и юбках, с такими же цветными шалями на плечах, обилием золотых украшений на руках и на шее, мгновенно бросались в глаза, представляя собой разительный контраст с одетой во все либо серое, либо черное и темно-синее, либо просто в какое-то невзрачное, бесцветное, но никак не в цветное, остальной огромной массой народа.

Я вдруг подумал: а не оставить ли мне, как Алеко, неволю душных городов, прибиться к их цветному шумному табору, некоторое время побродить по России, а потом все это описать в книжке? Знатная ведь может получиться книжка… Но прежде всего, надо было, конечно, завоевать их доверие – без этого они к себе не примут.

Движимый такими тайными намерениями, я направился к ближайшей цыганке, возле которой крутились двое мальцов. В голове при этом сами собой вспыхнули одни из самых любимых моих строчек Вадима Шефнера, с которыми я в тот момент себя полностью отождествлял:


– Печали, печали, печали

На сердце твоем и лице.

Печали поменьше – в начале.

Печали побольше – в конце.

И жизнь догорит, как цигарка,

И в ящик сыграешь, дурак…

– Ну что ты гадаешь, цыганка?

Я все это знаю и так!

Я сам понемногу умею

В своей разбираться судьбе.

Цыганка! Гадай пострашнее –

Тогда я поверю тебе!


– Погадать тебе, кучерявый? Деньги есть? – взглянула на меня цыганка.

– Нету! – ответил я.

– Врешь! Есть! Немного, но есть. Купи детям булочки, а я тебе погадаю! – она кивнула в сторону проходившего мимо лоточника с ватрушками, булочками и бубликами.

И я потратил 20 копеек на две булочки для ее детей – чего только не сделаешь, чтобы оставить неволю душных городов и стать членом цыганского табора!

– Ладно, давай руку! Всю правду скажу, так и знай…, – проговорила она, взяв меня за ладонь.

И дальше началось.

– Ты сейчас бежишь из-за женщины…

Это была правда. Я кивнул, но она как будто этого не заметила.

– Вина на тебе, касатик! – вдруг бросила она. – Ты женщину сильно обидел. Несправедливо обидел, зря, потому и бежишь…

Это тоже была правда – случилась у меня одна неприятная история в девятом классе. Чувство вины за нее меня все еще время от времени жгло, и с этой истории, возможно, и в самом деле начались мои личные беды. Хотя прямого отношения к моему побегу она не имела, и бежал я не из-за этого.

Это был первый и последний раз, когда мне кто-то гадал. Обращение к гадалкам, как известно, строго запрещено нам, евреям, Торой, но я тогда этого, разумеется, не знал.

Именно в тот день я и сделал открытие, в правильности которого не уверен, но все же поделюсь с теми, кто читает эти торопливые заметки: цыганки гадают не по руке!

То есть, может, они что-то и читают по ладони, но это не главное. Рука им нужна больше для того, чтобы вступить с вами в близкий контакт, почувствовать вас, и уже затем они как бы считывают заложенную внутри вас информацию – подобно тому, к примеру, как мы сегодня подсоединяем переносной диск к компу и перекачиваем на него через проводок все нужные нам файлы с жесткого диска.

– Бежишь ты, и любовь свою ищешь, да только не там ищешь! – продолжала цыганка. – Любовь твоя тебя домаждет. Вижу, скоро, очень скоро ты ее встретишь, и вот с ней у тебя будут и дети, и дальняя дорога, и хороший дом. Красивые деньги будешь зарабатывать, касатик, очень красивые деньги… Вот только богатым никогда не станешь: деньги у тебя будут в дверь заходить, да тут же в окно выходить!

Она на мгновение прервалась, пристально всмотрелась или сделала вид, что всмотрелась в мою ладонь, и словно слегка напряглась.

– Еще одну вещь, скажу тебе, касатик, – вдруг полушепотом заговорила она. – Я скажу, а ты запомни. Любит тебя Бог. Не знаю за что, но очень сильно любит! Потому из любых испытаний ты живым выйдешь. И не только живым, но и невредимым. Стоит тебе обратиться к Нему – и Он тебя слышит… Но с нами тебе нельзя. Хоть вроде и похож ты на нас, но чужой. И гадать тебе мне Бог не велит. Больше сюда не подходи.

И вдруг, словно придя в себя из транса, повысила голос:

– Ну все! Чего стал?! Я же тебе сказала: больше не гадаю. Уходи!

Совершенно, обескураженный таким поворотом, я отошел в сторону и разменял рубль, купив у лоточника две булочки. Сел на кресло поесть, и, пока ел, познакомился с Расулом.

Он был на целых десять лет старше меня, возвращался из отпуска в родной деревне на работу куда-то на Дальний Восток. В Минводах у него был поезд, который должен был прибыть только часа через четыре, так что времени у Расула было хоть отбавляй. Были мы с ним чем-то похожи: оба чернявые, оба невысокие, если не сказать низкорослые.

Очень скоро разговор у нас пошел о женщинах.

– Смотри, какая классная блондинка! Вот бы ее шпокнуть! – сказал Расул, указывая на длинноногую девушку в обтягивающем платье, похожую на импортную куклу, которая продавалась за 15 рублей в бакинском ЦУМе. Немалые это были в то время деньги – пятнадцать рублей!

– Красивая! – согласился я. – Но она ведь выше и тебя, и меня больше, чем на голову. Такие – не для нас…

– Дурак ты! Ребенок еще! – ответил Расул. – Как раз с высокими – самый кайф. Очень заводят. А они нас, маленьких, любят…

Он посмотрел еще раз на меня и усмехнулся:

– Слушай, а у тебя что, еще ни разу бабы не было?! Так это мы сейчас исправим. Это у вас там в Баку сексуальная ссылка, а с русскими легко. Русские бабы все дают! Вон, видишь, ту девушку через два кресла? Как она тебе?

– Ничего, симпатичная…

– Пошли, познакомимся! Ну, чего сидишь – пошли!

И я покорно пошел вслед за Расулом.

Через минуту он присел рядом с незнакомкой, завел с ней разговор, и вскоре та стала охотно отвечать на его вопросы. Рассказала, что учится в Минводах то ли в каком-то техникуме, то ли в ПТУ, а сейчас едет на выходные домой, в Будённовск… Помню, я поразился тому, как быстро и легко Расул познакомился с девушкой, и та его при этом почему-то не отшила. Сам я все это время стоял рядом с Расулом и застенчиво улыбался, уж сам не знаю чему.

– Ладно, – вдруг сказал Расул, – мы сейчас пойдем на улицу, немножко погуляем, а потом вернемся.

Примерно через полчаса, а то и меньше он вернулся, но без девушки.

– Ну вот, все получилось! – сказал он. – Она, кстати, очень удивлялась, чего ты такой молчаливый. Но она тебе тоже готова дать! Выйди сейчас с вокзала, там справа кусты есть, увидишь. Она тебя там ждет. Даже трусики не стала надевать. Ну иди, чего стоишь?!

Я и сегодня не могу передать ту волну омерзения, которая прокатилась при этих словах по телу. Та самая девушка, которая вроде только что казалась вполне симпатичной, вдруг стала омерзительной, чем-то вроде крысы, и меня передернуло.

– Нет, так я не хочу! – сказал я.

– Ну и дурак! Такую добрую, хорошую девушку обидел. Ладно, пойду ее приведу, и давай проводим ее до электрички – хорошая ведь девушка…

И мы и в самом деле проводили ее до электрички, а когда она тронулась с места, Расул предложил:

– Может, водки выпьем? Хоть водку ты пьешь?

На самом деле водку я до того никогда не пил. Пил на днях рождения ребят шампанское, азербайджанские вина «Чинар» и «Кемширин», а вот водку пить не приходилось, да и не хотелось. Но когда тебе задают такой вопрос как мужчина мужчине, то надо соответствовать.

– Водку, конечно, пью! – сказал я. – Только у меня денег нет.

– Ну хоть немного есть?

– 80 копеек…

– Тогда сделаем так: я покупаю водку, а ты – закуску. 80 копеек хватит! Все, иду в буфет, встречаемся вон у того столика в кафетерии.

Я сбегал на перрон, принес два бутерброда со шпротами, а Расул уже стоял за столиком с двумя стаканами, держа под пиджаком бутылку.

Водка мне не просто не понравилась, а оказалась страшно противной – воротило от самого ее запаха. Но я держал марку, и мы довольно быстро прикончили всю бутылку, закусив бутербродами.

– Ну вот и все, – сказал Расул. – Мне пора двигать на поезд. Хорошо провели время. Прощай, ребенок, может, когда-нибудь еще свидимся…

Я помог Расулу забрать из камеры хранения его чемодан и большую дорожную сумку, посадил его на поезд и вернулся в здание вокзала.

Меня пошатывало, и, что было еще хуже, мутило. А еще почему-то хотелось есть – видимо, одного бутерброда в качестве закуски было недостаточно.

И тут я увидел, как в зале вокзала появились менты. Подходил к концу второй день моего пребывания в Минводах, но до сих пор мне с ними сталкиваться не приходилось.

Менты между тем стали обходить зал, время от времени останавливаясь перед сидевшими в креслах мужчинами и требуя документы. Была ли то просто штатная проверка «для порядка», или они искали кого-то конкретного? Ответа на этот вопрос я, разумеется, так и не узнал, но перепугался страшно – подумал, что ищут именно меня.

Да и даже если это была просто проверка, меня – пьяного, без документов, по большому счету, пацана, точно бы замели. И потому я осторожно, по стеночкам, обогнул ментов и выскользнул за ту дверь вокзала, которая вела в город.

Не знаю, как сегодня, а тогда Минводы были тихим, уютным, заштатным городишком. Вдоль улицы, по которой я шел, тянулись одноэтажные симпатичные дома, окруженные ладными крепкими заборами, и за ними явно водились куры, индюшки и прочая живность. Да и вообще было видно, что люди здесь живут зажиточно.

Хмель упорно отказывался выходить из тела. Меня шатало, и какая-то женщина в платке осуждающим взглядом посмотрела на меня из-за забора.

Но хуже всего было то, что меня все больше тошнило. Отвратительно пахнувшая водка подступала к горлу, рвалась наружу и, наконец, не выдержав, я остановился у какого-то дерева и стал рвать.

– Ты что ж это, зараза, гадишь?! – взвизгнул за спиной женский голос, но мне было совсем не до него. Водка выходила из меня вся, до миллилитра, смешавшись с уже почти переваренными бутербродами, булочками и даже мороженым, которое я ел утром. И все это пахло так, что вызывало все новые порывы роты.

Наконец, я отблевал, повернул голову, и увидел стоявших в калитке ближайшего дома мужчину и женщину.

– Извините, – сказал я. – Я не хотел. Мне просто очень плохо…

– Да понятно, парень, с кем не бывает – перепил! – спокойно ответил, видимо, вышедший на крики жены мужик в майке и расстегнутой рубашке на выпуск. – Ничего, природа все сама очистит. Вон там впереди колонка – поди умойся и воды попей.

Что такое колонка, я хорошо знал – одна такая располагалась напротив дома бабы Беллы в Прилуках, я часто набирал из нее воду. Вода в минводской колонке оказалась ледяная, и, умывшись, я изогнулся всем телом, чтобы одновременно нажимать на ручку и пить. Признаюсь, никогда в жизни я больше не пил такой вкусной воды, и с каждым ее глотком чувствовал себя все лучше – от хмеля и тошноты не осталось следа.

Вырывая, я вроде как-то умудрился не запачкать рубашку, а куски рвоты, попавшие на пиджак, старательно замывал до тех пор, пока вроде бы никакого запаха не осталось.

После этого я побрел дальше, чувствуя, как лезущий откуда-то из самого нутра голод постепенно охватывает все мое существо. Вот так я и дошел до городского рынка, который был полупуст – то ли потому, что вот-вот должен был закрыться, то ли по той причине, что сезон фруктов и овощей только-только начинался, и торговать особо было нечем.

Но самое главное – на рынке стояла почти оглушительная тишина. Настолько оглушительная, что мне казалось, будто я слышу, как стоящая вдалеке впряженную в телегу лошадь хрустит брошенным перед ней сеном.

За годы жизни в Баку я сначала вместе с отцом, а затем и сам постоянно ходил на базар. Я любил его вечный гул, смешанный из криков продавцов дынь и арбузов, громкой торговли за каждую копейку между продавцами и покупателями; грохота бросаемых на чаши весов гирь, приветственных возгласов встретившихся на базаре старых знакомых. Базар бурлил жизнью с раннего утра до позднего вечера, да он и был в Баку самой жизнью.

В любое время года прилавки здесь ломились от овощей и фруктов, а в конце апреля на них появлялись белая и красная черешня, клубника, пахнущие на весь дом помидоры и огурцы, и все это прежде, чем купить, можно было пробовать столько, сколько твоей душе угодно. А не понравилось – можешь немного сморщиться, покачать головой – и не покупать.

Порой, вот так, только пробуя, за один круг по базару можно было досыта наесться.

Но здесь, в Минводах, все было по-другому. Стояла тишина, и на лицах торговцев не было привычной бакинцу улыбки – это были явно не те люди, которые дают попробовать. Да и пробовать-то было особенно нечего – не картошку же с капустой!

Я прошелся по базару, чувствуя, как голод окончательно овладевает всем моим существом. И тут я увидел, как одна из продавщиц картошки – очень дородная, словно сошедшая с картины Кустодиева, типичная русская женщина держит в руках большую круглую сладкую булку, и не спеша откусывает от нее кусочек за кусочком.

Уже не в силах совладать с собой, едва не плача от предстоявшего мне унижения, я заставил себя подойти к ней и сказать:

– Тетя, дайте, пожалуйста, кусочек булочки. Я очень голодный…

Она бросила на меня оценивающий взгляд, а затем, не говоря ни слова, разломала эту огромную, с буханку, булку пополам и дала мне вторую, не надкусанную половину.

– Спасибо большое! – сказал я, и впился в зубами в воздушную хлебную мякоть.

Она, как и вода, была тоже удивительно вкусной, эта булка с изюмом, и утолив первый голод, я стал откусывать ее маленькими кусочками, чтобы продлить удовольствие.

Прошли годы, но передо мной время от времени всплывает лицо той женщины, ставшей для меня одним из символов русского народа – его способности к состраданию, отзывчивости, готовности помочь страждущему, не задавая никаких вопросов. Просто разломав хлеб и протянув другому половину.

Съев булку, я вернулся на вокзал – уже стемнело, а никакого другого места, куда бы я мог пойти, у меня не было.

В то же время после появления ментов я понял, что задерживаться в Минводах дальше не стоит. Уже поздним вечером я сел на поезд, идущий в сторону Ростова, откуда, по моим преставлениям, было не так уж трудно добраться до Москвы.

Устроившись в тамбуре и затянувшись «Явой», я подумал, что в Москве надо будет появиться не с пустыми руками, и было бы неплохо пусть мысленно вести поэтический дневник. И тут же взялся за сочинение о своих минводских впечатлениях:


На вокзале в Минводах,

Пьяный чуть ли не стельку,

Взял я два бутерброда

На последние деньги.

Завернул их в газету

(Пригодятся в дороге!)

И пошел за сюжетом,

Благо шли еще ноги

Вдоль домов деревянных,

Бабьих взглядов простых.

Было видно, что пьян я,

Что карманы пусты;

Что случайно заброшен

В этот их городок

Я не очень хороший

И блудливый щенок…


Поезд покачивался на рельсах, унося меня в ночь, перестук колес сам подсказывал ритм, и потому писалось легко, и почти ничего не надо было придумывать.

Одна станция за окном мелькала за другой, и я уже почти уверился, что смогу спокойно доехать до Ростова, когда полусонный проводник обратил на меня внимание и спросил про билет.

Где-то через час меня ссадили.

Теперь большие буквы над куда более скромным, чем в Минводах, вокзалом складывались в слово «Армавир».

Разумеется, я знал о существовании этого города, и играя в «города», всегда называл его вслед за Архангельском и Арзамасом.

И вот теперь я впервые в жизни стоял перед его вокзалом.

«Ар-ма-вир!» – проговорил я, перекатывая это слово на языке.

Название мне понравилось. Чем-то напоминало Арамиса.

Разумеется, я не мог знать, что в этом городе меня, как котенка Гава, ждут одни неприятности.


Глава 4. Армавир


Вокзал в Армавире оказался куда меньше, чем в Минводах и куда менее презентабельным – во всяком случае, кроме окошечка с надписью «Касса» и стоек в вертящимися с приятным шумом жестяными скрижалями, оживавшими при нажатии на кнопку с названием нужного тебе направления, здесь ничего не было – ни буфета, ни киосков. А может, и было, но я просто не обратил внимания. Главное, что я понял – весь зал вокзала легко просматривается из конца в конец, и, если здесь, как в Минводах, появятся менты, меня мгновенно заметят.

Тем не менее, я так хотел спать, что опустился в ближайшее кресло у выхода, и мгновенно провалился в сон. Открыл глаза уже когда в окна вокзала вовсю било солнце, и он был заполнен людьми.

Я вышел на перрон в надежде сесть на какой-нибудь поезд, чтобы двинуться дальше. Но поезда стояли здесь недолго, проводники не отходили от вагонов, требуя у пассажиров показать билет на входе, так что просочиться мимо них не было никакой возможности. Оставалось одно – выйти в город, найти что-нибудь поесть и попить, а уже затем вернуться сюда и предпринять новую попытку.

Армавир, к моему удивлению, оказался не городком, а самым настоящим городом, причем довольно симпатичным. Чем-то он мне даже напомнил Баку – не его центр, конечно, а тянувшиеся за ним рабочие районы, вроде поселка Монтино.

Здесь были такие же основательные каменные здания сталинской постройки, как и на Монтино; здесь была булочная, из которой доносился запах свежеиспеченного хлеба; какие-то кафетерии с выложенными на прилавок кусочками торта и пирожными «картошка», да и вообще все, что нужно для жизни.

В книжном магазине лежали разные издания трилогии Леонида Ильича, по которой я недавно писал сочинение, сборники неизвестных мне местных поэтов, еще какая-то макулатура. Но тех книг, которые я называл «хорошими», там не было – даже из массовой серии «Классики и современники» в синтетических обложках. И это был добрый знак: значит, в Армавире были те, кто любит книги и разбирается в них, и «хорошая книга» здесь, как и в моем родном городе, была в дефиците.

Деньги я решил зарабатывать тем же путем, что и в Минводах – собирать пустые бутылки. Но, как назло, ни одной такой бутылки мне на глаза не попадалось – город, похоже, убирали чисто. В гастрономе тянулась длинная очередь за маслом – точно такая же, как в Баку. В кондитерском отделе, как и в Баку, лежали несколько сортов тортов, были дешевые карамельки и шоколадные конфеты. В бакалее высились темные эстакады кирпичей хозяйственного мыла, а также моих любимых консервов «Завтрак туриста», «Килька в томатном соусе» и "Килька в масле с овощами". Была там, в других отделах, и какая-то колбаса, и даже творог и плавленый сыр «Янтарь», так что с голоду в Армавире умереть было, безусловно, нельзя. Но вот пустых бутылок и в гастрономе не было!

В совершенном отчаянии я двинулся вперед по улице, прошел пару сотен метров и тут увидел Её – лежавшую на выступе перед витриной магазина «Вино-водочный» пустую бутылку из-под водки!

Как заправский сборщик стеклотары я не стал торопиться, а самым неспешным шагом, чтобы не привлекать к себе внимания, подошел к бутылке, и только потом быстрым движением спрятал ее в карман.

У магазина толклись какие-то люди, «соображавшие на троих», и чтобы не оказаться в их компании, я отошел в сторону и продолжал наблюдать. Когда еще одна троица закончила выпивать и положила бутылку почти на то же место, где лежала первая, я повторил маневр. Через какое-то, показавшееся мне вечностью время, в найденной мной в Минводах эластичной сеточке лежало уже пять бутылок.

– Стеклотару принимаете? – спросил я продавщицу, войдя в магазин.

– 8 копеек бутылка! – бросила она.

Это был наглый обсчет и грабеж, но выхода у меня не было. Я вышел из магазина, зажав в руке 40 копеек, и тут Бог сотворил для меня самое настоящее чудо: я увидел лежащую на асфальте серебристую монетку. Целых 10 копеек! Получалось, что Он вернул мне как раз те деньги, на которые меня обсчитали!

А затем произошло еще одно чудо – я увидел лоточницу, продающую горячие пирожки! С мясом, картошкой и горохом!

Конечно, такой разврат, как пирожки с мясом я себе позволить не мог, и потому купил три пирожка с горохом, да еще и к своему удивлению получил с 10 копеек копейку сдачи – в Баку такое было просто невозможно представить! Сдача в 1-2 копейки у нас всегда считалась законным достоянием продавщицы или кассира!

Хорошо пообедав, я запил пирожки газированной водой с сиропом из автомата, затем купил еще два пирожка и, не разворачивая промасленную бумагу, сунул в карман. Через какое-то время, не удержавшись, купил в хлебном булочку с повидлом, выпил еще воды, и оставшихся денег хватило на пачку сигарет «Прима».

Теперь, сытый, я уже мог свободно гулять по городу, топтаться на остановках, вслушиваясь в разговоры дожидавшихся автобусов людей, ловя незнакомый до того говорок. Мне показалось, что многие здесь говорят, как бы проглатывая некоторые гласные. Например, один мужик, назвав меня «пареньком», произнес это слово как «парнёк», и это почему-то царапнуло мне ухо.

Армавирцы были одеты даже хуже, чем наши монтинцы, не говоря уже о жителях центра – на большинстве мужчин и женщин была мешковатая одежда темных и серых тонов, явно купленная в местных магазинах. Советская, словом, одежда. Исключение составили два парня в джинсах, а девушек в джинсах, кажется, не было вообще.

У нас в Баку было принято либо шить одежду на заказ, либо покупать импортную втридорога у спекулянтов, а уж где ее брали спекулянты – один Аллах ведает. Но одеваться было принято ПРИЛИЧНО.

Выходило, что, как ни крути, люди здесь живут беднее, чем в моем родном городе.

Но самое главное – в Армавире не было той атмосферы праздника, легкого отношения к жизни, которое было буквально разлито в бакинском воздухе. В отличие от Армавира, мой родной город был всегда полон народу, так что оставалось загадкой, кто и когда здесь работает или учится. А уж вечером любого дня на его центральных улицах было просто не протолкнуться, и каждый район пахнул в эти часы по-своему.

Завокзальная дышала запахом шашлыка из осетрины; из многочисленных забегаловок в центре города пахло кебабом, пивом и чаем; на бульваре аромат шашлыка из курицы, смешивался с запахом кофе-гляссе, ванильного мороженного и жаренных орешков с изюмом; на Торговой – продававшимися на развес конфетами «каракум» и тортами, покупавшимися к ужину с друзьями…

Мне не хватало моего Баку, и я впервые почувствовал острую тоску по родному городу, с которым могла, конечно, сравниться только Москва, хотя о Москве я знал исключительно по книгам и фильмам.

Вернулся я на вокзал, когда уже стемнело. Зал был по-прежнему полупустым, свободных мест – хоть отбавляй. Я присел на скамейку и стал доедать два холодных, переставших быть вкусными пирожка с горохом.

В этот момент я и увидел в дальнем углу лежавшего на полу грузного, немолодого, далеко за пятьдесят мужчину. Несколько раз он пытался встать, дотянуться рукой до подоконника, чтобы ухватиться, и каждый раз сползал вниз.

Остальные его то ли не замечали вообще, то ли просто равнодушно скользили взглядом и отворачивались. Я уже хотел подойти к нему, и тут в зале появились менты. Оглядевшись, они прямиком направились к этому мужику, и один из них с размаху дал ему ногой под ребра.

– Давай, вставай, алкаш! – сказал он. – Здесь лежать не положено!

– Плохо, мне товарищ! – тяжело дыша, проговорил мужик. – Мне бы врача, что ли…

Он был совсем не похож на алкоголика, этот человек. Во всяком случае, не в моем преставлении. Одет он был во вполне приличное черное пальто, и лицо у него было совсем не алкашеское. Очень ясное, умное и доброе, а не испитое лицо.

– В вытрезвителе тебя вылечат! Давай, вставай! Думаешь я тебя на себе буду до машины тащить?! – и мент еще раз пнул его под ребра, отчего мужик захрипел и окончательно завалился на пол.

Что там скрывать – я боялся ментов, очень боялся. Но и смотреть на то, как ни за что-ни про что избивают человека, и, как мне показалось, хорошего человека, было для меня, тогдашнего, выше моих сил.

Не знаю, как бы я поступил в этой ситуации сегодня, спустя сорок лет – с возрастом мы становимся все более душевно тупее и равнодушнее. Но тогда я подошел к ментам, дернул одного из них сзади за рукав и сказал:

– Зачем человека бьете? Не видите – плохо ему! Надо «скорую» вызвать…

– А ты кто, бл…дь, такой? – посмотрел на меня другой мент. – Чего не в свое дело лезешь?!

– Никто. Просто человек…

И тут его рука больно впилась в мой локоть.

– Ну-ка, пошли со мной, человек. Узнаем, откуда такой заступничек у алкашей вызвался! – сказал он.

– А ты пока разберись с этим! – велел мент напарнику, кивнув на распростертое на полу тело.

Так я второй раз за время поездки оказался в отделении милиции, где дежурный милиционер заявил, что разбираться со мной он будет завтра утром, а пока мне придется посидеть в КПЗ.

Еще через пару минут за мной захлопнулась железная дверь, и я оказался в длинной камере с высоким потолком, в которой не было ничего, кроме узкой деревянной лавки. Даже не помню, была ли там знаменитая параша. Все это было настолько неожиданно, настолько несправедливо, что я забарабанил в дверь и закричал:

– За что, сволочи?! Я ничего не сделал! Выпустите меня отсюда!

Барабанил я до тех пор, пока за дверью не стал проворачиваться ключ, и появился мент, который и сам был, как мне показалось, хорошо под градусом.

– Будешь шуметь, – сказал он, – получишь таких пизд…лей, что всю жизнь кровью харкать будешь. А потом я тебя еще из этой в общую камеру переведу, и ты не представляешь, что там с тобой могут сделать. Так что лучше сиди тихо! Ясно же сказали: утром разберемся!

Говорил и выглядел этот сержант так, что я сразу понял: это тебе не Белиджи и не «товарищ капитан». Этот и в самом деле может отмудохать так, что мало не покажется, а значит, лучше вести себя тихо.

Я растянулся на лавке, в первый раз за эти дни заняв горизонтальное положение. Перед глазами все стоял тот мужик на полу, и то, как картинно, с оттяжкой его били под ребра. Что будет утром, я не знал, но на всякий случай придумал легенду, и так и заснул, повторяя ее, словно хотел убедить самого себя, что все именно так и есть…

Разбудило меня лязганье замка, и затем, не дав умыться, меня провели в кабинет, где сидел молодой хмурый лейтенант. На вопрос о возрасте я сказал, что мне пятнадцать лет, так что никаких документов у меня быть не могло. Дальше точно не помню – вроде я что-то плел насчет того, что еду к тетке в Ростов, сошел с поезда, отстал – в общем, какую-то невероятную чушь, поверить в которую было невозможно.

Но этому лейтенанту было явно по барабану, кто я, что я, куда я еду. Он просто сказал, чтобы я валил отсюда как можно скорее к своей тетке, и меня отпустили, абсолютно ничего не проверив, не поинтересовавшись, когда я в последний раз ел и есть ли у меня деньги на билет.

– А что с тем мужиком, с вокзала? – решился я спросить лейтенанта, прежде, чем уйти.

– С алкашом-то? Да окочурился он еще вчера вечером вытрезвителе! Ну иди, и чтобы через час духу твоего в городе не было!

Он сказал все это так спокойно, словно речь шла не о человеке, о какой-то дворовой кошке.

Да, это точно были не Белиджи и даже не Дагестан. Это уже была Россия, с которой мне еще только предстояло познакомиться поближе.

На вокзале я обратил внимание на большую компанию ребят и девчонок с рюкзаками, явно моими ровесниками. Прислушавшись к разговорам, я понял, что не ошибся – все они были из одного десятого класса и сейчас ехали куда-то на пикник. У одного парня была гитара, и, пока они ждали поезда, он стал перебирать струны и что-то мурлыкать.

Я подумал о том, как было бы здорово, если бы я умел играть на гитаре – тогда я бы сейчас подошел к этим симпатичным ребятам, попросил дать на минуту инструмент, тронул бы струны и запел: «Корабли постоят – и ложатся на курс! Но они возвращаются сквозь непогоду…»

И тогда все девочки тут же стали бы таять, я бы стал для них своим, мне бы тоже дали ломоть маминого пирога с мясом и луком, а затем и взяли бы с собой на пикник. Я даже представил, как все это будет…

Но проблема заключалась в том, что я не умел играть на гитаре. Да петь и подпевать мне не стоило, так как от я природы совершенно лишен музыкального слуха. Кроме того, мне всегда было трудно знакомиться с людьми, самому сделать первый шаг кому-то навстречу.

Поэтому я просто пошел на перрон курить и ждать поезд.

И вот тут на меня накатило. Я вдруг снова вспомнил того мужика в углу, его голос «Плохо мне товарищ», и вся эта история вдруг стала для меня символом человеческой жестокости и равнодушия.

Я ничего не знал о нем, кроме того, что он умер, но досочинил его историю, представил, что мне ее рассказывает какой-то местный парень со всеми услышанными мной в городе необычными словечками и выражениями, и вылил ее в стихи, которые потом назвал «Пустяковая история, услышанная в Армавире».

Стихи эти нигде никогда не публиковались, но помню я их до сих пор:


Жил на свете неуклюжий,

Добрый человек.

Обходил он чинно лужи,

Ненавидел снег.

Обожал яички всмятку,

Жаренных цыплят,

Выпивал он для порядку

Граммов пятьдесят.

И на радость всем ребятам,

Живших только им,

Был все время неженатым –

То есть холостым.

Говорили все мамаши

(Это не пустяк!):

«Как бы мы без дяди Саши?

Ну ответьте – как?!»

Но однажды (эх мать вашу,

Вот как суждено!)

Почтальонша дяде Саше

Принесла письмо.

Дядя Саша даже Митьке

Слова не сказал –

Взял собрал свои пожитки,

Дёрнул на вокзал.

А потом нам рассказали,

Как был кончен бал:

Дядя Саша на вокзале

В обморок упал.

Может быть, еще спасли бы…

Да чего уж там!

Проходили люди мимо –

Думали, что пьян.

А потом пришла милиция,

Подняла за китель.

Им бы сдать его в больницу –

Сдали в вытрезвитель.

Ну, а там, как увидали,

Что он не был пьян –

Просто умер, нам отдали

Старый чемодан.

Там под парою бельишка,

Бутылью вина

С фотографией мальчишки

Спали ордена.

Вот как смерть над нами ходит –

Вдоль и поперек.

Впрочем, поезд твой подходит.

Ну беги, парнёк!


После того, как я закончил рифмовать, меня стали одолевать великие замыслы – я решил написать целый цикл под названием «Пустяковые истории, услышанные на вокзале» – так, чтобы в них звучала живая речь, возникали ассоциации с русским фольклором, и одновременно отразились бы все гнусности российской жизни.

Вот так, пьяный от удачного, как мне казалось, стихотворения, окрыленный своим новым планом, улучив мгновение, когда проводница отвернулась, я и влез в поезд.

Не помню уж куда он следовал, но точно проходил через Ростов…


Глава 5. Ростов


Добраться до Ростова было крайне важно, так как это означало бы, что я проехал больше половины задуманного пути, а дальше, как мне казалось, будет легче.

Я знал, что от Ростова меня отделяет всего несколько часов езды, и, чтобы избежать высадки, стал перемещаться по вагонам. Заглянув в одно купе, я увидел сидевших там двух белобрысых парней в тельняшках. На столике перед ними стояла початая бутылка водки и какая-то еда.

– А, салага! – улыбнулся один из них. – Давай, заходи – гостем будешь!

Прозвучало это вполне дружелюбно, но при виде их крепких бицепсов я невольно отпрянул в сторону.

– Да, заходи, заходи! – повторил парень. – Не бойся – солдат ребенка не обидит!

Лучшего места для того, чтобы спрятаться от проводника, чем купе, не было, и потому я вошел.

– Садись, давай. Пить будешь? – и не дожидаясь ответа, достал откуда-то бумажный стаканчик и плеснул туда водки из стоявшей на столике ополовиненной и, скорее всего, уже не первой бутылки.

Помня о своем опыте в Минводах, я сделал вид, что пью, но лишь слегка смочил губы, и все равно меня передернуло от запаха. Солдаты вроде бы не заметили, что я только пригубил, а я тем временем налег на лежавшую на столе закуску – нарезанный на куски черный хлеб, соленые огурцы и докторскую колбасу.

Как выяснилось, мои новые знакомые были дембелями, и, отслужив положенный срок, ехали домой.

За те пару часов, которые я сидел с ними в купе, я сделал множество удивительных открытий о жизни советской армии.

Например, то, что лучше иметь дочь проститутку, чем сына – ефрейтора. Что нет большего позора, чем служить во внутренних войсках, и дембелям из них прежде, чем показаться дома, лучше срезать нашивки. А вот ВДВ – это как раз самое лучшее, что только может быть.

Затем последовали сладкие воспоминания о последних двух месяцах перед дембелем, когда за них все делали «салаги» и «зеленые», и сентенция о том, что «старикам» гнобить «салаг» сам бог велел, поскольку все через это проходили.

После этих слов я поскучнел – впереди у меня маячила армия, одна мысль о которой наводила на меня ужас. Но если до того меня больше всего страшила мысль, что там придется мыться в общей бане, а значит, и раздеваться перед всеми, то теперь из разговора этих двоих следовало, что в армии бывают вещи и похуже. И потому я понял, что мне надо отмазаться от призыва любой ценой – оказаться в том мире, о котором дембеля так весело вспоминали, было для меня равносильно самоубийству.

На какой-то станции в купе вошла дородная симпатичная женщина с дочкой – моей ровесницей или чуть старше. У них были билеты, и проводник, проводивший их до купе, обратив на меня внимание, спросил, где мое место. Но вроде удовлетворился ответом, что я – из другого вагона, а сюда просто заглянул в гости, и ушел. Женщины тем временем разместили свои вещи под спальным местом, и удалились – видимо, в туалет.

– Ну что? – спросил один белобрысый другого. – Кто кого будет трахать? Давай я маму, а ты – дочку! Или, хочешь, бросим жребий?

Они делили этих женщин, как делят мясо или хлеб – словно были твердо уверены, что и та, и другая уже на все согласны. И, памятуя о случившемся в Минводах, я этому почти не удивился. Только снова стало очень противно, и я отправился курить в тамбур соседнего вагона, где и благополучно простоял до самого Ростова-на-Дону…


* * *


Ростовский вокзал и сама железнодорожная станция оглушили меня своим неумолчным гулом и размерами. Мне показалось, что они даже куда больше, чем в Баку, и затеряться здесь было куда легче.

Прогуливаясь между платформами, я вдруг подумал, что неплохо было бы найти какую-нибудь работу – за рубль или два. У меня даже мелькнула мысль помогать приезжим подносить чемоданы – глядишь, кто-нибудь и даст 20, а то и 50 копеек, но заметив дожидающихся на перроне носильщиков, понял, что с этим может выйти так же, как с бутылками. Поэтому я просто подошел к одному из носильщиков и спросил, нет ли для меня какой-нибудь работы?

В ответ тот популярно и очень картаво объяснил, что на вокзале все давным-давно схвачено, и чужим здесь не место.

Услышав, что он говорит на русском почти так же, как и я, я хотел было заметить, что мы, видимо, друг другу все-таки не совсем чужие, но не решился, и просто отошел в сторону.

Как и в Минводах, здесь на всех платформах стояли киоски, и одна из буфетчиц на вопрос, нет ли у нее для меня какой-нибудь работы, ответила, что, если у меня есть силенка, то работу мне лучше поискать на Товарной – там она есть всегда. И это – всего в паре остановок электрички от вокзала.

Как именно я добрался до Товарной, уже не помню, но работу там и в самом деле долго искать не пришлось.

– Эй, парнёк, хочешь заработать пятерку?! – окликнул меня высокий, крепко сбитый мужик первой или даже второй степени небритости.

Признаюсь, мне бы очень хотелось выглядеть именно так, как он – в смысле небритости. Хотя мне было уже 17 лет, у меня, в отличие от большинства ребят из класса, упорно отказывалась расти борода, да и тот пушок, что пробивался над губой еще никак нельзя было назвать даже усиками.

– Разгружать вагон сможешь? – спросил он, когда я кивнул. – Выдюжишь? Еще один человек нужен…

За все годы учебы в школе у меня было три особо ненавистных предмета: труд, военное дело и физкультура.

Каждый урок физкультуры превращался в муку, так как единственное, что я со своими лишними килограммами умел более-менее хорошо – это кувыркаться. Весь этот бег, прыжки в высоту или через козла, через которого я так никогда в жизни и не сумел перепрыгнуть, были для меня адом, и я считал минуты до конца урока. И, что самое интересное, даже после того, как я похудел в этом смысле ничего не изменилось.

Но природа брала свое, и однажды я с удивлением обнаружил, что выше локтя у меня как-то сами собой появились небольшие мускулы, и толкнуть штангу килограмм в 60-70 особого труда для меня не представляет. А значит, и на погрузке я вполне мог поработать.

Я стал шестым человеком в бригаде, которая должна была разгрузить вагон с молодой картошкой. Технология работы была простая: три человека набирали картошку лопатами в корзины, а остальные трое сбрасывали эти корзины в подъехавший к вагону грузовик. Затем, когда грузовик отъезжал, мы менялись местами.

На время работы я снял пиджак и рубашку и закатал брюки. На улице было довольно прохладно, но холода я не чувствовал – я впервые в жизни занимался физическим трудом, и был какой-то свой азарт в том, чтобы поднимать каждую следующую корзину и вытряхивать ее в грузовик. Да и прислушиваться к разговорам напарников было интересно – почти все они, как выяснилось, были недавно с «зоны», и то и дело вспоминали какие-то истории про блатных, воров в законе и побеги.

Одна из историй – о том, как одна кодла решила дать деру из колонии, взяла какого фраера в качестве «коровы», а тот на первой же стоянке возьми их всех и пореши – почему-то особенно запомнилась.

Небритый мужик, оказавшийся бригадиром, некоторое время присматривался, как я работаю, потом подошел и сказал:

– Не так ты делаешь! Ты корзину не стряхивай, а опрокидывай – иначе руки устанут, и скоро начнут отваливаться!

Совет оказался, кстати – к этому времени руки у меня уже начинали болеть. Начав работу еще до полудня, к сумеркам мы ее закончили, и повалились отдыхать прямо на пол вагона. Потом к вагону подошла женщина в грязном халате и стала рассчитываться с бригадиром.

Получив тонкую пачечку денег, тот раздал каждому по червонцу, а мне – синюю пятерку, и спросил:

– Ну что, хавать будем? Тогда скидываемся по рублю! Без пацана – пацан свое уже заплатил.

Потом кто-то сбегал за жрачкой, мы сели, помнится, под светом фонаря где-то в сторонке, но совсем недалеко от рельсов, и расстелили газету «Известия».

На первой полосе красовалось фото какого-то чернокожего в расшитом золотом то ли платье, то ли халате, и было написано, что в Москву прибыл «большой друг нашей страны».

– Вот потому что у нас друзья такие ху…вые, мы так ху…во и живем! – кинув взгляд на газетное фото, заметил бригадир, бывший, видимо, по совместительству немного философом.

На газете тем временем появились хлеб, копченая и жареная рыба, оказавшиеся просто сказочно вкусными соленые огурцы, упаковка масла и несколько бутылок сладкого вина – может быть, это был знаменитый «Солнцедар», названия на этикетке не помню.

Выпивать и закусывать мы начинали под радио, но тут диктор предложил «прослушать концерт для скрипки с оркестром ми-минор Мендельсона».

– Ну вот буду я еще этого жида слушать! – пробурчал бригадир и выключил радио.

Затем посмотрел на меня, уже надевшего рубаху и пиджак, и добавил:

– Извините, если кого обидел…

Но я и не обиделся. В конце концов, оскорбили ведь не меня, а Мендельсона, и бригадир не мог знать, что у нас похожие фамилии.

Мне нравились эти простые русские люди, и именно о таких я и собирался писать в будущем. Как-то незаметно в нашей компании появился седьмой – невысокий, худенький, такой типичный русский мужичонка, евший и выпивавший наравне со всеми. Возможно, он был приятелем одного из бригады, или даже всех этих мужиков, кроме меня.

Он тоже – может быть, от выпитого – казался мне добрым и милым человеком, как и все остальные. Все мы перешучивались, балагурили, и я тоже пытался вставить в общий разговор свои пять копеек. И тут…

Клянусь, я до сих пор не знаю, что произошло – сказал ли я что-то лишнее, или что-то не так сделал, но вдруг этот мужичок, оскаблился, на полусогнутых ногах, выгнув вперед тело пошел на меня, и тут в его руке блеснула финка.

Его лицо, только что такое добродушное, вдруг резко изменилось, и теперь на меня смотрел и шел самый настоящий зверь, которому не ведомо ничто человеческое и который, начав надвигаться на добычу, уже не остановится.

Сглотнув слюну, я оглянулся. В принципе, можно было бежать – пути за спиной уходили в неведомые дали, но не было никакой гарантии, что он не начнет догонять и не вставит перо в спину.

Оставалось только драться, и, когда я понял это, страх прошел.

Теперь все мое внимание сосредоточилось только на приближающейся финке, которую надо было отбить. Даже не на финке, а на той руке, что ее держала… Я почему-то был уверен, что физически он слабее меня, и я смогу отбиться. Но пережитый тогда в течение нескольких секунд страх я помню до сих пор. После этого мне не нужно рассказывать, что чувствует кролик перед удавом и почему он не может в этот момент пошевелиться – я это и так хорошо знаю.

Но главное: в тот момент этот мужик с финкой и был для меня всем русским народом – способным в мгновение ока переродиться из человека в беспощадного нелюдя, ослепленного собственной яростью и вбившего вдруг невесть что в свою явно не самую умную голову…

К счастью, не знаю уж для кого – для меня или для него, но до схватки не дошло: бригадир тоже рывком поднялся на ноги и, приговаривая «Чего ты на пацана взъелся?», оттащил моего противника в сторону.

Как я оказался снова на ростовском вокзале, я уже не помню – к тому времени я основательно захмелел от выпитой бурды. Но той тошноты, что была после водки не было – просто все плыло перед глазами и очень хотелось спать.

Спали или дремали на ростовском вокзале многие, так что в этом смысле я ничем не выделялся. Но утром, посмотрев на себя в зеркало в туалете, понял, что, как я ни пытался все эти дни сохранить приличный вид, мне это не удалось – рубашка уже давно не была белой и явно требовала стирки. Да и пиджак, которому не было и недели, когда я пустился в бега, тоже почему-то выглядел далеко не новым.

Вдобавок ко всему, неожиданно вернулся тот страх, который я испытал на Товарной, и я решил, что лучше убраться из этого проклятого города как можно быстрее. Но тут пальцы нащупали в кармане пятерку, и я подумал, что здесь наверняка есть где-то столовая, в которой можно нормально поесть, и уже затем двигаться дальше.

И я вышел в город, который, возможно, показался бы мне красивым, даже очень красивым, если бы не вчерашняя история.

Я спросил первого встречного, где можно сытно позавтракать и пообедать одновременно; тот ответил, и, следуя его совету, я действительно скоро набрел на какую-то столовку, где взял котлеты с пюре, хлеб и два компота. Все это стоило, если я правильно помню, рубль двадцать – не так уж по большому счету, и много. В Баку того времени это обошлось бы рубля в два, а то и в трешник – если «сдачи не надо»!

Затем я решил, что кутить так кутить, и снова взял пачку «Явы», так что у меня осталась всего трешка – ровно столько же, сколько у меня было, когда я вышел из дома.

Вот так, гуляя, я набрел на небольшую – человек в тридцать – похоронную процессию.

Оркестр играл траурный марш, за гробом шла еще молодая женщина в черном платке, за ней плелись, делая скорбное выражение лица, какие старухи и старперы – то ли родственники, то ли соседи покойного.

Сам не знаю, для чего я примкнул к этой процессии – может, просто потому, что теперь в моем шатании по городу появился хоть какой-то смысл, но история, которая выстраивалась из обрывков разговоров людей вокруг меня, невольно потрясала.

Покойника, как выяснилось, звали Васька, и умер он не своей смертью – его забили до смерти какие-то блатные, причем среди бела дня, на виду у людей, и пока не появилась милиция, никто даже не попытался вмешаться.

Был этот Васька местным спекулянтом – продавал возле магазина импортные колготки, бижутерию и прочее фуфло, которое откуда-то доставала его жена. Она же и посылала Ваську торговать, и потому все вокруг винили вдову в его смерти и говорили, что спекулянт он был никакой, «куражу в нем не было», и потому торговля шла вяло. Но когда те «стиляги» к нему прицепились и стали требовать деньги, он отдавать не захотел – вот и поплатился…

Обратно до вокзала я дошагал так быстро, что и не заметил. Зато написал вторую «Пустяковую историю, услышанную в городе Кукареку», щедро подмешав туда словечки и выражения, услышанные на Товарной:


В городишке, что для смеху

Назову я Кукареку,

Хоронили человека

По прозванью Васька-спекуль.

Вот какой, брат, жизнь десерт:

Вчора – ели, нынче – нет.


Тары-бары-растабары,

Хороши были товары.

Был бы классный спекулянт –

Да не выдал Бог талант!

Вот какая, брат, беда:

Без таланта – никуда!..


Оказавшись снова на платформе ростовского вокзала, я влез в вагон какого-то, видимо, уже давно стоявшего здесь поезда, и через пару минут он тронулся.

Куда именно я еду, я снова не знал – знал лишь, что все пути так или иначе ведут в столицу нашей родины Москву…


Глава 6. Донецк


Стоял самый конец апреля, и плацкартный вагон, в котором я оказался, был полон молодежи – в некоторых вузах уже закончились защита дипломов и выпускные экзамены, в других только-только завершилась сессия, и многие студенты спешили домой – передохнуть недельку перед экзаменационным марафоном.

Я подсел в плацкарту, в которой ехали два парня в морской форме – почти мои ровесники, может, на год-полтора старше, хотя выглядели они вполне взрослыми. Или, точнее, это я все еще внешне не тянул на свои семнадцать.

Вдобавок ко всему, эти ребята оказались почти моими земляками – три года проучились в бакинской мореходке, и за это время хорошо освоились в городе. Осенью их ждал призыв в армию, и теперь они ехали в родной Донецк на каникулы.

В сумках у них лежали тщательно упакованные невиданные в их родном городе гостинцы – осетровый балык холодного и горячего копчения, копченый кутум – огромный жирный каспийский карп, и несколько желтых картонных коробок копченой же каспийской кильки. Килька эта в килограммовых и полукилограммовых коробках тогда еще свободно продавалась в бакинских рыбных магазинах, и была изумительновкусной.

Мы вместе пили купленное ими на ростовском вокзале «Жигулевское пиво», закусывали килечкой, и я слушал их истории о жизни в мореходке. Затем настала моя очередь, и я рассказал, как мне объявили бойкот в классе, как я ушел из дома, и теперь пробираюсь в Москву…

Как-то незаметно, видимо, заинтересовавшись моей историей в нашу плацкарту подсели две симпатичные девушки с бокового места напротив.

Одна из них была чуть полноватой, другая – наоборот, совсем худенькой, но ни ту, ни другую это не портило. Высокие (по меньшей мере, для меня), в босоножках на каблуках, с длинными темными волосами, чернобровые, с ямочками на щеках, они были теми самыми гарными украинскими дивчинами, каких я не раз встречал улицах в Прилуках, Чернигове и Киеве.

Обе были студентками филфака то университета, то ли пединститута, то есть будущими словесницами; на обеих были элегантные, стянутые поясками длинные платья, и на шалав они были не похожи. Мне было бы жаль, если бы они оказались такими же, как та, в Минводах, но они такими вроде и не были.

Морячки это почти сразу поняли и, встав в первые секунды в стойку, вскоре заметно сбавили напор и стали вести себя не как какая-нибудь матросня, а как господа офицеры, хорошо знающие, как нужно ухаживать за настоящими леди.

– И что ты собираешься делать в Москве? – спросил один из моих новых попутчиков.

Я ответил, что пишу стихи, имею счастье быть немного знакомым с самим Евтушенко, а потому собираюсь его разыскать и попросить о помощи – глядишь, он меня куда-нибудь пристроит, а то и оставит жить у себя, поскольку я ему явно «показался».

Самое смешное, что я и в самом деле верил в то, что говорил, втайне рассчитывая стать для Евгения Александровича чем-то вроде приемного сына. Само собой, это была пустая фантазия, хотя…

Как знать, как бы все сложилось, доберись я в итоге до Москвы – у Евтушенко ведь тогда еще не было горького опыта с Никой Турбиной.

– Ты пишешь сти-хи-и? – протянула полненькая девушка. – Ну так почитай что-нибудь, а мы оценим…

Я на минуту задумался, а затем выбрал стихотворение, которое, на мой взгляд, должно было безотказно действовать на девушек, хотя пока почему-то не действовало:


Ты мне приснилась. Ты – с другой планеты.

Ее не видно в лучший телескоп.

Но все же хорошо, что есть ты где-то,

Что топчешь пыль инопланетных троп.

Что ты кого-то ждешь, и каждый вечер

В плечо кому-то говоришь: «Люблю!».

Я все равно тебя в итоге встречу.

И отобью. Ей-Богу, отобью!


– Еще! – потребовала полненькая.


Таких «инопланетных» стихов у меня, бредившего пришельцами, было тогда много, и я начал читать самое первое, написанное еще в девятом классе, с которого я и обнаружил, что время от времени могу рифмовать, пусть и не всегда точно:


Я родился, наверно,

В далеких мирах –

Где-нибудь во Вселенной

Есть мой дом и мой сад.

Только дом тот особый -

совсем не земной:

Длинный, он, как автобус,

и, как ящик, пустой.

Нет стола в нем и стула –

Только книги и плед,

Да под балкой сутулой

Висит твой портрет.

А в саду моем птицы

Распевают навзрыд:

«Нам Земля только снится,

Ну, а к ней пусть закрыт!

Говорят, там без края

Поля и леса.

Говорят, наш хозяин

На ней родился!

Ведь недаром, недаром

Написал он на днях:

«Я родился, наверно,

В далеких мирах»…»


– Еще! – повторила девушка, и я стал читать стихотворение, которое Евтушенко назвал «в целом удачным»:


В автобусе толкаются локтями,

А в магазине – даже в морду бьют.

А я брожу, как инопланетянин,

Случайно ошивающийся тут.

Мне доверяют девочки секреты

И держат пацаны за своего,

Но я-то знаю: я – с другой планеты,

Хоть я о ней не знаю ничего!

И в час, когда все граждане России

Ложатся от России отдохнуть,

Я пробую покончить с амнезией

И вспомнить – ну хотя бы что-нибудь!

Хоть букву из родного алфавита,

Хоть слово из родного языка…

А надо мной плывет моя планида,

И там никто не помнит земляка.


– Слушай, а ты ведь, похоже, и вправду поэт! – сказала она. – Во всяком случае, это лучше наших институтских графоманов. У нас ты бы был звездой. Почитай еще!

Вот так у меня и получился мой первый в жизни поэтический вечер, к слушателям которого присоединились еще два парня с соседней плацкарты. Я читал стихотворение за стихотворением, пьянея от восторженного внимания девушек, бывших намного – на целых четыре года! – старше меня, и в упор не видевших морячков, явно не испытывавших восторга от того, что я переключил все внимание дам на себя.

За окном мелькала станция за станцией, и, наконец, наступил момент, когда девушкам пришла пора выходить.

Пухленькая поднялась, подошла ко мне, оставшемуся сидеть и сказала:

– Ты и вправду какой-то чудной, словно с другой планеты. Или как будто родился на век позже, чем должен был родиться. Но я очень хочу, чтобы у тебя все-все получилось!

И вдруг она наклонилась надо мной, приблизила вплотную лицо к моему лицу и поцеловала в губы.

Еще через секунду, дыша духами и туманами, она с подругой направилась к двери вагона – поезд уже дернулся в последней фрикции, замирая перед станцией.

Это был первый поцелуй в моей жизни.

И он был прекрасен.


* * *


Какое-то время после ухода девушек мы сидели молча, словно все еще живя их присутствием, а потом один из морячков спросил:

– Слушай, допустим ты доедешь до Москвы. А дальше – что? Как ты собираешься найти этого своего Евтушенко? Москва – огромный город! Там заблудиться – раз плюнуть!

– Ну, это просто! Пойду в Союз писателей, там дадут адрес…

– И с чего это они должны тебе давать его адрес? Ты ведь ему никто, и для них – никто! И потом, ты же сам сказал, что познакомился с ним в Баку. То есть он все время то там, то здесь… Кто тебе сказал, что когда ты приедешь, он вообще будет в Москве?!

– Вообще, по-моему, ты какую-то херню спорол! – влез в разговор его приятель. – На хер было из-за каких-то мудаков из дома уходить?! Лучше возвращайся в Баку и поступай в нашу мореходку. Десять классов у тебя есть, так что учится придется всего два года. Затем получаешь, как мы, профессию механика – и весь мир перед тобой. Конечно, в армию тебя скорее всего во флот возьмут, три года придется оттрубить. Но зато потом можешь пойти в загранку, по всему миру попутешествовать, да еще и неплохие деньги зашибать, шмотки импортные привозить…

В разговорах мы доехали до станции под названием Ясиноватая. Дальше они ехали в свой Донецк, и, сам не знаю, почему я увязался за ними – было ощущение, что у меня появились друзья.

До Донецка мы доехали на электричке, затем поехали куда-то на автобусе. И тут они вдруг сказали, что уже возле дома, так что желают мне всего хорошего. Думаю, они уже давно думали, как от меня избавиться, потому что я и в самом деле прицепился к ним, как банный лист.

Вот так в полночь я неожиданно для себя оказался посреди Донецка, в который ни сном, ни духом не собирался ехать. Вокруг меня простирался явно немаленький, чужой мне город, на улицах которого слабо светили фонари и не было ни души.

Куда идти я и понятия не имел, и тут увидел, как на другой стороне улицы три бугая, метра под два ростом и шириною в шкаф идут с чуть пошатывавшейся девушкой в светлом платье. Неожиданно один из этих «быков» притянул ее к себе. Она вскрикнула, но тот бугай тут же зажал ей рот ладонью, и они втроем подтащили ее к стене дома, а затем стали срывать платье и укладывать на землю. Девушка слабо сопротивлялась, но пока один раздвигал ей ноги, второй продолжал зажимать рот, а третий топтался с боку…

Меня они видеть не могли, но я видел все. На моих глазах насиловали женщину, но что я мог? Только как можно быстрее и дальше уйти от этого места, чтобы ничего не видеть. Меня жег стыд от собственного страха, но это был уже не мужичок с Товарной – для этой троицы я был почти что лилипутом, и любой из них просто отшвырнул бы меня в сторону движением руки.

Мне было жалко ту девушку, которая, скорее всего, была пьяна, но это не значило, что ее можно было насиловать. И я заплакал. Не из-за нее – из-за себя, от того, что я оказался таким слабым и малодушным. А чужой и бандитский (в этом теперь уже не было сомнения!) город обступал меня со всех сторон, и я даже не знал, где я нахожусь, в каком его районе.

На улицах по-прежнему не было ни души, и это только усилило мой страх.

В этот момент я вдруг ясно понял: все, что я затеял, было безумием, и мне надо возвращаться домой, в Баку, по улицам которого я ходил подчас и в час, и в два ночи, чтобы занять очередь у книжного магазина, в который должны были подвезти товар, но там никогда ничего подобного со мной не случалось. Хотя магазин был рядом с улицей Советской, на которой, как считалось, жили самые отчаянные хулиганы города.

До меня вдруг дошло, что эти парни из мореходки были правы, и в Москве мне ничего не светит.

Стало быть, надо было возвращаться – для начала хотя бы в ту же Ясиноватую, откуда, как я понял, был прямой поезд до Баку.

А класс?! Да что класс?! До конца учебного года оставалась пара недель, дальше должны были начаться выпускные экзамены.

Эти две недели как-нибудь можно и пережить, тем более, что я и раньше посещал далеко не все уроки. А иногда и просто вместо школы шел гулять по городу, дожидаясь, пока откроется редакция журнала «Литературный Азербайджан», чтобы показать свои новые стихи поэту Александру Гричу, ставшему на многие годы моим литературным мэтром, а спустя десять лет после этой истории и прямым начальником.

Приняв решение, я направился в сторону вокзала, хотя не знал, правильно ли я иду. Поэтому страшно обрадовался, заметив на улице прохожего, и, спросил, как дойти до вокзала?

– До вокзала? – удивленно переспросил он. – Да вот иди по этим трамвайным рельсам, они тебя выведут. Но это далеко – часа полтора, а то и больше топать.

– А трамвай скоро пойдет?

– Трамвай-то? Часа через два, а то и три. Сейчас ведь только два ночи…

И я пошел по рельсам, чувствуя, как на меня все больше наваливается усталость – я бродил по этому треклятому Донецку уже довольно долго. Сил идти дальше просто не было, у меня подкашивались ноги не в фигуральном, а в самом что ни на есть прямом смысле слова.

«Господи! – сказал я в пространство. – Ты же видишь, как я устал! Помоги мне добраться до вокзала! Сделай что-нибудь!».

Я прошел еще метров пятьдесят, и тут сзади меня послышался странный перезвон. Я оглянулся – по рельсам, разгоняя донецкую тьму фарами, полз трамвай, а я, выходило, стоял у него на пути.

Я подал знак, что прошу его остановиться, двери отворились, впуская меня внутрь, затворились снова, и трамвай поехал, время от времени позвякивая, дальше. Я был один на весь вагон, самого вагоновожатого не видел, а сил подойти к нему и сказать спасибо, у меня просто не было.

Минут через сорок за окном показались огромные неоновые буквы – «Вокзал». Я подошел к двери, чтобы показать, что хочу выйти. Они снова распахнулись, я сошел, и трамвай покатил себе дальше, в антрацитовую ночь.

Думаю, теперь вы понимаете, почему я только усмехаюсь, когда мне говорят, что никакого Бога нет, а если и есть, то Ему нет до нас никакого дела?

Вокзал тоже был почти пустым, но к пяти часам вдруг начал стремительно заполняться направляющимся на работу народом. В полшестого подошла первая электричка на Ясиноватую, в которую мне с трудом удалось влезть. Ехал я спокойно – никому в этом битком набитом вагоне, полном работяг, не могло прийти в голову проверять билеты.

В Ясиноватой я потратил на еду последние деньги, оставшиеся с Ростова, днем влез с остальными пассажирами в поезд на Баку и, как обычно, затаился в тамбуре.

Я благополучно миновал Ростов, затем еще пару станций, когда мне пришло в голову, что если уж я возвращаюсь домой, то хватит жульничать! Надо, наконец, сказать правду – и я пошел к проводнице рассказать, что еду без билета, денег у меня нет и попросить дать мне доехать до Баку бесплатно. Она ведь женщина, и должна была сжалиться!

Молодая проводница, услышав мою исповедь, вызвала по рации начальника поезда, и они минут десять, стоя в стороне от меня, о чем-то совещались.

– Ладно! – сказала она. – Все уладилось. Дадим мы тебе доехать до твоего Баку. Иди в мое купе…

Мы сидели в купе с проводницей, я пил с ней крепкий вкусный вагонный чай с длинным мягким сахаром из бумажных пакетиков, и думал, что на этот раз все сделал правильно. Так мы проехали одну станцию, затем еще одну, а на станции Кропоткин в вагон вошли два милиционера.

– Ну, где ваш бродяга? – сказали они. – Давайте, сдавайте на руки…

"О женщины! Коварство – ваше имя!" – бросил я проводнице, выходя с милиционерами на перрон.

Похоже, мои приключения начинались сызнова.


Глава 7. Кропоткин


Милиционеры усадили меня в стоявший неподалеку от вокзала «воронок», и он тронулся с места. Через крохотное зарешеченное окошко машины ничего не было видно. Да и даже если и было, то это вряд ли бы мне помогло понять, куда же меня везут. Но не прошло и часа, как «воронок» остановился, и мне велели выходить.

Еще через пару минут меня завели в длинную комнату с большим зарешеченным окном, в которой не было ничего, кроме аккуратно застеленной кровати, откидного столика и ведра, в которое, как я понял, мне предлагалось оправляться.

Словом, комната сильно напоминала тот самый «дом особый» из моего детского стихотворения, вот только никакого пледа, книг и портрета любимой здесь не было. И никакого сада за окном разглядеть было нельзя – на улице давно стемнело. Так что фантазии, если и сбываются, то никогда на все сто процентов. Все оказывается немного не так, как хотелось бы.

Затем дверь открылась, вошел какой-то мужик, но не в форме, а в самом обычном костюме, откинул столик и поставил на него поднос с горячей манной кашей, хлебом с повидлом и чаем.

– Ужин! – сказал он, и закрыл за собой дверь.

Если учесть, что я целую вечность нормально не ужинал, то все содержимое подноса проглотил вмиг, сладко жмурясь от удовольствия.

Через полчаса хмурый мужик в костюме вернулся, чтобы забрать поднос.

– Извините, а где я? – не удержался я от вопроса.

– Завтра все узнаешь. Сейчас – спать! – ответил он и выключил свет.

Так я впервые за много дней снова оказался на нормальной человеческой кровати с подушкой и теплым шерстяным одеялом, впервые смог раздеться и лечь. Это было бы блаженством, если бы не полная неизвестность – я не имел ни малейшего представления, где я нахожусь, что меня ждет впереди, и потому я долго лежал, буравя взглядом темноту. Спать не хотелось, и, чтобы развлечься, я стал читать про себя «Евгения Онегина» и заснул на том самом месте, где говорится, что Евгений «был жертвой бурных заблуждений и необузданных страстей». Успел подумать, что я тоже своего рода «жертва бурных заблуждений и необузданных страстей» – потому со мной и произошла вся эта история.

Проснувшись, я первым делом оделся по всей форме, включая пиджак, и стал прохаживаться по комнате. И тут через решетку увидел приблизившееся вплотную к окну симпатичное девичье лицо.

– Ой, какой кудрявый! – засмеялась девушка, голова которой была плотно обернута белой косынкой. – Но ничего скоро с тебя эту твою красоту снимут!

О чем она говорит, я совершенно не понял – девушка исчезла так же внезапно, как появилась. Как сон, как утренний туман! За окном было довольно зелено, виднелись какие-то здания, и по дорожке маршировали мальчики в одинаковых синих рубашках и брюках. Я даже подумал, что это какой-то пионерский лагерь, хотя какой, к черту, мог быть лагерь, если на дворе вроде было то ли 30 апреля, то ли 1 мая!

И тут уже другой мужик, но тоже в костюме, очень похожий на вчерашнего, принес мне завтрак – чай, кашу, один хлеб с маслом и сыром, а второй – с повидлом.

– Поешь – и пойдем! – сказал он, и мне пришлось глотать всю эту роскошь под его взглядом, а затем мы вышли из домика.

– Давай пошли, не копайся! – поторопил он, но без всякой злобы в голосе.

Никто мне не угрожал, мне не сцепили руки наручниками, то есть я был явно не в милиции. Но где?!

Еще через минуту я оказался в другом одноэтажном домике, где какая-то толстая пожилая тетка, поморщившись от моего вида, велела раздеваться.

– Трусы тоже сымай! – сказала она, заметив, что я остановился.

– Трусы – не буду! – сказал я, давая понять, что торг тут неуместен.

– Сымай, я сказала! Воняют! – и теперь в ее голосе была явная угроза. – Сымай, а то я сама сниму – силой! И садись на табурет!

Это было непередаваемо стыдно и унизительно – полностью раздеться перед незнакомой женщиной, и я сделал это не сразу. А когда все-таки сделал, и сел на табурет, прикрывшись руками, тетка взяла в руки машинку для стрижки, и буквально за пару минут остригла меня наголо – до состояния «кечал-бала», как говорили в Баку.

– Все! Вон там душевая – иди купаться. Вернешься, оденешь, что положено! – скомандовала она.

Я стоял под душем в большой пустой душевой, стараясь продлить удовольствие от горячей воды и куска мыла, да и выходить назад к тетке, видевшей меня без трусов, мне совсем не хотелось.

– Ну что, долго ты там будешь еще возиться?! Давай выходи! – послышался мужской голос.

Когда я вышел, никакой тетки в предбаннике не было. Вместо нее стоял тот самый мужик, который принес мне завтрак, а на табуретке лежали синие трусы, темно-синие брюки и такая же рубашка. Моя одежда бесследно исчезла. Как и ворох волос на полу.

– Пошли оформляться! – сказал мужик. Он шел впереди, указывая мне дорогу, словно совсем не боялся, что я могу сбежать. Да и куда я в самом деле мог убежать?!

Потом была большая комната, за столом которой сидел майор милиции, начавший задавать те же вопросы, что и капитан в Белиджах. Спросил он и про национальность.

– Еврей?! – удивленно переспросил он. – Ну-ну… Евреев у нас еще не было, так что ты – первый. Ладно, пошли дальше…

Он тщательно записал мой рассказ и все данные, включая адрес и номер нашего домашнего телефона.

– Ну все, Сергеич! – сказал он, наконец. – Уводи. Обед скоро! Пусть присоединяется. И ни слова о том, где я и что меня ждет дальше! И я понял, что мне сеейчас никак нельзя дать слабину.

– Я требую позвонить моим родителям и дать мне возможность с ними переговорить. Междугородняя связь у вас есть?! – бросил я в пространство комнаты.

– Требуешь, значит? – сказал он. – Ну-ну… От еврея, в принципе, этого можно было ожидать. Только здесь ты будешь делать то, что тебе говорят, а не то, чего ты требуешь, понял? Усек? А не будешь – сильно пожалеешь! Давай, иди на обед, пацан!

– Если вы не свяжете меня с родителями, то я объявлю голодовку! – пригрозил я.

– Это – пожалуйста. Объявляй, сколько тебе влезет! Уводи его, Сергеич!

И Сергеич привел меня в большой зал, где на маленьких стульчиках сидело человек тридцать, а может и больше детей. Почти все они были явно младше меня, лет тринадцати- четырнадцати, ну, может, троим-четверым уже исполнилось пятнадцать. Все они были в темно-синей униформе, все стрижены наголо. Но самое главное – здесь были девочки! Причем большинство явно постарше мальчиков, все в синих халатиках, перетянутых поясками, и среди них – та, что подошла к окну и которую, оказывается, звали Дашей.

– Ну что, кудрявый?! Сняли с тебя твою красоту?! Впрочем, ты и так ничего – симпатичный! Как звать-то?! – спросила Даша.

– Слушай, – спросил я. – А что это? Где мы?!

– А ты че, не понял? – рассмеялась она. – Это – спецприемник для малолетних преступников. Пока мы все тут, а потом кого куда – кого в специнтернат, а кого и в колонию. Меня, например! Мне через месяц – 18, и я больше не малолетка.

– А за что тебя?

– А тебя?

– Да ни за что! Из дома убежал, хотел вернуться, и тут попался…

– А, понятно. Бродяжил, значит. Ну, это ерунда! А вот я папку убила…

– Отца?! – не поверил я. – Как убила?!

– Да просто убила, ножом. Чтобы он ко мне больше в п…зду по ночам не лез! Да ты не дрейфь, здесь жить можно. Кормят хорошо, особо не издеваются, если не вытыкаешься. Сейчас вот на обед поведут!

Странно, но здесь брошенное ею грубое слово почему-то звучало нормально. Хотя девочке, по моим тогдашним понятиям, произносить такие слова никак не пристало.

Тут воспитатель (так, оказывается, так это называлось!) и в самом деле отдал приказ строиться идти в столовую.

Вели нас двумя колоннами – мальчики отдельно, девочки – отдельно.

На обед в тот день были борщ с мясом и сметаной, гречневая каша с большой котлетой и компот. Первое, второе, третье – все как полагается. Вокруг меня все ели с большим аппетитом, но я даже не притронулся к этой, так заманчиво пахнущей пище.

– Ты чего не ешь? – озаботился сидевший справа пацан лет двенадцати или даже одиннадцати. – Не хочешь?!

– Я объявил голодовку! – объяснил я. – Пусть подавятся своей едой!

– Ну, если ты не ешь, тогда я съем! – сказал он, и через мгновение котлета и гречневая каша исчезли с моей тарелки.

– А я тогда твой компот выпью, ладно?! – сказал тот, что сидел слева, и еще через минуту не было и компота.

Вот так и вышло, что, хотя я объявил голодовку, этого никто не заметил.

Зато после обеда меня послали вместе с еще 5-6 ребятами на кухню мыть посуду, и так я оказался в паре с Таней – красивой полноватой цыганочкой. Было Тане, по ее словам, 13 лет, но выглядела она так, словно была минимум года на три старше, ростом с меня, и мне она понравилась даже больше, чем худенькая, невысокая Даша. В приемнике Таня оказалась, попавшись на краже.

Пока мы мыли посуду, я несколько раз словно невзначай коснулся ее, и один раз даже положил руку на талию, и она, похоже, не возражала – даже, наоборот, как-то весело на меня посмотрела.

Правда, когда мы вернулись с кухни в общий зал, ко мне подошли три пацана, бывших здесь до меня самыми старшими.

– Ты вот что, – сказал один. – От Таньки-то отлипни! А то…

– А то, что?! – спросил я, принимая вызов.

А то – то! У нас молотки в руках, можешь и по черепу получить!

Какие-такие у них молотки, я не понял, но ребята явно не шутили, и я решил отлипнуть. Тем более, что Даша продолжала меня опекать, и когда всем велели рассаживаться по стульям, показала на стул в последнем ряду рядом с собой. «Авось, разрешат!» – добавила она.

И тут появилась «воспитательница» – не молодая, но еще и не совсем старая женщина в строгом костюм е и фигурой, напоминающей божью коровку.

Усевшись по центру на большой стул, она стала читать… рассказ Осеевой «Волшебное слово». В детстве это был один из любимых моих рассказов, но ведь это было в очень далеком детстве. И не только мне, но и всем остальным сидящим в зале девчонкам и мальчишкам он явно не подходил по возрасту – дошкольников среди нас не было!

Поэтому мы стали с Дашей шептаться и раскачиваться на стуле, и в какой-то момент я осмелел и положил ей руку на колено, с трудом сдерживая от того, чтобы повести ее дальше – меня просто переполняло желание оказаться всем своим существом там, дальше. Даша руку не убрала, а продолжила говорить, как ни в чем ни бывало, и вдруг, слишком сильно качнувшись, полетела на пол. Я тут же бросился поднимать ее сзади, положив в этот момент руки ей на прощупывавшиеся под халатом маленькие груди, и острая волна наслаждения прошла по всему моему телу.

Никогда прежде мне не доводилось коснуться женской груди, и в школе я только глотал слюнки, посматривая на уже развившихся в полную силу одноклассниц.

Мы снова сели рядом и стали шептаться, и я снова положил руку на дашину ногу – уже чуть выше, чем до этого, и вплотную к ней приблизившись.

– Эй, ты чего к девке прилип?! – раздался резкий возглас воспитательницы, которая к тому времени читала уже какой-то другой то ли рассказ, то ли сказку.

– Так! – продолжила она командовать. – Отсядь от нее на другую сторону комнаты. Как звать? В школе учился? До какого класса дошел?!

– До десятого! – ответил я.

– И как учился?

– Почти на «отлично».

Она презрительно окинула меня взглядом.

– Врешь ведь! Математику знаешь? Что такое синус можешь сказать?!

– И что такое синус, и что такое косинус, и тангенс с котангенсом, – ответил я. – А вы знаете законы Ома для частных случаев электрических цепей?

Не знаю, убил ли я ее этим вопросом, но разозлил точно.

– Так, сядь там, где я сказала! – оборвала она меня. – Я смотрю ты умный очень! Хотела бы я посмотреть, как ты поумничаешь после переливания крови!

– Я бы на вашем месте не Осееву детям читал, а Носова. Про Толю Клюквина, например. Или Незнайку на Луне. Это им по возрасту куда больше подходит! – съязвил я в ответ, но приказ отсесть на другую сторону выполнил.

Потом был ужин, и соседи по столу начали заглядываться на мою порцию, но я заявил, что решил прекратить голодовку и съел все сам.

Перед отбоем я договорился с Дашей ночью выйти в коридор, а затем мы пойдем в туалет, и там она разрешит себя поцеловать и погладить всюду, где я захочу.

– Тебе – дам! – сказала Даша. – Ты мне нравишься!..

Наконец, нас завели в огромную спальню, велели раздеться до маек и трусов и ложиться в постель!

– Кто не будет спать и начнет буянить, получит переливание крови! – пообещал воспитатель, сменивший «божью коровку».

В спальне потушили свет, но в коридоре он продолжил гореть, и в проем двери было видно, как воспитатель мерно расхаживает по коридору. Сна у меня не было ни в одном глазу – я представлял, что у нас будет с Дашей, распалялся от этого все больше и больше, ждал, когда же этот тип заснет, поглядывая на висевшие на стене часы. Даша была совсем рядом – за стеной, в девичьей спальне. И оттуда – всего два шага до туалета!

Часы показали двенадцать, затем час. На какое-то время воспитатель исчез, я подкрался к двери и осторожно заглянул в коридор – нет, зараза, он не спал! И даже в два не заснул!

Часа в три или даже в половине четвертого, совершенно изнемогая от любви, я все же провалился в сон. А в семь уже был подъем!

Расписание этого места я усвоил быстро: побудка, умывание, потом в 7.30 завтрак, а с 8.00 до полудня мы, оказывается, должны были работать.

Нас привели в большой цех, где мне вручили молоток, коробку гвоздей и моток железной ленты. Мастер по имени Виктор Петрович объяснил, что они сбивают деревянные ящики для вино-водочного завода, что я «должен работать, как все», потому как кто не работает, тот не ест, а потом объяснил нехитрую технологию сбивания ящика, а остальные в это время уже дружно стучали молотками.

Но дело в том, что именно здесь я и не мог быть как все! Руки у меня всю жизнь росли из того самого места, где спина заканчивает свое благородное название, уроки труда я ненавидел чуть меньше, чем уроки физкультуры, и то только потому, что там мой провал был заметен не сразу. Обычно задание по труду за меня выполняла мама: она сколачивала для меня табуретку, выпиливала лобзиком, делала автобус из фанеры и все такое прочее.

Поэтому дело у меня пошло из рук вон плохо. Доски отказывались сбиваться, гвозди гнулись или уходили куда-то в сторону, прямой угол выдерживать не удавалось. И это в то время, когда остальные делали ящик за ящиком! Наконец, мне все же удалось закончить один ящик, и тут объявили о конце работы!

Я уже собирался выходить вместе со всеми, и в этот момент мне на плечо легла тяжелая рука Виктора Петровича.

– Значит так, парень! – сказал он. – У нас норма – 5 ящиков в день. Выполнение – долг, перевыполнение – честь, а ты сделал один, и тот плохо. На первый раз прощаю. Но если завтра это повторится, то получишь переливание крови.

Я уже знал от Даши, в чем заключался этот излюбленный в приемнике метод наказания: тебе вгоняли куда-нибудь шприц, вытягивали кровь, а затем вкачивали ее в какое-то другое место. И Даша говорила, что это – очень больно.

В течение всего дня мы с Дашей тискались при первой же возможности, но, когда мы вместе отправились в туалет, последовал грозный окрик воспитательницы, и нас развели в стороны.

И весь этот день мне не давала покоя мысль о том, что будет завтра, когда мы снова окажемся в цеху.

Вторая ночь в приемнике снова была кошмарной, и утром я поплелся на работу, как на казнь. И тут произошло чудо: мы только начали работать, как вошел воспитатель и крикнул:

– Петр! Выходи! За тобой отец приехал!

Потом мне выдали мои выстиранные вещи, и пока я одевался, все время думал, как посмотрю в глаза отцу и что ему скажу – было до дурноты страшно и стыдно. Но когда я к нему вышел, отец просто обнял меня и… просто сказал: «Поехали. Мама ждет».

За полчаса мы дошли до станции. У отца уже были билеты, и мы почти тут же сели на поезд. О чем мы с ним говорили в дороге и говорили ли вообще, начисто стерлось у меня из памяти.

Помню лишь, как мы вышли с бакинского вокзала на улицу, и я задохнулся от любви к городу.

Еще помню, что дома меня ждал салат оливье, окрошка, долма, торт трюфельный – все, что я больше всего люблю.

Обо всем случившемся мы почти не говорили – так, словно ничего и не было. И в школе ребята встретили меня как ни в чем ни бывало – так, как и велела им Людмила Ивановна.

Потом были экзамены, выпускной бал, который, как и полагалось в Баку, мы завершили встречей рассвета на Приморском бульваре и поступление в университет.

К этому времени я закончил цикл «Пустяковые истории, услышанные на вокзале», но показал его Александру Романовичу только в сентябре.

Цикл ему в целом понравился, но годным для печати он признал только одно стихотворение – «Заключение»:


Я молод был. За каждым перегоном

Фортуны мне мерещился оскал.

Я загонял, как лошадей, вагоны,

И как любимых, города бросал.

Я молод был. Я не нуждался в крове,

Любви и прочей суете мирской.

Я верил в то, что я с Шекспиром вровень,

И бредил, как Наполеон, Москвой.

А над землей витали дуры-птицы,

Шальные шли весенние дожди.

Мне все казалось: главное случится,

А главное-то было позади-

Я молод был…


* * *

Вот и вся история. Само собой, за эти годы что-то стерлось из памяти, о чем-то я решил не писать, чтобы не слишком утомлять читателя, но…

Возможно, кто-то ждал, что в этой истории будут всякие ужасы и «свинцовые мерзости жизни», но, как видите, если они и случились, то их было немного. Возможно, мне просто везло, а может, люди всюду на самом деле куда добрее и лучше, чем мы о них думаем.