Сказка о Василии-царевиче и Царевне-Лягушке [Ирина Югансон] (fb2) читать онлайн

Книга 630503 устарела и заменена на исправленную


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Ирина Югансон Сказка о Василии-царевиче и Царевне-Лягушке


* * *

– А я сказал, будешь!

– Надоело. Не хочу.

– Я и слов твоих не слышал и того, как ты ножкой изволила на родного отца топнуть, не видел.

– Ну батюшка! Ну ба-а-тюшка! Ты ведь со мной тоже никогда раньше так не разговаривал. Ну пойми ты меня, мы же с тобой всегда понимали друг друга!

– То-есть, ты умудрялась настоять на своём?

– Что же ты всё сердишься да сердишься! Ну обними хоть меня.

– Я не сержусь, я гневаюсь. И не подлизывайся. Из меня верёвки не совьёшь. Если ты не научишься грамотно выходить в астрал, если не сумеешь медитировать по всем правилам Ковена, так и останешься захолустной ведьмочкой.

– Ну и останусь. Не особо-то и нужно.

– И дар твой запечатывать придётся. Сама понимаешь, если тебя сорвёт, никому мало не покажется.

– Сам бы в том болоте посидел! Недорого я бы дала за твою хвалёную невозмутимость. Там же от тоски сдохнуть можно!

– Это ты отцу?

– Это я риторически. Ну сам посуди – сижу и сижу, сижу и сижу и ничего вокруг не происходит. Скоро я взаправду комарами питаться начну, мухами закусывать.

– Ага, и квакать по ночам. У ведьмы выдержка должна быть стальная. И нервы железные.

– Как у тебя?

– Ну, если уж я с тобой разговоры веду, а дворец наш ещё цел, то нормальные у меня нервы.

– Сам говорил, что я в прабабку пошла.

– Ты мне зубы прабабкою не заговаривай. То было давно и быльём поросло. Сколько же она прапрадеду нервов помотала, крови попортила! А представь, он бы тогда не выдержал, сорвался? Тут от всех тридевятых и тридесятых царств-государств горстки пепла не осталось.

– Батюшка, ты мне это сто раз уже говорил.

– Так послушай в сто первый, раз с сотого не поняла. Думаешь, моё терпение беспредельно? Или ты забыла, кто твой отец?

– Как тут забудешь. Кощей ты у меня, папочка. Бессмертный. За нумером осьмым. И срываться тебе нельзя, и гневаться нельзя. А с такой дочкой поди не сорвись.

– Избаловал я тебя.

– Избаловал ты меня.

Не могу я больше в тине сидеть. Я не медитировать научусь, я выть не хуже баньши научусь. Я с тоски за первого встречного царевича выскочу. Вон, хоть за Василия – чем не жених?

У них ведь скоро не то смотрины, не то стрельбище.

– Я те «выскочу»! Я те «выскочу»!

– Батюшка-батюшка! Успокойся! Ну пошутила я. Неудачно!

– Эти умники, дормидонтовы советнички, удумали древнюю традицию возродить! Они бы прадеда моего про ту традицию расспросили. Уж он много бы мог им рассказать. Приятного.

– Что ж за традиция такая?

– Сама, небось, не хуже меня знаешь. Чем по любви царевичей сговаривать, чем политические задачи матримониальным образом решать, чем всякие тонкости взвешивать, да учитывать, не проще ли положиться на судьбу? Выйти во чисто поле с верным луком тугим да и пустить стрелу калёную не пойми куда.

Мол. в кого та стрела попадёт, та и невестой царевичу станет.

– Ага, если выживет.


– Ведь, не приведи судьба, достанется тебе такое сокровище. То ковёр ему сотки, то пирог испеки, будто не жену себе выбирает, а ткачиху-повариху.

А потом, уж не по дури теперь – по традиции, шкурку твою лягушачью сожжёт.

– Батюшка, да не нужен мне тот царевич, сам знаешь, мне Финист в сердце запал.

– Да нет его, твоего Финиста. Выдумка только и есть. Одна мечта непутёвая. Воображаемый объект.

– А если этот, который царевич, ну, Василий, если вдруг он попадёт?

– Я те «попадёт», я те «попадёт»! – чтоб сидела тихо и стрелы не приманивала! Не то ведь как прабабку, придётся тебя в камень оборачивать.

– За что, батюшка?

– Не «за что», а «зачем». Затем, что иначе не получится ни на медитацию настроиться, ни внутренней сосредоточенности достичь, ни семестр без хвостов сдать.


* * *

В некоем-то царстве, в некоем государстве жил-был вдовый царь Дормидонт. И было у того царя три сына – Еремейко-царевич, да Федорко-царевич, да Васятка – младшенький.

Недосуг было царю-батюшке с дитями тетёшкаться, уму-разуму учить, – бабье то дело, не царское. А у Дормидонта всё дела важные, государевы – то война с соседом приключится, то охота соколиная, то бои кулачные. Вот за делами-заботами и не заметил царь, как подросли его сыновья. Приспела пора старшого оженить.

Велел царь-государь всех боярских дочек от мала до велика на смотрины свезти. Да не знал он не гадал, что в евойных землях красных девок уродилось что яблочек наливных. Попробуй, выбери. На первый-то дён глаза у царя разбежалися, На второй дён в кучку собралися, а на третий так царь умаялся, что все девицы ему на одно лицо стали казаться.,

Осерчал царь, заблажил, – хороши мол красны девицы, да в царёвы снохи не годятся. Ни статью, не вышли, ни родом-племенем. А годятся на то лишь королевны заморские. Вон, у короля Шпуньского старшАя дочка на выданье, да у Таньюханьского владыки меньшая подросла.

Всё бы хорошо, да пока послов снаряжали, пока толмачей выискивали принцесс заморских тамошние женихи порасхватали.

Так-то, выбирал Дормидонт, выбирал, не заметил, что уж и средний сынок басом заговорил и у младшего усы расти начали.


Загрустил тут государь, закручинился. Велел созвать бояр думных, зело умных, стал у них совета испрашивать. Явилися те бояре, поклонилися: – Зря ты, царь-надёга печалишься. Чем голову ломать, вспомни лучше про устои наши нерушимые, про традиции спокон веку идущие. Вспомни, как отцы-деды поступали, что нам заповедали.

Как, сказывают, цари-то в стародавни времена сынов женили? – Без затей, попросту: – выведут добрых молодцев во чисто поле, дадут в руки лук тугой да стрелу калёную. Куда та стрела упадёт, там и судьба царевичу невесту найти.

А чтобы всё соблюсти, ничего не нарушить, надо, чтобы младшой-то царевич не куда попало стрелу послал, а на дальне болото на лягушачье, там лягушку зелёную изловил, да на ней потом и женился. Мол обернётся та лягушка девицей красы-невиданной и будет всем оттого счастье превеликое. А чтобы не усомнился никто, что было в ихнем царском роду эдакое диво, была царевна заколдованная, книги толстые есть рукописные.

По нраву боярский совет царю Дормидонту пришёлся, повеселел он от забот избавившись, и велел древние традиции соблюсти, устои вековечные не рушить, а вывести царевичей во чисто поле, – пускай пред всем честным народом удалью красуются да судьбу пытают.


– Стой, стой! Что ж ты, Ненила Федосьевна, нам сказки о нас же самих сказываешь?

– А вы и заслушались.

– Как тебя не заслушаться. Только мы ведь к тебе не за сказками, мы за советом пришли да за помощью.

– Что тут посоветуешь? Разве что головы не терять. Была б я кудесница али фея заморская, знала бы, чем вам помочь. А я только и умею, что сказки сказывать.

Ладно, буду я думать над вашей бедой. Всю ночь глаз не сомкну, может что и надумаю. А вы к себе идите, да спать ложитесь.

– Ага, утро вечера мудрёней?

– Не мудрёней, сынок, – мудреней.


* * *

Да уж, учудил царь Дормидонт на старости лет, выставил родных сыновей на посмешище. А на Василия-то царевича разве что колпак скомороший не нацепил. Долго теперь при всех дворах девятицарствия будут перемывать их косточки.

Будто мало принцесс да царевен на белом свете. И дочек боярских. Ну пусть даже купеческих. А хоть и крестьянских. Нет, надо было вспомнить про устои да традиции!.. – тут у царевичей слова приличные кончались и начинались те, что не каждому уху слушать подобает, а царским сыновьям и знать не положено.

Традиции! Не было никаких традиций! Сказка была. Нянька её сказывала. А традиций не было. И лягушек в их роду не было! Ни простых, ни заколдованных. Не было!

Традиция! Нет такой традиции – из родных сыновей шутов балаганных делать. Батюшка не подумал, что с его внуками никто на три колена вперёд родниться не захочет? Побрезгуют, скажут: – «А, это те, в ком кровь лягушачья!»

Разве так по людскому закону жену себе выбирают? Да попробуй против отцова приказа хоть слово скажи. Не любит царь Дормидонт супротивного слова. Он и за шёпот супротивный в бараний рог скрутит.

И не поплачешься никому, тебя же и попрекнут: – «Негоже добру молодцу носом хлюпать, сырость разводить». Разве что нянюшка Ненила Федосьевна выслушает да утешит как сумеет. Так и она ничем помочь не в силах.


* * *

Воротился к няньке поутру Еремей-царевич. Уж и не помощи просить, а хоть выговорить всё, что на сердце накипело:

– Что делать, нянюшка, милая, ума не приложу! Батюшка чудит, словно сам с собой в чехарду играет, а мне хоть в петлю лезь. Полюбилась мне красна девица, Василиса свет Мелентьевна. Да едва я отцу заикнулся, едва слово молвил, он как кулаком по столу грохнет: – Твоё ли дело жену царскому наследнику выбирать? Государево это дело, моё то-есть! Я ему по всему девятицарствию царевен-королевен выглядываю, гадаю к кому сватов засылать, а он вон что выдумал – боярышню худородную в царёвы невестки звать, с братьЯми её строптивыми непокорливыми словно с ровней за одним столом сидеть!

А я и видел-то её один лишь разок, и голос её лишь разок слышал.

– Знаю, знаю я твою зазнобу.

– Чем нехороша? – И умна, и добра, и пригожа.

Ну, поговорили мы тогда с батюшкой. Может всё тем разговором бы и обошлось. Да, себе на беду, решил я записочку ей переслать. И она мне ответила. Так доложили батюшке о том слуги верные и велел он девицу в дальнем тереме запереть. А меня за своеволие оженить на ком придётся, да в Тьмутаракань сослать. Оттого, видно, и стрельбище своё выдумал. Коли я виноват, меня бы и наказывал, братьев-то за что?

Думал я думал и решил – пущу стрелу в чисто небо, в бело облако, так чтобы никому не найти, не сыскать. Не по-моему будет, так и не по-батюшкину!

– Постой, не торопись. В тереме, говоришь, запереть велел? Вот уж беда-не беда, – для меня в любой терём дорожка отыщется. Поговорю я с твоей Василисой Мелентьевной. – Пусть она завтра поутру оконце в горнице приоткроет да о тебе думает.

– Уж не волшебство ли какое ты знаешь?

– Волшебства никакого я не знаю, зато знаю где царь-государь калёные стрелы хранит.

– Ты о чём, Ненила Федосьевна?

– Да так, думка одна мне в голову зашла. Ну тужи, Еремеюшка, может и сумею вам помочь.


* * *

Только старшого царевича нянюшка из горницы проводила, глянь, Фёдор-царевич на пороге.

Ах, Ненила Федосьевна, поплачь хоть ты со мной. Нашептал мне батюшка, чтобы завтра я дурью не маялся, а послал стрелу к терему боярской дочери Авдотьи Пантелевны. Иначе мол осерчает он, прогневается.

А я другую люблю. Только до её окошка, как тетиву не натягивай, стрела не долетит.

Я Марью-царевну люблю. Марью свет Афанасьевну. Хотел я батюшке признаться, да разве он послушает?

– Да, наш костьми ляжет, а с царём Афоней не породнится. Постой-постой, ты о какой царевне говоришь? О Марфе что-ли. Так Афанасий никогда за тебя Марфутку свою не отдаст. Зря что-ли они с твоим батюшкой столько лет воюют? Замиряться-то никому из них неохота, потому как вражда меж ними вечная, нерушимая.

– Да нет же, нянюшка, я о старшей, о Марье-Царевне.

– Час от часу не легче. О Марье! Ты хоть Марью-то свою одним глазком видел?

– Вживую не довелось. Лишь на портрете что среди книг нашёл. Скажешь, врёт портрет?

– Не то, чтобы очень, самую малость для прикраса.

– Скажешь, девица нехороша?

– Хороша. Не как на портрете. По-живому хороша и лицом, и нравом.

– Что ж не так?

– Всё не так. Не таился бы ты от меня, хоть словцом обмолвился, не вздыхал бы сейчас тяжко, не горевал попусту, – давно бы я голову твою на место поставила. Портрет он отыскал!.. А сколько лет тот портрет среди старых книг валяется? Ну-тко прикинь да посчитай: – Марья-то царевна у батюшки своего старшенькая, а тому семьдесят годков минуло… У неё уж самой, поди, внуки из пелёнок выросли.

– Как же это?.. Да нет, быть того не может!

– Да не убивайся ты, дитятко. Все по-молоду в чьи-то портреты влюбляются. Только глупо по картинке сохнуть, ты, сынок, живого человека разглядеть сумей.

Ну, а что Авдотья, совсем тебе не по нраву?

– И думать-то про неё мне тошно. – Глазки долу, губки бантиком, голоса не повысит, уж такая она вся молельница, такая вся смиренница. Только слышал я ненароком как она на служанок нерасторопных визгом кричала, да на конюшне выпороть грозилась. Мне того раза хватило.

– Что ж, тогда положись на судьбу. Только учти, судьба, она загадки загадывать любит. Может одарит тебя жар-птицею, да покажет её серой утицей.

Ладно, коли сумеешь счастье своё разглядеть да чужих языков не побоишься, будет тебе девица Марьи твоей не хуже.


* * *

А Василию-то царевичу так с нянюшкой пошептаться и не довелось. С ним царь-государь за закрытой дверью шептался да кулаком по столу стучать изволил. Разъяснял, как лук тугой натягивать, куда стрелу калёную посылать и что будет, коли он отца не послушает.


* * *

Вот как настал день торжеств великих, вывели царских сыновей во чисто поле, дали каждому в руки лук тугой да велели судьбу пытать.

А во поле народу – яблоку негде упасть, бабы языки чешут, семки лузгают, мужики самокрутки смолят. Шум-гам-тарарам словно у карусели на ярманке.


Махнул царь Дормидонт платочком белым. – Пустил стрелу Еремей-царевич. Взлетела та стрела выше облака. Побежали слуги стрелу искать. С ног сбились, а найти не могут. Тут выходит им навстречу из терема боярского девица-краса. В руках у ней яблочко спело не надкусано, а из яблочка стрела калёная торчит – та самая, без обману. Обнял девицу-красу добрый молодец, поцеловал в уста сахарные – вот она, моя суженная. Вот моя Василиса Мелентьевна.

Скрипнул царь Дормидонт зубами, а поделать ничего нельзя, слово царское все слыхали.


* * *

Дошёл черёд до Фёдора-царевича, взял он в руки тугой лук, пустил стрелу калёную, полетела та стрела над теремами высокими, над садами-огородами и попала она за высок забор на крестьянский двор, прямиком в хрюшкино корыто. У корыта хозяйская дочь стояла. Ухватила девица стрелу, вырвала её как репу из грядки, а что с ней делать не ведает.

Ну отмыли свинарку в восьми водах, духами сбрызнули, обрядили в красный сарафан и поволокли царю под ясны очи. А девица упирается, визжит не хуже той свиньи: – Не пойду я ни в какой дворец, что мне там делать? Я ни по французски лепетать, ни полонезы плясать не обучена. Ни встать ни сесть по ихнему, по благородному не умею. Насилу уговорили.


Смотрит царевич на свою суженую-ряженую, и всё ему тяжёлый запашок слышится. Его и нет того запашка, а вот слышится и ничего с этим не поделаешь.

И девица глядит на него без любви без радости: – И нюхает он меня всё время и нюхает. Небось, как ветчину свою пармезанскую лопать изволит, её не обнюхивает.

Не нужен мне ваш Фёдор-царевич.

Может, он и не принюхивается ко мне, может мне это мнится-мерещится, да как на него ни гляну, всё он нос морщит.


А царь-батющка рад-радёхонек: – Вот какое мы передовое царство-государство – с народом породнились, будут наши внуки плоть от плоти народной.

– Как звать тебя-величать, девица-краса?

– Маняшей.

– А по батюшке?

– Кузьминишна я по батюшке.

– Объявляю волю свою царскую – быть тебе отныне, Марья свет Кузьминична, невесткой государевой.


Челядь дворцовая веселится, зубы скалит, – вроде тихо шепчутся, да слыхать громко. Пока над Фёдором усмехались-злословили, притворялся он будто глухой да слепой, а как невесту его задевать стали, начал злиться да губы кусать. А она на прислужников наглых глядит, головы не опуская, да сама посмеивается – мол, что ты на это скажешь, Фёдор-царевич?

Он и сказал, не утерпел:

– Вот что, други мои разлюбезные, холопы теремные да дворовые, – не по нраву вам, что невеста моя свиней кормила, да коров доила? А мне вот по нраву. И кто её обидеть вздумает, тот со мной дело иметь будет.

Так что извольте свои смешки куда поглубже засунуть и кланяться царевне Марье Кузьминичне как по титлу по её положено.

Глянула на царевича девица-красна, будто заново увидела.

И он на неё глянул вдругорядь, да обомлел – до того она показалась ему с тем портретом схожа. Если и не точь-в-точь, так уж, во всяком случае, не хуже.


– По нраву пришлась ты мне, Марьющка. Хоть и вредная.

– И ты мне не противен, Фёдор-царевич. Ну и что ж, что ты нос воротил – это бывает, это от дурного от воспитания.

– Так и ты дурниной кричала.

– От дурости и кричала.

* * *

Настал черёд младшему из царёвых сыновей судьбу пытать.

Пустил Василий царевич стрелу калёную. Взвилась та стрела по-над полем, по-над лесом и упала прямиком в глухое болото. Вонзилась в лист кувшинки и торчит заместо поплавка. А на том листе лягушка сидит, глазами лупает – не испугалась, не шелОхнулась. Так её вместе с листом и стрелой в царский дворец и понесли. С высокого крыльца народу показали, государю на ясны очи предъявили – всё честь по чести. Меньшому царевичу в руках подержать дали, да в терём унесли.


– Нянюшка, няня! Ну почему, почему я такой невезучий? За что мне такое? Это же не в сказке, это я на самом деле жениться должен на жабе болотной!

– Васятка, дитятко, не жаба это – лягушечка. Вполне даже симпатичная.

– Няня, и ты смеёшься?

– Не плакать же. Тоже мне – горе-злосчастье. Придумаем мы с тобой что-нибудь. Ну дождись ты ночи тёмной, пойди по саду прогуляйся, да отпусти зверушку – пусть скачет на все четыре стороны.

– А отец узнает?

– Откуда? А и узнает – голову он тебе не отсечёт, в подземелье на цепь не посадит.

– Мне с ней целоваться завтра, кольцо венчальное на лапку надевать!

– Где хоть сейчас невеста твоя?

– В тереме девичьем в клетке золотой. Негоже жениху с невестой до свадьбы под одной крышей ночевать.

– А гоже царевичеву невесту в клетке держать? Ну, да этому делу я помочь в силах. Жди меня, соколик. Как свистну тебе птицей-зябликом, отворяй дверь.

Час прошёл, второй на исходе, свист птичий раздался. Распахнул царевич дверь, за дверью нянька его любимая, а в руках у неё куль шалью замотанный.

Развязали шаль цветастую, а там в клетке золотой лягушечка зелёная, грустная, словно приболела…

– И ты бы загрустил, Васятка, коли тебя бы в клетке заперли, воли лишили. Няня достала ключик золотой, отперла дверцу – иди сюда, голубушка, не бойся, сейчас мы тебя в тёплой водичке искупаем да на волю отпустим. Принесла нянька Ненила мисочку с водой, опустила туда лягушечку, с ладошки полила.

Ну вот, а теперь прогуляйтесь-ка по саду, на звёзды полюбуйтесь. Поговори с красой ненаглядной напоследок, да и отпусти. Можешь даже поцеловать на прощанье. Идите, мои хорошие, идите.

А я пока клетку на место верну.


– А батюшке я что скажу?

– Экой ты у меня недогадливый! Скажешь, ночью окошко отворилося-распахнулося и лягушка твоя сама в горницу скакнула. Скакнула, да и обернулась девицей, краше которой на всём белом свете нет. Взял ты её за рученьки за белые, поцеловал в уста сахарные. Ну, а дальше как по писаному – тут ты шкурку на полу заприметил да в печь её и бросил. Только шкурка огнём занялась, гром грянул, закричала красавица: – Ах, Вясятка, глупая голова, что же ты наделал! Не ты ту шкурку надевал, не тебе и снимать было. Потерпел бы чуток, была бы я твоею навек. А теперь ищи меня за тридевять земель в кощеевом царстве!

Сказала так и птицей-лебедью в окно вылетела.

Э, да ты дружочек, сказками заслушался. Иди, давай, время на месте не стоит, всё успеть надо.

– Погоди, нянюшка, а дальше-то как?

– А дальше к себе вернёшься, да спать ляжешь.

– Ага, утро вечера мудрёней.

– Не мудрёней, а мудреней.

Что-нибудь к утру мы с тобой да придумаем.


Час проходит, второй на исходе. Воротился Василий царевич.

– Ну как,отпустил7

– Отпустил.

– Поговорили?

– Ага, поговорили.

Я ей душу изливаю, а она мне « ква» да «ква».

– А ты что, надеялся, что она и впрямь заколдованная царевна?

– Было такое маленько.

– Небось и поцеловал?

– Не смейся, нянюшка.

– А я и не смеюсь.

– Поцеловал.

Погоди, так мне ж теперь, выходит, из дому уходить придётся? Кощеево царство искать?

– Так и уйдёшь Чай, не девица ты в светлице дни коротать. Сядешь на коня и в путь. Страны чужие увидишь. Может где и встретишь кого себе по сердцу. Домой вернёшься, скажешь – Вот моя царевна. Прошу любить да жаловать!


* * *

– Всё-таки не удержалась?

– Так ведь любопытство замучило.

– Ну и как тебе Василий-царевич?

– Хорош телёночек. Слышал бы ты, как нежно он с лягушечкой разговаривал. Видел бы, как робко поцеловал её на прощанье. Мне аж завидно стало.

– Всё бы тебе забавляться да насмешничать.

– А коли я не в насмешку, а всерьёз?

– А если бы заметил он тебя?

– Как? Он со своей лягушечки глаз не сводил, а я в траве-мураве ужиком скользила.

Отпустил бы ты меня, батюшка по белу свету побродить. Может где Финиста своего отыщу. А не отыщу, так на мир погляжу. Не всю же мне жизнь в башне сидеть, женихов ожидаючи.

– Какая башня? Откуда ещё башня взялась? Тоже, традиции?

– А это Васятка-дурачок лягушечке своей шептал: – Мол, не грусти-не печалься, дойду я до кощеева царства, набегу на башню черную, где Кощей лютый заточил тебя, отомкну замки хитроумные, разрублю оковы железные, посажу тебя на коня буланого да умчу на вольну волюшку. Ты только полюби меня, а я тебя так любить буду, как только в сказках любится.

– Ишь каков! Лютый, значит, Кощей у него. А там по традиции за утками-зайцами гоняться не положено? Иглу ломать, Кощея губить?

– Я ему погоняюсь! Ну отпусти, батюшка.

– А мать не спросишь?

– Спросила уже. Первым долгом спросила.

– И что Ягелина Карповна на это сказала?

– Сказала: – Давно пора! Я в твои годы такое вытворяла – вспомнить и то в радость, а ты на болоте сидишь, с тоски зелёной стрелы калёные ловишь.

Так что благословила меня матушка, перстенёк свой на счастье дала да метлу свою верную.