Восхождение Хоноса [Анна Вик] (fb2) читать онлайн

Анна Вик Восхождение Хоноса

Хранить старайся духа спокойствие

Во дни напасти; в дни же счастливые

Не опьяняйся ликованием

Гораций

1/8

Я слышал прежде о Возвращении. Но никогда не думал, что мне самому доведется вновь увидеть воочию мир людей, который мне пришлось покинуть задолго до его расцвета. Жизнь бога, особенно бога-близнеца, она такая… Хлипкая, что ли. Как бы вам объяснить… Вот вы помните себя во сне? Именно как личность, как особый поток мыслей? Там, в зазеркалье, все искажено, вывернуто уродливо наизнанку. Бессознательное прорывает дамбу контроля и врывается в ту реальность, где образы сменяют друг друга, как в калейдоскопе. Вам порою становится страшно, неуютно или смешно, зачастую без видимой причины; вы плачете, беззвучно кричите, тонете, как беспомощный котенок или бежите на месте, пытаясь спастись от ужасного монстра. Которого на самом-то деле нет и не было. Монстр – это вы сами, тонкая призрачная сущность ее всегда жила и будет жить на задворках вашего микрокосма.

И эта тоненькая нить, эта струйка, что вплетена в вашу уникальную нейросеть, является одной из очень и очень многих. На человеческом языке, пожалуй, форму такую можно было бы окрестить линией, что изменяется в пространстве и времени. Слышал я мимоходом что-то про теорию измерений, это уже было после моего Возвращения. Применительно к ней, такая жизнь будет названа одномерной, как и жизнь всех прочих богов.

Наши линии прерывисты, и иногда мы приближаемся к Возвращению, но не достигаем его, так как памяти наших питомцев недостаточно. Нам, честолюбцам, надобно почитание. По крайней мере, мне так прежде казалось.

История моя началась в далеком мире римлян. Помню, что впервые я начал осязать мир человеческий во времена царей, которые окрестили меня Хоносом¹, рассказывая друг другу доблестные легенды о победах своих воинов-предков. Что-то вспоминается и о Карфагене, и Ганнибале, но, признаюсь вам, я был тогда еще совсем юн и жил, упиваясь собственным величием, воспетым в кровавых и жестоких схватках. Видя их мелькающие лица, я чувствовал каждую отнимаемую жизнь в свою честь в защиту доблестного Рима. И чувство это питало меня невероятной энергией, насыщало, как сладкий плод, едва-едва сорванный с дерева.

Легионеры, легаты и преторы, великие стратеги Римской Республики (а затем и Империи) стали моими любимцами. Не мог я, несмотря на их даже самые неприятные мне слабости, не восхищаться ими, их жаждой жизни и некоей страстью, что бурлила в их крови. Моя сущность в те времена скорее походила на неистовое пламя, охватывающее бескрайние поля, выжигающее дотла все, что давало жизнь и надежду. Я пожирал, забирал, насиловал и властвовал. И мне это нравилось, не скрою. Поэтому я всегда и виделся себе злым богом несмотря на то, что считался богом Чести.

И бытие мое виделось мне вечным, ибо неискоренимыми я считал такие людские пороки как жажда власти, однако непоколебимость этих убеждений покинула этот мир вместе с Честью, когда пал Рим.

Помню последние свои мгновения в городе Ромула и Рема, грязном, развращенном и лишенном всякой надежды на спасение. Я метался по его улицам, будучи в теле какого-то плебея, голодного и потерянного. Кажется, он умирал от чумы, которой заразился из-за жуткой дизентерии в городе. Что я делал в сознании простолюдина-гончара, не представляю. Только помню, что даже и не мог переместиться в тот день в другое тело – его попросту не было. Обычно я делал некие «прыжки» по людским восприятиям, и, хотя мне было не под силу выбрать «следующее тело», я обычно мог отказаться от нынешнего. А в тот ужасный миг я понял, что выйти из разума этого низкого создания мне не удастся. Потрясение сжирало меня так же неумолимо, как поглощала смертельная болезнь тело несчастного.

Вернувшись домой после дня своих никчемных скитаний в бреду, он зашел в свою квартирку на третьем этаже инсулы², заваленную непроданным товаром. Я, признаться, даже удивился, почему такие отличные сосуды никто так и не купил, однако затем вспомнил, что все тело ремесленника было покрыто гнойными шишками. От него все сторонились, боясь заразиться! Мне стало жаль его, искренне жаль.

Затем, когда он опустился на вшивую постель и погрузился в свои бредовые фантазии, меня настигло еще более страшное осознание: мысль о Хоносе пришла к нему вовсе не в здравом уме. Я стал плодом его больного воображения, придя к гончару в этих видениях! Видимо, он вспомнил что-то из родительских сказок, что слышал в своем далеком детстве…

Мое не-бытие наступило так же внезапно, как и появление в мире человека. Я погрузился во что-то наподобие летаргического сна, из которого моя сущность то и дело норовила вырваться. Однако же, несмотря на нашу сильную энергетику, это было не так легко.

Первое пробуждение длилось и вовсе несколько минут. Тогда-то я и встретился со вторыми своими любимцами, с Художниками. Эти мне, как я успел воспринять, понравились страстным рвением к свободе. Оно, казалось, разрывало все существо того худощавого юноши, который, будучи в творческом экстазе изображал придуманную им же легенду обо мне и моей спутнице Виртус (та, разумеется, со мной нигде, кроме как в воображении людском, не встречалась).

Секунды были яркими, как свет, что пробивался сквозь окна его мастерской, тонкими полосами проецируя танец золотистой пыли. Я же как будто танцевал вместе с частицами, ибо радовался, вновь чувствуя себя живым. Вот только рано я пел дифирамбы: прахом пошло мое существование спустя лишь какие-то мгновения.

А ведь всего-то, казалось бы, случилось – в проеме мастерской показалась маленькое испуганное личико, обрамленное пышной шапкой черных кудрей. Семнадцатилетнее чудо с кожей, неестественно-бледной, как мел; такой же нездоровой, как и вся их будущая любовь. Мне одного взгляда было достаточно, чтобы узреть очевидное… Но этот осел обомлел и едва не выронил кисть, а восторг, вызванный моим образом в его черепушке, тут же померк, вытесненный новоиспеченной музой.

И я канул в не-бытие еще на какие-то века, по собственным ощущениям. Видите ли, как я и говорил ранее, мы, существа без плоти, вообще иначе воспринимаем время. Отчасти разделяя с вами, смертными, такие явления как ускорение или замедление отрезков, боги скорее видят его как круг, некую пластину собственного существования; которая имеет свои циклы и «географию». Открывая глаза, мы как бы появляемся в одной точке на карте, причем точно не знаем, в какой. У нас появляется лишь чувство, что мы близки к одному из циклов или к границе.

Начинается жизнь наша в центре, затем следует спиралевидная запись, которая, как я уже и говорил, может прерываться и возобновляться. Беда в том, что многие диски слишком малы, и буквально за несколько веков себя исчерпывают. Честности ради, я так и не понял, что происходит с ними впоследствии, как и, по всей видимости, другие боги, с которыми мне удалось установить контакт. Кстати говоря, сделать это довольно нелегко, потому как проявлять себя мы, по сути, никак и не можем.

Несмотря на то, что мы вольны перемещаться из тела в тело, боги не в силах этим телом распоряжаться. Если вы наслышаны о каких-то там подсказках и помощи воинам, забудьте немедленно про эту чепуху! У меня и пальцем пошевелить не получилось ни в одном из своих «обиталищ».

Но каким-то образом нам все же удается воздействовать на людское сознание. И многие легенды, даже большая их часть, и вовсе рождалась в головах, как мне казалось, недотеп, которые гадали на грядущие дни по форме облака, внутренностям животного или каким-нибудь еще менее правдоподобным способом. Самые замысловатые сюжеты записывались теми, кто за свой век почти не покидал собственного полиса. И Я (!) существую благодаря ним, вкушаю сладкий мед земного мира, молю, чтобы завтра для меня тоже наступило. Мне самому смешно от этой мысли, но, клянусь вам, она истинна.

Послания ваших предков смогли, пробившись сквозь века, достучаться и до сознания некоей Алеси Роххе, о которой и будет мой рассказ. О моей освободительнице, что родилась на закате двадцатого столетия. Причем обстоятельства, при которых это произошло, оказались донельзя причудливыми, хотя и трагическими.

За несколько дней моего Возвращения ей исполнился двадцать один год. Будучи молодой, незамужней петербурженкой с квартирой в центре города, без работы и вообще определенного рода занятий, она могла позволить себе встать еще позже обычного. Не сказать, что Леся своим положением дел гордилась, скорее, наоборот, но сил подняться с постели раньше двенадцати девушка в себе не обнаружила.

Отчего-то первым, за что зацепился ее взгляд в полупустой комнате, стал календарь, который уже месяц как показывал двадцать второе июля. Ровно в этот день она забрала документы из ненавистного архитектурного, и с тех пор словно перестала следить за днями, а те продолжали лететь, неумолимо сменяя один другой.

– «Вот и лето прошло, словно и не бывало…»³ – промямлила Леся, потирая глаза. Хотя дата была «праздничная», телефон ее не разрывался от звонков, ведь после ухода из университета она сразу же сменила номер, сообщив его лишь родителям и паре близких друзей. А те знали, как сильно она не любила этот праздник (и утро), поэтому, очевидно, решили ее не тревожить. Подойдя к зеркалу в прихожей, что осталось еще от предыдущих хозяев, она с напускной тоской выдохнула:

– Неужто уже и не семнадцать?..

Поморщившись, Леся начала внимательно рассматривать свое отражение, чего не делала уже эдак с месяц. За время своего затворничества она сильно побледнела и осунулась. Ее кудрявые светло-рыжие волосы как будто потускнели и утратили природный блеск, и теперь, собранные в большой пучок на макушке, напоминали ей завитки дешевого рамэна. Она себе не нравилась. И ей никто не нравился в последнее время, в особенности из противоположного пола, хотя обычно не проходило и месяца без очередной платонической пассии, которую она мысленно затем воспевала в новом персонаже.

Из дома Леся, утратившая всякий интерес к обитателям внешнего мира, выползала отныне лишь пару раз в неделю. Незамысловатый маршрут ее пролегал от сырного к винному магазинчику, в котором девушка дегустировала вкусовую палитру, собранную с самых разных точек планеты.

Обыкновенно после второго бокала она садилась за печатную машинку, что Отец подарил ей на восемнадцатилетие, за нее родимую, на которой ни одна книга не была написана, но на которой начиналось первая страница каждой из них. Этот ритуал Леся совершала перед тем, как вернуться к удобному, но нелюбимому ей компьютеру. Она не знала, почему, но ей был ненавистен Интернет, в котором ее проза была так известна. Презирать то, что тебя кормит, было, по крайней мере, невежливо, и внутренне она это понимала… Но преодолеть неприязнь все никак не удавалось.

– Клац-клац, – раздавался глухой механический голос клавиш. – Клац.

– И ничего внутри, – выдыхала обыкновенно эту или подобную ей фразу Леся. – А будет ли когда-нибудь?

Девушка отходила от своего любимого дубового стола, который купила в одном из антикварных магазинов на Моховой еще пару лет назад, и, взяв бокал тонкой, испещренной веснушками, рукой, становилась у окна и наблюдала за кипевшей внизу жизнью. Мягкий свет фонарей скрывал дневную серость зданий, теплом разливался по тротуарам и дорогам, окутывал веранды летних кафе, жизнь в которых так сладостно разжигалась по вечерам. Даже самые угрюмые уголки ее родного города выглядели теперь симпатичнее, а те, что были и без того милы, становились только притягательнее.

Леся делала один за другим небольшие глотки вина, чувствуя странную зависть словно ко всем. И к тем девушкам, что сидели своими компаниями, обсуждая всякий вздор, притом радостно заливаясь смехом; и к тем уставшим работягам, что стремились домой, но застряли в беспощадной вечерней пробке; и к тем, спешащим в «растительный» ресторанчик после занятий йогой; и даже к тем, кто пришел на неудачное свидание вслепую, а теперь пытался как-нибудь с него ускользнуть.

При виде незнакомцев ей думалось: «Если это теплое, простое счастье состоит лишь в том, что они нуждаются друг в друге, то почему у меня его нет? Где был тот поворот, на котором я упустила своих людей или что-то еще?..».

За три года учебы она пережила не то, чтобы много, но достаточно для того, чтобы разочароваться в своем окружении. Самовлюбленные псевдо-творцы с непомерным эго оказывались ее собеседниками в лучшем случае, а недалекие мечтательницы в худшем. Было ли дело в их таковой истинной сущности, или же всему виной было Лесино восприятие, узнать девушке уже не представилось. Документы она окончательно забрала тем летом, когда я как раз-таки ее и встретил:

– И на что ты будешь жить, моя милая, если мы перестанем тебя содержать?! – чуть ли не вопила в трубку Жози, которая на днях переехала в Москву.

– На роялти.

– Простите, ведь я совсем забыла, что вы у нас великий автор…

– Если ты продолжишь так со мной говорить, я просто повешу трубку, – холодно произнесла Леся. Она знала, как отрезвить мать, которая порою пускалась в язвительные разглагольствования.

Какое-то время на линии повисло молчание.

– Мам, я уже достаточно взрослая для принятия таких решений. Я знаю, что у тебя были свои планы на мою жизнь, но позволь, наконец, начать мне вести ее самостоятельно. Вы с отцом готовили меня к ней большую часть моего детства, когда…

Леся вовремя осеклась, не дав вырваться словам, что пришлись бы для Жози по больному месту. Некий механизм-напоминалка о том, что мать по-прежнему была инфантильной и ранимой донельзя, щелкнул, заставив девушку закрыть рот. Толку никакого от подобных обвинений, хоть один из семьи должен был это понимать.

– Доча, я готова предоставить тебе работу… Даже сейчас, – голос женщины стал вдруг почти жалобным. – Но спонсировать твое безделье и писательские штучки я не собираюсь.

– Я все это понимаю, – выдохнула Леся. – Спасибо, но вы и так уже сделали достаточно. Сейчас мне нужно побыть одной. Испытать себя, что ли.

– Мы твои родители, и смотреть, как ты спускаешь свою жизнь…

– Пока, мам, – пробормотала Леся. – Я люблю тебя.

После раздавшегося «ты еще послушай, что скажет Отец!», девушка повесила трубку. Она и так знала, что скажет Отец.

– Ничего хорошего, – выдохнула Леся вслух. – Только не все ли равно?

Очевидно, нет, потому как вплоть до своего дня рождения Леся так и не решилась сказать Отцу об этом. Ему, жившему в одном из закрытых городков Сибири, казалось бы, гораздо проще сказать такое, будучи вдалеке…

– Когда кажется, креститься надо, – завершила вслух монолог Леся тогда.

К «секрету» она не возвращалась вот уже несколько недель, и кошки у нее скребли на душе, день ото дня не давая покоя. В утро своего праздника их удалось разогнать громкому «дз-з-зынь», что раздалось из недр допотопного советского телефона, что остался в квартире еще от предыдущих владельцев. Конечно, это был Отец. Он единственный звонил ей на домашний.

– Раз, два, раз-два-три, трубку быстренько сними, – пробормотала Леся собственно изобретённую в детстве считалочку для борьбы со страхом услышать «злого дядю-мошенника» на другом конце. Только на этот раз бороться приходилось со стыдом, врагом более искусным, невидным невооруженным глазом.

– Алло?

– Доброе утро всем принцессам! – раздался бодрый голос Отца из трубки. – Уже проснулась?

– Какое же утро, пап, день во всю, – откликнулась, пожав плечами, Леся. – Привет.

– Моя принцесса в свой праздник спит столько, сколько пожелает. Что-то не веселый у тебя голосок для именинницы, однако.

– Прежде чем ты рассыпишься в поздравлениях и восхвалениях, я хочу признаться тебе кое в чем, – собравшись с мыслями, наконец, решилась выдать себя с потрохами девушка.

Ей подобное было в новинку, и от неловкости она не знала, куда теперь деть свое вдруг отяжелевшее тело. Опершись о подоконник, Леся стала наматывать телефонный провод на палец, рассматривая студентов, туда-сюда снующих под козырек кофейни на первом этаже дома.

– Лисенок, ты меня так не пугай, пожалуйста, – веселость Отца улетучилась. – Что стряслось?

Леся зажмурилась:

– Я…

Однако в ту секунду связь резко оборвалась. Длинный, непрекращающийся гудок, словно тонкое холодное лезвие, бесконечной линией иссекал ее сердце. У нее было предчувствие чего-то нехорошего, чего-то страшного, и она даже не могла объяснить, почему именно тогда все ее тело пронзило предчувствие близкой смерти, только не собственной, а его.

Дрожащими пальцами она набирала номер Отца снова и снова, домашний, мобильный, рабочий – ни один из них не отвечал. Леся знала, что настала пора нажать на другие кнопки, на кнопки пульта телевизора, которым она едва ли раз в месяц пользовалась.

– Нет, это все чушь, у них просто со связью проблемы… – бормотала Леся, сама себе не веря и потянулась к запылившемуся пластмассовому кирпичику. – Это только чтобы удостовериться…

Она отчасти утратила самосознание в те минуты. Алеся Роххе будто раздвоилась, породив некую побочную личность – Лесю, обезумевшую от горя, которая пока лишь начинала существовать. И которая проявилась вместе со страшной вестью, отзвуки которой разлились по всему телу, едва она увидела бегущую строку: «СРОЧНЫЕ НОВОСТИ: НА ПРЕДПОЛАГАЕМОМ ВЗРЫВЕ ТУКАЙСКОЙ АЭС ПОГИБЛО БОЛЕЕ 20 ЧЕЛОВЕК. НАЧИНАЕТСЯ НЕМЕДЛЕННАЯ ЭВАКУАЦИЯ МЕСТНОГО НАСЕЛЕНИЯ».

Затем картинка перед глазами девушки поплыла, а мерцающие тут и там черные точки заполнили все пространство. В обмороке Леся пробыла от силы несколько секунд, но для нее они превратились в часы сна-воспоминания. В ее огромной Вселенной об Отце хранилось множество таковых, но отчего-то в Бессознательное вдруг прорвалась частичка дня, когда Леся решила, что станет Художником. Орудием своим, правда, она избрала не кисть, а слово, которым за время отрочества успела нарисовать уже множество неизведанных миров…

¼

Пока Леся была маленькой, Отец жил в Петербурге и проводил с ней каждые выходные. Жанна, мать Леси, которая просила всех называть ее Жози, с удовольствием в это время ездила в Москву по работе и к подругам. Будучи еще несмышленой, Леся не понимала, почему Отец так настаивал на том, чтобы Жози не брала ее с собой:

– А мама, а мама!.. – восклицала шестилетняя Леся, когда Отец рассчитывался за ее молочный коктейль тем на удивление солнечным Петербургским утром. – Купила мне сумку такую! Тоже с картиной!..

Кафе, где они обыкновенно начинали каждые свои выходные, находилось недалеко от картинной галереи, в которую Отец, наконец, решился ее отвести. На выходе девочка, допивая вторую порцию сладкого напитка, что дома обычно был под запретом, начала хвастать своей маленькой сумочкой с дизайнерской вышивкой.

– Доча, – он слегка поморщился. – Это, конечно, картинка, но не картина. Не имеет ничего общего с искусством.

– Мама говорит, что быть женщиной уже настоящее искусство!.. – бездумно вторила словам Жози девочка.

– Если тратить деньги на бесполезное тряпье она называет искусством, то тогда, действительно, тебе повезло стать дочерью великого творца, – пробормотал язвительно Отец.

Тогда Леся не ощутила всей отцовской горечи от разочарования в своем браке и самой Жанне-Жози, но с детски развитой интуицией догадалась, что не стоило больше говорить с ним о «маминых подарках». Какое-то время они шли молча, и девочка размышляла над тем, что вообще значит «искусство». Толкование слова давалось ей тяжело, и, спустя пять минут (что, в переводе на «взрослое время» значило едва ли не час), она все-таки попросила Отца о помощи:

– Пап, а что это такое?

– Искусство?.. – переспросил он. – Что же, Лисенок, это очень сложно описать словами.

Отец призадумался, а затем продолжил:

– Гм, пожалуй, предметом искусства можно назвать то, что создает человек, который наделен и даром, и умом, и трудолюбием. А еще способностью видеть нечто то, чего не видят другие или пытаются закрыть на это нечто глаза. Оно неуловимо и в то же время очевидно, его присутствие…

– Па-ап, – протянула Леся. Она не любила, когда Отец пускался в долгие рассуждения.

– Извини. Вкратце, это образ того в нашем мире, что имеет гораздо большее значение, чем мы с тобой, чем все люди вокруг нас. Нечто высшее телесной жизни, понимаешь?

– Как душа?

– Примерно так, – кивнул Отец. – Дух, история, чувство, выраженное мазком кисти, звуком или словом… Жестом. Все это лишь, впрочем, средства, и не в них суть. Первично же именно прозрение, которое испытывает Художник, когда создает это самое нечто. И это прозрение, невыразимое соединение со Всевышним, наверное, и можно назвать Искусством.

Леся нахмурилась:

– Ничего не поняла. Мне надо подумать.

– Думай, доченька, думай, – вновь улыбнулся отец. – Только не очень долго, потому что мы уже на входе.

Леся даже не заметила, как за разговором они уже пришли к резным дверям галереи, выполненным из красного дерева с массивной позолоченной ручкой, что украшали большие головы рычащих львов. Они даже немного напугали Лесю, и та покрепче схватилась за сильную руку Отца. Пальцы у него были очень красивые, тонкие, как у пианиста, хотя за свою жизнь он едва ли раз касался какого-нибудь музыкального инструмента.

В миг растворения этих чудесных дверей Отец открыл для нее и мир Искусства, даже малую суть которого она пока в силу возраста не могла постигнуть, но которая возымела на нее сильное действие. Он водил ее по просторным залам, показывая работы Шишкина, Репина, Айвазовского, Брюллова, Куинджи и многих других, а она лишь пыталась собрать все свое внимание в кучу, потому что всего этого было как слишком много для ее детской головки. Под конец небольшой экскурсии, устроенной Отцом, ей стало даже сонливо.

– Ну-у, что ты, Лисенок? – спустя полтора часа спросил он. – Совсем утомилась, да? Не интересно?

–Я ута-ала, – зевнула Леся, которая уже начала отвлекаться и рассматривать группу туристов с оживленно вещающей девушкой-экскурсоводом во главе группы.

– Раз ута-ала, – передразнил ее Отец. – То давай я покажу тебе последнюю картину, картину неизвестного Художника, и мы пойдем в парк пить вкусный какао с зефиром?

– Давай! – Леся вмиг оживилась. Глаза ее загорелись любопытством.

В зале временной выставки было немноголюдно и прохладно. Девочка поежилась, чувствуя, как маленькие ручки покрываются мурашками. Внимание ее сразу же привлекло огромное полотно, что висело по центру стены напротив входа. Оно словно горело красным цветом, излучая самые разные его оттенки. Алый, бордовый, бурый. Все это напоминало девочке…

– Кровь? Папа, почему здесь так много крови? – обеспокоенно спросила Леся.

– Как ты верно заметила, – Отец подвел ее поближе к полотну. – Не пугайся, это не только кровь, многое из этой красноты – лишь пролитое на камни вино. Прочитай, как называется картина.

– «Падение Хоноса и Виртуса», – быстро отчеканила девочка, бросив уже немного осмелевший взгляд на картину. – Что это значит?

На полотне были изображены статуи божеств Чести и Доблести, которые обычно представлялись римлянам спутниками. Сами же они пировали прямо на ступенях храма, обезумевшие от сладострастия, обрюзгшие и пьяные, с лицами, не выражающими ничего, кроме желания. Их было так много, что Лесе они показались большой человеческой массой полуобнаженных тел, странной и отталкивающей ее детское сознание.

– Это значит, – Отец указал на статую с отколотой головой, из торса которой сочилась кровь, будто кто-то нанес богу смертельную рану. – Что римляне утратили понятия о высоких человеческих качествах, когда предались своим порокам. Это стало началом их собственного конца.

Лесю, которая завороженно начала было повторять движение руки Отца, резко одернула проходившая мимо работница музея:

– ДЛЯ КОГО ЭТА НАДПИСЬ СДЕЛАНА? – прорычала она, тыкая пальцем с ярко-выкрашенным розовым ногтем в табличку «не трогать руками».

– Я не хотела… – пробормотала было Леся, которая даже и не думала прикасаться к картине.

– Не обращай внимания, – махнул рукой Отец, бросив на незнакомку недоумевающий взгляд. – Так вот, посмотри же на статуи Чести и Доблести. Где их головы и тела?

– Их тела рядом, – Леся хотела было снова указать на картину, но вовремя удержалась, чувствуя на себе взгляд «надзирательницы». – А головы…

Присмотревшись, она нахмурилась:

– Не понимаю, где чья голова, пап.

– Голова Хоноса, в ногах у римлян, которые как бы топчутся по собственной Чести. А Виртусы, божества Доблести, теперь служит подставкой для винных чаш. Посмотри, рабы путают ее с камнем.

– Да-а… – прошептала Леся, не понимая, отчего ей становится так грустно. Несмотря на то, что тогда она была еще совсем ребенком, чувствовала девочка всегда очень глубоко едва ли не каждое мгновение своей жизни.

История Хоноса и Виртуса, то есть меня и моего якобы бога-спутника, которую римляне окрестили Виртус, пробудила в Лесе нечто большее. Эта картина стала первой искрой пламени, которому будет суждено разгореться еще не скоро, и произойдет это в полной мере лишь после окончания ее земной жизни. Однако рассказ мой будет не об этом; он будет о пути Леси длиною в несколько дней, к которому я сейчас и вернусь.

– Так что, каков ваш вердикт, моя милая принцесса? – спросил Отец уже на выходе из музея. – Понравилось?

– Очень! – воскликнула Леся, которая не могла словами выразить всю ту бурю эмоций, что ее захватила.

Во взгляде Отца читалось довольство ее ответом:

– А какая картина понравилась больше всего?

– Падение Хоноса! – воскликнула, не раздумывая, девочка. – И Виртуса. Она страшная только, но больше всего понравилась…

– Что же, – усмехнулся Отец. – Думается мне, Художник именно такие эмоции и хотел вызвать у созерцающих его полотно. Пойдем же в парк, как я и обещал.

Девочка от радости захлопала в ладоши.

И в это-то мгновение я увидел мир ее глазами. Вернее сказать, увидел глазами Леси-взрослой, той, что погрузилась в собственное детское воспоминание.

– Страх напоминает человеку о бездне, в которой он живет все время на самом деле, – вымолвила она, мысленно переносясь в тело Леси-ребенка.

Встретив непонимающий взгляд Отца, девушка пришла в себя.

0,375

Еще несколько минут на канале шли репортажи, не относившиеся к трагедии. Но, затем настало время и для нее в эфире:

– А теперь к срочным новостям: несколько минут назад была получена информация об аварии на Тукайской АЭС. Начинается эвакуация местного населения в радиусе тридцати километров из ЗАТО Тукайск и Овражное в Ленинск. Масштабы катастрофы пока уточняются, однако известно, что среди погибших есть несколько сотрудников…

Теперь все встало на свои места. Отец, конечно, уехал по вызову на ликвидацию катастрофы. В закрытый город Тукайск он переехал еще лет пять назад со своей новой женой, Олей, работать в местной противопожарной службе. Да, кстати, Отец всю жизнь, сколько Леся его знала, служил в ней. Удивительно, что при всей своей любви к прекрасному и вечному, этот человек не занимался искусством или чем-то с ним связанным. Изо дня в день он выполнял свой долг беспрекословно, не разглагольствуя о высоких материях ни с кем, кроме как с близкими.

Свою вторую жену, поразительной красоты молодую женщину, он встретил за три года до переезда. Оля работала врачом в санавиации. Так они и познакомились, после одного из совместных рабочих дней…

Вмиг по их картинке заслуженного, выстраданного счастья в сознании Леси пошли трещины.

– Дай Бог, дай Бог все будет хорошо, – бормотала она, прикладывая дрожащие пальцы к губам. Девушка, всегда считавшая себя истинно атеистичной, начала вдруг просить высшие силы о чем-то так исступленно, что, будь у меня телесный облик и возможность рассмеяться, я бы непременно это сделал.

Странное было ощущение, признаюсь. В те секунды я уже не мог предаваться радости, как во время первого пришествия, ибо, как-никак, мне было немного досадно за бедное создание. Ее мысли путались и напоминали неясный клубок из слов, воспоминаний, образов.

Лесе, которую переполняли еще неясные ей самой чувства, захотелось вскочить, побежать, сделать хоть что-нибудь, но сил на то, чтобы даже приподнять голову с пола, найти не удавалось; будто пригвоздило ее чем-то тяжелым к паркету, размазав и без того невеликие моральные силы по дощечкам. Ставя перед собой сначала одну руку, затем другую, она стала искать опору внутри себя, чтобы подняться.

Тут мобильный телефон Леси издал негромкое смс-оповещение, что сподвигло ее, наконец, ускориться и подползти к смятой постели, в недрах которой был зарыт источник звука. Она догадалась, что сообщение было наверняка от Оли или Отца.

«Поехали на вызов. Твой подарок у Амикуса. Целую, папа» – гласил текст с экрана. Девушка нахмурилась. В глазах у нее двоилось:

– Кто такой Амикус?

Поразительно, но слабость, что сопровождала ее из-за астеничного телосложения большую часть жизни, начала исчезать в те минуты.

«Адреналин», скажет наука, и будет права. Я же скажу, «чувство», и тоже не ошибусь, потому что увидел, как оно пробудилось в ней.

– Амикус, Амикус… Не тот ли это друг Отца со странным именем, которое я все никак не могла запомнить?

Девушка резким движением заправила постель и поспешила в ванную, где, схватив щетку, стала энергично чистить зубы. Умывшись, она залезла в холодный душ, чего никогда раньше не делала.

– Амикус, Амикус, где же ты? – нараспев вопрошала Леся, прыгая под ледяными струями воды. Это была теперь единственная ниточка, связывающая ее с Отцом. Ей оставалось лишь надеяться, что на связь этот человек выйдет как можно скорее.

Не знаю даже, кто удивился больше, я или она, когда, едва Леся вышла из душа, закутавшись в большое махровое полотенце, раздался звонок в дверь. Приподняв бровь, Леся слабо всхлипнула и, надев тапочки, начала осторожно двигаться ко входу. Гостей она не ждала, это уж точно.

– Кто там?! – спросила Леся. Ответа не последовало, но вместо него из-под двери появился небольшой конверт из плотной красной бумаги с золотистой надписью. С мокрых волос девушки на него упало несколько крупных капель, обагрив бумагу прозрачными кляксами.

Она нагнулась и подняла послание с пола слегка дрожащей рукой. На нем было выведено аккуратным отцовским почерком: «Любимому Лисенку». От удивления она раскрыла рот. Быстро девушка щелкнула дверной замок и раскрыла дверь, но было уже поздно: неизвестного и след простыл. Осторожно распечатав конверт, Леся обнаружила в нем один-единственный предмет, открытку со знакомой репродукцией. Конечно же, заветным «Хоносом». А на оборотной стороне была надпись, также сделанная папой: «Оригинал ждет тебя в заветной мастерской. Квартиру выбрала Оля, я же лишь наполнил ее».

– Быть не может! – в глазах у Леси даже помутнело на доли секунды.

Она, конечно, знала, как сильно Отец любил ее и баловал как только мог, но чтобы настолько… Несколькими месяцами ранее девушка обмолвилась в разговоре с ним, что хотела бы, как Художник, иметь настоящую мастерскую, где могла бы писать свои фэнтезийные книги. Только комнату или квартирку она предпочла бы снять где-нибудь в Сибири, поближе к нему с Олей, чтобы был повод почаще приездать и писать вдалеке от городской суеты. Неужели он исполнил ее нелепую детскую «хотелку»?..

Дребезжащий телефонный голос вновь разрезал пустоту.

– Папочка, ты сумасшедший! – воскликнула она, сняв трубку и совсем позабыв о том, что это никак не мог быть Отец, и тут же осеклась. – Ой..

– Это Амикус, – раздался на другом конце глухой голос, показавшийся ей не особо приятным. – Только что от меня должен был прийти курьер.

– Да, и тут сказано о… Мастерской? – неуверенно спросила Леся.

– Именно так, твой отец попросил меня передать ключи по приезде в Ленинск. Квартира у тебя в пригороде. Сам он уже уехал на станцию, руководить бригадой по тушению.

– А когда…

– Билеты куплены на завтрашнее утро, обратные с открытой датой, – перебил ее Амикус. – В аэропорту просто покажешь паспорт, а в Ленинске я тебя встречу. Если не полетишь, тебя не осудят, передали. Сейчас, как ты понимаешь, никто с тобой возиться не будет.

Леся нахмурилась:

– Прилечу, конечно. Можно только вопрос?

– Да хоть десять, если не задавать перед каждым из них еще по «можно», – раздраженно ответил мужчина.

Девушка чувствовала, как с каждой минутой он становится ей все менее симпатичен, однако, переборов гордость, спросила:

– Это не опасно для здоровья? Вернее, вероятность заразиться же меньше в защитных костюмах?..

– Д-да, – выдохнул Амикус. – Я, конечно, подозревал, что ты из не особенно умных, но чтобы настолько… До встречи. Завтра, в десять утра буду ждать возле памятника у фонтана на выходе.

– До встречи, – процедила сквозь зубы Леся и злостно бросила трубку. Ее даже пробрало от нахлынувшего негодования. – У меня, вообще-то день рождения, кретин!..

Разговор забрал у нее всю ту энергию, что окрыляла ее буквально минуты назад. Следующие двенадцать часов прошли как в тумане. Она не выходила из квартиры, поговорив за это время лишь с Жози, что прислала ей огромный торт-поздравление и кучу дорогой красивой одежды в пакетах с атласными ручками. Тщетно Леся ждала хоть каких-то вестей до полуночи, слоняясь по дому и собирая вещи в дорогу, находя всюду чашки с недопитым кофе. В Сеть девушка не заходила, хотя знала, что наверняка на электронную почту пришла куча писем от издательства и поклонников.

Все-таки к Элис Хорхе, ее альтер-эго, остававшейся для широкой публики загадкой, некоторые имели доступ, но в этот день у девушки совершенно не было сил на то, чтобы им отвечать.

«Не беспокойся, мы в порядке. Будет много работы, встретимся уже в Ленинске» – получила Леся сообщение от Отца перед тем, как провалиться в сон. Спать ей оставалось пять часов, после чего нужно было выдвигаться в аэропорт.

Признаюсь, наблюдая за всем этим действом, я плохо понимал, что вообще здесь забыл. Неужели один мой образ на картине, явившейся во сне, мог пробудить меня от столь долгого не-бытия? Очень, очень странным мне все это казалось. Где же почитание, где же рой мыслей о чем-то Высшем? В голове Леси всплывало лишь: «Отец…Оля…живы??». Даже во время сна я не посетил недр ее сознания кроме как в образе на картине, которая, опять-таки, больше относилась к воспоминаниям об Отце, о смертном. Тщетно я рыскал в уголках ее разрозненных мыслей, пытаясь уловить хоть один образ, связанный именно со мной, и в каждом ответвлении пути ее нейросети меня ожидал тупик и разочарование.

Проснулась Леся за десять минут до звонка будильника. Да, это сделала та же самая Леся, что могла спать часов по десять-двенадцать, которую нужно было чуть ли не силой выталкивать из кровати. Подняться в то утро ей было на удивление легко, и эту легкость она списала на то, что мысленно она уже находилась не в Петербурге, а в другой точке Земли.

Улицу освещал мягкий белый свет, и такси, что Леся вызвала еще накануне вечером, было легко найти. Забравшись в машину, девушка быстро напечатала сообщение Жози: «Я еду в Ленинск, обратно вернусь… не знаю когда», надеясь, что та прочитает его, когда самолет Леси уже поднимется в воздух.

Однако мама, которая жила по своему московскому ритму, сама вставала в пять и, увидев сообщение, в истерике позвонила ей, едва девушка ступила на порог Пулковского аэропорта:

– Ты с ума сошла, какой Ленинск? Хочешь лишиться щитовидки?!

– Мам, все будет в порядке, – Леся сама понимала, насколько неуверенно звучит такое заверение. – Туда эвакуируют местное население из ближайших городов…

– У тебя точно не все в порядке с головой! – вопила Жози, которая была вне себя. – Вот погоди, я еще отцу твоему расскажу!..

– Он сам купил мне билеты, – парировала все с тем же сомнением в голосе Леся. – Это был подарок, вместе с мастерской в Ленинске.

– Конечно, он купил их до взрыва! – несмотря на эмоции, мать была непреклонна и здравомысляща, как никогда. – А сейчас мозгов у него не хватает тебя остановить, видимо, все растратил на службе…

– Не смей так говорить, – Леся от злости сжала в кулак светло-розовые ручки дорожной сумки на коленях. – В отличие от тебя, он в своей жизни приносил хоть какую-то пользу людям… Приносит, вернее.

Осекшись, она даже не сразу поняла, какую глупость сморозила, однако затем осознание пробрало ее пробрало до мурашек. Неужели какая-то ее часть уже не верила в то, что Отцу удастся избежать лучевой болезни?..

– Как ты… – договаривать, однако, Жози не стала и попросту бросила трубку. Очевидно, никаких слов, кроме ругательных, у нее не осталось.

Леся равнодушно отвернулась к окну, наблюдая за родным городом, который пролетал перед глазами, словно отснятый кадр за кадром, застывши в прошедшем времени.

– Искрилась гладь воды негромко,

Нещадно мох въедался в пирс

Запечатлел на киноплёнку,

Миг твоего падения вниз.

Она бормотала стихотворение, написанное Отцом в первые месяцы их с Жози романа, наблюдая за полусонными улицами, каналами, жизнь на которых только-только пробуждалась, с тоской думая о словах матери. А что, если она окажется права, и, поехав в Ленинск, девушка и впрямь рискует заразиться? Даже если и так, то не все ли равно, ведь, если Отцу грозит опасность, Леся может больше его никогда не увидеть. Кто знает, что там вообще сейчас творится?

– Чье это? – спросил, не сдержав любопытства, таксист, взглянув на девушку через стекло заднего вида. Леся терпеть не могла, когда ее кто-то подобным образом разглядывал.

– Неизвестного Художника, – бросила она, резко ощутив раздражение и голод.

– Красиво! А продолжение есть? Вы простите, что я прямо сходу, просто вы очень здорово читаете, – он виновато улыбнулся. – Так, знаете… Что душу немного цепляет.

– Ничего, – буркнула Леся, смягчившись. Они уже почти проехали Московский, вот-вот, и будет кольцо к повороту на Пулковское. Нахмурившись, она стала вспоминать дальнейшие четверостишья:

– «Ты появилась на рассвете,

Ступая томно на причал.

Я, расставляя взглядом сети,

Сам бессловесно в них застрял.

Мы упивались по минутам,

Тянули жизнь и сок из грёз,

И красота была как будто,

В страданье и пучине слез…»

– Вот это поэзия, я понимаю!.. Не то, что по радио поют, – он кивнул на свою молчащую радиомагнитолу. – Иногда, знаете, включу, оно играет, а я даже слушать уже не могу, но все равно слушаю, потому что привык, и все тут.

– Так не слушайте, – Леся удивленно пожала плечами. – Вас же не заставляет никто.

– Привычка, мать его, – мужчина почесал за ухом. – Надо бы перестать, надо. А вот сяду за руль, так уже тишина и давит на уши. Включишь, и вроде как не один едешь, да и новости узнаешь первым.

– А зачем знать их, эти новости?

Леся с облегчением вздохнула, увидев три ряда заезда в Пулково. Все-таки компания мужчины не стала ей приятнее за последние пять минут.

– Странные вы вопросы задаете, – усмехнулся таксист. – Например, вот авария вчерашняя, слыхали?

– А как же, – Леся поджала губы.

– Вот затем и знать, чтобы если что, того, ноги сделать побыстрее, – он протянулся за карточкой на въезд возле шлагбаума. – Ну, приятно было с вами поболтать, хорошей дороги. Вы куда летите-то, кстати?

– В Ленинск.

– Так там же… – от удивления у него глаза на лоб полезли. – Это же там же!..

Леся, позабавившись, лишь улыбнулась в ответ и протянула ему купюру:

– Сдачу оставьте себе. До свидания.

S

Если бы ад на земле существовал, то вход в него, несомненно, находился бы в городе Ленинск. Во всяком случае, так показалось Лесе, когда она вышла из самолета и вместе с остальными пассажирами направилась к выходу в город. Автобус за ними не приехал, да и не было в таковом необходимости: аэродром был очень маленький. Здание его, которому, по виду, уже исполнилось добрые полвека, заливали лучи полуденного солнца. От него и ото всего места веяло какой-то тоской, старостью, безнадегой. Леся пыталась вспомнить, было ли у нее такое же ощущение во время предыдущих поездок к отцу, но не смогла. Все внимание прежде было захвачено совсем другим – Отцом, Олей, их рассказами и обсуждением планов на Лесины каникулы.

Помимо нее, в город прилетело еще двадцать человек. Она шла позади них, наблюдая за парочкой подростков, что не выпускали руки друг друга весь полет.

– До сих пор не берут трубки, – чуть ли не со слезами на глазах бормотала незнакомка, когда они зашли в комнату для получения багажа. – А что, если не успели?..

– Не могли не успеть, дурында, всех же эвакуируют, – отвечал ей парень. Говорил он с ней на удивление мягким голосом, хотя и сам тоже был взвинчен.

– Вдруг они уже в больнице какой-нибудь, а я… – девчонка всхлипнула. – А мы по морям разъезжаем…

Она прижалась к нему всем телом и зарыдала. Лесе перестало быть интересно наблюдать за ними, и она начала высматривать своего встречающего возле выхода из здания. Амикус был на положенном ему месте: прямо у фонтанчика. Бесстрастно, почти так же, как сама Леся, он рассматривал кишащий обеспокоенными гражданами-встречающими холл аэропорта.

Девушка узнала Амикуса, потому как однажды Отец представил его еще в Петербурге, лет пять тому назад, на своем дне рождения. Шестнадцатилетней Лесе он показался привлекательным, будучи в ее глазах он был совсем взрослым мужчиной, хотя тогда ему было всего двадцать пять. Высокий, худой альбинос, он был одет в темно-бордовую водолазку при первой их встрече; в ней же, кажется, и приехал встречать ее теперь. За прошедшие пять лет Амикус будто совсем не изменился.

Сделав пару глубоких вдохов-выдохов, Леся направилась к нему. Чувство было такое, будто она шла на экзамен к неприятному преподавателю. Лесе даже показалось, что взгляд его был полон того же предрассудка, которым грешили ее былые учителя.

– Добрый день, – стараясь сделать голос как можно любезнее, поприветствовала она мужчину.

– Интересное у тебя понятие «доброго», – съязвил Амикус, даже не поприветствовав ее в ответ. – Мир на грани ядерной катастрофы, а мы тут все такие хорошие, дней замечательных друг другу желаем.

– Даже если это последний мой день на земле, – ощетинилась Леся в ответ. – Он не станет лучше от того, что я превращусь в быдло.

Амикус пропустил мимо ушей замечание:

– У меня скоро перерыв закончится. Я довезу тебя до студии, а там свяжешься с Олей или Отцом уже.

– Вы с ним не созванивались?

– Нет, – бросил Амикус, указав на входные двери с помутневшими стеклами. – Он сейчас отсыпается, пока получил лишь пару сообщений. Затем снова на службу, а Оляв госпиталь.

– Понятно.

Молча Леся и Амикус шли к его El Camino⁴, искрившейся на солнце бирюзой, и за эти минуты напряжение между ними достигло такого предела, что, казалось, машина должна была самозавестись, едва они в нее сели.

– Долго ехать? – спросила она, не скрывая раздражения в голосе.

– Двадцать минут. Здесь все близко, привыкнешь. Хотя твоя студия на окраине, до центра пешком ходу.

– А с чего вы… – Лесю насторожило это «привыкнешь». – Ты взял, что я здесь надолго?

Едва заметная перемена во взгляде Амикуса была достаточно красноречива, чтобы задеть ее. В глазах, которые, как впервые Леся заметила, были светло-фиолетовыми, почти прозрачными, читалось и недоумение, и пренебрежение.

– Неужели ты думала, что въезд-выезд останется открытым через несколько дней?

– Я ничего не думала, – пожала плечами Леся, понимая, как глупо звучит ее ответ. – А уже известно, из-за чего случился взрыв?

Амикус тяжело вздохнул.

– Не отвечай, не надо, – неожиданно для себя произнесла Леся тоном, способным, пожалуй, заморозить воду в реке, над которой они проезжали.

– Я…

– Пожалуйста, прошу. Давай молча доедем.

В Лесе включился невидимый барьер, как бы отталкивающий все ядовитые излучения спутника. Она чувствовала, что сил противостоять им открыто у нее не было, а остатки своей жизненной энергии хотелось сберечь на потом. Да и тревога за Отца, которая вновь проснулась в ней, мешала обрести какую-то стройность мышления.

Перед ней пестрили улицы, усеянные хрущевками и торговыми домами с яркими безвкусными вывесками. Странно ей было видеть такое посреди живописных лесов, полей и рек. То, что сотворил человек, конечно, априори уступает мастеру-природе, но здесь рука его прошлась столь небрежно, грубо и резко, что даже смотреть на это было невыносимо долгое время.

– Притворись, что нет этой пыли, грязи, треснувшего асфальта и питейных заведений на каждом углу, куда еще с обеда люди тянутся, словно за хлебом, – прочитал ее мысли мужчина. – Сейчас у тебя появятся другие заботы. А они продолжат жить так, пока не припрет.

– Не припрет?

– Приехали, – Амикус указал на один из вереницы симпатичных таун-хаусов справа от дороги. Затем он повернулся к Лесе и скороговоркой выпалил: – Отец просил передать, что купил тебе студию и картину в надежде, что теперь у тебя и правда появится повод почаще приезжать к нему и работать. Хотя бы раз в год, и ему уже будет за счастье. А пока, говорит, оставайся, сколько хочешь, пока не надумаешь, что делать дальше.

– Он знает?..

– Конечно, – ответил Амикус равнодушно, остановив машину у обочины и протянув ей брелок с ключами. – В общем, дом 22, вторая квартира в твоем распоряжении. Студию ремонтировала Ольга. Если понадоблюсь, дай знать.

«Само дружелюбие, что это с ним стало?» – удивилась про себя Леся столь быстрой перемене в поведении Амикуса, а затем забрала связку серебристых ключей из его руки. На секунду их пальцы соприкоснулись, и ей стало неловко.

– Конечно, спасибо, что довез, – пробормотала Леся, в мыслях добавляя, что этот человек будет последним, кто ей «понадобится».

Что же стало с людьми? Я, признаться, совсем не помню таких сложных и странных мыслей, когда жил среди римлян. Какие запутанности! Я уже второй день наблюдал за жизнью этой недурной собой, неглупой девчонки, сочинительницы других миров в своих рассказах, и диву давался, как же много она упускает. Разбирает по частицам себя, потоки мыслей, желания. И знакомый ее новый, кажется, точно такой же, если не хуже… Какие-то недосказанности, двусмысленности. Пустая трата энергии. Два идиота…

«Открывать» подарок Отца девушке было и жутко, и волнительно. Она внутренне чувствовала, что это уже все слишком. Будучи единственной дочерью своих родителей, Леся, конечно, привыкла получать многое, не особенно волнуясь о том, что дает миру взамен, но годам к двадцати понимание своего везения к ней начало приходить.

Несмотря на комфортные условия, что Жози и Отец обеспечили ей в Петербурге, деньги зарабатывала она уже самостоятельно с восемнадцати, издав первую фэнтэзи-сагу для подростков. Простенькое, но неплохо написанное чтиво дало ей хороший доход, потому как, помимо книжек, по нему выпустили еще и игру, и какие-то канцтовары. За рубежом даже издали на двух или трех языках. А Леся получила серию в издательстве, куда могла теперь сплавлять все написанное, чего, в общем-то, было достаточно, потому как писала она прилично в хорошие месяцы. И тем не менее, в мыслях у нее даже не было того, чтобы купить себе в ближайшее время еще одно жилье. А Отец это сделал.

Ее до мурашек пробрало, когда она зашла внутрь. Все в доме словно бы отражало мир Отца и Оли. Приятные желтые цвета всюду, минимализм в интерьере, притом выдержанный тон всего места. Он был как стройная, простая мелодия, которую Лесе хотелось слушать и слушать, не переставая. На первом этаже была лишь кухня и небольшая гостиная с одним диванчиком и кофейным столиком, маленькая библиотека с книгами, что она когда-то сама привозила к Отцу.

Поднимаясь по лестнице, девушка догадалась, что та самая картина наверняка будет на втором этаже. Так и оказалось: в первой же комнате, исполненной светло-сиреневого, висел еще один отцовский подарок, прямо напротив письменного стола.

– Не может быть! – воскликнула, увидев заветное полотно Леся. – Да не может быть!..

Это была та самая картина, что она видела на выставке, будучи шестилетним ребенком. Как только Отцу удалось ее отыскать и выкупить, для девушки стало загадкой. Под рамой висела небольшая табличка, гласившая то же, что и пятнадцать лет тому назад:

Неизвестный Художник

Падение Хоноса и Виртуса

А на письменном столе лежала записка: «Я плохо умею писать поздравительные открытки, но, надеюсь, сюрпризы делать у меня получается. С праздником, Принцесса!». Алеся не смогла сдержать слез, положив записку обратно на зеленоватую столешницу. Вокруг нее творился самый что ни на есть конец света, а Леся стояла в этом роскошном доме и внимала Искусству, даже не понимая, зачем это все, и почему так комично она ощущала себя в те минуты.

«Ты на месте? Позвони, как сможешь» – поступило сообщение от Оли.

Леся, немедля, нажала на кнопку «вызов».

– Алло? Уже добралась, в порядке? Амикус, подлец, только и написал «все ок», – пародировала Оля безэмоциональный тон. – Как ты там?

– Я-то что, – бормотала Леся, все еще туго соображая. – Я в восторге от вашего подарка, честно, даже слов нет… Вы как? До сих пор не верю, что все взаправду творится…

– Мы в порядке. Пока, во всяком случае, – в привычно бодром голосе Оли звучало смятение. – Отец тебе вечером позвонит. Сейчас мы снова поедем на вызов, я тебе даже передать не могу, как все это странно. Казалось, такое только в фильмах бывает, и вот ты это делаешь, собственными руками, а глаза говорят: «проснись, это просто кошмар».

– Да уж, – только и смогла выдавить Леся, которая даже не знала, какой ответ был бы уместным на такие слова.

– Ты мне, главное, обещай вот что: если пойдут слухи о закрытии аэропортов, немедленно уезжай. Поняла?

– Конечно, – слукавила девушка. – Сразу же забронирую обратный билет.

Она понимала, что может сделать глупость, возможно даже, самую большую в своей жизни, оставшись в Ленинске, но остановить ее было некому.

– Тогда на связи. Обнимаю.

– Еще раз спасибо за подарок! – успела выкрикнуть девушка, перед тем, как связь прервалась.

Оставшись наедине с пленившем ее в детстве произведением искусства, Леся опустилась в мягкое кресло-мешок и, внезапно ощутив физическое и моральное бессилие, крепко заснула.

Я же, пока девушка мирно посапывала, растворившись в складках темно-рыжего бархата, принялся рыться в ее воспоминаниях и мечтах. Это всегда было моей любимой частью всякого людского сознания; ведь именно грезы и ностальгия, сопровождая путь человека, делают его ярче или мрачнее время от времени. Ему легче переживать обыденность, когда в ней находится место приятным образам искаженной памяти. Ваша слабость, такая милая и непонятная моей природе.

И, с какой-то стороны, за тысячу с половиной лет мало что изменилось в человеке, именно в течении его жизни. Так же веселы и легки года ребенка, так же запутано и мучительно время от времени отрочество. Во взрослую жизнь моя питомица еще не вступила, поэтому трудно было сказать достоверно, что ее ждало в мире ответственности, однако, судя по Лесиным воспоминаниям, тот мир немногим отличался от римского общества, каким я его запечатлел. Только в XXI веке эти «взрослые» спросили бы меня: «А как ты хранишь длительные воспоминания, если у тебя нет гиппокампа, Хонос?». Они думают, что теперь человеку уже известно собственное тело и то, что им управляет…

«Ни черта не известно вам. Кусочно воспроизвести не значит понять», – ответил бы я с усмешкой, потому что и сам толком едва ли могу описать словами, что из себя представляю. Последний моей надеждой, на удивление, остаетесь вы, род человеческий. Ибо, как зеркало, я вижу в вас себя и в искусстве единственно могу себя познать.

– А ты вообще не затыкаешься, да? – пробормотал вдруг искаженный, неестественно ослабевший голос Леси, которая, как мне казалось, мирно смотрела свои другие сны.

– Ты это мне?! – удивившись, воскликнул я, внезапно обнаружив, что обладаю собственным голосом. Он, кстати, оказался довольно приятным, вкрадчивым таким, бархатистым.

– Конечно тебе, странное нечто! уже часа три как шаришься в моей памяти, как в грязном белье. Ты правда думал, что я не замечу этого?

– Со мной никогда не разговаривал смертный… – оторопев, пробормотал я, и тут же «сейф» с очередным воспоминанием передо мной закрылся. – Я думал, о моем присутствии вы едва ли догадываетесь.

– Так и было. Вернее, так и будет наверняка тоже. Когда я проснусь, не удивлюсь, если забуду этот фрагмент сна, – хмыкнула Леся. – Но не суть. Перестань лезть в мое личное, понял? Не твое дело собачье, с кем я пью и сплю.

– Фу, как грубо!

– Да потому что пошел вон, индюк!..

Хлоп. Я больше не мог видеть ни частички ее прошлого, будто своей невидимой рукой она закрыла мне доступ к нему.

Тут девушка резко открыла глаза и обнаружила себя лежащей во полутьме. Солнце уже зашло, но багровое зарево, пробиваясь через окно мастерской, освещало приятным светом картину и меня на ней.

– Хонос, – пробормотала она. Чувствовала девушка себя паршиво после дневного сна.

Леся, как и предсказывала, не помнила ни секунды нашего разговора. Лишь имя Хоноса пришло ей на уста, что стало моею удачей. Ведь, если она так ловко прогнала меня из своего сна, ничто не мешало ей сделать то же самое в бодрствовании! Признаюсь вам, я не на шутку испугался. Да уж, кто бы мог подумать, что я испугаюсь какой-то низшей сущности, человека?!

– Хонос, – выдохнула Леся снова, поднимаясь с кресла. – И что же ты мне снишься, странный божок…

Божок?! Как ты меня, пигалица, назвала??

Девушка провела рукой по стене, чтобы включить свет, однако рычажок почему-то не сработал. По всей видимости, Отец не успел заплатить за электричество.

«Только этого не хватало, теперь придется выйти из дома!..» – вздохнув, недовольно подумала Леся, однако ничего не попишешь. Вот и началась самая что ни на есть взрослая жизнь.

На телефоне был один пропущенный вызов, от Отца с полчаса тому назад. Вмиг оживившись, Леся набрала ему, и, дождавшись заветного «соединения», воскликнула:

– Папа! Папочка!..

– Да, родная, – голос Отца звучал устало, однако радостно. – Все хорошо, ты уже разместилась?

Лесе даже не верилось, что с ним все было в порядке:

– Я заснула, – призналась она. – Только пришла в себя. Ваш подарок, это просто… Давай встретимся? Я закажу такси, приеду к вам, не могу больше здесь одна находиться…

– Придется, – вдруг оборвал ее Отец. – Прости, какое-то время нам вообще нельзя видеться. Посмотрим, что будет дальше, но сейчас это точно небезопасно. Я вообще уже жалею, что не отменил твою поездку, эта зона отчуждения – лишь условность, и я подверг тебя такому огромному риску сейчас…

– Да, лучше бы я осталась в Питере и спилась бы там с горя! – вдруг выпалила Леся, вмиг залившись слезами. – Ты же понимаешь, что я не могла иначе, что я бы все равно приехала. Мне не за чем жить, и ты мой единственный любимый человек…

– Не говори так, – голос Отца стал еще жестче. – Не смей. Во-первых, я не хочу больше слышать эти твои «сопьюсь», ты же не слабачка у меня какая. Во-вторых, будь готова ко всему. Как тебе сказала Оля, даже и к тому, чтобы взять ноги в руки и драпать из Ленинска как можно скорее. И в-третьих – не перебивай меня! – в-третьих, утри сопли сейчас же! Как поняла, прием?

Леся, как по мановению волшебной палочки, успокоилась.

– Поняла, – ответила она, вспомнив их старую шутку про радиосвязь. – Прием.

– Вот и славно. Подарок нравится?

– Не то слово! – воскликнула девушка. – Как ты его достал только, ума не приложу…

– Потом, как-нибудь при встрече расскажу. Побежал сейчас на вызов.

– Стой! – Лесе так хотелось слышать его голос хотя бы еще минуту. – А когда мы увидимся?

– Не знаю, милая, не знаю. Будем надеяться, что как можно скорее, но будь готова ко всему. На связи, люблю тебя.

– А я тебя…

И Отец повесил трубку, оставив ее в кромешной тьме и одиночестве.

V

Расплатившись в первый же вечер за электричество, она не знала, какими еще «взрослыми» делами ей стоило бы стоило заняться. На новом месте девушка, к собственному изумлению, и чувствовала себя совсем иначе. Отчего-то не хотелось ей больше себя жалеть, лежать часами и думать о вечном, как Леся прежде делала в Петербурге.

Проведя первый вечер за книгой, она заснула только глубоко за полночь, а наутро, наскоро сообщив Жози, что с ней все в порядке, решила-таки пройтись до центра города. Он был таким же несуразным, каким и показался ей за время короткой поездки с Амикусом. Всюду треснувший асфальт, здания, не видавшие ремонта как будто со времен постройки, удивительно контрастировали с жизнью, что кипела на улицах Ленинска. Возле громадной статуи Вождя, что стояла на центральной площади, собирались подростки, которые даже в ранний час уже приехали кататься на скейтбордах и велосипедах. Звуки, правда, что доносились из их колонок, заставили Лесю зажать уши.

В переулках, где было потише, превалировали молодые мамы с детьми, что говорили, в основном, о злободневном, однако не забывая о местных сплетнях и качестве маникюра в новом салоне.

«И чему только детей потом научат!» – думала про себя с негодованием Леся, проходя мимо женщин. Обойдя их, девушка заметила в конце улочки небольшую вывеску с дымящейся чашкой кофе. Именно его-то ей и не хватало. Хорошая кофейня могла бы стать вторым приятным сюрпризом в этом городишке, после отцовского подарка, конечно.

В кофейне, однако, Лесю поджидал скорее сюрприз неопределенной природы: прямо у барной стойки сидел никто иной, как…Амикус. Она надеялась было пройти мимо, словно не заметя его, однако мужчина, как назло, повернул голову, едва девушка закрыла за собой дверь. Леся, поймав на себе его пристальный взгляд, бросила в ответ вызывающий.

– Доброе утро… Ой, простите, ведь доброго сейчас быть не может, – улыбнувшись, хмыкнула она, присаживаясь рядом. – Как здесь кофе?

В ответ на приветствие он лишь кивнул. По всей видимости, здороваться его никто так и не научил за прошедшие сутки.

– Отвратительный настолько, чтобы проснуться до вечера, а затем прийти сюда за второй порцией и дожить до полуночи, – ответил Амикус, а затем обратился к бариста. – Ничего личного, приятель.

Парень лет восемнадцати, худой, похожий на суриката с огромными карими глазами, пробормотал что-то невнятное и отвернулся к кофемашине, продолжив имитировать бурную деятельность.

Заказав себе порцию эспрессо, Леся не обнаружила его таким ужасным, как представлялось. Выпив кофе, она отвела взгляд на витрину с десертами, отчего-то чувствуя искушение вновь посмотреть на человека, к которому испытывала, определенно, антипатию.

– Первые впечатления? – Амикус продолжал без зазрения совести сверлить ее взглядом полупрозрачных глаз.

– Забавно, конечно, – выпалила Леся, вспомнив про «маникюрные разговоры» на улице. – Что человеку, все-таки нужно что-то предметное, привычное для обсуждения. Даже когда все остальное из этого «привычного» катится в тартарары.

– Да, это уж точно, – усмехнулся мужчина, а затем указал на самый здоровый кусок из тортов с витрины. – Будешь его?

– Не знаю… – промямлила Леся, не осознавая толком, голодна ли.

– Значит, будешь.

Мужчина заказал два шоколадных kladdkaka ⁵.

– Ешь, может, мозги заработают, наконец, – он протянул ей тарелку с куском побольше.

– Спасибо, – Леся, смутившись, начала сперва выковыривать дольки шоколада, чтобы съесть их первыми.

– Ты бы вот такие мысли, – за один укус он уничтожил добрую половину своего торта. – Обличала в своих романах, а не тривиальщину строчила, что в книжных продаешь сейчас.

Леся едва не подавилась от удивления.

– Да, я еще вчера зашел и купил одну книжонку, – признался он. – Интересно даже стало, что ты там пишешь. Тем более вечер свободный был, я ее и прочел в один присест. Названия точно не скажу, что-то про драконьи планеты или драконьи мечты…

– «Грезы планеты Дракон» – Леся от стыда едва не покраснела. Это была ее первая книга, проба пера, которую она написала еще в четырнадцать, и с тех пор сама боялась перечитывать.

– Недурно, учитывая возраст, – Амикус поправил очки и доел остатки, негромко причмокнув. – Да-да, там с обратной стороны было сказано, во сколько ты это написала. Однако, как я понял, дальше того уровня ты не особо продвинулась. Серия за серией, одни приключения да попаданцы… Самой-то не скучно?

Теперь девушка во всю залилась краской. Конечно, Леся догадывалась, что литературно халтурит уже который год, однако, когда ей об этом сказал посторонний человек, она едва не захлебнулась от возмущения:

– Моим читателям нет! И мне тоже…

– А вот и неправда, – покачал головой мужчина, улыбаясь. – Так вот к дельным мыслям: вместо зверей да мистических существ, писала бы лучше о людях. О настоящих живых людях. Которые даже во время конца света говорят о ноготках, а знаешь почему они о них говорят?

Леся только пожала плечами в ответ:

– Потому что глупы, наверное. Без понятия.

– Да потому что, – Амикус приподнял длинную ложку, указывая ею на потолок, словно на нем что-то было. Девушка невольно посмотрела наверх, но не обнаружила там ничего, кроме старой массивной люстры, покрытой пылью. Взгляд ее секунд на пять застыл, сделавшись стеклянным.

– А?.. – вернулась к жизни она, ощутив вдруг, как глупо выглядела в эти мгновения.

– Потому что, – он потряс теперь ложечкой, подняв ее еще выше. – Никому не интересно придумывать эпитеты для происходящего ужаса вокруг. Зачем создавать метафоры страху, если ты в нем живешь? Чтобы сойти с ума, или, того гляди, детям своим проложить дорожку к неустойчивой психике?

– Это маскировка, – пробормотала Леся. – Лишь попытка к бегству от себя, защита…

– О! – воскликнул Амикус. – Правильно, защита. Только защита и поиск правды может быть разным. Можно зарыться в шмотье и процедурах, можно пробежать десять километров, а можно возвыситься над самим собой, занявшись более-менее важным делу. Посвятить себя Искусству, как бы громко это ни звучало.

Он остановился на минуту, будто выжидая, пока Леся осознает сказанное им.

– И ты тоже боишься, потому что высмеиваешь страх других, – мужчина, посмотрев на часы, начал собираться. – Мой тебе совет: перестань. Если хочешь хоть какую-то пользу принести здесь, займись делом. Или в прямом, или переносном смысле. Раз нарекла себя поэтом, будь им. Отец тебе подарил студию и время. Так садись и пиши.

– Как можно спокойно писать, когда он может в любую минуту оказаться в больнице?! С лучевой! – воскликнула Леся, вспрыгнув со стула. Ее устами теперь вновь говорила тревога, прорвав в ней всякую невидимую броню.

Амикус, стоящий во весь рост, оказался намного выше нее, отчего-то только теперь она это заметила, хотя и сама Леся была не из маленьких.

– А вот так, – отрезал Амикус. – Задушив в себе себя, на какое-то время, как бы парадоксально ни звучало. Не отрекаясь от «я», но и забыв о пародии на личность, которую ты из себя сейчас представляешь.

– Это, вообще-то, обидно! – оскорбившись, ответила Леся. – Я не понимаю, зачем меня опускать, в очередной раз… С тобой невыносимо общаться! Не удивительно, что у тебя, кроме моего отца, нет друзей.

Не удержавшись, она пустилась в ответные оскорбления, доставши из кармана неприятный козырь, о котором Отец ей как-то обмолвился в их задушевной беседе.

– Да я только хотел…

– До свидания. Рассчитайте меня, – бросила Леся официанту, в бешенстве потирая виски.

– Я заплачу, – Амикус, понял, что погорячился. – Я только хотел сказать, что ты способна на большее…

Но девушка уже не слышала его. В глазах потемнело от гнева. Уже не таким важным ей казалось то, что он и книгу прочитал, и помочь собирался, потому как фраза эта задела ее до глубины души.

– Не тебе судить о моих способностях, – взбрыкнула Леся и, бросив на стол тысячную купюру, поспешила из кофейни, не дождавшись сдачи.

Еще немного послонявшись по улицам Ленинска, девушка вернулась обратно в мастерскую, которая, несмотря на уют интерьера и некую «солнечность», что в нее привнесла Оля своей женской рукой, показалась ей совсем пустой. Неживой. Она чувствовала себя призраком в месте, исконный смысл которого так перевернулся. Творить не хотелось, но и бездействовать было тоже невыносимо.

От скуки Леся заварила себе еще кофе и попробовала поесть бутербродов, но это заняло от силы минут двадцать, после чего физические бодрость и энергия накрыли ее новой волной, которую нужно было теперь куда-то направить.

«А что, если Амикус все-таки прав? И я могу попробовать написать что-то, пока жду возвращения Отца?» – мысль, что ее посетила, казалась совсем безумной. Ведь она никогда не писала, будучи пустой. Сочинение всегда представлялось ей некоторым представлением миру своей сущности. Внутренние краски, что наполняли ее, пусть даже они имели форму злости, и обиды, и разочарования, выплескивались на полотно, обретали словесную форму и облик персонажа.

Сейчас же в Лесе не было ни-че-го. Из-за страха и осознания возможной утраты близкого, всю ее фантазию сковали чудовищные образы мира без Отца. Мира, в котором ей, словно беззащитному ребенку, совсем не будет места.

«Не будет, потому что у меня и нет настоящей жизни» – внезапно постигло Лесю новое потрясение.

«Все мои книжки, все эти приятели-деятели искусства, вечеринки… Никогда не были частью меня настоящей. Пусть я и общалась редко с родителями, мой мир и моя жизнь на самом деле всегда вертелись вокруг них и противоборства с ними. Поэтому я так собачилась с Жози, поэтому так боялась того, что скажет Отец на мой уход из архитектурного… Выходит я ребенок, двадцатиоднолетний ребенок?…».

Мысли потоком захлестнули ее. Но не их же выплескивать на бумагу, правда? Таких откровений и в Интернете хватает. А что тогда? Если она хотела приблизиться к Искусству, то здесь нужно было нащупать нечто серьезнее.

«Задушив в себе себя, на какое-то время. Не отрекаясь от «я», но и забыв о пародии на личность, которую ты из себя сейчас представляешь» – всплыли слова Амикуса в голове.

Поднявшись на второй этаж, Леся вновь посмотрела на «Падение», подаренное Отцом.

– Может, написать про бога, который вернулся в мир людей и ищет в нем свою возлюбленную Виртус? – пробормотала Леся, любуясь мной. – А что, это идея, Хонос? Только как бы ты проявил себя, в каком облике предстал?..

Честно признаюсь, мне всегда нравились демонические псы. Вроде Цербера, этот был вообще моим любимчиком. Но Леся, конечно же, не могла меня слышать. Ее блок наяву, казалось, был еще сильнее. Как будто ни единой частицы меня теперь ее микрокосм, ее матрица сознания не пропускала. Что и возмущало, и, признаюсь, вызывало некое восхищение. Теперь я был вынужден лишь наблюдать за миром ее глазами.

Спустя минуты колебаний девушка села за стол. Конечно же, сначала нужен был план и его она решила начертить на бумаге. Тезисы, герои, образы… Потратив минут сорок на первый набросок, она воскликнула:

– Какая тоска! – зачеркнув все написанное, она начала переделывать черновик.

Не сказать, что это занятие доставляло ей большое неудовольствие, но и приятного было мало. Она с детства не любила проигрывать, и потому по самолюбию ее всегда били любые неудачи. Конечно, глас рассудка подсказывал, что с первого раза (а иногда и со второго, и с третьего) у человека могло что-то не получаться, но другая ее часть, живущая эмоциями, порою вырывала узды контроля и хотела в те минуты вообще все черновики разорвать, разбросать по комнате, а затем лечь на пол калачиком, и, зарывшись в эти клочки бумаги, тихо умереть.

Ее мысли и поведение забавляли меня и умиляли, признаюсь. Я никогда еще не жил так долго в теле Творца, и эти муки, метания и воодушевление, что доводилось испытать юной девушке, были для меня как некий диковинный десерт. Проходили часы, и ее дух раскрывался на бумаге все ярче и ярче; к вечеру Леся, наконец, пришла к пониманию, что хочет сказать в своей повести. Ей и впрямь было что сказать, впервые за недолгую свою жизнь, она поняла, что сможет это сделать. Или хотя бы попытается.

Встав из-за стола с чувством, что прожила этот день не зря, девушка спустилась вниз и обнаружила возле входной двери конверт точь-в-точь, что получила двумя днями ранее, только этот был синего цвета. Внутри него был билет на вечерний сеанс «Властелина колец», что крутили, к удивлению Леси, в местном кинотеатре. И записка:

Извини. Если хочешь, присоединяйся к очередному побегу от реальности.

Амикус

Леся шумно выдохнула. Что же, пожалуй, не лишним было бы и снова выйти в

люди?.. Вот только стоило ли общение с Амикусом того?

«Если он нагрубит мне и вечером, то это будет последняя наша встреча в отсутствие Отца» – наконец, пришло решение к Лесе. Все-таки одиночество дало о себе знать, снова расковыряв страхи в ее душе.

До сеанса оставался час, и Леся хотела было уже выйти из дома, однако, бросив взгляд в зеркало, обнаружила в нем совершенно грустное создание. С одной стороны, ей было плевать на то, что там Амикус подумает, а с другой… Не очень-то и плевать. Она даже не знала, хотела бы нравиться ему или нет, но что-то подсказывало ей, что можно и приодеться.

В рюкзаке своем, конечно же, кроме футболок с джинсами, Леся ничего не обнаружила, зато в шкафу на первом этаже ни с того ни с сего оказались несколько платьев, вероятно, купленные Олей.

– Просто фея-крестная, – бормотала девушка, впопыхах примеряя одно за другим. Остановившись на шелковом, молочного-бежевого цвета, платье, Леся нашла к нему и пару туфель. Распустив волосы, она оглядела себя снова во весь рост и изумилась своему преображению.

Впервые за несколько месяцев девушка ощутила свою красоту. В ней пробудилось что-то легкое и приятное, что, наверное, и должно быть присуще девушкам ее возраста. Уголки тонких бледных губ дрогнули. Она улыбалась своему отражению, как зачарованная.

Перед выходом Леся попробовала созвониться с Олей, чтобы поблагодарить, но безуспешно; Отец тоже не брал трубку. Новостные сводки, что Леся успела просмотреть за день, были немногословны. Каждый пропущенный вызов вкупе с молчанием Отца в ответ на ее сообщения возвещал все более о бездне, что хватала Лесю за горло, и душила, душила…

В дверь раздался негромкий стук. Девушка, если б умела, прижала бы уши от страха в эту секунду: кто к ней мог постучаться? С соседями она не успела познакомиться, Отец был на службе… Не Жози же прилетела, в конце то концов?

– Кто там? – осторожно протянула Леся, соскребая все остатки уверенности внутри и вкладывая их в свой голос.

– Это я, Амикус, – послышался робкий ответ за толщей металла. Выдохнув, девушка открыла дверь и увидела перед собой мужчину, который, казалось, стал как бы еще бесцветнее; словно гены его болезни усилились за прошедшие полдня.

Аметистовые глаза смотрели на нее с долей стыда, хотя он умело скрывал это чувство за бесстрастным выражением лица и уверенностью движений.

– Привет, – буркнула Леся, так и не решив, простила она ему утреннюю неучтивость или же нет.

– Отлично выглядишь, – Амикус натянуто улыбнулся, бросив сокрушенный взгляд на свою одежду. – А я вот не очень, примут меня за твоего пажа.

Леся пожала плечами:

– Спасибо. Да это все Олины проделки.

– Вот оно как, – Амикус усмехнулся. – Что есть то есть, вкус у нее прекрасный. Однако красивому все красиво, как говорится. Пойдем же.

Наконец, не выдержав, она улыбнулась в ответ и, взяв ключи с сумочкой, присоединилась к нему. Ей было странно идти рядом с мужчиной, взрослым мужчиной, к которому она испытывала нечто неопределенное и мучавшее все ее нутро. Это была не то симпатия с долей антипатии, не то ровно наоборот. А что чувствовал он, и вовсе представлялось ей чем-то неразрешимым. Уж не из жалости ли он позвал ее на этот сеанс? Леся закусила губу и старалась не смотреть на своего спутника, пока они шли до перекрестка. Дорога до него казалась ей бесконечным.

– Не криви так рот, – вдруг произнес он, пока они стояли на светофоре. – Тебе не идет. Неестественно выглядит.

Леся опешила.

– Почему произошел взрыв? – выпалила она, вместо того чтобы огрызнуться в ответ.

Амикус отвернулся и указал на зеленый сигнал. Оглядевшись по сторонам, он взял ее холодную руку в свою и крепко сжал, пока они переходили дорогу.

– Здесь водители сумасшедшие, – пояснил мужчина, однако было поздно: Лесино существо уже поплыло. – Было землетрясение, говорят. А на самом деле, шут его знает.

– Я думала, ты наверняка знаешь… – Лесе он казался хранителем ответов на все вопросы.

– Брось, – махнул он рукой. – Я, как и все смертные, лишь имею дело с последствиями. И судить могу только о них. Хотя что-то и можно предсказать, собственно, этим я и зарабатываю на хлеб.

– Предсказаниями? – усмехнулась девушка.

– Оцениваю риски, грубо говоря.

– Вот значит как. И что же, есть в этом хоть какой-то смысл? – Леся указала на вывеску корейского магазинчика. – Если по итогу все равно может случиться такая трагедия? Какой толк от математики, если она оказывается бесполезной, когда даже ничтожные доли процентов становятся всеми ста в один миг?

– Ты действительно хочешь сюда? – оборвал он ее размышления.

– Я хочу отвратительно-сладкого баночного кофе, – призналась она. – С каким-нибудь вкусом амаретто.

– Ужас, – Амикус округлил глаза. – С кем я только связался…

Однако, молча последовал за ней.

– Так и что же, – он продолжил разговор, когда Леся выбрала себе сладости. – Выходит, математика не нужна? Ты понимаешь, насколько нелепо это звучит?

Девушка вертела в руке банку с кофе, раздумывая, стоит ли начать ее пить сейчас или во время сеанса. Она уже поняла, что сморозила глупость, и даже не стала пытаться оправдываться. Амикус же как будто не сдерживался, чтобы не сказать ей что-нибудь грубое. Раздражения его как ни бывало.

– Ты злишься на собственное бессилие, а не на математику, – покачал головой он.

Леся вспыхнула, вмиг ощутив себя совершенным ребенком. С ответом она не нашлась, потому что чувствовала его правоту, но признавать подобное было не в ее привычках.

«Гораздо интереснее звучит творческий кризис, депрессия или тревожность, не так ли? Чем это самое бессилие…» – прошептала совесть Леси.

– Ну, пойдем же, – восприняв ее молчание за красноречивое согласие, Амикус слегка подтолкнул Лесю в спину. От его на удивление мягкого прикосновения по всему тонкому позвоночнику девушки разлилось приятное тепло.

Вечер был спасен.

0110

Она писала, порою воевала со мной во снах и наяву с Жози; боролась с ленью и всепоглощающим страхом перед неизвестностью. А общение с Амикусом, что оказался спасительной соломинкой в ее жизни, напоминало Лесе какую-то хитроумно изобретенную им игру, правила которой Леся пока лишь пыталась угадать.

Почти каждое утро они встречались на чашечку того самого отвратительного кофе, Леся слушала от него последние сводки новостей (так как сама почти их не читала), делилась своими успехами по книге, после чего они расходились и ни слова больше друг другу не говорили до следующего утра.

– А что будет дальше? – как-то, придя в мастерскую, спросила она вслух стены. Пустота студии вновь начинала поглощать ее, забирая всю ту энергию, что она заботливо генерировала для работы.

– Что будет дальше, если все это закончится благополучно? – продолжала она, поднимаясь наверх.

На столе лежала кипа написанного за последние пять дней.

– Вы просто разъедетесь, как ни в чем ни бывало, ты уже знаешь ответ, – сказала Леся себе, глядя на картину, которая, на удивление, самой ей уже порядком поднадоела. – Ты словно единственный человек, который способен меня пнуть и заставить поверить в себя… И ты слишком умен, чтобы продолжить якшаться с такой, как я, после всей этой заварушки.

Оттолкнуть от себя Амикуса означало остаться совсем одной. Но продолжать даже эти маленькие встречи, во время которых в сердце ее зарождалась надежда, стало для Леси невыносимым.

– Все, я так больше не могу! Не могу, не могу, – забормотала Леся, доставая бумагу, что обычно использовала для черновиков.

На листе замельтешили буквы, которые она выводила своим неопрятным почерком:

Я прошу прекратить наши встречи в кофейне. Не могу объяснить причину.

Леся.

Ей стало легче, и до самой поздней ночи она снова писала. Повесть подходила уже ко второму поворотному пункту, появлялся антагонист, что мешал быть возлюбленным вместе. Я наблюдал за всем этим действом и, если бы мог, высказался:

– Дура, а вам же никто не мешает!.. Разве что обоюдная трусость.

Но продолжал молчать. Ведь, по канону всех хороших драм, рассудок редко проявляет себя в должное время.

На следующий день Леся пришла в кофейню за два часа до условленного времени и передала записку мальчишке-бариста, потупив взгляд. Она чувствовала себя совсем подростком, ей будто вновь было пятнадцать, и она «тащилась» от самого классного парня в школе.

С возрастом, Лесе казалось, подобные чувства должны бы притупиться, но вышло наоборот: с пришедшей осознанностью сила эмоций и влечение к чему-то неизвестному только усилилось.

«Возможно, это все-таки хорошо, – подумалось девушке, когда она, счастливая, что не встретила на обратной дороге Амикуса, закрыла за собой дверь. – И просто значит, что я живой человек… Не сомнабула, пребывающая на странном перепутье вот уже который год».

Она знала, что перестать видеть Амикуса будет лучше, чем узреть его равнодушие. Пусть будет неопределенность, пусть этот некий «отказ Шредингера», который существует и не существует одновременно, пребывая в зависимости от наблюдателя.

Однако, энергия юношеского негодования все же взбушевалась в ней. Едва Леся села за перо, из-под него строка за строкой полились фразы, которых Леся сама от себя не ожидала. Я, хотя и чувствовал свое присутствие в этом творческом потоке, не переставал изумляться ее самости, энергии ее души, что проявляла себя на бумаге.

Прямо на моих глазах рождался Человек. Каждое слово, что она писала, было осмысленным, точным, тем самым, что затем вызывало мурашки у тех, кто читал ее повесть. Леся этого не знала, да и не могла знать, потому как не умела видеть будущее. Я же, как и говорил, иначе воспринимал и воспринимаю время. И в те секунды, что девушка, чуть ли не плача от досады из-за своей неразделенной любви, выводила букву за буквой, я лишь изумлялся, как каждое движение, каждый осмысленный знак воздействует на ее дальнейший путь и на пути других людей.

Мне открылась невероятная картина того, как Дух меняется и меняет вокруг себя все. Это было потрясающе, признаюсь вам, ведь видеть те образы, что рождались мгновение за мгновением, в, казалось бы, среднестатистических мозгах, значило и для меня обрести новую веру.

Моя сущность пришла к озарению: я веками жил во тьме, думая, что мне надобно почитание, восхваление, и что живу я и питаюсь только этой энергией. Это было заблуждением. На самом деле, я жил благодаря тем самым людским попыткам возвыситься над самими собой. Ведь прикосновение к божественному означало для них веру в абсолютное, в чистое и высшее, желание соединиться с этим чем-то. И, выходит, я был лишь их образом, побочным продуктом Духа, а не некой самостью. Меня нет и никогда не было. Я – осколок, фрагмент людского Со-знания.

Это повергло меня в ужас, уничтожило и возвысило в мгновение ока. Я узнал себя по-настоящему и понял, насколько ничтожно мыслил все эти столетия.

Когда Леся закончила главу с развязкой, силы покинули ее. Но это и был тот самый маленький подвиг, который ей предстояло совершить. Она этого не знала, повторюсь, но я знал. И также знал, как счастлива эта женщина будет потом, однако не буду забегать вперед.

Посмотрев на время, она, к своему великому удивлению, обнаружила, что прошло по меньшей мере четыре часа. Для нее, конечно, все это превратилось в мгновения бегства от страха, неуверенности и отчаяния, счастливые секунды забытия. Ей стало и впрямь легче. Немного походив по комнате, сжимая-разжимая кулаки, Леся даже заулыбалась. Только улыбка эта тут же померкла, едва она услышала телефонный звонок.

Что-то екнуло внутри, и ее посетило страшное предчувствие, прямо как тогда, во время взрыва на станции. На экране высветилось «Отец», но голос из трубки доносился Олин:

– Алеся, – голос ее дрожал и разрушался. – Твой отец… Он в больнице, у него начали проявляться симптомы лучевой болезни. Боже, боже… Это так страшно, мне так страшно…

Из трубки послышались громкие всхлипы. Оля, которая прежде всегда казалась Лесе пуленепробиваемой женщиной со стальными нервами и цезарианским характером, плакала навзрыд, боясь потерять Отца. В тот миг Леся поняла, что не имеет права быть слабой, пока Оля нуждалась в ней. Будучи одной из немногих, кто разделял ее чувства, она не могла позволить себе расплакаться в ответ.

– Так-так, – пробормотала девушка. – Вы уже в Ленинске?

– Да, – отвечала Оля, всхлипывая. – Мы в больнице. Приехали с час назад.

– У него острая форма? – нахмурившись, Леся посмотрела в окно.

Там, вдалеке, неспешно бежала та же речушка, что протекала в этих краях день ото дня, годами и столетиями омывая заросшие травой берега. И темно-синей бурлящей воде были безразличны страшные вести, что могли сломать или осчастливить человека. Она продолжала струиться и поблескивать на солнце, унося с собой все радости и печали, все временное, впадая в большие воды.

Леся продолжала слушать ослабевший голос Оли:

– Кажется, да. Мы готовимся к худшему…

– Я скоро буду.

Леся повесила трубку. Из головы вылетели все остальные мысли: об Амикусе, о книге, о страхе за смерть Отца. Отчего-то осталась только эта бедная женщина, которой сейчас нуждалась в ее поддержке. Девушка, в кои-то веки, почувствовала собранность. Ту самую, которой ей не доставало всю сознательную жизнь.

По дороге в больницу она получила еще одну неприятную новость: аэропорт Ленинска закрывался через несколько часов на неопределенный срок. Никаких пассажирских рейсов.

– Я не поеду, – твердила она Жози в трубку, расплачиваясь таксисту за проезд. Голос ее сделался металлическим.

Как бы ей ни было жаль сейчас собственную мать, никакого компромисса она не могла допустить. Если ей и суждено было увидеть Отца в последний раз, пусть так тому и быть. Главное, что все-таки они смогут встретиться, посмотреть друг другу в глаза.

– Ты будешь жалеть об этом до конца своих дней! – мать кричала в исступлении и бессилии.

– Я буду жалеть, если не попрощаюсь с ним. И если не помогу его жене в такую минуту.

– А о матери ты подумала?!

– Подумала. Извини, пожалуйста, – она выдохнула. – Я тебя люблю. Надеюсь, все обойдется, но сейчас я нужна здесь больше.

И, не дожидаясь ответа Жози, повесила трубку. В Лесе продолжало пробуждаться что-то лучшее. Я наблюдал за тем, как девушка уверенной походкой входит в здание, где находился с тяжелой болезнью ее Отец. Та самая, «вечно страдающая», избалованная девица, наконец, перестала видеть только себя. Кто бы знал, что, заходя в госпиталь хрущевских времен, можно осознать свое место в мире? Однако Лесе именно так это осознание и пришло. Чудеса все-таки бывают, скажу я вам.

Обнимая мачеху в коридоре, она все же пустила слезу, услышав о беременности Оли, но тут же утерла ее, чтобы не расстроить женщину еще больше. Той и так придется несладко, до конца своих дней.

Отец выглядел неплохо. Угольно-черные волосы с тонкой проседью по-прежнему блестели, а загорелая кожа отливала бронзой в лучах полуденного солнца. Мускулистые руки выглядывали из-под одеяла, и, казалось, по-прежнему наливались энергией и силой.

Он улыбнулся, едва Леся зашла в палату:

– Лисенок! Вот кого нам не хватало! – прищурился мужчина, как бы разглядывая свою дочь. – А чего за круги под глазами, ночные муки творчества?

Взгляд его как бы говорил: «Только без жалости, милая. Без нее, мне и Олиной хватает».

– Да, именно они, – по щеке Леси предательски сбежала еще одна слеза, и она утерла ее запястьем. – Пишу новую повесть.

– О, вот оно как, – с любопытством продолжил он. – И о чем же?

Лицо его, однако, заметно осунулось. Девушка, взяв руку Оли, села вместе с ней на кушетку напротив, рассматривая его сквозь защитный экран стерильного бокса.

– Вам правда интересно?

Оля своей маленькой рукой потерла раскрасневшийся носик. Ее лицо вдруг стало совсем детским, будто ей было лет пятнадцать, а никак не тридцать. Взгляд был таким испуганным, измученным и потерянным, что Лесе захотелось ее укутать в одеяло и посадить себе на коленки.

– Да, конечно, – пробормотала она и, посмотрев на девушку, выдавила улыбку. – Конечно, Лисенок, рассказывай.

На деле Лесе самой было уже плевать на повесть. Ей хотелось обнимать бесконечно долго этих двоих, горевать и сокрушаться, сетовать на злую судьбу-судьбинушку, но она знала, что это не только не поможет, но еще и превратит последние дни жизни Отца в сплошную муку.

Взгляд его вторил мыслям дочери: «Все правильно, давай о хорошем». Правда, едва девушка начала рассказ, он перебил ее, нахмурившись:

– Так-так, ни слова больше!

– Почему? – опешила Леся. – Тебе не нравится?

Оля посмотрела на мужа в недоумении.

– Мне не просто нравится, – Отец приподнялся на кровати. – Я хочу это услышать! Завтра же, можешь привезти это сюда?

Леся с облегчением улыбнулась:

– А как иначе, если тыпросишь?

До окончания часов посещения они разговаривали о всяком: о Ленинске, о происходящем в мире, о красивой природе этих мест и забавных случаях из практики Оли за последние месяцы. Когда их время закончилось, Леся, попрощавшись, побрела домой, чувствуя себя совершенно выжатой. Шла она час или два, и вернулась, когда было уже затемно. Возле дома, к своему превеликому удивлению, она застала Амикуса.

– Здравствуйте, – изумилась девушка, даже слегка разведя руками. – Вот так кого не ждали.

Мужчина встал со скамейки, на которой сидел как будто несколько часов. Амикус словно еще больше побледнел эти сутки, что они не виделись. Взгляд его был встревоженный и вопросительный:

– Что-то случилось? – спросил он вкрадчиво. – За исключением… Да, я уже успел его навестить утром. Помимо этого?

– А этого недостаточно? – пожала плечами Леся, отводя взгляд. Врать ей никогда не удавалось.

– Посмотри на меня, – он попытался прикоснуться к ее подбородку, но она отошла назад.

– Я не хочу больше видеться, – призналась Леся, наконец, найдя в себе силы посмотреть на Амикуса. – Не хочу и все.

– Я тебя чем-то обидел? – он осторожно сделал шаг вперед и положил руку на ее плечо.

– Нет, но я знаю, что сделаешь это, – покачала девушка головой. – Потому что, когда все закончится, я стану тебе неинтересна. Не хочу привязываться, понимаешь? У меня не так много друзей…

– То есть, по-твоему, я друг? – с усмешкой спросил Амикус. Леся не поняла, была ли это очередная издевка или же простое недоумение.

– Я надеялась…

– Да я влюбился в тебя еще в аэропорту, дурочка! – сокрушенно воскликнул он. – Неужели это не было очевидно? Я думал, писатели те еще психологи.

Она оторопела, не веря своим ушам. По кончикам пальцев пробежали токи тепла. Не могло это быть правдой, должно быть, очередной безумный сон наяву!.. Амикус вдруг обнял ее, очень крепко, так и не дождавшись вменяемого ответа от ошарашенной таким признанием Леси. Девушка обхватила его тонкую фигуру в ответ, не желая выпускать больше никогда этого человека из своей жизни.

На удивление, она впервые за день позволила себе по-настоящему заплакать:

– Он умрет, Амикус. Он умрет, и я останусь совсем одна.

– Какие глупости, не останешься ты одна, – пробормотал он и еще сильнее прижал ее к себе. – У тебя всегда буду я.

7

Проходили дни. В закрытом городе жизнь словно остановилась, замерла в ожидании. Власти держали их в неведении, но Амикус говорил, что все образуется. Почему-то Леся верила ему. На то, конечно, не было оснований, но ей очень хотелось… Верить. Эта вера давала ей простую надежду, смысл; давала и крылья, что словно вырастали за спиной, когда она садилась за работу.

С каждым днем у нее получалось все лучше, яснее выражать мысль. С каждым словом она освобождалась.

Приезжая к Отцу, она садилась напротив и читала главу за главой ему, Амикусу и Оле. Леся, наконец, почувствовала, что у нее есть настоящая, крепкая семья. Хотя эти люди всегда были в ее жизни, они словно сосуществовали в разных мирах. Как эти миры могли соединиться здесь, в больничной палате, стало для нее загадкой (для меня с самым очевидным ответом).

Не хватало только Жози, которая, конечно, уже остыла и теперь сильно тосковала по дочери и беспокоилась за здоровье бывшего мужа. Леся знала, что они вскоре встретятся с мамой. Амикус знал, значит, и она не сомневалась в этом.

Приходя вечерами в мастерскую, Леся долго в ней не задерживалась, чувствуя, что вот-вот придет Амикус, и можно будет вновь поговорить обо всем, посмотреть теплой ночью на яркие мерцающие звезды, вдохнуть всей грудью сладкий воздух и раствориться в мелодиях, что напевали сверчки. И это не означало забыться, но означало любить жизнь, несмотря ни на что.

Отцу становилось хуже день ото дня. Болезнь разрушала его тело частичка за частичкой изнутри, саботируя волю этого сильного человека к жизни. Он принимал свой конец достойно, молча смотря Смерти в глаза, не боясь и не прячась за словами жалости. Слушал близких, говорил им то, что считал важным, делал последние распоряжения и давал советы так, будто отправлялся в далекое странствие, из которого однажды ему было суждено вернуться.

– У тебя все получится, Леся, – сказал Отец девушке в предпоследний вечер. – Я даже в этом не сомневаюсь. Не сразу, но получится все, что ты задумаешь. Потому что ты моя дочь, и иначе быть не может.

– Спасибо, – она почувствовала, что все же не может удержаться от слез, глядя на его истощенное, покрывшееся пятнами тело. – Пап, спасибо за все, правда. Если бы не ты, я бы вообще не начала писать. Так и осталась бы потребителем. Помнишь тот день, когда ты привел меня в галерею и показал «Хоноса»?.. Это ведь после него я и поняла, что хочу писать больше всего на свете.

– А вот и не правда, – Отец постарался улыбнуться. Ему было очень тяжело говорить. – Ты начала писать, потому что тебе было суждено это делать. Вовсе не из-за какой-то картины, хотя я и рад, что она радует твой глаз в мастерской. Надеюсь, после всего… Ты еще будешь приезжать в Ленинск, хотя бы иногда, ради Оли и своего брата или сестры.

– Я вообще не думаю возвращаться пока, – призналась Леся. – Мне сейчас и здесь хорошо.

– Значит, – в голосе Отца звучала искренняя радость. – Тебе будет хорошо и везде, это самое главное. Только не сомневайся двигаться дальше, когда почувствуешь нужным.

– Хорошо, – Леся постаралась взять себя в руки. – Спасибо, правда, если бы не ты…

– Это меньшее, что мог сделать для любимой дочи.

Они просто смотрели друг на друга какое-то время, пока Отец не отвел взгляд. Ему тяжело давались долгие бодрствования.

– Я всегда буду тебя любить, – Леся не удержалась и вновь залилась слезами. Вдруг ей почудилось, что она снова маленькая девочка, та самая, чьи крохотные ладошки обе целиком помещались в большую отцовскую руку, крепкую и теплую руку защитника.

– Люби тех, кто рядом. А меня помни и храни память о любви, тогда и жизнь моя будет иметь смысл. Она уже имеет, потому что ты выросла Человеком, которым я горжусь.

Вскоре он заснул, оставив Лесю наедине с роем мыслей. Каждое слово эхом отзывалось в сознании, приводя ее к пониманию никчемности жизни, которую она вела все эти годы. Желая найти себя, Леся все время искала и делала вовсе не то, что привело бы ее на истинный путь. Себя она смогла найти, только взрастив в своем сердце лучшее чувство.

Будучи ребенком, Алеся не испытывала страха перед сценой, однако в день, когда ее восхождение на подмостки было, по меркам общественности, заслуженным, ее пробрал мандраж. Туфли сделались неудобными и словно сжались в размере, а прекрасное платье ее все время хотелось скинуть и самой как-нибудь по волшебству раствориться.

– Хотя бы ради Инги, не мямли! – бормотала она себе под нос, зацепившись взглядом за струйки синих тонких вен на своих бледных ногах.

Мысль о дочери обратно вогнала ее в притупившуюся от волнения тоску. Вот уже три дня как она была вдали от их с Амикусом дома в Ленинске, прилетев по приглашению на вручение премии в Москву. Это была заодно и возможность пообщаться с Жози, которую она уже год как не видела.

Ритм города, однако, утомил ее на вторые сутки. Алеся настолько привыкла к шуму воды возле дома, к тишине и чему-то настоящему, что здесь, в людской карикатуре на природные замыслы, она чувствовала, будто пребывает в pastiche⁶ на жизнь. И, казалось, никто этого не замечал, кроме нее. Окружающие покорно неслись вперед, в свои миры и деятельность, создавая шум и кроме него как будто ничего. В этом было что-то завораживающее и отталкивающее одновременно.

Алеся не готовила речь заранее, хотя организаторы и попросили ее об этом. Но, пока женщина наблюдала за движением этого беспощадного потока, слова сами собой начали всплывать, собираясь в стройный текст. Пока она неслась вверх в лифте на нужный этаж, картинка вконец оформилась, и теперь нужно было только до нести ее до зрителей.

– Поздравляю вас, – мужчина, что вручал ей премию, искренне улыбался. – Вы меня просто восхищаете своей деятельностью! Ваш фонд в поддержку пострадавших от взрыва на Тукайской АЭС, открытые литературные школы, повести, переведенные на многие языки мира, сказки… И вам всего тридцать три, поразительно!.. В общем, даю вам слово.

– Спасибо, – Алеся улыбнулась в ответ ведущему. – Я безмерно благодарна не только своей семье, каждому ее члену; я благодарна еще и всем людям. В Москве я всего три дня, и, признаюсь, уже сошла с ума, и ваше мужество жить в этом городе вызывает даже долю уважения…

В зале послышались смешки. Она чувствовала, что говорит с каждой секундой все увереннее, что не могло не радовать. Алеся представляла Амикуса по ту сторону экрана, будто она разговаривает с ним за очередной чашкой кофе у них дома, и продолжать становилось все легче.

Я же в это время бегал по залу, перемещаясь из со-знания в со-знание. На удивление, в этот день я смог насчитать душ двадцать, в коих можно было немного покопаться. Да, за мной все еще водился этот грешок, хотя в Алесину лезть я давно перестал. Наконец, напрыгавшись, я вернулся к ней, прямо перед тем, как она произнесла завершающую часть.

– Так вот, окунувшись в ваш мир, такой отличный от моего, я заметила одну, казалось бы, лежащую на поверхности вещь: человек поистине наделяется невероятной силой, когда он не один. Мы создаем эту реальность, этот мир, являясь его частью. И, хотя мне, как и всякому, приятно держать в руках подобную награду и на несколько минут почувствовать себя особенной, я не могу не сказать высокопарного: это маленький приз всего человечества. Мы сможем стать лучше.

Примечания

1

Honor, Honōs (лат. – почет, уважение) – древнеримский бог чести, которого почитали вместе с богиней доблести Виртус.

(обратно)

2

Инсула – в архитектуре Древнего Рима – многоэтажный жилой дом с комнатами и квартирами.

(обратно)

3

Стихотворение А. Тарковского.

(обратно)

4

Автомобиль американской компании Chevrolet (здесь имеется ввиду 1972 г. выпуска)

(обратно)

5

Kladdkaka – шведский шоколадный торт.

(обратно)

6

pastiche = имитация

(обратно)

Оглавление

¼

0,375

S

V

0110

7

*** Примечания ***