Божественная карусель [Олег Михайлович Шепель] (fb2) читать онлайн

Олег Шепель Божественная карусель

Целитель Рассказ

Игорь Водолеев обожал фантастику. Вернее, Игорь Владимирович Водолеев, потому что он был уже взрослым 40-летним человеком с небольшим брюшком и приличной залысиной, кандидатом наук, старшим научным сотрудником солидного академического института. Однако в душе это был ребенок, все время ищущий в этом мире и ждущий от него чего-то волшебного, необычного, доброго. Но поскольку Игорю ничего такого не встречалось ни в жизни, ни на работе, то он окунался в фантастическую литературу и там находил отдохновение. Жена и двое его сыновей снисходительно относились к этой слабости главы семьи. Как ни странно, но даже его дети, будучи еще школьниками, считали фантастические произведения несерьезными и даже неинтересными. Одним словом, единомышленников по страсти у Водолеева не было. Если не считать соседа по лестничной клетке Кирилла Николаевича Павленского, который не то чтобы разделял увлечение Игоря Владимировича, но всегда с неподдельным интересом слушал его пересказы прочитанных недавно произведений. Мало того, с удовольствием обсуждал содержание книжек, никогда, впрочем, не затрудняя себя их прочтением. Официально Кирилл Николаевич нигде не работал, но поскольку всему городу он был известен как хороший целитель, то в средствах никогда не нуждался. Жил один, хотя внешне был для женщин очень даже привлекателен. Смуглая кожа, темные волосы, стянутые на затылке косичкой, стройный торс и карие глаза, способные при необходимости излучать вожделение, делали его похожим на пылкого мексиканца. Говорят, что некоторые пациентки рассчитывались с ним телом, но Водолеев такими разговорами не интересовался. Бесплатно Павленский лечил только начальника местной налоговой службы, который за это, естественно, закрывал глаза на незарегистрированную деятельность целителя. Игорь Владимирович никогда не пользовался услугами Кирилла Николаевича, предпочитая традиционную медицину, тем не менее к его деятельности относился уважительно, полагая, что в ненаучной деятельности этого врачевателя есть и рациональное зерно – люди-то выздоравливали!

Однажды Водолеев накануне Нового года зашел к своему соседу узнать, где можно приобрести елочку недорогую, но попушистее. Павленский себе уже такую приобрел и вообще считался знатоком того, что, где, почем в городе. И, разумеется, Игорь не упустил случая рассказать Кириллу о космических приключениях, пережитых им вместе с героями недавно прочитанного научно-фантастического романа. Как всегда, они расположились на кухне за чашкой чая и Павленский, не перебивая, слушал эмоциональное повествование Игоря. Когда тот закончил, Кирилл вместо обычного высказывания своего мнения вдруг неожиданно спросил:

– А ты бы сам хотел полететь к другим планетам?

– Я? Да кто меня возьмет? – грустно улыбнулся Игорь.

– Спрашиваю вполне серьезно. Если у тебя будет возможность отправиться к другим планетам, полетишь?

– У тебя что, связи с космодромом?

– Нет, но такую возможность я тебе предоставить могу.

– Это как?

– Ты сможешь полететь один. Именно ты. Не твое физическое тело, оно останется здесь, а ты.

– Пока ничего не понимаю.

– Физическое тело останется здесь, а астральное… Слышал про такое?

– Да… Что-то нематериальное.

– Не совсем. Оно тоже материальное, просто пока недоступно для наблюдения официальной науке.

– Интересно… А еще какая наука бывает? Неофициальная?

– Оккультная. Но дело не в этом. Твое астральное тело вместе со всем интеллектом сможет полететь туда, куда его направит твое сознание.

– И это не опасно? – скорее иронизировал, чем спрашивал всерьез Игорь.

– Ты сможешь вернуть свое астральное тело в физическое, когда пожелаешь.

– Точно? – теперь уже вопрос задавался без усмешки.

– Мне это удается без труда, а тебя я первое время подстрахую.

– Хочешь сказать, что частенько летаешь по вселенной?

– Не то чтобы частенько, но бывает.

Воцарилась пауза, которая не заполнялась даже отхлебыванием чая.

– А почему не рассказывал об этом никогда раньше? – прервал молчание Игорь.

– Ты не был готов.

– Все это покруче всякой фантастики.

– Пожалуй… То, что тебя так впечатляет в книжках, действительно детский лепет по сравнению с тем, что сам увидишь.

– А кому еще ты говорил о своих полетах?

– Никому. И тебя прошу поступать так же.

– О’кей… Но почему?

– Потому что за распространение некоторых оккультных знаний можно понести суровое кармическое наказание.

– А за то, что ты в эти знания посвящаешь меня, тебе не попадет?

– Я тебе приоткрою лишь маленькую завесу, но тем не менее, если кому-то все-таки проболтаешься, то наказаны будем оба так, что мало не покажется. Подумай. Пока не поздно отказаться.

– Нет. Я согласен. Когда можно будет попробовать?

– Начать удобней всего сразу после православного Рождества.

– Договорились, – вставая из-за стола, сказал Игорь и добавил: – Мы еще до Рождества поговорим об этом поподробней, а сейчас пора домой. Засиделся я у тебя.

Новогодние и рождественские праздники пролетели, как всегда, незаметно. И вот в назначенный будний день и вечерний час Игорь лежал на диване в квартире Кирилла и внимательно слушал его последние наставления:

– Сегодня полетаешь только по квартире, повисишь под потолком, освоишься. На первый раз не проявляй никакой инициативы. Делай только то, что скажет мой голос. Пока поупражняемся не более пяти минут. Все, закрывай глаза.

Игорь послушно прикрыл веки. Сперва ничего не происходило. Темнота в глазах и тишина в ушах просто навевали на Водолеева, недавно пришедшего с работы, дрему. Переменилось все вдруг, сразу. Он увидел самого себя, лежащего на диване с закрытыми глазами, и Кирилла, стоящего рядом, делающего над телом Игоря какие-то пассы. Воспринимал все это Водолеев как бы сверху. Однако при попытке рассмотреть свой летающий астрал Игорь увидел только люстру и потолок. Никакого тела наверху не было. Он находился здесь, а тело было там, внизу. Ощущения дремоты как не бывало. Водолеев вспомнил, что описание аналогичного состояния давали некоторые из тех, кто пережил клиническую смерть. «Неужели я клинически мертв?» – подумалось ему. Однако нет. Лежавшее внизу тело дышало ро́вно, и розовые щеки источали здоровье. Захотелось спуститься, чтобы рассмотреть себя поближе, но раздался голос:

– К полу не снижайся, слетай вдоль потолка на кухню и сразу назад.

Вне всякого сомнения, это говорил Кирилл, но звучание голоса было необычным – жестким, властным, не допускающим возражения. При этом смотрел он теперь прямо на Игоря, не на тело, продолжающее лежать на диване и спокойно дышать, а именно в потолок, как будто что-то там видел. Водолеев, исполняя нехитрый приказ, умудрился все-таки несколько раз столкнуться со стенкой. Управлять своей мыслью оказалось не так-то просто. Тем не менее с заданием справился. На кухне бросилась в глаза бутылка вина, совершенно одиноко стоящая на абсолютно чистом, прибранном столе. Все остальное было как обычно, и Игорь, так же неловко, сталкиваясь со стенами, вернулся назад.

– Оставайся там же. Ничего больше не делай, – сразу же прозвучала команда Павленского. Он определенно видел Игоря.

Темнота и тишина вернулись так же неожиданно, как и исчезли.

– Можешь открыть глаза, – это был уже знакомый, земной голос соседа. Глазам Игоря открылась привычная холостяцкая обстановка однокомнатной квартиры Кирилла и он сам, улыбающийся и явно собой довольный.

– Ну, как путешествие?

Вокруг все было настолько буднично, что никак не верилось в реальность пережитого минуту назад.

– Слушай, Павленский, а ты меня не разыграл?

– То есть?

– Элементарно загипнотизировал и… все.

– Самое обычное недоверие, которое я, конечно же, предвидел. Ты ведь сегодня на кухню не заходил, сразу прошел в комнату, так?

– Так.

– Тем не менее сейчас можешь сказать, что там стоит на столе.

– Бутылка вина.

– Можешь пойти проверить.

Водолеев встал и прошел на кухню. Вне всякого сомнения, на столе стояла та самая бутылка, которую он видел сверху. На том самом месте…

Еще с неделю Игорь совершенствовался в управлении астральным телом, летая по однокомнатной квартире Павленского. Затем долго, но вполне успешно учился проходить и пролетать сквозь препятствия. Стены для него теперь были не помехой. Не выходя из комнаты соседа, Игорь мог без труда посмотреть, что творится в собственной квартире или в любой другой, и при этом оставаться совершенно невидимым для тех, кто в ней находится. Водолееву уже удавалось самому, без помощи Кирилла, выходить из своей «оболочки» – так пренебрежительно он теперь называл ранее трепетно оберегаемое тело – и возвращаться по своему усмотрению назад, он умел беспрепятственно пролетать сквозь все перекрытия своего дома, с первого этажа по девятый и обратно, проходить не только сквозь стены, но и мебельные стенки, ковры, гарнитуры и прочие предметы. Но покидать пределы здания Павленский все еще не разрешал.

За это время Водолеев основательно переменился. То есть он оставался, как и прежде, любящим мужем, заботливым отцом, собранным в работе исследователем, но все, кто с ним общался, стали замечать, что в манере поведения Игоря появилась какая-то особенная самоуверенность, от него стало веять надменно-снисходительным превосходством, для которого вроде бы не было никаких оснований. Игорь Владимирович перестал навязывать окружающим свои впечатления о прочитанных ранее произведениях, но у всех при этом складывалось впечатление, будто их просто перестали считать этого достойными. Домашние же обратили внимание, что читать он перестал. Совсем. И не только фантастику, но и всякую беллетристику вообще. Впрочем, никто не паниковал. Все объяснялось естественным взрослением и сопутствующей ему солидностью, которые наконец-то – лучше поздно, чем никогда – все-таки наступили.

Между тем для Игоря наступил знаменательный день – Павленский дал добро на выход за пределы здания. Просторы Вселенной становились реально доступными. Утром за завтраком, днем на работе, вечером по дороге домой Водолеев думал только об этом. Но, зайдя после ужина к Кириллу и уже привычно расположившись на знакомом диване, испытал некоторое разочарование.

– Окажешься на улице, долетишь до конечной станции метро и сразу назад, – безапелляционным тоном заявил Кирилл.

– Почему?

– Все вопросы пото́м.

Игорь вздохнул, однако перечить не посмел… Вылетел он через окно, вернее сквозь стекло, легко, как муха в открытую форточку. Находясь на высоте четвертого этажа, Водолеев взглянул вниз. Нет, не страшно. Ездили машины, сновали по своим делам люди. Стояла весна. Дни уже не торопились уступать свое место темноте, и Игорь просто наслаждался возможностью любоваться пробуждающейся природой. Он взглянул вверх. Синь вечернего неба, подкрашенная пурпуром заходящего солнца, теперь была для Водолеева досягаема, к ней можно было стремиться. Еще с детских лет он так отчаянно мечтал летать подобно птице! И теперь летел! Игорь осторожно опустился к са́мому асфальту и, поравнявшись с пешеходами, резко взмыл вверх и вперед. Промелькнул знакомый четвертый этаж, шестой, девятый… Вот уже крыши зданий далеко внизу. Участки недавно вылезшей городской травы отсюда казались зелеными заплатками на сером материале. «Я лечу, я в полете!» – пела душа Водолеева. И вдруг:

– Назад! Я же сказал, к станции метро! – приказ Павленского подействовал как отрезвляющий холодный душ.

– Тоже мне, Икар нашелся, – голос раздавался так близко, что Игорю захотелось выкрикнуть: «Ты здесь?» Но издавать звук было нечем, поэтому оставалось только молча подчиниться…

По возвращении в родную «оболочку» Игорь, хотя испытывал полный восторг от совершенного полета, стал демонстрировать Павленскому ребяческое нетерпение:

– Ради чего ты меня тормозишь? Такими темпами… Наверное, только через год ты разрешишь вылететь за́ город, через десять позволишь сделать первый гагаринский виток вокруг Земли… – пылил он, заняв свое обычное место на кухне. Кирилл сперва расхохотался, но тут же, посерьезнев, ответил:

– Да лети куда хочешь! Только вначале рассчитайся, – и Водолеев почувствовал, что игры закончились. Он с детства не любил те минуты, когда истекало время баловства и надо было приступать к урокам или другим серьезным делам. Вот и сейчас у Игоря неприятно засосало под ложечкой:

– Сколько я тебе должен?

Кирилл дружелюбно улыбнулся и положил свою руку Водолееву на плечо:

– Расслабься. Пока нисколько. Но за умение покидать земную атмосферу и после этого возвращаться в бренную плоть необходимо внести разовую плату.

Игорь настороженно молчал.

– Почему не спрашиваешь какую?

– Жду, когда сам скажешь.

– Необходимо завещание.

– Чего?

– За-ве-ща-ни-е, – повторил по слогам Павленский.

– У меня же ничего нет. Мне завещать-то нечего.

– Достаточно того банковского счета, что оформлен на твое имя.

– Ты и про него знаешь?.. Даже жене о нем неизвестно… Это детям на покупку квартир. Они взрослеют быстро. Я не хочу, чтобы они в молодости маялись без жилья, как мы.

– Да ты не оправдывайся. Никто тебя не принуждает. Дело твое. Можешь ничего не завещать. Но тогда за пределы атмосферы не вырвешься.

На этот раз повисшее молчание Павленский прерывать не стал. Заговорил Игорь:

– Я напишу завещание, а ты меня прикончишь.

– При такой степени недоверия нам, наверное, нет смысла продолжать знакомство?

– Извини… я не хотел… обидеть… Мне надо подумать.

– Разумеется. Но не воспринимай все так драматично. Ты напишешь завещание, о котором, может быть, никто никогда ничего не узнает. Будешь летать себе в межзвездном пространстве. Если захочешь – сможешь публиковать все увиденное в форме научных гипотез, предположений. Дети твои вырастут, купишь им квартиры. После этого, может быть, закроешь свой пустой счет и твое завещание так и останется невостребованным.

– Но тогда зачем оно тебе?

– Это просто обязательный оккультный ритуал. Знания определенного уровня предоставлять даром нельзя. А брать с тебя конкретную наличку я не хочу.

– Мне надо подумать, – встал из-за стола Игорь. – Извини.

– Я понимаю.

Заклинание «надо подумать» было скорее формальностью, чем реальной потребностью. На самом деле Водолеев понял, что попался на крючок. Ему дали ощутить только глоток настоящей свободы, и теперь Игорь понимал, что ради получения независимости от земного притяжения в полном объеме он отдаст все. Но сомнения все-таки оставались. Слишком часто Водолееву приходилось сталкиваться в этой жизни с людским коварством.

На следующее утро, придя на работу, Игорь отпросился в библиотеку и действительно отправился туда с тем, чтобы собраться с мыслями и принять окончательное решение. Имея давнюю привычку рационально анализировать всякую возникающую проблему, Водолеев и на этот раз сформулировал и записал вопрос: «Что вызывает у меня сомнения в предложении оставить завещание Павленскому?» И тут же приписал ответ: «Возможность обмана», в скобках добавил: «(маловероятно)». Далее опять последовали вопрос и ответ: «В чем может состоять обман? В убийстве! С целью овладения банковским счетом (очень маловероятно)». Больше Игорь ничего не писал, так как в голову пришла простейшая до гениальности мысль: «Как только составлю и передам Павленскому завещание, так сразу же всю сумму со своего счета переведу на имя жены! И оккультный ритуал будет соблюден, и убивать меня смысла не будет». Своей жене Водолеев доверял абсолютно. Женились они по взаимной любви, и хотя сила чувств со временем угасла, супругам удалось сохранить по отношению друг к другу взаимное глубокое доверие. Кругленькую сумму на своем банковском вкладе Игорь скрывал от жены не потому, что хотел обмануть. Он мечтал однажды сделать сюрприз на удивление всем своим родным – в день свадьбы старшего сына подарить ему новую квартиру. При этом сумма, накопленная с премий, о которых дома никто не знал, была уже такова, что и младшему тоже хватило бы. Итак, секрет придется раскрыть раньше срока. Но стоит ли жалеть о потере тайны, которая стала уже достоянием соседа? Игорь успокоился и… после обеда был уже опять у Павленского.

– Ваше предложение, Кирилл Николаевич, принято, – заявил он с порога, – поехали к нотариусу прямо сейчас.

– Ты хорошо подумал? Что за спешка?

– Да хорошо, хорошо. Чего тянуть-то?

– Не терпится улететь подальше от Земли?

– Нет-нет. Сегодня мы дальше нотариуса не полетим. Новые парения над землей будут чуть попозже. Я тебе скажу когда. О’кей?

– О’кей.

– Собирайся. Поехали.

Уже возвращаясь от нотариуса, каждый из них держал в кармане свой экземпляр завещания и каждый из них в душе ликовал…

Весь вечер Водолеев с нетерпением ожидал с работы жену, чтобы раскрыть ей свою давнишнюю тайну, но вместо этого раздался телефонный звонок.

– Игорек, я у сестры. Она серьезно заболела, а ее муж, ты знаешь, в командировке. Только что здесь была скорая… В общем, я сегодня ночую у нее. Сочини сегодня ужин сам из того, что есть в холодильнике. Ладно?

– Ладно. А я как раз хотел сегодня с тобой переговорить…

– Что-нибудь случилось?

– Нет, но разговор не телефонный.

– Завтра поговорить – не будет поздно?

– Нет.

– Ну, пока.

Водолеев положил трубку.

– Мужики! – крикнул он детям, делающим уроки в соседней комнате. – Сегодня ночуем без мамы! – и поплелся к холодильнику.

Поздно ночью Водолеев, проснувшись, обнаружил себя стоящим возле своей кровати. «Чего это я лунатить стал?» – подумалось ему. Но взглянув на постель, увидел в ней самого себя. Ни ужаса, ни испуга он не испытал, так как картина была ему уже давно знакома, но мысли приняли другое направление: «Как это я выскочил во сне? Плохо еще контролирую процесс. Завтра надо будет сказать Павленскому». Игорь попытался войти в свое тело и… не смог. Вторая и третья попытки также не увенчались успехом. Смутная догадка осенила Игоря. Он приблизился к своему собственному лицу. Точно! Дыхания не было. Сердце не билось. Надо лететь к Кириллу! Но что такое? Игорю не удавалось преодолеть те стены, которые огораживали квартиру Кирилла. Все остальные перегородки и перекрытия он, как всегда, преодолевал легко, а в помещение Павленского проникнуть не мог никак. И вот тут наконец Водолеевым овладел настоящий ужас: «Обманул! Обманул! – выло где-то у него внутри. – Как же так? Все-таки обманул! А ведь христиане предупреждали – нельзя связываться с колдуном! Не послушал! Я ведь искал Истину. Я ведь ради Истины. Разве Истина не есть Бог? Обманул! Обманул! Обманул…».

Известие о скоропостижной кончине Водолеева удивило всех, кто его знал. Здоровый, жизнерадостный, преуспевающий человек и вдруг… Жена Игоря Владимировича была совершенно потеряна, и если бы не помощь его сослуживцев и соседей, особенно Кирилла Николаевича, то она бы, конечно, с проведением похорон не справилась. Павленский был настолько внимателен и предупредителен к вдове, что его почти ни о чем не надо было просить. Он всегда исполнял именно то, что требовалось, как раз тогда, когда было надо. По окончании поминок, уже при прощании с Павленским, вдова расплакалась у него на плече не только из-за обрушившегося на нее горя, но и от благодарности за неоценимую помощь, оказанную в такую страшную минуту.

* * *

Месяца через два в дверь Кирилла Николаевича раздался звонок и на пороге появился очень пожилой, но судя по одежде и позолоченной, изящной тросточке, достаточно состоятельный человек.

– Здравствуйте. Павленского Кирилла Николаевича можно увидеть?

– Здравствуйте. Это я. Проходите…

Пока незнакомец пробирался в комнату, Павленский бросил взгляд за кухонное окно. Ну, конечно! У подъезда стоял новенький «Мерседес» с терпеливо ожидающим водителем. Кирилл Николаевич прошел вслед за посетителем, жестом пригласил его занять кресло и сел напротив:

– Я слушаю.

– У вас, Кирилл Николаевич, репутация замечательного, порядочного целителя, – не представляясь, начал гость. Не дождавшись никакой реакции на лесть, продолжил: – Но я пришел по другому вопросу. В вашем последнем рекламном объявлении предлагаются услуги по реинкарнации. Вы бы не могли пояснить поподробнее?

– Поскольку вы сюда пришли… И даже без предварительного телефонного звонка. То скорее всего какие-то представления об этом у вас уже есть…

– Хотелось бы из ваших уст.

– Охотно. В нашей стране растет число суицидов – самоубийств людей, доведенных до отчаяния житейской или какой-нибудь моральной ситуацией. Между тем этот поступок – тягчайший грех, и несчастные, совершающие его, обрекают себя на новые страдания уже в другом мире. Я, в отличие от называющих себя специалистами психологов, психотерапевтов, психиатров, не обманываю людей обещаниями решить их внутренние или материальные проблемы, но предоставляю возможность покинуть это тело, воплотившись в новорожденном, и, таким образом, избежать суицида с вытекающими из него последствиями. Для окружающих пациент умирает, а фактически рождается вновь. В другой семье, в другом месте.

– И какова цена такой услуги? – гость был явно и сильно заинтересован.

– Необходимо составить завещание…

Разговор только начинался. А на улице господствовала, пожалуй, лучшая пора года – начало лета, когда уже позади зимние холода и метели, весенние слякоть и грязь, а впереди теплые длинные солнечные дни, наполненные запахом зеленых трав, прохладою рек, отдыхом и радостью бытия.

Никак не верилось, что кому-то это все так надоело.

Божественная карусель Повесть

Трансляция выступления велась из зала для торжественных государственных церемоний по телевизионным каналам всего мира. Это была кульминация еще одной, теперь уже заключительной, инаугурации Олега Константиновича Шевро́нского на должность Президента еще одной, теперь уже заключительной страны. Стремительной походкой стосемидесятипятилетний молодой человек, на вид лет тридцати пяти, стоявший в окружении приближенных, священнослужителей, журналистов, взошел к микрофонам по белоснежной лестнице и уже знакомым для всех жителей Земли голосом стал произносить текст очередной присяги: «Сегодня, в год 2135-й от Рождества Христова, принимая на себя обязанности Президента страны, клянусь отдавать все свои силы ее процветанию, сохранению суверенитета и независимости. Вместе с тем свидетельствую, что, поскольку в настоящий момент являюсь Президентом всех остальных стран мира, то сегодняшняя инаугурация ставит точку в длительном и кровопролитном движении человечества к Единству…».

Формально все государства на Земле оставались суверенными, независимыми территориями, имеющими право избирать своего Главу или Премьер-министра всеобщим, прямым, тайным голосованием. Но поскольку практическим результатом этих голосований было избрание одного и того же человека, то все понимали, что проводимое мероприятие фактически завершало политическое объединение Человечества.

1

За окном лаборатории молекулярной генетики дождевыми облаками проплывал унылый осенний вечер 2030 года, своей будничностью чудесно маскировавший ослепительную яркость произошедшего события, о котором, по мнению семидесятилетнего заведующего университетской лабораторией Шевронского, пока никому не следовало знать, – в руках Олега Константиновича оказалось «Средство Макропулоса». Разумеется, не то, что описал в своей фантастической сказке Карел Чапек, но с тем самым свойством эликсира жизни, дарующим физическое бессмертие. В этот поздний час в помещении находились только двое: сам Шевронский и его знакомый, ровесник – Алексей Андреевич Зу́бров, который отнюдь не являлся сотрудником Института, но частенько приходил в лабораторию по просьбе Олега Константиновича в часы, когда все здание уже почти полностью пустело.

Взглянув на только что распечатанные принтером результаты последних экспериментов, свидетельствующие лишь о возможном, почти незначительном омоложении подопытных обезьян, Шевронский сразу поверил в увиденное и бросился к напарнику:

– Алексей! Они молодеют! Наши обезьянки молодеют! Теперь в моих руках «Средство Макропулоса», – с видом победителя уселся в кресло и продолжал как бы сам с собой: – Наивный Чапек! Он полагал, что кто-то отречется от возможности продления жизни во имя абстрактно-мифических интересов всего Человечества. В реальной жизни вряд ли кто станет отказываться от личного бессмертия. Ты знаешь, Алексей Андреевич, – вновь обратился Шевронский к собеседнику, – теперь передо мной очень непростая задача – оформить патент.

– Не понял. У тебя этих патентов почти сотня. В чем проблема?

– Проблема в том, что единственным автором и владельцем патента должно быть только одно физическое лицо – твой покорный слуга, Олег Константинович Шевронский. Понимаешь? Не университет как юридическое лицо, не сотрудники лаборатории как… Ну, ты понял. Только я. Это очень важно. В противном случае моим результатом воспользуются другие: федеральные, коммерческие, а скорее всего, в конечном счете, мафиозные структуры, словом, те, у кого в стране реальная власть. Но я не таков – результаты моей работы сейчас в моих руках и я не собираюсь делиться ими ни с кем! – встал и заходил по лаборатории. – Теперь необходимо умудриться «застолбить» приоритет, опубликовав полученные результаты, и в то же время никому не дать существенных сведений о конкретном способе их достижения. Открыть свой частный институт, в который перевести весь состав своей лаборатории, возглавляемой мною… – Шевронский на секунду задумался и тут же сам удивился результату своих раздумий, – почти 10 лет! Цену на свое средство, сулящее физическое бессмертие, установлю сперва такую, что приобрести его смогут только олигархи. А потом… Потом посмотрим. Но первым человеком, на котором будет поставлен эксперимент по омоложению организма, буду, конечно, я сам – Олег Константинович Шевронский. У меня предчувствие, что все получится, – остановился и пристально посмотрел на Зуброва. – Ведь ты мне поможешь?

– Но ведь я не сотрудник лаборатории и даже не работник Института.

– А что, хочешь им стать?

– Нет.

– Скажи, Алексей Андреевич Зубров, посмотри мне в глаза и скажи – ты мне поможешь?

– Помогу, – не только услышал, но и увидел в глазах Алексея Шевронский.

Внешность Зуброва, особенно его крупные черные, чуть навыкате глаза, свидетельствовала о незаурядной духовной мощи этого человека. Почти у всякого, проходящего мимо него на улице, возникало искушение оглянуться, чтобы еще раз увидеть невысокую сухую фигуру, от которой исходило что-то мистическое. Сам Алексей Зубров называл себя «ведун», то есть ведьма мужского пола. Но при этом подчеркивал, что происходит это название от слова «ведать», означающего «знать». Больше, чем другие. Он действительно знал. О любом человеке Алексей Зубров мог точно рассказать, что с ним было и, в общих чертах, что будет. Мог поставить диагноз болеющему и вылечить его. Мог и наоборот, сделать здорового больным. Причем за деньги практиковал и то и другое. Зло творил по отношению к тем, кто действительно, по его мнению, заслуживал наказания. На возражения Шевронского, что наказание – это прерогатива Господа и любое зло возвращается к творящему его, говорил, что знает защиту от кармического наказания. Однажды Олег Константинович узнал, что Зубров, получив от кого-то очень дорогой заказ, умертвил достаточно известного негодяя. Шевронский решил порвать всякие отношения со своим подозрительным знакомым, о чем и заявил ему в самой нелицеприятной форме. Но в ответ услышал спокойное разъяснение о том, что этот человек не убит, а реинкарнирован, что в ближайшее время его душа вновь появится на этом свете в теле какого-нибудь новорожденного, что общество теперь избавлено от очередного источника зла, что сам реинкарнированный теперь имеет возможность скорректировать свою судьбу… Шевронский поверил. Не поверить этим глазам было невозможно. И когда Олег Константинович вдруг очень тяжело заболел, то даже просил Зуброва: «Реинкарнируй меня, силы терпеть уже иссякли», но в ответ услышал: «Нет! Ты мне еще нужен будешь здесь. Я лучше помогу тебе вылечиться». И с тех пор при всякой житейской или творческой проблеме, возникающей у Шевронского, Алексей Зубров всегда оказывал ему свою поддержку. Вот и сейчас, прося Зуброва о помощи, Олег Константинович знал – отказа не будет.

Домой Шевронский возвращался на метро. Своей машины не было, да он никогда и не стремился к ее приобретению. Такая покупка требовала определенной сосредоточенности на житейских проблемах, а вот этого Олег Константинович очень не любил. Еще со школьных лет он был уверен, что за его интеллектуальные способности самое справедливое в мире Советское государство обеспечит его всем необходимым, предоставив все возможности для работы во благо Родины, и считал ниже своего достоинства суету по поводу своего собственного хлеба насущного. Даже когда коммунистический режим рухнул, он продолжал наивно верить, что его, такого замечательного, закончившего университет с отличием, защитившего в аспирантуре досрочно кандидатскую диссертацию, непременно кто-то оценит, всем обеспечит и даст возможность заниматься достойной работой. Увы, на самом деле вокруг происходило нечто сперва совсем непонятное. Серьезные должности, интересная высокооплачиваемая работа доставались бывшим троечникам, известным в студенчестве стукачам, а то и откровенным разгильдяям.

Университетские пятерки, ученая степень и даже безупречность выполняемой на службе работы никого из работодателей не интересовали. Не срабатывала даже его обаятельная внешность – безукоризненно благородные черты лица брюнета с карими глазами, длинными, чуть загнутыми вверх ресницами и привлекательной улыбкой, которой он раньше с таким удовольствием злоупотреблял не только со студентками, но и с молодыми преподавательницами, без труда получая у них зачет или желанную пятерку.

В поисках справедливого начальника Шевронский все ниже опускался в своем социальном положении, пока наконец не понял простейшую истину – чтобы преуспевать в этом мире, важно обладать не столько умом, сколько энергией, но самое главное – владеть искусством ладить с власть имущими, какими бы непривлекательными лично для тебя они ни были. А вот этому-то искусству нигде и не обучали – ни в школе, ни в вузе, ни в аспирантуре. Отличные оценки, полученные за время учебы, и вообще интеллект, даже в сочетании с внешней привлекательностью, не имели в окружающей его жизни никакой цены. Осознав эту банальную истину, он однажды смог занять должность заведующего лабораторией и вот уже на протяжении 10 лет удерживать ее за собой.

Глядя теперь на открывающиеся и закрывающиеся двери вагона метро, Шевронский размышлял: «Интересно, а почему бы и мне теперь не приобрести свой автомобиль?» Но размышлял без напряжения, без зависти к тем, у кого он был, а скорее развлекаясь, потому что бодрствовать и при этом ни о чем не думать Шевронский не умел. «Если с гаражом и водителем, то почему нет?» Добравшись на лифте до своего этажа, Олег Константинович, как обычно, нажал кнопку звонка.

– Кто там? – донесся из-за двери знакомый голос жены, немолодой, но энергичной, аристократично выглядевшей женщины. Дети и внуки этой стареющей пары разъехались по разным городам, но, оставшись вдвоем в большой квартире, они чувствовали себя вполне самодостаточными.

– Анастасия Николаевна, это ваш верный муж, трепетно ждущий своей участи – впустят ли его в дом.

– Верные мужья по окончании рабочего дня, – улыбаясь, открывала дверь Анастасия Николаевна, – бегом торопятся домой, а не засиживаются со своими пробирками, как с любовницами, до полуночи.

– Родная моя, поверь, сегодня они этого стоили, – снимая плащ и чмокая в щеку свою белокурую супругу, возбужденно тараторил Олег Константинович, – мы без пяти минут у цели.

– Неужели ты действительно веришь, что с помощью каких-то препаратов можно разрушить границы продолжительности жизни, установленные самим Господом Богом? – спрашивала Анастасия Николаевна, уже накрывая кухонный стол.

– Что значит – установленные Богом? – мо́я руки в ванной, возмущался Шевронский. – В Средние века эти границы, между прочим, составляли всего лишь около 30 лет, а ранее и того меньше. И именно развитие медицины раздвинуло этот период до 80 лет и более, – уже садясь за стол, продолжал: – Извини, но я верую в справедливость могущества Создателя не менее твоего. И раз уж Он давал ранее возможность продлевать время пребывания на земле, значит, не откажет и сейчас. Не знаю, кто тот избранник, что принесет людям физическое бессмертие, – я или другой ненормальный, но в том, что он уже на земле живет, – не сомневаюсь ничуть. Ты пойми, – Шевронского уже понесло, и его не мог остановить даже запах только что поставленного дымящегося ужина, – в основе старения организма лежит старение клетки. А клетка стареет в процессе деления, из-за укорачивания ДНК – дезоксирибонуклеиновой кислоты. Восстановить длину ДНК – все равно что омолодить клетку, а значит, и весь организм. И фермент, способный эту длину восстанавливать, уже найден – теломераза. Отдельные делящиеся человеческие клетки уже научились омолаживать! Конечно, не все они делятся и не все стареют по такому механизму… – здесь Шевронский споткнулся. – Ты знаешь, из чистого суеверия не хочу делиться с тобой своими последними успехами… Но я уверен – мы на правильном пути!

– Вот, наверное, за эту страстную веру, которую лично сама не разделяю, я тебя и люблю… Ты будешь есть или нет?

Но, уже заведенный, Олег Константинович не унимался:

– Восстанавливая длину ДНК, мы омолаживаем клетку, омолаживая клетку, мы омолаживаем весь организм – вот и все!

– Если все это не угодно Богу – у вас ничего не получится! – продолжала возражать Анастасия.

– Я согласен, – горячился Шевронский, – но убежден, что делаю угодное Ему дело. Он всякий раз дарует возможность продлить жизнь человека ровно настолько, насколько достойным становится человек предоставления нового срока: искупить вину, расширить кругозор, углубить знания, постичь любовь… Сейчас все должно получиться. Человек начинает по-настоящему тянуться к духовности только на склоне лет. Обрати внимание: кто основные прихожане в наших церквях? Пожилые люди! И вот только к старости постигнув истинную радость жизни духовной на земле, они вынуждены эту землю покидать.… Все должно получиться! Люди достойны продления своих лет на земле.

– Так думаешь ты! Но таков ли замысел Божий? Ешь давай, уже все остыло.

Олег Константинович наконец принялся за еду. Анастасия Николаевна, влюбленно глядя на жующего супруга, рассуждала:

– Слушай, Шевронский, чего я в тебе такого нашла? Приличной зарплаты ты домой не приносишь, в перспективы твоих научных бредней я, извини, не верю, дети наши уже выросли и разъехались… Какой для меня в тебе смысл? А просто боготворю твою одержимость, так отличающую тебя от остальных – обычных, скучных, банальных мужиков, проводящих все свободное время за поиском выпивки либо запчастей к автомобилю или проворачивающих какие-то темные дела, о которых предпочитают, мерзко ухмыляясь, помалкивать. Ты просто один из тех чудаков не от мира сего, который вполне достоин моей любви. Вот и все.

На следующее утро, когда все сотрудники лаборатории Шевронского уже занимались своими делами, Олег Константинович, пребывая в эйфории, закрылся с Зубровым в своем тесненьком кабинетике и напропалую откровенничал, распахивал свою душу.

– А ведь ты знаешь, Алексей Андреевич, я же никогда не был по-настоящему глубоким мыслителем, способным ради маленькой жемчужины истины самоотверженно погружаться в бездны наук. Моя сила в другом. Плавая по поверхности, я способен интуитивно чувствовать, в каком месте безбрежного моря ныряния перспективны, а в каком нет. Я безошибочно определяю, какое из научных направлений даст быстрый и существенный результат, а какое является тупиковым. Еще будучи аспирантом, я чувствовал себя ловцом жемчуга, работающим на хозяина. Хозяином мог быть научный руководитель, заведующий кафедрой, какое-то министерство или ведомство, заказывающее исследование. В любом случае хозяин сам указывал, где нырять, иногда как нырять, но всегда добытый жемчуг забирал себе. Выстраданное исследователем изобретение или открытие использовалось по усмотрению заказчика, хозяина.

– Не драматизируй, – возразил Зубров, – между толковым хозяином и удачливым ловцом жемчуга всегда устанавливаются вполне партнерские отношения на взаимовыгодных условиях: ловцу важны положительные эмоции от самого процесса поиска и признательность за нахождение особенно крупных жемчужин. При соблюдении этих условий ему вполне достаточно предоставить возможность не думать о куске хлеба и мелочах быта, чтобы он, забыв об окружающем мире, нырял и нырял за жемчугом в угоду хозяйскому корыстолюбию. Сам же хозяин удовлетворяется окупаемостью затрат, понесенных на содержание ловца. Желательно с прибылью. Чем большей, тем лучше. Слава первооткрывателя хозяину ни к чему. А если хозяин – военное ведомство, так ему и прибыль не нужна. Была бы убойная сила в результате.

– Это все так, но меня подобные партнерские отношения не устраивали! К 25 годам, став обычным кандидатом наук, я жаждал получить все – и славу первооткрывателя, и дивиденды от использования открытия. Удел А. С. Попова, И. В. Курчатова, Р. Оппенгеймера, и прочих мыслителей, чьими разработками пользовались другие, – не для меня. Моему духу ближе Г. Марко́ни, Т. Эдисон, династия Нобелей. Эти деятели умели превращать свои изобретения в реальные, и притом фантастические по размерам состояния. Они мне ближе по духу… Но все-таки не ро́вня. Обладание открытием, к которому мы с тобой приблизились, даст власть над всем человечеством. Безграничную… А ведь было время, когда я уже потерял всякую надежду… Не имея никаких средств даже к существованию, не говоря уже о самостоятельных научных исследованиях, я устраивался в научные институты своего родного провинциального городка, сперва охотно брался за назначенные темы, но всякий раз спустя некоторое время эти темы оказывались либо бесперспективными, либо перспектива состояла в передаче результатов разработки хозяину. Работать для-ради зарплаты без пусть далекого, но величественного света в конце бесконечного тоннельного лабиринта мучительных поисков мне было неинтересно. Я бросал надоевшую и искал новую работу. Мой подход к жизни был до примитивности прост – либо ВСЕ, либо НИЧЕГО! Серединой я брезговал. Причем «все» – означало не меньше чем власть над человечеством (впрочем, для его же блага), а «ничего» – абсолютную личную нищету. Ну, почти абсолютную. А поскольку в реальной жизни я не получал ВСЕ, то вынужден был довольствоваться НИЧЕМ. Глупость? Да! Я понимал, что это мальчишество, но не отказывался от него, а напротив, лелеял в себе это качество, полагая, что оно является признаком особенности, незаурядности… Только на склоне лет смирился с мыслью, что моя судьба – обычная середина. Но и за эту середину пришлось побороться… Лишь к 60 годам добился должности заведующего лабораторией и права самому выбирать направление исследований. К этому времени генетический код человека уже был расшифрован, механизм старения и умирания клеток в общих чертах установлен. Я, как и многие, понимал, что человечество вплотную подошло к раскрытию тайны физического бессмертия…

– Но в отличие от многих ты понимал и другое! – перебил Зубров. – Ты знаешь, что для достижения этой цели усилий только материалистов-естествоиспытателей недостаточно. Ты понял, что определение «ненаучно» не всегда означает «неистинно», что у науки нет монополии на истину. А я тебе скажу больше – наука никогда не говорила и не скажет ничего такого, что было бы неизвестно мистикам. Физики, например, до сих пор гордятся своей теорией относительности, между тем как эта самая относительность давным-давно известна теософам и индусам под другим названием – «майа», что значит «иллюзия». Современные философы, неважно, материалисты или идеалисты, едва ли не крупнейшим достижением считают представление о диалектическом единстве противоположностей. Однако понимание неразрывности добра и зла сопутствовало человечеству с глубин веков, невидимых даже историкам. Для убедительности можно было бы привести тысячи других примеров, но сейчас это ни к чему. Тебе и самому известно, что одними манипуляциями с материальными носителями жизни, пусть даже это будут мельчайшие фрагменты молекул ДНК, – физического бессмертия индивида не достигнуть. Подобно тому как физику Альберту Эйнштейну в свое время понадобилась неоценимая помощь друга студенческих лет – математика Марселя Гроссмана, так и тебе, биохимику Олегу Шевронскому, сегодня нужна помощь мистика Алексея Андреевича Зу́брова – моя помощь. И ты ее уже отчасти получил. Благодаря моим оккультным воздействиям обезьянки помолодели. Но для того, чтобы омолодить человека, нам с тобой предстоит еще мно-о-ого поработать. Организовать свой институт – это только первый маленький шаг. Понял?

– Слушай, Зубров, а почему ты со своим оккультизмом не омолаживаешь организмы сам, без моего участия? Ты ведь это можешь…

– Увы! Не могу. Все мои оккультные движения и пассы, проделываемые с обезьянами, эффективны только в сочетании с твоими строгими биохимическими экспериментами. Без твоей кропотливой работы мои усилия бессмысленны. Так же, как и твоя деятельность бессмысленна без моей помощи. В чем суть моих воздействий на живые организмы, не спрашивай – не скажу. Но на очень долгий период времени мы с тобой – одно целое.

– Претендуешь на соавторство? – насторожился Шевронский.

– Об этом не беспокойся. На соавторство я не претендую. Более того, убедительно тебя прошу оставить мое участие в проделанной работе если не в тайне, то хотя бы в тени. О’кей?

– О’кей!

2

Академик Шевронский не любил празднований. Он воспринимал их как организованное безделье и время от времени участвовал в застольях, церемониях и прочих мероприятиях лишь с целью поддержания с кем-то хороших отношений, установления новых связей или решения каких-то иных деловых вопросов. Вот и сегодня, 7 июля 2060 года, Олег Константинович с гораздо бо́льшим удовольствием провел бы у реки, озера или на берегу моря. А вечером посидел бы над своей последней монографией… Однако именно в этот солнечный летний день ему необходимо участвовать в шумном праздновании тройного юбилея:30-летия со дня основания возглавляемого Шевронским Института, 25-летия клинического омоложения первого человека, каковым являлся сам Олег Константинович, и, наконец, его собственного столетия. Шевронский не утруждал бы ни себя, ни бюджет своего знаменитого Института пышностью торжеств, если бы не одно «но». Олег Константинович только что стал кандидатом в Президенты Российской Федерации, и сегодняшнее празднование должно было послужить мощным стартом его избирательной кампании. Подъехав к своему Институту, академик недовольно поморщился. На стенах висели транспаранты: «Шевронскому уже 100 лет, а старости в помине нет!» и «Поздравляем весь коллектив с 30-летием основания Института и 25-летием первого клинического омоложения человека – Олега Константиновича Шевронского!» Оформление было явно не в его вкусе. Однако оставалось только вздыхать. Сам виноват. Заместитель по организационной работе поначалу пытался согласовывать какие-то вопросы, связанные с проведением праздника, но академик настолько не любил мелкую предпраздничную суету, что в конечном итоге поручил своему заму провести все мероприятие по своему усмотрению. Что тот и сделал. А о вкусах, как известно, не спорят. Поднявшись на второй этаж, в свой кабинет, Олег Константинович сразу же выглянул в окно и увидел несколько автобусов, подъезжающих к Институту с разных сторон. Все правильно. Согласно сценарию празднования, через несколько минут должна была начаться пресс-конференция. Журналисты всевозможных отечественных и зарубежных газет и телеканалов, стараясь быть пунктуальными, почти одновременно съезжались к зданию. Олег Константинович ничуть не волновался. С ироничной улыбкой он смотрел, как телеоператоры суетливо торопились сделать видеосъемку транспарантов на здании и побыстрее пройти в помещение, чтобы занять место поудобнее. Шевронский включил одно из подслушивающих устройств, которые позволяли ему контролировать разговоры не только в любом помещении Института, но и на значительной территории, прилегающей к нему. Сквозь общий гул можно было расслышать отдельные диалоги:

– Пресс-конференция обещает быть сенсационной.

– Да… Вообще, в этом тройном совпадении годовщин есть что-то мистическое.

– Пожалуй…

Шевронский отключил устройство и откинулся в кресле. Он не страдал манией преследования, не боялся за́говоров. Но секреты Института требовали основательных мер предосторожности, поэтому академик не жалел средств на развитие системы охраны вообще и на подслушивающие устройства в частности. Именно неве́дение всех о том, как Институт и клиника Шевронского добиваются своих результатов, давало Олегу Константиновичу власть над людьми. И это неве́дение надо было сохранять во что бы то ни стало…

Телефонный звонок вывел директора из задумчивости.

– Олег Константинович, это Зубров.

– Слушаю.

– С какой такой стати я должен сегодня вести пресс-конференцию?

– Не знаю. Так мой зам решил. Отменять я ничего не буду. Ты уже давно официальный сотрудник Института, так что поприличней причешись и надень галстук. Рубашка, надеюсь, свежая?

– У меня нет галстука.

– Возьми у кого-нибудь. Скажи, что я распорядился. Но чтобы через 10 минут был в Президиуме, причесанный и в галстуке. Все.

Когда в назначенное время академик вошел в конференц-зал, то увидел, что вся огромная площадь помещения уже была полностью набита журналистами, а в Президиуме, несколько взъерошенный, сидел Зубров. «Конечно, не для него такая работа, – подумал Шевронский. – Что ж, придется инициативу брать на себя». Олег Константинович прошел на свое место и, не присаживаясь, обратился к залу с известной всем обаятельнейшей улыбкой:

– Господа! Леди и джентльмены! Сегодня мы пригласили вас сюда не только для того, чтобы принять поздравления с 30-летием основания Института, 25-летием первого клинического омоложения человека и моим личным 100-летним юбилеем, но и официально поставить вас в известность о следующем: только что ваш покорный слуга, Олег Константинович Шевронский, первым зарегистрировался в Центральной избирательной комиссии как кандидат на должность Президента Российской Федерации, – в зале поднялся гул, переходящий в аплодисменты.

– Пожалуйста, вопросы, – наконец-то сориентировался Зубров.

– Газета «Дейли Велд». Господин Шевронский, вероятно, в этой ситуации празднование юбилеев превратится в колоссальное предвыборное шоу, призванное обеспечить вашу победу?

– Да, это так. Но победу обеспечит не шоу и даже не мой моложавый тридцатилетний внешний вид. Причина моего лидерства, конечно, в другом. Первыми пациентами клиники после моего успешного омоложения Институт принимал только богатейших людей мира и России. Российским толстосумам мы отдавали приоритет. Плата за проведение операции омоложения достигала половины состояния оперируемого. Но сейчас в очередь на омоложение стоят политики и журналисты, юристы и экономисты, предприниматели и священники, а также просто очень ловкие люди. Но разумеется, виднейшие и крупнейшие. Все они будут активно участвовать в избирательной кампании на моей стороне.

– Газета «Московский комсомолец». Вы хотите сказать, что газеты, телевидение, церковные проповеди – все будут призывать голосовать за академика Шевронского?

– Именно так, а кроме того, сайты Интернета и другие электронные средства связи.

– «Санди таймс». Господин Шевронский, каково отношение к вашей кандидатуре ныне действующего Президента России?

– Видите ли, он правит уже два срока подряд…

– И тоже хочет долго жить, – неожиданно перебил мужской голос из зала. – Весь государственный аппарат уже давно на команду Шевронского работает.

– Но участие госслужащих в избирательных кампаниях незаконно, – так же из зала возразил женский голос.

– А они в свободное от работы время, в качестве рядовых граждан, обеспокоенных за будущее России, – ехидно прокомментировал кто-то третий. В зале стал нарастать гул.

– Да уже давно все министерства работают на одного кандидата, – подливал кто-то масла в огонь.

Шевронский оставался иронично невозмутим. Зубров сперва несколько растерялся, но абсолютное спокойствие соседа помогло ему вновь приступить к исполнению обязанностей ведущего:

– Господа, господа, мы перешли к бурным дискуссиям. Между тем собрались для проведения пресс-конференции.

Гул постепенно затих.

– Газета «Дейли телеграф». Господин Шевронский, бессмысленность соперничества с вами даже для ваших недругов настолько очевидна, что вряд ли есть смысл выдвигаться кому-то еще, даже ради дополнительной возможности еще разок заявить о себе. Не считаете ли вы возможным проведение безальтернативных выборов?

– Нет! Не считаю. Россия – государство демократическое и выборы будут проходить обязательно на альтернативной основе.

– Да найдут они парочку послушных претендентов. Только кто их будет всерьез воспринимать? – опять прервал спокойствие голос из зала. Но теперь уже Зубров контролировал ситуацию:

– Я попросил бы всех присутствующих воздерживаться от эмоциональных выпадов и ограничиваться только вопросами к Олегу Константиновичу.

– Газета «Известия». Олег Константинович, внешне ваша жизнь воспринимается как цепь последовательных триумфов. Могли бы вы поделиться какими-то трудностями, оказавшимися скрытыми от глаз внешних наблюдателей?

Шевронский выдержал паузу:

– Да. Предвкушение победы на предстоящих выборах мне отравляет одно воспоминание. Об ошибке, совершенной еще двадцать пять лет назад, но последствия которой будут омрачать, видимо, всю мою последующую жизнь. Омолодить свою жену я не сумел. Когда меня после успешной операции везли из клиники домой, я всю дорогу по-юношески волновался – узнает или не узнает родная старушка? Узнала! Она ведь меня именно таким и полюбила! И, конечно, именно таким помнила. Анастасия Николаевна сама должна была ложиться в клинику на следующей неделе. Мы мечтали о том, как после ее операции отправимся отдыхать на какое-нибудь море, где будем только друг друга любить и бездельничать. Эйфория захлестнула меня и… Погубила Анастасию Николаевну. Она скончалась прямо на операционном столе. Не были учтены некоторые особенности женского организма человека для такого возраста. Все последующие операции проводились уже со знанием всех этих тонкостей и заканчивались более чем успешно. Но то были последующие… И проходили они без моего участия. Я уже не интересовался работой. Мои достижения потеряли тогда для меня всякий смысл. Впервые, ощущая себя молодым, я постиг страшное содержание красивого слова «депрессия». Основным предметом моих размышлений стал поиск способов ухода из жизни. Меня удержало тогда лишь религиозное убеждение о великой греховности самоубийц и отсутствии для них облегчения в том мире. Я боялся, что если уйду из жизни добровольно, то там мне все равно не разрешат встретиться с Анастасией. Расстройство психики было настолько глубоким, что сотрудники клиники стали подозревать – не является ли оно одним из побочных последствий операции. Однако все обошлось. Энергичные и профессиональные действия психиатров и психотерапевтов постепенно вернули меня к жизни. Да и отсутствие подобных последствий у других оперируемых однозначно свидетельствовало о другой причине моей болезни. Операция, сделанная мне, была тут ни при чем, – Шевронский не стал объяснять журналистам, что своим выздоровлением он обязан прежде всего своему заместителю по научной работе. Однажды утром тот вдруг вырос в кабинете заведующего лабораторией белкового синтеза и, бросив на стол какую-то папку, почти приказал: «Смотри». Ситуация была более чем нестандартной – обычно зам по науке вызывал для любой беседы к себе и разговаривал всегда очень деликатным тоном. Завлаб открыл папку, просмотрел, направил удивленный взгляд на вошедшего.

– Читай вслух, – опять потребовал зам по науке.

– Как ты думаешь, что это? – теперь уже задал вопрос вошедший.

Завлаб пожал плечами:

– Стишки. Причем не в моем вкусе.

– Это написано шефом. Нашел в его бумагах, которые он мне передал на время своего отсутствия. Видимо, по рассеянности вложил туда и это.

– Надеюсь, ты не стуканешь ему о моем личном впечатлении? Вообще-то, очень хорошие стихи. Последнее можешь передать.

– Ты ничего не понял. Это депрессия. Причем уже достаточно глубокая.

– А ты что, психиатр?

– Не я. Моя жена… Депрессия – страшная болезнь, которую шеф, пока мог, выдавливал из себя вот так, – кивнул в сторону папки, – на бумагу. Сколько дней его уже нет на работе?

– Ты меня спрашиваешь?

– Почти две недели… Срочно едем к нему.

– Успокойся. Я уже сегодня говорил с ним по телефону.

– Ну и?

– Чувствуется, что человек болен, но… жив. Да ты сам можешь поговорить. Связать? – стал набирать номер.

– Не надо. Надо ехать. Причем срочно.

– Слушай, из-за фантазий твоей жены…

– Уважаемый завлаб! На этот раз я сказал не для обсуждения, а для исполнения. Немедленно в мою машину.

– Понял. Еду.

Уже подъезжая к роскошному особняку директора, зам по науке не выдержал:

– Если его состояние – неизбежное последствие проделанной ему операции, то перспективы нашего Института весьма призрачны…

– Не каркай…

Все двери здания оказались открытыми. Коллеги переглянулись. Зам по науке, поднимаясь с завлабом на верхний уровень особняка, удивленно заметил: «Нигде никакой прислуги». Наконец, вошли в комнату, где первой бросилась в глаза петля, привязанная к люстре. Под ней кресло. Рядом с креслом телефон. В кресле скрюченный, трясущийся, постанывающий человек, поджавший под себя ноги. Услышав шум входящих людей, человек медленно поднял голову. В неухоженной внешности с трудом узнавался Шевронский…

Но все это было давно позади. А сегодня преуспевающий академик продолжал давать пресс-конференцию.

– Газета «Таймс». Господин Шевронский, все понимают, что ваше могущество обеспечивается монополией на «Средство Макропулоса». Сколь значительна доля усилий и средств, уходящих на обеспечение секретности работы Института и клиники?

– Отвечу коротко – доля эта весьма и весьма значительна. У нас, конечно, есть свои секреты фирмы, которые мы тщательнейшим образом охраняем, – Зуброву на ухо шепотом: «Заканчивай».

– Господа, время, отведенное для пресс-конференции, подошло к концу. Благодарим всех за участие и внимание. Всего всем доброго, – решительно закончил Зубров, отрезая всякую возможность для кого бы то ни было задать еще хоть один вопрос.

Не успел Шевронский, уже поздно вечером, по окончании всех праздничных мероприятий, намеченных на этот день, зайти домой и раздеться, как пришлось брать трубку не прекращающего звонить телефона:

– Это Зубров.

– Да я понял. Так нагло трезвонить в это время можешь только ты.

– Телевизор не смотришь?

– Да я только зашел…

– Включай первый канал. Оппозиция все-таки показывает зубы… Включай – сам все увидишь.

Шевронский с помощью пульта включил телевизор, на экране которого ведущая и молодой интервьюируемый вели диалог. Слышался голос интервьюируемого:

– …пациенты не знают даже названия пилюль, которыми их потчуют, не говоря уже об уколах, системах, втираниях и прочих процедурах. Разговаривать в период избавления от старости можно было только с лечащим врачом, заранее предупрежденным, что каждое слово диалога фиксируется замаскированными диктофонами. Весь остальной персонал – медсестры, нянечки и даже администрация – исполняли свои обязанности молча и всегда неторопливо, словно таинственные фантомы, – улыбнулся. – Старания некоторых пациентов заигрывать в период омоложения с хорошенькими медсестричками, а они все подбираются только хорошенькими, всегда заканчивались провалом.

– Подобные вам выписавшиеся из клиники молодые Мафусаилы утверждают, что в период «лечения», назовем это так, находились под наркозом… – начала ведущая, но интервьюируемый понял ее с полуслова и перебил:

– Да, это так, я помню, как меня везли в операционную, анестезиолог делал наркоз, помню, как вывозили из операционной, но никаких швов или других следов воздействия хирургического скальпеля ни на своем теле, ни на теле других прооперированных я никогда не видел… И все-таки попытки что-то разведать кем-то иногда предпринимались. Говорят, бывали случаи, когда некоторые пациенты так и не выходили из клиники, мол, операция не удалась… Бывает. Но при этом исчезал и лечащий врач. Власть Президента Шевронскому и нужна прежде всего для возможности придать работе своего Института статус государственной тайны, а не довольствоваться уровнем секрета фирмы, как сейчас. И тогда все силовые структуры страны ему можно будет сосредоточить на охране этой самой тайной тайны. Или почти все. Уже сейчас Олег Константинович старается публиковать работы своего Института таким образом, чтобы сбить с толку всех тех, кто независимо от него пытается добиться аналогичного результата. А получив в распоряжение государственную власть, можно будет организовать такую мощную дезинформацию… Институт и клиника располагаются, а их персонал живет, в небольшом закрытом городке. Всякий поступающий на работу в клинику и Институт подписывает обязательство не покидать городка до конца своей жизни. Разумеется, такое ограничение свободы сопровождается вполне достойной материальной компенсацией, например, особняк с бассейном полагается даже для рядовой санитарки.

– Вы можете привести какие-то конкретные факты, имена? Кто исчезал? При каких обстоятельствах? Имена этих санитарок?

– …Н-н-нет, вы знаете, это сведения из… просто общих разговоров после выписки с такими же, как я, омолодившимися.

– Может быть, вы назовете имена тех, с кем вели эти общие разговоры?

– Ваши вопросы уже начинают походить на допрос. Конечно, я этих имен назвать не могу.

Ведущая продолжала задавать уже какие-то второстепенные вопросы о личной жизни интервьюируемого, когда Шевронский перезвонил Зуброву:

– Алексей! Ничего страшного. Это тот, что пытался торговаться со мной о цене операции, а я не уступил. Теперь мстит по-мелкому. Ничего конкретного он не знает. Завтра дашь официальное опровержение по этому же каналу в это же время, мол, грязная клевета, черная неблагодарность и все такое.

– Может, ты сам?

– Нет. Сам не полезу. Я должен смотреться выше всех этих дрязг. О’кей?

– О’кей, – послышался тяжелый вздох.

– Ну, пока!

3

Шевронский сидел в президентском кресле и смаковал воспоминания о вчерашней инаугурации, когда в дверях показался лысеющий человек лет 45, с трудом скрывающий волнение. Увидев его, Олег Константинович вспомнил, что сегодня он хотел непременно пообщаться с Зубровым. Тут же набрал его номер и сообщил:

– Алексей Андреевич, как только мой кабинет освободится от посетителя, зайди на минутку.

Вошедший покорно ожидал у двери. Это был Матвей Иванович Стрелков, мужчина невысокого роста, подтянутый, с глубоко посаженными глазами неопределенного цвета. Согласно анкетным данным был женат, имел двоих детей. Он никогда не задумывался о том, как обустроить Россию, не стремился иметь свое мнение или где-то быть первым. Скорее наоборот, проявлял склонность держаться в тени, но четко видел зависимость своего благополучия от преуспевания шефа. В то время как, по окончании юридического факультета университета, все его однокурсники принялись искать по душе работу, Стрелков стал выбирать подходящего начальника, перспективного и умеющего по достоинству оценить способность молодого выпускника преданно служить хозяину. И хотя карьера Матвея Ивановича не всегда складывалась гладко – иногда приходилось уходить от какого-нибудь зарвавшегося чиновника, проявляющего откровенную неблагодарность по отношению к верному слуге, или покидать патрона, утратившего всякую возможность дальнейшего роста, – в конце концов именно Стрелков, некогда весьма посредственно успевающий студент, поднялся по служебной лестнице быстрее и выше своих сверстников и к 40 годам уже занимал должность главы Администрации Президента Российской Федерации.

Дождавшись окончания телефонного разговора руководителя государства, Матвей Иванович официально-почтительно подал голос:

– Вызывали, господин Президент?

– Да, проходите, присаживайтесь, – ответил еще не привыкший к такому обращению Шевронский. Выждал, пока вошедший сядет, и продолжил: – Как вы думаете, по какому вопросу вас вызвали?

– Вероятно, по поводу пересмотра кадрового состава вашей Администрации? – Стрелков напрягся внутренне так, что скованность стала заметна со стороны. Шевронский улыбнулся:

– Это действительно один из первостепеннейших вопросов, но самое первое, о чем я вас попрошу как руководителя Администрации Президента, – подготовить проект моего указа о восстановлении аббревиатуры названия государства «РСФСР», но с новой расшифровкой – Российская Свободная Федеративная Суверенная Республика».

– Но, господин Президент, такой указ будет противоречить ныне действующей конституции.

– Все правильно. Мне нравится ваша быстрая и адекватная реакция. Так вот. Ваша задача будет состоять в том, чтобы после выхода указа конституцию чуть подправить, но уже с соблюдением всех необходимых норм и процедур. Если это удастся, то ваша должность останется при вас.

– Господин Президент, может быть, сперва подправить конституцию, а затем…

– Нет! Все сделать именно в названном порядке. Сперва указ, затем поправка к конституции. Если председатели Госдумы или Конституционного суда будут сопротивляться, немедленно об этом мне доложить.

– Понятно. Разрешите идти?

– Идите.

Как только дверь за посетителем закрылась, сразу вошел Зубров.

– Ну, как тебе твой новый кабинет? – поинтересовался Шевронский.

– Да кабинет-то шикарный, только я не понял, что у меня за должность-то.

– Называться будешь советником Президента по общим вопросам. В твоем подчинении будут только водитель и секретарша. Сам подчиняться будешь мне и только мне. Работа, Алексей, все та же. Помогать мне. Назначенная зарплата устраивает?

– Пока да.

– Ближайшая крупная политическая задача, которая стоит перед нами, – это восстановление СССР, правда с другой расшифровкой – Союз Свободных Суверенных Республик. Безо всякого социализма. Президентом СССР, само собой, подразумевается господин Шевронский. Скажи, это возможно?

– Звони Президенту Казахстана.

– Что, прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

Шевронский послушно снял старомодную телефонную трубку, и Зубров слышал лишь следующее:

– Свяжите меня с Президентом Казахстана.

– …

– Да, прямо сейчас.

– …

– Срочно. Привыкайте работать оперативней, – опустил трубку. – Не привыкнут – уволю.

– Не сто́ит. Шустрее их никого не найдешь. Они вышколены вполне достаточно, – возразил Зубров.

Спустя некоторое время раздался звонок. Шевронский снял трубку, несколько секунд что-то внимательно слушал, затем стал вести диалог:

– Добрый день, господин Президент.

– …

– Со стороны Российской Федерации есть предложение образовать Союз Свободных Суверенных Республик, в который входил бы и Казахстан.

– …

– Да. После присоединения к Союзу вы и вся ваша семья сразу же пройдут омоложение в московской клинике, а потом центры омоложения постепенно построим по всему Казахстану.

– …

– Конечно.

– …

– Будем считать, что предварительно договорились. Всего доброго, – опустил трубку и тут же услышал комментарий Зуброва:

– Аналогичный результат будет при разговоре и с другими президентами республик бывшего Союза, – на лице Шевронского читалось нескрываемое изумление. Поэтому Зубров продолжал. – Стоит ли так удивляться! Воспользоваться нашим средством хочется всем. И всяк готов ради этого отдать все. И не только свое. Когда ты даже не был кандидатом в президенты, чиновники не колеблясь предлагали тебе государственную собственность, священники – тайну исповеди, ну а теперь – руководители государств готовы отдать свою страну. К обновленному СССР легко присоединятся все бывшие советские. Почти. Прибалтика еще будет некоторое время демонстрировать свою независимость…

– Да откуда ты это все знаешь?

Зубров пожал плечами:

– Я это вижу. Можешь проверить.

Шевронский снова снял трубку:

– Соедините меня с Президентом Латвии.

– …

– Прямо сейчас, срочно.

Следующий телефонный разговор Шевронского выглядел примерно так:

– Добрый день, господин Президент. Со стороны России есть предложение образовать Союз Свободных Сувере…

– …

– Но после присоединения к Союзу вы и ваша семья сразу пройдете омоложение в московской клинике, а потом…

– …

– Да что вы! При чем здесь подкуп! Мы же затем построим центры омоложения по всей респуб…

– …

– Всего доброго, – закончил разговор российский Президент и уныло опустил трубку. При этом был настолько обескуражен, что Зубров откровенно захохотал. Сам же Шевронский стал выплескивать раздражение:

– Всегда находятся представители рода человеческого, которые ради какой-то умозрительной химеры готовы и сами умирать, страдать, а главное, заставлять страдать и умирать других. Одни запрещают жениться, другие – разводиться, третьи – иметь частную собственность… Вожди прибалтов демонстрируют готовность умереть во имя независимости своих стран. Вполне возможно, что они действительно на это готовы, но народы-то хотят жить!

Зубров понял, что друга надо успокоить:

– Ситуацию в Латвии, Литве и Эстонии я пока беру на себя. Если внушению не поддадутся Президенты, то поддадутся избиратели. А ты пока оформляй Союз с остальными республиками. О’кей?

– О’кей. Ты сейчас куда? – спросил Шевронский, видя, что собеседник собирается уходить.

– Домой.

– Давай подвезу на своей. По дороге еще поболтаем.

– Да твоя охрана всех моих соседей распугает.

– Ничего, зато обижать не будут.

– Ну, поехали.

Как только весь эскорт машин, положенный при выезде Президента, тронулся с места, Шевронский и Зубров, сидящие на заднем сиденье одного из автомобилей, отгородились от водителя звуконепроницаемой перегородкой, и новоиспеченный руководитель государства попытался приступить к расспросам:

– Как собираешься работать с прибалтами?

Но на этот раз Зубров демонстрировал абсолютную независимость:

– Секреты фирмы не выдаю даже Президентам. Твоя задача состоит в том, чтобы терпеливо дожидаться окончания срока их президентского правления. В следующей избирательной кампании победу одержат претенденты, являющиеся сторонниками присоединения к СССР. Такова будет воля прибалтийских народов. Жить хотят все.

– Ты знаешь, Алексей, я своим холодным умом понимаю, что презрение – недостойное чувство. Но все-таки презираю. Причем в равной мере как тех, кто готов ради продления жизни на все и вся, так и тех, кто отказывается от омоложения сам и отказывает другим ради какой-нибудь сумасбродной идеи. Все, кроме любви, имеет цену, в том числе и жизнь. За неумение эту цену устанавливать я ко многим питаю неприязнь. Жизнь достаточно ценна, чтобы ради нее отказаться от любых политических предубеждений, но при всем при том не стоит сделки с совестью.

– Красиво говоришь. А ведь сам услугами поступившихся совестью людей пользовался нередко: не будучи-то Президентом принимал от чиновников государственную собственность, не брезговал выслушивать от священников тайны исповеди, в качестве платы за операцию принимал финансирование своей избирательной кампании…

– Зато сам никогда ни перед кем не гнулся. Я избежал унизительного принципа – чтобы подчинять, научись подчиняться…

– Ух, какая гордыня!

– Это не гордыня! Это гордость. Гордыня – когда пытаются представлять себя выше Бога. Такого я себе никогда не позволял и не позволю… Но ты прав. Жить и не грешить, наверное, невозможно… И все-таки есть такая черта, переступив которую человек теряет право на уважение.

– Где же и как эта черта проходит?

– Не знаю. Но лично я ее не переступал… Смотри, какая чудесная в этом году осень.

– Обыкновенная.

– Говорят, язычники встречали Новый год осенью. И я сейчас чувствую себя язычником, предвкушающим что-то новое, праздничное, интересное.

4

Со дня первой инаугурации прошло три года. За это время Шевронский стал уже Президентом СССР – Союза Свободных Суверенных Республик, в состав которого входили все бывшие советские республики, за исключением Литвы, Латвии и Эстонии. Но хотя расширение границ власти являлось одним из основных направлений деятельности Шевронского, самой главной оставалась проблема сохранения тайны получения «Средства Макропулоса». Вот и сейчас Президент внимательно просматривал видеозапись поведения последнего из задержанных при попытке выкрасть секреты.

На экране были видны вполне роскошные апартаменты. Стол. За столом сидел задержанный, которому прислуживающий (работник безопасности) подавал обед. Задержанный – “прислуге”:

– Разговаривать-то с вами можно?

– Да, вполне. Я даже готов передать шефу все, что вы пожелаете.

– А кто ваш шеф, могу я его видеть?

– Шеф – это мой непосредственный начальник, видеть его вы не можете.

– А могу я связаться еще с кем-нибудь, как-нибудь?

– Нет.

– Как долго меня так намереваются держать?

– Вы разоблачены службою охраны, как похититель секретов, которым с недавних пор присвоен гриф «Совершенно секретно», то есть, являющихся государственной тайной. С вами просто по инерции, пока, обращаются как с похитителем обычного секрета фирмы и содержат за счет частных клиник господина Шевронского. Но поскольку вы были задержаны уже после принятия нового закона о государственной тайне, то ваша дальнейшая участь, полагаю, будет значительно хуже. В ближайшее время начнется следствие, затем суд и…

– И?

– Пожизненное заключение в одиночной камере. Вам предоставляется честь быть первым осужденным по новому закону.

Мужчина отодвинул еду.

– Да вы не расстраивайтесь, – продолжал “прислуга”. – Ваша камера будет со всеми коммунальными удобствами однокомнатной благоустроенной квартиры. Но с комфортом этих апартаментов, конечно, придется расстаться.

– А те, кто попадались до меня, изолируются в таких вот шикарных условиях?

– Именно так.

– Меня осудят уже по закону, но по отношению к изолированным в апартаментах ведь творят произвол. Их-то арестовали без всякого закона.

– Не нам об этом судить… Во всяком случае, не Вам…

Шевронский выключил видеозапись и вызвал секретаря:

– Передайте всем заинтересованным лицам: на сегодняшнем заседании Совета Министров председательствовать буду я сам. Заседание должно быть закрытым, без доступа журналистов. Все.

Этими же словами, спустя полтора часа, Шевронский и открыл заседание:

– На сегодняшнем заседании Совета Министров СССР я буду председательствовать лично в связи с многообразием и сложностью накопившихся у нас неотложных проблем. Премьер-министр мне будет помогать. Заседание закрытое, я надеюсь, что журналистам были переданы соответствующие извинения. Итак, первое. Оперативная информация свидетельствует о том, что государства мира сворачивают почти все свои научные программы для-ради финансирования одной-единственной – поиска «Средства Макропулоса», аналогичного тому, которым пользуемся мы. И будет несправедливо сказать, что они бездарно тыкаются не там и не так, где и как следовало бы. Наша задача состоит в организации профессионально поставленной системы разведки и дезинформации, которая бы безукоризненно срабатывала при малейшем приближении кого бы то ни было в любой точке мира к положительному результату, постоянно сбивала с толку исследователей. СССР должен оставаться монопольным владельцем «Средства Макропулоса». Я обращаюсь к министру безопасности.

Приподнялся молодой человек на вид лет 37, Евгений Николаевич Мо́лозов, который не просто юно выглядел, а в отличие от других приближенных действительно был молодым – не делал ни одной операции в клиниках Шевронского. Однако высокий рост, атлетическое сложение, солидный баритон, подавляющий взгляд, а главное, покровительство самого Президента заставляли многих окружающих воспринимать этого уверенного в себе блондина как старшего. Самоуверенность Молозов терял в присутствии только одного человека – самого Шевронского, которому был обязан всем. Евгению Николаевичу следует отдать должное: будучи еще лейтенантом службы безопасности, он проявлял себя энергичным, перспективным офицером. Но, увы, наивным, что, впрочем, поначалу не мешало его служебной карьере. Однако, став уже майором, Молозов при раскручивании очередного, сперва казавшегося банальным, должностного преступления постепенно убедился, что оно является лишь небольшим звеном в длиннейшей цепочке, которую держали в своих руках весьма высокопоставленные чиновники. Искренне полагая, что его долг состоит в незамедлительной передаче полученных сведений своему руководству, Молозов так и поступил… После чего стало происходить что-то необъяснимое. Дело, которое он вел, передали другому. Посыпались взыскания. Присвоение очередного звания задержали. В должности понизили. Для Евгения Николаевича рушился мир. Ни любящая жена, ни подрастающая дочь не могли остановить этого крушения. Все представления о справедливости, чести, долге, силе добра оказались смешной детской иллюзией этого солидного, взрослого человека. Чтобы морально выжить, не сломаться душой, необходимо было сменить свое мировоззрение! То самое, которое так бережно лелеяли дома, растили в школе, формировали в университете… И вот именно в эти дни отчаянной духовной ломки, когда Молозов в качестве главного ориентира оставшейся части своей жизни стал выбирать личный покой и благополучие любой ценой, из правительственного аппарата пришло официальное приглашение для встречи с самим Президентом СССР. Последовавший в этот же день подтверждающий звонок не оставлял никаких сомнений – это не розыгрыш. А когда Молозова, вернувшегося в свою квартиру после встречи с Президентом, домашние стали тормошить: «Ну что? Ну как?» – он не выдержал и расплакался счастливыми слезами: «Все-таки правильно меня мама воспитала…».

Ни до, ни после никто никогда не видел слез этого здоровяка офицера.

Ныне Молозов, министр безопасности, выслушивал предупреждение Президента:

– Произойдет ли утечка информации или кто-то самостоятельно достигнет положительного результата в поисках средства продления жизни, отвечать за случившееся будете лично вы, лично передо мной. Садитесь.

– Слушаюсь, господин Президент.

– Это первое. Второе. Официальное предложение о присоединении к нашему Союзу Свободных Суверенных Республик поступило от Польши и Финляндии. Задание министру иностранных дел, – поднимается мужчина на вид лет 40. – Не торопитесь принимать эти предложения к рассмотрению. На своем уровне дайте недвусмысленно понять, что они получат возможность присоединиться к СССР, а значит, и воспользоваться «Средством Макропулоса» только после включения в Союз всей Прибалтики. Пусть поляки и финны тоже со своей стороны как-то это событие ускорят.

– Олег Константинович, разрешите уточнить? – решился вставить слово министр иностранных дел.

– Да, слушаю.

– Литва уже дрогнула. У действующего Президента заканчивается лишь первый срок правления. А сохранить за собой второй срок ему можно только при условии обещания избирателям присоединения Литвы к СССР. И он такое обещание уже публично дал. Его рейтинг, по опросам общественного мнения, самый высокий. У президентов Латвии и Эстонии в этом же году заканчивается последний конституционный срок правления, поэтому они проявляют себя более «принципиальными». Им хочется уйти красиво, в образе несгибаемых борцов за независимость Родины. Но опросы и оперативная информация свидетельствуют, что среди претендентов на пост Президента этих республик наиболее высокий рейтинг у тех, кто призывает к воссоединению с СССР.

– Хорошо. После интеграции с нашим Союзом Литовской Свободной Суверенной Республики, а за ней Латвийской ССР и Эстонской ССР сразу приступайте к рассмотрению вопроса о присоединении к СССР Финляндской ССР и Польской ССР. Территория государства вновь приобретает очертания Российской Империи времен Екатерины Великой, – кивнул министру иностранных дел. – Садитесь.

Сам же Шевронский встал и продолжал, прохаживаясь по кабинету:

– Однако, господа министры, вряд ли разумно раздвигать границы единого государства и дальше. Единению землян необходимо искать иную форму. Например, присоединять США к СССР вряд ли целесообразно. Соединенные Штаты Америки должны оставаться свободным, независимым государством. Но… – остановился и обвел всех взглядом, – с Олегом Шевронским в качестве Президента, избранного всеобщим, прямым, тайным голосованием, – вновь начал ходить по кабинету. – Разумеется, для реализации такого проекта необходимо изменение некоторых статей конституции Америки, да и нашего Союза. Шутка ли? Позволить стать Президентом нескольких держав одному человеку! – вернулся к своему креслу. – Но ведь в сложившейся ситуации – это лишь дело техники, – усаживаясь. – Не более того, – опять сидя в кресле. – Вот эту технику мы сейчас с вами и обсудим.

Спустя полтора года после этого закрытого заседания Совета Министров Шевронский наблюдал по экрану телевизора дискуссии в Американском Парламенте. На трибуне сравнительно молодой депутат, лет 30–35, произносил очень эмоциональную речь, причем так быстро, что синхронный переводчик едва успевал:

– Вот уже третью неделю в нашем Конгрессе Соединенных Штатов Америки идут дебаты только по одному вопросу – принимать ли закон, позволяющий гражданину другой страны баллотироваться в Президенты Америки, или дать дополнительное время своим ученым самостоятельно получить результат, которым давно и монопольно распоряжается Президент СССР. Между тем как можно вообще ставить на обсуждение Парламента вопрос о добровольной сдаче суверенитета нашей величайшей супердержавы? Как можно даже в мыслях вообразить, что нашей страной будет руководить иностранец – человек, не знающий ни нашего языка, ни нашей культуры, ни наших обычаев? Нам ли обменивать право гордости за героическую историю своего государства на чечевичную похлебку долгожительства? Еще немного, и наши ученые сами разработают свой способ продления жизни, не хуже русского, но для этого необходимо финансирование, время и терпение… – Шевронский выключил телевизор. Вызвал Зуброва:

– Алексей Андреич, зайди, есть базар.

Меньше чем через минуту вошел Зубров, сел напротив Шевронского без приглашения. Шевронский молчал.

– Ну? – не выдержал Зубров.

– Не понукай, дай сосредоточиться, – выдержал паузу. – У них голосование назначено на полночь. По нашему времени… на завтрашнее утро.

– Ну?

Шевронский нервно вскочил с кресла, прошелся по кабинету туда и обратно, опять сел. Наконец, с трудом сдерживая гнев, сформулировал вопрос:

– Ваши прогнозы, господин советник?

Зубров расслабился – знал, что причин для беспокойства нет:

– Проголосуют как надо, – слегка позевывая ответил он.

– Да ты послушай, что они говорят! – почти вскрикнул Шевронский и включил телевизор. На экране был уже другой депутат. Пожилого возраста. Лет 65–70. Закадровый синхронный перевод на этот раз был неспешным:

– …если бы предыдущий выступающий был способен более хладнокровно оценивать ситуацию, то заметил бы, что слишком много средств налогоплательщиков уже потрачено, очень много времени прошло, а результатов все нет! Каждый новый день промедления приносит все новые и новые смерти американских граждан – рядовых и выдающихся, а мы продолжаем средствами налогоплательщиков кормить молодых ученых, жаждущих личной славы… – Зубров отключил телевизор:

– По-моему, правильно говорят. А вообще, не́чего в рабочее время в телевизор пялиться. Что, других дел, что ли, нет? – но под взглядом Шевронского встал и официально, без тени иронии, доложил:

– Господин Президент, завтра Соединенные Штаты Америки примут закон, позволяющий баллотироваться в Президенты гражданину другой страны.

– Если будет по-другому… – покачал головой Шевронский, – если будет по-другому…

– То я подам в отставку, господин Президент, – закончил Зубров.

– Ладно, Леха, иди, – устало махнул Олег Константинович.

На следующий день Шевронский проснулся только к полудню. Рядом лежала очень милая, прехорошенькая женщина. Ничто человеческое Президенту не было чуждо. Будучи вдовцом, он не хотел обременять свою жизнь новым браком и предпочитал короткие романы семейным узам. Взглянув на часы, Олег Константинович включил радио. Некоторое время передавали информацию о событиях внутри страны, затем Шевронский услышал для себя главное:

– Зарубежные новости. Парламентом Соединенных Штатов Америки с небольшим перевесом голосов принят закон, позволяющий баллотироваться в Президенты гражданину другой страны, причем независимо от занимаемого им в том, другом государстве социального положения. Процедура избрания будет представлять собой всеобщее прямое тайное голосование. Об участии в следующих выборах Президента США, которые состоятся через год, уже официально заявили: Генеральный секретарь ООН, гражданин Венесуэлы Франциско Рито́чче, премьер-министр Великобритании Джон Ро́бертсон и Президент СССР Олег Шевро́нский. Независимые эксперты прогнозируют, что традиционная борьба между Демократической и Республиканской партиями на ближайших выборах отойдет на второй план.

Все остальное Шевронского уже не интересовало. Он чмокнул в щеку женщину. Та, улыбаясь, но не открывая глаз, очаровательным, полудетским голосом протянула:

– Я уже давно проснулась.

– Милая, меня ждут великие дела.

Женщина открыла глаза:

– А когда встретимся в следующий раз?

– Я тебе позвоню. Извини, мне сейчас надо побыть одному. Начальник охраны тебя проводит. Угу?

– Угу.

Юная дама, несмотря на возраст (она еще ни разу не подвергалась омоложению), оказалась достаточно мудра, чтобы не задавать больше вопросов. Она встала, быстро собралась и молча вышла. Шевронский выключил радио. Предаваться воспоминаниям о прошедшей ночи ему было неинтересно. Он, как всегда, жил событиями грядущими. Не вставая с постели, взял телефон, чтобы позвонить Зуброву:

– Алексей Андреич, это твои штучки?

– …

– Как это какие? Объясни мне, когда это я успел официально заявить об участии в следующих выборах Президента США?

– …

– Что значит «так было надо»? Такие-то вещи надо со мной согласовывать. В тринадцать, – посмотрел на часы. – Нет, в четырнадцать ноль-ноль ко мне в кабинет.

– …

– Как зачем? – смягченным, потеплевшим, повеселевшим голосом объяснял Шевронский – К выборам-то надо уже начинать готовиться.

– …

– Ну все. До встречи.

5

Такого предвыборного шоу Шевронскому ранее никогда ранее устраивать не приходилось. Но Америка есть Америка! Размах мероприятия должен был обязательно превосходить масштабы избирательной кампании соперников. Между тем спонсоры соперников были достаточно состоятельны и не скупились для своих протеже́. Одним словом, затраты на предвыборную гонку Шевронского оказались беспрецедентными. Но если бы этого было достаточно! Логика борьбы требовала колоссального повседневного нервного напряжения. Сегодня, например, предстояло выступать на открытом воздухе перед многотысячной толпой американцев, и при этом следовало не просто произнести подобающий случаю спич, но постараться зажечь сердца слушателей, влюбить их в себя. Олег Константинович,будучи уже опытным политиком, понимал, что никакими техническими ухищрениями этого не добиться. Обаяние, сила и уверенность должны естественно излучаться самим Шевронским таким мощным потоком, который достигал бы самых отдаленных слушателей. На родине ему это удавалось сравнительно легко. Но получится ли здесь? Пойдет ли поток? Если даже пойдет, то будет ли воспринят? Олег Константинович волновался. Но погода, к счастью, была отменная. Весеннее солнце ласкало теплом, не паля зноем, и как будто напоминало: «Не бойся, я с тобой». И даже свежий слабый ветерок тоже был союзником. Когда Шевронский взошел на трибуну, расположенную на краю огромного зеленого поля, тот дул в спину, демонстрируя готовность нести произносимые Шевронским слова прямо на слушателей. Перед собой кандидат в Президенты увидел множество людей, заполняющих все пространство поля, украшенного огромным количеством разноцветных шаров, лозунгов, призывающих голосовать за Олега Шевронского, а также восклицаний типа «Oleg Shevronskiy is the best». Немного замешкавшийся переводчик наконец подбежал, и Олег Константинович выкрикнул в микрофоны:

– Америка – сильное, независимое, свободное государство!

Как только эту незамысловатую фразу перевели, все поле взорвалось аплодисментами.

– Америка останется сильным, независимым, свободным государством, самостоятельно избирающим своего Президента! – и вновь овации. – Вице-президентом США станет гражданин Соединенных Штатов, избираемый всеобщим прямым тайным голосованием граждан страны, – аплодисменты. Милый все-таки народ эти американцы.

– Но если избранный вице-президентом не будет справляться с должностью, доверенной американским народом, то будет увольняться Президентом США! – на этот раз стояла тишина. Поскольку аналитики заранее предупредили Шевронского о возможности подобной реакции на подобный тезис, то он не смутился. Он продолжал:

– Каждый американец будет жить столько, сколько он пожелает! – шквал аплодисментов.

– И это не пустые предвыборные обещания. За моими словами уже тысячи реальных практически бессмертных людей! – аплодисменты.

– Независимость, процветание, жи-и-и-знь!!! Это принесу вам я, Олег Шевронский! – беспрецедентные: свист, крик и шквал аплодисментов.

6

Спустя несколько дней после окончания победоносной избирательной кампании Олег Константинович сидел в Овальном кабинете Белого дома и… ни о чем не думал. Он просто отдыхал. Хотя необходимо было срочно решать вопросы формирования команды, назначения на ключевые посты своих людей, приступать к разработке программы омолаживания граждан США, и так далее, и так далее, Шевронский почти откровенно бездельничал, ибо считал, что после пережитого напряжения имеет такое моральное право. Но безмятежность была прервана звонком секретаря:

– К Вам господин Зубров.

– Пусть войдет.

Алексей Андреевич ввалился достаточно непринужденно:

– Примите мои поздравления, господин double Президент. Оторваться от основного соперника на 27 %!!! Такого история Америки еще не знала!

– Ладно, хватит зубоскалить. Что дальше-то?

– Проводим инаугурацию, организовываем избрание вице-президента по делам США и сваливаем назад в Европу.

– Зачем?

– Европейские державы теперь для тебя сами одна за другой будут принимать изменения к своим законам и конституциям, позволяющие избирать Президентом своей страны иностранца, и надо, чтобы результатом всех их ближайших выборов стало избрание Шевронского. Дорога к вашему мировому господству открыта, господин Президент!

Мистик ликовал, а Шевронский втянул голову в плечи:

– Что-то жутковато… – однако, увидев в глазах Зуброва недоумение, распрямился. – Европа еще не мир.

– Вот это другое дело, – одобрительно кивнул Зубров. – И мистическая Индия, и диковатый Афганистан, капризный Ирак, фанатичный Иран – вся Азия будет не просто преклоняться перед господином Шевронским, но соревноваться в том, кто быстрее припадет к его ногам с выражениями богоравного почтения. Поведение африканцев, австралийцев и южноамериканцев будет аналогичным. Все своим вождем призна́ют тебя.

– Истину ли ты глаголешь… – скорее размышляя, чем спрашивая, протянул Шевронский.

– А как ты думаешь, что есть истина? – воспользовавшись случаем, перевел разговор Зубров.

– Истина есть Бог, – заученно среагировал Шевронский.

– А Кто есть Бог? – и, поскольку Олег Константинович замялся («Ну, знаешь…»), будучи не готовым сразу отвечать на столь глобальный вопрос, то Зубров продолжил сам: – Традиционный ответ подразумевает, что Бог есть Всемогущий и Всеблагой, то есть могущий все и творящий только добро. Но как же такой всемогущий допускает зло? Ни один служитель христианской церкви до сих пор не дает внятного ответа на этот вопрос. Хотя задается он христианам, а порой и самими христианами, уже более двух тысячелетий. А ведь ответ прост – Всемогущий и Всеблагой суть два признака двух разных небесных иерархов, то есть находящихся на разных уровнях. Всемогущий – это тот, кто действительно может все, в том числе создавать Всеблагого и Сатану. А Всеблагой – подчиненный Всемогущему иерарх, задача которого – творить только добро и противостоять злу. Сатана (зло) точно так же подчинен Всемогущему, как и Всеблагой. У Воланда и Иешуа один и тот же Хозяин. Поэтому на самом деле перед человеком всегда выбор не из двух вариантов – служить Всеблагому или Сатане, а по меньшей мере из трех: между добром, злом и истиной, или иначе между Всеблагим, Сатаной и Всемогущим. На вопрос: «Кто есть Бог?» – христианин должен отвечать: «Бог есть Всеблагой», ибо последователь Иисуса просто служит добру и любви. Искатель и служитель истины на тот же вопрос ответит: «Бог есть Всемогущество», ибо понимает, что Всеблагой и Сатана – две Его ипостаси, два аспекта Единого. Как два крыла ветряной мельницы, одно из которых тянется вверх, а другое опускается вниз. Некоторые, сражаясь с крылом, не замечают, что воюют против мельницы, пытаются остановить божественную карусель…

– Однако Иисус о себе говорил, что пришел свидетельствовать Истину, – попытался возражать Шевронский.

– Но успел изложить только часть ее, – отрезал Зубров, – впрочем, – добавил он, – истина бесконечна. Сколько ее ни излагай, всегда будет только часть…

И тут зазвонил телефон спецсвязи.

– Шевронский слушает.

– Олег Константинович, на срочном приеме настаивает претендент на должность вице-президента по делам США.

Президент вопросительно посмотрел на Зуброва. Тот пожал плечами, что, видимо, означало: «Решай сам». Шевронский поколебался секунды три:

– Пусть заходит, – и, уже обращаясь к собеседнику, почти извиняющимся тоном сообщил свое решение. – Ладно, Алексей, потом договорим, – Зубров понимающе кивнул и молча вышел. Больше они к этой теме никогда не возвращались. Постоянно были какие-то текущие, неотложные дела. И только много лет спустя весьма непростые обстоятельства заставили Шевронского многократно воскрешать в памяти и скрупулезно анализировать эту, казалось бы, совершенно случайную, отвлеченную, короткую беседу.

7

– Сегодня, в год 2135-й от Рождества Христова, принимая на себя обязанности Президента страны, клянусь отдавать все свои силы ее процветанию, сохранению суверенитета и независимости, – торжественно звучал в зале государственных церемоний хорошо всем знакомый голос Шевронского. – Вместе с тем свидетельствую, что поскольку в настоящий момент являюсь Президентом всех остальных стран мира, то сегодняшняя инаугурация ставит точку в длительном и кровопролитном движении человечества к Единству…

Пока Шевронский торжественно вещал, в одном из углов зала, отведенного для представителей президентской администрации, возле выхода, велся негромкий диалог между Матвеем Ивановичем Стрелковым – матерым чиновником, возглавлявшим административный аппарат еще у Президента России, предшествовавшего Шевронскому, и журналисткой – почти юной женщиной, изящной блондинкой, лет 20–25:

– Я из журнала «Политика и бизнес». Можно только один вопрос?

– Слушаю.

– Вы, являясь советником по административным вопросам, как прокомментируете сегодняшнюю, высшую точку стремительного взлета Олега Константиновича к политическому Олимпу?

Собеседник иронично улыбнулся:

– Давайте без пафоса. Во-первых, стремительность взлета Шевронского весьма относительна. Со дня вступления его в должность Президента России до настоящего момента прошло все-таки 75 лет. Целая человеческая жизнь. Кроме того, эта кульминация на самом деле всего лишь начало ниточки целого клубка проблем, к разматыванию которого мы только начали приступать.

– Что Вы имеете в виду?

– Это уже второй вопрос, – обаятельно улыбнулся собеседник, – речь шла об одном. Впрочем, сейчас я должен идти в свой кабинет. Если не поле́нитесь проводить, то полу́чите ответ и на него.

Оба вышли в коридор, и уже на ходу женщина нетерпеливо переспросила:

– Так что вы подразумевали под клубком проблем?

– Прежде всего – демографический взрыв. Если первое время с увеличением темпов роста народонаселения справлялись с помощью энергичного освоения пустынь и непроходимых джунглей, то теперь этого оказывается явно недостаточно. Актуальнейшим становится вопрос о заселении других планет. Вероятнее всего, в первую очередь Марса. Специальная комиссия, назначенная Шевронским незадолго до сегодняшней инаугурации, уже разрабатывает конкретный проект, но средства, требуемые для его реализации, просто ужасающи! Проект предполагает, что с каждым соглашающимся на операцию по пролонгации жизни должен быть заключен контракт, в соответствии с которым оперируемый обязывается по окончании операции отправляться на Марс и проводить свои последующие годы в трудах по колонизации этой негостеприимной планеты, – остановился у дверей своего кабинета. – Обеспечение же для этого всем необходимым оборудованием, материалами, пищей берет на себя Администрация Шевронского. Извините, ждут неотложные дела.

– Спасибо.

Стрелков исчез за дверями кабинета. Женщина, преисполненная ощущением победы, с чувством студентки, сдавшей трудный экзамен на «отлично», направилась к выходу из здания. Услышав за собой чьи-то торопливые шаги, оглянулась. Ее догонял бывший однокурсник, некогда влюбленный в нее жгучий брюнет, не дождавшийся взаимности и женившийся на другой. Еще будучи студентом, он уже вовсю подрабатывал в газетах, на телевидении и теперь считался корифеем журналистики. Поравнявшись, они пошли вместе.

– Ну, как? – слегка запыхавшись спросил «корифей».

– Не такой уж он и неразговорчивый.

– Новичкам всегда везет. Но главного никто из них тебе все равно никогда не скажет.

– Ты о чем?

– Просочились сведения о возникновении альтернативных центров продления жизни живых существ, в том числе и человека.

– Куда просочились?

– К журналистам. Хотя открыто говорить об этом пока никто не решается.

– У Шевронского произошла утечка информации?

– Вряд ли. Скорее всего кто-то вышел на результат независимым путем. Впрочем, нельзя исключать ни того ни другого. В любом случае, конец монополии на распоряжение «Средством Макропулоса» будет означать конец всевластия Шевронского. И Зубров у него куда-то запропастился…

– Кто, кто?

– Советник Президента по общим вопросам Алексей Андреевич Зубров. Серый кардинал. Темная лошадка. Никогда не общается с прессой. Но журналисты твоей специализации обычно о нем информированы. Официально отправился в Парагвай по заданию Шевронского и вот уже полгода от него никаких вестей. Службам ро́зыска и разведки, конечно, уже даны соответствующие указания по организации поиска исчезнувшего, но…

– А почему пресса не поднимает шум?

– Официально он выполняет какие-то поручения Президента. А вообще, сам факт, что Шевронский скрывает пропажу своего советника, говорит о многом… Хотя непонятно о чем…

На следующий же день Олег Константинович председательствовал на совещании своих советников:

– Господа советники. Точно так же, как я являюсь мультипрезидентом, то есть Президентом всех стран мира, суверенных и независимых, так и вы являетесь мультисоветниками. Всех вас вместе собираю, только когда необходимо обсудить вопросы глобальные, касающиеся всего мира в целом. Но сперва вопрос к советнику по безопасности: как дела с поиском Зуброва?

Поднялся Молозов:

– Ничего нового, Олег Константинович.

– Да вы не опускайте глаза. Другого ответа я и не ждал. Пока Алексей Андреевич не захочет объявиться сам, никому его ни за что не найти. Но прошу вас сделать все возможное и невозможное, чтобы доказать, что я не прав, – как бы про себя протянул: – Ладно, будем работать без Зуброва, – опять обращаясь к Молозову: – Садитесь, – и вновь ко всем: – Прежде всего следует разобраться с альтернативными центрами продления жизни. Советник юстиции, ваше мнение.

Советник юстиции не чувствовал себя в чем-то виноватым, поэтому позволил себе отвечать не вставая:

– Олег Константинович, давным-давно опубликованы патенты и даже всеми странами приняты специальные законы, согласно которым все операции по продлению жизни объявляются исключительной прерогативой медицинских учреждений Шевронского. Таким образом, обнаруживаемые центры существуют вне закона и подлежат закрытию, расформированию… В общем, запрещению.

Шевронский немного подумал и решительно запротестовал:

– Нет, нет. Запретить – значит загнать в подполье и не более того. В начале ХХ века разгонами и запретами «Искры» пламя коммунистической революции, как известно, погасить не удалось. Следует отчаянно взглянуть правде в глаза, деятельность альтернативных центров уже вышла из-под контроля, и хладнокровно проанализировать новую ситуацию, – вышел из-за стола и, как всегда, принялся ходить по кабинету. – К настоящему моменту я являюсь руководителем всех государств мира. Причем везде избирался самым демократичным путем – всеобщим, прямым, тайным голосованием на альтернативной основе. Мало того, в большинстве стран я уже переизбирался несколько раз подряд, поскольку количество сроков президентского правления теперь везде неограниченно. Выборы главы государства проводятся каждые 4 года во всех странах в один и тот же день. Результат выборов всегда и везде оказывается одинаковым – Олег Шевронский. Но будем откровенны – не за мудрость правителя отдают мне свои голоса избиратели, а за возможность получать из моих рук продление жизни. Но теперь стали появляться другие руки, жизнь дарующие… От служб безопасности уже стали приходить сведения, что на ближайших выборах некоторые страны готовятся избрать другого, своего руководителя. Так?

– Так, Олег Константинович, – отозвался Молозов.

– Всю власть, получаемую от монопольного права пользования «Средством Макропулоса», я старался употреблять во благо человечества. Положен конец межэтническим распрям, кровопролитным войнам между государствами, уничтожена нищета в беднейших районах планеты, и вот… Новая угроза конфликтов между разными странами начинает приобретать реальность. Необходимо что-то предпринимать. Причем быстро. Количество альтернативных центров продления жизни растет в геометрической прогрессии, – Шевронский остановился и издал стон. – Где же Зубров?

– Разрешите, Олег Константинович? – подал голос Стрелков.

– Давай.

– Логика развития событий сама собой приводит к необходимости объявления всей территории планеты единой неделимой Землей с Единым Президентом, а не мультипрезидентом, как сейчас, и Единой Конституцией, не дающей никому права отделения в самостоятельную политическую единицу. Если провести Всемирный референдум по принятию Единой Конституции сейчас, то она принята будет, если проводить референдум через год, то… вряд ли. Таков результат анализов текущих донесений и опросов общественного мнения.

«Молодец, Матвей Иванович», – оценил про себя этот монолог Шевронский. Действительно, с ролью, отведенной Стрелкову в только что разыгранном спектакле, тот справился на «отлично». Но Шевронскому надо было еще доиграть и свою роль.

– Вы предлагаете объявить территорию планеты Единой неделимой Землей? – как будто задумавшись, спросил он. – Гм… Другие предложения есть? – повисло настороженное молчание. – Быть по сему!

8

Готовящийся к встрече своего 75-летия вдовец Сергей Ильич Малышев почти с презрением относился к спешащим омолодиться и продлить свою жизнь. Сам он с мудрым достоинством ожидал перехода в мир иной. Сергей Ильич, седовласый высокий старец с когда-то синими, а теперь лишь голубыми глазами, считал, что искусственное увеличение срока пребывания на земле, предоставленного Господом, есть грех великий. И был не одинок в своих убеждениях. Весь мир разделился для него на два лагеря – сторонников омоложения и его противников. Последних было явное меньшинство, но благодаря усилиям харизматических личностей, подобных Малышеву, действовали они достаточно организованно и воинственно. Поро́й весьма аргументированно и убедительно выступали на телевидении, публиковались в газетах, на сайтах Интернета… и все равно оставались в меньшинстве. Сергей Ильич являлся одним из их лидеров и, пожалуй, боролся бы с грехом продления жизни до последнего вздоха… Если бы не эта курносая звонкоголосая девчонка!

Свой 75-летний юбилей он праздновал с размахом, широко, решив напоследок тряхнуть стариной. Пригласил, конечно, и своих многочисленных друзей-единомышленников. Одна из соратниц пришла вместе со своей 18-летней внучкой, которая застенчиво представилась: «Люся Ласточкина». Девушка, конечно, была мила, но не более того. Юбиляр на своем веку много повидал. Уже встречал и такие глаза – большие, карие, любопытные, и такие волосы – густые, темные, аккуратно уложенные в современную прическу, и такие стройные спортивные фигурки. При общении же с ней, которое затеял сперва из чисто светских соображений, именинник вдруг обнаружил, что Люся замечательно воспринимает не только мысли, им высказываемые, но и движения души, словами невыразимые. Для само́й девушки ее способность так тонко чувствовать собеседника стала большим открытием, и ей было совершенно очевидно, что он эту способность видит и совершенно ею покорен. Их души как будто узнавали друг друга после многовековой разлуки. Никто из окружающих не заметил ничего необычного в их взаимно вежливом разговоре, а взгляды, которыми они обменивались, объяснялись праздничным настроением Сергея Ильича и Люсиным восторгом от общения с незаурядным, известным человеком. Но когда они прощались, то уже знали точно, что каждый из них является частью другого.

В последующие дни Люся без труда находила повод заходить к Малышеву, так как считалась сторонницей лагеря меньшинства. Однако в том-то и состояла трагедия возникшей ситуации, что оба понимали – им нельзя расставаться, но ради дальнейшей совместной жизни Малышеву следовало омолодиться, а это было противно его убеждениям.

– Любовь оправдывает все. Поступок во имя нее не может быть грехом, – уже давно уговаривала Сергея Ильича Люся.

– Нет ничего превыше воли Господа, – тяжело качая головой, возражал Малышев.

– Любовь – это и есть Господь, – не сдавалась Ласточкина.

– Но не земная, Люсенька, не земная, – стонал Сергей Ильич.

– А разве между нами только земная любовь? – глядя пристально ему в глаза, вопрошала Люся. Ангелоподобная девушка говорила именно то, что Малышев хотел слышать. И Сергей Ильич сдался. Но как только он принял решение омолодиться и прекратить свою деятельность в качестве рупора противников продления жизни, так тут же встал целый ряд новых проблем. Выяснилось, что записаться на очередь в клинику Шевронского можно было лишь за три года до самой операции. Между тем врачи предупредили Малышева, что если он не омолодится в течение ближайших 12 месяцев, то сумеет протянуть полтора, от силы два года. Хотя духом Сергей Ильич был крепок, его организм был основательно изношен. Пролезть в клинику без очереди не было никакой возможности. У Малышева в этих кругах не было никаких знакомств. Но разве влюбленное женское сердце знает преграды?

– Сережа, милый, я нашла альтернативный центр продления жизни. Тебя туда примут хоть сегодня, – ворвалась однажды Люся в квартиру Малышева.

– Какой еще альтернативный центр?

Ласточкина, не снимая осеннего пальто, присела в кресло и стала сбивчиво объяснять:

– Ну, принадлежащий кому-то другому, не Шевронскому. Но они все делают не хуже. Даже лучше. Без операции. Я все узнала. Там просто какой-то курс лечения.

– А цена?

– Точно такая же.

– Чудеса какие-то, – проговорил Сергей Ильич, стоя перед девушкой.

Интуиция подсказывала Малышеву, что здесь что-то не так. Он прошелся из угла в угол несколько раз и вновь вернулся на прежнее место:

– Если ты говоришь, что хоть сегодня, то… поехали, – решился наконец он.

– Тебя действительно положат хоть сегодня… – Люся замялась. – Если ты подпишешь несколько бумаг.

– Каких бумаг?

– Я их все принесла, вот, – решительно протянула она папку, лежавшую в течение разговора на коленях. Но Малышев почувствовал в этом жесте наигранность, какую-то тщательно маскируемую неуверенность.

Люся поняла, что он увидел ее истинное состояние, и смутилась, что также не ускользнуло от его внимания, но вызвало лишь снисходительность к ней и нежность. Сергей Ильич стал искать очки. Нашел. Не торопясь, все-таки возраст, сел за стол, открыл папку. Люся в кресле замерла… Первый документ представлял собой заявление с просьбой принять в альтернативную клинику для прохождения курса омоложения. Малышев кивнул головой, подписал и отложил лист в сторону. Под ним оказалось обязательство, что в случае каких-то побочных последствий лечения пациент претензий предъявлять не будет. Сергей Ильич поднял на Люсю вопросительный взгляд. Та сразу затараторила:

– Я узнавала. Эти последствия только у трех процентов, прошедших курс лечения, и то они незначительны. В клиниках Шевронского, между прочим, пять процентов и вообще бывают смертельные лучаи, а у них ни одного…

Малышев опять мо́лча кивнул и подписал. Далее был банковский чек на весьма кругленькую сумму.

– Откуда здесь мой чек?

– Сережа, ты же мне сам давал для оформления в клинику Шевронского, только подписывать не стал, потому что не знал сумму.

– Да. Извини. Забыл, – уже подписывая, сказал Сергей Ильич. Но то, что степенный старик увидел под чеком, повергло его в немалое изумление. Перед Малышевым лежал бланк заявления о приеме в какое-то «Движение за обновление» с обязательством беспрекословно выполнять все распоряжения руководящих структур этой организации.

– Люсенька! А это что? Это, наверное, не отсюда?

Ласточкина вылетела из кресла, подбежала к спинке стула, на котором сидел бесконечно любимый ею человек, обняла его сзади и, почти плача, стала уговаривать:

– Сереженька, миленький, они тебя омолодят, только если ты подпишешь все-превсе! Ну, какая тебе разница? Ну, ради нас с тобой. Ты будешь снова молод, силен, энергичен. Ну, походишь на их собрания. Надоест, напишешь заявление о выходе. Вот и все.

На этот раз Малышев, хотя не ожидал такой энергичной атаки, был тверд и покачивал головой отрицательно:

– Родная моя. Ты еще очень мало жила. И просто не знаешь, что, неосторожно подписав бумагу, можно так исковеркать свою судьбу…

– Но тебе-то что коверкать? Сережа, это наш шанс! Неужели мы его упустим?

– Чем хоть они занимаются?

– Готовятся к смещению Шевронского… Но нам-то какая разница, кто там во властях?

– Действительно, теперь никакой, – согласился Сергей Ильич, аккуратно вписал свое имя и поставил подпись.

9

Шевронский стоял на трибуне огромного зала, окруженный множеством микрофонов. Зал, конечно, был до отказа набит зрителями. Но двух ближайших приближенных к Единому Президенту среди них не было. Стрелков и Молозов смотрели прямую трансляцию выступления по телевизору.

– Уважаемые жители планеты! Сегодня согласно специальному постановлению, подписанному мною, вашим первым Единым Президентом Земли, весь мир празднует принятие новой Единой Конституции, – шквал аплодисментов. – Лично мне всегда было удивительно, что до сих пор распространение добра, а именно так я оцениваю объединение человечества, не встречало со стороны зла никакого сопротивления. Ведь философски, да и по-житейски ясно, что ни одно, даже малейшее проявление добра не может не сопровождаться проявлением своего антипода – зла. На всякого Христа есть свой Иуда, на всякого благотворителя – вор. Но незадолго до сегодняшнего праздника я понял, что объединение человечества необходимо было обеим ипостасям действительности – и добру, и злу. И то и другое стремилось овладеть всем миром. В процессе объединения мне помогали все силы Неба, и Светлые и Темные, вот почему я не испытывал серьезных препятствий. Теперь же вашему Президенту до́лжно сделать однозначный выбор – кому служить… Что – ж, выбор мною сделан. Благо человечества – вот предназначение первого Единого Президента! И во имя его я, Олег Шевронский, буду стоять до конца! Именно теперь предстоит выдержать главный удар – натиск сил зла, стремящихся взять в свои руки все объединенное человечество. Сегодня это зло называет себя оппозицией, уставшей от однообразного стиля правления, научившейся самостоятельно омолаживать людей, и голос этой оппозиции становится все более дерзким. Но ваш первый Единый Президент никогда не станет диктатором, удушающим звучание этого голоса. Я никогда не переступлю ту черту, за которой добродетель превращается в тиранию. Я верю, что избиратели Земли никогда не проголосуют за очевидное зло, в какие бы цивилизованные одежды оно ни рядилось…

Молозов выключил телевизор:

– Вряд ли он действительно в это верит.

– Да, пожалуй, – согласился Стрелков. – Скорее всего понимает, что празднует пиррову победу. На ближайших Всемирных выборах Единого Президента ему уже вряд ли удастся добиться переизбрания.

– Да, вряд ли.

Сразу после выступления Шевронский, в сопровождении охраны, вышел из здания и, не обращая внимания на выкрики обступивших суетливых журналистов, направился к эскорту машин, поджидающему его неподалеку. Мимолетного ответа был удостоен только один вопрос:

– Олег Константинович, каковы Ваши планы на сегодняшний день после только что состоявшегося празднично-торжественного выступления?

– Отдыхать, только отдыхать, – Шевронский подошел к открытой перед ним задней дверце одного из автомобилей, молча сел, и эскорт отъехал.

Но и в машине вершителю судеб мира расслабиться не удавалось. Покоя не давал один и тот же вопрос: «Где же Зубров?» За ним возникал второй: «Ужели он служитель зла?» Потом третий: «Впрочем, почему обязательно такая крайность?» Вспоминался давний диалог Шевронского с Зубровым, случившийся много лет назад, который дословно память не сохранила, но четко впечатала в душу суть сказанного тогда Зубровым: «А что есть Истина?.. Это всемогущество, которому подчиняются и Всеблагой – христианский Бог, творящий добро, и Сатана (зло)». Размышления Шевронского после всех этих воспоминаний были примерно следующими:

«Если я когда-то, осознанно или неосознанно, сделал однозначный выбор в сторону добра, то Зубров, судя по всему, относит себя к служителям Истины. Вероятно, свою миссию по отношению ко мне он посчитал исполненной. Ждать, искать и надеяться на Зуброва теперь бессмысленно… Почему я стараюсь служить добру (хотя не всегда это получается)? Да хотя бы потому, что служение злу обернется злом и для служителя. Что посеешь, то и… Мне надо причаститься. Да. Покаяться и причаститься. Но каким образом? Тебе ли, Олег Константинович, не знать, как порой нарушается тайна исповеди! И все-таки это надо сделать. Я буду исповедоваться не пред священником, хотя и в его присутствии, а пред Господом. И причащаться к Господу. Поклоняюсь не лампочке, а свету. Раз уж мама крестила в православной церкви, то и сделаю все по православному обычаю. Однако кто конкретно отпустит мне грехи? Логичней всего выбрать Патриарха Всея Руси. Ни мною, ни моими службами ни в каких порочных поступках он замечен не был. Видимо, действительно достойнейший служитель церкви. Выдать тайны исповеди не должен… Итак, покаюсь и причащусь пред Патриархом Всея Руси. Без присутствия журналистов и своей свиты…».

Уже через 7 дней это покаяние состоялось. Об истинном содержании беседы между Единым Президентом и Патриархом Всея Руси знали только они сами. Никто, даже из ближайшего окружения, не был посвящен в тайну их «переговоров», состоявшихся прямо в православном храме.

– Каюсь, что уже на протяжении многих десятилетий не исповедовался и не причащался, – молитвенно говорил Шевронский Патриарху, стоя пред алтарем. – Не причащался даже после смерти жены, по моей вине ушедшей из жизни, даже после своей попытки к самоубийству, вызванной ее гибелью. Каюсь, что позволял себе прелюбодеяния с женщинами, с которыми не состоял в браке. Каюсь, что прятал от людей тайну омоложения с целью получения власти над ними. Для сохранения этой тайны лишал некоторых свободы. Кого-то по закону, мною же подписанному, а кого-то и беззаконно. Обманывал других ученых, подсовывая им дезинформацию о методах и результатах работы своего Института. Каюсь, что в работе и в жизни для достижения своих амбициозных целей пользовался помощью колдуна и предсказателя…

Шевронский каялся вполне искренне, однако буквально через 10 дней проснулся в постели с другой красоткой. Несмотря на то, что она продолжала сладко посапывать, он, взглянув на часы, включил радио достаточно громко. Сначала играла легкая инструментальная музыка, но затем раздались сигналы точного времени и началась передача последних известий:

– Всемирные новости. Сегодня дан официальный старт Всемирной избирательной кампании по выборам Единого Президента. Все наблюдатели сходятся во мнении, что основным соперником нынешнего президента, Олега Константиновича Шевронского, останется молодой 73-летний талантливый лидер оппозиционного «Движения за обновление» Георгий Георгиевич Зубатый, прошедший курс омоложения в своем собственном частном клиническом центре. Выборы, согласно новым правилам, пройдут в один тур. Победитель определится простым большинством голосов. Георгий Зубатый не замечен в нарушении законов. Омоложение в центре Зубатого осуществляется по его собственному патенту. При этом процесс возвращения молодости представляет собой именно курс лечения, то есть набор процедур и лекарств, а не операцию, запрещенную нормативными актами Президента для других клиник. Эффективность своего курса Георгий Зубатый демонстрирует не только своей собственной моложавостью и энергией. Десятки других здоровяков и почти юных красавиц, которым от роду более 100 лет, весьма профессионально рекламируют новое «Средство Макропулоса». При этом Георгий Георгиевич абсолютно ничего не засекречивает, открыто продает лицензию на право использования своего патента другим клиникам… – Шевронский отключил радио. Издал стон. Чмокнул в щеку уже проснувшуюся красотку:

– Дорогая, извини, меня ждут великие дела. Охрана тебя проводит.

– А когда мы теперь встретимся?

«До чего же все женщины одинаковы», – подумал властитель мира, но вслух сказал:

– Увы, со мной ты можешь связаться только через советника по административным вопросам.

– Но ты-то можешь позвонить прямо мне?

– Ну, разумеется. И я сразу же это сделаю, как только появится свободная минутка.

– Врешь… Но все равно спасибо.

Протяжно поцеловала его в губы, молча оделась и, не оглядываясь, вышла. Шевронский же про себя почти выругался: «Ну вот, опять согрешил». Однако на этот раз времени для раскаиваний не было. Необходимо было срочно собрать всех советников…

Когда к назначенному времени приближенные собрались, Президент без предисловий обратился ко всем:

– Итак, что мы можем противопоставить оппозиции?

– Только заслуги прошлых лет: объединение человечества, уничтожение нищеты, устранение наркомании, но… – Стрелков замялся. Он не играл. Действительно собирался с силами, чтобы выплеснуть тяжелую информацию.

– Договаривай.

– Вскрылись факты изоляции людей, узнававших что-то о «know how» – секретах операций, проводимых в ваших клиниках…

– Они арестованы согласно закону и сидят по судебным приговорам.

– Стало известно, что некоторых изолировали до принятия закона.

– Тех немедленно отпустить.

– Уже. Но, хотя теперь эти «узники» отпущены, голоса многих избирателей утеряны безвозвратно. Подвергается жесточайшей критике сама политика окутывания тайной методов омоложения, высмеиваются законы, запрещающие проводить соответствующие операции в клиниках, не принадлежащих Шевронскому. Да тут еще…

– Договаривай, договаривай.

– Пресс-конференции и откровения… ваших бывших любовниц.

– По-о-онятно… После смерти жены я ни с кем больше не заключал брака. Но ведь вы же мужики… Вы-то меня понимаете.

– Мы-то понимаем…

– Да! – взорвался Шевронский. – У меня были женщины… Много. И теперь они охотно раздают интервью.

– Организуйте опровержение всей их болтовни.

– Это непросто.

– Почему?

– Да потому, что вся их болтовня – правда… Каковы результаты опросов общественного мнения?

– Неутешительны, – подал голос Молозов.

– Конкретней, – раздражение Шевронского не утихало.

– Ваш рейтинг, Олег Константинович, падает катастрофически.

– Так! Полетаем по городу прямо сейчас. Но нас никто не должен узнать – и стал отдавать Молозову приказы. – Возьмите в аренду несколько частных автолетов-такси. Поедем в них. Сами таксисты пусть сегодня отдохнут и не подозревают, кто и для каких целей взял их автолеты. Позаботьтесь, чтобы полиция нас не останавливала…

Шевронскому, сидящему на заднем сиденье летящего невысоко автолета, представляющего собой нечто среднее между автомобилем и реактивным самолетом с короткими крыльями, из окна были видны яркие агитационные материалы, призывающие голосовать за Зубатого или за Шевронского. Иногда автолет приземлялся на дорогу и проезжал мимо больших групп митингующих с лозунгами и плакатами. По всему чувствовалось, что избиратели в основном предпочитают голосовать за Зубатого. По осенним дорогам сновали автомобили и какие-то агитационные автолеты. Последние время от времени на большой скорости отрывались от земли и взмывали вверх. Проезжая мимо са́мого многочисленного митинга, Шевронский скомандовал водителю: «Притормози. Послушаем» – и приоткрыл окно дверцы. Автолеты сопровождения также остановились.

Выступающий на митинге не стеснял себя правилами этикета:

– Сколько можно терпеть эту ублюдочную монополию на право давать жизнь? Давайте наконец ясным взором взглянем, кто, а точнее, что нами правит. И мы увидим нечто безнравственное, позволяющее себе по своему усмотрению отнимать свободу у тех, кто узнает секреты человеческого бессмертия, кто использует женщин, прекраснейшую половину человечества, для удовлетворения своей грязной по́хоти, – взрыв аплодисментов. – До каких пор мы будем позволять интеллектуальному и нравственному ничтожеству управлять целым миром? – бурные овации. – Конечно, через несколько дней мы лишим эту мразь ее неограниченной власти. Но этого мало! За все свои гнусные деяния негодяй должен ответить перед праведным судом народов Земли, – аплодисменты.

Шевронский не выдержал:

– Ну, хватит! – закрыл окно. – Больше никуда не полетим. Возвращаемся назад.

Когда автолет отъехал, у Шевронского возникла нестерпимая потребность излить душу, и он обратился прямо к водителю:

– Я почему-то стал мало молиться. Государственная служба сделала меня чрезмерно рассудочным. Надо в себе разобраться. Надо разобраться. Верую ли я в Бога? Да, безусловно. Верую. Верую ли я в абсолютную справедливость Бога? Да, верую. И именно поэтому не вижу смысла молить Его о помощи, ибо, если Он абсолютно справедлив, то воздаст мне по заслугам независимо от моих молитв. Вряд ли справедливо наказывать одного и не наказывать другого только потому, что другой помолился!

– Но Он всепрощающ! При искреннем раскаянии может и простить, – возразил водитель.

– Но тогда я должен знать, в чем раскаиваться. За что продолжаю терпеть наказание даже после свершения Таинств Покаяния и Причащения? Но это знание нам не дается. Видимо, страдаю за грехи предыдущей жизни. Итак, логика здравого смысла говорит даже искренне верующему о бессмысленности молитв о прощении и… помощи.

– Но ведь к Богу можно обращаться не только с молитвами о помощи…

– Гм… Увы! Прямо скажем, потребность обратиться к Нему испытываем только тогда, когда нам плохо. И молимся в основном о прощении и помощи. Но именно эти молитвы бесполезны… Эх, видимо, слишком я рассудочен, слишком… Я должен победить на выборах, должен победить, – откинулся на спинку сиденья. – Господи! Помоги!!!

10

Следующий день по всей Земле был официально объявлен траурным. Политические дебаты приостановлены. Государственные флаги приспущены. Академия наук провожала в последний путь Нарисо́на Марабу́ту, действительного члена академии, уникально разностороннего ученого, личного друга Президента Шевронского Олега Константиновича.

Погиб Нарисон совершенно нелепо. Среди бела дня его автолет безо всякой видимой причины вдруг рухнул с трехсотметровой высоты, не оставив находившемуся внутри академику никаких шансов на спасение. И хотя к расследованию случившегося были подключены все силы, какие только можно было использовать, никто пока не докладывал Олегу Константиновичу ничего вразумительного. По происхождению Нарисон был африканцем, но всю жизнь провел в России, и всякий, общавшийся с ним впервые, долго изумлялся абсолютно московскому го́вору этого совершенно чёрного человека. Под руководством Шевронского, в должности младшего научного сотрудника, Нарисон работал еще в бытность Президента заведующим лабораторией. Сперва дружили семьями. Позже, овдовев, Шевронский на некоторое время потерял Нарисона из виду, но впоследствии во время избирательных кампаний африканец, независимо от запланированных акций, по своей инициативе разворачивал такую отчаянную агитационную деятельность в поддержку кандидатуры Олега Константиновича, что они как-то естественно и очень быстро восстановили свои прежние отношения. Какую бы высокую должность Шевронский ни занимал, он всегда любил приходить к Нарисону в гости просто так, расслабиться, поболтать о том о сем. При этом никогда не позволял своей охране переступать порог особняка хозяев вместе с собой. Дежурный группы президентской безопасности нередко ворчал, но всякий раз вынужден был послушно оставаться со своими гвардейцами лишь снаружи. Жена Нарисона, светловолосая синеглазая красавица, никогда нигде не работала и счастливо несла предназначение служить своему избраннику. На протяжении многих десятилетий, когда бы Шевронский ни пришел в эту семью, у них всегда был подрастающий ребенок, рассказывающий дяде Олегу о том, что его показывали по телевизору. Как только вырастал и отделялся один, так сразу появлялся другой.

И вот Нарисона Марабуту не стало. Конечно, Шевронский еще в день гибели, позавчера, неофициально навестил вдову, чтобы выразить ей свою поддержку неформально. Держалась она достойно. Без истерики. Перед самым уходом Олега Константиновича неожиданно вручила ему лазерный диск, подписанный рукой Нарисона: «Президенту. Только лично в руки». Шевронский хотел было спросить: «Что это?» – но, увидев ее указательный палец плотно прижатым к губам, молча повернулся и вышел.

Слушал вчера этот диск Шевронский в своем кабинете один. В наушниках. На всякий случай…

И сейчас, присутствуя на официальной церемонии прощания с выдающимся ученым, Шевронский вновь и вновь прокручивал, теперь уже мысленно, вчерашнюю запись с голосом Нарисона:

«Олег! Если ты слушаешь этот звуковой файл, значит, меня уже нет. И я, искренне раскаиваясь, делюсь скрываемой ранее от тебя тайной, которую не имею права уносить с собой в могилу. Не знаю, извинил бы ты меня живого, но надеюсь, теперь простишь. Наберись терпения и выслушай все по порядку.

Ты знаешь, что с момента расшифровки человеческой ДНК выяснены роль и функции огромного количества генов царя природы. Все эти знания используют сейчас в основном для решения чисто медицинских проблем – пытаются заменять гены, несущие наследственную болезнь, на здоровые гены в самом организме (in vivo). Пока это удается в исключительно редких случаях… Знаю, что ничего нового тебе еще не сказал, но наберись терпения. Перехожу к главному.

Моя лаборатория обнаружила целый букет участков ДНК, отвечающих за интеллектуальную деятельность человека, в частности генов, контролирующих: абстрактное мышление, физико-математические способности, механическую память, образное мышление, гуманитарное и так далее. Не зная, что с этими результатами делать практически, я их просто опубликовал в открытой печати. И вот тут-то произошла первая странность, на которую я, к сожалению, не обратил тогда внимания. На мою публикацию не последовало никаких откликов, отзывов, рецензий. Никакой реакции со стороны коллег из аналогичных научных учреждений. Я успокоил себя тем, что истории известно немало случаев, когда выдающаяся научная статья получала достойное признание лишь после смерти автора. Мало того, я обрадовался. В сложившейся ситуации я мог развивать свое направление, не опасаясь конкурентов! Как раз именно в это время передо мною стояла проблема, разрешение которой требовало незаурядного математического ума. Но я-то, всю жизнь проработав биологом, даже не слышал ни разу, например, про такой термин как “тензорное исчисление”, которое понадобилось использовать для программирования прочностных свойств искусственно выращиваемых нами человеческих тканей. Я добросовестно пытался разобраться в этих ковариантных и контравариантных преобразованиях, тензорах кривизны, кручения… Все было бесполезно. Ты же знаешь, в школе у меня по математике был твердый трояк. С возрастом ситуация не изменилась. Подключать к своей работе физико-математические институты очень уж не хотелось. Надо было бы слишком долго объяснять им, чего нам от них надо, да и слишком много получилось бы соавторов. А я привык один. Словом, принял решение заменить свой родной, но слабенький математический ген на соответствующий ген какого-нибудь из наших математических академиков, например Пузырева. Всеполучилось! Методическую часть этой работы я здесь опускаю. С ней ты можешь ознакомиться в отдельном текстовом файле, вложенном в этот диск. Скажу только, что операция прошла более чем успешно. Теперь все тензорные преобразования воспринимаются мною как вполне естественные. Со всеми формально-математическими правилами их применения я разобрался в считанные дни. У меня даже возникло ощущение, что новые гены передали мне не только математические способности, но и знания Пузырева, накопленные им при жизни. Впрочем, это может быть всего лишь субъективное ощущение… Короче, факт остается фактом, проблема программирования прочностных свойств искусственно выращиваемых человеческих волокон, над которой моя лаборатория билась три года, была теперь решена в течение месяца. Возможно, ты не знаешь, но последнюю Нобелевскую премию мне вручили именно за эту работу. Первое время я чувствовал себя суперменом, поскольку по-прежнему оставался сильным биологом, но вместе с тем ощущал себя и незаурядным математиком. Ты спросишь: “Что же тут таинственного?”. Дело в том, что, публикуя результаты этих исследований, я нигде, ни словом не обмолвился о том, что выполнял упомянутые работы не только Нарисон Марабуту, но как бы еще и академик Пузырев. Факт использования его генов в своем эксперименте я скрыл. Об этом не знал никто. В том числе и сам Пузырев. Ознакомившись с моими работами, он меня просто искренне поздравил. Все лавры достались мне и только мне. Тщеславие вскружило мне голову. Понимаю, что вряд ли ты считаешь это большим грехом, но слушай дальше.

Пока я носил в себе пузыревский ген, со мной стали происходить какие-то незаметные для окружающих, но существенные для моих близких перемены. Прежде всего, мой обычный совиный образ жизни вдруг переменился на противоположный – жаворонковский. Я стал рано ложиться и сразу засыпать, что вызывало вполне справедливое недовольство моей красавицы жены.

Утром, ни свет ни заря, когда все еще спали, я вставал, шумно собирался и сразу же отправлялся на работу, что раздражало моих домашних еще больше. Разумеется, выяснилось, что именно такой образ жизни ведет и Пузырев. Его ген оказался не только математическим. Он нес и много других функций. Жена утверждает, что и в постели, и в манерах поведения я стал какой-то не такой… Видимо, пузыревообразный! И все равно! Это меня не остановило! Хотелось еще бо́льшего совершенства. Меня, например, никогда не устраивал стиль написания моих статей, который, разумеется, был всегда основательным, глубоким, содержательным, но по форме… Предложения всегда оказывались какими-то корявыми, непричесанными. Из-за этого в последние годы все чаще перепоручал их составление своим подчиненным. Но ведь все равно иногда надо и самому. Одним словом, однажды я решил заменить в себе слабенький гуманитарно-филологический ген на более мощный, взяв его у нашего известного писателя. Озвучивать его имя здесь не буду, но ты сможешь найти сведения о нем в том же текстовом файле, о котором я тебе упоминал.

Операция удалась, но о ней ни мировая научная общественность, ни ты (прости Христа ради) ничего не узнали. Просто стиль моих публикаций значительно выровнялся, и все это заметили. Теперь я предпочитаю оформлять статьи сам, не прибегая к помощи подчиненных. У меня получается лучше. Однако при этом изменилась немного и моя внешность. Чуть-чуть. Пальцы стали длиннее. Жена утверждает, что у меня сменился психотип. Да я и сам уже это чувствую. В ситуациях, на которые раньше даже внимания бы не обратил, вдруг начинаю пылить, вмешиваться… И наоборот, события, немыслимые без моего участия в былые времена, теперь оставляют меня совершенно равнодушным. Собственно говоря, я ли теперь это? Я ли, Нарисон Марабуту, применил тензорное исчисление к решению биологических проблем, или все-таки это сделал Пузырев? Я ли так изящно излагаю мысли в своих последних публикациях, или это работа известного писателя? Сколько сейчас в моем теле осталось меня? Знаешь, Олег, когда я начинаю задумываться над этими вопросами, то чувствую, что потихоньку начинаю сходить с ума. Но главное не в этом!

Все сказанное только что – лишь присказка. А вот теперь сказка…

С недавних пор я почувствовал за собой слежку. Ведут меня люди Зубатого. Раз уж я это заметил, значит, работают грубо, бесцеремонно. Убежден, что их интерес связан именно с моими последними трудами. Они отследили все изменения, которые со мной произошли, и чего-то хотят… Давай, Олег, проанализируем вместе: чего? Вспомни, на мои открытия генов, отвечающих за интеллектуальную деятельность человека, не последовало никакой реакции со стороны научной общественности. Отбросим иллюзии. Это может говорить только об одном – Зубатый контролирует уже все средства научной массовой информации. За исключением меня. Потому что я – твой личный друг. Сперва зубатовцы заняли выжидательную позицию. Но теперь, когда они поняли, что обнаруженные гены интеллекта я не просто разглядываю под микроскопом, но и заменяю их в себе по своему усмотрению, установили за мной слежку. Зачем? Видимо, чтобы уничтожить. Я говорю: “Видимо”. Но если ты сейчас слушаешь эту запись, то знаешь, что не “видимо”, а наверняка. До недавнего времени они считали себя монополистами на эти знания. И уже давно используют их в интересах своего лидера – Зубатого, гений которого растет как на дрожжах – не по дням, а по часам. Его пичкают генами самых выдающихся людей земного шара. Каким Зубатый был первоначально, теперь уже определить невозможно. Я же только-только нащупал эту тропинку возможностей манипулирования генами и пока нигде не публиковал своих скромных успехов. Зубатовцы тоже держат свои достижения в секрете. Им надо успеть убрать меня до того, как я расскажу всему миру о возможностях самосовершенствования с помощью генетических пересадок. Я только приступил к оформлению соответствующих публикаций, но тучи сгущаются…

Работал я не один. Со мной было еще пять сотрудников, которые находятся в курсе всех моих дел. Их имена там же, в текстовом файле. За их судьбу я тоже беспокоюсь. Если меня уже нет, сделай все от себя зависящее, чтобы спасти этих ребят. Их, безусловно, не пощадят.

Почему не рассказал тебе все это, когда был жив? Да потому что сомневаюсь… Может быть, это так… Мания преследования? Да и вообще, ты ведь к нам приходишь отдохнуть, а не загружаться новыми проблемами… Но если меня нет, значит, все это серьезно и тебе надо предпринимать самые решительные меры.

Прости, Олег, что не делился своими сомнениями раньше. Прости, что скрывал участие в своих работах других ученых (честолюбие – страшная сила), прости, что не сумел во́время разглядеть причин феноменального развития Зубатого. Прости. Если ты меня прощаешь, положи в мой гроб голубую розу. Если нет – красную. Прощай!»

Глядя теперь на лежащее тело Нарисона Марабуту, Шевронский горько про себя констатировал: «Поздно, Нарисон, поздно. Сегодня утром мне доложили, что лаборатория хоронимого академика оказалась взорванной из-за неизвестных пока причин. По пятерым обнаруженным в горящем помещении телам проводится опознание. Никаких улик еще не обнаружено. Страшным, Нарисон, оказался грех твоего молчания. Последствия его, возможно, будут ужасны… и все-таки… и все-таки». Шевронский выбрал из огромного букета голубую розу и аккуратно положил ее у изголовья усопшего. «Думать обо всем этом я теперь буду только после выборов», – окончательно решил он.

11

За два дня до выборов в кабинет к Шевронскому почти вбежал срочно вызванный секретарь и застал шефа говорящим по телефону:

– …но ведь завтра агитация уже будет запрещена.

– …

– Что значит – по плану? Я же не слепой, мы явно проигрываем. Надо предпринимать что-то экстраординарное.

– …

– Я не знаю что. Думайте. Хотя… Слушай внимательно… сегодня во всех часовых поясах, в которых успеем, за 5 минут до полуночи организуй показ моего выступления по всем возможным каналам. Дай анонс моей речи везде, где только успеешь.

– …

– Речь я составлю сам.

– …

– Да не буду я ее ни с кем согласовывать. Толку от твоих специалистов с гулькин… В прямой трансляции выступлю в 23.55 по нашему времени для нашего часового пояса. Все. Да, еще. После прямой трансляции не забудь организовать перевод выступления на языки всех территорий, на которых речь будет транслироваться в записи.

– …

– Ох, не люблю я этой фразы «само собой». Как только мне ее скажут, так обязательно сделают что-то не так. Ну, ладно. Все. Действуй.

Шевронский поднял глаза на вошедшего.

– Вызывали, господин Президент?

– Да. Вызывал… Но… То, для чего вызывал, теперь отменяется. Можете идти.

Поздно вечером бывший Единый Президент, а ныне лишь претендент на эту должность, стоял под табло, показывающим время 23.53. Перед Шевронским батарея микрофонов еще не была включена, но он точно знал: как только подаст знак, вся эта акустическая система донесет его голос, а кинокамеры изображение, до миллионов жителей Земли. А спустя какое-то время, уже в записи и на других языках, это выступление услышат и увидят миллиарды. И именно в эту, наполненную концентрированной энергией минуту вдруг рядом вырос Стрелков:

– Олег Константинович, если выступление закончится через одну секунду после полу́ночи, то выборы можно сливать.

– Иначе, как под руку каркнуть, ты, конечно, не можешь. Я не маленький. Дай минуту покоя.

Советник покорно удалился, но с трудом установленное внутреннее напряженное равновесие было потеряно. На табло число 23.54 перешло в 23.55, и Шевронский вынужден был начать:

– Уважаемые избиратели! В ваших руках судьба всего мира! Речь идет не о той или иной личности, которая встанет во главе исполнительной власти всей планеты, речь идет о внутреннем выборе каждого из вас – Добру или Злу отдать свой голос. Перед вами кандидат в Президенты с репутацией, увы, запятнанной. Да, грешен! А разве когда-нибудь ваш покорный слуга заявлял, что он ангел, спустившийся с небес? Нет! Я человек. Из плоти и крови. Точно так же, как в каждом из вас, во мне борются два начала – светлое и темное, но конечной целью всех моих устремлений всегда было счастье человечества. Причастен ли Олег Шевронский к тому, что многие из вас живы и по сей день? Да, причастен. Причастен ли к ликвидации войн на Земле? Да, причастен. Причастен ли к уничтожению нищеты, эпидемий, наркомании? Причастен, причастен, причастен. Так неужели ошибки, допущенные мною при достижении этих целей и столь сладострастно высмеянные оппозицией, определят ваш выбор? Мой соперник моих ошибок не повторял! У него еще просто не было никакой возможности на совершение политических ошибок. Но сколько злобной энергии уже проявлено Георгием Зубатым в период избирательной кампании! Сколько грязной ненависти выплеснуто в средствах массовой информации! Можно ли верить, что такой претендент рвется к власти во имя добра и любви среди людей? Вряд ли! Те, в ком свет сильнее внутренней тьмы, кто считает себя, пусть рядовым, но служителем добра, не должен отдавать свой голос Георгию Зубатому. Поверьте, что конструктивные замечания, высказанные оппозицией, будут моей администрацией в дальнейшем учтены. Поверьте, что сегодняшний выбор гораздо более принципиален. Выбор сегодня – это не просто выбор между Шевронским и Зубатым. Выбор сегодня – это выбор между добром и злом. Решайте…

12

Поздним городским вечером на российском избирательном участке № 73 члены избирательной комиссии и официальные наблюдатели досиживали последние минуты перед официальным подсчетом бюллетеней. Те из избирателей, кто хотел проголосовать, уже отдали свой гражданский долг, но, поскольку время окончания голосования еще не наступило, присутствующим приходилось, скучая, просто ждать. Людмила Ласточкина подошла к Сергею Ильичу Малышеву, высокому, жгучему брюнету, на вид лет 35, сидящему за столом с табличкой «Председатель участковой избирательной комиссии», и обратилась, лукаво глядя в глаза:

– Извините, можно вас на минутку?

– Ну что ж, давайте отойдем, – ответил мужчина, игриво улыбаясь.

Отведя мужчину в угол комнаты и убедившись, что их никто не слышит, женщина, влюбленно глядя на него, заговорила взволнованным голосом:

– Дорогой председатель комиссии, я весь день изо всех сил терпела, но больше не могу.

– Как интересно…

– У нас будет ребенок.

У мужчины в глазах появилась осторожная радость:

– Е-мое! Но ведь я тебя ни расцеловать, ни даже обнять сейчас не могу.

– Я знаю. Поэтому хотела сказать тебе после всех этих дурацких выборов, но не утерпела.

– Ладно, теперь терпеть буду я. Как только все это закончится, мы предадимся счастью и, – на ухо, шепотом, – разврату. А пока меня больше не отвлекай и… не мешай. Ладно?

Женщина кивнула и со счастливой улыбкой отошла от мужчины, но осталась в комнате, терпеливо дожидаясь окончания его сегодняшней работы. Тот вернулся за председательский стол. Взглянул на часы и обратился ко всем:

– Уважаемые члены комиссии, уважаемые наблюдатели. Официальное время, отведенное избирателям, для голосования закончено.

Ближайшего к выходу попросил:

– Закройте, пожалуйста, дверь, – и вновь ко всем: – Приступим к подсчету голосов.

Члены комиссии вскрыли урны и высыпали листы на стол. Все присутствующие начали сортировку бюллетеней на две пачки: за Шевронского и за Зубатого, но председатель комиссии уточнил:

– Просьба к наблюдателям в подсчет голосов не вмешиваться, – и несколько человек отошли от края стола примерно на метр.

В это самое время на другом конце города председатель городской избирательной комиссии металлическим голосом сообщал кому-то по селектору:

– Внимание! Всем страхующим группам готовность номер один. Повторяю, всем страхующим группам готовность номер один. Готовность номер один.

По окончании сортировки бюллетеней на участке № 73 один из членов избирательной комиссии, констатировав: «Итак, на нашем участке победу с перевесом в 12 голосов одержал Олег Константинович Шевронский», – взглянул на председателя. Тот, с окаменевшим лицом, молча подошел к стопкам с бюллетенями, взял с бо́льшей из них несколько экземпляров, пересчитал, на глазах у всех разорвал, обрывки аккуратно сложил в пепельницу и поджег их зажигалкой, вызвав на лицах некоторых присутствующих ужас и растерянность.

– Как это понимать? – рискнул спросить кто-то из них.

Сергей Ильич достал из кармана пачку своих бюллетеней, отсчитал то же количество, что и уничтожил, бросил отсчитанное количество в другую стопку:

– Господа! Во избежание ошибки давайте еще раз проверим результаты голосования на нашем участке. Пересчитаем еще раз.

– Ты… Вы…Что себе позволяешь? – неожиданно вмешалась Ласточкина.

– Послушай, прошу тебя, не вмешивайся… Все будет хорошо.

– Да завтра же все СМИ растрезвонят о твоем поступке так, что пожалеешь о своем рождении. Зачем нам с тобой это надо?

– Кто же, интересно, им сообщит?

Женщина обвела взглядом присутствующих, но каждый отвел свои глаза в сторону. Людмила выпрямилась:

– Я! Мне наплевать, кто станет Президентом, но избран он должен быть честно, – и, с веселой, игривой дерзостью глядя в глаза председателю, отчеканила: – Фальсификация на этом участке только через мой труп.

Она еще не успела договорить последнее слово, как раздался глухой выстрел. Боли не почувствовала, но от удара потеряла равновесие и упала.

– Через чей еще труп должны пройти эти выборы? – раздался хладнокровный голос, пожалуй, самого незаметного из членов комиссии, невысокого, исполнительного и даже, как всем казалось, угодливого. Но сейчас он уверенно держал в руке пистолет с глушителем и являлся источником испытываемого всеми ужаса.

– Можно было обойтись и без этого! – раздался отчаянный крик Малышева.

– Без истерики! Работай дальше!

– Членам комиссии приступить к подсчету голосов, – послушно выдавил из себя председатель комиссии после минутной паузы.

– Для того чтобы продолжать жить, каждому из вас достаточно всего лишь молчать, – вновь обратился ко всем стрелявший. Малышев с остекленевшими глазами, ни к кому не обращаясь, как-то бессмысленно повторил: – Приступайте к подсчету, – после чего присел и склонился к лицу упавшей Люси. Та слабеющими, уже непослушными губами все-таки произнесла:

– Ты меня обманул?

Сергей Ильич, сдерживая слезы, стал пытаться что-то торопливо объяснять:

– Нет! Если бы ты не вмешивалась, у нас все было бы так, как мы договаривались…

Но подошел стрелявший. Сделал контрольный выстрел в висок. Выпрямился во весь рост.

– Работай дальше, – приказал остающемуся на корточках председателю.

Тот встал. Пошатываясь подошел к телефону:

– Страхующая группа?

– …

– У меня необходима уборка. Одна урна. Все.

Члены комиссии напряженно пересчитывали бюллетени. Некоторые с трясущимися руками. Официальные наблюдатели застыли, стоя в напряжении. Раздались три стука в дверь.

– Откройте, – попросил председатель слабым голосом.

Вошли трое с автоматами, в масках. Двое молча вынесли тело. Третий вытер кровь и устранил другие следы произошедшего. Молча вышел.

– Закройте.

В большинстве африканских стран выборы проходили спокойно, без эксцессов. Типичным финалом работы их участковых избирательных комиссий было традиционное заключительное слово председателя комиссии:

– Итак, уважаемые господа наблюдатели, в вашем присутствии члены комиссии произвели подсчет голосов, согласно которому победу на нашем участке одержал Георгий Зубатый. Я понимаю, что для кого-то из присутствующих этот результат оказался огорчительным, но все мы, бу́дучи законопослушными гражданами планеты Земля, обязаны подчиниться воле избирателей. Последние формальности, которые нам осталось сделать, – это сообщить результат в городскую избирательную комиссию, расписаться в соответствующих протоколах и отвезти бюллетени. Искренне благодарю всех за проделанную огромную работу.

Так или примерно так заканчивалась работа значительного количества участковых избирательных комиссий и на других континентах. Но не всех.

Например, когда при сортировке бюллетеней на 119-м избирательном участке США стопка с голосами за Шевронского стала расти явно быстрее, чем горка за Зубатого, председатель участковой избирательной комиссии позвонил по телефону:

– Страхующая группа? Я сто девятнадцатый.

– …

– У меня необходима генеральная уборка.

– …

– Еще раз повторяю – генеральная. Все.

У одного из официальных наблюдателей, высокого и сухощавого, очень схожего с Дон Кихотом, но без бороды и усов, от этого разговора почему-то екнуло сердце и он шепнул рядом стоящему собеседнику, по сравнению с ним выглядевшему как Санчо Панса, невысокому и рыхлому:

– Что-то не нравится мне этот звонок.

– Да ты что! Все нормально. Шевронский явно выигрывает.

– Обрати внимание, у всех наблюдателей со стороны Зубатого одинаковые галстуки, такие же, как у председателя. Не нравится мне этот звонок.

– Успокойся. У тебя от перенапряжения мания преследования. Завтра отоспишься и все пройдет.

– Может быть… – и тут же властно добавил: – Сейчас скажешь, что тебе жарко, и откроешь окно.

– Да ты что?

– Делай, что тебе говорят.

Собеседник подошел к окну и, произнеся:

– Душновато стало, – начал пытаться раздвинуть рамы, но председатель комиссии решительно эти попытки пресек:

– Закройте окно!.. Подсчет должен производиться в абсолютно закрытом помещении.

Открывавший окно вернул рамы в исходное положение и опять встал на свое место:

– Бред какой-то.

– Наоборот, все логично. Прыгать придется сквозь стекла. Но мы на первом этаже, так что не так все плохо. Стрелять они будут по тем, у кого нет галстуков председателя. Значит, и по нам с тобой.

– Кто они? Да ты что?

– Пока не знаю.

– Если ты такой умник, почему не надел такой же галстук?

Во входную дверь раздались три стука. «Умник» тут же ласточкой выбросился в окно, сделал на земле кувырок и встал на ноги. Из помещения раздались автоматные очереди. Из другого окна неуклюже выпрыгнул собеседник и, прихрамывая, но не оглядываясь по сторонам, начал бежать к недалеко стоящим автолетам. «Умник» что есть силы закричал:

– Стой! Про свой автолет забудь! Возьмем председательский.

Оба помчались к автолету, стоящему поодаль. Когда уже начали разгоняться («умник» за рулем, собеседник рядом), по автолету посыпались автоматные очереди из разбитого окна. Два человека в масках, с автоматами выскочили из здания к другим автолетам и, сев в один из них, попытались перерезать дорогу убегающим, подставив борт своей машины навстречу их движению. Убегающие не только не притормозили, но, наоборот, увеличили скорость и перед самым столкновением взмыли в воздух.

– Похоже, оторвались, – заметил «умник».

– И что дальше?

– Не знаю! Что ты от меня ждешь распоряжений? Давай тоже думай! – немного помолчав, продолжил: – Летим к городскому штабу Шевронского. А ты пока свяжись с ними.

Собеседник стал набирать номер, но «умник» перебил:

– Стой! Не суетись. «Зубатые» сразу начнут глушить эфир. Надо составить короткую фразу.

– «На нас напали».

«Умник» закатил глаза:

– На кого – на нас? Кто напал?

– Слушай, ты, интеллектуал, если тебе не нравятся мои идеи, тогда не раздражай меня своими вопросами.

– Успей сказать фразу: «Подлог на участке сто девятнадцать» и все. Понял?

– Понял.

– Нет.

– Да понял я!

– Нет. Скажешь короче: «Подлог на сто девятнадцатом». Будешь повторять эту фразу до тех пор, пока окончательно не заглушат эфир.

– А ты уверен, что в нашем штабе нет их людей?

– Уверен… Впрочем… Но ничего больше мы сделать не можем.

– Смотри, за нами погоня.

Действительно, внизу стали видны два догоняющих автолета.

– Быстро связывайся, – крикнул «умник».

Собеседник стал суетливо устанавливать связь:

– Это городской штаб Шевронского?

– Да не болтай ты! – сорвался «умник», увидев ракету, отделившуюся от одного из догоняющих автолетов.

Собеседник успел произнести:

– Подлог на… – и мощный взрыв разнес автолет убегающих на мелкие осколки. Внутри стрелявшего автолета сидящий за рулем не сдержал восхищения своим напарником:

– Мо-ло-дец!

– За то меня и держат, что делаю все на раз.

13

– А сейчас для произнесения инаугурационной речи с трибуны высшего руководства Земли к микрофонам спускается Единый Президент Георгий Георгиевич Зубатый, одержавший убедительнейшую победу на состоявшихся недавно выборах.

Весь мир по телевизионным экранам смотрел, как неторопливой диктаторской поступью человеческая фигура в одежде, напоминающей военную форму, и обуви, очень смахивающей на сапоги, стала спускаться по ступенькам черной лестницы под торжественные, но какие-то зловещие звуки новой, специально написанной для этого случая музыки.

Почти над всей территорией планеты стояла необычайно солнечная, игривая погода, удивительным образом маскирующая весь ужас происходящего…

Икар Мистическая трагедия

Он был темноволосым, кудрявым, кареглазым, спортивно сложенным, уверенным в себе молодым человеком, родившимся в 1960 году в одном из сибирских городов Советского Союза. Он знал: мир создан, чтобы быть покоренным им. Взирая иногда на окружающий пейзаж с какой-нибудь возвышенности – холма, крыши здания или просто насыпи, он думал: «Это мое!» Причем содержание пейзажа не имело никакого значения – будь то зеленый лес, снежные сугробы или многоэтажные коробки микрорайона. Задирая по вечерам голову вверх и окидывая взором звездные просторы Вселенной, чувствовал: «Я – центр мироздания». От роду ему было лет 20. На самом же деле за плечами юноши были сотни воплощений, о которых сейчас, в настоящую минуту, он, конечно, же, ничего не помнил. Когда-то, много тысячелетий назад, его звали Икар. Тот самый, что, не послушав мудрого Деда́ла, устремился своими слабыми крыльями к бесконечности неба и погиб, согласно легенде, растопив восковые крепления крыл в зное солнечных лучей. Все последующие реинкарнации были призваны предоставить возможность этой душе осознать всю глубину своей ошибки и постичь истинную вершину мудрости предостережений Дедала. Чему-то он уже, конечно, научился, но в целом до уровня Дедала было еще далеко! В современном воплощении его звали Эдик, Эдуард Михайлович Шустов – студент 5 курса химического факультета местного университета. Сегодня на большой перемене между лекциями он подавил в себе порыв познакомиться с очень красивой синеокой блондинкой, проходящей по освещаемой игривым весенним солнцем университетской аллее просто мимо, но так призывно глядящей ему прямо в глаза, что не попытаться выяснить её имя казалось даже нелепо. Эдик был не из робкого десятка, но опыт предыдущих воплощений сказал ему: «СТОП! Это может тебя спалить» – и Шустов, опустив глаза, прошел мимо. Он опять испытывал внутри себя борьбу двух начал. Интеллект подсказывал, что сила его мужской красоты дана для того, чтобы использовать ее в плотских наслаждениях, интуиция же, впитавшая в себя опыт всех предыдущих воплощений, предостерегала: неосмотрительное увлечение радостью бытия – к гибели верная дорога. Пылать пожару любовной страсти в этой жизни Эдуард себе не позволит. Его спутницей станет понимающая, любящая девушка, способная поддерживать тепло в домашнем очаге, но не более того. Иногда Эдику жалко было подружек, которые на танцах или в повседневном общении всем своим поведением говорили: «Выбери меня. Меня. Я тебе все сделаю». Но все та же интуиция подсказывала: не руководствуйся жалостью, не обернется она добром. Так и слыл Эдуард Шустов закоренелым зубрилой отличником, совершенно не интересующимся девчонками и готовящим себя к каким-то заоблачным научным высотам. К каким конкретно – он и сам пока представлял смутно, хотя потенциал интеллекта чувствовал в себе достаточно уверенно. Лучше всех учился, на олимпиадах по специальности неизменно одерживал победы. Крылья за спиной были, но как далеко с ними можно было залететь? Это предстояло еще долго и кропотливо выяснять. А пока весь свой потенциал Эдик просто растрачивал на учебу. Строго говоря, даже выбор химического факультета был также подсказан опытом предыдущих воплощений, которые оставили в подсознании ощущение бессмысленности крайности точных наук и недостойности наук описательных или гуманитарных. Выбор химии стал выражением стремления именно к дедаловской золотой середине.

Но вот заканчивался пятый курс. Крылья Эдуарда, стянутые постоянной необходимостью изучать совершенно ненужные общеобразовательные дисциплины, теперь могли раскрыться в свободном полете дипломирования. Но при условии, что руководителем дипломной работы станет человек, Дедалу подобный. В стенах провинциального университета такого преподавателя не было, и он предпринял дерзкую попытку написать письмо маститому столичному ученому с просьбой разрешить выполнить дипломную работу под его руководством по совершенно необычной теме, которую тогда только начинал разрабатывать известный исследователь и которая так интересовала просителя, выпускника-студента периферийного учебного заведения. Преподаватели и однокурсники Шустова восприняли ответ, полученный им из столицы, как чудо! Известный ученый не только давал согласие на руководство студентом, но и брал на себя все финансирование, связанное с поездкой, проживанием и работой выпускника. Отчасти такая удача объяснялась изобретениями Эдуарда, сделанными им еще на первых курсах и разрекламированными местной и центральной прессой. Икар и Дедал действительно узнали друг друга! То есть Эдик, конечно, не помнил своего первоначального имени и древней судьбы, но его необъяснимое влечение именно к этому ученому было поначалу сильнее всех житейских обстоятельств…

В столице Эдуард летал. В его распоряжении было самое современное оборудование и новейшие реактивы. Он активно участвовал в семинарах самых серьезных ученых и при этом не стесняясь позволял себе публично излагать самые бредовые идеи, вызывая добрые снисходительные улыбки окружающих. И вот… Как всегда! Как и во всех предыдущих воплощениях, Шустов опять зарвался. На этот раз он возомнил себя мощным, свободным мыслителем, способным совершенно самостоятельно строить свою дальнейшую научную карьеру. Хотя более прагматичные столичные сверстники Эдуарда намекали ему, что перспективному дипломнику следовало бы обратить значительно большее внимание на племянницу своего Шефа, а не на пробирки и колбы. Но заносчивый, наивный Шустов считал ниже своего достоинства обуславливать научное преуспевание банальным браком с родственницей патрона и, аккуратно закончив все дела, укатил в свой захолустный городок, будучи абсолютно уверенным, что его незаурядная по оригинальности и объему дипломная работа в любом месте в ближайшее же время будет просто переоформлена в кандидатскую диссертацию, и Эдуард Шустов сможет наконец вести независимые исследования по той теме, по которой сочтет нужным он сам, а не какой-то там руководитель. Займется, например, молекулярной генетикой. Несчастный, он так был уверен в несокрушимой мощи своих отличных оценок и научных публикаций, что даже не поинтересовался, а собираются ли оставлять его на родном факультете? Приехав домой, Эдуард, конечно, блестяще защитил диплом и… остался совершенно не у дел. Кафедра, на которой рассчитывал остаться Шустов, его не приняла, причем отказ был сделан в самой беспощадной форме. Недавно назначенный на должность заведующего кафедрой, приехавший из Москвы член-корреспондент АН СССР Большов Герман Федотович вызвал юного выпускника к себе в кабинет и тоном, очень спокойным, но не допускающим возражения, спросил:

– Это правда, что за глаза вы меня называете старым дураком, не способным ни к какой мыслительной деятельности?

Ошеломленный Эдик впервые в жизни видел, как очень серьезный человек с очень важным видом обсуждает нелепейшую сплетню и при этом уже заранее готов воспринять всякое отрицание как бесполезное отпирательство. Молодой человек впервые в жизни почувствовал, что значит быть жертвой грязной интриги, впервые в жизни столкнулся со взрослой подлостью, был совершенно подавлен и… молчал.

– Вы не можете стать сотрудником нашей кафедры, – это был уже приговор человека, мнение которого обжалованию не подлежало. Как Шустов очутился на улице, он не помнил. Из далеких глубин души просыпалось то чувство поверженности, которое он уже однажды, много тысяч лет назад, испытал, рухнув в море с обломками крыльев.

Эдику сейчас, как и тогда, надо было ближе держаться к Дедалу, а он вновь повторил все ту же ошибку… Захотел взлететь еще выше.

Однако поймет это Шустов лишь много лет спустя, а сейчас Эдик оценивал ситуацию проще, по-земному. Он точно знал, кто сплел эту примитивную интригу против беззащитного, как он теперь себя воспринимал, студента. Вне всякого сомнения, подобная мерзость могла исходить только от одного сотрудника – доцента кафедры высокомолекулярных соединений, кандидата химических наук Мошкина Анатолия Григорьевича. Невысокий, полноватый, суетливый, очень похожий на Чичикова человек своей главною задачей видел всегда только одно – сохранить за собой занятое им давным-давно место. Претендовать на большее ему было слабо́, а вот снизу был постоянный приток этих молодых, энергичных, любознательных выпускников. Для всех них был постепенно выработан достаточно надежный тройной заслон. У наиболее перспективных выпускников следовало сформировать непривлекательный образ работы в университете и постараться подыскать им место где-нибудь подальше от города, убедив, что делается сие для их же блага. Преодолевшие этот первый заслон и твердо решившие связать свою судьбу с родным alma mater должны были осесть на любой кафедре, но только не той, где хозяйничал Мошкин. Конкуренты ему были ни к чему. Для расправы же с особо настойчивыми, мечтающими именно о кафедре Мошкина, недозволенных средств не было. Обновление состава сотрудников время от времени все-таки происходило, но за счет троечников, послушных, безынициативных, ни на что не претендующих. Анатолий Григорьевич очень надеялся, что Шустов останется в столице и совершать гадости не придется. Увы, не получилось. Эдик же, в свою очередь легко преодолев первые два заслона, о существовании третьего даже и не подозревал. Дорога назад, в столицу, была отрезана совершенно безрассудной женитьбой на местной девушке, не имеющей матери и воспитывавшейся отцом, у которого она была уже четвертым ребенком. Словом, жаль было девчушку. А столичный Дедал согласен был бы продолжить совместные работы только в случае породнения…

И вот теперь, имея в кармане диплом с отличием, городскую прописку, гарантированное государством право на распределение, Эдик был фактически безработным. Столь блестящий взлет оказался сокрушительнейшим падением. Надо было все начинать с нуля. Икар вновь оказался с поломанными крыльями, правда не в море, а на земле.

Где еще в небольшом студенческом городе можно было химику заново начать свою научную деятельность? Конечно, в политехническом институте. И вот, устроившись туда инженером, Эдуард Шустов четыре года доказывал администрации кафедры технологии основного органического синтеза свою лояльность и достойность считаться аспирантом дневного отделения названной кафедры. Четыре унылых года пребывания в должности инженера с унизительной зарплатой, когда в любой день могли отправить на копку картошки или капусты, строительство здания или ремонт какого-либо помещения, сменились не менее унылыми годами очной аспирантуры все с той же картошкой и теми же стройками. Так называемая научная работа выполнялась как бы в перерыве между основными заботами по решению продовольственных и жилищных программ партии. Эдуард часто именовал свою исследовательскую работу «так называемой» потому, что прекрасно осознавал ее абсолютную никчемность. Он видел, что никакой научной ценности его диссертация представлять не будет, что пишется она «на полку», но таковы были правила игры.

Тема работы предлагалась научным руководителем, утверждалась кафедрой, а дело аспиранта состояло лишь в том, чтобы в срок собрать соответствующий этой теме экспериментальный материал и обобщить его так, чтобы все выглядело более-менее наукообразно и соответствовало требованиям какого-нибудь специализированного совета, обладающего правом присваивать ученую степень. Кем и по какому принципу назначались эти препустейшие темы, для Эдуарда так и осталось загадкой. Шустов ни за что не выдержал бы этих семи лет душной застойной атмосферы делания диссертации, если бы не разнообразил свою жизнь на кафедре интимными отношениями с хорошенькой темпераментной лаборанткой. Это была разведенная, лет тридцати женщина, воспитывающая сына, очень привлекательная и старательная в работе. Веснушки, появляющиеся на лице в конце зимы, делали ее обаятельную внешность еще более выразительной, но сама она в это не верила и постоянно вела борьбу со своими очаровательными рыжими пятнышками…

Но вот наконец проползли эти безрадостные года. Диссертация успешно защищена. С любовницей отношения разорваны. В семье растет сын. Что же дальше? Все предыдущие 29 лет жизни необходимо было обязательно стремиться к какой-нибудь будущей цели. Сперва успешно окончить школу и ради этого терпеть несправедливости и глупости некоторых учителей, а порой кулаки местных хулиганов. Затем получить диплом о высшем образовании, из-за чего приходилось просиживать в библиотеках не только и не столько во имя изучения специальности и смежных наук, сколько для-ради освоения единственно верного марксистско-ленинского учения. После всего этого следовало во что бы то ни стало приобрести ученую степень кандидата наук… И вот все намеченные этапы пройдены! А ощущения счастья нет… Что теперь? Писать еще одну, теперь уже докторскую, наукообразную чепуху? Нет! Растрачивать свою жизнь на делание диссертаций Эдуард не хотел. Он видел, что пишут эти толстые книги не для развития науки, а с единственной целью – иметь возможность получать наибольшую зарплату при наименьших усилиях. Шустов же мечтал о действительно великих свершениях, способных обессмертить его имя. Ему требовались условия для по-настоящему независимой научно-исследовательской работы, финансируемой неограниченно. ХА! ХА! ХА! Кто-то будет спрашивать новоиспеченного кандидатика о том, ЧТО финансировать и КАК! Увы, долгожданная ученая степень не позволяла Икару даже думать о новом полете. К тому же по окончании аспирантуры выяснилось, что Эдуарду место на кафедре, где он проработал семь лет, предоставлено не будет. Эдуард Шустов вынужден был продолжать бродить по Земле. Впрочем, работу нашел быстро. В академическом институте Физики прочности. Старшим научным сотрудником. Вроде бы неплохо. Но все время хотелось большего. А приходилось работать всего лишь ради зарплаты. Для зарабатывания на жизнь теперь открывалось два пути – либо профессиональное изучение бюджетной проблемы (как правило, военной), то есть темы, стабильно финансируемой государством и дающей возможность впоследствии приобрести очередную ученую степень, либо поиск хоздоговорных работ – исследований, в разработке которых было заинтересовано (или делало вид, что заинтересовано) то или иное предприятие, оплачивающее эту работу в соответствии с заключенным хозяйственным контрактом.

О первом варианте нечего было и думать. Прежде всего потому, что все федеральные кормушки уже плотно были заняты приближенными тех, кто эти кормушки распределял. Эдуард Шустов за всю свою жизнь так ничьим приближенным и не стал. Он стремился не просто к свободе, Шустов рвался к независимости. Ну разве можно с таким характером стать чьим-то приближенным? Однако на хлеб и воду ведь как-то надо было зарабатывать. Оставались только хоздоговоры – работы, представляющие собой решение специфических частных инженерных проблем, называемых научными с очень большой натяжкой.

Одним словом, перспективы полетов становились все более призрачными, и оставалось только терпеливо ожидать конца тех серых будней, которые принято обозначать словом «жизнь». А за окном бурлила революция. Бархатная. Перестройка, сперва воспринимавшаяся лишь как раздел программы новостей, докатилась и до глубинки. От территории, где проживал Шустов, в Совет народных депутатов СССР избрали откровенного антикоммуниста, человека, противопоставившего свою кандидатуру номенклатурным выдвиженцам и теперь с трибуны съезда говорившего о правящей партии все то, что думал о ней и сам Эдуард. В ближайшее время должны были состояться единовременные выборы в городской, областной, Российский Советы народных депутатов. Словом, Шустов однажды задал себе вопрос: «Может быть, направление моего полета – политика?» – и вновь оторвался от земли.

Посещение мероприятий неформальных организаций, эмоциональные публичные выступления Эдуарда против КПСС и незапятнанное прошлое привели к тому, что на одном из институтских собраний, организованном самим же Шустовым, коллектив проголосовал за его выдвижение в качестве кандидата в Российский Совет народных депутатов. Именно в Российский. Сперва начинающий политик намеревался выдвинуться в городской или максимум областной Совет, но ораторские успехи, проявляющиеся в восторженных, бурных аплодисментах и даже овациях слушателей, горячих обсуждениях речей дебютанта после собраний, так вскружили ему голову, что Эдик решил устремиться к максимальной вершине – она показалась ему совсем доступной. Причем устремился с такой детской беспечностью, что не стал дублировать свое выдвижение ни в областной, ни в городской Советы. А ведь можно было! Закон позволял быть кандидатом одновременно нескольких уровней Советов. Не наберешь достаточного количества голосов для Совета Российского – пройдешь в областной. Не в областной, так в городской… Но Икар страховаться не стал, он уже весь был в полете. Благо, тогда еще выборы полностью финансировались государством. А между тем соперниками Шустова стали известнейшие люди города: ректор политехнического института, два первых секретаря райкома КПСС, декан одного из факультетов строительного института, главный редактор областной газеты и другие, не менее яркие личности. Чем среди них мог выделиться молодой научный сотрудник? Только одним – своей беспартийностью. Из одиннадцати претендентов на место в Российском парламенте он единственный не состоял в КПСС. Но это был слабый козырь… И, в конечном итоге, он был, конечно, бит.

Поскольку Шустов был искренне и наивно убежден, что во всех его личных бедах и проблемах страны виновата исключительно правящая партия, то в своих выступлениях на телевидении, по радио, в газетах обрушивал на коммунистов все свое, как ему казалось, благородное негодование. Он почти свято верил, что для победы на выборах этого вполне достаточно, потому что большинство избирателей его ненависть разделяют. «Омафиозившаяся партийная номенклатура», «бандитская клика политбюро и их приспешников: ЦК, обкомов, горкомов, райкомов», «преступная деятельность КГБ» – вот характерный перечень клише, которые новичок от политики безоглядно использовал в своих речах и листовках, раздаваемых направо и налево. Увы, по результатам голосования в первом туре Эдуард оказался четвертым и выбыл из дальнейшей борьбы в туре втором. Хотя близкие, друзья, знакомые утешали, что в такой солидной компании претендентов оказаться четвертым очень даже престижно, Шустов вновь чувствовал себя сокрушенным Икаром. Разрыв между третьим и четвертым местами был столь велик, что говорить о серьёзной поддержке избирателями было просто глупо. Слишком много злобы выплеснул Эдуард, слишком мало демонстрировал способность к любви.

Директор института, являясь членом обкома КПСС, методично выживал теперь Шустова из своего учреждения. Сопротивляться было бессмысленно, да особо-то держаться за место и не хотелось. Эдик уволился и стал искать новое место работы. Предложений от власть имущих, разумеется, не поступало, и Шустов не без зависти наблюдал, как более предусмотрительные претенденты на место в Российском парламенте, проигравшие даже ему, занимали теперь места в областном и городском Советах лишь потому, что были дважды зарегистрированы как кандидаты. Возможности долго выбирать работу не было. Какой-никакой, но Эдик все-таки был семьянин и у него подрастал сын, которого надо было кормить и одевать. Поэтому Шустов устроился в первый же институт, согласившийся его принять. Это был Институт торфа. Директор взял Эдика не потому,что нуждался в новом работнике, а скорее из любопытства и отчасти тщеславия.

Имя Шустова в городе было еще на слуху, поэтому казалось достаточно интересно и лестно иметь среди своих сотрудников столь известного молодого человека. Самому же Эдуарду в новом коллективе оказалось чрезвычайно скучно. В то время как он пытался вникнуть в детали новой работы, окружающие заговаривали с Шустовым только о политике, воспринимая его как авторитетного эксперта и в проблемах Совета по безопасности в Европе, и в оценке справедливости последних решений районной администрации, но никого не интересовали знания Эдуарда Михайловича по специальности. Впрочем, сперва такое положение вещей Шустова забавляло, но пото́м стало раздражать. Когда же стало ясно, что его профессиональные умения здесь не будут востребованы никогда, Эдуард про себя взбесился и уже спустя полгода после трудоустройства стал искать достойного повода к увольнению. Вскоре таковой и представился.

В день очередного аванса была распространена информация, что его выдавать в этом месяце не будут, а выплатят вместе с зарплатой. Шустову, как новичку, пояснили, что такой произвол здесь в порядке вещей и главный бухгалтер – властная, энергичная женщина, с которой никто не смеет пререкаться, – всегда решает по своему усмотрению – давать в этом месяце аванс или нет, просто удивительно, почему после прихода Эдуарда Михайловича такая невыплата происходит первый раз…

Что ж, такой «порядок вещей» пусть терпит кто хочет, но только не Шустов! Хотя он, как все, ходил среди людей, но в душе-то чувствовал себя птицей. Ведь совсем недавно Эдик так летал! Он глядел тогда как бы сверху вниз на людей типа директора торфяного института и уж тем паче нынешнего непосредственного руководителя – завлаба. Он видел страх в глазах начальников своих сегодняшних начальников от тех речей, которые произносил на предвыборных встречах, собраниях, митингах. Шустов ощущал себя не просто птицей, но птицей, способной лететь высоко, и, конечно, не желал, чтобы его равняли с, в сущности, ползающими, пресмыкающимися двуногими. Он тут же написал заявление об увольнении в связи с невыплатой аванса и отнес его в приемную. На следующий день главному бухгалтеру был объявлен выговор, началась раздача денег, но Эдика, разумеется, уже ничто не могло остановить – забирать заявление он не стал. Ушел Шустов, громко хлопнув дверью, с гордо поднятой головой – именно так, как и до́лжно было уходить в соответствии с его имиджем «настоящего демократа»…

Впоследствии Шустов узнал, что оказался тогда пешкой банальной мелочной интриги. Бухгалтер – как выяснилось, добрая уравновешенная женщина – иногда шла навстречу тем, кто просил ее не выдавать аванс с целью лучшего сохранения денег и получения зарплаты в бо́льшем объеме. Те, кому подобное решение не нравилось, просто очень ловко использовали Эдика и без ссор с коллегами, без пререканий с руководством получили свои денежки.

Конечно, Эдуарду пришлось пережить упреки жены, что он совершенно не думает о семье, что витает где-то в облаках. Отчасти испытать угрызения совести, поскольку с человеческой точки зрения она была абсолютно права. Поэтому он спустился на землю и опять не стал тратить много времени на поиски работы, устроившись ведущим химиком в научно-исследовательский центр Томского нефтехимического комбината (НИЦ). Вроде бы поначалу все шло хорошо. И заработок оказался приличный, и работа по специальности, и справлялся с ней Шустов так, что начальство было всегда довольно, но… Постепенно недовольство росло в самом Эдуарде. Он занимался не наукой, а хоздоговорами. Заработок же, сперва вполне устраивавший, оказался просто мизерным по сравнению с теми суммами, которые Шустов приносил центру своими разработками. Все попытки договориться с руководством о выплате процента вежливо, но решительно отклонялись. Претензии на должность заведующего лабораторией также поддержки не получили. Тесно было на земле Эдику, тоскливо. Никто не хотел видеть в нем птицы. Но и утвердиться среди грубой материи также не давали. Может быть, ему здесь просто не хватало любви? Может быть, терпения? Чашу этого самого терпения… Впрочем, какую там чашу, так… чашечку… переполнила процедура акционирования НИЦа. Повсюду шла приватизация, и Шустов, будучи демократом, в принципе приветствовал этот процесс, почти инфантильно веря в добропорядочность осуществляющих его. Но, как казалось Эдику, в данном конкретном случае все проводилось совершенно бесчестно.

В конце одного из рабочих дней, когда работники центра уже собирались домой и предвкушали уютный семейный вечер, дирекция объявила о проведении собрания по принятию устава акционерного общества «НИЦ». Все уныло поплелись в актовый зал, заранее настраиваясь проголосовать так, как пожелают начальники, и скорее ехать домой. Шустов же решил сопротивляться. Он был одним из немногих, кто понимал, что происходит, и единственным, кто твердо решил дать бой этому безобразию. Пусть заведомо неравный.

Поначалу в просторном актовом зале, до отказа набитом работниками НИЦа, чинно, мирно, благородно были произнесены тексты каких-то второстепенных последних приказов, объявлены благодарности некоторым работникам за добросовестный труд, кому-то даже назначены премии… И вот, как бы между прочим, стали зачитывать проект устава, за который следовало быстренько проголосовать и расходиться. Эдуард слушал очень внимательно. Разобраться на слух во всех тонкостях витиеватых фраз не мог даже этот задиристый сотрудник, но суть документа уловил верно – как он и предвидел, фактическим владельцем центра согласно уставу становился директор, хотя формально акции нового общества предполагалось раздать всем. Чувствовалось, что заместители директора и руководители подразделений с читаемым текстом знакомы и готовы голосовать «за». Возможно, они его и разрабатывали. Наверняка им что-то обещано. Им! Но не Шустову! С ним не считаются вообще! С ним! Еще недавно заставлявшим трепетать и восторгаться собою такие собрания, как это! Что ж! Теперь ему терять нечего! Если они думают, что Шустов побоится потерять это место работы, то глубоко ошибаются… Словом, когда чтение закончилось и прозвучал стандартный вопрос: «Какие будут предложения?» – Эдуард, опережая предусмотренный сценарием ответ из зала «Принять», выкрикнул:

– Вначале положено ответить на вопросы!.. А они есть! – увы, толпа загудела недовольно. Было ясно, что поддержки коллектива не будет. Всем давно хотелось домой. Что ж, биться в одиночку Шустову не привыкать. Он будет стоять до конца! Между тем докладчик – заместитель по хозяйственной части, невысокий, лысеющий сорокалетний брюнет, растерявшись, вопросительно смотрел на директора, сидящего в президиуме. Тот, сохраняя внешнее спокойствие, кивнул.

– Хорошо, пожалуйста, вопросы, – среагировал завхоз. Эдуард поднялся и, бесстрастно, как журналист на пресс-конференции, спросил:

– Скажите, пожалуйста, почему текст проекта устава не был распространен для ознакомления до собрания?

– А зачем? – искренне удивился докладчик.

– В данной ситуации, как участник собрания, вопросы здесь задаю я! – парировал Эдуард не вставая. Это был уже совсем другой тон. Наступательный. Воинствующий. Всесокрушающий. Такой дерзости никто не ожидал даже от Шустова. Контраст с предшествующей бесстрастностью был настолько силен, что безумец кожей ощутил – если не симпатии, то внимание публики он к себе приковал. Зал притих. Если раньше все просто знали, что среди них работает «тот самый», теперь услышали – он здесь. Эдик же продолжал.:

– А поскольку ответа не услышал, то повторюсь. Почему. Не ознакомили. С проектом устава. Заранее.

Завхоз был явно обескуражен. Он лишился дара речи буквально. Переводя взгляд с Шустова на директора и обратно, переминался с ноги на ногу и явно не знал, что делать. Этот зам был подготовлен только для работы по сценарию и на импровизацию был явно неспособен. Другие заместители, сидевшие в президиуме, принимать на себя брошенный вызов не торопились. Все они знали беспощадность полемического издевательства Шустова над оппонентами, и никто из них не хотел становиться посмешищем в глазах собрания. Да и ради чего? Все давно, спокойно и тихо решено. Назревающий скандал ничего не изменит. Сто́ит ли трепать нервы с этим чудаком-бузотером? Директор, видя, что опереться не на кого, встал и не спеша занял место докладчика, отправив того на место. Его звали Гельмут Эрвинович Меер. Лет сорока пяти, среднего роста. Для своего возраста он был даже строен и моложав. Будучи немцем по происхождению, держал при себе и заместителей только немецкой национальности. Хотя владели все они лишь русским устно и русским письменно.

– Дирекция сочла нецелесообразным расходование средств на размножение устава, так как с его текстом только что все ознакомились. Какие будут предложения? – закончил он, в упор глядя на кого-то из зала. Тот послушно выпалил:

– Принять.

– Есть альтернативное предложение, – встал опять Шустов, опережая директора с застрявшим в его горле вопросом «кто за?». – Поднимите руки те, кто хоть что-нибудь из прочитанного понял? – разумеется, зал не реагировал. Кому охота выделяться? Пусть начальники дерутся между собой. Эдик был все-таки кандидат наук, ведущий химик, и поэтому большинство воспринимало его тоже как начальника. – Спасибо, – продолжал бесчинствовать Шустов. – Итак, есть другое предложение. В связи с тем, что из прочитанного никто ничего не понял, предлагается сегодня не принимать устав, а поручить администрации подготовить копии текста для всех, кто пожелает его изучить.

– А собственно, что непонятно? Спрашивайте, я отвечу.

– Время вопросов закончилось. Уже поступило два предложения для голосования. Ведите собрание, раз уж взялись, как положено! – нагло указывал директору Эдик. Уж в проведении политических собраний он поднаторел и чувствовал себя опять взлетевшим. Хотя понимал – после этого полета приземления не будет. Только падение. Не умел он приземляться. Летать мог. Плавно опускаться – нет! Только падать. Между тем Меер не выдержал:

– Я сейчас выведу вас отсюда!

– Не понял. Мы будем голосовать или нет? – Шустов блефовал. Он вел себя так, будто бы у него в зале были единомышленники, и играл политика, уверенного в исходе голосования в свою пользу. Видимо, хорошо играл. Потому что начальник дрогнул. Он явно боялся в создавшейся ситуации заканчивать собрание так, как сам же планировал. И стал тянуть время.

– Мы не можем голосовать, пока не выясним все вопросы. Что вам непонятно? Спрашивайте.

Гельмут Эрвинович опять взял себя в руки, а зал наконец осознал, что происходит действительно что-то серьезное. Домой уже никто не торопился.

– Мне? Ничего не ясно. Дайте прочесть текст, и я сформулирую конкретные вопросы.

– Это неконструктивная позиция.

– Что ж, тогда голосуем.

– Товарищи, у кого есть вопросы? – Меер лихорадочно пытался выяснить настроение собрания, но оно безмолвствовало.

– Вопросов нет. Есть два предложения, вынесенных на голосование, – продолжал бить по нервам Шустов.

– Может быть, кто-то хочет высказаться? – в зале стали переглядываться. Не каждый день можно было увидеть напуганного директора. Тот и сам стал понимать, что начинает смешно выглядеть. Этот Шустов загнал его в угол. Выхода нет. Надо объявлять голосование.

– Кто за то, чтобы принять проект устава в том виде, как он был зачитан, прошу голосовать.

Конечно, много рук поднялось, хотя и не все охотно. Когда их подсчет закончился, Меер сразу переменился. Он ликовал. Как ребенок. Радовался, что страшный бабай оказался всего лишь сказочной выдумкой. Шустов же громко, чтобы все слышали, не вставая с места, всем голосовавшим отпустил пощечину:

– Ра-а-абы!

Зря он так. Оскорбительное обвинение в адрес беззащитных перед начальниками людей скажется впоследствии и на судьбе Эдуарда, и на его здоровье… Но сейчас он об этом не думал, а просто закусил удила и решил – падать, так уж падать.

– Кто за то, чтобы сегодня не принимать устав? – почти ехидно спросил директор.

Их было немного. Поднятых рук. Эдуард, сидя в середине зала, не мог определить, кому они принадлежат. Но видел решительность, с которой они взметнулись, видел, как уверенно эти руки не опускались, пока шел подсчет, хотя президиум с очень пристальным, откровенно угрожающим вниманием рассматривал бунтарей. Их поднятые руки как бы говорили: «Смотри, Эдуард Шустов, мы – не рабы! Мы тоже птицы». В голове Эдика мелькнуло: «Наверное, и на выборах они голосовали за меня», но теперь это все было неважно.

Увольнялся Шустов по собственному желанию. Действительно по собственному. Никто не собирался его выживать. Директор чувствовал себя победителем и был вполне доволен. С Эдиком просто опять перестали считаться. Перспективы личного развития не просматривались… Словом, Эдик опять оказался безработным. Вновь посыпались упреки жены. Снова начала скрести душу совесть, стали грызть сомнения в разумности сделанного шага…

Эти сомнения будут мучить Шустова всю его оставшуюся жизнь. По специальности нашему скандалисту работать больше уже не пришлось. Впоследствии он был чиновником районной администрации, работал в школе социальным педагогом, некоторое время преподавал менеджмент и маркетинг в одном из коммерческих учебных заведений, работал даже в музыкальном училище… Но параллельно этой внешней деятельности внутри Шустова постоянно шла огромная, хотя и незаметная для глаза, никем не оплачиваемая духовная работа. Эдуард искал Истину. Интуитивно он чувствовал, что она находится за пределами официальной науки, и поэтому штудировал труды мистиков: Блаватской, Рериха, Бахауллы и их последователей. Читал брошюры современных парапсихологов. Изучил Библию, Коран, Бхагавад-Гиту, Китаб-и-Акдас, произведения последователей Будды. Увлекшись идеей единства религий и науки, познакомился с исповедующими соответствующую веру – бахаи. Стремился к усвоению несметных богатств классической и современной музыки – регулярно посещал симфонические концерты местного академического оркестра и выступления гастролирующих музыкантов. Однако при всем при этом Шустов постоянно чувствовал, что Истина от него ускользает, не дается в руки окончательно, как бы не считая такого ловца достойным Настоящего Улова. Следуя заповеди «Стучите, и отворят вам», Эдик отчаянно молотил во все двери, но они не открывались… Любви-то в сердце стучащего не было. Когда же однажды, оглянувшись вокруг, он как бы неожиданно для себя увидел дорогие иномарки, роскошные казино, шикарные бары и рестораны, принадлежавшие тем, кого он почти презирал за тупость, трусость, лизоблюдство, то пришел в полное уныние. Это была не зависть, а скорее растерянность. Та деятельность других, которую Шустов воспринимал как мышиную возню, принесла этим другим преуспевание и довольство жизнью. А летавший в облаках Эдик к 40 годам не имел ничего. Ни на земле, ни на небе. В голову стали вползать ядовитые сомнения: «А не лгут ли все эти книги? Не впустую ли прожил свою жизнь?» Шустов постепенно превращался в раздражительного, неуверенного в себе, брюзжащего обывателя. Жена не выдержала этих перемен. Однажды, забрав с собой сына, ушла. Насовсем. Ведь замуж она выходила совсем за другого человека – перспективного, дерзкого. А этот… да еще опять без работы.

В жизни Эдуарда наступал серьезный перелом. Поскольку еще со студенческих лет он был убежден, что критерием любой истины является практика, то твердо решил отойти от теоретического изучения оккультизма и приступить к освоению его конкретных приемов. Благо, теперь никто не мешал. Первое, чему он решил научиться, – это отделять свое астральное тело от физического. И пусть не сразу, но это ему удалось. Однажды, сидя в кресле с закрытыми глазами, безо всякой надежды на результат, Шустов, скорее ради забавы, в очередной раз представил свое сознание вышедшим из тела и… вдруг увидел себя со стороны. На безмятежно дремлющем лице блуждала ироничная улыбка, дыхание было ровным, слегка посапывающим… Эдуард не только видел, но и слышал себя. Это означало, что его незримое астральное тело вместе с разумом вырвалось-таки из материального плена. Но при этом почему-то продолжало оставаться невидимым. Хотя парапсихологи в своих книжках утверждали, что астральное тело, покинувшее оболочку, можно не только лицезреть, но и усилием мысли формировать, одевать и наряжать. Шустов же видел только одно тело – в кресле. Стало жутковато. И не успел он опомниться, как вновь почувствовал себя сидящим с закрытыми глазами. Начало было положено! Впоследствии Эдуард действительно научился видеть свое астральное тело и придавать ему любую форму. Приобрел навыки полета и перемещения на сколь угодно далекие расстояния. Овладел техникой проникновения сквозь материальные предметы. Сталкивался с астральными сущностями, не имеющими атомно-молекулярной оболочки. Словом, познал много тонкостей жизни параллельного, большинству неведомого мира. Но покоя в душе, чувства гармонии с окружающими мирами, ощущения единства с Богом, о котором так много говорили мистики, не наступало.

Шустов для решения сложных проблем уже давно не прибегал к логическим умозаключениям, а просто расслаблялся. Вот и сейчас, с целью разобраться в своем внутреннем дискомфорте, он просто сел в кресло, закрыл глаза и… Вспомнил свою самую первую любовь. Ее звали Таня Шпортько́. Еще в детском саду Эдик влюбился в эту симпатичную черненькую девчушку, которая от всех остальных, помимо хорошенькой внешности, отличалась своей удивительной естественностью. Она никогда не подлизывалась к воспитательницам, ни с кем не ссорилась и никого из себя не воображала, хотя была, пожалуй, из всех самой умненькой. А потом они стали одноклассниками. Но в четвертом классе родители Эдика получили новую квартиру, и он перешел в другую школу. За все время их знакомства Эдик ни разу не дал понять Тане о своих к ней чувствах. Если иногда с кем-то по-детски и заигрывал, то не с ней. С другими. Вести так себя с Таней он не решался. Будучи уже взрослым, Шустов несколько раз издалека видел ее, но подойти всегда что-то мешало. Либо он замечал ее из окна едущего транспорта, либо она шла навстречу, когда Шустов гулял с женой, либо еще что-то. Он только видел, что, взрослея, Татьяна хорошеет, но как складывается ее судьба, не имел ни малейшего представления. Эх! Если бы он тогда, в детстве, был решительней! Если бы серьезней относился к своим чувствам. Если бы и после переезда продолжал встречаться с Таней… За всю свою жизнь Эдуард ни к кому и никогда больше не испытывал таких чистых, нежных, трепетных чувств. Да, Шустову не хватало любви. Теперь и ему это было совершенно очевидно.

За окном сгущались сумерки. «Она должна быть дома», – подумал Эдуард и сосредоточился на образе своей возлюбленной. Спустя несколько минут его астральное тело оказалось в ее квартире. Эдуард увидел Татьяну прямо перед собой. Она гладила белье и смотрела телевизор. Его бывшая одноклассница даже здесь, среди будничной домашней обстановки, оказалась действительно очень красивой женщиной. Аристократически красивой и выглядевшей моложе своих лет. В кресле напротив телевизора сидел мужчина. Не обращая никакого внимания на экран, он читал газету. Это было стандартное российское двухкомнатное жилье. В прихожей стоял телефон. В соседней комнате двое детей, мальчик и девочка, делали уроки. Эдуард не стал позволять сентиментальным чувствам овладевать собою. Он деловито вышел сквозь двери в подъезд, зафиксировал номер квартиры, затем вылетел на улицу, запомнил номер дома, название улицы и вернулся в свою физическую оболочку, ожидающую своего астрального двойника в мягком кресле. Почувствовав себя опять дома, Шустов открыл глаза, встал и, схватив на столе бумагу и ручку, начал лихорадочно записывать адрес, только что виденный им как бы во сне. Тут же через «09» выяснил номер телефона записанного адреса и… заходил по комнате. Он не решался позвонить. Еще бы! Она, может быть, его даже и не вспомнит. А если и вспомнит? Что Шустов может ей предложить? Свидание? А муж? А дети? Очень нужно Татьяне рисковать всем этим ради какого-то чудака, вспомнившего о ней через 30 лет… И все-таки он позвонил.

– Алло? – трубку сняла она, и Шустов почувствовал удачу.

– Здравствуйте.

– Добрый вечер.

– Это Татьяна?

– Да.

– Извините, я не знаю ни вашего отчества, ни фамилии, но помню, что до замужества вы были Шпортько́…

– С кем я говорю?

– Меня зовут Эдик Шустов, мы с вами вместе учились до четвертого кла…

– Я помню, – перебила она. Сердце Шустова сперва провалилось, а потом стало работать так, что он слышал каждый удар.

– Татьяна! Я понимаю, что это безумие, но прошу вас, давайте встретимся. Хотя бы только один раз. В любое удобное для вас время, в назначенном вами месте. Если потом не захотите ни видеть меня, ни слышать, то так и будет. Хотя бы один раз.

– Предлагаю обсудить это в рабочее время. Позвоните завтра на работу. Запишите номер телефона.

Трясущиеся руки Шустова выводили цифры, сердце отсчитывало удары, а голова наполнялась только одной мыслью: «Она помнит, она помнит, она помнит…».

– Записал. Спасибо. До свиданья.

– Всего доброго.

В день их встречи на улице стояла чудесная солнечная летняя погода, и они рассказывали друг другу о себе, медленно прогуливаясь вдоль городской речки, которая заботливо овевала двоих приятной прохладой. Оказалось, что в школе Татьяна тоже не решалась к нему подходить. Что очень сожалела в четвертом классе о его переезде в другой район. Что при столкновениях в городе она его узнавала, но не решалась заговорить. Что теперь у нее, разумеется, другая фамилия, но она уже ничего в этой жизни менять не будет… и усложнять ее не хочет.

– Эту жизнь менять и не надо. Мы будем встречаться в другой, – загадочно улыбаясь, проговорил Шустов.

– Что ты имеешь в виду? – они, конечно же, сразу говорили только на «ты».

– Я научу тебя путешествовать в астрале.

– Где-где?

– В астральном мире. Там за нами никто не подсмотрит.

– Ты меня пугаешь.

– Это абсолютно безопасно. Но без желания невозможно. Между прочим, я тебя нашел именно благодаря одному из таких путешествий.

И Эдик вкратце рассказал о своей последней прогулке.

– Ты что, колдун?

– Нет, – опять улыбнулся Шустов. – Просто искатель истины. Так ты согласна отправляться в астрал ради встреч со мною?

Зачем она держала паузу, пожалуй, не знала сама. Внутри все пело: «Согласна, согласна, согласна!» Но, наверное, все-таки хотелось, чтобы он поволновался. Лишь через минуту напряженного молчания Татьяна как будто нерешительно, но однозначно ответила:

– Да.

Простейшим упражнениям на расслабление и концентрацию внимания Шустов обучал ее по телефону. Звонил только на работу. Уже через две недели Татьяна научилась выходить из своего тела и по ночам, когда все спали, бродила невидимая по квартире, смотрела на себя со стороны, привыкала к новому состоянию. Еще через неделю влюбленные встретились. Ночью. На улице. Эдуард об «одежде» особенно не думал и выглядел примерно так же, как и в физическом теле. Татьяна же явно «принарядилась». Перед выходом из своей оболочки она представила себя в том недоступном по цене платье, которое видела недавно в бутике и выглядела сейчас необыкновенно очаровательной. Они подошли друг к другу. Взялись за руки. И почувствовали ладони друг друга. Обоим очень хотелось их ощутить, и это получилось. Свободные и счастливые тени отправились гулять по городу. Бояться было некого и нечего. Физический мир ничем не мог им повредить. Они бродили по городскому асфальту, бегали по зеленым, не мнущимся под ногами газонам, и летали. Порою, крепко взявшись за руки, взлетали выше самых небоскрёбных зданий, а иногда прямо сквозь стену заходили в какой-нибудь ночной бар или клуб. Первой спохватилась Татьяна:

– Спасибо тебе, Эдик. Но на сегодня хватит. Мне надо еще отдохнуть. Утром ведь на работу.

– Да, конечно. Извини. Я сам должен был об этом побеспокоиться.

Вслух слова не произносились, но тем не менее они слышали друг друга. И все это было так естественно! С этой ночи они стали встречаться регулярно. И не только на улице. Нередко она просто прилетала к нему домой. И они предавались любви. Самой настоящей. Земной. Однако наслаждение, испытываемое ими при этом, не шло ни в какое сравнение со слабым удовольствием, доступным в теле физическом. Это был такой потрясающий обмен энергиями и даже частицами астрального тела, для описания которого человеческий язык совершенно не приспособлен. Первое время физическое тело Эдуарда находилось рядом с переплетающимися астральными. Но Татьяне это не понравилось, и Шустов стал оставлять его в соседней комнате. Влюбленные были счастливы. Жизнь для обоих обрела новый смысл и свежие краски. Эдуард наконец нашел то, чего ему недоставало всю предыдущую жизнь, – любовь.

Однажды в свободный будний день, когда начальство предоставило Шустову отгул за какие-то переработки в праздники, он, не имея возможности провести время с Татьяной, занятой на работе, решил полетать над корпусами столичного института, в котором когда-то выполнял дипломную работу. Захотелось предаться легкой ностальгии по студенческим временам. Уже паря над зданиями, Эдуард действительно испытывал грусть, вспоминая свои ошеломительные научные удачи и глупые мальчишеские промахи. И вдруг прямо перед ним в воздухе возникло чье-то постороннее мужское астральное тело. Оно кого-то напоминало. Однако, повиснув в пространстве, не вступало в контакт, вероятно, дожидаясь, пока его признают окончательно. Мощная фигура внушительного роста. Уверенная осанка. Темный волос. Орлиный нос. Мудрый, все понимающий взгляд синих глаз… Да это же Шеф! Руководитель дипломной работы!

– Это Вы? – изумился про себя Шустов. И тут же как бы внутри себя услышал ответ:

– Правильно. Я. Давно хотел с тобой поговорить, но ты в астрале почти никогда не бываешь один… Не жалеешь, что отказался от моей племянницы?

– Но ведь я ее не любил!

– А жену свою потом любил? – Шустов молчал. Возразить было нечего. А Шеф продолжал: – Любил, не любил. В тот период это было совершенно неважно. Нам следовало оставаться вместе во что бы то ни стало. А ты… Сейчас бы тебя уже весь мир знал как… если и не гениального, то по крайней мере как крупнейшего ученого.

– Да не надо мне сейчас ничего.

– И с Татьяной бы встретился гораздо раньше. Никто бы тебе не мешал… Речь-то идет не только о том, что надо тебе! Тебе в этом воплощении было предназначено дать очень важные знания людям. Конечно, человечество все равно их получит. Но от других. И позже. Своей гордыней ты задержал не только развитие свое, но и всего населения планеты.

– Знаете… не надо пафоса. Я уже не мальчик для таких лекций… не перегибайте. – Нисколько не перегибаю. Думаешь, я среди ученых такой известный, потому что шибко умный? Отнюдь. Просто умею брать из астральной среды абсолютно любую информацию, какую пожелаю. Основная трудность состоит в том, чтобы полученное знание перевести на язык официальной науки. Это не всегда просто… но ты бы всему научился. Узнал бы, как отличать информацию, которую можно давать людям, от той, которую нельзя. Проводил бы вполне материальные эксперименты, доказывающие истины, обнаруженные в астрале… Впрочем, ты приобрел другой опыт. Он тоже полезен… А ведь мы с тобою давно знакомы.

– Да, почти 20 лет.

Шеф улыбнулся:

– Нет, нет… Гораздо дольше.

– Что-то не припомню.

– Это было в предыдущих воплощениях. Хочешь взглянуть?

Конечно, Шустов хотел. И не успел он сказать: «Да», как очутился над полем какой-то битвы. Вернее, битвы еще никакой не наблюдалось. Но противостояние сторон, вооруженных по образцу начала XIX века, было очевидно. Обе строили свои войска в боевые порядки и готовились к немедленному сражению. В ближайшем лагере раздавалась русская речь, из противоположного доносилась французская. Одно из русских подразделений как будто приблизилось к глазам Шустова, затем уплыло в сторону, и Эдик оказался на каком-то командном пункте рядом с молодым офицером и пожилым генералом. Офицер совсем не походил на Шустова – светлые волосы, зеленоватые глаза, военная выправка. Да и генерал нисколько не напоминал Шефа – оказался невысок, худощав, слегка сутуловат, выглядел слишком уж пожилым. И все-таки в этих фигурах они угадывались! Никого поблизости не было, и двое разговаривали в абсолютной уверенности, что их не подслушивают.

– Твоя задача состоит в том, чтобы на протяжении всего сражения удержать полк на занимаемых позициях. Ни назад. Ни вперед. Понял? – наставлял генерал. Было непонятно, то ли он отдавал приказ, то ли просто уговаривал. – Но не это главное. Самое главное – сбереги себя.

– Папа…

– Не перебивай. Не хочешь думать о себе, подумай о матери. Конечно, позиции удерживай до последнего… Но и на рожон не лезь! Я тебя очень прошу… Ступай.

Картина вокруг Шустова смешалась, и он оказался уже в самой гуще битвы. Вернее, над нею. Однако так низко, что различал лица бойцов. Эдуард сразу стал разыскивать взглядом молодого офицера. Тот, весь в грязи, не обращая внимания ни на свистящие вокруг пули, ни на разрывы снарядов, метался между отделениями, повсюду отдавая какие-то распоряжения. Но самыми страшными были не пули и не снаряды, а французы. Они двигались к оборонительной линии русских под звуки барабанов ровными рядами, и казалось, ничто не может их остановить. Чем ближе подходили французы, тем отчаянней командиры отдавали приказы, чаще раздавалась стрельба и редели шеренги наступающих. И все-таки они продолжали идти. Когда Шустову показалось, что русские уже готовы дрогнуть, он вдруг увидел, как не выдержавшие напряжения первые ряды французов развернулись и, сминая своих же, бросились назад, к исходным позициям. Еще минута, и в панике, бросая знамена и барабаны, уже бежали в обратную сторону все, кто только что высокомерно маршировал. На мгновение молодым офицером овладела о́торопь, которую тут же сменило неудержимое ликование. «Мы выстояли! Мы удержались! Я сумел! Но неужели мы их так отпустим? Отец приказал не оставлять позиций. Но ведь он думал, что французы будут только наступать. Он не знал, что мы обратим их в бегство. Да! Генерал не мог такого предвидеть! А мы сделали это! Сделали! Я должен принять решение сам!»

Шустов не читал мыслей командира пехотного полка, но слишком хорошо знал себя и поэтому точно предвидел, что сейчас произойдет. Действительно. Несмотря на молодость, а может быть вследствие ее, офицер с решительностью бывалого вояки стал отдавать распоряжения по подготовке к преследованию противника. Командир полка видел, что исполняет не только свою прихоть, но желание всех своих подчиненных. Приказы исполнялись расторопно, с молчаливым, но явным одобрением. Как только стрельба везде прекратилась, он быстро взошел на небольшую сопку, расположенную перед самой линией обороны, и во весь голос крикнул: «За царя! За веру православную, вперед!» – и полк с громогласным «Ура!» ринулся догонять противника.

Изображение событий, наблюдаемых Эдуардом, неожиданно на секунду исчезло, и когда вновь восстановилось, он обнаружил себя опять над полком, преследующим французов, но уже примерно в полутора верстах от оставленных позиций. Шустов увидел то, чего еще не замечали охваченные наступательным порывом солдаты и офицеры. Пространство между полком и оставленной позади линией обороны заполнялось противником. Молча. Русских окружали. Но вот наконец они заметили происходящее сзади. Остановились. Полк перестроился. Двинулся назад. Поздно! Со всех сторон подступили свежие силы противника. Из кольца окружения не вырваться! Шустов снова стал искать молодого командира. Желание увидеть его оказалось настолько сильным, что Эдуард очутился перед самым лицом офицера, но тот, конечно, Шустова не видел. В глазах была растерянность: «Что я наделал? Отец же предупреждал! Так мне и надо! Папа, мама, простите. Но люди-то за что пропадают? Дурак я! Дурак! Братцы, простите», но голос по-прежнему оставался командирским:

– Занять круговую оборону!..

Никто не сдался. Никто не уцелел. Полкового командира поразила одна из пуль. Прямо в голову.

Когда Шустов вновь увидел себя парящим вместе с Шефом над крышами современных зданий, то еще примерно с минуту приходил в себя. Собеседник не мешал.

– Что это было? – наконец спросил Эдик.

– Аустерлиц. Восемьсот пятый год. Находясь в астрале, можно путешествовать не только в пространстве, но и во времени. Как в прошлое, так и в будущее. Правда, изображение будущего вероятностно. Увиденное может и не случиться. Чем вероятнее событие, тем четче зримая картинка. Теперь все это ты сможешь проделывать сам.

– Скажите, а мы были знакомы в еще более ранних воплощениях?

– Да, впервые мы встретились во времена очень, очень древние. Но в последующем каждый из нас рождался и проживал свою жизнь отдельно от другого. Наши пути не пересекались. Вторую встречу ты видел только что. Настоящее наше знакомство – третье.

– А можно посмотреть первое?

– Теперь ты сможешь это сделать сам. Без моей помощи. Однако не сегодня. Вообще от астрала с недельку отдохни. Я тебя немного перегрузил. Да и Татьяне тоже нужен небольшой перерыв. Мне пора возвращаться. Контактов со мной не ищи. Найду тебя сам. До встречи.

– До свидания, – и Шеф исчез.

Вопреки своему нетерпеливому характеру Эдуард и через неделю не торопился отправиться в прошлое. Он хотел это сделать только вместе с Татьяной. А она заболела. Гриппом. Среди лета. Обидно, конечно, но Шустов преданно ждал ее выздоровления. После гриппа начались осложнения. Окончательно поправилась Татьяна лишь через месяц. Но тут их ждали новые разочарования. Для начала влюбленные решили отправиться в прошлое недалекое, связанное с их воспоминаниями о начальных классах средней школы. Но когда Шустов уже оказался на каком-то уроке первоклашек, то обнаружил, что астрального тела Татьяны рядом с ним не было! На последней парте первого ряда сидела хорошенькая семилетняя девочка с белыми бантиками, очень похожая на нее. Нашел Эдик и мальчика, похожего на себя, а вот астрального тела взрослой Татьяны не было. Послушав немного урок, до боли знакомый голос первой учительницы, Шустов вернулся в свое тело. Оно, расположившись в кресле, продолжало сжимать ладонь Татьяны, сидящей рядом. Шустов открыл глаза, встретился с её внимательным взглядом и не успел разомкнуть рот, как она его опередила:

– У меня не получается…

Они предпринимали еще много попыток. И вместе, и порознь. И в разное время суток, и натощак. Эдуард легко попадал в любую точку не только прошлого, но и будущего. Татьяна же путешествовать во времени так и не смогла. Её астральное тело легко перемещалось куда угодно в пространстве. Как и прежде. Но прогулки во времени для нее оказались закрыты. Видимо, эту способность Шеф даровал лишь ему, Шустову. Что ж, пришлось смириться. Отныне Эдуард отправлялся в прошлое или будущее только один. Окончательно распрощавшись с мечтами о совместных полетах по четвертому измерению, он отправился в одиночку искать то свое воплощение, в котором впервые встретился с Шефом. С первого же раза Шустов оказался на берегу какого-то южного моря неподалеку от двух человек, что-то мастеривших прямо под открытым небом, на песке. Подойдя поближе, Эдик разглядел, что это были старик и подросток, беседующие на каком-то совершенно незнакомом языке. Одежда на них оказалась ни на что не похожей. Собственно, это даже одеждой было трудно назвать. Тело каждого из них покрывало нечто вроде старой простыни с прорезями для головы и рук. «Интересно, какой здесь год? – подумал Шустов. – Хотя бы столетие как-нибудь определить. Да и название страны было бы выяснить интересно». Но тут он бросил взгляд на песок и обомлел. Перед ним лежали две пары крыльев, уже сделанных из птичьих перьев и готовых к использованию. А эти двое ничего не мастерили. Они совершали магический обряд. Горящие между крыльями свечи, кристаллы и какие-то приспособления из камней и палок явно предназначались для колдовского таинства. Дед стоял на коленях, произнося заклинания. Мальчик сидел на корточках, внимательно слушал и время от времени то задувал одну из свечей, то переставлял, то вновь зажигал. Делал он так не по прихоти, а после строго определенных пассов, совершаемых стариком. «Что же дед произносит? Хоть бы немного понимать эту речь! – досадовал Шустов. – Ну почему Шеф не дал мне способность понимать их язык?» Поворчав про себя некоторое время, Эдуард вдруг заметил, что начинает воспринимать смысл отдельных долетающих до него слов. Но в целые фразы они так и не складывались. Шла какая-то тарабарщина. Между тем ритуал закончился. Старик устало сел на песок. Мальчик задул свечи и устроился с ним рядом.

– Скажи, – заговорил подросток. – А если бы мы взяли смолу или воск для склеивания перьев в другом месте… или в другое время? Можно же было это сделать гораздо ближе… и днем.

Шустов понимал! Не зная языка, он воспринял все, что сказал этот мальчуган.

– Мы бы не смогли лететь, – ответил собеседник. – Суть именно в этом, а не в форме крыла.

– А если бы не совершили сейчас обряда?

– То же самое.

– А если ты в обряде забыл сказать какое-нибудь слово или сделал что-нибудь не так?

– А это мы прямо сейчас и проверим, – пожилой мужчина неожиданно энергично поднялся и стал ловко надевать ту пару крыльев, что была покрупнее. Не такой уж он оказался и старик. – А ты почему сидишь? Делай как я.

Уговаривать мальчика не пришлось. Тот подскочил и начал суетливо напяливать на себя другую пару… Наконец все было готово. Они стояли друг против друга, похожие на ангелов.

Один находился в предвкушении необычного приключения. Другой в состоянии тяжелого предчувствия настраивал себя на долгий и трудный путь.

– А теперь выслушай меня, сынок, – заговорил мужчина, внимательно глядя в глаза подростку. – Дорога предстоит длинная. В полете держись рядом со мной. Не надо как собачке ни отставать, ни забегать вперед. Но самое главное – соблюдай высоту. Не рвись в небо. Еще успеешь. Эти крылья сделаны для перелета через море, а не для полета к звездам. Ты… все понял?

– Понял, – как-то легкомысленно ответил мальчик.

– Повтори, – сурово произнес мужчина.

– Папа, да понял я все.

– Повтори, – настаивал взрослый.

– Лететь рядом с тобой, не отставать, не залетать ни вперед, ни вверх, ни вправо, ни влево. Правильно?

Старик тяжело вздохнул. Взмахнул крыльями и… оторвался от земли. Взмахнул еще, еще, еще… и вот он уже над водой поворачивает голову и кричит:

– Догоняй!

Юноша повторил все движения своего отца, легко догнал его, и они вместе устремились вперед. За ними вслед отправился и Шустов. Он сам, своими астральными глазами видел, как эти двое, вопреки всем законам физики, летели, помахивая крыльями, сделанными из каких-то птичьих перьев. Более того, спустя некоторое время мужчина крикнул:

– Отдыхай. Можешь больше крыльями не хлопать. Главное – держи их расправленными. Они тебя сами понесут.

И действительно. Дальше они летели, просто паря над водою. Но отнюдь с не меньшей скоростью. Как самолеты. Бесшумные.

Внизу было море. Вверху синее небо. И яркое солнце. Манящее. Навстречу дул щекочущий ветер. Молодого человека переполнял восторг. А полет оказался однообразным и превращался в унылое времяпрепровождение. Юноша чуть-чуть изменил угол наклона крыла и сразу стал подниматься вверх. Но, тут же услышав суровый окрик: «Икар!» – послушно вернулся на место: «Да здесь я, Дедал, здесь». Однако в голове у него уже зрел план: «Так, значит, и вверх можно подниматься, не махая крыльями! Надо только покруче изменить их наклон. Еще немного пролетим, отец успокоится, и… Может, спросить позволения?» Молодой человек взглянул на суровое, сосредоточенное лицо родителя. «Нет, не разрешит…» – понял он и неожиданно почти вертикально взмыл вверх. Пока Дедал сообразил, что произошло, его сын был уже вне досягаемости крика:

– Икар! Ика-ар! И-ика-а-а-р!

Бесполезно. Тело безумца постепенно превращалось в еле видимую на небе точку. Шустов спохватился и бросился вслед за юношей. Оказавшись рядом с ним, Эдуард сразу же увидел, что крылья Икара от мороза начали покрываться ледовой корочкой, но тот ни на что не обращал внимания. В его глазах были лишь восторг и страстное желание высоты. Все большей и большей. Холод же лишь подстегивал. Казалось, еще чуть-чуть и начнет ощущаться тепло горячих солнечных лучей. Между тем воздух становился все разрежённей. Икар стал дышать глубоко, учащенно и вдруг… на секунду потерял сознание. Всего лишь на секунду. Но этого оказалось достаточно. Он камнем полетел вниз. Придя в себя и обнаружив свое тело падающим, юноша попытался вновь начать управлять крыльями. Однако те уже совершенно не подчинялись. Толстый слой льда почти на́прочь лишил перья их волшебного свойства.

– Па-апа-а! – отчаянно закричал мальчик. – Деда-ал! Де-е-да-ал!..

Круги, расходящиеся от места падения Икара, и плачущие стенания Дедала так выворачивали душу, что Шустов счел за благо побыстрее вернуться в свое привычное время к родному бренному телу. Почувствовав себя опять в кресле, он не торопился открывать глаза. Не хотелось, чтобы изображения внешнего мира мешали осмысливать увиденное. «Так, значит, этот миф… вовсе не легенда! То есть эта легенда совсем даже не миф… То есть… Ну, в общем, все это было! Я – Икар! Люди! Я – Икар! Только упал не потому, что солнце растопило воск, а наоборот… Впрочем, общепринятое объяснение вполне на уровне понимания того времени. Это естественно. И ведь никому не расскажешь. В дурдом упекут. Разве что Татьяне. Или Шефу. Но Шеф-то, оказывается, Дедал!.. Почему-то запретил себя искать. Сказал – найдет сам. Ладно, подождем. Однако уже есть хочется. Видимо, долго я там пробыл. Улетел после обеда. Сейчас наверняка вечер. Пора вставать». Эдуард открыл глаза и… понял, что с ужином придется потерпеть. Перед ним стоял Шеф. Шустов рефлекторно встал:

– Здравствуйте.

– Сиди, сиди. Я ненадолго, – это, разумеется, был не сам Шеф, а его астральный двойник. Привидение. Вернее, перед Эдуардом стоял сам Шеф без своей материальной оболочки. То есть… В общем, они стали разговаривать.

– Вы тоже присаживайтесь, – пригласил Шустов и, понимая бессмысленность своего предложения, добавил: – мне так будет удобней.

Привидение услужливо село на рядом стоящий диван:

– Как впечатления?

– Еще не переварил.

– Теперь ты достиг такого уровня, который тебе отведен вплоть до окончания настоящего воплощения. Надеюсь, теперь понимаешь, что не следует рваться выше, чем это предписано Небесами? –Эдуард молчал. – Только терпение ровного полета поднимает на невиданную высоту, – продолжал Шеф. – Имей в виду – это наша последняя встреча. Больше не увидимся. Ни в физическом мире, ни в астральном. Ни в этом воплощении, ни в будущих. Помочь тебе больше ничем не смогу. Даже советом.

– А почему в текущей жизни вы не удерживали меня от опрометчивых поступков? Ведь я столько дров наломал.

– Не мог. Я имел бы на это право только после нашего породнения в материальном мире. Но ты ведь отказался.

– Я же не знал! – теперь молчал шеф. – Скажите, – заговорил вновь Шустов, – а почему вы не научите людей летать на крыльях Дедала?

Привидение усмехнулось:

– Для этого необходимо, чтобы ученые поверили в возможность регулирования кривизны пространства и гравитационных волн с помощью молитв и птичьих перьев. Ты себе такое представляешь?

– Но ведь вы же смогли бы доказать это эмпирически! Против фактов никто не попрет!

Усмешка постепенно сошла с лица Шефа:

– Так-то оно так, но… видишь ли…это знание относится к таким, которые людям давать пока рано. Если бы мы породнились, ты бы давно уже понимал все сам. А сейчас… бо́льшего сказать не могу, – Шустов закусил губу так, что почувствовал вкус крови. – Да ты не отчаивайся. Главное, извлекай из всего урок. И тогда любое поражение рано или поздно обернется в удачу. Мне пора, – Шустов встал, но Шеф продолжал сидеть. – Обниматься не будем. Да и не получится у нас это. Держи уровень высоты. Прощай.

Когда астральное тело Шефа окончательно растворилось в воздухе, Эдуард снова плюхнулся в кресло. Есть уже не хотелось. «Держи уровень высоты». Это был серьезный запрет. И для Шустова очень конкретный. В замыслах он уже дерзнул отправиться в места и годы жизни Иисуса Христа, чтобы пообщаться с Ним. После этого планировал полеты к Магомету, затем к Будде, потом к Бахаулле – основателю самой молодой мировой религии бахаи, жившему в XIX веке. Более не загадывал. Но не исключал, что позже посетит и Заратустру, и Кришну, и Моисея… Однако Дедал все это запретил. Но почему? «Об этом я буду думать завтра», – сказал себе Эдуард и поплелся на кухню.

На следующее утро Шустов, прежде чем встать, как обычно, включил радио, чтобы послушать новости, и, помимо повседневного информационного мусора, узнал о скоропостижной кончине выдающегося российского ученого, академика, лауреата Нобелевской премии, почетного члена многих иностранных академий. «Наверняка на повышение пошел, – усмехнулся Эдик. – Суетные проблемы землян для него теперь слишком мелки. Сейчас Шеф уже где-то в сферах высших. Но о чем все-таки он вчера так сурово предупреждал?»

Конечно, Эдуард понимал, что общение с основателями религий поставит его в один ряд с Прорицателями. Те, кто разговаривал с Богоравными Душами, в физическом мире именовались не иначе как «Великие Пророки». Однако Шустов не видел никаких к тому препятствий. До сих пор ему удавалось абсолютно свободно перемещаться в четырехмерном пространственно-временно́м континууме. Он оказывался в любом месте и времени, какие бы ни пожелал. Бывал и в прошлом, и в будущем. Видел окончание своего нынешнего воплощения, попросту говоря, свою смерть. Хотя и не очень четко. Картинки будущего носили вероятностный характер. Но все-таки видел! А вот отправиться к Иисусу Христу ему запрещали… Почему? Самым сильным порывом Эдуарда было – игнорировать предупреждение Дедала. Мало ли что он сказал! Однако тут же вспомнились крушение при взлете к солнцу, гибель на поле брани с французами, неудачи, последовавшие за отказом от брака с племянницей Шефа. И Шустов решил повременить.

Прежде всего, он взялся за изучение публикаций по этому вопросу. Шустов перерыл едва ли не всю литературу о путешествиях в астральном мире, но нигде не нашел повествований о встречах со святыми! Это было странно! Неужели из путешествующих в иноматериальном теле только к нему, Эдуарду Шустову, пришла мысль посетить Иисуса Христа? Вряд ли… Впрочем, конечно, с Иисусом общался и Магомет, и Бахаулла, сам Иисус общался с Моисеем, но все они стали основателями новых религий. А рядовые путешественники, публикующие мемуары о своих астральных похождениях? Ричард Вебстер, например. Почему они ни слова не говорят о встречах с пророками? А может быть, все они получили аналогичное предупреждение и просто послушно соблюдают запрет? Сообщают, что этот Вебстер через неделю прилетает в Москву с лекциями по парапсихологии. Очень кстати! Надо будет обязательно с ним встретиться…

Увы. Ни первая встреча с Вебстером, в астрале, ни вторая, с глазу на глаз в теле физическом, почти ничего не прояснили. Этот Ричард сначала мялся, а потом, в конце концов, сказал, что его никто не предупреждал, что он пытался встретиться с Иисусом, но у него ничего не получилось. Вебстер явно что-то недоговаривал, но что? Догадаться было невозможно! После бесед с зарубежным мистиком Шустов решил: «Он пытался, и у него не получилось… Что ж, я тоже попытаюсь. Пусть и у меня не получится! Если и случится какая-то неприятность – потерпим. Ничего особенно страшного произойти не должно. Этот парапсихолог очень неплохо выглядит. Вперед! К небесам!.. А вдруг получится…». Дух захватывало от перспектив: «Стану гласом Божьим на земле… Прости, Дедал!»

Эдуард очень тщательно готовился к встрече с Иисусом. Долго изучал время и место Его деятельности, пытаясь как можно более отчетливо представить себе все события, связанные с Ним. Татьяна не помогала. Принципиально. Если раньше они готовились к путешествиям Эдуарда в прошлое сообща – Татьяна доставала для Шустова описания соответствующей эпохи или страны, иллюстрационные материалы, то сейчас она наотрез отказалась что-либо предоставлять. Хотя Эдуард точно знал, что в ее распоряжении есть редчайшие апокрифы, содержащие весьма интересные сведения. Все свое влияние эта покладистая обычно женщина старалась употребить на уговоры отказаться от безумной затеи. Но внутри Шустова опять властвовал Икар.

– Если объяснишь почему, то, так и быть, откажусь, – отбивался он от Татьяны.

– Потому что Дедал против.

– Он тоже ничего не сказал. И вообще. Конкретного запрета на конкретное это путешествие не было.

– Потому что я чувствую, что нельзя.

– Это не аргумент. Ты объясни.

Понимая, что логика здесь бессильна, Татьяна плакала. Но и слезы желаемого воздействия не оказали.

Разумеется, Шустов не сказал ей, в какой день намеревается отправиться на две тысячи лет назад. Чтобы не помешала. И, сидя сейчас в кресле, испытывал одиночество и волнение. Даже не волнение. Наверное, все-таки страх. Он мешал. Ведь очень важно расслабиться. Я спокоен… Абсолютно спокоен. Эдуард сосредоточился на том образе Иудейского Иерусалима, который составил для себя на основании скудных библейских сведений, и… сразу понял, что оказался совсем не в том месте, к которому стремился. Это было какое-то просторное, но мрачное подземелье, освещаемое неведомо откуда исходящим серым светом. Как только Шустов в недоумении воскликнул: «Что это?» – на него тут же с противнейшими криками набросились пребезобразные сущности, возникшие прямо из воздуха. С визгом:

– Вопросы здесь задаю я! – сбило с ног существо, похожее на комету, в голове которой находилось искаженное злобой, но очень знакомое лицо.

– Веди себя как положено, – уже по лежащему пнуло другое, обезьяноподобное, но с вполне человеческим профилем.

– Ах ты омафиозившаяся номенклатура! – добивал кто-то третий…

И тут Шустов узнал лицо. Это было его собственное! Но почти неузнаваемое из-за излучаемой ненависти.

– Бандитская клика! – удар.

– Раб! – новый удар.

Астральное тело Шустова, неуязвимое для материальных воздействий, эти твари так больно били! Били, били, били… Эдуард попытался кричать, но рот ему тут же стали затыкать какими-то исписанными листами бумаги. То были его заявления об уходе с разных мест работы, которые он всегда кидал своим начальникам на стол в порыве раздражения, злобы, ненависти. Наконец, подошел какой-то детина, все с той же гримасой, поставил Эдуарда на ноги, указательным и большим пальцами правой руки схватил его за шею – точно так же, как Шустов однажды выгонял из квартиры свою бывшую жену, – и повел вдоль ряда каких-то женщин. Это были обиженные когда-то Шустовым женщины. Брошенные любовницы. Они не наносили ударов. Их лица не были искажены. Они просто смотрели. Но каждый их взгляд отдавался острейшей болью в груди. Избивалось ими не астральное тело, а какое-то другое, еще более тонкое. Наконец ряд закончился, и детина вытолкнул Эдика прочь…

Шустов вновь почувствовал себя в своей квартире, сидящим в кресле с закрытыми глазами. Он открыл их. Да, Эдик был опять в безопасности, в своей комнате. Внешне на теле не было никаких изменений, но оно болело как после жесточайших побоев.

Теперь все было ясно! Никого из гуляющих в астральном мире к Иисусу и другим основателям религий не подпускали собственные грехи. Те же, кому удавалось встретиться с Равными Богу, были действительно святыми, безгрешными. Или, по крайней мере, их промахи оказывались вполне преодолимы. После общения с Иисусом или, например, Буддой такие именовались «Великими Пророками» по праву. Конечно же, никто из современных парапсихологов не хотел свои грязные проступки выносить на обсуждение публики. Или даже просто говорить о них с такими, как Эдуард Шустов, совершенно посторонними для них людьми.

Шустов попытался встать. Невыносимая боль пронзила все тело. «Спокойно, Эдик, – сказал себе Шустов. – Надо вызвать скорую». И телефон недалеко. Дотянуться бы! Эдик, стиснув зубы, попытался его достать и застонал! Не получится. А ведь Татьяна не пускала. И Дедал предупреждал. Но больше он не поможет. Не поможет! Что я наделал? Шустов заплакал. Нет, не такой он видел картинку своей смерти. Но ведь изображение носило вероятностный характер и, наверное, сбылось бы, если бы Эдик только послушался Дедала. Слезы высохли. Переход в новый мир следовало встретить достойно… Угасающее сознание успело зафиксировать длинные звонки и сотрясающие дверь удары. Мысль «Поздно, Танюша, поздно. Прости…» – была последней.

ДНД Рассказ

Кто конкретно нанес удар сзади по голове, Ефим Лазарев, конечно, не заметил. Кто-то из этих троих. Да если бы и увидел… Какая разница? Жаловаться бесполезно. Только хуже будет. Он просто упал на мокрый асфальт. Прямо лицом.

Сегодня 8 «В» из-за болезни учительницы отпустили домой на два урока раньше, и Ефим, не торопясь, беспечно брел по школьной аллее, наслаждаясь свежестью воздуха поздней осени. Вокруг никого не было. Он специально немного задержался, чтобы все одноклассники разбежались и можно было прогуляться одному. Свобода текущего дня увеличилась на целых полтора часа. К тому же это означало, что к следующему разу по этим предметам не надо будет делать уроков! Красота! Черненького, кареглазого, похожего на цыганенка подростка радовало все! И моросящее, затянутое облаками небо, и голые ветви деревьев, уже скинувших яркие одежды летние, но не успевших надеть однообразные зимние. И даже карканье ворон, всегда чем-то недовольных. А может быть, о чем-то предупреждающих? И вдруг мир сразу стал мрачным. Серым. Впереди показались трое. Они шли навстречу, также не торопясь. Свернуть? Справа и слева школьные газоны. Повернуть назад? Догонят. Надо не подавать виду, что испугался. Может быть, ничего и не сделают…

Их звали «беспредельщики». Эта компания девятиклассников держала в страхе всю школу! Даже выпускники перед ними пасовали. Куда уж против таких Ефиму. Вообще-то, никто из приближающихся не выделялся ни силой, ни умом… Скорее даже, напротив. Все трое были хиловаты и придурковаты. Но у их заводилы, долговязого рыжего Мокрушина Сани из 9 «Б» по кличке Мокрый, был старший брат. Разумеется, братья были и у других школьников, но Мокрый-большой недавно вышел из тюрьмы. И об этом знали все. Двое других: низкорослый лысый Курдаев Вовка из 9 «Г», известный всем как Вави́ла, и русоволосый косоватый Веснин Серега из 9 «А» – были просто отморозками, которые при Мокром чувствовали себя ненаказуемыми суперменами.

– Деньги есть? – остановил Ефима Мокрушин.

– Нету.

– А если найдем? – куражился Вавила.

– Правда, нету, – приподнял руки Ефим, предоставляя возможность себя обыскать.

– Да ладно. Пусть идет к своей маме, – проявил неожиданное великодушие Веснин. – Иди.

Они действительно расступились, давая Лазареву дорогу. Ефим ничего не заподозрил. Опустил руки. Сделал, не оглядываясь, несколько шагов… Он уже миновал беспредельщиков, перестал видеть их боковым зрением. Приготовился к тому, чтобы глубоко и облегченно вздохнуть, и… вот тут-то получил удар по голове. Не сверху вниз, а сзади по затылку. Толчок вперед оказался настолько сильным, что Ефим не удержался на ногах и упал. В его правой руке был портфель. В левой – мешочек со второй обувью. Самортизировать падение ладонями не удалось. Нос тоже оказался разбит. И губы.

– Попинаем? – услышал Ефим сквозь звон в ушах голос Вавилы.

– Хватит с него. Пошли дальше, – приказал Мокрый.

Ефим поднялся спустя минуты три. Тело знобило. К горлу подступала тошнота. Перед глазами все как-то плавало. В таком состоянии Лазарев и добрел до своей квартиры. Принял душ. Лег спать.

Когда родители пришли вечером с работы, Ефим внешне выглядел уже как обычно. Только губы чуть-чуть припухли. Но ни отец, ни мать этого даже не заметили. А сам он никогда с родителями своими проблемами и не делился. Ефим проснулся незадолго до их прихода. Затылок, конечно, болел сильно, но вместе с тем голова была какой-то необыкновенно ясной. Ефим прекрасно помнил не только все, что с ним произошло днем, но и легко воскрешал в памяти любой день своей жизни начиная с пятилетнего возраста. Именно так! Свой пятилетний возраст он помнил так же отчетливо, как события минувших суток. Но и это не все. Ефим вспомнил свою предыдущую жизнь! Причем так же контрастно, как и нынешнюю. Тогда он тоже жил в России. Был мужчиной. Ученым. Не то чтобы выдающимся, но все-таки… имел степень кандидата химических наук. В больших начальниках никогда не ходил, хотя возможности занять приличную должность иногда предоставлялись. Но они всегда проплывали мимо на волнах полного отсутствия властолюбия и неприятия бремени ответственности. К концу жизни сильно сокрушался, что из-за собственной нерешительности так себя и не реализовал. Был женат. Вырастил двоих сыновей. Ушел из жизни совсем незадолго до своего нынешнего рождения.

«Не сошел ли я с ума?» – это была первая, пожалуй, естественная реакция Ефима на свои новые ощущения. Он взял лист бумаги и написал три формулы органических веществ, которые вспомнил. Немного подумал и добавил пару химических уравнений из того учебника десятого класса, по которому учился в прошлом воплощении. «В школе я такого еще не проходил, – рассуждал Ефим. – Никто меня этому не обучал. Если я нормальный, то написанное должно содержаться в книжках старшеклассников. Если, конечно, программы сильно не изменились». К счастью, хорошо знакомый одиннадцатиклассник проживал этажом выше, и Ефиму не составило труда раздобыть на пару часов (для написания реферата) его учебник по химии. Такого волнения, как сейчас, Ефим в текущем воплощении еще не испытывал. С одной стороны, не терпелось побыстрее открыть учебник, но в то же время было страшно. «А вдруг написанное мной – ахинея? Бред душевнобольного?.. Открываем! – Лазарев начал лихорадочно переворачивать листы. – Вот сейчас наступит момент истины… сейчас станет понятно – ненормальный я или… или… ИЛИ! Есть! Все совпало! Вот они, формулы! А вот уравнения. Те самые. Господи, да учебник-то почти не изменился! Все! Я здоров. Как все, – Ефим откинулся на спинку стула. – То есть, конечно, не совсем как все… Но что же мне теперь со всем этим делать? Сказать родителям? – Ефим усмехнулся. – Папа-бухгалтер и мама, заведующая каким-то складом, наверняка, посоветовавшись, вызовут для своего единственного ребенка доктора… Сообщить учителям? Это еще более несерьезно. Впрочем… Может быть, прикинуться вундеркиндом, демонстрируя свои знания? В принципе, на некоторое время стану знаменитым… Но со временем просто сравняюсь со всеми… Вот и все. Моцартом я точно не стану. Кстати, истории известно немало таких вундеркиндов, которые, став взрослыми, уже ничем особенным от других не отличались. Вполне возможно, что они, подобно мне, просто вспомнили свои предыдущие воплощения… Нет. Пусть все остается как есть. Во всяком случае, пока». Приняв решение, Ефим стал укладываться спать. Время уже наступило по́зднее, а завтра надо было опять идти в школу. Однако наутро Лазарев проснулся совсем с другими мыслями. Почти противоположными.

Прежде всего, следовало наказать беспредельщиков. Теперь это было нетрудно. Потому что не страшно. Ефим точно знал, что смерти не было. Акт возмездия следовало провести, прежде всего, над главарем – Мокрушиным. Отныне Лазарев не боялся никакого брата. Ефим понимал, что тот вряд ли из-за шпаны захочет назад, туда, откуда недавно вернулся.

Минут за десять до конца первого урока Лазарев начал кашлять. Поднял руку и попросился выйти. Разве можно было заподозрить такого хорошего ученика в притворстве? Конечно, его отпустили. Ефим, еще немного покашляв возле своего класса, прошел к кабинету девятого «Б» и стал, опираясь о стену, ждать окончания занятия. И все-таки звонок прозвенел неожиданно. Выходящие из кабинета девятиклассники направлялись не в сторону Ефима, а в противоположную. Видимо, там будет следующий урок. Этого Лазарев не предусмотрел. «Почему я решил, что они пойдут навстречу?» Вот и сам Мокрый. В сторону Ефима даже не взглянул. Просто поплелся вместе со всеми. Бить в спину, наверное, некрасиво. Неблагородно как-то. Ефим окликнул:

– Мокрый, стой.

Тот на секунду остановился. Развернулся. И тут же получил удар, нанесенный с разбегу ногой во впалую грудь. Затем, уже лежащий, еще два пинка в лицо. Он не сопротивлялся и не кричал. Потрясение было не столько от боли, сколько от невероятности происходящего. Ефим поднял Мокрого за шиворот. Подвел к окну. Тот уже пришел в себя и, хотя почти не вырывался, орал на весь коридор:

– Все! Тебе хана! Братану скажу! Он тебя порвет! Понял?

Ефим схватил его левой рукой за волосы и со всей силы толкнул лицом в окно. Послышался звон сыплющегося стекла и дикий крик:

– А-а-а-а-а-а!

Продолжая удерживать левой рукой волосы Мокрого, правой Ефим взял один из осколков и придавил его острием к горлу кричащего.

– Заткнись! Перережу!

Крик прекратился.

– Если брату скажешь, тебе не жить. Понял?

– Понял, – хрипел окровавленным лицом школьный тиран. – Пусти.

– Не-е-т. Сейчас я тебя отведу к ближайшей училке, и ты сознаешься, что сам нечаянно разбил это окно. Понял? Ефим оглянулся. В коридоре никого. «И я был таким же трусливым еще вчера», – мелькнуло в его голове…

Пока в начале последнего урока шел опрос домашнего задания, Лазарев про себя анализировал сложившуюся ситуацию. «Оставшиеся двое наверняка о происшедшем информированы. А судя по разглядыванию моей персоны, – Ефим действительно ловил на себе взгляды учащихся и на переменах, и даже сейчас на уроке, – о событии, может быть, уже знает вся школа. Отморозки наверняка растеряны. Надо закрепить успех». Ефим, незаметно для преподавателя, спрятал чистую тетрадку за поясом брюк и закрыл ее пиджаком. Попросился выйти. В коридоре подошел к расписанию. Выяснил, в каком кабинете находятся 9 «Г» и 9 «А». Поскольку «гэшники» оказались ближе, то сперва направился именно к ним:

– Извините, можно, я Курдаеву тетрадку отдам? – для убедительности Ефим достал спрятанное под пиджаком и повертел в руках.

– Давай, только быстро, – разрешила новенькая молодая преподавательница. Она еще не обладала той чопорной властностью, которая характерна для большинства учителей со стажем.

Ефим быстрым шагом подошел к парте растерянного двоечника, переложил тетрадку в левую руку, правой со всей силы ударил Вавилу в лицо и бросился к выходу.

– В чем дело? – растерялась преподавательница. – Ты из какого класса? Как твоя фамилия?

Но Ефим уже захлопнул за собой дверь и бегом направлялся в 9 «А». Там преподавательница была строгой, к тому же хорошо знала Лазарева. Наверняка не разрешит до звонка заходить в класс. Следовало действовать еще более решительно. Однако перед кабинетом Ефим задержался. Решительно – не значит бездумно. Взглянул на руки. Подошел к окну. Положил тетрадь на подоконник. Вернулся к кабинету. К счастью, вход был чуть-чуть приоткрыт. Ефим разглядел место, занимаемое Весниным. Сердце стучало гулко, но ровно. Наконец Лазарев решительно распахнул дверь, подлетел к Веснину, нанес три удара в лицо и тут же вылетел вон. Раздавшийся за спиной окрик преподавателя: «Лазарев, вернись! Кому я сказала? Немедленно вернись!» – разумеется, его не остановил. Теперь следовало спокойно вернуться в класс. Это была отдельная проблема. Руки предательски тряслись. Дыхание было как после стометровки. Волосы наверняка растрепаны. Ефим возле двери своего кабинета причесался, три раза глубоко вздохнул, постучал:

– Можно, Надежда Гавриловна?

Ничего не подозревающая учительница просто и доброжелательно кивнула. Итак, акт возмездия состоялся. Шел последний урок, и теперь следовало сразу после звонка побыстрее смываться домой. Не потому, что боялся этих троих. Сегодня никто из них к нему даже подойти не посмеет. А просто не хотелось, чтобы преподавательницы, ставшие свидетельницами его акта, успели пожаловаться и учинили свои преглупые допросы. А завтра накал уже будет не тот. Может быть, все и замнется.

Утро следующего дня Ефим встречал не без волнения. Не встретят ли его беспредельщики на пороге школы? Нет, пока все было тихо. И учителя ведут себя как обычно. Впрочем, понять их можно. Кому охота за такую зарплату разбираться в обычной мальчишеской драке. Но на перемене перед последним уроком один из одноклассников, Улесов Леха, белобрысый и обычно неразговорчивый троечник, о которых учителя обычно говорят «ни рыба ни мясо», подошел к Ефиму и предупредил:

– Слышь, Лазарь… Там на крыльце Мокрый с братаном тебя уже ждут. С ними целая ко́дла.

– Та-а-к. Понял.

– Только слышь… Если че, я тебе ниче не говорил. Ага?

– Не дрейфь. Не выдам. Спасибо, что предупредил.

Конечно, Ефим, хотя сознанием и опытом был взрослым человеком, и даже более чем взрослым, поскольку точно знал, что смерти нет, однако на уроке сидел уже плохо соображая, о чем говорит преподаватель. Битва предстояла отчаянная, но идти следовало до конца. Сейчас надо было психологически подготовиться, настроиться. Главное, навязать свои правила. Этот Леха, может быть, и сам не понимает, какую огромную помощь оказал своим предупреждением…

В раздевалке Ефим надевал одежду не спеша. Делал вид, что ни о чем не подозревает. Улыбался. Шутил с дежурящими школьницами. Хотя не подозревать было невозможно. Ни один школьник не прошел мимо, не бросив на Ефима сочувствующего или ехидного взгляда. Лазарев чувствовал это даже спиной. Но ни один и не предупредил. Не смели. Когда Ефим направился к двери, то заметил, что пространство вокруг него как бы опустело. Впереди все расступились, освобождая дорогу. Сзади за ним никто не шел. По сторонам за Ефимом следили издали. Он приблизился к двери, неожиданным пинком резко распахнул ее и оказался на крыльце. Их было человек восемь: лет двадцати пяти, высокий, худой, нескладный, покашливающий «братан», вся побитая Ефимом троица и еще четверо совершенно незнакомых Лазареву подростков. Кучки зрителей находились на весьма почтительном расстоянии. У некоторых из них между делом только что отобрали деньги…

– Ты че, Мокрый-большой, на вторую ходку просишься? Я для тебя те же самые нары уже завтра организую, если хоть одна овца из этого стада сейчас дернется!

Такого начала не ожидал никто. От братана теперь требовался достойный ответ, или сигнал к действию, или… словом, все замерли.

– Фильтруй базар, щегол.

– Пойдешь не как свидетель, а как соучастник-рецидивист. Разницу объяснить?

Возникшая ухмылка на лице братана оказалась деланной. Это было ясно! Все почувствовали, что внутри среднего роста восьмиклашки находится взрослый серьезный человек, с которым лучше не связываться. Но осознать такое умом было невозможно.

– Ты че гонишь?

Кто-то из четверки незнакомцев двинулся было в сторону Ефима, но братан его остановил: «Обожди».

– Если кто-то из них сейчас дрыгнется, я даже закрываться не буду. Мои синяки заживут. А ты уже завтра сядешь… или даже сегодня… если, конечно, не замо́чите меня… Но это тебе слабо, хоть ты и Мокрый. Всем стоять!

Последнего приказа можно было не отдавать. И без того никто не двигался с места. Ефим прошел мимо горстки хулиганов, не обращая никакого внимания на посыпавшийся из пацанов беспомощный мат, и решительно пошел прочь. Эта короткая схватка нервов была выиграна!

Дома Лазарев осмысливал новую ситуацию. Хотя он одержал важнейшую победу, Ефим понимал, что безнаказанным его все равно не оставят. Он героически выстоял одну битву, но ему ни за что не выдержать бесконечных нападок мелких групп незнакомых хулиганов, науськиваемых братьями Мокрушиными. Сломают. Подавят волю. Подчинят. Родители в таких вопросах не помощники. Весь смысл существования хулиганствующих подростков состоял в установлении и поддержании тирании над сверстниками. И какой-то щегол лишит их этого смысла? Отчаянно бьются за власть не только взрослые… В чем сила этих слабых умом недорослей? Да в том же, в чем и у взрослой серости, – в кучности, в множественности, стадности, своеобразной организованности. Хорошисты и отличники разобщены. Если они таковыми остаются и во взрослой жизни, то становятся неудачниками. Что можно противопоставить кучности трудновоспитуемых? Еще бо́льшую сплоченность всех остальных. Да, сплоченность. Те кучкуются вокруг авторитета. И мы можем сплотиться вокруг лидера. Но почему у них авторитет всегда находится, а проблема с положительным лидером всегда открыта? Видимо, дело во времени. Положительный всегда занят уроками, тренировками, музыкальными занятиями… Да и не хотят эти положительные брать на себя функции милиционеров. Ведь в будущем им это не пригодится. А в результате каждый из них оказывается битым… и без денег, выданных мамой на обед. Что ж. Ефиму Лазареву много времени на приготовление уроков теперь не потребуется, и он согласен свое свободное время посвятить наведению элементарного порядка во взаимоотношениях между подростками. Надо взять на себя функции неформального лидера школы. Другого выхода просто не было.

На следующее утро всякий идущий в школу мог прочитать рядом с входной дверью короткое объявление, написанное крупными печатными буквами от руки на тетрадном листочке:

«Внимание! Все, кому необходима защита от беспредельщиков, могут обратиться за поддержкой к Лазареву Ефиму (8 «В»)». И хотя провисело оно менее урока – подошедшая к тому времени завуч сразу же сорвала непонятный листочек – эффект превзошел все ожидания. В добровольную народную дружину Лазарева – ДНД – в первый же день записались 15 человек, с 7 по 11 классы. Причем не только парни, но и девушки, не только с первой смены, но и со второй. Каждый из вступающих в обмен на покровительство Ефима обязывался по первому его требованию приходить в любое место и в любое назначенное время, отложив все текущие дела, даже если это были школьные занятия. Сообщал свою фамилию, имя, класс, домашний адрес и телефон. Чтобы вступившие в ДНД не сомневались в правильности совершенного поступка, Ефим в этот же день принял меры по жалобе каждого из них. Все отобранные деньги были возвращены, все избивающие побиты. Вечером в одном из классов провели первое организационное собрание, на котором разработали четкую систему связи друг с другом, суть которой состояла в том, что каждый оповещенный обязан был передать полученную информацию двум другим членам ДНД.

Когда через неделю члены команды Ефима стали, независимо друг от друга, сообщать о том, что после уроков его готовится встретить толпа подростков, человек из 20, Лазарев был почти абсолютно спокоен. Теперь, после звонка с последнего урока, Ефим направлялся к выходу из школы не в пустом пространстве. Его сопровождала армия. Почти в 50 человек! Впрочем, среди них были и девчата. Но они тоже сила! Побить девчонку – совсем не почет. Даже среди беспредельщиков. А вот оказаться ею побитым – позорище! Когда вся армия высыпала на улицу, «толпа» из 20 человек стала восприниматься беспомощной группой. Лазарев отдал пару распоряжений, и через минуту гости оказались окруженными.

– Кто здесь меня искал? – громко спросил Ефим. Окруженные молчали. – Я спрашиваю, кто меня искал? – повторил вопрос Ефим. – Никто меня не искал. Тогда зачем пожаловали? – выдерживая паузу, Лазарев посмотрел в небо. Оттуда бесшумно падал первый чистый снег. Несмотря на демонстрируемую сейчас грубость, Ефим наполнялся светлым и мощным чувством своей правоты. – Долго будем в молчанку играть? – взгляд Лазарева опять упал на окруженных. – Кто пастух у этого стада? – среди них обязательно должен был находиться главный. Непременно кто-то у них за пахана! Но кто? Мокрого не видно. Кто? Этот некто боязливо молчит. Значит, и со всей сворой можно делать что угодно. – Ну что ж, будем прощаться!

Ефим шепнул что-то рядом стоящей старшекласснице Ольге, и через минуту все девчонки его армии выстроились небольшим коридором, примыкающим к дальней стороне живого кольца. Ольга была высокой, почти на голову выше Ефима, сильной, уже сформировавшейся девушкой со светлыми волосами и густо накрашенными ресницами. Она с первого же дня существования ДНД добровольно взяла на себя функции заместителя Лазарева по всем «женским» вопросам и действительно справлялась с этой работой не хуже самого Ефима. Девчонки слушались её абсолютно беспрекословно, как солдаты генерала. Пока происходила рекогносцировка, Лазарев громко отдавал распоряжения:

– Выпускаем всех по одному. Через коридор. Каждого следующего отпускаем только после того, как исчезнет с глаз предыдущий. Кто начнет сопротивляться или орать – назад в круг! Будем пото́м разбираться отдельно. Девчата готовы?

– Готовы, – отозвалась Ольга.

– Начинаем вон с того, рыжего. Ступай, одуванчик, домой.

Кольцо разомкнулось, открывая проход, и несчастный потащился к выходу. Как только он оказался в коридоре, то сразу же получил от Ольги пинок такой силы, что плюхнулся на четвереньки под дружный хохот ДНДэшников. Никто из девчонок не отказал себе в удовольствии попытаться добиться такого же результата, но не получалось. И удары были послабее, да и паренек уже наготове. Терпел.

Дальше все пошло как по маслу. Очередного хватали. Подводили к началу коридора. Выпинывали. Подтаскивали следующего. Один попытался через коридор пробежать, но получил подножку и был возвращен в круг. Больше никто таких попыток не предпринимал. Лишь под конец, когда внутри кольца оставалось человек пять, триумф ДНД смазала директриса. Экзекуция проходила прямо на территории школы, и, конечно, многие учащиеся, да и преподаватели имели возможность наблюдать происходящее прямо из окна. Когда же столпотворение увидела директор, то сама немедленно выбежала на крыльцо:

– Это что здесь за сборище? Ну-ка немедленно расходитесь, – но никто не побежал. Все ждали реакции Ефима. – Я сказала, немедленно расходитесь, – ввязываться в дискуссию, разумеется, не стоило.

– Отпустите этих пятерых, – отдал последнее распоряжение Лазарев. – Расходимся, – и направился к своему дому.

Впрочем, того, что успели сделать, было вполне достаточно. Диктатура порядков Лазарева была установлена среди школьников всерьез и надолго.

Постепенно неформальная организация Ефима разрослась до таких размеров, что управлять ею без преданных помощников было совершенно невозможно. Практически каждый второй школьник с седьмого по одиннадцатый классы считался членом ДНД. В каждом из этих классов Лазарев назначил командира, а со временем организовал работу так, что достаточно было лишь раз в неделю собрать этих маленьких фюреров для выслушивания отчета и отдачи распоряжений, чтобы огромная дружина функционировала как часы. Все освободившееся время Ефимов теперь использовал для решения других, исключительно своих личных проблем…

Как у всякого подростка, в нем начинали просыпаться мужские желания. Но если сверстники еще толком не умели ни управлять пробуждающимся инстинктом, ни реализовывать его, то наш герой весьма отчетливо понимал, ЧТО ему нужно и как этого добиваться. Хотя самому Лазареву Ефиму едва исполнилось четырнадцать, в качестве наложницы он выбрал шестнадцатилетнюю старшеклассницу из соседней школы, избежав, таким образом, неприятной обязанности доказывать свои чувства избраннице на переменах. Впрочем, Жанна, так звали девушку, в этом и не нуждалась. Если бы одноклассницы узнали, с какой мелюзгой примерная тихоня проводит время, то подняли бы ее на смех. Между тем, хотя Лазарев действительно был даже ростом заметно ниже Жанны, она никогда в его присутствии не чувствовала себя старше. Напротив, этот почти «младшеклашка» во всех возникающих вопросах или складывающихся ситуациях всегда проявлял превосходство. Даже контрацептивами научил пользоваться ее он, а не наоборот. Единственное, в чем Ефим ей уступал, так это в… любви. Привязавшись к своему Лазарю не только телом, но и душой, сама девушка видела, что нужна партнеру в основном для удовлетворения подростковой гиперсексуальности. Но все-таки надеялась, что искра ее пламенного чувства когда-нибудь переметнется и в его сердце. Нет, вдвоем они проводили время не только в постели. Зимой иногда катались на лыжах. Ефим обучал Жанну коньковому ходу. В предыдущем воплощении у него был все-таки первый разряд. Ходили в театр, на концерты. Половину наступившего лета провели в разлуке из-за отъезда на отдых. Каждый со своими родителями. По возвращении же любили в солнечные дни вместе ходить на реку, купаться и загорать. Ефиму нравилось любоваться ее стройным загорелым телом в купальнике еще больше, чем без него. Однако… он не испытывал по отношению к Жанне того трепетного чувства влюбленности, которое помнил еще по предыдущему воплощению. Его и так пока все устраивало…

В начале нового учебного года Ефим, будучи уже девятиклассником, принялся за обновление командирского состава ДНД. Одиннадцатиклассники ушли. Семиклассники пришли. Некоторые, закончив 9 классов, поступили в средние специальные учебные заведения. А вот беспредельщики, все втроем, благополучно перешли в десятый! Впрочем, и без них у дружины было много работы.

Однажды, уже в середине октября, когда работа ДНД, казалось, шла своим чередом, по наезженной колее, к Ефиму на перемене подошел здоровенный одиннадцатиклассник, уже с первым легким пушком над пухлыми губами, из-за которого получил прозвище Усатый:

– Это ты Ефим Лазарев?

– Да, слушаю.

– Один из твоих сегодня у меня деньги отобрал. Сказал, что на нужды ДНД. Сам-то он шибздик. Из десятого «В». Я бы его соплей перешиб, но он, вроде как, под твоим покровительством. Ты разберись.

– Как его фамилия?

– Данченко. Федька. Десятый «В».

– Хорошо. Сегодня в 7 вечера в спортзале совет командиров. Его туда тоже пригласим. Если придешь, рассмотрим твой вопрос. Не придешь – все останется как есть.

– Я приду, обязательно.

Командиры отрядов и приглашенные, человек 20, собрались без опоздания. Лазарев – не училка. По отношению к нему все старались дисциплину соблюдать. С преподавателями физкультуры – хозяевами зала – собрание было согласовано. Вообще, надо сказать, что педагоги знали о существовании ДНД и не то чтобы поддерживали ее деятельность, но и не мешали. Чем бы дети ни тешились, лишь бы… Одним словом, не вникали и особенно не вмешивались.

Данченко, вполне рослый, но щуплый юркий школьник с бегающими серыми глазенками, увидев Усатого, сразу сообразил, зачем его пригласили. Надо было что-то предпринять, пока Ефим не пришел:

– Слушай, Усатый. Возьми назад свою мелочь. Я у тебя ничего не брал. Понял?

Одиннадцатиклассник, не спеша, взял деньги. Положил в карман:

– Не понял… – и вызывающе посмотрел на обидчика.

Тут в дверях показался Ефим. Так называемое заседание проводили стоя, просто сбившись в кучу. Первым же вопросом стали рассматривать жалобу учащегося выпускного класса:

– Федор Данченко, на какие нужды ДНД ты отобрал деньги у одиннадцатикласника?

– Я уже ему вернул.

– А я не спрашиваю, вернул ты или не вернул. Я спрашиваю, на какие нужды ты их собирал? – молчание повисло еще более тягостное, чем бывает в кабинете директора. – У кого есть вопросы к Фёдору Данченко? – вопросов не было. – Есть предложение: исключить Федора Данченко, учащегося десятого «В», из рядов добровольной народной дружины. Кто за, прошу поднять руки, – разумеется, решение было принято единогласно. – Подойди ко мне. – удивительное дело. Десятиклассник был, конечно, выше Лазарева, но даже стоя рядом с Ефимом, воспринимался как карлик на фоне гиганта. Ефим поднял свою правую ладонь над головой Данченко. – Я, вождь добровольной народной дружины Ефим Лазарев, на основании решения совета командиров, своею волей лишаю тебя, Федора Данченко, своего покровительства, – опуская руку, обратился к одиннадцатикласснику: – Теперь можешь делать с ним что хочешь.

Тот среагировал как спринтер на стартовый выстрел пистолета. Схватил съежившегося Данченко за шиворот и повалил на пол:

– Не здесь, – поморщился Ефим. – И не сейчас. Выйдите оба из зала. И без вас дел по горло, – Усатый, продолжая держать десятиклассника за шиворот, повел его к выходу. – Давайте продолжим работу, – вновь привлек к себе внимание ошеломленных командиров Ефим, когда за выходящими закрылась дверь…

По окончании заседания совета командиров Ефим чувствовал себя вполне собой довольным. Он был убежден, что поступил по отношению к провинившемуся сурово, но справедливо. И что случившийся единичный факт злоупотребления привилегиями члена ДНД больше никогда и ни с кем не повторится. Наивность таких представлений Лазарев ощутил на следующий же день. Во-первых, Данченко пришел в школу настолько избитым, что сами учителя посоветовали ему идти домой и несколько дней посидеть на справке. Мера наказания явно превысила меру вины. В течение дня приходила разбираться мама Федора. Не с Ефимом, разумеется. С учителями и с директором. Но само ощущение совершенной жестокой ошибки еще долго не давало Лазареву покоя. А во-вторых, со всех сторон от школьников как из рога изобилия посыпались жалобы на действия членов ДНД. Оказалось, что, пока Ефим упивался осознанием своей значимости в установлении справедливых отношений среди подростков, немалая часть ДНДэшников, бравируя покровительством «самого Лазаря», творила бесчинства. Отбирали деньги. Избивали непокорных. И до вчерашнего дня никто не смел жаловаться. Боялись, что будет еще хуже. Но наказание Данченко Федора показало, что жаловаться можно и нужно! Плотина недовольства была прорвана! Пелена с глаз Лазарева сброшена. Началась чистка рядов ДНД. Всякий замеченный в злоупотреблениях исключался. Но теперь, после процедуры лишения покровительства, вместо «можете делать с ним что хотите» Ефим говорил потерпевшим: «Имеете право виновного наказать, но так, чтобы в школу ходить мог!» Жалоб оказалось много. Все подтверждались. Ряды ДНД таяли. Количество обиженных Лазаревым росло. Когда интенсивность чистки рядов стала наконец ослабевать, выяснилось, что ДНД сократилась на четверть. Получалось, что Лазарев не только не уменьшил хулиганский беспредел в школе, но, напротив, многократно его увеличил. Если раньше школу терроризировала лишь тройка не знавших у́держу юнцов, то теперь количество безнаказанно хулиганствующих измерялось десятками. Причем самое опасное лично для Лазарева состояло в том, что познавшие удовольствие издевательств над беззащитными после исключения из ДНД автоматически становились союзниками беспредельщиков. Курируемые братаном Мокрого, они могли стать серьезной силой. Назревало нечто вроде гражданской войны в масштабах отдельно взятой школы.

Сегодня Ефим возвращался от Жанны домой поздно вечером, по-мужски чрезвычайно утомленным. Ее родители ушли к кому-то в гости на день рождения, и школьники кувыркались во взрослых играх до изнеможения. Дни становились все короче. На улице было уже темно. Безлунное небо не желало поделиться даже мерцанием своих звездочек, а городские фонари бросали на асфальт лишь какое-то вялое, утомленное подобие света. Падавший днем осенний снег растаял и впитывался в тонкую подошву туфель холодной слякотью. Голову Ефима, обдуваемую промозглым ветром, занимали отнюдь не впечатления от только что пережитых приятных минут. Он мучительно размышлял умом человека, немало повидавшего на своем веку в предыдущем воплощении: «Как же так получилось? Ведь весь свой опыт, все свои силы я отдавал установлению порядка и справедливости в отношениях между подростками… А получилось все наоборот. Я искренне служил добру, а в результате размножил зло. Со своими добрыми намерениями я действительно построил дорогу в ад! Ведь если и дальше идти тем же путем, то преданных ДНД пацанов надо будет скоро вести на бойню с уже не менее многочисленной и едва ли хуже организованной школьной бандой, направляемой этим братаном. И виновником бойни объективно становлюсь я! Как же так? Где я ошибся? Я точно где-то ошибся! Но где? В чем? Неужели следовало ничего не менять? Неужели я был не прав с самого начала?..» Ефим действительно был мужественным человеком и, пожалуй, самый свой главный подвиг этого воплощения он совершал сейчас, признаваясь самому себе в совершенной ошибке. «Да, я был неправ. Я, взрослый, скрывая от всех свой настоящий возраст, тайком пробрался в тонкую сокровенную часть мира детей и, будучи чужим, стал наводить в их мире своею грубой взрослой силой порядок, соответствующий моему уровню понимания. Я разрушил естественное равновесие, которое существовало в этом мире до меня и которое формируется силами, может быть, вообще не постигаемыми умом. Я устанавливал справедливость человеческую. И, видимо, делал это вопреки справедливости высшей. Да! Не следовало мне вмешиваться. Я не должен был… Но что же делать теперь? ДНД и мальчишек, поверивших в человеческую справедливость, распустить? Нельзя. Бандюги в школьной форме от души над ними покуражатся. Отведут душу. Продолжать конфронтацию? Значит, вести дело к крупномасштабной бойне. Что же делать? Что де…». Кто нанес удар по затылку, Ефим, конечно, не видел. Он даже не помнил, чтобы кто-то подкрадывался или догонял.Просто, поднимаясь по лестнице своего подъезда, вдруг потерял сознание. Очнулся Ефим на диване. Увидев над собой заплаканное лицо какой-то женщины, спросил:

– Где я?

– Дома. Дома. У себя дома. Сейчас приедет скорая и… – женщина пыталась сдержать слезы. – Все будет хорошо.

– Кто я?

– Ефим. Ты Ефим Лазарев. Мой сын, – женщина уже слез не сдерживала. – Ефим, ты меня узнаешь? Это я. Твоя мама, – но школьник снова впал в забытье. Потом была больница. Операция. Долгий курс реабилитации. Память вернулась. Почти полностью. Ефим вспомнил себя и родных. Вспомнил школу, ДНД. Вспомнил Жанну. Но он решительно не помнил мотивы многих своих поступков. Зачем он организовывал эту ДНД? Как у него вообще находились на это силы и время? Вопрос о том, для чего ему Жанна, конечно, не возникал. Но почему он выбрал ее, а не ровесницу в своей же школе – не помнил. Да и как он умудрился влюбить в себя эту красивую взрослую девушку – тоже было не очень ясно. Хотя врачи утверждали, что память к Ефиму вернулась полностью, сам он ощущал, что из нее выпало что-то очень важное, но теперь уже совершенно неуловимое. Да и с учебой стало как-то труднее. Он точно помнил, что раньше, до травмы, ему достаточно было лишь просмотреть заданные страницы и он уже был готов к уроку. Теперь же приходилось корпеть над каждым параграфом. Серьезная все-таки была травма…

В первые дни после возвращения в школу, уже в самом конце зимы, к Лазареву подходили ученики из других классов, а иногда и одноклассники:

– Ефим, тут без тебя беспредельщики вконец обнаглели. Надо что-то делать.

Но, увы, Лазарев был уже не тот:

– Ребята, я после операции что-то… Мне надо к экзаменам готовиться. Я много пропустил. К репетитору хожу. Вы разбирайтесь сами.

И они разбирались…

Былое равновесие подростковых порядков медленно, но неуклонно восстанавливало свои естественные права.

Оглавление

Целитель Рассказ

Божественная карусель Повесть

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

Икар Мистическая трагедия

ДНД Рассказ