Дурак и ведьма [Герман Шульгин] (fb2) читать онлайн

Герман Шульгин Дурак и ведьма

На душе у Васятки было безлико и ровно. Через две точки – вчера и сегодня – тянулась бесконечная прямая в ненужное будущее.

Он вернулся не в звонко-сладкую жизнь, а в тихую горечь с белыми потолками и облупившейся краской по стенам; словно мертвое насекомое, оставленное висеть на паутине: гипс – снаружи, внутри – пустота.

Мать всегда говорила, что он дурак. «Дурак я и есть, – думал Васятка. – А от осознания вряд ли станешь умнее. С чего бы человеку меняться, он такой как есть – всегда одинаковый, вроде константы. Барахтается среди переменных, захлебывается и однажды идет на дно».

Мать и сейчас повторяла, что он дурак, заливалась слезами – счастьем пополам с болью – и шептала: «Дурак ты мой, дурачок, за что же ты так со мной? Зачем же ты так?» Она целовала его лицо, и ему было горячо и мокро от ее слез.

Он лежал и привыкал к новому и заново – к старому: к этой палате, к жизни. Он пытался вспомнить небытие, но помнил только асфальт – удивительно теплый асфальт, так близко, что различал каждую трещинку, каждый камешек, и черепки от горшка с геранью рядом с собой. Васятка видел, как ветер шевелит пушистые волоски на листьях, чувствовал терпкий запах и вдыхал его, чтобы забрать с собой в пустоту и безмолвие.

Потом замелькали лица – незнакомые, далекие, черно-белые. Они заглядывали в него, хотели увидеть человеческое, живое в расхлестанном по асфальту теле. А он хотел в последний раз увидеть ее, но ее, конечно же, не было. И маленький человек, растоптанный одиночеством под окнами многоквартирного дома, ушел в темноту.

– Я умру? – спросил он у матери, с трудом разлепив губы.

Она заплакала громче, горше.

«Значит, умру, – решил Васятка. – Поделом. Мать только жалко».

Он понял, что должен был испугаться или обрадоваться, но ничего не почувствовал. Смерть – констатация факта.

– Все будет хорошо, сынок, – сказала мать наконец, растирая по лицу слезы вместе с тушью рукавом вязаной кофты.

– Ася не приходила? – робко спросил Васятка, заранее зная ответ.

– Еще чего не хватало. – Мать тут же выпрямилась, подняла голову, сжала губы. Стала в стойку, готовая защищаться и нападать, а может, все сразу. – Да и откуда ей знать? Она ж не звонит. Бросила мое золотце, глупенького влюбленыша, еще пожалеет. А мы сами справимся, да, родной? Не нужна нам эта ведьма, вертихвостка поганая, дрянь. Забудь ты ее, Васятка. Выкинь из головы. Думай о хорошем и поправляйся. А потом мы с тобой заживем лучше прежнего.

«Лучше прежнего», – мысленно повторил Васятка и задумался. Прежнего было много – всякого разного: плохого, хорошего. Хорошо было с Асей: недавно, недолго. Хорошо было с мамой: долго-предолго, но очень давно. Может и правда правильней было б уйти сейчас, пока не вышло ничего лучше, чтобы не замарать, не перечеркнуть то, что было.

– И зачем я, дура, сказала тебе эти окна помыть… – снова заплакала, заскулила мать, прижимая замаранный тушью рукав к глазам. – Господи, да будь я проклята. Накажи меня, но Васятку за что?.. – она вцепилась себе в волосы так сильно, что кожа головы стала пунцовой.

– Мам, ну перестань, – заволновался Васятка. – Ты ни при чем. Не ругай себя. Не надо. Случайно вышло.

– Ох, а я грешным делом подумала, что ты сам, из-за этой стервы решил того… А потом увидела горшок с этой треклятой геранью и успокоилась: ну кто ж из окна будет вместе с горшком прыгать. Ну а дома уже нашла ведро, тряпку, вспомнила, что пилила тебя всю неделю с этими окнами. От надо ж было вот так случиться… Точно бес меня подбивал. Чтоб ему пусто было. Ему и мне.

– Мам, не злись на себя. Все нормально. Я живой. Герань мы тебе новую найдем, у соседки попросим.

– У Татьяны что ли? Да ну ее, с ней свяжешься, потом не отвяжешься…

Мать ненадолго задумалась, потом ее глаза опять увлажнились.

– Ладно, сынок, я пойду, а завтра вернусь. Спрошу у врача, чего тебе можно вкусненького или там витаминов каких…

Она снова расцеловала его и ушла. А ему стало гадко: он подумал, что соврал ей, соврал самому родному, самому близкому человеку.

Васятка закрыл глаза, вспоминая, как нечаянно столкнул с подоконника горшок с белой геранью. Как долго смотрел на темное тревожное пятно земли на асфальте, на белое безмятежное пятно лепестков. А потом шагнул следом.

Ася не любила герань, Ася не любила его. И то, и другое Васятке открылось позже. А пока – он любил, и этого было достаточно на двоих. Даже если бы она подошла к нему и бросила "ненавижу" прямо в лицо, он бы рассмеялся. Не сразу, позже, ведь если Ася хмурит брови и кидается злыми словами, – надо просто немного выждать. Подождать, пока складка над переносицей разгладится и посветлеют глаза. Тогда можно пробовать улыбнуться, поймать ее взгляд. Ася продолжит дуться, но будет смотреть открыто, проще. Она всегда впивается взглядом если не в духе, и зрачки у нее становятся крупные, глубокие, как у кошки, заливая чернотой янтарную радужку.

Они встретились в мае, когда распускалась сирень, а солнце делалось ярким и жгучим. Для Васятки май был просто словом в календаре, цифрой, пятым месяцем года, временем, когда вместо джинсовки можно надеть футболку, но даже в ней становится жарко ближе к полудню. Май был закручен, заверчен, загружен подготовкой к зачетам, курсовыми, контрольными, рефератами, он был расписан почти поминутно, и каждый год проносился мимо – неузнанный, незамеченный, растраченный на все, кроме жизни.

Мать сказала ему: чтобы стать человеком, надо учиться. Ей было сложно работать, воспитывать и снова работать, и чтобы помочь ей, Васятка хотел быть человеком насколько это возможно. Отрадно было видеть, как измученное мамино лицо становится светлым, а всего-то и нужно для этого – быть лучшим. Поэтому, пока его сверстники бегали во дворе – он корпел над тетрадками.

«Потом набегаешься, нагуляешься еще, – повторяла мать, – успеется». Васятка продолжил сидеть за столом, согнувшись под лампой с фиолетовым ободком, пока кто-то, не он, бегал на школьные вечера, пока мальчики и девочки искали друг в друге новое, теплое и пропадали до позднего вечера.

Неожиданно грянул выпускной. Класс Васятки праздновал в школьной столовой, столы были сдвинуты и накрыты. Стояло шампанское как символ взрослости, вседозволенности, но оно быстро кончилось – стали пить водку, и никто не знал откуда она взялась, взрослые не задают дурацких вопросов. Гремела музыка, кружились лица – чужие, чуждые, и, пожалуй, его впервые осенило, что для них он точно такой же чужак. Это было странное чувство. Васятка не заметил, как они повзрослели, как из ребят, что звали его во двор, выросли в других, незнакомых людей.

В ту ночь он напился впервые в жизни. Утром, когда его одноклассники, протрезвевшие и уставшие, встречали рассветом новую жизнь, он встречал ее совсем по-другому.

В комнате горела настольная лампа, та самая, с фиолетовым ободком, и было тошно и тускло от ее желтого света и боли.

Мать сидела за письменным столом, она не повернулась, когда Васятка пошевелился и застонал, только втянула голову в плечи. Он скатился с кровати и, согнувшись, добрался до туалета. Было стыдно и горько. Лучший аттестат школы корчился на кафельном полу и не чувствовал себя человеком. Что-то было забыто, упущено, сделано не тогда и не так.

В комнату Васятка вернулся уже обновленным. Он поклялся себе, что больше никогда не напьется. А потом он поклялся матери.

– Прости меня, – сказал он.

– И ты меня, – сказала она.

Они сидели, обнявшись, глядя в окно, где небо пламенело новым взрослым рассветом.

Жизнь стала прежней, пошла своим чередом. Васятка старался для этого изо всех сил: поступил в институт, с первого дня схватил учебу за горло и больше не отпускал, избрался старостой, вступил в профсоюз. Пока его однокурсники прогуливали, мучились на парах похмельем, ездили на концерты и внезапно женились, он получал повышенную стипендию, грамоты, путевки в санатории, гранты. Ему прочили хорошую работу и зарплату, достойное место для настоящего человека. Оставалось совсем немного до того, чтобы им стать, чтобы кокон раскрылся, распался, и Васятка выпорхнул в мир каким-нибудь замдиректора отделения важного банка. Василием Степанычем с золоченой табличкой с именем на двери. Чтобы мама им наконец-то гордилась.

А потом случилась она, Ася. Она сидела на скамейке в институтском дворе, роняя слезы на белую блузку. И тогда в мир внезапно ворвались солнце, сирень и май.

«Живу, – мысленно закричал человек. Настоящий. – Я живу!»

Васятка подошел к ней смело и прямо, не подойти было преступно, все равно что погибнуть, все равно что убить.

Она сидела, сгорбившись, сжавшись в комок, встрепанная, то рыдала – звучно, в голос, то затихала и только всхлипывала, подергивая плечами.

– Не стоит, – сказал Васятка.

Она не обратила внимания. Сидела, уткнувшись в ладони, спрятавшись в них, маленький напуганный вороненок. – Ничто не стоит, чтобы так себя истязать, даже самое важное.

– Откуда вы знаете цену? – не повернувшись, чтоб посмотреть, кто с ней заговорил, спросила она. – С чего вы решили, будто вправе судить, что стоит, а что не стоит?

– Ничто не стоит, – повторил Васятка. – Откуда-то я это знаю.

Она тяжело вздохнула, сгорбилась еще больше и продолжила плакать, а он продолжил сидеть с ней рядом, потому что не знал, что обычно говорят красивым плачущим девушкам.

– Сегодня годовщина маминой смерти, – вдруг сказала она.

Сердце Васятки дрогнуло. Смерть мамы – это всегда ужасно, сколько бы лет тебе ни было. Как хорошо, что его мама жива.

– Она умерла очень давно, – всхлипнув, продолжила девушка, – и я почти не знала ее, но в этот день я всегда чувствую себя словно в черной дыре – совсем одна в темноте неизвестности. Вот, – она отодвинула прядь черных волос, обнажая хорошенькое маленькое ухо с сережкой. Янтарь в серебре. – Это все, что у меня от нее осталось. Они необыкновенные, сделаны на заказ, ни у кого на свете таких больше нет.

– Очень красивые, – заметил Васятка. И горько подумал, а что же достанется ему после мамы, кроме квартиры, газет и вещей. Найдется ли что-то особенное, отличное от всего, что есть у нее и больше ни у кого быть не может? То, что он будет хранить, как эта милая девушка? Ему стало очень грустно. Стало очень жаль эту девушку, себя и маму. Он вздохнул.

– Заберите у меня, что хотите. Заберите, прошу, только не мучьтесь.

Она вдруг расправилась, раскрылась и повернулась к нему. Глаза у нее были под цвет янтаря – желтые, ясные, и смотрели по-звериному честно.

– Что хочу? – спросила она.

Васятка кивнул.

– Хорошо, – сказала она, словно нечаянно улыбнувшись.

Стало светло, мир зазвенел, задрожал, стал ярким, пропитанный сладким запахом нежной сирени. Словно до этого он смотрел на него через мутное толстое стекло, а теперь, наконец, распахнул окно, впуская в комнату и в себя настоящее и живое.

– Ася, – сказала она, протягивая влажную от слез ладошку.

– Вася, – отвечая на рукопожатие, сказал Васятка, и они рассмеялись.

– Я познакомился с девушкой, – сказал Васятка, и зачем-то добавил: – Мы просто друзья.

Мать быстро глянула на него и тут же вернулась к посуде.

– Она не любит тебя.

Васятка пропустил ее реплику мимо ушей.

– Ася пока поживет у нас, у нее проблемы в общаге. Я отдам ей свою комнату, сам посплю в зале, а…

– Она не любит тебя! – мать бросила тарелку в мыльную воду. Пена брызнула на чистую посуду, на плитку, на фартук. – Она не любит тебя.

– Мам, да Ася хорошая, вот увидишь…

– Не хочу ничего слышать.

– Она тебе понравится…

– Замолчи!

Крик зазвенел у Васятки в ушах. Он отложил ложку в сторону и испуганно заморгал. Мать постояла, безвольно опустив руки, опустив голову, потом достала тарелку из раковины и принялась снова ее намыливать.

– Васятка, ты взрослый мальчик. Квартира наполовину твоя – приводи кого хочешь. Только ты бы выяснил для начала, кто же она такая. А то доверчивый больно. Лапши тебе на уши понавешает кто ни попадя, а ты всему веришь. Да, а еще скажи этой своей, как там ее… Асе, после одиннадцати соблюдать тишину. А то участковому позвоню, ясно?

Васятка оторопел. Мать говорила спокойно, пожалуй, слишком спокойно, ровным безжизненным тоном, механически, четко выговаривая каждое слово. Но у него все заколотилось внутри от неясной тревоги и невесть откуда взявшейся обиды за себя и за Асю.

– Мам, ну перестань, а?

– Не затыкай мне рот, – холодно сказала она, и продолжила с тем же безэмоциональным спокойствием: – Кстати, с утра тоже потише, мне на работу к десяти, так что смело буду вставать в девять, раз завтраки тебе теперь будет готовить эта… Ася. Видишь, во всем есть плюсы, а то я думала до старости буду за тобой как за маленьким ходить.

– Да спи ты до скольки хочешь! – внезапно вспылил Васятка. – Кто тебе не дает? Кто тебя просит вставать ни свет, ни заря, прыгать передо мной, как служанка, будто я сам себе завтрак разогреть не могу!

– А ты можешь? – едко спросила она. – Ты ни-че-го без меня не можешь! Ты беспомощный, как и твой папаня, тоже только и знал, что принеси ему да подай.

– Отца не трогай! – повысив голос, сказал Васятка. От отца в его памяти остался только светлый неясный образ, образ теплый, любимый, а за что – уже и не вспомнить. Он умер, когда Васятке было пять лет, и мать почти ничего не говорила о нем.

Она резко развернулась, подскочила, выкатила глаза – блеклые, с красными прожилками вокруг радужки, зашипела:

– Ты чего орешь, дурак, на мать голос повышаешь? Что соседи подумают? Совести у тебя нет. На свою девку будешь кричать, вон там где-нибудь, – она махнула рукой на окно, – подальше отсюда. – Она ненадолго замолчала, губы у нее задрожали. – Свинья ты неблагодарная.

Васятка опомнился, испугался, крепко обхватил мать за плечи, прижал к себе.

– Ты самая лучшая, – зашептал он ей на ухо, – лучше всех в мире. И никого другого такого у меня нет и не будет. Только не плачь, хорошо?

Мать вздохнула, вытерла фартуком набежавшие слезы.

– Ничего, бывает. Поплакать, говорят, иногда даже полезно.

– Мам, ну Ася поживет у нас ненадолго, ладно? Она правда хорошая, но ты все равно самая-самая.

Мать слегка улыбнулась. Провела рукой по его волосам, взъерошила.

– Ну хорошо, славный мой, пусть поживет. Ненадолго. А ты постригись. Все-таки девушка будет жить, неудобно как-то, что ты у меня лохматый ходишь.

Ася долго отнекивалась, говорила – не надо, зачем, она что-нибудь придумает, справится, поживет у подружки. Но Васятка все же ее убедил.

– Мама у меня просто замечательная, – сказал он Асе, нежно целуя ее рядом с янтарной сережкой, – вот увидишь. И, к тому же, я всегда буду рядом…

Ася замурлыкала, заурчала довольной кошкой.

Васятка хотел быть с ней каждую минуту его новой жизни. Хотел чувствовать ее тепло, хотел утонуть, раствориться в ее желтых бездонных глазах.

Он потратил всю стипендию на безумно дорогие духи с ароматом сирени и подарил Асе, и теперь каждый раз с наслаждением вдыхал сладкое воспоминание об их первой встрече.

Ему стало нравиться все безумное. Прогулки по берегу Невы до влажных рассветов и мосты, спонтанные поездки куда-нибудь вглубь страны на ночных поездах, поцелуи на заднем сиденье такси… Все это было нужным и важным. Важнее всего, что было до этого.

Мать долго молчала, терпела, поджимала губы в безмолвном протесте, но Васятка не хотел этого замечать. Он был счастлив. Он на бегу целовал мать, смеялся, и снова исчезал вместе с Асей. Мать сокрушенно качала головой ему вслед и шла поливать увядающую герань. С геранью в последнее время была просто беда: листья усохли, съежились, пожелтели.

– Ох, Васятка, – однажды сказала мать. Васятка остановился в дверях кухни, ожидая продолжения, но продолжения не последовало.

Мать отложила в сторону молоток и спустилась со стула. Из угла кухни в рамке от фотографии десять на пятнадцать, висящей на криво вбитом гвозде, на Васятку скорбно взирала Дева Мария.

Мать попятилась, задела стол, подхватила чашку, чтобы не расплескался чай, и, перекрестившись на икону, согнулась в поклоне.

– Дева Мария, заступница наша… – забормотала она.

Васятка удивленно вскинул брови.

– Мам, ты чего это? – спросил он.

Мать, дочитав молитву, распрямилась, потерла кулаком поясницу и повернулась к сыну.

– Мне сегодня Миша звонил, – сказала она, садясь на стул. Руки она сложила на столе, как хорошо воспитанная школьница, взгляд ее был направлен в стену прямо перед собой. – Михаил Ефимыч.

Васятка внутренне вздрогнул. Михаил Ефимыч был старый мамин приятель и его декан.

– И чего он?

– Да ничего. Поговорили о том о сем, в основном за жизнь, Степу вспомнили.

Все внутри Васятки сжалось в тугой комок. Он знал, что мать хочет услышать, но зря понадеялся, что звонок декана – совпадение и не более.

– Сказал еще, что расстроен, потому что мой Васятка совсем учебу забросил, еще немного и не видать ему красный диплом.

– Ну чего он преувеличивает? – спросил Васятка. Собственный голос показался ему слабым и жалким. – Ничего не забросил. Так, пару трояков схлопотал, так ведь я их потом исправил. Можно подумать на этом красном дипломе свет клином сошелся…

– А на чем он сошелся, а? – мать резко повернулась к нему, уставилась исподлобья, будто готовая ринуться в атаку. – На этой вертихвостке твоей? Мы просто друзья, – передразнила она его ранние слова, – слышала я как вы у нее в комнате щиплетесь и черт знает что еще вытворяете! При живой-то матери!

Васятка почувствовал, как краска заливает лицо. Сказать ему было нечего. Он был свято уверен, что, когда он пробирался к Асе, мама уже крепко спала.

– Бог свидетель, – мать рьяно перекрестилась дрожащей от возмущения рукой, – я молчала. Я все это время молчала. Ждала, когда ты напрыгаешься как полоумный жеребенок, наскачешься. Но ни конца, ни краю. Да сколько ж можно?

Она оттолкнулась от стола, табуретка натужно скрипнув, проехалась по крашенному полу, оставив светлые полосы.

– Ведьма эта Аська твоя, вот она кто! Приворожила тебя, как пить дать. Я уж с ней и так, и эдак, поговорить пыталась. А она вцепилась в тебя словно клещами. Она тебя выпивает, как вампирюга. Ты себя в зеркале видел? Худой как хлыст. В лице ни кровинки, смотреть больно. Ничего не замечаешь, по сторонам вообще перестал смотреть. Ася-то, Ася-это, вертит она тобой как хочет!

Васятка растерянно улыбнулся.

– Ну я же люблю ее… И ты, вон, папу любила.

Мать безнадежно махнула рукой.

– Люблю, люблю. Заладил, как маленький. Любовь любовью, а есть еще долг. Слышал такое слово? – она сжала руку в кулак и стукнула им себя по груди. – Я твоего отца человеком сделала. Все на себе тащила, вот этими вот самыми руками работала день и ночь, кучу нервов и сил потратила. Да если б не я, он бы раньше пропал. А на что эта иждивенка ради тебя готова? Не на словах, на деле? Задумайся, не будь дураком!

Мать постучала согнутым пальцем по лбу Васятки. Васятка попятился.

– Ведьма она, послушай ты мать. Может я глупая, институтов не кончала, но в жизни кое-что смыслю. И всякое в ней видала. Любовь, сынок, это ответственность, а что такое ответственность ты, как только ее встретил, тут же забыл. И обо мне забыл. А что с нашей геранью стало, ты обратил внимание? Вся зачахла, как только эта грымза заехала. Цветы энергетику чувствуют, наукой, между прочим, доказано. Весь дом захирел: то там обои отойдут, то сям что-нибудь сломается. И у меня, когда она тут ошивается, голова все время болит.

– Может тебе к врачу сходить? – забеспокоился Васятка.

– Ты чушь не мели, – фыркнула мать. – Что я, не знаю, от чего все это? У меня здоровье всю жизнь было лошадиное. А тут началось.

Васятка попытался вставить что-то про возраст, но она продолжила:

– Мне врач никакой не нужен, я к батюшке сразу пошла. А он мне так и заявил, она – ведьма. Сделку с сатаной заключила. Батюшка сказал иконки купить и по дому развесить, и она из такого дома мигом сбежит.

– Нашла кого слушать, – засмеялся Васятка, – ты ж сама говорила, что этот отец Иоанн все время закладывает.

– Мало ли, что я говорила, а ты на божьего человека не наговаривай, цыц! Аська твоя жизнь из всего вытягивает, чтоб быть вечно молодой и красивой, ясно тебе? Ты, дурак, паспорт ее хоть видел? Сколько ей лет?

– Боже… – простонал Васятка. – Конечно, видел. Ну ровесница она моя, дальше-то что?

– А то что, липовый у нее паспорт, – твердо сказала мать. – Фальшивка! Давай мы к нашему участковому отнесем, пусть проверит, раз мне не веришь.

У Васятки от маминых слов голова пошла кругом. Он ухватился за стену, чтоб не упасть, а когда из прихожей послышался голос Аси, почувствовал, как первый раз в жизни, больно кольнуло в сердце.

– Поздравляю, Валентина Ивановна, – усмехаясь, сказала Ася, – здорово же вы меня раскусили. Я все стояла, слушала, познавательно, знаете ли. Удивительная вы женщина. Чуткая, добрая, замечательная. Извини, Васенька, что кроме любви ничего тебе дать не могу. Это все, что у меня есть. А чужого мне и подавно не надо.

– Вот и правильно, – осклабилась Васяткина мать. – Раз чужого не надо, то держись от моего сына подальше. Не для тебя я его рожала, мучилась, растила в поту и слезах.

– А он и не ваш, – заявила Ася, сверкнув глазами. – Он свой собственный.

Валентина Ивановна охнула. Васятка подхватил ее, чтоб она не упала.

– Ты слышал, сынок? Вот хамка! Да что же это такое, откуда такие люди только берутся? Мы ее приютили, как нищенку, от чистого сердца, а у нее ни стыда, ни совести.

– Мам, ты присядь, – попросил он, настойчиво уводя ее обратно в кухню. – Асенька, ну куда ты?

Ася снова появилась в дверях уже с чемоданом.

– Выбирай, – сказала она. – С кем тебе быть важнее. Со мной или с ней. Но я здесь быть не могу, да ты это и сам уже понял. Спасибо за все, Валентина Ивановна.

Прежде, чем хлопнула входная дверь, Васятка, побелевший от нервов, ворвался в прихожую.

– Ася, милая, постой, подожди…

– Чего мне ждать? – грустно спросила она.

– Как же я без тебя? – понурился Васятка. – Как же мы друг без друга?

Ася погладила его по щеке свободной рукой.

– Пойдем со мной, – сказала она. – Будем снимать, на комнату в коммуналке денег должно хватить…

– Гляди-ка, она еще и деньги его считает! – донеслось из кухни.

Ася вздрогнула.

– Ты подумай, Васенька. Нам же хорошо вдвоем было. Я тебя внизу подожду, там все равно дождик, постою под козырьком у парадной, пока не закончится.

Васятка кивнул. Ася быстро чмокнула его в губы и скрылась за дверью, оставив за собой аромат солнечной майской сирени.

«Уйду, – подумал Васятка, мгновенно ощутив на душе пустоту. – Будь что будет».

Мать завыла сиреной.

– Ты совсем сдурел! Опомнись, несчастный. Остановись! – кричала она, не стесняясь соседей, пока он собирал вещи.

– Мама, все решено, – твердо ответил Васятка. От собственной решимости ему стало так страшно, что вспотели ладони.

– Решил он, – фыркнула мать, – это она все решила, ведьма эта. Куда она ведет, туда ты и идешь, как телок на веревочке. Мнения своего никогда нет, слушаешь вечно всяких. А надо мать слушать, мать плохого не пожелает.

Взвизгнула молния дорожной сумки. От этого звука Валентина Ивановна дернулась, как будто ее больно ударили, и заплакала.

– Снимать он будет комнату в коммуналке, жить с алкашами и наркоманами, как будто бездомный… – запричитала она. – Еще и деньги на съем тратить, не ее, а свои. Приехала из деревни, пропади она пропадом, и все ей тут же на блюдечке принесли. Нашла же дурака… Ох, горе-горе…

Васятка зашнуровал ботинки.

– Мам, зонт передай, пожалуйста. Топтать не хочу.

Мать протянула ему черный отцовский зонт.

– Ты только не потеряй его, – всхлипнула она. – И себя береги. Оставляешь старуху одну, никому ненужную…

Сердце Васятки изнывало от жалости. Он сам готов был заплакать.

– Мам, я тебя очень люблю, и ты мне очень нужна, – сказал он дрогнувшим голосом. – Забегу на днях, обещаю.

Васятка коротко поцеловал маму в лоб и крепко обнял. Она с трудом отцепила руки от его свитера, когда он разжал объятия.

Ася стояла внизу.

– Спасибо, – тихо сказала она. И добавила: – Ты молодец.

Васятка молча кивнул. Говорить сейчас он не хотел и не мог.

Он обещал, что никогда не оставит маму, и вот оставил. Новая счастливая жизнь стала серой и тоскливой, как все вокруг. Он слышал, как капает дождь, и представлял, как за спиной – в серой многоэтажке льются мамины слезы.

Ася взяла его под руку. Прижалась к нему. От Асиного тепла на душе у Васятки стало спокойней.

– Ох уж эта погода, – сказала она.

Васятка выглянул из-под зонта. Справа над домами уже разъяснилось. Дождь закончился. Ветер гнал по лужам невысокую рябь.

– Смотри, – Ася забрала у него зонт, сложила и показала им за дома. – Радуга.

– Радуга, – повторил Васятка и, сам того не ожидая, заулыбался.

Все завертелось, закрутилось и успокоилось: стало обыденным, вошло в привычную колею.

Комната была небольшая, но светлая, соседи попались хорошие – обычные люди.

– Берем, – сказала Ася, глядя на высокие белые потолки.

– Берем, – согласился Васятка и подписал с риелтором договор.

Ася подошла к окну, распахнула старые деревянные рамы, впуская в комнату свежий осенний воздух. А потом взяла с подоконника горшок с геранью и отнесла на общую кухню.

– Ненавижу эти цветы, – призналась она. Васятка кивнул. Ему было немного жаль: мама всегда говорила, что эти цветы полезны для воздуха.

Ася бросила институт и пошла в торговлю, решив, что восстановится, когда им будет хватать денег на жизнь. Васятка получил свой красный диплом, устроился на престижную работу, а с первой зарплаты купил матери навороченный холодильник. Но мама отчего-то не спешила назвать его человеком, сказать – «вот теперь-то ты состоялся». Она вообще перестала его хвалить и только жаловалась на жизнь. Говорила, как тяжело и одиноко ей тут одной, и что некому будет, как придет время, поднести ей стакан воды.

– Ну чего ты, мам, – огорчался Васятка. – У тебя же есть я.

– Не у меня, а у этой… прости господи, – ворчала мама.

Васятка не понимал, причем тут мамин господь. Он целовал мать в щеку, сглатывал подступивший ком и со смешанными чувствами переступал порог, уходя из родного дома.

Он убеждал себя, что все хорошо. Но в равнобедренном треугольнике между Асей и мамой он был стороной неравной. И как превратить фигуру в треугольник равносторонний, Васятка не знал.

Он разрывался между работой, домом и мамой. Он вкусил взрослую жизнь, пил ее через край, и все чаще ему вспоминалось беззаботное детство и юность.

– Куда же ты, Васенька? – с горечью спрашивала Ася, когда Васятка, не разувшись, бросал рядом с ней на диван портфель и, плотнее намотав шарф, собирался сорваться в ночь. – Ты хотя бы поел…

– У мамы поем, – отвечал он, хмуря брови в ответ на сощуренные глаза Аси. – Ей опять нехорошо. А ты поешь, не жди меня. Буду поздно. Так что ложись.

Он на цыпочках пробирался к ней, осторожно, чтоб не топтать, целовал ее в нос и пятился к выходу. Ася вздыхала.

Васятка не всегда возвращался домой. Иногда он оставался на ночь у матери. Мать охала и стонала, и гоняла его за лекарствами.

– Сердце болит, – жаловалась она, но к врачу не ходила. – Боюсь, что с работы уволят, а на пенсию я прожить не смогу, – говорила она в свое оправдание.

– Забудь ты про эту пенсию, – обижался Васятка. – А я на что?

– А на то что ведьма твоя меня со свету жить хочет! – злилась мать. – Денег ей твоих мало, жадная стерва. А ты, дурак, веришь ей.

– Ну сколько можно-то, а?

Но мать начинала снова стонать и охать, и Васятка прекращал разговор.

– Вот когда ты рядом, сыночек, мне как-то полегче, – признавалась мать, и Васятка оставался у нее. Спал в холодной постели, из которой, как ему казалось, он давно вырос, укрывался плюшевым одеялом, утыкался носом в жесткий ворс ковра на стене.

Первое время Ася звонила ему, спросить, вернется ли он домой, и Васятка тихонько пробирался на кухню, закрывал за собой дверь, чтобы мама не слышала, о чем он и с кем говорит, чтоб не расстраивать ее лишний раз. А потом Васятка стал оставаться все чаще, и Ася звонить перестала.

Он купил для нее колечко из белого золота – тоненькое, с капелькой янтаря в изящной оправе. Все мечтал остаться с ней в тишине, вдвоем, заказать ужин из ресторана, зажечь свечи, стать на одно колено по-рыцарски, сделать ей предложение. Но как-то не складывалось: то не было времени, то настроения – у него или у нее. А еще он боялся, что как только мать узнает о свадьбе, то сляжет с сердечным приступом.

Ася все чаще дулась, ходила насупленной, говорила, что скоро забудет, как он выглядит и кто он вообще такой.

– Да неужели ты не понимаешь, что она тобой вертит? – однажды вспылила Ася. – Вранье это все. Ничем она не болеет, просто хочет тебя вернуть.

– Не смей так говорить! – сказал Васятка резче обычного, и тут же пожалел об этом, увидев, как сверкнули у Аси глаза. – Это моя мама, – мягче добавил он, словно извиняясь. – И я ее очень люблю.

– Вот и люби ее, – сказала Ася и отвернулась к стене. – Это никогда не закончится.

Васятка хотел возразить, но почему-то не стал.

Когда через сутки он вернулся от мамы, вымотанный донельзя, Аси не было. Васятка устало лег на диван и долго смотрел на трещину в потолке. Прошел час или два, но Ася не возвращалась. Васятка сел, повертел тяжелой головой по сторонам и только тогда понял, что на самом деле произошло: Ася ушла насовсем.

Он взял телефон и набрал ее номер.

«Не звони мне больше, – сказал автоответчик голосом Аси. – Я выбрала за тебя. Будь счастлив».

Васятка закрыл лицо руками и повалился обратно на диван. У него не было сил куда-то бежать, искать ее, тем более он не знал куда.

Он лежал, но не засыпал, а словно проваливался вниз в темноту. Васятка не знал сколько прошло времени, когда он подскочил от звонка мобильника.

– Ася, где ты? – прокричал он в трубку, не посмотрев на экран.

Но это была мама.

– Мне кажется, у меня приступ, – холодно сказала она. – Дышать тяжело, все защемило слева, и болит голова. Мне надо…

Васятка не дослушал ее – мобильник полетел в стену и рассыпался от удара, оставив вмятину на обоях.

На столе он заметил бархатную подарочную коробочку, в которой он хранил кольцо для помолвки, Ася нашла его, когда собирала вещи, и просто оставила.

Васятка вздохнул. «Вот и конец».

Через полчаса он с вещами спешил в метро, чтобы успеть на последний поезд.

Утром случился кризис. Васятка сквозь туман в голове слышал, как пищали приборы, переговаривались врачи и сочувственно шептались медсестры.

Он ничего не чувствовал: ни страха, ни боли. Он просто уходил в пустоту и покой, уходил в темноту. Он думал, что, когда придет мама, все будет кончено.

Васятка читал про предсмертные видения, про черный тоннель и свет, и вошел в него без опаски. Свет возник внезапно – не маленькой точкой, а яркой вспышкой, не впереди, а везде – заливая темноту желтым теплым сиянием. Васятка отозвался на этот цвет, он что-то напомнил ему, что-то желанное, важное, он хотел раствориться в янтарном облаке, но вместо этого просто открыл глаза.

Он был здоров. Абсолютно. Ни перелома, ни кровоподтека, ни одного ушиба – ничего. Только было ужасно холодно. А еще он был голый.

«Значит, не умер», – подумал Васятка, не понимая, как он здесь оказался.

Он спрыгнул со стола, поежился, ощутив босыми ногами кафельный пол, завернулся в простыню и огляделся. Никого не было. Под стерильным белым светом поблескивали серебром медицинские инструменты. Васятке стало жутко, и он поспешил прочь отсюда.

– Ну чего ты шляешься? – окликнула его пожилая санитарка. – Из какой ты палаты?

Васятка пожал плечами.

– Батюшки, еще и голый. Ты психический что ли? Сядь на стульчик, и жди, я кого-нибудь позову.

Васятка сел. Рядом сидела очень старая бабушка – маленькая, сухая, с пергаментной кожей и белыми, как бумага, волосами. В голове у Васятки крутились неясные, не до конца осознанные мысли. Он словно забыл что-то важное, и вспомнить никак не мог.

В конце коридора показался грузный охранник. За его спиной маячил еще один – щуплый и молодой.

– Вот она, – сказал молодой. – Только ты, Сеня, повежливей.

– Вы, гражданка, чего тут делаете? – наклонился над бабушкой Сеня. – Как вы сюда прошли?

Старушка ничего не ответила, только затрясла головой.

– Говорю тебе, не было ее тут еще полчаса назад, – развел руками молодой. – Потом смотрю по камерам – сидит. Как будто из воздуха появилась. Мистика.

– Знаю я как у тебя эта мистика получается, – проворчал Сеня. – А девица, о которой ты говорил, она куда делась? Растворилась?

– А я тебе про что? Девица исчезла, а вместо нее – бабка.

Сеня засмеялся.

– Ну что ты мне лапшу на уши вешаешь. Заснул – так и скажи.

– Да не спал я!

Сеня осторожно поставил старушку на ноги и громко сказал ей в ухо:

– На выход, бабушка. Давайте шевелиться. Ножками топаем, раз-два, раз-два.

Васятка проводил троицу безразличным взглядом.

Через пару минут молодой охранник вернулся. Васятка решил, что на этот раз он пришел по его душу, но ошибся. Парень осмотрел стул, на котором сидела старушка, залез под него.

– Слушай, – обратился он к Васятке, – бабка говорит, что потеряла сережку, ты не брал?

Васятка отрицательно покачал головой.

– Да чтоб ее, – ругнулся охранник, высовывая руку из-за стула. – Во, гляди, раритет.

Он сунул Васятке под нос пыльную почерневшую от времени серебряную сережку с темным янтарным камнем.

– А бабка-то модница, – рассмеялся охранник.

У Васятки кольнуло под ребрами. Окно. Герань. Асфальт. Май. Сирень.

«Ася, – вспомнил он. Вот что важного он забыл. – Ее звали Ася. И сережки у нее были точно такие же».

Он откинулся на спинку стула, прислонился головой к холодной стене.

«Она сказала, что ни у кого таких быть не может. Соврала».

Ему стало больно.

Он встал и пошел на выход.

«Надо позвонить маме, – подумал Васятка. – Мама волнуется».