В моём имени есть только «до» [Mary Jane] (fb2) читать онлайн

Mary Jane В моём имени есть только "до"

«13.09.

Сегодня это случилось снова. Я пришел с учебы и насмешки одногруппников звучали в голове не переставая. Тогда я опять услышал ее. Мамин голос был таким же теплым и нежным, он говорил: «Все хорошо, сынок, все будет хорошо…». Совсем как когда мне было четыре, и я слышал это в последний раз. Я снова начал представлять, как она выглядит. Эти мысли увлекли меня настолько, что я в очередной раз забыл сделать все, о чем меня просила Патриша. Мысли о цвете маминых волос, глаз и форме носа были прерваны хлопком двери и голосом, который я ненавидел столько, сколько себя помню.

— Эй, Доминик, не хочешь забрать у меня сумки?

Я молча подошел к жене отца, забрал пакеты и понес их на кухню.

— Черт возьми, Доминик! Я же попросила убраться! Ты пришел с учебы два часа назад, почему тут все еще так грязно? Неужели, в очередной раз, ты так долго думал о своей больной мамочке, что забыл сделать то, о чем я попросила тебя утром?! — Ее злобный визг резал по ушам. Даже не так. Он просто отрубал их топором.

Ненависть с новой силой вспыхнула в моей груди, заставляя пакет с продуктами сжаться в кулаке с противным шуршанием.

— Заткнись, Патриша. — Скорее прошипел, чем сказал я. «Пожалуйста. Замолчи, иначе я не смогу больше сдерживаться.»

— Я расскажу отцу.

Отец…

Это слово отдавалось в моем черепе тупой болью, принося с собой два противоположных чувства — горькую обиду, граничащую с ненавистью, и трепетное тепло, граничащее с любовью. Я любил его, по-своему, странно, пусть он и прикладывал ко мне руки порой. Но, тем не менее, он был единственным моим настоящим родителем. Был единственным, что у меня сохранилось с детства. А он? Он любит меня. Я знаю, что любит. Но слабость его характера не позволяет сделать свою новую жену недовольной, поэтому, каждый раз, когда я говорю что-то не то, мне достается. Не потому, что я сказал что-то плохое или оскорбил отца, нет. Просто потому, что сказанное не понравилось Патрише. Я ненавижу его за это. Ненавижу, но пощечины и грубая сила — единственное, что возвращает меня к нормальности. Это то, что не дает моей странной темноте выползти наружу. Это приводит в себя. Еще с детства боль стала для меня спасательным якорем. Она делала меня нормальным. Я привык к ней, как собаки привыкают давать лапу в обмен на угощение. Поэтому мой отец — это ключ к тому, чтобы сдерживать внутри все то, чего я боюсь. Как бы сильно ни горела во мне обида, я испытывал к нему какую-то странную, животную благодарность. Я чувствовал, что это были явно нездоровые отношения, но ничего не мог с этим поделать.

— Ну и что ты встал с этим пакетом? Господи, Доминик, от тебя никакой помощи, иди отсюда, я сама все сделаю!

С удовольствием. Сказать, что я ненавидел ее — ничего не сказать. Я не виню отца за то, что он хочет жить с другой женщиной, не виню Патришу за то, что этой самой женщиной оказалась она. Но это не мешает мне ее ненавидеть. Ее отношение ко мне всегда было таким, как будто это не она внезапно появилась в нашей семье, а я. Она даже не пыталась скрывать свое презрение ко мне. Да я и не скрываю своей ненависти. Мы привыкли жить друг с другом на протяжении стольких лет. Не смотреть друг на друга, не говорить, вообще никак не взаимодействовать. Но когда она решает, что может контролировать, или принимать хоть малейшее участие в моей жизни, на правах «матери», вот тогда…тогда я прикладываю все свои силы, чтобы сдержать рвущийся изнутри гнев.

Сколько раз в своей жизни я представлял эту женщину в агонических муках. Эти мысли, мысли о ее смерти, или даже возможном убийстве, закрадывались ко мне в голову довольно часто. Не то, чтобы я намеревался причинить ей физическую боль, нет, но ненависти хватало, чтобы представлять, как кровь брызжет из перерезанного горла, как она захлебывается в своей собственной, поддерживающей жизнь, жидкости, смотря на меня не глазами, полными презрения и злости за то, что я существую, а глазами, полными мольбой о помощи и желанием жить. Я бы смотрел в эти глаза, пока мои носки пропитываются горячей, красной жижей, смотрел на то, как меняется человек в те моменты, когда прочие чувства и эмоции отключаются, а остаются только примитивные нужды и инстинкты, только правда. Смотрел бы, как жизнь медленно покидает ее тело, делая глаза стеклянными, искусственными, пустыми. Я бы смотрел в них, и не видел больше всего того презрения и ненависти. Я бы хотел посмотреть в них. Наверное. Я бы хотел, чтобы это было правдой…

Злость потихоньку отпускала, при мыслях об этом. Я бы осек себя за подобное… Честно, раньше я так и делал, точнее пытался. Но это не помогало, они все равно возвращались. В магазине, в школе, за вечерним просмотром фильмов или за ужином — всегда. Это было моим маленьким секретом.

Вчера Патриша забрала мой телефон, и я намереваюсь забрать его обратно, пока отца нет дома, потому что эта дура точно положила его в один из ящиков его кабинета. Дверь закрывалась на ключ, но еще лет в девять я научился пользоваться скрепками, чтобы ее открыть. Мои вещи часто оказывались запертыми там, за какое-то непослушание. Иногда я там прятался. Больше от всего внешнего мира, чем от этой истеричной женщины. Тут было уютно, пахло парфюмом отца, и здесь я чувствовал себя ближе к нему. Воспоминания всегда подкидывали картинки: в этом углу он ударил меня, после чего я неудачно упал и сломал руку, в этом кресле он читал мне сказки, когда мне не спалось ночью, под этим столом я прятался, чтобы он не ударил меня снова, когда я за ужином решил спросить его о маме. Это место, как и мое отношение к нему, причиняло боль и окутывало теплом. Как бы парадоксально не звучало, но это моя любимая комната, где мы с ним были вдвоем… только я и отец. Как раньше. Я плохо помнил детство, но точно знал, что отец тогда был другим со мной. Он никогда не бил, не лгал, и не закрывался от меня так, как он делает это сейчас. Он отнял у меня маму, за что я безмерно его ненавижу, но за что я никогда не смогу его простить, так это за то, что он отнял у меня отца. За то, что он выбрал Патришу, а не своего собственного сына.

До прихода отца домой оставался примерно час, я тихо открыл дверь, проникая внутрь. Окинув комнату взглядом, я не увидел своего телефона. Я начал дергать ручки ящиков, открывая один за другим, но ничего, кроме кучи документов и предметов канцелярии там не находилось. Когда я дернул ручку последнего ящика, она не поддалась. Дернул еще. Закрыто. Скрепка еще никогда меня не подводила, я поковырялся несколько минут, после чего, услышав тихий щелчок открывающегося замка, выдвинул ящик. Телефона там не было, зато было кое-что другое. Куча адресованных кому-то чеков. Что-то внутри меня дернулось, а резкий вздох застрял в груди. Я медленно протянул руку, хватая первый попавшийся чек трясущейся рукой и посмотрел на то, что там написано. «Элизабет Джонсон». Сердце начало биться так сильно, что я перестал слышать все, кроме пульса в собственных ушах и имени, которое стучало вместе с самим пульсом. Мама. Черт возьми, мама!

Единственное, что я смог узнать о своей матери за эти девятнадцать лет, помимо того, что «сын, ты не хочешь ее видеть» и ее голоса в моей голове, это то, что ее зовут Элизабет. Мне нельзя было даже узнать ее фамилию, каждый раз ответом на мои вопросы была однотипная фраза: «Сынок, тебе не стоит этого знать. Зачем ты опять спросил?». Затем вздох сожаления, мерзкий визг Патриши о том, что я пытаюсь разрушить нашу семью и удар. Боль, тишина. Любые мои попытки узнать что-то о маме преследовались болью. И каждый раз, закрывая глаза перед очередным ударом, я слышал тихое: «Все хорошо, сынок, все будет хорошо…» — ее тихим и нежным голосом. Я слышу ее. Отец не верит мне, называя больным, да я и сам понимаю, как это странно, но я слышу. И не хочу, чтобы голос исчез. Я боюсь пустоты, тишины. С этим голосом в моей голове, я не чувствую себя одиноким.

То, что я ощущал сейчас, было странно. Это была жгучая злость на отца, и какое-то глупое счастье, смешнанное со страхом. Это было то, что я искал всю свою жизнь — адрес. На чеке был чертов адрес моей мамы. Я рванул на себя дверь комнаты, вылетая в коридор, и врезался в Патришу. Ожидал услышать очередной визг. Но его не последовало. Это заставило меня резко остановиться и посмотреть. Ее глаза выражали ни что иное, как страх. Мурашки пробежали по шее, замедляя дыхание.

— Твой отец… Он… Он в больнице, Доминик. Была серьёзная авария, в его машину влетел грузовик и… Он в реанимации, нам нужно ехать туда, потому что, возможно… нам нужно ехать прощаться… — ее слова были тихими и слабыми, но слез не было — только страх в больших синих глазах. Почти такой же страх, который я видел, представляя, как она умирает у моих ног. Они были такие… пустые… появлявшиеся ранее картины снова всплыли в голове, заставляя замереть, вглядываясь в эти глаза, как заворожённый, наслаждаясь этим. Все эти мысли заняли секунду, после чего, смысл ее слов свалился на меня, выбивая из легких воздух, которого и так было не собо много.

Осознание, оно не приходило. Мозг будто блокировал доступ к информации. Стало только очень больно. Грудь сдавило так сильно, что хотелось воткнуть туда что-то острое, в самую середину, почти в солнечное сплетение. Было так больно, что слеза выкатилась из глаза, а я этого даже не заметил. В голове было страшно пусто, но в ушах было слишком громко. Мой внутренний крик, смешивался с тихим шепотом матери: «Все хорошо, сынок, все будет хорошо…».

Все было как в тумане: дорога до больницы, ожидание в болезненно белых коридорах, около дверей реанимации, истеричные крики Патриши, звуки пищащих приборов. Все это время было больно, плечи сжимались, пытаясь хоть как-то заглушить боль в груди. Это чувство было похоже на то, что как будто у тебя просто вырвали сердце, а пустая, черная дыра становилась все шире внутри, поглощая все хорошее и все плохое, всякие проявления эмоций, оставляя только пустоту. Глухую, черную, бесконечную. Ту самую пустоту, которую я так боюсь.

Визг Патриши, соболезнования врачей, «нам очень жаль, травмы были слишком тяжелые», хлопание дверей, ровный писк кардиомонитора, «время смерти восемнадцать часов пятьдесят три минуты», пронизывающий до костей звук удара окровавленных металлических инструментов о металическую чащу, «молодой человек, вам сюда нельзя», «жаль…жаль…жаль…»…

Резко — тишина. Слишком тихо для больницы, полное отсутствие звуков. Мне даже показалось, что я потерял слух. Глаза. Его глаза были пустыми. Они были настолько пустыми, что всех слов мира не хватит, чтобы это описать. Я запомнил их, эти глаза. Чувств не было совсем. Только слезы почему-то выливались из глаз, будто во мне была собрана вся вода мирового океана. Он лежал на столе, накрытый до боли противной синей тканью. Грязной. Кровавой. И эти глаза. Все будто переставало существовать, кроме красной, блестящей от света ламп крови, на белоснежном кафеле, кроме пустоты в его неестественно широко раскрытых глазах, кроме дыры в моей груди, чернота которая заполняла все тело до кончиков пальцев, я будто чувствовал, как это наполняет меня с каждой секундой. Голос мамы в ушах не прекращал шептать: «Все хорошо, сынок, все будет хорошо…».

— Заткнись!!! — Кричу я, но собственный крик кажется каким-то слабым шёпотом.

— Я ненавижу тебя… — Шепчу, окуная пальцы в металическую посудину со скальпелями и зажимами, на дне которой была еще теплая кровь.

— Как ты мог оставить меня с этой темнотой одного, отец?… Я ненавижу…тебя… — Еще тише, размазывая алую жидкость по пальцам, поднося к носу и вдыхая противный, кисловатый запах метала.

— Заткнись, мама… — Зажмуриваю глаза так, чтобы стало больно, но боли не чувствую.

— Нанавижу тебя, папа… — Последний взгляд в пустые глаза, отворачиваюсь, меня выводят из палаты, обхватывая плечи. Выхожу на улицу. Меня трясет. Вечер осени. Уже достаточно холодно, чтобы стоять на улице в майке, но мне все равно. Я не чувствую. Свежий воздух наполняет легкие, и это приносит боль. Я смотрю на покрытые кровью пальцы и не могу оторвать взгляда. Кровь выглядит почти черной в темноте. Этот запах все еще у меня в носу. Кажется, он въелся в меня.

14.09.

Я не мог больше сдерживать эту густую пустоту и воспоминания. Они обволакивали, затаскивая туда, куда я боялся даже смотреть. Ключ потерялся. Тот самый ключ, который держал закрытой дверь, где было все то, что не должно было существовать в моей душе. Я боялся, мне было так чертовски страшно, до острых, как тысяча маленьких иголочек мурашек на шее. Хотелось кричать, плакать, держать эту дверь своими руками, столько, сколько потребуется, чтобы она не дала моим демонам вылезти наружу, но сил не было. Сил не было больше сопротивляться. С его уходом из моей жизни пропал и мой ключ. Я осознал это. Все это время отец был единственным, что помогало мне справляться. Физическая боль, которую он причинял мне, будто приводила в себя. Она затыкала мамин голос, затыкала мои странные мысли, и я наконец-то начинал чувствовать себя нормальным. Я любил боль, я сделался гребанным мазохистом, а сейчас… Сейчас я не знаю, что мне делать. Мне так страшно.

После смерти отца, меня ничего больше не держало в этом доме. Более того, мне было тяжело находиться здесь. Я ненавидел его, ненавидел за то, что он бросил меня, что он забрал у меня ключ, что он открыл эту дверь с моими демонами, и я не могу ее закрыть. Обида так сильно колола ребра, что я не мог позволить чувствам горечи и потери наполнить меня. Я запрещал себе чувствовать что-то хорошее. Так было проще. Я делал вид, что ничего не произошло, но на самом деле то, что я боялся признать, было очевидным. Что-то во мне изменилось в тот день. Открылось.

Я взял рюкзак, закинул туда пару необходимых вещей и внимательно посмотрел на адрес, что бы написан на чеке. Я должен был найти маму, мысль о ней, это пожалуй единственное, что сдерживает меня от того, чтобы перерезать себе горло.

Я нажал на дверной звонок, сжимая чек в руке так сильно, что костяшки побелели. Было страшно. И так…странно. Я зажмурился в ожидании, делая долгий выдох. Неужели это правда происходит?

— Кто там? — Голос звучал громко, но слабо. Мне показалось, что на секунду меня парализовало… Этот голос… Я слышу этот голос каждый день в своей голове… — Ключ под ковриком.

Я дрожащими руками отодвинул коврик, повернул ключ, и дверь с тихим щелчком отворилась, открывая вид на просторную и уютную кухню, за которой была гостиная. Не чувствуя собственных движений, я прошел в кухню, и увидел небольшую гостиную, где стоял столик, диван и телевизор. На диване лежала женщина, укрывшись махровым пледом. Ее кожа была болезненного цвета, тонкие запястья, шея и выпирающие ключицы явно были признаком того, что эта женщина больна. Тем не менее, ее красота поразила меня. Медовые глаза, смотрели устало, тонкие губы показывали что-то на подобии вежливой улыбки, а каштановые волосы, которые изредка переливались сединой стекали по плечам. Я не мог произнести ни слова, только смотрел на нее, завороженный, понимая, что не дышу, боясь согнать этот волшебный образ.

— Молодой человек, а вы кто? — Спросила она с ноткой тревоги в голосе, но ни капли не грубо.

Я молчал. Слова застряли в горле. Даже пошевелиться было сложно, я просто стоял и смотрел на нее. Было видно, как она напряглась от такого странного моего поведения, ее густые брови слегка нахмурились, и оперевшись на подлокотник дивана, она села, спуская ноги на ковер. Было видно, что это стоило ей больших усилий.

— Я… — Почему так сложно было это сказать? — Я твой сын.

С этой фразой воздух резко наполнил легкие. От такого количества кислорода даже потемнело в глазах. Я на негнущихся ногах подошел ближе, опускаясь на колени, около ее ног.

— Мама… — Можно было наблюдать целый спектр эмоций в ее красивых глазах. Страх, шок, неверие, понимание, боль, радость, любовь. Мне кажется, что я и сам сейчас отражал все это в своих глазах.

— Ник… — Она притянула меня за шею своими тонкими руками, и я почувствовал, как на макушку начали быстро скатываться ее слезинки. Я и сам плакал, уткнувшись носом в ее худые колени, вдыхая запах, который казался таким родным, будто все свою жизни я дышал химикатами, а это был настоящий, чистый кислород. Так вот как она выглядит… Сколько времени я потратил на то, чтобы воспроизвести ее образ в своей голове, и ни один из них не мог сравниться с ее красотой. Я никогда еще не чувствовал такой любви, которая накрыла меня сейчас. Злость и обида, презрение к своему существованию — они никуда не ушли. Но что-то ощущалось по-другому. Как будто у меня появилось то, за что можно было держаться во время шторма. Я больше не чувствовал себя одиноким. На миг даже показалось, что я не ощущал душащей пустоты.

15.09.

Я решил вернутся домой, чтобы забрать вещи и жить с мамой. Я никогда еще не чувствовал себя таким счастливым, но что-то было не так. Что-то внутри скреблось, обдирая стенки моих внутренностей, но я не мог понять что. Я соврал вам тогда. Я ощущал пустоту, я все еще ощущаю ее, намного сильнее, чем прежде. Она приносит боль и я не знаю, что мне делать. Было еще кое-что странное. Голос исчез. Этот голос внутри, который я слышал на протяжении жизни, он исчез, перестал звучать, и ощущать обычную тишину внутри было слишком страшно. Что-то было не так. Не смотря на то, что я обрел маму, я не чувствовал, что ключ опять со мной, и я могу закрыть эту страшную дверь внутри меня. Нет, совсем наоборот, теперь еще сильнее ощущалась его потеря. На равне с нежностью и любовью к матери, во мне росла лютая ненависть к отцу, который бросил меня, который держал меня в неведении столько лет моей жизни, который отгораживал меня от собственной матери. Я не могу поверить в то, что она была больна все это время, а я даже не знал об этом! Я не могу поверить, что все те чеки были за ее лекарства… Мама рассказала, что они с отцом решили, словно будет лучше, если он будет воспитывать меня один, что это слишком тяжело для ребенка, ежедневно видеть мать, которая даже не может встать с кровати. Это почти заставляло смеяться. Как вообще можно подумать о том, что расти с больной матерью может быть хуже, чем вообще расти без нее?! Я не мог смириться с мыслью о том, что все это время я провел вдали, когда у нее так мало этого самого времени!

Я предполагал, что возвращение дастся мне тяжело, но даже еще не зайдя внутрь, я ощутил такую боль и злость, каких не чувствовал ранее.

— Доминик, это ты? — Голос Патриши звучал слабо и (не может такого быть) взволнованно. Я не ответил, чувствуя, как внутри нарастает не просто злость, а самая чистая ярость. Слишком много произошло за эти два дня. Я не мог… Прошел мимо кухни, где сидела она, зашел в комнату, начал собирать вещи. Делать этого не хотелось совершенно. Все в этом доме будто вызывало отвращение. Казалось, что еще немного, и я лопну от того, как много чувств всколыхнулось во мне в этот вечер. Видимо, я заталкивал внутрь тот факт, что отца больше нет, не давая себе время на осознание и проживание этого момента, что сейчас, все эти эмоции прорывали мою внутреннюю стену с неумолимо быстрой скоростью.

— Ник, где ты был? — Поникший голос, такой поникший, что заставляет дергаться глаз, а желваки выпирать. Ярость — чистая, горячая. Я сжимаю зубы настолько, что слышен скрип.

— Ник, куда ты собираешься? Я с тобой разговариваю, черт возьми! — Она слабо схватила меня за руку, разворачивая к себе, и это стало ее смертельной ошибкой. Кровь во мне так кипела, что я не мог больше себя контролировать. С горящими бешенством глазами, я со всей силы толкнул ее к стене комнаты, сжимая горло до побеления ногтей, всматриваясь в глаза, которые с каждой секундой наполнялись страхом, ужасом, отчаянием. Я не мог. Я не мог! Какая-то часть во мне кричала, выла, молила остановиться, но другая… Другая наполнила ноздри запахом металла, заставляя сделать резкий вдох, закатывая глаза от какого-то сумасшедшего наслаждения. Губы растянулись в оскале, а руки тряслись, не от страха, а от силы, которую я ощущал сейчас. Та пустота — черная дыра в груди, которая не затягивалась с того момента, как отец — мой ключ к контролю, оставил меня, начала стягиваться. Я буквально чувствовал, что чем сильнее я сжимаю тонкое горло в своей руке, чем громче и отчаянье становятся ее жалкие попытки вырваться и поймать ртом хоть каплю воздуха, тем больше моя внутрення дыра заполняется, тем громче становится в голове. Полный контроль. Такой, что от наслаждения и удовольствия сводит скулы и щекочет под ребрами. Мне необходимо почувствовать. Сейчас. Больше. Нужно. Ненавижу. Больно. Достаю из кармана джинс маленький железный ножичек — подарок отца на шестнадцатилетие, отпуская горло, придавливаю ее к стене за плечо. Взмах, такой легкий, секунда, и алая, горячая жидкость брызжет прямо на мое лицо. Я отпускаю плечо, и ее тело безжизненно скатывается по стене, пачкая кровью все вокруг. Я ощущаю этот кислый запах, чувствую, как одежда промокает от крови, закрывая глаза. Голос отца в голове говорит: «Молодец, сынок, давно пора».

Открываю глаза, смотрю в ее, пустые и синие, и осознание того, что я натворил заставляет спину покрыться мурашками и мертвым холодом. В голове всплывают такие же пустые глаза отца, что заставляет меня отшатнуться от еще теплого тела и упасть, споткнувшись о рюкзак на полу. Придвигаюсь к стене, охватываю собственные колени кровавыми руками и плачу. Громко, долго. Все те эмоции, что я пытался спрятать с момента смерти отца, все те мысли и желания, о которых я боялся думать — все это вырвалось сейчас наружу. Больше не было смысла прятать то, чего я боялся. Больше не было смысла отрицать…

18.09.

В тот день я стал тем, кем являюсь сейчас, и поверьте на слово, мне все ещё страшно. Я бы убил себя, но моя любовь к маме не даёт этого сделать. Она и так слишком больна, мою смерть ей точно не пережить. Ярость, боль, пустота, одиночество и страх. Я научился с этим справляться. Вся эта ненависть к отцу, к себе, к жизни, к своему детству, она осталась, как и голос отца в моей голове. Но я научился справляться. Я научился затыкать пустоту, несмотря на то, что платой за это являлась чья-то жизнь… Несмотря на то, что вместо всех этих чувств, появлялось только одно — желание убивать. То, что пугало больше всего и не давало сомкнуть глаза ночь, это тот факт, что мне понравилось… Отбирая жизнь у человека, ты содрогаешься от содеянного, но есть в этом что-то прекрасное, власть, которую я никогда не чувствовал над своей жизнью. В этом есть и что-то парадоксальное. Но не в парадоксальности ли состоит вся моя жизнь?

…Ненависть. Слишком сильное чувство, не находите? Я всегда подозревал, что вырасту эмоциональным калекой, но «инвалидность» моя в том, что я чувствую слишком много, слишком ярко. Я не могу точно разделить свои чувства на конкретные. Все смешалось, ненависть и любовь, обида и благодарность, наслаждение и сожаление. С каждым днем все становилось еще туманнее, я не мог отличать эмоции, становилось все сложнее себя контролировать. Было почти невозможным затыкать голос отца в голове. Я даже не всегда контролировал то, кто отвечает на вопросы: я или он? Я люблю маму настолько, что даже мысль о том, как много боли я причинил не дает мне убить себя. Я не могу так ее огорчать. Но и ненавижу я настолько сильно, что это клокочущее чувство внутри груди, как будто там нет совершенно ничего, и в то же время что-то так сильно горит, не покидает меня никогда. Это стало моим верным спутником, моим личным садистом. Я всю жить жил этим и все эти эмоции, которые причиняют столько боли и придают столько сил, отпускают, когда холодная рукоять ножа опаляет ладонь, и горячая кровь пачкает металическое лезвие и мои собственные руки. Я родился поломанным, стал сумасшедшим, потерял отца, который все еще разговаривает в моей голове, и всё детство слышал голос матери, которую я даже не помнил в лицо, так неужели мои запачканные руки шокируют вас сильнее всего?

Я понимал, что со мной что-то не так. Но страх уже ушел. Осталось только сожаление, туман. Мама замечала мои странности. Я думаю, она догадывалась. Но ничего не говорила. Наверное просто боялась признать правду. Чувство презрения к тому, кто я такой, росло с каждым днем все больше и больше, я не мог убрать его даже ощущением крови на собственных ладонях. Я хочу остановиться! Но я не могу. Я чувствую, как с каждым днем теряю рассудок… Осознание того, кто я такой окутывало нейроны мозга болью все сильнее. Я — псих! Я — убийца! Почему абсолютно никто не помог мне, хотя все видели, что со мной что-то не так?

И все таки, как бы сильно я не презирал себя, сильнее этого я презираю людей… Они винят нас — травмированных детей, рожденных психопатов, в страшных грехах, но сами даже и не подозревают, что это их руки по локоть в алой жидкости.

Бездействие недооценено. Мы — поломанные психопаты! Мы — ваши дети и соседи, мы нянчим ваших сыновей, учим ваших дочерей, работаем клоунами на ваших праздниках. Остановите нас! Увидьте нас! Помогите нам…или живите с мыслью о том, что вы своим равнодушием, бездействием и скудным мировоззрением лишили жизни стольких людей.

Я убежден, что человек — самое жестокое животное, и не потому, что мы убиваем, получая от этого удовольствие, а потому что мы лживы по отношению к жизни и лживы по отношению к себе. Вы лжете себе, когда увидели, что кому-то причиняют боль, но отвернулись, сделав вид, что не заметили. Лжете, когда увидели чертовы отклонения чьей-то психики от нормальной, но закрыли на это глаза. Весь наш мир построен на лжи, но никто даже не догадывается, что она может быть настолько губительной. Поэтому я говорю вам правду. Мы…говорим вам правду. Потому что у нас стерты эти границы между «можно» и «нельзя», «нормально» и «ненормально».

Ибо «нормально» — это любить своих детей, а «ненормально» — бить их. «Можно» — жить с одним родителем, но «нельзя» — пресекать насилием попытки сына узнать что-то о его матери. И я не говорю лишь о себе. «Нормально» — иметь служившего брата, но «ненормально» — когда он показывает тебе фотографии его жертв с Вьетнама перед сном, как было у Ричарда Рамиреса. «Можно» — рассказывать ребенку о своей религии, но «нельзя» — за неполное соблюдение её заповедей, закрывать того в темном подвале и всячески наказывать, как было у Эда Гейна. Не мы стираем эти границы, а вы. Отсутствие их, тем не менее, позволяет видеть мир, таким, какой он есть на самом деле — правдивым. В этом наше самое большое преимущество, в этом же — наше самое страшное проклятье. Хотели правды? Она здесь, и не думайте, что она придется вам по душе. В конце концов, наши деяния — это лишь ваше безразличие.

Вину в совершении убийств признаю полностью, раскаиваюсь.

18. 09. 2019 Доминик Х.»

Доминика Хоу нашли мертвым в квартире своей матери.

Причина смерти: искусственная асфиксия.

Время смерти: 18:53. 18. 09. 2019

Элизабет Джонсон умерла от рака.

Время смерти: 14:11. 18. 09. 2019