Анархо-пессимизм: тупики политической мысли [Лоренс Лабади] (pdf) читать онлайн

Книга в формате pdf! Изображения и текст могут не отображаться!


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

ЛОРЕНС ЛАБА ДИ

А Н А РХО -ПЕССИМИЗМ
тупики политической мысли

ЛОРЕНС Л А БА ДИ

А Н А РХО -П ЕССИ М ИЗМ

тупики политической мысли

отец духовный Андреас Часовски
перевод А. Рабкина, Ю. Шутов
редактор Р. Мортис
вёрстка, оформление SELENA studio

перевод посвящается
светлой памяти

в оформлении обложки использована работа Jim Mead
в оформлении форзаца использована работа
Лоренцо Веспиньяни "Городской пейзаж", офорт, 1955 г.

Лоренс Лабади (1898–1975) — ярчайший продолжатель
американской традиции анархо-индивидуализма, выходящей за рамки привычного разделения на «левых»
и «правых»; достойный отпрыск своего прославленного
отца, Джозефа Лабади (1850–1933), собравшего некогда крупнейший архив нонконформистского самиздата, хранящийся ныне в Мичиганском университете
(Labadie Collection); идейный наставник Роберта Антона
Уилсона, соавтора знаменитой анархо-абсурдистской
трилогии «Иллюминатус!», которому он навсегда привил
вкус к бескомпромиссному штирнеризму.
Эта книга едва ли оставит читателя равнодушным, и уж
точно она не для тех, кто согласен довольствоваться полупережёванными истинами и не готов покинуть зону
комфорта, чтобы открыть глаза на истинные причины
того удручающего положения, в котором находится
сегодняшняя «цивилизация».
В настоящей книге отражены особенности типографского
оформления текста оригинального издания. Каждая глава
открывается кратким предисловием редактора англоязычного издания, скрывающегося под псевдонимом
Хорд. Латинское написание имён собственных, упомянутых
в тексте, приведено в конце книги (раздел «Персоналии»).

ISBN 978-5-6045497-1-1
© издательство CHAOSSS/PRESS, 2020
© перевод, А. Рабкина, 2019, 2020
© вёрстка, оформление, SELENA studio, 2019, 2020

Aragorn!

и выполнен по изданию:

Anarcho-Pessimism:
Collected Writings of Laurance Labadie
Ardent Press, 2014

Published by Aragorn!
Layout by Leona Benton
Printed at “The LBC Bolo”
P.O.Box 3920, Berkeley, CA 94703

СОДЕРЖАНИЕ
7 Утерянные работы Лоренса Лабади Хорд
27 Биографическое вступление Марк А. Салливан
33 Мы не называли его «Ларри»: Воспоминания

о Лоренсе Лабади Джеймс Мартин

Ч АСТ Ь 1
53
61
72
79
88
99
102
122
131

Период депрессии Хорд
Отец фашизма
Ментальные установки
Грызня и скудоумие
Экономический пубертат (1937)
По поводу «общества»
Размышления о свободе
К вопросу о «Лиге либертарных социалистов»
Анархия и конкуренция

Ч АСТ Ь 2
162 Эксперименты с анархической экономикой Хорд
169 Основные аспекты проблемы денег (1948)
176 Как деньги соотносятся с социальной проблемой

ЧАСТЬ 3
186
195
199
210
212
216
220

Период мизантропии Хорд
Инфантильный радикализм
Зачем люди воюют и истребляют друг друга?
Что такое человек?
«Весь мир — театр»
Учиться? Чего ради?
О поиске истины человеком

225 Мои впечатления от «Неизвестной революции»

В. Волина
О человеческом мышлении
Война, война и ещё раз война
Что творит бог?
К вопросу о космологии
Штирнер!
Существует ли абсолютная истина?
О книге Рагнара Редбёрда «Сила есть право»
Столько шума из-за чего?
Нужно ли мне пытаться вести диалог?
Общество и самокомпенсация
К слову о политике
Писанина
Ещё писанина
Писанина (3)
Жертвам так называемых систем образования
О продолжении человеческого рода и его об­
новлении
285 Как довести что-нибудь до конца
289 Наш мир, как мы его понимаем (а если быть
точным, как мы не должны его понимать)
303 О чём, собственно, речь?

229
235
238
240
243
246
251
254
259
263
269
272
275
277
279
281

318 РЕКОМЕНДАЦИИ К ПРОЧТЕНИЮ
320 ПЕРСОНАЛИИ

УТЕРЯННЫЕ РАБОТЫ
ЛОРЕНСА ЛАБАДИ
Плохо это или хорошо, но бескомпромиссный пессимизм
не находит признания у широкой публики.
— Томас Лиготти

Коллективизм — это доктрина «разума толпы». Тех, кто постоян­
но проигрывает в неравной, привилегированной, деспотичной борьбе
за существование, кто не испытывал триумфа и удовлетворе­
ния от преодоления препятствий и достижения целей, — таких
людей успокаивает и очаровывает мысль о мире и безопасности.
Однако жизнь — по сути своей борьба, и мир в определённом смыс­
ле озна­­чает стагнацию и смерть. Мы говорим о мёртвых, что они
покоятся с миром.
— Лоренс Лабади

Тем, кто пришёл к анархизму благодаря чрезмерно
растиражированным протестам против ВТО в 2000 году
или досадному либеральному спектаклю «Occupy»
(или даже из панк-субкультуры), этот уникальный антикапиталистический анализ американских анар­хо‑­
индивидуалис­тов (в корне отличный от того, в каких
тер­минах большинство анархистов говорит о капита­
лиз­ме сего­д ня), вероятно, покажется анахроничным
и слегка чужеродным, поскольку сама эта традиция
почти полностью затерялась вследствие пренебреже­­
ния ака­демических кругов и насаждения антиисто­
рич­нос­­ти, что, судя по всему, ставит крест на любых
попытках серьёзного анархического возрождения
в США. Почти все наиболее яркие индивидуалис­
ты этой школы принадлежали к той породе анархистов, которая сегодня практически вымерла, — всё
настолько плохо, что даже если их когда-нибудь упоминают, они предстают в виде бледных теней самих себя, и кажется невероятным, что когда-то с их
мнением действительно считались. Американская
индивидуалистическая школа распространяла свою
убийственно логичную версию анархизма в основном на страницах бодряще­г о журнала Бенджамина
Такера «Liberty» в промежутке между 1881 и 1908 года­
ми и выказывала куда больше обще­а нархического
недоверия к внешним авторите­т ам, чем лагери
коммунистов и синдикалистов, утверждая, что человек не должен присягать на верность никому,
7

кроме самого себя, и переосмысли­в ая межличностные отношения (в осо­бенности экономические) с учётом прин­­ципов добровольного соглашения — то есть
на основании до­го­вора, который может быть расторг­н ут
по собственному решению без обращения в общест­
вен­н ые или юриди­чес­к ие структуры. Этот дискурс
«договорных от­ноше­н ий» отражает влияние экономических теорий Прудона на Такера и других американских индивиду­а листов, став­ших наиболее яркими
вырази­телями это­го дискурса в США (направив прудо­
новский анархизм мю­тюэлист­с кого толка в чисто
американское русло путём синтеза его социальных
аспектов с индивидуа­листским сувере­нитетом в стиле Дикого Запада) и рас­п ространивших его на различные сопряжённые сфе­­ры, такие как монопо­л ия
на валюту, ресурсы и землю. Подобная переработка
мю­т юэлистских эко­н омичес­­­ких принци­п ов резко
обосо­би­ла Такера с его лагерем от европей­ских анархо-индивидуалистов, и именно по­этому амери­канские
индивидуалисты до сих пор не под­­дают­с я простой
категоризации и традиционно­м у разделе­нию на «левых» и «правых». «Liberty» был зажигательным журналом, по­свящённым свободной игре и столкновению
идей, а не обмену ничего не значащими любезностями;
выделяясь стабильно высоким качеством текстов и скрытой язвительностью жарких дискуссий, «Liberty» вырос
в арену философских боёв, вращающих­с я вокруг напряжения между суверени­т е­т ом личности (иног­д а
вы­ражаемым в терминах самопринадлеж­ности) и гипотетическими экономически­ми реформами, предложенными Прудо­ном. Разумеется, идеи, обсуждавшиеся
в журнале, не ограничивались исклю­чительно прудо­
новским мютюэлиз­мом. Помимо критического отношения к любому авторитету, Бенджамин Такер, как
ре­дактор журнала «Liberty», пылал ненасытной страс­
тью к многочисленным областям науки и искусства
и тем самым добавлял политическим идеям анархизма
культурной изысканности, публикуя множество европейских, в особенности французских, авангардных
авторов того времени (включая Джона Генри Маккея,
Оскара Уайльда, Эмиля Золя и Феликса Пиа). В ранние
8

годы существования журнала Такер верил — как верили Джосайя Уоррен, Прудон и Лисандр Спунер, —
что анархизм основан на «естественном принципе»
и что для обоснования анархизма достаточно одного
лишь этического аргумента. Однако к концу 1880-х
Такер уже писал о том, что нравственный закон и естественные права человека — это недоказуемые абстракции и ми­фы; этот сдвиг во взгля­дах произошёл с ним
после про­ч тения ка­п итального философского труда
Макса Штирнера «Единственный и его собственность»
(Der Einzige und sein Eigentum). Согласно идеям штирнерианского эгоизма в интерпретации анархо-индивидуалистов, истинным мотивом поведения человека
является свободный от предрассудков личный интерес, и именно действующий индивид и никто другой
должен выигрывать от своих действий. Такой акцент
на эгоизме повлёк за собой отказ от альтруизма и любых обязательств, помимо принимаемых на основании
добровольного договора, — и после того как эти идеи
получили огласку, начался наиболее противоречивый
период в долгой истории издания «Liberty»!
Такер и другие американские индивидуалисты
представили гораздо более проработанную и прак­
тич­н ую альтернативу классическому коммунисти­
чес­­ко­м у тол­кованию вероломного капитализма (и той
баснослов­ной махине абстракций, которую мы называем мар­ксизмом). Как мютюэлисты, они оставались
вер­ны тому принципу, что свобода обмена является
осно­вой всех свобод. Расширение рамок обмена при­­
равнивается к освобождению личности, тогда как их
огра­н ичение приводит к её порабощению. Амери­­
кан­ские индивидуалисты считали, что истинно сво­
бод­н ый рынок и беспрепятственная конкуренция
естес­т вен­н ым образом разовьются в лишённое госу­
дар­с твенности и мо­н опо­л ий общество, в котором
продукты труда распределялись бы между рабочими в полном объёме, — и это одна из многих причин,
по которым они выступа­л и против принудительного коллективизированного кон­т роля экономики
(со стороны единой гигантской монополии, сосредоточенной в руках государства), за который ратовали
9

коммунисты и социалис­т ы. Напротив, американские
индивидуа­л исты полагали, что наиболее успешные
способы со­противления основа­ны на более критических
методах — таких, как медленное растворе­н ие отношений власти и доминирующих идей под давлени­ем
всеобщего скепсиса и посредством безжалостного переосмысления основ собственной систе­мы убеждений.
Такер и его единомышленники грезили о революции
более последовательной, более вкрад­ч и­в ой и более
масштабной в своих последстви­я х, чем форму­ла одномерной классовой борьбы, продвига­емая их коммуни­
стическими товарищами, — другими сло­ва­ми, речь шла
об эволюционной революции, протекаю­щей на интеллектуальном и экономическом плане, которая лишь
на первый взгляд казалась поли­тической. Сознательные
эгоисты из лагеря Такера не утруждали себя составлением теорий об индивиде или социальных правах.
Они соглашались с наблюдением Штирнера о том, что
«право» — это иллюзия, вы­­текающая из могу­щества,
и чаяли индивидуального осво­бождения, а также развала государства, посредством постепенного пробуждения в людях способности обходиться без государства.
Затем это новообретённое чувство собственного достоинства неизбежно побудит людей отказаться от поддержки извне, отстаивать личную власть и отвергнуть
претензии государства на покровительство и руководство. Столь непростительно самодостаточная версия
анархизма требует более раз­витого интеллекта, чем
тот, которым обладает большинство людей, и такой
степени независимости, которой это большинство
достичь не в силах, поэтому маловероятно, что американский индивидуализм когда-либо возродится и
оживит пустыню господствую­ще­го анархизма наших
дней (где на наших глазах происходит гомогенизация
анархизма и его превращение в пресную антигосударственную/антикапиталистическую доктрину, с распростёртыми объятиями приветствующую упрощение
мышления и идеологический конформизм). Вместе
с тем, в язвительных старых выпусках «Liberty» до сих
пор можно найти огромное количество материалов,
намного более актуальных, скандальных и интересных,
10

чем бо ́льшая часть заплесневелой ахинеи, выходящей
из печати сегодня.
Столь слабая осведомлённость об американских индивидуалистах в наши дни приводит в замешательство,
однако становится отчасти понятной, если учесть, что
этот таинственный и непричёсанный анархо-индиви­
дуализм обретается на пыльных задворках американского анархизма, где бродят призраки Джеймса
Л. Уокера, Джона Беверли Робинсона и толпы других
никому не известных вольнодумцев, совершенно пропавших из виду вплоть до публикации авторитетного
исследования Джеймса Мартина «Люди против государства» (Men Against The State) в 1953 году — чтобы
затем снова кануть в мутные бездны исторического
забвения. Тех же, кто всё-таки изволит встать на этот
чудной и чудный путь, ожидают драгоценные тайники
с умопомрачительной информацией и захватывающим
анархичес­к им фольклором. Книга Мартина содержит
целый океан намёков и подсказок, но все ниточки расследования непременно приведут пытливый ум к одному из образцовых представителей этой традиции:
к бесподобно сварливому скептику и анархо-пессимисту Лоренсу Ла б́ ади. Сын Джозефа Лабади — автора названного его именем знаменитого «Собрания»,
Лоренс Лабади в конечном итоге перерос и обогнал
своего отца в качестве мыслителя и полемиста. Лоренсу
повезло в том, что бо ́льшую часть жизни он имел доступ к огромному количеству наиболее интересных
работ в традиции американского анархо-индивидуализма (традиции, ушедшей в прошлое, как почтовый
голубь, традиции, которую сегодня присваивают плутократические выразители статус-кво, утверждающие,
что являются «либертариями», но чья свобода при этом
фактически является «свободой по разрешению», что
позволяет им отстаивать свою репутацию, заработанную
весьма сомнительным путём), и посредством хитроумной полифонии и тематического развития ему удалось
создать из имеющегося материала нечто совершенно новое и гораздо более угрожающее. Исчезнувший
анархизм этой радикальной традиции, имевшей очень
глубокие корни, стал тем неиссякаемым источником
11

бунтарского духа, из которого Лабади беспрестанно
черпал идеи на протяжении всей своей жизни, впрочем,
отдаляясь при этом как от отца, так и от других своих
предшественников-индивидуалистов (того же Такера),
благодаря своему провокационному тону, увереннос­ти
в своей правоте и непревзойдённому разочарованию
в человечестве по причине убеждённости в абсолют­ной
тщетности всех наших усилий. На своём пути Лоренс
Лабади, наследовавший традиции Джосайи Уоррена,
Лисандра Спунера и Стивена Перла Эндрюса, впитал
исполненный надежды анархизм отцовского поколе­
ния (с присущим ему почти слепым воодушевлением
по поводу своих шансов на успех), отшлифовав и расширив их основные идеи, однако его собственные едкие работы неизменно несли на себе печать мрачного
пессимизма, проистекавшего из убеждённости в том,
что в основной своей массе его собратья непоправимо
испорчены и что «вся цивилизация целиком и полностью
представляет собой одно гигантское нагромождение
кретинизма». Если и можно строго очертить, где пролегает водораздел между Лоренсом Лабади и его философскими наставниками, то декларацией его не­зависимости
можно считать присущий ему воинственный задор
и язвительный тон его депрессивных коммюнике, адресованных внешнему миру. Анархо-индивидуалис­т ы
первого поколения, возможно, и были своего рода соединительной тканью, сближающей Лоренса Лабади
с неким подобием наследия, однако столь страстное
презрение, которое он питал к человечеству с его авторитарными социальными структурами, со всей очевидностью указывает на то, что Лабади не имел себе равных
в том, что касается его умения нарушать общественное
спокойствие. Человек-огнемёт, дерзкий иконоборец,
насмешник над предшественниками, провокатор — все
сорок лет, что продолжалась его кампания анархо-индивидуализма, Лабади стремился лишь к удовлетворению
собственного эгоистического импульса, и дело было
вовсе не в том, что он верил в осуществимость этой
доктрины на практике или что людям действительно
нужно об этом знать. И хотя плохие манеры Лабади,
равно как и его полное пренебрежение официальной
12

позицией могут привлечь к его работам небольшую
часть анархического сообщества, заинтересованную
в освобождении своих умов от ханжества и бредовых
идей, его приводящее в уныние, пессимистическое
восприятие бытия способно отвратить даже и этих немногих — ведь с его точки зрения, о счастливом конце
рода человеческого не может быть и речи.
В 1998 году племянница Лоренса Карлотта Андерсон
опуб­л иковала книгу о своём деде, Джозефе «Джо»
Лабади, под названием «Всеамериканский анархист:
Джозеф А. Лабади и рабочее движение» (All-American
Anarchist: Joseph A. Labadie and the Labor Movement). В семнадцатой главе этой книги содержится фрагмент, который мы позволим себе процитировать ниже, поскольку
он проливает свет на причину того, почему восприятие
Лоренса было уже с ранних лет окрашено в пессимистические тона:
Однако больше всего Джо был обеспокоен бесцельностью
и неприкаянностью Лоренса — ребёнка, родившегося,
когда Джо уже был в зрелом возрасте, его любимого
ребёнка. Какая же причина стояла за пессимизмом,
мизантропией и депрессией его сына? Возможно, будучи особенно впечатлительным подростком, Лоренс
«подхватил» тот вирус разочарования, который его
отец принёс с войны. Если это так, то Лоренс погряз
в негативизме, не имея от него противоядия, выражавшегося в жизнерадостности его отца, постоянно отпускавшего остроумные комментарии и всегда
сохранявшего веру в фундаментальное благоразумие
человечества, которому стоило лишь сбросить с себя
оковы. Какие бы демоны ни терзали Лоренса, он не винил
в этом Джо. Уже в пожилом возрасте Лоренс описывал
отца как единственного когда-либо встреченного им
человека, который всю свою жизнь вызывал у людей
только симпатию.
Лоренс поступил на инженерный факультет Мичи­
ган­ского университета, проучился там один семестр
и про­в а­л ил экзамены, после чего занялся из­г о­то­в ле­
ни­ем слесарных инструментов, достиг в этом деле
про­фес­сионализма и начал работать в сфере станко13

и автомобилестроения, но при этом то и дело переска­
кивал с места на место, зачастую задерживаясь на одном
заводе не дольше пары недель. Когда ему только пере­
валило за тридцать, его послужной список включал
в себя двадцать пять разных мест, ни на одном из которых он не задерживался надолго. Джо всегда был готов
пожурить Лоренса за его отношение к ка­рь­ере, но никогда не пытался увлечь его анархизмом. Этот молодой человек самостоятельно обратился к экономике
и философии, когда ему было под тридцать, и начал
с любимчиков отца: Герберта Спенсера и Джосайи
Уоррена, а затем переключился на Шопенгауэра, Ницше
и Г. Л. Менкена. В 1927 году, в возрасте двадцати девяти
лет, он заявил своим пожилым родителям, что «ничто
не имеет смысла». Сказал, что «весь космический процесс… — это полная безнадёга и тщетность». Упрёки
отца, «пафосная банальщина», привели Лоренса в ярость.
Он с готовностью признал в себе отсутствие амбиций
и «ненависть ко всему».
Однако на пути к этим ожесточённым пессимистичным заключениям Лоренсу пришлось пройти несколь­
ко промежуточных этапов, и в частности — изжить веру
в прогресс. В отличие от понимания термина «прогресс», которое в большинстве своём пропагандируют
полити­ческие теории вроде коммунизма (в которых
на фоне полной непредсказуемости реального мира
провозглашаются предположительно универсальные
принципы, преломленные в свете подразумеваемой
конечной цели, к кото­р ой линейно движется общество или человечес­тво в целом), концепция прогресса,
изложенная Лабади, вращалась вокруг освобождения разу­м а, предполагая эволюционный прогресс,
устремлённый прочь от кол­лективизма по направле­
нию к эре индивидуализма. Дву­м я величайшими
препятствиями для этого эволю­ц ионного прогресса
были монополис­тический капитализм и его сиамский
близнец — государство. Объясне­ние генезиса государства, предложенное Ла­бади, удивительным образом
согласуется с более поз­дними работами немецкого социолога Франца Оппенгеймера на эту тему: государство было придума­но людьми, которые стремились
14

сбежать от динамики конкурентной кооперации и ста­
нови­л ись вора­м и, за­х ватив по­л итическую власть.
Начав с насилия и постепенно развиваясь в сторону
растления, госу­д арство с момента своего зарождения слу­ж ило интересам эксплуатато­ров. В зависимости от истори­чес­кого мо­мента, государство дарило,
одалживало или продавало свою волю господствую­
ще­м у клас­с у, кото­рый исполь­з овал её сна­ч ала для
полу­чения, а затем и для поддержания своего главенствующего стату­с а. Всегда оставаясь инструментом
ограбления боль­ш инства меньшин­с твом, в XX веке
государство из стратегичес­к их сообра­жений шаг за ша­
гом «демократизировало» процесс распре­деления
награ­бленного. Отныне это уже не прос­то грабитель
большинства в пользу мень­шин­ства: те­перь оно пози­
ционирует себя как государство всеобще­го благоденствия и якобы полностью обеспечивает всех своих
граждан «от колыбели до могилы». Лабади считал
угнетение со стороны государства и неискренность
его притворной отеческой заботы настолько очевидными, что покорность масс этому лицемерию можно
объяс­нить лишь скудоумием. Продолжая насмехаться
над человеческой глупостью, в конечном итоге Лабади
стал воспринимать «массы» как скопления тех, кого
Г.Л.Менкен в шутку называл «Хомо Балбесус»: тупых
неполноценных людей, сбивающихся в многочислен­
ные однородные толпы, которым не хватает ума, чтобы
осознать глубину собственного идиотизма и суеверности.
К этому времени Лабади уже считал прогресс тенденцией
к вырождению, а эволюцию полагал почти невозможной.
Мир так усложнён, запутан и перенасыщен, что для
большей ясности нужно убавлять, убавлять.
— Итало Кальвино

Одним из наиболее выдающихся качеств Лоренса
как мыслителя-анархиста был его сухой стиль письма: избегая любых излишеств и вычурных барóчных
штрихов, Лабади стремится к абсолютной чёткости
как в изложении обсуждаемой темы, так и в её авторской интерпре­та­­ции. Воздерживаясь от пустосло­вия,
15

он пред­п очитает использовать сжатую структуру
из простых слов и дово­д ит до совершенства голую
экспрес­с ию лаконич­ной и ритмичной фразировки,
кумулятивный эффект которой достигается благо­
да­ря бесстрастной точности и поразительной глубо­
комысленности формулиро­в ок. С полемическим
пы­лом и отменным здравомыслием Лабади расправляется с сентиментальными банальностями ура-анархистов и прорубается через густой лес анархических
клише (красивых слов, кото­рые так удобно прикрывают реальность), чтобы осветить его лучами чёрного
солнца. Не тратя слов попус­т у и с совершенной уверенностью маневри­руя в лю­бой затрагиваемой теме,
Лабади от­п ускает остроты и колкости в адрес всего
и всех (вклю­чая самого себя), попутно формулируя
очаровательно мрачные и неисчерпаемо остроумные теории, подоб­н ые россыпям неогранённых алмазов. Интеллектуальная леность — излюбленный
объект его насмешек; он подвергает суровой критике утопичес­к ие гиперболы и декоративные фантазии
своих современ­н иков-анархистов, громя идеологии
и разрушая присущие им иллюзии с восхитительной
варварской энергией.
Во всех работах Лабади предельно резко вы­с ве­
чи­­ваются две темы: самопорабощение (психология
при­­служничества) и принципиальная хрупкость кол­­­
лек­­­­ти­вист­с ких (и в частности — коммунистических)
организаци­онных концепций. Подстёгиваемый глубоко укорени­вшимся скептицизмом по отношению
как к политике принудительно насаждаемого порядка,
так и к неотъемлемой глупости коммунистического/
социа­листического восстания, Лабади ставит под сомнение не столько способность противостоять авторитарному режиму, сколько способность противостоять
авторитарному ресентименту, поднимающемуся во время революций — а заодно и мифически благотворным
эффектам, плоды которых приходится пожинать несчастным обывателям, которым революция должна была
помочь. Не ускользнула от проницательного взгляда
Лоренса и бессвязная чепуха анархо-коммунистов: он
в пух и прах раскритиковал их высокопарные заявления
16

о намерении насадить систему коммунальной собственности для всех — желая при этом остаться анархистами номинально и в теории. Лабади-борец знал: чтобы
стряхнуть с себя морок этих демагогических хитро­
сплетений, столь недалёким личностям требует­с я старая добрая оплеуха, и он с восторгом стал применять эту
целительную шоковую терапию, открывающую гниль
под улыбающимся утопическим фасадом анархизма.
Независимо от того, кому он бросал вызов, тактика
Лабади всегда оставалась одинаковой: он разоблачал
своего врага, обездвиживал его и устраивал с его участием унизительный парад по всей идеологической
деревне — иными словами, он побеждал врагов, показывая их смехотворность. Именно эту готовность
оспорить любую общепринятую концепцию, его негативный критицизм, а не конструктивные предложения,
я больше всего ценю в Лабади. При этом нельзя сказать,
что у него не было позитивных/продуктивных идей относительно анархических социальных отношений: ещё
как были, и наиболее тщательно они сформулированы
в его работах 1930-х годов по мютюэлизму.
В понимании Лабади, мютюэлизм не подчиняется
каким-либо шаблонам, но лишь служит нерегулируемой
средой людям, обладающим интеллектом и здравомыслием в достаточной степени, чтобы успеш­но существовать в условиях непредсказуемой, неограниченной
и хаотичной свободы (когда в любой момент и в любом
месте могут проявиться любые возможные отношения
между индивидами, причём в любых комбинациях).
Лабади считал, что концепция анархизма противопоставляется наработанным схемам или централизованному планированию в соци­а льной сфере, и был крайне
не расположен уточнять, какие именно формы могут
принимать анархические социальные отношения; вместо этого он акцентировал внимание на широчайшем
спектре разнообразных потенциальных жизненных
укладов, которые могли бы беспре­п ятственно развиваться при реальной Анархии. Раскрывая эти темы,
своевольный Лабади кончает тем, что без страха и кумовства приносит в жертву всех священных коров и приходит к заключениям, которые какой-нибудь типичный
17

клоун-анархист (мягко говоря) сочтёт абсолютно не­
ожиданными и тревожными. К примеру, Лабади берёт
заветный, почти религиозный анархистский принцип
сотрудничества и переворачивает его с ног на голову,
да так, что он превращается в на­стораживающую моральную заповедь, заражённую ретровирусом контро­л я.
Совместный труд людей был бы прекрасной и конструктивной концепцией, если бы все его участники действовали свободно и добровольно для достижения полностью
приемлемых для них целей, что разительно отличается
от принудительного, навязанного сотрудничества, предусматриваемого коммунизмом и социализмом, когда
оно рассматривается как обязанность перед обществом,
государством или человечеством (а иногда и всеми ими).
Интуитивное и безошибочное подозрение Лоренса насчёт идеалов «сотрудничества» находит своих предшественников в анархистской традиции и прослеживает­ся
вплоть до Уильяма Годвина (блестящий пример миролюбивого, индивидуалистического, антиреволюционного
анархиста-философа). Невозможно представить себе
человека более отдалённого от растиражирован­ного стереотипа анархиста как кровожадного подрывника, чем
Годвин, который на протяжении всей своей жизни твёрдо
придерживался крайне моралистических принципов
(изложенных в его работе «Исследование о политической справедливости» (Enquiry Concerning Political Justice))
и ратовал за использование образовательной деятельности в качестве метода постепенной трансформации
социальных институтов и взаимоотношений, осуществляемой наряду с одновременным и последовательным
«просвещением широкой публи­к и». Несмотря на всё
своё скучное морализаторство, Годвин предельно ясно
говорил о том, что не рассма­три­вает «самопросвещение»
человека в какой-либо связи с законом или иными формами социального принужде­ния. Напротив, оно должно
достигаться посредством ничем не сдерживаемого развития навыков критического мышления и освобождения
разума от ограничений, налагаемых на него правительством, диктатурой большинства и унаследованными
иррациональными социальны­м и обычаями, такими
18

как институт брака и преклонение перед авторитетом.
По мнению Годвина, человека нельзя назвать «нравственно» или интеллектуально возвысившимся, если
он вынужден предпочесть интересы сообщества собственным интересам исключительно из страха перед
судебным преследованием. Отдельных членов общества
или государства нельзя счесть ни спицами некоего
колеса, ни неотъемлемыми частями великого общего
целого, внутри которых они бесполезны до тех пор,
пока не соединятся с другими людьми в некое подобие
машины, которая, не будучи укомплектованной всеми
необходимыми деталями, является столь же бесполез­
ной. По Годвину, «грядущий рай» — это, прежде всего,
общество индивидуализма, воплощённое в жизнь благодаря постепенному рациональному улучшению, вдохновляемому просвещённым меньшинством до тех пор,
пока люди не уподобятся богам — то есть станут бесстрашными, интеллектуально развитыми и достаточно
здравомыслящими, чтобы в любой ситуации принимать
решения самостоятельно и абсолютно свободно. В своём
ви ́дении полностью добровольного индивидуалистического общества Годвин пошёл ещё дальше, написав, что
«всё, что обычно понимают под "сотрудничеством", —
в какой-то степени зло». Хотя он признавал ценность
(а временами и необходимость) объединения рабочей
силы и ресурсов для достижения конкретных целей, он
всё же испытывал опасения по поводу вознесения идеи
«сотрудничества» на пьедестал и рассматривал её как
схему закабаления личности в рамках обязательных
общих правил социального поведения. Насаждается
ли сотрудничество посредством официальных или
неофициальных законов, культурных традиций или негласных общественных ожиданий, результат одинаков:
связывание людей долгосрочными обязательствами
и их подчинение воле Группы (интересно, что Фрейд
выдвинул сходную критику сотрудничества, назвав его
сублимацией в своей работе «Недовольство культурой»
(Civilization and Its Discontents)).
Когда я впервые познакомился с испепеляюще гнев­ной,
высоковольтной прозой Лоренса Лабади, я был сражён
19

его искренностью и презрительной нетерпи­мос­т ью
по отношению к тупоумным болванам, сос­та­в ляющим
большинство популяции. И то и другое ока­­зало не­
обычайно живительный эффект на моё восприятие интеллектуальной инертности, характеризующей многих
моих знакомых анархистов: этот парень определён­но
слеплен из другого теста! По натиску тек­ста и образ­ной
силе немногие из сегодняшних анархичес­к их авторов
могут приблизиться к его уровню, и он более чем досто­
ин всех моих хвалебных речей. Когда я осознал, что
лихорадочно гоняюсь за крупица­м и мыслей Лабади
о коллективизме, демократии, самодостаточности
и психологии толпы, стало очевидно, что эта искра
незапланированного вдохновения или бессознатель­
ный порыв к си­стематизации обретает осязаемые черты,
начав сгущаться в некое подобие ан­тологии. Тексты,
похороненные в богом забытых журналах, и огромные
кипы никогда так и не опубликованных размышлений,
записанных в годы его «отшельничества», — вот что
составило основной объём книги, готовой обрушиться
на каждого, будь то социалисты, коммунисты, ложно
сво­бодные предприниматели или любые другие соци­
аль­н ые манипуляторы, утверждающие, что говорят
от имени всего «человечества», и раздающие универ­
сальные предписания (обычно принудительные) всей
планете. Хотя эти материалы имеют огромную значимость для анархистской среды, явно созревшей для
обновления и повторного воспламенения, был один
существенный фактор, превративший их сбор в настоящую каторгу: в материальном отношении анархические
журналы воплощают собой эфемерность печатной культуры ХХ века (наравне с рекламой, постерами к филь­
мам, комиксами и региональными газетами), и из-за
плохой доступности периодических изданий, публиковавших блистательно снисходительные статьи Лабади,
этот проект растянулся на целых три года, проведённых в глубоких и тщательных поисках, включавших
многочасовое сидение в библиотеке. Редактирование
собран­н ых материалов также представляло огромные сложности, не в последнюю очередь благодаря
самостоятельно при­о бретённому Лоренсом навыку
20

изобрете­ния неологизмов и его небрежному отношению к орфографии и пунктуации (в интересах удобочитаемости они ино­гда подверга­лись незначительной
стилистической правке). Ну и потом, сам текст: ни на
что не похожий, туманный, бесящий, скандальный,
деструктивный и, возможно, вообще непригодный к пу­
б­ликации в наш бездумный век, когда стервятники коммунизма снова захлопали несущими смерть крыльями
(ещё одно проявление функциональной безграмотности
и анти­историчности субкультуры анархистов), угрожая раз и навсегда прикончить критическую анархическую теорию. Невозможно представить себе что-либо
чер­нее презрительного пера Лабади и описываемых
им тяжких видений вымира­н ия человече­с тва (само­
уничтожение по причине массовой безмозглости). Для
меня вступление в коалицию с этими оскорбительными памфлетами стало чем-то вроде личной миссии,
чтобы раз за разом с особой жестокостью вдалбливать
эти идеи в головы моих поверхностных приятелей-­
анархистов (которым, похоже, недостаёт остроумия
и иронии, чтобы выдерживать подобные атаки). Лабади
был агентом-самоучкой, который остротой своих слов
одинаково искусно пронзал как гуманистическую
пом­п у, так и политический идиотизм, и хотя во время подготовки этого «собрания сочинений» мне стало ясно, что без некоторого погружения в контекст
не обойтись, я решил, что постараюсь сделать свой
комментарий как можно более кратким (намеренно
не приводя огромное количество биографической информации об авторе), поскольку ничто из написанного
о Лабади не может доставить столько же удовольствия
или спровоцировать столь глубокие прозрения, как что
угодно, написанное им самим. Лабади оставил после
себя обширное и неизмеримо негативное наследие,
смелое и чарующее, квинтэссенцию которого выделить сложно, поэтому в данной работе я представляю
свою крайне субъективную выборку из богатейшей
сокровищницы интеллектуальной анархической прозы.
Я включил сюда все его эпохальные эссе 1930-х годов
(например, «Размышления о свободе» и «Ментальные
установки»), а также множество до сих пор актуальных
21

памятников социальному пессимизму, написанных им
на закате своего одиночного анархистского мятежа.
Несмотря на сиюминутный характер его импровизированных статей для журналов, или «писанины» (которая
частенько пронизана исповедальными настроениями),
эти эссе входят в число его величайших работ, и я включаю по крайней мере пять таких дневниковых записей
в раздел 3, «Период мизантропии».
Могут ли суровые, страдальческие размышления
Лабади иметь коммерческий успех, стать «блокбастером уныния», так сказать? Вероятно, нет. Могут ли
они вывес­т и из себя шайку терзаемых призраками
анар­х истов, с их доктринами и сводами правил? Опре­
делённо! Горечь и отчаяние, снедавшие Лабади, — это
вызов вежливым анархическим трюизмам, и они
противопо­с тавляются трепливому фальшивому радикализму, процветаю­ще­м у в сегодняшнем анархическом зоо­п ар­к е США (со всеми его фарисейскими,
интеллектуаль­­но-стерильными, сверхкритичными
личинами). Собран­н ые в этой книге эссе выбраны
таким образом, чтобы продемонстрировать выдаю­
щи­е­­­ся способности Лабади как теоретика, намеренно
отпугнуть тех, кто считает анархизм ролевой игрой
в стиле фэнте­зи, и повергнуть в ретроспективный шок
недоразвитых ленивых шарлатанов, уверенных, что
быть анархистом — значит попросту косить от работы и
выбирать правильные тусовки. Это собрание, без сомне­
ний, покажется загадочным артефактом скопищам
идиотов, покорно следующих за чередой модных, но всё
более бессодержатель­н ых и мимолётных формалис­
тических вывертов — таких, как новые кретинские формы марксистского догматизма и откровенно безумные
вариации феминизма и постмодернизма, — по пути лишая анархизм любой ценности, которую он мог когда-либо иметь. Я не жду ничего, кроме истерического визга,
от интернет-нытиков всех мастей (с их лишёнными
чувства юмора запрограммированны­ми и рефлектор­ны­
ми ответами на что угодно), чья зона комфорта пошат­
нётся, столкнувшись с готовностью Лабади смотреть
в лицо неприятным фактам, высказывать уродливые
22

истины и получать от этого угрюмое удовольствие.
Жалкие останки авторитарных левых предсказуемо
заклеймят Лабади как безнадёжно буржуазное иско­па­е­
мое и нач­н ут призывать к бойкоту его работ, а печально
вездесущие скрытые коммунисты в рядах самих анархистов стигматизируют его (ошибочно) как капиталиста
и останутся глухи, немы и слепы к здоровому холокос­
ту, который он уготовил всяким идолам. Догматические
анархо-примитивисты будут в ужасе от высказываний
Лабади в защиту «прогресса» и техно­логической/промышленной эволюции и не найдут в них ничего ценного (в своей близорукости неспособные отделить его
колоритные разъяснения индивидуаль­ной свободы
от более старомодных постулатов линейного социального развития), а коллективистам точно будет не по зубам выдвинутый Лабади принцип «диссоциации» как
залог социальной гармонии. Прочие многочисленные
категоризированные анархические секты сочтут Лабади
недостаточно «революционным» или «бунтарским»
на их вкус, а побудительная сила его бескомпромиссного пессимизма не впишется в идеалистические рамки
допустимого в их среде инакомыслия. Что касается
потерянных невротиков, вступающих в анархистское
гетто в поисках утешения и отрады в виде готовых
к употреблению догматов веры и заранее определённых наборов мнений, что ж, у них скорее всего просто
глаза вытекут от идей, которые Лабади осмеливается
фиксировать на бумаге, практически в акте святотатства.
Короче говоря, эта книга фактически не понравится
никому, и именно поэтому я отправил рукопись в LBC
Books — одно из немногих в США анархистских издательств, которые всегда не прочь подлить масла в огонь.
LBC Books видит своей целью не подавление, а поощрение споров, и единственным твёрдым критерием для
попадания в их каталог является, по всей видимости,
значительная степень независимости мышления и
искренняя заинтересованность в развитии прекрасной Идеи. Заголовки изданных ими книг отражают
эклектичность, в основу которой положено лучшее
из того, что могут предложить все направления анархической мысли, имеющие отношение к теме, но даже
23

по безрассудным меркам LBC Books эта книга пойдёт вразрез с духом времени сегодняшнего анархизма.
В известном смысле это собрание представляет собой
приглашение к оценке не только Лоренса Лабади, но и
анархизма Соединённых Штатов Америки в целом, равно как и возможность взглянуть на причины того, что
сейчас мы лишь маршируем кругами под надоевшие
мелодии и мало чем можем похвастаться в смысле своих
достижений, а заодно познакомиться с точкой зрения
антигосударственного мыслителя, слывшего в своё
время человеком эксцентричным и даже чокнутым,
но который, возможно, способен помочь нам окинуть
сложившуюся неприятную ситуацию свежим взглядом.
Более сорока лет любитель неудобных тем Лабади вёл
неистовые бои с социалистами, коммунистическими
анархистами, джорджистами, леваками, гезеллитами
(см. ниже), поборниками социального кредита, минархистами и прочими полчищами человеческой вши —
и неизменно выходил из них победителем. Однако
нелишним будет отметить, что он редко получал благодарность за свои усилия — в действительности на него
обычно плевали и принижали его, обзывая брюзгой
и психом. (Лабади первым назвал себя «сварливым стариком», но добавил, что с большой радостью послушал
бы старые добрые «рациональные суждения» от своих
хулителей!) Довольствуясь ролью белой вороны даже
среди анархистов, Лабади изверг из себя сорокалетнюю
норму концентрированных редакторских колонок, разменной монетой в которых были саркастический стёб,
катастрофически дурные предчувствия и тотальное
опустошение человеческой цивилизации. К середине 60-х годов он усовершенствовал своё писательское
и аналитическое мастерство до впечатляюще ужасаю­
щего и едкого уровня — и к этим хлёстким, полным
безнадёжности текстам я хотел бы привлечь внимание и снова предоставить их на растерзание публики.
Лабади читают не ради того, чтобы найти в его работах
гуманистическое сострадание, утопические банальности или бездарное подбадривание; равно безуспешно
искать в них повышенную осознанность касательно
24

вопросов охраны окружающей среды (эта осознанность
появилась в рядах анархистов на несколько поколений
позже). Лабади читают ради его способности содрать
с любой темы присущую ей серьёзность (рассматривая её не как нечто весомое, а скорее как фарс), а ещё
ради бесценных вспышек язвительного прозрения. Его
работы обретаются на более «прогрессивном рубеже»
анархической мысли, расцветающем по периметру
анархизма, а не в его так называемых «канонических»
текстах (которые обычно оказывают ограничивающее
и сужающее воздействие на дискуссии об анархизме).
Эти тревожные рассуждения о незавидном положении
человечества — то немногое, что осталось отутраченного
аспекта литературного и печатного наследия анархизма,
и, по словам историка анархизма Шона Уилбура, тексты
такого рода «предполагают наличие целых вселенных
оппозиционной мысли, которые не так просто включить
в наше схематическое понимание истории радикального движения». Удивительно, насколько актуальными
являются шокирующие, неприукрашенные и полные
отвращения высказывания Лабади применительно
к сегодняшним реалиям, насколько они пропитаны
неизбывным и жутким чувством безвременья и при
этом отнюдь не кажутся пошлыми.
Такие фигуры, как Лабади, а вместе с ним Жозеф Дежак,
Эрнест Кёрдеруа, Зо Д’Акса и кучка других аутсайдеров,
представляют проблему для заскорузлых догматических версий анархизма, ведь их философ­ские раздумья
относительно свободны от ортодоксаль­ных доктрин
и инфантильных постулатов и не замутнены расхожи­
ми мнениями (или, как в случае с Лабади и Зо Д’Акса, их
идеи не отравлены оптимистической онтологией). Всё
это уподобляет их слонам в посудной лавке академического центристского анархизма с его попытками всё
подряд загнать в социальные рамки (то есть в ограниченный диапазон коллективных и институциональных
процессов, формирующих знание посредством авторитетного определения того, что следует читать и как это
следует читать), поскольку эти смутьяны не дают грошовых сентиментальных ответов на вопросы анархии,
а скорее ставят эти вопросы ещё острее и усердно их
25

исследуют, постоянно расширяя проблемную область.
Вероятно, раз прочувствовав несвоевременные, избавляющие от сонных иллюзий медитации Лоренса Лабади,
стряхнуть их с себя будет не так-то просто. Пришла пора
познакомить с ним новое поколение…

БИОГРАФИЧЕСКОЕ
ВСТУПЛЕНИЕ

— Хорд

Лоренс Лабади родился 4 июня 1898 года и был младшим
сыном в семье Джо Лабади, «вежливого анархиста», хо­
рошо известного в Детройте. Помимо распростране­
ния идей анархо-индивидуализма среди участников
дви­жения освобождения труда, Джо публиковал небольшие книги и буклеты с эссе и стихами собственно­го
сочинения, написанными на «языке рабочих» того времени. Лоренс, или Ларри, как его впоследствии ста­ли называть, пошёл по стопам своего отца, который, однако,
никогда не заставлял детей следовать его профессии
или принимать его убеждения. По мере взросления
младший Лабади исследовал современные ему фило­
соф­ские те­чения и идеологии, из которых в итоге вы­брал
лишь одну: анархизм, отрицание всех людских и «божественных» авторитетов в пользу индивидуализма.
Как и его отец, Ларри вёл переписку с Бенджамином
Р.  Такером, который в то время уже отошёл от дел и жил
в Европе. Такер оказал огромное влияние как на Джо
Лабади, так и на его сына. От прежнего главного редактора «Liberty», ведущего журнала «Философского
анархизма» на излёте XIX века, молодой Лабади перенял стиль критического комментария, проявивший­с я,
в частности, в его личной переписке и самиздатовском
журнале 1930-х годов «Discussion», предназначенном для
«тех, кто свободен духом» (Discussion: A Journal for Free
Spirits). В нём Лабади попытался вовлечь своих подписчиков в диалог и дискуссию, в которых, как говаривал
Такер, выигрывал тот, кому лучше других удалось завладеть вниманием публики. Лоренс полемизировал
с реформаторами, консервативными капиталистами,
сторонниками ограничения прав государства и утопическими коммунистами на социальные и политические
27

темы тех депрессивных лет, всегда делая акцент на максимальной свободе каждого человека как необходимом
условии истинного социального прогресса.
Ларри настаивал на необходимости частной собственности для обеспечения свободы действий. Он быстро
подметил, что капиталистическая прибыль от ставок
по займу, ренты и прямого дохода зиждется на запрете
со стороны государства в отношении выпуска частных
денег, присвоения незанятой земли для её использования, свободного обмена с подданными других государств,
а также свободного пользования абстрактными идеями,
права на которые закреплены за авторами и изобрета­
телями (но не свободного пользования книгами и изобретениями как физическими объектами, которые,
в рамках товарного обращения в условиях конкуренции,
привели бы к снижению цен на них до величины фактических затрат на их производство и распространение,
что положило бы конец монополистической прибыли).
В подобных конкурентных условиях именно фактические производители продукции владели бы землёй
и предоставляли бы кредит и валюту для гарантии полного возврата средств сообразно затраченным усилиям
при условии упразднения процентных ставок по кредиту
и ренты за пользование землёй, которые могут существовать только по милости государства. Кроме «Discussion»,
Ларри переиздал такие классические работы по анархизму, как «Отношение анархизма к промышленным
альянсам» Такера (Attitude of Anarchism Toward Industrial
Combinations) и «Рабы долга» Джона Бэдкока-мл. (Slaves
to Duty), выжимку эгоистической философии Макса
Штирнера — в свете разоблачения мифов о моральных
императивах. Как и Такер, Лабади в своей аргументации
относительно анархизма занял позицию утилитарного
индивидуализма в противовес естественно-правовой
теории, в пользу которой высказывался Лисандр Спунер
в 1880-х годах. Границы свободы могут определяться
лишь на основе взаимного согласия, а не диктуются
некими божественными принципами — об этом говорит
Штирнер, и Лабади соглашается с ним.
Кроме того, на ход мыслей Лабади повлиял Джосайя
Уоррен, чья концепция «суверенитета личности за счёт
28

собственных средств» стала для Ларри руководящим
принципом. Однако наибольший интерес Лабади вызвал Пьер-Жозеф Прудон: именно от этого мыслителя
середины XIX века Ларри перенял взгляд на общество
как на сложную конфигурацию противоречий. Дина­
мическое, творческое и сбалансированное взаимодействие этих противоречий может быть достигнуто
только в обществе плюрализма, где отсутствует какая­
либо навязанная надзирающая власть, используе­мая
лишь одной группой в собственных интересах в противовес интересам всех остальных (такое отсутствие
привилегий является необходимым условием существования всех демократических режимов; в противном случае — когда одна группа успешно подавляет
остальные — получаем диктатуру). В этой связи значе­
ние фразы Прудона «Собственность — это кража!» стало
для Лоренса очевидным. Именно собственность и доход,
гарантированные правительствами землевладельцам
и кредиторам через особые привилегии, и составляют
часть заговора по эксплуатации одного класса другим.
С этой точкой зрения соглашался и Франц Оппенгеймер,
проводивший различие между «экономическими» и «политическими» способами обогащения. Государство —
это узаконивание воровства, совершаемого правящим
классом во имя Собственности. Этот взгляд на государство в наиболее сжатой форме представлен в нескольких
коротких и метких абзацах эссе Ларри «Что ждёт человечество?» (What Is Man’s Destiny), где описывается, как
человечество проваливает все попытки достичь хоть
какого-то подобия реальной свободы в результате их
подавления государством и в конце концов уступает
перед лицом неизбежного уничтожения. Укоренивши­е­ся
и узаконенные в современных обществах обычаи доминирования и подчинения бесконечно воспроизводят сами
себя. Пока Запад и Восток всё больше сближаются в рутине своего общественного устройства, они обладают
потенциалом к истреблению всей разумной (?) жизни
на планете. Как признал Такер накануне Второй мировой
войны, «Чудовище — Машина — пожирает человека».
Неудивительно, что история XX века превратила
активных либертариев в отошедших от дел пессимистов.
29

Это случилось со всеми, кто действительно осознавал
масштабы размывания понятия индивидуальной свободы. Но не в пример Бенджамину Р. Такеру и Альберту
Джею Ноку, эти упаднические настроения не смогли
заставить умолкнуть Лоренса Лабади — они лишь вынудили его начать мыслить более независимо и ещё больше
писать. Хотя он не забросил экономику прудоновского мютюэлизма, Ларри всё больше сосредото­ч ивал
своё внимание на вопросах войны и мира, а именно
на при­чинах военного конфликта во Вьетнаме и силах,
веду­щ их к тому, что он воспринимал как последнее
противостояние между США и СССР. Придёт ли эта
напряжённость к своей развязке — большой вопрос,
особенно с учётом того, что «лидеры» этих двух держав,
а также «Народной республики», кажется, обнаружили,
что у них гораздо больше общих интересов друг с другом, чем с теми, кого они якобы должны представлять.
Поскольку основной причиной существования государства является увековечивание Привилегии, для него
было бы самоубийственно подвергать себя опасности
утраты всех источников экономической эксплуатации.
Ларри был не из тех, кто мог признать за политиками
подобную дальновидность, поэтому он предвидел лишь
слепое нисхождение в бездну небытия.
В зрелом возрасте Лабади был связан с децентралистской «Школой жизни» Ральфа Борсоди и Милдред
Лумис, с которыми он оставался друзьями всю жизнь.
Несмотря на то, что Лабади не был согласен со всеми
методами многих децентралистов, в этом движении
он нашёл больше восприимчивых к своим идеям умов,
чем в анархо-капитализме, зарождавшемся в начале
60-х годов, который он критиковал за отсутствие решительности (то есть за несоответствие самой концепции
анархизма), необходимой для штурма поддерживае­
мых государством монополий на землю и деньги. В этом
отношении поднятые им темы были отнюдь не новыми;
Прудон спорил с Бастиа, а Такер — с индивидуалистами-последователями Спенсера по вопросу процента
на капитал задолго до того, как Лабади разнёс Мюррея
Ротбарда на страницах журнала «A Way Out», выпускавшегося «Школой жизни». Бóльшую часть топлива для
30

этих дебатов Ларри почерпнул из работ экономиста
начала XX века Хьюго Билграма, который в своей книге
«Причина экономических кризисов» (The Cause of Business
Depressions) оспаривал жизнеспособность беспроцентной валюты и критиковал теорию временно ѓ о происхождения процента, разработанную австрийским
экономистом Ойгеном фон Бём-Баверком. При этом
Лабади выступал резко против любых предложений
о том, что подобную денежную реформу должно проводить правительство, и настаивал на том, что свободная
конкуренция на рынке твёрдой валюты и кредита сведёт процентные ставки к минимуму и в этих условиях
лучшие деньги вытеснят худшие, тем самым отменяя
действие «Закона Грешема».
Благодаря журналу «A Way Out» работы Лабади
стали доступны более широкому кругу читателей.
При этом на протяжении многих лет Ларри поддерживал связь с несколькими радикальными философами либер­та­рианства и/или так или иначе повлиял
на них. В эту группу, в числе прочих, входили: критик цензуры Теодор Шрёдер, историк ревизионизма
Дон Веркхайзер и Роберт Антон Уилсон — соавтор книги
«Иллюминатус!», «анархо-абсурдистской» сатиры на теорию заговора.
Те, кто был лично знаком с Ларри, любили его как
человека, а ему особенно нравилось соревноваться
с друзь­ями в интеллекте в процессе серьёзного или шут­
ливо­г о разговора. Его речь частенько перемежалась
едкой иронией и наставническими жестами, что создавало образ наполовину придворного шута, наполовину
почтенного мудреца. Ларри жил в одном из крошечных каменных домиков, построенных поселенцами
для изначальной «Школы жизни» в городке Сафферн
(штат Нью-Йорк) и своим худощавым телосложением
напоминал хоббита-затворника. Ему очень нравилось
высказывание Шопенгауэра: «Кто не любит одиночества — тот не любит свободы». Лоренс Лабади любил
и свободу, и одиночество. Он никогда не был женат,
обеспечивая собственные потребности и решая любые
сложности с изобретательностью и сноровкой мастера
на все руки. Ларри никогда добровольно не посещал
31

врача, так как считал, что эта профессия находится
в симбиотической зависимости от болезней, которые
она предназначена исцелять. В последний год своей
жизни он боролся с изнуряющей тело болью; он умер
12 августа 1975 года. Перед смертью о нём заботилась
миссис Фикер, его давняя подруга и соседка. После себя
он оставил одну племянницу, Карлотту Андерсон, её семью, а также нескольких новых и старых друзей, которые
его никогда не забудут. Его обширная библиотека книг
по анархизму, периодических изданий, личных заметок
и писем передана в «Собрание Лабади», начатое ещё его
отцом, которое хранится в Мичиганском университете
(г. Анн-Арбор) и является крупнейшим собранием подобного рода литературы в этом полушарии.
«Что ждёт человечество?» было последним эссе
Лабади, написанным для публикации. Оно было напе­
чатано в выпуске журнала «The Journal of Human
Relations» за четвёртый квартал; этот журнал издаётся
Центральным университетом штата Огайо в сообщес­тве
Уилберфорс, на тот момент редактором журнала был
Дон Веркхайзер. Тот факт, что государственные универ­
ситеты хранят в своих стенах анархическую литературу и публикуют журнал под девизом «Лучшая жизнь
при большей свободе», заставляет задаться вопросом,
а не анархистская ли это диверсия? Возможно, подобные факты в истории анархизма говорят нам о том, что
Система не настолько непроницаема, как предполагал
Ларри. Ведь именно поиск и изучение подобных любопытных противоречий в структуре нашего авторитарного общества вызывали особый меланхоличный
восторг у Лоренса Лабади, человека, свободного духом.
— Марк А. Салливан

МЫ НЕ НАЗЫВАЛИ ЕГО «ЛАРРИ»:

ВОСПОМИНАНИЯ О
ЛОРЕНСЕ ЛАБАДИ

Смерть Лоренса Лабади на семьдесят восьмом году
жизни, 12 августа 1975 года, ознаменовала собой утра­­ту
последнего связующего звена с Бенджамином Р. Та­
кером и фактическое угасание социально-экономического движения, в начале XX века ставшего известным
как «мютюэлизм». Этот синтез идей Джосайи Уоррена,
П. Ж. Прудона, Уильяма Б. Грина и Такера, вобравший в себя избранные места из работ Стивена Перла
Эндрюса и Эзры Хейвуда, а также содержащий не­
которые вкрапления тезисов прочих менее известных
мыслителей, был лаконично освещён в книгах «Что
такое мютюэлизм?» (What Is Mutualism?) Кларенса Ли
Суортца и «Пру­доново решение социальной проблемы»
(Proudhon’s Solution of the Social Problem) Генри Коэна,
выпущенных издательством Vanguard в 1927 году. С начала 1930-х годов Лоренс Лабади становится наиболее
выразительным представителем этой идеологической
традиции — сам Такер высоко оценил чёткость его
формулировок в посвящении, написанном на фотографии, датированной 6 сентября 1936 года, которую
Такер подарил Лоренсу.
Лоренс родился в Детройте 4 июня 1898 года. Его отец
Джозеф А. Лабади, широко известный в среде рабочих
и радикальных активистов Детройта, на протяжении
почти всей своей жизни оставался единомышленником
Такера; он также основал знаменитое собрание печатных
и рукописных материалов, которое хранилось в биб­
лиотеке Мичиганского университета под его именем
на протяжении нескольких десятилетий. Семья Лабади
имела смешанное франко-индейское происхождение;
предки Лабади обосновались в окрестностях Великих
озёр в XVII веке, когда этот район заселяли легендарные
33

трапперы и «лесные торговцы»*. Вероятнее всего, к моменту рождения Лоренса индейская кровь в этой семье
практически сошла на нет, однако он воспринимал её
как часть своего наследия и всегда с гордостью говорил
о своём индейском происхождении, которое он, несомненно, романтизировал. Однако я вспоминаю, как
несколько раз просматривал внушительные альбомы
старинных фотографий семьи Лабади и отмечал про
себя, что в каждом поколении рождались коренастые
мужчины невысокого роста, и в некоторых из них легко
угадывались типично индейские черты лица. В любом
случае, Лоренс гордился обеими своими генеалогическими ветками — возможно, с годами эти чувства
становились всё сильнее, поскольку он был последним
в своей линии и единственным носителем фамилии
Лабади. Из родственников Лоренса в живых осталась
лишь его замужняя племянница, дочь одной из двух
его сестёр.
Лоренс был самым необычным самоучкой и интеллектуально дисциплинированным человеком из всех,
кого я когда-либо встречал. Он научился независимо
мыслить и писать за долгие годы, проведённые в одиночестве, оттачивая свой стиль и навыки в отшельническом поиске знаний. Его учителями от литературы
были Такер и созвездие авторов, писавших для его
журнала «Liberty» (выходил в 1881–1908 годы), Прудон,
Уоррен и немногочисленная плеяда малоизвестных
и в основном не публиковавшихся полемистов, с которыми он переписывался по политико-экономическим
вопросам в течение сорока лет. Но основной его ролевой
моделью был Такер, и он не раз отмечал, что манерой
чётко выражать свои мысли он обязан именно Такеру.
В своих письмах Лоренс демонстрировал самый неистово логичный и строгий стиль из всего, что мне
доводилось читать; его проза отличается незаурядной
*Coureur des bois (фр., англ. runner of the woods), дословно «лесные бег­
лецы» — независимые торговцы франко-канадского происхождения,
в период с конца XVII по начало XVIII века занимавшиеся торговлей
на территории Новой Франции (Северная Америка), преимуществен­
но с коренным населением, обменивая различные европейские товары на мех. Некоторые из них перенимали обычаи и навыки коренного
населения. Стали своеобразным символом французских колоний
(прим. перев.).
34

экономией слов и полным отсутствием лишнего украшательства. Это также характеризует и другие его работы, а именно многочисленные эссе, лишь малая часть
которых была опубликована. В одном из своих писем
ко мне (от 28 мая 1948 года) он заметил: «Писать ясно
и просто сложнее всего, хотя бы по той причине, что ясное и простое мышление встречается так редко, а пороть
расплывчатую чушь так легко». Несколько раз я слышал
от него и такой комментарий: «Погружаясь глубже в тему,
начинаешь использовать более сильные слова».
Уникальность Лоренса заключается в том, что он
не был ни профессиональным писателем, ни интел­
лектуалом с академическим образованием; он едва
доучился до старших классов, откуда, по его словам, чу­
десным образом сбежал. Не имея даже отдалённого
отношения к педагогическому миру болтовни и кни­
го­издательства, он в первую очередь был квалифи­ци­­
ро­ванным рабочим, многие годы оставаясь одним
из лучших инструментальщиков в Детройте; он осва­и­
вал смежные навыки, благодаря чему приобрёл репу­
тацию превосходного ремесленника в любом деле,
за которое бы он ни брался. Чтобы оценить выдающее­­
ся качество его работы, необходимо учесть некоторые сложности, с которыми приходилось сталкиваться
рабочим в 1920-х и начале 1930-х годов, то есть ещё
до электронной революции, когда людям приходилось
на глаз определять допуски в одну десятитысячную
долю дюйма. Среди его талантов были и все строительные ремёсла, что наглядно доказывает выполненная
им реконструкция большей части зданий, которые он
занимал в течение 25 лет в Саф­ферне, штат Нью-Йорк
(подробнее об этом далее). Его мастерская представля­
ла собой идеал компактной и ло­г ичной организации
пространства даже после того, как он стал уделять совсем мало внимания личным делам и бытовым привычкам. Здесь он хранил несколько юве­лирно сработанных
инструментов, изготовленных им собственноручно.
Кроме того, Лоренс постиг ремесло типографского набора и научился работе с небольшим прессом для малотиражной печати, унаследованным им от отца. Джозеф
несколько десятилетий использовал его для публикации
35

собственных литературных произведений, в том числе
стихов, порой выходивших в необычно малом формате
и часто напечатанных на обратной стороне обойных
листов. Эту традицию самиздата Лоренс поддерживал в течение многих лет, когда в подвале дома 2306
по Бьюкенен-стрит в Детройте он печатал свои миниатюрные работы, кропотливо набирая мелкие шрифты
и закрепляя пластины на маленьком печатном прессе.
В процессе ознакомления с библиотекой своего отца,
то есть с той её частью, которая не была отправлена
в Анн-Арбор, Лоренс не только впитывал стили письма
разных авторов и перенимал творческие достижения
Джозефа в качестве типографа и издателя, но и перепечатал несколько знаковых произведений анархо-индивидуалистической традиции, самые ранние из которых
были написаны ещё в начале XIX века. Особенно ему
удались переиздания Такера и Джона Бэдкока.
Но всем этим Лоренс Лабади занимался в свобод­
ное время. Он начал работать во время Первой мировой
войны и отпахал приличный срок в автомобилестрое­
нии. Сначала, в 1918 году, он устроился на старое производство Continental Motors на Ист-Джефферсон-авеню
в Детройте; затем он также работал на Studebaker, Ford
и Chevrolet: в последней компании его приняли в коман­
ду высококвалифицированных эксперименталь­ных механиков, работавших в тесной связке с конструкто­ра­ми
в начале 1920-х годов. Но Лоренс часто менял места работы, поскольку не выносил тупости бригадиров и других
вышестоящих лиц. Есть некая ирония в том, что, проработав столько лет в автомобильной промышленности,
он так и не научился водить маши­н у. (Бытовала легенда,
что Бенджамин Такер даже ни разу не ездил на машине.) Во время Второй мировой войны Лоренс трудился
в нескольких мастерских, копил деньги с зарплаты
и после этого уже никогда не работал по своей основной
специальности. Наше с ним личное общение в основном
происходило на протяжении следующих пяти лет; в это
время я готовился к защите своих учёных степеней или
преподавал в Мичиганском университете.
Когда мы встретились впервые, Лоренс приехал
в Анн-Арбор на автобусе, и мы довольно долго беседо­
36

вали в южном кафетерии университетского студенче­
с­кого союза, где мы впо­с лед­с твии чаще всего и встре­
ча­лись в конце 1940-х годов. Ему нравилась тамошняя
атмо­сфера: полумрак, массивные дубовые столы с выцарапанными на них инициалами многих поколений
студентов, почти физическое ощущение почитания
традиций. Здесь редко можно было услышать, чтобы
кто-нибудь повышал голос, и бывали дни, когда за этими
столами кипели куда более интеллектуальные дискуссии, чем в лекториях университета. Лоренс любил кофе
и иногда упоминал другого кофемана — Джона Бэзила
Барнхилла, редактора знаменитого во времена Такера
журнала «The Eagle and the Serpent». (Генри Мойлен,
лондонский редактор журнала «The Individualist», возможно, единственного издания в мире, отстаивавшего
взгляды на кредитно-денежную систему, близкие к идеям Прудона/Такера/Лабади, однажды рассказал, как
после многих лет переписки потерял связь с Барнхиллом,
а затем получил от него загадочную открытку из больницы в Детройте, на которой было лишь несколько слов:
«Дорогой Мойлен! Кофе — это дьявол. Ваш, Барнхилл».)
Лоренсу обо мне рассказала Агнес Инглис, куратор
Собрания Лабади (по фамилии отца Лоренса), которое хранилось в общей библиотеке университетского
кампуса. Хотя я постоянно и в большом количестве
одалживал работы из этого собрания, а бесконечный
поток моих вопросов указывал на то, что мой интерес
был искренним и глубоким, при знакомстве Лоренс
вёл себя достаточно осторожно: ему были слишком
хоро­шо знакомы многочисленные дилетанты, глав­
ная способность которых — опошлять любую хорошую
тему или предмет. Мне понадобилось совсем немного
времени, чтобы убедить его, что для меня всё это не было
пустым развлечением, и после этого мы начали встречаться регулярно — в «Собрании», как мы его называли,
в кафетерии студенческого союза, а пару раз и дома
у Лоренса на Бьюкенен-стрит в Детройте.
Лоренс владел огромнейшей личной библиотекой,
многие вещи в которой дублировали материалы, хранившиеся в Анн-Арбор, однако немалую её часть составляла и его примечательная и объёмная переписка. Мы
37

«работали» даже во время еды: пока я готовил, Лоренс
зачитывал мне отрывки из копий его писем таким людям, как Генри Коэн, Голд О’Бэй, Э.К.Ригель, и многим
другим из тех, кто был вовлечён в кажущи­еся бесконечными попытки согласования идей, особенно в отношении кредитно-денежной системы. Именно благодаря
его пере­писке я впервые смог оценить, насколько ревностной была его страсть к логическому и как можно
более точному изложению мыслей, которая закономер­
но помогала ему мыслить более ясно и писать более
чётко, чем кто-либо из всех, кого мне доводилось читать
за долгие годы, за исключением разве что Такера.
В конце концов мы неизбежно возвращались
к «Собранию», поскольку большинство людей, которым было о нём известно, обычно ссылались на него.
На многих книгах из «Собрания» стояла пометка отца
Лоренса, «Джо», но за сорок с лишним лет с момента его
основания оно разрослось до поистине невероятных
размеров, в первую очередь благодаря упорному труду
и полной самоотдаче Агнес Инглис, которая была его
куратором до самой своей смерти в 1952 году.
В лице Лоренса и Агнес я нашёл первых и фактически
единственных увлечённых сторонников моего публицистического проекта, который в итоге вышел в свет
под названием «Люди против государства»; с момента
составления первого черновика до первой публикации
прошло пять лет. Лоренс полностью прочитал мою
работу в конце весны 1949 года, а 26 июня того же года
написал мне: «Я сомневаюсь, что кому-либо когда-либо
удастся проделать лучшую работу по теме, за которую
ты взялся».
Агнес настолько откровенно восхищалась моей рукописью, что своим энтузиазмом порой вгоняла меня
в краску, но для меня огромным стимулом была эта
безусловная поддержка людей, столь сведущих в этой
теме, которые к тому же были лично знакомы с некоторыми из деятелей, о которых я писал в своём исследовании, или же хранили память о них. Иногда
то, что я сам участвовал во всём этом с самого начала,
порождало во мне какое-то иррациональное суеверное
чувство, которое усилилось после нескольких недель,
38

проведённых мной за изучением материалов для своей
работы сначала в Нью-Хармони (штат Индиана) и позже
в Брентвуде (Лонг-Айленд).
Лоренс частично ознакомился с первыми тремя главами о Джосайе Уоррене в 1947 году, и некоторое время
мы вели переписку и беседовали о его идеях и работах.
Лоренс заметил, что из моего отчёта о материалах, обнаруженных мной в Нью-Хармони, он больше узнал
о Уоррене от меня, чем я от него, но я склонен считать,
что в этом смысле наш вклад был примерно одинаковым. Когда наши дискуссии проходили в «Собрании»,
в них участвовала и Агнес, которая с неисчерпаемой
энергией подростка помогала нам восстанавливать эту
давно забытую историю.
Мне кажется, и Лоренс, и я по-своему любили «Эгги» —
как мы иногда её называли (но только между собой.
Я не знаю, когда именно Лоренса стали называть «Лар­
ри», но это было уже после его отъезда из Мичигана.
Агнес ни разу не обратилась к нему иначе чем «Лоренс»,
как и все остальные его мичиганские знакомые 1940‑х годов, которых я встречал. Хотя его отца почти все по-дружески называли «Джо», обращение к его сыну «Ларри»
всегда резало мне слух, как если бы Такера наз­вали
«Бенни»), но никогда об этом не говорили, скорее дела­
ми выражая свои личные, обращённые внутрь себя,
подав­л яемые, невысказанные чувства. Сдаётся мне,
каждый из нас двоих сделал бы для неё что угодно,
но в случае с ней это было не так-то просто. Она начала называть меня уменьшительным именем, которое
использовали все мои коллеги, только через восемь
лет после нашего знакомства. Какой бы неформальный
характер ни приобретало наше общение, она никогда полностью не раскрывалась перед собеседником.
Мы познакомились с Агнес в 1943 году, а Лоренс к тому
времени знал её уже много лет.
Время от времени мы вместе обедали в столовой уни­верситетской лиги, и если ступени главной
библиотеки были скользкими ото льда, она позволяла
одному из нас взять её под руку — но только для того,
чтобы миновать опасные места; в противном случае
могло бы соз­д аться впечатление, что она утратила
39

независимость и больше не может самостоятельно позаботиться о себе. Эту чер­т у характера она сохранила,
даже приближаясь к восьмидесяти годам; это было для
неё по-настоящему важно. Я вспоминаю частые вегетарианские вечеринки по воскресеньям у неё в квартире недалеко от студенческого городка Мичиганского
университета: как все слу­шали её рассказы о захватывающих былых временах и воспоминания о личном
знакомстве с Эммой Гольдман, Ипполитом Гавелом,
Джоном Бе­верли Робинсоном и многими другими менее известны­ми, но не менее выда­ющимися людьми,
которых она узнала за многие годы со времён Первой
мировой войны. У неё было больше знакомых в радикальных кругах, чем у большинства присутствующих,
причём с учётом и тех, о ком они лишь читали в книгах.
(Еда на этих сбо­ри­щах почти всегда была одинаковой:
холодный паш­тет из варёных овощей, среди которых
особенно много было моркови, сваренные вкрутую яйца,
а на десерт — тосты из пшенич­ной муки грубого по­
мола с вишнёвым джемом и чай. Я мягко подшучи­вал
над её вегетарианскими убеждениями по поводу не­
до­п устимости убийства животных для пропитания,
и она признавала, что действительно не полностью
соответствует им — ведь она носит кожаную обувь.
Если бы она дожила до пластиковой революции, она могла бы полностью отказаться от обу­ви из натуральной
кожи и в свою очередь посмеяться надо мной. В своём
отказе от следования какой-либо политической системе
она была непоколе­бима по той же причине, по которой
была против убийства животных: она не разделяла никаких политических устремлений, достигаемых при посредстве убийства, даже если этих целей можно было
достичь путём всего одного убийства.)
В письме, которое Агнес написала вечером 28 октября 1951 года, она замечает: «Мне (почти) восемь­
десят один, я стала хрупкой и работаю уже не так, как
раньше, но всё идёт своим чередом. Моя жизнь наполнена смыслом». К тому времени Лоренс переехал
в Сафферн, а я — на север Иллинойса. Мы больше никогда не собирались в Анн-Арборе; Агнес Инглис умерла
там 29 января 1952 года.
40

Интеллектуальные взаимоотношения с Лоренсом
Лабади стали для меня аналогом формального обра­зо­
вания. В разговоре или переписке он готов был живь­ём
сожрать своего собеседника, стоило тому хоть в чём-то
поступиться здравым смыслом. Нетерпимость к глупцам была его жизненным кредо. Многие признавали,
что одним из лучших способов отвадить от себя тупиц было обратиться к Лоренсу. Непритязательность,
просто­та и меткость его текстов (которые Такер скорее
всего с восторгом печатал бы в «Liberty», живи Лабади
на несколько десятилетий раньше) составляли особый
авторский стиль, не покалеченный академическими канцеляризмами и склонностью к пустому трёпу,
причиной которых является паралич компромисса,
провоцируемый недугом фиктивной «объективности»
«наёмного» образования в рамках подрядного договора на семинары по углублённому сокрытию мнений
за техничным занавесом демонстративного равнодушия
или отчуждения.
Лоренс всегда развивал свои экономические и со­ци­
ально-политические идеи без перенасыщения их такими теологическими конструктами, как «естественные
права», «естественный закон», «объективная нравственность» и т. п., ибо значительная часть этих и родственных им догматов зиждется на политическом статусе их
выразителей и по большому счёту не поддаётся каким–­
либо попыткам доказать или опровергнуть эти идеи,
как и в случае со всеми религиозными постулатами; это
обстоятельство порождает нескончаемую аргумента­
цию, поощряемую всеми властями предержащими,
а также полное отсутствие возможности положить конец
этим спорам. (Если структуру рационального и равноправного либертарного общества нельзя осмыслить,
не прибегая к религиозной бутафории, то эту область
знаний можно с таким же успехом отдать на растерзание
иррационалистам, а заодно признать, что мир, не управляемый воображаемыми сущностями, невозможен.
Экономическая полемика погрязла в теологических
принципах; «ошибки» друг друга ревностно обличаются
на языке, словно почерпнутом из религиозных книг начала XVII века, а велеречивые диссертации о наиболее
41

вероятных прогнозах экономического поведения или
о системах, которые никогда не видели свет и вряд ли
когда-нибудь его увидят, защищаются с жаром, сравнимым разве что с горячностью споров о природе транссубстанциации в эпоху раннего христианства.)
Из всех разделов экономической теории Лоренс предпочитал рассуждать о деньгах. После Уоррена, а также
(и особенно) Прудона и Такера, он уважал лишь двоих
современных монетарных теоретиков: Хьюго Билграма
и Э. К. Ригеля. Единственными книгами, которые он когда-либо рекомендовал мне прочесть, были «Причина экономических кризисов» (The Cause of Business Depressions,
Нью-Йорк: 1913, переиздание: Бомбей, Индия, 1950)
Билграма и «Деньги свободного предпринимательства»
(Free Enterprise Money, Нью-Йорк, 1944) Ригеля. С последним Лоренс был знаком лично и считал его лучшим
после Билграма, однако при этом Лабади и Ригель вели
насыщенную переписку о некоторых моментах в книге
Э. К., которые вызывали у Лоренса вопросы.
Фактически вся история антигосударственной ин­
дивидуалистической мысли, начиная с Уоррена и Пру­
дона и до настоящего момента, неразрывно связана
с настойчивой необходимостью конкурировать с де­­
неж­­ными системами и эволюцией рыночного контроля над деньгами, кредитом и процентными став­ками.
И всё же для большинства «либертариев» это лекар­ство
оказалось слишком сильным: они упорно сохра­н яют
приверженность золотому стандарту, хотя по сущес­тву это
лишь немного видоизменённая версия государ­­ствен­­но­
го контроля денежной систе­мы, осу­ществля­е­мо­го по сго­
вору между ушлыми государст­венными фи­нансиста­ми
и крупными владельцами золота с привязкой валюты
к цене на оное, закреплён­ной соглашением; эта формула
контроля становится неуязвимой для свободной тор­говли
в золоте, особенно в свете частых принудительных корректировок цен на этот драгоценный металл. Очевидно,
что созданная таким образом система по своему действию
не будет сильно отличаться от существующих систем
фиатного капитала.
Мне довелось выслушать множество монологов
Лоренса о теории денег, иногда даже по телефону,
42

и в результате я лишь укреплялся в мысли, которую
обычно формулировал весьма просто: «Деньги — это то,
на что я могу что-нибудь купить», после чего Лоренс
упрекал меня в том, что я игнорировал функцию денег
как «средства накопления» и сосредоточивался лишь
на их функции как «средства обращения». При этом
Лоренс признавал, что мой подход разделяет подавляю­
щее большинство населения планеты.
Вероятно, Лоренсу мои взгляды казались слишком
«штирнерианскими». Он так и не смирился с тем, что
Такер оставил попытки экономического и финансово­
го анализа работ Штирнера, и воспринимал эту ситуацию в основном так, будто для дальнейшего развития
его взглядов достаточно было мнения и энтузиазма
Такера в период с 1881 по 1901 годы. Аналогичное угаса­
ние моего интереса к экономической теории и теории
денег в корне изменило наше общение, в то время как
я постепенно переезжал ближе к Западному побережью, а Лоренс обосновался на Восточном. Были времена, когда из-за расстояния, разделявшего нас, мы
подолгу не общались, и это молчание не прерывалось
ни одной из сторон. В 1951, а затем ещё раз в 1956 году
я провёл по несколько месяцев (с конца весны до начала осени) в девяти европейских странах. В пятьдесят
первом Лоренс был очень занят приведением хозяйства Борсоди в Сафферне, относящегося ещё к старой
«Школе жизни» 1930-х годов, в устраивающий его вид.
После возвращения я написал ему, отметив, что наша
переписка стала довольно нерегулярной. В поспешно
отправленном недатированном письме он отвечал: «Да,
мы уделяем друг другу примерно столько же внимания,
сколько уделяют друг другу братья», а в конце попросил:
«Расскажи мне что-нибудь о своей вылазке в Европку».
С другой стороны, были случаи, когда в ходе нашего
общения всплывали темы, вызывающие общий интерес, в результате чего переписка разгоралась с новой
силой. Хотя лично мы больше не встречались, общение
не прекратилось, будто наши пути не разошлись; теперь
мы обсуждали более глобальные вопросы и общие обстоятельства, сопутствующие тому, что можно назвать
«участью человека».
43

Так и должно было быть, поскольку я был убеждён,
что утомительные пререкания по поводу эко­­но­­миче­
с­­кой теории ни к чему не приведут, а идеи экономистов
похожи на идеи евангелистов: они так же недоказуемы, и в них можно только верить (или не верить). Мой
собственный опыт в качестве «бизнесмена» во второй
половине 60-х годов дал мне понять, что цена представляет собой в основном психологическое явление и больше отражает столкновение воли покупателя с волей
продавца, чем подчиняется факторам «спроса и предложения» или отражает производственные расходы;
зачастую цены берутся с потолка в порядке эксперимента, а иногда искусственно завы­шаются, а не снижаются, если товар не продаётся. Ана­логичным образом,
такую субстанцию, как деньги, скорее следует осмысливать как психологический фе­номен, а не углубляться
в теоре­тические построения. Объект, не обладающий
никакой действительной стоимостью, выступает в качестве основы денежного обме­на для большей части
населения земного шара, включая США, просто потому, что подавляющее большинство людей, через чьи
руки этот объект проходит, готовы мириться с фактом
отсутствия в деньгах какого-либо «обеспеченного» содержания или качес­тва и полностью этот факт осознают. Я до сих пор жду убедительного объяснения того,
каким образом не имеющий ценнос­ти материал может
служить средством обращения для сотен миллионов
людей в течение многих веков и при этом оставаться
практически не затронутым агрессивной критикой.
(Объёмы книг и разгово­ров о разоблачении денежной
системы парализуют своими невообразимыми масштабами, и, однако же, эта фантастическая индустрия, судя
по всему, не способ­на содействовать каким бы то ни было
изменениям; массы продолжают, не пикнув, обменивать товары и услуги на эти деньги, и всё происходящее
приобретает душок второсортной комедии благодаря
готовности обличителей «бесполезных бумажек» к приёму последних в значительных количествах в обмен
на продаваемые ими вещицы, ассортимент которых
простирается от редких материалов, например золота,
до новостных рассылок, информирующих покупателей
44

о том, что деньги, которыми они пользуются, — это
«плохо». Конечно, подобного рода анализ вызывает
у знатоков лишь улыбку, но они, в свою очередь, по сей
день пытаются объяснить нам, как работает экономика, подобно человеку, который пытается объяснить,
как работает ружьё, по дыму, идущему из его ствола
после выстрела.)
Что касается размышлений об «общей картине»,
здесь мы с Лоренсом лучше понимали друг друга, осо­
бен­но в 60-е. Время от времени мы обсуждали те­м у,
ко­т орой он касался в своих работах лишь косвен­но
и вскользь: полное отсутствие сведений о том, чтобы
ка­­кое-либо государство решило проблемы без­­ра­б о­­
ти­­­цы и инфляции одновременно. История эко­­но­­ми­­
ки не распола­га­ла такой информацией, да и мы сами
не могли припом­н ить, чтобы правительство какой-­
нибудь страны взя­лось решать сразу две упомя­н у­т ые
про­б лемы и действительно решило их; за них всегда
брались по отдельности, меняя их местами, когда средства устранения одной из них усугубляли другую, что
требовало разворота фокуса внимания, — и так по кругу.
В XX веке лишь чрезвычайные авторитарные режимы
пытались бороться с двумя этими проблемами разом,
хотя показной успех в действительности основывался
на косметических решениях, что порождало подавлен­
ную инфляцию и подавленную безработицу при различных степенях всепроникающего вмешательства
государства; казалось, ситуацию способна спасти
только война.
Лоренс как никто другой понимал, что частное
предпринимательство и свободное предпринимательство — это что угодно, но не синонимы; кроме него, этот
вопрос затрагивал Такер, но в других терминах и в других обстоятельствах. Что же касается более недавнего
прошлого, вот уже в течение шестидесяти лет армия
профессиональных антикоммунистов рассматривает
данную тему в терминах манихейского дуализма, где
сыны света, то есть капиталисты, противопоставляются демонам тьмы, то есть коммунистам. Однако
в конце 1960-х годов они с удивлением обнаружили, что
Большая промышленность, Большие деньги, Большая
45

коммерция и Большая агрономия (под контролем первых трёх) прекрасно функционируют и при Большом
коммунизме, а также что среди членов профсоюзов
больше противников коммунизма, чем среди богачей
и плутократов. Затем началось серьёзное расследование
этого глобального сговора с привлечением внимания
к Бильдербергской группе, Трёхсторонней комиссии
и остальным международным интриганам. Лоренс
в своём анализе добрался до самой сердцевины этого
вопроса задолго до того, как об него споткнулись велеречивые глашатаи правого и левого интеллектуального истеблишмента, начав разрабатывать собственные
версии происходящего.
Была одна тема, к которой мы возвращались много
раз и которая не имела ничего общего с текущими
событиями, мировой политикой и национальными
программами: это был сумбурный поток мыслей, изложенных в знаменитой книге «Сила есть право, или
Выживание наиболее приспособленных» (Might Is Right,
or the Survival of the Fittest), впервые увидевшей свет
в 1898 году под псевдонимом «Рагнар Редбёрд», которого
с тех пор никто так и не смог с уверенностью идентифицировать. Это несомненно самая провокационная
работа из когда-либо опубликованных; впоследствии
она переиздавалась в Англии в 1910 году и в США в 1927
и 1972 годах. За годы нашей дружбы Лоренс передал
мне несколько экземпляров «Силы»,один из которых —
в твёрдом переплёте — содержал его пометки на полях,
составленные по следам наших дискуссий: все они
были написаны его мелким чётким почерком и почти
все — красными чернилами. Мы начали обсуждение
этой работы и содержащихся в ней тезисов в конце 40-х
годов и впоследствии несколько раз к ним возвращались.
Одной из тем, о которой мы не уставали размыш­
лять, была полнейшая поглощённость «Редбёрда» фи­
зической силой как неотъемлемым средством реше­
ния всех важных вопросов, включая выживание.
Однако ни Лоренсу, ни мне не казалось, что этот
подход безого­в орочно верен с исторической точки
зре­н ия: ведь в раз­ное время появлялось множество
народов, кото­рым удавалось выживать — а некоторым
46

и подолгу, — основываясь на совершенно иной системе
ценностей. В своих стратегиях они воздерживались
от применения оружия и мускулов, вместо этого пола­
гаясь на хитрость, коварство, ложь, кляузничество, ма­
хинации, предательство, подтасовку фактов, обман,
неискренность и восторженную лесть — всё это было
характерно для многочисленных каст прихлебателей
и прочих паразитов, а также связанных с ними лакеев
любой тирании, долгоиграющей или краткосрочной,
и всё это мы наблюдаем в течение тысячелетий. Как бы то
ни было, мы оба пришли к выводу, что «Редбёрд» определённо отрицал бóльшую часть логической аргументации,
очевидно, укоренившейся в традиционном обществе.
Хотя темы, представляющие обоюдный интерес,
для обсуждения которых не приходилось бы прибегать к историческим материалам, появлялись доволь­
но редко, Лоренс без особого энтузиазма относился
к моей вовлечённости в преподавание истории. Я был
согласен с ним в том, что историческая память по большей части основана на биографиях всякого ворья.
Когда мы были в настроении поразмышлять о жизни
в масштабах вселенной, я заключал, что огромней­
шая часть истории нашего вида отражала слишком
большую степень заинтересованности в поступках
бесконечной когорты лжецов, воров и убийц, триум­
фаль­но правивших этим миром на протяжении мно­
гих веков. В своём неизменно мрачном и неуклонно
ухудшавшемся отношении к внутренним и иностранным делам Лоренс считал моё желание участвовать
в мирских делах — хотя бы и в столь ограниченной
форме и исключительно для развлечения от просмотра
этого шоу уродов — чем-то сродни поведению весёлого деревенского дурачка, старательно ухаживающего
за своим огородиком, который он разбил на склоне
действующего вулкана.
Начиная с 50-х годов, в течение следующих десяти лет содержание текстов Лоренса Лабади изменилось практически до неузнаваемости. Он взялся
за более широ­к ие темы и гораздо более глобальные
вопросы, чем проблемы микроэкономики, занимавшие его на протяжении стольких лет в начале его
47

интеллектуального пути. Основной причиной этого
резкого изменения направленности его работы было
его участие (сразу после войны) в делах децентралистского движения, вооду­шевлённого Ральфом Борсоди
и в особенности его главной помощницей — Милдред
Йенсен Лумис, инициативной и красноречивой активисткой, чья невероятная энергия в продвижении его
идей и программ стала важнейшим фактором распространения интереса к его образу жизни в течение двадцати пяти лет после окончания Второй мировой войны.
Знаменитая книга Борсоди «Эта уродливая цивилиза­
ция» (This Ugly Civilization, 1929) прогремела подобно
взрыву посреди растущего кошмара урбанистической
индустриализации задолго до появления на свет будущих модных и современных защитников окружающей
среды и экологов. Его уход от цивилизации и эксперименты с рациональным и логичным ведением хозяйства
на основе научного подхода в качестве альтернативного
образа жизни описаны в другой книге, «Побег из города»
(Flight From the City, 1933), которая также опередила своё
время и вдохновила множество людей на шаги в этом
направлении, хоть и запоздалые.
С 1946 года Борсоди и Лумис начинают формиро­
вать авангард своего «движения»: их идеи, работы
и достижения освещаются в нескольких журналах —
таких как «The Interpreter», «Balanced Living» и позже
«A Way Out». Миссис Лумис признавала историческую
преемственность идей, восходящих к работам Уоррена,
Спунера и Такера, с которыми её познакомил имен­но
Лоренс и которые её современники повторно открыва­
ли для себя, иногда даже на практике в рутине повседневной жизни. Эти идеи стали своего рода идеологической
основой для движения сторонников самообеспечения
и вошли в уже значительный к тому времени корпус доктрин, разработанных Борсоди и другими. В результате
некоторые выпуски периодики «Школы жизни» пред­
ста­в ­л яли собой незаурядные образцы публицистики,
и это в те времена — тридцать лет назад, — когда казалось, что Америке не светит ничего, кроме государства
всеобщего благосостояния и военного противостояния.
48

Примерно в то же время, когда Лоренс контактиро­
вал с децентралистами из «Школы жизни», в чём-то
схожее, но тем не менее независимое влияние на него
оказал психолог Теодор Шрёдер. Лоренс провёл много времени в его доме в Коннектикуте и много писал
мне о том, что они обсуждали. Я понял, что Лоренс
всё больше увлекается некоторыми теориями Шрёдера,
отзвуки которых прослеживаются в его эссе, написанных после 1950 года.
Разумеется, длительная связь Лоренса Лабади
со «Школой жизни» — это отдельная тема, о которой
мож­но говорить гораздо дольше, чем позво­л яет дан­
ный формат. Я упоминаю здесь его отношения с де­­
централис­т ами, поскольку они оказали большое
вли­­я­ние на его последующие работы, а также в первую
очередь потому, что в этот период Лоренс написал многие из лучших своих очерков. Покупка Лоренсом поместья в Сафферне, положившего начало «Школе жизни»
Борсоди, и его переезд туда в 1950 году, кажется, имеет
некое символическое значение, хотя Лоренс никогда
не пытался жить там так, как пятнадцать-двадцать лет
назад жила семья Борсоди. (После чего Борсоди уехал
в Индию и надолго обосновался там, распро­с траняя
свою версию децентрализованного прожи­в ания.)
Однако периодические издания под редакци­ей миссис Лумис были главным открытием, которое Лоренс
сделал для более широкого круга читателей, чем его
товарищи по переписке (включая вашего покорного
слугу); в них были напечатаны его письма и несколько
коротких работ.
В середине 1960-х годов в прозе Лоренса начинает доминировать тёмный пессимизм и уныние, и его
ра­б о­т ы становятся столь зловещими, что внушают
ужас даже редакторам почти всех радикальных журналов, и они отказываются их печатать. Как ни странно, одним из наиболее стойких его сторонников был
редактор журнала «Indian Libertarian», выходившего
в Бомбее, Арья Бхаван, напечатавший несколько текстов
Лоренса, которые, по понятным причинам, в Америке
остались практически незамеченными. Дважды —
в 1966 и 1967 годах — попытку издать несколько эссе
49

Лабади в специальных выпусках журнала «A Way Out»
предпринял молодой Герберт Роузмен, присоединившийся к этой школе одним из последних и по достоинству оценивший литературный стиль Лоренса.
Вообще говоря, мы с Лоренсом обсуждали возможность составления сборника текстов, которые, по его
мнению, были написаны наиболее умело, вскоре после
того, как издательство Libertarian Book Club опубликовало моё издание «Анархизма» (Anarchism) Пола Эльцбахе­
ра в 1960 году. Но тогда, да и позднее, он отреагировал
на это предложение настолько холодно, что в итоге
я бросил этот проект и начал работать над другими,
среди которых было первое почти за шестьдесят лет пе­
ре­из­дание книги «Единственный и его собственность»
Макса Штирнера, первое за сто лет переиздание сборника эссе Спунера «Это не измена» (No Treason), а также
первое за четыреста лет комбинированное франко-английское издание «Рассуждений о добровольном рабстве» (Discours de la Servitude voluntaire) Этьена де ла Боэси.
Также в эту серию вошло переиздание «Рабов долга» Джона Бэдкока — первое лет за тридцать, для чего
я воспользовался версией 1938 года, напечатанной
на знаменитом подвальном прессе Лоренса самиздатовским способом, (с незначительными исправлени­я­ми
и комментариями) и посвятил эту книгу Лабади. Вскоре
после этого, 15 марта 1973 года, я ещё раз предложил
ему выпустить избранные эссе в рамках этой серии.
Несколько недель мы обсуждали это по телефону и в переписке, и вот в начале ноября того же года я полетел
в Сафферн, чтобы, так сказать, наспех обсудить последние детали. Это была наша последняя встреча, хотя
после моего возвращения в Колорадо мы ещё несколько
раз созванивались.
Обычно выпуски подобных сборников сопровож­
даются хвалебной рецензией, содержащей тщательное и дотошное исследование вселенского смысла
данного текста, а также глубинный анализ личнос­т и
автора практически со всех сторон и попытку рас­
сказать читателю обо всех его мыслительных процессах, а в особенности — о его тайных идеологических
пристрастиях, и всё это настолько подробно, как
50

будто каждое предложение необходимо скармливать чи­тателю с ложечки, чтобы, предоставленный
самому себе, он после прочтения не дай бог не остался в не­доумении относительно того, что он только
что про­ч итал. Но в нашем сборнике статей нет ничего
настоль­ко претенциозного, что потребовало бы такой простран­ной речи. Я твёрдо убеждён, что Лоренс
Лабади, большую часть своей жизни бывший рабочим-самоучкой, писал достаточно прямо, чтобы его
понял любой человек с остатками здравого смысла и,
возможно, достаточным словарным запасом, а также
готовностью в случае чего перечитать особо непонят­
ные места. Лоренс не раз отмечал, что навык написа­
ния текстов дался ему с большим трудом (обычно
при этом он одновременно критиковал и нахваливал
мою, по его сло­вам, «непринуждённую способность»
выражать свои мысли на бумаге); все, кто находит его
тексты малопонятными, остаются перед ним в долгу — хотя бы из-за того, сколь сложный и долгий путь
ему пришлось пройти. Ну а что касается трусливых
лицеме­р ов, которые давным-давно сделали своим девизом наблюдение Воль­тера о том, что язык является
инструментом сокрытия мысли, то и они могут найти
для себя что-нибудь полезное в трудах самоучки, который так и не научился писать намеренно размыто.
Мы живём во времена такого сложносочинённого,
масштабного и изощрённого лицемерия, что немногие,
кажется, способны в принципе осознать его природу,
не говоря уже о том, чтобы иметь или обрести интеллектуальную остроту, необходимую для того, чтобы про­
р­ваться хотя бы через поверхностные наслоения всего
этого мракобесия. Самые громкие из властителей наших
дум ведут постоянную психологическую войну, всё
более оглушительно пропагандируя «баланс», «умеренность», «интеллектуальную и академическую свободу»,
«приоритет познания» и многие другие гражданские добродетели, как, например, «право выслушать аргументы
обеих сторон» и тому подобное (в мире вообще-то довольно мало тем, которые можно рассматривать только
с двух сторон, но сковывающие нас всех условности
начинаются именно с этого ущербного утверждения).
51

Таким образом, во имя борьбы со всем этим, принимая во внимание ускользающе малую степень веры
в искрен­ность этих и сопутствующих им довольно избитых словесных упражнений, очерки Лоренса Лабади
публикуются в качестве вклада в общее просвещение
идеологического сообщества и отражают выстраданные размышления отшельника-самоучки о мире и его
вечных вопросах в противовес куче отшлифованных
экивоков и умно сформулированных ложных аргументов, — куче, которая непрестанно растёт благодаря
толпам, бесконечно изрыгаемым системой формаль­
ного образования и сектором по производству идей,
заручившимся официальным благословлением и на­
делённым официальными же полномочиями. В подобных обстоятельствах тем из нас, кто ещё остаётся
на плаву, предлагается использовать этот сборник в качестве точки опоры в борьбе с явлением, которое Прудон
назвал «социальной проблемой».
— Джеймс Мартин

ЧАСТЬ 1
ПЕРИОД ДЕПРЕССИИ
С точки зрения целостности понимания, мышление должно быть
ясным, чётким и конкретным. Однако как разновидность социальной философии анархизм страдает от того недостатка, что он
не является позитивной теорией о дея­тельности людей. Скорее
его можно назвать негативной философией в том смысле, что
он пытается определить критерии максимально неприемлемого
вторжения в личную свободу каждого и предотвратить подобное
поведение. Вдобавок, в анархизме уделяется внимание наибольшему разнообразию форм индивидуального и социального поведения.
А кроме того, он пластичен и не чужд изменениям и развитию;
речь идёт о философии движе­ния в отличие от установившегося
состояния, о концеп­ции динамичного и «открытого» общества
в противоположность некой статичной системе социальных
отношений — иными словами, это путь, а не точка назначения.
В отличие от разных форм социализма или любого другого
предустановленного социального порядка, анархизм не стремится
озвучить чёткие директивы и указы­вать, кому и что полагается
делать. И если он рас­с матривает общество как организм, то как
организм особой природы — скорее смутной, чем явной, — изменчивый, живой, растущий, развивающийся, и поэтому с точки
зрения директив самое большее, на что может рассчитывать
анархизм, это на то, чтобы предельно широко охватить возможные формы индивидуального поведения.
Таким образом, анархию невозможно помыслить как некую
систему в обычном смысле этого слова, и, наверное, её отличает как раз то, что она отрицает возможность или правомерность подстройки людей под системы. Можно сказать, что хотя
анархический социум будет образован из сообществ, он вовсе не
станет и сам сообществом или организацией.
— Лоренс Лабади, 1939 г.

В 1930-х годах Лоренс Лабади писал наиболее продуктивно, и большую часть своих статей он опубликовал
в легендарном журнале Маркуса Грэма «Man!». Маркус
Грэм (1893–1985) был румынским иммигрантом, ставшим активным участником анархистского движения
в годы Первой мировой войны. Он публиковался в нескольких крупных анархистских издательствах (вклю­
чая «Free Society», редактором которого был Ипполит
Гавел), а после, в январе 1933 года, стал редактором
«Man!» (несмотря на травлю со стороны государства,
53

этот журнал продолжал издаваться вплоть до 1940 года,
когда правительство США всё-таки смогло его задушить).
Хотя Грэм отстаивал идеи анархо-коммунизма (и был
сторонником деятельной пропаганды, допускавшей
и политические убийства), он был человеком достаточ­но
широких взглядов, так что в «Man!» регулярно выходили
материалы, отражавшие точку зрения анархо-индивидуалистов, включая таких авторов, как Эмиль Арман
и Лабади (что касается Лабади, то ему удалось даже
уговорить Грэма переиздать очерки раннего американского анархиста Джосайи Уоррена). В годы расцвета
американского анархизма Грэм какое-то время проживал в Стэлтонской колонии, где, по словам Сэма
Долгоффа, «он ходил исключительно босиком, ел сырую
пищу, по большей части состоявшую из ореш­ков с изюмом, и отказывался пользоваться трактором, поскольку
механические средства не признавал; а кроме того он
не хотел проявлять насилие к лошадям, так что пахал
землю собственноручно». («Anarchist Voices», стр. 423).
Утверждалось, что он был фрукторианцем, однако, будучи ярым приверженцем антиполитического насилия,
на протяжении всей своей радикальной карьеры он
подвергался безжалостному преследованию со стороны властей; впрочем, попытки его депортации так
и не увенчались успехом, так как правительству не удалось с точностью установить страну его происхождения
(после ареста Грэма правительство США стало угрожать
ему депортацией, но ему удалось нарушить их планы:
в ходе напряжённых и интенсивных поисков он обнаружил небольшой американский городишко, сгоревший
дотла вместе со всеми архивными записями, и заявил,
что там-то он и появился на свет). В качестве последней
и отчаянной попытки от него избавиться правительство США фактически предложило Грэму финансовое
и политическое содействие, лишь бы он согласился
перебраться в любую страну по своему выбору... а если
потребуется — то даже и нелегально!
Несмотря на то, что в какой-то момент «Man!» прекратил своё существование благодаря преследованию,
которому подвергались его издатели со стороны сил правопорядка, Грэм оставался писателем-революционером
54

всю свою жизнь и публиковался в таких журналах, как
«L'Adunata dei Refrattari», «Resistance», «The Match!»,
«Black Flag» и «Anarchy» (а кроме того составил весьма ценную «Антологию революционной поэзии»
(An Anthology of Revolutionary Poetry)), вплоть до своей
смерти в Калифорнии в 1985 году.
Будучи фигурой противоречивой и скандальной
(Эмма Гольдман однажды назвала его «шустрой отравой») и отличаясь крайне вспыльчивым характером,
Грэм пользовался поддержкой преимуществен­но со стороны итальянских анархистов-галлеанистов, ко­торых
его воинственный задор приводил в восхищение. По­
добно Грэму, Лабади слыл весьма неоднознач­ной персоной и снискал скандальную славу благодаря тому
восторгу, с каким он забивал священных коров, так что
в этом смысле их «альянс» был вполне закономерен.
Вот как отзывался о своём друге Джеймс Мартин после
его кончины:
Ничто не доставляло Лоренсу столько радости, как
хорошая перепалка, а если поводов для этого не находилось, он всегда был готов приложить к этому руку
с присущим ему озорством, хотя и без всякого злого
умысла. Лоренс упивался своим амплуа брюзги и время
от времени отпускал туманные намёки в том духе,
что ему необходимо «играть свою роль». Любой, кто
хотя бы бегло ознакомился с содержимым его переписки,
согласится со мной в том, что Лоренсу явно нравилось
выступать агентом-провокатором, разжигающим
яростные споры.
Вдобавок ко всему, в 1930-е годы в наследство Лоренсу
достался мимеограф, прежними владельцами которого
были Джон Скотт и Джо Энн Бёрбэнк, — оба они работали учителями в Стэлтонской и Мохеганской современных школах (с помощью этого мимеографа Скотт
и Бёрбэнк печатали свой журнал «Мать-земля: листок
о либер­тарном фермерстве, посвящённый воплощению
в жизнь анархических идей Генри Торо» (Mother Earth:
A Libertarian Farm Paper Devoted to The Life of Thoreauvian
Anarchy), издававшийся с 1933 по 1934 годы). Починив
этот аппарат, Лабади стал печатать на нём свою сдержанную, но весьма полемическую газету «Discussion:
55

A Journal For Free Spirits» (на её полосах нашлось место для множества радикальных авторов, некоторые
из которых прина­д лежали ещё к первоначальному
кружку Такера, включая и Стивена Т. Баингтона, искавшего площадку, где он мог бы высказывать свои
маргинальные взгляды; формат журнала, в котором поощрялись активные дискуссии и дебаты, разворачивавшиеся в переписке, способствовал созданию атмосферы
«брат­ской близости» между редактором и аудиторией —
в результате возникло своеобразное братство читателей, исключённых из сложившегося политического
диалога между представителями правящей элиты).
Этому мимеографу суждено было сыграть ключевую
роль в судьбе тех трудов, которым Лабади посвятил
свою жизнь: с его помощью он издал целый ряд малотиражных самиздатовских публикаций всевозможной
анархистской классики, исполненных по всем канонам
высокого типограф­с­ко­го искусства и отобранных на основе его предпочтений. Что касается типографской
эстетики, каждое из этих изданий представляет собой
шедевр, в котором просматривается дотошное внимание к мелочам, выраженное, в том числе, в богатом
графическом оформлении и обилии авторских гравюр,
сработанных вручную на деревянных пластинах; среди
изданных Лабади памфлетов был бессмертный очерк
Джона Бэдкока «Рабы долга», а также статьи других
всеми забытых анархистов из американского прошлого,
включая Вольтарину Де Клер, Джеймса Л. Уолкера, Джона
Беверли Робинсона, Генри Эпплтона и его собственного отца, Джозефа Лабади. Помимо этого он воскресил
из мёртвых и кое-что из забытого наследия, включая
«Отношение анархизма к промышленным альянсам» —
тезисы Такера по поводу проблемы трестов из его чикагского выступления перед участниками Национальной
гражданской федерации (National Civic Federation) аж
в 1899 году! Эта ода смертной тоске призвана доказать,
что экономика и впрямь является «мрачной наукой»,
однако Лабади переиздал её в качестве прелюдии к публикации своей многолетней перепис­к и с уже пожилым
Бенджамином Такером. Вот что по этому поводу сообщает Карлотта Андерсон в своей книге:
56

Лоренс, которому тогда было тридцать пять лет, отправил стопку своих буклетов в Монако тогда уже семидесятидевятилетнему Такеру в качестве приглашения
для знакомства. Тот указал на кое-какие опечатки,
но в целом, судя по всему, прочитанным остался доволен. На протяжении последующих пяти лет Лоренс
отпра­вил Такеру несколько хвалебных писем, описывая
себя как человека, заинтересованного в популяризации
анархиз­ма, «хотя и не энтузиаста», — впрочем, указывая, что величайшим философом из всех, о которых ему
доводилось слышать, он считает Прудона. Он пришёл
к выводу, что индивидуалистская ветвь анархизма «фактически мертва». Такер согласился и в подтверждение
этому подарил Лоренсу фотокарточку с посвящением
«единственному из молодых людей, который, на моей
памяти, будучи отпрыском прославленного Анархиста,
считал бы наивысшим своим призванием продолжать
эту битву, невзирая на то, что дело это может оказаться безнадёжным».
Лоренс признался Такеру, что, в отличие от своего
отца, он был типом «асоциальным», эгоцентричным,
раздражительным и склонным к затворничеству,
и в его письмах мы находим такие слова: «лет пятнад­
цать назад меня охватил беспросветный пессимизм —
это случилось после того, как я погрузился в чтение
Шопенгауэра». И в то же время он не вполне признавал­
ся Такеру в том, насколько глубоко он разделял идеи
индивидуализма. Остаток своей жизни Лоренс посвятил их развитию. В 1933 году — в тот же год, когда
завязалась его переписка с Такером — он опубликовал
эссе «Анархизм в приложении к экономике» (Anarchism
Applied to Economics), ставшее первым из нескольких
сотен очерков, написанных им в течение последующих
тридцати с лишним лет. Поначалу он сосредоточил
свою критику на тех проявлениях зла, причиной которых,
по его мнению, служила монополизация денег и банковских услуг, а в дальнейшем переключился на освещение
анархистского подхода к решению таких проблем, как
образование, расизм и религия, равно как и проблем,
свойственных исключительно двадцатому столетию,
57

включая Вьетнамский конфликт и угрозу ядерной войны.
Многие из этих — зачастую блистательных — разборов
в конечном счёте были опубликованы на страницах
малоизвестных радикальных изданий.
Немалая часть из того, что было написано Лабади в этот
период, посвящалась разбору того, что он на­зы­вал проявлениями альтруизма и патернализма (счи­тая их идео­
логическими завесами для сокрытия гнусных фактов),
и беспощадной критике апатичного стада пролетари­
ев, крепко подсевших на подачки из волшебно­го фонтана экономики, которой заправля­ло государ­ство. Надо
полагать, что, являясь последним факелоносцем тра­
ди­ц ии, практически забытой в 1930-х и 1940-х годах,
с точки зрения его философ­ской позиции Лабади был
одиноким человеком. В отличие от своих современ­­ни­
ков, Лабади не был готов идти на компро­миссы, оправдываться или делать скидку на обстоятельства и никогда
не поступался принципами индивидуализма. По его
мнению, коммунизм и анархо-коммунизм были наваждением и капканом, поскольку в них не придаётся
никакого значения той неразрывной связи, которая
существует между усилием и вознаграждением, и игнорируется всё, что известно о человеческой природе,
через отрицание того факта, что наивысшей жизненной
потребностью является личный интерес. Начиная ещё
с 1930-х годов, в своих статьях он раз за разом спрашивал,
каким чудесным образом личный интерес превращается в самопожертвование, если речь идёт о животном
под названием человек? Каким образом можно было
бы от оперирующего в на­с тоящем личного интереса
со­вершить скачок к достижению коммунистического «идеала» в буду­щем? При этом речь вовсе не о том,
что Лабади якобы считал, что анархия достижима
без взаимопомощи, а о том, что, по его мнению, было
бы довольно сомнительным предприятием конструировать целую философию на основе одной лишь сентиментальности и солидарности — и по этой причине он
горько сокрушался насчёт того, что термин «анархизм»
был узурпирован и опошлен с лёгкой руки коммунистов
и синдикалистских прохиндеев, которые в то время
фактически «командовали парадом».
58

Эгоизм. Сдаётся мне, всем людям свойствен эгоизм.
Однако я вкладываю в этот термин иной смысл, чем вы.
Быть эгоистом означает стремиться к удовлетворению своих собственных желаний. То, что принято
называть альтруизмом, как правило, представляет
собой тот же эгоизм, хотя и другого уровня, то есть
ориентированный на достижение более долгосрочных
целей. Альтруистом является тот, кто считает, что
он отстаивает интересы кого-то другого: то есть альтруист — это либо лицемер, либо болван. Практически
каждая форма тирании обосновывалась тем, что она
призвана служить альтруистическим целям. Каждый
деспот является альтруистом. Все политики — альтруисты. А если наш мир населён одними альтруистами,
то чем он отличается от мира, населённого теми,
кто суёт свой нос не в свои дела? Прошу, избавьте нас
от альтруистов, ибо я не собираюсь преклонять колени
перед всякими призраками!
— Лоренс Лабади, 1937 г.

Выражаясь предельно кратко, Лабади смог чётко обозначить полоумную тенденцию, по-прежнему слишком распространённую среди мнимых противников
авто­ритаризма, склонных судить о «революционнос­
ти» не­к о­е го политического к урса, исходя из его
декла­раций, нежели из его результатов (попутно оста­
навливаясь на каждом нюансе двуличной пропаганды и того сумбура, что царит в этом мире). Даже
сами по себе фи­л ан­­­тропические или «гуманитарные» устремления, пред­у преждает он, зачастую обретают куда более гу­бительную форму, превращаясь
в неприкрытую борьбу за власть или в проявления ресентимента — равно как и в тоталитарный импульс к получению удовлетво­рения, обнаруживаемый в дей­ствиях
спасителей, высту­пающих от имени беспомощных
масс (неизбежная эмбриональная модель тотального государства). От внимания Лабади не ускользнул
тот факт, что, начиная с Эпохи террора во Франции
и заканчивая коммунистическим Гулагом, едва ли
можно найти пример того, чтобы мотивом для очередных зверств не послужили самые высокие идеалы,
59

благородные фанта­зии и фи­лантропические абстракции, и в этом смысле его поис­тине выдающийся вклад
заключается в том, что он смог выставить на всеобщее
обозрение ту ахинею, которая прячется под маской
коллекти­вист­ской идеологии и практики. Учитывая
атмосферу того десятилетия, Лабади проявил немалую дерзость, кото­рая особенно сквозит в его отношении к нечистоплотным и крикливым апологетам
комму­нистического режима в России, без умолку воспевающим его успехи (тотальное истребление всех, кто
противостоял коммунистическому режиму, включая
и анархистов, осуществлялось намерен­но и планомер­
но, и эта державничес­к ая мясорубка воспевалась радикальными американскими обожателями как эдакая
форма «социальной инженерии»). Лабади удалось непредвзято проанализировать жажду власти самозваных
гуманитариев, провозгласивших «коллективное благо»
в качестве символа веры, однако его работа скорее всего
будет сочтена реакционной и не принята во внимание
теми постмарксистами и антигосударственными проходимцами от коммунистов, которые, подобно пара­
зитам, экспроприировали современный анархический
дискурс (со всеми их бесконечными песнями по поводу
«обобществления» и прочими лежалыми теориями,
включая откровенно полоумный лепет касательно невидимых «грядущих восстаний», не имеющий под собой
абсолютно никаких оснований, кроме слепой надежды
на то, что такова реальность вещей). Подобная разновидность второсорт­ных «умозрительных концепций» уже
продемонстрировала свою полную несостоятельность
в контексте анархизма, и от неё следовало бы избавиться
подобно тому, как змея сбрасывает с себя прошлогоднюю
чешую. Настал черёд и читателю этих строк ощутить
на себе полный эффект едкой антиколлективистской
прозы Лабади, написанной в годы Великой депрессии, чтобы наконец-то начать этот весьма запоздалый
обряд экзорцизма.
— Хорд

ОТЕЦ ФАШИЗМА

Вкратце фашизм можно охарактеризовать как не­­
охотную уступчивость капиталистов перед лицом пра­
вительственной регламентации по причине всё во­з­
растающей неспособности удовлетворить потреб­нос­­
ти страны, основываясь на принципе одностороннего
накопления благ. Этому сопутствует непреклонная решимость подавлять силой любые выражения недовольства среди населения. Фашизм разрастается более или
менее революционным путём, в зависимости от того,
насколько демократическим является режим в конкретной стране, и от активности революционно­го рабочего движения. Если говорить об Америке, поголовное
членство в Национальной стрелковой ассоциа­ции может служить главным свидетельством набирающей
оборо­т ы «фашизации» — тенденции, в значительной
мере ускользающей от взгляда как по причине укоренившегося здесь культа личной свободы, так и в силу от­
сутствия жизнеспособного революционного рабочего
движения. В данной статье мы рассмотрим ещё один
важный фактор, оказывающий заметное влияние на текущее экономическое положение.
С тех самых пор как зародилась дисциплина «науч­­
ного социализма», на любые попытки улучшить по­
ло­же­ние рода людского последователи Карла Маркса
навешивали ярлык «утопизма». Никто даже не от­ва­
жи­­­вался на то, чтобы поставить под сомне­н ие столь
зна­чимый — с точки зрения социологии — вклад в практику ра­д икальных движений, который принадлежит
этому великому мыслителю. Однако было бы весьма
недальновидно пытаться замести под ковёр неудоб­ные
факты или закрывать глаза на множество допущенных
им ошибок и ложных интерпретаций. Давайте не будем
61

возвеличивать его до уровня божества. Кажется странным, что его сторонники, так яростно опровергающие
теорию о «роли личности в истории», в то же самое
время возносят его на столь высокий пьедестал. Не будь
Маркс знаком с работами Прудона, ему можно было
бы простить его невежество в вопросах экономики —
неве­жество, в силу которого он предложил коммунизм
в качестве решения экономических проблем — лишь
на том основании, что экономичес­кая на­у ка того вре­
ме­ни на­ходилась, образно говоря, на столь же плачев­
ном уров­н е. Если послушать его по­­сле­д ователей,
вый­дет, что Маркс был Пророком, «уму которого подвластно всё на свете». Невежество и чван­ство этих ко­
медиантов от социологии не заслуживает ничего,
кроме насмешек и осуждения. Своим болезненным
не­п риятием всякой критики доктринё­­ры истинного
откровения лишь демонстрируют, что их позиция может считаться какой угодно, только не научной. А то,
что они со всей охотой и без всяких на то оснований
готовы списывать на злонамеренность или скудоумие
не только своих оппонентов, но и своих же сторонни­
ков, дерзнувших предложить альтерна­т ивную интерпретацию их библии, «Das Kapital», говорит о таком
уровне нетерпи­мости и фанатизма, превзойти который
было бы по силам лишь самым отъявленным из религиозных мракобесов. Да и самому Марксу двуличие
было отнюдь не чуждо. Чего стоит тот оголтелый оппортунизм, с которым он принялся строчить поклёпы
и плести интриги, чтобы подмять под себя Первый
интернационал. Свои­м и нападками на собратьев-революционеров — куда более чистосердечного Бакунина
и гораздо более сведущего в экономике Прудона — он
продемонстрировал эгоистическое убожество своей
натуры. Его последователям присущи все те же качества,
и они переняли такую же тактику.
Осуждать — значит совать палки в колёса, и марксисты всегда смотрели свысока на любые революционные
и реформистские группы. «Хороший ли это марксизм?»
Таков единственный критерий в методичке истинно верующих. Если ответ отрицательный, к чёрту его, а вмес­те
с ним и ту сволочь, что его проповедует.
62

Марксистская концепция исторического мате­
ри­­­а­л изма, с его нотками фатализма, стремится утешать и вводить в ступор тех, кто подпал под влияние
марк­с истов. Именно вымученные трюизмы Маркса
при­д а­ю т вес всем его работам. Однако этот акцент
на экономическом детерминизме привёл к па­раличу
мысли и воли. Похоже, с тех пор как он по­к и­­нул сей
мир, его последователям было больше не­че­го пре­д ло­
жить. Они трепетно и с нетерпением ждут «ре­волюции».
При этом удачный момент может подвернуться только
во время экономических кри­зисов. От нас требуется
залечь на дно и терпеливо ждать, когда всё покатится
к чёртовой матери, и даже думать о том, чтобы приблизить этот момент, непозволитель­но, если, ко­нечно, мы
не хотим показаться утописта­м и. Такое трагикомичное отношение сохранялось в течение как минимум
пятидесяти лет, на протяже­нии которых каждый цикл
депрессии сопровождался радостными воплями, слов­
но он был провозвестни­ком «революции». Хотя те, кто
понимает логику капитализма, не видят парадокса в том,
что де­п рессии являются мощным фактором, играю­
щим ему на руку. Но даже верховные жрецы ревизионизма пренебрега­ют всем тем, что они презрительно
именуют «попытками улучшить капитализм»; ничто
не в силах спасти человеческий род, за исключением,
разве что, противоестественного и тиранического режима под названием коммунизм.
Теория и практика классовой борьбы — в той трактовке, которую предлагают марксисты, — заключается
в том, чтобы стравить между собой те слои общества,
которые в противном случае могли бы объединить
усилия для достижения желаемых целей. Идёт ли речь
о «мелких буржуа», малых предпринимателях или фермерах — до тех пор, пока они не окажутся в абсолютной нищете, от них не будет никакого толку, а когда
настанет благоприятный момент, всех их можно будет
прижать к ногтю. Любой, кто ещё не пролетаризировался, кто ещё не взрастил в себе «классовое сознание»,
является вра­гом пролетариата, а следовательно, врагом
прогрес­с а и всего человеческого рода. Реальные последствия такого фанатизма вполне очевидны. Ничто
63

не сравнит­с я с тем удовольствием, какое доставляют
речи бессильных тиранов, облачённых в плащи революционеров и рассуждающих о том, что они будут
делать — или, точнее, что будет делать за них историче­
с­кая необходимость — во имя социальной революции.
Марксисты традиционно презирают свободу. «Сво­
бода — концепция буржуазная», — заявлял Ленин,
апостол Пётр марксизма. А заклеймить что-то как «бур­
жуазное» означает перевести это в разряд вещей, достойных презрения. Они утверждают, что реализуют
идеалы анархизма, и в то же время объявляют, что
анар­х ия царит уже сейчас, называя анархистов утопистами и обличая анархизм как недостижимую мечту.
«Ну и что же такое Свобода?» — с кривой ухмылкой спрашивают они. Достаточно очевидно, что такое от­ноше­
ние провоцирует антилибертарную реакцию. Какие
могут оставаться вопросы касательно мировоззрения
этих зачаточных деспотов.
Сегодняшний марксизм — со всей его поверхнос­т­
ной экономической теорией, с его фатализмом, мета­­
фи­зической социологией, игрой на чувствах людей
неве­жественных и отчаявшихся, прославлением не­
на­вис­т и и насилия — настолько оторван от реально­
с­т и, что превратился в религию, причём в той фазе,
в кото­рую неизбежно вырождаются они все, — когда
допус­кается спорить лишь по поводу отдельных поло­
жений доктрины. Сегодняшний марксизм — это искусство схоластики вокруг того, «что же на самом деле
хотел сказать Маркс». А все, кто не готов соглашаться
с этими косными и со­м ­н ительными истина­м и, объявляются реакционерами, а то и попросту контрой.
И хотя было бы несправедливо приписывать Марксу
автор­с тво всего того дебилизма, в который с головой погрузились его так называемые последователи,
не стоит забывать о догматизме, свойственном лично
ему, а все его ин­фантильные ошибки должны получить
должную оцен­к у, поскольку они определённо сыграли
немалую роль. Считается, что монополия на прогресс
принадлежит пролетариям. И если в произведении
искусства не обыгрывается сюжет «классовой борьбы»,
а в романе не содержится указаний на то, что его автор
64

должным образом понимает смысл таких категорий,
как «прибавочная стоимость» или «диалектический
материализм», то всё это не имеет ни­какого отношения
к искусству.
Путаная и метафизическая критика, постанов­к а
не­н ужных задач и оппортунистический подход к их
ре­­шению — с лёгкой руки Маркса был поставлен крест
на всех обнадёживающих попытках достичь осмыс­­­­лен­­
ных экономических целей. Его одер­ж имость то­таль­­ным
государственным контролем пред­­у­г ото­ви­ла то, что
во имя социализма поли­ти­чес­к ие системы возло­ж или
на себя ещё более широкие функ­­ции и полномо­ч ия.
Ибо кто усомнит­с я в том, что вся­­кое правительство
должно в первую очередь заботить­с я о благополучии
народа, как и в том, что чем больше функций оно на себя
берёт, тем более «революцион­ной» является его роль?
Разве не очевидно, что социалистические партии все­
гда самым активным образом продвигали эту повест­
ку? Единственное, что, с точки зре­н ия ортодоксии,
на это можно было бы возразить, это что на практике
всё идёт не так гладко. Эволюция не­возможна; про­
гресс гарантирует лишь «революция». Сам-то Маркс
был достаточно проницательным, чтобы осознавать,
что его скороспелая концепция мирозда­н ия имеет
шансы на то, чтобы воплотиться в жизнь, лишь в результате кровопролитной революции. Тупость и жестокость капи­тализма предлагается заменить тупостью
и жестокостью коммунизма. Насилие порождает на­
силие. И, как и в случае с ком­м у­нистами, на словах от­
вер­гающими насилие, которое якобы является лишь
необхо­д имой мерой для борьбы с насилием капиталистическим, та же риторика исходит и от фашистов.
Кровожадность фашистов, по большому счёту, объ­
я­с няется необходимостью сдерживать рас­п ростра­
не­­­­­­­ние коммунизма. И разве не очевидно, что своей
де­­я­т ель­­­нос­т ью социалисты и комму­н исты — эта Ве­­­­
ли­­­кая марксистская ре­а кция, использующая любую
воз­­мож­ность, чтобы иско­ренить эконо­мичес­кое не­­ра­вен­
ство, — как раз и способ­ствовали возникнове­нию такой
ситуации, при которой выбор огра­ничи­вал­ся лишь двумя этими альтернативами? С точки зрения марксистов,
65

революция — это когда меняются не умо­настро­­е­ния,
а «условия». Комму­ни­сти­чес­кая но­мен­к латура России
смогла изменить и те, и другие. Когда фанатич­но на­
стро­е­н­ная группа вос­пользова­­лась об­с та­­новкой во­ца­
рив­ше­г о­с я в России революцион­­­­но­­го хаоса, захва­т ив
в свои руки власть после рево­люции, ко­­торую «марк­
систский анализ» не был в состоянии да­же предви­деть,
разве они не взяли на вооружение ме­тоды инквизиции,
чтобы изменить первоначаль­н ую революционную повестку, выраженную в таких лозунгах, как «землю —
крестьянам» и «вся власть — Со­в етам»? Вар­в арское
насажде­­ние марксистской иде­­ологии — это, конечно,
под­лин­ный образец «на­у ч­нос­ти». Создаётся впечатление,
что убе­дитель­ность марксизма, успешно отучив­шего
про­г рессив­ные слои общества думать своей головой
и прово­д ить в жизнь осмысленные реформы, наряду с запоздалыми попытками воплотить эту «науку»
на практике в тех странах, где не очень-то наблюда­
лось то чу­десное сочетание условий, которое могло
бы гарантировать успех в этом деле, не может привести ни к чему, кроме как пробудить ответное насилие
в лице фашизма.
Нетрудно поверить, что, если бы марксистский со­
циализм не завладел умами, «социальная проблема»
в наши дни была бы уже в значительной степени ре­
шена. В той же мере, в какой капиталисты способствуют
укреплению репутации коммунизма как жизнеспо­
собной системы, коммунисты являются успешными
пособниками фашизма, который они на словах клей­
мят своим заклятым врагом. И если кто-то достоин того,
чтобы носить гордый титул «Отца фашизма», не нужно
никаких метафизических ухищрений, чтобы понять, что
достоин его лишь один из великих, хотя и заблудших
гениев — Карл Маркс.
Откуда берётся фашизм?
С тех самых пор как Карл Маркс изобрёл «научный социализм», эксперты в области социологии рассказывали
изумлённой публике на еженедельных «радикальных»
собраниях, что мир катится в бездну, а улицы со дня
66

на день заполнят толпы оборванцев, и тогда они, наконец, созреют, чтобы присоединиться к авангарду
избранных, которым предстоит пришлёпнуть множество пакостных капиталистов и установить диктатуру
пролетариата, чтобы всё исправить и в нужное время
сойти со сцены, превратив некогда охваченный неве­
жеством и страданием мир в цветущий райский сад.
Всё это воспринималось как святая истина, ибо то были
слова самого Пророка Маркса. Исходя из некоего диалектического процесса, он научно доказал, что подлые
боссы, живущие по принципу «мне пирог, тебе — объедки», не так уж хорошо обращались со сво­и ми рабочими — причём, конечно же, эти последние были
не в состоя­нии уразуметь это сами. Всё, о чём сообщал
господин Маркс, считалось научно обоснованным, а всё,
что говорили другие, относилось к разряду утопии,
то есть приравнивалось к маразму. Маркс претендовал
на то, что он постиг все тайны этого мира, а любой, кто
осмеливался в этом усомниться, объявлялся либо шпионом на службе у коварныхбуржуев, либо лжецом, либо
жуликом, а возможно и всеми сразу. Впрочем, в любом
случае событиям надлежало развиваться в точности так,
как он предсказал, нравилось это кому-нибудь или нет.
Разумеется, то и дело появлялись недоброжелате­ли, пытавшиеся препятствовать естественному ходу собы­
тий, так что в нужное время их требовалось устранить
лишь для того, чтобы всё шло своим чередом, чтобы
в каком-то смысле позволить свершиться Неизбежности,
направляя её в нужное русло, если она вдруг случайно
отклонится от курса.
Эту самобытную сказку скармливали ошарашенно­
му пролетариату на протяжении последних семидесяти
пяти лет. Она давала им утешение и стала хорошей
заменой для способности мыслить самостоятельно, поскольку теперь у них не вызывало сомнений, что всё, что
от них требовалось, это сидеть сложа руки и ждать, пока
старая добрая историческая необходимость не возвестит
о достижении земли обетованной, конечно, не без помощи учёных мужей. Подобно адвентистам седьмого
дня, в каждом новом цикле экономической депрессии
они видели мессию революции, до которой, разумеется,
67

каждый раз было рукой подать, что роднило её с обещанным Гувером благоденствием. Раз за разом они
ожидали, что этот призрачный монстр под названием
«Капиталистическая система» вот-вот рухнет до основания. И в этот момент на сцену надлежало выйти
учёным мужам с их детальными планами установле­
ния кооперативной республики, чтобы растолковать
народу, как добиться того, чтобы производство основывалось на принципе принесения пользы, а не прибыли.
Журавль должен спуститься с неба прямо на землю,
причём уже в самое ближайшее время.
Эти идеи, в их совокупности, казались столь убедительными не только благодаря тем вымученным
трюизмам, что пронизывали все эти басни, но и в силу
множества обоснованных и оригинальных умозаклю­
чений. Дошло даже до того, что многие из тех, кто
называли себя анархистами и выражали серьёзные
сомне­н ия по поводу того, что вышеозначенная Не­
избежность играет столь уж важную роль, с неохотой
признали, что продвигаемая господином Марксом повестка имела под собой научные основания, из чего
ими делался вывод о том, что их собственная линия
этим похвастаться не могла, а потому они были вынуждены отступить, положив человеческие амбиции
в основу и своей программы.
Впрочем, вполне вероятно, что, даже если бы столь
видный Учёный, как Маркс, не соизволил открыть людям глаза, они бы всё равно осознали, что дела в мире
обстоят не столь уж и хорошо, и, возможно, предприняли бы по этому поводу какие-нибудь шаги. По сути,
как мы знаем из книг, кое-кто и в самом деле пытался
эти шаги предпринять, однако каждый раз появлялся
какой-нибудь марксист и заявлял, что всё это беспо­
лезно и что нужно лишь ждать, пока всё не покатится
к чёртовой матери — в точности как на это указывал
Маркс. Каждый, кто озвучивал хоть какую-нибудь
конструктивную идею, объявлялся никчёмным реформатором, навле­к ая на себя шквальную критику
и встречая самое упорное противодействие со всех
сторон. В результате мы можем лишь констатировать,
что с тех пор как Великий мыслитель изрёк Слово
68

истины, не было достигнуто почти никаких практических результатов.
И действительно — хотите верьте, хотите нет — за всё
то время, пока эти комедианты от социологии обсасывали эту унылую и нескончаемую байку (а любой,
кто отклонялся от заданного сценария, не говоря уже
о том, чтобы пытаться переосмыслить или как-то иначе истолковать слова нашего прорицателя, сразу же
объявлялся оппортунистом или шарлатаном), не было
сделано ровным счётом ничего, что могло бы улучшить
человеческий удел, а события в мире стали принимать
ещё более пугающий оборот, услаждая интеллект этих
научных революционеров.
И вот однажды некая группа предприимчивых людей, не желающих бесконечно дожидаться Неизбежного,
или, тем более, рисковать своими властными и грабительскими привилегиями, исхитрилась выстроить
корпоративное государство или некую его разновидность, а полученный результат они окрестили Фашиз­
мом. Скорость, с которой происходил этот процесс,
могла варьироваться в зависимости от зрелости демократии в конкретной стране и от того, в какой степени
Охот­н икам до власти удавалось обольстить проле­
тариат и вте­реться к нему в доверие. Там, где Охотники
до влас­т и смогли добиться необходимого влияния,
Власть имущие начали ими манипулировать, положив
тем самым начало душераздирающей трагедии, в которой главные роли отводились гонениям и убийствам,
а принцип «терпи да помалкивай» был возведён в закон, — причём монополией на насилие наслаждались
Власть имущие, а отнюдь не Охотники до власти.
Надо сказать, такой ход вещей получил множество
интерпретаций со стороны самых разных людей. Не­
которые из марксистских Охотников до власти отзывались в том духе, что, дескать, хотя в целом они далеко
не во всём допустили «перегибы», их ошибка была в том,
что они слишком сильно полагались на Неизбежность
и слишком мало на самих себя, а что хуже всего — они
практически не полагались на собственные мозги.
Высказывались даже сомнения по поводу того, что гос­
подин Маркс был Богом — якобы он не только не постиг
69

все тайны этого мира, а такое заявление было уже откровенным святотатством, но и, в общем-то, глубоко
заблуждался. В своём кощунстве они пошли даже ещё
дальше, заявляя, помимо прочего, следующее:
1. Что можно лишь сожалеть о том, что доктор Маркс,
с присущим ему эгоизмом, счёл возможным опуститься до того, чтобы распускать грязные слухи
и откровенную клевету в адрес своих же собратьев-­
ре­волюционеров, стремясь тем самым выставить
себя большой шишкой Первого интернационала,
поскольку тем самым он показал пример для своих после­дователей, взявших на вооружение ту же
самую тактику.
2. Что нотки фатализма, которыми пронизаны его
работы, способствовали параличу мысли, воли
и энтузиазма.
3. Что тем из его поклонников, кого можно отнести
к «респектабельной» части общества — тем из них,
кто не брезгует играться в политику, — принадлежит основная заслуга в расширении и усилении
присутствия государственной власти, возлагающей
на себя всё больше функций и полномочий.
4. Что их неприглядные цели являются неизбежным следствием недобросовестного анализа
пороков, свойственных нашему обществу, и что
попытки реализации столь противоестественной
программы могут опираться лишь на насилие и
зверство. И что игра на самых низменных инстинктах — отчаянии, злобе и жестокости — способна
вызвать лишь ответную реакцию, пронизанную
теми же настроениями.
5. Что попытки реализовать их научные построения на практике в стране, охваченной революцией,
которая никоим образом не вытекала из марксистского анализа, привели к тому, что революционный
дух был подавлен в зародыше вместе с народным
70

энтузиазмом, а первоначальные цели той револю­
ции были отброшены.
6. И напоследок, что они последовательно заводили
массовые движения в глухой тупик и что, в общем
и целом, в той мере, в какой отдельного человека
можно считать Отцом фашизма, этим человеком,
сам того не желая, стал не кто иной, как великий,
хотя и заблудший гений — Карл Маркс.
Опубликовано в апрельском выпуске журнала «Man!» за 1935 г.
Перепечатано в июньском номере журнала
«Freedom» (Лондон) за 1935 г.
(помимо этого, данная статья циркулировала в виде
памфлета, изданного в годы гражданской войны в Испании)

МЕНТАЛЬНЫЕ
УСТАНОВКИ

Люди воюют по многим причинам, однако, как правило, они стремятся к тому, чтобы отвоевать своё право
распоряжаться средствами, с помощью которых они
обеспечивают своё благополучие. Зачастую природа
этих средств такова, что они побуждают людей с оружием в руках отстаивать ложные ценности, и в этом
случае война носит сугубо реакционный характер. Не­
приязненное отношение к социальным изменениям,
неизменно присущее представителям так называемых
высших слоёв общества, объясняется недостатком знания и воображения, равно как и уверенности в себе.
Вопрос о справедливости или несправедливости является второстепенным; в первую очередь люди озабочены
средствами, которые, на их взгляд, могут гарантировать их благополучие, и чаще всего готовы задействовать
любые доступные им ресурсы, чтобы поддерживать статус-кво. Нечасто приходится видеть людей, готовых
пожертвовать своей кормушкой.
В эпоху всеобщего дефицита ресурсов люди вынуждены сражаться, чтобы обеспечить себя самым необходимым. В свете промышленного прогресса этого означает,
что приходится отвоёвывать поселения, домашнюю
скотину, территорию, производственные и торговые привилегии, а также рынки, в зависимости от того, о ка­кой
фазе промышленного цикла идёт речь — добывают ли
люди своё пропитание преимущественно охотой, животноводством, сельским хозяйством, работой на фаб­рике
или торговлей на рынке. Но с тех самых пор как люди
столкнулись с необходимостью добывать свой хлеб трудом, во всеобщей борьбе неизбежно возникла такая идея,
как рабство. Ибо коль скоро людей можно обращать
в рабов, их можно грабить, даже не прибегая к насилию.
72

Итогом всеобщей войны за доминирование стало
возникновение классового общества с двумя свойственными ему психологическими установками — хозяев
и рабов. Хозяин, дабы считаться таковым, устраивая
свою жизнь, должен полагаться лишь на себя самого.
Раб, обязанности которого определяются его хозяином,
выработал психологию зависимости и привычку озираться на начальство.
Выйдя из этой борьбы победителем, класс хозяев
открыл для себя такие добродетели, как власть и слава;
что же касается раба, то он обнаружил, что его покой
зависит от готовности подчиняться и проявлять покорность. Будучи вынужденным гнуть хребет, чтобы
выжить, довольно скоро раб признал необходимость
физического труда как условие достижения благопо­
лучия. Однако с точки зрения эксплуататора, его хозяи­
на, работа считалась уделом людей посредственных
и неполноцен­н ых. Внутри класса хозяев иерархия
строилась на влиянии и материальном благополучии;
среди рабов же ценилась близость к хозяину. Хозяин
наслаждался досугом, развивая культуру; раб был заложником своего невежества по причине отсутствия
всяких перспектив. Хозяин был более одарённым, он
растрачивал свою энергию на игры и развлечения, достоинство и самоуважение были присущи ему куда
в большей степени, чем рабу, воспринимавшему культуру как бессмысленное излишество. Хозяин обладал
смекалкой и хитростью, и эти качества в нём угасли
лишь после долгих лет благоденствия. Им можно было
восторгаться, но у этого чувства было мало общего с любовью; раб же мог вызывать жалость, но никак не восторг.
Хозяин зачастую внушал страх, что редко можно было
сказать о рабе.
На стыке этих двух классов — и в условиях развития
промышленности и коммерции — возник промежуточный класс; достаток тех, кто к нему принадлежал, зависел от их личной смекалки и таланта, а их психология
практически не впитала ни установок хозяев, ни установок рабов; при этом, однако, они твёрдо усвоили, что
их благополучие обусловлено тем, насколько свободно
они могут реализовывать свои возможности. Зачастую
73

оказываясь впереди в силу необходимости порывать
с предшествующими традициями, именно этот класс
стал локомотивом промышленной революции девятнадцатого столетия.
Революционные движения образованы людьми
из всех трёх классов, и они вдохновляются целями, про­
стирающимися от стремления изменить людские ценности до желания что-нибудь съесть или надеть. Чем
общество элементарнее, тем больше в нём домини­
рует материальная составляющая как первостепен­
ный мотивирующий фактор социальной революции.
Поэтому из аристократии к ней примыкают те, чья куль­
турная чувствительность уязвлена существова­н и­ем
вопию­щего неравенства, несправедливости и подлости
жизни. Из среднего класса вливаются те, кто озабочен
физическим благополучием вне связи с тем, как оно
достигается. Разумеется, такое разделение на классы
более-менее случайно, ведь невозможно так аккуратно всё разложить по полочкам в свете нагро­мождения
уровней сложности переплетающихся интересов в реальной жизни.
Со всеми оговорками, принято считать, что эти три
психологические установки характеризуют современ­
ное общество, представленное тремя классами — угне­
тае­мыми, именуемыми в Америке «зарплатными рабами»
и известными в Европе как пролетариат, средним классом, известным в Европе как буржуазия, и верхним или
правящим слоем, в контексте современного индустриального общества называемым «классом капиталистов».
Пролетариат ненавидит высшие классы, капиталисты
презирают всех, кто ниже них, а средний класс не в ладах с ними обоими и оба их воспринимает как угрозу. В Америке, где преобладает «зарплатное рабство»
и средний класс плавно угасает, доминирует психология
среднего класса, с её комплексом «урвать на халяву»,
проходящим через всю канву экономической жизни.
В Америке характерные черты каждого из этих классов размываются по мере того, как они показывают себя
в действии. «Зарплатный раб», что почувствовал бы себя
уязвлённым при таком к себе обращении, не понимает,
как ему распорядиться собой, когда он не занят работой.
74

У него паралич амбиций, он не расположен к творче­
ству, а потому у него нет хобби, он не способен к рефлексии и критической оценке и столь же неизобретателен.
Привыкнув к исполнению приказов и к тому, что им
всячески помыкают, он не уверен в себе и не агрессивен,
предпочитая не высовываться из толпы. Он понятия
не имеет, как развлекаться, и никакой досуг или мимолётное увлечение не приносит с собой культурного
развития, к которому он, как правило, не способен. Его
лучшие потуги на ниве культуры сводятся к попыткам
косить под богатых. «Работа» — вот всё, что ему нужно,
ведь условием своего благополучия он считает монотонный труд.
Представитель среднего класса нагружен комплексом «дерзай и добивайся». И хотя уровень достатка
не позволяет ему забыть о необходимости соблюдать
рачительность, в целом ему зачастую вполне по карману всё то, что его не столь везучие собратья могли бы
счесть излишествами, то есть книги, концерты, лекции
и, может быть, поездки в отпуск. Нередко он проявляет
особенный интерес к чему-то конкретному, возможно, у него есть пара хобби — фотография, домашняя
мастерская, общественные инициативы. Он пытается
«внушать уважение» и жить по средствам. Этот типаж
прекрасно знаком каждому американцу.
Богатые, с их страстью к деланью денег, берут в оборот ещё и эпикурейство. Если перед нами нувориш, его
закидоны поистине нелепы, но если процесс накопления был постепенным, он нередко успевает перенять
фрагменты подлинной культуры. Часто богачи щедро
жертвуют на цели, приверженность которым они исповедуют лишь на словах, — на образование, благотворительность или оперу. При этом для них характерен
снобизм, в целом исключающий возникновение широких социальных симпатий.
Однако же во всех этих классах мы находим людей с ре­
во­люционными устремлениями, безусловно, раз­лич­ных
по своему характеру и масштабу идей, хотя и с ис­к рен­
ним порывом к фундаментальным преобразованиям
общества, начиная с изменений в общественной психологии и заканчивая сменой материальных условий.
75

Революционеры из класса рабов учатся у своих же хозяев и, как и они, нередко демонстрируют
без­ж алост­н ость и в душе тоже являются тиранами. Такой рево­лю­­цио­нер, в основу мотивации которого положены две эмо­ции — жажда власти и стремление
к безопаснос­т и, не думает о сво­боде и с готовностью
подчинится любой диктату­ре и подпишется под любой патерналис­тс­кой схемой, если она обещает ему
тру­доустройство и безопасность. Нет надобности чтото решать самому, если наверху обо всём позаботятся.
Именно к этому классу апе­ллирует рузвельтовская система иждивенчества, примером чего могут служить те
фермеры, которые охотно и без лишнего шума прини­
мают подачки от Аграрного комитета. И конечно, этот
типаж неизбежно впитывает материалистическую философию как единственно верную. Он пытается показать, что работа есть самоцель и занятие благородное.
Обстоятельства сделали его невежественным, легковерным и безграмотным. Именно среди выходцев из этого
класса социалисты от марксизма, равно как и сторонни­
ки так называемых схем по распределению богатства,
открыто вербуют своих адептов; коммунизм и патерналистские схемы отражают рабский подход к решению
экономической и социальной проблем. Сентименталь­
ность и попрошайнические замашки, часто ещё и с налётом невежества. А когда на короткое время открывается
возможность достижения заявленных им целей, коммунист озабо­чен получением страховки от безработицы,
пенсии по возрасту и чего угодно из разряда «социальных
гарантий». Эту тенденцию — необоснованный грабёж
одних во благо других, осуществляемый государством, —
сложно переломить, особенно когда многие из выгодоприобретателей — это лакеи властей предержащих,
болваны на побегушках вроде солдат, полицейских и,
конечно, бюрократической братии, облачённой в униформы. (Уже сама по себе униформа говорит о сервильности —
о том, что человек принадлежит к некой организации.)
Революционеров с рабским менталитетом в шутку называют «революционерами от брюха». Главнейшим источником их революционного импульса является ненависть,
а их цель состоит в установлении диктатуры.
76

Средний класс больше озабочен вопросами экономических возможностей и справедливого обмена. Эти
демонстрируют больший индивидуализм в том смысле,
что позволяют человеку самому печься о своём экономическом спасении. Среди экономических предложений
преобладают те, что касаются способов проведения денежной реформы. Что касается философии, то, занимая
промежуточное положение между высшим и низшим
классами, они разделяют более «консервативные» предпочтения, чем пролетариат, и более «радикальные»,
чем капиталисты. Их революционные лозунги, похоже,
сводятся к требованиям «Справедливости» и «Свободы».
Революционеры из класса хозяев не скрывают своей
склонности к идеализму, и их предложения диктуются
скорее эмоциями, нежели какими-то реальными потребностями. Нередко эти предложения несут в себе
оттенок религиозного чувства.
Собственно говоря, в свете изложенного выше фрагментарного анализа мы могли бы составить суждение
о мотивирующих идеях, положенных в основу анархи­
зма. Хотя популярность анархизма не зависит от экономического и социального положения его сторонников,
его идеи никогда не находят отклик у людей с рабским
комплексом. По своему темпераменту анархист скорее
хозяин, заявляющий, впрочем, о своих притязаниях
лишь в отношении тех вещей и материй, которые касаются лично его.
Можно назвать четырёх великих анархистов — по-разному расставлявших акценты, — взгляды которых могут
пролить свет на широту охвата анархистской мысли.
Ницше апеллирует к аристократическому началу в человеке, Прудон — к чувству справедливости, Кропоткин —
к щедрости, а Толстой — к способности сопереживать
и милосердию, а также к стремлению воздерживаться
от жестокости. Ницше выступал против государства,
поскольку оно мешало воспитывать сильных духом,
Прудон — потому что оно олицетворяло тиранию,
Кропоткин — потому что оно эксплуатировало слабых,
Толстой — потому что оно основано на насилии. Ницше
полагал тщетными любые попытки удовлетворить запросы людей с рабской ментальностью; Прудон считал,
77

что такая ментальность уйдёт в прошлое после того,
как восторжествует справедливый обмен; Кропоткин
призывал рабов самостоятельно отвоевать себе свободу; Толстой считал, что рабство канет в лету, если
отношения между людьми будут строиться по принципу братской любви — этого предлагалось достичь
убеждением, а не принуждением. Первые двое больше
взывали к логике, а двое последних — к эмоциям. Ницше
считал, что ему выпало быть первопроходцем, встать
впереди тех, кто желал или мог последовать за ним.
Он не считал нужным кого-то принуждать или уговаривать. Его не заботило, если кто-то оставался рабом
по собственной воле. В конечном счёте, утверждение
о том, что человек добровольно решает стать рабом,
было бы противоречивым.
Станет ясно, что анархизм относится к идеалисти­
ческой философии, если вспомнить, что он основыва­­ет­
ся на вере в то, что свобода достижима сознательны­ми
усилиями людей. Её не принесёт никакой автоматический процесс. А кроме того, это философия индивидуа­
лизма, причём сразу в нескольких смыслах. С одной
стороны, своим ранним успехом он обязан усилиям
и эмоциям людей — разумеется, это было движение меньшинства, причём крайне немногочисленно­го, и такое
положение дел было предопределено на многие годы
вперёд. Идеи анархизма распространя­ют те, кто считает, что хозяином судьбы человека является он сам,
что только сам человек вправе распоряжаться своей
жизнью, — и ставит этот принцип выше всяких споров
о социальной справедливости.
Опубликовано в мартовском выпуске «Man!» за 1936 г.

ГРЫЗНЯ И СКУДОУМИЕ

Никто не станет спорить с тем фактом, что людям нравятся опасность и борьба. В чём причина? В том ли
дело, что в нашей любви к соревнованию и схватке
отража­ется наше представление о том, что по каким–­
то причи­нам противостояние само по себе является
важным фактором прогресса? И что конкуренция, как
го­ворил Прудон, в широком смысле олицетворяет созидательную силу социальной экономии? Мне кажется,
по итогам вдумчивого анализа мы ответим на этот
вопрос утвердительно.
На ранних стадиях развития человека опасность
подстерегала его на каждом шагу. Именно в умении
пре­одолевать трудности заключалось искусство вы­
жива­ния. Люди сражались между собой, чтобы завладеть средствами к выживанию, которых в то время
не хватало на всех. Успех в этой борьбе гарантировал процвета­н ие, а неудачники вымерли. Благодаря
естественно­м у отбору, в человеке сохранился дух
борьбы и стремление побеждать. Людям нравится демонстрировать своё величие и превосходство на состязаниях, поскольку успех утоляет нашу первобытную
жажду, стремление выжить.
В примитивных обществах успех одного зачастую означал проигрыш и гибель другого. Достижения че­ло­века
нередко отражали его спо­собность противодей­ствовать
конкурентам. Поэтому со временем, надо по­лагать,
в силу некой извращённой логики закрепилось мне­
ние, что страдания и проигрыш другого являются не­
обходимым условием собственного успеха. И сегодня
мы часто втайне радуемся, когда беда приходит к другим, ведь это значит, что нас она миновала. Однако лишь
извращённой логикой можно объяснить убеждённость
79

многих людей, что их успеху всегда сопутствует неудача соперников, как и распространённость мнения, что
конкуренция подрывает устои общества и должна быть
объявлена вне закона. Здесь мы имеем дело с банальной
близорукостью, объясняемой ограниченной выборкой
изучаемых сообществ и не уместной в широком социальном контексте.
Что касается экономических аспектов, то конкуренция является созидательной силой, могущественным
усиливающим фактором других важных прогрессив­
ных тенденций: разделения труда, механизации, кредита, коммерции и свободы. Как известно, разде­ление
труда способствует раскрытию человеческого потен­
циала, механизация заменяет труд человека и из­бав­
ля­е т его от монотонной работы, кредит побужда­е т
к взаимо­по­мощи, делая коллективный труд более
эффектив­ным, коммерция стимулирует потребление
и с ним — производство, а свобода поощряет инициативу. Но лишь конкуренция гарантирует ответственность, делает знание общедоступным и стимулирует
прогресс. Она столь же необходима, как и её антипод — монополия, обеспе­чивающая производственную
не­зависимость. Любая программа улучшения социальных условий, не способная признать необходимость
свободы реализации для каждого из созидательных
принципов, достойна того, чтобы называться «утопической». Однако нечасто приходится слышать о предложениях по социальному переустройству, которые
не сводились бы к требованию прописать в законе какую-нибудь очередную монополию или привилегию.
(Возможно, следовало бы внести ясность, оговорившись,
что монополия может быть обу­с ловлена двумя различными причинами — естественными либо искусственными, когда монопольные привилегии государство
закреп­л яет законодательно. Лишь против таких монополий выступает Анархизм.)
Именно Пьер-Жозеф Прудон первым продемонстрировал ту громадную роль, что отводилась этим элементарным принципам в эволюции экономического
общества, как и, собственно говоря, их роль в истории цивилизации. Он показал, что человек, на своём
80

извилистом пути к прогрессу, в большей или меньшей
степени оставался заложником своего невежества касательно экономических сил. Он предвидел, что однажды
люди попытаются законодательно урегулировать процесс производства и распределения благ. А кроме того
он продемонстрировал, что «это было бы худшее из того,
что человек мог придумать или воплотить в жизнь».
Здесь он имел в виду коллективизм. Можно сказать,
что после Прудона никому не удалось столь же досконально исследовать экономические законы и оценить
их влияние на человеческое общество.
Отсюда и разделение на реформаторов и рево­л ю­
ци­онеров, хотя и те и другие в той или иной степени
увязли в утопии, опровержению которой Прудон посвя­
тил свою жизнь. Маркс, подтыривавший у Прудона
идеи и применявший гегелевскую диалектику, безнадёжно запутался всё в том же метафизическом жар­го­
не, в ко­тором он упрекал Прудона, и построил на этом
фундаменте своеобразную систему. Что же касается
Кропоткина, то он явно не смыслил в экономических
принципах почти ничего и пытался увязать экономи­
ку с эмоциями, построив на этом очередную систему.
До Прудона все утописты сооружали системы, и все
«плановые экономики», возникавшие после него, суть
тоже системы. Системы неизменно возникают по одной из двух причин: из-за недостатка понимания или
корыстного интереса. «Естественный экономичес­кий порядок» Гезелля — это система, предложенная ли­­бертари­
ем, находившимся в плену серьёзных за­б лу­­ждений
насчёт природы денег и кредита; технократия — это система, выстроенная людьми, владеющими техникой
производства, но не понимающими экономического
закона; фашистское Корпоративное государство — это
система, корыстно заинтересованная в сохранении статус-кво; что же до коммунизма, то он является итогом
тщетных умственных усилий пролетариата, направленных на то, чтобы сформулировать некий идеал или «бесклассовое общество». Однако, в свете самого намерения,
положенного в их основу, все они, по сути, являются
утопиями. Иными словами, все они игнорируют важные
и неискоренимые аспекты жизни, особенно — жизни
81

созидательной. Жизнь, во всей своей целостности,
слишком сложна и неоднозначна, чтобы её можно было
втиснуть в рамки системы. Различия во мнениях порождают такое же многообразие сози­дательных начинаний. Поэтому так называемая систе­ма «свободной
экономики» по Гезеллю неизбежно потерпела бы крах
в силу собственной логики.1 Технократия обречена на
не­успех в достижении своих целей, ведь она не принимает в расчёт все факторы, вовлечённые в процесс
производства. Фашизм будет не в состоянии усмирить
ход прогресса. Равно и коммунизму не приходится
надеяться на лёг­к ий старт, поскольку здравомыслящие
люди всегда будут ему противостоять. Тем не менее,
в каждой из этих идеологий содержится зерно истины,
как в том, что касается их критики текущего экономического режима, так и в том, что касается конструктивной
части их программы. И в то же время всем попыткам их
системной реализации будет неизменно сопутствовать
долговременный и всё возрастающий разгул насилия
и тирании. Нет никаких оснований считать, что любая
из них могла бы просуществовать хотя бы так же долго,
как торжествующий сегодня Капитализм, банкротство
которого уже не за горами. И сколь благими ни были их
намерения, все они — Гезелль, Кропоткин, Маркс и любые технократы вообще — представляют собой записных
утопистов. У людей искушённых наивные попытки
сравнивать любую из этих фигур с Прудоном в положительном ключе будут всегда вызывать лишь улыбку.
На сегодняшний день Пьер-Жозеф Прудон — не счи­
тая тех из его последователей, кто смог его понять, — единственный мыслитель, бескомпромиссно отрицавший
любые системы. Насколько мне известно, только он
осуществил всесторонний и исчерпывающий анализ
того, как краеугольные принципы социальной экономики воплощаются в реальной жизни, и он же доказал,
что кооперация, этот фатальный и необходимый ингредиент любой утопии, не предписана неким естественным законом, не обусловлена игрой экономических сил и
не может служить основой для обеспечения общественного порядка. Иными словами, Прудон считал, что хотя
к кооперации людей побудила беспомощность каждого
82

из них по отдельности, было бы ошибкой пытаться
навязывать им представления о том, какие формы эта
кооперация может принимать. По мнению Прудона,
противоречие было неотъемлемым атрибутом самой
жизни, и в каком-то смысле это означало, что ничто
в этом мире нельзя изжить полностью, а социальная
проблема сводится к проблеме согласования интересов
и поиска равнове­сия. Он показал — и не в мечтательных
возгласах, а на основе фактов и логики, — что справедливость и равноправие будут возможны, лишь если экономическим силам будет предоставлена полная свобода,
и что средством и целью прогресса служит свобода,
а социальный порядок достижим только в контексте
позитивной Анархии. Прудон отождествлял Анархию
с философией Перемен, и это отражается в том, что
он предвидел те выводы, к которым пришли философы революции. Анархия понима­лась им не как предустановленная организационная форма, а как свобода
экспериментировать с любыми формами. При этом
свобода трактовалась в том числе и как равенство возможностей, всегда стремящееся к пределу абсолютного
экономического равенства, хотя и едва ли имея шансы
его достичь. Всеобщее равенство — таково бессознательное устремление, лежащее в основе всякого социально
направленного законотворчества, однако это не следует
ставить в вину человеку, если в силу своего невежества
он не мог предвидеть, что такое законотворчество шло
вразрез с теми самыми целями, которые оно имело
перед собой.
В отличие от Кропоткина, находившегося под слишком большим влиянием своих гуманитарных побуждений, в отличие от Гезелля, ошибочные представления
которого о природе денег не позволяли ему избавиться
от посредничества государства, в отличие от Маркса,
с его проблемами метаболизма и вызванной ими ядовитой ненавистью, возобладавшей над здравым рассудком,
и в отличие от технократов, склонных искусственно
преувеличивать значение преходящих явлений в жизни
общества, Прудон не поддался влиянию предубеждений. Достаточно проследить эволюцию его мысли,
чтобы убедиться, что Прудон начал не с того, чтобы
83

сформулировать некий посыл, который он мог бы затем обосновывать, а поступал как настоящий учёный,
то есть старался провести некое исследование. Как
пренебрежительно отмечал Маркс, Прудон пытался
отыскать социетарные принципы, и это правда. Но разве
не к этому стремится любой настоящий учёный — проникнуть в тайны мироздания?
Прудон доказал, что экономическая наука существует. Он продемонстрировал, что экономические
законы не зависят от воли человека, хотя человек мог
бы извлечь пользу из понимания того, как они работают. Он самым исчерпывающим образом показал, что
сформулировать коллективную волю в масштабе всего
общества прин­ципиально невозможно и что представления об обрат­ном в целом бесконечно наивны. Таким
обра­зом, поми­мо демонстрации того, что государство
возникло с целью грабежа, он показал, что деспотизм и
грабёж являются неизбывными пороками государства —
что любое правительство бессильно, навязчиво и реакционно. Прудон был первым человеком, доказав­шим, что
размер промышленной и коммерческой прибыли зависит
преимущественно от стоимости кредита, а не наоборот.
Он первым объяснил происхождение ссудного процента, считая его следствием исключительной монополии
на выпуск денег вкупе с монополией на управление,
вытекающей из привилегированно­го статуса золота.
Он предвидел, что власть перейдёт к набиравшему тогда
силу финансовому капиталу. Он первым, посредством
логического анализа, разоблачил домыслы о производительности капитала. Прудон высветил полное невежество социалистов касательно природы денег и кредита
и их полнейшую растерянность перед лицом проблемы
распределения благ, которую все они пытаются решить
путём законодательного произвола. При этом предлагаемые ими законы охватывают весь спектр отношений,
включая и те, что восходят к прозрачной коммунистической максиме, «от каждого по способностям, каждому
по потребностям», и те, что касаются случайных попыток
увязать категорию ценности с такими факторами, как
энергия (технократы) и время (обычный приём социалистов). Маркс был близок к тому, чтобы решить проблему
84

стоимости, когда дал ей конкретное абстрактное определение, и всё же он не смог отыскать ключ к её решению
в общественном устройстве.
Эти выводы могут показаться слишком общими,
и можно не сомневаться, что с ними не согласятся последователи некоторых из вышеупомянутых персон. И всё
же их автор пришёл к убеждённости в их истинности
благодаря литературе по экономике, представленной
множеством томов утопической болтовни и немыслимой чуши, парой-тройкой достойных книг и, к счастью,
четырьмя великими работами Прудона: «Что такое
собственность?», «Система экономических противоречий», «Решение социальной проблемы» и «Общая идея
революции XIX века». Действительно, чтобы понять
Прудона, может потребоваться изучить большой объём
дополнительной литературы, потому что он не всегда
внимате­лен к мелочам. Да и его работы не назовёшь
легко доступными для понимания — отчасти это об­
условлено тем, что его мысль во многом парадоксальна,
а отчасти тем, что написанное им отмечено печатью
особой метафизики, как и тем, что он стремился исчер­
пывающе осветить каждую тему, завладевшую его вниманием в тот или иной момент. Однако коль скоро
читатель готов свыкнуться с «манерой» его изложения
и способен следить за ходом его мысли, он несомненно
обнаружит в этих книгах множество ценных и глубоких
социологических прозрений. Важно отметить свирепость нападок на него со стороны Маркса, свирепость
человека, комплексом неполноценности которого пропитаны все его работы и который вдобавок, в силу своего
немалого интеллекта и, к несчастью, безумного желания
прославиться как величайший мыслитель-социалист,
самым нелепым образом выплёскивал чернейшую злобу
на каждого, кто мог бы успешно с ним конкурировать;
я бы сказал, что и это может красноречиво свидетельствовать о масштабе гения Прудона.
Но разве мы не говорили о борьбе? Верно, пусть
всё познается в сражении. Пусть наши идеи пройдут
проверку огнём критики. Пусть разгорится битва,
оружием в которой будут мысли и аргументы. И если
наши вы­воды окажутся ложными, в этом конфликте
85

мы останемся в проигрыше, зато, к счастью, мы выживем, чтобы найти другие, лучшие идеи и впоследствии
воплощать их в реальности. Залогом прогресса служат
дискуссия, обмен мнениями и взаимные противоречия.
Вовсе не требуется разбавлять это всё «товарищами»
и тому подобной риторикой, тактичное использование
которой может указывать на то, что человек разделяет самые нелепые представления о дружбе. Однако
не будем лицемерить, ведь, что и говорить, когда дело
доходит до противоречий, мы можем сцепиться, как
кошки с собаками; чем больше высказывается критических замечаний и новых идей, тем более чётким и
осязаемым становится обсуждаемый предмет. Только
давайте всё же попытаемся сохранять беспристрастность и уважать оппонента как личность, признав, что
каждый имеет право заблуждаться, а тот факт, что ктото ошибается, не даёт повода считать этого человека
злодеем. И хотя на деле это может быть не так просто,
это вполне осуществимо.
Опубликовано в июньском выпуске «Man!» за 1936 г.
Сильвио Гезелль (17 марта 1862 г.–11 марта 1930 г.) — немецкий
предприниматель и автор неординарной и незаслуженно забытой
экономической концепции; в злополучной Баварской социалистической республике Густава Ландауэра занимал должность министра
финансов. По причине того, что Гезелль был самоучкой, а его неортодоксальные экономические построения причудливо сочетаются
с либертарной утопической риторикой, его трудно отнести к какой-то
отдельной школе в истории экономической мысли или дать его взглядам политическую оценку. И хотя он разделял те цели, которые в его
сознании ассоциировались с социализмом, Гезелль отвергал марк­
систское решение, основанное на коллективной собственности и
централизованной государственной экономике, считая, что это
выльется в «чудовищное засилье бюрократии и приведёт к упразднению личной свободы, индивидуальной ответственности и независимости». Среди друзей Гезелля были и анархисты вроде Густава
Ландауэра, и социологи-антигосударственники вроде Франца
Оппенгеймера (участвовавшего в разработке «завоевательной тео­
рии государства»), и между Гезеллем и анархистами того времени
сложились достаточно плодотворные отношения. Однако Лабади
не считал его последовательным анархистом и особенно критиковал
предложенный Гезеллем план переустройства экономики согласно
принципам «Естественного экономического порядка», поскольку в нём
по-прежнему важная роль отводилась минимальному государству
и институциям, определяющим монетарную политику (впрочем,
в предисловии к последней из опубликованных им работ, изданной
в 1927 году и посвящённой двум анархистам, Гезелль утверждает, что
ему удалось найти решение «монетарной проблемы», позволявшее
полностью обойтись без посредничества государства).
1

86

Библиография Гезелля весьма внушительна — она включает
18 томов, однако больше всего он запомнился вышеупомянутой
работой, озаглавленной «Естественный экономический порядок».
В ней Гезелль высказывает мысль, что сообщества, желающие пред­
отвратить экономический коллапс, должны выпускать свою собственную «свободную» валюту. Чтобы ни у кого не было стимулов
к накоплению этой валюты, она должна облагаться налогом (используя так называемый механизм демереджа), что равносильно
отрицательной процентной ставке по кредиту. На обратной стороне
каждой банкноты расчерчены 12 полей. Чтобы купюра оставалась
пригодной, её владелец должен ежемесячно покупать специальную
марку и наклеивать её поверх одного из полей. По прошествии года
купюра считается выведенной из обращения. Такие деньги назывались марочными облигациями: это была частная валюта, которая
тем больше обесценивалась, чем дольше вы её хранили (а это теоретически должно было стимулировать непрерывный экономический
рост при отсутствии инфляции).
Одним из первых мест, где эти идеи были опробованы на практике в 1932 году, стал австрийский город Вёргль. Как и в большинстве европейских регионов того времени, после Великой депрессии
1930 года здесь бушевала массовая безработица и казна была абсолютно пуста. Город перешёл на «марочную» валюту, созданную
в русле предложенных Гезеллем монетарных реформ, в результате
чего циркуляция денег многократно ускорилась: люди спешили отоваривать их в магазинах. Вскоре из этих денег муниципалитет смог
расплатиться по долгам. В общей сложности каждые тридцать дней
купюры переходили из рук в руки до двадцати раз. В течение первых
четырёх месяцев было произведено товаров и услуг на сумму более
100 000 шиллингов, безработица сократилась, а благосостояние рабочих выросло, однако вскоре Центральный банк Германии объявил
этот эксперимент незаконным, а к власти пришли нацисты.
Как однажды признался Роберт Антон Уилсон, Гезелль был единственным из утопических экономистов, кто вызывал у него симпатию.
(Примечание: Хорд)

ЭКОНОМИЧЕСКИЙ
ПУБЕРТАТ (1937)

Кажется, именно господину Менкену принадлежит
прозвучавшее несколько лет назад высказывание о том,
что своими повадками американцы всё меньше по­ходят
на льва, и всё больше напоминают ягнёнка. То, что
когда-то воспринималось как циничный комментарий,
сегодня превратилось в нечто само собой разумеющееся.
Есть что-то естественное и «слишком человеческое»
в том, чтобы стараться добывать себе средства к существованию, прикладывая к этому как можно меньше
усилий, что возводит подобную этику до уровня своеобразной добродетели. То, что американские пионеры
прокладывали себе путь через дикие и заповедные
места, полагаясь при этом лишь на собственную предприимчивость, отвагу и смекалку, объясняется простой
необходимостью, и они не нуждались ни в какой организованной политической группе, которая сулила бы
им землю обетованную.
В наши дни на смену этому духу независимости
пришла привычка к нытью и ропоту. Весь мир перед
нами в долгу, а государство — это папуля, который
всех нас обеспечит. Государство — наш новый Господь,
к которому общество обращает свои мольбы и кото­
рым оно восхищается к превеликой радости политиче­
с­к их организаторов. «Вознесите нас на трибуны, ибо мы
знаем путь», — увещевают спасители. Похоже, наш мир
превращается в истинный рай для социальных мыслителей коммунистического и фашистского толка. Любой
политический хлыщ может выбиться в люди,суля всем
золотые горы и не слишком обнажая при этом свою
лживую сущность. Приходится терпеть этот поистине
омерзительный спектакль, наблюдая, как невежество
и легковерность захлёстывает людей с головой.
88

Профессиональные решалы, как уже поднаторевшие
в этом деле, так и те, кто ещё только набивает себе руку —
сторонники «Нового курса», марксисты-социалисты,
технократы и розовощёкие экономисты, указывающие
на нашу «нищету посреди изобилия», сокрушаются
по поводу того, что государство не справляется со своими обязанностями — не проявляет достаточной заботы
о своих подданных. Будь то «требующие» по одну сторону баррикад, или «обещающие» по другую их сторону, — государство нуждается в них, чтобы сглаживать
недостатки нашего общества и удовлетворять наши
запросы. Не так уж и важно, где и как оно обретёт этот рог
изобилия. Ожидается, что этот хищный и бесполезный
спрут каким-то невообразимым образом станет демонстрировать чудеса доброты и немыслимой щедрости.
И вот получатели Социального кредита воинствен­но
требуют от государства своих «дивидендов». По сло­­
вам господина Коглина и его сторонников, государ­
ству следовало бы монополизировать чеканку монет
и определять монетарную политику. Государство дол­
жно выплачивать пожилым людям 200 долларов в месяц, утверждает господин Таунсенд. ГОСУДАРСТВО
ДОЛЖНО КОНТРОЛИРОВАТЬ ВСЁ, кричат коммунисты и их кровные братья, фашисты. А пыл и рвение,
с которыми предполагаемые выгодоприобретатели
сбиваются в стадо под началом своих пастырей, лишь
демонстрируют умственную неполноценность американцев и моральное вырождение их общественного
сознания. Лишь очень немногим приходит в голову
бесхитростная и практичная мысль о том, чтобы упразднить этого привилегированного монстра, государство,
выгнав поганой метлой всю эту орду политических
упырей и предоставив каждому возможность сделать
что-нибудь своими руками. С учётом такой легковерности масс, поневоле начинаешь задумываться, не покажется ли нахальным заявление о том, что у коммунизма
и фашизма, родственных в своём деспотизме, «здесь
нет места». Голые факты говорят о том, что на столь
плодородной почве они уже зацвели пышным цветом.
Откуда взялись эти, по сути, паразитические и ли­
це­м ерные настроения в современном обществе?
89

Вероят­но, мы сможем судить о происхождении этого
«стадного инстинкта», предприняв небольшой воображаемый экскурс в древнейшую историю.
Воля к жизни, при условии недостатка ресурсов,
порождает борьбу. Трудно представить себе какую-либо иную естественную причину для возникновения
фи­зического противостояния, кроме дефицита ресурсов. Вне всяких сомнений в древние времена сильные
«сби­вались в стаю», чтобы выступить против слабых и
грабить их, а в конечном итоге поработить и эксплу­а­
тировать. Возможно, время от времени слабые объединялись, чтобы дать отпор, и, собравшись в большие
группы, одерживали победу над более сильными. Однако
в последующей схватке те, кто обладал хищнической
смекалкой, подобно пене в бочке с вином, неизменно
поднимались наверх; и столь же предсказуемым образом
невежество и наивность всегда оседали на дно.
Неважно, определялись ли «неполноценность»
и «превосходство» волей случая или личными усили­я­
ми. Имеет значение лишь тот факт, что слабые ненавидели и боялись тех, кто возвысился над ними в борьбе, ибо
мы ненавидим лишь то, что внушает нам страх. И стоит
нам одержать победу над тем, чего мы раньше боялись,
мы начинаем испытывать к этому презрение. Поэтому
кажется вполне вероятным, что расы и народы, ныне
презираемые всеми, когда-то обладали превосходством
в силу своего интеллекта и способностей. Быть может,
сегодня мы наблюдаем повторный процесс — наверх
выбиваются те, кто является экономическим и социальным изгоем, и к ним, подобно бумерангу, возвращается
былое превосходство.
И разве есть желание более естественное, чем стремление к безопасности со стороны тех, кто чувствует себя
беззащитным; и чего ещё могут желать эти «неполноценные», как не всеобщего равенства? Ведь для тех,
кто лишён привилегий, равенство означает улучшение
положения и является первым шагом на пути реализации их воли к власти. И вот, пока мы вслепую бредём
к сомнительным целям, обыватель требует «законодательных привилегий» — страховки от безработицы,
пенсии по старости, «социальной защиты», пособий,
90

субсидий, льгот и т. д. и т. п. Поэтому все мольбы к государству направлены на облегчение тяжёлой участи
человека — то есть на достижение равенства, даже если
это будет равное для всех рабство. Отсюда и массовое
увлечение фашизмом и коммунизмом — оно коренится
в желании принудительной унификации, навязанной
коопера­ц ии, подчинения личности некоему общему
благу. Налицо стремление разрушить разнородные
элементы, чтобы построить однородное целое, словно
дело обстоит так, что человек существует для общества,
а не так, что само общество представляет собой спонтанное объединение свободных людей.
Пристальный и безжалостный взгляд обнаружит,
что в основе этих движений лежит ностальгия, выраженная в патерналистском коммунистическом лозунге:
«от каждого по способностям, каждому по потребностям», — семейный распределительный закон, основанный на представлении, что взрослые должны опекать
своих детей. Предполагается, что общество превратится
в одну большую семью и всякие недоумки смогут в своё
удовольствие зачерпывать из общего котла. В этом —
верх устремлений инфантильного ума. А политики
достаточно сообразительны, чтобы понимать, что такие
настроения для них — сущая благодать. Мы слышим, как
они возвещают: «налогообложение сообразно с платёжеспособностью». Политики прекрасно понимают, что
с тощих стад удоя не будет. Сегодняшняя Америка с пугающей быстротой перенимает европейскую практику,
основанную на законе дистрибутивности, характерном
для экономической незрелости.
Сторонники коммунизма твердят о своей бескрайней любви к человечеству. Служба или работа — это
радостный и самоотверженный вклад в общее дело, и эта
повестка продвигается под видом гуманизма; образчик
претенциозного символа веры из разряда безграмотных благоглупостей, неизменно производящих эффект
на тупые умы. Личный интерес осуждается как нечто
антиобщественное, соображения прибыли следует искоренить, заменив их, судя по всему, соображениями
убытка, которыми следует руководствоваться людям
талантливым. Но отчего же коммунисты так жаждут
91

своего благостного рая, если не в силу своей убеждённости, что при новом порядке они будут в выигрыше?
Ведь из «прибыли» нельзя безнаказанно вычленить
исконное значение этого слова — пользу, выигрыш. Кто
ещё будет в выигрыше, кроме людей ни к чему не спо­
собных, тогда как «способные» будут принуждены к тому,
чтобы заботиться о «нуждающихся»? Не будет ли пре­
увеличением сказать, что способности идут рука об руку
с потребностями? Разве жизнь не должна воздавать
человеку по его заслугам? Не получится вырастить общество способных людей, если «нуждающиеся» будут
пользоваться привилегиями. Поистине, коммунизм —
философия для неокрепших умов.
Независимо от гуманитарных устремлений, ко­то­
рые могут руководить этими людьми, по итогам реа­
листичной оценки фундаменталь­ного зако­на орга­­ниче­
с­кой жизни — эгоизма, склонность на­ших пода­ю­щ их
надежды социалистических осво­бодителей к лицеме­
рию и самообману буквально бросается в гла­з а.
В ра­бо­­те одного современного экономиста приводится са­тирический рассказ о собрании коммунистов, где
свирепствовала эгалитарная и альтруистическая риторика. С каким рвением эти товарищи, с их любовью
к своему собрату-человеку, готовы положить себя на алтарь этих возвышенных императивов! Сколь исполнены
они страстью безвозмездно делиться и на практике
воплощать высокие принципы равноправия! И вот некий упёртый участник озвучил идею, чтобы все они
выложили имевшуюся у них при себе наличность в общий котёл, содержимое которого затем предлагалось
распределить поровну между всеми. С прохладным
энтузиазмом и возмущённым трепетом этого практичного человека поспешно заклеймили смутьяном.
Каждый из них с досадой подсчитал: «А что же из этого перепадёт лично мне?» Желающих раскошелиться
не нашлось. И эта прекрасная идея была встречена
неодобрительным гулом лишь в силу одного упорного
факта — эгоизма. Реалистичные планы социальных
преобразований не могут основываться на лицемерии.
Мысль о том, насколько контрпродуктивна коллективная собственность, с присущим ей размыванием
92

ответственности (или потребностью в централизованном руководстве), не так давно посетила меня после того,
как меня пригласили с визитом в коммунистическую
колонию. Когда мне потребовалось воспользоваться
туалетом, я обнаружил, что он засорён, причём это
явно не помешало воспользоваться им другим уважае­
мым господам в количестве по крайней мере дюжины
че­ло­век, насколько я мог судить, опираясь на своё не самое тонкое обоняние и не самое совершенное зрение.
Я нашёл глубоко печальным тот факт, что эти дорогие
товарищи не выказали ни «потребности», ни «способ­
ности» исправить эту ситуацию. Не то чтобы я ставил
это в вину лично им, ведь разве туалет этот не находил­
ся в собственности коммуны? Значит, эту проблему надлежало решать всё той же коммуне. А коммуна — это же
не какой-то конкретный человек. Свидетельства недоб­
росовестного отношения находил я и в других частях
колонии, и мне думается, что это было неизбежным
итогом отсутствия индивидуализации, то есть частной
собственности. Имелись и смягчающие обстоятельства,
среди которых можно указать и на тот факт, что колонисты покусились на большее, чем было им по силам.
Своим главным ресурсом они полагали добрую волю
общественности (хотя мне, как индивидуалисту, казалось, что эта воля была ей по большей части «навязана»),
а этого было мало, чтобы изжить все те недостатки,
которые были присущи им в той же мере, как и любому
другому предприятию, — я говорю о проблемах рентной
ставки, налогов и неэффективности рыночного спроса.
Это был удручающий опыт.
Основным мотивом экономичного производства
является желание распорядиться физическими и ум­
ственными усилиями таким образом, чтобы извлечь
из них выгоду. Зависимость выгоды от вложенных усилий — естественный закон вознаграждения, управляющий жизнью взрослых людей; здесь мало общего
с желанием получать выгоду независимо от приложенных усилий, о чём так мечтают обделённые социальные классы, обманывая при этом самих себя. Что
по-настоящему нужно человеку, так это возможность
заботиться о себе самом — так, как он сочтёт нужным, и,
93

если он сам того пожелает, полностью самостоятельно;
не следует путать это с принудительной мобилизацией
и подчинением круговой поруке. Речь о том, что корыстолюбие, естественным образом проистекающее
из человечес­кой природы, следует признать главенствующим им­п ульсом, положенным в основу произ­
вод­с тва и циркуляции благ. Добровольность обмена
подразумевает, что обе стороны находят его выгодным
для себя. В необузданном желании упразднить личный
интерес, свойственном всем коммунистичес­к им сектам,
обнаруживается инфантилизм, присущий их программам. Неудивительно, что, принимая во внимание стремление человека к свободе — самый могущественный
из людских инстинктов, за исключением разве что воли
к жизни, — коммунисты вынуждены уповать на некий
разрушительный катаклизм, который позволит им
утвердить свою власть, и полагаться на устрашение
и принуждение, чтобы эту власть удержать.
Если же мы, как взрослые люди, будем выступать
за се­мейный экономический уклад, то мы будем вы­­­нуж­
де­ны признать и вытекающую из него необходимость
отцовского авторитета. Когда корыстный инте­рес будет якобы упразднён (если не для самих организато­
ров, то для всех остальных) в силу прину­д и­­тельной
коллективизации и отрицания личной не­зависимос­
ти, без государственного принуждения сделать будет
нельзя ничего, как мы можем со всей ясностью увидеть на примере большевистской и фа­ш истской версий райского благоденствия. Здесь ко­рыстный интерес
необходимо дополнять устрашением, принудитель­
ным трудом и вдалбливанием лицемерной этики, под­
сла­щ ивая всё это обещаниями привилегий и прочих
сомнительных почестей, равно как и системами премиальных вознаграждений, и подгоняя при помощи
стахановских передовиков и доносчиков — в общем,
полагаясь на что угодно, лишь бы не предоставлять
человеку свободу и независимость, чтобы он мог самостоятельно добиться экономического процветания
на основе личного интереса.
Если мы обратимся к другому лагерю, к так назы­
ва­е мой верхней прослойке доминирующего ныне
94

капиталистического мира, то мы обнаружим столь
же неприглядную картину. Капиталисты, как правило, — люди исключительно просвещённые, и, тем
не менее, они с превеликой охотой играют на политических предрассудках толпы, извлекая из этого
выгоду для себя. Они располагают деньгами и с их
помощью назначают на высокие посты тех, кто принимает законы, защищающие их интересы. Ведь нет
ничего особенно преступ­ного в том, чтобы быть богатым и потакать общественной морали. Вместо того
чтобы упрекать в своих бедах свою же собственную
тупость, выходцы из рабочего класса слишком охотно
относят все свои неудачи на счёт богачей. Но разве
богатых можно счи­­тать более алчными, чем бедняков? Едва ли. И в то же время именно богатые заварили
всю эту кашу, когда под флагом свободы государство
проявляет всё больше сноров­к и в том, чтобы умасливать
и умиротворять угнетённые классы. И вот те, кому мы
обязаны укрепле­н ием капитализма, разглагольству­
ют о «неистреби­мом индивидуализме», к которому
не было бы ника­к их претензий, если бы они и в самом
деле считали, что то, что хорошо для них, будет благом
и для всех остальных. Чтобы не выходить за узкие рамки настоящей статьи, мы не станем останавливаться
на вопросе о сущности и последствиях капиталистических привилегий — тех привилегий, что позволяют
избранным жить за счёт тех, чьим трудом, по сути,
и производятся блага. И всё же не будет лишним вспомнить весь тот спектакль — последствия коего можно
было бы счесть довольно занятными, не будь они столь
трагичными, — который разыгрывают те, о ком правительство проявляет самую нежную заботу, в то время как они шумно галдят о свободе и неистребимом
индивидуализме.
Мы помним громогласные вопли и обличительный
рёв всех этих политиков, ныне впавших в немилость
и оттого озлобленных. Мы помним лица военных подрядчиков, мелькавшие среди членов Американской
лиги свободы (так!). Мы читали кровожадные выпады
шарлатанствующих публицистов, чьи угодья охватывают тысячи акров, на границах которых выставлены
95

блокпосты, чтобы гарантировать, что на них не проникнет никто, кроме зажиточных землевладельцев. А вдобавок ко всему, и отнюдь не в последнюю очередь, у нас
есть орда бюрократов, вскормленных «Новым курсом»,
с их полоумными схемами и готовностью испробовать
все средства, чтобы спасти от краха нежизнеспособ­
ную экономику, лишь бы не затронуть при этом интере­
сы опекаемых ими капиталистов.
Что и говорить, к несчастью, подобные настроения
разделяет большинство людей. Думаю, каждому доводилось мечтать о богатенькой тётушке и о том, как
она отправляется в мир иной, чтобы мы могли насладиться её баснословным наследством. Получить что-то
зада­р ом, о да!!! Мир населён недоумками, утешающими себя верой в то, что на государство возложена
роль общественной няньки! Поистине, человеческий
эго­и зм граничит с паразитизмом. А наша социалистическая братия в силу общей скудости своих идей
не способна понять, что своими утопиями она лишь
способствует воспроизводству и усугублению всего того зла, что присуще режиму, который они так
жаждут низвергнуть.
Поскольку единственным осмысленным стимулом
для всякого производства может служить лишь жела­
ние потреблять, подавляющая часть экономических
спо­ров возникает по поводу вопроса о распределении.
С этим сопряжена и проблема стоимости, без пони­
мания которой невозможна никакая теория эксплуа­
тации. Любая оценка предполагает некую систему
отноше­н ий и основывается на сравнении; невоз­мож­
но судить о том, какой метод производства является
более или менее эффективным, или рассчитать относительную «стоимость» труда и его результатов, если
изготовлением рассматриваемой вещи не занима­
ются два или более независимых производителей.
Одним из следствий экономических привилегий стало
то, что экономическое развитие привело к возникно­
вению монополии. Монополия, опекаемая и по­ощря­е­
мая государством, приводит к эксплуатации и застою;
конкуренция же способствует прогрессу, и, если она
не встречает препятствий, выражается в бесконечном
96

снижении цен, пока они не сравняются с производственными затратами, а это гарантирует, что доступная продукция всегда будет наилучшего качества
и по самой низкой цене. Мотивация людей не может
служить надёжным критерием, на основе которого
можно было бы судить о последствиях их деятельности.
Неважно, идёт ли речь об эгоизме или альтруизме, —
в условиях соревнования независимых производителей конеч­н ый результат будет одним и тем же. Ведь
«выиграть» сможет лишь тот, кто предлагает лучшие
товары и услуги. Эти рассуждения согласуются с философией анархизма.
Пока общество не научится игнорировать по­­треб­
ности своего желудка, чтобы пресытиться самодо­­воль­­­
ной чепухой философии Санта-Кла­уса, все эти про­­ек­ты
будут лишь пустыми мечтами. Пока мы чётко не осозна­
ем, чего хотим, и не станем этого добиваться, не при­
бе­гая при этом к насильственным методам, которые
приводят к установлению деспотии, нам останется лишь мириться с несправедливостью. Пока мы
не ус­­воим, что государство готово на всё, лишь бы
по-­п реж­не­­му сидеть на шее у тружеников, мы будем оставать­­ся жертвами экономического грабе­ж а.
Задумайтесь: когда кто-то идёт на выборы, он со­бира­
ется выбрать началь­ника не только для себя, но и для
вас, для них и меня. Эти карликовые ти­ра­н ы, пособ­
ничающие политичес­кой власти, не просто являются
рабами сами по себе, но и хотят приложить свою руку
к тому, чтобы лишить свободы своих же соседей. Здесь
есть над чем поразмыслить.
По мере того как я старею, я понимаю, что становлюсь
всё более раздражительным. И поскольку в молодости
я серьёзно увлекался философией — а в последнее вре­
мя также социологией и экономикой, — многие из мо­и х
критических выпадов адресованы тем из мыслителей,
кто, по моему мнению, в этих предметах безнадёжно
увяз. Сдаётся, что если бы проблемы нашего общества
были сформулированы, проанализированы и крити­
чески осмыслены с помощью тех же логических процедур, что применяются в физических науках, мы могли
97

бы извлечь из этого куда больше пользы. Однако на нас
обрушивается шквал столь объёмистых фолиантов, что
самые очевидные вещи ускользают от нашего взора
и мы теряем способность выносить твёрдые суждения
касательно самых насущных проблем. В итоге мы получили измождённого читателя, сбитого с толку и не способного разобраться в солянке разрозненных мнений.
Существует лишь два логичных способа организации
общества: индивидуализм и коллективизм; и каждый
из них требует определённого способа общественного
управления — тоталитаризма или анархии. Как анархист,
я не приемлю тоталитаризма ни в форме коммунизма
(экономической теории), ни в форме фашизма (теории
политической), которые на практике неразличимы
как две капли воды лишь по той простой причине, что
любая экономическая система должна регулироваться
с помощью каких-то законов, а полностью коллектив­
ная собственность, таким образом, нуждается в централизованном управлении; так что любая политическая
система подразумевает управление, и тоталитаризм
всегда предполагает абсолютный контроль над каждым
этапом и аспектом человеческой жизни.

ПО ПОВОДУ «ОБЩЕСТВА»

Все эти ваши реформаторы жаждут «преобразовать»
го­с ударство, превратив это орудие угнете­н ия, ти­­ра­­­
нии и попрания прав в коллективное агентство по со­
дей­­ствию в достижении общих Челове­чес­к их це­­­лей;
анар­хис­ты государство хотят упраз­днить. Бу­д у­­чи анар­­
хис­т ами, мы не выступаем против коопера­­­тив­н ых
агентств, о которых вы говорите; очевидно, в нашем
по­нимании госу­дар­ство — это неч­то иное. Та­кое разли­­­­
чие интерпретаций восходит своими корнями к двум
со­вер­­­­­шен­но проти­во­по­лож­­ным взглядам на то, как скла­­­
ды­ва­­ются отно­ше­ния между людь­­ми. Одна трактов­ка —
коллективист­ская, а другая — анархистская. Первые
пы­та­ются организовать наше об­щество, тогда как вто­
рые пытаются его освободить. Одни ищут подходящую форму органи­­за­ции, а другие — подходящий набор
принципов. Если перед обществом стоит цель найти
какую-то подходящую форму организа­ции, то необхо­ди­
мо отыскать и какие-­то средства, чтобы насильственно
навязать эту форму. Насильственная организация означает принужде­ние и агрессию; тогда как отстаивать
набор принци­пов не означает проявлять агрессию. В свободном обществе допускается множество форм организации. Анархия не является концепцией организо­ванного
общества. А поскольку при этом подразумевается, что
общество существует в силу доброволь­ного соглашения,
то даже ассоциации, создаваемые с целью защиты его
принципов, должны быть добровольными. Я настоятельно прошу вас при­н ять во внимание, что правительство
и за­щита — вещи взаимоисключающие и что организа­
ция подразумевает покорность, которая достигается ли­
бо путём принуждения, либо посредством консен­с уса,
и что без разграничения между агрессией и защитой
99

о научном подходе к общественному устройству не может быть и речи. Однако, возможно, я не вполне ясно
выразил свою мысль, так что было бы не лишним объяснить происхождение двух столь различных подходов
к пониманию общества.
У первобытных народов принадлежность к группе
играла важнейшую роль с точки зрения выживания
индивида. Люди были вынуждены организовываться
ради всеобщего блага. Благополучие отдельного человека зависело от благополучия всей группы и при необходимости даже приносилось в жертву последней.
К этой эпохе восходит возникновение того, что мы
на­зываем «стадным инстинктом». Его также можно назвать философией, центральной категорией которой
были «мы». Сущность этого инстинкта заключается
в стремлении к сплочённости. Возникла необходи­
мость в строгих племенных традициях и принятии
решений в интересах всей группы. Раскол при этом был
бы равносилен катастрофе.
Вспомним также, что чем примитивнее эпоха, тем
более схожи в своём строении организмы — мы можем
видеть это и сегодня, наблюдая за муравьями и пчёла­
ми, которые, с нашей точки зрения, лишены индивидуальных черт. Каждым из них руководят одни и те же
импульсы, и по этой причине они вполне могли бы
говорить о себе во множественном числе, высту­пая
от имени коллективного «мы». Однако в ходе эволю­
ции организмы обретали всё большую степень индивидуальности — иными словами, они становились всё
менее похожими друг на друга.
По мере накопления практических знаний и углуб­
ле­­ния разделения труда возрастала и способность людей к организации более свободных сооб­­­ществ — они
вста­­­ли на путь обретения личной не­з а­ви­с и­мости,
а на пра­кти­ке это означает личную свободу и всё мно­
гообра­зие вза­имных отношений, вытекающих из воз­
можности свободного выбора и основанных на прин­­ципе
личного интереса. Они могли распасться (взаимно
дистанци­роваться) без создания угрозы для кого бы то
ни было. И по мере обретения большей индивидуальности (диффе­ренци­ации) выяснилось, что наилучшим
100

способом устранения противоречий был раскол — освобождение каждого от бремени вза­им­­ных обязательств
или необходимости перенимать чуждый образ жизни.
С момента, когда люди это осоз­на­ли, и начинает свою
летопись философия анархиз­ма.
По всей видимости, именно Макс Штирнер первым от­важился заявить, что значение имеет лишь сам
чело­век, а не группа, и что стоило человеку осознать
свою ценность, проистекающую лишь из того, что он
при­на­д ле­ж ит к человеческому роду, он смог бы сбросить с себя оковы всех предрассудков, ограничивающих его свободу, после чего любые группы, если бы
тако­вые остались, были бы образованы свободными
людь­ми. Джосайя Уоррен объявил об открытии им то­
го факта, что залогом всеобщей гармонии было раз­
меже­вание людей с различными взглядами, а не их
объединение. По мнению Прудона, общность не была обусловлена «социальным законом», а людей, пытав­шихся
отыскать некую систему для построения иде­­ального
общества, следовало бы называть утописта­ми. Впослед­
ствии Герберт Спенсер провозгласил принцип равной
свободы, предоставляющий каждому человеку максимальную свободу в той мере, в какой она не посягает
на личную свободу других людей.
Короче говоря, вектор прогресса был направлен
от коммунизма к индивидуализму, от общественного
устройства, основанного на статусе, к устройству, основанному на договоре, от единоначалия к личной свобо­
де. Однако «стадный инстинкт» так никуда и не делся. Мы
по-прежнему слышим, как люди говорят от имени «нас»,
словно совокупность разных людей может похвастаться
единством сознания, помыслов и устремлений. В этом —
исток всякого коллективизма, национализма и вождизма.
Едва ли не каждым из тех, кто уповает на го­с ударство,
движет всё тот же стадный инстинкт. И суммарным итогом всех этих детально проработанных планов неизбежно
является тоталитаризм — и вследствие этого личность
как таковая теряет всякую ценность.
Опубликовано в сентябрьском выпуске журнала
«Discussion» за 1937 г.

РАЗМЫШЛЕНИЯ
О СВОБОДЕ
1. Проблемное поле
На стонущем человечестве паразитирует варвар, и
имя ему — политик. Машина разгра­б ле­н ия — госу­­
д­ар­с тво, — с его неуёмным аппетитом к территори­­
аль­ной экс­п ансии и власти, проявля­е т всё больше
спеш­к и в своём посягательстве на че­­ловеческие тела
и души. Быть может, таков нор­м аль­н ый порядок
ве­­­щей. Если бы толь­к о че­­ло­­век мог осознать всю
глуби­н у обмана и блефа, жер­т ­вой которых он стал!
Сколь многие от­ч а­­ян­­но всма­т рива­­ют­с я в горизонт,
не желая вливать­с я в по­ток предрассуд­­ков и тупости,
коры­с ­толюбия и от­к ровен­но­г о политического на­д у­
ва­тель­с тва — не рас­с та­­ваясь при этом с надеждой на
возможность предо­т вращения ката­с тро­фы! Быть может, условием до­с ти­жения личной свободы являет­
ся миролюбивая натура — как знать? И уж наверняка
для этого требуется уважать личность своего соседа.
Можно ли назвать любовь к свободе инстин­к тивной
потребностью? Или она ждёт пробуждения рационального личного интереса?
2. О свободе
Что есть свобода? Будет ли открытием для многих самозваных либертариев тот факт, что они едва ли понимают
как смысл свободы, так и причины возникновения этой
концепции? Свобода стала предметом для размышлений
лишь в силу самой природы личности, которая познаётся лишь в её уникальности. Будь мы все одинаковы
и согласны друг с другом во всём, идея свободы никогда
не пришла бы человеку на ум, а кроме того — и в этом
не приходится сомневаться — не было бы никакой социальной проблемы. Поскольку мы разные и не согласны
102

во мнениях — и поскольку у нас разные вкусы, потребности, желания и убеждения, что служит неустранимым
препятствием для всяких союзов, — мы должны быть
свободны от посягательств со стороны окружающих.
В силу этого важнейшим гарантом сво­боды неизбежно
является право дистанцироваться от других. А быть
свободным означает быть независи­мым в той степени, в какой этого желает сам человек, или иметь ровно столько независимости, сколько каждый, к своему
удовлетворению, находит достаточным с точки зрения
взаимной выгоды. Общность? Ах, разумеется! Общность
общностью, но лишь с оговоркой, что в основу гармонии человеческих отношений и подлинной солидарности должен быть положен принцип разобщённости.
Насколько парадоксально всё это звучит!
3. Безопасность или свобода
Весьма печально, что многие либертарии — если не большинство из них — путают свободу с экономической бе­з­
опасностью. Поэтому, раз уж безопасность, как правило,
достигается в группе, практически каждая панацея, предлагаемая во имя свободы, подразумевает ту или иную
форму монополистического союза — чаще всего речь
идёт о некой монополии на отправление определён­
ных функций государства! Вдобавок, свободу так часто смешивают с уравниловкой, не приемля при этом
никакой независимости, как это принято среди социа­
листов и коммунистов, что такое смешение категорий
стало, вопреки их намерениям, подпитывать оппозиционные настроения. Однако, хотя это может показаться
не столь очевидным, голая правда заключается в том,
что подобные предложения по сути исходят не из либертарной, а скорее из «безопаснической» философии.
И довольно скоро выясняется, что на практике это означает вырождение в самые зловещие формы тирании.
4. Индивидуальность или коллективизм
В социальной науке обозначился конфликт между
двумя полностью взаимоисключающими взглядами
103

на мир (или тем, что немцы называет Welt­anschauung).
В основу индивидуализма положен прин­ц ип автономии личности, тогда как коллективизм ставит во главу
угла группо­вое мышление. В первом случае говорится о том, что человеку как таковому не­об­ходимо предоставить максимальную степень личной свободы,
а во втором случае — о том, чтобы сделать человека
счастливым в рамках какой-либо формы кор­поратив­
ного бытия; находясь при этом в извечном по­иске некой
идеальной схемы общественного устройства, те, кто
отста­ивает эту точку зрения, по своей сути являются
организаторами. Стремясь в первую оче­редь обеспечить материальное благополучие, коллективизм стоит
на материалистических позициях, в то время как позицию индивидуалистов, исповедующих безусловную
свободу личности, можно было бы назвать — за неимением лучшего термина — спиритуалистической или,
быть может, идеалистической.
Индивидуализм не предлагает каких-либо конкретных форм ассоциации и вместо этого утверждает, что
любые подобные формы — в той мере, в какой они уважают принцип личной свободы, — должны возникать
на основе добровольного согласия участников, то есть
исходя из принципов мютюэлизма; что же касается
коллективизма, то он подразумевает необходимость
круговой поруки, а поиск форм людской ассоциации
в данном случае неизбежно исходит из неких озвученных взаимных обязательств, как в отношениях между
участниками, так и в отношениях между всеми ними
и самим коллективом. Такое принуждение к сотрудни­
честву — то, что мы обнаруживаем во всевозмож­­ных
разновидностях коммунизма, социализма, синдикализма, кооперативных объединений, национализма
и корпоративного государства (которые воплощают
в себе не что иное, как всё ту же стадную идею) — находит своих сторонников, прячась под маской человеколюбия. Существует лишь две ментальные установки
(и в этом кроется причина фундаментального различия
между описанными мировоззренческими системами):
коллективизм основан на органическом понимании
общества, тогда как индивидуализм подразумевает
104

анархическую перспективу — и водораздел между
ними проходит именно здесь, в вопросе о том, готов
ли человек растворить свою индивидуальность в мас­
се. (Было бы ошибкой считать, что все, кто называют
себя «индивидуалистами», и впрямь разделяют убеждения анархистов. Многие из них преследуют лишь одну
цель — оправдывать «демократический» статус-кво
в глазах стад­ного обывателя.)
В этой связи можно отметить некоторые произ­
вод­н ые тенденции. Когда речь идёт о коллек­т ив­ной
де­­­ятельности, чем менее подробно расписаны кон­­
крет­­­ные обязанности, тем более навязчивым и пара­
ли­зующим будет взаимный контроль, что, в конечном
счёте, выль­ется в тотальное взаимное недоверие и приведёт к распаду группы. Любые правительства, схемы
государственного устройства и формулы обществен­ной
ассоциации (социализм, коммунизм, фашизм и т. п.)
суть не что иное, как манифестации стадного инстинк­­
та, призванные подчинить личность так называемому
общему благу, и всем им суждено потерпеть крах, как
только личность сможет распознать свой собственный потенциал и обрести самоуважение и достоинство,
присущие уникальному существу. Ибо личность невозможно разрушить, она существовала ещё до того, как
возникли всякие институции и формы общественного
устройства, она возвышается над ними — и, стоит ей
распознать свой потенциал, она откажется признавать
любые обязательства кроме тех, которые она согласится
принять добровольно.
5. Об общественном развитии
Изучая историю человечества, мы не можем обойти вниманием процесс дифференциации. Как экономическая,
так и политическая эволюция развивалась в направлении
большей децентрализации, несмотря на тот факт, что
этому сопутствовало неизменное усиление взаимной зависимости. В рамках общей тенденции акцент смещался
от социального положения к договорным отношениям.
И любые попытки обеспечить безопасность, игнорирую­
щие эту тенденцию, столкнутся с непреодолимыми
105

препятствиями и не смогут окончиться ничем иным,
кроме как сохранением статус-кво. В этом и заключается смысл фашизма, проводимого в жизнь на фоне всё
более громких призывов к «колле­ктивизации». Пытаясь
бороться с отдельным проявлением зла, общество закрывает глаза на то, что это же зло просачивается на сцену
из-за кулис. Вместо того чтобы попытаться искоренить
монополию, сегодняш­ние социальные движения пы­
таются ею завладеть, и в этой спешке стираются все различия между политической и экономической сферами.
Героем дня становится массовый человек!
Различия между марксизмом (и прочими схемами группового единства) и анархизмом проявляются
в том, что в одном случае борьба идёт за удовлетворение физических потребностей человека, а во втором —
за освобождение его души. Марксизм по сути своей — это
«фи­лософия брюха», в рамках которой материальное благополучие ценится выше индивидуальных пред­по­­чте­
ний во всём их многообразии, проистекающем из воли
к жизни и потребности в самовыражении. Какое же
отношение к индивидуаль­ности имеет взаимопомощь,
добровольная или принудительная? Никакого, если
только она не воспринимается как средство. Потребность
в ней продиктована стремлением к экономической безопасности, а не к личной свободе. Дело не в том, что
анархистов не волнует материальное благополучие —
это совершенно не так; однако личная сво­бода отнюдь
не подразумевает ни свободу от заблуждений, ни свободу
от брюха. Хотя рабу позволено нагуливать жир, свободный человек рискует умереть от голода. Но оставался
ли бы такой риск, если бы доступность средств к существованию не зависе­ла от закреплённой законами монополии, неважно — частной или коллективной? И разве
они, свободные люди, не предпочли бы объединиться
при условии, что это отвечало бы их общим интересам?
Нуждаются ли они в профессиональных организаторах?
6. Равенство или лидерство
Лишь сходство поддаётся измерению. Однако люди
имеют мало сходства друг с другом — все мы разные.
106

Все рассуждения о равенстве, не учитывающие инди­
видуальных особенностей и способностей, — это пустые
слова. Когда дело доходит до конкретных особеннос­
тей, люди не равны между собой, хотя это может быть
и так, когда речь идёт об их ценности для общества. Для
этого и нужна конкуренция, функция которой заключается в том, чтобы взаимно корректировать и уравновешивать социальные силы. Всякая общественная
активность сознательно или бессознательно служит
подтверждением тому факту, что общественным идеалом является равенство. Однако исключает ли равенство
идею лидерства? Едва ли.
Для совместной деятельности необходимы направ­
ление и цель. И отбор лидеров является одной из функций разделения труда. Всё обстояло бы точно так же,
даже если бы люди были в равной степени наделены способностью к управлению, поскольку любая органи­зация
требует согласования усилий. Но и в этом отношении
люди не схожи между собой. Кому-то недостаёт инициа­
тивности, чтобы отдавать команды и координировать.
Впрочем, опять-таки, это вовсе не означает, что эти люди
недостаточно ценны для общества. Повторюсь: это компенсируется конкуренцией и балансом спроса и предложения. Разве художники, поэты, изобретатели и прочие
пионеры и новаторы будут столь же эффек­т­ивны, скажем,
в решении задач, связанных с управлением промышленным предприятием? Маловероятно.
В свободном обществе каждому найдётся своё
место, поскольку человек будет двигаться в том на­
прав­­ле­нии, где его таланты и заслуги будут оце­не­ны
в полной мере, а если он будет проявлять спо­собность
к координации общих усилий, в нём при­зна­ю т при­
рождён­ного лидера, независимо от кон­к рет­ной сферы де­я тельности, в которой он продемонстрирует
свои навыки. Из все­го многообразия ролей этот человек выберет функции руководителя. Исходя из самого
факта всеобщей свободы, он не сможет монополизировать эту функцию, как и не будет он обладать и властью к принуждению, поскольку он сможет руководить
лишь теми, кто признаёт его компетенцию. Кроме того,
ему придётся выдерживать конкуренцию со стороны
107

других лидеров, которые смогут подорвать его авторитет, продемонстриро­вав большее умение в этой сфере.
Поэтому коллектив­ная деятельность будет претерпевать
постоян­ные изме­не­ния. Ведь свободное общество — это
общество изменчивое, и никто не в силах предвидеть
те конкретные формы, которые оно сможет принять.

ния равновесия и гармонии. Вне всяких со­м нений,
это со­з ­н ательный процесс, не отмеченный печатью детер­­минизма. Скорее уж именно вера в целительное про­видение — будь то в форме судьбы или некой
сверхъестественной силы — тормозит устремлённое
вперёд развитие общества.

7. Фатализм или свобода воли

8. Об экономике

Наука постулирует неизбежность, заложенную в саму
природу вещей. Она открывает законы, но не изобре­
та­ет их. Изобретать — значит приспосабливать зна­ния
к потребностям человека. Однако, судя по всему, люди обладают способностью выбирать. Человеку претит мысль
о том, что его воля подчинена судьбе. И такое неприя­
тие, как и сопутствующее ему представление о свободе
воли, по всей видимости, имеет под собой реальные
основания. Таким образом, проблема человека заключается в том, чтобы примирить свою волю с неизбежностью, а этого можно достичь, только осознав природу
последней. Та же проблема возникает в рамках общественных отношений. Лишь самому чело­веку по силам
исследовать и понять те за­коны, что управляют людскими сообществами, — законы, вознаграждаю­щие личную
инициативу, ответствен­ность и гармонию, — чтобы
затем применять их в контексте любых форм общественных отношений, которые, по его убеждению, будут
наилучшим образом соотноситься с текущими целями.
Это станет возможным, лишь если мы будем вступать
в отношения и дистанцироваться от них по своему
усмотрению — то есть при условии личной свобо­ды или,
если угодно, анархии. Человек учится путём проб и
ошибок, а это возможно лишь в сво­бодном обществе
и никогда — коль скоро речь идёт о самостоятельной
личности — в обществе, управляе­мом сверху. Поэтому
общественная гармония так и оста­нется недостижимым
идеалом, пока будет существо­вать государство — и его
упразднение должно быть конечной целью любых социальных преобразований.
Прогресс подразумевает сглаживание противоречий и общественной напряжённости ради достиже-

В одном сомневаться не приходится: свобода, как
и жизнь вообще, должна основываться на таком экономическом фундаменте, который не будет вступать
в конфликт со стремлением личности к независимос­ти.
Ибо те, в чьих руках находится экономическая власть,
обладают всей полнотой власти, и никакая свобода
не достижима при отсутствии свободы экономиче­
с­кой — главнейшей из всех свобод. А «коллективное
управление» — синоним коллективной тирании. Сво­
бода человека должна реализовываться ценой его же
усилий. Только невежды проповедуют жертвенность,
и только кретины пытаются воплощать её на практике.
Как область научного знания, экономика затрагивает
проблему взаимоотношений между людьми, участвую­
щими в производстве и распределении благ. Эти
отношения должны быть взаимными, то есть доброволь­
ными и заранее согласованными, а единственной возможной альтернативой этому выступает произвольное
делегирование функций и столь же произвольное
распреде­ление по усмотрению правящей верхушки.
В этом случае экономическое управление более не соот­
носится с взаимодействием на основе добровольного
договора и переходит в разряд деспотических капризов,
лишаясь всякой научности или предсказуемости, как
и сам ход деятельности, подвергаемой рациональному анализу в контексте социологических изысканий.
С точки зрения автора этих строк, никакая из форм кол­
лективизма — включая коммунизм, социализм, корпоративное государство, равно как и монополистический
капитализм — не поддаётся рациональному анализу, исходя из принципов, выводимых из экономичес­
ких законов, поскольку важнейший управляющий

108

109

и выравнивающий фактор — конкуренция — вкаждой
из них полностью или частично утрачивает силу.
В реальной жизни те принципы, действие которых
можно ощутить, лицезреть и осмыслить, порождают последствия, противоречивые по своей природе. Поскольку
противоречие — нечто фундаментальное и неизбежное,
социальная проблема сводится к проблеме согласования
интересов и достижения равновесия. Гармоничный синтез
противоположностей достижим лишь при условии личной
свободы — только свобода различать желаемые и нежелательные последствия и выбирать между ними позволит
решить проблему социальной гармонии.
Объединение не возникает в силу естественного закона.
Само по себе объединение является злом, поскольку оно
умаляет свободу, которая, в силу фундаментальной причины, обуславливающей социальную проблему, то есть
самой природы личности, подразумевает некоторую
степень обособленности. Коль скоро человек сам волен
решать, в какой степени он готов поступиться личной
свободой, чтобы извлечь для себя выгоду из вовлечённости в общественную деятельность, на его естественную
свободу ничто не посягает. А значит, поскольку коллективизм и независимость абсолютно несовместимы, социальная проблема перестаёт быть проблемой организации
(или объединения), превращаясь в проблему взаимной
выгоды, возникающую только среди свободных людей,
которые сами решают, принимать им или отвергать
какие-либо условия. В свободном социуме эффективность
общественного управления зави­сит не от навязанной си­
стемы отношений, а от способности от них дистанци­
роваться (посредством того же бойкота).
Конкуренция — могущественная уравновешиваю­
щая и сглаживающая сила. Выражаясь в давлении до­
бро­в ольных и независимых или полунезависимых
производительных групп, которые в совокупности образуют общество кооперации, она регулирует разделение труда, соразмеряет производство, социализирует
зна­ние, подстёгивает прогресс и служит гарантией независимости. С углублением разделения труда управле­
ние кооперацией принимает иную форму, чем прямой над­зор,
и эта форма называется конкуренцией.
110

Монополия, как и частная собственность, в некото­
рых практических областях является злом, то есть сдерживающим фактором производства и одновременно
причиной несправедливого распределения благ. Его
сущность — исключение, неотъемлемый принцип
не­зависимости, однако неразборчивое его применение приводит к ущемлению свободы. Смысл монополии должен заключаться в сохранении независимости
без пося­гательства на свободу. Монополия также может
возникнуть в ходе естественной реализации экономи­
ческого закона при условии личной свободы. Однако
если и когда это происходит, она неизбежно сталкивает­
ся с потенциальной конкуренцией, предотвращающей
возможность злоупотреблений. Законодательная монополия сразу же порождает коррупцию и эксплуатацию.
9. Частная собственность
Идея частной собственности возникла как неизбежное
следствие принципа личной свободы, однако неправо­
мерное распространение этой идеи в тех областях, в которых исходные предпосылки для неё отсутствуют,
является главной причиной экономических конфлик­
тов, возникающих в мире.
Частная собственность существует не потому, что
материальные блага производятся в процессе труда.
Она является вспомогательным средством, гаранти­
рующим право на независимость. Труд всего лишь указывает на то, кто и чем должен владеть. Даже если бы
благосостояние (или, говоря иначе, материаль­ное бла­
гополучие) могло быть достигнуто без всякого труда
и даже если бы кругом царило полное изобилие — не­
смотря на то, что собственнический инстинкт был бы
в этом случае в значительной мере ослаблен по при­
чи­не всеобщей удовлетворённости, — необходимость
в частной собственности по-прежнему никуда бы не делась, потому что ради обеспечения общественной гармо­
нии при нали­чии множества точек зрения требуются
разделение и независимость. Общественная собственность
и различия во мнениях приводят к неудовлетворённос­
ти, прину­ж дению или борьбе.
111

Люди работают на результат; бремя расплаты за не­
удачи должно быть возложено на них самих и ни на кого
другого. Поскольку в одном месте и в одно время конкретными благами может пользоваться лишь ограни­
ченное количество людей, трудовая составляющая
частной собственности необходима для поощрения
инициати­вы и призвана гарантировать личную от­вет­
ственность. Чтобы считаться свободным, человек должен быть свободным в том, чтобы поступать сооб­разно
своей воле, хотя и на свой страх и риск (то есть отвечая
собственной жизнью и собственностью). В условиях
общественной собственности льготы и санк­ц ии распределяются столь неразборчиво, что это чаще всего
выливается во всеобщую безответственность и взаимное недоверие (и ещё чаще — в централизованную или
мафиозную тиранию).
Прикрываясь высоким идеалом свободы, коллектив­
ная повестка продвигается под предлогом того, что технологическое развитие достигло той стадии, когда
можно уже говорить о ситуации полного изобилия
для всех. С политической точки зрения такие проекты
могут принимать две формы: речь идёт либо о таком
обще­с­твенном устройстве, где проблемы производства
и распределения решаются «технократами», то есть
по указке сверху в иерархии корпоративно­го государства,
либо о таком, где управление осуществляется снизу,
как это видится «анархо-коммунистам», в понимании
которых закон экономического распреде­ления выражается лозунгом «от каждого по способностям, каждому
по потребностям». Во втором случае заявляется, что
стимулы к производству будут сохраняться, поскольку
человек обладает таким избытком энергии, который ему
всё равно надо как-то растратить, а ещё и по причине
«творческого начала», заложенного в человеке самой природой. Независимо от того, насколько справедливо такое
утверждение, оно игнорирует различие между игрой и
работой. Работа — это необходимость, почти всегда она
утомительна и продиктована нашими потребностями;
в то время как игра — это то, чем мы за­нимаемся добровольно, она почти всегда непродуктивна и продиктована
нашими желаниями. Работа должна вознаграждаться
112

сообразно её результатам, игра же является вознаграждением сама по себе. И сколько бы переодетые эгоисты
ни мололи языком (в том духе, что «результаты труда
принадлежат не индивиду, а обществу»), это различие никуда не денется. Как только нарушается базовый закон зависимости выгоды от затраченных усилий,
служащий принципом построения общества, начинает
утрачиваться стимул к производству. В контексте экономических отношений между взрослыми людьми принцип семейного патернализма должен изменить свою
полярность. Поистине, коммунизм — это философия
для незрелых умов.
10. Обмен: неотлучный спутник разделения труда
Общество развивается через разделение труда, отно­
шения между людьми всё более зависят от того, без чего
разделение труда было бы немыслимо, — от Обмена.
Тот, кто контролирует выпуск платёжных средств или
условия их выпуска, контролирует то, как складываются наши взаимоотношения, диктует тот способ, посредством которого осуществляется обмен (то есть
кооперация) между нами, и даже санкционирует подобный обмен. Посредством такого контроля у нас
не только отнимаются плоды нашего труда, но и происходит монополизация земли и всех прочих ресурсов
в интересах финансистов.
С точки зрения кооперации изобретение денег и,
в особенности, денег кредитных, несомненно, является
одним из величайших открытий. По всей видимости,
без этого было бы невозможным хоть сколько-нибудь
глубокое разделение труда, даже при условии всеох­
ватного государственного контроля над промышленностью, поскольку и в этом случае потребовалось бы
что-то подобное, чтобы управлять производством и ре­
гулировать потребление.
Государства всегда отдавали народ на откуп фи­
нансовым головорезам — будь то прямо или опо­
средованно. От этого существует только одно лекарство — предоставить любому человеку или группе
лю­дей возможность свободно выпускать собственную
113

валюту и кредитные инструменты и использовать их
для расчётов с кем угод­но при условии, что те выража­ют
своё доброволь­ное согласие на то, чтобы обменивать их
на материаль­­ные блага. И вследствие этого, посредством
неограничен­ной конкуренции между финансовыми
институтами, имеющими самую разную репутацию,
те из них, кто не сможет завоевать всеобщее доверие,
будут вытеснены, а ссудные, то есть отягощённые ссудным
процентом, деньги, как и сопутствующая ростовщическая
власть, распространяемая на всё, что можно купить, уйдут
в прошлое. Коль скоро банковская монополия охраняется законодательно, какую бы форму она ни принимала,
она никогда не достигнет той же цели — в силу самой
природы вещей.
Возможно, одна из величайших угроз личной свободе
исходит от всевозможных полоумных схем проведения денежных реформ, педалируемых государством
с тех самых пор, когда философия свободы (именуемая
анархизмом) была дискредитирована некоторыми благонамеренными ревнителями от филантропии, которым давно уже следовало бы усвоить для себя смысл
пословицы «благими намерениями вымощена дорога
в ад». Однако если человек не в состоянии осознать
могущество, которым наделены деньги, равно как и их
полезность и необходимость, или не способен понять,
что решение монетарной проблемы должно предшествовать всем прочим решениям для едва ли не каждой
фундаментальной проблемы нашего общества, он демонстрирует вопиющую степень невежества и не стоит
ожидать, что он сможет внести хоть сколько-нибудь
ощутимый вклад в дело обретения человечеством социального благоденствия и всеобщего счастья, — такой
человек предстаёт не просто смехотворным утопистом,
но и невольным пособником реакционных сил в глазах
тех, кто со всей серьёзностью изучал проблему личной
свободы в условиях кооперации.
11. О стоимости
Представление о стоимости могло возникнуть только
в процессе обмена. Когда два человека собираются
114

со­вер­ш ить обмен, они субъективно оценивают отно­
сительную стоимость сопоставляемых предметов. Если
они приходят к соглашению по поводу курса обмена,
эти предметы становятся мерилом стоимости друг для
друга. Стоимость любой вещи измеряется относительно
того, что вы можете за неё получить.
Говорить об общественной стоимости можно толь­
ко в условиях рыночной экономики, основанной
на товарообмене, только в условиях конкуренции и
только при существовании частной собственности. Вещь
наделяет­ся стоимостью лишь тогда, когда она находится в чьей-либо собственности, и она должна обладать
практической ценностью в глазах того, кто может предложить в обмен на неё что-то ценное с точки зрения
другой стороны.
Стоимость — субъективная величина; она измеряется
психологически, исходя из соотношения между желательностью и нежелательностью. Их интенсивность об­
условлена множеством факторов, и именно изучение этих
факторов и их влияния на человеческую психологию —
а значит, и опосредованного их влияния на механизм
распределения благ — составляет предмет экономической науки в её самом фундаментальном смысле.
Труд не является определяющим фактором стоимости.
Вещь может обладать стоимостью, даже если владение
ею не предполагает никакого труда. Но когда и поскольку
в игру вступает свободное производство, труд становится
одним из факторов стоимости. Стоимость определяется на основе свободного соглашения, сопряжённого
с нетривиальным процессом уравновешивания желательности (практической ценности) и нежелательности
(труда) при участии каждой из вовлечённых сторон.
Как правило, стоимость не является хорошим критерием для определения цены. По справедливости,
цена на товары и услуги должна определяться исходя
из трудозатрат. Труд «измеряется» сообразно со степенью его непривлекательности (и вовсе не в зависимости
от за­т раченных времени или энергии, поскольку и то и
другое является лишь дополнительным факто­ром для
оценки степени непривлекательности) и с величиной
его полезности пропорционально выгоде. При условии
115

свободного доступа к природным ресурсам и всем современным ноу-хау, а также при условии равенства
в том, что касается использования средств обмена безотносительно к ограничениям, связанным с государственными границами, равно как при сохранении права
использовать любые доступные деньги или кредитные
инструменты к удовлетворению каждой из сторон, короче говоря, в условиях свободной экономики стоимость
неуклонно снижается, приближаясь к величине затрат
на производство, и в таком случае можно говорить о том,
что стоимость вещи измеряется согласно полезности
труда, затраченного на её производство.
Стоимость вещей невозможно установить в процес­
се их производства. Фактор полезности определяется
лишь в ходе обмена, когда стоимость тех или иных
вещей вычисляется на основе взаимной договорённости. По сути, о стоимости как о чём-то конкретном
можно говорить лишь при наличии как минимум двух
совпадающих мнений — мнения производителя товара
и его потребителя.
Стоимость вещей «определяется обществом» только под влиянием конкуренции, то есть при участии
множества производителей данной вещи и множества
покупателей, заинтересованных в её приобретении.
Об «общественном определении» стоимости не может быть и речи, когда товар производится в условиях
моно­полии, ведь в таком случае конкуренция, которая
делала бы всеобщим достоянием те преимущества,
что вытекают из повышения эффективности производства, сводится на нет. Денежная стоимость (цена)
может расти или падать в зависимости от спроса и пред­
ложения, в силу чего меняется и размер вознаграждения, причитающегося производителям, и поэтому они
всегда тяготеют к на­иболее привлекатель­ным рынкам,
стараясь соответствующим образом скорректировать
линейку предлага­емых ими товаров, а это приводит
к более эффективному перераспределению производственных мощностей сообразно с потребностями
общества и, при содействии конкуренции, к установлению справедливого размера вознагражде­н ия
за производительный труд.
116

Стоимость постоянно колеблется в силу измене­
ния потребностей (привычек, обычаев, мнений и т.п.)
и технологического прогресса, что отражается
на способности достигать поставленные цели. При
условии свободы со­б людается правило: при снижении затрат человеческого труда уменьшается и стоимость
произведённой продукции.
Можно составить некоторое представление о том,
насколько сложно рассчитать стоимость, приняв во внимание некоторые из влияющих на неё факторов: сырьё,
субъективные суждения, риск, время, энергию, личные
предпочтения (нужно учитывать личную инициати­
ву и ответственность, ведь от них зависит качество
оказания услуг) — всё это определяет стоимость с точки
зрения производителя (то есть с точки зрения труда или
с учётом фактора нежелательности); уровень дефицита,
эстетические соображения, личные и общественные
ожидания, половые различия, индивидуальные амбиции, сложность подделки, потребительские предпочтения, привычки, традиции, мода, религия, время,
место, климат, топография, долговечность и т. п. — всё
это определяет стоимость с точки зрения потребителя (то есть с точки зрения полезности или с учётом
фактора желательности).
Нужно в достаточной степени осознать значение
и влияние факторов, которые необходимо учитывать
при определении стоимости, чтобы понять характер
пропорционального распределения, осуществляемо­
го в условиях свободной конкурентной экономики.
Можно с уверенностью утверждать, что именно влияние
законодательных ограничений на экономику является
главной причиной существования неравенства и эксплуатации человека человеком.
12. О законе и государстве
Столь плачевным своим состоянием наше общество
обязано ничему иному, кроме как законодательно
охраняемой монополии, подавлению конкуренции
со стороны правительства, законам, законам и ещё раз
законам и, конечно, правительству — как ещё можно
117

донести эту избитую истину до всех тех скудных умов,
что без устали требуют введения всё новых законов,
запретов и цензуры. Во имя Закона и Государства!
Поразмыслите над природой этих афер. Личная свобо­
да или закон и централизация: в этом — зерно тех проблем, с которыми столкнулось человечество, и предмет,
достойный самого пристального изучения, поскольку
выбор остаётся за самим человечеством. Что же касается социума, пожалуй, самый яркий из всех афоризмов
принадлежит Прудону:
Свобода — не дочь, а мать порядка.
Полезно иметь в виду, что любое поползновение к тому,
чтобы препоручить государству заботу о человеческой
судьбе, лишь ускоряет ход событий и приводит к тому, что
сегодня мы называем Фашизмом. И, на мой взгляд, этому
отнюдь не препятствуют те филантропы, что предлагают в виде решения коммунизм, ожидая при этом,
что поставленная ими цель будет достигнута с помощью «революции», в ходе которой они рассчитывают
«захватить средства производства». В отсутствие чётко сформулированных целей на ближайшее будущее,
но ускоряясь при этом на волне всеобщего оппортунизма, текущий ход событий вызывает нешуточную
тревогу. Ибо, несмотря на то, что надежда на лучший
исход остаётся при любых обстоятельствах, как показывает история, дело всегда может принять оборот
куда более зловещий.
13. Анархизм
Общество всегда находится в процессе становления —
этот процесс также можно было бы назвать «организацией». Анархизм — это не состояние, но сила или
тенденция, направленная к обретению свободы по мере
этого становления. Можно сказать, что анархия — это
состояние свободы, к обретению которого стремится
общество, тогда как анархизм следовало бы считать динамической силой, неустанно подталкивающей его в этом
направлении. В свете этого следующее выражение
118

приобретает бо ́льшую вразумительность и ясность:
«Хотя сегодня у нас меньше свободы, чем было вчера,
но зато теперь прибавилось анархизма».
Утопист — это тот, кто пытается добиться чего-то,
не обладая полнотой знания о сопутствующих фактах.
Как правило, утопист желает достичь некоего состояния — ему хочется, чтобы общество «прибыло» в некую
конечную точку. Многих, если не всех, анархистов действительно можно назвать утопистами, и это во многих
отношениях справедливо. Однако анархизм не является
утопичным, как и не является он «научным», разве что
будучи понятым как метод; анархизм — это данность.
Анархизм — это сила, импульс, инстинкт (называйте его
как угодно), направленный на освобождение личности
от массового контроля.
В каком-то смысле — и это печальный факт — анархизм не является и не когда не станет мас­совым дви­­
же­­­ни­е м. Главным источником его силы всегда будет
мень­ш ин­с тво, и чем прогрессивнее, тем мало­­чис­
леннее оно будет. Человек с мас­совым со­зна­н ием —
чаще всего вредитель и деспот. Черты последнего ясно
прослеживаются в сегодняшних диктатурах, истязающих человеческий дух и искореняющих любые зачат­
ки надежды, дерзаний и энтузиазма. Каждый демагог
считает себя альтруистом, суля утешение массам —
этим скептичным поборникам альтруизма.
Очевидно, что идеал анархизма, сообщества
добро­в ольного, недостижим посредством насилия
или меж­доусобной войны (ибо всё это чуждо анархии
как та­ковой), однако на пути к этой цели неизбежно придётся преодолеть периоды мятежа и изжить
преобладающие нравы и нормы. Освободительная
революция — это революция духа, осуществляемая
при условии и по мере того, как человек пробуждается, чтобы утвердить себя в качестве человека, то есть
Сверхчеловека, возвышаю­щегося над любыми его
предками, когда-либо населявшими эту планету.
Впрочем, материалисту всё это покажется непостижимой метафизикой.
Анархисты практически в любой ситуации остаются
оптимистами, ибо они всегда будут осознавать, что,
119

какими бы ни были текущие обстоятельства, пространство свободы всегда можно расширить.
14. О коммунизме
Тут мы имеем дело с такой «наукой», эффективность
которой на практике подтверждается с помощью пистолетов, штыков и тюрем. Как и упразднением Великой
хартии вольностей, которую удалось выторговать у короля лишь по истечении долгих лет и по итогам массовых
судебных расправ и жёсткого противоборства. Надо
полагать, предмет нашей дискуссии имеет «буржуазный»
характер, как и многие из тех прогрессивных достижений нашего общества, что были отвоёваны ценой
кровавых жертв!
Неоправданность объединения как принципа построения общества со всей очевидностью проявляет
себя даже на таком элементарном примере, как инсти­
тут брака. Законный или церковный брак является
формой взаимной монополии, которая нередко оказывается вынужденной, а значит, тиранической. Точно так
же дело обстоит со всеми принудительными союзами.
Единственный «выход» заключается в том, чтобы дополнить принцип объединения возможностью отделения,
а заодно сделать так, чтобы свобода и конкуренция
(естественный отбор) стали руководящими силами
в обществе.
Возводить коммунизм, или практику случайного
распределения вознаграждений и наказаний, в ранг
экономических принципов означает ставить невежество
в один ряд со смекалкой. Это приведёт к появлению новой
формы аристократии, довлеющей над всем обществом, —
аристократии невежества. Ещё одно доказательство
в пользу того, что коммунизм — это философия невежд.
Впрочем, у этой идеи есть и одно преимущество, которое
заключается в том, что таким аристократом можно будет
стать без особых хлопот. В итоге бессоз­нательная цель
общества — равенство — будет и в самом деле достигнута,
однако выравнивающий вектор будет направлен ВНИЗ.
Не приходится рассчитывать на спасение мира путём
замены одной формы паразитизма на другую.
120

«Права» даруют, а «обязанности» — возлагают.
Рассуждать в терминах прав и обязанностей — значит
мыслить в категориях власти. Остерегайтесь демагога,
рассуждающего о ваших правах, ибо вскоре он с готовностью начнёт возлагать на вас обязательства.
Уничтожив личность, ты уничтожишь и общество; но если завтра общество будет рассеяно, личность никуда не денется. Когда же стадный инстинкт
и все вытекающие из него политические предрассудки, наконец, выветрятся из людского сознания?!

К ВОПРОСУ О
«ЛИГЕ ЛИБЕРТАРНЫХ
СОЦИАЛИСТОВ»
[Ответ на критику Мельхиора Сила в отношении «Манифеста»,
изданного Лигой либертарных социалистов (см. выпуски «Man!»
за декабрь 1938 г., февраль 1939 г. и апрель 1939 г.)]

Что в имени — или — много шума из ничего
Как пишет Шопенгауэр в одной из своих работ, судить
о том, насколько удовлетворён человек своей судьбой,
можно по тому, на что он жалуется. Я вспомнил об этом
афоризме, когда мне на глаза попалась крити­ческая
статья Мельхиора Сила, писателя весьма спо­собного,
выпущенная в ответ на манифест Лиги либер­тарных социалистов. В своей статье Сил, очевидно, задался целью
объяснить, что смысл анархии заключается в том, чтобы безмятежно плыть по течению. Однако в кон­тексте
обсуждения того, можно ли считать членов этой лиги
анархистами, были озвучены довольно интересные
мысли. Быть может, выбранное ими название, со всей
его двусмысленностью, куда лучше характеризует их,
чем ярлык «анархистов». Впрочем, как бы то ни было,
в этой статье я не собираюсь дискутировать на сей
счёт, а вместо этого хотел бы прокомментировать содержание первого пункта их манифеста, касающегося
организации, проблему которой господин Сил освещает
весьма подробно.
Как признаёт Сил, для большей ясности было бы
по­лезней использовать термин «организация» в от­но­­
ше­н ии авторитарных форм объедине­н ия, а объеди­
н­е ни я добровольные называть «ассоци­а ци ями».
Впро­­чем, эту терминологию необходимо согласо­вать
со всеми участниками данной дискуссии. Совершен­
но ясно, что в подлинно анархическом обществе «организация» — в трактовке, предложенной Силом, то есть
когда люди приравниваются к неодушевлён­ным пред­
метам, которыми, подобно пешкам, по своему усмо­
трению помы­к ают сверху, — не сможет и не будет
122

существовать. Однако несмотря на то, что в данный
термин чаще всего вкладывается именно этот смысл,
до­вольно очевидно, что члены лиги не подразумева­
ли ничего подобного, хотя в дальней­шем им скорее
всего пришлось бы использовать этот термин именно в таком значении. Было бы не вполне справедливо при­писывать этой лиге авторитарные черты, исходя
из одних лишь формулировок, содер­жащих­ся в их манифесте. Дело, однако, в том, что он едва ли допускает
осмысленную интерпретацию. По итогам всех дискус­
сий, о содержании которых мы можем только гадать,
их конечный итог — манифест — представляет собой лишь
немногим большее, чем набор двусмыс­лен­­ных обоб­
щений, достойных про­ф ессиональных политиков
и, похоже, демонстри­рующих интеллекту­а льное бес­
пло­дие его авторов, а что касается посторон­него читателя, то он волен трактовать его так, как ему вздумает­ся.
Критика подобного текста требует настоя­щей отваги.
На мой взгляд, Силу можно поставить в за­с лугу его попытку избавить анархический дискурс от пустопорожней бес­содержательности тезисов, с которыми мог бы
согласиться кто угодно, даже Рузвельт.
При этом необходимо найти ответы на самые насущные вопросы: кто и что должен делать, когда, где
и как? Создаётся впечатление, что авторы манифеста
даже не в курсе их существования; Сил пытается их
обойти, но безуспешно, даже когда он переключается
на обсуждение «ассоциации». Было бы куда полезнее,
если бы он объяснил различие между тем, как распределяются функции в «организациях» и «ассоциациях».
Однако Силу не удаётся уйти от этих вопросов, когда он
заявляет, что речь идёт об организации вещей, а не людей. Вещи, то есть продукты и средства производства,
не существуют отдельно от людей. Лишите человека
произведённых им вещей и его машин — и вскоре вы
останетесь ни с чем; связь между людьми и вещами,
необходимыми для жизни, вполне естественна и неизбежна, а значит, неизбежен и союз между людьми и
вещами. А если вещи нужно организовывать, я утверждаю, что и люди, владеющие или управляющие этими
вещами, будут также организованы.
123

Полемика между Силом и Лигой сводится к его критике манифеста, лишённого содержания и сулящего
что угодно, причём его авторы упорно уклоняются
от использования слова «анархизм», а слово «организация» означает для них инструмент достижения своего
идеала. Действительно, в тексте манифеста нет больше
практически ничего, что поддавалось бы критике. Все
важные проблемы он обходит молчанием.
Как отмечает Сил, стадное сознание мыслит в тер­
минах толпы, словно отдельная личность существует
лишь для того, чтобы состоять в организациях, группах, союзах и кооперативах. И независимо от того,
принадлежит ли человек к «ассоциации» или «орга­
низа­ц ии», он свободен лишь в том, чтобы идти
на уступ­к и. Он обязан учитывать интересы окружаю­
щих; он должен идти на компромиссы, чтобы приоб­
рести что-­л ибо взамен. Он может быть вынужден
делать что-то против своей воли, чтобы получить что-­
то, чего он желает. Он будет действовать тогда, когда
суммарная удовлетво­р ённость превысит суммарную
боль. Волеизъявление отдельной личности будет
абсолют­н о свободным только в том случае, когда
человек одинок и не зависит ни от кого. Поэтому в самых экзальтированных текстах — особенно в тех, где
высказываются либертарные идеи, — мы раз за разом
находим примеры умышленного уклоне­н ия от основополагающих про­б лем или их поверхностного
рассмотрения. Мне кажется, главную трудность представляет здесь то, что практически во всех подобных
случаях авторы пытаются отыскать или сформули­
ровать некий общий принцип организации (или
ассоциации) применитель­но к социуму. А с другой
стороны, как мы видим на примере господина Сила,
есть те, кто осознаёт, что без потери свобо­д ы данную
задачу решить невозможно, и впадают в другую крайность, вообще отвергая организацию как принцип,
необходимый для построения общества и выводимый
из него. Похоже, оба лагеря столкнулись с неразрешимой загадкой.
Независимо от того, говорим ли мы об «ассоциации»
или «организации», возникают всё те же вопросы:
124

кто и что должен делать, когда, где и как? В контексте
социума вообще эти вопросы решаются с помощью
конкуренции. Однако для совместной деятельности
требуются другие методы.
В качестве первой аксиомы социологии следует признать, что социальная проблема встаёт
перед нами только после возникновения разно­гла­
сий. Если стра­т егия действий согласована, людям
не ну жно решать проблемы взаимоотношений,
то есть соци­а ль­­ная проблема, которую можно было
бы про­т и­вопос­тавить про­блеме технологической, отсутствует. Соци­а льная проблема, по сути, сводится к поиску метода улаживания проти­воречий и вы­работки
консенсуса. В природе не сущес­т вует универсального
способа урегулиро­в а­н ия разно­гла­с ий, за исключени­
ем самой крайней меры — согласия не соглашаться.
А в отсутствие уни­вер­саль­ного метода единственный
выход — действо­вать независимо, а не сообща. Именно
это и проглядели многие известные анархис­ты. Наиболее
видные исключения в этом смысле — Прудон, Штирнер
и Уоррен. А независимая деятель­ность, при которой
преиму­щес­т во отдаётся мютюэлизму или товарному
обмену на основе свободного договора, подразумевает конкуренцию. Лишь когда отдельная личность
или группа людей может действовать исходя из своих
предпочтений, а другие личности и группы — исходя
из своих, участвуя в обмене в условиях свободного
рынка, наилучшие методы — то есть те, которые гарантируют максималь­ные объёмы и качество при минимальных затратах, — будут неизменно вытеснять менее
эффективные методы, отправляя их на свалку истории.
Поэтому конкуренция, если она свободная, в самом
широком и общем кон­тексте (то есть в рамках всего социума) стимулирует взаимное сотрудничество. И в этом
же заключается ответ всем социалистическим недоумкам, предлагающим объявить конкуренцию вне закона
ради построения «кооперативного содружества» или
иной разновидности плановой экономики. Достаточно
всего лишь пять минут побеседовать с коммунистами
и прочими коллективистами, жаждущими отменить
частную собственность (безоговорочно) и свободный
125

обмен (в пользу «свободного распределения»), чтобы
понять, насколько высоко они ценят личную свободу.
Будут ли в свободном обществе коммунистиче­
ские ассоциации? Вполне возможно. А как насчёт тру­
до­вых синдикатов, контролирующих производство
и сбыт через своих представителей? Почему бы и нет.
Акционерные общества? Скорее всего. Частные пред­
при­я­­тия? Наверняка.
Но свободное общество не тождественно обществу
коммунистическому, синдикалистскому, акционер­
но­м у или любому другому, построенному на основе
какой-либо условленной организационной формы.
Напротив, оно будет включать в себя всё мыслимое
многообразие форм.
Сможем ли мы понять, что имеет в виду человек,
утверждающий, что в самом широком смысле он является анархистом, а в более узком — монархистом, сторонником олигархии, аристократии, демократии и т. п. вплоть
до плутократии? Подразумевая при этом, что хотя он
и желал бы установления анархии в обществе в целом,
но не имеет конкретного плана в отношении лиц, го­
товых к добровольной самоорганизации, то есть искренне считает, что любые их планы достойны реализации?
Например, на всеобщем собрании не помешало бы
назначить председателя и делегировать ему абсо­лютные
полномочия в том, что касается назначения спи­ке­ров,
контроля продолжительности и графика вы­ступлений
и необходимости следить за тем, чтобы каждый выступающий придерживался заявленной те­м ы. В противном случае, скорее всего, начнётся вави­лонское
столпотворе­ние. Разумеется, этого председателя необ­
ходимо выби­рать, исходя из его рассудительности, честности и чувства такта, как и готовности соблюдать
заранее установленные правила.
Опять же, почему бы право решающего голоса не предоставить богачам, то есть тем, кто рискует своим имуществом, вкладываясь в любое предприятие? Конечно,
следует оговориться, что в данном случае под имуществом следует понимать лишь то, что нажито законно,
то есть результаты трудов или их эквиваленты, полученные в процессе свободного обмена. По справедливости,
126

тот, кто оплачивает банкет, волен и выбирать музыку. А тех, кому эта музыка не по вкусу, силой никто
не удерживает.
Аристократия может означать, что решения принимаются мудрейшими представителями общества,
а демократия — что власть принимать решения делегируется большинству, и так далее.
Эти примеры должны проиллюстрировать, что подразумевал Прудон, заявляя, что принципы отменить
невозможно и что проблема лишь в том, чтобы постичь
философию вещей — то есть понять, когда, где и как работают эти принципы. Ему же принадлежат слова о том,
что ассоциация не продиктована неким органическим
законом, то есть обществу не предписана какая-либо
конкретная форма организации. Всякий принцип может быть обращён и во вред, в зависимос­ти от того, как,
когда и с какой целью он применяется. То, что в одних
обстоятельствах будет благом, в других может быть
совершенно неуместно.
Человечество уже испробовало монархистские,
иерархические, представительские и иные способы
организации, призванные упорядочить процесс при­
нятия решений. Все они применимы в зависимости
от природы задач, стоящих перед обществом в данный момент, а также от времени и средств, доступных
для их решения. К примеру, кажется весьма очевидным, что коль скоро речь идёт о способности достигать
постав­ленных целей, наибольшую эффективность демонстрируют монархическая или диктаторская формы
организации. Их недостаток лишь в том, что в вопросах
того, что и как следует делать, мнение самих исполнителей никак не учитывается, поскольку такие решения
принимать могут только диктаторы. Здесь мы имеем
дело с самыми чистыми формами рабства, полностью
игнорирующими предпочтения организуемых людей.
Было бы грубой ошибкой воспринимать подобные
методы как принципы построения социума, а не как
способы организации, каковыми они являются в действительности. В основе любого применения этих методов мы находим склонность уподоблять челове­чество
стаду — мнение, положенное в основу коммунизма
127

и любого государственного устройства. Таким образом,
государство «воплощает в себе принцип угнетения
отдельной личности или группы людей, полагая себя
представителем или повелителем всех, кто населяет
ту или иную территорию». Иными словами, государство,
по собственному или всеобщему мнению защищающее
коллективные интересы, всегда пыта­лось организовать
социум, отождествляя людей с «вещами», и этот процесс
Сил наглядно объяснил в своей работе. Однако общество не нужно организовывать, ему нужно лишь предоставить свободу. А что касается людей, то они могут
организовываться сами, исходя из любых принципов
или их комбинаций, по поводу которых они смогут
прийти к согласию.
На мой взгляд, было бы грубой и непростительной
ошибкой пытаться отыскать универсальные принципы
для всего социума. И в то же время, именно эту задачу
и ставят перед собой 99 реформистов и революцио­
не­р ов из 100. Возможно, коммунизм, синдикализм
и прочие схемы, основанные на государственном
управле­нии, действительно отвечают интересам тех,
кто предлагает реализовать их на практике, однако схе­
мы эти оказываются поистине тираническими, когда
их пытаются распространить на всё общество в целом.
Мютюэлизм — это способ координации отношений
обмена между отдельными личностями или группами,
каждая из которых может избрать ту форму организации, которую считает удобной лично для себя, однако
способ этот не предполагает всеобщей принудительной
организации или ассоциации. Уже по определению
анархическое общество будет строиться на принципах
мютюэлизма, не являясь при этом коммунистическим,
синдикалистским или каким угодно иным социумом,
основанным на любой отдельно взятой форме экономической организации.
Я убеждён, что сказанное мною способно пролить
свет на природу проблемы, с которой сталкивается
общество в своём стремлении к свободе. Загвоздка
в том, что те формы промышленной организации, что
существуют на сегодняшний день, не вызывают никаких
нареканий, и вопросы возникают лишь в том случае,
128

если какую-нибудь отдельную из этих форм пытаются
распространить на такую организацию, как государ­
ство (в том смысле, в котором это понятие используется в данной статье). Экономическая составляющая
социальной проблемы не затрагивает вопроса о формах организа­ц ии, а касается лишь отношений между людьми и природными ресурсами, а также обмена
произведёнными ими товарами. Иными слова­ми, она
касается проблемы земли и денег (кредита).
В отличие от муравьёв или пчёл, людям не свойственно действовать, полагаясь на одни лишь инстинкты
и полностью исключая рассудок. Они не подобны роботам, как и не похожи они между собой и имеют разные
предпочтения, потребности, мнения и способности.
В контексте организации, или ассоциации, наименее
способные в силу самой своей природы будут с готовностью подчиняться более способным. Для большей
ясности не будет лишним обсудить проблему «равенства», туманные отсылки к которой мы находим в работе
господина Сила. Нет никакой заслуги в том, чтобы отрицать бесспорные биологические факты. {Я вовсе не желаю, чтобы это заявление превратно ис­толковали как
проявление расизма с моей стороны, и го­ворю здесь
лишь о различиях между людьми вообще.}
На основе негласного или письменного договора
и с помощью тех механизмов, что будут сочтены подходящими, на более способных будут возложены такие
функции, которые предполагают доверие, ответственность и готовность управлять. На мой взгляд, это должно
быть достаточно очевидно для каждого, кто не готов
слепо отрицать насущные, жизненные факты. Какими
должны быть эти механизмы — личные предпочтения,
голосование большинства, единогласное решение или
что угодно ещё, — вам не скажет ни один анархист. Если
же он не желает признавать какие-либо из этих методов, он заходит слишком далеко и переступает черту,
за которой свобода обрастает некими условностями.
И если я правильно понимаю господина Сила (а в противном случае я выражаю надежду на то, что он меня
поправит), по моему мнению, он заблуждается, отказываясь признавать в иерархической форме ассоциации
129

допустимый принцип коллективного действия в анархическом обществе. Господин Сил совершенно справедливо критикует иерархию как принцип построения
общества; однако отвергая её как принцип, который,
вероятно, найдёт достойное применение в контексте
добровольного объединения людей, на мой взгляд, он
совершает грубейшую ошибку. Что касается Сталина,
Муссолини, Гитлера или Рузвельта, то никого из тех,
кто готов подчиняться им по собственной воле, упрекнуть не в чем; возмущение вызывает лишь то, что эти
диктаторы претендуют на то, чтобы говорить от имени
всего народа или каждого его представителя, включая
и автора этих строк, — обнажая своё невообразимое
лицемерие, тупость и, что хуже всего, бандитизм, когда
они намереваются обратить всю военную мощь государства против тех, кто не разделяет их взгляды. То же
самое можно сказать и о схемах, реализация которых
предполагает принуждение со стороны государства, —
иначе как преступными эти замыслы не назовёшь.
Любая форма ассоциации является деспотической,
если человеку не позволяется дистанцироваться от неё
по своему усмотрению; никакая форма организации
не является деспотической для того, кто участвует в ней
добровольно. Кому какое дело до того, как должны
поступать другие? Мыслить логически — значит уметь
рассуждать конкретно, а также осознавать, когда подобная конкретизация является неуместной или излишней. Отсутствие конкретики делает манифест Лиги
либертарных социалистов слабым и несостоятельным.
Опубликовано в шестом выпуске
журнала «Man!» 20 июня 1939 г.

АНАРХИЯ И КОНКУРЕНЦИЯ

(ЗАМЕТКИ ИЗ НЕОКОНЧЕННОГО
МАНУСКРИПТА)

1. Сколь героическую миссию возлагает на себя ради­
кал! Разве не пытается он побудить людей мыслить
о материях, доставляющих им дискомфорт? Изменить
образ мыслей другого человека — задача поистине титаническая. Пробудить от апатии чувство самоуважения
и независимости человека, достигая при этом неосязае­­
мых результатов. Мало того, разве не должен бунтарь
всколыхнуть инертную социальную — или, может быть,
асоциальную — массу, развенчать предрассудки, укоренившиеся в сознании людей? Невзирая на то, что тем
самым он может навлечь на себя не только глубокую ненависть «властей предержащих», но и проклятия со стороны тех самых невежд, ради которых он так старается.
Таков удел анархиста. Сложность распространения идей
индивидуализма вызвана прискорбным нежеланием
людей полагаться на собственные силы и брать на себя
ответственность, равно как и преобладанием коллективистских1 установок в сознании общества. Воздух
пропитан патернализмом. Умы наших современников
захвачены столь же легковесной, сколь и коварной идеей
альтруизма, а эгоизм объявлен вне закона.
1
В настоящей статье под коллективизмом понимается форма
организации, основанная на принуждении к сотрудничеству.

2. Революционной философии, приправленной сентиментализмом, куда проще вербоватьсторонников, чем
весомой доктрине, сформулированной твёрдо и сухо.
Наибольшую проблему для анархического движения
представляет количество энтузиастов, идеалистов и утопических мечтателей в его рядах. Чаяния людей, подпитывающих свои надежды бесплодными фантазиями,
предпочитая их чёткому пониманию жизнеспособности
131

идеи личной свободы, можно объяснить естественным
для человека влечением к свободе.
Всеобщее пренебрежение к вопросу конкуренции
проистекает из уверенности в её антисоциальной природе. Считается, что конкуренция сеет раздор, приводит
к обнищанию неспособных и позволяет избранным
сконцентрировать в своих руках богатство и власть.
Однако по итогам тщательного анализа выясняется,
что подобный взгляд представляет собой не более чем
причудливую инверсию истины.
Философия конкуренции
1. Прогресс в первую очередь подстёгивается ленью, лю­
бопытством, неудовлетворённостью и страстью, а также конкуренцией. Каждым изобретением и ноу-хау
мы обязаны извечному людскому желанию увильнуть
от работы. В основе всякой экспериментальной науки
лежит человеческое любопытство. Неудовлетворён­
ность и страсть, возникающие из опыта и воображения,
служат катализатором для всяких реформ. Конкуренция
воплощает собой стремление человека достичь совершенства, дабы снискать почтение и покровительство.
2. Экономические и социальные постулаты анархизма
до такой степени завязаны на принцип соревновательности, что без неё попросту невозможно рассуждать
о личной свободе и свободной конкуренции. Фактичес­
ки, анархизм предполагает столь широкое применение
конкуренции, что есть все основания считать её ключевым элементом всех анархических практик. Разумеется,
среди участников любого движения есть люди, в сознании которых избитые фразы и революционные слога­ны
заменяют идеи. В социалистической литературе время
от времени предпринимались попытки дать научные
определения используемым терминам. Однако в таком случае стала бы слишком очевидна абсурдность,
увы, присущая этой идеологии. К примеру, можно выделить коллективистов особой политической масти,
на которых слово «кооперация» действует успокаивающе, тогда как слово «конкуренция» приводит их
132

в исступление. Кооперация означает совместную деятельность. Одна­ко люди вступают в кооперацию по множеству при­чин. Они могут кооперироваться для того,
чтобы обирать других, подобно тому, как это делают
сегодняшние фирмы. Или даже для того, чтобы убивать
других людей на войне. Люди могут сотрудничать добровольно, или их можно принуждать к сотрудничеству.
Очевидно, можно говорить о методах кооперации —
добровольных или принудительных, а также о целях
кооперации — агрессивных или неагрессивных. Люди
могут добро­вольно сотрудничать как с целью нападения, так и в целях обороны. Аналогичным образом, их
можно принудить к сотрудничеству для того, чтобы
осуществить вторжение или противостоять ему. В свете
это­го становится очевидной нелепость слепого почита­
ния «кооперации». Всё зависит от её целей и способов.
3. Доктрина анархизма постулирует, что каждому че­
ловеку положено столько свободы, сколько возможно,
при условии равнозначной свободы для всех. Это
исключает вторжение, под которым анархисты пони­
мают любое насильственное ограничение свободы.
4. Конкуренция означает усилие, прилагаемое двумя
или более людьми к тому, чтобы удовлетворить потребности других наилучшим образом. Конкуренция
агрессивна не в большей степени, чем кооперация, поскольку победитель любого открытого конкурентного
состязания не посягает на личную свободу остальных его
участников. Только когда речь идёт об ограничении
свободы других, то есть в случае насильственного подав­­­
ления конкуренции, такое поведение может считаться
агрессивным. (Ибо такое посягательство не позволяет
никому, кто уверен, что он может наилучшим способом решить стоящие задачи, доказать свою правоту —
на свой страх и риск.)
5. Анархизм ставит перед собой цель упразднения на­­
вязанной власти, опирающейся на политичес­к ое
насилие, то есть, собственно, государства. Сво­б од­
ное общество основано на естественном отборе,
133

а в усло­ви­я х анархии свобода выбора (в том, что касается производства и обмена, интимной жизни и всех
коллектив­н ых начи­наний и форм ассоциации) при­
надлежит самим людям, а не политическому органу, силой проводяще­м у в жизнь свои предписания.
В будущем, каким оно видится анархистам, каждая
общественная органи­зация или институция должна
будет доказать своё право на существова­н ие, исходя из степени добровольной поддержки со стороны
всего общес­т ва и в условиях гармоничного сосуществования с другими свободно конкурирующими индивидами или группами. В ожидании того времени,
когда общественные условия и человеческий интеллект достигнут достаточной зрелос­т и, чтобы изжить
хищнические и антисоциальные инстинкты, ничто
не мешает анархистам применять свою доктрину для
создания ассоциаций с целью самообороны.
Когда необходимость коллективной самооборо­ны
становится очевидной, некоторые люди могут предла­
гать свои услуги тем, кто готов за них платить. Однако
когда потребность в защите от коллективных угроз
не очевидна, логично ожидать, что недостаточный спрос
приведёт к снижению числа добровольцев, а вы­ж ива­
ние самих защитников может оказаться под во­просом;
сле­д уя той же логике, всевозможные организа­ции будут появляться и исчезать сообразно с потребностя­
ми здорового общества. Выражения агрессии менее
всего вероятны в тех случаях, когда орга­низации в своей
деятельности опираются не на принудительное нало­
го­обложение, а на добровольный договор с их участ­ни­
ками, который может быть немедленно расторгнут в тот
самый момент, когда, по какой угодно причине, он будет
сочтён дискриминирующим или невыгодным. Че­ло­
век учится на личном опыте — методом проб и ошибок,
а для этого необходима свобода, а не режим принуждения и закона. Ибо всегда и везде закон представлял собой
закостенелую систему предписаний и норм, которые
неизбежно служат тому, чтобы сохранять привилегии
и власть избранной клики.
Действительно, анархисты разделяют веру в то,
что человек способен вести себя достойно без всякого
134

принуждения, и считают тщетными любые попытки
переубедить невежественных людей, которые возводят
в принцип врождённую безнравственность человека,
равно как и его тупость и неготовность добровольно
поддерживать какую-либо институцию ради своего
же блага. Общество, устроенное по науке, допускает
самый широкий простор для личной инициативы и экспериментирования, исключая при этом возможность
монополизации науки бюрократическим официозом.
Свобода не нуждается в чиновниках, поскольку не предполагает никаких чинов.
6. Никакая наука об обществе не может обойтись без чёткого разграничения между защитой и агрессией. Не существует объективных, социально обуслов­ленных
причин для того, чтобы запрещать неагрессивные
формы коллективного поведения, независимо от его
возможных последствий для добровольных участников. У нас нет никакого права на то, чтобы принуждать
человека воздерживаться от асоциальных форм пове­
дения, которые он находит допустимыми для себя, ведь,
по сути, на этом зиждется его право быть асоциальным, то есть право бойкота, табу, остракизма и неучастия, которое является единственным обоснованным
и неагрессивным методом общественного контроля.
В каком-то смысле можно сказать, что анархизм сводится не к упразднению государства, а к обобщению
его основополагающего принципа, постулируя необходимость децентрализации или делегирования его
функций тем, кто в этом более всего заинтересован.
Покровительство — это способ голосования, прямыми альтернативами которого являются «инициатива, референдум и право отвода». (Мы сотрудничаем
непосредственно с теми, чьи взгляды мы разделяем.)
Равная свобода подразумевает равенство возможно­
стей в том, чтобы оказывать покровительство или бороться за него. Совершенно очевидно, что люди никогда
не будут обладать такой возможностью — управление
на основе свободного выбора для всех заинтересованных сторон, — пока существует государство. Ведь оно
опирается на монополию и принуждение — на теорию,
135

согласно которой отдельный человек или группа людей
имеют право силой проводить в жизнь свои решения
под тем предлогом, что это в общественных интересах.
7. Вопрос о том, отдают ли они предпочтение конкуренции или монополии, приводит в полнейшее
за­мешательство наших коллективистских друзей, без­
отчёт­но забывших о том, что производство и товарный
обмен всегда осуществляются исходя либо из одного
из этих принципов, либо из них обоих. Создаётся впечатление, что они не способны осознать, что обе эти
категории представляют собой лишь два разных аспек­
та одного и того же явления, ведь, в каком-то смысле,
все конкурирующие стороны, взятые сообща, обладают
монополией в рамках своей узкой сферы влияния.
8. Итак, очевидно, что поскольку люди не способны
жить в изоляции, им приходится участвовать в тех
или иных формах кооперации. Ошибка наших ранимых коллек­т ивистских друзей заключается в их
неспособ­нос­т и осознать, что конкуренция и коопера­­
ция не исклю­чают друг друга, а являются разными
аспектами одного феномена. Оба эти утверждения
корректны: «мы конкурируем ради кооперации» и
«мы коопери­р уемся ради конкуренции». Если люди
согласны на кооперацию с целью построения эффек­
тив­но­го и гармоничного общества, необходимо даровать им сво­боду конкуренции, которая представляет
собой лишь ещё одну форму естественного отбора —
что касается этого последнего термина, то он вошёл
в обиход в са­мой узкой трактовке и сегодня охватывает только экономичес­к ую деятельность. Необходимо
гаран­тировать свобо­д у конкуренции в каждом из аспектов жизни — в том, что касается права на ассоциацию
и отказа от неё, в сфере личных убеждений, свобо­д ы
совес­ти, слова, печати, образования и любви, равно как
и в экономических областях, касающихся вопро­
сов производства и обмена. Конкуренция связывает
монопо­л ию ограничениями, вытекающими из науч­
но­г о прогресса и принципа равенства возможно­
стей, — в ином случае конкуренция не может считаться
136

свободной, и такое подавление свобод приводит к законодательному закреплению монополии. Неважно,
назовём ли мы такую монополию трестом или ком­
муной, — это никак не влияет на тот факт, что не­а грес­
си­в­н ым (а скорее даже прогрессив­н ым) индивидам
и груп­пам не остаётся иного выбора, кроме как сми­
рить­­ся с отказом от права на неза­виси­мое суждение,
то есть с отрицанием индивидуалис­т ического спосо­
ба производства. Конкуренция есть тот фактор обще­
ствен­ной организации, посредством которого — через
взаимное дистанцирование — кооперация в масшта­
бах общества оставляет пространство для индивидуальности, разногласий, вариативности и личной свободы.
Если бы мы не могли констатировать фундаментальное
тождество конкуренции и кооперации, то было бы
невозможно совместить свободу собраний и свободу
мнений — то есть кооперацию и личную свободу.
9. Конкуренция предполагает, что двое или более
людей соревнуются между собой ради достижения
общей цели, и когда эта цель заключается в том, чтобы снис­к ать благосклонность третьих лиц, то, руководствуясь свободой выбора, мы получаем систему
обществен­ного контроля, в рамках которой каждый
из участников сохраняет свою индивидуальность, свободу и ответственность, возлагаемую исключительно
на него са­мо­го. В такой ситуации не требуется участие
законода­телей, поскольку вмешательство закона само
по себе предполагает жалование привилегированного ста­т уса одной из сторон. Ввиду этого, мы можем
сформулиро­вать проблему следующим образом: сле­
дует ли препятствовать людям в том, чтобы они могли
действовать сугубо в интересах своих сотоварищей,
причём исходя из собственных убеждений? Можно ли
утверждать, что в таких обстоятельствах наименее
способ­ным придётся мириться с естественным ограни­
чением, вытекающим из необходимости производить
лишь ради удовлетворения своих же потребностей
или обмена с другими, столь же неприспособленными, в рамках их ограниченной компетенции? Следует
ли принудительно изымать у наиболее способных
137

плоды их труда, чтобы компенсировать неспособным
их не­э ф­ф ективность? Коллективисты (социалисты,
коммунис­т ы и т. п.) зачастую склонны отрицать, что
они разделяют авторитарную философию, пытаясь
за­т ушевать этот факт своими апелляциями к чувству
долга и филантропии, тогда как другие открыто исповедуют эти принципы, апеллируя к необходимости.
10. По утверждению некоторых коммунис­тов, их ко­
нечная цель — анархизм, одна­к о ввиду того, что
анар­х изм основан на добро­в ольном соглаше­н ии, во­­
з­н и­к ает вопрос: как будет орга­н и­зо­в а­­но раз­де­­ле­­ние
труда в «свободном комму­н и­с ти­чес­ком» общес­­­тве?
Сле­д ует ли исходить из того, что это общество бу­дет
еди­нодуш­но в вопросе о том, кому и чем следует за­
ниматься? Будет ли относительная потребность в про­­
изводимых товарах вычисляться бюрокра­т а­­ми?
В таком случае, кто будет этих бюрокра­тов на­зна­чать?
Кто будет принимать решения о спосо­бах про­из­вод­
ства? Кому будет делегировано право на­зна­­чать экс­пе­
ри­мен­тато­ров, изобретателей, нова­то­ров и учителей?
Кто будет определять все­об­щ ие критерии эффективности? Прежде чем обещать всеобщее изобилие, это
изо­билие необходимо гаран­т и­ровать! Если же единодушного согласия не предви­д ится, то как примирить
множество оппозицион­но настроенных групп? Так
вот в чём загвоздка! Независи­мо от заяв­лен­­­ных наме­
рений, все эти восторженные деклара­ц ии больше
сма­х ивают на утопические молитвы. Инди­видуализм
снимает эти противоречия, гаранти­руя свободу конкуренции для всех. Однако коммунисты, отвергая частную собственность и конкуренцию, либо предлагают
отнести их к компетен­ц ии правительства, либо вообще отказываются предложить какое-либо решение
на этот счёт. Своей неприязнью к частной собственности, кон­к уренции и системе наёмного труда они
демонстриру­ю т невежество касательно сущно­с ­т и и
причин эксплуатации, а вместе с тем, как это ни странно,
и касательно сущности свободы как тако­вой. Наёмный
труд уже сам по себе подразумевает та­к ую систему
распределения, которая основана на добровольном
138

дого­воре. В про­тивовес распространённому заблужде­
нию, наёмный труд как таковой не предполагает стремления к эксплуатации ни от одной из сторон. Как
и не до­п ускает он даже вероятности возникновения
эксплуатации при условии равенства возможностей для
всех. Ведь при отсутствии приви­легий у эксплуататора
работник не станет мириться со статусом обездоленно­
го и неимущего человека, которым он является сегодня
вовсе не благодаря конкуренции, а по причине её отсутствия. Стоит упразднить монополию на возможнос­
ти, как вскоре работник превратится в человека имущего,
и если у него будет выбор — стать наёмным ра­ботни­
ком или нанимателем, конкурен­ц ия за рабо­ч ую силу
будет уравновешиваться конкуренцией за ра­бочие места.
Человек неимущий находится в фатально невыгодном
положении с точки зрения его личного интереса. Он пролетаризирован, поскольку сегодня предложение на рынке
труда всегда превышает спрос, и это обусловлено тем,
что экономические привилегии позволяют узкому кругу
людей концентрировать в своих руках чрезмерное количество ресурсов, исключая тем самым равномерное
распределение богатства.
11. «Анархо-коммунисты» относятся к тому типу коллек­
тивистов, ошибка которых — не столько в выбран­ных
ими целях, сколько в их предпосылках. Их представле­
ние об общественной организации основано на идее
согласования множества точек зрения, невозможнос­
тью которого в первую очередь и объясняется целесообразность анархии. Отвергая частную собственность,
конкуренцию и наёмный труд, они идут по следам
марксистов, но при этом наивно полагают, что люди
готовы будут добровольно со всем этим расстаться.
Однако подобный утопизм, вероятно, будет с негодованием отвергнут. Коль скоро существует свобода
выбора, различие во мнениях будет порождать раскол
между отдельными людьми и сообществами, которые —
явно или неявно — будут стремиться к взаимопомощи
и кооперации. Разумеется, это и есть конкуренция,
свобода которой предполагает наличие частной собственности. Если исходить из того, что коммунизм,
139

построенный на добровольных началах, жизнеспосо­­
бен, то возни­к ает вопрос: почему же люди до сих пор
не организовали производство подобным образом?
Ничто не мешает уже сейчас создавать предприятия исходя из принципа «от каждого по способностям, каждому по потребнос­тям». Разница между принуждением
и личной свободой заключается именно в различии
между коммунизмом и акционерными компаниями.
Коммунизм означает совместную и неотчуждаемую
форму собственности, тогда как акционерные компании — совместную и отчуждаемую. В последнем случае человек сохраняет свою независимость. Почему
же люди не прельщаются коммунистической формой
организации, а вместо этого участвуют в акционерных
компаниях, имея возможность продать свою долю
участия и тем самым от них дистанцироваться, забрав
свой капитал, чтобы примкнуть к другой организации, которая покажется им более привлекательной?
При коммунизме подоб­ное невозможно, а отрицание
возможности долевого участия делает такую форму
кооперации принудительной.
12. Разумная организация возможна только в усло­
ви­я х конк у ренции, вытесняющей некомпетентность. Таким образом, коммунист, презирающий
конкурен­ц ию, сво­ей эмоциональной неприязнью де­
монстри­р ует по­ощре­н ие некомпетентности. С психо­
логической точки зрения, коммунизм воплощает
в себе страх и ненависть, которые человек неспособный испыты­в ает в отношении тех, кто стоит выше
него. Вполне возможно, что здесь мы имеем дело
с атавистическим импульсом, восходящим к эпохе,
когда нехватка ресурсов порожда­л а борьбу за обладание средствами, необходимыми для выживания.
Однако речь идёт не о том, что все коммунисты поголовно некомпетентны. Их некомпетентность может
проявляться лишь в неспособности осознать, что
в своих базовых предпосылках их философия исходит из фатального искажения истины. И хотя можно
допустить, что каким-то отдельным кооперативным
предприятиям наилучшим образом подходит именно
140

коллективная форма собственности, в общем и целом этот факт скорее должен вызывать сожаление,
нежели восторг.
13. Авторитарные коммунисты полагают, что, упразд­­
нив частную собственность, им удастся решить проблему эффективного управления. «Каждому человеку
полагается столько-то пищи и такое-то количество
одежды», — триумфально заявляют они, хотя сложно понять, что именно это доказывает. Вне всяких
сомне­­ний, это в той же мере справедливо и в отношении нашего текущего режима. Их ошибка заключа­
ется в том, что они низводят человека до уровня
машины потреб­­ле­ния, кото­рая нуждается в достаточ­
ном количестве топлива, чтобы функционировать.
Люди с подобным складом ума склонны считать, что
человек есть не что иное, как фаллос, прикреплённый
к пищеваритель­ному тракту. Исчезнет ли деспотизм
в случае предполо­ж ительного (хотя и не осуществимо­
го) выравнива­н ия до­ходов принудительным путём?
Разве не тщетно всту­пать в диа­лог с теми, для кого
такие понятия, как справедливость, свобода и честь,
являются голыми и непостижимыми абстракциями?
с теми, кто клеймит эти поня­т ия как «буржуазные»
предрассудки? В результате подмены этических категорий у этих людей «буржуазное» ассоциируется со злом,
а «пролетарское» — с добром. Для тех, кто склонен считать, что жизнь сводится к сексу и еде, такие понятия,
как благора­з умие, лю­б ознательность, воля к власти
и знанию или подлинное общественное сознание, —
лишь пустые слова. Чтобы опровергнуть их свинскую
фи­лософию, необходимо отметить, что величайшие
гурманы и сладострастники не внесли заметного вклада
в дело прогресса, а величайшие мыслители и филан­
тропы, как правило, вели очень умеренный и даже аскетический образ жизни.
14. Безнадёжность попыток преобразования мира с по­
мощью одних лишь проповедей и нравоучений должна
быть очевидна после 2000 лет христианства. Что и гово­
рить, его интерпретации по большей части высосаны
141

из пальца и лицемерны, однако даже они не могут
скрыть его глубинную несостоятельность. На место
философии любви к ближнему должна прий­ти этика,
запрещающая хищническое отношение к другим и позволяющая человеку собственноруч­но добивать­ся «спасения». Но даже этого не достаточно. Необходимо изжить
ложную и упадническую веру в патерналистскую опеку
посторонних сил и прийти к осознанию фундаменталь­
ного закона личного инте­р еса. Социальные связи
не мо­г ут быть выстроены принудительно, а должны
произрастать на основе таких экономических преобразований, которые будут их поощрять. Во всех остальных случаях «социальные связи» будут построены
на лицемерии.
15. Коллективизм — это доктрина «разума толпы».
Тех, кто постоянно проигрывает в неравной, привиле­
гиро­в ан­н ой, деспотичной борьбе за сущес­т вова­
ние, кто не испытывал триумфа и удо­в летворения
от пре­­о­до­ления пре­п ятствий и до­с ти­жения целей, —
таких людей успокаивает и очаро­вы­вает мысль о мире
и безо­пас­нос­ти. Однако жизнь — по сути своей борьба,
и мир в определённом смысле означает стагнацию и
смерть. Мы говорим о мёртвых, что они покоятся с миром.
Желание мира обусловлено страхом и недостатком уверенности в своих силах. Социальная проблема заключается в том, чтобы создать предпосылки
к честной борьбе. Ответственность гораздо предпочти­
тельнее умиротворённости патернализма, кото­рый
суть не что иное, как поощрение наименее приспособ­
лен­ных. «Любовь к ближнему» нередко мотивируется
стадным инстинктом, а взаимопомощь восприни­ма­­­
ет­­ся как потакание невежеству. Всё это — риторика
в духе «каждый имеет право на жизнь» и «как же насчёт
меня, такого бедного и несчастного»: так рассуждают
те, кому недостаёт уверенности в себе и напористости
и кто боится оказаться наедине с собой на вершине,
предпочитая раствориться в толпе. Он обожает соци­
альные пособия, пенсию по старости и страховку
от без­работи­ц ы, по скудоумию своему предпочитая
благотворительность справедливости, не имея, однако,
142

ни малейшего представления ни о первом, ни о втором.
Когда дело ка­сается приспособленцев, мысль о личной
свободе заставляет их трепетать, ибо она предполагает
ответственность и осмотрительность. Они чураются
философии Ницше, провозглашающей «войну каждого
против всех», сво­бодное столкновение точек зрения
и соревнование в интеллекте и предприимчивости.
Бесчисленным попыт­к ам, череде триумфов и пораже­
ний, достижений и неудач участников, возлагающих
на себя всю ответственность, он предпочитает философию, основанную на принципе «всем нам нужно
действовать сообща». Однако парадоксальным образом,
вопреки распространённому мнению, эта война каж­
до­го против всех, это столкновение различных точек
зрения оказывается на руку как раз тем, чьё мнение
не было услышано, поскольку они были отвергнуты
обществом. Конкуренты участвуют в кооперации в том
смысле, что они ставят перед собой цель отыскать наилучшие и наиболее эффективные способы удовлетворения потребностей общества, чтобы каждый из них
мог стать самому себе арбитром и судьёй и принимать
решения сообразно своей воле, отвергая покровительство общества или любой его страты.
16. Было бы ошибкой исходить из того, что людьми движет сознательное стремление к всеобщему благу, ибо
движет ими стремление к благу личному. Свободная
конкуренция исподволь начинает работать к всеобщей
пользе, а сопутствующий ей материальный достаток
автоматически снижает остроту борьбы за существование, что позволяет смягчить эгоистический импульс
и обратить сочувственный взор на невзгоды соседа.
Однако независимо от того, положен ли в основу конкуренции мотив любви или ненависти, результат будет
одинаковым. Природа мотивации человека не играет
особой роли. Имеют значение лишь последствия его
действий. Социалистами и коммунистами определённо
движут гуманные устремления, однако, к несчастью,
заявленные ими цели сопряжены с наихудшей формой
бюрократической тирании из тех, что когда-либо видел
мир. И это неизбежно, когда вся власть сосредоточена
143

в руках централизованного органа, уполномоченного
применять насилие во исполнение своих директив.
17. Поскольку в основе личной свободы лежит конкуренция, мы можем осознать её созидательную силу только
в свете её практических результатов. Отсутствие личной
свободы и конкуренции означает торможение прогрес­
са и возвращение рабства. Таким образом, имеет смысл
изучить то влияние, какое оказывает конкуренция
на различные сферы общественной жизни.
Именно по причине пагубного смешения утопи­
чес­­кой бессмыслицы с идеями анархизма, впервые
озву­­ченными Прудоном, подлинная доктрина за про­
шед­ш ую четверть века была зарублена на корню.
«Всё принадлежит всем»: сколь бы прекрасным (и бессмысленным) ни был этот лозунг — а я могу оценить,
сколь заманчива возможность делать то, что хочется,
получая при этом от общества всё, что требуется, —
противостояние государству на том основании, что
оно не дозволяет подобную неразборчивость, является
предприятием поистине инфантильным.
Практические аспекты конкуренции
1. Защитники свободы слова исходят из того, что точка
зрения, озвучивать которую запрещено, может оказаться верной, но даже если она будет верной лишь
отчасти, она может отражать некий важный аспект
истины, необходимый для того, чтобы оспорить устоявшийся кон­сенсус; и если даже эта точка зрения окажется ошибочной, её необходимо озвучить для того,
чтобы существующие мнения сохраняли свежесть и
актуальность, не превращаясь в заезженные и оторванные от жизни банальнос­т и. Нельзя позволить
какой-либо группе затыкать рты своим оппонентам,
поскольку в обществе не должно быть какой-то привилегированной клики, что выносила бы непогрешимые
суждения об истиннос­ти или ложнос­ти тех или иных
предложений. Человек может не принимать чужую
философию, «-изм», религию или мнение, но может
при этом желать выслушать точку зрения, с которой он
144

не согла­сен, и с не­го­довани­ем отвергать любые заявления по поводу того, что можно и что нельзя говорить.
Отказывать кому-либо в праве на возможность выслушать чужое мне­н ие — значит публично усомниться
в его интеллектуальных способностях или желать, чтобы он оставался невеждой. Ощущаешь себя зрителем
странного назойливого спектакля, когда люди наибо­
лее невежествен­н ые пытают­с я ограничить свободу
слова или фактически её запретить. Эти недоумки
заправляют каждым авторитарным цензурным комитетом. Различие во мнениях — необходимое условие
прогресса, ведь несхожие точки зрения могут оказаться
разными аспектами одного и того же феномена, тре­
бующего примирения разногласий. Этот этап развития
анархистской мысли хорошо освещён в книге «О свободе» Джона Стюарта Милля. В контексте этой дискуссии будет нелишним отметить, что любая попытка
отстоять как новую, так и старую точку зрения в свете
вновь открывшихся обстоятельств есть не что иное, как
конкуренция в части выражения мнений, свободу которого необходимо гарантировать не только в интересах
прогресса, но и с точки зрения развития свободной
личности. К сопутствующим свободам относятся также
свобода совести, свобода собраний, свобода печати и
возможность неограниченного самовыражения и демонстрации любых произведений искусства.
2. Свобода образования обладает столь же оздоровительным эффектом. Вслед за увеличением личного бла­
госостояния по итогам упразднения правительства
и его болезнетворных эксплуататорских привилегий
анархисты предлагают отменить принудительное образование и организовать свободно конкурирующие
школы. Чтобы снискать расположение покровителей,
каждая школа должна будет полагаться лишь на качество
оказываемых услуг. Инструментом для непосредственного и эффективного измерения обоих этих параметров
будет служить степень разнообразия качества и содержания образования. Неэффективность и некомпетентность будут изжиты. С индоктринацией и «муштрой»
будет покончено. Конкуренция — это способ, которым
145

общество организует разделение труда с целью повышения эф­фективности и развития потенциала, причём
достигается это без каких-либо авторитарных декретов и без отказа личности в праве на свободу выбора
и трудоустройства.
3. Идея свободной любви повергает в ужас умы, из­
вращённые веяниями современной «цивилизации».
Одна­ко вопрос о том, предпочли бы они свободную
любовь или принудительную, обнажает их кромешную
тупость. Истина в том, что на свете есть лишь одна
раз­новидность любви, и эта любовь — свободная. Это
не способны понять люди, оболваненные пропагандой
церкви и государства — институций, пытающихся принудить людей к общежитию независимо от того, любят
они друг друга или нет. Официальная и религиозная
система бракосочетания, построенная на принципах
обоюдного рабства, лицемерия и узаконенной проституции, и есть причина наших страданий и вырождения.
Анархисты желают со всем этим покончить. Они верят
в свободу любви, или, если угодно, в свободу конкуренции в любви. Сложно вообразить, сколь плодотворны
будут такие условия с точки зрения облагораживания
любви и дружбы между полами. Ни один мужчина
не сможет добиться расположения и любви со стороны
женщины, если он не будет обходиться с ней подобающим образом. Как и ни одна женщина не сможет
удержать мужчину, демонстрируя повадки мегеры или
белоручки. Каждому и каждой придётся приложить
всё своё усердие, чтобы поддерживать себя в наилучшей форме — в физичес­ком, умственном и этическом
отношении, — дабы снискать расположение партнёра.
Не будет никаких юридичес­к их оков, удерживающих
людей вместе. Бойкот и остракизм могут преподнести
самый серьёзный урок тем, кто позволяет себе опуститься ниже общего культурного уровня. Естественный
отбор будет восстановлен в правах. Как и в остальных
случаях, упразднение государства выльется в образование такого общества, где ни у кого не будет никаких
привилегий и где каждый сможет наслаждаться плодами лишь собственного труда.
146

4. Однако первоочередную важность представляет
проблема производства и распределения благ, и сво­
бодная конкуренция в этой сфере будет премного спо­
собствовать достижению всех прочих целей. Для
обес­печения свободы конкуренции нужно гарантировать всем настолько равный доступ к природным ресурсам, насколько это возможно с учётом общего порядка
вещей, не говоря уже о свободе распоряжать­с я полез­
ны­ми знаниями и праве участвовать в свободном обмене, сообразуясь лишь со своими предпочтениями
каса­тельно того, где и когда, с кем и на каких условиях
будет осуществляться этот обмен. В целом, товары и
услуги будут обмениваться исходя из объёма равно
трудоём­кой работы, затраченной на их производство
и оказание.
5. В условиях личной свободы и конкуренция, и монополия возникают естественным образом. Если о каждом
человеке можно сказать, что он обладает монополией
в отношении своих индивидуальных талантов, то же
самое можно сказать и о монополии башмачников.
Одна­ко конкуренция может существовать только внутри этой монополии, а монополия подразумевает возможность конкуренции. И только когда конкуренция
сдерживается законодательно или, что то же самое,
когда монополия возникает на основе дарованных ей
законодателем привилегий, появляется эксплуатация.
В условиях свободы монополия сохраняется по при­
чи­не своей эффективности и полезности, а не в силу
привилегий. И если конкуренция не осуществляется
фактически, это не значит, что она невозможна. Поэтому
только так получится добиться рационального разделения труда и упразднить эксплуатацию. С гарантией
личной свободы (свободы выбора в условиях конкуренции) организация производства может осуществляться
в следующем порядке: отмежевание, объяснение сути
проекта, привлечение капитала и состязание с прочи­ми
предприятиями за наёмный труд. Этот процесс может
длиться бесконечно. В отсутствие привилегий, когда
наёмный работник является также и собственником,
если он волен решать, использовать ли свой капитал
147

для найма или не рисковать, вкладываясь в предприя­
тие, в успехе которого он сомневается, в сфере наёмного труда сохраняется баланс между предложением
и спросом, благодаря чему эксплуатация становится
практически невозможной.
6. Говоря об участвующих в обмене сторонах, если
не учитывать их нравственные убеждения, которые мо­
гут влиять на обменные курсы (хотя последствия этого влияния весьма неоднозначны), в общем и целом
люди стремятся к тому, чтобы получить как можно
боль­ше с минималь­н ыми затратами. Если каждому
че­­ловеку пре­дос­та­вить равные возможности для удо­
влетворения его по­т ребностей, с единственной оговор­
кой касательно его врождённых способностей к тому,
чтобы реализовывать свои цели самостоятельно или
в составе группы, никто не станет платить за единицу
товара больше (в пересчёте на тру­дозатраты), чем величину, определяющую коли­чество усилий, которые
ему пришлось бы затратить для производства того же
то­в ара. Право частной собственности в отноше­н ии
продуктов труда необходимо, чтобы обеспечить сосуществование различных точек зрения и возможность
свободного выбора — именно эти факторы стимулиру­
ют производство благ и их обмен. Желание обладать
является первичной мотивацией к производству и
лучшей гарантией бережного отношения к благам после их производства. Тот факт, что коллективисты
презирают частную собственность, объясняется неверным анали­зом природы эксплуатации. Рассуждая
о явлени­я х, возникающих под влиянием множества
факторов, они находят причину эксплуатации лишь
в тех из них, что не играют первостепенной роли. Можно
привести достаточно примеров, демонстрирующих,
что, обличая частную собственность и конкуренцию
вместо того, чтобы критиковать условия, в которых
осуществляется конкуренция, они доходят до абсурда.
Пуританское осуждение секса, марксистская ненависть
к личной свобо­де и отвращение прогибиционистов
к пиву сопоставимы с презрением, которое коммунисты питают к частной собственности, конкуренции и
148

системе наёмного труда. Общественная собственность
могла существовать, когда людям было достаточно
пользоваться дарами природы, но ей определённо пришёл конец, когда люди стали полагаться на свой труд,
чтобы производить вещи, которые приро­да предоставить не могла. Примеры, доказывающие, что причиной эксплуатации является не частная собственность,
а привилегии, обнаруживаются в изобилии. К примеру,
фермер является землевладель­цем, однако подвергается нещадной эксплуатации со стороны банкира,
не обладающего никакими средствами производства.
То же самое верно и для всей промышленности, которая вынуждена делиться большей частью своих доходов с этой приви­легирован­ной группой за право
пользоваться кредитными инстру­ментами, которыми
распоряжается толь­ко одна эта группа. Марксизм и прочие коллекти­вистские схемы сплошь состоят из поверхностных вы­водов и голых рассуждений. Именно
усло­вия, при которых осуществляется обмен услугами
и ма­териальными благами, порожда­­ют экс­п луатацию
человека человеком. Не­ра­венство привилегий в сфере
производства и обмена (хороши­м и примерами здесь
служат патенты и тарифы) неизбежно приводит к накоплению нераспроданных товаров и, как следствие,
невостребованного капитала.
7. В контексте обмена материальными благами возникает вопрос: как определяется количество благ, ко­
то­­­рое человек должен предложить в обмен на те, что
предла­г а­ю тся другой стороной? И здесь возника­е т
концеп­ц ия цен­нос­т и или меновой стоимости, со­и з­
ме­­ряющей вещи относительно друг друга. В усло­ви­­ях
свободы и конкуренции стоимость (величина, опре­
деляемая пси­хологически) воплощает в себе ба­ланс
между нежела­н и­­ем прибегать к труду ради про­извод­
ства данной вещи и желанием потреблять. Ины­м и
словами, ме­новая стоимость ве­щей главным обра­зом
определяется исходя из количес­т ва равно тру­до­з а­
тратной работы, воплощённой в товарах. Но когда
про­­изводителю искусственным образом начи­н а­ю т
осложнять доступ к производственным возможностям,
149

стоимость товаров перестаёт определяться естественными ограничени­я ми, которые тре­буется преодолеть,
и к этим затратам добавляются затраты на преодоление искусственных препятствий, в резуль­тате чего
стоимость всё в большей сте­пени опре­деля­ется исходя
из полезности товаров в глазах тех, кто, в конеч­ном
счёте, приобретает и потребля­е т эти товары. То, что
Карл Маркс не моргнув глазом обоз­в ал «прибавочной стоимостью», возникает имен­­но благодаря искус­
ственным и законодатель­н ым прегра­д ам, а вовсе
не по причине существования частной соб­с твенности.
Стои­мость невозможно определить, всеце­­ло полагаясь на такую единицу, как «количество труда»
(термин весьма туманный), посколь­к у отсутствуют
факторы, способные гарантировать относительную
полезность труда и грамотно распределить его между
разными сферами производ­с тва. В си­л у поверхност­
но­г о понима­н ия экономики коллективис­т ы вынужде­
ны перекладывать за­д ачу определения пропорций
между сбытом и производством на бюрократию, уни­
чтожая тем са­м ым всякую экономическую свободу
и «производствен­н ую анархию». Стоимость товаров
постоянно меняется вслед за изменением способов производства и обработки земли, а также сменой привычек
и предпочтений человека. Однако реальная «цена»
труда не может быть определена иначе, кроме как посредством свободного выбора спроса и предложения
в рамках системы свободной конкуренции, в принципе
допускающей вы­б ор. В условиях свободной конкуренции человек быстро осознаёт степень своей полезности.
Общественная полезность отдельного человека или
группы людей может определяться, только когда плоды
их труда участвуют в свободном обмене на конкурентном рынке, посредством чего они выясняют мнение
общества или, по крайней мере, той его части, которая
непосредственно заинтересована в результатах их труда. Определение стоимости законодательным путём —
задача реакционная. Прудон говорил о необ­ходимости
«растворения власти в экономиче­­ском организме»,
то есть полного устранения политиков и государства
из сферы производства благ и их обмена.
150

Опишем вкратце некоторые из аспектов экономиче­
ской свободы. Исходя из РАВЕНСТВА ВОЗМОЖНОСТЕЙ
в вопросах занятости и в том, что касается исключитель­
ного права владения землёй, а также свободы производства и обмена, мы получаем следующую картину:
ИЗОБИЛИЕ достигается благодаря тому, что каждый
человек от природы склонен ожидать вознаграждения,
сообразного его усилиям.
КАЧЕСТВО определяется эффективным покупательским спросом.
ГЛУБИНА СПЕЦИАЛИЗАЦИИ — В то время как чрезмерная специализация сопряжена с отупением чело­
века и превращением его в робота, недостаточная
специализация приводит к сокращению производ­
ства мате­риальных благ. Баланс обеспечивает личная
свобода, да­рованная каждому человеку, а также его ра­
зум и возможность выбирать такую работу, где, по его
мнению, он получит максимальное вознаграждение,
работая наиболее естественным для него способом.
ССУДНЫЙ ПРОЦЕНТ упраздняется вместе с монопо­
листической привилегией золотого стандарта как един­
ственного вещественного основания для выпуска
денег, а также благодаря обеспечению свободной конкуренции в сфере страхового кредита.
РЕНТА (монополистическая) упраздняется, посколь­к у исключительное право на пользование землёй предоставляется только с целью проживания и зе­м ле­поль­зования.
НАКОПЛЕНИЕ КАПИТАЛА — Следует ожидать, что
отмена особых привилегий (неизбежных спутников го­
сударственного устройства) и равенство возмож­ностей
в том, чтобы распоряжаться своими таланта­ми к своей
собственной выгоде, позволит распределять накопленный капитал между всеми производите­л ями примерно
в равной степени. Такое относительное равенство в вопросе обладания капиталом, готовым в любой момент
151

вступить в конкуренцию за участие в любом предприя­
тии, сулящем хороший доход, станет действенным
фактором, позволяющим снизить стоимость всех материальных благ до уровня затрат на их производство.
РАЗМЕР КОММЕРЧЕСКИХ ПРЕДПРИЯТИЙ — В условиях
свободной конкуренции закон возрастаю­щей и убы­
вающей доходности будет действовать таким обра­зом,
что размер коммерческих предприятий будет стремиться к величине, обеспечиваю­щей наибольшую до­
ходность при наименьших затратах и бюрократизации,
что гарантирует максимальную эффективность. Как
только какая-либо организация разрастается настолько, что начинает демонстриро­вать зловещие признаки
парламентаризма, под да­в ле­нием конкуренции, в ко­
торой не участвуют го­с ударственные предприятия,
а также при отсутствии привилегий, которые в наши
дни дают некоторым сторонамнеестественное пре­
имущество перед конкурентами, эта организация будет
вынуждена выбирать между банкротством и необходимостью разукрупнения до размеров, наиболее отвечающих требованиям осмысленного и эффективного
управления. Ещё одним фактором, препятствующим
чрезмерному разрастанию предприятий, является невозможность капиталистического накопления.
САМОДОСТАТОЧНОСТЬ, ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ ПО­
ТЕНЦИАЛ И УСТОЙЧИВОСТЬ — По мере отказа от ма­
лодушного упования на Бога или государство в надежде
на «заступничество» с их стороны каждый человек,
в стремлении к личному достатку и бла­го­­по­л учию, будет всё больше полагаться лишь на соб­с твен­н ые
талан­ты. Благодаря этому человечество из­менит­ся до неузнаваемости, а цивилизация до­с­тиг­нет не­мыс­лимых
высот развития. Впрочем, это не подразумевает каких-либо ограничений касатель­­но свободы вероисповеда­ния.
ПРОГРЕСС осуществляется при содействии корыстно­
го интереса. В промежутки между переходными периодами, когда конкуренты внедряют более эффективные
способы производства, новаторы могут временно
152

из­в лекать небольшую прибыль, эквивалентную естественному вознаграждению за те дополнитель­н ые издержки, которые они понесли в связи с изысканиями и
интеллектуальным трудом. Эта «прибыль», безусловно,
является справедливой, олицетворяя собой тот способ,
которым общество вознаграждает тех, кто способствует
последовательному повыше­н ию его благосостояния.
ОБРАЗОВАНИЕ — Следует ожидать, что упразднение
обязательного образования, увеличение личного благосостояния и усиление конкуренции между различными учебными заведениями самым положительным
образом скажутся на качестве образования в целом.
Неэффективные и нежизнеспособные учреждения
не смогут выдержать давления конкуренции в том,
что касается предложения образовательных услуг, отвечающих самым высоким требованиям при наименьшей стоимости. Принудительной индоктринации или
«дрессуры» со стороны государства больше не будет.
ГОСУДАРСТВО И ЗАКОН — Исчезновение государства,
а с ним и поддерживаемых им тирании и грабежа, повлечёт за собой увеличение всеобщего благосостоя­
ния на фоне минимальных препирательств насчёт
того, что и кому должно причитаться. Вместо того чтобы
наживаться на простом народе и укреплять положе­ние
власть имущих, политики, юристы, военные и си­л ы
пра­во­порядка будут зарабатывать себе на жизнь, зани­
ма­ясь полезным трудом.
РИТМ ЖИЗНИ — Когда все члены общества в равной
мере смогут рассчитывать на безопасность и комфорт,
никто не станет мириться с бешеным ритмом жизни,
диктуемым современностью. Хотя богатым можно
быть и в отсутствие личной свободы, люди вряд ли
останутся бедными, получив свободу и возможности
для самореализации. Индивидуальность и различия
сделают жизнь более разнообразной и насыщенной.
КУЛЬТУРА — Подлинная культура несовместима ни с глубокой нищетой, ни с чрезмерностью, сопутству­ющей
153

незаслуженному обогащению, и проистекает из радос­
ти творческого труда. Следует ожидать, что иско­ренение
возможностей для эксплуатации повле­чёт за собой
повышение всеобщего уровня культуры.
Подводя итоги:
Вышеперечисленные тезисы призваны продемон­
стри­ровать, что все попытки улучшения мира с помощью проповедей и упования на людскую благодетель
останутся тщетными и утопичными, а чтобы добиться твёрдых и долговременных результатов, достаточно лишь изменения экономической системы в форме
упразднения неэффективного распределения благ
и проистекающих из этого бедности, преступности
и социальной деградации. Поскольку предложенные
изменения предполагают повышение эгоистической
сознательности, а повышению сознательности и интеллекта в наибольшей степени сопутствуют изобилие,
личная свобода и ответственность, вышеуказанные
реформы следует проводить в жизнь исключительно
постепенным, эволюционным путём.
Конкуренция и государство
1. Конкуренция — это естественный способ обществен­
ного управления и самоконтроля. Следо­вательно, государство, или правительство, опирающееся на дес­
потич­н ую власть и силу, то есть отрицающее или
огра­­ничивающее конкуренцию, является антио­бще­
с­т вен­н ым институтом и наиболее могуществен­н ым
врагом прогресса. Если бы на определённом этапе истории не наступила эпоха всеобщего дефицита ресурсов,
мысль о создании правительства, скорее всего, никому
не пришла бы в голову, как и идея государства. Однако
прямое следствие закона самосохранения заключа­­ет­
ся в том, что в случае нехватки ресурсов начинается
всеобщая борьба. Грабёж становится одним из способов добычи пропитания, а кровопролитие расчищает доро­г у убийцам на пути к неограниченной власти.
Удерживают они её и поныне, а государство выступает
в качестве инструмента грабежа.
154

2. В свободном обществе конкуренция (наравне с убе­
ждением, остракизмом и отказом от коопера­ц ии) стала бы главным способом об­щес­т венно­г о управления.
(Тогда речь могла бы идти о подлинной демократии
как обобществлении принципа управления посредством децентрализации.) Конкуренция подра­зуме­вает
избрание на должность «по протекции», а непосредственными рычагами при этом выступают «референдум» и «право отвода». Однако участник голосования
наделяет полномочиями лишь себя самого.
Речь идёт о добровольной кооперации с со­гла­с ия
участвующих сторон — в этом обнаруживает­с я сущность свободы и средство прогресса. С её по­мощью
устраняется бюрократия, гарантируется вы­раже­н ие
индивидуальных интересов в рам­к ах ко­опера­ц ии
и обеспечива­е тся единствен­н ый способ поощре­н ия
част­ной инициати­вы, позволяю­­щий избежать как принуждения, так и любых ограничений. Конкуренция
не­возможна в отсутствие права на частную или пер­­
сональную собственность.
3. В обществе, построенном на принципах госу­д ар­
ственности, всё обстоит совершенно иначе. Если
не считать тех, кому оно дарует особые при­в и­
легии, государ­с тво является единственным институ­
том, существование которого не зависит от его
эффектив­нос­т и. Любой другой институт, фирма или
предприятие держится на плаву лишь благодаря добровольной поддержке со стороны своих участников.
Существование всех прочих институтов или фирм зависит от вашего мнения об их эффектив­ности, а также от до­б ро­в ольных платежей, осуществляемых
вами за оказы­в аемые ими услуги. Все прочие предприятия, за исключением тех из них, которым предоставлены особые привилегии, существуют в условиях
свободной конкуренции. Однако всё меняется, когда
речь заходит о государстве. Оно может даровать своё
покровитель­с тво, диктовать вам ваши потребности
и устанавливать цену, с которой вы обязаны согла­
шаться, и чаще всего это делается под знамёнами
демокра­т ии и «от имени народа».
155

Разумеется, государство функционирует в неко­то­
рых границах, которые оно время от времени прощу­
пывает и нарушает. Впрочем, как правило, оно ощущает
себя вполне комфортно, располагая бога­т ым инстру­
ментарием для вправления мозгов и возмож­н ос­
тью в слу­чае необходимости полагаться на устраше­ние
и насилие. Функция государства заключается в том,
чтобы охранять класс господ и эксплуататоров от по­
сягатель­ств на их привилегии и власть. Всегда и при любых обстоятельствах оно служит интересам богатых,
хитрых и сильных. Иначе и быть не может, а любые
попытки измыслить совершенное государство обре­
чены оставаться утопическими и бесплодными.
4. Каждый из нас старается осуществить свою волю.
Стоит только предоставить кому-нибудь власть над своими собратьями, как он сразу же попытается выну­дить
их делать то, чего он хочет или что он считает выгодным
для себя. А если они надумают или осме­л ят­с я воспротивиться его воле, такое самоуправство вызовет у него
раздражение или даже гнев, побуждая его обрушить
на них всю имеющуюся у него мощь с целью их вразумления. Их воли вступают в противоборство, решающее
преимущество в котором будет на стороне того, кто
располагает всей полнотой могущества. Во исполне­
ние своих желаний он полагается не на дар убеждения
и здравомыслие, но на устрашение и насилие. Разве
всё, что мы знаем об истории государства, не убеждает нас в справедливости этих очевид­ных слов? Но что
если мы представим себе человека, обладающего только благими качествами, наделённо­го острым умом и
даром предвидения, человека, ревностно хранящего
верность идеалам правды и справедливости и не желаю­
щего поступаться ими даже под грубым напором со стороны своего окружения и толпы. Что будет, если мы
даруем такому гипотетическому чудаку неограниченную власть? Затем представим себе, как на наших глазах
вырастает целое поколение умиротворённых и сми­рен­
ных граждан, освобождённых от всяких обязаннос­тей
и забот, при этом такие качества, как умение полагаться
на собственные силы и талант, подавляются, а миром
156

правят слабохарактерность и серость. Что за безжизненное, бесцветное и бессмысленное существование!
Кто пожелал бы такого? Разумеется, сама мысль об этом
абсурдна, поскольку эволюция способствует большему
разнообразию, а воля к самовыраже­нию будет отчаян­
но сопротивляться такому ходу вещей.
5. Сторонники авторитаризма считают необходи­мым
насаждать «прогресс», не брезгуя применять дубинку для увещевания тех, кто не разделяет их методы
и цели. Ценность или устойчивость достигнутого
таки­ми средствами «прогресса» весьма сомнительна.
Насилие уже по самой своей природе предполагает
навязыва­н ие чужой воли, в то время как принуждение к конкуренции — побуждение посредством личного примера, а также исходя из права на неучастие
в кооперации, права на табу и остракизм — является либертарным и ненасильственным. Сторонники
авторитаризма не готовы идти ни на какие уступки
и жела­ют во что бы то ни стало командовать парадом,
тогда как либертарии хотели бы позволить каждому/
каждой идти своим курсом, не на­вязывая никому свою
волю. В моей интерпретации, любые формы коммунизма, фашизма, демокра­т ии и т. п. могут существовать
и в условиях анархизма с той оговоркой, что ряды их
сторонников будут по­полняться исключительно на добровольной осно­ве. (Впрочем, сдаёт­ся мне, вряд ли бы им
удалось кого-нибудь завлечь в условиях конкуренции
с либер­тарными объедине­ниями.) Однако апологеты
этих систем не готовы идти на подобные компромиссы.
Их девиз: всё или ничего. Они желают взять в свои руки
бразды правления. Но никакая институция не является
аппаратом управления с точки зрения тех, кто поддерживает её добровольно.
6. Стремление даровать личную свободу всем в сочетании с требованием предоставить равное количес­тво
свободы каждому являет собой полную проти­вополож­
ность попыткам втиснуть личность в некую заведомо
спланированную систему общественного устройства
и пред­полагает революцию в человеческом сознании.
157

Осознавая, что насилие лишь замедляет процесс
рас­п ространения личной свободы, анархисты осу­
ществля­ю т свою революционную деятельность путём раз­у бежде­ния в необходимости к нему прибегать,
полагаясь вместо этого на такие прогрессивные инструменты, как личный пример и образование, — при содействии конкуренции. По этой причине в условиях
конкуренции между различными организация­м и и
свободы выбора в том, что касается возможности дис­
танцироваться от одной из них и вступить в другую,
естественным образом гарантируется, что выжить смогут лишь организации, в наибольшей степени отве­
чающие потребностям своих участников. В отличие
от государства, институции, пытающейся сохранить
свой статус (стазис) вопреки самой логике эволюционного процесса, анархия допускает бес­конечное разнообразие и постоянное изме­нение форм. Возможность
свободно экспериментиро­вать и видоизменяться в согласии с природой и сообразно с уровнем развития научной мысли — это и есть порядок как таковой.
Ничто не в силах противостоять изменениям, и чем
могущественнее государство, тем более шокирующим
будет его неизбежное обновление, осуществляемое
уже революционным, а не эволюционным путём: в хо­
де беспорядочной, грубой и кровопролитной схватки,
исход которой, в конечном счёте, может повлечь лишь
незначительные реальные изменения, если они наступят вообще.
7. Было бы заблуждением считать, что так называемое
«бесклассовое общество» можно реализовать при по­
мощи государства. Всё, на что способна кровопролит­
ная революция, это заменить одну кучку тиранов
на дру­г ую. Те, кто мечтают свергнуть существующие
режимы си­лой, играют на руку таким же диктаторским
кликам, поскольку в наши дни вероятность того, что
революция приведёт к установлению диктатуры, на по­
рядки пре­вышает возможность обретения лич­ной свободы. По крайней мере, можно смело утверждать, что
если бы набралось достаточно людей, способных осуществить успешную либертарную революцию, то этими
158

силами можно было бы с тем же успехом осуществить
мирный переворот. Разумеется, всё зависит от обстоя­
тельств, однако если люди в состоянии понять, что
путь к их спа­сению лежит через обретение личной
свободы, они получат эту свободу, но коль скоро «революционеры» возлагают свои надежды на благодетельные государства, эти государства они и получат.
К сожалению, в большинстве своём люди мечтают вовсе
не о личной свободе, а о безопасности, так что ради
второй они с лёгкостью пожертвуют первой. Немногие
способны оце­н ить все достоинства личной свободы,
ведь боль­шинство людей, эти милые робкие существа,
воспринимают ответственность, сопряжённую с этой
свободой, как слишком тяжкую ношу. Как это ни омерзительно, люди чрезмерно подвержены комплексу
«урвать что-нибудь на халяву», а поэтому всё, на что
они способны, — это либо облапошивать своих ближних
в открытую, либо полагаться в этом на какую-нибудь
патерналистскую государственную машинерию.
8. Марксистская философия основана на отчаянии, не­нависти и насилии. Можно подумать, что её
привержен­ц ы приписывают все пороки богатым,
а все бла­­годетели — бедным. Словно они более всего заинтересованы в том, чтобы низвести зажиточ­
ный класс до уровня бедноты, нежели в том, чтобы
поднять бедноту до уровня людей с достатком. Они
получают наслаждение, фантазируя, как богачи
выполня­ют какую-нибудь грязную работу. Во всём этом
просвечивает желание низов опустить верхи до своего
уровня. При этом я имею в виду исключительно умо­
настроения и вовсе не хочу сказать, что богатые дей­стви­
тельно стоят «выше» бедных. В уповании марксистов
на «диктатуру пролетариата», которая по определению
будет насаждаться небольшой группой лиц, обнажа­
ется вся глубина их недоверия к людям, да и к самим
себе. Они предпочитают верить в удобную доктрину,
а не в ту, на стороне которой истина. Однако их опасения
не оправданны. Как только «раскроется» блеф, на котором основано государство, от его могущества не останется и следа. Существование государства возможно
159

только благодаря иллюзии, поддерживаемой в созна­
нии людей. Конечно, эта иллюзия, в свою очередь, поддерживается благодаря существованию государства,
исчезновение которого, впрочем, будет возможно лишь
после развенчания самой этой иллюзии.
9. Все государственные схемы сводятся к попытке принудить человека к вступлению на путь добродете­ли,
в то время как либертарии лишь позволяют ему избрать
такой путь. Соответственно, первые исходят из того,
что человек по своей природе порочен, вторые же по­
лага­ют­ся на заложенную в человека добродетельность
и его по­тенциал к самосовершенствова­нию. Боль­шин­­
ство из тех замечательных психологических измене­
ний, на которые уповают коммунисты, возможны
лишь при изобилии справедливо распределённого богатства. Вне всяких сомнений, неограниченная личная свобода будет способствовать достижению этих
условий, а потому коммунизм не может предложить
ниче­го осмысленного сверх того, что в равной степени
справе­д ливо и для индивидуализма. Основное разли­
чие между ними заключается в том, что при описании
способов достиже­ния указанных условий индивидуализм опирается на общеизвестные факты, тогда как коммунизм — главным образом на гипотезы и спекуляции.
Коммунизм берёт на себя слишком много, утверждая,
что я, дескать, должен приглядывать за своим ближ­
ним и нести ответственность за его благополучие.
Это служит оправданием для всевозможных невежд
и проходим­цев, желающих на­вязать свою волю другим.
Либерта­рии же считают, что куда хуже, чем отказывать
в помо­щи нуждающимся, было бы навязывать свою по­
мощь тем, кому она не нужна. Таково фундаменталь­
ное различие между двумя этими точками зрения.
В мире, где не найти двух одинаковых вещей, где
про­цесс дифференциации не прекращается ни на мгно­
ве­ние, где, в полном согласии с природой вещей, не может быть двух одинаково мыслящих людей, а различие
во мнениях абсолютно неизбежно, коллективистское
видение социального порядка противоречит здраво­
му смыслу. Вместо насильственного объединения
160

этих различных элементов социума и принуждения
их к ко­операции, результатом чего неизбежно станет всеоб­щ ий разлад, необходимо двигаться в совер­
шен­но противоположном направлении — допустить
максимальную степень независимости, реализуемую
на практике. В случаях, когда люди смогут прийти
к согласию, они будут добровольно объединяться
для достижения тех целей, которые каждый из них
находит отвечающими своим интересам. Для этого
не требует­с я никакое начальство. И уж если мы исходим из то­го, что каждый человек уникален (и что так
будет всегда), что у каждого имеются свои привычки,
предрассудки и представле­н ия о добре и зле, единственный способ избежать открытого столкновения —
это даровать каждому наибольшую степень личной
свободы. Всякое принудительное объединение людей
провоцирует вражду и распри, ибо индивидуальность
задушить невозможно.

ЧАСТЬ 2
ЭКСПЕРИМЕНТЫ
С АНАРХИЧЕСКОЙ
ЭКОНОМИКОЙ
События в мире происходят не случайно, но являются закономер­
ным следствием удовлетворения национальных интересов или
же результатом экономических процессов, срежиссированных
и направляемых теми, в чьих руках находятся финансовые ресурсы.
— Денис Хили, бывший министр обороны Великобритании
и канцлер казначейства.

Идеи анархизма в целом считаются «маргинальными»,
однако выпады анархистов против правительства редко
ассоциируются с теорией заговора. Но в действительности именно американские анархо-индивидуалисты
были предвестниками современной конспирологии, и
на страницах «Liberty», едкого журнала Б. Такера, бурлили оживлённые дискуссии, в которых землевладение,
выпуск денег, инфляция (и другие экономические процессы), налогообложение, аренда, процентные ставки,
централизованная банковская деятельность и война
рассматривались как варианты заговора привилегированной верхушки. За любой политической партией и
системой стоит группа теневых олигархов, разбогатевших благодаря этому сговору элит и тайно контролирую­
щих государственную машину, вкрадчиво направляя
её в нужное русло и блокируя любые законы, которые
могли бы навредить их интересам и привилегиям. Остро
чувствуя опасность закулисного тандема финансовой аристократии и продажных эшелонов власти (при
помощи которого некие бизнес-империи используют
государство в заговоре против конкуренции, чтобы
сосредоточить в своих руках единоличный контроль над
максимальным объёмом материальных благ), американские индивидуалисты из круга Бенджамина Такера
ясно видели, что капитализм никогда не мог и не сможет
функционировать без государства. «Свободный рыночный» капитализм — это надувательство, направляемое
162

невидимой рукой олигархического меньшинства, осо­
знавшего, что кратчайший путь к стяжанию немыслимых богатств лежит через использование полицейской
власти государства, с тем чтобы удерживать за собой
частную и принудительную легальную монополию
в сфере экономики (и тем самым навязать свою волю
всему социуму).
Американские индивидуалисты также были одними из первых радикалов, заговоривших о коммунизме
и государственном социализме без прикрас, открыто
объявив их формами заговора против пролетариата.
Коммунизм был не просто частью исторического процесса, в ходе которого обездоленные, бесправные и не­
имущие слои восстали в праведном гневе и отправились
в крестовый поход на своих господ; коммунизм был
к тому же и средством захвата государственной власти
с помощью манёвров революционной ритори­к и и обещаний скорой расплаты и возмездия, исходящих как
от безучастного ядра Партии (видящего в марксизме
лишь инструмент для удовлетворения своей тайной
одержимости властью), так и от правых социалистов
(считавшихся наиболее опасными и влиятельными,
поскольку широкая публика не воспринимала их как
социалистов, а сами они называли себя капиталистами,
индивидуалистами, частными предпринимателями и т. д.,
исповедуя слепую веру в «свободный рынок»). В те времена к правым социалистам причисляли себя многие
ведущие промышленники, меркантилисты, банкиры и
политические деятели, так что Такеру и его сторонникам
казалось очевидным, что государственный социализм
в США коренится не в чём-то столь экзотическом, как
марксистская идеология, но в стремлении американ­
ских бизнесменов сбежать от тягот реальной конкуренции путём вступления в конспиративные союзы
с государством (которое отменило политику невмешательства, взяв под своё крыло определённые династии
финансистов и могущественные картели). От взгляда
анархо-индивидуалистов не ускользнули зловещие
контуры насаждаемого социального порядка, предусмотренного коммунистами, как и неизбежная потребность
в новом классе, который возьмёт на себя контроль над
163

коллек­т ивной деятельностью и сгонит миллионы рабов в трудовые лагеря (одна из самых больших ошибок социологов — попытка совместить анархистскую
философию с коммунизмом, который с точки зрения
идеологии является её полной противо­положностью).
Вместо того чтобы наделить властью пролетариат, марксизм становится способом пре­одоления фрустрации —
религиозной системой и объектом поклонения, шатким
каркасом, призванным скраши­вать бессмысленность
жизни: он позволяет бессильным отдать­с я иллюзии
особого предназначения и мессианской службы чело­
вечеству и заполнить внутреннюю пустоту пространными квазирелигиозными баснями коммунизма, пока
партийные вожди эксплуатируют чувства незащищённости и тревоги, а с ними и расту­щ ую напряжённость пролетариата, путём моделирования всё более
монолитных систем государственно­го порабощения.
В этом смысле индивидуалистов не приходится упрекать
в чрезмерной параноидальности, ибо они принимали
как данность тот факт, что большинство людей преследуют в основном эгоистические интересы и что все
теории социальной организации, не предусматривающие добровольного участия, найдут отклик у наиболее
агрессивных диктаторов, стремящихся манипулировать
массами в своих корыстных целях.
Среди всех одиозных организованных картелей власти индивидуалисты придавали наибольшее значение
банковской гоп-компании, «кассе», заправлявшей, по их
мнению, всей промышленностью и торговлей. Лоренс
Лабади вырос на подобных конспирологических фантазиях и, развивая собственные идеи, несколько своих
провокационных работ посвятил всё той же благодат­
ной теме. В 1930-е годы, с характерным для него пренебрежением к популярным вкусам и моде, он в общих
чертах описал свою концепцию монетарного заговора. В ней подразумевается, что наибольшую пользу
идеям индивидуализма и свободы способна принести
одна-единственная реформа — и это отделение денег
от государства! Довольно смелое утверждение, которое
на первый взгляд может даже показаться смехотвор­
ным, но в представленной ниже паре статей Лабади
164

удаётся элегантно оспорить любые встречные аргумен­
ты о непродуманности и абсолютизме его подхода.
По какой-то неопределённой причине экономиче­
с­к ие процессы глубоко завораживали американских
анархо-индивидуалистов (вероятно, не последнюю роль
в этом сыграла их одержимость идеей бесконечного расширения, вечного прогресса), став для них чем-то сродни
трансцендентальной проекции — богоподобным идеалом, творящим социальные чудеса. Вполне закономерно, что даже в экономических теориях Лабади местами
просвечивает теология, со всеми её априорными допущениями, которые читатель должен вроде как принять
на веру. Как это ни парадоксально, даже такой убеждённый эгоист и антиморалист, как Лабади, незаметно для
самого себя скатывается в употребление моралистской
лексики и категорий именно тогда, когда он начинает
говорить об экономике (и это неизбежно, если человек
воспринимает экономику не как абстракцию, а как нечто реально существующее). Из-за того что к обоснованной критике капитализма Лабади примешивает
некие фантомные гипотезы, его собственная курьёзная
страсть к экономике теряет остроту (хотя, что характерно, даже наиболее метафизические увещева­ния Лабади
пестрят неожиданными поворотами и щедро сдобре­
ны его безжалостным чёрным юмором). Конечно, народ,
познавший свободный обмен, — это освобождённый
народ, хотя благодаря вмешательству государства такой
народ едва ли когда-то жил на свете, — но действительно ли гипотетические «законы» экономики настолько
просты… да и существуют ли они вообще? Очевидно,
в условиях общей анархии рынки как таковые никуда
не денутся, впрочем, Лабади, кажется, слишком преувеличивает их возможную роль. И всё же, если учесть, что
в сороковых и пятидесятых годах никто кроме Лабади
не брался за эту тему, его нельзя упрекнуть в отсутствии
оригинальности (а вот в упрямстве и повторении — может быть), и его дерзкая эксцентричная методология
наверняка выведет из себя тех, кто привык полагаться
на унаследованные от предков инструкции и догмы.
Кроме того, Лабади довольно спорно высказывает­
ся о конк уренции, считая её важнейшей силой,
165

способной оживить отношения между людьми, стимулируя разум и воображение, и сделать жизнь динамичной и увлекательной. Но при этом он не учитывает,
что экономику, которая требует известной стандартизации социальных отношений, лучше всего можно
понять, если рассматривать её как укрощение и обуз­
дание конкуренции. Говоря об увлечённости Лабади
экономическими категориями, можно отметить другой
достойный критики аспект: его всецелую преданность
идее частной собственности. Вероятно, он говорил о личном имуществе, однако в своих рассуждениях не смог
дистанцироваться от риторики государственной власти,
с её привычным разграничением между общественным и частным. Поскольку понятие «общественного»
используется в отношении того, что отождествляется
(или должно отождествляться) с государством, — данная
категория является абстрактной, в отличие от своего
антонима — «частного». Этимологически слово «private»
(«частный») восходит к латинскому глаголу, который
переводится как «лишать»; соответственно, частная
собственность — это имущество, которое государство
разрешило человеку изъять из сферы «общественного»
(или из «госсектора»), то есть собственность, которой
об­щественное лишено. Но если мы признаём «общественное» фантазией, вымышленной категорией (на что
Лабади столь чётко указывал во многих своих текстах),
становится очевидно, что это общественное не может
быть лишено чего-либо, и тогда понятие частной собственности теряет всякий смысл.
Приступая к анализу денежного вопроса, Лабади
справедливо обличает абсурдность коммунистических
взглядов на обмен, но в то же время полностью упускает
из вида главенствующую роль денег на протяжении
многих веков, когда они выступали орудием и символом
завоевания. В Древней Греции мы находим множество
примеров того, как деньги использовались в качестве
инструмента имперской экспансии, символа военного
превосходства, позволяющего заявить о военном захвате
той или иной культуры (эпоха правления Александра
Македонского характеризуется беспрецедентной степенью единообразия денег в большей части известного
166

мира, где вместо привычных ликов богов на монетах
чеканился профиль самого Александра — это один
из первых примеров использования монет для государственной пропаганды). Римские императоры вывели
эту форму идеологической борьбы на новый уровень,
и один историк даже утверждал, что «основной функцией монет является трансляция сообщений, которые
император и его советники желают донести до своих
подданных». Историк нумизматики Глин Дэйвис говорит,
что «в эпоху до изобретения механического печатного
станка монеты были наилучшим пропагандистским
оружием в распоряжении идеологов греческой, римской
и любой другой цивилизации». Если же мы взглянем
на ещё более давние периоды, то заметим, что Лабади,
кажется, совсем позабыл о религиозном, священном
характере денег: ведь впервые они появились в храмах
древней Месопотамии, когда вожди-жрецы ввели в обращение глиняные таблички, подтверждающие, что
такой-то человек внёс свою лепту в дело повышения
благосостояния храма-государства (между прочим, это
было ещё и первое государство в истории).
Тот факт, что Лабади, вслед за Бенджамином Такером
и его сторонниками, настойчиво придерживался принципов трезвого экономического анализа (к счастью,
избегающего таких раздутых терминов, как валоризация,
маржинальная полезность, диалектический материализм
или непрозрачность), можно отнести к его главным заслугам, однако сегодня это можно рассматривать и как один
из величайших его недостатков, поскольку со времён
своего зарождения капитализм, вызывавший столько
критики со стороны анархо-индивидуалистов первого
поколения, в наше время стал настолько вездесущим
и ужасающим в своём могуществе, что разум перед ним
пасует — и кажется, что уже невозможно предложить
ничего, что могло бы умерить ненасытное бешенство мировой экономики (на это можно возразить в том духе, что
у капитализма и государства была отличная фора в виде
централизации экономической и политической жизни,
и идеи анархо-мютюэлистов просто не успели получить
должного развития). Однако теории Лабади не были
преданы полному забвению: в трилогии «Иллюминатус!»,
167

написанной Робертом Ши и Р. А. Уилсоном, встречается
множество отсылок к экономике «по Лабади», и сам он
несколько раз упоминается в приложениях к третьей
части, «Левиафан».

ОСНОВНЫЕ АСПЕКТЫ
ПРОБЛЕМЫ ДЕНЕГ (1948)

— Хорд

Шопенгауэр как-то сказал, что если вы не цените оди­
ночество — вы не любите свободу. Это глубокая мысль.
Потому что лишь в одиночестве человек по-настоя­
ще­м у свободен. При этом он может делать всё что по­
жела­ет, не мешая другим и не раздражаясь из-за их
присутствия. Социальная проблема была бы полнос­
тью решена, если бы каждый человек мог быть совершенно независи­мым от всех остальных.
К сожалению, это невозможно, ведь для этого необходимо, чтобы каждый мог самостоятельно обеспечивать все свои потребности. Для этого требуются время,
энергия, знания и возможности, а кроме того нужно
быть буквально мастером на все руки — что, разумеется, не по силам никому из людей. Вдобавок, некоторые
задачи можно решить только в ходе совместной работы
и в условиях разделения труда, ну и конечно же, для
зарождения новой жизни требуются объединённые
усилия двух людей, мужчины и женщины. В общем,
так или иначе, кооперация абсолютно необходима для
продолжения человеческого рода.
Однако не стоит обделять вниманием тот факт, что
кооперация по самой своей сути враждебна свободе.
Чем больше людей вовлечены в одно дело, тем меньше
у каждого из них личной свободы, ведь каждый должен
считаться с желаниями и целями остальных участников. Получается, само определение индивидуальности
предполагает, что увеличение числа людей, участвующих в какой-либо деятельности, или рост потребности
в такой кооперации неизбежно приводит к пропорциональному ограничению личной свободы каждого
из них. В конечном итоге мы приходим к огромным
предприятиям, в которых каждый должен растворить
169

и подавить свою индивидуальность, чтобы служить
цели этого предприятия и гарантировать, что действия
каждого участника будут согласованы с действиями
всех остальных. А для этого требуется заранее согласованный генеральный план, которым следует руководствоваться при принятии решений, обязательных
для выполнения каждым членом коллектива. Короче
говоря, для обеспечения эффективной координации
любое совместное начинание должно задействовать
принцип централизованной власти. В противном случае
всякая совместная работа начисто утрачивает смысл.
В других очерках мы уже показали, что индивидуальная инициатива и индивидуальная ответственность
опираются на закон последствий, согласно ко­торому
каждый может делать что желает, но на свой страх и
риск. Это условие подразумевает, что каждый может
требовать столько независимости, сколько сочтёт нужным. Сущность личной свободы — в праве и возможности отказа от кооперации. Все коммунистические
схемы полностью аннулируют это право — наоборот,
они провозглашают слияние индивида с группой, отка­
зывая ему в свободе независимого действия. Однако
нельзя не заметить, что говорить о личной свободе,
не включая в это понятие индивидуальную и частную
собственность (ограничиваясь вместо этого выборо­
ч­­ным применением принципа непосягательства,
не­об­ходимого только для защиты и гарантии индиви­
дуальной собственности), — означает нести откровенную чушь. Так называемых «анархо-коммунистов»,
а также коллективистов любого иного толка, которые
распинаются о полном отказе от частной собственности
и одновременно воспевают личную свободу, можно
привести в качестве примера того, с какой непроходи­
мой тупостью человеческий ум может отдаваться абсолютной бессмыслице.
Итак, поскольку, как мы видим, некоторая степень
сотрудничества между людьми абсолютно необходима,
а сотрудничество по своей сути враждебно свободе, мы
сталкиваемся с противоречием, которое, однако, может
быть устранено. И хотя при коллективной кооперации
централизованная власть является основополагающим
170

принципом функционирования предприятия, в отношениях обмена — как между индивидами, так и между
предприятиями — этот принцип не обязателен. Это
объясняется тем, что стороны участвуют в обмене добровольно, и любая из них может отказаться от него
по своему усмотрению.
Надеемся, нам нет нужды подробно останавливаться на описании всех неудобств и общей неосуществимости простого бартера, за исключением простейших
сделок между двумя людьми, один из которых владеет
чем-то, что нужно другому. Мы также воздержимся
от комментариев по поводу сентиментального бормотания тех, кто полагает, что решение социальной
проблемы зависит от распространения любви и дружбы во всём мире. Если у вас есть листок бумаги или
иное платёжное средство и вы идёте с ним в магазин
и обмениваете эту банкноту или долговую расписку
на определённые товары, вас не должно волновать, кто
их изготовил и жил ли он в Тимбукту, — неважно, если
его характер покажется вам отталкивающим до такой
степени, что вы не захотите иметь с ним никаких личных
дел: для поддержания мира кооперации, где выигрывают все участники процесса, достаточно того, что он
предлагает качественный и необходимый вам продукт
по удовлетворительной цене, принимая во внимание,
что по всему миру есть другие такие же производители
товаров, востребованных другими людьми.
На этом месте читатель, не углублявшийся в основные аспекты производства и обмена, может задаться
вопросом: почему, если в сегодняшнем мире функционирует модель, очень похожая на описанную выше, мы
наблюдаем такую пропасть между богатыми и бедными.
И почему тогда на всём протяжении истории происхо­
дят кровопролитные промышленные, торговые и территориальные (между государствами) схватки и войны?
Я полагаю, что деньги — это один из величайших
ин­с трументов кооперации, изобретённых че­ло­в е­­
чеством. Они входят в троицу, состоящую из лично­го
интереса, централизованного управления и кре­
дитно-денежной политики. При помощи денег можно избежать прямого персонального надзора и
171

авторитарного принуждения к выполнению предписанных реше­н ий в пользу индивидуального выбора,
поскольку посредством денег каждый может сотрудничать с бесчисленным количеством людей в любом
месте планеты, без необходимости того, чтобы все они
были между собой знакомы. Мы не знаем и не хотим
знать всех этих людей — наш личный интерес заключается только в том, что кто-то где-то производит что-то,
нужное нам самим, как и в том, что мы имеем на руках
достаточный объём платёжных средств или денег, выступающих гарантией или доказательством того, что
мы произвели нечто, имеющее ценность для кого-то
ещё, и что мы можем обменять эти знаки на выставленные на продажу вещи, нам необходимые. Именно
так и может быть решена фундаментальная социаль­ная
проблема, которую можно сформулировать так: кто
и что должен делать, когда, где, почему и как, и сколько
каждый должен получить за свой труд? Ведь когда мы
приобретаем какую-либо вещь на рынке, мы фактичес­
ки подтверждаем выбор призвания и предприятия,
совершённый человеком, который изготовил эту вещь.
Вся эта процедура является исключительно добровольной, и каждая из участвующих сторон вправе отказаться
от неё в любой момент.
Коммунисты обещают удовлетворить потребности
каждого, но пытаются достичь этого, отказывая всем
в праве на личную свободу и независимость. Некоторые
(анархо-)коммунисты сдуру провозглашают это свобо­
дой — явно не от большого ума. Своими неприкрыто
хищ­ническими поползновениями они рассчитыва­ют
принудить «способных» заботиться о «нуждающихся»,
отказывая первым в иных альтернативах и тем самым
полностью отрицая саму идею свободы выбора. Таким
образом, они явно демонстрируют уверенность в том,
что у них самих больше потребностей, чем способностей,
и по неразумению своему провозглашают некомпетентность большей части человечества. Коммунизм, как сказал Прудон, — это «философия страдания». Коммунистам
не нужно так сильно бояться личной свободы.
Вместе с тем, контроль над выпуском и оборотом
денег является одним из величайших инструментов
172

эксплуатации, когда-либо изобретённых человеком.
Зачастую деньги наделяют монополистов, контроли­рую­
щих их оборот, даже большей властью, чем та, ко­торой
обладают властные структуры принуждения, то есть
само государство, дарующее им привилегии. Такая мо­
нополия позволяет банковским системам взимать
не­померную плату за свои услуги под предлогом
«процента» за простое действие — одобрение кредита
для клиентов. Эта грабительская операция послужила
примером для действительного капитала с его способностью назначать сходную спекулятивную наценку,
или «прибыль».
Именно эта первоначальная монополизация основных факторов производства и товарообмена, а именно земли и денег, порождает неисчислимые беды,
с кото­рыми мы впоследствии пытаемся справиться —
да только не с того конца. Одна из главных напастей,
которым сегодня подвергаются люди, — это механизмы
психического вытеснения и подавления, отмечаемые
психологами. К сожалению, поскольку профиль этих
специалистов не позволяет им учитывать всю массу
факторов, влияющих на поведение человека, психологи не способны понять, что все эти неврозы и психозы,
которыми они так обеспокоены, вызваны преградами
на пути естественного творческого самовыражения
человека, в частности в отношении способов заработать
на жизнь. Ведь основное зло, проистекающее из эксплуатации людей вследствие монополизации земли
и денег, — не эксплуатация как таковая, а искусственное создание дефицита, что влечёт за собой все виды
безумной грызни. Ибо вымогать таким манером деньги
или притязания — значит вытеснять подлинные возможности и требования, основополагающие с точки
зрения свободы производства и обмена благами. Более
того, созданный таким образом искусственный дефи­цит
влечёт за собой всевозможные формы вражды и раз­дора,
среди которых отнюдь не последнее место занимает
не что иное, как война.
Если бы те, кто стремится облегчить страдания людей,
внезапно одумались и перестали лечить симптомы,
173

а вместо этого тщательно отследили их основные причины, они бы сэкономили массу усилий, в противном случае совершенно бесплодных. Ведь пытаться
устранить последствия в обход коренных причин абсолютно бессмыслен­но. Я говорю о людях и профессиях, чьи экономические интересы или заработная
плата зави­с ят непосредственно от всех тех горестей
и безумств, что обрушиваются сегодня на человека. К несчастью, лечение симптомов только на руку
профессиональ­н ым моралистам и религиозным ханжам, политикам, вра­чам, психологам, пацифистам
и так называемым социальным работникам всех
мастей, ведь тем самым они зарабатывают себе на
жизнь, не отваживаясь на радикальные попытки
искоренения того самого зла, что обусловливает существование их профессий. Кроме того, перед нами
не­в е­ж ественные и скудоум­н ые люди — такие, как
Фрейд или Райх, всякие хитро­­умные изобретатели
идеаль­н ых социаль­н ых и политических систем или
проповедники зна­чимой и простой жизни, не считая
бесчисленное множество других, которые в основном хлопочут над отчуждением человека от его среды оби­тания и отприроды, толкая его к состоянию
полного распада — в конце концов обрекая того на само­
уничтожение. На данном историческом этапе развития человечества мы наблюдаем зарождение некой
фатальной тенденции, некоего инфернального процес­
са или це­почки событий, невольными зачинщиками
которых были древние люди и невольной жертвой
которых является современный человек, залож­н ик
привычки. Похоже, нам не выпутаться из этих обстоятельств без какого-нибудь чуда или новшества, не имею­
щего известных аналогов в истории. Между тем, как
мы видим, лучшее, на что оказался способен человек
перед лицом всё усугубляющихся мучений на фоне
зыбкой возможности более-менее райского существования, — это чтение проповедей о доброй воле и любви,
как будто это они нужны для создания гармоничного
мира, а не плоды и последствия свобо­д ы как таковой.
Можно даже поверить в то, что добрая воля и любовь — это законодательные или конституционные
174

приказы, обязательные к соблюдению жертвами какого-то безумного мира.
По крайней мере, именно к такому выводу, судя
по всему, приходят в итоге разномастные коллективисты, которые рассуждают о группах или стадах и верят, что судорожный захват власти, принудительное
управление и вербовка сторонников на основании
якобы привлекательных моральных принципов помогут им впоследствии расслабиться и «самоустраниться», после чего люди заживут долго и счастливо…
Вся эта схема представляется чем-то вроде светской
интер­п ретации религиозных доктрин, основанных
лишь на ирра­ц иональных предрассудках, в которых
сплетаются самообман и фантазии. Иными словами,
подавление свободы должно чудесным образом при­
вести к её воскрешению, подобно фениксу, восстающе­
му из пепла. Свобода действительно воспринимается
как система социальных взаимоотношений, а не пре­
рогатива потенциально независимых индивидуальностей. Такова логика стадного ума.

КАК ДЕНЬГИ
СООТНОСЯТСЯ С СОЦИАЛЬНОЙ ПРОБЛЕМОЙ
Суть проблемы
В чём заключается социальная проблема? Проще говоря, в чём именно заключается ценность монархии,
ограниченной монархии, конституционного правления, парламентаризма, разделения властей, советов,
пау-вау, дум, сенатов, пропорционального представительства, различных форм голосования и т. д. и т. п.?
К чему сводится ключевая проблема, общая для коммунизма, демократии, социализма, анархизма и всех
прочих форм общественной кооперации, какие только
можно вообразить? Мы слышим о социальной проблеме,
проблеме политической, экономической и т. д. Я утверждаю, что в действительности в каждом из этих случаев
подразумевается одна ключевая проблема, и она сводится к вопросу о том, как принимаются решения. Похоже,
этот очевидный факт ускользает от внимания публики
на фоне шумной пропаганды, постоянно льющейся
на неё со всех сторон.

иной её форме, человеческий род вообще не имел бы
шансов на то, чтобы выжить.
Неизбежная проблема
Итак, когда группа людей объединяет свои усилия ради
достижения некой общей цели, они сразу же сталкиваются с проблемой: что им нужно делать, зачем, где,
когда и как, и перед каждым из них встаёт вопрос о том,
какой вклад ожидается лично от него и что причитается
ему в конечном итоге. Естественно, по мере углубления
в разбор отдельных деталей и частностей будут высказываться всё новые и новые мнения. Участники неизбежно
столкнутся с дилеммой, вытекающей из вопроса о том,
как будут приниматься решения. Кто и на основании
чего будет выносить суждение о том, что, где, когда,
как и т. д.?
Необходимость координации
Очевидно, возникает потребность в некоем едином
механизме принятия решений, чтобы после того, как
эти решения приняты, все понимали, что решения эти
отражают коллективную волю и все участники должны
ей подчиниться. Но с какой стати? Да потому, что гарантировать эффективность кооперации, не поставив при
этом под сомнение её обоснованность и целесообразность, можно лишь при условии координации деятельности участников в согласии с последовательным планом.

Потребность в кооперации
Простейшая альтернатива
Нет сомнений, что люди участвовали в кооперации
на протяжении сотен тысяч лет. Тем самым они могли
извлечь максимум пользы, объединяя лучшие качества
из тех, что присущи отдельным людям, дабы их способности, опыт, инициатива и т. п. служили общему благу,
взаимопомощи. В каком-то смысле, разделение труда
обнаруживается даже в отношениях между полами. Всем
известно, что в условиях дикой природы человеческие
младенцы — одни из самых беззащитных существ.
Совершенно ясно, что без взаимопомощи, в той или
176

Конечно, самое простое и очевидное решение — это
передать бразды правления какому-нибудь компетентному дяденьке, назначив его боссом или королём, исходя из того, что решения, принятые одним
человеком, не могут быть взаимно противоречивыми,
что кому-то по силам сформулировать и реализовать
общий план и что отдельные положения этого плана,
каким бы он ни был, по определению не будут друг
с другом конфликтовать.
177

Неискоренимые пороки
Увы, как показывает опыт, бездумное делегирование
власти и вера в непререкаемый авторитет, способный
выносить окончательные суждения по существу всех
принимаемых решений, неизменно оборачивается злоупотреблениями, эксплуатацией, тиранией и всеми
видами коррупции — неискоренимыми пороками любой централизованной формы правления. Отсюда и все
попытки ограничить абсолютную власть при помощи
всяческих уловок, ни одна из которых, впрочем, не ставит под вопрос саму необходимость абсолютной власти,
в виде таких институций, как, например, государство,
проводящее свою волю под угрозой применения насилия. Ситуация не меняется, даже в случае попыток
принимать решения так называемым «демократическим путём».
Наконец, несколько отклоняясь от сути рассматриваемого здесь вопроса, я хотел бы высказать общее
соображение о том, что реальные причины возникновения государства и его цели значительно — и даже
радикально — отличаются от общепринятого мнения
о таковых.
О ключевых аспектах проблемы
Для решения стоящей перед нами проблемы коллективного принятия решений целесообразно начать
с перечисления нескольких факторов или принципов,
которые следует учесть при планировании человеческой
деятельности.
Бесспорно, решающую роль играет индивидуальность — то есть все те различия во мнениях, вкусах,
потребностях, желаниях и т. п., что порождают социаль­
ную проблему как таковую. Ведь коль скоро царит всеобщий консенсус, социальная проблема (в отличие
от проблемы технологической) возникнуть не может.
Она возникает лишь в том случае, когда имеются разногласия относительно целей и средств.
Следующий фактор — эгоизм, поскольку ни у кого
не вы­зывает сомнений, что предметом первостепенной
178

заботы для каждого является его собственное благополучие и что личный интерес и инстинкт самосохране­ния
служат источником мотивации практически каждого
живого существа, и всякий организм следует по пути
наименьшего сопротивления, двигаясь к своей цели
в меру сил. (В свете этого, выводить основу человече­
ских взаимоотношений из любви было бы, мягко
го­во­ря, легкомысленно.)
Ещё раз: принцип целесообразности — это фундаментальный закон, направляющий человеческую
деятельность, выше которого только воля к жизни.
По воз­можности, каждый стремится жить в согласии
с общепринятыми нормами поведения; при необходимости каждый готов эти нормы нарушить. Человек всегда будет демонстрировать то поведение, которое кажется
ему оптимальным в текущих обстоятельствах на основании собственной оценки возможных последствий.
Социальная проблема обусловлена и иными факто­
рами, на которых мы не будем останавливаться. Как мы
знаем из практики, все попытки решить указанную про­
блему в обход этих соображений обречены на провал.
О распространённых заблуждениях
Здесь мне хотелось бы уделить внимание некоторым
из тех факторов, что чаще всего выпадают из поля зрения или сбрасываются со счетов, когда дело доходит
до обсуждения природы социальной проблемы и поиска
её решения.
Один из них заключается в том, что не существует
такого понятия, как групповое сознание, и можно гово­
рить лишь о совокупности отдельных сознаний.
Тенденция к тому, чтобы рассуждать о людях в терми­
нах групп или оперировать такими категориями, как
«социум», «нация» и т. п., словно они являются реальными сущностями (воистину, в таких рассуждениях
и проглядывает стадный инстинкт), олицетворяет
собой, пожалуй, грубейшую из ошибок, свойственных социологической мысли. На этом споткнулись
все без исключения утопические схемы, восходящие ещё к доплатоновским временам. По-видимому,
179

органическое толкование общества почерпнуто из патернализма, что объясняет столь глубокую убеждённость в необходимости государства.
Ещё один, и весьма примечательный, фактор заключается в том, что залогом всякой гармонии является возможность отмежевания. Оспорить это не сможет никакая
форма коммунизма. Джосайя Уоррен, обнаружи­вший
этот факт, сформулировал следующий принцип: логи­
ка социального порядка диктует, что «в основу всякого
общества должно быть положено право на отказ объединяться». Он выяснил, что бездумное объединение
людей без оглядки на их желания и мнения провоци­ру­
ет рост внутренней напряжённости и может обернуться
все­общим раздражением, трениями и конфликтами.
Уоррен, как впоследствии и Прудон, считал, что принуждение к сотрудничеству не поможет решить социаль­н ую
проблему, утверждая, что оно допустимо лишь в стро­
го ого­ворённых границах и оправданно лишь в тех случаях, когда недостаточно усилий отдельных людей.
Участие в ассоциациях — когда они совершенно необходимы — должно быть добровольным и всегда преду­
сматривать право участников на отмежевание. (К слову
сказать, государство — это единственная общественная
институция, в которой запрещено не состоять.)
Завершая этот обзор, мы переходим к третьему фактору, уже упомянутому мной выше, — он касается естественного закона причин и следствий. Любое общество
обрекает себя на проблемы, если оно игнорирует, обходит
стороной или иным образом пытается оспаривать тот
факт, что каждый человек должен нести персональную
ответственность за естественные последствия всех его
действий. В этом состоит фундаментальная ошибка,
свойственная всем без исключения политическим системам — они позволяют одному человеку или группе
лиц принимать решения, затрагивающие других людей,
причём, как правило, без ведома последних или без согласия с их стороны. Деморализующий и разрушительный
эффект подобной политики должен быть очевиден даже
для самого поверхностного наблюдателя. К слову сказать,
здесь мы снова имеем дело с аспектом, выпадающим
из поля зрения абсолютно всех теоретиков коммунизма.
180

Две формы социального контроля
Вероятно, теперь читатель испытывает замешатель­
ство: «Мне казалось, что речь будет идти о деньгах». Так
и есть, но всему своё время: прежде чем мы перейдём
к этой теме, нам следует составить чёткую и непро­
тиворечи­вую картину того, что воплощает в себе соци­
альная проблема, а она, по сути, сводится к проблеме
принятия решений.
При таком взгляде на вещи мы видим мир, насе­
лённый потенциально независимыми индивидами, убеждёнными, что независимость и кооперация
не просто возможны, но и необходимы с точки зрения
всеобщего благополучия.
Эта форма сотрудничества, известная уже тысячи лет, называется прямой кооперацией и требует
прямого контроля. По крайней мере, до тех пор, пока
между независимыми производителями не установятся
отношения обмена, после чего контроль, осуществляе­
мый посредством конкуренции, становится непрямым
и безличным.
Как показал Ламберт Скайлер в своей брошюре
«Америка, соображай быстрее» (Think Fast America) —
причём, на мой взгляд, довольно убедительно, — своим
расцветом цивилизация и культура обязаны торговле, которая стимулировала разделение труда до тех
пор, пока первостепенные потребности человечества
не были удовлетворены настолько, чтобы высвободить
свободное время для деятельности, связанной со сферой
культуры. Распространение знаний началось как раз
в то время, когда люди стали путешествовать с целью
торговли, обмениваясь не только товарами, но также
идеями и опытом, полученным в самых разных местах.
Социальная функция денег
И теперь мы переходим к самой сути — к деньгам. Нет
смысла перечислять все неудобства, присущие натуральному обмену. Достаточно понимать, что большинство
считало деньги приемлемым средством для обмена
товарами. И не нужно повторять здесь историю того,
181

как возникли кредитные деньги и как со временем они
стали использоваться наряду с деньгами товарными.
Необходимо усвоить лишь одно: перед нами лист бумаги,
олицетворяющий объём уже выполненной работы или
требование о выполнении работы другими, а кроме
того предположительно подтверждающий, что лицо,
выпус­тившее эту бумажку в обращение, обладает или
владеет ценностями, на которые её можно обменять,
и что её обладатель произвёл нечто ценное, чтобы эту бумажку получить, и может рассчитывать на приобретение
у кого-либо чего-то, имеющего эквивалентную ценность.
И здесь мне хотелось бы подчеркнуть один важный момент. Легитимным источником этой банкноты
может быть только производитель. И под производителем я не имею в виду какого-то дядю, не имеющего за собой ничего, кроме печатного станка и бумаги.
Никакое частное лицо или институция не вправе претендовать ни на какие ценности кроме тех, что были
произведены ими самими. Поразмыслите над этим
и сделайте свои выводы. (Вопрос о том, как функция
выпуска денег и управления ими была узурпирована
монархией, монополиями под протекцией государства
и государ­ством как таковым, — тема, достойная отдельного обсуждения, включающего историю узаконивания
грабе­жа и всех сопутствующих этому революций и войн,
что, разумеется, выходит за рамки настоящей статьи.)
И вот, мы переходим к сути рассматриваемой нами
проблемы: каким образом вы, как индивид, можете
распорядиться деньгами? Вы можете прийти с ними
на рынок — в мир вещей, воплощающих в себе плоды
чужих усилий, — и купить что-нибудь из предлагаемых
там товаров. Поступая так, что вы, собственно говоря,
делаете? Вы делаете выбор, принимаете решение, причём
исключительно от своего лица, а не от имени кого-либо
ещё. Вы не идёте на выборы, чтобы проголосовать за кого-то, кто будет помыкать мной, как не делаю этого и я.
Фактически вы отдаёте свой голос за кого-то, одного человека или нескольких людей, изготовивших купленную
вещь, подтверждая этим лишь совокупность функций
или работ, самостоятельно выбранных ими и необходимых вам. Разумеется, если им не удаётся получить
182

ни единого «голоса», им приходится «баллотироваться»
на другую «должность». Их служебное соответствие
напрямую зависит от их способности выполнять свою
работу на должном уровне, и они будут вынуждены
немедленно сложить с себя полномочия, если их квалификация окажется для этого недостаточной, равно как
и в случае, если кто-то сможет доказать на деле свою
способность лучше решать те же задачи.
Итак, общую сумму всех этих индивидуальных выборов
олицетворяет общество кооперации, полностью исключаю­
щее централизованный контроль и не знающее бюрократии, диктаторов, королей, президентов, комиссаров,
сенаторов и т. п., как и всей той несметной официозной
орды политических упырей, которых обществу приходится терпеть с начала времён. Именно это можно
назвать основным принципом сохранения личной свободы в контексте социальных отношений, и в этом же,
на мой взгляд, лежит ключ к пониманию знаменитого
изречения Прудона: «Свобода — не дочь, а мать порядка».
Такое положение вещей складывается почти автоматически благодаря изобретению денег. Я считаю, что
с точки зрения кооперации и личной свободы открытие
этого способа обмена ознаменовало собой историче­
с­кое событие. Значимость этого открытия с трудом
укладывается в голове, а его последствия в том, что
касается социальной проблемы, нередко ускользают
от внимания даже самих денежных реформаторов. По их
словам, этот вопрос имеет значение лишь применительно к проблеме «экономической».
Однако этот способ исполнения обещаний, поощряющий циркуляцию денег, обеспечивает тот самый питательный раствор, из которого рождаются решения,
принимаемые в условиях личной свободы.
Попытки убедить наших современников в необхо­
димости вырвать денежную функцию из лап монополии могут показаться тщетными. Неважно, будет ли
эта монополия частной или государственной. Мы уже
и так передали слишком много полномочий институциям государства, позволив ему играть роль большого
папочки, принимающего за нас все решения и избавляющего нас от проблем. При всей своей очевидности,
183

мысль о том, что государственная машина и породила
все нынешние проблемы, едва ли приходит кому-нибудь в голову. Что и говорить, достаточно исключить
концепцию государства из построений почти любого реформатора или революционера, озабоченного
спасением мира, и его мысль сразу же заходит в тупик. Денежные реформаторы наиболее подверже­н ы
подоб­ному эскапизму. Это глубочайшее политическое
суеверие всех времён столь прочно укоренилось в человеческом сознании, что большинство людей не отдают
себе отчёта, что отве­т ить на вопросы о том, кто, что,
когда, где и почему должен делать, можно, лишь допустив неограниченную свободу деятельности, когда
решающим фактором будет конкуренция. Ведь и в самом деле, когда денежный ме­ханизм контролируется
государством, люди, обладающие хоть каплей здравого
смысла, вскоре обнаружи­вают, что это они работают
на государство, а не государство на них. Я умышленно
воздержусь от всяких упоминаний слова «анархия», чтобы мои читатели не выстроились в очередь на выход. Мы
столь тесно завязаны на этот аппарат по раздаче каши
под названием государство, что большинство из нас
приходят в ужас, услышав, что мы сможем выжить и
без него. Мы едва ли готовы понять, откуда же взялся
государственный рог изобилия.
Ввиду нехватки времени мы также вынуждены
опустить рассуждения о том, как денежная монополия порождает эксплуатацию человека человеком,
снижает объём промышленной активности, провоцирует экономические депрессии, банкротства, неэффективный труд — не говоря уже о ВОЙНЕ. Монополия
на управле­ние деньгами во все времена означала самое масштаб­ное вымогательство в мире, и наша эпоха — не исключение. Сегодня ни одно государство
не способ­но даже развязать войну, пока оно не завладело
печатными станками для выпуска денег или облигаций.
Я попытался показать, сколь значимой и важной
является денежная проблема. Должно быть достаточно
очевидно, как тесно она соотносится с задачей захвата и удержания власти. Ревнители личной свободы
должны первыми задуматься над тем, что в текущих
184

реалиях все их надежды так и останутся тщетными
ровно до тех пор, пока мы не решим проблему денежной
политики — необходимо изжить монополию во всех
её формах и передать право принятия решений в этой
сфере производителям, которым оно по справедливости
и принадлежит.
Декабрь 1948 г.

ЧАСТЬ 3
ПЕРИОД МИЗАНТРОПИИ
Надежда — это нормальная форма делирия.

— Э. М. Чоран

В комментариях Лабади по поводу дел земных всегда
сквозила прохлада, однако к концу 1950-х его цинизм
достиг абсолютного ноля и он принялся обличать человеческую глупость, без устали штампуя едва ли не самые тонкие и язвительные сатирические очерки, какие
только выходили из-под пера анархиста. Несмотря на то,
сколь мало анархистов оставалось в то время в США,
критика Лабади нашла отклик у участников движения
за децентрализацию, основанного аграрным теоретиком и практиком самообеспечения Ральфом Борсоди.
Зимой 1934 года Борсоди организовал «Школу жизни»
в округе Рокленд (штат Нью-Йорк), стремясь продемонстрировать возможность физической и экономической
независимости от доминирующей культуры, и во время
Великой депрессии призывал всех следовать своему
примеру. Считается, что его книга «Эта уродливая цивилизация» (This Ugly Civilization), вышедшая в 1929 году,
вдохновила сотни тысяч людей покинуть города и основать собственные автономные поселения, пытаясь тем
самым оградить себя от экономической и психологической незащищённости индустриальной эпохи. И хотя
у Лабади имелись серьёзные разногласия с Борсоди, он,
тем не менее, отдавал должное его децентралистской
риторике и очень увлёкся его книгой, цитату из которой
я привожу ниже:
ВОТ ОНА, уродливая цивилизация.
Цивилизация шума, дыма, вони и толп, где люди до­
воль­с твуются жизнью посреди размеренного грохота её машин, дыма и вони её заводов, толкучки и
неудобства её городов, которыми она так гордится.
186

На рабочих местах люди глохнут от шума. Заводы на­
полнены циклическим, и отнюдь не ритмическим, грохотом машин, извергающих рокот и лязг во время работы.
Не менее шумно и в офисах, с неумолкающим тра-та-та
печатных машинок, постоянно звенящими телефона­
ми и долбёжкой счётных машин. Улицы, на которых тол­
кутся люди и на которых они вынуждены трудиться и
играть, тонут в бесконечном гуле автотранспорта —
в нём сплетаются рёв моторов, визг тормозов, вопли сирен и звуки сталкивающихся друг с другом машин. И даже
жилые дома, где, казалось бы, люди должны отдыхать,
тонут в нескончаемом шуме — ведь они не только жмутся друг к другу, но и нагромождены один поверх другого,
в результате чего со всех сторон раздаётся нестройный
гул бесчисленных пианино, фонографов и радиоприёмников.
Люди, принадлежащие к этой фабричной цивилизации,
привыкли мириться со всем её шумом. Ибо шум есть
звуковое свидетельство их выдающегося мастерства,
неизбежный аккомпанемент прогресса их цивилизации.
Чем больше шума производит цивилизация, тем она
могущественнее. В первую очередь, своим уродством
эта цивилизация обязана тому неприметному лицемерию, с которым она побуждает людей вливаться
в фабричное производство жизненных благ, хотя в то же
самое время лишает их всякой возможности ими воспользоваться. Одной рукой она одаривает комфортом,
а другой отнимает его.
Фабричное порабощение, которому на равных осно­ва­
ниях подлежат все без исключения, обрекает ква­ли­
фицированных рабочих и твор­ческих личностей на одно­
образный труд, от которого каждая жила в их теле,
каждая капля крови в их венах, да и сама их душа начинает биться в безмолвной агонии, не в силах вынести свою
новую и единственную функцию, которая отныне сводится лишь к тому, чтобы безжалостно убивать время —
невосполнимое время, из которого соткана сама жизнь.
Ибо Америка способна ценить только вещи, а что же
до времени — ну так время и предназначено, чтобы его
187

убивать, а лучше даже терзать, кромсая его на вещи,
которые можно затем купить и продать.
Критическое отношение Лабади к индустриальной
и механистической цивилизации легло в основу его
полемики, затрагивающей проблемы социальной
инжене­рии и личной автономии или направленной
на обличе­ние человечества как такового. В 1960-х годах
Лабади пишет как никогда много, и с каждым новым
текстом возрастает его пессимизм касательно жизне­
способности анархистских идей. При этом веру в анархизм Лабади так никогда и не утратил, и его скептицизм
выражался лишь в том, что, как он полагал, с учётом
текущих исто­рических тенденций, человечество вряд
ли способно воплотить идеи анархизма на практике,
и в своих многочислен­ных статьях он предрекал, порой гениально, тот мрачный финал, к которому, по его
мнению, прибли­ж алось человечество. Можно найти
множество указа­ний на то, как менялась траектория
мысли Лабади, начиная с его ранних текстов и заканчивая пугающими пророчествами по поводу плане­
тарного апокалипсиса, которые выходили из-под его
пера в конце 1960-х — в депрессивных, на грани одержимости, посланиях, написанных им в тот период, сквозит предчувствие какой-то невыразимой опасности, и
в то же время в них просвечивает всё та же проблема­
тика, которая занимала его в ранние годы, хотя теперь в его риторике невозможно обнаружить и намёка
на веру в интеллектуальный потенциал человечества.
С точки зрения Лабади, на чело­вечестве пора было ставить жирный крест, и если в текстах, написанных им
в последние два десятка лет его жизни, и упоминался
какой-то «прогресс», то лишь в контексте прогрессирую­
щего упадка. Не находя ничего, что могло бы избавить
или спасти человечество от тщеславного и бесцельного
соскальзывания в общую моги­л у, Лабади принялся решительно и методично выдавать одно эссе за другим,
обличая весь тот зловещий фарс, в который облекается
политика, религия и бытие вообще. Едва не угробив себя
в бесплод­ных сражениях им же объявленной войны,
в начале 1960-х поседевший и покрытый шрамами
188

Лабади стал затворником и укрылся от людской суеты
на севере штата Нью-Йорк, чтобы там, вдали от крысиных бегов современности, заняться исследования­
ми и продол­ж ать писать, разочаро­в авшись во всём
и холодно на­б людая за продолжающейся по инерции аго­­ни­ей анархизма. Этот период жизни Лабади,
пронизан­­ный ощущением грядущего конца, его племянница Карлотта Андерсон в своей книге описывает
в горьковато-сладких тонах: «Несмотря на то, что в быту
ему явно недоставало сноровки, Лоренс поддерживал
идеальный порядок в своём архиве, включавшем невероятно объёмистую перепис­к у с теми из друзей его отца,
кто в то время ещё оставался в живых, а также и с более молодыми либер­тариями, в том числе и теми, кто
при­нимал участие в делах движения "Обратно к земле",
рупорами кото­ро­го выступали Борсоди и Лумис, призывавшие к введению всеобщего земельного налога,
предложенного Генри Джорджем». Он был страстным
спорщиком и в переписке со своими оппонентами вполне мог разгорячиться и перейти на личности. «Он мог
сожрать тебя живьём при малейшем намёке на то, что
ты погрешил против здравого смысла», — вспоминает
его друг Джеймс Мартин. Стоит открыть любую из множества папок, доверху набитых «неотправленными
письмами к Милдред Лумис» (выполнявшей функции
главного заместителя Борсоди), или прочитать копии
тех писем, которые Лоренс всё-таки отправил, чтобы
оценить, насколько глубокую ярость вызывало у него
то, что он воспринимал как проявления её (и Борсоди)
скудоумия. Как и его отец, он испытывал особое презрение к академическому сообществу.
Со временем его образ жизни становился всё более
замкнутым, и немногочисленным гостям Лоренса приходилось выслушивать его бесконечные монологи —
его речь была похожа на поток сознания, и он часто
внезапно перепрыгивал с одного предмета на другой.
И хотя он мог быть по-настоящему острым на язык,
а в общении с некоторыми людьми даже вспыльчи­
вым, столь же часто он проявлял великодушие и добро­
ту. Дети приводили его в настоящий восторг, среди них
он чувствовал себя своим; в 1960-е детвора из бывших
189

чёрных кварталов Детройта пару раз даже провела
у него в Сафферне изумительно нерегламентированные лет­н ие кани­к улы. В узком кругу близких он
демонстрировал восхитительно едкое остроумие и
нередко подшучивал над самим собой. К примеру, он
мог заявить, что придерживался строго сбалансированной диеты: якобы один год он питался морковью,
другой — шпинатом и так далее, — проблема была лишь
в том, что ему оставалось жить не так долго, чтобы
успеть включить в эту диету каждый из доступных про­
дуктов. Эти немногочис­ленные друзья помнят его как
чело­ве­ка невероятно обаятельного и ранимого.
Лоренс никогда не состоял в браке. Он иронизиро­
вал на этот счёт и в шутку заявлял, что однажды — когда
ему уже перевалило за пятьдесят — он предложил одной женщине из «Школы жизни» выйти за него замуж
(хотя он считал её непривлекательной из-за «проблем
с кожей»), но она ему отказала. Одному из своих друзей
он сообщил, что пару раз пробовал заниматься сексом,
однако нашёл, что это занятие сильно переоценено.
Счи­тая себя «физически неполноценным», Лоренс гово­
рил, что эмоциональная сторона его личности недостаточно развита: «Похоже, всё дело в страхе, который
подавлял во мне этот импульс и не позволял мне раскрыться ни перед кем», — писал он.
Обуреваемый мыслями о собственной бесполезности, Лоренс не питал особых иллюзий и по поводу
рода человеческого в целом. К концу жизни он пришёл
к убеждению, что вся его работа была абсолютно бессмысленной. Своё физическое и духовное истощение
он объяснял, в первую очередь, «фрустрацией, выз­
ванной недостатком общения». Его мировосприятие
приобрело столь апокалиптические черты, что, по словам Джеймса Мартина, «[внушало] ужас даже редакторам почти всех радикальных журналов». В своей
последней опубликованной статье, вышедшей под за­
головком «Что ждёт человечество?» (What Is Man’s Destiny?,
1970), Лоренс предрекает человечеству скорый конец
и заявляет, что «было бы совершенно нелепо ожидать,
что всеобщая борьба за власть между правительствами
(само существование которых основано на идее о том,
190

что они представляют угрозу друг другу) может окончиться чем-то иным, кроме как взаимным уничтожением человеческого рода». К концу жизни он утвердился
в мысли о том, что всякие фантазии о практическом
воплощении идей анархизма были не более чем «воздушными замками».
Несмотря на всю свою мизантропию, Лоренс поль­
зовался большим уважением среди ренегатов, при­над­
лежавших к кружку, образованному вокруг «Школы
жизни» Ральфа Борсоди (включая юного Роберта Антона
Уилсона и Герберта Роузмена, основателя издатель­
ства Revisionist Press), — они высоко ценили провокационный и вдохновляющий тон его угрюмого фатализма
и проявляли поистине поразительный интерес к его
бесполезной «писанине» (как он сам её называл), которую он без устали строчил в объёме от пяти до девяти
желчных страниц в день. Тешить себя отчаянием было
не в его характере, и на закате дней в манерах Лабади
стало проглядывать некое горькое достоинство, которое проявлялось в том, как он воспринимал своё
добро­воль­ное изгнание — теперь оно несло на себе
печать не толь­ко независимости, но и сопротивления.
К началу 1960-х Лабади созерцал пустые фантазии анархизма уже с по­зиции отстранённого наблюдателя, став
свидетелем тому, как окружавший его мир менялся
до неузна­ваемости, и утратив всякую надежду на то, что
людское стадо когда-нибудь сможет стряхнуть с себя
неискоренимую тупость и невежество. В безжалостной негативности позднего Лабади ощущается острый
привкус упадка, который служит той нитью, что связывает его критическое отношение к анархиз­м у с общим пессимизмом по поводу судьбы этого мира. Его
тексты читаются так, словно они написаны в другую
эпоху, хотя в той же мере ощущаешь, до какой степени
они принадлежат своему времени — бросается в глаза
практи­чески беспросвет­ная мизантропия, которая, подобно сточ­ной воде, со­чится из его беспокойных статей
по мере того, как без всякой жалости или снисхожде­
ния Лабади препарирует дела человеческие, дабы те
предстали в поистине удручающем свете — начинает ка­
заться, словно в каждом после­д ующем эссе заключено
191

ещё больше тёмной энергии, в которой черпала силу
его бессильная злоба. Мрачная полемика Лабади достигла своего пика в таких статьях, как «Что ждёт чело­
вечество?» (зловещий образчик торжества паранойи
и мании преследо­вания, в конечном счё­те попавший
под нож по причи­не своего значительного объёма) и
«Наш мир, как мы его понимаем» (столь же незабывае­
мое эссе, посвящённое въедливому раз­б ору Нового
Мирового Порядка и проблеме промывания мозгов/
зом­бирования населения), в каждой из которых Лабади
что есть силы кричит о том, что предвещает нам грядущий XXI век. Однако по-настоящему Лабади начал
обнажать свои клыки (время от времени даже чересчур
смакуя своё отвращение) в своей брутальной статье, посвящённой Вьетнамской войне, под названием «Зачем
американцам убивать вьетнамцев или кого угодно» (Why
Americans Need To Kill Vietnamese or Somebody) — ещё одно
утраченное сокровище, не вошедшее в окончательную
редакцию этой книги, поскольку взгляд на вещи, выра­
женный в этой статье, был слишком уж упрощённым
(Вьетнамская война приводила Лабади в такую ярость,
что создаётся впечатление, что при её обсуждении он
утрачивал всякую объективность — хотя во всех других отношениях этот текст написан достаточно ярко,
к развязыванию гражданской и международной войны
во Вьетнаме приложило руку множество «причастных»
сторон, и возлагать всю вину за эти события на «интересы банкиров» со стороны Лабади было довольно поверхностно и неконструктивно). Среди прочих
кошма­ров современнос­т и, которые не давали Лабади
покоя ни днём ни ночью, была нависшая угроза атомной войны между Соединёнными Штатами и Советской
Россией, и в своей поучительной притче под названием
«О продолжении человеческого рода» он сокрушается
(с леденящим кровь юморком) по поводу того факта,
что столь тупоголовая биологическая особь сумела
дорваться до столь разрушительного оружия, и сравнивает вымирание человечества с таким феноменом, как
грозящая вселенной тепловая смерть. К концу жизни
Лабади стал относиться к людям как к чему-то едва
ли отличному от бактерий, а учитывая необъятность
192

космоса — как к чему-то уж точно не более важному
или возвышенному, чем они. По мнению Лабади, люди —
не что иное, как набор генов, подобно собакам Павлова
движимый инстинктом к размножению и выживанию, — животные, чьи двигательные функции, мысли
и импульсы не поддаются сознательному контролю
(за некоторыми, крайне редкими и своенравными исключениями), так что любой проект, имеющий целью
облегчить человеческую участь, упирается в главную
проблему, заключающуюся в том, что спасать-то, в общем, и некого.
В некотором смысле Лабади был пророком (или диа­
гностом грядущего апокалипсиса), а судьбы пророков
во все времена складывались не самым лучшим образом.
Чаще всего их отправляли на костёр, запирали в приютах
для умалишённых или попросту исключали из публичного дискурса с помощью разнообразных способов маргинализации. Однако отстранённый зритель, способный,
сохраняя известную дистанцию, хохотать над ужимками
клоунов, пытающихся превратить анархизм в массовое
движение (причём в контексте насаждаемой культуры дебилизма), найдёт комментарии измождённого
Лабади по поводу обещанного светлого будущего (в свете человеческой ограниченности) изумительно точными и объективно неопровержимыми. Современный
анархизм (лишившийся своего былого престижа) ныне
усердно — и столь же отчаянно — пытается убедить нас
в своей обоснованности и актуальнос­ти, однако перед
нами всё тот же анархизм, чурающийся любого риска
и трудностей: недокормленный, ребяческий, уплощённый, опреснённый и фактически обанкротившийся.
Пленившись всяческими опти­м истичными схемами
(поддерживаемыми на плаву лишь с помощью квазирелигиозной веры, чуждой его естеству), отягощённый
недомыслием и насытившийся жалкими крохами непрожёванного самодовольства, которыми столь щед­
ро приправлены все эти жизнеутверждающие формы
анархизма («однажды наш час непременно пробьёт...»),
типичный прохлад­ный тусовщик от анархизма (малодушно плывущий в русле любого последнего микротренда интеллектуального хипстерства) патологически
193

не способен предложить ничего свежего и провокационного, что могло бы оживить увядающий анархический
проект, и готов на всё ради своих пятнадцати минут
субкультурной славы, чтобы затем отхватить себе тёплое
местечко на какой‑­нибудь кафедре или проедать капиталец с дове­рительного счёта, существова­ние которого
он всеми силами пытался сохранить в тайне. Именно
так обстоят дела с анархизмом в США, и считать иначе
означало бы подхватить бациллу бредовой надежды.
Лоренс Лабади заглянул в самую чёрную бездну человеческой мелочности, и заключительные по своему тону
статьи, содержащиеся в этой, последней части книги
(при том, что все они в той или иной мере излучают
некоторый усохший гуманизм), образуют идеальную
коду для этой брюзжащей сорокалетней неоплачиваемой
карьеры писателя и социального критика. В небольших гомеопа­тических дозах очистительный пессимизм
Лабади мо­жет избавить читателя от показного оптимизма, которого требуют от него практически все формы
анархизма, и — через разрушение всяких исторических
надежд, возлагаемых на будущее, которое так никогда
и не наступит, — распахнуть перед ним врата широкой
арены, где он сможет вновь обрести способность к выбору и свободному действию, примкнув к рядам тех, кто
не готов поддаться отупляющим соблазнам общества.
Свободный от глобальных притязаний и оторванный
от выдохшегося нарратива «обновления ми­ра», этот
подход к анархизму превращается в актуальную практику осознанного самосозидания и неутомимой индивидуации, осуществляемую в контексте тленности
всепланетарной человеческой империи, безнадёжно
обречённой на распад. И хотя бы только поэтому написанное Лабади достойно прочтения.
— Хорд

ИНФАНТИЛЬНЫЙ
РАДИКАЛИЗМ

Зрелым человеком можно считать того, кто перерос
свои детские эмоциональные импульсы. Его знание
самого себя и окружающего мира основано на личном
опыте, а его разум преобладает над эмоциями. Он
покинул безопасный и сказочный мир детства, и, оторвавшись от материнской груди, окунулся в реальный
мир. Его отношение к окружающим людям, жизненным ситуациям и идеям отмечено рациональностью,
способностью к рефлексии и абстрактному мышлению. Иными словами, теперь он вырос и превратился
во взрослого человека.
Задержка в развитии или его остановка, вызванная
детской избалованностью, внушением необоснован­
ных надежд или страхов, равно как и внезапным
и преждевременным знакомством с суровой реальностью, выражается в стремлении вернуться к комфорту
и безопасности детства, в недостаточной зрелости или,
как говорят психологи, в инфантильности.
Поразмыслив над тем, что каждый мечтает о таком обществе, которое, как ему кажется, подарит ему
ощущение безопасности, мы без труда осознаем, в чём
коренится людское стремление к всевозможным утопиям и желание «упразднить» всё то, что недоступно
человеческому пониманию. Мы сможем понять, что лежит в основе стремления к тому, чтобы каждый (то есть
конкретно я сам) был «свободен» поступать так, как
желает, и «свободен» удовлетворять свои «потребности»
за счёт «общества», к которому он принадлежит.
Учитывая всё вышесказанное, весьма показательна
та эмоциональная несдержанность, с которой некоторые
социалисты и коммунисты реагируют на утверждение о том, что идея свободы подразумевает частную
195

собственность, свободный обмен, конкуренцию, деньги
и заработную плату.
Ибо что они олицетворяют? Частная собственность
служит гарантом личной независимости. Свободный
обмен подразумевает взаимность и равноправие (в противовес материнскому и отцовскому великодушию).
Конкуренция — это свобода выбора в том, что касается наиболее выгодного сотрудничества с кем угодно.
Деньги ценны потому, что за всё, что ты получаешь,
необходимо платить. А значение заработной платы
выражается в том, что всякий труд должен быть оплачен.
Не признавая этих аспектов зрелости, коллективис­
ты всех мастей желают упразднить частную собственность в силу неприятия самой мысли о независимости.
Идея свободного обмена вызывает у коммуниста глубокое отвращение, так как она подразумевает рацио­
нальный расчёт, при котором полученная выгода
пропорциональна затраченным усилиям. Он презира­
ет деньги, предпочитая им «свободное распределение»
из общего котла. Он не признаёт конкуренцию, поскольку она подразумевает сопоставление эффективности
трудозатрат. Он недолюбливает заработную плату, ведь,
по его мнению, он достоин определённого уровня жизни уже в силу того, что он человек, а не в зависимости
от того, что он производит или может предложить.
Вспомним коммунистический лозунг: «От каждого
по способностям, каждому по потребностям». Что это,
если не устремление ребёнка (безмозглого и невежественного), надеющегося жить за счёт чужого труда?
Откуда столько отвращения к просчитанной выгоде
сообразно личным затратам? Как объяснить подобный откат к семейному укладу, при котором все потребности беспомощного младенца удовлетворяются
его родителями?
Итак, коммунизм, то есть полный разлад между
способностями и трудом и плоды этого разлада, а с ним
и великодушный патернализм власти — суть те факторы, которые неизбежно ассоциируются с характером
тех отношений, что складываются между родителями
и детьми. Сама жизнь беспомощного ребёнка зависит исключительно от великодушия и любви. По мере
196

взросления эта зависимость от родителей ослабевает.
А среди взрослых людей экономические отношения
основаны на взаимности, равноправии и обмене одних
услуг на другие. Короче говоря, со временем ребёнок
перестаёт жить за счёт чужого труда.
Дети — существа бестолковые и безответственные.
С отнятием от груди начинается процесс исправления
этих недостатков. В этой связи, антипатия, которую ком­
мунистоголовые питают к имущественному обмену,
конкуренции и т. д. — то есть к тем самым усло­виям,
по­средством или при наличии которых возможен рациональный расчёт естественного соотношения выгоды
и затрат, — это чисто эмоциональная реакция неприя­
тия всякой личной ответственности. В таком случае
можно говорить о том, что субъекту так и не удалось пе­
рерасти стадию отнятия от груди. Его психика не выстояла под гнётом комплексов и неврозов,помешавших
наступлению зрелости.
Это служит яркой иллюстрацией всех тех образовательных тенденций, влияние которых ребёнок испытывает на себе в семье, церкви и школе — стоит ли
говорить, сколь охотно наш народ склонен полагаться
на благотворительность и так называемое великодушие
патерналистского государства в надежде избавиться
от своих болячек и язв.
Аналогия между жизнью ребёнка и чаяниями коммунистов становится очевидной. Обществу отводится
роль коллективной матери, благодушно одаривающей
своих отпрысков средствами к пропитанию. Авторитет
государства в этом смысле равнозначен авторитету отца.
Что же в таком случае можно сказать насчёт эмоцио­
нальной (нерациональной) антипатии к индивидуализму? (Чем на бо ́льшую «научность» претендуют наши
реформаторы и революционеры, тем сильнее обнажаются глубоко укоренившиеся в них юношеские надежды
и страхи.) Разве дело здесь не в банальном отсутствии
эмоциональной зрелости — то есть в инфантильности —
или, иными словами, в ребячестве, крайне опасном, ибо
оно с неизбежностью вырождается — какими бы ни были
первоначальные мотивы — в покровительство якобы
великодушного социума (или государства)? Каковы
197

психологические механизмы этой поголовной фанатичной веры в абсолютную необходимость госу­дарствен­
ной машины? Как объяснить это столпотворение вокруг
избирательных урн, в котором решается, кем же будет
тот новый папуля, что сможет лучше о нас позаботиться? Что такое Монархия, Демократия, Социализм и т. п.,
если не универсальное право пожизненного пользования беспомощной «цивилизацией» — то есть пример
оголтелого инфантилизма толпы?
И разве можно тогда воспринимать всерьёз всю
эту политическую ахинею, закрыв глаза на тот факт,
что в силу плачевного состояния мировой экономики
в массах снова пробудились детские надежды и мечты?
Разве у семьи, церкви и школы имеется какая-то иная
функция, кроме как привить детям вкус к покорности
и безропотности? Разве не являются они инструментом
для промывки неокрепших мозгов с целью их усмирения
и подавления? Не сводится ли их функция к тому, чтобы
внедрять в сознание коммунизм, дабы человечество
простёрлось ниц перед этими убивающими всякую
радость монстрами — Богом и Государством?
Коммунизм — это младенчество социума; индивидуализм — его зрелость.
Опубликовано в журнале «Resistance», декабрь 1949 г.

ЗАЧЕМ ЛЮДИ ВОЮЮТ
И ИСТРЕБЛЯЮТ
ДРУГ ДРУГА?
Если бы мы могли вообразить себе прекрасную Землю,
способную удовлетворить потребности каждого человека при минимальных усилиях с его стороны, было бы
сложно представить, что люди станут собачиться друг
с другом из-за того, что кому досталось. Какой был бы
в этом смысл? Подобная мысль попросту не пришла
бы им в голову.
Но что случилось бы, если бы на ранней стадии эволюции человека некая группа или сообщество людей
столкнулись с голодом, так что оставшейся пищи хватало бы лишь на половину из них? Не кажется ли вам, что
каждый из них осознал бы, что сытость одного означа­
ет голод другого? Разве не логично предположить, что,
исходя из личного интереса, каждый из них был бы вынужден стремиться к тому, чтобы ссыпать в свой амбар
столько зерна, сколько хватило бы ему для собственного
выживания? А если бы каждый из них не поступал таким
образом, то всему их сообществу пришлось бы голодать
и выжить не удалось бы вообще никому. И если бы даже
они решили разделить урожай поровну между собой, это
означало бы массовое самоубийство. В лучшем случае,
при благоприятных обстоятельствах, выжить, возможно,
удалось бы лишь половине из них.
Разве мы не вправе предположить, что отношения
между людьми стали бы стремительно ухудшаться?
Легко представить, что в такой ситуации выжить удалось бы лишь самым дерзким и самым безжалостным
из них, наименее склонным к тому, чтобы в чём-либо
уступать. Возможно, какой-нибудь гений — несомненно, выбившийся в лидеры или вожаки — обнаружил
бы, что в ситуации всеобщего противостояния лишь
те, кто сплотился, чтобы отстоять свои интересы перед
199

лицом остальных, имели бы наилучшие шансы на то,
чтобы пережить этот переполох. Тогда мы бы не только увидели, что наиболее безжалостные человеческие
особи истребили всех остальных, но и что у них развились такие качества, которые гарантируют военный
успех, то есть сила, коварство, лицемерие, лживость,
вспыльчивость, а вместе с тем возникла и потребность
в неком верховном авторитете, без которого невозмож­
на наступательная война.
Совершенно очевидно, что при всех перечисленных
условиях в борьбе за жизненные блага ради одного
только выживания потребовалось бы покалечить или
уничтожить всех соперников. Достаточно очевидно,
что антисоциальное поведение прямо продиктовано
нуждой. Трудно отыскать какую-либо иную рациональную или естественную причину человеческой вражды.
Все описанные выше условия являются необходи­
мыми предпосылками для возникновения организованной силы, используемой в хищнических целях. Мы
могли бы вообразить, как какой-нибудь другой гений —
возможно, самый великий гений всех времён — постепенно пришёл к мысли о том, что вовсе не обязательно
убивать своего соперника, чтобы заполучить желанные
блага, и что гораздо эффективнее было бы его ослабить
и заставить работать. Подобные обстоятельства лежат
у истоков разделения общества на правителей и подданных, на аристократов-завоевателей и завоёванных
плебеев, то есть у истоков той хищнической организации, которую мы называем государством. Следовало
бы ожидать, что в таком обществе воин будет занимать
верхнюю ступень иерархии. Как и следовало бы ожидать,
что ему достанутся самые лакомые кусочки. А если
и не достанутся, то он без труда возьмёт их силой.
И если, приняв к сведению всё вышесказанное, мы
признаем, что жизнь — это непрерывный процесс, в ходе
которого живое пожирает живое, нескончаемый поток,
в котором то, что прежде было живым, питает всё то, что
находится на стадии развития — подобно растениям,
пускающим корни на некогда жившей органике, или животным, питающимся растениями или другими животными, — мы с неизбежностью осознаем, что сама жизнь
200

по своей сути мало чем отличается от войны, ибо она
есть бесконечная борьба за существование, даже когда
речь не идёт о прямом применении силы, ведь любое сожительство сопряжено с горячим противоборством
между выразителями противоположных интересов.
Конечно, бывает и такое, что это противоборство
смягчается, выражаясь лишь в дружеских разногласиях. Однако, по крайней мере однажды, непримиримая
борьба между людьми имела под собой рациональные
основания. Это была не просто борьба за выживание —
она привела к евгеническому истреблению наименее
сообразительных, сильных и коварных.
Попутно — ввиду того, что проблема тотальной нехватки ресурсов решена, — возникает вопрос, имеют ли наши
сегодняшние институты и нормы поведения под собой
хоть сколько-нибудь рациональные основа­ния или все
они построены на атавистических допуще­ниях? Почему
мы с такой готовностью тратим своё время и ресурсы
на то, чтобы защищать интересы воени­зированных
правительств? Зачем мы оберегаем госу­дарство, которое
только и делает, что постоянно укрепляет свою власть
и обкрадывает всех нас? Является ли его ненасытная
жажда к расширению своего могущества и к подчинению всё больших масс людей и территорий, над которыми оно могло бы установить свою власть и которых
оно могло бы разграблять, всего лишь атавизмом или
неотъемлемой частью самой глубинной его сущности?
Чего ради правительства стремятся поддерживать искусственную нехватку ресурсов, если не по причине
бессознательной веры в то, что это может послужить
оправданием их собственного существования? Как
объяснить такое обилие всех этих политиков, военных
и прочих прихвостней государства, если не их слепой
верой в то, что, подобно воякам дней минувших, они
могут рассчитывать на лакомый кусок пирога?
Давайте проанализируем кое-какие из тех людских
эмоций и импульсов, которые мы наблюдаем в сегодняшней жизни. Когда до кого-нибудь доносятся новости
о беде, свалившейся на голову кого-то другого — особенно на голову предполагаемого врага, — он облегчённо
вздыхает, ведь эта беда коснулась не его самого. Правда,
201

если речь идёт о человеке ранимом, он может отождествить себя с этим другим и почувствовать его боль.
Однако боль эта мало, если вообще, сопоставима с той
болью, которую он испытал бы, свались это несчастье
на голову его самого или кого-то из его близких. Ибо
страдания, выпавшие на долю других, подсознательно
пробуждают в нём чувство того, что в этой гонке на выживание он обладает относительным преимуществом,
отчего его охватывает ни с чем не сравнимое ощущение
собственного могущества. Похожее ощущение может
возникнуть — и всё говорит о том, что так оно и происходит, — когда он сам способен причинить страдания другим. Разве не правда, что все эти опьяняющие
атрибуты власти представляют собой лишь похмельный синдром, служащий напоминанием о периоде
былой нужды? Как иначе можно было бы объяснить
столь явное наслаждение, проистекающее из чувства
собственного превосходства или пьянящего чувства
победы в конфликте (или соревновании), если не тем,
что оно указывает нам, что мы лучше приспособлены,
а значит, имеем больше шансов к тому, чтобы выйти
из этой гонки на выживание победителями?
Ибо хотя зачастую и верно, что человек способен
упиваться собственным могуществом в тех случаях,
когда по причине избытка энергии или ресурсов он
может протянуть руку помощи другому, к этому тоже
приме­шано чувство того, что он (по крайней мере,
сравнительно) лучше устроился в этом мире — так что
испытываемое им удовольствие опять-таки проистекает из ощущения собственного превосходства. Может
показаться, что это чувство сродни похмелью или что
в нём сквозит историческая незрелость.
Однако же при определённых условиях открытое
противостояние между людьми можно объяснить их
стремлением к выживанию и считать «био-логически» оправданным. Но помимо инстинкта выживания, заложенного от природы в каждом отдельном
человеке, стремление к выживанию присуще и всему человечес­кому роду, что находит своё выражение
в половом влечении и стадном чувстве, знакомом
каж­дому из нас. Эти импульсы нередко проявляются
202

одновременно и порой вступают друг с другом в конфликт, что выражается в фундаментальном противоречии челове­ческого поведения, касающемся их
отношений со своими собратьями: в зависимости от обстоятельств, эти отношения могут быть враждебными
или дружескими. Вполне может быть, что отсюда и
проистекает тот самый комплекс любви-ненависти,
который, в свою очередь, нередко служит причиной раздора между людьми. Можем ли мы найти какие-нибудь
объективные подтверждения тому, что помимо чисто
внешних причин всякий конфликт имеет внутреннюю,
то есть субъективную (психологическую) природу?
Сдаётся, что жизнь среди людей сопряжена с двумя
фундаментальными противоречиями. Первое из них
заключается в том, что хлеб, съеденный кем-то одним,
не достанется никому другому, и такой дефицит ресурсов порождает конфликт, являющийся неотъемлемым
свойством всего круговорота жизни. Второе же противоречие наблюдается между инстинктом выживания
отдельного человека и заложенным в нас стремлением
к выживанию всего человечества. Когда по тем или
иным причинам эти два фундаментальных инстинкта
не совпадают, возникает конфликт — иногда он протекает исключительно внутри психики и не выходит на
поверхность, и в таком случае человек проявляет склонность к невротическому и психотическому поведению.
Однако этот конфликт может и вырваться наружу, и
тогда в окружающем мире обостряется борь­ба и вспыхивает насилие, принимая форму граждан­с кой или
междоусобной войны.
В какой степени этот внешний конфликт обусловлен атавистическими тенденциями? И какова роль
психо-невротических наклонностей? Каково влияние
объективных факторов, к примеру — экономических?
И безотносительно ко всем этим факторам — как можно этого конфликта избежать? Психо-невротические
предпосылки войны можно обнаружить в комплексе
превосходства-неполноценности — в той генетически
предписанной модели поведения, что находит своё выражение в разнообразных производных симптомах механизма компенсации. Проистекающее из подсознания
203

ощущение собственной неполноценности требует некой компенсации, принимающей форму убеждённости в собственном «превосходстве». Чем может быть
вызвано это ощущение собственной неполноценности? Разве не фрустрацией и сопутствующими ей страхами? А откуда берутся они?
По нашему мнению, они возникают в тех случаях, когда естественные и спонтанные формы самовыражения
вступают в противоречие с запретительными нормами
морали того общества, в котором человек родился и
воспитывался. А кем придуманы эти моральные нормы?
Их истоки можно обнаружить в том, что мы называем
общим, или обычным, правом, равно как и в так называемом статутном, или писаном, праве. Историческое
и социальное различие между ними заключается в том,
что писаное право восходит к регулированию отношений
между господином и рабом, то есть между победителем
и побеждёнными — иными словами, между государством
и его подданными. Что же касается обычного права,
то оно выросло из отношений между равными друг другу
людьми, и в нём нашли своё отражение нормы и обычаи,
продиктованные общественным интересом. В первом
случае «закон и порядок» поддерживался с помощью
ограничений, целью которых было укрепление власти
и обоснование справедливости «доли», причитавшейся
правящему классу. Во втором случае основополагающим
принципом была взаимная выгода всех участников — и
хотя это накладывало на них некоторые ограничения,
они не были самоцелью.
Мы считаем, что статутное право (включая законы,
ограничивающие половые отношения, свободу слова, равно как и свободу пользования землёй, благами,
свободу торговли и т. д.) по своей природе является ограничительным. Мы также считаем, что когда животному
под названием человек приходится с этим сталкиваться,
оно сопротивляется и бунтует — в нём просыпается
воинственность (и оно объявляется преступником).
Отсюда и склонность к насилию. И снова мы видим,
что виновником этого является го­с ударство.
В свете всего вышесказанного мы приходим к выводу, что нехватка ресурсов порождает столкновения
204

и борьбу, а это, в свою очередь, приводит к возникновению государства или к состоянию осады, целью которой
является ограбление побеждённых и их использование
в последующих завоеваниях и грабеже. Как мы видим,
государство — уже по определению — объявляет монополию на насилие, и залогом его процветания служит
всеобщий хаос и раздор, который оно всячески поощряет
и которому способствует в силу самой своей природы,
используя при этом всё присущее ему уникальное лицемерие и коварство, чтобы сыграть роль всеобщего
благодетеля, якобы поддерживая «закон и порядок».
И здесь нам стоило бы обсудить пацифизм в контексте его практической ценности и того, насколько
реализуема его программа. Вероятно, мы можем говорить о биологической аксиоме, гласящей, что любое
животное, включая человека, имеет склонность — возможно, даже врождённую — к тому, чтобы защищать
себя всеми доступными ему способами. Отрицать это
означало бы отрицать саму жизнь. Куда больше смысла
имело бы задаться вопросом, действительно ли и при
каких обстоя­тельствах насилие, применяемое к другому или другим, можно считать оправданным или
целесообразным (как, например, в случае самозащиты).
Трудно принять точку зрения законченных пацифистов,
настаивающих на том, что никакое насилие не может
иметь оправданий, даже если мы согласимся, что в большинстве случаев оно нецелесообразно.
Здесь мы сталкиваемся с фундаментальным законом
человеческой экономии — с проблемой соотнесения
страданий и конечного удовольствия или, говоря иначе,
с проблемой соотнесения поступков и их последствий.
И вопрос заключается в следующем: если интересы разных людей или групп вступают между собой в конфликт,
то когда, где, почему и действительно ли стремление
к взаимному уничтожению или выведению из игры
ради сдерживания может считаться обоснованным,
целесообразным и безусловно оправданным? Можно
ли рационально обосновать точку зрения, согласно
которой современная война обусловлена нехваткой
ресурсов? Действительно ли стороны, обладающие сегодня военной мощью, испытывают нехватку ресурсов,
205

необходимых для выживания «их» народов? В чьих
интересах будет вестись война, осуществляемая современными средствами?
Может показаться, что, не разделяя позицию абсолютного пацифизма, мы автоматически оправдываем
необходимость создания — при определённых условиях — некой военизированной организации, будь то
в качестве постоянного института или временной меры.
Такой вывод напрашивается по причине того, что орга­
низованная военная машина обладает куда большей
эффективностью по сравнению с наспех сколоченной
армией, так как строгий авторитарный метод управления позволяет осуществлять гораздо более стремительные и масштабные операции.
С учётом такой боевой эффективности, мы бы также были вынуждены признать, что иногда лицемерие,
обман, хитрость, сила, внезапность, коварство и большинство из того, что внутри отдельной группы считается преступлением, вполне оправдано, если речь идёт
об окончательной и решительной операции, имеющей
целью поставить точку в борьбе между членами двух
враждующих группировок. Перед лицом врага все средства хороши, коль скоро они необходимы или полезны
с точки зрения достижения победы.
Поэтому в текущих обстоятельствах реалист оказывается в довольно затруднительном положении, особенно если он разделяет пацифистские убеждения. Это
особенно справедливо ввиду того, что большинство
наших современников, включая и тех, кто настроен
достаточно радикально, рассуждают в таких терминах, как сознание толпы и идеология. (Они едва ли
осознают, что стадный инстинкт приносит не меньше
вреда, чем пользы.) А это означает, что они придают
больше значения группе, нежели отдельной личности,
на чём и строится вся их социальная политика. Это,
в свою очередь, подразумевает, что они принципиально готовы пожертвовать отдельной личностью ради
предполагае­мого общего блага. В силу чего возникает
необходимость, чтобы отдельный человек проявлял
покорность и подчинялся приказам — иными словами,
наиболее ценными считаются такие личные качества,
206

как лояльность по отношению к группе, патриотизм
и т. д.
Автор этих строк склоняется к мысли, что коль скоро
среди людей доминирует групповое мышление, находя
своё предельное выражение в таких феноменах, как
национализм, мы неизбежно сталкиваемся с дилеммой,
обозначенной выше. Покуда в том или ином виде существует государство, а с ним и противостояние разных
правительств, неизбежно будут приниматься решения,
которые предположительно отражают общий интерес
некой группы. И эти решения всегда будут отстаиваться
с помощью силы. С точки зрения автора этих строк, сама
мысль о том, что какая-либо узкая группа, например,
правительство, может выступать от лица большой массы
людей, которые по определению не способны даже в теории избрать какой-либо единый курс, является в высшей
степени абсурдной и самонадеянной. В действитель­
ности нечто подобное может выражаться лишь в форме отношений между правителями и подчинёнными
(а это, по сути, и есть та форма, которую принимают
отноше­ния между любым правительством и «его» народом). Речь может идти лишь о точной копии отношений, возникающих, когда группа захватчиков говорит
от имени завоёванных ими людей. Сам факт того, что
эти отношения фактически распространены во всём
мире, служит яркой иллюстрацией раболепия, невежества, полной бесхребетности и откровенной трусости
подавляющего большинства людей. Повсюду преобладает всеобщий страх перед организованным насилием
со стороны государства, само существование которого
зависит от легковерной покорности его граждан.
Подлинный индивидуалист не станет сражаться
за что-либо, пока не получит ответ на вопрос: какую выгоду получу лично я в случае победы в этом сражении?
Думаю, нет смысла приводить аргументы в пользу того,
что участие в современной войне не выгодно никому,
и под моими словами с готовностью подписались бы
Гитлер, Муссолини и много кто ещё. Да и могут ли сами
народы стран-победителей, пролившие столько крови
в этих войнах, похвастаться чем-нибудь, кроме своих
многочисленных шрамов.
207

Настоящим итогом покорного исполнения тех
решений, что принимаются на государственном
уровне — а их реализация и последствия неизменно
перекладываются на плечи народных масс, — станет
то, что большинство из тех, кто принадлежит к условно
враждующим сторонам, будут втянуты в междоусобные
войны, в которых, как отдельные личности, они абсолютно не заинтересованы, и даже более того — любой
вооружённый конфликт вступает в прямое противоречие с их подлинными интересами. Однако до тех
пор, пока будет существовать государство, эти люди
не будут иметь никакой власти над теми решениями,
что принимаются на их счёт.
И теперь мы спросим себя, что такое современные
войны, если не конфликты между группами хищников, называемых правительствами, которые прину­
ждают своих подданных к тому, чтобы те сражались
между собой ради защиты их власти (то есть власти
тех самых правительств) и расширения их зоны влияния? Из этого, судя по всему, следует не только то, что
вооружённый конфликт является неизбежным по­
следствием разделения людей на народы, но и то, что
непременным условием личной свободы и благопо­
лучия является упразднение государства, какую бы
форму оно ни принимало. Враг — это государство как
таковое, ваше государство, а вовсе не «чужаки» или
«иноземцы», которые столь же угнетены и столь же
легковерны, как и вы сами.
Автор этих строк склоняется к тому, что пацифист,
не отрицающий государство как таковое, потворствует
самой дикой ереси, какую только можно вообразить.
Быть управляемым по определению означает быть
подневольным. Вряд ли есть какая-то логика в том,
чтобы возражать, скажем, против воинской повинности
и вместе с тем закрывать глаза на тот факт, что крае­
угольным принципом социальной политики служит машина всеобщего принуждения. И то же самое можно сказать
о гуманистах. Я с нетерпением жду, когда сторонники
того или другого лагеря приведут хоть какие-нибудь
аргументы, объясняющие, почему их не следует относить к противникам государства. И в то же время мне
208

хотелось бы знать, способен ли кто-нибудь из них хотя
бы задуматься над возможными альтернативами, в рамках которых реализация их социальных идей не предполагала бы вмешательство государственной машины!
Провокационный тон этой статьи объясняется единственно стремлением автора к тому, чтобы побудить
читателя остановиться и как следует поразмыслить
над этой проблемой.
Июнь 1950 г.

ЧТО ТАКОЕ
ЧЕЛОВЕК?

Животное под названием человек представляет собой одушевлённый пищеварительный тракт. От червя,
от которого он ведёт свою родословную, он отличается
лишь наростами на своём туловище. К числу этих наростов относятся ноги, с помощью которых он предположительно передвигается, руки, которыми он может
хватать и удерживать пищу и интересующие его предметы, голову, на которой расположены глаза, уши и
нос — с их помощью он ориентируется в пространстве,
а также мозги, с помощью которых он может задним
числом оправдывать свои желания и дурачить окружающих в своих интересах.
Для этого-то его мозги и придумали множество хитроумных уловок. К ним относится и теория, согласно
которой все испытывают — или, скорее, должны испытывать — любовь друг к другу. В столь недружелюбном
мире человеку никак не обойтись без мечты о райском
саде, жизнь в котором будет гораздо слаще, чем она есть
на самом деле.
Он выдумывает и организует наркокартели, назы­
вае­мые религиями и управляемые ушлыми пронырами,
цель которых заключается в том, чтобы вешать лапшу
на уши своим оппонентам, чтобы их было проще «обрабатывать». Он собирает шайки, называемые правительствами, чтобы некоторые из таких, как он, могли
подчинять, принуждать и обворовывать всех остальных.
Естественная взаимная неприязнь между этими развитыми червями затушёвывается с помощью разнообразного камуфляжа и хитроумной лжи,
выраженной в форме таких институтов, как брак,
под которым подразумевается, что никакой червяк
не может размножаться или участвовать в размножении
210

без соответствующей лицензии или благословения
от религиозного или государственного сатрапа (разуме­
ется, за некоторое вознаграждение).
Коварство прячется под маской наивности; неве­
жество учит жизни; корысть взывает к добродетели.
Эти двуногие черви накарябали на поверхности планеты линии, за которые запрещено заходить,
не заручившись согласием шаек, называемых правительствами. Они выдумали хитроумные способы об­
мена и одарили правом их использования некоторых
из червей, жирею­щих за счёт остальных. Никому из червей не разрешается пользоваться мозгами иначе, кроме
как в целях, предусмотренных шайками главарей.
В общем и целом, они выстроили самую причудливую систему отношений, которая едва ли пришла бы
на ум даже такому смекалистому персонажу, как Бог.
(Бог — это тот малый, прославленный червь, с которого вроде как всё началось и который по большей части
всем заправляет.)
Всё это представляет собой поистине дивное зрелище — разумеется, если смотреть на это не с позиции
самих этих червей.
И всё это лишь для того, чтобы не прекращался поток всевозможных материалов, проходящих через их
пищеварительные тракты, и чтобы эти причудливые
извивающиеся твари продолжали плодиться.
И хотя я не вижу какой-то особенной ценности в том,
чтобы быть человеком, эти животные воспринимают это
как должное, независимо от того, что выпадает на их
тяжкую долю.
Сентябрь 1950 г.

«ВЕСЬ МИР — ТЕАТР»

Невероятная способность к самооболваниванию
явля­ется тем удивительным свойством человеческих
существ, которое отличает их от прочих животных.
Какому-нибудь цинику в исследованиях психологов
открылась бы кладезь мудрости. Ведь мы обнаруживаем, что, помимо природных инстинктов, чуть ли
не все глубокие человеческие импульсы проистекают
из ощущения собственной неполноценности и недостатка реализации заложенного в людях потенциала.
Гений, как правило, — это обычный человек, первичной мотивацией которого является страх того, что
в жизненной драме, фарсе или комедии (как вам будет
угодно) ему не достанется ни одна из главных ролей,
так что он пытается компенсировать это ощущение
собственной незначительности посредством чрезмерного развития своего потенциала, чаще всего лишь
в каком-то одном направлении.
И вот какая-нибудь тряпка начинает разрабатывать
философию власти. Типичный просветитель подсо­
знательно ощущает собственное невежество и пытается
компенсировать его в преподавательской деятельности,
ведь профессия педагога явным образом постулирует
приоритет научного знания. А главным источником мотивации какого-нибудь помешанного на религии бал­беса
является чувство вины. Круглый неудачник стремится
к радикальному преобразованию мира, по итогам ко­
торого он мог бы почувствовать себя в бе­зопасности.
Никто из этих достойнейших людей не способен примириться с тем фактом, что жизнь — это борьба, и
отыграть свои роли в этой схватке в том виде, в каком
она предстаёт перед нами. Эксгибиционист нуждается в аудитории, а жертве комплекса любви-ненависти
212

непременно нужна та или иная подлая черта в характе­
ре, чтобы её можно было оправдать.
Психология учит нас тому, что ребёнок является
бесчувственным животным — этот эгоистичный засранец всё время пытается что-нибудь урвать, и ему
совершен­но до лампочки, какими способами он смо­
жет добиться своего. Таким он и остаётся до тех пор,
пока взрослые не вправят ему мозги. Его родители понимают, что если он не замаскирует свои хищнические
инстинкты, то будет «пойман» своими ровесниками и
надёжно заперт в клетку социальной изоляции. Его преподаватели, марионетки правящей верхушки, конечно
же, воспитывают в нём патриотизм, учат его любить
свою родину и Бога, чтобы сделать из него податливую глину, из которой лепить что им вздумается будут
его хозяева, Церковь и Государство, чья единственная
цель — выжать из него все соки.
С возрастом мы, дикари от природы, овладеваем
искусством лицемерия и обучаемся тому, чтобы прятать наши здоровые импульсы под маской вежливости;
мы разрабатываем этические схемы и пытаемся во что
бы то ни стало усыпить бдительность друг друга, чтобы
в подходящий момент застать своего оппонента врасплох. Не стоит заблуждаться: ни до кого другого нам
нет абсолютно никакого дела, и в общении с другими
мы преследуем лишь собственный интерес.
Найдите минутку, чтобы поразмыслить над этим.
Из всех зверей только человек способен умышленно
порабощать и убивать себе подобных без особых на то
причин. Вы увидите миссионеров, которые весь мир
вверх дном перевернут, чтобы найти хоть кого-то, кого
они могли бы обратить в свою веру. Христиане, свято
верующие в самый дикий бред, всегда проявляли в этом
поистине гнусном деле наибольшее усердие. Но не поз­
воляйте себя дурачить — они всегда выступают лишь
предвестниками военной и экономической интервенции. По крайней мере, история не даёт нам ни одного
примера, способного убедить в обратном.
Возьмём реформатора и фанатика, который на сло­
вах испытывает ко всем бескорыстную любовь, а на деле
без задней мысли безжалостно растерзает любого, кто
213

в чём-то с ним не согласен. Комплекс любви-ненависти
в данном случае выражен во всей своей ослепительной наготе. Всех людей можно разделить на две категории: тех, кто не высовывается, не забывая смотреть
при этом по сторонам в надежде что-нибудь урвать,
то есть обыкновенную шушеру, и пронырливую сво­
лочь, не упускающую ни малейшей возможности, что­
бы отхватить лакомый кусок от общественного пирога.
Возьмём военных, которым, не будь они холуйским
пушечным мясом в услужении у всякой ушлой мрази,
в человеческой драме могла бы отводиться явно положительная роль, сумей они разделить награбленное
между собой. Однако для этого они слишком тупы, и
поэтому их удел — быть наёмниками. Это относится
к военным любой страны мира.
Следом за ними в списке мерзавцев идут политики,
хотя вопрос о том, следует ли поместить на эту позицию
духовенство, остаётся открытым. И действительно, оно
не в меньшей мере заслуживает этой чести. Так что
давайте не будем об этом спорить. Здесь мы имеем
дело с самой скользкой сволочью из всех. Сделать себе
карьеру на ловкости рук — это верх человеческого лукавства, и какой-нибудь евангелист в этом отношении
не знает себе равных.
Возьмём радикалов, к числу которых принадлежу
и я, — в девяти случаях из десяти перед нами окажется
жалкий неудачник или убогое ничтожество, обу­­ре­
вае­мое непреодолимым стремлением к тому, что­бы
выбиться в просветители или лидеры. Будь у него прирождённый талант, едва ли он стал бы проявлять столь­
ко прыти. Похоже, его особый конёк — это схемы того,
как урвать что-нибудь на халяву.
Если вы — человек невежественный, если вы не можете даже задницу самостоятельно подтереть и в жизни
не заработали ни единой копейки честным трудом,
идите в политику. Вы органично впишетесь в ряды самых отъявленных болванов и шулеров этого мира. Вас
ожидает кресло диктатора или президента.
Поистине, психология не оставляет шансов ни для
кого. Наши роли будут разобраны по косточкам, вся
пьеса рассыплется на наших глазах, однако шоу будет
214

продолжаться вплоть до последнего акта, когда на сцену
вылезут актёришки из второго состава.
«Весь мир — театр, и каждый не одну играет роль».
Похоже, авторство этой драмы принадлежит какому-то
космическому насмешнику.
21 мая 1950 г.

УЧИТЬСЯ?
ЧЕГО РАДИ?

Во все дискуссии по поводу образования вкрадыва­ет­
ся допущение о необходимости существования зда­
ний, классных комнат, учителей, учеников и расписания
уроков. Хотя в действительности образование всегда
сопутствует человеку в каждодневной жизни. Любой
опыт учит нас чему-то новому. Иными словами, любое
явление, с которым мы сталкиваемся в жизни, оставляет в нас некое впечатление, вызывающее ту или иную
реакцию, в свою очередь имеющую соответствующие
последствия, и весь этот эпизод фиксируется в том,
что мы называем памятью (в сознании или подсознании), и, судя по всему, начинает резонировать с уже
хранящимися там впечатлениями. Вот почему феномен образования представляется невероятно сложным
и загадочным.
Однако, как бы то ни было, в подобных дискуссиях
почти никогда не высказывается идея того, чтобы вообще упразднить образование как институт, ограничен­
ный стенами классной комнаты. Собственно говоря,
почему эта мысль вызывает усмешку? Конечно, понят­
но, почему такая идея покажется глупой всем тем, кто
занят в сфере образования, но я обращаюсь не к ним,
а ко всем остальным, то есть к людям вроде нас с вами.
Что до меня самого, большая часть того, что я узнал
в школе, как выяснилось позже, оказалась полной чепухой. И тем не менее, выбросить эти знания из головы
оказалось куда сложнее, чем их туда поместить. Однако
так мне и пришлось поступить, ведь чтобы усвоить
ка­к ие-то новые навыки, надо освободить для них место. Мне пришлось затрачивать невероятные усилия,
которые я мог бы направить на что-то более полезное, если бы в своё время не получил вообще никакого
216

«образования». Более того, всё, чему я на­у чился впоследствии, вызывало во мне искренний интерес, так
что новые знания не нужно было вдалбливать в мои
упрямые мозги. Бо ́льшую часть своих «знаний» я почерпнул за пределами школы, и чаще всего это были
практические навыки, приобретённые в реальном жизненном опыте.
Положа руку на сердце, у меня нет никаких оснований считать, что я в чём-нибудь потерял бы, не получи
я вообще никакого формального образования. Вне всякого сомнения, мой пример не является чем-то из ряда
вон выходящим.
Специализация зашла так далеко, что о пользе раз­
но­с торонних знаний все совершенно забыли. Боль­
шин­ство из нас превратилось в торговцев, водителей
или менеджеров, а остальные крутят гайки. Мало кто
способен хоть на минуту задуматься, а в чём, собствен­
но, смысл наших действий, и я подозреваю, что по крайней мере три четверти всей людской деятельности
не приносят вообще никакой пользы, если не являются
откровенно вредительскими.
Кроме того, я подозреваю, что если бы формальное
образование было упразднено, на его месте возни­к ли
бы разнообразные форумы и площадки, где люди
могли бы собираться и обсуждать волнующие их
темы, а с ними и творческие мастерские, в которых
они бы могли свободно экспериментировать и опробовать свои теории и идеи, что-нибудь мастерить
и т. д. Короче говоря, мы увидели бы добровольный
и спонтанный всплеск интеллектуальной активно­
сти, пришедшей на смену той формальной, безжизненной и специализированной карикатуре, которую
сегодня принято называть школьным образованием.
И кто знает, может быть, что-то новое открыли бы
для себя даже учителя.
Я без особого труда могу вообразить, что это пустое,
бессодержательное «общение», происходящее, когда
люди собираются дома, на фуршетах и тому подобных
мероприятиях, сошло бы на нет только из-за того, что
перестали существовать те самые школы, в которых
нам прививают бесконечную тупость.
217

Разве кто-нибудь, с высоты даже крайне ограни­
ченного жизненного опыта, станет отрицать, что
самые стерильные, пресные и нудные книги не­
из­м ен­­но выходят из-под пера профессиональных
про­­светите­лей? Принимая во внимание их огром­
ное количе­с тво, сколько сведущих учёных мужей,
сделавших за свою жизнь что-то стоящее, вы могли
бы перечислить по именам?
Мне довелось прослушать несколько радиопередач, в которых люди, занятые в системе образования,
обсуждали присущие ей проблемы, и если во всех их
речах и проглядывал хоть какой-то намёк на твёрдость
и пыл, то практически только тогда, когда разговор
шёл к тому, чтобы поднять учителям зарплату. Сверху
донизу, начиная с директоров колледжей и заканчи­
вая инспекторами по делам несовершеннолетних, каждый с пеной у рта твердит о готовности свернуть горы
во имя «образования», не будь они столь ограничены
в средствах. Быть может, это и правда, но по какой-то
причине от всего этого у меня появляется горький
привкус во рту.
Можно было бы подумать, что естественными воспитателями ребёнка будут его же родители, однако
поневоле задаёшься вопросом, какие формы может
принять уважение к старшим, когда беспокойный и
любознательный детский ум разбивается о стену полного отсутствия мысли, сквозящего во взгляде столь
многих отцов и матерей. Экономические тяготы, влекущие за собой упадок семейного воспитания, отражаются
и на нехватке полноценного образования, о важности
которого нам приходится слышать так часто. Ведь
не секрет, что едва ли не главная роль, которую должен
играть детский сад и начальная школа, заключается
в том, чтобы «оградить детей от влияния улицы» или
быть тем местом, куда их можно упрятать, чтобы родители могли дать себе передышку и на время отделаться
от этих докучливых мелких засранцев. Поистине, расплачиваться за грехи наших отцов приходится даже
в четвёртом колене.
И прежде чем мы окончательно спятим, лихорадочно заливая деньгами кризис всеобщего образования,
218

я бы предложил серьёзно задуматься над идеей того,
чтобы полностью упразднить образовательную систему, и поразмыслить над тем, что могло бы заполнить
образовавшуюся пустоту.
9 ноября 1958 г.

О ПОИСКЕ ИСТИНЫ
ЧЕЛОВЕКОМ

Человеческий ум устроен таким образом, что уже
при самом поверхностном знакомстве с реальной жизнью он обучается тому, чтобы чётко разграничивать
две несопоставимые категории: реальность и иллюзию. То, что отражает реальность — и, как правило,
облечено в слова, — он называет истиной, а про­т и­
во­положнос­т ью истины является ошибка или ложь.
Та­ковы перво­­образующие элементы мышления, без ко­
торых невоз­можен никакой поиск причинности.
При взаимодействии с внешним миром важно, чтобы восприятие человека соотносилось с реальностью,
ибо только тогда его усилия могут приносить какие-то
плоды, если он и впрямь желает получить то, чего хочет
(при условии, что кто-то вообще понимает, чего он хочет
на самом деле). Плодотворная жизнь возможна лишь
при насущном интересе человека к истине.
Однако в отношениях с другими людьми, интере­
сы которых нередко расходятся с его собственными,
что порождает неизбежный конфликт, человеку не выгодно, чтобы окружающие были столь же умны, как и
он. И по этой причине он не всегда заинтересован в том,
чтобы говорить другим правду. Ему на руку поступать
как раз наоборот.
Вот почему, наблюдая за людьми, равно как и за другими животными и растениями, мы обнаруживаем
удивительную изворотливость, а также склонность
к обману и мимикрии, к блефу и секретности, талант
к ловле на наживку и готовность сидеть в засаде, а также
способность к тому, чтобы внезапно напасть исподтишка и застать врасплох ничего не подозревающего
оппонента. В дикой природе это выражается в том, что
каждый зверь готов в любую минуту сожрать другого,
220

а выживание одних означает гибель других — жизнь
расцветает на останках и разложении, и этот процесс
иногда называют жизненным циклом.
Похожим образом складываются и отношения между представителями человеческого рода. Раз за разом
мы обнаруживаем, что, оказавшись в компании дру­
гих людей, мы начинаем вести себя так — причём даже
бессознательно, — чтобы подчеркнуть собственное
превосходство и заставить окружающих почувство­
вать себя в чём-то неполноценными: можно сказать,
в этом выражается заложенная в нас универсальная
склонность к двуличности или лживости. Каждый
из нас хочет добиться своего, и если ради этого придётся «казаться естественными» или говорить правду,
то и прекрасно, а нет — так нет. Даже младенец быстро овладе­вает этим искусством, чтобы превратиться
в одно из самых изворотливых, на грани телепатии,
существ, умеющих тонко «манипулировать» своими
родителями — до тех пор, пока его не научат тому, как
быть идиотом.
Разумеется, мы изобретаем иллюзию того, что каждый всегда должен говорить только правду, и закладываем её в основу нашей лживой морали, однако
подсознательным мотивом подобных назиданий служит лишь надежда на то, что мы сможем с их помощью
обвести своего собрата вокруг пальца, и если он окажется настолько глуп, чтобы клюнуть на эту удочку, это
избавит нас от лишних хлопот, связанных с необходимостью постоянно быть начеку. Нередко мы дурачим
даже самих себя.
Живи мы в нормальном мире, можно было бы ожидать, что рано или поздно это станет очевидно для
всех, и мы перестанем быть настолько наивными,
чтобы искренне верить в показную наивность других.
Но вместо того, чтобы полагаться на собственную приро­
ду, мы пытаемся поставить кретинов на конвейер, внушая или стараясь внушить им веру в то, что «правда
сделает их свободными», а заодно и страх перед теми
страданиями, которые якобы влечёт за собою неискренность — и если не в этой жизни, то уж точно в за­
гробной. Можно практически с полной уверенностью
221

утверждать, что никто изживущих ныне людей не смог
избежать того, чтобы в той или иной мере не поддаться
такому внушению, впитав в себя весь этот вздор, отчего — и в этом заключается поистине удивительный
парадокс — жизнь каждого из нас становится только
сложнее. Такая промывка мозгов вполне может быть
настоящей причиной того расстройства личности, которое привычно ассоциируется с неврозами. В том смысле,
что в психике людей, которым внушили столь нереалистичные нормы мора­ли, при встрече с окружающей
действительностью, в рамках которой им приходится
функционировать, возникают внутренние конфликты,
проистекающие из борьбы противоположно направленных импульсов, и в итоге эти люди оказываются
в плачевной ситуации и сталкиваются с большими
трудностями в житейских делах.
Истина сделает тебя свободным. Накось, выкуси.
Скорее всего, она сделает из тебя простака, которого будут водить за нос другие, так что ты окончишь свои дни
в тюряжке или в петле, как и множество тех, чья песенка
давно уже спета — в то время как лжецы и мер­завцы будут взбираться по вашим головам к вер­ши­не общественной пирамиды. Именно им и дос­тал­с я самый лакомый
кусок пирога с десертом в придачу, пока легковерные жертвы промывки мозгов копоши­л ись в своей
сточной канаве.
Всё покрывало цивилизации соткано из правды
и лжи — узорчик, надо сказать, ещё тот, — и в этой ма­
терии изящно сплетаются Государство и Церковь, за­
кон и порядок, врачеватели и психологи, продавцы и
рекламщики, институт брака, образование и всё остальное. Залог успеха в этом мире заключается в том, чтобы «шевелить мозгами». Профессия политика сводит­ся
к тому, чтобы водить публику за нос, а профессия ди­
пломата — к тому, чтобы суметь облапошить коллег из
соседних стран. Надо ли говорить, что любой, кому нужно это доказывать, страдает от чрезмерной наивности.
Рассуждать о человеческих взаимоотношениях
в духе Аристотеля и прочих учёных мужей — забывая
при этом, что люди суть лишь слепые орудия действующей в них воли к жизни, — значит нести богоугодную и
222

высокопарную чушь. Реакция, которую вызывает у нас
макиавеллиевский реализм, указывает лишь на тот
ужас, который мы испытываем перед лицом суровой
действительности — и заслуга в этом принадлежит
нашим земным покровителям, процветающим на доверчивости и страхах всех тех, кого им удалось подмять
под свою юрисдикцию.
Бессердечные родители принуждают своих детей
всегда говорить только правду, до смерти запугивая
их рассказами о том, что случится, если их поймают
на лжи. Поскольку они не в силах завоевать любовь,
уважение и доверие по причине всех отвратительных
черт своего характера, они вынуждены прибегать к угрозам, будучи слишком тупыми, чтобы осознать, что
при этом они пробуждают в ребёнке то самое двули­
чие, которое они всеми силами пытаются в нём задушить. Любящим и честным родителям нет надобности
читать своим детям проповеди о пользе честности — они
во всём берут пример со взрослых, и лучшим уроком
для них стало бы честное и справедливое отношение.
Однако лишать ребёнка возможности защищать себя,
прибегая ко лжи, означает делать его безоружным в жизненной схватке. Чрезмерно опекаемому или запуганному ребёнку будет непросто выстраивать отношения
с окружающими. Взрослые — законченные лжецы, и своими профессиональными успехами они чаще всего так
или иначе обязаны лицемерию. Когда ребёнок врёт вам
в глаза, если в этом и есть чья-то заслуга, то исключительно ваша, и уж никак не его.
Прославляю ли я обман? Вовсе нет. Я лишь сообщаю те факты, которые должны быть известны любому,
кто ещё не утратил связи с реальностью и не желает
без ведома для себя потакать тем процессам, которые
губят нас всех.
Сдаётся мне, всё сказанное выше несёт в себе настолько взрывной потенциал, что это едва укладывает­ся
в голове, и в то же время, мне кажется, что те, кто не могут осознать смысл моих слов, являются круглыми
идиотами. К слову сказать, будет отнюдь не лишним
испытывать скепсис по отношению к фарисеям всех
мастей, которые, дабы удовлетворить свой неумеренный
223

аппетит к оценке морального облика окружающих, на­
ходят немалую пользу в том, чтобы «творить добро»
в этом мире. В первую очередь это относится к политикам, а по большому счёту и ко всему государственному
аппарату. Чтобы понять, до какой степени этот мир
пропитан ложью, можно поразмыслить над истиной
о том, что государство в действительности есть не что
иное, как вооружённый до зубов пиратский крейсер,
команда которого занята лишь тем, чтобы грабить и
перемалывать тёмных людей, которых она держит у себя
в заложниках. Но сколь многие по-прежнему готовы
его боготворить!
Следует оставить всякую надежду на то, что человек когда-нибудь превратится в «машину честности»;
сама природа вещей такова, что ему суждено быть лжецом — или сгинуть. Всё остальное способно вызвать
лишь жалость.
Ноябрь 1958 г.

МОИ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
ОТ «НЕИЗВЕСТНОЙ
РЕВОЛЮЦИИ» В. ВОЛИНА
Мне кажется, за свою жизнь я прочитал достаточно
об утопиях и мечтах, однако описание успешной революции, приведённое на страницах 26–29 этой книги,
можно отнести чуть ли не к самым фантастически
невероятным сценариям, о которых мне когда-либо
доводилось слышать.
В той мере, в какой «анархо-коммунисты» и синдикалисты (да и социалисты с коммунистами) ограничивались критическим отношением к любому статус-кво,
их позиция не вызывает особых претензий. В первую
очередь, движение социалистов является протестным.
Но стоило им приступить к воплощению своих планов
в реальности, как сразу же начался неизбежный разворот к репрессиям и реакции. Первые же их деяния,
реакционные и антилибертарные по своей природе,
объясняются тем, что все они слепо исповедуют полное упразднение «частной собственности», свободного
обмена, конкуренции и прочих принципов, которые,
при условии их верного понимания, неотделимы от такой ценности, как личная свобода.
Первое, что следовало бы понять любому, кто способен мыслить последовательно, — это то, что анархизм
всегда будет движением малочисленным. Неважно,
с какого рода режимом придётся иметь дело его участникам, — подлинные анархисты всегда найдут признаки ограничения личной свободы. Чисто анархическое
общество не будет существовать никогда — разумеется,
даже если кто-нибудь сможет чётко определить, что
следует считать таковым.
В свете этого, как и того упрямого факта, что всякую оппозицию можно раздавить или нейтрализовать (хотя бы на время) с помощью силы, совершенно
225

очевидно, что при зачистке оппозиции — всей или
значительной её части — её продвижение на политической арене будет замедленно. Отсюда и вывод,
что чуть ли не благоговей­ный трепет перед главным
догматом «анархо-коммунизма», заключающимся в необходимости «Револю­ц ии», то есть насильственной
смены режима, равносилен стремлению к самоубийству. Весьма глу­бокий и серьёзный вопрос о том, сколь­
ко ещё потребуется исторических уроков, прежде чем
либертарии, уповающие на резкую и агрессивную смену
общественного устройства, смогут, наконец, прозреть,
по-прежнему остаётся открытым. Некоторых жизнь
ничему не учит.
Из всего вышесказанного вовсе не следует, что кровавой бойни, которую учинили в отношении анархистов Ленин и Сталин, можно было бы избежать. Я говорю
лишь о том, что при адекватном понимании проис­
ходящих процессов анархисты не дали бы застать себя
врасплох и, раз уж на то пошло, смогли бы принять
нужные меры, чтобы постараться себя защитить.
Практически каждая из великих революций привела к установлению худшего политического режима, чем
тот, что ей предшествовал. А в тех случаях, когда можно
было говорить о каких-то явных улучшениях, они достигались естественным эволюционным путём. Давайте
будем честны с самими собой и зададимся вопросом:
удалось ли когда-либо в ходе революции добиться чего-то большего, нежели лишь узаконить всё то, что
к тому времени было уже свершившимся фактом? И это
в лучшем случае, ибо в худшем она рождала на свет нечто
неизмеримо более чудовищное. Положа руку на сердце,
автор этих строк не имеет ни малейшего представления
о том, какие практические или просто реалистические
шаги можно было бы предпринять для того, чтобы хотя
бы переломить преобладающую тенденцию, не говоря
уже о том, чтобы изменить что-либо к лучшему. Похоже,
статус-кво — по крайней мере, в Америке — укоренился
настолько, что даже мысль о возможности обсуждения
каких-то реформ кажется фантастической.
Вторая серьёзная проблема, возникающая при обсуждении революции, касается граничащей с фатализмом
226

уверенности в том, что сопутствующие изменения будут непременно прогрессивными. В этом и заключается практический смысл исторического материализма
в изложении коммунистов, особенно тех из них, кто
поддался марксистскому влиянию.
Этот слепой догматизм, который преподносится
в виде незыблемой социально-революционной док­
трины, можно и нужно разоблачать, ибо он проник
во все сферы общественной мысли, став разменной мо­
нетой всевозможных историков и профессоров «со­ци­
альных наук». Судя по всему, в сегодняшней Америке
вполне возможно — что мы и видим уже практиче­
ски повсеместно — устроить дела таким образом, что
едва ли не каждый будет шкурно заинтересован в под­
держ­ке существующего режима, или, по крайней
мере, будет так думать. При таком положении дел
не только не приходится говорить о каких-то революционных настрое­н иях — всё обстоит противоположным обра­зом, особенно если учесть, что в остальном
мире, по­г ружён­ном в хаос, дела идут ещё хуже. Быть
охвачен­н ым пламенем самому не так больно, когда
видишь, что кто-то находится в гораздо более жаркой
части костра.
Ведь в чём, по мнению общественности, заключается самая главная проблема Соединённых Штатов,
если не брать в расчёт русскую угрозу? Это сравнительно безобидный вопрос десегрегации школ. Эта
тема становится комфортным игровым пространством
для самопровозглашённых революционеров, но определённо не может послужить поводом к настоящей
революции. Что же касается так называемого открытого противостояния между странами «коммунистиче­
ского» блока и «свободного мира», то разве не очевидно,
что два этих режима взаимно дополняют друг друга?
Ведь не будь этой так называемой взаимной угрозы,
было бы сложно хоть как-то обосновать абсолютное
большинство военных и экономических мер.
Похоже, уже никто не сомневается в том, что ядерный холокост до сих пор не случился только потому,
что любой, кто его спровоцирует, почти наверняка первым же и будет стёрт с лица земли. Надо ли говорить, что
227

это довольно слабое утешение, особенно с учётом того
огромного кома невротической надежды и ощущения
собственной праведности, которые переполняют тех,
кто занимает ответственные кресла в правительствах
соответствующих стран.
Апостолам революции не помешало бы периодически
проветривать свои мозги, чтобы, продравшись через
пелену наркотических грёз, хотя бы время от времени
соприкасаться с реальностью.
5 января 1959 г.

О ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ
МЫШЛЕНИИ

Проблему человеческого мышления окружает множе­
ство предрассудков. За редкими исключениями, возникающие у людей мысли или идеи всегда согласуются с их
образом жизни. У каждого человека неизбежно имеются
собственные интересы, и эти интересы определяют
не только содержание его мыслей, но и сам процесс
мышления, равно как и сделанные на его основе выводы.
Никто не способен объективно рассуждать о том, к чему
он имеет непосредственное отношение. Предметом так
называемого объективного или научного мышления
являются феномены и вопросы, над которыми человек предположительно не властен. Поэтому отнюдь
не случайно, что учёные — люди безответственные,
поскольку для научного или объективного мышления
требуется беспристрастность. Надо ли уточнять, что
моё определение беспристрастности подразумевает
безответственность. Учёный не несёт ответственности
за результаты своих исследований, потому что они пред­
положительно обусловлены самой природой вещей и
таким образом находятся вне его власти.
Из этого следует неизбежный вывод, что в подавляю­
щем большинстве случаев то, что человек принимает
за своё мышление, представляет собой, в общем-то,
обычную рационализацию. Он рационализирует свои
желания, свои поступки и все свои затруднения, если
выясняется, что он в силах с ними совладать или извлечь
из них выгоду, даже если и не к пользе окружающих.
Человек аргументирует, обосновывает и оправдывает
всё, что сочтёт нужным или к чему вынуждают его
обстоятельства, или всё, что, по его мнению, затрагивает его интересы, причём это мнение может быть как
сознательным, так и бессознательным.
229

Разумеется, в моих словах нет ничего нового. В литературе можно найти, вероятно, тысячи примеров,
подтверждающих, что я не сделал никакого открытия.
Не поэтому ли говорят, что в своём глазу человек не способен разглядеть даже бревно? Проще всего на свете
подмечать недостатки в других, и в то же время мы
упускаем из виду даже самые глубокие изъяны, когда
речь заходит о нас самих или о тех, кто принадлежит
к нашему узкому кругу или сообществу.
Из всего вышесказанного можно сделать практи­
ческий вывод, который заключается в том, что прежде, чем выслушать или прочесть что-то, что отражает
чу­ж ую точку зрения, нам необходимо спросить себя:
ка­ковы его жизненные обстоятельства, на чью мельни­
цу он льёт воду, что он пытается доказать и ради чего?
Кто он такой, каков его интерес, что им движет? Помня
об этих аспектах коммуникации, мы не попадёмся
в ло­вушку того, чтобы относиться к любому человеку с излишней серьёзностью. Кстати говоря, вдобавок
ко все­м у имело бы смысл учитывать и собственные
жизненные обстоятельства, прежде чем полагать, что
мы способны или вправе учиться чему-либо у других.
Нередко, если не чаще всего, дело принимает такой
оборот, что каждый из двух собеседников обнаруживает, что ни один из них не может чему-либо научиться у другого, даже если оба из них при этом говорят
чистую правду.
«Что есть истина?» — спросил Понтий Пилат, однако
не стал дожидаться ответа. По-видимому, он прекрасно
осознавал, в чём была «истина» для того, кому предназначался этот вопрос. Если задать его десяти разным людям,
можно получить столь же много различных ответов, и
каждая из этих так называемых «истин» будет одинаково
далека от истины подлинной. К настоящему времени
человек ещё не изобрёл машину истины, и вероятно, не
изобретёт никогда, ибо такая машина неизбежно будет
получать необходимую ей информацию или данные
от самих же людей, а значит, она всегда будет работать
с подкрученными или искажёнными данными. К слову
сказать, не зря же, когда кто-то лезет куда-нибудь своими
руками, то говорит потом, что он что-то там подкрутил?
230

В некоторых из написанных мною статей, в которых
я критиковал идеи других, выска­зы­ва­лась мысль о том,
что, с учётом их жизненных обстоятель­ств, они демон­
стрирова ли неспособность или неже­л ание мыс­
лить трезво.
Теперь же я хотел бы указать на парадокс, который,
в контексте всего вышесказанного, может помочь нам
мало-помалу приблизиться к пониманию философии
противоречий, которая — так уж вышло — является
важной составляющей моего хода мысли.
Это противоречие заключается в следующем:
при том что человек не способен объективно или «беспристрастно» рассуждать о вещах, прямо его касающихся, он столь же не способен рассуждать о вещах,
кото­рые не вызывают у него интереса. Ему попросту
нет до них никакого дела, так что они его совершенно
не занимают, даже если окажутся в фокусе его внимания; они ему абсолютно не интересны, и всегда найдётся
что-то более важное, о чём бы он мог поразмыслить.
Итак, человек сталкивается с неразрешимой ди­
леммой, которая в той или иной степени заложена
в са­м у природу вещей. Если какой-то предмет не пробуждает в нём интереса, хотя теоретически как раз поэто­
му он и мог бы изучать его беспристрастно, он не нахо­дит
в этом изучении никакой выгоды для себя. А если же
некий предмет и вызывает у него инте­рес — и тогда,
если он не законченный эскапист, он неизбеж­но должен
в него погрузиться, — то совершенно очевидно, что,
имея с ним дело, он никак не может со­х ранять объективность. Выходит, что в качестве мыслящей машины он
так или иначе обречён нести на себе бремя невежества
и идиотизма.
В своих поздних сочинениях я пытался продемонстрировать эту идею, опираясь не столько на философские рассуждения, сколько на реальные примеры
из жизни. Как я неоднократно показывал в своих ра­
ботах, насущные интересы большинства людей та­ко­
вы, что практически каждый так или иначе принимает
непосредственное участие в грядущем истреблении
человечества. Я показал, что сегодня принцип Свобо­
ды, согласно которому всегда сохраняется тенденция
231

к равновесию, в ходе человеческой эволюции был
отодвинут на задний план и что в отношениях между
собой люди в первую очередь опираются на центра­
лизованный аппарат принуждения и насилия. И подобное вытеснение естественной свободы человека
посредством замены её государством привело к столь
масштабному изменению или подрыву этой тенденции, что в итоге мы миновали критический рубеж,
и конечной точкой этого процесса будет тотальное и
взаимное уничтожение.
Такая развязка неизбежна вдвойне, поскольку вместо триумфа Свободы повсюду мы видим её угасание.
К слову сказать, картина, наблюдаемая в столь мощный телескоп, может быть получена лишь с помощью
всеохватывающего и трезвого мышления, о необходимости которого я упорно твержу, противопоставляя его
тому раздробленному, рассогласованному, разграниченному и статичному образу мысли, который присущ
Борсоди и многим другим. Когда речь идёт о феноменах
органических, главным вопросом является функция —
чтобы наши рассуждения о ней не отрывались от реальности, важно не терять из виду общую динамику
и тенденции, а мышление должно оставаться гибким.
Очевидно, что способность заглядывать в будущее неотделима от способности к мышлению.
Кроме того, человек способен предсказывать свои
собственные поступки, над которыми у него нет особой
власти, поскольку никто не может предугадать или
определить, каковы будут их последствия или как сложатся обстоятельства, с которыми придётся столкнуться любому из нас. Чтобы действовать на опережение,
необходимо куда более целостное понима­ние и куда
боль­ше могущества, чем доступно отдельному человеку. И всё же эти обстоятельства будут предопределять
нашу реакцию и поведение лишь потому, что человек
неизменно жертвует будущим в пользу настоящего,
и вполне вероятно, что в большинстве случаев это оправданно. И совершенно точно его поступки никак не будут
соотноситься с тем, что принято называть свободой
воли, если такие действия неизбежно влекут за собой
его уничтожение.
232

Собственно, что я всем этим пытаюсь сказать? Я говорю о том, что в прошлом человек непреднамеренно
и необратимо учредил статичный по своей природе
и противящийся всякому изменению институт, в основе
которого лежат принуждение и насилие, служащие единственно цели порабощения и эксплуатации, институт,
который в силу своей подавляющей природы изуродовал и искалечил человеческое сознание, а так­же ввёл
в игру силы столь неосязаемые и непостижимые, что
человеку не дано ни распознать их, ни осмыслить, но
суждено лишь пасть их жертвой.
Его возникновение не было предумышленным — это не было следствием чьей-то не­­зрелости
или невро­­­зов, не говоря уже о каком-то гипоте­т и­
ческом «пер­во­род­­ном грехе», и объясняется обычным
невежеством и тупостью. Сам по себе человек ни хорош
и ни плох — он движим лишь эгоизмом, проистекающим из его неу­гасимой воли к жизни. Да и невежество
это нельзя ни­кому поставить в вину. Тот преступный
институт, который мы зовём государством, возник по
чистой случайности, но последствия этого были столь
разру­ш ительными, что могут сравниться разве что
с тле­творным влиянием институциональной религии.
Неужели вы верите, что полдюжины или дюжина
напыщенных идиотов, собравшихся на каком-нибудь
«саммите», вознамерятся или окажутся способными
устранить тот безумный конфликт, воплощением которого они сами же и являются? Или что в этом может
быть доля правды лишь потому, что так считают два
миллиарда конченных дегенератов, а если с этим не соглашаюсь один только я, это значит, что я ошибаюсь?
Или что я бы соврал, заявив — не имея возможности
привести какие-нибудь доказательства — что в этом
году, а именно в 1960-м от рождества по плоти господа
бога нашего, отношения между людьми достигли такой точки — в смысле их полной испорченности — что
всякая надежда на то, что у жизни на этой планете есть
какое-то будущее, стремится к нулю?
И даже если бы не вызывало сомнений, что отно­
шения, построенные на принципе господства и под­
чи­нения, являются чем-то неизбежным или даже
233

естественным и что подобные отношения имеют
всеобщий, универсальный и абсолютный характер,
слож­но оспорить тот факт, что всевозможные властители нашей эпохи — как те, что выражают интересы
главных участников холодной войны, так и все прочие, — не смогли до сих пор и похоже не смогут прийти к согласию по поводу какой-нибудь единой схемы,
с помощью ко­т орой они бы могли сообща дурачить,
запугивать и эксплуатировать народные массы.
Оставив за скобками всех остальных, представим,
что, к примеру, Папа Римский и господин Хрущёв
смогли прийти к какому-то соглашению, в рамках ко­
торо­го они объединили бы свои усилия (разумеется,
с привлечением и других так называемых лидеров).
В таком случае была бы надежда на то, что народные
мас­сы — которые, в общем-то, искренне верят в необходимость рабства в той или иной его форме — будут
избавлены от угрозы ядерного холокоста. Ведь неиз­
бежным итогом всех действующих ныне процессов
может стать либо рабство тоталитаризма, либо поголовное истребление.
26 декабря 1960 г.

ВОЙНА, ВОЙНА
И ЕЩЁ РАЗ ВОЙНА

Как уже давно было подмечено людьми не самыми
посредственными и весьма проницательными, наш
мир представляет собой одно большое поле битвы, где
все трофеи достаются победителю. Бытует мнение, что
в этой тотальной войне победа достаётся лишь сильным
и мужественным, тогда как слабым и робким остаётся
лишь оплакивать своё поражение и зализывать раны.
Мудрецу не подобает выступать за одну из сторон, когда
между собой сражаются идиоты. Мало кто вынослив
настолько, чтобы его нельзя было заставить умолкнуть
хорошим ударом по черепу. Как говорится, всяк свер­
чок знай свой шесток.
А вдобавок к этому, если кто-то зовёт всех к ружью, то можно не сомневаться, что перед нами политик или генерал, словом, одна из тех тыловых крыс,
что пред­почитают командовать бойней из глубины
своих бункеров и обычно умирают в постели. Что и
говорить, пришлёпнуть или взорвать ко всем чертям
какого-нибудь главу государства или другого «лидера»
в битве за «национальный суверенитет», значит совершить чуть ли не самое немыслимое преступление —
наказание за это последует не менее строгое, чем если
бы вы усомнились в существовании Бога или показали
кукиш Большому Брату.
И всё же противоборство может быть чем-то вполне конструктивным, если речь идёт о вавилонском
стол­потворении или о том, что обычно называют
анархией или хаосом. Ибо только из столкновения
идей, из отча­янного состязания и конфликта мнений,
из соревно­вания между разными видами деятельнос­
ти непрестанно произрастают истина и совершенство
(понимаемые как процесс). Неужели мы нуждаемся
235

в «компетентных и гуманных лидерах коллективно­
го увещевания», чтобы они решили стоящие перед нами
проблемы вместо нас же самих? И разве не правда, что
перемирие подобно смерти?
Кому нужна унылая покорность и тупое раболеп­
ство пчелиного социализма, при котором подавляет­
ся всякое соперничество, а вместо этого предлагается
слепо подчиняться централизованной бюрократической номенклатуре или даже децентрализованной власти? Какими безмозглыми человеческими отбросами
нужно быть, чтобы мечтательно рассуждать о том, что
это олицетворение механизированного скотства и
криминала, которое мы зовём государством, должно
заботиться о «здравоохранении, образовании и благосостоянии» того сборища ничтожеств, которое мы называем «населением»? И каким же образом эти балаболы,
объявившие себя нашими няньками и покровителя­
ми, дорываются до власти, если не умаслив тех самых
люмпенов, которых они якобы собираются вскармли­
вать чуть ли не грудью? Как же так вышло, что американцы не в состоянии осознать, как низко они пали,
когда жаждут того самого радетельного общества, ради
которого потребуется поднять на штыки всех русских?
Можно подумать, что уровень цивилизации измеряется холодильниками и телевизорами или отсутствием
уличных сортиров.
О да, редко приходится видеть, как политики или
правительственные бонзы хватаются за оружие и метелят друг дружку за Бога и Отечество. Хрен там, да и
с какой стати они должны это делать, если для этого
есть восемнадцатилетние пацаны? А уж эти до­блест­­
ные спасите­л и отчизны позаботятся о том, чтобы
какие-нибудь готтентоты или конголезцы не испы­
ты­в а­л и потребнос­т и в самом современном оружии
и мог­л и в своё удовольствие истреблять друг друга
по указке своих же политиканов в надежде на то, что ктото из них или, может быть, какой-нибудь комиссар
или капиталист в конце концов возьмёт штурвал в свои
руки и снимет все сливки. Это нехитрое предприятие
называется экспортом «нашего образа жизни» невежественным дикарям, которые пока ещё «не готовы
236

к свободе» — то есть к самоуправлению или как это
у них там называется. И теперь мы приходим к вопросу
на шестьдесят четыре доллара: чья версия рая в итоге
одержит верх, американская или коммунистическая?
Закройте глаза и выберите свой вариант; или даже нет —
вот вам пушки, ребята, и разбирайтесь уж сами, а нам
потом скажете спасибо за то, что помогли вам уладить
ваши проблемы. Мне показалось или где-то поодаль замелькали братцы-банкиры, деловито подсчитывающие
днев­н ую выручку? Ах, вы разве не знали, что всё это
нужно было «профинансировать»? К слову, вы вообще
понимаете, что я несу?
10 мая 1961 г.

ЧТО ТВОРИТ БОГ?

чем у нас с вами. Испытывает ли он одиночество, ведь
равных ему нет?
Надо признать, быть Богом это уже кое-что, только
вот интересно, что именно? Я часто задумываюсь: что
движет Богом? Наверняка именно этот вопрос и задали
сфинксу, и не зря он был вытесан из камня немого.
1961 г.

Порой меня занимают мысли о том, чем был занят
Господь на протяжении всех этих теряющихся в беско­
нечности неисчислимых эонов, прежде чем ни с того ни
с сего ему стукнуло в голову слепить какой-то шарик и
населить его кретинами. А кроме того, я никак не пойму,
с какой стати он выбрал именно нас. Поистине, можно
лишь безгранично удивляться тому, что столь масштабная личность (или их всё-таки было трое?), наделённая
беспредельным могуществом, неисчер­паемой мудростью и исключительной добротой, в сво­и х трудах не воспользовалась ни одним из этих качеств. Может, он
просто устал? Хотел поразвлечься? Может, дело в его
садистских наклонностях? Или в том, что за долгие
годы небытия его заела тоска?
С какой стати он отправил своего собственного
сына на эту планету, где его растерзали и съели? Что и
говорить, идея оригинальная. Быть может, Господь уто­
мился от совершенства и возжелал насладиться абсур­
дом, воплощённым на практике? Ну нет, это вряд ли:
он же всеведущ и должен был знать это всё наперёд.
Возможно, к тому времени он насоздавал уже множество миров. Квадратные миры, треугольные. Миры
сухие и влажные, светлые и тёмные. Как знать, может,
он сотворил такие миры, какие мы даже не в силах
представить? Какие влечения он стремится удовлетворить посредством этих бесконечных экспериментов? И ведь ответ ему должен быть известен, ибо он
знает всё.
Сдаётся, Богом быть невыносимо скучно. Посколь­к у
он сам и есть всё, что только может быть, простора для
дальнейшего совершенствования не оста­ётся. В этом отношении у него даже более мрачные пер­с пективы,
238

К ВОПРОСУ О
КОСМОЛОГИИ

Кто осмелится заявить, что Земля есть что-то иное, не­
жели сгусток, образованный из очередного Божьего
пердежа? И разве миазмы, поднимающиеся с её поверхности, не есть та глазурь, коей покрыты диарей­
ные испражнения сего джентльмена, а населяющая её
фауна (то есть мы) не подобна личинкам, рождённым
из этих фекалий? Неужели эта версия менее убедительна, чем та, что звучит из уст всевозможных теологов,
или чем спекуляции «учёных» прорицателей касательно теории Большого взрыва, равно как и обывателей,
само­надеянно претендующих на то, чтобы иметь хоть
какое-то представление о событиях, случившихся миллионы лет тому назад, — и это с учётом того, что они
ни черта не понимают даже в том, что творится прямо
у них перед глазами?
Всё, что мне известно на этот счёт, я почерпнул
из газет, редакторами коих служат недоумки, которые — независимо от того, что они заявляют об этом
сами, — безусловно, являются корыстными сволочами,
готовы­ми выставить на продажу любые способности,
которые только у них имеются, чтобы марать бумагу,
отрабатывая чей-то заказ; другим источником моих
знаний стали книги, написанные профессиональ­ны­­
ми недоумками, которые, в конечном счёте, способны
мусолить лишь разные версии одних и тех же теологических мифов — все эти достойные люди являются
не более чем двуногими агрегатами по производству
говна, готовыми на всё, лишь бы дорваться до чего-нибудь, что они ещё не успели превратить в дерьмо.
Будем откровенны! Разве сложно представить, как
обитатели, скажем, Нью-Йорк Сити, снуют туда-сюда
с умным видом, а с их губ тем временем капает сперма?
240

Сколько здесь этих богомерзких сообществ, организа­
ций и частных лиц, тоннами рассылающих спонсирован­
ные письма в надежде выклянчить средства у тех, кто
пред­поло­жи­тельно чешет затылок, раздумывая, куда бы
их деть, и по­этому с радостью отдаст их этим жалким
созданиям, у которых не хватит ума даже на то, чтобы
руководить торговлей семечками с лотка, зато жадности
хватит, чтобы требовать ещё и покрытия всех их расходов, то есть чтобы дорваться и до тех денег, которые ещё
не прилипли к их грязным лапам! Не имея возможности содержать толпу мытарей, способных отобрать ваши
деньги под угрозой отъёма имущества или исковых заявлений, эти профессиональные благодете­ли вынуждены
играть на вашем сочувствии к бедным и угнетённым
жителям неведо­мого Пердостана. Причём эти же говённые ублюдки протестуют против вмешательства в дела
других богом забытых стран, если такое вмешательство
подразумевает избавление от гнёта сраных монополистов тех самых несчастных, к кому они якобы проявляют
столько заботы. Святая истина заключается в том, что все
эти плакальщики, с их крокодильими слёзами по поводу
вьетнамских крестьян, куда охотнее предпочли бы стройными рядами отправить этих самых крестьян на бойню,
лишь бы не допустить, чтобы они сами решили свои проблемы, единственной причиной которых, к слову, является хищническая политика вторгшихся к ним чужаков.
При этом я имею в виду конкретно правительство
Соединённых Штатов, выразителем экономических
интересов которого является финансовый и военно-промышленный комплекс всё тех же Соединённых Штатов,
участниками которого, уж простите, являемся вы и я,
равно как и любой другой вонючий ублюдок, носящий
когномен «американца». Ну а кем считаешь себя ты, читатель? К каким бы грёбаным имбецилам ты себя не относил, нет никаких сомнений, что ты представляешь
собой лишь производящую говно личинку, зацикленную
на себе и совершенно безразличную ко всем тем, кому
довелось попасть в мясорубку глобальных процессов,
из которых ты только вытаскиваешь всё необходимое
тебе для поддержания на плаву своей одухотворённой
дырки от задницы.
241

Чем вьетнамский крестьянин не угодил лично тебе,
если тебе так неймётся подыгрывать всевозможным
бандитам, включая излучающих праведность недоумков
от Консерваторов, зовущих тебя под знамёна кровавой расправы над этими злосчастными вьетнамцами?
Ты сраный ублюдок (да и я тоже), а единственное, что
волнует тебя в этой жизни, это благополучие твоей собственной задницы; и единственное, что я мог бы тебе
посоветовать, это помнить о том, кто ты есть, и не дурачить себя тем, что ты якобы Божий избранник или
счастливчик, которому обломился кусок съедобного Бога,
скормленный тебе с рук какого-нибудь непогрешимого
куска говна Божьего, будь он хоть самим Папой Римским.
12 октября 1965 г.

ШТИРНЕР!

На свете не так много людей, способных по достоин­ству
оценить глубину мысли Штирнера. Причина тому —
«иудео-христианская этика», доминирующая в об­
щес­т венном сознании жителей западного полушария.
Кто они, если не моралисты? Тогда как Штирнер, в первую очередь, аморалист. Главный его тезис заключает­
ся в том, что в основе человеческой мотивации ле­ж ит
стремление к личной выгоде. А личная выгода, по большому счёту, является аморальным инстинктом.
Перед нами философия, основанная на принципе це­
лесообразности — человек поступает сообраз­но с об­
стоятельствами и в согласии с движущей им волей
к жизни. Это не всегда согласуется с постулатами морального отступничества. Можно сколько угодно внушать человеку моральные установки, однако он всегда
будет стремиться к тому, чтобы в текущих обстоятельствах извлечь для себя максимальную пользу. И так
следовало бы поступать всем.
Лишь в сознании идеалистов интересы «Общества»
совпадают с интересами отдельных личностей, его образующих. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять,
что ход истории подчиняется именно этой логике. То же
самое можно сказать о мотивах любых преступлений.
Обман, блеф, насилие, ограбление и убийство — независимо от масштаба этих деяний, они всегда продиктованы корыстными соображения­ми. Что же до людей
физически, умственно или «духовно» непол­ноценных,
то они первыми бросаются на поиски какой-нибудь потусторонней силы, которая смогла бы о них позаботиться (Божественный идеал). Хотя, казалось бы, здравый
смысл подсказывает, что если бы какой-то «инстанции»
была предоставлена власть, чтобы о ком-то заботиться,
243

то можно не сомневаться, что в первую очередь эта
власть была бы использована к выгоде её же носителя.
Мы считаем человека порочным и при этом выби­
раем кого-то, чтобы он правил другими. Разве не очевидно, что только законченный болван с кашей вместо
мозгов мог бы подписаться под этой схемой? Однако
же мы видим, что это обычная практика во всём мире!
Перед лицом столь глубоко укоренившегося суеве­
рия голос Штирнера подобен глотку свежего воздуха. Именно поэтому призыв во всём искать выгоду
для себя настолько резко диссонирует с суеверными
надеж­дами, в которых черпает свою силу стадный инстинкт, обле­каемый в форму коммунизма, социализма
и коллективизма вообще, включая благочестивое жульё, заявляющее о своей приверженности духу «свободного предпринимательства» — надо ли говорить,
что все они сплошь моралисты. Разве могут такие жалкие существа переварить или хотя бы понять то, о чём
говорит Штирнер? Чтобы обнаружить причину этого
стадного или коллективистского импульса, достаточно
понять, в чём кроется личный интерес. Ибо причина
именно в нём.
Несмотря на то, что Штирнер подчёркивал, что
«единственный» не является неким абстрактным
обобщением, что можно насчитать столько же разных «единственных», сколько существует отдельных
личностей, и что каждый единственный по-своему
уникален, социалисты — включая даже марксистов —
были вынуждены настаивать на обратном, дабы ра­з­
обла­чить Штирнера на том основании, что он якобы
является метафизиком. У Маркса, теолога до мозга
костей, была весьма неприятная манера — он прикиды­
вался, что разделяет идеи своих оппонентов, а потом
использовал эти идеи в качестве аргументов в спорах
с этими же людьми, тем самым вменяя им в вину мысли,
противоположные тем, что они высказывали. В этом
обнаруживается его талант идеологического шарлатана,
в чём он зачастую даже не отдавал себе отчёта.
Хлеб, съеденный кем-то одним, не достанется никому
другому, и в обстановке тотальной нехватки ресурсов
о высокой морали говорить не приходится. Людские
244

интересы вступают в конфликт, и начинается драка.
Её возникновение обусловлено естественным ходом ве­
щей, так что христиане и коммунисты — а мы помним,
что моралистами являются и те, и другие — обнаруживают себя в ситуации, когда их ладненькие «заповеди»
наносятся на боевые знамёна. При этом они являются
жертвами обстоятельств в той же мере, что и все остальные. Сказать по правде, именно христиане и коммунисты могут похвастаться тем, что им удалось побить все
рекорды по массовым убийствам. Разве найдётся хоть
один коммунист, не согласный с тем, что единствен­ным
условием, необходимым для воплощения его идеалистической утопии на практике, является революционный холокост, в ходе которого хорошие парни должны
будут поголовно истребить всех плохих парней? Именно
тут мы и можем разглядеть причины столь яростных
конфронтаций и нависшей над всеми нами угрозы
взаимного уничтожения. Человек является рабом своих
привычек, рабом институционализма.
Декабрь 1966 г.

СУЩЕСТВУЕТ ЛИ
АБСОЛЮТНАЯ ИСТИНА?

Сегодня идут довольно бурные дебаты между теми,
кто верит в «Абсолютную истину», и сторонниками
«Этического релятивизма». Как чаще всего и бывает,
эта полемика превратилась в банальную перепалку,
и исходные аргументы враждующих сторон утонули
в неразборчивом гомоне. Теперь уже сложно понять,
в чём, собственно, предмет этих споров, поскольку
окончательно стёрлась грань между целью и средствами.
С моей точки зрения, в основу всякого человече­
с­кого действия положена идея о Целесообразности.
Вопрос о цели и средствах решается в согласии с этим
принципом. Помимо общего стремления человека к собственной выгоде, любая производная идея, касающаяся
вопросов цели и средств, должна быть основана на
принципе прагматизма. И наибольшие разногласия
в вопросе о том, что следует понимать под благом для
человека, проистекают из расхождения мнений по поводу того, достигается ли оно с помощью коллективизма
или же речь идёт о проблеме личной свободы. Суть этого
спора заключается в том, что любые коллективистские
программы основываются на некой системе, тогда как
личная свобода подразумевает отсутствие всяких систем. Что ещё следует понимать под «Абсолютной истиной» в этом контексте? Если вы не способны принять
этот факт, вы недостаточно компетентны, чтобы участвовать в этом споре. Ведь разве возможен какой-либо диалог между людьми, если они исходят из прямо
противоположных предпосылок?
Но даже если мы придём к согласию в том, чтобы
считать закон Целесообразности краеугольным принци­
пом всех человеческих действий, лежащим в основе
и коллективистского, и индивидуалистического подхода,
246

и даже включающим их в качестве частных аспектов,
будет ли это подразумевать, что мы исходим из полной
беспринципности людей — по крайней мере в том, что
касается вопроса о средствах? Ни в коем случае, поскольку речь идёт о том, что средства к достижению любой
цели диктуются обстоятельствами. Как говорил Такер:
«Последствия — это единственный Бог». Смысл этого,
разумеется, в том, что с помощью одних и тех же средств
можно достичь совершенно разных целей в зависимости от обстоятельств, в которых оказывается человек.
Не зря говорят, что у каждого обобщения найдутся
исключения, а вера в то, что «Истина сделает тебя свободным» — при том, что этот лозунг эффектно смотрится на флагах, — зачастую не имеет под собой никаких
оснований. В других своих статьях я уже высказывал
соображение, что, исходя лишь из голых биологических
фактов, способность к мимикрии, коварству, лжи и даже
соблазнению присуща самым элементарным формам
жизни и такое их поведение продиктовано лишь борьбой за выживание. И, если только самопожертвование
не будет цениться выше выживания, рассматривать
«Абсолютную истину» как нечто более ценное, чем сама
жизнь, равносильно настоящей пропаганде суицида.
При этом едва ли нужно доказывать, что именно своими призывами к тому, чтобы их собратья совершили
самоубийство (ради достижения их собственных целей),
приверженцы «Абсолютной истины» обнажают свою
подлинную сущность, демонстрируя, что они являются
последними жуликами и мошенниками. Ведь рассуждая об «Абсолютной истине», они выражают лишь своё
мнение касательно того, что отвечает их собственным
кровным интересам. Единственное, к чему они стремятся, — это спасти свою шкуру, и готовы ради этого
переступать через тех, кого они надеются объегорить.
Подобный цинизм является чуть ли не обязательным
элементом «патриотизма» и религиозного благочестия. Те, кто с пеной у рта твердят об «общественном
благе» или о том, что у них налажена прямая связь
со всевышним, с великой охотой отправят всех прочих
на бойню. При этом сами они готовы бескорыстно помыкать остальными и решать их судьбу. Воображаемой
247

сущностью, о которой столько пекутся эти благород­
ные личности, являемся «Мы», ради блага которых они
будут подначивать: «Ты и ты, оружие к бою, и пусть
победит сильнейший из вас». Несчастный кретин, с воодушевлением ринувшийся в бой, купившись на эту
аферу, вызывает лишь жалость. А если он не проявит
достаточной прыти, выполняя приказы, можно не сомневаться, что егопонукальщики сделают всё, чтобы
его покарать, как и всякого, кто отважится им перечить.
Помешанные на насилии глашатаи «Абсолютной истины» суть само олицетворение авторитаризма — причём,
разумеется, это лишь одна сторона их личности, потому
что с другой стороны они призывают всех смиренно
подставлять вторую щёку, забыв о самозащите или
желании отомстить, что преподносится ими как знак
особого благородства.
Однако у всей этой авантюры, построенной на воспевании «Абсолютной истины», имеется и ещё один
аспект — я имею в виду бесхребетников, не разделяющих
вообще никаких убеждений, даже самых сомнительных.
Они относятся к категории людей угодливых и малодушных, на которых ни в чём нельзя положиться. Такой
человек подобен флюгеру, готовому в любой момент
развернуться в ту сторону, куда дает ветер, — его прежде всего заботит спасение собственной шкуры. И хотя
ему не вполне подходят такие эпитеты, как холуй или
трус, его, тем не менее, можно уверенно отнести к тому
же разряду, что и «самые примитивные формы жизни».
Иными словами, перед нами существо, паразитирующее
на своих же собратьях. Как раз этой форме вырождения представители рода человеческого подвержены
в наибольшей степени. А несовершенство языка выражается, помимо прочего, ещё и в том, что такие слова,
как «изменник» и «предательский», применимы, или
по крайней мере применяются, в отношении совершенно
противоположной категории лиц. Именно по причине
того, что язык утратил свою чистоту, мы сталкиваемся
со сложностями — возможно даже, непреодолимыми —
в том, чтобы разграничивать два этих типа людей.
Человек, испытывающий отвращение к подобным
бесхребетникам, глубоко презирающий тех, от кого
248

в любой момент можно ожидать чего угодно, у которо­
го люди, не имеющие стержня и живущие по принципу
«сегодня здесь, а завтра там», вызывают отторжение,
вполне может говорить, что придерживается некой концепции «извечной истины» или «Абсолютной истины».
В целом, хотя и с некоторыми оговорками, нам будет
понятно, о чём он говорит, а неизбежные ошибки толкования мы охотно спишем на несовершенство языка.
Обстоятельства могут сложиться таким образом, что
он будет вынужден сделать заявление, которое будет
истолковано неверно, и в него будет вложен смысл,
прямо противоположный изначально задуманному.
И если собеседник окажется человеком поверхностным,
падким до всяких клише и шаблонных фраз, неизбежно
возникнет неловкая ситуация. Невозможно заставить
кого-либо считаться с тем, во что он не хочет верить.
А в этом случае осмысленный диалог невозможен.
Не вызывает сомнений, что об осмысленном диалоге придётся забыть, если его участники преследуют
противоположные цели и если в дело вступают эмоции,
препятствующие взаимному объективному стремле­
нию добраться до фактов. Обе стороны могут бояться,
что голые факты укажут на нечто нелицеприятное.
И каждая из сторон может испытывать страх перед
«Объективной истиной», несмотря на все свои претензии относительно монопольного права её толкования.
В обществе, в котором экономическая мораль с не­
избежностью предписывает борьбу за привилегии, будь
то в форме права на принудительную эксплуатацию или
права на паразитический образ жизни, можно обнаружить также и неизбежный конфликт интересов, в свете
которого невозможен никакой поиск истины. Как мы
видим, мало того, что властные госструктуры возглавляют отъявленные лжецы, но и всё общество в целом
пронизано страхом и фальшью. А тем, кто в искусстве
обмана достиг особых высот, в общественной жизни
отводится роль интеллектуальной элиты. Ситуация раскручивается по спирали и приближается к критическому
рубежу. Чем масштабнее и изощрённее ложь, тем меньше
она вызывает вопросов. При таком положении вещей
говорить о какой-либо истине вообще было бы сущим
249

фарсом. Фактически, стоит вам промолвить хоть что-то,
что несёт на себе отпечаток истины во всей её очевидности и простоте, вас немедленно заклеймят еретиком.
8 августа 1966 г.

О КНИГЕ
РАГНАРА РЕДБЁРДА
«СИЛА ЕСТЬ ПРАВО»
Пролистывая старую периодику, в одном из выпус­
ков журнала «The Eagle and the Serpent» за 1898 год
я на­ткнулся на объявление с рекламой книги, озаглав­
лен­ной «Сила есть право». В последующих номерах
это­г о журнала я нашёл множество комментариев
по пово­д у этой работы, среди авторов которых были
такие фигуры, как Альфред Уоллес, Бернард Шоу, Томас
Коммон (переводивший труды Ницше на английский язык), Бенджамин Кидд и Бенджамин Р. Такер.
Редактором журнала был Джон Бэзил Барнхилл под
псевдонимом Эрвин Макколл. Как ценитель радикальной литературы, я, разумеется, заинтересовался этой
работой, однако заполучить саму книгу мне удалось
лишь годы спустя.
Около 1946 года один мой приятель из Детройта,
которому я одолжил книгу, сообщил мне, что увидел
«Силу» на полках какой-то букинистической лавки, где
она продавалась по цене 50 центов, а когда он за неё
расплатился, продавец удалился в подсобку, после чего
выложил на прилавок ещё один экземпляр. Первый
тираж этой книги увидел свет в 1897 году, однако это
издание, отпечатанное с тех же пластин, было датировано 1927 годом. На расспросы моего приятеля торговец
ответил, что в наличии у него есть ещё пять экземпляров. Несколько дней спустя я купил их все, намереваясь
раздать друзьям — позже мы немало повеселились,
обсуждая написанное в этой книге.
Когда я поинтересовался у торговца, откуда у него
эти книги, он сообщил, что купил их у агента, который
наведывался в его лавку примерно раз в месяц. Я попросил его выяснить, можно ли приобрести ещё несколько
копий, и когда я находился в Лэйнс-Энд, мне передали
251

записку, из которой я узнал, что на складе в Чикаго
хранились две небольшие коробки с остатками тиража
этой книги, после чего я связался с ещё одним приятелем, который, разделяя мои восторги по поводу данной
работы, отправился по указанному адресу и выторговал
все оставшиеся экземпляры, за каждый из которых он
заплатил то ли 30, то ли 39 центов.
Эта необычная книга пропитана антихристианством, антикапитализмом, антикоммунизмом, анти­
анархизмом, антисемито-негро-ориентализмом
и анти-всем-чем-угодно, и в ней воспевается лишь тор­
жество грубой силы. Чтение столь воинственного
текста доставляет особое удовольствие, и читатель
го­тов сносить удары, обрушивающиеся на него со страниц этой книги, коль скоро они причиняют невыно­
симую боль всем остальным. Написанное в этой книге
местами звучит до боли убедительно, и создаётся впечатление, что её автор хорошо информирован о тех
ужасах, которые люди творили по отношению друг
к другу. Весьма непохоже, чтобы автор этой книги
пытался иронизировать.
Когда я перечитывал эту книгу, задавшись целью
оформить мои впечатления от неё в виде обзорной
статьи, я начал осознавать, что если бы я раздал своим
знакомым те экземпляры, которые получил от своего приятеля (во время его визита в Сафферн), они бы
решили, что я разделяю некоторые из бредовых идей
её автора, в частности — его расовые предрассудки.
При чтении книги такого рода мало кто — особенно,
когда речь заходит о радикалах, — способен сохранять
чувство юмора, и теперь я оказался в затруднитель­
ном положении, не зная, как поступить со всеми этими
экземплярами. Практически без исключений все радикалы воспринимают всё очень серьёзно и болезненно
реагируют на любую критику своих идеалов. Это я
знаю по себе.
На странице 316 своей автобиографии «Wobbly»
Ральф Чаплин упоминает книгу «Сила есть право»,
утверждая, что уоббли к её публикации не имели
ни­к акого отношения, хотя адрес издателя, указанный в книге (Тукер-плейс, 4), совпадает с адресом,
252

по которому в то время располагалась их штаб-квартира. Чаплин отзывается об авторе этой книги как о «тщедушном, забитом философе из Ближнего Норд-сайда,
страдавшем от мании величия».
На мой взгляд, эта книга достаточно убедительно
доказывает, что в конечном счёте в основе человече­
ских отношений лежит борьба за власть,— с той оговоркой, что здравый смысл и умение сопереживать можно
вынести за скобки, считая их производными личного
интереса. Мне кажется, если исходить из предположения, что каждый из нас может идти своей дорогой, то,
даже если мы будем категорически не согласны в том,
чей путь является истинно верным, это не помешает
нам учиться на опыте друг друга, и возможно даже,
в какой-то момент до нас дойдёт, что философия, основанная на уважении свободы и отрицании насилия,
может быть прочным фундаментом человеческих отношений. В ином случае — и современный мир не оставляет в этом никаких сомнений — мы делаем ставку
на взаимное уничтожение.
27 августа 1966 г.

СТОЛЬКО ШУМА
ИЗ-ЗА ЧЕГО?

Несмотря на все громкие слова о любви и преданности идеалам блага, истины и красоты, человек являет­
ся лишь агрегатом или организмом, производящим
удобрения, ведь если он что-то иное, то он суть ничто.
Выражаясь предельно просто, биология учит нас тому,
что если он не сможет обеспечивать бесперебойное
поступление усваиваемой материи в свой желудоч­
но-­к ишечный тракт, ему настанет конец. Не нужно
проявлять чудеса наблюдательности, чтобы заметить,
что ради того, чтобы раздобыть эту материю, он готов
на всё что угодно — если того потребуют обстоятель­ства,
он будет лгать, изворачиваться, порабощать, помы­
кать, грабить и убивать. Лицемерие и притворство были
его неизменными спутниками на протяжении всей
обозримой истории, и, наблюдая за царством животных
и растений, мы видим, что всякая жизнь обходится
ценой чьей-то загубленной жизни. Фундаментальным
принципом, положенным в основу любого человеческого действия, является принцип экономии, которому
подчиняется производство и распределение благ, — все
мы стремимся к тому, чтобы извлечь максимальную
пользу, затратив при этом минимальное количество
крови, пота и слёз. А поскольку всем необходимым для
жизни нас обеспечивает земля, с которой неразрывно
связана судьба каждого человека, задача распределе­
ния её даров приобретает первостепенную важность.
Когда какая-то часть населения планеты заявляет
свои «права» на необоснованно большую долю, ущемляя тем самым интересы значительной группы людей, которым выставляется счёт за то, что они живут
на земле и пользуются её благами, это неизбежно порождает эксплуатацию, борьбу и смуту, а в конечном
254

счёте это неотвратимо приводит к войне. Однако
не­смотря на это, на протяжении всей истории человечества, начиная ещё с древнейших времён, неисчис­
ли­мое коли­чество земных благ находилось у кого-то
в собственности, а чьей-то виртуальной собственностью
считались другие люди, тем или иным спо­со­бом удерживаемые в подчинении.
Другим абсолютно необходимым условием выжи­
вания является потребность в кооперации — до некоторой степени. Это весьма печальный факт, поскольку
именно кооперативная модель ведения хозяйства
вынуждает личность поступиться частью своих прав
и пожертвовать собственной независимостью, подчинившись некоему предварительно составленному
своду правил или плану действий, рассчитанному на то,
чтобы координировать усилия объединённой или организованной группы людей ради достижения какой-то
заранее оговорённой цели. Куда лучше было бы предоставить людям полную свободу и независимость,
позволив закону причины и следствия делать свою
работу, способствуя тому, чтобы критерием успеха была
степень рациональности личности. Однако ввиду того,
что никто в достаточной мере не обладает силой, способностями, временем, возможностями и ноу-хау, чтобы
самостоятельно производить всё, что нужно ему для
поддержания жизни, в те или иные периоды и при определённых условиях человек вынужден объединять свои
усилия с другими, хотя бы на самый короткий срок,
чтобы каждый из них, в согласии с законом возрастания
эффективности, мог добыть себе необходимые средства
к существованию.
Существует два способа кооперации. Первый из них
основан на прямом подчинении некоему авторитету, роль которого может играть какой-то свод правил
(возможно, оформленных в письменном виде), а также
менеджеры или боссы. Второй способ основывается
на взаимопомощи, то есть на обмене товарами и услугами между независимыми или относительно независимыми индивидами или группами людей. Этот
последний способ известен также как принцип взаимности, и мы можем видеть, что в согласии с ним
255

осуществляется разделение труда, конкуренция или
выбор между различными поставщиками товаров и услуг — тем самым люди пытаются решить насущную
социальную проблему и найти ответы на следующие
вопросы: кто и что должен делать, а также когда, где,
зачем и как, и кроме того — что причитается каждому
сообразно его вкладу в общее дело? В свете этой проблемы возникает такая концепция, как ценность или
меновая стоимость.
Уже на самых ранних этапах обозримой истории
человечества, когда натуральный обмен стал чрезмер­
но обременительным и неэффективным, люди решили
выбрать определённый предмет, договорившись считать его универсальным эквивалентом, принимаемым
в обмен на любые товары, и тем самым, с помощью
денег и появившегося позже кредита, удалось расширить возможности кооперации. Но уже с самого начала
те, кто смог получить контроль над этими средствами
поощрения кооперации и монополизировать их, обна­
ружили, что они могут наложить на всех остальных дань,
взимая непомерную плату за свои услуги, и эту плату называют ростовщическим или ссудным процентом. Люди
осознали опасность произвола со стороны так называемых ростовщиков ещё задолго до начала христианской
эры, однако по причине дефицита материа­ла, из которого делались деньги, то есть золота, их производство
было легко монополизировать, и спрос на них всегда
значительно превышал предложение. Было неясно, как
можно разрушить эту монополию златоимцев. А поскольку занятие ростовщичеством приносило огромный
доход, с тех самых пор монополия на выпуск денежных
средств неизменно защищалась силой оружия. Эта монополия всегда была в руках государства, правящих
элит или частных структур, находящихся под защитой и
контролем всё тех же элит, не позволяющих заниматься
подобного рода деятельностью больше никому.
В первую очередь именно с помощью этих охраняе­
мых законом монопольных систем землевладения и благодаря монополии на выпуск денег и выдачу зай­мов
одни люди оказались в подчинении у других — положив тем самым начало бесчисленным махинациям,
256

эксплуатации, лжи, обману, аферам, грабежу и убийствам, апофеозом чего стала масштабная кровопро­
литная бойня, война. И тем не менее мы видим, что
даже сегодня, посреди всего этого хаоса и искусствен­
но подогреваемой конфронтации, несмотря на то, что
чуть ли не каждый почитает профессию социолога верхом «крутости», едва ли найдётся хоть один человек,
не говоря уже о группе людей, которые имели бы хоть
малейшее представление о том, где следует искать
причи­н у всех этих проблем. Насколько можно судить,
ни один из живущих ныне людей не способен чётко
от­ветить на вопрос о том, что нужно сделать для того,
чтобы в обществе воцарились мир и порядок. Никто
не в силах избавиться от бредовой идеи, что решение
социальных проблем якобы заключается в том, что нужно поставить у руля хороших парней и выстроить некую
систему — разумеется, с помощью принуж­де­ния и насилия, — а философия свободы оказалась почти полнос­
тью забыта, хотя обрывки её постулатов подобно пене
выступают в уголках рта у тысячи и одной разновидности профессиональных крети­нов, зараба­ты­ва­ющих
себе на хлеб, по сути, лишь тем, чтобы пытаться сохранить статус-кво, играя роль мальчиков на побегушках у всевозможных корпоративных структур (будь то
капиталистических или коммунистиче­ских), в руках
которых сосредото­чена практически ничем не ограниченная экономическая и политическая власть.
Если говорить об Америке, то все эти соперничаю­
щие группировки — включая университетских бунтарей, поборников гражданских прав, антивоенных
демонстрантов и пацифистов, не говоря уже о так на­
зываемых консерваторах и разномастных полити­­че­
ских партиях — грызутся между собой, разбивая друг
другу головы и паля друг в друга из пистолетов, даже
не понимая, из-за чего весь сыр-бор. Никто из этой
пёстрой толпы спасителей нации или планеты не имеет
ни малейшего представления о том, за что он сражается! Я не припомню ни одной осмысленной дискуссии,
в рамках которой затрагивались бы вопросы, касающиеся де­нег и земли, — и в этой статье я попытался
сформулировать именно эту проблему, показав, что
257

она является ключевой с точки зрения дальнейшего
существования жизни на планете.
6 ноября 1966 г.

НУЖНО ЛИ МНЕ
ПЫТАТЬСЯ ВЕСТИ
ДИАЛОГ?
Уже с давних пор во мне крепнет мысль — поначалу я
пришёл к ней интуитивно, а затем лишь больше и больше убеждался в её истинности, — что для меня самого
и для тех, с кем я пытался выстроить диалог, было бы
лучше, если бы я вовсе порвал с ними все отношения.
Поскольку я человек строптивый и больше склонен
критиковать, чем хвалить — иными словами, предпочитаю спорить, а не соглашаться, — немногие люди, если
таковые найдутся вообще, способны сохранять само­
обладание во время общения со мной. Я могу привести
уйму примеров, доказывающих, что такое положение
дел сохранялось на протяжении всей моей жизни. Надо
ли говорить, что путь бунтаря — это путь одиночки;
и если ему приходится рассчитывать на признание
или благодарность, то уж точно не при жизни.
Человек, привычный к тому, чтобы им помыкали, даже если речь идёт о «помыкании» взаимном
и обоюдном, может рассчитывать в этой жизни на какой-то «успех», на то, что его будут ценить и принимать как равного. Однако он в любом случае должен
быть готов прогибаться — в противном случае он
останется невостребованным.
На то, чтобы осознать всю неотвратимость этого
факта, у меня ушли годы, и принятие его давалось мне
постепенно. Вполне возможно, что в данном случае
в моём отторжении просвечивало моё отторжение
общества в целом, мои подавленные импульсы, мой
страх перед тем, что окружающие догадаются о тех
чувствах, которые я испытывал по отношению к по-­
настоящему близким мне людям, равно как и страх
перед лицом моей собственной неполноценности или
страх быть выставленным на посмешище, в результате
259

чего я стал тем, кому не так-то легко почувствовать
свою сопричастность к миру, превратившись в холодного наблюдателя, чуждого всякой любви, при том что,
по счастью, чувство ненависти не близко мне в той же
мере — а всё то, что осталось ещё во мне живого, жаждет
лишь знаний и понимания.
Те, кому я протягивал руку помощи — вероятно,
не столько ради заботы о них самих, сколько из сочувственного удовольствия, которое доставляли мне мои
поступки, — те, кто не дал мне взамен ничего и скорее
всего не смог бы даже при всём желании, отвечали лишь
тем, что требовали от меня ещё большего — и в результате я открывал для себя лишь горькое чувство, происходящее из мысли о том, что даже если бы из меня выжали
последнюю каплю крови, не было бы ни малейшего
повода думать, что виновник испытал бы что-то иное,
нежели досаду при виде моего обескровленного трупа.
Поводом для этих раздумий, как вы могли уже догадаться, стал ответ, отправленный мне в благодар­
ность за бескорыстный критический отзыв. Один
из корреспондентов вашего покорного слуги, с которым тот имел удовольствие обменяться, может быть,
парой писем, в несколько уклончивой манере ответил,
что мои замечания были «блистательными, хотя и шокирующими». Не вполне ясно, хотел ли он этим сказать,
что они вызвали у него отвращение или что показались
ему вдохновляющими, или же в такой завуалирован­
ной форме он выражал надежду на то, чтобы я поскорее откинул копыта. Мои просьбы к нему пролить свет
на этот туманный вопрос остались без ответа. Я чувствовал себя так, словно меня бесцеремонно смешали
с грязью.
Можно вспомнить и более свежий пример, когда
в благодарность за мой комментарий о том, что мир прогнил до основания, мой собеседник посетовал, что ему
недостаёт мужества, чтобы наложить на себя руки, и
что в свете этого он не видит возможности продолжать
пе­реписку. В своём критическом отзыве я указывал
на то, что автор не способен мыслить объективно, что
он склонен лишь читать тексты и пересказывать прочи­
танное, очевидно не подвергая почерпнутые при этом
260

идеи достаточной критической оценке. Его депрес­сив­
ная исповедь глубоко меня тронула, ведь люди вроде
меня не понаслышке знакомы с одиночеством и уны­
нием; однако поскольку я не разделяю образ мысли
всех тех, кто мусолит идею «вины», в мои планы отнюдь
не входило «винить» себя в том, что мой собеседник
оказался в такой ситуации, так что прежде всего мне
хотелось осмыслить данный феномен. Когда наблюдаешь в людях столь страстное желание осуждать, их
неуёмную тягу к тому, чтобы говорить, вместо того,
чтобы слушать или, возможно даже, учиться, не говоря уже об их неспособности воспринимать критику
и признавать свои ошибки, складывается такое впечатление, что эти качества в равной мере присущи
всем и служат свидетельством тому, что воля к жизни
понуждает их действовать бездумно и импульсивно,
вместо того, чтобы задумываться о своих поступках
и мыслить стратегически.
Суть, однако же, в том, что своими критическими
замечаниями — и данный пример хорошо иллюстри­
рует эту мысль — я способен лишь привести своего
адресата в ярость или пробудить в нём тоску, тогда как
сам я в итоге превращаюсь в назойливого или низко­
го человека. Эта игра не стоит свеч. Как знать, быть
может, после того как я поставлю крестик рядом с последней фамилией в своём списке, я снова заползу
в свою раковину, испытывая лишь ещё больше презрения в отноше­нии окружающих меня двуногих существ
и находя ещё меньше смысла в том, чтобы и дальше
топтать эту землю, — или же никакого смысла вообще.
Можно стать знаменитым и прослыть человеком
мудрым и проницательным, расточая похвалы и
выка­зывая своё одобрение, пусть даже фальшивое.
Но к счастью или к несчастью, я пока не сталкивался
с необходимостью вертеть хвостом перед своими со­
бе­седниками, чтобы пробить себе дорогу в этом мире;
и даже мысль о том, чтобы делать это сознатель­но, вызывает у меня отвращение. Понимание того, что моим
«манерам» недостаёт изысканности, ввергает меня в уны­
ние и причиняет мне невыносимую боль — причём дело
даже не столько в манерах, сколько в отсутствии того
261

самого чувства такта, которое, нисколько не обременяя
кого-либо, лишь помогает людям располагать к себе
других. В этом смысле у меня нет поводов гордиться
собой. Однако сдаётся мне, что любой, кто отважива­
ется излагать своё мне­ние и выслушивать чьё-то ещё,
должен быть достаточ­но толстокожим, чтобы не приходить в ярость или в уныние лишь из-за того, что оно
изложено в недостаточно тактичной форме или расходится с его собственным, потому что в противном
случае ему следовало бы заниматься чем-то другим.
Вывод о том, являются ли какие-то идеи истинными
или ложными, не следует делать на основании лишь
того, насколько цветисто и пышно их обрамление,
или того, насколько миловиден или уродлив излагаю­
щий их человек.
13 марта 1965 г.

ОБЩЕСТВО И
САМОКОМПЕН­САЦИЯ

Представим, что в некотором обществе (экономиче­
ской системе), в котором сложилась определённая традиция изготовления башмаков, кто-то нашёл способ
производить башмаки лучшего качества и с меньши­
ми затратами. Очень быстро он подмял бы под себя весь
рынок, вынудив прочих башмачников прикрыть свои
лавочки. Можно не сомневаться, что именно так он и
поступил бы, будь остальным башмачникам запреще­
но пользоваться его технологией. После этого он смог бы
продавать свои башмаки по столь высокой цене, какую
только может выдержать рынок. Он бы не­и моверно
обогатился лишь благодаря своей защите, поскольку
в этой ситуации огромным затратам труда других производителей он мог бы противопоставить относительно
низкие затраты труда со своей стороны.
А теперь давайте представим, что было бы, если
бы такой защиты у него было, а другие башмачники
могли бы спокойно копировать его технологию. Они
бы попытались отвоевать свою долю на столь привлекательном рынке и для этого назначали бы всё более
и более низкие цены, и если бы процесс производства
и торговли осуществлялся без всяких ограничений или
привилегий, цены на все товары и услуги соотносились
бы с соответствующими трудозатратами. Достигнув
какого-то порога, снижение цен прекратилось бы, поскольку никто не мог бы работать себе в убыток.
Таким образом, в условиях полной свободы или анархии, благодаря конкуренции и ценовой по­ли­ти­ке неизменно сохранялась бы тенденция к уста­новле­нию
равновесия и справедливости, наряду с тен­денци­ей
к выравниванию спроса и предложения. По большому счёту, именно — и только — это и необходимо для
263

функционирования свободной эко­номики. Однако ничего подобного не существовало нигде и никогда во всей
обозримой истории.
В условиях свободы и конкуренции, то есть свободы производства и торговли, возникает подвижная,
динамичная, саморегулирующаяся и справедливая
экономическая среда — при таких условиях бессмысленное технологическое и научное развитие не будет
ни поощряться, ни сдерживаться, — и мы получим
экономику, способную к самокомпенсации.
Как только принцип свободы нарушается или от­
вергается по причине несправедливого распреде­
ле­н ия земли и собственности, а на тор­г овлю накла­
ды­ваются ограничения путём создания денежных и
кредитных монополий, открывается ящик Пандоры,
и на свет вырывается несметное множество всяческих
бед, каждую из которых пытаются одолеть поодиночке,
словно они какие-нибудь вещи в себе или обособленные жизненные проблемы. Столь тщетные попытки
лечить симптомы в свою очередь порождают лишь
новые беды, с которы­ми борются с помощью новых мер
экономии, и мы становимся свидетелями лихорадоч­
ной и несогла­со­ван­ной борьбы с планетарными проблемами посредством изобретения всё новых и новых
законов и штра­фов, каждый из которых в силу самой
своей природы лишь усложняет текущую ситуацию.
Именно на этом рассогласованном методе симптоматического лечения — и только на нём одном — осно­
вываются все наши попытки избавить человечество
от невзгод. Это породило неисчислимое множество
узкоспециальных профессий, каждая из которых якобы
видит своей целью лишь общее благо, включая политиков, священников, врачей, преподавателей, юристов,
экономистов, реформаторов и так называемых социальных работников и благодетелей всех мастей, а кроме того не следует забывать про психологов, каждый
из которых, подобно падальщикам, зарабатывает себе
на хлеб с маслом, паразитируя на угасающей цивилизации. А цивилизация, между тем, миновала последний рубеж, и этот процесс остановить уже невозможно
хотя бы потому, что слишком многие из людей, если
264

не каждый, экономически заинтересованы или принимают личное участие в тех самых коррупционных
процессах, благодаря которым человечество обрекает
себя на физическое, нравственное и интеллектуальное
вырождение, апофеозом которого, несомненно, станет
взаимное самоубийство.
Я уже говорил об эффекте самокомпенсации, присущем анархии в контексте того, что принято называть
экономической средой, однако та же самая благотворная тенденция применима ко всем прочим сферам жизни, и последствия и результаты её действия,
проявляющи­еся во всех аспектах человеческих отношений, рабо­тали бы на улучшение всей этой структуры. С точки зрения наиболее полного раскрытия
всего, что есть лучшего в человеке, абсолютно ничто
не может заменить свободу.
Что же касается ограничения свободы, то среди
са­м опровозглашённых рупоров «сво­б од­но­г о пред­
при­­­нимательства» — как, например, Людвиг фон Мизес —
мы не находим ни одного, кто бы стара­тельно и усердно
не обходил молчанием многие из типичных пороков,
упомянутых выше. Среди бесчисленных памфлетов,
вышедших из-под пера этих продажных щелкопёров,
вы не найдёте ни строчки, в которой были бы задеты
чувства их нанимателей. Они прекрасно знают, с какой
стороны нужно намазывать масло на бутерброд.
Некий господин Генри Хэзлитт выступает за высокую процентную ставку, поскольку это якобы увеличит объём денежных средств в руках у владельцев
капитала, что позволит им увеличить свой капитал
ещё больше, создавая при этом новые рабочие места;
он выступает за высокую ренту, ведь это якобы будет
стимулировать строительную отрасль; он выступает
за высокую норму прибыли, поскольку это якобы поможет привлечь в страну инвестиции и, возможно даже,
обеспечить приток золота, благодаря которому якобы
функционирует денежная и кредитная монополия. Судя
по всему, корнем всех зол он считает налог на прибыль, особенно прогрессивный, потому что это больнее
всего бьёт по богатым, которые, похоже, совершенно
не в курсе, что если бы что-нибудь из награбленного
265

ими не перепадало жертвам тех самых схем, которые
предлагает нам этот господин, это самым отрицательным образом сказалось бы на покупательском спросе
или потребительской способности, на которой держится
вся эко­номика, коль скоро речь идёт о необходимости
продавать произведённые товары — иными словами,
он слишком близорук, чтобы понять, что без повыше­
ния общего благосостояния, мысль о котором внушает
ему глубокое отвращение, вся экономика накроется
медным тазом. И этот набор сомнительных истин сде­
лал из него великого экономиста.
С другой стороны, мы имеем перед собой столь
наивных и относительно честных людей, как Ральф
Борсоди, ещё один любитель лечить симптомы. Вопро­
сы, касающиеся человеческой жизни и общежития,
он нашин­ковал таким образом, чтобы подать их виде
серии аккуратно очерченных «проблемных категорий», каждую из которых, по его мнению, он решает
путём установления «норм». С его стороны было очень
милым и благосклонным жестом любезно предложить
реше­н ие для проблем, касающихся других людей, —
проблем, которые они сами, предположительно, могли бы решить гораздо лучшим образом и без чужих
подсказок, а попутно ещё извлечь определённые уроки, если бы у них для этого было достаточно свободы
и никто не совал им палки в колёса. Разве «нормы»
господина Борсоди могут представлять собой что-то
ещё, кроме его собственных измышлений по поводу
того, какой образ жизни следует считать правильным?
И каким ему видится процесс воплощения означенной системы на практи­ке? Разумеется, всё упирается
в «правильное» образование с подачи так называемых
«лидеров» или «просветителей», которые втемяшили
бы все эти «нормы» в головы своей благодарной паствы.
Он даже не понимает, в чём смысл образования, путая его с промыв­кой мозгов. По сути, он, подобно всем
утопистам, пытается корчить из себя эдакого всезнайку, способного наста­вить заблудшие души на путь истинный, пребывая при этом в блаженном неведении
относительно того, что столь плачевное их состояние
обусловлено насильственным попранием их свободы
266

и что, будь у них возможность учиться исходя лишь
из естественного закона причин и следствий, они могли
бы устроить свою жизнь так, как им требуется.
Такой исправитель симптомов и амбициозный спаситель мира хотел бы всеми помыкать, предписывая
нормы для всего на свете. Общество видится ему как
нечто статичное, словно речь идёт о мире, который
можно смастерить на коленке. В его случае мы имеем
дело с той же разновидностью имбецила, к которой
смело можно причислить Карла Маркса и его последователей. Они хотят заправлять всем и вся, и сохрани
Господь несчастную деревенщину, если она не будет
достаточно расторопно выполнять их приказы. Для
миллионов таких недотёп у них предусмотрены массовые расстрелы.
Их противоположностью являются либертарии —
конечно, при условии, что таковые ещё не перевелись, —
которые не собираются никого учить жизни и хотят
лишь, чтобы каждый был готов мириться с образом
жизни своего соседа. Подлинный либертарий никогда
не станет забивать себе голову предписаниями или
законами, а единственное, к чему он стремится, это
к поиску такого способа общежития, который допускает динамичное многообразие, вариативность и
изменчивость, понимая, что подлинное образование
достигается лишь методом проб и ошибок и приобретается в непосредственном опыте, а для этого, как
и для организации любого научного процесса, необходима абсолютная Свобода и Анархия, противоположностью которых является навязывание безжизненных
жёстких стандартов, а также принуждение и насилие
со стороны государства.
Простая и очевидная истина заключается в том, что
повсюду одни недоумки и дегенераты, и нам остаётся
лишь посочувствовать Диогену, ведь на этой окутанной мраком земле не сыскать ни одного вменяемого
человека. А поскольку все эти насквозь гнилые и неполноценные персонажи не просто не отдают себе отчёта
в масштабах своей умственной отсталости, но фактически подают это как знак своего превосходства,
было бы глупо надеяться, что вымирания человечества
267

удастся каким-то образом избежать. Быть может, оно
уже и не за горами.

К СЛОВУ О ПОЛИТИКЕ

Октябрь 1967 г. (?)

Прилагательное «политический» может относиться
к программе, курсу, методу, схеме, отношениям и т. п.
Поскольку под этим подразумеваются действия человека, термин «политический» охватывает все действия,
имеющие социальную природу, то есть те, в которые
вовлечены двое или больше людей.
Однако те же действия можно выразить в биологических, экономических, морально-этических и многих
других категориях. Из этого можно сделать вывод, что
все эти вымышленные концепции представляют собой не что иное, как внешние аспекты одного и того
же явления — или, выражаясь в более общих терминах,
манифестации непостижимого феномена, импульса,
стремления или глубинного источника мотивации,
который мы называем волей к жизни.
Попытки категоризации этих различных терминов или аспектов в аристотелевском ключе приводят к заблуждению по поводу того, что движет этим
миром. Они не существуют как обособленные и обособляемые сущности или вещи в себе, а тот, кто попытается интерпре­тировать их подобным образом, лишь
продемонстрирует раздробленность своей личности,
мышление которой основано на расчленении и разоб­
щении — подобно сознанию ребёнка, перед которым
мир предста­ёт в виде непостижимого переплетения
изолированных сущностей, никак не связанных между
собой. В той или иной степени подобный образ мышления присущ практически каждому, кто пытался подступиться к проблеме «бытия человека».
Взять, к примеру, психолога-самоучку, который,
как правило, не знает вообще или почти ничего о таких материях, как «экономика» и «биология», или
269

о природе и происхождении человеческих институ­
ций вообще. То же самое можно сказать и о человеке
или «профессо­р е», читающем лекции о «политике»,
«этике» или — в случае его полной оторванности от жизни — о «дело­вом администрировании». Смысл всей этой
категоризации и «профессуры» хорошо иллюстриру­
ется поговоркой о «человеке, знавшем всё больше и
больше о всё мень­шем и меньшем» — основанная на невежестве фрагментация и любовь к построению псевдосистем порождает толпы несуразных профанов, а это
те самые люди, что именуют себя «преподавателями»
и «профессорами» различных «образовательных» учреждений, которые во всём мире существуют с целью
индоктринации холуйских аппаратчиков, необходимых
лишь для обслуживания того аппарата принуждения,
который мы называем государством.
Во всей обозримой истории мы не найдём ни одного периода, когда не существовало бы хищнически
кровожадных и порабощающих систем, известных как
правительство или государство и представляющих
собой институциональные образования, созданные
и поддерживаемые исключительно с целью всеобщего
грабежа. Возвращаясь к категоризированному и раздробленному мышлению людей, о которых я говорил
выше, стоило бы отметить, что они являются необходимыми звеньями этого механизма, позволяя ему
бесперебойно функционировать исходя из принципа
«разделяй и властвуй». Говоря вообще, космологи, онтологи, метафизики, философы, теологи, политики,
экономисты, историки, физики, учёные и т. д. и т. п.
суть лишь прихвостни и проститутки, жертвы промывки мозгов и моральных устоев общества, которое они
обслуживают, — сутенёры, чьим долгом является поддержание статус-кво, и полагать, что кто‑либо из этих
ничтожных персонажей является подлинным мыслителем и что в их задачи входит что-то иное, кроме как
оправдание тех порядков, которые соответствуют их
эпохе, было бы попросту глупо. В силу самой природы
вещей и исходя лишь из собственной жажды жизни они
с неизбежностью являются жертвами того, что можно
назвать павловской дрессурой.
270

Вполне возможно, что если брать тех, кого принято
называть «великими мыслителями», то за всю историю
не существовало ни единой так называемой личности —
хотя бы даже в соотношении одного к десяти тысячам, — к кому не относилось бы ничего из сказанного
мною выше, а если бы где-нибудь и когда-нибудь такую
породу и удалось сыскать, то можно не сомневаться, что
этот человек оказался бы анахоретом или затворни­
ком, работы которого — если бы он вообще позаботился
о том, чтобы что-нибудь написать, — стали известны
лишь спустя много лет после его смерти. А если же они
рисковали поднять свою голову ещё при жизни, почти
всех их ждала только смерть — будь то от рук властей
или их безмозглых жертв.
28 марта 1968 г.

ПИСАНИНА

Несмотря на то, что я стар и веду жизнь затворника,
а мои убеждения «оторваны от жизни», на то, что я
не признаю избитых истин и что дни мои, похоже, сочте­
ны, вне всяких сомнений, знакомство с моими взглядами касательно всего, что происходит сегодня в мире,
способно пробудить у читателя паранойю. Некоторые
из моих мыслей нашли отражение в опубликованных
текстах, однако, вероятнее всего, те, кому довелось
их прочесть, нашли мои тезисы неправдоподобными
и абсурдными, не считая возможным принимать их
всерьёз. Однако я совершенно уверен, что в некоторых
регионах земного шара даже высказать подобные мысли вслух было бы равносильно самоубийству.
С некоторой тревогой я наблюдаю, как те, кто приложил свою руку к публикации моих текстов, делают всё возможное, чтобы дистанцироваться от меня,
дабы никому не пришло в голову, что они могут разделять мои убеждения. Тем не менее, будь у них шансы
на то, чтобы, образно говоря, нагреться на чужой славе,
они сразу оказались бы тут как тут, если бы ни с того
ни с сего на горизонте замаячил некий гонорар или
возможность заработать очки репутации. В конце
концов, в наши дни только ленивый не считает себя
«социологом», и получатель даже самых захудалых
правительственных грантов начинает с умным видом
отпускать критические комментарии и выражать своё
недовольство по всякому поводу. Любой, кому взбредёт
в голову хотя бы заикнуться, что мы живём в лучшем
из возможных миров, рискует немедленно стать объектом насмешек и презрения. Что и говорить, число тех,
кто считает, что наступление Сумерек богов это лишь
вопрос времени и места, неизменно растёт.
272

Поскольку каждому из нас однажды суждено умереть, я не вижу причин для того, чтобы проявлять
по этому поводу чрезмерное беспокойство, тем более
что в природе любого человеческого существа зало­
же­но стремление к тому, чтобы заботиться в первую
очередь о себе самом, по крайней мере что касается
выживания на этой планете. Отрезок времени, кото­
рым ограничен горизонт планирования отдельного
человека, едва ли превышает количество лет, отмеренных ему на этой земле, хотя те, у кого есть дети
или друзья помоложе, могут тревожиться о вещах чуть
более отдалённых. Однако, с учётом всех оговорок,
каждый заботится лишь о настоящем и не планирует
на срок больший, чем ожидает прожить. Вот почему
любой из людей готов без раздумий совершить любую подлость, если это позволит ему хотя бы немного
отсрочить свой конец. В моём понимании этот феномен сравним с ситуацией, когда каждый роется в выгребной яме, подобно падальщику выискивая лакомые
куски в гнилостной туше разлагающегося общества.
Разумеется, любой, кто прочтёт эти строки, будет свято
уверен, что сказан­ное никак не относится к нему самому, ханжески утешая себя тем, что уж он-то отнюдь не
такой же, как все остальные. Люди, не умеющие дурачить
самих себя, едва ли способны одурачить кого-то другого.
Быть может, сама жизнь — или голое существование —
не что иное, как большой обман.
И всё же мне не доводилось слышать, чтобы кто-то
из так называемых великих мыслителей высказывал
когда-нибудь подобную точку зрения. Каждый из тех
онтологов, метафизиков, теологов и философов, о которых мне что-то известно, разделял уверенность в том,
что всё сущее наделено неким смыслом, причём, разумеется, именно он понимал, в чём этот смысл. Будь
я проклят, если хоть один из этих «гениев» способен
меня убедить. Каждый из них преследует свой интерес — чаще всего он просвечивает в их стремлении
подольститься к тому обществу, в котором они (то есть
каждый из них по отдельности) рассчитывают или
надеются найти комфорт и защиту. В воображаемых
утопиях и райских кущах, которые сулят эти люди,
273

неизменно проглядывает их смехотворная и гнилая
сущность. Однако же каждый из них занят только тем,
чтобы поспешно набивать свои карманы, облапошивая
простаков, готовых жадно глотать все эти фирменные
сорта дерьма.
Я уже говорил про политиков, вещателей скафедры,
физиков, психологов, юристов, рекламных агентов,
военных, плутократов, банкиров и огромную толпу
членов этой помешанной на насилии каморры, которую
можно назвать бригадой «закона и порядка», — все эти
жалкие порочные ублюдки жизненно зависят от дерьма
и коррупции, которые являются единственным смыслом их существования, а заодно и средством пропитания. Едва ли приходится сомневаться, что чем больше
в этом мире будет смуты и разврата, тем прочнее будет экономическое положение этих противных всему
живому тварей. Любому проклятому богом кретину,
рассчитывающему отделиться или обрести независимость от этого несметного и сиюминутно растущего
роя дегенератов, несомненно, предстоит ещё многое
узнать об этом мире. Если же эти кретины и имбецилы
вдруг решают разобраться, что же всё-таки вокруг них
происходит, на этом пути они способны дойти только
до того, чтобы уцепиться за теорию «если не можешь
кого-то победить, стань одним из них» и превратиться
в суперпатриотов, возносить молитвы выдуманным
богам и колесить по миру, расстреливая крестьян, особенно если те не сгорают от желания пополнить ряды
бесправных рабов в услужении у их кукловодов. «Идитека вы все на хуй», — говорю я, стараясь держаться от вас
как можно дальше.
18 марта 1968 г.

ЕЩЁ ПИСАНИНА

Поскольку моя писанина имеет такое свойство, что
её не берутся печатать даже «радикальные» журналы, я купил копировальную машину, чтобы самому
делать копии, которые я мог бы рассылать своим друзьям, после чего с удивлением открыл для себя, сколь
немногие даже из их числа понимали, что я хотел им
сказать. Кроме того, даже имея дело с самоназван­
ны­­­ми «либертарны­м и» периодическими изданиями, вклю­чая и «анархичес­к ие», я либо ощущал себя
так, словно упёрся в глухую стену, что отчасти было
вызва­но невероят­ным невежеством и предвзятостью
с их стороны, либо чувствовал, что внушаю им страх
и они ищут лишь повода, чтобы отделаться от меня или,
если потребуется, кинуть меня на растерзание диким
волкам. Ну и хуй с ними; идите все на хуй! — я обращаюсь и к тем, кто станет читать эти строки. Я занимаюсь своей писаниной — когда у меня вообще доходят
до этого руки — лишь ради своего удовольствия: все
эти пасквили и эпиграммы, по большей части дилетантские, скорее всего в конечном итоге отправятся в мусоросжигательную печь. Только вот мне это совершенно
до лампочки. Силы, действующие сегодня в мире — как
правило, недоступные взгляду и совершен­но не под­
дающиеся пониманию в части их причин и последствий, — укоренились столь глубоко и достигли такого
размаха, что не может быть никаких сомнений, что человечество миновало последний рубеж и ему остаётся рассчитывать лишь на чудо. Теперь я понимаю то, что люди
по своей природе почти не способны осознать: такой
«ход событий» был предначертан изна­чально и человек
не пригоден для наблюдения и мышления. Фактически
всё указывает на то, что человек сам загнал себя в эту
275

мясорубку исключительно силой мысли, и это вряд ли
бы ему удалось, если бы он не начал, скажем так, обезьянничать, гримасничая перед своим отражением, или
если бы у него не было небольших проблем­ок в отношениях с другими. Что до меня, то к человечес­кому роду,
включая себя, я испытываю не столько презрение, сколько жалость — и за такую мягкость своего характера я
должен благодарить Шопенгауэра.
(?)

ПИСАНИНА (3)

Меня глубоко беспокоит тот факт, что очень малая
часть моей писанины способна кого-нибудь обнадёжить. Если исходить из различия между тем, что, на мой
взгляд, происходит в действительности, и тем, что
якобы происходит или что должно бы происходить,
этот разрыв и, что куда более важно, преобладающие
тен­денции во всём мире убеждают меня в том, что
дела обстоят очень и очень плохо. То есть, я хочу сказать, что ситуация ухудшается. И даже если бы в мире
наблю­д ался сколько-нибудь значительный объём
интеллек­та, нет никаких гарантий, что этот интеллект подкрепляется достаточной волей к тому, что­бы
решительно действовать, — в обстановке хаоса куда вероятнее то, что люди будут использовать свой интеллект,
чтобы спасать собственную шкуру, даже если для этого
потребуется объединить усилия с нашим вырождающимся и насквозь прогнившим общест­в ом. И правда, может оказаться, что в этом вполне естественном
импульсе кроется корень нашей всеобщей проблемы.
В той же мере, в какой можно практически безоговорочно утверж­дать, что хлеб, съеденный кем-то одним,
не достанется никому другому, можно сказать и что чьято смерть, по сути, всех остальных нисколько не волнует,
когда дело касается выживания их самих. К примеру,
судьба нескольких десятков тысяч убитых во Вьетнаме
скорее всего будет волновать читателя этих строк куда
меньше, чем цена на солёные огурцы в соседнем супермаркете. Чтобы понять, что по-настоящему интересует
каких-то людей, достаточ­но лишь затронуть в беседе
несопоставимые темы — например, обсудив катастрофу,
постигшую целые сёла или города в разных частях света,
перейти к обсуждению, скажем, вопроса о том, какая
277

баскетбольная команда лучше показала себя прошлым
вечером. Каждый, кому по роду занятий приходилось
иметь дело с большими людскими массами, прекрасно осведомлён о технике «хлеба и зрелищ». Сбившись
в толпу, люди склонны вести себя таким образом, что
каждого из них по отдельности можно было бы без раздумий отправить на виселицу.
Если взять американских солдат во Вьетнаме, то никто из них не имеет ни малейшего представления о том,
с какой целью он там находится; вероятно, он безоговорочно принимает ту версию, которую спустили ему
сверху. В любом случае, он делает то же самое, что
и все остальные. А это указывает на то, что «ход событий» или «историческое развитие» подчиняются слепой
и бессмысленной логике, когда каждое последующее
поколение преследует лишь свои сиюминутные интересы. И венчает всё это совершенно похабный постулат
о том, что каждый человек — сам кузнец своего счастья,
а следовательно, во всех своих невзгодах ему следует
винить только себя самого.
29 марта 1968 г.

ЖЕРТВАМ ТАК
НАЗЫВАЕМЫХ СИСТЕМ
ОБРАЗОВАНИЯ
Сдаётся мне, мало у кого из вас в течение всей вашей
жизни в голове возникла хоть одна оригинальная идея.
Вы не утруждаете себя интеллектуальной деятельностью по той простой причине, что в школе, которую
вы посещали, творческое мышление не поощрялось.
Фактически, там делалось всё, чтобы отбить у вас всякую охоту к нему. Особенно в том, что касается сфер
жизни, затрагивающих ваши социальные отношения.
Охранители статус-кво — поголовно и неизменно —
не отличаются благосклонностью и терпимостью в отношении еретических мыслей и мнений. Опрометчивыми
разговорами в церквях вы рискуете навлечь на себя
ярость теологов, и они безо всяких сомнений отправят
вас в царство Аида, причём зачастую лишь после того,
как подвергнут вас суровейшим пыткам. В истории
Католической церкви вы найдёте массу примеров подобных зверств и жестокости.
Мышление не равнозначно изъявлению мнений.
Не сводится оно и к тому, чтобы усвоить обрывки мнений других людей. Необходимым условием интеллекта является способность задавать осмысленные
вопро­сы. А наличие умственных способностей с необходимостью подразумевает способность отдавать себе
отчёт в том, какие факторы сопряжены с решени­ем любой пробле­м ы, и умение сопоставлять влияние каждого из них, чтобы хотя бы сформулировать исходную
теорему. Затем эту теорему необходимо подвергнуть
всесторонней проверке и критическому анализу. И так
далее, и так далее.
Судя уже по тому состоянию, в котором находится
этот мир, можно сделать вывод, что способность мыслить оригинально — лежалый товар, поскольку длинная
279

очередь выстроилась за конформизмом. Основная причина этого в том, что образование, как его принято
называть, было отдано на откуп Церкви и Государству,
то есть тем институциям, которые в силу самой своей
природы заинтересованы лишь в том, чтобы поддерживать статус-кво и сопротивляться любым изменени­
ям. Говорят, глава «образовательного» учреждения
в Беркли (штат Калифорния) без лишних церемоний
так и объявил, что университет является фабрикой
по промывке мозгов, предназначенной для того, чтобы
привить студентам привычку к покорности и преклонению перед начальством, а кроме того приучить их
блюсти моральные нормы и табу, принятые в сегодняшнем обществе. В том, что подобный антипросветитель
может возглавлять один из крупнейших университетов,
обнаруживается важнейшая черта современного общества. Кретины и преступники заправляют и помыкают
целым миром.
Нет особого смысла в том, чтобы фокусировать своё
внимание на каком-то одном аспекте человеческой
тупости и малодушия = вся цивилизация целиком
и полностью представляет собой одно гигантское нагромождение кретинизма.
(?)

О ПРОДОЛЖЕНИИ
ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РОДА
И ЕГО ОБНОВЛЕНИИ
С некоторой осторожностью можно было бы по­
размыслить над тем, какое чудо могло бы смести с лица
земли ту обширную часть человеческой популяции,
чья порочность достигла таких масштабов, что утраче­
на всякая надежда на то, чтобы с ними можно было
ужиться, сохраняя здравый рассудок. Такому истреблению следовало бы подвергнуть практически всех людей
старше двадцати лет и многих из тех, кто ещё не достиг
этого возраста. В их число попали бы практически все
жители северного полушария.
Боюсь, что ту же судьбу, по-хорошему, разделило
бы по меньшей мере 90% жителей южного полушария.
Вероятно, понадобилось бы истребить практически всех
обитателей Земли, за исключением некоторых изолированных племён, проживающих, скажем, в Африке
и Южной Америке, и каких-нибудь обитателей островов,
до которых ещё не добралась бацилла так называемой
цивилизации в той её форме, что существовала испокон
веков и при любом режиме.
Нет решительно никакой надежды на обновление
генофонда народов, не способных даже вообразить масштаб собственного вырождения и деградации, не говоря
уже о том, чтобы понять его причины или иметь волю
к тому, чтобы что-нибудь изменить.
В самом начале статьи я оговорился, что у тех, кому
ещё не исполнилось двадцати лет, имелся бы шанс
избежать этого Армагеддона. Однако задним числом
я понимаю всю абсурдность подобного предположения. Когда дело касается людей помоложе — будь то
в Соединённых Штатах или где угодно ещё, — которых
воспитывали те, кто постарше, в окружении, сплошь
состоящем из имбецилов, без которых не обходится
281

ни один режим, когда управление и командование
людьми осуществляется исключительно с помощью
силы и принуждения, а нормы морали, типичные для
таких цивилизаций, внедрили людям в сознание уже
достаточно глубоко, бессмысленно ожидать, что они
унаследуют те же традиции, включившись в борьбу, в которой им предстоит столкнуться с природной стихией
и выстраивать отношения между собой. Практически
невозможно представить, что они смогут самостоя­
тельно добиться свободы. А что касается самых юных
детей, то — за исключением мест, где добывать пропитание можно без особых усилий, а ресурсы не ограничены — им не будет доставать ни энергии, ни навыков,
необходимых для выживания.
Тут мне следовало бы сразу оговориться, что те, кто
станет упрекать меня в пессимизме и склонности презирать саму жизнь, продемонстрируют тем самым
своё невежество и абсолютное непонимание вещей,
поскольку в своих измышлениях я рисую совершенно
иные перспективы. В противном случае я настаивал бы
на тотальном истреблении всего человечества, полагая это единственным способом окончательно решить
пробле­м у преступности. Под преступлением я понимаю
поступки, продиктованные презрением к жизни и отрицанием её ценности, равно как и подавление свободы.
Меня можно считать оптимистом, поскольку я верю,
что текущее положение вещей вовсе не являет­с я неизбежным и необходимым следствием человеческой
природы. При этом я не склонен приписывать животному, известному как homo sapiens, такие качества, как
«доброта» или «порочность». Я полагаю, что за текущее
состояние дел, выраженное в физическом, умственном
и моральном загнивании, нам надо благодарить наших
праотцов, грубо ошибавшихся в том, что они не позволили устояться и укорениться — в виде обычаев — определённым практикам, возникшим в ходе изначальной
борьбы, в результате чего грабежи и убийства, которые
в тех обстоятельствах способствовали продолжению
рода, явным образом перестали отвечать этой цели
в обстоятельствах нынешних. Меня не особенно волнуют инсинуации всяческих имбецилов, упрекающих
282

меня в недостаточном оптимизме, и при этом я заявляю
со всей прямотой, что в своём оптимизме я не склонен
ожидать, что читатели этих строк или их автор надолго
задержатся на этой земле.
Несколько лет назад в некоторых своих статьях я
объяснил, почему я считаю, что «ход человеческой ис­
тории» едва ли можно рассматривать иначе как процесс — в ходе которого одно событие вытекает из другого.
Также я изложил причины того, почему я считаю, что
люди стали заложниками этого процесса вместо того,
чтобы им управлять. Вдобавок, я объяснил, что очевидным его итогом станет полное истребление жизни
на нашей планете благодаря человеческим успехам
по части расщепления атомного ядра, а также прогрессу
в области химического и биологического оружия. Ввиду
подобной перспективы я не нашёл ни единого аргумента, опровергающего этот прогноз, в своих поисках
обратившись к самым разным источникам информа­
ции, где излагались дискуссии и обсуждения, в которых,
на мой взгляд, принимали участие жалкие тупоголовые
марионетки, по своему скудоумию мнившие себя кем
угодно, только не законченными бандитами и идиотами, которыми они в действительности и являются.
Я отметил полное отсутствие у них здравого смысла,
так что едва ли приходится ожидать от них какой бы
то ни было проницательности.
Случись так, что какие-то регионы нашей планеты —
населённые людьми, но ещё не «открытые» хищниками,
участвующими в этом сомнительном деле, — оказались
бы за рамками и вне сферы влияния этого всеобщего поступательного движения к полному вырождению человеческих мотивов и целей, то такую область или все эти
регионы можно было бы считать обнадёживаю­щ ими
оазисами человечества, дающими шанс на возрождение того, что в наши дни со всё большей натяж­кой мы
зовём «человеком». Однако преступники всей Земли
(характеризуя их подобным образом, я не вменяю
им никакой «вины»), хотя, пожалуй, более корректно
было бы сказать иначе: преступность запустила свои
щупальца практически повсюду. К слову сказать, те,
кто мнит себя борцами с преступностью, считая себя
283

людьми благочестивыми и добродетельными, превра­
тились — не иначе как в силу какого-то недоразумения
или па­радоксального стечения обстоятельств — в преступников из числа самых отъявленных. Такова данность, и заявить о ней вслух, вне всякого сомнения,
означало бы дать этим людям повод к тому, чтобы вас
уничтожить, рискни вы назвать их по именам.
Можно прийти к ошеломляющему выводу: вопреки ожиданиям, применение атомной бомбы
обер­н улось бы отнюдь не злом, а самым настоящим
благом. Как ещё, спрашиваю я себя, можно было бы
обра­т ить вспять набирающую обороты тенденцию к вырождению и предотвра­т ить тот самый холокост, что является её несомнен­н ым итогом?
(Быть может, я старею и немного уже тю-тю, но вот что у меня
выходит, когда я начинаю шевелить извилинами. Чтобы быть
оптимистом, нужно как следует напрягать свою задницу!!)
(?)

КАК ДОВЕСТИ
ЧТО-НИБУДЬ ДО КОНЦА

Как обнаружили наши древние предки, что-нибудь
заполучить можно, применив насилие. Если у вашего
соседа имеется что-то стоящее, чего нет у вас, почему
бы не отобрать это силой. До тех пор, пока эта практика ограничивалась отношениями между отдель­ны­
ми людьми, она была довольно рискованной. Одним
из спо­собов повышения эффективности этой процедуры
была кооперация: можно было объединиться и тем
самым увеличить свою мощь, можно было полагаться
на хитрость, обман и внезапность или — в тех случаях,
когда от взаимной конфронтации ничего не выигрывала ни одна из сторон — добиваться своего путём
компромисса и переговоров, а кроме того можно было
заниматься организованным рэкетом, сделав его своим
призванием, своим образом жизни.
Когда же захватничество осуществляется коллек­тив­
но и с помощью разделения труда, вовсе не обяза­тельно,
чтобы все, принимающие в этом участие, осознавали
или понимали, за что они сражаются. Безусловно, зачастую такая проницательность отнюдь не пошла бы
им на пользу. Ведь тогда они могли бы понять, что
независимо от того, чья сторона «победит», сами они
окажутся в проигрыше. Куда лучше было бы внушить
им мысль о том, что они борются за какую-то великую
и благую идею, например за Бога, Отчизну, священное
дело Свободы и Демократии или какую-то иную вымышленную систему = = = лишь бы она прививала им
вкус к таким ценностям, как покорность и жертвенность.
Именно так бессменные властвующие элиты на протяжении веков удерживают бразды правления в своих
руках. И не дай Бог кто-нибудь из «соотечественников»
посмеет отклониться от спускаемой сверху партийной
285

линии вместо того, чтобы слепо выполнять свой долг,
как и полагается образцовым, маленьким и патриотичным гражданам.
Именно так испокон веков и воспроизводятся отношения господства и подчинения.
Экономическая эксплуатация, подкрепляющая
этот механизм поддержания «закона и порядка», выражается в монополизации земель и принуждении неимущих к тому, чтобы они платили «имущим» за право
жить на этой планете. Утверждается, что девяносто
процентов наиболее ценных земельных угодий принадлежит от силы двум процентам населения.
А вторым, не менее важным способом ограбления
широкой публики является монополизация средств,
с помощью которых осуществляется практически любая
кооперация между людьми, а именно права пользования средствами обмена, такими как деньги или кредит.
Если взять Соединённые Штаты, то никто не может
воспользоваться кредитом для приобретения това­
ров без того, чтобы прямо или косвенно не заплатить
за это право Федеральной резервной системе. Даже само
федеральное правительство (как и отдельные штаты и
муниципалитеты) бессильно перед лицом этого пара­
зитирующего монстра. Поистине неприятная ситуация,
ведь спрут ФРС держится на плаву лишь благодаря
монополии на насилие, право на которое закреплено
за федеральным правительством.
Похоже, что тем, кому такое положение дел на руку,
каким-то образом удалось напустить на эту тему туману,
чтобы лишь очень и очень немногие люди (и в первую
очередь жертвы этих махинаций) смогли хотя бы в общих
чертах понять, как устроена эта вымогательская схема
и как так вышло, что они остались в дураках. К примеру,
у них вообще нет шансов в чём-либо разобраться, если
они получили «экономическое» «образование» в стенах
наших «образовательных» учреждений.
А что касается чиновников в самом правительстве,
то они «продаются» или иным образом подпадают под
влияние бенефициаров «Системы». Продажные рупоры «свободного предпринимательства», включая
частные «Школы свободы» и «фонды экономического
286

образования», поголовно являются проститутками,
зарабатывающими себе на хлеб с маслом тем, что водят
за нос обывателей. И то же самое можно сказать по поводу любого средства коммуникации, включая газеты,
радио, телевидение и т. п.
У тех, кто греет руки на монопольном владении землёй
и деньгами, наживаясь на простом народе, настолько
мёртвая хватка, что кажется, будто разорвать этот порочный круг невозможно.
Создаётся впечатление, что пацифисты, участники движения за гражданские права, реформаторы и
до­брохоты всех мастей, включая социалистов и коммунистов, не имеют ни малейшего представления
о том, какова связь между этими монополиями и теми
целя­м и, которые они преследуют. Собственно говоря, социалисты и коммунисты, по сути, добиваются
того, что­бы монополия была тотальной и государство
за­п рав­л яло всем — они слепо верят, что централизованная система управления сродни некой земной
манифеста­ции Божественной власти, стараясь убедить
нас в том, что они якобы стремятся к «общему благу».
Мы уже имели возможность лицезреть «Консерваторов»,
гото­вых на всё, чтобы заручиться правом применять
наси­лие для поддержания статус-кво — как в Америке,
так и за её границами, — ведь можно не сомневаться,
что и в коммунистических, и в фашистских странах
водятся такие вот «Консерваторы», то есть те, кому
удалось дорваться до власти и привилегий посредством любых механизмов, каковые были узаконены
в конкретной «стране» как раз для того, чтобы люди,
подобные им, могли улучшить своё «положение в обществе». Впрочем, если оставить за скобками налоги,
все формы эксплуатации человека в конечном счёте
проистекают из монополии на землю и деньги, ведь
это главные средства, с помощью которых люди могут
обеспечивать своё существование.
Потрясает то, что невозможно отыскать группу людей, способных предложить какое-нибудь «решение», чтобы исправить столь плачевную ситуацию,
287

в которой оказались народы всего мира, или вообще
отдающих себе отчёт в том, что является фундаментальной при­чиной всех проблем этого мира. Идёт ли
речь о защитниках «свободного предприниматель­
ства», фашис­тах, коммунистах или о ком угодно ещё —
все они едино­д ушны в том, что любые проблемы
нужно решать с помощью организованного насилия.
Практически каж­дый из них слишком туп, чтобы осо­
знать, что с появлением таких орудий убийства и
разрушения, как атомная бомба, надо быть имбецилом, чтобы думать, что с их помощью можно добиться чего-либо кроме истребления всего человеческого
рода. Практически поголовно все люди настолько не­
во­образимо тупы, что им невозможно объяснить, что
настоящая причина всех их бед заключается в существовании Правительств, которые всеми ими помыкают. Подобно дикарям, поклоняющимся деревянным
идолам, они продолжают верить в то, что им следовало
бы поставить у руля «хороших парней», после чего «плохих парней» якобы можно будет держать в узде. Это помешательство приобрело такие масштабы, что даже
если бы среди них нашёлся хоть один умный человек,
то он бы решил, что его окружают безумные маньяки,
зацикленные на проблеме достижения «общего блага».
21 января 1969 г.

НАШ МИР, КАК МЫ
ЕГО ПОНИМАЕМ

(А ЕСЛИ БЫТЬ ТОЧНЫМ, КАК МЫ
НЕ ДОЛЖНЫ ЕГО ПОНИМАТЬ)

Изложенная здесь точка зрения касательно природы
того, что можно назвать «феноменом человечества»,
по сути, диаметрально противоположна всему, что
высказывалось по этому поводу кем бы то ни было
из людей, когда-либо живших на земле или, по крайней
мере, в западном мире. Если вкратце, то она сводится
к тому, что жизнь каждого из нас — это пьеса, разворачи­
вающаяся по заранее прописанному сценарию, а людям остаётся лишь разыгрывать выпавшие им роли.
И хотя в этой пьесе есть место и для злодеев, кретинов
и жертв, никому из них нечего поставить в «вину» в том
смысле, который вкладывают в это слово теологи, ведь
наши герои мало чем отличаются от актёров, задей­
ствованных в любом театральном представле­нии; все
мы являемся жертвами безличного исторического
процесса, однако вопрос о его природе мы оставим
за скобками.
Исходя из такого понимания «хода событий» и основываясь на том, что сообщают нам специалисты
в области компьютерных технологий, мы можем
пред­положить, что если бы группа людей, занимающихся сбором информации, смогла обработать доста­
точ­ный объём релевантных данных, то мы могли бы
составить достаточно адекватное представление о том,
что ждёт нас, скажем, в течение следующей четвер­
ти века. Однако наши прогнозы были бы точны, лишь
если бы люди, владеющие полученной информаци­
ей, не стали использовать её в своих интересах; то есть
при условии, что они вели бы себя точно так же, как
если бы не имели понятия, что будет наперёд. Надо ли
говорить, что в этом и заключается подвох.
289

Но ещё больший подвох кроется в допущении
о «достаточном объёме релевантных данных». Однако
если бы кто-то хотел тем или иным образом манипу­
лировать людьми, следует допустить возможность
того, что это было бы осуществимо в огромном мас­ш­та­бе,
а оказавшиеся в такой ситуации люди даже не подозревали бы, что ими помыкают. Размышляя над таким сценарием, мы можем высказать множе­ство предпо­ложений
по поводу того, как будут раз­виваться со­бы­тия в дальнейшем. Управление созна­нием людей осу­ществляется
прямо на наших глазах, и так было во все времена. Люди
воспринимают всё через призму своих убеждений
и мировоззренческих сис­тем, которые они и их предки не­п ред­намеренно во­­плоти­л и в форме специфиче­
ских институтов, и не способны осознать, в какой
степени это обуславлива­ет их восприятие. Они считают
себя «свободными», но в действительности это глубокое
заблуждение — ведь их поведение, по сути, является
рефлекторным, и они ничем не отличаются от марио­
неток или слепых орудий того самого хода событий,
который они якобы избрали сами, не понимая, что
являются лишь звеньями одной общей цепи.1
Это должно быть особенно очевидно в наши дни,
когда искусство манипуляции людьми отточено до такой степени, что контроль над их поведением осу­
ществляется — хотя и явно бессознательно — в каком-то
смысле подспудно, в контексте того, что принято называть «образом жизни» или культурой. К примеру,
дети и подростки оказываются жертвами промывки
мозгов уже с малых лет, когда им внушается тот же
идиотизм, в который верили их родители и учителя,
не говоря уже о колледже, где с подачи полоумных
Профессоров, преподающих социологию, они пре­
вращаются чуть ли не в полных имбецилов. Читай,
слушай и «зубри» — и продолжай в том же духе; вот
вам, в общем-то, исчерпывающее описание нашей системы образования — стоит ли удивляться, что в итоге
способность мыслить рационально атрофируется практически полностью. То, что дело обстоит именно так —
и что с экранов телевизоров, из радио, газет и журналов
на публику обрушивается шквал «новостей», «дебатов»
290

и тому подобного информационного шума, служа­
щего опорой нынешнему Истеблишменту, что бы он
из себя ни представлял, — способен понять любой, у кого
в голове осталось больше одной извилины.
В рамках школьного образования применяются электронные устройства, посредством которых можно влиять на сознание учеников и подготавливать их к тому,
чтобы они и впредь вели себя таким образом, чтобы
поддерживать и даже усугублять ту безумную систему
отношений, внутри которой им не повезло родиться
и жить. Существуют такие приборы, с помощью которых можно подслушивать беседы с огромно­го расстоя­
ния, наблюдать за тем, что происходит практически
в любой точке мира, и без всяких ограничений шпионить, по сути, за кем угодно. А чего стоят химические,
физические и психологические способы управления
людьми, которыми располагают всякие самозваные
эксперты, не говоря уже о других средствах промывки мозгов, которые активно разрабатываются в наше
время. Если верить сообщениям прессы, сегодня возможно сконструировать бесшумное летальное оружие,
поражающее цель при помощи смертоносных лазерных лучей, причём управление таким оружием и его
наведение может осуществляться на расстоянии, так
что обнаружить убийц становится крайне сложно или
невозмож­но вообще. Сообщается, что прицельная дальность таких лучей доходит до двухсот ярдов, а может,
и превышает эту величину. Заказные убийства могут
стать частью фирменного стиля закулисных группировок, ведущих борьбу за власть и способных при этом
оставаться в тени. Неизвестные лица могут управлять
и манипулировать огромными массами людей, причём в масштабах, превышающих даже нынешние, а страх
и ужас станут неотъемлемой частью общественного
сознания и чем-то самим собой разумеющимся. Боль­
ше нигде на земле нельзя ощущать себя в безопасности.
Что же касается тех, кто способен на столь дьявольские
ухищрения, достаточно понаблюдать за нынешним
поведением некоторых людей, чтобы осознать, что для
них нет абсолютно никаких запретов, через которые
они не могли бы переступить, преследуя свои цели.
291

Можно не сомневаться, что подобные устройства будут оценены по достоинству властвующими элитами,
которые найдутся в любом «государстве». Все прекрасно
отдают себе отчёт в том, что несколько человек могут
направить ядерные боеголовки на цели, расположен­
ные в любой точке мира, и стереть с лица земли целые
народы и государства, прежде чем те успеют сообразить,
что произошло.
Однако обычные граждане разных «стран» куда
в меньшей степени способны осознать, что отношения между ними и их властвующими элитами по своему характеру не отличаются от тех отношений, что
скла­д ываются между рабами и хозяевами. Они даже
не до­п ускают мысли о том, что их подлинными врагами могут являться все эти политические клики или
шайки, мало чем отличающиеся от каких-нибудь банд,
орудующих в соседнем квартале. Где бы ни жили эти
несчастные, им внушают совершенно противополож­
ный взгляд на вещи, и, как правило, они готовы искрен­
не в это верить.
А тем временем преступные властители во всём
мире продолжают разыгрывать всё ту же карту, помыкая массами с помощью насилия — проистекающего
как изнутри этих стран, так и извне. Едва ли в истории найдётся хотя бы одна «цивилизация», которая
не объявила бы монополию на насилие, сделав его
главным средством манипуляции общественными
отношени­я ми и поддержания принципа господства
и подчине­н ия, а также и крайней мерой, используемой для достижения своих целей. Многие из этих ци­
вили­з аций канули в лету по причине морального
разложе­н ия или кровопролитных войн. Однако механизм принуждения никуда не делся и по-прежнему
функцио­нирует в форме рэкета или откровенного грабежа, прячущегося под маской Налогообложения.
Даже если забыть о коррупции, внутренне присущей
всей этой системе, чего сто ́ят все эти учёные, политики
и военные, которые самоотверженно и сознательно
(пусть даже и малодушно) выполняют свой долг ровно так, как им и предписано, не говоря о покорных
им и оболваненных ими массах, готовых к взаимной
292

кровопролитной борьбе между «народами», или о духовенстве, в задачи которого входит не столько утешать народные массы, сколько потворствовать этому
процессу, раздавая благословения и умасливая своих
Богов, дабы они покровительствовали им в этой мя­
сорубке — все они готовы безмозгло и трусливо блюсти
свои принципы и традиции. Вся эта процедура подаётся под соусом патриотизма, блеска, благородства и
праведности, и каждый из участников этого холокоста
оглядывается на какого-нибудь покровителя или вверяет свою волю Господу Богу. Нужно обладать немалой
смелостью, если не безрассудством, чтобы выступить
против этого безумия, ведь тем самым вы рискуете
навлечь на себя гнев всей этой шайки, готовой на всё,
чтобы вас уничтожить. Что же касается священников,
политиков, плутократов и генералов, то сами они, как
правило, умирают в постели.
Однако между вчерашним днём и сегодняшним есть
существенная разница. Условно говоря, это различие
имеет количественный характер. И заключается оно
в том, что теперь в борьбе за сохранение своего статуса
вместо копий, луков и стрел властные элиты могут полагаться на атомную бомбу, обладающую невероятной
разрушительной силой.
Мимоходом можно отметить, что если бы дело не касалось поддержания монополии на насилие, которую
мы именуем государством, изобретение атомной бомбы
было бы практически невозможным — лишь по той
причине, что ни одному человеку в здравом рассудке
не пришло бы в голову заниматься разработкой этого
разрушительного оружия, потратив на это огромные
ресурсы, которые можно было направить на куда более
прибыльные проекты. Неисчислимые финансовые средства, ушедшие на проектирование и создание бомбы,
можно было собрать лишь с помощью рэкета; и вероятнее
всего лишь с помощью многих миллионов обобранных
людей, которые не имели ни малейшего представления
о том, на что пойдут заработанные ими деньги. И теперь все эти властвующие элиты продолжают обделывать свои делишки как ни в чём не бывало, полагаясь
на угрозу взаимного уничтожения и на так называемую
293

теорию «равновесия сил устрашения». А миллионы и
миллионы людей во всём мире смотрят на происходящее
замутнённым взглядом через пелену гипнотического
дебилизма, отдавая предпочтение той или иной разновидности этих криминальных элит, то есть любой
шайке или банде, которая сумеет дорваться до власти.
Но, опять-таки, крайне важно понимать, что и правители, и подчинённые в равной мере являются заложниками той системы отношений и культурной
парадигмы, что была унаследована ими из прежних
эпох, — и те, и другие являются жертвами того, что я
называю причинно-следственной цепочкой или логи­
кой «хода событий». Не существует хороших или пло­
хих парней как чего-то данного раз и навсегда, несмотря
на все заверения наших неисправимых моралистов.
В лучшем случае можно говорить лишь о людях, которые вынуждены расплачиваться за свои же ошибки
и извлекать из них важные уроки, — однако важнее
всего, что все мы являемся заложниками сложившегося порядка вещей, Процесса, главное свойство которого
заключается в том, что наши оплошности и безумства
воплощаются в виде институций и закрепляются в форме устоявшихся практик, в результате чего различные
проявления зла подкрепляют друг друга и накапливаются, и жертвами наших заблуждений становятся ещё
не родившиеся потомки которые, в свою очередь лишь
дальше усугубляют сложившуюся ситуацию, в силу
своего невежества и порочности создавая ещё больше
проблем для последующих поколений.
Только задумайтесь. Никто из живущих не рождался по собственной воле. Никого не спрашивали о том,
каких бы ему хотелось родителей. Никто не выбирал
ту ком­бинацию генов и хромосом, которая ему пере­
далась по наследству. Ни у кого не было никакой власти над тем, где, когда и при каких обстоятельствах
ему надлежало появиться на свет. Мы даже не имели возможности выбрать, хотим ли мы воплощаться
в теле рыбы, птицы или млекопитающего (или вообще
в форме дерева, раз уж на то пошло). Мы заброшены
в этот мир, где царит институционализированное слабо­
умие наших предков, и сдаётся мне, это было сделано
294

с расчётом на то, чтобы мы во всём соответствовали
ожиданиям — были покорными, уважали порядки, излучали патриотизм и так далее. Но всё, что нам остаётся,
это плыть по течению, хотя бы лишь ради того, чтобы
выжить. Считать этот комок протоплазмы «хозяином
своей судьбы» или с упрёком бросать ему в лицо, что
он «ответственен за свои поступки», было бы чем-то
сродни самой тупой комедии, какую только можно
вообра­зить, а значит, безумно несправедливо. Он едва
ли представляет собой нечто большее, чем пёрышко,
трепещущее на ветру. И сколь бы много миллионов
таких перьев вы не сложили в пучок, это не отменит
того основополагающего детерминиз­ма, что положен
в основу феномена, который мы называем историческим процессом.
Среди живущих ныне людей никто не имеет ника­
кого влияния на тупорылый Истеблишмент, под властью которого находится каждый, кем бы он ни был — все
эти болваны, воры и подонки являются лишь заложни­
ками Процесса. Институционализация и структуры
вроде Церкви и Государства, а также прочие корпоративные организации изначально задумывались лишь
ради сохранения жизни на планете, однако, в силу того,
что они обладают собственной динамикой, самым злополучным образом они превратились в Левиафана, обречённого на истребление тех самых людей, которые
его составляют. Люди считают, что они управляют институтами, тогда как в действительности институты
управляют людьми. Вероятно, ящик Пандоры сокрыт
в том, что человек обладает способностью мыслить
или, скорее, принимать за мышление свою склонность
к рационализации. Вероятно, было бы больше пользы,
если бы он полагался на свои инстинкты, руководствуясь принципом целесообразности, подобно животным,
которые, несомненно, поступают именно так. По поводу
этих материй мы можем лишь строить догадки. И в то же
время совершенно очевидно, что человек является
жертвой своих привычек — принято считать, что они
экономят усилия, однако фактически они затрудняют
мышление, особенно в том, что касается способности
мыслить критически.
295

В прошлом столетии было распространено убеждение, что мелиоризм является неотъемлемой частью
истории и что вектор социальной эволюции был направлен к обретению человеком свободы и окончательному триумфу добра над озлобленным фанатизмом.
Однако события, которыми ознаменовалось начало
нового века, со всей ясностью показали, что эта теория
представляет собой лишь благостный повод для пустых
надежд и оптимизма. Практически тотальное порабощение человечества, сплотившегося под идиотскими
знамёнами организованных религий и уступившего
перед напором централизованной власти в лице государств, а также хищнических интересов финансовых
и промышленных монополий, равно как и всевозможных систем полоумных конгрегаций, образованных
завязанным на вышеозначенные структуры и производным от них криминалитетом, ставит под угрозу само
существование органической жизни.
И вот, поскольк у за ложники этого процесса и сами являются его частью — ведь они, в общем-то, и пред­н азна­чены как раз для того, чтобы
его воспро­и з­в одить, — и поскольк у сам по себе
этот Процесс оли­­­цетворяет собой разложение и вырож­
дение, пра­к ­­ти­чес­к и не остаётся надежды на то, что
удастся пре­дотвратить его неиз­бежную кульминацию,
выражающуюся в полном истреблении человеческого рода. Собственно, имеется куда больше оснований
пола­гать, что такой финал нас и ожидает. По образному выражению Бенджамина Такера, «чудовищный
Механизм перемалывает человечество».
Рассуждая философски, едва ли приходится отри­
цать, что ещё на заре эволюции людям суждено было
стать жертвами промывки мозгов, если не превратиться в роботов или рефлекторные организмы по типу
амёб. Такое положение вещей негласно признаётся
большинством религий, в которых высказывается
идея о существовании некоего сверхъестественного
Бога, который якобы сотворил этот мир и наделён даром всезнания и всемогущества. Не вдаваясь в истоки
антропоморфизма, мы можем достаточно ясно увидеть, что подобная Сущность должна нести личную
296

ответственность за всё происходящее, включая и то,
что человек относит к проявлениям зла. Ведь неспроста, когда случаются катастрофы, говорят, что людей
постигла «кара Господня».
И раз уж Богу известно всё, то он знает и будущее.
А если он знает будущее, значит оно предопределено.
И если будущее предопределено, то человек лишён
свободы воли. Если же он не обладает свободой воли,
то мысль о том, что человек ответственен за свои поступки, является коварной фикцией.
Однако способность отвечать за поступки совер­
шенно необходима для доказательства чьей-либо «ви­
ны». Если человек признаётся виновным, то он несёт
ответственность за то зло, которое совершил, ведь он
сделал это умышленно. И если он отвечает за свои поступки, то его можно подвергнуть пыткам и наказанию, а также грозить ему адскими муками. Мы должны
подчиняться приказам наперсников Божьих, то есть
не забывать уплачивать десятину, вовремя покупать
индульген­ц ии и возносить мольбы о том, чтобы Бог
к нам бла­говолил — разумеется, за определённую плату.
Поэтому вместо того, чтобы следовать очевидной
логике своего положения, духовенству потребовалось
изобрести «таинство» в целях сохранения своей власти
и обирания легковерной паствы. С помощью «таинства»
можно оправдать любую ахинею, и тогда нечто абсурд­
ное и не поддающееся здравому смыслу начи­нает казаться логичным. Именно так и поддержива­ется самая
первая и масштабная афера всех времён, то есть организованная религия как способ обеспечить себе сладкую
жизнь. Бандиты считаются сливками общества, полная
чушь преподносится как глубокая истина, всё переворачивается с ног на голову, а демагогия коверкает все
отношения между людьми.
Если зло существует, то это заслуга исключительно
Бога. Даже если оставить в стороне грубое невежество
людей, те, кто заявляют о заступничестве всемогущего
и мнят себя выразителями его интересов (как будто Бог
не в силах самостоятельно разобраться со своими помыслами), могут внушить огромным массам людей желание
расстаться с частью своих благ, посулив им утешение
297

в их горе, предложив им помощь в том, чтобы выбить
богохульную дурь из их нечестивых врагов, и пообещав
им путёвки в райские кущи, — однако такое положение дел едва ли можно описать иначе как масштабную
аферу, возможно, самую изначальную и первозданную из всех афер. Из примитивных людских суеверий
по поводу происхождения и смысла вселенной пастыри
и колотящие по кафедрам проповедники сварганили
хитроумный механизм по оболваниванию простаков.2
Нам не следует заострять внимание на интеллекту­
альных вывертах теологов, заявляющих о том, что
это недоступно их пониманию, или отрицающих
всё это. Либо у них не хватает мозгов, чтобы понять очевидное, либо им хватает ума это отрицать
и одно­вре­мен­но заявлять о своей способности постигать не­постижимое, то есть то, что в принципе неподвластно уму. В этом случае умным людям не стоит
воспринимать их всерьёз, а их россказням могут верить только болваны — те несчастные души, которым
они промыли мозги ещё в детстве. Именно из-за такого внушения, которому подвержены детипо всему миру, пришельцы с Марса непременно решили бы,
что Землю населяют киша­щие толпы созданий, назы­
ваемых Простаками, сбивающиеся в рой, чтобы цело­
вать руку или любой другой орган того, кому хватит
наглости, чтобы объявить себя «лидером».
Светским аналогом теологической игры в лохотрон можно считать институционализацию грабежа и убийства со стороны того, что принято называть
государством. А когда необходимо сыграть на надеждах
и страхах обывателей, эту баланду разбавляют наси­
лием и принуждением, что мы и видим на примере
союза Церкви и Государства, образующих непревзойдённую комбинацию, — перед нами противный всему
живому альянс, который, являясь неотъемлемой частью
Процесса, обречён содействовать истреблению всего
человечества и, возможно, всей жизни на этой планете.
Ибо при таком союзе становится возможным настроить
массы простаков на то, чтобы они стреляли друг другу
по задницам, вознося молитвы «за Бога и Отечество».
Доказательством этому служит вся обозримая история.
298

Никакие слова или фигуры речи не заменят здравого
смысла и, в частности, осознания того, что ситуация,
воспринимаемая как некая неизбежность, вытекающая
из доминирующих форм человеческих взаимоотношений, является неразрешимой. Но я вовсе не собираюсь
углубляться в разбор причин или логических предпосылок такого положения дел. Не в этот раз — на сегодня
я ограничусь лишь повторением того, что по большей
части человеческие нормы морали к моменту своего
появления отнюдь не были лишены практического
смысла. Однако не всегда имеет смысл делать что-то
лишь потому, что это делал ваш дед. А некоторые вещи
и вовсе не стоят того, чтобы их оберегать.
В зависимости от того, какие ценности отдельный
человек считает позитивными с точки зрения сохранения жизни на земле, он мог бы подсчитать, что не менее
пятидесяти процентов всей человеческой деятельности вступают с этими ценностями в прямой конфликт
и участие в ней следовало бы считать худшим злом,
чем безработица. К примеру, если бы в текущих обстоятельствах один из четырёх крупнейших концернов-автопроизводителей решил выпустить машину,
способную работать в течение десяти лет, то не прошло бы и половины этого срока, как ему пришлось
бы объявить о своём банкротстве. Запланированное
обветшание и устаревание товаров необходимо, чтобы поддерживать промышленность на плаву, чтобы
подпитывать кровожадные инстинкты финансовых
институций, чтобы производить ещё больше отходов,
благодаря чему представители медицинской профессии
могли бы выжать побольше денег для «исследований
и оправдания деятельности "военно-промышленного
комплекса"», позволяя ему и впредь осуществлять полицейские функции во всём мире, не считаясь с человеческими жизнями и не принимая в расчёт материальный
ущерб. Стоит ли удивляться, что жертвы этого безумия
вынуждены обращать свой взор на инфантильную коммунистическую доктрину, считая, что она принесёт
им избавление от этой нескончаемой агонии. И вовсе
не удивительно, что апостолы коммунизма питают
склонность к полувоенизированным режимам, ведь они
299

прекрасно осознают, что консерваторы готовы на всё,
лишь бы стереть коммунизм с лица земли, защищая
тем самым свои личные привилегии. Разве приходится
рассчитывать на то, что из этой безумной конфронтации
сможет выкристаллизоваться личная свобода?
Остерегайтесь тех, кто обещает научить вас, как вам
следует прожить свою жизнь, кто спит и видит, как бы
ограничить вашу свободу с помощью всевозможных
заповедей, конституций и законов. Помните, что хозяе­
вами своей судьбы являетесь только вы сами и что вы
имеете право делать ошибки и учиться на собственном
опыте, и в ваших же интересах не позволять помы­
кать собой всяким прохвостам и тиранам. Первым
и единственным условием полноценной жизни явля­
ется Свобода, заменить которую не может ничто.
Нас окружает столько шарлатанов, водрузивших
свободу на свои знамёна, что яблоку негде упасть. Не забывайте, что Конституция Соединённых Штатов не помешала отцу-основателю этой страны быть крупным
землевладельцем и содержать большое количество
рабов; как и не ослабила она систему землевладения,
благодаря которой фактическими «хозяевами» страны
может являться горстка избранных; как и не предотвратила она укрепление финансовой монополии, в заложниках у которой оказалось не только всё население,
но и само правительство. Те, кто считают, что автором
Конституции был чуть ли не сам Господь Всемогущий
и что Права, закреплённые за штатами, препятствуют
произволу со стороны должностных лиц, фактически
являются врагами народа и всего человечества.
А пока читатель размышляет над всем вышесказанным, позвольте мне познакомить его с одним
из величайших парадоксов современности. Когда возникают какие-то трудности или проблемы, естественным образом появляется кто-то, кто сможет или хотя
бы попытается их устранить. Казалось бы, чего же боле.
Но когда за эти услуги взимается плата, возникает прослойка оплачиваемых профессионалов. В СИТУАЦИИ
ИСКУССТВЕННОГО ДЕФИЦИТА И ОТСУТСТВИЯ ПЕР­
СПЕКТИВ кто-то начинает решать наши проблемы
за нас. И вскоре мы обнаруживаем, что те, кто вроде
300

бы по призванию должен работать ради нашего блага,
фактически работают нам во вред. Самозваный Божий
наперсник, политик, врач, психиатр, юрист, просветитель, социальный работник, а также военный, полицейский и представитель любого крыла бригады «закона
и порядка» — каждый из тех, кто якобы зарабатывает
себе на хлеб тем, что берёт на себя заботу о наших
бедах и невзгодах, по сути, шкурно заинтересован
в существовании тех самых зол, с которыми он вроде
как должен бороться. Насколько мне известно, ещё
никто не уделил должного внимания этому феномену,
не говоря уже о том, чтобы его понять. Однако, по всей
видимости, именно он со всей наглядностью иллюстрирует главную черту того, что в более широком смысле
можно было бы назвать Трагедией человека. В качестве пищи для размышлений я предлагаю читателю
самостоятельно подступиться к этой головоломке или
дилемме, в процессе решения которой ему предстоит
совершить одно из глубочайших открытий в области
общественных отношений.
А я тем временем сформулирую проблему. ТВО­
РИТЬ ДОБРО В ЭТОМ МИРЕ, ТО ЕСТЬ БОРОТЬСЯ
СО ЗЛОМ, ВОЗМОЖНО ЛИШЬ ПРИ НАЛИЧИИ ЭТОГО
САМОГО ЗЛА. Это самоочевидный факт. По этой ло­г и­
ке, чем больше в мире зла, тем больше можно совершить «добра». А из этого мы можем сделать вывод, что
профессиональные благодетели по злой иронии судь­
бы являются охранителями или даже пособниками зла!
Думаете, я передёргиваю? Если вы и впрямь так считае­
те, то мне остаётся лишь сообщить, что вы настолько
зомбированы и тупы, что не способны разглядеть даже
то, что находится прямо перед вашим носом.
1. Каждый человек связан по рукам и ногам, будучи жертвой
промывки мозгов и заложником тех предрассудков, которые разделяют его ровесники и окружающие люди по поводу того, как устроена жизнь. Было бы в высшей степени
нелепо сопоставлять мировоззрение некоего мыслителя
из одной возрастной категории со взглядами людей других
возрастов. А если о личности и можно судить объективно, что представляется довольно сомнительным, то исключительно в контексте данной эпохи. Однако такой взгляд
на вещи предполагает, что за скобки выносится фактор
301

преемственности, присущий всяким отношениям между
людьми. С учётом того, что даже самое незначительное событие может повлечь за собой невероятные по масштабам
последствия, а цепочка причинно-следственных связей невероятно сложна, разве можно утверждать, что то или иное
звено в этой цепи событий является более или менее важным?
2. Христианство — единственная религия, приверженцы
которой употребляют в пищу своего же Бога. Читателю предлагается самостоятельно поразмыслить над сущностью этого
деистического каннибализма и схожих феноменов вроде
колдовства, магии вуду и тому подобных вещей.

Опубликовано в журнале «A Way Out», март/апрель 1966 г.

О ЧЁМ,
СОБСТВЕННО, РЕЧЬ?

Помимо упражнений в словесности (в беседах с самим собой), чаще всего я коротаю время за печатной машинкой — уделяя на это, может быть, по часу
каждый день — пытаясь понять, насколько продвинулся я в своём старческом слабоумии, и с этой целью
фиксируя мысли, возникающие в моём так называе­
мом уме, — неизменно обнаруживая при этом, что,
облека­ясь в законченную форму, они пропитывают­
ся немалым количеством ядовитой иронии. Это не­
удивительно, ведь я занял критическую позицию ещё
с тех самых пор, когда впервые начал задумываться
о человеческой природе.
В данный момент я размышляю о миллионах бодрячков, которые, похоже, вообще не отдают себе никакого отчёта в том, что происходит в действительности.
В этом насквозь прогнившем обществе крысиных
бегов — то есть в контексте того, что мы называем
нашим «образом жизни», — даже искренние в своих
намере­ниях благодетели едва ли способны на что-то
большее, чем мелкий рэкет. Пожалуй, в одном только Нью-Йорк Сити можно насчитать десятки тысяч
подоб­ных групп и сообществ, прилежно отстаивающих
ин­тересы друг друга, не забывая и о собственной выгоде: они выступают против войны, болезней, смертности и чего угодно, при этом каждое из них неустанно
ищет новые источники финансирования, без которых
им быстро пришёл бы конец. Как я уже писал в одной
из своих статей, если бы на земле внезапно воцарился
мир и покой, это вызвало бы невероятный переполох и
смятение. Все эти люди, включая политических и военных аппаратчиков, равно как и всех тех, кто оказывает
303

им прямую или косвенную поддержку (то есть каждого без исклю­чений), только под дулом пистолета
могли бы предложить хоть сколько-нибудь внятный
план действий. Более того, я уже имел возможность
проде­монстрировать, что существование всей этой
бесполезной когорты было бы невозможно без наличия каких-нибудь врагов, а за неимением таковых их
следовало бы выдумать или создать с нуля. И разве
можно найти более сочный и зрелый плод, чем какую‑­
нибудь относительно богатую ресурсами и отсталую
страну вроде Вьетнама, трудолюбивый народ которой
мог бы усердно трудиться, извлекая свои же ресурсы,
чтобы обеспечить достойную жизнь американским
«свободным предпринимателям». Бог в своих небесах
и в порядке мир.
А тем временем я вижу множество мудрых и правед­
ных людей, каждый из которых нашёл своё призвание
в социологии, считающейся в наши дни очень модной
наукой, так что даже самые затасканные из этих оплё­
ванных доброхотов считают себя достаточно талантливыми, чтобы без устали сыпать социологической
терминологией, заставляя ошеломлённого обывателя
трепетать. Буквально вчера я видел по телеку, как две
мерзкие ухмыляющиеся бабищи требовали аудиенции
президента, чтобы доложить ему о несоблюдении каких-то там прав. Тысячи американцев упиваются своей
ничтожностью, даже если, по их словам, они не сидят
сложа руки и чем-то там занимаются. Американское
и мировое общество находится в столь удручающем состоянии, что в сравнении с ним Бедлам или Вавилонская
башня показались бы идеалом гармонии и умиротворения. Эдвард Теллер — хороший парень, а вот Эйхман,
понятное дело, — злодей, и неважно, что каждый из них
был жертвой внешних сил, которые не только были им совершенно неподвластны, но и находились за пределами
их понимания. Однако, как я уже писал в других статьях,
всеми и каждым из этих двуногих созданий, скитающихся по нашей планете, движет лишь одна базовая и
фундаментальная потребность; она заключается в том,
чтобы поток питательных веществ, проходящий через их
304

пищеварительные тракты, не прекращался, — ведь если
они не аппараты по производству дерьма, то они попросту ничто и их нельзя считать даже живыми. Объясняю
на пальцах: люди, как и все прочие живые существа, —
это, в первую очередь, одушевлённые дырки от задницы, а всё, чем кто-то якобы является или себя мнит,
представляется фактором второстепенным. И только
приняв во внимание данный бесспорный факт, мы сможем постичь логику всех этих бесчисленных выкрутасов.
23 ноября 1969 г.

ОТ РЕДАКТОРА
ОРИГИНАЛЬНОГО ИЗДАНИЯ:
Философский и социальный пессимизм:
«The Conspiracy Against The Human Race» by Thomas Ligotti
«The Philosophical Writings of Edgar Saltus» (Недавно изданное собрание сочинений, включающее такие очерки, как «The Philosophy
of Disenchantment» и «The Anatomy of Negation»)
«Pessimism and Individualism» by Georges Palante
«The Last Messiah» by Peter Wessel Zapffe
«On The Tragic» by Peter Wessel Zapffe
«Straw Dogs: Thoughts on Humans and Other Animals» by John Gray
Мютюэлизм и неомютюэлизм:
«Towards An Ungovernable Anarchism» («Contr’un #1») by Shawn
P. Wilbur
«Self-Government and the Citizen-State: Explorations in Proudhonian
Sociology» («Contr’un #2») by Shawn P. Wilbur
«The Anarchic Encounter» («Contr’un #3») by Shawn P. Wilbur
«The Gift Economy of Property» by Shawn P. Wilbur
«The Unfinished Business of Liberty» by Shawn P. Wilbur
Пища для размышлений:
«The Gospel According to Malfew Seklew»
«Сила есть Право, или Выживание наиболее приспособленных»,
Рагнар Редбёрд [Пер. с англ. Д. Попов]. — СПб.: Револва, 2005. (Одна
из любимейших книг Лоренса Лабади. Блестящая пародия или
поистине гнусная отповедь, способная, тем не менее, вправить
мозги некоторым из идеалистов от анархизма? Решайте сами!)
Современные журналы для мыслящих людей:
«Attentat: A Journal of Collision»
«Modern Slavery: The Libertarian Critique of Civilization»

НЕ РАСТРАЧИВАЙ СЕБЯ
Когда покину бренный мир,
Прошу, не трать себя на смех иль слёзы
По случаю такого пустяка,
Ведь я не буду знать,
А утешенья, придающего нам сил,
Ждать смысла нет —
Быть может, кроме плача или песни,
Какие ветер разнесёт в пустом ущелье,
Чтоб эхом их вернуть к твоим ногам.
— Джозеф Лабади,
октябрь 1911 г.

ЧТО ЖДЁТ
ЧЕЛОВЕЧЕСТВО?

Как человечество докатилось до нынешнего состояния,
когда группы людей, называемые «нациями», балансируют на краю, едва удерживаясь от того, чтобы истребить друг друга, сделав землю непригодной для органической жизни?
В былые эпохи, в периоды полнейшей нехватки ресурсов, когда имеющиеся средства к выживанию оказывались несопоставимы с потребностями всех членов общества, желание разделить доступные ресурсы поровну
между всеми было чревато тем, что никто не испытал
бы в них достатка и смерть грозила бы всем. В таких обстоятельствах ради продолжения жизни кто-то должен
был умереть, чтобы выжить могли другие. На основании чего могло приниматься такое решение?
Допустим, эти люди обнаружили, что съестного у них достаточно лишь для пропитания половины из них. Каждый человек хочет жить; самосохранение — первичный
инстинкт. Абсурдно полагать, что кто-то добровольно
согласился бы умереть от голода ради спасения остальных. Эти люди столкнулись с биологической потребностью, а не с проблемой нравственной оценки. Вполне
естественно такая ситуация выливалась в потасовку.
Выживали те, кто был менее всего разборчив в средствах и обладал большей физической силой и смекалкой. Факторами, определяющими исход борьбы, были
грабёж и непредумышленное убийство. Всё это наверняка имело место внутри племенных сообществ.
По мере того как грабёж и убийство, сколь это ни печаль­
но, становились необходимы с точки зрения выжива308

ния племени в условиях нехватки ресурсов, приходило
осознание того, что одно племя могло бы грабить и убивать членов другого племени. Поскольку в этом деле
мужчины проявляли больше сноровки, чем женщи­ны,
возникло разделение труда: мужчинам полагалось сражаться, в то время как женщины занимались работой
и воспитанием детей. По-видимому, с тех пор началось порабощение женщин, и в последующих набегах
их брали в плен вместо того, чтобы убивать; вероятно,
именно так в обиход вошло многожёнство, и теперь
сильнейшие мужчины содержали большие гаремы и наложили запрет на похищение женщин друг у друга. Если
все мужчины погибали в бою, жизненный уклад племени, по всей видимости, менялся на матриархат.
Силой воображения мы можем перенестись во времена, когда в суете, сопровождавшей набеги, некоторые
из жертв нападений избежали убийства, но оставались
калеками, хотя и были способны снова добывать себе
пропитание. Когда это было подмечено и стало очевидно, что таких людей можно будет грабить неоднократно,
у хищников зародилась великая идея. Пришло осознание, что вовсе необязательно убивать кого-то, чтобы
завладеть его пожитками; этого человека можно поработить и эксплуатировать. Это оправдывалось не только
практическими, но и гуманитарными соображениями
в том смысле, что человеку могла быть дарована жизнь
под залог. Завоеватели превратились в хозяев, а побеждённые — в рабов. Хищничество стало организованным
и вошло в норму, ибо человек — это существо привычки.
На протяжении всей истории вторжение, завоевание,
усмирение, порабощение и эксплуатация были в порядке вещей, и этот фактор в наибольшей степени окрашивает человеческие взаимоотношения даже и в наши
дни. Правительство и такая институция, как государство, по-прежнему воспроизводят систему отношений
между завоевателями и их жертвами; и во все периоды так называемого Национализма отношения между государствами были пропитаны той же взаимной
враждебностью, что свойственна хищникам. Всякая
309

централизованная власть стремится увеличить сферу своего влияния и число людей, которых она могла
бы эксплуатировать. Со своих «подданных» господа
взимают дань, скрывая её за эвфемизмом «налогообложение». Как некая институция, государство, любое
государство, по определению является врагом народа,
над которым простирается его власть. В складывающихся между ними отношениях господ и рабов последние выступают в роли пешек, которыми правительства,
пытающиеся друг друга переиграть, могут жертвовать
в угоду своим властным амбициям. И дело не только
в том, что правительства, помыкающие этими рабами,
используют их и грабят, но и в том, что ограничиваются
возможности этих людей к тому, чтобы обеспечить себя,
а их время, энергия, имущество и даже сами личности
и жизни приносятся на алтарь в тех войнах, что развязывают между собой их повелители.
Правительство изображается как аппарат по обеспечению защиты, а политики бьют себя в грудь, заверяя нас
в том, сколь пекутся они о нашем благополучии. Но если
нас нужно защищать, то должна быть и какая-то угроза,
и, пожалуй, достаточно очевидно, что угроза эта исходит от других правительств. Вот так эти хищнические
институции под названием государство и поддерживают друг друга. В любом случае, за неимением какого-либо врага потребовалось бы его изобрести. Если
нужно указать, кто в доме сукин сын, мы всегда тыкаем
пальцем в сторону соседа. Таким образом, неотъемлемой частью жизни миллиардов людей по всему миру
становится страх, который прививается им, в то время
как они остаются в полном неведении о том, что, с точки зрения мира и благополучия, не говоря уже о личной
свободе, их настоящими врагами являются те самые
правительства, что ими повелевают. Никакое «государственное» правительство не станет терпеть пересуды
о том, что оно (в лице тех, кто фактически удерживает
власть в своих руках) и есть подлинный враг народа.
Поэтому все правительства могут быть единодушны
в одном: анархисты сеют смуту и хаос. Эта противная
рассудку игра воспроизводится практически повсе310

местно на протяжении всей обозримой истории — и сегодня она достигает небывалой степени зрелости и порочности.
Из-за того, что реальные хозяева и бенефициары монополистических привилегий не обязательно заняты
в законотворческой, юридической и правоохранительной сферах, смазываются контуры отношений господ
и рабов. В некоторых странах эта тенденция ускользает
от взгляда ещё и в силу того факта, что монополистические привилегии даруются в обезличенном порядке,
отчего создаётся видимость равенства возможностей
и того, что рабы теоретически могут занять место хозяев, и наоборот.
Ни один человек не способен нанести значительный
вред этому миру, если только он не может убедить или
вынудить большое число людей выполнять его повеления, в чём и заключается квинтэссенция централизованной власти. И сколько бы ни говорили о том,
что сила — в единстве, разве это что-то доказывает?
Это в равной степени справедливо в отношении злых
и добрых дел.
Когда речь заходит об институционализации, дело
принимает несколько иной оборот. Ведь институции
подчиняются логике и силам, над которыми не властны люди, их составляющие. Эти силы, особенно
те из них, что введены в действие на постоянной основе, не только не могут быть «безупречными», но чреваты последствиями, прямо противоположными тем,
что задумывались изначально. Отсюда произрастают
корни того, что принято называть социальными противоречиями. Эти противоречия не возникли бы — да
и не могли бы возникнуть — в свободном или анархическом обществе.
Тот факт, что перманентный институционализм, особенно в сочетании с централизованной властью и принуждением, немедленно начинает вырождаться и превращается в нечто, несовместимое с жизнью, нашёл
311

своё отражение в известной присказке о том, что
«власть развращает, а абсолютная власть развращает
абсолютно», — люди поверхностные видели в этой фигуре указание на то, что, если бы им удалось сломать
довлеющую структуру власти, альтернативу которой
они видели в себе самих, тем самым им удалось бы
решить некую проблему. Такая форма бездумной самоуверенности лежит в основе программ, излагаемых
консерваторами, либералами, марксистами, равно как
и самозваными революционерами и этатистами вообще. Конституционалисты, республиканцы, демократы
и фашисты отмечены той же зловещей печатью — это
могильщики, готовые похоронить идею личной свободы для всех.
Что же касается населения в целом, то, куда бы мы ни обратили свой взор, более всего оно озабочено тем, как бы
ему исхитриться и выжить внутри той культуры, жертвой которой оно является, — более всего эта публика
напоминает детский пластилин, из которого лепят что
им вздумается не знающие запретов хищники, которые,
похоже, представляют собой столь же неотъемлемый
элемент любой известной человечеству цивилизации.
Когда речь идёт о материальных благах, не приходится
сомневаться, что эти преступные хищники неизменно
снимали все сливки. А что до наивных, хотя и героических, глашатаев доктрины «живи и позволь жить другим», то, поскольку они всегда оказываются в оппозиции к Установленному Порядку, им придётся мириться
с тем, что их будут преследовать и клеймить, распинать
на кресте, травить цикутой или уничтожать любыми
другими способами.
Язык насилия — единственное наречие, понятное
миньонам Установленного Порядка, и насилие же
служит средством ниспровержения всякого порядка — установленного или иного. Именно насилие будет
средством самоистребления человечества. Случалось ли
такое, что человек изобретал какой-либо новый неслыханно эффективный способ массового убийства своих
собратьев и не воспользовался таковым?
312

Пока люди с верою в сердце уповают на то, что нечто
внешнее к ним, будь то Бог, Человек или Дьявол, Санта-Клаус или некая институционализированная абстракция, сулит им спасение, они будут носиться кругами, словно куры с отрубленными головами.
Практически в каждой части мира порядка 80% земли
и природных ресурсов находится в собственности или
управлении лишь у двух процентов населения, тогда как
вопросы выпуска денег и кредита — приводных ремней
кооперации — решаются в кругу из нескольких человек.
Описываемое мной преступное положение дел —
не столько персонального, сколько институционального
характера — царит в любой стране мира. Никто не называет его «преступным» лишь потому, что властью наделены как раз те, кто принимает решения и законы, а эти
персоны не станут описывать себя или те институции,
которые приносят им прямую прибыль, как нечто преступное. Эти законы старательно создаются с мыслью
о том, чтобы преследовать и устранять жертв, которые
осмелятся протестовать или оказывать сопротивление
либо попытаются воспользоваться любыми подручными средствами, чтобы остаться в живых. Такие схемы
поддерживают себя сами, не зря же Цезарю приписывают слова о том, что «с деньгами ты можешь набирать
солдат, а с солдатами можешь отбирать деньги».
То же самое можно сказать и о наёмных прислужниках,
кои зовутся историками, докторами социальных наук
или преподавателями гражданского права, — запертые
по своим рабским анклавам, имя которым «национальные государства», эти столь же не склонны, не имея
к тому даже возможности, публично признавать, что
прогрессирующие и вырождающиеся монстры Франкенштейна, их правители, не то чтобы близки к совершенству или что рядовые пособники этих организованных монополий на применение насилия — далеко
не благородные и жертвующие собой люди, сердце у которых обливается кровью, пока мысли их заняты массами, находящимися у них в попечении. Что и говорить,
313

сложно припомнить, чтобы какой-нибудь политик, нацелившийся на должность повыше, не заламывал бы
смятенно руки, распекая за нерадивость как раз того
политика, чьё место он жаждет занять. Миллионы долларов расходуются на всевозможные выборы, причём
на зарплаты или стипендии назначенцев приходится
лишь малая часть этих средств. Всё это наводит объективного наблюдателя на мысль, что политики скупаются оптом, как бананы, — теми, кто назначит наибольшую цену.
Самое поразительное свойство феномена политики вообще заключается в том, что среди нескольких
миллиардов людей, населяющих землю, пожалуй, едва
ли хотя бы у одного человека из миллиона достанет ума,
чтобы распознать этот обман. Независимо от того, воспринимается ли государство как необходимое зло или
как явное благо, принято считать его чем-то незыблемым, сродни закону притяжения. В свете этого было
бы совершенно нелепо ожидать, что всеобщая борьба
за власть между правительствами (само существование
которых подкрепляется взаимными угрозами в адрес
друг друга) могла бы в перспективе окончиться чем-то
иным, нежели коллективным истреблением человеческого рода.
Люди сами по себе ни хорошие ни плохие, однако они
испорчены глубоко несообразными и вредными институциями. Люди стали случайными жертвами своих промахов, особенно тех из них, что способствовали бесконечному воспроизводству деятельности, которая, пусть
некогда и служившая процветанию жизни в тех конкретных исторических обстоятельствах, стала настолько враждебной всему живому, что теперь самой жизни
угрожает уничтожение.
На протяжении тысячелетий непрекращающаяся война
между организованными бандами, что зовутся прави­
тель­ствами, практически никак не сказывалась на тенденции к продолжению жизни вообще. Вполне очевид­
но, что средства человекоубийства и разрушения
314

вплоть до наших дней никогда не отличались достаточной эффективностью, чтобы гарантировать, что всеобщее истребление наступит прежде, чем конфликты
будут исчерпаны по причине банального истощения.
Это скромное препятствие удалось преодолеть с лихвой,
и заслуга в этом принадлежит подручным учёным
и инженерам, внёсшим свою лепту в эту авантюру, благодаря которой отсталые экономические системы получили стимул к развитию и определённые люди обогатились, а тем временем общая способность к полному
уничтожению планеты возросла как минимум десятикратно в стремлении достичь баланса устрашения,
ведь это, если послушать наших защитников, служит
верным залогом мира. Как съязвил один острослов:
«Если это не безумие, то что же?!».
Вся экономика США стала неким подобием бездумной
авантюры. Работая локтями в погоне за деньгами, некоторые люди творят многое зло и болезни, открывая
дорогу целым профессиям, призванным смягчать или
«излечивать» творимое зло. Политики, духовенство, законники, психотерапевты, врачи, работники образования, производители косметики, судейские, рекламщики и т. д. и т. п. — в действительности, практически вся
экономическая и псевдоэкономическая активность может проиллюстрировать вышеозначенный тезис.
Если читателям покажется, что мне так и не удалось
убедительно обосновать сценарий истребления и соскальзывания в небытие, я призвал бы их обратить свой
взор на феномен, который, кажется, не получает должного внимания. Любая экономика, характеризуемая,
помимо прочего, слабостью рыночного спроса, сталкивается с проблемой того, как поддерживать на ходу
промышленное производство и обеспечить всеобщую
занятость. В столь неустойчивой и удручающей ситуации жульничество становится «образом жизни». В погоне за долларом все средства хороши: плановое устаревание, низкопробные товары, фальсификат вместо еды,
тревожность и раздражение, всё что угодно. Широкие
слои населения вовлекаются в профессиональную дея315

тельность с мыслью о том, чтобы противодействовать
тем формам зла, которые — и это, видимо, даже не приходит им на ум — порождены, как выясняется в конечном итоге, концепцией госуправления. Зарабатывая
на жизнь профессиональными поисками противоядий
от этих зол, люди неизбежно находят личный интерес
в их существовании. Правительства и военные твердят,
что они защищают население от врагов, но не будь никаких врагов, их потребовалось бы изобрести — просто
для того, чтобы как-то доказать свою необходимость.
Законники процветают на раздоре, и разве отыщется
нечто более желанное, чем общественные волнения,
обещающие симпатичные гонорары? Врачи процветают на людских болезнях; что бы они делали, если бы все
в одночасье выздоровели? Стресс и усталость от крысиных бегов таят в себе целый Клондайк для особого класса оппортунистов, что именуются психологами и психотерапевтами. Неутомимые проповедники и моралисты,
взимая свою копеечку, процветают благодаря разгулу
греха и боязни угодить в ад, так что и им приходится
подогревать надежды и страхи, избавление от которых
они станут сулить.
Та часть правительства, что занимается вопросами
«здравоохранения, образования и социальной защиты»,
раскручивает ещё одну мошенническую схему. Сперва
мы в огромных количествах производим малоимущих
людей, учреждая монополию на землю, деньги и патенты на исключительное пользование идеями, воздвигая
тарифные барьеры с целью защитить монополии от зарубежных конкурентов и облагая налогами тружеников,
чтобы субсидировать зажиточных фермеров и привилегированных промышленников. Затем мы открываем
вакансии для «социальных» и тому подобных работников, дабы те заботились о нуждающихся, и тем самым
порождаем институционализированный феномен, перманентный и усугубляющийся сам по себе.
Вторжение во Вьетнам, предпринятое правительством
США, — очередная авантюра, призванная не только рационально обосновать существование множества раз316

нообразных военных ведомств, но и обеспечить работой масштабную индустрию по производству военной
техники, или то, что Эйзенхауэр окрестил военно-промышленным комплексом.
Силы, действующие в настоящее время, поддерживают
общую тенденцию, напоминающую улицу с односторонним движением и ужасающую тем более, что этот
процесс никто не способен понять — даже те, кому вроде как вменяется им «руководить».
Каждый льёт воду на чью-то мельницу в рамках всего
этого гигантского и бессмысленного предприятия. Сегодня в игру вовлечено не менее полудюжины могущественных сил, и все они работают на достижение одной
общей цели, встречая лишь крайне слабое противодействие, и цель эта — небытие. Поголовное вымирание.
Так ли уж важно, если гибель будет одновременной,
а не поочерёдной, когда дело касается отдельного человека?
Вопрос больше не в том, чтобы «выбрать» хорошую
или лучшую систему, а в том, есть ли будущее у жизни
на этой земле.
Поскольку человек не собирается ставить крест на централизованном управлении, централизованное управление поставит крест на человеке.
1970 г.

ОТ РЕДАКТОРА
ОРИГИНАЛЬНОГО ИЗДАНИЯ:

ОТ РЕДАКТОРА
РУССКОЯЗЫЧНОГО ИЗДАНИЯ:

Философский и социальный пессимизм:

К вопросу об истории денег:

• «The Conspiracy Against The Human Race» by Thomas Ligotti
• «The Philosophical Writings of Edgar Saltus» (Недавно изданное со-






брание сочинений, включающее такие очерки, как «The Philosophy
of Disenchantment» и «The Anatomy of Negation»)
«Pessimism and Individualism» by Georges Palante
«The Last Messiah» by Peter Wessel Zapffe
«On The Tragic» by Peter Wessel Zapffe
«Straw Dogs: Thoughts on Humans and Other Animals» by John Gray

Мютюэлизм и неомютюэлизм:
• «Towards An Ungovernable Anarchism» («Contr’un #1») by Shawn

P. Wilbur

• «Self-Government and the Citizen-State: Explorations in Proudhonian

Glyn Davies, A History of Money from Ancient Times to the Present Day
(Cardiff: University of Wales Press, 1994)
• Jack Weatherford, The History of Money
(New York: Crown Publishers, 1997)
• Bernhard Laum, Heiliges Geld: Eine historische Untersuchung über
den sakralen Ursprung des Geldes (Tübingen: Mohr, 1924)


К вопросу о субстанциональности экономики:
Jean-Pierre Voyer, It's Crazy How Many Things Don't Exist: Selected
Writings of Jean Pierre Voyer (Berkeley, CA: Cruel Hospice, 2015)
• Bernard Traimond, L'économie n'existe pas
(Lormont: Le Bord de l'eau, Documents, 2011)
• Serge Latouche, L'Invention de l'économie (Paris: Albin Michel, 2005)


Sociology» («Contr’un #2») by Shawn P. Wilbur

• «The Anarchic Encounter» («Contr’un #3») by Shawn P. Wilbur
• «The Gift Economy of Property» by Shawn P. Wilbur
• «The Unfinished Business of Liberty» by Shawn P. Wilbur

Пища для размышлений:
• «The Gospel According to Malfew Seklew»
• «Сила есть Право, или Выживание наиболее приспособленных»,

Рагнар Редбёрд [Пер. с англ. Д. Попов]. — СПб.: Револва, 2005. (Одна
из любимейших книг Лоренса Лабади. Блестящая пародия или
поистине гнусная отповедь, способная, тем не менее, вправить
мозги некоторым из идеалистов от анархизма? Решайте сами!)

Современные журналы для мыслящих людей:
• «Attentat: A Journal of Collision»
• «Modern Slavery: The Libertarian Critique of Civilization»

К вопросу о локальных валютах:
• Alf Hornborg, Global Magic: Technologies of Appropriation from


Ancient Rome to Wall Street (New York: Palgrave Macmillan, 2016)
Bernard Lietaer, The Future of Money: Beyond Greed and Scarcity
(London: Random House, 2001)

К истории децентрализма в США:







Crispin Sartwell (Ed.), The Practical Anarchist: Writings of Josiah
Warren (Fordham University Press, 2011)
Ernesto A. Longa, Anarchist Periodicals in English Published in
the United States (1833–1955): An Annotated Guide (UK: Scarecrow
Press, 2009)
Paul Avrich & Barry Pateman, Anarchist Voices: An Oral History
of Anarchism in America (AK Press, 2005)
Ronald Lora & William Henry Longton (Eds.), The Conservative Press
in Twentieth-Century America (Greenwood: 1999)
Carl Watner, The English Individualists as They Appear in “Liberty”
(US, Baltimore, Maryland: The Journal of Libertarian Studies, Vol. VI,
No. 1, winter 1982)

ПЕРСОНАЛИИ
Место для миссис Фиккер, давней подруги Лоренса и его соседки, нежно заботившейся о нём
до конца, и для Бхавана Арьи из Бомбея, редактора журнала «Indian Libertarian».
Anderson, Carlotta R. (1929–2014)
Armand, Émile

(1872–1962)

Byington, Stephen Tracy (1869–1957)
Bakunin, Mikhail (1814–1876)
Barnhill, John Basil / John Erwin McCall (1864–1929)

Андерсон, Карлотта
Арман, Эмиль
Баингтон, Стивен
Бакунин, М. А.
Барнхилл, Джон Бэзил / Эрвин Макколл

Mises, Ludwig H. E. von

(1881–1973)

Мизес, Людвиг фон

Mill, John Stuart

(1806–1873)

Милль, Джон Стюарт

Meulen, Henry

(1882–1978)

Мойлен, Генри

Nietzsche, Friedrich

(1844–1900)

Ницше, Фридрих

Nock, Albert Jay

(1870–1945)

Нок, Альберт Джей

O'Bay, Gold / Tintino Persio Rasi

(1893–1963)

О’Бэй, Голд

Oppenheimer, Franz

(1864–1943)

Оппенгеймер, Франц

Pavlov, Ivan

(1849–1936)

Павлов И. П.

Pyat, Félix Aimé

(1810–1889)

Пиа, Феликс

Bastiat, Claude-Frédéric (1801–1850)

Бастиа, Клод-Фредерик

Böhm-Bawerk, Eugen von (1851–1914)

Proudhon, Pierre-Joseph

Бём-Баверк, Ойген фон

(1809–1865)

Прудон, Пьер-Жозеф

Reich, Wilhelm

(1897–1957)

Райх, Вильгельм

–1896–

Редбёрд, Рагнар

Burbank (Wheeler), Jo Ann (1905/06– ?) Бёрбэнк, Джо Энн
Bilgram, Hugo

(1847–1932)

Билграм, Хьюго

Borsodi, Ralph (1886–1977) Борсоди, Ральф
Badcock, John Jr. / Leighton Pagan (1860–1926)

Бэдкок, Джон, мл.

Werkheiser, Don (1915–1996)

Веркхайзер, Дон

Voline, Vsevolod

(1882–1945)

Волин, В. М.

Voltaire

(1694-1778)

Вольтер

Havel, Hippolyte

(1871–1950)

Гавел, Ипполит

Galleani, Luigi (1861–1931)
Gesell, Johann Silvio

(1862–1930)

Галлеани, Луиджи
Гезелль, Йохан Сильвио

Redbeard, Ragnar
Riegel, Edwin Clarence

(1879–1953)

Ригель, Эдвин Кларенс

Robinson, John Beverley

(1853–1923)

Робинсон, Джон Беверли

Rothbard, Murray Newton

(1926–1995)

Ротбард, Мюррей

Roseman, Herbert C. нет данных
Sullivan, Mark A. (1950–

Роузмен, Герберт
Салливан, Марк А.

Seele, Melchior / Raffaele Schiavina

(1894–1987)
Сил, Мельхиор
Scott, John G. (1879/80–1953) Скотт, Джон
Spencer, Herbert (1820–1903)
Спенсер, Герберт
Spooner, Lysander (1808–1887)
Спунер, Лисандр

Godwin, William (1756–1836)

Годвин, Уильям

Goldman, Emma (1869–1940)

Tucker, Benjamin Ricketson

Гольдман, Эмма

(1854–1939)

Такер, Бенджамин

Townsend, Francis Everett

(1867–1960)

Таунсенд, Фрэнсис

Tolstoy, Leo

(1828–1910)

Толстой, Л. Н.

Thoreau, Henry David

(1817–1862)

Торо, Генри Дэвид

Wilde, Oscar

(1854–1900)

Уайльд, Оскар

Gresham, Thomas

(1519–1579)

Greene, William Batchelder (1819–1878)

Грешем, Томас
Грин, Уильям Б.

Graham, Marcus

(1893–1985)

Грэм, Маркус

De Cleyre, Voltairine

(1866–1912)

Де Клер, Вольтарина

Wilbur, Shawn Patrick

Дежак, Жозеф

(1963–

Уилбур, Шон

Wilson, Robert Anton

Джордж, Генри

(1932–2007)

Уилсон, Роберт Антон

Walker, James L. (1845–1904)
Wallace, Alfred Russel (1823–1913)

Déjacque, Joseph (1821–1864)
George, Henry (1839–1897)
Dolgoff, Sam (1902–1990)

Долгофф, Сэм

Davies, Glyn (1919–2003)

Дэйвис, Глин

Zo d'Axa / Alphonse Gallaud de la Pérouse
Zola, Émile

(1864–1930) Зо Д’Акса
(1840–1902) Золя, Эмиль

Уокер, Джеймс Л.
Уоллес, Альфред

Warren, Josiah

(1798–1874)

Уоррен, Джосайя

Freud, Sigmund

(1856–1939)

Фрейд, Зигмунд

Heywood, Ezra Hervey

(1829–1893)

Хейвуд, Эзра

Healey, Denis Winston

(1917–2015)

Хили, Денис

Inglis, Agnes

(1870–1952)

Инглис, Агнес

Calvino, Italo

(1923–1985)

Кальвино, Итало

Hazlitt, Henry Stuart

Кёрдеруа, Эрнест

(1894–1993)

Хэзлитт, Генри

Chaplin, Ralph Hosea

(1887–1961)

Чаплин, Ральф

Cœurderoy, Ernest (1825–1862)
Kidd, Benjamin (1858–1916)

Кидд, Бенджамин

Coughlin, Charles Edward

(1891–1979)

Cioran, Emil Michel

Коглин, Чарльз

(1911–1995)

Чоран, Эмиль

Common, Thomas

(1850–1919)

Swartz, Clarence Lee

Коммон, Томас

(1868–1936)

Cуорц, Кларенс Ли

Shea, Robert Joseph

(1933–1994)

Ши, Роберт

Schopenhauer, Arthur

(1788–1860)

Шопенгауэр, Артур

Shaw, George Bernard

(1856–1950)

Шоу, Бернард

Schroeder, Albert Theodore

(1864–1953)

Шрёдер, Теодор

Stirner, Max

(1806–1856)

Штирнер, Макс

Schuyler (Sternbergh), Lambert

(1895–1979)

Скайлер, Ламберт

Cohen, Henry (1864–1942) Коэн, Генри
Kropotkin, Peter (1842–1921)
La Boétie, Étienne de

Кропоткин, П. А.

(1530–1563) Ла Боэси, Этьен де

Labadie, Charles Joseph Antoine

(1850–1933)

Лабади, Джозеф

Labadie, Laurance

(1898-1975)

Лабади, Лоренс

Landauer, Gustav (1870–1919)
Ligotti, Thomas

(1953–

Ландауэр, Густав
Лиготти, Томас

Loomis, Mildred Jensen (1900–1986) Лумис, Милдред
Mackay, John Henry (1864–1933) Маккей, Джон Генри
Martin, James J. (1916–2004)
Mencken, Henry Louis

(1880–1956)

Мартин, Джеймс
Менкен, Генри Луис

Eltzbacher, Paul

(1868–1928)

Эльцбахер, Пол

Andrews, Stephen Pearl

(1812–1886)

Эндрюс, Стивен Перл

Appleton, William Henry

(1814–1899)

Эпплтон, Генри

Место для Маркса, Муссолини, Ленина, Гитлера, Сталина, Эйхмана,
Теллера, Гувера, Рузвельта, Кастро и Хрущёва.

ШКОЛА
СОЦИОЛОГИИ
книги издательства

chaosss.info

Пимен Карпов Светильник любви
Алекс Трокки Книга Каина
Иоганн Якоб Бахофен Матриархат
Стюарт Хоум Загубленная любовь
Стив Айлетт Шаманский космос
Алекс Керви & Дмитрий Факовский Последний экспресс
Антонио Галлонио О страданиях святых христовых мучеников
Виталий Бусов Чёрные слёзы дьявола
Алексей Цветков Анархия Non-Stop
Французские и немецкие чародейные сказки
Антон Заньковский Аристотель и портовые шлюхи
Полина Музыка Через Гоби на двух цилиндрах
Хаким-Бей Автономные зоны. Временные и постоянные
Джефф Нун Иглой по винилу
ὕβρις Хюбрис Сборник переводов произведений немецких
и австрийских экспрессионистов
Жан Боден О демономании колдунов
Бенджамин Декассерес Хамелеон
W W W.C H AOS S S.I N FO

СВЕТ И Л ЬН И К Л ЮБВИ
Пимен Карпов

Настоящее издание
включает не переиздававшиеся
ранее стихотворные, прозаические
и драматические произведения
поэта и писателя П.И. Карпова,
наряду с Н.А. Клюевым,
А.А. Ганиным, С.А. Есениным
и др. примыкавшего
к «новокрестьянскому»
поэтическому течению
в эпоху Серебряного века.
В издание также включены
некоторые ранее не собранные
материалы о П.И. Карпове
и первая попытка
библиографии поэта.
Книга снабжена
обширным фотоматериалом.

2017

Антонио Галлонио
О С Т РА Д А Н И Я Х С ВЯ Т Ы Х
Х РИС ТОВЫ Х М У Ч Е Н И КОВ

Виталий Бусов
Ч Ё РН Ы Е С Л ЁЗЫ Д ЬЯ ВОЛ А
В течение пяти дней из нескольких источников вы узнаете о целом сонме беззаконий,
творимых теми, о ком в известном офорте
упомянул Гойя, чей разум давно спит.
Их отец — Враг рода человеческого,
их деяния — это преступления, правда —
ложь, фантазии чудовищны,
а цель — обретение волшебного камня.
Гротеск правит кнутом вечного узника
Сада, социальные классы разлагаются
под воздействием чёрного света,
непотребство выходит наружу,
а чрезмерность ужаса, как и в безумии,
сменяется чрезмерностью смеха.
Издание второе.
Печатано с благословения и по принуждению Собора на пожертвования
зомбированных адептов
секты «Краденый Хлебъ».

2019

Вся история раннего христианства
полна трагизма, и на жестокие
способы, которыми они пытались
остановить распространение
христи­а нства,
древние были богаты.
О многих из них поведает
Антонио Галлонио, чьи знания
и труд через это собрание
священных летописей в главах
этой небольшой книги, прольют свет
на страдания мучеников
и способы, которыми их вера
проходила испытание.
О страданиях их, разбирая,
говорит прямо, справедливо
определяя пытки такими,
какими они были
на самом деле,
а не смягчая описание.
Этот труд был
окончен в 1591 году.

2019

Полина Музыка
ЧЕРЕЗ ГОБИ НА ДВУХ ЦИЛИНДРА Х

Полина Музыка не идентифицирует
себя как художницу, феминистку
или писательницу.
• создала миф о разбавлении менструальной
кровью вина на выставке, а также миф о том,
что это - феминистское искусство.
• продала свой кал за 3500 рублей фетишисту
• провела месяц в Монголии с газелью смерти, застряла на 10 дней со сломанной тачкой
в пустыне Гоби
• заставила 12 человек полностью раздеться
в выставочном пространстве и провести
так 2 часа, в течение которых все время шла тайная
прямая трансляция этого действия
• отдала своюлучшую работу темным силам
за любовь
• перестала рисовать, когда в поездке на аукцион
очень сильно сломала подрамник картины, ее купили даже такой. За 10 тысяч рублей.
• вышла замуж, чтобы съехать от родителей
• во время депрессии, чтобы порадовать себя, покупала тонны одежды, а когда деньги заканчивались,
шла ее воровать
• однажды после секса любовник попросил оставить
его одного в комнате. Только через три дня она поняла, что он мусульманин и делал намаз

П И Т ЕР ЛЭМ БОРН У И ЛСОН
Х А К И М-БЕЙ
А ВТОНОМ Н Ы Е ЗОН Ы
временные и постоянные
Питер Лэмборн Уилсон
(известный под псевдонимом Хаким-Бей) —
индивидуалист, анархист, мистик, поэт,
исследователь суфизма и пиратских утопий
(в своё время именно он поведал
Уильяму Берроузу историю
Хассана-ибн-Саббаха,
вдохновив его на написание
своей знаменитой трилогии). В настоящий
сборник вошли как издававшиеся
ранее переводы Хакима Бея, так и наиболее
известные его эссе, объединённые под
заголовком «Временные автономные зоны»,
а также другие очерки, ранее не публиковавшиеся на русском языке.
Обязательно к прочтению для тех,
кто устал от крысиных гонок
современной цивилизации и желает узнать
о практических способах
обретения личной свободы
здесь и сейчас.

2020

Стюарт Хоум
« ЗА Г У Б Л ЕН Н А Я Л ЮБОВЬ»

Антон Заньковский
« А РИС ТОТ Е Л Ь
И ПОР ТОВЫ Е Ш Л ЮХ И »

Многослойный и провокационный портрет контркультуры 60-х, увиденный глазами девочки по вызову
Джилли О’Салливан и воссозданный на основе подлинных дневников матери самого автора. Загубленная
любовь рисует «эволюцию» Джилли, начинавшей в качестве 16-летней официантки в джентльменском клубе
лондонского Сохо, прямиком до флирта с активистами
Чёрных Пантер и тусовок с типажами вроде Алекса
Трокки, Брайана Джонса и Джона Леннона в злачном антураже наркотического угара хиппи-коммуны
Ноттинг‑Хилл. Это история о том, что стало с детьми
цветов после того, как вечеринка закончилась.

В книгу философа и писателя Антона Заньковского
вошли эссе, посвящённые проблемному полю
спекулятивного реализма, философии ужаса и
телесности. Автор накладывает аристотелевский
гилеморфизм на эротические сюжеты, формируя
собственную трансгрессивную теологию,
вдохновлённую идеями французских
философов: Александра Кожева,
Жоржа Батая, Жиля Делёза
и Пьера Клоссовски.
Наркотический шик пубертатного
периода, оккультная романтика
заброшенных высоток
и содомско-даосские
практики на фоне
бесчинства 90-х –
об этом роман
«Ветошница»,
вошедший в книгу
в качестве
иллюстративного
материала
к теоретическим
работам.

ὕβρις
ХЮБРИС

переводы лирики
и драматургии
немецкоязычных
экспрессионистов
и стихотворения
Н.Ночейского

ФРА Н Ц У ЗС К И Е И Н Е М Е Ц К И Е
Ч А РОД Е Й Н Ы Е С К А ЗК И
Настоящее издание старинных переводов
еще более старинных европейских
страшных сказок воскрешает совершенно
отдельную, особую сферу книжности,
стоящую на грани фольклора и мифологии,
а также лубочной «народной» книги
и письменной гримуарной магической
традиции, восходящей, помимо прочего,
к кабалистике и европейской натур­–
философии времен позднего
Средневековья
и Ренессанса.

2019

Сборник включает авторские переводы произведений не­
мецких и австрийских экспрессионистов, выполненные
Н. Ночейским, а также его собственные стихотворения, вдохновлённые соответствующей эстетикой. Представлен­н ые
в сборнике произведения эпохи экспрессионизма переведены на русский язык впервые.

К Н И ГА
Т О М, К А К
ПЕРЕСТАТЬ
Б Е С П О КОИТЬСЯ И
Н АЧ АТЬ
Б ЕС П О КОИТЬ.
Алексей Цветков
« А Н А РХ И Я NON-STOP »

Книга освящена в Хитро-Христовой Епархии при содействии
Канцелярии и таинственного ордена Х.Рам и Х.Аос, в присутствии
почётного гражданина города Воронежа Пахомова А.Н., председателя благотворительного детского фонда “А-та-та” господина
Ильинова А. и партийного актива партии “Последняя Россия”.
На освящении незримо присутствовали: Алан Кулий, Павликий
Голоудый, Белый Бес, Ника Рамбуйе, королевский суккуб, сыч
и сукин сын. Информационная поддержка издания: Школа
Социологии (chaosss.info), ассоциация подпольных бутлегеров,
коллектив Партизанского Радио.

ISBN 978-5-6045497-1-1