Кремлевский клад: Cosa Nostra в Москве [Дмитрий Николаевич Таганов] (fb2) читать онлайн

Дмитрий Таганов Кремлевский клад: Cosa Nostra в Москве

В отношении истории повесть следует точно установленным фактам. Однако персонажи, организации, современные события и обстоятельства являются художественным вымыслом автора и не имеют прообразов в реальности. Любые возможные совпадения являются случайными.

1. Субботним утром

Ранним субботним утром, после завтрака, я сел в кресло и развернул свежий журнал. В окна квартиры било летнее солнце, и мне хотелось поскорее сесть на свой мотоцикл и дунуть на нем подальше от Москвы, сотни за три, с ночевкой. Но плотный завтрак и свежий журнал с фотографиями двухколесных красавцев располагали к четверти часа ленцы в мягком кресле, и я не стал противиться желанию. Но цветной фото-мир мотоциклетных грез был вскоре разрушен телефонным звонком.

– Э… господин Соколов?

– Да, я слушаю вас.

– Здравствуйте, э… мне посоветовали к вам обратиться. Э… у меня проблема.

– Излагайте.

Я привык к таким звонкам попавших в трудное положение людей. У всех людей проблемы, но у тех, кто мне звонит, чаще не проблема, а настоящее горе. Я частный следователь, или детектив, – кому как нравится меня называть, зарабатываю я на свой хлеб нервами и головой, но иногда и кулаком. Те, кто мне звонит, потеряли часто голову из-за своей беды, потеряли и чувство реальности, поэтому приходиться, как и любому врачу, быть с ними строже.

– Э… я не могу по телефону…

Это мне тоже хорошо знакомо. Но терять вагоны времени на встречи с теми, у которых потерялась кошка или изменяет муж, я не могу. Поэтому приходится нащупывать суть каждого такого звонка косвенно, чтобы выиграть время для тех, кому действительно тяжко.

– Бросьте, по телефону все можно, на то он и телефон.

– Э… я не могу… нет.

– Ладно, давайте так. Вам угрожают?

– Нет.

– Пропал кто-то?

– Нет.

– Сердечные дела?

– Нет.

– Слушайте, я очень часто помогаю людям бесплатно, когда мне их очень жалко. Но я должен когда-то и зарабатывать, и тогда я беру дорого. Очень дорого. Сколько вы получаете? – Так я иногда отсеиваю лишнее.

– Пятнадцать тысяч.

– В год или в месяц? Долларов или евро?

– Рублей. Пятнадцать тысяч рублей в месяц.

– Да-с… тоже деньги. Только очень небольшие. Тогда мне должно стать вас очень жалко, чтобы помочь. Мне тоже надо на что-то жить – разве нет? А вы не хотите даже мне сказать, в чем дело… Кем вы работаете?

– Я ученый, э-э… историк, специалист по Средним векам.

– В ваши средние века небось ученым платили больше?

– Больше. Но часто и сжигали на кострах.

– Но это вам, надеюсь, не грозит?

– Мне, вероятно, нет… Это грозит моей дочери.

– Вы сгущаете. Или торопитесь меня разжалобить. Я знаю криминальную статистику за последние десятки лет, – топили, закапывали, резали, рубили на куски и ели, – этого сколько угодно. Но ни одного костра – слишком хлопотно, и не по-русски.

– К несчастью, моя дочь не в России, поэтому ваша омерзительная статистика неуместна.

В его словах слышалась искренняя обида, и мне стало совестно – ведь что-то приключилось серьезное с его дочерью. Все равно я собирался выезжать, мог бы и взглянуть на этого историка живьем.

– Хорошо, господин ученый, специалист по Средним векам, вы меня заинтриговали, записывайте место нашей встречи. Через час успеете? Тогда до встречи.

– Алло! Не вешайте трубку! Я хочу вам только сказать, что не нуждаюсь в вашей жалости. Я вам заплачу столько, сколько вы скажите. И даже больше. И даже вперед. Любые деньги!

Я прибыл на место нашей встречи раньше назначенного, но никого там не встретил. Через полчаса я подошел к своему мотоциклу, сел на него, завел, послушал басовый рык «Ямахи», – но затем снова слез, вернулся и ждал еще полчаса.

Когда я выезжал из города, протискиваясь в субботних пробках, где-то внутри меня сидела и колола заноза. То ли я повел с ним хамски, то ли он был такой необязательный человек, или что-то было еще… Но когда я выбрался на свободное шоссе, открутил ручку до упора, встречный ветродуй вымел все лишнее из моей головы.

2. Черкизов

Черкизов пружинистой молодой походкой сбежал с лестницы, кивнул козырнувшему ему у входа лейтенанту кремлевской охраны, ступил на тротуар и зажмурился от яркого света: глаза с утра видели только прохладные сумерки его кремлевского офиса. Это была суббота, но Президент работал и по субботам. В этот день он собирал в Кремле совещание по общим хозяйственным вопросам, поэтому поступила команда из его администрации: быть всем на местах, могли потребоваться справки.

Черкизов провел субботу в томительном ожидании, но его справки в этот день не потребовались, и когда он услыхал знакомый свистящий шум проносящегося по двору картежа с бронированным Мерседесом, он по телефону вызвал себе машину и стал спешно собираться. Он успевал, – в обрез, но успевал.

Глаза еще ломило от яркого солнца, но он по привычке кинул быстрый взгляд влево: купола кремлевских соборов будто горели золотом в темном синем небе. Черкизов снова зажмурился, нырнул в поданный ему черный «БМВ» и бросил шоферу: «В комитет». «БМВ» мягко просчитал шипованными шинами камни кремлевской брусчатки, нырнул в тень башни, слетел с Боровицкого выезда, и влился в общий поток.

Комитет по Стройнадзору находился от Кремля в получасе езды. Но, проезжая мимо станции метро, Черкизов легко хлопнул шофера по плечу и бросил:

– Здесь тормозни, я выйду. И жди меня у комитета.

Он подождал, пока его машина не скрылась из виду, затем поискал глазами вход в метро и присоединился к спешащей туда толпе: шоферу не следовало знать, где и с кем он сегодня встречался. Черкизов не спускался в метро лет пятнадцать, поэтому даже споткнулся, вступая на ленту эскалатора. В битком набитом вагоне, среди липких жарких тел, он поднял вверх голову, к потолку, чтобы не дышать лицо в лицо: его уже мутило от здешнего воздуха. Ехать было недалеко, и через остановку он буквально выскочил из вагона.

Черкизов поднялся наверх, вышел на улицу и сразу увидал около газетного киоска ждавшего его человека. Тот хмуро поглядывал по сторонам, в светлой футболке, в вельветовых, вытянутых на коленках джинсах, – примерно его же возраста, лет пятидесяти.

Они пожали друг другу руки без тени улыбок на лицах, но остро встретившись глазами.

– Пардон, на работе задержался. Когда прилетели?

– Вчера вечером.

– Ну, что там?

– Ничего хорошего.

Они молча побрели по улице, свернули во дворы и присели на скамейке пустой детской площадки.

– Так что там? – повторил вопрос Черкизов.

– Все плохо.

– Конкретнее можно?

– А конкретнее – ничего не изменилось. Дочка – взаперти, я копаюсь в архивах, и пока безуспешно.

Помолчали. Черкизову этого было достаточно. Теперь он молча ждал, что ему расскажет сам собеседник, без его нервных расспросов, с чем и почему прилетел он из Италии, зачем ему потребовалась это срочная встреча. Его вчерашний звонок был для Черкизова полной неожиданностью, и очень неприятной. Если бы такое было возможно, он бы вообще забыл навсегда об этой истории, никогда бы не встречался с этим человеком. К несчастью, забыть или изменить ничего было нельзя.

На этого ученого-историка он вышел сам с полгода назад, прочитав в журнале его статью об истории древних кремлевских соборов. И статья оказалась интересной, особенно ему, кремлевскому хозяйственнику, и, главное, он почувствовал тогда, что этот архивный червь поможет ему снова разбогатеть.

Наконец, историк прочистил горло и глухо сказал, глядя в сторону.

– Мне нужны деньги.

– Я перечислил причитающуюся вам сумму неделю назад. Вы их не получили?

– Мне нужно много денег. И нужны сегодня

– Зачем? Объясните. Что происходит?

– Я нанимаю частного детектива. Здесь в Москве. Он прилетит ко мне во Флоренцию.

– Вы с ума спятили! Они же вас предупредили.

– Они предупредили только про полицию. А это частное лицо.

– Какая им разница! Вы как ребенок! Вы хотите потерять вашу дочь?

– Я хочу ее спасти!

– Да как же этот детектив вам поможет с итальянской мафией!

– Я выдаю его за своего родственника. Попрошу разрешить ему жить у них на вилле. Тогда с ней будет хоть свой человек, а не одни бандиты. Я не могу работать, когда подумаю, что, может, ее насилуют в эту минуту. Вы не понимаете этого? У меня буквы в глазах скачут, я ни один почерк в архиве не могу разобрать! Нет, вы не понимаете этого! – Последние слова он выкрикнул, и люди у соседнего подъезда оглянулись на них.

– Тише, тише, я все понимаю. Я вам очень сочувствую. Успокойтесь. Что-нибудь придумаем. Обязательно. Только успокойтесь…

– Вот я и придумал. Или вы можете что-то лучшее предложить?

– Вы им говорили об этом родственнике?

– Да.

– Неужели согласились?

– Да.

– Когда он прилетит, они посмотрят и пошлют вашего детектива подальше. Если не того хуже.

– Тогда я перестану работать. Я заявляю это и вам, потому что именно из-за вас мы с дочкой там оказались.

– Тогда они убьют вашу дочь!

– Тогда я сам убью их мафиозного «дона»!

– Это у вас никогда не получится. Не стройте иллюзий. Только себя погубите.

– Тогда я обращусь в полицию. Я напишу заявление в московскую прокуратуру, и ваша фамилия будет стоять в нем на первом месте! Потому, что благодаря только вам мы с дочкой оказались в этом положении!

– Не кричите. Прохожие вздрагивают. Где вы его нашли?

– Неважно. Посоветовали.

– Вы что, уже начали обсуждать свои проблемы, с кем попало?

– У меня нет другого выхода.

– Мы с вами так не договаривались.

– Мы с вами вообще о другом договаривались, господин Черкизов!

– Сколько вам нужно?

– Не знаю. Много. Он возьмет дорого. Потом самолет, отель, прочие расходы…

– Так сначала узнайте у него.

– В понедельник рано утром я улетаю обратно. Завтра воскресенье, и банки закрыты. Нужно сейчас.

– Сколько?

– Двадцать тысяч евро. Не меньше. И, пожалуйста, не говорите, что у вас нет с собой банковской карты или что-нибудь еще. Вы, господин Черкизов, состоятельный человек.

Черкизов не удержался и игриво присвистнул. Даже такая сумма была для него теперь значительна. Но отказывать историку Сизову сейчас, когда тот был почти в истерике, было самоубийством. Без этих денег он мог пойти сейчас прямиком в прокуратуру.

– Ладно. Последствия будут на вашей совести. И, пожалуйста, не теряйте напрасно время. Каждый день теперь важен.

– В выходные дни архивы во Флоренции закрыты. Поэтому я не потерял пока ни дня. Я полностью отрабатываю то, что вы платите.

– Я не о том…я к тому, что у вас осталось меньше двух недель.

– Я все помню. Те люди не позволят мне это забыть. Как думаете, они действительно убьют мою дочь, если у меня не получится?

– У вас все получится. Вы лучший специалист по Средним векам на Земле. – И он добавил, с легкой улыбкой, – Из числа ныне живущих, конечно.

– Пока это не помогает.

– Идем ловить такси, а то банки закроют.

– Еще одно… Ему потребуется Шенгенская виза.

– Хорошо, пусть мне позвонит. Но только вы делаете страшную глупость.

В банке толстую пачку евро историк Сизов положил в полиэтиленовый пакет и понес его, как кошелку. На улице Черкизов пожал ему на прощание руку:

– Информируйте меня электронной почтой. Но только намеками. Не отчаивайтесь, я скоро к вам прилечу.

Черкизов дождался, пока Сизов не скроется в толпе, поймал машину и поехал сразу домой.

3. В лихие девяностые

Но историк Сизов заблуждался. Заведующий строительным отделом в хозяйственном управлении Кремля Черкизов уже не был состоятельным человеком. Он почти все свои деньги растратил или потерял. Одно время он был очень богат, он был одним из самых состоятельных кремлевских чиновников. Но то было в девяностых годах. С тех пор в стране, в Кремле, и у самого Черкизова многое изменилось.

Это предприятие, – но его можно назвать и аферой, – которое сказочно обогатило горстку кремлевских чиновников, называлось «ремонт корпусов» и «реставрация Большого кремлевского дворца». Коррупционная сторона этого дела ныне хорошо известна, и каждый, кому интересно, может ознакомиться с подробностями в Интернете, набрав в поисковой системе несколько соответствующих ключевых слов. Более того, это дело середины девяностых до сих пор не закрыто, – во всяком случае, со стороны зарубежных правоохранительных органов. Время от времени появляется информация об аресте не только банковских счетов тех самых фигурантов, или их ближайших родственников, но также задерживаются и отсиживают по несколько месяцев в предварительном заключении за границей они сами. Там им предъявляют стандартные обвинения в отмывании денег, однако дела эти разваливаются и до суда не доходят, фигурантов отпускают с извинениями «за отсутствием состава преступления». По этой причине предполагать в этой повести что-то иное, то есть наличие состава каких-либо преступлений, естественно, также оснований нет.

Поэтому, излагая здесь некоторые стороны этого громкого дела, относящиеся к персонажу повести по фамилии Черкизов, более корректно придерживаться принципа «никаких фамилий и должностей». Однако, каждый, при желании, легко поймет «ху из ху».

Необходимость в реставрации Кремлевских дворцов возникла в начале голодных девяностых годов потому, что Кремль по прошествии нескольких веков вновь стал официальной резиденцией главы государства. До недавнего времени Генеральные секретари компартии со своими Политбюро, правившие страной три четверти века, комфортней себя чувствовали в просторных кабинетах своего ЦК, в нескольких кварталах от Красной площади. В кремлевских стенах только изредка собирались партийные съезды и сессии Верховного совета, изображавшего демократию. Собирались они в новом Дворце съездов, построенном на месте снесенных храмов. Оставшиеся же древние кремлевские здания весьма обветшали за советские годы. Однако новая Россия, получившая своего Первого президента, нуждалась в резиденции для него, соответствующей возрождаемому величию.

Реставрация Кремля началась с самого необходимого, потому что Первому президенту страны негде было в Кремле ни достойно присесть, ни достойно прилечь. Начали с реконструкции корпусов №1 и №14: под такими номерами значились здание Сената и царские хоромы. Напутствие от Президента чиновникам, взявшимся за срочный проект, было кратким: «чтобы было державно». Все поняли это так: чтобы было роскошно. Начавшие вдруг сразу протестовать представители от Минкультуры, ужаснувшиеся перспективе гибели исторических интерьеров, вскоре были вообще отстранены от участия в этих работах.

Поскольку для сюжета повести важнее коррупционная сторона этого грандиозного ремонта, упомянем лишь несколько фактов и самых крупных цифр. Причем, из-за того, что результаты проверки ремонта отечественной Счетной палатой были сразу засекречены, вспомним только то, что содержали обвинения прокуратуры Швейцарии в отношении нескольких российских граждан.

Перелицованный Сенат имел уже мало общего с тем, что в 1776 году проектировал Матвей Казаков. О роскоши отремонтированных покоев можно судить по расходам на закупку мебели: сумма только одного из контрактов достигла 90 миллионов долларов. Этот контракт и обнаружили швейцарские правоохранительные органы, и он их просто поразил. Ни в одном дворце мира нет в наличии мебели на такую сумму. В домах самых богатых людей мира – у бизнесмена Била Гейтса и султана Брунея – стоимость интерьеров много ниже и не превышает 10-15 миллионов долларов США.

В январе 2000 прокуратура Женевы выдала международный ордер на арест управделами Президента, который обвинялся в хищении средств из государственного бюджета и доходов от продажи нефти.

"Было установлено, – пишет председатель обвинительной палаты Мартина Гейер, – что, заключив контракты о реставрации Кремля, компания Merkata Trading и господин Столповских обещали и перечислили комиссионные на сумму $62,5 млн., из которых $25 млн. получил Павел Бородин и его семья и более $11 млн. – сам Столповских. Существует подозрение, что Павел Бородин, являющийся высшим государственным чиновником, лично обогатился, а также причинил Российской Федерации ущерб, эквивалентный сумме комиссионных, которые были вычтены из оплаченной стоимости работ. Комиссионные, полученные незаконным образом, пропускались путем сложных финансовых операций через оффшорную фирму Lightstar Low Voltage Systems (остров Мэн), служившую прикрытием. При этом Швейцария служила местом получения продукта коррупции и сокрытия его следов".

Однако ремонт двух служебных корпусов был лишь легкой разминкой перед грандиозным проектом реставрации Большого кремлевского дворца.

Сначала управделами собрал команду художников, архитекторов и отправился по самым знаменитым дворцам-музеям Европы перенимать опыт. "Я все смотрел – и Версаль, и Фонтенбло, и Букингемский дворец, – вспоминал Пал Палыч. – Но ничто мне не нравилось, а после осмотра папского дворца в Ватикане я так прямо сказал: "чистенько, но бедненько".

Когда же работа закипела, в ней приняло участие 99 фирм со всей Европы. В одно и то же время во дворце работало до двух с половиной тысяч человек. Но восстанавливали дворец на этот раз в строгом соответствии с оригиналом – точно так, как его задумал и отстроил в 1839 году Константин Тон. Восстановили даже кое-что из того, что было уничтожено в тридцатых годах: два тронных зала, с тронами – точными копиями подлинных царских.

Так на месте разрухи и запустения возникала неописуемая лепота. Но лепота требовала денег, все больше и больше, причем не любых, а только твердой валюты, – рубль в те годы шатался и обесценивался за год многократно. Из воспоминания одного из бывших руководителей Минэкономики. «Приходит Пал Палыч и говорит: "Мне нужно в общей сложности 10 триллионов рублей" (около 2 млрд. долларов). Я говорю: "Пал Палыч, вы понимаете, у нас вся инвестиционная программа составляет 5 триллионов, никакая Дума это не пропустит, будет скандал". – "Ну тогда дай мне пять миллионов тонн нефти". Я согласился – куда денешься!»

Но нефти, этой российской палочки-выручалочки, на все тоже не хватало. Бюджетники по несколько месяцев не получали зарплату, шахтеры стучали касками по мостовой у Белого дома, пенсионеры стучали ложками в пустые кастрюли на площадях у мэрий своих городов. Поэтому для оплаты кремлевской лепоты решили печатать и продавать векселя. Подписывали эти векселя подчиненные Пал Палыча, продавали их частные фирмы, всем, кто пожелает их купить. Покупать эти векселя решались немногие, и только за смешные деньги, до половины от номинала. Так собирались последние сотни миллионов нужных позарез долларов для оплаты кремлевских контрактов. Но обеспечивал эти векселя, и, конечно, по полному их номиналу, госбюджет, и они повисли тяжким грузом на его шее, сыграв свою роль в дефолте девяносто восьмого года.

Так по обеим схемам – нефтяной и вексельной, – на ремонт выручили сумму, в разы превышающую сметную стоимость проекта. И все равно денег оказалось мало. Реставрационным мастерским деньги задержали почти на год, и реставраторы получили зарплату уже после дефолта, вчетверо полегчавшими рублями. Десяткам иногородних рабочих и вовсе не заплатили.

Сколько нефти, векселей и твердой валюты утекли из страны в широкие карманы частных фирм никто и никогда теперь не узнает. И уже не надо. Российский народ легко прощает. Уж если он простил в те же девяностые годы коммунистам, за их семидесятилетний террор против своего народа, то уж несколько миллиардов чужой валюты своим же чиновникам…

Но с окончанием кремлевского ремонта неприятности у Пал Палыча только начинались. В начале 2001 года, приехав в США, он был арестован и заключен в следственную тюрьму: по требованию Швейцарских властей. Интерпол, оказалось, всерьез его искал. Через три долгих месяца его экстрадировали в Швейцарию. Там ему было предъявлено обвинение в отмывании незаконно приобретенных средств и постановление о временном содержании в предварительном заключении на период следствия. Бородин на допросе полностью отрицал свою вину. Вскоре обвинительная палата Женевы приняла решение о том, что Павел Бородин будет освобожден из швейцарской тюрьмы под залог в 5 миллионов швейцарских франков (около $3 млн.) наличными: Швейцарская прокуратура инкриминировала ему теперь только отмывание денег. 13 апреля 2001 он вернулся в Россию.

Впоследствии были еще эпизоды с арестами зарубежных банковских счетов российских чиновников и их ближайших родственников в прямой связи с кремлевским ремонтом. Но обвинений иностранных прокуратур, свидетельств лиц с двойным гражданством и слухов, – этого всего мало и недостаточно, чтобы называть кого-то некрасивыми словами, – ведь ни один суд над фигурантами кремлевского дела девяностых годов так и не состоялся.

Зато здравый смысл, понимание чисто российской чиновничьей механики и недавней истории подсказывает, что обвиненный Швейцарской прокуратурой управделами Президента был лишь третьестепенной фигурой, над ним стояли и первые, и вторые кремлевские лица. В частности те, которые уже через несколько лет были внезапно, без объяснения причин, отстранены от должностей Президентом. Те миллионы долларов, о которых стало известно швейцарской прокуратуре, просто не могли все остаться в карманах только одного чиновника. Не исключено также, что таким способом собирались деньги на президентскую предвыборную кампанию, и часть этих миллионов оказались потом в получившей широкую известность «коробке из-под ксерокса», изъятой охраной при выносе из Дома правительства. Возможно, этим и объясняется то рвение, с которым власти освобождали Пал Палыча из застенков американской и швейцарской следственных тюрем. Поэтому если какие-то крошки и прилипли к карманам Пал Палыча, то это совершенно не стоит того шума вокруг его фамилии, особенно если учесть результат: Юнеско признало ремонт Кремля в девяностых годах самой масштабной реконструкцией двадцатого столетия. Одна известная поэтесса, после посещения дворца, так выразила свои чувства: «слово "лепота" больше всего подходит к тому, что мы видели сегодня в Кремле. Я в полном восхищении!»

4. Тайники

Черкизов родился в Магадане, в немолодой семье бывших ссыльных, оставшихся доживать свой век в столице колымского края. Ссыльные долго не живут, особенно в тех краях, поэтому Черкизов их почти не помнил. Вырос он в детском доме.

С самого детства Черкизов был шустрым малым. Учился плохо, но мог и значительно лучше. Хулиганил много, но обошелся без «приводов». После школы поступил в строительный техникум. Здесь учеба его заинтересовала, он стал тут одним из лучших, и по окончании был распределен в «хорошее» место – в город Якутск, на стройки алмазодобывающих предприятий.

В начале восьмидесятых тут был строительный бум, людей не хватало, и Черкизов быстро вырос – от техника до прораба и начальника участка. И хотя он оставался холостым ему выделили отдельную квартирку в старом семейном бараке.

Город Якутск небольшой, все работящие люди на виду, особенно на важных стройках. В самом конце восьмидесятых, когда появились первые кооперативы, и началась «перестройка», Черкизов привлек внимание нового мэра города. Это сыграло решающую роль в его дальнейшей карьере. Мэр Якутска через несколько лет уже работал в Кремле и стал правой рукой по хозяйству Первого президента страны.

Как сам Президент предпочитал тогда свой ближний круг из земляков-сибиряков, так и его управделами, когда началась грандиозная кремлевская стройка, начал вспоминать всех энергичных и лично приятных ему людей из сибирской глубинки. Так однажды в начале девяностых на якутской стройке, в тот самый момент, когда Черкизов стоял по колено в оттаявшей вечной мерзлоте, к нему подбежал запыхавшийся бригадир: к телефону в бытовке Черкизова вызывали из самой Москвы.

Звонили из управления делами Президента. Времени на церемонии и прощупывания в те годы не было, и после нескольких вводных слов последовал главный вопрос:

– Хочешь в Москву?

– Хочу,– ответил Черкизов, лихорадочно соображая, откуда в Кремле могут знать его самого, и номер его телефона.

Столица ошеломила Черкизова. Он одновременно почувствовал себя и очень значительным, особенно в кремлевских стенах, и мелкой сошкой, когда узнал, какими деньжищами тут ворочают. Сам город ему понравился, – зеленый и, в общем, доброжелательный, клокочущий энергией, но из-за всегдашней толчеи народ нервный и поэтому хамоватый. Вскоре Черкизов женился на москвичке. Жить стали в просторной квартире в доме сталинской постройки, доставшейся жене от родителей. Через год родилась дочка.

Первый год Черкизов работал в Кремле на подхвате. Никаких контрактов сам не подписывал, в офисе не сидел, а по привычке сам вкалывал на ремонте первых корпусов. Все изменилось после того, как управделами взял его в ознакомительную поездку по дворцам Европы. Версаль, Фонтенбло, Ватикан… Черкизов вернулся оттуда другим человеком, – и внутри, и по своему новому положению. На разворачивающейся стройке реставрации Большого кремлевского дворца Черкизову было доверено заниматься деревом.

Дерева тут было очень много: сотни высоченных оконных рам и дверей из Германии, тысячи квадратных метров паркета из Италии. Наборный паркет с инкрустацией из 26 пород ценного дерева, – тоже из Италии, а именно – из Флоренции. Не всем заведовал Черкизов, но достаточным, чтобы итальянские подрядчики, при встрече с ним, расшаркивались и лебезили.

К этому времени Черкизов не столько знал, сколько чувствовал все схемы, по которым могучие денежные потоки отводились по сторонам и по карманам. Он никогда не был особенно жаден, или охоч до богатства или роскоши, но у него появилось некоторое любопытство к большим деньгам, а потом и «спортивный» интерес. Возможности начали появляться сами, без малейших усилий с его стороны. Подрядчики, а их было у него до десятка, то ли сами были такими «порченными», то ли считали всех здешних чиновников именно такими. Поэтому их намеки были очень прозрачными, а суммы, по понятиям молодого Черкизова, – фантастическими.

Свои два миллиона долларов «отката» Черкизов сумел получить от итальянских подрядчиков, почти не поделившись даже со своими вышестоящими. Это было трудно, но важно для Черкизова, и вовсе не из жадности. Он не верил с самого начала, что их воровство с «откатами» никто потом не раскопает. Ему вовсе не хотелось возвращаться на свою родину, да еще на другую сторону от колючей проволоки. Поэтому ни одна его итальянская лира, ни один его американский доллар не пересекли тогда российскую границу. «Откаты» зачислялись только на зарубежные счета, открытые только на имя его жены.

За два года реставрации дворца Черкизов ближе всего сошелся с итальянским подрядчиком – краснодеревщиком из Флоренции. Сколько было вместе выпито за это время тосканского кьянти и русской водки! Но только в конце работ, когда стены дворца уже сияли золотом, а паркетные полы лаком, между ними состоялся внешне незначительный, но очень важный для последствий разговор. Флорентийский паркетчик попросил Черкизова посодействовать в получении разрешения у кремлевских музейщиков на обмер стен и куполов. Но не дворца или корпусов, где они работали, а Успенского собора Кремля, постройки пятнадцатого века, прекрасного здания времен Ренессанса, усыпальницы патриархов, – не имеющего никакого отношения к реставрационным работам.

– Очень пожалуйста, Леня, – говорил Черкизову флорентинец, – нам это очень нужно, это для истории, это ради уважения: ведь его построил наш земляк.

Слегка удивившись и пообещав, Черкизов в тот же день «провентилировал» этот вопрос со знакомым музейщиком, а вечером и сам навел справки по Большой энциклопедии и туристским буклетам. Так он впервые узнал фамилию архитектора и инженера из Италии, Аристотеля Фьораванти, творца Успенского собора. Удивительная судьба этого человека, жившего полтысячелетия назад, самым необыкновенным образом окажется связанной с его личной, и приведет через двадцать лет к трагической и кровавой развязке.

Но тогда Черкизов особого значения всему этому не придал, договорился с комендантом и музейщиком-хранителем Собора, и запросто, по телефону, сообщил об этом флорентинцу. Задерганный делами по сдаче объектов, он забыл обо всем, и только через неделю ему напомнили об этом. Его нашел тот самый музейщик, отозвал в сторону и вполголоса спросил с явной тревогой:

– Почему ваш итальянец простукивает наши стены?

– Он их измеряет… Он просил только это.

– Он стучит по стенам! Много стучит и мало меряет. Что он в нашем Соборе ищет? Я потребовал, чтобы он немедленно прекратил. Но из уважения к вам никому пока не сказал.

– Спасибо… – ответил озадаченный Черкизов, – я вам обязан. Я этого не знал. Простите… больше не повторится.

Более этот вопрос не всплывал до конца работ и их прощания. И сам флорентинец молчал, и Черкизов предпочел его не расспрашивать. Так это и забылось на некоторое время.

В девяностые годы впервые проявилась тяга деловых и чиновных людей вести важные переговоры в бане. Сказывались и сибирские обычаи, понятные и родные многим кремлевским чиновникам, и реальные важные преимущества. В голом виде создавалась иллюзия искренности и откровения, на голом теле невозможно было укрыть записывающее устройство, чтобы получить компромат. А еще, важный разговор в бане сопровождался всегда выпивкой, и предшествовал еще большей выпивке, поэтому в случае чего, можно было попытаться отбояриться и отказаться от своих слов, сославшись на беспамятство.

Именно так, в бане, происходило расставание Черкизова с одним из его крупных итальянских подрядчиков по паркету. Вернее, оно так начиналось, а заканчивалось в обществе их супруг в ресторане на двадцать первом этаже ныне уже не существующей гостиницы «Россия».

Флорентинец, как южный человек, к русской бане относился с прохладцей, но перед отъездом сам предложил Черкизову заглянуть туда перед рестораном. Он тоже ценил преимущества разговоров в голом виде. Пили коньяк и кьянти, но понемногу. Наконец флорентинец хлопнул мокрой ладонью по плечу Черкизова и широко улыбнулся.

– Дорогой Леня, мой большой друг, перед отъездом я хочу тебе кое-что сказать. Но сначала – извиниться… за ваш собор.

– Э… брось! – отмахнулся Черкизов. Он не любил не только говорить, но даже вспоминать про свои «ляпы».

– Некрасиво тогда получилось… Уж ты меня извини. Надеюсь, тебе не попало… Но только я хочу тебе сказать опять про этот собор.

Черкизов повернул к тому голову, ему становилось интересно.

– Послезавтра я улетаю на родину, и никогда, наверное, не вернусь в вашу добрую страну, и поэтому я тебе все расскажу сейчас. Ты будешь единственным в этой стране, кто узнает об этом. Во всяком случае, – первым. Слушай. В вашем Успенском соборе есть тайник.

Флорентинец откинулся назад, молча наблюдая за Черкизовым, оценивая произведенный эффект. Но ожидаемого эффекта он не увидел, потому что Черкизов догадался об этом сразу после неприятного разговора с музейщиком. Черкизов только кивнул и криво усмехнулся: его мало интересовали клады и чудеса, он верил только в реальные дела и в наличные.

– Ты мне не веришь? – искренне удивился флорентийский паркетчик.

– Отчего же… Очень возможно. Тут, в Кремле, где ни копни – девять веков истории и кладов. Так что – вполне.

– Тебе это не интересно?

Теперь Черкизов хлопнул мокрой рукой по плечу флорентинца:

– Интересно. Валяй.

– Я говорю, в Успенском соборе есть тайник. Устроил его архитектор Фьораванти.

– Что там?

– Кое-что.

– Горшок медяков?

– Подороже будет.

– Ты знаешь что?

– Кое-что…

Черкизов проработал с флорентинцем почти два года, получал от него суммы со многими нулями, они выпили за это время ящики кьянти. Поэтому всякие осторожности и околичности были давно не нужны.

Черкизов налил себе еще кьянти и пригубил.

– Что же ты от меня хочешь?

– Я уезжаю, а ты остаешься. И тебе это удобнее.

– Хочешь, чтобы я там ползал с металлоискателем?

– Металлоискателем это не возьмешь.

– Что там?

– Кое-что.

– Что же ты ничего не нашел? Я ведь тебе все устроил.

– Не так это просто.

– Сколько это стоит?

– Нулей не хватит. В сотни раз больше, чем ты от меня получил.

– И что мне надо делать?

– Пока – только согласиться.

– А потом?

– Потом только впустить туда и выпустить. Наши люди все сделают сами.

– Битый кирпич они тоже сами выметут, или мне это делать?

– Ты получишь пять миллионов евро. За эти деньги сам сообразишь, как убрать за ними. Половину денег получишь вперед.

Флорентинец сверлил темными глазами лицо Черкизова. Но тот спокойно попивал свое кьянти. С его губ не сходила ироническая усмешка. Ничего из слов флорентинца его серьезно не удивляло. Даже сумма в евро со многими нулями, – потому, что он до сих пор не находил применения и тем, что у него были.

Не удивлял Черкизова и кладоискательский азарт этого темпераментного итальянца. Разумеется, тот мог иметь сведения, что и где запрятал его земляк почти шесть веков назад на земле полудиких славян, это было вполне вероятно. После своего «ляпа» с музейщиком Черкизов копнул глубже про архитектора Фьораванти, – благо, здесь, в Кремле, материалов про него и про его собор было предостаточно. Оказалось, у архитектора из Болоньи была настоящая страсть к загадкам и тайникам. Самый большой его тайник виден за километры, из любой точки центра Москвы. Это центральный купол его прекрасного собора. Купол шире не только четырех соседних, угловых, он шире и отверстия, на котором построен, – на целый метр. В этот узкий, но очень длинный коридор, – во всю окружность купола, – можно было в случае опасности или волнений заносить все ценности собора – сотни килограмм золотого и серебряного убранства. Монашеская братия это неоднократно и делала все шесть веков: народные толпы с кольями и захватчики с алебардами носились по кремлевским площадям регулярно.

Еще один масштабный тайник архитектора Фьораванти, упоминаемый в летописях, и не найденный до сих пор, известен под именем «Подземная библиотека Ивана Грозного». Предполагается, что эта библиотека также была построена по проекту Фьораванти, но где она, и какие бесценные книги и рукописи в ней находятся, неизвестно по сей день.

Черкизов поставил свой бокал на мраморный столик и изменил выражение своих губ – с иронического на презрительное. В том, что он услыхал сегодня в бане от флорентинца, он видел только криминальную авантюру. Это был не его стиль. Он всегда держался от такого подальше. И теперь он знал, что ответит итальянцу на его предложение: твердое «нет». Но узнать что-то напоследок было полезно и интересно. Если итальянцы так ищут этот клад, то наверняка то большая ценность, и грех было не отличиться и не использовать этого для своей кремлевской карьеры. Поэтому он небрежно спросил:

– Место знаете? У вас все готово?

– Нет.

– Тогда какого хрена ты торопишься?

– Потому, что я уезжаю.

Черкизов сделал вид, что колеблется. Он был от природы умным и хитрым.

– Я тебе ничего не обещаю, но… В общем, мне надо знать, что там лежит, в этом тайнике.

– Я не могу… Я в этом деле не главный.

– Не можешь, – тогда не говори.

– Леня, я не могу…

– А знаешь?

– Да.

– Ну все, забудем об этом, поехали в ресторан, наши жены заждались.

– Постой. Ты согласен, в принципе?

– Не знаю. Не обязательно. Возможно, и нет. Но никому об этом не скажу. Это я тебе обещаю. Поэтому можешь рискнуть и все мне рассказать.

– Ладно. Только чтобы никому.

– Я уже тебе сказал.

– В этом тайнике… две иконы работы Андрея Рублева.

5. Тоскана

Самолет чартерным рейсом Москва – Римини приземлился в десять утра по местному времени. У историка Сизова не было багажа, и с сумкой через плечо он поспешил из заграждения паспортного контроля прямиком на выход.

Тут он все знал,– уже по разу прилетал и улетал. Но проблемой стало то, что поезд Римини – Флоренция уже ушел, а следующий, по расписанию, был только вечером, и надо было что-то придумывать. Возможно, любой другой командировочный только бы обрадовался такому раскладу. Римини – фешенебельный морской курорт на Адриатике, с километрами широких и веселых пляжей, где можно хорошо скоротать время до поезда. Но не для Сизова.

Сизов не мог бы вытерпеть сейчас в бездействии и часа. Он впервые оставил свою дочь одну в руках тех людей. Позвонить ей по телефону было невозможно: мобильная трубка была у нее давно отобрана, а приближаться к другим телефонам или к Интернету ей было под угрозой запрещено.

Сизов подбросил на плече легкую сумку, – только, чтобы убедиться, что сверток с деньгами на месте. В свертке были остатки денег, полученных от Черкизова, – больше, чем Сизов предполагал, могло у него остаться. Частный детектив, которого он нанял, или вернее сказать, которого он упросил заняться своим несчастьем, взял только на расходы и за две недели вперед. Положить оставшиеся деньги в банк в воскресенье было невозможно, и Сизов бросил этот полиэтиленовый сверток в сумку.

Сизов подошел к офису компании «Авис» – аренда автомашин, – и нагнулся над окошком. В других обстоятельствах он не стал бы брать машину в чужой стране, – не из-за прижимистости, а из-за врожденной совковой боязни поломок в дороге: в его бывшей социалистической стране сервис отсутствовал напрочь. Но торчать на этом курорте до вечера, с деньгами в сумке, было чересчур для его измотанных нервов.

Поэтому Сизов оформил аренду самого простенького «Фиата», с возвратом машины во Флоренции. Пока девушка вводила данные с его российских водительских прав в компьютер, он начал изучать карту Италии, полученную с договором и страховкой. Ему предстояло километров шестьдесят вдоль моря по скоростной платной магистрали, затем влево, в горы, перевалить Апеннины, перерезать итальянский «сапог» на две трети и спуститься в прекрасную Тоскану.

Сизов повернул из аэропорта влево, как ему сказали, затем еще влево, и за деревьями мелькнули древние мраморные ворота императора Августа. Робко прижавшись в правый ряд, Сизов двигался с потоком – он плохо представлял себе, как выехать на платную магистраль. Но вот дорога резко расширилась, и впереди замелькали светофоры с воротцами. Историк начал спешно шарить по карманам, потом полез в сумку, – он забыл подготовить мелкие евро. Но евро тут не потребовались: из автомата вылез для него картонный билетик с номером. Сизов потянулся за ним в окно, сорвал его и нажал на педаль газа. И сразу закрутился на лепестках развязки, – вокруг свистели на больших скоростях спешившие на промышленный север и на аграрный юг. Сизов по обочине подполз к зеленому щиту карты и остановился: ошибка на этой развязке могла обернутся для него десятками километров гонки в другую сторону, без всякой возможности развернуться.

Налево – в Рим, направо – в Болонью, а далее в Милан. Сизов выбрал Болонью. Он выбрал ее потому, что тот самый архитектор Фьораванти, который строил в Кремле собор, был родом именно оттуда. Из-за него и начались у историка Сизова все его несчастья. Все, что он читал в архивах своими близорукими глазами последние недели, было связано с этой фамилией. Но все архивы, записи и чертежи, – самого архитектора и его потомков, – давно уже находились по-соседству, во Флоренции. Поэтому Сизову через шестьдесят километров предстояло свернуть налево, в горы, и там проехать еще двести с лишним километров.

      Сизов так и плелся в правом ряду, пристроившись за пыхтевшим фургончиком, изредка вздрагивая от проносившихся слева итальянцев. Проехав почти полсотни километров, он с ужасом отметил, что с этой супердороги не было ни одного съезда, ни одного разворота, – только со свистом прямо. Уж он боялся, что доедет до самой Болоньи, и не будет съезда и поворота.

Так он и ехал, вцепившись в руль. Единственное, что отвлекло его, и даже заставило покрутить головой, – синяя табличка «Рубикон». Если бы он не был историком, то проскочил мимо, не обратив внимания. Но он-то знал, что это за речка. Юлий Цезарь две тысячи лет назад перешел ее вброд со своими когортами, и навсегда решил свою судьбу, отрезав путь назад. То событие и родило крылатое и известное на всех языках выражение.

Историк резко нажал на тормоз и закрутил головой. Но моста нигде не было, за стальными барьерами виднелось лишь болотце. Это был тот самый Рубикон, но он давно был разобран по виноградникам, и только жалкие остатки благородных вод сочились в трубе под бетоном дороги.

Сизов облизнул сухие губы и прибавил газу. Речка была уже далеко сзади, его личный Рубикон был тоже им пройден, – не сегодня, а еще в Москве, несколько недель назад.

К большому облегчению Сизова, за несколько километров до поворота на Флоренцию начались предупреждающие указатели. Потом многоярусная развязка, воротца с будками для оплаты, согласно полученным билетикам, – и свобода. В горы, на перевал через хребет Апеннин, шла далее узкая извилистая дорога.

Солнце прогревало утренний воздух, и в окно машины вливались ароматы итальянского лета. Натянутые нервы Сизова начали понемногу расслабляться: через четыре часа он увидит свою дочь; завтра снова примется за работу; через неделю, или самое позднее, через две, он отыщет в этих архивах недостающее документы. Тогда они с дочерью вернутся в Москву, а он даже с потрясающими новыми историческими фактам, найденными им попутно в архивах.

Дорога становилась все уже, повороты круче, начались густые леса, потом скалы, и – перевал. Тут смотровая площадка, флаги всех стран и множество мотоциклистов. Сизов, сам не зная того, находился в раю: не для всех, а лишь для особых рисковых людей, байкеров. Горные серпантины, неизменное солнце, сухой и свободный асфальт, расстилающиеся во все стороны тосканские красоты и запредельные скорости: байкеры представляли рай только таким. По всей длине этого рая, но чаще на поворотах, белели на обочинах мраморные обелиски с завядшими венками: в память об открутивших правую ручку руля чуть дальше…

Сизов остановился, вышел из машины, чтобы размяться, и подошел к ограде. В синеве, за холмами тосканских виноградников угадывалась светлая полоска черепичных крыш и куполов соборов Флоренции. В мрачной тяжести на душе Сизова, как луч солнца из-за черных туч, блеснула робкая радость: «Это перевал, теперь будет только лучше и лучше…».

К Флоренции Сизов подъезжал к концу дня. Перед самым городом у него стал заканчиваться бензин, но удалось дотянуть до заправки. В воскресном безлюдье и тишине касса оказалось закрытой, тут было только самообслуживание, по картам или монетам. Ни того, ни другого у Сизова не оказалось, и он прождал тут час, покакомпания веселых молодых флорентинцев не заправила его бесплатно.

Во Флоренцию Сизов въезжал по набережной Арно. Эта горная река встретила его еще среди холмов, провела мимо виноградников, под стены первых соборов, под черепичные крыши средневековых улочек. Сизов свернул на мост, на левый берег, – здесь стоял его отель «Феруччи», – но не остановился тут, а взлетел по мосту дальше от реки, выше на холм, где в пригороде, на роскошной вилле с апельсиновым садом томилась в заложницах его дочь.                                                            6. Год 1934. Канал

Лето тридцать четвертого года выдалось в Подмосковье дождливым, но теплым. Мириады комаров и мошек как будто давно ждали такого сочетания и появились тучами в самом начале июня, а потом множились с каждой неделей. В уходящем за горизонт глинистом и скользком котловане, где копошились одновременно сотни тысяч заключенных, стоял комариный зуд и глухой человеческий ропот.

Священник подмосковной Покровской церкви отец Троицкий подставил плечо под набухшую дождевой водой тачку, полную синей блестящей глины, – чтобы ее колесо не сорвалось с досок и не увязло, – и сполз на спине рядом с ней. Следующий поднимавшийся за ним зэк толкал вверх свою тачку метрах в ста, и у священника оставалось минут пять, чтобы перевести дух и собраться силами для следующего рывка, – теперь через бровку канала. Отец Троицкий в свои сорок пять лет был невысокий, но жилистый и крепкий. Никогда раньше, даже в самые сытные времена, под его рясой не круглился мягкий животик.

Еще одна тачка глины через бровку означала еще ближе к выполнению нормы, – тогда вечером полная миска варева на нарах в бараке, недолгая радость сытого желудка и мертвый сон. Но жизнью было и это: в людской истории было побольше именно такого, чем лучшего.

На строительство канала Москва-Волга отца Троицкого привезли ранней весной, когда еще не полностью сошел снег, и земля не оттаяла. Но работа уже шла полным ходом. Лопаты были тогда бесполезны: били мерзлую глину кайлом и грузили в тачки руками. Летом стало легче, но пришли дожди и гнус.

С семи до шести, – и мокрые до нитки, скользкие от глины, уставшие до беспамятства, вереницы зэков вылезали из глубокого котлована и брели, согнувшись, вверх по проложенным для тачек доскам. Первые месяцы, когда о.Троицкий оглядывался на них, выходя на бровку канала, ему казалось, – он в древнем Египте, на строительстве пирамид, в рабстве у жестокого фараона. Библия еще не написана, Иисус Христос не рожден и не распят, и некому еще молиться, просить о милости и защите. Но это искушение и слабость были недолгими. Уже через несколько дней в его тело, привыкающее к тяжелой работе, вновь вернулся несгибаемый, как прежде, дух.

Миску с варевом из котла о.Троицкий принес к своим нарам, сел, и принуждая себя не торопиться, степенно поел. Одежда было мокрой, но свободного места, чтобы развесить ее у печи, уже не было, поэтому он аккуратно разложил ее рядом: ватник под себя, рубаху и рогожку от дождя подвесил под доску верхней полки нар, над своей головой. Молитву начал вполголоса, стоя, но заканчивал про себя, уже лежа в ворохе влажного тряпья с закрытыми глазами.

Он заснул мгновенно, но его разбудили. Он спокойно выслушал просьбу, напрягая сонное внимание, и, не ответив, начал одеваться. Его просили прийти в соседний барак: там умирал слепой мальчишка.

Это был еще один из тех, кто добровольно ослепил себя. О.Троицкому говорили о нем два дня назад, и он тогда только покачал головой. На этом канале, на этой жуткой каторге ослабевшие и не выполняющие нормы люди лишались положенной пайки, начинали голодать, слабели еще больше и мерли, как мухи. Эти «доходяги» оставались с утра одни в опустевшем бараке, а вечером, и так было чаще всего, на их местах устраивались уже другие.

Но некоторые ослабевшие зэки пробовали обмануть судьбу. А может, просто хотели получить единственный, хоть и последний в их жизни, день отдыха.

Использовали для этого доступный каждому зэку способ. Толкли «серу» головок от спичек, и на влажной тряпке прикладывали ее на ночь к глазам. Воспаление начиналось на вторую ночь. Слепли они полностью еще через две. После этого непосильная тяжелая работа действительно для многих заканчивалась.

Среди заключенных ходили упорные слухи, что слепых переводили куда-то на Волгу, и там они в рыбацких артелях вяжут теперь рыболовные сети. Но о.Троицкий сомневался в этом. На всех этих несчастных не хватило бы на Волге ни ниток, ни мест в тесных избах рыбацких артелей.

Но очень часто в ослабевшем организме этих людей начинались осложнения, воспаление глаз переходило в гангрену, или во что-то еще, – врачей тут не было, – и приходила избавительница, скорая смерть.

Священник пришел вовремя. Мальчишка лет семнадцати, худенький и жалкий, лежал с открытыми, уже невидящими ничего синими глазами и часто дышал. По желтизне молодого лица, по дыханию священник узнал последнюю агонию. Через минуту подернутые красным воспалением глаза перестали моргать и только неподвижно глядели в дощатое «небо» многоэтажных нар. Священник положил руку на холодеющий лоб и начал тихо творить молитву. Соседние зэки поднялись с нар и окружили его сзади. Закончив молитву, священник привычным движением пальцев прикрыл мальчишке красивые, но больше не нужные ему синие глаза.

– Кто-нибудь знает, куда сообщить его матери или отцу? – спросил он, не поворачиваясь.

Сзади молчали.

– Идите все отдыхать. Он уже далеко. С ним теперь Господь.

Фамилия этого священника по паспорту была Троицкий, но в церковных кругах его знали, как иеромонаха Серафима, инока бывшего Чудова монастыря московского Кремля. Одновременно под этим монашеским именем и своей фамилией он проходил и в деле НКВД.

В 1917 году судьба Чудова монастыря и его монахов круто изменилась. Пушки большевиков, бившие по Кремлю с Воробьевых гор и с того места, где теперь высотка на Котельнической набережной, расшибли в кирпичную пыль и сожгли не только сам Чудов монастырь, но проломили крышу и купол упоминавшегося в этой повести соседнего Успенского собора. Вскоре в поруганный Кремль въехало революционное правительство, и его монахи скорбно и беззвучно рассеялись, как туман с Москва-реки.

Окончательно снесенный большевиками в тридцатом году, для постройки казармы гарнизона, Чудов монастырь, пережил бурную историю. Ее вехами были: бегство из его стен Лжедмитрия, – заключенного царя-Самозванца; умерщвление польскими захватчиками голодом в его подвалах Патриарха московского, святейшего Гермогена. Второй эпизод имеет прямое отношение к сюжету этой повести и судьбе иеромонаха Серафима, позже – заключенного Троицкого.

Патриарх Гермоген в истории России воплощает идеал патриотизма и беззаветного служения. Во время освободительного движения и осады московским людом Кремля и засевших в нем поляков, плененный Гермоген отказался призвать народ отойти от стен Кремля, и освободить попавших в ловушку захватчиков. За это Гермоген, второй Патриарх в истории России, был мученически умерщвлен оккупантами. В годы царствования Николая II был инициирован почин по возведению преподобного Гермогена в высочайший чин святого Русской Православной церкви. Это было важный и своевременный политический акт, учитывая надвигающуюся на Россию Первую мировую войну.

Исключительному и торжественному событию возведения Гермогена в чин святого предшествовала кропотливая и продолжительная работа с архивами, летописями и прочими документами из тех далеких времен. Простым смертным было важно узнать как можно больше о будущем святом и новом небожителе. На это историческое изыскание, почти на подвиг, тогдашний наместник Чудова монастыря благословил одного из своих любимцев, – иеромонаха Серафима. Кропотливая работа этого монаха стала причиной нахождения новых упоминаний о легендарной «Библиотеки Ивана Грозного» и клада с иконами в Успенском соборе.

Несколько лет работал иеромонах в богатейшей библиотеке монастыря, – ее уже давно нет, она сгорела в 1917 году. В срок, задолго до того дня, когда в Москву прибыл император Николай II, работа была завершена. 12 мая 1913 года Патриарх московский Гермоген был торжественно возведен к лику святых Православной церкви. После многочисленных служб во всех соборах Москвы, перед отъездом в столицу, император Николай II пожелал лично беседовать с иеромонахом Серафимом, и именно так засвидетельствовал он ему свою монаршую благодарность.

Торжества прошли, и вскоре началась Вторая мировая война. Думы и заботы всех людей изменили свое направление, но иеромонах так и не вышел из вечных сумерек монастырского книгохранилища. Он чувствовал, что только слегка коснулся тайн кремлевского средневековья. Тысячи бесценных книг и рукописей дожидались тут последнего читателя, перед тем, как рассыпаться в прах в сырых подземельях или обернуться в пепел под снарядами красноармейцев.

Однако, самыми значительными находками иеромонаха, перевернувшими впоследствии его личную судьбу, и доставившие материал для этой повести, – были найденные им неопределенные ссылки на легендарную подземную «библиотеку Ивана Грозного».

Известно об этой библиотеке немного, но и это потрясает. Ядром этого собрания исторических документов и книг была библиотека византийского императора Константина III. С падением Византии библиотека была спасена и вывезена в Рим. Но она оставалась там недолго. С выходом принцессы Софьи Палеолог замуж за русского великого князя Ивана III, впоследствии царя-объединителя, – эта библиотека была включена в ее приданое и перевезена в Москву. К этому ядру стали примыкать затем новые и не менее знаменитые собрания, такие, например, как библиотека Ярослава Мудрого.

Во времена московских царей городские пожары были таким же средневековым бедствием, как бубонная чума. Во время пожаров московские деревянные избенки горели, как сухие берестяные грамоты, на которых купцы писали свои расписки. Один из таких пожаров, погубивших полгорода и даже часть Кремля, потряс царевну-иностранку, знавшую ранее только благородные каменные постройки. Начитанная и просвещенная царевна из-за боязни потерять свое бесценное приданое, распорядилась строить для ее книг подземное хранилище – своего рода бункер. Лучшим архитектором и строителем мог стать известный уже строительством Успенского собора, и лично ей знакомый в бытность ее жизни и обучения в Риме, – упоминавшийся в этой повести архитектор и инженер Аристотель Фьораванти.

Подземное книгохранилище для «библиотеки Ивана Грозного» было построено. Однако сам архитектор, по некоторым источникам, до этого не дожил. Он умер естественной смертью или был удавлен в темнице, куда был заключен за попытку бегства из России, или погиб в военном походе. Достоверно неизвестно, это и породило впоследствии множество версий судьбы многочисленных, оставленных им якобы в Кремле тайников.

Подземелье, построенное Фьораванти, защитило библиотеку от многовековых войн, пожаров и смут. Но следы, или чертежи, или медные ключи от тяжелых кованых дверей, были навсегда утрачены для потомков. Но очень возможно, это и к счастью, потому что бесценные книги остаются там до сих пор.

К настоящему времени существует более 60 гипотез местоположения библиотеки-тайника. Изредка и теперь предпринимаются попытки найти библиотеку, но безрезультатно. Одним из тех, кто ближе всех подошел к раскрытию этой русской средневековой тайны, остался именно иеромонах Серафим, инок Чудова монастыря, а впоследствии заключенный Троицкий.

Архитектор и инженер из Болоньи Аристотель Фьораванти фактически бежал в Россию со своей родины, из Италии времен Ренессанса, обвиненный в изготовлении и сбыте фальшивой монеты. Проведя несколько месяцев в римской тюрьме, он был выпущен за отсутствием веских доказательств и воспользовался первой же возможностью, чтобы убраться из солнечной Италии. Возможность такая представилась случайно, но очень кстати. Посланец из далекой холодной России Семен Талбузин как раз подыскивал в Европе архитектора для постройки в московском Кремле собора, – после того, как попытка строить его своими силами закончилась обвалом первых же двух этажей и гибелью нескольких каменщиков.

Сборы Аристотеля были краткими, если они вообще были из-за спешки. Начиналась зима, предстоял долгий санный путь по полудиким замерзшим просторам. Вот перевод, сделанный иеромонахом Серафимом с церковной кириллицы летописей тех времен, с его личными дополнениями и пояснениями.

«Шестидесятилетний Аристотель Фьораванти, знаменитый архитектор и искусный инженер, принял приглашение и отправился на службу в полудикую, холодную страну вместе с сыном Андреа и помощником Петром (в летописи: «паробком Петрушкой»). Жалование ему положили хорошее, десять рублей в месяц.

Он выбрал санный путь через Германию, Польшу, Минск, Смоленск, Вязьму. Путешествие было тяжелым, но им удавалось покрывать до 100 верст в сутки. Через три месяца, 26 марта 1475, с Поклонной горы путешественники увидели Москву. На холме теснилась серая масса деревянных изб и строений, окружавших Кремль. Его некогда белокаменные стены и башни, построенные еще при Дмитрии Донском, совершенно обветшали, закоптились от многочисленных пожаров и были укреплены деревянными заплатами и подпорками. В городе не было и десятка каменных церквей, а общественных зданий не было вообще. Эта картина произвела тягостное впечатление на живших в солнечных городах Италии путешественников».

Можно вполне предположить, что Фьораванти обладал явной авантюристической жилкой. На это указывают и знакомства, которые он водил у себя на родине. Это и фальшивомонетчики, – связь с ними была вполне установлена при дознании, – и, главное, широко известный плейбой тех времен, герцог миланский. При прощании герцог попросил приятеля привезти ему из дикой России белых кречетов. Кроме женщин, разгула и рыцарства герцог миланский страстно увлекался охотой, – соколиной, в частности. Белые же соколы с русского севера были в то время, что арабские скакуны из Аравии. За этими кречетами Фьораванти ездил даже на студеное Белое море. Считается даже, что он был первым иностранцем, посетившим те далекие безлюдные места.

Сначала, разумеется, его путь лежал в град Владимир, ознакомиться с Владимирским собором, чтобы напитаться русским архитектурным вкусом. Только после этого, проникнув в то, что этот народ называл «лепотой», Фьораванти, вернувшись из дальних поездок, взялся за Успенский собор в Кремле. То, что у него получилось через два года, поразило всех тогда, поражает всех и сегодня. Великий и подлинный итальянский Ренессанс, сотворенный в те самые годы, когда жили и работали Леонардо да Винчи и Микеланджело, – и, главное, сотворенный посреди полудикой лесной страны.

Конечно, десять рублей в месяц золотом, – жалование неплохое, но домой, к солнышку, начало тянуть все сильнее. Сын Андреа подрос, уже заглядывался на местных русоволосых красавиц. Начал он и болтать неплохо по-московски, – так называли этот язык итальянцы, – пора было заняться его образованием. В тех краях, разумеется, где оно было возможно.

Но русский царь не отпустил домой Аристотеля Фьораванти.

На свою беду в России архитектор Фьораванти был еще и военный инженер: и фортификатор, и артиллерист. Поэтому, собираясь в поход на непокорных свободолюбивых новгородцев, царь Иван III взял с собой и его.

Историю земли русской и трагедию Новгорода мы не напишем, но те крохи, что сохранили летописи об этом персонаже нашей повести, все-таки упомянем.

В новгородском походе Фьораванти построил через полноводную реку Волхов наплавной мост. Это решило судьбу этой военной компании и тысяч несчастных новгородцев. Иван III, с подачи своего итальянского инженера, проявил явный креатив в экзекуциях: приговоренных к казне выводили на середину моста через студеный Волхов и толкали с шатких, дрожащих на волнах бревен. Ледяные воды покрывали головы тысяч несчастных уже в пятидесяти метрах от моста.

После ужасов военных походов Фьораванти принял решение бежать из чужой страны. Последней каплей чаши его долготерпения стала казнь немецкого лекаря. Тот не сумел избавить от смертельного недуга одного из царских сатрапов и, естественно, получил по заслугам. Его голова слетела с шеи на Болотной площади, – неподалеку от современного кинотеатра «Ударник». Это гнилое место у реки всегда было местом казни. Тут позже слетела голова с плеч и у Степана Разина, а его тело еще несколько месяцев болталось там на столбе.

Бежать Аристотелю Фьораванти не удалось. Он был схвачен стрельцами и посажен в острог.

После этого случая фамилия Фьораванти почти не упоминается в исторических анналах. Достоверно известно, однако, что, выполняя данное им когда-то герцогу миланскому обещание, он ездил на север за белыми соколами, и добрался, по некоторым сведениям до Соловецких островов, став первым западноевропейцем, их посетившим.

И, наконец, последнее: он сопровождал царя Ивана III в походе против Тверского княжества в качестве инженера артиллериста. После этого не существует в русских источниках ни одного упоминания фамилии Фьораванти. Где и как окончил свою яркую и авантюрную жизнь этот итальянский гений по сей день неизвестно.

Иеромонах Серафим читал и перечитывал все эти тысячи и тысячи ветхих страниц, разбирая с великим трудом почерки неведомых древних летописцев. Но теперь он искал в них только упоминания и ссылки на фамилию Фьораванти. Иеромонах шел за этим архитектором, как гончий пес идет по следу осеннего зайчика. Но Серафима мало интересовали красоты времен Ренессанса. Он их осуждал и даже презирал, – за фривольности в изображении святейших для него образов. Забытая со времен античности «обнаженка» была возрождена именно в век Ренессанса, – по мнению иеромонаха, на грани богохульства, – и сразу по отношению ко всем библейским персонажам.

Иеромонаху Серафиму нужно было от итальянца Фьораванти лишь одно: упоминание о подземной «библиотеке Ивана Грозного». В ней должны были находиться бесценные свидетельства и документы, проливающие свет на темную историю раскола русской церкви, изменившего историю страны вплоть до наших дней. Он был уверен, что только раскол церкви стал причиной всех последовавших за этим российских несчастий. Найти библиотеку иеромонах мог, только собрав все, что оставил потомкам ее строитель, Аристотель Фьораванти. Любые мелочи, – чертежи, записки строителям, счета к оплате царской казной, обрывки писем. Но ничего из этого иеромонах в архивах не находил. Ни единого чертежа, ни единого письма.

Одно из последних упоминаний о Фьораванти, иеромонах Серафим обнаружил только через пять лет после начала своего кропотливого труда в кремлевских архивах. Это была краткая запись в писцовой книге московского острога. Она относилась примерно к 1504 году, то есть к шестому с чем-то году после приезда архитектора с сыном и их слугой в эту гостеприимную страну.

«Милостью царя нашего сей Фьораванти Аристотель из острога выпущен, однако под условие: за земляной вал, что вокруг Москвы, шагу не ступить, не то гнев царский – страшен будет. И чтобы готовился он к походу на нечестивый Тверь-город.

Парубка же, сына его Андреа, повелел царь отпустить с миром, куда пожелает уехать, выказывая тем милость Аристотелю. Приказал выдать из казны золотом на провоз и сына, и младой жены его, и слуги его Петрушки, до самой страны Италии. Препятствий на рогатках царь велел не чинить, и птицу ловчую – кречета белого числом десять, в клети, – не отбирать, ибо есть это дар царев…».

К этой выцветшей странице был прикреплен деревянной шпилькой еще один листок. Несколько столетий назад последний читатель этих бумаг искал то же самое, что и Серафим, и тот выполнил за него последнюю работу. Листок был вырван из неизвестной и, видимо, давно пропавшей на российских внешних границах книги регистрации пограничных переходов – «рогаток», как их тогда называли.

«Пропущен за рогатку с повозками Фьораванти Андреа, с женой и слугой, путем в Италию, с птицей ловчей в клети и скарбом домашним. Сундуками двумя увез он бумаги: с письменами и чертежами, – на языках нам неведомых, посему не уразумели оные. Пропустили все повозки с миром, как по цареву указу».

Прочитав эти строки, иеромонах Серафим, не спеша, аккуратно выписал их в свою тетрадь, тщательнее, чем прочие. После этого он закрыл все фолианты, все сшивки древних документов, с которыми работал последние месяцы, и расставил их в безукоризненном порядке по местам на полках. Возвращаться когда-либо в это книгохранилище он больше не намеревался. Работа его было завершена. Ключ теперь был в его руках. Следовало искать только замок. К несчастью, он находился за тысячи верст от Кремля, в стране Италии. Монах сжал нервными пальцами толстую тетрадь своих записей и поднялся из подвала в тесную келью.

7. Письмо кардиналов

Четвертый год в Европе бушевала Первая мировая война. Но к сентябрю семнадцатого года воюющие стороны обессилено закопались в хлюпающих водой окопах, – без снарядов, без провизии, без желания воевать. Иеромонах Серафим в эти годы служил панихиды в госпиталях, утешал вдов и матерей, отпевал заколоченные гробы у разверстых могил.

Множество раз он начинал писать свое послание, и каждый раз откладывал его в сторону. Писал он его на хорошем латинском языке, и адресатом был не кто иной, как Папа – глава Римской католической церкви.

Не заканчивал и откладывал он свое письмо потому, что не имел на это благословления наместника своего монастыря. Впервые в своей жизни он готовился переступить строгий монастырский Устав. У Православной и Католической церквей долгими веками тлела безмолвная, принципиальная, а потому не имеющая перспектив на примирение, тысячелетняя война. Обратиться православному монаху Серафиму к католическому Папе было все равно, как связаться русскому офицеру через голову вышестоящих – с императором воюющей против России Германии.

Но обратиться к Папе было необходимо. Распри и войны начинаются и заканчиваются, но дело Божие живет в веках.

Оставалось меньше месяца до того ноябрьского дня, когда снаряды большевиков разрушат родной Чудов монастырь, сожгут его библиотеку и архивы, погрузят Россию на полстолетия в кровавый безумный террор. Тогда-то и закончил иеромонах Серафим свое послание и, отмолившись всю ночь на коленях перед образами в своей келье, решился отправить его обычной городской почтой.

Написал иеромонах в своем письме в Ватикан подробно и много. Но мы пощадим внимание и время читателя, опустив церемонный латинский текст, приведя только важную для сюжета повести суть.

Иеромонах сначала, как и полагается, написал в Ватикан о Боге. Он сообщил Папе Римскому, что Бог один для всех человеков и тварей земных и растений, и что Он не на небесах, а рядом с каждым, и даже внутри каждого. Он и Сам жив всеми нами, и это есть честь великая, что Он выбрал, оживив каждую отдельную особь, как бы поштучно, и даже именно ТЕБЯ, – а ведь мог и не выбрать тебя.

Иеромонах писал Папе еще многое в том же духе, потому что молвить подобное своему брату-монаху в монастыре – это высказать страшную ересь, за которую раньше бы на костер… А так он это писал как бы своему идейному врагу и мог себе позволить кое-что лишнее.

Пропустив из этого почти все, отметим лишь еще одно любопытное – про смерть.

«А смерть, – писал иеромонах, – то же, что и рождение, только лучше. Потому, что ты уже послужил Ему, – чем мог и как Его понял, – и предстоит теперь что-то новенькое. Походите по лесу, поживите в полях, заночуйте там среди диких зверей, – и вы обязательно поймете это своим сердцем».

Но когда, наконец, иеромонах перешел к своей просьбе он был краток:

«Великое несчастье обрушилось на русскую землю несколько веков назад: раскол нашей Православной церкви. Раскол народа русского пред лицом единого Бога привел к скорбным событиям последних месяцев, когда брат поднял меч на брата, а сын на отца… Ключ от погибели Руси покоится в земле московского Кремля, в архивах утерянной библиотеки царя Ивана Грозного. Поэтому, Ваше преосвященство, во имя Бога нашего Иисуса Христа, молю Вас велеть своим прелатам разыскать в Ваших землях архивы и записи архитектора Фьораванти, что вывезены его сыном Андреа из Московии пять веков назад. В двух его сундуках, в чертежах и бумагах, тайна подземной библиотеки Ивана Грозного; но также, – и есть в этом моя полная уверенность, – иных тайников, им устроенных в Кремле для спасения бесценных культурных сокровищ от смут и лихолетий…

Ваше преосвященство, имею дерзость Вам напомнить, что местоположение оставленных в Кремле тайников великий сын земли Вашей Фьораванти оставил потомкам, вне сомнений, в скрытом виде, не доступном для глаз всякого любопытствующего. Шифры, укрывающие оставленные им тайны, по сложности могут быть достойны его гения…».

Но продолжалась Первая мировая война, она вяло тянулась еще несколько лет. Обыкновенные почтовые конверты, если еще и ходили по истерзанной Европе, то находили своих адресатов крайне редко. Однако письмо, на конверте которого было написано размытыми дождями чернилами: «Рим. Ватикан. Главе Римской католической церкви», – не дойти по адресу, хоть когда-нибудь, просто не могло. Однако Папа это письмо никогда лично не прочел.

Письмо, как и положено, поступило в священный секретариат Ватикана. Тут его внимательно просмотрели и… отложили в особый реестр, с тысячами других подобных писем – от буддистов, мусульман, иудеев. Тысячи и тысячи писем на разных языках поступали Папе со всего мира от частных лиц. Ответы на них, как правило, не посылались. Более, чем достаточно, считалось, еженедельное обращение Папы ко всем верующим в Единого Бога с балкона своей резиденции на площади святого Петра в Риме.

Письмо иеромонаха Серафима пролежало среди тысяч ему подобных из «последних поступлений» ровно пятнадцать лет. Отгремела Первая мировая, затем Россию со стоном накрыла и обескровила волна Гражданской войны, после этого крепко забила в ее землю осиновый кол сталинская коллективизация. К тому времени уже были загублены в концлагерях миллионы невинных жизней, в их числе монахи и монахини, священники всех исповеданий, – потому что большевики помнили крылатые ленинские слова: «чем больше мы расстреляем этих господ, тем лучше».

Однако эти печальные события, на удивление, мало заботили просвещенный передовой Запад, – у него самого забот хватало с разразившимся в конце двадцатых экономическим кризисом, да и многие западные интеллектуалы умилялись бодрым песням и маршам страны диктатуры пролетариата.

Однако массовое убийство христианского духовенства вызвало явную озабоченность и тревогу в Ватикане. Католические ксендзы западных советских земель мерли в колымских лагерях даже быстрее православных попов.

Святая Католическая церковь воспринимала вести о российских ужасах с озабоченностью, но спокойно. За свою тысячелетнюю историю у нее самой бывали времена, о которых эта церковь предпочитала не вспоминать. Только в XII-ом веке в малолюдной в те времена Европе на кострах инквизиции было ею сожжено до 500 человек, не считая крючьев и всяких жомов, с которыми число несчастных доходило до 50-ти тысяч. Церковь с печалью узнавала в колымских ужасах свое далекое детство. Однако на дворе стоял не XII век, а XX-ый, и предпринять что-то было совершенно необходимо. Но спасать жизнь несчастных священников было уже поздно, нужно было спасти только Веру и Церковь.

Мудрые кардиналы, которые занялись этим вопросом, справедливо понимали, что красные комиссары ни в грош не ставят ни их самих, ни Ватикан, ни любовь даже к отеческим гробам. Идеологические и моральные ценности строителей коммунизма были диаметрально противоположны этому. Но диалог с ними было необходим и срочен. Поэтому годилась любая наживка.

Тогда-то и вспомнили о тайниках Фьораванти в московском Кремле. Тысячелетие эта Церковь регистрировала любые, даже мнимые, сообщения об утерянных святынях и церковных ценностях в особых анналах, и эти документы занимали уже подвалы. Красные комиссары в те годы занимались индустриализацией, – за копейки продавая для этого сокровища Эрмитажа и даже хлеб, обрекая на голод и смерть миллионы сограждан. Деньги, золото,– вот, что могло спасти в тот момент от коммунистов Веру.

Письмо иеромонаха Чудова монастыря Серафима было найдено, и к полудню следующего дня нужный рескрипт составлен. К началу вечерней мессы синклит кардиналов его подписал, и по окончании мессы Папа, уже покидая собор, одним кивком головы, с доброй улыбкой на устах, – благословил его.

В ту же ночь десяток писцов-монахов строчили уже сотни рескриптов с факсимильной подписью главы Церкви, – всем настоятелям монастырей, всем мэрам итальянских городов.

«Святой престол призывает всех верующих в Иисуса Христа и пресвятую Троицу разыскать во вверенных вам архивах любые ссылки на имя Аристотеля Фьораванти или сына его Андреа. Да поможет вам Божие Провидение и Дух Святой. Во имя Иисуса Христа и Святой Богородицы. Аминь».

Первые отклики начали поступать уже через неделю. Но, к сожалению, многими тысячами. Выделить нужное среди множества упоминаний разных Фьораванти, накопившихся за века, даже монахам Ватикана оказалось нелегко. Через месяц круг сузился и начал стягиваться вокруг архивов монастырей Милана, Болоньи и Флоренции. Наконец, во славу Господа нашего, то, что искала Католическая церковь, было найдено, – во Флоренции. Весь архив семьи Фьораванти, на возах, в спешке, вместе с сотнями прочих был вывезен к стенам этого города с севера, во время начала военных действий в Альпах протии австрийцев в Первую мировую войну.

Когда в Ватикан поступили из Флоренции выписки из архива Фьораванти, касавшиеся найденных следов библиотеки царя Ивана Грозного, святые отцы подготовили обращение к революционному руководству Красной России. Однако, хорошо и удачно начатое дело поисков утерянных сокровищ московского Кремля, было загублено незначительным, казалось бы, но роковым обстоятельством. В Ватикане в тот год не оказалось никого, знавшего достаточно хорошо русский язык, чтобы перевести на него письмо на латыни. Письмо за факсимильной подписью Папы римского на имя вождя всех народов Иосифа Сталина поручили перевести польскому монаху. Этот монах не только плохо знал и чувствовал русский язык, но, а это самое главное, как и многие поляки в те годы, – он ненавидел русских. Это и стало трагической ошибкой для судьбы всего дела, и для личной судьбы иеромонаха Серафима.

Однако письмо из Ватикана на великолепной грациозной латыни, с его копией на отвратительном и вульгарно-разговорном русском языке, не только не затерялись в секретариате генсека партии большевиков, а сразу легло на стол вождя в его кремлевском кабинете.

Сталин не читал по латыни, хотя и учился в отрочестве в духовной семинарии. Он сразу взял в руки русский перевод польского ксендза.

Иосиф Сталин узнал поляка по первым же русским буквам, и его брови нахмурились. Не прошло и десятка лет, как его самого и его командарма Тухачевского, а с ними и их коммунистическую заразу, польские патриоты вышвырнули со своей земли к общеевропейскому позору. Но Сталин, как это известно, личных обид никогда не прощал.

Сталин стал читать: «Ваши старые королевы оставили в земле Кремля превеликие богатства. Ваш монах Серафим возжелал разыскать их, о чем писал нам давеча и просил о помощи…»

Сталин даже не стал дочитывать и с отвращением отбросил письмо в сторону. Когда в кабинет вошел по звонку его помощник Поскребышев, он, отвлекшись от карты генплана строительства Магнитки, только бросил тому:

– Что за гадость?

– Из Ватикана, товарищ Сталин.

– Совсем из ума старцы выжили.

– Что прикажете ответить?

– Что хочешь. Только матом.

– Неудобно, Иосиф Виссарионович, – ведь святые отцы…

– Тогда по-польски и ответь. Все. А этот перевод письма – в работу.

Когда Поскребышев подошел за бумагой ближе к столу, Сталин чиркнул по ней жирным красным карандашом:

«Наркому Ягоде. Вам следует больше интересоваться бомбами, зарытыми врагами народа в земле Кремля, чем средневековыми кладами. Примите меры. И.Сталин».

Шеф НКВД тех лет нарком Ягода, прочитав размашистую резолюцию знакомым красным карандашом, только нервно сглотнул. Сам Ягода не смел писать собственные резолюции на своих смертоносных бумагах красным карандашом. Когда его секретарша срочно подготовила ему под диктовку приказ, Ягода только пробежал его глазами и аккуратным почерком подписал. Чтобы добавить личной большевистской страсти, он еще и чиркнул снизу, но только синим карандашом: «Срочно. Разыскать и выбить».

Иеромонаху Серафиму сказочно повезло в 17-м году. После разорения большевиками Кремля и всех его монастырей, он больше года скитался с сумой среди тысяч монахов и монашек, оставшихся без крова над головой, как и он. С укреплением «правопорядка» этих портящих вид своим скорбным видов чернецов стали незаметно ссылать, а потом и тысячами расстреливать, как «чуждых элементов». Серафим избежал их судьбы, и даже популярного в первые годы советского террора – «перевоспитания» на Соловках.

Поэтому чекисты нашли Серафима быстро, уже через неделю. Тому незачем было скрываться. Он теперь служил Богу обыкновенным священником в Покровской церкви близ одноименной станции по Курской железной дороге, в двадцати верстах от Лубянской площади. В бумагах он значился под своей мирской фамилией Троицкий, но прихожане звали его по-прежнему отцом Серафимом.

Приехали чекисты за ним, как обычно в те годы, под самое утро, – по такому расписанию ходили и перегруженные работой «воронки». Но оказалось, Троицкий не спал, а служил в храме заутреню. В церкви – полно народа, но и дожидаться конца службы не положено: и график «воронков» срывается, и вообще «религия – опиум для народа», а тут его столько. Взяли Троицкого прямо в церкви, перед Царскими вратами, под иконостасом. После этого чекисты крикнули с амвона, чтобы все расходились, мол, шпион ваш священник. Народ потоптался-потоптался и тихо вышел вон из церкви. Ведь совсем недавно при таком же народе по всей стране иконы жгли и рубили, – и тогда никто не пикнул.

Усталого следователя на Лубянке интересовали только контакты Троицкого с агентами Ватикана. Ни о каких кладах в земле или в стенах Кремля речь ни разу всерьез не зашла, и упоминались они лишь попутно, по ходу дознания, причем с сильным польским «выговором», – как они и значились в переводе письма кардиналов. Самого письма, и даже его польского перевода, у следователя тоже не было, только переписанная от руки, и с ошибками, копия. Поэтому отец Серафим ответ из Ватикана на свое письмо никогда в своей жизни не увидел, а только понял, что святые отцы откликнулись на его давнее послание.

Ответить на все вопросы следователя отец Серафим так и не смог: про агентов ничего он не знал, про клады, разумеется, тоже. Следователь был опытный, он здраво рассудил, что православный иеромонах и священник навряд ли стал бы якшаться с неверными католиками. Скорее всего, судя по языку перевода письма, это была грубая провокация польских ксендзов. Но в резолюции наркома Ягоды было ясно сказано: «выбить».

Отца Серафима привезли на Лубянку в серой рясе, другой личной одежды у него и не было никогда. Однако в те годы бить человека в рясе рука так легко еще не поднималась. Сам следователь до семнадцатого года крестил себе лоб, причащался у такого же священника и целовал ему рукав после этого. Решили не бить.

Это и припомнили следователю, в числе прочего, через несколько лет, в тридцать седьмом году, когда за очередным начальником наркомата в могилу последовали и все его подручные. Самого следователя в тридцать седьмом били целую неделю так, что когда повели расстреливать, – в подвале приземистого здания, что позади памятника первопечатнику Федорову на Охотном ряду, – то обоим исполнителям пришлось его поддерживать за руки.

Но до этого оставалось еще несколько лет, а пока разворачивалась грандиозная стройка канала Москва-Волга. Да и следователь был новатором, недаром он потом так быстро поднялся в замы к своему наркому. Он первым придумал, в порядке «убеждения», одевать на голову подследственного обрезанную камеру от шины грузовика. С одного конца резиновая камера была зашита и проклеена. Натягивалась она плотно на голову и завязывалась веревкой на горле. «Убеждение» действовало меньше, чем через минуту, и без всякого грубого мордобоя. Правда, не всегда, – но только по причине слабого здоровья подследственного, поэтому применялось выборочно и с осторожностью. Но отец Серафим был жилистым и крепким, и в нем были все уверены. Девяносто лет спустя этот способ получения показаний широко потом применялся американцами в Ираке, с одним лишь технологическим новшеством: на голову надевался легкий полиэтиленовый пакет. Но было это придумано не тогда, и не ими.

Только отцу Серафиму все равно нечего было рассказать следователю, даже под пыткой. Он молился вслух, пока хватало воздуха под грязной резиновой камерой, потом молился про себя. Он просил Господа Бога только об одном: чтобы Он сам встретил его. Господь не услыхал Серафима: священник терял сознание, нестерпимая боль в груди уходила, и голова его бессильно падала на грудь. Но через час он вновь оживал.

Следователю это скоро надоело, и времени у него тоже не оставалось. Он сам накатал священнику «чистосердечное признание», – про связи с агентами Ватикана, про идеологическое вредительство и про политическую диверсию. Когда отец Серафим в очередной раз пришел в себя, и с него сняли резиновую камеру, он, не глядя, подписал эту бумагу.

Следователь с облегчением сдал дело в суд. «Тройка» рассмотрела его уже через два дня, дала Серафиму обычную «десятку» без права переписки и оправила на великую стройку канала Москва-Волга.

Иеромонах Серафим, он же заключенный Троицкий, до торжественного открытия канала Москва-Волга не дожил нескольких дней. Погиб он именно из-за этой торжественности: на открытие канала ожидались высшие государственные чины. Лагерное начальство боялось малейшего «шороха» со стороны своих «воспитуемых» – эти «вохры» и сами ходили по лезвию. Начали они припоминать всех, кто завоевал уважение и влияние среди заключенных на этом участке канала. Серафим оказался в этом списке первым. Он же был еще и монах.

На следующее утро отца Серафима расстреляли «для порядка», аккуратно записав в амбарной книге, – «за тлетворное влияние». Похоронили его в общей могиле, у канала, близ села Запрудье.

8. «Дело» отца Серафима

Обоих, отца Серафима и его следователя, расстреляли в тридцатых годах, но «дело», над которым они тяжко трудились, осталось лежать на тесных полках архива наркомата на Лубянской площади. С годами НКВД переименовали в МГБ, затем в КГБ. Сняли и затем расстреляли, – последовательно, Сталиным, потом Хрущевым, – всех их трех шефов с подручными. Но «дело» священника Троицкого так и стояло на своей полке. Проходили десятилетия, грохотали войны, «делалась» история страны, менялся даже ее народ, но «дело» неподвижно стояло на полке, как будто дожидаясь кого-то.

С каждым годом, с каждым поворотом «истории», каждая бумажка в этой пухлой папке с выцветшими чернильными надписями становилась все ценнее. Наконец, рухнула даже семидесятилетняя социалистическая страна, но «дело» даже не покосилось на своей полке. Зато каждая его бумажка стала цениться «на вес золота». Ведь в этой папке лежало подлинное письмо святых отцов Ватикана почти столетней давности. Там лежал нескладный, но очень интересный перевод этого письма с латыни с собственноручной резолюцией «отца народов» Иосифа Сталина, – красным карандашом. Там лежал и автограф наркома Ягоды на другом приказе, – синим карандашом. «Дело» превратилось за девяносто лет в исторический уникум и баснословную долларовую ценность.

Но в этой папке лежало кое-что еще, стоившее в миллионы раз дороже исторических автографов. В бумагах этого «дела», с различимым лишь немецкой овчаркой запахом ладана из Ватикана, выцветшими сиреневыми чернилами, очень смутно и неясно, но вполне определенно для опытного глаза, было сказано на латыни, где и как искать тайники, устроенные полтысячелетия тому назад в московском Кремле. Тайники, оставленные потомкам, очень дальновидными людьми того времени: царями Иваном III, с сыном Иваном Грозным, и их архитектором Аристотелем Фьораванти, тоже со своим сыном, – Андреа.

Страна с сокращенным названием «СССР» рухнула под тяжестью побед и преступлений, накопившихся за десятки лет, и древний московский Кремль снова ожил, вновь став резиденцией главы государства, как и было при старых царях. Президент – не царь, но почти. Поэтому одним из первых, но, по-видимому, важнейшим «указом» нового кремлевского жителя, стало открытие широким жестом, – для всех желающих или просто любопытных, для всех пострадавших и репрессированных, или их потомкам, – всех архивов и на всех полках печальных хранилищ Лубянской площади.

Одним из первых, кто вошел в эти тихие и страшные своей кармой хранилища, был молодой, но бледный лицом, ученый историк Вадим Сизов. Произошло это в самом начале девяностых годов. Он уже защитил свою первую диссертацию, работал над второй, знал многие древние языки, и по-прежнему интересовался только европейским средневековьем. Казалось бы, на Лубянке он терял только время. Или еще хуже, удовлетворял праздное любопытство. Ни то и ни другое.

В архивах КГБ молодой историк Сизов не только видел, читал, но и трогал собственными руками, чувствовал даже этот запах – натурального средневековья. Это был бесценный опыт. Как если бы вновь первым войти в египетскую подземную камеру с мумией фараона Тутанхамона, со всей ее упокойной обстановкой.

Но Вадим Сизов робел лишь в первое свое посещение лубянских архивов. Со второго раза он уже без дрожи в пальцах снимал с полок «дела» и без содрогания вчитывался в протоколы допросов. Он уже раньше читал подобное, правда по латыни или на старогерманском. Там порой описывалось и пострашнее, особенно, если знать устройство тогдашних орудий пыток.

Вскоре нужный для докторской диссертации материал был собран. Обнаружилась несомненная аналогия между красным революционным менталитетом и европейским средневековым, и еще странная и необъяснимая склонность человека к саморазрушению. В последнее свое посещение лубянских архивов Сизов наткнулся на «дело» священника Троицкого. Наткнулся не случайно, – его еще интересовала проблема «Бог и террор», потому что поиски Богаво все времена сопровождались человеческими жертвоприношениями. В «деле Троицкого» Сизов неожиданно обнаружил письмо римских кардиналов из Ватикана. Он пробежал его быстро по латыни и побледнел еще больше. Затем он сделал с письма за подписью Папы рукописную копию.

Случилось так, что Сизов в архивы Лубянки больше не пришел, занят был своим средневековьем и диссертацией. Так, в трудах и заботах, протекли еще двадцать лет. Рукописная копия письма из Ватикана легла в дальний ящик стола историка и затерялась в бумагах. Вновь эта копия попалась ему на глаза совершенно случайно, при уничтожении заваливших тесную квартирку историка бумаг, – при уборке, начатой только по настоянию его повзрослевшей дочери.

Теперь, по прошествии почти двадцати лет, он взглянул на эту копию совсем по-другому. Теперь у него было и времени больше, и знаний, и опыта. Как в первый раз, он бегло просмотрел латинские строчки и опять сильно побледнел. Только в этот раз он догадался – об архиве какого именно Фьораванти могли писать римские кардиналы в Москву православному священнику.

В эту ночь Сизов не мог долго заснуть: его мучил стыд, что он не понял этого двадцать лет назад, и такой важный факт не стал уже тогда известен мировой исторической науке. Поэтому уже через три дня его статья была готова. Для нее он сделал очень грамотный русский перевод римского письма и кратко изложил свои мысли обо всем этом. Сизов не был из тех, кто зубами держался за свои открытия, ревниво оберегая свое авторское право. Его интересовала только «правда», он был настоящим ученым.

Сделав еще перевод своей статьи на английский, он, не задумываясь, направил все это со своего домашнего компьютера в один серьезный исторический Интернет-журнал. В опубликованной им в Интернете статье он полностью приводил найденное в архивах КГБ письмо римских кардиналов на латыни, напоминал читателю, кем был архитектор Фьораванти, и почему его архивы могли быть так важны для истории России. И только в двух словах он упомянул о главном: о многовековых поисках легендарной подземной библиотеки Ивана Грозного.

9. Рубикон Сизова и Черкизова

Черкизов узнал про статью Сизова об архиве Фьораванти от своей секретарши. В ее обязанности входил систематический просмотр в Интернете ссылок о московском Кремле и его хозяйственных объектах. Это была рутинная работа. Как правило, ничего нового о древнем московском Кремле в Интернете не появлялось. Но в это утро в поисковике на первом месте вдруг оказалась незнакомая новая ссылка: «Кремль, Фьораванти, царь Иван Грозный…».

Как только секретарша принесла Черкизову кофе, – а тот редко теперь завтракал в своей новой холостяцкой квартире, – удержаться она долго не смогла и почти сразу выпалила ему служебную новость. Черкизов как раз отхлебывал кофе из чашки, когда она сказала ему это. Он поперхнулся и закашлялся: он слышал эту итальянскую фамилию последний раз двадцать лет назад, от своего знакомого-паркетчика. Наконец, откашлявшись и приняв нормальный вид, он в своей обычной шутливой манере попросил секретаршу срочно распечатать ему статью целиком.

О тайнике с двумя иконами Андрея Рублева в толстых стенах Успенского собора Черкизов не то, чтобы забыл, но вспоминал как-то мельком все последние двадцать лет, и только когда заходила речь об этом соборе по работе. Тогда, – но не в жаркой бане, а провожая флорентинца в аэропорту, – он спустил этот вопрос «на тормозах», вежливо дав понять, что такой откровенный криминал не для него, и чтобы тот больше об этом не заговаривал.

Единственное, о чем Черкизов изредка все-таки думал, – откуда тот итальянец, или его люди, узнали не только о тайнике, но и что в нем находится. Даже точно, по штукам. Этого Черкизов в последние дни их расставания не сумел выудить у флорентинца, как он ни хитрил. По-видимому, исторический источник этих сведений стоил тех двух икон Рублева, как ключ стоит своего замка.

Статья легла на стол Черкизова уже через десять минут, но читать он ее начал только вечером, приехав домой. После одинокого ужина Черкизов сел в кресло и в первый раз развернул распечатку. В квартире было тихо и пусто. С женой он разошелся еще пять лет назад, дочка осталась с матерью, а сын давно жил отдельно. Постоянной любовницы у него не было, – они как-то у него не приживались, – а кошкой или собакой тут не было, кем заниматься.

Черкизов с трудом погружался в смысл статьи, написанным сухим, но точным языком историка. Затем он принялся за показавшийся ему еще более сложным перевод письма кардиналов. Прочитав это, Черкизов почувствовал некоторые разочарование: причем тут Иван Грозный? Все оставалось таким же путанным и неясным, как и прочие домыслы, накопившиеся за столетия.

Но архив семьи Фьораванти найден, и это был факт. И найден в том городе, где жил его старый итальянский приятель – хозяин паркетной фирмы, крупный краснодеревщик. От него Черкизов получил когда-то в виде «отката» первые серьезные деньги. Он же потом, перед своим отъездом, и попросился в Успенский собор, и что-то там обмерял и стучал по стенам. Он же и сделал Черкизову предложение, от которого, правда, тот легко отказался: ломом выковырять из стен Успенского собора две иконы работы Андрея Рублева. Почему две? И сразу Андрея Рублева? Он что, узнал это из бумаг архива? Неужели там все так прямо и написано? Чудеса… На каком же языке? Небось, если самому туда поехать – ничего и не разберешь? И Черкизов начал припоминать все подробности их последнего серьезного разговоре в бане перед прощальным ужином в ресторане гостиницы «Россия».

Тогда он легко отказался от этого. У него самого уже имелись серьезные деньги, – два миллиона, – он даже не знал, что и делать с такими деньжищами. Тогда он и не был «кремлевской шишкой», чтобы безопасно шарить по древним стенам, или суметь это организовать для кого-то.

Сколько же это может сейчас стоить? Десять миллионов, сто? К этому вечеру у самого Черкизова денег уже почти не осталось. Во время семейных скандалов, предшествовавших их разводу, жена называла его «вором», «взяточником», «коррупционером», грозила заявить о деньгах в суде, и даже передать их кому следовало со своих счетов. В результате, однако, жена потребовала себе при разводе половину всех денег, а поскольку все они – или их остатки, – лежали на ее имя в итальянском банке, Черкизов не смог ей ничего возразить.

Затем ему пришлось купить новую, приличную для его статуса квартиру, да еще помочь с жильем женившемуся сыну, в результате, денег у него почти не осталось. Во всяком случае, «серьезных» денег, к которым он как-то привык. Это первое. А второе, – он теперь стал именно «кремлевской шишкой», и организовать поиски в соборе было ему сейчас делом несложным.

Черкизов отбросил статью на журнальный столик и включил телевизор. Но какую бы программу он ни включил, в глазах только бессмысленно рябило, а мысли отскакивали назад. Если сам он еще ничего не решил, то что-то другое в нем уже крепко взяло его в свои руки и не отпускало.

«Этот историк, как его, Сизов, – думал Черкизов, – небось, очень захочет поехать в итальянский архив, раз он этим занимается? Наверняка. Да еще за деньги. И паркетчик, пожалуй, не будет тогда мне нужен. Или нужен? Человек он все-таки свой и уже кое-что знает… Да, пожалуй, и присмотрит за этим историком, если чего: городишка, наверное, небольшой, все друг-друга знают… Да и зачем мне столько денег? Тем более, в тайнике их как раз две штуки… Одну мне, другую ему. Может, тогда историк этот мне не нужен, – раз у паркетчика все схвачено? Нет, тоже нужен. Уточнит хоть все, чтобы не стучать, как тогда, опять по всем стенам. Или накопает что-нибудь про ту подземную библиотеку. Тогда нам еще слава и почет…»

В статье Сизова был указан, как это принято, электронный адрес автора. На следующий день Черкизов отправил по этому адресу всего несколько строк. Не из офиса, – было бы глупо и опасно, – и не из дома, у него не было тут даже компьютера, а сходил на почту, заплатил и отправил: «Заинтересовался вашей статьей. Есть предложение. Позвоните», – далее следовал номер его мобильного телефона.

Историк Сизов не ожидал столь быстрой реакции на свою статью: в исторической науке все делалось со скоростью черепахи. До вечера он выдержал, но вернувшись домой из института, собравшись духом и мыслями, позвонил.

Сначала он со своей обычной застенчивостью, и слегка заикаясь на «э», представился Черкизову, но потом, полагая, что этого достаточно, просто замолчал.

– Алло! Вы на связи? Алло! – крикнул в трубку Черкизов. – Да, да, у меня к вам есть предложение.

– Я вас слушаю.

– Вы хотите поехать в архивы Флоренции? Я вам все оплачу.

– Что я должен там э-э… найти?

Теперь замолчал ненадолго сам Черкизов.

– … Это не для телефонного разговора. Нам надо встретиться. Оплатой услуг, я думаю, вы останетесь довольны. Завтра сможете?

– Хорошо, завтра.

Положив телефонную трубку, Сизов задумался. Кто он такой? Какой-нибудь «олигарх»? Польстился на библиотеку Ивана Грозного? Или скандальный и богатый журналист, почуявший сенсацию? Да ради бога! Такой шанс выпадает раз в жизни… Кто бы он ни был, – хоть черт, – только бы все оплатил, я-то что-нибудь там да найду!

Их первая встреча произошла в недорогом и скромном кафе. Черкизов предложил заказать полный ужин, но Сизов отказался и попросил себе только чаю.

После первого телефонного разговора Черкизов весь день до их встречи размышлял, что бы такое сказать историку, чтобы и правду сказать, что ему от него нужно, и чтобы не открыть самого главного. Но ничего из этого у него не вышло. Поэтому вечером он говорил обо всем Сизову путано и неясно.

– Так что вам конкретно в этом архиве нужно? – спросил, наконец, Сизов, допивая чай и не поняв главного из путаных речей собеседника.

– Первое, – решился на все Черкизов, – узнать про подземную библиотеку царя Ивана Грозного.

– Теперь мне ясно. У вас есть и второе?

– Узнать о других тайниках этого Фьораванти.

– А они есть?

– Есть, – сказал жестко Черкизов. Он даже обозлился, что пришлось все главное выложить этому типу при первой же встрече.

– Что скажете о деньгах? – спросил историк, будто пропустив мимо ушей самое главное.

– Хорошие командировочные. А затем, в случае успеха, очень крупная премия.

– Я должен буду взять с собою дочь. Мне нужна там помощница, и вообще…

– Согласен. Сколько это может занять у вас времени – работа в архиве?

Сизов только усмехнулся и развел руками:

– Э-э… от одних суток и до ста лет. Не устраивает?

– Нет. Две недели. Самое большее – три.

– Постараюсь. Но вы же э-э… взрослый человек.

Когда они расстались, каждый был чем-то недоволен. Черкизов ожидал большей скромности и покладистости от бедного историка. Сизова же насторожил сильный запах криминала, который он безошибочно почувствовал. Расстались они в неопределенности: историк оставил за собой сутки на размышление, пообещав позвонить в любом случае.

Пока Сизов добирался на городском транспорте домой, он думал о главном: насколько он сможет контролировать ситуацию в случае «успеха», если действительно найдет что-нибудь, представляющее материальную ценность. Первым аргументом «за» было следующее: в Кремле есть высокие стены и могучая президентская охрана, и рассчитывать выкопать из его земли и украсть что-нибудь – верх глупости. Вторым же было: зная работу с архивами, он не рассчитывал найти там что-нибудь более ценное, чем несколько новых исторических фактов, которые оценят лишь в научном сообществе, и всего несколько человек. И даже если он что-нибудь найдет там более «ценное», ему не придется обманывать «спонсора». Он просто сначала по-быстрому напишет об этом статью и пошлет ее в Интернет-журнал, прямо из Флоренции. Конечно, обязательно назовет имя этого «спонсора» и поблагодарит его за материальную помощь. А премия в случае открытия «библиотеки», о которой упоминал «спонсор», ему вовсе не обязательна. Никакая премия не сможет тогда сравниться с тем ошеломляющим научным успехом, – открытием тайны библиотеки. Это было бы, как найти нетронутую гробницу египетского фараона. И даже круче!

Но деньги были ему нужны, – в них историк Сизов давно и сильно нуждался. Когда-то, в советские еще времена, доктор наук и профессор Сизов был, как ученый, одним из самых высокооплачиваемых людей в своей стране. С тех времен, как воспоминание об этом, у него осталась лишь ржавая «шестерка» в гараже, на которой он почти не ездил: не хватало терпения стоять в нынешних московских пробках, и жалко было денег, чтобы платить за бензин, стоивший, к его изумлению, как молоко. Поэтому, провести пару недель летом с дочерью в прекрасной Флоренции – о таком он мог только мечтать всю оставшуюся жизнь.

Поразмышляв в этих направлениях весь следующий день, Сизов вечером позвонил.

– Я согласен, – сказал коротко он. – Как нам оформить визы?

– Я вам все сделаю. Готовы вылететь через неделю?

– Да.

10. В гостях

Сам Черкизов полетел в Италию уже через два дня, на выходные. Он вылетел в Рим в пятницу после обеда, и к утру следующего дня, на автобусе, добрался до Флоренции.

Когда он позвонил своему флорентийскому другу три дня назад, тот его сразу узнал, но они с трудом могли понять друг друга. Разговаривали на чужом для обоих английском, да еще Черкизов пытался одними намеками, чтобы не подслушали, напомнить паркетчику про их разговор в бане двадцать лет назад. Но тот, в конце концов, к облегчению Черкизова, все понял и сообразил. Даже его голос как-то сразу изменился: из вежливого и отстраненного, стал сразу искренним и свойским.

– Давай, давай! – закончил тот, вспомнив русские слова со стройки, – Я тебя встречай.

Следующий раз Черкизов позвонил ему уже из аэропорта Рима: как добраться? И вот действительно, ранним утром, приехав на автобусную станцию Флоренции, Черкизов увидал своего давнего друга, теперь толстого и лысого.

Друг повез Черкизова сразу к себе домой на новенькой «Альфа-Ромео». Ехали быстро, и, покрутив головой перед окнами машины, гость сразу понял, что попал в какое-то необыкновенное место.

      Друг жил на другой стороне реки. Взлетели на мост, с него на холм, Черкизов взглянул в боковое окно и чуть ни ахнул. Весь старый город лежал теперь под ними: черепичные средневековые крыши вперемежку с прекрасными соборами и башнями из светлого мрамора. За городом, в сиреневой дымке летнего утра, поднимались горы, зеленые и столь же прекрасные. Такой удивительной красы Черкизов нигде и никогда не видал.

В доме паркетчика, несмотря на ранний час, их ждал накрытый стол. Это был просторный особняк среди фруктового сада. От машины они шли к особняку виноградником с наливающимися гроздями. После дальней дороги, и чтобы окончательно проснуться после ночи в автобусе, Черкизов сразу принял предложение освежиться под душем. Ванна здесь была, как римская терма, – мраморная, с мозаичным полом. Но он не полез в джакузи, а поплескался под простым душем, – и хорош. Свеженьким Черкизов сел за стол.

За столом они оказались одни, – и вообще Черкизов никого из домашних тут не увидел: только охранники снаружи, да несколько бесшумных слуг внутри. Но ни о какой серьезной совместной выпивке, как в старые добрые времена, тем более о баньке, уже и речи не могло быть: у флорентийского друга давненько пошаливала печень. Старый друг только слегка пригубил бокал сладкого шампанского «Dolce». И вообще, Черкизов с легким удивлением заметил какую-то перемену в его характере. Уже не было в нем той знакомой типично итальянской живости, – что-то в этом флорентинце надломилось. Черкизов с сожалением заметил это, и отнес все к зрелым годам, к болезни и жаркому итальянскому климату. Настоящую причину грусти друга он понял много позже: когда историк Сизов уже работал в архивах Флоренции. Знал бы Черкизов причину раньше – не привез бы сюда историка с дочерью, и сам ни за что больше не приехал.

Черкизов ничего не ел с самой Москвы и самолета, поэтому с удовольствием навернул: всяких сыров и холодного мяса тут был полный стол, одних сортов маринованных маслин – пять видов. Несмотря на ранний час, он не удержался и запивал эту роскошную итальянскую снедь любимым с давних пор кьянти. Ощутив в животе и голове приятную негу, он откинулся на спинку стула и без паузы перешел к своему делу.

– Дорогой, надо бы нам с тобой найти в Кремле те две иконы. Как ты думаешь?

– Отчего нет! – их разговор шел на английском.

– Мой человек, профессор истории, скоро сюда прилетит поработать в ваших архивах. И ты знаешь в чьих? Семьи архитектора Фьораванти, – и Черкизов остро, но с улыбкой, в упор посмотрел на друга.

Паркетчик, встретив этот взгляд, дрогнул губами, отвел глаза, но потом весело рассмеялся.

– Зачем тогда я тебе нужен?

– Как зачем! Ты мой старый друг. Разве нет? Как же я без тебя!

– Расскажи, расскажи.

– Пока рассказывать нечего. Вот если бы ты нам все свое рассказал! Что же моему профессору перелопачивать все архивы, раз ты знаешь, что у вас, да где! Объединим наши знания. Чтобы не стучать больше по стенам напрасно. Ну, как идея?

– Можно. Что ж… – но ожидаемого энтузиазма в своем друге Черкизов не заметил. Какой-то вялый стал его друг.

– Так покажешь моему профессору, где искать? А он еще что-нибудь нам накопает. Тогда одна икона – твоя, когда вынем, а другая – моя.

– Сможешь вынуть?

– Теперь смогу. Раньше нет

– Большим начальником стал?

– Так, кое-каким. Да вот деньги у меня кончились.

– Это бывает. Давай, давай, – опять по-русски закончил итальянец.

Осматривать достопримечательности города Черкизов поехал без друга, но с нанятым им русскоязычным гидом, и на другой его машине, в открытом кабриолете "Ланча" с шофером.

После сытного завтрака с бутылкой выпитого кьянти этот город показался Черкизову совсем фантастическим.

Ужин у друга был не менее обильным, но кратким: в шесть утра нужно было выезжать Черкизову в Рим, к самолету. Обычно не пившей теперь много Черкизов, в этот вечер себя не сдерживал. Кьянти он перемежал с коньяками, закусывая их, просто бросая в рот маслину. Почти все было сказано между ними утром, оставалось только договориться о прилете профессора с дочерью, о размещении их в отеле: сам Черкизов прилететь вместе с ними не планировал.

К девяти часам Черкизов с трудом уже ворочал языком на своем тяжелом английским, и ноги у него подкашивались. Года сказывались и на нем: раньше он мог принять на грудь куда больше…

Самое важное итальянец сказал Черкизову в конце ужина, когда тот не смог воспринять это, как следовало. Это и стало причиной всей трагедии.

– Передай своему профессору, – медленно и отчетливо сказал итальянец, – и сам имей это в виду, местоположение тайника в архивах, возможно, зашифровано. Не знаю кем. И многие страницы архива утеряны. Только поэтому нам не удалось узнать все до конца.

– Шифр? Ребус? Это ничего, мы это любим. Ты еще нас, русских, не знаешь!

– И еще одно. Очень важное. Может, ты передумаешь, пока не поздно. Я уже не свободен, как раньше. Мою фирму контролируют. Я больше не хозяин.

– Вот это плохо. Надо все и всегда контролировать. Но ничего, они нам и не нужны – твои новые хозяева. Кто они?

– Мафия.

Рано утром на рассвете Черкизова разбудил слуга и проводил его в душ. Выпив лишь стакан грейпфрутового сока, Черкизов медленно оделся. У подъезда его ждал знакомый ему кабриолет «Ланча», но верх у него теперь был поднят. Друг вышел в сад его проводить, и на прощание они без слов обнялись. Как только машина тронулась, Черкизов опять провалился в тяжелый похмельный сон.

11. Миланская «семья»

На том же левом берегу реки Арно, но только дальше от города и вглубь холмов Тосканы, стояла другая вилла. Она была еще просторнее, сады вокруг нее шире, и она была еще более старинная. Когда-то она принадлежала потомкам самого знатного рода Флоренции: Медичи. Несколько лет назад эта вилла была куплена у потомков Медичи потомком рода не столь знаменитого, но тоже известного в Италии, и носившего титул «герцога миланского». Италия – не Англия, но титулы и аристократические фамилии здесь тоже любят и ценят.

Куплена вилла современным «герцогом миланским» была, как загородная дача, особенно приятная своими тенистыми садами и виноградниками во второй половине лета, когда оставаться в Милане становилось просто невозможно. Выбор пал на эту виллу еще и потому, что восемнадцатилетняя дочь «герцога» Франческа поступила учиться в знаменитый колледж дизайна во Флоренции. Позволить же ей жить, как всем, в общежитии, или что-то снимать, было бы этим богатым и влиятельным людям очень беспокойно, и даже неприлично. Наконец, еще одной причиной выбора этого места стала известная тяга «герцога» к историческим местам, связанным с его славной фамилией. Флоренция, – жемчужина Ренессанса, – веками была местом драматичных событий, как в политике, так и в искусстве. В ее архивах, – до того, как наводнение 1966 года не уничтожила, и не разбросало значительную их часть по всему городу, – хранились бесценные документы из рода «герцога миланского». Поэтому «герцог» лично время от времени заглядывал в эти полутемные помещения, чтобы полистать оставшиеся старые бумаги, упоминавшие его знатных предков.

И то, что современный «герцог миланский» происходил не из самой почетной ветви этого знатного рода, а скорее из самой его «захудалой», и даже его фамилия была иной, большого значения это для него не имело. Все прочие многочисленные потомки герцога миланского никогда не решились бы оспаривать его, так сказать, «первородство». И по одной простой причине. Современный «герцог миланский» был еще и главой миланской мафии, преступной родовой организации, – или, как это называется на Сицилии или в Нью-Йорке, – он был миланским «доном».

Приобретя во Флоренции недвижимость, миланский «дон» не смог однако широко развернуться на дружественной, но все-таки чужой территории. Он сумел взять под свой контроль лишь одно крупное предприятие: паркетную фирму с мировой, правда, известностью. Он убедил местного мафиозного босса, что эта фирма имеет к нему прямое «родовое» отношение. Он и себя убедил в этом, узнав от лебезящего перед ним местного архивариуса о давнем интересе бывшего владельца паркетной фирмы к архиву одного из знаменитых друзей славного герцога миланского образца пятнадцатого века – Аристотеля Фьораванти. Поэтому «дон» вскоре поставил эту фирму под полный свой контроль – со всем ее паркетом и с архивным интересом к далекому предку и другу его Фьораванти. В обмен на эту добрую волю «дон» выдал боссу местной мафии не меньшую привилегию в своих районах родного Милана: расширить сеть наркодилеров. Сам «дон» этим никогда не занимался, – только разнообразным строительством, нелегальным ростовщичеством, а в последнее время, еще игорным бизнесом.

Получив финансовый контроль над паркетной фирмой, «дон», как полагается, сначала припугнул бывшего хозяина фабрики. И только после этого начал лично расспрашивать его об их недавнем интересе к его далекому предку и его другу Фьораванти. Бывший хозяин оказался слаб и здоровьем и волей, он выложил «дону» сразу все, что они накопали двадцать лет назад в местном архиве, и даже рассказал, как они пробовали найти клад в далеком московском Кремле.

Но «дон» только позабавился наивностью бывших хозяев фабрики, убедившись еще раз, что им не стоило существовать без его контроля. Он даже рассмеялся, и ему сразу пришлось принять после этого лекарство: «дон» уже несколько лет боролся с сердечной аритмией. Он принял лекарство и забыл обо всем этом. Вспомнил он, или, вернее, ему напомнили это, через несколько лет, когда управляющий фирмы, бывший ее хозяин, доложил ему о скором приезде во Флоренцию профессора из Москвы с дочерью, чтобы опять рыться в «его» архивах, чтобы найти в них разгадку к «его» тайнику в московском соборе. За годы отдыха на вилле во Флоренции, после частых и долгих бесед с местным архивариусом об истории своего славного благородного рода, «дон» и одновременно «герцог миланский» теперь был полностью убежден, что все, связанное, с древними миланскими герцогами или их друзьями, касалось только лично его, и никого другого. Тайник в Кремле, разумеется, тоже был только его.

Когда же профессор из Москвы действительно приехал во Флоренцию, «дон» очень радушно принял его с дочерью в офисе паркетной фирмы, как истинный ее хозяин. Дон Спинноти был обаятелен и вежлив с московским историком, как может быть вежлив только умный хищник со своей жертвой. Прием московских гостей был теплым, но кратким: «дон» чувствовал себя все хуже, сердце стучало все беспорядочней, ни лекарства, ни врачи не помогали. На прощание он пожелал русским успеха, посетовав, что не сможет заниматься их поисками лично, и предоставит заботу о них своему сыну, правой его руке во всех теперь делах.

Сын «дона» Марио выехал из Милана во Флоренцию только через несколько дней, специально взглянуть на кладоискателей из Москвы. Это был крутой мафиози нового склада, жестокий и холодный. Его интересовали только деньги, но, правда, и все остальное, что можно на них купить, включая власть. Новость об «их» семейном кладе в московском Кремле чрезвычайно заинтересовала его. Строительный бизнес в Италии во время кризиса, да и после него, буквально загибался. Миланцам было и не до азартных игр с его жуликоватыми автоматами – однорукими бандитами. Конечно, деньги в займы у мафиозных акул-ростовщиков миланцы брали, и даже больше, чем раньше. Но отдавать в срок могли немногие, некоторые вообще не в состоянии были это сделать, а ломать им всем за это руки или ноги, – как это положено, – становилось слишком хлопотно. Все же прочие криминальные сферы и районы города были давно поделены между несколькими «семьями», но начинать войну за их передел тоже пока не было ни сил, ни денег. Заполучить же половину кремлевского клада, – а может быть, и весь, – по предварительным оценкам стоящего под сотню миллионов долларов, было бы чрезвычайно кстати.

Ехал сын «дона» из Милана во Флоренцию не один, а со своей старшей сестрой. Та была в процессе развода со своим очередным мужем. Две ее девочки учились в Англии, и сама она тоже только что вернулась оттуда. В Милане ей было летом до смерти скучно и тоже захотелось на дачу во Флоренцию, а заодно и поглядеть на этих полоумных русских. Это была роскошная итальянская женщина, сладкая, как груша, но слегка уже перезревшая. Звали красавицу Анжела.

Третьим в их несущейся по холмам и горам на юг от Милана машине был иностранец. Это был паренек двадцати трех лет с русой копной волос, слегка курносый, внешне спокойный. Его постоянное напряжение выдавали только голубые глаза – они то «бегали», перескакивая с одного на другое, то останавливались, как будто мертвые. В мафиозной семье паренек был на подхвате, выполняя все, что ему скажут. Итальянский язык он только учил, но уже мог кое-как изъясняться. У себя на родине он убил год назад очень крупного «авторитета» и «вора в законе», поэтому вынужден был сразу уехать. В Италии его приютила в порядке «интернациональных связей» эта миланская «семья» и дала ему кое-какую работу. Но Марио, сын «дона», взял его с собой во Флоренцию только по одной простой причине: тот знал русский язык. Звали молодого киллера Петькой Ребровым, но он был известен у себя на родине и под кличкой Терминатор, или попросту Теря.

Четвертым в машине сидел за рулем телохранитель, шофер и личный друг «сына» – крепкий, смешливый Карло. Отличался он от других членов «семьи» тем, что никогда не носил при себе огнестрельное оружие, – что было безопаснее в случае обыска. На нем всегда были только разнообразные ножи, – он был виртуоз в обращении с холодным оружием. В зависимости от опасной ситуации, в руках Карло мог появиться один или другой нож, который в следующее мгновение либо летел, вращаясь, во врага, либо со щелчком открывался автоматически и в обратном хвате снизу вверх, вспарывал тому живот, или же, как молния, взлетал к горлу и перерезал сонную артерию. Как хороший итальянец учится играть на мандолине, практикуясь на ней часами, так и виртуоз Карло мог оттачивать свою ножевую технику, не замечая ни времени, ни чужих глаз вокруг.

12. Архивы

Историк профессор Сизов жил и работал с дочерью во Флоренции уже полторы недели. Остановились они в скромном «Феруччи-отеле» на набережной реки Арно, напротив собора Кроче. Этому отелю, как и всем зданиям в центре Флоренции, было, по крайней мере, лет триста: с высокими потолками, с дубовой резной мебелью и картинами, а в комнате Сизова, – даже с расписанным в стиле Ренессанса потолком.

С первого же дня историк засел в архивах, и узнавал о красотах этого города только вечерами от своей дочери. Та успела уже обежать множество мест и была в восторге от увиденного. Историк же пока откладывал свой выходной день, полагая, что еще не заслужил его. Работа продвигалась медленно. И это не смотря на то, что многое было сделано до их прилета: принимающей стороной были получены важные разрешения и допуски в архивы, скопированы перечни и классификаторы. Наконец, профессор был сразу приведен сотрудником паркетной фирмы в самый многообещающий архив, где те сами двадцать лет тому назад нашли ссылку на кремлевский тайник. Работа осложнялась тем, что после катастрофического наводнения во Флоренции в 1966 году, когда горные потоки выплеснулись из русла Арно и поднялись на три метра выше ординара, все архивы, и прочие ценности, хранившиеся ниже этого уровня, либо были унесены рекой в море, либо перемешаны до степени хаоса. После просушки многое было также утеряно для историков, попав в «чужие» папки и «дела». Официально считалось, что погибли или были повреждены более 3 миллионов книг и рукописей, а также 14 тысяч иных бесценных произведений искусства.

Предыдущим вечером, когда Сизов с дочерью пили чай, вскипяченный в стеклянной банке электро-спиралькой, и поглядывали на экран телевизора, мелькающий итальянским весельем, к ним в номер явился сын того сеньора, кто их принял в день приезда, сын хозяина паркетной фирмы. Явился он не один, а с блондинистым парнем, который, правда, даже не открыл ни разу рот.

Сначала, конечно, раздался телефонный звонок. Сизов не сразу решился поднять трубку: ничьих звонков сюда, в номер отеля, он не ждал. Но телефон продолжал трезвонить, и он взял трубку. По-итальянски, вежливо и кратко мужской голос попросил разрешения нанести визит. Сообразив, кто это, Сизов радушно пригласил его подняться к ним в номер.

Это был Марио Спинноти, сын хозяина фабрики и «спонсор» исторических изысканий. Его интересовал «достигнутый прогресс» в архивной работе, и когда можно ожидать результатов. Он заметил, – несколько, правда, резковато, – что времени прошло много, почти полторы недели, и пора бы гостю им что-нибудь предъявить. Сизов порадовать того ничем не смог. В довольно откровенной форме он высказал свои сомнения, что успеет за две недели найти что-нибудь для них интересное, тем более, что скоро они с дочерью собирались уже улетать в Москву.

– К сожалению, э… кроме исторических фактов, ничего другого найти не получается…

Но Марио как будто пропустил его сомнения мимо ушей, но это было вовсе не так.

– Ничего, профессорэ, у вас все получится. Должно получиться. Другого выхода у вас нет.

– Что вы имеете в виду?

– Только то, что я сказал.

Когда эти двое ушли, у Сизова остался неприятный осадок. Он явственно почувствовал угрозу. Никогда раньше так ему не угрожали, уж тем более, на научном поприще. Ему даже стало досадно, что при этом присутствовала его дочь. Хотя, наверняка, она ничего не поняла по-итальянски, но смысл фраз, произнесенных без намека на вежливые улыбки, та почувствовала сразу.

Почувствовала она и другое. Как этот блондинистый парень смотрел на нее все это время. Тане было восемнадцать, но в сердечных делах она разбиралась безошибочно и хорошо умела осаживать увивающихся вокруг нее ухажеров.

К этому блондину она сразу почувствовала какое-то омерзение. Это было первое и безошибочное чувство любой молодой женщины, встретившей на своем пути совершенно неподходящего на роль отца ее детей человека, и в первую очередь, – биологически. Можно бы сказать обратное про «любовь с первого взгляда», но об этом позже.

Уже через день после этого, в конце второй недели пребывания во Флоренции, Сизов позвонил в офис паркетной фирмы и попросил назначить ему встречу с «хозяином» фабрики, которого он видел всего раз по приезде. Сизова попросили подождать минуту, но затем объяснили, что его может принять только сын хозяина, Марио, которому переданы отцом все полномочия по этой работе. Встреча была назначена на следующий день.

Весь этот вечер и полночи Сизов готовился к встрече. С научной точки зрения работа Сизова во Флоренции завершалась блестяще. Для этого ему пришлось буквально бегать по всем архивам Флоренции, по которым после наводнения 1966 года был рассеяны нужные исторические материалы.

Самыми потрясающими были найденные им дневники, или, вернее, обрывки дневников Аристотеля Фьораванти о его походе с царем Иваном III на Новгород. Фьораванти был при русском царе, прежде всего, инженером, фортификатором, – но когда Сизов читал его подробные описания казней покоренных новгородцев, у него мурашки бежали по спине.

Еще Сизов нашел дневниковые записи Фьораванти о походе царя на Тверь. Прояснялась туманная до сих пор подоплека этого события: интриги и соперничество бояр. Фьораванти в этом походе заведовал артиллерией. И вероятнее всего, в Москву он из этого похода не вернулся именно поэтому. Сохранились описания страшных разрывов орудий местного производства и гибели многих пушкарей.

Это были важные исторические находки, и Сизов мог бы гордиться ими. Он и гордился, и начал уже обдумывать первую статью в исторический журнал. Но его тревожило другое: ничего существенно нового про тайники в Кремле он так и не нашел. Ему нечего было предъявить ни Черкизову, ни итальянскому «спонсору», организовавшим и оплатившим столь удачную его командировку.

Если папки с архивами самого Аристотеля Фьораванти были более-менее целыми после наводнения 1966 года, то поздние бумаги, собранные, как стало ясно, его сыном Андреа, находились в ужасающем состоянии. По-видимому, они все промокли во время наводнения, затем их сушили, в спешке собрали как попало в стопки и перевязали эти стопы бечевкой. Можно было еще считать удачей, что многое, относящееся к фамилии Фьораванти, удалось разыскать. К сожалению, далеко не все: об этом красноречиво свидетельствовали различия в описях, сделанных для каждой подборки бумаг до наводнения, и тем, что находилось в этих стопах теперь. Где были пропавшие документы? Давно уплыли в сторону моря? Или покоились среди тысяч «чужих» папок и стоп, уложенные туда в спешке самоотверженными спасателями, но утерянные таким образом для историков, как если бы они тоже уплыли в море.

Более поздние рукописи, собранные сыном архитектора Андреа, имели много утрат, – страниц со смытыми водой чернилами, с вырванными клоками размокшей бумаги и тому подобным. Для Сизова было совершенно неожиданным, что почти все собранное и написанное сыном Андреа было тоже на латыни. Видимо, поэтому читавший эти бумаги почти двадцать лет назад паркетчик-флорентинец, забывший язык своих предков, принял эти тексты за шифровку. Большую часть архивов Андреа составляли чертежи прекрасных соборов и палаццо. Несомненно, Андреа продолжил семейную традицию и стал замечательным архитектором. Тут были и записи, относящиеся к его личной жизни, и тоже на латыни. Особенно выделялись листы с нечто средним между дневниковыми записями и завещанием. Их-то и читали двадцать лет назад первые кладоискатели. Здесь было прямо сказано о тайниках, устроенных отцом и сыном Фьораванти в московском Кремле. Новое же, что нашел Сизов, или вернее, на что он обратил свое внимание, – было только упоминание о «скрытом книгохранилище».

В завещании ясно и недвусмысленно сообщалось, что им, Андреа, вместе с его pater Аристотелем Фьораванти оставлены в московском кремле ditum и obscure bibliotheca, то есть скрытое и упрятанное книгохранилище. Несомненно, речь шла о подземной «библиотеке Ивана Грозного». Более подробно Андреа упоминал о другом тайнике, – в стене Успенского собора. В переводе с латыни этот текст звучал примерно так: «Нами устроена ниша в алтаре собора, построенного моим pater, и в нее уложены иконы русского мастера Андрея Рублева. Обе иконы привезены pater из военного похода, и были спасены им от уничтожения в belluм (то есть в войне)».

Но никакого рисунка или плана, даже смутно напоминающего московский Кремль или его соборы, в этой стопе бумаг не нашлось. Зато в описи бумаг из той же стопы, сделанной спустя столетия, но еще до наводнения, точно так и значилось: pingo consilium. Это была ссылка на некий рисунок или план. За этими двумя словами была еще приписка, наверное, более поздняя, судя по почерку и чернилам: conjungo mortuus viltus. Приблизительный перевод: связано с мертвым лицом или головой. Вторая приписка была понятнее: Fumus… – это можно было понять, как испорченная дымом, закопченная. Но где это? Перечислены были и другие отсутствующие в этой папке и, вероятно, навсегда утерянные документы.

Для Сизова все это показалось лучом божественного света, достигшего его через пол тысячелетия. Все это, вместе с поздними приписками, означало, что ключ к кремлевским тайникам когда-то существовал, но только утерян. Последнее нисколько не омрачило эйфории, которую он тогда ощутил. Самым важным было то, что кремлевские тайники – не фантомы, они есть, существуют, и ждут, чтобы кто-нибудь их отыскал.

Но это же было для Сизова одновременно и тупиком. Разыскать pingo consilium, «рисованный план», в десятках тысяч стоп, среди сотен тысяч или миллионов документов, куда могли засунуть этот лист спасатели, даже если он не уплыл сразу в море, ни ему одному за неделю, ни бригаде историков даже за год, – не удалось бы.

Теперь же, готовясь к завтрашней встрече с Марио, Сизов с тяжестью в сердце осознавал, что этот единственный новый результат – о подземной библиотеке, – который мог быть интересен «спонсорам», вызывавшим у него теперь сильную неприязнь, ему придется им все-таки сообщить.

13. Джулиано

Сизов не решил еще, стоит ли рассказывать сыну «спонсора» Марио о его необыкновенной встрече в архиве со странным человеком. За день до этого Сизов как обычно работал в одном из многочисленных флорентийских архивов. Тут было тихо и, как всегда, пусто, – Сизов очень любил потемки и тишь старых архивов. Вдруг перед его столом, за лампой с зеленым абажуром, выросла высокая фигура крупного молодого мужчины. Сизов поднял вверх глаза и услыхал грозное:

– What’s the hell are you doing here! – в переводе с английского это было примерно: – Какого черта вы тут делаете!

С заминкой переходя с латыни на английский, Сизов робко ответил:

– E-e… just reading, – Э-э… просто читаю.

– Моя фамилия Фьораванти. Вам это что-нибудь говорит?

– Говорит, конечно, господин э-э…

– Джулиано. Это мое имя. Хотите говорить по-итальянски?

– Мне все равно.

– Окей, тогда по-английски. Что вы тут вынюхиваете? Это мои документы. Все мои. Неважно, что они лежат в городском архиве!

– Если бы я знал, я мог бы спросить разрешение…

– Вот это другое дело. Можете спросить его прямо сейчас. – Джулиано вывернул стоящий рядом стул и сел на него верхом напротив Сизова, через стол с зеленой лампой. – Вы копаетесь в наших семейных архивах, и даже не спросили нас. Что за манеры! Вы все такие в России?

– Прошу прощения, – промямлил Сизов, – я не предполагал, что кто-нибудь из Фьораванти еще жив.

– Куда же мы могли подеваться! У нас не было вашего ГУЛАГа. В Италии полно разных Фьораванти, я один из них. Вы уже накопали, что хотели?

– Немного. Вам показать?

– Не надо. Мне это не интересно. Окей, читайте дальше, я вам разрешаю. Но полагается, спрашивать!

С этими словами потомок Фьораванти резко встал со стула и, не попрощавшись, направился к выходу. Сизов, не прикрыв рта, проследил за ним до дверей. Но на следующий день после этого Сизов снова увидал Джулиано Фьораванти.

Около восьми вечера Сизов с дочерью, как всегда, готовились к ужину. Оживленно обменивались дневными впечатлениями, они кипятили в стеклянной банке чай, раскладывали на столе маслины, сыры, резали вкуснейший, с толстенной коркой итальянский хлеб. На столе стояла уже початая бутылка недорогого, но замечательного тосканского белого вина. В этот момент раздался звонок телефона на тумбочке возле кровати.

Сизов с дочерью осеклись на полуслове, оба с ужасом глядя на трезвонящий аппарат: несколько дней назад такой же звонок предшествовал отвратительной встрече с Марио. Но прятаться в номере от этих настойчивых звонков было глупо. Сизов осторожно, как нечто взрывчатое, поднял трубку к уху.

– Хелло! Это вы, профессор? Говорит Джулиано Фьораванти. Мы вчера с вами виделись в архиве.

– Я вас слушаю, сеньор Фьораванти, – холодно ответил Сизов по-английски.

– Я сейчас в вестибюле вашего отеля, и хотел бы подняться на пять минут к вам в номер.

– Э-э… мы сейчас с дочерью ужинаем… – попробовал Сизов уклониться.

– Я хотел только извиниться за вчерашнее, и заодно попрощаться. Это быстро. Я уезжаю, и мы с вами никогда больше не увидимся.

– Э-э…, что ж, тогда поднимитесь.

Через пару минут, после вежливого стука, дверь в номер отворилась. Сизов только теперь, как следует, рассмотрел этого позднейшего отпрыска Фьораванти. Крупный высокий мужчина лет тридцати. Волосы темные, как у всех почти итальянцев, но глаза были голубыми. Сизов даже подумал: «Какие голубые… Русские глаза».

– Мое почтение, сеньорита. Я хочу извиниться перед вами, сеньор, – начал первым Джулиано. – Я вчера непростительно вел себя с вами. Еще раз прошу извинить меня. Что-то на меня нашло такое.

– Пустяки. Я не обиделся.

– Я скоро уезжаю, и вы, наверное, тоже. Поэтому я хотел лично спросить вас. Вы нашли клад Фьораванти?

– Нет.

– Он существует?

– Да.

– Благодарю вас. Я хотел узнать только это.

Сизов повеселел. На него так подействовали голубые глаза гостя. Как историк, он представил, что за этими голубыми глазами полтысячи лет, а их гены прямиком из России, привезенные русской женой того самого Андреа. Этот молодой Джулиано мог быть похож на своего предка Андреа или даже на отца его Аристотеля, поэтому разговаривать с ним тут, на берегах Арно, вообще было немного фантастично.

Джулиано замялся, поглядывая на сидевшую за столом дочь Сизова. Сизов перехватил этот взгляд:

– Вы еще не знакомы… Это моя дочь, Таня. Танечка, а это Джулиано. Его фамилия Фьораванти. Представляешь? Тот самый! А встретил я его вчера, – знаешьгде? – ха-ха, тоже в архиве.

– Еще я хотел пожелать вам успеха в вашей работе, – сказал Джулиано. – Я уеду из Флоренции через несколько дней.

– Вам же, наверное, будет интересно, Джулиано, что я нашел в архивах вашей семьи?

– Нет, не интересно. Я не люблю прошлого. Напрасная трата времени.

– Тогда я хочу предложить вам бокал вина, – Сизов потянулся за бутылкой.

– Нет, нет, я за рулем. Ни капли. Но вы не обращайте на меня внимание, и ужинайте. Сеньорите нравятся наши итальянские закуски? – Джулиано теперь смотрел чаще на Таню, чем на Сизова.

Таня слегка улыбнулась и покраснела:

– Я обожаю ваши маслины.

– Так вы во Флоренции тоже проездом? – встрял Сизов.

– Да. Я живу теперь в Штатах, в Нью-Йорке. Наведываюсь в Италию только изредка, у меня тут даже жилья своего нет. Но в этот раз, похоже, я прилетел сюда напрасно. Хотя, кто знает, – увидел вот вас, познакомился с сеньором Спинноти. Вы с ним знакомы?

– Виделись, но всего раз. Вы от него узнали, где я тружусь целыми днями?

– Да. Он пригласил меня, как я понял, по тому же делу. Я живу у него. Но мне уже надоело. Сеньорита Таня разговаривает по-итальянски?

– Нет, нет, к сожалению, – ответила Таня по-английски и снова покраснела.

– Вы сказали, Джулиано, что сеньор Спинноти пригласил вас по тому же, как вы выразись, делу? Вы тоже ищете клад?

– О кладе я слышал, но он меня мало интересует. Даже не знаю, зачем я сюда прилетел, – так, просто развеяться. Но теперь думаю – напрасно. Мне тут скучно.

– У вас голубые глаза… – неуверенно начал Сизов. – Вы догадываетесь почему?

– Ха-ха, вы думаете, я русский? Никогда об этом не думал. Ну, не буду вам мешать… – Джулиано встал, и в тесном номере он показался еще крупнее и выше. – Рад был познакомиться. Сеньорита, мое к вам почтение, и восхищение…

Сизов тоже встал:

– Что же, прощайте. Нам повезло: мы увидали живого Фьораванти. Спасибо вам за это.

– Я уезжаю, но еще через несколько дней… – теперь Джулиано в упор смотрел на Таню. – Поэтому кто знает, может, еще увидимся.

Таня подняла глаза и улыбнулась: она хотела видеть этого Джулиано еще и еще.

Когда Джулиано вышел, Сизов с дочерью сидели несколько минут молча, каждый по-своему вспоминая беседу с гостем. Потом они услыхали яростный рык заведенного у подъезда мощного автомобиля и его резкий старт по набережной.

Джулиано Фьораванти жил в Нью-Йорке уже девятый год. Он приехал туда почти сразу после окончания колледжа в Милане, и работал сначала мелким клерком в брокерской фирме своего дяди. Но через пять лет он стал уже совладельцем небольшой финансовой компании. Компания была действительно небольшой, даже микроскопической по числу работников, но весьма успешной, и потому крупной по своему капиталу. До начала экономического кризиса его фирма наваривала своим инвесторам до пятидесяти процентов годовых на их капитал. Это было очень много для любых капиталов в стране доллара, где тощей нормой был десяток процентов. Поэтому Джулиано со своими сверстниками-партнерами стали почти «звездами» в тесном биржевом мире. Теперь инвесторы не только толпились, фигурально выражаясь, у их дверей, – они буквально упрашивали по телефону компаньонов принять их капиталы в такой сногсшибательный рост. Компаньонам приходилось даже вежливо отказывать многим просителям: большие деньги было труднее с успехом прокручивать на биржах и, главное, много опаснее. Но и с такими ограничениями они ворочали уже сотней миллионов долларов, своих и чужих.

Эта лафа кончилась для них с началом мирового экономического кризиса. Мало того, что одновременно обвалились все мировые биржи – неожиданно и очень глубоко. Все жадные и пугливые инвесторы начали панически выхватывать свои сбережения из всех рискованных игр, чем собственно только и занимался Джулиано с друзьями. Через несколько недель капитал их фирмы сократился в десяток раз. На счетах компании оставались еще миллионы долларов, но то были только собственные деньги молодых партнеров, заработанные ими круглосуточным и нервным трудом.

Но десяток миллионов долларов на троих – тоже немало. Однако, к несчастью, после некоторого восстановления мировой экономики, когда Джулиано с друзьями начали только-только обретать вновь равновесие, вдруг все биржи потянула вниз вторая волна кризиса. Фондовые рынки опять затрясло, они вновь стали пугливыми и нервными, и начали шарахаться из стороны в стороны от любого случайно оброненного слова какого-нибудь политика или еврокомиссара. Наконец, наступило время, когда чем меньше партнеры смотрели усталыми глазами на свои биржевые мониторы, чем реже они нажимали на компьютерных клавиатурах кнопки, тем меньше они теряли денег.

Именно в это время Джулиано Фьораванти получил приглашение от дона Энрико Спинноти посетить его виллу во Флоренции в любое удобное для него время и провести здесь с приятностью свой отпуск.

Джулиано никогда не был связан с итальянской мафией. Она его не интересовала, а он ее. Но Джулиано был итальянцем, и жил он в Нью-Йорке. Этот город оставался как бы пропитанным для всех итальянцев романтикой «Крестного отца», со всеми его киноверсиями и их продолжениями талантливого писателя. «Той» итальянской мафии в Нью-Йорке уже давно не существовало, как не было и в других городах Америки. Но что-то все-таки оставалось, и весьма значительное. Во всяком случае, в итальянских ресторанах Нью-Йорка, которые часто посещал Джулиано, и где разговаривали только по-итальянски, – мафия часто незримо и беззвучно присутствовала в разговорах за столиками, – то ли сицилийская, то ли неаполитанская, то ли северная миланская. К тому же, получив американский паспорт, Джулиано так и не стал настоящим американцем. Говорил он по-английски отлично, с типичным нью-йоркским акцентом, и деньгами был всегда набит, – судя по «Порше», на котором он раскатывал по Манхэттену, – и сам был парень хоть куда. Но даже для знакомых американцев, даже для его партнеров по бизнесу, он оставался чужим, как и они для него. Сначала это удивляло Джулиано, но потом он все понял. Чтобы стать тут своим «в доску» надо было поучиться в местной школе, где-нибудь в Квинсе или в Бронксе, от первого класса до выпускного бала, перетереться с ними со всеми от младых ногтей, передраться, влюбляться мальчишкой или девчонкой. Тогда бы стал свой, и в голове было бы все «свое», точно такое же, как у всех. А без этого – навсегда ты иностранец, человек второго сорта.

Приглашение мафиозного «дона» передали Джулиано устно, за столиком итальянского ресторана. Они здесь шумно праздновали день рождения одного из друзей, и тогда-то один из них попросил разрешения, чтобы к ним на минуту подсел его хороший знакомый, – «только что из Италии», – тот хотел познакомиться с Джулиано.

Знакомый оказался по южному загорелый, веселый, и говорил он с сильным сицилийским акцентом. После нескольких пустых фраз он приблизил свои губы к уху Джулиано и негромко сказал:

– Вам передает привет из Италии один очень уважаемый человек.

– Кто же? – Джулиано откинулся на спинку стула из-за неприятно близкого чужого дыхания.

– Он приглашает вас посетить его на своей вилле во Флоренции в любое удобное для вас время.

– Кто это? – повторил с улыбкой Джулиано.

– Почтенный дон Спинноти, – сицилиец сказал это, приблизив снова губы к уху Джулиано, опять обдав его горячим дыханием.

– Что ему от меня надо? – спросил Джулиано, не понимая еще значения слов сицилийца.

– Ему от вас ничего. Но для вас это большая честь.

– Кто он?

– Вы не понимаете?

– Начал догадываться… Зачем я ему нужен?

– Как я могу это знать! Я маленький человек, он – большой.

– Как же я могу принять его приглашение, не зная, в чем, собственно, дело?

– Ну, я думаю, вы приходитесь ему каким-то родственником, или что-то в этом роде. А он человек добрый и сентиментальный.

– Родственник? Дон мафии? Никогда этого не слыхал. У него мало других родственников?

– Не надо так говорить о нем, – сицилиец сбросил со своего лица улыбку, и без нее он стал неприятен. – Это очень уважаемый в Италии человек. Вы, наверное, давно не были на своей родине, или все о ней забыли.

– Да, забыл… Ладно, передайте дону Спинноти мой привет и наилучшие пожелания.

Сицилиец достал из кармана шариковую ручку, потянулся к бумажной салфетке и написал на ней адрес электронной почты. После этого он сам засунул сложенную салфетку, – очень вежливо, но смело, – в карман Джулиано.

– Это – адрес. Что бы вы ни надумали, очень советую вам учтиво и вежливо по нему ответить.

– Откуда он обо мне знает?

– В Италии знают всех, кто добился успеха на американской земле. Многими мы гордимся, как своими.

– Я ничего еще не добился.

– Дону Спинноти это виднее. Поэтому я очень рекомендую вежливо и сразу ответить ему. Я даже лично вас это прошу. Ну, не буду вам мешать веселиться. Мое почтение, и еще раз поздравление виновнику праздника. Всем чао!

Следующий день был воскресным, но проснулся Джулиано, несмотря на легкое похмелье, как всегда рано. Принял холодный душ, прояснил мутную еще голову, и сразу пошарил по карманам, нашел аккуратно сложенную салфетку. Повертел ее в руках, рассматривая электронный адрес, потом достал мобильник и набрал номер своего дяди.

В брокерской фирме дяди Джулиано работал несколько лет после приезда в Америку. Теперь Джулиано видел своего дядю редко, но, как и раньше, очень его уважал. Это был еще крепкий старик, но делами в его фирме уже заправляли два его сына. Иногда он все-таки туда наведывался, и в такие дни только он командовал всеми брокерами.

Дядя никогда не пользовался мобильниками. Трубку его городского телефона подняла служанка, затем Джулиано услыхал знакомый голос.

– А-а, мой Джулиано! Давно тебя не слышал! Но я тороплюсь сейчас в церковь, дорогой. Приезжай ко мне со своим делом вечером, – ласково сказал дядя.

– Вечером не смогу. Может, после мессы?

– Приезжай. Тебе полезно побывать на службе, а то совсем засохнешь в этой Америке. Ты еще не забыл, где стоит наш храм? Хорошо, после мессы, найди меня сам.

Джулиано еще полчаса посидел, просматривая новости по разным телеканалам, затем начал одеваться. В церковь он надел свой самый строгий и лучший костюм.

Когда он приехал, месса еще продолжалась. Ангельскими голосами пел хор девочек в белых платьицах, под высокими сводами прокатывалось неземное эхо органа, из витражей били цветные лучи солнца. Джулиано перекрестился, – по католически, всей ладонью, – и почтительно присел на последней, оставшейся еще свободной скамье.

Месса заканчивалась причастием. Все вокруг Джулиано начали вставать и продвигаться медленно по проходу между скамьями к алтарю. Джулиано тоже встал, но уже выйдя в проход, вернулся обратно и снова сел. Он оказался тут случайно, по делу, поэтому не счел себя вправе совершать сейчас это таинство.

Поглядывая на алтарь, на прихожан, получавших по очереди от пастыря с доброй улыбкой просвирки, он впервые заметил своего дядю. Тот получил от пастыря свою просвирку в ладони, а не как многие на язык, и, сложив их благоговейно на груди, пошел на свое место. Джулиано поднялся со скамьи, вышел из храма и стал дожидаться дядю на ступенях широкой каменной лестницы, спускающейся к улице.

Дядя вышел из храма с просветленным лицом и улыбкой, которую Джулиано никогда не видел у него раньше. Поэтому он не окликнул его, а стал ждать, пока тот сам его не заметит.

– А-а, мой дорогой, ты здесь… Ты разве не был на мессе?

– Был, был.

– Это хорошо. Так что у тебя?

– Я хотел спросить об одном нашем родственнике. Может, он и не родственник вовсе.

– Пойдем, сядем в мою машину, шофер ее сейчас подгонит.

– Лучше бы нам без шофера.

– Хорошо, как тебе удобнее, поговорим здесь.

– Меня пригласил к себе некий дон Спинноти. Говорят, он мой родственник.

– Кто! – Лицо дяди изменилось с благоговейного на испуганное, и он сразу перешел на шепот. – Тише, не произноси больше вслух это имя.

– Так он нам родственник?

– Такой же, как мне шофер. Но это большой мафиози. Он из Милана. Что ему от тебя нужно?

– Я не знаю. Мне вчера в ресторане передали его приглашение.

– Держись от него подальше. А то никогда потом от них не отвяжешься.

– Ты его знаешь?

– Нет.

– Тогда почему он меня выбрал?

– Из-за фамилии. Наверное, только поэтому.

– Что ему в ней понравилось?

– Пойдем к машине, шофер мой подъехал. И не произноси больше вслух это имя.

Они спустились к тротуару и сели в просторный салон дорогого солидного «Фиата».

– Поезжай, и остановись где-нибудь, – сказал дядя шоферу и поднял стекло за его спиной. Затем повернулся к племяннику и продолжал шепотом. – Я знаю только, что он корнями из Милана, и даже титул имеет очень древний, – герцог миланский. Мафиозный босс, но еще и большой сноб.

– Причем тут я?

– Наш с тобой пра-пра… много пра, – прадед, Фьораванти Аристотель, был этому герцогу миланскому большой дружок. Соколиной охотой вместе занимались. Мне это отец говорил, твой дед, он и книжки старые читал. Слава Богу, мне свою дружбу этот мафиози не предлагал, но я всегда этого опасался. Лет десять назад я получил от него поздравление на Рождество.

– Что мне делать, дядя?

– Держаться от них подальше.

– Я давно не был во Флоренции.

– Ты что, действительно собрался к этому бандиту?

– Пока нет.

– Я подозреваю, он хочет отмывать через тебя свои грязные деньги.

– Грязные я не стану.

– Не связывайся. У него все грязное.

– Я подумаю. Спасибо, дядя. Я тебе позвоню.

– Не связывайся с ними!

Вечером Джулиано встречался со своей девушкой.

Эта девушка была типичной светловолосой американкой. Встречались они полгода, но это уже становилось им в тягость. Во всяком случае, для Джулиано. Встретились они вечером в дорогом ресторане, заказали легкий ужин, бутылку хорошего вина. Но разговор не клеился.

– Ты почему сегодня такой скучный? – спросила блондинка.

– Вчера перепил на дне рождения.

– Я думала, вы, итальянцы, много не пьете.

– Еще как пьем. Тебе налить?

– Конечно. Вчера было весело?

– Как всегда.

– Почему ты меня не пригласил с собой?

– Мы говорим с друзьями только по-итальянски. Ты бы скучала.

– Я бы могла выучить итальянский.

– Это долго.

– Я бы и долго его учила. Или ты со мной не хочешь долго? Ты меня больше не любишь?

– Люблю.

– Мы поедем к тебе после ужина?

– Боюсь, не в этот раз. Голова раскалывается. Прости.

– Мы увидимся на неделе?

Джулиано ничего пока не решил, и не мог бы, если подумал, сказать такое. Это само сорвалось языка:

– Через несколько дней я улетаю в Италию.

– Надолго?

– Не знаю. На неделю, или две… Я ничего не знаю. Ты меня прости.

На следующий день Джулиано набил на компьютере несколько строк и послал их по адресу с ресторанной салфетки: «Благодарю за приглашение. Вылечу к вам в ближайшие дни. Джулиано».

Джулиано улетал от вводивших его в депрессию убыточных биржевых сделок, от настойчивой и нелюбимой женщины, он улетал и от самого себя. Надо было как-то менять жизнь, и вот случай, – плохой или хороший, – сам нашел его.

14. Флорентийская вилла

Дон Спинноти никак не ожидал, что Джулиано Фьораванти прилетит из Нью-Йорка по его приглашению так скоро. Он пригласил к себе этого молодого человека в одно из своих самых сентиментальных настроений. «Дон» постепенно отходил от дел. Ему уже было 66 лет, и хотя внешне он был еще крепок, но его преклонные годы начали себя выдавать – это была и обильная седина в некогда жестких черных волосах, и длительные головные боли, и, что больше всего его тревожило, – сердце. Его сердце давно жило независимой от него жизнью и колотилось у него в груди само по себе, – именно так ему казалось. Вдруг оно ускорялось и трепыхалось в груди, как птица, то замирало так, что он в ужасе не мог прощупать у себя на запястье пульс. Лекарства, прописанные врачами, почти не помогали, но он послушно принимал их последние годы, робко надеясь, что сердце сжалится над ним и не станет так пугать его.

Дон Спинноти стал чаще бывать в церкви. Теперь он мог часами сидеть на воскресных мессах, с умилением внимая вечному и таинственному происходящему вокруг. Раньше он не мог усидеть тут и четверти часа, – да и те тягостные для него минуты случались только при крещении трех его детей, да на похоронах друзей. Немного больше времени он провел в церкви, когда умерла его жена: это случилось неожиданно и внезапно.

Но прожитые годы сказывались не только на его слабеющем теле, что-то происходило и в душе, – или в голове? – и он чувствовал это. Как бы сказали святые отцы его церкви, – не человек, а божественный процесс под его именем, начал заметно меняться. Или, как бы сказал какой-нибудь атеист-философ, его мир, как представление, стал необратимо и быстро переворачиваться.

«Дон» становился не то, чтобы слезливым, а более чувствительным. То, что могло вызвать у него раньше только ироническую улыбку, теперь стало трогать его. Комок стал подкатывать к его горлу, подбородок начинал дрожать, на глазах наворачивались слезы, когда он смотрел что-нибудь чувствительное по телевизору, или беседовал с двумя своими дочерьми, или даже с беспокойством думал об их жизненных неурядицах.

Но это был по-прежнему крутой мафиози, «дон» миланской «семьи». Четверть Милана была под его контролем в тех областях, чем он занимался – стройками, ссудами и тотализатором. И, возможно, как инстинктивная реакция на усиливающуюся слабость, – как будто на внешнюю угрозу, – дон Спинноти устроил смотр своего оружия. На столах его просторного кабинета во флорентийской вилле были разложены все его личные стволы, – от самых первых и дешевых, – и все его разнообразные ножи, тоже отражающие личную биографию. Вороную сталь он сам вычистил и смазал, а сталь блестящую и острую, собственноручно заточил до состояния бритвы. Поглаживая после этого ладонью своих старых друзей, дон Спинноти припомнил все, связанные с каждым из них, жуткие истории.

Джулиано приехал во Флоренцию через несколько дней после получения им устного приглашения «дона». Он позвонил по номеру, указанному в ответном Е-мэйл, кратко представился консильери, – советнику дона Спинноти и второму человеку в «семье», – и вскоре приехал на виллу.

Когда отворились охраняемые ворота виллы-крепости, и машина остановилась перед колоннадой, дон Спинноти вышел на ступени парадного входа и лично приветствовал гостя.

– Как я рад, что вы откликнулись на мое приглашение!

– Мое почтение, сеньор Спинноти. Примите мою искреннюю благодарность за вашу доброту.

– Прошу, прошу… – «дон» церемонно и по-стариковски взял Джулиано под руку и повел его в свою виллу.

Дон Спинноти послал приглашение Джулиано, находясь в одном из типичных теперь для него сентиментальных и ностальгических состояний. Возобновленные профессором из Москвы поиски кремлевских кладов всколыхнули у него и волну нового интереса к фамильной истории. Нанятые им еще десяток лет назад историки, когда у него впервые проснулся к этому интерес, проследили его родословную вглубь веков до раннего средневековья, до крестовых походов в Иерусалим. Они начертали его фамильное древо, выписали несколько томов наиболее примечательных событий из истории герцогов миланских, составили карты самых отважных их завоеваний, нашли свидетельства самых достойных и возвеличивающих их отношений с королями и отцами церкви.

Герцог миланский… – он часто произносил эти слова и всегда думал, – кто следующий после него примет этот гордый и древний титул? Его холостой и беспутный сын Марио совершенно не интересовался фамильной историей. Он даже «по демократически» презирал отцовский аристократизм. У старшей Анжелы родились от разных браков две девочки, и надежды на ее более счастливое замужество у «дона» не оставалось. Его единственной надеждой на передачу высокого титула внуку была только юная Франческа, любимая и самая независимая. Но мог ли он рассчитывать дожить до этого события?

Возобновленное с приездом историка из Москвы «кладоискательство» побудило «дона» вновь вчитаться в сложные тексты выписок из древних архивов. Теперь он разобрал, прочел и понял все, что тут относилось к жизни и подвигам герцога миланского в середине 15-го века, и деяниям его близкого друга и спутника в соколиных охотах, архитектора и инженера из Болоньи, Аристотеля Фьораванти. Хотя он не нашел в этот раз ничего нового для себя: фамилию Фьораванти он знал, слышал о современных потомках этого рода, но теперь эти тексты подействовали на него совершенно по-иному. Мир, в теперешнем его представлении, показался ему даже не спиралью, а бесконечно вращающимся кольцом, с повторяющимися событиями, с неизменными человеческими страстями, с одинаковыми бедами и победами, и даже с одинаковыми фамилиями и именами, и уж, безусловно, родовыми генами.

Именно в таком состоянии дона Спинноти поразила полная аналогия происходящего сейчас с ним, и событиями полу тысячелетней давности. Неизменными оставались титулы, фамилии, бессмертные гены. До сих пор существовали спрятанные когда-то этими людьми, да так и не вынутые ими по каким-то причинам, художественные сокровища, и даже тайник находился в построенных их предками стенах далекого собора. Поэтому безусловным его правом было найти и вскрыть этот древний тайник. А рядом с герцогом миланским, то есть им самим, в это время должен обязательно снова находиться подлинный Фьораванти. Кольцо замыкалось, и он был на самом его стыке.

После церемонного обмена любезностями, выражений гостеприимства и благодарности, горничная провела Джулиано в отведенные ему в крыле виллы гостевые комнаты. Их было две, и они превосходили по роскоши все, что Джулиано видел раньше. Во всяком случае, он ни разу еще не умывал лицо над позолоченной раковиной. Посвежевший, он спустился по мраморной лестнице вниз, где его поджидал гостеприимный хозяин.

– Джулиано, дорогой, – сказал дон Спинноти, широко улыбаясь, – я хочу предложить тебе бокал мартини в моем кабинете, а затем мы спустимся к легкому ужину, к которому соберутся, надеюсь, все мои дети.

Джулиано с благодарной вежливостью последовал за «доном». Кабинет был просторный, с изящной, но тяжелой мебелью. На стенах темнели старые картины в золоченых рамах, за широким письменным столом поблескивал полированной сталью сейф с несколькими кодовыми замками.

Обычно всегда уверенный в себе Джулиано, приехав на эту виллу, не мог пока обрести успокаивающего сознания цели: он до сих пор не понимал до конца, зачем он тут оказался.

– Джулиано, дорогой, прежде всего я хочу показать тебе эту картину. – Дон Спинноти взял Джулиано осторожно за локоть и подвел его к большой картине, висящей сбоку от письменного стола. – Это наши с тобой предки. Они на соколиной охоте в окрестностях старого Милана.

Эту картину, одну из двух, дон Спинноти заказал знаменитому итальянскому художнику сразу после того, как закончили работу историки, и были переданы все возвеличивающие его имя материалы. На картине были изображены два всадника. На руке одного восседал крупный белый сокол в кожаном шлеме, закрывающем ему глаза. Лошадь второго стояла на полшага сзади, рука ее всадника лежала на серебристом замке элегантного старинного ружья. За всадниками виднелись прелестные зеленые холмы, – как будто списанные с картин великих живописцев эпохи Возрождения, – за холмами поднимались и терялись в сиреневой дымке скалистые предгорья Альп. Первым всадником был, естественно, герцог миланский, второй – его близкий друг и спутник на охоте, Аристотель Фьораванти.

– Я полагаю, ты знаешь историю своей славной фамилии?

– Да, кое-что, но немного….

– Второго всадника на этой картине зовут Аристотель Фьораванти. Он твой прадед. Ты знаешь, чем он знаменит?

– Он что-то строил… и в России.

– Вот, все знаешь! И не вернулся. В Италию возвратился только его сын, и с русской женой. Не знал? Значит, в тебе есть русская кровь. Ха-ха, а ты и не догадывался. Наши прапрадеды очень дружили. Давай-ка чокнемся, чтобы мы с тобой возобновили традицию.

Оба пригубили бокалы с великолепным вермутом.

– А вот на этой второй картине, – дон Спинноти опять осторожно взял Джулиано за локоть и повернул его к другой стене. – На ней белые ловчие соколы, русские кречеты, те самые, что твой прапрадед Андреа, сын Аристотеля, привез из России моему прапрадеду. Представляешь? Фантастика! Но Аристотель так и не вернулся, сгинул в этой России, а сын его выполнил обещание, данное его отцом моему герцогу миланскому, и привез ему целую клетку этих соколов. Погляди, какие красавцы! Они летят над нашими родовыми землями.

На картине была изображена стая прекрасных белых птиц с хищными клювами и серповидными крыльями. В природе они никогда не летали такими стаями, но на картине они были прекрасны и естественны. Под ними расстилались те же прелестные холмы северной Италии, а вдали, на горизонте, синели предгорья Альп.

– Это наша с тобой история, Джулиано. Ее нельзя забывать. Какие соколы, а!

Джулиано подчеркнуто выразил свое крайнее восхищение, разглядывая хищных птиц. Но голова у него безостановочно работала, стараясь понять, почему он оказался приглашенным «доном» могущественной мафии. Что-то «дону» было нужно от него. Поэтому в каждом его слове он сейчас старался уловить, предугадать малейшие признаки или следы главной причины милости к нему этого опасного старика.

Но у «дона» сейчас не было никакой особой причины, по которой он радовался приезду Джулиано, кроме той же, сентиментальной. Дон Спинноти, разумеется, давно знал о существовании молодого ньюйоркца Джулиано Фьораванти, уже несколько лет, – как только тот заблестел на биржевом небосклоне Нью-Йорка. У сицилийской мафии, и у северной городской каморры, словом, у всей итальянской Cosa Nostra, было давно в обычае радоваться за своих земляков, если они вдруг выдвигались или ловили успех на далекой американской земле. Cosa Nostra следила за ними совершенно бескорыстно, как за футболистами на мировом чемпионате, радуясь за них и, разумеется, безмерно гордясь ими. Но часто у боссов или «донов» появлялось потом желание личных знакомств и дружбы со знаменитостями, и чаще всего, конечно, оно вскоре удовлетворялось. Такая тяга «донов» к землякам-знаменитостям проявилась еще с двадцатых-тридцатых годов: знаменитого певца Фрэнка Синатру мафия обхаживала до самой смерти.

Интерес к заокеанским землякам не всегда, правда, оставался чисто платоническим. Это касалось, в основном, некоторых земляков- промышленников и финансистов, но среди итальянцев таких были единицы. Тогда не было и намека на вымогательство и рэкет заокеанских земляков. Всего лишь желание пристроить через них, и подальше от Италии, нажитые неправедным путем капиталы. Для итальянских Cosa Nostra это было, и остается по сей день, большой проблемой. По самой свежей статистике доход мафии в одной только Италии, по всем криминальным направлениям, включая незаконную ростовщическую деятельность, составляет даже теперь 7% от национального дохода всей страны, а это сотни миллиардов евро ежегодно. Пристраивать каждый год такие деньги остается для мафии большой проблемой.

Поэтому, когда Джулиано Фьораванти вдруг блеснул на биржевом небосклоне, он сразу привлек внимание сначала консильери Филиппо, а потом и самого «дона». Это произошло еще до мирового экономического кризиса, когда денег у «семьи» было много. Тогда-то «дон» и купил эту флорентийскую виллу. Деньги тогда буквально переливались через край, и пристраивать их надежно и безопасно становилось все сложнее, – ведь их следовало сначала чисто «отмыть» от их уголовного происхождения, от слез и крови. Кроме того, еще было свежо впечатление от исторических фамильных исследований, поэтому фамилия молодого биржевика, Фьораванти, окончательно закрепила к нему интерес «дона».

Однако разразившийся вскоре мировой экономический кризис подсек под корень финансовое благополучие «дона» и его «семьи», а заодно и практический интерес к заокеанскому биржевику. «Семье» становилось не до инвестиций за океаном, она стремительно беднела: ее строительный бизнес практически умер, игорный еле теплился, ростовщичество стало убыточным и опасным.

Дон Спинноти снова осторожно взял Джулиано под локоть.

– А теперь, дорогой мой, присядем в те кожаные кресла.

Джулиано взглянул на кресла и подумал: «Вот оно! Сейчас я пожалею, что сюда прилетел».

Они комфортабельно устроились, и дон Спинноти поднял свой бокал со словами:

– За нас двоих, дорогой, за нашу удачу.

Оба одинаково только коснулись губами бокалов.

– Джулиано, мой друг, хочу тебя спросить… Ты ведь, конечно, узнал сначала, перед тем как приехать, – кто есть дон Спинноти из Милана?

Джулиано вежливо улыбнулся и слегка кивнул.

– Вот и отлично. Ты знаешь, кто я, а я кое-что знаю о тебе. Еще я думаю, ты сидишь сейчас, как на иголках, и гадаешь – «Зачем я потребовался миланскому дону». Ха-ха, я насквозь вижу каждого! Так вот, поверь, ты мне ни на что не потребовался. Мне от тебя абсолютно ничего не нужно. Ни-че-го. Ха-ха, удивлен? Я пригласил тебя к себе домой, и очень скоро познакомлю со своими детьми, только поэтому, погляди… – дон Спинноти широко взмахнул рукой и показал на первую картину, с двумя всадниками на фоне зеленых холмов. – Мы почти с тобой родственники. Полутысячелетний союз этих двух благородных сеньоров нас просто обязывает теперь к бескорыстной дружбе.

– Сеньор Спинноти, я рад, я искренне благодарен вам и готов ответить вам самой искренней симпатией и дружбой.

– Вот и отлично. Но это только первое, хотя и самое главное. Эта картина с всадниками висит у меня уже давно, но пригласил я тебя только теперь. И я тебе скажу сейчас почему. Мы нашли клад. Устроенный этими самыми двумя сеньорами-всадниками. Этому кладу, как ты понимаешь, пол тысячи лет. Ха-ха, по глазам вижу, тебя это заинтересовало! Но клад, к сожалению, не в Италии. И мы его не совсем нашли, и, конечно же, еще не вынули. Это пока в работе. Но вот-вот все нам откроется, опытный человек работает сейчас в архивах. И я счел себя обязанным пригласить в столь ответственное и торжественное время прямого потомка этого второго благородного всадника, чьими усилиями и руками была послана нам через сотни лет эта посылка. Этот клад – в России. В самом сердце той далекой страны. В Кремле.

– Что в нем?

– Две русские иконы. Они стоят теперь полмиллиарда долларов. Из уважения к твоей фамилии, будь уверен, я тебя не обделю, ты останешься очень и очень доволен.

– Я должен буду что-нибудь делать для этого?

– Ничего. Ты мой почетный гость, все Фьораванти приносят нашему роду удачу. Один знающий историк, профессор из Москвы, в эти самые дни роется в местных архивах. В архивах, кстати, твоей семьи, – он ищет там недостающие сведения. Он их обязательно найдет, он очень опытный.

– В архивах моей семьи?

– Загляни к нему, тебя это развлечет. И будь с ним построже, пусть чувствует, на кого работает. Что ж, Джулиано, теперь я ожидаю и от тебя такой же откровенности. Ты меня очень обрадовал, что так скоро откликнулся на мое приглашение, – всего несколько дней, и ты здесь. Почему так скоро?

– Ну, я… – Джулиано замялся, он не посмел, не только солгать «дону», но даже подумать при нем как-нибудь криво. – Я полагал, что вам, возможно, интересны мои биржевые операции, и вы хотите срочно разместить через меня свои деньги… Я всегда готов…

– Я так и думал. Нет, Джулиано, не теперь. Сейчас кризис в мире, – ты и сам, как будто, на мели. Займемся-ка мы с тобой лучше московским кладом.

– Я с вами, дон Спинноти. Что мне нужно делать?

– Тебе ничего не надо делать, я уже это сказал, ты здесь только отдыхаешь. Ты будешь моим талисманом. Мой гараж, – а в нем десяток лучших автомобилей, – в твоем полном распоряжении, вся моя конюшня. Особо рекомендую Мазерати «Grand Turismo». Я его и сам очень люблю. У него двигатель от Феррари.

Дон Спинноти неожиданно поднялся из кресла:

– Ну, а теперь мы спустимся с тобой к ужину. Пора. Надеюсь, кто-нибудь нас уже ждет за столом. Только на этой вилле я могу теперь рассчитывать собрать за столом своих детей.

Стол был накрыт в гостиной, он выглядел верхом итальянского изящества. Так красиво были расставлены тут фарфор, серебро, вазы с цветами, золоченые канделябры с зажженными свечами…

Одновременно с мужчинами в гостиной появились две дамы.

– Познакомьтесь, милые дочери, это мой гость из Нью-Йорка, Джулиано. А это мои любимые Анжела и Франческа.

Джулиано учтиво поклонился, не протягивая руки, и не дотрагиваясь до дочерей мафиозного «дона».

«Дон» сел во главе стола. Справа он посадил Джулиано. Напротив гостя села юная Франческа, рядом с ним устроилась красавица Анжела.

– Мой сын Марио, как всегда, занят и опаздывает, но мы его не будем дожидаться. Какое предпочитаете вино?

После этого разговор прервался, только тихо позвякивало стекло, лилось в бокалы вино, шуршали салфетки. Нарушила осторожную тишину Анжела:

– Джулиано, вы тоже ищете русский клад?

– Ну… мне это, пожалуй, интересно.

– Как смешно! Вы все – как маленькие дети. Клады искать – ха!

– Анжела, милая, – сказал без улыбки «дон», – я надеюсь, ты не треплешься об этом по телефону со своими подружками?

– Еще нет, но мне тут очень скучно.

– С нашем гостем тебе станет веселее.

– Вы женаты? – спросила Анжела, повернувшись к нему своей роскошной и открытой грудью.

– Нет, не было ни случая, ни особенного желания.

– Действительно, брачные узы приносят потом только разочарование.

– Франческа, дорогая, расскажи, что у тебя в школе? – спросил дон Спинноти совсем другим, очень нежным голосом.

– У меня все замечательно. В студии мы начали шить платья, по собственным выкройкам. Это так интересно!

– Ты сегодня в собственном платье?

– Еще нет. Но я обязательно в нем появлюсь. Вы меня не узнаете! Оно будто с картины Боттичелли.

– Оно действительно с его картины?

– Ну, немножко.

Марио появился в гостиной, когда начали подавать третье блюдо. Он со скрипом и резко отодвинул стул и сел рядом с Франческой. Налил себе полный бокал кьянти, поднял его и, глядя на Джулиано, сказал: «За нашего гостя!», – затем выпил его несколькими глотками.

Марио только вчера вечером вернулся из Милана: все его дела были там. Теперь не только свои, но и бизнес-партнеры, даже соперники, окончательно приняли его в «семье» за старшего. Разумеется, при уважаемом, но стареющем и слабеющем «доне». Там же, в Милане, оставались и все его женщины. Тут, во Флоренции, от скуки он развлекался только с секретаршей с паркетной фабрики. На фабрику он наведывался лишь изредка, из-за этого он бы сюда и не ездил. Но здесь, во Флоренции, теперь разворачивалась история с московским кладом, и Марио чувствовал, что затраты времени и денег могли оказаться не напрасными. Даже если вероятность выигрыша в эту московскую рулетку была вполовину, на треть, или даже на десять процентов, – и то при полумиллиардном призе она представляла большую ценность. Он оценивал это, как профессионал тотализатора. Поэтому оно того стоило, чтобы мотаться два раза в неделю из Милана во Флоренцию и держать руку на слабеющем пульсе этой истории. Жизни в этом деле оказалось действительно не много. Заканчивалась вторая неделя поисков московского историка, но ничего радостного тот ему еще не сообщил. Но Марио решил не торопить, не вмешиваться, не пугать раньше времени московского профессора, и дождаться, когда тот будет готов отчитаться. В любом случае, Марио решил выжать из этой ситуации все, что было возможно, и до последних капель. А какие это будут капли, – слез или крови, самого историка или его дочери, – Марио было безразлично.

Другое безошибочное чувство подсказывало Марио, что выжимать слезы или кровь из историка ему все-таки придется. Потому что, как и двадцать лет тому назад, отыскать этот клад гладко и без труда им не удастся. Поэтому он чуть не взорвался от ярости, когда узнал от отца, что тот пригласил погостить на виллу некоего Джулиано, со звучной фамилией Фьораванти.

– На кой черт он нам тут нужен? – с трудом сдерживаясь, спросил тогда Марио у отца.

– Он нам не «нужен», – ответил «дон». – Но это вопрос чести. Он должен знать об этом кладе, и что-то за него получить. Только за свою фамилию. И он принесет нам удачу. Фьораванти всегда приносили нам удачу.

– Он будет только путаться у нас под ногами! Этого московского профессора нам придется еще жать и жать, не знаю как, но очень больно, пока он все нам не раскопает. А здесь рядом будет болтаться этот…

– Потерпи. Делай все аккуратно, не грубо, как я тебя учил.

– Постараюсь. Но профессору придется навсегда остаться в Италии.

– Решим это потом.

– Ну, скажи, зачем ты волочишь сюда этого американца!

– Он итальянец. Он принесет нам удачу, я суеверен. И он нам почти родственник. Учись вежливости. И еще порядочности.

Марио принесли его первое блюдо, и он с жаром принялся есть. Не переставая жевать, он спросил гостя:

– Ну, что новенького в Нью-Йорке? Террористы не донимают?

– Пока нет. Нью-Йорк удивительный город. Вы там не бывали?

– Никакого желания. Клоака.

– Марио! Ну, что ты такое говоришь нашему гостю! – возмутилась Анжела. – Это великий город!

– Вы, Джулиано, тоже будете искать клад? – продолжал Марио, не отрываясь от еды.

– Марио, да прекрати ты! – опять воскликнула Анжела, – Какой ты невоспитанный!

Марио не обратил на нее внимание:

– А как вы будете его искать, Джулиано? Поедите за ним в Москву?

– Я узнал об этом десять минут назад. И я приехал сюда не из-за клада.

– А из-за чего вы приехали?

– Марио, уймись! – прикрикнул дон Спинноти. – Джулиано мой личный гость и друг. Искать клад будешь ты, а не он.

– Великолепно. Кому еще вина?

– Папочка, а что в этом кладе? – робко спросила Франческа.

– Тебе будет неинтересно. Пара икон варварского русского письма. Но древние, очень древние…

– Это незаконно?

– Они наши, дочка. Мои и нашего гостя. Поэтому все законно. Архивы полны документов, что они наши. Подлинные свидетельства. Как же не законно! Но болтать об этом все равно никому не нужно.

– Ах, папа, мы слышим это с пеленок, – сказала, улыбаясь, Анжела. – Мы уже давно, как рыбы. Франческа, милая, ты сегодня такая красивая. Когда мы увидим тебя в новом платье?

Анжела следила за своей сестрой с начала ужина. Она сразу заметила, как та глядела на гостя: стреляла в него глазами и сразу застенчиво их опускала, тихая улыбка не сходила с ее губ. Забавляясь, Анжела наблюдала и за Джулиано: сколько раз и как взглянул тот на ее сестру. Но она с удовольствием заметила, что тот скользил глазами по ее собственной открытой груди много чаще.

– Вы очень скоро увидите мое платье, – ответила Франческа сестре, блестя глазами и улыбаясь. Вы как раз тогда отыщите клад, и у нас будет праздник.

– Вот, точно… давайте спросим девочку! – сказал вдруг Марио. – Она должна все знать о будущем, пусть она будет нам пифией, прорицательницей. Франческа, мы найдем клад?

Франческа сначала смутилась, но потом взглянула на Джулиано и тихо ответила:

– Вы его найдете.

– Тогда я прошу всех поднять бокалы, – сказал дон Спинноти и встал со своего места. – За наш успех и московский клад!

15. Похищение

Встреча с Марио была назначена Сизову на шесть вечера. Сизова сначала удивило позднее время, но он решил, что таким образом не хотят отвлекать его от работы в архивах, да и сам «спонсор» мог быть занят в своей паркетной фирме. С раннего утра в этот день Сизов писал и переводил на итальянский язык научный отчет о проделанной работе, – точно так, как бы это полагалось в его институте. Но когда Сизов к шести часам подошел к офису «спонсора», на душе у него было тяжко.

Охранник у входа улыбнулся ему и пропустил без вопросов. За дверью офиса ему тоже улыбнулась милая секретарша. После этого дверь кабинета хозяина отворилась, за ней стоял и тоже улыбался ему Марио.

– Профессорэ, как я рад, я вас так ждал. Джульетта, ты можешь идти, ты больше мне не нужна.

– Спасибо, сеньор Марио.

– Профессорэ, прошу вас…

Сизов в этот раз внимательней рассмотрел просторный кабинет «хозяина» паркетной фирмы. С изумительным вкусом были подобраны драпировки на стенах, картины, мебель в стиле Art-Deco. Самым поразительным был наборный пол кабинета – это была витрина паркетной фирмы. По такому шедевру, составленному из множества пород цветного дерева, Сизову было боязно ступать, и он как-то бочком прошел по нему.

– Присаживайтесь, профессорэ. – Марио дождался пока Сизов не устроился на высоком стильном кресле перед его столом, и только потом зашел за письменный стол к своему месту.

– Ну, я вас внимательно слушаю. Чем порадуете?

Сизов, мешкая отвечать, начал вынимать и своей папки бумаги с отчетом и раскладывать их на столе. Потом он прочистил горло и тихо сказал, не отрывая глаз от своих бумаг:

– К сожалению, сеньор Марио… я вас не обрадую.

– Я слушаю, профессорэ.

– Ничего нового и интересного для вас в архивах я не нашел. Где лежат московские клады – я не знаю.

– Вот те раз… Подробнее, пожалуйста.

– Тут я все для вас подробно написал… – Сизов провел ладонью по своим бумагам. – Вы потом, пожалуйста, почитайте.

– Я не люблю читать, можете унести это с собой.

– Дело в том, что многие бумаги из архива Фьораванти оказались утерянными после наводнения…

– Это следовало ожидать, профессорэ. Может, вы что-то скрываете от нас?

– Что я могу скрывать! Я вам тут все написал. Хорошо, не буду вас утруждать отчетом, я сам расскажу. Нашлись интересные исторические факты…

– Не надо исторические факты. Только про клад. Где нам его искать?

– Не знаю.

– А что вы тогда знаете?

– Не понимаю вас.

– Вы две недели жили тут на наши деньги. Вам были предоставлены все возможности.

– Господин Марио, прошу вас изменить тон. Кое-что новое об этом кладе я все-таки узнал. В моем отчете все написано.

– Что написано? К чертям ваш отчет!

– В архиве Фьораванти до наводнения имелся какой-то лист с планом, pingo consilium. Теперь его нет в тех бумагах. Возможно, на нем отмечено местоположение клада.

– Где этот план?

– Он унесен водами реки или затерян в чужих архивах.

– Вам придется его найти.

– Не понимаю…

– Вы останетесь у нас и будете искать этот план, пока не найдете.

– Вы забываетесь! – вскричал Сизов, переведя дословно на итальянский язык это любимое русское восклицание.

– Вовсе нет, – спокойно ответил Марио и ударил ладонью по кнопке изящного колокольчика на своем столе.

Дверь за спиной Сизова отворилась, и от этого звука у него пробежали марашки с поясницы до затылка. Он обернулся, когда вошедшие в кабинет остановились у него за спиной. Их было двое, они стояли у окна и против света, но одного из них он сразу узнал: блондин, с которым на прошлойнеделе приезжал к ним в отель Марио. Второй был чернявый и незнакомый.

– Так вот, проф, вам придется остаться и продолжить работу.

– Я не могу. И я свободный человек.

– Теперь нет, не свободный.

– Вы что, всерьез хотите меня что-то заставить?

– Именно. Вы никуда отсюда не уедите.

– Вы спятили, Марио.

Сизов заметил, как Марио подал знак двоим за его спиной, и сразу почувствовал, как кресло выскочило из-под него, он полетел с него на пол и больно ударился затылком о блестящий наборный паркет. Он оставался лежать на полу, а Марио встал, перегнулся через стол и сказал сверху вниз:

– Это только начало, проф. Советую быть посговорчивее.

С сильной головной болью Сизов, наконец, поднялся с пола, и остался стоять, придерживаясь рукой за стол.

– Я обращусь в российское посольство. В полицию!

– Не советую.

– Что вы мне сделаете?

– Вам еще ничего. Но пока вы ищете этот потерянный план в архиве, ваша дочка поживет у нас.

– Вы преступник!

– Возможно. Но нам очень нужен этот кремлевский клад. Наш клад, нашей семьи. И вы найдете недостающий лист. Вы это сможете. Я вам даю на это еще две недели.

– А если не найду?

– Вы его найдете. Настраивайтесь только на победу.

– Но если его нет, если лист давно уплыл в море!

– Тогда вы больше не увидите свою дочь. Это должно быть вам совершенно ясно.

– Что вы такое говорите!

– Все то, что вы должны были услышать. Сегодня вечером ваша дочь переедет к нам. Разумеется, в гости, пока вы заканчиваете вашу работу. Вы сможете ее навещать каждый вечер после работы. Скажем, с семи до девяти. Никаких проблем. Но если вы ничего через две недели не найдете, то все станет много хуже.

– Что хуже? – Сизов так и стоял, оперевшись рукой о стол, покрытый бумагами его отчета.

– Тогда вы больше никогда не увидите своей дочери. Она умрет. Но это, надеюсь, не случится. Вам не стоит так огорчаться, это помешает вашей работе. Но сейчас вы сами напишите записку своей дочери, чтобы она собрала свои вещички и поехала с нашим провожатым.

– Вы с ума сошли!

– Или вы хотите, чтобы ее силой затащили в машину? Сначала перед этим побили, выволокли из отеля, а потом оставили на две недели взаперти? И, конечно, уже не на правах почетной гостьи. Вам такое больше по душе? Нет? Тогда вот бумага, ручка, и пишите.

– Что писать?

– Что хотите. По-русски. Имейте в виду, тут есть, кому проверить вашу записку на предмет ошибок. Пишите лучше так: «Дочка, поезжай с этим молодым человеком, возьми свои вещи, я увижу тебя позже, ничего не бойся. Целую, папа».

Сизов слабо кивнул больной головой.

– Дайте ему кресло. Садитесь и пишите. Повторяю, не пробуйте меня обмануть. Тут есть, кто читает по-русски.

– Моя дочь не поверит. Я должен ей сам позвонить.

– Никаких звонков. Не поверит – вам обоим только хуже. Пишите ей так, чтобы поверила. И не теряйте время.

Сизов, поколебавшись с полминуты, начал писать. Первый лист скомкал, взял второй. Потом решил писать так, как подсказал ему по-итальянски Марио, ничего от этого уже не менялось. Когда он закончил и оторвал шариковую ручку от бумаги, Марио резко бросил: «Возьми». Теря подошел к Сизову со спины, протянул над его головой руку и выхватил бумагу из его пальцев. Сизов с интересом посмотрел на него.

– Окей. Тут все, как вы сказали, только по-русски, – сказал Теря на малограмотном итальянском языке.

– Ну что ж, проф, благодарю за сотрудничество, – сказал, повеселев, Марио. – У нас с вами все получится, не унывайте. Карло, бери бумагу и давай по-быстрому.

Сизов проследил, как чернявый принял его записку из рук блондина и бегом вылетел из офиса.

– Я вас ненадолго тут задержу, проф, на час, не больше, – сказал Марио. – Отдохните пока. К сожалению, угостить вас кофе слишком хлопотно без секретарши, но могу вам предложить бокал вина. – Марио достал оплетенную соломкой бутылку кьянти и один бокал.

Сизов не ответил и закрыл глаза. Потом негромко сказал:

– У меня болит голова. Я могу где-нибудь пока прилечь?

– Разумеется. Вот мягкий диван, я сам частенько развлекаюсь тут с подружками. Ложитесь. Но я вас покину, с вами останется этот молодой человек. Он, кстати, русский, вы можете с ним пообщаться. Его зовут Петер или Петя, но мы привыкли звать его Терей. И отдайте-ка ему ваш мобильный телефон, для вашего же блага. Ненадолго. Увидимся, проф. И последнее, на прощание… Если вы обратитесь в полицию, – а это мы узнаем в нашем городе в тот же час, – то вы никогда не увидите свою дочь. Никогда. Вы поняли? Даже не пробуйте. И то же самое с посольством: не вздумайте туда обращаться. Пожалейте свою дочь. Чао.

Сизов пролежал на диване с закрытыми глазами полчаса, потом услыхал над собой, на чистом русском:

– Вы сильно ушиблись, профессор?

Сизов не ответил, и только перевернулся лицом к стене.

– Вы меня простите…

Не поворачиваясь, Сизов спросил:

– Ты как сюда попал?

– Работаю.

– Людей грабишь?

– Не, этого я не делаю.

– А что делаешь?

– Здесь я так, чепуху всякую делаю. Вам принести воды?

– Ничего мне не надо. Помолчи только.

Еще через полчаса у Тери звякнул в кармане телефон. Он приложил его к уху, помолчал, и снова положил в карман.

– Профессор, а профессор… Вы можете идти домой.

Сизов спустил ноги с дивана, но не встал.

– Вы один-то дойдете?

Сизов не ответил. Встал и, как в тумане, направился к двери.

– Профессор, профессор, возьмите свой телефон!

Вернувшись в отель, Сизов забрал на ресепшен оба ключа от их комнат и, держась за поручни, поднялся по лестнице. Комната дочери была пуста и несла следы поспешных сборов. Кое-что из ее вещей тут осталось, – косынка, чулки, – от их сиротливого вида у Сизова защемило в груди. Он сел в кресло и тихо посидел с закрытыми глазами. Потом тяжело поднялся и побрел к себе в номер.

У себя он первым делом вошел в ванную и подставил голову под струю холодной воды. Затем вытер насухо руки, вынул свой мобильный телефон и набрал московский номер.

– Господин Черкизов? Это Сизов. У меня все очень плохо.

– Что стряслось, Вадим Сергеевич?

– Они забрали мою дочь.

– Что такое! Зачем? Вы нашли что-нибудь в архивах?

– Ничего я не нашел. Они убьют ее!

– Кого!?

– Мою дочь! Я говорю, они убьют ее! Убьют! Они требуют, чтобы я продолжал сидеть в архивах.

– Так поработайте еще немного…

– Вы соображаете? Они забрали ее в заложницы! Это преступники. Это мафия. С кем вы меня тут оставили? Вы что, с ними одна шайка?

– Спокойнее, Вадим Сергеевич. Что-то вы, наверное, не так поняли. Этот «спонсор» – мой давний приятель, он на такое не способен, он приличный человек…

– Это бандиты!

– Хорошо, Вадим Сергеевич, я во всем разберусь, я ему сейчас же позвоню. Ни о чем не беспокойтесь. Пока спокойно работайте.

Сизов отключился, не попрощавшись. Стараясь занять руки и голову, он начал собирать ужин. Через несколько минут раздался громкий и настойчивый звонок телефона на тумбочке у постели. Сизов бросился к нему и схватил трубку. Голос был знакомый:

– Это вы, профессор? Говорит Джулиано. Я вчера заходил к вам …

– Что вам от меня нужно?

– Я внизу. Приехал на машине… Хотел пригласить вас с сеньоритой Таней прокатиться по вечерней Флоренции. Я покажу вам самые интересные места, мы поднимемся на холм, к пьяцало Микеланджело, откуда Данте…

– Здесь больше нет сеньориты Тани. Ее нет! Ее забрала у меня мафия! Ваша итальянская мафия. Вы что, еще не знаете этого? Вы же из одной шайки! Оставьте вы меня все в покое!

Сизов бросил трубку и сел на кровать. Потом закрыл лицо ладонями и беззвучно, не сдерживаясь, затрясся в рыданиях.

16. Заложница

Таня Сизова вернулась в отель, как всегда, немного раньше семи, как раз к приходу из архивов отца. За две недели она уже все осмотрела, всем насладилась во Флоренции, и ей хотелось со всеми ее впечатлениями поскорее в Москву. Чтобы совсем не заскучать, она купила бумаги, карандашей, и проводила время на улицах Флоренции, делая зарисовки.

Когда раздался стук в дверь, она вздрогнула и растерялась: так никто и никогда не стучал в ее номер. Но она и не подумала испугаться, поправила себе кофточку, волосы, и открыла дверь. На пороге стоял незнакомый черненький парень и широко улыбался. Потом парень начал быстро говорить по-итальянски, из чего Таня поняла только «Бона сера, сеньорита Таня». Парень забавно жестикулировал и, не переставая, смеялся, даже закатывался в смехе, делая какой-нибудь новый выверт руки. Таня не удержалась и начала смеяться в ответ, и тогда парень полез к себе за пазуху, вынул оттуда сложенный вчетверо листок и протянул ей.

Записка была от ее отца. Почерк был несомненно его, но то, что он ей писал, было странным и совершенно неожиданным. Таня перечитывала записку, а парень уже начал изображать руками чемоданы, заплечные сумки, показывать на свои часы, продолжая при этом добродушно похохатывать.

Таня отошла от двери назад, в комнату, совершенно не понимая, что ей теперь делать. Еще более неожиданно было для нее, что парень пошел тоже за ней в дверь, и даже прикрыл ее за собой.

Она поискала глазами мобильник на тумбочке у кровати и потянулась за ним. Парень, заметив это, повертел в воздухе руками, выражая сожаление, и покачал головой. Телефон отца действительно молчал. Таня снова прочла отцовскую записку и начала неторопливо собираться. Она не могла представить себе ни одной причины, из-за которой могла появиться такая спешка, – с ее отъездом или переездом, неизвестно куда, – но у нее не было и никаких других мыслей, что теперь делать. Тем более, если отец ее это просил, значит, так было нужно, и раздумывать ей совершенно нечего. В конце концов, вся его командировка в этот город была для нее немного загадочной, странной и непонятной.

Через десять минут она были готова, парень подхватил обе ее сумки, они спустились вниз, – на улице их ждал большой черный автомобиль с шофером. Смешливый парень распахнул перед ней заднюю дверь, но когда она села, к ее удивлению, он попросил ее жестом подвинуться, и сел рядом.

Ехали недолго. За окнами сначала промелькнули огни вечернего города, затем потянулись темные тосканские холмы на фоне пылающего заката. Когда они, наконец, остановились, нос машины уперся в глухие стальные ворота. По обе стороны от ворот отходили высокие, с бритвенной проволокой сверху, кирпичные стены. Половинки ворот разъехались в стороны, Таня увидала в боковом окне лицо охранника, мрачно поглядевшего на нее, зашуршал гравий под шинами, они проехали мимо высокой и красивой виллы с колоннами, мимо каких-то хозяйственных построек и остановились около двухэтажного приземистого здания.

– Финита, сеньорита, – громко сказал смешливый парень, вышел из машины, открыл багажник, вынул сумки и понес их в дверь.

Таня сначала не шелохнулась, но шофер обернулся, махнул рукой на дверь дома, сказал «Престо!», и снова отвернулся. Таня вылезла из машины, оглядела обступившие ее вокруг темные кусты, деревья, и робко последовала за своими вещами. Она вошла в полутемную дверь и в замешательстве становилась перед узкой деревянной лестницей. Но сверху донеслось: «Сеньорита, сеньорита!», и она медленно поднялась по скрипучей лестнице.

Ее вещи уже стояли на полу маленькой чистенькой комнатки. В ней кровать, столик и телевизор, подвешенный на кронштейне перед кроватью. Таня положила свою сумочку с паспортом и деньгами на столик, и уже хотела присесть, но смешливый парень опять быстро заговорил, показывая одной рукой за дверь, а другой, подзывая ее за собой. Таня встала и послушно последовала за ним в коридор. Но парень, оказалось, хотел лишь показать ей «удобства», общие для всех на этаже. К ее изумлению, парень даже распахнул перед ней дверь ванной комнаты, зажег там свет и демонстративно пошел по коридору назад. Таня, как во сне, вошла в ванную, заперлась и начала умываться.

Когда она вернулась, дверь комнаты была приоткрыта, смешливого парня уже не было. Таня вошла, заперла на крючок дверь, села и открыла сумочку, чтобы позвонить отцу. Мобильного телефона в сумочке не оказалось. Не было тут ни ее паспорта, ни кошелька с деньгами, ни кредитки.

Сизов, прорыдав беззвучно с четверть часа, вдруг сообразил, что мог давно позвонить своей дочери на мобильник. Ругая себя за глупость, он схватился за свой телефон. Считая длинные гудки, он молился всевышнему, чтобы кто-нибудь ему ответил. Молитвы не помогли. На двенадцатом гудке он нажал кнопку отбоя и отбросил мобильник.

После этого Сизов вскипятил себе чая, что-то пожевал, глядя неподвижным взором в окно, затем снова набрал номер дочери. В этот раз на третьем гудке в трубке щелкнуло, гудки прекратились и сменились тишиной, в которой угадывалось чье-то дыхание. Сизов прочистил горло и тихо попросил по-итальянски:

– Пожалуйста, передайте трубку моей дочери.

– Это вы, профессорэ? Я сожалею, ваша дочь уже отдыхает. – Мужской молодой голос был незнаком Сизову, и это подстегнуло его беспокойство.

– Еще рано отдыхать… Она здорова?

– Очень здорова, даже весела, – и голос в трубке залился частым смехом. Это был смешливый Карло. – Но знаете, профессорэ, она не будет говорить с вами по телефону. Ей вообще нельзя говорить по телефону.

– Ваш сеньор Марио сказал мне, что я могу ее навещать…

– Я спрошу сеньора Марио. Но только не сегодня. Сегодня уже поздно. Позвоните завтра.

– Когда завтра?

– Ну, не знаю… вечером. Я его спрошу. Чао.

Трубка замолчала. Сизов посидел недолго перед телевизором, пощелкал пультом, потом начал укладываться спать.

Весь следующий день он не мог работать. Буквы на ветхих архивных листах прыгали в его глазах, слова не складывались в осмысленные предложения, и он забывал все, что прочел на предыдущей странице. Он не решался слишком рано звонить по номеру своей дочери, потому, что боялся получить отказ от вчерашнего охранника, а прямого номера к Марио он не знал. Ближе к вечеру он в первый раз позвонил. После пятого гудка в трубке послышалось знакомое дыхание.

– Э-э, я хочу приехать и увидеть свою дочь.

– Профессорэ? Ровно в семь, не раньше.

– Куда?

– Записывайте адрес.

Сизов на такси подъехал к вилле немного раньше семи. На его звонок открылось стальное окошко в двери, охранник постучал пальцем о свои часы и захлопнул окошко перед его лицом. Только в семь часов стальная дверь отворилась. Сизов вошел в проходную и увидел здесь русского блондина Терю.

– А-а, профессор, – сказал Теря, улыбаясь, как старому знакомому, – я вас провожу.

Они пошли по темным дорожкам парка, между фруктовых деревьев, мимо виллы.

– Какая тут природа, а профессор! – сказал Теря. – Не то, что наши елки.

– Где Марио?

– Зачем он вам? Он мне все поручил.

– Что поручил?

– Дочку вашу стеречь. Ну, быть с ней. И все такое прочее.

– Ишь ты…

Перед двухэтажным низким домиком они остановились.

– Второй этаж, третья дверь. Я вас тут подожду. Но профессор, не больше часа.

– Марио сказал – до девяти.

– Сегодня не больше часа! – жестко повторил Теря и начал распутывать провода от наушников плеера.

С колотящимся сердцем Сизов постучал в тонкую фанерную дверь. Дочь бросилась Сизову на грудь и беззвучно прижалась. Потом тихо, губами ему в плечо, спросила:

– Что это, папочка?

– Беда. Беда, дочка. Тебя не обидели?

– Нет. Но я боюсь.

– Потерпи. Это нужно. – Они так и стояли за порогом, не выпуская друг друга из рук. – Недолго потерпи.

– Сколько?

– Я не знаю. Неделю… две. Потерпи.

– Кто они?

– Мафия.

– Что им от нас нужно?

– Моя работа нужна. Это недолго, я постараюсь, Танечка, я очень постараюсь, – и на плече у дочери Сизов впервые по-настоящему заплакал, со слезами, со всхлипыванием.

Через час в дверь комнаты громко постучали:

– Профессор, время! Прощайтесь. Лишние минуты – за счет завтра! Заканчивайте!

Спускаясь, Сизов чуть не упал с крутой лестницы. На обратном пути с Терей через парк, на дорожке, он вдруг остановился и громко сказал:

– Мне нужен Марио! Слышишь? Звони ему!

– Зачем он вам? Его, может, нету.

– Я тебе говорю – звони! Это по делу! По нашему делу! Живо, ты, холуй!

– Полегче, проф. Нам лучше с вами дружить.

– Звони или беги! Говорю тебе – это по делу, сволочь!

Теря нехотя и неуверенно достал из кармана телефон и отошел от Сизова на несколько шагов. Потом вернулся.

– Повезло вам, проф, сейчас он выйдет на крыльцо. Пошли туда. Но только слушай меня сюда, проф, если ты мне еще такое скажешь, я с твоей дочкой, знаешь, что сделаю? Изнасилую. Запомни это.

Марио вышел на ступени под колоннады виллы с зубочисткой в губах, пожевывая и цокая зубами.

– А-а, профессорэ! Ну, как у вас прошел сегодняшний день?

– Отвратительно. Я не могу так работать. Я не могу сосредоточиться. Я все время думаю о дочери!

– Это плохо. Очень плохо. Время у нас мало, нужно вам собраться.

– Вы не понимаете этого! Я не могу так работать, я боюсь за нее! Я ничего не вижу перед своими глазами!

– Что вы от меня хотите? Доктора?

– Я не отказываюсь работать! Я буду искать… Но, пожалуйста, помогите мне!

– Ради бога, проф, если это нужно для дела, я помогу. Что вам нужно? У вас есть предложения?

– Я прошу вас принять и поселить рядом с ней моего родственника. Он будет находиться с ней днем, и я смогу работать. Это успокоит меня. Я не буду так бояться. Только днем.

– Что-то очень новенькое… И очень необычное. Кто он? Русский полицейский?

– Я повторяю вам, сеньор Марио, иначе я не смогу работать!

– Странная просьба… Вы хотите, чтобы он и жил у нас? Этот ваш полицейский.

– Он не полицейский, я обещаю. Он – родственник. И я смогу тогда спокойно работать, я найду вам этот клад!

– У вас осталось меньше двух недель.

– Я успею. Только разрешите мне.

– Я не хотел бы, конечно, вам все запрещать, и огорчать отказом, но не советую. Если ваш родственничек окажется еще кем-нибудь, даже если вы этого не знаете, и потом обратиться в нашу итальянскую полицию, – а это мы узнаем в тот же день, – то тем же вечером мы похороним вашу дочь, и вы никогда не узнаете, где ее могилка. Подумайте об этом, профессорэ.

– Я вас не понимаю. Так я могу привезти своего родственника? Под мою полную ответственность.

– Я вас предупредил, проф. Если вам будет так спокойнее работать, – пожалуйста, я приму на себя лишние хлопоты. Но не советую. Дочь вы можете так потерять. А потом и собственную жизнь.

Из проходной Сизов вышел на темное шоссе, добрел до автобусной остановки, сел на лавку и стал ждать. Автобус пришел через час.

17. Встреча

Я прилетел в Рим после полудня. Через два часа я уже несся в полупустом автобусе по холмистым просторам Тосканы в сторону Флоренции: в точности, как мне посоветовал важный московский чиновник по фамилии Черкизов.

Во Флоренцию мы въехали, когда уже смеркалось. С историком Сизовым у меня была назначена встреча поздно, – в десять, когда он вернется от дочери, – поэтому у меня оставалось два часа с лишним, и я пошел гулять по Флоренции.

Едва я ушел от обычной безликой суеты автовокзала, вошел в узкие улочки старого города, увидал за черепичными крышами купол знаменитого собора, я почувствовал, что оказался в нужном месте, и в самое лучшее летнее время.

Я взялся за это дело по нескольким причинам. Во-первых, мне стало просто жалко этого Сизова с его несчастной дочерью. Во-вторых, я никогда не был до этого во Флоренции и в ее прославленных музеях. В третьих, и это самое главное, я никогда не только не работал внутри настоящей итальянской мафии, – я ее даже никогда раньше не видел. А ведь я был сыщиком.

Я шел по узким улочкам, вдыхал теплый южный воздух, поглядывал на стайки веселых счастливых туристов, на прекрасные палаццо и церкви, поднимавшиеся надо мной в звездное небо, и постепенно, незаметно начал растворяться изнутри, как кусок сахара в стакане чая, превращаться из мотка московских нервов в поток тихого и спокойного восторга.

Все улочки в этом городе вели к главному храму. Я вышел на площадь перед ним, поднял вверх голову, на его мраморные, белые с зелеными отбивками стены, на уходящий в небо ребристый купол, – один из величайших в Европе, – и мое, уже умиротворенное сердце, заколотилось громче. Я знал историю этого великого собора: я прочитал перед отъездом в Интернете все, что успел. В прошлом этого великого католического собора было много крови. Коварное покушение перед алтарем на двух братьев-наследников фамилии Медичи. Смерть от кинжала младшего и чудесное спасение после храброй кровавой схватки старшего, Лоренцо, нареченного впоследствии Великолепным. Было это в том же 15-м веке, в архивах которого копался, как я потом понял, мой новый клиент историк Сизов.

Я обошел кругом эту площадь, с малым храмом-баптистерием в центре, у которого даже в темноте толпились туристы, восхищаясь прекрасными барельефами на бронзовых створках дверей, и побрел к реке.

Река Арно блестела под ранними вечерними звездами в глубоком и каменистом ложе. Это была горная и дикая река, сейчас спокойная и мирная, вся в камышах, с утиной возней на закате, но грозная, – и тоже со своей историей. Слева и справа от меня внизу шумели невысокие водопады, на противоположном берегу поднимались холмы, изящно изгибались над водой мосты.

Я направился к самому странному мосту, из виденных мною: четырехэтажному, застроенному, как маленький город, в котором даже жили. Это был знаменитый Понте Веккио. Я ступил на его древние камни и медленно побрел среди веселой праздничной толпы. Вниз по течению реки, на запад к морю, небо еще розовело, и золотило бронзу стоявших на мосту скульптур. Но только с середины моста можно было увидеть воду реки или далекие холмы: с обеих сторон, от берега до берега, мост был застроен лавками, еще с тех самых средних веков. Они и теперь бойко торговали ювелиркой, сверкая современными витринами и огнями. Под ними, на двух этажах над рекой в тесных комнатках жили люди, и тоже со средних веков. Но над лавками, на тонких ножках арок, висел еще один, самый верхний, четвертый этаж, – двухкилометровый коридор, построенный тем же Лоренцо Великолепным. Познавший ужас покушения еще в юности, он ходил из своего соседнего палаццо на работу в городскую Сеньорию только по этому коридору, не имея нервов спускаться и смешиваться с городской толпой, особенно на этом узком мосту.

Я был потрясен мостом. Еще и потому, что знал, кто ходил по нему, по этому пятиметровой ширины фантастическому переходу. Ходил точно, как я, и чувствуя, возможно, то же самое. Леонардо да Винчи. С этого моста открываются те же тосканские холмы, что и на его «Мона Лизе». Микеланджело Буанарроти тоже впитал с детства эти виды, он родился в этом городе. Эти холмы и краски – на его фресках. Здесь бродил и наш Достоевский, живший отсюда в ста шагах, и мрачно писавший своего «Идиота».

Я перешел на другой берег реки, вернулся, снова перешел мост, потом еще раз вернулся и пошел вдоль набережной. Я шел под арками коридора, построенного для своей безопасности Лоренцо Великолепным, шел его же путем, полагая, что он приведет меня к площади пьяцца Сеньории, куда он ходил, и где у меня была назначена встреча с московским профессором Сизовым. Но до этого оставался еще час.

Я прошел пустынной по вечерам, но людной днем и бурлящей очередями в галерею Уффици, колоннадой, и вышел на площадь. В пяти метрах, у входа в Сеньорию, передо мной возвышался и белел в сумерках четырехметровый мраморный «Давид» Микеланджело, – с отбитой рукой человеческим телом, сброшенным когда-то с башни. За спиной шуршала подошвами туристов площадь, – на ней полтысячи лет назад горели костры из прекрасных картин и мудрых книг, и метались в исступлении фанатики. Все в этом городе дышало удивительной, но страшной историей, – но как могло быть иначе в колыбели мирового искусства?

Я еще покружил по этой площади, взошел на бельведер, подивился выставленными тут античными мраморами, спустился и сел на теплые от солнца каменные плиты ступеней. Сюда и должен был прийти мой Сизов.

Теплый южный вечер, гуляющая счастливая публика, прекрасная вокруг архитектура – вводили меня в тихое созерцательное состояние. В двух шагах, у колоннады, стоял бронзовый, и живой, человек, изображавший бронзовую же скульптуру. Каждое его движение и жест были верхом изящества – именно так, наверное, двигались люди времен Ренессанса. Туристы так и льнули к нему фотографироваться. Потом подошел и устроился невдалеке гитарист. Он присел на складном стульчике, настроил гитару, и, отражаясь многократно от старых камней, понеслись дивные звуки лютневой музыки.

Сизов пришел ровно в десять. Сначала я не узнал его, – потому, что не сразу опустился из мира грез на преступную землю. В сумерках он показался мне серым лицом, а в окружении флорентийских красот – неуместным со своим горем.

– Спасибо, что приехали, Николай. Посидим? – и Сизов пристроился рядом со мной на плитах.

– Так что мы будем с вами делать? – спросил я не сразу, стараясь не пропускать звуков лютневой мелодии.

– Я вас попрошу быть неотлучно рядом с ней. Ну, где-то недалеко, я имею в виду. Только днем. Вечером на виллу буду приезжать я.

– А ночью?

– Пожалуйста, не надо так шутить.

– Какие шутки! Ночью с кем она будет? Или мафиози ночью только спят?

Сизов закрыл глаза ладонями и потер их, как после сна.

– Дело в том, что днем я должен работать. Я не могу весь день представлять про нее всякие ужасы. А ночью я сплю, и снов не вижу, – если вам это интересно.

– Может, вы все-таки обратитесь в полицию?

– Нет. Тогда они убьют ее. Полиция найдет только ее труп. Если найдет.

– Вы уверены?

– Абсолютно. И вы сами только не вздумайте это сделать. Никакой чтобы полиции!

– Надо мне на них посмотреть…

– Завтра увидите.

– У нас не было в Москве времени, и вы не сказали… что за работа у вас такая?

– В архиве.

– Из-за каких-то старых бумажек вас так жмут?

– Из-за бумажек…

– Что в них?

– Когда-нибудь скажу. Или не скажу.

– Получается?

– Пока нет. Но еще есть полторы недели.

– Что потом?

– Я не знаю. Я должен все успеть, тогда они ее освободят. – Сизов еще потер себе глаза. – Я очень устал. Поедем. Переночуете сегодня в комнате дочери. Моя машина на набережной: пришлось снова взять в прокате.

На набережную мы прошли пустынной колоннадой Уффици. Закат над рекой уже догорел, но небо в стороне моря было светлее, и высокий загадочный мост чернел на его фоне.

18. На новую работу

Рано утром Сизов повез меня на виллу дона Спинноти. С набережной левого берега реки Арно мы взлетели на холм, в окнах промелькнули черепичные крыши и башни города, затем сразу начались виноградники и ухоженные фруктовые сады. Через полчаса мы припарковались у высокого кирпичного забора с бритвенной проволокой поверху, у проходной, около серых стальных ворот. После нескольких итальянских фраз, сказанных Сизовым по «домофону», нам предложили подождать. Ждали мы полчаса, наконец, дверь проходной отворилась, и мы вошли. Кроме двух охранников в форме в проходной стоял еще блондинистый парень в джинсах. Тот без тени улыбки или намека на приветствие мрачно оглядел нас, особенно внимательно меня. Я ожидал какого-нибудь разговора, вопросов, но этого не было, только молчаливое разглядывание моей персоны.

– Паспорт! – сказал на чистом русском блондин, и я с интересом посмотрел на этого «предателя». Я вынул из кармана паспорт и протянул ему. Но паспорт из моей руки забрал не блондин, а охранник, и даже не раскрыл его.

В отеле любой страны мира при регистрации нужен паспорт. Но здесь, на частной вилле, это было неожиданно и неприятно. Паспорт мне не вернули, и уже через десять минут он лег в сейф в кабинете «дона», рядышком с таким же паспортом и кошельком Тани Сизовой.

– Что в рюкзаке? – спросил «предатель» блондин.

– Оружие, – ответил я.

– Достань.

Я снял с плеча свой рюкзачок, в котором была лишь смена белья, книжка, да ветровка, и без слов, с силой, швырнул тому в живот. Тот поперхнулся, и даже пригнулся. С пола мой рюкзак поднял охранник, раскрыл и начал в нем копаться. Ничего тут его не заинтересовало: ожидая какой-нибудь шмон, я даже перочинный ножик, чтобы порезать хлеб, с собой не взял.

– На себе что? – спросил блондин уже с вызовом.

– Ширинку расстегнуть?

Ко мне подошел охранник с ручным металлодетектором, стал водить им по моей одежде, потом и щупать руками – от ног, до самой шеи. С «тела», то есть из кармана, он снял у меня, с радостью легаша, только мобильник. Его я тоже больше не увидел.

Наконец, двинулись за проходную. Втроем мы пошли по дорожкам парка: блондин первым, за ним мы с Сизовым. Впереди, за густыми деревьями белели колонны виллы, – старинной, чуть ли не античной постройки. Но, оказалось, мы направлялись не туда.

Мы проходили мимо виллы, а с высоких ступеней, под мраморной колоннадой, за нами наблюдали несколько фигур. Я не выпускал их из бокового поля зрения: это и были «главные мафиози». Один пожилой, второй молодой, потом рядом с ними появилась еще и женщина. «Вот они, самые настоящие итальянские мафиози…». От них я тоже не ждал теперь знаков внимания, поэтому и сам не кивнул, и мы прошли мимо них молча. Постепенно я начинал представлять здешний расклад для себя и для Сизовых.

Мы подошли к приземистому зданию, протопали вверх по узкой деревянной лестнице и оказались в узком коридоре с несколькими дверями.

– Здесь будешь спать, – сказал блондин и ткнул ногой фанерную дверь в узкую комнату. – А здесь живет твоя подопечная. Твоя и моя. Вместе будем ее стеречь. Вопросы есть?

Блондин стукнул кулаком в противоположную через коридор дверь, та была заперта. Он усмехнулся:

– Всегда запирается. Боится.

– Танечка, это я, твой папа, открой нам, – позвал Сизов. Дверь Танечки отворилась, но нешироко, сама она осталась в проеме, с испугом глядя то на блондина, то на меня. – Не бойся, Танечка, это Николай, он из Москвы, я тебе о нем говорил. Ты его не узнала? Ах да, ты была маленькой… Он наш родственник, он побудет с тобой, когда меня нет.

– Здравствуйте… – тихо сказала девушка. – Вы все хотите ко мне войти?

– Нет, не хотим, – сказал с усмешкой блондин, – но нужно.

Он толкнул ногой дверь шире и прошел в комнату первым, за ним – Сизов, но я остался в дверях.

– Слушайте и запоминайте, – продолжил блондинистый «вохр», – Прогулки по парку, – по желанию, но с моего разрешения, и я всегда буду рядом. Вечером, после девяти – отбой, девочка уходит в комнату, а папочка – на улицу. Про тебя, родственничек, я еще уточню. Еду буду приносить в номера сам: вот какой вам сервис! Чтобы ни телефона, ни Интернета, – с этим строго! Каждого накажут по-своему.

– Ты что, и меня собрался здесь запереть?

– Если хочешь, чтобы тебя обратно на виллу впустили, тогда не выходи. Выйдешь – больше не войдешь. Понял? Что еще?

– Это ты будешь мне за начальника?

– Считай, Коля, что да. Буду. Не нравится?

– Нет.

– Потерпи полторы недели. И очень советую тебе – со мной повежливее. А то пожалеешь.

– Что тогда сделаешь?

– Убью.

– Ну, раз так… Тогда это для нашего знакомства!

Я ударил его правой в челюсть, сбоку, как в спортшколе когда-то укладывал в нокауты. «Предатель» щелкнул зубами, закинул под моим кулаком голову, качнулся назад, бухнул затылком об стену и сполз на пол. А, вообще, кокой ответ может быть человеку, который ни с того ни с сего и вполне серьезно говорит тебе «Убью»? Сизов с дочерью в ужасе смотрели на это. Но сделать мне так было необходимо, – хотя все получилось непроизвольно, само собой, – и это было еще самым слабым ответом на унижения обоих Сизовых, а теперь даже на мое личное. Зато этот русский холуй, последняя «шестерка» на этой вилле, сообразит, с кем будет иметь дело. Да и с Таней станет учтивее. Мафия из-за этого одного на меня не обидится, – это я чувствовал по здешней «атмосфере», – а, может, и научит его манерам. Я ткнул его носком кроссовки в бок, тот заморгал глазами, заворочался и начал вставать.

– Больше не хочешь? – спросил я и сжал перед его лицом кулак. – И запомни, чуть что, буду бить каждый день. Вечером, после отбоя. Расскажи это своему боссу, и передай, что ты мне не понравился. И еще передай, что мне с ним поговорить бы лично не мешало. Все запомнил?

Блондин мне не ответил, прошел осторожно бочком мимо меня, не задев, и вышел в дверь.

– Зачем вы так! – зашептал Сизов с ужасными глазами.

– Вы еще не поняли – зачем?

– Он отомстит! Он же сказал – убьет.

– Это касается только меня. И не надо вмешиваться, у меня свои методы. К вам, Таня, он не приставал?

– Приставал.

– Вот видите. Тогда тем более полезно.

– Ты ничего мне не говорила! – Сизов теперь в ужасе повернулся к дочери.

– Ах, папочка… – дочь обняла отца и тихо заплакала на его груди.

На вилле, когда позвонили из проходной, Марио с отцом сидели в кабинете и беседовали о текущих делах в Милане. Консильери Филиппо сидел рядом, записывал в блокнот, но в разговор не вступал.

– Пропусти, – сказал в трубку Марио. – Передай Тере, чтобы потом зашел. Они приехали, папа. Поглядим? – сказал Марио отцу и положил трубку.

– Что ж, выйдем. Зря ты это позволил. Он полицейский, – ответил ему отец. – И чужой человек в доме. А ты мне про Джулиано еще выговаривал…

– Тот работать без этого не мог. Говорит – его родственник.

– Все равно – зря. Он полицейский.

– Кто бы ни был, мы на даче, а не в Милане. Риск небольшой. Зато нервы ему успокоит.

– Ладно, сам будешь с этим разбираться.

Вдвоем они вышли на ступени колоннады. Солнце стояло уже высоко, но было еще не жарко.

Внизу из проходной вышли трое мужчин и, не спеша, направились к флигелю.

– Крепкий парень, – заметил «дон», осматривая незнакомую фигуру. – Родственник, говоришь?

– Это он говорит.

– И ты веришь?

– Не верю. Но я его предупредил.

За спиной скрипнула входная дверь.

– А! Вы тоже здесь гуляете! – за их спинами стояла Анжела. – Кто это к нам приехал так рано? Еще русские?

– Один, – ответил ей брат. – Остальных ты уже видела.

– Тот высокий? Какой красивый…

– Уж ты разглядела…

– Это ее парень?

– Не знаю.

– Ты и его убьешь?

– Не знаю.

– Не надо убивать, он мне нравится.

Трое неторопливо прошли мимо виллы и скрылись в кустах парка.

Теря пришел на виллу через полчаса, доложился охраннику и остался ждать у дверей. Марио спустился к нему сам.

– Ну, что?

– Поселил, объяснил.

– Отвечаешь теперь за обоих. И особо – за парня.

– Будет сделано. Кто он ей?

– Неважно. Что у тебя с лицом?

– Так… Споткнулся, и об дверь.

– Заметишь что, сразу докладывай. Все, иди.

– Этот новый мужик что-то еще вякал: хочет поговорить с вами.

– С тобой пусть разговаривает. Иди.

19. На скамеечке

Джулиано увидал Таню на следующий день после своего неудачного визита к ее отцу. Он шел утром к гаражу, чтобы поехать прокатиться, и вдруг увидал на парковой скамеечке девушку. Он подумал сначала, что это Франческа, с которой был знаком, приветственно помахал ей рукой, но та не ответила и демонстративно отвернулась. Что-то здесь было не так: это была не Франческа, а неизвестно кто. Напротив девушки, на другой скамеечке сидел молодой блондин, которого он несколько раз тут видел.

Джулиано завел «Мазерати», прогрел с минуту мотор и, выезжая из гаража, опять взглянул на ту скамеечку. Девушка сидела так же, отвернувшись. Джулиано вышел из машины, чтобы закрыть ворота гаража, поглядывая на девушку, – и та обернулась. Он узнал ее, но сначала не поверил этому. «Почему здесь? И без отца? Она ли?»

Джулиано подошел ближе и зашел так, чтобы та, даже отвернувшись, увидала его:

– Сеньорита Таня? Вы меня помните?

– Нет, я вас не помню, – ответила Таня по-английски, не поворачиваясь.

– Как вы тут оказались?

– Это вам лучше знать.

– Я не знаю, поверьте!

– Тогда спросите у хозяина виллы. Потому, что я тоже этого не знаю.

– Мне можно с вами присесть?

– Спросите сначала у этого, – она кивнула на блондинистого парня.

– Кто он? Брат, жених?

– Тюремщик. Вы что, прикидываетесь?

Несколько минут ушло на то, чтобы объяснить Джулиано, почему она тут сидит под наблюдением Тери. Таня, не таясь, выложила Джулиано все, что она думала об этом.

– Что им нужно от вашего отца? – только и мог растерянно спросить Джулиано.

– Я ничего не знаю! Спросите это лучше у своих хозяев!

Но в Танином голосе уже слышались явственные кокетливые нотки. Ей ужасно скучно было на этой вилле: книжек на русском языке тут не было, по телевизору мелькало только на итальянском языке, а Терю она ужасно боялась. На его откровенные заигрывания она не отвечала даже взглядом. Поэтому, заметив у гаража Джулиано, узнав его, сердечко Танино радостно забилось: он ей понравился еще в отеле.

– Так, выходит, я не могу пригласить вас на прогулку на этой машине?

– Пригласить вы можете. Спасибо. Но только и всего.

– Я поговорю с этим… – Джулиано подошел к Тере, и тот вынул из своих ушей наушники. Через полминуты Джулиано вернулся обратно и сел на скамеечку рядом с Таней. Молчали с минуту, Таня заговорила первой.

– Вы гостите у этих бандитов?

– Можно и так это называть.

– Вы тоже бандит?

– Я – нет.

– И вы ничего про них не знали?

– Про вас нет, конечно…

– А про все остальное?

– Это очень сложно… мы в Италии.

– Ничего сложного. Значит, вы тоже бандит. Мне пора. Видите? Теря встал. Сейчас он поведет меня в камеру.

– Я вас увижу?

– Если меня тут не задушат.

– Я буду приходить сюда во время ваших прогулок.

– Как трогательно! Только не пробуйте меня выкрасть отсюда. У вас ничего не получится. И я с вами не побегу. Потому, что вы тоже бандит.

Джулиано проследил, как Теря провел Таню в дверь флигеля, сел в «Мазерати», газанул, и из-под широких задних шин ударили в ворота гаража струи гравия.

20. За проволокой

Первый день на вилле я перенес как-то легко. С утра – новое место, новые лица, опять же и адреналинчик после «контакта» с Терей еще поигрывал. Но со второго дня она начала на меня наваливаться, как медведица, – ее величество Скука. Не знаю, как у других людей, а у меня в жизни всегда с одной стороны Боль, во всяких ее проявлениях, а другая противоположная стенка – Скука. И вот гонишь по этому коридору куда-то вперед, изо всей мочи, изо всех своих сил, да еще будто кто-то погоняет сзади, – и одна у меня забота, как бы не «мазануться» по одной или по другой стенке…

Кормили тут отлично. И не похоже было, что «объедками» с барского стола. То же самое приносили и охранникам, и механику в гараже, и прочим «служащим», кого я уже тут приметил в этих стенах под бритвенной проволокой.

Уже с вечера первого дня начал я свои неторопливые прогулки – для предварительной разведки. Мысль – бежать из этого «райского» лагеря вместе с «подопечной» у меня зародилась с самого начала. Бежать без паспортов, конечно, было плохо, но лучше, чем… Мне так и не было еще ясно: лучше, чем что?

Протаранить стальные ворота на каком-нибудь «Мазерати» из гаража нечего было и думать. Махнуть по старинке, с простынями да веревками через четырехметровую стену с бритвенной проволокой, – тоже не привлекало: видеокамеры стояли и глядели на меня холодными глазками со всех сторон.

Ничего иного пока не приходило на ум, и я просто гулял. С Танечкой забот оказалось много меньше, чем я предполагал. Она обычно сидела на скамеечке, с Терей немного поодаль, на другой скамеечке, и тогда я кружил по соседним аллеям, не выпуская их из виду. Иногда мы с ней молча гуляли под ручку. Но как только я о чем-нибудь с ней заговаривал, так у нее сразу начинал дрожать подбородок, и я умолкал. Остальное время она сидела взаперти у себя в комнате, и тогда у меня вообще не было никакого занятия, за которое мне не стыдно было получать плату от Сизова. Вечером, уже в сумерках, приезжал он сам, они запирались в комнате с дочкой, и тогда я вконец не знал, куда бы мне податься от тоски и скуки.

Но с третьего дня кое-что в поведении моей подопечной круто изменилось. Изменился и состав ее «опекунов». На свою скамеечку она вдруг стала допускать во время прогулок третьего – незнакомого брюнета, итальянского парня. Тогда-то с ее скамеечки я впервые услыхал ее смех.

– Кто это? – спросил я ее, провожая в комнату, чувствуя, что имею на это полное право.

– Так, один мой знакомый, – ответила она очень легко, и заперла за собой дверь.

Анжелу я увидал тоже на третий день. Я отгулял днем положенное время с Танечкой, проводил ее в комнату, удостоверился, что никто на ее запертую дверь не посягает, и снова вышел в парк.

Этот парк, или старый фруктовый сад вокруг древней и прекрасной виллы, сам по себе был нечто. Мало того, что все тут благоухало, каждый лист или травинка, но особенно чудесно пахла мало знакомая мне густая листва инжира. Но, самое главное, тут по всем дорожкам стояли мраморные скульптуры.

В российском Петербурге, в Летнем саду, тоже стоят мраморные скульптуры. Они тоже старинные, и тоже из Италии. Но на те, бывает, посмотришь – и мурашки бегут по коже: полуголые богини на резком балтийском ветру, под холодными струями нескончаемых дождей. Брр… Но царю Петру это нравилось – раз он за большие деньги переселил на свои болотистые берега этот мраморный народец из здешнего рая.

Так я брел в глубокой уже скуке по дорожкам парка, поглядывая на этих счастливых родственников питерских ссыльных. Этим-то было тут очень хорошо. Их гладкий мрамор был теплым от долгого и ласкового солнца, у ног их вились родные им плющи, карабкались по мрамору постаментов выше и выше. А ароматы! – богини их, возможно, тоже чувствовали.

Мраморные статуи, – понятно, – белые. И мои глаза уже благосклонно привыкли к этим безмолвным призракам, белым пятнам в густой листве. И вдруг впереди на дорожке стоит одна ярко красная! Я даже приостановился: так это показалось неожиданным – вот так богиня… Очень стройная, и не на постаменте, а на песке дорожки. И живая.

Именно так я возвратился на землю: оказывается, я уже витал в облаках – старые итальянские скульпторы хорошо знали свое дело!

Она не смотрела на меня, а просто стояла. Я слегка замешкался, – ведь она могла меня испугаться, она была здесь у себя дома, и вдруг незнакомец… Кто она? Жена главного мафиози? Или его дочка? Красная статуя впереди вдруг повернулась и взглянула на меня. Несколько секунд мы так молча глядели друг на друга. Затем я сделал медленный шаг вперед и пошел к ней. Метров за пять до нее я, как сумел учтиво, поклонился и сказал про доброе утро: Бон джорно.

– А-а! – она неожиданно и очень мило изумилась, – Вы уже знаете такие слова! – Это она сказала по-английски, и сразу заговорила быстро по-итальянски, но я ничего не понял.

Я подошел по дорожке ближе. За два метра от нее остановился и повторил: Бон джорно. Теперь она уже громко засмеялась, и я за ней. Так мы познакомились – прекрасным утром, в саду итальянской виллы, за колючей проволокой.

– Я – Анжела, – сказала она, продолжая похохатывать. – А вы у нас новый русский?

– Внекотором роде. Я – Николай.

– А! Вам у нас тут нравится?

– Неплохо.

– Ваше имя по-английски – Ник, раз уж мы заговорили на этом языке. Не возражаете?

– Нисколько. Вы такая красивая. Я чуть было не принял вас за одну из этих богинь.

– Как мило! Я могу не устоять перед вашими комплементами.

Мне только сначала показалось ее платье красным, – в контрасте с зеленью сада. Оно было розовым, облегающим, ее высокая и открытая грудь как будто вырывалась из него, а полные бедра растягивали его спереди глубокими поперечными складками. Мне казалось неудобным оглядывать ее фигуру, – она ведь смотрела мне в глаза, – но то, что я рассмотрел в ней боковым зрением, меня восхитило.

– Вы тоже мафиози? – спросил я прямо, но с широкой и дружеской улыбкой.

– Нет, но я дочка. А это, как вы понимаете, одно и тоже. Вас это пугает?

– Тогда я сюда бы не приехал. Меня ничего не пугает.

– Ник, тогда вы тоже, наверное, мафиози. Ведь в вашей России есть мафиози?

– Полным полно.

– Так вы русский мафиози, Ник? – она вдруг сделала шаг навстречу, остановилась, улыбаясь, очень близко, и я почувствовал аромат ее волос.

– Я вас огорчу. Никогда им не был. Я сюда приехал за русской девочкой. Вы ее видели?

– Очень милая. Она ваша подружка?

– Нет. Но ей у вас плохо, и она хочет домой.

– Мне тоже тут очень скучно. И зачем я сюда приехала? Тогда вы, наверное, русский полицейский. Я угадала?

– Ваш папочка разве пустил бы сюда полицейского?

– Он уже старый. И очень больной. Он мог не разобраться. Но вы с ним по-осторожней… – она вдруг резко повернулась на каблуках, скрипнув песком, и молча пошла по дорожке к вилле. Розовое платье туго облегало ее фигуру, полные бедра покачивались, длинные красивые ноги плавно несли ее мимо застывших мраморных статуй.

– Я вас еще увижу, Анжела? – крикнул я ей вдогонку. Но она не повернулась и не ответила. Только подняла над головой руку и помахала мне одними пальчиками.

21. Терминатор

Петьку Реброва стали звать Терей год назад. Но с месяц до того он получил в своей банде, носящей имя одного московского района, полунасмешливое и полусерьезное прозвище Терминатор. Но Петька был щуплым, не очень сильным, и самым «деревенским» среди этих московских бандитов, поэтому очень скоро стал для них просто Терей. Петьке это было все равно. Важным для него было, что он стал тут, в Москве, своим, ровней, и если даже называли его Терминатором в насмешку, да только почти все они с опаской глядели в его пустые и будто стеклянные глаза профессионального убийцы.

Теря никогда не интересовался, почему человек должен умереть, что он сделал такого, что ему придется этим заниматься, видеть его кровь, – или даже не видеть, а сразу знать по тому, как тот согнется, что мертвый. Никогда Теря не знал потом каких-нибудь переживаний, тяжелых мыслей, – всегда спал после этого крепко, вставал свежим. Он тех людей никогда до этого не знал, видел живыми всего не больше минуты, и они его тоже, если вообще видели. Уходил с места всегда быстро, не оглядываясь, старался не видеть, как они корчились, слышал изредка сзади какие-то стоны, да это уже его не касалось и не трогало.

Первыми двумя у него были какие-то то ли мелкие бизнесмены, то ли «кидалы», заказанные через цепочку конкурентами. Он тогда недавно приехал в Москву, еще не был принят в банду, не знал там никого, а доверили ему такое самостоятельное «дело» только по связям его старшего брата. Сделал он это «дело» чисто, вернулся после этого бодреньким, как будто с прогулки. Поэтому следующие «дела» у него были и сложней, и фигуры в них покрупней. Выходило это у Тери всегда гладко, без осложнений, и тихо, – а это уже вызывало уважение.

Работал Теря почти всегда с «ТТ» китайского производства, с самопальным глушителем. Второй такой же всегда был у него под рукой за ремнем. Стрелял он здорово, мог и с обеих рук, по «македонски». Рука не дрожала, сердце не трепыхалось от волнения, а его неподвижные стеклянные глаза никогда не моргали. Поэтому прозвище Терминатор, как ребята дружно решили, к нему очень даже подходило. Так все удачно и хорошо сложилось в Москве у Петьки Реброва. И даже денег у него теперь было полный карман.

В Москву Теря приехал из глухой новгородской деревни, почти вымершей, черневшей на пригорке среди зарастающих елками полей. Приехал он к своему родному брату, вдруг написавшему ему письмо после десятилетнего молчания. Брат, как оказалось, жил в Москве богато, но много пил и, главное, из-за этого тяжело болел печенью.

Своей матери Теря почти не помнил, умерла она очень рано. Жил он потом с отцом-алкоголиком и братом, пока первый не помер, а второй не уехал навсегда из деревни. После этого начались скитания по детским домам, а в четырнадцать лет Теря уже сидел в колонии для несовершеннолетних – после того, как порезал ножом хозяина автолавки, когда они втроем, голодные, залезли ночью в его фургон.

Когда Теря вернулся в родную деревню, изба их почти обвалилась, остались одни чужие старики да бабки, работы для мужиков тут давно не было. Всю зиму Теря валил и пилил лес – то был единственный честный заработок для новгородских мужиков. Туда же, в вагончик на вырубке, ему и принесли из почтового отделения письмецо от брата. Брат писал коротко: просил приехать к нему в Москву, мол болеет и повидаться хочет.

Брат жил под Москвой в высоком новом бревенчатом тереме с шофером и охраной. Жил он один, много пил, и корчился по вечерам от боли в печени – жить ему оставалось, самое большее, – год. Погостил Теря у брата с месяц, заскучал и попросил пристроить его к какому-нибудь делу. Брат и сам в свое время пробился в Москве с пистолетом, поэтому связей у него было много. Так попал Теря в эту районную бригаду.

– Ты, Петька, аккуратнее там, оно по всякому выходит иной раз, с пистолетом-то… – прощаясь, сказал старший брат.

К последнему «делу» бригада готовилась долго, с месяц. Тере надо было сначала освоить новый «винт» с оптическим прицелом, да и к месту привыкнуть, – стрелять предстояло лежа, из кузова «Газели», в просверленную наружу дырку.

Для Тери это было, как новая забава, немецкий дорогой «винт» ему тоже очень нравился. Но только по тому, как все готовились, он почуял, что птица на его мушку сядет очень крупная. Не то, чтобы он забеспокоился, но как-то подтянулся. Кто это будет – спрашивать не следовало: правду ему не скажут, а только выкажет неуместное любопытство.

Подходящую «Газель» заранее, за неделю, угнали, вычистили, проделали отверстия в фургоне, и Теря часами на животе целился через них в стену гаража. По его разумению это «дело» было проще, чем вся подготовка к нему. Стрелять, сказали ему, надо только в живот, когда тот выйдет из дверей ресторана с обоими охранниками по бокам, и пройдет к нему навстречу шагов десять. «Газель» будет припаркована на другой стороне улицы, поэтому всего-то до его живота будет метров тридцать. Теря думал, не стоило и огород городить с оптикой: у него самого глаз – оптика. Ну, да ладно, пусть будет так. Но только интересно, что это за «авторитет» такой? Он понимал только, что если сказали бить не в голову, что проще и вернее с такой оптикой, а только в живот – чтобы помучался, – значит, что-то там было такое, что ему знать не положено. Но он не связал все это вместе – когда ему сказали быстро оформить загранпаспорт: мало ли за границей какой работы, оно даже там интересней.

Стрелять нужно было только один раз. И сразу бросать «винт», выскакивать из боковой двери «Газели» на тротуар, – в гущу прохожих, небрежной походкой, с чистыми руками и невинными глазами. Пытаться уехать на этой неуклюжей «Газели» было бы самоубийством. Помощников не будет, – и если попадешься, потому что охранников у того «авторитета» могло быть много, – тогда сам должен понимать, что последует. Деньги выходили очень хорошие, отказаться Тере было нельзя: только он и подходил для этого «дела», потому что его в той бригаде не знали.

Три дня пролежал Теря без толку на холодном железе «Газели». Только на четвертый день «вор в законе» выбрал этот ресторан для своего обеда. Он появился в свое обычное обеденное время, с тремя охранниками, – по бокам и спереди, – и сразу направился к дверям. Мог бы Теря и сразу влепить ему пулю в затылок, в «сливу», да не посмел. Но вообще, как только Теря увидал намеченного, узнал его по фото, так впервые у него в груди что-то затрепетало перед «делом», никогда такого с ним не случалось раньше.

Полтора часа он потом лежал в «Газели» и все-таки не мог до конца успокоиться: что-то очень серьезное, – для самого себя, – он почувствовал в этом «объекте». Поэтому он с беспокойством думал: плохо будет, если они и выйдут из ресторана так же: третий спереди. Куда тогда бить?

Но нет, все вышло легче: живот, пополневший после обеда, в распахнутом пиджаке, был открыт. И когда Теря нажал на спуск, тот человек только дернул вверх рукой, потом легко и с удивлением прижал ладонь к тому месту на животе, – будто хотел поправить рубашку.

Дальше Теря ничего не видал. Он бросил «винт», вскочил на ноги, дернул вбок ручку сдвижной двери и выскочил на тротуар.

К несчастью, однако, у Тери впервые после «дела», начались проблемы, и не одного у него. На следующий день один из его бригады, – тоже стрелок по мишеням, и с большим стажем, – вдруг пропал, ушел утром из дома и не вернулся. Ночью того же дня перед глухими воротами загородного дома «бригадира» выкинули из проезжавшей машины его тело. Под густо запекшейся кровью, по всей его груди чернели обугленные ожоги, – его пытали.

Получив эту посылку, в бригаде поняли, что сильно прокололись: одним телом это не закончится, и надо как-то мириться. Но было и понятно, что «тем» нужен исполнитель, без этого их не замирить: у «этнических» всегда месть – кровная. Да еще, ясное дело, «те» уже знали от покойника, кто им нужен.

Не было бы у Тери важного брата, – вообще бы сдали этого приблудного деревенского салагу для общей пользы. Но к его брату относились тут с уважением и опаской. Среди русских нет кровной мести, но лучше было не рисковать, и войны на два фронта не открывать. Поэтому Тере предстояло срочно исчезнуть. Через несколько дней полетел Теря в город Милан, к «хорошим знакомым».

Как только прошел он паспортный контроль в Домодедово, так нервы ему сразу отпустило, а в груди заиграло ожидание заманчивой и красивой заграничной жизни. Но если бы он знал, что у «тех» есть свой человек в системе пробивки паспортов в московских аэропортах, то он бы не так радовался. Но улетел Теря из Москвы в Рим благополучно.

В Италии оказалось не так сладко жить, как сначала думалось. Иностранцев тут не жаловали – потому, что они и так лезли из всех щелей в эту страну. Да и в самой мафии, иностранец – даже не второго, а третьего сорта человек. Поэтому Терю тут только терпели, и только из-за полезных связей с московскими «коллегами». Работу по «специальности» ему ни разу не доверили, и все эти полгода, не зная толком языка, он оставался на подхвате, на обслуге.

Дело круто повернулось, когда в Италию прилетел из России какой-то историк с дочерью, и миланской мафии он оказался очень интересен. Тогда-то и пробил, наконец, для Тери звездный час: только он один знал тут русский язык, он один бывал в Москве.

Теперь все зависело от него самого, и он старался поэтому, как мог. Уже скоро ему стало ясным, что этим двоим москвичам обратно в Россию дорога, скорее всего, заказана. Да вскоре объявился еще третий, «родственничек». Поэтому работы по его «специальности» могло оказаться много, и он полагал, что она достанется только ему, по полному его, так сказать, этническому праву, по национальности. Только после этого он будет значить кое-что, только тогда его будут здесь замечать. Обратно, в Москву, ему тоже дороги не было, да ему туда уже не хотелось. Какая Москва, когда он полюбил Милан! Уж он и язык итальянский поэтому усердно учил.

Когда он увидал двух своих земляков, жалко ему стало только девчонку. Он с первого раза не отрывал от нее глаз. Каждый день он теперь проводил около нее. Но как ни хотел, как ни пробовал он с ней подружиться, – она только со страхом и ненавистью в глазах от него отшатывалась. От всего этого у Тери вместо жалости стало появляться к ней злоба. Да вскорости итальянец этот из Америки еще объявился, – и сразу у них шуры-муры в садике, на скамеечке, начались. А ему, как часовому на посту, все время на это еще и глядеть…

Теря не знал, что ищет русский историк в местных архивах, но чувствовал – важное, раз сам Марио, лично всем этим занимался, да еще из-за этого мотался из Милана туда-сюда. По вечерам, поглядывая на усталого московского профессора, он чувствовал – ничего у него не получается. Но хорошо это или плохо для него лично, Теря, как ни старался, понять не мог.

Но как бы потом дело не обернулось, Теря уже дал себе слово – уж он расправится с этим московским фраером, «родственничком», что недавно приехал, это «как пить», – обид Теря не забывал.

22. Любовь Джулиано

Погостив несколько дней на вилле дона Спинноти, и побеседовав с ним несколько раз о своих делах, Джулиано понял, что пользы для него и его нью-йоркской фирмы из этого не выйдет никакой, потому что у «дона» денег сейчас нет и, вряд ли, они скоро появятся, и пора ему скорее отсюда отчаливать.

Собираясь лететь в Европу через океан, Джулиано заблаговременно заполучил в свой паспорт визы Китая и России. В этих странах даже в разгар мирового кризиса водились жирные коты с миллиардами долларов, упавших к ним с небес из-за головотяпства и коррумпированности властей. У Джулиано были некоторые адреса и связи в этих непонятных странах, поэтому шансы поправить там дела, как ему теперь казалось, были много выше. Поэтому лучше было не терять напрасно время и лететь куда-нибудь дальше.

Несколько позабавили Джулиано на этой флорентийской вилле сентиментальность и фантастические мечты ее хозяев обогатиться за счет кладов в охраняемом, как зеница ока, московском Кремле. Это было похоже на детскую игру, поэтому Джулиано списал все эти причуды на старческий маразм, уже подкрадывающийся к могущественному некогда «дону».

Странным было только серьезное отношение к этому его сына Марио, порядочного хама, как он уже заметил. Если уж этот бандит серьезно надеялся отхватить сотню миллионов долларов из-под чужой и далекой земли, то дела у этих миланских мафиози должны быть совсем плохи.

Итак, пора было вежливо закругляться и лететь дальше на восток. Но, как всегда, в планы вмешивалось что-то неожиданное. На сей раз это была русская несчастная девчонка, которую он на свою беду встретил в саду этой старой виллы.

Увидав ее первый раз с отцом в отеле, а затем в саду на скамеечке, взглянув в ее синие глаза, Джулиано сразу попался. Затем обменявшись с ней всего несколькими, но оказавшимися для него очень важными словами, он окончательно сел на этот крючок. Выехав после этого за ворота виллы, и убивая затем время в скоростном, но бесцельном кружении по пригородным холмам, у него уже из головы не выходила эта девчонка.

Случилось то самое, что называлось на всех языках одинаково «любовью с первого взгляда». Именно о ней мечтают с детских лет все женщины. Юноши и мужчины имеют к ней мало интереса, и озабочены в молодые годы только сексом. Но зато когда она неожиданно приходит, то иногда поражает их, как громом, и те сразу теряют покой и, буквально, рассудок. Во всем этом, конечно, лишь одна «биология» и ничего больше, древние здоровые инстинкты и та самая «механика», благодаря которой потом рождаются самые здоровенькие и крепкие. Прочие же сантименты и поэзия – лишь чириканье птичек весной.

Так и Джулиано летел по тосканским серпантинам и терял голову. Если бы он был занят своей обычной работой, то «болезнь» протекала бы легче. Но в состоянии легкой скуки, убиваемой им смесью скорости и риска, она поразила его «фатально». Но щемящий ему сердце коктейль чувств был очень сложным. Помимо обычных в нем восторга, надежд и беспокойной радости, тут было наполовину безнадежной горечи. Джулиано понимал, почему около нее в саду сидит в сторонке блондинистый малый, явно тоже русский, с плеером в ушах и со скучающим видом. Совершенно ясным было, и почему она никогда не поедет с ним покататься.

Так впервые в этом саду Джулиано увидал работу мафии в действии. Увидал это, а сам поехал кататься на машине самого «дона». Поэтому он был теперь на той же самой стороне от барьера, таким же итальянским мафиози, повязанным и принятым в «семью» помимо его воли. От всего этого он был в полной растерянности, и даже не пытался еще решить, как ему поступить дальше. Он не представлял пока, как ему сначала обуздать эту свору вырывавшихся чувств, и от этого только глубже давил в пол педаль газа своего «Мазерати», и тот ему отвечал радостным рыком.

На следующее утро Джулиано опять увидал Таню в саду. Она сидела, как обычно, на скамейке и читала. На соседней скамье сидел ее блондинистый сторож, с тем же безразличным видом и с наушниками в ушах. Джулиано твердым шагом подошел к девушке и, склонив голову, поздоровался. Та вскинула на него глаза и покраснела.

– Могу ли я присесть с вами?

Таня не ответила, а только слегка подвинулась на скамейке и опустила глаза.

– Какой сегодня прекрасный день! – Джулиано не пришло в голову никаких других первых слов, потому что все, что бы он ей ни сказал сейчас, было сплошной ерундой по сравнению с ее положением. Та не ответила, поэтому он добавил: – Вы так не думаете?

– Такой же, как вчера, – тихо ответила Таня, глядя, не мигая, прямо перед собой. Все это утро у себя в комнате она проплакала, и успокоилась только, выйдя в сад. Если бы она так не плакала раньше, то разрыдалась бы сейчас.

Джулиано помолчал и затем очень тихо спросил:

– Что я могу для вас сделать? Я хочу помочь.

– Не знаю… – у Тани снова задрожали губы. – Вы ничем не поможете. Потому, что вы такой же.

– Нет-нет… Я здесь… проездом.

– Мне это все равно. И не приходите сюда больше.

– Но я хочу вас еще видеть. Я хочу… дружить с вами.

– Не мучайте меня. Уходите.

– Только ответьте мне – это из-за архивов? Из-за клада?

Таня только слегка кивнула и сразу беззвучно заплакала. Наблюдавший за ними и уже насторожившийся Теря сразу привстал, потом подошел ближе и встал с ними рядом – третьим.

Джулиано даже не повернул к нему голову:

– Убирайся, – медленно и с угрозой произнес он. – Убирайся, ублюдок!

Теря не знал английского, но он хорошо понял смысл и вразвалочку отступил на несколько шагов назад.

– Таня, я поговорю… я что-нибудь для вас сделаю, – сказал Джулиано в самое ее ухо. – Вы не бойтесь меня.

– Сеньор, нам пора уходить, – сказал невнятно по-итальянски Теря. Ему было приказано сразу уводить свою подопечную, если что-то подобное случалось. – Сеньор, нам надо.

– Приходите сюда позже, или вечером. Придете, Таня? Придете?

Таня вскочила и, прижав ладони к глазам, побежала к дверям своего флигеля.

Позже в тот же день Джулиано одновременно хотелось и увидеть Таню в саду, и убраться поскорей из этого сада. Русской девочки нигде в саду не оказалось, а он ходил и ждал ее несколько часов, – иного способа встречи с ней у него не было. Затем он понуро побрел к гаражу. Не доходя до гаража метров десяти, он замедлил шаг, потом круто повернулся и пошел назад к воротам виллы. Брать сейчас мафиозный «Мазерати» из гаража и, как ни бывало, кататься на нем полдня, убивая время, показалось ему сейчас просто недостойным. Выйдя за ворота мимо козырнувшей ему охраны, он сел в удачно подошедший на остановку автобус и поехал в город.

Этот город был его родиной, он все тут помнил, и поэтому знал, где сможет взять напрокат колеса. Ему нужны были теперь только два: ему нужен был мощный мотоцикл, один из тех, на которые он с завистью поглядывал из роскошного «Мазерати».

Мальчишкой Джулиано вырос на двухколесных аппаратах: то было время повального увлечения стильными и шустрыми двухколесными насекомыми – «осами», как переводилась на русский незабвенная «Веспа». Именно тогда нынешний чемпион мира по мотогонкам Валентино Росси гонял на таком же скутере, высекая на поворотах из асфальта искры, развозя по телефонным заказам горячую пиццу.

Улетая за океан, Джулиано оставил за собой на родине и свою любимую «осу». В глубоких и жестоких ущельях Нью-Йорка ему было не до прежних забав. Но гонять на двух колесах в детстве, с мотором или без него, – это как научиться плавать: это остается на всю жизнь, и сноровка и любовь.

В салоне «Rent a Bike» все их двухколесное богатство было выставлено напоказ на тротуаре: изящные скутеры, брутальные эндуро для гористых проселков и гладкие спортивные байки для самых рисковых.

Джулиано сразу увидал, что ему было нужно. Он погладил рукой обтекатель кроваво красного спортбайка, и услужливый менеджер дружеской улыбкой одобрил его выбор. Это был литровый «Дукати», гордость итальянских дизайнеров, победитель и красавец.

Джулиано сел в его седло, пригнулся к рулю, и его сердце впервые за последние дни радостно заколотилось. Мотор под ним взревел, и он, не спеша, сделал пробный круг по скверу. Это было именно то, что сейчас было нужно его растерянной душе. То самое и единственное. Обходилось Джулиано это удовольствие не дешево, по сто двадцать евро в сутки, но оно того стоило, и для него это были пока еще небольшие деньги. Чтобы совсем почувствовать себя вольным, не связанным никак с мафиози, он оформил себе еще и «экстру» – сдачу этого байка в любом аэропорту Италии.

После дня терзаний у него сразу наступили часы счастья. Джулиано не ехал, он летел – в голове не осталось ни занозы, ни горчинки. Теплый ветер упруго обдувал его кожаный комбинезон, свистел в шлеме с темным, будто бы черным стеклом, и выдувал из головы все лишнее. Совершенно свободные и гладкие дороги вились перед ним по прекрасным тосканским холмам, закручивались среди скал серпантинами, и благоухание цветов вливалось в его легкие из фруктовых садов и виноградников.

23. Второй «Дукати»

Когда я проснулся, день предстоящий был мне не мил. Еще не отойдя от какого-то дерганного и потного сна, приоткрывая только глаза, я припомнил, какая скука меня весь день ожидает и попробовал не просыпаться. Но человеку это, к сожалению, неподвластно. Соглашаясь в Москве на эту работу, я был зачарован словами «итальянская мафия», а возможность покрутиться в ней представлялась мне верхом моего профессионального интереса. Все оказалось вовсе не так: тут была лишь неподвижная и тяжелая скука в роли наполовину заложника и наполовину охранника испуганной девочки, при несчастном и растерянном ее отце. Хуже этого у меня никогда не было.

Как я ни пытался разговорить несчастного московского историка, он только угрюмо молчал. Однако, полагая, что с этими итальянскими ребятами лучше быть настороже и всегда знать, что у них на уме, – а ждать от них чего-нибудь хорошего, и совсем даром, не приходилось, – я, как мог, продолжал выуживать из историка информацию по нитке. Ничего пока у меня не складывалось в ясную и понятную картину. Зачем понадобилось миланской мафии заставлять московского историка копаться в их собственных итальянских архивах, да еще угрожать жизни несчастной его дочери, если чего-то он там не найдет, – было для меня по-прежнему глухой стеной.

Узнать об этом у самой мафии? Так прямо и спросить? Да хотя бы сначала у дамы в розовом платье – раз действительно она «дочка». Да и очень она не дурна… В любом случае, пора было познакомиться с хозяевами этой виллы. А то как-то нехорошо получается.

Я умылся, оделся, вышел в коридор и первым делом постучал в дверь нашей заложницы.

– Танечка, это я. Доброе… или недоброе утро. У тебя все в порядке? – Прислушался: шорохи и шмыганье носом. – Таня?

– Да.

– Плачешь?

– Нет.

– Не горюй – я рядом.

После этого я стукнул в соседнюю дверь Тери.

– Теря! Охраняй нашу Танечку, как следует. Слыхал? А я иду к твоему хозяину.

– Его нету, – донеслось вялое из-за двери. – Марио в Милане.

– На хрена мне твой Марио! Дон Спинноти здесь?

Молчание. И я сбежал по лестнице в сад.

Когда я увидал у ворот гаража это красное пятно, у меня снова промелькнуло: еще одна красная статуя? Но нет, цвета кроваво-красного «Феррари» это стоял двухколесный гоночный аппарат. Не спуская с него глаз, я подошел, заметив позже парня в черной коже.

Парня этого я уже видел – в саду, на скамеечке рядом с Таней. Знакомиться не было особого желания, – еще один мелкий мафиози. Но меня все устраивало: парень ничем Тане не угрожал, а только, пожалуй, вежливо развлекал. И ей самой, на мой опытный взгляд, он тоже очень нравился. Легкий флирт был показан безутешной заложнице. Но тут, перед этим красным байком, у меня само вырвалось:

– Привет! Ну, у тебя и аппарат! – я сразу узнал, какой он породы, и из какой конюшни. Но видал такой раньше только на картинках в мотожурналах: «Dukati Multistrada 1200».

– Пардон, – сказал я, оторвав, наконец, глаза от «Дукати», – Я… Ник, я тут как бы гость. А вы?

– И я гость, – сказал парень и усмехнулся. Потом он кивнул на мотоцикл и сказал: – Хорош, а! Взял вчера в прокате. Я – Джулиано.

– Скажите мне скорее, где такие выдают! И почем!

– Дорого. Я дам адресок. Вчера до сумерек гонял – не мог слезть. Вы русский?

– Как вы догадались? Хотя, это просто. Нас тут, русских, уже целая толпа собралась. За колючей проволокой.

– Хотите прокатиться? Берите, отожгите, я вас тут подожду. Да садитесь, не стесняйтесь!

– Меня не выпустят. Или, вернее, меня выпустят, но обратно уже не впустят. Черт бы их подрал! Надоело мне это уже! Наш, или ваш, дон Спинноти у себя – вы не заметили?

Джулиано молча мотнул головой и потупил глаза.

Теперь я знал, что мне надо от дона Спинноти в первую очередь. Свободы! Или он мне ее дает, или… Или не дает, и тогда уже все серьезней.

– Я возьму себе такой же, – сказал я Джулиано, разглядывая «Дукати». – Тогда мы вместе и погоняем.

Дон Спинноти был у себя, но охранник меня к нему не пустил. К тому же, охранник не знал английского языка, меня не понимал, недовольно махал руками, и ругался по-итальянски. Я молча выслушал его ругань, быстро соображая, что бы такое придумать. Яснее ясного было только, что я тут для них не человек, а неизвестно кто, и уж точно не гость. Но придумать что-то было необходимо. Что-нибудь необычное и совершенно поразительное для этого мафиози-шестерки. И придумал.

– Дочка! – выкрикнул я негромко, приблизив к нему близко и опасно лицо. – Сеньорита! Сеньорита Спинноти! Анжела! Анжела Спинноти! – и пальцем я еще тыкал себе в грудь. Заметив, что это подействовало, прикрикнул еще: – Престо, престо! Анжела!

Наконец, он что-то сообразил, перестал размахивать руками и ругаться, и озадаченно взялся за телефонную трубку.

Сам я никогда и никого не обманываю. Даже в самых тяжелых ситуациях: и только потому, что это унижает меня в собственных глазах. Я добиваюсь всего только честно, и поэтому себя уважаю. Про Анжелу я стал втолковывать охраннику потому, что она мне понравилась в саду. А раз она – дочка, то принято знакомиться и с отцом. Тем более, в Италии, да еще в семье натуральной мафии, и когда папочка – сам «дон». Поэтому не было никакого жалкого вранья с моей стороны. Все честно. Я обязательно поговорю с «доном» о его дочке Анжеле. Но только не вначале.

Не знаю, что всесильный «дон» тогда подумал обо мне и своей дочери, – потому что охранник явственно называл в телефонную трубку наши имена, – но все это сработало. Охранник встал, и очень вежливо всплеснув рукой, пригласил меня следовать за ним.

Я поднялся за охранником по дубовой лестнице, остановился перед резными и высоченными, до потолка, дверями, и тут неожиданно, бесцеремонно и очень усердно охранник обыскал меня, – от шеи до пяток. После этого он с преувеличенным почтением отворил передо мной створку тяжелых дверей, и я вошел в кабинет главы мафиозной «семьи», всесильного «дона», перед которым трепещет четверть криминального Милана.

Сначала я не увидал его, потому что глазами искал его за массивным письменным столом. Но «дон» меня принял, полулежа на широком кожаном диване. Под головой у него были кружевные шелковый подушки, под руками лежали книги в пестрых и цветастых обложках. На нем был бордовый, очень элегантный халат, но его голые желтые ноги свисали с дивана.

– Мое почтение, сеньор, – сказал я негромко и поклонился в сторону дивана. Я не был уверен, что он понимает и говорит по-английски, но очень надеялся.

«Дон» даже не кивнул мне в ответ. Его первыми словами, на вполне внятном английском, были:

– Вы бывали в Москве?

Я вежливо кивнул.

– А в Кремле?

Перед тем, как еще раз кивнуть, я задержался взглядом на книжках, разбросанных вокруг его подушек. Это были путеводители по Москве. Рядом на журнальном столике была развернута и карта этого города. После этого я дружелюбно покивал головой.

– Там есть охрана?

В ответ я снова только улыбнулся.

– Что же они там охраняют?

– Президента, сеньор.

– Только его? Там еще есть что-нибудь интересное?

Я опять ограничился улыбкой. «Дона» итальянской мафии я всегда представлял по-иному, – так, как их играют в кино. А этот был обыкновенным стариканом, с голыми ногами на диване, с таблетками и аптечными пузырьками на тумбочке. Но взгляд у него был, как у ястреба: хотелось поскорее отвести глаза.

– Очень много интересного.

– Вы не очень-то разговорчивый.

Мне не хотелось сразу портить с ним отношения, а наоборот, и поэтому я начал ему рассказывать. Я сказал ему, что самым интересным многие считают в Кремле Царь пушку и Царь колокол, но они слишком тяжелые, и их можно даже не охранять. Но там еще есть несколько сотен килограммов золота и бриллиантов в музеях. И так далее и так далее.

– Музеи меня не интересуют, – прервал он меня.

Я снова улыбнулся и покивал головой.

– Вы полицейский? – он сверлил меня своими ястребиными глазами.

– Я – нет.

– Вы знаете, что мы делаем с полицейскими?

Я кивнул, не отводя глаз.

– Вы хотите поработать с нами?

Я ему ответил, что уже связан обязательством перед московским историком, и оберегаю его дочь, но в отношении достопримечательностей Москвы и Кремля он вполне может на меня рассчитывать.

Вдруг он потянулся рукой к тумбочке с лекарствами, ухватил одну упаковку, вынул таблетку и быстро сунул ее в рот. Сразу потянулся туда же за стаканом воды, но не достал. Я шагнул быстро к нему, поднял этот стакан и вложил ему в руку. Глотая воду, тот облегченно мне кивнул.

Я тактично отвел от больного глаза и оглядел кабинет. В углу – рыцарь в блестящих доспехах. По стенам картины. На одной, громадной, у самого стола – два роскошно одетых всадника на лошадях. У одного на руке – сокол. На другом полотне – стая стремительных белых птиц.

– Что вы пообещали своему историку? – спросил он меня, еще морщась от лекарства и двигая кадыком.

– Что, по крайней мере, его дочь выберется от вас живой. Или у вас в отношении нее иные планы?

– Этой вашей русской историей занимается Марио, мой сын, – и со своей стороны я могу только вам посочувствовать. Все планы, как вы выразились, теперь у него. Его и спрашивайте.

– Вы разве не «дон»?

– Я герцог миланский! Никто даже не может сосчитать, в каком поколении, – от самых крестоносцев! Это самое главное теперь для меня. «Донов» много, а герцог один.

– А еще мне нужна личная свобода, сеньор.

– Разве вас не выпускают?

– Сказали, что не пустят обратно.

– На вашем месте, откровенно говоря, я бы так не рвался обратно.

Я вежливо поклонился:

– Я учту ваше мнение. Так как на счет моей полной свободы?

– Ваш историк посвятил вас уже в суть проблемы?

– Нет. Он молчит, как рыба.

– И правильно делает. Для собственного блага, и своей дочери. Тем более, что вы не хотите с нами поработать. Всегда помните старую средневековую мудрость: смерть стережет нас на каждом шагу. Уж это так, поверьте мне, старику. Но это и бодрит!

Сказав это, он нажал под подушкой кнопку. Я напрягся и молча ждал, что за этим последует. За моей спиной тихо отворилась дверь, и кто-то вошел.

– Расслабьтесь, – сказал мне «дон», – это мой консильери.

Я повернул слегка голову: это был светловолосый мужчина средних лет, с непроницаемым узким лицом.

– Филиппо, распорядись, пусть его не ограничивают. Он знает, чем для него может все обернуться. И, разумеется, для нашей русской гостьи.

– Еще мне нужен мой бумажник, паспорт и телефон, – подсказал я «дону».

– Паспорт пока полежит у нас, а все остальное… Верни ему, Филиппо.

Консильери обошел письменный стол, выставил код на циферблате, открыл своими ключами сейф в стене и вынул оттуда мои вещи. Я принял из его холодных ладоней свой бумажник и телефон, и поклонился в сторону дивана.

– Вы довольны? Никаких, как говорится, обид?

– Почти. У меня к вам еще … личное.

Филиппо бесшумно вышел.

– Да, да, что-то вы там с моей дочерью затеяли?

– Э-э… пока ничего. Я только хотел вам сказать…

– Так вот… Если я что-нибудь узнаю, если вы до нее хотя бы дотронетесь, то вам отрежут ваши гениталии в тот же самый день. Потому, что моя Франческа – ангел.

– Я про другую, я про Анжелу…

– Анжела тоже ангел. Но слегка несчастный. Все, идите.

Я вышел от дона Спинноти свободным человеком. Но и в некоторой неопределенности в отношении его дочерей. Ладно, подумал я, Анжела – не Франческа.

Я шел быстрым шагом по саду к нашему жилью и всматривался в просветы между густой зелени, но видел там лишь белые пятна мраморных статуй. Я искал сейчас среди них красную, или, вернее, разовою и живую. Я сжимал в кармане символы обретенной вновь свободы – бумажник с кредитками и телефон, и желал воспользоваться этой свободой сейчас же, и в полной мере.

Недалеко от нашего флигеля, от аллеи со скамеечками, где Теря обычно выгуливал свою заложницу, я совершенно неожиданно услыхал женский смех. Смеялась наша Таня, и это было просто поразительно.

Таня сидела с книжкой на коленях, рядом на скамеечке с ней сидел знакомый мне Джулиано. Недалеко, напротив, на другой скамеечке, как всегда, скучал – но только для вида, – Теря. Заложница заливалась беззаботным смехом, а ее кавалер, не переставая, ей что-то рассказывал и рассказывал.

– Привет! Отличная собралась у вас компания! Можно присесть?

Я сел по другую сторону от Тани, и впервые за эти дни не почувствовал в душе тяжести рядом с ней.

– Он мне рассказывает про свою собаку в Нью-Йорке… – только и сказала Таня в мою сторону и сновка залилась смехом.

Я понаблюдал за этой парочкой несколько секунд и встрял:

– Пардон, я тоже хочу так же радоваться. Но для этого мне нужен адресок, который Джулиано давеча пообещал. Ты не забыл? – Как известно, в английском языке нет различия между «ты» и «вы», но по своему настроению, я имел в виду «ты»: мне нравился этот итальянец, – хотя он был такой же мафиози, как и все.

– О йес, сори… – и тот сразу полез в карман своей черной мото-кожи, вынул мятую квитанцию за свой «Дукати» и страховку, – Тут есть адрес. Подвести?

– Нет, нет, лучше развлекай Танечку, она давно уже не смеялась.

Я выписал адрес, узнал как добраться, и еще попросил:

– Джулиано, пардон, мне бы еще один телефон… Ты гость в этом доме и всех знаешь. Мне еще номерок Анжелы.

Лицо того вытянулось:

– Сорри. Но у меня есть телефон охраны, и еще консильери…

– Давай их все.

Больше в этом садике мне делать было нечего.

– Теря! – крикнул я, – Сегодня я беру на полдня выходной. Поэтому стереги Таню один. Джулиано тебе поможет. Всем чао!

Я ехал на автобусе в город и вспоминал, уже без смешков, свой разговор с доном Спинноти. Самым плохим было то, что я оставался, как слепой. Что им нужно? Не понимая этого, я был еще и безруким. Зачем «дону» самому копаться в московских путеводителях? Если они затевают там что-нибудь, так, может, надо было согласиться поработать на мафию? Узнал бы все их секреты… Но только с этими секретами они бы меня первого потом и задвинули на тот свет, когда закончат. Это, как пить. Почерк мафии, называется. Танечку туда же. Но первым историка, когда отыщет им что-то в архиве. Хоть бы рот он немного открыл, пока не поздно! Объяснить ему это все? Так перепугается ведь…

В общем, из всего того, что я знал и видел, никакой паззл у меня не складывался. Поэтому лучше было пока расслабиться и подумать о хорошем. Тем более, что за окном автобуса уже наплывали виды прекрасной Флоренции.

Я вышел из автобуса раньше нужной мне остановки, на набережной Арно. Мне нужно было ближе к вокзалу, но автобус пошел бы туда вокруг старого города, – а мне хотелось именно в центр.

Так я пошел по набережной к своему любимому мосту – четырехэтажному Веккио, чудом уцелевшему на этой горной реке со средних веков. Арно слепила блеском в высоких берегах. Под ними, в тихой мелкой воде шуршал под горным ветерком густой камыш. Чем ближе я подходил к этому мосту, оглядывая купола церквей, башни замков и черепичные крыши на другом берегу, тем дальше я отходил о суеты и гадостей обыденной жизни и погружался в созерцательный транс.

Этот мост был просто фантастичным, у меня душа замирала, когда я шел по его каменным плитам мимо лавок, в которых сидели еще средневековые купцы. Слева над рекой сияло жаркое солнце, справа синели прохладные горы, а над моей головой белел в синем небе узкий, на одного только человека висячий коридор на столбах. Лоренцо Великолепный ходил по нему на работу во дворец, и обратно домой, в другой дворец, чтобы его не убили в толпе, – как убили его родного брата, прямо в церкви, под образами.

Кровь и кровь, испокон веков. Но только людей на земле все больше и больше, и крови льется еще больше – значит, не мешает.

Я прошел узкими улицами к площади Синьории, – на ней пролились тоже потоки крови. В том же 15-ом веке на ее камнях повесили проповедника Савонаролу. А незадолго этот святоша, и его фанатики, жгли тут костры из книг и прекрасных картин, не угодных Богу, убивая заодно и несогласных. Но что угодно Богу, кто знает? Полтысячи лет карма этих стен и камней, которые помнили Леонардо да Винчи и Микеланджело, только крепчала из года в год, и теперь действовала на меня, как густое вино.

После полудня в этих узких улочках стояло пекло, и от солнца я жался под самые стены палаццо. Из одной открывшейся сбоку двери пахнуло на меня желанной прохладой: церковь, храм Господень. Я вошел.

Глаза сразу погасли из-за неожиданных сумерек. Прохлада и тишина. За рядами темных, старых скамей – украшенный цветами алтарь и множество огоньков свечей. Месса будет только вечером, но на скамьях уже сидят, склонив головы в молчаливых молитвах. В альковах, за колоннадой темнеют полотна картин – святые, святые. И еще свечи, свечи…

Я пошел под сводами колоннады к алтарю, остановился за колонной, и здесь наедине, широко, по православному перекрестился. Я верю в Бога, но никогда и ничего у него не прошу. Не то, чтобы мне ничего было не нужно, но только я уверен, – Он меня не знает, меня Он не услышит.

Я пошел к выходу обратно по колоннаде и мельком скользнул по лицам католиков, склонившихся в молчаливой молитве. Все местные, настоящие флорентинцы, потомки великих творцов Возрождения… Но одна склоненная голова мне показалась знакомой, и я замедлил шаг: опустив голову, сложив руки в католическом смирении, шепча Богу неумелую, но жаркую молитву, это сидел мой историк Сизов. Я поскорей отвернулся, как будто подглядел что-то интимное, и пошел бесшумно дальше. Толкая тяжелую дверь наружу, в яркое пекло улицы, я впервые ощутил, в какой безнадеге мы все втроем оказались…

«Дукати» я взял тоже красный, и тоже «Multistrada 1200». Цена кусалась, но мне было плевать: свой аванс на гонорар я даже не начал еще тратить, – отель и кормежка оказались у меня бесплатными. Еще я взял шлем. Для стильной кожи, мне показалось, тут слишком жарко, но перчатки тоже взял. Я подумал и оформил еще возврат этого аппарата в любом аэропорту Италии, – чтобы всегда чувствовать себя вольной птицей. Хотя и без паспорта.

Медленно сначала, но неудержимо ускоряясь, я покатил в сторону реки. Под седлом у меня рычал такой движок, какого подо мной никогда не бывало. Нас подкинул с ним горбатый мост через реку, закружил серпантин на крутом холме, и среди листвы садов открылись внизу купола и башни средневекового города.

В тени высокой оливы я остановился и вынул телефон. Набрал я номер консильери, потому что его видел сегодня утром и мог называть по имени.

– Филиппо? Это ваш гость, Николо. Узнали? – В трубке была тишина, но тот меня слушал. – Филиппо, сегодня ваш сеньор забыл мне дать телефон своей дочери, Анжелы, – а ведь мы о ней говорили… Вы скажите мне?

Некоторая заминка, тишина в трубке, потом: – Пишите.

Я и не думал, что будет так просто: – Граце, Филиппо!

Анжела ответила по-итальянски, но поняла и узнала меня сразу.

– Анжела, я хочу пригласить вас на прогулку, – сказал я торжественно. – Я взял напрокат красный мотоцикл. Вы мне покажите здешние красоты?

– Вы очень решительный.

– Через десять минут я подъеду к воротам.

– Хорошо, я выйду.

Она вышла ко мне из сада виллы в тугих джинсах и очень тесной рубашке, с угольно черным шлемом в руках.

– Взяла у сестры: а как надевать эту штуку? – спросила она, кокетливо улыбаясь. – Мы живыми вернемся?

24. Костры тщеславия. Год 1497.

Доминиканский монах Джироламо Савонарола стоял у окна своей кельи в монастыре Сан Марко и смотрел на синее небо над куполом собора Дуомо. Это было раннее утро, и монах еще не отошел от сна. В эту ночь, как и во все предыдущие, без перерыва, ему снился меч Господень, занесенный над этим грешным городом – над Флоренцией.

В дверь осторожно постучали. Это был его келейник.

– Ваше преосвященство, пришли наши мальчики. Говорят, собрали всякого святотатства больше, чем даже позавчера. Несколько возов. Их пустить к вам?

– Не сейчас. Что-нибудь особенное есть?

– Очень особенное. Одна картина кисти грешника да Винчи.

– Что там?

– Лебедь совокупляется с женщиной.

– В костер их!

«Мальчики» были отрядом, созданным лично Савонаролой. В этом отряде были не только мальчики, а, в основном, бородатые грозные фанатики его монашеского ордена. Имея на то благословление своего святого отца, они врывались в любое время дня и ночи в знатные дома и обыскивали их: так они следили за исполнением горожанами десяти христианских заповедей. Все дни они бегали по городу, отбирали игральные карты, кости, светские книги, флейты, духи и тому подобные вещи. Картины, рисунки обнаженного тела и прочие греховные изображения считались особым святотатством, и, принося их в общие кучи на площади, они получали особое поощрение от своего кумира и одновременно нового правителя Флоренции – монаха Савонаролы. По вечерам на площади Синьории эти возы прекрасных картин и редчайших книг предавались ежедневному торжественному сожжению. То были костры тщеславия и греха.

Вечером тогоже дня на площади Синьории были сложены высокие, в рост человека, две кучи сокровищ Ренессанса, которые полтысячелетия позже стоили бы на антикварных аукционах миллиарды долларов. Вокруг стояли «мальчики» – дюжие фанатики в монашеских плащах. Эта охрана была необходима. Без них возбужденные флорентинцы, толпившиеся и кричавшие вокруг, растащили бы все, цепляя крюками и выхватывая греховные предметы из огня. Они часто пытались делать это в общей суматохе и исступлении каждый вечер, на площади, озаренной огнями кострищ.

Обе кучи греховных сокровищ поджигались с противоположных концов, чтобы пламя сошлось высоким столбом между ними, где высился крест. Под крестом лежало самое грешное, что удалось отыскать во Флоренции и предать огню в этот день. В тот вечер под крестом лежала картина кисти Леонардо да Винчи, собственноручно подписанная: «Леда и Лебедь». На ней была изображена в полный рост прекрасная обнаженная женщина. Рядом, обнимая ее за талию, стоял очень крупный длинношеий лебедь. У их ног и лап лежали три яичных скорлупки, в которых, как в колыбелях, лежали три очаровательных дитяти – плоды любви человека и птицы. Но художник не обвинялся в изображении греховной содомии. Этот лебедь был античным богом Юпитером, спустившемся на землю в облике птицы. То был древний миф из почитаемого вновь римского наследия. Но художник непростительно согрешил, изобразив прекрасную, но смущающую благочестивых мужей женскую наготу.

Картина лежала на перевязанных бечевкой стопах бумаг. Это были рисунки и эскизы, – не столь эффектные, как полотно да Винчи, но тоже прекрасные и величественные. Это были анатомические штудии того человека, кто прославит этот город в веках своими скульптурами – молодого Микеланджело. Тут были распоротые животы и бицепсы, танцующие скелеты и разложенные на отдельные кости черепа. В эти годы Микеланджело был частым и тайным гостем городских мертвецких и кладбищенского сарая для неопознанных и нищих. За большие для его заработков деньги, опасаясь огласки и кары святош, там вскрывали для него мертвую плоть. Только так будущий скульптор мог узнать тайную красоту человеческого тела, чтобы раскрыть и изваять ее потом в мраморе. Однако святые власти города усматривали в этом тяжкий грех надругательства над образом и подобием Господа нашего…

Пламя костров взлетало вверх уже на десяток метров, озаряя здание Синьории и отбрасывая на ее грубые камни беспокойные тени городской толпы. Шквалистый ветер с гор налетал и уносил из костра в толпу пепел, обрывки бумаг и дорогих материй. Когда пламя охватило крест, возбуждение толпы захлестнуло площадь, и, как всегда в конце вечера, многие, бросились в огонь. Тут были одновременно и самые фанатичные борцы за веру, и те, кто не мог видеть, как сгорают художественные сокровища их города, которых тут называли «бешенными». Среди «бешенных» бросился в огонь и человек по имени Андреа Фьораванти.

Андреа был архитектором. Он жил в этом городе и строил его. Спасти из «костра тщеславия» что-нибудь целым было уже невозможным, – поэтому монахи-охранники и отступили от этого пекла, цепенея от праведной радости. Но для «бешенных» это было не спасение сокровищ, безвозвратно уже потерянных, но протест.

Андреа выхватил из костра сгорающий в его пальцах лист бумаги, отскочил от пекла и сбил на нем пламя о каменные плиты. Ему было все равно, что он такое выхватил полусгоревшим, – он просто не уступил той чуме, нахлынувшей на их Ренессанс в монашеских рясах.

В руках у Андреа оказался рисунок, или то, что от него осталось, из тех связок со штудиями Микеланджело. Попала она ему в руки случайно, но он сразу узнал, кому это принадлежало, – потому что близко знал самого автора. На обгорелом листе – человеческий череп, с разложенными раздельно верхними костями, но с целой и ухмыляющейся нижней челюстью.

Обтряхивая искрами пепел с краев листа, Андреа побрел с яркой площади в темень улочек, к набережной реки. Он шел с бурей в душе в подвальную таверну у моста Веккио, где собирались по вечерам такие же «бешенные».

Микеланджело сидел в таверне за старым засаленным столом, один, в свете тусклой свечи. Он пил из фаянсовой треснутой кружки вино, бросая изредка в рот крошки хлеба. Андреа подошел к нему, – они уже виделись сегодня, – и протянул обгоревший лист.

– Твое?

Микеланджело склонил в его сторону голову.

– Не знаю. Выброси.

– Не напивайся.

– Теперь – мне все равно. Что было под крестом?

– Да Винчи. Большая.

– Сегодня он тут был. На меня и не взглянул. Гордец. Хорошо горело?

– Как вчера. Сохрани этот лист, пригодится,– не весь сгорел…

– Выброси. Я уезжаю из этого города. С меня хватит. В Рим. Там найду работу. В Ватикане.

– Я сохраню. На память.

– Как хочешь. Сюда я больше не приеду.

Микеланджело ошибался. Уже через год монах Савонарола был вздернут горожанами в петле на той же площади Синьории, на опаленных «кострами тщеславия» камнях.

Перед смертью Савонаролу пытали. Священному синклиту было важно услыхать из его уст признание своей ереси. Выбрали для него дыбу. Ноги и руки проповедника привязали к раздвижной станине, и палач, одетый по-праздничному в дорогую блузу из материй, которые ткались только в этом городе, взялся за вороты. Руки и ноги Савонарол начали медленно оттягиваться от его тела. В подвале было сначала тихо: Совонарола молчал из гордости, палач – из уважения к смерти. Но когда в тишине вдруг раздался знакомый палачу глухой хлопок, – это лопнули сухожилья на локтевых суставах несчастного, так сразу раздался нечеловеческий крик. Далее все происходило привычным для палача порядком:

– Отвечай, Джироламо Савонарола, ты признаешься в ереси и в оскорблении Господа нашего и Его наместника на земле Папы римского?

– Признаюсь… Отпусти…

Савонарола признал свои прегрешения, и этого было пока достаточно. Через неделю Джироламо Савонарола, или, как он сам себя называл, Молот Господень, был повешен на площади, на которой недавно еще горели его «костры тщеславия». Еще через день тело его было сожжено перед собором монастыря Святого Марка, откуда он насылал на Рим проклятья и угрозы, откуда своими пламенными речами почти разрушил погрязшее в разврате и коррупции римское папство. Вокруг последнего костра бесновались те же самые толпы.

Микеланджело вернулся в свой родной город, но много позже, и в ореоле славы. Вернулся, чтобы вытесать из глыбы мрамора «Давида», прославившего имя скульптора в веках. «Давида» благодарные горожане установили на той же площади, у стен Синьории, на которых плясало зарево костров.

Андреа Фьораванти, потомственный архитектор, не дожил до старости и умер в расцвете сил. Он упал со строительных лесов, на которые залезал по нескольку раз в день, проверяя отвесом растущие ввысь стены собора. Андреа упал спиной на кучу песка, и это продлило ему жизнь на несколько дней. У него был сломан позвоночник, и его парализовало ниже пояса. В последний день к нему вернулся ясный рассудок, боли он почти не чувствовал, но говорил с трудом. Предчувствуя скорый конец, он начал перебирать в памяти прошлое и незавершенное. Беспокоило его лишь одно: архивы отца, вывезенные им когда-то из холодной Московии вместе со стаей белых соколов и молодой русской женой. В своих записках он кое-что написал о московском Кремле, но только в общих словах: об иконах, о библиотеке. План же тайников, устроенных отцом в московском Кремле, Андреа хранил долгие годы в своей памяти. У него никогда не было в отношении тайников личных планов: в Московию он больше не собирался. Заронить же к ним интерес у своих детей и тем подвергнуть их опасностям в той далекой стране, было бы безумием. Делиться этим с милой и любимой женой тоже не стоило: эти секреты были опасны, как бритва, а та болтлива, как сорока. Но и сохранить этот завет отца как-то следовало.

Всего лишь год назад, наткнувшись в своих бумагах на обгорелый рисунок черепа, – память о друге и о давних кострах, – Андреа, наконец, принял решение. На обратной стороне обгорелого листа он твердой рукой архитектора начертал угловатый план крепостных стен, и внутри них квадрат собора. Прищурив глаз, припоминая давние годы и отца, он поставил на этом плане два жирных черных креста. Тайны, доверенные Андреа обгорелому листу, были вполне достойны рисунка черепа работы Микеланджело на его обороте. Начертал эти планы Андреа не для чужих глаз, пока только для себя самого: он перестал доверять своей памяти, у него теперь часто кружилась голова, особенно на высоте…

Умер Андреа на рассвете. Его любимая жена дремала в этот час у его изголовья, но повзрослевших детей с ним не было, они давно разлетелись по свету. Обгорелый лист с изображением разобранного черепа и непонятными угольниками на обратной стороне остался лежать среди прочих чертежей и эскизов архитектора в кипах бумаг на чердаке его дома.

25. Ярость Марио

Когда Марио узнал от Тери по телефону, что родственник московской заложницы, – или неизвестно он кто! – свободно входит, выходит и разгуливает по его вилле, да еще раскатывает с его сестрой на мотоцикле, он пришел в ярость. Но оставить дела в Милане и выехать во Флоренцию он сумел только через несколько дней.

У Марио и в Милане шли дела неважно, но вовсе портилось у него настроение, когда вспоминал, что русское дело, затеянное им с отцом, застряло, и тянуть его дальше было бесполезно, придется все это очень скоро заканчивать, – через неделю, самое позднее. Потому что с «дачи» пора было перебираться в Милан, и, конечно, без «русских». Решение придется принимать ему самому, – отец для этого уже слишком слаб, да еще будет возражать. Потребуются свои люди из Милана, чтобы закончить с русскими быстро и без проблем, и все надо спланировать.

Можно, конечно, было отпустить этих троих на все четыре стороны. Так было бы проще. Что ж: погостила девушка у них на вилле пару недель, это не преступление. Да еще в любовь поиграла, – благодарна должна быть. Так бы и надо было поступить. Но тогда о московском кладе – их кладе, семьи герцогов миланских, – надо навсегда забыть. Да только о сотне миллионов долларов забыть не так просто. Московский историк со своей неудачей был не виноват: ну, не нашел ничего в архивах, значит, слабый историк. Когда бы дела у Марио немного поправились, он бы нашел настоящих историков, своих, итальянских, они бы нашли для него в родных архивах, хоть черта с рогами. Тем более, когда стало ясным, что и где искать. Найти бы они нашли, да только вынуть этот клад из кремлевских стен никто бы уже не смог. Потому что про клад, вторым или третьим человеком, кроме него самого и отца, знал только этот историк. Продажный чиновник Черкизов в счет не шел: он и не знал толком ничего, и его припугнуть ничего не стоило. Но московский профессор оставить эту тайну при себе никак бы не смог, – на то он и профессор. Все, что он увезет в своей голове из флорентийских архивов, то через месяц будет известно всем историкам мира.

Поэтому московский историк должен был навсегда остаться в Италии. Дочка тоже наверняка уже что-то узнала. Значит, и она должна была остаться вместе с ним. Третьему, «родственнику», придется остаться за компанию: сам виноват, что приехал.

Такой сценарий «русской драмы» складывался в случае провала архивных поисков профессора Сизова. Ничего другого Марио всерьез уже не ожидал в общей лавине сыплющихся неприятностей. Если же историк все-таки находил что-нибудь более полезное, и пришлось бы все-таки Марио собираться в Москву, тогда сценарий тем более не менялся для русских в лучшую сторону. Оставлять или отпускать русских после этого было еще опаснее, и совсем не в обычаях «семьи». Потому, что за иконами в сто миллионов долларов Интерпол сразу пустит всех своих ищеек. Продать тогда эти иконы Андрея Рублева за настоящие деньги, – в Европе или в Америке,– будет совершенно невозможно. Без этих же русских никто вообще в мире не будет знать об иконах, как и не знал никогда раньше.

Но проблемы с русскими пока только нарастали. Дело с московским кладом оборачивалось пустышкой, зато все обросло за это время любовными шашнями. Еще хуже было, как сообщал ему Теря, что любовь крутит с заложницей посторонний человек, их гость из Нью-Йорка. Что делать с ним, при неизбежной концовке всех русских, было вообще непонятно.

Выезжая во Флоренцию, чтобы во всем разобраться, поговорить в последний раз с историком, потолковать со стариком-отцом, поглядеть на всех этих голубков, и все решить, – Марио взял с собой пока только верного Карло. Покачиваясь на заднем сидении автомашины за его широкой спиной, Марио не успокаивался, а только еще больше распалялся: в груди у него и на языке, настаивалось самое острое и грубое.

Первым на вилле попал под его с трудом сдерживаемую ярость их гость Джулиано. Марио увидал его в столовой, перед обедом. Стол еще не был накрыт, но Джулиано сидел у окна в глубоком кресле и со скукой наблюдал за официантом.

– Ну, как тебе у нас отдыхается? – спросил Марио вместо приветствия, не протянув руки, и с натянутой улыбкой.

– Очень мило, все хорошо. – Джулиано слегка привстал, но затем снова откинулся в глубокие подушки кресла.

– Уезжать не собираешься?

Джулиано замялся: он откладывал свой отъезд со дня на день. Его удерживала на этой вилле только любовь.

– Пока еще нет. Но скоро.

– Скажу тебе откровенно, Джулиано… У нас тут дела, и отец чувствует себя неважно… Собирался бы ты уже.

Джулиано до этого никогда и неоткуда не гнали. Это было прямым оскорблением. Он даже не сразу нашелся, что ответить, и только в изумлении уставился на Марио:

– Меня пригласил сюда твой отец.

– А мне на это плевать!

– Хорошо, я уеду. Сейчас же…

– Вот и отлично. Уж ты извини.

– Но только не один. Я заберу с собой Таню.

– Этого ты никак не можешь сделать.

– Тогда я не уеду.

– Ты в своем уме? Ты забыл, кто я?

– Я знаю здесь только твоего отца. Поэтому для меня ты никто. Я поговорю с ним сегодня же. И о Тане.

Марио с трудом сдерживал ярость. Так ему не возражали здесь никогда. Он даже не нашелся, что ему ответить. Джулиано, между тем, резко встал из кресла, и, слегка задев его плечом, пошел к дверям.

– Убирайся из моего дома! – с задержкой крикнул ему в спину Марио.

– Только вдвоем! – в ответ крикнул Джулиано, не обернувшись, и вышел в сад.

Перед разговором с отцом Марио хотел побеседовать сначала с историком. Ждать того пришлось до вечера.

За обеденным столом собрались только Марио и его сестры. К обеду отец не спустился, он ел на диване в кабинете. Консильери Филиппо редко бывал днем на вилле: он управлял фабрикой. Сначала ели молча.

– Где Джулиано? – спросила наконец Анжела.

– Любовь крутит, – ответил Марио, не отрываясь от тарелки. – Пригласили в дом хахаля!

– Выбирай слова, Марио, ты не на улице!

– Нельзя вас тут одних оставить! Перетрахаетесь все! Одна Франческа – ангел. Да и то. Хоть бы этот американский хахаль лучше на тебя глаз положил. Не сумела ты его охмурить.

Франческа обеими руками, со звоном стукнула ножом и вилкой об стол и вскочила со стула.

– Марио! Ты что себе позволяешь! – крикнула Анжела, – Я тут старшая. Замолчи!

Но Франческа уже выскочила из-за стола и побежала за дверь в сад.

– Зачем ты ее обидел! Она ведь переживает! Ты знал это, и специально!

– Знал, специально… Вы тут в любовь все играете, а я – расхлебывай!

– Сам заварил эту кашу.

– Я-то заварил, да ты с аппетитом ее кушаешь: кувыркаешься по постелям с этим русским!

– Молчи, негодяй!

– Скажу, а потом замолчу – старшая сестра, мне нашлась! Твоему милому жить осталось не больше недели, а ты нам проблем с ним наваливаешь!

– Ты его не тронешь! Ты не посмеешь!

– Посмею. Так куда его? Скажи, раз ты здесь старшая. На тебе женить?

– Ты его не тронешь, Марио! Ты слышал меня!

– Слышал. Тогда отца спроси, что с ним делать, облегчи мне жизнь. Или попроси благословить вас венцом. Пусть тогда еще поживет.

– Ты мерзавец! – Анжела оттолкнула от себя со звоном тарелку, вскочила со стула и выбежала в сад вслед за сестрой.

Вечером, когда садилось солнце, Марио увидал из окна, как на садовых скамеечках появились рядышком историк с дочерью, а немного дальше, напротив через дорожку, Теря.

Марио вышел из виллы и, не торопясь, прогуливаясь, побрел к ним. В десяти шагах, услыхав шуршание песка под его ногами, все трое обернулись к нему с напряженными лицами.

– Бона сера, сеньорита и сеньоры. Как мило вы тут собрались! Примете меня в свою компанию?

В ответ все промолчали, и один Теря заулыбался.

– Ну, тогда мы с профессором одни потолкуем. Сеньорита пока погуляет со своим неотлучным, но нелюбимым кавалером? А где же, Джулиано?

Таня молча встала и с каменным лицом побрела по дорожке. Теря вскочил и пошел за ней в пяти шагах. Марио сел на освободившееся рядом с Сизовым место и закинул вверх голову:

– Как тут хорошо, как спокойно… Не то, что в нашем Милане. А как тут пахнет! Вам здесь нравится?

– Нет.

– Жаль. Так что, профессорэ, нашли, чем меня порадуете? Только, не дай бог, вы меня опять огорчите.

– На радость вы, пожалуйста, не рассчитывайте. Где клад я не знаю.

– Не шутите так, профессорэ. Я приехал не для этого.

– Освободите дочь. Я вам найду этот чертов клад. Пусть она уедет отсюда!

– Мне очень жаль. Сначала клад, потом дочь. Мы же с вами договаривались.

В эту встречу голос у Сизова казался тверже, слова жестче. Это почувствовал и Марио.

– Освободите дочь.

– Что будет тогда?

– Я останусь и найду.

– Вы взрослый человек. И очень, наверное, умный. Но вы теперь желаете нам только зла. Вы спуститесь в свои архивы, спрячетесь, и навсегда для нас исчезните.

– Я даю вам слово.

– Это хорошо. Слово – оно по святому писанию всегда на первом месте. И еще мне кажется, вы уже что-то нашли. Так?

– Кое-что.

– Ну вот, а говорите, все очень плохо.

– Я боюсь за свою дочь.

– Не нужно бояться. У нее любовь. Вы не знали? И очень чистая. Она даже не захочет отсюда уезжать.

– Хоть бы ее любовь вас не касалось!

– Меня касается все на этой вилле. Мой вам совет, повлияйте на дочь: любовь за высоким забором с колючей проволокой к добру не приведет.

– Я учту это.

– Так что, с нашим кладом, профессорэ? Не тяните резину. Сегодня я буду говорить с отцом, и мы обсудим вашу судьбу.

– Мне нужна еще неделя.

– Вы сидите в этих архивах уже месяц. Неделя – это всего семь дней. Потом вы попросите еще неделю?

– Нет.

– Недели много, профессорэ, я столько не смогу вас тут дожидаться, у меня, как понимаете, и другие дела. Даю вам четыре дня. Так и быть, отдохну и поскучаю на этой вилле. На четвертый день, или даже раньше, вы передадите мне план Кремля, и как найти в нем клад.

– Что будет после этого?

– После этого я полечу с друзьями и с вашим планом в Москву, и мы погуляем по Кремлю. А вы с дочерью погостите до нашего возвращения тут. Если я вернусь в хорошем настроении, то подарю вам свободу. Но если я вообще не вернусь, или вернусь с плохим настроением, тогда не взыщите. Судьба дочери в ваших руках, профессорэ, все по-честному. Ну, что вы там еще откопали, профессорэ? Выкладывайте, не тяните, мне интересно.

– Немного, но важное. Клад существует. Его план, возможно, лежит в архиве.

– Опять «возможно»? Это нам с вами не годится. Где он?

– Не знаю. Но клад в Кремле.

– Тот самый, мой?

– Тот самый.

– Хорошо, профессорэ, не теряйте времени, копайте глубже и думайте о своей дочери. У вас четыре дня.

С отцом Марио беседовал тем же вечером.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Марио, сев напротив дивана в кабинете.

– Так себе. Очень оно не ровно стучит.

– Что врач говорит?

– А что врач… Таблеточки прописывает. Про операцию начал говорить.

– Так не тяни! Ложись, пока не поздно.

– Ложись… – передразнил «дон» сына. – На сердце же, не на пальце. Смертность – знаешь, какая на операционном столе! Но уже ровнее стучит, завтра выйду погулять.

– Тебе нельзя волноваться.

– Можно. Рассказывай про все дела. А то скорее от скуки тут помереть можно.

Дела в Милане были явно не для ушей сердечника, и Марио, как сумел, все округлил. Но «дон» видел сына насквозь. Он понял, что в Милане стало без него еще хуже: врагов больше, денег меньше, «семья» слабее. Но, как ни странно, это его сейчас не разволновало, и сердце не разогналось от обычной ярости. «Дон» действительно отошел почти от всего. И пришел совсем к другому: к последнему своему делу в московском Кремле и прославлению своего имени с титулом герцога миланского в истории навечно. Хотя бы в семейной истории.

– Что с нашим кладом? – только и спросил дон Спинноти, выслушав путаный доклад своего сына.

– Еще четыре дня.

– Почему четыре?

– Я дал историку последний срок.

– Что потом?

– Начнем ликвидировать.

– Ты вырос слишком жестоким, Марио.

– Отец, ты тяжело болен, но ты сделал бы раньше то же самое. Нам еще не хватало, чтобы заявили в Интерпол на нас из этой Москвы. Да еще с тремя живыми свидетелями. Но наш историк что-то нашел в архиве, смелее он стал: я по тону почувствовал.

Ослабевший «дон» с готовностью переключился на хорошее:

– Он должен был найти, он очень умный, и он успеет. Дочка его плачет?

– Дочка любовь крутит с твоим гостем из Нью-Йорка. Твой Джулиано нам еще задаст проблем.

– Я с ним поделюсь этим кладом, обязательно… Его фамилия Фьораванти. Ты видишь эту картину? Здесь один всадник – это наш с тобой герцог. А рядом с ним – его архитектор Фьораванти. Какие красавцы… И пусть Джулиано погостит у нас подольше.

– Отец, очнись, этот клад в Кремле – журавль в небе, и всегда им был!

– Ты уже спланировал, как будем его доставать и везти сюда?

– Да. Кремлевский чиновник Черкизов оформит три пропуска и проведет наших людей внутрь. Войдут Теря и двое из его московской банды. Я останусь за стенами и буду координировать. Карло будет со мной, потом он примет от них материал и передаст его нашему дипломату.

– Консильери это одобрил?

– Рано еще, отец, мы ничего про клад не знаем, доставать пока нечего!

– Филиппо тебе скажет, что это очень опасно. Очень! Дикая страна, продажный чиновник… Я почитал тут на досуге… Очень опасно. Надо все это продумать до мелочей, и обязательно вместе с Филиппо.

– Все у нас с тобой опасно. Ты просто болеешь, папа. Ты отдохни, не думай об этом.

– Я боюсь за тебя, мой мальчик: у нас столько проблем…

26. Ножи и любовь

Утром я проснулся от глухих и тугих ударов откуда-то из сада, за гаражом. Похожие удары у теннисной ракетки о тугой мяч, но эти были жестче. Я вышел в сад и сразу понял, что это такое: ножи о дерево.

За гаражом, перед сколоченным деревянным щитом с намалеванным на нем черным человеком, приплясывал крепкий парень. В левой руке, между пальцами, у него торчали веером ножи, правой он выхватывал их по очереди и метал в щит. Я подошел ближе и остановился недалеко сзади.

Это был мастер своего дела. Ножи у него летели даже не в щит, а в руку, ногу, печень или в сердце черного человека, и оставались торчать в них пучками. Он засаживал ножи так, что летели мелкие щепки, а кончики лезвий выходили позади досок.

Я тоже кое-что умею делать с ножами, но метаю только на один полный оборот, и только с четырех шагов. Дальше или ближе, и мой нож отскакивает от доски и летит на меня обратно. Но парень этот плясал кругом щита, и ножи его как будто сами поворачивались, сколько им нужно, и всегда находили цель только острием. Большой мастер…

Когда он обернулся на меня, я улыбнулся этому мафиози и поднял вверх большой палец. Английского он не понимал, а я его итальянского. Но он решил сделать себе передышку и протянул мне один оставшийся в его руке нож. Я кивнул ему и еще раз улыбнулся.

Бросил я этот нож как сумел лихо, хотя и давно не держал это железо в руках. С моих ровно четырех шагов нож сверкнул на солнце колесом, глухо ударил в живот черного человека и тоже вышел сзади наружу. Мафиози повернулся ко мне, затем поднял с очень серьезным лицом вверх большой палец и только потом расхохотался. Так удачно я попал в доску, наверное, случайно, потому что чужой нож метать невозможно.

Потом я несколько раз встречал этого весельчака в нашем саду, и каждый раз он так же хохотал, показывая пальцем сначала себе на живот, а потом вертел пальцем, изображая, как летел мой нож. Звали этого мафиози Карло.

Каждый день я с трудом и нетерпением дожидался вечера. Именно тогда приходил к своей дочери историк Сизов, моя долгая и скучная дневная смена заканчивалась, и я был свободен. Мой «Дукати» уже был выведен тогда из гаража и дожидался меня у ворот, шлем и перчатки висели на руле, мне оставалось только завести мотор.

Я катал Анжелу на мотоцикле каждый вечер. Но через час-полтора, когда уже сильно темнело, мы приезжали в один и тот же маленький отель на берегу реки Арно, чистый и очень старинный, с расписанными видами Флоренции потолком и даже стенами. Но среди ночи мне приходилось одеваться, оставлять мою дорогую Анжелу, и спешить на опостылевшую виллу одному, чтобы хоть немного выспаться и быть готовым к любым неожиданностям.

Однажды вечером, когда мы еще только выезжали из ворот виллы, Анжела попросила меня не катать ее сегодня по холмам: ей хотелось только одного – покоя. Поэтому к отелю мы подкатили еще засветло.

Обычно, и так каждый вечер, накатав по горным серпантинам пару сотен километров, сняв шлемы и поднявшись к себе в номер, мы сразу скидывали с себя одежду и надолго вставали под душ. Теплая журчащая вода хорошо расслабляет байкеров, смывает дорожную пыль и успокаивает их туго натянутые нервы. Одеться в свежее после душа поначалу нам было не во что, и мы садились в кресла, завернувшись в широкие махровые полотенца.

Мы пили тогда только местное полусладкое шампанское. Конечно, единственный допустимый напиток для настоящего байкера, когда у подъезда дома стоит его мотоцикл, – небольшая банка пива. Но шампанское – почти пиво: тоже с пузырями, с пеной, и не сильно хмелит. – и очень оно было вкусное, тосканское… Да я и не собирался садиться в седло после этого, по крайне мере, часов пять.

Усидеть долго в креслах мы обычно не могли. Я снимал сначала полотенце с нее, потом стаскивал второпях полотенце с себя. Она была старше меня, брюнетка с бронзовой кожей и огненными губами. Слегка полная, высокая, статная, – как итальянская киноактриса. И фантастически страстная, – как самая южная женщина.

Обычно мы не могли успокоиться с ней по несколько часов кряду, далеко за полночь. И только какими-нибудь шутками и смехом, сдержанными, чтобы не будить соседей, перемежали наши с ней пламенные оргазмы. Но в тот день, вместо обычного первого смеха, она сразу повернулась ко мне, когда я еще лежал обессиленный и неживой на спине. И уже по этому одному я понял: что-то кончилось, и начинается совсем иное, уже без шуточек. Я не ошибся.

– Тебя скоро убьют, – сказала мне моя любовь, Анжела, шепотом и в самое ухо, защекотав его влажным, горячим дыханием.

Я даже не склонил к ней вбок голову и так же глядел в потолок, расписанный милой флорентийской сценкой. Я несколько раз в жизни уже слышал такое. Говорили мне это с любовью и беспокойством, но также и вполне серьезно, с угрозой.

– Кто? – спросил я, облизывая губы и ощущая на них вкус этой женщины.

– Мой брат.

– Какой ревнивый! Как итальянский муж. Тебя он не тронет? Меня одного?

– Вас всех.

После этого я повернул к Анжеле свое лицо. Что-то похожее я уже начал допускать, как вполне вероятное, – но я так мало обо всем знал! – и поэтому выкидывал раньше времени из головы эти лишние и тревожные домыслы. Однако такие слова из уст дочери и брата крутых мафиози звучали вполне правдоподобно.

– Ты мне скажешь что-то еще?

– Я не могу.

– Омерта? Закон молчания? Тебе отрежут за это язык?

– Так не шути, ты в Италии.

Я повернулся набок и приподнялся над ней на локтях.

– Мне надо знать только одно, – что ищет в архиве историк. Об остальном молчи, хоть под пыткой.

– Спроси его самого.

– Он не говорит, боится. Ты тоже?

– Нет.

Она обняла меня, притянула и крепко прижала к груди.

– Я боюсь за тебя. Ты мне нужен.

– Если за меня боишься и не говоришь, тогда жди моей смерти. Но все равно мы с тобой никогда не поженимся. Какая тебе разница, убьют – не убьют.

– Я и сама никогда не выйду снова замуж. Тем более, за тебя. Такой грубиян.

– Ну, вот и договорились.

Она вывернулась из-под меня и легла на бок. Я подумал, что обидел ее:

– Обиделась? Я люблю тебя, Анжела.

– Твой историк ищет клад. В вашем московском Кремле.

– Чей?

– Наш. Клад герцогов миланских. И еще этого Джулиано Фьораванти.

Я только тихо присвистнул.

– Зачем же нас убивать? Какая неблагодарность…. Только ты не говори больше ничего, а то тебе действительно вырежут язык. Я догадаюсь сам…

Мы занимались любовью еще полтора часа, но Анжела больше не стонала, не кричала в оргазме, и не будила соседей. Я тоже вел себя тише, и даже не сопел.

Вернулся я домой в ту ночь, как всегда один, но много раньше. Въехал в ворота, луч фары моего мотоцикла скользнул по мраморным колоннам виллы, метнулся на деревья сада и выхватил из-за них, как призраков, белые статуи.

Была уже глубокая ночь, но на втором этаже виллы ярко светились два окна. Я остановил мотоцикл и совершенно по-новому вгляделся в них.

Проснулся я рано, как всегда перед трудными делами, и спать уже не хотелось. Таких дел у меня было немного, но они появились. Я лежал в постели, прикидывая все это в уме, и слушал звуки за дверями в коридоре. В это как раз время Теря начинал греметь в своей комнате, потом он уходил на кухню за нашим завтраком. Это были единственные минуты, – но зато по три раза в день, – когда его подопечная оставалась одна. Возвращался Теря через десять минут, позвякивая полными судками, отчего у меня, как у подопытной собаки Павлова, начинала выделяться слюна.

Я был одет и готов выскочить в коридор, как только тот уйдет. Вот хлопнула его дверь, проскрипела донизу деревянная лестница, и я вышел из своей комнаты.

– Таня! Это я. Открой, – негромко позвал я, стукнув ей в дверь и прислушиваясь.

– Не открою. Мне нельзя.

– Это я. Нужно поговорить. Скорее.

– Нет. О чем?

– О нас с тобой.

– Нет.

То был строгий наказ Сизова: не открывать никому. Историк доверял мне в отношении девичьей чести дочери меньше всех.

– Таня… Скажу кое-что о Джулиано. Открой.

Звякнул ключ в замке, и дверь приоткрылась на щелку шириной в палец. За ней синие глаза. Я мягко и без слов протолкнул дверь вовнутрь, отодвигая хозяйку, и вошел в комнату.

– Доброе утро. Садись. У нас пять минут.

Та послушно села на кровать, глядя на меня настороженными глазами.

– Слушай меня и ничего не отвечай, пока не поговоришь с отцом. Не смотри на меня так и не бойся: пока не случилось ничего страшного. Нам нужно с тобой отсюда выбираться, и чем скорее, тем лучше.

– Почему? – тихо спросила та и опустила глаза.

– Тут может стать опасно для нас, – я очень не хотел и боялся ее сильно перепугать. – Нам нужно с тобой бежать. Попробовать бежать, если это получится… И скорее.

– Я не знаю… Я боюсь. Я спрошу у папы.

Я видел эту девочку насквозь, поэтому не «миндальничал»:

– Своего Джулиано ты встретишь на воле, он прилетит за тобой на своем мотоцикле хоть в Москву. – Та вскинула на меня синие глаза и покраснела. – Таня, думай до вечера, говори с отцом и решай. Но оставаться нельзя!

Я вышел из ее комнаты и вернулся к себе. Бежать с Таней я хотел на мотоцикле: под угольно черным стеклом шлема Таня могла вполне сойти за Анжелу. Да еще та одолжила бы мне свою курточку для этого. Мы с Анжелой уже примелькались у ворот, никто нас близко никогда не рассматривал на выезде. Поэтому побег, если и рисковый, был вполне возможным, особенно в наших обстоятельствах. Теперь мне нужно было присмотреться в течение дня, кто и когда ходит около ворот и мимо виллы, особенно в обеденное время. Для этого я выкатил из гаража свой мотоцикл ближе к воротам, и полдня притворялся, что занимаюсь им. У этих новых мотоциклов ни одну гайку не открутишь, и ничего не настроишь, да и ключей, даже насоса, у меня не было. Поэтому я принес ведро воды, взял тряпку, и по-простому, как у себя в московском дворе, начал его чистить, мыть и холить до солнечного блеска: но только медленно-медленно.

За эти несколько часов мимо меня прошли почти все мафиози, что тут жили. Увидел я близко и Марио. Он вышел на ступени виллы, под колоннаду, но не спустился сразу к поджидавшей его машине, чтобы ехать на свою паркетную фабрику, а долго, и в открытую, наблюдал за мной. Это был подтянутый, мускулистый мужик, и с виду – плейбой, но сразу видно, крутой мафиози, в дорогом и ладно сидящем летнем костюме. Я бы поздоровался с ним сегодня, и даже первым, чтобы заговорить, но мы не были знакомы, поэтому я продолжал надраивать сверкающие ребра двигателя.

Проходил мимо меня по своим мафиозным делам и вчерашний «виртуоз» летающих ножей. Опять он показал мне пальцем на свой живот, покрутил пальцем в воздухе и расхохотался. «Легко ему тут живется», – подумал я.

Потом со ступенек колоннады медленно спустился сам «дон». Как старого знакомого, я его приветствовал и улыбкой, и поднятой вверх рукой с тряпкой. «Дон» остановился в пяти шагах, с интересом за мной наблюдая. Ничего мне так и не сказав, даже не кивнув, он тихо побрел по дорожке в сад.

Джулиано тоже несколько раз носился мимо меня, – и ногами, и на мотоцикле. Каждый раз он мне махал рукой или улыбался, и только раз остановился:

– Ник, надо нам как-нибудь вместе отжечь эти колеса.

– Всегда готов, – ответил ему я. – Но только вечером.

«Откуда у этого богатого шалопая клад в московском кремле? – думал я. – Какая ерунда! Что они здесь кладом называют?».

Джулиано уходил в сад, и вскоре из-за деревьев доносился до меня девичий смех и его хохот.

Ближе к вечеру я позвонил Анжеле:

– Дорогая, сегодня мы тронемся на полчасика позже. Не возражаешь?

Как всегда, я с нетерпением ждал вечера, но сегодня – чтобы поговорить с Сизовым.

– Ты мне еще позвонишь, милый?

– Нет. Когда я выкачу мотоцикл к воротам, сразу выходи. Из окна меня увидишь?

– Конечно. Чао, милый.

Сизова я поджидал в его обычное время около ворот.

– Нужно поговорить, – сказал я ему вместо приветствия. Сизов нервно вскинул на меня глаза: он ожидал теперь от всех только плохих вестей.

– Что-нибудь случилось?

– Пока еще нет.

Мы побрели с ним в темнеющие аллеи сада.

– Вам нужно отсюда скорее убираться, – сказал я ему. – Иначе, вы больше никогда не увидите свою дочь, а я вас, ну и меня тоже никто не увидит. Вы поняли?

– Что случилось?

– Вы это уже у меня спрашивали. Пока ничего. Вы нашли свой клад?

Сизов испуганно вскинул на меня глаза:

– Откуда вы узнали?

– Как только вы его найдете, и про это им расскажите – вас на свете не будет.

– А если не найду?

– Один черт. Никакой для вас разницы. Говорю вам, надо убираться. Свидетелей мафия не оставляет. Видели в кино?

– Отсюда моей Танечке не убежать.

– Со мной убежит. Другого выхода нет.

– Это очень опасно… Не говорите больше об этом! Нет и нет! Я им верю. И я уже почти нашел это. Еще день, еще несколько шкафов в архиве и… Тогда они ее отпустят.

– Думаю, не отпустят. Как и вас… Как и меня. Что за клад?

– Я не могу об этом говорить. И вы не от меня о нем узнали!

– Профессор Сизов, вы не понимаете своего положения. Есть шанс спасти вашу дочку. Небольшой, но он есть. Хотя бы ее одну. Вы понимаете мои слова? Только ее! Я готов для этого рискнуть.

– Вы будете рисковать ее жизнью!

– Только своей. Я в принципе свободен, и буду рисковать жизнью только ради нее.

– Нет. И еще раз, нет. Даже не пытайтесь, а то я заявлю! Слышите? Заявлю!

– Как знаете. Без вашего согласия, ни-ни. Только предупредите меня, когда найдете свой клад в архиве и расскажете им это.

– Хорошо.

Молча мы вернулись обратно, он пошел во флигель к дочери, а я к гаражу. Я выкатил свой мотоцикл к воротам, и сразу появилась Анжела. Каждый вечер на ней был новый стильный спортивный наряд. В руках, как всегда, – черный шлем-интеграл.

– Бона сера, любовь моя. Что ты каждый раз с собой его таскаешь? – спросил я, кивнув на шлем. – Оставь его мне.

– Хочешь покатать в нем новую подружку?

– Именно.

27. Счастье

Действительно, историку Сизову, чтобы закончить месячные поиски, хватило всего одного следующего дня.

Больше недели прошло, как Сизов рассмотрел с обеих сторон, прочел и отложил в сторону последний листок из последнего архива архитектора Фьораванти и его сына Андреа. То, что он искал для спасения своей дочери, да и себя самого, – план клада в Кремле, – тут не оказалось, и ничего похожего на это. Нашлись только неопределенные ссылки на отсутствующие листы в этом архиве. То ли они были безвозвратно утеряны в реке Арно во время разрушительного наводнения, то ли просто затерялись среди миллионов других ветхих листов при спасении от горных потоков, и оказались затем перепутанными в спешке, а поэтому, по сути, тоже потерянными для историков.

Единственной зацепкой у отсутствующего листа из архива сына Фьораванти были выцветшие и размытые латинские слова, написанные на одной из связок этих бумаг: Fumus… В той же стопе бумаг была и ссылка pingo consilium. Если первое можно было понять, как испорченный дымом, закопченный, обгорелый, то второе, несомненно, – отсутствующий в этой стопе рисунок или чертеж. Сизов, подыгрывая теперь в свою пользу для поднятия духа, понял эти слова именно таким образом. Любой историк мира, имея впереди лишь неделю и миллион непрочитанных еще архивных страниц, остановился бы в своих трудах. Но для Сизова – остановка означала смерть. Поэтому он лихорадочно продолжал поиски. Но теперь он искал только обгорелое или закопченное.

Это было уже проще: читать не требовалось, только бегло просматривать, особенно по краям листов, или сбоку, в поисках траты огнем. Тем более, многое порченное огнем и водой хранилось в отдельных связках и шкафах.

Перелистывая старые листы немеющими от однообразных движений пальцами в пыльных перчатках, Сизов изредка взглядывал на оставшиеся непросмотренными связки, полки и шкафы: точно так приговоренный утром к казни смотрит на часы.

Но Господь Бог сжалился над несчастным. В последний оставшийся у него день Сизов перевернул очередной обгорелый, ветхий лист и увидал под ним рисунок разобранного на косточки человеческого черепа. Одного усталого и беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: опять «не то» и перевернуть лист с черепом. На обратной стороне этого сильно обгорелого со всех краев листа было что-то нарисовано выцветшими чернилами: бледные косые многогранники, квадрат внутри, и рядом лента какой-то реки. Если с черепом на лицевой стороне листа Сизову было все ясно: обычные средневековые ужасы, то на обратной стороне с невнятными угольниками он задержал свой взгляд дольше.

Историк из любой другой страны, возможно, перевел бы глаза на следующий ветхий лист в этой стопе. Но Сизов родился в Москве, он еще школьником бывал на экскурсиях в Кремле. Он помнил с тех пор план его зубчатых стен, – вытянутый неровный треугольник на берегу неширокой реки. Так же хорошо он помнил рисунок обоев в комнате детства в их коммунальной квартире.

Сизов узнал этот треугольник и отдернул от листа пальцы. Как некую открывшуюся ему святыню, как неправдоподобное чудо, готовое вмиг исчезнуть, он начал рассматривать эти угольники, квадрат и кресты… Треугольник лежал около ленты реки, а вписанный в него квадрат – в том самом месте, где построил свой собор Фьораванти. Крест в квадрате мог означать только одно – две иконы Рублева. Второй четкий крест в пустом кремлевском дворе, мог означать, – и об этом страшно было подумать! – легендарную подземную библиотеку царя Ивана Грозного.

Сизов прищурился, вспоминая современные кремлевские постройки, и что теперь стояло на месте второго креста. На этом месте стояли теперь Царь-пушка и Царь-колокол…

Полчаса просидел Сизов над этим обгорелым листом, как в ступоре. Это была величайшая находка в его жизни. Ничего подобного он не мог просить у судьбы за десятилетия просиживания в архивах. Как зачарованный глядел он на этот крест. Но только на второй крест, над библиотекой. От первого креста, над кладом, что искала мафия, он даже отдергивал свой взгляд. Этот крест казался ему сейчас черным пауком, которого нужно скорее как-нибудь раздавить и забыть навсегда.

Любые съемки без разрешения администрации были строго запрещены в здешних архивах. Сизов ни разу не нарушил это правило, хотя иногда с трудом себя сдерживал. Но в этот раз, воровато оглядываясь, он украдкой сделал своим мобильным телефоном всего один снимок: с одной лишь стороны обгорелого листа, невнятные выцветшие угольники и квадраты с крестами.

Примерно две недели назад Сизов стал ежедневно ходить в церковь. Первый раз он зашел в нее совершенно случайно, со стайкой туристов, и вел себя тоже, как турист: глазел на стрельчатые высокие своды, витражи с многоцветным небесным светом, на широкие и высокие картины святых событий…. Но потом он присел на скамью, склонил голову и, неожиданно для себя, начал горячо молиться.

Последние несколько дней он не был в церкви, потому что дорожил каждой минутой, проведенной в архиве. Но он молился каждый день прямо над кипами бумаг, так же горячо, как в церкви. Теперь же, усталый, с красными утомленными глазами, но и безмерно счастливый, Сизов выбрался в последний раз из флорентийского архива, и нетвердой походкой побрел к церкви. Ни в какое иное место он сейчас пойти уже не мог, иных дел до вечера у него не оставалось в этом городе, – как только в церкви.

Сизов вырос в семье атеистов. Родители верили только в материализм и в победу коммунизма. Вокруг него говорили только о светлом будущем, знали только то, что писали в партийных газетах, а текущие трудности относили к «пережиткам» и «проискам». В целом, такой настрой был достаточно бодрым и помогал всем строить коммунизм. Страна шла «от победы к победе», из репродукторов, а позже из телевизоров, неслись «жизнеутверждающие» слова и песни. Слово «душа» не звучало вовсе, и не писалось в новых книгах: оно было тогда не востребовано, оно было лишнее, оно всем только мешало.

Сизов с усилием отворил тяжелую высокую дверь римско-католического храма и вошел в торжественную и прохладную полутемень. Впервые, и не только за месяц, а за годы, он чувствовал себя сейчас счастливым человеком. Еще он стал теперь очень удачливым ученым, и поэтому счастливым вдвойне. Вся неимоверная тяжесть и страх за свою дочь исчезли у него из души: он сделал-таки это, он нашел, он спас свою дочь! В состоянии эйфории он совершенно забыл, что им еще предстоит остаться тут в заложниках, пока эти люди не войдут в московский кремль и не привезут из него эти иконы.

В храме было тихо, служба еще не началась, сидели на скамьяхвсего несколько человек. Сизов хотел сначала поставить в этой церкви свечу, про это он читал, видел в кино: так всегда нужно было делать в его теперешнем состоянии. Он хотел благодарить и благодарить Всевышнего, он бы сейчас и лбом ударился для этого в каменный пол.

Свечки у входа в храм не продавались, икон с подсвечниками, как в русских церквях, тут не было, поэтому Сизов подошел к алтарю и начал быстро и неумело креститься и кланяться в пояс образу Спасителя, шепча слова благодарности и нескладные молитвы. Потом он вернулся к скамье, на место, куда садился последние две недели, склонил голову, чтобы его не видели, и беззвучно заплакал. Когда он, наконец, поднял мокрое лицо к алтарю, сверкающему в сумерках храма, глаза его светились счастьем.

28. Окончательное решение

Черкизов буквально заставил себя взять билет на самолет в Рим.

Он обещал Сизову прилететь во Флоренцию еще две недели назад, – на том они и расстались, – но с тех пор не нашел в себе сил или нервов, чтобы сделать это. Но вот утром, и впервые за эти недели, Сизов позвонил ему, и открытым текстом, не таясь, со счастливым надрывом в голосе, объявил, что все, что он искал, нашел, и даже больше того, много больше. И уже рассказал это, показал и объяснил итальянским «спонсорам». Теперь нужен был только его, Черкизова, личный визит к ним, чтобы весь этот месячный кошмар для них с дочерью закончился. Сам Черкизов был им совершенно необходим, чтобы лично подтвердить свое желание и способность «провести экскурсию» в Кремль.

Ночным кошмаром эти недели обернулись и для Черкизова. Он давно уже не верил, что можно отыскать во флорентийских архивах что-нибудь новое про этот – будь он трижды проклят! – клад в Успенском соборе. Но он и понимал, что кошмар этот никогда сам по себе не окончится, даже если попытаться забыть обо всем и спрятаться куда-то. Его найдут, начнут шантажировать, – у них есть чем! – и все равно придется ввязываться в это, но уже под нажимом, поэтому все станет еще опаснее и страшнее. О том, что если случится что-нибудь с дочерью Сизова, или с самим историком, и за ним придет полиция, Черкизов старался даже не думать.

Нужно лететь! – так убеждал себя Черкизов, просматривая в Интернете ближайшие рейсы на Рим. Придется увидеть этих мафиози, и даже, вероятно, убеждать их, что он поможет этим людям забрать клад из стен кремлевского собора. Потому что они рисковать не любят, но и добычу уже никогда из зубов не отпустят. Поэтому, если до этого он был всего-то коррумпированным чиновником, каких в стране миллион, то теперь он становился соучастником грабежа. Да еще прямым подельником, – и с кем! – с итальянскими страшными мафиози.

Черкизов понимал все это, но другого выхода для себя уже не видел. Они все равно его найдут: в покое с такими тайнами, как с камнями на шеях, не оставят. Ни его самого, ни этого историка, написавшего когда-то ту злополучную статью, на которую он из-за жадности на свою голову купился. Чем скорее он полетит туда и начнет разыгрывать этот кошмарный эндшпиль, тем быстрее для него все закончится.

Черкизов нашел в Интернете свободное место на поздний вечерний рейс в Рим и сразу оплатил картой в оба конца, обратно следующим же вечером. В аэропорт он поехал прямо с работы, даже не переодевшись. Зарегистрировался на рейс и отправил Сизову короткую SMS -ку о своем скором прибытии.

В самолете Черкизов заснуть не смог. Он вспоминал все кинофильмы, которые видел про итальянскую мафию. Затем представлял, в лицах, свой вероятный разговор с ними. Еще он думал, как ему вести себя с ними. Сначала он думал, что будет лучше занять ему безразличную позицию. Если действительно историк нашел что-то стоящее, и мафия настроена решительно, то черт с ними, он устроит им «экскурсию в Кремль». Он сможет это сделать тихо и незаметно, – в любом случае, другого выхода у него не было. Но потом Черкизов все-таки решил, что если только почувствует у них малейшее сомнение в успехе дела, то постарается усилить его, чтобы отложить все на неопределенное время, а потом как-нибудь вообще замотать и спустить на тормозах. Для него самого могло бы вполне этим и закончиться. Но не для историка Сизова. С такой тайной в голове, а, в перспективе, и на языке, конец у того мог быть только один. Поэтому Черкизову очень хотелось всеми способами избавиться от встречи с Сизовым наедине: глядеть ему в глаза, какими бы они сейчас ни были, несчастными или счастливыми, он просто не был в силах.

Когда самолет приземлился, по римскому времени была еще глубокая ночь, и Черкизов невесело думал, сколько ему придется ждать автобуса на Флоренцию. Багажа у него не было, и после паспортного контроля он быстро зашагал к выходу.

– Сеньор Тчеркизоф, Тчеркизоф! – услыхал он перед собой повторяющуюся нараспев свою исковерканную фамилию. – Сеньор Тчеркизоф, Тчеркизоф!

Черкизов замедлил шаг и пригляделся к человеку-попугаю. «Вот она, мафия…» – подумал он, и сказал этому мускулистому молодому человеку:

– Я Черкизов, я.

В ответ молодой человек вдруг залился веселым смехом.

Машина, которую прислала мафия за ним в аэропорт, была внушительно крупная и черная, такими же были ее стекла. Когда Черкизов откинулся на ее подушки из натуральной кожи, он почувствовал, что начал успокаиваться: мафия его уважала, а встретивший его мафиози был смешлив и весел. Хоть это было для начала хорошо.

Всю дорогу до Флоренции Черкизов спал. Разбудил его водитель, машина уже стояла перед подъездом отеля, с другой стороны дороги чернела река. Номер ему был забронирован, оставалось подняться и лечь досыпать.

– Сеньор, сеньор! – водитель начинал для него новую пантомиму, опять с трудом удерживаясь от смеха. Теперь он показывал Черкизову на грудь и прикладывал другую ладонь к щеке, потом на свою грудь, называл свое имя «Карло, Карло» и другой рукой изображал теперь телефонную трубку около уха.

– Окей, – только и ответил Черкизов, решив идти спать, пока кто-нибудь его снова не разбудит и не отвезет к мафии.

Черкизова разбудил телефонный звонок.

– Сеньор? Карло… – и в трубке застрекотала итальянская речь.

– Окей, – сказал мрачно Черкизов и начал одеваться.

Из окна машины он рассеяно глядел на флорентийские красоты, гадая, какой из этих мраморных палаццо выбрала себе мафия. Но Карло провез его мимо всех средневековых дворцов, выехал на окраину и свернул в ворота приземистой чистенькой фабрики. По визгу пил и рубанков Черкизов профессионально определил, куда его привезли: на паркетную фабрику его дружка краснодеревщика, откуда двадцать лет тому назад отправили паркет для его кремлевских дворцов. Где был теперь тот краснодеревщик, Черкизова не интересовало, и видеть его сейчас ему хотелось меньше всего.

Карло провел Черкизова мимо почтительно привставшей охраны, мимо улыбающихся секретарш, отворил перед ним высокие, как во дворце, инкрустированные двери, и бесшумно затворил их за ним, оставшись снаружи. В просторном кабинете с роскошным наборным полом Черкизов увидал четверых мужчин. За широким и изящным письменным столом привстал со сдержанной улыбкой, и снова сел, – молодой красавец с гладкими блестящими волосами. Черкизов сразу его выделил, как главного, и после этого фокусировал свое внимание только на нем. Рядом за столом сидел второй мафиози, рангом, видимо, ниже, но тоже важная птица. В стороне, у окна – блондинистый парень с бледным каменным лицом, – этот выглядел, как охранник. Четвертого в кабинете Черкизов хорошо знал: это был историк Сизов.

– Сеньор Черкизов, как вы долетели? – вежливо спросил по-английски Марио.

– Все хорошо, – ответил Черкизов, гадая, как ему обращаться к этому мафиози: имени он не знал и, вероятно, не должен был знать.

Вместо рукопожатия Марио изящно показал ему рукой на кресло с высокими ножками перед столом. Несколько недель тому назад в этом кресле сидел, а потом и падал с него, историк Сизов.

Перед тем, как сесть, Черкизов скользнул с приветственным поклоном по лицам остальных. Задержался на Сизове и заметил странный новый блеск в его глазах.

– Сеньор Черкизов, если не возражаете, перейдем сразу к делу, – сказал Марио, скинув с лица улыбку. – Мы хотим вылететь в Москву послезавтра. Вы успеете организовать нам экскурсию в Кремль?

Черкизов совершенно не был готов к такому внезапному штурму, он с трудом нашелся, что ответить:

– Мне потребуется день или два…. Сегодня вечером я возвращаюсь в Москву.

– Нет проблем. Вы как раз все успеете к нашему прилету.

Черкизов собрался духом, и спросил о том, что его теперь меньше всего интересовало, и только показать, что он тоже крут:

– Как мы разделим это?

– Вы получите свою долю от наших московских партнеров. Вот сидит один из них, – Марио кивнул головой на Терю. – Они заберут одну доску и привезут вам деньги.

Черкизов со скрытым отвращением поглядел на своего блондинистого соотечественника.

– А если не привезут? – спросил Черкизов, продолжая играть крутого и опытного, чтобы набить себе цену и уберечься от чего-нибудь действительно плохого.

– Тогда мы отрежем у них головы.

– Привезут, привезут, – услыхал Черкизов русские слова, но теперь даже не взглянул на московского бандита.

– Сколько? – продолжал бессмысленные переговоры Черкизов. Он понимал, что не пикнет, даже если ему ничего не привезут. Лишь бы их всех ему больше не видеть.

Марио не успел на это ответить. Черкизов услыхал, как за спиной отворилась парадная дверь, послышалось шарканье ног, а сидевший перед ним уверенный донельзя молодой мафиози вдруг вскочил со стула с удивленным лицом. Остальные трое тоже повскакали со своих мест. Черкизов с трудом повернул свою негнущуюся шею назад, ничего сзади не увидел, поэтому, как и все, неуклюже привстал.

– Отец, ну зачем ты разъезжаешь, тебе это нельзя! – были первыми словами Марио.

– Мне все можно. Я тут в сторонке посижу, вас послушаю. Ты, Марио, продолжай, не обращай на меня внимание.

Черкизов, наконец, сумел развернуться в своем тесном кресле: сзади присаживался пожилой и совершенно седой человек. «Вот он, – подумал Черкизов, – самый главный мафиози…».

– Так вот… Мы говорили о деньгах… – Марио быстро восстановил свою начальственную позу за столом. – Мы не знаем еще, что найдем в Кремле. И вообще найдем ли? Но, в случае успеха, – ваш миллион или около того. В долларах, конечно.

– Марио, – услыхал Черкизов за своей спиной, – пусть он перечислит нам все, за что получит свой миллион. Это всегда полезно услыхать, ему самому в первую очередь.

Марио кивнул Черкизову:

– Перечисляйте.

Черкизов привстал и передвинул под собой кресло так, чтобы видеть старика.

– Я… обеспечу всех пропусками. Передам им нужные инструменты. Оформлю эти работы, как плановую реставрацию. Я организую потом закладку пролома в стене и уборку… Только заранее прошу всех аккуратнее, и ничего не громить…

– Хорошо, это вполне тянет на миллион, – покивал головой старик, глядя на Черкизова. – Вы не боитесь, господин чиновник?

– Какая вам разница! – ответил Черкизов с вызовом и сам удивился своей дерзости.

«Дон» только усмехнулся, еще покивал головой и продолжил:

– Филиппо, надо все согласовать по минутам, все-все детали.

– Сейчас мы этим займемся.

– Я посижу и вас немного послушаю. Но профессор Сизов, думаю, может быть свободен. Наш Теря тоже.

Сизов молча встал, направился к двери, но проходя мимо «дона» вдруг с надрывом обратился к нему:

– Сеньор Спинноти, вы обещали, я сделал свою работу, отпустите нас, мы больше не можем!

– Спокойнее, профессор, потерпите еще несколько дней. Вы же слыхали, как все будет просто. Они вернутся, и вы полетите. Не задерживайте, пожалуйста, нас.

Сизов склонил голову и поплелся к двери.

Детали операции и все действия, поминутно, согласовывали около двух часов. Мафиози часто переходили на итальянский, когда ход предстоящих дел не касался Черкизова, и знать что-либо ему не полагалось. Черкизов тогда отвлекался и с ужасом думал, что такое он сейчас делает: сидит с бандитами и решает с ними, как ограбить его родной московский Кремль…

Покончив с «совещанием», перед тем как сесть в машину и ехать в отель, Черкизов тронул плечо своего водителя и стал показывать ему пальцами нечто, похожее на бутылку:

– Виски, водка! Мне надо купить. Остановись где-нибудь.

Карло остановил машину около магазинчика, Черкизов вышел и купил себе бутылку виски. Войдя в номер отеля, не сняв даже пиджак, он принес из ванной стаканчик для бритья, налил в него до краев виски и залпом выпил. Через пять минут налил еще стаканчик, выпил и сразу пошел вниз обедать.

Дон Спинноти и его консильери Филиппо вернулись домой в одной машине. По дороге они не разговаривали, но когда въехали в ворота виллы «дон» попросил своего консильери зайти к нему в кабинет через десять минут.

Филиппо, как и многие консильери в мафиозных «семьях», не был кровным итальянцем. Он был сиротой, из швейцарцев, сыном погибшего друга дона Спинноти. Тот его когда-то усыновил и потом воспитывал, как родного, среди своих же детей. Но в отличие от них, он направил сироту на годы учиться в Оксфорд, и тот получил там блестящее образование, особенно в области финансов. Домой он вернулся всего лишь десять лет назад. Но почти сразу был произведен «доном» в консильери и представлен в этом качестве своей «семье». Консильери – советник, он второй в «семье», он все планирует и обдумывает. Именно по его совету Анжела отправила когда-то своих дочерей учиться в Англию, и это оказалось для них блестящим выбором.

Когда Филиппо вошел в кабинет своего «дона», тот сидел за письменным столом и рассматривал карту города Москвы.

– Садись, Филиппо, сейчас ты начнешь со мной спорить.

Филиппо осторожно сел в кресло напротив.

– Сначала ответь мне… Что может пойти в этом деле не так?

– Это чужая страна, дон Спинноти. Пойти не так в ней может все, что угодно.

– Я тоже так думаю. Но отменять ничего не хочу, – и «дон» скользнул взглядом по картине с двумя всадниками. – Как тебе понравился этот чиновник Черкизов?

– Жадный и слабый. Но если сумеет нас туда впустить, то проблем с ним быть не должно. Важнее нам скорее потом из этой страны убраться.

– Дипломат надежен?

– Вполне.

– Знает, что повезет?

– Нет, но он поймет, ему достаточно пощупать этот сверток. Из России везут только иконы.

– Филиппо, теперь о главном… мой Марио вернется домой?

Филиппо опустил глаза, он знал, какое сердце у его «дона»:

– Если их схватят, то будут судить за грабеж. Сибирь и десять лет. Если, конечно, обойдется без «мокрых» дел.

– Десять лет я не проживу… Исключено. Поэтому, Филиппо, я решил лететь в эту страну сам.

Филиппо вскинул свои серые глаза на «дона»:

– У вас больное сердце, дон Спинноти. Вам нельзя ходить даже по саду.

– По саду нельзя. Я похожу по Красной площади.

– Самоубийство.

– Я все обдумал, когда сидел и вас слушал. Я могу даже не выходить из отеля, я буду просто сидеть в нем на телефоне. А Марио этого не сможет и полезет в самое пекло, он полезет вместе со всеми в этот Кремль! Филиппо, я не могу потерять единственного сына в этой чужой и страшной стране!

Дон Спинноти решился на свою поездку уже несколько дней назад. Зная сына, «дон» был уверен, что если его послать, тот обязательно сам войдет в Кремль за иконами. Если его схватят и сошлют в Сибирь, то потеряет навсегда в своей недолгой оставшейся жизни единственного сына. Но ехать кому-то было необходимо. Посылать кого-то из Милана было тоже нельзя: никто из тех не был «в русской теме», и было поздно их в это вводить. Если же он полетит туда сам, как простой старый турист, то развлечется, да посмотрит на этот Успенский собор, построенный другом его далекого предка. Тем более, сердце его последние дни не беспокоило, и можно было надеяться, что два-три дня туризма оно вполне выдержит.

– Вы не сможете взять с собой доктора.

– К черту доктора! Погляди на карту: на этой площади я буду гулять с телефоном, а наши ребята будут в ста метрах за кирпичной стеной. Если я устану, то пойду в отель, – пять звезд, и с доктором, – находится рядом.

– Откажитесь от этих икон, дон Спинноти, они того не стоят.

– Они стоят очень и очень дорого, Филиппо, и ты это знаешь. Но они не стоят моего сына.

– Мне сказать об этих изменениях Марио?

– Я сам ему скажу.

29. Паспорт

Как я вспоминаю теперь, через полгода, в тот вечер и весь следующий день я принимал решение сесть на свой мотоцикл и убраться подальше от этой виллы – через каждые три часа, но затем откладывал это по разным причинам. Вызволить Таню из беды было нужно, но запрещено ее отцом. Гибель грозила тут и мне самому, поэтому прохлаждаться здесь причин не было. Но было обязательство перед клиентом Сизовым.

Дождавшись, как обычно, прихода историка, – а он вернулся тем вечером раньше обычного, – я сразу заметил в нем перемену. Уже из ворот он мне улыбался:

– Бона сера! – были его первые слова.

В его устах этот «добрый вечер» по-итальянски можно было принять только, как шутку, и в редком для него расположении духа. Потому что юмором, – или «черным юмором» в нашем случае, – Сизов не отличался. Я заулыбался ему, не скрывая своего удивления.

– Николай, вы можете уезжать. Хоть прямо сейчас!

Вообще-то, мне не нужно было на это его разрешение: я уезжал с его приходом каждый вечер. Но я сразу почувствовал что-то новенькое:

– Сегодня вы какой-то радостный, профессор. Вас можно с чем-то поздравить?

– Не нужно поздравлять. Но ехать вы можете прямо сейчас. Я имею в виду – из Италии.

Первым импульсом у меня было снова – завести уже выведенный из гаража мотоцикл и дернуть, пока светло, в ближайший аэропорт. Но сразу вспомнил, что паспорта у меня не было, и придется сначала обращаться за ним к высшим местным мафиози. А еще, как и всегда вечерами, я встречался с Анжелой, и отменить нашу любовь, – теперь уже навсегда! – я не был готов.

– Я уеду утром, – сказал я Сизову. – Что вы там нашли? Теперь-то мне расскажите.

– Нет. Ни единого слова. Но я напишу об этом завтра статью. Теперь у меня будет время. И завтра же отошлю в Интернет-журнал. Это фантастика, Николай. Это просто фантастика!

– Вы с Таней уже свободны?

– Еще нет, – Сизов отвернулся. – Но вы уезжайте. Так будет для всех лучше.

– Вы в этом уверены?

Сизов не ответил мне. Он пошел к своей дочери, а я к своему мотоциклу. Анжела ждала меня в этот вечер в отеле.

Впервые я никуда ночью не вырывался из объятий Анжелы. Мой клиент отпустил меня на все четыре стороны. Утром у нас с ней был завтрак в постели, затем снова любовь, а после этого нежное и выворачивающее душу прощание. Наконец, к полудню я выехал из отеля в сторону виллы, – изможденный, пустой внутри, и несчастный из-за разлуки с Анжелой навечно.

Когда я приехал на виллу, я вскоре понял, что действительно все тут изменилось и начало куда-то смещаться. Прежде всего, около Тани не было ее неотлучного стража – Тери. Можно было принять это за хороший знак, если бы не другой амбал, из охраны виллы, не сидел на его месте. Таня, как всегда, читала на скамеечке книжку и ждала втайне Джулиано. Перед тем, как пойти к хозяевам виллы за своим паспортом, мне хотелось увидеть еще раз Сизова, но его тоже на вилле не оказалось, – хотя если он работу закончил, то где ему еще быть?

Приняв у себя на этаже душ, побрившись и собрав вещички, я вышел в сад и подошел к Тане:

– Бон джорно, – сказал я ей по-итальянски «доброе утро». Та подняла на меня глаза, и я опять увидал в них стоячие слезы. – Что случилось?

– Почему вы всегда меня это спрашиваете?

– Где отец? Вчера он мне показался счастливым. Я думал, ты тоже будешь веселее.

– Не знаю, он еще не приезжал.

– Где Джулиано? Где Теря?

– Разве я должна это знать? Что будет с нами, Николай?

– Твой отец сказал, что все прекрасно, и я могу уезжать в Москву.

– Вы уедите?

– Да. Ты хочешь со мной?

– Без отца?

– Одна ты.

– Нет.

Я взошел под колоннаду виллы и за дверью остановился перед охранником.

– Дон Спинноти, Марио, Филиппо, дон Спинноти… – сказал я ему несколько раз, перечислив все важные имена.

Тот ответил по-итальянски, но я понял только жесты: никого из них не было. Я продемонстрировал мимикой свое удивление и повторил:

– Дон Спинноти!

Охранник теперь раздраженно показал мне пальцем на свои часы.

«Что стряслось! Старик-то где?» – подумал я и вышел за дверь под колоннаду.

Слонялся без дела я недолго. Скоро в ворота въехал на мотоцикле Джулиано, и я спустился к нему.

– Бон джорно, – сказал я ему, мне очень нравился итальянский язык. – Хотел с тобой поговорить…

Джулиано заглушил движок своего «Дукати» и вылез из седла.

– Наша Таня никак не может тебя дождаться, – сказал я, улыбаясь, и Джулиано вскинул на меня спокойные глаза. – Так вот… она может умереть через день или два.

– Что за ерунда? – с английского точнее было бы: «Что за мусор?»

– Если хочешь ее живой, то беги с ней отсюда подальше. Если вас выпустят.

– Ее не выпустят.

– То-то и оно.

– Откуда ты все это взял?

– Спроси лучше у дона Спинноти, он тебе обязательно расскажет. Кого первым, кого вторым и так далее. Я имею в виду – на тот свет. Если упрется, то расскажи ему про вашу любовь. Но он, наверное, все равно не передумает. Только передай потом, что узнаешь, тем двоим, а то ни он, ни она мне не верят. Ты меня понял? Это не шутка. Хороший «Дукати» мотоцикл, правда?

– Правда.

– Чао.

Я остался стоять между воротами и виллой. Делать мне было нечего, как только дожидаться, и не пропустить кого-нибудь, кто сможет вернуть мне паспорт. Охранники, – из проходной, из-за колонн виллы, – нехорошо все это время смотрели на меня. Но я так и околачивался тут, пока из проходной вдруг не вышел Сизов.

– Вы еще не в Москве? Я думал, вас больше не увижу, – сказал он мне на полном серьезе.

– Не могу получить обратно свой паспорт. Вы не посодействуете? Случаем не знаете, где все эти бонзы?

– Знаю. Но когда вернутся – нет.

– Вы будто мафиозную омерту тоже блюдете. Вы хоть бы что-нибудь мне сказали. Сизов, погибнете же оба!

– Оставьте меня в покое! Уезжайте! Если я вам что-нибудь остался должен, то взыщите это с Черкизова, в Москве. Он получит с них миллион. Не упустите своего.

– Он здесь?

– Пока здесь. Сегодня возвращается обратно.

– Где он?

– Не знаю, и знать не хочу. Только не ищите его, прошу вас! Вы все только испортите, не трогайте его, не пугайте! Я вас умоляю!

Я не ответил Сизову и побежал к гаражу за своим мотоциклом. Я не попрощался с ним, и теперь жалею об этом: живым его я больше не видел.

Ехать, чтобы увидеть Черкизова, я мог только в одно место, в отель «Феруччи», куда они поселили Сизова с дочерью, и где я сам провел первую ночь. Вероятно, это был «их» отель. Если его там нет, то для меня и нигде нет. Приехав туда, на ресепшн я назвал фамилию этого человека и замер в ожидании. Аккуратный молодой человек взглянул на экран компьютера, потом на клетку с ключами. Я проследил его взгляд – ключа в ячейке не было. Когда он потянулся рукой к телефонной трубке, я бросился вверх по лестнице.

Я стукнул кулаком в дверь номера Черкизова, и сразу распахнул ее. Если бы она была сейчас заперта, и он бы спросил из комнаты «кто?», я бы ответил «полиция!».

Черкизов сидел на кровати, оперевшись локтями на колени, с ладонями на висках. Рядом на журнальном столике стояли пустая бутылка и стакан, валялись пустые обертки от закуски. Черкизов был пьян: он только приподнял голову, взглянул на меня, и снова опустил ее на ладони.

– Господин Черкизов, с приездом, – сказал я медленно и отчетливо, – мы с вами знакомы.

– Что вам от меня надо? – он не посмотрел на меня, но поскольку ответил по-русски, видимо узнал.

– Только одно. Уберечь двух людей от смерти. – Черкизов приподнял голову и остановился на мне мутным, пьяным взглядом. – Я говорю о Сизове и его дочери.

– Я-то причем?

– Если забыли, то долго объяснять. Но у московской полиции будет для этого время.

– Что вы хотите от меня?

– Я уже сказал. Перед тем, как ехать за кладом, вы поставите мафии условие: их безопасность и возвращение. Без этого – нет клада.

– Поздно… я их больше не увижу.

– А в Москве?

– Нет.

Я вынул свой телефон и протянул ему:

– Звоните консильери. Зовут Филиппо.

– Не буду. Я пьян. Уходите.

– Слушайте, я знаю немного, но достаточно, чтобы потом вас надолго посадить. И сразу по нескольким статьям. Сделаю это без колебаний, если кто-нибудь из этих двоих погибнет. Вы вменяемы?

– Как видите… Не совсем.

– Повторяю, если кто-то умрет, тогда вы сядете в тюрьму. Миллион вам не пригодится.

– Хотите денег? Я дам… – он отвел от меня глаза и посмотрел на бутылку.

– Только не за головы.

– Четверть миллиона хотите?

– Повторяю, Черкизов, не теряйте время, звоните, езжайте, делайте что-нибудь. Их могут убить в любую минуту.

– За что?

– За то, что знают.

– Я тоже знаю.

– Вы им нужны, Сизов нет. Дочка – свидетель.

– Дочку не тронут.

– Вы уже договорились?

– Нет, я так думаю… Слушайте, мне сейчас ехать в аэропорт, и я устал… Я постараюсь, я вам обещаю… Я поговорю с ними… Я больше не могу, извините.

Черкизов опрокинулся на спину, головой на подушку, и отвернулся от меня к стене.

– Постарайтесь, Черкизов, одна смерть – и вы на нарах.

Давить дальше на Черкизова не имело смысла: в этом состоянии он ничего изменить не мог, а если бы попробовал, то мафия могла взглянуть на все иначе. И кончилось все хуже и раньше. Оставалось только ждать и надеяться. Что еще я сделал в его комнате, – написал на бумажке номер своего телефона и подложил под пустую бутылку: чтобы напомнить о разговоре, когда протрезвится.

Я спустился к мотоциклу, позвонил Анжеле, и мы долго с ней радовались по телефону, что снова слышим друг друга. Вечером я встретился с ней в нашем гнездышке, как после долгой-долгой разлуки.

Мы провели эту ночь, как нашу последнюю. Последней она и оказалась. Завтракали снова в постели, никуда не торопились. Мне нужен был мой паспорт, но я решил сначала позвонить и договориться об этом. Прямо из постели, с Анжелой в обнимку, я позвонил Филиппо: мы с ним уже разговаривали разок по телефону.

– Филиппо, это ваш гость Ник. Мне нужен мой паспорт, я улетаю. Благодарю за гостеприимство.

– Ник, ваш паспорт у дона Спинноти, но его сейчас нет. И второе, я боюсь, вам придется на два-три дня задержаться у нас.

Я не ответил консильери, я был готов к этому. Я только сказал мимо трубки Анжеле: «Не отдает», и та вырвала ее из моих рук:

– Филиппо! – крикнула Анжела в трубку, и далее застрекотала яростная итальянская речь. Я ни слова не понял, но удивился раскладу между ними: моя Анжела была в этой «семейке» выше и круче Филиппо. Она кричала на него, как на мальчишку.

Бросив на подушку телефон, она не успокоилась, и стала говорить мне по-итальянски, пока не осеклась:

– Они хотят, чтобы ты остался.

– Я это уже понял.

– Не возвращайся больше на виллу, я прошу тебя, это опасно, мы поживем пока с тобой здесь…

30. Последняя молитва

Дон Спинноти решил лететь в Москву на день раньше: он хотел отлежаться в отеле после перелета, а затем осмотреться, и спокойно, как досужий турист, погулять по Красной площади.

Летели втроем. Вторым был Теря, – как местный московский бандит, и как новичок, заслуживший за полгода доверие «дона». Третьим был Карло, шофер и личный телохранитель Марио. Его хотели кем-нибудь заменить, когда «дон» сам решил лететь в Москву, но никого на вилле подходящего не нашлось, и Марио великодушно согласился расстаться с ним на три дня.

Сам же Марио принял решение «дона» со спокойным лицом, но с тихой яростью внутри. Так он теперь встречал каждый, нынче уже редкий, приказ отца. Марио, по факту, уже занял его место в «семье»: в Милане это было давно и негласно принято всеми, и своими и чужими. Только еще здесь, на «даче» дон Спинноти по-прежнему распоряжался. Почти все Марио принимал теперь, как старческий маразм, – как и его последний «бзик» с приглашением из Нью-Йорка Джулиано, или его страстное увлечение фамильной историей. Но сейчас было не время, и не то дело, чтобы Марио упираться рогом и спихивать отца. Поэтому он промолчал, но планов своих не изменил: что-то стало в отсутствие отца даже проще.

Ехали в аэропорт раздельно. «Дон» отбыл в Рим рано утром: он давно там не был и хотел повидать пару знакомых чиновников, поблагодарить их лично и передать каждому по пакету. Теря с Карло уезжали в аэропорт в конце дня, к самому отлету самолета.

Историк Сизов в этот день долго не выходил из номера отеля: он писал статью. Эта статья была для исторического журнала, где он часто публиковался, и где его давно знали. Он писал кратко, но очень емко, зная, что статья произведет взрыв, и не только среди историков. Она должна была стать первой из целой серии, которая у него давно созрела в голове. Все эти статьи были об архиве Фьораванти, но первая, и самая срочная, – о кремлевском кладе.

Работая над статьей, Сизов столкнулся только с одной, и чисто технической, трудностью: он хотел приложить к статье сделанную им в архиве фотографию рисунка Андреа Фьораванти. Но на рисунке было два креста, поставленных на двух тайниках его отца, а его статья была только о втором, о библиотеке царя Ивана Грозного. Первый крест следовало как-то убрать с фотографии, но сделать это Сизов не сумел. Без фотографии статья о таком потрясающем факте казалась не очень убедительной. Поэтому, закончив ее писать в своем ноутбуке, Сизов не спустился сразу в вестибюль отеля, чтобы отправить ее электронной почтой, а отложил это дело до вечера, надеясь что-нибудь да придумать.

Писать так срочно статью Сизов стал лишь по одной причине: он хотел продлить у себя состояние угасающей со вчерашнего дня эйфории. Только работа успокаивала его, и в ней он забывал все горести. Только в архивах он сумел не лишиться рассудка последние недели. Теперь же, когда все было позади, чистой радостью стала уборка урожая. Но первый крест на рисунке Андреа, как паук, не уходил ни с фото, ни из его памяти, и все только отравлял.

Около полудня Сизов чисто оделся и вышел из отеля на улицу. Он направлялся к дочери, на виллу, но сначала, как он делал почти каждый день, пошел в храм Божий.

Он вошел в прохладную полутьму церкви и остановился. Глаза привыкали, запахи свечей и ладана переносили его в другой мир, и Сизова начало охватывать знакомое уже прекрасное чувство торжественности и умиления. Тут жила некая тайна, которой Сизов не знал, он только подходил к ней. Конечно, сухой ученый-историк, который в нем сидел, не верил ни одной картине на этих стенах, – со святыми трогательными сценами, с нимбами над головами. Но человек, родившийся в нем две недели назад, уже понимал, что все это и неважно. За всем этим есть другое, что не нуждалось ни в свечах, ни в распятиях, ни даже в его молитвах. Оно просто было, и каждый, кто входил в церковь, знал это, и не мог без этого прожить.

Сизов поклонился алтарю с золотистым распятием, мерцающему множеством свечей, и начал неумело креститься: так, как делали все в этой церкви, пятерней, по католически. С каждым взмахом руки Сизов уносился все дальше от обыденной жизни, поднимался мыслями туда, где были только радость и чистота. Слезы сами по себе начали наворачиваться на его глазах, потекли и защекотали ему щеки, и Сизов впервые в своей жизни, неожиданно для себя самого, как будто по велению свыше, опустился на колени…

В эти же минуты Теря, выезжая на машине из ворот виллы, с Карло за рулем, чувствовал, как в его груди что-то дрожит и ликует. Для него начиналась новая жизнь, достойная и счастливая. Они ехали вдвоем в Рим, в аэропорт, но перед этим Марио поручил им сделать быстрое, но важное дело. Марио поручил это дело ему, Петьке Реброву, а ведь мог бы и Карло… Но нет, ему – Тере! А это означало, он станет скоро равным среди них, его принимают в «семью»…

С тех пор, как Сизов объявил Марио о завершении своей работы в архиве, когда он передал им план кремлевского собора с карандашным крестом в углу алтарной стены, так за ним сразу установили наблюдение. Как ни был Сизов зажат страхом за свою дочь, он на радостях мог сделать какую-нибудь глупость: если не сразу, так через день, три, или даже через месяц. Марио не хотел ничем рисковать: кремлевская тайна должна была остаться только у них. Его отец не мог это понять, и не только это. Но раз старый «дон» решил сам улететь, так пусть он теперь вернется в другую «семью».

В это утро историк Сизов долго не выходил из своего номера в отеле. Но теперь он вошел в церковь, – «наружка» посылала на виллу обо всем SMS-ки. Вчера, как и позавчера, и за день до этого, Сизов оставался в церкви около часа, – и этот час, по дороге в аэропорт, у Тери с Карло был в запасе.

Теря вошел в церковь, и у него сразу потемнело в глазах: после яркого полуденного солнца – одни свечи, свечи… Робко, но деловито, Теря пошел между рядов скамей к алтарю, присматриваясь к сидящим. Сизов сидел с краю, голова у него была опущена.

– Профессор, на минутку… Это о вашей дочери. Срочно. В сторонку отойдем?

Сизов не сразу понял, кто говорит, и он ли это слышит. Как будто он был высоко на небе, и теперь падал с него на жесткую, грешную землю. Под ним уже была простая деревянная скамья, и нужно было теперь встать с нее и куда-то идти. Так люди иногда просыпаются утром на работу, с отвращением и тревогой. Он встал, пошел вслед за спиной Тери, и страх снова начал забираться ему в душу.

В густой темени за колонной, под образом святого распятия, Теря остановился и ждал его.

– Что, что такое с ней? – громко зашептал Сизов. Это были последние слова в его жизни.

Вместо ответа длинное лезвие ножа Тери прошло наискось через его кишечник, пронзило желудок и уткнулось в правую почку. Сизов громко выдохнул и согнулся.

– Простите меня, профессор… – сказал негромко Теря. – Бог есть, я знаю, и я читал – он в каждом… Простите.

Теря рывком выхватил окровавленный нож из живота и сразу ударил им под левое нижнее ребро Сизова. Лезвие рассекло сердце и глубоко вошло в левое легкое. Сизов начал оседать вниз. Теря рывком выхватил снизу нож и свободной рукой слегка отпихнул от себя падающее тело. Сизов, как мокрый ватный тюфяк, согнулся сначала пополам, потом тяжело и беззвучно опустился на каменные плиты. Историк Сизов не успел послать свою последнюю статью в журнал, и раскрытая им тайна утерянной подземной библиотеки царя Ивана Грозного навсегда умирала вместе с ним.

Теря бросил нож Сизову на живот, потом нагнулся и аккуратно снял с его рукояти намотанный полиэтиленовый мешочек и сунул себе в карман. Затем он еще нагнулся над дрожавшим Сизовым, похлопал его по карманам, вынул из них бумажник и паспорт. Про мобильный телефон Сизова Теря просто забыл. Из-за колонны Теря вышел медленным и степенным шагом. Склонив молитвенно голову, не спеша, он скрылся за тяжелыми дубовыми дверями.

На виллу Карло с Терей уже не заезжали. Теря набрал только номер Марио и сказал ему в трубку: «Окей». В аэропорту Рима они сдали машину на хранение в многоэтажный гараж и сразу пошли на регистрацию.

31. В самолете

Несмотря на то, что дон Спинноти чувствовал себя в последние дни очень бодро, теперь же, в самолете, он почувствовал себя просто отвратительно, – то ли от перепада давления при взлете, то ли так подействовали разговоры со знакомыми чиновниками в Риме. Его сердце начало в самолете колотиться, или, точнее, дергаться, с удвоенной скоростью. С собой у него всегда имелся маленький приборчик для измерения давления и пульса, на батарейках. Им он несколько раз в день сам замерял себя, натягивая широкую ленту на бицепс. После взлета он тоже натянул себе эту ленту. Давление было высокое, но терпимое, и только пульс у него достигал 120 ударов в минуту, как у бегуна. «Дон» замерил себе пульс еще и пальцами на запястье, по часам: на руке он оказался в два раза меньшим. Значит, остальное добавляли хаотично трепетавшие его два предсердия: приборчик замерял все сокращения сердца вместе. Его болезнь так и называлась, – если в переводе с медицинской или больничной латыни, – «трепетание предсердий».

Даже с этим можно было вполне жить, и он жил так годами, если бы не одно обстоятельство. Оба его предсердия, «трепеща», взбивали, как будто миксером, его старую густую кровь. Образовавшиеся, как при взбивке масла, сгустки накапливались в сердечных карманчиках, – каких-то там «ушках». При сильном и неожиданном волнении, с первыми сильными ударами сердца, эти сгустки или тромбы могли вылететь из «ушек» и попасть через несколько секунд в легкое или в мозг. В первом случае смерть наступала мгновенно, во втором, – сразу случался инсульт, потеря сознания, паралич, и так далее по предсмертной программе.

Поэтому самым важным было сейчас «дону» успокоиться, подумать о чем-нибудь приятном и принять еще одно лекарство.

Карло сидел в кресле, притихший и скучный. Как только он сдал на регистрации сумку со своими боевыми ножами, так настроение у него сразу испортилось. Он почувствовал себя совершенно беззащитным, как будто раздетым. Такое не случалось с ним раньше, потому что он давно не летал, – ножи всегда были при нем, даже в постели. Скучно ему еще было оттого, что ему приказали молчать, не открывать рот с его итальянским и смешливым языком до самого возвращения, а он так любил смеяться.

Теря летел в Москву со смешенными чувствами. Он еще не совсем отошел от нервного напряжения в церкви. Возбуждение почти прошло, но осталось, как похмелье, беспокойство.

Он достойно выполнил приказ Марио, он заслужил похвалу, жаждал ее, он убивал ради этого. Но Марио, когда Теря после церкви сказал в свою трубку «Окей», добрым слово ему не ответил. Хуже того, он еще раньше приказал Тере молчать обо всем в самолете, и чтобы ни слова об этом старому «дону». Теперь Теря сидел в самолете от «дона» через ряд и думал только об этом. Он убил и молчит. Старый «дон» не простит ему это молчание. Он никому не прощает, ведь это – измена. Так пусть теперь только Марио станет ему «доном», он будет предан ему, как собака!

Еще Теря боялся лететь в Москву. Он не хотел в этот город. Москва была и осталась для него чужой. Там жили и искали его враги, они хотели его смерти. Теря сумел кое-как забыть про них в доброй Италии, но теперь думал только об этом. Полгода назад он убил выстрелом в живот, чтобы тот мучался, важного человека. Но оказалось, слишком важного, чтобы остаться после этого в живых. Такое, и такие, не прощают. Надежда была у Тери только на время: на три дня и три ночи, – и он вернется в теплую, родную теперь Италию, и никогда не полетит снова на восток…

Только подлетая к Москве, Теря вспомнил, что забыл забрать из кармана Сизова телефон.

32. Побег

Всю первую половину того дня мы провели с Анжелой около отеля: вышли к бассейну, плескались в лазурной воде и загорали. Потом мы легко пообедали в ресторане и поднялись к себе в номер для любви.

Делами я занялся после этого: просто позвонил Сизову. Хоть он и не желал меня видеть или слышать, но я беспокоился за них обоих.

После нескольких гудков я услыхал в трубке незнакомый голос, потом итальянские слова… Я взглянул на набранный номер: все верно, номер Сизова, несколько раз уже звонил по нему. Меня что-то настойчиво в трубке спрашивали по-итальянски, я немного послушал, помолчал и передал ее Анжеле.

– По-итальянски. Спроси, где Сизов.

Анжела осторожно прислушалась к трубке, потом сама заговорила. По интонациям было понятно: спрашивают больше ее, она только мнется и мало отвечает. В трубке продолжала шуршать итальянская речь, но Анжела уже протянула ее мне обратно:

– Он убит. Это полиция. Спрашивают, чей в руках у них телефон. Чье тело, и его имя… Господи, они уже убили его…

Я нажал на своей трубке «отбой». Все равно, язык я этот не понимал, надо было все сначала обдумать, и никогда не поздно будет позвонить по этому номеру снова. Да и моя сим-карта была теперь у них на крючке. Поэтому, чтобы не звонили и не беспокоили, я вообще отключил свой телефон. Затем я начал одеваться.

– Ты куда?

– Подари мне свой черный шлем. – Она не поняла, и я добавил, – Еще свою курточку.

Тогда она поняла все:

– Вы с ней никуда не убежите. Вас убьют. Это безумие!

– Подари, Анжела. Я не оставлю ее одну. Потому, что она будет следующей.

– Умоляю тебя!

– Я только попытаюсь…

– «Только» не бывает, это смерть!

– Мы с тобой так и расстанемся? Улыбнись мне.

Я привлек ее к себе и поцеловал. Это был наш последний с ней настоящий поцелуй.

Я ехал на виллу и прикидывал свои шансы. Если они не схватят меня сразу при въезде в ворота, – а это было маловероятно, – то у меня будет, по крайней мере, полчаса. Если только полчаса хватит, чтобы уговорить нашу Танечку. Но Джулиано, если он не дурак, может мне помочь.

Въехал я в ворота виллы без проблем, свернул к гаражу и заглушил мотор. Потом на руках развернул мотоцикл и оставил его в саду – так я уже делал несколько раз, это не было подозрительным.

Я нашел Таню с Джулиано на их обычном месте, на скамеечке. Тери с ними не было, как и весь вчерашний день. Охранника, вчера его сменившего, тоже. Это была большая удача: иначе, его пришлось бы нейтрализовать с кляпом во рту. Я подошел к «голубкам» и весело поздоровался, как будто мы встретились на пикнике. Потом я попросил:

– Джулиано, буквально на минутку. Таня не обидится?

Мы отошли: нас она видела, но не слышала.

– Отец ее мертв, он убит. На звонок по его номеру мне ответила полиция. Теперь они ищут позвонившего с этого телефона, – я вынул из кармана свой мобильник и показал ему, как свидетельство. – Опознать его тело пока не могут.

– Может, это не он?

– Хочешь сам позвонить по его номеру? Можешь с этого мобильника, или со своего. Поговори с полицией, по-итальянски тебе проще. Скажи им его фамилию, как он тут оказался, где его дочка, и все прочее. Будешь?

– Не могу в это поверить.

– Ты сможешь. Постарайся. А следующей будет твоя Таня. Но, может быть, и я.

– Что ты хочешь делать?

– То же, что и ты. Бежать отсюда.

Еще бы вчера Джулиано счел саму мысль бежать из гостеприимного дома дона Спинноти постыдной. Но уже вчера, в конце дня, она сама пришла ему в голову. Это случилось после мелкого инцидента возле скамеечки, где сейчас сидела Таня.

Вчера весь день Тери не было, и Таня сидела или с незнакомым охранником, или одна с Джулиано. Карло тоже весь день возил кого-то, но потом появился, чтобы только пообедать. После плотной еды он вышел вразвалочку в сад и увидал на скамеечке Таню.      Когда появился Джулиано, – а он отходил от Тани ненадолго, лишь справиться о котировках на бирже, и сделать несколько деловых звонков, – то увидал свою Таню, молча вырывавшуюся из рук Карло. Тот, хохоча, хватал ее за талию и прижимал к себе ее грудь. Джулиано вскипел яростью и бросился к скамейке с перекошенным лицом.

Карло видел его издалека, итолько сильнее стал тискать девчонку. Карло был не только круглосуточным телохранителем Марио, он был его личным другом. Марио не раз костил при нем этого надоевшего ему заокеанского гостя. Поэтому Карло был сейчас не только готов к драке, он даже ее искал.

Джулиано успел только протянуть к насильнику руки, схватить его за рубашку, как тот распрямился пружиной, отбросил чужие руки, и в его кулаке сверкнул нож. Джулиано почувствовал холодок лезвия у себя на щеке и отпрянул назад.

– Цы-цы-цы, – поцокал языком Карло, ухмылка так и осталась у него на лице, только жестче. – Кровь тебе пустить, американец?

Лезвие ножа он повел со щеки ко рту, царапая кожу, и остановил под нижней губой.

– Пустить? Немножко, а? Для вкуса? – Резким коротким движением он вдруг рассек нижнюю губу Джулиано, и сразу залился хохотом.

Джулиано почувствовал на своем подбородке обильную влагу, но не пошевелился. Продолжая хохотать, Карло отступил на шаг, и Джулиано увидал за ним Таню. Она сидела с ладонями на висках и глядела в землю. Джулиано подумал, что же он сделает, если Карло снова сядет на скамеечку и начнет тискать его любовь? Что вообще он может сделать на этой вилле? Его молодые тренированные мускулы были абсолютное ничто против маленького блестящего лезвия. Он слизнул соленую кровь с подбородка, и кончиком языка потрогал порез под губой.

Но Карло пора было уезжать, он мог бы продолжить эту игру в любой другой день, пока американец не уберется отсюда. Хохотнув и спрятав, как фокусник, нож, он пошел по дорожке обратно к вилле.

– Возвращайся к Тане, – сказал я Джулиано. – Скажи ей, что вы с ней уезжаете. Через пять минут. Никаких с собой вещей. Вот для нее куртка, пусть оденет.

Джулиано молча смотрел на меня, поэтому я добавил:

– Она сядет на мой мотоцикл. Ты ничем не рискуешь.

– Я не поэтому… – он смутился.

– Ты выедешь за нами, если захочешь. Через пять минут. И тоже никаких вещей.

– Куда мы едем?

– В Рим.

Но еще десять минут назад я сам не решил, куда нам лучше ехать. Дорога на Рим – это хайвэй, и если за нами погонятся сразу, то уйти даже на наших «Дукати» было детской мечтой. Другое дело – горная дорога через Апеннины к морю, на курортный Римини: оттуда летало в Москву много чартеров. На горной дороге у наших мотоциклов больше шансов. Но на курорте не было посольства, а у нас паспортов. Поэтому приходилось выбирать Рим: выбраться в Россию без паспортов мы бы смогли только через наше посольство.

Я не знаю, что Джулиано говорил нашей Танечке, но через пять минут я увидал их вдвоем на дорожке, идущими ко мне, и на ней была курточка Анжелы. Я завел мотоцикл и начал одевать шлем.

– Одень ей, и помоги забраться, – я протянул ему Анжелин шлем с угольно-черным стеклом. – Догоняй, мы в Рим.

Меня же самого Таня только спросила:

– Когда я увижу папу?

– В Риме, – сказал я. В конце концов, отправкой на родину его тела будет заниматься тоже наше посольство в Риме.

По тому, как Таня обхватила меня сзади за живот, я понял, что она никогда в жизни на мотоцикле не сидела, и напугана была сейчас до смерти. Но через полчаса это обычно проходит. Хуже было, что первые минуты из этого получаса будут протекать на глазах у зорких охранников.

Я подъехал к воротам и, как обычно, рыкнул движком. От свободы нас теперь отделяли секунды. Половинки ворот уже поехали медленно в стороны, я включил передачу, но вместо зелени за воротами передо мной открывался красный капот машины. Пути вперед не было, надо было как-то разъезжаться с этой встречной. Я знал, чей это красный «Ferrari» стоял передо мной за воротами – Марио. Пропустить его первым в ворота должны были, разумеется, мы.

У мотоцикла нет заднего хода. А если кто-то сидит сзади за пассажира, обхватив руками крепко за живот, то откатится ногами назад, да еще в горку, невозможно. Секунды пролетали, и все они на глазах у Марио.

– Сойди, Танечка, – негромко, и как умел спокойно, сказал я.

Таня начала слезать с моего «Дукати», и я спиной «видел», как это у нее получалось. Вперед же я смотрел на водителя «Ferrari», видел, как тот наблюдал за нашим «цирком», и все во мне опускалось.

Наконец, Танечка слезла с мотоцикла, я откатился в сторону, и, не посадив еще обратно пассажирку, сделал вежливый взмах рукой, приглашающий въехать в ворота.

«Ferrari» тронулся вперед, проехал мимо ворот капотом, дверями, багажником… и остановился. Марио был в шаге от меня. С одной рукой на руле, он внимательно смотрел на что-то за моей спиной.

– Садись, скорее! – шепнул я в другую сторону, надеясь, что та услышит и все сделает с первого раза.

Танечка услыхала меня, начала залезать сзади на мотоцикл, – но теперь, без помощи Джулиано, можно было представить, как это выглядело. А Марио все это время наблюдал за ней с расстояния метра. Сам же я глядел только вперед, но проезда в ворота для нас не было: багажник «Ferrari» так и застрял в них.

Наконец, Танечка уселась на заднее место за моей спиной. Но когда я услыхал, как Марио вдруг обратился к своей «сестре» по-итальянски, тогда я понял, что мы проиграли. Таня молчала за моей спиной, и Марио повторил свой вопрос. Ответом сзади опять была тишина.

Я бы мог соскочить с мотоцикла, – но Таня тогда сразу бы грохнулась на асфальт, с ногой под тяжелый мотоцикл, – но я перескочил бы через узкий багажник «Ferrari», бросился в субтропические здешние кусты, и был бы здоров. Но я не сделал этого.

Назад я не оборачивался, да еще подо мной ухал мощный движок, поэтому я не услыхал, как подошли охранники. Не видел и не знаю, как они обошлись с моей пассажиркой. Хорошо помню, как с меня стащили шлем, потом первый удар по голове, – тяжелым и мягким. Затем они еще и еще били по моей бедной голове. Слезть с мотоцикла я уже не мог, защититься, сидя на нем, тоже, но продолжал до конца упираться ногами в землю. После этого – провал, не помню ничего.

33. Изнасилование

Еще до ужина Марио получил неприятный телефонный звонок из полиции: в мобильном телефоне убитого в церкви человека значился его номер. Убитый звонил ему за последние недели несколько раз. Местная полиция хорошо знала, кем был Марио, – владельцем крупной паркетной фабрики, – но жил он не во Флоренции. Поэтому его не спрашивали неудобных вопросов, – без адвокатов он бы их и слушать не стал. Просили сказать только имя и фамилию убитого. Если, конечно, его не затруднит, и действительно это его номер.

Марио ответил, что ничего он не знает, и повесил трубку. Затем сразу прошел к Филиппо и обсудил с ним ситуацию. Согласились оба, что надо быстрее избавляться от оставшихся русских и вывозить их тела. Наметили это на раннее утро и выбрали исполнителей.

Начали ужинать молча. За столом сидели только Анжела, Филиппо и Марио. Франческа уехала с друзьями на море, а Джулиано не приходил к этому столу уже несколько дней. В тишине только звякали вилки, и плескалось в бокалы вино.

Марио пил сегодня больше: кивнул официанту, и тот принес ему бутылку коньяка. Сам налил себе полфужера и вульгарно залпом выпил. Анжела вернулась из города только за полчаса до этого, ничего почти не ела и часто вскидывала темные глаза на мужчин. Филиппо ел, как всегда, с аппетитом: он вообще никогда не разговаривал за столом и ценил в эти минуты только гастрономические ощущения. За едой почти не говорили, только о погоде: для конца лета было несколько прохладно.

Но в конце ужина Анжела вдруг громко спросила:

– Что случилось?

Вопрос был обращен, неизвестно кому, поэтому никто ей не ответил.

– Я спрашиваю, что случилось? Филиппо!

– Что ты имеешь в виду? – Филиппо нехотя оторвался от десерта.

– Где Николай?

– Разве он с тобой не попрощался? Он улетел в Москву, – ответил вместо Филиппо Марио с легкой улыбкой. – Сегодня все улетели в Москву. Неужели ты не знала?

– Где Николай?

– Анжела, дорогая… Смирись с этим, ты его больше не увидишь. Напрасно ты нежничала с ним… – в голосе Марио впервые прозвучало сочувственные нотки, коньяк снял ему дневной стресс.

– Он жив?

– Не знаю, Анжела. Забудь о нем, я тебя прошу.

– Я хочу его видеть!

– Это невозможно, Анжела. Он улетел.

– Марио! Я тут старшая! Когда нет отца – я старшая в семье!

– Ты не можешь быть старшей, дорогая, ну не можешь…

– Филиппо! Где он? – Голос Анжела уже дрожал, в глазах наливались слезы, и у губ начиналась истерика.

Филиппо молча положил рядом с тарелкой свою вилку, но жевать не перестал.

– Филиппо, скажи мне, вы уже убили его?

Мужчины молчали, и Анжела не выдержала, упала лицом на салфетку и зарыдала. Никто не пошевелился, и почти полминуты длилась эта тягостная сцена: громко и навзрыд плакала Анжела, и никто к ней не подошел и не успокоил. Обессиленная, она с трудом встала из-за стола и, прижав руку к лицу, шатко пошла к двери.

– У нас мало людей, – сказал Марио, когда дверь за сестрой закрылась. Это беспокоило его: с «доном» уехали в Рим трое самых толковых, они останутся с ним до отлета поздним вечером, и должны были вернуться только утром. Кроме того, без Карло, всегда бывшего рядом, Марио чувствовал себя неуверенно. – Пусть охрана будет только у ворот, остальные отдыхают до утра. И дождитесь рассвета. Но только чтобы ни одного писка не было слышно.

Если бы Марио сейчас увидал Джулиано, он выгнал бы его из своего дома в ту же минуту.

– Где Джулиано?

– Уехал кататься на мотоцикле.

– Он видел, что было у ворот?

– Да.

– Когда вернется – пусть мне скажут. Я выкину его еще вечером.

Филиппо ушел, но Марио остался. Он наливал себе еще коньяка, закусывал ломтиком дыни, потом еще наливал, и отхлебывал остывший кофе…

Когда совсем стемнело, Марио вышел на свежий воздух. Постоял под колоннадой, глубоко подышал, спустился в сад и побрел по темным дорожкам. Проходя мимо флигеля, он остановился и осмотрел его темные окна: там дожидалась смерти московская девчонка.

Сам Марио убивал всего несколько раз, и очень давно: его отец не хотел этого. Но Марио всегда завораживала и волновала загадка смерти. Не холодное и окоченевшее тело, ни, тем более, запекшаяся мертвая кровь или трупные пятна, а только краткие минуты «до» и «после». Когда еще длится «до», и человек думает – все впереди, но Марио-то знает, что все уже кончено. В этом было для Марио что-то неземное, непостижимое, оно не укладывалось у него в голове. Еще удивительнее было для Марио «после». Жизнь тогда уходила у него на глазах. Еще дрожали веки, дергались непроизвольно, сами по себе, мускулы, а жизнь навсегда улетала куда-то, и все останавливалось в холодеющем теле по чьей-то, и не только одного Марио, воле…

Коньяк мягко расслаблял Марио, притуплял дневные тревоги, и еще не наступило обычное и скорое для него раздражение, когда уровень алкоголя в крови начинал опускаться. Ночь была тиха и прохладна, в саду хорошо и знакомо пахли цветы…. Марио свернул с дорожки и вошел в дверь флигеля.

Снаружи Таня была заперта охранниками надежно, но без замков. Внутренняя задвижка ей больше не полагалась, и ее сняли. Охраны не было, все комнаты на этаже были пусты. Марио погремел задвижкой и открыл дверь.

Таня сидела в темной комнате на кровати, и как будто, ждала этого. Она была похожа сейчас на птичку.

– Бона сера. Не скучно?

Марио еще не решил, будет ли брать ее силой и грубо, или попробует приласкать и, возможно, получить секс нежнее. Присмотревшись к ней за последние недели, он был уверен, что она девственница. Марио предпочитал женщин более зрелых и опытных: с девочками всегда было больше возни и слез. Это как проза и поэзия. Марио любил прозу.

– Ты уже любила когда-нибудь? – спросил Марио, подсаживаясь к ней на застеленную кровать. Таня опять, как птичка на жердочке, отодвинулась от него к подушке, к темному окну. Она плакала все последние часы, и не могла уже больше, сил у нее не осталось. Глаза и щеки у нее были красными и распухшими.

– Где мой папа? – спросила она.

Марио в темноте ухмыльнулся:

– Ты его очень скоро увидишь. Вы нежно с ним встретитесь. Ты только верь в это.

– Не дотрагивайтесь до меня!

– Ты мне нравишься, ты такая свежая… Не нужно меня отталкивать, мы все так испортим. У тебя это впервые, и никогда не повторится… Никогда.

Марио уже глубоко и громко дышал. Одной рукой он тянул ее за талию, а другой мял колени и начал забираться под халатик.

– Я сейчас закричу!

– Не нужно, милая, тебя никто не услышит…

Голос Марио звучал теперь с хрипотцой, возбуждение передалось ему даже на голосовые связки. Его руки начала взбираться по девичьим пухлым бедрам, коснулись ее трусиков. Танина рука безуспешно боролась с ним поверх платья, но была слишком слаба. Марио проделывал это с сотнями женщин: часто начиналось так же, но заканчивалось всегда одинаково.

Указательный палец Марио протиснулся между тесно сжатых ног и лег на мягкий девичий холмик под трусиками.

– Оставьте меня, оставьте! – зашептала Таня: страх пережимал ей горло.

– Не нужно бояться, станет приятно… Хорошая моя…

Рука Марио уже раздвинула ей ноги, пальцы были на пороге того, что на телевидении беззастенчиво назвали однажды «святая-святых». Толчком Марио просунул жадный и бесстыдный палец под край трусиков и оказался внутри.

Таня негромко вскрикнула, попробовала вскочить с постели, но палец внутри задвигался и начал входить в нее глубже. Чтобы прижать эту бесстыжую руку, она вскинула вверх колени, но не удержалась и опрокинулась на спину. В подобных случаях Марио давно бы раздвинул ей ноги, прижал ее и приступил. Но у этой девочки Марио хотел почувствовать сначала малейший отклик на свою ласку. Но рука и палец в ее трусиках не ощутили до сих пор ни следа любовной влаги. «Святая-святых» была суха, как пустыня.

Но прелюдии следовало заканчиваться. Марио круто развернул легкое девичье тело, навалился на грудь и начал срывать с нее трусики, коленями раздвигая ноги. Он не снимал с себя брюки, только расстегнул их и приспустил. Раздавленная, Таня теряла сознание, она даже не сопротивлялась, у нее уже не было на это ни сил, ни воли. Ей хотелось только одного: скорее умереть.

Марио потянулся рукой к своим ногам, выхватил и направил вперед то, что русский заокеанский классик назвал жезлом, и коснулся им девичьего тела. Придерживая его и направляя, он стал искать ему путь. Обычно это находилось быстро и впускало его как-то само, но в этот раз ничего у Марио не выходило. Жезл у него просто гнулся, упираясь в мягкое и теплое. Он пробовал помочь ему рукой, направляя и раздвигая нежную плоть, но жезл упруго переламывался и вываливался обратно. Марио не оставлял тщетных попыток, он только клял теперь лишний коньяк, выпитый им за ужином, и сухую, фригидную плоть этой русской девчонки.

Инстинктом почувствовав затруднение у насильника, Таня вдруг забилась у того под животом, как рыба, и закричала, тонко и пронзительно:

– Джулиано, Джулиано!

Марио ударил ее кулаком по лицу с одной стороны, потом с другой, и та умолкла, затихла под ним, тогда он снова возобновил свои попытки. Но неожиданный этот крик в тишине, потом вспышка собственной ярости совсем лишили его любовной силы, – жезл у него сморщился и повис.

Это была первая и самая досадная неудача Марио. Но может быть, она и стала первопричиной последовавшей за ней, как лавина, череды трагических невезений в семье дона Спинноти, – потому что, кто знает небесный источник удачи-неудачи?

34. Напильник

Когда Джулиано увидал из-за деревьев, что произошло у ворот виллы, он не нашел в себе смелости выйти из-за них. Как будто его парализовало за деревьями сада, и он тупо смотрел, как Таню проволокли мимо него к флигелю и затолкали в дверь. Что случилось с «русским» он видел мельком, и только в конце: его обмякшее крупное тело охранники потащили куда-то в сторону, под стены виллы.

Из-за деревьев сада Джулиано вышел только через час, когда все у ворот успокоилось, и охранники перестали метаться по двору. Первым его желанием было, схватить свои вещи и бежать отсюда. В Китай, в Россию, куда угодно, – нужные визы в паспорте были. Сделать это было просто, но он тогда становился «подлецом», и на всю жизнь терял к себе уважение. Настоящий мужчина так поступить не мог. Уехать отсюда он мог только вдвоем.

Потом он решил бежать в ближайшее отделение полиции, тащить их сюда, на мафиозную виллу, умолять спасти его русскую девчонку. Но Джулиано опять же был итальянец, и сам был гостем мафиозного «дона». Он понимал, что полицию сюда никто не впустит, она и сама не войдет, но зато сам он не проживет после этого и недели.

Джулианно вглядывался в окно, за которым сейчас рыдала его возлюбленная, и душа у него корчилась от боли. Не выдержав этой пытки, он выскочил, наконец, из сада, выкатил из гаража мотоцикл и вылетел на нем за ворота виллы.

Солнце уже садилось, но он на предельной скорости погнал прочь из города. Горные серпантины и встречный ветер выдул у него отчаяние и прояснил голову. Если спасти Таню он был не способен, то остаться с ней до конца был обязан. И даже погибнуть за нее, – ведь Джулиано Фьораванти был итальянец.

Вернулся Джулиано, когда стемнело. При свете фонаря он поставил в гараж мотоцикл, потом подошел к верстаку с инструментами и выбрал себе оружие: заточенный трехгранный напильник, которым снимают фаски на токарном станке. В средние века очень похожим оружием пробивали доспехи у рыцарей. Пряча напильник под курткой, он вышел в сад. Здесь, под ее окнами, он решил остаться и провести всю ночь, до утра. Когда кто-нибудь придет за ней, – тогда он убьет их всех. Если не спасет любовь, то вернет себе честь.

До утра Джулиано ждать в саду не пришлось. Он услыхал очень скоро ее крик: «Джулиано, Джулиано…», и кинулся к дверям флигеля.

На втором этаже в коридоре горел свет. С занесенным уже у груди напильником, Джулиано начал толкать и рвать на себя по очереди все двери со стороны сада. Третья распахнулась. Свет из коридора прорезал темень комнаты, выхватил кровать, голую спину, ноги… От этого хотелось отвернуться, но Джулиано, чувствуя отвращение, замер над телами. Бледный и тощий мужской зад, заросший черным густым волосом, перестал двигаться и тоже замер на свету. Над подушкой темнели две головы: верхняя затылком, но нижняя – лицом, и когда она повернулась на тонкой шее к свету, Джулиано узнал в ней свою Таню. Она смотрела на него с ужасом.

«Господи… что он с ней сделал! Ты умрешь за это, Карло!». С этой мыслью Джулиано прыгнул вперед, замахиваясь трехгранным напильником. Древний инстинкт подсказал ему, куда бить, и он ударил со всей силы, схватив ручку напильника обеими руками, – в глубокую впадину затылка. Трехгранник пронзил мозжечок Марио и остановился, пробив ему позвонок. Шея Марио под ударом прогнулась, голова сначала дернулась назад, потом упала вниз. Джулиано выдернул напильник и замер с ним в руках, в ужасе глядя на струю темной пульсирующей крови, падающую из пробитой шеи на девичье тело, на ее волосы и на подушку.

Журчание струи вывело Джулиано из оцепенения: как будто вода лилась из крана на пол квартиры. Он схватил за лодыжки обмякшие ноги, потянул их назад, и Марио заскользил в своей крови по девичьему телу, потом перевалился набок и с глухим стуком упал с кровати. Он лежал теперь на спине, и Джулиано, отводя глаза от отвратительного вида его гениталий, узнал в нем Марио.

Таня была в полном сознании, и как только освободилась от мертвого груза, сразу проворно запахнула халатик. С головы до ног она была в чужой крови.

Молча, будто говорить в этой комнате было грешно, Джулиано подошел к Тане и поднял ее за руки. Она села в окровавленной кровати и отвернулась от него.

– Тебе нужно умыться. И надо уходить, – сказал он шепотом, и приложил свой палец к губам. Но никто бы их не услышал, на этаже никого не было: одни жильцы были еще в Риме, другие уже в Москве, один из них лежал без сознания в подвале.

Джулиано помог ей встать, переступить через тело Марио, открыл дверь и подождал, пока та не вошла в ванную.

Джулиано посмотрел вниз на бледнеющее лицо Марио, и новый ужас охватил его: ведь он ударил Карло, почему тут лежит Марио? Какие происходят страшные ошибки… А если бы он знал, что это не Карло, а Марио? Тогда бы не ударил? На всю жизнь у него потом остался этот тайный, неразрешимый вопрос: ударил бы он напильником в затылок, если бы знал, что насилует Марио? Но Джулиано не сумел бы даже открыть эту дверь, а не то, чтобы подойти к Марио, если бы его телохранитель и ножевой виртуоз Карло не летел в этот час в Москву.

Из ванной Таня вернулась в другом платье, бледная, но спокойная. Она отводила от Джулиано глаза, как будто она одна была во всем виновата.

– Пойдем. Ничего не бойся. Я тебя не оставлю.

Они вышли в сад и, обходя в тени деревьев фонари, пошли к темному зданию виллы.

35. Подвал

Очнулся я в кромешной тьме и думал, что ослеп. Еще я очень замерз, и раскалывалась от боли голова. Я лежал на полу какого-то подвала, и только потом заметил полоску бледного искусственно света в щели под дверью. Подо мной был драный тюфяк с вылезшим и свалявшимся волосом каких-то вонючих животных, такой же древний, как эта вилла. На нем полежало, наверное, много таких горемык, как я. Но где они были теперь?

Во тьме я мог ожидать только смерть: она придет вместе со светом из распахнувшейся двери. Я встал и начал двигаться: если бы не курточка, которую я одевал по вечерам на мотоцикле, то околел бы в этом холоде в одной футболке. Крови на себе или ран я не нащупал, болела только сильно голова: били профессионально, и «мафиозно», – мешочком с дробью или с чем-то. На мне были наручники с цепочкой, еще остались кроссовки. Но нужно было искать настоящее оружие, чтобы получить хотя бы один шанс из ста.

Я начал прощупывать низкий подвальный потолок: тут должна была висеть какая-нибудь лампочка. Я нашел ее, но она была глубоко под проволочным колпаком. Вывернуть и вынуть ее оттуда было невозможно, но мне не нужна была целая лампочка.

Помогли наручники: я зацепил цепочку за проволоку колпака, повис на ней и покачался. Потом так же с другой стороны. Проволока разошлась, теперь нужно было чем-нибудь ударить и вынуть осколки. Ударить было нечем, но удалось просунуть внутрь цепочку и завести ее за лампочку. Я крепко зажмурился, отвернулся и дернул руки вниз. Дождь мелких осколков пролился на мое лицо, более крупные застряли за проволокой, и я осторожно их вынул.

От матраса я оторвал полусгнивший край, набил его волосом и уложил туда все, что осталось от лампочки. Получилось то, что получилось: очень опасное для глаз.

Я не представлял, сколько может быть сейчас времени, сколько я тут валялся и который теперь день. Если только они не решили заморить меня здесь голодом, – а это долго и нудно, – то могли войти сюда в любую минуту. Поэтому я прощупал дверь. Она оказалось тоже на моей стороне: открывалась вовнутрь. Мои шансы были минимальны, но они росли. Главным было то, что без света разбитой мной лампочки они войдут в кромешную тьму, а для моих привыкших к тьме глаз любой свет из-за двери станет, как прожектор. Я примерился к двери, нашел для тюфяка на полу место получше, свернул его в рулон и уложил вместо себя. В темноте, и даже при свете карманного фонаря, тюфяк вполне на несколько секунд мог сойти за приговоренного к смерти. Оставалось ждать около двери и дрожать в этом холоде. Дожидался я только двоих: с третьим бы я не справился.

Как я увидел и понял уже потом, они пришли именно умертвлять меня: у одного из них была в руках удавка из проволоки, у второго, страхующего, пистолет. Третьего с ними не было.

Я пропустил за распахнутой дверью первого вошедшего. Он сначала потоптался за дверью рядом со мной, потом на цыпочках покрался к тюфяку, чтобы накинуть удавку на шею спящего. Свет из щели между петлями двери иногда затенялся: там стоял второй. Секунда, две, три…Если бы он там остался дольше, а первый пихнул ногой тюфяк, то живым бы наверх я не выбрался. Но к моей неизменной в этом подвале удаче, второй тоже шагнул вперед. В его правой, выставленной вперед руке чернел пистолет.

Я взмахнул над ним скованными руками, прижал свою ужасную куклу ему к лицу и, как мочалкой, мазанул вниз. Рука его с пистолетом непроизвольно дернулась вверх, и я сумел ее перехватить, пистолет оказался ему не нужен. Под сдавленный вой я пропихнул его вперед, к первому «палачу», и он, с разлета, споткнувшись о тюфяк, упал на пол.

Я поднял руками в наручниках пистолет и шагнул к обоим. В бледном свете из-за двери я узнал первого: этот охранник не раз открывал мне ворота.

– Престо! – сказал я ему. Несколько итальянских слов я уже выучил, но повторил и по-русски, – Быстро!

Чтобы тот понял быстрее, я звякнул цепочкой от наручников и приподнял пистолет к его лбу. Я бы выстрелил в этого, и во второго тоже. Они пришли меня убивать, поэтому за мной было «горой» то, что называется «натуральным правом» – право жить. Я бы расстрелял в них всю обойму, даже если ключа от наручников у них просто не оказалось с собой. Но этот ключ у них нашелся.

Я поставил их лицом к стенке, похлопал по карманам, вынул у обоих мобильники и выбросил их за дверь. Напоследок я взглянул на искалеченного. Щеки и лоб у того были красным месивом, но глаза блестели и глядели на меня. Это тоже была моей удачей: не взял я грех на душу за его слепоту…

Я запер за собой дверь этого средневекового подвала на висячий замок и стал подниматься по лестнице. В руке у меня была «Беретта», я был свободен, и мне было безразлично, ждал ли меня наверху день или ночь.

35. Прощание

На поверхности земли, как оказалось, начинался день, солнце стояло высоко, но было по ночному прохладно, – или я просто не мог еще согреться.

Вариантов выбраться отсюда, с виллы мафиозного босса, с пистолетом и сразу, у меня было несколько, но ни один, без Тани, мне не подходил. С «Береттой» наготове, кустами, а не дорожкой среди цветов, я прошел к флигелю: чем позже я начал бы стрелять, тем больше у нас с Таней было шансов выбраться живыми.

Лестница подо мной скрипела, и это было слышно на обоих этажах флигеля. Я ожидал увидеть в коридоре охранника, и Танину дверь запертой. Все оказалось не так, и много проще. Поэтому биться было не с кем, стрелять не нужно, и я без стука толкнул дверь, не ожидая ее там найти.

Я не ошибся. Но не ожидал я увидеть и окровавленной постели, а на полу тело Марио. Лужа подсыхающей крови растекалась под его головой, брюки бесстыдно приспущены, женский халатик с кровавыми пятнами висел на спинке стула. Я мог вполне представить, как тут оказался Марио, и что потом произошло. Но если тело сына «дона» оставалось до сих пор на полу, можно было полагать, что никто об этом еще не знает, и Таня жива и где-то прячется.

Я нагнулся и поискал на теле Марио рану: я хотел узнать, – как и чем. «За что» – понятно было и так. Рану я нашел под его головой, и такой никогда не видал. Так стреляют только снайперы и называют это место «сливой». Но стрелял тут не снайпер, и это была не пуля. Танечка тоже не могла такое с ним сделать, просто не хватило бы силенок. Кроме меня мог убить на этой вилле сына «дона» только еще один человек: Джулиано. У него было меньше для этого причин, но могли вполне появиться, раз Марио был без штанов. Я вышел из флигеля и за кустами пошел к нему в комнату: либо он был сейчас с ней, либо их обоих на вилле уже нет, и мне тоже тут делать было нечего.

Я представлял, где могла находиться его комната. Сбоку виллы имелась дверь, откуда выходила ко мне Анжела. Туда входил при мне и Филиппо: там находились жилые комнаты. Охраны там могло и не быть, иначе, искать там Джулиано с Таней мне бы не стоило: охранники знали свое дело, и Таню просто забрали бы у ее возлюбленного.

Поднялся наверх я без проблем. Ряд добротных одинаковых дверей, – как лотерейные билеты, – но простенки между ними слегка разные, для гостей должны быть поменьше. Я выбрал, как в лотерею, угловую, самую маленькую, и негромко постучал.

Если бы дверь мне открыл Филиппо, то он сразу бы стал моим заложником, – если бы, конечно, меня впустил. Если это была спальня Анжелы, что много радостней, но и тягостней для обоих, – то я бы потерял много времени. Если я попадал с первого раза, и меня встречал Джулиано с кухонным топором в руках, – или чем он там убил Марио? – то встреча могла начаться со свалки. О прочих я не думал. Марио лежал на полу во флигеле. Его отец, как я знал от Анжелы, был в отъезде, со своими, надо полагать, лучшими людьми.

Но я вытащил пустой, зато радостный билет: за дверью спала Анжела. Она открыла запертую дверь не сразу, и только услыхав мой голос. Наша встреча была похожа, наверное, на оперную сцену: южная ночь, тишина, и два любовника, расставшиеся днем, чтобы никогда больше не встретиться…

Я вошел в ее чистенькую девичью горницу и почувствовал себя героем повестей Баккаччо времен Ренессанса. Высокий потолок, лепнина и прекрасная старая живопись на стенах, в углу киот с синим огоньком лампадки под Мадонной…

– Я пришел за русской Таней, – сказал я своей возлюбленной в самое ухо: она обнимала меня и прижимала за шею голову.

– Вы с ней отсюда не выйдете. Ты знаешь.

– С пистолетом выйдем.

– Вас убьют.

– По всякому, убьют. Где комната Джулиано?

– В другой стороне, напротив. Он тебе не поможет.

– Тогда будет жалеть об этом. Кто еще тут по коридору?

– Только Филиппо. Марио рядом с отцом, за кабинетом. Я боюсь за тебя.

– Не выходи из своей комнаты. Я приду с тобой попрощаться. Обязательно приду.

Как это ни удивительно, но Джулиано с Таней крепко спали, когда я поскребся им в дверь: спали одетыми, на узкой кровати. Джулиано пробудился и открыл дверь, узнав мой голос, – но через длинную, как целый час, минуту. В руке он держал трехгранный напильник. Я шагнул в комнату и подошел к кровати. Напуганные глаза девчонки, с опухшего, с синяками, лица, не мигая, глядели а меня.

– Мы с тобой уезжаем. Прямо сейчас, – сказал я ей и снова повернулся к Джулиано. – Если ты остаешься, то советую закопать эту штуку в саду. Она станет уликой, против тебя, номер один.

Джулиано рассеянно посмотрел на напильник в руке.

– Я не останусь.

Чтобы не напугать Таню, я одними глазами показал ему на пистолет в моей руке. Тот кивнул в ответ:

– Я поеду с ней.

– Собирайтесь оба. Потом иди в гараж и выкатывай наши мотоциклы. Таню пока в кусты!

На цыпочках я пошел по коридору прощаться с Анжелой. Я отворил ее дверь без стука, и та сразу повисла у меня на шее:

– Любимый мой, вас с ней убьют, даже не пытайтесь! – влажно зашептала она мне в ухо. – Заставь открыть ворота Филиппо. Пригрози ему. Или Марио…

– Через дверь ему не пригрозишь. Он мне не откроет.

– Мне откроет!

Я нежно отстранил Анжелу, чтобы увидеть ее глаза – смелые глаза дочери мафиози.

– Что будет с тобой?

– Не знаю, и это не важно. Но не убьют, как вас.

– Анжела… твой брат, Марио, мертв.

– Кто?

– Марио. Он убит. Лежит на полу во флигеле.

– Марио? Господи… Ты убил его?

Я не ответил на ее вопрос, сейчас это было неважно – кто из нас убил Марио. Мог это сделать и я, и даже наверняка бы убил, если бы вышел из подвала чуть раньше. Еще я подумал о Джулиано: ведь ему оставаться в Италии, не мне, – а мафия такого не забывает.

– Прощай, Анжела, моя любовь. Нам пора.

– Господи… наш Марио… Я в это не верю

– Смерть приходит в любой дом…

В последний раз я прижал Анжелу к груди и повернулся к двери.

– Нет, не уходи. Я тебе помогу.

– Не ввязывайся в это. Они тебе не простят.

– Мне их прощение не нужно. Я улетаю завтра к дочерям. И сюда никогда не вернусь.

Я не стал ее отговаривать. Мы на цыпочках прошли с ней к спальне Филиппо, и она громко постучала ему в дверь.

Консильери Филиппо проснулся и оделся два часа назад. Теперь он ждал доклада своих людей о выполнении поручения в подвале. Понятно, в глубоком подвале сигнал сети был очень слабый, но те двое должны были подняться и позвонить ему. Еще больше Филиппо беспокоило, что до сих пор не вернулся Марио. Филиппо догадывался, куда и зачем пошел он после ужина. Но уже наступило утро, а ведь Марио сам же хотел выгнать Джулиано еще вечером.

– Филиппо, открой! Это я, – крикнул Анжела, и я даже вздрогнул от ее громкого голоса.

– Что случилось, Анжела?

– Открой скорей! Случилось!

Как только дверь приоткрылась, я со всей силы протолкнул ее внутрь, ударяя и откидывая назад Филиппо. Моя «Беретта» была приподнята, чтобы тот ее сразу увидел. Я мельком оглядел его спальню: оружия не было «на поверхности». Обстановка строже, но и здесь повсюду прелестный загадочный Ренессанс.

– Филиппо, мы хотим уехать, – сказал я. – Мы достаточно погостили. Ты отдашь нам документы и выпустишь за ворота. Если заартачишься, то сразу умрешь, – выложил я ему самое важное, и добавил для убедительности: – Ты хотел меня убить сегодня, и мне бы следовало тебя наказать, но я могу простить. Если все будет гладко. Ты понял, Филиппо?

– Документы не у меня. А выпустить за ворота может только Марио. – Филиппо был совершенно спокоен, и я приподнял пистолет к его лбу, более сильного аргумента у меня не было:

– Тогда мы выйдем сами. Но ты сначала умрешь, чтобы не помешал. Только поэтому, Филиппо, и ничего личного.

Я ткнул ствол ему в лоб. Но стрелять бы все равно не стал: куража, как в подвале, у меня давно не было, и он стоял безоружный. Я только блефовал. Но я почувствовал сбоку мягкое тело Анжелы, ее рука взметнулась перед моим лицом и захватила ствол «Беретты».

– Отдай мне, я сама! Это наше семейное. Не стреляй, я сама, – я увидел, как глаза у Филиппо расширились: он верил ей больше, чем мне. Я выпустил из руки «Беретту», и Анжела умело перехватила ее в свою руку. – Филиппо, наш Марио убит. Мой брат убит! О, Господи… Но ты сейчас умрешь тоже. Или пойдешь с нами в кабинет и откроешь сейф. И выпустишь их на волю. Решай быстрее!

Анжела с Филиппо выросли вместе, они играли детьми: Марио, Анжела, Филиппо… Но Анжела была старшей, и заводилой, ее слушался в те годы даже родной брат Марио. Это не забывается никогда: порой вдруг неожиданно проявляется, даже в разговоре, или просто каждый чувствует это всю жизнь.

– Где Марио? – Филиппо спросил Анжелу, но ответил за нее я:

– Лежит на полу во флигеле, в комнате русской девочки. Но ты им займешься, когда мы уедем. Ему торопиться уже некуда.

– Филиппо, я стреляю! – крикнула Анжела с новой болью и отчаянием.

– Я попробую… Опусти пистолет.

Втроем мы прошли коридорами в кабинет «дона».

В кабинете я сразу подошел к окну: под ним колонны парадного входа, площадь перед лестницей, далее ворота, помещение охраны… Гараж из-за деревьев не был виден, не увидел отсюда я и наших мотоциклов. Затем я оглядел кабинет, я уже тут бывал: на стенах две картины. На одной благородные всадники, на другой белые птицы. Сначала показалось, что это голуби, но потом рассмотрел у них хищные и красивые клювы.

Все молчали, и в тишине только звякала под пальцами Филиппо сталь сейфа. Потом он, не спеша, аккуратно, запер сейф и вышел из-за стола с полными ладонями. Я распихал по карманам куртки наши паспорта, Танин бумажник, телефон. Филиппо стоял перед нами совершенно спокойным, и я уверен, он думал только о «семье», о своем «доне», который не видит этого позора, думал о его мертвом сыне и об изменнице-дочери. Он ничего не боялся, ему было всех их только жалко. Поэтому он так и стоял перед нами, на лице у него застыла горькая усмешка.

– Теперь достань телефон, Филиппо, и набери номер охранников на воротах, – очень спокойно сказала Анжела.

– Анжела, ты делаешь глупость! Твой отец никогда не простит тебе это.

– Делай, что я тебе говорю! – Анжела тряхнула «Береттой», ее ствол опустился и смотрел теперь ему в живот.

В тишине я вдруг услыхал знакомый лязг разъезжающихся ворот, потом рокот мощного мотора и шелест шин под окном. Филиппо не обернулся, и только кивнул на окно:

– Вернулись из аэропорта. Они не выпустят отсюда никого.

– Ты позвонишь им, и скажешь стоять на месте. Но только одно лишнее слово, Филиппо, и…

Филиппо не боялся пули, он никогда ее не боялся. Он вырос в семье, где это считалось позором. Он чувствовал горечь, что на его глазах начала рушиться «семья», и он стал первым свидетелем этого. Он только жалел сейчас Анжелу и ее брата Марио. Но если ему раньше было безразлично, останутся ли живы эти русские или нет, то теперь один из них, этот Николай, стал убийцей сына «дона», и уйти с этим безнаказанно он позволить ему не мог. Если Марио действительно был сейчас мертв, а это заявила его сестра, то в отсутствие «дона» он должен был действовать по своему усмотрению. У Филиппо были и другие возможности, не рискуя получить пулю от Анжелы, остановить беглецов в дороге: до любого аэропорта отсюда было несколько часов пути. Поэтому он нажал несколько кнопок на своем телефоне и приложил его к уху.

– Это Филиппо. Пропустить всех, кто выйдет сейчас к воротам. Никаких препятствий.

Затем он набрал другой номер и подошел ближе к окну. Я шагнул за ним. Внизу, где остановилась черная машина, рядом стояли приехавшие в ней люди, и один поспешно вынул из кармана телефон.

– Это Филиппо. Сейчас будут выезжать из ворот. Не трогать, кто бы это ни был. – Он поднял глаза на нас: – Анжела, сестричка, ты можешь опустить теперь это.

– Я подожду. И погляжу вместе с тобой в окно. Пока дай мне свой телефон, я проверю.

Она действительно набрала оба номера и спросила одинаково:

– Это Анжела. Вы все поняли про ворота?

Она отдала обратно трубку и шагнула ко мне. Наш прощальный поцелуй получился нелепым. Я целовал ее в губы, но глаза Анжела не закрыла, а следила ими за «братом», и даже повернула наши головы так, чтобы ей лучше было его видно.

– Прощай, мой дорогой. Лети в свою любимую Россию.

Я крепко прижал ее к себе и сразу двинулся к двери.

– Не бойтесь ничего! Он останется со мной, пока вы не уедите. Беги, мой милый.

Я побежал по лестнице вниз. Я торопился, потому что знал, – для любой женщины «уехать» означало скрыться с ее глаз за воротами дома. Так это потом и оказалось.

Она удерживала Филиппо на мушке пистолета минут пять, пока не увидала из окна, как мотоциклы выскочили за ворота, – ее удивило только, что их было два. Она выросла с Филиппо и знала, на что он был способен. Но и тот знал, на что была способна «сестра». Поэтому консильери не пошевелился все пять длинных минут. Но он выскочил за дверь кабинета в ту же секунду, как Анжела опустила ствол: он был верен своему «дону».

Оставшись одна, глядя в окно на открытые ворота, Анжела, уже не сдерживаясь, громко разрыдалась.

Через несколько минут после этого из ворот виллы вылетела первая машина, – большая и черная, с раскаленным мотором еще с дороги из Рима. Еще через минуту, – вторая, с дежурившими в воротах охранниками. Оставшись один, Филиппо спустился в подвал виллы, разбил киркой висячий замок и выпустил обоих убийц-неудачников. Только после этого он пошел во флигель, в комнату русской девчонки.

Первая машина из погони сразу свернула вправо, на горную дорогу через хребет Апеннин, к морю на Римини, – туда всегда и ездили кататься сбежавшие мотоциклисты. Вторая машина начала отрабатывать второй вариант побега: хайвэй на Рим. Из нее же позвонили в Милан, чтобы перехватили там местный аэропорт. Воскресный день только начинался, и дороги были пусты. Машины не снижали скорости на узких городских поворотах, и визг их шин резал воскресную тишину.

36. Серпантин

Еще вчера, перед первым побегом, мы с Джулиано рассматривали этот путь, через горы к морю: из Римини летали в Москву чартеры с нашими пляжными отдыхающими. Но вчера у нас не было паспортов. Теперь же паспорта были, и горная дорога в Римини, через Апеннины, давала нам единственный шанс уйти живыми.

Я шел вторым, сзади, и первым увидал в зеркале эту большую черную машину. Возможно, я один и ушел бы от них. Но впереди на втором мотоцикле летел Джулиано с Таней за спиной, ухватившейся за него слабыми руками, а этим двоим впереди меня повороты «с коленочкой» на горной трассе были явно противопоказаны.

Дорога из Флоренции в Римини – это горный серпантин длиной в триста километров. Невообразимые красоты: сначала тосканские холмы среди виноградников, выше сосновые леса предгорий, и скалистые вершины. Флорентийские художники издавна воспевали эти красоты, подставляя их, как задний план, для своих Мадонн.

Но то была лишь одна сторона. Вторая – сами серпантины. Они и сделали эту дорогу любимой трассой байкеров всего мира: здесь их настоящий рай. То было как раз воскресное утро, и они поднимались на перевал впереди нас вереницами. В остававшихся сзади живописных деревушках гордо развивались флаги стран обеих берегов Атлантики: там располагались их шумные слеты. Цветастые байки всех пород стояли под этими флагами плотно, как сельди.

Только это, возможно, нас и спасло: воскресенье и братья-байкеры. Иначе, из черной машины нас троих перебили бы, как кроликов: подъехали бы сбоку и расстреляли из окна машины с двух метров. Уехать от них, даже на здешних серпантинах, мы бы не смогли: два колеса – не четыре, когда на заднем сидении усталая, перепуганная девчонка.

Мы прохватили несколько десятков километров по предгорью, мимо первых верениц байкеров, – и только тогда я заметил сзади черный капот. Мы вовремя сообразили, где наше спасение. Я нагнал Джулиано и рукой показал, что делать. За поворотом, чтобы сзади не увидели, мы быстро, и, пожалуй, очень опасно для всех, кто оказался рядом, встряли промеж братьев наших в шлемах. Перед нами, и сзади нас, неслись аппараты всех цветов, всех известных пород, но шлемы у байкеров были почти одинаковыми – с черными, как уголь на солнце, стеклами. Мы просто вклинились в эту вереницу и потерялись в ней. Если бы стрелять в нас, то надо было всех подряд, до самого перевала.

Черная машина пронеслась мимо. Но через десять минут мы снова увидали ее: все трое стояли снаружи и просматривали проносящихся мимо байкеров. Я с трудом удержался, чтобы не помахать им рукой.

Еще через два часа мы достигли перевала. Тут байкеры отдыхают и что-нибудь пьют, – некрепкое, потому что на этой «райской» трассе мы проскочили с десяток обелисков на обочине, с венками. Здесь место их встречи и тусовки. Тут всюду флаги, мотоциклы и крутые парни без шлемов со своими боевыми подругами. Внизу за ограждением – пропасть, и в далекой синеве – Флоренция.

Мы не остановились тут, а просто сменили байкерскую компанию и начали спуск к морю. Мы больше не видели в пути черной машины, но она вполне могла поджидать нас в аэропорту, – это было бы единственное их правильное решение. Теперь мы неслись по серпантинам вниз, так же затискиваясь в вереницы попутчиков, но нервы нам уже отпускало, и серпантины начинали радовать.

Последние полсотни километров до Римини мы проехали в густых потоках машин по прямой, как стрела, платной автостраде. Свист и грохот, как на кольцевой в Москве, – но только встречный синий дорожный щит со словом «Рубикон» буквально остановил мои глаза. Эта была та самая река,которую, решившись на что-то, перешел со своими когортами великий Цезарь. Я и сам сейчас проносился над ее водами, только в обратном направлении. Я тормознул среди потоков машин и повертел головой. По обе стороны от бетонной полосы – безбрежные камыши, воды я даже не увидел. Знаменитая река иссякла за две тысячи лет и пересохла.

Но возможно, синий щит с названием исторической реки по-другому подействовал на Джулиано. Этот итальянец знал свою историю. Когда мы остановились на заправке, он подошел ко мне:

– Я не могу уехать из Италии. Я убил тут человека. Я должен заявить.

Мне нечего было на это ответить. Все верно, надо.

И только, когда нам залили в баки последние в этой дороге литры бензина, когда мы дождались Таню из дамской комнаты, я ответил ему:

– Через полчаса, в аэропорту, у тебя будет возможность убить еще одного или двух. И опять для того, чтобы спасти свою Таню. Тогда заявишь обо всем сразу.

Он принял это за шутку.

– Тогда я позвоню Анжеле и все ей расскажу. Я не могу этого скрыть.

– Валяй.

Я отошел от него к своему мотоциклу и не слышал их разговор: он был по-итальянски, и ничего для нас не менял. Даже если бы он сейчас позвонил Филиппо, рассказал и ему, все равно нас бы искали, и убили. Но я с трудом поборол желание взять потом трубку, чтобы услыхать ее голос. Я знал, что при любом раскладе, дочку «дона», в убийстве сына которого я подозревался, увидеть мне никогда не придется.

В аэропорт в этот день мы не поехали. Джулиано никого больше не хотел убивать, – отчасти поэтому. Перед городом Римини мы круто свернули вправо, начали снова набирать высоту и уходить обратно в горы. Идея была целиком Джулиано. Не зная расписания самолетов на Москву, было глупо сразу туда ехать. Лучше было где-нибудь на день-два «лечь на дно», успокоить нервы и себе, и тем, кто нас ищет. Для этого, как ничто другое, подходило княжество Сан Мариино, – крошечное независимое государство на вершине горы. И всего в десятке километров от аэропорта.

– Там нас не арестует полиция, даже если Филиппо успел заявить, – объяснил мне Джулиано.

Но только Филиппо не заявил бы в полицию в любом случае: мафия так себя не ведет, она наказывает всегда сама. Я был в этом уверен, иначе никогда бы не поехал прямиком в итальянский аэропорт.

Дорога в Сан Мариино повела нас опять к облакам. Но теперь под передним колесом мотоцикла вилась не змея серпантина, а закручивалась тугая спираль, со средневековым замком в вершине. С каждым новым ее оборотом открывались новые итальянские красоты – холмы, море, горы, море…

В княжестве, притулившемся на скале, промелькнули два чудесных дня моей жизни. Вечерами мы сидели в кафе и поглядывали на огни расстилающейся под нами Италии, днем гуляли по средневековому замку с четырьмя нависшими над скалами башнями. Тут же, в замке, я купил себе два ножа. Один – длинный, чтобы метнуть издали, как только увижу. Второй, подороже и выкидной, для последнего боя. Но надежды на успех такого боя, по правде говоря, было мало. Надеялся я на удачу. Билеты мы купили через Интернет, – нам повезло, с началом сентября свободные места на Москву были.

В эти последние дни я решил не утомлять Джулиано своими расспросами, и ждал, когда он мне сам что-нибудь расскажет. Он не рассказал, поэтому перед выездом в аэропорт я его спросил:

– Что лежит в московском кладе, Джулиано?

– Две иконы Андрея Рублева.

Я сначала не поверил, и он рассказал все, что знал сам: где, кем и когда клад оставлен. Больше никогда мы на эту тему не разговаривали.

Мы спустились из тишины и покоя небесного княжества в толчею аэропорта перед самым отлетом самолета. Возвращая в прокатную фирму наши «Дукати», оба чувствовали, что впереди нас еще последняя, и самая глубокая пропасть. Решено было, я пройду регистрацию первым, они будут смотреть на меня издали и ждать. Если я пройду без проблем паспортный контроль, проверку карманов, и благополучно покину территорию гостеприимной Италии, тогда они последуют моему примеру. Если со мной случается что-нибудь нехорошее, тогда Джулиано немедленно сдается полиции, и тогда они вдвоем с Таней будут молиться и надеяться на справедливый суд этой страны.

Проблем у меня не возникло, нас никто не хотел тут задерживать: у «семьи» появились дела важнее, чем караулить нас днями в аэропорту. Да ведь мы могли свернуть на платной трассе влево и гнать на своих «Дукати» через Альпы в Австрию… Поэтому перед самым паспортным контролем я с облегчением опустил два новеньких ножика в мусорную корзину. Затем я прошел к выходу на рейс и сел там в кресло. Передо мной за стеклом, за посадочной полосой, в синеве послеполуденного дня, на одинокой скале угадывались все четыре крепостные башни сказочного княжества Сан Мариино.

В самолете мы все сидели на разных местах, и так было даже покойнее. Я задремал и пробудился только, когда стюардессы начали разносить обед. Поел с аппетитом и снова задремал. За час до посадки мимо меня вдруг бегом проскочил в хвост самолета Джулиано. Я сжался пружиной, весь наготове. Но через десять минут он прошел спокойно обратно. Через десять минут это повторилось. И уже когда попросили пристегнуть ремни, Джулиано проскочил назад в туалет еще раз. Возвращаясь на место, он кивнул мне, поджал с досадой губы, и показал пальцем себе на живот. «Это от нервов, – подумал я, – обед ни причем».

37. Красная площадь

Прилетев в Москву, дон Спинноти остановился в отеле «Националь» с окнами на кремлевские стены. Карло с Терей уехали в «Холидэй-Инн», к Сокольникам.

Разработанный в деталях план был следующим. Основную работу должны были сделать люди из русской банды, в которую входил раньше Теря, – он всех их хорошо знал. Сам Теря тоже войдет в Кремль, – третьим, – он был уже свой для мафии человек, «дон» с Марио ему доверяли. Эти люди вскроют стену собора и достанут иконы. Они же вывезут их из Кремля в куче строительного мусора. Карло будет следить за чиновником Черкизовым, и при первом же подозрении об обмане, он быстро и тихо его зарежет. Ему же поручалось принять в руки икону и сразу везти ее своему человеку из итальянского посольства. Защищенный дипломатическим паспортом от таможенного и прочего досмотра, тот вывезет ее ближайшим самолетом в их страну, как диппочту. Карло будет неотлучно находится с ним рядом, для охраны, вплоть до благополучного приземления в Риме.

Теря заберет вторую икону и сразу повезет ее со своими бандитами в квартиру богатого коллекционера и перекупщика, которого нашел и которому доверял Черкизов. Что будет затем со второй иконой, и как русские разделят деньги, дона Спинноти уже не касалось. Однако еще неделю назад он подумывал захватить обе иконы, вывезти их, и только потом расплатиться с русскими. Но с каждым днем кремлевское дело начало казаться ему все более опасным, и он решил умерить свой аппетит.

Сам же «дон» в час операции будет мирно прогуливаться по Красной площади тихим старческим шагом, поглядывая на славянские красоты. В его мобильном телефоне будет местная сим-карта для связи только с Карло, с Терей и с Черкизовым: для координации и разруливания возможных проблем.

Однако прилетев в Москву с колотящимся в разнобой сердцем, поселившись в «Национале», дона Спинноти стало захватывать другое, и новое для него чувство: желание скорее убраться отсюда. Чувства его никогда не обманывали. Прогулявшись вечером первого дня по Красной площади, видной из окон его гостиничного номера, взглянув на витые цветастые маковки собора на площади, на склеп, в котором девяносто лет лежал непохороненный человек, на снующие через площадь в Кремль правительственные автомобили, – куда завтра должны были войти его люди, – желание убраться поскорей из этой страны, по добру и по здорову, у него только усилилось.

Дон Спинноти лег в постель рано, но заснуть не мог несколько часов. Его сердце колотилось так, что содрогалась грудь. Утром он проснулся от гудков автомобилей под окном, он давно отвык спать с окнами на городскую улицу. Проснувшись, он сразу прислушался к своему сердцу: теперь оно билось тихо, как до этого в самолете, будто и не стучало вовсе, – с долгими перебоями, меж которых, он знал, его предсердия трепещут, как бабочки крыльями, взбивая, как миксером, кровь. Он принял двойную дозу лекарства и начал одеваться.

Вскрытие стены было намечено на час дня, когда у работников за кремлевскими стенами начинался обед. Предполагалось, все дело займет не более часа. Чиновник Черкизов успел осмотреть отмеченное место у алтаря собора, и собственноручно его простучал.

Лично для дона Спинноти, даже в случае катастрофического провала всей операции, никаких серьезных последствия быть не могло. Он не столько доверял тем людям, сколько страху перед омертой, которую никто из них не посмеет нарушить. Во всяком случае, в течение ближайших суток, за которые он всегда сумеет выбраться из этой страны. Однако он привык соблюдать все предосторожности, как делал всю жизнь. На Красную площадь он вышел с пустыми карманами, в старых джинсах и в вылинявшей футболке. Единственное, что могло выдать в нем «дона» миланской мафии, это был его мобильный телефон. Но и тот был уже с местной сим-картой, купленной в аэропорту.

В полдень дон Спинноти перешел по подземному переходу площадь перед отелем, прошел мимо решетки сада и начал подниматься на Красную площадь. С каждым шагом его сердце начало ускорять ритм, начиная жить отдельно от него. Дон Спинноти так не волновался уже сорок лет, и он не мог понять причины. Он даже подумал, не вернуться ли в отель, но сразу отмел эту мысль, как не достойную. Медленно, по-старчески он продолжал свой путь, и площадь казалось ему бесконечной. Он шел к храму с витыми маковками: по карте он давно выбрал это место для своего командного пункта. В ста метрах оттуда, за кремлевской стеной начинали ломать древнюю стену его люди.

Дон Спинноти доковылял до паперти храма, и силы у него иссякли, сердце колотилось в груди, как барабан. Присесть тут было негде, и он прислонился к каменной ограде. Гуляющие по площади туристы поглядывали на него, как на нищего у церкви. Дон Спинноти вынул из кармана телефон. Звонить ему могли только, если бы возникли проблемы, – но он хотел услышать чей-нибудь родной голос. Телефон его сына Марио не ответил, и он набрал номер дочери:

– Анжела, милая… Я отвратительно себя чувствую. Где Марио?

– Его нет… Папочка возвращайся, я люблю тебя! Только не волнуйся, тебе нельзя…

– Где Марио?

– Он лежит… он не может…

– Я возвращаюсь, Анжела… Передай ему.

Сердце дона Спинноти не могло успокоиться даже теперь. С натужными ударами сердца все накопившиеся в «ушках» сгустки его старой крови стали вылетать из них и плыть по заросшим, как ржавые трубы, сосудам, чтобы неминуемо застрять где-нибудь в узком месте. Башенные часы над ним пробудились, ударили, отбивая уходящее для дона Спинноти время, он поднял на них глаза, и в этот момент сгусток крови остановился у него в мозгу. Дон Спинноти почувствовал легкое головокружение, слегка покачнулся и закрыл глаза, чтобы восстановить равновесие. Это было последнее, что он мог бы потом вспомнить. Далее наступила темень и «ничто». Дон Спинноти потерял сознание и упал на брусчатую мостовую Красной площади. Как потом рассказывал очевидец, гулявший рядом турист из Тамбова: «Стоял, стоял, потом вдруг бух, и все». Это был один из самых безболезненных переходов в небытие, который может выпасть на долю человека.

Полиция подошла к нему через пять минут. Он был еще жив. Его приняли сначала за пьяного, потом за бездомного, и только позже за больного. Перед отправкой в больницу составили акт с формулировкой «Подобран у входа в храм Василия Блаженного». Документов при нем не оказалось, выпавший из его руки мобильный телефон был сразу подхвачен и украден каким-то подростком.

Дон Спинноти умер через восемь дней, так и не придя в сознание. Пролежав в Лианозовском трупохранилище месяц, он был кремирован и захоронен, как невостребованное и неопознанное тело.

38. Доски

Вскрывали стену Успенского собора тихо и аккуратно. Работали двое местных бандитов, а Теря стоял у запертых снаружи дверей. Черкизов сидел у себя в кабинете и ждал, когда кончится этот мучительный час, когда он выйдет и выпустит из Собора этих людей. Он подходил к окну, глядел на купола собора, потом садился за стол, укладывал на него руки, а поверх них свою голову.

Все проходило пока без проблем. Местные ремонтные работы были начаты Черкизовым еще вчера, – и по документам, и по факту. Тогда же он приходил сюда со своими рабочими, они и оставили тут необходимый инструмент. Когда те ушли, он сам простучал алтарную стену и сразу нашел в ней глухое и пустое место – пазуху. Находилась она низко и походила на узкую широкую нишу. Вверху нее, под толстым слоем вековой известки, прощупывались кирпичи: они могли тут лежать только для одного, чтобы открыть и закрыть эту нишу. Работы тут было всего на полчаса.

Причиной работ Черкизов указал новую протечку с крыши. Они беспокоили местных монахов все пять веков, со времен постройки этого храма: архитектор Фьораванти применил здесь по-южному тонкую кладку сводов собора, в один только кирпич. Поэтому кремлевский хозяйственник Черкизов обязан был вовремя об этом побеспокоиться. Все необходимые бумаги были должным образом оформлены, лишние люди отосланы в местные командировки, мусор собран заранее, и пикап для его вывоза заказан.

Но в эти беспокойные часы Черкизов был на грани нервного срыва. За последние две недели его нервы были совершенно измотаны. Как умный человек, он готовил себя к худшему. А это было очень реально: при вскрытии стены собора, или при выходе из Кремля, кого-нибудь из этих бандитов ловят, те раскалываются, и за Черкизовым приходят. Все остальные варианты катастрофических событий он не хотел даже себе представлять, вспоминая стариковскую поговорку из своего детства: думай – не думай, все равно будет не по-нашему. Но больше всего Черкизов сейчас хотел бы пробудиться из этого кошмарного сна, и чтобы все это, оказалось, случилось не с ним. Или заснуть и вообще больше не просыпаться.

По договоренности еще месячной давности, первая вынутая из алтарной ниши икона достается итальянским партнерам. Вторая – русским. Остальное, если таковое имеется, делится пополам и сразу разыгрывается. В нише действительно оказались доски. Всего две. Никто и ничему поэтому не удивился. Они были зашиты в истлевшие рогожи, засыпаны пылью, известкой и копотью. Кирпичи, по возможности, аккуратно были возвращены на свои места и затерты обсыпавшейся штукатуркой. Вскрытие было, конечно, заметно, но могло простоять, не привлекая внимание, еще несколько дней – службы в храме не проводились, экскурсанты приходили организовано и редко.

Две доски середины пятнадцатого века, поразившие когда-то итальянца Фьораванти, – а иначе, он не удостоил бы их чести быть сохраненными для потомков в своей постройке, – были бесценны сами по себе. Но написал эти иконы никто иной, как Андрей Рублев, – его имя и значилось в дневниках Фьораванти. К двадцать первому веку сохранилась лишь одна достоверно подлинная его работа: «Троица». Обсыпавшийся наполовину «Спас» только приписывался его авторству. Остальные его работы считались утраченными в веках. Поэтому вынутые в истлевших рогожах две доски увеличивали дошедшее до нас наследие этого гения сразу вдвое.

Пикап разгрузился от мусора на окраине города, там же вышли из него трое бандитов. Карло, не здороваясь, а потом и не прощаясь, получив свою доску, сразу влился на взятой в прокате машине в бесконечные московские пробки. Но времени у него было предостаточно: рейс из Домодедово в Рим предусмотрительно был выбран самый поздний. Ему предстояло передать эту пыльную доску в тряпице, как есть, не пытаясь ее даже почистить, дипломату, – его фото он держал в голове, – и работа для него окончена. Потом он будет дремать рядом с ним в кресле самолета.

Вторую икону не выпускал из своих рук Теря, – прижав к груди, и пачкая грязной рогожкой светлую рубашку. Он сидел один на заднем сидении машины, на переднем – пересыпанные кремлевской пылью два его дружка из банды. Их машина проталкивалась через пробки к барыге-коллекционеру. Тот должен был принять от них доску, – и тоже, как она есть, не вспарывая рогожу, пыльную и грязную. И только за одно то, что она была из стены кремлевского собора, отстегнуть им сразу «налом» три миллиона долларов. Ему уже позвонили, и он их ждал. Платил он только три, но стоила доска все сто.

О третьей машине никто из них не догадывался, но она сопровождала Терю с самого его прилета. Те, кто искал Терю, знали, что когда-нибудь он вернется из Италии. В системе пробивки паспортов в столичных аэропортах у них был человек, которому они хорошо платили. Враги и клиенты часто летали за рубеж, и их прилет-отлет всегда было полезно знать. Поэтому, когда Теря сел вместе с Карло в такси, чтобы ехать в отель в Сокольниках, за ним сразу тронулся один вокзальный «бомбила». С того часа за Терей «хвостом» следовала машина с двумя молодыми людьми, – только для того, чтобы в тихом месте, и без проблем, его убить. Но утром того дня эти двое неожиданно потеряли его из виду: Теря уехал из отеля на метро. Но еще вечером Теря с двумя дружками из своей банды оставили свою машину во дворе на окраине города, а сами уехали, и тоже на метро. Поэтому Терю караулили во дворе у этой машины, и к концу дня его действительно тут нашли.

Машина, в которой сидел Теря, почти не двигалась, застревая в бесконечных пробках. Солнце пекло, и жара в машине была невыносимая.

– Пить что-нибудь есть в машине? – спросил один на переднем сидении.

– Ничего.

– Не мог сообразить? В известке все рожи, и даже не напиться.

– Сейчас тормозну у супера, купишь.

– У барыги напьешься, – сказал с заднего сидения Теря. – Никаких стоянок.

– Ишь, какой он из Италии вернулся. Важный. Обратно не хочется, а Теря?

Теря не ответил. Ему противно было разговаривать со своими бывшими дружками. Ему неприятно было даже слушать пересыпанную матом их русскую речь.

– Ладно, начальник, мы тормознем тут, купим воды, а ты посидишь и машину постережешь.

– Нельзя. Вам говорили!

– Нам от жажды сдохнуть, или что? Сиди, и отдыхай.

Свернули на стоянку суперсама, оба вышли.

– Останься кто-нибудь! – прикрикнул Теря.

– Мы только рожи себе умоем, воды купим, и назад. Ты ее крепче держи, а то улетит.

Теря остался один, откинул голову назад, на спинку, и закрыл глаза. Обеими руками он прижимал к груди пыльную рогожу с доской. На его белоснежной рубашке, на груди и животе, чернели полосы и пятна вековой копоти и пыли. Эту икону он должен был передать барыге сам. И он же – получить деньги в сумке. Вернувшись с сумкой в машину, он возьмет из нее миллион и отвезет поздно вечером Черкизову. То, что останется в сумке – заберут эти двое. Себе не возьмет ни цента, завтра улетит обратно в Италию, и уже Марио наградит его, как сочтет нужным.

На стоянку подъехала другая машина и остановилась сзади. Теря слышал шум ее мотора, но голову не повернул и глаза не открыл. Из машины вышел молодой парень и тихо подошел за Териной спиной к багажнику. Парень осторожно перегнулся через багажник, бесшумно прилег на него животом, приставил ствол с глушителем к заднему стеклу и три раза подряд выстрелил. Пустые гильзы звонко цокнули о жесть багажника и покатились по асфальту.

Голова Тери дернулась вперед, вбок, и снова назад, легко повернулась на шее влево, легла на щеку, и так замерла. Две пули вошли точно в мякоть затылка и потерялись в мозге. Но третья пуля ударила в череп под углом, сколола на выбоине кость, потеряла скорость и пошла по огибающей, распарывая кожу с волосами, – над ухом, над виском, – и вышла наружу почти у лба, сняв Тере половину скальпа. И сразу, как из-под крана, хлынула оттуда ему на белоснежную рубашку кровища.

Парень, еще с животом на багажнике, сунул пистолет в полиэтиленовый мешок, потом пригнул голову и вернулся в машину.

– Все.

– Так нельзя оставить, – сказал водитель, не шелохнувшись.

Парень прикрыл дверь, но не захлопнул:

– Чо такое?

– Крови много. А головой в окно.

– Пусть.

– Народ ходит. Или подъедет кто. Отовсюду ж видать. Повали на пол.

– Да на хрена!

– Не хочешь, тогда пушку свою в мусорный бачок. Живо вылезай!

– Да ты чего!

– Я тебе говорю! Вон уже идет кто-то. Да быстрее!

– Во придумал, новую пушку в бачок… – Парень разболтано вылез из машины. – Подъехай сбоку, прикрой.

Теря, как будто ждал этого парня: как только тот его слегка пихнул в плечо, он покорно перегнулся в пояснице и опрокинулся набок. Руки его выпустили доску, и та громко ударила в металлический пол. Парень заметил доску только сейчас. Поднял, рванул гнилую тряпицу, руками в стороны, и натянул ее Тере на окровавленную голову. Посыпавшаяся на мокрые волосы грязь перемешалась в них в вязкую бордовую кашу. С пыльной доской подмышкой парень вернулся в свою машину.

– Чо это? – спросил водитель

– А хрен знает. Икона. Из рук не выпускал, видать стоит чего-то. Теперь-то что ждешь!

В Терину машину первые двое вернулись с бутылками воды через десять минут.

– Чего это с ним такое? Заснул? Гляди, на голове-то…

– В крови весь. Мертвый, кажись. А доски-то нет!

– Мать твою… Чего делать-то будем?

– Валить отсюда. Пусть так лежит. Не снимай тряпку-то! Оставим где-нибудь.

Машина с Терей выехала со стоянки, но покатилась по улице медленней, чем первая, и в другую сторону.

– Кто ж это его?

– Поди узнай. Заслужил, не простили. Тебя да меня тоже кто-нибудь не простит.

– Видать, сзади ехали, выжидали. Сейчас-то никого?

– Никого. Чего с ним делать-то? Так и будем катать?

– За гаражами оставим. Куда его еще? В Италию?

– Тряпка-то на нем – от той иконы.

– Ну?

– Вот и ну. Щас сунем в нее чего, и сдадим. А?

– Чего сунем?

– Да хоть чего. Вон, картонки от бананов. Или щепки от ящиков.

– Тот совсем дурак? Он что, не разберет?

– А мы ее зашьем, как было, не дадим туда глядеть. В бардачке чего-то есть… Ты как на это?

– Можно попробовать…

– А если возникнет, то сразу ему по кумполу.

– Можно…

В ранних сентябрьских сумерках Терин труп кинули в загаженную щель между двумя ребристыми гаражами. Еще через час на залитое его кровью сидение машины бросили впопыхах большую сумку с тремя миллионами долларов.

39. Возвращение

Джулиано летел в Москву в смешанном состоянии высшего облегчения и, одновременно, отчаяния. Он сидел в самолете рядом с незнакомыми людьми и, никого не стесняясь, горячо молился. Он благодарил Господа, что свободен, и что впереди, через два ряда, видит нежный затылок своей возлюбленной. Еще он думал о том, что в нем есть русская кровь, и он сейчас увидит родину древней славянской бабки.

Но раздумья о России, натолкнули его и на мысль, что здесь ему придется задержаться. Пути в Италию у него больше не было. Нет у него дороги и домой в Нью-Йорк. Он убил вчера единственного сына дона Спинноти, милого, но опасного старика, пригласившего погостить в свой дом. Прощения за такое не бывает. За это полагалась только смерть. Неминуемая, где бы он ни спрятался, сколько бы времени с тех пор не прошло.

С такими путанными мыслями Джулиано съел свой обед на подносе, выпил полстакана кисловатого вина, и через полчаса у него схватило низ живота. С ним такое случалось время от времени. Как будто что-то пережимало ему тогда кишечник, но затем ненадолго успокаивалось. Потом через минуту следовал непреодолимый позыв, и нужно было успеть добежать до туалета. Он винил в этом попеременно, то нервы, то пищу, но по-видимому так на него действовало все это вместе. Поэтому Джулиано сразу бросился в хвост самолета, но там, как всегда, стояла очередь. Лишь усилиями мускулов ног ему удалось избежать конфуза. Так с ним произошло в самолете три раза подряд. После посадки и паспортного контроля, на выходе, он подумал – ну, кончилось, успокоилось. Так нет: когда они уже шли втроем по бесконечно длинному залу «Домодедово», у него схватило живот в четвертый раз. С итальянскими громкими проклятиями Джулиано бросился в сторону от своих попутчиков искать ближайший туалет.

Ворвавшись в туалет, с первым же пахнувшим на него его запахом дезодоранта, схватки у него в кишечнике только усилились. Он успел заскочить в кабинку, но уже не имея последних секунд возиться с испорченной задвижкой, плюхнулся на сухой, но несвежий стульчак. Дверца кабинки так и осталась полуоткрытой. Перед его глазами входили-выходили, вставали к нему спиной к писсуарам, и застегивались. И вдруг, в одном метре от себя, снизу вверх из щели кабинки, он увидал человека, который три дня назад порезал его ножом: под губой до сих пор чувствовалась боль пореза. Это был Карло, и сомнений в этом у Джулиано не возникло. Джулиано приоткрыл дверцу шире, высунул голову и проводил взглядом его спину. «Это Карло, и они уже возвращаются…».

Джулиано выскочил из туалета, застегиваясь на ходу. И сразу встал посреди обтекавшей его толпы пассажиров: Карло исчез. Джулиано будто забыл, что его ждали попутчики, как будто не было сейчас важнее дела, как найти Карло и разбить ему в кровь лицо. Но он все-таки добежал до своих, крикнул им что-то невнятное по-итальянски, махнул рукой и побежал вдоль бесконечных хвостов очередей на регистрацию. Он знал, где искать Карло: в одном из этих хвостов, на любой рейс в Италию.

Он искал Карло, потому что никогда больше его не увидит, и еще потому, что никогда не увидит его без ножей во всех карманах. Это были редчайшие минуты, когда ножи были, наверняка, в сумке, для сдачи при регистрации в багаж, – иначе бы его потом просто не пропустили в рамке металлоискателя при контроле. Поэтому сейчас у Карло были с собой лишь одни кулаки, если он еще не разучился ими пользоваться. У Джулиано всегда были одни кулаки. Это была редкая удача, упустить ее он не мог, потому что был итальянцем, обиду не забывал и не прощал.

Он нашел Карло перед самой стойкой регистрации, его сумка уже стояла на ленте весов, и он забирал свой паспорт: регистрация была здесь только для бизнес-класса, и очереди тут не было. Сбоку его ждал аккуратный незнакомый господин, на плече у того висел большой черный планшет, с какими ходят студенты художественных училищ.

Джулиано подбежал и без единого слова, только дождавшись, когда Карло, заметив его, повернулся, ударил кулаком его в лицо. Тот откинул голову и сразу получил удар в лицо с другой стороны. С жалким видом он попытался укрыться ладонями, но Джулиано начал молотить ему в живот, в печень. Между ударами Джулиано крикнул ему по-итальянски:

– Карло, где твои ножички, мясник?

Тот бы давно лежал на полу, но сзади ему подпирали спину поручни и выставляли под удары. Карло снова опустил руки, и сразу получил два новых удара в челюсть и один в висок. После этого в глазах у него потемнело, ноги подкосились, и он упал на пол среди сумок и чемоданов. Джулиано опустил кулаки и замер, глядя вниз.

Господин, поджидавший Карло у стойки, с первыми ударами кулаков рванул в сторону, удерживая обеими руками тяжелый и болтающийся на плече планшет. С разбегу он вскочил на эскалатор, ведущий в зону «A» паспортного контроля. Но Джулиано так и продолжал стоять над Карло, как в ступоре, среди расступившихся в ужасе пассажиров, пока его не схватили за руки два подбежавших охранника и запыхавшийся полицейский.

40. «Домодедово»

Еще в самолете мы договорились, всем троим ехать на первую ночь ко мне. Потому, что я жалел Таню. Было жестоко отпускать ее на ночь в пустую, покинутую месяц назад квартиру, и без отца. Кроме того, с прилетом, она становилась важным свидетелем, и ее следовало охранять. Когда она спрашивала, где ее отец, я одинаково отвечал: «В Риме. Или обязательно там будет». Когда она пыталась позвонить ему, я просил ее не делать этого, объясняя: «Все звонки на его номер прослушиваются полицией. И ему, и нам от этого может быть только хуже». Я ее не обманывал. Но правду ей было лучше услыхать много позже, когда она успокоится в обществе Джулиано. И лучше не от меня, а от тех, кому положено это знать, и официально ей сообщить.

Но для девушки, которую три дня назад насиловали, да еще насильник был убит у нее на груди, окропив ее вместо семени своей кровью, она была поразительно стойка. Я понимал причину: любовь и не отходивший от нее ни на шаг Джулиано. При таком сочетании у любой женщины печаль улетучивается очень быстро.

У Джулиано что-то случилось в самолете с животом. Он и там бегал в хвост самолета, потом бросился в туалет, когда мы уже прилетели и шли в толкучке по аэропорту. Мы тогда с Таней сразу остановились, чтобы всем не растеряться. Джулиано вернулся через десять минут, но бегом, крикнул нам что-то и бросился обратно в толпу. Джулиано был тут иностранец, он ничего не понимал в нашей жизни, мог попасть в любую историю, поэтому я крикнул Тане:

– Стой здесь, никуда отсюда! – и бросился вдогонку.

Я не отставал от него в толпе, и понял, что он ищет, только увидав табличку «Рим». «Что за хренотень!» – мелькнуло у меня, когда я увидал у стойки регистрации знакомую физиономию. Уж я думал, никогда никого из них не увижу, и вот снова… Я окинул глазами хвост очереди на регистрацию толпившихся с чемоданами: я искал еще знакомые лица. Лучше было увидать их мне первому, – и неважно, хорошо потом будет или плохо от этого. Других знакомых лиц я не нашел. Но когда снова посмотрел на Джулиано, тот уже молотил обоими кулаками физиономию Карло.

Толпа от неожиданности расступился от этих двоих, плотной откатывающейся от них стенкой, да под ногами тут были чемоданы, тележки, – поэтому ближе к тем я даже не подошел. Зато сразу увидал, как стоявший с Карло мужчина со студенческим планшетом для рисунков, рванул от этих двоих сквозь толпу, и прямо на меня.

Возможно, я не среагировал бы так на него, если бы он не задел меня своим тяжелым планшетом. Проталкиваясь, он держался за него обеими руками, и потом задел меня больно этой штукой по руке.

Я не сразу сообразил, что это было у него, но все-таки сообразил. Я бросился за ним, и увидал этот черный планшет уже на эскалаторе. Я вскочил на эскалатор и побежал по ступенькам вверх, толкаясь и извиняясь.

За выходом с эскалатора, в трех от него метрах, сразу ограждение, несколько пограничников, и вход в зону «A» паспортного контроля. Это еще предварительный контроль, но вход только по билетам на текущие рейсы, поэтому через секунду я остался бы снаружи, а он уходил, улетал, уносил в своей тяжелой сумке то самое, за что умер три дня назад мой клиент историк Сизов.

Я схватил его за плечо одной рукой, за лямку планшета другой, прямо на глазах у пограничников.

– Отдай, – крикнул я ему по-русски. – Это не твое, отдай!

Тот уцепился за сумку обеими руками, и я его ударил. Не сильно, но в лицо. Он выпустил из рук лямку, и я выхватил у него эту тяжелую штуку. Поворачиваясь, чтобы бежать от пограничников вниз, я увидал его удивленное лицо. «Ну, зачем опять кулаком! – мелькнуло у меня. – Каждый раз одно и то же!»

За мной никто не побежал, пограничники были заняты своим делом, границей, – хотя это выглядело, как самый натуральный грабеж. Внизу я перешел на спокойный шаг, чтобы не привлекать внимание. Я обошел далеко кругом очередь на регистрацию в Рим: не хватало мне сейчас еще одного скандала из-за этой сумки, – с Карло или с кем еще из мафии он прилетел за ней. Я осторожно прощупывал ее пальцами: твердое, тяжелое. Это походило действительно на икону: ничего другого отсюда не вывозят, ничего больше и нет.

Я осторожно прошел мимо места, где оставил Таню, – ее там уже не было. Я чертыхнулся и набрал на телефоне ее номер, – он был пробит у меня еще месяц назад в Москве. Только сим-карта у меня была еще итальянская, у той, наверное, тоже, и звонок мог получиться очень дальним.

– Это я. Где ты?

– В полиции! Его только что сюда привели. Я увидала случайно и пошла за ними. Он ни слова не понимает! Его обвиняют в хулиганстве. Что он такое сделал?

– Второго привели?

– Какого второго?

– Нет второго? Тогда слушай, передай ему, чтобы от всего отказывался, никого он не бил. Поняла? Нет побитого – нет и хулигана. Если, конечно, того не повезли в больницу…

– Я с ним останусь.

– Я уже это понял. Позвони мне, как и что. Ничего не бойся – ты дома.

После этого я медленно пошел в конец зала на поезд-экспресс до Павелецкого. Не потому, что меня могли искать с этой сумкой на стоянке такси, но просто денег, кроме карты, у меня не было.

Я шел по длинному залу аэропорта и сжимал в кармане брюк шариковую ручку, которой подписывал пять часов назад расписку о сдачи мотоцикла. Если бы кто-нибудь сейчас меня взял сзади за плечо, кроме, разумеется, полицейского, – а кто-нибудь из знакомых итальянцев, – и попытался меня остановить, я, не раздумывая ни секунды, засунул бы эту ручку ему в глаз, сантиметров на пять, и только после этого стал думать, что мне делать дальше.

41. Башня

В Госкомитете по стройнадзору Черкизов состоял только из-за своей кремлевской должности. Черную или рутинную работу он никогда там не делал, но акты о сдачи работ подписывал. Иногда он выезжал на сдачу Олимпийских объектов в Сочи, на открытие моста через какую-нибудь могучую сибирскую реку, и так далее. Это Черкизов любил: на таких важных выездных мероприятиях всегда присутствовали первые государственные лица, часто сам Президент, поэтому помелькать там было полезно.

Но на промежуточную сдачу последней высотной секции башни с неудачным названием «Игла» в Москва-сити Черкизов поехал неохотно. Но, с другой стороны, хотелось развеяться после дневной нервотрепки из-за досок, да и бизнесмены-девелоперы обычно кормили и поили чиновников на таких презентациях совершенно бесподобно. Тем более, это была последняя башня, строящаяся в Москва-Сити.

Акты подписали к концу дня, а на шесть часов был назначен фуршет на верхнем, последнем этаже этого еще не достроенного небоскреба. С тех пор Черкизов не выпускал из руки телефон в кармане. Он ждал конца своей нескончаемой пытки: должен был позвонить коллекционер-барыга, подтвердить получение доски, и тогда весь этот кошмар для него заканчивался.

У длинного фуршетного стола было много знакомых, они заговаривали с ним, но Черкизов отвечал им рассеянно и неохотно, настроения не было. Он собрал себе на тарелке несколько ломтей осетрины, балыка, налил полбокала коньяка и отошел в дальний угол. Коньяк залпом выпил, рыбу пожевал, не ощущая вкуса.

Через полчаса после этого у него в кармане завибрировал телефон, – он иногда отключал звук, а часто даже сам телефон. От неожиданных слов в трубке, он судорожно сглотнул.

– Что ты мне подсунул, сволочь!

Черкизов узнал этот голос, но от неожиданности спросил:

– Кто говорит?

– Ты знаешь, сволочь, кто говорит! В твоей тряпке были зашиты доски от ящика. Грязные доски от картошки! За них я отдал твоим хмырям три миллиона. Ты меня слушаешь?

– Слушаю. Я сейчас позвоню…

– Ты звони, кому хочешь, но только помни – ты мне должен три миллиона! И с этой минуты ты на счетчике! А чтобы ты живее поворачивался, сука, к тебе завтра придут мои ребята. Все понял?

Черкизов не ответил, нажал кнопку отбоя и пошел к столу наливать себе коньяк. Дрожащей рукой он налил полстакана и сразу выпил.

Нервно облизывая губы, Черкизов думал, кому звонить первому. Обе иконы ушли на его глазах за кремлевские ворота. На том все его обязательства кончились. Вторую икону увезли бандиты, которых сам же Марио для этого выбрал. Черкизов содрогнулся, подумав, что придется сейчас услыхать его голос. Это были именно его слова, что отрежет им головы, если Черкизову не привезут потом деньги. Но тот, пожалуй, и разговаривать с ним теперь не станет… Лучше было звонить сейчас дону Спинноти, тот хоть был еще в Москве.

Фуршет проводился на верхнем, но еще не достроенном этаже башни. Здесь еще можно было выйти за прочные широкие стекла на строительные леса и ощутить высотный ветерок. Черкизов тщательно прожевал, проглотил, вышел на свежий воздух, и только после этого набрал номер московской сим-карты дона Спинноти. Дожидаясь ответа, он выпрямился и подтянулся. Но после долгих гудков Черкизов услыхал развязные русские слова:

– Кто это? – и сразу детский смешок. – Старик-то твой сдох. Помер он. Привет семье. – Снова хохот и гудки.

Черкизов взглянул на номер, который набрал: еще вчера с него ему звонил сам «дон». Собравшись духом, он набрал следующим номер – Марио. С этого номера Черкизов не услыхал в ответ даже гудков: тишина, как будто такого номера больше не существовало.

Слегка дрожащими пальцами Черкизов выбрал следующий номер из списка последних звонков: номер историка Сизова. Он хотел узнать у него только одно – что происходит? Но с этого номера Черкизов неожиданно услыхал быструю итальянскую речь, он несколько секунд ее послушал и нажал «отбой».

У Черкизова был еще номер, по которому он мог позвонить сразу: номер русского бандита Тери, который должен был привезти ему деньги. Он не позвонил ему потому, что тот был мелкой сошкой, а еще Черкизову было противно видеть или слышать этих московских бандитов. Но теперь Черкизов позвонил и ему. Теря не ответил.

Черкизов после этого что-нибудь бы выпил, но бокал был пуст, и он положил себе в рот с тарелки целый ломоть рыбы. Прожевав, Черкизов выбрал еще номер: частного сыщика Николая, который тот оставил ему на бумажке в отеле. Со всех сторон что-то очень тяжелое наваливалось на Черкизова, и надо было понять, что это такое. Телефонный номер был итальянский, и Черкизов был уверен, что тот был еще во Флоренции.

– Николай? Говорит Черкизов. Что происходит?

– Где?

– Везде! Телефоны не отвечают.

– Кто вам нужен?

– Кто-нибудь. Где Сизов?

– Его убили. Я думал, вы это знаете.

– Я это знаю!?

– Разве нет? Так мне перед вами извиниться? О его дочке не хотите спросить?

– С ней что?

– Она жива. К вашему несчастью. Она будет главным свидетелем в суде.

– В каком суде?

– В московском, Черкизов, в московском. Уж раз вы сами мне позвонили, я скажу. Я не в Италии, я в Москве. И передо мной лежит заявление в прокуратуру. Я его только что написал. В нем ваша фамилия упоминается пять раз. И каждый раз в очень нехороших эпизодах. Завтра я отнесу его в московскую прокуратуру. Поэтому вам лучше никому не звонить: телефонный узел зарегистрирует все ваши контакты. Еще советую написать заявление с повинной. Спокойной ночи.

42. Дома

В пустую свою квартиру я вернулся нервно истощенным, но в целом радостным. Клиент мой, к несчастью, был мертв, но жива его дочь, я сам, и в моей прихожей на полу стояла сумка с иконой Рублева. Все могло закончится много-много хуже. Но в сумке была только одна икона. Была ли в кремлевском кладе вторая, я точно не знаю. Возможно, она всплывет когда-нибудь у антикваров. Но только никто и никогда не узнает, что она работы Рублева. Иконописцы никогда не подписываются, потому что их рукой всегда водит Дух Святой.

Я сварил себе по-быстрому манную кашу, напился чая и сел за письменный стол. Я не хотел откладывать это: завтра утром мне потребуются оба заявления. Сим-карту в телефоне я так и не сменил на местную: ждал звонка от Тани, но никто из этих двоих мне вечером не позвонил.

Никогда я не думал, что так трудно писать заявление в прокуратуру, да еще усталому. Но я его написал. Затем плеснул воды из под крана в лицо и принялся за письмо в Третьяковскую галерею. Второе письмо оказалось еще труднее: надо было объяснить музейщикам, откуда икона, и почему она Андрея Рублева. Меня прервал телефонный звонок. Я не узнал его голоса. Черкизов мне не звонил, но я часто о нем вспоминал, потому, что не мог понять этого человека, как преступника. Наш разговор был коротким: он опоздал, жизни историка не вернуть, и не мне теперь с ним разговаривать. Я посоветовал ему писать, пока не поздно, заявление с повинной, на том наш разговор и закончился.

Было еще рано, но я падал с ног от усталости. Поэтому отложил второе заявление до утра и завалился спать. Разбудил меня новый телефонный звонок. Уж я подумал – Таня. Нет – опять Черкизов.

– Это снова Черкизов… Спите? Я хочу умереть. Сейчас стою на карнизе сто десятого этажа над Москвой. Хотел просто услыхать в последний раз голос живого человека. Прощайте. Прощай жизнь!

Я услыхал в трубке сначала шаги по каким-то доскам, звон металла, тишина и потом нарастающий свист ветра. И снова далекий крик: «Прощайте все…». Я не считал секунды, – свист ветра в трубке только нарастал, – но потом раздался сначала сухой треск, затем глухой удар и трубка замолчала.

Черкизов ударился об асфальт головой. Череп его раскололся, как фарфоровая чашка, и его мозги, розовыми комками, разлетелись во все стороны, на десяток метров от тела.

Утром все упоминания о Черкизове я вычеркнул из заявления в прокуратуру, и переписал его начисто. Черкизов сам себя осудил и сам же привел приговор в исполнение, вмешиваться в его дело мне было нечего. «Не суди, да не судим будешь».

Денег на такси у меня не было, тащиться с картой в банк не хотелось, и я повез икону Андрея Рублева городским транспортом. Сначала в давке троллейбуса, потом в толчее вагона метро, и с облегчением вышел на станции «Третьяковская».

Таня мне позвонила только следующим вечером. У них все сложилось хорошо: ее Джулиано благополучно выпустили из ментовки, – с его американским-то паспортом! – и они сразу поехали к ней домой. Обо мне, конечно, забыли. Через месяц я был у них на свадьбе. Но я уверен, их союз был заключен много раньше: на небе. Дела у Джулиано пошли в Москве блестяще: на взбесившейся в кризис бирже он сумел зарабатывать крутые деньги. Он даже начал на радостях учить язык свой древней славянской бабки.

Во Флоренции все сложилось после нашего отъезда очень грустно. Дон Спинноти не возвратился из России, и никто не мог ответить, куда он исчез. Вернувшийся из Москвы Карло смог только путано объяснить, что «подлец» Джулиано избил его в аэропорту, и защититься ему было нечем. Что случилось потом с древней иконой он не знал: дипломат убежал, потом не полетел с ним, и больше его он не видел. Рассказывая про это, смешливый Джузеппе не смеялся, а по-настоящему плакал.

Анжела после похорон брата улетела к своим дочерям, в Англию, и вернулась оттуда только в следующем году, ранней весной. Франческа приезжала домой на похороны брата, но вскоре тоже навсегда покинула эту виллу.

Прошел месяц, но дон Спинноти не возвращался. Консильери Филиппо так и не успел сообщить ему о смерти сына. Он стойко ждал своего «дона», и все это время полиция наседала на него, распутывая и смерть «русского» в церкви, и неожиданный «несчастный» случай с Марио. «Семья» распадалась на его глазах, миланские люди его больше не слушались, и, организовав на 40-й день на могиле Марио достойную службу,консильери тихо и незаметно, опасаясь только Карло, навсегда покинул Италию.

43. Милан

Каждую зиму я езжу в горы кататься на лыжах. Последние годы – только в Альпы. Я люблю австрийский и итальянский Тироль. Но в этот раз у меня возникли сомнения, смогу ли я так же свободно пересекать европейские и прочие границы, как раньше, до событий последнего лета. Все-таки мы с Джулиано унесли наши ноги из Италии, оставив за собой свежий труп. И не какой-то, а единственного сына могущественного мафиозного дона. Поэтому я позвонил своему знакомому юристу и попросил его кое-что узнать. Через несколько дней я подъехал к нему в офис за ответом.

С официальной стороны оказалось все хорошо: никто из нас троих не значился в поиске по Интерполу. Было все действительно так, как пишут об этом в книжках: мафиози никогда не обращаются со своими проблемами в полицию, какими бы они ни были. Мафия решает все только сама, и по-своему.

Поэтому с Джулиано все было ясно: миланская мафия о нем никогда не забудет. Он сам это понимал, и нос из Москвы полгода уже не показывал. Но лично со мной все было не так просто. Я никого не убивал. Но только мафия, наверное, не была в этом до конца уверена. Я ведь тоже был на вилле, я сам выбрался из подвала и так далее. Являлось ли аргументом признание Джулиано по телефону Анжеле, – тоже было непонятно. Поэтому, как на все это смотрит миланская мафия, мне было неясно.

Осенью, и на католическое Рождество я пробовал разыскать и поздравить по телефону Анжелу, – я по-прежнему любил ее. Но из всех известных мне телефонов ответил только Карло. Он узнал меня, и возбужденно заговорил что-то по-итальянски. Сначала он только говорил, потом начал кричать, но разобрал я только слово «морте», из чего мне стало ясно, что он только и ждет, чтобы меня зарезать.

Всю осень и первые зимние месяцы я это спокойно обдумывал, поворачивая в голове так и сяк, склоняясь, от греха подальше, и от мафии, съездить лучше в Австрию. Но в начале февраля, мне стало стыдно. Я подумал, что если не решу эту проблему сразу, этой же зимой, то мне придется прятаться от этих мафиози всю оставшуюся жизнь. Если это сделать всего раз, то надо будет делать так всегда. Меня это не устраивало. Решать проблему надо было в лоб, сразу, чем бы все ни кончилось, – только так я обрел бы свободу и душевный покой.

Кататься на лыжах я собирался лететь к подножью Монблана, высочайшего пика западной Европы, на чудесный горнолыжный курорт, где уже раз бывал. Лететь туда можно было либо через Турин, затем автобусом в горы. Или лететь в город Милан, оттуда тоже автобусом, но много дальше. Конечно, в Турин лететь было удобнее, ближе к горам и покойнее. Но это означало – прятаться. Лететь же в Милан означало встречать проблему и начинать ее как-то решать. В Милане жила моя хорошая знакомая, незабвенная Анжела, и я бы ей обязательно позвонил. Если она меня тогда сразу не заложит своим родственникам-мафиози, то могла бы мне что-то рассказать, про их настроение, и что они обо мне думают. Я мог бы даже у нее переночевать, если она по-прежнему меня любит. А еще в Милане стоит древний, прекрасный собор, увидеть который мне хотелось всю жизнь. Да, в конце концов, с подножья Монблана, если припечет, я смогу, не снимая даже лыж, скатиться на другую, северную сторону этого пика, и оказаться сразу во Франции, или, чуть дальше, в Австрии. Тщательно это взвесив, прислушиваясь одновременно к разуму и к сердцу, в середине февраля я вылетел регулярным рейсом Москва – Милан.

Прилетев, я сдал лыжи и тяжелый рюкзак в камеру хранения автобусной станции, выписал себе расписание и отправился в центр. Я хотел посетить в этом городе, по крайней мере, одно место: миланский собор.

В справочном бюро я узнал адрес Анжелы: она давно жила в Милане отдельно, сначала с мужем и дочерьми, потом одна. Это она рассказывала мне сама, но то было летом. С адресом я узнал и ее городской телефон. Позвонил и впервые за полгода услыхал ее голос.

– Здравствуй, мой милый, – были ее первые слова, и от сердца у меня отлегло, значит, еще помнила.

– Я тут проездом, хотел тебя… услыхать, – я хотел сказать «увидеть», но в последний момент заменил слово.

– Мы с тобою увидимся?

– Мне бы хотелось. Сама назови место.

–У меня дома.

Я отложил осмотр достопримечательностей города и поехал сразу к ней. Красивый многоквартирный дом в богатом квартале. Свежие цветы в вестибюле, широкая мраморная лестница… Дверь она открыла сама. Я взглянул на нее, и сразу забыл приготовленные слова: живот у нее вздувался под широким свободным платьем, она была на последних месяцах беременности.

Я поцеловал ее в щеку, осторожно перегнувшись, чтобы не коснуться ее живота.

– Как ты изменилась! – молвил я, наконец, улыбаясь. – Прекрасно выглядишь.

– А ты все такой же, – она улыбалась счастливой улыбкой.

Мы сели с ней в гостиной, служанка принесла кофе, пирожные, что-то еще. Но разговор не клеился. Вернее, у меня ничего с разговором не получалось. Вспоминать старое было неприятно и глупо, общих знакомых в живых не осталось, настоящего у нас с ней не было, будущего тем более.

– Я думала, ты мне позвонишь.

– Звонил, и не раз, да номер не отвечал.

– Сменила его в Англии. Никого не хотела видеть и слышать… Ты меня еще любишь?

– Разве я бы приехал иначе? Ты знала, что я выбрался живым?

– Чувствовала. Узнала, когда наш Карло поклялся, что убьет вас обоих, Джулиано первого. Значит, ты был еще жив.

Я не стал расспрашивать Анжелу, кто ее новый муж, и где он сейчас, но оставаться у нее ради секса было противоестественно и невозможно. Единственное, что удерживало меня в этом городе, хотя бы на пару часов светлого утреннего времени, был прославленный миланский собор. Поэтому я обнаглел и по старой дружбе попросил Анжелу об услуге – переночевать в ее просторной квартире, хоть на полу, хоть где угодно, если это ее не скомпрометирует. Мне показалось это уместным: ведь не ехать же в горы, на ночь глядя, да и автобусы давно ушли.

Когда я катаюсь в Европе на лыжах, то встаю очень рано, еще затемно, и гляжу сразу в окно на ветки елок, и прикидываю по ним скорость ветра, и открыты ли с утра подъемники. Но и засыпаю всегда я очень рано, уже в десять. Так же поступил я и в гостях, в Милане. Однако, как только я заснул, или даже немного поспал, как пробудился от тихого скрипа двери. Успел подумать: «Зря я тут остался. Теперь все, это конец. Ну привет, Карло».

Но это был не Карло. Это была Анжела. Она была в розовом пеньюаре, живот у нее вздымался под ним еще выше.

– Ты испугался?

– Я думал, это Карло.

– Его уже нет в живых, не бойся его. Нашего папочки тоже. Где он теперь? Или, может, он еще в вашей холодной Сибири?

Я не знал о судьбе старого «дона», поэтому не мог ей искренне посочувствовать, и только спросил, из вежливости:

– Кто же у вас теперь «дон»?

– Я. Но только я «донья».

– Господи, Анжела…

– Я ведь старшая в «семье». Это как корона. Но как корона английской королевы. Я никого из «семьи» не вижу, не знаю, чем они занимаются, и знать этого не хочу. Я просто «донья», теперь вот беременная. А еще я герцогиня миланская, если ты не забыл.

– Я помню, помню…

– Прости, что я тебя разбудила… Хотела тебе сказать… я не вышла больше замуж. – Анжела подошла ближе и присела у меня в ногах. – Мне было противно, чтобы кто-нибудь ко мне прикасался.

Я вежливо и застенчиво покивал головой.

– Это твой ребенок, Ник. Очень большой живот, – видишь? – и весь он твой.

Сказать в ответ мне было нечего. Я поднял с постели ее руку и поцеловал.

Проснулся я поздно, поэтому осмотреть миланский собор до автобуса уже не успевал. Когда мы прощались, она сказала мне, что записана на экспертизу пола ее ребенка.

– Что это может изменить?

– Очень многое, – ответила мне Анжела. – Если это будет мальчик, то он станет новым герцогом миланским.

– И новым миланским «доном»?

– Ни в коем случае! Никакого для него больше бандитизма. Мой папочка, наш любимый дон Спинноти, так хотел всегда внучека, и я так всегда просила об этом Пресвятую Деву. О, Пресвятая Дева Мария, подари мне хоть сейчас мальчика, маленького герцога миланского!

Я чудесно покатался под прекрасным Монбланом. С какой бы трассы я не спускался, всегда видел его, и вглядывался в него, как в святыню. Еще я часто думал об Анжеле, и на обратном пути снова заехал к ней.

– У нас будет мальчик, – объявила она мне с порога. – Маленький герцог миланский. Поэтому крестить его будут там, где крестились все наши герцоги. Ты прилетишь?

Я оставался у нее до последней минуты, потом мы с ней трогательно расстались, и я поехал в аэропорт.

Самолет быстро набирал высоту, огибая город на крутом вираже. Я не отрывался от окна: весь Милан лежал подо мной, как на ладони. Его я узнал сразу. На краю небольшой площади, он ослепительно блестел на солнце белоснежным мрамором. Готический миланский собор. Стройный и скалистый, как Монблан. В этом древнем и прекрасном соборе через месяц-другой будут крестить очень маленького, но очень именитого герцога миланского. Быть может, буду присутствовать при этом и я. Куплю и одену для этого фрак… – или что там для этого полагается? – поклонюсь святому распятию, епископу, моим новым благородным родственникам…

«Что ж, – думал я, улетая, – чем больше у нас маленьких, здоровых и розовых, тем лучше. А герцог или не герцог – какая разница!».

Конец третьей книги серии «Ник Соколов»

© Таганов Дмитрий Николаевич, 2020 г.

Серия «Ник Соколов»:

1 Россия, лихие годы: рейдерский захват

2 Русское воскрешение Мэрилин Монро

3 Кремлевский клад: Cosa Nostra в Москве

Оглавление

1. Субботним утром

2. Черкизов

3. В лихие девяностые

4. Тайники

5. Тоскана

7. Письмо кардиналов

8. «Дело» отца Серафима

9. Рубикон Сизова и Черкизова

10. В гостях

11. Миланская «семья»

12. Архивы

13. Джулиано

14. Флорентийская вилла

15. Похищение

16. Заложница

17. Встреча

18. На новую работу

19. На скамеечке

20. За проволокой

21. Терминатор

22. Любовь Джулиано

23. Второй «Дукати»

24. Костры тщеславия. Год 1497.

25. Ярость Марио

26. Ножи и любовь

27. Счастье

28. Окончательное решение

29. Паспорт

30. Последняя молитва

31. В самолете

32. Побег

33. Изнасилование

34. Напильник

35. Подвал

35. Прощание

36. Серпантин

37. Красная площадь

38. Доски

39. Возвращение

40. «Домодедово»

41. Башня

42. Дома

43. Милан

Серия «Ник Соколов»: