Гостимира, дочь Кощеева [Дарья Зимина] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Дарья Зимина Гостимира, дочь Кощеева

… – Волос первый – железный, второй – золотой.

Не ответишь – узнаешь, кому кол пустой.

Не ответишь, забудешь, устанешь бежать

По последнему снегу меня провожать…

Так пела девушка, сидя на полу и шурша над черным своим щенком игрушкой-зайчиком. Пес маленький, на бочке пушистом лежа, старался самозабвенно приподнять хозяйке юбку. Зубки острые под складками спрятались надежно. Лапы тонкие передние то и дело из-под ткани мелькали, и со звуком задевали коготки пол.

– Не играется?

– У-у-у! Р-р-р!

– Тогда чего-то расскажу. Эх, ты! Ноги-ходунюшки, зубы-хватунюшки! В старопрежние годы жили два царя. Один Василий, другой Кощей Бессмертный. Долго бились они, а одолеть друг друга не сумели. Пожалели войска свои. Послали на границу Никиту Кожемяку да Змея Горыныча – кто сильней, за тем и правда. Не проверили только, что Никита до похода устал дюже – двенадцать воловьих кож мял. У Змея дела не легче – сестры замучили: «Ты себе уже какую жену берешь? Откуда ж нам, трехголовым, женихов сыскать? Неповадно добрым молодцам ездить нынче без мечей булатных. А как спать ложатся да храпят громко – их сподвижники, звери порыскучие, мухе пролететь не дадут, не то, что нам, чудам шестидесятипудовым!» Решено было дело мирком да ладком довести. Сделали соху, проложили-пропахали между царствами борозду в две сажени с четвертью глубиной да и разошлись.

Только царь Василий по-другому поступить решил. Отправил сына своего Ивана в земли Кощеевы.

Поднялся по лесу стук да гром. Скороходы-волколаки1 бегут. За ними возок золоченый, тройкой гнедых коней запряженный, едет. Мимо речки путь держат – плач слышен. Разом встали все. Выглянул Кощей и спрашивает:

– Водяница, водяница2! Чего слезы точишь?

– Лихо мой гребешок сломало.

– Лихо, лихо! На что ты русалке гребешок сломало?

– Мне упырь вышиб глазок.

– Упырь, упырь! На что ты лиху вышиб глазок?

– Леший мою могилку разрыл.

– Леший, леший! На что упырь могилку разрыл? Да поскорее. В тереме меня ждут.

– Добрый молодец потревожил – на орешне орехи брал.

– Точно к вечере3 не поспею! – осерчал Кощей.

– Свет ты наш батюшка! Я ж словил его! В мешке сидит.

– Молодец, молодец! На что ты у лешего на орешне орехи брал?

– Я есть захотел, – ответил незваный гостюшка.

– Выпусти-ка, леший, его – поглядеть хочу.

Узнал Кощей в Иване царевича. К себе в возок усадил, расспрашивать начал.

– Всегда супротив вражды стоял. Узнал, что советник батюшки-государя снова кровью травушку летнюю напоить алчет. Упросил всех отпустить меня в путь-дорогу за яблоками молодильными для отца родного, а собою дать сухариков котомку да товарища. Как ни ломался сподвижник царский бесчестный, а пришлось ему со мной идти. Торопились мы лесами дремучими, полями чистыми, озерами-реками, да у мхов-болот дал я советнику колечко золотое и велел туда идти, куда оно покатится. Топи там. На тот свет к дедушке моему товарищ дорожный отправился. Только воротиться домой одному мне нельзя.

– Плохо дело! – молвил Кощей, а сам смехом заливается – уж больно ответ Ивана ему по сердцу пришелся. – Нешто приютить тебя в моем тереме?

– Ах, коли приют подаришь, стану тебя вечно благодарить!..

…Щенок, уши острые стоячие к голове пушистой прижав, прыгнул и зайца с лапками и грудкой из заплаток пестрых вырвал у хозяйки. Девушка покачала головой: «Кормить пора?» Встала, затопала одной ногой громче, чем другой, по полу. Застучали в чашке крупицы сухого корма. Взяв в одну руку кусочек еды собачьей, а в другую яркий грибочек, кинула в другой угол игрушку и крикнула: «Принеси, лапонька!» Щенок принес зайца, а не то, что бросили. Улыбнувшись мягко, хозяйка молодая наклонилась, подвинула ладошку с лакомством к мордочке черной, на медвежью похожей. Язычок розовый, мокрый, длинный кожу защекотал. Девушка спину разогнула, водой теплой корм в чашке залила.

– Сказать ли, чего дальше было? А Кощей вдовцом жил. Про жену его на селе говорили: «Без судьбы родилась!» Бегала девица – не спрашивал никто, померла – плакать некому. С жердочки моста в речку упала. Завелась в краях тех водяница. Песен молодцам не поет, холсты у баб не таскает, костры в шутку не тушит, уточкам крылышки не подрезает, не то, что другие утопленницы. Один раз даже к боярину пришла – да-да! Знаю, мол, что водица из берегов речных выйдет скоро – уходить надобно. Никого не выручила, только людей перепугала. А Кощей вот Алатырку полюбил. Где она улыбнется – там и ему счастье. Не бессмертны водяницы. Осталась у отца безутешного дочь Гостимира. Неведомо было, что красота, как у нее, на свете явиться может. Очи – точно небо ясное. Коса – будто ночь черная. Брови соболиные, ланиты4 алые – словно яблочки наливные. Головку девица стрелами золотыми украшала. С них к плечам рясны5 серебряные тянулись. Даже рубаху нижнюю шили царевне из камки только али тафты6. А по любому сарафану свет шел, как ветер живой.

Донесли кикиморы-мамки Кощею, как у сада, где Гостимира гуляла, в речке пел один водяной:

Надо к скуке привыкать –

Да я не привыкну.

Надо девку забывать –

Я от горя сникну.

Без моей голубушки

Солнышко не греет.

Кто же меня, бедного,

Нынче пожалеет?..

«Выросла дочь! – смекнул Кощей. – Ей теперь без какого-нибудь друга милого не вовсе хорошо жить, а вполжитья-вполбытья!» На то Бессмертный царь, чтобы думать скоро. Стал Ивана кормить сладко да сытно, точно Масленица на дворе. Чего ни спросит гость дорогой – отказа нет. А Гостимире велел тайно: «Мимо добра молодца ходи, очи потупив. Для него не умывайся, не притирайся, в уборы дорогие не рядись. Он чужак, он дурак. Ему у меня не век жить, а чуть быть. Тебе с царевичем не водиться, не кумиться.» Эх, ума Кощей был великого!

– Так про Ивана речь завел, что не сможет дочь моя не полюбить его, – Ягине Кощей похвалялся.

– Друже мой, а коли послан молодец батюшкой своим Василием смерть твою найти?

– Ха-ха-ха! Не сыщет!

– Гостимира мучиться будет.

– Или царствами двумя править. Там-то государь смертен, а?

– Фу-фу! Мало дочь бережешь!

– Наклонись-ка ухом ко мне, Ягинюшка.

– Ах, что же? У моей избушки только ножки курьи, ушей вовсе нет.

– Тс-с-с. Знаешь, где смерть моя?

– На конце иглы. А игла – в яйце. А яйцо – в утке. А утка – в зайце. А заяц – в ларце.

– А из-за кого теперь по всему свету белому про то, как сладить со мной, бают7? Мало кто ведал. Гостимире я доверился – а напрасно. Сердцем чую – змею пригрел.

Жил Иван-царевич у Кощея Бессмертного и не долго, и не коротко. От государя ни на шаг. На охоту скакать первый готов. На пиру сидеть от вечерней зори до утренней может, а потом за любое дело взяться да исполнить исправно. Говорит мало, к месту.

А водяного Гостимиры на заставу дальнюю отправили. Не тосковала девица – она в песне, мамками батюшке перепетой, едва ли одно словечко из десяти поняла. О царевиче пригожем мыслей не было. Не спалось раз ночью. Выглянула в окошечко – ходит-бродит гость батюшкин по двору! Заскрипела зубами дочь Кощеева. Поутру допрос держать стала:

– Зачем не почивал, а до третьих петухов шатался?

– Так уж и до третьих петухов, государыня царевна?

– Я сторожила, глаз не сомкнула. Говори: худое задумал?

– Тебя искал. Коня бы мне, Сивку-бурку – до горницы твоей доскочить, лицо белое рядышком увидеть.

– Дурень ты. И речи твои глупые понять не могу.

– Люблю, Гостимира!

– Пора тебя совсем из терема прогнать! Сгинь, пропади, проклятый! – и выбежала девица из сеней терема на крыльцо высокое. Кощей молодых видел с лесенки и развеселился, свое житье-бытье с Алатыркой вспоминая. Отчего век обнявшись сидеть нельзя? И три века просидели бы – мало стало бы. Эх!

Приехал раз к государю Бессмертному сам Соловей-разбойник. Как посвищет он по-соловьиному да прикрикнет громко по-звериному, так травушки-муравушки ссыхаются, лазоревы цветочки осыпаются, вековые дубки к земле сырой наклоняются. Привез мужичонку с котомкой.

– Послушай, Кощей, старика! Взял сюда тебя с Гостимирой потешить.

Завопил дедушка:

– Было у меня три дочери! Нуждою своей их выхаживал. Слезой горькой выпаивал. Пошла старшая в амбар крупку брать – сгинула. Знать, Солнце замуж за себя взяло. Пошла средняя на базар через полюшко – сгинула. Знать, ветер за себя замуж взял. Меньшая из избушки ни ногой – а напал на село Соловей-разбойник. Все забрал, дочь на тридевять дубов посадил горевать.

Дух перехватило у Гостимиры. Задрожали тихонько рясны. А мужик дальше торопится:

– По коробу я поскреб, по сусеку помел. Раздобыл муки на шесть блинков. Еще больше дам – только горлинку мою верните.

Говорит Кощей, потеху чуя:

– Да вот здесь я, Гостимира, Соловей-разбойник, Иван-царевич – четверо. Как бы нам поровну разделить блины без обиды?

Пригорюнился старик. А добрый молодец просит:

– Выручить позволь, государь Кощей!

Вынул из котомки старика Иван блины, один царю Бессмертному с Гостимирой дал.

– Вот вас и трое с блином.

Два Соловью-разбойнику дал.

– Вот вас и трое с блинами.

Еще пару себе отложил.

– Вот и нас с блинами тоже трое.

Один мужичку вернул:

– А тут двое с блином. Не дело. Надобно для счета ровного дочь вернуть.

Посмеялись Кощей и Соловей-разбойник, подивились разуму Ивана, поступили милостиво – ушел домой батюшка с девицей необиженной. А под вечер Гостимира ковер мастерит – по праздникам в горнице Кощея расстилать. Где кольнет рукой раз – цветок зацветет, где кольнет другой раз – рыба в речке заплещется, где кольнет третий – лебедь белый полетит. Мамки-кикиморы дивятся: «Во дворе нас озноб пробирает. Мороз над светом белым потрескивает, над снегом мягким пощелкивает. А у царевны туточки лето красное!» Улыбается Гостимира просто. Как не знают они, что теплее в тереме сделалось?!

Кличет Кощей дочь свою в скором времени.

– Вы с Иваном-царевичем друг без друга сидите пригорюнившись. Тоску чужую терпеть я устал до смерточки. Замуж за него пойдешь, только снег к весне потемнеет.

– Воля твоя, батюшка! – и улыбки не прячет девица – ну и пусть про радость станет ведомо.

Вышли жених с невестой в лес погулять. А за ними мамки-кикиморы смотрят. Где царевич с царевной шаг, там прислужницы стоят, с места не сдвинутся. Где царевич с царевной три шажочка, там прислужницы не шелохнуться. Где царевич с царевной десять шагов, там прислужницы один. Долго по свету белому мамки-кикиморы бродят. Сколько уж разговоров влюбленных прослушали! А при Гостимире с Иваном им все равно отрадно быть. Ходят, умиляются, полушалками слезы утирают.

– Без тебя всякая сторонушка чужая. Всякий хлеб как полынушка, трава горькая. Ночка темная, как без месяца светлого, без звездочек частых. Кабы были мы не из теремов, кабы век в избушках прожили, никогда б не давал тебе ни горницы мести, ни сор на улицу нести… Ай!

…Девушка яблоки для пирога чистила. По указательному пальцу над ногтем слева попала ножиком. Кровь в ранку набежала. Все в сторону отложив, сунула рассказчица палец в рот и скосила глаза на щенка, метлу грызшего. Тот, почувствовав внимание хозяйки, обернулся. Из пасти маленькой стебель сухой торчал.

– Нельзя это есть! – поспешила девушка к любимцу. Только зверек под стол спрятался. Красавица к одному краю – щенок к другому. Так и бегали, пока маленький кусочек метлы не скрылся насовсем в пасти с зубками острыми, но маленькими, как камушки на берегу озера. Песик тогда на место открытое выскочил, на каждом шагу подпрыгивая легко, пружиня. Опустился. На спинку перекатился, лапы – тонкие в сравнении с тельцем пушистым – расставил по сторонам. Мордочкой и ушками на летучую мышь похожим был. Девушка стала брюшко лысое и грудку мохнатую чесать и гладить.

– Ну зачем съел? Животик заболит! Эх ты!

Левой задней ножкой щенок задергал, руку в ответ когтями щекоча. Зубами к пальцам хозяйкиным потянулся, глаза скосив.

– Нельзя кусаться! Нельзя! Лучше слушай, что с Гостимирой, Иваном да Кощеем сталось. У Бессмертного дочка слова ласковые послушает-послушает, да как ответит: «Жених мой жданный, есть у меня к тебе три службишки. Перво-наперво, на меня взгляни еще раз ласково. А другое дело – к сердцу прижми, Иванушка. В-третьих, детушек наших, сколько их ни будет, без милости не оставь!»

Свадебку сыграли веселую. Три дня пировали. На столах очутилось все, чего душа захочет: кушанья разные, и заедки, и закуски, и вина, и меды, и диковинки всякие. Зажили молодые ладно. Друг на друга глядели, говорили, слушали, целовались в уста сахарные. Пела, бывало, Гостимира:

Я ворота золотые затворю,

Я дороженьки дождями разведу,

Я тебя с собою в терем уведу

Там, где темный бор с ветром спорится.

Да и так душа не успокоится.

Обернусь я зверем – изо рта огонь,

Из ушей столбы дыма черного.

Чтоб тебя сторожить днями белыми,

Днями белыми да ночкой черною.

– Отчего тоска в песне твоей, Гостимирушка? Мою любовь не запить, не заесть, зельями не заворожить!

– Уж прости меня, Иванушка. В царстве моем только так и умеют петь. Как бы мне по-другому научиться?

Ничего не ответил муж молодой, только вздохнул да приобнял бабу свою хорошую. Долго ли, коротко ли, а стал на родимую сторонку собираться. Жене да тестю сказывает:

– Тяжко, что не знает батюшка мой о Гостимире. Пойдут у нас детушки – без одного дедушки. Помирюсь – сюда домой ворочусь.

Чует царевна худое. Сетует слезно:

– Как же врозь нам жить?

– Возьмем мы с тобой кусочки теста, слепим голубков, в печку посадим. Подождем, заслонку подвинем, ставни отворим. Полетят птички с весточками между теремами нашими.

– Батюшка, батюшка, ехать зятю твоему не вели! – все не унимается Гостимира невеселая.

– А и пусть едет, – дал Кощей добро, на дочь не глядя.

Голубков слепили царевич с царевной тридцать больших да одного малого. После сел Иван на коня доброго, уздой неузданной обузданного, седельцем неезженным оседланного, взял из ручек Гостимиры меч-кладенец, копье долгомерное да плетку шелковую и уехал. Баба молодая у окошка ждать осталась. Зовут мамки ее в сад гулять, а она отвечает тихонечко: «Не ясен сокол налетает на стадо гусей, лебедей, и на серых утиц, нападает на меня кручинушка.» Точно горницы обчистили воры лихие. Как не знают кикиморы, что пусто в тереме сделалось?!

А Ивана царь Василий встретил радостно. А советник государев здоровехонек. День думали вместе, другой говорили, на третий порешили. Поехал вечером добрый молодец к Ягине. Скачет, а с другими встречи боится. Ветер по полю погуляет ли, филин грозный ухнет ли, затрещит ли под копытом конским веточка – начинает Иван дрожать.

– Занята ли, хозяюшка?

– Кому хоть сейчас услужить готова, а к кому недосуг – пора корову доить.

– Исцели, Ягиня!

– Мне, царевич, в хлев пора. Умеет коровушка и прясть, и ткать, и белить, и в трубы катать.

– В уме ли? Подсоби царство наше сберечь.

– Когда я родилась, детушек в печь жаркую-жаркую клали – окрепнуть. Не уследили за мной. Одна ножка сгорела. Мимо избы ехал Кощей Бессмертный с женой своей. Услыхала Алатырка плач горестный. Упросила мужа меня выходить. С тех пор твою землю живой ногой топчу, царство Кощея – костяной. Зачем смерть государя чужого к нему в терем искать влез? Зачем врал? Зачем девицу красную не пожалел? Гостимира сейчас как на деревце сидит. Вы с Кощеем ее туда заманили, заманивши – покинули. Деревце шелохнется – девица убьется! Бесчестье теперь вовек и тебе, и родителю твоему лукавому! На него, небось, одного вину взвалишь?

– Нет. Вместе решили. Правда не кладется, не дарится, трудом добывается. Я сам смерть Кощееву найти хотел. Обыскал жилье его – нигде нет ларца!

– Ты гостил у Кощея срок немалый. В царстве его и худое, и хорошее приметил. Лучше, чем государь Бессмертный, для народа того не сыскать! Ой, не дай мечи ковать, стрелы собирать, бабам покойников провожать. Сердце батюшки родного смягчи, к миру склони!

– А водяницы мужиков пением сладким под воду заманивать будут? А кикиморы работу бабам портить, детушек малых до крика доводить щекоткой? А лешие в чащи путников заманивать, к волкам, к медведям? А упыри кровушку безвинных пить? А змеи девиц красных в полон утаскивать? А ведьмы да колдуны-чернокнижники беду насылать?..

– А у вас в царстве других бед нету? Вот у бояр холопы имеются. Все ли о них, как о людях, пекутся? Для иных хозяев раб хуже скота рабочего! Судьи все ли честные? За вдовами, за сиротами без двора пригляд есть ли? У родителей и детушек всегда ли в избах лад да уговор?

– Ягинюшка, – говорит Иван, – со своей печки на чужой двор лаешь. Много дыр – не залатать мне всего! Только ежели я хоть о чем-то хлопотать буду, царству своему лучше сделаю, чем смог бы, кабы в тереме у батюшки на печке лежал…

…Щенок устроился спать между кроватью и стеной комнаты. Головку он уже положил на передние лапы. Вдруг поднял ушки, потянулся. Зевнул, выгнув язык розовый.

– Кто же прав был? – спросил песик.

– До сих пор не знаю, – ответила девушка, откладывая в сторону на лавку серебряное донце и золотое веретенце. – Дальше слушаешь? Или спишь?

– Слушаю. Работать уйдешь – днем досплю.

– Я-то не досплю. Ладно, ладно. Просит у Ягини Иван-царевич: «Научи, как с Гостимирой быть? Полюбилась она мне – уберечь хочу!» А ответ ему: «Поезжай до реки огненной. Излови там лягушку-скакушку. Посади ее в горшок с молоком парным. Спусти ей туда хлеба пять мякушек, киселя пять кадушек, бабку с прялкой, деда с палкой, быка с рогами, кумовьев с топорами. Наестся лягушка – надуется словно копна сена, словно стог, а потом словно лес темный. На спину садись, держись крепче. Как прыгнет – руки разожми. Упадешь – в кипятке сваришься. Гостимиру от себя избавишь!»

– Ступай, Ягиня, корову доить, а мне к себе пора.

– Ступай, Иван-царевич. Запрягла бабка бычка в сани, Поехала. Стал медведь проситься попутчиком. Приняла. Что трещит? Оглобля сломана. В первый раз пошел медведь за оглоблей – принес прутик осиновый. Не годится. В другой раз пошел медведь за оглоблей – принес березу кривую, гнилую. В третий раз пошел медведь за оглоблей – принес большую ель – едва дотащил. Пошла бабка сама за оглоблей. Покуда искала, задавил медведь бычка, ободрал, кишочки съел.

Иван не солно хлебавши воротился. А Гостимира на зорьке утренней каждый день голубка шлет с весточкой. Да ответ не идет. Не расхворался ли добрый молодец? Не позабыл ли любушку свою? Все поет царевна горемычная:

Ай-яй-яй-яй!

Неужели не любил,

Не жалеешь?

Ай-яй-яй-яй,

Огонечек мой остыл –

Не согреешь.

Ай-яй-яй-яй,

Не напиться мне воды –

Вкус так горек!

Ай-яй-яй-яй,

Звук бубенчиков с узды

Ветру вторит.

Ай-яй-яй-яй,

Калена стрела в бою

Ранит легче.

Ай-яй-яй-яй,

О тебе еще пою,

Человече…

Тридцать голубков не вернулись. Без зимы сердце бабы вымерзло. Сухота по животу распустилася.

Прилетает птица каждая к терему Василия-царя. Бьется в ставни. Велит слугам государь отогнать голубков. Не выходит дело. Велит слугам государь в воду гонцов Гостимиры кинуть. Тонут в колодцах глубоких голубки.

Пришли мамки-кикиморы к Кощею и просят: «Развлеки дочку – занеможется вовсе без друга милого!» Он сердится: «Бабы-дуры, о чужой любви горевать – дело не мужицкое, не царское!» А сам нет-нет да и обернется вороном черным, возле терема кружит, птицу с письмецом от зятя к жене поджидает.

Отпускает Гостимира голубка последнего, малого. Добрался он до палат царя Василия. Бьется в ставни. Велит слугам государь отогнать гонца невестушки. Не выходит дело. Велит слугам государь в воду птицу кинуть. Да не лыком, по умыслу Ивана, шит голубок. Не тонет, а приговаривает: «Ротик, ротик, пей воду!» Выпил воду и опять к окошкам полетел. Увидал это царь, велел в печь горячую птицу кинуть. Не горит голубок – приговаривает: «Ротик, ротик, лей воду!» Весь жар залил. Вспорхнул, влетел в горницы, отыскал щелку малую, к Ивану протиснулся. Передал птице молодец для жены письмецо.

Возвращается назад голубок. Не чует ворона черного – Кощея Бессмертного. Как заметил царь ношу-грамотку, к гонцу кинулся. Левым крылышком над маленькой птахой взмахнул – мертвой водой взбрызнул. Камушком на травушку в бору сыром голубок упал. Прочитал тесть письмо Ивана. Раздумался. Заплакал было, да утешился: «Много ли другого горя было? Никого вернее Алатырки не сыщешь. Дочь-злодейку не помилую.» Правым крылышком над птахой маленькой взмахнул – живой водой взбрызнул. Воротился голубок к Гостимире.

Проводила царевна мамок за дверь. Сидит, дрожит, письмо читает да шепчет: «Иванушка! Иванушка!» А дал ей муж такую весточку:

«Свет мой! Видеть тебя хочется, ажно тошно стало. Держать тебя за руки белые, целовать в уста сахарные. Да не простил батюшка ни за советника, ни за свадебку нашу развеселую. Не велит к Гостимире моей воротиться. Коли убегу – слуги царские успеют пшеницы насеять, вырастить ее, сжать, смолотить, в муку обратить, семь печей хлеба наготовить, тот хлеб поесть да вдогонь ехать, а меня изловят, на куски изрубят. Одно средство есть нам вместе жить. Доберись до ларца со смертью Кощеевой. На кусочки его разбей. Зайца пополам разорви. Утку в голову ударь, заставь яйцо выронить. Яйцо разбей, у иглы, что внутри, кончик отломи. Построим потом свой терем, будем себе жить-поживать, добра наживать да медок попивать!»

Стянула с себя Гостимира кику8 бабью. Отворила дверь в свою горницу и велела мамкам громко:

– Вы мне косу плетите по-девичьи. Вы постель мою снесите изрубить да сжечь. Явится Иван-царевич – смолой с ворот облить прикажите.

Испугались кикиморы, рассказали обо всем Кощею. Пришел он скоро к дочери в горницу, обнял чадо свое крепко и молвил: «Ты прости, что не верил! В десять раз сильнее теперь любить стану!» Начал Гостимиру в уборах девичьих везде с собой брать, рядом сажать. Помогала царевна теперь править – разумно да с усердием. Замуж не рвалась, хоть и сватов засылать пытались. До сих пор так живут, не нарадуются.

О том, как Иван с семьей Кощея обошелся, в царстве молодца узнали. Одни строго судили: «Жалко девку-то!», иные отшучивались: «Не человек же она! Вы по плесени в бане поплачьте-ка!» Пугается Василий: сын его не ест, не пьет, на охоту не ездит, на пиры лика не кажет, хоть на печке сиди – все равно трясется, зубами щелкает, а в забытьи шепчет: «Гостимира!»

Вздумал советник, как развлечь царевича. Послали сватов к царю Афрону просить дочь отдать. «Не отдам девку – мала еще!» – отвечал царь Афрон, а сам думает: «Не позорить Ивану дочь мою, как Кощееву!» Послали сватов к царю Берендею просить дочь отдать. «Не отдам девку – за другого просватана!» – отвечал царь Бернедей, а сам думает: «Не позорить Ивану дочь мою, как Кощееву!» Послали сватов к царю Далмату. «Не отдам девку – непутевый жених ваш!» – отвечал царь Далмат и велел слугам в горнице полы мести так, чтобы пыль на сватов летела. На том царевны и кончились.

А Иван – не мужичек с ноготок, борода с локоток. Дочки боярские, дворянские, купеческие да крестьянские об нем украдкой вздыхали. Вздумали Василий с советником со своей земли невесту выбрать. Созвали всех в гости. Собрались девицы нарядные – одна другой краше. Между ними молча ходит Иван-царевич, ищет косы черные, стрелы золотые. Никого нет милее Гостимиры!

Просит сын батюшку: «Позволь на высоком берегу терем выстроить. Девицы пускай сапоги наденут железные, колпаки достанут железные, посохи возьмут железные и до моря, куда речка бежит, пешком дойдут и назад воротятся. С работой управлюсь до того, как невесты путь закончат – ни на ком во век не женюсь, да и ты о том просить не будешь. Не успею – новую царевну в семью введу с охотой, мужем хорошим стану.» Дал согласие государь.

Трудный уговор Иван выдумал! Нелегко пришлось красным девицам. И по чистым полям шли, и по темным лесам, и по высоким горам. Целовали ветра лица белые. Развлекали красавиц птички певчие. Так бывало, что местами руку за руку закидывали, ногу за ногу волочили, где шли, где катком катились. Сам царевич трудился с утра до ночи…

…Мычание во дворе раздалось. Щенок первым к двери побежал, скрестись начал:

– Это Василиса!

– Воротилась Премудрая?! – обрадовалась хозяйка.

– Так поздно прийти только я могу, Ягиня! – раздался голосок звонкий с крыльца.

Гостья вошла, гремя железом.

– Что же это? – удивилась рассказчица, песика на руки взяв от страха, что начнет зверек вещи чужие грызть.

– Сапоги железные изношенные, колпак железный изорванный, посох железный изломанный.

– Ты с дороги! Голодная?

– Булку по пути к тебе пожевала, – гостья хлам с себя стаскивала заторможенно, а в глазах печаль стояла.

– Устала? Ужинать? Сходи умойся пока.

– Да стерла уже пыль дорожную – слезами!

– Василиса, – попросил щенок, носиком к гостье тянувшись, – чем кончилась сказка?

– Сказка? – всхлипнула гостья.

– Вроде той, где у меня ноги из угла в угол, губы на грядке, нос к потолку прирос, – подсказала Ягиня, осторожно опуская щенка на пол.

– А-а-а! – улыбнулась слабо Василиса. – Ладно. Ну… Пришли девицы на берег высокий. Терем там стоит красивый, крепкий. Встречает Иван-царевич путниц, речь заводит: «Опоздали вы! Кончена уж моя работушка.» Опечалились странницы. Да одна, Василиса Премудрая, указывает: «У порога топор лежит. Под окном молоток притаился. Рубанок у ворот на лавке сидит. Долото из кустов подглядывает, нас подслушивает. А ежели не убрал за собой Иван-царевич, то работа его не окончена!» Согласился государь с девицей и велел сыну объявить, которая из путниц ему более всего по нраву.

– Дозволь, батюшка, в терем за перстеньком сходить?

– Ступай.

Поднялся Иван-царевич в тереме на башенку, в речку прыгнул и утонул.

Примечания

1

В славянской мифологии оборотни, сохраняющие в зверином облике человеческий разум

(обратно)

2

Русалка

(обратно)

3

К ужину

(обратно)

4

Щеки

(обратно)

5

Подвески, крепившиеся на Руси к головному убору у висков

(обратно)

6

Очень дорогие ткани из шелковых нитей, богато украшенные

(обратно)

7

Рассказывают

(обратно)

8

Головной убор замужней женщины, скрывающий волосы

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***