Платок [Анастасия Муравьева] (fb2) читать онлайн

Анастасия Муравьева Платок

Это была нищенка-побирушка в красном линялом платке и валенках, которые носила даже летом. Каждый день она стояла на углу возле аптеки, нахохлившись как встрепанная птица. От аптеки расходились две улицы – одна, петляя, вела к городскому саду, где вечером собиралась молодежь, а вторая к остановке, откуда последний трамвай увозил подгулявшую публику.

Эта развилка объясняет, почему двое разных людей, – конечно, если язык повернется назвать кучу тряпья человеком, – встретились, жалкая нищенка и бравый матрос. Она просила подаяние у аптеки, куда матрос, конечно, никогда не зашел бы, если бы в тот вечер не возвращался с гулянья на свой баркас. Он был вполпьяна и шел, широко расставляя ноги, как человек, привыкший к качке. Был выходной, поэтому с утра матрос пил пиво в городском саду, а потом ждал, привалившись к ограде, когда начнутся танцы. Оркестр рассаживался, трубач сморкался так, что проходящие мимо девушки в цветастых платьях вздрагивали. Их подолы надувались парусами, матрос провожал девиц сальным взглядом, а за одной увязался, шурша клешами, но потерял в толпе.

Нищенка стояла у аптеки давно, появившись сразу после войны. В руках она держала кулек, очевидно, изображающий младенца, но кулек был тих и неподвижен все годы, что ее видели на аптечном крыльце, сколько там прошло после войны? Лет пять, не меньше. Обман был вдвойне нелеп, потому что ее давно заприметили жильцы окрестных домов и это было просто оскорбительно – пять лет предъявлять всем якобы младенца. А еще наглее было шептать: «Подайте вдове». Эка невидаль, вдове, да после войны все были вдовы, но не каждая вставала на углу улицы с не пойми каким свертком и кто в нем.

Лицо нищенки было трудно разглядеть – хотя никто и не пытался. Кому понадобится снимать линялый платок и разворачивать кучу тряпья, намотанного на воротник? Кулек она держала перед собой, бережно обхватив обеими руками, и это доставляло прохожим еще больше неудобств – мало того, что ее нужно было обойти, так еще и деньги приходилось бросать ей под ноги, что многим казалось как-то неловко. Что за побирушка без протянутой руки? Когда ей бросали мелочь, она перехватывала кулек одной рукой, опускалась на корточки, ловко поднимала деньги и прятала в карман.

В тот день нищенка как обычно стояла у входа в аптеку, с кульком на руках, и шептала: «Подайте ради Христа». Матрос, который рано ушел с гуляния, не дождавшись танцев, проходил мимо и шутки ради сорвал с нее платок.

Нищенка встрепенулась, закрылась обеими руками, еще плотнее прижав к себе сверток, словно ее раздели, оставив голой на улице, и отчаянно завертела головой. Матрос пошел вперед, насвистывая и размахивая линялой тряпицей. Нищенка, тяжело топая ногами в валенках, догнала его и схватила за полу бушлата.

– Верни платок, платок верни, – залопотала она, по привычке юродивой повторяя каждое слово по многу раз.

Матрос смерил ее взглядом и гоготнул: «Приходи ночью на баркас, тогда отдам!».

Он сказал так, не рассчитывая, что его поймут, тем более поймут буквально. Матрос действительно жил на баркасе, пришвартованном за городом. Дорога обрывалась у реки, где на отмели соорудили дощатый причал. Баркас был старый и ржавый, зато в нем имелась каюта с топчаном, где матрос ночевал. Сюда можно было привести девицу, конечно, не из парка, а попроще, вокзальную. Те не задирали нос, шли охотно, повиснув на руке, когда он вел их по сходням. Они взвизгивали, стукнувшись о притолоку, когда заходили в каюту, садились за столик, придвинутый к иллюминатору – запотевшему и мутному как бутылка водки.

Матрос сказал нищенке: «Приходи на баркас, там и получишь свой платок», не особенно соображая, что говорит. Уже садясь в трамвай, он обнаружил, что держит грязную тряпицу, покрутил ее в руках, да и сунул в урну на остановке, как бычок.

К вечеру у матроса разболелась голова, он вообще страдал головными болями после контузии, прогулки в саду приносили небольшое облегчение, но не сейчас, когда воздух сгустился от жары, необычной для поздней весны.

Пошатываясь, он добрел до баркаса и тяжело опустился на топчан, выглянув в иллюминатор. На берегу стояла та самая побирушка. Он вскочил и вгляделся пристальнее – так и есть, она. Как она нашла дорогу? Следила за ним?

Матросу стало не по себе, но он вышел на палубу и махнул ей рукой. Нищенка стояла нахохлившись, в руках сверток, похожая на ворону. Он помахал ей еще раз, даже крикнул: «Эй!», но она не двинулась с места, замерев в желтом круге фонаря. Он плюнул в воду и вернулся к себе. Баркас покачивался, волны с тошнотворным стуком ударяли в борта. Матрос растянулся на топчане, подложив локоть под голову, но ни унять головную боль, ни заснуть не получилось.

На улице совсем стемнело, и, выглянув в иллюминатор, он увидел, что нищенка по-прежнему стоит с кульком в руках, и ему почудилось, что она укачивает младенца.

– Ну что стоишь, заходи, раз пришла! – крикнул он.

Хотя нищенка стояла далеко и лица ее не было видно, матросу показалось, что она таращится на него, ухмыляясь. Не выдержав, он спрыгнул с палубы на берег, взял ее за под локоть и зло сказал: «Пошли».

Нищенка послушно засеменила за ним.

– Садись, – сказал он, заведя ее в каюту и накрывая на стол, чего не делал для вокзальных девиц. Он постелил газету, поставил два стакана, банку тушенки, кирпичик хлеба. Нищенка размотала свои тряпки и села напротив, сцепив руки на коленях. Сверток она бережно положила рядом с собой.

– Платок, платок, – шелестела она.

Матрос нарезал хлеб, плеснул водки, исподлобья взглянул на ее лицо. Оно оказалось не таким уж неприятным, даже молодым. Нищенка была бледная, с тонкой кожей, как у ощипанных птиц, и белесыми густыми ресницами. Она шевелила обветренными губами, словно простояла на морозе целый день, а не на пристани летним вечером. Говорила она еле слышно, так что матросу приходилось наклоняться к самому ее лицу, чтобы расслышать слова.

От водки она отказалась, а хлеб начала отщипывать по кусочку, катать мякиш, быстро отправляя крошки в рот.

– Нет у меня твоего платка, – матрос развел руками, стукнувшись о стены каюты, – не помню куды дел. Выбросил, наверное.

– Там деньги были, – прошептала нищенка, опустив глаза. – Деньги верни. В платке были.

– Не было там ничего! – матрос вскочил, ударившись макушкой о потолок. – Не ври, паскуда! Я не ворье какое-нибудь чужие деньги брать!

Он стукнул кулаком по столу, раскрошенный хлеб подскочил. Нищенка отпрянула, закрыла лицо руками.

– Был твой платок да сплыл, сама видишь, пусто! – матрос показал ей заскорузлые ладони. – Никаких денег там не было, ни копейки, ничего!

Нищенка воззрилась на его ладони, как будто видела их впервые, а ведь сколько она перевидала рук, милостиво бросавших ей мелочь, и забилась в угол, растрепанная, похожа на больную птицу. Ей не нужны были его руки, – огромные, мужицкие, размером с ковш, такими только добро черпать или жар загребать. Ей нужен был ее платок, а он забрал его ненароком, как ветер. От ветра она ждала всякой беды, он надувал и лихорадку, и нежеланных детей, а теперь сдул с ее плеч платок.

– Верни деньги, верни, – беззвучно заплакала нищенка, лицо ее расползлось в гримасу.

Матросу это надоело, он схватил ее за плечи, грубо встряхнув, и вытолкнул из каюты. На палубе нищенка вдруг начала упираться, цеплялась за перила, но слабо, словно птица лапами, и он легко вытолкал ее на берег. Матрос подумал, что надо бы отвязать канат и отплыть в сторону, а то еще заберется на баркас, украдет что-нибудь, но вздохнул с облегчением, увидев, что нищенка побрела восвояси, правда, часто оглядываясь. Он закурил, облокотившись на перила и глядел ей вслед, пока она не исчезла за чередой баркасов.

– Вон пошла! – крикнул матрос в темноту. – Не брал я твоих денег!

Этот нелепый визит отнял у него много сил, голова раскалывалась неимоверно, матрос вернулся в каюту и вдруг похолодел, заметив, что нищенка оставила на лавке кулек – он лежал неподвижно, бережно замотанный в тряпицу.

Матрос сел рядом, не решаясь отогнуть край одеяльца, и взглянуть что там. Бежать за попрошайкой было бессмысленно, она нашла путь к нему по одной ей ведомым хлебным крошкам, обратной дороги нет, да и зачем? Отдашь кулек, а она вновь заведет песню про украденные деньги в платке.

Какой это ребенок, думал матрос, когда ни звука за все время. Это просто кулек, под которого просят попрошайки, там поди свернутые грязные тряпки и больше ничего. Матрос вздрогнул, вспомнив, как бережно нищенка перекладывала его с руки на руку, кусок розового одеяльца выглядывал насмешливо.

Он еще посидел, косясь на сверток, и ему начало казаться, что кулек шевелится и даже еле слышно пищит.

– Бросить в воду, – матрос не заметил, что разговаривает сам с собой. – Бросить и все, какой там младенец может быть, глупости все это. А не выбросишь – она того и гляди завтра явится, скажет, ребенка отдавай. Сегодня деньги, завтра ребенок. Ведьма!

Он плеснул еще водки, выпил залпом, поднял кулек. Он был теплым, увесистым, и пах чем-то кислым и прелым. Покачиваясь на нетвердых ногах, матрос вышел на палубу. Он хотел взять сверток, как несут пакет, одной рукой, но заметил, что держит его так, как держала нищенка, обеими руками, прижав к груди. Он дошел до заднего борта, вода мерно плескалась внизу, была уже совсем ночь. На противоположном берегу, где днем и ночью шла разгрузка доков, мелькали слабые огни. На пристани не было ни души. Почему-то оглянувшись, матрос размахнулся и бросил кулек в воду. Он сразу и резко ушел под воду, булькнув, как будто там был не младенец (тьфу-ты, Господи, какой младенец, матрос перекрестился), а булыжник.

Вернувшись в каюту, он сел, уставившись в иллюминатор, в который уже ничего не было видно, ни берега, ни канатного узла, и заметил, как дрожат его руки.

– Чего-то я распсиховался, – подумал он. – Всего-то кучу тряпья выбросил.

Проснулся матрос от голосов на палубе баркаса. В каюту, грохоча сапогами, вошли трое мужчин в шинелях, загородив свет из иллюминатора. Они плотным кольцом окружили койку, с которой приподнялся матрос, потирая лоб и хлопая глазами, а потом посторонились, пропустив вперед тетку, которая заверещала, указывая на матроса пальцем: «Да он это, точно он! Я все видела, все! Баба к нему вечером приходила, с ребеночком на ругах, поругались они. Я слышала, он кричал, нет, мол, денег у меня. Видать, заделал ей ребенка, а сам в кусты. А потом выгнал ее, прямо с баркаса вышвырнул. И пинка дал, иди, мол, не будет тебе никаких денег. Она ушла, он следом на палубу шасть, а в руках гляжу – кулечек держит, младенчик видать там. А он огляделся, сволочь, думает, раз темно, так не увидит никто, размахнулся – и как швырнет ребеночка за борт! Прямо в воду бросил! Утопил душу невинную, как земля таких носит, нехристей, войну пережили, и то таких ужасов не видали…»

Тетка голосила, пока ее не увели, а мужики в шинелях сдвинулись еще теснее. Матрос, ошарашенный, понял, что сейчас его отвезут в тюрьму, где не будет ни баркаса, ни вокзальных девок, ни танцев в городском саду, на которые он напрасно не остался вчера.

Что-то мешало ему собраться с мыслями, что-то изменилось в каюте, он шарил растерянным взглядом по стенам и лицам конвойных. На столе оставалась початая бутылка и хлебные крошки, матрос подумал, что жалко оставлять водку просто так, но взять с собой не позволят, и вдруг похолодел: столик, за которым они сидели вчера с нищенкой, был накрыт ее красным линялым платком.