Ящики и крышки [Анастасия Муравьева] (fb2) читать онлайн

Анастасия Муравьева Ящики и крышки

I

Я очень везучая. Год назад я приехала сюда, провинциалка в большой город, и устроилась оператором на оптовый склад, печатать накладные. Вот так – некрасивая девушка, с грузной поступью и простым крестьянским лицом, взяла и нашла работу.

В метро я взяла бесплатную газету – и к вечеру уже сняла квартиру, тринадцатиметровую студию в высотном доме на последнем этаже. Из окна в промозглый день видны одни облака. Перегнувшись через подоконник, можно разглядеть пыльный клочок двора, огороженный мусорными баками.

Потолок в квартире настолько низкий, что, входя, мне приходится наклонять голову. Но я редко выпрямляюсь во весь рост, потому что прихожу сюда только спать. Сплю я днем, а ночью работаю.

Оптовый склад похож на муравейник. Я сижу в огромном ангаре, пронизанном ходами и выходами, тайными лазейками и извилистыми коридорами. Надо мной дощатые мостки, по которым ходят рабочие. Первое время я боялась, что они рухнут мне на голову, но скоро привыкла. Зимой на мне телогрейка и перчатки с обрезанными пальцами. Летом здесь невозможная духота, металлический ангар за день нагревается, а ночью остывает, отдавая накопленный жар. Я маюсь в раскаленной бочке, как царица из сказки, брошенная в морскую пучину. Улучив минуту, я выхожу на свежий воздух и смотрю на пустое небо и чахлую землю – все это видела и она, когда ее с младенцем выбросило на берег.

Днем на складе столпотворение, тарахтит погрузчик, подъезжают и отъезжают фуры, сигналят автомобили, со скрежетом открываются ворота, дергается шлагбаум, все носятся как угорелые, но я прихожу ночью, когда здесь темно и пусто, а мой стол завален накладными, которые надо занести в программу.

Обязанности несложные, но к концу смены все равно затекает поясница и сводит пальцы. Впрочем, мне доводилось уставать и больше, когда я работала уборщицей на ткацкой фабрике. Ткачихи шествовали вдоль мерно жужжащих станков, в глазах рябило от веретен, а я шла за ними со шваброй и совком, сгребая с пола сор и обрезки. У меня открылся настоящий дар видеть грязь, и ни один клочок пыли не оставался незамеченным. Грязь гнездилась в  потаенных уголках, за ней приходилось наклоняться, извиваясь, вставать на колени, ползти ужом. Каждый час я поднимала тяжелую крышку мусорного бака, опорожняя в его чрево черные пластиковые мешки.

Вы знаете, каково это – с натугой открывать ржавые крышки, одну за другой, заглядывая в темноту? Вы думаете, темнота ночи романтична, темнота чулана страшна, а темнота мусорного бака омерзительна? Поверьте, это не так. Темнота всегда одинакова. Теперь, когда я работаю по ночам, я знаю это. Я еду на работу последним поездом метро, а возвращаюсь первым. Мне незнакома толкучка, потная спрессованность тел, духота и столпотворение. Хаос наполняет и метро, и работу, и мой дом – но не меня. Метро встречает меня прохладными сводами станций, дом – темными окнами, работа – пустыми коридорами, где гулко отзываются шаги и пахнет хлоркой, будто я забрела в огромный общественный туалет.

Так и проходит моя жизнь – между двумя муравейниками.  Главное – успеть перебежать из одного в другой, пока он не наполнился суматохой. Я, ловкий муравьишка-путешественник, сползаю по былинке, пробираюсь тайными переходами и лестницами в свой уголок, где я видна всем, как клочок пыли, который забыли вымести из-под ткацкого станка.

II

Дара оставаться незамеченной я лишилась давно, еще в родительском доме. По ночам я лежала в своей комнате наверху, карауля, когда загремит калитка и половицы дрогнут под шагами пьяного отчима. От стука калитки до первого пронзительного крика матери проходило несколько минут. Я старалась неслышно спуститься по лестнице, но отчим чуял мое приближение и успевал обернуться, поднимая налитые кровью глаза.

Он садился на табурет, дышал со свистом, багровые жилы вздувались на шее и лбу. Мать пряталась за стенкой, но я заходила на кухню смело, ступала тяжело, поворачивалась всем телом. Я занимала всю кухню, с грохотом расставляла тарелки, даже поварешку швыряла в пустую кастрюлю со звоном.

В тот день отчим стоял у окна, красный от прокуренного спертого воздуха, и пытался открыть форточку. Увидев меня, он побагровел еще больше, зашатался, ухватившись за край стола, но не устоял и рухнул прямо под ноги. Я молча смотрела, как он хватает ртом воздух. Мать подошла, вцепилась мне в руку, как ребенок, мы переглянулись. Мать оказалась слабачкой и стояла на месте как истукан, а мне пришлось опуститься на корточки и зажать широкой ладонью его шевелящиеся губы, хрипящий рот. У меня тяжелая рука, отчим перестал дышать почти сразу, и его желтоватые в красных прожилках глаза закатились.

Похоронив мужа, мать не осмелела, наоборот, стала еще тише и рассеяннее. Вечерами она беззвучно рыдала, вздрагивая всем телом, забывала выключить плиту, пока газ не поднимался к потолку синеватой струйкой, а начав гладить, бездумно водила утюгом по доске, прожигая дыры на одежде.

– Ты его убила, – однажды прошипела она мне в лицо. Тщедушная, морщинистая, замотанная в платок, она стала похожей на ящерицу. Возвращаясь из школы, я часто заставала ее греющейся на солнцепеке в огороде, но услышав стук калитки, мать вздрагивала и скрывалась в доме.

Моя уверенная поступь, как когда-то шаги пьяного отчима, заставляли ее прятаться, и получив аттестат, я решила уехать. Место выбрала первое попавшееся: в школу приходили из ткацкой фабрики, единственной оставшейся в райцентре, набирая работниц. Заводской автобус забирал новичков ранним утром, я стояла в стороне от стайки девочек, которых провожали мамаши. Все пришли налегке, и мой чемодан казался самым тяжелым. Я одна ехала на веки вечные, а не перебиться первое время. Водитель пытался шутить и чуть ли не заигрывать со мной, но эти глупости меня не занимали. Я смотрела вдаль – там, за кромкой чахлого леса, утлыми гаражами и складами прошлогодней картошки начиналась моя новая жизнь.

III

На заводе меня оформили уборщицей. Он улыбнулся мне, когда я выходила из отдела кадров, и велел предъявить пропуск – охранник, дежуривший у входа. У него были длинные мягкие волосы, волной набегающие на лоб. «Добрый», – подумала я. – «Не полезешь в драку с такими локонами».

Но от моего зоркого взгляда ускользнуло все остальное. А главное, что я проглядела, хоть и смотрела в упор, было обручальное кольцо на его пальце. Я зажмурилась, бросаясь в это приключение, начавшееся на фабричной проходной. Он задержал взгляд на моем пропуске, а я уставилась ему в лицо – и с трудом отвела взгляд.

Была ли я наивна или, быть может, недостаточно внимательна, хотя уборщице полагается обладать острым глазом? Мне ли не знать, что есть ящики, закрыть которые не так легко, как открыть?

Мы сошлись, уборщица и охранник, чем не пара? Любовь вырастает из любого сора, вот и наш роман расцвел на мусорной куче. За день я наметала груды пыли и ниток, гремела металлическим совком, ходя по цехам. Я виляла шваброй как лисьим хвостом, но так и не научилась заметать следы. А следы вели в чулан, где хранился инвентарь и форменная одежда, которую мы носили – я черный халат, он синюю рубашку с нашивками.

Я садилась на груду ветоши, поспешно раздеваясь, а оставленная у двери швабра несла караул, как ружье постового. Ткачихи переглядывались и шушукались, завидев меня, охранники подмигивали, спрашивая, сколько стоит номер люкс в моем чулане, и негоже привечать одного, когда вокруг столько желающих.

Любовь отобрала у меня гордость – последнюю защиту, что дается женщине от природы, как когти кошке или иглы ежу. Я ослепла и оглохла, прячась по чуланам и торопливо застегивая халат, чтобы выскользнуть вслед за ним.

Узнав, что беременна, я подошла к нему вечером, в конце смены, сжимая полоску с тестом в кулаке. Он стоял у турникета, раскладывая пропуска. Пока я ждала за углом, ладонь вспотела, полоска смялась и расплылась, и на ней уже ничего нельзя было разобрать. Дневная смена прошла, последние – толстые поварихи с судками в руках – бочком протиснулись через турникет.

– Привет, – он взглянул на меня, оторвавшись от стопки пропусков. – Хорошо, что пришла. Надо поговорить.

Я не почуяла подвоха. Не только зрение и слух мне отказали, нюх тоже подвел.

– Знаешь, – он потер нос. – Я тут подумал… Ты больше не приходи. Потрахались и хватит… Мы… это… как говорится, – он щелкнул пальцами, подбирая слово. – Не подходим друг другу, вот.

Он нашел это слово, радостно выдохнув, а я, наоборот, позабыла все, что хотела сказать, и молчала, комкая полоску в кулаке. Словно догадываясь, что в ладони моей бомба и ее нужно обезвредить, он взял меня за руки, разжав ладони.

– Понимаешь, – мотнув головой, он отбросил челку со лба, начиная драку, в которой ему никто не даст сдачи. – У меня жена через дорогу работает.

– Жена? – переспросила я растерянно. – Ты что, женат?

– Еще как, – он задорно улыбнулся. – А тут про нас болтать начали. На фабрике не бабы, а злыдни. Какая-нибудь возьмет и жене настучит. А она у меня, знаешь, та еще стерва. Подкараулит тебя и кислотой в лицо плеснет.

Он округлил глаза, думая испугать меня.  Получилось нестрашно, но я чувствовала, как обмякает мое лицо, расползается слезливой гримасой. Я опустила кулак, которым могла разбить ему нос, как в настоящей мужской драке. Я разжала ладонь, которой могла наотмашь ударить его по лицу, как делают гордые женщины. Смятая полоска с двумя черточками упала нам под ноги. Мы оба переступили через нее, а потом ночная уборщица смела шваброй, загнав в металлический совок, полный мусора, собранного по цехам.

Соседке по комнате в общежитии я сказала, что увольняюсь, и она похвалила меня за гордость. Но я не была гордой. Я оказалась слишком тяжелой для легких историй, которые начинаются в фабричных подсобках. Я лежала у всех на пути как валун, но ни ревнивая жена моего любовника, которая уже заготовила пузырек с кислотой, ни злые ткачихи, чьи языки вращались не хуже веретен на их станках, не смогли перешагнуть через меня. Что оставалось делать ему, слабому, не умевшему драться охраннику, проверяющему пропуска на ткацкой фабрике? Ему пришлось пнуть меня, как поступил бы любой на его месте.

Я помню клеенчатый холод топчана, лампу, вспыхнувшую надо мной горячечным светом, лоток с грудой акушерских щипцов.

Тетка, сидевшая на кресле до меня, тяжело слезла, зажав между ног окровавленное полотенце, а я села на ее место, закрыв глаза, чтобы не видеть того грязного и нутряного, что остается после всякой любви.

Даже у булыжника, когда он влюблен, отрастают крылья, но приходит время, и это отрезают, словно пятую ногу – уродство, которого не должно быть. Меня потрясли за плечо, я поспешно спрыгнула на пол, чтобы не задерживать очередь, ударилась босыми пятками. Я чувствовала себя опорожненной, как ведро, из которого слили помойную воду, черную после мытья пола в цеху.

В больничном туалете я умылась и вытерла лицо полотенцем с фиолетовым штампом. Я выписалась на следующий день, ушла с работы и уехала из города, потому что больше меня ничего не держало. Лисий хвост на мое счастье обернулся хвостом ящерицы, и я оставила его в фабричном чулане, чтобы сбежать налегке.

На новом месте я сняла квартиру и устроилась на работу, отрезав все лишнее, путающееся в ногах и хлопающее по краям. Теперь, выходя по ночам за ворота склада, я закуриваю и падаю на сваленные во дворе старые тюфяки. Прошел год, но я опять лежу на груде тряпья, сменив халат уборщицы на жилетку оператора склада. Расставив ноги, я смотрю вверх, а небо нависает надо мной низко, как потолок в чулане.

IV

Каждую ночь по дороге на работу, я проходила мимо нежилого, давно расселенного здания, но в тот раз что-то привлекло мое внимание. Я прислушалась: из дома доносился еле различимый стон. Звук был странным – жалобным, но низким, утробным. Никем не замеченная в темноте, я обошла дом, казавшийся заброшенным: окна разбиты, а на первом этаже и вовсе заложены хламом вроде дырявых матрацев. Стон прерывался, перемежаясь, как мне показалось, глухими вздохами, затихал, а затем вдруг усиливался.

Придя на работу, я включила компьютер, зажгла лампу, резким светом ударившую мне в лицо. Я оперлась ладонью на кипу накладных, компьютер жужжал, выдавая на экран вереницу окон, я машинально вводила пароли и ключи, но стон не выходил у меня из головы. Я начала заносить первую накладную, с загнутым уголком, так помечали важный приход. Щелкая по артикулам, я не переставала думать, кто может стонать в заброшенном доме. Собака со сломанной лапой? Придавленная кошка? Может быть, бомж залез погреться на ночь, и его скрутило? Мой тонкий слух – их единственный шанс на спасение, недаром я умею видеть и слышать сквозь стены.

Желание прекратить страдания беспомощного существа (я сразу решила, что в пустом доме страдает невинная жертва – собственной неосторожности, а может, и чьей-то злой воли), заставило меня соображать быстрее. Я окинула двор цепким взглядом и сразу нашла то, что искала. Вещный мир, как всегда в таких случаях, податливый человеческой воле, пришел мне на помощь.

На заднем дворе, где я курила лежа на матрацах, обнаружилась складная лестница. Одна ступень у нее была подломлена, но меня это не остановило. Я ушла с работы на рассвете, улицы были пусты. Дом выступал из утреннего тумана, ощерясь, как неприступный бастион. Я боялась, что стоны стихнут за день, но приникнув ухом к стене, как врач к груди умирающего, с облегчением уловила еле слышный шелест.

Словно принц из сказки про Рапунцель, я приставила лестницу к стене и поднялась к окну. Никто не сбросил мне туго заплетенной косы. Лестница скрипела под моей тяжестью. Я потрясла рассохшиеся рамы, ободрав ладони. Встав коленями на подоконник, подергала шпингалет, болтавшийся на одном гвозде. Возможно, проще было высадить стекло плечом, но я боялась пораниться и наделать шуму в ранний час. Наконец, мне удалось справиться с задвижкой, я распахнула крепко приставшую к подоконнику раму и шагнула в комнату.

Это было жилое помещение, бывшая квартира. Комната, судя по всему, когда-то считалась парадной, а сейчас паркет содран, обои свисают клочьями, груды битого стекла на полу. Я осторожно двинулась вдоль стены, пытаясь понять, откуда доносится стон. Это напоминало детскую игру «горячо-холодно». В углу валялось перевернутое ведро, я заглянула внутрь, пусто.

Паркет был испещрен царапинами от часто отодвигаемых стульев – видимо, раньше здесь стоял обеденный стол. Ребенок качался на лошадке-качалке, я разглядела на полу следы полозьев. Стон доносился из шкафчика с разбитой стеклянной дверцей. Что живое могло притаиться в пустой, давно нежилой комнате, безобразной – как беременный живот старухи?

На дне шкафчика грудой сложены старые журналы, залитые водой и пропитанные цементной пылью, я перевернула задубевшие страницы. Стон шел откуда-то снизу, приглушенный разбухшей грудой, я присела на корточки и разглядела задвинутую вглубь обувную коробку. На крышке были заботливо проделаны несколько дырочек.

Когда эту коробку спрятали, рядом были чужие люди, почему-то сразу решила я. В суете проще сунуть ее куда-нибудь подальше, с глаз долой, чтобы забрать, когда все разойдутся.

Стараясь не дышать, я поставила коробку на колени, осторожно погладила ладонью. Там что-то мягко ворочалось, тяжело вздыхая, перекатывалось в моих ладонях. Я зажмурилась и открыла крышку –  готовая к чему угодно. Но только не к тому, что там оказалось.

V

Внутри лежал, разметавшись и тяжело дыша, мужчина размером с указательный палец. Он стонал, еле шевеля запекшимися губами.

Раненым мужчина не был, по крайней мере, я не заметила крови. И одет был обычно – в футболку и джинсы. Я поднесла коробку к носу, он пах застарелым потом, немытым телом. Почувствовав, что коробка накренилась, мужчина открыл глаза и сделал слабую попытку подняться на локте.

«На уродца не похож», – подумала я. Напротив, он был очень пропорционально сложен, широкоплечий, длинноногий, с открытым волевым лицом. Смело глядя мне в глаза, он попробовал сесть, но не удержался и упал навзничь. Несмотря на слабость, его взгляд не был умоляющим. Он говорил отрывисто, как задает вопросы начальство или люди при исполнении.

– Это ты? Кто здесь? – еле ворочая языком, спросил он.

– Я вас спасу, – прошептала я. – Вы целы? Ничего не сломано?

Неплохо было бы ощупать его, но я побоялась сломать ему что-нибудь, зная свою тяжелую руку.

Он покачал головой, устало откидываясь назад.

– Со мной все в порядке. Только… голова болит. Воды…налейте.

– Сейчас, сейчас, – засуетилась я.

Пожалев, что нет пипетки, я смочила водой, которую предусмотрительно захватила с собой, носовой платок и осторожно выжала его на дно коробки. Мужчина жадно слизывал капли.

Понимая, что медлить нельзя, я закрыла коробку и, прижимая ее к груди, заторопилась обратно. Я припозднилась, исследуя квартиру, на улице появились первые прохожие, поэтому мне пришлось спускаться осторожно. На мое счастье лестница стояла на прежнем месте, и никто не успел позариться на нее. Я боялась, что на меня будут показывать пальцем, или хуже того, арестуют за незаконное проникновение. Коробка выскальзывала из рук, а шатающаяся лестница ходила ходуном, оказавшись гораздо менее надежной опорой, чем я рассчитывала, но все обошлось. Я спрыгнула на землю, а чтобы замести следы, спрятала лестницу во дворе.

В метро было больше народу, чем обычно.

– Кто там у тебя, черепаха? – спросил меня какой-то малыш, усевшись рядом и тыкая пальцем в коробку, которую я поставила на колени, бережно обхватив руками.

– Секрет, – я поднесла палец к губам.

Это действительно был мой секрет. Пожалуй, единственный за всю жизнь.

VI

А еще это был первый мужчина, которого я привела в свой дом. Ему не пришлось наклонять голову, чтобы пройти в дверь под низким потолком. Обычный мужчина вряд ли захотел бы жить со мной, ведь невозможно все время ходить согнувшись. Нам не пришлось расчищать место в шкафу, делиться вешалками и ссориться из-за ящиков.

Я принесла его, как Иван-царевич лягушку в отцовский терем, бережно укрыв ладонями. У лягушки не было ничего, кроме стрелы во рту и выпученных лишенных век глаз. Представляю, как юный Иван, почти мальчик, безусый и тонкошеий, посадил ее на ладонь и, вытянув руку, с упрямой обреченностью показывал всем, а лягушка скользила по их лицам невидящим взглядом, наводя оторопь. Пока все переглядывались и пожимали плечами, он зло выпалил: «Вот моя невеста», сдерживаясь, чтобы не разрыдаться от обиды.

У меня все было наоборот. Меня никто не встречал, когда я входила в квартиру, не заглядывал под крышку, да и стрелы никакой не оказалось, мы были безоружны друг перед другом.

Дома я достала мужчину из коробки и приготовила ужин: накрошила сваренной в мундире картошки с остатками сыра и сарделькой. Он ел руками, хватая куски, давясь без разбора всем, что я выкладывала перед ним: долька огурца, очищенное яблоко, кружок колбасы с кончик ногтя.

Утолив первый голод, мужчина вопросительно взглянул на меня, и я поняла намек, капнув водки в колпачок от зубной пасты.  Он выпил, крякнув, и продолжал жадно есть, повернувшись ко мне спиной. Я завороженно смотрела, как движутся его уши, мускулы перекатываются под футболкой и наливается силой загривок.

Мужчину не заботило, что на него смотрят, он утирал губы краем футболки, несколько раз громко рыгнул. Вскоре глаза его замаслились, голова отяжелела. Он снял кеды, оставшись в носках, от которых, несмотря на кукольные размеры, шел плотный запашок.

Я подумала, что он захочет вымыться, набрала воду в канистру, отколупнула ногтем мыло, капнула пены.

Он наблюдал за моими приготовлениями, привалившись к стенке коробки и сложив руки на животе.

– Я вам тут ванну налила… Если захотите искупаться, – я пододвинула канистру и поспешно добавила: – Не стесняйтесь, я отвернусь.

Мужчина хмыкнул:

– Да смотри, если хочешь, жалко что ли. Давно, поди, мужика голого не видела?

Он разделся, ловко подтянулся, держась за горлышко канистры и нырнул, сверкнув пятками. Вода доходила ему до шеи, он намылил голову, отфыркиваясь, а утреннее солнце осветило стол, делая его похожим на пляж.

Я старалась не разглядывать своего гостя слишком пристально, хотя умирала от любопытства. Что у него внизу? Все как у нормальных людей или гладкое ровное место, какое бывает у кукол? Мужчина мылся шумно, с удовольствием, забрызгал пеной стол так, что я еще несколько дней ощущала привкус мыла в еде.

Я расстелила большой носовой платок, мужчина, не обращая на меня внимания, вылез из канистры, прошлепал босыми ногами по столу, растер спину платком, довольно похрюкивая, брызги от него летели во все стороны. Он поворачивался ко мне то одним, то другим боком, наклонялся, чтобы вытереть пальцы на ногах, бесстыдно подставляя моему взгляду свои причиндалы, как дитя на пляже.

– Одежда есть у тебя? – спросил он ворчливо. – Или мне голым ходить? Футболка, джинсы нужны, на мой размер.

Он говорил буднично, словно речь шла об обычной одежде, которую можно найти в магазине.

– А где… где вы покупаете себе одежду? – запнувшись, спросила я.

Он расхохотался.

– Я? Покупаю себе?

VII

На следующий день я зашла в «Детский мир» и выбрала набор кукольной мебели. Больше всего мне понравился трельяж, похожий на настоящий, но распаковав коробку, я едва не расплакалась от досады: зеркало в нем заменял кусок фольги.

Старую обувную коробку я выбросила, заменив на просторный фанерный ящик. Сняв верхнюю крышку, чтобы мужчина был виден как на ладони, устроила внутри спальню. Стенки ящика оклеила фантиками от конфет, поставила кукольную кровать с пологом и высокой спинкой, нарисовала окно, которое обрамлял плюшевый занавес, для чего без сожалений изрезала любимую кофту. На полу лежала медвежья шкура (кусок меховой опушки от жилетки), а на стене висела картина в раме (вкладыш из-под жвачки).

Я чувствовала себя настоящим дизайнером, пока вырезала, капала клеем, растирала указательным пальцем. С работы я летела как на крыльях, бежала к своему герою из обувной коробки, задыхаясь от счастья.

Пока я уснащала семейное гнездо пухом и блестками, мой гость сидел, брезгливо скривившись, не принимая участия в хлопотах. Я нашла мастерицу по интерьерным куклам, которая взялась сшить ему гардероб. Разумеется, я скрывала, зачем мне это нужно, и хитрая швея, сообразив, что дело темное и нужно к спеху, заломила непомерную цену. И я заплатила – есть сделки, заключая которые не принято торговаться.

Ждут ли нас те, кто не может уйти? Или просто заполняют время как пустоту, которую так и тянет набить до отказа чем угодно, даже ненавистью?  Первое время, возвращаясь с работы, я находила мужчину сидящим на подоконнике, с наперстком, который он использовал в качестве рюмки, и к моему приходу был уже вполпьяна. Он дремал где угодно – возле цветочного горшка или на холодильнике, но только не в любовно обставленной мной спальне.

Меня это обижало, и я решила поселить его там насильно. В первый же день, запертый в ящике против воли, мой мальчик с пальчик разгромил мебель, сорвал нарисованное окно и растоптал занавески.

– Если ты еще хоть раз, еще хоть раз, – он раздувал ноздри, сжимая крохотные кулаки, – запрешь меня в четырех стенах, я уйду!

Хотя я ухмыльнулась, его слова напугали меня. Я врезала в дверь квартиры дополнительный замок, перед уходом проверяла, закрыта ли форточка, даже заткнула тряпкой вентиляционную решетку. На работе я то и дело трясла головой, отгоняя наваждение: мой мальчик с пальчик выбрался из ящика, проскользнул к двери незамеченным, ушел крысиными тропами. Что ему стоит встать у двери, карауля мой приход, держа иголку наперевес как шпагу? Как только я войду, он с размаху воткнет ее в большой палец моей ноги, благо на дворе лето, и я хожу в босоножках. Я взвизгну и на мгновение потеряю бдительность. Этого достаточно, чтобы он успел прошмыгнуть в дверь и брызнуть по лестнице, только его и видели. Его не ухватить цепкой пастью металлического совка, как пылинку на полу ткацкого цеха.

Когда мы завтракали вместе, я будто невзначай рассказывала, какой у меня зоркий глаз, ведь я, работая уборщицей на фабрике, видела каждый клочок мусора в дальнем углу, и от моего пристального взгляда ничто не укрывалось.

Мужчина хмуро молчал. Мне так хотелось узнать, какие мысли роятся в его голове, и будь на его месте действительно кукла, я бы подцепила ножичком черепную коробку, и заглянула туда, в еще один загадочный ящик, только сдвинь крышку.

А пока я радовалась, что моя квартира настолько мала, и даже мальчик с пальчик в ней как на ладони: если нет на столе, посмотри на подоконнике.

VIII

– Какая же ты женщина, – однажды сказал он. – Если у тебя даже духов нет.

– А тебе зачем? – я ела суп, пристально глядя на него. Я вообще не сводила с него глаз с тех пор, как приходила домой, боясь, что потеряю, как иголку в стогу сена.

– Вот у моей бывшей были, – его взгляд потеплел. – На туалетном столике целая шеренга стояла. Я ходил и флаконы нюхал.

– Она красивая была? – спросила я, перестав жевать.

– Ну такая, – он пожал плечами. – Ничего.

– А чего же она тебя в коробку засунула? Чуть не уморила до смерти? – спросила я. – Твоя красавица?

– Так получилось, – мужчина поерзал. – Дом расселяли, переезд. Она поздно спохватилась, уже машина приехала. А у нее ничего не собрано. Вот и сунула меня в коробку, чтобы грузчики не наступили. А потом забыла.

– Не оправдывай ее! – у меня перехватило голос от злости. Среди склянок с духами у его предыдущей владелицы был явно припрятан пузырек с серной кислотой. – Как можно забыть живого человека? Ведь ты мог погибнуть!

– Она балерина, – сказал мужчина, как будто это что-то объясняло, и в его голосе я уловила нотку гордости. – То есть она хотела стать балериной, поступила в училище, но сломала лодыжку. Кость неправильно срослась, не до балета. Ее отчислили, а она за дверями учительской ревела, не хотела уходить.

Я представила пустой коридор балетного училища, где на лавке сидит, горько рыдая, девочка в пачке и грязных белых колготках.

– В училище сторож работал. Я у него тогда жил, в спичечном коробке, – продолжал мужчина. –  Он подозвал ее, хотел утешить, смотри, мол, что у меня есть. Она подошла, хоть ее и учили быть осторожной, взрослые всякие бывают. Встала на цыпочки, вытянув шею, что он ей там покажет, глаза зареванные. Потом открыла коробок, увидела меня и взвизгнула. Я тогда мальчишкой был, не больше жука.

– Так и остался у нее. Она сразу про балет забыла, – мужчина улыбнулся. Ему льстило, что с его появлением у кого-то все вылетело из головы.

– И сколько ты у нее прожил? – спросила я.

– Лет десять, – посчитал мужчина. – Сначала она играла со мной. Как с куклой. В дочки-матери или в прятки. Я в лошадки больше всего любил. Посадит меня на колени и раскачивается, аж полозья скрипят. У меня дух захватывало. Но потом выросла и дразнить стала. Разденется перед зеркалом и давай крутиться, а меня на подушку посадит, отворачиваться и глаза закрывать нельзя. Как тебе, говорит, моя фигура? Нравится? Обалденные сиськи, правда? Поднимет свое добро обеими руками и пихает мне в лицо, соски огромные, пупырчатые, каждое с тележное колесо. – Он гадливо поморщился.

– Потом стала новые игры изобретать, обидные. Огородит подушками диван и заставляет меня по нему бегать, пока ладонью не прихлопнет, как муху. А потом еще хуже придумала: снимет трусы и садится на меня, вот-вот раздавит, – мужчина бросил на меня быстрый взгляд. – Я по дивану бегаю, ноги подкашиваются, а она хохочет, надвигается смердящей щелью, заслонив все вокруг. Она бы, конечно, меня не раздавила, но пугать любила.

– Отвратительно! – я поморщилась. – А никто больше про тебя не знал?

– Она меня прятала. Если гости приходили, сунет в шкатулку – и на замок. Бросит хлебных крошек, поставит полиэтиленовую крышку с водой, вода прогоркнет за сутки, а приходится пить. Так в темноте и сидел. Балерины они вообще такие, – он прищурился, – жестокие.

– А потом что?

– Она настоящей красавицей стала, – мужчина мечтательно растягивал слова. – Гуляла ночи напролет, жених у нее появился. И потеряла ко мне интерес. Нашла на антресолях аквариум, старый, с позеленевшими стенками, туда меня и сунула, чтобы по квартире не искать. На дне аквариума были разбросаны камни, даже стена замка сохранилась. Рыбы там, наверное, красиво плавали. А я просто ходил по дну, спотыкаясь о руины. Однажды, пока ее дома не было, решил булыжники друг на друга сложить, чтобы выбраться, жаль, закончить не успел. Целый день камни таскал, пальцы ободрал в кровь, пот лил градом, спину не разогнуть. Немного оставалось, до воли рукой подать, но она пришла. Всегда за полночь приходила, а тут, как на грех, вовремя.

Мужчина сгорбился, обхватил колени руками.

– Разозлилась, конечно. Разрушила мою башню, аквариум закрыла стеклом, оставила узкую щель вроде форточки, чтобы я не задохнулся, но и протиснуться не смог. В аквариуме и так воздух был застойный, гнилостный, а тут и вовсе дышать нечем стало. Я снулый стал, заторможенный, голова тяжелая от духоты, куда такому бежать. Только и смотрел сквозь мутное стекло, прижавшись к нему носом, как она приходила, садилась к зеркалу, волосы расчесывала, прыскала духи на запястье, поднося ладонь к лицу. Через размытое стекло она мне еще красивее казалась, я ее такой и запомнил.

– Вот оно что, – протянула я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Я сидел на дне пустого аквариума целый день, вспоминал, как она выпускала меня бродить по столу, среди ее колец и серег, нюхать духи. Это было в те времена, когда мы… – мужчина замолчал. – Еще любили друг друга.

Я почувствовала укол ревности, но не подала вида, боясь, что он перестанет рассказывать.

– Она меня только раз достала из аквариума, когда из него вонь пошла. Ведь я не рыба, мне туалет нужен, – он криво улыбнулся. – Взяла двумя пальцами, вынесла на балкон, посадила на поручень и говорит: «Сейчас столкну тебя вниз, хочешь, засранец?» Ни с того ни с сего.

– Да она… она…– я запнулась, не зная, какое слово подобрать. – Она просто фашистка!

Я купила духи, много пробников, и уставила флакончиками обеденный стол, вместе с кастрюлями и мисками, позволяя ему под моим надзором бродить между ними. Я хотела, чтобы он чувствовал себя попавшим в рай – после сырого вонючего аквариума, склизких камней и пластмассовой стены рыбьего замка, за которую он, должно быть, отходил, чтобы облегчиться.

Ящик, где ему устроила ему спальню, был похож на настоящую квартиру, подумаешь, у трельяжа вместо зеркала фольга, это детали, на которые мужчины не обращают внимания. Зато у него появилась своя кровать, а ведь в аквариуме он спал, свернувшись прямо на голом стекле, а волосы слипались от пластилина, которым были замазаны стыки, чтобы не протекала вода.

IX

Уходя на работу, я задвигала крышку ящика так, чтобы мой гость не смог вылезти наружу. Я поняла, насколько он хитроумен, задумав трюк с камнями в аквариуме, и только недостаток времени помешал ему возвести Вавилонскую башню. Предыдущая хозяйка появилась в роли разгневанного божества, сдвинула брови и тычком пальца разрушила плоды его усилий. Я хотела быть милостивой, а не жестокой.

– Все о своей балерине скучаешь? – неприязненно спрашивала я. – А она тебя бросила! Сунула в коробку – все равно что похоронила заживо.

Мужчина отмалчивался, а что он мог возразить? Его жизнь как на волоске держалась на женском любопытстве: что, если бы юная балерина побоялась идти за поманившим ее сторожем, если бы она не взяла в руки спичечный коробок, если бы я не открыла крышку обувной коробки.

Но мы открыли эти ящики, один за другим, большие и малые, и тайны, которым положено гнить в глухих подвалах, оказались вытащенными на свет.

Вернувшись с работы, я сажала своего мальчика с пальчика на подушку, ставила поднос с орешками, натертыми в труху, включала телевизор, выбирая программу по его вкусу – он предпочитал старые мультфильмы, говоря, что от них не так рябит в глазах.

Дважды в день, утром и вечером, я выводила мужчину в туалет, пристегивая на поводок. Я прикрывала дверь, но подглядывала в щель, как он скользит, пытаясь удержать равновесие на фаянсовом обрыве унитаза, петля от поводка крепко обвивала мой палец.

Поводок стал моей находкой, эта связь казалась крепче любых уз – и материнской любви, и супружеских колец. Я сжимала кулак с намотанной на палец ниткой, как великан в сказке, блаженно улыбаясь.

Но мальчики с пальчики всегда обманывают великанов, и я приняла эту роль – глупой и неповоротливой хозяйки. Зато я не пыталась прихлопнуть его ладонью, как муху, раздавить или выбросить в окошко.

В тот день я пришла с работы и сразу заглянула в ящик – мой гость валялся на кровати, наложив кучу прямо на полу. Подтеки мочи растеклись по ковру. Мужчина спал или делал вид, что спит, повернувшись ко мне спиной. Я убрала грязь, мне это несложно, как чистить клетку за хомяком.

– Мог бы и потерпеть, – сказала я укоризненно. – Я бы пришла и отвела тебя в туалет.

Мужчина сел, протирая глаза.

– Ужинать будешь? – я выкладывала на стол колбасу, апельсины, куриные галеты.

– Слушай, – вдруг сказал мужчина неожиданно громким и ясным голосом. – Может, подкинешь меня кому-нибудь, а? Как бомбу?

– Это как? – я повернулась, застыв со сковородкой в руке.

– Очень просто. Как моя бывшая. Забудь меня где-нибудь. Например, в метро. Как вещь, оставшуюся без присмотра, – он передразнил голос диктора. – Или на лавочке в парке. Можешь в магазине в чью-нибудь тележку подбросить. Да мало ли мест.

– Ты что, – я опустилась на стул. – Больше не хочешь здесь жить?

Я хотела сказать «со мной», но в последний момент струсила.

– Думаешь, с другой тебе будет лучше? Неизвестно, кто тебя подберет. Вот возьмут, – голос мой задрожал, – и сдадут в цирк уродов!

Лицо мужчины исказилось от злобы.

– Или отдадут врачам на опыты! – пугала я, сжимая кулаки, слезы щипали глаза. Плачут ли великанши из-за мальчика с пальчика? – Знаешь, убийцы в белых халатах! Посадят в пробирку, будут кормить через зонд, третью ногу пришьют или чего-нибудь похлеще.

Мужчина расхохотался, а потом взглянул на меня с жалостью, как будто мне, а не ему угрожало стать жертвой медицинских экспериментов.

– Тебе мужик нужен, – сказал он усталым тоном, подводя итог разговору. – Мы не подходим друг другу. Пожили и хватит.

Я уже слышала эту фразу, на фабричной проходной: «Потрахались и хватит», «Пожили и хватит», «Повеселились и хватит». Хватит, хватит, хватит.

Судьба прихлопнула меня как муху, и невидимая крышка надо мной с грохотом захлопнулась, сколько ни тужься, это дно не высадить головой.

Я оказалась на пустынном острове, куда не заплывают корабли. Я одна, не считая нерожденного младенца, как одноглазый великан на покинутом всеми клочке земли.

Корабли двинулись к далеким берегам, манящим радугой и багряными закатами, приливами и отливами, а к моим ногам выбросило лишь ящик, который я открыла, чтобы как всякая глупая женщина, поспешно захлопнуть.

Мужчина лег на спину, заведя руки за голову, и смотрел на меня неприязненно и самодовольно. Я склонилась над ним.

– Еще не хватало! – мужчина отвернулся. – Сколько раз повторять, я не целуюсь!

Он поморщился.

Но моя крепкая ладонь уже легла на его рот, раздутые в гневе ноздри, губы, еще выплевывающие слова. Мне не потребовалось сделать усилие, как когда-то с отчимом, мальчик с пальчик дернулся как аквариумная рыбка, бьющаяся на суше, позвонки хрустнули, он выгнулся дугой и затих.

Я отняла руку от его лица и улыбнулась – третий раз за время нашего знакомства. Первый раз я улыбалась, завороженно наблюдая, как он ест, а второй раз – когда дергала за поводок, подчиняя своей воле.

Я успела совершить три убийства – сначала отчим, потом нерожденный младенец, теперь мальчик с пальчик. Я рецидивистка. Других ведут к расстрельной стене и за меньшие прегрешения, а я избежала и тюрьмы, и кары, людской и небесной. Мои ящики заперты на ключ, мои беды и несчастия спрятаны под крышкой, которую больше не открыть никому, а я возвращаюсь к тому, с чего все  началось: я очень везучая.