Тришестое. Василиса Царевна [Леонид Резников] (fb2) читать онлайн

Леонид Резников Тришестое. Василиса Царевна

Глава 1. Федька-звонарь

Давно это было али совсем недавно – не скажу. Главное, было! И дошло до меня…

Нет, дошло как раз вовремя. И вот только не надо плоских шуточек, будто я тугодум какой и доходит до меня на восьмые сутки, как до слона, то есть до жирафа – и при чем тут только слон, в самом деле?! Мда! В общем, не сбивайте меня, я и сам собьюсь…

Так на чем я остановился? Ах да!

И как-то услышал я… Нет, я не глухой! Выражение это такое образное, понимаете? И первое тоже, если кто не в курсе! И ничего смешного, между прочим. Ну что за люд такой: все-то ему надо позлословить, каждое слово перевернуть, перекрутить да переиначить. Вот не буду сказывать, и не услышите ничего, и ни в жизнь до вас не дойдет… Вот то-то, и только пикнете мне еще!

Значит, так. Про то отец мне сказывал… Ага, молчите?! Вот и хорошо, вот и ладушки.

Стал-быть, сказывал мне отец, а ему – его отец, и так далее… Нет, кто первым был – не скажу. И вовсе не тайна, ушлый ты мой, а не ведаю я про то. Да и важно ли это?.. Ну, кому как, разумеется, а мне так глыбоко поплевать с во-он той колокольни. Кстати, с нее-то все и началось!..

Мужик, отвянь уже, Христом Богом молю! Чего привязался: кто да сколько? Скажем, осемьнадцатый пра-пра тебя устроит? А звали… положим, Злобыня Вмордудайский. Устраивает тебя такое?.. Нет, я тебе не угрожаю, и в мыслях не было! Но если не оставишь меня в покое со своей любознательностью, мне придется вспомнить о неукротимом величии моих предков. Вот и славно. Как говорится, дас ист гут! Ферштейн?..

Так вот, все началось с этой самой колокольни, потому как с нее все наше Тришестое царство видать, будто на ладони: поля раздольные, луга привольные, реки широкие, озера полноводные… да-да, и полнорыбные тоже, разумеется, а реки полнорачные. Помните: сунул грека чего-то там в реку?.. Именно пальчик, малышка, ты права! Ма-аленький такой пальчик… Да, мужик, у кого какой есть, разумеется. А тебе бы язык туда сунуть не мешало да раком его пришлепнуть. Во-во!.. И правильно, наше тебе гуд бай с кисточкой!

Фу-у, даже дышаться легче стало… Опять сбил меня, ирод проклятый! На чем же я… Ага, спасибо, малышка.

Значит, что я забыл: про луга да поля сказывал, про реки с озерами – было… Горы высокие, степи бескрайные, леса дремучие да болота… нет, золотце, не угадала – не вонючие… Ну какие? Топкие, булькающие, вязкие… и гнилые, конечно… и гиблые… Кто сказал: зловонные и смрадные? Опять ты?!. Как же ты мне надоел, мужик! Ну, пусть будут смрадные… да-да, малышка, и вонючие, разумеется – как же без этого? В общем, всякие имеются у нас болота. Мда…

А смотрел на все это с высокой колокольни Иван – царский сын. Смотрел и вздыхал, потому как души не чаял в своем родном Тришестом, и чувства разные прямо-таки распирали его. Заберется он, бывало, на колокольню спозаранку как глаза продерет да так и сидит там до самой обедни. Сидит и любуется на красоты родного края, ножками болтает, песенки веселые насвистывает – много ли для счастья человеку надо? И невзлюбил Ивана за то Федька-звонарь. Ух, противный был человечишка, завистливый, какую гадость измыслить-сотворить – равных ему не было. Положим, не угодит Федьке сосед чем, так он ему в колодец от души наплюет али горшки на тыне переколотит; мельник чем не потрафит – крылья матерчатые у мельницы гвоздиком продырявит; сапожник – подметки у того потырит; мальчишки раскричатся, разыграются – и тут Федьке не слава богу: из рогатки незаметно в них пулять зачнет али собаку на них спустит, мол, сама веревку оборвала, а веревочка-то, ясное дело, подпилена… Уж сколько ему за то отец Панфутий выговаривал, да разве речами такого проймешь?

А что за дело, спросите, вредному Федьке было до Ивана Царевича? А никакого, собственно, дела и не было, да только праздным «золотым» оболдуем считал Федька Ивана: день денской Федька в трудах, руки мозолит, жилы рвет, тягая колокола, а этот сидит себе, носом поводит из стороны в сторону, песенки распевает и в ус не дует. И откуда Федьке-то знать было про государственные важности. Иван-то не просто так сиднем сиживал, а дозор вел. А что насвистывал, так сами посидите на верхушке колокольни часов эдак пять-шесть, не то что свистеть – волком взвоешь! Но и помимо дозора дел у Иван Царевича имелось хоть отбавляй: государственную избу поправить, государственный огород прополоть, государственную корову подоить – да мало ли. Царство-то наше небогатое в те времена было, на слуг не больно-то раскошелишься… Чего, мужик? Ну разумеется, и сейчас не медом мазано, а тогда уж и подавно… Нет, мужик, не этим самым! И что же ты за человек-то такой вредный да всем недовольный?.. А кому легко? Думаешь, мне? Сам вот попробуй сказывать, а я языком буду за кажное твое слово цепляться… Вот то-то и оно. Беда прямо.

Впрочем, то не самая лютая беда. Бед и без того в любом царстве хватало, да и в нашем Тришестом не без них. Но имелись две главные беды: дураки и дороги. И те беды до нашего времени руки-то свои протянули. Нет, даже три беды… Какая третья, спрашиваешь? А язык длинный… Ага, вот именно… Молчит он! Дум спиро, сперо.

Короче, забудем про желчного мужика и вновь обратим взоры свои к Федьке.

Смотрел тот снизу на Ивана Царевича, смотрел, скрипел зубами, едва в порошок не стер, да и решил досадить царевичу. Взобрался он на колокольню, подкрался незаметно да как устроит трезвон-перезвон. Иван Царевич, пусть и не был крутого нраву, но и рохлей распоследним не слыл, тем более трусом. Но от такой предательской неожиданности вздрогнул он всем своим могучим телом, и потянулись его крепкие руки сами собой к шее тощей Федькиной. Федька-то вмиг скумекал, чем задумка его нехитрая обернуться может да и решил свинтить с колокольни подобру-поздорову. Но не тут-то было!

Сграбастал его Иван Царевич за шкирку, словно щенка нашкодившего, и ну трясти. Так тряс, едва душу не вытряс. Ножки-ручки Федькины болтаются, зубы клацают – с перепугу аль еще с чего, того не ведаю. Побледнел Федька, с лица сошел. Самое время пощады запросить, да только вскорости надоела та забава Ивану Царевичу, наскучила. Взмахнул он Федькой еще разок-другой для острастки и разжал пальцы. Федька с воплем вниз с колоколенки и ухнул, и прям в сено, что мужик вилами в возок грузил. Лежит себе звонарь, не шеволется, лишь глазами вращает – осознать, значит, пытается, жив ли еще али на тот свет прямиком угодил. А мужик-то с перепугу перекрестился и вилами так легонько в стог ткнул, для проверки, значит. Федька враз и ожил.

Взлетело сено, разметалось, Федьку из стога словно катапультой греческой выкинуло. За зад руками держится, круги вокруг колоколенки наматывает да орет почем зря благим матом. Мужик с вилами в иной раз перекрестился, да и деру дал, лишь пятки засверкали. Так и не понял он, чего это в его сено залетело: леший али соломенный какой, так страшен и неузнаваем лик Федькин был.

Отбегался Федька наконец, остановился, дух переводит. А пока переводил этот самый дух, скосил взгляд на верхушку колоколенки да и погрозил Ивану Царевичу кулачишком – обиду, значит, затаил. Мол, погоди, Ивашка, отольются тебе еще слезки Федькины, в три ручья плакать будешь. Подумал так и приуныл, поглаживая ноющий зад: как тут Ивану-то отомстишь? То ведь не булочник какой, не горшечник: в булку царскую поди сунь гвоздик или ночной горшок расколоти – вмиг в холодную загремишь. Нет, здесь следовало тоньше действовать, с осторожностью, все хорошенько обдумав наперед.

И присел тогда Федька на пенек и призадумался. Думал, думал, а ничего путного в голову не приходит. Взлохматил от злой безысходности встрепанную шевелюру, сено из нее вытряс да и плюнул на это дело – голову еще ломать! Авось, и придет мысля какая позже, ведь хорошую подлость с ходу-то не выдумаешь. Хорошая подлость, она как рубь целковый – днем с огнем не сыщешь, если уж закатился куда. И вспомнилось вдруг Федьке, ведь неспроста ему про рубь-то в голову стукнуло: батюшка за хорошую работу обещал к содержанию этот самый рубь надбавить, а какая тут, к лешему, работа, если ирод проклятый наверху сидит да на Федьку сычем поглядывает. Вот и выходило, что плакал рубь тот. Батюшка за такой трезвон, что Федька сегодня устроил, замест рубля токма по шее надбавить может.

Окончательно пригорюнился Федька, вздохнул, пнул со злости камушек, примеченный им в траве, да не камень то вовсе оказался – вонь от него пошла, хоть топор вешай. Ведь сказано: не тронь камень тот, ибо пахнуть будет. Выпучил глаза Федька, нос-рот ладонью прихлопнул и ну крутиться на месте, лапоть о траву отирать, а тут и Тявка, собака Федькина, откуда ни возьмись подскочила – радуется, под ногами у Федьки путается, лает. Веревка оборванная, вся в узелках, у нее на шее петлей болтается, по траве за псиной волочится. Запутался в ней Федька и грохнулся наземь, а вонь тут как тут, заприметила, что Федька-то руку-то убрал. Замотал головой колокольных дел мастер, замычал, отпихнул Тявку лаптем и опять ладонь к лицу. Нет, все бы ничего, да только не сразу осознал Федька, куда ладонью-то угодил падая. А осознав, глаза зажмурил, дыхание затаил и такую кисло-несчастную мину скроил! Мало ему лаптя, так теперь и рука туда же, и лицо, гм-м… в общем, понятно и без объяснений. Стоит дурак дураком. Куда бежать? К речке – далековато, к умывальнику – так опосля весь умывальник на свалку придется отправить. Вот разве что отереться чем…

– Тяв! – подскочила к Федьке Тявка.

– Да иди ты!.. – замахнулся на псину Федька и, опустившись на карачки, пошарил пальцами в поисках лопуха.

У забора – Федька точно помнил – росли раскидистые лопухи. Он их нередко пользовал по всяким нуждам, так сказать. Едва справляясь с подкатывающей к горлу дурнотой и головокружением от непереносимой вони, Федька нащупал широкий лист и рванул его на себя.

– Стой, дурень! – раздалось откуда-то сверху. – Ты чего творишь?

– Ты еще!.. – буркнул Федька и принялся отирать лицо листом.

– Тяв! Тяв, тяв!

Сзади в Федькину рубаху вцепилась Тявка и, рыча, попыталась оттащить звонаря.

– Да отстаньте вы все от меня, – отмахнулся от собаки Федька перепачканным листом.

Тявка вмиг отстала, но лаять не прекратила. Федька выкинул лист и потянулся за вторым – нет, нужно было все-таки на речку бежать. Толку от этих листьев, прямо скажем, как с козы пельменей. И вдруг он почувствовал нестерпимый зуд, будто лицо прямо-таки кипятком ошпарило.

– Дурак ненормальный! – Кто-то вырвал из Федькиной руки лист и опрокинул звонаря на траву. – С ума спятил, да? – судя по голосу, то был Иван Царевич. – Головой, что ли, приложился, когда падал?

– А-а-а! – закричал Федька, почуяв прикосновение к лицу адского пламени, но тут его с ног до головы окатили ледяной водой. А затем еще раз.

Федька задохнулся, хватая ртом воздух, но жгучая боль немного отпустила. Он распахнул глаза и проморгался. Над ним стоял Иван Царевич с пустым ведром. Второе ведро валялось рядом.

– Ты чего? – вскочил Федька на ноги, отирая зудящее лицо ладонью.

– А на кой ты борщевиком морду-то трешь, дурила?

– Че-го? – протянул Федька. – Каким еще… – и наконец заметил два грязных широких листа у своих ног. На лопухи они походили очень мало – и как только ошибиться можно было! Федька приуныл, трогая пальцами горящую физиономию. Красная вся, небось. Ага, и волдыри пошли. Ну, царевич, погоди у меня! Не сказал – подумал про себя. И кулаком тоже про себя погрозил. А вслух только глазами сверкнул.

– Вот дурень колокольный, – хмыкнул Иван Царевич и поставил ведро. – Хорошо хоть я подоспел. Фу-у, ну и вонища от тебя. Нет, серьезно, без обиды! – он помахал ладонью перед лицом, развернулся и зашагал прочь по своим делам, вероятно, государственным. А может, и нет – кто ж его, царевича, разберет. – Пойди выкупайся, – крикнул он, не оборачиваясь.

А мокрый Федька продолжал стоять дурак-дураком, пяля глаза вослед Ивану Царевичу и скрежеща зубами. Рядом с ним волчком вертелась счастливая Тявка, весело помахивая пушистым хвостом…

Всем хорошо известно – да и в те времена о том знали, – война войной, а обед по распорядку. Иван Царевич всегда четко следовал этому правило и никогда ему не изменял. И питался он исключительно едой натуральной, наплевав на всякие там холестерины, калории и прочую ересь от заезжих туземных горлопанов. Возможно, оттого его обходили стороной новомодные гастриты с язвами и иные всякие неприятности со здоровьем. Главное – вовремя и сытно поесть, и никакая хворь тебя не возьмет.

Если со вторым проблем никаких не возникало, то с «вовремя»… Единственные часы имелись лишь на царском дворе, да и те песочные и в ведомстве Козьмы, брата Ивана Царевича. И еще неизвестно, какой из двух случаев злее: что песочные или что под началом вечно не просыхающего брательника: то перевернуть вовремя забудет, то привалится к ним, и от храпа богатырского немудреная техника сбоить начинает, а то и вовсе боком их поставит и уляжется на них. Так что с точным  временем в Тришестом, как вы понимаете, туго приходилось. Но Иван Царевич не унывал. Как распогодится, так палочку воткнет в приметном месте – вот тебе и часы! Точнее не придумаешь. А коль непогода случится, тут уж и не попишешь ничего, на себя приходится полагаться.

Сегодня погода выдалась преотличная. Ни облачка на небе, ни дуновения ветерка. Птички поют, цикады звенят, полевые цветы вовсю благоухают – тишь, да гладь, да Божья благодать! Вот и время обеда подоспело – это Иван Царевич еще с колокольни по палочке заприметил, да только этот дурень, Федька, не вовремя со своими глупостями привязался, будь он неладен.

Отошел Иван Царевич подале, уселся под дуб столетний, устроил на коленках заветный узелок, развязал и облизнулся: сало, нарезанное тонкими ломтиками, ароматный кусок краюхи и молодой зеленый лучок. Эх, похрустим, пошамкаем!..

Иван Царевич отломил кусок хлеба, пришлепнул к нему шмат сала, в другую руку взял лук, словно скипетр царский, и только вознамерился вкусить от щедрот, как заприметил совсем рядом чужое присутствие. То ли дышит кто, то ли шуршит – не поймешь сразу. Только бы не проклятый звонарь сызнова, чтоб у него на лбу – и не только! – чирь вскочил… Впрочем, Федьке сейчас явно было не до Ивана Царевича, да и по запаху его без проблем за версту определить можно.

– Не, не он это, – подумал вслух Иван Царевич и вновь открыл рот, поднося к нему бефф-брод, как он именовал сие творение на модный заграничный манер.

Шорох повторился. Оборачиваться и заглядывать за широкий, в три обхвата, ствол дуба вовсе не хотелось. Вот же невезуха, и кого только принесло на его голову! Только бы не…

– Дядя Иван!

– Они, – обреченно выдохнул Иван и в расстроенных чувствах опустил руку.

– Дядя Иван, дядя Иван! – Из-за дуба высыпала ребятня и облепила Ивана Царевича кружком. – Расскажи сказку.

– Нет! – рявкнул Иван Царевич. Сердиться по-настоящему он не умел, и дети, разумеется, не поверили, потому как знали младшего царевича словно облупленного.

– Ну расскажи! – затянула кроха в коротком, видавшем виды  сарафанчике и платочке в горошек.

– Оставите вы меня в покое или нет? – захныкал Иван Царевич, жалостливо глядя на хлеб с салом.

– Расскажи! – топнул ногой старший брат крохи в холщовых, оборванных у самых колен штанах и драной, замызганной рубашонке.

– Да, да! Расскажи, – загомонили остальные, и, не дожидаясь согласия, расселись на травке, обхватили коленки руками и вперил любопытные глазки в Ивана Царевича.

– Что с вами поделаешь, – тяжко вздохнул царевич, отложил снедь в сторонку и задумался. – Про что же вам рассказать?

– Про курочку Рябу! – выпалила кроха.

– Да, да! Про курочку, про Рябу, – загомонили остальные, а брат крохи, самый старший из детей, только наморщил веснушчатый нос.

– Да сто раз уж сказывали. Другую давайте.

– Нет, Рябу, Рябу хотим! – не согласились остальные ребята, и мальчишка только грязный нос с досады утер.

– Ну, Рябу так Рябу, – сдался Иван Царевич и призадумался. – Только то будет другая сказка.

– Да ну? – недоверчиво уставился на него мальчишка, а остальные только рты пораскрывали.

– Вот тебе и «ну», – передразнил Иван нахального мальчишку. – Значит, дело было так: жила-была курочка Ряба, а при ней жили дед с бабой. Жили не тужили…

– Я же говорил, та же самая, – отмахнулся мальчишка.

– Не нравится, не ешь, – бросил Иван Царевич и облизнулся на сало. – То есть не слушай.

– А что мне еще остается? – буркнул вредина, надувая щеки.

– Значит, жили старики – не тужили. Вдосталь у них всего было: и хлеба, и лука, и сала… – мечтательно вздохнул Иван Царевич и прикрыл обед краешком платка от соблазна и назойливых мух. – Но хотелось им отведать яичка, я курочка будто назло никак не хотела нестись. И упрашивали ее старики, и уговаривали…

– И снесла она им золотое яйцо, – грубо оборвал мальчишка. – Размером с тыкву!

Иван Царевич замолк и недобро зыркнул на него.

Мальчишка притих.

– …но никак не неслась курочка, – продолжил Иван Царевич свой сказ. – Все тужилась, тужилась и вдруг…

– Ба-бах! Яйцо выпало – и всмятку! А от Рябы одни перья остались, – закончил мальчишка и поднялся с травы. – Пошли домой, – потянул он за рукав сестру.

– Не пойду! – уперлась кроха, выдрав из чумазых пальцев рукав и поправив его. – Ты мешаешь дяде Ивану сказывать.

– Ну и… черт с вами!

Мальчишка отошел подальше, встал спиной к Ивану Царевичу и уставился вдаль.

– Мы слушаем, дядя Иван, – кивнула кроха. – Продолжайте.

– Так вот, – продолжил Иван Царевич, пожевав губами и косясь на мальчишку, – тужилась она, тужилась и вдруг – яйцо!

– Я же говорил, – презрительно хмыкнул мальчишка, не оборачиваясь, и сцепил руки за спиной. – Золотое.

– Серебряное! – повысил голос Иван Царевич.

– Ух ты, – обрадовались дети, – и вправду новая сказка.

– Фи! – сказал мальчишка, но при этом выставил правое ухо.

– Обрадовались дед с бабкой: наконец-то яичницу отведают.

– И правильно, – поддакнула кроха, – на что это серебро?

– Вот дуреха! – хохотнул мальчишка. – Да на него можно тыщу яиц накупить, или даже мильён.

– Не мешай! – одернула его сестра.

– Обрадовались, значит, схватили яичко, положили на тарелку и давай его колотить чем ни попадя. Дед кулаком бил-бил, всю руку себе отбил. Бабка скалкой била-била да только обломала всю. Пришла внучка и давай яйцо мисками да горшками колотить – всю посуду поуродовала-помяла, а яйцо целехонько. Позвали кошку. У кошки, как известно, острые и крепкие зубки. Грызла она то яйцо, грызла, да только зубки пообломала. Притомились они, расселись на лавке, смотрят на злополучное яйцо и не знают, что с ним делать. И тут прибежала мышка, хвостиком махнула и – хрясь! – хрустнул хвостик. Огляделись тогда все они по сторонам: в доме бардак – не приведи господь. Все разгромлено, целого осталось – кот наплакал, и разревелись они. Плачет бабка, плачет дед, нянча отбитый кулак, плачет кошка – куда ей теперь без зубов-то, – плачет внучка, не в чем кашу боле варить да тесто месить.

– А мышка? – всхлипнула кроха. – Мышка что?

– Мышка тоже плачет, хвостик веточками обложила, тряпочкой замотала и плачет горючими слезами. Одна курочка Ряба сидит в своем уголке и посмеивается – на чужое яйцо не разевай роток.

– А-а-а! – заголосили дети, утирая слезы. – Мышку жалко!.. А мне кошку, кошечке ведь больнее… Мышке больнее!.. Нет, кошке!.. Чего привязался со своей драной кошкой?.. А чего ты со своей облезлой мышкой?..

Бац!

Хрясь!

– А-а-а! Дядя Иван, а Микола дерется!

– А чего она… со своей мышкой привязалась?

– Ну, тихо вы, тихо. В общем, я там тоже был, кой-чего пил…

– Знамо, водку, а опосля… – влез мальчишка, ехидно оскалившись.

– Цыц, ты, охламон! – погрозил Иван Царевич. – В общем, вот и сказочке конец, а кто слушал – молодец! Все, можете идти по домам.

Ребята враз успокоились и, вытирая слезы и поглаживая свежие синяки, нехотя поднялись с земли и потянулись в сторону деревни.

Наконец-то! Иван Царевич поспешно развернул платок, поднял бефф-брот, едва не захлебнувшись слюной, в другую руку взял зеленый лук и открыл рот.

– Цареви-ич! Ива-ан? Ау! – раздалось вдалеке.

– А, чтоб тебя! – выругался Иван Царевич. Нет, видно, не суждено ему сегодня отобедать по-человечески.

Противные завывания могли принадлежать лишь одному человеку – Андрону, совмещавшему при царе-батюшке по причине отсутствия средств сразу несколько чинов: стольника, постельничего, конюха и посыльного. Работник он был так себе: ленив, неспешен, изворотлив и обожал лизоблюдство.

Скажет, к примеру, царь-батюшка:

– Андрошка, а застели-ка мне постель! Пора мне на покой.

А Андрон замнется, за бок схватится, и давай стонать да причитать:

– Ох, батюшка мой, неможется мне чтой-то сегодня, видать съел чего. А постелька-то, она, вишь ли, ужо того, застелена, почитай. Да тебе, царь-батюшка токма и нужно, что покрывальце скинуть, перинку взбить, подушки поправить да одеяльце подтянуть.

Посмотрит на него царь, головой помотает и застелет сам, а Андрон тут как тут, под рукой вертится, советы подает. И куда только хворь его подевалась, неведомо.

– Вот так, царь-батюшка. Шибче, шибче колоти. Перышки-то вот здеся, в уголке, свалялися. Ага, ну да, ну да. А подушечки – одну сюды пожалуйте, вторую – во-от сюды, в сторонку, а третью, да-да, вон ту – эту мне давайте.

– Зачем это еще? – возмутится царь.

– Да как же, батюшка мой! – всплеснет ручками Андрон. – О твоем здоровие забочусь. Не слыхал, чай, современная медицина сказывает: вредно на мягком-то спать. Особливо нам, старикам. Так что давай уж мне, пусть мне плохо будет.

– А ну, пшел отсендова, этот, как его… Авиценна хренов! – замахнется на него подушкой царь-батюшка, а Андрон только глазки печальные такие сделает, вздохнет тяжко да головкой покачает, мол, потом не говорите, будто не упреждал, и добавит, как бы между прочим:

– Андрон я, царь-батюшка, запамятовали вы.

– Тем более пшел!..

Вдругорядь царь скажет слуге.

– А что, Андрошка, не пора ли трапезничать? Пойди-ка глянь, чего там на кухне-то творится, да на стол собирай.

– Ох, батюшка мой, – по новой зачнет Андрон, – ножки мои сегодня чтой-то непослушные совсем, – а сам непослушной ножкой суму за себя задвигает и при том поклоны поясные бьет. А сума-то по швам трескается, как харя Андронова, а уж запахи из сумы – пальчики оближешь, слюньками обольешься. – К тому же нам, старикам, вредно больше единого раза в день вкушать от щедрот, так сказать.

– Веянье какое новое али как? Не слыхивал о таком доселе, – усомнится царь, потягивая носом ароматы дивные, прущие из сумы.

– Как есть, царь-батюшка. – Андрон знай себе ножкой суму к двери отпихивает и сам пятится. – Новое, заграничное. Диета называется. От лиха, от болячки, от дурного глазу.

– Так это ж ноги можно протянуть, – усомнится царь. – Я ужо слабость чую, и пузо вот так крутит, – покажет он рукой, а Андрошка тем временем уже у дверей. Отворит их незаметно, суму в них протолкнет, за стеночку спрячет и стоит улыбается, преданными глазками царя пожирает.

– Ну что ты, царь-батюшка, – успокаивающе махнет ручкой Андрон, – то не слабость, а легкость в тебе просыпается. А что пузо ворочается, так то плоть грешная противится, к искусу тебя подводит. Чревоугодие то!

– Хм-м, а чего это у тебя в суме, Андрошка? – прищурится царь.

– Какой такой суме? – удивится Андрон, растерянно оглядываясь по сторонам.

– А такой такой! – в сердцах саданет царь кулаком по подлокотнику и опомнится – ан и вправду сумы-то нет! Привиделось, что ль, с голодухи?

– Эх, батюшка мой, – покачает головой Андрон и пальчик так вскинет, – вот оно, чревоугодие-то! Мерещится тебе ужо. А от энтого диета первейшее средство.

– Ладно, ступай, – засомневается царь. А вдруг и вправду померещилось, а вдруг прав Андрошка? Диета…

Боязно царю-батюшке, сидит, колеблется до самого ужина, с животом борется. А Андрон в дверь шмыг, суму на плечо и деру до дому, до хаты – только каблуки сверкают да пыль столбом вьется.

Были, конечно, у царя-батюшки сомнения веские насчет болячек Андроновых и медицины заграничной, только никак изловить он своего слугу противного не мог. Запудрит Андрон мозги, узлами завяжет, так что потом полдня распутывать – в порядок приводить приходится, а Андрона уж и след простыл. Пытался царь, и не единожды, избавиться от Андрона, когда вовсе невмоготу становилось, так и тут ничего не вышло. Хитрый Андрон сбегает невесть куда и справку очередную царю предоставит, мол, так и так, инвалид он многодетный, к тому же отец-одиночка, и по закону его никак нельзя без работы оставить да с понижением содержания перевесть. Ясное дело, липовая бумажка, только поди докажи. Кто его поймет, где и в чем он инвалид, ведь в справке-то все не по-нашенски нацарапано эскулапом премудрым. А что до детей касательно, так этих дармоедов-бездельников у него действительно полон дом. И что с того, если младший-то старше царского Ивана будет – все одно дитё евойное, никуда не денешься. И одиночка он, как ни крути. Жена от него о прошлом годе к родителям сбежала – о том все Тришестое знает: едва работой и голодом из экономии не уморил. Но разве для закона это имеет значение? Вот и выходило, царь – не царь, а гнать проклятого Андрона взашей прав не имеет. А все это дума, чтоб ей пусто было, со своей забугорной либерал-дерьмократией! В прошлые-то времена Андрон как есть плетки бы отведал (и это еще по-божески!) да и со двора вон, а теперича вон оно как обернулось…

– …Ива-ан! Где вы? – продолжал гнусаво голосить Андрон, выискивая царевича по кустикам, по ложбинкам.

– Вот же напасть на мою голову! – Иван Царевич в сердцах брякнул бефф-бродом о земь. Шмат сала слетел с хлеба, на траву упал, а шустрые муравьи уж тут как тут. – Стой! Мое это! – И не успел Иван прихлопнуть сало руками, как понеслось оно невесть куда на сотне быстрых ножек. – Да что же это такое, в самом-то деле!

– Вот вы где, вашество, – выскочил из-за дуба Андрон и упер полные ручки в коленки, отдуваясь. – Я вас по всему Тришестому ищу. Обыскался уж весь.

– Чего ты? – недовольно буркнул Иван Царевич, завязывая остатки обеда в узелок.

– Обыскался, говорю. А вам что послышалось?

– Не твое дело. Чего надо, то и послышалось.

Андрон похлопал сальными глазками и не нашелся что ответить. Царевича он побаивался. Был царевич не так прост, как отец его великодержавный, и с ним приходилось держать ухо востро.

– Ну, чего тебе? – грубо осведомился Иван Царевич, поднимаясь с травы и недовольно отряхивая руки.

– Царь-батюшка вас кличет, – ожил Андрон. – Срочно. В ярости они, негодуют, значить.

– С чего вдруг? – вздернул левую бровь Иван.

– Да все с того, вашество, все с того, – противно захихикал в кулачок Андрон. – Так что поспешите.

– Поспешим, поспешим, – заверил Иван Царевич.

Андрон продолжал снизу вверх преданно поглядывать на царевича, будто еще чего ожидал.

– Ну? – не вытерпел тот. – Что еще?

– Приказаний жду, – елейным голоском промурлыкал Андрон, перебирая пальчиками петельку на кафтане.

– А коли так, то, как наш батюшка говорит: пшел отсендова!

– Слушаюсь! – подхватился Андрон и скачками понесся прочь, петляя меж кустиков.

Иван Царевич долго глядел ему вослед, потом вздохнул, закинул узелок на плечо и зашагал к дому. Не к добру все это, ох, не к добру…

Глава 2. Сдулся Андрошка…

В полутемной комнатушке, гордо именуемой тронной залой и освещаемой лишь скудными лучами солнца, проливавшимися сквозь два узких стрельчатых окна на потемневшие от времени бревенчатые стены и скрипучий дощатый пол, на троне, установленном у дальней от дверей стены, гордо восседал царь Антип. На почти лысую его голову была косо нахлобучена довольно скромная золотая корона. Посох царский стоял рядышком, прислоненный к спинке трона, а сам царь-батюшка сухонькими ручками, покрытыми пергаментной кожей, кутался в некогда богатый парчовый халат, порядком вылинявший и кое-где поеденный молью. При этом царь Антип зябко ежился от любого дуновения ветерка. В зале бывало прохладно даже летом, словно в подполе, но тут уж, как говорится, ничего не попишешь – деревянное зодчество, чтоб его! Ноги царя-батюшки, обутые в новенькие красные и скрипучие сафьяновые сапоги, нетерпеливо отбивали сбивчивую дробь.

Здесь же, в тронном зале, пребывала боярская дума в полном составе – все четыре человека. Сидели они рядком на длинной лавке вдоль правой стены, и каждый из них сжимал в руках посох, а головы бояр венчали высокие шапки, похожие на поварские колпаки, разве что побогаче. Бояре хмурили лица, пряча их в окладистые бороды и высокие пушные воротники. Двое откровенно дремали, у одного отвисла нижняя губа, коей он периодически пошлепывал. Второй изредка всхрапывал, отчего тут же получал локтем в бок от соседа и на минуту продирал глаза, обводя мутным взглядом помещение. Тяжелые морщины избороздили чела этих двоих – не иначе как думы о счастье народном одолели. Двое же бодрствующих бояр от скуки позевывали в рукав. Тяжела боярско-думная доля, как ни крути…

И вдруг низкая дверь в палаты распахнулась, и в нее, пригнувшись, вступил Иван Царевич. Отвесив батюшке-царю земной поклон, Иван Царевич смахнул шапкой пыль с сапог и выпрямился.

– Звали, отец?

Бояре очнулись и разом обернули головы к вошедшему.

– Да уж, почитай, час прошел, – недовольно проскрипел царь. – Заждались ужо.

– Почем же вы знаете, отец, что час? – подивился батюшкиным словам Иван Царевич. – Ведь Козьма-то опять на часах спит!

– А я по солнышку, – ткнул царь-батюшка пальцем в солнечный лучик, скользивший по полу со скоростью полудохлой черепахи. – Самый верный способ! Почитай, две половицы натикало.

– Гениально, царь-батюшка! – всплеснул ручками выскочивший из-за спины царевича Андрон.

– Ну и голова наш царь-батюшка, ну и голова!… – в тон ему зашептались бояре. – Умен, шибко умен…

– Цыц, бородатое племя! – притопнул царь, и в тронной зале в единый миг воцарилась тишина. – Говорят… – обернулся он вновь к сыну своему, Ивану, и пожевал губами, заколебавшись почему-то.

– Всякое говорят, – не дождавшись продолжения, сказал Иван Царевич и пожал плечами – начало ему пришлось вовсе не по душе. И добавил на всякий случай: – Вранье все это.

– Говорят, – повторил царь, несколько возвысив голос, – природа на детях энтих, как их… гениев отдыхает. Так на тебе она, похоже, и вовсе вздремнуть решила.

– Хе-хе, – пробулькал Андрон, незаметно придвинулся к трону и, прогнувшись едва ли не пополам, снизу вверх, преданно заглянул царю в глаза.

– Э-э, не засти, – недовольно отпихнул слугу царь Антип.

– Чего это она дремать вздумала? – возмутился Иван Царевич.

– А того самого! Ты пошто человека измордовал, живого места на нем не оставил?

– Какого еще человека? – изумленно уставился на царя Иван.

– А такого! Эй, где ты там, выдь да покажись нам.

Из тени в углу выдвинулся, вертя в руках шапку, Федька. Морда его была красна, словно зад у павиана – дива заграничного, что заезжий купец намедни на рынке показывал. К тому же распухла она неимоверно и покрылась волдырями. В смысле, морда, а не задница. У павиана того как раз все в полном ажуре.

Иван Царевич вздрогнул. Такой страхолюдной образины ему еще на своем недолгом веку видеть не приходилось.

– Свят, свят, свят! – мелко закрестились бояре, сбиваясь в кучку и отмахиваясь посохами.

– Гм-м, – насилу очухался Иван. – Так ведь то не я, а он сам.

– Сам, говоришь? – прищурился царь-батюшка. – Ну-ну. А вот люди сказывают… – он скосил глаза на Андрона.

– Истинно так, батюшка мой, – поддакнул тот.

– Навет то, – буркнул Иван Царевич, нахлобучив шапку на голову. – Враки пустые.

– Враки, говоришь? Экий ты упертый! – кхекнул царь. – А скажи нам, мил друг, кто ж его тады так отделал?

– Сам он и отделал себя, – утер нос Иван. – Как зачал дерьмо-то листом борщевика утирать, так и разнесло рожу.

– Так ты его еще и в дерьмо, получается, рожей-то макнул? – Царь Антип вскинул седые брови.

– Сам он… макнулся. Оступился, и… – Иван наотмашь рубанул рукой.

– Так ли дело было? – обернулся царь-батюшка к Федьке. Тот только плечами повел, мол, было, чего уж там.

– Хм-м… А с колокольни, значит, Федька тоже сам сиганул? – вновь повернулся царь Антип к сыну.

– Ну, с колокольни не сам, конечно, – смутился Иван Царевич, потупив очи.

– И вилами себя в зад – тоже сам?

– И вилами не сам. А вот измордовал себя сам.

– Угу, – покачал головой царь-батюшка. – А за что ж ты его, мил друг, с колокольни-то спустил, ась?

– Так ведь дело как было, – взмахнул руками Иван Царевич. – Гад этот…

– Но-но! – Федька осторожно погрозил царевичу пальцем. – Ты того, не очень.

Иван Царевич смерил звонаря пудовым взглядом, и Федька мгновенно притих.

– Этот… Федька, – продолжал Иван Царевич, – забрался по-тихому на колокольню да как зачнет трезвонить. Я с перепугу-то его и того…

– Получается, ты, душегуб, схватил человека, вытряс из него душу и сбросил вниз, – царь-батюшка ткнул пальцем в пол, – и все энто лишь потому, что Федька свою работу ладно справлял?

– Да какой, к лешему, ладно, коли такой трезвон поднялся, аж белки с деревьев попадали – ни ритму, ни слогу.

– Так я ведь… того… – растерялся Федька. – Ведь он…

– Ну, положим, трезвон был, – согласился царь Антип. – Сам слышал, решил было, страшное чего приключилось. А вот вилами… Вилами-то зачем ткнул?

– Да не тыкал я его вилами! То Аким был, а не я. Он сено грузил, а этот ему на голову свалился.

– Эй, позвать ко мне Акима! – царь Антип дотянулся до посоха да как хватит им об пол.

– Никак не можно, царь-батюшка, – вновь подлез под руку Андрон.

– С чего это? – подивился царь.

– А с того, отец родной, что Аким умом тронулся: сидит у себя в хате, мычит, про нечистую силу какую-то толкует, на двор нос высунуть боится.

– О-хо-хо, – расстроился царь-батюшка. – Видишь, чего натворил? Одному морду изуродовал, задницу проткнул, а второго ума лишил. Кто ж мне теперь сено-то возить будет?

– Да не я то! – воскликнул Иван Царевич.

– Молчи уж, непутевый. Одно слово: дурак. Иван-дурак. Звучит, а? – повернулся царь Антип к Андрону.

– Еще как, батюшка, – обрадовался слуга, потирая ладошки – вот уж опала сейчас царевичу выйдет. – Еще как!

– А раз дурак, то какой же с него спрос? – прищурился царь Антип.

– Как энто? – полупал глазками Андрон. Дело-то оборачивалось совсем другой стороной.

– Сам посуди: чего с дурака-то возьмешь?

– Так энто… – Андрон в замешательстве обвел взглядом присутствующих.

– Истинно так, царь-батюшка, – важно произнес боярин Семен.

Андрон с Федькой переглянулись. Андрон только плечами пожал, мол, кто ж знал, чем дело-то обернется, а Федька сплюнул на пол, лаптем растер да и в двери. Андрон тоже пятиться начал, хватаясь то за один бок, то за другой.

– Ох, пойду я, батюшка мой, прилягу чуток. Занеможилось чегой-то мне.

– Э, не-ет! – схватил его за плечо могучей рукой Иван Царевич, быстро смекнувший, что тут к чему. – Постой-ка брат, дело у меня до тебя.

– Так хворый я, – пискнул Андрон, чуть присев. – Инвалид страхолюд… то есть многодетный.

– А я слова целебные знаю. Как скажу, враз твоя хвороба отвалится.

– Может не надо, а? – захныкал Андрон, едва сдерживая дрожь в коленках.

– Ну как же! Надо, мил человек, ох, как надо. Но ты наперед скажи, почто напраслину на меня возводил? За сколько с Федькой снюхались?

– Не нюхались мы с ним, что ты, царевич, бог с тобой! – замахал лапками Андрон. – На кой мне энту образину нюхать-то?

– Ой, не лги! Царю лжешь, – покачал головой Иван Царевич, грозно сводя брови, и кивнул на царя-батюшку.

– Да разве я когда!.. – выпучил глаза Андрон. – Да ни в жизнь! Царь-батюшка, скажи ему.

– Ой ли? – откликнулся царь Антип.

– Истинная правда! Да чтоб мне провалиться на этом самом месте! – рванул на себе рубаху Андрон и в чувствах сунул ногой в пол. – А!

Гнилая доска под ним треснула, и Андрон по пояс ушел в подпол, застряв в дыре, будто разбухшая пробка в бутылке.

– Ага-а! – обрадованно вскочил с трона царь Антип. – Есть она, правда-то, на свете!

– Врут. Все врут, батюшка мой, – пропыхтел Андрон, насилу пытаясь высвободиться из дыры.

– И доска врет?

– Врет, подлая, врет, окаянная! Уф-ф…

– А ты, Андрошка, значится, правду глаголешь? – царь-батюшка подобрался к Андрону поближе и обошел его кругом. – Эк тебя втиснуло-то. Ай-яй-яй!

– Одну правду говорю, ей-ей! Да шоб меня чем прихлопнуло!

Наверху что-то зашевелилось, зашуршало.

Бояре пригнули головы, вцепившись в дорогие шапки.

Царь Антип из любопытства задрал голову и почесал концом посоха затылок.

Иван Царевич и вовсе лишь плечами пожал.

Но больше ничего не произошло.

Андрон, затаивший дыхание, приоткрыл сначала один глаз, а затем и второй и тихонько выдохнул.

– Ты энто чего? – взбеленился царь Антип. – Ты мне хоромы мои порушить решил? Потолком меня прихлопнуть? А ну, сказывай, где да чего натворил, покамест я тебе этим посохом…

– Ничего, царь-батюшка, – забился в дыре Андрон, осеняя себя крестным знамением. – Вот те крест!

Висевший над ним на потолочной балке тяжелый деревянный крест с треском сорвался и угодил Андрону прямо в лоб. Тот так и застыл со сложенными щепотью пальцами, боясь шевельнуться.

Бояре побледнели, бороды их встали колом, а глаза округлились: диво дивное, чудо чудное!

– Хе-хе! – поправил корону на голове царь Антип. – Значится, крест, говоришь? Любопытно!

На лбу Андрона медленно вздувалась фиолетовая шишка.

Деревянный Христос, распятый на кресте, грустно взирал на Андрона, словно хотел сказать: «Эх ты, нехороший ты человек!» – так можно было бы перевести его взгляд на культурный язык. По крайней мере, так истолковал его Андрон. Ведь даже у Христа может закончиться терпение.

Андрон тронул огромную шишку пальцем, боязливо косясь на Христа, и отвернулся, наморщил лицо, словно отведал кислятины. Попыток выбраться из дыры он уже не предпринимал, потому как ясно осознал: без посторонней помощи выбраться отсюда ему не удастся.

Но если осуждающий взгляд деревянного Христа, казалось, пронизывал Андрона насквозь, грозя страшными муками в Аду, однако за Андроном сейчас наблюдали еще по меньшей мере две пары глаз, и именно они представлялись ему самой страшной угрозой. То были взгляды Ивана Царевича и батюшки его, царя Антипа.

– Чего молчишь-то, Андрошка? Али язык проглотил? – вернул Андрона на грешную землю голос царя-батюшки.

– Ась? – вздрогнул Андрон, поведя носом.

– Двась! Я тебя человечьим языком спрашиваю, лукавая твоя свиная морда: врал мне?

– О чем?

– Да откель я знаю, о чем? – развел руками царь-батюшка. – Про медицину свою мудреную, про мягкое да жесткое, про боли с ломотой, про диенты адские. Врал али как? – грозно пристукнул посохом царь Антип. – Сознавайся сей же час!

– Ну-у, если только капельку, во-от столько, – показал Андрон кончик пухлого пальчика.

– Ага, врал, значится! – обрадовался царь-батюшка. – А про справки, будто ты инвалид у нас?

– Инвалид я, натуральный! – ткнул себя кулаком в грудь Андрон. – Как есть! – и втянул голову в плечи по самые уши, потому как под потолком что-то вновь скрипнуло – скрежетнуло, и на голову Андрону посыпался всякий пыльный сор. – А-а, батюшка мой! – забился Андрон в дыре, словно лиса в курятнике, коей капканом хвост защемило. – Врал, как есть врал! Здоровый я.

Царь ухо навострил – тихо, ни шороху, ни звуку. Кивнул. То правда есть.

– Ну-ну, Андрошка, говорь далее, – подзадорил он слугу.

– А что далее-то?

– Воровал?

– Н-н… – начал было Андрон, да и замолк, рот ладонью прихлопнув. – Ох, воровал, батюшка, каюсь! Отпусти вину!

– Отпустить, говоришь? – будто засомневался царь Антип. – Это можно. Ну-кось, Ванька, подсоби, – подмигнул он Ивану Царевичу.

– Ага! Айн момент.

Иван Царевич закатал рукава, сграбастал Андрона за шиворот и рванул на себя, что мочи было.

Щепки древесные шрапнелью прыснули во все стороны, поднялась пылища, заклубилась, мыши подпольные всполошились, повыбегали, под ногами вертятся: пожар – не пожар, гром грянул али дом рушится. Вылетел Андрон из подполу, словно ядро из пушки, шмякнулся об пол да и деру задать решил.

– Не-ет, мил друг, погодь, – перехватил его у самых дверей Иван Царевич.

– Пусти! – забился в его руках Андрон. – Спасителем нашим, Христом Богом!..

– Эт можно, – поразмыслив, согласился Иван Царевич. Подхватил он с полу тяжелый деревянный крест да ка-ак даст им по бесстыжей, нахальной Андроновой роже.

Крутнулся Андрон на месте, глаза свел в кучу и растянулся посредь залы, ножки-ручки пораскинув.

– Вот так!

Иван Царевич победно утер нос. Перекрестился, поцеловал крест, приподнялся на носочки и приладил распятие святое на прежнее место, любовно сняв с него налипший сор и паутинки.

– Все, сдулся наш Андрошка, – заулыбался царь-батюшка, ощутив, как сразу дышать легче стало и на душе посветлело: «Теперича конец всем энтим глупостям, жизнь раздольная, сытная!» – Выволоки этого пса на двор, пущай там смердит.

– А разве он?.. – принюхался Иван Царевич. Вроде бы нет никакого запаху.

– Эх, дурень ты, дурень, как есть, – покачал головой царь Антип. – Ментафора энто, как Андрошка сказывал. Ох, и умный, сукин кот, был!

– Так бы и сказали, – повел плечами Иван Царевич, хотя опять ничего не понял. Подцепил здоровенной лапищей Андрона беспамятного за ворот и поволок через сени на двор.

– Эй, кто там! – крикнул царь Антип. – Приберите здесь скоренько, дощечки замените, какие надобно. Да веревочки усе поснимайте, а то, не ровен час, ножкой зацепит кто – и вправду потолок на голову рухнет али крестом кого зашибет. А Федьке пяток-другой плетей всыпьте, шоб службу свою справно вел да на людёв пустое не наговаривал…

Оклемался Андрон немного, очухался, глаза продрал. Лежит на травке, радуется, мол, легко отделался – окромя здоровенной шишки на лбу да синячищи в пол-лица от Христа в подарок ничего вроде как и нет боле. Но гложет его злоба на царя-батюшку да на Ивана Царевича, вроде как несправедливо с ним обошлись. Ведь, можно сказать, ни за что ни про что по мордасам схлопотал и от двора царского отставлен был. Ну, крал помаленьку – все крадут, врал, конечно, – не он один врет, а что хитер был, так бояре думские похитрее его будут. И ведь боярам-то ничего, а Андрошку из царского дворца пинком под зад, будто щенка какого.

Скрипнул Андрон зубами: погодь, царь-батюшка, я те еще каверзу-то устрою с оказией, все припомню как есть!

Поднялся он с травы, отряхнулся, подобрал шапку с земли, выбил из нее пыль, нахлобучил на голову и побрел вон. Куда идет – сам не знает. Ноги сами собой вынесли его к колокольне, к дружку его, Федьке. А Федька сидит грустный на лавочке, волдыри на морде пальцем лопает, сопли пускает. Мало того, оскорбленье вышло от Ивашки, так еще и народ теперича от него шарахается,будто вороны от пугала огородного. И от отца Панфутия по первое число заместо рубля целкового отхватил за трезвон непотребный. Вон оно как обернулось-то. А еще этот гнус Андрошка – чтоб ему пусто было, собаке такой! – подбил Федьку царю-батюшке жалобу подать, мол, правда на Федькиной стороне, глядишь, и обломится рубь, а то и поболе. А оно вон как обернулось, то бишь, обломилось…

– Эх! – вздохнул Федька и махнул на все рукой.

Глядь – Андрон плетется в его сторону, хмурее тучи, злее голодного хорька. Шапка на нем на лоб сдвинута, волосы дыбом, уши торчком. Шапку шишак подпирает, харя слева огнем полыхает.

«Ага, знать и тебе, душонка твоя канцелярская, опала вышла», – обрадовался Федька, растянув тонкие губы в кривой усмешке, но тут же опомнился, опустил уголки губ – страшный человек Андрон, злопамятный. С ним лучше не связываться. А вслух сказал:

– Ну чего, Андрон, никак не потрафил чем царю-батюшке? Трезвон у тебя, гляжу, почище мово вышел.

– Дурак ты… пупырчатый, – только и вздохнул Андрон, плечи повесив. – А все из-за тебя.

– А я-то здесь каким боком? – подивился Федька, даже позабыв на время про болячки да обиды.

– Мямля ты: ни слова толком молвить, ни отпор дать.

Андрон тяжело опустился на лавочку, ноги вытянул, прислонился спиной к теплым бревнам и в небо уставился, на птичек.

– А ты, как я погляжу, тоже еще тот отпорщик, – прищурил заплывший глаз Федька.

– Погляжу, погляжу! – грубо оборвал Андрон и сплюнул в сторонку. – Чаво делать-то теперича будем?

– Дык чего делать-то еще? – развел руками Федька. – Как звонил, так и буду звонить. Ну их, эти царские морды, была бы охота связываться с ними.

Он задрал голову, выпятил нижнюю челюсть и от души поскреб подбородок обкусанными ногтями.

– Охота, охота, – вновь передразнил Андрон. – Холоп ты, быдло.

– Но-но! – сдержанно погрозил в ответ Федька.

– Чаво, не так, что ль? – хмыкнул Андрон.

– Ты того, не очень, понял?

– А кто ж ты, коли обиду такую спустить готов?

– Кто надо, – буркнул Федька и голову низко опустил.

– Вот то-то и оно. А я не таков!

– Да уж вижу, каков ты, Андрон. У тебя на морде все написано-разрисовано.

– Дык…

– Вот те и «дык». Да плюнь ты на них!

– Ты что?! – вскочил с лавочки Андрон, сжимая кулаки. – Ты чего несешь?

– А чего я сказал? – попятился от такого напору Федька, едва не грохнувшись с лавочки.

– Да чтобы я такое оскорбление спустил, пусть даже царю! Ведь ни за что же!.. Позорищи какой натерпелся, муки физинческие понес, а ты – плюнь!

– Да я-то тут при чем? – еще дальше отодвинулся от Андрона Федька и сполз с лавки на травку, сжимаясь в комок.

Андрон навис над звонарем разъяренным медведем, сопит в обе ноздри, аж пар валит, лапами сучит, глазищами вращает. Страшно Федьке стало, прикрыл он глаза и уперся мордой в сруб.

Хлоп, хлоп – полопались пузыри. Брызнуло во все стороны, и Андрону прямиком в глаз угодило. Завертелся тот на одном месте, воем воет, рычит – щиплется глаз, мочи нет. Федька с перепугу икать взялся – теперь точно зашибет. Но нет, повертелся Андрон, повыл и выдохся. На лавку сызнова опустился, глаз протер, проморгался и на Федьку глянул, чья бледность даже сквозь красноту виднелась.

– Ладно, не бойсь, – проворчал Андрон. – Седай сюды, – хлопнул он рукой с собой рядом.

Федька только головой замотал, да ручки на груди сложил.

– Седай, говорю!

– Угу, – насилу кивнул Федька и на краешек лавки взгромоздился. Сидит, дыхнуть боится.

– Слухай сюды, какую я каверзу измыслил, – зашептал Андрон, поведя головой по сторонам, нет ли кого рядышком.

– А может, не надоть, а? – захныкал Федька.

– Надоть! Как есть надоть. – И придвинулся ближе к Федьке. – Слыхал я, на болотах разбойнички обитают. Ох, лютые, спасу от них нет!

– Ну? – Федька аж глаза выпучил.

– К ним подамся, к атаману ихнему прибьюсь, а там уж… – Андрон сжал кулак перед носом Федькиным.

– Чего? – лупнул глазами Федька.

– Того! Эх, балда ты пупырчатая. То не разбой был у них – шалости детские, а я уж расстаюсь для царя-батюшки. Пошли со мной!

– Н-не-е, – замотал головой Федька. – Я лучше тут.

– Эх ты, – только и махнул рукой Андрон. – Тюлень!

– Кто?

– Животина такая: рук-ног нет, ласты токма, целый день спит да жрет, и ничем ее не расшевелишь.

– Не тюлень я! – рванулся обиженный Федька. – А токма на что мне шевелиться лишний раз. Нашевелился ужо, – потрогал он зудящую морду.

– Во-во, тюлень и есть! – загоготал Андрон, неприятно так, обидно.

Федька надул и без того распухшие щеки и ничего на то не ответил.

– Ну, бывай, раз так, – хлопнул себя по коленкам Андрон, поднялся с лавки и оправил рубаху. – Пойду я. Недосуг мне тут с тобой лясы точить.

– Бывай, Андрон. Заходь, если что, – с радостным облегчением отозвался Федька.

– Может, как-нибудь и свидимся еще.

Андрон прищурился на солнце, поморщился – синячище дал о себе знать, – и потопал к лесу.

– А то! – запоздало крикнул Федька дружку вослед. – «Уф-ф. Насилу отвязался. Вот же приклеился, ирод проклятый, морда твоя разбойная. Свидимся… Еще и тюльменем каким-то обозвал, боров проклятущий, шоб у тебя чирь на языке вскочил!» – буркнул про себя Федька, тяжело поднялся с лавки, потер ноющий от предательского нападения зад и зачал взбираться на колокольню: дело близилось к вечерне.

А между тем царь Антип, вздохнув полной грудью – ведь надо же, как лихо с окаянным Андрошкой все вышло! – возвернулся на трон, устроил посох меж колен и взглянул на бояр думских орлом.

– А что, други, не пора ль нам в завтре заглянуть?

Бояре переглянулись меж собой. Странные речи какие-то царь-батюшка завел, с неясным таким намеком.

– Налоги, что ль, повысить? – осторожно вопросил боярин Филимон.

– С чего энто? – уставился на него царь-батюшка.

– Снизить? – испугался Филимон, вцепившись в посох до хруста в пальцах.

– Да ты чего, Филька, белены никак объелся? Кто ж енто налоги-то снижает?

– Какой новый изобресть? – округлил глаза Филимон, то ли с радости, то ли с перепугу.

– Филька, ты головкой, что ль, с утречка больно приложился? Все-то тебя в одну сторону клонит.

– Ох, батюшка наш, ты так не пужай боле, – обмахал себя ладошкой Филимон.

– А чегой-то ты вдруг пугливый такой стал?

– Дык я, грешным делом, подумал… – начал было Филимон и запнулся.

– Верно мыслишь, Филька! О державе заботишься. Эй, писарь! – кликнул царь Антип мальчишку. – Пиши! – ткнул он сухоньким пальцем.

Бояре притихли, а мальчишка выдернул из-за уха перо, водрузил на коленки чистый лист, поставил рядышком с собой чернильницу и преданно уставился на царя-батюшку.

– Чего писать-то?

– Пиши: сим повелеваю ввесть державный налог на боярский кошель, то бишь державную боярскую десятину.

– А… – только и поразинули рты бояре, сходя с бородатых лиц.

– Правильно глаголете, – согласился царь-батюшка. – Куда ж это годится? Бояре – и десятину. Зачеркни! – приказал он мальчишке.

Тот лихо макнул пером в чернильницу, смахнул с него лишек и вычеркнул, чего требовалось.

– Уф-фу! – разом выдохнули бояре.

– И впиши: державную боярскую осьмушку – так даже краше звучит! Перепиши начисто и подай мне, а я уж росчерк завитой наложу.

Хлоп!

Это, значится, с Филимоном обморок чувственный приключился, да не ясно только на радостях али с печали. Остальные бояре сползли со скамьи на колени.

– Помилуй, царь-батюшка, да за что ж енто?

– Как, за что? – подивился царь Антип. – Харчи государственные жрете? Жрете! Платья новые требуете? Требуете! Охрану мою пользуете? Пользуете! К тому ж вози вас, мордоворотов, на повозках царских туды-сюды, будто безногих каких. Да и пристало ль мне брать с вас, таких важных бояр, вшивую десятину, как с холопа последнего. Я уж грешным делом подумываю, не четвертным ли вас обложить.

Хлоп!

Это едва пришедший в себя Филимон вновь затылком к полу припал.

– Не губи, царь-батюшка! – возопили остальные бояре.

– Э-э, да будет вам стенать. – Царь Антип подмахнул не глядя подсунутый ему начисто переписанный указ и возвернул перо мальцу. – В приказ!

– Слушаюсь! – Мальчишка скатал лист и кинулся вон из тронной залы.

– А теперича заглянем в заптрашний день.

– Что еще, царь-батюшка?! – застонали бояре, ломая высокие шапки.

– Да сядьте вы ужо, – зевнул царь Антип. – Чего рты-то пораззявили? И энтово припадошного с полу подымите. Неча мне полы кафтанами протирать. Не в дикой стране, чай, живем – в либеристической! – гордо закончил царь-батюшка.

Дума насилу взгромоздила на скамью боярина Филимона, прислонила к стеночке, чтоб в бесчувствии обратно на пол не сполз, и пристально, с опаской, уставилась в рот царю Антипу, что-то тот еще измыслит – крут у них царь-батюшка, как ни верти.

– Что ж молчите, бояре? Али языки проглотили?

– Слово боимся молвить, царь-батюшка, – подал голос боярин Семен.

– Чего так?

– Дык, невесть чем слово-то оброненное обернуться могёт.

– Истину глаголешь, Потапыч. А посему слушайте, чего я измыслил, коли у вас своих мыслей, словно в отхожем месте карасей.

– Ох, чует мое сердце… – помял ладонью грудь слева боярин Трофим.

– Цыц, борода! – пристукнул посохом царь Антип. – Значится, порешил я следующее: стар я ужо, власть надобно кому передать, да меж сыновей выбрать духу не хватает.

– Как же так, царь-батюшка? – всполошились бояре. – Да на кого же ты нас…

– Совсем умом тронулись али как? Я о приемнике им толкую, а они ужо хоронить меня вздумали.

Смутились бояре – радость-то преждевременной оказалась. Сидят, бороды жуют.

Филимон между тем очухался, глаз один приоткрыл, прислушивается, о чем царь речь ведет.

– Так вот, – между тем продолжал царь Антип, – есть у меня три сына: Данила, Козьма да Иван…

– Ведаем про то, надежа-государь, – важно кивнул Семен, который Потапыч.

– Ну и слава богу, – похвалил царь Антип. – Хоть чегой-то вы ведаете. Но я продолжу мысль свою: Данила – тот разбитной ухарь, вечно его не сыщешь, все по полям, по лугам за зверьем гоняется; Козьма день денской жрет- пьет – не просыхает, бока на часах отлеживает; Иван – энтот и вовсе малахольный какой-то.

– Дурак, – подсказал Филимон, открыв и второй глаз.

– Но-но! – погрозил посохом царь Антип.

– Так ты ж, царь-батюшка, сам изволил его так окрестить, – подивился боярин.

– То мое дело, чего я изволил, а ты язык прикуси.

– Так ведь…

– Цыц! Иди вон, бочками своими занимайся, худые они у тебя.

– Неправда то! – в сердцах воскликнул оскорбленный боярин Филимон, вскакивая со скамьи.

– А коли неправда, так посажу тебя в нее да пущу в море-океян, авось не утопнешь, коли не худые. Чего молчишь, энтот, как его… Диоген хренов? – блеснул своими историческими познания царь Антип.

Филимон заткнулся, вновь зажмурившись, так страшно было лицо царя-батюшки, нащупал под собой скамейку и опустился на нее, не чуя под собой ног.

– То-то же! Так вот, Иван телом хоть и силен вышел, да умом слаб.

– Так я ж и говорю: дурак, – обрадовался боярин Филимон и тут же получил локтем в бок от соседа своего, Семен Потапыча. Заткнулся.

– Не дурак он, а дите еще малое, неразумное, – горько покачал головой царь Антип. – Всего-то двадцать пять годков минуло. Поспешен, строптив, скор в суждениях и шибко несдержан.

– Это да, – качнул головой боярин Семен. – Это есть.

– Думайте, бояре, мыслите, как быть – поступить?

Задумались бояре, избороздили чела свои морщинами. Сидят, покачиваются, пол взглядами трут. Царь-батюшка глядит на них, сапогами нетерпеливо притопывает, посохом постукивает. Десять минут сидят, двадцать, полчаса минуло.

Хр-р-р!

То боярин Семен шибко глубоко задумался, в думы тяжкие погрузился. Филимон за рукав его дернул. Очухался боярин.

– Ась?

А царь-батюшка уж от нетерпения весь извелся.

– Чего надумали-то, бояре?

– Знамо, женить их надобно, – зевнул в бороду боярин Семен Потапыч.

– Как так женить? – подивился царь Антип неожиданному повороту.

– А вот так! Женятся – поумнеют. Семья, дела, заботы, – важно заметил боярин.

– Дык какие ж у тебя заботы-то семейные? Детёв что ль строгать?

– Всякие, отец родной, всякие, – поджал губы Семен Потапыч.

– А вообще-то мысля твоя дельная: баба – она кого хошь к порядку-то приведет, коли толковая сыщется, – задумался царь Антип.

– Так и я про то же, надежа-государь.

– Хм-м… Так тому и быть! – грохнул посохом царь Антип. – Эй, кто там! Кликнете-ка сынов моих.

– Так ведь некому кликать-то, царь-батюшка, – влез боярин Филимон. – Андрошку-то того, со двора наладили. Поторопился ты, царь-батюшка.

– Оно и верно, что наладили, – нахмурил брови царь-батюшка. – Я гляжу, на язык-то ты скор, а вот каков на ноги?

– Да ты что, отец родной? – не на шутку перетрусил боярин Филимон. – Как же так?

– Не перечь царю! Будешь теперича посыльным боярином – посылать тебя, строптивца, буду-у! – мечтательно закатил глаза царь Антип. – А может тебе указ на то требуется, так энто я мигом соображу.

– Что ты, батюшка, бог с тобой! – пуще прежнего побледнел боярин Филимон. – Я и так могу.

– А коли могёшь, так и сполняй на раз-два. Ишь, Диоген тоже мне выискался… хвилософ.

Боярина Филимона в двери вынесло, будто лист палый сквозняком. Остальные попритихли: шутка ли, боярина думного посыльным нарядить! Да еще и эта срамная осьмушка, будь она неладна! Ох, и крут у них царь-батюшка, ну и крут…

Глава 3. Три стрелы и Ее Лягушачье Высочество

Долго ли коротко ли бродил Андрон по болоту – то и ему самому уже неведомо было. Давно уж проклял он задумку свою нелепую. Выбраться бы обратно к людям, да куда тут пойдешь? Заплутал Андрон в лесной чащобе, что уж и сам рад не был. Куда ни глянь, всюду проклятое болото, деревья да поганки с мухоморами. И ни одной живой души, окромя лягушек противных. Сидят, подлые, на кочках, глазами навыкате на Андрона смотрят, поквакивают от любопытства, мол, кого это к нам занесло.

Болото тут топкое, непроходимое. Одного сапога Андрон уже лишился, другой бросить пришлось за ненадобностью. Комары над головой вьются, звенят тоненько да жалят скоренько – только отмахиваться от них успевай. Какие тут, к лешему, разбойнички, в этой трясине. И где тут их сыщешь, если и есть они? Разве у лягушек поспрошать, так Андрон по-лягушачьи ни гутен морген.

Стемнело быстро, Андрон и оглянуться не успел. Окутала ночь покрывалом своим лес, темнотища – хоть глаз выколи! Выбрался Андрон на травяную кочку, камышом поросшую, ноги поджал к подбородку, сидит, на комаров огрызается, головой вертит. Что делать – ума не приложит. Вдруг слышит, будто шевелится кто в темноте совсем недалече. Тихонько так шевелится: то ли лягушка в воду шлепнулась, то ли кочка какая чавкнула. Страшно стало Андрону, а ну как ужас какой – мало ли страхов всяких в лесу ночном! Прислушался. Тихо вроде, лишь камыш шуршит на слабом ветерке… Вот, опять!

Андрон резко обернулся влево и стал медленно сползать с кочки в жирную вонючую жижу. И тут нога предательски оскользнулась. Съезжая на пузе в болото, Андрон едва исхитрился в последний момент ухватиться за камыши.

– Помо… – ушел он с головой в болото, но вынырнул, тягая на себя ветки камыша и хватая разинутым ртом воздух.

– Ква! Ква, ква! – переполошились твари болотные, скача по рукам и голове Андроновым.

– Пошли прочь, подлые! Прочь! – зашипел на них Андрон, отмахиваясь обломанной камышиной.

– Ква, ква! – возмущенно засуетились лягушки на кочке.

– Кому сказал?! А ну, пошли отсендова. У, мерзость проклятая зеленая!

– Твы кваво этво мерзвостью обозвал, прыщ болотный? – раздалось вдруг в ночи.

Лягушки разом стихли.

Андрон, едва вытянувший себя на кочку, опять с перепугу съехал в гнилую воду. Совсем близко от него зажглись два желтых фонарика-светлячка. Но они почему-то висели на месте, не двигаясь, будто пристроились на одном кустике. Погасли, вновь зажглись. И его вдруг осенило: не светлячки то вовсе, а глаза в ночи светятся. Большие глаза, даже очень большие. А коли таковы глаза, то каков же их обладатель?

– Кто ты, чудище болотное? – пролепетал Андрон, ни жив ни мертв.

– Нет, квакой нахал! – Глаза стали еще крупнее и круглее. – Сперва мерзвостью обозвал, а твеперь еще и чудвищем кличвет!

– Ква, ква! – подтвердили лягушки.

– Но как же мне тебя называть? – заскулил Андрон, едва держась сколькими пальцами за камыши.

– Кваше Лягвушачье Квысочество, остволоп!

– О-о! – Андрон нашел в себе силы удивиться. – Простите, Кваше Квысочество, дурня необразованного.

– Лягвушачье!

– Да-да, именно ляг… лягвушачье. Но будет ли позволено мне молвить слово?

– Молви, толькво побыстрее. Уствали мы от твебя, беспоквойный твы кваквой-то.

– Я сейчас утопну!

– Эква тоже беда! На то оно и болотво, – Глаза погасли, но затем сызнова вспыхнули в ночи.

– Но мне нельзя утопнуть, Кваше Квысочество!

– Лягвушачье!!!

– Да чтоб ты провалилась вместе со своими титулами! Помогите-е-е!..

– Эй, ктво твам! Вытващвите этвого болвана, – разорвал тишину ночи властный и довольно неприятный и визгливый женский приквакивающий голос. – Я хвочу знать, почвему ему нельзя утвонуть, квак всем.

Мгновением позже Андрон ощутил вокруг себя мельтешение десятков холодных, мерзких лягушачьих тел, вода взбурлила. Андрона подбросило, оторвало от камышей и потащило невесть куда. Андрон глаза зажмурил, так страшно ему стало, лишь крепко сжимал в руках обломанные камыши, словно спасительные соломинки какие, и несся на всех парах по болоту, поднимая невысокую волну. Он даже пикнуть не смел, до того его одолел страх. И вдруг налетел он в темноте на что-то твердое, приложившись о него лбом и пузом.

– Ох-х! – помотал головой Андрон, приходя в себя.

Мельтешения под ним более не ощущалось, равно как и топкой жижи, а лежал он на твердой земле. Лбом же приложился, как оказалось, к стволу березы, – похоже, не рассчитали малость зеленые спасители. На лбу вздувалась вторая шишка, но это вовсе не страшно. Шишка – что! Главное, жив остался, из трясины выбрался.

– Жив… – Андрон отбросил камыши и ощупался на предмет целости. – Жив, батюшки святы! Я жив!

– Жив, жив, – подтвердили глаза, вновь загораясь во тьме совсем рядом.

– О Кваше… – бухнулся на колени Андрон, тыкаясь лбом в сырую траву.

– Этво акцент твакой, – остановил его властный голос. – Можешь говорить нормальным языквом.

– Ваше Вы… то бишь, я хотел сказать, Лягушачье Высочество! Вы мне жизнь спасли.

– Нужен твы мне больно, спасать твебя. А твеперь признавайся: почвему твебе нельзя утвопнуть. Да не вздумай лгать! – грозно предупредили желтые бельма. – Самолично утвоплю! – ярче сверкнули глаза.

– Слушаюсь, государыня, – стукнулся шишками в землю Андрон. – И не смею врать вам: злоба во мне кипит лютая, отмщения требует. Потому и нельзя мне пропасть. Никак нельзя.

– Этво забавно. Сквазывай по порядкву, чтво твам к чвему, – дозволили глаза.

– Взъелся на меня царь Антип, – начал, помолясь, Адрон.

– Слыхивала я про твакого. Чвем же твы ему досадил твак, чтво он твебя в болотво мое по уши загнал?

– Да ни за что, можно сказать, за сущую пустяковину. Вот слушайте! – Андрон поудобнее уселся на травке. Страх его уже сошел на нет, и по новой закипела, забурлила в нем злоба лютая на царя-батюшку. А вдруг глаза энти чем и помогут? – Служил я ему верой и правдой…

И почитай, до самой утренней зорьки без устали сказывал Андрон про свои обиды да притеснения, и сам не заметил, как под утро забылся сном тяжелым, беспокойным, зябко ежась от холода под березой, свернувшись калачиком и почесывая голые грязные пятки одну о другую. Снились Андрону кошмары глазастые и царь-батюшка разъяренный. И еще Федька страхолюдный, и всякое подобное, чего наяву никак не увидишь и с трудом выдумаешь…

Двери в царскую залу с грохотом отворились, и в них ввалился Иван Царевич, таща на спине боярина Филимона. Руки боярина безвольно свисали с плеч царевича, ноги волочились по полу. Боярская шапка торчала у Ивана Царевича подмышкой, посоха боярского не было и вовсе. С Филимона струйками стекала вода, собираясь в темные лужицы на пыльном, натоптанном полу.

Царь Антип, дремавший на троне, встрепенулся от резкого хлопка и привстал, вцепившись судорожно в подлокотники. Посох, стоявший у царя-батюшки меж колен, с грохотом упал, перебудив остальных бояр.

– Что? Где? Кого? – всполошились те, вскакивая со своих мест. – Никак пожар? Где пожар? Пожа-ар!!!

– Да какой там пожар. Ванька то, не видите, что ль? – зевнул рассудительный боярин Семен, махнув рукой.

Царь Антип, кряхтя, нагнулся, подобрал с полу оброненный посох, выпрямился, перебирая по нему руками, вернулся на трон. Зевнул широко.

В зале было светло. Утреннее солнце весело играло пылинками, кружащими в воздухе, обращая их в диковинные искорки. Заливались трелями птицы. Во дворе голосил голодный скот, требуя корму, горланили куры, надрывно завывал кот. Кто-то с кем-то ругался, но кто и из-за чего – поди разберись. Да и царское ли то дело во всякие дрязги холопские встревать.

Царь Антип отер сонное лицо ладонью, поежился, поплотнее запахивая халат, и уставился на застывшего у дверей Ивана Царевича с тяжким грузом на плечах.

– Чего это с ним? – недовольно спросил царь.

– Вы, отец, этого дуралея больше за мной не посылайте, – мрачно заметил Иван Царевич, опуская на пол боярина. Затем вытащил из подмышки боярскую шапку, выколотил об колено и водрузил на затылок лежащего ничком боярина Филимона. Пригляделся, чуть сдвинул, выровняв, и кивнул сам себе – сойдет, мол.

– А чего так? – подивился царь Антип. – Чего случилось-то?

– Этот дуралей звать-кликать меня зачал. Ну, я из клозета-то и ответил ему в шутку, мол, неча так голосить, а то утопну еще. А он решил, будто я в колодец провалился.

– И? – Царь недоуменно моргнул.

– В колодец полез. Спасать меня. Насилу вытащил, ужо пузыри пущать начал.

– А чего у него шишак-то на лбу? – повнимательнее пригляделся к боярину Филимону царь Антип.

– Так энто, того, ведром его малость приложило, – поправил шапку Иван Царевич, заслоняя собой боярина Филимона.

– Ах ты, душегуб проклятый! Да кто же так людёв из колодцев-то вынимает, ась?

– А чего?

– Веревочку ему надоть было спустить!

– Так я и спустил!

– С ведром?

– А чего?

– Ох, остолоп! – хлопнул царь Антип ладонью по лбу. – Жив-то хоть Филька али как?

– А чего ему сделается-то? – пожал плечами Иван Царевич. Очень уж сильно обидные слова царя-батюшки за душу его зацепили. Ведь как лучше хотел, человека спас. – Оклемается, чай, не впервой.

– Энто как? – насторожился царь-батюшка.

– А очень просто: он уж дважды чуть не утоп по хмельному-то делу, – охотно пояснил царю Семен Потапыч, опередив Ивана Царевича. – А покамест спасали, в единый раз веслом по башке получил, а в другой – мосток сложился да и рухнул на него вместе со всей челядью, что боярина из воды вынимала.

– То-то я гляжу, странный он какой-то, – покосился царь-батюшка на завозившегося на полу боярина Филимона, – словно с башкой у него чего так. Значит, отойдет, говоришь?

– Не впервой, – вздохнул боярин Семен, пожевав губами.

– Это ж сколько времени, сукин кот, угробил на простую-то работенку, – взялся заводиться царь Антип. – Сказал как человеку: поди, разыщи сыновей. А он что? В колодец полез, дурья башка! А где Данила с Козьмой?

– Так он их позвать-то и не успел, – откликнулся Иван Царевич.

– Ну, Филька!.. – выдохнул в чувствах царь Антип.

– Так я их сейчас кликну. – Иван Царевич с готовностью шагнул к дверям.

– Куды? – пристукнул посохом царь-батюшка. – Стой здесь! Сами заявятся. Жрать как приспичит… О, чую! Один ужо здесь.

И вправду, в неплотно притворенную дверь сквознячком потянуло перегарный дух, а за ним и сам Козьма объявился: морда отекшая, глаза красные, что у твоего кролика, нос сигнальным огнем светится – полыхает. А вонища от него стелется по зале – не приведи господи! Бояре враз носы в воротники поутыкали. Более выдержанный царь-батюшка лишь поморщился.

– А, Козьма! По здорову ли?

– Здоров, отец, – проскрипел Козьма, недовольно обводя оловянными глазами пустое помещение. Ни стола тебе, ни снеди – опоздал, что ль?

– Часы повернул?

– Ага, как есть повернул.

– И сколько ж натикало?

– Да, почитай, восемь вечера, да еще четверть сверху.

– Вечера, говоришь? – прищурил левый глаз царь-батюшка.

– Ага, как есть.

– Так чего ж ты жрать-то заявился, коли ужин тю-тю ужо?

– Так я энто… водицы испить, – выкрутился Козьма. – Вот напьюсь и пойду бдеть.

– Потом бдеть будешь! А покедова стой, где стоишь. Ты ужо так набдел – в помещении дыхнуть нечем.

– Как скажете, – безразлично отозвался Козьма.

– А вот и Данила пожаловал, – обрадовался царь-батюшка, видя, как в двери втискивается средний сын. – С чем пожаловал, сынок?

– Куренка вот подстрелил, – гордо вытянул руку Данила-охотник. В руке его покачивалась курица-пеструха с обвисшими скрюченными когтистыми лапками и вываленным из разинутого клюва языком.

– Угу, – понимающе кивнул царь Антип. – Во дворе, что ль?

– Скажете тоже, отец, – разобиделся Данила. – То в лесу случилось.

– Да неужто кур в лесу разводить зачали?

– Ничего вы, отец, в дичи не смыслите.

– Да уж куда мне! Так ты бы еще яичек с десяток или поболе настрелял, больно яичницы хочется. А сало – слышь, Данила? – сало там, в лесу нигде крыльями не взмахивало, ась?

– Не взмахивало, – буркнул в ответ Данила, пряча куренка за спину.

– Жаль, – показно расстроился царь-батюшка, – а то бы яичница с салом была. Ну да ладно. Куренка на кухню снеси, да поскорее возвертайся. Дело у меня до вас, сыны мои.

– Ага. – Данила вывалился из залы и утопал, скрипя половицами и сотрясая здание грузными шагами.

Остальные молча оглядывали пустое помещение, всякими знаками намекая царю-батюшке, что пора уж и за трапезу приниматься.

Они и губами шлепали, и облизывались, и зубами цыкали, и животы чесали, а все впустую. Царь Антип словно не замечал знаков тех. Сидит себе на троне, мурлычет под нос себе да притопывает. Ждет, значит, когда Данила вернется.

Данила обернулся быстро, на ходу хрустя с голодухи сухарями, но, заметив хмурые лица, ссыпал сухари в карман, наспех проглотил те, что во рту перекатывал и преданными глазами уставился на царя-батюшку.

– Значится, так, – нарушил молчание царь Антип. – Бояре мне тут мыслю дельную подали: обженить вас надобно.

– Че-его-о? – протянул Козьма недовольно, сдвигая сальную шапку набекрень.

Остальные сыновья лишь рты поразинули, так их кдивило известие это нежданное-негаданное.

– Да на кой они, бабы-то энти?! – замотал головой Козьма.

– Цыц, вобла пивная! – саданул царь Антип посохом в пол. – Не твово ума дело, на что. А как сказал, так и будет.

– Дело ваше, отец, а токма я несогласный.

– В поле пойдешь – сеять, пахать, коров за титьки дергать! – грозно свел брови царь Антип.

– А чего сразу в поле-то? – разом скис Козьма. – Чуть что – сразу в поле.

– Так чего выбираешь?

– Ладно уж, давайте бабу, коли так. – Козьма содрал с головы шапку и хлопнул ей об пол.

– Я те кто, Козьма? – пуще прежнего разозлился царь-батюшка, – торгаш какой непотребный али сваха, баб тебе доставлять? Сам найдешь.

– Так у меня работы – во! – Козьма сжал пальцами горло.

– Обождет твое «во».

– Не обождет, – буркнул Козьма.

– Обождет!

– Нет!

– В поле!!!

– Так бы сразу и сказали, а чего ругаться-то? Чуть что – сразу ругаться.

– И шапку подбери. Не на базаре, чай, шапками кидаться.

– Шапку, шапку, – проскрипел Козьма, но шапку подобрал и зажал в руках. – Где их искать-то, баб энтих?

– А и вправду, – призадумался царь Антип. – А, бояре? Где у нас бабы-то водятся?

– Бабы – они везде водятся, – степенно покачал головой боярин Семен Потапыч.

– Вот помню случай был… – отозвался с полу боярин Филимон, который уже пришел в себя, только лежал тихонько да к разговору прислушивался – не об нем ли толкуют.

– Цыц, стукнутый! Лежи себе, сохни.

Филимон заткнулся, прикрыв глаза, будто уснул опять.

– Так где, говоришь, Потапыч? – вновь обернулся царь Антип к боярину Семену.

– Везде, батюшка наш, куды ни плюнь.

– Точнее.

– А точнее, так у меня три дочки на выданье.

– Во-он ты куды плюнул! – царь Антип поправил корону концом посоха. – Породниться, значится, хочешь.

– А чем мои других хуже? – выкрутился боярин Семен.

– А мои? – встрепенулся лежащий на полу боярин Филимон. – Мои тоже ничего!

– А их тоже, того, веслом? – уставился на него царь Антип.

– Зачем веслом? – похлопал глазами Филимон, воздевая себя на непослушные ноги и ища глазами свой посох.

– Мало ли, может у вас энто наследственное, хе-хе.

– Ха, ха-ха! – загоготали бояре.

– Скалкой было, для порядку.

– По башке?

– Зачем по башке?

– Да так. Веселый ты человек, Филька.

– Ага, ну да, – поспешно согласился боярин, выжимая руками полы кафтана.

– Еще у кого дочки? – царь Антип обвел взглядом бояр.

– Да, почитай, у кажного по две, по три, – ответил за всех боярин Семен Потапыч.

– Расстарались вы, бороды многогрешные, – прицокнул языком царь-батюшка. – Так что ж делать-то будем, ась?

– Да бери, надежа-царь, моих, и всего делов! – стукнул посохом боярин Семен, гордо выпрямляя спину. Луч солнца коснулся его кафтана, и тот заблестел, засиял шитьем золотым.

– А чего это твоих? – вскочил со скамьи боярин Трофим. – Мои-то, чай, не хуже будут.

– Молчал бы уж, – бросил боярин Семен. – Сравнил тоже!

– Ты на что енто тут намекашь, ась? – Борода у боярина Трофима встала дыбом, глаза выкатились, наливаясь гневом. – На что намекаешь, я тя спрашиваю?

– Знамо на что! У дочек-то поспрошай. Особливо у старшей.

– Ах ты…

– Ну, ты, не балуй! – погрозил посохом боярин Семен.

– А мои?! – поспешно вскочил вслед за Трофимом боярин Василий. – Мои тоже, чай, не пальцем деланые!

– А ты, Васька, не встревай! – прорычал в бороду боярин Семен.

– Да-да, ты лучше помолчи! – поддакнул Трофим.

– Чего это я молчать должон?

– А того!

– Чего – того?

– Того самого!

– А в глаз?

– А в лоб?

– Ах ты…

Бац!

Хлоп!

Хрясь!

– О-ох, уби-или! Обезглазили! – заголосил боярин Трофим, вертясь на месте и держась за глаз.

– Мое ухо, ухо мое! – взвизгнул боярин Василий.

– Что ухо! У меня искры из глаз! О-ох, свет в очах померк… – прорычал боярин Семен, потирая зашибленный лоб. – Ну, пес смердячий!..

Хлоп!

Бац!

Хрясь!

– Ау!

– О-ох!

– У-у-ы-ы!

– Цыц! Прекратить! – не вытерпел царь Антип.

И возня в думском углу враз стихла, будто и не было ничего. Бояре сидели рядком, преданно взирая на царя-батюшку.

– Безобразие! Вам тут чего, харчевня али царские палаты? Раздухарились, орлы, крыльями размахались. Ух, я вас!..

– Дак мы, царь-батюшка, – осторожно подал голос боярин Трофим, пытаясь проморгаться правым опухшим глазом.

– Молчать!!! Сватья, чтоб вас, тестюшки дорогие.

Бояре думские стыдливо потупили очи и надули губы. Неясно только, вину свою осознали али обиду на морды налепили.

– Вот так! А будет, как скажу. Пока вы тут посохами размахивали да за бороды друг дружку таскали, мысля мне пришла: дадим детям луки тугие да стрелы каленые, выйдут они во поле чистое…

– Как, отец? Опять в поле? – перепужался Козьма, аж присев чуток. – Так вы же сказали…

– Ты дослушай сперва, а потом уж энти, как их… реверансы откалывай.

– Но ведь поле… – пробормотал Козьма.

– А я бы сейчас груздёв моченых отведал, – мечтательно облизнулся боярин Филимон.

– Это ты к чему, Филька, сказанул? – повернул к нему голову царь Антип.

– Энта, как ее… ассосанция наклюнулась: каленые – моченые, – покачал боярин Филимон рукой из стороны в сторону, будто ходики маятником.

– Ага, – скумекал царь Антип. – А у меня тоже кой-чего наклюнулось. Вот послушай: груздей – плетей.

– Да за что же, отец родной?!

– А за глупость, Филька. Может, огреть чем тебя по башке, шоб не встревал в умные беседы со всякими глупостями, ась? Груздев ему, видишь ли!

– Нет, нет, – попятился боярин Филимон и опустился на скамью, – я тута вот посижу.

– Значится, – продолжал царь Антип, – как я ужо сказывал, выйдут они во чисто поле, натянут тетивы да и пустят по стреле на кого Бог пошлет. Вот и узнаем, какая да откель кому баба.

– Умно… Гениально… Сногсшибательно… – зашептались бояре. – Умопомрачительно… эх, груздёв бы…

– То дело, отец, – произнес Данила, прикинув так: стрела – она ведь дура дурой, куда полетит – то никому не ведомо, да и вряд ли угодит в то место, где бабы-то водятся – произрастают.

Царь Антип кивнул.

– А ты что скажешь, Иван?

– А что тут говорить. Тут ведь, кто косу носит, тот и сено косит.

– Это ты к чему? – насторожился царь-батюшка.

– Присказка такая, отец. Вы корону носите, стал-быть, как скажете, так тому и быть.

– Ох, Ванька! – погрозил царь Антип пальцем. – Хитришь все. Ну, на том и порешим.

– А я? – подал голос Козьма.

– Чего – ты? – оделил царь Антип старшего сына недобрым взглядом.

– Меня забыли спросить! – ткнул шапкой в грудь Козьма.

– Вот именно, что забыли, – хмыкнул царь Антип и отвернулся. – Эй, кто там! Собирайте на стол, трапезничать пора.

– Так ведь, стольничий-то того, – напомнил царю-батюшке боярин Семен, – улетучился.

– Ах да, – спохватился царь Антип. – Ну, Филька, принимайся за дело.

– Я… – начал было подниматься со скамьи боярин Филимон.

– Я сам соберу, отец, – вызвался Иван Царевич, выступив вперед. – А то ведь опять чего не так пойдет, и сберемся мы не заптракать, ан как раз ужинать.

– И то верно, – призадумался царь Антип, но ненадолго. Пузо уже ворочаться зачинало и тянуло так неприятно. – Токма поскорее обернись. Шамкать больно охота.

– И груздёв не забуть! – крикнул вслед Ивану Царевичу боярин Филимон, и все посмотрели на него.

– Чего? – боярин смущенно повертел посох в руках, но никто ему не ответил, лишь царь Антип головой покачал и вечно сползающую с головы корону поправил.

И никто не заметил, как совсем маленькая лягушка, мирно до того сидевшая в уголке под скамьей, проскакала к дверям, выскочила в них и была такова. Она услышала и узнала, все, что ей было нужно.

Глава 4. На кого Бог послал

Чисто поле под ясным синим небом простиралось версты эдак на две-три во все стороны. Справа и впереди тянулся ввысь сосновый лес вперемежку с осинами да березами. В него на самом краю поля вклинилась небольшая деревушка с покосившимися, вросшими в землю домишками. Слева выстроились дома побогаче – то были лавки купцов и мастерские ремесленников. За ними возвышались двухэтажные постройки – эти принадлежали боярам не шибко богатым. Позади же поля (верней, в начале) располагались царский терем с пристройками и башенками, церквушка, колокольня, позади них – терема зажиточных бояр и базарная площадь. За ними имелись еще поля и деревни, но выбор, как можно понять, у царевичей невелик был, и оттого на душе у них ясно было и светло. Никому из братьев не хотелось обременять себя столь ответственным делом, к каковым, разумеется, относился брак. Помните, еще Сократ говорил: «Попадется хорошая жена – станешь счастливым. Плохая – станешь философом». Счастливы царевичи были и без того, а философами им вовсе не хотелось становиться, тем более через подобный печальный факт.

Но царь Антип оставался непреклонен, и царевичи уповали лишь на удачу, вернее, на стрелу – да минует она двор бабий, поворотят ее от их ворот силы небесные и непогода… Впрочем, откуда ей взяться-то непогоде, коли солнце светит вовсю и ни дуновения ветерка. А силы небесные – так им боле заняться нечем, как стрелы ворочать да царевичей от участи неминучей избавлять.

Так колебались молодцы, стоя с луками тугими во чистом поле и вертя головами. Увидел царь Антип колебания их, и еще хитрые огоньки в глазах Данилы и решил: «Э-э, нет, сынки, так дело не пойдеть!» – а подумав так, немедля внес нужные поправки.

– Завязать им глаза, шоб не лупали ими да не метились больно! – отдал он приказ, когда Данила уж было изготовился пустить стрелу в сторону леса.

– Это еще зачем? – возмутился Данила, опуская лук.

– Надоть так, – пресек лишние разговоры царь-батюшка, топнув сапогом. – Вяжи глаза!

Делать нечего. Завязали сыновья глаза тряпицами, а царь Антип опять тут как тут, никак ему неймется. Все повязочки самолично общупал, подтянул, отвесил нравоучительных подзатыльников Даниле с Козьмой за щелки хитрые и отдал новый приказ:

– А ну-ка, покрутитесь-повертитесь, шоб уж наверняка, – повертел царь пальцем, будто мешал чего.

– Помилуй, отец родной, одумайся! – вцепился в него боярин Семен. – Они ж нас с тобой того, в ежиков сейчас превратят.

– В каких еще ежиков? – выдернул царь Антип рукав из жирных боярских пальцем. – Ну вот, измусолил, – посетовал он. – Сколько уж раз говорено было: вытирай руки об скатерть! Нет, хари бескультурные, все об себя да об меня норовят.

– Прости, царь-батюшка, – боярин Семен только-только собрался обтереть руки о кафтан, но остановился, поглядев на ладони, – но ежики из нас будут что ни на есть натуральные. Или энти, дикомбразы! Они ж ни черта не видят.

– Ан верно мыслишь, Потапыч! – сходу смекнул царь-батюшка и как гаркнет: – Ложи-ись!

И только успели бояре с царем хлопнуться наземь, кто где стоял, как Данила, раскрутившись, пустил стрелу. Стрела та точнехонько над головами двух бояр прошла, шапки с их голов посшибала. Бояре только и перекрестились, глаза зажмурив. Данила-то еще ладно, а ну как похмельного Козьму поведет? Тут ведь чего хошь случиться может, как к землице ни припадай.

Между тем Данила содрал с лица повязку и увидел стрелу на излете, блеснувшую наконечником – в сторону теремов богатых унеслась. Только и махнул рукой да стон тяжкий издал – не судьба, видно, холостым ходить.

Взял лук на изготовку старший сын Козьма. Стоит, из сторону в сторону качается, будто осина, ветром колышимая. Силится, тужится, лук пытается натянуть. Стрела то на одного боярина укажет, то на другого, а то и вовсе на царя-батюшку. Перепужались бояре, дышать боятся, головы руками прикрыли, будто поможет это. А Козьма знай себе тетиву тянет-потянет да над боярами с царем измывается. Не специально, конечно, а просто луком никогда не орудовал и силушку пропил-растратил. Но вдруг натянулась тетива, да так неожиданно, что крутнулся на месте Козьма, шлепнулся на спину и как пульнет из положения лежа. Стрела ввысь и ушла, а оттуда на купеческие дома нацелилась. Летит, гудит, будто сердится. Очухался Козьма, стянул скоренько повязку с глаз и сквасился окончательно – вот ведь, не повезет, так не повезет. Поднялся с земли, рукой махнул, лук бросил и ка-ак пнет его, словно виноват он в чем.

Настала очередь Ивана Царевича, младшего сына. Тот уж с участью своей смирился давно – не перечливый он был, сговорчивый: раз сказал царь-отец, то так тому и быть. Поворотился он несколько раз вокруг себя, лук вскинул, тетиву натянул да и отпустил, не мудрствуя шибко. Загудела тетива, сорвалась стрела с нее, просвистела над лесом – куда унеслась, разберись поди.

Пригорюнился Иван Царевич – не повезло, в лес дремучий стрела унеслась. А Козьма с Данилой от зависти лопаются, щеки дуют – вот же дурню счастье привалило!

А царь Антип уж тут как тут, хлопает сыновей по плечам, радуется не знамо чему:

– Ну, сыны мои славные, идите, ищите стрелы свои. Как найдете, так и с женами возвертайтесь.

– А коли там нет баб? – засомневался Данила.

– Как так нет? – вскинул брови царь Антип. – Не могёт того быть! – отмел он рукой сомнения Данилины. – Бабы – они везде есть.

Закручинились Козьма с Данилой, головы буйны повесили и поплелись, ногами камешки загребая да пыль поднимая, каждый в свою сторону. Один Иван Царевич стоит, на лес бестолково смотрит.

– А ты чего ж? – окликнул его царь Антип.

– Дык, ведь… – указал Иван Царевич на лес рукой.

– Так и чего? Дуй в лес, значится, ищи счастие свое.

– Да какое ж в чащобе счастье-то могёт быть?

– Какое надо, такое и могёт, – подталкивает сына царь-батюшка кулаком промеж лопаток. – Дуй, говорю!

– Э-эх! – Иван Царевич лук на плечо повесил, колчан со стрелами поправил и потопал к лесу.

А бояре с земли уж поднялись, себя ощупывают, радуются, счастью своему не верят. Кончилось все, а живы остались. Ох, царь-батюшка, удумал-удружил, едва прямиком на тот свет не спровадил – голова!..

Проснулся Андрон от шума непонятного, будто ругается кто рядом совсем. Глаза продрал, по сторонам ими лупает, в толк взять не может, где он да что. А холодища какая, аж зубы клацают – дробь отбивают и озноб бьет.

Присел Андрон на траве сырой, колени поджал и ну колотить себя руками по бокам, по мокрой от росы одёжи. А как отколотил себя порядком да сон смахнул, так и припомнил все: и прогулку лесную, и болото – чтоб ему пусто было! – и спасение свое чудесное, и даже глаза страшные, во тьме полыхающие. И голос необычный, от глаз тех исходивший, тоже припомнил – до сих пор в ушах стоит: «ква» да «ква»! Да нет, не в ушах то квакает, а на самом деле, поблизости.

Вновь огляделся Андрон вокруг – деревья, кусты, болото вот у самых ног волнуется, булькает, зловония испускает. А шум из-за кустов голубики идет.

Андрон опустился на четвереньки, подполз к кустикам и руками их осторожно раздвинул. Волосы у него на голове зашевелились, дыбом встали: болотная кочка недалече, широкая, высокая, а на кочке той две лягушки росту невиданного, почитай, до колен ему каждая будет. Лягушки те мордасы друг другу лапищами начищают, за стрелу борются. У той, что помельче, корона золотая на голове сидит, махонькая такая, держится, будто гвоздиком приколочена. Кочка под лягушками проседает, вода гнилая через край ее плещется, того и гляди кочка опрокинется, и полетят лягушки те в воду. Ан нет, держится кочка, да и чего лягушкам-то сделается, коли даже в болото загремят – родной дом, как-никак.

– Моя стрела! – тянет-потянет на себя стрелу та, что покрупнее чуток будет.

– Фигву твебе! – дергает другая, что в короне. – Кво мне прилетела, значвит, моя!

– Отдай, скволочь пупырчватая!

– Сама скволочь! Кворовка подлая.

Хрясь!

Бац!

Шлеп!

– Лапвы убвери!

– Сама убвери! У, образина страшная.

– Жабва лупвоглазая!

– Кворова жирная! Отдай стрелу, моя она!..

Вертятся на кочке, пыхтят от натуги, друг дружку охаживают, бранью поливают, а лягушек вокруг них – видимо-невидимо. Сидят кружком, рты поразинули.

Андрон из-за куста наблюдает, понять не может, чего лягушки не поделили. Страх его на убыль пошел, и завладело им любопытство: стрела какая-то залетная, на кой она лягушкам чудным-невиданным сдалась?

И тут изловчилась та, что покрупнее, да ка-ак ткнет ластом в глаз коронованной зеленой особе. Зажмурилась лягушка от подлого удара, за глаз ушибленный схватилась, а сопернице ее только того и надобно было. Крутанула она лихо стрелу, вырвала из лапки меньшой лягушки, на спину упала изадними лапами пихнулась. Слетела лягушка с короной на голове с кочки, в жижу болотную плюхнулась, выставила глаза поверх нее и пузыри принялась от обиды пускать. А крупная скачет на кочке, приплясывает, стрелой помахивает.

– Ну, квак, – говорит, – чья взяла?

– Нечвестно этво, – подала голос из трясины коронованная – и как только корона на ей держится!

– Дурва ты, дурва, – приплясывает вторая. – Нечвестно! Нашла, где ентву чвестность исквать – в болотве! Хва!

Закручинилась лягушка в короне, крупную слезу пустила, языком ее смахнула да и погребла прочь. Жалко ее почему-то Андрону стало, но встревать в лягушачьи разборки ему как-то не с руки. Да и голос у той, что на кочке отплясывает, слишком уж смахивает на тот, из ночного кошмара – ошибиться тяжело. И пусть короны у нее нет, так власти хоть отбавляй – еще и вправду в «болотве» своем утопит, коли чего ей не так выйдет. Как спасла, так и утопит – ей-ей!

Напрягся Андрон от мыслей своих, веточку тонкую сильно перегнул; хрустнула та у него в пальцах.

Затих Андрон, пошевелиться боится, а лягушки все разом в его сторону головы обернули. Крупная плясать на кочке перестала, тоже на куст уставилась. Смотрела, смотрела, потом стрелу в пасть поперек вставила и в два прыжка к кусту выпрыгнула. Андрон от неожиданности на спину повалился.

– Ква-а, – разулыбалась лягушенция, завидев Андрона. Стрелу на траву выплюнула, глазищами поводит, лапками косолапыми траву мнет. – Очвухался, гвость залетный?

– Я не гвоздь, государыня, – лопочет Андрон, отъезжая на заду от лягушки. – Андрон я.

– Знаю, квак звать-квеличать твебя. Спасибвочки твебе.

– Да за что ж энто, государыня? – нашел в себе Андрон храбрости удивиться.

– За стрелу энтву.

Молчит Андрон, мысли в голове ворочает, не подвох ли какой со стрелой-то?

– Дык я ж, государыня, про ту стрелу и слыхом не слыхивал, и ведать не ведаю, – на всякий случай сказал он, отползая еще чуток.

– И то знаю, но твы твак вовремя подвернулся, на Антипа, цваря твоего, пальчиквом уквазал.

– Не мой он, государыня! – пискнул Андрон, но лягушка, казалось, не расслышала.

– Послала я разузнать все про цваря твого.

– И? – насторожился Андрон.

– Обженить решил цварь Антип своих свыновей.

– Кого? – переспросил Андрон, не сразу уразумев, о чем речь идет.

– Свыновей! – топнула лапкой лягушка. – Твы никвак глухвой?

– Нет, нет, – замахал руками Андрон. – Свиновей так свиновей – разве я против, государыня?

– Да не свиновей, а свыновей, остволоп! – разозлилась лягушка.

– Ну да, я так и говорю.

– Ох, бедва с твобой, – покачалась на лапках лягушка. – В общем, пустили они по стреле, да Иквану подсобили мои поддванные чуток, под ножку ему подлезли, свебя не пожалели. – Лягушка сделала вид, будто слезу пустила, сухой глаз утерла.

– Кому подсобили? – окончательно окосел Андрон.

– Иквану! Твочно глухвой квакой-то.

– Ах, Ива-ану! – дошло до Андрона.

– Твы издеваешься?

– Да вы что, государыня! И в мыслях у меня того не было, – перекрестился Андрон. – Токма говорите вы чуток странно, я не всегда уразуметь успеваю.

– Тугводум? – уточнила лягушка. – Али нечвем?

– Ага, он самый, энтот… – закивал Андрон.

– Ну и… болотво с тобой! Квобщем, идет этвот самый Икван сюда…

– Как… сюда? – побледнел Андрон. – Зачем?

– Квот же твы дурвень! – разозлилась лягушка. – Твак ведь, у квого стрела, та и жена цваревича будвет.

– А… – выставил палец Андрон, ткнув им в лягушку.

– Дошло? Я, Квака! – гордо надула зоб лягушка. – Дочь самогво Квощея Бессмертногво!

Андрон в конец побледнел, шелохнуться не может, будто к земле прирос – надо же, угораздило его с нечистью такого ранга связаться. Шутка ли, сам Кощей-батюшка! А дочка у него…

Андрон потряс головой, сбрасывая наваждение, и перекрестился – авось исчезнет лягуха. Ан нет, сидит напротив, как сидела, глаза на Андрона пучит, пасть разевает.

– Токва слышь, Андрон? – переждав, пока Андрон в себя немного придет. – Не Квака я вовсе, понял?

– А кто? – прохрипел тот. Вдруг еще в какое чудище лягушка-то обратится, почище этой образины зеленой.

– Цваревна я, Квасилиса. Понял?

– Как не понять, государыня, – закивал Андрон, облизывая губы сухие. – Вы – царевна Василиса Кваковна, дочь Кощея-батюшки.

– Дурвак! Проство цваревна.

– Ага, дурак, как есть, – промямлил Андрон заплетающимся языком.

– Толькво твы об этвом и знаешь. Цваревна-то наствоящая в болотве остванется, а я замест ее за Иквана замуж квыйду. А твы при мне будвешь, понял?

– Ага, понял. А зачем?

– Чтво – зачвем?

– При вас зачем, государыня?

– Слугвой, дурвень! Чвин получвишь квысокий.

– Чего? – разинул рот Андрон.

– Чвин!!!

– А-а-а! – смекнул наконец Андрон, в мгновение ока приободрившись. – Так энто мы завсегда пожалуйста. Это мы могём!

– Ну квот, наквонец-тво! Да смотри у меня, толькво про Квасилису наствоящую ляпнуть квому не вздумай.

– Да чтоб я! Да ни в жизь! – порывисто вскочил Андрон. – Тьфу на нее. Тьфу, тьфу!

– Молодвец! – похвалила лягушка. – А твеперь слушай сюдва…

Пока Квака Кощеевна с Андроном Не-знам-каким планы свои коварные строили да замыслы подлые вынашивали, а Иван Царевич, хмурее тучи, по лесу бродил, под кустики, за деревца заглядывал, стрелу свою сыскивал, оглянемся на дворы боярский да купеческий, куда стрелы Данилы и Козьмы угодили.

Повезло шибко в тот день боярину Трофиму, о чем молился боярин без устали, руки не покладая. Только присело семейство многочисленное Трофимово за стол отобедать, как слышат, шмелем чего-то гудит, и все сильнее и ближе. Головами закрутили, понять не могут, откуда звук такой странный исходит, а уж непонятность – она тут как тут. Ухнула стрела в растворенное настежь окошко, кокошник старшей дочери Глафиры насквозь пробила и пригвоздила его к столу посредь солений всяких и блюд аппетитных. Тут уж домочадцам Трофимовым не до куропаток жареных, почек верченых да свинки, яблоками обложенной, стало, не говоря уж о разносолах. На кого икота напала, кто со скамьи рухнул в беспамятстве, а у кого сил достало, тот под стол забрался. Бабы, которых обморок не взял – те голосить принялись. Носятся туда-сюда, будто ошпаренные, визжат, руками машут. Мебель ходуном в доме ходит, сторонится, крынки с тарелками по полу скачут. Свинка – бок жареный яблоко из пасти выронила, под шкап схоронилась, почки по углам разбежались, куропатки в окна повыпрыгивали на радость псам дворовым.

Слуги прибежали, кто с ведрами, кто с дубинами и метлами, а один даже с самоваром наперехват. Стоят в дверях, сообразить пытаются, с чего переполох такой поднялся. Но в забаву боярскую не встревают, боязно – вдруг не потрафишь чем?

В общем, суета радостная охватила хоромы Трофимовы. Одна Глафира сидит на своем месте, макушку щупает, в толк взять не может, как жива осталась, и кто такую подлость сотворить с ней удумал. Никак, месть чья? Мало ли у ей парней всяких было – ух, падкая до них Глафира была, аж саму жуть брала! С одним погуляет, потискается, бросит – и к следующему бежит, а глаз уж на третьего поглядывает – засматривается.

А тут еще кто-то в ворота колотить зачал, да так неистово, что екнуло сердечко девичье. Вскочила Глафира, табурет опрокинула.

– Ох, не виноватая я! – и к окну. Так слуги насилу ее оттащили от окна-то, успели-таки за юбки ухватить – второй этаж, как-никак. А Глафира рычит, вырывается, будто бес в нее какой вселился, вдобавок к тому, что в ней ужился уже.

И тут ворота сами собой распахнулись, и ступил во двор Данила – царский сын. Остановился посредь двора, вихор знатный ручкой пригладил, ножку выставил, кулаки в бока упер – стоит, оглядывается, понять ничего не может: гостя дорогого никто не встречает, по имени не величает. Бегают все, голосят – праздник какой али случилось что? Непонятно…

–Эй, люд добрый! – крикнул Данила, и, словно по мановению руки, все разом стихло.

Смотрят все на царевича, глазам не верят – с чего это сын самого царя-батюшки к ним в гости заявился.

– Ну, чего зенки-то выпучили? – нахмурил брови Данила. – Баб подавайте! – А сам стрелой-то поигрывает, в пальчиках нетерпеливо вертит.

– Да за шож, батюшка! – скатилась боярыня с лестницы и в ноги царевичу. – Не губи!

– Чаво? – заломил Данила шапку. – Да ты, никак, с радости-то умом тронулась?

– Пощади, Данила Царевич! – вцепилась боярыни в штаны Данилины и ну дергать их, вниз тягать.

– Да пусти ты! – насилу вырвался Данила, держа штаны рукой. – Совсем ополоумила, дура старая? Баб, говорю, подавай!

– Да на кой они тебе, батюшка? – взвыла боярыня дурным голосом.

– Жениться буду!

– Поща!.. Чегось? – медленно разогнулась боярыня, ушам не веря.

– Жениться хочу. Оглохла, что ль?

– Ох, батюшка мой! Что ж энто? – вскочила боярыня на ноги. – Так то знак такой был? А мы и не признали сразу.

– Какой еще знак? – разозлился Данила Царевич. – Бабы, говорю, где?

– А стрелка-то твоя, знак женильный, значится. А бабы – бабы они тута все, – указала боярыня рукой на терем высокий.

Данила посторонил ее и неспешно, с достоинством, поднялся вверх по лесенке, к собакам приглядываясь. А собаки рычат, куропаток раздирают, мослами хрупают.

– Богато живете, – хмыкнул Данила. – Мы дичь сами едим, а вы ей собак кормите! Надо будет царю-батюшке об том доложить, пусть дичным оброком вас обложит.

– Дык это ж… – испугалась боярыня, вслед Даниле Царевичу поднимаясь.

– Двумя!

– Ох ты ж… – схватилась за сердце боярыня, но боле ничего сказать не решилась. Крут царевич молодой, как отец его, царь-батюшка. Перекрестилась.

Вошел в избу Данила Царевич да лбом притолоку едва не вынес, как увидал боярыню молодую, у окна в окружении слуг стоявшую. Ух, лепа боярыня, чернява, уста алые, ланиты застенчиво рдеют, десницы белы да нежны, тонкие длинные перста застенчиво теребят поясок вышивной. Ресницы что опахала – хлоп, хлоп так наивно.

Схватился за сердце Данила Царевич, глаз отвесть не может. Вот она, говорит, невеста-то моя! И другой не надобно мне. А Глафира глазами хлоп да хлоп застенчиво – по сердцу, значит, жених пришелся. Ну, тут, как водится, шум поднялся: на стол собирать, жениха дорого подчевать – еще бы, счастье такое привалило! А Данила все в притолоку лбом тычется, в помещение никак войти не может. Хорошо хоть слуга, мимо проходивший, подсобил, пригнул его маленько, все и образовалось тут же…

Козьмы же стрела, проделав путь долгий, угнездилась и вовсе в странном месте, для того нисколько не предназначенном. Будто оса шальная, налетела она ниоткуда и ужалила прямо в пышное, необхватное седалище дочь купеческую Милославу, едва наклонилась та со скамеечки любовно собачонку свою погладить-приласкать. Нежная она была, Милослава-то. А тут, откуда ни возьмись, неприятность такая нарисовалась. Стыдно и больно. Еще бы, обидная подлость какая!

И принялась Милослава от стыда и обиды крушить все, что под руку ее крупную подвернется. Медведем ревет, по двору носится, стрела у ей в заду что твой хвост виляет, да только вытянуть ее никто не решается. Боязно к Милославе приблизиться, а ну как затопчет и не заметит. Но исхитрился отец ее, купец Борис, на осьмом круге изловчился – и дерг за стрелу. И в дом. Потому как совсем разошлась Милослава от болей: скамеечку в щепки разнесла, будку разломала. Бочки по воздуху летают, вилы с лопатами пополам переламываются. Так разошлась, даже бобика любимого едва вусмерть не истоптала. Успел тот забиться под дровни, у сарая стоявшие. А тут и Козьма вовремя объявился. Ворота ножкой приоткрыл, привалился к ним плечом, пальцы за пояс заткнул и ножки важно скрестил: не здесь ли, чай, стрела-то моя? Ну, Милослава ему все, как водится, на пальцах-то и разъяснила…

У Козьмы, старшего царевича, конечно, припадок любовный случился. Всем семейством опосля откачивали да отпаивали, а особливо к тому свою нежную ручку Милослава приложила, как только в себя от радости-то пришла. Жив Козьма остался, разве помялся немного, но это ничего – до свадьбы заживет. В общем, совет им да любовь, как говорится: чего промеж любящих сердец не случается?

А что же Иван Царевич – младший сын?

Долго блуждал он по лесу, уж и отчаялся стрелу свою сыскать найти. Пригорюнился, присел на дерево, ветром поваленное. Сидит, ножкой покачивает, волосы от безысходности ворошит. Можно, конечно, воротиться и так, показать царю-батюшку другую стрелу и сказаться, мол, стрела вот, а девицы молодой так и не сыскал, не было никого при той стреле. Да не таков Иван Царевич, лгать сызмальства не приучен – на этот счет царь Антип уж расстарался. Остается одно: искать стрелу, покамест не найдется она али ноги в этой чащобе с голодухи не протянешь.

Про ноги – оно, конечно, неприятно думать было, потому Иван Царевич раскрыл заветную котомку, что на плече у него висела, вынул из нее ломоть хлеба, шмат сала, соорудил наскоро бефф-брод, достал флягу и отпил пару глотков воды. И тут почудилось ему, будто зовет его кто, тоненько так, и слова при том коверкает, будто издевается: «Икван Цваревич…»

Мотнул Иван – царский сын головой, послышалось что ль, али во фляжке вода булькнула. Сызнова прислушался – тишина, ни живой души. Плечами пожал, взял с колена бефф-брод, рот раскрыл, есть, значит, изготовился, а тут опять: «Икван Цваревич… где твы? Обождвалась я уж вся…»

– Тьфу ты! – обозлился Иван и с тоской уставился на бефф-брод в руке. Потом опустил его обратно в котомку – не дадут человеку спокойно поесть! Спрыгнул с дерева, оправил рубаху и огляделся. – Эй, кто шутки шуткует, отзовись-покажись!

– Твут я-а-а! – протяжно так проквакал кто-то.

– Где?

– Твут! Твы чтво, слепвой? – возмутился голос.

– Не вижу! – завертелся Иван на месте. Вроде и нет никого. Может, на болоте кто сидит? – Ну, погодь у меня! – процедил царевич сквозь зубы и двинулся к болоту, треща ветками и хлюпая мягким мхом. И вдруг…

– Здравствуй, Икван Цваревич!

Замер Иван Царевич. Глядь – сидит у самого болота лягушка в пол-локтя ростом, глазки ему строит, стрелу в лапе вертит.

– Бр-р-р! – помотал Иван Царевич головой, глаза протер. Ан нет, не привиделось ему: сидит, проклятущая, где сидела.

– Квак твы неквежлив, Икван Цваревич! – пожурила его лягушка.

– Я?! – опешил от подобного Иван – царский сын.

– Твы!

– А… ты кто?

– Любовь твоя, Квасилиса Ква… Кощ… тьфу, ирод бестволковый, совсем запутвал! Цваревна я, Квасилиса.

– Да ну?! – не поверил лягушке Иван Царевич. Больно уж на Василису не походила эта мерзкая жаба. Конечно, Иван Царевич, не знал, как выглядят Царевны Василисы, но эта образина уж совсем на нее не похожа была. – А не врешь?

– Да чтвоб мне проквалиться в болотво! Твоя стрела?

– М-м-м, – в сомнении замялся Иван Царевич, дергая нижнюю губу. Вроде как, его – не отвертишься. Вон и меточка на ней закорючкой, вроде «И» вычурной.

– Твоя, твоя! – сунула стрелу Ивану в руки лягушка-Василиса. – Бери!

– Ох, спасибо! – обрадовался Иван Царевич и поклонился лягушке в ноги. Может, и обойдется еще все. – А я уж ее обыскался, беда прямо!

И пошел прочь от болота.

– Эй, твы квуда? – окликнула Ивана лягушка.

– Э-э, туда, – отозвался Иван Царевич, оборачиваясь через плечо и указывая пальцем вдаль от болота.

– А квак же я?

– А что ты?

– Квак чтво? – Глаза у лягушки стали еще больше и круглее. – А жениться?

– На ком? – Иван почуял, как ноги его становятся ватными.

– Да на мне же, на мне! – Царевна-лягушка потыкала в зоб лапками.

– С какого это перепугу? – пробормотал Иван Царевич.

Дело принимало очень дурной оборот.

– Тво есть квак энвто с квакого? – раскрыла пасть лягушка. – Я те стрелу квозвернула?

– Ну?

– Твак женись, коли твы чвестный чвеловек!

– Э-э, нет! – опомнился Иван Царевич. – А вдруг ты ее нашла где да в дело решила пустить?

– А у меня сквидетель есть!

– Какой еще… – не договорил Иван Царевич, уставившись на вывалившегося из кустов Андрона. – Ты!..

– Я, царевич, хе-хе! – довольно потер ручки Андрон. – Вот и свиделись. Дело-то, вишь, квак… то есть как обернулось.

– Подлый ты человек, Андрон, – покачал головой Иван.

– Почему же энто я подлый? Усю правду скажу: я тута был, когда евойное царское, – указал он на лягушку, – стрелу твою изловила.

– А может, то не она вовсе, – уперся Иван Царевич.

– Как так, не она? – почему-то перепугался Андрон.

– Ну, в смысле, он это, а не она.

– Ты чего, царевич! – потряс руками Андрон, указуя на лягушку. – Как же он, когда форменная она. Кваси… тьфу, пропасть! Василиса ведь.

– А вдруг Василий? – упер руки в бока Иван Царевич, не желая так просто сдаваться.

Лягушка, наблюдая за их пререканиями, начинала потихоньку приобретать бурый оттенок.

– Да ты глаза-то разуй, вашество! – продолжал гнуть свое Андрон. – Какой же это он, когда она в чистом виде!

– А я-то почем знаю. Докажи! – Иван Царевич вздернул подбородок и сложил руки на груди.

– Чего тут доказывать, токма глянуть повнимательнее: вон, гляди – нету!

– Чего нету?

– А того, чего надо. Чего должно быть! Вишь?

– Ты энто об чем? – насторожился Иван Царевич, всем своим видом выражая недопонимание.

– Да все об том же. Нету его! Коня видал? А быка? Даже у кота имеется, а тут нет! – Андрон в запале потянулся к задней лягушачьей лапе. – Глаза-то разуй!

Лягушка с перепугу отпрыгнула от него и часто задышала, утеряв дар речи, разве что пасть разевала. Разинет, опять смежит, и так без конца. Только булькало что-то в ней и сипело, словно кипяток в самоваре.

– Во, видал!

– Да ты чего, Андрошка, умом, что ль, тронулся? – Иван Царевич покрутил пальцем у виска, краснея, будто рак вареный.

– Ты того, без оскорблений, – погрозил пальцем Андрон.

– Да где ж это видано, чтоб у лягушек энто самое имелось!

– Тоже мне, энтот, как его… Кювье выискался! – фыркнул Андрон, презрительно сплюнув. – Много ты о лягушках знаешь.

– А вот ты скажи, как они, к примеру, скакать-то с энтим самым станут, как у коня. Ну а вдруг коряга какая?

– Э-э, – почесал макушку Андрон. – Ну, ежики как-то обходятся. И коты.

–Да при чем тут ежики-то?

– А при том!

Пришла в себя царевна-лягушка, опомнилась да как гаркнет:

– Ква-а-атит!!!

Глаза ее светились гневом, зоб раздувался, того и гляди лопнет, а лапы неистово молотили по траве.

Андрон с Иваном Царевичем враз примолкли.

– Твы… твы!.. – обернулась она к Андрону.

– Что? – часто заморгал тот, пятясь к березе.

– С твобой я потвом разберусь, раскваквитаюсь. А твы! – повернулась лягушка к Ивану Царевичу.

– А чего сразу я? Это он про енто самое начал.

– Твы стрелу пусквал?

– Пускал, – повесил голову Иван Царевич.

– Твебе стрелу квернули?

– Вернули, чего уж тут, – обреченно кивнул тот.

– Твак жвенись на мне!

– Ла-адно, чего уж – обреченно выдохнул Иван Царевич, сдаваясь. – Женюсь, коли так.

– Неси меня! – приказала лягушка.

– Ну уж дудки! – показал Иван Царевич дулю лягушке-Василисе, расплываясь в широкой улыбке. – Сама пойдешь, своим ходом!

– Хворошо! И токва попробвуй у меня сбежать, – грозно предупредила лягушка.

– А смысл? – спросил Иван Царевич, пуще прежнего расстроившись.

– И то кверно, – согласилась лягушка. – Эй, твы! – кликнула Андрона Ее Лягушачье Высочество.

– Чегось изволите, государыня? – ужом подлез к лягушке Андрон.

– Неси меня!

– О-хо-хо, – только и выдохнул Андрон.

Покрутившись вокруг лягушки, взгромоздил себе на спину и на дрожащих полусогнутых ногах поковылял следом за Иваном Царевичем, вихляя из стороны в сторону.

– Эт-то не лягушка, уф-ф! Это – ох! – боров какой-то… Вот же напасть!..

– Чвего твы твам бормочвешь?

– За вас радуюсь, государыня, – льстиво откликнулся Андрон и тихонько так буркнул себе под нос: – Чтоб тебя черти побрали вместе с твоей женитьбой, корова жирная!.. Ух, Ивашка, ну погодь у меня…

Глава 5. Невестушки дорогие

Царь Антип места себе не находил, мерял шагами неширокую залу, заложив руки за спину. Посох его стоял прислоненный к трону. Иногда царь останавливался, уставившись в узкое окошечко, и щурил глаза на яркий солнечный свет, грустно улыбаясь каким-то своим мыслям. А потом, будто очнувшись, вновь принимался бегать туда-сюда.

Бояре сидели в своем углу, наблюдая за царем-батюшкой. Головы их синхронно поворачивались вослед ему, словно за бороды привязанные. Ожидание было тягостно. Никто из бояр слова молвить не мог, боялись спугнуть счастие свое, ведь еще вовсе неизвестно было, на чей терем стрела заветная указала. По направлению, вроде как, выходило, терем боярина Трофима али Семена. Хотя как знать, как знать. Глаз – он ведь видит то, чего хочется, а не то, что на самом деле есть. Хитрый он, глаз-то.

Первым не выдержал боярин Семен. Повозившись на скамье, нахмурил он брови, пожевал губами и посохом так легонько пристукнул.

– Да чего ты мечешься-то, отец родной, аки зверюга загнанная? Ужо голова от тебя кругом идёть.

Царь Антип остановился посредь залы, обернулся к боярину, окинул его долгим взглядом и палец воздел.

– Но-но! Я те дам зверюгу, Потапыч.

– А чего я сказал-то? – подивился боярин Семен.

– А того!

– Да будет вам, – тяжко вздохнул боярин Филимон. – Перемелется, мука будет, пирогов отведаем.

– Это ты к чему опять? – уставился на него царь Антип.

– Да все к тому. Образность такая, мол, все нормально будет.

– Странная у тебя какая-то образность, однообразная, прямо скажем, – повертел пальцами царь-батюшка. – То груздёв тебе подавай, то пирогов.

– Так энто я к тому, что свадебки намечаются.

– У Андрошки что ль научился, ась? Тот все образностями своими блистал.

– Чур меня, чур! – перекрестился боярин Филимон, будто намек уловил какой.

– Во-во! Пироги ему свадебные… – покачал головой царь Антип. – Рано-то пирогов вкушать. Их наперво замесить надоть да испечь.

– Голова! – цыкнул зубом боярин Трофим.

– Цыц, Фимка! – топнул ногой царь Антип.

– Трошка я.

– Един хрен.

– Дык я про пироги-то: а не пора ль и вправду месить их – да в печь, – важно огладил боярин Трофим окладистую бороду с вкравшейся в нее сединой.

– Знамо, пора. Токма дождемся сынов моих с невестушками.

– Да чего ждать-то? – спросил Филимон, нетерпеливо ерзая задом по скамье. – Дело-то к ужину, чай. Жрать ужо пора, ан пирогов-то и нет!

– Будут те пироги, утроба твоя ненасытная, – заверил царь-батюшка. – Енто только в сказках пироги сами на столы ставятся, а оттендова в рот прыгають.

– Галушки, – поправил царя-батюшку боярин Семен.

– Чего – галушки? – переспросил царь Антип.

– Я про галушки слыхивал, будто те сами в рот прыгали.

– Бред у тебя голодный, что ль? – покрутил царь-батюшка у виска пальцем.

– То не бред – то притча.

– Да ну тебя, Потапыч, – отмахнулся от него царь Антип. – Глупости все енто. А мыслю я так…

– Голова! – опять вставил боярин Трофим, который сидел будто на иголках и ни о чем другом думать не мог, как о мечтаниях своих.

– Да погоди ты! Зарядил одно и то же. Я и слова-то молвить не успел.

– А у тебя, надёжа-царь, что ни слово, так мысль глубокая, – заискивающе брякнул боярин Трофим.

– Ан верно глаголешь, Трошка! – приосанился царь Антип, плечи старческие расправив. – Так вот вам мое слово, коли так: невестки должны будуть показать, каковы они из себя стряпухи и рукоблудницы.

– Рукодельницы, – поправил боярин Семен Потапыч, перекрестившись.

– А я чего сказал? – рассеянно глянул на него царь Антип.

– Повторить боязно да грешно, отец родной, – кхекнул в бороду боярин Семен.

– Разве? Не помню. – Царь Антип задумчиво почесал ладонь пальцами, снял с головы корону, поскреб макушку и водрузил корону на место. – Послышалось тебе, чай. Так вот, пироги есть будем, кады невестки-то спекут их.

– Так это ж… – Лицо у боярина Филимона сильно вытянулось.

– Чего?

– Дык… – Боярин Филимон все мялся, не зная, как мысль свою выразить, царя-батюшку не обидев и под нагоняй новый не попав.

– Боярин Филимон сказать хочет, – быстро смекнул Семен Потапыч, в чем загвоздка вышла, – что голодом нас всех уморить хочешь, отец родной. Да во первой черед себя.

– Истинно так! – разулыбался Филимон, так все хорошо вышло: и гроза миновала, и мысль свою до царя-батюшки мудрую донес.

– Энто с чего же?

– А с того, надёжа-царь, что дочери наши не приучены работу холопскую справлять, не дело то! – пристукнул посохом боярин Семен.

– Во как! А к чему ж они у тебя приучены ? – прищурился царь-батюшка. – Пузо набивать да в потолок плевать?

– Знамо, на том стоим, – гордо ляпнул боярин Филимон.

– Рожать еще, – добавил боярин Трофим.

– Ишь ты! Ужо приучил?

– Э-э… о будущем мыслю, царь-батюшка. – У боярина Трофима щека так и дернулась: намекает на что царь-батюшка али так, к слову ляпнул?

– Ну-ну, мыслитель. Так энто вы что ж, мне дармоедих своих подсунуть решили, мол, пущай теперича государственные харчи жрут и в носу ковыряють?

– Не обеднеет, чай, государство-то! – буркнул окончательно разобидевшийся на царя боярин Трофим.

– Э не-ет! – покрутил царь Антип пальцем. – Не пойдеть, господа дерьмократы. Коли у них руки из вон откендова растут… Мне и своих дармоедов хватает.

– Это ты про кого, царь-батюшка? – насторожился боярин Семен.

– Да все про них, про дармоедов-то. В общем, пустое все это. – Царь Антип прошел к трону, взобрался на него, смерил бояр думских решительным взглядом и посохом пристукнул. – Будет так, как сказывал. Нет пирогов – нет свадьбы!

– А… – поднял руку боярин Филимон.

– Ты, Филька, по делу али опять о пузе своем печешься?

О чем пекся боярин Филимон, узнать царю-батюшке так и не привелось, поскольку на дворе загрохотал колесами возок, и бояр будто ветром сдуло. Смотреть рванули, кто приехал.

– Э-хе-хе.

Царь Антип сполз с трона и заковылял вслед за боярами на двор царский, гостей встречать.

Трое бояр – Семен, Василий и Филимон – сгрудились на крыльце. Щурясь от яркого солнца после темной залы, с завистью взирали они на возок, груженый сундуками. На сундуках гордо восседали Данила с невестой своей Глафирой – платье на ей новое, шелковое, пальцы в перстнях тяжелых, шею лебяжью тяжелые бусы к земле гнут. На голове кокошник простреленный красуется, как символ счастия привалившего. А вокруг возка боярин Трофим вьется, посохом сундуки обстукивает, понять пытается, чего в них и не много ль из дому вывезли – не одна ведь дочка, а цельных четыре, и всем приданого подавай!

Как остановился возок, Данила спрыгнул с него, руку невесте подал. Та в руку предложенную пальчиками элегантно вцепилась, улыбку изобразила, ножку то так поставит, то эдак, ан никак слезть с возка не получается: то платье узкое мешает, то побрякушки перевешивают. А царь Антип на крылечке стоит, бороду в кулаке мнет и тихонько посмеивается.

Мучилась Глафира, мучилась, а опосля плюнула на приличия глупые и бухнулась в объятия Данилины. Тот едва подхватить ее успел – так бы и брякнулась наземь. Постоял Данила с невестой на руках, повертелся туда-сюда – не знает, чего с ней делать: то ли на землю спустить, то ли прямо так и несть к царю-батюшке на поклон-благословение. А Глафира уж к нему ластится, ручками шею Данилину обвила, головку на плечико приложила, любовь свою, значит, демонстрирует да в царя-батюшку глазками стреляет – вот она какая я верная.

– Чего ты в нее вцепился-то? – разрушил царь Антип идиллию ихнею в единый миг. – Калека, что ль, какая, ноги не ходють?

Глафира так ротик напомаженный и распахнула. А Данила Царевич залился краской и спустил с рук невесту. Стоят оба, словно дурни, как дальше вести себя не знают.

– Нет, ходючая, – обмахнулся ладонью царь Антип. – А я уж думал, Трошка брак какой подсунул. А руки-то у ей правильно растут али как?

– В верном месте, не сумлевайся, царь-батюшка, – горячо заверил боярин Трофим из первого спущенного наземь сундука, в который забрался по самые плечи, вороша в нем тряпки. – Я уж расстарался.

– А мы вот поглядим на твои старания.

– Погляди царь-батюшка, погляди. – Боярин Трофим покончил с одним сундуком и полез в другой.

– Матерь Божья! – подивился царь Антип, глаза широко распахивая. – Да куда ж тряпок-то столько?

– Дык куды ж бабе-то без тряпок! – буркнул из сундука боярин Трофим. – В тряпках-то, почитай, весь ейный смысл и кроется.

– Да ну? Слишком много в ней смысла будет! – дернул царь Антип посохом. – Эй, грузи обратно! – скомандовал он слугам.

Двое здоровенных бугаев отодвинули боярина Трофима, захлопнули сундук и, шутя, вскинули его на возок.

– Да как же энто, отец родной? Да что ж энто деется-то? – перепугался боярин Трофим, всплеснув руками, и вцепился в другой сундук, а Глафира стала бледнее белил, что обильно покрывали ее холеное, с тонкими чертами личико.

– А что, прикажешь мне цельный склад строить для ее барахла? Чай, не заграница тут у нас, дефилями вилять да народ смешить. Грузи!

– Не дам! – вцепился боярин Трофим в последний сундук. – Царь-батюшка, помилуй! Баба же…

– Ладно, чего уж, – смилостивился царь Антип. – Энтот оставь. А ты, кобылища, – обернулся он к стоявшей столбом невестке, – чего рот-то раззявила? За хозяйство принимайся. Филька вон, поди, без пирогов уж извелся весь.

– Ох, извелся, – покачал головой боярин Филимон. – Мочи уж нет, как жрать хочется.

– Вишь? – мотнул головой царь Антип.

Глафира ротик захлопнула, головку к супружнику своему будущему повернула и глаза округлила, мол, не поняла ничего. А Данила только плечами пожал.

Над двором царским повисла молчаливая неловкость.

Трое бояр мялись на крылечке в ожидании неизвестно чего. Четвертый, Трофим, уселся верхом на сундук на всякий случай – так вернее.

Глафира хлопала ресницами, натужно соображая, чего от нее все ждут.

Данила сделал вид, будто его все это и вовсе не касается и смотрел в небо, насвистывая.

Царь Антип нетерпеливо постукивал носком сапога.

И тут обстановка разрядилась сама собой.

В распахнутые настежь ворота, кренясь с боку на бок на ямках и буграх и натужно притом скрипя ступицами, вползла тяжело груженая подвода. Колеса ее расходились в стороны, решетчатые боковины ходили ходуном, едва сдерживая напор пузатых мешков и тюков. На тюках, почитай, на высоте локтей пяти от земли гордо восседал, упирая руки в колени… Тарас Бульба!!! О Бульбе царю-батюшке сказывал Андрон, мол, есть на свете такой народ – казаки, очень далеко, отсель не видать, а средь них ентот самый Тарас, крупный мужчина да вояка хоть куда. И так его живописал Андрошка, что как узрел его воочию царь Антип, так враз и признал: та же гордая посадка, то же телосложение, острый орлиный взгляд, те же усищи седые и обвислые и чуб из-под платка выбивается. А под мышкой Тарас Бульба держит сына царского старшего, Козьму, к себе бережно прижимает, шоб не сверзился с верхотуры той.

Царь Антип почуял, словно корона на его голове зашевелилась (знамо, корона – волос-то, почитай, не осталось!), брови поползли на лоб, а посох сам собой из рук царских вывалился, по ступенькам загремел. Смотрит царь-батюшка, глазам своим не верит и ну тереть их. А как протер, так первым делом усомнился: платок! При чем здесь платок-то к Бульбе ентому неведомому? И верно! Не чуб то вовсе, а челка густая выбилась, не усищи, а платок бабий под носом завязан, концы его свисають на манер усов, потому как на харю такую ни в один платок не завяжешь как полагается. И не Бульба вовсе это, тем более, не казак неведомый, – и чего с перепугу только не привидится! – а баба крупного телосложения, очень крупного, ажно не сказать насколько. Ну, обознался, с кем ни бывает? Тем паче ни единого казака до сей поры не видывал. Жаль только, человека хорошего, знатного почем зря обидел, с образиной такой сравнил. А все Анрошка с байками своими глупыми, шоб его!..

Перекрестился царь Антип, наклонился, не сводя глаз с подводы, пальцами посох нащупал и опять выпрямился. Спрятался за спины боярские и оттуда носом поводит. Баба-то ента, кажись, пострашнее Бульбы неведомого будет!

А Козьма царя-батюшку с верхотуры-то заприметил, обрадовался, ручкой замахал.

– Отец!

– Сидеть! – поплотнее прижала к себе мужеподобная особа Козьму, и царевич притих, вжался в телеса пышные, лишь глазами по сторонам вращает, сапогом по мешку елозит, пикнуть боится.

Остановилась подвода посредь двора, а за ней во двор купец Борис на коне въехал. Важный, весь из себя, одной рукой поводья держит, другая в колено упирается.

– Борька? – не поверил глазам своим царь-батюшка, выступая вперед из-за бояр. – Так энто твое чудо, что ль?

– Дочь моя, – гордо молвил в ответ купец Борис. – Милослава.

– А в телеге-то чего припер?

– Знамо чаво: муки-то, круп разных, – ступил Борис с коня на землю, кушак поправил, подбоченился. – Ткани разные еще. Чем богаты, как говорится.

– Во, гляди, Трошка, – указал посохом царь Антип на подводу груженую. – Видал? А ты: «тряпки», «смысел»!

– Дык я ж…

– Молчи уж, – отмахнулся от него царь-батюшка.

Между тем Милослава сграбастала Козьму за шиворот и передала вниз слугам, будто котенка. Лишь коснулись ноги его земли, бросился он к царю-батюшке земные поклоны бить.

– Отец!

– Вижу, сын, – похлопал царь Козьму по плечу. – За ум взялся, знатную бабенку отхватил! С такой, небось, не попьешь, а?

– Да я как узрел ее, так разом хмельное дело-то отшибло, вот те крест!

– Охотно верю. Дело то, – кивнул царь Антип. – Будет теперича из чего пироги месить. Я, в смысле, о муке… Невесте хоть помоги с телеги спуститься, оболтус. Глянь, мается же баба.

– Ага, я мигом! – подхватился Козьма и бросился обратно к телеге, что опасно кренилась в бок – Милослава сама слезть пыталась, ножкой бортик нащупывала.

– Давай, давай, – взялся подбадривать Козьма невесту. – Полегоньку, чуток правее бери. Ножку во-от сюды ставь.

– Не мельтеши! – огрызнулась Милослава.

– Да разве ж я… Это в помощь. Во-о…

Досказать он не успел. Милослава в этот самый момент встала ножкой своей девичьей на бортик. Прогнулся бортик, заскрипел и…

Хрясь!

Дворня в стороны шарахнулась, только бы не зашибло ненароком. Милослава съехала на пузе вниз, таща за собой пару мешков, да надо ж такому случиться, что на ее пути Козьма оказался.

– Ох, мать… – едва выдохнул Козьма, завозился, силясь выбраться из-под невесты, сидящей на нем с мешками подмышкой. – Снимите-е!.. – задушено выдавил он.

А Милослава сидит на нем да по сторонам озирается, понять не может, чего случилось. Не бывало с ней того отродясь, чтобы телеги под ней ломались – верно, гнилая попалась.

– Помогите… – еще тише прохрипел Козьма, и тогда опомнились слуги царские, кинулись к нему и ну тягать за ноги, за руки. Насилу вытянули с пятой попытки.

– Ох ты ж, горюшко мое! – опомнилась Милослава, бросила мешки наземь, сгребла суженого дорогого в охапку да так сжала в объятиях жарких, что пискнул Козьма на радостях. Чтой-то хрустнуло в нем, и обмяк Козьма всем телом. Висит, не шелохнется. Затих просто али разомлел от ласк девичьих – поди его разбери.

– Ну ладно, – ударил посохом царь Антип. – Побаловали и будет. Неча тут шашни с турусами разводить.

Милослава объятия ослабила, выпустила из рук Козьму, рядышком с собой пристроила. Стоит Козьма, без вина пьян – качается из стороны в стороны, глазами мутными по сторонам шарит. Вот она, чего любовь-то с человеком вытворяет!

– А Ванька где? – спохватился царь Антип, оборачиваясь к боярам. – Ванька где, спрашиваю?

– Дык, как в лес ушел, так и доселе не возвертался, – ответил боярин Семен. – Не видали его покуда.

– Может, заплутал? – занервничал царь-батюшка. – Надодь послать кого, пусть сыщут.

– Не надо никого посылать, – послышался от ворот голос Ивана Царевича, и ступил он на двор, обходя кругом телеги.

– Жив! – обрадовался царь Антип, который питал к младшему из сыновей особую отеческую нежность. – Жив, глядите!

– Жив, жив, – проворчал в ответ Иван Царевич.

– А невеста-то где? – вытянул шею царь-батюшка, заглядывая через Иваново плечо, не покажется ли кто следом в воротах.

– Ох, отец! – припал на одно колено Иван Царевич. – Лучше не знать вам.

– Чего не знать?

– Ничего!

– Ты енто, не крути, – разозлился царь Антип, – а толком сказывай, чего да как!

– А чего сказывать? Вон ваше «как» и «чего» в придачу, сзади плетутся, – ткнул Иван Царевич большим пальцем за спину.

– Где? – Вытянул шею царь Антип и углядел согбенного, с красной от натуги мордой Андрона, едва переставляющего ноги. На спине бывшего стольника (и прочего, и прочего) сидела огромная лягушка. – А энтот чего приперся? Да еще жабу какую-то страшную приволок! – возмутился царь Антип. – А ну, гоните его в шею! – крикнул он копейщикам, стоявшим по обе стороны крыльца.

– Никак не можно, отец! – удрученно покачал головой Иван Царевич, поднимаясь с колен.

– Это еще почему?

– А не можно, и все тут. Невеста энто моя, – поворотил лицо Иван – царский сын.

– Кто? Андрошка?! – схватился царь Антип за сердце, хватая ртом воздух.

– Не-е, лягушка.

– Ох, ё! – Царь-батюшка зашатался на месте, закатил глаза, но подбежавшие слуги подхватили его, поддержали под локти. Еще один водицы ключевой в ковше подал, царю под нос сунул. Испил царь из ковша, рукавом губы утер, слуг распихал и на Ивана Царивеча накинулся.

– Ты, орясина! Я тебя на кой в лес посылал? За бабой! А ты кого мне припер? Кого, я спрашиваю?

– Так ведь баба енто, – указал на лягушку Иван Царевич. – Как есть баба!

– Хде?

– Вот, видите, того самого у ей нет.

– Чего – того?

– Ну, того, чего быть не должно, коли женского роду-племени.

Царь Антип косеть начал, правым глазом задергал.

– И еще Василисой кличут, – добил царя-батюшку Иван Царевич.

– Кого?

– Да лягушку, кого же еще!

– Ты такой дурак только по будням али кажный день? Жаба энто, а я просил бабу! Слышь, остолоп? – Царь Антип в чувствах постучал концом посоха по лбу Ивана Царевича.

– Да баба энто! Вот и Андрон подтвердит, – легонько отмахнулся Иван Царевич от посоха.

– Я того… это…

Андрон наконец добрался до середины двора. Ноги его подломились, и он плашмя рухнул наземь, будто подкошенный, вывалив язык. Лягушка спрыгнула с Андроновой спины, раскрыла пасть – жарко на дворе-то – и уставилась на царя огромными глазищами.

– Энтот тебе чего хошь подтвердит. А ну, сказывай, все как есть!

– А чего сказывать-то? – повел плечами Иван Царевич. – Иду по лесу, стрелу ищу. Все обыскал – нет ее! А тут вдруг болото, и при нем вот это… эта… она, в общем, сидит, стрелу в лапах держит, а потом и говорит.

– Кто? – тряхнул головой царь Антип.

– Чего – кто?

– Говорит, спрашиваю, кто?

– Да лягушка, кто же еще!

– Угу, – покачал головой царь-батюшка. – Ну-ну, дальше сказывай.

– Говорит, мол, я твою стрелу поймала, значится, забирай меня, да и делу конец, – шмыгнул носом Иван Царевич и голову повесил.

– Эх, дурья твоя башка! Так ты что ж, выкрутиться не мог? Мол, я не я и стрела не моя.

– Неправильно то, – свел брови на переносице Иван Царевич. – Вранье непотребное.

– А на жабах жениться – это правильно? – взбеленился царь Антип, едва не огрев бестолкового сына посохом вторично, побольнее прошлого. – Правильно, спрашиваю?

– На лягвушках.

– Един хрен, – привычно огрызнулся царь Антип. – Постой… это кто сказал? – завертел он головой.

– Я сквазала.

Царь Антип остановил свой взгляд на лягушке, долго смотрел на нее, а после опять закатил глаза, но на ногах устоял, только грудь слева мять ладонью взялся.

– Уф-ф, чтой-то здесь ломит и колит так. Вот помру сей же час… Уф-ф! Ну, спасибо вам, сынки. Удружили! Один кралю безрукую в дом приволок, второй… – Царь бросил опасливый взгляд на Милославу, – кхм-м… м-да! А третий и вовсе жабу.

– Лягвушку, – терпеливо поправила его лягушка. – Цваревну-лягвушку.

– Цваревна? – передразнил царь Антип. – Так энто все меняет! Видите, бояре, Иван не кого попадя припер, а жабу царского полу… тьфу ты! Роду. Так что, Филька, сейчас царские пироги жрать будем – это тебе не пряники боярские да хлеба купеческие – с травой болотной, ягодой волчьей, на глине мешаные, в печах обожженные. Во как! Э-эх, – махнул царь Антип рукой, развернулся и в терем потопал. Хлопнула за ним дверь, и шум шагов стих.

– Чего это он? – потихоньку спросил у Семена Потапыча боярин Трофим, подтащив дочкин сундук к крыльцу.

– Почем же я знаю! Радуется, наверное.

– Ты уверен? – недоверчиво повел головой боярин Трофим.

– Да ну тебя! – только и взмахнул рукавом Семен.

– Эх, не видать нам сегодня пирогов, – печально выдохнул боярин Филимон, опираясь на посох. – Как есть, не видать…

И тут дверь вновь приотворилась, и из нее высунулся нос царя Антипу.

– Вы, крали, зачинайте пироги печь! Поглядим, каковы вы в хозяйстве. А вы, мыслители, – нос повернулся к боярам, – сгоните сюды плотников, пущай пристройку к терему строють, да пошустрее!

– Для нас? – обрадовался боярин Трофим, тыча в себя пальцами.

– Для энтого вот кашалота, – ткнул царь Антип посохом в сторону Милославы. – Он… то есть она в двери не войдеть и в терем царский не вместится. И яму пущай на задах выроють, водой наполнят для цваревны энтой, покамест не изжарилась. О-хо-хо!

Дверь с хлопком закрылась.

Сундук Трофимов, вздрогнув, съехал по ступенькам.

И наступила звонкая тишина. Лишь слышно было, как гулко дышит Милослава, вздымая богатырскую грудь, тихонько вздыхает так ничего и не понявшая Глафира и гыркает-похрюкивает царевна-лягушка, разморенная жарой.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!..

Глава 6. Не в пирогах счастье

– Икван, а Икван? – Лягушка перебрала лапками по полу.

– Чегось тебе, зелена девица? – буркнул Иван, влезая на печь.

– А пироги-то квак?

– Чего квак-то?

– Печь али не печь?

– Пеки!

– Твак я же лягвушка!

– Как за муж, так об том не вспоминала, а как пироги печь!..

– Да квак я их печь-тво будву?

– Квак, квак? А вот твак!

Иван уселся на печи, ноги свесил и принялся стягивать сапог, толкая один другим.

– И на квой они нужны-тво? – С лягушки стекала вода, образуя на чисто выдраенном полу приличную лужу – сердобольный Иван из ведерка ополоснул, чтобы не изжарилась ненароком царевна. – Квиданное ли дело, чтвоб цваревны гвотовили!

– У бати поспрошай, на квой.

Один сапог грохнулся на пол, словно гирю пудовую уронили.

– Можвет, квупить где?

– Но-но! Готовь давай!

Второй сапог бухнул по полу рядом с первым. Иван Царевич потянулся, завалился на печь и отвернулся к стене.

– А я посплю покеда. Разбудишь к ужину.

И захрапел.

Лягушка раскрыла было рот, но не нашлась, чего в ответ молвить. Да и что тут скажешь. Пирогов она отродясь не готовила, и не чаяла даже, что придется когда. Виданное ли дело: ей, дочери самого Кощея Бессмертного, какие-то пироги месить да всяких остолопов престарелых ими кормить! Что за блажь такая, в самом деле? Неужто настолько обеднело Тришестое, что на стряпух средств не хватает?

В дверь кто-то тихонькопоскребся.

– Квойдите! – отозвалась царевна-лягушка, поворачиваясь к дверям.

Дверь, скрипнув, приотворилась, и в нее просунулась голова Андрона.

– А, твы этво!

– Я, государыня, я.

– Чвего слышно?

– Да много чего, матушка. – Андрон приотворил двери пошире и потер ладошки, косясь на печку и не смея переступить через порог. – В обчем, то дело серьезное.

– Твы насчет чвего?

– Дык насчет пирогов, государыня.

– И?

– Антипка-то в башку вон чего взял: чья баба, значится, лучшей хозяйкой окажется, тому и государство передаст.

– Квон оно ква-ак, – задумчиво протянула лягушка, глядя в окно на вечернюю зарю.

Солнце уже коснулось верхушек деревьев ее родного леса. В лесу болото, комары – зудят, на язык так и просятся. И захотелось Кваке плюнуть на все разом да и воротиться обратно. Любила она свое болото, но от папеньки передалась ей жажда власти, тянуло к этому делу, будто кота к сметане…

– Именно так, государыня, – принялся кланяться Андрон. – Токма Данилке-то трон ентот ни к чему – ему бы только по полям скакать, по лесам, о Козьме и вовсе молчу.

– А Икван?

– Странный он, – замялся Андрон. – Не поймешь, чего на уме.

– Значвит, пирогви нужны? – уточнила лягушка, оборачиваясь к прислужнику своему.

– Нужны, матушка-государыня, ох, как нужны! Токма сами вы должны испечь.

– Да твы с ума чтво ль рехнулся? Я их отродясь не делывала!

– Что же тады делать? – расстроился Андрон. Уж больно хотелось ему вновь возвыситься, не при царе Антипе, так при лягушке этой. А там пущай уж квакает, сколь ей заблагорассудится, чай не первый день Андрон при дворе. Ух, он и развернется!..

– Пирогви печь!

– Кто ж их печь-то будет, государыня? Мы тому не обучены.

– Квасилиска и будвет.

– Это… – ткнул пальчиком Андрон, вскидывая брови от догадки, озарившей его.

– Она, она.

– Да с чего ж енто ей пироги-то вам печь? – усомнился Андрон.

– Найдется с чвего, – хитро заблестели глаза у лягушки.

– Энто хорошо! – опять потер ладошки Андрон.

– Хворошо-то хворошо, толькво привесть ее сюдвы надобно, – задумалась лягушка.

– Да как же это сполнить-то, государыня?

– Пойдешь на болотво, скважешь, мол, требвует твебя Квака Квощеева, с выгодвой.

– Ага! – Андрон подхватился, но лягушка вытянула лапу.

– Поствой!

– Чего еще изволите, государыня? – прогнулся Андрон, застывая у лестницы.

– Платье изкволю.

– Платье? – подивился Андрон прихоти лягушкиной. – Дык к чему оно вам?

– Неси, не рассуждвай! – хлопнула лапкой лягушка по мокрому полу. Брызги разнеслись во все стороны, заляпав стены и беленую печь.

– Слушаюсь! – выпучил глаза Андрон в служебном рвении и скатился с лестницы.

Пока Андрон копался в царской кладовой, выискивая подходящую лягушке одежу и размер на глаз прикидывая, взяло его сомнение – больно в лес ему идти не хотелось. К тому же к болоту. Да еще и – ей-ей! – тащить обратно на горбу вторую жабу придется, а он у него, горб-то, не казенный, чай, будет. От первой-то ноши насилу отошел. Думал он как быть, думал, и осенило вдруг его: а пошлю-ка я в лес Федьку – тот за рубь хоть самого черта с краю света притащит!

Андрон свалил обратно в сундуки вещи, подхватил выбранное платье – и бегом обратно. Влетел в комнатушку Иванову да так и обмер: нет лягушки и в помине, а у печки стоит девица красная, широкобедрая: кожа белая, губки алые бантиком, шевелюра рыжая копной топорщится, глазищи здоровые, черные, в сумраке вечернем блещут. И прикрывается девица лоскутом зеленым. Головой Андрон мотнул, пригляделся: не лоскут то вовсе, а кожа лягушачья, как есть.

Сглотнул Андрон в страхе-смущении, не знает, как быть. А лягушка-девица и молвит ему:

– Ну, чего вылупился? Зенки поломаешь.

– Дык… – засмущался Андрон еще больше. То вправо глянет, то влево, а то опять мельком на девицу.

– Платье давай, дурень!

– Ох, простите, государыня! – опомнился Андрон. – Не признал я вас.

Зажмурился он сильно, голову отвернул, пару шажков сделал и, не глядя, платье девице протягивает руками дрожащими. Зашуршало платье, знать, все уже. Приоткрыл один глаз Андрон, потом другой и разулыбался. Стоит пред ним девица, красуется, платье ручками холеными оправляет.

– Как я тебе? – спрашивает.

– Во! – выставил вверх большой палец Андрон и слюньки сглотнул.

– На тебе шкуру. – Квака подобрала со стола шкуру лягушачью и всучила ее Андрону.

– Мне? – Андрон брезгливо, двумя пальчиками, принял шкуру, со всех сторон внимательно оглядел. – Да на кой она мне, государыня?

– Храни да не вздумай повредить, – погрозила пальцем Квака.

– Что ты, матушка! – перепугался Андрон, так недобро сверкнули глаза Квакины желтизной знакомой. – Пуще зеницы ока беречь буду. Вот сюды, в сундучок, положу, если что. – Андрон быстро прошел к сундуку, стоявшему за печкой, откинул крышку ногой и аккуратно опустил в него шкуру. – Во-от, та-ак! Видите, как славно вышло?

– Вижу. Что с поручением?

– Дык не успел я еще, государыня, – развел руками Андрон.

– А чего ждешь тогда?

– Ох, бегу, бегу ужо. Токма… – остановился он в дверях. – Скажи, матушка?

– Ну?

– А куды аксент твой чудной подевался?

– Куды надо, туды и подевался, – грубо бросила Квака. – То от лягушачьей кожи идет.

– А-а, – понятливо протянул Андрон и заметил, как Квака шепчет что-то и ручкой белой водит. – Это чего вы делаете, государыня? – опять любопытствует Андрон.

– До всего-то тебе дело есть! Сонный приговор. Будет Иван спать крепким сном, покамест не разбужу.

– Здорово! – Андрон от восхищения раскрыл рот.

– Ну, чего стоишь?

– Ох, – опомнился тот. – Бягу, бягу! – и вынесся вон из комнаты. Нужно было поторопится: солнце вот-вот сядет, а до болота путь неблизкий, да еще простофилю этого уговорить надобно…

Федька обнаружился возле колокольни. Сидит опять на лавке, семечки щелкает, шелухой плюется, на закат жмурится. Тявка его возле ног хозяина калачиком свернулась, на комаров поглядывает одними глазами, зубами клацает. Завидела она спешащего к лавке Андрона, зарычала и под лавку забилась. Андрон встрепенулся, сразу засобирался невесть куда, только бы подальше: не с руки ему с опальным Андрошкой дружбу водить, да и радости в той дружбе никакой – напасти одни, будто своих мало.

– Погодь! – крикнул ему Андрон и рукой махнул. – Погодь, говорю!

– Ну? – Федька состроил кислую мину, встал, руки в карманы сунув. – Чегось?

– А товось, – передразнил Андрон. – Дело у меня до тебя.

– От твоих дел у меня спина до сей поры зудит, – поморщился Федька, поводя плечами.

– Значится, деньгу не хочешь зашибить, – притворно вздохнул Андрон. – Ну, коли так…

– Погодь! – схватил Федька Андрона за рукав. При слове «деньги» зуд у него не только по спине, но и по всему телу пошел. – Чего сказал?

– Вот рубь целковый тебе хотел дать, за пустяковое дело.

– Так давай! – загорелся Федька. – Чего делать надоть-то?

– Сущая безделица, – покрутил головой Андрон. – В лес сходить, на болото, кой-чего кой-кому передать.

– И все?

– А чего ж еще?

– А не врешь?

– Да чтоб мне!.. Может, еще привесть кого.

– Разбойничков? – струхнул Федька, припомнив вдруг, куда Андрон давеча отлучался.

– Скажешь тоже! – покривил морду Андрон. – Не сыскал я их.

– А кого ж тогда?

– Лягушка там одна есть, крупная такая.

– Шуткуешь?

– Дурень ты! – презрительно фыркнул Андрон, упирая кулак в бок. – То не лягушка вовсе, то баба в лягушачьем обличье.

– Нечистая сила! – округлил глаза Федька и попятился прочь, крестясь неистово, а Тявка лаем визгливым залилась, будто поняла, о чем речь идет.

– Да постой ты, чего испужался? Тебе-то что до нее за дело? Сказано же: пойдешь, передашь ей слова, какие скажу, и приведешь к Ивановым хоромам. Делов-то – тьфу!

– А не врешь? – заколебался Федька. Вдруг опять боком все это Федьке вылезет – не Андрон, чай, пострадает.

– Ну и глупый ты! Я те цельный рубь за то даю.

– А чего сам не сходишь?

– Не по чину мне! – приосанился Андрон, выставив пузо. – При высокой особе на должностях состою.

– Энто при ком же? – взяло Федьку любопытство.

– При лягухе, нявесте Ивановой.

– Правду, значить, гутарят, – почесал Федька затылок пятерней. – Ан я и не поверил, когда услыхал.

– Правду, правду. Ну так что, берешь рубь али как?

– Бяру! – махнул рукой Федька.

– Ну и молоток! – хлопнул его по плечу Андрон. – В обчем, пойдешь на болото, кликнешь лягушку – Василиской звать. Скажешь, – Андрон огляделся по сторонам, нет ли кого поблизости, и голос понизил на всякий случай, – Квака, мол, ее к себе требует. Выгода ей за то будет. Запомнил?

– Ага! – распахнул рот Федька.

– Тогда дуй!

– А рубь? – растерялся Федька, протягивая ладонь.

– Будет те рубь, как обернешься.

– Не, не пойдеть, – замотал головой Федька, словно конь строптивый.

– Да неужто я старого друга обману!

– Про то не ведаю, а токма рубь вперед!

– Чай не доверяешь? – горько покачал головой Андрон. – Да неужто я…

– Гони рубь, Андрон, али сам топай до лягухи той! – уперся Федька и ладонью нетерпеливо так дернул.

– Да на, подавись! – Андрон порылся в кармане и припечатал новенький блестящий рубль к ладони Федькиной заскорузлой.

– Ух ты! – обрадовался звонарь. – Без обману, значить. Так я побег?

– Ага, давай. Только поспеши, да гляди, слова не забудь!

– Не дурак, чай, – вскинул голову Федька и нос рукавом гордо утер.

– Ну-ну.

Андрон развернулся и обратно, к терему царскому направился, а Федька подкинул монетку на ладони, поймал ловко, в карман сунул и припустил к лесу на всех парах – дело-то не хитрое, пустяшное, можно сказать!..

В Данилиной комнате вовсю кипела работа. Глафира, обсыпанная с головы до ног мучной пылью – одни глаза наружу, – колдовала у стола, язык от усердия вывалив. Крынки ходуном ходили, скалки по воздуху летали, яйца куриные скакали и мука облаками вздымалась. Забившийся в угол Данила при каждом новом шлепке-ударе вздрагивал всем телом, дергая глазами: почитай, уж пару раз хорошо его приложило утварью кухонной. Но никак у Глафиры тесто толком не выходило: то слишком жидкое получится, мять его зачнет – расплещется, катать – так и вовсе беда; то крутое слишком, хоть заместо кирпича в стену клади – ни замесить его, ни скалкой отдубасить. И закипит сызнова работа, и ни конца ей ни края не видать. А липкое какое тесто-то! К ручкам белым липнет, за пальчиками тянется, вяжет, противными катышками скатывается. Бр-р-р! Передернет плечиками Глафира, перепонки гадкие с пальчиков соскребет, на стол шлепнет и катать их примется. А Данила возьми да и ляпни из угла, мол, не пироги то, а пяльмени какие-то. Зыркнет на него Глафира, зло челку со лба сдует, скалкой погрозит в любовном запале, и забьется в угол Данила, примолкнет, рот ладошкой прикрыв. А Глафира знай себе сыплет, брызгается, дубасит и пыхтит. Будут ли пироги у ей, то неведомо, а вот уборки –как пить дать на неделю с хвостиком. Одни стены отдраивать и потолок сызнова белить.

Но вот слепила наконец Глафира из кое-чего нечто, кулачками умяла – там подтекает, тут трескается, да не беда, и так сойдет. Скалкой по столу раскатала-размазала, к Даниле обернулась, мол, с чем пирог-то сотворить, с творогом, мясом али сладкое чего?

Задумался Данила, в потолок зрит, чуб терзает. Свадьба ведь – не гульба какая! Значит, и подходить к делу энтому след как полагается, то бишь со всей возможной сурьезностью, а какая сурьезность в ватрушке? Да никакой. И варенья-сладости всякие тоже не к месту вроде как – так, баловство одно. А вот мясо – вещь сурьезная сама по себе, весомая. Махнул рукой. С мясом, говорит, давай!

А Глафира на жениха глазами хлоп да хлоп – поторопилась, творогу накидала и вареньем брусничным его залила по самую макушку. Не соскребать же теперь, в самом деле! Думала, думала. А, хуже не будет!

Схватила шмат мяса, творог им прихлопнула, так что брусничное варенье во все стороны брызнуло, будто слезы пироговы, уголочки примяла, чтоб варенье не стекало, поверх еще тестом прихлопнула и скалкой для верности закатала. Стоит, на свою работу любуется, налюбоваться не может – знатно вышло! Вроде век пирогами занималась. А Данила шею вытянул из уголка, принюхивается, присматривается: пирог – не пирог, али диво какое. Отродясь, мол, пирогов таких не видывал, не едал. Да и можно ли вообще есть-то чудо такое? Усомнился, значит. А Глафира скалкой на него:

– Цыц, невежда! Огонь лучше в печи разводи и пирог в нее налаживай, покамест не рассохся да не растекся вовсе.

Засумлевался Данила, колебания изобразил, а Глафира в плач:

– Не любишь ты меня, и пироги тебе мои не гожи. Вот возвернусь к батюшке родимому, будешь тады знать!

Нечего делать. Развел Данила в печке огонь, пирог лопатой кое-как подцепил, понес. А Глафира вокруг вьется: там пирог подлепит, тут поправит, здесь завитушку сделает, чтоб покрасивше, значит, было. Дотащил Данила пирог до печки, аккурат на дрова горящие скинул, заслонку на место водрузил. Сели они с невестой рядком на скамеечку, от печки глаз оторвать не могут, ждут, по коленкам пальцами постукивают.

Сначала тихо все было: дрова себе потрескивают, пироговы соки шипят, – потом вдруг из печки дух странный пошел, кисло-творожно-мясной, а после дымище едкий из-под заслонки повалил, комнату окутал – ни вздохнуть, ни глаз открыть. Переполошилась Глафира, к печке кинулась, заслонку скинула. Чихает, кашляет, слезы смаргивает и мечется, не знает чего делать. А Данила – к окошкам, распахнул их, тряпкой дым вымахал маленько и к невесте на подмогу. Лопатой в пирог поджаристый тычет, подцепить никак не может, дым глаза ест, в нос забивается. Видит Глафира, никак дело у жениха не идет. Схватила кочергу, и ну ей в печке шуровать, дрова-уголья горящие на пол скидывать, пирог, значит, спасти пытается. А из окошек Данилиных уж дым вовсю валит. Переполошилась дворня внизу: «Пожар, пожар!!!» – ведра похватала и к Даниле в покои кинулась.

В общем, пожар на корню удавили, не дали терему царскому дотла сгореть. Заодно пыл Глафирин остудили, окатив водой с ног до головы.

Пирог – а что пирог? Стоит себе на столе, ароматы весьма странные да непривычные источает. Чего получилось, того уж, как говорится, не минуешь, хоть топором руби…

Зря беспокоился царь-батюшка: уместилась невеста Козьмы в тереме да в двери прошла, разве что те раздались чуток и не закрывались теперь плотно. Лестница еще просела немного, ступеньки на новые кой-где заменить пришлось. Но то не беда. А вот за что особо переживал царь Антип, сидя на троне своем и бороду нервно в кулак сжимая, так это за потолок. Ведь покои Козьмы аккурат над троном-то располагались, и потолок тот ходуном от поступи не легкой Милославиной ходил – прогибался. И сыпался с потолка на царя-батюшку непрестанно сор всякий разный. Вздрагивал царь Антип, крестился, сор с головы скидывая, и бороду еще усерднее теребил: вот ведь сам себе напасть устроил! Жил себе, не тужил, да надо ж было кашу такую заварить. Кто ж знать мог, чем дело-то обернется…

Однако не просто так Милослава пол ножками топтала, доски расшатывала – царя-батюшку изводила, не по злобе вовсе, а едино из желания угодить тестюшке дорогому: мешки с мукой таскала, в бадью огромную ссыпала, водой из ведер поливала, что Козьма непрестанно со двора таскал, аж умаялся весь. Яиц одних, почитай, пять десятков извела, два жбана масла подсолнечного в тесто опрокинула, и на пол заодно – хоть каток устраивай.

– Дык куда ж, Милушка, теста-то столько? – всплескивал руками Козьма, в бадью заглядывая.

– Хорошего дела много не бывает, – отвечала Милослава, пот со лба утирая да сопли с носа, и вновь тесто мять принималась.

– Ты бы хоть ручки ополоснула, Милушка, – морщится Козьма.

– То не зараза какая, а жидкости природные, натура! – нравоучительно заметит Милослава. – А тесто – оно жидкости любит. И не вертись под локтем, еще зашибу ненароком. Да водички еще принеси!

– Ага! – с готовностью отзовется Козьма и вдругорядь на двор за водой спешит. – Природные! Ужо все тесто блестит от твоих природных-то – глазури не надь!..

А бадья уж по швам трескается, тесто во все щели прет. Месит Милослава, намеситься никак не может, руками вовсю работает, пот роняет и тут – хрясь! Разложилась бадья цветком, а тесто расползаться взялось.

– Ох, горюшко-то! – схватилась за голову Милослава и ну тесто в охапку сгребать, в печь пихать. – Помогай, чего зенки-то выпучил? Не вишь, бяда какая приключилась!

– Ага! – грохнул ведром об пол Козьма – и к тесту: кусками отрывает, в печь трамбует. А тесто уж из всех дыр печных прет.

Не приметил Козьма, что ведро его, об пол грохнувшись, на бок опрокинулось, и полились сквозь половицы на царя-батюшку вода вперемешку с маслом. Никак не ожидал царь Антип подлости такой, любой ожидал, а вот такой – никак! Вскочил он с трона, очами сверкнул, ногой топнул, только нога в сторонку поехала, и опрокинулся царь-батюшка, по ступенькам вниз скатился. Лежит, охает, корону нянчит, вздыхает тяжко да и бояр, что к нему на помощь кинулись, посохом отмахивается:

– Не инвалид, чай, сам встать могу. Уж и полежать спокойно минутку-другую на полу царю не можно! Царь я али не царь?

– Царь, отец родной, царь, – душевно заверили его бояре, а сами не уходят, рядышком мнутся, мало ли чего.

– Вставай уж, надёжа-государь, неча тебе на стылом полу валятся, – сердобольно произнес боярин Семен, головой качая. – Болячку еще каку подхватишь, скопытишься. А как же мы без тебя?

– Но-но! – погрозил царь-батюшка. – Думай, чего мелешь-то, Потапыч!

– А чего? Как есть, правду сказал.

– Пра-авду! – закряхтел царь Антип. – Вон она, правда-то твоя, – ткнул он пальцем в потолок. – Один чуть хоромы мои не спалил, другой гадостью всякой поливает! Это ж надо: помоями родного отца! Не встану, так лежать буду!

– Не дури, отец родной, – гнет свое боярин Семен Потапыч. – Вставай уж.

– А-а, – отмахнулся от него царь Антип короной. – Что стой, что лежи, а как потолком-то прихлопнет – все едино одно мокрое место останется.

И тут наверху что-то заскрипело, заворочалось, по терему грохот неимоверный пошел, а с потолка крошево разное посыпалось.

– О, вишь, как изгаляются? – нервно дернул головой царь Антип. – Чтоб вас! – и в один миг вскочил с пола.

Корону на голову нахлобучил – съезжает корона с масляной лысины. Что за беда такая! Придержал корону рукой, посохом в сердцах пристукнул да наверх припустил, к Козьме. Бояре – за ним. Боязно им: не наверх бежать надо, а вон из терему, а ну как сейчас рухнет…

Как влетел царь Антип в покои Козьмы, так и ноги его подкосились. Слабость на царя-батюшку напала, но зато от сердца чуток отлегло. Целы хоромы-то, не сделалось им ничего! А что трещало да грохотало на всю округу, так то печь на куски разнесло-разворотило. Хлеб-то как в ней подходить стал, так и вспучило его. Торчит из осколков печных чудо-каравай размеров невиданных, жаром дышит, углями стреляется. А рядом на полу масляном Милослава с Козьмой сидят, понять не могут, радоваться али плакать.

Оглядел царь Антип разрушения, вздохнул, в силу вошел и к себе вниз поплелся. А что тут скажешь? Да и фраз-то подходящих к случаю поди-сыщи, окромя бранных слов ничего путного в голову и не приходит…

Федька обернулся быстро.

Таща на спине огромный мешок, в котором что-то непрестанно возилось и надсадно квакало, незадачливый звонарь скользнул в потайной ход в заборе, о котором знали немногие. Но мешок следом за Федькой не прошел. Федька уж и тянул его, и руками уминал – не идет мешок в дыру, хоть ты тресни! Выбрался тогда звонарь наружу и ну пихать мешок в дыру. А из мешка «ква» да «ква».

– Поквакай мне еще! – разозлился Федька на мешок и ногой ка-ак пнет. Дернулся мешок, вывалился из дыры и в сторонку отползает – перекатывается. – Стой! Куда? – погрозил ему кулаком Федька – и за мешком. Изловил, подтащил обратно к забору. Стоит, репу чешет – как же мешок протолкнуть-то?

А из мешка опять «ква» да «ква», и так громко, что, небось, за версту слыхать. А ну как дворня набежит или, того хуже, копейщики с копьями? Несдобровать тогда Федьке: мало того, в дыру лезет, еще и тащит не знам чего. И поди докажи, что не из терема, а в терем несет.

– Да заткнитесь вы ужо! – опять пнул звонарь мешок.

Затихло в мешке.

Постоял Федька еще немного, а потом хвать мешок, раскрутил и через забор со всего размаху ка-ак запульнет.

– И-и-эх!

Перелет мешок через забор, о земь грохнулся, и такое кваканье от него пошло, хоть уши затыкай. Перетрусил Федька пуще прежнего. В дыру проскользнул, досточку на место приладил, схватился за мешок и поволок за собой промеж кустов, что у забора росли. Мешок по камням бьется, ветками его нещадно хлещет. Спешит Федька, только бы побыстрее от мешка энтого отделаться да ноги подобру-поздорову отсель унесть. Вот уж и окошечко в Ивановом помещении светится, недалече ужо.

Дотащил Федька мешок до боковой стены терема, заднюю дверцу приоткрыл – и шмыг в нее. А там уж звонаря Андрон дожидается, извелся весь. Как Федьку с мешком увидал, разулыбался, обрадовался.

– Принес?

– Принес!

– Ну, молодец! – хлопнул Андрон Федьку по плечу. – Только больно долго чтой-то бегал.

– А ты сам попробуй, – огрызнулся Федька, разобиделся, значит.

– Ладно, ладно. Пошли наверьх, представлю тебя государыне моей.

– Ага, это можно. – Обиду с Федьки как рукой сняло. Шутка ли дело, не кому абы, а царской особе представлен будет. Может, еще рубь обломится, а то и поболе.

Андрон вперед пошел, а Федька за ним, мешок за собой волоком тянет, тот по ступенькам бьется, возится и поквакивает. Но что Федьке за дело до того. Будет он еще со всякой мерзостью зеленой церемонии разводить!

А на верхней ступеньке барыня незнакомая, вся из себя, стоит, на Федьку как-то странно поглядывает, глазами ест. Допер Федька до нее мешок, у ног барыни той кинул и поклоны земные бить принялся, мол, вот, госудыраня, все исполнил, как просили.

Насупила зачем-то брови барыня, присела с мешком рядышком, развязала, а оттуда лягушки гурьбой посыпались, квакают, волнуются, скачут, а барыня вроде как слушает их, и глаза ее все больше и круглее становятся. А как замолкли лягушки, так она к Федьке порывисто обернулась. Испужался Федька, узрев огонь желтый в глазах барыни неведомой, присмирел, шапку в руках вертит, понять не может, чем не потрафил.

– Ты что же это, гад, с подданными моими сотворил?

– Дык ить!.. – растерялся Федька, попятившись.

– Я тебя спрашиваю, морда твоя колокольная, – наступала на него Квака, гневно полыхая взглядом.

– Я… это… – В горле у Федьке пересохло, будто в давно не пользованном ведре.

– Мало что, в мешок посадил, так еще и измывался над ними, пинал почем зря, словами нехорошими обзывался!

– Ква! – подала голос одна из лягушек.

– Да-да, через забор кидал.

– Я… я… – Федька заикаться начал, на ступеньку ниже ступил.

– Ах ты, свинья красномордая! Изверг! – все больше распалялась Квака. – Тебя, дурня, за кем посылали?

– За… за Василиской, – насилу выдавил Федька и сглотнул комок, в горле застрявший.

– Где Василиска? Где, я спрашиваю?!

– Дык ить, поди разбери лягух этих, – очухался немного Федька. – Я им: Квака, мол, Василиску к себе требует, – а они токма «ква» да «ква». Я же по-ихнему ни гу-гу, государыня. Где Василиска, спрашиваю, а они опять «ква». Ну, я и отловил, тех, что покрупнее были. Вам-то виднее, кто промеж них Василиской будет.

– Покрупнее? – задохнулась Квака, скрюченные пальцы подымая. – Да я ж тебя!.. В порошок! На мыло! Утоплю-у-у!!!

И так страшно лицо Кваки стало, что не на шутку струхнул Федька, оступился и с лестницы загремел, все ступеньки боками пересчитал.

– А-а-а! – выбежал он на двор, заметался, с перепугу понять не может, в какой стороне дыра заветная находится, а тут и копейщики подвернулись, на шум выскочили и ну Федьку копьями в бока колоть. Так и гнали до самых ворот. Федька даже дожидаться не стал, пока отворят их. Одурев от боли и страха, ввинтился он под ворота, лисой проскользнул и деру задал, к себе на колокольню – вон как рубь-то ему вышел.

Сидит на скамеечке, подвывает, бока зашибленные, колотые потирает, а рядом Тявка вьется, радуется – хозяин нашелся. Отпихнул ее Федька, кулачком в сторону терема царского погрозил:

– Ну, Андрошка, сочтемся. Я те припомню еще, друг сердешный!..

А Квака мечется по комнатушке Ивановой, за голову хватается, волосы пальцами топорщит, чего делать не знает. Лягушки за ней прыгают, квакают. Андрон на скамеечку у окошка присел и затих – только бы ему еще не перепало за глупость Федькину.

Бегала, бегала Квака, потом вдруг замерла посредь комнаты, на Андрона глянула. Тот аж сжался весь.

– Чаво, государыня? – спрашивает.

– Чаво, чаво! Волшебство придется тратить, вот чаво! – процедила сквозь зубы Квака.

– Энто как? – заинтересовался Андрон.

Гроза, кажись, миновала, и непохоже было, что Квака мстить ему решила. Хотя кто ж ее, лягушку дурную, поймет, чего у нее в голове.

– А так! – взмахнула пышными светлыми ресницами Квака.

Сорвала она бусинку с бус своих, зашептала чего-то, забубнила. Пасы руками производит, глазищами сверкает. А как голос-то до предела возвысила, бросила она бусинку вперед себя. Завертелось чтой-то, закружилось, радужным сиянием пошло: спиралями вьется, воронкой закручивается.

Совсем боязно Андрону стало. С лавки на пол сполз, за край ее держится, на диво невиданное круглыми глазами глядит. Не то что перекреститься, дыхнуть боязно. А в глубине воронки уж и болото протаяло, будто здесь оно, рядом совсем, рукой подать, а не за две версты отсюда. Пошарила воронка радужная по болоту, словно глазом повела, лягушку крупную нащупала и замерла. Сидит лягушка Василиса на кочке, слезы горючие роняет, лапкой мордочку трет. Корона на ее голове не блестит, будто золотой блеск погас или притух немного. Почуяла она взгляд чужой и к воронке обернулась.

– Чвего надво, мымра болотная? – грубо так спрашивает. – Али не до квонца потешилась на до мной?

– Цыц, Василиска, – Квака ей отвечает. – Дело у меня до тебя, серьезное.

– А у меня дел с твобой никваких не было и не будвет! – опять грубит Василиса.

– Выгодное дело, – пытается раззадорить Квака царевну.

– Надуешь ведь, квак пить двать. Чвестности в твебе…

– Да какой мне в том резон? – развела руками Квака.

– Не знаю, квакой, а толькво нет твебе кверы! Квот скважи: на квой твебе Икван-то сдался?

– Как на кой? А власть? А деньги?

– Твак ты ж болотная жабва, на квой твебе власть и деньги?

– Прям к корень зришь, – хитро прищурилась Квака. – Ладно уж, скажу: хочу владения свои расширить. Больно уж болото маленькое, не по мне.

– Не выйдет у твебя ничвего! – квакнула лягушка Василиса.

– А то уж мое дело – не твое.

Как услыхал Андрон про болота, жутко ему стало, все мечтания его разом прахом пошли: вон чего жаба-то болотная удумала! Мало ей трона, так решила его Тришестое родимое в болотво поганое обратить. Представил эту картину Андрон, и передернуло его. Сбежать куда захотелось от лягушки дурной, да куда убежишь, коли оборотень колдовской то, а не лягушка вовсе. Вот же связался с нечистью на свою голову!

А Квака меж тем голоском медовым продолжает:

– Ты, Василиска, пироги делать умеешь?

– Чвего?! – уставилась на нее лягушка из воронки, так необычен поворот дела оказался.

– Пирог, говорю, сотворить сможешь?

– А на чтво твебе?

– Надо!

– Могву! Толькво, чвего мне с твого будвет?

– Тебе какой срок был? – прищурилась Квака.

– Десять лет, деквять уж прошло. С хвостиком.

– Так вот, – качнула головой Квака, – управишься с моими поручениями, я Кощею-батюшке шепну, снимет он с тебя остаток срока.

– А не врешь? – Лягушка переступила на кочке с лапки на лапку.

– А смысел?

– Догвовор будвет?

– Мы – серьезные бабы! На кой нам договора какие-то?

– Догвовор посерьезней будвет, – стоит на своем Василиса-лягушка. – А Кощвею шептать о сквоих бабьих делах будвешь.

– Договор, договор, – недовольно проворчала Квака.

Видит Андрон, мнется лягушка проклятая, видать, не больно-то ей хочется обещанное сполнять. И смекнул он: ждет его участь выкинутым быть за ненадобностью, будто портянку изношенную, как только Квака делишки свои черные свершит. Нет ей веры. А Василиска-то поумнее Андрона оказалась!

– Будет тебе договор! – решилась Квака. Больно уж ей место теплое при Иване Царевиче покоя не давало.

– Двавай! – вытянула лапку Василиса-лягушка.

– Прыгай сюды! Тут все и порешим, – хмурится Квака, да, видать, ничего другого ей не остается, как Василисе уступить.

– Быть по сему.

Примерилась лягушка, на кочке хорошенько раскачалась и как скакнет в воронку. И тут же вывалилась на пол посредь комнатушки.

– Ну? – спрашивает. – Догвовор где?

– Вот же привязалась! – Квака нашла глазами Андрона и ткнула в пол пальчиком. – Пиши!

– Чего, государыня, писать-то? – похлопал себя по одеже Андрон, а ни пера, ни бумаги, ни чернил нет.

– Ох ты ж, раззява! – вспыхнула Квака. – Толку от тебя – нуль без палочки. На!

Бусинку еще одну сорвала, об стол ее грохнула. Заклубилась бусинка туманом, завертелась, а как туман разошелся, глядь – ан тебе пергамент чистый и принадлежности писчие.

Обрадовался Андрон, подсел к столу, перо схватил, в чернильницу обмакнул и на Кваку со всем вниманием уставился.

– Пиши: Сим соглашением Квака Кощеева обязуется зачесть остаток срока до единого дня Василисе Царевне, даденного ей Кощеем Бессмертным, с соизволения евойного, коли Василиса Царевна все пожелания Кваки Кощеевой…

– Не-е, – проквакала Василиса, головой качая, – не пойдет твак.

– Это с чего же?

– Да с твого, чтво желаний твоих квовек не убудвет.

– Как же тогда быть? – растерялась Квака.

– Три желания сполню, – выставила Василиса три перепончатых пальца – и как только у нее это вышло, непонятно!

– Не жирно ли будет? – повела головой Квака.

– В самый раз! А кволи нет, твак я обратно пойду, – и Василиса обернулась к вертящейся воронке. – Не велик срок, гводик еще квак-нибудь отсижу.

– Хорошо! – хлопнула Квака ладонью по столу. – Пиши: коли Василиса Царевна три пожелания Кваки Кощеевой исполнит. Дату поставь.

Андрон, вывалив язык от усердия, вывел последнюю завитушку на договоре странном, посыпал песком, встряхнул и Кваке протягивает. Выхватила Квака из рук его бумагу, еще одну бусину сорвала, зубами от злобы скрипнула и к договору бусину ту прихлопнула. А замест бусины проступила на договоре печать Кощеева: два мосла крест-накрест и корона зубчатая над ними. Передала договор лягушке. Василиса лапку приложила, оттиск оставила. Озарился договор сиянием призрачным – в силу, значит, вступил.

– Все? – нетерпеливо притопывает Квака.

– Все. – Лягушка договор подмышку себе упрятала и куда-то дела. Был договор – и нету.

– Тогда готовь мне пирог! – топнула ногой Квака. – Немедля.

– Как скажешь!

– Эй, Андрон, тащи ей платье!

– Ага, айн момент! – вскочил Андрон с лавки – и бегом в кладовку царскую.

Обернулся в минуту.

Прибежал обратно, отдышаться не может. Платье Василиске протягивает, морду воротит – опять лягушка из шкуры полезет, в бабу непотребно голую обратится.

Выхватила лягушка платье из рук его, за печкой укрылась, пошуршала шкурой да одежей и вышла обратно. Андрошка как узрел Василису, так и прирос к месту – ни ступить, ни молвить. Отродясь такой красы не видывал! Глазки синие, что озера твои, губки пухлые алеют, носик пымпочкой аккуратной, ресницы длинные, брови пышные вразлет, коса русая до пояса ниспадает, а фигурка-а!.. И корона маленькая в волосах лучится, светом неведомым комнату серую озаряет.

– Чего зенки-то вытаращил? – вывела Василиса Андрона из ступора. – Муки неси, молока, яиц, сахару, дрожжей.

– Чаво?

– Ясно, – вздохнула Василиса, косу оправив. – С дрожжами сама управляюсь. Да и с остальным тоже…

И закипела у Василисы работа, любо-дорого посмотреть. Невесть откуда похватала все, что требовалось, опару скоренько справила, поколдовала над ней – подошла опара в миг. Замесила Василиса тесто, пальчиком его не касаясь, вроде как само мнется, мукой посыпается да маслом смачивается, а Василиса уж над другим колдует: из воздуха и трав разных посыпки сделала, глазурь белую изобрела, пирог ею укутала и в печь его наладила.

Квака с Андроном только рты поразинули, так складно у Василисы вышло все. А та им и говорит:

– Сами сымите пирог-то али и на то руки не заточены?

– Сымем, сымем, – опомнилась Квака. – Не вчера родилась.

– Ну и ладушки! – взмахнула Василиса косой, за печкой скрылась, вновь одежой-шкурой пошуршала – и нет больше красы-девицы, вновь жаба лупоглазая сидит, пасть разевает, к Кваке опять цепляется: – Толькво галочкву на догвоворе поставь, – и договор, трубочкой скатанный, непонятно откуда достала.

Скрипнула зубами Квака, ан делать нечего. Царапнула она галочку размашисто на пергаменте, загорелась галочка, погасла – зачлось желание Квакино Василисе.

А пирог уж запахи нежные источает, сам в рот просится. Спохватился Андрон, оцепенение стряхнул и с лопатой к печи кинулся. В самый раз-то пирог подошел, не пригорел нигде, как надо пропекся. Скинул его на блюдо Андрон, облизнулся – ни в жизнь пирогов таких не видывал да не едал! А Квака рядом стоит, взглядом пирог сверлит, злобой пышет: уделала-таки ее Василиска, чудо сотворила, что ей не в мочь, мало что дочь колдуна великого. Вот ведь оно как бывает.

А Андрон поглядел на государыню свою злорадно да и успокоил на свой манер:

– Не кручинься, государыня, чай, не в пирогах счастье-то.

Оттолкнула Квака в сердцах Андрона.

– Ой, договоришься, хлоп!

«Вон оно как! – вскинул брови Андрон. – Уж и не слуга, не чин какой, а холоп теперича Андрошка! Ну-ну, государыня болотная, вот я тебе ужо пакость-то каку устрою!»

А Квака тем временем за печкой скрылась, в сундуке пошуровала, платье откинула и в шкуру свою пыхтит-влезает.

– А чегой-то ты, государыня в шкуру-то рядишься? – спрашивает-любопытствует Андрон и зевает себе, рот крестит.

– Рано Ивану меня такой видеть. Да и не твоего ума это дело.

Андрон только плечами дернул.

Лягушкой обернулась Квака, Ивана Царевича будить пошла, покамест пирог и вовсе не простыл – с обидами она потом разберется, а вот дело – оно никак ждать не может.

Глава 7. Одежа – не пирог

А бояре тем временем извелись на нет, пирогов ожидаючи. С боярином Филимоном даже припадок голодный приключился, насилу откачали. В животах у бояр с голодухи урчит, челюсти сводит, да разве поперек царя-батюшки пойдешь? Сказано: пирогов ждать – так тому и быть. Но сомнения бояр все больше берут, а будут ли пироги те и вовсе? А ну как не выйдет ничего путного, что делать-то тогда? То уж не пост, а насилие какое-то изощренное. Воистину, голова царь-батюшка, ох, голова: как каверзу каку измыслит…

А царь Антип сидит себе на троне, посох в руках вертит, в окошко на темень поглядывает. Все интересней, чем на рожи боярские, кислые, недовольные. Сам уж давно пирогов ждет, слюной исходит, только виду не подает. И тут двери в залу распахнулись.

Бояре со скамьи враз повскакивали, шапки придержав. Вот оно, свершилось!

Первыми вошли сыновья царевы, неся на полотенцах вышитых пироги долгожданные. А за ними и невесты их появились. Личики смущенно воротят, за царевичей прячутся. Только лягушка огромная – прыг-скок, к Ивану Царевичу подскакала, рядом замерла м пасть открыла. На царя-батюшку пристально глядит, глаз не отводит.

Поклонились сыны царю-батюшке. Вот, мол, чего заказывал. Отведай, не погнушайся.

Слез царь Антип с трона, к сынам чинно приблизился, пироги взялся разглядывать и принюхиваться к ним.

Первый Козьмы пирог оказался. Пирог – не пирог, не поймешь сразу. Вроде и хлеб, а обрублен, словно топором обтесали. Заместо изюму уголья кой-где виднеются да осколки кирпича торчат во все стороны. А корочка румяная странно так блестит.

– Прими, царь-батюшка, отведай, – подсовывает Козьма пирог, а сам побурел от натуги. Тяжел больно пирог-то, так его хорошо Милослава-то умяла, того и гляди руки отвалятся.

– А чегось он блестит-то? – вопрошает у сына царь Антип, никак не решаясь кусочек отломить и в рот наладить.

– То жидкости природные, – молвит Козьма. – Вельми полезные, промежду прочим.

– Да? – сомнения царя Антипа взяли. – А ну-ка сам отведай сперва.

– Гм-м, – смутился Козьма. – Так я, того, напробовался ужо, отец. Сыт вполне.

– Ну, еще кусочек, за папу, – никак не отстает царь Антип.

– Коли так.

Козьма долго вертел пирог, приглядываясь к нему, а как собрался отломить кусочек небольшой, так не удержал пирога-то и из рук упустил.

Грохнулся пирог на пол, аж терем содрогнулся и половицы трещинами пошли. Хорошо хоть царя-батюшку не зашибло. Стоит Козьма, затылок чешет, в толк не возьмет, как случиться такое могло, а Милослава в рев бросилась, не люба, мол, стряпня моя царю-батюшке.

– Энтим пирогом, – пнул царь Антип сапогом кулинарный изыск, – терем подпирать будем, коли просадку где даст: покрепче цементу будет. Тоже дело.

– Да? – обрадовалась Милослава, слезы платком утираючи.

– Как пить дать!

Сказал так царь Антип и к Даниле подвинулся. Стоит Данила с пирогом, ни жив ни мертв – что-то сейчас отец скажет. Да и было отчего обмереть. Царь Антип пирог Данилин как узрел, так и дурно ему стало.

– Чегось это у тебя, Данила? – спрашивает, а сам пальцем боится пирог ткнуть.

– Пирог мясной, особый! – отчеканил Данила, глазом не моргнув, будто солдат генералу доклад сдает.

– А чего ж в нем особого-то?

– Рецепть! Запеканка мясная в бруснично-творожном маринаде.

– Во как! – выгнул брови царь Антип. – Оно и видно, что запеканка, – и щелчками пальца несколько угольков с пирога посшибал, поморщился. – Барбекя какая-то. Собакам кинь, авось сожрут – не потравятся!

Повесил нос Данила, поворотился и на двор с пирогом потопал, а тут уж и Глафирин черед пришел в рев пускаться. Бояре ж с царем на двор кинулись. Всем любопытно до крайности, чего с собаками-то случится.

А собаки уж тут как тут. К пирогу подлетели, покрутились, обнюхали как след и морды поворотили: пятятся, поскуливают, хвосты поджимают.

– Вот те и запеканка, – качнул бородой царь Антип. – Энтож надо, столько продуктов хороших извели! – посетовал он и в терем возвернулся.

А там уж Иван Царевич с пирогом лягушачьим наготове. К нему царю Антипу и вовсе боязно подходить. Пойми-разбери чего лягушка намастрячить могёт. И все ж больно красив пирог и ароматен, даже у бояр, далече стоявших, и то слюньки потекли. Долго царь Антип не решался пирога коснуться, потом все-таки отломил кусочек и в рот положил. Пожевал.

А бояре уж места себе не находят.

– Не томи царь-батюшка! Молви слово последнее.

А царь Антип только пирог во рту катает да глаза от удовольствия жмурит. Прожевал наконец, проглотил и за новым куском потянулся.

– Энтож как лягуха-то твоя измудрилась вкуснотищу такую испечь? – дивится царь Антип. – Али помогал кто?

– Сама-а-а, цварь-батьвушка, спекла, расстваралась для твебя, – проквакала в ответ лягушка.

– Дело то!

И только царь Антип кусок себе успел отломить, как налетели бояре и весь пирог разметали в единый присест, едва царя-батюшку с лягухой не затоптали.

Пригорюнился царь Антип, кусок отломанный к груди прижал и к трону направился. А бояре вокруг Ивана Царевича, словно собаки лютые вокруг зайца загнанного, вертятся, ручищами загребают, рты набивают, толкутся. По нраву, знать, пирог пришелся.

– Ну, Иван, угодил ты мне. – Облизал царь Антип пальцы и за посох вновь взялся. – Хорошая у тебя хозяйка.

– Да? – не поверил Иван Царевич. Может, издевается над ним царь-батюшка. Ведь пирога-то так и не попробовал, а с голодухи, так чего хошь съешь – не подавишься.

– Истинно так! А теперь, невестушки мои дорогие, надлежит вам одежу мне новую к завтрему справить. Старая-то – вишь? – стараниями одной особы совсем в негодность пришла.

Царь Антип оттянул халат свой весь в масляных пятнах да потеках и на штаны с рубахой указал.

– Как, опять?! – возмутился Козьма.

– А ты цыц у меня! – пристукнул посохом царь Антип. – С тебя за енто спрос особый. Так что уж крале своей скажи, пущай на ентот раз расстарается.

Закручинился Козьма, волосы взлохматил, да чего тут скажешь – прав ведь царь-отец, везде прав, как ни крути…

И сызнова закипела работа. Стараются невесты, спешат. Времени не так много, а работы невпроворот. К тому ж иглы в ручках белых никогда не держали.

Милослава порылась в тюках своих, выудила моток крепкой мешковины, подергала в руках – неказиста, зато крепка. Да и какая еще ткань-то у купца зернового быть могёт, окромя мешковины той. А Козьма головой крутит, мол, не пойдеть, не по царю-батюшке материя сия. Милослава голос на него повышать не стала, а только глянула сверху вниз, тут и примолк Козьма. Куда ему супротив медведя энтого с голыми-то руками. А хоть и не с голыми, да и то боязно. А Милослава тем временем за дело принялась.

На мужа холстину прикинула, на глаз отмерила, угольком выкройки набросала и ну ножницами орудовать, только хруст да клацанье железное стоит. Покроила и шить принялась. Да чтоб крепче одежа вышла, суровую нить взяла.

А игла острая, все норовит в пальчик нежный впиться – уколоть. Терпит Милослава, куда деваться, губы только сильнее сжимает. Наметала на скорую руку широким стяжком и залюбовалась работой своей. Это ж надо, какая пригожая крепкая рубаха вышла! Со штанами дело быстрее пошло, руку, почитай, набила Милослава: так и вертит иголкой, только нитка жужжит, что твоя машинка швейная.

Закончила шить Милослава, а тут и утюги подоспели, раскалились. Козьма одёжу на столе растягивает, а Милослава в стол ее утюгом закатывает – по нраву ей занятие то пришлось, прямо скажем, по ей. Так втирала-гладила, что кое-где обуглилась мешковина, истончилась. Но то не беда, так даже красипше вышло. Вот уж тесть дорогой обрадуется!..

Глафира тоже в этот раз решила не ударить в грязь лицом, к делу подошла со всей сурьезностью. Что материя! Из материи любой дурак сшить сможет, а вот связать!..

Видала она, и не единожды, как нянька ее вяжет. Скоренько у няньки получалось: спицы цикают тихонечко, а из-под них будто по волшебству чулок али рукавица выходит. А уж если крючком вязать зачнет – глаз не оторвешь. Так вот, Глафира видеть-то видела, ан сама вязать не пробовала. Но считала, будто сложности в том никакой нет. Ведь ежели холопка какая управилась, так ей, дочери боярской, и вовсе раз плюнуть!

Сказано – сделано! Набрала Глафира шерсти несколько мотков, спицы в руки взяла, нитку на них намотала, а чего дальше делать, сообразить не может: не идет из-под спиц вязание, хоть ты тресни! И так спицей о спицу стучала и этак ими вертела, да по-разному в руки брала – нет рубахи, и все тут. Измучилась Глафира, бросила спицы – видать, дрянные попались! – за крючок взялась. Кое-как петельку за петельку зацепила с десятого раза и пошло дело. Тянется ккрючку нитка, а из-под крючка материя идет: вкривь-вкось, правда, но лиха беда начало. Только вот медленно дело-то у Глафиры выходит, сноровки нет, а до утра времени не так много осталось. Стала Глафира петельки пошире делать да перехлесты подлиннее, дело сразу в гору и пошло: что ни минутка, то сантиметр приросту – во как! А красотища какая выходит, самой на загляденье.

Враз покончила она с рубахой, за штаны принялась. Поджимает время, торопится Глафира, петельку на петельку набрасывает, того и гляди не поспеет. Вот уж и заря в окне полыхнула. Сделала Глафира последний замах крючком, узелок кое-как завязала и без чувств на штаны рукодельные повалилась. Умаялась Глафира, сморил-таки ее сон…

Если девицы и старались да кой-чего и понатворили, то Квака и вовсе шитьем озадачиваться не стала. Как вернулась с Иваном Царевичем в покои его, так и уложила жениха своего спать-почивать, прерванный сон досматривать. И только уснул Иван Царевич крепким сном, так тут же Василису-лягушку к себе со двора позвала и наказ дает:

– Рубахва к утрецу нужна. Да смотри у меня, швоб ладная квышла.

– Рубахва твак рубахва, – повела плечиками лягушка. – Нам все едино.

– И то кверно, – согласилась Квака. – А я на двор пойду, квомаров с мухвами пошамкваю.

– Пойди, пойди. Толькво под ногвами не путвайся, – молвит ей Василиса-лягушка.

Надулась Квака, брюхо бледное выставила, но ничего не сказала – не время сейчас отношения выяснять. Вышла во двор, в лужу широкую забралась и принялась комаров языком шлепать. А сама на окно поглядывает, что-то там Василиса делает.

А Василиса тем временем в прелестницу преобразилась, шкурку лягушечью в сторонку отбросила да за работу принялась. Перво-наперво к окну подошла, в который луна полная заглядывала. Ухватила она лучик один, на себя потянула. Изогнулся лучик, дернулся, а Василиса тянет-потянет его. Потом на веретено намотала, крутнула. Вертится веретено, по столу волчком гуляет, нитку лунную на себя наматывает. А тут уж и второе веретено рядом скачет, и третье, и четвертое. И на каждом из них свой лучик-ниточка: один ярче и светлее, другой потемнее, с тенями, третий с блестками звездными, а четвертый и вовсе невесомый, почти прозрачный. Вертятся веретена, от ниток распухают. А Квака внизу сидит, от злобы лютой да от зависти лопается, комарами-мухами плюется. Андрон же к щелочки дверной потайной припал, глаз отвесть не может – отродясь такого чуда не видывал!

Но то ли еще будет!

Смотали веретена нитки лунные, на стол легли клубками. Василиса тут как тут: нити пальчиками подхватила, подкинула, ручками повела, так нити рядами укладываться начали, в материю сверкающую сплетаться.

Растет материя чудесная прямо на глазах, как очи бесстыжие Андроновы, может, чуть быстрее. Вот уж и готова ткань невесомая, дивная. Василиса кроить ее взмахами рук взялась: пальчиками водит, на полосы нужные рассекает. Ткань кусок к куску ложится, как надо, нитями сшивается, вот и рубаха на стол легла, а за ней и штаны. А тут и кафтана черед пришел. А как и тот на стол лег, Василиса света звездного разноцветного с неба похватала, узоры пышные на кафтане им выложила.

Захлопнул рот Андрон, а Василиса уж опять лягушкой обернулась. Толкнула она дверь, Андрону в лоб заехала, посторонила и по лестнице вниз запрыгала, будто препятствия никакого не приметила.

Сидит Андрон на верхней ступеньке, шишку свежую на лбу трет, а Василиса-лягушка до Кваки доскакала и донимать взялась:

– Принимай работву да галочкву ставь!

Квака настолько зла была, что даже проверять не стала, так договор галочкой подмахнула. Василиса бумагу важную спрятала и в кусты.

Воротилась Квака наверх так толком и не поевши – злющая-презлющая, пуще прежнего, а тут и Андрон под руку:

– Да будет вам, государыня: одежа – не пирог какой, да и не царское энто дело, тряпки шить да булки месить! – а сам в бороду скалится, морду воротит, чтоб, значит, Квака ничего не заметила.

– Пошел прочь! – квакнула на него лягушка-Кощеевна.

Андрон выскочил на лестницу, дверь за собой прихлопнул и ну смехом давиться. А Квака вещи со стола скинула и лапками топтать их принялась, да только ничего не делается вещам тем – хоть бы пылинка одна пристала. Ясное дело, какая пыль к свету чистому пристать может!

Почитай, до самой зари бушевала Квака, притомилась. Плюнула она на Василисино рукоделие, за печку забралась и спать завалилась, только не идет сон, так нервы у ей разгулялись. А тут еще колдовство ее сонное закончилось, завозился Иван Царевич, ноги с печки спустил, в сапоги ими метит, попасть никак спросонья не может и ругается почем зря. Так и не сомкнула Квака глаз в ту ночь. Сидит и понять не может, и чего ради так разошлась, чего бесилась? Непонятно…

Царь Антип, как ни свет ни заря глаза продрал, так сразу в троне угнездился и бояр кликнул. Собрались бояре сонные, нечесаные, злые – ни умыться, ни перекусить не успели. А царь Антип уж одёжи дожидается. Любопытно ему до крайности, чего невестки натворить за ночь успели.

Вновь собрались в зале сыновья, а при них и невесты встали, очи потупили. Одна лягушка опять рот разевает, царя-батюшку глазами ест.

Первым царь Антип удостоил подарок сына старшего Козьмы. Уж на что всякого царь-батюшка повидал на своем веку, но такого ему никогда еще видеть не приходилось: рубаха – не рубаха, мешок – не мешок. Весь (вся, всё – не знает даже, как правильно молвить) в пятнах жженных да белесых с блеском. Рукава широкие, будто на диво заморское – слона, а по длине, так и вовсе на макаку какую долгорукую. О штанах и вовсе царь Антип промолчал – энто ж на кого сшито, вернее, сметано ниткой суровой, и не разберешь сразу.

– Чегось это? – спрашивает царь у Козьмы, в сомнении крайним щупая ткань грубую.

– Одежа новомодная, отец! – не растерялся Козьма, штанами встряхивая. – А что широкие, так зато свободно, не жмет нигде. И ветер в них гуляет, шоб, значит, не жарко было.

– А стежок почему широкий такой, словно эта… как ее… перфодрация какая?

– Так ить отдушины энто. Шоб ветер-то заходил и в штанах не задерживался, – охотно поясняет Козьма.

– А чего оно… они… пожженные?

– Расцветка такая. Хакя называется! – Козьма штаны поворачивает, под луч солнечный подставляет, и те жжеными, вытертыми местами блестят. – Вденешься в них и ночью тя не видать. Да ты примерь наперво, царь-отец! – сует Козьма царю-батюшке штаны с рубахою. – Как оденешь, так уж и сымать не захочется – верно говорю. И прочные, и не взопреешь в них.

– Ни-ни! – замахал на него руками царь Антип. – Я те не пугало огородное, ворон пугать да людёв смешить. Во! – воздел он палец к потолку. – Ан верно! Обрядить в него пугало, потому как от ворон спасу нет.

И к следующему сыну повернулся.

А Данила уж свой подарок развернул, рот до ушей.

– Ты чего, Данила, – спрашивает царь Антип, – в своем уме али как?

– А чего такое?

– Да разве энто рубаха? Сеть рыболовная на крупную рыбу – и та мельче. А штаны, так и вовсе срамота одна! В них же ничего не спрячешь, все наружу, как есть. На кой ты мне энту макраму припер? Впрочем, оставь, на рыбалку с ими ходить буду, токма боюсь рыбы со смеху-то передохнут.

– Так ить?.. – расстроился Данила, руки повесив.

– Цыц! – стукнул посохом царь Антип и к Ивану приблизился.

– Ну, Ванька, показывай чего твоя зазноба навертела.

– Вот, – просто сказал Иван Царевич и развернул сверток с одежей.

Ахнул царь Антип от вида одёжи той, покачнулся на месте, а бояре думные с мест своих повскакивали, глаза повыкатили, дивятся – что за ткани такие да расцветки: рубаха со штанами в свете солнечном серебрятся, искрами переливаются, кафтан узорами чудными, замысловатыми, разноцветными вспыхивает. Такая красотища, что глаз не отвесть.

– Вот энто одёжа так одёжа, – прицокнул языком царь Антип и на ощупь попробовал, не обман ли оптический какой. – А крепка ль? Больно тонка на ощупь-то.

– Еще как крепка! – Иван Царевич штаны перехватил за штанины да ка-ак рванет в разные стороны, царю-батюшке аж дурно сделалось. Ан нет, держатся штаны, ни дырочки нигде, ни строчки не разошлось.

– Дурак ты, Ванька! – царь Антип у Ивана Царевича из рук штаны вытянул и остальную одежу из подмышки Ивановой выхватил. – Кто ж такое чудо напополам-то дерет. Думать надо!

– Так вы ж, отец, сами спросили!

– Сами, сами. – Царь Антин отошел в сторонку, вертит в руках рубаху, игрой света налюбоваться не может. – А голова тебе на что дадена? В опчем, лягуха твоя молодцом будет: царский то подарок.

– Премного благодарны, – поклонился ему в ноги Иван Царевич. – А теперь чего запросишь? Луну с неба?

– Ты, Ивашка, не хами! – погрозил пальцем царь Антип. – К свадьбе теперича готовьтесь. Есть-пить будем, плясать до упаду.

– Ух ты! – обрадовался Иван Царевич. – Вот это дело, отец!

– А то! А невесткам наказ: танец готовить, шоб посмотреть любо-дорого было. В работе я вас ужо видал, а теперича глянуть уж больно хочется, каковы вы в веселье, – а сам на лягуху поглядывает и глазом заговорщицки подмигивает.

– Энто мы завсегда, царь-батюшка, – разулыбалась Милослава.

– Да-да, завсегда да со всеми удовольствиями, – неловко присела в реверансе Глафира, только платье узкое не слишком широко раздалось и весь эффект книксенов насмарку пошел.

Невесты с сыновьями прочь направились, к свадьбе готовиться, наряды подбирать, всякие па разучивать, а царь Антип запоздало разволновался:

– Ох ты ж, – покачал он головой, – не погорячился ли я?

– Чего так, отец родной? – вопрошает боярин Семен.

– Да коли энтот медведь коленца выкидывать зачнет…

– Какой такой медведь?

– Да Милослава, шоб ее черти побрали!

– Энто да. Может, передумаешь?

– Э-эх, – махнул рукой царь Антип, – гулять так гулять! Один раз живем.

– А коли терем-то рухнет?

– Не твой, чай, терем-то! – сверкнул на него глазами царь Антип. – Все едино расширятся надобно.

– То дело твое, надёжа-царь.

– Да уж точно не твое, Потапыч!

– А сызнова строиться-то на какие шиши будешь? – потер боярин Василий палец о палец.

– А на ваши шиши.

– Да с чего ж енто? – гаркнули бояре с перепугу в один голос.

– А с того! Чья идея-то детёв обженить была? Вот то-то! Помалкивайте теперича себе в бороды. И вообще, пошли все вон: мне одёжу примерить страсть как хочется!..

Квака Кощеева, как возвернулась в Ивановы покои, так и места себе не находила, от угла к углу скачет, голову ломает, как быть. Отродясь она танцев не танцевала – какие танцы-то на болоте! Да и виданное ли дело, чтоб лягушки лапами вращали и задами крутили.

– Да чего ты суетишься-то? – не вытерпел Иван, завтракавший за столом.

– То и суечвусь, – бросила Квака.

– Чего это?

– Да твак. Нервы.

– Ах, нервы-ы, – понятливо протянул Иван Царевич, ложкой щи загребая. – Понимаю.

– Ничвего ты не понимаешь! Ложился бы спвать.

– С чего энто? – удивился Иван Царевич. – Я, почитай, на неделю вперед выспался. В толк не возьму, с чего так разморило.

– Твы… хвочешь… спать… – зашептала, завращала лапками Квака. – Хвочешь…

– Да отвяжись ты! – отмахнулся ложкой Иван Царевич. – Не буду я спать. Не хочу.

– Будвеш-шь, – шипит Квака.

– Слушай, чего привязалась? – уставился на нее Иван Царевич, ложку облизал и пустую тарелку от себя отодвинул.

– О тебе, царевич, забочусь, переживаю. Устал поди.

– Не устал я вовсе! Вот сейчас пойду, огород прополю, корову подою…

– Ох, – обрадовалась Квака, – иди, мил друг, иди. Разомни коствочки. А то уж залежвался квесь.

– Странная ты. – Иван Царевич встал из-за стола и сладко, с хрустом потянулся. – То спать укладываешь посредь дня, то – косточки разомни.

– А я твакая странная. У нас ведь на болотве квак? Поел – и на боквовую.

– Ага, тунеядцы, значит, – прищурился Иван Царевич. – Ну-ну!

Квака только рот раскрыть и успела, как царевич стремительной походкой вон вышел. Так и не поняла она, то ли пошутил, то ли взаправду на нее осерчал. Впрочем, Кваке до того не особо дело было. Дождалась она, пока Иван Царевич подале отойдет, Андрона кликнула, а тот уж тут как тут:

– Звали, государыня?

– Звала, холоп! Позови-ка мне Квасилиску.

– Будет исполнено, – поклонился Андрон, а сам зубами скрипит: дважды уж холопом обозвала, погань зеленая!

Пригнал он со двора Василису-лягушку, за стол уселся и пальцами барабанит. А Квака уж вокруг Василисы скачет: выучи танцам да выучи.

– То дело не шибкво хвитрое, – отвечает ей Василиса. – Энтво твое третье желание?

– Да, чтвоб твебя! – хлопнула лапкой Квака.

– Ну твак преображвайся, учвиться будем.

Обрадовалась Квака – и за печку шмыг. Шкурку стянула, на стол впопыхах отбросила, платье нацепила.

– Готовая я, – говорит.

Василиса тоже быстренько облик сменила на человечий, в платье облачилась, шкурку аккуратненько свернула, на сундук уложила.

– Ну-с, приступим! – хлопнула она в ладоши, и пошла в комнате музыка звучать из ниоткуда: гусли тренькают, жалейки дудят, бубны бухают, колокольцами серебряно позвякивают. Василиса ручками взмахивает, ножками притопывает, талией покачивает да кружится. И приговаривает при том:

– Вот так! Вот так!

Квака едва поспевает за ней. В ногах путается, не в такт пятками голыми топочет, змеей извивается, задом и руками мебель двигает, злится – не выходит у ей танец никак. А Андрон сидит себе, в кулак посмеивается: не танец то вовсе – позорища одна.

Заметила его ухмылки Квака, краснотой пошла.

– Еще ухмыльнешься раз, горе тебе страшное будет. Понял, быдло холопское?

Закивал Андрон, с перепугу ухмылочку спрятал. Да злобу лютую затаил: третий раз холопом обозвали, еще и быдлом к тому ж! Кто ж такое стерпит?!

Незаметно достал гвоздик из кармана и ну им в шкуру лягушачью тыкать, злость на ней вымещать. Почитай дырок три на десять посадил, покуда не остыл маленько. А как в себя пришел, так и вовсе боязно стало: что теперь будет-то! Ведь ей-ей заметит лягуха проклятая, чего с ее шкуриной-то дорогой сотворили. Сидит Андрон, трясется.

А у Кваки до сей поры ничего путного не выходит. Умаялась уж вся, ноги еле волочит, руки воздеть не может, а Василиса знай себе пляшет и Кваку раззадоривает: ручку вот так, ножку вот сюды, три прихлопа, два притопа.

Квака закачалась, ладонь ко лбу приложила.

– Пустое все это!

– Да как же пустое, коли ты стараться не хочешь, – Василиса ей отвечает. – Что ни скажу, все поперек делаешь.

– Не выходит у меня!

– Но ведь я старалась?

– Старалась, – признает Квака. Куда тут денешься.

– Тогда галочку ставь!

– Так ты ж не научила меня, – возмутилась Квака.

Василиса только плечиками пожала, а сама договор Кваке подсовывает, мол, учить просила, так я и учила, а коли танцор плохой, тут уж ничего не попишешь – ставь галку!

Повесила Квака плечики, галочку скрепя сердце подмахнула. А Василиса глядь на шкуру – тут она, проклятая, все еще на сундуке лежит. Ничего, говорит, не понимаю. Галочки на договоре перечла. Ровно три галочки, ан шкура никуда не девается! А Квака вовсю хохочет, живот надрывает.

– Дура ты, Василиска. Да неужто я надуть тебя не смогу? Договорчик-то внимательно читать надо!

– А чего с ним не так? – уставилась в договор Василиса.

– А ты прочти, – Квака ей говорит и пальчиком на нужное место указует: «зачесть остаток срока до единого дня».

– Ну?

– Баранки гну! До единого дня, до одного то бишь. Так что – иди гуляй, Вася! – и опять хохот жуткий издала. – Денек тебе лягушкой всяко побыть придется.

Расстроилась Василиса, нос повесила, а Квака хохочет, остановиться не может. Еще бы, такую подлость провернула, аж на душе легко стало. И тут глядь случайно в окошко – Иван Царевич идет! Забыл чего али просто возвернуться решил. Заметалась Квака по комнате, шкуру свою схватила со стола да за печку шмыгнула. Лезет в шкуру, пыхтит, а Андрон сидит, ногти грызет, холодным потом обливается.

И тут – хрясь!

Застыла Квака, шелохнуться боится. Василиса насторожилась, а у Андрона и вовсе душа в пятки ушла, белее мела стал.

– Чего это было? – спрашивает Квака.

– Энто, матушка, видать, половичка где скрипнула али ступенька, – нашелся Андрон.

– Ой ли? – усомнилась в словах его Квака Кощеева.

– Не сумлевайтесь, государыня! А чего ж еще-то?

– Ну, раз так, – из-за печки донеслось. Облачилась Квака в шкуру, из-за печки выползла да на Василису набросилась. – Чвего встала? Дуй шквуру натвягивать.

Василиса будто не торопится, на Кваку глазами странными поглядывает и щеки раздувает, губы кривит-сжимает, будто смех ее вот-вот разберет. Не понял Андрон, в чем дело, а как на Кваку взглянул пристальнее, так и заржал почище коня. Ну и Василиса за ним следом, хохочет звонко, заливается. А Квака глядит то на одного, то на другого и понять не может, в чем дело.

– Да ты на себя-то глянь! – сквозь смех выдавила Василиса.

Квака кое-как глаза назад скосила и так и обмерла: матерь Божья! Вся зеленая, лягушчатая, а зад как есть бабий, из зелени в белизну девственную плавно перетекает, словно в прореху какую торчит. Срамотища!!! Завертелась лягушка на месте, закружилась, потом вспомнила об Андроне, к стене задом ластится, не видно чтоб было.

– Твы чвего этво, гвад таквой, со шквурой моей натворил? – у Андрона спрашивает.

А Андрон от смеха давится, слезами брызжет, слова вымолвить не может. Квака же желта глазами стала, лапками гневно топочет, пятнами бурыми вся пошла, даже зад белый пятна те не миновали.

– Так ить, государыня, – вымолвил наконец Андрон, слезы утираючи, – вы, верно, дернули сильно, шкурка-то, чай, и по швам пошла.

– Чтво твы мелешь? – пуще прежнего взбеленилась Квака. – Квакие у ей швы?

– Откуда ж мне знать, – гнет свое Андрон. – Шкура ваша, а не моя.

– Ох, гворе-то квакое! – запричитала Квака, на зад свой косясь. – Чвего ж делать-то твеперь. Шквурка этва Кощвеем-батюшквой дарена на вечные времена.

– Делов-то! Новую попросите, – советует Андрон, губы жуя, чтоб не расхохотаться вновь.

– Да твы гволовой, что ль, ударился? Ту шквуру отвец мой год кволдовал да месяц да двень еще.

– Вам виднее, – только плечами пожал Андрон, а сам в окошко поглядывает. – А Ивашка-то рядом уж сопсем. Быстрее думайте, Вашество, чего да как.

– А ты, – Василиса говорит, – бусинку кинь. Авось, и выйдет чего.

– Квакую еще бусвинку! – взъярилась Квака. – Подавай свою шквуру!

– Да за ради бога. Забирай! Нам она и даром не надь, – фыркнула Василиса и отвернулась.

Квака опять за печку спряталась, старую шкуру содрала, в Василискину лезет, никак влезть не может – то ли бедра широки, то ли ноги длинны, то ли еще чего не умещается. Бросила она шкуру Василисину, плюнула на нее, а Иван Царевич уж по ступенькам топочет. Нет, чтобы в платье обрядиться и Василису из дому выгнать, так Квака с перепугу опять в шкуру свою с рваной прорехой на заду забралась, а тут и Иван Царевич дверь в самый раз отворил. Квака за нее и забилась. Но не приметил Иван Царевич Кваки болотной, а упал его взгляд на Василису, посредь комнаты стоявшую. И так сердце у него захолонуло от красоты девичьей, что долгую минуту слово вымолвить не мог.

Глава 8. И будет тебе дальняя дорога…

– Кто ты, красна девица? – Иван молвит.

– Василиса я, – просто отвечает та, а Квака ей лапками машет, чтоб убиралась, значит, отсюда подобру-поздорову. Но Василиса на знаки те внимания не обращает, царевичу глазки строит.

– Василиса? Еще одна? – удивляется Иван Царевич.

– Почему, еще? Одна я такая Царевна Василиса.

– Как так? – не поверил ушам Иван Царевич. – Ты меня, девица, не путай. Василиса лягушкой была, а ты ну нисколько на нее не похожая. И корона вон, на голове. Не было короны-то.

– А я и есть лягушка, – звонко засмеялась Василиса, шкурку свою с пола подхватила да царевичу под нос сунула. – И корона у меня с рождения самого, почитай, – на голову себе указывает.

– А как же… – вконец растерялся Иван Царевич, шкуру лягушечью из рук девичьих принял, мнет, разглядывает. Посуровел лик его, поднял он глаза на Василису: – Ты что ж, головой больна, шкуры всякие непотребственные на себя натягивать да в болотах сидеть, над молодцами измываться?

– Охолонись, Иван! – в тон ему Василиса отвечает, кулачок в бок уперев. – То не я удумала, а Кощей злобный, чтоб ему икать не переикать! Захотел он меня в жены взять, да отказалась я. Вот он меня на десять лет в шкуру эту и нарядил.

– Ох, прости дурня непутевого, – смущенно отвечает Иван Царевич, – что запросто так оскорбил-обидел. Не знал я.

– Да будет тебе ужо, – улыбнулась ласково Василиса и на злобную морду Квакину случайно взгляд бросила. А из Кваки уж едва пар не валит.

С перепугу али от злобы-ненависти, но Квака никак не могла в себя прийти. Коль пришла бы, так вмиг порядок бы в дому навела, бусинку кинув. А тут, мало неприятность со шкурой вышла, так еще и Иван Василису воочию узрел, чтоб ему пусто было!

А Иван Царевич взгляд Василисин перехватил, за дверь глянул и во второй раз обмер. Сидит знакомая ему лягуха, задом бабьим на манер собаки виляет, в стену им толкётся да Ивану Царевичу глаза круглые строит.

– Не кверь ей, – говорит Квака. – Я твоя Квасилиса. Чвай, не узнал?

Не поверил ей Иван Царевич, усомнился. Да и как можно жабе какой-то противной верить, тем более с такой странной наружностью.

– Ты того, – отвечает ей Иван Царевич, – говори да не заговаривайся, – а сам к Василисе обернулся. – Кто енто такая будет? Еще и с таким вот бесстыдством, – развел он руки широко в стороны.

– Квака то, дочь Кощеева, – пожала плечиками Василиса.

– А коли и твак, то что? – из-за дверей вопрошает Квака. – Я стрелу ту подобрала! Андрон, подтверди.

– Гм-м, – прочистил горло Андрон и замялся.

– Андрон? – голос Кваки дрогнул в предчувствии недобром. – Чвего молчвишь-то, слуга мой кверный?

– Ужо слуга? – кхекнул Андрон, головой дернув. – Ну и дела! А сказывали, будто холоп, быдло.

– В запале то вырвалось, – залебезила пред Андроном Квака. – Твы уж не серчай, а? Чвин твебе большой двам, чес-слово!

– И даром не надь мне чинов ваших болотных, а токма устал я от вас, Ваше Высочество!

– Лягушачье, – привычно поправила Квака.

– Да хоть собачье, – фыркнул Андрон и голову отвернул. – Стрелу Василиска сыскала, п энта морда зеленая у ей из рук… то бишь из лап вытянула.

– Ах, тва-а-ак! – разозлилась Квака, придя наконец в себя. – Твак, значит? Вот я сейчас… – потянулась она к бусам, что на шее висели да лягушечьей лапой никак ухватить их не может.

– Ах ты, стерва болотная, – набрал в грудь побольше воздуха Иван Царевич, руки расставил и на Кваку попер.

– Не тронь меня! – Лягушка от испугу в уголок забилась. – Убвери лапвы! А-а, убвивают!!!

– Да я ж тебя, квакалка ты пустая… – Иван Царевич шутя сгреб лягушку за бусы. Квака рванулась, нитка лопнула, и камешки просыпались, заскакали по полу.

– Берегись! – крикнула Василиса. – То волшебные бусы! Коли слово молвит…

А Квака уж рот разевает. Вот сейчас она за все обиды отыграется, душу отведет. Но Иван Царевич, не будь дурак, шапку с головы схватил и в пасть лягушке сунул. Вся вошла, шапка-то, без остатку.

– Вот так! – отряхнул он руки. – Пущай квакнуть теперь попробует.

А Квака глаза таращит, головой мотает, лапками сучит – никак от шапки избавиться не может.

Иван случайно на шарик один наступил, под ногу подкатившийся, а шарик-то возьми и лопни громко.

– Уф-ф! – схватился за сердце Иван Царевич. – Чтоб тебя перевернуло да прихлопнуло.

– Ы? – только и сказала лягушка, как ее высоко, к самому потолку, подбросило, повернуло в воздухе пару раз и к полу знатно приложило – едва дух из Кваки напрочь не вышибло.

– Это чего такое было? – удивился Иван Царевич, затылок почесав.

– Сказала же: волшебные бусы то, – вздохнула Василиса.

– Ах, вон оно что! – протянул Иван, заулыбавшись, а Квака забилась на полу, лапками задергала, мычит.

Иван Царевич поискал глазами другую бусину, улыбнулся страшно и ногу опустил.

– Шоб тебя расплющило да скатало, жаба ты противная.

И правда! По Кваке будто катком каким проехали, так она истончилась, а опосля еще и в рулончик аккуратный скаталась. Шевелится рулон, изгибается, шипит.

Понравилась забава та Ивану. Еще одну бусину ногой подкатил – и хлоп!

– Шоб тебя на куски разорвало да кое-как слепило!

Тут даже Андрон побледнел, так страшна Квака перелепленая на новый лад оказалась, да и Василиса за плечом Ивановым вскрикнула. Но Иван Царевич уже не мог остановиться: когда еще так позабавиться – душу отвести случай выпадет. Горошины ногой подкатывает, носком сапога хлопает и слова жуткие говорит:

– Шоб тебе обквакаться наизнанку! Да нет, я сказал: обквакаться! Фу-у, вонища какая… А вот энто другое дело!… Шоб у тебя ноги местами попеременялись… Шоб глаза твои поганые повылезали да вон куда прикрутились… Да нет же, не туда! Да-да, именно сюда… Шоб у тебя вымя коровье выросло… Нет! Лучше как у коня. Да не вымя же! Ну как, Андрошка?.. Лучше вымя коровье? Ну, пущай вымя будет, – и опять сапогом – хлоп!

Фантазия у Ивана Царевича бурлит, выхода просит. Изгаляется он вовсю, а на Кваке уж и живого места не осталась, да и мало она похожа на прежнюю Кваку – творец из Ивана Царевича, сами понимаете какой. – Шоб у тебя энтот самый на лбу… А где бусины? – огляделся Иван Царевич. Все, нет ни одной, кончились. – Э-эх! – повесил голову Иван, мол, только во вкус вошел.

– Не печалься, Иван Царевич, – положила Василиса руку ему на плечо, – да только хватит с нее.

– Ты так думаешь?

А Василиса ручкой повела, и враз пропало все Иваново колдовство. Вновь сидит на полу Квака собственной персоной, шапку Иванову жует. Прожевала, выплюнула на пол и нос лапой утерла.

– Ну, Иквашка, никвогда не прощу! – погрозила она Ивану Царевичу лапкой. – И твебе, Квасилиска, квакнется еще, а уж Андрошке, язве болотной – и подавно.

Побледнел Андрон, сглотнул тихонько, да Квака уж к двери запрыгала. Отвернулся Иван Царевич – неудобно на лягушку смотреть в таком ракурсе, особо при Василисе. А лягушка остановилась у дверей, подобрался что-то да как квакнет во всю глотку:

– В болотво свое хвочу! – и бусину последнюю об пол грохнула. Развеялся дым, ан лягухи уж и нет в комнате.

Выдохнул Андрон, заулыбался, руки потные о рубаху отер. А Иван Царевич к Василисе ластится, за ручки белые хватает:

– Так энто ты, значится, невеста моя?

– Я, – говорит Василиса. – Как есть стрелу-то твою поймала.

– А пирог? Пирог, значит, тоже твой был?

– Ну конечно!

– А одёжа, что царю-батюшке по сердцу пришлась?

– И одёжу я смастерила, – смутилась Василиса, глаза отводя да румянясь.

– Тогда можно и за свадебку приниматься! – обрадовался Иван Царевич.

– Быстрый какой! – Василиса легонько, будто шутя, оттолкнула Ивана. – А ты меня спросил?

– А… разве?..

– А хоть и так, да спросить надобно.

– Ох, прости, – саданул Иван Царевич кулачищем себе в лоб. – Совсем с энтой дрянной лягухой из ума выжил. Люб ли я тебе, краса ненаглядная Василиса?

– Люб, Иванушка. Только подождать нам надобно до завтрема.

– Пошто так? – не понял Иван Царевич. – Дело у тебя какое?

– Да нет, шкура все эта проклятая. Завтра срок мой истечет тогда и…

– Ах, вона как! – разозлился Иван Царевич, саданул кулаком в руку да как схватит шкуру лягушечью и ну тягать ее. Да не дается шкура. Сколь не тянул ее – все целехонька.

– Постой, что ты делаешь? – вскрикнула Василиса. – Нельзя так!

– Можно! – рычит Иван Царевич, мышцы напрягая, и – хрясь! – разорвал шкуру постылую напополам. – Вот так! – гордо сказал он, скомкал обрывки и в печь кинул.

Затрещала кожа в огне, искрами пошла, чадить взялась. Закричала Василиса страшным голосом, ладонями лицо закрыла, а из печи дым черный клубами прет, Василису окутывает.

И тут невесть откуда смех дикий раздался. Иван Царевич завертелся – нет никого. Кто же это так хохочет противно? А дым закрутился, Василису объял и – хлоп! – нет ее больше в комнате, только голос от нее остался:

– Дурак ты, дурак, говорила же, как человеку: не тронь шкуру! Не тобой дадена – не тебе и сымать! А теперь ищи-свищи меня…

– Ох ё! – грохнулся Иван Царевич на пол, где стоял, за голову схватился и ну раскачиваться из стороны в сторону, причитать.

А Андрон бочком, бочком да в дверку – не его то дело. Пущай сами разбираются, кто, кому и за что. Хоть от Кваки противной отвертелся, и то радость…

В общем, как есть, по глупости Ивановой весь праздник наперекосяк вышел. Можно сказать, собственными руками счастье свое изорвал да в огне спалил – один запах остался. Где теперь Василису искать?

А тут и царь-батюшка к нему в покои влетел, разузнать, что за буйство с феерверками – дымами Иван Царевич учинил. Видит, сидит Иван на полу посредь комнаты, волосы из головы выдирает. Иван Царевич на грудь царю-батюшке припал и обо всем в слезах поведал. Покачал царь Антип головой:

– Дурак ты, дурак! – говорит. – Правильно твоя Василиса сказала. А где искать, так у людей добрых поспрошай. Сам беду накликал – сам и расхлебывай теперича. Девку вона ни за что извел. Да какую! Такие пироги пекла, рубахи дивные шила. Сбирайся немедля в дальнюю дорогу!

Нечего делать. Утер сопли Иван Царевич и в путь-дорогу засобирался. Сложил в котомку верную хлеба с салом, луку зеленого накидал, флягу воды уместил, на плечо котомку повесил и в дверь вышел. А по пути лук добрый с колчаном стрел полным прихватил – куда ж без них! По лестнице протопал, во двор спустился. Глянул на солнце, глаза прищурив, и к воротам направился, а уж слуги ворота распахнули, мол, всего тебе, Иван Царевич, возвертайся поскорее, с удачею. Махнул им Иван Царевич рукой и со двора вышел.

И пошел он, куда глаза глядят. Через поле пошел, через лес, деревни две миновал, за реку перебрался. Далече уж зашел, а все идет, никуда не сворачивает. Да и куда тут сворачивать, коли везде одно и то же: поле во все стороны, за ним – лес глухой, речка петляет – хоть туда иди, хоть сюда, все едино. И пошел Иван Царевич прямо. Овраг глубокий на пути попадется – в овраг лезет да наверх карабкается; мостик через реку – по мосту перейдет, а нет моста, так вброд али вплавь. Как придется. В лес войдет – напрямик шпарит, дороги не разбирая: кусты трещат, деревца молодые гнутся, а коли покрупнее чего, так тут уж обходить приходится – не топором же дорогу себе прорубать, в самом деле!

Не день идет Иван Царевич, не два. Устал весь, измучился. Сало с хлебом давно кончилось, чем придется, тем и питается. Ягоды какие в лесу сыщет, орехи, а то грибов насобирает, на прутик нанижет да на костре жарит, в пламя уныло глядит. Дичи вовсе не видно, будто повывел ее кто. И ни одной живой души вокруг, даже дорогу спросить не у кого. Широко раскинулось Тришестое да люду маловато.

Прилег Иван Царевич под ольхой, травинку в рот воткнул, руки под голову подложил, ногу на ногу закинул. Лежит, в небо глядит, травинку пожевывает, ногой покачивает. А по небу облачка белые тянутся, будто перины пуховые.

«Эх, на перинке бы мягкой сейчас поваляться», – мечтательно закрыл глаза Иван Царевич. Но вдруг слышит: кряхтит кто-то недалече. Раскрыл глаза, на локтях приподнялся, прислушался.

Тихо кругом. Показалось, что ль?

Ан нет! Точно кряхтит да постанывает жалобно так.

Вскочил Иван Царевич с земли, котомку и лук со стрелами подхватил, в направлении утвердился – и бежать. Продрался сквозь орешник, вывалился на поляну широкую да так и замер на месте.

Посредь поляны пень невысокий стоит, расщепленный, а у пня дед старый, худющий да махонький приплясывает и пальцем чего-то во пне делает – то ли дыру вертит, то ли выковыривает чего. И кряхтит при том, ножками в пень упирается, бородой седой да долгой метет.

– Поздорову ли, старинушка? – спрашивает деда того Иван Царевич, к пню приближаясь. А у деда наружность странная до необычности: нос длинный, глазищи зеленые, круглые, что блюдца твои, а губы тонкие, почитай, до ушей самых растянуты.

– Ась? – подпрыгнул дед от неожиданности, к Ивану Царевичу обернулся, палец из пня не вынимая. – Фу, напужал! Чего надоть?

– Кряхтишь чего, спрашиваю, на весь лес, живность всю распугал? Зайца даже доходного днем с огнем не сыщешь.

– А тебе-то что? Иди, куда шел.

– Грубый ты, дед, – покачал головой Иван Царевич. – Я ж узнать, может, подсобить чем надо.

– А ты кто ж такой будешь-то?

– Иван Царевич я! – приосанился добрый молодец, грудь колесом выпятил.

– А-а, слыхивал про тебя! – заперхал дед. – Энто тот лопух, что Василиску Кощею возвернул, как сроку-то день остался?

– Да не специально я!

– Знамо, не специально. Энто ж каким дурнем быть надобно, такую бабу известь – профукать, – похлопал глазами дед. – Прямо скажу, круглым дурнем-то, как есть.

– А ты, как я погляжу, на язык остер, дед, – разобиделся на старика Иван Царевич. – Ладно, коли помощь моя не надобна, ковыряй свой пень дальше. Недосуг мне с тобой лясы точить.

Развернулся Иван Царевич, котомку на плече поправил и к кусту ореховому направился.

– Погодь! – кричит ему дед вдогонку. – Вишь, обидчивый какой.

– Ну, чего еще? – остановился Иван Царевич.

– Палец у меня, вишь, застрял? – говорит дед и палец дернул, показать чтоб.

Пригляделся Иван Царевич к пальцу дедову, длинному да сухому, словно сучок какой. Ан и вправду защемило пнем старику палец-то.

– Ну, дед, ты даешь! – крутнул головой Иван Царевич, вновь к пню приближаясь. – И как же тебя угораздило-то? – а сам глядит, чего тут сделать можно. Пень крепкий, добротный, а ни топора под рукой, ни пилы – вообще ничего.

– Да вот, ягодка в пень закатилась, достать хотел, а пень и ухватил меня за палец.

– Да где ж это видано, чтобы пни за пальцы хватали, чай, не крокондил какой, – дивится Иван Царевич, а сам вокруг пня ходит, приглядывается к нему.

– То не простой пень – заговоренный! – выставил вверх другой палец дед.

– Как это?

– А очень даже просто! Не поладил я, – говорит дед, – с Кощеем проклятущим, так он на пень порчу наслал.

– Коще-ей!

– Знамо он.

– Чем же ты ему, дед, досадил так?

– Отказался я ему дичь из лесу мово поставлять, да поганки с мухоморами всякие, вот он и осерчал. Кощей-то, почитай, всю живность мою пожрал с Горынычем своим на пару. Вот ведь пропасть! А ты – зайца! – покрутил пальцами дед.

– Твой лес? – подивился Иван Царевич. – Да кто ж ты такой будешь, лесами-то владеть?

– Знамо кто: лешие мы.

– Кто?! – Иван Царевич на шаг от пня отступил, к луку потянулся, но вовремя одумался.

– Леший. А чего ты испужался? Чай, мы не людоеды какие.

– Все одно нечисть поганая, – сквозь зубы процедил Иван Царевич.

– Ты говори да не заговаривайся, – свел седые брови дед. – Кто еще из нас нечисть будет. Мы за лесом глядим, порядок блюдем, шоб, значиться, жилось ему хорошо и зверью раздолье было. А вы что творите? Деревца рубите – изводите, орехи тырите, в белок-медведёв стрелами пуляетесь. Ладно бы на пропитание, так ведь нет, за ради забавы пустой.

– Твоя правда, дед, – повесил голову Иван Царевич. – Есть такой грех. Ладно цж, давай подсоблю.

– Да как же ты подсобишь-то? Пень, чай, колдовской!

– Как-нибудь и с колдовством управимся.

Иван Царевич по полянке побродил, отыскал толстый крепкий сучок, нож вынул и давай им махать, стружку снимать. Минут через пять колышек получился. Вновь обошел полянку Иван Царевич – нет нигде ни камня, ни деревяшки тяжелой. Чем бить по колышку, ума не приложит. А дед лесной уж сообразил, в чем тут дело.

– Давай колышек свой, – говорит.

– Так ведь бить нечем, – протягивает ему колышек Иван Царевич.

– Ставь, не рассуждай! Да держи крепче.

Воткнул Иван Царевич кол в щель узкую, руками покрутил, чтоб плотнее вошел и взялся за него крепко.

– Ну, – спрашивает, – дальше-то чего?

– А дальше… – Размахнулся леший кулачком своим доходным да ка-ак саданет по колышку.

Иван Царевич аж глаза зажмурил, будто самолично боль ощутил. Ну все, думает, дед как есть без руки остался. Только дернулся у него в руках кол, словно кувалдой тяжелой кто по нему вдарил, и в пень наполовину вошел – Иван Царевич едва руки отнять успел. Глаза распахнул, стоит, на кол вбитый дивится.

– Силен ты, дед, кулаками махать!

– Есть маненько, – просто отвечает тот, а сам палец освобожденный осматривает, щупает. Согнул его, разогнул. Заулыбался – цел, вроде.

– Занимался чем али само по себе? – никак не отстает от лешего Иван Царевич. Тоже хочется научиться кулаком заместо молотка работать.

– С природой в ладу живем, от нее силушка вся и идеть.

– Да ну? – не поверил Иван Царевич.

– Вот те и «ну»! – покряхтел дед. – Ну, спасибо тебе, мил человек. Спас, из беды выручил. Энтож надо! – призадумался леший. – В первый раз человеку спасибо сказал!

– Тоже мне дело великое!

– Энто ты про спасибо мое?

– Энто я про колышек. Сам бы сообразить мог, что к чему – хитрого тут ничего нет.

– Мог бы, – развел руками леший. – Да вот, вишь, привык колдовство колдовством брать, ума не прикладываючи. Так бы век и проторчал у пня, коли не ты.

– Ну, бывай, старинушка. –Иван Царевич подхватил котомку свою с земли. – Спешу я.

– Погодь еще чуток, – вцепился в его рубаху леший. – Отблагодарить я тебя должон.

– Не нужно мне ничего. Живи себе, радуйся да смотри, в пни больше пальцы не суй! – шутливо погрозил пальцем Иван Царевич.

– Добрый ты. – Леший смахнул сучковатым пальцем крупную слезу. – Присядь на пенек, скажу чего.

– Ну уж нет! Шоб мне энтим пнем чего защемило? Спасибочки! – сложил руки на груди Иван Царевич и голову отвернул.

– И правда, чего это я… Тогда так слушай: Кощей, почитай, со всей нечистью перегрызся ужо, сладу с ним никакого нет. Требовательный больно, на своем стоять любит. Все-то ему подчиняться должны, скакать пред ним на задних лапках, будто пред цацой какой.

– А мне-то что с того?

– Да ты дослушай сперва, а потом рассуждай! Даже с сестрой своей ближней – слышь? – вусмерть разругался.

– С какой еще сестрой?

– Знамо с какой, с Ягой. – Леший легонько ткнул пальцем Ивана Царевича в пузо, и тот задохнулся, едва пополам не сложившись.

– Ты, дед, того, поаккуратнее, – потер ладонью зашибленное пузо Иван Царевич. – Вот, синяк, небось, теперь будет.

– Ох, прости. Подзабыл малость, что народец вы хлипкий. Так вот, мой тебе совет: к Бабе Яге идти прямиком.

– Да ты никак с ума рехнулся, старинушка! – округлил глаза Иван Царевич, даже про боль в пузе позабыв. – Ведь съест она меня и не подавится.

– Может, съест, а может, и нет, – хитро прищурился леший. – Какой к ей подход найдешь. А только она лучше всех братца-то свово знает, где у него место тонкое.

– Да плевать мне на его тонкое место! – вспыхнул Иван Царевич. – Чай, не щупать его иду.

– Ты, дурья башка, – леший протянул палец ко лбу Иванову, постучать хотел да вовремя одумался, палец убрал, – слушай, чаво старшие тебе сказывают. Ну сам подумай – рассуди, чего ты Кощею сделаешь?

– В лоб дам!

– Хе-хе, – вновь заперхал леший, закашлялся. – Шутник ты, Ванька! Да он тебя тонким слоем размажет, будто масло по хлебу, и даже не заметит того. В лоб…

– Да я его…

– Ну-ну, поступай как знаешь. А токма я тебя предупредил. – Леший почесал бок, закатив глаза и млея от удовольствия. – И еще, – добавил он, выдрав из бороды волос. – Накось, возьми.

– Да на кой он мне сдался-то? – отвел его руку Иван-Царевич, наблюдая, как волос утолщается и кривится, превращаясь в короткий прутик.

– Возьми! – Дед настойчиво сунул Ивану в руки прутик.

– Ну, спасибо тебе за подарочек. А чего делать-то с ним? В зубах ковырять али от комаров отмахиваться? Может, еще чего? – затараторил Иван Царевич, не давая лешему и рта раскрыть. – Слушай, а может, он могёт зверье приманивать, а то я шибко голодный? Али…

– Да помолчи ты! – рявкнул леший, сжимая кулачки, и лес примолк, затаился. – Дичь сам поймаешь, коли шамкать хочется – тут я тебе не помощник. А волос – он непростой.

– Понял, не дурак, – кивнул Иван Царевич, вертя прутик в пальцах, но во взгляде лешего читалось откровенное недоверие к его словам.

– А раз не дурак, так дослушай.

– Да слушаю я, слу…

– Если еще хоть слово скажешь, я тебя вот энтим самым пнем да по башке, – ткнул леший пальцем в заговоренный пень. – Усек?

Молчит Иван Царевич, на деда лесного смотрит. Не то чтобы струхнул, хотя и есть самую малость, а только вспомнил наконец, что старость уважать надо.

– Вот и ладушки! – удовлетворенно потер сухие ручонки леший. – Значит, то непростой волос, как я ужо сказывал. Коли понадобится, хлестни им обо что-нить живое, и оно тут же в дерево обратится. Да смотри, один только раз хлестнуть можешь! Понял?

Молчит Иван Царевич, будто воды в рот набрал, да глазами понятливо лупает.

– Чего молчишь-то?

– Так не велено же говорить, – выдохнул Иван Царевич.

– Теперича можно.

– Ну, раз можно, то – понял, не дурак, – и спрятал прутик за пазуху.

Леший только ладошкой в лоб себе заехал.

– Куда ты, дурья твоя башка, волос-то спрятал?

– За пазуху.

– А коли хлестнет случайно, что будет? – вытянул леший тонкую шею.

– Ничего, – пожал плечами Иван Царевич.

– Ты точно не дурак? – прищурился леший, растянув рот в противной ухмылке.

– А вот этого не надо.

– Да как же не надо, коли ты бревном стать хочешь! Впрочем, тебе, кажись, ужо хуже не станет.

– Это почему еще? – надулся Иван Царевич.

– А потому как ты и сам из себя дуб, и внутри, и снаружи.

– Но-но. Ты того, не очень, понял?

– Дедушке грозишь? Хе-хе.

– Ох, прости, – опомнился Иван Царевич. – А только больно обидные слова говоришь.

– А какие ж тебе слова еще говорить, коли ты прутик деревенящий себе за пазуху пихаешь?

– А ведь верно! – округлил глаза Иван Царевич, палец выставив. – Еще обломается ненароком. Суну-ка я его лучше в котомку.

Леший только головой покачал. Слов у него просто не осталось.

– Ну что ж, старинушка, – покончив с прутиком, произнес Иван Царевич, отвесил земной поклон и шапку на голову нахлобучил. – И на том спасибо. Прощевай!

– Погоди! Провожу тебя маненько, на дорожку выведу.

– Пошли тогда, – согласился Иван Царевич. – А может, и с зайцем удружишь, а?

– Ну что с тобой поделаешь, – сдался леший после некоторых колебаний. – Удружу уж. А то ведь с голодухи еще ноги протянешь. А на кой мне такой Иван Царевич в лесу?

Хлопнул он в ладоши, и заяц из-за куста выскочил и деру задал. Вскинул Иван Царевич лук, выхватил стрелу, приметился хорошенько да и опустил руки.

– Не могу, – говорит, – в животину стрелять. Может, детки у него малые.

– Хороший ты человек, Ванька, только дурак. Да неужто я тебе семейного зайца-то подсунул бы. Не ты, так волк его сегодня задерет аль еще кто, дурной он потому как. Так что стреляй, покамест вовсе не убёг.

– Нет, – отвечает Иван Царевич. – То не охота, а поддавки. Не буду я его убивать.

– Молодец, Ванька! – хлопнул его по плечу леший. Иван Царевич так и сел на траву. Сел и плечо трет, морщится. – Ты уж прости, от чувств то. Вот те куропатка за то, – щелкнул леший пальцами, и прямо с неба Ивану Царевичу в рукикуропатка упала.

– Ух ты! Откуда такое чудо?

– Да все оттуда! – указал на небо леший. – Сокол поймал, в гнездо нес, а я у него для тебя испросил.

– А сокол как же?

– А чего сокол? Он еще себе изловит. Неужто соколу куренка для меня жаль?

Глянул на небо Иван Царевич. И вправду сокол над ним кружит – вьется. Встал Иван с земли, отвесил соколу поклон. Тот крылом махнул в ответ – и нет его, за деревьями скрылся.

– Вишь оно как? Ты мне помог, я тебе. Ты косого пожалел, спас, из куста выгнал, а сокол подарок тебе за то.

– А соколу-то с зайца того какая прибыль?

– Так заяц, чай, повкуснее куропатки-то будет, – рассмеялся леший. – Сам не едал, да сказывают, так оно. Ну, бывай Иван – царский сын. Захаживай, коли в наших краях будешь.

– Благодарствую. – Иван Царевич опять земной поклон бьет да на куропатку облизывается, за шею вертит, разглядывает. – А идти-то мне куда?

– А вот так пряменько и пойдешь, все куда выйдешь, – указал леший рукой перед собой.

– Куда ж это? – спросил Иван Царевич, ан нет уж лешего рядом, испарился, словно его и не было.

Огляделся Иван Царевич, плечами пожал, на тропку встал да и зашагал бодро, куда указали. Авось куда и вправду приведет дорожка. Все одно, куда идти, а только по дорожке-то оно гораздо лучше.

Глава 9. Лесной совет

Хотел Иван Царевич часть куропатки жареной на потом приберечь, да больно аппетитна та птица оказалась, а Иван – шибко голоден. Оглянуться не успел, как от куропатки лишь косточки обглоданные остались. Вздохнул Иван Царевич с сожалением, на кости те глядя. Мала куропатка оказалась, но дареному коню, как известно, в зубы не смотрят, то бишь куропатке в клюв.

Но все же поселилась в желудке приятная тяжесть, аж истома берет да в сон клонит. Но нельзя спать, за Василисой идти нужно. Ждет она его невесть где, а он тут сны сладкие вкушать будет! А если и обиду затаила и не ждет уж, так что с того? Все едино выручать надобно девицу-красу из лап Кощеевых, а уж как дальше повернется с любовью-то – там видно будет.

Поднялся Иван Царевич, костер затоптал, уголья землей присыпал, собрался и пошел дальше.

Идет, по сторонам озирается, вдруг еще дичь какая подвернется. Раз уж леший разрешил. Тем паче не ради забавы, а для пропитания. Но опять нигде зверья не видать, будто вымер лес. Никак леший чудит, зверье от него отваживает. Понять его, конечно, не дюже сложно: коли Кощей зверье лесное поедом поел, повывел, почитай, под самый корень, так о нем теперь, о зверье-то оставшемся, особая забота требуется, чтоб совсем не зачахло. Но все ж мог бы леший еще чего подкинуть. Мог! Не в службу, а в дружбу, ведь Иван Царевич, как-никак, от беды его спас, из пня высвободил.

И вдруг остановился Иван Царевич, за деревом притаившись: никак леший пожелание его услыхал?

В малиннике, что широко разросся вдоль тропинки, кто-то отчаянно возился. Малинник изредка вздрагивал, будто его озноб бил, шуршал листвой и потрескивал ветками. Крупный кто-то в кустах шуровал, не иначе… кабанчик! Вон и зад его округлый виднеется меж веток. Ну, спасибо тебе, дед-лешак!

Вскинул Иван Царевич лук, стрелу наложил. Натягивает, метится – только бы не промахнуться. Кабан – он животное хотя и вкусное, но весьма резвое и злобное, если его завести. И коли промажешь…

Ивану Царевичу даже думать о том не хотелось. Затаил он дыхание, навел стрелу на цель приметную да пальцы отпустил. Глухим звоном отозвалась тетива, полетела стрела и впилась куда надо. В смысле, куда метил Иван Царевич, а вот надо ли – это вопрос отдельный, потому как кусты зашевелились, грозно зашуршали, ходуном заходили, завозилось в них что-то крупное. Рев страшный пронесся над чащей лесной, обиды преисполненный, и осознал Иван Царевич, не кабанчик то вовсе и даже не кабан, а кабанище, если круче не сказать! А правильнее – медведище!

Догадка страшная Ивана Царевича прояснилась, как только кусты расступились, раздались в стороны, и из малинника вывалился огромный медведь: ревет, задними лапами топочет, передними машет, когтищами загребает, а зубы в пасти – не приведи господи!

Чует Иван Царевич, волосы у него на голове зашевелились, дыбом встают, холодок противный ощутил – приятно, конечно, в жар летний, но не прохлада желанная то вовсе, а ледяное дыхание смерти близкой. Выпустил Иван Царевич из руки лук свой, на колени упал:

– Прости, медведьюшка! Ошибочка вышла. Не хотел я тебя ранить – оскорбить, – и глаза закрыл, к смерти лютой приготовился.

– Гнусный человечишка, – проревел медведь, – почто подлый удар нанес, сознавайся, не то смерть тебе лютая выйдет!

И до того речь медведева неожиданной оказалось, что Иван Царевич даже бояться перестал, на медведя во все глаза уставился, не послышалось ли ему? Виданное ли дело, чтобы медведи разговаривали!

А медведь знай себе, когтями загребает, лапами топочет, стрелой помахивает, в заду пушистом торчащей.

– Чего молчишь? Тебя спрашивают!

– Так я это… того… – прочистил горло Иван Царевич, с мыслями собираясь. – А разве медведи разговаривают?

– А чего ж я, глупее тебя, что ль? – взъярился медведь пуще прежнего, подцепил когтем Ивана Царевича за шкирку да к глазам поближе поднес, чтоб лучше разглядеть.

– Ой, не ешь меня, Михайло Потапыч! – в ужасе закрылся руками Иван Царевич. А из пасти медведевой несет – не продохнуть.

– Откуда имя-отчество мое знаешь? – подивился медведь.

– Так ведь… – Иван Царевич хотел сказать, мол, вас, медведей, все так величают промеж людей, но передумал. – Молва о вас идет.

– Какая еще молва? – опустил тяжелые брови медведь.

– Хорошая, исключительно хорошая! Добрый вы, сказывают, и говорить могёте. Я почему удивился-то? Слыхал про вас, а вот увидеть в первый раз, поди, довелось. Рад, так сказать, познакомиться.

– А вот я не особенно! – тряхнул медведь Ивана Царевича. – Почто оскорбление нанес, спрашиваю?

– Ошибочка вышла, Михайло Потапыч! Смотрю, в кустах кто-то возится. Решил, кабанчик.

– Кабанчик? – Брови медведя взлетели на скошенный лоб. – Ты кого это кабаном обозвал, прыщ негодный!

– Говорю же: обознался!

– Зрением, что ль, слаб?

– Желудком пуст. Вот всякое и мерещится.

– Ну, коли так… – Медведь почесал когтищами лоб и опустил Ивана Царевича на траву. – Стрелу свою вытащи!

– Ага! – обрадовался Иван, обежал медведя, ухватился за древко да ка-ак дернет.

– Ой-ей-ей! – взвыл медведь дурным голосом, за зад лапищами схватился и ну вертеться. Иван Царевич едва к кустам отползти успел – растоптал бы его Михайло Потапыч и не заметил.

Повертелся медведь, покрутился, встал и глазищами вращает, зад саднящий когтями почесывает.

– Каба-анчик! – протянул он. – Да если б тут кабанчики водились, жрал бы я эту малину. Тьфу! – сплюнул медведь в сторону кустов. – Совсем изголодал. Во, глянь! – Он приподнял лапами свое огромное пузо и колыхнул им. – Кожа да кости.

– Это да, – на всякий случай не стал спорить Иван Царевич, хотя на этот счет был несколько иного мнения: медведь ни с какого боку на доходягу не походил, особо в профиль.

– Каба-анчик, – повторил медведь. – Чего в лесу бродишь, чего ищешь?

– Кощея ищу, – вздохнул Иван Царевич.

– Коще-ея, – опять взлетели брови медведя. – А разве… – Михайло Потапыч затравлено огляделся по сторонам. – Разве он тут?

– Да кто его знает, где он. Может, тут, а может, еще где, – осмелел Иван Царевич. Медведь-то и вправду не шибко злой попался. Так, больше страху нагонял.

– Знаешь, дела у меня срочные. Пойду я, – все еще оглядываясь, медведь опустился на четыре лапы. – Бывай, прыщ.

– Я не прыщ. Я Иван Царевич.

– Тем более бывай, – буркнул медведь.

– Да постой ты, – махнул ему рукой Иван Царевич. – Нет его здесь.

– Нет? – обернулся медведь и повел ушами.

– Чего ему в лесу делать-то, Кощею ентому?

– Так чего же ты мне мох на уши лепишь? – рассердился Михайло Потапыч.

– Это вроде как лапшу?

– Это вроде как мох. Зеленый такой, мягкий.

– Да знаю я, что такое мох. Ты лучше скажи, чего это ты так испужался?

– Я? – Медведь опять встал на задние лапы и когтем ткнул себя в грудь.

– Ты.

– Я никого не боюсь! – прорычал медведь так, что у Ивана Царевича уши заложило. – Да я…

Иван Царевич повертел пальцем в правом ухе, поморщившись.

– Не ори, – говорит. – И без твоего рыку мозги набекрень, не знаю, куда идти да за что хвататься.

– В берлогу иди, выспись – и все пройдет, – зевнул медведь, почесав свалявшуюся шерсть на груди когтищами.

– Нельзя мне… в берлогу, – повесил голову Иван Царевич.

– Что так? – заинтересовался Михайло Потапыч. – Выгнали? Правильно, шубутной ты, стрелами еще балуешь.

– Да при чем тут «стрелы» и «выгнали», – отмахнулся от него Иван Царевич. – Горе у меня.

– Да ты не тужи шибко, может, где кабанчик и отыщется еще. Лес большой.

– И кабанчик ни при чем!

– Так ты ведь есть вроде как хотел?

– Невесту у меня Кощей украл! А ты ко мне со своим кабанчиком паршивым привязался.

– Вон оно как! – раскрыл пасть медведь. – Тады конечно.

– Что – конечно?

– Ну как что? Гад он, Кощей этот.

Медведь доковылял до сидящего на травке Ивана Царевича и присел рядышком. Сидят, молчат, травинки-цветочки разглядывают.

– Чего сидим? – первым не вытерпел медведь.

– Думаем.

– О чем?

– Как Василису выручать, и где вообще ентот Кощей проклятый живет.

– Знаешь, шел бы ты лучше к себе в берлогу.

– Домой.

– Чего?

– Дом у меня, говорю, а не берлога.

– А в чем разница? – почесал когтями макушку медведь.

– Ты прав: разницы никакой. – Иван Царевич хлопнул себя по коленкам и поднялся. – Пойду я, Михайло Потапыч.

– Куда?

– Туда, к Кощею, – мотнул головой Иван Царевич.

– Совсем того? – Медведь выкатил глаза и покрутил когтем у виска.

– А что делать прикажешь? Люблю я.

– Кого?

– Невесту!

– Фу-у! А я уж подумал…

– Да ты чего, травы какой дурной объелся али малина перебродила?

– Да разве поймешь, чего у вас, у людёв, на уме. Вы все… немного того: вечно чего-то странного хотите, за чем-то гонитесь, куда-то спешите.

– А что нам, в кустах сидеть, пузо отъедать? – разозлился Иван Царевич. – Ладно, прощай!

– Да погоди ты!

Медведь воздел себя на четыре лапы.

– Чего еще?

– Пошли со мной, – махнул лапой медведь.

– Куда?

– Увидишь.

Медведь отвернулся и затопал в сторону от тропы.

Иван Царевич поколебался маленько. Вроде как не собирается есть его медведь. Коли хотел, тут же и задрал бы – чего в глухомань вести? Подумал так и пошел следом.

Медведь меж деревьев петляет, с боку на бок переваливается, пузом «тощим» сор с земли цепляет. Иван Царевич за медведем тянется, по сторонам глядит, куда идут – в толк никак взять не может. Спрашивает – молчит медведь.

Долго шли, почитай, пол-леса протопали, и вышли наконец на поляну небольшую. Деревья вокруг стоят высокие, посередь поляны валун большой в землю врос да мхом у низа порос. Откуда он в лесу взялся, поди разбери. Одним краем поляна к реке сбегает. Неширокая речка, но бурлистая, вода в ней прозрачная, словно слеза, по камешкам весело скачет, журчит.

Видит Иван Царевич, медведь остановился, головой вертит. Пока оглядывался тот, будто искал чего, Иван Царевич из речки напился, во флягу воды набрал. А Михайло Потапыч тем временем на камень присел и как заревет. Вздрогнул Иван Царевич, да не про него тот рык был. Откуда ни возьмись лиса рыжая выскочила, хвостом вильнула, у ног косолапого замерла. Смотрит на медведя, глаз не сводит, на Ивана Царевича – нуль внимания. А за ней с высокой сосны ястреб спустился, на ветке у головы медведевой пристроился, крылья сложил и тоже на медведя зрит.

Дивится Иван Царевич, понять ничего не может, а в речке кто-то захлюпал. Обернулся добрый молодец – щука! На мелководье выбралась, плавниками сучит и рот разевает.

– Чего звал, Михайло Потапыч? – сокол спрашивает.

– Все собрались? – уточняет медведь.

– Все. Говори уж.

– Так вот, Иван Царевич к нам в лес забрел.

– Знаем про то, – сокол ему отвечает.

– А не тот ли ты сокол, что мне куропатку задарил? – любопытствует Иван Царевич.

– Нет, не тот… – переступил с ноги на ногу сокол. – А чего с куропаткой не так?

– Да нет, все так. Только…

– Что? – занервничал сокол.

– Мала больно, на один зуб.

– Постой-постой, – обернулся к Ивану Царевичу медведь, – ты ж, вроде, сказывал, будто пузо у тебя пустое?

– Да разве птенчиком больно наешься?

– А тебе, значится, кабана подавай?

– Да чего ты ко мне, косолапый, со своим кабаном-то привязался?! Говорю ж, обознался.

– Ну-ну, – вздохнул медведь. – Значит, забрел к нам Иван…

– Кабанов у нас нет, – на всякий случай пояснила леса, будто боялась, как бы ее за кабанчиком не послали.

– Да не нужен мне кабанчик! – потряс руками Иван Царевич. – Сколько уж повторять можно.

– Да-да, речь не про кабана, – подтвердил медведь.

– А куропатка, между прочим, крупная была, – поднял коготь сокол – то ли обиделся, то ли до собрания почтенного довести сей факт решил.

– Это кому как, – отозвался Иван Царевич. – Хотя спасибо тебе, конечно, птица добрая.

– Не на чем, мил человек, – довольно распахнул клюв сокол. – Не на чем.

– Все? – спрашивает Михайло Потапыч. – Разобрались с куропатками да кабанчиками?

Разобрались, мол, кивают все.

– Стал-быть, закрыли вопрос. А речь веду о Кощее гадком.

– Что? – заволновалась лиса, нервно подергивая пушистым хвостом. – Никак опять этот пень трухлявый к нам собирается?

А щука пастью хлопать принялась, и все уставились на нее.

– Ничего не понимаю, – развел руками Иван Царевич. – Хоть бы перетолмачил кто, а?

– А она ничего и не говорит – дышит, значит. Волнуется.

– А-а, – понятливо протянул Иван Царевич.

И тут щука наконец собралась с мыслями или духом и проскрипела:

– Икру не дам! Стара я ужо, икру-то метать. Да и не осетр я какой.

– Нет-нет, – успокоил ее медведь, выставив лапу. – Никуда Кощей не собирается и икры не требует.

– Тады другое дело, – пробулькала в воду щука, вильнув хвостом. – Щурят тоже не дам!

– А вот Ивану не повезло, – проигнорировал щукино замечание Михайло Потапыч. – Похитил Кощей его невесту.

– Ирод проклятый! – высунула щука из воды морду. – До чего докатился: ужо и за невест принялся! Скоро всех поедом поест. Ох, чего деется-то!

– Да не ел он ее, а жениться собрался, – успокоил щуку Иван Царевич.

– Так енто и того хуже. Куда ему, кочерыжке гнилой, жениться? Женилка, поди, того уж, высохла как есть, – и щука захихикала с пришипом.

– Высохла или нет – то дело не наше! – осадил медведь щуку, видя, как Иван Царевич брови насупил. – А Василису…

– Постой-постой, – дернула плавником щука, – это ж какая Василиса-то будет? Не царевна ли часом?

– А и вправду, что за Василиса такая? – вопросительно уставился Михайло Потапыч на Ивана Царевича.

– Царевна, – вздохнул тот. – И корона у ей на голове. Ма-ахонькая такая.

– Она! – выдохнула щука. – Так в болоте ж Василиска сидела? Как сейчас помню, лягушкой была, лясы с ней точили. Говорила, будто срок ей Кошей проклятущий назначил в десять лет за ослушание. А опосля свободной быть должна была. Никак слову свому, ирод, изменил?

– Да нет, – повесил Иван Царевич голову. – Должна была, день сроку-то и остался.

– Так чего ж тогда?

– А того. Шкуру я ее на клочки изорвал да в печь бросил.

– Ох, дура-ак! – хлопнула щука по воде плавниками. – Да кто ж так со шкурами-то Кощеевыми обращается, ась? Кто, спрашиваю?

Молчит Иван Царевич, да и чего тут скажешь. Везде виноват.

– Ну ладно, – откашлялся в когти медведь. – То пустой разговор, виноватых искать. А Василису выручать надобно. Хотел просто Ивану подсобить, а оно вон как повернулось: Василиса-то немало нам доброго сделала.

– Это есть, – поддакнула лиса. – Щенков моих лечила, капканы на хозяев их обращала.

– О птицах заботу проявляла, – добавил сокол, крылья оправив.

– Икры щучей не ест, мальков из сетей выгоняет, – хлопнула щука хвостом по воде.

– И медведёв из лука не стреляет, – заметил Михайло Потапыч.

– Да будет тебе ужо, – устыдился Иван Царевич. – Сказал же: перепутал, с кем не бывает.

– Ладно, чего уж. Ну, народ лесной, чего делать будем?

– Ты что ж, косолапый, Кощея воевать удумал? – булькнула щука.

– Не то чтобы… – замялся медведь. – А только знаю я, коли на самотек пустить все, так и до нас Кощей доберется, только срок дай.

– То правда, – подтвердил сокол. – Но что мы можем?

– Помочь нужно Ивану. Может, слышал кто чего о Кощее? Ведь не могёт он вовсе бессмертным быть.

– Кто ж его знает, – завозилась на камнях щука, – харю колдовскую.

– Колдовская али нет, а смерть его должна где-то хорониться. Коли жизнь длинная у него от колдовства, то и смерть оттуда же проистекать должна. Я так мыслю.

– Верно мыслишь, Михайло Потапыч, – лиса ему отвечает. – Да только где его смерть сыскивать? Может, то слова какие заветные, так их ищи-свищи в поле.

– Что же делать?

– Вызнать все про Кощея надобно, – опять переступил с лапы на лапу сокол. – Только вот у кого?

– Постойте! – спохватился Иван Царевич. – Леший говорил, будто про то Баба Яга знать должна.

– Червяк головастика не сытнее, – повращала мутными глазами щука.

– Это ты про что?

– Про Ягу. Все одно нечисть поганая.

– Леший сказывал, будто не в ладах она с Кощеем.

– Лешему оно, конечно, виднее, а ну как съест прежде, чем ты рот раскрыть успеешь?

– Должон к ней подход какой-то быть, – помял подбородок пальцами Иван Царевич.

– Али помирились с Кощеем уже, – вставила лиса.

– Да нет, – махнул лапой медведь. – Карга злопамятная больно.

– Нога у нее костяная, – мрачно заметил сокол, нахохлившись, и все уставились на него.

– И что с того? – спросил Иван Царевич у сокола.

– Быстро бегать не может.

– Ты предлагаешь круги вокруг нее наматывать?

– А чего такого? Пока бегаешь – сказываешь, зачем к ней пожаловал. Авось и обойдется.

– Откуда про ногу знаешь? – серьезно спросил медведь.

– Слухом земля полнится, – помявшись, отозвался сокол.

– Точнее!

– В бане она мылась.

– Так ты что ж, развратник пернатый, – поиграл бровями медведь, – за Ягой подглядывал?

– Чур меня! – Сокол едва с ветки не грохнулся. – Мимо пролетал, на ветку сел передохнуть, а она из бани как выскочит – и в прорубь. Бежит, подпрыгивает, правой ногой снег загребает, этими размахивает…

– Руками? – подсказал медведь.

– Да нет. Как их…

– Понятно, – прервал Иван Царевич.

– На что я птица, и то впечатлился! – взмахнул крыльями сокол. – Отродясь ужасу такого не видывал, три ночи потом кошмары снились.

– Ясно, – подвел черту медведь. – Значит, костяная нога.

– Да вы чего? – охнул Иван Царевич. – И вправду думаете, будто я вокруг нее скакать буду?

– Почему бы и нет? Всяко время потянешь.

– Не пойдеть, – скрипнула из воды щука. – Колдовская у ей натура. Бегай – не бегай, а коли плавником щелкнет, так и все, отбулькался.

– Это верно, – тяжко вздохнул медведь. – Об том не подумали. Но ты, Иван, все-таки на заметочку возьми: нога костяная!

– Да взял ужо. Только пустое это.

– А может, сломать ей чего? – спросила лиса, морща нос.

– Ногу! – обрадовался медведь.

– Зачем ногу-то?

– Ну как? Скакать не сможет да и плавниками враз щелкать отучится – не до того будет.

– Зверь ты, Михайло Потапыч, а еще медведь культурный, – пожурила лиса медведя. – Я вообще-то имела в виду вещь какую. К примеру, метлу ее любимую али лопату. Ступу еще можно погрызть.

– Зачем? – полупал глазами медведь.

– Чтоб летать не могла, – злорадно щелкнул клювом сокол. – Тоже мне, жар-птица выискалась!

– Да при чем тут это? – оскалилась лиса. – Иван мастером скажется, все починит, а Яга-то на радостях и…

– Съест его, – закончила за лису щука.

– Да кто ж на радостях-то мастеров ест? На радостях благодарности выносят.

– Вот она и вынесет. У ей что горести, что радости – все едино. Токма пузо набить и гадость каку сотворить.

– И все-то тебе не так, все не по нраву, – покрутила мордой лиса. – Сама бы чего предложила.

– А я критик прирожденный, – выкрутилась щука. – Как есть.

– Вот и помалкивай. Как есть, – передразнила лиса и мордочку к лесу отвернула. Обиделась, значит.

– Тихо вы! – привел собрание к порядку Михайло Потапыч. – Дело серьезное, а вы тут грызню устроили. Значит, имеем вариянты: «а», то бишь сломать чего, а Иван потом мастерить будет и «бе» – костяная нога. Наматывает, значит, круги, пока не посинеет.

– Кто? – уточнил Иван.

– Чего – кто?

– Посинеет, спрашиваю, кто: Яга или я?

– А это важно?

– Кому как.

– А может, и вправду ей ногу сломать? – задумался медведь.

– Ну-ну, давай. – Лиса скривила морду в ухмылке. – А я погляжу, как ты это сполнять будешь.

– Да-а. – Медведь почесал затылок когтями. – Вариянт, прямо скажем, не очень. Да и неудобно, человек, вроде как, старый.

– И боязно чегой-то, – ехидно добавил сокол.

– Не без того. А ты, зубоскал, чем языком попусту молоть, лучше предложил чего.

– Предлагаю: выхлоп ей заткнуть.

– Ты про что? – покосился на сокола медведь.

– Про выхлоп, – моргнул сокол.

– Гхм-м, – кашлянул в когти медведь. – И чего это будет?

– Как чего? Дым в другую сторону попрет.

– Куда?

– Знамо, куда. В избу.

– Да какой дым-то?

– Обычный. Ты чего, медведь, ягод, что ль, не тех поклевал? – Сокол подозрительно склонил голову вбок.

– Во-во, и я ему про то намекал, – поддакнул Иван Царевич, хотя ему тоже невдомек было, о чем птица толкует. Медведь глянул на Ивана Царевича сурово, и тот замолк.

– Ты, сокол, не крути тут. Нам шутки шутковать некогда, – набычился медведь.

– Да разве я шутковал? – удивился сокол. – Я ж на полном серьезе: заткнем выхлоп, дым в избу попрет, Яга обчихается, а Иван тут как тут – враз выхлоп ей прочистит, в порядок приведет.

– Так ты про дымоход, что ль? – догадался Иван Царевич.

– Выхлоп, дымоход, – перебрал ногами сокол. – Почем я знаю ваши словечки людские. У нас этих глупостей в гнездах отродясь не водилось.

– Тьфу-ты, дурная птица! – сплюнул медведь в сердцах. – Вечно все через этот самый выхлоп скажет. И не поймешь сразу.

– Это мысли у вас дурные, – обиженно встопорщил перья сокол. – Чего не скажи, а все об одном думаете.

– Так ты нормально говори, а то – выхлоп! – повертел когтями медведь. – Поди разбери, чего тебе там в башку стукнуло. М-да… Так вот. Утверждаем план действий: сокол – ты забиваешь ей дымоход. Лиса – ломаешь, чего смогёшь, по своему плану.

– Ступу грызть? – спросила лиса.

– Грызи, коли на бобровщину потянуло.

– Мышей подпишу, должок за ними имеется, – кивнула лиса.

– Щука, – обернулся медведь через плечо и подергал губу когтем. – Плыви себе с богом, икру мечи.

– Ага! – радостно завиляла хвостом щука. – Енто мы завсегда, как есть. Иван?

– Чегось?

– Лови чешуйку. – Щука взвилась, и в воздухе сверкнула маленькая чешуйка, легла в подставленную Иваном Царевичем ладонь. – Коли понадоблюсь, брось в воду. Я тут и объявлюсь. – Сказала так, ударила хвостом по воде и ушла на глубину.

Иван Царевич бережно сжал чешуйку в ладони и аккуратно убрал в котомку, к прутику – только бы не затерялась там.

– А ты, Иван, – сказал медведь, – как все случится, так выходи к избе Яговой и говори, мол, мастер ты, подсобить чем али починить чего могёшь.

– Понял, не дурак. А круги наматывать? – уточнил Иван Царевич.

– По обстоятельствам, коли припрет.

– А ты чем заниматься будешь, Михайло Потапыч?

– А я на подхвате буду, если что.

– Это как?

– Да как обычно, – ответила за медведя лиса, лишь тот пасть открыл. – Заберется в малинник и кабанчика изображать станет.

– Но-но, – погрозил когтем медведь. – Поговори мне еще! Да, Иван, прими и от меня подарочек, – медведь выдрал у себя клок шерсти и передал Ивану Царевичу. – Коли понадоблюсь, сожги его и развей. И вы свою шерсть дайте! – глянул он на лису с соколом.

– Ну, у меня шерсть не водится, – повел крыльями сокол, – И перьев, кстати, тоже лишних нет.

– А ты, лиса?

– И твоей шерсти, косолапый, хватит, – махнула хвостом рыжая плутовка. – Сам кликнешь, коли нужны станем.

– Ох, лиса-а! – прищурился медведь. – Ну что ж, Иван. Бывай! Чай, свидимся еще.

Михайло Потапыч поднялся с камня.

– Бывай, Михайло Потапыч! И спасибо вам за помощь, зверье доброе лесное. – Иван Царевич опустил подарок медведев в котомку, отвесил земной поклон и оправил рубаху. – А не укажешь ли, где Яга живет?

– Да тут недалече, – указал медведь когтем в сторону реки. – Все пряменько да пряменько, а потом чуть наискосок. – Коготь пошел влево.

– Благодарствую, Михайло Потапыч.

Обернулся Иван Царевич к реке, котомку на плече поправил и шагнул в воду, сапогом брод выискивая. И на душе у него тепло и светло стало, оттого как друзьями обзавелся, помощью их заручился. Только мучила Ивана Царевича мысль одна: чем-то затея с Бабой Ягой обернется…

Глава 10. Баба Яга – костяная нога

Добралась Квака до своего болота, взобралась на любимую кочку и давай слезы лить и жаловаться на судьбу горькую. Ведь ничего никому плохого не сделала, а ее так оскорбили-обидели: и шкуру изорвали (даже перед собственными подданными и то показаться стыдно), и бусы волшебные украли да против нее же и обратили, шапку есть заставили, мяли, кидали, раскатывали, а еще пироги печь заставляли! А хуже всего – смеялись. Этого Квака стерпеть не в силах была. И, главное, кто! Какой-то царевич никчемный Ивашка – олух царя земного, да Василиска проклятущая. Ох, и поизмывались они над ней!

Жалуется Квака лягушкам, а те скачут вокруг нее, возмущенно квакают, мол, правильно говоришь, Ваше Царствие, правильно, и оттого на душе у Кваки все гнуснее и противнее становится. И только одно душу греет: не будет счастья-радости проклятому Ивану. Нет больше Василиски, была, да вся вышла. Кощей-батюшка теперь с нее живой не слезет. Нарушение договора с нечистью – это вам не леденец обсосать да выбросить, коль не по нраву пришелся.

А тут одна из лягушек возьми да ляпни:

– А Иквашка-то по Квасилису пошел. Квощея, ьатвушку квашего, квоевать вздумал. В мордву грозит двать!

– Да твы чтво?! – раздельно произнесла Квака, едва с кочки от удивления и подобной наглости не сверзившись. – Не обозналась ли твы?

– Квак етсь говорю: ушел Иквашка, – гнет лягушка свое. – Свобственными ушвами слышвала! Толькво оттудва кворотилась, обспешилась вся.

– Ах, ирод проклятвущий! – погрозила Квака передними лапками. – Да квак же он на таквую дерзвость-то осмелился-решился?

– От гворя, можвет, умом тронулся? – предположила лягушка.

– В мордву, говоришь?

– Иствинно твак! – квакнула лягушка и прихлопнула языком пролетавшего мимо комара.

– Да не обозналась ли твы?

– Никвак нет, Кваше Квысочество! – выпучила глаза лягушка в служебном рвении. – Сначвала Иквашка лешвого от пня избавил, чтво батюшква ваш – тыщву лет ему жвизни! –закволдовал, дабы непокворного слугу сквоего наквазать.

– Да он с ума спятвил, этвот Икван! – шлепнула лапой по сырой кочке Квака.

– Кваша правда. А затвем он медведя подстрелил.

– Зачвем?

– Ктво его знает, Иквашку дурного ентвого, – неловко пожала плечами лягушка. – Я уж обрадвовалась, двумала, медведь его на клочки разорвет, по лесу разметвает. Ан нет! Сгвоворились они с медведем твем.

– Да он чтво, медведь твой, малахвольный квакой? – не поверила лягушкиным речам Квака. – Квак можно сгвовориться, квогда твебя стрелой.

– Да еще и в зад, – поддакнула лягушка.

– Не напоминай мне про зад! – неудобственно завозилась на кочке Квака. – И слышвать про негво не хвочу!

– Слушваюсь! – пригнула голову лягушка.

– Твак о чем они сгвоворились-то? – остыла немного Квака – что толку молнии зазря метать, когда шкуре все едино былой красоты не воротишь.

– А сгвоворились они подлючвесть Бабве Яге устроить, – подняла палец лягушка.

– Квак твак? – обомлев, разинула рот Квака.

– А вот твак! Я, правда, не поняла, чтво квонкретно: то ли отдвушину квакую ей заткнуть, то ли ногву сломать…

– Да в своем ли ты уме? – дивится Квака, ушам не верит.

– В своем, Кваше Квысочество, в своем, – кивает лягушка.

– Икван с медведем?!

– Ага. А с ими еще и соквол гнусный да лисицва хвитрая. Загвовор цвельный!

– Этво квак же они супротив нечвисти переть-то осмелились? Да еще таквой?

– То мне некведомо, Кваше Квысочество, а чтво слышвала, то и докладаю.

– Ничвего не понимаю, – развела лапами Квака. – Чвем им Бабва Яга не угводила?

– Не дослушвала я. Щуква…

– Кто?

– Щуква. Рыбва зубаствая.

– Ах, ну да!

– Спугнула она меня. Я подальше отползла, за квустиками схворонилась, да оттудоква плохво слышно было.

– Эх, нехворошо этво? – покачала головой Квака. – Понять бы, чвего они затеяли.

Лягушка сообразила, что с нее больше ничего не требуют, сползла задом с кочки в воду, непрестанно кланяясь при том, и скрылась, только глаза на поверхности остались.

А Кваке Кощеевой и впрямь не до нее. Вертится она на кочке, крутится, места себе не находит, чего делать, не знает. Предупредить бы надобно батюшку Кощея о походе Ивановом. Глупость, разумеется, – кто Иван, а кто Кощей! – а с другой стороны, кто ж его знает, этого ненормального. Если уж на Бабе Яге силу свою испытать решился, так и до Кощея неровен час доберется. Надо же, какое вредительство изощренное выдумал, злодей преступный! Да где ж это видано, чтобы Иваны всякие с медведями над нечистью насильничали да измывались?

Сначала Квака решила послать кого к Яге, чтоб в курсе та была, какая беда ей грозит, но немного погодя одумалась: не было отродясь такого, чтобы нечисть друг дружке помогала – кажный сам за себя стоит, как может. Хоть и родня даже. К тому ж, насколько знала Квака, Яга с Кощеем из-за какой-то пустяковины в пыль и прах рассорилась. А вот Кощею-батюшке доложить обо всем, нажаловаться на Ивана – в том резон был. Одного боялась Квака: как бы Кощейт не решил, будто она боится Ивана проклятого, сама не в силах с ним справиться. Ух, щепетилен Кощей на сейт счет! Трусость ни себе, ни другим не прощает. Ну, ему-то понятно – бессмертный он, ему при любом исходе ничего не сделается, а Кваке как же?

Долго думала Квака, прикидывала так и эдак, с какой стороны лучше к Кощею со всем этим подступиться, опосля все же собралась с духом и принялась нашептывать на ухо лягушке-скороходу, о чем доложить надобно. Кратенько и со смыслом, но не договаривая всего. Любопытный он, Кощей, мимо ушей ни одну новость не пропустит, а как толком ничего не поймет, так обязательно дочь к себе вызовет. Там уж выкрутится Квака как-нибудь, все представит таким образом, будто именно Иван ее беззащитную измордовал ни за что ни про что да глупейшим посмешищем выставил, силы колдовской обманом лишив.

Вот какая Квака коварная и изворотливая особа была, да только на любую отдушину с хитрой резьбой, как известно, всяко свой шуруп сыщется…

Зол был Иван Царевич, по лесу идучи. Хмурил брови, глазами по сторонам зыркал, приметы выискивая. Не было дороги к Бабе Яге, хоть ты лбом в дерево треснись! Куда вертать, непонятно – везде глухомань непролазная. Но упорно продвигался вперед Иван Царевич, веточки, что в лицо норовили хлестнуть, обламывал, шишки ногами распинывал, кусты сапогами крепкими топтал. Зло его брало не только на медведя, что мог бы запросто сам проводить, а еще и на себя. Непонятно было Ивану Царевичу, почто в козню коварную ввязался. Заморочил ему голову медведь проклятущий, дернул же черт связаться с ним и его полоумным зверьем! Разве может выйти из дела толк, коли компанию водишь со щуками всякими говорящими, престарелыми, лисицами хитрыми да птицами шустрыми и на язык острыми. Еще неизвестно чем все обернется, когда до исполнения медвежьего плана дойдет. Глупейший план – сейчас Иван Царевич понимал это очень отчетливо. Яга-то, почитай, и без того баба лютая и мстительная, а коли ее еще и распалить ущербом всяким… Иван Царевич даже боялся помыслить, во что это может вылиться. Да успеет ли он тогда ноги подальше унести?

Сколько уж раз ему было говорено царем-батюшкой: – «Ты Ивашка, того, не торопись. Скора токма глупость, мудрость же поспешности не терпит». Иван Царевич также припоминал, как сомневался в словах отцовских: то не мудрость, мол, а тягомотина сущая черепашья. «Пусть так! – отвечал на то царь Антип. – Но токма черепаха во-он сколько живет, а пострел косой – где он оказывается неизменно? В пасти у лисы!»

Ан ведь и верно то! Иван Царевич в пасти у лисы и оказался. И не только у рыжей плутовки, а и у медведя, щуки и сокола в клюве разом. Разжевали они его тщательно да выплюнули, словно жвачку смоляную, потому как явно свои цели неведомые через него преследуют – так Ивану Царевичу казалось. Впрочем, что об этом толковать, ведь заплутал он в лесу, никогда уж ему не выбраться не то что к Яге, а даже к людям.

И только так подумал, глядь – меж узких стволов полянка широкая замелькала или лесу тут конец – кто его в самом деле разберет. Кинулся было Иван Царевич на полянку, да в раз одумался. За ствол спрятался, глаза напряг, извилинами заворочал. Только чего ворочать-то ими, коли из-за деревьев не видно ни зги. Поляна как поляна, птички поют, бабочки порхают, тишь да гладь, да Божья благодать. Может, не туда забрел Иван, куда надобно ему было, может, где не туда свернул и вовсе в другую сторону вышел? А все же боязно Ивану Царевичу на поляну выходить. Приблизился он к ней осторожными перебежками, за деревьями хоронясь, еще раз огляделся. Она, та самая поляна! Хоть и не видывал Иван Царевич ни разу в жизни жилища Яги, а как узрел, так и узнал сразу. Старики-то сызмальства детям про Бабу Ягу сказывают, чтоб в лес одни не ходили, неприятностей на известное место не искали.

Лес в том месте и вправду заканчивался, дальше тянулась степь раздольная, насколько глаз хватало, а обитала Баба Яга в вырубке лесной, на карман похожей. В самой глубине «кармана» того стояла изба квадратная – именно стояла! Изба как изба, вроде как: бревна старые, темные, растрескавшиеся кое-где, окошки на своем месте, дверь дубовая да лесенка о трех ступеньках. Крыша двускатная, острая, соломой забрана, из крыши труба печная торчит, а из трубы дымок едва приметный вьется. Конек деревянный крышу венчает. Все как положено, если бы не ноги куриные в один обхват, на коих та изба возносилась на приличную высоту. Знатные ноги, любой петух обзавидуется: желтые, мощные, наверху, где с избой срастаются, черным нежным пухом оторочены, белые крепкие когти в землю вошли. Вроде и не шевелится избушка, словно начхать ей на все, а нет-нет, да и чудилось Ивану, будто наблюдает за ним изба. Невесть как, но наблюдает. Может, голова у ей – конек ушастый с глазами черными, а может, окнами зрит. Кто ж ее сущность колдовскую разберет?

Избушка плетнем невысоким обнесена была; за ним – колодезь с воротом, ступа деревянная рядом, к ней метла прислонена. Ни огорода, ни сада, ни живности – никакого хозяйства у Яги. Чем кормится – непонятно.

Стоит Иван Царевич за деревом, избушку разглядывает, прислушивается к звукам разным, а выйти не решается. Не было сигнала от зверья лесного, что кавардак обещалось устроить. Да и не договорились они о знаке заветном. Как быть-то теперь? Но делать нечего, нужно ждать. Отыскал Иван Царевич глазами ствол поваленный, мхом заросший, присел на него, сидит, грустит.

Тихо вокруг, словно вымер лес.

И вдруг слышит: зашуршало у самых ног. Глянул Иван Царевич вниз да так и обмер, котомку к груди прижал, ноги подтянул: шевелится трава, дрожат листья палые, веточки мелкие хрустят и мох бегает туда-сюда. Нет, не мох то, догадался Иван Царевич – мыши! И не десяток какой-нибудь, а целое полчище. Серым ковром мыши те землю устелили, движется ковер, с кочки на кочку перекатывается, словно река невиданная. И догадался Иван Царевич: то лиса хитрая мышей на подмогу пригнала. Ведь сказывала же, будто в каком долгу мыши пред ней!

Тем временем серое полчище докатилось до поляны, перетекло к плетню, всосалось под него, и во дворе Яговом тихие безобразия начали твориться. Заходила ходуном ступа, затрещала тихонько – не иначе как мыши ее зубами острыми обрабатывают. С обода колодезного ведро деревянное упало, покатилось к крыльцу да там и замерло, а метла сама собой взвилась, метнулась к дверям избушки и в ручку деревянную дверную древком вставилась. Заволновалась избушка, «головой» из стороны в сторону повела, будто выглядывала кого, с лапы на лапу переступила. А мыши знай себе вредительство чинят, зубами работают, основание ступы в опилки обращают.

А тут в небе и сокол показался. Задрал Иван Царевич голову, как шорох крыльев услыхал, ладонью глаза от света яркого прикрыл, на сокола поглядывает. Тяжело летит сокол, в когтях что-то круглое держит, и больно оно на тыкву средних размеров смахивает – где уж он ее раздобыл в лесу, то неведомо. Только покружил сокол над избой, прицелился, завис на миг над трубой да лапы разжал. И деру быстрей, только крылья замелькали. А тыква со свистом точнехонько в трубу печную вошла. Ухнуло в трубе, грохот из избы донесся. Избушка аж присела.

Глядит Иван Царевич, дым, из трубы валивший, иссяк, зато гарью из окон да щелей потянуло. Кто-то надсадно закашлялся, избушка подниматься – опускаться на лапах взялась, будто отдышаться пыталась. Из окна донеслись возня и брань неприличная. Дернулась дверь входная, да только метла открыться ей не дала. Один раз дернулась, другой, третий, после затряслась, словно в припадке. А Яга уж исчихалась, искашлялась вся. Видит, беда с дверью неведомая приключилась, будто заклинило ее. Заметалась Яга по дому, в окошко вылезти попыталась, а только узким окошко оказалось, окромя плеч ничего в него боле не прошло. А дым уж из дому вовсю повалил.

Вскочил Иван Царевич со ствола: угорит ведь Баба Яга, как есть угорит! Живьем изжарится. Нечисть, конечно, лютая, а только не об том договаривались, чтоб над живыми существами так измываться – жалостливый больно он был, Иван Царевич. Кинулся было добрый молодец на подмогу Яге, да та уж опять в окне скрылась, дверь как дернет – метла напополам, а ручку дверную невесть куда снесло напрочь. Яга, облаченная в драные лохмотья, вся в копоти-саже с ног до головы, не разбирая дороги, кинулась вниз по крыльцу, да ведра, под ногами валявшегося, не приметила.

Ну, тут и вовсе цирк сплошной начался. Ивану Царевичу именно это сравнение на ум пришло, потому как заезжал к ним как-то цирк-шапито, так в нем нечто подобное Ивану видеть довелось, правда, так сказать, не в тех пропорциях.

Наступила Баба Яга сослепу на ведро, пока глаза от слез кулаками протирала, закачалась, руками замахала, не грохнуться чтоб. А тут, откуда ни возьмись, медведь нарисовался да ка-ак саданет кулачищем по ноге куриной – и в лес наутек. Мыши, понятное дело, раньше слинять успели. Подпрыгнула изба, лапой зашибленной затрясла, крутанулась на месте и крылечком легонько так Ягу на ведре балансирующую, чихающую зацепила, и пошла Яга по двору на ведре колесить: ногами скоренько перебирает, ручками, словно мельница крыльями, машет, орет благим матом да еще и чихать при том умудряется. А изба вовсю на месте скачет, лапой трясет – и как только Ягу случаем не затоптала, непонятно.

Иван Царевич рот разинул, за игрой заводной старухиной наблюдает, словно точно себя в цирке возомнил. Долго ли еще Яга круги по двору на ведре наворачивала, не объявись лиса, неясно. Улучив момент нужный, махнула рыжая плутовка хвостом и в бок ступу сдвинула, прямо под ноги (вернее сказать, под ведро) Яге. Как катилась Яга, так и кувыркнулась вперед через неожиданное препятствие и прямо головой в ступу вошла. Иван Царевич так и не понял, с чего взвилась ступа – может, Яга в запале чего не то ляпнула. Поднялась ступа на землей, завертелась – помела-то нет! – только ноги Яги в воздухе мелькают и ругань стоит, хоть уши затыкай. И тут днище у ступы отвалилось. Вылетела из нее Яга вниз головой и прям в колодезь ухнула. Но ведь успела-таки карга старая – и откель только в ней прыти столько взялось! – вцепиться в веревку. Ворот так и завертелся, что твой пропеллер. Летит Яга в колодец, воем-воет – слов уже не осталось, а за веревкой ведро скакнуло и в колодце скрылось. Гулко хлопнула в колодце вода, бумкнуло ведро, закачался, остановился ворот, и воцарилась тревожная, звенящая тишина.

«Святые угодники, утопнет ведь Яга! – рванулся Иван Царевич к тыну, перемахнул через него и ветром пронесся к колодцу. Опасливо заглянув внутрь него – мало ли, вдруг Яга, завидев человека, колдонет, не разбираясь, – Иван Царевич обнаружил лишь наполовину погруженное в воду ведро, покачивающееся на колышущейся поверхности воды, да пузыри, шедшие со дна. – Утопла!»

Скинул Иван Царевич котомку, лук, колчан со стрелами, попрыгал у колодезя, стягивая сапоги, забрался на его обод и, перекрестившись, скользнул вниз по веревке. Вода в колодце студеная оказалась, что, собственно, и не удивительно. Но, как вы понимаете, одно дело пить ее да умываться ей, и совсем другое нырять в нее с головой. Ухнул Иван Царевич в воду, и холодом ожгло его, аж дыхание перехватило, а за холодом жар по телу волной прошел, воздух вышибло из легких. Но Иван Царевич лишь крепче ухватился за веревку и принялся шарить в мутной тьме рукой. Если колодец слишком глубок, то – пиши пропало. Иван Царевич уж отчаялся обнаружить Ягу, когда рука его вдруг нащупала что-то мягкое и податливое. Ухватился он за тряпье и рванулся вверх. О том, как он собирается выбираться из колодца с бесчувственной Ягой на плече, Иван Царевич задумался только сейчас: на одной руке по веревке не подымишься, через ведро Ягу не перекинешь – под петлю веревочную не пролезет, – разве что умудриться как-то усадить ее в него, правда, как это осуществить на деле, Иван Царевич представлял себе очень смутно. И пока он колебался, стуча зубами от холода, вверху кто-то заслонил собой яркий квадрат.

– Иван!

– М-мых-хайло Пот-тапыч! – в первый раз в жизни Иван Царевич обрадовался, что его обнаружил огромный медведь.

– Жив, значит, – с глубоким облегчением выдохнул медведь. – А Яга?

– З-здесь она! – отозвался Иван Царевич, поудобнее перехватив тяжкую ношу, все норовящую сползти с плеча.

– Живая?

– Почти!

– Плохо, – покачал головой медведь.

– К-как эт-то? М-мы же… – растерялся Иван Царевич.

– Пошутил я, – захохотал во всю глотку медведь. – А вообще-то, в каждой шутке… Ладно, держись крепче, я тебя вытащу.

– Аг-га! – проклацал зубами Иван Царевич и намотал веревку на запястье.

Медведева голова исчезла.

Некоторое время ничего не происходило, а потом вдруг заскрипел ворот, и веревка рванулась, едва не выдернув руку Ивану Царевичу из сустава. Иван только зубы от боли стиснул.

Веревка шла рывками, а Яга все норовила сползти с плеча и бухнуться обратно в воду, будто там ей нравилось гораздо больше.

– Эй! – крикнул Иван Царевич наверх после очередного рывка. – Можешь не дергать, какмедведь?

– А я и есть медведь, – донеслось сверху.

– Тем более.

– Ладно, постараюсь. Да больно ворот неудобный.

Веревка пошла плавнее, почти без рывков. Но тяжеленная Яга оттягивала руку вниз, и Иван Царевич боялся, что до верха колодца он ее не удержит. А надо, поскольку сил на второй спуск у него тем более не было. И в самый последний момент, когда Иван Царевич уже готов был отпустить Ягу, до того устала рука держать ее, в глаза внезапно ударил яркий солнечный свет.

Зажмурился Иван Царевич, и в этот миг его сграбастала мощная когтистая лапа и выволокла из колодца, удобно разместив на теплой земле под жаркими лучами солнца. Иван Царевич выдохнул, позволил себе наконец расслабиться и отпустил Ягу, разминая затекшую руку. Яга откатилась в сторонку и развалилась рядом, дергая во сне носом, поскольку нос ей щекотала травинка.

– Веревку отпусти! – прорычал медведь. – Чего вцепился-то?

– Ага. – Иван Царевич сообразил, что до сих пор сжимает в руке грубую веревку, и с трудом разжал пальцы. – Спасибо.

– Не на чем, – утер влажный нос медведь. – Ну, бывай. Пошел я.

– А я? – Иван Царевич с трудом приподнялся на локтях, морщась от ноющей боли в передавленном запястье.

– А ты жди, когда Яга очухается. Мне тут не с руки быть – Баба она хитрая, не глупая, враз догадается, кто все провернул.

– А если она первым делом меня обратит во что-нибудь?

– Там видно будто, – задумчиво почесал бок медведь. – Хотя маловероятно.

– Знаешь, твое «маловероятно» сильно успокаивает, – проворчал Иван Царевич, руками выжимая насквозь мокрую рубаху.

– А есть другие варианты?

– Нет, – вздохнул Иван Царевич и огладил руками рубаху на пузе.

– Тогда я пошел.

– Иди.

Медведь все мялся и никак не уходил.

– Ну, чего еще?

– Да не переживай ты так, – попытался успокоить медведь. – Как-никак, ты ей жизнь спас.

– Иди уж, – только и махнул рукой Иван Царевич.

– Ладно, бывай. Если что – жги клок шерсти.

– Хорошо.

– Пошел я, значит.

– Да уйдешь ты, наконец, или нет?! – прикрикнул на медведя Иван Царевич. – Она уже завозилась.

– Точно! – повел носом медведь, опустился на четвереньки и припустил прочь, к лесу, сквозь широкий пролом в плетне, которого раньше не было.

Иван Царевич оглядел двор и покачал головой. Яга точно не обрадуется: избушка нянчит больную лапу, изба насквозь прокоптилась, дверь висит на одной петле, ручки нет, метла переломана пополам, ступа сломана, а днище от нее так и вовсе куда-то укатилось. Да и самой Яге порядком досталось. Что ни говори, а зверье расстаралось на совесть, будто душу отвело, мстя за неизвестные Ивану Царевичу обиды.

– Ох, ёшкин-батон! – завозилась старая карга на траве.

Иван Царевич как сидел, так и хлопнулся обратно наземь, лежит, обморок изображает, дохнуть боится: Яга – это вам не игрушки детские, а уж злая Яга…

Поворочалась Баба Яга, поднялась на руках, перевернулась, с трудом села, сидит, покачивается, в ум войти пытается да припомнить, как здесь очутилась. Ведь точно помнила: в колодец угодила, – а как подле него оказалась, того никак сообразить не может. Оглядела себя еще раз, руками-ногами подвигала. Цело все, вроде как, даже радикулит проклятущий – и тот на месте. Шишка на голове ноет, так то от ведра, поди. Ощупала Яга шишку пальцами, поморщилась – большая шишка, да ничего. Не первая и не последняя. Ступой-то пока овладела, поболе да покрасивше шишек набила.

Обвела Яга взглядом рассеянным владения свои и последними зубами скрипнула.

– Ну, – говорит, – ёшкин-батон, тудыть твою растудыть! Дознаюсь, кто со мной сотворил такое… – и тут повела носом и облизнулась. – Фу-фу, тришестым духом пахнет!

На запах глаза опустила.

Видит, рядышком с ней добрый молодец бездыханный лежит. Глаза у Яги на лоб полезли: надо же, еда сама в рот лезет! Да призадумалась. Не он ли, чай, ее из колодца-то вынул, преставиться не дал: одёжа на молодце мокрая вся, волосы влажные взъерошены. Сапоги вот рядышком валяются. Котомка, лук со стрелами. Точно, он! Некому больше.

Вздохнула Яга – как можно спасителя свово съесть? Хотя хочестя-а-а!..

Яга палец протянула, ткнула им легонько добра молодца в бок.

– Эй, ядрена морковка, жив али как? – а сама надеется, что молодец не шелохнется. Тады уж спокойно за еду приниматься можно. А Иван Царевич возьми да и дерни руками, будто судорога прошла. – Живой, ёшкин-батон, – недовольно пожевала Яга губами и опять Ивана пальцем в бок ткнула. – Эй!

Иван Царевич только губами почмокал сладко: лежит, время тянет, сообразить пытается, как с Ягой себя вести.

– Вижу, что не спишь. Вставай! – рявкнула Баба Яга и честно предупредила: – А то съем!

Иван Царевич решил судьбу не испытывать, поспешно глаза распахнул, сел и разулыбался, мол, поздорову ли бабушка?

– Отвечай без утайки, все как есть! Ты, что ль, меня из колодезя вынул?

– Я, – просто отвечает Иван Царевич и глаза такие преданно-влюбленные сделал.

Наморщила Яга и без того сморщенное лицо – теперь уж точно не съешь, но шанс еще оставался.

– А скажи мне, ёшкин-батон…

– Вообще-то Иван Царевич меня зовут, – поправил Иван и пальчик осторожно выставил.

– Не цепляйся к словам, – прорычала Яга. – Присказка то привычная.

– А-а, – понятливо протянул Иван Царевич. – Да как же ты бабушка в колодезе-то оказалась? – спрашивает. – Нельзя так неосторожно. А если бы я поблизости не случился? – И взгляд его изменился на наивно-честный – сидит, соломенными ресницами хлопает.

Похмурела еще больше Яга, тень на лицо надвинула и ничего не ответила, а только спросила:

– Это ты безобразие сие учинил? – сурово так, с прищуром.

– Тебе честно ответить али как? – уточнил Иван Царевич.

– Честно, – кивает Яга, а в глазах у ней огоньки неприятные зажглись, Ивана Царевича аж озноб до самых костей прошиб. – Честность украшает человека, – а сама облизываться принялась, землю ногтями кривыми скрести.

– Если честно, то не я, – ответил Иван Царевич.

Яга враз и сквасилась.

– Ёшкин-батон! – расстроилась Баба Яга. – А не врешь? Бабушке нельзя врать!

– Да не вру я. Дело-то как было: иду я себе, никого не трогаю, а тут такое творится: вы на ведре катаетесь, а потом в ступу головой. Ступа – вжиу-у! – дно у нее – хрясь! – и вы головой в колодец – у-ух! Ну, думаю, дела-а! Выручать бабульку надобно, утопнет ведь.

– Гм-м, – откашлялась в кулак Яга. – Значит, не ты. Да и куда тебе в самом-то деле сотворить такое. А плетень? Плетень хоть ты разломал? Ну признайся, а?

– Да не я, бабушка! Откуда мне силищу такую взять.

– И то верно, ядрена морковка, – окончательно повесила нос Яга и поднялась с земли, покряхтывая и вцепившись в занывшую поясницу. – А чего в лесу-то делал? Тут никто и не ходит из людёв-то.

– На Кощея иду, бабусь.

– На кого-о?! – выкатила бесцветные глаза Баба Яга, на время позабыв даже про боли в пояснице. Руку от нее отняла, патлы седые, давно нечесаные пригладила. – Шутишь али как?

– Некогда мне шутки шутить, – со всей серьезностью ответил Иван Царевич и поднялся с земли. Отряхнулся, рубаху одернул. – Может, тебе ступу починить али еще чего? Метелка, вон, гляжу, обломилась.

– А ты никак мастер?

– Чай, не безрукий какой! – приосанился Иван Царевич и на дом глянул. – И дымоход, поди, засорился. Дымища, вон, во все стороны так и валит – прочистить бы надобно.

– А ты, мил человек, знаешь, кто я, чтоб помогать-то мне? – выпятила нижнюю челюсть Яга.

– Знамо кто: человек старый, немочный, – отвечает Иван Царевич, а у самого поджилки трясутся.

– Яга я.

– Какая такая Яга? – играет в незнамки Иван Царевич.

– Дык какая? Обнокновенная – Баба Яга, как есть.

– Да ну? – изобразил сомнения Иван Царевич, и до того у него натурально вышло, что даже сама Яга усомнилась на единый момент, а она ли это и впрямь. – Врете вы все, бабушка, наговариваете на себя. А коли и вправду Баба Яга, то что ж, и помощь вам не требуется? Одна, поди, живете в такой глуши.

Яга аж прослезилась от таких слов, передником драным утерлась, но быстро взяла себя в руки – не пристало нечисти такого ранга нюни распускать.

– Да мы и сами, поди, не без рук. – Сказала так Яга, и принялась чего-то шептать. Шепчет, пальцами крутит, по сторонам глазищами зыркает, а Иван Царевич стоит и дивится.

Хлоп – дно от ступы отыскалось, прихлопнулось на место, срослось, вроде и не грызли мыши его. Стоит ступа новехонькая. Еще раз хлоп – метла целая! Бац – ручка дверная на место приделалась, дверь как надо встала. Ш-шурх – тыква из дымохода, будто снаряд из пушки, вылетела и унеслась в небеса. Дела-а!

Очухался Иван Царевич от чудес колдовских, головой тряхнул.

– Ну, коли так, прощевай, бабуся. Да смотри, в колодезь больше не сигай. Возраст у тебя не тот для забав подобных.

– Постой-ка, мил человек, – вцепилась в его рукав Яга. – А чем тебе Кощей-то не угодил, что ты на гиблое дело решился?

– Почему гиблое-то? Дам в морду – и всего делов!

– В морду? Ну-ну, – скривила рот старая карга в язвительной ухмылке.

– А чего?

– Гляжу на тебя да в тол никак не возьму: дурак ты али как?

– Ты, бабусь, того… я этого не люблю, – поджал губы Иван Царевич.

– Ох ты ж, ёшкин-батон! – всплеснула руками старуха. – И вправду того. Нечисти не боится, грозит. Люблю я таких шустрых.

– Но-но, не балуй! – Иван Царевич на всякий случай отодвинулся от Яги, с таким вожделением Яга глянула на него.

– Да не бойсь, – взяла себя в руки Баба Яга. – Поди, и мы не бессердечные. С того света, почитай, старуху вытащил, себя не пожалел. Да еще и на Кощея зуб имеешь.

Насколько понял Иван Царевич, решающим оказался именно последний факт: больно уж у Яги злобно глаза сверкнули.

– Пойдем-ка в избу. – Баба Яга шустро ухватила Ивана Царевича под локоток и к крыльцу потащила. Избушка со знанием дела присела, опуская ступеньку к самой земле – не выше, не ниже. – Чайку заварим, погутарим по душам.

– Да удобно ли? – уперся ногами в землю Иван Царевич, но Яга на удивление оказалась не просто крепенькой старухой, а силы прямо-таки богатырской. Что упирался Иван Царевич в землю, что нет, а все одно – тащит его Яга за собой без видимых усилий, будто мамка чадо свое малолетнее за ручку ведет. С той лишь разницей, что за Иваном Царевичем две вспаханных каблуками борозды в земле остаются.

– Пошли, пошли, ядрена морковка! Сладкий ты мой, – то ли с намеком каким, то ли просто так, для слогу ляпнула Яга, а Иван Царевич враз сделался бледным – знать, погибель свою здесь найдет. Эх, медведь…

Втащила его Яга вверх по ступенькам. Дверь пред ней сама собой распахнулась, а как внутрь вошли – захлопнулась.

Сколь не напуган Иван Царевич был, а все-таки нашел в себе силы полюбопытствовать, как Баба Яга живет – не каждый день, поди, в гостях у нее бывать приходится.

Дом, прямо скажем, не хоромы, да много ль старому одинокому человеку надо. Вся изба – одна комнатушка. Печка русская в углу, давно не белёная, копотью покрытая, паутиной заросшая. К печке прислонены ухват и лопата деревянная. Справа – самовар огроменный. Видать, Яга до чаю охотница большая. Грубо сколоченный, но крепкий деревянный стол посредь избы встал. Между бревенчатой стеной и столом – лавка, покрытая тряпицей. Посудная полка на стене, на ней горшки с тарелками. В углу навалены мешки какие-то. Под полкой – сундук деревянный, железными полосами окованный. На сундуке огромный черный кот лежит, лапы под себя подобрал, усищи растопырил, на Ивана Царевича жмурится.

– Сюды садись, – указывает Яга на лопату.

Иван Царевич так и обомлел, а Яга только рукой махнула.

– Дурак ты дурак, – говорит. – Сопсем шуток не понимаешь, ёшкин-батон. На лавку седай, а я чайку соображу, все веселее будет.

– Ага, – отозвался Иван Царевич, шапку с головы с стянул, на лавку сел и мнет шапку в руках. А Яга ручками помахала, пошептала. Самовар сам собой разгорелся, запыхтел, забулькал и нас стол перебрался. С полки чашки с блюдцами вспорхнули, под потолком покружили. Один прибор перед Иваном Царевичем опустился; другой – напротив. Опять Яга шепчет, машет. Глядь, баранки с вареньем и пряники печатные из воздуха оформились и тоже на столе расположились. Яга довольно зубом цыкнула, руки о передник утерла, взгромоздилась на шаткий табурет напротив и на Ивана Царевича уставилась, пока чай из самовара в чашки наливался.

– Ну, сказывай, Ивашка, – говорит.

– Чего сказывать-то, бабусь? – вздрогнул Иван Царевич, в себя от чудес помаленьку приходя.

– Все сказывай, как есть.

Мялся Иван Царевич, мялся, да и выложил Бабе Яге все как на духу. Задумалась старуха, в стол глядит, чашку в руках вертит, бубнит что-то. Долго сидела так, потом как грохнет кулаком по столу.

– Значит, говоришь, братец мой любимый досадил тебе шибко?

– Разве он вам брат?

– А то кто ж? Только гад он, а не брат вовсе!

– Чего ж вы так на братца-то родного?

– Есть с чего, – сплюнула в сторону старуха. – Зуб у меня на него. – Яга показала пальцем на желтый пенек во рту. – Вот ентот самый.

– Зубы вам, что ль, выбил? – скосил Иван Царевич взгляд на зуб тот, едва ли не предпоследний.

– Да будет тебе, сами давно выпали. А про обиду мою сказывать дюже неудобсвтенно – стыдобища одна.

– Неужели… – задохнулся Иван Царевич от догадки, его осенившей.

– С ума совсем спятил? – постучала карга по лбу кривым ногтем. – Да куды ж ему развалине-то старой со своей погремушкой! Да…

Яга в момент сдулась, сложил руки на столе, потом взяла бублик с тарелочки и принялась его печально в чай макать и обсасывать.

– Да чего случилось-то? – никак Ивану Царевичу с интересом своим сладить не удавалось, так и зудел в нем интерес тот.

– А то и случилось, – проворчала Яга, глаз не подымая. – Зовет как-то Кощеюшка: приходи, мол, Яга, еда-питье-угошенье будет, пир у меня. Так мне бы, дуре старой, сразу сообразить, с чего енто он такой вдруг добрый да обходительный стал – пьянки-то, пирами именуемые, у них со Змеем Горынычем, почитай, кажный день. Как нарежутся – спасу от них нет! Так ведь не сообразила я сразу, не раскусила подвоха, поперлась с дури в притон ихний.

Баба Яга замолчала и долго катала во рту кусок бублика, запивая его чаем из блюдца.

– Чего дальше-то было, бабусь? – поторопил Иван Царевич.

– Ась? – встрепенулась старуха. – Задумалась я, забылась. Так вот, прилетела к ним, как к людям. Ну, как водится, за стол усадили, наливать стали, байки сказывать. А как выпили значит, так Кощей отвел меня в сторонку и говорит: «Ты, Яга, не серчай шибко, токма я тебя в карты Горынычу проиграл. Долг чести – отдать надо».

– Да ну?! – раскрыл рот Иван Царевич.

– Вот те и «ну»! – огрызнулась Яга. – Вишь, чего братик родной сообразил. На кон он меня поставил! Я ему, как полагается, на пальцах-то все и разъяснила и до хаты собралась. А Змей поганый, как во хмель-то вошел, так и буянить зачал: «Подавай мол долг!» – кулаками стучит, огнем пыхает, дымищем едким душит. И ну ко мне цепляться.

– А вы?

– А что я? Я женщина слабая.

– Так он?..

– Да куда ему, кастрату трехголовому.

– Почему кастрату?

– А ты что ж, думаешь, я нахальство подобное кому спущу? Вот ентими самыми руками да под корень. – Яга выставила ручищи со скрюченными пальцами и потрясла ими. Иван Царевич только сглотнул судорожно. – Еще головы его дурные в косичку заплела, – остыла Яга, голос понизив. – Вот и весь сказ.

– Да-а, – протянул Иван Царевич, проведя ладонью по лицу.

Посидели молча.

Иван Царевич все в стол глядел. Яга нервно постукивала ногтями по столешнице, пятнышки с нее соскребала с противным хрустом. Смутилась бабка, догадался Иван Царевич и решил успокоить:

– Я понимаю вас.

– Да чего ты понимаешь? – опять взвинтилась Яга. – Али тебя когда пегасом двадцатилоктевым о трех дурных башках стращали?

– Минуло меня это дело! – отшатнулся к стене Иван Царевич, крестясь. – Бог миловал.

– Вот и помалкивай тады, – сверкнула глазами Яга. – Понимает он!.. Чаю будешь еще?

– Наливайте!

Сидят, пьют чай, пряниками-баранками хрустят. Хорошо!

– Так, значится, за Василиской идешь? – уточнила Баба Яга, губами причмокивая.

– Иду, – кивнул Иван Царевич.

– Трудное енто дело, нелегкое, – покачала головой старая карга. – Тут тебе ничем помочь не могу. Если бы змеюка проклятая – так тут, как говорится, без проблем. А Кощей… С ним мне не тягаться.

– Так чего ж мне делать?

– Домой иди.

– Угу. Вот и медведь туда же посылал, – вздохнул Иван Царевич, да поздно спохватился. Ох уж проклятый язык его!

– Постой, постой, енто какой еще медведь? – приподнялась с табуреточки Яга.

– Дык это… так, к слову пришлось.

– Енто не тот ли, что в лесу себя енералом возомнил? А при нем еще соколишка гнусный, лиса хитрохвостая да щука языкатая?

– Он, – повесил плечи Иван Царевич – надо ж было с дуру ляпнуть, а так все хорошо шло… – Врать не стану.

– И правильно делаешь. – Яга опустилась на табуреточку. – Так вот кто мне, значится, гадостей-то навалил – отвесил цельну гору.

Молчит Иван Царевич, будто чаю в рот набрал. Сидит, по столу пальцем смущенно возит.

– Ясно. Зачем?

– Чтоб совет от вас получить.

– Что-о?! – глаза у Яги стали круглее да шире блюдец.

– Совет, говорю, как Кощея известь.

– Так енто вы меня чуть заживо не изжарили, не утопили, калекой не оставили, чтоб поговорить со мной?

– Ну да, – кивнул Иван Царевич, и понял, вот теперь точно конец ему настал – сожрет его Яга и не подавится.

Только слышит, стонет Яга-то. Поднял Иван Царевич на нее глаза да и обомлел. Не стонет карга старая вовсе, а смехом давится, кулаком по столу пристукивает, так, что чашки впляс пустились.

– Ох, уморил, Ивашка! Да кому из вас мысль ента глупая в голову-то пришла?

И только Иван Царевич рот раскрыл, как остановила его Яга, ладонь сухую выставив.

– Нет, не говори. Сама знаю – медведю!

– Ваша правда.

– Ох, уморил-насмешил. Давно так не веселилась, – покачала головой Яга, утираясь передником. – Люблю добрую шутку… Ну, ладноть, а теперича о деле. Есть управа на Кощея, есть, – перегнулась Яга через стол, перейдя на шепот.

– А чего шепотом-то? – наивно спросил Иван Царевич, тоже вперед наклоняясь.

– Дурень ты молодой. Так ведь у него везде уши свои.

– Где? – огляделся по сторонам Иван Царевич, будто и вправду намеревался уши Кощеевы увидать, по стенам развешанные.

– Везде! – сделала страшное лицо Яга. – Не отвлекайся! Дважды повторять не буду.

Сосредоточился Иван Царевич как мог, лоб умно наморщил, брови на переносице сдвинул.

– Значится, слыхала я краем уха, меж собой они со Змеем по хмельному делу шептались, не бессмертен вовсе Кощей. Вынул он свою смерть из себя, на конец пристроил.

– Чего? – уточнил Иван Царевич.

– Ась?

– Конец, спрашиваю, чего?

– Конец-то? – задумалась бабка, в потолок закопченный уставившись. – А и не помню ужо. Давно дело было, да и без надобности, вроде как, помнить-то.

– Напрягись, бабусь, вспомни! – взялся упрашивать Ягу Иван Царевич. – Больно важно то.

– Напрягись! – почесала макушку карга. – Думаешь, легко так, ёшкин-батон! Годков-то мне, почитай, ужо.

– Бабуся!

– Да не помню я! Помню только на острие конца этого смерть-то его.

– Острие? – потер пальцами лоб Иван Царевич. – Стрела, что ль? Али копье?

– Брякнешь тоже! Махонькое чтой-то, потому как в яйце оно у него, – выставил указательный палец Яга.

– Как – в яйце? – моргнул Иван Царевич. – Прямо…

– Дурак ты, Ивашка, – прыснула Яга в кулачок. – В курином яйце, а может, в утином.

– Фу ты! – обмахнулся шапкой Иван Царевич. – Ты уж поточнее сказывай, бабусь. Слушай! А не игла ли то часом?

– Она! – обрадовалась Яга, припомнив наконец. – Как есть игла! А ты как догадался?

– Острая, в яйце помещается – чего ж это еще быть могёт?

– Силен ты, как я погляжу, загадки разгадывать, – прицокнула языком Баба Яга и пальцем поманила. – Слушай дале. Значит, игла в яйце, яйцо в утке…

– Значит, все-таки, утиное.

– Да не перебивай ты! – грохнула Яга кулаком по столу, и Иван Царевич съежился, примолк. – Значит, в утке яйцо. Утка в зайце…

– Это как? – опять не утерпел Иван Царевич.

– Да откуда ж я знаю! – развела руками Яга. – Чего слышала, то и говорю.

– А не путаешь ли ты, бабуся, опять чего. Где ж это видано, чтоб утки в зайцах сидели?

– Ты кто, юный натуралист али Иван Царевич?

– Иван я, – кивнул тот, нервно повертев шапку в пальцах.

– А раз Иван, так и слушай, чего старшие говорят. Значит, утка в зайце, заяц в сундуке…

– Бе-едный! – пожалел Иван Царевич животину. – Чем же он там питается-то? Да еще и с уткой внутри.

– Если не замолчишь, я тебя ухватом огрею, – разозлилась Яга. – А лучше съем!

– Да молчу я, молчу.

– Вот то-то же! В обчем, все енто хозяйство у него в сундуке, а сундук – так тот на высоком дубе висит. Во как! – выдохнула Яга, наконец договорив до конца.

– Да чего ж, Кощей твой, совсем того?

– А что такое? – растерялась Яга.

– Да кто ж сундуки-то с собственной смертью на дубы развешивает? Вдруг мимо кто пройдет и подумает: вот сундук висит, чего не заглянуть внутрь. Сымет сундук, заглянет внутрь, а там – заяц! Хрясь его – и съел.

– Ну-ну, ядрена морковка! – фыркнула Яга. – А ты поди, загляни. Враз по мордасам от Змея схлопочешь. Ибо сундука того бессменный сторож Горыныч.

– Дык когда ж ему сундук-то охранять, коли, как ты сказываешь, они кажный день с Кощеем не просыхают.

– Умный, да? – ощерилась гнилыми пеньками зубов Яга. – Умный?

– Сомневаюсь я.

– А коли умный да сумлительный такой, так чего дуру старую слушать сел, за советом пришел?

– Ты, бабусь, извини, – устыдился Иван Царевич. – Не хотел я тебя обидеть, а только странно все это.

– А Кощей – он весь из себя странный, – отошла немного карга старая. – Такое иногда отчудит. Да хоть дочку евойную возьми: свою кровиночку родную в болото на пэ-эм-жо определил.

– Куда?

– На место жительства, постоянное, – выразительно покачала головой Яга.

– Кваку, что ль? – догадался Иван Царевич.

– Никак встречал?

– Было дело. Не женился едва, – поерзал на лавке Иван Царевич.

– Да ну?! – вскинулась Яга. – Расскажи!

– Потом как-нибудь, ладно? Я на обратном пути к тебе еще загляну, может, подсоблю чем.

– Да будет ли обратный путь-то? – засомневалась Яга.

– А не будет, так и не попишешь ничего. – Иван Царевич поднялся из-за стола, шапку на голову нахлобучил. – Тут ведь как придется. Ты лучше скажи, бабусь, где дуб-то тот растет?

– А вот ентого я тебе не скажу – и так уж на три беды натрепала. Сам будешь дуб Кощеев искать. А токма знай: дуб тот от Кощеева логова недалече стоит, для удобства. Горынычу за тридевять земель опохмелится опосля службы не с руки мотаться. И знаешь чего еще?

– Чего?

– Сундуки-то – они сундуками и яйца – яйцами: еще неизвестно, не выдумка ли то Кощеева. А вот чего точно знаю, так есть у нас один кузнец, Яковом зовут. Так ты к нему загляни.

– Да на кой мне кузнец-то сдался? Чай, ни лошади у меня, ни телеги! – удивился Иван Царевич предложению странному. – Разве что самому подковаться перед дальней дорожкой, чтоб ноги не стерлись.

– Загляни! – повторила Яга, голос возвысив, а сама передник пальцами теребит. – Нечисть того кузнеца за три версты обходит.

– Чего так? – заинтересовался Иван Царевич.

– Говорят, будто мастер он – золотые руки всякое оружие супротив нечисти ковать. Может, сплетни то пустые, а может, и нет. Да и дюже силен он.

– А где он обитает-то, кузнец твой?

– Не мой он. – Яга отодвинулась от Ивана Царевича вместе с табуреткой. – А живет недалече, за леском. Как выйдешь в степь, так налево сразу повертывай и все пряменько, пряменько, – помахала Яга ручкой.

– Ну, бабусь, и на том спасибо. За хлеб-соль благодарствую, – поклонился Иван Царевич Яге в ноги.

– Иди уж, – вздохнула старуха и добавила на всякий случай: – покамест не съела.

– Ага, – сказал Иван Царевич и вон вышел, а Яга к окошку подбежала и вслед платочком застиранным, дырявым машет да слезно сморкается в него, удачу, значит, Ивану Царевичу желает, погибель Кощею нашептывает. А сама жалеет, мол, даже кусочек от Ивана не откусила – эх, неправильно это! Да уж как сделала – так сделала, не перетакивать же…

Глава 11. Кузнец Яков

– Ну-с, сказывай, дочь наша, что у тебя там приключилось, – проскрипел Кощей Бессмертный, нетерпеливо поигрывая пальцами. – Да дурней зеленых своих не посылай боле ко мне: ничего толком понять не могу, одни только «ква» да «ква».

Кощей восседал на каменном троне из цельного куска малахита изваянного. Сверкал трон его, переливался в лучах десятка факелов ярких колдовских, что горели синим пламенем. Скалили зубы львы каменные, боками трона служившие, рубинами их глаза горели. Да и корона золотая, на лысую Кощееву голову надетая, тоже сверкала. У кого ту корону Кощей еще в молодости спер – того и припомнить уж не мог. Вроде бы и не царь, а все величия добавляет – это Кощей так считал. А на деле одно самомнение завышенное выходило.

Рядом с троном стояли два стража, в латы бронзовые закованные, в руках копья вострые держали. Почетный караул, значит. А на деле и тут обман выходил: не стражи то вовсе были, а доспехи пустые – о том не все, конечно, знали.

Квака, разумеется, знала. Да и на кой, спрашивается, Кощею, колдуну силы невиданной, как он полагал, да еще и бессмертному стражи какие-то. Разве чтобы сон его ненароком кто не потревожил и в погреб винный не забрался. Но это ж каким дурнем надо быть, чтоб лезть в логово Кощеево очертя голову!

Квака только-только прибыла с болота к отцу своему пред темные очи. Вызвал ее Кощей самолично, колдовство простое исполнив, на которое у Кваки никак разумения не хватало. Сидела она теперь пред троном и не знала, как начать потолковее. Так и не успела ничего путного придумать, чтобы Ивана посерьезней опорочить.

– Ох, батюшква! – завела наконец печальную песню Квака. – Икван проклятвый надво мной поизмывался, живогво мества не оставил. Ох, тяжкво мне, ох, плохво! – закачалась Квака из стороны в сторону на лапах.

– Да вроде жива ты, не покалечена нигде, – пригляделся повнимательнее к дочери Кощей Бессмертный.

Честно говоря, не было у него никакого желания встревать в какие-то истории из-за глупости дочерней. А что умом недалека Квака была, так то Кощей прекрасно знал. Наизусть уж, почитай, дочку свою вызубрил. От «а» до «зю», как он любил говаривать. Да и Горыныч, почитай, заждался его в пиршественной зале – еще сам все вылакает-съест! – а тут еще эта ходячая (вернее, прыгающая) неприятность в лягушачьем облике нарисовалась…

– Ох, еле жиква, батюшква, – картинно застонала Квака. – И мял он меня, и крутил, и твоптал, и шапквой в мордву пихвал! Ты толькво глянь, батюшква, чвего ирод ентвот со мной сотворил! – и Квака задом к трону обернулась. – Во!

– Ох, мать!.. – вытаращился на огромные, сверкающие белизной ягодицы Кощей Бессмертный. Безволосые брови его вскинулись, но быстро он пришел в себя и заслонился пятерней. – Убери! Убери это!

– Прости, батюшква, – быстро повернулась Квака лицом к Кощею. – Но я должна была поквазать.

– На словах такое сказывать надо, дура. Страх-то какой!

– Этво Икван все, – жалуется Квака. – Вишь, квак шквуру-то мне изорвал.

– Да неужто он тебя напополам драл, да еще и голыми руками? Ты ж ведьма, неуч ты неразумная!

– Ох, драл, батюшква! – закатила глаза Квака. – Налетел, словно буйный квакой, я и сделать-то тволком ничегво не успела.

– А не врешь? – с сомнением почесал Кощей костлявым пальцем переносицу. – Да как же он до тебя добрался-то? Ведь в болоте ты, а он вона где!

– Ох, не любвишь ты меня, батюшква, – пустила слезу Квака м языком длинным тут же и смахнула.

– Вот только не надо! – завозился на троне Кощей. – Терпеть я этого не могу: любишь – не любишь. По делу говори! Коли виновен Иван, так я ему… – погрозил кулачком Кощей. – А коли ты в глупость какую ввязалась – не обессудь!

– А шквура моя? Шквура, батюшква? Квак я твеперь с наружностью таквой жить будву?

– Грм-м! – прочистил горло Кощей. – К любой наружности привыкаешь. Я, знаешь, тоже не без изъяна.

– Квак же твак, батюшква?! – вскрикнула Квака, неловко подпрыгнув на месте. – Неужтво твакую обидву Иквану проклятвому спустишь? Ентво ж шквуроненавистник!

– Как так? – поправил Кощей корону на голове.

– А твак! Квасилискину шквуру изорвал, душегвуб проклятвый? – начала загибать перепончатые пальчики Квака, удобно устроившись на заду – только бы не отмерз зад-то на плитах, сквозняками выхоложенных. – Изорвал, в клочки! Мою шквуру испогванил? Испогванил! А дальше что?

– Что? – быстро поморгал Кощей Бессмертный, силясь ухватить мысль Квакину.

– За твою шквуру примется.

– Э-э, да будет тебе глупости-то молоть! Язык у тебя длинный да ум короткий, бабий, – зевнул Кощей, помахав у рта ладонью.

– Глупвости, говоришь? А знаешь ли, квуда идет Икван?

– Куда? – поскреб острую коленку Кощей, выпирающую сквозь черные, лоснящиеся жирным блеском несколько обвислые лосины, и прислушался к творящемуся в пиршественной зале, где Горыныч усиленно гремел посудой.

– Сюда! – ткнула лапой в пол Квака.

– Ну и что?

Шум в зале напротив Кощею совсем не нравился. Почитай, еще немного протянет, и все, пиши пропало – останется он сегодня без еды-питья. И от тех волнений до Кощея не сразу дошел смысл сказанного Квакой.

– Что?! – внезапно спохватился Кощей, вцепившись пальцами в морды львов, будто собирался шире им пасти растянуть. – Куда это – сюда?

– Сюдва. По твою душву.

– Зачем это?

– Квак зачвем? Шквуру грозится стустить, в мордву двать.

– Ка-ка-я наг-лость! – выдохнул Кощей Бессмертный, сатанея. – Да как он осмелился на подобное?

– Да квот, Квасилиску квыручить хочвет. Грозит твебе.

– Врешь!!! – широко распахнул глаза Кощей, в которых полыхнуло яростное пламя.

– Зачвем? – спокойно отозвалась Квака, ликуя в душе – все-таки нашла она подход к отцу. – Перво-наперво, чтвоб себвя испытвать, он на Ягву пошел. Тоже грозит в мордву двать.

– На Ягу? Да чем же Яга-то ему не угодила? – подивился Кощей.

– Почвем же мне знать, толькво доложили мне, идет он к Ягве.

– Зеркало мне! – рявкнул Кощей Бессмертный.

Двое почтительно согбенных слуг вынеслись из темного угла, таща небольшое зеркало. Добежав до трона, слуги бережно опустили на пол сверкающий овал с мутной, ничего не отражающей поверхностью, установили его на ножки и с поклоном отступили назад.

– Покажи мне Ягу, сестру мою! – прорычал Кощей зеркалу.

Кваке тоже очень хотелось посмотреть, что же там такого делается, но она всем своим видом изображала полное пренебрежение к происходящему, будто ее вообще подобные пустяки не волнуют – только бы обман не вышел! Только бы…

Кощей Бессмертный между тем весь подался вперед, едва не свалившись с трона. Челюсть его отвисла, что могло означать крайнее изумление. Чего он такого увидал в посветлевшем, озарившемся голубоватым сиянием овале зеркала, Кваке было неведомо.

– Не мо-жет быть! – прошептал Кощей, сползая обратно на трон. Затем стянул с головы корону и принялся обмахиваться ей. – Невозможно! Яга…

– Чтво, чтво таквое? – изобразила волнение Квака.

Впрочем, волнение ее вскоре переросло во вполне натуральное, стоило ей заглянуть сбоку в волшебное зеркало.

За гладкой поверхностью зеркала, словно за стеклом, расположилось бедное внутреннее убранство избушки Бабы Яги: небольшая тесная комнатушка, стол, стул, печь, сундук. А за столом на табуреточке – казалось, только руку протяни – сидела Яга собственной персоной и… лила слезы! Она утирала их платочком и трогала огромную шишку на лбу да приговаривала: «Ох, Иван. Ох ты ж, тудыть твою растудыть… Запутал бабушку, завертел – ничего ведь не сделала… Ирод проклятущий! Ох, ёшкин батон!..»

Квака ожидала чего угодно, но такого и помыслить не могла. Фантазии фантазиями, а фингал на голове у Яги был красноречивее всяких слов. Неужели и вправду Иван Царевич настолько крут, что с самой Ягой совладал? И ведь как сказал, так и сделал: в мордву дал – настоящий мужик!

– Покажи Ивана! – крикнул Кощей зеркалу, хватая ртом воздух. Непонятно только, перепугался али рассвирепел настолько, что дышал через раз.

А зеркало уж другую картинку изобразило: кромка леса, тропинка, травой поросшая, Иван Царевич – идет себе, насвистывает, цветочки срывает, нюхает да радуется невесть чему.

– Жив! – просипел Кощей Бессмертный. – Жив, Иван! – и сглотнул сухость во рту. – С каргой старой управился. А ведь сильна баба! Горыныча мово дорогого в три узла завязала…

– А я чтво говорила! – поддакивает Квака, за трон бочком заползая. Глупость, разумеется, ну а как Иван-то сквозь зеркало увидит ее да прямо в залу шагнет.

– Помолчи! – зашипел Кощей, прижав пальцы к вискам – задумался, значит. Надолго задумался, думалка-то, поди, совсем от сивухи слаба стала, иссохлась. Трещит у Кощея голова, извилины в ней шуршат, вот только мыслей нет как нет. Да и ситуация, прямо скажем, необычная: отродясь такого не бывало, чтобы на Кощея кто идти удумал, да еще в одиночку. Разве только очень-очень давно, так давно, что Кощей и упомнить не мог.

А Яга тем временем огляделась у себя в дому, принюхалась к воздуху, слезы утерла платочком и к коту, на сундуке отдыхавшему, обернулась. Кивнул еле заметно кот, усищами повел, мол, все, можно завязывать с комедией. Ведь коты на нечистую силу да волшебство всякое ой как чувствительны и взгляды скрытые за версту чуют.

Разулыбалась Баба Яга, драный подол ручками оправила, передничек выровнялка: провела-таки братца! Пущай теперь башку себе сломает, думаючи, что да как со всем этим делать…

И опять Иван Царевич отправился в дальний путь. Спешит, торопится, ногам отдыху не дает. И не то чтобы Бабы Яги боится (хотя кто ее знает, чего ей в следующий-то миг в голову стукнет), а о Василисе своей печется: как она там, в плену Кощеевом, не обидел ли ее чем поганец престарелый, не оскорбил ли? Да и чем ближе к логову разбойничьему, все неопределенности поменьше. Впрочем, неопределенность, может, и на убыль идет, а вот главное до сих пор не проясняется: как с Кощеем бороться. Иглы всякие с зайцами – это, разумеется, хорошо, а вдруг и вправду сказка все это. Что тогда делать прикажете? Останется одно: кулаком в лоб!

Иван Царевич оглядел свой кулак: не большой, не маленький – нормальный, в общем; сила тоже вся на месте, никуда не делась – зубы, если что, вынести смогёт. А дальше-то что? Беззубый Кощей или зубастый, а все одно колдун, кулаком его не возьмешь. Прутиком деревенящим шлестнуть? Так пойди излови Кощея сперва, чтоб прутиком его отходить, да и зрелище еще то будет. Иван Царевич представил себе, как хватает ненавистного Кощея за шкирку, переламывает через колено, спускает с него штаны и…

Тряхнул головой.

Глупости. Прутиком разве что Кощея пощекотать можно – хорошо, если он щекотки боится.

Зверье вызвать? Так тоже неясно, чего они Кощею сделать смогут. Медведь, возможно, ногу ему отдавит или заломает чуток. Так он опять же бессмертный, ничего ему оттого не сделает. Сокол – так тот разве что на лысину нагадить может (маленькая подлость – а душе приятно!), а от лисы со щукой и вовсе никакого толку не будет. Впрочем, лиса мышей могёт на подмогу вызвать. Мыши грызть чего примутся али под ногами вертеться, и Кощею не до того станет. Да нет, идиотство все это чистой воды.

Идет вдоль кромки леса Иван Царевич, размышляет, тяжкие думы думает. А издалека звон металлический слышится, будто кто в колокол звонкий бьет, с пристуком: дзинь, дзинь-дзинь. И опять, и снова. Да нет, не колокол то, а молот кузнечный то по металлу, то по наковальне бьет.

Заторопился Иван Царевич, ходу поддал, а вон уж и кузня из-за бока лесного виднеется. Стоит себе на холме пологом дом большой с пристройкой: сам каменный, беленый, крыша красной черепицей выложена, окна в лучах солнца заходящего сверкают. Из трубы, что из крыши пристройки торчит, дым черный валит. Широкие ворота в пристройке той настежь распахнуты, но темно внутри, издалека ничего не видать. Только слышно, как в горне огонь гудит да искры во все стороны из ворот летят.

Иван Царевич еще шагу прибавил, на холм начал взбираться. Спешит Иван Царевич, до темна поспеть бы, авось пустит кузнец прохожего на ночлег. Хотя кто его, кузница этого, знает, раз отшельником живет на темной стороне и людей сторонится.

Приблизился Иван Царевич сбоку к воротам открытым, на месте потоптался, откашлялся. Тишина, только молот: тук да тут. Постучался тогда в ворота – опять тишина, будто вымерли все, а молот сам собой стучит. Не вытерпел Иван Царевич да как гаркнет:

– Эй, люди добрые! Есть кто дома али позасыпали все? Али гостям не рады?

Молот стих. Звякнуло, пар зашипел.

– Кого там еще на ночь глядя принесло? – прогудел из пристройки мощный густой бас. – Ща как выйду, как дам в лоб!

– Да за что ж это? – подивился Иван Царевич.

– А за все! Ходють кажный день, балують. А потом инвентарь разный пропадаить. Убирайтесь подобру-поздорову!

– Мне твой инвентарь без надобности, а в лоб я и сам засветить могу, – обозлился Иван Царевич. Ведь ничего не сделал, а такой отпор!

– Да? – как-то даже удивленно и чуть наивно пробасил голос, и из ворот показался сам кузнец.

– Ох, ё! – только и смог вымолвить Иван Царевич, невольно отступив на шаг.

Сказать, что это был здоровый мужик, значит, не сказать ничего! На деле кузнец оказался здоровенным детиной, очень здоровенным, на голову выше Ивана Царевича и вдвое шире его в плечах. На бычьей шее сидела внушительная голова, смоляные волосы кучерявились тугими вихрами. Голый неохватный торс, поблескивающий потом, перекатывался буграми мышц. Мощные ручищи шутя поигрывали тяжеленной кувалдой, будто ребенок баловался погремушкой. Губы кузнеца яростно кривились, глаза метали молнии.

И тут в нем произошла неожиданная разительная перемена. Чело кузнеца вмиг разгладилось, глаза потеплели, и в них зажглось любопытство. Но кувалдой кузнец все же продолжал помахивать, по привычке.

– Ты кто, человече? – спросил он. – Откель взялся?

– Оттель, – ткнул за спину большим пальцем Иван Царевич, немного придя в себя. Кузнец, вроде как, вовсе и не буйный оказался, а даже очень себе душевный.

– Чего в края наши неприветливые забрел? Специяльно чего ищешь али так, от глупости? – все выспрашивал кузнец.

– Специяльно, – кивнул Иван Царевич. – От глупости.

– Это как? – кустистые брови кузнеца недоуменно взлетели вверх.

– Пусти на ночлег, мил человек, все поведаю – расскажу, как есть доложу, – выпалил Иван Царевич. Хоть и не готовился заранее, а складно вышло, даже самому по нраву пришлось.

– Байки какие небось? – разочарованно махнул ручищей кузнец.

– Байки сказывают попрошайки, а мы – люди сурьезные, некогда нам баловать турусами обозными! – подбоченился Иван Царевич, гордо вскинул голову.

– Складно у тебя выходит, мил человек, – качнул головой кузнец. – Сурьезный, значиться. Ну, коли так, заходь, – посторонился он и рукой на дом указал, – гостем будешь.

Кивнул Иван Царевич сдержанно, гордый вид на себя напустил и к дому направился. А кузнец кувалду свою обожаемую прислонил к стеночке, ворота притворил и следом пошел.

– Не сопрут кувалду-то? – полюбопытствовал Иван Царевич.

– Пущай попробують! – прогудел кузнец и кулачищем вдаль погрозил. – Ух, я ентой шпане!..

Пока Иван Царевич у крылечка ноги отирал о коврик, кузнец успел из колодца ведро воды достать и на себя опрокинуть, пот-копоть смыть.

– Ух, хорошо! – громыхнул он ведром. – Чего стоишь? Заходь, коли напросился.

– Угу.

Иван Царевич прекратил отирать ноги и переступил через порог. Огляделся.

Дом у кузнеца знатный был. Такой непогода не сломит, вода не промочит и враг не своротит – крепость, а не дом: фундамент крепкий, каменный, стены толстые, в два кирпича, дверь дубовая. Окна, правда, широкие – это слабое место, конечно. Только кто ж к такому громиле в дом полезет? Точно Баба Яга сказывала, нечисть кузнеца этого сторонится. Похоже то на правду, хотя как знать. Иван Царевич, конечно, на месте нечисти силы обязательно сторонился бы, имей он какой грех перед кузнецом.

Комнат две, вернее, одна комната с кроватью, шкафчиком, двумя стульями и столом – все деревянное, ладно сколоченное из дуба крепкого. А вторая – кухня. Тут и стол еще один, и утварь тебе разная, из чего пить-есть, в чем готовить, полочки на стенах. И печь – как же в дому без печи-то! Неплохо, в общем, кузнец устроился.

Засмотрелся Иван Царевич на дом его, а кузнец нетерпеливо его так в спину подталкивает:

– Проходь, проходь. Чего застыл?

– Куда?

– Да куды хошь! Хошь, на кухню, а не хошь – в гостиную.

– Лучше на кухню, – помявшись, сказал Иван Царевич.

– Ага, есть хочешь, – догадался кузнец, мимо неловко мявшегося гостя по стеночке протиснувшись.

– Ну-у, не то чтобы…

– Щас пошамкаем чегой-нибудь, – успокоил Ивана кузнец. – Кстати, Яковом меня звать.

– Иван, – представлися Иван Царевич и, поразмыслив, добавил: – Царевич.

– Это какой такой царевич? – враз заинтересовался кузнец, шуруя по полкам в поисках чего съестного. – Каких краев?

– Наших краев. – Иван Царевич стянул с головы шапку и опять ноги зачем-то отирать взялся. – Тришестых.

– Так то не наши края, – пробасил кузнец, выкладывая на стол снедь разную. – Здесь ужо Кощеево царство.

– Да ну? – не поверил Иван Царевич.

– Вот те и «ну». Оттого и нечисти пруд пруди. Спасу от нее нет, балуеть окаянная.

– Так чего ж ты к людям не переберешься? – Иван Царевич прошел в кухню и скромно уселся на стульчик у окна, отложив в сторонку лук со стрелами и котомку. Шапку на коленях оставил. – Чай, поспокойней с людьми-то будет.

– А енто как посмотреть. Тут еще разобраться надо, кто злее будет: люд честной али нечисть беспардонная, – хмыкнул в ответ Яков, выставляя на стол внушительную початую бутыль мутного самогона. – Во!

– Ни-ни! – протестующе замахал руками Иван Царевич.

– Что так? – спросил Яков, дуя в рюмки деревянные и пальцем их протирая. – Здоровьем слаб? Печень измучила али желудочная хворь какая? Дак мы щас здоровье-то твое враз поправим – то не гадость какая, а вещь самая что ни на есть натуральная, сущие витамины.

И грохнул рюмки на стол, опустившись на свободный стул.

– Ну? – спросил он.

– Наливай! – вздохнул Иван Царевич. – Только са-амую капельку…

– …Ох мне! Да не подымешь ты его, сколько тебе ужо сказывать можно! – возмущался Яков, разливая «целебную настойку» по рюмкам.

– П-дыму! – нюхая тугую соленую помидорку, отозвался Иван Царевич, потом покосил на нее глазами и, подумав, сунул в рот. Похрумкал. – Еще как п-дыму! Да я… – тяжело задышал он, оглядываясь по сторонам. – Во! – ткнул Иван пальцем в еще одну кувалду, стоявшую у печи. На глаз в ней было не меньше пяти пудов, да разве глаз замутившийся в силах это оценить? В пьяном-то, как известно, силища недюжая просыпается – в смысле, пьяному так кажется, а на деле едва себя на ногахдержит.

Встал Иван Царевич, покачиваясь, приблизился к кувалде, схватил за рукоятку и поднатужился. От натуги той побурел Иван Царевич лицом, но дело не бросил, решил до конца довесть. И кувалда немного приподнялась от пола. Всего ничего, но ведь поднялась!

Даже Яков рот разинул от удивления.

– Во! – гордо икнул Иван Царевич и уронил кувалду на пол.

Дом вздрогнул.

Только уронил он ее не совсем удачно. Кувалда-то вместо того, чтобы ручкой к стене прислониться, в сторону Ивана Царевича клониться взялась.

– Эй-эй, не балуй! – погрозил ей пальцем Иван Царевич, но разве кувалда кого когда слушала! И решил тогда Иван Царевич ножкой ее подпереть.

Бац!

– Ой-ей-ей! – Иван Царевич насилу выдернул из-под неподъемной ручки зашибленную ногу и заскакал по кухне. А Яков только головой покачал.

Сграбастал он Ивана Царевича за шкирку, усадил на место и рюмку подвинул.

– Пей! Да не балуй! – пригрозил кузнец.

– Ага! – Иван Царевич с третьего раза рюмку поймал и в рот наладил. – З-бориста… – ик! – мыхстура! – выдохнул он и на кувалду взялся зло коситься.

– Мясо бяри, огурчики, – подталкивает Яков Ивану под нос тарелки. – Закусывай.

Отвлекает, значит, Ивана Царевича от глупости. А тот быком сопит, на кувалду глаза пучит. Пришлось Якову подняться из-за стола, убрать из виду инструмент – как бы гость залетный ненароком не покалечился.

– Значит, Кощея воевать хочешь, – то ли спросил, то ли утвердительно сказал Яков, обратно за стол присаживаясь.

– Да я ему… мырдасы того, нач… – ик! – щу! – покрутил кулаками один над другим Иван Царевич. – Кыщею эт-му. Шоб его это… усего в быраний рог, во!

– Сурьезный ты мужик. Токма сложно то.

– Чаво тут сложныго-то? – поморгал Иван Царевич и кулаком как грохнет по столу. – Ка-ак дам и ск-жу, так и было!

– Ну, будет! Раздухарился, – беззлобно проворчал Яков, подхватывая едва не опрокинувшуюся бутыль.

– Слышь, Якыв? – Иван Царевич скосил на кузнеца сначала правый глаз, потом левый – обеими сразу почему-то никак не получалось.

– Чего?

– Выкуй этот… мечь, а?

– Опять – двадцать пять! Да не подымешь ты его, сколь уж говорено про то.

– П-шему? Я п-дыму! Я эт… – Иван Царевич поискал глазами кувалду. Странно, вроде тут только что была – и нет ее. Точно помнил, у печки стояла. Верно, поднял уже…

Поискал глазами по комнате и в окно глянул. Матерь божья! Что за страшные рожи из-за стекол на него таращатся! Иван Царевич даже протрезвел малость.

Головы у них маленькие, абсолютно круглые, лохматые, с нахальными глазами-пуговками и рожками. На рожах – противные склизкие пятачки, коими они по стеклам возят, и улыбки до ушей, словно рот кто им разорвал. А во рту полно острых мелких зубов. И еще язык. Очень длинный язык. Дышат в стекло, скалятся и гримасы противные да обидные корчат.

– Черти! – поспешно закрестился Иван Царевич, потом схватил со стола рюмку, опрокинул ее в себя и губы рукавом утер.

– То бесы, – спокойно отозвался Яков. – Не обращай внимания.

– Бесы?

– Ну да. Ты чего, бесов никогда не видал? – похрустел огурцом кузнец.

– Так ведь… – Иван Царевич не договорил, только опять уставился в окно. А бесы видят, заметили их, и ну кривляться пуще прежнего. Кузница-то не проймешь, а вот гость его, похоже, натура чувственная, на все как надо реагирует. Иван Царевич начинал потихоньку закипать. – Чего это они?

– Да плюнь и разотри. Значить, говоришь, Василиса в плену Кощеевом томится? – решил отвлечь гостя Яков.

– Да погоди ты со своей Василисой, – психанул Иван Царевич, кровь ему ударила в голову – никто еще никогда так не измывался над ним и, тем паче, без «благодарности» за то не уходил.

– Не связывайся, говорю тебе. Слышь?

– Да я их! – вскочил Иван Царевич и завертелся на месте, ища, чем бы таким тяжелым в бесов запустить.

А бесам только того и надо. Пуще прежнего разошлись, пасти пальцами растягивают, «козу» показывают, задами бесштанными, хвостатыми в окно тычутся.

– Сядь, говорю! – Яков налил еще по одной. – На-ка, охолонись.

– Ага! Твое здоровье.

Иван Царевич схватил со стола рюмку и опять ее в рот – хлобысь, а как смешалась она с предыдущей, так и вошла в силу. Озверел Иван Царевич окончательно – будут еще всякие псы бесовские рожи ему корчить да непотребства свои демонстрировать! – схватил бутыль со стола и как запульнет ей в окошко.

Удивительное дело, но окно не разбилось – в раму оконную бутыль аккурат горлышком узким угодила. Распахнулись створки широко, бесов ошалевших с перепугу в стороны раскидало, а самому нахальному, что задом своим крутил, бутылкой той…

В общем, нехорошо получилось с бесом тем. Он же не виноват, что натура такая у него, поганая да противная – природа! Должон он над людями измываться и пакости с подлючестями им строить. Но разве Ивану Царевичу разъяснишь сейчас чего! Разошелся он, не остановить. В сени вылетел, глядь – кувалда стоит! И откуда силища только прибыла, что схватил кувалду ту Иван Царевич, будто дубину какую, и на бесов накинулся, едва двери с петель попутно не снес.

Шум, визг, грохот неимоверный на холме поднялся, пылища клубится, застит все вокруг. Чего происходит, ни бесы, ни сам Иван Царевич разобрать не могут, только кувалдой богатырь тришестой машет да по двору несуразно вертится: то ли самого водит, то ли кувалда помогает. А Яков в дверях мечется, за голову хватается – и ему боязно к Ивану Царевичу приблизиться, а вдруг в горячке не разберется, как говорится, «ху из ху», зашибет.

Но сколь не был зол на бесов Иван Царевич, а все-таки выдохся наконец. Кувалду наземь опустил, на травку присел и по сторонам смотрит, понять не может, с чего так разошелся. А как пылища осела, так и вовсе перед кузнецом неудобно стало: вся земля перед домом вспахана – пахарю завзятому такого не снилось: хоть рожь сей, хоть помидоры сажай. Ворота у кузницы проломлены в нескольких местах, изгородь – в щепки, почти вся, лишь местами кое-где уцелела. Еще у журавля колодезного «ногу» начисто снес, лежит «журавль» на боку, истекает ключевыми слезами, что в ведре оставались. А по бывшему двору кузнечному бесов понакидано! Кто на пашне лежит, стонет, кто на остатках изгороди бельем висит. Один даже на крыше отыскался. Сидит на самой верхотуре, трубу хвостом обернул, лапками в нее вцепился и дрожит, будто лист осиновый.

– О-хо-хо! – покачал головой Яков, обретя подобие дара речи.

– М-да… – смущенно протянул Иван Царевич.

– Зачем ты так?

– А чего они в самом деле, как эти… как их?.. – взмахнул руками Иван Царевич. Но не смог подобрать сравнения и замолк, надувшись.

– Силен ты, брат, как я погляжу, – продолжал Яков, озирая разрушения. – Да тебе с голыми руками на Кощея идтить можно. И меч ковать не надобно.

– Да? – усомнился Иван Царевич.

– А ты сам глянь. Ну, хоть огород теперь свой будет, – оптимистично заметил Яков. – А то все руки никак не доходили. А вот с бесами ты зря связался: злопамятные они больно.

– А чего они? – опять повторил Иван Царевич, но уже не так уверенно. Ему вдруг бесов жалко стало: маленькие они, бестолковые – чего с них, с дурней-то, возьмешь?

Поднялся Иван Царевич с земли, подошел к одному из бесов, носком сапога легонько так в ногу ткнул.

– Эй, живой ли?

Хрюкнул чего-то бес, но шевельнуться не решился. Тогда Иван Царевич голову задрал и пальчиком беса, что на трубе сидел, поманил.

– Подь сюды.

Бес только к трубе сильнее прижался и головкой замотал.

– Да подь, не бойся. Дядя сегодня добрый.

Поверил ли бес словам царевича, неизвестно, а только весь за трубой укрылся, одни глаза поверх нее торчат да хвост нервно по черепице колотит.

– Не слезет он. – Яков встал рядом с Иваном Царевичем и тоже голову кверху задрал. – Так до утра и будет сидеть. Видно, шибко ты его напугал.

– Кис-кис! – однако не унимался Иван Царевич. – Чмок-чмок! Фыр-Фыр? Фу-у, дурная животина!

– Да брось его. Пущай сидит. Пойдем лучше выпьем, – предложил Яков и с болью в глазах опять двор оглядел. – Не могу трезвый на такое смотреть.

– А эти?

– Чего – эти?

– Бесы, говорю, чего?

– А чего им сделается, – пожал плечами Яков. – Отлежатся маленько да и уберутся отсель восвояси.

– Не, так нельзя. – Иван Царевич быстренько обежал весь двор, подхватил в охапку стонущих бесов и, сгибаясь под тяжестью груза, потащил их в дом.

– Куда? – возмутился Яков. – Не пущу! Беса – в дом?

– Тебе чего, по рюмке для них жаль?

– Как енто?

– А так. Нальешь им извинительную, и пусть катятся на все четыре стороны.

– И то верно, – почесал затылок Яков. – Они ведь злопамятные, мстить начнут.

– Нальешь – не будем, – пискнул один из бесов, висящих у Ивана Царевича через плечо, только вот какой из них, разобрать не удалось.

– А не врешь? – прищурился Яков.

– Я бес, а не хухры-мухры какой-нибудь, – обиделся тот, и опять не понятно было, кто конкретно сказал.

– Ладно! – сдался кузнец, отступив в сторонку. – Тащи их в дом. Только коли рожи корчить зачнете!.. – грозно предупредил он.

– Говоришь много, кузнец.

И тут с трубы соскочил последний из бесов и давай к кузнецу ластиться:

– А я? А меня забыли!

– А ты – пшел отсендова! – отпихнул его ногой Яков. – Неувечный ты. Да и сколько звать ужо можно.

– И правильно, – поддакнул кто-то из бесов. – Дуракам не наливать.

– А ну, цыц у меня! – рыкнул Иван Царевич. – Пошли тоже, – говорит бесу.

– Дурак ты, Ивашка, – покачал головой кузнец. – Бесов привечаешь, по-человечьи с ними, а они тебе потом гадостью какой отплатят.

Молчат бесы, притихли. Ждут, чего Иван Царевич ответит.

– Бес – он ведь тоже животина, а любой животине ласка требуется, – подумав, заключил Иван. – За гадость свою сполна получили. А уж там видно будет.

– Дело твое, – кузнец только рукой махнул и в двери вошел. Да и чего тут еще скажешь. – Мне-то с их обид ни корысти, ни убытку, а вот тебе…

Утро выдалось сырое и прохладное.

Иван Царевич проснулся именно оттого, что озяб. Кто-то уложил его спать на лавку, заботливо подложив под него матрац из рогожки, сеном набитый, и накрыл тонким ватным одеялом. Одеяло, видимо, во сне сползло с Ивана Царевича, и холод стал донимать его.

Вставать не хотелось – на улице только-только утро занялось, – а лежать холодно. Иван Царевич почесал ногу об ногу и пошарил рукой одеяльце на полу, натянул на себя, пытаясь свернуться калачиком на узкой лавке, потом перевернулся на другой бок. Из распахнутого настежь окна неприятно тянуло и прямо в бок. К тому же кузнец вдруг молотком своим тюкать взялся с утра пораньше. Нашел тоже время!

Закрывать окно было лень – это ж сколько сил нужно приложить: поднять себя, подойти к окну, затворить его, вернуться обратно, не говоря о том, что снова укладываться удобно придется! Поворочался Иван Царевич немного на лавке, повозмущался – сон и вовсе его покинул. Волей-неволей вставать пришлось.

Покачнулся. Удержался за лавку.

– О-ох! – потер голову Иван Царевич.

Ощущение такое, будто бесы проклятущие ей всю ночь вместо меча играли. А в рот нагадили – по вкусовым ощущениям, конечно. Бесы – они до такой подлости не могли опуститься. Хотя кто их, бесов поганых, знает…

Пить хотелось ужасно. Иван Царевич с превеликим трудом оторвал себя от лавки, прошел к бочке, что еще вчера приметил в сенях, и деревянным ковшиком, проливая воду на пол, напился, гулко хлюпая горлом. Вроде бы полегчало немного. Только вот в голове и без того звон колокольный, а еще Яков со своим тюканьем.

Поморщился. Вернулся в комнату, с третьего раза натянул сапоги, притопнул и вышел на двор.

Темнота отступала. Из-за леса медленно выползало огромное солнце, багряня зеленый ковер крон. Понаблюдал за ним Иван Царевич, в себя приходя, зевнул широко да к кузнице потопал.

– Здоров, друг Яков! – привалился он к распахнутой створке ворот.

– Здоров! – Кузнец перестал стучать молотом по раскаленной докрасна железяке и опустил тяжелый молот. Смахнул со лба пот. – Очухался? Я уж думал, не выживешь.

– Что так? – соврал Иван Царевич. – Я крепкого замесу.

– Ты морду-то свою видал? – усмехнулся Яков и опять молотом по железяке хватил. Иван Царевич аж поморщился.

– Морда… А что морда! Ты чего спозаранку тут ваяешь? Всю округу, почитай, перебудил.

– Меч тебе кую!

– Так ты ж говорил, не нужон он мне! – удивленно уставился на кузнеца Иван Царевич.

– Ты чего? – уставился на него Яков. – Не помнишь?

– Чего я должен помнить? – попытался напрячь память Иван Царевич, да в голове провал какой-то болезненный образовался.

– А как доставал меня вчерась весь вечер со своим мечом: выкуй да выкуй!

– Разве?

– А то! – и опять молотком своим как бухнет – похоже, зол был Яков. – Да еще еле бесов окаянных из дому спровадил!

– Что так? – насторожился Иван Царевич.

– Так ты не пущал!

– Я?!

– А то кто ж? Вцепился в них, как собачонка дурная в штанину: не пущу – и все тут!

– Шутишь?

– Если бы! А еще на ентот самый… как его… на брундершапт, что ли, какой-то пить с ними удумал. Тьфу, гадость какая! – сплюнул кузнец и опять молотком тюк!

– Не мо-жет быть! – сглотнул Иван Царевич, ощущая невольное головокружение. – Ладно, говори уж все как есть, – повесил он голову.

– А чего говорить-то? Как расцеловались, значиться, так и глотки принялись драть, песни похабные распевать да пляски дикие устраивать.

– Это все?

– Если бы! Потом спорить взялись, у кого – прости господи! – зад красивее.

– Так это я?!.

– Не-е! – протянул Яков, сунув в ведро с водой стальное лезвие, что ковал. – То бесы спорили, а ты взялся судить их.

– Уф-ф! – едва не сполз по воротам наземь Иван Царевич. – И что?

– А ничего! Бесы, как водится, не согласились с решением судьи, то бишь тебя.

– И?

– Решили промеж собой решить. А ты их разнимать кинулся.

– Разнял?

– Почти, – нахмурился Яков. Вынув из воды лезвие, внимательно оглядел его и опять в горн сунул, мехами заработал.

– Это как?

– Да очень просто! Кому хвост накрутил, кому по рогам отвесил, кого об пол пристукнул.

– Это уже все?

– Да не-е! Только утихомирилось все, как тебе зачем-то приспичило узнать, а летають ли бесы. Будто слышал ты сказ какой, мол, добрый молодец на бесе летал.

– На черте, – припомнил Иван Царевич. Не-ет, пить надо завязывать. Однозначно! – То Андрошка наш байки сказывал.

– Так ты, видать, проверить ту байку решил.

– И что?

– Один дурак сказал – другие подхватили.

– Енто как?

– А так! – Кузнец перестал качать воздух в горн. – Бесам страсть как летать приспичило научиться. Пристали: научи да научи.

– И чего?

– Тебе уж не до того было, – только и махнул рукой Яков.

– В смысле… – не договорил Иван Царевич, неопределенно повертев пальцами.

– В смысле, баиньки потянуло. А бесы ко мне привязались.

– И?

– Да надоели они мне хуже горькой редьки!

– Ты их?..

– Да ничего им сделалось! – Яков вытащил клещами из горна раскалившееся лезвие будущего меча, перенес его на наковальню и вновь взялся за молоток. – Ну, раскрутил их хорошенько и…

– В каком смысле, раскрутил?

– За хвосты, как же еще!

– Какой кошмар! – провел ладонью по лицу Иван Царевич, памятуя о силище Якова немеренной. – И где они теперь?

– А леший их знает! – отмахнулся молотом Яков. – К лесу полетели.

– Все разом?

– Ну почему ж, разом? По одному, друг за дружкой, – охотно пояснил кузнец. Возможно, воспоминание о полете бесов доставляло ему приятные воспоманиния. – Почти все.

– Это как?

– Чего ты дерганый такой? Кто они тебе, енти бесы?

– Не соображали же они ничего.

– То их беда! – усмехнулся Яков, охаживая молотом лезвие меча. – Да не переживай ты так. Сбежал один.

– Уф-фу! – выдохнул Иван Царевич.

– И вообще в толк не возьму, чего вас всех развезло? Выпили-то с гулькин нос!

– Это ты о трех литрах самогона?

– На восьмерых!

– А много ль бесам надо?

– Твоя правда. Но я-то ведь нормальный был.

– Это да. – Иван Царевич состряпал кислую физиономию. Его до сих пор немного мутило. И вдруг он спохватился. – Котомка! Где моя котомка?

– Не видал я никакой котомки, – отрицательно покрутил головой кузнец. – Лук был, колчан еще, а котомки – не было.

– Как же не было, когда я ее самолично под лавку сунул! – потряс руками Иван Царевич.

– Да чего ты так разволновался? Деньги у тебя там, что ль, лежали али талисман какой? – опустил молот Яков.

– Дороже, – вздохнул Иван Царевич. – Прутик да клок шерсти от медведя. И еще чешуйка щукина.

– Ты чего, Ивашка, умом тронулся? – подозрительно уставился на него Яков.

– Да ну тебя! – Иван Царевич даже не обиделся, поскольку всецело был поглощен горечью утраты. Ведь не спроста котомка его пропала. Точно, не спроста!

– Да объясни ты толком!

– Сказывал же тебе про вещи волшебные: от зверья и лешего, а теперь куда мне без них?

– Вот гадство! – грохнул кузнец молотом по наковальне. – Бес спер, который сбежал. Голову даю на отсечение!

Иван Царевич сполз спиной по воротине и прислонился к ней затылком.

– А что мне с твоей головы, Яков? Э-эх, невезуха!

– Говорил же: не привечай бесов. Говорил? Вот тебе и аукнулось.

– Да чего теперь говорить-то! Котомки все едино не вернешь.

– А енто мы еще поглядим! – сурово свел брови Яков.

Он отложил молот и опять сунул лезвие в воду. Вода зашипела, над ведром взвилось облако пара.

– Пошли! – сказал кузнец, снимая кожаный фартук и вешая его на гвоздик.

– Куда?

– Куда надо! – Яков подхватил на ходу крепкую лопату, прислоненную к стене, легко вскинул ее на плечо и направился вон из кузницы. – Тут недалече.

Иван Царевич, позабыв про гнусное самочувствие, устремился следом за бодро вышагивающим кузнецом.

«Рога он им сшибать собрался этой лопатой, что ль? – подумал Иван Царевич, едва поспевая за спешащим невесть куда кузнецом. – Только бы не вместе с головами! Бесы, конечно, а все ж жаль…»

Почему так подумалось про головы-то с рогами? Слишком уж решительно настроен был Яков.

Глава 12. Бесова бабушка

Тяжелая железная дверь в темницу, где томилась Василиса, распахнулась с противным скрежетом, и на пороге возник Кощей собственной персоной. Василиса, сидевшая у небольшого зарешеченного оконца и со вздохами взиравшая на неприглядный пейзаж Кощеевых владений, даже не подумала обернуться, будто и не услышала.

– Сидишь? – обратил Василисино внимание на свою персону Кощей, немного помявшись на пороге.

– А чего ж мне, навытяжку стоять пред тобой, козлище ты старый? – глухо отозвалась Василиса, не оборачиваясь и не отнимая руки от подбородка, которой его подпирала.

– Не груби, Василиска! – осторожно погрозил пальцем Кощей.

Василисы он несколько побаивался. Вреда, конечно, большого она нанести ему не могла – все одно бессмертный, – а колдонуть гадость какую – так это запросто: рога там отрастить, как у оленя, рыло свиное приделать или еще чего веселенькое. Забавница большая Василиса на сей счет была, да и с фантазией у нее полный порядок. Тем паче, скучно в темнице сидеть, сами понимаете.

Василиса ничего не ответила, только томно вздохнула.

– Люб я тебе али нет? – еще малость поколебавшись, продолжил вступительную речь Кощей. Никак он к сути вопроса перейти не мог – слабость выказать.

– Да ты чего, плесень застарелая, с трона упал да головкой приложился? – на этот раз Василиса все же снизошла до взгляда. Презрительного, правда, полного ненависти, но уже что-то.

– Гхм-м! – Кощей и вовсе растерялся от подобного напора. Знал, что не мил Василисе, но могла бы как-то повежливее, что ли, ответить, к примеру: «Уйди, постылый» или что-нибуть в том же духе. – Как некрасиво со старшими так разговаривать. Тем более вопрос-то, можно сказать, риторический был.

– А мне нет никакого интересу с тобой разговоры разговаривать, и на вопросы твои глупые я отвечать не подряжалась, – грубо бросила Василиса.

– Ай-яй-яй! – покачал головой Кощей Бессмертный и наконец-то переступил порог темницы, а войдя, остановился у самых дверей – вдруг, да и ретироваться срочно придется, – кулак в костлявый бок упер, корону на лысине заломил и говорит: – Непочтительная ты дама, Василиска. Гордая слишком. Говорил тебе, выходи за меня.

– А чего я за тобой не видала, хорек ты плешивый? – зевнула Василиса. Надоело ей уже изо дня в день слушать одни и те же глупости, а тем паче, отвечать на них.

– Старость – не порок, а…

– Насмешка над природой, – закончила за Кощея Василиса. – В твоем случае, конечно.

– Кончай, Василиска! Слышишь? Кончай енто безобразие! – затряс пальцем Кощей.

– Ты поаккуратней-то пальцем тряси.

– А то что?

– Отвалится! – Василиса вновь отвернулась к окошку.

– По-человечески прошу: завязывай со своими шуточками!

– А ты никак человеком себя возомнил, разбойная твоя морда? Мумия ходячая! – Василиса показала Кощею язык.

– Какая еще мумия? Чего ты несешь?!

– Египетская! Вся в бинтах и в губной помаде-е…

– Да я… я тебя… я… – запыхтел Кощей, яростно сжимая кулаки и наливаясь краской, но вдруг остыл, сделал три глубоких вдоха-выдоха и пробормотал себе под нос. – Я спокоен, я совершенно спокоен… – Промедитировав, Кощей вновь распахнул глаза и разулыбался. – Ну вот, я – снова я.

– Раздвоение личности, что ль? – опять поддела Василиса.

– Спокойствие, только спокойствие, – выдохнул Кощей, скрежеща зубами. – Я вот зачем пришел.

– Про то ты уже спрашивал, – напомнила Василиса.

– Про что же?

– Да про женитьбу. Это я так, на всякий случай. У тебя ведь застарелый старческий маразм.

– Нет, почему?! – не на шутку разобиделся Кощей Бессмертный. – Я пока на память не жалуюсь!

– Ой ли?

– Ну, хватит, – устало произнес Кощей, отерев лицо сухонькой ладошкой. – Я об Иване твоем речь веду.

– Никак сюда идет? – наконец проявила интерес к происходящему Василиса.

– Идет, идет, – буркнул Кощей. – Только вот зачем?

– Как зачем? А меня из плена гнусного вызволять.

– Ты, Василиска, кончай глупости-то молоть. Все по-честному: договор с тобой был?

– Ну, был, – вынуждена была признать Василиса.

– Нарушила?

– Ничего я не нарушала! Это жаба твоя бесчестная накрутила-навертела. Я остаток срока честно отработала.

– О том ведаю, – кивнул Кощей. – Но ты сама подписалась под тем договором. Так что за тобой еще денек оставался.

– День туды, день сюды! Тебе-то чего с этого? Все едино замуж за тебя, козла мумифицированного, не пойду!

– Речь не о том! – наотмашь рубанул рукой Кощей. – Речь об Ивашке твоем: чего ему тут надобно, коли все по-честному?

– А ты никак испужался, козлище старый? – заулыбалась Василиса.

– Кончай меня козлищем обзывать! – взбеленился Кощей Бессмертный. – Неприятно мне.

– А как же тебя еще величать?

– Кощеюшка, например. Коша. А лучше Кошенька.

– Тьфу, гадость какая! – сплюнула в окошко Василиса. – Так и быть, сморчком тебя жухлым звать буду.

– Измываешься все? – Кощей склонил голову вбок, прищурив один глаз, отчего стал похож на сморщенную несвежую картофелину.

– Должна же я как-то развлекаться. Скука у тебя смертная.

– А ты речь-то в сторону не уводи. Отвечай прямо: чего Иван ко мне прется?

– А это ты у него спросишь, когда он придет. И вообще, отпустил бы ты меня подобру-поздорову. На кой я тебе такая противная да вредная сдалась?

– Не могу! – развел руками Кощей. – Даже если б захотел, не могу.

– Это почему ж так?

– А потому ж! Если я один раз договор нарушу, то и любой другой того захочет, и начнется у меня под носом анархия сплошная. А кому расхлебывать опосля?

– Ничего, выхлебаешь, – опять отвернулась к окошку Василиса. Скучно ей стало от пустого разговора.

– Значит, не хочешь Ивашку свово отсендова наладить, восвояси отослать, чтоб на темной стороне не буйствовал, не нарывался.

– Так ведь договор твой, вот ты и налаживай. Только потом не жалуйся да не говори, будто не предупреждали тебя.

– Ну-ну! Ладноть! – надулся Кощей. – Еще поглядим, чья возьмет! – погрозил он кулаком в потолок, порывисто вышел вон и с грохотом хлопнул дверью. – Сморчок… Я тебе покажу сморчка!

Идет по темному коридору, из крупного камня сложенному, в плащ от сквозняка кутается да думает: «Чего к Василиске ходил? Какого рожна от нее хотел?» Мало того ничего не решил, так еще и настроение пуще прежнего себе испортил.

А может, отпустить ее на все четыре стороны – пущай бежит к своему Ивану ненаглядному. Жест доброй воли, так сказать. Да и надоела она хуже горькой редьки со своими шуточками глупыми и прозвищами обидными – все едино замуж за него не пойдет. Но нет, где это видано, чтоб разбойник его высокого положения пленников своих на волю отпущал да Иванов всяких боялся! Не бывать тому!

Но боязно что-то Кощею, точит страх его черную душу, к горлу ледяными руками тянется. С чего бы это? Сам себя пужает, да еще и дочка нервы накручивает, непонятно чего добивается…

И пришла Кощею Бессмертному в голову мысль, дельной показавшаяся: «А напущу-ка я на Ивана слугу свою старуху-Языкишну! Язык у ей ох и противны-ый: заболтает, закрутит, с ума болтовней кого хошь сведет! А уж если с Языкишной Ивашка управится, так и до Дрёмы черед дойдет: усыпит, убаюкает – век Иван спать будет, не проспится. Да только куда ему, болвану неотесанному, с Языкишной-то тягаться!»

Подумал так Кощей и заспешил в тронный зал: не гоже царям слуг в коридоры темные вызывать да шептаться с ними, будто воришки какие сговариваются. Чин по чину все должно быть! А то как же?..

Шли недолго. Иван Царевич в своем состоянии тяжелом даже толком умаяться не успел: три ложбинки прошли, на два холма взобрались, и вышли наконец к ельнику. Остановились.

Глядит Иван Царевич, странный лес какой-то: вроде елки, а всё будто ободранные кем. Снизу, от корней, почитай, по самую верхушку ствол да ветви голые. И только верхушки пышно зеленью покрыты. Близость нечисти так на природе сказалась али ободрал кто, невдомек Ивану. Только спросить у Якова не успел. Пока деревья разглядывал, кузнец покрутил головой и в ельник напрямик вломился. Иван Царевич опять за кузнецом припустил, чтоб из виду не потерять.

– Куда идем, брат Яков? – спрашивает Иван Царевич.

– Туда! – кивает неразговорчивый кузнец.

– А куда туда-то? – никак не отстает Иван Царевич.

– Увидишь.

– Нет, правда?

– К бесовой бабушке, – буркнул Яков.

– Куда-а? – не поверил ушам Иван Царевич, решил, издевается кузнец над ним или отшить хочет, чтоб с вопросами всякими не приставал.

– К бесовой бабушке. Не слыхивал, что ль, про такую?

– Знаешь, как-то не пришлось, – кашлянул в кулак Иван Царевич. – Про чертову слыхал.

– Ну вот. А то бесова!

– Ага, – сказал Иван Царевич и замолк, переваривая сказанное. Непонятно было, шутит кузнец или правду говорит. А вдруг и вправду к этой самой бабушке собрался, да еще с лопатой. Ох, что-то будет!

Поплутав меж деревьев, вышли они на берег лесного озера. Почти идеально круглая чаша исходила туманом, что облаком стелился над водой. Редкий, правда, туман был, видно все да смотреть особо не на что. Озеро как озеро, ничего в нем примечательного, не за что глазу ухватится. Вода чистая, глубоко видать. В воде бороды водорослей колышутся, кувшинки кое-где растут. Пень трухлявый у самого берега торчит, обхвата в два, почитай. Корнями толстыми, кривыми пень тот в воду уходит. Знатный пень. По-своему красивый.

И никого вокруг, ни единой души. Тишь да гладь.

Остановился Яков у самой воды, лопату скинул, на нее рукой оперся, ноги скрестил. Вдаль зрит.

– И чего? – спросил Иван Царевич, спустя не которое время.

– Ага! – крякнул Яков, будто опомнившись, да как пнет каблуком пень. – Эй, так твою растак, выходь!

Скрежетнул пень, покосился чуток, но устоял. Волна крупная по озеру разбежалась, кувшинки на ней запрыгали, камыш редкий зашелестел, заволновался.

– Ты это кому? – уточнил Иван Царевич. Начинало ему казаться, будто не в своем уме кузнец.

– Ей. Им, – отозвался немногословный Яков.

– Кому – им?

– А вона, сам глянь, – дернул подбородком кузнец.

Иван Царевич проследил за взглядом кузнеца и заметил недалече от берега кочку, какой раньше не было. Присмотрелся получше: не кочка то вовсе, а голова беса рогатая. По самые глаза бес в воде сидит, пузыри пускает и гостей незваных взглядом ест.

– Выходь! – махнул Яков бесу ручищей.

Бес всплыл поболе, выставил над водой головку и узкие плечики.

– Чего тебе, кузнец, надобно? – спрашивает. – Почто корягу нашу ломать вздумал?

– Котомку верни!

– Какую еще котомку? Убирайся отсюда, покою от тебя нет! – неистово замолотил бес лапками по воде – злится, значит, страх нагоняет.

– Будет тебе покой, коли вернешь, – гнет свое кузнец.

– Чего привязался? Сказано же: убирайся!

– Значит, не отдашь?

– Нет у меня никакой котомки. На кой мне она?

– А кому не на кой?

– Почем я знаю! Нам твоя котомка без надобности, кузнец.

– Ой ли? А сперли тады зачем?

– Да не пер я ничего. Чего ты спозарани привязался ко мне?

– А кто спер?

– Не знаю! То не я был.

– Ага! Значит, сперли все-таки? – усмехнулся Яков, ловко подловив маленького лгунишку за язык на слове. – Зови того, кто спер!

– Слушай, отстань, а? – взмолился бесенок. – День на дворе, спать нужно. А ты тут шумишь.

– Разве я шумел? – вопросительно глянул кузнец на Ивана Царевича. – Э, не-ет, – покрутил он пальцем. – Это я нашептывал. А коли не будет котомки, так я настоящий шум подыму.

– Твое дело, – пожал плечиками бесенок и зевнул. – Шуми. А я спать пошел, – и скрылся под водой.

Его маленькая тщедушная фигурка мелькнула под водой, взмахивая лапками, и скрылась под корягой.

– Никогда по хорошему не понимают, – вздохнул Яков и протянул лопату Ивану Царевичу. – Подержи-кось.

Иван Царевич принял инструмент, а кузнец неспешно закатал широкие рукава посконной рубахи, приблизился к пню, ухватил его за коренья и ну ворочать из стороны в сторону – воду баламутить. Скрипит пень, треском отдается, того и гляди в труху его Яков изломает.

Шурхнули из-под пня бесы в разные стороны, всплыли и ну гомонить, ругать кузнеца, на чем свет стоит. А тот знай себе пень тягает, волну одну за другой гонит. Бесов так и мотает из стороны в сторону.

И тут показалась из воды еще одна бесовская рожа, сморщенная, противная: пятачком ворочает, рогами трясет, будто корова бодливая.

– Уймись, – говорит, – кузнец! Почто озеро мое взбаламутил? Почто покою не даешь?

– Да вот, – Яков перестал пень трясти, выпрямился, на беса того уставился, – пень мне ваш больно по нраву пришелся. Хочу у дома садик разбить на забугорный манер: прудик там, цветочки и пень ентот как раз к месту придется, по фэншую.

– Ты тут не выражайся. Дама я все-таки!

– Так ты и есть бабка бесовская? Не признал, богатой будешь.

– Мы и так не бедные. А пень в покое оставь, слышь?

– А это как дело повернется.

– Чего тебе надо?

– Сказал же, пень для фэншую трэба.

– А больше тебе ничего не трэба? – передразнила кузнеца бесовская баба.

– Еще самую малость. Место тут больно хорошее, – огляделся по сторонам кузнец и вдохнул полной грудью, плечи расправив. – Надоело мне, понимаешь, на холме жить, как чирь на заду там торчу. Вот решил сюды переехать. Место больно хорошее, здоровое, дышится легко.

– Да где ж ты тут жить-то собрался? В озере, что ль? – хихикнула бесовка, и бесы в лад с ней захихикали, столь уморительной шутка им показалась.

– Что ж я, дурак вовсе? – недобро усмехнулся Яков. – Я ужо все распланировал чин по чину: водичку я спущу, прудик небольшой оставлю – глаз будет радовать. Места много станет. Вон там, – указал он вправо, – дом справлю. Тут – огородик разобью, огурчики с помидорками выращивать стану. Там вона, – палец переметнулся влево, – баньку поставлю у прудика да колесо водяное, шоб меха сами качались, а то умаялся руками их дергать.

– Какое колесо? – перестала давиться смехом бесовка. – Какая еще банька? Чего мелешь, кузнец!

– Знамо, какие. Как у всех людёв.

– А воду, воду-то куда денешь? Черпаком черпать будешь али как? – прищурилась бесовская баба.

– Зачем же такие сложности? Ну-ка, брат Иван, дайка лопатку мою верную, – протянул кузнец здоровенную лапищу, и Иван Царевич вложил в нее крепкое толстое древко.

Яков крутанул задорно лопату в руке и по берегу пошел, будто место выбирает, копнуть где.

– А вот тут и зачнем копать! – воткнул он наконец лопату в то место, где озерцо с низинкой смыкалось.

– Постой, постой! – не на шутку переполошилась бесовка. – Ты что ж, и вправду решил мое озеро?..

– Место больно красивое! – повторил Яков и поскреб подбородок пальцами.

– Да ты что ж, разбойник, удумал? – рванулась из воды бесова баба. Выскочила на берег, к кузнецу подлетела, словно угорелая, и ну скакать вокруг него. – Чего тебе в башку-то взбрело? Наше это озеро испокон веков было!

– Ну и что? – вяло спросил Яков.

– Как что? Как это что?

– А вот так: было ваше – станет наше!

– Да ты никак ополоумел, кузнец? Я жаловаться буду! Кощею!

– Да за ради бога! – отмахнулся кузнец и зевнул, а бесовку аж передернуло при упоминании имени святого, но не отступилась – прыгает кругами, верещит.

Надоело это кузнецу, воткнул он лопату в землю, ногой придавил. Вошла лопата в землю, словно нож раскаленный в масло. Поднатужился Яков, подцепил ком земли огромный и в сторонку откинул. А вода из озера в лунку образовавшуюся – хлюп! Еще пару раз копни, и потечет вода под уклон ручьем бурным.

Всполошилась баба бесовская пуще прежнего, в реальности планов кузнеца уверившись, на колени грохнулась и хвостом нервно щелкать принялась.

– Ай, что ты делаешь?! Смилуйся, – говорит, – не губи! Чем мы пред тобой провинились-то? Договор ведь у нас с тобой навечный!

– Есть договор, – кивнул кузнец, на лопату опираясь. – Не отрицаю. Так только вы же его и порушили.

– Это как же? – заюлила бесовка, глазки у ей так и забегали из стороны в сторону.

– Котомку сперли, вот как!

– Не возьму в толк, о чем толкуешь?

– Про котомку! Али по старости туга на ухо стала? – гаркнул во все горло Яков, аж зверье-птицы, какие были в лесу, притихли, а у бесовской бабы шерсть на загривке дыбом встала. – Верни, чего взяла, а не то!.. – Яков погрозил лопатой.

– Не могу, – повесила плечики бесовка. – Вот чес-слово, не могу. Да и не твоя то котомка, к договору нашему никак не привязана.

– Енто как же тебя понимать?

– А так и понимай: котомка чья? Его, – ткнула дрожащим пальчиком бесова баба в сторону Ивана Царевич. – Вот и выходит, что ты побоку. Так что…

– Ты мне мозги не крути да в узлы не завязывай, – разозлился Яков. – Сказывай прямо: брали котомку ту?

– Брали, – сдалась бесовка. А куда денешься – было!

– Где взяли? – нахмурил брови кузнец.

– Знамо где, у Ивана ентого.

– Я не у кого, спрашиваю, а где!

– Ну, где? – заерзала на заду бесовка и нахально так сказала: – Там!

– Ясно, – кивнул кузнец, поплевал на ладони и за лопату взялся.

– Ох, постой, кузнец! – взвилась бесовка. – На дорожке, за заборчиком твоим валялась, чес-слово!

Лопата вошла в землю.

– Нет-нет! Чего это я? Во дворике твоем, во дворике!

Нога кузнеца надавила на лопату.

– Ай! Нет! – вцепилась в кузнецову рубаху бесовка и ну трясти ее. – Вспомнила я, вспомнила: под лавкой у тебя в дому котомка та лежала.

– Под лавкой, говоришь? – обернулся кузнец. – Значить, из дому моего вещь сперли?

– Да ведь не твоя вещь-то!

– Гость мой?

– Ну?

– Котомка его?

– Ну?

– Стал-быть, и котомка моя. Возвертай взад!

– Не дам! – отпрыгнула бесовская баба, яростно размахивая хвостом.

– Тады копаем, – пожал плечами Яков.

– Стой!

– Стою, – согласился кузнец.

– Ну чего тебе надо-то? – захныкала бесовка.

– Ох, с памятью у тебя нелады, – покачал головой Яков. – Котомку!

– Не могу, кузнец. Чего хошь проси – все сделаю! А только ентого не проси. Наказ нам строгий был от Кощея.

– Значить, копаем.

– Копай, чтоб тебя! – яростно щелкнула хвостом бесовская мать.

– Хорошо. – Яков отвалил следующий ком земли. Вода опять хлюпнула. Еще немного, – всего-то пол локтя каких-то! – и побежит она вон из озерца.

– Ай-яй-яй! – завопила бесовка и кинулась к новосотворенному руслу. Схватила маленькими слабыми лапками огромный земляной ком, попыталась впихнуть его обратно, только Яков лопату меж лункой и комом воткнул.

– А ну, не балуй!

– А-а! – махнула лапкой бесовка. – Твоя взяла, кузнец! Эй, кто там? Тащите котомку проклятую.

– Да гляди, шоб чего из нее не пропало! – грозно предупредил Яков.

– Забижаешь, кузнец. Не воры мы – бесы! Только зря ты в енто дело ввязался – с Кощеем шутки плохи, – предупредила бесовка и полезла обратно в озеро.

– Ничего, как-нибудь.

Мелкий бес выскочил из воды, припустил куда-то, только копытца засверкали, а через миг объявился вновь. Дышал он тяжело, маленькая грудь с выпиравшими наружу ребрышками тяжко вздымалась. В лапках бес держал котомку.

– Вот, забери! – сунул он ее в руки кузнецу. – Жадина! И ямищу завали, как было сделай.

– Хозяину отдай, пущай проверит сперва, – поковырял Яков в зубах ногтем. Тон маленького нахала не произвел на него никакого впечатления.

Бесенок, побурев от злости, перебежал к Ивану Царевичу и всучил котомку ему.

– На, подавись!

– И тебе не кашлять, – отозвался Иван Царевич, копаясь в котомке. – Да все вроде как на месте, – подтвердил он.

– Сказала же, – булькнула из озера бесовка. – Не воры мы, а только выйдет тебе боком котомка эта, кузнец.

– Переживем как-нибудь, – с лошадиным спокойствием ответил Яков и принялся восстанавливать изрытый бережок. – Ну, вот и все! – сообщил он бесам, утаптывая ногами комья земли. – Делать нечего, придется еще на холме пожить.

– Ага, поживи, – опять булькнуло из воды. – Заходи, если что.

– Пошли, что ль, брат Иван?

– Пошли, – кивнул тот, вешая котомку на плечо, и подозрительно покосился на сидящих в воде бесов.

Бесы сверлили Ивана Царевича яростными взглядами, но помалкивали. С кузнецом свяжешься – себе дороже выйдет. Да и злобу, если честно, они больше на Кощея держали, чем на Якова с Иваном Царевичем. Подумаешь, Кощей выискался! Нахальный он больно. Пришел, застращал, раскомандовался, бесами править взялся! Отродясь такого не бывало, чтоб бесы подчинялись кому! К тому же неясно еще, кто пострашнее будет: Кощей али кузнец. Да и где он, Кощей этот? А кузнец с лопатой – вот он, рядом. К тому же чего бесы от Кощея видали, окромя угроз? А кузнец хоть и подзатыльник добрый может отвесить за шалость бесовскую, так ведь дома у себя принял, самогону не пожалел. И даже летать учил! Так что Кощей пущай сам со своими проблемами и разбирается. Фигу ему без масла – бесы Кощею в слуги не нанимались!

Воротились до дому Иван Царевич с Яковом, на лавке перед домом отсиделись, квасу испили. Потом Яков в кузню к себе ушел, а Иван Царевич разрушения от гульбы ночной восстанавливать взялся, меч-кладенец ожидаючи. Ограду в порядок привел, в дому чистоту устроил, перепаханную кувалдой землю на грядки ровные разбил, а Яков в кузне все тюк да тюк молотом. Иван Царевич аж извелся весь от ожидания. В путь-дорогу пора, день заполдень перевалил. И вдруг слышит – тишина в кузне подозрительная настала. Никак Яков работу закончил?!

Иван Царевич туда быстрей.

А в кузне Яков стоит, в руке могучей меч длинный держит на рукоятке красивой. Длинен тот меч, широк, блеском голубоватым сверкает, так и просится в руки. Разинул рот Иван Царевич – отродясь таких красивых мечей не видывал! Вот бы в руки взять, лезвие опробовать да мах проверить.

– Дай, – говорит, – подержать!

– На! – Яков меч ему протягивает. – Только осторожнее.

– Не учи, сам с усам.

Подхватил меч Иван Царевич и едва из рук не выпустил. Тяжел больно меч для руки его, даже для двух, словно гиря шестипудовая. А Яков стоит, руки на груди сложил, над Иваном Царевичем посмеивается.

– Говорил же, не сдюжишь.

– Сдюжу! – отвечает тот и все конец меча силится от земли оторвать. – Вот сейчас, только поднатужусь чуток.

Тужился, тужился да не выходит ничего.

Расстроился Иван Царевич, на кузнеца волком смотрит.

– Чего не так? – Яков спрашивает.

– А того, – отвечает Иван Царевич. – Это ты назло мне потяжелей его сделал, да?

– Дурень ты, брат Иван! – не обиделся кузнец, а только рассмеялся беззлобно.

– И чего вы все меня дурнем-то обзываете? – еще пуще разобиделся Иван Царевич. – Леший, баба-яга, ты вот еще.

– А кто ж ты есть, коли советов дельных не слушаешь? Меч сей из многих слоев кован, чтоб крепче был. Железо так умято, что чего хошь рассечет. Потому и тяжел он. Говорил я тебе давеча, да не верил ты.

Взял Яков меч из рук Ивана Царевича, вышел на двор, на каменюку здоровенную, что у калитки лежала, замахнулся. Хрясь! Каменюка напополам развалилась, а мечу хоть бы хны: царапинка бы где какая образовалась али щербинка – ничего!

– Ну как? – спрашивает кузнец.

– Здорово! – дернул головой Иван Царевич. – Только что мне с ним делать-то теперь?

– Эх, – махнул ручищей кузнец. – Видать, придется мне с тобой идтить. Не пропадать же такому мечу. Да и Кощей изрядно уж измучил, житья от него нет. Давно пора ему точки где полагается наставить.

Сказал так и в дорогу засобирался.

Руки, лицо умыл, снеди на дорожку собрал в сумищу здоровенную, меч за пояс заткнул, на двор опять вышел и все двери крепко затворил, чтоб в дом влезть никто не надумал. Пустая то работа, конечно, была – двери затворять. Кузнец в своей округе личность больно известная, кто рискнет к нему в дом забраться? Но порядок, как считал Яков, во всем должон быть!

– Пошли, что ль? – спросил Кузнец у Ивана Царевича, как с делами со всеми размотался.

А тот уж обождался весь. С лавочки вскочил, рубаху оправил, лук со стрелами да котомку на плечо вскинул и шапку на голову нахлобучил – куда ж без шапки-то честному человеку!

– Пошли! – отвечает кузнецу.

И затопали они дружно вниз по склону холма.

Яков все время оборачивается, на дом покинутый оглядывается, вздыхает. Да что тут поделаешь: сам вызвался идти.

А Иван Царевич и счастлив, что попутчика нежданного-негаданного нашел. Вдвоем-то оно веселее в путь-дорогу отправляться, а уж с таким, как Яков, и подавно. С таким напарником хоть бесам хвосты крутить, хоть Кощею кулачищем в морду дать. А что? С такой силищей, как у Якова, может, и меч вовсе не понадобится.

Не склонен был Иван Царевич к пустым кровопролитиям. Вот в глаз засветить али в лоб – это дело, это по-мужски: позлились, кулаками помахали, расцеловались – и опять друзья. Конечно, не всегда так получалось. Иной раз и меча мало, чтоб пакость всякую из человека выковырнуть. Тем более из Кощея подлого. Да что гадать, там видно будет, как дело-то обернется…

Глава 13. Старуха Языковна

В зале царской кощеевой было сумрачно, безлюдно и скучно. На сложенных из серого камня столбах, подпиравших высокий потолок, колыхались бледные полотнища паутины, навивая тоску. В темных углах кто-то копошился, возможно, мыши. А возможно, и нет. Но это маловолновало Кощея. К мышам он относился со всем возможным равнодушием, равно как и ко всему, что имело привычку копошиться у его ног. Сейчас Кощея больше всего волновали две вещи: первая – квест Ивана Царевича, и вторая – сегодня он остался без ужина…

Змей Горыныч, покамест Кощей дела свои важные улаживал, к себе восвояси наладился, оставив после себя одни объедки. Все подъел за двоих, еле от земли оторвался, да и из стороны в сторону его водило, как на взлет пошел – перестарался, перебрал на радостях, что все одному досталось. То Кощей лично наблюдал. Так что есть было нечего, пить – тем более, и даже душу излить некому Кощею. Хотя сдалась его душа, по большому счету, Горынычу. Змею бы только пузо набить да глаза залить. А все эти задушевные разговоры…

Эх, да что тут говорить! Поставить бы наглеца трехголового на место, а только ссорится с ним не с руки – смерть Кощееву как-никак охраняет. Вот и приходится Кощею мириться со своенравной ненасытной зверюгой. Не самому же под дубом сидеть, сундук караулить. К тому же договор с Горынычем имеется: он, то есть, Горыныч обязуется смерть Кощееву охранять, а Кощей в свою очередь кормить Горыныча от пуза, сколько в того влезет.

Эта новая блажь нашла на Кощея совсем недавно, в смысле, договора со всеми заключать: развлечение с одной стороны, а с другой, гадости можно, так сказать, по закону творить. Застращаешь кого, договорчик подсунешь, и выходит, Кощей никому ничего не должен, а вот ему все должны. Кощей считал себя тонким крючкотвором, коему нет равных в составлении коварных договоров, и именовал себя не иначе как Просвещенным Владетельным Монархом Земель Необъятных – именно так и именно с большой буквы. Только вот чем владел он на самом деле, было непонятно даже самому Кощею Бессмертному. Вроде и земля есть, а толку от нее – вся на корню загублена глупостью монаршей; подданные есть, договорами связанные, а толку от них, как с козла молока. И гадости теперь чинить просто так не получалось – по закону все должно быть, отчего не было Кощею никакой радости. Вот и выходило, что Кощей сам себе свинью превеликую подложил.

Побродил Кощей от безысходности в полном одиночестве по огромной гулкой зале, приблизился к «гвардии» своей, у трона стоявшей, любовно поправил им руки, шлемы, пыль краем плаща обмахнул. Полюбовался. Красотища!

И все равно скучно. И знобит чегой-то. Никак простуду подхватил? Понимал, что глупо – от него даже зараза всякая шарахается. А признаться себе в страхе подспудном перед Иваном Царевичем Кощею было выше его сил. Не пристало Монарху Всея всяких человеков пужаться.

– Отец! – В залу скакнула Квака, отвлекши Кощея от тяжких дум. На Кваке были надеты широкие свободные штанишки, которыми она при каждом прыжке хлопала, словно на крыльях взлетала. Неудобно, конечно, прыгать в штанишках, больше и сильнее толкаться приходится, отчего лапы быстро устают, да уж тут ничего не поделаешь – то выдумка Кощея была, чтоб срамота несуразная дочкина не докучала. – Отец! Икван с квузнецом идут, а кузнец меч тащвит.

– Какой еще меч? – порывисто обернулся Кощей. – При чем тут вообще кузнец? Каким он боком к Ивану прилип?

– Отквуда ж я знаю. Да толькво вместе и идут. И меч у них.

– Да что за меч-то?!

– Страшный меч! Камень разрубил, напопволам, – заскакала на месте от возбуждения Квака.

– Ну а мне-то что? – разозлился Кощей. – Ну, кузнец, ну, меч, камни рубящий – а мне-то какое до того дело?

– Твак, квузнец-то твот самый!

– Это тот, который?.. – выставил палец Кощей, и брови его медленно поползли на лоб.

– Тот, тот, – закивала Квака, приседая на лапках.

– Что ж за напасть-то такая?! – Кощей пуще прежнего заметался по зале, взмахивая плащом. – И чего они с Иваном проклятущим снюхались? Он что, армию супротив меня собирает?

– Не знаю. Толькво…

– Что? – резко остановился Кощей. – Говори же, ну!

– Бесвы…

– Какие еще бесвы? – взъярился Кощей, которому до чертиков надоело разбираться в хитроумном лягушачье акценте.

– Рогатвенькие таквие.

– Бесы, что ль? Так и говори!

– А я твак и сквазала: бесвы.

– Тьфу-ты, пропасть! Чего они опять натворили?

– Суму с подарквами у Иквана сперли.

– Слыхал про то. Молодцы! – Кощей заложил за спину руки и покачался на носочках.

– И квернули, – закончила, помявшись, Квака.

– Как – вернули?

Кощей перестал раскачиваться, лицо у него вытянулось с досады и охватившего его недоумения. Отродясь такого не бывало, чтоб бесы чего людям возвращали.

– А вот твак! Пришел квузнец к бесвам…

– Кузнец к бесам, – машинально поправил Кощей.

– Во-во, квузнец. Пришел он, значвит, шум поднял большой, суму потребвовал, грозить стал. Ну, бесвы суму и квозвернули с перепугву.

– Да они что, ополоумили там?! – в ярости топнул ногой Кощей. – Что значит, испугались? Кузнеца какого-то паршивого боятся, а меня, выходит, нет? Сказано же было чинарикам рогатым: выкрасть суму и доставить мне! – потыкал пальцами в грудь Кощей. – А они что? Бояться какого-то кузнеца вздумали? Да я им!.. Я!.. – сказал так и призадумался: «Чего бесам-то сделаешь? Бесы – нечисть живучая, как крысы или тараканы. Чего с ними не делай, а все одно не изведешь. Да еще подлость исподтишка какую учинят… Да ну их к лешему, связываться с ними еще!»

А вслух сказал, чтоб лицо не утерять:

– Потом с ними разберусь, не до них теперь. У-у, подлые мерзкие крысы! – и вдруг в его голову проникла злодейская месть бесам. И так она была коварна, что по спине Кощея пробежали мурашки, а во рту заныли зубы в предвкушении отмщения непокорным.

– Покажи мне бесов! – приказал он зеркалу, все еще стоявшему возле его трона – момент был крайне напряженный, и Кощей не мог сказать, когда ему понадобится его «всевидящее око».

Зеркало посветлело, и в нем протаяла пасторальная картина тихого лесного озера. Картинка двинулась влево, и на передний план выплыла огромная коряга, торчащая из воды. Под корягой сквозь прозрачную воду отчетливо виднелось бесовское племя, сбившееся на дне в кучку. Бесы спокойно спали, не ведая о грозящей им беде.

– Ага, вот вы где! Ну, я вам сейчас устрою! – захихикал Кощей и проговорил нужное заклинание, а в конце уже во весь голос добавил: – Стань пресное озеро соленым, будто море-океян! – и уставился во все глаза в зеркало, ожидая результата.

И тот не заставил себя ждать.

Сначала бесы под корягой просто зашевелились, зачесались, потом взялись метаться туда-сюда, не понимая причины странного неудобство, а уж как соль попала в глаза, так даже до самого тугодумного беса дошло, в чем дело. Неподвижная гладь небольшого озерца надломилась, будто хрупкое стекло, взорвалась осколками брызг, и на травянистый берег выскочили бесы. Стоят, чешутся, глаза красные трут и Кощея недобрым словом поминают, проклятиями сыплют, в зеркало кулачками грозят, словно знают, откуда на них Кощей смотрит.

Заперхал довольно Кощей, зашипел подобием злобного смеха, ручки потер – вот вам, бесы проклятые! Будете знать, как поперек воли моей идти…

– Отец? – прервала его ликования Квака.

– Что?! – недовольно гаркнул Кощей, с трудом отрываясь от уморительного, греющего его черную душу зрелища.

– Шквурку бы мне ноквую, а? – переступила Квака с лапки на лапку, переходя наконец к главному вопросу.

– Обождет твоя шквурка! Вишь, чего творится, а ты – шквурка! Будто проблем больше у меня нет. Оставь меня, думать буду. – Кощей вернулся на трон и принял задумчивую позу известной статуи.

Думать, конечно, было не о чем, но ведь не отцепится же Квака просто так. Как же они все ему надоели: и Горыныч наглый, и бесы своевольные, и Яга с претензиями. Еще и Квака туда же: вынь да положь ей шквуру новую. Вот сейчас все бросит Кощей и пойдет скорняжить!

Квака тяжко вздохнула, видя, что отец не обращает на нее внимания, развернулась и запрыгала к выходу. Не вовремя проклятая шкура расползлась. Не до того сейчас Кощею, а ей что прикажете делать? В образе полулягушки прозябать? Ни прыгать толком, ни в болоте плавать, ни на люди показаться. Вот же напасть навалилась, откуда не ждали. А все он, Иван проклятый, чтоб его подбросило да треснуло обо что!

Только подумала Квака о том, как припомнились ей заклинания, которыми Иван Царевич ее пичкал, и передернуло ее. Может, обойдется еще все? И чего Кощей в эту дуру Василиску вцепился, словно клещ? Выпустил бы на свободу и от всех бед разом отделался бы. Так ведь нет! Все на свой манер крутит, на своем настоять пытается. Вот придут Иван с кузнецом, будет тогда знать, почем фунт лиха…

А может, к Василисе со шкурой-то податься? Вдруг да подлатает, не побрезгует – от Кощея-батюшки фигу чего допросишься, коли рогом упрется. Извинение, правда, у Василиски просить надобно, да не приучена Квака к тому. Впрочем, что дороже: самолюбие с гордостью али шкура собственная?

Заколебалась Квака, в узком коридорчике остановившись – и хочется, и колется. А вдруг пошлет ее Василиска куды подальше. Или того хлеще, хохотать над ней примется, а уж этого Квака никак стерпеть не могла. Только вот шкуры жалко-о…

Чем дальше Иван Царевич с Яковом углублялись в земли Кощеевы, тем скуднее и серее природа вокруг становилась, будто сам дух Кощеев вытягивал из нее соки. Трава стояла жухлая, словно солнце ее нещадно палило без устали, деревца кривые, малолистные росли, а то и вовсе мертвые, с голыми ветвями и облезшей корой. Живности никакой не видать – перевелась вся али попряталась. Даже рыбы в озерцах, тиной заросших, и речушках мутных – и той не было. Пробовал Иван Царевич рыбу удить, но только время без толку убил, ничего на крючок не нацеплялось. Раков тоже не видать. Одни лягушки проклятущие с ящерицами верткими.

В общем, как ни экономили запасы кузнецовы, а подошел им конец. Нужно дичь где-то искать или двор постоялый какой. Да где ж его тут сыщешь, в пустоши безлюдной?

Долго брели они по холмам, две реки вброд пересекли, три леса поперек прошли. Кузнец-то еще ничего, держится, а Иван Царевич совсем духом пал: жрать нечего, в пузе голод ворочается, рычит, свое требует. Хоть бы птичка какая малая пролетела или суслик из норы неведомой нос высунул…

И вдруг замер Иван Царевич, будто вкопанный, а за ним и кузнец. Стоят, глядят, глазам не верят: совсем недалече, на краю леска небольшого, корчма стоит, забором низким огороженная. Дворик скромный, вместительный, с огородом и хлевом. Окошко корчмы той светом теплым озарено, а из трубы дымок валит – вьется. Ароматный дымок, знать мясо со специями готовят. И вывеска на дверью деревянная на слабом ветерке покачивается: скрип да скрип. Правда, написано что на ней, отсюда не видать. Но что ж это еще может быть? Не сапожная же мастерская или гончарная – кому они в этой глуши задарма сдались!

Обрадовался Иван Царевич, сломя ноги хотел к корчме той кинуться, но удержал его за плечо Яков.

– Чего ты? – Иван Царевич уставился недоуменно на кузнеца.

– А того. Не нравится мне ента корчма, – проворчал Яков, пристально к забегаловке придорожной приглядываясь.

– Да будет тебе, – дернул плечом Иван Царевич, высвободиться из пальцев сильных хотел, но Яков лишь сильнее плечо сжал. – Корчма как корчма. Пошли!

– Погодь, говорю!

– А чего годеть-то? – взбеленился Иван Царевич. – Жрать охота – мочи никакой нет, а он годеть собрался.

– Не шебуршись! Чего тут корчме делать, коли на сто верст вокруг ни одной живой души, – на своем стоит кузнец.

– А тебе чего на холме делать было? Может, такой же, как ты, сбежал от людёв, в глухомани устроился. Живет, в ус себе не дует. Нет никого – и слава богу! А забредет кто, так и деньгу зашибить можно.

– Хорошо, коли так. А ну как лихо какое тут устроилось?

– Да будет тебе страхи пустые наводить! – фыркнул Иван Царевич. – Сам говоришь: на сто верст ни души – кого лихо приваживать станет?

– А нас?

– А ты что, деньги ему большие задолжал али еще чего, чтоб оно за тобой охотилось да с корчмами под мышкой гонялось?

– Эх ты, дурья башка! – взъерошил волосы Яков. – По Кощееву душу идем, не к кому-нибудь. Думаешь, он сидеть и ждать спокойно будет?

– Ага, и поставил он нам специяльно на пути корчму, чтоб мы, значит, пузищи надорвали с голодухи и полопались ему на радость, – усмехнулся Иван Царевич. – Пошли уж, кузнец, глупости все это.

– Как скажешь, только я тебя предупредил. – Яков разжал пальцы, и Иван Царевич принялся ноющее плечо массировать.

– Понял, осознал и на ус намотал.

– Тогда пошли, коли намотал. И держи там ухо востро. Коли чего не так – сразу тикаем!

– Ты всерьез? – округлил глаза Иван Царевич. Он и слыхом не слыхивал, чтобы богатыри, подобные Якову, в панику бросались, наутек тикали. – А как же силища твоя необузданная?

– Сила силою, а токма я не совсем дурак, – загадочно произнес кузнец.

Иван Царевич долго смотрел на него, да только от голода голова плохо соображала, думами о еде вся сплошь забита была. Не стал он уточнять, чего Яков в виду имел и заспешил к постоялому двору.

Якову делать нечего – за ним направился. Идет, носом поводит, по сторонам опасливо озирается, как бы чего худого не вышло. Только тихо вокруг, ничего не происходит. Может, и вправду страхи его пустые мучат, больно мнительный стал, и то самая обычная придорожная корчма. Хорошо бы, коли так, вот только слабо верится.

Уже была хорошо различима деревянная вывеска корчмы, вырезанная из цельной доски в форме геральдического щита. На вывеске красовались намалеванные от руки два мосла крест-накрест и корона с кривыми зубьями – символ местного монарха Кощея. Под мослами располагалась счастливая свинья, возлежащая на блюде. В боку свиньи торчала двузубая вилка. Под свиньей начертана была загадочная надпись ядовито-зеленого цвета: «У свиньи». То ли имелось в виду, что в гостях у этой самой жареной хрюшки (совсем неплохо для изголодавшего в пути путника!), то ли хозяйка (судя по надписи женского полу) была не очень высокого о себе мнения. Нижние части букв украшали потеки в виде капель – краска потекла или специально так сделано, с намеком каким скрытым. Сверху на вывеску был нахлобучен маленький рыцарский шлем (странный размер, словно на лилипута какого), а под шлемом приделана вставная нижняя челюсть, что, возможно, должно было символизировать суть заведения. Хотя вся вывеска целиком выглядела несколько странно, если не сказать устрашающе.

Иван Царевич долго разглядывал ее, топчась у калитки. И у него зародились сомнения насчет репутации придорожной забегаловки. Но голод переборол здравый смысл, голод требовал идти вперед, и Иван Царевич, отмахнувшись от подозрений, будто от приставучей мошки, толкнул калитку.

Вкривь-вкось сполоченная калитка из неоструганных досок протяжно скрипнула на заржавелых петлях, и тут же двери корчмы распахнулись. Из дверей под ноги посетителям выкатилась противная собачонка размером с той-терьера, лохматая, вся в катышках, и залилась противным хрюкающее-визгливым лаем, наматывая круги вокруг непрошенных гостей: уши торчком, хвост крючком, глаза-пуговки на выкате, трясется от ярости али с перепугу. Из ступора Ивана Царевича, пытавшегося сообразить, как следует поступить с псиной – спокойно идти дальше или обождать пока хозяева покажутся, ведь с собачонка с дури и в ногу вцепиться может, – вывел хриплый, но звонкий старушечий голос.

– Не бойтесь, смирная она у меня. Цыц, Тошка!

Псина мгновенно умолкла, подкатилась к своей хозяйке, стоявшей на крыльце, и радостно завертелась волчком у ее ног.

– Здравствуй, бабушка! – поклонился Иван Царевич старухе в ноги, а кузнец ограничился тем, что стянул с головы шапку и скромно дернул подбородком.

– Здравствуй, коли не шутишь, – отозвалась старуха, поедая подслеповатыми, неопределенного пастельного оттенка глазами гостя залетного.

– Дык какие ж шутки, бабушка! – выпрямился Иван Царевич. – Жрать охота, мочи никакой нет!

– Так в чем проблема? – говорит старуха и улыбается во все свои шесть зубов, – заходьте – будет вам угощеньице. И еще чего.

Странно так сказала, с намеком туманным. Развернулась и в дом потопала.

Иван Царевич с Яковом за ней следом вошли.

– Ты про что это? – уточнил Иван Царевич. Больно намек тот ему не понравился.

– А про все. Чего душе захочется, – буркнула через плечо старуха и в дверях, что слева имелись, скрылась.

Потоптались Иван Царевич с Яковом на пороге да за стол широкий уселись, что посредь комнаты небольшой стоял, стульями деревянными окруженный. Больше в комнатушки, почитай, ничего и не было.

Побарабанил Иван Царевич нетерпеливо пальцами, прислушался: возится в другой комнате старуха, посудой гремит, шумы-скрипы аппетитные издает, будто вертел вертит. Не иначе и вправду порося на вертеле подать собирается!

Время идет – нет старухи. Хоть бы чего вынесла для начала пошамкать, червячка заморить: хлебцу там, винца какого. Так ведь нет! Тянет непонятно чего, грымза старая…

Извелся Иван Царевич, старухи ожидаючи. Свинство это, самое что ни на есть. Вот и выходит, что на вывеске все верно намалевано – «У свиньи»! Да и вправду старуха на жирную свинью походила, и собака ее. На жареную…

Тьфу ты! Все Ивану Царевичу в голову одно и то же лезет, окромя еды ни о чем думать не может. А тут еще как назло ароматами дичными из-за двери потянуло. Иван Царевич с Яковом слюной облились, едва не захлебнулись.

Ожидание становилось совершенно невыносимым, когда дверь боковая внезапно, с хлопком распахнулась, и на пороге комнаты возникла старуха с блюдом в руках.

Иван Царевич с Яковом только рты распахнули.

На блюде возлежали две кривые тонкие колбасы и яичница одна на двоих. Еще два куска черного черствого хлеба. Под мышкой старуха держала глиняную невзрачную бутылку.

Бабка между тем гордо проследовала к столу и водрузила на него блюдо и бутыль. Затем порылась во вместительном кармане грязного передника и вытащила из него две двузубых вилки. Придирчиво оглядев их, протерла грязной тряпкой, свисавшей с ее плеча, и вручила столовые приборы гостям.

– На здоровьице! – говорит.

Иван Царевич принял вилку, недоверчиво повертел ее в пальцах. Из всего, что изображено было на вывеске, явью оказалась лишь вилка – точно с нее рисовано!

– Это чего такое? – спрашивает он у старухи.

– Как чего? Вилка! – отвечает та.

– Я не про то толкую! – грохнул по столу кулаком Иван Царевич. – На тарелке чего, спрашиваю.

– Так ить, жратва енто. Чего он послал, значит, а мы поймали – ухватили.

– Кто он?

– Ну, он, ентот самый, который всем все посылает.

– Ты точно уверена, что от него это?

Иван Царевич недоверчиво потыкал странную колбасу вилкой, предварительно незаметно протерев ее краем рубахи, только бы старуха не разобиделась на гостя привередливого.

Черная, буграми, колбаса никак не внушала доверия.

– Не сумлевайся! Как есть от него. Токма сегодня бегал.

– Кто?

– Он! – выпятила нижнюю губу старуха, пристально уставившись на гостя.

– А свинья где?

– Какая такая свинья? – удивилась старуха.

– Что на вывеске нарисована и на вертеле жарилась.

– Ох, мила-ай! – Старуха сцепила лапки на объемистой груди и закачалась. – Да откендова свинье-то взяться? Бедные мы, бедные, живем в глуши…

– Тяв! – собачонка поддакивает.

– Зверья-птицы нет, рыбу Кощей – тыщу лет ему жизни! – поедом поел…

– Тяв!

– Из сил выбиваемся, хозяйство кой-как веде-ом. Курочка-а да уточка-а иячки несут – тому и рады-ы…

– Тяв!

– Вот – слыш-ко! – сурок бежал вчерась! – прекратила вдруг причитать старуха. – Хотела сама съесть да как знала, что вы появитесь, колбасок из него навертела. Вкусны-ые колбаски, м-м! Сама не ела, для вас припасла.

– Откуда про нас узнала? – вздернул бровь Иван Царевич.

– Не знала, а только казалось мне. Может, дар какой, а может, от скуки привиделось.

– Ну-ну. Почем знаешь, что колбаски вкусные, коли не пробовала? – все еще сомневался Иван Царевич, никак не решаясь вилкой кусок оторвать и в рот спровадить.

– Так я фаршику отпробывала, фаршику.

– Тяв!

– А так есть ну сопсем нечего-о! – опять взялась старуха за старое и принялась пальцы загибать. – Куропатки нет, рябчика нет, кулика нет, фазана нет. Да что фазана –перепела паршивого, и того нет! Зайца, значится, нет, кабана последнего у прошлом годе изловили, оленя нет, косули нет, лося нет…

– Тяв!

– Да помолчи ты! – замахнулась старуха на собачонку. – Ох, тяжко жить, тяжко! Да ты ешь, милай, ешь, не отвлекайся, а я тебя разговорами о вкусностях развлекать буду.

– Сказки, что ль, сказывать? – Иван Царевич набрался храбрости, отломил кусок колбасы, ко рту поднес. Надкусил. Не абы что, но не так уж противно, есть можно.

Кивнул Якову, мол, в порядке все, ешь спокойно.

Яков медлил, но голод нешуточный и его подпихнул. Набросился кузнец на еду, рвет вилкой колбасу, в рот пихает, прожевывать едва успевает, нежеваные куски глотает, давится, хлебом сухим захрустывает и вином кислым запивает.

– Почему ж сказки-то? – подивилась старуха.

– Так коли вкусностей нет, оно и выходит – сказки!

– Ну, пусть сказки будут. А все аппетит нагонит, – махнула старуха полной ручкой, стул к себе, стоявший у стены, ножкой придвинула. Уселась удобно. – Значит, жили мы тут, не тужили, горя не знали.

– Кто это – мы? – уточнил Иван Царевич.

– Ась?

– Мы, спрашиваю, кто? Все мыкаешь да мыкаешь, а народу в дому – ты да собачонка.

– Вот и выходит, что мы, – выкрутилась старуха.

– А может, еще кто есть?

– Ох, никого. Одинокая я-а-а, – опять завелась карга старая.

– Ну-ну, будет. Сказывай дале! – Иван Царевич бросил вилку, пальцами колбасу схватил – так сподручнее. – Да еще чего на стол подай.

– Может, еще колбаски-то? – с готовностью приподнялась старуха со стула.

– Тащи! – подбодрил ее Иван Царевич.

– Ага, енто мы мигом!

Старуха кинулась в другую комнатушку, быстро возвернулась с охапкой колбасок и свалила грудой на тарелку.

– Вот это дело! – похвалил Иван Царевич, приглядываясь к приличной горе колбас. – Чего ж это за сурок такой был?

– А чего такое? – растерялась старуха.

– Больно велик сурок, говорю! Здесь колбасы, почитай, на пять сурков будет, не меньше.

– Так он с семьей был, – нашлась старуха. – Во-во! Всех тудыть и отправила. На фарш.

– С семьей, говоришь? Ну-ну.

Иван Царевич выбрал колбасу покрупнее и принялся ее грызть.

– Не поверите, я фарш просто забожаю делать! Мясорубочка урчит, мяско ест, а из нее фаршик прет, макаронинка к макаронинке, будто строченька к строченьке. Не фарш – песня! А хотите я вам песенку спою? – встрепенулась старуха.

– Не-е, не хотим, – поморщился Иван Царевич. – Голос у старухи был какой-то масляный, обволакивающий, в дурноту от него тянуло.

– Как хотите, – расстроилась старуха, уж было рот раскрыв.

– Во-во. А откуда любовь-то у тебя к фаршику, коли крутить его не из чего?

– А оттого и любовь та, милай, что дичи ни шиша нет. А как появится, как заведешь мясорубочку и польется из нее песня…

– Ясно, – оборвал Иван Царевич. – Тады лучше дальше ври сказки свои.

– Сказки-то? Так енто сколько угодно! – радостно потерла розовенькие ладошки старуха. – На чем я остановилась?

– На горе, – подсказал Яков, цыкнув зубов.

– На каком еще горе?

– Да откуда ж я знаю, чего у тебя за горе приключилось! – удивился кузнец, колбасой от мух неведомо откуда взявшихся отмахиваясь.

– Не было у меня горя! – поколебавшись, заключила старуха. Но не без сомнения. Похоже, сама уверена не была. – Нет, не было!

– А чего тогда о нем речь завела?

– Я?

– Ты.

– Путаешь ты чегой-то, добрый молодец.

– Ничего я не путаю, – стоит на своем Яков. – Так прямо и сказала: горя, мол, не знала, а оно возьми да и объявись!

– Разве? – похлопала глазами старуха.

– Точно тебе говорю!

– Было такое, – кивнул головой Иван Царевич. – Подтверждаю. Так и сказала: горе пришло, а я и не знала.

– Куды пришло?

– Странная ты, бабушка, – хмыкнул Иван Царевич. – Кто сказку-то сказывает: мы али ты?

– Так вы и не путайте нас! Горе какое-то еще выдумали.

– Может, с памятью у тебя чего, бабушка? Али того хуже? – подозрительно покосился на старуху Яков.

– Это почему еще? – возмутилась карга.

– Ну как же! Ведь горе-то на порог, а ты и понять того не смогла.

– Почему?

– Так сама же сказала: не знала!

– Чего не знала-то?

– Что оно пожаловало.

– Кто? – Бабка уже начинала немного косить глазами.

– Оно! Вишь, на пороге стоит, в дверь колотит.

– Где? – завертела головой старуха.

– Там! – Кузнец, пока бабка прислушивалась, по столу кулачищем легонько постучал, отчего колбасы на блюде в пляс пустились.

– Никак еще кто пожаловал? – подскочила старуха на стуле.

– Ты чего, бабушка, грибов не тех с голодухи насобирала, что ль? – уставился на старуху Иван Царевич.

– Так стучат же!

– Точно не в себе она, – покрутил головой Яков. – Эх, старость – не радость.

– Но я слышала!

– Почудилось тебе.

– Нет, не почудилось!

– Это как с горем: вроде есть оно, а ты его не замечаешь. И осознать не можешь, что пришло, – гнет свое кузнец. – Старость! Верно, брат Иван?

– Ага, верно! – включился Иван Царевич в непонятную ему игру. – А горе-то уже тут. Оно, видать, и стучало.

– Да ну? – почему-то испугалась бабка.

– Поди, сама проверь, – кивнул на дверь Яков, колбасу в пальцах вертя.

– Н-н-н… – засомневалась старуха, на дверь с опаской поглядывая.

– А может, и не горе то вовсе, – предположил кузнец.

– Правда? – с надеждой спросила старуха.

– Чего ему к тебе дважды ходить. Обиделось, чай, за прошлый раз.

– Какой еще прошлый? – У старухи лицо прямо вытянулось, морщинами обвисло.

– А когда не признала ты его. Обидчивое оно.

– Кто?

– Горе, о нем толкую. Ты ж его узнавать не хочешь, в дом не пускаешь. Вот оно и ушло.

– Уже? – навострила уши старуха. Тихо вроде, никто не стучится, не скребется, ступеньками не скрипит.

– Так то в прошлый раз. А в ентот, кто его знает, может, опять пришло, а может, и вообще там никого нет.

– Ты ж говорил, пришел кто-то! – вскинулась старуха.

– Это ты говорила, а я тебе про грибы намекнул.

– Какие еще грибы?!

– Странная ты, бабуся. Да откуда ж я знаю, какие? Твои ведь грибы. Только точно тебе скажу: не опята соленые.

– Почему?

– От опят такого не бывает, чтоб в дверь колотило.

– Тем более соленых, – поддакнул Иван Царевич, незаметно сгребая с тарелки колбасу и засовывая ее в котомку. Впрочем, мог и не таится особо – старухе уже было не до того.

– А вот от мухоморов – запросто! Тут уж не только горе, но и беда с кем еще пожаловать могут. – Кузнец прищурил один глаз и уставился на старуху, будто без подручных средств распознать хотел, какие грибы та употребляла.

– Не ела я грибов! – поколебавшись, отрезала старуха. Однако по виду вовсе в том не была уверена.

– Да откуда ж об том знать тебе, коли ты все забываешь? – развел руками Яков.

– Ты мне мозги не крути. Я все помню!

– Да? А вот как меня зовут?

– Э-э… – почесала макушку старуха. – Помнила ведь!

– Э-эх! Заходи, говорит, дорогой Яков.

– Вот видишь! – обрадовалась старуха, разулыбалась. – Ведь помню!

– Чего лыбишься-то? – осадил ее кузнец. – Сначала Яков, а сейчас ужо и не помнишь!

– Ох ты ж! – занервничала старая карга.

– А еще жареного молодого порося обещала, что на вертеле румянится. Вот, говоришь, перекусите пока, а там и поросенок подоспеет.

– Не было такого! – рявкнула бабка, краснотой наливаясь.

– Иван, подтверди? – обернулся Яков к Ивану Царевичу.

– Да-да, истинно так! Только не поросенка, а кабанчика молоденького, говоришь, изжарю сейчас и подам.

– Верно! – Яков хлопнул Ивана Царевича по плечу. – Только сказку, говоришь, про горе-то свое расскажу и тотчас подам.

– Да ты что?! – Старуха принялась от безысходности ногти грызть, платком закусывать.

– Вот я и говорю: забыла бабка и про сказку, и про кабанчика. Склероз у ей проклятущий! Ох, бабуся, горе с тобой.

– Как – горе?

– А так! Сказку не сказываешь, кабанчика не несешь. Принесла блюдо пустое, сидишь байки травишь, а Иван, вишь, с голодухи извелся весь.

– Я же… – Бабка на блюдо глядь и заткнулась. Стоит, глазам не верит: куда колбаса девалась? Ведь цельну гору самолично навалила, не могли все съесть. Ан нет колбасы! Неужели и вправду склероз страшный?

Губы у старухи затряслись, глаза забегали, а Иван Царевич вилкой по столу постукивает, мол, есть когда будем?

– Ох, горе с тобой! – опять талдычит свое кузнец.

– Ты ж говорил, – судорожно сглотнула бабка, – будто обидчивое оно? Ушло.

– Так енто в прошлый раз ушло, а сейчас, похоже, вернуться решило да за обиды отомстить.

– Как?!

– А вот так! Кому нравится, когда его не встречают, по имени не величают, с порога вон заворачивают. Горе все-таки, а не Кощей какой – посерьезней будет!

– Чего городишь-то? – не на шутку забеспокоилась старуха. – Кого это я заворачивала?

– Да горе, кого же еще? Второй раз, поди, к тебе приходило.

– Когда это?

– Ох, бабуся, да ты и вправду не в себе, что ль? – поиграл бровями Яков. – На стук-то сорвалась, ан двери и не открыла.

– Так ты ж сказал…

– Я? – Кузнец ткнул пальцем в грудь. – Ты, бабуся, того, вину свою с больной головы на здоровую не перекладывай! Разве мой енто дом? Разве ко мне горе стучалось? В обчем, сама с ним теперича и разбирайся.

Сказал и отвернулся к стене.

– Так ведь… – окончательно струхнула старуха. То на кузнеца глянет, то на Ивана Царевича, то на дверь.

– Порося-то когда подашь? – напомнил Иван Царевич, вилкой балуя. – А то к горю еще и беда могёт запросто прибавиться.

– Ох ты ж!..

А тут кузнец возьми да ногу на ногу закинь. Крупный он, кузнец-то, а стульяв у бабки хлипкие, непонятно на какого седока рассчитанные. В общем, вбок пошел стул, заскрипел да и с треском оглушительным развалился. Грохнулся Яков на пол, зад зашибленный потер, обломки стула из-под себя вынул, в руках повертел. И возьми да ляпни:

– Ох, горе-то какое!

А Иван Царевич еще и вилкой задумчиво по столу постучал.

– Да бабуся. Пришла, беда, – задумчиво так говорит, – отворяй ворота!

Так старуха как услыхала про беду да стук странный, взвилась на дыбы, по дому заметалась, едва собачонку не растоптала. Та задом в угол подалась, а в углу ухват стоял. Задела собачонка ухват тот хвостом, а он возьми да и огрей старуху по затылку.

– А-а-а-а! – заголосила старуха не своим голосом, окончательно присутствие духа утеряв, – и в двери. Только ее Иван Царевич с Яковом и видели.

Поднялся Яков с полу, отряхнуся, к дверям распахнутым настежь прошел, на улицу выглянул – никого не видать, только калитка скрипит, покачивается. Пожал плечами, дверь притворил, к столу воротился. Стоит, на блюдо пустое смотрит.

– Нехорошо со старухой вышло, – удрученно покачал головой Иван Царевич. – Смотри, чем закончилось. Вредная она, конечно, но… Кстати, откуда про кабанчика узнал?

– Дык я ж сидел напротив дверей. А как старуха дверь приотворила, так и очаг увидал, а в нем – вертел с кабанчиком.

– И все равно нехорошо.

– Да ты хоть знаешь, кто эта старуха?

– Кто?

– Чай, не признал?

– В первый раз вижу!

– То-то и оно. – Кузнец поднял свою вместительную пустую суму, прошел в комнатушку напротив и принялся набивать суму снедью всякой, что под руку попадалась.

– Да ты чего творишь?! – рассвирепел Иван Царевич. – Лиходей ты окаянный! Бабку шутками едва со свету не сжил, теперь грабеж форменный учиняшь. Не знал я, с кем судьба меня свела.

– Ты, чем трепаться-то попусту, лучше помог бы, – спокойно кузнец отвечает, продолжая пихать в суму все, что повкуснее.

– Не буду я этим заниматься, – сложил Иван Царевич руки на груди и отвернулся. Стоит, ногой притопывает. – И есть не буду.

– Ну-ну, – вздохнул кузнец. – Тогда Кощей все подъест.

– Такой же, видать, как и ты, вор!

– Кончай языком впустую молоть! – рассердился Яков. – Нашел старушку – божий одуванчик! Языковна то, стряпуха Кощеева!

– Кто? – враз побледнел Иван Царевич.

– Языковна. Вельми противная старуха. Как языком молоть примется – весь мозг выест. Речами своими обовьет, узлами завяжет разум, замутит…

– Врешь!

– Чтоб мне… – Кузнец закончил снедь в суму трамбовать, клапан закрыл, завязал тесемочку и на плечо сильное суму вскинул. – Ну, пошли, что ль?

– Пошли, – вздохнул Иван Царевич. – А не обознался ли ты, брат Яков?

– Тяжело тут обознаться. Как трепаться старуха зачала, так у меня и голова кругом враз пошла.

– И ты почувствовал? – удивился Иван Царевич.

– А что ж я, каменный, безмозглый?

– Извини меня, брат Яков, – вздохнул тяжко Иван Царевич. – Ошибочка вышла. Ты меня из беды выручил, а я тебя словом нехорошим обозвал.

– Будет тебе! На то и друзья дадены, чтоб друг друга из беды выручать.

– Точно! – и вдруг хихикнул в кулак Иван Царевич. – Да горе от дверей отваживать.

Расхохотались они, Яков Ивана Царевича за плечо приобнял, потрепал, и вышли они в сумерки надвигающиеся – лучше уж в лесу заночевать, чем в доме у нечисти проклятой.

Глава 14. Дрёма

Недолго маялась сомнениями Квака. Ну его, папашу вредного, все равно ничего от него не допросишься, даже снегу зимой. Эту-то шкуру с трудом выклянчила у Кощея. Согласился тот, чтоб только от дочки родной отвязаться. Знала Квака – терпеть ее Кощей не может, будто и вовсе не родная ему. Потому и шкуру справил. А если уж параллель продолжать, то Кощей вообще никого на дух не переносит, со всеми разругался, даже с родной сестрой. Никто ему не нужен, сам в себе он: и брат себе, и друг, и жена… Нет, не в том смысле, как некоторые могли подумать – исключительно в духовном. Хотя, конечно, непонятно, чего ему с женой-то делать вообще и особо со своим пакостным, гнусным характером. Только со Змеем Горынычем и ладил кое-как, и то из выгоды, а то бы давно послал куды подальше. А Василиса – бзик старческий, мол, хочу обладать – и буду! А коли не по-моему выйдет, так все едино у меня останешься век свой вековать. Договор!

Вот такой он вредный да противный был.

А колдун он, хотя и сильный, да не всемогущий. И недальновидный. Иногда такую гадость заварит, что самому от нее же и достанется.

Квака помнила случай, как Кощей однажды зверье приманить в замок собрался, когда опустели земли его – Горыныч больно здоров жрать оказался.

Наколдовал, значит, Кощей, пальчиками покрутил, очами посверкал, и ринулось к нему зверье со всех краев земли, словно очумелое. Радуется Кощей, ладони трет и кхекает довольно – посмеивается. А как во дворец Кощеев черный зверье ломится начало, так ему вовсе не до радости стало. Ведь он как желал? Прибежит зверье, у замка толкаться будет, ждать, пока не вызовет его Кощей по нужде обеденной. А зверье больно ушлое оказалось: мало того, что по пути ко дворцу всю зелень поедом поела, ни лесов, ни полей цветущих не оставило, так еще и замок разрушить порешило, потому как в планы Кощея Бессмертного никак не входило зверье к себе пущать да скотный двор из замка собственного устраивать.

А зверью что до того? Получило оно приказ колдовской прибыть в замок – куда ж денешься! И сбивалось оно в кучи у стен замка Кощеева, волнами набегало, на стены грудями кидалось. Пока мало его было – ничего, а как порядком прибыло, то Кощей и вправду перетрусил не на шутку. От волн живых тех дворец вздрагивать начал от основания до самых верхушек башен: скрипит камень, стонет, полы-крыши ходуном ходят, ворота железные трещат, гнуться.

Первыми не выдержали ворота. Обрадовалось зверье и рекой разношерстной в пролом широкий устремилось, двор заполнило и встало, принюхивается. Выдохнул с облегчением было Кощей, что так легко все обошлось, да рано, как оказалось – зверье просто Кощея искало. А как обнаружило его месторасположение, так туда и устремилось. Кощей в залу – и оно в залу; Кощей – в столовую, зверье за ним; на крышу полез – куда зверью деваться? Полезло и оно на крышу. А Кощею и прятаться боле некуда. Колдовство бы какое учинить, так с перепугу все заклинания позабылись, а те, что не позабылись, – перепутались. Сидит Кощей на верхушке самой высокой из башен дворцовых, в пику железную вцепился, бормочет чего-то и ногой зверье вниз спихивает. Только разве спихнешь всех! Лезет зверье на Кощея, радуется – вот, мол, мы, как заказывал к тебе пожаловали. Уж всего с ног до головы облепило. А тут гроза еще на беду в небе разразилась…

В общем, хорошо тогда Кощея шарахнуло. Он опосля случая того нервный тик заработал, часто впадал в беспричинный гнев и, что хуже всего, заклинания забывать начал: молния – это вам не игрушки! И непонятно, с чего такое с ним приключилось: то ли из-за молнии, что в пику железную шарахнула, к земле не присоединенную, как то надлежит делать, то ли оттого, что башкой опосля молнии к камням, двор устилавшим, хорошо приложился. Только зверье после того само вдруг из дворца ринулось. Может, от удара головой у Кощея команда какая вырвалась нужная или контакт колдовской со зверьем утерян был. Только ни зверья у Кощея теперь не было, ни природы…

А Кощей болями, почитай, еще месяц маялся, в первый раз в жизни пожалел, что не бессмертный, так плохо ему было. И вокруг никого, кто бы помог, покормил несчастного увечного, стакан воды поднес. Кому он нужон, Монарх Незнамчаво Пучеглазый?

Пуще прежнего на всех обозлился Кощей оттого, будто не сам желал, чтоб его все в покое оставили! Да только, чего ни случись, у Кощея виноваты всегда другие были, а сам он будто кристально чист был, словно роса утренняя на ромашках, и полагал, что все к нему вечно только придираются и требуют с него, жилы тянут!

Как Квака, например…

Вот и решила Квака, припомнив эту страшную историю со злоключениями Кощеевыми, к Василисе податься. Пусть и ненавистна ей Василиса, но отзывчива и незлопамятна.

Долго топталась Квака у дверей железных каморки Василисиной. Сомневалась. Несколько раз даже порывалась убраться восвояси, но вновь возвращалась. Если и была надежда шкуру починить – так только Василиса помочь могла. И когда решилась наконец войти, то вспомнила: а ключа-то от каморки и нет!

Вот же растяпа зеленая! Нужно ведь было сразу ключ взять. Знала Квака, где он висит – на гвоздике, на почетном месте у Кощея в покоях, да только как туда пробраться?

Расстроилась Квака, видать, не выйдет у нее ничего, но вдруг приметила: дверь-то в Василису темницу приоткрыта!

Волнение охватило Кваку. Неужто Василиска сбежала?! А может, Кощей по рассеянности запереть забыл? Или то подвох какой Василисин?

Опять топталась Квака у двери и никак не могла ни уйти, ни дверь отворить, пока не собралась с духом, глаза зажмурила да и толкнула дверь скрипучую.

Сердце у Кваки прямо колотилось, из груди выскочить собиралось, когда она внутрь каморки темной голову просунула, но ощутила облегчение нежданное: Василиса все также сидела на стульчике у окна, вздыхала всей грудью.

– Чего тебе еще надо, ирод постылый? – откликнулась Василиса на противный скрежет петель, даже не удостоив взглядом вошедшего. – Аль мало еще поизмывался надо мной?

– Я этво, – откашлялась в перепончатую лапу Квака, осторожно вошла и замерла у дверей. – Квак твы твут?

– А тебе чего здесь надобно, мерзость зеленая? – изогнула брови Василиса, обернувшись на знакомый голос, и со стульчика резко вскочила, так, что отлетел стульчик в сторону. – Тоже пришла позубоскалить?

– Не до твого мне? – грустно махнула лапой Квака и глаза отвела.

– Что так? – вздернула подбородок Василиса – не поверила. Да и как двуличной жабе, в самом деле, верить можно было! Сколько уж раз обманами Василису подчивала, начиная с того, как к Кощею проклятущему заманила, и заканчивая последним хитрым договором. – Али вдосталь натешилась?

– Не натешвилась я.

– Еще нет?

– Да не о твом я!

– А о чем же? Опять со своим козлищем плешивым, то бишь сморчком жухлым, гадость какую задумали?

– Ничвего я не задумала, и Кощвей твут ни при чвём, – тяжко вздохнула Квака, широко зоб раздув, и такой тоской на чувствительную Василисину душу от вздоха того пахнуло, что усомнилась Василиса в суждениях своих.

– Случилось чего?

– Случвилось, – осторожно-умоляюще скосила Квака один глаз на пленницу Кощееву.

– Чего ж тебе, жаба ты подлая, не так опять? – уперла руки в бока Василиса.

– Квот чвего! – помявший, Квака сдернула широкие штанишки и повернулась задом к Василисе.

Стоит, в стену смотрит и от ужаса холодеет: вот-вот смех звонкий по камере тесной разнесется – чего ждать-то еще от Василисы? Умом, конечно, понимала Квака Василису – сама так поступила бы, окажись на ее месте, а только сердце Квакино прямо давит, сама себя накручивает. Могла бы – покраснела, да не дано жабам краснеть. Ей бы штаны натянуть и бежать, куда глаза глядят. Но тогда неясно тогда, чего приходила и зад свой Василисе демонстрировала, будто смехотуру по заявкам устраивала.

Только время идет, а смеха Василисиного не слыхать. Тишина звенящая в камере стоит, на нервы действует. И боится Квака не только обернуться, но и пошевелиться вообще. Стыдно ей стало, стыдно и обидно.

– Так чего ж тебе от меня надобно? – только и спросила Василиса, тишину нарушив. – Сама себе наворожила, к этому подвела. Али ты меня опять в делах своих подлых винить вздумала?

– Ничвего я не вздумала, – обернулась Квака к Василисе, а в глазах лягушачьих слезы стоят. – И ничвего не говорила. А толькво натурва у меня таквая – подлая! Ничвего с собвой поделать не могву.

– Ну а я-то тут при чем? – сложили белы рученьки на груди Василиса и презрительно прищурилась.

– Шквурку бы мне твого, почвинить, – пробормотала заплетающимся языком Квака.

– Че-го-о? – уставилась Василиса на Кваку во все глаза.

– Шквурку бы мне… – окончательно стушевалась Квака.

– Да ты чего, жаба противная, с ума рехнулась? Столько гадостей мне натворила, а теперь, наглости набравшись, просить пришла?

– Говорю же: натурва у меня таквая!

– Вот и иди… со своей натурвой… куды подальше, – вспыхнула Василиса, к окну отвернулась. – Это ж надо, нахальство такое поиметь!

Квака хотела было ей грубостью ответить, да что-то сломалось в ней, и застряла грубость у нее в горле – ни туда ни сюда, словно комок какой. Мотнула она головой, вздох тяжкий выдавила и поплелась вон.

– Постой! – окликнула Василиса.

– Да? – выглянула из-за двери Квака, растеряв последние крохи самомнения и липового величия.

– Ты чего, серьезно помощи моей просить пришла?

– Нет, шутква ентво таквая! – огрызнулась Квака. – Смешно, правда?

– Обхохочешься, – буркнула Василиса, Кваку разглядывая. Но даже не улыбнулась. – Знать, шибко приперло-то тебя, раз ко мне прийти решилась.

– Замялась Квака, не ответила.

– А Кощей чего?

– Не до того ему, – отвела глаза Квака.

– Послал, тебя, значит, вместе со шкурвой твоей и проблемами, мухомор вялый?

– Ну, не то чтобы… Занят он просто.

– Честно говори!

– Чвестно? – сорвалась Квака на крик. – А чвестно, то да, послал! Смешно? Чвего не смеешься-то? Давай, хохвочи над бедной Квакой!

– Ну, будет тебеглотку-то драть, – поморщилась Василиса от громкого кваканья. – Если уж меж дочкой и отцом ладу нет, дальше катиться некуда. Приплыли, как говорится.

– Некуда, – покорно согласилась Квака и нос лапой утерла. – Приплыли, – а сама думает: – «А ведь и вправду, дальше-то плыть некуда!»

– Ладно, давай сюда свою шкурву, – сдалась Василиса.

– Что? – не поверила ушам Квака, даже рот до пола раскрыла от удивления.

– Шкуру, говорю, давай! – протянула руку Василиса. – Помогу уж, да только знаю, себе же яму рою.

– Нет, нет, что ты! – замахала лапами Квака. – Да я… я больше… никвогда! Чес-слокво! Да чтвобы я…

– Шкуру давай! – нетерпеливо повторила Василиса, требовательно перебирая пальцами.

– Агва, ентво я мигвом! – начала разоблачаться Квака.

– Ох, дурья башка! Дверь хоть прикрой!

Спохватилась Квака, к дверям кинулась, наскоро их прикрыла, потом к кровати жесткой подскочила, содрала с нее покрывало грубое, на плечи накинула. Стоит, дрожит, ногу об ногу почесывает, на Василису поглядывает. А та уж делово так шкурку в руках вертит, на просвет разглядывает. Долго смотрела, прикидывала чего-то.

– А человеком не лучше ль тебе будет? – спросила неожиданно, от шкуры отвлекшись.

– Привыкла уж к болоту своему, – Квака смущенно отвечает. – Люблю я его.

– Дело твое. Только не знаю, выйдет ли чего путное: шкура-то как есть вся подрана, будто специяльно ее кто чем истыкал.

– Да ну?!

– Вот те и «ну»!

– Ах ты ж… – саданула Квака кулаком по ладони. – Никак Андрошка подлец?!

– Кем себя окружила, то и получила, – вздохнула Василиса. – Сама нелюдем жила и в масть себе друзей подбирала – вот и результат на лицо, то есть, на зад твой белый.

– Кхм-м! – кхекнула Квака.

Опять права Василиса. Чего тут возразишь? Подлеца себе в товарищи нашла – подлости и поимела. Неужели и вправду думала, будто Андрошка ей верой и правдой служить будет? Коли один раз кого предал, так и в другой предаст. Но разве Квака о том думала, когда в помощники Иуду брала? Нет, конечно! Привыкла людьми крутить, свысока на них смотреть, за третий сорт считать и быдлом безгласым полагать, вот и нарвалась.

А Василиса знай себе шкурку в руках вертит и шепчет чего-то непонятное под нос. А Квака волнуется, в одеяло кутается: починит – не починит, починит – не починит… Только ромашку осталось в руки взять и на судьбу положиться.

Шли Иван Царевич с Яковом, покамест вовсе темно не стало. Не хотелось им оставаться вблизи поганой корчмы, где заправляет прихвостня Кощеева – Языковна. Бабка-то быстро в себя придет, осознав, что ее так глупо провели, разозлится, мстить возьмется. Силой сотворить она, конечно, с двумя здоровыми мужиками ничего не сможет, но трепаться от обиды за троих примется – как пить дать! – и тогда уж точно Ивану Царевичу с кузнецом не до смеху и шуток будет. Так что лучше подале убраться от проклятого места, авось бабка противная искать их не станет, тем более в темнотищи, что вокруг царит.

Присмотрели Яков с Иваном Царевичем полянку небольшую в глухом лесу, костер запалили, чтоб не скучно было, сидят, кабанчика на куски рвут и посмеиваются над старухой – ловко ее Яков провел.

Тихо в лесу вымершем, ни шороха ночного, ни звука. Только слышат, будто палочка где треснула. Притихли добры молодцы, головами завертели по сторонам – никак опять гадость какая затевается по их души. Но опять в лесу тишина, никого не видать, не слыхать. И только успокоились, как затрещали ветки орешника, что на краю поляны рос, и вывалилась из него к костру бабка старая, в лохмотья облаченная: глазами бледными вращает, клюкой пристукивает, губами морщинистыми жует, молодцев взглядом ест.

Иван Царевич перекрестился – не Языкишна то вовсе, другая бабка. Но откуда ей взяться в лесу, да еще в пору ночную.

– Ты кто, – спрашивает, – такая? И чего в лесу делаешь?

– Ох, внучек, – закачалась бабка, на клюку опираясь, и спину еще больше согнула, – заплутала я в лесу. По грибы пошла, ан вон как вышло-то!

– А корзина твоя где? Али в подол грибы собирала?

– Бросила я корзинку-то. Тяжелая она. Мне бы самой из лесу выбраться. А тут глядь, костерок недалече горит. Дай, думаю, к добрым людям прибьюсь.

– Да откуда ж знаешь ты, что добрые мы?

– А чего ж, не вижу я?

– Складно сказываешь, бабуся. – Яков обсосал косточку и кинул в костер. – Да только непонятно, откель ты вообче в лес забрела?

– Как откель? – распахнула бабка глаза. – А деревенька рядышком. Пять дворов – семь стариков, осьмой намедни преставился.

– Чего так? – зевнул Яков, ладонью рот прикрывая. После сытного ужина и усталости дневной в сон его потянуло.

– Все грибков хотел жареных да так и не дождался, –ответила бабка без усмешки.

– Садись, бабушка, к костру, – подвинулся Иван Царевич, – все втроем веселее, – и протягивает бабке шмат жареного мяса. – Есть хочешь?

– Мясо! – загорелись глаза у старухи.

Клюка ее отлетела в сторонку, и старуха рванулась к костру, враз про немощь свою старческую позабыв, будто скряга к золотой монетке, в пыли уличной блеснувшей. Иван Царевич от неожиданности отшатнулся, но старуха уже сцапала из его руки истекающее соком мясо и впилась в него зубами, урча как изголодавшийся тигр.

– Матерь божья! – подивился на нее Яков, с которого сонливость в единый миг будто рукой сняло. – Кажись, точно бабка в лесу давно плутает! Изголодать-то настолько.

– Ыр-р! У-ур-р! – в ответ прорычала старуха, расправляясь с мясом.

Иван Царевич с Яковом только молча глядели на нее и дивились. Отродясь такого голодного человека не видали!

Быстро покончила с мясом старуха, рот морщинистый ладонью утерла, облизнулась. И на Ивана Царевича поглядывает, не перепадет ли еще чего.

– Может еще кусочек, бабушка? – подсовывает другой кусок Иван Царевич, поболе прежнего.

– Давай!

Старуха опять мясо из руки его выхватила, но уж не было в ней столько запалу, как в начале. Опустилась она к костру и принялась его смаковать, наслаждение растягивать, глаза закатывать. Уж и не лезет в нее, а она мясо в себя все пихает, будто наперед наесться пытается. А как прикончила и этот кусок, утерлась тряпьем и томно так вздохнула.

– Ох, спасибо вам, люди добрые, не жадные. Годков сто почитай мяса не ела.

– Да на здоровье! – Иван Царевич отвечает. – Может, еще?

– Ни-ни! – замахала рукой старуха. – Хотя давай! – и сграбастала еще один приличный кусок. Но есть не стала, а завернула его любовно в тряпицу и ручками к коленкам придавила. Сидит, поглаживает сверток, улыбается. – А чего это вы, молодцы, в лесу ночью делаете? Тоже заплутали, никак?

– Да что ты! Привал у нас.

– Куды идете-то?

– К Кощею, – просто сказал Иван Царевич и назад откинулся, руку под голову подложив. – Воевать его будем.

– Да ну? – воскликнула старуха. – Чего не поделили с ним?

– Больно любопытна ты, бабушка! – ответил Яков. – В лесу ночами одна бродишь, ни зверья, ни людёв не боишься.

– Так зверья, почитай, уж сколько лет не видали, а людёв и подавно.

– Так деревня же рядом!

– Деревня? Ах, деревня! Ну да, ну да. Есть деревня.

– Так есть или нет? – грозно посмотрел на старуху подозрительный Яков.

– Была! – вытянула старуха морщинистую шею. – А сейчас откель мне знать. Может, ее Кощей – тыщу лет ему жизни! – ужо с землей сравнял, пока я по лесу бродила.

Иван Царевич вздрогнул, к бабке обернувшись: опять эта «тыща лет»! На кузнеца взгляд вопрошающий бросил. Тот кивнул едва заметно.

– А деревня-то как твоя называется?

– Как? – растерялась старуха, возя на коленях сверток с мясом. – А ента… как ее… Погорелово!

– Совсем?

– Ты про что, сынок?

– Совсем, спрашиваю, погорелово?

– Хе-хе, шутник ты! – оправила бабка выбившиеся из-под платка седые пакли волос.

– Да, бабуся, погорела ты, – покачал головой Кузнец, меч вынимаючи. – Отродясь в этих местах деревни такой не было.

– Ты чего? – посторонилась бабка, рукой загораживаясь. – Ты чего, ирод, удумал?

– А ну, сказывай, кто ты есть на самом деле!

Кузнец медленно поднялся на ноги и грозно надвинулся на старуху, мечом поигрывая. Сверкает тот кровавым отблеском от костра, а старуха следит за лезвием, глаз отвесть не может.

– Убери железяку! Слышь? – Опомнилась она и еще дальше от кузнеца отодвигается. – Что за мода такая в старых людёв железками тыкать?

– Не во всех, бабуся. Не во всех. А коли не скажешь сей же час имени твоего, так точно ткну.

– Да на что ж имя-то тебе мое сдалось?

– А на что надо, на то и сгодится.

– Ну, как знаешь, молодец, как знаешь, – поворочалась старуха, откашлялась и… запела: – Спя-ат уста-алые-е игру-ушки, книжки спя-ат…

Яков покачнулся, едва удержавшись на ногах. Меч показался ему очень тяжелым, а тело будто тяжестью свинцовой налилось. Клонит его ко сну нестерпимо. Борется Яков со сном, а одолеть никак не может. На колени упал, рычит, головой мотает, а сон все больше к земле пригибает его. Уж и в глазах мутится. Иван Царевич – так тот сразу отключился. А старуха, все продолжая нудно гнусавить, со все возрастающим уважением уставилась на кузнеца: силен парень, Дрёме противится. Ведь не человек вовсе Дрёма, сила колдовская в чистом виде! А образ человечий – так то дело нехитрое.

– Глазки закрыва-ай…

И вдруг прекратила свою песню, оборвала.

Завозился кузнец, головой потряс, сон колдовской сгоняя. Глаза сонные на старуху приподнял. Стоит на карачках, слабость побороть пытается.

– Кто ты? – шепотом спросил. На большее сил не хватило.

– Сильный ты, – вместо ответа сказала старуха.

– Есть немного.

Яков пересилил себя, кое-как сел, в ствол березы спиной уперся.

– Да и ты сильна, бабуся, колыбельные распевать.

– Признал, чай? – заулыбалась старуха.

– Дрёма ты, – выдохнул кузнец и лицо принялся растирать.

– Узнал, – довольно кивнула старуха.

– У, нечисть поганая! – скрипнул зубами кузнец и глазами меч свой пошарил.

– Не шебуршись, кузнец, а то сызнова петь возьмусь и тогда уж до конца допою.

– Так чего ж сразу не допела?

Рядом Иван Царевич завозился, тоже глаза открыл, лежит, в небо звездное смотрит, к разговору прислушивается.

– А какой мне с того прок? – Дрёма спрашивает. – Кощей, подлец этакий, даже корочкой сухой ни разу не отблагодарил, а вы мяско вкусное старухе не пожалели, хотя и сами толком не ели.

– Откуда про то ведаешь? – Кузнец уже немного в себя пришел, на старуху глядит, подвох в ней выискивает.

– Слухом земля полнится. Чем вы Языкишну так напужали, что она второй час круги вокруг дома свово наматывает, войти боится.

– Подходом особым да шуткой доброй, – не стал вдаваться в подробности Яков.

– Шутники, значит, – усмехнулась Дрёма. – Я тоже шутки люблю. Может, и со мной какую сотворите, а?

Молчит кузнец. Да и чего тут скажешь. Не ему тягаться с Дрёмой, нет от нее спасения, коли рот раскроет и петь примется.

– Правильно, молчи, – похвалила Дрёма. – А Языкишну и я терпеть не могу. Жадная она, хлеще Кощея проклятого.

– Чего ж ты своего хозяина ругаешь?

– Не хозяин он мне! – неожиданно рявкнула старуха, да так зычно, что с березы бруньки сухие посыпались. Но в руки себя взяла, остыла чуток. – Я сама по себе. А токма договор проклятый с ним с дури подписала, думала, в покое оставит, да куда там! Сел окаянный на горб и не слезает боле. Еще и ножки свесил. Нашел себе колыбельную ходячую!

– А тебе и не в радость прям!

– А чего ж мне за радость с того?

– Так ведь то сущность твоя противная, – грубо отвечает кузнец, а Иван Царевич незаметно так его сапогом в ногу тырк да тырк – мол, помалкивай, покамест совсем худо не пришлось. – Да погоди ты! – отмахнулся Яков. – Не вишь, разговор у нас сурьезный с ней.

– Противная, говоришь? – склонила старуха голову. – А ты, значит, из шелков весь да шерстью белой по макушку порос?

– Не весь, и не шестью, – повел плечами кузнец, – а все ж людям плохого не делал и делать не собираюсь.

– А я, по-твоему, так сущим вредительством занимаюсь? – обозлилась старуха, зубы показывая.

– А разве нет? – не испугался тот ощера неприятного.

– А разве да?

– А разве… нет, это уже было. Вот черт, голова сопсем ничего не соображает. – Яков потер пальцами лоб.

– Дурень ты! Сон я сладкий людям даю.

– Ага, вечный, – буркнул Яков.

– А енто кому как! Кому вечный, а кому просто здоровый – кажному свой сон нужон.

– Будто просят тебя о том.

– Просють.

– Ну ладно, некогда нам с тобой лясы точить, – выпрямил спину кузнец. – Хошь усыплять – так усыпляй, а не хошь…

– Дурак ты! – сплюнула в костер старуха, и тот притух немного, но потом опять разошелся, искрами стрельнул. А Дрёма поднялась с земли и прочь с поляны заковыляла. У куста орехового остановилась, клюку оброненную подобрала, мясо подмышку сунула, обернулась. – Как есть дурак, – и скрылась в чащобе лесной темной.

– Не понял, – пробормотал кузнец, в темень ночную вглядываясь до рези в глазах. – Чего это она?

– Питание, – поднялся с земли Иван Царевич.

– Чего?

– Правильное питание, говорю, оно даже из нелюдей человеков правильных делает. В смысле, добрых.

– Это чего за хвилософия такая?

– То не хвилософия, а правда жизни. Сам же видел, – кивнул Иван Царевич, куда Дрёма скрылась. – Как мясо на нее подействовало!

– Думаешь, мясо?

– А то что ж? Ты видал когда-нибудь злым сытого человека?

– Видал, особо если разбудить его не вовремя.

– Да я не об том. Слушай! – ухватил Иван Царевич кузнеца за руку.

– Что такое? – заволновался тот, по сторонам тревожно оглядываясь.

– Да нет, не то! Может, Кощея проклятого мясом накормить – он в раз и подобреет.

– Да-а, накормить, – засомневался кузнец. – А если он жрать не захочет, то бишь добреть.

– Так кто ж его спрашивать-то будет? – честно удивился Иван Царевич. – Впихнем!

– Он те впихнет! – проворчал Яков в ответ. – Он те так впихнет.

– А ты ему мечом пригрозишь.

– Угу, и кулаком в морду.

– Точно!

– Знаешь чего?

– Чего?

– Спать давай! – Кузнец завалился набок и захрапел.

Иван Царевич долго смотрел на друга, ничего не понял – хороший же план, верный! – и тоже на боковую завалился.

Утро вечера, как говорится, мудренее.

И откуда в самом деле друзьям знать было, что Дрёма с Кощеем вдрызг разругались.

– Я те кто? – спрашивает Дрёма у Кощея, как тот ее к себе вызвал да заказ очередной вручил. – Шкатулка музыкальная али кровать-качалка с собакой гончей на пару, шоб гоняться за кажным и убаюкивать? То лешего усыпи, то зверье к обеду, теперь Ивана с кузнецом. А заптра чегось? Звезд тебе в хоромы твои поганые с неба похватать?

– Ты, Дрёма, того, – погрозил Кощей пальцем, – говори да не заговаривайся! А то мигом в холодную загремишь. Делай, чего велено, не рассуждай!

– А и упекай! Надоел ты мне хуже горькой редьки. В договоре чего сказано?

– Чего?

– А того! Отпуск у меня должон быть! И содержание мясное. Где оно, содержание-то? На одних бобах вареных сижу, пучит ужо от них. Скоро почище Горыныча летать зачну.

– Енто с чего же? – нахмурился Кощей.

– Ну, конечно. Откендова тебе знать-то про бобы и свойство их противное, коли ты вообче их не жрешь. А мне каково? Иной раз к зверью близко подобраться не могу.

– Почему?

– А потому! – крутнула головой Дрёма. – Бобы неудержимо прут, свист от них стоит, аж дичь шарахается.

– Это все? – побарабанил пальцами по львиной голове Кощей.

– А чего тебе еще, ирод ты костлявый? К тому ж, отпуск у меня сейчас.

– Подождет твой отпуск! Сделаешь дело – отдыхай, сколько влезет, а токма ты мне во, позарез как нужна!

– А мясо?

– О мясе отдельный разговор, – поерзал на троне Кощей. Больно неудобная тема была для него. Мяса мало было, едва впритык ему с Горынычем хватало, а тут еще карга со своими требованиями. Вынь ей да положь, вишь ли!

– Какой еще отдельный? – сорвалась старуха. – Ты мне не крути – напрямую говорь!

– Ах, на прямую? – разозлился Кощей. – Прямоты захотелось? Вот тебе прямота: коли Ивана с кузнецом не усыпишь – в каталажку загремишь! Нет, как сказал, а? А о мясе, так сама подумай! Откуда ему взяться, коли ты будто полудохлая за дичью гоняешься? Работай лучше, и мясо тебе будет!

– Ах, та-ак! – закипела Дрёма.

– Да, та-ак! – передразнил Кощей. – Иди и не рассуждай боле! Распустились тут…

– Ну, погоди, Кощеюшка, – процедила сквозь зубы Дрёма, – я тебе таку свинью притараню, треснешь, пока съешь!

– Чего сказала? – не расслышал Кощей.

– Иду, говорю! – огрызнулась Дрёма и направилась к выходу из залы, клюкой деревянной постукивая и ногами по полу мраморному шаркая.

Глава 15. Водяной

– Эй! – позвала Василиса.

– А? – очнулась Квака, глаза приоткрыв.

За зарешеченным окном уж светлело, но стылый воздух темницы пробирал Кваку до самых костей. Непривычная она была к человечьему облику со всеми его проблемами и неудобствами.

Прикрываясь одеялом, она поднялась с кровати и зевнула. Потерла сонные глаза, похлопала ими на Василису.

– Где я?

– В хоромах моих, – усмехнулась криво Василиса. – Вот, держи! – бросила она Кваке работу свою. – Шквурка твоя.

– Ох! – С Кваки весь сон разом сшибло, будто и не спала вовсе. Шкуру лягушечью на лету подхватила и ну вертеть ее, разглядывать. – Заделала?!

– Делов-то! – фыркнула Василиса. – А теперь выметайся отсюда, а то еще Кощей собственной персоной пожалует, а ты с врагами отечества ночи коротаешь.

– Да будет тебе, – буркнула смущенно Квака. – И это… спасибо.

– Выметайся, говорю! – повторила Василиса, но беззлобно. – Спать я хочу.

– Так ты чего ж? – спросила Квака, в шкуру поспешно влезая да в лягушку обращаясь. – Всю ночь не спала? Все штвопала?

– Штвопала, штвопала. Кышь! – махнула Василиса на здоровенную лягушку и присела на лежанку жесткую, потягиваясь.

– Век тогво не забудву! – клятвенно пообещала Квака, вертясь в попытке присмотреться к своему заду, не торчит ли где опять непотребности какой. Но нет, все как надо, даже швов не видать – чистая работа!

– Забудешь, – махнула ручкой Василиса.

– Нет, нет. А знаешь, твой Икван…

– Что? – подскочила на постели Василиса, едва вытянувшись на ней во весь рост. – Что такое?

– Да ничвего. Толькво в благводарность скважу тебве: он с Ягвой справился, бесвов одолел, Языквишну из собственного дому спровадил! Ох, зол на него батьвушка, так зол!

– То его проблемы, – отмахнулась Василиса. – Пущай при себе волнения свои держит. Заварил кашу, пусть теперича и расхлебывает. Большой ложкой. А за весть хорошую – спасибо.

– Ух ты! – обрадовалась Квака, завертевшись на месте.

– Ты чего? Жмет где? Пришлось утянуть малость.

– Да нет, не то. Твы вот спасибво сквазала, а мне от тогво на душе приятно ствало! Мне ведь никтво еще ни разу спасибво не сквазал.

– А за что ж тебе спасибо говорить-то было? За пакости болотные?

– Пойдву я, – не ответила Квака. – Можвет, еще чвего разузнаю.

– Ага, пойди, – вновь опустилась на кровать Василиса.

А Квака в припрыжку в коридор выскочила и в палаты Кощеевы поскакала. На разведку. Не могло быть такого, чтобы Иван за ночь ничего нового не отчебучил. Больно уж прыткий он, пробивной.

Да черт с ним, с Иваном-то. Шкурка вот – то дело!

Скачет Квака, нарадоваться на шкуру обновленную не может. Надо же, как все отлично вышло! Только бы Кощей-батюшка допытываться не стал, где шкуру новую взяла да от кого. Или, того хуже, настроение портить не взялся. Это он может! Коли самому отвратно, так и всех с души воротить должно. А что Кощею сейчас больно не по себе, в том Квака даже не сомневалась.

В зале тронной шум стоял невообразимый. То Кощей со Змеем Горынычем лаяться с утра пораньше взялись, не поделили чего-то. Впрыгнула Квака осторожненько в залу, за столбом широким укрылась. Стоит, прислушивается.

В тронном зале пусто и тихо, а вот рядом, в пиршественной, хоть уши затыкай!

– Жрать давай! – орет Горыныч и грохает кулачищем по столу крепкому, так что тарелки с чашками скачут.

– Ох, Горыныч, ты тупой, что ль? Говорю ж: нет ничего! Иван проклятый с кузнецом своим все, почитай, как есть, вынесли.

– Издеваешься? – ревет Горыныч, а из-под двери пиршественной залы уж гарью тянет. И как там только Кощей вонищу такую терпит – непонятно. – Цельный день ничего не жрал, яйца твои сторожил, чтоб они провалились вместе с тобой! Подавай жрать!

– Да нету у меня ничего! – трясет руками Кощей.

– Ищи! – сызнова грохнул кулачищем Змей Горыныч и хвостом прищелкнул. Шкаф посудный, стоявший позади него, разлетелся в щепки.

Скрипит зубами Кощей, а чего тут скажешь: договор! Сам подписал – самому и сполнять теперича. Положено содержание Горынычу в виде еды-питья, да только где его взять-то? Ну, Иван, чтоб тебя!..

– Ищу, Горыныч, ищу, миленький, – залебезил Кощей, улыбочки льстивые дарить Горынычу принялся. Да только Змею улыбочки те нужны, как собаке пятая нога.

– Когда жратва будет? – на своем Змей стоит.

– Скоро, не сумлевайся! – заверяет Кощей, а у самого глазки так и бегают. – Языкишна уж новое готовит.

Не правда то, но ничего другого Кощею на ум не пришло. Языкишна, как из дому пропала вместе с провизией, так до сих пор где-то прячется. Что ж за напасть такая!

– Я подожду! – пыхает дымом Горыныч.

– Ты лучше домой лети, передохнешь, выспишься, а к обеду возвертайся. Уж я расстараюсь для друга дорогого.

– Чего я туды-сюды мотаться буду? – возмутился Горыныч. – Да и где это видано, чтоб не жрамши спать укладывались?

– Дык, Иван идет! – страшные глаза сделал Кощей и жалостью к себе их наполнил. – Недалече уж он от дуба. Может, вот сейчас прямо к нему и подходит. А, Горыныч?

– И пусть его! – рычит в ответ змей и хвостом по полу метет. – Покамест не дашь жрать, ничего делать не буду.

– Эх ты, три башки! – постучал Кощей по лбу костяшками пальцев Кощей. – Да как же я тебя кормить-то буду, коли ты договор наш порушить решил.

– Это как так? – призадумался Горыныч.

С этим делом, у него, честно сказать, проблема большая была, особо когда три головы пытались одновременно мыслить. Тут уж такой кавардак во всех головах начинался, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Вот и сейчас подобный конфуз с Горынычем вышел: тужится, а понять ничего не может. И где это он, в какой букве договор важный нарушил, маху дал.

Заметил недоумение на его вытянутых зубастых мордах Кощей и давай наседать:

– Ты дуб охранять подряжался?

– Ну? – вытянул шеи Горыныч. – А ты кормить нас за то должон!

– Должон-то должон, да только коли Иван до дуба доберется раньше тебя и бесчинство какое там учинит, то и кормиться ты дальше за свой счет станешь.

– Да ну? – не поверил Кощею Горыныч.

– А ты мозгами пораскинь, три башки.

– Да где Иван! – махнул когтистой лапой Горыныч. – Пока до дуба доберется, я пожрать три раза и выспаться успею.

– Три раза – много будет, – качает головой Кощей.

– Почему?

– Разжиреешь, летать не сможешь.

– Да ну их, полеты. Надоело ужо! Пешком ходить буду.

– Будешь, – кивает Кощей, – коли Ивана пропустишь. Только с голодухи, потому как крыльями взмахнуть не сможешь.

– Да чего ты привязался ко мне со своим Иваном? – взбеленился Горыныч, выпустив едкое облако дыма из ноздрей средней головы. – Заладил одно: Иван, Иван!

– Мало тебе? Кузнеца еще можешь взять. Тот покрупнее будет.

– Жрать хочу, – подумав, опять заявил Горыныч.

– Во, во! – схватился за сердце Кощей, глаза выкатив. Натурально так вышло, даже Горыныча проняло.

– Чего такое? – испугался тот, головы втянув.

– Чую!

– Чего чуешь-то? – Головы еще ниже пошли.

– Чую, Иван к дубу подбирается! Ах! – дернулся Кощей и челюстью застучал, будто судорога пробила.

– Эй, не пужай! Слышь? – еще больше посерел Горыныч. – Чего ты? Чего?

– Ох, Горыныч, – слабым голосом выдавил Кощей. – Прощевай, друг сердешный! Видать, погибель моя пришла. Кто ж тебя кормить-то теперь будет, а?

– Ладно, – сдался Горыныч, нехотя выбираясь из-за стола. – Лечу я, лечу. Токма смотри у меня, коли обед таким же пустым окажется.

– Да ты что! – еще больше округлил глаза Кощей и начал хватать ртом воздух – возмущение крайнее изображать обидой незаслуженной. – За кого ты меня принимаешь?

– К обеду жди!

Горыныч не стал уточнять, за кого он принимал Кощея, развернулся и поплелся к выходу, не солона хлебавши. Шеи его провисли, крылья и хвост волочились по полу. Не было у Горыныча никакого желания воевать с кем-либо. И откуда только Иван проклятущий на его головы несчастные свалился! А ведь так все хорошо устроилось до того…

Утро выдалось на удивление теплое и солнечное. Когда Иван Царевич глаза продрал, солнышко уж высоко над лесом взобралось и оттуда проливало неистовое золото, а с ним и тепло. Земля, прикрытая мхом и вялым листом, едва заметно парила. Пар собирался небольшими облачками тумана, и, не набрав силы, рассеивался, гонимый легким теплым ветерком.

Прилетела какая-то пичужка, села на ветку, принялась чирикать да заливаться. Обрадовался Иван Царевич: то хороший знак, добрый! Может, одна птица на весь лес осталась, да и та их своим вниманием почтила. Иван Царевич порылся в суме кузнеца, достал кусок хлеба. Покрошил наземь.

Пичужка примолкла, долго смотрела на крошки, но слетать с ветки вниз не торопилась. Не доверяла.

Иван Царевич настаивать не стал – потом поест. Но уж больно пичужку ту на руке подержать хотелось. Сколько уж живого существа не видал, почитай, с неделю будет. Но доброта оплаты не требует, и Иван Царевич переключился на дрыхнущего кузнеца. Видать, Дрёма хорошо над ним поработала, столько сил из мужика вытянула, что до сих пор кузнец очухаться не мог, в силу все входил. Ведь сон, как известно, силу дает – возвертает, что за день потрачена была.

Долго будил Якова Иван Царевич, насилу добудился, а пока тот глаза продирал и понять пытался, где он находится, царевич завтрак на скорую руку приготовил: хлеба по ломтю, мяса все того же кабанчика разломил, по одному огурчику разложил и винца по стакану. Знатную кузнец прореху в рационе Кощеевом проделал, не меньше половины всех запасов в суму напихал, а может, и поболе. Зато о еде теперича думать не придется. Вот Кощей обозлится, как о том пронюхает!

Костер давно погас. Новый разжигать не стали, проку в том не было никакого. Холодное мясо даже вкуснее будет. Позавтракали в тишине, собрались скоренько. Только куда идти, не знают. Где Кощеев дуб расти может? Почитай, полцарства Кощеева уж протопали, ан нет того дуба. Да и не выдумка ли то для доверчивых губошлепов вроде Ивана Царевича с кузнецом? Нет, непохоже. Хотя кто ж его, Кощея хитромудрого знает…

– Куда пойдем? – спросил Иван Царевич, видя колебания друга.

– Пряменько, – указал рукой кузнец. – К Кощею. Если дуб и есть, то рядышком с ним должон быть. Не с руки Кощею издалека за смертью своей приглядывать.

– А если нет дуба того?

– Там видно будет. Чего заранее загадывать?

На том и порешили. И отправились навстречу солнцу.

Идут не час и не два. Лес закончился, в поле перешел. Поле река рассекла полноводная, ни брода нигде, ни мостика. Пришлось идти вдоль нее. Одна радость – с жажды не помрешь, а так – неизвестно куда выведет река та. Царство-то Кощеево, по разумению Якова, за рекой должно быть. Вот и выходило, в сторону от него идут. А может, и напутал чего кузнец. Ведь по слухам о дороге в Кощеев дворец судил. Впрочем, что о том толковать – все одно по берегу реки идти, никуда не сворачивая.

Вокруг ни деревца, ни кустика. Куда ни глянь, равнина до края. И река. Только шелест воды тихий тишину мертвую нарушает.

И вдруг видят, пятнышко какое-то вдали замаячило. Махонькое совсем, Иван Царевич его даже не сразу приметил, зато кузнец разглядел и застыл, будто вкопанный. Ладонь к глазам приложил, глаза прищурил – вдаль зрит.

– Ну, чего? – нетерпеливо спрашивает Иван Царевич.

– Не пойму никак, – пожал плечами Яков. – То ли башня какая высится, то ли еще чего.

– Кощеевы хоромы! – обрадовался Иван Царевич.

– Скажешь тоже! Больно размах мелкий для Кощея. На дерево больше смахивает.

– Неужели?..

– Ближе подойдем, там видно будет, – не стал загадывать Яков. Лямку сумы тяжело нагруженной на плече поправил и к пятну зашагал.

А вскоре и мостик через реку обнаружился. Только разломанный. Настила почти нет, часть перил осталась, а кое-где лишь сваи деревянные из воды торчат.

– Изуверство какое, – проворчал кузнец, к мосту примеряясь, как бы лучше по нему на ту сторону перебраться.

– Может, пройти попробуем?

– Очумел, что ль? – выставил кузнец руки. – Да он же того и гляди рухнет. Потопнем как есть!

– Я плавать могу.

– Поток сильный, закрутит – не выберешься.

– Какой же ты этот… пессимист. – Иван Царевич говорит. – Везде тебе гадости одни мерещутся.

– Зачем напраслину на меня возводишь, словами неприличными обзываешь, – обиделся кузнец. – Сам глянь наперед: мост гнилой сопсем. Ступишь на него – обвалится к ядрене Фене и пойдешь к водяному на прокорм.

– Да ну? Чего ж делать-то тогда будем?

– Плот сооружать надобно. Досок, поди, навалом.

– Слушай? – уставился в воду Иван Царевич, что у моста кругами да заворотами шла. – Вот ты про водяного всерьез сказанул али так, треп пустой?

– Брякнул, чаво в голову первое пришло, – отмахнулся Яков, доски оглядывая, с моста что сползли. – Брехня то.

– А вдруг не брехня?

– Да что ему за дело-то до нас, водяному? А коли и был, так поди со скуси давно помер.

– А Языкишне с Дрёмой какое до нас дело было?

– Сравнил тоже! Водяной – царь, не абы что! А бабы те пред ним – вошь. Ему на Кощея – тьфу! К тому же чего водяному в ентом месте сидеть, мост разваленный караулить?

– Может и так, – согласился с кузнецом Иван Царевич, а только в душу его подозрение закралось. Глядит в воду, не отрывается, вдруг чего крупное с хвостом мелькнет. Только нет ничего в воде, водоросли одни колышутся и сор всякий плавает.

– Доски принимай! – кричит с моста Яков.

– Ага! – Иван Царевич бросился кузнецу на подмогу.

Яков отрывает настил уцелевший, вниз кидает. Иван Царевич ловит, в штабеля укладывает, досочку к досочке равняет. Зачем только – непонятно. Красивше так.

Надрал Яков досок с моста, слез и доски взялся перебирать еще раз: эта не годится, эта пойдеть, эта поперечиной будет, еще одна, енту к такой-то матери, а ту – к другой…

Долго возился, Ивану Царевичу аж скучно стало. А кузнец уж плот на земле разложил, стоит, на дело рук своих любуется, насмотреться не может.

– А сколачивать чем будешь? – Иван Царевич спрашивает.

– Сколачивать? – усмехнулся Яков да как кулачищем замахнется.

Бац!

Доска на место встала, вбитые ранее гвозди вошли в поперечину, словно молотком их загнали.

Бац!

Еще одна доска прибита. А кузнец знай себе кулачищем машет, будто забавляется.

– Тебе, брат Яков, леший случаем не родня? – Иван Царевич спрашивает.

– Не понял? – разогнул спину Яков.

– Да тот тоже кулаком заколачивать больно горазд: клин в пень без кувалды вогнал.

– Не, не родня, – на полном серьезе сказал кузнец и опять за свое: бац, бац, бум!..

Плот вышел на загляденье. Выдержал бы только, не расползся посредь реки – тогда точно потеха-развлеченье водяному будет. А тут и другая проблема встала: река широкая, вода быстрая, закрутит, завертит плот. Разве что по сваям только и можно перебраться. Но Яков на всякий случай опять на мост взобрался, два перильца отломал. Отличные шесты из них вышли.

Столкнули друзья плот на воду, взобрались на него – вроде держит, хотя вода через край плещется, да то не беда. Попрыгали – крепкий плот на удивление вышел.

– Ну-с, – перекрестился Яков, – с богом! – и от бережка шестом оттолкнулся.

И подхватила вода утлый плотик, завертела и понесла к мосту. Вот-вот налетит плот на сваи и в щепки обратится. Яков ругается, шестом в дно тычет, да много ль толку от тонкой палки. Несет плот на мост все быстрее и быстрее. Отбросил Яков шест бесполезный, ручищи расставил, момента нужного поджидает, в сваи, из воды торчащие, вцепиться. Уперся в них с наскоку, рычит, руки разгибает. Плот под ногами бьется, сваи дрожат, того и гляди заваливаться вперед начнут.

Видит Иван Царевич, совсем дело плохо. Долго ли еще кузнец так простоит, в сваи упираясь. Что-то нужно делать. Только что? А кузнец руки напряг из последних сил, отодвинулся назад вместе с плотом и в правый бок рванулся. Руку на сваю, что справа от него торчала, перекинул, за собой плот подтащил. Передохнул немного и к следующей свае тянется. А Иван Царевич мечется позади Якова, чем подсобить не знает.

– Да не мельтеши ты! – прорычал кузнец. – Только плот раскачиваешь! Вот перевернемся ща!

Иван Царевич замер, где стоял. Шелохнуться боится, а кузнец все рукой вправо тянется, до сваи никак дотянуться не может, чтоб дальше плот перетянуть. Никак ему длины рук не хватает.

– Давай я! – бросился на подмогу Иван Царевич. – Ты меня за руку держи, а я хвататься буду.

– Давай! – Кузнец Ивана за плечо сцапал, а Иван Царевич нагнулся вправо и до сваи следующей дотянулся. Только скользкая свая та, всё пальцы с нее соскальзывают. Бился Иван Царевич, бился, а никак ухватится за нее не смог.

Внезапно плот под ними ходуном заходил, неистово, будто специально кто раскачивал, и тут уж обоим не до свай стало, только бы в воду не сверзиться.

– Чего-о енто-о за тря-а-асучка-а? – вцепился в ближнюю сваю кузнец, а Иван Царевич – в Якова.

– Не-е зна-а-а-аю-у! – отвечает Иван Царевич, а сам головой вертит в поисках шутника.

– Ага-а! – вдруг раздался вопль невесть откуда. – Вот кто мне воду мутит!

– Водяной, – пролепетал, побледнев, Иван Царевич, глядя во все глаза на голову, показавшуюся из воды у самых его ног, и собрался грохнуться в обморок, но Яков встряхнул его.

– Держись!

– Да держусь я, держусь! – стиснул зубы Иван Царевич, крепче вцепившись в кушак кузнеца. – Чего ему от нас надо? Чего он к нам привязался?

– Почем я знаю! Может, полоумный какой? – предположил Яков, с ненавистью сверля взглядом крупную голову, покрытую, словно тиной, длинными зелеными волосами. Лицо у водяного было отекшее, с синими мешками под бешено сверкавшими бледно-зелеными глазами. И сам он был весь какой-то бледный до прозрачности и чешуйчатый, словно рыба какая.

– Ты чего сказал? – выкрикнул водяной, перестав трясти плот. – Чего сказал, спрашиваю?

– Чего слышал, – буркнул Яков, не отпуская сваю, словно сроднился с нею.

– Повтори, если ты мужик! – саданул водяной кулаком по доскам плота.

– Но-но, не балуй! – отпихнул Яков его кулак ногой. – Не про тебя делано.

– Я те, морда твоя бугайская, попихаюсь! Ишь, манеру взял, обзываться да толкаться.

– А чего ты плот ломаешь?

– А ты чего мост мой рушишь?

– Да какой к чертям мост, коли от него столбы одни остались. Был бы мост…

– Вот взял бы да и починил! – никак не унимался водяной. – Еще пихается.

Пока Яков с Водяным препирались, Иван Царевич судорожно соображал, что можно предпринять. И вспомнил про щукину чешуйку. Щука – она языкатая, может, и подсобит чем. Тем более с водяным в родстве должна быть – как-никак оба в воде обитают.

– Давай драться! – меж тем продолжал наседать задиристый водяной.

– Не-е, не пойдеть, – завертел головой Яков, сваю обнимая и ногами плот придерживая, чтобы не снесло ненароком. Мышцы у кузнеца на руках буграми вздулись, лоб испариной от напряжения покрылся. Едва держится уже кузнец.

– Это почему еще?

– А потому! Плавать я не умею, вот почему. Это нечестно.

– Так чего же делать тогда? – растерянно почесал зеленую макушку водяной.

– На берег нас тащи, там и силами померяемся.

– Фигу тебе! – показал водяной знатный кукиш Якову. – Самый хитрый нашелся, да?

А Иван Царевич тем временем, порыскав в своей котомке, нащупал щукину чешуйку. Вытащил и в реку бросил.

– Эй! – переключился водяной на Ивана Царевича. – Ты чего в реку бросил? Чего бросил, я спрашиваю?

Иван Царевич отвернулся, будто и не слышит вовсе, а сам волнуется, когда щука появится. Может, до нее дойдет только через сутки, что чешуйку в воду бросили – старая она больно.

– Ты чего мусор всякий в реку мою бросаешь? – продолжал бушевать водяной, шлепая по воде огромным радужным хвостищем. – И так всю реку изгадили, и ты еще! А ну…

Договорить ему не удалось, поскольку рядом с плотом из воды вдруг показалась щукина морда.

Все трое разом уставились на нее.

– Чего звал? – шепеляво спрашивает щука. – Случилось что?

– Да вот, – ткнул Иван Царевич пальцем в водяного. – Проходу не дает, грозит, кулаками машет. Мы на тот берег перебраться хотели, а он привязался как банный лист.

– Он? – обернулась щука к водяному, подвигав плавниками. – Ты чего, килька-переросток, к людям порядочным цепляешься, проходу не даешь, ась?

– Ха! – схватился за пузо водяной. – Ха-ха! Будет мне еще всякая жабра старая указывать. Плыви себе.

– Ах ты… – захлопала зубастой пастью щука. – Ах ты, щенок лопоухий, ты как со старшими разговариваешь, ась? Я тебя спрашиваю, кобель ты вуалехвостый!

– Я… – опешил водяной от такого напора.

– Ты чего удумал, пакость ты зеленая? Людёв топить? Я ж тебя щас!.. – и щука ринулась на водяного. – Укушу! На клочки разметаю, рак ты пучеглазый, и икры не останется! Слышь?

– Ай! Не тронь меня! Не тронь, слышишь? – заметался в воде водяной. – Нет у меня икры, у меня молоки-и.

– Молоки? Молоки я люблю, – хлопнула пастью щука и вцепилась в тощую филейную часть водяного. – Гы!

– Ай-яй-яй-яй-яй! – взвыл тот, высоко выскочив из воды, объятый тучей брызг. – Ой-ей-ей! – и хлопнулся обратно в воду, сделав полный переворот в воздухе.

Щука висела у него на заду, вращая глазищами, будто приклеенная.

– Отпусти-и-и! – захныкал водяной, вновь показываясь на поверхности и вертясь волчком.

– Гы-ы! Гы-гы! Тьфу! – выплюнула чешую щука. – Будешь еще маленьких забижать, шпана подмостная, ась? Да над старухами глумиться?

– Не бу-уду, – всхлипнул водяной, потирая укушенный зад.

– Ишь, моду взял! Я те покажу жабру старую! – погрозила щука плавником.

– Ай, не надо! – Водяной спрятался за сваей. – Ну скажите ей, пусть отстанет.

– Я те скажу, молокосос, я те так скажу! – яростно вильнула хвостом щука. – А ну, таш-ши плот, куда надобно! – ударила она плавником по воде.

– А куда надобно-то? – плаксиво промямлил водяной. Он уж и не рад был, что с прохожими связался.

– На тот берег, – показал Иван Царевич.

– Да без шуток, слышь? – грозно предупредила щука.

– Шутки, шутки, – проворчал под нос водяной и вцепился в плот. – Шуток не понимают. А мне, может, скучно тут одному сидеть. Да отпусти ты столб! – крикнул он Якову. – Я чего, с ним тебя тащить должен?

– Ага, – опомнился кузнец, с трудом разнимая объятия.

– Скучно ему, ишь! – хлопнула пастью щука. – Так я тебя сейчас позабавлю-развеселю.

Водяной косо глянул на щуку и заткнулся. Вцепившись обеими руками в плот, он ударил хвостом по воде, и плот медленно двинулся к противоположному берегу.

– Не опрокинь! – давала советы щука. – Правее забирай, слышь? Куда таш-шишь-то? Сюды рули, на меня… Эх, остолоп молодой!

Водяной вяло огрызался, но плот все же тащил. Вот уж и берег другой – рукой подать. Ткнулся плот в бережок пологий, Иван Царевич с Яковом с плота соскочили и щуке кланяться принялись:

– Спасибо тебе, бабушка, век помнить будем!

– Да будет вам! – смутилась щука старая, глаза в сторону отводя.

А Иван Царевич в суме порылся, хлебца с колбаской достал и щуке бросил.

– Не побрезгуй, – говорит, – бабушка. Отведай, чего бог послал.

– Не стоило, лишнее то, – щука говорит, а сама вокруг хлеба с колбасой так и вьется.

– Щуке, значит, колбасы и спасибо! – разобиделся на Ивана Царевича да на Якова водяной, что в сторонке плавал, губы надул и слезу незаметно утер. – А мне, значит, шиш красивый?

– И тебе спасибо, чудище, – брякнул не подумавши кузнец.

– Сам ты… чудила, – еще больше разобиделся водяной. – Редиска самоходная!

– Ох, прости, – Яков говорит. – Само вырвалось как-то, не хотел я тебя обидеть. А только наружность у тебя больно необычная.

– На себя лучше глянь, орясина бесхвостая, ходульная!

– Ну, будет тебе дуться. На вот, тоже отведай, – кузнец достал из сумы рыбу вяленую да вина и водяному предлагает.

Обрадовался тот, руки протянул, а тут щука с хлебом как раз расправилась и влезла:

– Ну, коль я не нужна боле, – говорит, – до дому я поплыла.

– Да-да, еще раз благодарствуем, бабушка, – Иван Царевич ей отвечает. – Сильно вы нам помогли.

– А и не на чем, сынок! – и к водяному обернулась. – А ты смотри у меня, шалопай! Не балуй боле.

Водяной опять на всякий случай за сваю спрятался. Щука хвостом вильнула и на глубину ушла. А как скрылась она, водяной осмелел, к кузнецу подплыл, выхватил у него из рук гостинцы и ну рыбу уминать да вином баловаться.

– И сколько ж ты не ел? – дивится на него кузнец. – Будто с цепи сорвался.

– Давно, – прочавкал водяной, глаза от удовольствия жмуря. – Очень давно. Одной тиной и питаюсь.

– Ох ты ж бедняга, – сочувственно покачал головой Яков. – Никак тоже от Кощея натерпелся, а?

– Было дело. – Водяной последнюю рыбешку в рот запихал, вином запил и ну около кузнеца вертеться, добавки выпрашивать, хвостом вилять, будто собачонка какая.

– На, – еще кузнец рыбу протягивает. Добрый он был, Яков, видеть не мог, как мучается кто. Особо голодом. Потому как к еде сам неравнодушен был – первейшее дело то!

Стрескал водяной добавку, пузо погладил и на воде разлегся. Улыбку на лице сытую изобразил.

– Хорошо!

– Ну, тады мы пошли, – говорит Яков. – Извини, дел много, а времени в обрез. Бывай!

И только от реки отвернулся, окликнул его водяной:

– Постой, мил человек!

– Чего еще?

– Отблагодарить тебя хочу.

– Так ты уже отблагодарил, через реку нас переправил.

– То щука, а не я, – кашлянул в кулак водяной. – А от меня другая благодарность будет. Только наперед скажи, зачем вам на этот берег приспичило: к Кощею, что ль, в гости идете?

– Вертел я его… гости, – зло ответил Яков и в сторонку сплюнул – сначала в реку хотел да передумал вовремя.

– В морду ему давать идем, – доходчиво пояснил Иван Царевич.

– О-о! – глаза водяного округлились. – Чем же он вам так досадил?

– То не твоя забота, – охладил Яков интерес водяного. Нечего всем подряд душу раскрывать. Кто его знает, что еще за душа у него, может, хмырь какой болотный, то бишь речной.

– Ух! Серьезный ты, мужик, – прицокнул языком водяной. – Я бы и сам Кощею не прочь в глаз засветить за реку свою, да не добраться мне до него. А он ко мне в реку не желает лезть: я его один раз подловил на мостике и притопил чуток.

– Так это он мост разломал? – догадался Иван Царевич.

– Ага! Купаться, гад, не хотел.

Все трое захохотали.

– Смех смехом, – отсмеявшись, сказал водяной, – а только по мосту ентому Кощей зарекся ходить. Даже восстанавливать не стал. Так я теперь на его гостях отыгрываюсь: подловлю, помакаю в водичку и отпускаю на все четыре стороны, чтоб хозяевами себя тут не мнили больно.

– Так ты что ж,за друзей Кощеевых нас принял? – дошло наконец до Якова. – Вот дурья башка! Да неужто мы на нечисть похожи?

– Всякая нечисть есть, – завозился в реке водяной. – И не разберешь сразу, человек али нет. Один намедни тоже человеком сказывался, на тот берег рвался, а как помог перебраться, так он мне, сволочь такая, заместо благодарности в глаз плюнул. Сапоги, говорит, ему замочил! – процедил сквозь зубы водяной.

– Кто таков? – заинтересовался Иван Царевич.

– Да кто? Имени-то я его не спрашивал – на кой оно мне? Пухленький такой, представительный, все байки сказывал, умными словечками сыпал. Говорил, будто инвалид, – задумался на минутку водяной. – Многострадальный, что ль?

– Многодетный?! – аж подпрыгнул Иван Царевич.

– Точно! Многодетный… Погодь. – Водяной с прищуром уставился на Ивана. – А ты откуда знаешь? Вы, случаем, не из одной шайки?

– Да ты что! То Андрон, прыщ зудящий. Ух, гнусная натура. От него отец мой – царь-батюшка насилу отделался. Все жилы стервец тот, почитай, из него вытянул, кровушки вдоволь попил. Так он к Кваке под начало переметнулся, а теперь – гляди-кось! – никак к самому Кощею на службу податься вздумал?

– Ну, коли встретите его где – привет от меня большой передавайте, – сердито, с нехорошим намеком произнес водяной. – Пущай в мою реку лучше носу своего не сует.

– Обязательно передадим, коли встретим, – усмехнулся Яков.

– Ну что ж… ох, что это я! Про подарок-то совсем запамятовал, – спохватился водяной. – Обождите чуток, я мигом! – И ушел под воду, хвостом шлепнув.

С пару минут его не было. Иван Царевич с Яковом решили, что забыл про них водяной или шутки у него такие странные, но в тот момент, как собрались они уйти, вода вновь всколыхнулась, и у самого бережка вынырнул водяной. В руке он держал странную синюю рыбину – пухлая, вытянутая, с обвислыми плавниками и мутными глазами. Рыба не дышала, не билась и даже глазами не вращала, будто снулая какая.

– Вот, держите! – бросил водяной ту рыбину Ивану Царевичу. – Больше у меня ничего нет, да авось и это на что сгодится.

Иван Царевич ловко поймал рыбину и взялся ее разглядывать. Рыба оказалась мягкой на ощупь, податливой, ненатуральной какой-то. И так ее вертел Иван Царевич, и сяк, даже в пасть ей заглянул – все равно ничего не понял.

– Да на кой она нам?

– А ты нажми на рыбку-то, – посмеивается водяной.

– Ну? – Иван Царевич осторожно сжал рыбину. Ничего не произошло.

– Сильнее жми, не бойсь, – подзадорил водяной.

– Так?

И Иван Царевич нажал на рыбьи бока, что было мочи. Сильная струя воды вынеслась из пасти рыбьей и угодила точно в глаз Ивану Царевичу. От неожиданности он выронил рыбину, а Яков с водяным ухохатываются – потешаются. Обиделся Иван Царевич, рыбину ногой отпихнул, щеки надул, отвернулся – стоит, вдаль глядит.

– То игрушка детская моя, – сквозь смех поясняет водяной. – Рыбка-самоплюйка.

– А что в ней проку-то, в плюйке твоей? – все дуется Иван Царевич. – Я и сам, если что, кому наплевать могу – век не ототрется. И не только наплевать, кстати!

– Да ты не обижайся. Шутка ведь это, – хлопнул его кузнец по плечу и рыбку с травы поднял, в руке повертел. – А воды-то в ней малый запас будет.

– Воды в ней река и ведро сверху, – усмехнулся водяной. – Плевать – не переплевать! Откуда она в ей берется, того не ведаю, а только сколько ни жму – все вода не убывает.

– Ну, и на том спасибо, – говорит Яков, в суму свою рыбку-самоплюйку спровадив. – Пойдем мы.

– Ага, ни стремнины вам, ни водокрути, – помахал рукой водяной.

– И тебе не кашлять, – ответил кузнец.

Развернулись они с Иваном Царевичем и прочь направились, к дубу, что у самого горизонта виднелся. Недалече совсем осталось до дуба того заветного, за пару часиков дотопать можно, если поднажать. Только вот что плохо: видать их на равнине, будто на ладони, и если Змей Горыныч их раньше времени заметит…

О том и думать даже не хотелось. Хотя зоркий на взгляд Яков, сколь глаз ни напрягал, не приметил никакого шевеления возле дуба. Может и не тот это дуб вовсе, а может, Змея Горыныча сейчас при нем нет – пузо набивать убрался, или дрыхнет себе в тени опосля сытного обеда. Да что гадать без толку, скоро и так все выяснится само собой. Тыща шагов да еще полста осталась.

Глава 16. Змей Горыныч

– Ну, карга старая! Ну, Дрёма, едрить твою за ногу! – бушевал Кощей Бессмертный, мечась по гулкой пустой зале. – Надула, подвела, продалась за кусок мяса, у-у!

Хриплый старческий голос Кощея дробным, многоголосым эхо отдавался от сводов залы и путался в столбах.

Слуги попрятались от греха подальше – в таком отвратительном настроении Кощей давно не бывал. И было отчего: линии обороны сдавались одна за другой, рушились, падали, можно сказать, безо всякого сопротивления. И перед кем? Перед каким-то царским заморышем. Это просто немыслимо, уму непостижимо! Кваку едва на куски не разодрал проклятый Ивашка, Дрёма без бою сдалась, Языкишна, хотя и сыскалась, да только до сих пор от страху в себя прийти не может, а хуже всего – понять, чего, собственно, произошло. Не могла Языкишна до сей поры осознать: что ж ее так напугало? Но ведь был страх, был! Такой, что по лесу полночи кружила, а чего испугалась – поди разберись. И вроде как выходило, впустую бегала – круги наворачивала… Нет, не могло того быть, впустую чтоб…

Да, не так прост оказался Иван, ох, совсем не прост!

В общем, оставался один Горыныч. Но и тот отправился восвояси обозленный на весь мир с голодухи. Как бы тоже бяку какую Кощею не подложил… Да нет, верный он, Змей-то, друзья навеки. Сколько самогону вместе выпито, разговоров переговорено – не должон Горыныч предать.

– Или должон? – вслух подумал Кощей, уставившись на доспехи, у трона стоящие, и подергал нижнюю губу пальцами. Доспехи молча взирали черными щелями прорезей в забралах шлемов на своего повелителя и разумно помалкивали. – Не, не должон, – не без сомнения пробормотал Кощей.

Вовсе он в том не уверен был, но очень хотел уверовать, домысел за правду жизни выдать.

– Ну, Дрёма! – опять переключился Кощей на старуху вредную, что поперек воли его пошла. – Не спущу предательства тебе подлого. Договор! – щелкнул он пальцами и растопырил их.

В ладони его появился пожелтевший свиток пергаментный с печатью Кощеевой на витой веревочке. Кощей сжал свиток, вернулся на трон и неторопливо развернул документ.

– Тэк-с! – деловито произнес он, наморщив лоб, и забегал глазами по строчкам, вернее сказать, заползал. С грамотой у Кощея имелись некоторые проблемы, равно как и с почерком, и потому написанное собственной рукой сам едва разобрать мог. – Ага, так. Угу, – иногда восклицал он, шевеля бровями. – Вода, одна вода. Где же тут о главном?..

Главное отыскалось едва ли не в самом конце, для чего несчастному Кощею пришлось прокрутить и перечитать, почитай, весь документ. А как нашел нужное место, так и заулыбался, до того складно, величаво и вельми красиво в договоре отражено все было:

«…Наниматель, то бишь Его Величество Кощей Бессмертный, Владетель Земель Бескрайних, Повелитель всея живого и неживого, Великий колдун черной, серой и прочих, и прочих магий, а также Исполнитель в лице карги старой Дрёмы, – смаковал текст рукописный Кощей, – несут бремя ответственности за ненадлежащее исполнение обязательств своих по данному высокому договору…»

– Неужели это я составлял? – подивился Кощей. – Это ж надо, как завернул-то! – и продолжил читать:

«…а именно: Дрёма (карга старая), обязуется по первому требованию Нанимателя (Великого и Несравненного Кощея Бессмертного) усыпить кого полагается, то бишь кого прикажут, в противном случае выйдет ей опала…»

– Ага! – победно воздел палец Кощей. – Сейчас ты у меня попляшешь, дура старая! Так, где это? «… опала неминучая, а именно: не кормить, не поить, отпуска лишать, взашей гнать!»

Взгляд Кощея замер на последнем слове. Потом вернулся в начало фразы и сызнова пробежал по ней. Потом еще раз и еще. Что за глупости? Не мог он того написать! Какие еще «взашей» и «лишать»? Может, договор по рассеянности не тот взял, мало ли заготовок у него всяких в хранилище валяется.

Кощей внимательно оглядел договор, причем с обоих сторон, пощупал сургучовую печать, давленную печаткой его золотой, даже лизнул зачем-то и на зуб попробовал. Нет, ошибки быть не могёт: он это, договор с Дрёмой. Вот и пятно жирное в уголке, от бульона пролитого – сам чашку едва на лист не опрокинул, когда у Языкишны подчивался, от Горыныча скрываясь…

– Языкишна! – широко распахнул глаза Кощей, едва договор из рук не выронив. – Ах ты ж, стерва гнусная! Ведь весь вечер под руку трепалась, аж голова кругом шла. Ну, зараза, а не баба! Никак снюхались с каргой, на дармовщинку проехаться решили, задарма у меня харчиться. Вот я тебе устрою, мерзкая языкатая баба, – скрипнул зубами Кощей, но спохватился – одумался. Нет, не устроит, потому как тогда и вовсе жрать нечего станет. Кто зверя приманивать да загонять станет? Кто его освежует и приготовит? Кто на стол подаст?

– Э-эх! – психанул Кощей, смял договор, бросил на пол и принялся топтать его ногами неистово. Но сколь ни топчал, все договор в рулончик аккуратный обращался. Колдовской договор! Его ни сжечь, ни порвать, ни выбросить, ни измарать не выйдет – сам же и расстарался. – А, чтоб тебя!

Окончательно вышел из себя Кощей, договор пнул, руки сложил на груди. Дышит полной грудью, сопит от обиды неотмщенной, а договор опять тут как тут, подкатился к Кощею и на ручки просится, подпрыгивает. Мол, вот он я, чай, потерял?

– Да пропади ты пропадом! – отпихнул от себя назойливую бумажонку Кощей и щелкнул пальцами. Вот только палец от трясучки нервной не так щелкнул, и посыпались на Кощея отовсюду договора и грамоты – действующие, недействующие, черновые и прочие. По самые уши Кощей несчастного завалило. А ведь некоторые-то для солидности на древки деревянные тяжелые намотаны были…

В общем, полная неприятность с договорами у Кощея вышла. Уж и сам не рад был законности своей.

Насилу выбрался из-под завала, одежу одернул, плащ поправил, влез на трон и рукой подбородок подпер. Сидит, мыслит: «не-ет, нужно все взад возвертать, ну ее, дурь эту с договорами идиотскими. Бумаги битком, а толку от нее, как с мерина сивого лимонаду. Куда как лучше и проще: «Я – закон!» А тут уж взашеем, коли не так, не по-моему, чего выйдет, никак не отвертишься!»

Оно, разумеется, так, но делать-то что?

Сидит Кощей, то в пол глянет, то гору бумаг бестолковых ненавистным взглядом смерит. Ничего путного на ум не приходит, и такая на него безысходность накатила – хоть на стену лезь. Вот же напасть в лице Ивана непутевого на голову свалилась. С кузнецом в придачу. Воистину, судьба, столько лет благосклонно баловавшая Кощея, сегодня повернулась к нему тем самым местом, которым в приличном обществе поворачиваться не принято. Но он ее обязательно развернет так, как полагается, всенепременно! Звучало это, конечно, несколько странно и отдавало вульгарностью, но Кощею сейчас было вовсе не до витиеватых фраз и тем более не до изящества словесей.

– Эх, – запал Великого Царя Всея прошел, и он ссутулился на троне, повесив худые, костлявые плечики, – одна надежда на друга верного – Горыныча дорогого, а я ужо для него расстараюсь, за мной не заржавеет… А коли опять с оплатой его не так чего выйдет, пущай сам с Языкишной разбирается. А я на то погляжу и посмеюсь. Будет знать, стерва языкатая, как мне, самому Кощею, мозги пудрить!

– Меч! – внезапно спохватился Яков, когда они с Иваном Царевичем уже порядком отдалились от реки, и захлопал себя по бокам, хотя смысла в том не было ровным счетом никакого. – Где мой меч?!

– Посеял?! – хлопнул себя по коленкам Иван Царевич. – Ох ты ж!

– Тут был, как сейчас помню, – завертелся на месте кузнец, будто действительно надеялся, что меч незаметно из-под кушака вывалился на дорогу и вот-вот отыщется.

– Вот раззява!

– Сам ты…

Яков обернулся к реке, к тому месту, откуда они с Иваном Царевичем шли почитай час, не меньше. Долго кузнец смотрел вдаль, не блеснет ли где лезвие чудесное. Но нет, лишь голая выжженная земля вокруг.

– А может, утопил? – раздраженно предположил Иван Царевич. Ему ужасно жаль было чудесного меча.

– Да не, – махнул рукой кузнец, состряпав угрюмую физиономию. – Точно помню: при мне был, когда с плота слезали. Еще придержал, когда прыгал.

– Показалось тебе. Подумал, что придержал, а на самом деле – нет.

– Да ты чего? Я покамест еще в смоем уме!

– А меча-то все едино нет! – с ехидцей в голосе заметил Иван Царевич.

– Да шо ж я, вообще того на этого? Не заметил бы, вывались такая железяка? Одного грохоту, почитай, на всю округу было бы.

– Вот и выходит, что того, раз меча нет! – гневно дернул щекой Иван Царевич, продолжая на своем стоять.

– Да ну тебя! – разобиделся Яков, больше на себя, чем на Ивана.

– Слушай! – схватил Иван Царевич кузнеца за локоть. – А может, водяной спер? Мне его рожа сразу не по нраву пришлась. Пока рыбкой нас завлекал – спер.

– Да не-е, – опять отмахнулся Яков. – Он же из воды не вылезал, а мы на берегу стояли. Да и на кой ему меч-то сдался? Тину косить?

– Для Кощея спер. Мозги нам запудрил и спер!

– Не верю, – мотнул головой кузнец. – Здесь что-то другое. И не терял я его – никогда привычки вещи терять не имел, – и сам уйти он никуда не мог. Дьявольщина какая-то!

– Выходит, все-таки сперли его, – предположил Иван Царевич. – Вокруг речки кусты всякие растут, может, сидел там кто, пока мы с водяным лясы точили, да нужного момента поджидал.

– Кто сидел?

Иван Царевич с Яковом долго смотрели друг другу в глаза, пока вдруг одновременно не воскликнули:

– Андрон!

– Больше некому, – опустился на землю Иван Царевич. – Он это, зуб даю! Не ушел, значит, нас поджидал.

– Да как он спереть-то мог? Меч тяжел больно, да и почувствовал бы я.

– Андрон чего хошь сопрет, – отрицательно мотнул головой Иван Царевич. – Как сейчас помню: державу у бати прямо из рук вытянул, а тот и бровью не повел: сидит с протянутой ладонью, будто нищий на паперти. Хорошо вовремя опомнился! На руку смотрит – пусто, вокруг – тоже нигде нет. Хоть сообразил, где искать, а то бы ушла вещь – и поминай как звали.

– Так надо было сразу на кол его! – возмутился Яков. – Али ручонки шаловливы по локти. Развели ворье, понимаешь…

– А ты докажи наперво, что он это был!

– Как так? – удивился Яков.

– А вот так: ничего не видел, ничего не знаю, а что в руках державу держал, когда поймали, так за углом е нашел и царю-батюшке нес.

– Бред какой-то! – фыркнул кузнец.

– То не бред – то дерьмократия, как батя говорит, – поднял палец Иван Царевич. – Зацепи его, так Андрон этого, как его… андвоката своего припрет.

– Кого? – удивленно распахнул глаза кузнец.

– Есть такие: за копейку соврет, за рубь грехи отпоет, а за десять обелит с ног до головы, будь ты хоть злыдень распоследний.

– Да… – Кузнец озадаченно почесал макушку. – Дивная то штука – дерьмократия ваша: человеку простому житья от нее нет, беда одна, а вору – раздолье.

– Во-во! – пригорюнился Иван Царевич.

– Однако хорошо все енто, но чего делать-то будем?

– Как чего? – вскочил на ноги Иван Царевич. – Меч искать! Вернемся и…

– Куда?

– Туда! – ткнул пальцем за спину Иван Царевич.

– И чего ты там искать собрался? Меч-то, поди, давно уж тю-тю: или упер его куда Андрон твой, или спрятал где, шоб перед Кощеем выслужиться.

– Тогда ищем Андрона и… – никак не мог угомониться Иван Царевич, пылая жаждой мести. Деятельная его натура не переносила бездействия, отчего бы оно ни исходило.

– И отпускаем на волю, потому как доказать ничего не смогёшь, – кисло ухмыльнулся кузнец. – Да и Андрон его зовут, а не дурень законченный, чтоб с мечом у реки торчать и нас дожидаться. Он, поди, на полпути уж к Кощею, шпарит вовсю.

– Так чего ж делать-то? – окончательно расстроился Иван Царевич.

– А ничего. Был меч да и вышел весь. Пойдем так.

– Как? С голыми руками на Змея Горыныча? – Иван Царевич показал кузнецу ладони с растопыренными пальцами.

– Ан не сопсем с пустыми, рыбка у нас есть.

– Чего-о? – протянул Иван Царевич, недоверчиво косясь на кузнеца, вдруг тому головку напекло или от горя ум помутился. Но нет, серьезен лик кузнеца, даже не улыбнется. Может, шутка такая непонятная?

– Да не терзайся ты так! Образуется все, выручим мы твою Василису.

– Не за то волнуюсь, – покачал головой Иван Царевич. – За Тришестое свое.

– Чего так?

– А коли меч этот к Кощею в лапы его поганые попадет, так еще неясно, куда он махнет им.

– Ну, ладноть, демагогию-то разводить. Пошли уж! – призывно взмахнул рукой Яков и потопал к дубу.

– А вдруг? – Иван Царевич скоро нагнал кузнеца и пошел рядом.

– Вдруг чего угодно быть могёт, но случается не всегда.

– Да ты хвилософ!

– Станешь тут… – неопределенно буркнул Яков и замолчал.

Дальше шли молча. И не то чтобы поговорить не о чем было, а просто дуб уж недалече, и нужно было вести себя тише воды, ниже травы, каковой, впрочем, и в помине не было. Была бы трава – все проще было: залег и ползи себе. Никак специально траву повывели с кустами, чтоб незаметно подобраться никто не мог.

Одно непонятно: дуб – вот он, рукой подать, большой, широкий, обхвата в три, а то и поболе будет; крона у него – дом под ней спрятать можно; корни толщиной в человека в землю глубоко уходят, а вокруг – никого, ни единой живой души.

Где ж охранник-то дубий – Горыныч? Али и вовсе не тот дуб? Может, их, дубов этих, у Кощея, как грибов в лесу. А может, Змей Горыныч, как прослышал, что на него войной идут, так и снял сундук заветный и к Кощею перенес – всяко надежнее, чем на дубе висящий, пусть даже и в цепях. Хотя и отлучиться куда мог страж верный Кощеев по срочной нужде какой – мало ли чего приспичит – сиди тут целый день, скукой майся.

Однако не видать никого. Сколь ни напрягали глаза, ни жмурились от яркого света солнечного Яков с Иваном Царевичем, все Змея Горыныча в плотной тени дуба разглядеть не могли. А вдруг ка-ак выскочит?!. Только чего ему, орясине этой, выскакивать – он и так затоптать может.

И все ж странно и непонятно. И туманно.

Иван Царевич с кузнецом уже не шли к дубу, а подбирались на цыпочках, стараясь не дышать и камешками мелкими не хрустеть. Все по сторонам озирались, не объявится ли «пегас» трехголовый.

Вдруг кузнец замер на полушаге, предупреждающе выкинув руку вправо, да так резко, что Иван Царевич не успел притормозить и, с тихим «ух!» налетев на препятствие, повис на руке. Яков казалось вовсе того не заметил – ни рукой, ни бровью не повел.

– Ты чего? – спросил Иван Царевич, поправляя сбившуюся на голове шапку. – Очумел, что ль? Предупреждать же надо!

– А я и предупредил! – прошипел Яков сквозь зубы.

– А чего шепотом? Ведь нет Змея.

– А это кто, по-твоему? – Кузнец дернул подбородком в сторону дуба.

– Ох, ё!.. – отшатнулся Иван Царевич. Не то чтобы трусом был, а только не таким он себе Горыныча представлял.

Нет, конечно, здоровенный он – с этим не поспоришь, – но чтобы настолько-о!

Змей Горыныч возлежал на спине меж массивных корней дуба, сложив передние лапы на пузе и свесив тяжелые головы на манер лихой тройки, то бишь две головы в разные стороны, а одна – посередь. Головы были размером с полконя, а то и поболе, с массивными нижними челюстями, крутыми надбровными дугами и махоньким лобиком (зато три!). Уши отсутствовали, что и понятно – в полете трепыхаться да тормозить будут. Головы держались на длинных, в три руки, гибких шеях, сходившихся на внушительном бочкообразном туловище. Причем Горыныч был пепельного оттенка, а пузо почему-то белым, в виде овального пятна, будто вытер его Змей. Еще на пузе наличествовал крупный пупок-пипка. Крыльев видно не было, но чтобы поднять такую тушу, крылья должны быть немаленькие. Из тела же Горыныча росли четыре ноги (или лапы – не разберешь толком), короткие, с виду похожие на обезьяньи, но только раз в сто крупнее. Страшные лапы. А внизу белого живота вился ужасный рваный рубец, будто несчастный Змей попал под нож безумного мясника. Ивана Царевича от того зрелища передернуло, и тут до него дошло! Думал, как говорится, ментафора то была своеобразная от Бабы Яги. Ан нет! И в самом деле того, с корнем… И только тогда осознал Иван Царевич в полную силу, с кем шутки шутил. Да то дело прошлое, обошлось кое-как, слава богу! А вот под дубом посапывала в шесть ноздрей настоящая опасность.

Эх, меч бы сюда! Ткнуть им в белое пузо для острастки. Только не было меча. Ничего не было. И непонятно, как со страшилищем трехглавым сражаться. Разве что до головокружения обморочного довести, круги вокруг наматывая, если, конечно, пламенем не пыхнет, что для него пара пустяков, потому как даже в спящем состоянии из его ноздрей дымок валил, а из пастей угаром далеко несло.

– Чего делать будем? – нарушил затянувшееся гнетущее молчание Иван Царевич. Шепотом, чтоб Змей ненароком не услыхал, пусть и сип от него стоял почище пяти кузнечных мехов.

– Почем я знаю, – пожал плечами кузнец. Ему тоже в голову ничего путного не приходило. Яков разглядывал громадный сундук, висящий в ветвях дуба на толстых перекрещенных цепях прямо над головой Горыныча локтях в десяти от земли. – Видал?

– Ась? – пришел в себя Иван Царевич, сбросив гипнотическое оцепенение от зрелища дрыхнущей туши ящера. Насилу отведя взгляд от Змея Горыныча, поднял царевич глаза и тихонько присвистнул. – Вот это сундучище! Под стать своему охраннику.

Такой голыми руками не упрешь и даже не своротишь.

– Чего делать будем? – повторил вопрос Иван Царевич.

– Ты уже спрашивал.

– А все-таки?

– Дать бы этим сундучищем по башке Горынычу, –мечтательно протянул Яков. – В нем пудов немерено, не сдюжит.

– И как ты это собираешься осуществить? – полюбопытствовал Иван Царевич.

– Сбросить надобно как-то. – Кузнец помял подбородок пальцами. – Но как?

– Давай дуб вокруг обойдем, может, на него взобраться где можно? Подвесили же как-то на такую верхотуру сундук!

– Сам Горыныч и вешал – ему токма лапы протянуть, – задумчиво произнес кузнец, но вокруг дуба все-таки пошел. Иван Царевич – следом.

Идут, ствол необхватный разглядывают на предмет выемок, сучков или дупл каких, чтоб ухватиться можно было и ногу поставить. Шли, шли, и едва на лапу Горынычу, во сне подрагивающую, не наступили. Отступили назад, за дерево.

– Нет ничего, – разочарованно произнес кузнец.

– Нет, – согласился Иван Царевич.

– Чего делать-то будем?

– Это, вообще-то, мой вопрос.

– Так и отвечай сам! Умничает тоже.

– Отвечаю: зверье нужно на подмогу звать.

– Какое такое зверье?

– Обычное. Медведя, например.

– На кой он нам сдался? Думаешь, Горыныча заломает?

– Эх ты! А еще мастеровой, – пожурил Иван Царевич кузнеца. – Ведь медведи шибко шустры по деревам лазать. Залезет, сундук сымет, а мы уж…

– А-а! – понятливо разулыбался Яков. – Енто дело. Зови свово медведя! А то: «чего делать будем…»

Иван Царевич ничего не ответил, порылся в котомке и достал клок шерсти. Шерсть немного свалялась, превратилась в грязный плотный комок, вобравший в себя всякий сор, но для дела то было совершенно не важно. Осталось только поджечь шерсть.

Иван Царевич огляделся кругом, затем пристально уставился на кузнеца.

– Чего? – спросил тот немного погодя.

– Огонь нужен.

– Енто мы запросто! – заверил кузнец и полез за кресалом с кремнем.

– Погодь-ка, – остановил Иван Царевич, затем медленно приблизился к правой голове Горыныча, свисавшей почти до земли, нацепил на подобранную палочку клок шерсти и сунул под нос Горынычу, откуда изредка вылетали искры с язычками пламени.

Шерсть быстро занялась и взялась чадить. Противный удушливый дым паленой шерсти заполз в нос Горынычу. Змей пошевелил носом, поморщился, почесал его громадным когтем и всхрапнул. Иван Царевич быстро убрал комок.

Шерсть тлела, по ней весело скакали искорки.

Иван Царевич поморщился.

Яков зажал пальцами нос, не желая обонять противный запах.

И не успела шерсть догореть, как откуда ни возьмись выскочил косолапый медведь с веткой малины в зубах.

– Чего знал? – недовольно прорычал он. – Никогда спокойно пожрать не дашь!

Медведь сел на общирный зад, взял в лапы ветку и принялся объедать с нее ягоды – не выбрасывать же!

– Ты, главное, Михайло Потапыч, громче рычи.

– А чего такое? – завертел головой медведь. – Ох, твою в малинник! – едва не выронил он из лап ветку, наткнувшись взглядом на спящего Горыныча.

– Во-во.

– Сразу предупреждаю: драться не буду, – завертел головой медведь, – потому как не с лапы мне с ним когтями махать. Не желаю стать ему ковриком.

– И не надо, – кивнул Иван Царевич. – Ты как, Михайло Потапыч, шибко горазд по деревьям лазать?

– Да ты чего? – повертел медведь когтем рядом с ухом. – Чего мне на деревьях делать? Я медведь степенный, не пристало мне по сукам на манер белки глупой скакать.

– А обещался помочь, – повесил плечи Иван Царевич и разочарованно вздохнул.

– Да тот ли это бравый медведь, про которого ты сказывал? – с неприкрытым презрением в голосе спросил Яков и отвернулся, изобразив на лице презрение.

– Куда лезть? – прорычал медведь, сверкнул глазами и отбросил ветку.

– Туда, – указал Иван Царевич на крону дуба.

– Угу, – медведь смерил взглядом дерево. – И чего надоть? Загреметь оттуда?

– Лучше сундук сбрось, – не оценил шутки Иван Царевич. – А еще лучше, сбрось его на голову Горынычу.

– Этому? – медведь показал на спящего дракона.

– Ну а какому же еще! – развел руками Яков. – Али ты еще одного видишь?

– Не пойдет, – опять завертел головой медведь. – Он от меня после такого зверства даже шкуры не оставит.

Иван Царевич с Яковом в полном молчании уставились на медведя. Тот поерзал на заду, глядя то на одного, то на другого.

– Чего?

Тишина. Только пристальные настойчивые взгляды, буравящие пуговки медвежьих глаз.

– Да вы чего, с ума спятили?

Опять никто ему не ответили, а во взглядах добавилось металла.

– С ума рехнулись? Да лучше я сам ему в когти дамся!

– Слушай, косолапый, – выдохнул Яков, сжимая кулаки.

– Это кто косолапый? Я? – поднялся на задние лапы медведь, расправляя плечи.

– Не пужай, пуганые мы, – отмахнулся от вставшего в позу медведя кузнец. – А только либо ты лезешь на дерево, – указал пальцем вверх кузнец, – и бросаешь сундук вниз, либо я самолично бужу енто чудище, – палец переметнулся на ничего не подозревающего Горыныча, – и тогда нам всем троим не поздоровится.

– Да на кой вам сундук проклятый сдался? – потряс лапами медведь.

– То не твоя забота.

– Но я должен знать, за что на смерть лютую иду!

– Смерть в нем Кощеева, понял?

– Да вы чего? Совсем того? – пуще прежнего струхнул медведь, сжавшись в комок. – Мало вам Горыныча огреть сундуком по башке, так еще и смертью Кощеевой! С огнем играете! Даже с двумя, – показал медведь два когтя и поиграл ими, но на Ивана Царевича с Яковом это не произвело должного впечатления. Вернее, произвело, только совершенно обратное, ожидаемому медведем.

– А что, хороший план! – развеселился Иван Царевич. – Кощеевой смертью да по мордасам другу его сердешному.

– Не-е, не согласный я, – чуть отступил медведь.

– Вот же дурное животное! – всплеснул руками Яков. – Тебе-то чго с того, шандарахнет сундук Горынычу по башке али нет? Да пока он отойдет, ты сто раз смотаться успеешь. Если вообче выживет.

– А если выживет и скоренько очухается? – осторожно уточнил медведь.

– Тогда сиди в ветвях и соловьем прикидывайся.

– Как-как? – не понял Михайло Потапыч.

– Сиди в кроне и не шурши, – пояснил Иван Царевич. – А мы уж с Горынычем сами как-нибудь сладим, коли ты трус такой. Если он сундук, конечно, переварить сможет.

– Я не трус! – взревел медведь, выставив острые когтищи, но прихлопнул пасть лапой, втянул короткую бычью шею и тихонько добавил: – но я боюсь.

– Я тоже боюсь, – безнадежно вздохнул Яков. – И он боится. Ан все едино дело делаем.

– Ну и дураки! – буркнул медведь, посмотрел на бугристый ствол дуба, безнадежно махнул лапой и полез на дерево.

Лез он тяжело, медленно, будто растягивал удовольствие и постоянно что-то недовольно ворчал под нос. Его длинные загнутые когти оставляли на коре дуба глубокие, рваные царапины. Но, как бы медведь ни оттягивал окончание подъема, а все-таки вскоре скрылся в кроне, шурша листвой и треща ветками. И вот ведь что странно, подумалось Иван Царевичу, снизу наблюдавшему за потугами медведя и его необъятным мохнатым задом, который тот пытался протиснуть в узкое пространство меж двух суков, ведь какой здоровый беззаботный сон у Змея Горыныча. Неужели он и в самом деле так уверен, что только его присутствия достаточно, чтобы к сундуку никто не приблизился на пушечный выстрел? Мания величия!

Между тем треск стих, сменившись натужным сопением с кряхтением пополам. Медведя отлично скрывала густая листва, но по дрожанию веток то тут, то там можно было запросто определить его местоположение. Ведь не зря же говорят: прет, как медведь!

Михайло Потапыч, все еще ворча и проклиная тот миг, когда связался с Иваном Царевичем – откуда он мог знать, чем дело обернется! – все-таки добрался до сунука.

Сундук висел меж двух громадных суков, прикованный к ним толстыми цепями. Был он не так огромен и страшен, и еще немного заржавел, но все равно внушал медведю благоговейный трепет – шутка ли, в нем хранилась смерть самого Кощея! От проседавших под грузным медвежьим телом суков сундук едва заметно покачивался и поскрипывал цепями. Медведь вытянул шею, глянул вниз и зажмурился, обхватив всеми четырьмя лапами сук, на котором лежал. Никто внизу, разумеется, не догадывался, что столь большой зверь может бояться высоты.

Случилось это с Михайло Потапычем еще в далеком детстве, когда величали его по-простому Мишуткой. Неугомонный он был, самоуверенный. Захотелось ему как-то меду, и, не спросивши родительского дозволения, полез Мишутка на высокое дерево и навернулся с него пребольно. С тех пор Михайло Потапыч зарекся лазать по деревьям. И мед есть заодно. Но рассказывал всем, будто у него диковинная аллергия на это лакомство. В какой-то мере оно, конечно, было правдой. Стыдно, но в чем он виноват?

Однако мало ему высоты, так еще и Горыныч внизу проклятый – вдвойне страшно. А вдруг промахнется с сундуком? Тогда точно только свистеть останется.

– Эх, была не была! – тихонько прорычал медведь и потянулся лапой к сундуку, стараясь не глядеть вниз, – не зря же лез, в конце концов!

Коготь скользнул по шершавой стенке сундука, и тот закачался сильнее. Над степью разнесся противный визгливый скрип цепей. Медведь застыл, глянув вниз округлившимися глазами. Нет, спит Горыныч сном младенца.

Опять Михайло Потапыч коготь протянул, и опять мимо, и в третий раз, и в четвертый. И тут взяла его злость на сундук проклятущий, на себя, на страхи свои да на Горыныча, под дубом развалившегося заодно. Сжал себя в кулак медведь, решительно передвинулся вперед по суку, потом еще чуть-чуть. Трещит щук, стонет, того и гляди медведь загремит сверху. Вместе с сундуком. Но нет, держится дуб, молодцом! Опять протянул коготь Михайло Потапыч, ухватился за звено цепи и потянул на себя.

Скрипит цепь, грохочет, сундук вовсю раскачивается, а медведь смотрит на него и млеет – страх свой старый победил! И до того ему по нраву забава та пришлась, что позабыл он про все на свете, даже про Горыныча. Лежит на пузе, цепь тягает: к себе, от себя, к себе, от себя. Здорово! И вдруг сундук сползать с цепей начал, потому как только дурень распоследний мог устроить такой сундучище на перекрестье цепей. Загрохотала цепь, дернулась, сундук с нее сполз да вниз ухнул.

Медведь мгновенно в себя пришел, глаза зажмурил, опять в ствол вцепился. Только и успел подумать: «Ох, что будет!»

Бац!

– Ах! – как-то слишком театрально вскрикнул Горыныч, которому неподъемным сундучищем угодило точно по средней голове. Только и успел Змей, что лапы передние вскинуть.

Сундук, как на голове-то его угнездился, всем своим нешуточным весом опрокинул Горыныча вперед и мордой в землю ткнул, а сам сверху пристроился, будто уложил змея на обе лопатки. Понятное дело, Горыныч из сна в отключку ушел, в смысле, средней головой. И вот же что самое противное, именно средняя голова как раз телом управляла. Две другие, конечно, тоже имели власть над ним да только предпочитали не мешать в том деле средней, а потому порядком подзабыли, как это делается.

Закрутились левая и правая головы, завертелись, лапы попытались поднять, чтоб с несчастной средней головы сундук спихнуть, но не тут-то было! Мешают они друг другу, договориться не могут, кто и что делать должен. А лапы без толку вертятся, никак в сундук вцепится не могут – беда да и только!

Медведь сверху на все глядит, шелохнуться боится, душа в пятки ушла. А Иван Царевич с Яковом за дубом стоят и тихонько посмеиваются, как-то Горыныч из-под сундука выберется, коли в головах ладу нет.

Но договорились головы наконец кое-как, поднатужились. Одна голова за правую лапу взялась, другая – за левую, лапы в сундук уперлись и давай его пихать – ворочать, а как спихнули, так и охнули: голова средняя в землю, почитай, на весь размер ушла, глаза у нее раскрыты, в разные стороны глядят и смысла в них никакого. И вроде как голова даже поплоще стала. Кошмар, в общем! Приподняли две головы осторожно из ямы третью голову, на лапах ее покачали – только бы бедную вовсе не в дурь зашибло. Глядь, а глаза вроде бы на место встали, из пасти дымок повалил, язык раздвоенный медленно на место втянулся. Обрадовались левая и правая головы – крепкая у них средней черепушка. Таким сундучищем по башке хрястнуло, а ей хоть бы хны! Еще и шипеть пытается.

– Ш-ш, – прошипела средняя голова, вращая глазами. – Ш-шо это было?

– Сундук проклятый с дерева свалился, – охотно пояснила левая голова. – Сколь уж говорено Кощею было: закрепи как надобно! А он чего? И так сойдет! Вот и сошло.

– Да-а, – протянула правая голова и вскинула подбородок, уставившись на раскачивающиеся цепи.

Медведь сразу нарост на суку взялся из себя изображать, но голова Змея его не заметила.

– У-у, гадский ящик! – средняя голова наконец полностью пришла в себя и, завладев телом, накинулась на валявшийся в стороне сундук. – Убью!

Однако на сундук угроза его не произвела никакого впечатления. Он преспокойно остался стоять на боку, как замер, когда лапы столкнули его с головы. И крышка у него чуть приоткрылась, будто скалился ехидно сундук.

Горыныч налетел на него и со всего размаху саданул по нему ножищей.

– Ой-ей-ей! – заскакал он на месте, а сундук гулко прогудел в ответ, откатился в сторону и затих. – Ах, ты еще и драться, да? – окончательно вышел из себя Горыныч, схватил сундук, воздел над головой и, уже совершенно ничего не соображая от ярости, запустил им в дуб. Дерево довольно загудело, а старый сундук с грохотом рухнул к корням дуба, верхняя крышка его перекосилась и приоткрылась еще больше.

– Ох, что ж я натворил! – опомнился внезапно Горыныч, узрев дело лап своих. – Чего ж я Кощею-то теперь скажу, а?

– Скажешь, упал сундук, – подсказала хитрая левая.

– Правильно, – поддакнула правая. – И на куски разбился.

– Да где ж на куски, коли цел он? – указала средняя голова на покореженный сундук обеими лапами.

– А это мы сейчас поправим, – злорадно усмехнулась правая голова.

– Но-но! – пригрозила левая. – Не балуй!

– Пошутить уж нельзя, – пыхнула струей дыма правая и отвернулась.

– Дела-а, – озадаченно выдохнула средняя голова и почесала макушку, но затем зашипела дымом, скривившись. – Бо-ольно! – пожаловалась она.

– Правда? – наивно спросила левая.

– А все-таки Кощей разозлится, – проигнорировала вопрос средняя голова. – Жрать не даст.

– Точно, как пить дать, – подтвердила правая.

– Да он и так нас, похоже, кормить не собирается, – вздохнула средняя голова.

– Линять надо отсюда, – почесала когтями свой подбородок левая.

– Куда?

– Подальше. А Кощею скажемся, мол, ничего не знаем, ничего не видели. Вернулись, а сундук внизу.

– Думаешь, поверит? – усомнилась правая.

– То его проблемы!

– А сундук, кажись, за нас! – усмехнулась правая.

– Это как?

– Сам видишь: даже сундуки супротив Кощея идут.

– Вот и дал бы тогда Кощею по башке! – возмутилась средняя голова. – А нам-то за что?

– Странно все это, – качнулась рассудительная левая голова. – С чего он вдруг грохнулся, а? Ведь сколько лет, поди, висел.

– Созрел, – зевнула правая голова. С голодухи ее клонило в сон.

– А может, есть здесь кто? – подозрительно огляделась левая голова.

– Не-е, я бы заметила, – поковыряла когтем в ухе правая голова и закрыла глаза. – Да леший с ним, с сундуком этим! Давайте спать.

– Спи, а я побдю! – сказала средняя голова и вперила взгляд в сундук.

– Паникер, – выдохнула левая голова и тоже прикрыла глаза.

Внезапно крышка сундука зашевелилась, и все три головы вновь распахнули глаза.

– Чего это было? – насторожилась правая.

– А я почем знаю? Возится кто-то, – отозвалась средняя.

– Где?

– Да в сундуке, где ж еще?!

– Так сядь на него, и пусть себе возится.

– И то верно. – Горыныч медленно, с опаской приблизился к сундуку, пихнул его лапой – вдруг страшилища какая из сундука выскочит и за зад тяпнет. От Кощея чего угодно ждать можно.

Крышка опять шевельнулась. В сундуке кто-то неистово завозился.

– Ой-ей, – отступил в сторонку Горыныч, поджав длинный хвост с гребнем.

– Лучше не садись, – предупредила на всякий случай лева голова среднюю.

И тут крышка сундука наконец поднялась высоко, и из нее показался… заяц! Горыныч от неожиданности отшатнулся, но сразу пришел в себя. Заяц дернул носом, повел ушами и уставился на Змея в упор.

– Держи его! – гаркнул Горыныч во всю свою луженую среднюю глотку, замахав при этом лапами и затопав ногами.

– Лови! – заорала левая.

– Хватай, – вяло произнесла правая, почмокав в полудреме губами.

Заяц от оглушительного рева сжался в пружину, пулей выскочил из сундука и задал стрекача, петляя по своей заячьей привычке.

– Лови! Хватай! Держи! – надрывался Горыныч теперь уже всеми тремя головами, тяжело беря разбег и расправляя широкие кожистые крылья. – Уйдет ведь, гад ушастый! Как есть уйдет!

Тяжело оторвавшись от земли, Змей подобрал лапы и на бреющем полете пошел вслед зайцу. Набегавший воздух гудел в его перепончатых крыльях, хвост изгибался в такт взмахам, из пастей валил дым.

– Он чего, – спросил Иван Царевич, осторожно выглянув из-за дуба, – на дровах работает?

– Почему? – недопонял кузнец.

– Так сам погляди, дымища какая из него прет.

– Не, на угле, скорее всего, – ответил кузнец с серьезным видом, и непонятно было, пошутил али всерьез брякнул.

Меж тем заяц, немного отбежав от дуба, резко развернулся и припустил обратно. Тяжеловесный Горыныч проскочил мимо и заложил крутой вираж, заворачивая к дереву по широкой дуге. А косой к дубу подлетел, заметался и давай вокруг дерева кружить. Сам бегает и Горыныча круги наворачивать принуждает.

– Чего он не убегает, зараза ушастая? – недовольно проворчал Иван Царевич, вжимаясь в могучий ствол дерева, чтобы Горыныч ненароком не заметил его, но змей был полностью сосредоточен на зайце, и всего остального просто не замечал. – Место ему мало, что ль?

– Заяц – он не дурак, – заметил кузнец. – Не дурнее Горыныча будет, хоть у того и три башки. Выскочит на открытый простор, там его Змей и сцапает, а у дерева кружить сколь хош можно, пока змеюка летающая не выдохнется, а уж тогда заяц деру задаст.

– Так чего тогда мы ждем? – вскинулся Иван Царевич. – Ловить его надо!

– Как же, поймаешь его, – скроил кислую физиономию Яков.

– А медведь на что? – опомнился Иван Царевич.

– Ты думаешь, этот увалень могёт зайца изловить? – сильно усомнился кузнец. – Да он еле передвигается.

– Нормально я передвигаюсь, – донеслось сверху. – Вот она, благодарность за помощь!

– Ну, извини!

– Извиняю, – прокряхтел медведь, показавшись из ветвей, нащупал задними лапами уступочек и начал спуск. Вдруг задняя лапа его соскользнула, и он кубарем покатился вниз. – А-а, поберегись! – прорычал он, скатываясь вниз лохматым мешком.

Кузнец с Иваном Царевичем едва в сторонку отскочить успели, как медведь грохнулся на то место, где они стояли.

– Уф-ф! – выдохнул медведь, поднимаясь на задние лапы, и в бок когтями вцепился. – Вроде цел.

– Да чего тебе сделается-то? – хмыкнул Иван Царевич. – Ты лучше, Михайло Потапыч, присоветуй, как зайца изловить.

– А на кой ляд он вам сдался, косой этот?

– Смерть Кощеева в ём, – пояснил кузнец.

– Как? И тут смерть? – поиграл бровями медведь. – Вы же говорили, в сундуке она!

– А заяц где, по-твоему, сидел?

– Ну?

– Баранки гну! Зайца ловить надо.

– Так это проще мухомора топтаного, – махнул лапой медведь и как рыкнет.

На его призыв невесть откуда вышмыгнула лиса. Стоит, хвостом недовольно метет, на медведя смотрит.

– Чего тебе, косолапый, от меня надь? – спрашивает.

– Хоть перед людями не позорь, – медведь лисе отвечает. – Чай не косолапый я. Не совсем, в смысле.

– Да чего уж там, какой есть, – хитро так лиса прищурилась. – Я надеюсь, ты меня в такую даль вытащил не степень косолапости твоей обсуждать?

–Ехидна ты рыжая! – обиделся медведь. – Дело у меня до тебя.

– Так не тяни этого самого за то самое. И без тебя забот полон рот. Говори по делу.

– Говорю: Ивану подсобить надобно.

– Ах, Ивану! – обернулась Лиса к Ивану Царевичу. – Чего делать надо?

– Зайца изловить, – сказал Иван Царевич. – Вишь, круги вокруг дуба вертит?

– Всего-то? – подвигала носом лиса, наблюдая за странным поведением зайца и за преследующим его Горынычем.

Выждав нужного момента, лиса рванулась наперерез косому. Заяц заметался меж дубом, лисой и Горынычем, и тогда острые лисьи зубы впились ему в шею. Грянул гром, колдовской заяц (может, потому на ум такой хитрый и все у сундука родного вертелся?) разлетелся клочками шерсти, а в небо вспорхнула утка.

– Тьфу, тьфу! – насилу отплевалась от заячьей шерсти лиса. – Чего вы мне подсунули?

– Кусать нежнее надо, – наставительно сказал медведь. – А то как вцепится!.. Смерть то Кощеева была.

– Че-го-о? – протянула лиса, попятившись к дубу и вертя головой. – В общем, пошла я. Недосуг мне с вами лясы точить. Коли опять заяц будет – зовите, – заявила хитрая рыжая плутовка. Ведь прекрасно знала, не будет больше зайцев – неоткуда им взяться.

А Горыныч, потеряв в один миг из виду косого, повертелся на месте и заприметил утку. Недолго разбираясь в странном преображении дичи – колдовская, как-никак! – кинулся преследовать утку. Ну, хоть эту изловить, коли зайца больше нет.

А медведь уж сокола кличет на подмогу.

Слетел сокол с неба, словно где неподалеку ошивался, момента ждал, когдапозовут.

– Чего звал? – у медведя спрашивает, а тот только когтем в небо ткнул, мол, сам погляди.

– Ага! – сказал сокол и взмыл ввысь.

Не тягаться тяжеловесному Горынычу с быстрой птицей. Пока змей, языки высунув, натужно крыльями взмахивал и дымище едкий из пастей источал, сокол утку настиг да как долбанет по ней клювом, только перья во все стороны прянули. Нет больше утки, в яйцо обратилась. А яйца, как вы понимаете, к полету не приучены, и хуже всего, не ухватить его налету.

Падает яйцо рябое, вертится возле него сокол, когтями ухватить пытается, только впустую все. Разволновался Иван Царевич. Вот-вот яйцо на землю шмякнется и мокрого места от него не останется. Выбежал он из-под дуба, заметался, руки над головой вскинул, яйцо едва подхватить успел.

– Вот оно, яичко! – прижал он яйцо к груди, словно дитя родное, и под дуб обратно скорее.

Только поздно. Горыныч заметил чужака и на посадку пошел. А из пасти змеевой не дым уж валит, а огонь пыхает, словно ярость драконья наружу выплескивается. И только успел Иван Царевич под дуб заскочить, как спланировал Горыныч рядышком, крылья сложил и на Ивана Царевича попер.

– Положь яйцо! – гаркнул змей, ткнув пальцем в землю.

– С чего вдруг? – набычился Иван Царевич.

– Положь, говорю!

– Не положу!

– А ну!.. – топнул Горыныч, и вздрогнула земля.

– Только тронь! Я из него яичницу сделаю, – поднял руку Иван Царевич. – И спляшу на ней.

– Вредитель, – тихонько проворчал медведь. – Лучше б мне отдал.

– Стой! – враз одумался Горыныч. – Чего тебе надо?

– Пущай Кощей Василису возвернет, а то будет ему смерть лютая.

– Да ты никак самому Кощею указывать решился? – загоготал Змей, хватаясь за пузо. – Шмакодявка неразумная.

– Разумная али нет, а только через пять минут не будет Василисы, так я яйцо…

– Стой! – выставил лапищу Горыныч. – Давай серьезно поговорим.

– Давай, – кивнул Иван Царевич и опустил руку.

– Ну зачем тебе с Кощеем связываться? И на кой Василиса тебе сдалась, а?

– Не твое дело, змеюка летучая, – грубо бросил кузнец. – А токма передай Кощею, что с ним лично толковать о том будем, а не с прихвостнем его.

– А с тобой вообще не разговаривают, – лязгнула зубищами средняя голова.

– А я с тобой, мерзость хвостатая да крылатая, не разговоры разговаривать пришел!

– Ах ты, блоха закопченная, – задохнулся Горыныч от подобного оскорбления. – Да я тебя… я тебя… – он набрал побольше воздуху в легкие. Еще чуть-чуть, и хлынет, прольется на кузнеца река огня, и останутся от него так любимые им уголья. Но не тут-то было! Кузнец сметливый оказался, и как только Горыныч пасть раскрыл, выхватил Яков рыбку дареную да как стиснет ее.

Кто ж знать мог, что жать легонько надо. И водяной ничего не сказал. Вернее, сказал, мол, сильнее жми! Так то Ивану Царевичу сказано было, а не кузнецу с силищей его.

В общем фуганула из рыбьей пасти не струя воды, а река целая, окатила Горыныча с макушки до нижних лап, в пасть тоже немало попало. И что началось! Как в пар-то вода обратилась, так и зашипел, засвистел Горыныч из всех мест, почище соловья. Прет из него пар перегретый, как из чайника. Окутался Змей облаком пара, чихает, кашляет, продышаться не может, а кузнец только затылок почесал, языком прицокнул и рыбку дивную разглядывает стоит – надо ж, вещь какая! А ведь думал один пшик выйдет.

Отдышался Горыныч, отсвистел и сызнова на кузнеца попер, только теперь без пламени. Так, лапищами затоптать решил, а там и Иван Царевич опомнился, прутик из котомки вытащил и наперерез Горынычу бросился.

– Стой! – кричит змею. – Не тронь!

– Ха! – остановился Горыныч, и лапы в бока упер. – Это чего у тебя? Никак пощекотать меня решил, а?

– Все возможно, – уклончиво отвечает Иван Царевич, а сам прутиком поигрывает.

– Ну, тогда и я прутик возьму, чтоб по-честному все было, – говорит Горыныч.

Протянул лапу, за сук толстый ухватился и враз обломил. А сук-то, почитай, размером с человека будет. Взмахнул им змей, повертел, да только не боится почему-то Иван Царевич. Стоит, улыбается.

– Ты чего, ненормальный? – спрашивает Горыныч. – А может у тебя того, бешенство?

– Говоришь много, – отвечает Иван Царевич. – Биться-то будем?

– Давай, коли жить надоело, – скривила морду средняя голова и дубиной замахнулась.

Медведь даже глаза зажмурил – вот-вот от Ивана Царевича одни ошметки останутся. А Иван вперед ринулся и прутиком в пузо Горынычу ткнул.

– Ха! – сказал тот. – Ха-ха! – и вдруг почувствовал странность какую в себе. Глядь в низ, а уж наполовину почитай деревянным стал. – А-а! – забился в истерике Змей, хотел улететь да только с места двинуться не смог, лапы тоже деревянными стали, а за ними хвост, шея и головы. – Ах ты, г…

Что хотел Горыныч сказать, никто так и не узнал, поскольку не было больше ужасного змея, а была статуя деревянная в рост его, словно отполированная любовно. Хоть на площади для красоты выставляй: лапы раскорячены, шеи в разные стороны торчат, пасти разинуты, глазищи выпучены и крылья тонкие расправлены. Прелесть –не статуя!

Повертел Иван Царевич прутик в руке – бесполезный он теперь, – и наземь бросил.

– Слышь, Иван? – медведь голос подал.

– Чего?

– А почему сразу прутиком-то не ткнул?

– Почему? – задумался Иван Царевич. – А и вправду, почему?

А медведь только головой тяжелой покачал, мол, с вами каши не сваришь, то бишь малины не наберешь. Раскланялся он с кузнецом и царевичем и восвояси отправился, а Иван Царевич рукой ему вослед грустно машет да все думает: и вправду, почему сразу-то не махнул, а?

Глава 17. Кощей Бессмертный

– О, Великий! – вбежал в тронную залу слуга Кощеев. – К тебе человек пожаловал! А… Ау… ди-енсию требует.

– Человек? – вздрогнул всем телом Кощей. – Иван?

– Никак нет, Наичернейший! Андрон.

– Какой еще Андрон? – устало пробормотал Кощей. – До Андронов ли нам теперь, – и рукой повел. – Гони его взашей!

– Очень требует. С подарком к вам, говорит.

– С подарком? – Кощей задумчиво погладил львиную голову подлокотника. – Ну, пусть войдет, коли так.

– Впустить! – махнул кому-то слуга, и в двери тронной залы, непрестанно кланяясь, вошел семенящей походкой толстенький человек с льстивой, будто приклеенной улыбкой на устах.

Кощей неудобственно пошевелился на троне – не доверял он никому, а улыбчивым и подавно. Вдруг Ивашка гадость какую супротив него замыслил, с хмырем этим передал. Подарочек!

– Чего тебе… Андрон? – с пренебрежительной паузой спросил Кощей, когда тот приблизился к трону на достаточное расстояние. – Там стой, ближе не подходи, – и добавил на всякий случай, чтобы гость незваный не подумал, будто боятся его: – почтение соблюдать надобно! Ты к трону моему не приближен.

– Так я об том и мечтой живу. – Андрон раболепно покрутил шапку в руках и заискивающе склонил голову вбок.

– Об чем? – не понял Кощей.

– Об троне, – моргнул Андрон. По его виду казалось, что он вот-вот вывалит язык, словно собачонка верная какая.

– Об чем, об чем?! – Кощей почувствовал, как ему становится дурно. – Не с ума ли ты спятил? Трон ему мой подавай!

– Вы все не так поняли, Ваше Величие.

– А как же тебя понимать тогда?

– О приближении к вам толкую.

– Ах, о приближении! – выдохнул Кощей и ощутил, как липкий страх понемногу отпускает его. Только бы оболдуй проклятый не заметил слабости Кощеевой. – То дело другое. Токма на кой ты мне сдался при троне, красивый такой?

– Так человек я верный.

– Верных у меня и без тебя хватает, – соврал Кощей.

– А я самый верный!

– Ой ли? – прищурился Кощей, подавшись вперед. – Чем докажешь?

– Подарочек у меня про вас.

– Какой еще подарочек?

– Ценный. Как есть!

– Давай! – вытянул руку Кощей. – Да смотри, не разочаруй меня.

– Не разочаруетесь, будьте покойны, Ваше Величие! – вновь принялся кланяться Андрон. – Да только подарочек тот не со мной.

– Так чего ж ты мне мозги крутишь, собака? – взъярился Кощей. – Время мое тратишь.

– Прощения просим, – побледнел Андрон, сглотнув, – а только подарок тот тяжел больно, не донесть мне его. А вы так враз забрать его смогёте.

– Золото, что ль? – поморщился Кощей. – Камни драгоценные? Так у меня их и без тебя запасы немереные, несчитанные.

– Не то, – махнул пухлой ручкой Андрон. – Меч.

– Меч?

– Ага, меч, дивный. Что кузнец по вашу душу выковал.

– Который камень рубит?!

Кощей от волнения вцепился пальцами в головы львов и даже с трона чуток привстал.

– Именно, – кивнул Андрон, вполне довольный произведенным эффектом.

– Где он?

– Да тут, недалеча, у моста порушенного, – указал шапкой за спину Андрон. – В кустиках схоронен.

– Да как же ты измудрился, мил человек, тот меч добыть?

– Талант у меня. Его не пропьешь, не прос… пишь, – вовремя поправился Андрон.

– Коли так, приблизим мы тебя к трону. Можешь подойти еще на пару локтей. Но не ближе!

– Благодарю, Вашество! – обрадовался Андрон, сделал еще пару шагов вперед и уставился на Кощея влюбленными глазами.

– А на меч сейчас глянем. – Кощей обернулся к волшебному зеркалу. – Покажи мост гнилой!

И засияло зеркало, и протаяла в мутной поверхности его местность с рекой и мостом развороченным. Тихо вокруг, ни души. Водяного противного тоже не видать. Вода себе спокойно бежит, сваи моста бывшего огибает, круговоротами вихрится.

– Где, говоришь, спрятал? – уточнил Кощей.

– В кустике, говорю же. Третий от моста, широкий такой, – изобразил Андрон пальцами, растопырив их на обеих руках.

– Третий… третий… – картинка сместилась влево и замерла. – Ага, вот он! Ближе! – приказал Кощей зеркалу.

Куст в зеркале разросся, и Кощей заметил упрятанный меж веток огромный меч, от которого невольный озноб пробил его. Но, собравшись с духом, Кощей протянул руку, окунул ее по локоть в зеркало и… ухватил меч за рукоятку. Андрон от удивления только рот разинул: великий человек, колдун!

А Кощей поднатужился, меч на себя потянул да только тяжел больно оказался – не идет из кустов, хоть тресни! Дергал его, дергал Кощей, и так и сяк поворачивал – ни в какую не идет. Аж покраснел весь от натуги.

Слез Кощей с трона, к зеркалу приблизился, сунул в него обе руки, ногой в обод зеркальный уперся – не идет меч ни в какую. Тянул, тянул, насилу с места сдвинул, но нога вдруг с обода соскользнула, и ухнул Кощей с головой прямо в зеркало, вроде и не было его.

Андрон рот захлопнул, к зеркалу подбежал – дергается, изломался весь:

– Вашество! Вашество!

А Кощей в зеркале дурак дураком на земле сидит, по сторонам оглядывается. Откуда знать Андрону, что никто не слышит его. Хотел было Андрон тоже в зеркало забраться, но одумался, отступил подальше, к ручке трона спиной прислонился, ноги скрестил и решил переждать, чем дело закончится. Свое дело он сделал – теперича пущай Кощей с мечом разбирается. А коли ему в зеркала нырять приспичило, так при чем здесь Андрон?

Между тем Кощей наконец сообразил, куда его занесло и за куст спрятался – не хватало ему с водяным знакомство возобновить. И прошлого раза за глаза хватило!

Переждал немного. Спокойно все вокруг, нет никого. Ну и ладненько. Разулыбался, в меч опять руками костлявыми вцепился и ну дергать его, но быстро выдохся – старый он, Кощей, а бессмертие сил не прибавляет.

– Вот же железяка окаянная! Что тебя!.. – выругался он, и пришла ему в голову мысль дельная, а что если?..

Сосредоточился, пальцами щелкнул и опять хвать меч. Пошел меч без труда, в руке Кощеевой угнездился – работает облегчающее заклинание! Ведь не забыл еще.

Повертел Кощей меч в руке, полюбовался игрой света на голубоватом безупречном лезвии. Знатный меч. Да с таким мечом он всех в котлеты изрубит! И только о том подумал, как заворочалось пузо, еды требуя, – вспомнил-таки о еде! Но не до нее сейчас. Спешить надо, пока пострел Иван до дуба не добрался. Не то чтобы Кощей другу своему сердечному Змею Горынычу не доверял, а только всяко лучше самому побеспокоиться о смерти своей. Подумал так, еще раз пальцами щелкнул.

Бац!

Откуда ни возьмись сапоги-скороходы на голову Кощею свалились. Бо-ольно! Потер Кощей зашибленную лысину, корону подобрал, на место положенное водрузил. Уселся на землю, сапоги натянулся – хорошо сидят, будто по его ноге скроены! Молитву силам черным принес, стукнул каблуками, и понесли Кощея сапоги, а только вспомнил он – меч-то на берегу остался! Пришлось возвращаться. Раз проскочил мимо меча, подхватить не успел, другой, третий. Мечется Кощей как угорелый по берегу, а все меч в руки не дается.

Выглянул на шум водяной и за Кощеем принялся наблюдать. Лыбится, млеет от удовольствия, а Кощей все злится. Нет, остановиться, подобрать по-человечески да опять в путь. Но только тот способ слишком прост, для черни, а Его Величеству, Магистру Серому и прочим, и прочим не подобает простым способом, словно босяку какому к делу подходить. На двадцатом круге выдохся Кощей, остановился дух перевести. На меч недобро зыркает, да тому что? Лежит он себе, как лежал, и поблескивает задорно, издевается.

– Чего лыбишься? – буркнул Кощей водяному. – Плыви отсендова, селедка немаринованная.

– А чего это ты сейчас такое делал? – водяной любопытство проявил.

– Чего надо, то и делал, – грубо ответил Кощей. – Не твое мокрое дело!

– Ну-ну. А может, еще побегаешь?

– Зачем?

– Больно зрелище завлекательное!

– Да пошел ты… русалкам хвосты крутить! – огрызнулся Кощей, меч с земли важно подобрал и опять каблуками – щелк! И понесли его сапоги прочь от реки: что ни шаг – четверть версты, что ни скачок – половина. Бежит Кощей по степи, радуется. Вот сейчас, думает, с Иваном и покончу раз и навсегда! Евойным же оружием. Ишь, прыщ поганый, чего удумал, на Кощея Несравненного переть! Очень уж любил Кощей титулы себе яркие выдумывать – от скуки смертной чем только мается не зачнешь.

Дуб уж близко совсем, рукой подать. И вдруг – ба-бах! – гром средь ясного неба, аж в глазах сверкнуло. У Кощея сердце екнуло, оступился он, из сапог вылетел, а сапоги, как мчались вперед скачками, так и дальше понеслись. Им-то что за дело, есть в них кто али нет: стукнули каблуками – беги!

Приподнялся Кощей из пыли, глазами мутными вперед посмотрел, головой потряс. Видит, сапоги улепетывают от него. Вскочил, мечом взмахнул.

– Стой! Куда?

А сапогам хоть бы хны: прыг – скок, прыг – скок. Уж скоро в точки обратились и с глаз пропали, одна пылища столбом от них вьется.

– Тьфу-ты, гадская обувка! – с досады в сердцах выругался Кощей. Да делать нечего, придется теперь своим ходом до дуба добираться.

А тут вдруг второй раз – ба-бах! Опять сердце у Кощея в груди дернулось. Схватился он за грудь ладонью, прислушался. Нет, тукает! Тихонько так, будто робость на него нашла: тук, тук. Ох, не к добру то! Не иначе Ивашка поганый, чтоб ему пусто было, лапы свои грязные к смерти его протянул. Нужно поторопиться.

И рванул тогда Кощей во весь опор свой старческий. Бежит, поспешает, опоздать боится. Вот и дуб, ан Горыныча чегой-то не видать. Никак Иван и его, болезного!.. Да быть того не могёт, чтоб змея трехглавого какой-то малосильный царевич одолел! И все-таки нужно спешить, мало ли что.

Еще больше заторопился Кощей, уж еле ноги волочит, язык на плечо вывалил. Не приучено Его Величие к пробежкам подобным, тем паче на голодный желудок. Чувствует, ноги ватные стали, онемели, и меч опять неподъемным становится. Никак заклинание исчерпалось? Нет, скорее, усталость накатила.

Доковылял насилу Кощей Бессмертный до дуба, меч за собой по земле волоча. Встал, по сторонам огляделся. Шатает его, с ног валит, а нужно держаться, нужно показать Ивашке-поганцу, кто здесь хозяин! Но кому показывать-то? Нет никого. Дуб – есть, цепи – есть, сундук покореженный у корней валяется, а в сундуке том пусто.

Приблизился Кощей к сундуку, внутрь заглянул, может, на глубине заяц схоронился? Глупость, конечно, а вдруг?.. «Вдруг» не вышло. Не зря сердце-то жало!

Вздохнул Кощей, над сундуком поколдовал, вес его уменьшив, и за собой вокруг дуба потащил, неясно только, зачем. А как обогнул дуб немного, так и узрел Горыныча. Стоит змей, на Кощея пристально смотрит, лапы дружески в стороны развел, будто в объятия друга старого заключить хочет, крылья расправлены – от радости, поди!

– Горыныч! – обрадовался Кощей и бросился к змею. – Горынушка, друг сердешный!

Молчит Горыныч, словно воды в рот набрал, не шевелится, дымы не источает и Кощея глазами ест.

– Ты чего енто? – Кощей спрашивает, косо на Горыныча поглядывая: хоть бы шевельнул Змей чем. И боязно вдруг Кощею стало. – Слышь, Горыныч, кончай шутить! – отступил он к дубу.

Тишина.

– Если ты насчет обеда на меня обиду затаил, так я за все рассчитаюсь, с лихвой. Слышь?

Не слышит Горыныч. Или вид делает. А Кощею и вовсе не по себе стало от непонимания происходящего.

– Горыныч? – позвал он тихонько.

Стоит змей истукан, с осуждением на Кощея поглядывает.

– Ну чего ты в самом деле? – захныкал Кощей, сжимаясь. – Эй!

А Горыныч смотрит да помалкивает.

– Да чего ты вылупился-то на меня? – страх Кощея внезапно сменился злостью. – Кончай дурку валять! А лучше отвечай, чего с сундуком стряслось. И заяц где? Эй! Где, морды твои наглые, заяц, спрашиваю?!

Подождал немного Кощей ответа да к Горынычу осторожненько приблизился.

– Горыныч? – ткнул он змея пальцем в пузо, и тут до него дошло, что не Горыныч то вовсе, а статуя его из цельного куска дерева выточенная. – Ох, мать! – выронил Кощей меч и невольно сделал шаг назад, да только нога на камешек плоский попала. Поскользнулся Кощей, на землю уселся, рот разинул, а закрыть не может.

– Ох, Горыныч дорогой, да кто ж с тобой такое сотворил, а? – пролепетал Кощей.

– Я сотворил, – выступил сбоку Иван Царевич.

Стоит, на Кощея поглядывает, ухмыляется, яйцо на ладони подкидывает. – И с тобой, Твое Подлючество, сотворить могу, коли не договоримся.

– А то и похлеще чего! – встал рядом с Иваном Царевичем кузнец.

– А… енто то самое яичко? – ткнул осторожно пальчиком Кощей.

– Не сумлевайся, то самое!

– Иван – тебя ведь Иваном зовут? – ты уж поосторожнее с ним, слышь? Вещь-то ох какая нежная.

От каждого броска яйца Кощей вздрагивал: что если промахнется Иван Царевич и яйцо не поймает.

– Сами знаем, как с яйцами обращаться. А только коли жить не надоело, то сей же час освобождай Василису! – грозно свел брови Иван Царевич, но яйцо подбрасывать все ж прекратил – а ну как и вправду доиграется.

– Василиску-то? – Кощей сделал вид, будто задумался крепко. – А и забирай! На кой ляд она мне сдалась? Я уж сам подумывал ее на волю выпустить.

– Вот и выпускай, коли задумал.

– Выпущу, выпущу, – замахал ручками Кощей, – только, прошу тебя, яичко в сундучок положи от греха подальше.

– Гони Василису! – рявкнул кузнец так, что корона на лысине Кощеевой в воздух взвилась.

– А ты мне не кричи! – возмутился Кощей, подхватив на лету корону. – Раскричался тоже! Пришел, сундук своротил, смертью грозит, еще и кричит почем зря. На старого больного немощного человека! Ай-яй-яй, – сокрушенно покачал он головой.

– Василису гони, а то по-настоящему крикну, – взялся закатывать рукава кузнец, поигрывая мышцами. – Ишь, больной выискался!

– Вот вам Василиса ваша, подавитесь! – разозлился Кощей и щелкнул пальцами, и рядом с ним из воздуха возникла Василиса собственной персоной.

– Василиса! – позабыв про все, бросился к девице Иван Царевич.

– Иван? – огляделась Василиса, не понимая, что происходит. Дуб какой-то посредь степи, Иван Царевич, мужик здоровенный, незнакомый с ним, статуя Горыныча в полный рост – какая безвкусица, право слово! – и Кощей на земле сидит, корону в руках вертит. – Что здесь происходит?

– Отпускаю я тебя! – важно сказал Кощей. – Можешь идти на все четыре стороны.

– С чего вдруг, мухомор ты вялый?

– Не груби!

– Разве я грубила? Это я ласково, от всей души.

– В общем, свободная ты, – повторил Кощей, проглотив обиду – не до того сейчас, а потом видно будет.

– Тогда договорчик пожалуйте.

– Какой еще тебе договорчик? – возмутился Кощей, с кряхтеньем поднимаясь с земли. – Сказано – сделано!

– Э, нет. Так не пойдет, – покрутила головой Василиса. – Нужно чтоб по закону все было, а то завтра тебе опять невесть чего в башку втемяшится.

– Договор, договор… Будет тебе договор! – нахмурился Кощей: ох, и хитрая Василиса, кого хошь вокруг пальца обведет.

Устроился Кощей на корне, заказал себе чистый лист, чернил и перо, и принялся буквы выводить, язык от усердия высунув.

Василиса бочком прижалась к Ивану Царевичу, положив тому голову на плечо. Царевич, помедлив, приобнял девицу за талию тонкую, потом свернул губы трубочкой и быстро чмокнул Василису в щечку – расчувствовался, значит. Кузнец сделал вид, будто ничего не заметил, и взялся разглядывать статую Горыныча.

Кощей чего-то недовольно хрюкнул, но на него никто не обратил внимания. Писал он долго, будто специально оттягивал волнительный для Ивана Царевича момент, мстя за нанесенные обиды. Наконец он поставил жирную точку в конце, едва не прокрутив лист насквозь, навертел свою закорючку и рывком протянул Василисе договор.

– Нате, подавитесь!

– Так, полюбопытствуем, – приняла договор Василиса: «Кощей, Великий…» – это не интересно, – промотала она с пол-листа разом, игнорируя громкие титулы. Кощей губы надул, но смолчал. – Ага, вот и о деле: «…Сим документом отпускаю Василису на вольную волю и прощаю ей все ее прегрешения…»

Василиса оторвалась от документа и недобро взглянула на деловито покачивающего ножкой Кощея.

– Это какие ж ты мне грехи отпускаешь, козел ты плешивый?

– Вот не надо этого, не надо, слышишь? – затряс пальцем Кощей. – Нечего ярлыки на меня клеить.

– Какие еще ярлыки, коли ты и есть козел самый натуральный, а что плешивый – так в зеркало поглядись.

– Ох, Василиска, договоришься у меня!

– Не пужай, а лучше отвечай на вопрос.

– Какой?

– Про грехи!

– Ах, грехи! Всякие грехи-то. Ты дальше читай, неча ко всяким мелочам цепляться – простил и простил.

– Ладно, предположим, – не стала спорить Василиса. – Так. Отпускает… чинить препятствий не собирается… претензий не имеет… вернуть яйцо… – Василиса подняла глаза и уставилась на Ивана Царевича. – Я что-то не совсем поняла: какое еще яйцо?

– Обыкновенное, – пожал плечами Иван Царевич и кивнул на Кощея. – Его яйцо.

– В каком смысле? – наморщила лобик Василиса.

– В прямом.

– Вы что, ему… это самое… того?

– Чего – того? Ты про что толкуешь? – удивленно воззрился на Василису Иван Царевич.

– Ну, того, мечом. То-то я смотрю, добрый он стал да ласковый, меня отпустил – все в толк взять не могу, с чего вдруг.

– Да ты что! Ты в своем уме? – задохнулся Иван Царевич от ее предположения. – Вот оно яйцо!

Он выхватил из-за пазухи огромное утиное яйцо и продемонстрировал Василисе.

– Фу-ты, а я-то думала… – вздохнула Василиса. – Надо было заодно и… остальные забрать, чтоб девок больше воровать позыва не было. Кстати, а зачем ему это яйцо? Собирательством на старости лет решил заняться? – повернулась она к Кощею.

– То не твоя забота, – поерзал Кощей задом по корню дуба. – Лучше договор читай. Время – деньги.

– Ну, тебе-то уж точно спешить некуда! – пошутила Василиса.

– Кому как, – туманно отозвался Кощей. – Что с договором?

– Вроде в порядке.

Василиса еще разок на всякий случай пробежала договор глазами, свернула и подняла руку. Договор исчез.

– Так давайте сюда яйцо! – вскочил с корня Кощей, у которого уже свербело везде, где только можно, от нетерпения.

– Я лучше в сундук его положу, – сказал Иван Царевич. – А ты, костлявый, отойди подальше – не доверяю я тебе.

– Так договор… – задохнулся от подобного недоверия Кощей.

– Отойди! – настойчиво повторил Иван Царевич, упрямо выпячивая нижнюю челюсть.

– Да на, подавись! – вспыхнул Кощей и отодвинулся на шаг назад.

– Еще.

Кощей отступил еще на шаг.

– Дальше!

– Да что ж за издевательство форменное?! – всплеснул он руками и отошел за дуб.

Иван Царевич приблизился к сундуку и вложил в него яйцо, поглядывая, не выскочит ли Кощей. Тот мялся, выглядывал из-за ствола дуба, боясь спугнуть удачу. Но как только Иван Царевич отодвинулся от сундука, выскочил и бросился к яйцу.

– Ага! Мое яйцо, мое дорогое яичко…

Но добежать не успел.

С неба, завывая, спикировала ступа с Бабой Ягой и зависла над сундуком.

– Вот енто, ёшкин-батон, и есть твоя смертушка, братец дорогой? – полюбопытствовала старуха, заглядывая в изувеченный железный короб. – Правда, значится.

– Чего тебе надо, карга старая? – взбеленился Кощей, замахав на нее руками. – Убирайся отсюда подобру-поздорову.

– А ты не грози мне, ёшкин-батон, не грози! Понял, хорек ты вонючий?

– Чего приперлась? Звали тебя? Дай пройти! – Кощей попытался оттолкнуть со своего пути висящую в воздухе ступу, но заработал помелом по лысине.

– Ах ты, перечница проклятая! – кинулся за забренчавшей по земле короной – это ж надо, второй раз корону потерял! Не к добру то.

– Руками не трогай! Не твое, чай, – угрожающе взмахнула Баба Яга помелом. – Читать могёшь? – и ткнула пальцем в бок ступы, на котором намалевано было вкривь и вкось: «Рарытет. Ценный. Руками не лапать!»

– Да нужон мне твой «рарытет»! Дай свое забрать.

– Свое, говоришь? А помнишь, как мной торговал, будто девкой какой непотребной? – прищурилась одним глазом вредная Яга.

– Да ты чего?! – не на шутку перепугался Кощей. – Чего ты?

– Должок тебе возвернуть решила, ёшкин-батон.

– Не балуй, слышь? Не надо!

– Надо, Кощеюшка, надо! – недобро так усмехнулась Яга и метлой как взмахнет над сундуком. У Кощея едва третий за день сердечный приступ не случился.

Но Яга и не думала яйца разбивать – просто слишком, не интересно. Вместо того сундук наполнился… целой горой одинаковых яиц – одно к одному, пятнышко к пятнышку. Кощею от зрелища того совсем не по себе стало – чего ж ему с этой горой яиц теперь делать? С одним возни-мороки столько было, а теперь цельный ворох охранять придется – ведь поди разберись, в каком смерть его.

Приблизился он к сундуку, яйцами заваленному, на колени упал перед ним и икать взялся.

Но мало того Яге. Опять помелом крутнула, теперь на Горыныча. Дрогнул статуй деревянный, еще раз и еще, скрипнуло в нем чегой-то, и ожил Горыныч. Крылья сложил, лапы размял, дымом пыхнул и заулыбался – живой!

А Баба Яга взвилась в ступе своей – только ее и видели. Заодно и Ивана с Василисой и кузнецом с собой прихватила, каждого на свое место закинула в благодарность нежную. Еще бы, такую месть Кощею учинить помогли!

А Кощей стоит на коленях над сундуком, яйца щупает, в руках катает да трясет.

– Ну, карга паршивая, сочтемся еще! – ворчит себе под нос.

Горыныч тем временем полностью в себя пришел. Видит, Кощей над сундуком, полным яиц навис. Трясет их, облизывается.

– Ах ты, гад! – бросился к нему Горыныч со всех ног, из стороны в сторону переваливаясь. – Сам все сожрать решил? Беспомощностью моей воспользовался?

– Ох, Горыныч! – пропустил Кощей слова змея мимо ушей. – Живой! А я так печалился о тебе, так печалился.

– Печалился, говоришь? – пыхнула дымищем средняя голова. – А ну, подвинсь, не засти!

Змей сдвинул Кощея в сторонку и к сундуку лапы протянул.

– Да ты чего, Горыныч? – растерялся Кощей.

– Яички! – облизнулся тот, и пока Кощей пытался понять, чего змей собирается сделать, шутя подхватил сундук и опрокинул его себе в пасть.

Вскрикнул Кощей от умопомрачения, как узрел он такое святотатство, глаза закатил и в обморок плашмя хлопнулся.

– Чего это он? – спросила левая голова, пока средняя с сундуком разбиралась да пасть утирала.

– Без понятия, – пожала левым плечом правая. – Может, поспать прилег? Умаялся, поди, от дел государственных.

– От жадности то, – сыто рыгнула средняя голова.

– Ну, пусть поспит, – сказала левая.

– Пусть, – согласилась правая.

– Да и нам не мешало бы после обеда сытного вздремнуть, – зевнула средняя, отбрасывая в сторонку ставший бесполезным сундук.

– И то верно, – не стала спорить правая. Больно уж сон прелюбопытный ей досмотреть хотелось.

Зевнул сладко Горыныч в три глотки, под дубом, в корнях его, удобно расположился, лапы на пузе сложил и захрапел. Ведь сон – первейшее дело, особливо опосля пережитых треволнений. Да еще, засыпая, пожалел Кощея змей. Проходимец он, а все ж яичко хоть одно нужно было ему все-таки оставить. Друг как-никак! Только бы не осерчал, когда проснется.

Послесловие

Эх, хорошо на природе летом! Солнце яркое, воздух дивный, чистейший, ароматами цветочными да травными напоенный, речка прохладная – сиди себе с удочкой в волю, не думай ни о чем. Комары только вот – напасть неотвязная, казнь египетская, как Василиса говорит. Да та же Василиса их и отвадила в сторонку на свой колдовской манер. Зудят комары, злятся, а подлететь не могут. Эх, хорошая Ивану Царевичу жена досталась – славная, добрая, на все руки мастерица. И главное, не перечливая. Скажет Иван Царевич, к примеру, жрать хочу, и Василиса сзару за готовку принимается, спать – в шалашике сена свежего наколдует, песенку споет, чтоб милому слаще спалось. Хорошо! И пусть царь-батюшка покамест со своими боярами сам разбирается – молод еще Иван Царевич власть ворочать, не нагулялся еще, не надышался жизнью вольной. Успеются еще и трон, и бояре противные, и заботы государственные. Да и братья как раз зубами отскрипят, угомонятся. Старшие они, а трон – Ивану! Тут уж от недовольства кого хошь разопрет, даже если им трон тот и вовсе не нужон.

Нет, лучше Иван пока с Василисой дорогой помилуется, рыбку в тишине половит…

– Иван! – окликнула Василиса.

– Чегось?

– Дрова надобны. Сходил бы до лесу, а?

– Да что ты, радость моя, – лениво потянулся Иван Царевич, ноги босые в воде поболтав. – Наколдовала бы – и всего делов! Вишь, занят я.

– Ах ты лентяй! Бездельник! Лежебока! – накинулась на мужа Василиса с поварешкой в руке. – Вот я тебе колдону сейчас. А ну, дуй за дровами!

– Дуй, дуй, – вздохнул Иван Царевич, воткнул удило в землю, на поплавок глянул. Плавает поплавок себе преспокойно, не шелохнется. Так вовек ухи не дождешься. – А еще волшебница!

– То дело дурное, не хитрое, – отвечает Василиса, в бока руки уперев. – А ты вот своими руками попробуй дельное чего сотворить, лодырь.

– Не лодырь я, а токма в отпуске! – нехотя воздел себя на ноги Иван Царевич.

– Разумеется. Второй месяц уже.

– А у меня работа вредная, – выкрутился Иван Царевич.

– А ну! – прикрикнула Василиса.

– Да иду я, иду! Покою от тебя никакого нет, – буркнул Иван Царевич под нос, топор из пня выдернул, на плечо вскинул и затопал к леску ближайшему.

«Нет, как же раньше спокойно-то было! Сиди себе сиднем на колокольне… А все равно золотая она у меня, Василиса-то!»

– Постой! – окликнула его Василиса.

– Чего еще? – обернулся Иван Царевич.

– В щечку чмокнуть забыл.

– Да будет тебе, – махнул рукой Иван Царевич. – Возвращаться – дурная примета.

– Ох, не любишь ты меня, – скривила губки Василиса. – Совсем не любишь.

– Ну, будет тебе выдумывать-то! – вздохнул Иван Царевич и назад воротился, жену нежно приобнял, в губы чмокнул раз-другой и уходить вовсе расхотелось. Стоит, налюбоваться на Василису не может.

А та отталкивает Ивана:

– Иди, иди. Вот прилипчивый какой!

И не поймешь этих женщин, что у них на уме. Уходишь – воротись, а вернулся – так чего прилип? Есть в них какая-то загадка неразрешимая.

Вздохнул Иван Царевич, взопревшую на солнцепеке макушку почесал, плечами пожал и зашагал бодрой походкой прочь от речки. Только бы опять не окликнула, а то так и будешь туда-сюда до самого вечера мотаться.

Нет, на этот раз, кажись, обошлось.

А все-таки удачно все вышло, лучше и не придумаешь! И с Квакой противной (ведь не будь жабы этой гнусной, так и с Василисой не встретился бы), и с Кощеем (век теперь помнить будет, как чужих жен воровать!), и со свадьбой тоже…

Ух, какая свадьба была, вы и представить не можете! Три свадьбы к ряду. Неделю, почитай, вся столица гуляла, пила-ела, песни пела да плясом ходила. И не было ей конца и края, пока от хмеля и усталости все не попадали.

Прадед мой, кстати, тоже там был, мед-пиво пил… Чего, мужик, говоришь?.. Ох, и скверный же у тебя язык, чес-слово! Нет, и текло по чем надо и попадало, куда положено. Вру, говоришь? Э-э, не-ет:

Правды наговорил на рублик,

Мож за то дадут мне бублик.

А коль и приврал – то на грошь.

Не верь, коль не хош!

Так-то вот, мужик!..

– …Горынушка, дорогой! Испей еще чуток, а? – Кощей в очередной раз подсунул Змею кубок с дымящимся, исходящим пузырями зельем. – Вкусное-е, м-м!

– Сам пей! – огрызнулся Горыныч, нос воротя. – У меня от твово вкусного внутри ужо все горит и ворочается вот так, – показал он лапами.

– Ну, Змеюшка!

– Нет! Не буду!

– Дык яички-то от него как по маслу выскочат, и будешь ты опять здоровый да веселый.

– Я те чего, Кощей ты противный, курица, что ль, яйцами нестись?

– Горыныч! – сделал суровое лицо Кощей, грохнув кубком об стол. – Пей, тебе говорят!

– Пей, пей, – вздохнул несчастный змей, поднял со стола кубок, к носу среднему поднес, принюхался. – Фи-и, гадость какая! – но спорить с Кощеем не стал, влил зелье в среднюю пасть.

Скатилось зелье камнем в желудок, заурчало в животе, заныло, гул от пуза неприятный пошел, будто движется в нем чего да все выход найти не может.

– Ой! Кольнуло чтой-то… – схватился за живот Горыныч. – Вот тут! – показал он на свой пупок.

– Это хорошо, – довольно потер ручки Кощей. – То яйцо движется.

– Ой! – выпучил глаза Горыныч, прислушиваясь к бурлению в животе.

– Чего такое?

– Кажись, треснуло яйцо!

– Да ну, глупости, – только и отмахнулся Кощей. – Крепкое оно, не должно.

– Да-а, а кому поперек зада, если что, встанет? Тебе, что ль?

– Ничего, выйдет как-нибудь.

– А если нет?

– Так то еще лучше. Всегда при тебе будет, и дуб не нужен боле, и охранять проще простого. Верно?

Надул морды Горыныч, обиженно брови насупил, в стол глядит, а тут дверь распахнулась, и на пороге Языкишна с подносом возникла.

– Обед! Наконец-то! – враз ожил Горыныч.

– Ага, – говорит Языкишна. – Яичницу вот пока сготовила, отведай, гость дорогой, не побрезгуй, – и блюдо огромное с яичницей из пятнадцати яиц перед Горынычем поставила.

Как увидел Горыныч, что на блюде том, так и вовсе худо ему стало. Замутило его пуще прежнего.

– Убери, – говорит, – с глаз моих долой! Видеть их, проклятых, не могу, – застонал и под стол полез.

Вот ведь какая у змея неприятность вышла с яйцами! Да кто ж знал, чем дело-то обернется.

«Ну, карга старая Ягишна, погоди у меня…»

Оглавление

Глава 1. Федька-звонарь

Глава 2. Сдулся Андрошка…

Глава 3. Три стрелы и Ее Лягушачье Высочество

Глава 4. На кого Бог послал

Глава 5. Невестушки дорогие

Глава 6. Не в пирогах счастье

Глава 7. Одежа – не пирог

Глава 8. И будет тебе дальняя дорога…

Глава 9. Лесной совет

Глава 10. Баба Яга – костяная нога

Глава 11. Кузнец Яков

Глава 12. Бесова бабушка

Глава 13. Старуха Языковна

Глава 14. Дрёма

Глава 15. Водяной

Глава 16. Змей Горыныч

Глава 17. Кощей Бессмертный

Послесловие