Белый простор [Ваня Макаров] (fb2) читать онлайн

Ваня Макаров Белый простор

– Ша! – выдохнул Миль. И жадно начал дышать, наслаждаясь воздухом, который приятным холодом дразнил губы и сладко дрожал на языке. Дышать за себя и за того парня. За старшего и всех старших, что оставили здесь свои следы.

Время бывает первое, лучшее, последнее и послепоследнее. Одни называют его черным, другие серым, третьи – белым. А то и вовсе «старыми вечерами». С послепоследним вариации сплошь и рядом, это ведь только первое время не выбирают, а вот дальше уже начинается хаос и сумятица перерождений. И перворожденный становится или собственным дедом, или легендарным в его первую эпоху героем, а то и вовсе древним богом, именем которого его приветствовали на земле.

Времен много. Белый простор – один. И в каждом он и каждый в нем. Как и истинный свет, в котором он сияет и который лишь изредка изгибается закольцованной волной, нарушая точеную структуру одной из сомножества проекций Белого простора. И тогда говорят, что небо упало на землю. Хотя правда в том, что оно падает на него каждое многомерное мгновение.

Языки разумных вообще полны откровений. Миль еще и тысячи лет не отмерил по собственному субъективному исчислению здесь, на Белом просторе, а в сотне миров-отражений уже стал единицей измерения пространства. Да еще и не одной, и с разницей чуть ли не в миллион шестьсот с лишним тысяч единиц.

Да, почти тысяча лет. И он все-таки нашел это место – едва различимую вязь проколов в Белом просторе – через которые увидел нужное время в цепи собственных перерождений там, в мирах отсвета и гравитации-времени.

Ра был прав, смотреть на себя со стороны в первом своем появлении в сиянии истинного света, видеть, как трепещет только что сотканная душа и как трепещет пространство вокруг нее – это вам не саженец келеборна утащить в егыр и назвать Березой-Праматерью.

Он старательно вгляделся в круговерть разумных на огромном сферическом пространстве и квантовые всполохи, что то и дело сталкивались над гравитационными аномалиями и вывернутыми наизнанку карманами пространства-времени, которые ненадолго сумели облюбовать возомнившие себя богами души. Все отличие которых от других состояло лишь в том, что они сумели напитаться истинным светом.

Конечно, ничего этого тогда он не видел и не понимал. Его круг восприятия был микроскопически мал и часто сводился к шее матери. Но что он – только что сотканный из света? Души, что были хранителями здесь, на Белом просторе, и те лишь метались словно молнии в атмосферных вихрях, в состоянии вспомнить лишь одно: когда-то оно наступит, их последнее время.

Азыгук и Йувра – два брата-близнеца. Эоны назад они были хранителями Семиозерья – как и он здесь. И решили выткать собственный мир, щедро обагрив его водой, полной истинного света. На целый мир, конечно, не хватило – лишь на искривление гравитации-времени в одной из субпроекций, что наложилась на матрицу основного мира-отражения. Одного из тех забавных миров, где даже в лучшие времена истинный свет будут именовать темной энергией.

Ра, конечно, восстановил энергетический баланс. Заново воплотил и высадил на простор похищенное дерево, нашел хитроумно устроенную воронку на дне искусно созданного братьями вада. И заносчивое волшебство на клочке тени истинной реальности сразу закончилось.

Миль вгляделся в субпроекцию, измененную братьями, через новый булавочный прокол. Да, они что-то намудрили еще и с узлами привязки, поэтому их и выдернуло на излете последних частиц истинного света из их «небесных чертогов» в одно тело. Одного за другим. Не сказать, что исключительная редкость, но… Да, ровно по вектору чертового пальца, выставленного Ра, – тот обожает эти шутки, хотя здесь у него и не получилось ни будто лакированных каменных пирамид, ни грозных обелисков. А вот и его луй! Миль улыбнулся. Как часто звери пробуждают в нас людей… Он и сейчас, свернув чуть раньше, чем надо, в любой светлосонной лощине, видит этого любопытного куна с нюхом на истинный свет.

С лоскутным братом его тоже, конечно, крепко переплело – и в послепоследнем времени той реальности, и в лучшие времена Аркаима в соседней проекции. Но там он уже осознавал себя – так что и без булавочных прорех в Белом просторе помнит и чтит, как все это было.

Он еще раз внимательно считал события в той речной глуши, где на стыке двух гигантских волн перерождения разумных ему довелось появиться из истинного света на свет обыкновенный. Мимо светлыми призраками пронеслась ватага подростков – в сторону едва проглядывающих сквозь потоки истинного света Девичьих водопадов. Не иначе, в Лицее из единственной светлой проекции в этом секторе снова урок любовной поэзии. Сюда ведь обычно один-двое из миллиарда добредают. Поди не вулканические низменности Сутры – где в один миг – пусть и многомерный – обретают свои фантазии триллионы разумных.

– И даруется Белый простор каждому, кто существует в его отблесках, в каждое из его перерождений, – раздался позади него знакомый голос. – Кем бы кто ни был и к чему бы не стремился. И дозволяется некоторым вырваться на Белый простор и создавать собственную реальность. И рождаются тени, что она отбрасывает, и меняются времена. И меняется создатель. И становится источником истинного света.

Миль развернулся к Ра, невесомо парящему над Белым простором.

– Так что главное в истории, связанной с твоим перворождением? – спросил тот, закрывая томик книги, – Ведь не в том, что вы с лоскутным братом пошли к своим?

– В том, что нельзя воровать истинный свет? – попытался угадать Миль.

Ра вздохнул.

– Многие – и до Азыгука и Йувры и после них – бросают свой простор и выбирают приятное время. Они заслуживают внимания, как и народы, что из-за них меняют одни просторы на другие. Не важно – под знаменами или нет, хищно выворачиваясь или слабовольно сбегая. Но истина в том, что…

Ра замолчал. Миль вспомнил топкие берега вада, белопенную волну, накатывающую на них после схлопывания портала диаметром с тростинку, и яростно сверкающего глазами столь невозмутимого до этого Ра.

– Истина в том…, – Миль знал, что Ра любит парадоксальные ответы и поэтому постарался как можно оригинальнее сформулировать ответ. – В том, что река должна продолжать свое течение. Даже если она – декоративный пруд.

– Прут и прут, – Лока вытер ладонью пот со лба, щелкнул затвором противотанкового ружья и поправил нещадно разлохмаченный березовый веник, которым они прикрыли бруствер траншеи. Почему-то на ум приходили нелепости из этих историй про эльфов и гномов, которые даже в детстве вызывали у него только иронические смешки. Хотя третий по счету танк, ошарашенно чадящий в степное небо пробитым нутром, нелепым точно не выглядел. Серьезным он выглядел – как Ивья, когда в белом свете походной операционной отмеряет дозу этой своей самодельной анестезии. Лока глубоко вздохнул, чтобы успокоиться. Главное, он уговорил ее ночью переправить капитана в госпиталь на том берегу. Ведь последнее подкрепление из-за реки пришло два дня назад, связи нет уже сутки, – может, и Камоград уже взяли.

В зале консерватории, что возвышалась в когда-то самом красивом месте набережной, впервые за последние дни стояла оглушительная тишина. Эшшок Мильевна Исмаил, профессор кафедры музыкальных сигнатур, сидела спиной к стене между двух окон и методично полировала рукавом своего любимого вечернего платья трофейный штык-нож. Ей пришлось потратить последнюю обойму – всю до железки – на этого бугая в черной рубашке, который бежал к реке так, словно был накачан диацетилморфином. Не замечая взрывов выставленных ее ребятами мин и того, что остался один из всей этой их черепно-костной роты. Он сильно затруднил план не сдаваться врагу живой, и поэтому она недовольно морщила лоб, перебирая в уме самые разные варианты. И только спустя время ее вдруг проняло: стрельба в Камограде так и не возобновилась. Она судорожно сжала пластмассовую коробочку розового цвета: один из студентов притащил игрушечные рации из соседнего детского сада – они работали почти на сотню метров и их не глушили как армейские. И трижды щелкнула рычажком: «Я – Эшшок. Всем – акколада. Всем – акколада».

Как олада, румяная и пышная, женщина в дорогой шелковой тунике, с золотой каймой, которую вышивали мастера старой равской школы, степенно подала свое приглашение. На металлической пластинке под имперскими вензелями не менее помпезными буквами было высечено: Ипэч Вахтлвайпкэн. Распорядитель вечеринки поклонился и мастерски изобразил на лице восхищение. Самый прожженный шурали в этот момент был бы готов поспорить, что тот и правда в искреннем восторге от отчаянно смелой леди, что так наглядно демонстрирует свое презрение к модной тяге мужчин к легкомысленным фран-вельдюрским блинчикам, на которые и кривскую сметану-то тратить жалко.

Женщина благосклонно кивнула в его сторону и устремилась было к барной стойке, на которой были выставлены приветственные коктейли, но на ее пути, как назло, оказалась красивая пара. Темноволосый мужчина, придерживая за локоть свою спутницу, горячо ей что-то объяснял. Женщина улыбалась.

– Раиса, ты только представь, начать так: «Я ехал по степям Закамским. Все было покрыто снегом. Я видел…

– Я вижу, там перед вами раздают комплименты, – неучтиво перебила его госпожа Вахтлвайпкэн, не сумев сманеврировать, как какой-то наглый юнец за минуту перед этим. – Дайте пройти!

– Милая дама, вообще-то за комплиментами здесь очередь, – смеясь глазами, важно произнес мужчина.

– И кто последний?

– Мы, значит.