Молодость [Александр Сергеевич Долгирев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

«Чтобы все осталось по-прежнему,

все должно измениться…»

Джузеппе Томази ди Лампедуза

Глава 1

В четыре часа пополудни


Сентябрь – лучшее время в Риме. За годы, прожитые в столице, Сальваторе Кастеллаци пришел к этому выводу бесповоротно и окончательно. Удушающая августовская жара уже покинула улицы и площади древнего города, но ее место еще не занял противный ноябрьский ветер. Рим был тих и прекрасен в пору начала осени, когда смертная тень увядания еще не легла на его древние стены.

Если для Рима еще только начиналась осень, то Сальваторе Кастелацци стоял на пороге своей персональной зимы. Ему было шестьдесят два года, дни его славы остались в далеком и совершенно сказочном прошлом, а шевелюра была совершенно седой. Впрочем, Сальваторе не очень-то беспокоился этими весьма прискорбными обстоятельствами. Он вообще не беспокоился. Жизнь Кастеллаци уже много лет текла по одному и тому же давным-давно проложенному руслу.

Сальваторе сидел в небольшом ресторанчике на Пьяцца Навона и неспешно обедал. Он трапезничал здесь почти каждый день уже много лет. Кастеллаци нравился неброский стиль этого места, местная публика, хозяин синьор Монти, который был представителем уже третьего поколения семейства Монти, державшего этот ресторан. Даже само название: «Мавр», напоминавшее о расположенном неподалеку фонтане, положительно отзывалось в разуме Кастеллаци, вызывая в нем странные ассоциации с Сицилией (Сальваторе и сам не знал, причем здесь Сицилия).

Он сделал глоток все еще прохладного вина, посмотрел на обелиск, венчавший Фонтан четырех рек, а после этого прикрыл глаза – наступал лучший момент осеннего дня. Сейчас солнце подойдет к обелиску, частично скроется за ним, а затем продолжит свой вечный бег, для того лишь, чтобы вновь вернуться в Рим и вновь пройти за обелиском Фонтана четырех рек. Кастеллаци уже много лет назад придумал эту игру – он закрывал глаза и пытался уловить легкое затемнение, которое имело место в момент прохождения солнца за обелиском. В этой игре он побеждал почти всегда. На лице Сальваторе появилась легкая улыбка, которая через несколько секунд стала растерянной – затемнение ощущалось намного сильнее и отчетливее, чем обычно. К тому же длилось намного дольше положенного. Лучший момент дня был безнадежно испорчен.

Сальваторе знал причину затемнения – такое иногда случалось. Он открыл глаза и увидел перед собой человеческую фигуру, которая заслонила от взгляда Кастеллаци и обелиск, и солнце. С некоторой досадой Сальваторе сделал большой глоток вина и, только поставив бокал на стол, понял, что молодой, небогато одетый человек с растрепанными волосами не просто стоит перед ним, заслоняя солнце, но и совершенно невежливо пялится, расплывшись в глуповатой улыбке.

– Я могу вам помочь, юноша?

Вместо ответа молодой человек потряс головой, будто хотел избавиться от наваждения. Наконец он произнес:

– Это же вы! Вы – синьор Сальваторе Кастеллаци!

Сальваторе не любил, когда его узнавали, что, впрочем, случалось нечасто. Он попытался избавиться от внимания молодого человека:

– Нет, боюсь, что вы ошиблись, юноша.

На лице молодого человека появилось недоумение, а Кастеллаци сконцентрировался на прошутто1, рассчитывая на то, что разговор окончен – он ошибся.

– Ну как же? Это же вы, я видел ваши фотографии.

– Послушайте, юноша, даже если бы я был синьором Кастеллаци, так привязываться к людям просто напросто невежливо…

Сальваторе намеревался еще добавить о том, что отвлекать людей во время еды – вдвойне невежливо, но молодой человек его перебил:

– О, разумеется! Простите меня, синьор Кастеллаци! Просто, когда я вас увидел, то не поверил своим глазам – я думал, что вы уже умерли или уехали из Италии. Позволите присоединиться к вам?

– Нет, не позволю, юноша…

– Да, хорошо, я понимаю. Можно только один вопрос?

– Один вопрос и вы оставите меня в покое?

– Да, обещаю!

Сальваторе немного поразмыслил, а после этого кивнул, сделав еще глоток вина. «Если это позволит от него избавиться…»

– Синьор Кастеллаци, я понимаю, что суть этой сцены и заключается в недосказанности, но скажите мне: Витторио выживает в концовке «Лишнего человека»?

Это было полной неожиданностью для Кастеллаци. Он повернулся к молодому человеку и внимательно всмотрелся в его лицо. Лицо как лицо. Немного отчаянное, немного испуганное, при этом немного грустное. А еще очень заинтересованное. Молодой человек хотел узнать ответ на этот вопрос. Хотел настолько сильно, как будто от выживания персонажа старого фильма, зависело его собственное выживание.

Сальваторе прикрыл глаза и воскресил в памяти последнюю сцену «Лишнего человека». Витторио не спас свою подругу, не смог вернуть свои деньги и собирался покинуть город. К нему подходит человек в плаще и просит закурить, а после этого бьет ножом – Витторио перешел дорогу не тем людям. Он с трудом встает и уходит от камеры по вечернему парку.

«Лишний человек» был последним фильмом Кастеллаци. Сальваторе снял его в самом начале пятидесятых и понял, что больше не может. Времена переменились – больше не было монументальных картин, посвященных триумфу воли, потому, что больше не было триумфа. «Выжил ли Витторио?» Кастеллаци провел много бессонных ночей во время работы над сценарием, пытаясь ответить на этот вопрос самому себе. Сальваторе отвлекся от воспоминаний и вернулся на Пьяцца Навона. Он посмотрел прямо в глаза юноши, будто надеялся найти там ответ на этот вопрос:

– А вы как думаете?

– Я думаю… Ну, то есть я хочу надеяться, что он выжил. Это все же городской парк, до людей не так уж и далеко. Кроме того, если он умирает, значит, все было бессмысленно, значит, надежды нет.

Сальваторе издал грустный смешок:

– Учитывая, куда вошел нож, у Витторио не больше пяти-семи минут, чтобы найти помощь, иначе кровопотеря будет слишком сильной и даже в этом случае, не факт, что его можно будет спасти. Надежда – глупое чувство, молодой человек.

Юноша кивнул, принимая доводы Кастеллаци, но Сальваторе по выражению его лица видел, что не смог его убедить.

– Хорошо, спасибо за ответ, синьор Кастеллаци. Еще раз простите, что отвлек вас от еды. Хорошего вечера.

– И вам, юноша…

Когда молодой человек развернулся, чтобы уйти, Сальваторе вдруг охватило странное чувство. Вопрос о Витторио активировал один рычажок в разуме Кастеллаци. Окружающая его реальность начала превращаться в кино и Сальваторе, как хороший сценограф, не мог не отметить, что сцена станет намного полнее и завершеннее, если за его столиком будет сидеть еще один человек. Кастеллаци с удивлением понял, что ему одиноко.

– Вы, кажется, хотели присоединиться к моей трапезе, молодой человек?

Юношу звали Чиро Бертини и он оказался страстным синефилом. Кастеллаци любил людей, но не любил, когда их было много. Даже с друзьями он предпочитал общаться один на один или, в крайнем случае, небольшой тихой компанией. Такой подход привел его к очевидному открытию: для того, чтобы получить максимальное удовольствие от совместного времяпрепровождения с определенным человеком, лучше заниматься с ним такими делами и общаться на такие темы, которые ему близки.

Сальваторе даже разделил всех хоть сколько-то приятных ему людей на несколько категорий, каждая из которых соответствовала определенной интересовавшей Кастеллаци теме. Категория «Кино» была достаточно пуста. В ней было несколько человек, с которыми его связывали скорее воспоминания, чем интересы, пара близких друзей, которые были интересны ему сами по себе, и редактор одного некрупного тематического издания, для которого Кастеллаци иногда писал критические статьи. Все эти люди уже перешагнули сорокалетний рубеж, поэтому юный Чиро, задававший вопрос за вопросом и интересовавшийся, как казалось Кастеллаци, абсолютно всем, что было хоть как-то связано с кино, стал для Сальваторе волной свежего воздуха.

– Жаль, что «Лишний человек» провалился, синьор Кастеллаци.

– Напротив. Такие фильмы, лишенные светлых тонов, безысходные и должны проваливаться. Значит, в сердцах людей не находит отклик эта мрачная картина. Я не рассчитывал на успех, скорее просто хотел высказаться напоследок. Весь этот послевоенный республиканский пафос, изгнание Савойской династии, крушение фашистских идеалов – криминальная история без победы добра над злом.

– Дело в том, синьор Кастеллаци, что социальный пессимизм как раз таки спросом пользуется. Сами судите: «Рим – открытый город», «Похитители велосипедов», «Рокко и его братья»… Я могу долго продолжать… Все они нашли успех у зрителя.

– Не путайте себя с обычным зрителем, Чиро. Обычного зрителя редко интересуют такие работы. Вспомните… хотя, вы не можете это помнить… после первых показов «Похитителей…» люди требовали вернуть им деньги. Я общался с де Сика в те дни и помню, что он был в отчаянии. Если вы тот, кем кажетесь, тогда кино для вас, это не просто способ развлечения и времяпрепровождения в ожидании очередной смены – для таких, как мы, кино это способ существования. Наши глаза, это кинопроекторы, наша кожа, это футляры для бобин, а наше нутро, это пленка.

– Поэтому мы так хорошо горим?

Сальваторе улыбнулся этой шутке и только теперь понял, что прошло уже несколько часов.

– Я это к тому, что мы не можем мерить качество киноработы успехом у зрителя потому, что зритель, в большинстве своем, приходит в кинотеатр не для того, чтобы думать и пропускать через себя. Он хочет просто провести время, посмеяться, поплакать, повозмущаться, но никак не проникнуться.

– Мне кажется, что это как-то снимает с кино важнейшую его функцию самого социального из видов искусства.

«Еще один проповедник нашелся…»

– Вы знаете, я всю жизнь слышу о том, что кино имеет какую-то важнейшую функцию. Никаких особых функций или обязательств перед обществом у кино нет. Никто ведь не говорит, что у музыки есть великая обязанность просвещать массы. Музыка просто существует, а массы сами выбирают, на что обратить внимание. Равно и кино: пусть зритель выбирает. У него всегда есть выбор между пошлой, отупляющей комедией-однодневкой и чем-то большим, величественным, но требующим труда для восприятия. И зритель выбирает. Разве виноват был де Сика, что зритель выбрал не его?

– Нет, но он мог бы попытаться сделать свой фильм более понятным, чтобы людям захотелось вникать в него.

– Но тогда почти весь киноязык, который он с таким трудом выпестовал и довел до финального монтажа, пришлось бы выкинуть и заменить на простой и очевидный, я бы даже сказал вульгарный, дидактический посыл в духе: «люди, не воруйте велосипеды!», а истинный посыл работы все же совершенно не в этом… Простите меня, Чиро, я вынужден попросить вас отложить нашу беседу – я уже опаздываю на встречу. Впрочем, если вы захотите продолжить, например, завтра, я обедаю на Пьяцца Навона каждый день где-то в четыре пополудни.

Юноша изрядно погрустнел и ответил немного упавшим голосом:

– Завтра я не смогу.

– Ну, как я уже сказал, Пьяцца Навона, в четыре пополудни, каждый день.

Сальваторе достал бумажник из внутреннего кармана пиджака, чтобы оплатить счет и на короткое мгновение открыл взору молодого человека маленький значок, приколотый к подкладке на левой стороне груди. Значок имел форму щита в цветах национального флага, на котором лежала фасция2 – Сальваторе Кастеллаци был фашистом.

Глава 2

Негр


Несмотря на то, что Бруно Диамантино был тесно связан с кино, у Сальваторе он находился в другой категории. Если быть точным, то сразу в двух категориях: «Работа» и «Проститутки». Бруно имел тесные связи с Чинечиттой3 и занимался продюссированием, хотя в титрах его имя появлялось нечасто. Не желая обременять себя лишними печалями, Кастеллаци не особенно вникал в дела Диамантино, которые не касались их совместной работы.

Работа же заключалась в следующем: несколько лет назад Диамантино отыскал где-то в Специи молодого талантливого драматурга по имени Доменико Куадри. Куадри был совершенно нищ и неприкаян. Жил в городе один и зарабатывал тем, что охранял местный театр по ночам. Пьесы Куадри были хороши. Даже очень хороши. Кастеллаци более всех запомнилась история молодого человека, который делает стремительную театральную карьеру в Риме, попадает в римскую богему, в которой быстро проматывает весь свой талант и заработанные деньги, а когда он сам оказывается в нужде, новые «друзья» отказывают ему даже в ночлеге. Незамысловатый сюжет был написан с такой страстью и озлоблением, что обязательно бы нашел своего зрителя. Но нашел он Бруно Диамантино.

Бруно перевез Куадри в Рим, свел с несколькими нужными людьми и создал условия для работы. Диамантино хотел сделать из Доменико автомат по написанию киносценариев, но, то ли Куадри изначально был не готов к столичной жизни, то ли Диамантино слишком сильно на него давил, в общем, молодой человек больше сил вкладывал не в работу, а в безудержные вакханалии. Быстро пристрастившись к героину, Куадри стремительно катился под откос. В этот момент Диамантино и вспомнил о постаревшем и отошедшем от дел Сальваторе Кастеллаци. Они были лично знакомы еще с тех пор, когда Кастеллаци был неопытным сценаристом и помощником режиссера.

План Диамантино был прост и изящен. Бруно создал вокруг Куадри ореол таинственного художника, который бросил вызов закостеневшим нормам морали – это отлично оправдывало алкогольно-наркотические эскапады Доменико. Кастеллаци-же был истинным автором «проникнутых духом борьбы и молодежного бунта» сценариев и пьес, которые Диамантино выдавал за работы молодого гения. Таким образом, по сценариям Кастеллаци было поставлено уже три фильма, а Висконти имел серьезные планы на театральную постановку одной из пьес Сальваторе.

Кастеллаци не видел для себя причин отказываться потому, что, во-первых – изрядно соскучился по настоящей работе, а во-вторых – весьма кстати пришлись щедрые гонорары, предложенные Диамантино, и заметно поправившие немного подзапущенные финансовые дела Сальваторе.

В прошлую их встречу Сальваторе передал Диамантино новый сценарий про парня из деревни, который, перебравшись в город в поисках лучшей жизни, влюбляется в жену хозяина фабрики. Все, разумеется, заканчивалось плохо и было выдержано в настолько пролетарском и антибуржуазном настроении, что просто обязано было понравиться зажиточным буржуа – главным ценителям «неореализма». Впрочем, сперва придирчивый Диамантино должен был принять сценарий.

Бруно жил в сравнительно небольшой квартире, которая, правда, окнами выходила на Колизей. Сальваторе удивляло, что он никогда не видел, чтобы в этой квартире были другие люди, кроме хозяина и пожилой неразговорчивой домработницы, которая и открыла ему дверь. Диамантино был в дурном настроении.

– Вы опоздали, Кастеллаци…

– Да, не уследил за временем. Прошу прощения.

– Читали?

Бруно с силой швырнул журнал, который держал в руках, на свой рабочий стол. Тот прокатился по гладкой поверхности и упал к ногам устроившегося в гостевом кресле Кастеллаци. Сальваторе степенно поднял его и положил обратно на стол. Это был свежий выпуск «Синема Нуово» – одного из самых крупных и самого авторитетного журнала страны посвященного кино. Кастеллаци, разумеется, читал этот выпуск, но любил, когда Диамантино распаляется до криков, поэтому отрицательно помотал головой.

– Эти мерзавцы копают под меня! Выдумали какого-то дерьмо-осведомителя, который рассказал им о моих прибылях с раздутых бюджетов! Да как складно рассказал, Кастеллаци! Я бы и сам поверил в это, если бы не знал, что большая часть этого дерьма – полная чушь… Я найду на них управу. Красные ублюдки! Педерасты!..

Бруно взял паузу, чтобы отдышаться, после чего продолжил в подобном же духе и иссяк только через несколько минут. Все это время Кастеллаци получал искреннее наслаждение. Он не любил Диамантино. К вполне обыденной нелюбви режиссера к тому, кто тычет ему квитанциями и все время напоминает о перерасходе, добавлялась искренняя неприязнь к бессердечному дельцу, который грезил лишь прибылями. Неприязнь эта, впрочем, никогда не вырывалась наружу.

Бруно грузно обрушился в кресло и начал разминать пальцами виски. Через минуту он устало произнес:

– Там и про наши с вами дела есть.

– Неужели?

Сальваторе уже оценил усилия критика, который недвусмысленно указывал на то, что последний фильм по сценарию Куадри отличается от тех, что были раньше. Кастеллаци особенно понравился пассаж про то, что Куадри, сравнивая быт богатых туринских бездельников с условиями жизни обычных работяг с фиатовских заводов, будто бы сочувствует бездельникам и, даже, иронизирует над классовым противостоянием, совсем не оценивая важность политического момента, который переживает республика. Это был один из самых хвалебных критических отзывов, которые Сальваторе получал на свою работу.

– Да, Кастеллаци. Некий борзописец… Ренчи, Ченчи? не помню – к черту его! Этот ублюдок пишет о том, что Куадри стал слишком ироничен по отношению к рабочим, как будто это и не Куадри вовсе. Что вы на это скажете?

– А что здесь можно сказать? Рим меняет людей, синьор Диамантино. Изменил и вашего молодого гения, особенно учитывая его недавние проблемы с законом. К тому же, идут слухи, что у Куадри всерьез пошатнулось здоровье. Не удивительно, что у него определенный кризис революционного духа. Кроме того, он все же не молодеет. Ирония редко доступна молодости – она, скорее, единственная защита зрелости.

Сальваторе подкрепил свои слова улыбкой.

– Вы что, смеетесь надо мной, Кастеллаци?

– Ни в коем случае, синьор Диамантино.

– Так или иначе, любят-то его за молодость и бунтарство, а не за зрелость и иронию.

– Синьор Диамантино, позвольте напомнить, что фильм уже вышел, уже собрал кассу и, в общем, получил не самую плохую критику, а внести изменения в сценарий сейчас… весьма затруднительно. Кроме того, вы всегда можете сказать, что это режиссер неверно понял замысел сценариста и вообще – автор не виноват, что публика слишком примитивна для его гениальности. Эстеты любят такие объяснения.

Диамантино рассеянно кивнул. Он явно думал о чем-то другом и мнение Кастеллаци его не очень интересовало. Установилось молчание. Через несколько минут Сальваторе нарушил его, решив перейти к цели своего визита:

– Вы прочли «Растоптанную розу»?

Диамантино подслеповато посмотрел на Кастеллаци, и Сальваторе вдруг пришло в голову, что Бруно, будучи лишь на несколько лет старше него, выглядел совсем старым и, даже, дряхлым. Впрочем, когда Диамантино пришел в себя и собрался, это впечатление сгладилось.

– Да, посмотрел. Лучше, чем прошлая ваша работа. Из того, что явно не понравилось, это сцена, где фабрикант плачет над портретом жены. Снова ваша клятая двусмысленность, Кастеллаци! Фабрикант – злодей истории, а вы уделяете ему почти столько же внимания, сколько и главному герою. Образ героини… Стефании?

– Розалии.

– Неважно. Образ героини неверен. Она замкнутая в золотой клетке птичка, которая задыхается среди золотых подсвечников, старинных картин и фарфора. Она – жертва. А по вашему сценарию выходит, что она и есть злодей этой истории, который вовлек в нее двух мужчин. Кастеллаци, вы совсем не следите за вкусами зрителя – зритель не любит, когда молодая женщина оказывается отрицательным или хотя бы двусмысленным персонажем. Сейчас мода на сильных женщин, которые бросают вызов своему положению в обществе, а ваша героиня показана неблагодарной интриганкой.

И еще, я вот не очень понял этот прием: зачем вы все время перемещаете повествование в прошлое? Зачем нам сцена знакомства героини с мужем? Зачем сцена того, как он был ранен на Войне? Сейчас так не делается, Кастеллаци. Повествование должно быть сконцентрированно на настоящем. Меньше идиллии, особенно в воспоминаниях – больше грязи. Хотя, это работа постановщика.

Это было тяжело, но Сальваторе в очередной раз справился. Правила были очень просты: Диамантино платит – Кастеллаци подчиняется его требованиям. Отступлений от правил Сальваторе себе не позволял. Он спросил спокойным ровным голосом:

– Мне приниматься за переработку, синьор Диамантино?

Бруно положил руку на подбородок и задумался. Наконец, он заговорил:

– Да. Главное, переработайте сцену с плачущим у портрета жены фабрикантом. Добавьте черного, снимите с него мундир, пусть он застрелится не от горя, а от бессильной злобы…

– Нет!..

Сальваторе все же не выдержал. Впрочем, он смог почти мгновенно вернуть самообладание и избежать возможных проблем:

– Я имею в виду, что сцену очень трудно переделать, сохранив порядок событий. Ее лучше, либо полностью выкинуть, оставив судьбу Гви… фабриканта неизвестной, либо полностью переписать.

Диамантино откинулся на спинку кресла и задумался. Он, похоже, не заметил эмоциональности Кастеллаци. Наконец, Бруно решил:

– Да, выкиньте ее. Пусть судьба фабриканта останется неизвестной. Вообще, поменьше внимания его персоне…

Обсудив еще некоторые детали, Диамантино достал из ящика стола толстый конверт и положил его перед Кастеллаци.

– Вторая часть. Третья после внесения исправлений. Все как обычно.

Сальваторе кивнул и убрал конверт в карман пиджака. Он уже совсем успокоился и теперь ожидал момента, когда Диамантино перейдет из категории «Работа» в категорию «Проститутки».

Глава 3

Пышка


Ничто снаружи большого старинного особняка, расположенного на одной из тихих улочек, не указывало на то, что в этом здании ведет работу один из лучших публичных домов Рима, но, разумеется, это обстоятельство не мешало известности сего заведения. Сказав сухонькому старику, который вовсе не тянул на амбала-охранника, секретное слово, Диамантино, а вслед за ним и Кастеллаци вошли в мир позолоты и бархата, а также странного трудноопределимого аромата, который всегда присутствует в публичных домах и на светских приемах.

Кастеллаци никогда не менял деньги на любовь – ему виделось в этом что-то унизительное. С возрастом, к тому же, он понял, насколько смешно выглядит молодящийся старикан рядом с, пусть размалеванной и давно утратившей невинность, но все же девой. Когда Диамантино впервые предложил ему посетить это место, Сальваторе был изрядно удивлен. Комбинация с лже-Куадри тогда только началась, и Кастеллаци даже поначалу решил, что Бруно пошутил, когда предложил отметить их негласный договор в компании проституток.

Согласиться на это предложение Сальваторе заставил соблазн увидеть, как забавно Диамантино будет выглядеть в окружении молодых женщин. Что сподвигло самого Бруно сделать такое странное предложение человеку, с которым он до этого не общался больше десяти лет, так и осталось для Кастеллаци загадкой.

Мадам этого заведения все звали просто Клареттой, хотя настоящим ее именем было Анна, и нынешнему ее статусу предшествовала долгая и интересная жизнь, которая забавно, причудливо и одновременно весьма страшно переплеталась с судьбой Италии нынешнего века. Об этом Кларетта рассказала Сальваторе в приватном разговоре в одно из посещений. Она уже давно сама не работала, и Кастеллаци хорошо запомнил удивление на лице Диамантино, когда Кларетта сама предложила свои услуги, да еще и по стандартной цене. Сальваторе здесь любили.

– С возвращением в «Волчицу», синьоры.

Аккуратно одетый мужчина лет тридцати пяти стоял за небольшой кафедрой красного дерева, на лицевой стороне которой было написано с немалым изяществом известное изображение Капитолийской волчицы, к сосцам которой в образе Ромула и Рема припали двое мужчин в одежде современного фасона.

– Добрый вечер, Джулио. Мари сегодня свободна?

Если была возможность, Диамантино всегда выбирал одну и ту же девушку. Сальваторе поймал себя на мысли, что никогда не видел ее. И тут же на еще одной: что хочет ее увидеть.

– Да, синьор Росси. Поднимайтесь…

Джулио отвлекся на книгу, лежавшую перед ним.

– …в четырнадцатый номер, скоро Мари к вам присоединится.

Диамантино кивнул Джулио, попрощался с Кастеллаци и направился в указанный номер. Когда он отошел достаточно далеко, Сальваторе обратился к мужчине:

– Как твои дела, Джулио?

– Обыкновенно, синьор Кастеллаци. Одна из девушек перебралась в Милан, сказала, что получила приглашение играть в театре. Ничему некоторых людей жизнь не учит – поманили пальчиком, и тут же побежала к замаячившей на горизонте звездочке…

– А кто именно?

– Фран… Фульвия. Вы бывали с ней, синьор Кастеллаци?

– Нет, Джулио, я не любитель женщин, которые втыкают мне в язык булавки.

Джулио посмотрел немонимающе.

– Не бери в голову… Твоя мать здесь?

– Да, в столовой. Но если вы хотите с ней поговорить, учтите, настроение у нее сегодня не ахти.

– Спасибо за предупреждение, Джулио. Удачного вечера.

– Так мне подготовить кого-нибудь для вас, синьор Кастеллаци?

За разговором с Джулио, Сальваторе немного позабыл о цели своего визита.

– Да, пожалуйста.

– Кого?

«Кого бы ты хотел сегодня?..» – Кастеллаци немного подумал, а потом решил довериться судьбе в лице Джулио:

– На ваш выбор.

Джулио улыбнулся:

– Хорошо, тогда просто кивните мне, когда поговорите с мамой. Двенадцатый номер будет вас ждать.

– Спасибо.

Сальваторе прошел к тяжелой занавеске, за которой скрывалась дверь в жилые помещения, аккуратно отодвинул ее и постучал.

– Войдите!

Кларетта в одиночестве сидела за длинным обеденным столом и пила кофе. Помимо кофейной чашки, перед ней стояла большая турка, из которой Кларетта, очевидно, себе подливала, и тяжелая бронзовая пепельница, в которой скопилось не меньше десяти окурков. Лицо женщины было отрешенным, а взгляд был уставлен в одну точку. Она не посмотрела на вошедшего Кастеллаци.

– Добрый вечер, Кларетта.

Она медленно повернула голову и рассеянно посмотрела на Сальваторе, который, глядя на ее лицо, в очередной раз подумал: «лет бы на двадцать пораньше…» – двадцать лет назад и Кастеллаци, и Кларетта все еще верили в любовь, чего никак нельзя было сказать о нынешних временах.

– Привет, Тото. Опять явился сеять в моих девушках сомнения?

– Ну да, и в тебе тоже.

– Со мной можешь не стараться – я сама уже постаралась… Ну ты бы еще в другой комнате уселся! Иди сюда, хочу тебя поцеловать.

Сальваторе подошел поближе и смог рассмотреть нынешний наряд Кларетты получше. Наряд был диковинный – на красное платье, облегавшее трепетно-оберегаемую фигуру, был повязан простенький фартук с цветочным рисунком, который предохранял вечернее платье от неприятностей подобных хлопьям пепла или каплям кофе. Как мадам «Волчицы» Кларетта должна была быть готова в любой момент появиться в заведении во всем своем блеске, но, как уставшая почти пятидесятилетняя женщина, она не могла себе отказать в крепком кофе и крепких сигаретах. Легкие поцелуи в щеку завершили нехитрый приветственный ритуал. Сальваторе устроился на стуле по правую руку от Кларетты.

– Хочешь кофе?

– Нет, спасибо. Скажи лучше, с чего это ты так меланхолична сегодня?

– Женщины склонны к перепадам настроения, старики склонны погружаться в воспоминания – сложи это и получится меланхоличная старуха.

– Ты вовсе не старуха, Кларетта.

– Спасибо за вежливость, Тото…

– Это не просто вежливость. Разве я, по-твоему, старик?! Я бодр, полон сил, у меня даже геморроя нет, а спина болит только, когда я бодрствую. А ты намного младше меня!

Кларетта грустно улыбнулась:

– Всего на десять лет.

– На целых десять лет, дорогая! На самом деле даже больше, чем на десять.

Сальваторе не знал, подействовали ли его слова, или Кларетта просто собралась в кучу, решив загнать неуверенную в себе невротичку поглубже, но, так или иначе, мадам пришла в себя и улыбнулась уже по-настоящему:

– Ладно, старый хрен, убедил! Я еще вполне себе – всем своим девкам могу фору дать! Кстати о девках: кого будешь в себя влюблять сегодня?

– Еще не знаю, предоставил выбор Джулио.

– Скорее всего, он отправит к тебе одну из новеньких. Вряд ли Наду – она венгерка, по-итальянски ничего, кроме слова «свободна» не знает. Тебе там поживиться будет нечем. Вторая, Лоренца, поаккуратнее с ней, Тото, очень уж легко ее обидеть. И еще, о прошлом ее особенно не спрашивай – это даже для меня было тяжело услышать.

– Хорошо, обещаю.

– Ты снова пришел с Диамантино?

Кларетта, разумеется, давно знала, кто скрывается под именем синьора Росси.

– Да.

– Ума не приложу, почему ты все время приходишь с этим бухгалтером?

– Он забавляет меня. Кроме того, именно он привел меня в «Волчицу» впервые.

– Но сейчас-то ты можешь приходить в любое время, Тото.

– Я не хочу в любое. Даже самое сладостное наслаждение многократно умножается от ожидания, Кларетта и, напротив, уменьшается от злоупотребления.

– Развратник…

– Еще какой.

Еще немного поболтав с Клареттой о мелочах, Кастеллаци вышел из столовой, кивнул Джулио и направился в двенадцатый номер. У него не было конкретных идей насчет сегодняшней ночи. Немного походив по номеру, Сальваторе решил поставить эту сцену наиболее минималистично. Он снял с прикроватной лампы абажур и перенес ее ближе к креслу, в котором планировал сидеть, благо, рядом с креслом была розетка. После этого Кастеллаци приладил абажур на лампу широким раструбом вверх так, чтобы получился импровизированный прожектор. На его удачу абажур был почти полностью светонепроницаем. Сальваторе снял с одной из подушек плотную наволочку и постарался прикрыть ею свет, выбивающийся из нижней части лампы. В общем и целом ему это удалось. Он убрал в комнате большой свет, плотно задвинул шторы, сел в кресло и взял импровизированный прожектор в руки, чтобы менять угол наклона по своему желанию.

Через некоторое время раздался аккуратный стук в дверь.

– Войдите.

Дверь отворилась и в полностью затемненную комнату кто-то вошел. Сальваторе увидел силуэт в проеме двери, но вскоре вновь воцарилась тьма.

– Есть здесь кто-нибудь?

Голос был тихим и испуганным, но достаточно приятным на слух.

– Конечно. Иначе, кто же дал вам разрешение войти, синьора?

– Да… Конечно, вы правы, синьор! Я просто…

– …Удивлены?

– Да.

– К тому же вы еще и напуганы, судя по голосу.

– Да, изрядно, синьор.

Это было немного неожиданно для Сальваторе – он не ожидал, что девушка признается в собственном испуге. Такая внезапная откровенность вызвала в его разуме какие-то странные разрозненные обрывки памяти – кто-то уже смог удивить его подобным образом, но было это уже очень давно.

– Вас направил ко мне Джулио?

– Да, синьор.

– Вовсе не обязательно каждый раз называть меня синьором. Сейчас не солнечный полдень на Пьяцца Венеция, когда между людьми так много преград.

– Хорошо, си… Хорошо.

– Джулио ничего не говорил вам обо мне?

– Нет. Только сказал, чтобы я не боялась.

– Тогда отчего же вы боитесь? Вы не доверяете Джулио?

– Я…

Девушка замялась, но Сальваторе не пришел ей на помощь:

– Так что?

– Я здесь совсем недавно, поэтому не знаю, кому можно доверять.

– Можете смело доверять Кларетте и Джулио – они не дадут вас в обиду. Впрочем, я понимаю ваш страх – человеку свойственно бояться темноты, а более темноты, неизвестности, которая в ней скрывается. Давайте поступим следующим образом: сейчас я уберу темноту, неизвестность тоже скоро уйдет, но не сейчас. Чтобы свет не ослепил вас, закройте глаза… Готовы?

– Да.

Сальваторе щелкнул переключатель, и сильное пятно света на несколько секунд ослепило его самого. Когда глаза вернулись под контроль разума, Кастеллаци увидел в круге света совсем молодую девушку. У нее были достаточно широкие бедра и плечи – она не была худышкой. Грудь показалась Сальваторе небольшой, но аккуратной. Впрочем, почти все выводы о теле девушки, которые позволил себе Кастеллаци, были весьма преждевременны, ведь само это тело было скрыто под идеально подобранным платьем, которое подчеркивало достоинства, скрадывая недостатки.

И вновь назойливая память подкинула ему несколько кусочков витражного стекла, по которым нельзя было сделать вывод о содержании мозаики. Впрочем, само это ощущение воспоминания из мимолетного стало вполне вещественным – девушка кого-то ему напоминала, это Сальваторе мог сказать точно.

Лицо ее, в отличие от тела, не было укрыто от его взора. Лишь глаза скрывались за веками. Лицо было красивым. Очень красивым. Кларетта прекрасно поняла красоту этой девушки и не испортила ее лицо обильным макияжем. Сальваторе заметил лишь неяркую помаду и немного тени на глазах. Кастеллаци поднял луч прожектора выше, как бы отсекая тело девушки от головы, чтобы увидеть только лицо.

– Какого цвета ваши глаза?

– Карие с серым.

– Как вас зовут?

– Лоренца.

– А по-настоящему?

Девушка вновь замялась. В этот раз Сальваторе пришел ей на помощь:

– Впрочем, вы правы – не стоит. Оставайтесь и далее Лоренцей. Сколько вам лет?

– Восемнадцать.

А вот это показалось Кастеллаци чистой правдой.

– Кларетта подобрала вам платье?

– Да. Вам нравится?

– Оно идет вам. Вы напомнили мне Пышку.

На лице девушки появилось расстроенное выражение, а губы начали немного дрожать. «Вот, что имела в виду Кларетта! Но неужели так легко и просто?!»

– Простите меня, я ни в коем случае не желал обидеть вас, Лоренца. Пышка, это персонаж из моего далекого детства. Персонаж очень положительный. Вы напомнили мне ее.

Сальваторе хотел еще добавить, что такая легкая ранимость является страшной слабостью Лоренцы, которой обязательно будут пользоваться, но решил, что это дело Кларетты. Девушка взяла себя в руки и кивнула.

– Этот наряд прекрасен, но мне бы хотелось, чтобы вы его сняли. Сейчас я выключу свет и дам вам время раздеться. На стуле, справа от вас лежит простыня – возьмите ее.

Девушка решила, что уже достаточно привыкла к свету, поэтому открыла глаза, но часто заморгала, а потом закрыла лицо руками.

– Простите меня, Лоренца, комната слишком мала – свет не успевает рассеяться. Давайте я вам помогу.

С помощью подсказок Кастеллаци девушка смогла нащупать простыню.

– Когда разденетесь, сможете прикрыться ею…

После этих слов Сальваторе резко выключил свет, успев увидеть недоумение на лице Лоренци. Послышалось копошение, затем звук упавшей на пол ткани.

– Мне полностью раздеваться?

– Да.

Когда Кастеллаци снова включил свет, его взору открылись руки и плечи Лоренци, а также ее левое бедро и ступни – все остальное было скрыто тканью простыни.

– Вы не устали стоять?

– Немного.

– Тогда, присаживайтесь на кровать. Идите прямо вперед, Лоренца. Никаких преград перед вами нет, поэтому ступайте смело, только помните, что комната совсем невелика. Хорошо… Стоп! Вы на месте.

Когда девушка села, воспоминание стало вещественным настолько, что оставалось лишь дать ему определение, но какая-то часть души Сальваторе страшилась этого. Он произнес:

– Обнажите одну грудь.

Лоренца стянула ткань с левой груди. Как и предположил Кастеллаци – небольшая, но аккуратная.

– Теперь вторую. Но молю, не ниже!

Сальваторе не мог скрыть волнение – он уже ставил эту сцену.

– Теперь, Лоренца, самое сложное для вас, но самое важное для меня – когда я скажу, откройте глаза. Я не отверну лампу, но вы не должны будете щуриться. А еще вы должны будете улыбнуться. Не соблазняя, не развратно, а по-человечески, тепло! Сделаете это, Лоренца?

– Д… да.

– Хорошо, откройте глаза.

Она была умницей – она справилась. Лишь один раз девушка захотела моргнуть, но он запретил. Он видел, как на ее глаза наворачиваются слезы, как рука сжимает ткань простыни с нарастающим напряжением, но Сальваторе и сам не смел моргнуть. Он все вспомнил. Наконец, Кастеллаци погасил прожектор и дал двум измученным парам глаз отдых. Через несколько минут он нарушил установившуюся тишину:

– Спасибо вам, Лоренца. Я плачу двойную цену за ваш труд. Деньги будут лежать на столике. Сейчас я направлю свет в потолок – он больше не будет вас слепить, но я смогу видеть вас, а вы меня.

Лоренца не ответила. Когда Кастеллаци включил лампу, он увидел, что девушка закрыла глаза левой рукой, продолжая правой придерживать простыню – очевидно, она все еще приходила в себя. Сальваторе распечатал конверт, который ему дал Диамантино, и положил обещанную сумму на столик. После этого он подошел к Лоренце и попросил ее встать. Она оказалась на голову ниже него.

– Вы позволите?..

Сальваторе деликатно отстранил ладонь девушки от ее глаз и увидел, что они покраснели, а на щеках остались дорожки от слез.

– Можете ли вы простить меня за такое испытание?

Она помолчала, потом упрямо вытерла глаза рукой и, наконец, сказала:

– Да, со мной все нормально.

Сальваторе хотел сказать что-то ободряющее, что-то, что сможет вновь сделать Лоренцу такой, какой она вошла в номер – теперь он видел, что ранимость, которая была ее великой слабостью, была и самой важной, самой красивой ее чертой. Кастеллаци вспомнил, как девушка чуть не расплакалась, когда решила, что он смеется над ее внешностью. Нужные слова сами всплыли в его сознании:

– Вы очень красивы, Лоренца.

Девушка подняла на него взгляд своих покрасневших глаз и улыбнулась, чем вновь возродила в Сальваторе давно подавленные воспоминания.

В тот день они с Катериной увидели «Форнарину» Рафаэля, а вечером Катерина повторила композицию вплоть до мельчайших деталей. Она была его Форнариной. Теперь Сальваторе задавал себе один и тот же вопрос раз за разом: «Как я мог забыть?» Вся его связь с Катериной ожила в памяти Кастеллаци в самых мелких деталях.

И все благодаря юной Лоренце. Он не выдержал и крепко поцеловал девушку, а после этого, скомкано распрощавшись, вышел из комнаты.

Глава 4

Утюги


В отличие от почтенного синьора Кастеллаци, свободно распоряжавшегося своим временем, Чиро Бертини жил в тесных рамках рабочего расписания, потому и не мог себе позволить посещать ресторанчик на Пьяцца Навона в четыре часа пополудни в будние дни. Чиро работал на заводе, производившем утюги.

В Риме юноша жил недавно – лишь второй год. Родом же он был из Понтекорво – небольшого городка, расположенного примерно в ста километрах на юго-восток от Рима. В первый момент Рим ослепил Чиро своим громадным великолепием. Он видел женщин столь прекрасных, что в иных местах они бы сами по себе были городскими достопримечательностями. Дорогие машины везли изысканно одетых мужчин и этих волшебных женщин к вершинам сладкого, ничем не сдерживаемого транжирства. Как же хотел Чиро дотянуться до них, стать таким же, одеться в костюм, который стоил половины Понтекорво, лихо откусить кончик сигары, приобнять одну, а лучше двух женщин, усыпанных драгоценностями, и начать швыряться деньгами, печатая их прямо у себя в карманах. Но Чиро засовывал руки в карманы и не находил там печатных станков, а равно и денег.

В связи с этим прискорбным обстоятельством мечту о красивой жизни пришлось немного отложить и сконцентрироваться на чем-то более конкретном, например, на утюгах.

Они плыли мимо Чиро по конвейерной ленте с чинностью тяжелых броненосных кораблей. Его работа была невелика. Бертини не был работником с повышенной ответственностью – он не ставил на них нагревательных элементов, и не он надевал блестящий корпус на тяжелое днище и начинку. Чиро лишь прикручивал на ручку резиновую вставку, благодаря которой ладонь заботливой итальянской домохозяйки не будет скользить.

Бертини хорошо справлялся с этим нехитрым трудом, развлекая себя ассоциациями. Аналогия с броненосцами продлилась в его разуме и наткнулась на детское воспоминание. На уроке истории им рассказывали о морском сражении при Лиссе – это было первое сражение броненосных флотов в истории. Блистательным итальянским морякам противостояли проклятые австрийские оккупанты. Итальянцы сражались как львы, но неудачное стечение обстоятельств привело их к тяжелому поражению. Впрочем, недолго австрийцы радовались этой победе, ведь, благодаря силе итальянского оружия и прусской помощи, течение всей войны завершилось в пользу Италии, что позволило ей вернуть блистательную Венецию. Именно итальянскими броненосцами, идущими к Лиссе, и казались Чиро эти утюги. Они были так спокойны и уверены в собственной непогрешимости, что ни на мгновение не сомневались в победе.

Бертини отвлекся от своих размышлений и посмотрел на миловидную девушку, которая стояла прямо напротив него чуть поодаль, наклеивая на белые корпусы полностью собранных утюгов фирменную наклейку. Девушку звали Сандра. Чиро уже некоторое время хотел пригласить ее на свидание, натыкаясь на неожиданное препятствие. Молодой человек не испытывал страха перед ней, лишь вполне обычное волнение, которое, впрочем, был в силах преодолеть. Проблемой было то, что представляя, как подходит к Сандре и приглашает ее, Чиро не мог избавиться от ощущения, что сцена получится до ужаса комичной. А Бертини хотел, чтобы она вышла красивой. Киновосприятие, которое он выработал в себе на бесконечных поздних сеансах, позволяло Чиро видеть обыденные вещи красивыми, но сейчас оно мешало ему.

Прозвучал звонок на обеденный перерыв – утюги остановили свое мерное движение. Бертини взял из дома на обед бутылку молока и немного хлеба. Сандра сидела в девичьей компании и смеялась над чем-то, но Чиро не мог расслышать над чем. Разговоры девушек долетали до него беспорядочным чириканьем.

Подошедший Ансельмо отвлек Бертини от размышлений:

– Опять подглядываешь за Сандрой, Чиро?

– Да тише вы, Комиссар!

Ансельмо был одним из самых старших и авторитетных рабочих на фабрике, даром, что не имел никаких дел с профсоюзом. Зато имел дела с Коммунистической партией, за которую весьма осторожно агитировал тех, кто казался ему по толковее. Чиро принадлежал к их числу и агитации, в общем и целом, поддавался. Комиссаром же Ансельмо называли за партизанское прошлое, когда он действительно был комиссаром в одной из Гарибальдийских бригад4.

– Неужели ты считаешь, что она этого еще не заметила?

– Не знаю. Надеюсь, что нет.

– Надежда – глупое чувство, Чиро. Почему ты не пригласишь ее куда-нибудь?

Слова насчет надежды показались Чиро знакомыми, но он не смог вспомнить, где их слышал. Желая переменить тему, Бертини спросил:

– Комиссар, вы говорили, что хотите меня познакомить с одним из товарищей…

– Да, но не в ближайшие дни – Бородач сейчас в подполье.

– Намекните хотя бы, кто он.

– Слыхал о «Красном знамени»5?

– Ничего определенного. Ядумал, что они выдумка.

– В общем и целом да, но вот Бородач вполне реален.

– То есть, он троцкист?

– Много вопросов, Чиро. Придет время – сам у него узнаешь… Давай пока не будем о нем.

Бертини кивнул.

– Ты прочитал книгу, которую я тебе дал?

Две недели назад Комиссар передал Бертини небольшого формата книгу в самодельном переплете. Она содержала несколько статьей Антонио Грамши6. Чиро честно прочитал книгу, хотя и не смог глубоко проникнуть в суть размышлений автора.

– Да, прочитал. Извините, сегодня я ее дома оставил. Когда можно будет ее вернуть?

Комиссар немного подумал и ответил:

– Завтра, в обед. Вынес что-нибудь для себя?

– Ну, я, кажется, понял идею насчет гегемонии и мысль о том, что мы должны завладеть гегемонией в общественном сознании, чтобы прийти к власти без вооруженных выступлений. Мне показалось, что это призыв к активной пропаганде…

– Да, но только не к активной, а к пассивной. Пропаганда листовок и пафосных выступлений отпугивает людей – они слишком много страданий натерпелись из-за того, что верили плакатам. Нужна умная пропаганда, которая будет селить наши идеи в сердцах людей незаметно от них. Тогда мы сможем отнять гегемонию у буржуазии. Проблема в том, Чиро, что Грамши слишком идеализирует людей – он находится в заблуждении о том, что переворот в людских умах может произойти без потрясений извне.

Люди пассивны в большинстве своем, к сожалению. Умная пропаганда должна подкрепляться регулярными акциями нашего Движения, чтобы мы могли определить, готово ли общество к переменам. Когда люди начнут поддерживать наши акции, когда даже самые равнодушные из них, привыкшие перелистывать политические новости в газетах, чтобы поскорее перейти к обзору последнего тура кальчо7, станут нам сочувствовать, тогда и совершится Революция.

– То есть, вы предлагаете идти и по пути открытых выступлений, и по пути подспудной пропаганды одновременно?

– Верно, Чиро! Не на запад, не на восток, а во все стороны сразу!

Комиссар широко улыбнулся и, хлопнув Чиро по плечу, встал.

– Пригласи Сандру – она, кажется, хорошая девушка.

С этими словами Комиссар повернулся и пошел к выходу из столовой, слегка припадая на левую ногу – памятка из фашистского плена.

Бертини снова посмотрел на женскую стайку, в которой пребывала Сандра. Она больше не смеялась. Чиро принялся, наконец, за молоко и хлеб, но вскоре остановил себя – «Да и хрен бы с ним!..». Он сделал большой глоток молока, встал и уверенным шагом направился к женской компании. Поняв, что он направляется именно к ним, девушки замолчали и повернулись к Чиро. Почти все они широко улыбались, одна отчего-то захихикала, но Бертини решил не обращать на это внимания.

– Чао, девушки! Сандра, у тебя есть планы на сегодняшний вечер?

Получилось чуть более бесцеремонно, чем он рассчитывал, но Чиро обратил себя в итальянский броненосец не знающий преград.

– Чао, Чиро, нет, пока нету, а что?

– Хочешь сходить куда-нибудь?

– Куда?

Броненосец был пробит и бесславно шел ко дну. «А действительно, куда?» Понимая, что слишком долго мяться нельзя, Чиро ляпнул первое, что пришло в голову:

– В кино.

«А что, отличный вариант!»

– А кто еще будет?

– Никто. Ты и я.

– То есть, это свидание?

Сандра подкрепила свой вопрос улыбкой. Она хотела, чтобы он произнес это вслух, чтобы сжег мост за своей спиной. «Чертовка!» Если она решила, что Чиро это остановит, она ошиблась – он не видел смысла оставлять себе пути к отступлению:

– Да, это свидание.

Сандра взяла паузу, за время которой Чиро успел почувствовать, что его сердце сейчас проломит грудную клетку и, вылетев на свободу, начнет крушить все вокруг в бешеных прыжках. Через пару секунд (Бертини был уверен, что прошел целый век) девушка сказала:

– Хорошо! Во сколько? Где?

Чиро хотел поднять руки в победном жесте, но сдержался. Вместо этого он вполне деловито ответил:

– Если хочешь, можем пойти прямо отсюда.

– Хорошо, я буду ждать тебя на проходной после смены.

– Нет! Это я буду тебя ждать.

Все. Это был его триумф. Сцена получилась очень даже красивой. Теперь нужно было ее красиво завершить, развернувшись и уйдя с прямой спиной. В этот момент в сцену влез нежданный персонаж.

– Господи, да хватит издеваться, скажите ему уже кто-нибудь!..

Это произнесла девушка, которая сидела чуть в стороне. Кажется, ее звали Клаудия, и, кажется, она была единственной, кто не улыбался.

– Чиро, у тебя молоко на усах.

Бертини был готов провалиться сквозь землю, но постарался выйти из положения максимально достойно. Он нарочито тщательно вытер рот рукавом и произнес:

– Спасибо, что сказала, Клаудия. Сандра, буду ждать тебя у проходной после смены. Чао!

И, не дожидаясь ответа, Чиро развернулся и ушел с прямой спиной. Сандра была не первой девушкой в его жизни, но трудно ему было, как в первый раз. Все вышло, как он и боялся – до ужаса смешно. Но Чиро все равно покинул столовую в прекрасном настроении, так и оставив недопитое молоко.

Глава 5

Потери и разочарования


Сальваторе отвратительно спал последние пару ночей. Причина бессонницы была ему известна, но он не хотел этого признавать. Все началось с робкой проститутки Лоренцы и воспоминаний, которые она вызвала своей нечаянной похожестью на женщину из прошлого Кастеллаци.

Стоило Сальваторе провалиться в сон, как перед ним вновь представала Лоренца, которая под немилосердным светом прожектора превращалась в Форнарину для того лишь, чтобы обратиться вновь, на этот раз в Катерину, которая застывала в той самой позе и с той самой улыбкой, которую запечатлел влюбленный Рафаэль. Кастеллаци звал ее, протягивал руку, желая дотянуться, но прикасался лишь к фактурному холсту и просыпался с ощущением обмана и опустошенности.

В вечер четверга он сидел в неброском клубе, нашедшем свое место неподалеку от Площади Республики. Хозяин этого заведения, синьор Поцци, имел репутацию одного из самых страстных любителей джаза в Риме, да и во всей Италии. Он ухитрялся привозить в Рим негритянские бэнды даже когда Муссолини прогнулся под немцев и начал играть в расизм. Сам Поцци, насколько было известно Кастеллаци, до сих пор жертвовал часть доходов Итальянскому социальному движению8. Сальваторе совершенно не удивился бы, узнав, что Поцци тоже не выбросил свой значок с фасцией.

Впрочем, с четверга по субботу синьор Поцци несколько отступал от своего любимого жанра и со сцены клуба с простеньким названием «Римский бит» звучали песни местных шансонье и даже набриолиненных рок-н-ролльщиков, которые пели по-английски с таким зубодробительным акцентом, что даже не знавший толком этого языка Сальваторе не мог не улыбнуться.

Он не был поклонником этой американской музыки, но сегодня ее на афише и не было. Зато сегодня должна была петь Лукреция Пациенца, которую на афише обыкновенно называли просто Лукрецией. Они с Кастеллаци были знакомы еще с довоенных времен. Лукреция нравилась Сальваторе, но очень быстро утомляла его. Энергичная, ершистая, немного мужеподобная, она совсем не умела себя сдержать и относилась к окружающей действительности слишком воинственно. Лукреция находилась у Кастеллаци в самой обширной категории «Память», правда, занимала там особое место, которое Сальваторе давненько хотел выделить в отдельную категорию с длинным названием: «Не только память».

Брюки мужского фасона, простая белая рубашка, забранные в тугой хвост темные волосы с обильной рыжиной, в естественности происхождения которой у Кастеллаци были сомнения – Пациенца была в своем репертуаре. Распущенные вьющиеся волосы по плечи всегда шли ей, но она упорно заправляла их в хвост. Сальваторе подсчитал: ей было сорок пять, но лицо, никогда не бывшее особенно красивым, пока лишь давало намек на скорую старость.

Аккомпанировали ей двое: лысый мужчина с угрюмым лицом играл на обычной акустической гитаре, а вот красивый молодой парень, которого Сальваторе раньше с Лукрецией не видел, подыгрывал на новомодной и достаточно дорогой электрической басгитаре. Голос Лукреции с заметной хрипотцой все еще был силен. Кастеллаци помнил, что, когда он только познакомился с Пациенцой, ее голос был чист и могуч, но жизнь с ее иссушающими прелестями изменила голос Лукреции, забрав девичью чистоту, но дав ему надрывность и трагичность зрелости.

Она всегда пела только свое. Сейчас она пела о расставании, о том, что весь мир поблек и перестал быть интересным. О целых годах, перечеркнутых за миг. О силах, отданных без надежды на возврат. Она потратила так много себя, что больше не могла быть собой. Эта мысль – вопрошание о том, сколько было потеряно сил – была сквозной в песне. Лукреции было больно. Лучшие вещи у нее получались, когда ей было больно. Лукреция себя вложила до конца, выходя из последнего припева, даже почти перешла на крик. Она не умела петь наполовину. Как сама Пациенца однажды отметила в беседе с Сальваторе: «Ты трахаешь себя на глазах у десятков людей – здесь нельзя фальшивить…»

Песня кончилась. Прозвучали аплодисменты. Лукреция скрылась за кулисами. Сальваторе расплатился за вино и прошел в подсобные помещения. Кастеллаци был в «Римском бите» завсегдатаем, о его дружбе с Пациенцей здесь тоже знали, поэтому препятствий Сальваторе не встретил. Подходя к гримерно-костюмерной, которую артисты, регулярно выступающие в «Бите», называли Африкой за духоту в любое время года, Кастеллаци столкнулся с тем самым угрюмым гитаристом.

– Как дела, Пьетро?

– Обычный вечер, Тото, а у тебя?

– Тоже. Все, как обычно.

Пьетро, сколько помнил Сальваторе, всегда был спутником Лукреции. А еще он всегда был лыс и всегда был угрюм. Все эти годы он был тайно влюблен в Пациенцу, что, разумеется, давно не было тайной ни для нее, ни для их общих друзей, ни, даже, для жены Пьетро. Кастеллаци не приятельствовал с Пьетро, но и антагонизма они друг к другу не питали.

– Хорошая вещь у Лукреции вышла.

– Да, одна из лучших. Главное, чтобы не последняя.

– Трудно далась?

– Марина ушла от нее.

Все вставало на свои места. Любовные предпочтения Пациенци становились вполне очевидны после первого же более-менее близкого общения с ней. Марина Галерани была спутницей Лукреции на протяжении долгих лет. И теперь Пациенце было больно. Поэтому песня ей так удалась. Сальваторе кивнул, соглашаясь с собственными умозаключениями, и спросил:

– Много алкоголя?

– А ты как думаешь, Тото? Для нее понятия меры никогда не существовало.

– Я поговорю с ней?

Сальваторе даже сам не ожидал, что попросит разрешения у Пьетро. Он никогда до этого так не делал. В прежние времена Кастеллаци даже забавляли ревнивые взгляды, которые Пьетро порой бросал на него – гитарист некоторое время подозревал их с Лукрецией в любовной связи. Если Пьетро и удивился просьбе Сальваторе, эмоций он по этому поводу не проявил:

– Да. Она приходит в себя в Африке. Я, признаться, собирался домой, поэтому не знаю, планирует она еще побыть в «Бите» или поедет к себе.

– Хорошо, доброй ночи, Пьетро.

– Ага, и тебе… Тото, не тыкай ее сегодня ржавым гвоздем, хорошо?

– Хорошо, Пьетро, обещаю.

В Африке было лишь несколько человек – Лукреция выступала почти в конце программы. Кастеллаци кивнул знакомому портному, который тратил один вечер недели на то, чтобы перевоплотиться в настоящего парижского шансонье, и направился к сидевшей перед зеркалом Лукреции. Она распустила волосы и закрыла лицо руками. Судя по всему, в таком виде Пациенца просидела уже довольно долго.

– Добрый вечер, Лукреция.

Прежде чем ответить, она вновь собрала волосы в хвост и вытерла руками лицо.

– Чао, Тото! Как поживаешь, старый хрен?!

Ее залихватскому тону не удалось его обмануть, но Сальвторе не стал этого показывать. Он принял правила игры:

– Превосходно! А ты, как я вижу, все давишь слезу из обывателя?

– Ну да, давлю из обывателя, а выдавливаю из себя… Зачем пожаловал?

– Соскучился.

Кастеллаци с некоторым удивлением обнаружил, что его ответ совсем не был ложью. Он пришел сюда не ради Лукреции, но и впрямь изрядно соскучился по ней.

– Ой, Тото, только ты, пожалуйста, не влюбляйся в меня!

– Ни в коем случае.

– Это почему это? Я что недостаточно хороша для тебя?

Благодаря именно таким поворотам Сальваторе не мог общаться с Лукрецией слишком долго. Он прикинул, как бы выйти из этого положения получше:

– Нет, просто я боюсь, что однажды ты меня задушишь во сне.

– Справедливо…

– Ты планируешь еще побыть в баре или поедешь куда-нибудь?

– Мой бар…

Лукреция быстрым отточенным движением достала откуда-то фляжку и сделала большой глоток. Сальваторе даже не успел заметить, где Пациенца ее прятала.

– Мой бар всегда со мной, Тото!

– Так мы едем куда-нибудь?

– Да, мы едем в увлекательное путешествие, наполненное множеством чудесных приключений – мы едем домой. Ты, кстати, едешь с нами, Тото.

– С удовольствием. А с вами, это с кем?

– Я и Лучано. Он играл на басу.

– Надеюсь, он чуть трезвее, чем ты.

– Ханжа…

Лукреция встала, накинула на рубашку, покрытую потными пятнами, пиджак и направилась к двери. Выбравшись на улицу, она шумно втянула прохладный ночной воздух.

– Задыхаюсь, Тото…

Машина Лукреции была припаркована через дорогу от черного входа в «Римский бит». Пациенца оперлась спиной о кузов и закурила. Сальваторе внезапно поймал себя на том, что любуется ее длинными ногами, которые смотрелись нелепо-обаятельно в этих слегка мешковатых брюках. «Вот чего тебе точно не следует делать, так это действительно влюбляться в Лукрецию Пациенцу!»

– А этот твой Лучано знает, что мы его ждем?

– Да, я договорилась, что в одиннадцать мы встречаемся у машины.

Сальваторе посмотрел на часы – было пятнадцать минут двенадцатого. Через две сигареты Лукреция, не говоря ни слова, направилась к фасаду здания клуба, чтобы зайти в него с главного входа, но на углу остановилась как вкопанная. Кастеллаци поравнялся с ней и увидел напротив главного входа в клуб целующуюся парочку.

– Хорошо смотрятся.

Сальваторе вынужден был согласиться – они действительно смотрелись хорошо. Девушка была блондинкой и прижималась спиной к фонарю. Парень был выше нее и придерживал ее за подбородок, целуя в губы, а второй рукой довольно недвусмысленно гладил по бедру и ягодице. Футляр с электрогитарой лежал прямо на асфальте, очевидно, бездумно сброшенный с плеча молодым человеком, попавшим под воздействие страсти.

Сальваторе посмотрел на лицо Лукреции и твердо понял, что сейчас она устроит скандал. Вопреки ожиданиям Кастеллаци, она лишь усмехнулась, глотнула из фляжки и произнесла:

– Поехали домой, Тото.

Твердость походки Лукреции вовсе не внушала доверия, поэтому Сальваторе предложил вызвать из «Бита» такси, на что получил справедливый ответ о том, что в такой час они скорее черта из ада вызвонят, чем такси.

– Тогда, давай пешком…

– Тото, ты вообще соображаешь, сколько тут топать?!

Лукреция уже сидела в машине и пыталась ее завести. Кастеллаци видел, что она начинает злиться и понимал, что за неимением кого-то другого, злиться она будет на него. Он оказался прав:

– Черт тебя дери, Тото, ты либо едешь со мной, либо я еду одна!

После этих слов Сальваторе все же сел в машину, безбожно кляня себя за то, что так и не освоил управление этим дьявольским агрегатом.

– Очень прошу тебя без приключений, дорогая, только домой!

– Что и требовалось доказать: ханжа ханжой…

Вопреки опасениям Кастеллаци, дорога до квартиры Лукреции прошла без приключений. Они устроились в креслах друг напротив друга и принялись понемногу напиваться довольно дорогим портвейном.

– Спасибо, что ты здесь, Тото. Иначе я бы выбросилась из окна.

– Ты же понимаешь, что тебя бы это не убило?

Лукреция жила в трехэтажном доме на втором этаже и прыжок в собственное окно мог закончиться для нее, в худшем случае, сломанными ногами.

– Да, но внимание бы привлекло! Я даже вижу заголовки какой-нибудь желтой газетенки: «Бывшая звезда радио сбросилась со второго этажа от несчастной любви!»

– Не хочу тебя расстраивать, дорогая, но твоя популярность на радио осталась там же, где и снятые мной фильмы – в далеком прошлом, о котором помнят лишь почтенные старцы.

– Ты всегда умел подбодрить женщину, Тото, например, напомнить ей о возрасте…

Сальваторе не ответил на этот выпад. Установилось молчание. Наконец, Кастеллаци решил приступить к тому, что не давало ему покоя последние дни:

– Мне в последнее время постоянно снится Катерина.

– С чего бы это?

– Я встретил девушку, которая похожа на нее как две капли воды.

– Понятно… А я думала, тебя совесть заела за то, что между вами тогда произошло.

Этот выпад Сальваторе тоже пропустил.

– Совесть меня заела еще в тот самый день, когда она ушла, и ест меня с тех пор, не переставая, я настолько к этому привык, что уже даже не замечаю.

– «Она ушла…» Виноватой ты считаешь ее.

– Ты не слушаешь меня, Лукреция! Для траха нужны двое, двое нужны и для расставания – я не говорю, что не виноват в нашем разрыве. Хотя, фактически, это она собрала вещи и уехала, даже не дав мне… нам шанса все исправить.

– Хм, это так по-мужски – прятаться за фактами, как за последним бастионом!

Портвейн начинал делать свое дело, а возможно Сальваторе просто устал держать это в себе, но им начинал овладевать гнев, который становилось все труднее сдерживать.

– А это так по-женски – до последнего все сваливать на окружающих.

Лукреция резко наклонилась вперед и посмотрела зло:

– Ты сейчас про меня или про Катерину?!

– Забудь…

– Нет, Тото! Не смей прятать снисхождение за вежливостью! Ты хочешь что-то мне сказать, указать на ошибки, предъявить претензии? Так давай! Вы же так проблемы решаете, синьоры – устраеваете друг с другом базар по душам, а потом стреляетесь или деретесь!

– А тебе действительно этого хочется, дорогая?

– Да, черт тебя дери! Я всю жизнь ненавижу вот это снисхождение, эту лживую учтивость, это нежелание увидеть во мне равного.

«Сорок пять лет, а ума, как у двадцатилетней» – Сальваторе сделал большой глоток и дал Лукреции то, что она просила:

– Хочешь, чтобы я говорил с тобой без снисхождения? Хорошо! С тобой тяжело. Мне, например, выносить твое общество дольше нескольких часов подряд невозможно! Ты давишь, и давишь, и давишь, пока не раздавишь. Ты, как будто, все время сражаешься, и это привлекает, пока не оказывается, что ты сражаешься против всех сразу. Ты безжалостна к возлюбленным, беспощадна к друзьям и жестока с простыми знакомыми. Все время тычешь людей в их ошибки и недостатки, будто забывая, что они есть и у тебя! Я не знаю, как вообще Марина прожила с тобой столько лет – она, наверное, женщина совершенно ангельского терпения, а возможно, поначалу, ей просто нравилось в этой клетке, которую ты для нее выстроила. Ты любила ее так сильно, что даже дышать не давала без разрешения! Я никогда не видел мужчин, которые бы так ревновали, как ты. А ведь у нее никогда даже мысли не возникало, быть не с тобой. Иначе она давно бы уже ушла. А ты, дорогая, ты проявляла себя лицемерной мразью каждый день – требуя от нее совершенства, себе ты столь суровых требований не предъявляла – сколько раз ты ей изменила? Сколько раз возвращалась домой под утро? Сколько раз ты прямо при ней начинала играть с очередным несчастным дурачком или дурой, которая купилась на твой подхрипловатый зов?..

Но знаешь, все это мелочи! Ты права, я виноват. Во многом виноват. Я виноват, что упустил момент, когда Катерина почувствовала между нами пропасть, виноват в том, что отмахивался от ее проблем и думал только о себе, виноват, что упустил ее в то самое, последнее утро. Но я хотя бы это признаю! А ты всю жизнь требуешь, чтобы с тобой общались по-мужски и всю жизнь реагируешь на это как женщина. Ты что же, дорогая, решила, что мужские шмотки, любовь к женщинам и выпивке делают тебя мужчиной? Нет, мужчину делает мужчиной готовность отвечать за свои слова и поступки, и мне странно, что я вынужден объяснять это совсем не девочке. Да ты же никогда не боролась за любовь, не сражалась за нее и, при этом, берешь на себя смелость обвинять в этом других! И все время, постоянно ведешь себя, как обычная истеричка – ни черта не ценишь того, что тебя любят. Не ценишь Марину, не ценишь идиота Пьетро, никого не ценишь, считаешь, что это просто так полагается, за красивые глаза…

Сальваторе не столько закончил, сколько выдохся – все, что копилось на протяжении более чем двадцати лет их знакомства, вырвалось в один невыдержанный момент. Теперь Кастеллаци чувствовал себя опустошенным, но еще он испытывал эмоцию, которая, наверняка, очень бы разозлила Лукрецию – Сальваторе чувствовал вину. Ему было стыдно за то, что он не сдержался. Он допил бокал, встал, накинул пиджак, прикидывая, насколько далеко отсюда до его дома, однако размышления Кастеллаци были прерваны Лукрецией:

– Ты что, собираешься уходить, Тото? Не стоит. На улице совсем ночь.

Она продолжала смотреть в бокал с вином, в который смотрела на протяжении всей филиппики Сальваторе. Кастеллаци застыл в нерешительности. Лукреция отвлеклась от созерцания портвейна и посмотрела ему в глаза:

– Убедил. Драться я бы с тобой не стала. Разве что дуэль…

– Давай в другой раз. Как ты верно заметила, на улице ночь.

Кастеллаци вернулся в кресло и налил себе еще.

– Ты в одном не прав, Тото, я ценю то, что меня любят. Насколько умею. Я никогда не издевалась над чувствами Пьетро намеренно, а Марина… Да, ты прав, было разное, но я всегда была ей благодарна за то, что она меня терпит… терпела. Я пыталась показывать это при каждом удобном случае, но в итоге, похоже, действительно заточила ее в клетку. И еще, я не считаю, что во всем виновата она. Как ты сказал: «для любви нужны двое»?

– Прости меня, дорогая…

– Эй, Тото, не смей портить такой момент своими извинениями! Да, мне больно, но разве я это не заслужила? У каждого бывает момент, когда нужно получить по зубам.

Следующие несколько минут прошли в молчании. Наконец, Лукреция его нарушила:

– Ты никогда не рассказывал о своих снах, почему решил рассказать о Катерине? И не надо мне затирать про юных дев!

– Ну, юная дева и в правду имела место, но в целом…

Кастеллаци прервался и задал себе вопрос, который совсем недавно задал Лукреции: «А тебе действительно этого хочется?» Сальваторе так и не дал себе окончательного ответа, когда вновь начал говорить:

– Катерина уехала не оставив ни адреса, ни телефона. Просто исчезла из Рима и из моей жизни. Вы были близкими подругами, может, ты знаешь, куда она направилась?

– Хм, я бы рада помучить тебя неизвестностью, но в действительности я просто не знаю – она исчезла из моей жизни так же, как и из твоей. И не ответа, не привета за все эти… двадцать три года!

Лукреция, казалось, была искренне поражена тому, как это звучит вслух. Кастеллаци же был разочарован, но, в общем и целом, не очень удивлен. Боль от расставания надолго сделала разговоры о Катерине табуированной темой для него, но они с Лукрецией вспоминали ее не в первый раз и Пациенца ни разу не упомянула о том, куда Катерина отправилась из Рима.

– Ты знаешь, Тото, я ведь любила ее.

– Как подругу или?..

– И так и так. Я тогда только приехала в Рим, почти никого не знала, а Катерина была такой спокойной, такой… аккуратной, что ли? Она была довольно сильно старше, но я не чувствовала между нами этого разрыва, наоборот, с ней я чувствовала себя той, кто я есть.

– Да, она это умела.

Сальваторе улыбнулся. Лукреция же продолжила говорить:

– Можно сказать, что она была моей первой настоящей любовью. Я даже один раз попыталась ее соблазнить, но не вышло. Она была вежлива и тактична, не испугалась меня, за что я буду ей всегда благодарна, и сказала, что ее сердце занято.

Неожиданно для Сальваторе Лукреция протянула руку и погладила его по щеке:

– Оно было занято тобой.

Кастеллаци аккуратно отстранил руку Лукреции, оставив на ней легкий поцелуй – он очень не хотел влюбляться в Лукрецию Пациенцу. Она улыбнулась и спросила:

– А ты уверен, что хочешь сейчас ее найти, Тото?

Когда этот вопрос прозвучал из чужих уст, Сальваторе смог ответить на него с удивительной легкостью:

– Да, полностью.

– Зачем?

– Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что она была единственной женщиной, которую я по настоящему любил… Кроме того, когда мы расстались, у Катерины была задержка. Изрядная задержка.

Глава 6

Бородач


Итало Мариани по прозвищу Бородач улыбнулся своему отражению в старом, замызганном зеркале. Ему до сих пор было непривычно без своей легендарной бороды, но конспирация в данном случае была важнее гордости. Бородач был в Италии уже месяц и уже неделю в Риме.

В начале пятидесятых, во времена реакции и коричневого подъема Мариани уехал в Югославию, чтобы перекантоваться несколько месяцев. Через два года вынужденной эмиграции он понял, что Партия окончательно пошла по пути советского ревизионизма, предавая идеалы Ленина и Троцкого – его, Бородача, идеалы. Тяжкое разочарование растянулось на годы. Итало с болью оглядывался назад и видел лица товарищей расстрелянных чернорубашечниками9 – павшие проклинали его и прочих выживших за то, что они позволили Движению превратиться в банальную политическую партию с банальными съездами, банальными лозунгами и банальной республиканской ложью.

Бородач бежал дальше, чтобы из югославской Риеки ему не мерещился родной апулийский берег. Место и время смешались в кашу в его голове. 1956-й – Будапешт. Участие в венгерской авантюре против всех. Война ради войны. 1957-й – Бильбао. Работа над созданием организации прямого действия. Тренировки баскских боевиков. В том же году в Мадриде – полицейская облава, тяжелое ранение в живот. 1958-й – ГДР. Попытка легализоваться. Окончательное разочарование в Советах. 1959-й – Монтевидео. Нищета и беспросветность. 1960-й – Аргентина. Новые связи и новые идеи. 1962-й – Куба. Разочарование Революцией. Усталость.

Убравшись с душной Кубы, Итало через Аргентину и Югославию вернулся на Родину. Он не знал, чем будет заниматься. За годы скитаний итальянские связи были почти полностью потеряны. Партия продолжала идти по пути соглашательства с республиканскими марионетками, а подполье было изрядно прорежено карабинерами10 и коричневыми, которых спонсировали американцы. Бородач даже подумывал над тем, чтобы уйти на покой, вернуться в Апулию и заняться выращиванием чего-нибудь или рыболовством.

Эти планы пошли прахом, когда в Милане к Бородачу подошли двое и, пригрозив стволами, приказали идти с ними. Это были мордовороты из Национального авангарда11 Делле Кьяйе12. Бородач понял, что сейчас его будут убивать. Он выхватил нож, который служил ему еще с довоенной поры, и бросился на них, желая забрать с собой еще хотя бы одну коричневую сволочь. Забрал двоих, а сам остался.

Планы Итало изменились. Он снова хотел бороться. Если не за красное знамя, то хотя бы против черных рубашек. Кроме того, Бородач прекрасно понимал, что раз его смогли так быстро найти боевики Делле Кьяйе, значит, найдут и другие, а потому, спокойная жизнь в Италии ему не светила. А нигде кроме Италии Мариани больше жить не хотел.

Разумеется, Бородач понимал, что после убийства этих молодчиков на него начнется настоящая охота. Поэтому он безжалостно сбрил бороду, которая долгие годы была его главной приметой, съехал из гостиницы и ушел в подполье. В очередной раз в своей жизни. Оставаться в Милане было рискованно, да и знакомых товарищей у него на Севере практически не осталось, а свою герилью Бородач планировал вести все же не совсем в одиночку. Поэтому он перебрался в Рим. В столице Итало быстро смог отыскать нескольких старых товарищей, но был разочарован ими, да и общим состоянием Движения. Старики устали и утратили пыл, а молодежь была недостаточно радикальна и последовательна.

Единственным достаточно жадным до борьбы Бородачу показался Комиссар. Ансельмо на словах был полностью за официальную линию Партии, но между слов Мариани чуял недовольство. Комиссар, может быть и не хотел, но хотя бы был способен вернуться к борьбе. Нужен был только достаточный стимул. И с этим Бородачу совершенно неожиданно повезло.

Теперь он ждал Ансельмо в своей берлоге, рассчитывая убедить его присоединиться к своему партизанскому отряду, в котором пока что был лишь один человек. Бородач ютился в нищей ночлежке, хозяин которой за несколько лишних бумажек согласился не задавать вопросов и не запоминать лиц. Разумеется, оставаться здесь надолго Итало не планировал – после каждой акции ему придется полностью менять свое место пребывания и, возможно, внешность.

В дверь постучали. Бородач проверил беретту и, повернувшись к двери так, чтобы можно было сразу выстрелить, сказал:

– Войдите!

Дверь отворилась, и в комнату вошел, слегка прихрамывая, Комиссар.

– Добрый вечер, Бородач.

– За тобой не следили?

– Зачем за мной следить? Я полностью легален и чист перед законом.

– Карабинеров я не боюсь, Ансельмо – они, скорее всего, уже давным-давно о моем существовании позабыли. Фашисты – совсем другое дело.

– В любом случае, я ничего не заметил.

Комиссара, очевидно, раздражала эта осторожность, но отказываться от нее Бородач не был намерен.

– Садись. У меня есть немного вина, будешь?

– А кофе есть?

– Нет, кофе нет.

Бородач налил себе и Комиссару вина и, не присаживаясь, приступил к делам:

– Ты нашел толкового парня?

В общем, да. Не сидел, не задерживался, у властей на него ничего нет. Сочувствует нам, но в Партии не состоит и ни в каких акциях не участвовал. Зовут, Чи…

– Сколько лет?

– Чуть за двадцать.

– Плохо – молод. Может сдрейфить.

– Бородач, скажи, наконец, зачем он тебе?

– Я прикинул – нам в любом случае нужен третий.

– Нам? Я же говорил тебе, что не буду участвовать в акциях, которые не согласованы с Партией.

– Партия не одобрит наше выступление, Комиссар!

Ансельмо сделал большой глоток, взяв паузу на размышления. Бородач говорил ему, что не хочет иметь дел с Партией, но о том, что Партия не одобрит саму акцию, он молчал.

– Партия многое может одобрить… Что ты планируешь, Итало?

– Террор.

Вопреки ожиданиям Бородача, Комиссар рассмеялся. Сквозь смех он спросил:

– И кого ты собрался терроризировать?

– Фашистов. Всех: Социальное движение, старых чернорубашечников, их агентов во власти. Если получится, хотелось бы даже их верхушку заставить трястись.

– А может, хватит уже террора, Итало? Мы все равно с фашистами в одной лодке – нас обоих подмяли республиканские никакисты, которые только и делают, что продают Италию Штатам кусок за куском.

– И в такой ситуации ты говоришь: «хватит террора»?! Да как ты вообще можешь сравнивать нас с чернорубашечниками?!

Комиссар чуть приподнял левую штанину, чтобы Бородач мог увидеть шрам на том месте, где Ансельмо сломали ногу.

– Я могу сравнивать кого хочу и с кем хочу. Ты давно не был дома, Бородач – Италия изменилась. В нашей молодости все перлись по политике. Фашизм, марксизм, капитализм – каждый верил в какой-нибудь –изм. Сейчас люди прутся от кино, телевидения, музыки и настоящих наркотиков. Мы с фашистами уже проиграли, просто это еще не так заметно.

Комиссар встал, собираясь уходить.

– Итало, захочешь вспомнить старые времена, помянуть павших, просто поговорить – ты знаешь, где меня найти, но в подполье я не вернусь и помогать тебе начать новую партизанскую войну я не стану. Чао.

– Лихо тебя эти утюги отгладили, Комиссар…

Похоже, Мариани удалось задеть своего старого товарища за живое. Ансельмо развернулся и посмотрел прямо в глаза Бородача.

– А ты и сам попробовал бы хоть раз побыть тем, чью диктатуру мы хотим установить, может и понял бы, когда нужно драться, когда любить, а когда угомониться!

– Зачем, чтобы стать таким, как ты?

– Нет, для того, чтобы говоря о борьбе за трудовой народ, ты не врал хотя бы самому себе!

Комиссар распрощался и направился к двери. Бородач надеялся убедить Ансельмо простыми аргументами, но не очень рассчитывал на это. Однако у него на руках был еще один козырь, и сейчас было самое время для того, чтобы его выложить.

– Хорошо, Комиссар, ты не хочешь начинать войну с фашистами, но как насчет расплаты за старые обиды?

– Что ты имеешь в виду?

– Садись и выслушай. Если после того, что я тебе расскажу, ты все еще не захочешь мне помочь, я не стану тебя больше убеждать, ты выйдешь из этой комнаты и никогда больше меня не увидишь.

Ансельмо, судя по его лицу, был весьма заинтригован. Он вновь сел в кресло и приготовился слушать.

– Прибыв в Рим, я не терял времени даром. Я принялся копать и составил что-то вроде списка видных местных фашистов. Это было не так уж трудно – они проникли во все сферы жизни города, причем не особенно-то и скрываются. Обратил я внимание, разумеется, и на Социальное движение, но если замахиваться на Микелини13 или Альмиранте14 еще явно рановато, то вот к персоне адвоката Микелини я присмотрелся. Он член Социального движения, ранее был чернорубашечником, остался верен Муссолини после 43-го и служил в Республике Сало15. Но самое главное, это его имя. Его зовут, Малатеста.

Услышав это имя, Комиссар потемнел лицом и как-то расплылся в кресле, сразу став лет на десять старше своего возраста. Через минуту он хрипло спросил:

– Ты уверен, что это он?

– Да.

Комиссар надолго погрузился в размышления. Итало не торопил его. Он прекрасно знал, о чем думает старый товарищ. А Ансельмо думал о то, что последние восемнадцать лет жаждал убить человека по фамилии Малатеста.

Это было зимой 1945-го года. Комиссар тогда находился под арестом неподалеку от Верчелли. Не прошел простую проверку на дорогах и попал в застенок, где его держали уже неделю, но отчего-то не расстреливали. За эту неделю его допросили уже больше двадцати раз. Чернорубашечник, лицо которого все время было скрыто за светом, направленной прямо в глаза Ансельмо лампы, постоянно спрашивал про какого-то партизанского командира по прозвищу Бородач. Комиссар молчал. Даже захоти он рассказать о Бородаче хоть что-то, у него бы это не вышло, потому что Ансельмо почти ничего о нем не знал. Они с Итало познакомятся только через месяц.

Дни шли. Нога, раздробленная почти год назад и сросшаяся не вполне правильно, болела нещадно, как и все тело после тяжелых каждодневных побоев. Ансельмо кормили каждый день, но совсем не дали одеял или теплой одежды, поэтому он страшно мерз по ночам. Наконец, на седьмой или на восьмой день (Комиссар не был уверен), его и еще десяток узников, которых держали в других камерах, посадили в грузовик и повезли в сторону ближайшего леса. Перед отправлением Ансельмо успел заметить знакомую фигуру допрашивавшего его чернорубашечника, но не его лицо – тот стоял спиной, а перед ним отчитывался верзила, который обычно избивал Комиссара на допросах. Ансельмо услышал только одну фразу:

– Все будет исполнено, синьор Малатеста.

«Совсем не по-армейски» – подумал тогда Комиссар, но не стал на этом заостряться, имея более серьезные проблемы – их везли на расстрел – в этом Ансельмо не сомневался. На подъезде к лесу Комиссар собрал все оставшиеся силы и выбросил себя из кузова грузовика прямо на заледеневшую грунтовку. Не обращая внимания на боль, Ансельмо вскочил и поспешил под укрытие заснеженных деревьев, молясь, чтобы охранники в кузове оказались не только растяпами, но еще и мазилами. Его мольбы были услышаны, и до леса Комиссар добрался, так и не обретя лишних отверстий в своем теле.

Что было в следующие несколько часов, Ансельмо плохо помнил. Он шел и шел по лесу, все дальше уходя от дороги. Потом обессилел и устроился под пышной елью, немного прикрывшись за пригнутыми снегом почти к самой земле ветвями. Комиссар понимал, что умирает. Он пытался не уснуть, но порой все равно проваливался в тяжелое, грозившее вечностью забытие. В один момент, придя в себя, Комиссар отчетливо увидел сквозь прореху в ветках лицо молодого парня. Ансельмо, как мог, присмотрелся к нему и чуть не испустил вздох разочарования – парень был в форме фашистской национальной гвардии.

Парень повернул свое лицо к Комиссару и тоже заметил его. Они так и застыли, глядя друг на друга. У гвардейца было красивое, даже аристократическое лицо с изящными усами и внимательными глазами. Комиссар очень хорошо запомнил это лицо. Неожиданно парень приложил указательный палец правой руки к губам, а потом посмотрел куда-то в сторону и крикнул:

– Здесь никого!

Через пару часов, которые Ансельмо совсем не запомнил, его нашли крестьяне из ближайшей деревни, которые смогли спасти его и выходить. Из всех пленников тот день пережил только он.

– Так ты поможешь мне, Комиссар?

Бородач вернул Ансельмо из воспоминаний. Он моргнул несколько раз, приходя в себя, и понял, что все это время сжимал челюсти так сильно, что теперь они болели. Ансельмо с трудом подчинил себе одеревеневший язык:

– Да, Бородач, можешь на меня рассчитывать.

Глава 7

Рецепт настоящего прошутто


– Смотрели что-нибудь на этой неделе, Чиро?

– Да, в понедельник попал на «Леопарда».

– И как вам?

– Сандра уснула на середине.

– Сандра? Ваша девушка?

– Ну да…

– Как то вы не очень в этом уверены, Чиро.

– Это было наше первое свидание.

– Тогда понятно… А второе было?

– Да, вчера.

– Ну, значит все не так плохо! Куда ходили на этот раз?

– Тоже в кино. На американский мюзикл. Ей, вроде, понравилось.

– Вот вы и нашли то, что ей нравится, Чиро – мюзиклы! Начало отношений с женщиной, это как перевод стихов с другого языка – сперва все время получается что-то не то, но с каждым следующим разом все лучше и лучше.

– Ей, как я понял, больше понравился Фред Астер, а не сам фильм…

– Фред Астер – интересный выбор. Не так очевидно, как Тони Кертис или Кирк Дуглас.

– Ну да…

– Чиро, позвольте маленький совет: никогда не ревнуйте своих женщин к певцам, актерам и писателям. Во-первых, это выглядит смешно; во-вторых, это бессмысленно; а в-третьих, женщины совсем не глупы – они прекрасно понимают, что вы рядом, а Фред Астер далеко, просто иногда все склонны увлекаться выдуманными персонажами.

На этот раз Чиро даже не сказал: «Ну да…» – он просто кивнул. За прошедшую неделю Сальваторе успел позабыть о своем новом знакомце, поэтому появление Чиро на Пьяцца Навона в половину четвертого пополудни стало для Кастеллаци неожиданностью. Но, несмотря на то, что Бертини вновь испортил прохождение солнца через обелиск, Сальваторе был очень рад его видеть.

Они вновь беседовали о кино. О ресницах Элизабет Тейлор и морщинах Анны Маньяни. О бездумных американских мелодрамах, которые понемногу начали вытеснять бездумные итальянские мелодрамы. О том, что Висконти в «Леопарде» опять перегрузил хронометраж, а Кубрик, похоже, вознамерился стать живым классиком уже к сорока, выпустив два больших фильма подряд: за эпичным и размашистым «Спартаком» последовала «Лолита», которая не глянулась Сальваторе сюжетно, но несла в себе интересный киноязык. К этим двум работам Кастеллаци добавил бы еще снятый чуть раньше «Тропы славы», но этот фильм остался практически незамеченным.

Сальваторе удивляло то, что, общаясь с этим молодым человеком лишь второй раз в жизни, он не чувствовал скованности, как будто бы знал его уже давно. Кроме того, Кастеллаци испытывал искреннюю симпатию к Чиро, который не позволил тяжелому быту раздавить себя и находил в своей рабочем расписании место для прекрасного.

Сделав паузу в беседе, мужчины обратились к еде. Оценив цены в «Мавре», Чиро решил заказать себе лишь скромную порцию кростини с мелко-нарезанным помидором, но Сальваторе, который после встречи с Диамантино не имел никаких финансовых затруднений, взял оплату обеда на себя, хотя убедить в этом Бертини оказалось нелегко. Чиро, как и все молодые люди, обедал скоро, потребляя из еды энергию, а не вкус. Теперь он безбожно спешил с восхитительным прошутто, которое синьор Монти всегда нарезал собственноручно.

– Позвольте, Чиро, отвлекитесь на минуту.

Юноша запил ветчину большим глотком вина и кивнул, приготовившись слушать.

– Мой юный друг, знаете ли вы, что такое прошутто?

Чиро удивился этому вопросу и даже вопросительно указал пальцем на свою тарелку.

– Да, именно это. Вы знаете, что это?

– Это, ну… мясо, свиной окорок.

– Это верно, но почему он столько стоит?

– Ну… это почти центр города, Пьяцца Навона. Место неброское, но, судя по всему, достаточно популярное среди ценителей.

– Вы наблюдательны, Чиро, и вы правы, цена во многом сложилась благодаря самому этому месту. Но это не весь ответ, а лишь его часть. Вторая часть ответа состоит в том, что производство этого мяса стоило большого труда обширной группы людей, каждому из которых нужно кормить семью. Свиньи очень смешные существа – они, как люди, но не сдерживают собственных желаний, не имея общества, Государства и Бога, которые могли бы их ограничить. Хотите увидеть человека, который абсолютно свободен – посмотрите на свинью. Но свиньи для прошутто, это прямо таки свиная аристократия. Заботливые фермеры ухаживают за ними, кормят их фруктами, кукурузой и злаками. От такого довольствия и многие люди бы не отказались.

Потом, по достижении определенного возраста и откормленности этих свиней забивают и после разделки берут лишь задние окорока. Окорока просаливаются морской солью, которая добавляет им удивительный едва уловимый вкус. После этого они вялятся в течение времени, за которое влюбленная женщина успеет заметить, что теперь ее изящные ножки несут не только ее, вырастить в себе чудо новой жизни, исторгнуть его на наш немилосердный свет в страшных муках и даже крестить новоявленного человека.

Теперь завяленные и готовые к употреблению окорока отправляют в магазины и рестораны. Угрюмый водитель, который прошлым вечером страшно разругался с женой из-за собственного пагубного увлечения азартными играми, привозит эти окорока синьору Монти – хозяину «Мавра». Синьор Монти берет большой, невероятно острый нож, остроту которого проверяет на собственной щетине, и быстрыми, почти волшебными движениями нарезает прошутто так тонко, чтобы я мог, посмотрев его на просвет, буквально прочувствовать, как солнечный свет проникает внутрь мясной ткани. Вот вам вторая слагаемая цены, Чиро…

Молодой человек слушал неспешное выступление Сальваторе с некоторым нетерпением, явно желая высказаться. Теперь онполучил такую возможность:

– Мясо вообще делать трудно. Да, здесь взят хороший окорок, но это не объясняет такой разницы в цене, синьор Кастеллаци. На самом деле ее объясняет только ваше отношение к этому куску мяса. Вы видите в этой ветчине нечто большее, чем просто еду, поэтому за нее и заламывают такую цену.

– Вы так об этом говорите, как будто это что-то плохое.

– А что же здесь хорошего, синьор Кастеллаци? Вы приклоняетесь перед простой ветчиной так, будто это произведение искусства, забывая об истинной цели употребления пищи – выживании.

– Да, а еще мы оба поклоняемся движущимся картинкам, которые рассказывают нам о людях никогда не существоваших и о ситуациях никогда не происходивших так, будто это произведение искусства. Я не забываю об истинной цели употребления пищи, я просто пытаюсь получить от этого максимальное удовольствие.

– Вовсе не думая о тех, кто этой возможности лишен…

– Нет, Чиро, неверно. Вы меня не слушали – разве не говорил я, главным образом, о том, сколько трудов люди прилагают к тому, чтобы этот кусок мяса попал ко мне на стол. Я накалываю его на вилку…

Сальваторе взял небольшой ломтик своей вилкой.

– …аккуратно отправляю его в свой рот и прожевываю. Теперь я беру бокал достойного белого вина и делаю шесть маленьких глотков подряд. Теперь я с задумчивым видом посмотрю на фонтаны на площади. В этот момент я буду совершенно счастлив! Вот за что я плачу такие деньги, Чиро – за кусочек счастья. И в свою очередь: труд стольких людей, наконец, увенчан – я получил то, что хотел – они получили мои деньги.

– То есть вы мните себя венцом общества, синьор Кастеллаци?

Чиро едва сдерживал улыбку – ему казалось, что он загнал Сальваторе в тупик.

– Не общества, мой юный друг, а лишь этого куска ветчины. Я венец целого цикла производства потому, что являюсь потребителем готового продукта. Все мы что-нибудь производим, работаем над чем-то. Мои фильмы были завершены лишь, когда зритель мог их видеть – это увенчивало мой труд. Разве не греет вас мысль о том, что утюги, которые вы делаете, уже через несколько дней, в большинстве своем, будут гладить рубашки, брюки и платья? Разве не чувствуете вы, что труд ваш будет завершен в полной мере лишь в этот момент? Мне вообще всегда казалось, что общество основано именно на таких цепочках работающих людей, которые заняты общим делом не всегда зная-то, даже, друг о друге, и на обмене благами между этими цепочками.

Чиро улыбнулся какой-то злой улыбкой, от которой Сальваторе стало не по себе. Когда молодой человек заговорил, его голос стал ниже и тише:

– Поэтому вы до сих пор носите значок Фашистской партии?

«Ах, вот в чем дело!» – теперь Кастеллаци понял, как юноша воспринимал его слова, зная о фасции на подкладке пиджака.

– Да, именно поэтому, Чиро, ну и еще потому, что всегда любил быть немного против всех. Я по-прежнему верю в фашизм. И до сих пор считаю, что то, что мы построили тогда, было лучшим, что случилось с Италией со времен Возрождения.

– Бессмысленная война, бомбардировки, разруха, оккупация, расстрелы… Неужели вы до сих пор одурачены Муссолини?

– Я про Муссолини вообще ни слова не сказал, Чиро. Я верю в фашизм, а не в дуче. Более того, я страшно разочарован в нем. Он втянул нас во все это, хотя мы совсем не были готовы к Войне и, в общем, не хотели ее. Тот, кто подарит вам свет, обернется вашей тенью, Чиро. Впрочем, я понимаю ваше отношение – вы помните лишь послевоенную разруху и республиканскую пропаганду, но и вы поймите меня – я помню Италию на пике славы, помню, как мы свершали проекты, которые даже помыслить до этого не могли и ныне помыслить не можем.

Возникла пауза. Сальваторе вдруг понял, что ему, в общем, все равно на то, как его новый знакомый относится к фашизму, зато не все равно на то, как он относится к самому Кастеллаци.

– Вы весьма интересный собеседник, Чиро, и мне не хотелось бы, чтобы идеологические разногласия помешали нашему общению. В конце концов, ничто не имеет значения, кроме кино.

– Говоря откровенно, я не могу этого обещать, синьор Кастеллаци. Я пытался воспринимать ваши слова в отрыве от этого значка, но все время возвращаюсь к нему мысленно и никак не могу отделаться от ощущения, что вы агитируете меня за чернорубашечников. Отделаться от ощущения, что я общаюсь с идеологическим врагом…

– Понимаю…

Кастеллаци бросил взгляд на площадь и сделал глоток вина – он был расстроен. Конечно, желание весь мир делить на черное и белое всегда было свойственно молодости, но Сальваторе уже много лет не сталкивался с ним так близко, а потому не смог подготовиться к этой юношеской жестокости. Неожиданно в голову Кастеллаци пришла причудливая идея, которая еще даже не успев до конца оформиться, уже слетела с его губ:

– Вы любите кальчо, Чиро?

Такого поворота молодой человек явно не ожидал. Он внимательно посмотрел на Кастеллаци, будто стремясь найти в этом предложении какой-то подвох. Наконец, Бертини ответил:

– Равнодушен, синьор Кастеллаци.

– Завтра к Орл… к Лацио приезжает Юве. Если у вас нет никаких срочных дел, то я приглашаю вас – хочу кое-что вам показать, да и просто «Лацио – Ювентус» – вывеска все же. Пусть вы равнодушны к кальчо, но не на Луне же вы живете!

Чиро поколебался еще немного, но все же согласился.

– Хорошо, тогда встретимся у Олимпико в три.

Глава 8

Кальчо


В последние годы дела у Лацио шли не очень хорошо, поэтому и заполняемость трибун Олимпико оставляла желать много лучшего. Но для Сальваторе это было даже хорошо, так как с покупкой билетов не возникло никаких затруднений. Сегодня к привычному светлому костюму Кастеллаци добавил старую выцветшую голубую кепку с вышитым гербом Лацио. Он был лациале со второй половины 20-х годов, хотя в последнее время выбирался на стадион нечасто.

Они достаточно вольготно устроились на центральной трибуне и принялись ждать начала игры. Сальваторе мельком просматривал программку, а Чиро явно чувствовал себя не в своей тарелке. Кастеллаци вполне мог его понять – тиффози16 с Северной трибуны уже несколько раз затягивали фашистские кричалки и, кажется, жгли знамена Ромы. Ювентусу, разумеется, тоже доставалось, как и всем «зажравшимся северянам».

Команды вышли на поле и выстроились перед центральной трибуной. Вскоре игра началась. Ювентус, несмотря на внутренние неурядицы, был явным фаворитом, но Сальваторе был здесь не столько за спортивным действом, сколько за социальным.

– Для начала, Чиро, давайте посмотрим на поле. Мы видим двадцать пять человек, которые ничем бы друг от друга не отличались, если бы не цвет их формы. Игра превратилась бы в кашу, если бы не это разделение по внешним признакам, которые помогают своим находить своих…

Задоголовый имбицил! Быстрее налево отдавай!

…Это близко и правым и левым. Символы, атрибуты принадлежности. Черные рубашки фашистов, красные знамена и повязки коммунистов. В этом футбол очень схож с политикой – две противоборствующих стороны, для которых очень важно отличаться от оппонента, даже если реальная разница между ними не так уж и велика. Но есть и еще одна сторона – судейская бригада…

Эй! Рефери, да что там было-то?!

…Эти люди следят за тем, чтобы борьба шла лишь в установленных рамках с соблюдением заранее оговоренных правил. Как государство, которое должно следить за тем, чтобы политическое противоборство проходило в рамках закона, не выплескиваясь уличным насилием и политическим террором. Разумеется, стороны пытаются влиять на судей, споря с ними, убеждая их в своей правоте или, как эти…

Туринские ублюдки!

…подкупая их и создавая, таким образом, условия для развития своего преимущества. При этом и та и другая команда прекрасно понимает, что судьи, хорошие или плохие, так или иначе являются обязательным условием проведения матча, ведь без них игра свалится в хаос, причем в хаос чреватый потасовками и травмами. Разобравшись с общим, предлагаю перейти к частностям: алленаторе17 Лацио, Хуан Карлос Лоренцо, аргентинец. Он пытается прививать команде южноамериканскую манеру игры, но натыкается на непонимание игроков. Мы, итальянцы, не очень-то любим раскатывать мяч и пускаться в обводку в попытке продраться через костоломов – мы больше любим выманить и нанести резкий удар, отрезав большую часть команды соперника одной-двумя передачами…

Ну, бей же! Зараза!

…Когда руководитель начинает навязывать подчиненным то, что противно всему их образу поведения и жизненному опыту, в их среде, само собой, начинает зреть недовольство, которое в Лацио уже достигло определенной точки невозврата – Лоренцо лучше уйти самому, чем ждать пока игроки взбунтуются. У Ювентуса дела обстоят чуть лучше, но скорее за счет более опытных и талантливых исполнителей – насколько я знаю, внутри там тоже раздрай…

Держи Сивори! Держи его! Никчемный придурок, не на мяч, а на подопечного надо смотреть!

…Таким образом, наиболее успешна та команда, алленаторе которой лучше всего понимает настроение игроков, способен подстраивать свои идеи под конкретных исполнителей и сплотить их для достижения поставленной цели, то есть скудетто18. Я, Чиро, говорю о вирту. Это из Макиавелли. Обратите внимание при возможности, практической ценности в его рассуждениях намного больше, чем в подавляющем большинстве политических трактатов написанных, что справа, что слева. Вирту – это набор добродетелей, которые необходимы человеку, если он намерен руководить другими людьми…

Эй, реф, свистнул там, свисти и здесь!

…Я не буду говорить о том, насколько обладал вирту Муссолини, скажу лишь, что власти он лишился по пути описанному Макиавелли – от народного презрения, вызванного несоответствием его действий нашим государственным традициям и образу жизни. Важно так же отметить, Чиро, что игроки одной команды далеко не всегда являются единомышленниками. Все они смотрят на игру по-разному, а большинство видит в ней лишь профессию и носит те или иные цвета лишь пока им это выгодно, вовсе не проникаясь их значением…

Бразилец! Ну, хоть одну лиру отработай!

…В приложение же к тому, что мы наблюдаем, важно понимать следующее, Чиро: скудетто разыгрывается не сейчас, не здесь и разыгрывают его не эти две команды. Ювентус занедужил в последнее время, хотя в конце игры мы еще к нему вернемся, а Лацио ныне совсем далек от тех времен, когда Пиола рвал любую оборону на лоскуты. На самом деле скудетто разыгрывают русские с американцами, а вовсе не мы – мы лишь можем наблюдать за ними из середины таблицы и стараться сохранить свой собственный игровой стиль…

Да, как не забили то?!

…Но, как видите, то обстоятельство, что у Лацио мало шансов, не останавливает всех этих людей, которые пришли сегодня на стадион. Это потому, что любимую команду не бросают, Чиро. Каждый раз, когда вы будете испытывать недостаток мужества, приходите на стадион и посмотрите на этих людей. Лацио никогда не выигрывал Серию А19, Кубок взял лишь раз, но для них это не важно – это их команда, она все равно играет в футбол лучше всех в мире кроме, возможно, Бразилии. Болельщицкая верность, как патриотизм – на всю жизнь, несмотря на все горести и неудачи. А если не на всю жизнь, то тогда это не верность и не патриотизм – таких «болельщиков» презирают. Легко быть с командой, когда она всех рвет и выдает победу за победой, но настоящий болельщик с ней даже в самые темные времена…

Прозвучал свисток на перерыв и Сальваторе обратил внимание молодого человека на трибуны:

– Посмотрите на всех этих людей, Чиро. Иногда, когда на поле совсем ничего не происходит, что у нас случается частенько, я смотрю на лица болельщиков. Это совершенно разные люди с разными взглядами и интересами, разного пола и возраста, но здесь и сейчас они объединены одним общим чувством. Эта общность, подчиненность чему-то единому очень привлекает. Вы наверняка знаете, как говорят: «Не всякий лациале фашист, но все фашисты болеют за Лацио». В каждой шутке есть доля шутки, Чиро. Очень многие правые Рима связаны либо с тиффози Лацио, либо с самим клубом. А многие, как я – просто считают Лацио частью себя. Но, разумеется, все несколько сложнее. Более всего вспоминать эту шутку любят болельщики Ромы, которые мало того, что все мужеложцы, так еще и имеют короткую память. Ни один клуб Италии не обязан фашизму больше, чем Рома, которая решением чинуш сожрала в 1927-м году все клубы Рима кроме Лацио, что и позволяет ей хотя бы иногда делать вид, что они нам ровня.

Конечно, классовое разделение есть. За волков болеет левая творческая интеллигенция, за орлят20 правая техническая. Среди рабочих разделение примерно поровну, но неравномерно по районам, хотя за Лацио больше болеют в маленьких городках региона, а за Рому в самом городе. Многие карабинеры лациале, в то же время большинство членов городской администрации романисти. Но, Чиро, большинство людей выбирает свой клуб под влиянием своего социального статуса, родных или окружения, то есть выбор, по большому счету, уже сделан за них – это напоминает мне мафию. Среди тех же немногих, кто действительно выбирает, разделение по классам и политическим взглядам провести практически невозможно. Я видел страстных лациале, которые были членами Коммунистической партии, и чернорубашечников убежденных романисти. Я это так подробно рассказываю, Чиро, чтобы вы поняли, что такие вещи как кальчо порой объединяют людей, которые в обычной жизни даже руки бы друг другу не подали.

Начался второй тайм, но Сальваторе заметил невдалеке от того места, где они сидели, картину, которая была даже занимательнее, чем игра, в которой Лацио «горел» после первого тайма 0:2.

– Чиро, посмотрите, пожалуйста, на тех двух синьоров. Видите? Одного из них зовут Джорджио Альмиранте. Он ярый фашист, один из лидеров Социального движения и мой хороший приятель. Смею добавить также, что он убежденный республиканец. Мне видится, что именно он возглавит Социальное движение после ухода Микелини. А рядом с ним, если я не ошибаюсь, Энрико Берлингуэр – один из самых талантливых активистов Коммунистической партии Италии. Не берусь судить о его политическом будущем, потому что не столь внимательно слежу за делами Компартии.

Джорджио, как и положено старому фашисту, симпатизирует Лацио. За кого болеет Берлингуэр, я не знаю, но возможно ему просто нравится кальчо. Как вы полагаете, кто из них кого пытается перевербовать?

Чиро был поражен этим зрелищем и почти выкрикнул вопрос:

– Как же они могут?! На улицах столько столкновений, а они, как ни в чем не бывало, смотрят футбол!

– Спокойнее, Чиро. То, что они сидят рядом и не вгрызаются друг другу в глотки, просто показывает, что в жизни людей есть еще что-то кроме идеологии. В конце концов, ничто не имеет значения, кроме кальчо…

Матч заканчивался. Лацио проигрывал. Сальваторе следил за игрой, временами позволяя себе эмоциональные проявления. Чиро был молчалив и задумчив – все пространные рассуждения Кастеллаци были для него менее интересны, чем картина мирной встречи двух злейших политических противников. Суровая непримиримость лозунгов сталкивалась в его разуме с реальной картиной мира. Молодой человек внезапно очень остро осознал, что политика всегда была для людей лишь развлечением, способом времяпрепровождения. Чиро вспомнились вчерашняя буржуазная словоохотливость Кастеллаци посвященная куску мяса, только теперь в голове Бертини под эти разговоры шло документальное кино про Войну, в котором Муссолини и Тольятти мирно смотрели футбол. У Чиро дух захватывало от такого цинизма. «Просто развлечение!..»

– Теперь давайте еще немного поговорим о Ювентусе, мой юный друг. Как я и предположил, закончилось все в пользу бьянконерри. В кальчо есть одно правило, которого не найдешь ни в одном своде. Его формулировка звучит следующим образом: Ювентус побеждает. Это все. Просто, Ювентус побеждает. Сейчас у них внутренние проблемы, но они их решат в скорости, и все вернется к формуле «Ювентус побеждает». Разумеется, бьянконерри проигрывают отдельные матчи, но в итоге все равно побеждают. Когда не удается победить на футбольном поле, они работают с судьями, футбольной федерацией или просто покупают лучших игроков соперника. Их никто не любит. Легче отыскать честного человека в Палате депутатов, чем тиффози, которые не враждовали бы с тиффози Ювентуса. И при этом, что характерно, Ювентус, пожалуй, самый негеографический клуб Италии – за них болеют по всей стране. У них нет политической ориентации, точнее, она всегда такая, какая нужна в данный момент, их игровая философия подчинена одному единственному принципу – победе любой ценой. Они всегда богаче всех и никогда не стесняются этим пользоваться.

Ювентус принадлежит семье Аньелли. Если вы хоть немного следите за тем, что происходит вокруг, то знаете, кто это. Аньелли, это ФИАТ. Эти люди, пожалуй, единственная реальная политическая сила в стране. Их идеология, это деньги. Их политическая программа, это сохранение и приумножение собственного богатства. Их политическая воля простирается на долгие годы вперед.

Кто правит страной, им неважно. Когда король отказался вступать в Первую войну, они были пацифистами. Когда король в нее все же вступил, они сразу стали милитаристами и поставляли армии самолеты. Когда к власти пришли фашисты, Аньелли мгновенно стали фашистами и достигли вершин. Когда Муссолини ввязался в Войну, они его поддержали и поставляли армии самолеты и грузовики, а потом, когда дела повернулись круто, без раздумий стали сторонниками его свержения. Пока король был популярен, они были убежденными монархистами, что вовсе не помешало им стать настоящими республиканцами после изгнания Савойского дома. Завтра Советы предложат им открыть свое производство в России, и Аньелли согласятся. Если вдруг к власти в Италии придут красные, Аньелли мгновенно станут убежденными борцами за свободу трудового народа и ЦК Компартии вовсе не смутит их монархическое и фашистское прошлое. Разумеется, я говорю не только об этом семействе, но и о других… организациях подобного рода. Что бы мы не делали, под какие бы знамена не встали, правило неизменно – Ювентус побеждает… Впрочем, в футбол Лацио все равно играет лучше.

Глава 9

Слежка


Бородач следил за адвокатом Малатестой уже несколько дней. Чернорубашечник вел вполне мирную жизнь пожилого римлянина. Он обедал в одних и тех же местах, покупал одни и те же газеты, встречался с одними и теми же людьми. Не испытывая проблем с деньгами, Малатеста жил в небольшом доме неподалеку от Дворца правосудия, что показалось Бородачу весьма ироничным.

Таким тихим доживающим свой век пенсионером виделся синьор Малатеста при первом приближении. Однако Бородач быстро понял, что это скорее маска, которую старый фашист носил для того, чтобы казаться безобидным. На второй день слежки Итало заметил, что рядом с Малатестой все время оказывается один и тот же человек в штатском. Он обедал через несколько столиков от адвоката, читал газету у киоска, в котором Малатеста покупал прессу, курил в парке неподалеку от скамейки, на которой о чем-то беседовали Малатеста и хмурый мужчина со значком Социального движения. Человек каждый день менял одежду, все время делая выбор в пользу наименее броской. Лицо его было одним из тех лиц, которые невозможно запомнить.

Первым делом, заметив его, Бородач решил, что кто-то еще следит за адвокатом, что поставило его в совершенный тупик. «Кому это может быть нужно? Наши? Но зачем? Тоже имеют планы на фашиста? Если наши, то кто? Партия или внепартийная ячейка, вроде моей? А если не наши?.. Кто-то из своих? Внутрипартийная борьба или соглядатая прислал кто-то из радикалов? А может быть это карабинеры? Что у властей на Малатесту? Или… может, это человек мафии? Какие у адвоката могут быть дела с ней?..» – вопросов было множество, но ответ оказался неожиданно простым. Однажды Малатеста и его соглядатай как бы случайно встретились на улице. Соглядатай попросил прикурить, а адвокат замешкался, ища спички. Прямой выход на цель – тяжелейший просчет при слежке, поэтому Бородач обратил на него пристальное внимание. Он едва не обнаружил себя, пытаясь подобраться поближе, но, благодаря этому смог заметить, как Малатеста и его соглядатай обменялись какими-то фразами, как бы невзначай. Они были знакомы – это Бородач мог сказать с уверенностью. А это, в свою очередь, могло означать лишь то, что Малатеста знал о слежке и не видел в ней для себя угрозы. Соглядатай в действительности являлся телохранителем адвоката.

Осознав данное обстоятельство, Бородач начал действовать с еще большей осторожностью, теперь боясь привлечь внимание не только Малатесты, но и его агента. К персоне адвоката же он пригляделся еще внимательнее и обнаружил, что на правом боку у того пиджак всегда был немного оттопырен – это без сомнения была кобура. Безобидный старик, нападение на которого не сулило никаких трудностей, мгновенно превратился в опасного и осторожного противника.

Бородач пытался улучить момент, когда адвокат оказывался без сопровождения, но телохранитель, пусть и держался на расстоянии, был при Малатесте каждую минуту, когда тот прибывал вне дома. План нападения провисал. Бородач не сомневался в том, что телохранитель тоже вооружен, а это уже сулило настоящую перестрелку с непредсказуемым результатом. Идею нападения на дом адвоката Итало тоже отбросил – шторы все время были задернуты, поэтому узнать расположение комнат в доме было невозможно, кроме того, Бородач не исключал возможности, что в доме скрывается несколько неприятных неожиданностей, вроде сигнализации. Главным же недостатком этой затеи являлось то, что нападение на дом уважаемого адвоката привлечет очень большое внимание, как и нападение на него среди бела дня с перестрелкой. Конечно, Бородач и рассчитывал привлечь внимание своей акцией, но он рассчитывал привлечь внимание к убийству, а не к нападению. Единственная идея, которую Итало не отбросил за негодностью, это привлечь внимание Малатесты и выманить его из той раковины, в которой адвокат так надежно устроился.

На то, что Малатеста просто так согласится встретиться без сопровождения, Бородач даже не надеялся – адвокат был слишком осторожен для этого. Его нужно было заставить перестать быть осторожным. Адвокат жил вдвоем с женщиной примерно того же возраста, Итало логично предположил, что она его жена. За ней Бородач тоже проследил и не заметил никакого сопровождения. Ее похищение вполне могло заставить Малатесту согласиться на встречу, но к этому варианту Итало планировал прибегнуть лишь в крайнем случае – все же она была не при делах, к тому же, женщина. Но других близких людей он в окружении Малатесты не видел. Это тоже был тупик. Поразмыслив немного, Бородач решил привлечь к слежке Комиссара. Во-первых, он опасался того, что его пристальное внимание будет обнаружено, а во-вторых, рассчитывал на то, что Комиссар, глянув незамыленным взглядом, увидит какие-то возможности, которые Бородач упустил.

Они сидели в машине, которую Итало купил по приезде в Рим – в финансах он благодаря своей работе по всему миру на протяжении последних лет ограничения не испытывал. Малатеста, как и всегда в это время, ужинал в ресторане неподалеку от своего дома. Телохранитель сидел через три столика и пил кофе.

– Это он?

– Я же говорил тебе, что так и не смог увидеть его лицо, хотя кого-то он мне напоминает…

Утомленный рабочей сменой, Ансельмо был в не самом лучшем настроении и явно хотел поскорее добраться до дома.

– Но ты видел его фигуру, его жесты!

– Да, но это было давно. Да и не было в них чего-то необычного или запоминающегося.

Бородач кивнул. Это было не очень важно. Малатеста был фашистом и приближенным Микелини – Итало все равно планировал его убить, даже если бы каким-то причудливым образом оказалось, что это не тот чернорубашечник, который пытал Комиссара. Немного неожиданно за столик Малатесты села его сожительница – Бородач упустил, когда она пришла, кроме того, обычно адвокат ужинал в одиночестве. Они поцеловались в щеку, но Итало не сказал бы, что это был очень уж нежный жест.

– Женщина, с которой он живет. Жена или спутница. Большего сказать не могу. Обрати внимание на человека в бежевом пиджаке, который пьет кофе.

Ансельмо потребовалось некоторое время, чтобы заметить телохранителя. Наконец, Комиссар спросил:

– Вижу. И что с ним?

– Сегодня Малатеста покупал «Коррьере делла Сера», а этот человек купил «Ла Газета делло Спорт» в одном и том же ларьке с разницей в три минуты…

– Может, просто совпадение?

– Нет, не совпадение. Потом Малатеста поехал в штаб-квартиру Социального движения, и этот человек поехал за ним. Обедали они тоже в одном ресторане. Затем, ближе к вечеру, Малатеста кормил голубей на Испанской лестнице – для него это ежедневный ритуал – этот человек флиртовал с какой-то девицей не более чем в двадцати метрах от адвоката.

– Кто? Карабинеры или кто-то из наших?

– Я тоже сперва так подумал, но на самом деле, это его телохранитель.

– Ты уверен в этом?

– Почти наверняка. Здесь мы больше ничего не увидим, поэтому поехали к его дому.

Подъезжать совсем вплотную к дому Бородач не решался, опасаясь, что их интерес кто-нибудь обнаружит.

– Ты смог составить план дома?

– Нет, шторы все время задернуты, даже когда дома только его жена.

– А что насчет проникновения?

– С него станется поставить сигнализацию. В целом же, все по высшему разряду: окна снаружи не открыть, на первом этаже решетки, двери толстые и тяжелые – плечом не выбьешь… да мне, честно говоря, кажется, что даже гранатой не выбьешь.

– Так какие у тебя идеи?

– В том-то и дело, что практически никаких. Нужно выманить его, привлечь чем-нибудь.

– Ты же сам говоришь, что он очень осторожен.

– Да, поэтому это должно быть что-то, что заставит его забыть об осторожности… или кто-то.

Комиссар верно понял намек Бородача:

– Я не буду помогать тебе в похищении женщины, Итало!

– Я и сам этого не хочу, но других вариантов я не вижу.

– Это тоже не вариант… Может, имеет смысл отступиться, Бородач?

– Да, что же с вами со всеми такое?! Первые трудности и вы уже поднимаете лапки к верху! Нет, это должен быть он! Ты же видишь, что это не просто старик – ему есть чего бояться, раз он так осторожен. И, я напомню тебе, он пытал тебя на протяжении целой недели, а потом приказал расстрелять тебя и еще десять человек!

– Я помню…

– Это должен быть он, Комиссар! Именно он, палач, который решил укрыться от своего прошлого под пустой респектабельностью, но от справедливости так легко не спрячешься.

– Хорошо, пусть это будет он, но от того, что мы это решили, он не стал менее осторожен! Какие у тебя планы, Бородач?! И я имею в виду планы, которые не включают в себя похищения женщин…

Этот аргумент Бородач вынужден был принять – планов не было. Он долгим взглядом посмотрел на дом, в котором никого не было.

– Пока никаких… Буду думать… Комиссар, можно я пару дней перекантуюсь у тебя?

– Да, конечно. А что случилось с той ночлежкой?

– Я свалил оттуда – хозяин меня сдал. Прошлым вечером вселились двое в соседнюю комнату. Настоящие мордовороты, по виду, фашисты.

– С чего ты взял?

– Чуйка у меня, Комиссар, и, прежде чем ты скептически хмыкнешь, я скажу, что чуйке я в таких вопросах доверяю намного больше, чем фактам. Возможно, поэтому до сих пор жив.

Ансельмо жил в небольшой квартирке неподалеку от фабрики. Бородач в очередной раз удивился тому, что такой уважаемый человек, как Комиссар, не видит очевидного несоответствия своего образа жизни своим заслугам.

– Аккуратно, в прихожей лампочка перегорела – уже третий день забываю новую купить. Из еды есть вареная картошка и курица оставалась. Могу отварить пасты, если хочешь.

– Без разницы.

– Кофе будешь?

– Лучше вино.

– Вина нет… Есть немного граппы.

– Годится.

После ужина Комиссар с Бородачем устроились за кухонным столом вместе с граппой. Ансельмо часто зевал и почти мгновенно захмелел. Бородач же, напротив, не чувствовал, ни усталости, ни опьянения.

– За паших товарищей!

Комиссар стоял не совсем твердо, но произнес тост с такой горячностью, что Итало сразу вспомнил, в чем была главная сила Ансельмо – он бился только за то, во что искренне верил, а потому, когда он говорил о борьбе, не возникало никаких сомнений в его честности.

– За товарищей!

Комиссар рухнул на старенький табурет, который жалобно заскрипел от такого обращения.

– Сколько замечательных мальчишек и девчонок погибло за нашу Революцию?

– Не сосчитать.

– Нужно считать, Бородач! Нужно, несмотря на боль. Я каждый раз, когда в церковь прихожу, я не молюсь – я считаю павших, всех, кого могу вспомнить… А ты давно был в церкви?

– В шестнадцать лет.

– Совсем давно. В прошлой жизни… У тебя есть дети, Бородач?

– Да, двое, минимум.

– Это же замечательно! А как их зовут?

– Понятия не имею. Одного я никогда не видел, второго видел лишь раз сразу после его рождения.

– Я не это имел в виду – такой и у меня есть, хотя я не уверен, что он от меня. Ее за две недели до нашего первого раза изнасиловали в плену. Я имею в виду детей, которых ты воспитываешь, растишь, следишь за успехами, переживаешь неудачи…

– Нет, таких нет.

– Почему?

– Не было времени на это.

Комиссар рассмеялся.

– Есть на заводе один мужик, так у него шестеро. Всю жизнь по стране от завода к заводу мотается с женой. Разговоры с ним, это настоящий кошмар – дети, дети, дети… Младший, старший, второй, школа, драки, скоро внуки. Вот у него нашлось время.

– Что ты хочешь от меня услышать, Ансельмо? Что я никогда не хотел себе такой жизни? Примерно тогда же, когда я в последний раз сходил в церковь, я понял, с чем хочу связать свою жизнь. Я знал, что на этом пути будет много драк, перестрелок, женщин и выпивки, я знал, что всю свою жизнь буду неприкаян и бездомен… А еще я знал, что хочу этого больше всего на свете! Но чтобы жить такой жизнью я должен быть один и уметь без промедления покидать места. Я понял это еще тогда, Комиссар, и без сожалений оставил родной дом. Поэтому у меня и не было времени на семью и детей. А ты при следующей встрече спроси у своего знакомого с завода, знает ли он разницу между троцкизмом и сталинизмом, понимает ли, почему профсоюзное движение в тупике, осознает ли, что мы живем в эпоху, когда власть начинают концентрировать в своих руках наднациональные организации? Нет, он ничего этого не знает, да ему и не интересно – у него нет на это времени…

– Прости, Бородач, я задал это вопрос не столько тебе, сколько самому себе. Просто, иногда я смотрю на них, обремененных долгами, детьми… любовью, и думаю, а стоила ли моя жизнь того, чтобы ее прожить?

– А я не думаю над этим, Комиссар. Жизнь уже прожита. Мы те, кто мы есть. Глупо сожалеть о том, что уже свершилось.

Бородач воздел стакан над головой и произнес тост:

– За нашу Революцию, Комиссар!

– Да, Бородач, за Революцию…

Глава 10

Забывчивость


Бьянка Коскарелли жила в старом доме в Трастевере21 неподалеку от Тибра. Этот дом принадлежал ее семье уже несколько поколений, еще со времен Наполеоновских войн. Представители этой незнатной, но достаточно уважаемой фамилии участвовали во всех важных событиях итальянской истории последних полутора сотен лет. Войны с Австрией, Рисорджименто22, экономический бум второй половины прошлого века, войны в Африке, Первая мировая война, фашистский подъем, Вторая мировая война – деятельная причастность к истории Италии была одной из традиций семьи Коскарелли. Была в этой семье и еще одна традиция: терять своих детей на полях сражений. Дед Бьянки погиб в Первую эфиопскую войну, отец в одном из бесчисленных сражений при Изонцо23, а супруг в 1943-м, защищая Рим от немцев.

Ныне в семейной вотчине жила лишь Бьянка. Сальваторе Кастеллаци связывали с ней приятельские отношения, завязавшиеся еще до Войны. Достаточно странным образом Бьянка Коскарелли не была связана с кинематографом, кальчо или политикой – Сальваторе даже не помнил толком, как с ней познакомился. Кажется, это было на каком-то светском приеме.

Он захаживал к ней иногда, но не очень часто. Одинокая Бьянка, мучимая нерастраченной любовью и скукой, была очень заботлива по отношению к нему, пытаясь создать у Сальваторе что-то вроде ощущения домашнего уюта. Кастеллаци, последние двадцать лет своей жизни почти все время живший один, немного тяготился этим непривычным чувством. Впрочем, иногда ему очень не хватало вкусной домашней еды, теплых бесед и вполне искренней заинтересованности Бьянки в его делах.

– Как тебе ризотто?

– Восхитительно, как и всегда, дорогая!

– Я рада.

Бьянка улыбнулась. Она была на два года старше Сальваторе, ее волосы были полностью седы, но улыбка все еще напоминала о том, что Бьянка очень красивая женщина. Кастеллаци улыбнулся в ответ, протянул руку к бокалу вина, но сделал это слишком резко, что немедленно отозвалось в спине – Сальваторе ухитрился оставить открытое окно на ночь и теперь мучился застуженной спиной. Похоже, боль нашла свое место на его лице, потому что Бьянка мгновенно спросила:

– Спина болит?

– Да, простудил, наверное.

– Мажешь чем-нибудь?

Сальваторе пренебрег лечением, но, не желая беспокоить Бьянку, соврал:

– Да, с утра намазался.

– Хорошо. Сам знаешь, спину лучше не запускать, Тото.

– Знаю… Ты так и не сказала, как твои дела?

– Да какие у меня дела, Тото – цветы, книги и старость.

– Как поживают Франческо и Роза?

– Ческо пишет, что все хорошо. Обещает приехать следующим летом в гости. Я вот хочу предложить ему прислать Луку и Бьянку на Рождество, но как-то не решаюсь.

– Почему?

– Боюсь немного. Не хочу быть для них скучной бабушкой, к которой они будут приезжать только по указке родителей. К тому же Рождество, это все же семейный праздник.

– Ты вообще-то тоже их семья, дорогая.

– Так Ческо и зовет меня перебраться к ним в Милан, а я не хочу бросать дом. Хотя, может на Рождество и имеет смысл съездить.

– Тоже вариант. А Роза?

Бьянка потемнела лицом:

– А Роза не пишет, что все хорошо. Последнее, что я от нее получила, это письмо о том, что Билли закончил школу и поступил в… как они это называют?.. Колледж! Это было в начале лета. Я с тех пор отправила уже три письма…

– Сочувствую, дорогая.

– Не стоит, Тото. Я все понимаю. Это грустно, но повзрослевшим детям не нужны родители.

– При чем здесь нужда? Как насчет заботы и самой банальной вежливости?!

– Да ты-то от чего так распалился, Тото? Дети вырастают и покидают родительский дом, так стало не сегодня и даже не вчера, так было всегда.

Сальваторе обратился к себе: «А чего это действительно я так распереживался?» Ответ был прост, но изрядно удивил самого Кастеллаци:

– Просто я не хочу, чтобы ты провела Рождество в одиночестве.

Бьянка улыбнулась:

– Тогда ты приходи!

– Хорошо, постараюсь.

Бьянка начала убирать со стола и возиться с кофе, отмахнувшись от слов Сальваторе о том, что это подождет, а равно и от его помощи. Через полчаса они перешли в уютные старинные кресла, которые, казалось, даже пахли не ветхостью, а самим временем. Разомлев то ли от вина, то ли от сытости, то ли от ощущения дома, Сальваторе завел беседу о своих делах:

– Знаешь, дорогая, я встретил за последнее время двух удивительных молодых людей.

– Что же в них такого?

– Парень просто привязался ко мне, когда я ужинал. Узнал меня, представляешь? Меня лет десять никто не узнавал.

– Тебе было приятно?

– Ты же знаешь, что нет – я никогда этого не любил. Он буквально заставил меня говорить о кино. А уж когда заставил… Я такого интереса не испытывал уже много лет. Умный, внимательный, он до одури влюблен в кино, прямо как я в его возрасте.

– В те годы это было труднее, Тото…

– Глупости, Бьянка! Настоящая, искренняя увлеченность, это всегда тяжело. Кроме того, я не был вынужден работать на заводе полную смену перед тем, как пойти в кинотеатр.

– А ты, кажется, влюблен!

Кастеллаци не сдержал улыбку – выпады Лукреции были непрестанны, а потому, к ним быстро вырабатывался иммунитет. Уколы же Бьянки Коскарелли были редки, но зато почти всегда достигали цели. Сальваторе прикинул, как половчее выпутаться из этой несложной шутки:

– Я немного староват для подобных экспериментов, дорогая.

Бьянка откинула голову на спинку кресла и засмеялась. Через паузу Сальваторе продолжил:

– Кроме того, меня подкупает в нем его наивное левачество. Ему даже удалось пару раз задеть меня этим, а такое случается нечасто. Даже интересно, когда он разочаруется и что станет тому причиной. Я, представь себе, водил его на кальчо, чтобы показать, как устроен мир – чувствую себя нудным школьным учителем.

– На Лацио?

– Ну да.

– Ты всегда ценил хорошую шутку, Тото – левака на Лацио вести. Он не пытался бежать?

– Пытался, даже несколько раз, но интересно ему было более, чем отвратительно. Это-то меня в нем и подкупает!

– А кто еще из римской молодежи смог тебя впечатлить?

Сальваторе неожиданно для самого себя смутился и сделал большой глоток вина. Отчего-то ему было стыдно признаться Бьянке в том, что он посещает публичный дом, даже не смотря на специфические отношения Кастеллаци с тамошними работницами. Наконец, он не выдержал, ничего, в общем, не требовавшего взгляда подруги, и начал говорить:

– Одна совсем юная девушка. Она напомнила мне Катерину.

Бьянка заглянула ему прямо в глаза. На ее губах застыла улыбка, но взгляд был полностью серьезен. Сальваторе выдержал паузу и продолжил говорить:

– Я иногда хожу в «Волчицу». Ты слышала об этом заведении?

Бьянка кивнула, доливая себе из кофейника. Сальваторе показалось, что ее ничуть не удивила эта новость.

– Я никогда не сплю с работающими там девушками. Мне кажется, что это было бы слишком…

– …Смешно?

– Да, именно! Мне просто нравится общаться с ними, узнавать об их делах и волнениях, понимать их характеры. Платно и по часам, без всяческих последствий.

– А ты еще о моем одиночестве беспокоишься, Тото…

– Одна из девушек там… она воскресила в моей памяти Катерину, и теперь я не могу выкинуть ее из головы. Будто все закончилось не двадцать лет назад, а только что, и я все еще могу попытаться что-то исправить.

– Не можешь, Тото.

Это было настолько больно, что у Сальваторе закололо сердце.

– Знаю, что не могу, но и не думать о Катерине я не могу.

– Может, стоит обратить более пристальное внимание на эту девушку?

– Для чего? Она совсем юна, а я старик. Кроме того, дело не в ней – просто в той конкретной ситуации, в том конкретном настроении она вдруг стала похожа на Катерину. На самом деле они достаточно сильно отличаются внешне, да и Катерина никогда не позволяла так легко себя обидеть. Робкая проститутка – можешь себе представить такое, дорогая?!

– Да, могу. Неудивительно, что она произвела на тебя столь сильное впечатление – беззащитность и доступность – тут мало кто не впечатлится.

– Может быть, ты и права… Ты знаешь, куда уехала Катерина?

Сальваторе хотел задать этот вопрос, но немного в другой момент, однако не смог удержаться. Бьянка вновь откинула голову на спинку кресла, но на этот раз она не смеялась. Коскарелли закрыла глаза и будто бы уснула. Минуты через две она, не открывая глаз и не поднимая головы, заговорила:

– Ты не просто увидел призрак прошлой жизни в этой девушке – ты вознамерился воскресить этого призрака, Тото. Зачем?

– Потому, что не могу успокоиться. В моей жизни есть много вещей, за которые мне стыдно, почти нет тех, о которых я жалею, но разрыв с Катериной входит и в тот, и в другой список.

– Почему именно сейчас? Ты, возможно, даже сам веришь в обратное, но я точно знаю, что ты никогда не забывал о ней.

Этот вопрос заставил Сальваторе задуматься.

– Наверное, из-за этих молодых людей. У меня есть серьезные основания полагать, что Катерина была беременна, когда уехала. Я общаюсь с этим парнем и думаю о том, что он мог бы быть моим сыном. Мне бы хотелось этого. Хотелось бы, чтобы мой сын любил кино, чтобы считал меня старым фашистом, чтобы спорил со мной, чтобы жаловался на то, что его девушке слишком нравится Фред Астер.

– А если бы он всего этого не делал, тебе бы все равно хотелось, чтобы он был твоим сыном, Тото? Что если ты прав: Катерина была беременна и родила сына или дочь. Ты найдешь их и выяснишь, что твой ребенок совсем на тебя не похож, не понимает тебя, а главное, не хочет понимать, потому что вообще-то тебя не было с ним рядом, когда ему был нужен отец.

– Если так, то я приму это. Просто, я хочу не думать, не предполагать, а точно знать, есть у меня ребенок или нет. Так ты знаешь, куда уехала Катерина?

– Да. Точнее, я знаю, куда она хотела уехать.

Сальваторе чувствовал, что сердце рвется из груди, а в голове билась лишь одна мысль: «Куда? Куда? Куда?..»

– Так куда же?!

– К себе домой, в Пьемонт…

– Но куда именно?!

– Прости меня, Тото, я не помню! Я прокрутила в голове все известные мне названия, но не одно не вяжется с Катериной.

Пришло время Сальваторе откидываться в кресле. Для него причиной этого было нахлынувшее бессилие. Как сквозь слой ваты услышал он вопрос Бьянки:

– Неужели она не говорила тебе, откуда она родом?

– Может и говорила, просто я не запомнил. Я помню про Пьемонт, но не название места. Я даже наверняка уже думал о том, что она направилась именно туда, но чертова упрямая гордость помешала мне поехать сразу, а теперь… Не помню! Не помню! Проклятая старость!

– Прости меня, Тото.

– Не стоит, дорогая. Это ты прости меня за несдержанность. Значит, ты встречалась с ней после нашей ссоры. Что она говорила? В каком состоянии была?

– Она была растерянной. И еще очень грустной. Катерина сказала, что ей нужно время и что она уезжает домой. Прости, что не рассказывала этого раньше, но ты так долго даже имя ее слышать не мог, что я не решилась…

Установилась тишина. Сальваторе думал о том, что у него остался лишь один шанс узнать что-либо о судьбе Катерины, а Бьянка с выражением какой-то странной смеси удивления и расстройства на лице оглядывала просторную гостиную.

– Знаешь, Тото, моя память, как этот дом. Он наполнен столь дорогими для меня вещами, что я не могу просто выкинуть их из своей жизни. Так много всего случилось в этих стенах: поэзия, нежность, слезы… Но сейчас он рушится и моих сил катастрофически не хватает, чтобы его сохранить.

Бьянка встала и подошла к старому патефону. Она выбрала из небольшой стопки пластинок одну. Сальваторе не смог увидеть, какую. Вскорепослышался характерный треск, а потом Беньямино Джильи позвал двух стариков вернуться в Сорренто.

– Потанцуй со мной, Тото. Я больше не могу делать это в одиночестве.

Превозмогая боль в спине и в душе, Кастеллаци взял руку Бьянки в свою, а другой рукой приобнял ее за талию.

– Почему мы никогда не спали друг с другом?

– У тебя была Катерина, а у меня был Антонио.

Сальваторе вспомнил мужа Бьянки. Они с Кастеллаци никогда особенно не нравились друг другу. Антонио порой бывал груб с Бьянкой и совсем не ограничивал себя в выпивке. А еще он был храбрецом. Бьянка носила траур два года, потом перестала, но не потому, что перестала оплакивать его, а потому, что никогда не любила черное.

– Я имею в виду после этого.

– Милый Тото…

Она погладила его по волосам.

– …не было никакого «после». У тебя по-прежнему есть Катерина, а у меня по-прежнему есть Антонио.

– Так что, никто из нас не вернется в Сорренто?

– Разве что ты.

Глава 11

Вербовка


– Ты уверен, что он придет?

– Еще пять минут до срока, чего ты угомониться не можешь?

– Полагаю, что мое беспокойство как-то связано с тем, что я на нелегальном положении…

Комиссар глубоко вздохнул – за эти годы он успел позабыть о том, что Бородач умел становиться совершенно невыносимым. Они ждали прихода Чиро. Сегодня во время обеда Ансельмо назвал ему свой адрес и попросил прийти к восьми. Комиссар не хотел втравливать этого симпатичного молодого человека в затею Итало. Однако, успев пообещать Чиро знакомство с легендарным Бородачем еще до того, как сам узнал об истинных намерениях Итало, Ансельмо уже не мог ничего изменить, надеясь в душе, что юноша просто напросто откажется от участия в их акции.

Само развитие акции, между тем, стояло на месте. Передвижения Малатесты были предсказуемы донельзя, но это не облегчало дело. Телохранитель всегда был при нем. После нескольких часов наблюдения Комиссар перенял уверенность Бородача в том, что сопровождающий адвоката человек был именно телохранителем. А проникновение в дом Малатесты из-за недостатка информации по-прежнему оставалось предприятием слишком рискованным. Комиссар понимал, что Итало это не остановит. Еще он понимал, что такое развитие событий естественным образом подталкивает Бородача к похищению жены адвоката. Но его собственная позиция по данному вопросу не менялась – Ансельмо не собирался участвовать в похищении.

Комиссар в очередной раз посмотрел на часы и был вынужден отметить, что теперь Чиро уже опаздывал уже на десять минут. Стараясь немного успокоить свою совесть, Ансельмо спросил:

– Ты уверен, что мы не сможем справиться вдвоем?

– Да, уверен. Обязательно нужен еще один для страховки. Кроме того, правильно ли я тебя понял: ты поможешь мне только в этот раз?

– Да, для меня время подобных акций закончилось, Итало.

– Тогда мне тем более нужен еще один человек…

Бородача прервал стук в дверь. Он проделал процедуру, которая за последние несколько дней стала привычной для Комиссара. Бородач встал напротив двери и расстегнул кобуру с береттой, лишь после этого сделав глазами знак Ансельмо. Комиссар подошел к двери и заслонил фигуру Итало от входящего.

– Кто там?

– Это Чиро.

Ансельмо открыл дверь и совершенно не удивился, увидев за ней лишь молодого человека. Он улыбнулся:

– Добрый вечер, Чиро, проходи!

– За тобой не было слежки?

Бородач, не желая тратить время на приветствия, сразу перешел к делу. Бертини смутился и даже обернулся на уже закрытую дверь, будто проверяя, не зашел ли кто-нибудь за ним.

– Вроде нет…

– Уверен?

– Ну да.

Бородач слегка расслабился и принял более свободную позу. Ансельмо, желая разрядить обстановку, заговорил:

– Чиро, это мой старый боевой товарищ Итало Мариани. Прости ему эту несколько чрезмерную осторожность – жизнь подпольщика полна подозрений. Бородач, это Чиро Бертини, мой товарищ по работе.

Мужчины пожали друг другу руки.

– Я очень много слышал о вас, синьор Мариани.

– Зови меня Бородачом, ну или товарищем – синьоров здесь нет.

– Хорошо, Бородач.

Итало предложил Чиро сесть на табурет, выставленный в центре комнаты, а сам сел в кресло напротив. Комиссар сел на свою кровать. Бородач заговорил:

– Что Комиссар рассказывал тебе обо мне?

Бертини бросил взгляд на Ансельмо, тот едва заметно кивнул, как бы подтверждая, что на этот вопрос можно ответить.

– Ну, я знаю, что вы были партизаном, причем, командовали собственным отрядом. Знаю, что вы ушли в подполье, чтобы сопротивляться чернорубашечникам, еще в конце двадцатых совсем молодым человеком и с тех пор почти всю жизнь на нелегальном положении. Знаю, что вы были членом Партии, но вышли из нее, решив, что Партия пошла по неверному пути. Знаю, что вы только недавно вернулись в Италию после долгой эмиграции. Знаю, что вы до сих пор скрываетесь от властей…

Чиро замолчал, а Итало с некоторой укоризной посмотрел на Комиссара – по его мнению, Ансельмо рассказал больше, чем нужно.

– Хорошо. Зачем, по-твоему, ты здесь, Чиро?

– Комиссар сказал, что мне будет полезно пообщаться с вами.

– Не могу этого обещать… Давай поступим следующим образом: у меня есть к тебе предложение о сотрудничестве. Что-то вроде работы. Однако чтобы понять, подходишь ты для этой работы или нет, я должен задать тебе несколько вопросов. Можешь считать это рабочим собеседованием. Согласен?

Чиро кивнул, и Бородач задал первый вопрос:

– Сколько тебе лет?

– Двадцать один.

– Ты из Рима?

– Нет, из Понтекорво, это гор…

– Я знаю, где это. Славное место. Почему ты уехал оттуда?

– Там с работой не очень хорошо – в Риме с этим намного лучше.

– Как давно ты живешь в Риме?

– Почти два года.

– Нравится город?

Комиссар посмотрел на Бородача, пытаясь понять, какой ответ он хочет получить на этот вопрос. Бертини немного помолчал, собираясь с мыслями, а потом начал говорить:

– Скорее да. Здесь невероятно много потрясающих зданий, древние руины – это очень впечатляет!

– В сравнении с Понтекорво?

– Насколько я успел понять, в сравнении со всем миром.

Чиро улыбнулся, но наткнулся на предельно равнодушное лицо Бородача и посерьезнел. Комиссар тоже позволил себе улыбку.

– Ты работаешь на том же заводе, что и Комиссар. Чем ты занимаешься там?

– Ну, мы делаем утюги…

– Я не об этом спросил. Чем ТЫ занимаешься там?

Чиро немного смутился то ли от давления Бородача, то ли от сути своей работы.

– На наших утюгах, на ручках есть резиновая прокладка… Ну, чтобы рука не скользила. Я прикручиваю эти прокладки к ручкам.

– Нравится?

– Платят.

– Хотел бы заниматься чем-то более значительным?

– Да, конечно!

– Очень хорошо…

Бородач сделал паузу, как бы завершая первую часть собеседования, встал и налил вина на троих. Чиро сделал небольшой глоток, Комиссар не хотел сейчас пить, поэтому отставил бокал на стол, а сам Итало сделал несколько средних глотков. После этого он задал следующий вопрос, который изрядно удивил и Бертини, и Ансельмо:

– Ты куришь?

– Нет.

– Это очень хорошо, Чиро!

Комиссар не удержался и вмешался в разговор:

– С каких это пор ты стал противником сигарет?

– С тех самых, когда чуть не выплюнул свои легкие поутру.

Ансельмо обратился к своей памяти и отметил, что действительно не видел Бородача с сигаретой с тех пор, как он вернулся. Это при том, что раньше Итало был заядлым курильщиком. Собеседование, между тем, продолжалось:

– Совершал когда-нибудь что-нибудь противозаконное?

– Однажды подсматривал за девчонками, когда они купались в речке голышом.

Бородач снова не улыбнулся на шутку, хотя, похоже, на этот раз хотя бы заметил ее, потому что вполне серьезно спросил:

– Тебя поймали тогда?

– Нет.

– Тебе понравилось?

– Конечно! Мне было четырнадцать…

– А что тебе понравилось больше, то, что они были голышом или то, что ты совершал что-то запретное?

Чиро задумался – похоже, он никогда не задавал себе этот вопрос. Через минуту молодой человек ответил:

– Примерно одинаково.

– Ты поступал так еще?

– Нет, никогда.

– Почему?

– Ну, пусть мне и понравилось, в этом было также что-то… жалкое.

– То есть, ты готов переступать через запреты только ради чего-то важного?

– Наверное, можно так сказать.

– Отсутствие правонарушений в этой стране не означает отсутствия проблем с властями. Тебя задерживали когда-нибудь?

– Нет, ни разу.

– Это хорошо… Как ты относишься к Коммунистической партии?

Резкий переход вновь немного огорошил Чиро и Комиссара. Молодой человек снова посмотрел на Ансельмо, ища поддержки, и Комиссар снова едва заметно кивнул.

– Положительно, но не полностью. Мне кажется, что Партия по-прежнему искренне борется за свободу народа, но просто выбрала для этого не самое верное направление.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, мне кажется, что Партия зря столь безыдейно ориентируется на Советы. Во-первых, мы живем в Италии, а не в России – другие совсем условия; во-вторых, ну очень уж далеко отстоят от идеалов Маркса и Ленина современные большевики. Вы видели фотографию Хрущева? Читали, что он говорит? Это не коммунист, это обыкновенный чиновник, которому до нашей Революции нет никакого дела.

– Это да, забавный человек!

Бородач вполне искренне усмехнулся.

– …Еще мне видится ошибка в столь тесном сближении Партии с республикой. Ни для кого не секрет, что Итальянская республика никогда не была Республикой. Власть держат в своих руках вполне конкретные силы, которые народ к ней не подпускают и не подпустят. Своей политикой соглашательства Партия рискует оттолкнуть значительную часть народа, который будет видеть в ней обыкновенную политическую партию.

– Верно, Чиро! Чертовски верно!

Бородач проникался к молодому человеку симпатией с каждой секундой. Комиссар мог его понять – ему Чиро приглянулся этой же самой незашоренностью и вдумчивостью.

– А как ты относишься к чернорубашечникам и их ублюдкам из Социального движения?

– Они наши враги. Так было всегда.

Большего Бертини говорить не собирался, да большего и не требовалось. Бородач замолчал на пару минут, потом кивнул, будто приняв для себя какое-то решение, и задал следующий вопрос:

– У тебя есть семья?

– Да, родители в Понтекорво остались.

– Поддерживаешь с ними отношения?

– Да, конечно.

– А жена?

– Пока нет.

– «Пока…» – есть кто-то на примете?

– Ну да, но пока рано об этом думать.

– Почему?

– Да мы встречаемся-то вторую неделю…

– Понятно. Детей, как я понимаю, тоже нет?

Чиро помотал головой. Бородач допил единым глотком вино из своего бокала и начал выкладывать карты на стол:

– В общем и целом, ты мне нравишься, Чиро. Поэтому теперь я изложу тебе суть своего предложения, а ты сам решишь, хочешь ты в этом участвовать или нет.

Я действительно долго отсутствовал в Италии, а вернувшись, застал Партию в глубоком упадке. Это недопустимо в данный момент, когда фашисты снова поднимают голову. Я не могу изменить Партию в одиночку, но и смириться с таким положением вещей я не могу.

Живет в Риме один адвокат. Обычный пожилой синьор, который зарабатывает на жизнь тем, что помогает богатым уйти от правосудия. Двадцать лет назад он носил черную рубашку и пытал Комиссара. Потом он приказал расстрелять Комиссара и еще десяток человек. Ансельмо выжил лишь благодаря удаче, все остальные погибли. Теперь этот человек, как ни в чем не бывало, ходит по улицам города, который так тебе понравился. Это недопустимо. Еще более недопустимо то, что сейчас он работает на Социальное движение и борется за то, чтобы фашисты снова встали у власти. Республика не хочет или не способна осудить его, но народ может. Наказанием за военное преступление должна быть смерть. Вот, что за работу я предлагаю, Чиро…

В полутемной комнате повисла тишина. Бертини думал. Думал о Движении, о том, что это шанс сделать что-то стоящее, о том, что с фашистами действительно нужно биться. Еще он почему-то подумал о Сальваторе Кастеллаци и мирно смотрящих кальчо Джорджио Альмиранте и Энрико Берлингуэре. Но больше всего он думал о вчерашнем вечере: они с Сандрой попали под дождь неподалеку от Моста Сикста. У Сандры не было с собой зонта, а легкий пиджак Чиро, который он набросил ей на плечи, мгновенно промок. Они укрылись под сводами колоннады расположенного рядом с мостом здания, и Бертини обнял девушку в тщетном стремлении немного согреть. Он и сам вымок насквозь, изрядно устал и не отказался бы от чего-нибудь согревающего, но все это было совершенно не важно – Чиро был счастлив. Он очень отчетливо это понял в тот момент. Он был беден, не имел особенных перспектив, но не согласился бы поменяться местами даже с самым богатым римским повесой.

Небесная вода взбивала речную воду, разгоняя вечную тибрскую муть. Бертини обвел взглядом пейзаж – старинные дома будто бы сбрасывали с себя пару сотен лет под осенним дождем.

Он заглянул в лицо Сандры. Мокрые пряди налипли ей на лоб и на виски, нос и щеки слегка покраснели, а глаза были живыми и будто бы прозрачными, несмотря на темный цвет. Бертини мгновенно забыл о дожде, Тибре и о самом Риме. Остались только глаза Сандры, ну, и еще губы, которые он незамедлительно поцеловал…

– Так что, ты поможешь нам восстановить справедливость, Чиро?

Молодой человек вновь сидел на старом табурете в квартирке Комиссара, но все еще чувствовал на губах влажный вкус поцелуя Сандры. Чиро посмотрел в глаза Бородача, окончательно принимая решение, и ответил:

– Простите, я не могу вам помочь.

Глава 12

Любовь небесная и Любовь земная


Еще после встречи с Лукрецией Пациенцой Сальваторе прошерстил свои старые записные книжки в поисках тех, кто мог помочь ему отыскать Катерину. Для Кастеллаци это обернулось тяжелым испытанием. Он то и дело натыкался на полузабытых призраков из прошлого, иные из которых не оставили в его жизни ни малейшего следа, а прочие были его друзьями, коллегами и возлюбленными. Подавляющее большинство и тех, и других ныне было унесено беспощадным течением Леты. Сальваторе казалось, что он бродит по кладбищу и читает имена на ледяных могильных плитах.

Среди десятков имен ему внезапно повстречалось имя Артемио Фоски. Сальваторе и сам не знал, как этот неприятный человек попал в его записную книжку, однако в поисках Катерины он вполне мог помочь. Фоски был художественным критиком, причем не из приятных. Он обличал банальность и заштампованность, используя в своих статьях сплошные штампы и банальные оценки.

Еще до того, как между Сальваторе и Катериной начался роман, у нее были отношения с Фоски. Насколько помнил Кастеллаци, Катерина ушла от Фоски за некоторое время до того, как они начали встречаться, что, правда, не помешало Артемио решить, что ушла она ради Кастеллаци. И критик начал мстить. Специализируясь до того на живописи и скульптуре, Фоски внезапно решил писать о кино. Он рвал и метал, яростно изобличал безыдейность итальянских кинематографистов, само кино обозначал лишь как придаток к театральному искусству. Но более всего он нападал на «невежественного, склонного к переусложнению, за которым кроется лишь бессодержательность, оскорбляющего сам жанр, не режиссера, а постановщика из кабаре Сальваторе Кастеллаци!» Разумеется, в итоге его вышвырнули из кинопрессы, чему изрядно поспособствовал лично Витторио Муссолини24, но отношений с ним никаких Сальваторе иметь не желал, а потому вернулся к персоне Фоски лишь после того, как память отказала Бьянке Коскарелли.

Вопреки ожиданиям Кастеллаци, телефонный номер оказался действующим, более того, он по-прежнему принадлежал Артемио Фоски. Но наиболее удивительным было то, что Фоски согласился встретиться без долгих уговоров, даже не спросив о причинах сподвигших Сальваторе искать встречи. Место, назначенное Артемио, тоже было удивительным: Галерея Боргезе, у работы Тициана известной, как «Любовь небесная и Любовь земная».

Теперь Кастеллаци стоял напротив большой (шириной почти три метра) картины. Венецианец был очень хорош здесь. Это не был самый выписанный портрет Тициана. Не был он и наиболее экспрессивной женской обнаженной натурой из написаных Мастером. Зато картина имела целый сюжет, содержавший в себе сразу несколько загадок. Образы одетой и обнаженной женщин были для Кастеллаци достаточно ясны, но вот фон вызывал у него вопросы. Сальваторе приблизился к картине, чтобы как следует рассмотреть замок за спиной Любви земной. Кролики на холме за ее спиной были понятны – образ многодетного материнства, но замок, к которому скачет во весь опор всадник…

– Синьор, пожалуйста, отойдите немного подальше.

Кастеллаци отвлекся от загадки замка и увидел девушку-экскурсовода и группку туристов за ее спиной. Лицу этой девушки вовсе не шли очки и сосредоточенное выражение лица – она была чем-то похожа на Сивиллу с картины Доменикино, которая выставлялась в соседнем зале. Сальваторе отошел чуть назад, пропуская к картине немецких туристов.

Экскурсовод начала рассказывать им о Тициане, Венецианской школе и, даже, немного о картине. Она говорила по-немецки с сильным итальянским акцентом, который звучал настолько мило, что вызвал у Кастеллаци улыбку. Девушка повторяла заученные фразы, не думая, даже не глядя на картину, она обращала внимание гостей на то, на что велено было обращать внимание: на фигуры женщин, на то, что в образе Любви земной узнается муза Тициана Виоланта. Сальваторе очень захотелось узнать, а что сама девушка думает об этой картине, но он не стал мешать ей работать. «Забавная наша черта. Мы окружены таким количеством художественного великолепия оставшегося от иных эпох, что тонем в нем и вовсе перестаем обращать внимание на то, что в иностранцах вызывает трепет чувств и восхищение. Прямо как жители приморских городов, которые совсем не видят красоту соседствующей с ними стихии…»

Группа ушла дальше, а Сальваторе обратил свое внимание на небольшой город за спиной Любви небесной и на борзых, загоняющих зайца.

– Не люблю Тициана!

Грузный лысеющий мужчина подошел незаметно для Кастеллаци и отвлек того своим замечанием. Сальваторе обернулся на мужчину и с большим трудом узнал в нем Фоски. Время, конечно, никого не щадит, но Артемио Фоски ухитрился чем-то его изрядно разозлить.

– Тогда зачем назначил мне встречу здесь, а не у «Больного Вакха», например?

– Потому, что Караваджо мне нравится. А к Тициану я отношусь примерно так же, как к тебе: претенциозный мастеровой, скрывающий за расточительностью деталей простое отсутствие содержания.

Кастеллаци захотелось ударить ублюдка по лицу – назвать Тициана примитивным мог только законченный позер, которым как раз и был Фоски. Однако Сальваторе сдержался, вовремя поняв, что Артемио просто пытается его задеть. Вместо атаки он принял защитное положение – Фоски был ему нужен.

– Ну, тогда возьми жалобную книгу и попроси их убрать Тициана – я уверен, что просьбу уважаемого критика в галерее удовлетворят. Попроси их повесить… ну, не знаю даже… Поллока или Кандинского – там-то нет расточительности деталей.

Фоски улыбнулся одними губами, а потом сказал:

– Проблема в том, что если попрошу я, они действительно уберут Тициана – с директором не спорят. А на Поллока с Кандинским у галереи денег нет. К тому же…

Фоски кивнул в сторону немцев, которые сгрудились вокруг «Мадонны с младенцем» Беллини.

– …идиотам нравится… Зачем ты хотел встретиться?

– Мне нужна твоя помощь.

– Тебе? Моя? До какой же степени отчаяния ты должен был дойти, чтобы искать у меня помощи? И что же тебе нужно, Сальваторе?

Кастеллаци был рад, что Фоски не назвал его «Тото» – так он позволял себя называть только друзьям.

– Это касается Катерины…

Артемио посмотрел на него с нескрываемым презрением:

– И ты всерьез решил, что я буду говорить о ней с тобой?

– Да.

Неожиданно для Сальваторе, Фоски рассмеялся его ответу.

– Ну, хорошо, давай поговорим о Катерине. Только не здесь – вся эта тицианова вымученная женственность угнетает меня. Пошли в мой кабинет.

Артемио Фоски действительно ухитрился стать директором Галереи Боргезе – об этом гласила табличка на двери кабинета, в который он провел Кастеллаци. Кабинет был обставлен настолько по-современному, что Сальваторе сразу стало в нем неуютно. Фоски сел в кресло, которое на вид казалось безумно жестким и узким, и показал, что готов слушать. Кастеллаци не был уверен, что выдержит еще несколько уколов от Фоски, поэтому решил перейти сразу к самому главному:

– Я не испытываю ни малейшего удовольствия от твоей компании, как и ты от моей, поэтому, давай мы не будем растягивать эту взаимную неприятность. Мне нужно от тебя лишь одно. Чтобы ты назвал место, откуда Катерина родом.

Фоски откинулся в кресле и, сведя кончики пальцев, задумчиво посмотрел на Кастеллаци.

– Так ты пытаешься ее найти! Думаешь, что, уйдя от тебя, она отправилась домой?

Фоски злорадствовал – Сальваторе ясно это слышал в его насмешливом тоне.

– Да, я думаю, что она уехала домой… Ты поможешь мне?

– А зачем мне это делать?

– Потому, что это ничего тебе не стоит и потому, что я об этом прошу.

– А кто ты для меня, Сальваторе?

– Я человек, которого любила Катерина…

При этих словах Артемио вскочил на ноги и, уперев руки в столешницу, прокричал, явно выйдя из себя:

– Не смей!.. Не смей, мерзавец! Не смей тыкать меня в то, что она тебя любила!

Запал Фоски неожиданно быстро иссяк, и он рухнул в кресло. Сальваторе никак не прокомментировал его выпад, отчаянно сдерживая собственный гнев. В дверь постучали, и Фоски раздраженно крикнул:

– Да, все нормально! Нет, мне не нужна помощь! Убирайтесь! Меня ни для кого нет!

Через минуту Артемио заговорил, прикрыв глаза рукой:

– Я ненавижу тебя, Сальваторе. Всем сердцем.

– Я уже много лет назад ответил на твои обвинения: Катерина ушла от тебя еще до того, как я появился на горизонте. У нее не было перед тобой никаких обязательств и уж тем более их не было у меня.

– А ты знаешь, сколько раз я пытался ее вернуть? Знаешь, сколько ночей провел без сна? Сколько выпивки вылакал?

– Не больше, чем я… Артемио, я не виноват, что Катерина выбрала меня.

– Нет, виноват! Ты что, думаешь, что я слепой и глухой? Я прекрасно видел, что за твоими разговорами о кино и картинах, за твоими стихами и ядовитой бравадой скрывалась банальная похоть. Ты просто хотел ее трахнуть! А я любил ее… Что, скажешь, что я неправ?!

– Скажу, что ты завистливый ублюдок, который не любит никого кроме себя. Причем, ублюдок недалекий, раз все еще не можешь понять, что если я заставил себя прийти к тебе через двадцать лет после расставания с Катериной, значит, дело было не только в трахе.

– Да ты даже не запомнил, откуда она родом! Ты ничего не знаешь о Катерине!

– Нет, Артемио, ты лжешь. Я знаю, что она не боится щекотки, знаю, что иногда она грязно ругается во сне, знаю, что если провести кончиками пальцев у нее от шеи вниз, между лопаток, она вздрогнет всем телом, как от внезапного порыва ветра, знаю, что она жутко неаккуратно завтракает, поэтому предпочитает делать это неодетой, знаю, что она не может сдержать слез, когда я читаю ей вслух «Даму с камелиями», знаю, что Тициана она любит даже больше, чем Рафаэля! Да, я не запомнил название городка, из которого она приехала в Рим, но лишь потому, что настоящим домом для нас была наша квартира – ее адрес я прекрасно помню!

Фоски, казалось, не слышал ничего из того, что сказал Сальваторе. Он что-то шептал себе под нос, и Кастеллаци потребовалось приложить усилие, чтобы расслышать:

– Ненавижу… Ненавижу… Ненавижу…

– Ты жалок, Артемио! Я еще, когда ты попытался испортить мне карьеру, пожелал тебе захлебнуться в собственной желчи – досадно, что из множества моих желаний сбылось именно это.

Эти слова подействовали на Фоски, как разряд тока. Он перестал шептать, успокоился, подобрался и посмотрел на Сальваторе уже спокойно. Кастеллаци, заметив эту перемену, решил попробовать еще раз:

– Артемио, все получилось так, как ты хотел. Ты желал мне поражения – я проиграл… Ты женился в итоге?

– Да, но это не отм…

– Послушай меня! Не перебивая, не огрызаясь. Хоть раз просто выслушай! Вы сейчас вместе?

– Да, уже семнадцать лет.

– А что она подарила тебе на последнюю годовщину?

– Сборник репродукций Модильяни.

– Любишь Модильяни?

– Терпеть не могу, а она просто без ума… Раздражает до ужаса!

– Где этот сборник сейчас?

– У меня дома в кабинете.

– Ты ведь держишь его только, чтобы твоей жене было приятно?

– Да, наверное.

– Ты любишь ее, Артемио?

– Она мать моих детей…

– Ты счастлив с ней? Постарайся ответить честно, без лживой ностальгии, без стенаний по несбывшемуся. Ответь сам себе – счастлив ли ты в браке? Можешь даже не говорить ответ вслух…

Я так и не женился, Артемио. Мне не дарят бесполезные глупости на годовщину, у меня нет детей. Я до сих пор живу в квартире, которую считал нашим с Катериной домом, но которая так и не стала домом мне одному. Единственная женщина, с которой я был счастлив, ушла не простившись, не оставив адреса или телефона. Я уже много лет не работаю в кино. Все, чего ты мне желал, сбылось, Артемио. Поэтому я прошу, просто по-человечески прошу: скажи, как назывался родной город Катерины? Дай мне шанс обрести хотя бы успокоение, раз уж я упустил счастье.

Сальваторе замолчал. Он сделал все, что мог. Умолять он Фоски не собирался, поэтому, если призыв к человечности Артемио не возымеет эффекта, Катерина так и останется для Кастеллаци в далеком прошлом. Через пару минут тишины Фоски заговорил:

– Катерина выросла не в городе, а в поместье.

– Не знал, что она была из знатной семьи…

– Не знал…

Фоски улыбнулся, но на этот раз улыбка была грустной, а не злой.

– Сальваторе, пообещай мне, что, когда я назову тебе поместье, ты встанешь, выйдешь из моего кабинета и никогда больше не появишься в моей жизни.

– Обещаю.

– Поместье называется Ривольтелла, это недалеко от Верчелли.

– Спасибо, Артемио.

– Теперь уходи.

Сальваторе встал и направился к двери. Уже на пороге Фоски окликнул его:

– Знаешь, за что я ненавижу тебя больше всего, Сальваторе?

– За то, что она выбрала меня?

– Нет, за то, что ты не сделал ее счастливой.

Кастеллаци, ничего не ответив, вышел из кабинета и закрыл за собой дверь. За это он и сам себя ненавидел.

Глава 13

Пламенный борец


Чиро Бертини в очередной раз за вечер задал себе вопрос: «Что я здесь делаю?» И в очередной раз ответил: «Ты делаешь Сандре приятно». Отношения двух молодых людей развивались стремительно. Чиро даже сам был этому удивлен. Всего полторы недели назад Бертини страшно досадовал на себя за то, что выбрал совершенно неудачный фильм для первого свидания, а два дня назад он отказался участвовать в покушении на чернорубашечника ради того, чтобы проблемы с законом не помешали им с Сандрой встречаться.

Этим вечером девушка затащила его на собрание Всеобщей итальянской конфедерации труда. Этот профсоюз склонялся влево и был открыто связан с Компартией. Несмотря на то, что, в общем и целом, Сандра была достаточно далека от политики, о профсоюзе она трещала почти без умолку последние несколько дней. Правда, Бертини имел серьезные основания полагать, что интерес Сандры был вызван не социальной ответственностью рабочей итальянки, не актуальностью борьбы за права рабочих и даже не симпатиями к коммунистическому движению, а вполне конкретным человеком. Этого человека звали Фабриццио Пикколо и он был одним из лидеров Конфедерации труда в Риме. Страстный оратор, харизматичный предводитель, Фабриццио был одним из тех людей, глядя на которых Комиссар обыкновенно презрительно посмеивался. Чиро тоже относился к профсоюзам со скепсисом, о чем не преминул рассказать Сандре – она почему-то изрядно обиделась.

По мнению Бертини профсоюзы уже давно утратили в значительной степени свой первоначальный смысл механизмов защиты прав рабочих. Сейчас большую часть постов в той же Конфедерации труда занимали люди, которые либо вообще никогда не были рабочими, либо были ими давно и недолго. Сама Конфедерация занималась в основном агитацией за Компартию в рабочей среде, в свободное время устраивая хаотичные и недостаточно согласованные стачки и забастовки. Помощью многодетным семьям, улучшением жилищных условий рабочих, организацией мест отдыха в рабочих кварталах профсоюз практически не занимался.

Однако если к профсоюзам в целом Чиро испытывал обыкновенное пренебрежение, то Фабриццио Пикколо вызывал у него вполне конкретную неприязнь. Молодой человек помнил слова синьора Кастеллаци о том, что не следует ревновать к знаменитостям, но не был уверен, что это распространяется на профсоюзных лидеров. А Сандра могла говорить о нем часами, еще больше распаляя Бертини.

Собрание, на которое молодые люди пришли сегодня, ничего нового Чиро не дало. Одни и те же слова и лозунги о классовой борьбе и загнивающем капитализме, которые перекочевали, казалось, еще с довоенной поры в неизменном виде. Все это Бертини прекрасно знал. Знал он и то, что победитель в классовой борьбе определяется не здесь и не сейчас, а загнивание свойственно капитализму с самого его зарождения и является для него естественным состоянием.

Пытаясь отмежеваться от чуждого ему воодушевления царившего вокруг, молодой человек прикрыл глаза и вспомнил последний фильм, который смотрел. Отношения с Сандрой требовали времени, которое он охотно тратил, отодвигая на второй план свое увлечение. По этой причине последним фильмом, который посмотрел Бертини, был «Королевская свадьба» со стареющим Фредом Астером еще в прошлую пятницу. Глуповатый американский мюзикл не вызвал в Чиро никаких эмоций и он вернулся еще чуть назад в памяти. В понедельник на прошлой неделе он ходил на «Леопарда» Висконти.

Это было их первое с Сандрой свидание, и оно было провальным. Бертини, начисто забыв, что в этот раз он идет в кино не для того, чтобы смотреть кино, потащил девушку на трехчасовую костюмную драму. Висконти был хорош. Очень хорош. Чиро не читал книгу, поэтому не мог сравнить впечатления, но фильмом он проникся и трагедию князя Салины смог понять, хотя, ни на секунду не забыл, что видит метания идеологического противника – представителя отжившей свой век аристократии. И для него трагедия заключалась не в угасании аристократизма, а в том, что на смену ему пришла приспособленческая буржуазность.

Впрочем, проникнуться до конца у Чиро не вышло. Где-то на исходе второго часа молодой человек почувствовал, как Сандра приблизилась и даже облокотилась на него, положив голову ему на плечо. Чиро вдыхал запах ее волос, сдерживая себя от движений в затекшем теле, чтобы не тревожить девушку. Дыхание Сандры было ровным и глубоким. Чиро слушал его, решительно позабыв о фильме. А потом девушка всхрапнула. Бертини чувствовал, что задыхается от расстройства и смущения. В таком ощущении удушья он не смог оценить кульминационную сцену бала, постоянно мысленно коря себя за столь неудачный выбор развлечения для первого свидания. Но побеспокоить Сандру Чиро не счел возможным, из-за чего к концу сеанса начисто перестал чувствовать собственную правую руку.

Вопреки ожиданиям Бертини, Сандра не отказалась встретиться еще раз и отмела все его извинения, сказав, что просто устала на смене, а фильм был очень даже ничего и Ален Делон – красавчик.

Молодой человек отвлекся от воспоминаний и вернулся в душноватое помещение, в котором с трудом угадывались черты небольшого театрального зала. Сандра стояла рядом. Вопреки ожиданиям Бертини, на ее лице тоже была написана скука, но также и ожидание. Чиро приблизился к ней и произнес так, чтобы никто кроме Сандры не услышал:

– Давай уйдем?

– Нет, нет, он скоро будет говорить. Он хочет выступить с каким-то предложением. Тебе это будет интересно услышать, вот увидишь!

В душе у Чиро появилось чувство какой-то тревоги. Все эти люди, сама эта обстановка вдруг стали очень ему неприятны. Духота и скученность вызвали у Бертини чувство удушья. Он с большим трудом удержался от того, чтобы выбраться из театра на свежий вечерний воздух.

На сцену вышел элегантно одетый мужчина лет тридцати-тридцати пяти. Он назвался и Чиро не смог сдержать презрительного смешка. Фабриццио Пикколо выглядел именно так, как Бертини его представлял. Пикколо подошел на собрание только что и все еще держал в руках отличную шляпу. Бертини готов был спорить, что это была самая настоящая шляпа от Борсалино. Одет был Пикколо вовсе не в рабочую спецовку, чтобы собравшиеся даже случайно не решили, что он только что со смены. Он был в великолепном костюме, который, судя по виду, стоил несколько месячных окладов Чиро. При этом Бертини не мог не отдать Пикколо должное – Фабриццио не держал окружающих за полных идиотов и потрудился придать своему виду несколько растрепанный вид, чтобы не столь явно выделяться. Лицо Пикколо несло на себе легкую небритость, а волосы были малость взъерошены. Костюм был идеально чист, но не идеально выглажен. Дополнялся образ настоящего революционера расстегнутой верхней пуговицей на рубашке при отсутствии галстука.

Речи Фабриццио тоже не потрясли Чиро – стандартный набор из пламени революционной борьбы, Мао Цзэдуна, Че Гевары, Фиделя Кастро, Юрия Гагарина, съездов, пленумов, постановлений, призывов вступать в Партию и обещаний разобраться с проблемами. Чиро внезапно понял, почему старые бойцы, вроде Бородача и Комиссара, относятся к новому поколению коммунистов настолько отрицательно, почему почти единогласно критикуют Партию, почему говорят о кризисе. Дело было не только и не столько в том, что Партия играла в республиканские игры, устранившись от уличной борьбы, дело было в том, что левизна теперь была в моде.

Чиро буквально почувствовал себя Комиссаром: он смотрел на Пикколо и видел обыкновенного буржуа. Говорить о коммунизме, сыпать цитатами из Че Гевары или, на худой конец, из Сартра, быть чуть-чуть вне закона – теперь это было модно.

Перед внутренним взором Бертини предстал синьор Кастеллаци, распинающийся о куске ветчины. Чиро изрядно разозлился, слушая ту пропитанную самодовольством и буржуазной леностью речь. Синьор Кастеллаци так упивался радостями жизни, что вовсе не обращал внимания на тех, кто этих радостей был лишен, более того, причиной его невнимания была вовсе не глупость, а идеологическая убежденность. Но, глядя на ораторствующего Пикколо, Чиро испытывал к фашисту и прожигателю жизни Кастеллаци большее уважение, чем к человеку, который называл его товарищем. Кастеллаци хотя бы был честен – он был самодовольным буржуа и вел себя, как самодовольный буржуа, не прячась за громкими лозунгами.

Однако самой раздражающей чертой Фабриццио Пикколо было то, что Сандра слушала его с открытым ртом и блестящими глазами. Чиро захотелось увести ее отсюда, объяснить, почему этот фигляр никакой не боец и не революционер. Он вновь приблизился к девушке и произнес:

– Я больше не могу это слушать.

Бертини повернулся к выходу и потянул Сандру за собой, но она не двинулась с места. Тогда Чиро отпустил ее руку, не желая неволить девушку, и вышел в одиночестве. Вечерний воздух приятно холодил его разгоряченное лицо. Чиро почувствовал слабость в ногах и привалился к стене. «Да, что это со мной?! Неужели простудился?»

Через пару минут молодой человек пришел в себя и посмотрел на жизнь вполне вменяемо. Похоже, у них с Сандрой появились разночтения во взглядах на то, что является хорошим совместным развлечением. Причем, если она еще смогла найти в кинематографе хоть что-то интересное для себя, то Чиро больше не при каких обстоятельствах не собирался посещать мероприятия подобные сегодняшнему. Это было неприятно, но с этим можно было жить – в конце концов, большая часть их совместного досуга была занята не кино и не профсоюзными собраниями, а прогулками по городу и поцелуями в укромных местах.

Вообще, любовь Сандры к пешим прогулкам уступала лишь ее любви к болтовне. Девушка готова была разговаривать о чем угодно, и за время совместных прогулок они перебрали все темы от спортивных машин до сигарет, при том, что оба не умели водить и не курили.

Чиро отвлекся от размышлений, увидев свое отражение в подсвеченной витрине маленького кафе. На лице Бертини застыло сосредоточенное выражение, а сам он был самую малость похож на Рокко из фильма «Рокко и его братья». «Ну, может, поэтому ты ей и понравился – потому, что в минуты задумчивости слегка похож на Алена Делона?» За размышлениями о Сандре и их встречах Чиро довольно далеко ушел от треклятого душного театра и теперь вынужден был быстрым шагом возвращаться, не желая упустить девушку.

Она вышла с немного растерянным выражением на лице, которое, впрочем, сменилось улыбкой, когда она увидела Чиро:

– Вот ты где! Я тебя немного потеряла.

Похоже, она даже не заметила его ухода.

– Решил уйти пораньше. Душно.

– Да, слегка душновато. Как тебе Пикколо?

– Ну… да никак, честно говоря. Еще один франт, который думает, что борьба это красивые речи.

– Он не франт…

Они шли по направлению к дому, в котором жила Сандра. Если бы Чиро в этот момент посмотрел в глаза девушки, он наверняка не стал бы с ней спорить, но он не посмотрел:

– Самый настоящий франт. Шляпа от Борсалино, костюм от какого-нибудь Гуччи, я уверен, что свои дорогущие часы он снял прямо перед выступлением.

– Я не думала, что ты такой…

Бертини еще только начал говорить о недостатках Пикколо, но, услышав слова Сандры, осекся. Следующие несколько минут они прошли в тишине. Наконец, Чиро заговорил, попытавшись оправдаться:

– Я вовсе не из ревности или какой-то зависти так сказал.

– А почему тогда?

– Ну, я, правда, считаю, что человек, который претендует на какую-то близость к рабочим, к народу, который пытается призывать нас к борьбе, и, при этом, выглядит подобным образом… не до конца искреннен.

– Да ты что, не слышал его? Неужели ты судишь его лишь по внешности? А меня ты тоже только по внешности оцениваешь?

Бертини осознал, к насколько неприятным последствиям может привести этот разговор, и попытался закруглить его шуткой:

– Тебя я не оцениваю. Тебя нельзя оценивать – можно только любоваться.

– Ты просто уходишь от ответа. Почему ты считаешь, что Фабриццио лжет?

Чиро глубоко вздохнул. Он безумно жалел о том, что просто не согласился с Сандрой, но теперь она не оставляла ему иного варианта, кроме честного ответа:

– Я не сказал, что он лжет, я сказал, что не уверен в его искренности. Мне показалось, что для него наше Движение это просто игра, развлечение, как для меня кино. Он красиво говорит о быте рабочих, но ты обратила внимание на его руки? Руки рабочего человека так не выглядят. Даже у меня мозоли от отвертки, да и у тебя царапинки и огрубелости. В этом обстоятельстве, в самом по себе, нет ничего плохого. Человек не обязан быть рабочим, чтобы быть полезным обществу, но вот для того, чтобы призывать меня на сопротивление каким-то не до конца проясненным оппонентам, взывая к моему пролетарскому долгу, он должен хотя бы быть тем, кем пытается казаться. Если рабочее движение в Италии это Фабриццио Пикколо, то я точно не с ним.

Он все время говорит о Кубе, о Советском Союзе, о Патрисе Лумумбе… Я пришел туда для того, чтобы слушать о наших делах, о наших проблемах. О том, что нам в Италии, в Риме, на нашем заводе нужно сделать, чтобы наша жизнь стала лучше. Об этом он говорит общими фразами, которые можно свести к следующей формуле: «Итальянский рабочий страдает под гнетом капитализма, но скоро он воспрянет и освободится!» – я согласен с этими тезисами, Сандра, но я не услышал, какие конкретно шаги предпринимает Конфедерация труда, Коммунистическая партия и лично Фабриццио Пикколо для достижения поставленной цели…

– А ты?..

– Прости, не понял…

– Что ты делаешь для этого, Чиро? Если бы ты не был занят поливанием Фабриццио грязью, то услышал бы, что он предлагает всеобщую забастовку, чтобы нам улучшили условия труда. А вот что ты можешь предложить кроме бесконечного нытья?

– Я слышал все, что он говорил кроме концовки, и про «всеобщую забастовку» я тоже слышал. Знаешь, как это будет выглядеть на самом деле? Всеобщая забастовка в том крайне маловероятном случае, если ее вообще удастся реализовать, расколет страну надвое. Потому, что потребности людей в Турине и, например, в Реджо-ди-Калабрии кардинально различны. На Юге волну народного выступления тут же оседлают фашисты, позиции которых там все еще очень сильны, на Севере начнутся тяжелые столкновения всех со всеми, которые будут изрядно напоминать гражданскую войну. Вот, что такое Всеобщая забастовка, Сандра.

– Знаешь, это лучше, чем ничего! Революция требует жертв, Чиро!

Бертини сдержал себя, хотя это было тяжело. Это не были слова Сандры. Сандра – милая, говорливая, почти совершенно аполитичная юная римлянка говорила о гражданской войне, как о чем-то желательном, цитируя услышанный полчаса назад лозунг, брошенный Фабриццио Пикколо. Чиро остановился как вкопанный. В его разуме улица, по которой они с Сандрой шли, покрылась баррикадами, а слух уловил звуки отдаленной перестрелки.

– Знаешь, Сандра, таких жертв она не стоит!

– Вот оно, Чиро! Как только речь зашла о чем-то настоящем, ты тут же стал умеренным. Может быть, у Фабриццио и нет мозолей на руках, но для Движения он сделал больше, чем ты со своими рассуждениями. Критикуешь – предлагай, Чиро!

Глава 14

Попытка быть смелым


– А, Чиро! Я очень рад вас видеть! Присаживайтесь, обещаю, сегодня ни слова о прошутто или кальчо!

Кастеллаци действительно был очень рад видеть Чиро Бертини. Прошлая их встреча оставила на душе у Сальваторе ощущение, что юноша так и не смог преодолеть свое предубеждение перед скрытой от людского взора фасцией. Бертини немного скомкано ответил на приветствие и сел за столик Кастеллаци. Молодой человек был бледен и как-то отрешен.

– У вас все хорошо, Чиро?

– Пожалуй да, синьор Кастеллаци… Хотя, точно не знаю.

– А вы только что из кинозала, мой юный друг.

– Верно. Как вы догадались?

Кастеллаци улыбнулся – дубина катарсиса ударила несчастного по голове с простейшей целью – изменить всю суть его мировосприятия. Сальваторе знал это чувство полной растерянности и, как будто, непонимания обыденных вещей, которые внезапно превратились в уродливые чудеса реальной жизни, не озаренной объективом камеры. С Сальваторе такое теперь случалось крайне редко – уж очень хорошо жизненный опыт сопротивлялся новым откровениям. Но Чиро был совсем молодым человеком и все еще умел быть потрясенным.

– По вашему лицу все видно. И что же смогло столь сильно вас впечатлить?

– «Презрение» Годара.

– Хм, еще не видел.Стоит тратить время?

Сальваторе не смог отказать себе в удовольствии слегка схитрить: он, разумеется, уже видел новую работу Годара и был впечатлен и даже поражен иголками, которые француз беспощадно втыкал в разум человека, который хоть раз занимался кинопроизводством или, хотя бы, написанием сценариев. Однако Чиро, очевидно, находился под столь более мощным впечатлением, что непременно должен был начать рекламировать Кастеллаци этот фильм, используя восторженные обороты и восхищенные интонации. Вопреки ожиданиям Сальваторе, Бертини просто ответил:

– Стоит, синьор Кастеллаци… Я не могу понять одного: как человек, который никогда меня не видел, который не общался со мной и не знает ничего о моей жизни и даже самом моем существовании, может так точно описывать мои чувства и эмоции?

– Великая магия искусства, Чиро. Этот самый человек вдохновляется, разумеется, вовсе не вами, но создает своим талантом такой мир, в который вы без сомнений входите для того, чтобы изменить его под собственное восприятие и увидеть вовсе не таким, каким вам его показали, а таким, каким хотите видеть. Настоящий мастер не рассказывает историю зрителю, а заставляет зрителя самого рассказать ее себе.

– Но все же, чем вдохновляется автор, который столь точно показывает мне меня? Как это происходит, синьор Кастеллаци?

Сальваторе глотнул вина, беря паузу на формулирование ответа.

– Году этак… черт, запамятовал! В общем, когда я еще был достаточно известен, у меня брали интервью и журналист спросил меня, откуда я черпаю вдохновение. Я начал рассказывать ему про Фернанделя и Чаплина, про цирк, который приезжал в Неаполь, когда мне было восемь лет, потом перешел к свету электрической лампочки, который подсказал мне идею с лампой подсвечивающей со спины главную героиню в моей последней на тот момент работе… Я уже собирался начать говорить о том, что с утра, завязывая галстук, я вспомнил о французском короле Людовике XVI, но остановил себя потому, что вдруг понял, насколько все это было чушью. Я не знаю, что вызывает вдохновение, Чиро. Все и ничто одновременно

Бертини кивнул и отпил из своего бокала. Сальваторе на минуту отвлекся от их беседы и обратил внимание на Пьяцца Навона. На площади творилось торжество работы постановщика – на ней ничего не происходило. Люди шли по своим делам, дети гонялись друг за другом и пронзительно кричали. Кастеллаци не смог бы поставить эту сцену так, чтобы она выглядела естественно, но сейчас он не чувствовал в ней фальши.

– А вашей девушке понравился этот фильм?

– Я ходил один.

– Почему?

– Мы с ней немного поругались…

– Жаль… Очень надеюсь, что несерьезно.

– Я тоже.

– Простите, что вмешиваюсь в вашу жизнь, но из-за чего вы поссорились? Чрезвычайно интересно, из-за чего молодые люди ссорятся сейчас.

Сальваторе легко улыбнулся, пытаясь убавить вес у своего вопроса.

– Из-за политики… Хотя нет, черта с два, из-за одного франта, который прикрывается Революцией, являясь обыкновенным прожигателем жизни.

– Помните, в прошлую субботу я говорил вам о том, что ревность делает мужчин смешными?

– Ну да, помню… Но вы говорили о знаменитостях, писателях… В общем, о тех, кто далеко, а этот совсем рядом. Сандра может говорить о нем без умолку часами, причем, я бы понял, если бы он действительно был тем, кто стоит того, чтобы о нем говорить, но это обыкновенный демагог, еще и претендующий на умы рабочих!

Чиро начинал злиться и Сальваторе попытался отвлечь его от размышлений о столь неприятном ему человеке:

– Может быть, стоит дать ей шанс? Пусть ваша Сандра и увлеклась им немного, но это вовсе не значит, что она тут же бросится к нему, позабыв о ваших отношениях.

– Дело в том, синьор Кастеллаци, я не уверен, что она моя, и не уверен, что есть о чем забывать. Мы встречаемся-то только две недели. Может, ничего такого между нами и не было, просто я себе уже что-то напридумывал?..

Бертини замолчал и посмотрел на площадь, на которой по-прежнему ничего не происходило. Молодой человек надолго приуныл. Сальваторе не мог винить его. Кастеллаци вспомнил себя в возрасте чуть за двадцать. Тогда он тоже влюблялся сразу и во всех женщин, которые проявляли к нему хоть какой-то интерес. Через день общения с новой возлюбленной он был уверен, что хочет прожить с ней всю жизнь, через неделю был готов сделать предложение, а через месяц расставался с ней легко и без особенных сожалений. «Если бы молодость знала, если бы старость могла…» – Сальваторе вспомнил старое изречение, но не стал говорить его вслух, не желая упрекать молодого человека в его молодости. Вместо этого он произнес другое:

– Вы были счастливы с ней, Чиро, хотя бы на одно мгновение?

Бертини посмотрел на Кастеллаци невидящим взором, как будто действительно вспоминал, а потом ответил:

– Да, был.

– Тогда боритесь за нее и не бойтесь быть смешным. Вообще ничего не бойтесь. Женщина, которая подарила вам счастье однажды, сможет сделать это снова. И время здесь совершенно не важно.

Кастеллаци сделал паузу, поняв вдруг, что разговаривает не только с Чиро, но и с собой, и повторил, как бы фиксируя:

– Время не важно.

Бертини серьезно кивнул и сделал глоток вина. Сальваторе обратил внимание, что с момента их первой встречи Чиро стал внимательнее относиться к вину – он больше не заливал его в себя, проглатывая сразу и не успевая почувствовать вкус. Теперь он пил небольшими размеренными глотками. Даже его способ держать бокал стал изящнее. Кастеллаци неожиданно вспомнилась история из далекого прошлого, и он поймал себя на том, что говорит вслух, когда уже поздно было замолкать:

– Вы знаете, Чиро, мое взросление пришлось на военные годы. Мне было тринадцать, когда началась Первая мировая война, и четырнадцать, когда мы в нее вступили. Фронт был на другом конце страны, а у нас в Неаполе только и разговоров было, что о войне, да о Каморре25. Причем мы – мальчишки – равно мечтали, как защищать Италию на поле боя, так и стать настоящими каморриста. Мне потребовалось прожить еще несколько лет, чтобы понять всю грустную иронию, кроющуюся в этих двух одновременных мальчишеских мечтах.

Я вырос в хорошей полной семье, поэтому для меня разговоры о Каморре всегда были просто разговорами, а вот для многих моих тогдашних приятелей они стали реальностью. Весьма расходящейся с нашими детскими ожиданиями, между прочим.

Впрочем, речь не об этом. Как-то, когда мне было шестнадцать, у нас с приятелями зародилась идея явиться на призывной пункт и, завысив возраст, записаться добровольцами. Тогда нам казалось, что жизнь стремительно проносится мимо, оставляя нас на обочине, где мы никогда не сможем показать себя. Паоло – самый умный в нашей компании – сразу отказался в этом участвовать, весьма справедливо заметив, что не у всех нас голоса-то сломались, поэтому подлог быстро раскроют. Мы, разумеется, объявили его трусом, за что мне до сих пор стыдно, потому что Паоло погиб в 1942-м, вытаскивая людей из-под завалов разбомбленной американцами церкви.

В итоге согласились на эту затею восемь человек, в том числе и я. Во время планирования и сборов отвалились двое. Утром назначенного дня к призывному пункту пришли только четыре человека: Роберто Бигон, Сильвио Страммачони, Хуан Пистоне и я. Я, разумеется, никого из домашних не поставил в известность напрямую, оставив записку в своей комнате. Я опасался, что у мамы на том же месте разорвется сердце, если я скажу ей, что хочу пойти добровольцем. О том, что с ней случится, если меня убьют, я отчего-то не подумал. Мы назвали чинуше свои имена и сказали, что нам уже исполнилось восемнадцать. Бигон даже сказал, что ему девятнадцать – он был не по возрасту высоким и здоровым.

После этого нас вместе с другими призывниками и добровольцами выстроили в одну шеренгу, и к нам вышел капитан с обожженным лицом и целым набором медалей. Капитан, очевидно, был опытным в этом деле человеком, потому что сразу же приказал:

– Всем, кому еще нет восемнадцати: шаг вперед!

Разумеется, никто из нас не дернулся, хотя я видел, как Сильвио буквально всем телом порывался сделать это. После этого капитан прошел вдоль шеренги, то и дело, приказывая кому-нибудь сделать шаг вперед. Когда дошла очередь до меня, капитан посмотрел мне прямо в глаза, и я отчего-то сразу расхотел воевать. Он спокойно и, даже, как-то буднично приказал мне сделать шаг вперед. Сейчас я понимаю, что он вычислил меня потому, что я был на голову ниже ростом, чем стоявшие рядом, и имел над верхней губой пушок, который явно никогда не видел бритвы. Тогда же я корил себя за то, что не выдержал его взгляд. Кроме меня, из нас четверых капитан вычислил Сильвио, хотя задержался и напротив Хуана.

Пройдя вдоль всей шеренги, капитан сказал:

– Те, кто сделал шаг вперед: забирайте свои вещи и отправляйтесь к своим родителям. Ступайте в школу, учитесь читать, получайте профессию, живите мирной жизнью. Итальянская королевская армия не желает нести ответственность за вашу возможную смерть, по крайней мере, до вашего совершеннолетия. Остальные: добро пожаловать! Теперь вы солдаты!

В тот день я узнал две вещи: во-первых, что я совершенно не расположен к армейской службе, а во-вторых, что даже неудачная попытка лучше, чем отсутствие попытки. Мы с Сильвио встретились с теми четырьмя, которые не попытались, тем же вечером и я чувствовал… нет, не превосходство… подъем! Я ощущал, что все же попытался сделать что-то важное, что хотя бы в трусости и нерешительности меня нельзя обвинить. Пытаться и потерпеть неудачу лучше, чем не пытаться вовсе, Чиро.

Молодой человек слушал долгий монолог Кастеллаци, не перебивая и не отвлекаясь. Лишь когда Сальваторе замолчал, он задал вопрос:

– А что случилось с Пистоне и Бигоном?

Кастеллаци грустно улыбнулся – этот вопрос был самым важным из всех, которые Бертини мог задать.

– Пистоне вернулся с медалями. Он служил ардити26. На нас, да и вообще на весь мир посматривал свысока, в итоге уехал на Север, вернулся в армию и дослужился до полковника. Как у него дела сейчас, да и пережил ли он Войну вообще, я не знаю. А Бигон погиб через месяц после отправки на фронт… Мы, как и все подростки, совершенно не ценили свою жизнь, думая, что смерть это выдумка взрослых, и сделали глупость, за которую заплатили: Бигон жизнью, Пистоне характером, а мы со Страммачони муками совести за то, что не были с нашими друзьями там… Но одна мысль меня грела: я хотя бы попытался.

– К чему вы мне это рассказали, синьор Кастеллаци?

– Не знаю, Чиро… Наверное к тому, что даже если ты проиграешь в сражении за свое счастье, тебе не должно быть стыдно, ведь ты хотя бы принял этот бой.

Глава 15

Суета


Сальваторе взял билет на поезд до Турина на понедельник. Теперь была вторая половина дня воскресения, и Кастеллаци не знал, куда себя деть. Он никому не сообщил о том, что уезжает. Сальваторе как-то сразу для себя решил, что должен быть в этом путешествии один, хотя та же Лукреция Пациенца наверняка согласилась бы поехать с ним, более того, отвезла бы его в Пьемонт на своем автомобиле. Вопреки своим привычкам Кастеллаци не стал сегодня обедать в «Мавре», а ограничился собственными скромными кулинарными талантами.

В половину пятого вечера в квартире Сальваторе раздался телефонный звонок. Кастеллаци поднял трубку:

– Алло, Кастеллаци у аппарата.

– Чао, синьор Кастеллаци! Рад, что это все еще ваш номер! Вас беспокоит Федерико Феллини. Помните меня?

Разумеется, Сальваторе знал, кто такой Федерико Феллини и с пристальным вниманием следил за каждой новой работой этого все еще молодого, но уже весьма опытного постановщика. Их личное знакомство тоже имело место, но последний раз с Феллини Сальваторе виделся почти десять лет назад.

– Конечно, я помню вас. Чем обязан?

– Я хотел бы посоветоваться с вами по поводу будущей работы.

– Посоветоваться? Со мной? Вам удалось меня заинтересовать, Федерико.

– Хорошо! Давайте не по телефону. Когда у вас будет время встретиться?..

Сальваторе послышался какой-то шум на той стороне и обрывки разговоров, очевидно, Феллини кто-то отвлек. Примерно через минуту Федерико снова заговорил:

– Можете сейчас, синьор Кастеллаци? Выяснилось, что в ближайшие дни я не смогу найти время…

– Да, могу. Где? Во сколько?

Я пришлю за вами машину – так будет быстрее… Простите, нужно бежать, жду вас. Чао!

Федерико повесил трубку, даже не дослушав слова прощания Кастеллаци. Сальваторе улыбнулся. Несмотря на то, что их знакомство получилось достаточно неприятным, Сальваторе всегда с симпатией относился к этому энергичному молодому человеку, который уже в тридцать знал о кино больше, чем подавляющее большинство итальянских кинематографистов. Сальваторе прикинул – сейчас Федерико должно было быть сорок три. «Интересно, каким он стал теперь, добившись признания?»

В свои сорок три Феллини успел снять три по-настоящему больших фильма. «Дорога» показалась Кастеллаци определенным вызовом неореализму. При формальном следовании жанру Федерико создал, в целом, очень романтичную историю, причем, романтичную в духе Гюго и де Мопассана, а не в духе Висконти. «Ночи Кабирии» был последним на данный момент фильмом, который вызвал у Кастеллаци слезы, а про «Сладкую жизнь» эстетствующая публика трындела уже три года, постепенно приходя к очень свойственному эстетам выводу о том, что фильм критикует все и вся.

Автомобиль подъехал минут через сорок. За рулем сидел хмурый субъект, который за всю дорогу произнес лишь две фразы: «Да, я от синьора Феллини» и «Да, уже скоро». Они подъехали к одному из старых и достаточно запущенных римских особнячков на окраине города, когда уже стемнело.

Место было глухим, но жизнь здесь кипела и бурлила – здесь снимали кино. Двое ворчунов, переругиваясь друг с другом, выставляли свет. Оператор за кинокамерой о чем-то перешучивался с мужчиной, который мог бы играть дона мафии. Чуть поодаль стояли роскошные машины, вокруг которых толпились люди. Женщина с сосредоточенным лицом разбрасывала песок по земле так, чтобы он составил какую-то известную лишь ей композицию.

Этот многолюдный хаос имел в своем центре полнеющего мужчину с изможденными лицом, который непрестанно метался между членами съемочной группы, отдавая им распоряжения. Стоило этому человеку отойти от осветителей, как к нему тут же подбегал гример, держа под руку измученного костюмера. Отделавшись от них, человек попадал в крепкие тиски очкастого продюсера, который предъявлял ему какие-то бумаги. Уклоняясь от бумаг, человек спешил к очень красивой молодой женщине, стоявшей чуть в стороне. Она спрашивала у него что-то, указывая на лист бумаги, который держала в руках. Человек был вымотан тем бесконечным многоголосым вопросительным гвалтом, которым был окружен. Но вместе с усталостью на его лице нашлось место еще одному чувству, которое, казалось, замечал лишь Кастеллаци – человеку было смешно. Его просто распирало от веселья, когда его спрашивали о чем-то, что он уже четыре раза объяснял. Федерико Феллини нравилось править этим миром. Он заметил вышедшего из авто Кастеллаци:

– А, синьор Кастеллаци! Чао! Простите, что испортил вам вечер.

– Не стоит… У вас тут кипит работа, я смотрю.

– Скорее доработки. Уже все отсняли, когда вдруг выяснилось, что свет в кульминационной сцене начисто запорот, да и в остальном… Приходится переделывать…

– Синьор режиссер! Синьор режиссер!

К ним подбежал невысокий крепыш:

– Синьор режиссер, одна из машин не заводится…

– Карло, ну так заведи! Ты же наш механик.

– Да не получается никак, синьор режиссер! Там проблема…

– Не смей, Карло! Не желаю слышать о проблемах – желаю слышать об их решении!..

Механик отошел с задумчивым лицом.

– Как ваша супруга, Федерико?

– Джульетте хорошо. По крайней мере, я стараюсь, чтобы ей было хорошо.

– Это что, из Шекспира?

– Простите, синьор Кастеллаци?

– Не обращайте внимания, друг мой… Передавайте супруге привет от меня и искреннее восхищение – Кабирия растрогала меня до слез!

– Знали бы вы, сколько слез пролила ради Кабирии она…

– Представляю!

– Синьор режиссер! Взгляните, правильно рассыпала?

Федерико бросил взгляд на освещенную площадку, на которой женщина с серьезным лицом закончила рассыпать песок. Он даже приподнялся на носки, чтобы лучше было видно.

– Да, Мария, очень хорошо!..

– А что вы снимаете? Еще один фильм, в котором все увидят только безнадежность?

Феллини не заметил шутки в словах Кастеллаци, по крайней мере, не улыбнулся.

– Маленькую оду творческому кризису.

– Творческий кризис у вас? Быть такого не может! Вы всегда просто фонтанировали идеями.

– Я, как и все, синьор Кастеллаци – вчера был уверен во всем, а сегодня стесняюсь утреннего бутерброда и боюсь своих тапочек. О том и фильм, черт бы его…

– Федерико! Ну, когда мы уже начнем снимать?

– А ты видишь здесь Марчелло, Анджело?! Без главного героя мы ничего не сможем начать!

– О чем вы хотели посоветоваться, Федерико?

– Помните свою идею насчет Казановы?..

– Федерико, Марчелло не отвечает на телефон!

– Да, Боже ты мой… конечно не отвечает, Бруно! Как Марчелло может ответить на телефон, если едет сюда?!

Идея Кастеллаци насчет Казановы, действительно была лишь идеей. Она родилась на какой-то посиделке в конце 40-х, и, судя по всему, тогда же Сальваторе поделился ею с Феллини, после чего успешно о ней забыл. Ни сценарных наработок, ни, тем более, сценографической концепции Кастеллаци тогда не создал. Теперь ему потребовались серьезные усилия, чтобы вспомнить о деталях, которые тогда пришли в его не совсем трезвую голову.

– Вы очень уж громко это назвали, Федерико: «идея!», скорее просто несколько образов, которые могли бы сработать.

– Не прибедняйтесь, синьор Кастеллаци…

– Синьор режиссер! Платье Клаудии порвано!

– Дьявол! Вы хотя бы на две минуты можете оставить меня в покое?.. Которое? Темное, насколько я вижу, в полном порядке!

– Белое, синьор режиссер!

– У тебя ведь есть с собой белые нитки, Пьеро?! Так используй их…

Федерико подхватил Кастеллаци под локоть и повел прочь от съемочной площадки. Когда они отошли достаточно далеко, Феллини вернулся к разговору:

– Простите, что украл вас оттуда, но иначе мы просто не сможем поговорить.

– Понимаю. Это скорее я краду вас у них, друг мой.

– Так вот: я еще тогда загорелся идеей снять фильм про Казанову, но взять за основу не его, с позволения сказать, автобиографию, а ваши идеи.

– Но моих идей не хватит на целый фильм. Я же просто предложил несколько концепций.

– Разумеется. У меня есть и свои мысли, просто мне важно знать, что вы не против.

Сальваторе не сдержал улыбку. Они как будто вернулись на полтора десятилетия назад, когда Кастеллаци делал вид, что он великий знаток кино, а Федерико делал вид, что принимает его советы.

– Конечно я не против, Федерико. Используйте все, что пожелаете!

– Разумеется, место в титрах за вами.

– Не нужно – я уже давно отошел от дел, не стоит ворошить прошлое.

– И не скучно на пенсии? А то я хотел предложить вам поработать над сценарием.

Это был неожиданный поворот. Сальваторе застыл в нерешительности. С одной стороны, его вполне удовлетворяла роль литературного негра в махинации Диамантино, но с другой, это была возможность напомнить о своем существовании и приобщиться к кино еще раз.

– Безумно скучно, Федерико. Однако дайте мне немного времени подумать над этим предложением.

– Хорошо. Когда мне вам позвонить?

– Завтра я уезжаю из города… Позвоните мне через неделю.

Феллини кивнул. Понимая, что возможность задать этот вопрос в ближайшее время не представится, Сальваторе решил удовлетворить свое любопытство сейчас:

– А что именно вы хотите положить в основу фильма?

– Образы кукол. Фильм будет построен, как биография Казановы, который будет искать женский идеал. Уже находясь на смертном одре, он его найдет. Это будет механическая заводная кукла, с которой он будет танцевать. Куклы будут сопровождать все его развратные приключения, как образ этого поиска и как лицо Эпохи Просвещения, когда люди все пытались объяснить через механику.

Это было занимательно. Фильм выстраивался в разуме Сальваторе. Эта история должна была стать масштабной и в то же время очень личной.

– И где же здесь мои идеи?

– Это ведь вы предложили куклу, как образ женщины в уме Казановы, синьор Кастеллаци.

– Это совершенная мелочь… Как я уже сказал, мой юный друг, используйте все, что пожелаете.

Кастеллаци увидел, как со стороны съемочной площадки к ним приближается костюмер.

– Синьор режиссер, я починил платье!

– Отлично, Пьеро, я и не сомневался! Марчелло приехал?

– Пока нет, синьор режиссер.

– Дьявол! Тянуть больше нельзя – начинаем снимать сцены с Клаудией.

Феллини вместе с костюмером направился к площадке, оставив Кастеллаци позади. Через несколько десятков шагов Федерико обернулся и крикнул:

– Синьор Кастеллаци, присоединяйтесь! Будет весело.

«Почему бы и нет?» – Сальваторе не был на съемочной площадке уже несколько лет и успел позабыть этот терпкий запах людского возбуждения и пота. Федерико ускорил шаг и ушел вперед, начав раздавать распоряжения на ходу. Скоро все было готово: юная красавица по имени Клаудия должна была сказать: «Ты не умеешь любить». Она села на ступеньку перед закрытой дверью старого дома и посмотрела чуть направо от камеры, которая держала ее красивое лицо крупным планом. Сальваторе встал за плечом Феллини, желая видеть то же, что и он. Федерико скомандовал: «Мотор!»

– Ты не умеешь любить…

– Стоп! Клаудия – плохо. Вспомни, что я говорил тебе, когда мы снимали сцену со стаканом воды – ты говоришь эти слова тому же человеку, которому подавала стакан. Тогда ты давала ему облегчение своей невинностью и легкостью. Теперь ты должна сделать то же самое, но своей честностью. Ясно?

– Да, я поняла.

– Мотор!

– Ты не умеешь любить…

– Стоп!..

Феллини устало потер глаза – дубль ему не понравился. Он негромко заговорил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– У нее не получается без партнера. Она говорит со стеной – конечно, стена не умеет любить… Марчелло еще не приехал?

– Нет, Федерико.

– Проклятье, где его черти носят?! Давайте попробуем еще раз. Клаудия, закрой на секунду глаза и представь, что Марчелло здесь и стоит прямо напротив тебя. Представила?

– Да, синьор режиссер.

– А теперь открой глаза, но сделай это так, чтобы Марчелло все еще остался перед твоим взором. Готова?

– Кажется, да.

– Умница! Мотор!

– Ты не умеешь любить…

– Стоп! Перерыв пять минут!

Федерико вновь не понравился дубль, он вновь начал говорить сам с собой, затем вновь спросил о том, приехал ли Марчелло, вновь услышал отрицательный ответ и грязно выругался. Над площадкой повисла тишина – почти никто не воспользовался объявленным перерывом, лишь несколько человек закурили. Неожиданно Федерико повернулся к людям, стоявшим за его спиной, и внимательно посмотрел в лицо каждого. Посмотрел он и на Сальваторе, а после этого произнес:

– Вы хотите вернуться в кино прямой сейчас, синьор Кастеллаци?

Сальваторе, кажется, понял, что хочет сделать Феллини, но не смог отказать себя в удовольствии слегка подшутить над ним:

– Зависит от того, в каком качестве вы хотите меня вернуть, синьор режиссер.

– В качестве Марчелло Мастроянни.

– Вряд ли найдется в Италии мужчина, который отказался бы стать Марчелло Мастроянни, синьор режиссер.

– Ну, кроме самого Марчелло… Хорошо, идемте!

Федерико вывел Кастеллаци на площадку и поставил так, чтобы Клаудия, глядя чуть направо от камеры, натыкалась на лицо Сальваторе.

– Синьор Кастеллаци, Клаудия Кардинале. Клаудия, Сальваторе Кастеллаци.

– К вашим услугам, синьора.

Клаудия смотрела на Сальваторе немного растерянно, но учтивость не отказала ей:

– Очень приятно познакомиться, синьор Кастеллаци.

«Интересно, говорит ли ей что-нибудь мое имя?» Феллини дождался обмена любезностями, а потом вновь взял слово:

– Синьор Кастеллаци, стойте на этом месте и смотрите прямо в глаза Клаудии. В кадр вы не попадете, поэтому от вас не требуется внешней схожести, просто дайте Клаудии партнера. А ты, дорогая, смотри на синьора Кастеллаци, когда будешь говорить реплику. Все ясно?

В общем и целом Сальваторе все понял, но привык делать работу хорошо, поэтому был вынужден задать несколько вопросов о персонажах:

– В каких отношениях эти двое, Федерико?

– Они… хм… Клаудия – муза главного героя, одна из. Он весь фильм ее ждал, и теперь они уехали от всех, чтобы поговорить.

– Они любовники?

– Нет!

Феллини и Клаудия произнесли это почти одновременно. Федерико замолчал, дав актрисе объяснить самой:

– Гвидо… Главный герой не видит ее так. Для него она скорее образ, чем реальная женщина.

Сальваторе кивнул и попытался представить отношения этих двоих. Став восхищенным, уставшим и очень печальным одновременно, он заглянул прямо в большие темные глаза девушки. Откуда-то издалека прозвучала команда: «Мотор!» Клаудия посмотрела на него с грустной смешинкой и произнесла:

– Ты не умеешь любить…

Сальваторе не знал, что главный герой должен был ответить по тексту, поэтому ответил, не произнеся ни слова вслух, то, что чувствовал. «Это неправда, дорогая. Разве не отдавал я всего себя, влюбляясь? Одного греха нет среди моих грехов – я никогда не спал с женщинами, в которых не был влюблен…» Где-то вновь прозвучала команда: «Мотор!» и беспощадная красавица вновь произнесла:

– Ты не умеешь любить…

«Зачем ты мучаешь меня? Да, я часто пользовался женским чувством так, как будто это сухое белое вино. Но все же я не был бессердечным. Беря у них их красоту и женственность, я всегда старался дать им ощущение, что они совершенно неповторимы и уникальны. Я и сам так думал…» И в третий раз оглушающей пулеметной очередью прозвучала команда: «Мотор!»

– Ты не умеешь любить…

«Да, дорогая, ты права. Жестокая моя, безжалостная моя, ты во всем права – я не умею любить. Но разве в этом лишь моя вина? Я никогда не любил потому, что никогда не чувствовал себя любимым. Лишь раз за эти годы я почувствовал хоть что-то, что похоже на любовь, а не на обычную влюбленность, но был разбит. Я вовсе не пытаюсь пожалеть себя, а просто искренне стараюсь объясниться, если не перед миром, то хотя бы перед самим собой».

Глава 16

Дорога на Север


Рим дернулся и медленно поплыл мимо Кастеллаци. Унижая неаполитанца запрятанного глубоко внутри, Сальваторе считал себя вполне полноправным римлянином. Он прожил в столице две трети своей жизни и прочно скрепился с ее площадями и улочками, развалинами древней Империи и седыми храмами.

Родной Неаполь остался в сердце Кастеллаци звуками мальчишеского гвалта, запахом удушливой жары и терпким чувством полного покоя, но Рим гремел для него искрами умерших и еще вполне живых эмоций и ощущений. Теперь Кастеллаци покидал Рим, а вместе с ним и центр притяжения, который скреплял две части Аппенинского сапога во что-то цельное, что, переливаясь на солнце тысячей разноразмерных побрякушек, именовалось Италией.

Сальваторе отвлекся от пространных размышлений и сконцентрировался на конкретике: было утро понедельника, и в Турин поезд должен был прибыть лишь вечером. Сальваторе планировал переночевать в Турине, а после этого взять такси и добраться до Ривольтеллы. Что он будет делать, оказавшись у ворот поместья, Кастеллаци пока не думал.

Километры оставались за спиной. Обширные римские пригороды уступили маленьким городкам Витербо. Расположенные слишком близко к Риму и оттого большую часть истории нежно обнимаемые Папами, города этой провинции пропустили и архитектурную революцию Возрождения и неоклассицизм Галантного века и, даже, волну урбанизации после Рисорджименто. Зато, находясь вдали от бурь истории, ныне они могли показать миру свое средневековое лицо.

Через время Сальваторе распрощался с Витербо и со всей областью Лацио – поезд теперь шел по Тоскане. На первой же остановке в Тоскане – Сальваторе не успел увидеть, что это был за городок – его одиночество было нарушено. Напротив Кастеллаци устроились весьма влюбленные молодые люди. Совершенно худая бледная девушка села у окна, а невысокий парень ближе к выходу из купе. Уже через полчаса он шептал ей развратные глупости, тщетно надеясь, что пожилой синьор, сидящий напротив, окажется туговат на ухо, однако Сальваторе слышал почти все его слова, даже, несмотря на стук колес. В общем и целом, предложения молодого человека не блистали уникальностью. Наиболее интересной его идеей было: «сделать это прямо в аудитории за пять минут до начала лекции профессора Стураро…» Девушка рассеянно улыбнулась – кажется, она была мыслями далеко отсюда, Кастеллаци же едва удержался от того, чтобы сказать: «До начала лекции, это для слабаков, молодой человек. В мое время мы делали это прямо во время лекции!» Однако Сальваторе не стал смущать эту парочку, попытавшись углубиться в книгу, которую взял на дорогу.

Это был роман Альберто Моравиа под названием «Конформист». Прохладная история про молодого фашиста, который терзается собственной обычностью, показалась Кастеллаци самую малость претенциозной, но некоторые моменты очень хорошо смотрелись бы на экране. «Только нужен кто-то из молодых, кто-то, кто не будет слепо тащиться за неореализмом, а использует яркий и полноцветный киноязык, пусть и в ущерб реализму…»

Сальваторе отвлекся от книги и понял, что прошло уже несколько часов. Судя по окружающему пейзажу, они все еще были в Тоскане. Кастеллаци показалось, что он видел указатели на Парму. Молодые люди немного успокоились. Парень задремал, а девушка с серьезным выражением на лице читала книгу. Сальваторе постарался подсмотреть, что за книгу она читает. Это был сборник сочинений Михаила Бакунина27. Кастеллаци улыбнулся – для сборника сочинений книга была тонковата и, скорее всего, представляла собой сборник обрывков сочинений. Впрочем, девушку это не смущало – она читала измышления этого русского анархиста с таким лицом, с каким подростки из богатых семей читают «Илиаду».

Из кармана пиджака спящего молодого человека тоже выглядывала книга. Ее название Сальваторе смог разглядеть лишь частично, но без труда ее узнал – это был «Декамерон»28. Кастеллаци посмотрел на парня немного по-новому: «Неужели за пошловатыми перешептываниями скрывается ценитель Боккаччо?»

Как будто этот вопрос был задан вслух, молодой человек зашевелился и проснулся. Девушка не отвлеклась от книги, поэтому не видела, каким взглядом парень посмотрел на нее, но зато это увидел Кастеллаци. Это, без сомнения, был взгляд настоящего ценителя Боккаччо – бесстыдно раздев подругу взглядом, молодой человек залюбовался игрой солнечного света в ее волосах.

Сальваторе захотел поиграть с этими двоими в игру. Он отложил Моравиа и сделал вид, что задремал. Первое время ничего не происходило, но вскоре шепот возобновился. Сначала это был лишь шепот парня, из которого Кастеллаци узнал имя девушки. Ее звали Джулия. Через несколько минут на пол купе что-то упало, судя по звуку, это была книга. Сальваторе почти не сомневался, что это был Бакунин, потому что сразу вслед за этим девушка тоже начала шептать. Точнее даже не шептать, а негромко говорить. Кастеллаци сразу же понял, за счет чего она брала, не выделяясь яркой внешностью – голос Джулии был достаточно низким и как бы все время горячим. Ее предложения тоже не отличались особенной изобретательностью, зато были более реалистичны и рациональны – она обещала заняться Лино (так звали парня) сразу же, как «этот старик сойдет», и не отпускать его до самой Генуи. Сальваторе было даже немного жаль, что в Генуе поезд будет раньше, чем в Турине, и плану Джулии не суждено сбыться.

Вскоре шепот стих. Кастеллаци слегка приоткрыл глаза и увидел то, что и ожидал увидеть – молодые люди целовались. Следующие сорок минут прошли именно в таком положении. Джулия и Лино даже не разговаривали больше. «Они что, пытаются друг друга съесть, используя лишь губы и язык?» Неожиданно в купе потемнело. Сальваторе потребовалось некоторое время, чтобы понять, что поезд едет по тоннелю.

Когда свет вернулся, Кастеллаци обнаружил, что Лино забрался левой рукой под блузку своей подруги и теперь уверенно продвигался в сторону небольшой груди Джулии. «Так, пора сворачивать игру, а то скоро их даже мое присутствие не остановит…» Сальваторе пошевелился, негромко кашлянул и лишь после этого открыл глаза, но начал протирать их, давая молодым людям скрыть следы своих шалостей. Лино теперь был красным, как будто только что вышел из парной, а вот Джулия, как ни в чем не бывало, уткнулась в своего Бакунина.

Через час поезд был в Генуе. Молодые люди сошли, но перед этим Сальваторе не отказал себе в удовольствии указать Лино, что у него щека и подбородок испачканы в чем-то красном – Джулия несколько раз промахнулась мимо губ своего молодого человека и оставила следы от помады.

Когда эти двое вышли, Кастеллаци вдруг ощутил, что в купе стало слишком много места. К счастью, вскоре к Сальваторе присоединился дряхлый священник в сопровождении монахини, но они не целовались и даже не перешептывались, так что Кастеллаци был вынужден вернуться к чтению. За этим занятием он и провел остаток пути до Турина.

Столица Пьемонта. Вотчина Савойской династии и ФИАТ. «Колыбель итальянской свободы» – как называют свой город туринцы за особую роль в Рисорджименто (в остальной Италии, разумеется, никто так Турин не называет). Кастеллаци бывал здесь по делам съемок, но это было еще до Войны. Несмотря на то, что вечер был еще не поздний, Сальваторе решил сразу направиться в гостиницу. Выйдя из вагона, Кастеллаци понял, что путешествие изрядно его утомило. Тряска, недостаточно мягкие диваны в купе, долгое пребывание в одной позе, а как итог: больная спина и отчаянное желание вытянуть ноги.

Припомнив название гостиницы, в которой он останавливался до Войны, Кастеллаци взял такси у вокзала и направился туда. Здание из бетонных панелей и стекла совсем не напоминало милый особняк, в котором Сальваторе останавливался раньше, несмотря на то, что адрес не изменился и вывеска с названием «Святой Фома в Турине» была на месте. Кастеллаци вспомнились слова Талейрана29: «Тот, кто не жил в годы перед Революцией, не может понять сладости жизни».

– А более… старомодные гостиницы в славном Турине есть?

– Что вы имеете в виду, синьор?

– Колонны, лепнину на фасаде, шторы с вышивкой и никакого пластика. Знаете такое место, друг мой?

Таксист задумался на минуту, а потом улыбнулся и ответил:

– Колонн там нет, синьор, но в остальном, все, как вы описали!

– Тогда поехали…

Таксист показался Сальваторе славным малым. Больше молчал, чем говорил, не заискивал, но и не грубил – простой парень за работой. «Святой Павел» действительно была старомодной гостиницей. Старинный большой дом в духе неоклассицизма, швейцар во фраке – место явно было не из дешевых, но одну ночь Кастеллаци мог здесь провести, не обвиняя себя в расточительности. Расплатившись за такси и выбравшись на прохладную улицу – в отличие от Рима в Пьемонте погода недвусмысленно намекала на то, что уже конец сентября – Кастеллаци наклонился к таксисту:

– Хотите подзаработать, молодой человек?

– Конечно, синьор.

– Завтра мне нужно будет посетить одно местечко близ Верчелли. Ривольтелла – знаете, где это?

Парень замялся. Сальваторе понял, что он не знает, но не хочет в этом признаваться. Наконец, таксист ответил честно:

– Простите, синьор, но я не знаю, где находится это место.

– Очень жаль… Есть шанс, что до завтрашнего утра вы это выясните?

Парень посмотрел на Кастеллаци непонимающе, но быстро догадался, что тот имеет в виду.

– Да, я посмотрю на карте и спрошу у ребят из таксопарка!

– Отлично, тогда жду вас здесь в восемь…

Спина немилосердно напомнила о себе, и Сальваторе решил скорректировать время:

– …лучше в девять.

Распрощавшись с таксистом, Кастеллаци заселился в гостиницу, ради интереса согласившись на номер с телевизором. Лоск старины столь явный в интерьере гостиницы, в экстерьере все же начинал уступать новой эпохе. Еще остались кое-где панели из красного дерева и мозаичные полы, но в номере был установлен новехонький японский кондиционер, который зачем-то был включен и уже нагнал температуру, от которой Сальваторе расхотелось снимать свой пиджак. Кое-как разобравшись с кондиционером, Кастеллаци налил себе вина (тоже совершенно ледяного), закутался в одеяло, устроился в кресле и приобщился к дивному новому миру телевидения. Через полчаса он выключил телевизор, решив приобщиться к дивному старому миру литературы.

Кастеллаци чувствовал себя старым. Покинув Рим, он, будто бы, увеличил скорость воспроизведения на патефоне и теперь мучился вопросом: это Мария Каллас слишком быстро поет или он слишком медленно слушает? Седой, видавший виды Рим дарил ему возможность жить не спеша, получая пусть и крошечное, но вполне достаточное удовольствие почти от каждого прожитого мгновения. Почему-то в Турине у Кастеллаци так не получалось.

Глава 17

Ривольтелла


Несмотря на обещания таксиста выяснить путь до Ривольтеллы, их путешествие затягивалось. Кастеллаци отчаянно мерз – он так толком и не согрелся за ночь. Когда они проехали мимо поворота на Верчелли в очередной раз, Сальваторе не выдержал:

– Что же вы, обещали, что посмотрите на карте, а сами петляете…

– Простите, синьор, на карте указано, что нужный нам поворот должен быть прямо впереди, но его нет…

– А вы сами откуда?

– Из Кальяри, синьор.

Кастеллаци удивился этому обстоятельству – он хотел уже пристыдить пьемонтца, который толком не знает собственной страны. Выходца с Сардинии в парне не выдавал, ни выговор, ни манеры.

– А давно живете в Турине?

– Уже третий год, синьор.

«Совсем недолго…»

– Просто у вас сардинский выговор совсем сглажен, поэтому я решил, что вы либо местный, либо давно живете в Пьемонте.

– Это я специально, синьор. Северяне не особенно любят тех, кто приезжает в Турин или Милан, чтобы занимать их рабочие места, так что приходится немного маскироваться.

Сальваторе вспомнил, как в первое время в Риме тщательно вычищал из своей речи неаполитанские словечки, чтобы поскорее перестать выглядеть на римских вечеринках чужим. Тогда Кастеллаци еще не знал, что две трети людей, веселящихся на римских вечеринках, были такими же приезжими, как и он. Несмотря на то, что со своей работой таксист справлялся не очень хорошо, Сальваторе проникся к нему симпатией:

– Как вас зовут?

– Сальваторе Антонелли, синьор.

– Какое совпадение! Я тоже Сальваторе. Сальваторе Кастеллаци к вашим услугам, молодой человек.

– Очень приятно, синьор… А вы приехали из Рима?

– Почему вы так решили?

– Ну… вы легко одеты для Севера. Да и… римлян отличает неспешность какая-то, размеренность.

– Вы проницательны. На самом деле я из Неаполя, просто, как и вы, научился маскироваться.

Минут через пятнадцать Антонелли свернул направо. Кастеллаци не увидел никакого указателя, но лицо таксиста выражало такую уверенность в собственной правоте, что Сальваторе не стал спорить. Внимательно приглядевшись к окружавшему их кустарнику, Кастеллаци вдруг понял, что это вовсе не дикие пустыри, а запущенные угодья, за которым уже много лет никто не следил. Вскоре прямо по курсу стал виден большой красивый особняк, скорее даже настоящее палаццо30. Чем ближе такси приближалось к особняку, тем явственнее были заметны следы тяжелого упадка, поразившего это место. Осыпавшаяся облицовка, заколоченные окна, разросшийся по стенам плющ – время методично и целеустремленно пожирало это место, но пока гений человеческого творчества все еще бился с неумолимой судьбой.

Дом был запущен, но не был пуст. В окнах первого этажа горел свет, а когда такси остановилось на небольшой площади перед главным входом, из особняка вышел пожилой мужчина лет на десять старше Сальваторе.

– Добрый день, синьор! Подскажите, это место зовется Ривольтеллой?

– Да, это Ривольтелла, владения графа Доницетти. Мое имя Родольфо Ди Канио, к вашим услугам.

– Сальваторе Кастеллаци, взаимно… Возможно, вы сможете мне помочь: вы знаете женщину по имени Катерина Бальони?

Старик, как показалось Сальваторе, сгорбился еще сильнее, услышав имя Катерины – он знал ее.

– Пройдемте в дом, синьор Кастеллаци…

Ди Канио, не дожидаясь ответа, скрылся в особняке, оставив дверь открытой. Сальваторе выбрался из автомобиля и, попросив таксиста подождать, прошел в просторный вестибюль. Здесь тоже чувствовалось запустение, но было идеально чисто и светло. Старик, бывший, очевидно, слугой графа, попытался принять у Кастеллаци пиджак, но Сальваторе отказался, сославшись на холод – большой камин в вестибюле не был разожжен, поэтому в просторном помещении было изрядно зябко.

– Идемте за мной, синьор Кастеллаци. Желаете кофе, вино, может, чай?

– Вино, но только если вы ко мне присоединитесь.

Старик кивнул и провел Сальваторе в небольшую комнатку, предназначавшуюся некогда для разговоров с теми гостями, которым не стоило быть в основной части дома. Здесь тоже было чисто, а еще здесь было тепло, чему Кастеллаци чрезвычайно обрадовался. Он с удобством устроился на старинном диване и залюбовался старомодной роскошью этого места. Шахматный столик вполне мог бы найти себе место в качестве экспоната какого-нибудь музея. Да и прочая мебель тоже. Даже легкая потертость и потрескавшийся лак лишь прибавляли вещам значительности в глазах Сальваторе, который вдруг почувствовал себя ребенком в окружении взрослых.

Вскоре в комнату вошел Ди Канио, неся поднос с двумя пустыми бокалами и запыленной откупоренной бутылью вина. Бокалы тоже представляли собой произведения искусства и возрастом, судя по качеству изготовления, превосходили Сальваторе.

– Вам не жарко, синьор? А то я могу открыть окно…

«Да что с этими северянами такое?!»

– Нет, не нужно. Так вы знаете Катерину Бальони?

– Да, синьор, знаю. Донна Катерина выросла в этом доме под опекой синьора графа Франческо.

– А вы не подскажите, где я могу найти ее сейчас?

– Простите, синьор, я не могу вам помочь. Дело в том, что Китти… донна Катерина умерла.

Кастеллаци почувствовал, что тонет в старинном диване, как в болоте. Квадраты на шахматном столике начали все время менять цвет. Потертость мебели стала вдруг так похожа на его душевную потертость, а в потрескавшемся лаке Сальваторе явственно виделзлорадную ухмылку судьбы.

– Откройте окно, пожалуйста – жарко…

– Хорошо, синьор.

Кастеллаци сделал несколько глубоких вдохов, чтобы прийти в себя. Он с самого начала понимал, что такое могло произойти, а в поезде испытал что-то, что можно было назвать предчувствием. «Поэтому она так и не вышла на связь в течение всех этих лет… Только вот тебя это ни капли не извиняет. Тебя теперь вообще ничто не сможет извинить…» Сальваторе налил себе вина и выпил единым духом, не почувствовав вкус, налил еще, но решительно поставил бокал на стол. «Успеется!»

– Когда она умерла, синьор Ди Канио?

– В 1941-м году.

«Всего через год после нашего расставания…»

– Расскажите мне все, синьор Ди Канио. Молю вас, ничего не утаивайте.

Старик долгим взглядом посмотрел на Сальваторе – он начинал понимать причину эмоциональности гостя. Впрочем, Кастеллаци было на это все равно. Синьор Родольфо налил себе вина, сделал небольшой глоток и лишь после этого заговорил:

– Донна Катерина вернулась в Ривольтеллу осенью 40-го года. К тому моменту она не была здесь уже десять… нет, одиннадцать лет после ссоры с синьором графом Франческо. Донна Катерина была чем-то очень опечалена по приезде и целые дни проводила, гуляя по парку. Синьор граф пытался ее развлечь, дарил платья, даже кукол… синьор Франческо всегда путал взрослых женщин с маленькими девочками, которым для счастья нужны лишь безделушки… Через время стало заметно, что донна Катерина беременна. Она так и не сказала, кто отец, раскрыв лишь, что не была с этим мужчиной в браке.

Бедняжке Китти очень тяжело давалась беременность – она все-таки была уже не девочкой, да и вообще никогда не выделялась крепким здоровьем. Помню, когда им с Франкой было по двенадцать лет, они заблудились в лесу. Синьор граф всполошил всю округу и их нашли уже к вечеру. Франке хоть бы что, а вот Китти простудилась и неделю пролежала с температурой…

Ее все время тошнило и лихорадило. Моя супруга, спаси Господь ее душу, делала ей отвары из трав, но они почти не помогали. Синьор граф даже нашел в Турине доктора, который прервал бы… Он убеждал Китти пойти на этот грех ради спасения собственной жизни, но она – ангельская душа – отказалась. Правда, объяснила свое решение не спасением собственной души, а тем, что если не родит сейчас, то не родит никогда…

Старик замолчал и уставился в окно, вплотную к которому подступал густой кустарник. Когда Ди Канио заговорил вновь, Сальваторе пришлось придвинуться к нему, чтобы расслышать полушепот старика:

– Роды продолжались больше двенадцати часов. Доктор сказал, что Китти истекла кровью. Ребенок выжил. Это был мальчик. Его назвали Тото – моя жена помогала при родах и рассказала, что Катерина в последние часы часто повторяла это имя в бреду… Это ведь вы? Вы тот самый Тото, которого Китти звала в последний момент?

Кастеллаци выдержал взгляд старика. Синьор Родольфо не смотрел на него зло или осуждающе – в его взгляде была лишь совершенная усталость.

– Да, это я.

– Что же вы так долго?

На этот вопрос Сальваторе не знал ответа. Он встал и подошел к окну. Ветер трепал ветки кустарника и седые волосы Кастеллаци.

– Что было дальше?

– Дальше была Война, синьор. Синьор граф Франческо очень тяжело переживал смерть Китти. Китти и Франка заменили им с синьорой графиней родных детей, которых из-за болезни синьоры графини у них так и не появилось. В 1943-м синьор граф умер, последний год он был прикован к постели. Титул перешел к его младшему брату синьору Роберто, но он никогда не жаловал Ривольтеллу. В 1945-м здесь держали пленных партизан – хорошо, что синьор граф Франческо не увидел этого позора Италии. Теперь здесь остался только я.

– А ребенок? Что случилось с ним?

– Первое время его растили мы с супругой. После смерти синьора графа малыша забрала в свою семью донна Франка с мужем.

– Вы знаете, как их найти?

– Они жили тогда в Милане, но собирались перебираться на Юг… Я не знаю, где они, синьор. Уже почти двадцать лет не получал от них вестей. Прошу прощения…

Сальваторе закрыл окно, спокойно вернулся на диван, устроился поудобнее и сделал небольшой глоток восхитительного красного вина немалой выдержки. Он проиграл. Катерина умерла, их общий сын был далеко и найти его, зная лишь имя, не было решительно никакой возможности. Сальваторе был рад, что его сын, судя по всему, был с хорошими людьми, которые позаботились о нем. Кастеллаци лишь мог надеяться, что маленький Тото вырос добрым человеком и что все в его жизни было хорошо, но сам он в этой жизни никогда не появится. «Эй, ты хотя бы попытался, пусть и с опозданием…»

– Донна Франка была сестрой Катерины?

– Да, они были двойняшками. Девочки остались сиротами уже в четыре года и синьор граф Франческо не счел возможным для себя пройти мимо их беды – он принял обеих в свой дом и заботился о них, как о своих дочерях… Скажите мне честно, синьор Кастеллаци, вы были достойны того, чтобы наша Китти умерла, пытаясь породить ваше дитя?

Сальваторе знал свои грехи не хуже этого старика, тем более, что эта претензия была не по адресу:

– Не знаю, был ли достоин я, но точно знаю, что Катерина была достойна стать матерью, а наш ребенок был достоин того, чтобы родиться.

Старик кивнул, принимая ответ Кастеллаци.

– Кому сейчас принадлежит это поместье?

– Как и всегда, синьор, фамилии Доницетти.

– А кто-нибудь из этой почтенной фамилии живет в Ривольтелле?

– Нет, синьор. Как я уже сказал, синьор граф Роберто никогда не любил это место, его дети здесь вовсе никогда не бывали, как и внуки.

– Почему же вы продолжаете следить за ним?

Старик рассмеялся:

– Знаете, синьор Кастеллаци, не только знатным людям доступно благородство. Ди Канио всегда были слугами Доницетти. Мой прадед сопровождал синьора Амедео Доницетти во время Русской компании Наполеона, мой дед сражался плечом к плечу с синьором графом Алессандро Доницетти при Новаре31, мой отец пронес раненого синьора Бернардо Доницетти через земли враждебных абиссинцев32, теперь я сохраняю лицо дома Доницетти, даже несмотря на детскую обиду синьора графа Роберто на своего брата.

Произнося эту речь, старик преобразился, расправил плечи, в его взгляде появилось еще что-то кроме бескрайней усталости. Сальваторе внимательно слушал повествование о предках синьора Родольфо, хотя мысли его уже были заняты другим:

– Где похоронена Катерина, синьор Ди Канио?

– В Верчелли, рядом с семейной усыпальницей Доницетти. Синьор граф Франческо не захотел упокоить Китти в семейном склепе, но это вовсе не от высокомерия. Помню, он сказал тогда: «Наша Китти не заслужила мерзнуть в тесном склепе – она всегда должна видеть небо!»

– Я хочу… Вы позволите мне…

Сальваторе сбился. Отрешенность, которая овладела Кастеллаци, когда он понял, что проиграл, неожиданно улетучилась, уступив место какой-то странной застенчивости. К счастью, синьор Родольфо пришел к нему на помощь:

– Конечно, побудьте с ней.

Сальваторе скомкано распрощался, вышел из дома и направился к все еще ожидавшему его такси.

– Синьор Кастеллаци, все нормально?

Сальваторе потребовались серьезные усилия, чтобы вникнуть в суть вопроса таксиста Антонелли. Неожиданно разум Кастеллаци пронзила безумная мысль:

– Как вы говорите, ваше имя?

– Сальваторе. Можете звать меня Тото. Синьор Кастеллаци, с вами все хорошо? Вы уже спрашивали мое имя, еще удивились, что мы с вами тезки.

– Да, да, да, я помню! Сколько вам лет, Тото?! Когда вы родились?

– Двадцать четыре полных. Я родился в мае 39-го года… но зачем вам?

– Простите, друг мой… Я принял вас за кое-кого. Не берите в голову.

– Хорошо, синьор Кастеллаци. Едем в Турин?

– Нет, Тото, едем в Верчелли. Едем на кладбище.

Глава 18

Кино


С каждым следующим шагом Кастеллаци время ускоряло свой бег. Оставив таксиста, Сальваторе направился к кладбищенской ограде. Ему казалось, что все происходит слишком быстро, что некая сила увлекает его все дальше к надгробиям. В один момент Сальваторе остановился и осмотрелся – его со всех сторон окружали кресты, стелы, скульптуры и надгробные плиты. Он был в самом центре этого Царства мертвых.

Мир дернулся и замелькал перед глазами Кастеллаци, закрутившись волчком. Все размылось. Сальваторе казалось, что он бежит мимо могил, пытаясь отыскать на мертвом камне то самое заветное имя, которое способно остановить эту тошнотворную карусель. Имена усопших сливались в его разуме в огромные абракадабры, а годы жизни превратились в какую-то могущественную последовательность, принцип составления которой был Кастеллаци совершенно непонятен. «Может быть именно здесь сокрыто Имя Бога?» – это предположение мелькнуло в разуме Сальваторе, но тут же унеслось назад, а он продолжил свой бег.

Внезапно вереница букв сложилась во что-то осмысленное. Мир дернулся, пытаясь затормозить, и, наконец, остановился. Женская фигура из вуального мрамора венчала гранитную тумбу, на которой было имя: Катерина Бальони, а ниже годы жизни: 1905-1941. Сальваторе упал на колени, то ли от усталости, то ли, чтобы разглядеть эпитафию под годами жизни: «Она светилась». «Емко, просто и никаких цитат из Библии или униженности перед небесами – такой я тебя и запомнил, дорогая…»

– Я соскучилась, Тото.

Сальваторе дернулся от неожиданности, резко развернулся и обнаружил себя вовсе не на кладбище, а на перроне какого-то вокзала. Только что прибыл поезд. Перрон был наполнен объятиями и деловыми рукопожатиями, а также спешащими людьми. Катерина была рядом, была живой. Он бросился к ней и крепко обнял, подняв с ног и закружив в воздухе. Кастеллаци удивился той легкости, с которой ему удалось поднять Катерину, но тут же понял, что для него теперь все было легко – он снова был молодым.

– Я тоже соскучился, дорогая! Ты даже представить не можешь, насколько!

– Эти три дня были сущим кошмаром, Тото! Я успела позабыть, насколько в Пьемонте холодно и промозгло осенью.

– Три дня?

– Ну да, три дня. Или я запуталась в чем-то?

– Нет, ты во всем права – всего три дня…

Кастеллаци посмотрел на лицо Катерины и увидел, что она стремительно стареет. Он и сам чувствовал, как его плечи поникают под мгновенно навалившейся тяжестью прожитых лет. Сальваторе поспешил поцеловать ее.

Мир снова переменился в тот момент, когда Кастеллаци почувствовал вкус губ Катерины. Он снова был молод. Даже не просто молод – он был юн. Нищий честолюбец с неаполитанскими манерами, который считал себя лучшим журналистом на Земле. Оставалось лишь убедить в этом очевидном обстоятельстве Землю, но прежде всего Рим. Проклятый Рим не хотел в этом убеждаться – проклятый Рим хотел испортить Тото настроение бездумной сварой соседей по комнате и сношенными туфлями. А Тото лишь ухмылялся потугам Вечного города его сломить.

Кастеллаци прошел мимо цветочного магазина, остановился, на мгновение задумался, а потом стремглав понесся обратно к витрине. Витрина была так плотно заставлена букетами, что почти не было видно того, что происходит в магазине, однако Тото обратил свой взор именно туда – вовнутрь. Через заросли ироничных роз и фасции меланхоличных тюльпанов он видел девушку, которая распоряжалась в магазине. Девушка отошла чуть в сторону и скрылась от взгляда Кастеллаци за огромным букетом, который своим размером был сопоставим с взрослым человеком.

Сальваторе не смог перебороть свой интерес. Он вошел в магазин и тут же узнал девушку – это была Катерина. Он снова почувствовал, что стареет, поэтому поспешил к ней. Катерина, казалось, вовсе не узнала его, но Кастеллаци не успел испугаться этому обстоятельству, так как мир опять переменил черты, став теперь просторной спальней в загородном доме. Теперь Сальваторе не был молод – ему было около сорока. Тяжелый запах крови и страданий был разлит по комнате. Он посмотрел на большую старинную кровать и чуть не потерял сознание – на кровати лежала Катерина с лицом, цвет которого не оставлял сомнений в том, что жить ей осталось считанные минуты. Сзади послышался противный шепот:

– Торопитесь, синьор! У Китти нет времени на вашу нерешительность!

Кастеллаци подошел к кровати и нагнулся к Катерине. Он хотел подбодрить ее, сказать, что она справилась и что с мальчиком все хорошо, но вместо этого смог произнести лишь:

– Прости, что не был с тобой.

Катерина открыла глаза, узнала его и улыбнулась:

– Бедный Тото, ты ведь всю жизнь будешь обвинять себя в этом… Сделай для меня кое-что.

– Конечно!

– Постарайся не ненавидеть себя за ту ссору.

Прежде чем Сальваторе успел что-то ответить, Катерина обмякла, и глаза ее закрылись. Кастеллаци поспешил ее поцеловать, чтобы успеть зацепить хотя бы кусочек ее души, но стоило ему приблизиться к Катерине, как мир вновь изменился.

Теперь это был Рим времен оккупации. Пыльный Рим, выцветший Рим, несчастный Рим. Серые люди куда-то вели Сальваторе и верного поклонника Лукреции Пациенцы лысого, угрюмого гитариста Пьетро. Кастеллаци не знал, что он совершил, но знал, что ему за это будет. Его с Пьетро и еще несколькими людьми затолкали в кузов армейского грузовика. Когда машина пришла в движение, из дома, из которого только что вывели Сальваторе, выбежала женщина. Она бежала за грузовиком, крича, что тоже виновна, и повторяя имя Кастеллаци. Только теперь он смог узнать в ней Катерину. Ее пытались удержать, и серые люди, и люди из собравшейся толпы, и даже какой-то священник, но никому это не удалось. Раздался выстрел. Катерина дернулась всем телом и упала на мостовую.

Мир изменился. Теперь Сальваторе был в военной форме. Он возвращался в Ривольтеллу. Возвращался живым, но проигравшим. Его сопровождали какие-то люди, которых он не знал, и которые не были ему интересны. Мысли Кастеллаци все время возвращались к шахматной партии, которую он проиграл накануне. Ривольтелла была в запустении, которое не сглаживал даже верный Родольфо. В доме пребывала лишь Катерина, которая, казалось, не была рада его видеть. Сальваторе пытался объяснить себе, почему равнодушие его жены ему неинтересно, но все время возвращался к шахматам, оценивая позицию с разных сторон. Ужин был наполнен разговорами, которые также совершенно не интересовали Кастеллаци. Внезапно раздался размеренный и очень тяжелый стук в дверь. Катерина подорвалась встречать очередного гостя, но Сальваторе остановил ее – он должен был встретить этого гостя сам. Видя тревогу жены, он поцеловал ее в щеку, даже не удивившись всей равнодушной вымученности этого жеста. Он знал, кто стучит в дверь, и был почти рад этому гостю.

И вновь все изменилось. Теперь Сальваторе был в каком-то красном мире и смотрел за Катериной со стороны. Она не могла найти себе места. Все время гуляла, находя отраду лишь в их сыне. Кастеллаци больше не любил ее, а она больше не любила его. Он созерцал ее метания со спокойствием уверенного в своей скорой смерти человека. Невольно улыбнулся неловкому роману Катерины со своим сослуживцем. Она мечтала выбраться из этого мира индустриальной устроенности, убежать куда-то. Ему было все равно, кроме того, он знал, что бежать было некуда.

Неожиданно образ как бы раздвоился. Сальваторе продолжал с холодным равнодушием следить за красной пыткой своей жены и в то же время уезжал куда-то на поезде, а Катерина провожала его и обещала ждать. Она говорила, что будет ждать его целую вечность, тысячелетия, если понадобится. Катерина плакала. Сальваторе не было все равно на ее слезы – он попытался утешить ее, хотя твердо знал одно: Катерина его не дождется.

Оба образа сблизились и столкнулись, оставив Кастеллаци в полной темноте. Через мгновение темнота ушла, и перед взором Сальваторе открылось новое место. Это была квартира Лукреции Пациенцы. Здесь на кровати Лукреции Пациенцы лежала, свесив ноги, обнаженная Катерина, а Лукреция сидела подле нее на полу, целуя и лаская ее колени. Кастеллаци с некоторой досадой обнаружил, что смотрит в глаза Лукреции, а не на ноги Катерины. Он чувствовал себя совсем старым и неуместным, хотя тело его было вполне молодо. Сальваторе захотел сделать шаг к двум женщинам, но наткнулся на непроходимо твердый воздух. Спальня Лукреции показалась Кастеллаци аквариумом. Неожиданно Катерина подняла голову и увидела Сальваторе. В ее взгляде была доброта, интерес, немного похоти, искренняя доброжелательность, но не было ни капли любви – Катерина не любила его. Сальваторе захотел отступить, но вновь наткнулся на твердый воздух – это он был в аквариуме, а не Лукреция с Катериной. Кастеллаци закрыл лицо руками, чтобы скрыться от этого кошмара, но через свои ладони провалился в новый кошмар.

Катерина сидела на невысоком заборе в поле. Сальваторе знал это место – это было старое оставленное поместье близ Неаполя. Стояло лето. День был жаркий, но ветреный. Ветер играл в ее волосах и в подоле платья. Катерина ждала его, но Сальваторе не мог подойти. Его вообще здесь не было, и Катерина это знала. Вместо Кастеллаци к ней подошел какой-то потерянный мужчина, который начал о чем-то с ней разговаривать. Он не был ей интересен. Мужчина попросил у Катерины закурить и устроился на заборе рядом с ней. Катерина продолжала смотреть на старую дорогу. Сальваторе смог очень хорошо рассмотреть ее лицо в этот момент – Катерина решила для себя, что если он не придет в ближайшие пять минут, значит, не придет никогда. Значит, она одна воспитает их сына. Одна будет засыпать по вечерам и просыпаться поутру. Одна будет преодолевать все трудности, которые поставит перед ней жизнь. Пять минут прошли. Катерина продолжала курить. Мужчина продолжал говорить. Сальваторе так и не пришел. Неожиданно старый забор не выдержал веса двух взрослых людей и сломался, опрокинув их на землю. Треск ломающегося дерева оглушил Кастеллаци.

Он пришел в себя в каком-то очень странном городе, в котором все время шел дождь. Купив себе ужин, Кастеллаци поднялся в свою квартиру. Здесь царил бардак. Черно-белые фотографии, пианино с откинутой крышкой и оружие мешались с пустыми бутылками из-под выпивки и разбросанной одеждой. Сальваторе признавал, что это его жилище, но не помнил, как и когда он создал этот хаос. Мысли Кастеллаци вообще были очень размыты. Раздался звонок в дверь. Катерина была в блестящей форме. Дорогое пальто, причудливая прическа, яркий макияж – она была в настолько прекрасной форме, что перестала быть собой. А еще она отчего-то держалась совсем отчужденно. Катерина говорила о чем-то, Сальваторе что-то отвечал. Она собралась уходить, но он перекрыл ей выход. Кастеллаци не хотел больше упускать ее, хотел узнать ее снова. Он произнес:

– Поцелуй меня.

Она дала ему пощечину, от которой он даже не дернулся.

– Поцелуй меня.

Она попыталась вырваться, но он не пустил ее.

– Поцелуй меня.

Катерина сдалась и поцеловала его. Сальваторе тут же открыл ей выход, но она не воспользовалась этим – она осталась с ним.

Теперь они были в каком-то ресторанчике, в котором столики были исполнены, как салоны роскошных американских авто. Катерина теперь была еще меньше похожа на себя, но Сальваторе все еще мог ее узнать. Они были в каких-то очень странных отношениях, как будто виделись впервые, но при этом все друг о друге знали. Она рассказала о своей неудавшейся карьере в кино, он удивился высокой цене на коктейль. Парень, косящий под американского рок-музыканта, объявил танцевальный конкурс.

– Пошли, потанцуем!

– Думаешь, стоит?

– Слушай, тебе ведь сказали развлекать меня и выполнять мои пожелания, сейчас я желаю выиграть этот конкурс!

Сальваторе танцевал лучше нее. Причем изрядно. Впрочем, всех остальных они оба превосходили многократно, поэтому приз достался им легко.

Кастеллаци увидел свое отражение в зеркале. Теперь у него болело все тело, он опирался на трость при ходьбе, хотя еще не был стариком. Но большей проблемой было то, что Сальваторе не мог остановиться, повторяя одну и ту же фразу. Это не был акт самовнушения – он просто напросто не мог перестать говорить эти слова.

– Я сниму новый фильм… Я сниму новый фильм… Я сним…

Сальваторе зажал себе рот рукой, но это не помогло – он продолжал бубнить эту фразу.

– Новый фильм… Это будет новый фильм… Новый… фильм… Я сниму новый фильм… Новый фильм…

Неожиданно Сальваторе почувствовал, что больше не вынужден говорить эти слова, однако он продолжал говорить их, глядя на себя в зеркало. Теперь он был убежден:

– Я сниму новый фильм. Это будет новый фильм! Новый фильм! Я сниму его!..

Кастеллаци прервал себя и вспомнил о чем-то очень важном. В зеркале слева от своего лица он увидел отражение Форнарины.

– Черт! Все не то! Мусор! Мусор! Мусор!..

Сальваторе пришел домой после тяжелого съемочного дня. Правда, пришел он не прямо со съемок, а из «Волчицы», где великолепно провел время в компании девушки, выдуманное имя которой уже вылетело у него из головы. Катерина, как и всегда, была дома.

– Как тебе паста, дорогой?

– Нормально. Слегка передержана, как всегда.

– Прости, я стараюсь отливать ее пораньше, но все время не выходит.

– Это же не так сложно…

– Да, я понимаю, прости… Как прошел твой день?

– Нормально.

Катерина сварила кофе для Сальваторе, принесла ему ежедневную газету и ушла мыть посуду и готовить еду на завтрашний день. Кастеллаци привычно чертыхнулся с отвратительного кофе – Катерина так и не научилась варить его хотя бы сносно – и углубился в газету. Через пять минут он отложил газету и устало потер глаза – с самого возвращения домой Сальваторе мучился каким-то странным чувством. Как будто какое-то воспоминание пыталось всплыть в его разуме, но никак не могло пробиться на поверхность. Он неслышно прошел на кухню и встал в дверном проеме.

Катерина тщательно мыла кастрюлю. Ее плечи были поникшими, одежда старой и изношенной, сама она была совсем неопрятной. Все мысли ее были сконцентрированы на чистоте кастрюли. Сальваторе подошел и положил руку ей на плечо.

– Еще есть кофе на плите, дорогой. Я сейчас налью.

– Посмотри на меня.

Она оглянулась, не отвлекаясь от кастрюли, и улыбнулась такой улыбкой, которой Кастеллаци не был достоин – он вдруг очень отчетливо это понял.

– К черту кастрюлю, Катерина…

– Подожди, немного осталось, дорогой.

Сальваторе закрыл воду, после этого он взял Катерину за плечи обеими руками и развернул к себе лицом.

– Что это ты сегодня, Тото?..

– Катерина, почему ты позволила мне сделать это с тобой?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты счастлива?

– Конечно…

Катерина опустила глаза, пряча свою неискренность. Сальваторе аккуратно взял ее голову своими руками и повернул лицо к себе:

– Ты лжешь. Ты несчастна, Катерина. Когда мы с тобой занимались любовью днями напролет, ты была счастлива, когда ты продала свою первую картину, ты была счастлива, когда мы воссоздавали сцены Старых мастеров вживую прямо в нашей квартире, ты была счастлива. А сейчас ты несчастна. Прости меня за это, прости за все…

– Хорошо…

Катерине было очень неудобно под его взглядом, и Сальваторе отпустил ее. Он отошел к стене и сполз по ней на пол. Кастеллаци вдруг начал испытывать отвращение ко всей мебели в их квартире.

– Я ведь не был таким раньше…

Она так и осталась стоять у раковины, опустив лицо.

– Нет, не был. Раньше ты был добрее ко мне, но после того случая…

– Какого случая?

Катерина, наконец, посмотрела в глаза Сальваторе без всякого принуждения. В ее глазах стояли слезы, но смотрела она зло:

– Ты хочешь, чтобы я произнесла вслух?! Думаешь, что я недостаточно терзаюсь этим?! Хорошо, Тото! После того, как я убила нашего ребенка, чтобы спасти свою жизнь! Все?! Доволен?!

– Боже… Неужели я превратил твою жизнь в ад, обвиняя в этом?

– Да что с тобой такое сегодня?! Обычно ты просто меня не любишь, но сегодня ты решил еще и помучить меня…

Сальваторе с трудом поднялся на ноги и обнял ее, несмотря на вялое сопротивление. Катерина плакала.

– Я больше не хочу, чтобы это мешало нам, слышишь? Больше никакой ненависти, никаких обид, никакого осуждения. Не хочу больше этого! Не хочу! Не хочу!..

– …Синьор, вы живы?

Кастеллаци с трудом открыл глаза. Он лежал на спине, прямо на холодной земле рядом с могилой Катерины. Над ним стоял мальчик лет восьми.

– Ты кто?

– Карло… Карло Д'Амато, синьор.

– Что ты делаешь на кладбище, Карло Д'Амато?

– Мы с мамой пришли к моему отцу… Вы ведь не мертвец, синьор?

– А как ты думаешь?

– Думаю, что нет.

– Почему ты так решил?

– Ну, вы похожи на мертвеца, но вы ведь умеете говорить…

– А ты думаешь, что мертвецы не умеют разговаривать?

Карло посмотрел на него с ужасом, к которому, правда, примешивался искренний интерес:

– А они умеют, синьор?

– Еще как! Я вот, например, все никак не могу заставить их замолчать.

Мальчик серьезно кивнул. Сальваторе же не отказал себе в улыбке, когда представил, что приключится с матерью юного Карло, когда он расскажет ей о том, что мертвецы умеют разговаривать. Улыбка почему-то получилась очень болезненной.

– Вам не холодно, синьор?

– Холодно. Очень холодно.

– Может быть, это из-за того, что вы лежите на земле?

– Да, скорее всего из-за этого…

Сальваторе попытался подняться. Он не знал, сколько пролежал на голой земле, но его спина уже не говорила ему за это спасибо. «Хорошо хоть пиджак не сильно испачкал – земля сухая, к тому же вся в опавших листьях…»

– Вам помочь, синьор?

– Не стоит, Карло. Беги-ка лучше к маме, пока она не начала тебя искать.

Карло послушался, однако отойдя на пару десятков шагов, повернулся, судя по всему, чтобы проверить, что Сальваторе смог встать. Кастеллаци кивнул мальчику, показывая, что у него все в порядке и лишь после этого Карло убежал к женщине, одетой в траур, которая была видна между могил. Сальваторе оглянулся – он был один среди мертвецов. После этого Кастеллаци посмотрел на скульптуру на могиле Катерины. Как же ему хотелось откинуть эту искусно вырезанную мраморную вуаль и поцеловать ее в последний раз. Сальваторе погладил холодную щеку Катерины, потом не удержался и все же поцеловал холодные губы прямо через вуаль. Сделав это, Кастеллаци пообещал себе не оглядываться, уходя с кладбища, и исполнил это обещание. Над Верчелли начинался легкий, первый в этом году снегопад.

Глава 19

Предательство


Чиро Бертини вдохнул прохладный ночной воздух и закрыл глаза. Он чувствовал себя совершенно несчастным. Маленький красивый мирок, который он успел выстроить в своем разуме, был смят тяжелым молотком реальной жизни. Все попытки Бертини наладить отношения с Сандрой разбивались о стену равнодушия, которую она возвела вокруг себя. И с каждой минутой девушка отодвигала эту стену все дальше и дальше, вытесняя Чиро из своей жизни.

Сегодня она весь день старательно избегала его взгляда. Под конец смены это настолько надоело Бертини, что он твердо решил дождаться Сандру на проходной, взять за плечи и заставить посмотреть себе в глаза – это была бы совершенно отвратительная сцена, но Чиро было все равно. Ему безумно надоела эта отчужденность, и он не собирался сдаваться без боя.

Каким-то удивительным образом Сандре удалось выскользнуть с завода, миновав Чиро – молодой человек вновь чувствовал себя обманутым и разочарованным. Домой не хотелось совершенно, и Бертини отправился шляться по вечернему городу. Через час молодой человек обнаружил себя, кидающим камешки в Тибр.

«Пора кончать с этим! Если Сандра больше не хочет быть со мной, пусть так и скажет. Или пусть хотя бы скажет, что мне нужно сделать, чтобы вернуть ее расположение… Две недели, Чиро! Как ты ухитрился настолько сильно вляпаться за какие-то две недели?..»

Урвав букет в уже закрывавшейся лавке, Бертини направился к дому, в котором жила Сандра. В течение всего пути Чиро не покидало какое-то неприятное чувство. Молодому человеку казалось, что он увяз в болоте и медленно уходит в грязную воду. Он почти готов был поддаться этому странному влечению вниз, но заставил себя воспрянуть духом, покрепче схватился за букет весьма уставших роз и поспешил к длинному несимпатичному дому, который сейчас казался ему самым прекрасным из дворцов Рима.

Перед домом все было как обычно, кроме одной детали: прямо на дороге был совсем неаккуратно припаркован роскошный автомобиль. Новехонький темно-синий кабриолет Альфа Ромео 2600 буквально вызывал на бой всех хулиганистых подростков рабочего квартала. Он был смел и упивался собственным великолепием, отметая все обвинения в своей неуместности.

Дверь подъезда открылась, и на улицу вышел Фабриццио Пикколо. Чиро мгновенно и совершенно определенно понял, зачем он здесь. Молодой человек отступил в тень и стал наблюдать. Как и ожидал Бертини, кабриолет принадлежал Пикколо. Фабриццио устроился на водительском сидении и завел двигатель. На улице было довольно прохладно, поэтому крыша была поднята. Пикколо включил в салоне свет и придирчиво осмотрел свое лицо в зеркале заднего вида. «Чертов павлин!..»

Дверь подъезда вновь отворилась, и случилось то, чего Чиро ждал, но во что отчаянно не хотел верить – на улицу вышла Сандра. Бертини обессилено привалился к стене. Чувствовать себя обманутым ему тоже уже приходилось, но, как и все остальное с Сандрой, сейчас он испытывал это чувство как будто впервые. Девушка не была похожа на себя. Идиотские туфли с высоким каблуком, нелепая наигранная томность жестов, искусственный смех, которым она сопровождала едва ли не каждую фразу Фабриццио. Сандра очень хотела понравиться этому франту.

Автомобиль слегка дернулся и сорвался разгонять ночную тьму. Альфа Ромео уносил двоих в мир дорогих ресторанов и роскошных драгоценностей, морей шампанского и полной бессмысленности. А Бертини остался в дремлющем рабочем квартале, укрывшись в густой тени, как какой-нибудь ночной грабитель. Сандра уехала из его жизни и никогда не вернется – Чиро очень хорошо это понял. Он поднес букет к лицу, чтобы почувствовать запах роз – розы пахли ничем. Вопреки всему, молодой человек улыбнулся.

Следующие несколько часов он блуждал по городу, пытаясь не думать ни о чем. Подарил букет какой-то изможденной женщине, которая попыталась развести его на «развлечения за небольшую плату». Нарвался на какого-то смешного парня, который все крутил у него ножом перед носом, но совершенно не был готов к тому, чтобы пустить нож в дело. В третий раз в жизни закурил и в третий раз в жизни вывернулся наизнанку от одной сигареты. Таким Рим перед Чиро еще не представал. Город как бы пытался изнасиловать сам себя, а молодой человек посматривал на это немного свысока и смеялся.

Неожиданно Бертини обнаружил себя у двери квартирки Комиссара. Теперь у него не было причин отказываться от предложения Бородача, зато было желание уменьшить количество двуличных мерзавцев в городе. Чиро постучал. Через время послышался голос:

– Войдите.

Бородач стоял в позе стрелка и целился в молодого человека из пистолета.

– Добрый вечер, Бородач.

– Что тебе нужно?

– Я передумал насчет твоего предложения.

– Это так не работает, Чиро – откуда мне знать, что ты не передумаешь снова, когда дойдет до дела?

– Неоткуда, но, в конце концов, тогда ты сможешь просто пристрелить меня, как труса и дезертира.

Казалось, Бертини удалось огорошить Бородача, потому что тот даже пистолет опустил после этих слов.

– Ты что, пьяный что ли?

– Не капли сегодня, Бородач.

– А хочешь?

Теперь пришло время Чиро удивляться – похоже, ему удалось заинтересовать Бородача. Тот убрал пистолет в кобуру и, не дождавшись ответа Бертини, отправился в кухоньку за вином. Только теперь в голову Чиро пришел вопрос, который должен были возникнуть сразу, как он вошел в квартиру:

– А где Комиссар?

– Ансельмо сегодня поехал к сестре, она живет в Торре-Каетани, вернется завтра… Не хочет Комиссар всем этим заниматься. Совсем постарел. Он так хотел разыскать этого Мал… этого адвоката, а теперь готов его отпустить. Пей.

Чиро последовал пожеланию Бородача и сделал приличный глоток. Только теперь молодой человек почувствовал, что изрядно замерз, шатаясь по городу. Бородач тоже сделал глоток, после этого заговорил:

– В нашей работе перепадам настроения не должно быть места. Мне по-прежнему нужен еще один человек, но если ты в деле, то ты в деле до конца и никакого обратного пути для тебя нет. Я раскрою перед тобой все карты и не стану рисковать, оставляя за спиной человека, который знает обо мне, но не связан со мной порукой. Поэтому, Чиро, даю еще один шанс уйти. Если останешься – останешься до самого конца нашего предприятия.

Теперь Бертини вспомнились не объятия с Сандрой у моста Сикста, а рассказ синьора Кастеллаци о неудавшейся попытке попасть на фронт. Чиро выпил еще и ответил:

– Я понимаю это, Бородач. Как я уже сказал, ты имеешь полное право меня убрать в случае, если я решу дать задний ход – это будет честно.

Итало посмотрел Чиро прямо в глаза. Молодой человек выдержал этот взгляд и, даже, смог, как ему показалось, немного смутить Бородача. Тот неожиданно усмехнулся:

– А ты изменился за эти несколько дней, парень… Значит так, нашу цель зовут Фабио Малатеста. Он адвокат. Работает на Социальное движение, как мне удалось узнать, он связан еще с несколькими группировками по всей стране. Убежденный чернорубашечник, военный преступник: в 1945-м приказал расстрелять десять человек по подозрению в партизанской деятельности и это только то, что мы точно знаем. Очень осторожен. Всегда ходит с телохранителем и сам вооружен… Ты умеешь обращаться с оружием?

– Ножи неплохо кидаю.

– Не то! Огнестрельное оружие я имею в виду.

– Нет, не умею.

– Очень жаль, придется учиться, но это потом… Так или иначе, открытое нападение не годится – с таким противником нам не избежать перестрелки и даже если мы сможем достичь цели, после такой шумихи карабинеры нас из под земли достанут. Адвокат живет вместе с женщиной и вот она ходит без телохранителя и без оружия…

Бородач замолчал, ожидая, очевидно, каких-то комментариев от Чиро, но молодой человек просто кивнул, показывая, что понимает ход мыслей Итало.

– Теперь слушай внимательно. Дальше тянуть нельзя – атаковать нужно в ближайшие дни. С каждым днем промедления риск того, что адвокат или его охранник обнаружат слежку, увеличивается. Я вообще удивлен, что ее до сих пор не раскрыли. Завтра ты позвонишь на фабрику и скажешься больным. Насчет прикрытия не беспокойся – мой знакомый доктор организует тебе нужную справку. После этого мы поедем к дому адвоката и там разделимся. Я прослежу за ним, а ты за домом и, если жена адвоката куда-то пойдет, за ней. Держись на расстоянии, на цель не выходи, запоминай всех гостей, если таковые будут. Это понятно?

– Да.

– Хорошо, далее: вечером я покажу тебе место, где мы будем держать ее, пока не закончим. Там никто не бывает, поэтому проблем возникнуть не должно. Я организовал там некоторые удобства, все-таки женщина уже немолода, а наше предприятие может затянуться.

Послезавтра ты также не выходишь на работу. Мы едем к дому адвоката и дожидаемся, пока он уйдет, а его жена выйдет из дома…

– А если она не выйдет?

– Не перебивай, слушай. У меня есть их номер телефона, поэтому, в этом случае я попытаюсь ее выманить. После этого мы похищаем ее – надеюсь, угрозы оружием хватит, но будь готов применить силу. Мы привозим ее на место, и ты остаешься с ней. Никаких имен, никаких названий, а лучше, вообще никаких разговоров. Я дам тебе маску, поэтому лица твоего она увидеть не должна. Когда женщина будет у нас, я организую встречу с Малатестой один на один, устраняю его, после этого возвращаюсь к тебе и мы отпускаем женщину, отъехав подальше от убежища… Теперь слушай очень внимательно, Чиро: если я не вернусь или не дам о себе знать другим способом, ты выжидаешь сутки, после этого звонишь из телефона-автомата карабинерам и сообщаешь адрес убежища, а после этого бежишь оттуда так быстро, как только можешь. Если меня схватят, сутки я постараюсь выиграть. Это понятно?

– Да.

– И еще одна вещь… Чиро, Комиссар ни о чем не должен знать. Он против плана с похищением и скорее откажется от акции вовсе, чем позволит мне похитить эту женщину. Действуем вдвоем, понял меня?

Этот поворот Чиро совсем не понравился, однако выбора по сути уже не было – Бородач уже раскрыл все детали плана, и соскочить сейчас не представлялось возможным. Бертини кивнул.

– Хорошо. Добро пожаловать на войну, Чиро!

Бородач отсалютовал молодому человеку полупустым бокалом, допил его единым глотком, а потом, будто спохватившись, спросил:

– А почему ты передумал?

– Девушка бросила.

– Из-за чего?

– Из-за того, что был умеренным.

Бородач не удержал ухмылку:

– И ты пытаешься вернуть ее таким образом? Тогда ты выбрал худший способ из всех.

– Нет, Бородач, я не пытаюсь ее вернуть. Я просто больше не хочу быть умеренным.

Глава 20

Похищение


Первый день слежки прошел для Чиро спокойно. Бородач отправился за адвокатом, а женщина так и не вышла из дома. В общем-то, Бертини было скучно. Он пытался развлечь себя хоть чем-то, но ближе к четырем часам дня не выдержал и отвлекся от слежки, чтобы купить себе газету. Именно в это время к дому подъехал автомобиль. Чиро успел заметить, что кто-то вошел в дом, но разглядеть визитера не смог. Кляня себя последними словами, молодой человек вернулся на свой наблюдательный пункт – небольшую, укрытую под сенью разросшейшся дикой вишни, скамейку. Больше в дом до самого вечера никто не входил и не выходил, а около семи вернулся Малатеста и, следом за ним, Бородач.

– …Тебе удалось рассмотреть этого человека?

Итало внимательно выслушал отчет Чиро о событиях прошедшего дня и, разумеется, заинтересовался личностью неожиданного визитера.

– Ну, не совсем… Я смог увидеть только то, что он один и то, что это мужчина.

– Ты уверен, что он все еще внутри?

– Да, автомобиль, на котором он приехал, все еще здесь и из дома никто не выходил.

Бородач пробормотал, рассуждая вслух:

– Друг или родственник? Может, сын? Нигде не проскальзывало ничего о сыне… Это не ее любовник точно, иначе бы он ушел до возвращения Малатесты… Вот что, Чиро, план меняется – остаемся здесь на ночь и следим за домом. Спать будем посменно в машине. Возможно, это тот самый шанс, который я так долго выискивал.

– Может, стоит сообщить Комиссару?

– Пока что не о чем сообщать. Понаблюдаем.

Ночь осталась в памяти Бертини набором разрозненных образов. Моменты тяжелого тревожного сна в неудобной позе сменялись совершенно бессодержательным бодрствованием. Последний свет в доме Малатесты погас примерно в половину двенадцатого. Больше за ночь ничего не произошло. Утро выдалось промозглым и каким-то неприятным, хотя Чиро готов был списать это ощущение на последствия тяжелой ночи. В девять часов утра Бородач отлучился за перекусом. К этому времени дом так и не подал признаков жизни.

– Обычно адвокат в это время уже не дома. Его охранника, кстати, тоже не видно.

– Может быть, Малатеста сегодня решил устроить себе выходной?

– Может быть… Смотри, Чиро!

Дверь дома открылась, и на улицу вышел вчерашний гость и сам адвокат. Бертини всмотрелся в облик гостя – тому было около сорока, а его красивое, не лишенное благородных черт лицо имело очевидное сходство с лицом адвоката Малатесты. Бородач тоже это заметил:

– Родственник совершенно точно! Сын или племянник…

Гость и адвокат пожали друг другу руки прощаясь, а потом Малатеста обнял своего гостя в явно видном порыве. Махнув рукой в сторону оставшейся открытой двери, мужчина сел в автомобиль и отъехал от дома.

– Быстро, Чиро, мы не должны его потерять!

Через несколько минут ФИАТ Бородача ехал за автомобилем гостя, отчаянно стараясь не отстать. Тот направлялся к выезду на автостраду – он уезжал из Рима. Итало, не отвлекаясь от дороги, бросил Чиро какой-то куль:

– Там балаклава и ствол. Надевай и не лезь на рожон – я хочу сделать все без стрельбы. И еще, больше никаких имен: ты теперь… Утюг, а я Красный. Ясно?

Чиро оцепенел на мгновение – все происходило слишком быстро.

– Может, стоит сперва проследить за ним?

– Разуй глаза – он уезжает из Рима! До Турина или до Милана мы за ним будем следить? Нужно брать его сейчас.

Бертини пытался найти контраргументы, но Бородач был прав, а кроме того, лицо Итало выражало такую решимость, что Чиро понял всю бесперспективность споров. Молодой человек заставил себя успокоиться и натянул душную маску. Пистолет он засунул себе в карман.

Через полчаса автомобиль гостя повернул на бензоколонку. Бородач неожиданно положил руку на плечо отчаянно мандражирующему Бертини и сказал:

– Давай, товарищ! Не подведи!

Стоило их цели остановить свой автомобиль, как нажал на тормоз и Бородач. У Итало ушло несколько секунд, чтобы надеть маску. Мужчина, не выходя из машины, высунул голову из окна и посмотрел на их ФИАТ, возможно, он заметил слежку, но теперь это было не важно. Бородач рывком открыл дверь и буквально выбросил себя из салона, успев по пути достать пистолет, Чиро старался не отставать. На их счастье других авто на бензоколонке не было, правда, это обстоятельство могло перемениться в любую секунду.

– Руки на баранку! Быстро! И не дергайся!

Человек быстрым взглядом оценил ситуацию и подчинился. Бородач встал прямо напротив водительской двери и взял его на прицел.

– Утюг, открой водительскую дверь.

Чиро замешкался под ворохом происходящих событий и позабыл о том, что Утюг это он, Бородачу пришлось прикрикнуть. Молодой человек обошел Итало за спиной, чтобы не перекрывать ему угол стрельбы и открыл дверь авто.

– Вылезай. Только без резких движений!

– Если вам нужны мои деньги, забирайте…

Возможно, Чиро показалось, но голос человека вовсе не был похож на голос того, кого держат на мушке.

– Заткнись! Подними руки и отойди от машины.

Человек выполнил это требование. Он двигался плавно и спокойно так, будто у него все было под контролем. Бертини вдруг осознал, что очень боится этого человека.

– Утюг, проверь его!

На этот раз Чиро почти не медлил, поняв, что Бородач имеет в виду оружие, которое может быть при себе у их цели. Он подошел к человеку сзади и начал похлопывать его по бокам в поисках кобуры. Стоило молодому человеку нащупать что-то похожее, как он почувствовал удар в живот настолько мощный, что в глазах заплясали искры.

Бородач понял, что сейчас все свалится в чертов бардак за доли секунды до того, как мерзавец ударил Чиро в живот молниеносным отточенным движением правой руки. У Итало не было времени сожалеть о проваленном плане, так как в следующее мгновение ему пришлось стрелять, одновременно отпрыгивая в сторону с линии огня. Мерзавец так же молниеносно, как вырубил Чиро, выхватил пушку и выстрелил в сторону Бородача три разаподряд. Два выстрела достигли цели: Итало почувствовал боль в правом плече и намного более сильную в левой ноге.

Первый выстрел Бородача цели не достиг, но прежде, чем упасть на землю после своего прыжка, он успел выстрелить еще дважды, почти сравнявшись по скорострельности со своим противником. Пусть Итало немного уступил в скорости, зато превзошел мерзавца в меткости: из-за простреленного плеча тот выронил пистолет, а потом начал заваливаться, держась левой рукой за живот.

От падения на землю Бородач на мгновение провалился в темноту, а придя в себя, первым делом оценил полученные пробоины. Руку только ожгло, а вот ногу мерзавец продырявил изрядно. Итало хотел посмотреть, вышла ли пуля, но заметил, что противник начинает подниматься. «Крепкий ублюдок!»

Человек осмотрелся в поисках своего пистолета, но не смог его найти и полуползком направился к Бородачу, держа в левой руке, невесть откуда взявшийся, армейский нож. Итало с трудом навел ствол своего пистолета на противника и нажал на крючок – ничего не произошло. «Десять лет без всяких нареканий, а в такой момент заклинило. Нужно будет написать жалобу в офис Беретты…» Добравшись до Бородача, противник попытался навалиться сверху, чтобы заколоть его. За неимением лучшего Итало пришлось блокировать нож рукой. Он не смог сдержать крик боли в тот момент, когда сталь врезалась в левую ладонь, пробив плоть почти насквозь.

Бородач понял, что это конец. Его жизнь закончится на бензоколонке на выезде из Рима. Но Итало не было себя жаль – это была хорошая жизнь и отличная смерть, лучшей он и желать себе не мог.

Когда его враг снова поднял нож, готовясь добить его, Бородач услышал сильный удар. Мерзавец на мгновение застыл с занесенным ножом, а потом обмяк и упал прямо на Итало. В следующую секунду Бородач увидел перепуганные глаза Чиро, который держал за ствол, как дубинку, выданный ему несколько минут назад пистолет.

– Молодчина, Утюг!..

Ублюдок был совсем не маленьким, поэтому вместо искренней похвалы Бородач издал сдавленный хрип. Чиро помог ему выбраться из-под бессознательного тела.

– Вы… Ты ранен?

– Да, нога и левая рука, но это пока терпимо… Ты его насмерть?

– Не знаю. Ну… не думаю!

Итало с трудом нагнулся к телу и нащупал слабый пульс на шее.

– Жив, ублюдок! Помоги-ка мне погрузить его.

– Ты что, с собой его хочешь взять?!

– Мы же здесь за этим.

– Да, но…

– Черт, нет времени, Утюг! Выстрелы точно кто-то слышал, каждая секунда дорога.

Чиро больше не спорил. С большим трудом им удалось погрузить оглушенного здоровяка в автомобиль. Бертини связал его, заткнул рот импровизированным кляпом, а сверху набросил непонятно зачем припасенный Бородачем ковер. Их невероятное везение продолжалось – на бензоколонку по-прежнему никто не заезжал. Впрочем, заправщик, либо уже был далеко отсюда, либо укрылся в какой-нибудь подпол при звуках выстрелов и сомнений в том, что уже скоро здесь будут роиться карабинеры, не было ни у Чиро, ни у Бородача.

У Итало была прострелена одна нога, а левая рука была пробита почти насквозь, поэтому Бертини позволил себе вопрос:

– Ты сможешь вести машину?

– Да, вполне. Ты не обо мне беспокойся, а о том, чтобы наш Железный Дровосек больше сюрпризов не подкинул.

Чиро кивнул, и они смогли, наконец, покинуть злосчастную бензоколонку. Впрочем, менее опасным их положение от этого не становилось – первый же патруль карабинеров мог заинтересоваться окровавленной раной Бородача или шевелящимся ковром на заднем сиденье. Вернувшись в город, Итало разумно держался подальше от центра, петляя по рабочим окраинам.

На одной из таких окраин и находился бесхозный склад, в котором Бородач планировал держать заложника. Несмотря на жесткую отповедь Чиро, Итало вовсе не был уверен в собственных силах и чувствовал, что слабеет с каждой минутой. Добравшись до места, он попытался подняться, но не смог.

– Чи… Утюг, давай сам этого здоровяка переправляй, я пока здесь передохну… Следующая картина, которую увидел Бородач, представляла собой внутренности склада и связанную фигуру пленника, которому Чиро догадался набросить какую-то тряпку на голову. Правда, пленник все еще был без сознания, а кровавое пятно, растекшееся у него на животе, выглядело совсем скверно. Чиро же в этот момент, как мог, пытался перевязать рану на ноге Бородача.

– Возьми у меня в нагрудном кармане номер телефона. Это врач. Таксофон в пяти минутах ходьбы, как выйдешь со склада, иди направо и не ошибешься… А потом пулей к Комиссару – он здесь нужен.

– Но Комиссар сейчас должен быть на смене…

– Черт! Тогда, как позвонишь доктору, возвращайся сюда. Адрес склада он знает и просто ждет сигнала… Да оставь ты мою ногу в покое, парень – пусть доктор возится. Прежде чем пойдешь, обыщи-ка нашего Железного Дровосека – есть у него документы какие-нибудь? Кого хоть взяли с таким трудом?

Чиро отошел к пленнику и расплылся в глазах Бородача. Через несколько минут он вернулся с бумажником и несколькими книжечками.

– Ну, тут хватает документов…

– Водительские права есть?

Молодой человек передал Итало документ, левый угол которого был слегка испачкан в крови. Бородачу потребовались усилия, чтобы прочитать имя рядом с фотографией – их пленника звали Антонио Малатеста.

«Отлично! Кого нужно взяли…» – едва успев закончить эту мысль, Бородач с чувством выполненного долга потерял сознание.

Глава 21

Последний акт


Сегодня Кастеллаци был сам не свой. Бруно Диамантино сразу это заметил. Кастеллаци позвонил часов в семь утра, чем изрядно удивил Бруно. Он сообщил, что внес исправления в «Растоптанную розу» и попросил о встрече. Бруно с самого пробуждения чувствовал себя не очень хорошо, но работа оставалась работой, кроме того, визиты Кастеллаци всегда поднимали ему настроение.

Сальваторе пришел в шесть вечера. Он имел совершенно несчастный вид и совсем не походил на того бодрячка, которого Бруно привык видеть. Кастеллаци положил исправленную рукопись на стол и подвинул ее к Диамантино.

– Вы обелили вашу… Черт, все время забываю, как ее зовут!

– Розалию? Да, обелил, как мог. Признаться, я изменил достаточно многие детали и не уверен, что все перемены пошли сценарию на пользу.

– Например?

– Розалия в концовке понимает, что все же любит главного героя, пытается догнать его, но не может найти его в толпе.

– Звучит неплохо и действительно изображает героиню более положительной… А что с фабрикантом? Вы убили его?

Бруно хорошо запомнил, с каким трудом Кастеллаци выслушивал его требования по персоне фабриканта. В прошлый раз Диамантино не удержался и несколько раз специально надавил на Сальваторе, пытаясь вывести его из себя. Бруно знал, что Кастеллаци любит, когда он бесится и старался при возможности отвечать на такое отношение взаимностью. «Интересно, Кастеллаци понимает, что я иногда специально поддавливаю его?..»

На самом деле линия фабриканта очень понравилась Бруно – он хотел бы принять ее в том виде, в котором Сальваторе ее задумал, со всеми этими сценами из прошлого и трагичными нотками. Ему вообще всегда нравились работы Кастеллаци. Однако сейчас Кастеллаци не должен был быть собой – он работал на прибыльный проект под названием «Доменико Куадри», а «Куадри» был сознательным левацким идиотом, поэтому не мог изобразить богача хотя бы нейтрально.

– Я убрал сцену с самоубийством Гвидо, но и обрывать его линию в той комнате не стал. Фабрикант плачет у портрета жены, потом приходит в себя, выходит из дома, закуривает и уходит из кадра, который продолжает держать дверь его дома.

– Эк вы все подробно расписали, Кастеллаци! Режиссерская жилка напомнила о себе?

– Просто мне показалось, что такой финал будет лучшим из всех. Все как вы и просили: Гвидо показывает себя бездушным дельцом, который забывает об ушедшей жене почти мгновенно.

«Совсем меня за идиота держит!» – в такие мгновения Бруно становилось немного обидно от того, что Сальваторе отказывает ему даже в банальном чувстве прекрасного.

– Но сцену, в которой он плачет у фотографии жены, вы оставили…

– Да, но теперь она служит другой цели.

– И какой же другой цели она служит, Кастеллаци? Она точно так же показывает, что Гвидо искренне любил жену. Вы обелили не только Розалию, но и ее мужа, хотя белее было некуда: в старом сценарии он стрелялся, не желая жить в одиночестве, а теперь он показывает, что готов жить дальше, готов принимать следующий день, готов закурить еще одну сигарету… Образ благородного отчаяния вы превратили в образ не менее благородного оптимизма. Я просил вас о другом, Кастеллаци!

Бруно замолчал и откинулся в кресле. Он старался не улыбаться. Вопреки ожиданиям Диаманатино, Сальваторе посмотрел не зло, а скорее удивленно, как будто только сейчас увидел истинное лицо своего работодателя. «Заносчивый, как и все режиссеры! Думает, что если я вожусь с деньгами, значит и души у меня нет, а только кассовый аппарат!..» – Бруно был доволен произведенным на Сальваторе эффектом, а еще более он был доволен тем, что Кастеллаци не показал, что этот эффект был произведен – игра в бессердечного дельца и сдерживающего себя творца продолжилась:

– Вы хотите, чтобы я переписал линию фабриканта еще раз, синьор Диамантино?

Этого Бруно не хотел.

– Нет, я сперва должен ознакомиться с новым вариантом. Кроме того, вы же знаете, что мнение о фильме у большей части публики формируется не самим фильмом, а критикой на него. Натравлю на вашего фабриканта одного из своих критиков, он разнесет Гвидо в пух и прах.

– А как же те зрители, которые захотят составить собственное мнение, синьор Диамантино?

– К черту их, Кастеллаци! Их все равно обмануть не выйдет… Так что же получается все трое главных героев в конце остаются в одиночестве?

– Кроме самого молодого, я оставил в концовке намек на новую влюбленность для него, хотя да, в самом фильме он тоже останется в одиночестве.

– Как в жизни… Публике должно понравиться.

С делами, в общем и целом, было покончено. И Диамантино, и Кастеллаци прекрасно знали, что должно произойти дальше. Через несколько минут неловкого молчания Бруно предложит отправиться в «Волчицу», Сальваторе сделает вид, что размышляет над этим предложением, но в итоге, как всегда, согласится.

Бруно уже давно хотел посмотреть, что будет делать Кастеллаци, если этого предложения не последует. Он знал, что Сальваторе на короткой ноге практически со всеми в «Волчице», а еще он знал, что Сальваторе ходит туда только в его компании. Прошло несколько минут неловкого молчания, Диамантино наклонился чуть вперед и произнес:

– Вы не очень хорошо выглядите, Кастеллаци, приболели?

И вновь Сальваторе посмотрел на Бруно удивленно, но нашелся быстро:

– Нет, просто устал за последние дни.

– Отчего же?

– Ездил на пару дней на Север, вернулся вчера вечером. Кроме того, не спал почти всю ночь…

– Бессонница?

– Хуже, синьор Диамантино, вдохновение.

Сальваторе показал глазами на рукопись, так и оставшуюся лежать на столе. Бруно задумчиво кивнул, а потом все же спросил:

– Я собирался сегодня в «Волчицу», составите компанию?

Сальваторе, как всегда, задумался, а потом, как всегда, согласился.

В «Волчице» не изменилось за ту неделю, что Бруно здесь не был, ровным счетом ничего. Ветхий старичок у входа был на месте, как и сын мадам Кларетты Джулио.

– С возвращением в «Волчицу», синьоры.

– Добрый вечер, Джулио. Мари сегодня свободна?

– Разумеется, синьор Росси. Она ожидает вас в двенадцатом номере.

В этом повторяющемся диалоге уже довольно долгое время присутствовала изрядная доля театральности специально для Кастеллаци. Бруно нравилось чувствовать, что он знает что-то, что неизвестно его спутнику. В действительности, еще только договорившись с Сальваторе о встрече, Бруно позвонил в «Волчицу» и предупредил о своем приходе. Это означало, что Мари будет свободна и что номер будет подготовлен в соответствии с пожеланиями Диамантино. Возможно, Сальваторе любили в «Волчице» намного больше, но и Диамантино пользовался у Кларетты уважением за щедрость и за то, что никогда не обижал девушек.

Распрощавшись с Сальваторе, Бруно поднялся в указанный номер. Мари действительно уже ждала его. По подсчетам Диамантино Мари не могло быть меньше двадцати пяти, хотя сама она говорила, что ей только двадцать один. Он встречался только с ней последние три года. Бруно был в нее влюблен. Страстно и чувственно, как будто ему было пятнадцать, а ей шестнадцать. Только ему было почти семьдесят, и он ни на мгновение об этом не забывал. Всю жизнь прожив холостяком, Бруно вовсе не собирался впускать в свою жизнь женщину, которая была настолько младше него. Диамантино вполне удовлетворялся приятными совместными вечерами примерно раз в неделю.

– Чао, Бруно!

– Добрый вечер, дорогая. Как дела?

– Очень даже неплохо! А у тебя?

Мари была в хорошем настроении, и Бруно был уверен в ее искренности. Примерно год назад он сообщил Мари, что ее оплата зависит не от ее действий, настроения или даже постели, а от самого факта ее присутствия в его жизни. В тот раз она мгновенно стерла фальшивую улыбку с лица и пожаловалась на сильную усталость в ногах от новых туфель. Поэтому Диамантино верил в ее эмоции и иногда даже позволял себе верить в то, что Мари действительно нравится его общество.

– Устал. Кастеллаци все-таки очень утомительный человек.

– А наши говорят о нем только хорошее.

– Я тоже не говорю плохого… До сих пор не могу поверить, что он никогда не спал ни с одной из здешних девушек!

Мари раскрыла Бруно секрет Кастеллаци месяц назад. Диамантино тогда по-новому взглянул на Сальваторе и на отношение к нему в «Волчице».

– Ну, по крайней мере, ни одна об этом не рассказывала… Некоторые девочки даже делают ставки на то, что им удастся его соблазнить, но не одна еще не выиграла. Впрочем, давай не будем о нем, раз он так тебя утомил.

На это Диамантино был согласен целиком и полностью. Бруно поцеловал Мари и устроился на диване, посадив ее к себе на колени. Мари, как он и просил, оделась в платье, которое было в моде лет пятьдесят назад. Диамантино почувствовал себя молодым. Бруно с удивлением обнаружил, что у него почти ничего не болит. Аромат духов Мари попал ему в ноздри и Диамантино не сдержал улыбку – это был его подарок ей. Мари спросила:

– А как поживает твой сын? Ты в последнее время совсем о нем не рассказываешь.

– Да, в общем по-старому. Кривляется на публику, вроде что-то пишет, но не показывает, что… Он стал очень напоминать мне меня в его возрасте.

– Это не странно, он же все-таки твой сын.

– Я был в его возрасте очень неприятным человеком… Впрочем, времена сейчас другие, кроме того, у него есть то, чего всегда не хватало мне. Я был один в Риме, а у него есть я и, вроде бы, девушка, с которой он, правда, отказывается меня знакомить.

Через несколько минут неспешных разговоров Бруно высвободился из объятий Мари и подошел к небольшой плоской сумке, которую взял сегодня с собой.

– Между прочим, у меня для тебя подарок. Мне очень понравилось, как ты напевала партию из «Турандот» в прошлую нашу встречу. Не знал, что ты любишь оперу.

– Ну, напевала… скорее пыталась напевать.

Это было сущей правдой – голос Мари не стоял рядом с оперными стандартами, но Бруно не позволил себе согласиться с ней:

– Может быть, ты и не Рената Тебальди, но мне твое пение понравилось…

Бруно достал из сумки картонный конверт с двумя пластинками. Мари взяла конверт в руки и широко улыбнулась:

– «Травиата»! Ироничный мерзавец! Как же ты узнал, что это моя любимая опера?

– Я не узнавал, я просто не смог пройти мимо. Партию Виолетты исполняет Мария Каллас, дирижирует Карло Мария Джулини – этот молодой человек очень хорош, хотя, конечно, не Тосканини… Тебе нравится?

– Да, очень! Давай поставим, в этом номере как раз есть патефон.

– Я знаю, я специально попросил двенадцатый.

Зазвучала музыка Верди, а старик и молодая женщина снова вернулись на диван. Минуты текли, комната была наполнена музыкой и пением, а двое молчали.

– Ты знаешь, Мари, это была первая опера, которую я услышал вживую. Мне было лет двенадцать, родители были еще живы… и мы пошли на «Травиату». Я уже не помню, кто пел и кто дирижировал, помню только, что мне было скучно – тогда я еще не умел видеть красоту. Помню еще, что такого исполнения я больше никогда не слышал. Мне часто снится, что мне снова двенадцать, я снова на том концерте, но теперь я знаю обо всем, что со мной произойдет потом, поэтому слушаю, слушаю настолько внимательно, насколько могу, пытаясь запомнить каждый звук и каждое впечатление…

– А что такого особенного было в том исполнении, Бруно? Бруно?.. Эй, что с тобой?! Тебе плохо?!

– Нет, дорогая, мне хорошо…

Глава 22

Ставка


Кастеллаци чувствовал себя неприкаянным после возвращения с Севера. Добравшись до дома, он попытался напиться, но организм воспротивился этому столь рьяно, что Сальваторе сдался после одной бутылки вина. Желая занять себя хоть чем-нибудь, он почти всю ночь редактировал сценарий для Диамантино и лег спать только после того, как договорился с Бруно о встрече.

Разговор с Диамантино, как и всегда, получился не самым простым. В определенный момент Сальваторе показалось, что Бруно откровенно посмеивается над ним. В «Волчицу» Кастеллаци сегодня не хотелось. Он даже собирался отказаться, но какая-то часть души Сальваторе отчаянно запротестовала, возжелав увидеть юную Лоренцу.

На его счастье Лоренца была свободна, поэтому распрощавшись с Диамантино, который, как всегда, направился к загадочной Мари, Кастеллаци прошел в указанный Джулио номер. Оказавшись в изящно обставленной комнате, Сальваторе начал продумывать грядущую сцену. В голову ничего не шло. Пробродив из угла в угол пару минут, Кастеллаци решил доверить создание антуража бархатным шторам и богатым обоям на стенах, тем более, что это было их прямой обязанностью.

Сальваторе устроился в кресле и принялся ждать робкого, негромкого стука в дверь. Минуты шли, а в дверь никто не стучал. Кастеллаци начал немного беспокоиться, но как только беспокойство переросло в нервозное постукивание пальцами по подлокотнику, раздался тот самый робкий, негромкий стук.

– Войдите.

Лоренца вошла и встала перед дверью. После прошлого раза она, очевидно, ожидала от Кастеллаци очередных экспериментов. Сальваторе улыбнулся этому.

– Добрый вечер, Лоренца.

– Добрый вечер, синьор…

– Зовите меня Тото. Подойдите, пожалуйста, я хочу получше вас рассмотреть.

Лоренца вышла на середину комнаты, и Сальваторе не удержал грустный смешок. Стоило девушке войти в комнату, как Кастеллаци заметил одну черту, которая его раздосадовала, однако решил не спешить с выводами до того момента, когда сможет хорошо рассмотреть лицо Лоренцы. Теперь Сальваторе явственно видел ее лицо и вынужден был отметить, что лицо это было испорчено обильным и совершенно безвкусным макияжем.

Весь облик Лоренцы стал более пошлым. Немного небрежная, но зато уместная простая прическа уступила место химической завивке, которая закрывала половину прекрасного лица девушки. Толстый слой пудры, ярко красная помада, даже накладная родинка над верхней губой – Сальваторе очень хорошо запомнил лицо Лоренцы и был готов поклясться, что в прошлый раз этой родинки не было. Закрученные вверх ресницы и тени безобразного, отвратительного, неуместного, безвкусного золотого оттенка на глазах дополняли образ прекрасного сада, в котором какой-то подлец подстриг кроны всех деревьев под один вид, а траву накосил под линейку, начисто лишив сад самого главного его достоинства – естественности.

Платье не было столь безвкусным – безвкусной одежды Кларетта просто не держала. Но только тот, кто готовил Лоренцу, ухитрился испортить даже это платье. Верхние пуговицы были расстегнуты, обнажая шею девушки почти до самой груди. Бюстгалтера, разумеется, не было и в помине. Сальваторе почти не сомневался, что никакого другого белья на девушке тоже нет.

А дополнялся весь этот образ безвкусными туфлями с высоким каблуком, на которых эта слегка полноватая девушка смотрелась смешно, а не соблазнительно. Сальваторе стало искренне жаль Лоренцу, когда он увидел эти пыточные приспособления на ее ногах.

Пауза затягивалась. Лоренца пыталась томно моргать ресницами, а Сальваторе разрывался между смехом, отвращением и жалостью. Наконец, он заговорил:

– Теперь вы некрасивы, Лоренца. Снимите эти туфли, прошу вас – не могу больше ни секунды смотреть на ваши муки.

Девушка, которая несколько недель назад обиделась на сравнение с мопассановской Пышкой, теперь не проявила никаких эмоций – клиент имеет право на капризы. Она разулась, став сразу изрядно ниже ростом и аккуратно отставила туфли в угол комнаты.

– Нет, уберите их, пожалуйста, куда-нибудь, где я их не увижу.

Лоренца немного растерянно оглядела комнату. Сальваторе не выдержал, сам взял туфли и засунул их в нижний ящик прикроватной тумбы, успев заметить в нем невесть откуда взявшуюся фотографию Фриды Кало33 и какого-то хмурого молодого человека.

– Скажите мне, Лоренца, Кларетта видела вас перед тем, как отправить ко мне?

– Да, это она дала мне это платье…

Сальваторе вновь усмехнулся – только сейчас он заметил, что даже голос девушки изменился. Теперь она тянула слова и постоянно переходила на вкрадчивый полушепот, что, по идее, должно было звучать соблазнительно.

– Но что-то мне подсказывает, что вашу боевую раскраску она не видела…

Теперь Сальваторе намеренно пытался ее задеть, надеясь все же отыскать ту самую девушку, которая так запала ему в душу в прошлый раз. Вместо обиды или хотя бы смущения Лоренца легко улыбнулась, обращая слова Кастеллаци в шутку.

– Да! Легкая, якобы всепонимающая улыбка и можно продолжать. Все превратится в шутку, стоит лишь улыбнуться… Смерть, война, несправедливость – улыбка и все исчезло, так что ли, дорогая?

Наконец-то у Сальваторе что-то получилось. Лоренца сделала маленький шаг назад и опустила лицо. Она все принимала с каким-то обреченным смирением.

– Зачем вы перестали быть собой, Лоренца?

– А зачем мне быть собой? Чтобы вы опять светили мне лампой в глаза?

Лоренца произнесла эти слова, не поднимая головы и пряча взгляд.

– Неужели я причинил вам большее мучение, чем остальные мужчины, с которыми вы были?

– Да, большее! Мужчины всегда хотели от меня только одного. И ни один из них не заставлял меня быть слабой, ранимой…

– …Настоящей, живой, милой, красивой… – Сальваторе позволил себе перебить девушку. Он чувствовал, что начинает злиться.

– Femina vulgaris34… И как же ты среагировала, когда встретила мужчину, который хотел от тебя чего-то другого?! Накрасилась, вырядилась, как шлюха, думая, что мужчине от женщины может быть нужен только трах! Конечно, мужчинам будет нужно от тебя только одно, потому что ничего другого ты даже не пробуешь им предложить!

Ты могла бы быть музой, могла бы быть возлюбленной, могла бы быть другом, могла бы просто быть человеком, случайной знакомой или незнакомой вовсе, просто образом… Черт возьми, ты могла бы быть женой и матерью, в конце концов! А кем ты предпочла стать?! Куклой! Заводной игрушкой! И дело здесь вовсе не в проституции…

Думаешь, что ты стала сильнее, укрывшись за этой броней из шмоток и косметики? Пропускать несправедливость и оскорбления, это не сила – сила, это сопротивляться им, бороться против них! Сила, это прощать, как ты простила мне мою жестокость в конце нашей прошлой встречи. Тогда ты была сильной, намного сильнее меня – той тебе я не посмел бы сказать и десятой части слов, которые говорю сейчас. Теперь же ты совершенно слаба!..

Защита Лоренцы была пробита – ее плечи сотрясались от беззвучного плача. Кастеллаци вновь был намного слабее нее. Он встал и подошел к ней. Достав свой платок, Сальваторе начал стирать с лица девушки боль, смешанную со слезами. После этого он застегнул пуговицы на ее платье, кроме верхней, чтобы не стеснять дыхание Лоренцы. Кастеллаци погладил ее по волосам и произнес:

– Вот такую тебя можно любить. И не просто можно – очень трудно удержать себя от этого. Будь какой хочешь для кого хочешь, но для меня, молю, будь собой.

Она посмотрела на него заплаканными глазами, а затем неожиданно оттолкнула и села на кровать:

– А зачем мне твоя любовь?! Ты заплатишь и уйдешь, а я останусь здесь в ожидании следующего. А следующий любит туфли на каблуке, любит яркий макияж и глубокий вырез. Для кого мне быть настоящей?!

– Для себя, дорогая! Черт возьми, неужели не было у тебя такого, что вся жизнь летит к чертям, и лишь в одном месте ты можешь найти силы и тепло – в своей собственной душе?! Оставаться собой даже наперекор всему миру, это трудно, но это лучше, чем менять себя в угоду каждому встречному идиоту…

– Да что ты вообще знаешь о моей жизни? «Оставаться собой…» Когда я пыталась быть собой, всегда становилось только хуже – тяжелее удары, больше ублюдков за ночь… Я не хочу быть сильной, я хочу, чтобы не было больно, понимаешь?!

– Нет, не понимаю! Жизнь состоит из бесконечной боли, и ты это знаешь, но ты не от боли хочешь скрыться, а от самой себя… Послушай, я понятия не имею о твоей прошлой жизни, Лоренца. Кларетта сказала мне, что тебе пришлось пережить что-то такое от чего даже ее проняло. Я ничего о тебе не знаю. Черт, да я даже не знаю твоего настоящего имени! Но я твердо знаю одно: если ты не хочешь всю жизнь прожить пластиковой куклой, если хочешь чувствовать еще хоть что-то кроме тьмы прошлого, если хочешь быть счастливой, если хочешь, чтобы тебя любили, а не просто трахали – пускай не я, пусть кто-нибудь – ты должна сама научиться любить себя. Чтобы не бросаться в слезы от первой же неудачной шутки, но и не пропускать безмолвно пошлую грязь, которую на тебя будут лить, ты должна сама себя уважать, сама себя любить…

Сальваторе замолчал. Лоренца уставилась на прикроватный светильник. Она больше не плакала и, казалось, думала о чем-то своем. Кастеллаци чувствовал себя обессиленным. Он вернулся в кресло и откинул голову. Через несколько минут тишины девушка заговорила:

– Меня действительно зовут Лоренца.

– Хочешь, я заберу тебя отсюда?

Сальваторе произнес это спонтанно, совершенно не обдумав возможных последствий. Через несколько бесконечно долгих секунд он нашел в себе силы поднять голову и посмотреть на девушку. Лоренца смотрела на него очень внимательно. Такого взгляда Сальваторе у нее еще не видел. Наконец, девушка произнесла:

– Я ничего не умею.

– В каком смысле?

– От меня всегда хотели только одного… Я даже школу не закончила. Домохозяйка из меня тоже плохая, кроме того, я совершенно не хочу ею быть. Меня передергивает от одной мысли, что я буду хоть в чем-то похожа на свою мать.

– Это неважно для меня…

– Для меня важно. Если я не буду работать и не смогу хорошо ухаживать за домом, кем я буду? Простой содержанкой. А чем это отличается от того, чем я занимаюсь сейчас?

– Отличается, дорогая. Я буду тебя любить в отличие от тех, кто платит тебе сейчас. Кроме того, ты же можешь отучиться на кого-нибудь, я сам могу научить тебя печатать на машинке, например…

– Я читаю-то с трудом…

– Это тоже поправимо.

– Почему ты хочешь сделать это для меня?

Сальваторе задумался. При первой встрече его эмоции по отношению к этой девушке объяснялись некоторой похожестью Лоренцы на Катерину, но теперь этого чувства не было. Воспоминания о Катерине, наконец, оставили его и успокоились на тихом кладбище в Верчелли, по крайней мере, Сальваторе хотелось на это надеяться. В конце концов, он спросил у себя: «Почему именно эта девушка?» и постарался ответить максимально честно:

– Потому, что мне хорошо с тобой, а я всегда больше всего ценил приятную компанию.

– Ты, правда, научишь меня печатать?

– И всему остальному, чему смогу.

Девушка надолго задумалась. Потом подняла взгляд на Сальваторе и спросила:

– Ты сможешь прийти в следующую пятницу?

Сальваторе еще не заглядывал так далеко, поэтому ответил уклончиво:

– Я постараюсь.

– Хорошо. Я хочу, чтобы ты учил меня, но не хочу быть тебе обузой. Я получаю небольшое содержание от Кларетты – мне оно не нужно. Еда и крыша над головой у меня и так есть. Я буду платить тебе за обучение.

– Не нужно, дорогая…

– Нет, нужно. Ты просил, чтобы я уважала себя, вот я и уважаю, а уважающие себя люди никогда не остаются в долгу.

– Ты же понимаешь, что я, скорее всего, даже затраты на твое время не смогу отбить с этих денег?

Сальваторе едва сдерживал улыбку. Сама ситуация его забавляла, а серьезность, с которой Лоренца рассуждала о ней, вызывала у него вполне искреннее восхищение. Девушка же, между тем, размышляла над словами Кастеллаци. Наконец, она расстроено произнесла:

– Да, похоже, с этим ничего не поделаешь… Я попробую поговорить с Клареттой – вдруг, она согласится.

– Не беспокойся об этом. Значит, в следующую пятницу?

– Да. Я видела у нас печатную машинку…

– Пока не нужно. Раз ты говоришь, что даже читаешь с трудом, сначала займемся этим. Лучше выбери за это время какую-нибудь книгу.

– Хорошо.

Неожиданно в голову Кастеллаци пришел вопрос, от которого он не смог удержаться:

– Неужели вы сегодня делали ставки насчет моего соблазнения?

Лоренца посмотрела на него с изумлением и страхом:

– А ты знаешь об этом споре?!

– Конечно, знаю. Кларетта мне о нем давно рассказала.

– Но как ты догадался?

– Ну, дорогая, меня давненько не пытались столь прямолинейно соблазнить…

– И ты не обижаешься, когда такое происходит?

– Сегодня мне было очень обидно из-за того, что ты сделала с собой, но вообще, нет. Если подумать, я, наверное, единственный мужчина в Риме, ради искушения которого проститутки готовы отдавать свои деньги и устраивать тотализатор. Так что я получаю от этого искреннее удовольствие, дорогая!

Неожиданно для Сальваторе Лоренца откинулась на кровати и расхохоталась. Он тоже не смог сдержать смех.

В дверь постучали. Это было крайне необычно для «Волчицы». Кастеллаци сделал Лоренце знак рукой, чтобы она не вставала, и подошел к двери.

– Кто?

– Это Джулио, синьор Кастеллаци… Боюсь, что вынужден прервать вас и просить о помощи. Дело в том, что синьор Диаман… Росси только что умер.

Глава 23

Заложник


Комиссар чертовски устал за последние дни. Вся эта борьба, заговор, слежка, вылезший из прошлого Бородач – Ансельмо чувствовал себя слишком старым для такой жизни. Ко всему этому добавлялась весьма утомительная рабочая повседневность и неприятности в жизни сестры Паолы, которая заболела, причем, судя по всему, весьма сильно.

Вернувшись домой со смены, Комиссар растянулся на кровати, наконец, вытянув больную ногу. Бородача в квартире не было, но Ансельмо это не удивляло. Итало появлялся здесь далеко не каждый день. Комиссар в очередной раз подумал, что для своего возраста Бородач сохранил потрясающую тягу к деятельности. Казалось, Итало вовсе не устает – в этом Комиссар ему изрядно завидовал.

В дверь постучали. Ансельмо с трудом сел на кровати, которая отчего-то протяжно простонала, хотя, возможно, стонал сам Комиссар – он не мог точно сказать. Выглянув в глазок, Ансельмо удивленно хмыкнул, но дверь открыл. За дверью стоял Чиро Бертини. Комиссар сразу понял, что произошло что-то важное, потому что молодой человек был напряжен до предела и, казалось, приходил в себя после долгого бега.

– Чао, Чиро! Что случилось?

– Там… Ну… можно войти, Комиссар?

Ансельмо впустил молодого человека и предложил ему присесть, но Бертини отказался и сказал, что им нужно идти к Бородачу немедленно. Ансельмо в уме четырежды проклял Итало за очередной испорченный вечер, но оделся и пошел за Чиро. Бертини все норовил убежать вперед, постоянно забывая о хромоте Комиссара, и вынужден был одергивать себя. Он рассказал Ансельмо о том, что принял предложение Бородача (умолчав о предательстве Сандры). Поведал он и об Антонио Малатесте, который приходился адвокату Фабио Малатесте сыном. Когда Чиро рассказал о том, каким трудом им далось похищение Антонио, Комиссар почувствовал легкий укол совести, которую, правда, тут же безжалостно подавил – Бородач сам решил не ставить его в известность об этой операции. В целом же Ансельмо был рад, что удалось обойтись без похищения жены адвоката.

Через час они были у склада. Войдя внутрь, Комиссар первым делом увидел какого-то незнакомого человека и уже приготовился к непростым вопросам, но Чиро кивнул этому человеку и спросил:

– Ну, как он?

– Который из них?

– Бородач!

– Да все с ним нормально. Пуля чисто вошла, чисто вышла, даже кость не задела – везунчик этот Бородач. Сейчас прыгает вокруг фашиста, да документы рассматривает.

– А что фашист?

– Я только что сменил повязку, но вообще… в больницу его надо, Утюг. Кровотечение замедлилось, но полностью не остановилось. Из плеча я пулю вытащил, но из живота в таких условиях я ни за какие коврижки ее вытаскивать не стану – только хуже сделаю.

– Он в сознании?

– Последний раз приходил в себя во время перевязки, но, когда я уходил, он сидел неподвижно, хотя точно не знаю. Мешок же на голове. Во всяком случае, он молчит.

Доктор достал сигарету и закурил – под ногами у него уже лежало два окурка. Чиро провел Комиссара дальше, но неожиданно резко остановился и, развернувшись к спутнику, произнес:

– Да! Чуть не забыл – с этого момента зовите меня Утюгом, а Бородача Красным.

Ансельмо грустно усмехнулся. Он хорошо знал Итало и прекрасно осознавал, что Бородач не отпустит фашиста, попавшего ему в руки. Тем более, что жизнь сына Малатесты и так висела на волоске. Антонио уже был трупом, а значит, эта конспирация была совершенно излишней.

– Ну, а я предпочту остаться Комиссаром, Утюг. Хм… «Утюг» – это ты придумал или Бородач?

Чиро отчего-то смутился. «Как же он здесь неуместно выглядит! Террорист, который стесняется своего прозвища…» Молодой человек преодолел секундное смущение и ответил:

– Это Бородач предложил. Времени было слишком мало, чтобы придумать что-то более звучное.

Комиссар прошел за Чиро во вторую половину склада, которая отделялась от первой неполной стеной. Здесь в углу полулежал на залитом кровью матраце крепкий мужчина с холщевым мешком на голове. В нескольких метрах от него стоял стол, над которым, неловко распределяя вес на здоровую ногу, нависал Бородач. Пошатываясь и иногда шипя от боли, он тщательно чистил свой пистолет. Комиссару Итало показался немного забавным, но Ансельмо тут же подавил эту веселость и посерьезнел. Он начинал понимать, зачем понадобился Бородачу. Итало отточенными быстрыми движениями собрал пистолет и убрал его в кобуру. После этого он посмотрел на вошедших и широко улыбнулся:

– Как я ухитрился, обустраивая это место, не озаботиться ни одним стулом или табуреткой?!

Он был в великолепном настроении, несмотря на ранение, полученное несколько часов назад. Комиссар подошел к столу и пожал руку старого товарища, не удержавшись от легкой шпильки:

– Я смотрю, в полку хромых появился новичок?

– Не дождешься! Недели через две, максимум, через месяц буду, как новенький.

– Как же он ухитрился тебя задеть, Бор… Красный? Теряешь хватку?

– Да нет… Скорее, у него хватка неожиданно оказалась, что надо! Если бы не Утюг, он бы и вовсе меня прикончил. Впрочем, к делам. Ты уже наверняка понял, зачем ты нам нужен?

Ансельмо кивнул. С простреленной ногой Бородач не сможет нормально передвигаться в ближайшее время, а значит, ему был нужен тот, кто доведет план до конца и убьет адвоката. Комиссар мысленно поблагодарил Итало за то, что тот не стал возлагать это на плечи Бертини. Дело предстояло непростое и, если Ансельмо правильно оценил адвоката, у Чиро против него не было почти никаких шансов. Разве, что тот действительно придет один и без оружия.

– Я рад, что мы друг друга поняли. Я не хотел приплетать тебя к этому, но с другой стороны разве не будет в этом особенной справедливости, если мерзавца убьешь именно ты?

– Так или иначе, я здесь, Красный. Только позволь сначала задать один вопрос – Ансельмо наклонился прямо к Бородачу и прошептал – Ты ведь планировал убить заложника?

Итало махнул головой в сторону ворот склада, где все еще стоял доктор. Попросив Чиро остаться с пленником, Бородач, опираясь на Ансельмо, пропрыгал в ту часть склада, где до ушей заложника не дошел бы их разговор. Доктор, без слов поняв намек, присоединился к Чиро.

– Его, скорее всего, не потребуется убивать, Комиссар. Парню досталось – доктор говорит, что полностью остановить кровотечение ему не удалось, да я и сам это вижу. Чтобы его шансы можно было оценить хотя бы, как не такие уж паршивые, ему нужно было оказаться в больнице часов пять назад. Я вообще не понимаю, почему он еще жив.

– Допустим, он все же продержится до завершения операции. Ты ведь не повезешь его в больницу, Итало…

– Нет, Ансельмо, не повезу. В этом случае я либо действительно его убью, либо оставлю истекать кровью дальше… И прежде, чем ты начнешь корчить из себя святого, Комиссар – этот парень фашист, причем всю свою жизнь, убежденный. А его отец мало того, что фашист, скорее всего, действительно является тем самым Малатестой, которого ты так хотел отыскать еще тогда, в 40-х.

– Ты уверен в этом, Бородач?

– Да, но ты и сам можешь убедиться. Там на столе лежат документы, которые у него были при себе, и кое-что из личных вещей… Ансельмо, ты оружие-то с собой взял?

Несмотря на спешку, в которой проходили его сборы после прихода Чиро, Комиссар не забыл взять свой старый парабеллум. Бородач, увидев этот пистолет, улыбнулся:

– Ты уверен, что он стреляет? Столько лет прошло после Войны…

– Стреляет, можешь не сомневаться. Пусть я давненько отошел от дел, оружие я всегда умел содержать в порядке.

– Рад это слышать. А то меня вот беретта подвела, хотя я от дел не отходил.

Комиссар собрался возвращаться к пленнику, но спохватился и спросил у привалившегося к стене Итало:

– Тебе помочь?

– Нет, я пока здесь постою. Перекурю.

Бородач действительно достал пачку папирос.

– Когда это ты снова начал курить, Бородач?

– Часа три назад, когда доктор меня бинтовал.

Оставив Итало, Комиссар вернулся к столу. Вещи, найденные у Антонио Малатесты, лежали сложенные аккуратной кучкой. Ансельмо удивился, увидев среди вещей заложника отличный армейский нож. Так же здесь нашлось место крепким наручным часам, обручальному кольцу и кокарде авангардиста35. Антонио действительно был фашистом. Комиссар взял в руки документы, которые были сложены небольшой стопкой.

Сверху были немного испачканные в крови водительские права на имя Антонио Малатесты, выданные в Милане два года назад. С фотографии на Ансельмо смотрел красивый мужчина чуть младше сорока с достаточно тонкими чертами лица, изящными аккуратными усами и внимательным взглядом. Комиссар долго смотрел на это лицо, отчаянно желая заметить не только сходства, но и радикальные различия с лицом, которое он видел однажды много лет назад. Но кроме возраста различий не было.

Ансельмо отложил водительские права, едва не уронив их на пол. Теперь перед ним был партийный билет Социального движения. На этой фотографии Антонио Малатеста был на несколько лет младше, чем на водительских правах. У него было меньше морщин вокруг глаз, а уголки губ были самую малость приподняты, что придавало выражению лица Антонио лукавый вид. Этот Антонио Малатеста тоже был очень похож на того человека, которого Комиссар видел много лет назад.

За билетом шла фотокарточка. Антонио здесь был вместе с женщиной и двумя мальчиками, один из которых был похож на него, а второй на женщину. Все кроме младшего мальчика улыбались. Малатеста положил руку на плечо одного сына, а его жена держала за плечо другого. Ансельмо поспешил отложить карточку, положив ее на стол лицом вниз.

Паспорт был выдан в 1955-м году в Болонье. Здесь Антонио Малатеста был слегка непричесан и хмур. Судя по дате рождения, в тот момент ему было тридцать лет. Обаяние юности покинуло его лицо, уступив место мудрости и спокойствию состоявшегося взрослого мужчины. В те годы под его цепким взглядом становилось неуютно. Позднее эта черта сгладилась.

Паспорт выпал из рук Ансельмо, оставив в его руках лишь еще одну фотокарточку, угол которой был сильно испачкан в крови. Кажется, Чиро спросил у него что-то, но Комиссар его не услышал. На фотокарточке Антонио был вместе со своим отцом и матерью. В те годы адвокат Малатеста был красив так же, как сейчас был красив Антонио. Женщина, которая по сей день жила вместе с Малатестой-старшим, на фотографии широко улыбалась, стоя между двух мужчин и придерживая их за локти. Мужчины же были серьезны. Адвокат был в форме чернорубашечника еще довоенного образца, а Антонио был одет в новехонькую форму фашистской национальной гвардии. Он смотрел с фотокарточки на Ансельмо тем же взглядом, каким смотрел на него в том зимнем лесу. Подпись была испачкана в крови, но Комиссар смог прочитать: «Ан…ио от ма… Верч…ли. Сен…ь 1…44».

Положив фотокарточку на стол, Комиссар направился к заложнику.

– Эй, Комиссар! Ты чего удумал?

За время пока Ансельмо осматривал документы, Бородач успел вернуться и теперь окрикнул Комиссара, но тот его не услышал. Он подошел к заложнику и сдернул с его головы мешок. Антонио был в сознании. Он защурился от яркого света, но быстро проморгался и зло посмотрел на Комиссара. Ансельмо тоже внимательно смотрел на лицо Малатесты, окончательно убеждаясь в том, что и так было очевидно. Через несколько секунд брови Антонио поползли вверх от удивления, которое быстро переходило в настоящее изумление – он тоже узнал Комиссара. Ансельмо долго смотрел Антонио прямо в глаза, а потом приложил указательный палец левой руки к губам и повернулся в сторону своих товарищей.

– Мы везем его в больницу. Немедленно!

– В чем дело, Комиссар?

Бородач тяжело посмотрел на Ансельмо. Чиро и доктор же застыли в изумлении. Комиссар бросил на них взгляд и коротко приказал:

– Уходите отсюда.

Чиро сделал шаг в его сторону и заговорил:

– Да, вы… ты что, Комис… – Ансельмо не дал молодому человеку закончить. Он выхватил свой пистолет и направил его прямо на Бертини.

– Ни шагу дальше, Чиро. Это не твоя война. Убирайся и забудь все, что здесь было.

На лице Чиро появилось совершенно детское выражение крайней степени обиды, смешанной с крайней же степенью непонимания. Он, будто на автомате, сделал еще шаг вперед, и Комиссар вынужден был прикрикнуть на него:

– Вали отсюда, я сказал!

Бертини отступил назад и растерянно посмотрел на Бородача. Тот едва заметно кивнул, процедив сквозь зубы: «Увидимсяпозже…» и тут же вновь сконцентрировался на лице Ансельмо. Чиро почти выбежал из помещения. Доктор последовал за ним. Через несколько секунд послышался лязг тяжеленной двери.

– Что здесь происходит, Комиссар?

– Я не дам тебе убить этого человека, Итало.

– Этого фашиста. Почему?

– Потому, что он спас мне жизнь.

– Когда?

– В тот же день, когда его отец приказал меня расстрелять.

– А я думал, тебя спасли крестьяне. По крайней мере, рассказывал ты всем именно это, Ансельмо…

– Я прятался в лесу, а этот парень нашел меня и не стал сообщать об этом. Как бы это выглядело, если бы я рассказал, что меня не схватили из-за доброты конкретного гвардейца?

– Мне кажется, что ты лжешь, Комиссар. Ты просто пожалел его. Увидел фотографии и решил, что он хороший человек… Он всю жизнь воевал с нами, преследовал нас, истреблял нас. Причем, не только он, но и его отец. Заешь, Ансельмо, доброта, это, конечно, хорошая вещь, но не в тот момент, когда идет война.

– Особенно в тот момент, когда идет война, Бородач – этого ты никогда не мог понять. А сейчас ты все никак не можешь понять, что никакой войны нет. Ее не веду я. Не ведет он. Войну ведешь только ты.

– Не ведет… А что тогда билет Социального движения у него делает? Зачем его отец встречается с мордоворотами Делле Кьяйе? А пистолет с ножом у него при себе для чего? Даже если он действительно спас тебя тогда, это не отменяет того, что он наш враг, Комиссар!

– Для меня отменяет. Я не дам тебе его убить, Итало.

Пистолет скользнул в руку Бородача так стремительно, что Ансельмо показалось, будто он просто возник там из воздуха. Итало целился не в него, а в лежавшего Малатесту, который все еще был в сознании, но то ли не имел сил что-то предпринять, то ли ждал, как разрешится эта ситуация. Комиссар сделал шаг чуть в сторону и почти полностью закрыл Антонио от Бородача.

– Отойди.

– Нет.

– Черт, Комиссар, я не хочу стрелять в тебя!

– Тогда убери пистолет.

Итало не убрал пистолет. Эмоции на его лице сменяли друг друга. Бородач разрывался между товариществом и долгом. Он попытался еще раз убедить Ансельмо:

– Комиссар, он все равно не жилец. Потеряв столько крови, он не выкарабкается, даже если ты сможешь доставить его в больницу.

– Обо мне столько раз говорили то же самое, что больше я не верю в такие прогнозы…

Бородач больше не имел аргументов. Да даже будь они у него, Итало видел лицо Комиссара и знал, что тот не отступит. Когда Ансельмо во что-то верил, он был готов стоять на этом до конца.

Итало прикинул расклад. План по убийству адвоката летел в трубу, и с этим ничего сделать было нельзя. Шансов выжить у фашиста действительно было очень мало, даже в случае экстренного переливания, но все же они были. Если фашист выживет, он наверняка сможет вспомнить имена, которые Комиссар засветил. В случае Чиро это не было страшно – тот не был известен ни карабинерам, ни чернорубашечникам. Но вот имена Бородача и Комиссара, напротив, были в определенных кругах достаточно известны. В этом приступе милосердия Ансельмо вырыл себе глубокую могилу, в которую тянул и Бородача. Кроме того, Итало не видел возможности избежать неприятного разговора с карабинерами, которые наверняка заинтересуются персонами тех, кто доставил в больницу раненого в перестрелке.

Оставался лишь один хоть сколько-то приемлемый вариант. Бородач мгновенно перевел прицел с груди Комиссара на его руку и выстрелил, надеясь разоружить Ансельмо. Он промахнулся на считанные сантиметры. Комиссар, реагируя на выстрел, дернулся в сторону и тут же выстрелил в ответ, совсем не целясь. Бородач почувствовал, как по его левому боку растекается боль и начал терять равновесие. Инстинкт старого бойца был при нем, поэтому Итало падая, успел сделать два выстрела еще до того, как подумал об этом. Одна пуля прошла над головой Ансельмо, а вторая попала ему в живот, в район печени.

Бородач поднялся на ноги, держась за стол и отчаянно ругаясь. Ансельмо лежал на полу, бесполезно зажимая рану на животе. Жить ему оставалось минут двадцать – ранение в такое место почти всегда было смертельным. Фашист тоже умирал. Это было видно по его лицу. Малатеста смотрел на Итало с улыбкой, как будто знал какой-то секрет, который не был доступен Бородачу.

– Ненавижу!..

Итало нажал на крючок, надеясь добить фашиста, но беретта второй раз за день дала осечку на четвертом выстреле. Он в досаде отшвырнул ее в сторону и стал пробираться к выходу со склада. Теперь каждая минута была на счету – перестрелку почти наверняка кто-нибудь услышал. Опираясь о стену, Итало дошел до тяжелой двери. Рана на боку, насколько он мог судить, не была опасной, по большому счету, Ансельмо только оцарапал ему кожу, но раскровилась очень болезненная рана на левой руке, на которую пришелся вес тела при падении, да и в целом – для одного дня Бородач получил многовато пробоин. Он криво улыбнулся этой мысли и навалился на дверь.

Когда дверь поддалась, Итало вывалился на улицу и снова упал. Он решил не тратить лишние силы и добрался до припаркованной за углом машины ползком. С трудом заведя ее, Итало поехал на адрес доктора, надеясь, что тот успеет добраться до дома раньше. Бородачу повезло – доктор уже был дома. Он обработал новую рану Итало и перебинтовал старые, получив бонус сверх оговоренной суммы за отсутствие вопросов о произошедшем на складе.

После этого Итало сел в машину и навсегда покинул Рим.

Комиссар чувствовал, что умирает. Поднеся руку к лицу, он увидел кровь очень темного, почти черного цвета. Перед смертью Ансельмо было важно получить ответ на один вопрос:

– Эй… Антонио, почему ты не выдал меня тогда?

Некоторое время ответа не было. Комиссар даже решил, что Малатеста уже преставился, но тот был еще жив:

– А почему ты… закрыл меня сейчас?

– Я первый спросил.

Малатеста не ответил. Через некоторое время Ансельмо услышал, что тот что-то бормочет себе под нос. Комиссар прислушался и понял, что Антонио поет, точнее, проговаривает слова песни, не тратя силы на рифму и ритм:

– «Юность… юность – как весна… прекрасна…»36 – после этих слов бормотание смолкло. Ансельмо усмехнулся.

– Чертов фашист.

Глава 24

Последняя воля


Бруно Диамантино застолбил довольно элитный участок для своего погребения. Сальваторе с плохо скрываемым интересом осматривал соседние могилы, то и дело, встречая знакомые имена. Взгляд Кастеллаци наткнулся на имя Аттилио Феррариса. Сальваторе немного откололся от их маленькой группки и подошел чуть поближе. На надгробии было написано: «Аттилио Феррарис – Чемпион мира». Кастеллаци вспомнил этого кусачего опорника, который был первым капитаном новообразованной Ромы в конце 20-х. В душе Сальваторе проснулся старый поклонник кальчо, он исполнил легкий, едва заметный поклон и проговорил:

– Спокойной ночи, джаллоросси37!

После этого Кастеллаци вернулся к цели своего визита на кладбище. У Диамантино не выдержало сердце. Когда Джулио привел Сальваторе в номер, в котором Бруно проводил время перед смертью, Кастеллаци не сразу смог поверить, что тот действительно мертв. Бруно полусидел на красивом диване в расслабленной позе. Голова была откинута на спинку, глаза закрыты, а на губах осталась умиротворенная улыбка. Диамантино напоминал спящего, который видит прекрасный сон.

Кастеллаци осмотрелся в комнате. На кровати сидела девушка и безутешно рыдала, закрыв лицо руками. Сальваторе сразу понял, что это и есть та самая загадочная Мари, с которой Бруно проводил время, посещая «Волчицу». Кастеллаци внезапно почувствовал, что очень хочет увидеть ее лицо, но, разумеется, не стал вмешиваться в ее горе, а девушка действительно искренне горевала. Пластинка на патефоне давно закончилась, и игла извлекала из ровной поверхности края винилового диска монотонный серый звук. Сальваторе убрал иглу с пластинки и остановил ее.

Кастеллаци не чувствовал особенной печали. Дожив до своих лет и потеряв столь многих друзей, он воспринимал смерть, как что-то совершенно естественное и не видел для себя причин делать из нее трагедию. Впрочем, укол грусти от утраты он почувствовал. Причем, дело было не только в том, что Кастеллаци лишился работодателя. С некоторым удивлением Сальваторе понял, что ему будет не хватать их встреч в кабинете, из окна которого видно Колизей. Ему будет не хватать недовольного ворчания Бруно и его противной критики. Сальваторе вдруг осознал, что этот сухой и прагматичный человек был его другом.

С похоронами не стали тянуть. Сальваторе не знал, кто принял это решение, но уже через два дня под вечер в его квартире раздался звонок и человек, назвавший себя душеприказчиком Бруно, пригласил Кастеллаци на похороны. Сальваторе ожидал увидеть достаточно много народу, решив, что раз пригласили даже его, значит, придут и многие другие люди, с которыми Диамантино был связан делами. Поэтому Кастеллаци изрядно удивился, увидев на отпевании, происходившем в базилике, вокруг которой раскинулось кладбище Кампо Верано, только пять человек, не считая себя.

Из этих пятерых он лично знал только старую домработницу Бруно, которая, как всегда, была отстраненной и равнодушной, хотя иногда все же вытирала глаза платком. Она даже не стала ничего отвечать на приветствие Сальваторе, лишь легко кивнув. Было в этом ее стоическом образе что-то настолько благородное, что Кастеллаци сел, как можно дальше.

Кроме домработницы Сальваторе смог узнать молодого человека лет тридцати одетого в несколько экстравагантной манере в джинсы и красную куртку. Это был Доменико Куадри, который, судя по лицу, страдал от весьма тяжелого похмелья. Кастеллаци сперва удивился, увидев его здесь, но потом понял, что Куадри действительно мог быть одним из самых близких людей для Диамантино. Каковым, как оказалось, был и сам Сальваторе.

Молодую женщину, которая то и дело горько всхлипывала, и мужчину средних лет одетого до крайности небогато Кастеллаци не знал. Не знал он и ссутуленного человека в очках, но позволил себе предположение, что это мог быть душеприказчик Бруно.

Когда отпевание закончилось, Сальваторе путем нехитрых вычислений установил, что мужчин в церкви как раз четверо, поэтому встал и помог остальным вынести гроб, удивившись тому, что Диамантино весил всего ничего. Вскоре Бруно был в земле, а святой отец заканчивал заупокойную молитву.

Когда прозвучало последнее «Аминь», человек в очках обратился к остальным:

– Синьор Диамантино распорядился огласить свою последнюю волю сразу после погребения в присутствии всех, кто будет присутствовать на похоронах. Прошу пойти за мной.

Сальваторе хотел незаметно отвалиться, но понял, что незаметно отвалиться от такой маленькой компании не получится, поэтому вынужден был последовать за душеприказчиком. Рассчитывая на то, что проститься с Диамантино придет большое количество народу, этот нотариус арендовал просторный зал ресторана, расположенного минутах в двадцати от кладбища. Теперь шесть человек, устроившиеся в пустом зале за сдвинутыми заранее столами, выглядели совсем комично, а по лицу нотариуса было видно, что он немного досадует на потраченные впустую деньги.

Он встал, прокашлялся и достал из своего портфеля какие-то бумаги:

– Меня зовут Микеле Леви, я адвокат и душеприказчик синьора Диамантино. Во-первых, синьор Диамантино сделал специальное приложение к завещанию, в котором выразил благодарность всем, кто пришел проводить его в последний путь, и распорядился выдать каждому гостю по десять тысяч лир…

«Диамантино даже гостей на собственных похоронах купил, хотя, может быть, он знал, что гостей будет мало…» – Сальваторе не смог удержать грустную улыбку. Небогато одетый мужчина поднял руку, и Леви вынужден был прервать себя:

– Да, вам что-то непонятно, синьор?

Мужчина ответил изрядно пропитым голосом:

– Синьор адвокат, а когда можно будет получить?..

Куадри достаточно громко усмехнулся, а душеприказчик на долю секунды позволил себе брезгливое выражение, но тут же вновь стал бесстрастным и спокойно ответил:

– Подойдите ко мне после оглашения завещания, синьор. Я выдам вам наличными.

Мужчина кивнул, принимая ответ, откинулся на спинку своего стула и, казалось, потерял интерес к происходящему. Леви поправил очки и продолжил:

– Далее: сейчас я зачитаю вам текст завещания подписанного синьором Диамантино и заверенного мной одиннадцатого мая сего года. После оглашения каждый из заинтересованных лиц сможет ознакомиться с текстом завещания, обратившись ко мне.

Адвокат взял в руки один из листов, которые до этого достал из своего портфеля и, вновь прокашлявшись, начал читать: «Я, Бруно Стефано Диамантино, находясь в здравом уме и твердой памяти, составил сей документ, чтобы по своему разумению разделить между важными для меня людьми то, что нажил за свою жизнь.

Все мои счета в банках (полный список находится у Леви), квартира №7 в пятом доме на Виа Барберини, дом в Специи по адресу Виале Италия сорок шесть, а также автомобиль Кадиллак Флитвуд 1959-го года выпуска переходят в полное владение Доменико Батисто Куадри…»

Адвокат взял паузу, давая присутствующим время, чтобы обработать сказанное. Сальваторе был удивлен подобным оборотом. Образ Диамантино, который он создал в своей голове, рушился. Прагматичный делец оставлял все свои богатства молодому человеку, которому испортил жизнь. Кастеллаци посмотрел на Куадри – тот, казалось, вовсе не был удивлен или взбудоражен. Доменико даже не был рад, напротив, его лицо выражало глубокую печаль. Леви продолжил читать, теперь Сальваторе слушал завещание Бруно с искренним интересом, ожидая очередных сюрпризов:

– «… Однако Доменико сможет вступить в право владения лишь при соблюдении двух условий. Первое: Доменико должен выплачивать каждый месяц двести тысяч лир содержания Стефании Лоик, которая известна ему под именем Мари…»

Леви вновь взял паузу. Доменико Куадри внимательно посмотрел на молодую девушку, которая как раз таки совершенно не ожидала подобного развития событий и прибывала в некотором ступоре. Сальваторе тоже пригляделся к девушке. «Так вот как выглядит загадочная Мари! Симпатичное лицо, а еще она, похоже, действительно горюет по Бруно…» Леви продолжил:

– « … Второе: Доменико должен выплачивать каждый месяц сто тысяч лир содержания Сальваторе Кастеллаци, который очень помог мне в эту эпоху великого уродства…»

Сальваторе откинулся на спинку стула и едва не рассмеялся. Человек, которого он считал бездушным сухарем, оказывается, был склонен к сентиментальности и благородству. Сто тысяч лир были не самой великой суммой – за работу на Диамантино Кастеллаци получал заметно больше, но эти сто тысяч лир будут каждый месяц, а учитывая, что Сальваторе имел некоторые собственные накопления, теперь он был финансово устроен до самой смерти, если, конечно, будет вести тот же образ жизни, который ведет сейчас. Несмотря на это обстоятельство, Кастеллаци чувствовал изрядную и очень детскую обиду на Бруно, который так лихо обвел его вокруг пальца, так и не раскрыв свою суть. «А я еще думал, что это я играю с ним в игры…»

– «… Квартира №5 по адресу Виа Капо Д'Африка, дом три переходит в полное владение Стефании Лоик при условии, что Анна Ангелеску продолжит служить в этой квартире домработницей, как она делала это последние сорок лет, с сохранением ежемесячного жалования.»

Мари явно пребывала в прострации. В один момент она получила ежемесячное содержание, которого вполне хватало на достойную жизнь, даже если она не будет иметь никакого иного заработка, и квартиру в самом центре Рима.

Старая домработница приняла волю Диамантино почти бесстрастно, хотя Кастеллаци показалось, что он видел мелькнувшую на ее лице на доли секунды едва заметную улыбку. Леви обратился к женщинам:

– Синьор Диамантино оставил для вас письма, которые велел передать вам после его смерти. Это не включено в завещание, поэтому письма не будут обнародованы. Я передам их вам, как только закончу с формальностями…

Завещание завершалось несколькими мелкими распоряжениями. Далее Леви отчитывался о юридических формальностях, которые сопровождали вступление завещания в силу. Кастеллаци слушал его, однако сконцентрировал свое внимание на бедном мужчине, который так и сидел с безразличным видом и дожидался окончания процедуры, чтобы забрать свои десять тысяч. Мужчина кого-то напоминал Кастеллаци, но Сальваторе никак не мог понять, кого именно.

Через полчаса формальности были улажены. Мари, которая все еще не пришла в себя, отпаивали водой синьор Леви и донна Ангелеску. Доменико Куадри же явно куда-то очень опаздывал, потому что поглядывал на часы едва ли не каждую минуту. В итоге он договорился встретиться с Леви позднее и почти выбежал из ресторана. Сальваторе тоже собрался уходить. Сегодня был один из самых странных дней в его жизни. Обдумывание произошедшего требовало времени и покоя. Кастеллаци собирался найти и то и другое в «Мавре». Неожиданно бедный мужчина посмотрел на него и улыбнулся:

– А я все гадаю, узнали вы меня или нет, синьор Кастеллаци…

– Простите, мне знакомы ваши черты, но я не могу ни к кому их привязать… Мы работали вместе?

– Не извиняйтесь, мы в последний раз виделись много лет назад. Помните свой последний фильм? Тот, который про лишнего человека? Вы были ограничены в средствах и позвали на главную роль молодого парня, который просто пришел на пробы ради шутки. Помните, как его звали, синьор Кастеллаци?

– Роберто Ригони! Но неужели это вы?!

– К вашим услугам, синьор Кастеллаци…

Теперь, зная какой образ нужно извлечь из памяти, Сальваторе смог быстро сопоставить его с лицом мужчины и вынужден был согласиться, что перед ним был именно Роберто Ригони. Парень, даром, что был совсем любителем и имел скверный характер, мог показывать хорошую игру, однако провал «Лишнего человека» перекрыл ему дорогу в кино. Тогда Кастеллаци на несколько лет перестал следить за индустрией, а когда снова обернулся к ней, Ригони и след простыл.

– Как же ваши дела, Роберто?

– Ну, синьор Кастеллаци, сегодня лучше, чем вчера – сегодня у меня есть десять тысяч лир. Хотите выпить?

– Да, конечно! Я угощаю, Роберто!

– Ну, уж нет, синьор Кастеллаци, сегодня я богач, так что беру все расходы на себя…

Через час они сидели в забегаловке, в которую Кастеллаци никогда бы не зашел, впрочем, он все понимал и старался не быть высокомерным. Роберто рассказал о том, что случилось с ним за эти годы. В кино после «Лишнего человека» он появился еще лишь дважды на второстепенных ролях. Карьеру актера Роберто оборвал себе сам. Как он сам отметил: «из всех радостей жизни я всегда больше всего ценил добрую выпивку. Ее я ставил выше всего прочего. Поэтому, когда мне на пробах сказали, что от меня разит, я понял, что, если кино мешает выпивке, то мне не нужно такое кино!» Теперь Роберто перебивался случайными заработками, главным из которых были кулачные бои. Обычно денег не было, но когда они были, Ригони тратил их на алкоголь, оставаясь вполне довольным своей жизнью.

– Как же вы попали на похороны Диамантино?

– Еще после премьеры «Лишнего человека» он вышел на меня и сказал, что хочет сделать из меня звезду масштаба Массимо Джиротти. Но для этого я должен был полностью подчиняться всему, что он скажет, сниматься в полном дерьме и, разумеется, бросить пить. Я послал его тогда. А семь… да, семь лет назад он узнал меня на улице. Ну, мы разговорились, он предложил выпить, а у меня тогда совсем не было денег, так что я согласился. Напоил он меня прилично тогда, а потом внезапно как ляпнет: «Я боюсь, что, когда умру, никто не придет на мои похороны!..» Ну, а я что – я знаю, как это бывает – садишься на какую-то тему и перестаешь о чем-либо другом думать. Когда с собутыльником такое случается, я обычно просто жду, когда он в норму придет. А Диамантино порассуждал, что, в общем-то, близких у него особенно нет, друзей тоже, а потом предложил: «Ты следи за некрологами. Когда про меня напишут, приходи на похороны. Не обижу…» Ну, я покивал, хотя понимал, что следить не буду. А тут вчера по случайности газету урвал и вижу – пишут про него. Забавные вещи, между прочим, пишут, ну да ладно… Диамантино не соврал – не обидел. Хотя, я смотрю, что и с близкими, и с друзьями у него полный порядок…

Сальваторе слушал рассказ Ригони, а в голове у него рождалась новая идея. Это был бы отличный фильм. Сальваторе ухватился за эту идею и понял, что должен хотя бы попытаться превратить ее в сценарий. Через полчаса Роберто дошел до определенной кондиции и предложил Кастеллаци пошляться по заведениям. Сальваторе начал придумывать способ избежать этой прогулки, на его счастье Роберто встретил какого-то своего знакомого, который прибывал в таком же состоянии души. В итоге эти двое даже не заметили, что Кастеллаци куда-то подевался.

Добравшись до дома, Сальваторе сразу принялся за работу и не отвлекался в течение нескольких часов до самой глубокой ночи.

Глава 25

Освобождение


Чиро не знал, куда себя деть последние два дня. Выходка Комиссара изумила его. Бертини испытывал странное чувство, как будто посмотрел очень тяжелый фильм не с начала и не до конца, а потому ничего не понял. Промучившись после своего изгнания несколько часов, молодой человек решил сходить в квартиру Комиссара, надеясь найти там либо самого Ансельмо, либо Бородача, однако ему никто не открыл.

Рассудив, что Бородач и так найдет его, если потребуется, на следующее утро Чиро зашел к доктору, который выдал ему справку. Теперь на заводе не должно было возникнуть вопросов. Помимо справки доктор сказал Бертини, что ждать Бородача нет никакого смысла, но не на один вопрос молодого человека не ответил.

Так или иначе, в пятницу Чиро вышел на работу. Справку приняли без всяких вопросов. Смена текла совершенно обыкновенно. Утюги плыли мимо Чиро к своей гибели в сражении при Лиссе, Сандра по-прежнему избегала его взгляда, правда, теперь он на нее почти не смотрел.

В обед приехали карабинеры. Они задавали директору и бригадиру вопросы об Ансельмо. Чиро узнал об их визите только из шепотков, ходивших по столовой. Молодой человек внутренне сжался, однако никто не подошел к нему и не задавал никаких вопросов – похоже, ему удалось выйти сухим из воды.

Вечером того же дня Бертини купил газету и прочитал в криминальной сводке о том, что «Вчера в семь часов вечера в южной части района Тестаччо обнаружены двое убитых и следы перестрелки. Личность одного из погибших установлена. Им оказался житель Милана Антонио Малатеста. Следствие не исключает возможности того, что имело место похищение Антонио Малатесты – члена Социального движения – боевиками подпольной прокоммунистической группировки. Представитель районного отделения Коммунистической партии уже успел заявить о непричастности партии к этой акции. Личность второго погибшего устанавливается. Это мужчина за пятьдесят, среднего роста, седой. Из отличительных примет есть две татуировки: Серп и молот на правом плече; портрет женщины на левой стороне груди. Кроме того, следствие обнаружило у погибшего старую травму ноги – неизвестный должен был заметно хромать. Следствие просит любого, кто может иметь информацию о произошедшем или о личности неустановленной жертвы обратиться…»

Чиро отбросил газету и отправился гулять – ему нужно было подумать. Комиссар был мертв, Малатеста был мертв, Бородач исчез. Кроме доктора о его участии в этой истории не мог рассказать никто, но доктор тоже был участником удержания Малатесты, поэтому не стал бы стучать. По всему выходило, что Бертини может жить дальше, не опасаясь преследования.

Только придя к этому выводу, Чиро задумался о том, что именно произошло на складе после его ухода. Вывод напрашивался однозначный – Бородач хладнокровно застрелил своего старого товарища и добил Антонио Малатесту, а после этого скрылся. По спине у Бертини пробежал холодок. Он не боялся, что Бородач захочет устранить его, рассудив, что тот бы уже это сделал, если бы хотел. Однако Чиро навсегда зафиксировал для себя одно: он больше никогда не при каких обстоятельствах не хочет участвовать ни в чем подобном. Пусть ленины, марксы, троцкие и прочие че гевары идут к черту – больше Чиро не собирался играть в эти игры. Придя к этому выводу, молодой человек усмехнулся – Сандра была права – он действительно был умеренным.

И жизнь Бертини продолжилась. Утром субботы он пошел в кино, а ближе к вечеру отправился на Пьяцца Навона. Чиро почувствовал, что соскучился по буржуазному самолюбованию Сальваторе Кастеллаци.

Сальваторе чувствовал себя совсем уставшим. Он снова мало спал, зато смог не только прописать начало нового сценария (начала всегда давались ему тяжелее всего), но и продумать в своей голове всю работу целиком. Сальваторе не беспокоило даже то, что теперь ему не для кого было работать – он просто чувствовал, что не может без этого, как будто ему снова было всего двадцать, и он был лучшим журналистом на Земле.

Теперь Сальваторе сидел на веранде «Мавра» и чувствовал, что замерзает – в Рим, наконец, пришла осень.

– У вас все хорошо, синьор Кастеллаци?

Чиро, разумеется, заметил круги под глазами и общую рассеянность Сальваторе.

– На самом деле да, Чиро… Вы знаете, это была одна из самых странных недель в моей жизни. Я узнал, что единственная женщина, которая смогла сделать меня счастливым, умерла много лет назад, рожая моего сына, которого я никогда не увижу. Потом я страшно нагрубил милой девушке за то, что у нее плохой вкус, а она за это предложила учить ее читать и работать на печатной машинке. После этого умер человек, который относился ко мне намного лучше, чем я мог и подумать, и к которому я был очень несправедлив. А вчера я узнал, что этот человек обеспечил мне сытую спокойную старость… А у вас как дела?

Сальваторе обезоруживающе улыбнулся. С его стороны было немного эгоистично вываливать на молодого человека столько подробностей своей жизни, но он хотел вывалить их хоть куда-нибудь, а Бертини был славным малым. Чиро посмотрел на Сальваторе, улыбнулся в ответ, сделал небольшой аккуратный глоток вина, а после этого ответил:

– Меня предала девушка, которую я успел искренне полюбить. После этого я согласился участвовать в покушении на престарелого фашиста, который много лет назад пытал одного хорошего человека. Я похитил сына этого фашиста, а после этого позволил ему несколько часов истекать кровью. Хорошо, что он был взрослым мужчиной, а не ребенком. После этого человек, который был моим самым близким другом в Риме, навел на меня пистолет, приказав мне остаться хорошим человеком. Он погиб, защищая того с кем всю жизнь воевал. Не знаю, остался ли я хорошим человеком, синьор Кастеллаци, но я хотя бы не превратился в хладнокровного мерзавца. А еще я, кажется, перестал верить в Революцию…

Пришло время Чиро обезоруживающе улыбаться. Сальваторе соврал бы, если бы сказал, что многое понял из слов Бертини, но он понял, что молодой человек за эту неделю перестал быть молодым.

– Мне всего шестьдесят, а вам уже двадцать…

– Италия XX век, синьор Кастеллаци.

– Нет, Чиро, Италия всегда. Сколько вам, кстати, точно лет?

– Двадцать один год, а что?

– Просто интересно…

Установилось молчание. Кастеллаци смотрел, как солнце заходит за крышу старинного дома, уходя с Пьяцца Навона, а Чиро размеренно вкушал простую мясную нарезку, которая вовсе не была волшебным прошутто синьора Монти, но за которую Бертини заплатил сам.

Кастеллаци с некоторым удивлением понял, что не посмотрел на этой неделе ни одного фильма, хотя ухитрился в прошлые выходные впервые за несколько лет побывать на съемках. Пауза продолжалась. Сальваторе понял, что ищет тему для разговоров. Ему очень не хотелось проводить этот вечер в одиночестве. Более того, впервые за долгое время ему хотелось провести время в небольшой компании. Сальваторе пришла в голову несколько дурацкая идея, но он не смог удержаться от попытки ее реализовать:

– Вы любите музыку, Чиро?

– Зависит.

– От чего?

– Ну, от жанра…

– Глупости! Музыка делится на хорошую и плохую, а вовсе не по жанрам. Хочу пригласить вас в одно музыкальное местечко. Только хочу предупредить, там совсем никто не озабочен загниванием капитализма и кризисом рабочего движения, там больше про Телониуса Монка, Эдит Пиаф и Элвиса Пресли.

По лицу Чиро было видно, что он сомневается. Наконец, Бертини ответил:

– Ладно, синьор Кастеллаци, убедили.

Глава 26

Вода девы


В «Римском бите» несмотря на субботний вечер, было не очень много народу. Сальваторе задержался у входа, придирчиво изучая программу сегодняшнего вечера. Лукреция пела сегодня. Кастеллаци не сдержал улыбку. Он рассчитывал встретить ее сегодня и познакомить с Чиро, хотя и понимал, что это может закончиться жестоким побоищем с членовредительством. Увидев имя Пациенцы в программе, Сальваторе вдруг почувствовал, что очень соскучился по ней, тем более, что у него были новости для Лукреции.

В бар зашли двое холеных повес одетых до безобразия дорого, по виду совершенных нуворишей и баловней судьбы. Чиро увидел свое отражение в подсвеченном окне бара и понял, что будет смотреться в своей недорогой одежде белой вороной, однако подавил подступившее смущение и ухмыльнулся, представив, как у местных обитателей челюсти будет сводить от вида паренька с завода.

Впрочем, оказавшись внутри, Чиро вынужден был признать, что слегка поторопился с выводами. В зале нашлось место самым разным людям, а на сцене играл на потрепанной испанской гитаре парень, который был одет даже беднее, чем Бертини. Кастеллаци здесь многие знали – Сальваторе едва ли не ежеминутно приветствовал кого-нибудь или отвечал на чье-нибудь приветствие. А еще Чиро понял, что сегодня синьор Кастеллаци не планирует ограничивать себя в выпивке.

Парень с гитарой ушел от испанской манеры и, не прерываясь, начал играть музыку, которая вызвала у Чиро мысли о паровозе, спешащем доставить пассажиров или почту где-то в американской глубинке. Потом парень резко остановил свой паровоз и пересел на гоночный автомобиль. Кастеллаци с Бертини сидели достаточно далеко, но Чиро все равно смог увидеть крайнее напряжение на лице гитариста. Приехав к финишу первым, парень замедлился и превратился в гуляку, блуждающего по барам в поисках истины и виски, но лишь для того, чтобы с утра проснуться с противным похмельным аккордом, а потом перейти в бешеный финал, под который смелый щеголь в расшитой одежде выходит против быка. Чиро рукоплескал. Кажется, он реагировал эмоциональней всех, кто был в этот момент в баре. Кастеллаци наклонился к нему и произнес:

– Вечер еще только начался. Не растрачивайте все эмоции сразу, мой друг.

На сцену вышли четыре очень черных негра в очень белых костюмах. Сальваторе оживился:

– О, а этих ребят я уже слышал – они очень хороши!

Чиро посмотрел на него с некоторым удивлением:

– Я думал, что вы… ну… не любите таких, как они.

Сальваторе недоуменно спросил:

– Почему вы так решили?..

– Ну…

Чиро показал рукой на то место, где на подкладку пиджака был приколот значок Фашистской партии. Сальваторе неожиданно расхохотался, впрочем, быстро умерил себя, чтобы не мешать музыкантам и слушателям:

– Простите меня, Чиро, но у вас сказывается недостаток образования по этому вопросу! Если бы Бог хотел, чтобы все были одинаковыми, он сделал бы всех австрийцами! А быть расистом в Риме, это вообще все равно, что обвинять молодых супругов в том, что они не предохраняются – непозволительная, тупоумная нелепость… Я же говорил вам, что Муссолини все испортил, Чиро! Впрочем, к черту его, послушайте, как они играют!

Бэнд сыграл несколько композиций и словил аплодисменты намного большие, чем парень с гитарой, что немного раздосадовало Бертини. Вслед за джазменами выступал парень с совершенно безумной прической, который пел по-английски. Бертини совершенно не понимал, что он поет, но поймал себя на том, что притопывает ногой в такт.

Люди продолжали приходить в «Римский бит». Сальваторе было весело. Он вдруг понял, что чувствует себя пьянее, чем должен быть на самом деле. Чиро, судя по его лицу, тоже, наконец, расслабился и теперь просто получал удовольствие.

На сцену вышли четверо молодых парней. Трое были с электрогитарами, один, похожий на грустного пса, устроился за барабанной установкой. Парень в очках поприветствовал публику на английском, выдавив по-итальянски лишь прескверное «Добрый день!», а после этого они начали играть. Это было что-то новое. Похожее на все сразу. Кастеллаци слышал здесь и блюз, и американский рок-н-ролл, и электрические звуки, которые доселе казались ему лишь верными слугами композиции, а здесь создавали ее, формировали. Сами эти ребята вели себя так раскованно и легко, что Сальваторе вовсе не смущало почти полное собственное незнание английского языка – он все равно чувствовал, что будто бы играет вместе с ними. Неожиданно парень в очках что-то крикнул в зал. Симпатичная девушка за соседним столиком, которая готова была пуститься в пляс и вовсе не смотрела на весьма кислую мину своего спутника, расхохоталась после этих слов. Кастеллаци не удержался и спросил:

– Что он сказал, милая синьора?

– Он сказал, чтобы мы хлопали, а те, кто сидит у сцены могут просто бряцать драгоценностями!

Публика долго не отпускала этих четверых. Люди хотели такой музыки, даже Сальваторе, который никогда не был поклонником рок-н-ролла, хотел, чтобы ребята продолжили. Однако до конца программы было еще далеко, а ребята уже очень опаздывали на самолет. Об этом Сальваторе узнал со слов той же самой девушки. Ее звали Лючия, но она просила называть ее Люси, чему Сальваторе не видел никаких препятствий. Через полчаса она окончательно мигрировала за их столик, оставив своего кавалера, который так и не вышел из режима сморщенной ягоды.

Лючия училась в Университете Сапиенца, мечтала поехать в Англию и обожала Мэрилин Монро, которая, как и положено ярчайшим светилам, сгорела слишком быстро. Разумеется, Бертини она оказывала много большее внимание, чем Кастеллаци, даром, что Чиро, казалось, был немного в обалдении от всего происходящего.

Наконец, когда зал уже начал пустеть, на сцену вышла Лукреция собраная в единый напряженный пучок нервов и надрыва. Что происходило в зале «Римского бита» в следующие пятнадцать минут Сальваторе не знал – он мог воспринимать лишь голос Пациенцы. Лукреция спела три песни. В первой она просила полюбить ее, даже не смотря на то, что она способна кого угодно спалить своим жаром. Во второй Лукреция пела о том, что ни о чем не жалеет, и Сальваторе с удивлением понял, что это ее собственный перевод с французского той самой песни, которую пели солдаты расформированных частей Иностранного легиона после провала Путча генералов38, и которая была визитной карточкой Эдит Пиаф. А третья песня представляла из себя самую настоящую молитву, в которой совершенно мирская Лукреция склонная к выпивке, сигаретам и женскому обществу молила Бога о новом ФИАТе, большом телевизоре и о том, чтобы хватило сил добраться до дома.

Лукреция совершенно обессиленная ушла со сцены в сопровождении верного оруженосца Пьетро. Молодого гитариста Лучано в этот раз с ней не было. Сальваторе немного пришел в себя и оглянулся вокруг. Зал почти совсем опустел. Доходило одиннадцать вечера. Лючия и Чиро самозабвенно целовались. Спутник Лючии куда-то испарился, впрочем, Сальваторе не исключал, что подраться еще придется.

Кастеллаци извинился перед молодыми людьми, которые этого даже не заметили, и прошел в гримерку. Лукреция сидела, уставив взгляд в зеркало, но думала она вовсе не о своем лице. Скорее всего, она вообще ни о чем не думала.

– Чао, дорогая!

Пациенца вернулась к реальности, собрала волосы в хвост и только после этого ответила, смотря на Сальваторе через зеркало:

– Чего это ты такой довольный сегодня, Тото?

– А ты чего такая грустная, устала?

– Родилась.

– Понимаю, я тоже часто расстраиваюсь из-за того, что родился…

Лукреция устало улыбнулась, посмотрела на входную дверь за спиной Сальваторе и произнесла:

– Тото, давай останемся здесь… Я не могу больше жить там.

– Давай.

Кастеллаци сел на соседний стул и откинулся на спинку.

– Чем займемся?

– Ты мне скажи, Тото. Ты мужчина – это вы придумываете занятия для человечества.

Сальваторе оглянулся вокруг:

– Ну, можем покидать скомканные бумажки в мусорное ведро…

– Ладно, убедил! Куда пойдем?

– Я, честно говоря, хотел затащить тебя в какое-нибудь местечко, которое не закрывается на ночь.

– Ты что, клеишь меня, Тото?

– Только слегка… Если тебе от этого станет легче, я сегодня не один, а с компанией.

– Ты? Ты же всегда любил общаться один на один. И что за компания?

– Приятный юноша, у которого выдалась тяжелая неделя, и девушка, которая присосалась к нему минут двадцать назад, да так крепко, что не оторвать.

– А ты уверен, что мы будем уместны в этой компании?

– Дорогая, мы в любой компании неуместны.

– Тоже верно…

Через сорок минут четыре человека вошли в клуб, который назывался «Золотой дворец». Интерьер был исполнен в стиле Римской империи, но с упором не на триумфы Цезаря или имперских орлов, а на безудержные вакханалии, оргии и лепестки роз.

Лючия к некоторому удивлению Сальваторе увязалась за ними, похоже, она изрядно заинтересовалась все еще немного растерянным Чиро. Лючией, в свою очередь, изрядно заинтересовалась Лукреция и Кастеллаци был искренне благодарен Чиро за то, что тот не интересуется им. Бертини с Пациенцой, как и ожидал Сальваторе, ухитрились поссориться в первые же пятнадцать минут знакомства, но у Лукреции почти все знакомства начинались с ссоры.

Вино текло не очень мощным, но зато непрерывным потоком. Сальваторе пришло в голову, что это был отличный вечер для того, чтобы умереть. Ему вспомнилось мертвая улыбка Диамантино. «Лучшая смерть из всех! Под любимую музыку в объятиях любимой женщины…»

– Тото, не смей уплывать в свои размышления! Ты позвал меня развлекаться в это пошлое заведение, и ты не посмеешь оставить меня здесь одну.

Кастеллаци отвлекся от мыслей о смерти и понял, что Лукреция сидит рядом с ним и положила голову ему на плечо. Чиро нигде не было видно, а Лючия танцевала с каким-то рыжим парнем, одетым в костюм вырвиглазного зеленого цвета.

– Я думал, тебе понравилась эта девочка.

Сальваторе почувствовал, что Пациенца улыбнулась:

– Ты заметил…

– Я слишком давно тебя знаю, дорогая.

– Это все скорее для развлечения. Она не в моем вкусе. Слишком много эмоций нараспашку, слишком много танцев с незнакомцами – я бы с ума сошла от ревности.

– А ты вообще сейчас с кем-нибудь?..

– Со всем миром и не с кем, Тото… А ты?

– То же самое.

– Ты узнал, куда уехала Катерина?

Нечаянный укол Лукреции поранил сердце Сальваторе намного глубже, чем все иголки, которые она пыталась всадить в него намеренно. Кастеллаци единым духом допил свой бокал и понял, что больше не хочет быть здесь.

– Давай уйдем.

– Давай, а куда?

– Жаль, что не остались в гримерной – там было лучше всего. Бумажки в ведро можно было покидать опять же… Домой.

– Поехали к тебе, Тото. Я уже лет пятнадцать у тебя не была.

– Если ты рассчитываешь на то, что там что-то изменилось, то я тебя разочарую, дорогая.

– Я надеюсь, что там ничего не изменилось… А что мы будем делать с нашими юными друзьями?

– Люси, кажется, вполне довольна жизнью… Господи, какой же безвкусный костюм у этого парня! А Чиро я вообще нигде не наблюдаю.

– Он взял у меня сигарету и вышел на улицу минут десять назад.

– Не знал, что он курит.

– А он и не курит. Курильщики так пышнословно сигареты не стреляют. Славный парень, кстати, не боится стоять на своем, но и мачо из себя не корчит. Давай возьмем его с собой!

– Если найдем.

Сальваторе расплатился и поспешил за Лукрецией, оставляя за спиной начинавшийся спектакль про убийство Калигулы. Лючия, насколько успел заметить Сальваторе, играла роль Цезонии – последней жены императора.

Чиро они нашли за углом. Молодой человек приходил в себя после приступа рвоты.

– Никогда не умел курить… Даже дома, когда пацаны одну папиросу на восьмерых растягивали, меня воротило от одной затяжки.

Алкоголь и впечатления совсем опьянили молодого человека. Сальваторе же, напротив, чувствовал себя вполне неплохо и даже поддержал идею Лукреции вернуться к «Биту», возле которого она оставила машину. Он не следил за тем, сколько выпила Пациенца, но вела она себя вполне трезво.

Сальваторе жил в большой квартире, которую приобрел для жизни с Катериной в те богатые времена, когда снимал кино про белые телефоны39. Из окна его кабинета открывался вид на античный акведук, а всего комнат было аж четыре. Правда, когда времена стали беднее, ему пришлось распродать большую часть мебели. Сейчас обставленными и жилыми были только две комнаты, которые Кастеллаци использовал как кабинет и спальню. Позднее он снова встал на ноги, но не стал обставлять остальные комнаты – они были ему не нужны.

Сальваторе с Лукрецией и Чиро устроились в кабинете. Молодой человек сидел, опираясь на подлокотник дивана, и отчаянно клевал носом. Лукреция расположилась в кресле Сальваторе, а сам Кастеллаци сидел рядом с дремавшим Бертини. У них была одна бутылка вина, но Сальваторе не был уверен, что этого достаточно. Пациенца листала старый альбом с репродукциями Рафаэля.

– Катерина умерла, Лукреция.

Пациенца, казалось, не услышала этих слов – она перестала листать альбом и теперь рассматривала одну из работ Мастера. Сальваторе смотрел на альбом в ее руках, размышляя над тем, что за картина привлекла ее внимание. Неожиданно на страницу альбома упали несколько капель. Кастеллаци поднял взгляд выше и увидел, что Лукреция плачет. Она делала это совершенно беззвучно, потом злым движением смахнула слезы с глаз и посмотрела на Сальваторе. Он понял, что она хочет подробностей:

– Она уехала на Север в поместье, в котором была воспитана. Катерина была беременна от меня и умерла при родах.

– Ребенок выжил?

– Да, это был мальчик. Его назвали в честь меня, потому что она все время повторяла мое имя в бреду.

– Ты нашел его?

– Нет. Его забрала сестра Катерины. Где ее искать, я не знаю… Все впустую, дорогая.

Лукреция закрыла альбом и подошла к Сальваторе. Он почувствовал ее руку на своей щеке и в этот раз не нашел в себе сил отстранить ее. Неожиданно Пациенца предложила:

– Я хочу на воздух, Тото. Ненадолго, просто подышать.

– Хорошо, пойдем.

Они вышли на улицу и обошли вокруг квартала. Через пятнадцать минутСальваторе обнаружил себя у небольшого фонтанчика, который питался от акведука. Кастеллаци помнил времена, когда женщины стирали здесь белье. Сейчас такое случалось редко, а может быть, он просто не обращал внимания. Лукреция играла с холодной струей воды рукой. Сальваторе поежился – не за горами были ночные заморозки.

– Ты знаешь, что из этого акведука питается фонтан Треви и фонтан Четырех рек на Пьяцца Навона?

– Нет, я этого не знала, да и… мне плевать, честно говоря, Тото, главное, что из этого акведука питается этот фонтан… Почему вы поссорились?

– Ты же знаешь, потому что я был идиотом.

– Это общие слова, Тото, что конкретно послужило причиной?

Сальваторе присел на портик фонтана рядом с Лукрецией и зарылся правой рукой в ее вьющиеся волосы, которые она наконец-то распустила.

– Причиной послужило то, что она слегка передержала пасту, как она делала это всегда. Я очень устал на съемках, у меня ничего не получалось, сроки поджимали, а я… не имел идей. Я вернулся домой и за ужином заметил, что паста чуть переварена. Катерина завелась с полоборота, назвала меня неблагодарной сволочью, что, кстати, было правдой. Я понял, что натворил, попытался извиниться, оправдаться, но она, как видно, давно это в себе держала, поэтому нанесла удар ниже пояса – заявила, что я никогда для нее ничего не делал и ничем не жертвовал. Это было неправдой, Катерина это знала, как знала она и то, что меня это выведет из себя. Через полчаса я назвал ее картины безыдейным дерьмом, а она сказала, что скорее будет давать на улице за гроши, чем посмотрит еще хотя бы один мой фильм. Я ушел. К утру понял, что никогда себе не прощу, если позволю переваренной пасте разрушить единственные здоровые отношения, которые были в моей жизни, но Катерины уже не было, ни в квартире, ни в Риме, ни в моей жизни… Все трагедии, и маленькие, и великие происходят из глупости и упрямства, Лукреция.

– Смотри.

Сальваторе проследил за ее взглядом и увидел целующуюся парочку, которая укрылась в тени арки акведука в тщетной надежде спрятаться от взгляда Рима.

– Ты знаешь, что этот акведук называется Aqua Virgo – Вода девы?

– Как ты думаешь, Тото, эта женщина – дева?

Кастеллаци присмотрелся к любовникам и понял, что они вовсе не юны. Лица мужчины он рассмотреть не мог, но руки женщины несли на себе печать возраста и тяжелого труда. Не став ждать ответа, Лукреция произнесла:

– Сальваторе, я иду спать, и ты идешь вместе со мной.

– Хорошо, дорогая, не вижу для этого никаких препятствий.

Глава 27

Новые времена


Лукреция ушла довольно рано. Перед уходом она сказала Кастеллаци, что не перестала быть собой за одну ночь. Он и сам это понимал. Чиро так и проспал всю ночь на диване в кабинете и, проснувшись, страдал от излишеств вчерашнего вечера так сильно, что Сальваторе пришлось его лечить. К полудню Бертини пришел в себя и удалился. Кастеллаци снова был один.

Он сходил в ближайший ресторанчик и пообедал. На улице было промозгло и ветрено, поэтому Сальваторе вернулся к себе и обратился к своей новой работе. Через полтора часа его отвлек телефонный звонок.

– Кастеллаци у аппарата.

– Чао, синьор Кастеллаци! Это Феллини вас беспокоит. Можете говорить сейчас?

– Да, конечно, Федерико.

– Помните наш разговор неделю назад, синьор Кастеллаци?

– Да, разумеется, помню.

– Я звонил вам вчера вечером, но вас не было дома. Боюсь, что с Казановой в ближайшее время ничего не выйдет. Я переговорил с несколькими людьми, которые способны проспонсировать такой проект. Есть один продюсер, который проявил интерес, но он в индустрии совсем недавно и не готов сразу вкладываться в столь рискованную затею… В общем, простите меня, синьор Кастеллаци.

– Глупости, Федерико! Я знаю, как делается кино – вам не за что извиняться.

– Я буду держать вас в курсе по возможности.

– Не стоит. Если вам удастся вернуться к этой идее, вы вполне сможете реализовать ее и без меня. Не хочу, чтобы вы чувствовали себя обязанным.

Феллини начал отвечать, но бесконечный вихрь суеты, в котором он жил, отвлек Федерико от разговора на минуту. Наконец, он вновь заговорил:

– Синьор Кастеллаци, мне нужно бежать. Заходите как-нибудь к нам в гости, я буду очень рад вашей компании!

– Обещаю, Федерико. Бегите, а то они без вас пропадут. Удачи вам!

– Чао, синьор Кастеллаци…

Сальваторе снова остался один. Он попытался сосредоточиться на работе, но через полчаса отвлекся, запрокинул голову и уставился в потолок. Кастеллаци отчетливо чувствовал себя ненужным. Дело было вовсе не в неудаче Феллини. Сальваторе понимал, что между намерением снять фильм и выходом готовой картины на экраны всегда лежит длиннющая полоса препятствий, каждое из которых вполне может стать последним. Иногда на преодоление этой полосы уходила целая жизнь.

Кастеллаци зло посмотрел на исписанный диалогами лист бумаги и спросил у него: «Зачем?» В ответ раздался еще один телефонный звонок.

– Кастеллаци у аппарата.

– Синьор Кастеллаци, это Доменико Куадри. Нам нужно встретиться.

– Это по поводу последней воли синьора Диамантино?

– В том числе…

От внимания Кастеллаци не ускользнуло то, что Доменико ушел от ответа.

– Хорошо, когда вы свободны, Доменико?

– До завтрашнего утра. Могу подъехать к вам, если вам так удобнее.

Сальваторе выглянул в окно и увидел, что над Римом начинался дождь.

– Да, Доменико, если вас это не сильно затруднит. Мой адрес…

– Я знаю. Скоро буду. Чао.

Сальваторе и до похорон Диамантино доводилось однажды видеться с Куадри, но в тот раз они не общались. Тогда заблудший гений показался Кастеллаци человеком, который все делает немного неискренне. Сами его выходки, казалось, были лишь тщательным исполнением роли алкоголика и наркомана идущего по пути саморазрушения. Сальваторе даже показалось, что безобразная свара Куадри с известным в городе адвокатом, которой он стал свидетелем в тот раз, последовала после всего лишь одного бокала вина, впрочем, тогда Кастеллаци пришел к выводу, что просто не знал, чем успел злоупотребить Доменико до этого.

Куадри приехал через час. Сальваторе увидел, как он паркует роскошный американский автомобиль и немного нетвердо выходит из него на дождливую улицу. Почти одновременно с этим из-за угла ближайшего дома выскочил молодой парень с фотоаппаратом и устремился к Куадри. Доменико попытался отмахнуться от объектива фотоаппарата, который фотограф пытался приблизить чуть ли не в упор к его лицу. После этого он начал о чем-то ругаться с фотографом, но слов не было слышно из-за расстояния и шума дождя. Наконец, парень ретировался, успев сделать из-за угла еще один снимок, и Доменико вошел в дом, в котором жил Кастеллаци.

Он был все в тех же джинсах и красной куртке, в которых Сальваторе видел его на похоронах. Только поздоровавшись, Доменико сразу попросил полотенце, чтобы вытереть лицо. Когда Куадри убрал ткань полотенца от лица, Сальваторе чуть не открыл рот от изумления. Тяжелые круги под глазами исчезли, как и синяк на правой скуле, сгладились скорбные морщинки у рта. Доменико Куадри стал выглядеть свежее и моложе. Только теперь Сальваторе обратил внимание, что Доменико стоит совершенно ровно и не похож на пьяного. Молодой человек бросил взгляд на полотенце и ухмыльнулся:

– Простите за полотенце, синьор Кастеллаци, чертов дождь очень некстати.

Сальваторе принял полотенце из рук Куадри и увидел, что на нем остались следы пудры и теней. Сказать, что Кастеллаци не понимал, что происходит, значило, ничего не сказать.

– Судя по вашему лицу, у вас есть вопросы. Я с радостью на них отвечу, но только не в коридоре…

Сальваторе пришел в себя и провел Куадри в кабинет, а после этого занялся кофе. Вскоре Кастеллаци устроился в своем кресле и поймал на себе лукавый взгляд Доменико – ему было весело. Сальваторе заговорил:

– Значит, вы не наркоман?

– Конечно, нет. Я иногда принимаю успокоительное, чтобы крепче спалось, но даже для этих целей предпочитаю использовать небольшой бокальчик граппы.

– И не алкоголик?..

– Точно не в таких масштабах, в каких об этом пишут в газетах.

– Но зачем?..

– Ну, синьор Кастеллаци, такой опытный человек, как вы, должен знать, что общество всегда охотнее превозносило тех, кто делает вид, что презирает его. Юный Доменико Куадри должен быть наркоманом и алкоголиком, должен смеяться над приличиями и презирать общественную мораль – так он будет во много раз интереснее публике, чем, если бы он просто писал киносценарии и пьесы.

Сальваторе не удержал улыбку – Диамантино, похоже, даже его не посвятил во все детали своей изящной махинации.

– Значит, все ваши эскапады, это игра на публику?

– Чистейшая. От начала и до конца.

– Откуда же вы взялись?

– Некоторая часть мифа о Куадри, это правда. Я действительно родом из Специи, действительно был достаточно беден до появления Диамантино в моей жизни, действительно иногда пописывал, правда, никогда не был в этом настолько же хорош, как мой отец или вы.

– Но те вещи, которые я читал – ваши ранние пьесы и первые сценарии – вы их автор?

– Нет, синьор Кастеллаци, ранние работы, которые считаются моими, принадлежат моему отцу, хотя в некоторых из них есть и мои идеи. Я никогда не публиковался под своим настоящим именем.

Сальваторе приказал себе ничему не удивляться и сделал предположение, которое при всей своей безумности, вполне могло оказаться истинным:

– Диамантино ваш отец?

– Вы проницательны. Да, я его сын.

– Но как же ему удалось это скрыть?..

– На самом деле он ничего не скрывал. У него с моей матерью был короткий роман, который быстро закончился. От их отношений появился я. Мать к тому моменту вышла замуж за Луиджи Куадри, который согласился принять меня, как своего, растил и воспитывал меня до семи лет. Он погиб в самом начале Войны где-то в Ливии, а мать умерла в начале 50-х. Времена были так себе, я перебивался, чем придется, работал на верфи и не только на верфи… Почти семь лет назад Диамантино нашел меня. Я тогда работал ночным сторожем в театре, где по вечерам ставил с друзьями небольшие пьески для своих. Хорошая была жизнь, правда, совсем безденежная…

Я точно не знаю, почему отец решил вернуться в Специю. Он говорил, что хотел найти мою мать, а когда узнал, что у нее родился сын, который вполне мог быть от него, то решил непременно найти меня. Благо, это оказалось не самой сложной задачей… Вы смеетесь, синьор Кастеллаци?

– Скорее плачу, Доменико… Последние несколько дней ваш отец раз за разом тыкает меня в мои недостатки и ошибки, я уже начинаю подозревать, что он это специально!

– Вы о завещании?

– Не столько о завещании… Впрочем, продолжайте, пожалуйста, мне интересно, как мы с вами оказались в этом переплете.

– Я поначалу принял его в штыки. Однако отец был готов к этому и дал мне время. В итоге мы с ним, в общем и целом, смогли принять друг друга. Тогда я узнал, что он занимается кинопроизводством в Риме, и примерно тогда у него родился план, к реализации которого он решил меня привлечь, увидев, как я играю в одном из наших маленьких ночных спектаклей.

Отец всю жизнь занимался писательством, однако, как он мне сказал, когда пришлось выбирать между богатством и творчеством, он выбрал богатство. Тем не менее, совсем свое увлечение он не бросил, более того, иногда даже публиковался. Заведя целый выводок псевдонимов, он отправлял свои пьесы и рассказы в небольшие местные журналы в разных частях страны. Кто-то принимал, кто-то отказывал, но, так или иначе, это не привлекало к нему особенного внимания.

– А почему он не хотел публиковаться открыто? Учитывая его связи, для него не составило бы труда выпустить книгу своих сочинений достаточно большим тиражом.

– Отец говорил, что писательство для него просто развлечение, и он не хочет приобретать серьезной славы в этом деле. Мне тогда показалось это полной нелепостью, но потом я его понял…

Однажды отец закончил работу над очередной пьесой и понял, что хочет превратить ее в сценарий для кино. Понимая, что к фильму снятому по сценарию собственного продюсера мало кто отнесется хоть сколько-то серьезно, он придумал нищего талантливого драматурга из Специи, роль которого исполнил я. Авантюра удалась, сценарий пошел в обработку и, хотя в итоге фильм так и не был снят, отец был удовлетворен результатом и решил повторить этот трюк… Через год я переехал к нему в Рим и начал играть роль непонятого интеллектуала левой ориентации, которых так любит эстетствующая публика в наши дни. С тех пор этим и занимаюсь.

– Я, признаться, не очень понимаю, зачем в этой схеме потребовался я?

– Как я уже говорил, синьор Кастеллаци, выбирая между деньгами и писательством, мой отец всегда выбирал деньги. Поняв, что его придуманный гений приносит хорошую прибыль, он решил найти драматурга, которого считал более компетентным, чем он сам. Я думаю, его подтолкнула к этому необходимость писать о том, во что он не очень-то верил. Вся эта левизна и классовая борьба, неореализм… Ему было интересно попробовать сделать что-то подобное, но вообще-то он всегда был далек от этого. Не знаю, почему он выбрал именно вас, но, учитывая, как идут дела, он сделал правильный выбор.

– А как же его собственные работы?

– Он, как и раньше, продолжил публиковать их в маленьких журналах под разными псевдонимами… Я думаю, теперь имеет смысл перейти к цели моего визита.

Сальваторе все еще обдумывал услышанное, примеряя это на того Диамантино, которого он знал. Кастеллаци пришлось прервать свои мысли и вернуться к разговору.

– В своей последней воле мой отец решил поиграть в этакого Баббо Натале40 и устроить жизнь всем, кто был ему близок. Не беспокойтесь, я уважаю его волю и не буду пытаться обойти ее. Я буду лично передавать вам сто тысяч лир в первых числах каждого месяца, начиная со следующего. Однако оставив мне все свои финансы, отец оставил мне и часть своих деловых связей. Я хочу продолжить комбинацию с великим драматургом Куадри…

Сальваторе начал понимать, к чему ведет этот молодой человек, и заговорщитски ухмыльнулся:

– Вы планируете продолжать корчить из себя социопата, Доменико?

– Нет, мне это порядком надоело. Мой план выглядит следующим образом: под воздействием смерти своего патрона Куадри решает резко изменить свою жизнь. Он уезжает в Швейцарию и ложится в частную клинику, где проводит три недели. Швейцарские чудотворцы излечивают его от наркотической и алкогольной зависимости, а также приводят в порядок его порядком расшатанные нервы. Доменико возвращается сияющий и готовый к новым трудам. Теперь он не только драматург – он начинает сам продюсировать фильмы, снимаемые по его сценариям, а также пишет для театра. Так как Куадри сперва прославился, как сценарист, то к его желанию избавиться от назойливой опеки продюсеров публика отнесется с интересом, а не с недоверием, как если бы на подобный шаг пошел мой отец…

Для этого вы и нужны мне, Кастеллаци. Я понимаю, что мой отец обеспечил вам спокойную старость, но если я правильно понимаю таких людей, как вы, вы не сможете не работать. И я предлагаю вам работать на меня. Вы продолжите писать, но только ваши работы будут ложиться не в ящик вашего стола, а на столешницу моего… Разумеется, оплата останется на прежнем уровне, что, согласитесь, дает вполне неплохую сумму вместе с теми ста тысячами.

Доменико замолчал и выжидательно посмотрел на Сальваторе. Тот же смотрел на Куадри и видел в нем Диамантино, причем, не того Диамантино, который умер в объятиях возлюбленной проститутки, а того, который заставлял Кастеллаци переписывать самые лучшие места в его работах. А этого Диамантино Сальваторе всегда обожал немного позлить:

– Звучит, конечно, заманчиво, но, что если я откажусь и найду другой способ опубликовать свои работы, попробую предложить свои услуги напрямую студиям, например?

Вопреки ожиданиям Кастеллаци, Доменико вовсе не вышел из себя, напротив, он, казалось, разгадал задумку Сальваторе и согласился поиграть в эту игру:

– Нет, Кастеллаци, не откажитесь. Я не так уж мало о вас знаю. Вы не ищете славы и никогда ее не искали. Деньги… они у вас есть в количестве, которого вам хватает. Гордость… я покушаюсь на нее не более, чем мой отец, а на него вы вполне успешно работали. Я даю вам возможность заниматься любимым делом и не терпеть из-за этого неудобств. Так зачем, еще раз, вам отказываться?

– Да, но заниматься любимым делом я буду под вашим контролем…

– Каждому нужен контроль. Меня контролирует моя женщина, вас контролирую я, Папу контролирует госсекретарь Ватикана…

Сальваторе понял, что ведет себя до безобразия инфантильно. Предложение Доменико было очень выгодным и было очень вовремя – такое предложение нельзя было упустить. Кастеллаци глубоко вздохнул и произнес:

– Хорошо, синьор Куадри, вы меня убедили. Я согласен работать на вас.

Доменико встал и протянул ему руку, которую Сальваторе без колебаний пожал.

– Вот и отлично!.. Работаете над чем-нибудь сейчас?

– Да, уже несколько дней. Правда, там очень мало про социализм и рабочий класс.

– Это ничего. Публику нельзя все время кормить одним и тем же, иначе она присытится. Сможете закончить за три недели?

– Точно не знаю, скорее да, чем нет.

– Постарайтесь, если это возможно. Через три недели я возвращаюсь из Швейцарии, хотелось бы приступить к работе сразу по возвращении.

Сальваторе улыбнулся – его забавляла энергичность этого молодого человека, который, наконец, избавлялся от надоевшего панциря. Кастеллаци ответил:

– Хорошо, синьор Куадри, я подготовлю черновой вариант к вашему возвращению.

Глава 28

Расставание


– Ты не сможешь бегать от меня вечно, Чиро.

– Я от тебя? У меня сложилось впечатление, что это ты избегаешь меня.

Смена закончилась, и Чиро намеревался немного прогуляться перед тем, как идти домой. Сандра догнала его метрах в двухстах от проходной. Бертини не хотел сейчас с ней общаться, но и уходить от разговора он не хотел.

– Я не избегала, просто… мне нужно было время.

– Я так и понял, дорогая.

– Давай просто поговорим, хорошо? Постарайся не дуться, не обижаться и не осуждать меня.

– И в мыслях не имел. Куда хочешь пойти?

– Ты выбирай…

Бертини задумался на некоторое время. Он примерно представлял, о чем пойдет разговор. Сандра бросит его, осыпав тысячей оборотов в духе «мы не можем быть вместе…», возможно, она даже предложит ему остаться друзьями. Чиро не хотелось общаться обо всем этом на прохладной улице.

– Здесь сравнительно недалеко есть одно местечко. Пойдем туда.

Через полчаса молчаливой прогулки двое сидели за столиком небольшого кафе, расположенного совсем недалеко от того театра, в котором Чиро впервые увидел Фабриццио Пикколо. Молодой человек заметил это местечко еще в тот раз, но тогда мысли его были заняты другим, и он не нашел возможности отведать местную кухню и вино.

– Не знала, что тебе нравятся такие места…

– Я тоже.

Чиро сделал аккуратный глоток белого вина и улыбнулся. Несмотря на невысокую цену, это было отличное вино с легким, едва уловимым ароматом апельсиновой корки. Увлекшись вином, Бертини не сразу понял, что Сандра его о чем-то спросила.

– Прости, отвлекся. Что ты говоришь?

– Я спрашиваю, где ты достал эту шляпу?

Чиро испытал детское желание пустить Сандре пыль в глаза, сказав, что это была настоящая шляпа от Борсалино, но беспощадно подавил этот соблазн и ответил честно:

– Вчера купил с рук у одного знакомого. Нравится?

Сандра посмотрела на него с каким-то странным полупрезрением:

– От того, что ты носишь шляпу, ты не становишься джентльменом, Чиро.

– Джентльмены тоже становятся джентльменами не из-за того, что носят шляпы, Сандра. Я всегда хотел носить настоящую шляпу от Борсалино. Белую, с темной лентой, но просто шляпа тоже сгодится.

– Я не думала, что ты такой…

Чиро не удержался и воздел глаза к потолку.

– Это я уже слышал, дорогая. Я такой, какой есть, и я наконец-то начинаю это ценить.

– Ты выглядишь, как зажравшийся, самодовольный лентяй, Чиро.

– Эй, мы вообще-то в одном цеху сегодня работали – я точно не лентяй. Просто я больше не стесняюсь получать удовольствие от жизни.

– Говоришь, как обыкновенный буржуа.

Сандра намеренно пыталась задеть Чиро, и он был готов самую малость поддаться ей:

– «Я не думала, что ты такой…», «Говоришь, как буржуа…» – люди не утюги, Сандра – на них нельзя просто наклеить этикетку и поставить штамп. А по поводу буржуазности… ты вообще видела, на какой машине ездит твой новый друг?

– Ах, вот в чем дело! Ты просто завидуешь Фабриццио!

– Самую малость. Автомобиль у него, что надо!

– И давно ты знаешь?

– Уже неделю. В один из вечеров после нашей ссоры я пришел к тебе домой, чтобы примириться, и увидел, как вы уезжаете вместе.

Чиро замолчал и сделал еще один глоток вина. Сандра явно поставила перед собой задачу сделать ему как можно больнее, поэтому Бертини с интересом ожидал следующего действия девушки.

– И ты ничего не скажешь по этому поводу?

– Неа.

– В этом весь ты. Если бы ты устроил сцену, назвал меня шлюхой, разбил этот бокал, я бы поняла, но ты не делаешь ничего, как всегда!

Чиро не стал устраивать сцену, называть Сандру шлюхой и, уж тем более, он не стал бить бокал.

– А ты на что злишься, Сандра? Ты сама себе на этот вопрос ответь. Ты меньше месяца встречалась с забавным пареньком. Тебе было с ним неплохо, но он оказался размазней неспособным отстаивать собственные взгляды. Тогда ты стала встречаться с успешным состоявшимся мужчиной, который свои взгляды отстоять вполне способен. Размазня ведет себя как размазня и никак не препятствует тебе в твоих новых отношениях, но ты ищешь встречи с ним и теперь злишься на него за то, что ему плевать с кем ты спишь. Еще раз, на что ты злишься?

– На тебя я злюсь, черт тебя дери! На тебя! Как ты все расписал! Да ведь не так же все было! Ты не размазня, ты умный, с тобой интересно, ты был готов слушать мою болтовню часами… А потом ты в один момент все это бросил, стал вести себя, как мерзавец, оскорблять хороших людей… Пропадать с работы на несколько дней… Дьявол! Где ты был в эти дни? Почему не дал о себе знать?! Не смей врать, что был дома – я заходила к тебе, и тебя там не было!

Чиро сделал еще один глоток, на этот раз он хотел спрятаться от взгляда Сандры. Бертини совсем не ожидал подобного поворота. Молодому человеку хотелось рассказать ей правду об этих двух днях, но он не мог себе этого позволить.

– Я ездил к родителям на пару дней. Знакомый доктор сделал мне справку.

– Почему ты не предупредил меня об этом?

– А ты почему не предупредила меня, что идешь на свидание с Пикколо?..

– Да я же просто… Он был таким харизматичным, таким целеустремленным – я не смогла устоять.

Чиро взял руки девушки в свои.

– Послушай, если на третьей неделе романтических отношений один предает другого без оглядки и размышлений, значит, к черту такие отношения. Один человек сказал мне, что я должен сражаться за свое счастье, не опасаясь быть смешным. Я сражался за свое счастье, и мне очень жаль, что этим счастьем оказалась не ты.

– Что же для тебя счастье, Чиро?

Бертини задумался. Последние дни были наполнены для него поражениями и неудачами. Он чувствовал, что изменился после них, но при этом все же остался тем же, кем был. Наконец, Чиро развел руками:

– Я не знаю, Сандра. Но я точно знаю одно – я больше не люблю тебя. Прости меня за это.

Девушка заплакала. Чиро удивился тому, что стал в этой истории злодеем, но, пусть то, что он говорил, и было жестоко, он не лгал. Ему было жаль плакавшую девушку, но он ее не любил. Сандра подняла на него взгляд:

– Неужели ничего нельзя сделать?

– Ничего не нужно делать, дорогая. Мы посидим еще немного, попьем вина, а потом разойдемся по своим жизням. Ты продолжишь встречаться с Пикколо, я искренне надеюсь, что он действительно стоит твоего внимания, а я пойду в кино. Я очень надеюсь, что мы продолжим общаться и иногда будем проводить вместе вечера за прогулками по городу и болтовней, но большего у нас не будет.

– Почему ты не одернул меня, когда я как дура пустила слюну по этому франту?

– Я попытался, но ты разметала все мои доводы, как прекрасная, грозная фурия…

Сандра постепенно успокаивалась. Наконец, она грустно улыбнулась и произнесла:

– Ты же понимаешь, что мы будем жалеть об этом, Чиро?

– Понимаю. Не сегодня и не завтра, но очень скоро мы почувствуем, что совершили ошибку и будем жалеть о ней до конца жизни, но ведь то же самое произойдет и если мы вновь сойдемся, сделав вид, что ничего не случилось.

– Прощай, Чиро.

– До завтра, дорогая.

Чиро допил вино, расплатился и оставил Сандру в одиночестве. Ему было тяжело, но он не сомневался в истинности своих слов. А еще он искренне желал девушке счастья.

Было уже довольно поздно для прогулок, и Чиро направился в сторону своего дома. Завтра ему предстоял еще один рабочий день, к Риму подступала ночь, откуда-то слева раздавались звуки супружеской ссоры – жизнь текла своим чередом, вовсе не впечатлившись погибшими чувствами двух молодых людей. Бертини вспомнил последние слова, которые сказал Сандре. Только теперь он понял, что они принадлежали не вполне ему и не удержал грустную улыбку: «Она, конечно, не Ингрид Бергман, но ведь и я не Хамфри Богарт…»

– Чао, Чиро!

Бертини отвлекся от размышлений и посмотрел в ту сторону, откуда его звали. Он уже подходил к дому. Его окликнула девушка с завода, которую звали Клаудия. Чиро не очень хорошо ее знал. Клаудия всегда казалась ему очень серьезной и даже хмурой. Во многом это впечатление создавали очки, которые она носила, практически не снимая. Бертини не знал, чем Клаудия занимается на фабрике, и видел ее только во время обеда. Он ускорил шаг и направился к ней.

– Добрый вечер, Клаудия. Как дела?

– Как всегда… А у тебя?

– Пожалуй, хуже, чем обычно.

– Что-то серьезное?

– Да, в общем, нет…

Клаудия поняла, что он не хочет продолжать эту тему и замолчала. Возникла пауза. Чиро уже собирался попрощаться, но Клаудия опередила его на доли секунды:

– Ты очень торопишься?

– Нет, совсем не тороплюсь.

– Тогда, может, погуляем немного?

Бертини не увидел причин для отказа. Чиро жил в одной квартире с семьей с тремя детьми. Он хорошо относился к этим людям, но, в общем-то, ни с кем из них не приятельствовал, однако сейчас ему хотелось общения. Клаудия, кажется, была вполне неплохой компанией. Они вывернули из дворов и пошли в сторону небольшого сквера.

– Прости, если лезу не в свое дело, но, что у вас с Сандрой?

– Больше ничего.

– Жаль…

– Ну да…

Вновь возникла пауза. Чиро отчего-то задумался об органной музыке, а о чем думала Клаудия, нельзя было сказать по ее сосредоточенному серьезному лицу. Неожиданно девушка закашлялась, как будто подавилась. Она отказалась от помощи Чиро и пришла в себя через минуту, а после этого посмотрела ему прямо в глаза сквозь стекла очков и сказала немного сдавленным после кашля голосом:

– Я давно… В общем… у тебя есть планы на завтрашний вечер?

Он посмотрел на ее лицо и ответил вопросом на вопрос:

– Ты любишь кино?

– Не особенно.

– А как относишься к политике?

– Не интересуюсь.

– Любишь пешие прогулки?

– Только в хорошей компании.

– В таком случае, у меня нет никаких планов на завтрашний вечер, Клаудия.

Она каким-то очень обыденным жестом, как будто они были близкими друзьями уже много лет, поправила шляпу на голове Чиро, которую он немного перекосил на левую сторону, потом неожиданно улыбнулась и произнесла:

– Так лучше.

– Сдается мне, Клаудия, что это начало очень интересной истории.

Вместо эпилога

Последнее разочарование


В следующую субботу Сальваторе вновь был в «Римском бите». Он пребывал в не самом лучшем настроении, что, правда, характеризовало почти всех, кто пришел сегодня слушать музыку. «Бит» горевал – умерла Эдит Пиаф. Главным языком этого вечера был французский, а «Римский бит» как будто превратился в какое-то непошлое музыкальное местечко на Монмартре.

Впрочем, дурное настроение Кастеллаци был вызвано не только смертью «воробушка», но и тем, что Бертини сегодня так и не пришел на Пьяцца Навона. Сальваторе отчего-то очень испугался этого. Чиро рассказывал на прошлых выходных о том, что участвовал в чем-то незаконном, и Кастеллаци не хотелось, чтобы у молодого человека возникли проблемы. Но был в самой глубине его души и другой страх. Сальваторе очень боялся, что стал Чиро попросту неинтересен. В очередной раз за последнее время Сальваторе удивился тому, что так сильно успел прикипеть к этому парню.

Кастеллаци посмотрел на пустеющий стул рядом с собой и подумал о том, что хотел бы видеть здесь обоих своих юных знакомцев. Первое занятие с Лоренцей прошло на ура. Девушка изрядно приуменьшила свои читательские навыки. Вслух она читала хорошо и быстро, запинаясь лишь на действительно сложных словах. Насколько успел понять Кастеллаци, столь низкая оценка девушкой своих талантов происходила из того, что она совсем невнимательно читала про себя и плохо запоминала прочитанное. Этому действительно нужно было учиться.

Лоренца выбрала какую-то пошлую бульварщину, от стилистических оборотов которой Сальваторе выворачивало наизнанку, равно как и от банального сюжета про «большую и чистую любовь». Несмотря на это, он не стал навязывать девушке что-то другое, впрочем, сделал зарубку в памяти принести ей что-нибудь более качественное, например, Д'Аннунцио или Моравиа.

А еще, проводя время вместе с девушкой, Кастеллаци несколько раз ловил себя на том, что любуется ее руками, державшими книгу, ее слегка напряженной позой и маленьким дефектом речи, которого он раньше не замечал. Лоренца, скорее всего, очень удивилась бы, если бы узнала, что в этот момент была намного ближе к тому, чтобы его соблазнить, чем даже в тот раз, когда предстала перед Сальваторе Форнариной. Впрочем, Кастеллаци все же не поддался ее чарам или, по крайней мере, смог убедить себя в этом.

Кларетта отнеслась к их занятиям благосклонно, хотя и не без ехидства. Сальваторе улыбнулся, вспомнив ее слова: «Неужели ты, наконец, влюбился в одну из моих девушек, Тото? Теперь ты у меня в кармане! Скидку за повышение уровня образования в Итальянской республике я тебе, так и быть, дам, но только скидку». Сальваторе и ожидал чего-то подобного, а потому не расстроился и не стал спорить.

На сцену вышли те самые темнокожие джазмены в белых костюмах, которым удалось своей харизмой пробудить искренний интерес Кастеллаци к этой музыке. Ребята были бы сегодня не совсем уместны со своими долгими саксофонным импровизациями и рваными мелодиями на клавишах. Только им было на это плевать. Сальваторе с удивлением узнал за обилием импровизаций и зацикливаний мелодию «Жизни в розовом цвете». Растянув ее минут на пятнадцать и превратив в нечто совсем иное, чем она была изначально, парни взяли небольшую паузу.

За время паузы к ним присоединилась столь же темнокожая женщина невысокого роста и весьма солидных габаритов. Вновь зазвучала музыка, казавшаяся беспорядочным набором симпатичных мелодий, а потом женщина запела, приведя остальных музыкантов к мелодическому порядку, как строгая мама, которая устанавливает тишину среди многочисленных галдящих детей негромким, но очень явственным приказом. На очень странном французском женщина запела «Мой легионер». Она была почти так же хороша, как и Эдит.

Сальваторе неплохо знал французский, поэтому знал и сюжет песни. Строки про то, что героиня так и не сказала своему легионеру самых главных слов, врезались в разум Сальваторе, оставляя кровоточащие раны. Он боялся признаться в этом самому себе, но он пришел сегодня в «Бит» не для того, чтобы слушать музыку, не для того, чтобы провести время, и даже не для того, чтобы почтить память прекрасного «воробушка» – он пришел, чтобы увидеть Лукрецию Пациенцу. Сальваторе сделал то, чего всегда боялся – он влюбился в эту неуместную женщину, которой был тесно везде, где бы она ни находилась.

Лукреция была честна с ним на утро. Она сразу сказала, что останется собой. Сальваторе понимал, что это значит, понимал он и то, что совершенно не способен выносить эту женщину более нескольких часов. Поэтому, когда она ушла, не став ничего обещать, он был этому даже рад, пускай и хотел бы, чтобы их прощание вышло более нежным и менее обыденным.

А через пару дней Сальваторе понял, что все женские персонажи, которых он прописывал в своем сценарии, были на самом деле одним персонажем. Теперь, как бы ни были хороши эти джазмены, Сальваторе хотел услышать ее. Хотел провести с ней вечер. Тихий и спокойный или шумный и взбалмошный – Кастеллаци было все равно, поэтому он готов был предоставить этот выбор ей. Разум отчаянно вопил, что все, что у него может быть с Лукрецией Пациенцой, это бездна пустых усилий, глупой необязательной боли и, наконец, пустота и выхолощенность. Но тот самый упрямый парень, который пытался завысить свой возраст на призывном пункте, который приехал в Рим, желая покорить его подобно Цезарю, который не снял свою фасцию ни в 43-м, ни в 45-м, этот парень посмеивался и говорил: «Ну и пускай пустота, зато мы попытались!»

Лукреция, как и всегда, пела почти под самый конец вечера. Она, как и всегда, была против всех и вся – пела по-итальянски и только свое. Сегодня Пациенца пела старые свои песни, которые Сальваторе уже слышал. Тем не менее, он смог остаться с ее голосом в полном вселенском одиночестве. Лукреция пела про двух детей играющих в войну, потом дети выросли и их игры тоже. В конце мальчик стреляет в девочку.

Пациенца снова выложилась целиком и ушла со сцены тяжелым шагом. Сальваторе выдержал небольшую паузу, давая ей прийти в себя и отдышаться, и лишь после этого направился в гримерную. Лукреции здесь не было. В гримерной оставался лишь синьор Бьява, портной, который раз или два в неделю откладывал свое ремесло и перевоплощался в настоящего шансонье.

– Чао, синьор Кастеллаци! Как дела?

– Добрый вечер, синьор Бьява. Как всегда. Вы не видели Лукрецию?

– Видел. Она вышла только пару минут назад.

Сальваторе скомкано попрощался и вышел из гримерной. Не было ничего странного в том, что Лукреция не дождалась его – он не ставил ее в известность о своем приходе. Однако кроме обычной досады от сорвавшихся планов Сальваторе испытывал какое-то очень странное беспокойство, которое когтями вцепилось в его душу и не желало отпускать. Кастеллаци вернулся в зал и поспешил к выходу, едва не срываясь на бег. Хозяин «Бита» синьор Поцци поздоровался с ним, но Сальваторе, не забыв о вежливости, все же избежал беседы.

Наконец, Кастеллаци выбрался на улицу и огляделся. Разумеется, Лукреции здесь не было. Разум Сальваторе пронзила мысль настолько очевидная, что он хлопнул себя по лбу, досадуя на собственное тугодумство. Пациенца почти всегда оставляла свой автомобиль на одном и том же месте за углом здания бара напротив черного входа. Сальваторе поспешил туда. Тяжелое чувство усиливалось с каждой секундой.

Кастеллаци повернул за угол и замер на месте. Машина Лукреции была там же, где и обычно. У машины целовались двое. Молодая девушка с обесцвеченными волосами опиралась спиной на кабину автомобиля, над ней нависала зрелая женщина, одетая в мужской костюм.

Все замерло. Женщины перестали целоваться и одновременно посмотрели на Сальваторе. Кастеллаци чуть не охнул, узнав в них Мерилин Монро и Эдит Пиаф. Сальваторе сдавленно произнес голосом, который явно не мог принадлежать ему:

– Я думал, вы умерли, синьоры…

Несмотря на то, что его отделяло от них приличное расстояние, а говорил Сальваторе негромко, обе женщины его хорошо расслышали. Мерилин рассмеялась, запрокинув голову. Это был такой настоящий, такой живой смех, что он совсем не вязался с ее насквозь искусственным образом. Эдит посмотрела на Сальваторе с иронией и нежностью:

– Мы не можем умереть, Тото. Может, и хотели бы, но не можем. Столько одиноких сердец и ищущих душ, что хоть одна из них обязательно поселит нас в себе и не даст умереть.

Мерилин предложила:

– Подходи к нам, Тото, в машине хватит места для еще одного.

Эдит поддержала эту мысль:

– О, отличная идея, дорогая! Тото, не стой столбом! Я хочу поцеловать тебя, Мерилин тоже, пусть и не хочет признаваться. Ты всегда был воспитанным, Тото, ты ведь не заставишь нас ждать?

Сальваторе очень хотел сделать шаг вперед. Все его естество стремилось к этому, как тогда, когда капитан с обожженным лицом приказал строю: сделать шаг вперед всем, кому нет восемнадцати. Сальваторе не сдал шаг вперед тогда, не сделал его и сейчас – он все еще хотел быть смелым.

– Простите, синьоры! Боюсь, что пока не могу к вам присоединиться.

Эдит посмотрела на Кастеллаци так, что сразу напомнила ему мать, отчитывающую его за какую-нибудь провинность. Но тут же материнское разочарование сменилось материнской нежностью.

– Ты всегда был упрямым, Тото. Ладно, дорогая, похоже, что этим вечером мы одни…

Наваждение спало. В молодой девушке Сальваторе не без труда узнал Лючию, которая училась в Университете Сапиенца и мечтала поехать в Англию. Она за неделю изрядно переменила свой образ, обесцветив волосы и одевшись более откровенно. Лючия буквально расплывалась в опытных руках Лукреции, лицо которой было совершенно сосредоточенным и бесстрастным. Сальваторе знал, что страсть прячется в глазах Пациенцы, но сейчас они были закрыты. Впрочем, Лукреция в совершенстве знала женское тело и вполне справлялась вслепую. Они хорошо смотрелись вместе.

Сальваторе отчетливо понял, что он здесь лишний. Кастеллаци прикинул, сколько было от «Бита» до его дома. Получалось очень прилично, но Сальваторе имел настроение, подходящее для долгой прогулки. Он застегнул пиджак, засунул руки в карманы, спасая их от прохладного ветра, и отправился домой, негромко напевая «Жизнь в розовом цвете».

Примечания

1

Прошутто – ветчина, приготовляемая преимущественно в Северной Италии из мяса свиней особого выкорма. Деликатес.

(обратно)

2

Фасция – в изначальном значении пучок прутьев, перетянутый веревкой. В Древнем Риме фасция была символом власти магистратов. Позднее стала восприниматься, как символ государственного и народного единства. Именно в таком значении была выбрана Бенито Муссолини в качестве центрального символа основанной им Национальной фашистской партии.

(обратно)

3

Чинечитта – крупнейшая киностудия Италии.

(обратно)

4

Гарибальдийские бригады – партизанские отряды, противостоявшие немецкой оккупации Италии в 1943-1945 годах. Сыграли большую роль в освобождении Италии от немецких войск. Несмотря на то, что в партизанское движение были вовлечены представители самых разных политических движений, руководство действиями бригад осуществляла Итальянская коммунистическая партия. Бригады получили свою имя в честь Джузеппе Гарибальди – национального героя Италии и одного из активных участников объединения страны в XIX веке.

(обратно)

5

«Красное знамя» – одна из неофициальных групп внутри итальянского рабочего движения. Придерживалась троцкистских позиций.

(обратно)

6

Антонио Грамши – итальянский философ и политический деятель. Основатель Итальянской коммунистической партии.

(обратно)

7

Кальчо – первоначально итальянский командный вид спорта с мячом, отдаленно напоминающий современные футбол и регби. Известен со Средневековья. В современном итальянском языке словом «кальчо» называют футбол.

(обратно)

8

Итальянское социальное движение – консервативная, неофашистская политическая партия в послевоенной Италии. В определенном смысле выступила наследницей Национальной фашистской партии, объединив многих старых фашистов и молодое поколение ультраправых.

(обратно)

9

Чернорубашечники – изначально прозвище военизированных формирований Национальной фашистской партии, отличительной чертой которых были черные рубашки, со временем распространилось на всех членов фашистской партии и сочувствующих им.

(обратно)

10

Карабинеры Италии – полицейское ведомство Итальянской республики. В отличие от полицейских организаций в большинстве других стран, итальянские карабинеры являются отдельным родом войск в Вооруженных силах Италии и подчинены не МВД, а Министерству обороны республики. Это обуславливает несколько большую милиторизированность организации в сравнении с ее аналогами.

(обратно)

11

Национальный авангард – неофашистская военизированная организация. В отличие от Социального движения и прочих правых сил, Национальный авангард выступал за силовой захват власти и стоял на позициях радикального антиреспубликанизма.

(обратно)

12

Стефано Делле Кьяйе – основатель и бессменный лидер Национального авангарда. Изначально был членом Социального движения, но порвал с ним, разочаровавшись в умеренной линии партии. В разные годы защищал свои взгляды в Италии, Анголе и Боливии за что получил прозвище «Че Гевара антикоммунизма».

(обратно)

13

Артуро Микелини – правый политик, фашист и неофашист, один из основателей Социального движения и его председатель с 1954-го года до своей смерти в 1969-м. Придерживался умеренных позиций.

(обратно)

14

Джорджио Альмиранте – правый политик, фашист и неофашист, один из основателей и виднейших членов Социального движения. Считался лидером радикального крыла движения, допускал силовые акции. При этом последовательный сторонник республиканской формы правления.

(обратно)

15

Республика Сало – неофициальное название Итальянской социальной республики, возникшей на территориях Италии, оккупированных Германией. Республика Сало была создана в 1943-м году после того, как король отстранил от власти и арестовал Муссолини, и попытался вывести Италию из войны. В ответ на это немцы оккупировали всю Северную Италию и, выкрав Муссолини из места его заключения, создали марионеточный режим во главе с ним.

(обратно)

16

Тиффози – итальянское прозвище и самоназвание активных футбольныхболельщиков и фанатов. Слово «тиффози» буквально означает больного тифом и подразумевает, что футбольные фанаты находятся в таком же возбужденном, безумном состоянии, что и страдающие от тифа. Организованная группа тиффози называется тиффозерией.

(обратно)

17

Алленаторе – в буквальном смысле главный тренер команды. Но в итальянском футбольном лексиконе под термином «алленаторе» подразумевается не только человек, который проводит тренировки, но и автор тактики и концепции игры команды, который так же отвечает за принципы формирования состава команды. При этом, алленаторе иногда вовсе не участвует в непосредственном тренировочном процессе, доверяя его своим помощникам.

(обратно)

18

Скудетто – нашивка на футболку, которую может нашить себе только команда – чемпион Италии по футболу. В Италии скудетто является главной отличительной чертой чемпиона, поэтому, когда говорят: «команда завоевала скудетто», подразумевается, что команда стала чемпионом.

(обратно)

19

Серия А – название высшего дивизиона Чемпионата Италии по футболу. Победитель Серии А является чемпионом Италии.

(обратно)

20

Волки и орлята – прозвища Ромы и Лацио, соответственно, а также их болельщиков. Оба прозвища произошли от гербов клубов: на гербе Ромы всегда присутствовал волк, как один из символов Рима, как города (обыкновенно это Капитолийская волчица, вскармливающая Ромула и Рема), а на гербе Лацио всегда был Римский орел, как образ государственного могущества Рима и символ имперского прошлого.

(обратно)

21

Трастевере – западный район Рима.

(обратно)

22

Рисорджименто (итал. – возрождение, обновление) – геополитический процесс на Аппенинском полуострове, продолжавшийся с 1829-го по 1870-й годы и приведший к образованию единого Итальянского королевства на месте нескольких государств, существовавших ранее.

(обратно)

23

Район реки Изонцо в Итальянских Альпах стал местом тяжелейших сражений на Итальянском фронте Первой мировой войны. Армии Италии и Австо-Венгрии вступали здесь в крупные сражения, в которых с обеих сторон погибло не менее трехсот тысяч человек, двендацать раз.

(обратно)

24

Витторио Муссолини – Витторио был вторым сыном Бенито Муссолини. Страстный синефил, Витторио в определенный момент стал одним из наиболее влиятельных людей в итальянском кинематографе. Сценарист (под псевдонимом), режиссер, до Войны оказал большую поддержку многим известным в будущем режиссерам, например, Феллини и Антониони. В послевоенной Италии был известным кинокритиком и главным редактором журнала «Кинофильм».

(обратно)

25

Каморра – неаполитанская форма мафии. Возникла в XVIII веке и сохраняет свое влияние в Неаполе по сей день. Членов Каморры называют каморриста.

(обратно)

26

Ардити – элитные штурмовые подразделения Итальянской армии времен Первой мировой войны.

(обратно)

27

Бакунин, Михаил – русский философ и революционер XIXв. Один из создателей теории анархизма.

(обратно)

28

Декамерон – собрание новелл Джованни Бокаччо. Одно из известнейших литературных произведения Эпохи Возрождения. Подавляющее большинство новелл посвящено любви во всех ее возможных проявлениях, начиная с эротического и заканчивая экзистенциальным.

(обратно)

29

Шарль Морис де Талейран – министр иностранных дел Франции конца XVIII – начала XIXвв. Служил министром иностранных дел при трех режимах, правивших во Франции.

(обратно)

30

Палаццо – среднее между особняком и дворцом сооружение. Обычно палаццо строили в городах представители знати. Пик моды на палаццо пришелся на Эпоху Возрождения, от которой осталось множество ярких образчиков этой архитектурной формы.

(обратно)

31

Битва при Новаре – решающее сражение Войны за независимость Италии. Сражение между Австрийской империей и Сардинским королевством произошло 22 марта 1849-го года и закончилось победой Австрии.

(обратно)

32

Имеются ввиду события Первой итало-эфиопской войны 1895-1896гг, проигранной Италией.

(обратно)

33

Фрида Кало – мексиканская художница первой половины XX века.

(обратно)

34

Femina vulgaris (просторечная латынь) – самка обыкновенная.

(обратно)

35

Молодежный фашистский авангард – молодежная организация Национальной фашистской партии, в которой состояли юноши в возрасте 14-18 лет. Члены организации именовались авангардистами.

(обратно)

36

Первые строчки припева гимна Национальной фашистской партии. Гимн называется «Giovinezza» (в переводе на русский «Юность» или «Молодость»).

(обратно)

37

Джаллоросси – одно из прозвищ Ромы. Происходит от цветов клуба и буквально означает «желто-красные».

(обратно)

38

Путч генералов – неудачный вооруженный мятеж французских частей расквартированных в Алжире в апреле 1961 года. Мятеж был направлен против политики президента де Голля, который вел переговоры о мире с алжирскими повстанцами, что в перспективе могло привести (и привело) к независимости Алжира от Франции и изгнанию тысяч французов, для многих из которых Французский Алжир был Родиной.

(обратно)

39

Кино белых телефонов – жаргонизм, применяющийся в отношении мейнстримного кино, снимавшегося в Фашистской Италии. Кино было достаточно идеологизированным и главными персонажами в нем были обыкновенно зажиточные консервативные горожане. Белые телефоны были дороже обыкновенных черных и являлись одним из признаков достатка и высокого социального статуса. Рядовому итальянскому зрителю белый телефон в кадре сразу бросался в глаза, поэтому и данный период истории итальянского кино получил свое название по этому признаку.

(обратно)

40

Баббо Натале – итальянский аналог Деда Мороза.

(обратно)

Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Глава 21
  • Глава 22
  • Глава 23
  • Глава 24
  • Глава 25
  • Глава 26
  • Глава 27
  • Глава 28
  • Вместо эпилога
  • *** Примечания ***