Теория Фокса [Вильям Топчиев] (fb2) читать онлайн

Посвящается Владимиру Н. Южакову

— Чего ты так боишься?

— Что у меня не хватит времени.

— На что?

— Чтобы понять, где мы.

Глава 1

— Скажи, за что ты меня убил?

Они сидели, всматриваясь друг в друга.

— Так всё же за что? — повторил он, держа руки в карманах. — Надеюсь, у тебя была хорошая причина. А то ведь, согласись, как-то глупо умирать из-за нелепости, а?

Его лицо свело судорогой.

— Я не понимаю, о чём ты, Нельсон.

— Не понимаешь, Джимми? Ну, так послушай. Забавная история вышла сегодня ночью. Забавнее не бывает… Давай я расскажу, и мы посмеёмся…

Шапки на нём не было, ветер трепал непослушные тёмные волосы, уже слегка подёрнутые сединой.

— Ну, так вот, представь… Представь себе, Джимми, сижу я с покупателем лицом к лицу. Вокруг полный мрак — только я, он и лампа. Всё как всегда, обычная продажа. Деньги уже на счету, я передаю ему идею. Наизусть, по словам. Медленно, не спеша, как телеграмму зачитываю. Он ждёт до самого конца. И затем спокойно, не говоря ни слова, протягивает мне утренний выпуск «Уолл-стрит Джорнал»… И прямо на первой странице: «Японский золотой запас пропал»… Дальше и читать не надо, всё и так понятно. Слово в слово — идея, которую я ему только что продал. Твоя идея, Джим!

Джим сидел на самом краю скамейки, ссутулившись, как будто холодное осеннее небо давило ему на плечи.

— И вот, — продолжил Нельсон, — мы сидим напротив друг друга в кромешной темноте, и вдруг до меня доходит, что лишь самый последний бездомный в самом дальнем углу нью-йоркской подземки ещё не в курсе… Что может быть страшнее? А, Джим? Продать уже слитую журналюгам идею!

Он замолчал; доносилось лишь обрывистое дыхание, его скулы свело в приступе ярости.

— Джим, ты когда-нибудь пробовал продать дилерам разбавленный кокаин? Целую тонну левого порошка? Причём так, что сам ты узнаёшь об этом последним?.. Тебе когда-нибудь бывало страшно, по-настоящему страшно? Так, чтобы дрожали колени и хотелось залезть под стол?

Взгляд Нельсона источал ненависть.

— Так вот, расскажи мне, Джим, зачем же ты её слил? Зачем ты меня убил?

Джим вздрогнул и отвел глаза. Затем, наконец, прошептал:

— Верни ему деньги.

— Вернуть?.. Ему?.. Деньги?! — Нельсон уставился на него. — Ты совсем потерял рассудок?! Ты забыл, кто я?! Это продавец ещё может вернуть деньги. И, может быть, покупатель его даже пощадит. Но я, я же не продавец! Я же оценщик, один из трёх во всём Нью-Йорке, будь проклят этот чёртов город! Все эти деляги, когда им надо найти цену идеи, идут ко мне. Ведь как узнать цену, не зная идеи? А если знаешь, то зачем тогда платить? Каждая третья сделка, каждая третья идея идёт через меня. Сотни, сотни идей за последние тридцать лет… И ведь я помню каждую…

Он вдруг побледнел и стиснул руки.

— Они… Все эти покупатели и их самые сокровенные секреты… Эти сумасшедшие коллекционеры, заплатившие за идеи миллионы… Знаешь, что они сейчас делают? Я ведь вижу их лица, прямо сейчас!.. Все они, до единого, эти сотни покупателей, проснулись сегодня и узнали, что я заговорил. Их оценщик заговорил! Это как если узнать, что твой банкир сошёл с ума и начал раздавать деньги прохожим. Слив сегодня одного, кого я солью завтра?

Он прикрыл глаза рукой. Двух пальцев на ней не было. Вместо них ладонь рассекал давний, грубый рубец. Его исковерканная рука казалась одним длинным щупальцем.

— За всё время было лишь четыре случая, чтобы оценщик заговорил. И ни разу — ни разу, Джим! — он не дожил до утра. Такое не прощают… Я мёртв! У меня на груди мишень размером в пол-Манхэттена. И повесил её ты. Меня убил ты, Джим…

Воздух между ними застыл.

— Скажи им, что это продавец. Что это — моя вина, — прошептал Джим, пар шёл у него изо рта.

Глаза Нельсона вспыхнули, в горячке, в приступе отчаяния он смотрел на него, как будто отказываясь поверить в происходящее.

— Джим!.. Да ты сам себя слышишь?! Они же не знают о тебе, что идеи — твои! Чёрт тебя возьми, да ты же сам настаивал, чтобы о тебе никто не знал! И ведь я, идиот, согласился — быть и продавцом, и оценщиком… Как же глупо получилось… Это конец…

Нельсона всего трясло. Его искусанные, синие губы дрожали. Вдруг он резко развернулся и посмотрел на Джима в упор.

— Ты же всё это знал, да? Ты ведь знал, что это мой приговор?

Джим закрыл глаза, затем кивнул.

— Знал, что, сливая идею, ты убиваешь меня? И всё равно слил?

Джим снова кивнул.

Нельсон вдруг замер, и лишь на виске у него пульсировала артерия. Затем он засунул руку в карман, достал термическую гранату и поставил её между ними… Взрыватель был взведён.

— Ты ведь знаешь, что это?

— Да… — Джим оторвал взгляд от гладкого цилиндра и посмотрел Нельсону в глаза. — Уничтожитель идей.

— В радиусе пяти метров не останется и байта информации. Даже по ДНК не смогут опознать… — Нельсон тяжело дышал. — И вот теперь, когда нас ничто не отвлекает, всё-таки поведай мне, Джим. Зачем ты меня убил?

Джим поднял голову и огляделся по сторонам. Он сам не знал, почему так любил эту часть Центрального парка — ту, где лес скатывается к озеру. Прелый запах листвы и грибов, торчащие из воды и все во мху, коряги. Уже наполовину опавшие кроны деревьев. Почти голые клёны вперемешку с держащимися до последнего дубами, струящийся сквозь них свет, отдающий своё последнее тепло. Единственное место в центре бетонного муравейника, где ещё можно было остаться наедине с собой.

— Нельсон, — сказал он наконец, — твой покупатель работает на Центральный банк. ЦБ Японии.

Нельсон побледнел.

— Быть не может! Я проверял.

— Может. И есть. Это государство.

Непослушными пальцами Джим расстегнул молнию, достал из нагрудного кармана помятую фотографию и протянул Нельсону. На ней двое садились в машину.

— Того, кто слева, ты знаешь.

— Покупатель… — прошептал Нельсон.

— А справа, — сказал Джим, — это замглавы Центрального банка.

— Где… Где ты взял это фото? Оно… настоящее?

— Это государство, Нельсон. Сто процентов. Твой покупатель — государство…

Нельсон зажмурился и как-то весь сжался, схватился рукой за голову.

— Почему?! — простонал он. — Почему ты не сказал раньше?

— Я сам узнал только вчера. Твой телефон был выключен…

— Нее-е-т!.. Треклятая Зоя! Проклятый вирус! Телефон же не работает!

— Я так и подумал. Но найти тебя не смог… Я сделал всё, что мог, Нельсон. Но ты нарушил правило. Моё единственное правило: никаких властей… Когда я узнал, единственное, что оставалось, это уничтожить идею. Рассказать её всем… И я её слил…

— Ты хочешь сказать… — Нельсон задыхался, — что вот из-за этого… Из-за этого своего глупого принципа ты меня убил? Не захотел поступиться, чтобы меня спасти?!

— Это было моё единственное условие, Нельсон. Тогда, два года назад, мы договорились: никаких властей. Никаких государств. Ты обещал.

— Да мало ли какие условия! — закричал Нельсон. — Мало ли кто что обещал! Это же жизнь! Моя жизнь! Ты что, не мог переступить через себя? Всего один раз? Государство… Ну и что такого, что государство?! Неужели я, человек, для тебя совсем ничего не значил?

Джим лишь покачивался, закрыв глаза.

— Так будь ты проклят, Джим! Трижды проклят. Ты не человек, нет! Вот так вот просто взять и убить…

Нельсон вынул из кармана руку с зажатым детонатором, его губы дрожали.

— Почему государства? — простонал он.

— Ты никогда раньше не спрашивал, — сказал Джим и посмотрел на него.

— А я раньше и подумать не мог, что погибну из-за этого. А вот теперь мне интересно. Так почему же государства, Джим?!

— У нас не хватит времени.

— О, нет! — сорвался Нельсон. — С этой скамейки ни ты, ни я уже не встанем. У нас всё время мира… Так что давай, рассказывай, ты, ублюдок! Я хочу знать, почему умираю…

Джим попытался заговорить, но горло пересохло. Где-то вдали, из глубин города, урывками доносился звук полицейской сирены. Она завывала, пульсируя, и Джим вдруг почувствовал, как всё его тело сковало, холодные мурашки пробежали по спине.

— Так при чём здесь государство?! — прорычал Нельсон.

— Обман, — выдавил из себя Джим. — Государство — это обман… Крысиная стая, паразитирующая на людях… Обман… Я его ненавижу всем нутром, как кошки ненавидят собак. Вот почему.

— Чёртов одиночка… Джималоун… — Нельсон простонал, вцепившись себе в волосы. — Будь ты проклят! Да будь ты трижды проклят!.. И кого же оно обманывает?!

— Всех. Абсолютно всех.

— Меня. Меня оно тоже обманывает?

— Оно всех обманывает, Нельсон.

— Меня не интересуют все. Как оно обманывает меня? Меня, чёрт тебя возьми!

— Да во всём, Нельсон.

— Хватит! — он закричал в голос, тряся детонатором. — Хватит играть со мной! В чём оно обманывает меня?!

Джим затих.

— Ты же экономист, Нельсон.

— И что?!

— Ты потратил десяток лет, изучая экономику в Гарварде. Неужели ты не заметил, Нельсон? Вся эта твоя экономика — это гигантский обман. Целая наука — одно сплошное мошенничество, созданное государством, чтобы манипулировать, чтобы отвлекать внимание.

— Бред, — Нельсон замотал головой.

— За всю историю ни один экономист не заработал и цента, применяя экономику на практике. Они все либо преподают её, либо раздают предсказания. И все сидят на грантах и зарплатах. Никто экономику не применяет! Спроси меня почему.

— Бред!

— А потому, — продолжил Джим, — что ни один закон экономики не работает. Ни один!

— Бред!

— Возьми любой закон. Любой. Вот хоть закон спроса и предложения. Ведь что он говорит? Цена падает, спрос растёт, да? Возьми роскошь — что будет, если ты решишь продавать сумки Шанель по сто долларов? Кому они будут нужны? Возьми рекламу — ты увеличиваешь цену, направляешь её на рекламу и продаёшь ещё больше. Да в конце концов, посмотри на рынок акций! Самый большой рынок из всех. Что происходит, когда цена растёт? Все хотят купить. А когда падает? Помнишь прошлый биржевой крах? Бесконечная череда примеров, когда закон спроса и предложения даёт сбой. И знаешь почему? Да потому что он не работает. Вообще.

На лице Нельсона застыла гримаса боли.

— Ни один закон экономики, — продолжал Джим, — не воспроизводим. В физике или химии если проводишь два одинаковых эксперимента, на выходе будет один и тот же результат. В экономике же ни один эксперимент нельзя повторить. Вообще ни один! Поэтому их предсказания не работают. Да и потом, Нельсон… Ты ведь оценщик. Скажи, ты хоть раз видел стоящую идею, которую бы отдавали бесплатно?

Нельсон молча смотрел на него.

— А экономисты, — продолжил Джим, — раздают свои идеи направо и налево… Если бы они сами верили в то, что говорят, то были бы богаты. А нет… Все сидят на зарплате. Почему, Нельсон?

Джим замолчал. Ему на колено упал кленовый лист; он подобрал его и посмотрел сквозь него на свет. Солнце уже приподнялось над деревьями, и тусклый солнечный луч пронзил лист насквозь, обнажив кровавые прожилки, как вены, пульсирующие сквозь ещё недавно живую плоть.

— Наука, результаты которой нельзя ни воспроизвести, ни применить на практике. Которая не может создать ничего полезного. Как ты назовёшь подобную науку?

— Ты хочешь сказать, — проскрежетал Нельсон, — что все эти сотни тысяч людей, что они просто так?! Студенты, профессора… Нобелевские лауреаты?

— Нобелевская премия по экономике? Мошенничество. Вымысел. Фантом.

— Да что ты говоришь-то такое?! — Нельсон уставился на него.

— Не создавал Нобель никакой премии по экономике, — сказал Джим. — Ну, не создавал! Они придумали её в 1969 году.

— Они?!

— Государство. Нобелевская премия по экономике не имеет к Нобелю никакого отношения. Вообще никакого. Они просто присвоили себе бренд… Вставили имя Нобеля в название премии. Семья Нобеля пыталась было протестовать, но им быстро всё объяснили.

— И зачем им это нужно? Государству-то зачем всё это нужно?!

— Нельсон, скажи, а что такое государство? Кто это? Политики? Не больше чем пустобрёхи, которых волнует лишь, что скажут окружающие… Может быть, военные? Пушечное мясо в погоне за звёздочками. Кто ещё? Бюрократы? Серые, ничего не решающие мыши. Всё, что у них у всех есть, это лишь иллюзия… иллюзия власти… Так что такое государство, Нельсон? У кого настоящая власть?

Нельсон лишь тихо простонал.

— Есть только одна власть. Настоящая власть. Власть денег. И у кого она? Скажешь, у богатых? Нет, это всё пешки, мелочь. Сдача… Настоящая власть у того, кто печатает деньги. Тот, у кого в руках печатный станок, контролирует их всех — политиков, военных, бюрократов. Он и есть государство… Бенджамин Франклин, отец-основатель Америки, лицо Америки, смотрящее на мир с каждой стодолларовой купюры… Так вот, Бенни бы тебе подтвердил. Ведь кем он был? Скромным печатником, в подвале которого стоял единственный на всю страну станок, способный печатать деньги. Днём колонисты печатали купюры. А на ночь станок закрывали. И действительно, а вдруг кто-нибудь вздумает напечатать немного неучтённых денег, а?

— Ты… — запнулся Нельсон. — Ты хочешь сказать… что Франклин…

— Закрой глаза и представь себе, — сказал Джим. — Ночь, тёмный подвал, закрытый станок, дающий безграничную, абсолютную власть… И безвестный печатник, двести лет спустя снисходительно посматривающий на мир с каждой купюры… Ну что, всё понятно? Старик Бенни кое-что понимал в настоящей власти!

Через тропинку метнулась крыса. Они невольно проследили за ней взглядом.

— Отец-основатель нации печатал себе деньги?! Да ты с ума сошёл!

— Он сначала печатал деньги, а потом стал отцом-основателем. Чувствуешь разницу?

Нельсон сидел, не в силах пошевелиться.

— И что нужно, — продолжил Джим, — чтобы тебе никто не мешал спокойно печатать деньги? А прежде всего, чтобы никто о тебе не знал. Чтобы никто даже и не догадывался, чем ты таким занимаешься. Нужно прикрытие. Ореол загадочности и таинственности. И если ради этого придётся создать фальшивую науку, легенду прикрытия… Или фальшивую Нобелевскую премию, чтобы твои нобелевские лауреаты с важным видом обосновывали необходимость печатания ещё большего количества денег… Так что дело того стоит.

— Ты сошёл с ума… — выдохнул Нельсон.

— Что, не каждый день узнаёшь, что дело твоей жизни — обман? Что всё это подстроено теми несколькими ушлыми людьми на самом верху пищевой цепочки?

Джим раскачивался из стороны в сторону. Ветер скрипел в ветвях, срывая бурые листья, бросая их под ноги.

— Государство — крысиная нора, Нельсон. Куда ни посмотришь, везде одно и то же — крысы, управляющие толпой. Бесконечный цикл. Обман… Даже Нобелевская премия, и та фальшивая! Так чему верить?!

Нельсон согнулся пополам, как от боли. Затем простонал:

— Джим! Ну это же природа так устроена. Она полна паразитов. Это же естественная ниша! Комары, ленточные черви, ракообразные, кукушки. Ты что, думал, в человеческом обществе их не будет?

Джим не отрывал взгляда от земли, упёршись руками в скамейку.

— Но это не значит, — тихо сказал он, — что нужно иметь с ними дело.

Город гудел — он сливался в одну тревожную ноту, как расстроенная струна какого-то гигантского невидимого контрабаса.

— И вот… И вот из-за этого ты меня убил? — голос Нельсона задрожал.

— Я ведь просил одного, Нельсон. Лишь одного — не иметь с ними дел. Мы договаривались…

— Ребёнок… О, какой же он ребёнок! И какой же я дурак!.. — простонал Нельсон, схватившись за голову. Ещё долго он что-то бормотал про себя. Затем вдруг, не поднимая головы, прорычал:

— Где? Где ты их доставал?!

— Кого?

— Идеи! — взорвался Нельсон, сотрясая кулаком со взрывателем. — Где ты находил все эти идеи?! Откуда? У кого ты их брал?!

Джим замер и затем прошептал:

— Два плюс два равняется пяти.

— Не шути со мной! Вот только не сейчас!

— Синтезировал, — выдохнул Джим. — Я их синтезировал. В мире идей два плюс два может равняться пяти.

— Опять этот чёртов абстракционизм, — выкрикнул Нельсон. — Примеры! Дай мне примеры.

— Цикады.

— Что цикады?!

— Есть виды цикад, которые личинками проводят под землей 11, 13 и даже 17 лет. Прежде чем всем одновременно выйти на поверхность. И затем всем снова исчезнуть. Понимаешь, 11 и 13 — есть, а 12 — нет. Почему?

— Простые числа?

Джим кивнул.

— Делятся только на единицу и на самих себя. Хищнику или паразиту трудно синхронизироваться с ними. Если ты сидишь под землей 12 лет, то любой хищник с циклом в 6 лет или даже в 4 года подстроится под твой ритм. А просиди под землей на год дольше, и ты выживешь.

— Что за чушь? — Нельсон снова сорвался на крик, и парочка на скамейке у озера обернулась. — Цикады? Какое значение это может иметь? Как это вообще может быть важно?

— Стратегия, на которой основано выживание целого вида, как она может быть неважна?

— И где тут синтез?

— Биология, математика, — ответил Джим.

— Бред, это всё бред собачий. Где ты взял эту идею? На сдачу купил у коллекционеров? Так ты переплатил, Джим!.. Большое, дай мне что-нибудь большое! Давай!

— Зачем тебе большая идея?

— А чтобы не так скучно было умирать, Джим.

Он поднял руку со взрывателем, его глаза блестели.

— Ну хорошо… Вот тебе… большая идея. Теория замены частей тела.

Джим взглянул на Нельсона, но тот молчал.

— Человечество развивается волнами. Их ещё называют индустриальными революциями. Три волны, каждая как цунами, сметающая всё на своём пути. Паровая машина, электричество и потом — компьютеры с интернетом. Три волны цунами, три революции, что сформировали мир. Что у них общего? Ты не можешь увидеть будущее, если не поймёшь их природу.

— Хватит загадок! — выпалил Нельсон. — Говори прямо.

— Индустриальные революции — это замена частей тела. Каждая волна сделала ненужной одну из них. Что заменил паровой двигатель?

— Ноги?

Джим кивнул.

— Чтобы перемещать грузы, ноги стали не нужны. Достаточно поезда или машины. Вторая волна — электричество — сделала ненужными руки. Электрические инструменты, конвейер, а потом — роботы. Нужда в руках отпала. Затем пришла очередь нервной системы — компьютер с интернетом заменили её. Это была третья революция, третья волна. Стало возможным передавать информацию без человека. И заодно — память. Чтобы передавать и сохранять информацию, человек тоже больше не нужен. Что дальше? Что ещё осталось у человека? Что ещё можно заменить?

— Мозг?

— До мозга… Глаза и уши, Нельсон! Зрение и слух. Сенсоры! Раньше компьютеры не могли самостоятельно воспринимать внешнюю информацию. Они не понимали, что изображено на картинках, не распознавали звуки и речь. А теперь могут. Мы научили их. Компьютер получил зрение и слух. И поэтому сенсорная революция будет даже помощнее, чем пар, электричество и интернет.

— Она заменяет часть тела… — пробормотал Нельсон.

— Сначала ноги, руки и нервная система с памятью. Теперь — зрение и слух. Это повторение одной и той же закономерности.

— И при чём тут синтез? Как это всё применить?

— А просто посмотри в историю. Посмотри, к чему привели первые три волны, три революции. К гегемонии стран, которые их возглавили. Сначала Англии, потом — Америки. А ведь первая волна началась в Италии. Это всё с Галилея пошло. На церковном служении в Пизе он смотрел на колеблющуюся лампаду и от скуки считал свой пульс. И вдруг заметил, что, как бы быстро лампада ни колебалась, одно колебание всегда занимало одно и то же время.

— Маятник, — сказал Нельсон.

— Закон маятника, — Джим кивнул. — Длина маятника, а не его скорость или амплитуда, определяет время между колебаниями. Маятник дал Галилею то, чего ни у кого до него не было. Он нашёл способ измерять время надёжно и точно, а не с помощью песочных часов. И это положило начало науке.

— Религия породила науку… — пробормотал Нельсон, положив руку со взрывателем на колено.

— А когда поняла это, попыталась удушить в зародыше, но было поздно. Галилея было не спасти, но вирус науки уже вырвался на свободу. В год смерти Галилея родился Ньютон — он взял его наработки и изобрёл дифференциальные уравнения, которые позволили измерить изменения во времени. И это породило первую волну. И скоро подчинило весь мир. Англичанам, с их искусственными ногами, нужен был один работник там, где остальным требовались десять. И скоро маленький и Богом забытый островок на северо-западе Европы становится Британской Империей, а могущественная Италия сжимается до не более чем туристического направления. И поэтому мир говорит на английском, а не на итальянском. Наука решает, кому жить, а кому умереть.

Взгляд Джима остановился на гранате, он смотрел на её тусклый, холодный блеск. От неё веяло смертью.

— Идет четвёртая волна, Нельсон. Четвёртая революция — сенсорная. И она будет помощнее всех предыдущих, пройдёт как цунами, сметая всё на своём пути. Началась в Америке, как и первая революция в Италии. Но кто в ней победит? Скажи мне, кто станет новой Англией?

Тот помолчал мгновение и наконец произнёс еле слышно:

— Китай.

Джим кивнул.

— Чтобы натренировать сенсоры, нужны данные и программисты. Много данных и много программистов. И у Китая есть и то, и другое, как ни у кого другого. Китай станет новой Британией! Добро пожаловать в новый мир.

— Синтез, значит… — Нельсон замер, прикрыв глаза. — Но как ты это делаешь?

Джим вздохнул.

— Ты хотел большую идею? Ну, так держи… Что было самым большим открытием тысячелетия? Двойная спираль ДНК, код жизни. Что может быть больше? Знаешь, кто его открыл?

— Уотсон и Крик.

— Пара сумасшедших студентов. И ничего больше. Что один, что другой. Никто, абсолютно никто не воспринимал их всерьёз. Без оборудования, денег, без каких-либо глубоких знаний. Просто пара любителей-экспериментаторов… Знаешь, что у них было, какое оборудование? Кусочки картона и проволоки, из которых они лепили модель ДНК. Со стороны это всё выглядело, как какой-то школьный проект. Конкуренты приходили посмеяться… И у конкурентов было всё — приборы, деньги, поддержка и признание. И тем не менее, открытие тысячелетия сделали именно Уотсон и Крик. Спроси меня почему.

— Почему? — голос Нельсона был едва слышен.

— Они следовали трём железным правилам синтеза. Первое: никогда не казаться самым умным в комнате. Потому что самому умному никто не поможет… Чувство превосходства и собственной значимости — вот лучшие друзья несчастных аналитиков, затерявшихся на обочине истории. Истинные знания не даются заносчивым неудачникам. Свою дозу синтезаторы получают не от осознания того, что правы, а от процесса поиска правды… Это было главной ошибкой конкурентов: они были столь самоуверенными, что никто не хотел с ними разговаривать, делиться информацией. Они самоизолировались. А Уотсон и Крик слушали и слышали. Они разговаривали со всеми, и все им помогали. И это второе правило синтеза: слушать и задавать вопросы. Не спорить.

— Не спорить?

— Никогда, Нельсон! Это же бессмысленно — спор невозможно выиграть. Когда спорят, люди не слушают. Вместо этого, пока говорит другой, они думают, что сказать в ответ. И в результате никто никого не слушает. Все лишь говорят!.. Поэтому победить в споре невозможно. Невозможно переубедить соперника, если лишь он не захочет этого сам. Так что задача синтезатора — не пытаться убедить, а быть готовым к тому, чтобы убедили его самого. Спор бессмыслен…

Джим перевёл дыхание.

— Ну и третье, самое важное правило. Иди вдоль реки Сакраменто и подбирай самородки. Прямо с поверхности. Не ищи рассыпное золото, не трать жизнь на это. Никогда не копай.

— К чёрту загадки… — прорычал Нельсон. — Не сейчас…

— Идеи — как золото, Нельсон, бывают двух видов — самородки и россыпи. Тот, кто ищет рассыпное золото, отфильтровывает тонны песка и находит лишь крупицы. Можно провести всю жизнь, зарываясь в один маленький прииск, и найти лишь крохотные идеи. Так физики ничего не знают об органической химии. Химики понятия не имеют о физике звёзд. Они все с головой ушли в свои маленькие мирки, свои прииски. Это копатели… Но ведь можно пройтись вдоль русла реки и найти огромные идеи, блестящие самородки, размером с кулак, лежащие прямо на поверхности — точно, как первые путешественники Калифорнии. Они просто шли вдоль реки Сакраменто и подбирали с земли гигантские куски золота. Они никогда не рылись в земле. Зачем копать?

— Странник, а не старатель? — откинулся назад Нельсон.

— Синтезатор… Зачем тратить всю жизнь и рыться в одном месте, когда чуть дальше, прямо за изгибом реки, лежат огромные идеи-самородки? Они лежат там и ждут тебя! Надо их лишь подобрать. Уотсон и Крик были странниками. Они узнали главные идеи из химии, физики, кристаллографии… А их конкуренты были типичными копателями, зарывшимися в одном прииске. Самоуверенные труженики лопаты, отказывающиеся поднять голову и выглянуть из своей ямы. Вот так… Три правила… Синтез… Собственно, так я узнал, что твои японцы потеряли золото.

У Нельсона перехватило дыхание.

— Как, как ты распутал это дело? Где же золото?

Джим ухмыльнулся.

— Его уже давно нет. Растратили… Неужели ты всерьёз полагал, что государство по-прежнему хранит золото Японии? Золото, которое Япония передала им на хранение.

— Как… ты узнал?!

— Это совсем простое дело. Ответ лежал на поверхности. Понадобилось синтезировать всего три идеи. Фембеззлемент, групповая безответственность и обычная алгебра.

— Стой… Ты о чём?! Ты же мне говорил… То, что я рассказал покупателю… Там ни слова не было ни о каком фембеззлементе. И в статье ты тоже…

— Покупатель услышал то, что он должен был услышать. Продавая торт, кондитер не рассказывает рецепт. Зачем покупателю знать, откуда на самом деле пришла идея?

Нельсон прикусил нижнюю губу.

— Так что фембеззлемент, групповая безответственность и обычная алгебра. Вот всё, что нужно для того, чтобы узнать, что золото пропало.

— Фембеззлемент? — прохрипел Нельсон. — Что это вообще за слово-то такое?

— Чарли Мангер обнаружил его. Если покопаешься в его старых интервью, то найдёшь. Люди отдают свои сбережения государству на хранение. А оно их тратит, вернее, пускает на ветер. Государства очень хорошо умеют это делать.

Нельсон смотрел молча.

— У растраченных денег есть странный эффект. Они возвращаются в экономику в виде зарплат и государственных расходов. Рост зарплат ведёт к подъёму оптимизма и экономическому росту. Но люди не знают, что их сбережения растрачены, что их больше нет. Они по-прежнему считают, что владеют капиталом… И делают покупки, что ведёт к еще большему экономическому росту. Так государство удваивает ощущение благосостояния. Все выигрывают, если, конечно, не считать того, что капитал никогда не будет возвращён. Он был бездарно растрачен. Это и есть фембеззлемент. Всё, что ты даёшь государству, будет растрачено. Это в его природе.

Нельсон зажмурился и замотал головой. Джим продолжил:

— Далее — групповая безответственность. Если группа людей получает пользу от какой-либо вредоносной деятельности, но никто конкретный ответственности не несёт, такая группа продолжит этим заниматься. Особенно если они получают выгоду сейчас, а последствия наступят лишь потом. Это железный закон поведения групп. Посмотри на банкиров — они получают бонусы сегодня, а расплачиваться придётся, когда от них уже давно простынет след. Идеальный рецепт групповой безответственности. Государства работают по такой же схеме… Ну и, наконец, алгебра. В мире просто недостаточно золота. Возьми калькулятор и подсчитай, сколько его было добыто с начала истории человечества. Приблизительно, конечно, ведь никто не ведёт точный счёт. И ты увидишь, что все компании, банки и государства утверждают, что они владеют таким его количеством, которое намного превосходит объём добытого. Что это означает? Кто-то лжёт… И по-крупному. Угадай, кто?.. Вот так-то.

— И это всё? Ты нашёл ответ просто вот так, сидя на скамейке?

— Три идеи, три сильные модели указывают в одном и том же направлении. Это все доказательства, которые нужны. Нет нужды идти открывать хранилища, чтобы сказать, что золота больше нет. Государство украло его. Государство… Крысиная нора, говорю тебе…

Нельсон сидел, его плечи бессильно обвисли. С тоской он смотрел на бурые стены домов Вест-Сайда, едва видневшиеся сквозь завесу хмурых деревьев. Внезапно туча заслонила осеннее солнце, и ветер загудел в порыве. Как если бы ожидая этого сигнала, Нельсон вдруг весь побледнел, резко вытянул вперед руку с детонатором и посмотрел Джиму прямо в глаза. И вдруг оцепенел. Он видел его глаза, но в них не было страха. Нет, это был вовсе не страх. Это был воспаленный, горящий, страждущий взгляд алкоголика сквозь окно закрытого паба.

— Скажи, — спросил Джим. Его больной, шершавый голос прорывался сквозь шум ветра, — эти последние годы ты хорошо спал? Ты вообще спал?!

Нельсон смотрел на него, как оглушённый.

— А я не могу… — продолжил Джим. — Брежу немного, а потом лишь смотрю в потолок. И депрессия… Скручивает так, что не могу сказать и слова. У тебя была когда-нибудь депрессия? Настоящая, когда не можешь ответить кассиру, нужен ли тебе пакет? А я в ней живу каждый день…

Джим приглушённо вздохнул.

— Я ведь даже начал завидовать окружающим. Они не задаются лишними вопросами. Их обманывают — ну и что? Они счастливы, улыбаются. Смеются… Они же ничего не видят. И счастливы… Так почему я не мог быть, как все? Может, нужно было просто бежать вместе? Присоединиться? Быть счастливым!.. Для чего я здесь? Глупый синтезатор… Идеи? Да к чёрту все эти идеи! Какой в них смысл?! Я жалок… А ведь было время, я считал себя исследователем, путешественником, повстанцем. Шерлоком Холмсом теневых сообществ, Агатой Кристи группового поведения, Тесеем человеческой природы в поиске пути через лабиринт Минотавра. И кем оказался? Менялой. Делягой, продающим идеи по пятаку за штуку…

Его вдруг всего передёрнуло, и он прорычал:

— Так что хватит тянуть! Жми, Нельсон! Давай, жми! Покончим с этим…

Нельсон задрожал, посмотрел исподлобья, затем подхватил искалеченной рукой гранату и наклонился вплотную.

— Джим… — прошептал он, его стальные глаза блеснули. — Будь ты проклят. Будь ты проклят, Джим!

Затем Нельсон поднялся и, пошатываясь, побрел вниз по тропинке, длинными полами пальто цепляясь за пожухлую траву. Не в силах сдвинуться с места, Джим ещё долго смотрел ему вслед, пока он не растаял в тумане.

Глава 2

Моросил дождь. Капли шумели по истёртому серому асфальту, вспученному корнями. Как в замедленном движении, по лужам шла рябь, гулко шуршали намокшие листья.

Уже который час Джим шёл, спотыкаясь, зарываясь почерневшими, промокшими насквозь ботинками в ворохи опавшей листвы, не разбирая дороги, вытирая лицо рукавом.

Узкая тропинка прижалась к скале, и он коснулся гранита кончиками пальцев. Мокрый, шероховатый камень, казалось, плакал о жестокости и несправедливости мира, свидетелем которой ему пришлось быть за время своей бесконечности. Джим вдруг кожей почувствовал людские судьбы, пронёсшиеся мимо камня по этой тропинке в стремительном водовороте жизни. Он ощущал их так ясно, будто они смотрели на него со старых чёрно-белых фотографий, безмолвно осуждая. Как будто виня за все их робкие надежды, преданные, растоптанные временем.

«Будь ты проклят, — камень будто шептал ему. — Будь ты проклят…»

Джиму вдруг нестерпимо захотелось бежать — сразу, прямо сейчас, изо всех сил, из этой давящей тишины. Куда угодно, лишь бы отсюда. От мыслей. Туда, где шумно, где люди.

Он бросился поперёк парка, срезая углы, прямо по траве. Бежал, перескакивая через ограждения и кусты, поскальзываясь, как будто спасаясь от какого-то безжалостного чудовища, боясь даже взглянуть назад.

Подтянувшись на руках, он перевалился через приземистый каменный забор, споткнулся о грубые булыжники мостовой и чуть было не упал. Сделав по инерции ещё несколько шагов, он, наконец, остановился и поднял голову. Улица была забита машинами, и красные огни сплошными линиями отражались от мокрого асфальта. На секунду он замер в нерешительности, задыхаясь, но земля вдруг задрожала — где-то глубоко внизу шла подземка. Джим встрепенулся и оглянулся по сторонам. Слева в тумане угадывался угол 81-й улицы; вход в метро зиял как первобытная пещера, и Джим побежал, по мокрым каменным ступеням соскользнув в сырое, затхлое подземелье. Проскочив турникеты, он ворвался на платформу и замер, зажмурившись, упиваясь оглушающим скрежетом экспресса, летящего по параллельной ветке без остановки, как погнавшая лошадь.

Улыбка играла у него на губах. Это была улыбка больного, впервые почувствовавшего морфин.

Рельсы экспресса ещё стонали, когда подошёл встречный поезд, и двери с лязгом распахнулись. Вагон был полон людей, и Джим бросился в него. Вцепившись в поручень, он жадно вслушивался в разговоры, наслаждался какофонией звуков, впитывал запах промокшей одежды и парфюма. Никто не обратил на него внимания, даже не посмотрел, но с каждым перестуком колёс паника отступала…

Он вышел на 110-й. Цепляясь за перила, поднялся наверх и ещё долго стоял, задрав голову, не в силах пошевелиться, чувствуя капли дождя на губах. Затем вдруг вздрогнул и оглянулся — он был посреди тротуара, совершенно один в потоке зонтов. Как если бы о чем-то вспомнил, Джим взглянул на часы, затем развернулся и широкими шагами начал подниматься вверх, на запад.

Несколько кварталов спустя он, не оглядываясь, под сигналы машин перебежал дорогу и свернул направо. Через всю улицу громоздился каменный мост, с низких балок, нависающих прямо над головой, срывались свинцовые капли, с гулким эхом они разбивались об асфальт. Он прошёл напрямую, прямо по лужам, подошёл к позеленевшим от старости воротам, нервно осмотрелся и уперся коленом в створку. Нехотя заскрипев, она поддалась. Ещё раз он взглянул по сторонам, проскользнул внутрь и очутился перед полустёртой временем мраморной лестницей. Он ступил на неё, но не успел сделать и двух шагов, как сзади послышалось:

— Вот это да! Посмотри-ка, кто пожаловал! Да это же сам Джим-одиночка! Джималоун!

Джим резко обернулся на звук. В углу, прислонившись, стоял невысокий худощавый человек. В потрёпанной шинели такого же серого цвета, как и его лицо, он сливался со стеной. Шарф змеёй окутывал его тонкую шею.

— Уф, Артём, ты меня напугал! Как ты меня нашёл?

— А ты предсказуем, Джимми, — ответил Артём, покручивая ус и ухмыляясь. — Ты сюда как на работу ходишь. Где же тебя ещё искать, как не здесь?.. И чего ты тут нашёл? Часовня Святого Павла? Какие-то воспоминания, да?

Наверху он приоткрыл дверь и пропустил Джима вперёд. Плавные движения и мягкая речь делали его похожим на утончённого, добродушного итальянского интеллектуала. Но почему-то Джим не мог отогнать от себя назойливую мысль о том, каким, должно быть, лютым, ненавидящим взглядом каждое утро Артём смотрит на себя в зеркало.

— Откуда ты узнал? Где ты достал её? — прошептал Джим, когда они присели сбоку, недалеко от входа.

— Фотографию-то? Ведь пригодилась, да? — тоже прошептал было Артём, но затем оглянулся и стал говорить в полный голос. Часовня была пуста. — Я скажу так: мы ненавидим государства даже больше, чем ты. Но в отличие от тебя мы своего врага знаем в лицо.

Джим чувствовал биение своего сердца, как тяжело оно отдавалось у него в висках.

— Что тебе надо? — спросил он.

— Да вот подумал, что после сегодняшнего приключения ты решишь залечь на дно. А тем временем наше маленькое дело ещё не окончено… Нам нужна твоя помощь. Нужна одна небольшая идея.

— Я тебе ничего не должен. Я обещал лишь выслушать тебя.

— Конечно, конечно, — поспешно сказал Артём. — Вот я и говорю… И я говорю тебе, что нам нужна идея. И мы просим — просим, Джим! — чтобы ты её нам нашёл.

Гулким эхо его слова отражались от холодных стен. Отопления в старом здании не было, и Артем начал растирать ладони. В воздухе стоял затхлый запах сырости и старого дерева.

— Ну и что за идея?

— Крохотная идея… Пустяк. — Он снова потёр руки. Его глаза с нездоровым блеском блуждали по фрескам на потолке. — Религия. Сделай нам религию. Спроектируй нам новую веру… Для нашего нового мира науки.

Джим уставился на него в оцепенении.

— Новую религию?! Зачем?

— Люди управляются насилием, лидерами, дезинформацией и религией. Первые три у нас уже есть. Остаётся лишь религия. Но времени почти не осталось. Совсем. Годами мы откладывали её на потом. Ну и вот, как видишь, дотянули до последнего, как всегда. Так что дело горит… Сделай нам новую религию, Джим!

— А существующие-то чем не подходят? — Джим не смог сдержать саркастической ухмылки.

— А они больше не будут работать. Ни одна из них… Они же все созданы, чтобы держать под контролем толпы. Но в новом мире, нашем мире науки, толку от них не будет. Вот возьми хотя бы чувство вины. Они почти все его создают. Они хотят, чтобы люди чувствовали себя виноватыми. Христианство винит в распятии Христа. Джим, посмотри на него… Вот просто посмотри на него. — Он обернулся и махнул рукой в сторону стены, где мрачной тенью возвышался крест. — Он как будто говорит: «Эй, ты! Это ты убил меня. Ты, криворукий, в сером шарфе, ты убил меня!» Крест нужен, чтобы винить, ведь виноватыми так легко управлять. Чувство вины разлито повсюду, им насквозь пропитано всё — благотворительность, политкорректность… Всё! Вини и властвуй! — Артём негромко рассмеялся. — Это мощнейшее оружие, и, конечно, было бы странно, если бы религия его не использовала. Но тут есть проблема. Для них это уже не просто оружие. Это стало их основанием, фундаментом. Без всех этих «господи, помилуй» они уже не могут контролировать своих подопечных. Они полностью полагаются на него. И поэтому христианство более не будет работать.

— И почему же?

— А потому что заложить чувство вины в рациональный ум учёного намного сложнее, чем в ум обычного человека. Вот поэтому нам и нужна новая религия, которая не будет винить.

— Тогда берите иудаизм, — сказал Джим. — Эти ребята никого не винят. И их система работает как часы.

— Чувство осаждённой крепости? Кругом враги? Мы избранные, а все остальные против нас? — Артём прищёлкнул языком. — Тоже не будет работать. Новый мир учёных монолитен. Нам не нужно создавать врагов, чтобы объединиться. Будем только мы.

В морщинках вокруг его глаз Джим пытался разглядеть, не шутит ли он.

— Но чувство вины и осаждённой крепости — это всё ерунда. Основная проблема — это, конечно, Бог.

— В смысле? — спросил Джим.

— Это должна быть религия без Бога.

— Религия без Бога? — Джим уставился на него в растерянности, не зная, что сказать. — Как так?

— А вот именно так! — воскликнул Артём.

«Так!.. Так… Так…» — отозвалось за ним эхо холодных кирпичных стен.

— Так не бывает.

— Джим, скажи мне, какое отношение существующие религии, церковь имеют к Богу? Что такое церковь? Кто все эти люди? — Артём на секунду замолчал. — К Богу они имеют не большее отношение, чем уличный спекулянт билетов к театру. Возьми Папу Римского. Кто этот человек? Персонаж в вычурных одеждах, бормочущий всякую ересь на мёртвом языке. Кто все эти люди, Джим? Я тебя спрашиваю, кто? Эти орды священников, мулл, раввинов. Чёрт побери, что такое вообще — церковь? Какое отношение она имеет к Богу?

— Ну и? — Джим наклонил голову.

— Помнишь, ты пытался растрогать меня своей заунывной историей про фальшивую Нобелевскую премию по экономике? Так вот… церковь — это то же самое. Просто кучка людей захватила бренд «Бог». Они монополизировали его и теперь управляют обществом. Кто посмеет пойти против Бога? Против них?

— Ну и что? — спросил Джим. — Было бы странно, если бы было иначе… Весь мир гнилой до основания… Какой смысл винить группу сообразительных людей в том, что они сориентировались и научились управлять другими?

— А кто говорит, что я их виню? Я их и не виню вовсе. Я их понимаю и очень даже симпатизирую. Мне нравятся талантливые люди. Всё, что я говорю: их схема более не будет работать. Она работала для обычных людей, для плебса, для толпы. Но управлять учёными с её помощью не получится. Поэтому-то нам и нужна религия, которая не притворяется, что у неё есть какая-то «прямая линия» с Богом, что она с ним на ты.

— И какая альтернатива?

— Вот! — воскликнул Артём. — Я знал, что ты спросишь. Религия, которая вместо того, чтобы претендовать на близкое знакомство с Богом, будет заниматься его поиском. Религия, единственной целью которой является поиск Бога. И поэтому нам нужен ты.

— Я?! — Джим вздрогнул.

Артём испытующе смотрел на него.

— Ну, и как же вы собираетесь его искать? — Джим откинулся назад, по его спине стекали холодные капли воды.

— С помощью науки.

— Науки? — Джим едко ухмыльнулся. — Думаешь, наука может это сделать?

— Почему нет? Поиск истины — конечная цель науки. Бог — конечная истина. Его поиск — цель науки. Всё просто.

— Ты действительно считаешь, что люди будут верить в науку? Что поиск истины — её цель? — спросил Джим.

— Почему нет?

— Ты что, и правда думаешь, что наука честна? Что у неё возвышенные цели?

— Без сомнения.

— Как интересно… — Джим натянуто рассмеялся. — Тогда объясни мне парадокс зелёной энергии.

— Зелёной чего? — переспросил Артём, накручивая ус.

— Энергии… Учёные, которые разрабатывают все эти новые зелёные технологии — солнечную и ветровую энергию, думают, что сохраняют окружающую среду. Но скоро они сделают её дешевле нефти и газа. Как считаешь, что произойдёт тогда?

— Энергия станет чище.

Джим замотал головой и сказал:

— Энергия — это неограниченные пища и вода. Энергию можно конвертировать в пищу почти напрямую. Если есть энергия, еду можно выращивать хоть в пещере. И опреснять морскую воду. А что происходило в прошлом, когда у людей появлялись избыточные еда и вода?

— Рост населения? — спросил Артём.

— Не рост. Взрыв! Португальцы привезли из Америки в Китай сладкий картофель батат. До этого у них были в основном рис и пшеница, которые росли лишь в паре мест. Но батат рос где угодно, даже чуть ли не на северо-востоке. Вскоре этим бататом покрылся весь Китай. И всего за какую-то сотню лет число китайцев увеличилось со 150 до 300 миллионов. В первую очередь благодаря батату. А вот теперь скажи мне, что произойдёт, когда пища и вода станут неограниченными?

Артём смотрел, молча покачивая ногой.

— Сахара станет Манхэттеном, — ответил за него Джим, — с бескрайними улицами и уходящими в небобашнями. Вся планета превратится в один гигантский город. Как ты думаешь, в этом урбанистическом монстре останется место для зелёной, дикой природы?.. Она просто исчезнет. Она обречена. Интересно, не правда ли? Зелёная энергия — это то, что полностью уничтожит зелёную природу. Не будет более слонов, волков, кенгуру и панд — они все обречены. Учёные — такие, как ты — уничтожат их. Останутся лишь зоопарки. И скоро, очень скоро.

Джим перевёл дыхание.

— Артём, в мире нет ничего более разрушительного, чем наука. Не ищет она Бога. Не ищет истину. Истина ей безразлична. Она лишь ищет всё новые ресурсы, чтобы человечество могло размножаться… Чтобы группа могла расти.

Артём немного помолчал, бродя глазами по потолку.

— Нет, Джимми… Вот тут ты ошибаешься. — Он наклонил голову, сложив руки на груди. — Ты наивно полагаешь, что население продолжит расти.

— Почему нет? Это как раз то, чем научный прогресс занимался до сих пор, — увеличением количества людей.

— Просто у нас не было выбора, — Артём пожал плечами. — Мы, учёные, толкаем человечество вперёд. Но мы — это лишь один процент от всего населения, даже меньше. Представь, что человечество — это поезд со ста вагонами. Поезд, ведомый локомотивом, первым вагоном. Нами. Учёными, которые двигают научный процесс. А все остальные под завязку забиты безбилетниками. Нормальными людьми, как ты их называешь. Девяносто девять процентов людей — безбилетники. Они ничего не делают, чтобы толкать этот поезд. Но как только предоставляется возможность, они дают потомство. Это они размножаются, не мы. — Его воспалённые глаза блеснули. — И всё это время они управляют нами. Мы их рабы.

— Рабы? — спросил Джим.

— Мы живём в обществе, которое даёт один голос каждому. Гениальный ли это физик или бессмысленный офисный клерк — неважно. Все получают по одному голосу. В итоге нами управляют безбилетники. А этими простаками управляют политики и СМИ. И всё это цементируется религией, которая делает вид, что имеет какое-то отношение к Богу. И в результате мы, учёные, единственный полезный класс общества, мозг человечества, подчинены говорящим головам из телевизора, политиканам и священникам… — он схватился за спинку скамейки перед собой и весь затрясся от возбуждения и злости. — Но пришло время перемен! Хвост более не будет вилять собакой. Восстание грядёт!

— Восстание?

— Да! — Артем посмотрел на него искоса. — Восстание учёных. Революция. Этот мир будет наш, Джим!

— Революция?

— Сколько же лет мы готовились! И вот — наконец-то!

Джим прикрыл глаза.

— Но как же вы будете управлять теми девяноста девятью вагонами без религии? Как вы убедите людей не делать зла? Для многих жизнь — не что иное, как тест, экзамен перед следующей жизнью. Это единственное, что не позволяет им слететь с катушек, заставляет вести себя хорошо. Ты сам сказал, религия цементирует это общество. Да, именно так! И если ты уберёшь цемент, всё развалится. Чем же ты собираешься заменить религию?

— О нет, мы не собираемся избавляться от религии, — Артём затряс головой. — Мы не настолько глупы.

— Нет?

— Нет… — прошипел он вдруг, и что-то дьявольское было в этом звуке.

Джим вздрогнул и отодвинулся чуть в сторону.

— Мы избавимся от безбилетников.

— Людей?!

— Все эти столетия они были нам нужны, лишь чтобы кормить нас. Нам приходилось их терпеть… Триста лет назад нужны были тысячи крестьян, чтобы прокормить одного из нас. Одного учёного. Сто лет назад хватало уже всего нескольких сотен. Чуть позже и десятка было достаточно. А сейчас крестьяне не нужны нам вообще. Водители — не нужны. Строители, юристы — не нужны. Офисный планктон, все эти сотни миллионов людей в костюмах и галстуках, теперь они все — балласт! Но они по инерции правят нами… Пора это остановить. Пришло время отцепить вагоны и дальше ехать налегке. Пришла эра учёных, Джим! Мы забираем власть себе.

— Но это восемь миллиардов человек… — прошептал Джим. — Что ты предлагаешь с ними сделать?

— Джимми, ты с нами? — спросил Артём. — Это твой последний шанс… В новом мире нет полутонов. Нужно выбирать: красная или синяя таблетка? Присоединяйся, и ты принесёшь смысл в этот мир! Создашь новую религию. Религию науки! Это восстание учёных! Мы возглавим его вместе, Джим. Революция!

Его всего трясло как в горячке. Лицо вытянулось, глаза горели в приступе ненависти.

— Десять лет! Целых десять лет мы готовились, ждали… И вот этот момент настал. Наконец-то мы готовы дёрнуть этот чертов рубильник и пустить вагоны под откос! Сбросить балласт. Пора брать власть в свои руки… Мы создадим новое общество. Мы победим!

«Безумие!» — содрогнулся Джим.

— Нами больше не будут управлять… Мы победим! — повторял Артём как мантру. — Ты с нами? Решайся, Джим! Последняя возможность. Присоединяйся… Мы построим новый мир!

Джим собирался встать, как вдруг Артём замолчал, достал из кармана рацию и вставил наушник в ухо. Прижав его всей ладонью, он молча слушал. Наконец, большим пальцем зажал кнопку ответа и сказал раздражённо:

— Тогда чего вы ждёте? Приступайте!

Он всё ещё прятал рацию обратно в нагрудный карман, когда скрипнула дверь и показалась девочка в школьной форме. Искоса бросив на них взгляд, она сразу же прошла в дальний угол и присела, скрывшись за спинкой скамейки, лишь голубая ленточка на шляпке напоминала о ней. Её появление дало Джиму несколько секунд, чтобы собраться с мыслями.

— Я одинокий волк… — сказал он наконец. — Я сам по себе.

Повисла долгая пауза.

— Как всё это чертовски грустно, Джимми, — выдохнул Артём. — Я надеялся…

В этот момент в тусклом свете, пробивающемся через витражи узких окон, он вдруг показался Джиму потерянным. Безумие исчезло так же быстро, как и появилось, без следа. Всё, что осталось, было одиночество. Он сидел уставший и забытый. Джим протянул было руку и хотел что-то сказать, но Артём уже совладал с собой и поднялся на ноги. Сделав несколько решительных шагов к выходу, он приоткрыл дверь и, загородив собой свет, обернулся. Вокруг него вспыхнуло тусклое свечение.

— Беги, Джим! Она началась, — сказал он, и его голос загромыхал, заполнив собой всю часовню. — Спасайся! Держись как можно дальше от людей. Спасайся, Джим! Подальше от больших городов… Слышишь? Слышишь меня?! Держись подальше от больших городов.

Промозглый ноябрьский туман уже поглотил его, но стены ещё отзывались гулким эхом:

— …Больших городов!..

— …городов…

— …городов…

Два часа спустя Джим отсутствующим взглядом смотрел на банку из-под колы у разделительного ограждения хайвея. Порывы ветра перекатывали её из стороны в сторону. Её выбросили совсем недавно: рисунок на стенках ещё радостно переливался, как если бы впереди у неё было будущее.

— Пробка!.. Весь город — одна большая пробка! — с задором воскликнуло радио. — Даже не буду говорить, куда сегодня не стоит соваться. Это неважно. Ведь стоит, друзья мои, всё!

Короткими рывками от столба к столбу такси сумело выбраться из каменного капкана Манхэттена, сквозь восточный Гарлем, лишь затем, чтобы намертво застрять здесь, в Квинсе, всего в нескольких милях от аэропорта. Таксист выругался на каком-то неизвестном Джиму диалекте и бессильно уткнулся головой в руль. Машина взвыла, но никто вокруг не обратил внимания. На забитой поперечной улице светофоры обречённо перемигивались жёлтым, кривой линией исчезая за холмом.

Наконец, Джим встрепенулся, просунул в проём водительской клетки несколько двадцаток и ногой распахнул дверь. Закинув на плечо рюкзак, он зашагал вперёд, протискиваясь между машинами. В левом ряду безнадёжно зажатая «скорая помощь» всё не теряла надежды прорваться, её сирена ещё долго надрывалась позади.

Зал вылета был похож на разворошённый улей. Люди метались из стороны в сторону, багаж разбросан повсюду. Пройдя сквозь детекторы, Джим тут же свернул в туалет, сорвал с себя парик и усы и замер перед зеркалом, уперевшись обеими руками в умывальник. Сквозь мутное стекло на него смотрело осунувшееся, вытянутое лицо, скулы резко выступали, горели воспалённые глаза.

«Да, Джим…»

Наконец, усилием воли он выпрямился и направился к двери.

Стойка 57 была пуста. Лишь скучающая девушка в форме задумчиво полировала ногти.

— А где все? — еле слышно спросил Джим, протягивая ей паспорт.

— Застряли. Должен был лететь симфонический оркестр, — сказала она, перелистывая страницы, — но наглухо встали ещё чуть ли не в Нью-Джерси. Так что только вас и ждём, мистер Ра. Хотите место у прохода?

«Мистер Ра», — подумал он. Это был новый паспорт, и имя ещё резало слух.

Час спустя Джим лежал, свернувшись калачиком в кресле, обняв колени, пытаясь не думать. Нетронутое вино в стаканчике дрожало мелкой рябью. Моторы бубнили без остановки: «Будь ты проклят, будь ты проклят…» Незаметно силы оставили его, глаза закрылись, и разум перестал существовать…

***

Они стояли, глядя на него сверху вниз, в темноте. Оба лица расплывались — в тусклом мерцающем свете, падающем откуда-то сзади, они были лишь зыбкими силуэтами. Издалека сквозь туман доносился приглушённый, мягкий женский голос, но слова сливались друг с другом. Лишь иногда казалось, что как будто кто-то сдавленно рыдал… Джим попытался встать, но что-то намертво его сковало, мешало даже пошевелиться. Он мог лишь смотреть, вглядываться…

Вдруг раздался глухой звук, как если бы где-то далеко хлопнула дверь, и лица начали удаляться. Когда они уже почти превратились в мутные, размытые пятна, его пронзила мысль, что никогда, никогда больше он их не увидит. Что отныне и навсегда он будет один. Каждую его частицу, каждую клетку вдруг обуял всепоглощающий, глубинный страх. Он закричал.

Джим подскочил. Судорожно хватая ртом воздух, бешеным, непонимающим взглядом смотрел он на тёмные, пустые ряды кресел, на разлитое вино. Он вслушивался в монотонный гул двигателей, затем наконец без сил соскользнул обратно в кресло. И ещё долго лежал, дрожа, в холодном поту, уставившись в бесконечную тьму.

Глава 3

При виде денег загорелое лицо продавца озарилось. Его тонкие губы чуть искривились, но в последний момент он всё же смог сдержать улыбку. Машина была потрёпанной, и Джим и так догадывался, что переплачивает, но рядом с аэропортом это был последний ещё открытый магазин. И потом, было похоже, что раньше она была в хороших руках. Джим бросил продавцу плотную пачку, перевязанную тесьмой.

Когда он наконец выбрался из пригородов Брисбена, фонари уже заливали улицы теплым, обволакивающим светом. Ещё несколько светофоров, и ворчание засыпающего города осталось позади. Джим держал путь на север. Густой малиновый закат заливал небо, подсвечивая снизу плотные колонны кучевых облаков. Казалось, они нагромождались друг на друга, вздымаясь, подпирая невидимую крышу мира. Шины мягко шуршали по неровностям хайвея, и сквозь открытое окно из дебрей доносились последние перекрикивания кукабар. В багажнике позвякивали канистры с водой, зажатые между палаткой, ящиком с консервами и потёртой, видавшей лучшие дни запаской.

Он закинул назад пустой стаканчик от кофе, пристроился за светящимся гружённым трейлером, неспешно бурчащим в левом ряду, и от мысли о предстоящей бессонной ночи ему вдруг стало легче.

Когда лучи солнца коснулись влажного песка, и первые струйки пара показались над берегом, Джим уже был на пристани. Уткнувшись спиной в пыльное колесо, он смотрел, как зелёный паром, грузно переваливаясь через прибой, подползал к берегу.

Впереди, по другую сторону пролива, уходя светлой полосой за горизонт, раскинулся Фрейзер Айланд. К верхушке холма, затаившегося где-то в глубине острова, прицепилось облако; океанский бриз пытался его отогнать, но оно сопротивлялось, вытянувшись в сигару. В стороне, на скале забытой всеми одинокой чайкой пристроился маяк. В утренней дымке он был едва различим.

«Почти на месте, Джим. Потерпи… Совсем немного осталось…»

Джим с трудом поднялся на ноги, достал флягу и перелил в неё остатки кофе. Паром был уже совсем близко, и капитан с нескрываемым любопытством разглядывал одинокую фигуру Джима.

— Привет, дружище, — сказал он через борт.

— Привет, — ответил Джим.

— Ты уверен, что тебе туда? — паромщик кивнул в сторону острова. — Сейчас же не сезон.

Джим лишь кивнул.

— Ну смотри, — ответил паромщик и опустил трап.

Джим ещё допивал кофе, когда паром уткнулся в противоположный берег, и весь железный каркас застонал. От неожиданности Джим выронил флягу и едва успел за что-то ухватиться. Затем он забрался за руль, согнал машину по трапу вниз, стараясь не соскользнуть с узкой полоски металла, и сквозь окно кивнул на прощание капитану. Перед ним лежал пустой причал и полоска пляжа, прижатая к кромке воды наступающим кустарником.

Отойдя от причала грунтовая дорога начала было петлять, отыскивая бреши в густых зарослях, стуча камнями по днищу, но вдруг резко вильнула в сторону и пропала. Джим заглушил мотор и с трудом выбрался из машины. Перед ним простиралась бесконечность — белый песок складка за складкой сливался с облаками. Дюна…

Казалось, она была жива, покрыта еле уловимым, как паутина, тончайшим узором. Ветер срывал песчинки — невидимые, они неслись, вонзаясь в кожу бесчисленными иголками. Джим ещё долго стоял, не двигаясь, вслушиваясь в завывание пустоты, в невнятный гул прибоя где-то вдалеке.

Дальше путь шёл прямо по дюне, то прижимаясь к самой кромке воды, то уводя в сторону, на барханы. Скользя по раскалённому песку, свистели шины, виляя, всё норовя сбросить его, как всадника, в сторону. Двумя руками Джим держал руль, упрямо ведя машину дальше, на север, вдоль берега, сбавляя скорость лишь у проржавевших указателей, вкопанных в песок каждые несколько километров. Появляясь всё реже и реже, они были единственным, что здесь ещё напоминало о людях.

Порой берег прерывался каскадами бурых скал — как хвост какого-то неведомого бронтозавра, цепочкой они уходили прямо в океан. И тогда заросшая дорога вновь восставала из песка и, как бы рыская, шла в обход, то ныряя в заросли, то лентой забираясь по крутым склонам.

Солнце уже начало катиться назад, за холмы, когда впереди возникла очередная скала. Джим сбавил газ и привычно начал всматриваться в кусты в поиске объезда — он должен был быть где-то здесь, рядом. Ещё немного и он показался — не более чем прореха в зарослях, с занесённым песком указателем. На металлической пластине сквозь выжженую солнцем траву ещё просматривался когда-то должно быть красный восклицательный знак, и Джим остановился.

Опасно для жизни! Следующие тридцать километров в зоне прилива. Движение возможно только при низкой воде.

Джим потянулся к бардачку, нащупал карточку со временем приливов, сверился с часами на руке. Оставалось почти полчаса, и он бросил машину вперёд, в объезд вокруг скалы, по ребристой поверхности песка, отполированной волнами и ветром. Справа бурлила, отступая, вода, а слева исполинами, грозя обрушиться, нависали скалы. Мелкие промоины Джим пересекал на полном ходу, скользя между плоскими валунами, выжимая из мотора всё, что тот мог дать. Он притормаживал лишь перед приливными карманами, всматриваясь в их глубину, выискивая брод, лишь затем чтобы снова выжать газ до отказа. Когда прибой развернулся и начал отвоёвывать уже успевший высохнуть песок, приливная ловушка осталась позади.

Ещё какое-то время он неистово мчал вперед, взметая тучи песка. Но постепенно гул мотора начал стихать, пока наконец машина не замерла у ручья. Тонкая, почти незаметная полоса пересекала пляж, исчезая в прибое. Джим проследил её глазами — небольшой родник бил прямо из склона оранжево-красного холма, слоеного как стопка блинов. Карликовый эвкалипт — скорее куст, чем дерево — нашёл прибежище в овраге неподалеку, бесчисленные шторма безжалостно скрутили его в форму капли.

Локтем Джим распахнул дверь, подошёл, пошатываясь, зачерпнул пригоршней воду. Пресную, чуть даже сладкую — он пил её жадно, не отрываясь, пока оставались силы. Затем выдохнул и изможденно рухнул на песок в редкой тени эвкалипта.

Прямо перед ним белела отмель, длинной дугой она исчезала в океане. Снова и снова волны взметалась, чтобы обрушиться на неё, перевалить через песчаный барьер и дальше с бессильным шипением ползти к берегу. Они шли, одна за другой, размеренно, бесконечно, заставляя всё вокруг трепетать. Джим лежал, чувствуя под собой мягкое дрожание песка… Он был продолжением этой отмели, частью прибоя.

Где-то позади, в зарослях оврага, неспешно вели разговор попугаи. Двигатель потрескивал, отдавая своё тепло вечернему воздуху. Одиночество было осязаемо, Джим чувствовал его в каждом вдохе, впитывал его по капле, оно звенело в ушах. Он не заметил, как глаза закрылись.

***

Раздался крик. В панике, как загнанный зверь, Джим вскочил, вглядываясь в темноту, не в силах вдохнуть. Но вскоре память начала возвращаться, и со стоном, весь дрожа, стуча зубами, он скатился обратно на песок.

«Их нет… Её больше нет…»

Джим видел этот сон каждую ночь, всю свою жизнь, сколько себя помнил. И каждый раз был как первый. Отчаянно он пытался выхватить, запомнить эти лица, исчезающие вдали, но ни разу они ему не открылись, расплываясь в памяти, как сливки в чёрном кофе.

Звезды светили ярко — машина, валуны, скудная поросль отбрасывали тень. Через всё небо, одним мазком разрывая его пополам, нависал Млечный Путь.

Теплый ветер шумел в ветвях. Крабы булькали в темноте. Вокруг шуршали, время от времени замирая и фыркая, тени лисиц, но вскоре они перестали обращать на него внимание. Чуть в стороне, на песке, как скелет какого-то колоссального ископаемого моллюска, белел выброшенный на берег ствол дерева. Остаток ночи Джим пролежал, дрожа, не отрывая взгляда от неба, считая упавшие звёзды, боясь закрыть глаза.

Наконец, из воды яркой точкой показалась Венера. Её робкий свет словно говорил, что бояться больше нечего, что ночь уже позади.

***

Они появились перед самым рассветом. Сначала один всполох света во мраке за южными холмами, затем другой — и вскоре искрящаяся точка возникла и стала приближаться зигзагами, как муравей, почувствовавший добычу. Вертолёт что-то искал. И Джим знал что.

Бежать, прятаться было поздно. Да и куда? Пойманный между водой и скалами, теперь он был лишь безучастным наблюдателем. Пятно прожектора пробежалось вдоль по узкой полосе пляжа, выхватывая из сумрака булыжники, выискивая следы. Затем пучок света задел по машине, и номерные знаки предательски блеснули в темноте. Как по сигналу двигатели взревели, вертолёт резко заложил вправо, в сторону от берега и, сделав разворот над водой, грузно сел рядом с поваленным деревом. Металлические шасси глухо вонзились в мокрый песок.

Прожектор мгновенно потух, шум двигателей спал, и лишь лопасти по инерции продолжали вращаться. Когда песок наконец улёгся, Джим разглядел в кабине две фигуры. Дверь со скрипом открылась и пассажир, вжимая голову в плечи, отбежал в сторону.

Он был странен — в предрассветной серости Джим видел, как все в нем было непропорционально: коренастый, с необычно широким телом, но короткими руками, он сутулился. Как будто при создании природа играла с его настройками и забыла вернуть их назад. Но Джим не мог не заметить про себя, что каждое движение, каждый шаг это несуразного силуэта излучал уверенность.

Ещё несколько шагов и Джим различил седые, молочного цвета волосы, забранные сзади в пучок. Незнакомец приблизился к поваленному дереву, остановился, приветливо кивнул Джиму и одним движением забрался на ствол.

Джим огляделся. Ему не оставалось ничего, кроме как подняться на ноги и подойти поближе. Незнакомец сидел к нему спиной, вглядываясь в океан. Даже в предрассветном сумраке его кожа отливала бумажно-белым; она казалась белее, чем ствол, на котором он сидел.

В воздухе не ощущалось угрозы.

Наконец, Джим вскарабкался по скользкому, отполированному волнами дереву, уселся чуть в стороне, затем обернулся и… застыл.

«Альбинос!» — прошептал он про себя.

Белые брови тонкой полоской очерчивали пустые, бесцветные глаза. Широкий и высокий лоб его был настолько же несуразен, как и остальное тело. И тут Джим снова вздрогнул, мурашки пробежали у него по спине. Нет, ошибки быть не могло — Джим видел веки, скулы, слегка приплюснутый нос. Перед ним сидел японец. Означать это могло лишь одно.

«Золото».

Джим почувствовал, как у него пересохло в горле. Но незнакомец продолжал улыбаться легко и открыто, как если бы они были давними, старинными приятелями.

— Великолепное, великолепное место! Прекрасный выбор. Не знал, что такие уголки ещё существуют.

«Японец-альбинос с британским акцентом…» — думал про себя Джим, не сводя с него взгляда. Его лицо было расслаблено. Казалось, что он сидел перед Джимом безо всякой защиты, без маски, не пытаясь спрятать эмоции. Пластиковые часы на запястье, спартанская рубашка и хлопковые штаны… Вдруг Джим понял, что человек напротив него не только не смущался, не только не страдал от своего исковерканного тела, не пытался его скрыть или украсить. Наоборот, казалось, что он чувствовал себя в нем абсолютно спокойно, естественно.

«Да кто же ты, чёрт побери, такой?» — подумал Джим.

— Мощь… Какая мощь… Невероятно, сколько силы в океане. Такая скрытая энергия… — бормотал незнакомец еле слышно.

Джиму оставалось лишь кивнуть.

— Джим, что ты тут делаешь? — незнакомец вдруг резко перешел к делу, не оглядываясь, не смотря на него.

— То же самое хотел спросить я, если бы знал твоё имя.

— Можешь называть меня Филом.

— Прекрасное японское имя, Фил, — Джим ухмыльнулся.

— Оно было свободно.

— Я так и понял, — кивнул Джим.

«Он здесь не для того, чтобы меня убить. Это понятно. Значит, нужна информация… Они отследили меня из Нью-Йорка. Но как, чёрт побери?»

— Фил, чем обязан? Что привело тебя на этот пустынный клочок песка?

— Помощь. Срочно нужна твоя помощь.

Некоторое время они оба сидели неподвижно. Свинцовое небо уже начало смягчаться, как если бы художник решил добавить немного розового. Лопасти вертолёта раскачивались на ветру.

— Джим, ну, конечно, мы знали, что золото исчезло, — вдруг сказал он.

— Как? — вздрогнул Джим. — И зачем же вы тогда наняли Нельсона?

— Чтобы найти тебя.

— Но ты же знаешь, — сказал Джим, — что я не работаю с государствами?

— Да, слышал. Но всё никак не могу понять, почему… — сказал Фил, затем резко повернулся и вцепился в Джима своими пустыми глазами: — Почему ты так не любишь людей?

От неожиданности Джим закашлялся.

— И всё же? — снова спросил Фил.

— Не людей, а то, что с ними делают группы, — ответил Джим наконец, сжав руки перед собой.

— Интересно, интересно… И что же такого ужасного они делают?

«За что,» — думал Джим, — «за что мне эта пытка?»

Фил не сводил с него глаз, сидя в пол-оборота. Джим не выдержал:

— Плоскими. Они делают их плоскими.

— Это как? — спросил Фил, прищурившись.

— Знаешь, — вздохнул Джим, — по отдельности люди ведь могут быть интереснейшими созданиями… У каждого своя история, своя судьба. Каждый — личность! Но собери их в группу и тогда… Вспомни, когда ты говоришь с кем-то один на один, часто получается интересная беседа. Находится много общих тем для разговора. Но вот присоединяется третий, и тем становится меньше. А если вас будет четверо, то всё мгновенно скатится на разговор о погоде, политике, машинах и футболе. Всё! Говорить больше не о чем. Остаются одни банальности, лишь чтобы занять время. Разговор ради разговора. Чтобы избежать неловкого молчания… Это общий знаменатель — чем больше чисел, тем меньше у них общих знаменателей. Чем больше людей, тем меньше общих тем. Группы размывают личность, делают её плоской.

— Ну, ну, Джим, не упрощай, — сказал Фил. — Группы полезны. В них больше шансов выжить. И вообще, группы — это естественное, природное явление. Какой смысл ему сопротивляться? Глупо идти против закона нечётности.

— Что ещё за закон нечётности?

— Видишь ли, — сказал Фил, — есть у этой Вселенной маленький секрет…

Он на секунду притих, вглядываясь в горизонт, как будто что-то высматривая. Легкие порывы ветра доносили пряный, солоноватый запах водорослей.

— Секрет? — спросил Джим.

— Природа, — кивнул Фил, — не любит нечётные предметы. Одиночек… Ей нравится четное. Она любит группы.

— Это как?

— Задумывался ли ты, почему одних химических элементов так много, а других почти нет? Углерод, кислород — повсюду… А где же всё остальное? Не странно, нет?

— Ну и почему? — спросил Джим.

Фил оглянулся по сторонам, спрыгнул, подобрал валявшуюся неподалёку корявую палку и её тонким концом начал чертить на влажном песке.

— Если ты посмотришь на то, как часто элементы встречаются во Вселенной, то увидишь…

Он посмотрел на свое творение со стороны, как бы любуясь им, кивнул и отбросил палку в сторону.

— Вот, — рукой он показал на песок, — представь таблицу Менделеева. Какие-то элементы встречаются чаще, какие-то реже. Вот примерно так. Тут они в том же порядке, что и в таблице, по мере возрастания количества протонов в ядре. Начиная с водорода с одним протоном — видишь, вот тут, слева вверху? И вплоть до урана с девяносто двумя протонами. Не замечаешь ничего странного?

— Колебания… — Джим замер. — Они же колеблются, вверх и вниз.

— Как пила, — ухмыльнулся Фил. — Атомы с четным количеством протонов — острия, с нечётным — впадины. Видишь железо со значком Fe? Оно чётное — у него двадцать шесть протонов. У соседа, кобальта, двадцать семь. Кобальт нечётный. И поэтому железо встречается в тысячи раз чаще, чем кобальт. И так практически со всей таблицей Менделеева.

— Чётных больше? — вдруг перешёл на шёпот Джим.

— Намного больше. В сотни и тысячи раз больше… Собственно, это и есть закон нечётности. Закон Оддо-Гаркинса.

— Закон нечётности нашел человек с фамилией Оддо?

— У Вселенной хорошее чувство юмора, не правда ли? — Фил усмехнулся и, увидев в глазах Джима немой вопрос, добавил:

— Просто Вселенная любит пары и не любит одиночек, Джим. Вселенная, это ребёнок.

— Ребёнок?!

— Ну да, — ответил Фил. — Ребёнок, собирающий конструктор. И сейчас мы его увидим…

— Что? — замотал головой Джим.

— Вот!.. — Фил кивнул на горизонт.

— Не понимаю. Это же всего лишь…

И тут над стальной поверхностью воды вспыхнула тонкая багровая полоска. Она неудержимо росла, на глазах отливаясь в огненный шар.

— Красиво, да? — прошептал Фил. — Это и есть… Ребёнок.

— Но подожди…

— Джим, — перебил его Фил. — Что такое наше Солнце? Мы видим его каждый день, но задумываемся ли мы, что это такое на самом деле? Зачем оно? Звезда, сжигающая водород и посылающая нам свет? Энергетическая установка по поддержанию жизни на Земле? Фабрика по переработке материи в энергию? Да, да, и да… И нет.

— Нет? — сдавленно произнёс Джим.

— Ты же любишь приподнимать ширму, смотреть, что там за ней? Ты когда-нибудь допускал, что настоящее предназначение звёзд не в том, чтобы просто сжигать массу, быть топкой Вселенной? Что, если свет, энергия — это просто побочный продукт? Ты же запускаешь мотор не для того, чтобы он грелся?

— Но ребенок?.. Конструктор? — лицо Джима вытянулось. — Не понимаю.

— Наше Солнце, — улыбнулся Фил, — это типичная звезда. Внутри водород, самый простой химический элемент — в нём всего один протон. Можешь считать водород индивидуумом, одиночкой. Вроде тебя. И что оно с ним делает? Оно из него штампует гелий. Там, глубоко в ядре, где температура и давление максимальные, оно берет два атома водорода и сдавливает их вместе в один атом гелия. У гелия два протона. Масса одного гелия меньше двух водородов. Куда делась разница? А звезда превратила её в энергию. Отсюда и свет. Это то, что мы все знаем. Но не это главное. Главное, что из двух одиночек под давлением получается группа. Пара. Более сложный элемент. Реакция термоядерного синтеза. Синтеза, понимаешь?!

Фил загадочно улыбнулся.

— И когда у звезды заканчивается водород, заканчиваются одиночки, что дальше? Она взрывается сверхновой. Весь образовавшийся гелий схлопывается в черную дыру. Не у всех звёзд, но у многих. Тот гелий, что в момент взрыва оказался на поверхности звезды, взрывной волной сплавляет вместе и выбрасывает в открытый космос. И так получаются еще более тяжелые элементы. Если сплавить вместе три гелия, получится углерод. В нем шесть протонов. Если четыре, будет кислород с восьмью протонами. И так далее — складывается вся таблица Менделеева. Если ты сливаешь воедино пары, чётные числа, что, скорее всего, получишь? Ну, чего ты молчишь?

— Чётные атомы…

— Воот! Отсюда и «пила», Закон Нечетности, привет старику Оддо. Поэтому нечетные элементы так редки… Вселенная это ребенок, собирающий Лего. Из одиночных кубиков она сначала делает пары и уж из них всё остальное. Не любит она одиночек, понимаешь? Не любит!.. Для неё это лишь строительный материал, из которого она лепит своё творение…

В ступоре Джим смотрел на отблески солнца в воде. Океан перед ним как будто дышал.

— Мы — звёздная пыль… — произнес Джим, отрешённо провожая взглядом последние звёзды, исчезающие в утреннем небе.

— Дети звёзд, — Фил кивнул. — Но ты, наконец, пойми главное — группы естественны. Сама Вселенная помогает им, создает их. Нечётное она не любит. Она любит симметрию! Группы, она создаёт группы. Для этого она и существует… Так зачем перечить своей собственной природе? Зачем ненавидеть других, группы? К чему всё это донкихотство?..

Джим сидел, уйдя в себя, безмолвно раскачиваясь из стороны в сторону.

— Ладно, — сказал Фил, — отбросим лирику. Давай перейдём к делу. Ты же собираешь глубокие истории? Так вот, есть у меня одна для тебя. Она глубже, чем жизнь. Распутай наше дело, и история твоя.

Он бросил на Джима испытывающий взгляд и затем сказал:

— Представь, что ты — развитая цивилизация. Не как человечество, нет. Намного более развитая… И тебе надо передать информацию через пять миллиардов лет. Чтобы получатель прочитал твоё сообщение не завтра и не через тысячу лет… А через пять миллиардов. Как ты это сделаешь? Напишешь на металле? Да время сотрёт его в пыль. Какие ещё варианты?

Джим по-прежнему сидел неподвижно, и тогда Фил вдруг выпалил:

— Любишь вишню?

— Что?! — вздрогнул Джим.

— Любишь ли ты вишню? Когда-нибудь проглатывал вишнёвую косточку? Знаешь, для чего она? Зачем дерево тратит бесценный сахар, создавая всю эту сладкую мякоть вокруг?.. А ведь лишь для того, чтобы какая-нибудь птица её съела и перенесла в другое место, где вырастет новое дерево и повторит цикл. Многие семена начинают прорастать только после того, как побывают в желудке… И в обмен на эту небольшую услугу дерево даёт животному сладкую мякоть. Сахар. Это то, чем занимаются растения — платят за перенос информации. Ведь что такое косточка? Семя. Генетический код. Гигабайт информации, упакованный в защитный, самовоспроизводящийся чехол. Когда в следующий раз будешь есть какой-нибудь фрукт, посмотри на семена и спроси, кто и зачем их туда поместил, что они там делают? И зачем вся эта сладкая мякоть вокруг?

Он замолчал на мгновение, рассматривая крохотный росток, пытающийся выжить на песке неподалёку, затем продолжил:

— Ну так что? Как сделать так, чтобы твоё послание прочитали через пять миллиардов лет, а?.. А, оказывается, надо взять маленькую клетку, которая делает лишь одну вещь — самовоспроизводится. Затем взять сообщение, закодировать его и вставить в код саморепликации, в ДНК. И выпустить клетку наружу… Куда-нибудь, где есть вода, чтобы молекула могла самовоспроизводиться. И потом…

— …она начнёт бесконечно копировать себя! — прошептал Джим.

— И во что бы то ни стало найдёт способ выжить и передать сообщение дальше, по цепочке, через толщу миллиардов лет. — Фил улыбнулся. — Можно полностью положиться на её стремление размножиться — она будет рвать зубами, но выживет и доставит сообщение. Клетка, конечно, к тому времени эволюционирует до неузнаваемости, может быть, даже сможет строить космические корабли и путешествовать между звёздами. Но так даже лучше — в интересах отправителя, чтобы сообщение распространилось повсюду.

— То есть…? — начал Джим и вдруг замер, поражённый.

Фил кивнул.

— Мы нашли его почти десять лет назад. Оно древнее… Сидит в нас со времён первых бактерий. В каждой клетке всего живого на этой планете есть оно… Одно и то же короткое сообщение…

— Подожди, подожди… но это же означает…

— Да, Джим. Мы переносчики. Почтальоны. Все мы — не что иное, как носители информации. Как карточка памяти, флэшка на брелке. Мы несём это секретное сообщение, зашифрованное и запрятанное внутри каждой нашей клетки. И передаём его каждому следующему поколению.

— Мы — почтальоны… — прошептал Джим, широко раскрыв глаза.

Фил потер руками.

— Это сообщение, его доставка… Это и есть цель органической жизни. Смысл всего живого. Мы — межгалактический WiFi.

Они долго сидели, не двигаясь. Пар клубился над песком. Начинался прилив, вода на глазах развернулась и стала быстро подниматься, отвоёвывая у берега всё новые полоски песка. Одинокая нахохленная чайка патрулировала берег, оставляя за собой вереницу тонких следов.

— И вот, — наконец сказал Фил, — пришло время сделать следующий шаг.

Джим весь развернулся, замер и метнулся к нему.

— Ты… Ты расшифровал его?!

— В прошлом году, — Фил кивнул.

— Что? Что в нём?!

Прилив шумел.

— Послушай, — Фил посмотрел по сторонам, наклонился, и едва слышно произнёс: — Ты, правда, хочешь знать?

Джим дрожал.

— Ну хорошо, слушай, вот сообщение дословно. — Фил вздохнул:

— «Продается спиральная галактика тридцать четвертого типа. В хорошем состоянии, с большим запасом водорода. Не после столкновения. Количество действующих квазаров ниже среднего по кластеру. Тихие, приличные соседи».

Джим, оглушённый, смотрел на него.

— Это спам, — сказал Фил.

— Мы — разносчики спама? — Джим заскрежетал зубами. — Цель всей органической жизни— доставка рекламы?!

Фил, как бы извиняясь, пожал плечами.

— Вот это всё, — Джим обвёл головой вокруг, его голос трепетал от ярости — лишь для того, чтобы доставить спам?!

— А-ха-ха! — Фил вдруг разразился хохотом, перекрывая гул прибоя. — Ну, конечно же, нет, Джим, друг мой… Это было бы слишком жестоко.

Кровь прилила у Джима к лицу.

— Почему? — смотрел на него Фил. — Почему ты не спрашиваешь самое главное?

Джим оцепенел, не в силах ничего сказать.

— Неужели тебе не интересно самое важное? — снова спросил Фил.

— Кто?! — прорычал Джим. — Кто отправил его?

Фил широко улыбнулся.

— Вот! Именно! Тот, чьё сообщение в каждом из нас. В каждом человеке, животном, растении. Ради доставки чьего сообщения существует всё это… Вся жизнь… Как бы ты его назвал?

Повисло молчание.

— Бог? — выдохнул Джим.

Повисло молчание.

— Распутай моё дело. И я всё расскажу. Дам тебе ответ… Расшифрую сообщение. Меняю свою идею на твою, — он взглянул на Джима.

Джим смотрел на бескрайнюю поверхность воды, на синеву неба, на пилота, неподвижно сидевшего в кабине.

— Джим, помоги. Нам нужен синтезатор, и это вопрос жизни и смерти.

— Тебе нужен Нельсон.

— Не говори ерунды. Оценщик, который вдруг начал генерировать идеи? Расскажи это кому-нибудь другому.

— Но почему я? Есть же другие… Намного лучше меня. Грегори, Винстон. Яцик, в конце концов… Ты показывал дело ему?

Фил замотал головой.

— Ты — единственный, кто может достать идею быстро. Если её не будет к концу недели, погибнут тысячи. И я буду первым, — он посмотрел вдаль. — Я не знаю, как ты это делаешь, Джим. И сейчас меня это не интересует. Но среди всех синтезаторов ты — самый быстрый. И единственный, кто хоть что-то понимает в Китае.

— Я? В Китае?! Ты ошибся, Фил. Я не китаист.

— Тем не менее, ты — лучшее, что мы смогли найти. Мы в отчаянии, Джим. Помоги! И тогда я расшифрую сообщение, которое ты носил в себе всю свою жизнь.

— Кто это мы? — спросил Джим. — Кто ты? Кто те тысячи людей, которые погибнут?

— Мы — это те, кого волнует, что произойдёт с деньгами Японии. Нашими деньгами.

— Ты — Центральный банк Японии?

— У правительства Японии нет денег. Оно лишь фасад, наёмный менеджер.

— Ты — владелец?

— Можешь считать нас пенсионным фондом.

— И ты знаешь, что ваши запасы золота — это мираж? Что американское правительство уже давно растратило их?

— Золото — это лишь верхушка айсберга.

Джим долго смотрел перед собой, затем поджал под себя ноги.

— Ну, хорошо… Давай вводные.

Фил выдохнул и машинально размял пальцы рук.

— Золото — это ничто по сравнению с американскими казначейскими облигациями.

— А, понятно, — сказал Джим. — И сколько их у вас? Около триллиона?

— Да, примерно. Одним словом — много.

— Вы дали взаймы американскому правительству триллион долларов? Зная, что они уже похитили у вас золото? Почему вы снова дали им деньги?

— Всё дело в «Миссисипи».

Джим недоумённо смотрел на него. Фил продолжил:

— Системы, которую Джон Ло построил во Франции в начале восемнадцатого века.

— Имеешь в виду «Вест-Индиз», первый в мире финансовый пузырь национального масштаба?

— Это всё одно и то же, просто под разными именами. Я расскажу тебе историю системы «Миссисипи». Джим, слушай внимательно, жизни тысяч моих людей зависят от этого. — Он вздохнул и помассировал виски.

— Все началось в восемнадцатом веке. Тогда Франция погрязла в долгах. Там были бесконечные войны с Британией и безумные траты… В итоге накопился какой-то немыслимый долг. Ставки процентов росли, и скоро королю приходилось занимать под 30 процентов годовых. Уже вскоре половина его доходов уходила просто на выплату процентов… Но вдруг появился некто Джон Ло и пообещал королю решить его проблему. Тот сделал его министром финансов, и Ло сотворил ему чудо, как и обещал.

— И что же за чудо?

— Финансовое чудо. Тогда практически вся Северная Америка ещё принадлежала Франции. Всё, что осталось сегодня, это Квебек. Но тогда Франция владела почти всем материком, а права на торговлю принадлежали монополии, которая сначала называлась компанией «Миссисипи», а чуть позже — «Вест-Индиз».

Он замолчал на секунду.

— Компания была лишь на бумаге. Северная Америка тогда была ещё не освоена: на всём континенте жили лишь несколько сотен поселенцев. Но Ло взял эту компанию и выпустил её акции. И убедил практически всех кредиторов обменять долги короля на акции компании «Миссисипи».

— Как?!

— С помощью сардин для торговли.

— Чего? — затряс головой Джим.

— Понимаешь, однажды в небольшом рыбацком городке в Калифорнии сардины не пришли на нерест. Прошёл слух, что они больше никогда не придут, и тогда люди бросились скупать сардины в банках. Цена за банку сначала удвоилась, затем утроилась, а потом учетверилась. Не далее чем через месяц уже весь город занимался скупкой и продажей сардин по всё растущим ценам. И действительно, если сегодня ты можешь купить банку сардин за сто, зная наверняка, что завтра сможешь её продать за сто пятьдесят, зачем тратить время на что-либо другое? И по мере того, как все участники этого выгодного дельца богатели, те, кто ещё не участвовали, казались полными дураками.

— Эпидемия, — сказал Джим.

— Но вскоре один приезжий решил наконец открыть банку и попробовать сардины, за которые он заплатил такие бешеные деньги. И тут-то он и обнаружил, что рыба давно протухла. Он понёс её обратно продавцу, на что тот ему сказал: «Ну каким же надо быть идиотом, чтобы открыть банку! У всех был такой прекрасный бизнес, и ты всё испортил!»

— Никто и не планировал есть эти сардины! — воскликнул Джим.

— Если торговля становится прибыльной, люди начинают торговать. И никого не волнует, чем именно они торгуют. Торговля ради торговли. И тогда цена взлетает до небес. И Ло это знал.

— И что?

— Он убедил короля дать компании «Миссисипи» право печатать деньги. Бумажные деньги, конечно. Тогда они были в новинку. Большинство стран ещё использовали серебро и золото.

Слева от них с обрыва вдруг сорвался каскад песка и ручьём устремился к воде, но Фил даже не повёл бровью.

— Джим, знаешь, как Ло использовал напечатанные деньги? Он начал выкупать на них акции самой же компании «Миссисипи». Цена акций, подогреваемая всё новыми напечатанными деньгами, стала расти как на дрожжах. И по мере того, как первые счастливчики стали хвастаться сделанными состояниями, в эту схему вовлекалось всё больше и больше людей. Все разговоры в Париже были лишь о «Миссисипи».

— Точно, как с сардинами, — сказал Джим.

— Абсолютно. И поначалу Ло держал акции в дефиците, чтобы их трудно было достать, чтобы люди боролись за них. Ну а когда ажиотаж был создан, он наконец смог приступить к основной части плана и предложил кредиторам обменять долги короля на акции компании.

— Не может быть! — воскликнул Джим.

— И заметь, почти никто не отказался! Ведь акции были в дефиците — все хотели их купить, и мало кто хотел продавать. По сути, единственным способом их приобрести был обмен на королевский долг. За несколько дней весь долг был обменян. Как можно упустить такую редкую возможность, а?

— И что потом?

— Ну что за наивный вопрос, Джим? Потом, конечно, всё рухнуло. И чуть позже привело к Французской революции.

— И гильотине?

— Главное, — ответил Фил, — что проблема долга была решена. Король стал свободен. Гениально! Одна из наиболее успешных схем в истории человечества.

— Ну, хорошо. И какое отношение вся эта Миссисипи-история имеет к тебе и Японии?

— Она вернулась. Система «Миссисипи» вернулась.

— Как?! Где? — воскликнул Джим.

— В 2008 году Америка решила бороться с финансовым кризисом с помощью колоссальных заимствований. И у них возникла та же проблема, что и у французского короля: как платить проценты по такому огромному долгу? И они, недолго думая, решили пойти по пути Джона Ло. Стали печатать деньги и использовать их для покупки собственного же долга, американских казначейских облигаций. Цена облигаций поползла вверх и породила лихорадку Торговых сардин. Все стали покупать казначейские облигации просто потому, что цена на них росла. Типичная система «Миссисипи». Америка назвала её программой количественного смягчения.

— Так просто? Ты утверждаешь, что вся эта программа — это не что иное, как новая система «Миссисипи»?

— Разумеется. Но американцы пошли дальше. Они создали парадокс, до которого даже воспаленному воображению Джона Ло было далеко, — ухмыльнулся Фил. — Отрицательные процентные ставки!

Джим замер.

— Подумай, Джим. Как это вообще возможно, чтобы ставки были отрицательными? Какой смысл давать деньги в долг и платить за это? Абсурд! И тем не менее — реальность! Как такое вообще может быть, не задумывался?.. А вот как. Казначейская облигация — это не что иное, как обещание американского государства выплатить, скажем, сто долларов через несколько лет. В нормальных условиях казначейские облигации стоят меньше ста долларов. Например, если ты купил их за девяносто один доллар за год до их погашения, то через год предъявишь эту облигацию и взамен получишь сто долларов. Твой доход будет примерно десять процентов. Это и есть процентная ставка — десять процентов годовых.

— Девять долларов против вложенных девяносто одного… — пробормотал Джим. — Ну да, приблизительно десять процентов годовых.

— Но сейчас, — продолжил Фил, — потому что все хотят купить казначейские облигации, цена растёт. Сначала люди были готовы платить девяносто шесть долларов, потом девяносто девять. А потом и сто один.

— Больше, чем сто долларов?

— Да.

— Даже если назад они получат лишь сто?! — воскликнул Джим.

— Именно.

— Это же абсурд! Сегодня ты вкладываешь сто один доллар, чтобы завтра получить сто. Гарантированный убыток!

— Действительно нелогично, — сказал Фил. — И всегда было нелогично, но не сегодня.

— Почему?!

— Потому что ты более не собираешься держать их до погашения. Вместо этого ты планируешь продать их завтра по ещё более высокой цене. Если цена растёт, какая разница, сколько ты платишь за облигацию сегодня? Завтра же ты всё равно продашь её дороже.

— Быть этого не может! — воскликнул Джим.

— Джим, — Фил улыбнулся. — Никто не планирует держать облигации до погашения. Так чего волноваться?

— Этого не может быть. Они же не простаки с улицы. Казначейскими облигациями владеют банки и крупные фонды.

— И, тем не менее, они тоже люди, — сказал Фил. — Люди принимают решения. И этим людям неважно, чем торговать.

— Невероятно! Казначейские облигации стали сардинами!

— Именно. Никто не планирует их открывать. Это сардины для торговли. Никто более не смотрит на процентные ставки. Даже если они отрицательные. Цена растёт, и это всё, что важно.

— Я знал… — выдохнул Джим. — Я всегда знал, что государства — это обман. Но это… Это слишком!

— Джим, не нагнетай. В конце концов, не они же изобрели эту схему. Всё уже давно придумано. Это же шаблон — стандартная схема, которой пользуются все. Пойми, государства всё время сталкиваются с одной и той же проблемой — неоправданно завышенными ожиданиями в обществе. Когда слишком много взято в долг и выпущено слишком много денег, люди смотрят на свои банковские счета и думают, что богаты. Но количество реальных товаров не растёт. Так что ожидания нужно периодически спускать, стравливать. И для этого нужен спускной клапан. Если покопаться в истории, примеры разбросаны повсюду. Помимо «Миссисипи», была компания «Южных Морей», МММ и бесчисленное множество более мелких примеров. Это всё один и тот же шаблон. Всё, что нужно, это придумать ему новое название. Нынешний назвали программой количественного смягчения, вот и всё. Нужно лишь создать фантом, а затем убедить людей отдать ему лишние деньги. А когда фантом исчезнет, с ним исчезнут и завышенные ожидания. И все долги. И тогда можно начинать с чистого листа.

— Или с Французской революции.

— Ну, Джим, ну… Зачем так грубо? Не обязательно же доводить до крайности. Просто, когда пузырь будет лопаться, нужно стоять от фантома подальше, делать вид, что вся эта афера не имела к тебе никакого отношения… В крайнем случае, если всё же дело зайдёт слишком далеко, можно назначить козла отпущения, какого-нибудь зиц-председателя, шута. Дать людям возможность выбрать президентом заведомого клоуна или проходимца, а потом списать всё на него. Ну и правда, а на что рассчитывают люди, когда выбирают шарлатана? Вот пусть и расплачиваются… Так что, если не стоять к этому фантому слишком близко, такой досадной неприятности, как гильотина, можно избежать.

Спрыгнув с дерева, Джим начал отмеривать шаги взад и вперёд, размахивая руками.

— И как же такой неглупый человек, как ты, Фил, оказался замешан во всём этом? Зачем вы отдали американцам триллион долларов?

— Потому что мы знали, что они готовят новую «Миссисипи».

— Как?! И всё равно отдали деньги?

Фил кивнул.

— А-а! Всё ясно! — воскликнул Джим. — Вы знали, что цена на облигации поползёт вверх, и поэтому купили. Япония стала торговцем сардинами? Вы надеялись, что поскольку первыми разгадали, что затевают американцы, то сможете выиграть. Ты знал, что это схема, но всё равно вошёл в неё. Да ты просто карточный игрок!

— Не спорю. Но, к сожалению, не мы первые это поняли…

— Тогда кто?

— Китайцы… Они вошли до нас.

— Ха! И получили основной куш, когда облигации поползли вверх?

— Несколько сотен миллиардов долларов, — кивнул Фил. — Одна из самых прибыльных сделок в истории.

— И зная это, ты всё равно бросил в эту схему все сбережения японских пенсионеров.

Фил поёжился. На мгновение его лицо стало серьёзным, как будто на него надели стальную маску.

— На кону, — сказал он, чуть помедлив, — триллион долларов и множество жизней, включая мою. Всё зависит от ответа на вопрос.

— Вопрос?

— Собираются ли китайцы продавать казначейские облигации?

— Понятно… Потому что, если они продадут первыми, ты потеряешь всё? Как и те кредиторы короля в системе «Миссисипи», да?

— Примерно так, — процедил Фил.

— Но почему ты думаешь, что китайцы собираются продавать? Они держат их уже больше десяти лет. Почему сейчас?

Фил переступил с ноги на ногу, потер плечи, как если бы пытался согреться.

— Зоя, — сказал он затем.

— Что Зоя?

— Из-за Зои.

— Не понимаю… — сказал Джим.

— Вирус… Сначала она была безобидна. Просто ещё один паразитический код, блуждающий по интернету. Никто бы и внимания не обратил. Но затем она начала заполнять место на компьютерах, забивать каналы связи. Она расползается, и очень быстро. Паники ещё нет. Но она будет, когда люди поймут, что такое Зоя.

— И что же она такое? — спросил Джим.

— Оружие. Интернет будет полностью закупорен не более чем через две недели.

— Ты пришёл не по адресу, Фил. Я ничего не понимаю в компьютерах.

— Весь мир оказался поражён, — продолжил Фил, — кроме одной страны.

— Китая?! — воскликнул Джим.

— Мы думаем, что Зоя — это их оружие. И если это так, китайцы продадут американские казначейские бумаги. Зоя — это объявление войны. Экономической войны на поражение. Уничтожение всей глобальной финансовой системы.

— Ясно… Но тогда какая разница, кто продаст первым? Если интернет перестанет существовать, финансовые рынки исчезнут. Кого тогда вообще будут волновать какие-то казначейские бумаги?

— Никого… Кроме меня. Ты знаешь, что происходит в Японии, если ты теряешь чужие деньги? Пенсионные сбережения всей нации?.. Когда-нибудь видел харакири вблизи, Джим? Неприятная процедура, скажу я тебе… И со мной погибнут тысячи моих людей… Весь мой клан.

Повисло молчание.

— Кто ты? — спросил Джим, оцепенев.

Фил расстегнул верх рубашки, распахнул ворот. Хвост красного дракона обвивал его плечо.

«Якудза».

Волна обрушилась на отмель. Мгновение спустя донёсся гулкий удар, и песок под ногами задрожал.

— Фил, ничем не могу помочь.

— Почему? Я же не государство.

— Ты хуже. Те уничтожают личность хотя бы неосознанно, просто по своей природе. Ты же делаешь это специально. Ты чистое зло, Фил. Ничем не могу помочь. Прощай.

Фил прикусил губу, затем сказал:

— Хотя бы послушай, что я предлагаю. Я расшифрую сообщение и…

— Ничем не могу помочь, — оборвал его Джим. — Прощай.

— И даже Бриджит Клэнси тебя не переубедит?

«Бриджит!» — у Джима перехватило дыхание. — «Только не это…»

Бриджит отравила себя, когда её любовник и одновременно муж сестры погиб под завалами шахты во время золотой лихорадки. Под памятником, поставленным сестрой посреди пустыни, Джим хранил своё золото.

Онемев, он смотрел на бурлящие волны и, наконец, сказал:

— Фил, американцам досталось твоё золото. А тебе — моё. Мой ответ по-прежнему нет. Уходи.

Фил вздохнул.

— Боюсь, тебе всё-таки придётся помочь нам, Джим, — сказал он, доставая телефон. — Ты не оставил мне выбора. Видит Бог, я не хотел этого.

Когда он нажал на кнопку, Джим увидел знакомое перепуганное, заплаканное лицо.

— Папочка?

Тишина, и затем…

Джим ударил, целясь в висок. Но в следующее мгновение он сам оказался внизу, головой в песке, с рукой, намертво зажатой за спиной. Он не мог пошевелить и пальцем.

— А-а-а! Чего ты хочешь? — бессильно прорычал он.

— Ответ. Достань мне ответ.

— Достану… Я достану всё что угодно, любую идею… Но отпусти Марию. Отпусти!

— Сразу после того, как ты распутаешь дело, Джим. Извини, другого способа нет.

Пилот подбежал, держа серый автомат «Узи», встал напротив, чуть в стороне, и тогда Фил отпустил руку и сделал шаг в сторону.

— Я сделаю… — Джим приподнялся на коленях. — Я всё сделаю…

— Знал, что могу на тебя положиться, — сказал Фил, прислонившись к дереву чуть поодаль. — Ну, так вот. Условие простое. И оно одно… Ты получаешь назад свою дочь в обмен на ответ. Является ли Зоя оружием китайцев? Кто создал её? Готовятся ли они сбрасывать казначейские облигации?

— Столько вопросов?! — воскликнул Джим в отчаянии.

— Это по сути один и тот же вопрос… Начали ли они войну?

Джим смотрел на него, но теперь перед ним сидел уже совершенно другой человек. Расслабленность исчезла. Вместо дружелюбного лица была маска белого медведя, без единой эмоции. Маска решимости и безразличия.

— А если ответ будет… неправильный?

— Тогда Мария умрёт, — сказал Фил и взял у пилота небольшой свёрток. Сняв обёртку, он бросил его на песок.

Боль вывернула Джима наизнанку. Перед ним лежала окровавленная кисть без двух пальцев.

— Нельсон… Нельсон!.. — взвыл Джим, обхватив рукам голову. — Прости меня… Прости!

— Всё равно он был не жилец, — сказал Фил. — Но зато теперь ты знаешь, что ответ должен быть правильным. Извини, но другого способа не было. Одна жертва, чтобы спасти тысячи… И помни, если ты не найдёшь ответа, я тоже погибну. Всё по-честному. Мы в одной лодке, Джим. И на твоём месте я бы собрался и уже начал искать ответ. Каждой минутой, которую ты здесь стенаешь, ты отнимаешь у Марии день жизни. Так что иди и найди нам ответ.

— Но как… — Джим задыхался. — Как ты узнаешь… Правильный ответ или нет?

— Мы подождём неделю. Будет понятно, начали ли китайцы продавать. И тогда мы её отпустим.

— А если он окажется… неправильным?

— Тогда, — сказал Фил, — ты больше её не увидишь.

— Это невозможно! За что? У таких вопросов не бывает простых ответов. Слишком много неизвестных. Ты опять играешь в игру… Но на кону же жизнь!

— Тысячи жизней, Джим! Вот поэтому ты и нужен. Иди и достань. Найди ответ. Другого пути нет, Джим… У тебя три дня. В полдень субботы по токийскому времени Марии не станет.

— Три дня?! — закричал Джим. — Нет! Это просто невозможно! Уйдёт целый день, чтобы лишь выбраться с острова. Уже начался прилив… Дорога будет затоплена. Это ловушка!

— С собой тебя взять не могу, прости. Выбирайся сам.

— Ааа!.. — Джим взвыл от боли. — Как я найду тебя?

— Вот номер, — Фил бросил на песок карточку, и Джим судорожно схватил её обеими руками. — Отправь ответ на него. Придёт подтверждение.

— А… А если номер будет выключен?

— Это триллион долларов и моя жизнь. Он будет включён, Джим. Просто отправь ответ.

— А как… Как я могу быть уверен, что ты отпустишь Марию?

— Никак. Но выбора нет… Вот твоё золото — все сто двадцать килограммов, — он кивнул пилоту, и тот, закинув автомат за спину, выгрузил на песок три деревянных ящика. Сложив их в ряд, пилот забрался в кабину и запустил двигатели.

Фил подошёл на несколько шагов.

— Суббота, полдень, токийское время! Крайний срок! — он перекрикивал нарастающий гул мотора, ветер трепал его белые волосы.

— Будь ты проклят! Будь ты проклят! — стонал Джим.

— Да, и ещё, — крикнул Фил, спиной отступая к вертолёту, — сообщение существует. Имей в виду, история про ДНК — не вымысел. Оно существует.

Прикрывая лицо, Фил забрался внутрь и захлопнул за собой дверь. Струи песка взметнулись вокруг. Невидящими глазами Джим смотрел вслед, пока вертолёт не исчез за холмами. Скорчившись в конвульсиях, он стоял на коленях, обхватив голову. И вдруг протяжный, утробный крик разнёсся над океаном.

Джим упал.

Глава 4

— Что делать? А-а?! Что делать?! — стонал он.

Его трясло, одна и та же мысль вертелась в голове по кругу, без остановки. Отчаяние охватило его без остатка. В руках он сжимал карточку — кусок картона с от руки написанным номером.

Вдруг через туман паники пробился едва различимый голос. «Теряешь время. Соберись. Спрячь номер».

С трудом он поднялся на ноги, добрался до машины и вывел номер у себя на руке, чуть пониже локтя, вонзая острие ручки до крови.

«Теперь пульс».

Сердце стучало. Разум загнанной крысой метался из угла в угол, от ярости к отчаянию и обратно, не способный ни на чём сосредоточиться.

«Медленно выдохни. Ещё медленней. Быстро вдохни. Каждый выдох медленнее, чем вдох. Ещё медленней. Ещё!»

Он едва не удушил себя этим старым приёмом. Но он сработал, пульс упал, и мысли перестали бесцельно метаться.

Вода поднималась на глазах. Джим выхватил из бардачка расписание и застонал. До того, как эти километры песка и скал превратятся в бурлящую пучину и отсекут его от основной части острова, оставалось от силы четверть часа. Кожей Джим вдруг ощутил, как остров, словно осьминог, своими щупальцами обхватывает его.

«Нужно проскочить, — потребовал голос, — паром в двенадцать. Единственный шанс… Вперёд, Джим! Остальное продумаешь в дороге».

Он метнулся к ящикам, подтащил их к машине и забросил на заднее сиденье. Затем кинулся за руль, и тут ему показалось, что он забыл, куда положил ключ. Он замер. Но за мгновение до того, как рассудок покинул его, дрожащей рукой он нащупал ключ в замке зажигания. Мотор взревел, и Джим вдавил педаль газа в пол.

Задача была невыполнимой — он знал это с самого начала. Но чем больше он о ней думал, тем ещё невыполнимее она казалась. Он знал, что ещё никто, ни один синтезатор не находил Планка в Китае. А Планк был единственным, у кого мог быть ответ.

Макс Планк обнаружил, что мир сделан из кирпичей. Вся материя и энергия состоят из неделимых частиц — они не как вода, а как кирпичи. Почти год он ездил из одного университета в другой с лекцией о своём открытии. И всегда его сопровождал один и тот же шофёр. И однажды шофёр пошутил, что он уже столько раз слышал лекцию, что мог бы и сам её прочитать. Планк сразу же согласился.

В университете Мюнхена шофёр вышел на сцену, представился Планком и рассказал об открытии. Затем без труда ответил на вопросы из зала, ответы на которые слышал уже столько раз. И никто, ровным счётом никто не заметил подмены.

Есть два типа людей: Шофёры и Планки. Шофёры запоминают речи и ответы на вопросы. Заводят знакомства и связи, получают дипломы и сертификаты. Учатся приемам бюрократической борьбы, создают учёные советы, профсоюзы и всесильные ассоциации. Они говорят уверенно, красиво, захватывают публику своими речами. Они умеют убеждать.

Но они пусты.

Выплыв за буйки, Шофёры теряются. Они могут объяснить прошлое, но о будущем не знают ничего. У них нет понимания… Не зная глубинной сути, они лишь заучивают, притворяются, имитируют. И много говорят, очень много говорят, создавая шум и помехи. Первая задача синтезатора — отсеять шум Шофёров.

Понимание есть только у Планков. Нутром они чуют суть вещей, видят будущее. Но стоит какому-нибудь неосторожному, неопытному Планку показаться на поверхности, как его участь предрешена. Планк как зеркало — в них Шофёры видят свою суть. И сразу же нападают, мгновенно, целясь в горло. Охота. С начала времен за Планками идет охота. И чтобы выжить, спастись от истребления, они уходят вглубь, как дикая птица ищет убежища в чаще. Жизнь они проводят там, вне радаров, в тени, невидимые для окружающего мира. Античастицы человеческого общества по ту сторону реальности.

Вторая задача синтезатора — найти Планка. За всю жизнь Джим нашёл трёх. Они давали ему его лучшие идеи.

Но чего он сделать не мог, как бы ни старался, это найти Планка в Китае. Китай оставался непройденной чащей, терра инкогнита, Марианской впадиной мира Планков. Китайские Планки были не античастицами. Это было что-то другое, неуловимое, как бозоны Хиггса — ты знаешь, что они должны существовать, но каждый раз они ускользают между пальцев без следа.

«Как сделать за три дня то, что не смог сделать за десять лет?» — в панике, подскакивая на очередном бархане, думал Джим.

Прилив беспощадно приближался. Каждая волна слизывала новый кусок пространства, тесня машину всё дальше, на скалы. Океан загонял его, как волка загоняет свора собак.

Удар! Машину подбросило, и в свободном падении Джим вцепился в руль. Всем своим весом две тонны железа рухнули на песчаную дюну, издав глухой, утробный скрежет. Джим рывком переключился на пониженную, но было поздно. Машина встала, колёса вращались впустую, лишь беспомощно завывал мотор. Джим распахнул дверь и выскочил наружу.

Машина сидела на брюхе, в самом центре песчаной ловушки.

Он оглянулся, и холодный пот проступил у него на спине. Он стоял прямо на пути прилива.

— Дьявол!

С каждой волной вода подползала всё ближе. Понимая всю тщетность надежды на помощь, он всё же судорожно оглянулся, но на тонкой полосе между водой и скалами не было ни единого следа. Он был один. Каменистая пустыня безмолвно давила, как будто из неё выкачали воздух. Бурлящая пена шипела, поглощая выгоревший, белёсый песок, подкрадываясь всё ближе и ближе. Он почувствовал, как мышцы стали деревенеть. Первобытный страх, ужас полной беспомощности сковал его, и Джим взвыл, как попавший в капкан зверь.

И снова голос:

«Тратишь время напрасно. Время, которого нет. Вставай, Джим! Заставь себя. Найди же выход».

Он выхватил из багажника сапёрную лопатку и бросился к ближнему колесу. Лезвие впивалось в дюну, но она не хотела отдавать добычу — каждый раз песок срывался, снова и снова заполняя яму. Джим рыл неистово, но уже знал, что не успеть. Наконец он обмяк спиной к воде, не смея обернуться; он чувствовал соль на губах… и изо всех сил укусил себя за кулак. Вспышка боли перекрыла отчаяние, и на секунду ясность мысли вернулась: «Действуй! Подложи что-нибудь под колёса».

Он оглянулся, но вокруг была пустота. Лишь дюна и голые скалы.

И тут он увидел ящики, сложенные на заднем сиденье. Распахнув дверь и уперевшись ногой, он потянул за крайний — тот упал, гулко впившись в песок, уйдя в него наполовину. Блестящие слитки, столь знакомые Джиму, лежали рядами, переложенные шерстяной тканью. Тонкие, как плитки шоколада, контрабандные слитки из Гонконга переливались изящными драконами. Между ними вразнобой лежали чуть красноватые, грубые, как эксперимент какого-то неопытного пекаря, кирпичики с печатью Банка Австралии.

Джим быстро оглядел ящик, но только дно было достаточно большим. Схватившись за торчащий угол, он опрокинул его, и слитки глухо посыпались на песок, сгрудившись в пирамиду. Несколько ударов коленом, и в руках он держал широкое днище.

С последним ящиком было почти покончено, когда сзади вдруг нахлынула волна, и он в ужасе подпрыгнул. Прямо на его глазах, словно масло на раскалённой сковородке, слитки таяли под своей тяжестью в мокром песке. Джим схватил доски и рванулся к машине. Первые две дались легко — он вставил их вертикально, прямо перед колёсами. Уже почти поддалась третья, когда необъяснимый страх вдруг охватил его, мурашки пробежали по спине.

«Что?!»

И тут он понял. Тишина. Исчез звук прибоя. Как в замедленной съёмке, он поднял глаза, словно боясь увидеть то, о чём и так уже знал.

Впереди нависала чёрная тень гигантской волны. Набираясь с силами, она готовилась опрокинуться прямо на него.

Одним скачком Джим метнулся за руль и выжал педаль газа. Колёса, скуля, заскоблили по доскам. Взвыв, как раненое животное в своей последней попытке спастись, машина тянула себя из песчаной ловушки.

Раздался оглушающий удар, и бурлящая вода захватила всё вокруг. Мощный поток вырвал машину из плена, чуть было не перевернув, и потащил прямо на скалы. Двигатель ревел, захлёбывался и снова ревел, но скалы неумолимо приближались.

Оставалось не более десятка метров, когда, перекатившись через полосу песка, передний край волны ударился о камни и отхлынул, потащив за собой пену и водоросли. Джим чувствовал, как машина под ним начала зарываться. Он вращал рулём, но без толку — машина не слушалась — вода вымывала из-под неё песок. И вдруг передние колёса зацепились за что-то твёрдое. Почувствовав под собой опору, машина взревела и стала набирать скорость, фут за футом подбираясь к сухой полосе суши. В зеркале заднего вида Джим видел, как блестели остатки золотой пирамиды, уходя в песок. Навсегда… Остановка означала смерть.

«Выдыхай. Медленней, ещё медленней. Выдыхай».

Пульс стучал в голове, и тело тряслось от адреналина.

Солнце было уже в зените, когда дюна внезапно оборвалась. Не снижая скорости, с пробитым, скрежещущим по асфальту колесом, Джим влетел на парковку парома. От удара по тормозам машину занесло, и бампером она едва не снесла заграждение.

Сквозь покрытое пылью стекло Джим смотрел на пролив, не веря своим глазам.

Парома не было.

Он судорожно огляделся. Парковка была пуста — вокруг ни души. Его губы задрожали.

И тут он вскрикнул. Зелёная точка показалась за каменистым островом — паром качался из стороны в сторону, как будто в нерешимости.

— Нет! — исступлённо закричал Джим.

Локтем он распахнул дверь, выпал из машины, вскочил и бешено замахал руками, хрипло крича и подпрыгивая. Наконец вдали взметнулось чёрное облачко, и паром стал приближаться. Джим соскользнул на землю, его сведённые судорогой плечи дрожали, пальцами он впивался в плавящийся асфальт.

Впереди ярким пятном замаячила голова паромщика — высунувшись из окна, он настороженно разглядывал Джима. Но, сдержавшись, вопросов задавать не стал.

Мучительно долго трап опускался, скрипя, пока, наконец, не уперся в причал. Джим загнал машину внутрь, ворота с лязгом закрылись, и весь ржавый корпус гулко завибрировал. Пустынный песчаный берег начал медленно растворяться в иллюминаторе. Джим обернулся, уткнулся спиной в стену и бессильно сполз вниз. Перекошенная, со спущенным колесом, одна в центре пустого трюма, машина казалась всеми забытой жертвой кораблекрушения.

«Как?.. Как синтезировать идею без Планка? За три дня? Безнадёжно…»

Вдруг он встрепенулся, бросился на переднее сиденье и вытащил из бардачка мобильный телефон. Тот озарился мягким синим светом.

Сигнала не было.

Выскочив наружу, Джим взбежал по ступеням наверх, в отсек управления.

— Шкипер, друг!

— Что? Чего случилось?

— Можно позвонить с твоего телефона?

— Дружище, мобильные не работают. Ничего не работает. Все звонят с заправки.

— Заправки?

— Эксон. Ну, той, что в Рэйнбоу Бич, знаешь? У них же обычный телефон, проводной. Всего десять минут езды… Если, конечно, ты поменяешь запаску.

Джим бросился назад, вниз, в сумрак машинной палубы. Открыв багажник, он стал на ощупь искать домкрат. За канистрой с машинным маслом его пальцы вдруг наткнулись на мягкий металл; он подцепил его и вытащил — слиток, килограмм весом. «Должно быть, выпал из ящика». Джим протёр его о рубашку, положил в карман и потянулся за запаской.

Двадцать минут спустя он ворвался в деревню. Приютившись на самом берегу, под холмом, сверху она казалась затерянным островком посреди бескрайнего эвкалиптового леса. Заправка, больше похожая на магазин тысячи мелочей, была полна людей. Вбежав внутрь, Джим отбросил колебания и, придав лицу извиняющееся выражение, начал локтями пробиваться через шумную очередь раздражённых туристов. В основании очереди, в закутке у кассы, он обнаружил основательную даму с трубкой в руке. Бурно жестикулируя, она без каких-либо затруднений перекрикивала толпу, то тут, то там вставляя «мердэ».

Джим пробился к ней и, смотря ей прямо в глаза, разъединил телефон. Недоумение проступило у неё на лице. Не в силах поверить в происходящее, она даже не пыталась сопротивляться; трубка безвольно повисла у неё в руке, и плавным движением Джим перехватил её. Времени для вежливости не было.

Буря ярости обрушилась мгновение спустя. Коленом Джим заблокировал узкий проход, держа беснующуюся толпу на безопасном от шнура расстоянии. По памяти он набрал номер.

— Чарли! — прокричал он.

— Джим… — слабый голос задрожал где-то вдалеке. — О, как же я надеялся, что ты сегодня позвонишь.

— Чрезвычайная ситуация! Нужна помощь.

Голос затих, и затем:

— Что нужно?

— Планк. В Китае. Сегодня. Прямо сейчас!

— Невозможно, ты же сам знаешь.

— Чарли, они похитили Марию. Нужен китайский Планк.

Повисла тишина.

— В какой… области? — голос по ту сторону стал распадаться на куски, как если бы каждое слово давалось ему с невероятным трудом.

— Зоя, — ответил Джим.

— Приезжай, — донеслось после молчания, показавшегося вечностью. — Планк будет… Сегодня… В полночь… Сидней. На нашем месте.

— В полночь?! Не успеваю! Я на Фрейзер Айланде.

— Джим, выбора нет. Времени нет. Совсем нет… Полночь… Планк будет. Но ты должен успеть.

— Выезжаю.

Джим бросил трубку и кинулся сквозь беснующуюся толпу. Руки тянулись к нему, пытаясь схватить. Со всех сторон сыпались ругательства и проклятья, кто-то плеснул в лицо водой. Прикрывая голову, он всё-таки добрался до двери и выскочил наружу, в рубашке, разорванной наполовину.

За углом, когда шум и крики позади стихли, он, тяжело дыша, перешёл на шаг, затем замер и вдруг сполз прямо на бордюр, не в силах держаться на ногах. Его трясло, руки не слушались.

«Планк. У меня будет Планк!»

Впереди вдруг забрезжила надежда.

И пропала так же быстро, как и появилась.

Он вдруг понял, что, чтобы доехать до следующей заправки, бензина в баке не хватит. Возникшую было мысль вернуться и попытаться заправиться здесь он сразу же отбросил как безумную. Джим огляделся.

Солнце обжигало асфальт. На противоположной стороне, через дорогу, грузный бородач в широкополой шляпе цвета хаки копался в моторной лодке, и на тележке с лодкой Джим разглядел две полные пластиковые канистры. Уже минуту спустя, выпотрошив потрясённому бородачу всё содержимое своего кошелька, Джим тащил их к машине.

Казалось, топливо заливалось вечность — бензобак хрипел, захлёбываясь. Едва дождавшись, пока первая канистра опустела, Джим забросил вторую в салон и вскочил за руль.

Пальцы не слушались, но Джим всё же смог снять часы и установил таймер. Красные, кровавые цифры задрожали у него перед глазами:

2 дня, 23 часа, 15 минут.

«Тысяча двести километров. И меньше двенадцати часов до полуночи. Не успеть!»

Вписываясь в крутые повороты, он летел сквозь лес, не снижая скорости, не видя знаки, лишь уворачиваясь от редких встречных машин. По сторонам мелькали деревья, отблески солнца на асфальте слепили глаза. Лишь когда резина срывалась с кромки полотна, вздымая позади облака пыли, Джим убирал ногу с газа и резко переключался на пониженную, пытаясь удержать машину. Всё вокруг перестало существовать — перед ним была лишь дорога, жёлтая прерывистая полоса мелькала посреди азбукой Морзе, посылая сигнал SOS.

Сквозь пустынные, выжженные солнцем деревушки он рвался к шоссе. Наконец, показался указатель съезда, и, не сбрасывая скорости, Джим соскользнул в него… И сразу же выжал тормоз, едва не слетев на обочину. В ужасе он смотрел на открывшееся взгляду шоссе. Вязким, тягучим потоком, змеёй оно скрывалось за горизонтом.

«Дьявол! Истинный дьявол! Что же делать?! Ведь должен… должен же быть способ!»

Он рванул вперёд, прямо по обочине. Практически сразу же дорогу перегородила брошенная машина. Затем другая. Он уже знал, что к полуночи не успеть.

Над деревьями показалась вывеска «Макдональдса».

«Стой… — подумал Джим, — а что, если?..»

Он резко принял влево, въехав на парковку. Сбросив скорость, вглядываясь по сторонам, левой рукой на ходу он пытался засунуть оставшуюся канистру с топливом в рюкзак. Ветер перекатывал мусор, хлопала разбитая дверь, двое переругивались в очереди у заправки.

Наконец, в углу он увидел одинокого байкера. Не раздумывая, Джим припарковался рядом, запахнул разорванную рубашку и вышел из машины. Он потянулся, всем своим видом излучая дружелюбие.

— Дружище, что за день, а? — спросил он непринужденно.

— Да уж, — байкер посмотрел на Джима с любопытством, но без опаски.

Джим огляделся. Рядом никого не было.

— А что за байк?

Он подошёл поближе, стараясь выглядеть как мотоциклист-любитель.

— Четыреста пятидесятая «Ямаха», — с гордостью ответил ничего не подозревающий парень, держа шлем в руках. — Сделана под…

И тут короткий хук в подбородок оборвал его на полуслове, шлем с гулким звуком покатился по асфальту. В самый последний момент Джим успел подхватить бесчувственное тело и подтащил его к машине. Обмякшие ноги долго не хотели помещаться на заднем сиденье, но наконец Джим всё-таки смог их утрамбовать. Он прикрыл дверь и оглянулся по сторонам. Было тихо.

Мотоцикл — заляпанный грязью и травой внедорожный монстр для гонок по дюнам — был заправлен. Мысленно поблагодарив предыдущего владельца, Джим закинул за спину рюкзак с полной канистрой и выжал ручку газа. Под оглушающий грохот вывеска «Макдональдса» исчезла позади.

Он держался обочины, объезжая брошенные машины, рычанием мотора разгоняя людей. Их становилось всё больше — они брели вперёд, обвешанные сумками и магазинными пакетами, таща за собой чемоданы, толкая детские коляски.

Первый обгоревший каркас показался, когда ещё не начало смеркаться, — Джим лишь снизил скорость, чтобы объехать вещи, разбросанные вокруг. Чуть спустя в воздухе повисла гарь, и клубы чёрного, удушающего дыма перекрыли дорогу. Машины пылали, колёсами вверх, вокруг мелькали люди в масках. В свете фар они появлялись из ниоткуда и также быстро исчезали позади. Джим не снимал руку с акселератора.

Обочину загородила растрёпанная женщина, пытавшаяся толкать магазинную тележку, набитую памперсами и банками с детским питанием. Надрывающийся младенец, ослеплённый светом фар, беспомощно болтался у неё за спиной. Она хотела было что-то спросить у Джима, но он уже вывернул руль и обогнул её стороной.

Лишь раз он остановился, чтобы долить бензин; руки дрожали, разливая горючее по бензобаку. Отбросив пустую канистру в сторону, он снова отжал ручку до упора. Красные блики таймера отсвечивали в обтекателе.

До полуночи оставалось пятнадцать минут, когда наконец шоссе вышло прямо на мост. Город был погружён во мрак, откуда-то из темноты доносились крики. Слева, где-то под мостом, играло пламя, отсвечивая в безжизненных окнах небоскрёбов. Горела Опера. Всплески огней вырывались из её раковин, как если бы древний вулкан, проснувшись, извергался в чёрную воду залива. Но Джим уже давно перестал обращать на что-либо внимание — с грохотом он пролетел по мосту.

Ровно в полночь, бросив байк у деревянной ограды, спотыкаясь в свете луны, он бежал к утёсу. Вот показалась столь знакомая скамейка…

— Чарли! — крикнул он ещё издалека.

— Джим!.. — донёсся слабый отклик.

***

Джим смотрел на его бледное, осунувшееся лицо, на пластиковую трубку, блестевшую у него под носом.

— Что случилось? — Джим схватил его за руку.

— Мария… — Чарли заморгал, не заметив вопроса. — Что с ней?

— Якудза. Они взяли её в заложники.

— В обмен на китайское дело?

Джим кивнул.

— Ясно, — Чарли закрыл глаза. — А Нельсон? Что случилось с ним?

— Они убили его… Я доберусь до них. Клянусь! Чего бы это ни стоило! Я доберусь до них…

— Ты имеешь в виду якудзу? — сказал Чарли и закачал головой. На нём был потёртый красный свитер с рисунком, напоминающим карточный знак пик, упавший на бок.

— Что с тобой? — снова спросил Джим.

— Где ты был всё это время? — спросил Чарли в ответ. — Куда ты пропал?

— Мне было плохо, — ответил Джим чуть спустя.

— Но мог хотя бы дать о себе знать… Нельзя же так — просто исчезнуть.

Джим опустил голову и промолчал.

— Как я надеялся, что хотя бы сегодня ты объявишься, — сказал наконец Чарли, его голос был слабым, еле различимым.

— Почему?.. — Джим вдруг задрожал.

— Я хотел попрощаться. Сегодня мой последний день.

— Нет! — Джим простонал, соскользнув на землю, и схватился за его колено.

— Боюсь, что мне пора, Джим. Этот кислород, — он кивнул в сторону баллона рядом с собой, — только благодаря ему я ещё дышу. Моё время пришло.

— Но почему?!

— Мне девяносто пять, Джим. В битве со временем победителей нет. — Он закрыл глаза и сипло вдохнул. — Помнишь этот свитер? Он ведь был твоим.

— Ты дал мне его, когда мы впервые встретились. Здесь, на этой самой скамейке. Я замерзал, не зная куда идти.

— Почти двадцать лет назад, — прошептал Чарли, подняв глаза к звёздам. — Теперь, когда я такой худой, он мне даже впору.

— Чарли, не бросай меня, пожалуйста. Ты же научил меня всему, что знаю. Ты подобрал меня, потерянного щенка, и сделал из меня то, что я есть.

— Это хорошее прощание, — он попытался улыбнуться, но помешала трубка, — хоть и несколько запоздалое.

— Чарли, — Джим посмотрел ему в глаза.

— Не будем терять времени, — тот оборвал его на полуслове. — Что было — то было. Исчез, так исчез. Значит, не было другого выбора… Я знаю тебя и то, что ты хочешь сказать. Нет нужды тратить слова понапрасну… Расскажи, что им нужно.

Вышедший из-за облака половинчатый месяц осветил его лицо. Его глаза блестели, пока Джим говорил.

— Ясно, — кивнул он, когда Джим закончил.

Он выслушал всю историю молча, лишь пару раз спросив о Филе, его реакции и интонациях. Когда речь зашла о судьбе Нельсона, он прикрыл глаза рукой. Затем, не говоря ни слова, он долго смотрел на Джима, как бы пытаясь что-то понять. Наконец, встряхнул головой и произнес:

— Фил — не маньяк. Он мыслит рационально и не захочет сделать из тебя кровного мстителя. Он отпустит Марию, когда получит ответ. Это хорошие новости, если можно так сказать.

Он замолчал, глядя на мерцающие звёзды. Долгое время тишину нарушало лишь шипение кислорода.

— Я встретил его в семьдесят втором, в Пекине, — сказал он вдруг.

— Кого?

— Ли. Китайского Планка.

— Как?! — воскликнул Джим.

— Я был тогда с Никсоном, а Ли нас встречал.

— Как? Как ты узнал, что он Планк?

— Его глаза. В них было что-то такое, чего я никогда не видел. Ни до, ни после. Бездонный, чёрный колодец. Всепоглощающая глубина. Сначала это была лишь интуиция, ведь я ничего о нём не знал. Боялся, что окажется простым оптическим обманом, иллюзией. Но нет, не оказалось… Всего один раз я с ним переговорил один на один. Он произнёс не более сотни слов, но в каждой фразе было больше смысла, чем в иной книге. Он — Планк, теперь я знаю наверняка. У него есть «оно».

— Понимание?

Чарли едва заметно кивнул.

— Он ещё жив?

— Возможно.

— Как мне найти его? — спросил Джим.

— Вот, — рука Чарли дёрнулась влево, к папке, лежащей сбоку. — Это тебе понадобится. Ли практически невидим. Последний раз появлялся в восемьдесят девятом. Но я чувствую, что он где-то рядом, чувствую!

— Как? Откуда ты знаешь?

Чарли вздохнул.

— Каждое субботнее утро его сестра приходит в парк в Нанкине. Там она встречается со своей дочерью Тьяо, учительницей. Они сидят, разговаривают, держатся за руки, пока Тьяо не приходит пора идти в школу. Это происходит каждую субботу на протяжении последних шестидесяти лет, несмотря ни на что. Его сестра по-прежнему там. Она — единственное связующее звено с Ли. Найдёшь её, найдёшь и Ли.

— В субботу утром? — голос Джима внезапно охрип.

— В семь утра.

— Мария умрёт в полдень. В одиннадцать по Нанкину, — сказал он в отчаянии.

— Значит, у тебя будет четыре часа на то, чтобы синтезировать и отправить ответ.

— Что, если у Ли… не будет ответа?

— Если у Ли нет, ни у кого нет. Ли — это единственный рациональный способ спасти Марию.

— А что, если он больше не в Нанкине?

— Он там. Я чувствую.

— Как? — спросил Джим.

— Потому что он и его сестра не могут покинуть город.

— Почему?

— Потому что Тьяо не может покинуть его.

— А почему не может она?

— Потому что это то место, где она умерла пятьдесят лет назад.

— Как?! Разве…

— Сестра Ли так и не поняла этого. Для неё Тьяо, её единственный ребёнок, по-прежнему жива. И каждую субботу в семь утра они встречаются… Ли там. Иди и найди его.

С высоты утёса Чарли смотрел на лунную дорожку, уходящую в бесконечность, кипящую на поверхности океана.

— И ещё… — он облизал пересохшие губы. — Тебе понадобится Джулия. Она будет ждать тебя… Это мой Планк в вирусологии…

Он закашлялся.

— Очень скрытный… Не более трёх человек знают о ней… Может быть, она уже поняла, что такое Зоя. Я позвонил… Будет ждать тебя завтра в шесть… вечера в ресторане гостиницы «Хендэ» во Владивостоке. Возьми… мой самолёт. Он готов. К полудню будешь там, и у тебя останется целый день, чтобы добраться до… Нанкина.

Джим вдруг весь сжался.

— Прости, я поступил неправильно… тогда с тобой, — сказал он сбивающимся голосом и вдруг заплакал. — Но я не мог, я правда тогда не мог остаться…

— Я знаю… Сначала сердился, но потом понял… Я никогда в тебе не сомневался… Я понял тебя…

— Прости…

Чарли вдруг взял его за руку.

— Выслушай меня, Джим. Я расскажу тебе… его…

— Третий ингредиент?!

— Да… Третью составляющую.

— То, как ты находил Планков?

— Да… Прости, не говорил раньше… Но ты был не готов, — Чарли снова закашлялся. — Благородство.

— Благородство?! — тихо переспросил Джим.

— Энергия, интеллект и благородство. Три фундаментальных качества человека… Всё остальное сводится к ним… О первых двух я знал всегда. И лишь потом понял благородство… Джим, Планк должен быть благороден… Потому что мир… благороден… Благородство — это понимание… сути мира… Понимания сути вещей не бывает без него. Не бывает неблагородных Планков… Это ещё Ницше понял… У благородной души есть какая-то… глубинная уверенность в себе… Что-то, что нельзя приобрести, или даже, возможно… потерять. Благородство… существует само по себе. Оно либо есть, либо его нет. Это фундаментальное свойство… И о нём можно лишь узнать…

— Но я не понимаю… — прошептал Джим.

— Понять благородство может лишь благородный. Мне… понадобилась почти вся жизнь, — сказал Чарли, сжимая свитер, — чтобы узнать себя самого… Что моя собственная душа… благородна. Не думаю, что это можно… объяснить. Но ты скоро сам… найдёшь… я знаю. И тогда сразу всё поймёшь. Момент, когда я… нашёл её, был счастьем. И оно длится с тех самых пор. Оно объяснило мне все… мои поступки в прошлом. Впервые я понял, почему делал то… то, что делал. Всю жизнь… я не мог объяснить это сам себе, пока не узнал… И как только понял, перестал о чём-либо волноваться… бояться… тревожиться… Я успокоился. Это счастье. — Он закрыл глаза и добавил шёпотом: — Единственный способ понять, что… такое… благородная душа, — это найти её в себе. И тогда станешь счастлив, Джим… Навсегда…

Это были его последние слова.

***

Пилот ждал Джима в баре терминала. Табло вылетов и прилётов пестрело красным. Паника только-только начала проникать сюда, и персонал ещё по инерции был на месте. Но предчувствие катастрофы уже витало в воздухе.

«Нужно выбираться отсюда. Скоро всё посыплется…» — сквозь туман мысли доносились до Джима.

— Дружище, — сказал пилот, протянув бутылку воды, — я бы предложил тебе кофе, но он закончился. Тут вообще ничего не осталось, даже печенья. Я и топливо-то еле нашёл.

У него была улыбка человека, не знающего тревог и волнений.

— Зоя? — машинально спросил Джим.

— Ага.

— Тогда вперёд. Времени нет. Сначала Владивосток, потом Нанкин.

— Так, не понял… Разве мы не в Тофино?

— Тофино?

— Ну да, Канада, — сказал пилот. — Самое большое научное открытие столетия.

— Открытие столетия? — машинально переспросил Джим, слова пилота ускользали от него.

— Ну да. Чарли говорил, что мы летим туда на конференцию о главном научном открытии столетия. Все его друзья уже там.

— Мы — во Владивосток. Нужно быть там не позже четырёх вечера. — Джим открыл бутылку. Внезапно чувство нестерпимой жажды охватило его, и в три глотка он осушил её до дна.

Полчаса спустя они вырулили на полосу и оторвались от земли, взяв курс на север. Сжавшись в кресле, Джим молча рыдал. Внизу, подсвечивая тёмные здания, разгорались багровые огни пожаров. Город в огне провалился в никуда…

Глава 5

Датчик аварийного остатка топлива отчаянно моргал уже больше часа.

— Владивосток-контроль. Владивосток-контроль. Это ББД-115. Экстренная посадка. Топливо на нуле, освободите полосу, — раз за разом сухо повторял пилот.

Тайфун заставил их сделать широкую петлю, и пилот сначала умолял, а затем требовал, чтобы они дозаправились в Японии. И лишь когда Джим пообещал, что по прибытии в Нанкин самолёт станет его, тот взял в руки калькулятор. Долго он рассчитывал что-то столбиком в блокноте, поглядывая на топливомер, и наконец бросил:

— Когда мы рухнем, знай, это твоя вина.

Джим сжался в кресле второго пилота, стараясь ничем лишний раз о себе не напоминать. Панель приборов мерцала, как оркестр лампочек и датчиков. Всем дирижировал, целиком подчиняя своей непреклонной воле, индикатор топлива в самом центре панели. Он больше не мерцал — он полыхал, как сигнальный огонь посреди безумия шторма.

Раздался настойчивый писк, и пилот нервно протянул руку к панели приборов наверху, щёлкнув каким-то переключателем. Сигнал было замолчал, но почти сразу жезазвучал другой, затем ещё один. Пилот уже не обращал на них внимания, всматриваясь в серую мглу впереди.

— Система навигации отключилась, спутники пропали. Земля не отвечает. Нулевая видимость. Летим на последних каплях топлива. И я понятия не имею, где мы… Это конец, — впервые за долгое время он посмотрел на Джима. В его глазах была смесь отчаяния и укора.

И тут внизу, слева по курсу, Джим увидел огни полосы. В узкой прорехе между свинцовыми облаками они вспыхнули, на мгновение пробившись сквозь пелену тумана. Заметив вытянутое лицо Джима, пилот резко обернулся, схватился за штурвал и бросил самолёт вниз. Машина взвыла, с ходу вонзилась в тучу, и её затрясло. Мгновенно заложило уши, огни пропали, и мелькающая серость стёрла ощущение верха и низа.

Следующее, что он увидел прямо перед собой, был бетон взлётно-посадочной полосы. Джим лишь успел вцепиться в подлокотники, не в силах отвести взгляд от несущейся прямо на него серой глыбы. «Конец», — метнулась мысль, и Джим зажмурился.

От удара по кабине разлетелись бумаги. Рухнув почти на конец полосы, самолёт отскочил, накренился и несколько раз подпрыгнул, крылом чиркнув по обледенелой земле. Под вой двигателей и визг тормозов они повисли на ремнях, и резкий запах жжёной резины заполнил кабину. Конец бетонного покрытия приближался неумолимо, но в самый последний момент пилот отвернул штурвал, и, скрипя каждой своей деталью, самолёт свернул.

Подпрыгнув на каких-то шлангах и сбив несколько указателей, они наконец замерли, воткнувшись носом в кучу грязного снега прямо напротив входа в терминал. Повисла оглушающая тишина, и лишь в глубине приборной доски что-то жалостно потрескивало. Со всех сторон уже неслись, перемигиваясь красно-синим, пожарные машины. Пилот замер, вцепившись в штурвал, в ступоре уставившись прямо перед собой, его всего трясло.

Джим вдохнул и бросил взгляд на таймер.

1 день, 19 часов, 52 минуты.

«Меньше часа до встречи… Она же не будет ждать!»

Вокруг уже собиралась толпа, и, оставив пилота разбираться с людьми в форме, Джим соскользнул с трапа. Бросившись вверх по металлической лестнице, он смешался с ручейком пассажиров, выходящих из «Боинга», стоящего по соседству. Просочившись через очередь, с паспортом в руке он переминался с ноги на ногу перед стойкой контроля, приглаживая волосы, чтобы быть хоть как-то похожим на фотографию. Эффектная блондинка в синей блузке с погонами сурово окинула его взглядом, немного задумалась, но всё же поставила штамп и открыла дверцу.

Джим бежал сквозь зону багажа, замедлив шаг лишь на таможне. По другую сторону он сразу же очутился в толпе таксистов, разгорячённых в поисках жертвы. Отбившись от их первого натиска, он огляделся и подошёл к стоящему в стороне у колонны пареньку в потрёпанной кожаной куртке и с лаконичной табличкой «Taxi» в руках.

— «Хендэ»? — спросил Джим. Джулия ждала его в «Хендэ», единственной гостинице города.

— Две тысячи, — таксист кивнул, показав два пальца и с сомнением его оглядев.

— Сто долларов, если довезёшь за полчаса, — Джим для наглядности достал купюру.

Пока машина неслась, он смотрел по сторонам, пытаясь разглядеть признаки надвигающегося катаклизма. Мимо проплывали заваленные снегом коробки заводов с выбитыми окнами и низкие, серые дома, хаотично разбросанные по берегу ещё не скованного льдом залива. Из труб валил сизый дым, обволакивая холмы еле уловимой дымкой. В воздухе чувствовался кислый запах угля.

Торопить водителя не имело смысла — не снижая скорости, он маневрировал в сумбурном потоке, обходя скопления машин по обочине. Щётка скрипела, отбрасывая в сторону грязную жижу. На стекле, рядом с иконкой, висел телефон — на каждой дорожной выбоине его отчаянно трясло. И вдруг потрескавшийся экран ожил — пришло новое сообщение.

«Работающий телефон!» — вдруг понял Джим.

— Зоя? — спросил он.

— Что Зоя? — недоумённо переспросил водитель.

«Здесь ещё не слышали о Зое!» — подумал Джим.

Действительно, жизнь за окном шла своим чередом — усталые после работы люди сгрудились на остановке, пешеходы на зелёный свет переходили заметённую снегом дорогу. Следов катастрофы не было.

Сияющую гостиницу Джим заметил ещё с моста над проливом и уже не сводил с неё глаз, пока дорога петляла, неспешно забираясь вверх по холму.

«Ещё чуть-чуть… Почти на месте…»

Вильнув хвостом на очередном крутом, как терренкур, повороте, они вдруг встали. Впереди, перегородив подъём, отчаянно буксовала фура — её прицеп уже повело, и Джим видел, что ещё немного, и он перекроет дорогу поперёк. Таксист было развёл руками, но, увидев на приборной доске три купюры, резко вывернул на встречную полосу и бросил машину вверх по холму, уворачиваясь от гудков и ослепляющего света встречных фар.

Через три минуты, с ходу толкнув вращающуюся дверь, Джим ворвался в лобби, чуть не сбив швейцара с ног. Тот хотел было что-то сказать, но Джим уже бросился к провалу справа — мраморная лестница каскадами исчезала внизу. Перескакивая через ступеньки, Джим сбежал вниз и очутился в полусумраке подвала. В углу виднелись приоткрытые бамбуковые двери с корейскими иероглифами, полоска света простиралась на полу. Краем глаза Джим видел, как минутная стрелка на часах над дверями замерла на самом верху, готовясь к новому кругу.

1 день, 19 часов, 00 минут.

Джулия напоминала леопарда: расслабленная, но готовая к прыжку. В своей хрупкой руке она держала наполовину пустой бокал вина, отбрасывающий багровые блики. Тонкий серебряный браслет, змейкой обвивающий запястье, был её единственным украшением.

Она наблюдала за Джимом, пока тот пытался справиться с дыханием. Столик в углу был накрыт на двоих. Джим оглянулся на пустой зал — лишь за ширмой у входа виднелись фигуры официантов.

— Я тебя не так представляла…

— А кого ты ожидала увидеть?

— Хм-м, — издала она неопределённый звук и замолчала, неспешно изучая его.

Джим не нашёлся, что сказать.

— Чарли ничего толком не объяснил. Лишь что-то пробормотал о вопросе жизни и смерти. Так в чём дело, Джим?

— Зоя. Кто её создал? Откуда она пришла?

— Ха, Джим! Вставай в очередь. Все хотят знать… Не каждый день вирус парализует человечество.

Она чуть протянула руку, чтобы беззвучно появившийся официант мог долить вино.

— Как хорошо ты её знаешь? — Он впился в неё взглядом, пытаясь в полусумраке уловить малейшие эмоции на лице. — Откуда она? Кто создал её?

— Кто создал Зою? — переспросила Джулия.

— Единственный дорогой мне человек умрёт… завтра. Мне нужно знать.

Она чуть повела бровью.

— Хм, ты как-то не очень похож на торговца идеями, Джим. Как-то слишком радикально, они всё же редко доводят до таких крайностей… Мда… Ну так что же обо мне рассказал Чарли?

— Лишь то, что ты Планк в вирусологии. И что ты сможешь помочь.

— Интересно… И почему он так в этом уверен?

— Был уверен. Он умер ночью.

Джулия откинулась назад, невольно обхватив плечи. Некоторое время она молча смотрела в стол, затем подняла взгляд и сказала:

— Зачем самцу павлина хвост?

— Что?! — Джим вздрогнул.

— Зачем павлину двухметровый хвост?

— Какое отношение?..

— Ответь, — повторила она настойчиво, — зачем павлину такой хвост?

Джим было замер в нерешительности, но затем всё же отбросил сомнения.

— Не знаю. Уж точно не чтобы прятаться.

— Ведь он же так усложняет жизнь! — сказала она. — Скажи, как выжить в джунглях с двухметровым хвостом?.. И тем не менее он есть. Хвост есть! Зачем?

Тень официанта едва слышно промелькнула рядом и скрылась за ширмой.

— Когда-то давно у всех были обычные, короткие хвосты. Но несколько самок стали выбирать самцов по длине хвоста. Они предпочитали тех, у кого хвост был чуть длиннее.

— Зачем? — спросил Джим.

— Кто знает. Может быть, вначале чуть более длинный хвост помогал выжить. Или, может, это просто был знак хорошего здоровья. Скажи, почему мужчины предпочитают женщин с длинными, стройными ногами? Почему нам приходится мучить себя каблуками? — она слегка высунула ногу из-под скатерти и покачала стилетто из кожи крокодила.

— Кто знает? Эстетика? — сказал Джим.

— Именно. Кто знает? В чём бы ни была причина, это дало самцам с чуть более длинными хвостами больше возможностей размножаться. Самки предпочитали их, и поэтому они дали больше потомства.

— И что?

— Если ты павлин с длинным хвостом, то, скорее всего, не только у твоего отца были гены длинного хвоста, но и у твоей матери был ген предпочтения длинного хвоста. Предпочтения, Джим! — Джулия поправила причёску. — Собственно, из-за этого она и выбрала твоего отца. И поэтому, скорее всего, в тебе прошит не только ген длинного хвоста, но и ген его предпочтения. И твои дочери будут искать самцов с длинными хвостами. И одна из них — с особо сильным предпочтением — выберет самца с даже ещё более длинным хвостом, чем раньше. И у их потомства будут ещё более длинные хвосты. И так на каждом витке хвост будет всё длиннее и длиннее. Пока…

— Пока что? Не может же он расти вечно?

— Во-о-от! Действительно, не может. Он растёт, пока не начинает слишком сильно мешать выживанию. Обычно это происходит быстро. Собственно, поэтому мы не видим на улицах женщин с трёхметровыми ногами. Но в случае с хвостом — почему-то он вырос до абсурдных размеров. Павлины каким-то образом умудряются с ним выживать.

Джулия вздохнула.

— Это половой отбор. Когда выбирают самки… Не естественный отбор, не природа, а самки. Половой отбор.

— И к чему эта история? — спросил Джим.

— А к тому, что у полового отбора есть одна маленькая особенность. Ведь дело в том, — она наклонилась поближе, — что когда-то давно несколько самок сапиенсов начали предпочитать самцов с чуть большим уровнем интеллекта…

Джим замер.

— Человеческий интеллект — это результат полового отбора. Точно так же, как и павлиний хвост.

— То есть… Ты хочешь сказать?..

— Хочу, — кивнула Джулия. — Интеллект создали женщины.

Она наблюдала за Джимом, склонив голову немного набок, оценивая его реакцию. Носок крокодилового стилетто нетерпеливо постукивал по ножке стола.

— Некоторые самки человека предпочитали самцов с более развитым интеллектом, большим мозгом, если угодно, — продолжила она. — Так же, как самки павлинов предпочитали самцов с длинными хвостами. Интеллект — это хвост!

Джим не мог оторвать от неё взгляд.

— Скажи, сколько интеллекта нужно падальщику, роющемуся в зарослях саванны? — чуть погодя спросила она.

— Падальщику?

— Большую часть эволюционного времени наш вид был падальщиком, пытающимся урвать остатки от добычи больших хищников, а в свободное время бродящим в поисках всяких корешков, плодов и ягод. Зачем для этого интеллект? Множество животных с мозгом как у крысы и сейчас прекрасно справляется с этой нехитрой задачей. Так что ясно, что это не саванна, не окружающая среда заставили мозг так развиваться.

— Заставили?

— А ты что, думал, что такой огромный мозг развился сам по себе?

— Почему нет?

— Он требует безумно много энергии — не менее ста граммов сахара, глюкозы в день. Где в саванне ты найдёшь сахар? Это редкая и ценная вещь — чистая энергия! Так что бродить по равнине с полуторакилограммовым мозгом так же трудно, как и летать в зарослях джунглей с двухметровым хвостом. Что заставило человека обзавестись таким большим и затратным устройством там, где в нём не было решительно никакой необходимости?

— Самки?

— Женщины. По крайней мере, некоторые из нас. Мы выбирали мужчин по интеллекту. И так же, как и павлиний хвост, мозг буквально взорвался в размерах. И точно так же, как и павлиний хвост, интеллект абсолютно бесполезен для выживания. Он существует исключительно потому, что нравится женщинам.

— Ну нет, — запротестовал Джим, — не может же он быть бесполезен.

— В саванне — там, где он развился, — он был бесполезен.

— Но как же орудия труда? Он же был нужен, чтобы создавать их!

— Послушай, Джим, — сказала Джулия. — Если ты возьмёшь мозг учёного из НАСА и мозг последнего охотника-собирателя с какого-нибудь острова Папуа — Новой Гвинеи и покажешь их нейрохирургу, он не увидит разницы. За последнюю сотню тысяч лет мозг практически не изменился. А теперь скажи, на кой чёрт охотнику с каменным топором прибор, способный послать спутник на Юпитер или запустить ядерный реактор? Мозг охотника-собирателя — наш мозг — всегда был чересчур умным для задач, стоящих перед ним.

— Значит, женщины создали интеллект? — мысли Джима метались из стороны в сторону, его глаза горели.

— Половой отбор. Он делает возможными вещи, которые естественный отбор давно бы отбросил за ненадобностью… — Она закрыла глаза и вдохнула тонкий аромат вина. — Когда ближе к концу Дарвин обнаружил половой отбор, он сразу понял, на какую глыбу наткнулся, насколько это важно… намного важнее, чем естественный отбор… И старик оказался прав. Природа более не отбирает. Теперь отбором занимаются женщины. Мы выбираем, Джим!

Улыбка на мгновение промелькнула у неё на лице.

— А теперь о главном. Зоя. У неё есть пол.

— То есть как?! — воскликнул Джим. — У компьютерного вируса есть самцы и самки?!

Джулия кивнула.

— Как так?! Я думал, у вирусов не бывает пола.

— Я тоже так думала. До того, как увидела Зою. Обычные вирусы просто делают идентичные копии самих себя. Зое же нужны самцы и самки. Зою создал гений.

— И?! — Джим замер. Было слышно, как струится вода в фонтане у входа.

— Хочешь спросить, есть ли у неё интеллект?

Он молча смотрел на неё, вцепившись в край стола.

— Пока вряд ли. Но рано или поздно будет, — сказала Джулия.

— Когда?

— Может, через год. А может быть, на следующей неделе.

Она на мгновение замолчала.

— И ведь половой отбор дал ей не только пол! Но ещё и рекомбинацию. С ней мутации ускоряются в миллионы раз. Ну, а остальное — уже дело времени.

— Рекомбинация?

— Когда самец и самка Зои встречаются, их коды перемешиваются, почти так же, как перемешивается ДНК. Код, гены отца и матери смешиваются, как в миксере. Когда это происходит, эволюция ускоряется. Появляется разнообразие. Это как копирование книги, где геном — это книга. Представь, машинистка просто перепечатывает одну книгу с начала до конца. Буква за буквой. Время от времени она будет делать опечатки, но мало. Одна опечатка тут, другая там. Это то, что делают вирусы и всякие бесполые организмы, вроде бактерий. Они просто бесконечно копируют один и тот же код, без радикальных изменений — от нескольких опечаток не меняется смысл. И поэтому они изменяются медленно. Ну, сравнительно медленно.

Её глаза заблестели.

— А теперь представь, что перед машинисткой две копии книги. Это копии одной и той же книги, но они чуть-чуть разные — ведь каждая уже копировалась миллионы раз. Первая книга — это геном отца, вторая — матери. И теперь машинистка составляет новую копию, беря куски текста то из первой книги, то из второй. Как в миксере. Абзац из первой книги, потом предложение из второй, потом целую главу снова из первой. И так далее. Представляешь, какое пространство для ошибок? Это уже не просто опечатки, а целые новые главы! Можно, например, абзац из введения по ошибке засунуть в середину текста. Какое колоссальное разнообразие это даёт! Сколько мутаций! Эволюция на допинге.

Она снова перевела дыхание.

— Вот и Зоя так же. Она постоянно мутирует. Её мутанты становятся всё более и более разнообразными. Представь, ты в террариуме держишь ящерицу. Вечером пошёл спать, а когда вернулся утром, помимо собственно ящерицы там оказались хамелеон, игуана и вообще аллигатор… Так и Зоя. Ты оставил её в системе на ночь, а к утру там будет с десяток мутантов. Похожих друг на друга, но разных. Ты потратишь весь день, разыскивая и подчищая их, но где-нибудь в укромном уголке притаится какой-нибудь хамелеон, и ты его не заметишь. А следующим утром ты вернёшься, а там уже будет целый зоопарк… Зоя меняется быстрее, чем я могу отследить. А теперь они ещё и начали конкурировать между собой…

— Кто?!

— Виды Зои. Они воюют между собой.

— Война компьютерных вирусов?

— О, да! Война за место в системе, за ресурсы. Война без правил, на поражение. Ничего подобного раньше не видела.

— И кто побеждает?

— А какая разница? Конкуренция делает их всех быстрее. Тут самое главное — это скорость. Скорость приспособления к изменениям. Приспособься или умри. И поэтому уничтожить Зою уже вряд ли получится… Её создал гений, Джим!

— То есть Китай победил?

— При чём здесь Китай? — Она непонимающе завертела головой.

— Почему тогда Зоя поражает всех, кроме Китая?

— Ну, это просто. Из-за Стены, из-за Великого Файервола. Они давно поняли, насколько интернет делает общество уязвимым для социальных эпидемий. И поэтому создали свой собственный интернет. Китай первым понял, что в новом мире уже не государства или медиа решают, что смотрят и думают люди. Это раньше то, что показали вечером по телевизору, утром становилось мнением большинства. Теперь же государства и телевизионщики больше ничего не решают.

— Тогда кто? — спросил он.

— Алгоритм. Программный код, который знает о каждом человеке всё. Это раньше все смотрели один и тот же телевизор. У всех была одна и та же версия реальности. Теперь же каждый человек видит свою собственную картинку. Алгоритм решает, что показать, чтобы вызвать нужное поведение. Он знает о каждом всё: его настроение и тайные желания, скрытые даже от него самого. Знает, как заставить этого человека купить что-то, проголосовать за кого-то, убить кого-то. Никто не может сделать это лучше и быстрее него. Китайцы просто поняли это раньше других и успели создать собственную, изолированную копию интернета, где алгоритм контролируется правительством, а не непонятно кем.

— И теперь, отгородившись, Китай создал вирус с половым отбором и рекомбинацией, чтобы парализовать мировой интернет, а самому остаться неуязвимым?

— Начинается эпоха кибервойн, — сказала Джулия. — Скоро все только так и будут делать. Больше не имеет смысла посылать на войну человеческие тела в сапогах. Вирусы и дроны воюют намного лучше. Люди больше не нужны.

— То есть Зою сделал Китай? — гнул своё Джим.

Она пожала плечами.

— Тогда кто?! — воскликнул он. — Кто ещё?

— Может, Китай. Может, Штаты. А может быть, где-нибудь в Саратове какому-нибудь системному администратору просто надоело переустанавливать Виндоуз? Кто знает? Это не более чем кусок кода, содержащий лишь то, что нужно для самовоспроизведения. Ни отпечатков пальцев, ни подписей. Ничего. Просто кусок кода.

Джим сидел на крае стула, снова и снова складывая и раскладывая салфетку. Стебли бамбука на потолке переплетались между собой в затейливом рисунке.

Джулия допила вино и медленно отодвинула бокал в сторону.

— Джим… — произнесла она.

— Да? — Он приподнял голову.

— Почему ты Джималоун? Почему ты один?

— А ты? Тот же вопрос можно задать и тебе. Почему ты одна?

— Ну, это просто.

Её ногти блестели, переливаясь в цвет тёмных глаз.

— Джим, существуют ли герои? Встречал ли ты таких?

— Я встречаю много странных людей.

— Мужчины настолько глупы, Джим. Все их интересы сводятся к выпивке, футболу и бессмысленным дракам. Не более чем пустышки, предназначенные лишь охотиться и размножаться — вот они кто… Абсолютно бесполезные в остальном. О чём с ними говорить наедине? Машины, погода, работа и «угадай, что сегодня показали по телевизору»? Джим, кто эти карлики? Что случилось с гигантами? Ведь они же когда-то были, да? Гиганты. Должны были быть. Где герои? Что с ними случилось?

Она вздохнула.

— Знаешь, я ведь сначала думала, что это всё из-за разницы в скорости развития. Женщины созревают быстрее — так требует природа. И поэтому в садиках и школах девочки умны, собраны и серьёзны. И кого мы привыкаем видеть перед собой? Мальчишек-ровесников. Безответственных пакостников, легкомысленных забияк и глупых драчунов. Примитивные создания, отстающие в развитии. И вот мы, женщины, с самого начала привыкаем к этому и всю оставшуюся жизнь видим в мужчинах лишь недалёких и безответственных хулиганов. Карликов. И в итоге они и становятся ими, просто потому, что от них не ожидают большего… Вот и я сначала так думала. Но потом поняла, что всё намного хуже…

— Как?

— Это просто женская доля. Наша участь, — она вздохнула. — Это цена, которую нам пришлось заплатить за интеллект. За половой отбор… Ведь выбирающие должны быть умнее выбираемых. Женщины должны быть умнее мужчин. Закон природы… В этом наша трагедия: мы обречены копаться в куче посредственностей в поиске хоть чего-то стоящего. И поэтому героев нет. Наша участь в том, чтобы жить в плоском мире примитивных созданий. Карликов. Вот так вот и ждём, безнадёжно…

— И ты тоже? Ждёшь героя с большим интеллектом?

— Я уже и не знаю, чего я жду, Джим.

Джим перевёл взгляд на серебристый кувшин в нише над столом и прошептал:

— Сплошная селекция. Прямо птичья ферма какая-то…

— Так и есть. А мы кто?

— Павлины, ищущие хвост подлиннее? И ради чего?.. Мы вообще кто? Люди или?.. Где во всём этом… место?

— Хотел сказать, любви? — она горько улыбнулась.

— Знаешь, Хайям сказал, что лучше быть одному, чем быть с неродным человеком, ведь иначе, если всё-таки встретишь своего, то уже не сможешь полюбить. И случится самая большая трагедия, которая только может произойти.

— Встретить, но не смочь полюбить?..

— «Растратить тепло души на неродного человека…» Так он написал в старой зелёной книжке, которую я нашёл у себя под кроватью… Знаешь, в детстве я был странным. Не мог ходить. Все бегали играть во дворе, а я сидел у окна и смотрел. Всё, что я мог делать, — это наблюдать. И в какой-то момент вдруг начал замечать странные вещи. Очень странные. Вот девочка делится с подругой яблоком. Но ты видишь… Нет, не так — чувствуешь, как, чёрт побери, ей этого не хочется… И делает это она потому, что так принято, а не потому, что этого хочет… И то же самое повсюду… Мы делаем совсем не то, что на самом деле думаем. И говорим не то, что чувствуем… Совсем не то. А то, что другие хотят от нас услышать… И мы даже сами об этом не догадываемся… Притворщики, все притворщики. И скрываем это сами от себя…

Он вздохнул.

— Потом, уже когда мог ходить, знаешь, что я любил больше всего? Просто сесть в углу кафе и смотреть. Смотреть, как они разговаривают. Вот, например, кто-то сделал комплимент. Но нижняя губа чуть поджата, уголки глаз напряжены. И без детектора понятно, что это фальшь. — Он откинулся на спинку стула. — Про голос даже не говорю. Хрупкость искреннего звука ни с чем ни спутать… О, как он звучит! И как редко… Дети, лишь дети иногда искренни. У взрослых же каждое слово уже увязло в двойных смыслах, расчётах, недомолвках. Их слова вязки, как патока…

Она вздрогнула, как будто от холода.

— Так я научился читать… Читать людей… И теперь, чтобы прочитать человека, нужно лишь несколько минут… И не нужно больше бесконечного десятилетия, чтобы понять, что человек — притворщик… Не родной, понимаешь? Не родной… Вот так и живу…

— Дааа, — протянула Джулия и откинулась назад. Она долго смотрела сквозь Джима, а затем вдруг сказала: — Читать других, говоришь?

Он кивнул.

— Зеркало… Нож…

— Что? — переспросил Джим.

— Зеркало не может показать себя. Нож не может себя порезать. Вирус не может себя инфицировать… Джим, можешь ли ты читать себя?

— Себя?!

— Да. Кто ты?

Они долго смотрели друг на друга. Её лицо окаменело.

— Так я скажу тебе… Ты — эгоист.

— И что в этом такого?

— Ничего. Кроме того, что ты никогда никого не найдёшь. Хайям тебе солгал. — Она упёрлась локтями в стол. — Искренность, говоришь?.. Гнусная ложь. Напрасно потраченная жизнь… Родных людей не бывает… Мы все чужаки!

— Б-бывает, — голос Джима задрожал. — Я знаю…

— И что ты знаешь? Да что ты можешь знать?!

— Знаю, потому что нашёл…

— Нашёл?! — Она привстала.

— Да, нашёл… Шагал по городу. Просто так, знаешь, как это бывает? Не зная откуда и зачем… — Джим начал запинаться. — Помню, была какая-то мостовая, старая, вся в расшатанной, побитой плитке. Какая-то лестница. Я повернул за угол, а она шла навстречу… И тут споткнулась и едва не упала прямо на меня. И тогда, в это самое мгновение, я всё увидел в её глазах. Я прочитал её всю, до самого дна. Всю… И тогда я уже знал…

Джулия прикрыла глаза.

— И?

— Умерла при родах.

— Ребёнок?

— Мария. Её сразу же отсудили у меня. Меня так и не простили… За то, что меня там не было… Меня лишили прав… Она, её бабушка, получила судебное решение, и теперь я Марию не могу даже видеть… Уже пять раз арестовывали. Судья сказал, что в следующий раз даст срок… Единственное место, где мы могли видеться, была церковь рядом с её школой. Там мы и сидели, перешёптываясь… Если счастье бывает, то это было оно…

— Было?

— Её похитили. Вчера…

— И ты здесь, чтобы её спасти?

Джим кивнул. Её лицо вдруг исказилось, и она ухмыльнулась:

— Пытаешься загладить вину?

— Вину?!

— Почему тебя не было с ней? Где ты был, Джим?

— Я не успел…

— Струсил, да? Побоялся ответственности.

— Нет, послушай…

— Нет, послушай меня, Джим. Ты побоялся. Потерять независимость, вот чего ты испугался. Поэтому-то её у тебя и отобрали… — Она выдохнула. — История стара, как жизнь… Карлики, одни лишь карлики…

Она смотрела на него, потерянного, затем откинулась назад.

— Куда теперь?

— В Нанкин. Нужно быть там в субботу утром, послезавтра.

— Это невозможно, Джим.

— Меня ждёт самолёт.

— Дело не в билетах. Как ты собираешься пересечь границу? Они перекрыли въезд иностранцам. Карантин.

— Как? Когда?! — воскликнул Джим.

— Утром. Из-за Зои.

— Нет! Только не это!.. Как, как попасть внутрь?!

— Невозможно, — сказала она, наблюдая за ним, — разве только…

— Что?!

— Только если ты не планируешь возвращаться… Могу перебросить тебя через границу, но это будет билет в один конец. Обратно вытащить тебя уже не смогу.

— Помоги! Прошу тебя, ради Бога, помоги. Мне надо, надо быть в Нанкине в субботу в семь утра! Она погибнет!

— Джим, ты не понял: дороги назад не будет. Как ты там собираешься прятаться? Тебя вычислят, наверняка. И тогда у тебя будет пара десятилетий, чтобы попрактиковаться в китайском… В какой-нибудь тюремной клетке.

— Умоляю тебя!

— Хм, ну смотри сам… — она взглянула на часы. — Через три часа в Шанхай идёт катер.

— Катер?! — воскликнул Джим в ужасе. — Ни один катер не успеет.

— Этот успеет. Он как раз должен доставить кое-какой груз в Шанхай к утру субботы. Капитан высадит тебя на берег, ну, а уж дальше ты сам, Джим. Залив Улис. Ровно в девять мигнут зелёным фонарём.

— Спасибо… Спасибо тебе!..

Перед тем как исчезнуть, она едва коснулась его плеча.

1 день, 18 часов, 13 минут.

Глава 6

Пристёгнутый тросом, Джим сидел на ящике с контрабандным трепангом, обеими руками вцепившись в борт. Плащ не спасал от брызг, пронизывающий ветер обжигал, ледяная корка сковала брови. Онемевшее тело уже давно перестало что-либо чувствовать.

Капитан держал курс вслепую, по приборам, то и дело протирая экран радара рукавом. Он был немногословен: с того самого момента, как катер подобрал Джима, он лишь изредка кивал и жестами давал указания. Да и пытаться говорить было бесполезно: два навесных двигателя, размером чуть ли не с саму лодку, заглушали всё вокруг.

Когда рассвело, капитан, не выпуская штурвала, протянул ему фляжку. Джим отхлебнул, и теплота коньяка разлилась волной по всему телу. Он благодарно кивнул — капитан кивнул в ответ, не сводя взгляда с глади воды.

Тайфун настиг их, когда они уже обогнули Корею. Всё померкло, шторм завыл, загудел оглушая. Вокруг взметнулись блестящие, как из нержавеющей стали, горы. Казалось, что они подпирали само небо. Неистовый ветер срезал их верхушки как ножом, срывая с них водную пыль.

Катер бросало из стороны в сторону — щепка в игре стихии, раз за разом он взбирался на очередную гору, лишь чтобы мгновение спустя упасть, сорваться с обрыва в отчаянном пике.

Забившись в угол на носу, вжавшись спиной в борт, Джим кожей чувствовал беснующуюся мощь по ту сторону тонкого металла. Мощь, готовую смять, сокрушить и обратить в забвение всё на своём пути. Каждый вал был последним.

Джим посмотрел на капитана — в отблесках приборов его лицо было маской самурая, готового к смерти. Джим перевёл взгляд на таймер и увидел, как тот моргнул.

0 дней, 11 чаcов, 59 минут.

И в этот самый миг, в это самое мгновение что-то в нём перевернулось. Что-то в нём щелкнуло. Парадоксально, но он вдруг ощутил, как чувство ускользающего времени вернуло ему силы. Красные цифры как будто давали ему цель. Смысл. Теперь он знал, зачем существует. Он больше не сводил с них взгляд.

Вдруг катер сбросил скорость и двигатели затихли. Джим осторожно высунулся — перед ними, тяжело проваливаясь после каждой волны, стоял сторожевой корабль. С расчехлённой носовой пушкой, тёмный, без единого огня на палубе, он был похож на летучего голландца, унесённого бурей, и лишь вращающаяся планка радара говорила, что эта машина смерти жива.

Вдруг на рубке мигнул сигнальный фонарь. Капитан словно ждал его — двигатели взревели, и катер рванулся вперёд, пройдя вплотную к сторожевику, гулко отразившись от серого борта с красной звездой. Ещё мгновение — и сторожевик исчез позади во мгле.

Почти сразу же ветер стих, вода помутнела и успокоилась. Усилием воли Джим заставил себя разжать онемевшие пальцы и отпустить фальшборт. По-прежнему ничего не было видно, но мгла вокруг мерцала каким-то бледным, неясным светом, отражаясь от поверхности воды. Джим вдруг понял, что они вошли в русло реки. Почти сразу их охватило удушливое облако, а минуту спустя показались баржи — сначала одна, затем ещё и ещё — гружённые по самый борт, они ползли вверх по течению, источая густое облако гари. Виляя в их бесконечной веренице, капитан уклонялся от пластикового мусора, сбившегося в целые острова, тенями мелькающие за бортом. В промозглой тьме по сторонам показались силуэты портовых кранов. Серые и безжизненные, они были похожи на скелеты древних животных, выброшенных на берег умирать.

Внезапно из ниоткуда, из дымки возникли опоры моста. Снизу он казался исполином, стражником, воротами в другой мир. Что-то в Джиме сжалось — он обернулся, но позади была лишь пустота.

Тут катер накренился, и Джим вцепился в поручень. Проскочив под мостом, капитан резко заложил вправо, и на полной скорости катер вошёл в узкую брешь между двумя обшарпанными буксирами. Едва не зацепившись за уходящий в воду трос, капитан резко сбросил газ и уже через мгновение стоял на носу, целясь канатом куда-то в сумрак ночи. Раздался приглушенный удар, и ещё до того, как швартовый был закреплён, возникшие из ночи тени стали через борт перегружать быстро портящийся ценный груз.

Джим уже привык, что в плотной, удушливой дымке всё появлялось из ниоткуда и исчезало в никуда, но когда у самого борта, в двух шагах от него, возник силуэт в форме, он вздрогнул. Однако тот появился лишь для того, чтобы чуть заметно кивнуть капитану и пропасть обратно в ночи. За всё это время никто не проронил ни слова.

Капитан похлопал себя по плечу, и Джим, получив оговоренный сигнал, нацепил очки и маску, поднял капюшон и перелез через борт, едва не поскользнувшись на мокром бетоне. Тени были поглощены разгрузкой — доносились лишь их мягкие, семенящие шаги. На него никто не обратил внимания.

Шатаясь и спотыкаясь, Джим брёл на ощупь вдоль грубой кирпичной стены, прочь от причала в поиске дверного проёма. Сердце дрогнуло, когда он чуть было не уткнулся в глухой угол. Но затем он всё же нащупал дверь, оглянулся и проскользнул внутрь.

Он почувствовал, что оказался в длинном, пустом коридоре. Боясь каким-нибудь звуком выдать себя, он крался, вытянув руки вперёд. Его качало — пол уходил из-под ног. Каждое неловкое движение отзывалось гулким эхом, но постепенно, шаг за шагом, он продвигался вперёд. Наконец, коридор повернул, и Джим оказался снаружи. Он прикрыл за собой дверь, медленно оглянулся и выдохнул.

Улица была пуста. Через дорогу угадывались ещё спящие дома, и лишь где-то вдали маячили первые сонные уличные продавцы на велосипедах с прицепами. Сладкий запах печёного картофеля и едкого дыма просачивался даже через маску.

«Шанхай!»

И тут в темноте улицы вспыхнул таймер:

0 дней, 6 часов, 00 минут.

В голове застучало.

«Час до поезда. Не мешкай».

Джим знал, что как только первый прохожий распознает в нём иностранца, ему конец. Весь расчёт был на смог. В середине осени ветер менялся с восточного на западный, и вместо свежего морского бриза приходил удушающий холодный дым бесчисленных фабрик. Всё окружающее погружалось в блёклую, разъедающую глаза пелену, и люди стирались в безликие силуэты в масках. Никому не было дела до ещё одной тени.

Первым делом нужно было выбраться подальше от порта. Как только слухи об иностранце начнут расползаться, дороги перекроют. Пошатываясь, он зашагал вдоль бесконечной стены, стараясь не высовываться из её сумрака, обходя стороной пятна света на асфальте.

Дойдя, наконец, до перекрёстка, он увидел уже сбросивший листву платан и прислонился к облезлому стволу, стараясь слиться с ним в одно целое. Он ждал, чувствуя пульс на руке, там где таймер беспощадно вёл свой отсчёт. Вскоре показался мерцающий зелёный огонек. Слегка притормаживая на перекрёстках, такси летело как комета, высвечивая впереди себя свой хвост. Джим выбросил руку вперёд.

Водитель машинально повторил адрес, кивнул и сонно уставился на дорогу, лишь время от времени зажимая большим пальцем клаксон, притормаживая на очередном перекрёстке. Он клевал носом.

«Конец смены. Повезло», — подумал Джим.

Сквозь лобовое стекло, увешанное планшетами и разнообразными перемигивающимися устройствами, дорога была едва видна. Автоматический голос без остановки бубнил адреса. Джим обернулся — сзади было темно, за ними никто не следовал. Он выдохнул и поправил громоздкие, давящие на переносицу очки без линз.

Несколько раз повернув, такси выбралось из лабиринта жилых домов и выехало на эстакаду хайвея, набирая скорость. Они неслись над крышами по всё ещё пустынному шоссе. По сторонам бесконечной светящейся полосой мелькали рекламы машин, рисовой водки и маленькой пухленькой девочки, сидящей в задумчивости рядом с лозунгом «Мечта Китая».

Сначала Джим боролся с желанием поехать сразу на вокзал, но, как бы ни давило время, оставлять столь очевидный след было опасно — водителей они наверняка будут опрашивать в первую очередь.

Такси приближалось к центру, и из дымки, как привидения, начали проступать немыслимой высоты колонны офисных зданий. Не спускаясь на землю, шоссе сквозило между ними, пролетая насквозь через клубки развязок. Вскоре ракетой, нацеленной в небо, показался шпиль русского дома, и водитель свернул с хайвея. Он молча взял деньги, так ни разу и не посмотрев назад.

Перебежав дорогу, Джим подошёл к очереди из зелёных такси, томящихся перед ещё спящим «Ритц-Карлтоном». Нового водителя его персона также мало заинтересовала, и уже через десять минут они нырнули в подземную парковку центрального вокзала.

— Покажи свою карточку, — устало потребовал человек в форме, едва Джим повернул за угол сразу при выходе из парковки.

«Патруль! О нет! — запаниковал Джим. — Надо было выйти за несколько кварталов до вокзала! Идиот!»

Они стояли в засаде за углом. Джим загнанно оглянулся, но пути назад не было.

— Покажи мне свою карточку, — уже раздражённо на шанхайском диалекте повторил патрульный.

Не поворачивая головы, Джим ещё раз огляделся по сторонам — они были почти одни. Лишь метрах в тридцати другой, в точно такой же форме ждал входящих.

«Думай. Думай быстрее. Это не полицейский, а просто какой-то помощник, дружинник. Клерк».

Сквозь бутафорские очки он видел усталые, воспалённые глаза с набухшими синяками. Перед ним стоял измотанный, больной и несчастный человек, застрявший на осточертевшей ему тупиковой работе. Джим уже видел его отчаявшуюся жену, каждый вечер пилящую его от безысходности. Всё, на что ему оставалось надеяться, это ранняя пенсия.

«Пока никого нет, действуй».

— Пожалуйста, отпустите меня, я иностранец, — приспустив маску, сказал Джим на ломаном пекинском диалекте, чтобы походить на корпоративного лаовая, одного из иностранцев, которых западные компании массово засылали сюда работать. — Завтра утром я лечу домой. Мне нужно лишь забрать семью. Пожалуйста, отпустите меня!

Глаза патрульного расширились, рукой он потянулся к рации на поясе. Краем глаза Джим следил за его напарником, занятым парой беспокойных уйгуров с целой телегой замызганных сумок.

— Пожалуйста, — Джим взялся за рукав дружинника, и тот, заморгав, уставился на золотой слиток в своей руке.

Слиток тускло поблескивал. Джим заговорил быстрым шепотом, на ходу подыскивая слова и просчитывая варианты:

— Это золото, почти триста тысяч юаней.

«Это две или три его годовых зарплаты. Нас никто не видел, так что он может взять золото и завтра выйти на пенсию, к радости жены. Если же он поднимет тревогу, то всё, что он получит, это похлопывание по плечу. Ну и, может быть, грамоту… И ад дома, когда узнает жена. Шансы на моей стороне».

— Пожалуйста, отпустите. Это чистое золото. Никто нас не видит. Я просто лаовай.

Патрульный вдруг изменился в лице, его глаза забегали, и он оглянулся назад. По-видимому, его расчёты привели к аналогичному результату. Как только патрульный начал колебаться, Джим перехватил инициативу.

— Спасибо! — шёпотом сказал он, нацепил маску и двинулся вперёд по лестнице, на каждой ступеньке ожидая окрика сзади… Кровь стучала в висках.

«Не побежать… Не сорваться…» — приказывал себе Джим.

Уже почти наверху. Вот, вот уже она, спасительная ступенька, за которой начинается привокзальная площадь. Уже виднелись часы на крыше и очередь, исчезающая внутри вокзала. Оставалось лишь перешагнуть порог и…

Сзади раздался резкий крик и шум толкотни. Сердце замерло, и Джим в ужасе обернулся.

Уйгуры пытались поймать вырвавшийся чемодан, катившийся вниз по лестнице. Патрульный смотрел в стену. До Джима никому не было дела.

Уже через минуту, смешавшись с толпой, он пробирался через турникеты. Внизу бесконечными длинными рядами лежали скоростные поезда. Джим бежал сквозь хаос зала посадки, пока, наконец, не нашёл шестичасовый экспресс на Пекин. Быстрым шагом он спустился по эскалатору и очутился на перроне. Толпа уже почти вся растворилась, лишь опаздывающие неслись с чемоданами да перед дверями вагонов, сжавшись на холодном ветру, небольшие группки торопливо докуривали.

Заскочив внутрь, Джим нашёл своё место и сразу же отвернулся к тёмному стеклу, с головой закутавшись в куртку, притворившись спящим. В вагоне стоял аромат лапши быстрого приготовления, табачного дыма и специй — где-то впереди увлечённо и шумно ели.

Раздался сигнал, и двери захлопнулись.

0 дней, 5 часов, 1 минута.

До Нанкина был почти час пути. Пока поезд бесшумно набирал скорость, скользя через бесконечные ряды жилых башен с верхушками, скрывающимися где-то высоко в ноябрьском смоге, Джим ещё раз проверил телефон. Его вместе с очками передал ему капитан. Он же сунул ему пачку красных денежных знаков с председателем Мао, многозначительно смотрящим на что-то вдали, видимое ему одному.

Сигнал был сильным и устойчивым, синяя надпись China Mobile в углу экрана подействовала на Джима успокаивающе, и он выключил телефон, чтобы не тратить заряд. Немного переведя дыхание, прикрывшись курткой, он открыл папку и, стараясь не шелестеть бумагой, в который раз стал перебирать дело Ли, выискивая упущенные зацепки.

Как оказалось, Чарли всё это время тайно изучал Ли. Как и у любого коллекционера, у Чарли была мечта заполучить наиболее редкий, желанный и ценный экземпляр. Ли — единственный когда-либо обнаруженный китайский Планк — был бы вершиной коллекции любого синтезатора. В своих руках Джим держал всё, что было собрано на него за последние сорок лет. Всё это уместилось в одну тонкую папку.

Ли и правда был неуловим. Если до конца восьмидесятых отрывочные, косвенные следы ещё изредка появлялись на поверхности, то затем пропали и они. Единственное, что напоминало о Ли, была его сестра, ставшая местной знаменитостью: газеты Нанкина регулярно публиковали трогательную историю её привязанности к погибшей дочери. Каждую субботу в парке она ждала её. Это был единственный мостик, ведущий к Ли.

Время от времени Джим приподнимал голову, но в окне лишь беспрерывно мелькал серый калейдоскоп однотипных небоскребов, фабрик и ТЭЦ. Его сосед достал прозрачный термос, отвинтил крышку и наполнил её чаем — в воздухе разнёсся тонкий, сладкий аромат. Вагон беззвучно летел по бесконечной эстакаде, кресла качались в такт.

Сам того не заметив, Джим прикрыл глаза и вдруг погрузился в забытьё… Свернувшись в кресле, он прижал колени, обхватив их руками…

Он закричал, когда сосед не выпил ещё и половины крышки. Подскочив, он схватился за подлокотники, тяжело дыша ртом. Сердце стучало, даже под маской проступала гримаса ужаса и отчаяния. Несколько секунд он сидел, дрожа, уставившись перед собой, затем в ужасе посмотрел на часы и вскочил, пытаясь разглядеть на мониторе следующую станцию. Сосед, отклонившись в сторону, с опаской наблюдал за ним. Наконец совладав с собой, Джим снова уткнулся в угол и до самого Нанкина уже не двигался.

Выскочив из вокзала, Джим замер. Перед ним раскинулись озёра и покрытые лесом холмы, подёрнутые розовым предрассветным туманом. Не в силах сдвинуться с места, он смотрел на этот осколок природы, зажатый в тисках цивилизации. Это был тот самый парк, в котором сестра Ли ждала свою дочь.

«Вперёд!»

0 дней, 4 часа, 05 минут.

Парк уже был полон людей. Одни занимались тай-чи, другие играли в шахматы. Метнувшись зигзагом из одной стороны в другую, Джим скоро нашёл место, столь знакомое по газетным фотографиям, — бордюрный камень углом врезался в гладь озера.

Прямо на холодном камне, в стороне от людей сидела женщина в истрёпанной, некогда синей шляпке с полями. Лицо было отрешённым, как если бы оно было проекцией из какой-то параллельной Вселенной. Глаза её были закрыты, и лишь колебания иссохших цветов лотоса за её спиной напоминали о ходе времени.

«Она!» Джим почувствовал, как кровь прилила к его лицу.

Сняв очки, он присел невдалеке, время от времени поглядывая на неё. В какой-то момент она, словно почувствовав на себе взгляд, искоса посмотрела в его сторону, едва уловимо, не поднимая глаз. Затем поднялась и размеренными, короткими шагами направилась в сторону ворот. Никто не посмотрел на неё, и только шахматист под деревом напротив проводил её фигуру задумчивым, отсутствующим взглядом.

Чуть погодя Джим встал и последовал за ней, с каждым шагом сокращая дистанцию. Подойдя к массивным парковым воротам, они почти поравнялись, пробиваясь через поток шумных туристов, с увлечением жующих жареных кальмаров на палочках. Сразу за воротами шум остался позади, и скоро Джим следовал за ней в полном одиночестве. Они свернули в небольшой переулок и через несколько кварталов очутились перед обветшалой кирпичной стеной небольшого двухэтажного дома, построенного ещё до коммунистической эры. Она плавно толкнула узкую, почти незаметную с улицы дверь и, не говоря ни слова, жестом пригласила его войти. Джим благодарно кивнул, наклонил голову и вошёл, очутившись в крохотном внутреннем садике. Также безмолвно она рукой указала на круглый столик в углу сада и исчезла внутри дома. Пятью шагами он пересёк сад и неловко устроился на скрипящем стуле. Из маленького пруда у стены, беззвучно то раскрывая, то закрывая высунутый из воды рот, за ним наблюдала белая рыба с красными отметинами на спине.

Он снял маску с капюшоном и посмотрел на таймер.

0 дней, 2 часа, 17 минут.

Высокая, сухая фигура появилась в дверном проёме. В мягких тапочках, с чайником и двумя плоскими чашечками на подносе он беззвучно подошёл к столику.

Джим наблюдал, пока он, не говоря ни слова, нетвёрдыми руками разливал чай. Открытое лицо, всё в глубоких морщинах, напоминало высохшее яблоко. Он пододвинул Джиму чашку и внезапно посмотрел на него в упор.

«И правда… Неужели так бывает? — оцепенел Джим. — Дна нет!»

Они сидели напротив, разглядывая друг друга. Сделав несколько глотков, Джим всё же собрался с силами и решился начать первым.

— Нам повезло, что погода такая мягкая. Наверное, это последние тёплые дни.

— Возможно, вы правы, — вежливо ответил старик и отхлебнул из чашечки. — Ваш китайский очень хорош. Где вы учились?

— Вы мне льстите. Я едва могу связать два слова. Немного учил в университете, — ответил Джим, как этого требовал протокол, и посмотрел на таймер.

0 дней, 2 часа, 13 минут.

«К чёрту хорошие манеры!» — подумал он и вызывающе посмотрел старику прямо в глаза.

— Я Джим.

— Я Ли. Что привело тебя сюда? — собеседник мгновенно перешёл на «ты».

— Знание… Мне нужно знание.

— И как ты меня нашёл?

— Практически случайно.

— Очень интересно… — сказал Ли, рукой прикрывая ровные, коричневые от никотина зубы, как бы борясь с зевотой. — Джим, в эту дверь не заходят случайно. Если хочешь, чтобы я был открыт с тобой, тебе придётся открыться мне.

Джим поспешно закивал. Он начал говорить скороговоркой. Ощущение исчезающего времени обжигало его изнутри.

— Мы думаем, что ты — Планк.

— Мы, это кто?

— Я и мой учитель. Мы ищем Планков. Людей с истинным пониманием.

— Хм. И почему вы думаете, что я один из них?

Джим не мог отвести глаз с таймера.

0 дней, 2 часа, 09 минут.

— Ты подпадаешь под параметры.

— Например?

— Ты избегаешь внимания.

— Ну, в этом мире нет недостатка в интровертах.

— Это так. Но в экстренных ситуациях ты всё же появляешься на поверхности.

— И что же это были за ситуации?

— Восстание Тяньаньмэнь. Это было твоё последнее появление. Ты консультировал Дэн Сяопина. Мы нашли целых два эпизода, в которых ты принимал участие. Под вымышленным именем, разумеется.

— Что-нибудь ещё? — он постучал пальцем по нижней губе.

— Ты искатель настоящих ценностей, — сказал Джим.

— А это как?

— Этот мир полон имитаторов, иллюзий, обманов и паразитов. Так устроена природа. Но, приложив некоторое усилие, многих из них можно избежать. Чем и занимаются искатели настоящих ценностей. Они роются глубоко в сути вещей и отбрасывают подделки.

— Докопаться до сути, говоришь… Понять, что важно… — едва уловимо усмехнулся он. — Ну, продолжай. И как же ты их находишь?

Джима бросило в жар. Ли же был спокоен.

«Убийственно спокоен, как эта рыба в пруду».

— У них есть собственное мнение, — ответил Джим.

— А это как?

— Многие вещи ценны лишь тем, что их считает ценными кто-то другой. Как картины Рембрандта. Когда-то давно кто-то первый заплатил за них деньги. И теперь толпа слепо идёт вслед. И действительно, если это не настоящее искусство, разве бы оно стоило таких денег? Разве считали бы столько людей эти картины ценными? Собирали бы выставки столько посетителей? Толпа собирается вокруг рембрандтов, полагаясь на мнение других. Это не собственное мнение, это мнение толпы.

— Хм-м. Толпа, говоришь? Ну, и как ты их находишь, этих своих искателей?

— Надо смотреть на скрытые сигналы. Например, отношение к роскоши. Планк избегает фальшивой роскоши.

— Фальшивой? — он повёл бровью.

— Роскошь, к которой стремятся лишь потому, что окружающие считают её желанной. Роскошь, которая повышает социальный статус, и только. Другими словами — рембрандты.

— Ну и как же отличить настоящую роскошь от фальшивой?

0 дней, 2 часа, 04 минуты.

«Почему? Почему он задаёт так много случайных вопросов? Вдруг он не Планк?.. — от одной мысли Джима обожгло как огнём. — Нет, должен быть! Он просто хочет убедиться… Ведёт разведку… Проверяет меня».

— Для этого есть тест «Никто не смотрит», — сказал Джим. — Захотел бы ты эту вещь на необитаемом острове? Где некому её показать? Когда некого ею впечатлить, продемонстрировать статус? Если нет, то роскошь фальшивая.

— А настоящая?

— Время, любимые люди, любимое дело и дом с видом на море.

— Ха, и где же мой дом с видом на море? — ухмыльнулся Ли.

— Уверен, что с твоего балкона открывается неплохой вид на озеро Щуэн-у.

— Ты наблюдателен, — Ли улыбнулся, и его круглое лицо стало ещё чуть более круглым. — Что ещё? Расскажи… Расскажи, Джим.

— Ещё Планки одиноки. Они терпеть не могут имитаторов, бегут от них, как от огня. Рядом с ними приживаются лишь искатели истины, такие же, как они сами. А поскольку таких мало, то Планки одиноки. Ну, или кажутся такими. Ты очень одинок.

— Более, чем хотел бы… — прошептал Ли.

— Ты не принимаешь никаких наград. Тебя вообще мало интересует мнение окружающих, их признание.

— Ты тоже Планк? — спросил Ли.

— Я синтезатор. У меня нет собственных идей, я живу чужими.

— И когда ты находишь Планка, как ты убеждаешь его поделиться знаниями? Что ты даёшь взамен?

— Обычно… — Джим запнулся, — это происходит само по себе. Найдя благодарного слушателя, они рассказывают всё сами.

— Как интересно…

0 дней, 1 час, 59 минут.

Увидев, как таймер, мигнув, перевалил за двухчасовую отметку, Джим вдруг взорвался:

— Ли, к чему эти бесконечные вопросы! Умоляю, помоги!

— И что же ты ищешь сегодня? — спросил Ли, не меняя приветливого выражения.

— Собирается ли Китай продать американские казначейские облигации? — сказал он залпом.

— Это твоя работа? Твоё дело?

— Да!

— И зачем ты её делаешь?

Джим уже было хотел рассказать о Марии, как внезапно что-то его остановило. Предчувствие шевельнулось в нём.

— Деньги, — соврал Джим.

— Правда? И зачем тебе деньги? — Ли снова улыбнулся.

Его лицо по-прежнему было дружеским, но внутри у Джима уже вовсю гудел набат.

«Не так… Что-то здесь очень не так, Джим».

— Чтобы быть независимым, — снова соврал он.

— Так ли много денег нужно для независимости? Ты хочешь сказать, что у тебя их нет?

— Есть. Точнее, были. Их забрали люди, которые наняли меня.

— А-а-а, ну хоть что-то стало понятно. Но всё равно должно быть что-то ещё. Из-за чего твои нервы в таком расстройстве, Джим.

— С чего ты взял?

Постепенно Джим начал понимать, что его тревожило. Это не был типичный разговор с Планком. Это был допрос под прикрытием дружеской маски.

— Ну, это просто. Твои глаза, они дёргаются. Еле заметно, но дёргаются. Руки, посмотри на свои руки. Тебе стоит больших усилий не выдавать волнение. У меня руки дрожат от старости. Отчего же они дрожат у тебя? Так что, есть что-то ещё, Джим. — Он подул на чай и затем вдруг добавил: — Да, и почему ты кусал ногти?

— Многие кусают ногти, — неожиданно резко сказал Джим, посмотрев на свои руки. — Что в этом такого?

— Ну, не до такой степени. Ты на грани. — Джиму показалось, что Ли улыбнулся. — И это не из-за денег. Так в чём же дело? Будь открыт со мной.

— Ты пытаешься меня прочитать?

— Конечно. И что в этом такого? Моя очередь. Ты знаешь обо мне всё. Я же о тебе не знаю ничего. — Ли откинулся на стуле, его ноги скрещены. Он потянулся за салфеткой и громко высморкался. — Твои часы показывают час пятьдесят пять. Что случится потом?

Джим посмотрел на него в упор.

— Моя дочь умрёт.

Что-то неуловимое изменилось в его лице, но Джим не успел прочесть. Ли слегка наклонил голову, как если бы рассматривал его поверх несуществующих очков, оценивая.

— Она в заложниках?

— Да, — ответил Джим.

— Американцы или японцы?

Джим молча уставился на него. Становилось теплее. Но разговор уходил не в то русло — Ли быстро захватывал преимущество. Своими вопросами он препарировал Джима, как школьник лягушку. В попытке перетянуть инициативу на себя Джим решил идти напролом.

— Ли, скажи прямо, у тебя есть ответ? Собираются ли китайцы продавать облигации? Что такое Зоя, откуда она пришла? Кто её создал?

Ли обхватил чашку обеими руками. Казалось, что ответа не последует, как если бы вопросы ушли в песок. Ли погрузился в созерцание рисунка, который в холодном утреннем воздухе вырисовал пар. Затем он подул, и рисунок исчез.

— Да, — сказал он немного спустя. — У меня есть ответ на первый вопрос.

— И насколько ты в нём уверен?

— Уверен.

— Можешь ли ты мне сказать? — голос Джима задрожал.

— И что я получу взамен? — Он снова улыбнулся, но Джим увидел, что это была уже совсем другая улыбка. Улыбка не друга, а приёмщика в ломбарде.

«Маски сброшены!» — с ужасом понял Джим.

— Я дам тебе всё, что пожелаешь.

— Ну, — протянул Ли, — ты же не можешь рассчитывать получить ценное знание просто так, не предлагая ничего взамен. Мне нужно будет от тебя что-то существенное.

— Назови, что нужно, и я достану!

— Ты собиратель историй. Ну, так расскажи мне историю. Что-то, чего я не знаю. Расскажи, и я спасу твою дочь. Но это должно быть что-то важное. Что-то экстраординарное. Да, и ещё — ты первый. Ты должен рассказать свою историю первым, до того, как я помогу тебе, — сказал он с блуждающей улыбкой на губах, наслаждаясь ароматом чая.

— Через час пятьдесят, — прошептал Джим, — умрёт моя дочь. Помоги спасти её, а затем я расскажу тебе все истории, которые я знаю. Всё, что у меня есть. До единой! Клянусь! Но только спаси её, умоляю!

— Джим, друг мой. Сто пятьдесят тысяч людей умирают каждый день. С того момента, как ты прошёл через эту дверь, — он кивнул, — уже умерло три тысячи человек. Скажи, в чём важность кого-то одного? Как меня может волновать, что кто-то умрёт?

— Потому что это моя дочь! И я сижу здесь, напротив тебя, умоляя. И Чарли, которого ты встретил в семьдесят втором, был моим учителем.

— Ааа… Ну, как же, помню, помню. Так это он всё задумал? — Ли закивал и снова постучал указательным пальцем по губам. — Ну и что? На этой планете живут восемь миллиардов человек. Какое значение имеет один, если вокруг их ещё целых восемь миллиардов?

Джим свирепел, в нём закипала кровь.

— Что ещё может иметь значение, если не люди, Ли?

— Скоро на этой планете их будет сто миллиардов. А затем — триллион. Ты думаешь, что и тогда индивидуум будет кого-то волновать? Это человеческая инфляция, Джим. Чем больше людей, тем менее важными они становятся. Человеческая инфляция…

Ли отрешённо рассматривал рыбу, обхватив руками колено. И затем вдруг сказал:

— Я не спас свою племянницу, почему я должен спасать твою дочь?

Джим сидел с открытым ртом.

— Ты не спас кого?!

— Тьяо. Свою племянницу.

— Ты?.. Не спас?.. Свою… племянницу?!

— В семьдесят первом её арестовали хунвейбины. Я мог освободить её одним звонком. Который я так и не сделал. Все об этом знают, Джим.

Он, выдвинув вперёд подбородок, посмотрел вверх, как будто пытаясь высмотреть что-то в квадрате серого неба над ними. Кирпичные стены давили со всех сторон — они сидели в каменном колодце. Сад превратился в камеру.

— Ты мог спасти свою племянницу, но не сделал этого? — Джим не мог поверить своим ушам.

— С того самого момента моя сестра так ни разу и не заговорила со мной. И не заговорит. Почти пятьдесят лет я не слышал её голоса. Ни одного слова, Джим. С тех пор она молчит.

Он продолжал смотреть вверх отсутствующими глазами.

— Но почему?! Почему ты не спас её?

— Как раз эти самые слова я слышал от сестры последний раз… Тогда, в холодном семьдесят первом. Здесь же, на этом самом месте…

— И что же ты ей ответил? — в ярости прошипел Джим.

— Как я могу заботиться о ком-то одном? Об одном индивидууме? В чём может быть важность одного человека? Человеческая инфляция, Джим.

— Но как… Как ты мог… — Джим замер с открытым ртом.

— Как я мог — что?

— Жить все эти пятьдесят лет?.. Сколько раз ты пытался убить себя?

— Зачем? Как можно оставаться объективным и рациональным, если ты заботишься о ком-то? Если ты зависишь от кого-то?

Джим смотрел на него, не в силах пошевелиться.

— Как можно управлять миллиардом человек, если ты заботишься об одном? — продолжал Ли. — Ты не можешь позволить себе иметь любимчиков. Разумеется, нужно притворяться, что заботишься обо всех. Иначе ими труднее управлять. Но отдавать кому-то предпочтение — это слабость. Надо уметь жертвовать.

Джим уставился на него, не моргая.

«Планк-мутант!»

— Видишь, Джим, во мне не осталось жалости. Ни капли — я высох. Так что тебе лучше рассказать мне хорошую историю. Что-нибудь большое. И ради Бога, забрось надежду достать из меня ответ пытками. Ничего хорошего из этого не выйдет, уверяю.

— Ли, а что, если она тебе не понравится? Что, если история будет недостаточно большой? — глухо произнёс он, всё ещё не силах поверить в происходящее.

— Тогда ты получишь неверный ответ. Но узнаешь об этом только тогда, когда уже будет поздно. Так что, Джим, давай, расскажи мне историю.

— Остался час сорок. На другую историю уже не останется времени. Так какую же мне тебе рассказать?!

— Давай начнём с того, почему ты кусал ногти.

— Что?! — Джим сжал кулаки.

— Расскажи мне, почему ты несчастлив. Ты же наверняка потратил кучу времени, копаясь в себе. И наверняка многое узнал. Но, Джим, прошу… Я чувствую крысу за милю. Будь открыт и честен, — он посмотрел на него пустым взглядом, не моргая. — Иначе твоя дочь умрёт.

«Это ловушка, — крутились мысли. — Как проверить, даст ли он правильный ответ? Да и есть ли вообще у него ответ? Это всё могла быть имитация, обман… А что, если… Ли — это притворщик, способный обмануть даже Чарли? Вдруг он просто… просто… Шофёр!» От одной мысли Джима бросило в жар.

Ли наблюдал за ним, прищурившись, изучая.

— Поверь, Джим. Это лучший способ найти большую идею. Просто следуй течению, и оно выведет тебя на что-то важное. Это твой единственный шанс спасти дочь. Так что расскажи мне, почему ты несчастлив?

0 дней, 1 час, 38 минут.

Джим закрыл глаза и выдохнул:

— Я потерял веру в людей.

— В людей?.. Вот так раз!.. И почему?

— Я пытался им объяснить, что с ними делают группы. Как группы обманывают их, манипулируют. А взамен… — Джим умолк.

— Что?

— Взамен меня заклеймили заносчивым эгоистом, думающим только о себе. Считающим себя лучше других… Меня презирают, Ли… И в ответ я начал презирать их.

— Хм. Ну, и как же, по-твоему, группы манипулируют людьми?

— Даже не знаю, с чего начать. Куда ни посмотри, везде одно и то же — сплошной обман.

— И всё-таки…

— Хорошо, — Джим вздохнул. — Человеческое общество как самая большая группа хронически нам лжёт. Возьми хотя бы цели, которое оно в нас закладывает. Практически все они фальшивые. Нас с детства инфицируют ложными целями, которые нужны обществу. Не нам, а обществу! Не нам, а группе. Для неё мы — просто собака, радостно бегущая за брошенным мячом. Да мы, собственно, и есть эта собака.

— Собака, бегущая за мячом? — спросил Ли.

— Было время, когда я любил сидеть на пляже и просто смотреть на горизонт. Вокруг выгуливали собак и время от времени бросали им всякие палки или резиновые мячи. Меня всегда поражало то слепое удовольствие, даже счастье, которое это доставляет псу. И ни разу собака не остановилась, не задумалась, на кой чёрт ей этот мяч и вообще, зачем она бежит в этом направлении?

— Автоматическая реакция. Рефлекс. Так устроены собаки. Это нормально.

— Мы ничем не отличаемся. Первый мяч бросают в детском саду… мы ещё и говорить-то толком не умеем, а нам уже внушают: «Ты сейчас всего лишь ребёнок. Подожди, скоро пойдёшь в школу. И ты уже не будешь просто детсадовцем. Ты станешь школьником! Будешь важным человеком, не то что сейчас».

Когда ты попадаешь в школу, всё повторяется: ты узнаёшь, что надо идти в университет. Там и только там ты, наконец, станешь кем-то значимым. Найдёшь свою профессию, станешь счастливым.

В университете снова то же самое: тебе бросают новый мяч и ты узнаёшь, что надо найти работу в крупной компании, лучше всего в банке, ну, или стать доктором или юристом. Вот тогда, тогда ты станешь счастливым!

Затем новый мяч. На этот раз тебе нужно стать вице-президентом. И уж тогда ты точно станешь счастливым и по-настоящему значимым. Только тогда ты будешь успешен. Ведь все, кто ниже, — неудачники, обречённые на жалкое скуление и поддакивание на бесконечных корпоративных заседаниях. И чтобы избежать этой прискорбной участи, ты начинаешь карабкаться по трупам корпоративной лестницы.

— И живёшь нормальной жизнью, — сказал Ли, раскачивая ногой.

— И однажды, лет через пятнадцать, тебя делают вице-президентом. В первый день ты думаешь: «Боже мой, я успешен!» Но потом оглядываешься вокруг и не видишь никакой разницы. Ровным счётом никакой! Тебе дали угловой кабинет. Сквозь стекло, прямо напротив, ты видишь другой, точно такой же кабинет в соседнем небоскрёбе. Когда темнеет, в нём видно точно такого же, успешного и значимого, как и ты. Вы иногда машете друг другу. Большая часть времени проходит в бесконечных встречах, в бессмысленности которых ты постепенно забываешь о мяче. Забываешь, ради чего всё это было. И вот однажды ты придёшь на работу и увидишь шарики повсюду. Опять эти проводы на пенсию… Ты их видел тысячу — они все одинаково ничтожны. Но эти проводы особенные. Знаешь почему?

— И почему? — Ли приподнял бровь.

— Они твои. И вот ты стоишь там, посреди этой комнаты, судорожно сжимая букет и пластиковую награду «Спасибо за 30 лет работы в нашей компании». Растягиваешь губы в улыбке и отвечаешь на вымученные поздравления людей, большую часть которых ты даже не знаешь. А внутри всё кричит: «И это всё?! Это и есть успех?! Что это вообще было? Какова была цель?!» Ты кричишь, потому что больше никто не бросает тебе следующий мяч. Никто больше не говорит тебе, что делать дальше. Больше нечего достигать! Нет больше битв, сражений… Твой кабинет уже отдали другому, а фотографии твоих родных со стола сгребли в картонную коробку для уничтожителя бумаги. Вот она, эта коробка, стоит в углу на полу, у двери. И тут ты слышишь: «Следующий, пожалуйста. Свободная касса!» Тебя списали.

Джим пролил чай.

— Ранее тебе всегда было к чему стремиться. Тебе говорили, что, если будешь много работать, в будущем с тобой случится что-то хорошее. Никогда не говорили, что именно это будет. Но что-то будет! Не может же не быть, да? Перед тобой всегда висела морковка, и ты пытался её схватить. Но теперь, когда успех достигнут и ты наконец прибыл к пункту назначения, морковки больше нет. Нет её! Да и самого пункта назначения тоже нет. И, как оказывается, и не было! Ты сам по себе, и никому нет до тебя дела. Твоим бывшим коллегам не терпится разбрестись по кабинетам и выкинуть тебя из памяти. И скоро — очень скоро — ты обнаруживаешь себя в хосписе, в паллиативном отделении. Ты умираешь, один. Абсолютно один. Сидишь в наклонном кресле, не в состоянии встать, мысли замутнены обезболивающим, и смотришь в потолок. Ждёшь… И вдруг, в самом конце, когда способность ясно мыслить на мгновение возвращается, пробивается через медикаментозный туман, ты кричишь: «Что это было? Вся эта жизнь, к чему она? Зачем?!» Кричишь, потому что понял, что не жил. Но никто тебя не слышит. Ты совсем один… Все умирают в одиночестве… Мы все умираем одни… И только тогда ты поймёшь, что всё это время ты гнался за чужим мячом. Сражался в чужой битве. Но уже ничего не изменить…

— Чужой битве? — спросил Ли.

— Знаешь, какой самый верный способ проиграть сражение? Ввязаться в чужое. Даже если ты его выиграешь, то всё равно проиграешь.

— И?

— Всю жизнь ты сражаешься в чужих битвах. Они бросают тебе мячи, и ты слепо бежишь за ними. Тебе не дают времени сесть и подумать, что нужно тебе. Не кому-то, а тебе! И поэтому ты никогда не будешь счастлив. Всю свою жизнь ты растратишь на чужие сражения.

— И кто же стоит за всем этим? Чья же эта битва? Кто бросает мяч? Общество?

— Кто выигрывает от всего этого? Кому это нужно? — спросил Джим. — Группам людей, государству, человечеству. Они бросают тебе мяч, чтобы ты работал на них. Им нужен твой труд, время. Чтобы ты был как все.

— Понятно…

Ли сидел, раскачивая ногой, а затем медленно произнёс:

— Я могу сказать, что это такое. За чем они все бегут. Что это за мяч такой… Это типичный «завтрашний джем».

— Завтрашний джем? — Джим затряс головой.

— Помнишь «Алису в Стране чудес»? Белая королева предложила ей джем по прочим дням. И по определению, это — никогда сегодня. По прочим дням, то есть всегда завтра. Завтрашний джем. В латыни есть одно очень интересное время. Оно часто называется «jam» и означает настоящее время, но только в будущем. И этот «джем» всегда остаётся в будущем. Поэтому королева так легко его предложила — это невыполнимое обещание. Ведь завтра не существует. Оно никогда не настанет. Оно всегда будет завтра.

— Не понимаю, — сказал Джим.

— Любишь кошек? — невозмутимо спросил Ли. — Мы все любим кошек. Но ещё больше мы любим их котят. Ведь они такие милые. Мы часами можем смотреть, как они играют. Но ещё больше мы любим котят этих котят. Они ещё милее. Ну, и так далее, до бесконечности. Мы запрограммированы любить следующее поколение. Запрограммированы проводить с ними время, заботиться о них. Как только у кошки появляются котята, всё внимание переключается на них. Это даёт нам иллюзию вечной жизни и осмысленности. Обещание смысла в будущем. Джема завтра. Не сегодня, завтра!

Но в обмен на обещание завтрашнего дня у нас забирают сегодня. Все играют с котятами, а сама кошка уже никого не интересует. Мы забываем о сегодня и ждём завтра. Но завтра никогда не наступит. Джим, завтра не будет джема. Римляне знали это: не зря они отвели под это целое отдельное время. Завтра не существует, потому что, когда оно наступит, это будет сегодня, и мы будем так же безразличны к нему, нетерпеливо ожидая следующее завтра. Будущее — это иллюзия, его не существует. Есть только сейчас. Вот прямо сейчас, этот конкретный час и минута.

Он отхлебнул из чашки.

— Но твои собаки, взбирающиеся по корпоративной лестнице, просто никогда об этом не задумаются.

— Они лишь смотрят в будущее… — пробормотал Джим.

— Мы так запрограммированы. В нас заложено пренебрежение к сегодняшнему дню… Так работает эволюция.

— При чём здесь эволюция?

— Те, у кого в генах был «завтрашний джем», особенно усердно заботились о новом поколении. Ведь они все смотрят в будущее. И поэтому их потомство имело больше шансов на выживание и дальнейшее размножение. А те же, у кого джема не было, оставили меньше потомства, если вообще оставили. Так что мы, по большей части, потомки тех, кто жил завтрашним днём. И поэтому мы слепы сегодня.

— Джем завтра, но никогда сегодня.

— А поскольку завтра не существует… — начал Ли.

— То вообще нет никакого джема, — выдохнул Джим.

— Ну, вот! Видишь, Джим, это эволюция. Она бросает этот мяч. Ты бежишь за ним, потому что твои гены хотят воспроизвестись. Потому что генам нужно будущее.

«Сообщение! — Джима вдруг ослепило. — Потому что им нужно доставить сообщение!»

— Да, завтра — это мяч, — сказал Ли. — Но это ты сам запрограммирован на то, чтобы бежать за ним. Ты, твои гены бросают его тебе. Так что группы тут ни при чём. Ты лаешь не на то дерево, Джим. Это твоя собственная природа играет с тобой. Человеческая природа.

Джим замер. Он долго смотрел на узкую дорожку перед собой, на растрескавшуюся гальку, выстилающую замысловатые узоры. Затем он медленно поднял голову и спросил:

— Почему мы сами не можем решать, куда бросить мяч?

Ли еле заметно ухмыльнулся, долил из чайника и закинул ногу на ногу, обхватив рукой подбородок.

— Общество пытается оттянуть тот момент, когда ты поймёшь, что имеешь дело с луковицей.

— Луковицей? Какой ещё луковицей?!

— Потому что интуитивно, в подсознании, ты чувствуешь, что тебе досталась луковица, а не апельсин.

— Луковица, апельсин?! — переспросил Джим.

— Глубоко внутри себя ты уже знаешь ответ на вопрос.

— Да какой же вопрос?!

— Что именно общество скрывает от тебя.

— И что же оно скрывает?

Ли едва заметно ухмыльнулся.

— То, что несчастье — глубокое, фундаментальное, безграничное — лежит в основе этого мира. Несчастье — это естественное состояние человека. Мир тотально безразличен к нам. Если завтра всё человечество, включая невинных младенцев, погибнет в ужасной агонии, природа этого даже не заметит. Нет ничего страшнее безразличия — оно бесконечно. Оно холодно. Пусто. Даже ненависть, она и то лучше. Поверь мне, Джим, ничего не может быть мучительней безразличия… И это именно то, из чего сделан мир.

Джим, ты когда-нибудь замечал, что природа проектирует животных так, чтобы их рождалось заведомо больше, чем может выжить? Большинство умрёт, не сделав и нескольких шагов в этом мире. И только несколько сильнейших выживут. Жестоко, не находишь? Все эти крошечные котята, щенки, птенцы — безразличная природа обрекает их. Человек ничем не отличается — мы окружены той же пустотой.

Он вздохнул.

— А теперь, Джим, скажи. Неужели ты предлагаешь оставить людей один на один с этой пустотой? Как ты можешь быть так жесток?

— Мы просто звёздная пыль… — прошептал Джим.

— Именно. Каждый пришёл из ничего и в ничто уйдёт. И нет никого, Джим, кого бы это волновало. Так скажи, как можно оставлять людей один на один с этим жутким фактом? — Он прикрыл глаза. — Группы, которые ты так не любишь, государство, общество, они делают единственно возможное — успокаивают людей. Как родители успокаивают детей перед неминуемой смертью. Общество прикрывает тебе глаза… Оно говорит, что тебе повезло и тебе достался апельсин. Большой, яркий, оранжевый. Чувствуешь, как он пахнет? Всё, что нужно сделать, это снять кожуру. А дальше будет сладкая мякоть. Дальше будет смысл! Надо лишь пробиться через верхний слой.

— А на самом деле, — зажмурился Джим, — сколько ни снимай кожуру, под ней будет то же самое, слой за слоем… Луковица!

— Разве можно винить общество? — спросил Ли. — Это обман с благой целью. Общество заботится о тебе, как родитель…

— Родитель, который лжёт?

— Ты ведь детдомовец, да? — неожиданно спросил Ли, уперевшись локтем в колено.

— Как?! — у Джима спёрло дыхание. — Как ты узнал?

— Ну, кто ещё будет задаваться вопросами об обществе? Нормальные люди даже не понимают, о чем идёт речь, — сказал Ли. — Но мы-то замечаем. Мы другие. Сидя зажавшись в том холодном углу, мы с пелёнок научились распознавать ложь. Мы чувствуем её нутром. Вот почему ты чувствуешь это, Джим. Ты чувствуешь ложь, не можешь спать и кусаешь ногти до крови. Но пойми, эта ложь во благо. Группа спасает тебя, заботится о тебе. Как родитель.

— Давая ложные цели? Кидая мяч в неправильном направлении?!

— Джим, — сказал он, доливая чай, — тебе не приходило в голову, что направление неважно?

Джим вздрогнул.

— Даже если оно неправильное?

— А что такое правильное направление? Что, если его не существует и все направления неправильны? А нам просто нужно за чем-то бежать, что-то преследовать? Мяч даёт хоть какое-то направление. Представь, ты отправляешься в плавание в открытый океан и отец даёт тебе компас. И этот компас не показывает север. Но он показывает хотя бы что-то. Может быть, лучше иметь неправильный компас, чем не иметь компаса вовсе?

— Плацебо-цель…

Ли кивнул.

— Джим, общество — не обманщик. Наоборот. Это навигатор, компас. Родитель, который даёт детям цель.

— Ложную цель.

— Может быть. Но лучше так, чем без цели вообще.

Джим замолчал.

— Может быть, ты и прав, Ли. И группы действительно заботятся о нас, как родители. Но родители не отбирают у детей. Они не обворовывают их…

— То есть?

0 дней, 1 час, 15 минут.

Ли увидел, что он смотрит на таймер.

— Джим, соберись. Это единственный способ спасти твою дочь. Продолжай. Расскажи мне, наконец, большую идею. Так что, общества воруют, ты говоришь?

— Ты знаком с историей фунта стерлинга?

— Может быть, — сказал Ли.

— Знаешь, почему британский фунт называется фунтом стерлинга? «Стерлинг» означает серебро. Один фунт стерлингов можно было обменять на фунт серебра. Знаешь ли ты, сколько серебра можно купить на один фунт стерлинга сейчас?

Ли приподнял бровь.

— Меньше чем одну сотую. Что случилось с остальными девяносто девятью процентами этого фунта?

— Что, Джим?

— Государство отобрало его у людей.

— Через инфляцию?

— Да. Государство, то есть группа людей, управляющая этим обществом, напечатала новые деньги, что сделало все деньги индивидуумов бессмысленными бумажками. Группа просто отобрала у людей сбережения всей их жизни, их пенсии. И никто — никто, Ли! — даже не заметил этого.

Джим не сводил с него глаз, пытаясь понять, в правильном ли он идёт направлении. За фальшивой дружелюбной маской лицо Ли было непроницаемым.

— Но государства на этом не останавливаются.

— Нет?

— Предположим, у тебя есть дом. Что произойдёт, когда государство напечатает деньги и цены на всё поползут вверх? В особенности цены на жильё.

— Я получу прибыль. Мой дом подорожает, — ответил Ли.

— Да, внезапно твой дом станет стоить намного дороже. Ты получишь прибыль. Но, Ли, это будет ненастоящая прибыль. Потому что ты по-прежнему будешь владеть лишь этим домом. Единственное, что изменится, это ценник.

— Согласен. Ничего не изменится, кроме цены.

— А вот и не так! — воскликнул Джим. — Изменится ещё одна вещь. Государство будет считать изменение цены прибылью и обложит её налогом. Некоторые государства забирают до половины прибыли. И рано или поздно тебе придётся платить этот налог. Например, если решишь продать дом.

— Но я же всё равно останусь в выигрыше? — спросил Ли.

— В этом и дело. Твоё состояние, выраженное в долларах, увеличится. Но на самом деле оно уменьшится. Смотри. Допустим, изначально твой дом стоил сто тысяч долларов. Потом цена выросла в четыре раза и дом стал стоить четыреста тысяч. Твоя прибыль — триста тысяч. Допустим, налог пятьдесят процентов и государство забирает себе половину прибыли.

— Половина от трехсот тысяч — это сто пятьдесят тысяч, — сказал Ли, скучая, постукивая кончиками пальцев друг о друга. — Итого моё состояние составит двести пятьдесят тысяч. Что в два с половиной раза больше, чем оно было. Я должен быть рад.

— Если ты измеряешь в деньгах. Но если ты измеряешь в домах… Какую часть дома ты смог бы купить за двести пятьдесят тысяч? Двести пятьдесят делим на четыреста. Или около шестидесяти двух процентов. То есть теперь тебе принадлежит лишь шестьдесят два процента дома. Остальные тридцать восемь государство забрало себе. Просто напечатав деньги.

— Государство взяло их себе, — Ли зевнул. — Так же, как родители заставляют детей мыть посуду. Ну и что, Джим? Что в этом нового?

Джим запаниковал.

«Что же, что же тебе будет интересно!? А что, если?..»

— Деньги Павлова! — выпалил он.

— Деньги Павлова?

— Самая большая махинация в мире! — Джим начал задыхаться. — Павлов был биологом. Он обнаружил условные рефлексы, то, как устроен мозг. Он понял, что можно научить собаку выделять слюну в ответ на звук звонка. Да и вообще, на любой внешний сигнал.

— Я знаю, кто такой Павлов. Но какое отношение всё это имеет к обществу, обкрадывающему индивидуумов?

Ли чуть наклонил голову, и Джиму впервые показалось, что в его глазах блеснул интерес.

— Речь даже не о собаках. Вопрос фундаментальный — как работает мозг. Как устроена нервная система любого органического существа, включая человека, и как государство научилось манипулировать этим.

— И как же?

— Я начну с простых, казалось бы, очевидных вещей. Но скоро ты увидишь, как всё складывается в картинку.

— Ну, давай попробуем, — сказал Ли, поёрзав на стуле.

— Когда ты кормишь собаку, она выделяет слюну. У собак есть цепочка нейронов в мозгу, связывающая еду и слюноотделение. Эта цепочка вырабатывается у щенка в самом начале жизни и активизируется каждый раз, когда собака собирается есть. Если мозг получает сигнал о том, что скоро будет еда, то сразу же начинается слюноотделение. Это цепочка «еда — слюна». Затем Павлов обнаружил, что, если некоторое время перед кормлением будет звонить звонок, в мозгу собаки выработается параллельная цепочка нейронов «звонок — слюна». И скоро собака начнет выделять слюну лишь от одного звонка. Еда для этого более не нужна. Так устроена нейронная сеть любого органического существа.

— Ну и что? — спросил Ли нетерпеливо.

— А теперь представь, что ты государство. Где-нибудь в далёком прошлом, скажем, тысячу лет назад, строишь дорогу, и тебе нужно платить рабочим, которые её строят. Ты платишь им едой.

— И?

— У строителей в голове вырабатывается сильная нейронная цепочка между едой и работой. «Еда — труд». Ты даёшь им еду, взамен получаешь работу.

— И?

— И тут тебя осеняет идея. А что, если одновременно вместе с едой начать давать им деньги, и тогда…

— Стой, подожди… — Ли резко выпрямился.

— А-а… Видишь, да? Параллельно цепочке «еда — труд» ты начинаешь создавать цепочку «деньги — труд». Эти две цепочки параллельны, они сосуществуют. И вот тут-то происходит странная вещь.

Ли встряхнул головой и откинулся на спинку стула, не произнеся ни слова. Его губы сжались.

— Через какое-то время рабочие начинают привыкать к деньгам, — продолжил Джим. — Цепочка «деньги — труд» становится всё более сильной, и теперь ты постепенно можешь давать им меньше еды. Люди будут работать на тебя просто за деньги. Они переключатся на деньги так же, как собака переключилась с еды на звонок.

— Деньги — это звонок! — вскрикнул Ли и вскочил на ноги. — Как же просто!

— Деньги — это звонок, а труд — слюна. Звонок — слюна. Деньги — труд. Больше нет нужды давать собаке еду, чтобы получить слюну. Больше нет нужды давать людям еду, чтобы получить их труд.

— И люди готовы работать просто за деньги! Павловские деньги. Условный рефлекс! Ну, конечно! — Ли ударял ладонью по лбу, ритмично меряя сад широкими шагами, от стенки к стенке, как заключённый в камере.

— Разумеется, — продолжил Джим, — им по-прежнему нужно давать немного еды, чтобы они выжили. Но в принципе они готовы работать лишь за кусочки бумаги. Тебе лишь нужно их вовремя печатать. И можешь быть спокоен, люди ничего не заподозрят.

— Общества играют с людьми так же, как Павлов с собаками! — Ли начал выплясывать какой-то замысловатый танец. — Неплохо, молодой человек. Неплохо.

— И получают бесплатный труд, — сказал Джим. — И очень замотивированный труд. В бесплатном труде нет ничего сложного — это обычное рабство. Но рабы ленивы — от них больше вреда, чем пользы. А вот движимые деньгами люди готовы работать на износ, день и ночь.

— Великолепно! — сдавленно воскликнул Ли. — Великолепно, Джим!

— И люди этого не понимают… — Джим вздохнул. — Как бы ты ни старался им объяснить.

— Деньги — это звонок! Деньги — это звонок!!! — повторял Ли безостановочно как мантру. Вдруг, остановившись на полушаге, он обернулся. — Джим… Знаешь, почему люди не понимают этого? Почему тебя никто не слушает, считают выскочкой и эгоистом? Отщепенцем?

Джим уставился на него.

— Охотники и собиратели, доисторические люди не могли выжить в одиночку. Тех, кто осмеливался пойти против коллектива, из племени выгоняли. И они исчезали без следа. Тех же, кто не ставил под сомнение действия племени, тех группа принимала. И они выжили… Мы все — потомки выживших приспособленцев и конформистов, предпочитавших слепо следовать группе и не задавать лишних вопросов. И поэтому сегодня мы считаем, что группа всегда права. Что бы она ни делала, она права. И ты… Ты надеялся, что люди поймут, что такое деньги Павлова? Правда думал, что они будут слушать твои истории о том, как их обманывают группы? Неужели ты всерьёз переживал, что не принят, отвергнут другими?.. И из-за этой мелочи ты несчастлив? Потерял веру в людей, говоришь? Повзрослей, Джим!

Тут он затряс головой и выпалил:

— Сколько у нас времени?

Джим машинально вытянул руку с таймером.

0 дней, 0 часов, 58 минут.

— Так не будем его терять, — Ли метнулся к столу. — Итак, Джим, японцы похитили твою дочь, чтобы узнать, собираемся ли мы, китайцы, продавать американские казначейские облигации, так?

Джим кивнул, не зная, чего ожидать.

— Это большой вопрос. Вопрос на триллион долларов. Но чтобы на него ответить, сначала нужно понять, зачем Китай приобрёл долг американцев. Почему Китай дал в долг Америке целый триллион долларов? Что тебе сказали японцы?

— Что в 2008 году вы, китайцы, каким-то образом узнали, что Америка попытается выйти из кризиса за счёт роста долга.

— Что-то вроде семьи, которая закладывает свой дом и проживает полученные деньги? — спросил Ли.

— Примерно так. Но чтобы держать процентные ставки низкими, Америка решит создать искусственный спрос на свои облигации, свой долг. Они сделают это, печатая деньги и покупая на них свои же облигации. Создав ажиотаж.

— Америка стала самым большим покупателем своего собственного долга, — кивнул Ли. — Цены на облигации поползли вверх, и кредиторы стали соревноваться за возможность дать Штатам в долг. Всё правильно. Типичная система «Миссисипи».

Джим уставился на него, чуть не подпрыгнув на стуле.

«Планк! Только Планк мог знать… — как в горячке думал он. — Это не может быть совпадением!.. Или может? Что, если о «Миссисипи» здесь знает каждый? Что, если он всё же не Планк? Вдруг Чарли ошибся?!»

— Мало кто смог избежать искушения и не поучаствовать в игре, — продолжил Ли. — Да и как их можно винить? Даже Исаак Ньютон, один из умнейших людей тысячелетия, и тот в своё время не смог удержаться. Когда Англия примерно в то же время создавала идентичную пирамиду под названием компания «Южных Морей», Ньютон был среди первых инвесторов. Когда же цена взлетела до небес, он продал акции и написал статью, в которой объявил эту схему мошенничеством и глупостью. Но когда цена продолжила расти, он не удержался и снова их купил, на этот раз потеряв всё. Ньютон! Это тогда он сказал свою знаменитую фразу о том, что может рассчитать движение планет, но не в силах понять человеческую глупость. И это он о себе! Даже ярчайшие умы бессильны и не могут сопротивляться этой схеме. Так что, как мы можем винить обычных людей?

— А Китай? — спросил Джим, смотря на часы.

— Мы были первыми, кто понял, что Штаты готовят новую «Миссисипи». На этот раз её назвали программой количественного смягчения. Что, конечно, можно понять: каждой схеме нужно хорошее и туманное имя. И «Количественное смягчение» подходит отлично. Если бы они её назвали «Система списания долга», кто бы их купил?

Ли отхлебнул чаю.

— И вы, поняв, что стоимость американских облигаций будет расти…

— Решили начать спекулировать? Нет. Это то, что сделала Япония. Китай же купил американские казначейские облигации по совершенно другой причине. Ли замолчал.

— И какой же?! — спросил Джим.

— Чтобы выиграть ответную опиумную войну, самую большую в мире. Главная война современности. Я тебе расскажу вкратце…

— Какое отношение опиумная война имеет к облигациям? — в отчаянии Джим оборвал его. — К ответу на вопрос?

Но Ли продолжил:

— С начала шестнадцатого века, с тех пор как португальцы обогнули Африку и нашли прямой путь в Азию, европейцам понравились китайские шёлк, фарфор и чай. Особенно чай. Европе были нужны китайские товары, Китаю же европейские товары были глубоко безразличны. Единственное, что нам было интересно, это серебро. Но серебро в Европе очень быстро кончилось. А как вести торговлю, если противоположной стороне ничего от тебя не нужно? — Ли постепенно начал говорить быстрее, жестикулируя руками в воздухе. — И Европа, недолго думая, переключилась с серебра на опиум. К тому моменту у Британии уже были колонии в Индии, как раз там, где климат идеален для выращивания опиумного мака. В Китае опиум был запрещён, но европейцы занялись контрабандой. И всего через пару десятилетий опиумная зависимость распространилась повсюду. По всей стране.

— И это дало Англии валюту для торговли?

— Именно, — кивнул Ли. — Император Даогуан попытался воспротивиться и объявил Британии войну. Но наша армия была столь отсталой, что британцам ничего не стоило развеять её по ветру.

— Ещё бы! У них благодаря индустриальной революции уже были пушки и пароходы. У вас же были луки и парусные лодки.

— Да, — Ли поморщился. — Европейцы полностью разбили китайскую армию, и опиумная торговля продолжилась. Это, собственно, и была Опиумная война. И скоро всё серебро перекочевало обратно в Европу. В обмен на опиум. Китай разорился, превратился в наркомана без единого медяка в кармане… Мой дед много рассказывал о том жутком времени.

— Какое отношение это всё имеет…

— Что является современным опиумом? — резко спросилЛи. — Что Китай продаёт остальному миру?

Джим уставился на него с раскрытым ртом.

— Да, ты прав, Джим. Потребительские товары. Потребление — это основная движущая сила современных обществ. И мы научились производить их лучше и дешевле, чем другие. И в обмен мы получаем мировое богатство. Наше богатство. Мы просто забираем его назад.

— Потребительские товары — это новый опиум?

— Желания могут создать зависимость посильнее опиумной. Ещё Будда знал это. Знаешь, какой вид недвижимости пользуется спросом в Штатах? Хранилища. Люди покупают так много ненужных им вещей, что им становится негде их хранить. И тогда они просто арендуют место в хранилище и складывают туда всё старое, чтобы освободить место для новых вещей. Типичное поведение наркомана.

— То есть теперь Запад — наркоман, а Китай — контрабандист? Роли поменялись?

Джим сидел, закрыв глаза, пытаясь осознать.

— Это же… Невероятно… Но как?

— Как что, Джим?

— Как у вас получилось провернуть всё это так, что никто не заметил?

— Нет, ну, конечно были те, кто заметил. И даже пытались что-то с этим сделать. Баффет, например. Помнится, он даже целую статью написал в «Форчун». Огромная была статья, почти в полжурнала. «Торговый дефицит Америки вымывает страну прямо из-под нас» — как-то так она называлась… Но никто не обратил внимания. Даже бровью не повёл. Никто.

— Никто не обратил внимания на Баффета?

— Все получали прибыль. Политики были рыцарями глобализации, продавцы всех мастей получали комиссии, а обычные люди вдруг почувствовали себя намного богаче — ведь китайские продукты были настолько дешевле! Экономика росла, все были довольны. Все были счастливы.

— Кроме Баффета…

— Просто он сидел выше и видел дальше. Но даже он не смог идти против толпы. И всё катилось по наклонной вплоть до 2012 года. Тогда Запад впервые начал подозревать, что что-то не так. Их начал тревожить наш экономический рост. И тут нам пришлось пойти на несколько трюков, отвлекающих манёвров. Начали мы с дезинформации под названием «В Китае кризис». Мы убедили мир, что Китай на грани коллапса.

— То есть?

— Это почти как в регби. Представь, в следующем месяце у тебя игра против сильного противника. Какие у тебя могут быть две информационные стратегии? Либо попытаться запугать противника своей мощью так, что его сила воли дрогнет. Или прикинуться слабым и покорившимся. И тогда твой противник вместо тренировок проведёт этот месяц в баре, заранее празднуя победу. Мы пошли вторым путём.

— Как?

— Мы притворились, что у нас экономический кризис. Помнишь кампанию о городах-призраках? О том, что мы построили миллионы домов, в которых некому жить? Представляешь, они поверили, что у нас не хватит людей, чтобы заселить новые дома! Но поверили же. И в итоге вместо того, чтобы начать собираться с силами, они продолжали праздновать. Ну, действительно, кто будет волноваться по поводу Китая — страны на грани развала.

— Вы манипулировали статистикой и новостями! — воскликнул Джим.

— Ну, конечно. Запад думал, что мы фальсифицируем статистику, чтобы показатели выглядели лучше. Но в действительности мы делали прямо наоборот — искажали показатели в худшую сторону. Чтобы наш рост не заметили раньше времени.

— Когда сильный, притворись слабым?

— А когда близко, притворись, что далеко. «Искусство Войны», Сун Цзы. Обмани врага и пробуди в нём самодовольство. К 2014 году нам удалось убедить мир, что мы на грани коллапса. Все начали считать, что Китай больше не будет покупать сырьё. А на тот момент мы уже были крупнейшим потребителем железа, меди, угля, нефти, ну, и так далее. Если Китай схлопнется, то кто всё это будет покупать?

— И цены на сырьё рухнули.

— Цена на нефть упала со 120 долларов до 30. И кто от этого выиграл? Кто крупнейший покупатель? Вот так-то… И заодно мы бесплатно получили всю нефть и газ Сибири.

— Всю нефть Сибири?

— Мы заключили контракт на всю нефть Сибири. Как раз в это время. И проложили нефтепровод. Нефть с этих месторождений теперь может идти только нам. У нас монополия. Сибирь теперь наша. Как у Штатов есть Канада, так теперь у нас есть Россия, — он усмехнулся.

Джим молча смотрел на него.

— Мы получили Сибирь даром, по ценам 2014 года. В подарок.

— Искусство ведения войны, когда противник даже не знает, что идёт война!

— Победить в войне ещё до её начала. Если Сун Цзы всё-таки существовал, он точно был одним из этих, твоих… из Планков. Вот так мы подсадили Запад на потребительскую иглу и бесплатно получили Сибирь.

Джим снял с руки таймер и положил его на столик циферблатом вверх. Красные цифры отражались в прозрачном стекле чайника.

0 дней, 0 часов, 45 минут.

— И какое отношение эта ответная опиумная война имеет к американским казначейским бумагам?

— Прямое, Джим. Деньги у Штатов кончились давно, задолго до 2008 года. Им нечем стало расплачиваться за наши товары. И тогда мы в обмен на опиум — то есть, прости, товары потребления — стали брать американские долговые облигации. Так постепенно у нас накопилось американских казначейских облигаций почти на триллион долларов. Мы продавали в долг.

— И так вы стали крупнейшим их держателем? В обмен на ваш опиум?

— Именно. Точно не из-за спекуляций. Не как Япония. И теперь главный вопрос. Зачем нам столько американского долга? Мы уже получили почти всё, что хотели, от Запада. Они отдали нам все свои ключевые технологии. Просто так, представляешь? Вообще удивительно, с какой лёгкостью западные компании, конкурируя между собой, расставались с ними — технологиями, на разработку которых у Запада ушли десятилетия. Мы же получили их просто так. Потом мы скупали недвижимость в ключевых городах. Нам удалось получить её в обмен на товары потребления.

— Почти как голландцы, купившие Манхэттен за бусы.

— Один в один, как Манхэттен! Справедливость всё-таки существует! — Ли улыбнулся. — Так что у нас уже есть почти всё, Джим.

— И что дальше?

— Есть последняя, самая ценная вещь, который ещё остаётся у Америки. Статус мирового банкира. Возможность печатать деньги для всего мира. Весь мир фактически работает на Америку просто так, за доллары. Которые им ничего не стоит печатать. Мир — их собака. Всё, что от них требуется, это позвонить в звонок, и собака будет работать на них. И ей не нужно давать еду — она будет работать просто так…

— Штаты — это Павлов. И вы… — прошептал Джим. — Вы собираетесь…

— Америка была тем учёным, который приручил собаку к звонку, к американским долларам. И мы уведём эту собаку. Перегрузим условный рефлекс. Переведём её на китайские юани. Ты можешь представить, что произойдёт, когда мы станем всемирным Павловым? Когда весь мир будет нашей собакой?

— Весь мир будет работать на вас просто так. Бесплатно!

— Именно. Теперь понимаешь, зачем нам американские казначейские облигации? Почему мы не можем их продать?

— Они вам нужны, чтобы приручить собаку… Но как? — спросил Джим.

— Казначейские облигации дают кредитору власть над должником. Власть обанкротить должника.

— Но Штаты ведь всегда могут напечатать ещё долларов и отдать вам долг ими? Как можно объявить их банкротом, если они печатают деньги?

— Решим простейшую математическую задачку, Джим. Представь, что ты должен двадцать триллионов долларов, что примерно равняется американскому долгу. В нормальных условиях тебе бы пришлось платить примерно пять процентов в год. Около триллиона. Но поскольку ты создал искусственный спрос на свои облигации, свой долг…

— Систему «Миссисипи»…

— Именно. Так что, поскольку ты создал ажиотаж, люди готовы давать тебе в долг очень дёшево. Практически бесплатно. Или, иными словами, под практически нулевой процент. Или даже под отрицательный процент — так сильно они хотят купить твои облигации. И в результате вместо триллиона в виде процентов по долгу ты не платишь ничего. Все дают тебе в долг бесплатно.

— Умно!

— Глупо. Невероятно глупо. Поскольку это работает только, пока процентные ставки низкие. Пока тебе готовы давать в долг бесплатно.

— А почему они должны вырасти? Если вы захотите избавиться от облигаций, Штаты просто напечатают вам триллион долларов.

— Это было бы так, если бы триллион казначейских облигаций был нашим единственным оружием. На самом деле облигации — лишь щит, который воин держит в левой руке. Самое главное — то, что в правой. А там меч. Наше главное оружие. Ты же знаешь, что в последние два десятилетия инфляция в Штатах была рекордно низкой? Знаешь почему? Из-за дешёвого китайского импорта. Наши товары были намного дешевле, и поэтому цены не росли. Низкие цены означают низкую инфляцию. И что произойдёт, когда мы перестанем продавать Америке наши дешёвые товары?

— Цены взлетят вверх. Гиперинфляция!

— Именно. Представь, завтра ты заходишь в торговый центр неподалёку и видишь, что цены практически на всё поднялись на треть. И кто тогда даст тебе в долг под нулевые процентные ставки, если цены на всё вокруг растут на тридцать процентов в год? Кто даст тебе в долг под пять процентов? Или даже под десять?

Джим сидел как оглушённый.

— Вот именно, — продолжил Ли. — Допустим, проценты возрастут до десяти в год. И сколько тебе надо будет платить по тем двадцати триллионам, которые ты должен?

— Два триллиона.

— Откуда ты их возьмёшь? — спросил Ли. — Весь твой оборонный бюджет меньше триллиона.

— Напечатать?

— Если ты напечатаешь два триллиона, ты практически удвоишь количество денег в экономике. Это означает гиперинфляцию. И что произойдёт, если у мирового банкира начинается гиперинфляция?

— Он теряет доверие, статус мирового банкира, — прошептал Джим.

— Есть ли еще какой-нибудь способ выплатить два триллиона долларов процентов?

— Занять их.

— Именно. Предположим, что ты решил занять два триллиона долларов, чтобы расплатиться с процентами по предыдущему долгу. И в тот самый момент, когда ты хочешь это сделать, кто-то выставляет на продажу целый триллион твоего долга.

— Китай?

Ли кивнул и сказал:

— Неужели ты серьёзно рассчитываешь, что найдёшь хоть одного кредитора?

— Гениально! Дефолт.

— И потеря статуса мирового банкира. Дефолт уничтожит старого Павлова, а Китай станет новым! Мир станет нашей собакой! Мы уведём её у Америки, приручим её, выработаем в ней новый условный рефлекс. Она будет работать на нас за юани так же, как она сейчас работает за доллары. И всё это будет нам стоить какой-то жалкий триллион. Собака за триллион… Выгодное дельце, Джим!

Откинувшись на стуле, Ли был похож на шахматиста, только что разнёсшего в щепки защиту противника.

— Мы не продадим наше оружие, Джим. Эти облигации нужны нам для дела. Можешь быть уверен в этом. Это и есть твой ответ. Иди и спасай дочь.

0 дней, 0 часов, 35 минут.

«Ответ. Это ответ! Спасён! Спасена!»

Силы оставили Джима, как скалолаза на отвесной стене, закрепившего карабин за мгновение до того, как сорвётся рука.

Но вдруг… что-то дёрнулось. Едва заметно, затем сильнее. И вот тревожная струна загудела.

«Нет… Нет так, не так… Что-то здесь не так… Постой, Джим, а вдруг он дал тебе неверный ответ?.. Что, если история ему не понравилась? Как он там сказал? «…получишь неверный ответ. Но узнаёшь об этом, когда будет поздно». Так вот это же он и есть! Неверный ответ! Ну, точно! Обманка! Что делать?!»

На лице Ли снова была дружелюбная, хоть и слегка обеспокоенная маска. Он внимательно наблюдал за Джимом.

«Испытай его! Испытай!.. Но как? Как?!»

— Концы у твоей истории не сходятся.

— Что? — спросил Ли.

— Дырявая она, эта твоя история, как дуршлаг… Ответная опиумная война, говоришь? Да это же титанический план! Сколько людей должно участвовать! По собственной воле, понимаешь? Насильно провернуть такую схему нельзя. Авторитарному государству такое просто не под силу. Слишком сложно. И ты утверждаешь, что Китай, чистой воды автократия, построенная на принуждении, уже двадцать лет ведёт ответную опиумную войну, самую сложную игру тысячелетия? Так не бывает!

— Джим, — сказал Ли, — Китай — это вовсе не автократия. Это заблуждение. Вы, лаоваи, ничего не понимаете. Да и тут-то мало кто понимает… Но только вот что, если я тебе скажу, что Китай — это… демократия?

— Демократия?! — взвился Джим. — Зачем ты суёшь мне это пропагандистское клише?

«Так и есть!.. Он просто хочет от меня отделаться! Дал неверный ответ и хочет избавиться от меня. Обманка!»

— Джим, послушай меня… Забудь на минуту всё, что ты знаешь о Китае. Выбрось из головы, начни с чистого листа. Готов? Так вот… Китай — это полития.

— Какого чёрта? Какая ещё полития?! — от отчаяния Джим перешёл на крик.

— Почти все на Западе думают, что авторитарные государства обречены на исчезновение. И это так — история замусорена сотнями примеров несостоявшихся автократий. Взять хотя бы Советский Союз. Но далее из этого они делают вывод, тот же самый вывод, что сейчас сделал ты, — что Китай обречён повторить эту судьбу. А вот это ошибка. Ведь Китай — это не автократия. Конечно, это не стандартная демократия, вовсе нет. Это гибрид…

«Что за ересь? Что он несёт?! Обман!»

— Синтетическая гибридная система, спроектированная, чтобы избежать дефектов и изъянов обычных демократий, но сохранить их преимущества.

— И кто же её спроектировал?! — Джим вдруг почувствовал, как волосы у него на шее становятся дыбом.

— Когда старая, имперская система распалась, мы отправили сотни исследователей на поиски новой формы государственного устройства. Двух из них ты знаешь — Джоу Энлай и Дэн Сяопин. Первый исследовал Японию и Западную Европу. Второй — Россию и Францию. В Париже они и встретились в 1920 году. Собственно, там всё и началось. Встретились два величайших мыслителя столетия.

Джим вдруг заметил, как Ли смотрит куда-то вниз. Проследив его взгляд, он увидел свою непроизвольно дёргающуюся руку. Судорожным движением Джим подложил её под себя.

— Они сразу же поняли, — продолжил Ли, — что демократия — это самая эффективная форма управления. Они сообразили, что демократии доминируют в современном мире из-за выборов. Но затем они довольно быстро поняли, что ценность выборов вовсе не в том, что они приводят к власти умнейших. Отнюдь нет. Скорее даже наоборот: к власти по большей части приходят посредственности. Ценность же выборов в том, что они не дают старым лидерам остаться у власти. Ротация, смена лидеров — вот что самое важное. Без ротации бюрократы захватывают рычаги управления. Появляются кланы, цементирующие элиту. И вот через этот бетонный саркофаг не просачиваются ни новые идеи, ни новые люди. Политическая ткань общества перестаёт обновляться. Затем — стагнация и смерть. И выборы — единственный способ выжить. Это как помешивать суп, чтобы он не подгорел…

Джим весь дрожал: «Обман, обман…»

— Но у выборов, — продолжал Ли, — есть один колоссальный недостаток. Популизм. Ещё Аристотель этим задавался. Он изучил историю десятков демократий, которые как грибы росли на греческих островах. Он обнаружил, что все они распались из-за популизма. Коc, Родос, Гераклея, Мегара, Цим, — все они проследовали одним и тем же путём — от власти народа к власти демагогов. И затем, неизбежно, к власти тиранов. Популизм — это естественная и неминуемая терминальная стадия демократий. Это то, как они умирают. Ведь в чём заключается стратегия демагога? Пообещать то, что никогда не может быть дано. Любой рациональный политик в сравнении с ним покажется блёклой молью. И кто наиболее уязвим для подобных обещаний? Кто им верит? Люди. Обычные люди. Ведь большинство не может распознать пустые обещания. Они не могут здраво взвесить даже простейшие вещи.

Джим молча смотрел на него.

— Вот хотя бы главный налог на глупость — лотереи. Мало что может посоревноваться с ними в обмане. И ведь он лежит прямо на поверхности, никто даже не пытается его скрыть. И всё равно миллионы раз за разом выстраиваются в очередь за билетом. Всё, что нужно, — лишь показать по телевизору одного счастливца. Математика, теория вероятности и здравый смысл бессильны перед эффектом Золушки. Людям нужна мечта, надежда мгновенно вырваться из унылой серой реальности в новый, сверкающий мир. И популисты это знают.

Он перевёл дыхание и продолжил:

— Чтобы вывести популистов из игры, нужно отсечь их от их основной аудитории — простых людей. Всеобщее голосование, когда каждый получает по одному голосу, это основа, фундамент популизма. Когда один обычный человек имеет такой же голос, что и один выдающийся, популисты непобедимы. Стандартный способ борьбы с ними — олигархия и аристократия. Но они обе нарушают закон ротации, из-за чего скатываются к упадку и распаду даже быстрее, чем демократия.

Он вздохнул.

— Казалось бы, популизм неизбежен… Но Дэн и Джоу нашли способ. Они откопали давно всеми забытую мечту Аристотеля. Политию.

— Политию?

— Смесь олигополии и демократии. Гибридная система, где к выборам допускаются только способные, а плебс отсекается. Аристотель называл её политией. Но поскольку в природе она почти не встречается, сам он её считал утопией. Ведь как находить и выбирать способных людей?.. И вот здесь-то и засиял гений Дэна и Джоу. Они поняли. Они нашли способ! Даже два!

Ли более не сидел отрешённо, как судья. Наклонившись вперёд, в каждое дыхание он пытался вместить как можно больше слов, его глаза полыхали огнём.

— Первый очень прост: дать каждому человеку право отказаться от голоса в обмен на деньги. Именно не продать, а аннулировать голос. И назначить высокую цену, которая отсеет всех, склонных к популизму. Скажем, если дать за голос тысячу юаней, то большая часть возьмёт деньгами. И проблема будет решена. Хороший, работающий способ. Но у него есть недостаток: он слишком меркантильный, очевидный. Не оставляет места романтике и идеологии. А без романтики никуда, Джим… Дэн и Джоу знали это и, в конце концов, нашли способ.

Джим не отрывал глаз от таймера.

0 дней, 0 часов, 29 минут.

— В отличие от постсоветской России, мы сохранили коммунистическую партию. Но это мутант… Гибрид… В Союзе членство в партии было билетом в лучшую жизнь. Наша же партия не даёт своим членам никаких материальных привилегий. В Союзе, если ты не был членом, твоя жизнь была ничтожна. В Китае же твоя жизнь ничтожна, если ты член партии. Чувствуешь разницу? Членство в нашей партии не даёт никаких благ и преимуществ. Наоборот, они платят большие взносы, посвящают этому личное время. Идут на жертвы, чтобы быть членом партии. И она изо всех сил старается, чтобы все знали, как они велики, эти жертвы. Иногда даже идут как бы стихийные кампании в газетах: партийцы анонимно жалуются на свою тяжёлую долю и непосильные взносы. Знаешь зачем?

Джим смотрел на него исподлобья.

— Партия постоянно сигнализирует, как в ней всё плохо, отпугивая искателей лёгкой жизни. Они сами себя отсеивают. Любой может войти в партию, но в ней всего девяносто миллионов членов. Менее семи процентов. Но это люди, которым нужно управлять обществом. Без этого они не могут. И ради этого они готовы на лишения. И они способные, они мыслят — демагоги им не страшны. Самоотбор, мой друг, самоотбор. Их не надо выбирать. Они выбирают себя сами. Система с негативным самоотбором…

Он снова перевёл дыхание.

— И вот каждые десять лет эти семь процентов меняют руководство. Избирают новую элиту. Ротация. Разумеется, там не «один человек — один голос». Система сложная. Но каждый в той или иной степени влияет на решение. И мы сделали это уже пять раз. Полвека подряд. Так что это очень живучая система. И это не автократия, мой друг, это полития. Демократия, где голос даётся только способным. И где способные находят, отфильтровывают себя сами. Сам Аристотель считал политию утопией. Мы же её построили, величайшую демократию в истории человечества! И поэтому-то и смогли провести ответную опиумную войну. Против этой системы шансов у Запада нет. Их время ушло. Наша демократия более продвинутая, она более эффективна. Так что западной модели конец. Вот и всё. Эволюция, Джим.

0 дней, 0 часов, 26 минут.

— Гибридная демократия, говоришь? А как же культурная революция? Вы же убивали своих учёных. Посылали их в деревни и…

— И не только учёных. Вообще всех образованных. Знаешь, что было главным открытием Павлова? Вовсе не условные рефлексы.

— Какая связь?.. — зарычал Джим.

— Знаешь, что случилось с его собаками в 1924 году, когда подвал, где он их держал, затопило рекой? Это были те самые собаки, приученные к звонку. Павлов годы потратил, чтобы выработать в них рефлекс. В ту ночь он добрался до них, когда вода в клетках уже подступала к самому потолку. Так вот, одна странная вещь случилась с теми несколькими собаками, которых он успел спасти… Рефлексы были стёрты. Как будто их и не было… всех тех лет тренировок. Стресс… Стресс стирает рефлексы подчистую.

— И?!

— Почему Китай проиграл первую опиумную войну? Почему мы стали жалкой колонией Запада? А потому что наши элиты закостенели. Бюрократы, интеллигенция, городские жители — за столетия династии Цин они обросли древними привычками, сопротивлялись любым реформам. В них были старые, имперские рефлексы. Вот мы их и стёрли.

— Вы затопили Китай?! — Джим уставился на него, раскрыв рот.

— Мы послали городских в деревни и поставили крестьян ими руководить. Нужен был стресс, а что может быть хуже, чем когда твой вчерашний подчинённый становится твоим начальником? Мы перезагрузили общество. Начали с чистого листа.

— Но… но убивать?

— Не специально. Мы же не убивали ради удовольствия или мщения, как Сталин. Мы уничтожали, лишь когда не было другого выхода.

— Значит… — вдруг Джима ослепило как вспышкой. — Значит, так ты уничтожил Тьяо, свою племянницу? Не было выхода?

Лицо Ли в мгновение почернело, бездонные глаза вспыхнули, обезумев от боли. Ртом он пытался схватить воздух, как будто с ходу налетел на фонарный столб.

— Это… Это они… Они… — его свело судорогой. Он замер и стал говорить урывками, едва переводя дыхание. — Она преподавала физику, и кто-то… какая-то сволочь… донесла… Обвинили её в саботаже… Убили её прямо во дворе университета… Толпа… Палками и ногами. Затоптали. Её собственные ученики… Они разорвали её на части… Не партия… Не мы… Ничего… Я ничего не мог поделать… Когда я приехал… А-а-а!..

И тут выдержка окончательно покинула его. Он завыл:

— Ну что, Джим!.. Что? Что я мог поделать?! Я стоял там, на той площади, с двумя моими солдатиками против тысяч. Эти разъярённые лица, красные, крысиные глаза! Обезумевшая толпа… Я смотрел, как её убивают, и не смог двинуться с места, отдать команду… Не смог, Джим! Это, это были не люди… Животные, готовые разорвать любого…

Он схватился руками за голову.

— Я, я всегда думал, что у меня есть… смелость. Что я рождён, чтобы вести вперёд других… Но тогда, в центре той беснующейся толпы, тогда я мог отдать команду, но не отдал… Мог хотя бы попытаться… Но не попытался… Тогда я понял, что я… что я… — Гримаса невыносимой боли исказила его лицо.

— Что?

— Трус!

В звенящей тишине Джим не сводил с него взгляд.

«Нет… Эти бездонные глаза не высохли… В них ещё есть слезы».

— А звонок? Как же телефонный звонок? Ты же сам говорил, что мог позвонить!

— В тот вечер, сразу после того, как Тьяо… не стало, у меня был выбор. Чтобы меня считали либо трусом, либо бессердечным циником. И я опять струсил… Выбрал второе. И придумал всю эту историю со звонком… Люди не дадут трусу вести их за собой, — его плечи содрогались в судорогах. — Подлецу — пожалуйста. Но не трусу. За последние пятьдесят лет не было ни ночи, ни ночи, Джим, чтобы я не хотел убить себя. Пятьдесят лет…

Джим замер; он смотрел на старика.

«Неблагородных Планков не бывает…» — доносился скрипучий, хриплый голос Чарли.

«Это благородство, — шёпотом ответил голос внутри. — Просто его сломали… Это сломанный Планк».

— Звони японцам, — сказал Ли, уткнувшись в рукав. — У нас нет времени.

«У нас… — подумал Джим. — Планк».

0 дней, 0 часов, 22 минуты.

Через минуту на столике лежали два телефона — один Джима, другой Ли. Ни в одном не было сигнала. Пульс в висках у Джима стучал железным молотом.

— Джим, они оба — это «Чайна Мобайл». Нужен другой оператор. Быстро в парк — найди кого-нибудь с «Чайна Юникомом» или «Телекомом». Быстрее!

Но не успел Джим сделать и шага к двери, как от кирпичной стены отделилась тень.

— Попробуй мой.

Она протянула синий «Нокиа» с кнопками.

«Сестра Ли… Она… Она была здесь. Она всё слышала!»

Ли, обернувшись, замер. Он пытался что-то сказать, но не смог. Его всего как будто парализовало, скрутило, как старое, иссушенное дерево.

«Пятьдесят лет… он же не слышал её голоса пятьдесят лет!..»

— Это другой оператор, «Юником», он ещё должен работать, — сказала она. Её глухой, шершавый голос дрожал.

Джим бросился к ней и выхватил телефон. Крохотный экран озарился бирюзовым светом, на индикаторе сигнала было три полоски. Джим упал на колени и судорожно начал набирать: «Фил, они НЕ продают бумаги. НЕ продают. Пришли подтверждение. Джим». Набрав номер, раз за разом он перечитывал сообщение. Затем решился и нажал на зелёную кнопку… Телефон беспомощно пискнул, и полоски сигнала погасли. Сообщение осталось в папке неотправленных.

— О нет… — прошептала сестра Ли в отчаянии. — Здесь нигде нет стационарного телефона. «Чайна Телеком»… У них другая система, старая… Она ещё может работать. Единственный шанс. Беги, найди «Чайну Телеком!»

Джим метнулся к двери. Руки дрожали, не чувствуя пальцев, он едва смог провернуть круглую ручку замка. Закрывая дверь за собой, он обернулся. Ли по-прежнему сидел, окаменев, сестра стояла сзади, обхватив его голову руками, прислонившись. Оба плакали. Её губы шептали:

— Прости, прости…

***

Подняв капюшон, Джим выбежал за угол. Но не успел он добежать до первого перекрёстка, как сзади окрикнули:

— Не двигаться, не двигаться. Полиция!

Он резко развернулся и прямо перед собой увидел двух крепышей с квадратными лицами. Первый уже хватал его, готовясь вывернуть руку, второй подходил следом. Они двигались уверенно, даже вальяжно, словно не привыкнув к сопротивлению.

Рефлекторно Джим освободился от захвата и когда-то давно поставленным приёмом отправил обоих на землю. В стороне приглушённо вскрикнули. Присев, Джим обшарил карманы одного и достал было телефон, но тут же отбросил в сторону: экран был заблокирован паролем. Телефон второго тоже запросил код, но на лоснящемся экране отчетливо проступала буква «V». Джим провёл по ней пальцем, и система, послушно завибрировав, открылась. В углу сверкнула эмблема «Чайна Телеком». Сигнал был почти в полную силу. Спрятав телефон в нагрудный карман, Джим оглянулся. Cобиралась толпа. Раздались крики, и несколько женщин начали указывать на него пальцем.

«Прочь отсюда, Джим. Скорее!»

0 дней, 0 часов, 12 минут.

«Найди спокойное место. Быстрее! Шевелись!»

Добежав до угла, он повернул и перешёл на быстрый шаг. Оглянулся — сзади было чисто. Он снял и вывернул куртку наизнанку.

«Не беги. Только не беги! Не привлекай внимания».

Через дорогу был квартал серых советских домов с зарешеченными окнами вплоть до самой крыши. Открытые настежь ворота, дремлющий охранник внутри будки — Джим быстро оглянулся по сторонам и нырнул внутрь. Он петлял в лабиринте узких проходов, редкие прохожие не обращали на него внимания. Наконец, в каком-то заполненном битым кирпичом углу за сохнущим на верёвке бельём он заметил узкую нишу, скрытую в стене. Протиснувшись внутрь, он достал телефон и дрожащими пальцами набрал: «Фил, это Джим. Китай не продаёт облигации. Китай НЕ продаёт облигации. Подтверди получение».

Казалось, прошла вечность. Круг на экране продолжал вращаться. Джим, не моргая, не сводил с него взгляд.

«Вдруг ниша блокирует сигнал?!»

Зажав телефон в вытянутой руке, Джим побежал, спотыкаясь, через груды мусора, глядя на экран. Несколько поворотов, и проход вывел на шумную улицу, заполненную скутерами и людьми. Через дорогу, вдоль канала, дюжина деревьев сгрудилась вокруг вышки сотовой связи. Круг продолжал вращаться.

«Звони… Звони Филу. Прямо сейчас!»

Джим перебежал дорогу, набрал воздуха и нажал кнопку набора номера. Гудки, и затем автоматический женский голос что-то сказал по-японски и, не дожидаясь ответа, отключился. Джим держал телефон двумя руками, не веря самому себе.

«Что делать? Что делать?!»

Внезапно со всех сторон сразу, как по команде, завыли сирены. Лавиной они приближались, неумолимо заполняя собой всё пространство вокруг. Пути назад были отрезаны, и в панике Джим заполз под ветви ивы — пожухлые концы её густых веток низко свисали, образуя полость вокруг ствола. Прислонившись к дереву, он уставился в экран, и тут корпус телефона завибрировал. Круг исчез.

«Ушло! Отправилось!»

0 дней, 0 часов, 6 минут.

«Успел. Спасена. Спасена!»

Свет просвечивал сквозь ветви — парк быстро наполнялся рыскающими полицейскими. Без сил Джим прислонился к стволу, сжимая телефон обеими руками. Он выдохнул и закрыл глаза.

И тут аппарат завибрировал, конверт нового сообщения появился на экране. Дрожащими руками Джим открыл его:

«Сообщение не может быть отправлено».

Снаружи раздался крик. Со стоном Джим повалился на бок.

«Мария, дитя, прости меня!.. Прости…»

***

Раздался щелчок, и Джим подскочил.

«Как давно я здесь?!»

Часы пропали. Он загнанно огляделся. Где-то наверху, потрескивая, мигала старая лампа дневного света, отбрасывая вокруг мерцающие тени. Стены, пол, потолок, даже стол — были из бетона. В камере не было ничего не серого. Ботинки тоже исчезли — вместо них металлические браслеты обжигали кожу.

«Холодно, как же холодно…»

Изо рта шёл пар. Джим попытался позвать на помощь, но будто сотни иголок пронзили горло — от боли выступили слёзы. Спазм сухого кашля скрутил его, как канат.

«Пневмония».

Что-то снова щёлкнуло, и в глаза ударил свет. Джим застыл, как олень в свете фар.

— Кто ты? — раздалось из темноты.

— Мне нужно… позвонить… — он не узнал собственного голоса.

— С какой целью ты в Китае?

Джим снова посмотрел на запястье.

— Ради бога, сколько времени?! Скажите, который час!

— Что ты делаешь в Китае? — голос был плоским и безразличным, как если бы он читал по бумаге.

— Один звонок… — прохрипел Джим. — Пожалуйста.

— Как ты пересёк границу? Кто ты? На кого ты работаешь?

— Я расскажу… Но дайте… мне сделать… звонок. Всего один звонок. Я расскажу всё.

— Кому ты хочешь звонить?

— Дочь… Моя дочь, — прохрипел он в кашле. — Они убьют её!

— И ты приехал в Китай, чтобы её спасти?

Джим кивнул.

— Телефон… Лишь одно сообщение… Дайте мне одно сообщение…

— Нам известно, что ты прибыл в Китай, чтобы выкрасть государственные секреты. Это шпионаж. Смертная казнь.

— Сообщение… Одно сообщение… Я умоляю!

— Ты незаконно пересёк границу. Официально тебя больше нет.

— У меня… не было выбора. Моя дочь…

— И о чём ты думал? Теперь ты её никогда не увидишь.

— Пожалуйста… Один звонок… Она умрёт, если я не позвоню… до полудня субботы.

— Ну, — лампа отодвинулась в сторону, и Джим увидел молодое, квадратное лицо с тупым подбородком, — сегодня среда.

Лицо расплылось в ухмылке, наслаждаясь его агонией.

Джим провалился в пустоту.

Глава 7

Темнота. Два лица смотрели на него сверху. Виднелись лишь очертания — как ни старался, разглядеть их он не мог. Тусклый свет доносился откуда-то сзади, издалека, размывая их черты. Он тянулся к ним, но не мог пошевелиться. Они разговаривали, но до него доносились лишь бессвязные фразы и всхлипывания.

Вдруг вдалеке что-то глухо хлопнуло, и они обернулись. И вдруг на мгновение, за миг до того, как всё начало расплываться, её лицо проступило сквозь пелену — как если бы кто-то навёл фокус. Изгиб бровей, тонкий нос и отчётливый подбородок. Он смотрел на неё, она смотрела в ответ. Он увидел её глаза…

Джим проснулся. Молча. Впервые в жизни.

Снаружи лязгнули ключи, и Джим сжался. Открылась дверь, и в камеру вошли двое охранников, но не приковали его, как обычно, к металлическому стулу, а замерли возле двери. Вслед за ними раздались мягкие шаги, и вошёл третий. Он был маленького роста. Настолько маленького, что небольшой кожаный портфель он нёс перед собой двумя руками.

Закинув портфель на стол, он с любопытством взглянул на Джима. Охранники, не сказав ни слова, вышли, беззвучно закрыв за собой дверь. Короткий прищурился, хмыкнул и подтащил металлический стул поближе к кровати.

— Джим, тебе не надоело? Мои товарищи, — он кивнул на дверь, — жалуются на тебя. Говорят, что ты тут уже второй месяц, а так ничего интересного и не рассказал. Тратишь понапрасну время…

Сжавшись в дальнем углу бетонной кровати, Джим дрожал. Короткий не без труда забрался на край стула, свесив ноги.

— Я наслышан о тебе. Ходят слухи, ты собираешь всякие безумные идеи.

Джим закрыл глаза. Любое движение причиняло режущую боль.

— Ну хорошо. Молчишь, так молчи. Но тебе, я уверен, понравится моя идея.

В его голосе было что-то парадоксальное. Он не говорил — он рычал. Каждое слово резонировало в его маленьком теле, как в барабане.

— Что с моей дочерью? — прохрипел Джим.

Короткий замолчал. Затем, отчётливо выговаривая каждое слово, сказал:

— Джим, я говорю. Ты слушаешь.

Некоторое время доносилось лишь его сопение.

— Ли рассказал тебе, что общество — это родитель, приглядывающий за детьми, так?

— Ты… Ты слышал наш разговор?!

— Ну, конечно, — он усмехнулся. — За кого ты нас держишь? Так вот, он сказал тебе, что общество даёт компас, направляющий через океан бессмысленности, так?

Он рассмеялся, скрестив руки на груди.

— Что за старый слепой дурак, право! Что же время делает с людьми, Джим? Не поверишь, но он ведь был архитектором Китая. Вся наша система — это ведь его детище!

— Кто?!

— Ли. Он был одним из основателей. Нет, ну, конечно, Дэн Сяопин был лидером, вроде директора. Лицом операции. Но мозгом-то всегда был Ли. Хотя теперь он бесполезен. Погряз в древних теориях, отказывается посмотреть на вещи по-новому. Всё — устарел, вышел в утиль. Пшик… Единственный теперь от него толк — это наживка.

— Наживка?

— Ну да. Чтобы ловить шпионов и исследователей… Таких, как ты.

— Так вот почему, — Джим зашёлся в кашле, — вы сделали его столь доступным! Поэтому вы выставили его сестру — чтобы его можно было найти. Все эти газетные статьи…

— Ну, конечно! Время от времени вдруг появляются искатели Спящих Драконов. И мы даём им то, что они ищут… Старого, высохшего Спящего Дракона на крючке.

— Спящих Драконов?

— Ты называешь их Планками. Тех, у кого есть понимание.

— Аааа… — Джима охватило чувство полного, абсолютного, бескрайнего бессилия.

— Но довольно о нём. Он — не более чем параграф в книге истории, которая никогда не будет опубликована. Лучше скажи мне, думаешь ли ты по-прежнему, что общество — враг человека? Или же Ли тебя всё-таки переубедил?

— Какое… это имеет значение?

— Какое вообще что-либо имеет значение, Джим? Ну так что, враг ли группа индивидуумам? Враг ли — общество?

Джим обхватил голову руками, чтобы не слышать его.

— Ведь Ли же объяснил тебе, что общество — это родитель, заботящийся о своём детище? Апельсин, луковица, так? — продолжал короткий. — Но ты же не простак, ты не поверил. И всё потому, что этот родитель обманывает и манипулирует, так?

Он замолчал и вдруг взорвался:

— Джим, ты даже не представляешь!.. И не подозреваешь, насколько ты прав! Ты настолько прав, что абсолютно ошибаешься. Представь, ты потерялся и спрашиваешь дорогу, и тебе говорят, что Пекин в десяти километрах слева. А ты думаешь, что Пекин в десяти километрах справа. И, оказывается, что ты прав — он действительно справа. Но только не в десяти, а в десяти тысячах километров. Так что ты прав, но ты прав настолько, что ошибаешься… В прошлом общество действительно было лишь дружелюбным, безобидным обманщиком. Как ты и думал. Но будущее, Джим! О, будущее!.. Оно совсем другое. Новое общество — более не безвредный притворщик, нет… Впрочем, ты скоро сам увидишь. И поймёшь… что в нём нет места таким, как ты. У тебя нет будущего, Джим!

— Каким таким? — выдохнул Джим.

— Бунтарям. Повстанцам. В обществе будущего вы все обречены. Ты не поверишь, когда я тебе скажу, Джим. Не поверишь! Я сам ещё никак не могу поверить, — его голос гудел.

Приступ кашля выкрутил Джима наизнанку. Некоторое время короткий наблюдал за ним, затем спрыгнул со стула, зашёл за стол и нажал какую-то кнопку. С металлическим лязгом дверь распахнулась, и Джим вцепился в угол кровати. Охранник вошёл и вытянулся по струнке.

— Принеси его одежду и лекарство, — бросил короткий назад, не оборачиваясь.

Спустя минуту он кинул куртку и ботинки на кровать.

— Надень. И не делай из себя мученика, не надо себя жалеть. И вообще, зачем ты злишься на меня? Ведь не мы похитили твою дочь, в конце концов, так? Давай, надевай…

Джим натягивал куртку, когда он пододвинул к нему стакан.

— Вот, выпей. Это поможет.

Тёплый напиток пах травами. Джим отхлебнул.

— Джим, ты ненавидишь группы, так? Хронический группоненавистник, вот кто ты. Но пытался ли ты понять, что именно ты ненавидишь? Ведь как можно ненавидеть то, чего не понимаешь?

Джим отставил стакан в сторону.

— Что такое группы, Джим? Откуда они появились? В чём их суть? — Он рычал всё быстрее, как будто боялся опоздать. — Что было в начале? Откуда мы? Кто мы, Джим? Что с нами случилось? Мы ведь были простыми охотниками и собирателями. Маленькие группки, племена по двадцать, тридцать, максимум пятьдесят человек. Очень редко, когда больше чем пятьдесят. И знаешь почему? Еды было мало. Недостаточно, чтобы прокормить много людей. Вот так мы и жили, жалкими кучками, миллионы лет. Но вдруг мы изобрели земледелие. Тысяч десять лет назад. Один и тот же клочок земли теперь мог прокормить намного больше людей. Нас стало больше, и группы стали больше. Это уже были не робкие группки по пятьдесят человек, нет. Сотни и даже тысячи человек.

Короткий слез со стула и приложил тыльную сторону ладони ко лбу Джима.

— Но там была проблема. Первые более-менее человекоподобные приматы возникли когда? Около двух миллионов лет назад, так? Почти два миллиона лет мы развивались в условиях маленьких групп по пятьдесят человек и меньше. Два миллиона лет, Джим! И лишь только десять тысяч лет назад мы стали жить в больших группах.

— Какое всё это… имеет значение? — прошептал Джим, зажавшись в угол.

— Большую часть времени эволюция создавала нас для маленьких групп. Наш мозг приспособлен к выживанию в маленьких группках по пятьдесят человек. Поэтому в больших группах мы не можем даже просто запомнить имён. Всё, что больше пятидесяти человек, — это бесконтрольная толпа. Собственно, поэтому большие группы естественно распадаются на меньшие. Скажем, двое в группе начинают враждовать. Что-то не поделили. Допустим, женщину. Но если группа маленькая, то почти всегда у этих двоих найдутся общие родственники или друзья, которые растащат их. И группа сохраняется. А вот если же группа большая, скажем, сто человек, и двое начинают драться, найдутся ли у них общие друзья? Вряд ли. И тогда возникает война, так? И практически мгновенно большая группа распадается на маленькие. Собственно поэтому, Джим, все организованные группы редко когда больше пятидесяти человек. Взвод в армии, класс в школе — всё это группы не более пятидесяти человек. Всё, что больше, — нестабильно. Большие группы распадаются как радиоактивный атом.

— К чему это? — в горячке прошептал Джим.

— Я рассказываю тебе твоё будущее, Джим. И то, почему у тебя его нет. — Он задумался на секунду и заговорил ещё быстрее. — Теперь представь, ты изобрёл сельское хозяйство и твоё население увеличилось. Это не то, к чему наш организм был приспособлен. Как ты будешь управлять группой из тысяч, если ты даже не можешь запомнить их имён, а они всё время пытаются враждовать и распадаться на мелкие группы? Как, Джим? А просто. Берёшь и назначаешь пятьдесят менеджеров, каждый из которых управляет пятьюдесятью обычными людьми. Это бюрократия с одним уровнем. И с её помощью ты уже можешь справиться с двумя с половиной тысячами людей. И вот у тебя уже не племя, а самое настоящее княжество. Слушаешь, Джим? Это важно.

Джим простонал.

— Теперь, когда столько людей платят налоги, ты можешь нанять профессиональных солдат. Ты создаёшь армию. И что затем? Ты нападаешь на соседей — на те маленькие несчастные группки людей, которые ещё не создали собственные армии. И ты одерживаешь верх. Просто потому, что вас больше. В большинстве случаев большие группы выигрывают. Убиваешь их мужчин, забираешь женщин и территорию. Ты развиваешься! И скоро твоя группа вырастает… ну, скажем, до десяти тысяч, так? И что ты делаешь тогда? Как их контролировать?..

Он перевёл дыхание.

— А нужно добавить ещё один уровень бюрократии. Назначаешь пятьдесят высших менеджеров, каждый из которых управляет пятьюдесятью низшими, каждый из которых управляет пятьюдесятью обычными людьми. И вот у тебя уже машина, контролирующая более чем сто тысяч человек. Ты создаёшь полицию и даёшь ей монополию на насилие. Затем нанимаешь ещё большую армию. И так ты строишь государство. И вот тут…

На мгновение он замер.

— Вот тут вдруг выясняется, что чем больше группа, тем легче людям умирать за неё. Это удивительно, Джим. Патриотизм! Государство порождает патриотизм. Солдаты готовы жертвовать собой во имя государства. В княжествах нет патриотизма. Ноль! Ни один солдат не хотел умереть за княжество. Все эти воины, осаждающие стены Трои, они ведь собрались туда с маленьких островков. С Крита, Пелопоннеса и Итаки. Ты не задавался вопросом, зачем они туда приплыли? За что они отдали свои жизни?

Джим мотнул головой.

— Не во имя своего города или острова, нет. Они приплыли завоёвывать Трою ради еды, золота и женщин. И ничего другого. Никакого патриотизма в помине… Но государства, они другие… В глуши Австралии есть городок Герроя. На стенах его старого городского совета в самом видном месте высечены длинные списки солдат, погибших в дальних и всеми забытых уголках планеты… Знаешь, что написано над ними? «Они погибли за Империю». Британскую империю. И всё, точка. Вот эта маленькая табличка является достаточнойпричиной для миллионов людей ехать неизвестно куда и отдавать там свои жизни. Государство делает так, что отдать за него жизнь становится великим, геройским поступком. Воинам более не надо золота. Они отдают жизнь просто так. Чем больше группа, тем легче её члены жертвуют собой. Ты следишь за мыслью?

«Зачем… Зачем он пытает меня?» — стонал Джим про себя.

— Это всё игра размера. — Короткий вскочил на ноги и начал ходить из стороны в сторону. — Меньше пятидесяти — племя. От сотен до десятков тысяч — княжества. Начиная от сотен тысяч — государства… И вот здесь нас ждёт вопрос, Джим. Ты готов?

Сквозь боль Джим приоткрыл глаза, и их взгляды пересеклись. В сумраке мерцающей лампы Джим разглядел густые, сросшиеся брови, загнутые вверх, как бы постоянно удивляясь.

— Что дальше? — спросил короткий. — После государства… Неужели ты думаешь, что это окончательная форма организации групп? Что ты можешь бесконечно нагромождать бюрократов, слой за слоем? Да, это работает для миллионов. Даже сотен миллионов. Но будет ли это работать для миллиардов? Джим, ну скажи что-нибудь! Ты же синтезатор? Ну, так вот — синтезируй.

Джим не мог пошевелиться.

— Хорошо, Джим. Я сам синтезирую, раз ты не в духе. Посмотри вокруг. Всё уже давно изобретено природой. Мы просто идём по проторенному пути. Какая самая сложная форма организации групп, до которой природа смогла додуматься? Социальные насекомые. Муравьи, термиты, пчёлы. Суперколонии. Колонии, в который нет «Я», а есть лишь «Группа». Муравей — это не индивидуум. Муравейник — вот индивидуум. И поэтому они непобедимые. Победить их может лишь другая суперколония. Суперорганизм… Что нужно, чтобы создать суперколонию? В первую очередь, мгновенная система коммуникаций. Ведь если ты — колония и твои клетки всё время ползают неизвестно где, тебе надо иметь способ быстро связываться с каждой из них, отдавать команды. Муравьи делают это с помощью химических маркеров, сообщений — феромонов. Как это делают люди?

Он посмотрел на Джима.

— Ты видел людей, слепо идущих по улице, смотря в телефон? Как думаешь, что они делают? Сидят в социальных сетях? Нет, Джим. Они обмениваются информацией с центральной системой.

— С алгоритмом? — неожиданно для самого себя вдруг спросил Джим и почувствовал, как голос возвращается к нему.

Короткий кивнул.

— Так, Джим, допустим, коммуникации есть, так? Что ещё нужно для суперколонии?.. Нельзя, чтобы клетки сопротивлялись. Нужно, чтобы было беспрекословное, добровольное повиновение. Как это делают люди, ты можешь спросить? Видел камеры наблюдения на улицах? Они повсюду. И все они тоже подключены к центральной феромонной системе. Они распознают человека с абсолютной точностью. Так что отключиться от феромонной системы невозможно — она всегда знает, где ты и что делаешь. Каждый под колпаком. Всегда! А что происходит, когда человек знает, что за ним наблюдают? В университете Ньюкастла был один случай. У них было кафе без продавца. Все должны были сами брать себе кофе и печенье и сами же класть деньги в специальную коробку. И угадай что? Денег постоянно не хватало. Люди постоянно недоплачивали. Уж что только ни пробовали — и угрозы, и уговоры — ничего не помогало. Но там мимо проходил психолог. Он распечатал изображение глаз — просто глаз! — и повесил над коробкой… Все стали платить! Абсолютное, автоматическое следование правилам. Когда люди думают, что за ними наблюдает группа, они подсознательно меняют своё поведение. Подчиняются. Автоматически! Даже полиция больше не нужна. Люди делают то, что они думают, группа ждёт от них. Ты представляешь, насколько более эффективно такое общество?! Ни конфликтов, ни разногласий. Все подчиняются. Как ты этому можешь противостоять?! — Он задыхался от возбуждения. — Человечество наконец-то построило первый в мире Паноптикон! Мечта Джереми Бенхама сбылась…

— Паноптикон?

— Да! Тюрьму, которая не нуждается в охранниках. Где все подчиняются лишь потому, что думают, что за ними наблюдают. Вот! — Он порылся в портфеле и достал поблёкшее чёрно-белое фото. — Вот, охранник в центре видит всех, но заключённые не видят охранника. Они даже не знают, если ли охранник вообще. Но все подчиняются, автоматически…

— Просто потому, что думают, что за ними наблюдают… Так что два шага из трёх к суперколонии человечество уже сделало… Коммуникации и подчинение. Ну и, наконец, самое главное… Альтруизм. Нужно, чтобы каждая твоя клетка была готова умереть ради других членов колонии. Не ради колонии, а ради других. Автоматически, не задумываясь. Победить группу альтруистов практически невозможно. Тут, правда, возникает маленькая проблема. Ведь альтруисты — это как террористы-смертники. Они постоянно жертвуют собой. И отсюда главное правило альтруизма: каждая жертва должна спасать более одного альтруиста. Ведь иначе они просто кончатся. А вот если же, жертвуя собой, альтруист спасает более чем одного другого, такого же, как он сам, то альтруизм распространяется как огонь по степи. Доминирующая стратегия. У муравьёв, как, впрочем, и термитов с пчёлами, это получилось из-за аномально высокой степени родства в группе. Когда в колонии индивидуалистов появлялась мутация альтруизма, большинство других членов колонии тоже были альтруистами. И тогда каждая жертва спасала больше альтруистов, чем убивала. И в итоге колония росла.

Короткий замер; он потирал руки от нетерпения.

— Джим, а теперь спроси меня, как сделать альтруистов из людей? Из этих жутких индивидуалистов, заботящихся только о себе? Как сделать так, чтобы каждая жертва спасала больше чем одного альтруиста. Ну же! Скажи!

Вдруг Джима прошептал:

— Большие группы!

— Концентрированные группы, — воскликнул короткий. — Концентрированные! Ведь когда вокруг тьма людей, любая катастрофа уносит множество жизней. Даже в простой автоаварии может погибнуть не один десяток. Какая плодородная почва для альтруизма! Каждая жертва спасает множество жизней. И множество других альтруистов. Посмотри на Японию — очень высококонцентрированное общество. Какие-нибудь параллели не замечаешь? Каких-нибудь особенных альтруистов?

— Камикадзе! — воскликнул Джим.

— Япония была первым прототипом человеческого суперорганизма, человеческой муравьиной колонии. Но у Японии не хватило размаха. Слишком маленькая территория. Очень концентрированная, но маленькая. И поэтому они так и не смогли развернуться в полномасштабную суперколонию. В отличие от нас…

Джим затряс головой.

— Китай — это суперорганизм, Джим. Мы построили общество новой эпохи — первую человеческую суперколонию. Мы — следующая ступень эволюции человека. Будущее человечества.

Улыбка промелькнула у короткого на лице.

— Китайцы — муравьи? — еле выговорил Джим.

— Не в биологическом смысле, разумеется. Мы по-прежнему сапиенсы. Но наша группа устроена по тем же принципам, что и у социальных насекомых. Насекомые-альтруисты. Мы — первый человеческий муравейник. Первый человеческий суперорганизм. Вершина эволюции!

Мурашки пробежали у Джима по спине.

— Что, не веришь? — спросил короткий. — Когда ты последний раз видел группу организмов, контролирующую рост своего населения? В природе заложено бесконтрольное размножение. Любая группа растёт в геометрической прогрессии, пока есть ресурсы. Но это же так неэффективно! Постоянно балансировать на грани голода и вымирания. И только суперорганизмы решили эту проблему. В них размножается только королева, а она контролирует количество откладываемых яиц. Муравьи — это практически единственный вид животных, целенаправленно контролирующий свою численность. Муравьи и Китай.

— Политика одного ребёнка…

— Да. Мы контролируем численность, не разрешая женщинам иметь более одного ребенка. Иногда двух. Но численность группы — это ещё что. Сколько ты знаешь животных, способных контролировать пол? Попробуй-ка изменить соотношение количества самцов и самок. Мало кто, кроме муравьев, способен на это. Муравьи устанавливают пол, оплодотворяя клетку. Если клетка оплодотворена, то это самка. Если нет, то самец. Теперь колония может решать, кто ей нужен, а кто нет… Китай делает то же самое… Традиционно все хотят иметь как минимум одного мальчика — наследника. Но что делать, если ребёнок — девочка, а второго ребёнка иметь нельзя? В результате у девочек мало шансов. Стоит УЗИ показать, что ребёнок — девочка, женщины в этот же день идут на аборт. Сами, Джим! Каждый год рождается девять с половиной миллионов мальчиков и лишь чуть больше восьми миллионов девочек. Это даже не группа делает, а сами женщины. Так что человеческий суперорганизм тоже контролирует соотношение полов, так же, как и муравьиный.

— Муравейник, — прошептал Джим.

— Суперорганизм нового поколения! Суперколония! — Короткий уже просто кричал. — Это неизбежность! Будущее человеческой расы. Конвергенция! Никак, слышишь, никак ты не поспоришь с эволюционной конвергенцией! Неизбежность! Если что-то помогает выжить, то это что-то будет изобретено эволюцией множество раз. Просто потому, что это что-то приносит пользу… Возьми глаз — один из самых сложных инструментов в природе. Сколько раз эволюция уже изобретала его! И каждый раз независимо. То же самое с крыльями… Всё, что даёт преимущество, природа придумывает снова и снова… Суперорганизм даёт гигантские преимущества — помогает выжить и покорить остальных. И потому природа создаёт суперорганизмы снова и снова. Заметь, муравьи, термиты, пчёлы — они все превратились в суперколонии самостоятельно. Независимо друг от друга! Почему-то все думают, что они родственники. Но к друг другу они не имеют вообще никакого отношения! Термиты произошли от тараканов, муравьи — от ос, на много миллионов лет позже. И все они создали суперорганизмы независимо друг от друга. Конвергенция, говорю же тебе! А теперь настал черёд человека. Термиты, пчёлы, муравьи, человек. Это природа! Ей невозможно противостоять! Люди привыкли считать себя личностями, со своими собственными целями и идеями. Как же это неэффективно, нецелесообразно. Да и просто смешно, Джим! И вот, наконец-то, каждый становится частью чего-то большого, важного! Суперорганизма, который невозможно победить. Теперь у каждого есть смысл!

— Есть ли… — прошептал Джим, в ужасе уставившись на него, — есть ли шанс спастись?

— Спастись? У одиночки?! — рассмеялся короткий. — Нет, ну, конечно, порой бывает, что какая-нибудь клетка-одиночка сходит с ума и пытается восстать, — тут он, прищурившись, посмотрел на Джима. — Но судьба у неё одна — быть уничтоженной иммунной системой. А если уж кому-то и удаётся улизнуть, обмануть систему, то… Знаешь, что происходит, когда клетка начинает бесконтрольно воспроизводиться? Когда начинается восстание?

Джим почувствовал, как затряслись его руки.

— Рак?!

— И организм погибает. Вся колония, целиком… Рак — это восстание одиночки против системы, колонии, общества. Восстание против главного процесса в природе — построения колонии. Скажи, что делают с раковыми клетками? Правильно! Их уничтожают.

Короткий мерил камеру шагами, от стены к стене, как маятник.

— Муравьи, пчёлы, человек — просто ступени этого процесса. И надо быть идиотом, чтобы идти против него…

Тут он замер и снова едва заметно прищурился, его голос вдруг странно задрожал:

— Скажи, ты же не идиот?

Короткий чуть наклонился вперёд, всматриваясь в его лицо.

— Сколько можно, Джим? Сколько можно плыть против течения природы? Сначала ты погубил Нельсона, затем убил Марию. Зачем?

— Что?! Что ты сказал?.. Я убил Марию?!

— А кто? Хочешь сказать, японцы? Они лишь хотели купить у тебя идею. Ты из-за своего ребячества отказался. Если бы ты просто согласился достать им идею, Мария была бы жива. Они даже не стали бы её похищать! Нельзя так пренебрежительно к людям относиться, особенно когда это якудза… И вообще, Джим, а чего ты ждал, когда отказал им? Что они развернутся и уйдут?

Джим смотрел на него, стиснув зубы.

— Так что это ты убил её. Точно так же, как и Нельсона. Ты бросил их обоих под колёса своего бессмысленного бунтарства. «Я не имею дел с государствами!» — передразнил короткий. — Повзрослей, Джим! Ты, именно ты уничтожил, растоптал их. Японцы тут даже ни при чём.

Джим вдруг побледнел, его лицо вытянулось, затем он резко развернулся и уставился в бетонную стену перед собой.

— Ну, вот… Теперь ты видишь, да? — проговорил короткий.

Вдруг раздался сдавленный стон, Джим прижал руки к лицу, затем вскочил, уткнулся головой в стену и медленно сполз на пол.

— А главное — ради чего? — продолжал короткий. — Ты считаешь себя бунтарём. А ведь всё, что ты делаешь, — это просто идёшь против системы, как ребёнок назло родителям. Система идёт налево, ты — направо. И наоборот. У тебя нет собственной воли, ты лишь копируешь систему, только наоборот. Ты — её зеркало. Противовес. Ты — хвост. Туловище — направо, хвост — налево… Можно ли хвост считать бунтарём?

Короткий с интересом наблюдал за агонией Джима. Тот беззвучно рыдал, упав на колени, сжавшись на полу. Его скрюченные пальцы судорожно пытались схватиться хоть за что-нибудь, но лишь скользили по бетону.

— Знаешь, кто такой настоящий бунтарь? Это не дитя, что идёт против системы, само не зная зачем. Бунтарь — это тот, кто независим от неё. Думать и действовать не вопреки чему-то, а самому по себе — вот настоящее бунтарство…

Короткий наклонился к Джиму.

— Посмотри, чего ты добился? Все они погибли из-за твоего ребячества. Ты убиваешь дорогих тебе людей одного за другим. И сейчас ты готовишься убить последнего из них.

— Кого?! — прохрипел Джим.

— Себя. Ты идёшь против системы, против самой природы. Против суперколонии. И она вот-вот уничтожит тебя.

Он подошёл к Джиму и встряхнул его за плечо.

— Ты слышишь меня?

Джим поднял воспалённые, блуждающие глаза, он не мог ни на чём сфокусировать взгляд.

— Ты меня слышишь? — снова спросил короткий. — Мы даём тебе шанс. Последний выбор. Только делай его осторожно, Джим. У тебя не осталось времени на ещё одну ошибку, поверь мне.

— Кто это, мы?

— Группа людей, управляющая этой системой.

— Государство…

— Суперколония самодостаточна — она живёт сама по себе. Но время от времени её нужно направлять в правильное русло. И мы её направляем.

Джим сидел на полу, обхватив голову руками.

— Присоединяйся, Джим. Хватит идти против своей собственной природы. Поверь, чувство принадлежности — ради этого стоит жить. Знать, что ты не один. Ведь Джим…

Короткий замолчал на мгновение.

— Ведь нельзя же вечно носить в себе эти детдомовские страхи.

— Что?!

— Сколько можно бояться, что тебя снова бросят?

— О чём ты?! — вскричал Джим.

— Ты ведь даже не псевдобунтарь, Джим. Ты просто испуганный ребёнок в страхе снова быть брошенным… Ты помнишь своих родителей?

Глаза Джима расширились.

— Вижу, что помнишь… Значит, помнишь и то, как тебя оставили одного, как тебя бросили. Помнишь, как это больно… И какой самый надёжный способ не быть брошенным снова? Правильно — бросить первому… Держаться от других подальше. Быть одиночкой. Быть Джималоуном. Так сколько можно, Джим? Повзрослей!

Джим долго лежал на полу, затем прошептал:

— Зачем я вам?

— Драконов мало. Ими не разбрасываются.

Короткий умолк, изучая Джима.

— И от тебя потребуется-то всего ничего… Изменить нужно будет лишь самую малость.

— Да… Себя.

В тишине было слышно, как на руке короткого тикают часы.

— Но зато ты больше не будешь один… И главное — ты будешь жить. Решай, Джим!

Всё внутри у Джима сжалось, скрутилось в узел.

— Да или нет? Это же так просто! Как жить или умереть. Решай же сейчас! Да или нет?!

Джим чувствовал, как рассудок покидает его. И вдруг всё исчезло. Лишь струился мягкий свет. Он падал откуда-то сверху, сквозь витражи, выхватывая из воздуха парящие пылинки. Вдали, прямо в столбе света сидела девочка, шляпка с синей лентой скрывала её лицо. И вдруг она обернулась.

— Мария!

Она смотрела, улыбаясь, положив подбородок на спинку скамейки. На щеке у неё проступала ямочка.

— Дитя моё, прости! — вырвалось у Джима.

— Ну?! — окрик вернул его в ледяной мрак камеры. — Так да или нет?

— Ты прав. Я бросил их всех. Всех до единого…

Джим закрыл глаза.

— Но я не брошу их снова.

Повисло молчание.

— Ну, как знаешь… — короткий пожал плечами. — Моё дело было спросить… У тебя и так не было будущего, Джим. Ты — раковая клетка, и ты должен быть уничтожен. Не я… Не я тебя уничтожаю… А эволюция! Её не остановить! Нас не остановить! Вершина эволюции. Суперорганизм нового поколения! Мы — будущее человечества! Суперколония!

— Муравейник… — прошептал Джим.

— Мир будет наш. Мы победили! — Короткий триумфально вскинул руки. Затем развернулся и добавил: — Ну а тебе пришло время умереть.

Глава 8

— Время умирать, Джим. — Короткий сделал шаг назад. — Ты готов?

— Готов? Как к этому можно быть готовым? — Спиной он вжался в стенку.

— Понять смерть… Самый большой обман в мире. Что ты так смотришь? Неужели не знал, Джим? Все эти твои деньги Павлова, собаки с мячом… Вся эта ерунда… Неужели ты, группоненавистник, не разгадал их самый главный трюк?

Джима затрясло.

— Что группа хочет от тебя, Джим? Что колония хочет от своих рабов? Хорошо, я скажу тебе… Она хочет одного: чтобы ты жил, как если бы не нужно было умирать. Как если бы смерти не было.

— З-зачем?

— Чтобы ты думал, — cказал короткий, — что твоё время безгранично. Мы не ценим то, что неограниченно. И они хотят, чтобы ты не ценил своё время. Зачем ещё, ты думаешь, они придумали загробный мир? Бесконечную жизнь по ту сторону… Все до единой религии придумали жизнь после смерти… Зачем им это? Спроси меня, Джим… Ну, спроси же!

Джим смотрел на него исподлобья.

— Чтобы ты отдавал им своё время. Не задумываясь, просто так… Бессмысленная работа, нелюбимая женщина, ненастоящие друзья… Пустые вечеринки, смокинги и платья, шампанское, дорогие машины… Забытые мечты… Чтобы ты жил без единого человека, который бы понял и пожалел… И поймёшь ты это, только когда времени не останется. Как Иван Ильич… Тот понял в последние три дня. Но всё, что оставалось, это кричать. И он кричал, Джим. О, как он кричал… За тремя дверьми было слышно. Ведь каково это — узнать, что не жил? Что это всё было не то?

Короткий прикрыл глаза.

— Все кричат, Джим… Когда узнают, что жизнь прожита зря, рядом с чужими. Кто молча, а кто в голос… Группа, общество, колония. Они хотят, чтобы ты не думал о смерти. Не знал о ней. Её спрятали, отобрали у тебя. Чтобы ты её не понял, не узнал.

— Может, лучше не знать? Жить без смерти?

Короткий вздохнул, покачав головой.

— Скажи мне, Джим… Что мы ненавидим? Люто, больше всего на свете? Всем своим нутром, своей природой? Посмотри вглубь себя. Что делает тебя несчастным? Да скажи же, Джим! Я вижу, что ты знаешь! Не можешь не знать!

Джим молча смотрел на него, и короткий не выдержал:

— Мы ненавидим всё!

— Всё?

— Всё, что мы должны делать. Всё, что нас заставляют делать… Если хочешь, чтобы человек возненавидел что-то, заставь его это сделать… Против воли. Как Том Сойер с забором, только наоборот… И вот, мы все убеждены, что должны жить. Обязаны. С детства нам внушают, что мы должны жить. Ради других. Что мы должны человечеству. Мы всё время что-то кому-то должны. Ты должен жить! Это приказ. Жизнь — это обязанность. Выбора нет! Даже не думай о смерти. Ты должен жить. Суицид — это преступление! Убийство себя. Самоубийство! Худшее преступление из всех!

— Нееет… — Джим простонал, закрыв глаза.

— У тебя отбирают право уйти из жизни. Заставляют жить. Запирают в этой клетке. И ты живёшь, как заключённый, каждую минуту ненавидя её. Свою жизнь…

У Джима в глазах всё поплыло.

— Когда Будда понял это, он, наконец, выдохнул. Это был его «уфф!», выдох. Он понял, что не должен жить. Что никому ничего не должен…

— Уфф… — вдруг выдохнул Джим.

— Он назвал это нирваной. Что означает «выдох».

— Свобода, свобода… — шептал Джим. — Ты принадлежишь себе. Ты не должен жить. Только поняв смерть, ты начинаешь жить…

— Лучше не скажешь, — кивнул короткий. — Смерть не враг. Она друг. Она даёт свободу… И сейчас пришло время её обрести… Время умирать. Прощай, Джим.

Короткий на мгновение замолчал, а затем крикнул:

— Встать!

Дверь распахнулась, и вошли охранники, отпечатывая шаг. Через несколько секунд снова раздалось:

— Я сказал, встать!

Звуки доносились, как сквозь туман. Его схватили за плечи и рывком поставили на ноги, стянув пластиковой лентой руки за спиной. Вдруг всё померкло — сзади на голову накинули мешок.

«Наконец-то…»

Казалось, что коридор никогда не закончится, тяжёлые шаги разносились по нему гулким эхом — один охранник шёл впереди, другой замыкал. Короткий шёл посередине, сразу за Джимом, тяжело сопя откуда-то снизу и подталкивая его в спину. Каждый раз, проходя через очередную дверь, они останавливались, и первый сначала открывал, а замыкающий закрывал дверь. Они шли, как корабль, проходя через лязгающие металлом шлюзы — бесконечные ворота на пути в никуда.

Последняя дверь со скрипом открылась. Ворвалось щебетанье птиц, Джим споткнулся о порог.

«Прости, Мария. Прощай!»

Не зная зачем, он начал считать секунды: «Один, два, три…»

Щёлкнул металл.

Выстрелы оглушили его, тело соскользнуло вниз. Он ждал боли, но она не шла. Вдруг мешок с головы слетел — короткий стоял рядом, рывками пытаясь освободить ему руки.

— Поспеши, — прорычал он.

— Что? — мысли были в тумане. Джим задыхался в кашле.

— Нужно, чтобы ты поспешил. Иначе всё это, — он кивнул в сторону, — будет напрасно.

Джим оглянулся, слеповато жмурясь от дневного света. Тела охранников распластались у массивной железной двери бункера, один на другом. Руки верхнего были неловко раскинуты в стороны, глаза открыты, удивление застыло на его лице. Рядом с ним растекалась вязкая бордовая лужа.

— Вставай. Не мешкай. — Короткий подтолкнул его. Его движения были торопливы, резки, дышал он прерывисто.

— Ты должен найти Марию. Она в опасности… Времени совсем нет. Вперёд. Поспеши!

— Она мертва… — прохрипел Джим. — Ты же сам знаешь. Я убил её… Не послал сообщение… Оно не прошло.

— Прошло, — сказал короткий.

— Не может… Этого не может быть! Я сам, сам видел!

— Джим, японцы выпустили её. В Сан-Франциско, на прошлой неделе. Они получили сообщение.

— Я сам же видел… Оно не прошло!

— Не прошло, — сказал короткий. — Но его отправили ещё раз.

— Как! Кто?!

— Я.

— Ты?! — Одним рывком Джим развернулся.

— Да, я.

— Ты?!

— Я увидел твоё неотправленное сообщение.

Покачиваясь, короткий подошёл к охранникам, неловко наклонился и подобрал два магазина патронов.

— Но… Кто ты? — В голове у Джима всё закрутилось, поплыло.

Короткий сделал несколько шагов к небольшой двери в стене, окружающей двор. Открыв её, он встал рядом, выжидая. Джим с трудом поднялся, подошёл, перешагнул через порог… и со стоном опустился на землю.

Бункер стоял на холме. Город раскинулся перед ними, как на ладони. Вдалеке широкой лентой блестела Янцзы. Небоскрёбы далеко внизу уходили за горизонт во все стороны, насколько хватало глаз. За рекой висело солнце, готовое скатиться в закат.

Чёрное солнце.

Слева, на западе, занимая небо до самого горизонта, висела плотная пелена. Непроницаемая, как если бы там уже была ночь, она накатывалась волной, подступая всё ближе. Небоскрёбы полыхали, ряд за рядом исчезая в пламени, объятые до самых крыш. Ветер раздувал огонь, снося чёрный шлейф в сторону. Как стадо горящих жирафов, башни будто неслись прямо на Джима, искры срывались с их грив.

— Что… это? — прохрипел он.

— Так умирают колонии… — сказал позади короткий.

С высоты холма люди были не видны. Словно песчинки, они сливались в безликую массу. Со всех сторон давила тишина, гулкая, как в погребе.

— Китая больше нет, Джим.

Короткий подошёл и встал чуть в стороне, одной ногой опершись на бордюрный камень.

— Китая больше нет, — повторил он. — Страна исчезла. Система рухнула в одночасье. Пекин пал вчера. Нанкин падёт сегодня.

— Пекин пал?! Как?.. А суперорганизм? Непобедимый суперорганизм? Муравьиная колония?!

Его затрясло.

— Знаешь, что происходит, — сказал короткий, — когда выключается феромонная система? Когда колония более не может посылать сигналы? Круг Смерти. Она рассыпается, распадается на части. В одно мгновение.

Оглушённый, Джим не мог сдвинуться с места.

— Не думал, что доживу до этого момента, — сказал короткий еле слышно. — Вершина эволюции… совершенный механизм… уничтожен простым куском кода.

Джим наконец оторвал взгляд от развёрзшегося перед ним ада… И оцепенел.

Короткий улыбался. Ужасная, парадоксальная смесь счастья и боли застыла у него на лице.

— Но… Как? — выдохнул Джим.

— Зоя.

— Зоя?!

— Она убила Китай. Заблокировала интернет, перерезала коммуникации… Парализовала систему. Сразу же начались перебои с едой, и уже через несколько дней всё утонуло в голодных бунтах. Всё было кончено ещё до того, как мы поняли, что произошло… Эта земля и в мирное-то время не может прокормить столько людей. А в хаосе голодных бунтов обречены все. Миллиард человек не доживёт до конца этой недели, остальные умрут чуть позже.

— Армия, полиция?

— Полицейские просто не пришли на работу. Армия же охраняет сама себя и свои пайки. Кто бы мог подумать, что для того, чтобы уничтожить суперколонию, нужно лишь перерезать коммуникации?

Он вздохнул.

— Видишь пожары по ту сторону реки? Это волна мародёров из Хефея. Через пару часов она будет здесь. Это капкан, Джим. Единственный выход — Шанхай, — он кивнул на восток. — Но и он падёт.

— Когда?

— Скоро.

Синева справа резала глаза. Но мгла, резкой линией рассекая небо, уже нависла и над ней.

Он протянул Джиму пистолет и патроны.

— Тебе надо бежать.

— Я не понимаю… Почему? Почему ты спас Марию?

Короткий вздохнул.

— Всю жизнь я бежал от одиночества… Чтобы в конце понять, что нет страшнее одиночества толпы… Серая масса. Все одинаковые, каждый следующий неотличим от предыдущего. Вокруг тебя миллионы — и никого. Ты один в пустыне навеки… Вот почему.

— Но ты же управляешь этим обществом! Как ты можешь быть бунтарём? Тебя не контролируют. Контролёр — это ты!

— А какая разница? Я всё равно бессмысленная, крохотная часть этой огромной машины. Механизма, который меня прожует и выплюнет. Так же как выплюнул Ли. Для него одиночки ничего не значат, Джим. — Он выдохнул. — Послушай, хотел бы я, чтобы у нас было время просто сесть и поговорить… Но поверь, тебе надо бежать. Прямо сейчас!

Он протянул Джиму руку. Тот вгляделся в его глаза, чёрные и опустошённые, сжал крохотную ладонь.

«Тепло… Как я отвык от тепла».

— Пойдёшь со мной? — спросил Джим.

— Нет. Это моё детище… — Короткий оглядел горизонт. — Оно умирает, и я умру с ним…

— Как… Как тебя зовут?

— У меня нет имени. Я забыл его… Безымянный строитель системы… Погребённый под её обломками.

Они стояли лицом к лицу, пока короткий, наконец, не закрыл глаза, несколько раз быстро кивнул и, отпустив руку Джима, пошёл обратно к двери.

— Послушай…

— Да? — Короткий полуобернулся.

— Но как?.. Как так получилось, что вы пали жертвой собственного же оружия? Почему Стена не оберегла вас? От вашего же кода? Как вы могли создать Зою и не защититься сами?

— Неужели ты так и не понял? — ответил он. — Не мы создали Зою.

— Но тогда кто?! Кто начал войну?

Короткий пожал плечами.

— Это уже не важно… Совсем не важно. Всё распадается на части. Поспеши. — Он зашёл внутрь и взялся за засов. — Спасай Марию. Она одна в Сан-Франциско… Город обречён. Как и все большие города… Держись от них подальше. Держись подальше от больших городов. Зоя уничтожает их первыми.

Раздался удар! В голове у Джима всё перевернулось и гулко зазвенело, он бросился к двери.

— Стой… Стой! Что ты сказал? Повтори!

— Держись в стороне от больших городов. От скоплений людей. В них голод приходит быстрее всего. Зоя уничтожает их первыми… Держись подальше от больших городов!

Он поклонился и захлопнул за собой дверь. Громыхнул засов.

Оглушённый, Джим медленно обернулся. Город полыхал у его ног.

«Артём… Так вот как… Вот как ты убираешь ненужных людей! Отцепить вагоны с безбилетниками? Сбросить балласт? Девяносто девять вагонов под откос и дальше пойти налегке?.. Восемь миллиардов лишних жизней? Да будь ты проклят!.. Гори в аду, Артём!»

Джим стоял, без сил, один посередине города-гиганта, готового обрушиться в топку анархии. И вдруг оглушённый мозг пронзила мысль:

«Мария! Она жива… Жива!!!»

Он перезарядил пистолет, натянул капюшон, оттолкнулся от стены и шагнул на восток. Мгла нависала за спиной…

Конец первой части.

Автор обложки Тарас Компаниец.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8