Монолог о школе, сексуальном самовоспитании и футболе [Аля Кружинина] (fb2) читать онлайн

Аля Кружинина Монолог о школе, сексуальном самовоспитании и футболе

Что это за книга?

Жизнь подростка. Девочки. Ее поиски себя в жизни и в любви. И мои попытки раскрыть, вывернуть наизнанку внутренний мир подростка.

Зачем?

Чтобы защитить и принять. А еще, чтобы освежить в памяти взрослых их подростковое прошлое.

Для кого это?

Для того, кто слишком повзрослел и отрекся от себя самого, от того, кем он когда-то был.

Кто-то, прочитав повесть, логично возразит, что не у каждого подростка такая жизнь и что их дети вполне благополучны. Они живут почти стерильной жизнью: школа, уроки, кружки и ожидание будущего. Живут на всем готовом, все у них есть, и грех желать лучшего.

Но на самом деле даже у такого стерильного домашнего подростка есть внешний видимый мир, а есть то, что внутри. И это тоже целый мир. Мир фантазий, иногда страшных, мир желаний, иногда необъяснимых. И этот мир для подростка такой же реальный, как внешний. Иногда по ощущениям даже больше реальный. И гораздо более сложный, чем привычные для окружающих миры: «Урокисделал?», «Шапкунадень», «Поешьхорошо». Во внешнем мире ему все подскажут и покажут, даже то, о чем подросток уже и сам мог бы вести мастер-классы, так хорошо ему известна эта внешняя реальность. А вот внутренний мир, который только открывается перед ним, рождает странные и сложные вопросы, на которые необходимо получить ответы как можно быстрее.

И тут возникает первая сложность. В погоне за построением удобного для нас, взрослых, внешнего мира своего подростка, в борьбе с нашей личной тревогой за них, в разборках, кто главный в семье и кого надо слушаться, мы часто теряем связь со своими детьми, сводя всю коммуникацию к поверхностному научению и контролю. И часто, выигрывая в домашних конфликтах, действуя иногда грубо и жестко, с позиции силы и непоколебимого авторитета, мы навсегда можем потерять доверие, а с ним и доступ во внутренний хрупкий мир своих детей. И двери перед нами закрываются. И правильно – кто в здравом уме захочет пустить слона в посудную лавку?

Кто-то из нас и не хочет пробираться туда за дверь. Забыв о своем подростковом прошлом или, наоборот, запомнив его очень хорошо, такой родитель не замечает этой многослойности детского мира и не думает заходить в эту темную комнату – ему достаточно той части, с которой уже установлен контакт. Зачем приоткрывать эту дверь, когда все выстроено и идет по какому-то более-менее знакомому с детства плану, – а вдруг что-то такое выпадет из-за двери, отчего станет тревожно, и прежняя жизнь семьи уже не будет такой гладкой и понятной. «Сам разберется», как когда-то они.

Но и сами подростки не спешат открываться. Даже в том случае, если контакт с родителями не потерян окончательно. Им проще поговорить с друзьями или поплакать в подушку, и на вопрос, почему они не хотят доверить родителям то, что их мучает внутри, они часто отвечают, что родители все равно не поймут, «подумают, что сумасшедший», «а им это надо?», «они все равно не слушают», «не хочу пугать, тревожить, делать больно», «я сам справлюсь».

И тут возникает вторая сложность, которая называется «Я сам». Так уж он устроен, этот ранимый, глубоко чувствующий, противоречивый, хрупкий, много понимающий и думающий подросток. Изо всех сил он хочет казаться самостоятельным и взрослым. И очень важно для него дойти до всего самому. Поэтому он будет сам строить и ломать свои замки, сам, на ощупь, пробиваться сквозь все мыслимые и немыслимые преграды. Сам терпеть поражения и страдать, и сам одерживать победы. Сам разбираться в новых, неизведанных чувствах, не смея доверить свои тайны близким взрослым. И в этом не вина родителей. В этом просто жизнь.

Идея книги не в том, чтобы искать виноватых. Пытаясь найти виноватых, можно завязнуть в вечных конфликтах отцов и детей и еще больше отдалиться друг от друга. Идея книги, напротив, в сближении этих двух разных, но таких близких миров. В том, чтобы взрослые читатели вспомнили себя в этом хрупком возрасте, заглянули в свой подростковый внутренний мир и почувствовали ту многомерность, которая скрывается за вполне благополучной внешней подростковой оболочкой их детей. Вспомнили и признались для начала себе, что мысли об учебе, когда ты подросток, – это не все, что занимает тебя. И что сама жизнь – она о другом. И взросление – это тоже о другом. И, честно признавшись в этом, бывшие подростки, а настоящие родители присмотрелись бы к своему ребенку и увидели в нем сложного человека, возможно именно сейчас нуждающегося в ответах на трудные вопросы и ждущего внимания и серьезного взрослого разговора о любви и страсти.

Пролог

Так много лет уже прошло с тех пор, но эти воспоминания живут во мне. Не назойливо. Просто непонятно, зачем они так долго живут. Не сказала бы, что очень хотела все это позабыть, стереть из своей памяти. Просто зачем?

Конечно, я не всегда думаю об этом. Просто вдруг иногда что-то всплывает. Как будто прошлое невидимыми знаками и символами зачем-то напоминает о себе. Говорит: «Я здесь. Ты помнишь ли меня?» «Я-то помню, – отвечаю, – конечно, помню. Только что мне делать с этим?»

Я давно уже все осознала, всех простила. У меня совсем другая жизнь, и теперь эти воспоминания приходят ко мне как что-то отдельное от меня, живущее параллельно в другой реальности и иногда забегающее в гости. Могу, например, неожиданно вспомнить, как катались с папой зимой на лыжах по занесенному снегом торфяному полю. Это было только однажды, но я рада и этим воспоминаниям, улыбаюсь им: и такое бывало. Приятно, хотя вроде пустячок. Бывают совсем неуловимые воспоминания. Что-то вспомню – и оно растает и может никогда больше не появиться. Как пар на морозе: выдохнул – и его сразу нет.

Но с этой историей любви все по-другому. Воспоминания о ней не хотят оседать на глубине. Наоборот, она как будто просит меня помнить о ней, настойчиво обязывает не забывать. И я подумала: а что, если этот клубок навязчивых воспоминаний – плод той детской любви, которая была когда-то? Когда любят друг друга взрослые, то желанным и закономерным плодом их любви будет ребенок, а может, и не один. А если друг друга любят дети, подростки, что будет плодом их любви? Воспоминания, которые нельзя забыть? Что-то же должно остаться, когда речь идет о любви. Бывает, конечно, что влюбленные подростки так и взрослеют вместе, сохраняя свою первую любовь, потом женятся, у них появляются дети… Но если не все складывается так гладко и влюбленные расстаются, то это совсем не значит, что любовь была ненастоящей, детской, поэтому слабой. Она была самой настоящей. Просто что-то пошло не так.

И вот влюбленные дети расстаются, и их любовь, бесплодная и первозданная, застывает в воспоминаниях, как в прозрачном куске янтаря застывает прекрасная древняя бабочка. И ждет, когда ее снова найдут. И тогда придет ее время – время воспоминаний.

* * *

Представьте себе небольшой поселок, который когда-то его жители гордо называли Поселком Городского Типа, что означало «это не деревня какая-то, а почти город». Улицы асфальтированные, здания самые разные: от небольших частных избушек с участками, грядками, садами-огородами, до деревянных многоквартирных одноэтажных бараков и больших двухэтажных многоквартирных (максимум восемь квартир) домов. Красивых коттеджей-дворцов с бассейнами на участках тогда еще не было, как и высоток с лифтами, – их и сейчас нет, город пока не добрался. Но зато было полно разросшейся неухоженной зелени, из-за чего приезжие часто называли улицы аллеями. Кто-то даже восхищенно сравнил наш ПГТ с предместьем Парижа, чем очень удивил местных жителей. И появился новый повод гордиться.

С одной стороны вдоль поселка, имеющего форму почти правильного прямоугольника, протянулась железная дорога, с другой его окаймляет полукругом шоссе, отрезая от большого колхозного поля. Ни шоссе, ни колхозный сторож не спасали урожай от местных налетчиков, особенно детей, для которых эти набеги были сродни рисковой игре в войнушку, где противниками были то горох, то капуста, то картошка. Иногда поле одиноко отдыхало от колхозных посадок и налетов, и тогда высокая трава переливалась мягкими волнами на ветру, заманивая влюбленные парочки прилечь и отдохнуть. С двух других сторон за поселком – лес, огибающий поселок буквой Г.

А теперь представьте этот аккуратный прямоугольник, пересеченный параллелями и перпендикулярами улиц, с высоты птичьего полета. Или чуть ниже птичьего, чтобы можно было внимательнее приглядеться. Что мы видим? Крыши домов, дворики, огороды, детские полуразрушенные площадки, два магазинчика, школу в виде широкой буквой П, футбольное поле и яблоневый сад рядом со школой, деревянную крышу детского садика, железные крыши большого двухэтажного Дома культуры и библиотеки, желтую деревянную крышу старого барака – летнего кинотеатра, коричневую острую крышу зимнего кинотеатра со шпилями – и все это вперемешку с зелеными кронами деревьев. Две главные улицы – длинные, идущие вдоль всего поселка, и четырнадцать строго перпендикулярных им покороче, ведущих от железной дороги в сторону леса. Для ПГТ дорог много, но машин при этом почти нет.

Представили? А теперь представьте: май, три часа дня. Тепло и безветренно. Рабочий день, и на улицах почти никого: кто-то работает, а кто-то отдыхает после обеда. По двум длинным параллельным улицам движутся две точки. А если опуститься чуть ниже – две фигуры. А если еще приблизиться – Он и Она. Она идет из точки А в точку D, Он – из точки В в точку С. Идут целенаправленно, не медленно, но и не очень торопятся. На перекрестках немного замедляют шаг и смотрят в направлении друг друга. Увидев один другого, продолжают идти дальше, пересекая улицы и сверяясь на перекрестках. Они как будто вместе, но только на расстоянии каких-то шестисот метров. Миновав таким образом последний перекресток, они приближаются к улице, отделяющей поселок от полосы пустыря и леса за ним. Здесь асфальт заканчивается и к лесу ведет дорожка из крупного речного песка. На этом последнем отрезке пути к точке С Он ускоряет шаг и появляется на последней улице раньше Нее. Он быстро поворачивает направо и движется по направлению к точке D, где должна появиться Она. Но, не доходя, останавливается в том месте, откуда видна песчаная дорожка, ведущая в лес, достает сигарету и прикуривает, часто сплевывая. Вот и Она появляется на повороте. Она видит Его и замедляет шаг, как будто раздумывая, стоит ли идти дальше. Он, продолжая курить и небрежно сплевывать, молча смотрит на Нее, чуть склонив голову набок. Медленно подойдя к Нему, Она ненадолго останавливается. Возможно, они обмениваются парой слов. Затем Он бросает окурок и несильно вдавливает его в землю. Они разворачиваются, переходят улицу, словно пересекают последний рубеж, и по песчаной дорожке идут в сторону леса. Теперь они как будто рядом, но все так же параллельны, как две параллельные прямые, которые не пересекаются. Они идут, не приближаясь друг к другу и глядя вперед. И через несколько минут скрываются под кронами деревьев.

* * *

Эта живая картинка всегда со мной. Когда-то я сама придумала ее и перенесла в реальную жизнь. Театр, перфоманс. Придумала – и теперь сама же не могу забыть. Раньше казалось, что все детское должно забыться, раствориться в более интересной, с точки зрения многих детей, взрослой жизни. Такой настоящей, насыщенной событиями, чувствами, новыми людьми и новыми отношениями. Но, став взрослым, понимаешь, что от прошлого никуда не уйти. Настоящее магнитом притягивает к себе прошлое. Я бы не сказала, что все время нахожусь в прошлом. Просто жизнь одна. Не в том смысле, что у кошки восемь, а у нас одна. А в том, что все когда-то произошедшее с нами собирается, как бусины, на одну нитку и существует как отдельное в целом. Эти бусы и есть жизнь, которая состоит из прошлого и настоящего, из бусинок дней и ночей, бусинок недель, месяцев и лет. И себя всегда можно ощущать одновременно и бусиной, и бусами, будучи тогда и теперь одним и тем же человеком. Единственным и единым – ребенком, подростком, взрослым. Прошлое всегда есть в настоящем. Поэтому все прошлые детские чувства – они во мне, и мысли – во мне, и воспоминания – во мне, здесь и сейчас. И неудивительно, что мы так часто узнаем в новых знакомых, новых друзьях, в любимых, что-то очень хорошо знакомое, что-то свое. Что-то, что мы уже когда-то встречали, когда-то чувствовали, когда-то видели.

А еще первые детские впечатления часто самые сильные. Потому что тогда все впервые. Вот ты только что гулял с мамой за руку, но стоило отпустить ее на секунду – и неожиданно начинаешь открывать для себя новый мир. Точнее, он сам, без спроса открывается перед тобой. И ты вдруг понимаешь, что дружба – это не просто встречаться каждый день и вместе проводить время, а что-то большее. И что твой вчерашний самый близкий друг, оказывается, вообще не считал тебя своим другом и ему ничего не стоит бросить тебя и завести новых друзей. Ты в первый раз сталкиваешься с предательством, в первый раз остро переживаешь его и, не желая в будущем наступать на те же грабли, боишься сближаться с кем-то еще. Первые разочарования, первые сильные чувства, первые шаги во взрослой жизни, первые падения, первые шишки – все это нанизывается на суровую нитку жизни и навсегда становится ее частью. И неужели это может забыться? Ну разве что нитка жизни порвется или память подведет – и тогда рассыпятся бусы и все исчезнет без следа. А самому отказаться от воспоминаний – нереально. Ведь это такое богатство, ведь они – все то, что и есть я.

Часть первая

Осень, Пушкин, похороны и первый поцелуй

Я никогда не любила осень. Мне бы в голову не пришло сказать: «Унылая пора – очей очарованье». Может быть, Александр Сергеевич хотел написать «разочарованье», но получилось бы кривовато, не по-пушкински, и он покривил душой? Или просто вкусы у всех разные и кому-то и осень – очарование? Разница во вкусах, однако, не мешала мне быть влюбленной в Пушкина. В пору детства, за неимением пока реальных отношений, я была влюблена в Александра Сергеевича, несмотря на его не очень привлекательную внешность и репутацию. Была влюблена, как в своего парня, который просто где-то далеко сейчас, но я его жду и обязательно дождусь. И конечно же все его стихи были тайными посланиями мне, и я не могла их не любить всем сердцем. Не все подряд. Но томик стихов любимого всегда лежал рядом на столе, и, когда становилось грустно и одиноко, я загадывала какой-нибудь вопрос, открывала книгу на любой странице и любимый мне отвечал – иногда совсем невпопад, но чаще попадал в самую суть, приятно радуя. Так и болтали.

Вот и присмотреться к осени Александр Сергеевич уговорил меня своими стихами, и я научилась как-то ее терпеть и смотреть на нее «глазами любимого». Но настоящей пушкинской осени всегда было очень мало. Хорошо, конечно, когда в слякоть и непогоду ты можешь сидеть дома и глядеть в окно, подперев подбородок рукой. Смотреть из теплой комнаты на голые деревья, дождь, прилипшие к земле грязные листья, спешащих на электричку или домой людей в бесформенной, мокрой одежде, пытающихся справиться с зонтами, которые то и дело выгибает ветром и вырывает из рук. Но когда тебе надо ежедневно в такую погоду вставать рано утром и идти в школу, пусть даже ты любишь школу и своих одноклассников, – тут извини, милый Пушкин, но я с тобой не согласна. В нашем климате и весну сложно признать очарованием с ее неопределенностью, изменчивостью, холодом, грязью и слякотью до середины апреля. Для меня всегда существовало только два нормальных времени года – зима и лето, а остальное – просто переход. Сейчас я стала терпимее, уже могу видеть красоту и в переходных сезонах, но тогда…

Однако в школьном возрасте осень в первую очередь – это первый день после летних каникул, а значит, первое сентября и привет, школа. День возвращения в школу всегда был волнительным. А в этот год волнение усугубляли особые причины: к нам в шестой класс должны были прийти сразу три новичка-мальчика. Так получилось, что мальчиков в нашем классе было меньше девочек. Класс у нас, как говорили учителя, был развит не по годам – сплошные акселераты и акселератки, и между девочками шла вечная борьба за мальчиков. Некоторым более скромным девочкам мальчиков не доставалось вообще. Поэтому не удивительно, что все волновались и общее волнение захватило и меня. Хотя для меня нехватка мальчиков не была проблемой – портфель всегда было кому донести до дома. Поклонников хватало, а сама я была однолюбом и любила, как уже говорила, Александра Сергеевича. Правда еще немного Петра Первого – этого уже за его стать, мужской характер и густые волнистые волосы.

И вообще проблемы девчонок меня не часто волновали. Может, из-за этого и отношения с ними как-то не складывались. С мальчишками всегда было проще. И чувствовать себя одновременно и девочкой (от этого уже никуда было не деться), и своим в доску парнем было интереснее. Наверное, девочки тогда завидовали мне и моей дружбе с мальчишками и, в свою очередь, не спешили дружить со мной. Но в школьную пору я об этом не сожалела: зачем мне девчонки, если есть мальчишки? С мальчишками было интересней: и по заборам побегать, и в войну поиграть, за футбол поболеть и просто поржать. Они не притворялись, не ныли, не кривлялись, не лицемерили, как все девчонки. В моих глазах мальчишки были настоящими.

Впрочем, одна подруга у меня тогда была. Ее звали Тиша – от фамилии Тишина (с ударением на первый слог), да и тихая она была. Дружили мы с первого класса, и наша дружба мне больше напоминала отношения рыцаря и оруженосца. Она ходила за мной преданным хвостиком, ей было интересно рядом, она выслушивала меня, разделяла мои переживания. А мне нравилось, что и у меня есть подруга, и я всегда защищала ее, если кто-то ее пытался обидеть, и давала ей списывать домашку, так как сама была круглой отличницей. Я считала ее своей лучшей и единственной подругой. Видимо, и в дружбе я была однолюб.

А еще у меня был друг. Его все звали Заяц. Не по каким-то «заячьим» качествам характера (тут он был скорее вожак волчьей стаи, Акелла), а просто потому что Даня Зайцев. А все Зайцевы обречены. И по имени его никто не звал, включая меня. У нас с ним была интересная и странная дружба. Мы были знакомы с шести лет. В то время его семья переехала и поселилась неподалеку. Сначала мы вместе занимались фигурным катанием, потом вместе танцевали на хореографии, пели в хоре и читали стихи в кружке художественного слова. Как именно завязалась наша дружба, вспомнить невозможно. Он был мне как родственник. Мы взрослели, наши общие занятия в кружках постепенно заканчивались, а связь оставалась. У нас была общая компания, мы гуляли, болтали, катались на велосипедах. И он был мне просто друг – никаких влюбленностей и никакой романтики. А для него я была «своим в доску парнем». Поэтому я и удивилась так, когда в пятом классе он однажды поцеловал меня.

Вообще, в этой книге все поцелуи происходят чаще всего вдруг. Но эта история заслуживает отдельного внимания, ведь на нее повлияли события государственной важности. Да и поцелуй этот был первый. Итак, в тот день мы сбежали с траурной линейки. Кажется, тогда умер Черненко, и по телевизору транслировали его похороны. Мы с Зайцем не были циниками и бесчувственными тварями. Черненко, как и любого, кто покидал этот мир, было жалко. Но к тому времени траурные торжественные линейки уже стали чем-то обыденным: Черненко был третьим главой правительства, которого хоронили в прямом эфире на всю страну. И на каждых похоронах мы всей средней школой обязаны были присутствовать, сидя рядами перед телевизором, выставленным в фойе. Детская впечатлительность как могла справлялась с такой нагрузкой, но иногда доходило до абсурда. Однажды я пришла домой из школы и напряглась с порога, услышав по радио траурно-печальную музыку. Поинтересовавшись у мамы, что случилось, и узнав, что сегодня умер Ленин, я разрыдалась. Мама очень удивилась моей реакции – ведь всем, и мне в том числе, было известно, что Ленин умер в начале века, а мы, слава богу, жили уже в конце. Просто страна до сих пор активно грустила по этому поводу, как будто это произошло вчера. Благодаря маме адекватность вернулась ко мне быстро, слезы высохли и горе было забыто. Но нервы, конечно, от этих похорон незнакомых мне лично людей были ни к черту.

Вот так и получилось, что в пятом классе слишком много было про похороны, а хотелось уже про дружбу и про любовь. Нездоровый такой перекос.

Может поэтому и возник это поцелуй? Он оказался неожиданным и приятным – этот невинный поцелуй в щеку, пока мы прятались от похорон в туалете. По крайней мере, таким он оказался для меня. Как это было для Зайца, не знаю – спросить я постеснялась, хотя было любопытно, готовился ли он к этому, был ли тогда влюблен в меня и что вообще хотел. Но это так и осталось тайной, покрытой мраком. Больше мы никогда не целовались и никогда не говорили об этом, хотя иногда мне казалось, что в то время все-таки что-то между нами было помимо дружбы.

Особенно я чувствовала это на классных дискотеках, в которых для всех интереснее были не столько сами танцы, сколько общение, разрешенная близость и просыпающиеся чувства. Именно на таких дискотеках можно было узнать, кто как к кому относится. Быстрые танцы не в счет – валять дурака под музыку нравилось всем. Совсем другое дело «медляки». На них решались только самые отважные. Стесняющиеся слабаки, хихикая, рассаживались по стульям и шушукались, наблюдая за образовавшимися парами. Но и среди оставшихся танцевать не все могли нарушить безопасную дистанцию. Даже когда обязательный на таких мероприятиях дежурный учитель выходил в коридор и, как по мановению волшебной палочки, сразу выключался свет и класс погружался в темноту, разбавляемую только светом уличных фонарей из окон, смущенные мальчики держались от своих девочек на расстоянии вытянутых дрожащих рук.

Но Заяц был самым отважным в моих глазах, он никогда не смущался. Сплетя кольцом руки за моей спиной, он легко обнимал меня за талию. Я даже могла положить ему подбородок на плечо – мы были с ним тогда одного роста. Мы медленно двигались, не говоря ни слова, наше дыхание сливалось, и было непонятно – он это дышит или я. Наше молчание не было стеснением, не было отсутствием темы для разговора – мы всегда могли найти о чем поговорить. Эта тишина отделяла подобные мгновения от других наших с ним мгновений. За этой тишиной скрывалась какая-то тихая тайна. В эти мгновения рядом со мной не было того моего друга Зайца. Вместо него появлялся другой – серьезный, какой-то взрослый и притягательно-чужой.

Личная жизнь важнее учебы

Как у меня была Тиша, так у Зайца был свой преданный друг – рыжий, конопатый и всегда позитивный Василий. Они были как пара Дон Кихот и Санчо Панса. Сходство стало заметным, когда Заяц, взрослея, вытянулся и похудел, а Василий все больше округлялся и не торопился расти. Так они и держались все время парой – и в школе, и после уроков.

Заяц действительно из школы уходил всегда с Василием и никогда не носил мой портфель – видимо, не царское это было дело. Его носили другие. Чаще всего, помимо Тиши, меня домой провожал Масик – мой «воздыхатель», как называла его мама. Масик нравился моей маме. Он и правда был очень трогательным – ниже меня ростом, с беспорядочной копной светло-русых волос и детским пушком на лице. В классе он сидел на задней парте, и, когда бы я ни оглянулась, я обнаруживала, что он смотрит на меня грустно из-под своих длинных светлых пушистых ресниц. И, так как жили мы недалеко друг от друга и нам все равно было по пути, он вызывался носить мою сумку после школы. Но даже тогда он больше молчал, вздыхал и очень стеснялся.

Вот, пожалуй, и все о моей личной жизни в то время. Не густо.

Теперь еще пара слов о личной жизни одноклассников. Атмосфера в классе в этом смысле была напряженная. Учителя, жалуясь родителям на плохую успеваемость, говорили, что думать об учебе их детям некогда, потому что на уме одна любовь. «Записочками перекидываются, глазки друг другу строят и никакого желания учиться». В этом была доля правды. Тогда мобильных телефонов не было и эсэмэсок еще не писали. Поэтому записки так и летали по классу. Иногда какому-нибудь ловкому и внимательному учителю их удавалось перехватывать. Но сразу скажу: почти все наши педагоги были воспитанными людьми, тайну переписки не нарушали, записки не читали, а после уроков отдавали адресату. За это их уважали, и в целом дисциплина на уроках, если не считать летающих записок, была терпимой. Учителей слушали, им не хамили и в меру своих сил старались не огорчать их своей неуспеваемостью.

Но в семье не без урода. И среди учителей оказался один такой – неприятный средних лет мужичок. Свою кличку Батон он приобрел, преподавая нам ботанику. Помимо ботаники он также вел уроки химии и иногда физкультуры. Он вообще был многостаночником. На переменах Батон подглядывал, подслушивал, ловил бегающих по коридору школьников, которых потом за ухо отводил к себе в кабинет и заставлял там мыть пол и иногда химические колбы, попахивающие алкоголем. Ни на перемене, ни на уроке он не выпускал из рук длинную деревянную указку – свое страшное оружие. Видимо, слава мушкетеров не давала ему покоя. Он мог неожиданно напасть с ней на кого-нибудь из мальчишек, кто, по его мнению, заслуживал кары, и больно ударить – даже по голове. Понятно, что школьники – не мушкетеры, вызвать на дуэль его не могли, как и ответить тем же. И он, довольный своим могуществом, взирал на всех важно и плотоядно, то и дело выискивая новую жертву. Его не любили ни школьники, ни, по-моему, сами учителя. Но, несмотря на это, невоздержанный, импульсивный Батон-многостаночник не один год процветал в школе, и никто на него не жаловался. Когда в школу наконец пришли настоящие учителя физкультуры и химии, Батон как-то сдулся и погрустнел. Видимо, королевство для него стало маловато, уже не мог он разгуляться так, как раньше. С тех пор он вел только ботанику и биологию, а потом и здесь его заменили, и он покинул школу. После поговаривали, что его видели в городе – он стал водителем трамвая. Надеюсь, хоть там он никого не бил.

Незаметное появление героя

Итак, к первому сентября в нашем малонаселенном мальчиками классе уже давно все перевлюблялись и успели друг другу надоесть. Душа рвалась, просила сюрпризов, новых впечатлений и наконец была услышана. В наш теперь уже шестой класс пришли сразу трое новеньких!

Слух об их появлении с утра летал по школе, и все девочки класса заранее выстроились вдоль стен группками и томились в ожидании. Всегда надо быть готовой к встрече с судьбой. Вдруг войдет именно тот, кто «в сновиденьях мне являлся» и «незримый был уж мил»? Конечно, я тоже ждала, но скорее как ждут Деда Мороза с подарками. Было волнительно, любопытно, но без предчувствий и с легким налетом иронии. Меня раззадоривала атмосфера соперничества – кому достанется главный приз, кто победит, кто получит самого долгожданного новичка? Я была отличница и любила побеждать. И в этот раз была бы не прочь утереть всем нос. Но что именно сейчас я встречусь с судьбой, мне не верилось. К тому же у меня был друг Заяц, хотя то, что между нами было, как будто не совсем про чувства. В общем, мы ждали. От избытка адреналина щеки горели, руки потели и во рту становилось сухо.

Мальчишки в свою очередь никого не ждали, ничего не предчувствовали. Хотя, может, просто ждали по-своему и лишь делали вид, что им все равно. Старые добрые одноклассники, такие привычные и уютные, как поношенные домашние тапочки, носились по школьному коридору словно умалишенные, скакали друг на друге верхом, устраивая конные бои, падали, кричали – словом, отрывались перед первым уроком нового учебного года по полной программе. Иногда они подбегали к нам с какой-нибудь детской провокацией, явно требуя к себе внимания. От их нарядного по случаю праздничной линейки внешнего вида не осталось следа: колени и локти лоснились, волосы топорщились, пот катился градом. Детский сад… Девочки все-таки взрослеют быстрее. Может, стоит познакомиться с ребятами из старших классов? Они как-то посерьезнее уже, поинтереснее. Никогда раньше в голову не приходила мне эта мысль. Надо приглядеться… Я стала вспоминать мальчиков-старшеклассников, которых видела иногда в коридорах школы, и чуть не пропустила появление новеньких.

Они все трое возникли в конце коридора, и жизнь на миг замерла. Помните старый фильм «Три мушкетера» с Михаилом Боярским? Тогда он был очень популярен. Песни из фильма девочки переписывали друг у друга в песенники, и многие были безответно влюблены в красивых и отважных мушкетеров. Помните самый финал, кадры с титрами? Герои-победители, как в замедленном воспроизведении, под красивую торжественно-печальную песню идут вперед. Ликующая толпа расступается, давая им дорогу. Дойдя до края экрана, они словно смотрят в упор на зрителя и каждый протягивает вперед правую руку – не кому-нибудь протягивают, а нам, простым зрителям, будто мы все вместе. Сильное впечатление – до мурашек. Вот и появление троих новеньких запомнилось мне именно таким – как в замедленном кадре. Прямо кино! Трое мальчиков движутся по школьному коридору в нашем направлении. Кто-то из девочек отводит глаза, кто-то поправляет волосы, кто-то шепчется, кто-то смотрит с вызовом прямо на новичков. Наши мальчики медленно сползают с коней-одноклассников, медленно и смешно поправляют одежду, потерявшую всякий вид в их играх, и медленно, переглядываясь и ухмыляясь, по-хозяйски направляются в сторону новеньких – встречать. Это кино длится какое-то мгновение, но за это время я прихожу в себя от первого впечатления и наконец могу спокойно разглядеть новеньких.

Первым бросился в глаза худой блондин среднего роста со светлыми глазами и непослушной длинной челкой. Сейчас бы сказали, что он вылитый Драко Малфой – на вид нагловатый, бесстрашный, сдержанный и достаточно смазливый. Несколько девочек уже поглядывали на него, загадочно улыбаясь, перешептываясь и хихикая. Вторым был улыбчивый брюнет, с большими, немного навыкате печальными глазами и густыми ресницами. Ростом не вышел, но загадочным взглядом притягивал. К тому же оказался общительным – он первый начал знакомиться с нашими мальчишками.

Третьего я не успела сразу заметить – меня отвлекли подошедшие Заяц с Василием. Заяц в этой всеобщей картине появился только сейчас, возник как из-под земли. Весь его отстраненно-надменный вид говорил, что главный тут он, а новенькие могут подождать. Вообще-то он и правда был главным – бессменным лидером класса вот уже несколько лет. Казалось, новенькие его ни капли не интересуют, хотя украдкой он все-таки поглядывал в их сторону. Как давно мы не виделись с Зайцем! Он подрос за лето – наконец-то стал чуть выше меня. Мне было приятно, что он сразу подошел ко мне. Приятно его внимание. Он начал о чем-то рассказывать. С ним мы умели говорить обо всем и ни о чем одновременно. Как будто просто перекатываешь друг другу темы, как мячики, и получаешь удовольствие от словоговорения, от шуток, понятных иногда только нам, просто от присутствия друг друга рядом.

Но в этот раз все было не так. Отдаться процессу разговора не получалось. Нет, я искренне смеялась, радовалась, но все время ловила себя на том, что успеваю думать и про новеньких. «Вот было бы прикольно, – вдруг мелькнуло в голове, – если бы третий оказался рыжим». Я даже сказала что-то такое вслух: есть блондин, брюнет, должен быть рыжий – чтобы было на любой вкус! Мы засмеялись, и тут прозвенел звонок на первый урок.

Договорившись со мной погулять вечером, Заяц с Васей с деловым видом проследовали мимо кабинета. Они любили входить в класс чуть позже, когда все уже сидели за партами и учитель открывал журнал и рот, чтобы начать урок. Для меня даже тогда было очевидно, что таким образом они завоевывали внимание. Представьте: все уже в классе, смотрят на учителя, готовятся отвечать, и тут открывается дверь и все переключаются на опоздавших. А им только того и надо. Да, были в таком поведении свои минусы – например, риск получить замечание в дневник. Да и само внимание окружающих не всегда бывает приятным. Хотя не зря Заяц дружил с Васей. Тот всегда был способен разрядить любую атмосферу и превратить серьезный момент в анекдот. Да и каким бы ни было внимание – тебя заметили, а значит, цель достигнута. На тебя смотрят сразу двадцать пять человек, и ты в этот момент ощущаешь себя главным, особенным. И эти ощущения для Зайца и Васи были важными, может даже необходимыми и стоили опоздания.

Учитель задерживался – с ними тоже такое бывает. Я подхватила сумку, собираясь идти в класс, и в этот момент вспомнила про третьего новенького. Какой же он? И тут увидела его. Он стоял один у кабинета, прислонившись к дверному косяку. На плече висела коричневая сумка с бежевыми вставками. Я почти угадала – он был не брюнетом и не блондином. Но и не рыжим, хотя в веснушках. Он оказался шатеном с короткой стрижкой и смешной прямой челкой. Ростом чуть повыше меня, стройный. У него был пристальный внимательный взгляд и еле заметная улыбка – одними глазами и уголками губ. Чему он так загадочно улыбался? Кому-то или так, внутрь себя? Тихий, скромный, но одновременно уверенный и спокойный, он как будто не торопился понравиться и поэтому понравился мне больше всех из вновь пришедших. «Но все равно это не мой типаж», —подумала я с небольшой досадой. Что поделаешь, я же мечтала о принце на коне. Можно и без коня, но мой суженый-ряженый должен быть особенным и прекрасным, как принц. Ну или не принц, а, например, как Михаил Боярский – Д’Артаньян! Его портрет висел у меня над кроватью, и тогда он был моим принцем: черные волнистые волосы, живые глаза и выразительный горящий взгляд. А еще мой принц должен быть высоким, с широкими плечами, как Петр Первый, и с красивыми длинными пальцами рук. Ну конечно, еще благородным, отважным, добрым и веселым. И талантливым, как Александр Пушкин. Вот это и был мой типаж. Поэтому, к сожалению, новенькие – ну совсем не то. И к теме новеньких в этом году интерес был потерян.

Но все-таки что-то заставило меня смутиться и отвести глаза от шатена, когда я проходила мимо него в класс.

Вот так я впервые и увидела его.

Осень – это очень грустно

В этом году осень и правда выдалась особо тоскливая! Как бы странно ни звучало, но, думая об осени в тот год, в своем двенадцатилетнем возрасте я думала не о времени года, а о чем-то навсегда уходящем. Было неуютно снаружи и внутри, я не могла найти себе места, тосковала, маялась, грустила, как будто расставалась с чем-то, как будто что-то уходило от меня. Что? Время? Детство? Беззаботность? Может, и так. Я, конечно, догадывалась и верила, что за детством должна прийти новая, почти уже взрослая жизнь с новыми возможностями и новыми радостями. Но это в будущем, а что есть тут, в настоящем? Привычная, уютная детская жизнь, пусть не всегда гладкая, но все-таки хорошая, как само лето, уходила безвозвратно. Или я сама выходила из нее? Вырастала, как Алиса у Льюиса Кэрролла вырастала из детского игрушечного мира, и этот мир начинал рушиться. Вот оно, то самое время перехода между летом и зимой, между прошлым и будущим, которое я не любила. И сейчас оно было моим настоящим, в котором надо научиться жить, и, значит, необходимо его как-то принять.

А как это сделать, если мир рушится и в эпицентре – я и тоска. И вокруг ничего интересного. Дома делать нечего, кроме домашних обязанностей, которые мы делили со старшей сестрой, и уроков, которые много времени не отнимали. Телевизор смотреть не хотелось. Точнее, не хотелось подстраиваться под старших и смотреть то, что хотят они. И гулять в такую погоду не тянуло: на улице с каждым днем становилось все дождливее и темнее. В прошлом году тоже была осень, но было куда веселее. А тут еще существо, которое смотрело теперь на меня из зеркала: чьи это лохматые, еще вчера такие аккуратные, брови, откуда эти мерзкие прыщи на лбу и на носу, а эти волосы на руках и ногах, эти растущие попа и живот и нерастущая, как назло, грудь! Мне не хотелось, чтобы меня жалели и говорили, какая я красавица, – нет! Да и знала я, что не уродина, как о том сообщало мне теперь «свет мой, зеркальце». Я симпатичная и милая девушка-подросток. А иначе откуда взялись все мои воздыхатели – ведь не придумала же я их. Я всегда ощущала себя привлекательной и нравилась другим, но видеть сейчас себя в зеркале не могла. Вот такой парадокс. Все теперь состояло из сплошных противоречий. Вдобавок характер портился и непослушное настроение то и дело менялось независимо от меня. Только что счастливая хохотала с мальчишками, и вот уже бегу домой, чтобы закрыться в комнате и плакать в одиночестве, никому ничего не объясняя. Да и что я могла объяснить? Что меня задело кем-то сказанное слово, на которое я раньше не обратила бы внимание? Как объяснить то, что я сама не понимала? Мама выслушивала, конечно. Становилось полегче. Но этого не хватало. Да и сестра старшая ее отвлекала часто. Оставался еще папа, но он вообще не из слушателей. Он наш защитник и большой шутник – так говорила про него мама.

Друзья-мальчишки тоже стали разочаровывать: теперь они чаще занимались своими делами – мотоциклами, велосипедами и какими-то мужскими секретами. И мне все сложнее удавалось быть «своим парнем». «Заяц, ну хоть ты не бросай меня в этой тоске!» Но он не слышал молчаливый крик моей души. Весь до ушей в машинном масле или в чем-то еще носился он по поселку и искал какие-то нужные запчасти. Глаза горят, жизнь бьет ключом. Вот он уж точно себе нравился. Никакого дела ему не было теперь до меня – изнывающей от тоски и одиночества. Ему были чужды страдания.

Так, всеми брошенная, я плавала в своих неразделенных чувствах, пережидала эту осень детской жизни и уговаривала саму себя, что скоро и у меня наступит белая полоса. Пока в довершение картины не случилось совсем странное. Всегда мне преданная и единственная подруга Тиша неожиданно переметнулась от меня в «стан врагов». Так мы называли с ней «крашеных» одноклассниц – «девочек-девочек», ярко красившихся, носивших слишком короткие юбки и слишком обтягивающие секси-блузки. Они вечно шушукались по углам и строили глазки всем подряд без исключения – даже старшеклассникам. И раздражали меня. И Тишу раньше тоже раздражали, по крайней мере так она всегда говорила. И вот теперь она была с ними. Она стала носить лифчик (хотя грудь у нее тоже была пока только в планах), ярко красить глаза и губы, делать немыслимые начесы – волосы ее теперь торчали в разные стороны, как пух у одуванчика. К тому же она не рассчитала, а может, и рассчитала – и укоротила юбку слишком сильно, так что ее все время приходилось одергивать вниз, чтобы не показывались трусы. Мне странно было смотреть на нее такую. На мой взгляд, все это было некрасиво и вызывающе, и я никак не могла этого принять. Может, поэтому Тиша и стала избегать меня. Она перестала со мной здороваться и теперь шушукалась вместе с ними, что-то обсуждая и над чем-то посмеиваясь. А ведь мы раньше даже не ссорились никогда. Но она так легко и просто бросила меня. Просто выкинула из своей жизни, перечеркнув все наше прошлое. Предала. Как живут после этого такие люди – перелетные одуванчики?

«Ну ничего, – залечивая раны, думала я, – вот скоро придет зима, и вы узнаете». Что именно все должны были узнать – я не знала, но была уверена, что там точно что-то произойдет. Все внутри готовилось к этому.

Театр и никакой личной жизни

С переменным успехом, но жизнь продолжалась. И в ней появился театр. Он перечеркнул все старые увлечения, вклинился в мою действительность и застрял в ней надолго.

В театральный кружок меня позвала моя новая подруга Леночка, которую я почему-то раньше не замечала. Бывает же так – живет рядом человек с такими же интересами, похожими взглядами, а ты даже не замечаешь его. Но нет худа без добра, и в конце концов мы нашли друг друга. Леночка жила на соседней улице, и мимо ее дома я проходила каждый день, возвращаясь из школы. Она уже год занималась в театральном кружке, а я даже не знала о его существовании. Узнав, сразу напросилась с ней на репетицию, а там мы поговорили с режиссером, и меня тут же взяли. Не то чтобы я была таким талантом – просто они как раз набирали новеньких. И я подошла. Театральный кружок находился в городе, и сначала я боялась, что дома меня не отпустят. Но маме идея театрального понравилась, и теперь после уроков два раза в неделю я ездила с Леночкой на электричке в город, а мама встречала меня вечером, и мы вместе шли домой.

И жизнь стала налаживаться понемногу. Даже мальчишки в поселке иногда бросали свои дела, и мы, как раньше, все вместе ездили на велосипедах, играли в футбол, жгли костры у кого-нибудь во дворе и отрывались, как умели. Удивительно, но раньше я думала, что в шестом классе ничего не буду успевать, кроме учебы. Но пока мне на все хватало времени. И на театр, и на прогулки, и на уроки тоже. Каким-то чудом уроки как будто делались сами собой. По дороге домой я могла присесть с Леночкой на детской площадке – и через пять минут алгебра была готова. С геометрией было сложнее, но ненамного. А домашку по устным предметам я могла виртуозно делать прямо на ходу. Масик несет мою сумку, а я иду рядом и читаю вслух литературу. И ему хорошо – дома не придется читать, – и мне.

Только вот с любовью и личной жизнью по-прежнему все было запутанно и сложно. Не то чтобы я была озабочена – развлечений мне хватало. Просто в школе так было принято. Как будто это был признак взросления, что ли, – найти себе пару. А у меня ее не было. Заяц не в счет – ему совсем было не до отношений, и слишком свой он был уже, как брат. Кандидатуру Масика совсем несерьезно было рассматривать. В театральном появились поклонники, даже два – Лешка и Сашка. Красивые и на два года старше меня. Один даже на принца чем-то был похож. Но они городские, и виделись мы всего два раз в неделю на репетициях. А вся жизнь протекала в поселке – там и пару хотелось найти. В классе каждый день все переписывались, перемигивались, вздыхали, страдали. А у меня все было по-старому: друзья есть, а любви нет. Обидно.

Даже новеньких всех разобрали. Не прошло и месяца, как блондин Вадим уже с Маринкой начал за ручку гулять – прямо любовь. Шустрый глазастый брюнет Пашка вздыхал по маленькой Тане, и до других ему дела не было.

А загадочный Мишка, который мне больше всех в первый день понравился, сразу влюбился в Олю-отличницу – мою конкурентку. Надо же, тихий, скромный, а быстро нашелся. Тут же записки ей стал писать и через класс перекидывать у всех на глазах. Кинет, а потом сидит, смотрит на нее влюбленными глазами и улыбается своей загадочной улыбкой. И онаему в ответ пишет и улыбается! А после уроков он ее до автобуса провожает и сумку несет. Оля дальше нас всех жила, за лесом. Ей приходилось на автобусе до дома добираться. И с нами она поэтому никогда не гуляла – не отпускали, наверное, так далеко. А мы всей компанией не поедем же к ней одной. Зато Мишка, говорят, взял и поехал – в гости. Сам недалеко от меня жил, мимо дома моего в школу ходил, а поехал к ней на автобусе в такую даль!

Ну что за несправедливость! Скорее бы уже закончилась эта унылая осенняя пора. Сплошное разочарование – и все для меня одной. Пушкин, Пушкин, как же ты был не прав!

Первый снег и бесполезная встреча

И наступила зима. Она как будто услышала мои стенания и началась в тот год раньше обычного – в конце октября. Да, со мной так бывает, и иногда лучше не открывать рот лишний раз и в мыслях даже не желать ничего, если нет уверенности. А то сбудется что-нибудь не то, а ты потом разгребай.

Итак, все по порядку.

Наш дом стоял на перекрестке главной и одной из перпендикулярных улиц. До школы пешком минут двадцать пять, и не по прямой, а буквой Г: можно начать с короткого отрезка, потом направо и по длинному прямо до школы либо сначала долго идти по длинному, а потом налево и по короткому к школе. Было еще много вариантов: пройти по любой улице, попетлять, срезать через какой-нибудь двор, погулять на площадке у садика. Но это если душа жаждала приключений. А если просто в школу, то мне нравился первый вариант: короткий путь до поворота направо, потом долго прямо. А Мишка, который, как я говорила, жил рядом, ходил мимо нас по длинной прямой. Так мы и ходили. Выхожу на улицу – вижу его. Он идет по длинной улице через перекресток. По сторонам головой не вертит и меня не замечает. Мне от дверей до перекрестка метров тридцать. Пока я дойду, он уже далеко – быстро ходит. Я посмотрю вслед – и через перекресток по своей короткой. Сначала загадывала даже, кто первый доберется, торопилась, хотела перегнать. Потом поняла – бесполезно. Только если вприпрыжку. Он на голову почти выше был, ноги у него длинные, и шаг широкий и стремительный. Одно слово – спортсмен.

Да, он и правда был спортсменом, футболистом. Полузащитником. Причем, говорили, хорошим, подающим надежды. Пропадал допоздна в городе на тренировках и поэтому учился так себе – времени не хватало на уроки. На уроки не хватало, а на личную жизнь – пожалуйста. Может, подруга его отличница по успеваемости подтянет? Опять эти дурацкие мысли – гнать их из головы.

Так у нас с ним и повелось: он проходил своей дорогой мимо, не замечая меня. И в школе наши пути не пересекались, и взгляды тоже. Просто жизни не пересекались.

Приближались холода. Темнело все раньше, светало все позже, по утрам уже горели фонари на улицах.

И вот как-то в конце октября я проснулась утром, раздвинула шторы в своей комнате и увидела в свете фонаря снег. Дул ветер, гонял снежинки, и было непонятно – летят они вниз или вверх. Они кружились под фонарем, эти неопределившиеся снежинки, совсем еще ранние, первые, смелые и робкие, упрямые и непослушные, как обычные подростки. Вот я и дождалась зимы. Что же она мне принесет?

Торопливо позавтракав и вмиг собравшись, я раньше обычного выбежала на улицу, чтобы застать эту красоту. Ранний снег – мимолетный. Сейчас он есть, а в следующую секунду исчез совсем или превратился в дождь.

Снег еще шел. Я сняла шапку, запрокинула голову и закрыла глаза. Снежинки падали на лицо, как будто ласково здоровались со мной. Я улыбнулась им и мысленно ответила, что очень рада их раннему появлению и теперь все будет хорошо. Потом надела шапку, и мы со снежинками пошли в школу. Я пересекла длинную улицу, любуясь снегом в свете фонарей, и двинулась дальше. Я знаю один фокус. Если щуриться на фонарь и качать головой из стороны в сторону, то фонарь перестает быть простым фонарем. Вы никогда не пробовали так делать? Обязательно попробуйте! Вместо равномерного скучного света вы четко увидите два длинных луча, которые тоже начнут двигаться из стороны в сторону вслед за движением вашей головы, и фонарь затанцует. Я шла, улыбалась, щурилась на танцующие фонари, и тут вдруг:

– Привет!

Тихий, немного хриплый голос совсем рядом со мной. Я обернулась – в зимней шапке-ушанке и теплой куртке рядом стоял Мишка. Так я впервые услышала его голос. Нет, до этого я, конечно, слышала, как он говорит – когда отвечает у доски, когда общается на переменах, когда кричит что-то ребятам. Но так близко я услышала его впервые. В этой морозной утренней тишине его голос прозвучал как будто внутри меня, прямо у меня в голове.

Я смотрела на него. Шапка смешная, лохматая, надвинута прямо на глаза. До сих пор Мишка ходил в вязанном «петухе», и я в первый момент не поняла, что это он, под шапкой. Как он тут оказался? Это же моя дорога, он ходит по другой. Он за мной пошел? Я выскочила сегодня из дома раньше. Первый снег, странное состояние, ожидание чего-то нового – и я совсем забыла про него.

Но Мишка почему оказался тут?

– Ты почему тут? – повторила я вопрос вслух.

– Тебя увидел. Одному скучно идти, – тихо ответил он.

– Просто ты обычно ходил другой дорогой.

– Да. Но я тебя не видел никогда.

«Ну надо же, никогда не видел! Рядом ходил и не замечал. Наверно, он даже не знает, как меня зовут», – пронеслось в голове.

– Ну пойдем.

Так и пошли в школу.

С тех пор мы часто ходили вместе, «чтобы не скучно было». По правде сказать, веселее не стало. Мне точно. Почти всю дорогу мы молчали. Он был ужасно неразговорчив, а я впервые не знала, о чем говорить. Доходили до школы и расходились по своим делам. В школе мы по-прежнему не разговаривали. После школы он, как и раньше, провожал Олю-отличницу. И, похоже, так и ездил к ней в гости. Теперь почему-то меня это злило. Казалось, что-то поменялось после той нашей утренней встречи. Но в то же время все остальное было по-прежнему. И эта неопределенность будила во мне самые разнообразные чувства, которые требовали побыть наедине с собой и подумать. И постепенно я начала избегать наших походов в школу. Выходила раньше или позже, чтобы не встречаться с ним один на один, не чувствовать в его присутствии напряжения, от которого никак нельзя было избавиться.

Сперва он спрашивал, куда я пропала, как будто это правда волновало его. Я врала ему, что «проспала», «надо было раньше выйти», «встречалась с девочками». И постепенно ему это надоело, он отстал от меня и стал ходить, как раньше, своей дорогой.

Странно, но это еще сильнее разозлило и расстроило меня. Ходить-то я с ним перестала, но думать о нем – нет. И тогда я решила совсем забыть о нем – назло.

Когда нет жизни, появляется театр и Ленин

Я полностью сосредоточилась на театральном кружке. Уже в детском саду я решила, что буду актрисой. Когда мне было шесть лет, мама отвела меня в театр Ленсовета на «Бременских музыкантов», и там я встретила свою первую любовь. Я влюбилась в Трубадура – усатого, молодого и очень красивого Михаила Боярского. Но я понимала, что в темном зале в толпе таких же, как я, девочек и мальчиков он меня не заметит никогда и, значит, никогда не сможет узнать о моей любви и полюбить, даже если мы будем ходить в театр с мамой каждые выходные. И я нашла решение – выучиться на актрису, чтобы играть с ним на сцене. Я обязательно буду хорошей актрисой, и тогда он меня точно заметит, выгонит свою старую принцессу и выберет меня.

Время шло, безответная влюбленность в Боярского медленно, но проходила, а навязчивая мысль, что мне нужно быть актрисой, оставалась. Моя любовь к Боярскому превратилась в любовь к театру. Я влюблялась все сильнее и, как бывает со всеми влюбленными, видела в театре все больше и больше прекрасного. Разве не здорово, думала я, иметь возможность за одну свою жизнь прожить несколько жизней, вместить в себя как можно больше историй, людей и чувств? В театре я смогу сотни, тысячи раз сильно и по-настоящему любить и быть любимой, и никто меня за это не осудит. Я смогу быть разной: сегодня старушкой, завтра влюбленной принцессой, послезавтра маленьким ребенком. Я смогу быть плохой и даже отвратительной, злой, жестокой – и никто не будет на меня за это обижаться, потому что все будут понимать, что это всего лишь роль. В театре можно все – без угрызений совести и осуждений. Можно без последствий для здоровья даже умереть и увидеть, как плачут и скорбят над тобой, и повторить этот опыт не один раз. Разве это не чудо? Разве в жизни можно испытать что-то подобное? Разве можно не любить театр, который открывает перед тобой столько сказочных возможностей?

Примерно так думала я, и понятно, почему театральный кружок мог занимать все мои мысли. Мой детский план начал претворяться в жизнь на глазах. То, что не получалось в жизни, должно было получиться там. В какой-то момент я даже решила, что никогда не буду выходить замуж. Зачем эти лишние нервы и страдания? Я буду полноценно жить на сцене, а дома – отдыхать. Как кукла Карабаса-Барабаса, которую после представления просто вешают на крючок и снимают, когда пора идти на сцену.

Моя любовь к театру не осталась без ответа – мне почти сразу дали роль в настоящем спектакле, чтобы срочно заменить ушедшую из кружка актрису. Роль была небольшая, но требовала дополнительных репетиций. Я стала проводить в городе в два раза больше времени, а приезжая домой, учила роль, придумывала этюды, в свободное время читала книги про театр, которые потом обсуждала с мамой, и мечтала о поступлении в театральный институт.

Погрузившись в театр с головой, я перестала замечать… Нет, вру. Погрузившись в театр с головой, я старалась убедить себя, что больше не замечаю, что мне совершенно неинтересно, как обстоят дела в классе. Мне хотелось думать, что я выше всей этой суеты – сплетен и влюбленностей. Какая разница, кто с кем и где встречается, теперь меня это не должно касаться. Теперь мои друзья – Станиславский, Михаил Чехов, Шекспир… Но странным образом и как будто против собственного желания и здравого смысла я всегда оказывалась в курсе всего происходящего в классе. Как там говорил Ленин, который красовался тогда на груди у каждого школьника в разных своих обличиях – от кудрявого малыша до безволосого старца… Кстати, почему так? Я не могла понять, почему было не поместить один и тот же привычный лысый портрет и в звездочку, и в пламя. Зачем детям Ленин-малыш? «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя» – кажется, так он говорил? Непонятно, правда, кому именно нельзя. Делился ли таким образом Ленин своим личным опытом – что, мол, не смог отделиться от преследующего его общества и нам не советует: «бесполезное это занятие, знаете ли, товарищи»? Или просто запрещал другим быть свободными? Видел в этом отделении от общества опасность и предупреждал, грозя пальцем: «Нельзя отделяться! Не то хуже будет!» Одно было ясно: раз Ленину было нельзя, разве простому советскому школьнику можно? Вот и у меня никак не получалось отделиться.

Подростку и горка – про чувства

Да и как тут отделишься? Окончательно наступила зима, и вместе с ней пришло самое любимое зимнее занятие – катание с ледяной горки. Я никогда этого не пропускала. Горку уже не первый год заливали во дворе дома недалеко от нас. Она была шикарной: деревянная, высоченная, широкая, с крепкими высокими бортиками. Заливали ее очень тщательно, в несколько слоев, и подходили к этому очень ответственно. В итоге лед на ней становился гладким, ровным, без ямок, без острых ледышек-щербинок. Там, где заканчивался спуск, такой же лед продолжался еще метров десять, переходя дальше в накатанный твердый снег.

На этой горке и собиралась теперь наша старая компания во главе с Зайцем, который зимой наконец-то переставал заниматься своими мотоциклами. Чужие сюда заходили, но редко. Может, боялись, видя такую безумную ораву желающих покататься. Катались мы в основном по вечерам, когда на улице уже было темно. Но главная идея горки была даже не в катании. Просто катание – это для малышей. Там, в темном дворе, при тусклом свете фонаря и двух окон, выходящих во двор, вот уж несколько лет было основное место нашей зимней тусовки. Кто-то катался, кто-то болтал, сидя на снегу или на деревянных бортах помоста горки. Мы катались стоя, сидя, лежа, на картонках, фанерках, пластиковых ж*пах, по одному, вдвоем, за руки или обнявшись, паровозиком по трое, плотно сцепившись и прижавшись друг к другу, и даже кучей малой, где непонятно было, кто с кем и кто на ком едет. Было волнительно и радостно съезжать, крепко прижавшись к кому-то, и тут же разбежаться, как будто и не было ничего. И никакой тебе школьной безопасной дистанции. Даже темные дискотеки тут проигрывали. И холодно не было, какие бы морозы на улице ни стояли. Было темно, жарко и очень весело.

Жаль только, что новенькие туда не заходили. Точнее, новенький. Однажды, правда, Мишка все-таки забрел, но к нашему веселью не присоединился. Я увидела его – он стоял с группой каких-то ребят и просто смотрел. Потом поднялся один на горку, съехал на ногах, не упав до самого конца, и они ушли. И мне сразу стало грустно и захотелось домой. Лучше бы и не приходил.

Наступила весна. В театре все было прекрасно. Я играла на настоящей сцене. Меня окружали талантливые интересные ребята, с которыми у меня было много общего.

На личном фронте тоже был театр. А еще мысли про Мишку. Они по-прежнему меня не отпускали. Правда, я стала чаще его видеть: теперь он проходил мимо наших окон еще и поздно вечером, возвращаясь с тренировки. Может, он и раньше ходил, но я его не замечала. А сейчас стала поджидать. Я смотрела на него, скрытая кружевным тюлем, а он шел мимо и никогда не поворачивал головы в мою сторону.

Вот так незаметно пролетел очередной школьный год, и наступило лето. Было немного обидно. Ты ждешь очередной учебный год как нечто особенное, надеешься, что произойдет что-то интересное и важное, а он просто пролетает, почти полностью повторяя предыдущие года. Все как будто вращалось по кругу, подчиняясь закону природы. Так легко стать предсказателем. Вот теперь, например, произойдет естественная сезонная миграция и мое школьное окружение плавно сменится летним. Школьники разъедутся по бабушкам, лагерям и югам, и в поселок нагрянут дачники. Я все лето проведу тут, потому что родители, как обычно, работают. Каникулы промелькнут, как один день, и – тоже никаких неожиданностей – снова наступит первое сентября. Как вам такое предсказание? Я была уверена, что оно сбудется.

Хотя сами по себе летние каникулы – хорошая пора. Целыми днями мы с нашей большой разновозрастной дачной компанией гуляли, играли, ездили на велосипедах купаться на озера – их вокруг было много. По нескольку раз в неделю ходили смотреть одно и то же кино в ежегодно открываемый на лето кинотеатр-барак. Репертуар менялся раз в неделю, но нам было все равно. Какая разница, где торчать с друзьями, когда тебе тринадцать лет.

В общем, летом я становилась беззаботной, как крыловская стрекоза, и тосковать по кому-то, даже по подающему надежды спортсмену, времени у меня просто не было.

Новая осень и наконец-то

Цифра семь – моя любимая. Седьмой класс в нашей школе был предпоследний (школа была восьмилеткой). Поэтому через два года нам предстояло расстаться. Но пока школьная жизнь продолжалась, и цифра семь обещала мне удачный во всех смыслах год.

За это лето все сильно изменились. Мальчики подтянулись – Заяц стал выше меня на голову. Девочки все активнее и необратимее превращались в девушек. В самой себе перемен я почему-то не замечала. Или у меня в этом смысле были проблемы со зрением, или я правда не менялась. Даже на физкультуре я, как обычно, стояла вторая по росту среди девочек.

На праздничной линейке я, конечно, высматривала Мишку. Просто всех я уже видела, а его еще нет, а было интересно, как изменился он. Но среди одноклассников его не было, и среди старшеклассников тоже. И к первому уроку он тоже не пришел. Первый день пестрел историями на тему «как я провел лето», стопками выданных учебников, нарядными учителями и школьными новостями о новых предметах. Мишка так и не появился после летних каникул. Уроки сократили, и вскоре нас отпустили по домам. Я не стала присоединяться к медленно плетущейся компании – впереди целый год, и наболтаться мы успеем. Сегодня и в театре был первый день после каникул. Я соскучилась – хотелось скорей туда. Мы договорились с Леночкой поехать пораньше. И нужно было торопиться, чтобы успеть перекусить и переодеться перед электричкой.

Леночка как всегда опаздывала. Я, наоборот, пришла на платформу раньше на десять минут. Сесть в электричку – это была своего рода лотерея, как повезет. Иногда они приходили полупустые и можно было спокойно пройти в вагон и удобно расположиться у окна. Но иногда народу было столько, что двери в первых вагонах открывались, но только чтобы показать спины вжатых друг в друга людей. А иногда эти спины просто не давали открыться дверям. В обоих случаях сесть в электричку было невозможно, и желающие уехать в панике начинали носиться вдоль вагонов, пытаясь найти брешь, в которую можно было бы себя втиснуть. Поэтому лучше было заранее пройти по платформе подальше, к середине поезда, а то и к хвосту, желательно угадав место напротив дверей, – и надеяться на чудо, удачу – называйте, как хотите, – и на то, что из вагона кто-то выйдет, дав тебе шанс просочиться внутрь.

Пока народу на платформе было немного. Но я на всякий случай сразу прошла подальше. Погруженная в мысли о предстоящей встрече в театре, я не смотрела по сторонам, поэтому не сразу обратила внимание на двух высоких молодых людей. Покосилась на них, только услышав рядом голоса: они о чем-то разговаривали, громко смеясь. Потом один ушел, а второй остался ждать. Постепенно количество желающих ехать в город увеличилось, но ненамного. Я поглядывала вдаль – не идет ли электричка. И в начало платформы – не бежит ли Леночка. Электричка запаздывала, и Леночка не бежала – видимо, совсем не успевала и решила ехать на нашей обычной.

Наконец электричка подошла. Позиция была рассчитана правильно – двери открылись прямо передо мной. Я посторонилась, пропуская двух человек, выходящих из битком набитого вагона, и заняла их место. Следом за мной в тамбур поднялись еще двое. Раздалось: «Осторожно, двери закрываются! Следующая станция…». Двери зарылись, и поезд тронулся.

В тамбуре было тесно и душно. Если вы никогда не ездили в переполненной электричке, то вы везунчик. Провести несколько минут в этой душегубке – настоящий стресс, даже если у вас никогда не было клаустрофобии. Я ехала до конечной остановки, поэтому нужно было встать так, чтобы толпа выходящих меня не вынесла раньше времени и ненароком не затоптали входящие. Например, хорошо было бы забиться в самый угол у стены. Это немного напоминало тетрис, правда тогда я этого еще не знала. Оглядевшись в поисках лазейки, я попробовала развернуться и пробраться к стене. Человек напротив, видимо, собирался выходить на следующей остановке и, заметив мой маневр, чуть-чуть продвинулся в сторону двери, уступая мне свое место. Повезло. Я протиснулась и оказалась прижатой к стене в самом углу. Наконец-то я обрела опору. Но в этот момент поезд внезапно затормозил, и всех, кто был в тамбуре, сильно качнуло в мою сторону. Я вжалась в стену, отворачивая лицо, в ожидании, что сейчас вся эта масса навалится на меня. Но ничего не произошло. Кто-то стоящий прямо передо мной резко уперся рукой в стену возле моей головы и сдержал спиной толпу. Я была спасена. Все произошло мгновенно. Поезд снова тронулся, народ, матерясь и чертыхаясь, возвращался на свои места. Но человек, который так неожиданно спас меня, не спешил убирать руку. Он так и стоял, отгородив меня от остальных пассажиров. Я не видела его лица, близость смущала меня, и я смотрела вниз. Да и кто в плотной давке будет разглядывать лица – есть же какие-то негласные правила. К тому же человек был высоким, и мне пришлось бы нарочито задрать голову, чтобы взглянуть на него. Так мы и ехали дальше: его рука упиралась в стену на уровне моего уха, и, когда поезд качался, я касалась ее головой. Слева и справа ко мне тесно прижимались люди, и это было привычно, но близость моего спасителя вызывала во мне волнение. Мы были со всеми, но и отдельно от всех. Своей рукой и всем телом он как будто отрезал нас от остальных пассажиров, и я чувствовала себя в его власти. Пытаясь отвлечься, я принялась думать о театральном кружке – обычно это помогало и успокаивало. Но не сейчас. Любопытство росло и в конце концов взяло верх. Подумав, что ничего страшного не будет, если я просто взгляну на того, кто меня спас, я подняла глаза.

– Привет! – сказал мой спаситель.

А может, не сказал ничего. Факт его «привета» был не так важен, как все остальное.

Передо мной стоял Мишка. Он очень сильно вырос за лето, и ему пришлось наклониться ко мне, чтобы услышать, что я говорю, – в тамбуре было очень шумно, стук колес заглушал голоса. Я хотела ответить ему, но, кажется, молчала. От неожиданности я так разволновалась, что на мгновение забыла, что надо дышать, и почувствовала, как сердце перебралось из груди в горло и там остановилось. Так близко было его лицо… Его улыбка – одними глазами. И уголками губ. Уголками… Губы припухлые… Нижняя чуть больше, с ямочкой посередине – я раньше не замечала. Губы были чуть приоткрыты. Я чувствовала его дыхание на моем лице. Наверное, я слишком откровенно задержала взгляд на его губах. Мне показалось, что он смутился и покраснел. Возможно, просто в поезде было очень душно, но на его скулах расплылись розовые пятна.

Не могу вспомнить, о чем мы говорили и сколько времени так простояли. Когда сильно волнуюсь, я иногда не могу разделить фантазию и явь, что было на самом деле, а что я додумала в процессе или уже потом дорисовала в воображении. Поэтому в некоторые особые мгновения я могу просто выпадать из реальности и потом не понимаю, как оказалась в том или ином месте, и не могу вспомнить, что именно говорила и думала. Это происходит какое-то мгновение, секунды, поэтому не пугает меня. Думаю, это и называется «терять голову».

Мы стояли близко-близко, и этого было достаточно. Наши слова были непонимаемы нами, а значит, просто не важны в тот момент. Мы просто перебирали их, шуршали словами, как некоторые нарочито шуршат страницами газет и журналов, желая спрятать за этим свое настроение, свои чувства и мысли. И было что прятать! Внутри меня распирало: «Какой ты стал! Наконец-то мы встретились! Я так рада тебя видеть! Где же ты пропадал? Ты не чувствовал, что ты мне нужен? Что мне нужен ТЫ…» Как было бы странно произнести это сейчас вслух, но как бы хотелось прошептать, прокричать ему это! Прямо выплеснуть на него все сейчас. Дух захватило от одной этой мысли! Я не могла вслух – страшно, да и не принято так сразу, тем более девочке. Я просто стояла рядом и смотрела. Немыслимо, как он мог так измениться за лето! Он был в черной футболке с длинным рукавом и V-образным вырезом и легком расстегнутом дутом лимонном жилете. Футболка плотно облегала его тело – широкие плечи, крепкие сильные руки, грудь. Его бедра обтягивали черные вельветовые джинсы. Ему было всего тринадцать с половиной. Он был простым семиклассником, но выглядел как греческий бог Аполлон. Только не Бельведерский, а Аполлон Праксителя – он более тонок, гибок и, кажется, моложе.

Именно тогда, в тамбуре битком набитого вагона, случилось что-то пока совсем новое для меня. Наверное, то, чего я и ждала весь шестой класс. И теперь я не могла прийти в себя. Не хотела приходить в себя. Возвращаться в себя не хотела. Самые разные чувства накатывали на меня волнами, бились внутри, тесня друг друга, и меня окатывало новой волной с головы до кончиков пальцев ног – только от того, что Мишка впервые стоял так близко и своими карими глазами смотрел на меня. Мне хотелось дернуть стоп-кран и сбежать от него, пока не поздно, пока голова совсем не потерялась. Но уже в следующий миг я молилась, чтобы поезд тряхнуло со всей силы так, чтобы он не смог удержаться на ногах и приник бы ко мне всем телом. От подобных мыслей было тяжело дышать, но я не могла их остановить. Хотелось, чтобы эта поездка длилась вечность. Наверно, именно с этой самой поездки время для меня перестало существовать. Перестало быть просто осенью, зимой, весной, летом – ушли четкие границы, и не было никакой разницы, что́ сейчас за окном. Все смешалось и образовало Большое Настоящее Время. Все теперь подчинялось чувствам. И время тоже – оно проигрывало чувствам, сдавалось и уступало им место. Там, где царят чувства, никто не упоминает о времени, никто и никуда не спешит. Потому что некуда. Все, что нужно там, уже с собой – внутри.

И жизнь тогда распалась на ДО и на СЕЙЧАС. До – было детство, была его Оля, был мой Заяц, Тиша, горка, уроки. А теперь все ушло и появился ОН. И все закружилось вокруг него. Нет, конечно, не все ушло – театр остался. А у него остался футбол. И только это давало мне ощущение реальности, ощущение, что там, за пределами нашего с ним личного, кроме нас еще что-то существует. Наверное, если бы не это, то мы бы просто со временем растворились друг в друге, как это случилось с нами в том тамбуре…

Нестрашная тайна и начало перемен

И правда так все началось. Теперь у нас с Мишкой появилась своя тайна: несколько раз в неделю мы вместе ездили в город. Не помню, кто первый предложил хранить наши поездки в секрете. Но мы, как сговорившись, не хотели, чтобы о нас кто-то знал. Выходя из дома, мы всегда шли на электричку разными дорогами, отдельно друг от друга, встречались на платформе как будто случайно, вежливо кивали друг другу, разделенные расстоянием от одних до других дверей вагона. Потом заходили каждый в свои двери и только внутри, когда все условия случайной встречи были выполнены, расслаблялись, убедившись, что никто не сможет заподозрить нас в сговоре.

В городе мы разбегались по своим делам. Я – в театр, единственное место, где забывала про Мишку. А он уезжал на тренировку. Кстати, его как раз взяли в новую команду и через год обещали принять в юношескую сборную. По возрасту он еще не очень подходил, но, как говорил тренер, «по внешнему виду ему можно дать все семнадцать».

Совсем забыла про Леночку! Леночка никуда не делась, и в город мы ездили вместе. Конечно, если она не опаздывала или если мы с Мишкой не успевали сбежать на предыдущей электричке – надеюсь, это не было предательством. По крайней мере она ничего не говорила, не жаловалась, и мы продолжали дружить. Даже ей я не смогла доверить эту тайну: когда она была с нами, мы оставались с Мишкой просто одноклассниками, которые случайно встретились в электричке. О нашей связи тогда напоминали только легкие «случайные» прикосновения бедрами и локтями, если мне удавалось сесть на одну скамейку с ним, или быстрые, почти мимолетные встречи глазами, если Леночка первая занимала место рядом со мной, а Мишка плюхался напротив. Иногда, чтобы «лучше нас слышать», Мишка подавался вперед, и его колени оказывались так близко к моим, что хватило бы одного толчка электрички, чтобы наши ноги соединились, и иногда они соединялись, и на какое-то мгновение мы замирали, пока я не отодвигалась от него, потому что сердце начинало колотиться слишком громко. Леночка ничего не замечала. Она расслабленно щебетала о чем-то и была свидетелем того, что между мной и Мишкой нет ничего особенного – просто очередная случайная встреча.

Но когда мы ездили с Мишкой одни, все было иначе. Если электричка приходила битком набитая народом, мы, как в тот первый раз, стояли с ним совсем рядом в тамбуре. Если честно, то иногда мы стояли там, даже если в вагоне были свободные места. Толкаться и трястись в душном тамбуре с Мишкой мне нравилось больше, чем в полупустом вагоне. Ведь в тамбуре у него всегда была возможность спасти меня от толпы. Там он был моим героем. И это правда. Но главная правда была в том, что в вагоне, сидя на разных скамейках друг напротив друга или даже бок о бок на одной, мы не могли быть так близки, как в толпе: там, стоило только вагону дернуться, и уже его рука касалась моей, живот касался моего живота, бедра прижимались ко мне – всего на мгновение и совсем тайно. Но это мгновение было наполнено чем-то таким непривычно тягучим, вязким, горячим, податливо-мягким, страшным и желанным одновременно. Как мне хотелось тогда, чтобы он прижал меня к себе, обнял крепко и не отпускал до самой конечной остановки.

Поездки сближали нас все больше, но для других мы продолжали играть в случайные встречи, случайные касания, случайные взгляды. Как будто существовало два разных человека – даже четыре разных человека. Двое одних были близки, а двое других стеснялись чувств и смущались при виде друг друга. Мишкины чувства тогда выдавал только голос, который при встрече со мной менялся и становился тихим, хриплым, монотонным и каким-то совсем бесцветным – как будто прятался.

В школе мы вели себя по прежним правилам жизни ДО. Там мы привычно не общались – старались совсем избегать друг друга. Он по-прежнему улыбался Оле и писал ей записки. Может, и ездил к ней по-прежнему – я не знаю. Вдобавок, его заметили девочки из старших классов и стали стайками кружить около него. Эти «здоровые дурищи», как однажды нелестно отозвался о них Батон, собирались вокруг Мишки на переменах и заигрывали с ним, хотя обычно девочки интересовались мальчиками постарше. Мне не нравилось, когда он останавливался с ними и они строили ему глазки, что-то говорили, громко смеялись и даже касались его как бы невзначай. Наверное, я ревновала. Наверное, даже очень ревновала и паниковала, но ничем не выдавала себя. К Оле я уже не ревновала – это прошлое, и оно уйдет. Но старшеклассницы – другое дело. Я боялась, что они ему понравятся. Ведь они были взрослее, опытнее и выглядели уже совсем девушками, со всеми очевидными соблазнительными последствиями. Они могли сманить его, эти дурищи, а ведь он еще ребенок! Но эта его вкрадчивая улыбка. Почему он не умел улыбаться просто, почему его улыбка всегда выглядела так двусмысленно – одновременно невинно и порочно! Он улыбался как моя любимая Мэрилин Монро. Ясно, что никто не мог устоять. Мне бы не смотреть на все это, уходить, как делали Багира и Балу, уводя Маугли на время охоты Каа. Но я, наоборот, как мартышка, не могла оторвать взгляда от Каа и наблюдала за Мишкиной охотой. Хотя всегда думала, что это старшеклассницы-мартышки охотились на него. Они были вылитые мартышки в моих глазах. Но я ничего не могла с этим поделать. Конспирация не давала.

Дома о моей тайне и моих чувствах тоже никто ничего не знал. Если раньше я вся была на виду со своими ухажерами, воздыхателями, Зайцем с компанией и мама все знала, то в этот раз было иначе. Мне казалось, если я расскажу маме о Мишке, все мои отношения закончатся, так толком и не начавшись. Как и почему это произойдет, объяснить я не могла, но отчетливо чувствовала это и боялась. Поэтому все держала в себе.

В свободное время я продолжала встречаться со старыми друзьями. К нашей компании присоединились девочки. Да и само общение стало другим. Все выросли и по статусу больше не могли себе позволить играть в прятки, гоняться друг за другом, лазать по деревьям и крышам сараев. Мы теперь ходили по улицам, иногда оседали на скамейках в скрытых от чужих глаз местах, чтобы поболтать на разные «взрослые» темы. Но не в разговорах заключался интерес этих встреч. Главное было в храбрости неловких прикосновений, объятьях, как будто для тепла, в чужой мальчишеской куртке на плечах и прощальных поцелуях в щеку. Компании с Мишкой у нас были разные, и где гулял он, я не знала – наши пути по вечерам обычно не пересекались. Но с тех пор, как у меня появился Мишка, мне в компании оставалось только разговаривать – целоваться я ни с кем не собиралась.

Любовь к трем учителям

Если в прошлом году к нам пришли три ученика-новичка, то в этом году добавились три новых учителя. До сих пор мне казалось, что в нашу школу ссылают усталых, замученных учителей, прежде чем окончательно отправить их на пенсию. Или сами приходят какие-то чудики, стоящие на жизненном перепутье и решающие, чем бы еще заняться и почему бы не поработать в школе. Ярким примером второго типа был Батон. Но эти трое вновь пришедших не подпадали ни под одну категорию. Они были молоды, энергичны, харизматичны и напоминали учителей из какого-нибудь хорошего фильма про школу. Каким образом они оказались у нас, «в глуши забытого селенья», как сказал бы Александр Сергеевич, история умалчивает. Но они оживили наши будни и встряхнули наше школьное болото. Сразу три авторитета в неавторитетном на тот момент школьном пространстве – это просто подарок судьбы. И о нем – о подарке – надо подробнее.

Первой, с кем мы познакомились, была учительница математики Анна Владимировна. Когда перед уроком нам объявили, что придет новый педагог, мы не очень удивились, так как привыкли к учительской текучке. Каждый спокойно продолжал заниматься своим делом, когда в класс в сопровождении нашей физички вошла высокая, стройная, молодая женщина лет тридцати. Они о чем-то между собой разговаривали, не обращая на нас внимание и предоставив нам возможность разглядывать и обсуждать новенькую. Она была какой-то другой. С первого взгляда было ясно, что она отличается от тех учителей-мамочек-нянечек, к которым мы привыкли в нашей богадельне и благодаря которым однажды сложился и устоялся определенный образ учительницы математики. Новая не подходила под этот образ. Она не была просто математичкой, просто учителем-учительницей, она была женщиной. Светлые волнистые волосы до плеч, макияж, элегантное платье чуть ниже колен и туфли на высоких каблуках. Забегая вперед, скажу, что так она выглядела не только в свой первый день в школе. Элегантной и женственной она была на постоянной основе.

Пока мы разглядывали ее и делились впечатлениями, физичка вышла, и мы остались с новой учительницей наедине. В классе еще стояло возбужденное жужжание, когда она прошла к своему теперь уже столу, поставила на него элегантный, хоть и напоминающий мужской, портфель и обвела класс своими большими, красивыми и подозрительно недобрыми немигающими глазами. Помолчав минуту, она набрала воздуха в легкие и громким, низким голосом, совсем не подходящим к ее хрупкой женственной фигуре, прошипела:

– Если сейчас вы не закроете свои рты, вы об этом потом долго будете жалеть.

Каждое слово в этом коротком предложении она произнесла по отдельности, отчего все они прозвучали весомо и значимо. Проговаривая их, она сверлила класс взглядом, переводя его с одного ученика на другого, словно пытаясь вкрутить смысл сказанного в каждого из нас.

– Вас не научили здороваться? Не научили вставать, когда в класс входит учитель?

Все тут же встали.

Она продолжала, не меняя тона:

– Постоим пока! Меня зовут Анна Владимировна. Я буду вести у вас алгебру и геометрию. Всем понятно?

Кто-то в классе что-то буркнул, кто-то хихикнул тихо.

– О-о-о?! Там кому-то еще смешно?! – пропела она, и взгляд ее замер в направлении, откуда только что прозвучал смех.

Тишина. Она умела держать мхатовские паузы. Мы тоже. Минуту все стояли молча не шевелясь.

– Садитесь. И открывайте учебники.

Класс подчинился беспрекословно, все сели и в полном молчании зашуршали страницами учебников.

И что интересно – мы не возненавидели ее после всего этого. Нет, были те, кто не сразу принял ее и поначалу не понимал, как относиться к этому новому явлению. Наши старые учителя были слабые и ничего не могли поделать с нами, если мы сами этого не хотели. Но меня она покорила с первого взгляда и сразу стала любимой учительницей. Не думаю, что это был стокгольмский синдром. Хотя, раз пишу про него, значит, успела так подумать? Но это был не он. Просто не каждому учителю удается с первых минут взять класс в свои руки. При этом она не была злой занудной ведьмой, как могло показаться в первый момент знакомства. Она была в меру строгой и полностью владела собой, ситуацией, а значит, и классом. И плюс ко всему у нее было чувство юмора и с ней было не скучно. Иногда прямо на уроке она рассказывала анекдоты. Особенно если мы проходили сложную тему. Снимала напряжение и давала немного отдохнуть нам и себе. Но «устраивать балаган» не разрешала. Дисциплина была железной. Только она могла над кем-нибудь пошутить, иногда довольно саркастически, но всегда по делу. Мы на нее не обижались и принимали ее такой. И она нас тоже. Наверное, в этом была любовь. Мы любили ее, а она очень любила математику и щедро делилась с нами этой любовью.

Она стала моей первой любимой учительницей. А вот Мишка с самого начала не принял ее. Он всегда относился к ней холодно и часто злился, когда она над ним подшучивала.

Другим новым учителем был историк Константин Петрович. Молодой и очень симпатичный. Уже в первый день сарафанное радио сообщило, что ему всего двадцать семь лет, что для учителя, тем более в нашей школе, было совсем немного, что он не женат и живет один. Он был похож на кинозвезду, и многие девочки разных возрастов томно вздыхали, глядя на него. Но он этого не замечал и держался строго.

Как и учительница математики, историк тоже был уникален. У него была своя фишка: Константин Петрович любил иногда устраивать необычные атмосферные уроки. До его появления уроки истории проходили довольно скучно: уставший учитель приходил в класс, предлагал нам открыть учебники и самим читать параграф, а потом до конца урока развлекался, задавая вопросы и выслушивая наши ответы. Поэтому история проплывала мимо и не спешила задерживаться в головах.

Как же мы удивились, когда, придя на первый урок к новому учителю, открыли дверь в обычный наш класс – а попали в прошлое. В кабинете было темно, на столах стояли свечи, ну и что, что не в старинных подсвечниках, а в блюдцах из школьной столовой, – это было неважно. Таинственно играла старинная музыка, на стенах висели репродукции того времени. Все замерли, чувствуя торжественность момента, и никому, даже самым заядлым шутникам, не пришло в голову нарушить атмосферу шутками и смешками.

Константин Петрович был не только интересным учителем, но, видимо, и хорошим организатором. И уже через полгода стал директором школы, продолжив, к нашей радости, преподавать историю.

Третьим прибывшим в нашу школу новичком был физрук Дмитрий Дмитриевич. И это тоже было попадание прямо в яблочко и третья любовь с первого взгляда. Не моя третья любовь – весь класс без исключения влюбился в него. Пришел он как раз на смену многостаночнику Батону, чем уже порадовал несказанно. Хотя тут любой бы порадовал, потому что кто угодно был бы лучше Батона. Но Димдимыч (эта кличка закрепилась за ним сразу, и он не возражал) был не кто угодно. Димдимыч был настоящий спортсмен – бывший хоккеист. Наверное, поэтому немного косолапил и ходил вразвалочку, как будто привык стоять на коньках. Учителем он раньше не работал, и ему только предстояло научиться этому. Может, поэтому нам с ним было легко, ведь он был немного как мы – учеником.

Внешне он был похож на Владимира Высоцкого, только выше и волосы светлые. Но голос был точно как у Высоцкого – низкий и хриплый. Он решил не играть перед нами роль важного учителя, она у него просто не получалась. На уроках он носился с нами наравне, играя по очереди в волейбол, футбол и баскетбол, как будто был одним из нас. Но несмотря на это, дисциплина на его уроках была строгая. Чуть что не так – он тащил мат и боролся с нарушителем на глазах у всего класса. Конечно, он всегда побеждал – он не только умел бегать на коньках и играть во все командные игры, он еще знал разные приемы борьбы. Так что нарушитель всегда проигрывал. А это было обидно и позорно – терпеть поражение на глазах у всех. Оказаться в роли соперника Димдимыча никто не стремился, и поэтому скоро нарушителей не стало совсем и поединки были упразднены. Хорошо еще, что девочек он бороться не вызывал. Но на всякий случай мы тоже стали вести себя сдержанно – никто не хотел проверять, что Димдимычу еще может прийти в голову.

Он был бесшабашный, веселый, какой-то настоящий. Нам было интересно с ним, и вскоре мы стали задерживаться у него в зале на переменах. Он любил рассказывать истории про свое спортивное прошлое, иногда угощал чаем с конфетами. И, как говорят в сказках, «так он стал люб» нам, что мы решили сделать его нашим классным руководителем. Кто-то скажет «мечтать не вредно»: школьники решили, что могут сами себе выбрать классного? Да, а что в этом такого? Тогда классной у нас была молоденькая учительница, которую никто не слушался и которая только мучилась с нами, ведь класс был непростой. И она уже много раз говорила, что с радостью бы отказалась от нас.

Так что мы сначала поговорили с родителями и родительским комитетом, потом с классной, потом родительский комитет пообщался с директором. Димдимыча тоже надо было уговорить. Ведь он и в школе-то впервые работал, а тут сразу классным руководителем стать – такая ответственность! Думаю, ему было страшно. Но мы уговорили. Месяца полтора длились разбирательства. Но в конце концов все сложилось. Нам поверили, пошли на встречу, и Димдимыч стал нашим классным. В это было сложно поверить. Но как бы там ни было, мы ввязались в борьбу и выиграли. А что из этого получилось – об этом позже.

Меж двух огней выбирать необязательно

Появление новых учителей и наша победа в выборах классного всколыхнули старое школьное болото. Школа зажила, задышала. Вместе с этим и в классе начали происходить перемены. Мишка – прошлогодний скромный веснушчатый подросток-новичок – вдруг стал претендовать на лидерство в классе. Он ничего особенного для этого не делал – просто резко вырос за лето. Вырос, возмужал и теперь выигрышно смотрелся на общем фоне «еще-пока-детей». Как-то сам собой он выделился из толпы, и класс его заметил. И не только класс – в школе многие захотели с ним дружить. За ним постоянно ходила толпа школьников. Девочки были влюблены, мальчики ему подражали и как будто взрослели, глядя на него. А мой друг Заяц и наш бессменный лидер последнее время был плотно занят только своей техникой и утратил связь с реальностью класса. При этом он тоже подрос и держался как раньше – гордо и независимо – и лидером чувствовать себя не перестал. Для своего верного оруженосца Васьки он и оставался лидером. Ну и еще пара-тройка ребят и девочек из нашей компании, друживших с ним с самого детства, тоже признавали в нем лидера, но больше из чувства противоречия и бунта. Я тоже признавала. И мне было непросто. Я чувствовала себя меж двух огней, и понятно почему. Но правда была еще и в том, что лично мне авторитетные лидеры вообще никогда не были нужны: в силу характера я сама тайно претендовала на лидерство, а авторитетов среди ребят мне и в театре хватало.

И вот в конце осени Заяц неожиданно очнулся отспячки. Был обычный учебный день. Только прозвенел звонок на перемену, как все вдруг выскочили из-за парт и толпой кинулись вон из класса.

Я среагировала не сразу. Подумала, что эта суета меня не касается и не побегу я никуда сломя голову. Но следующая мысль – а вдруг случилось что-то серьезное? – вытолкнула меня следом за всеми. Все бежали вниз, на первый этаж. Куда дальше, было неясно. Мест вокруг нашей школы много – футбольное поле, школьный сад и еще большая территория для прогулок. И все огорожено бетонным забором. Когда я оказалась внизу, на выходе из школы уже образовался затор. Одноклассники и старшие ребята перегородили дверь и останавливали всех:

– Не надо туда ходить. Все в порядке. Идите назад.

От этих слов мне стало страшно. А еще я поняла, за кем все бежали. И стало страшно вдвойне – потому что за двоих. Я не была сторонником кулачных боев и считала, что конфликты лучше решать словами. Мне всегда хотелось всех разнять, нырнув в середину драки. И вот сейчас я стояла здесь, а Заяц с Мишкой были там. И их силы явно были неравными. Заяц физически проигрывал Мишке, не как реальный заяц реальному медведю, но он был ниже его ростом и мельче. Вокруг только и говорили о том, «кто кого», «кто победит», «кому сейчас придется туго». А мне хотелось заткнуть всех, потому что изнутри меня разрывали чувства к обоим. Я ненавидела их за то, что они заставляют меня нервничать, и в то же время было жалко их обоих – оба они мне были дороги. Заяц – почти как брат. А Мишка… И как мне потом относиться к ним? Если Мишка побьет Зайца, то смогу ли я ему это простить? А если Заяц что-нибудь сделает Мишке?! Что-то мне это напоминало.

И тут в моем воображении отчетливо возникла сцена из недавно просмотренного фильма Дзеффирелли «Ромео и Джульетта». Помните драку Ромео и брата Джульетты Тибальта? И диалог между кормилицей и Джульеттой после:

Джульетта

Но что за буря вдруг разбушевалась?

Убит Ромео? Умер и Тибальт?

Мой милый брат и мой супруг любимый?

О трубный глас, вещай кончину мира!

Кто будет жить, коль этих двух не стало?

Кормилица

Тибальт скончался, а Ромео изгнан.

Тибальта он убил – за это изгнан.

Джульетта

Мой бог! Ромео пролил кровь Тибальта?

Кормилица

Да, да! Ужасный день! Он это сделал!..

Так был устроен мой мозг, что часто в событиях моей жизни я начинала видеть картинки из любимых произведений и проигрывала их внутри. Особенно если происходящее имело большое значение для меня.

Когда я поняла, что не одна такая и что Джульетта тоже страдала, как я сейчас, мне стало не так страшно и одиноко. Состояние отчаяния прошло, и я теперь, уже чувствуя себя Джульеттой, металась по первому этажу, пытаясь узнать у входящих, что происходит на улице. Но никто не рассказывал. А на улицу по-прежнему выйти было нельзя, в окнах ничего не было видно, и мобильных телефонов тогда не существовало – нельзя было позвонить и узнать. Прозвенел звонок, и дежурные по этажу стали разгонять всех по классам. Уговоры не помогали, и пришлось подчиниться. Последние, кого я увидела, направляясь в класс, были те, кто успел выбежать сразу за Мишкой с Зайцем. Но они, ничего не объяснив, молча пронеслись мимо.

Я вернулась в класс ни с чем, переполненная тревожными мыслями. Когда мы уже расселись по местам и достали учебники, дверь открылась и без стука вошел Мишка. Он был красный, взъерошенный и злой.

– Извините, Пал Петрович. У меня сегодня игра. Я должен идти. Вещи свои заберу?

Я ничего не знала про игру. Учитель привычно кивнул – не в первый раз Мишке надо было уйти с уроков. Мишка молча, без своей привычной улыбки, прошел к окну, взял сумку, которую кто-то занес в класс, и так же молча и ни на кого не глядя вышел.

Сердце колотилось. Хотелось поднять руку и попроситься выйти – то ли Мишку догнать, то ли Зайца искать. Но я не сделала этого, а только посмотрела на Ваську-оруженосца. Тот сидел с виду спокойный, но что-то быстро чиркал в тетради. Учитель начал урок. В этот момент в коридоре раздались голоса, в дверь постучали, и вошел Заяц. Волосы у него почему-то были мокрые и лицо тоже. Но в то же время он был спокоен и сдержан.

– Можно войти, Павел Петрович? – спокойно спросил он, смахивая каплю с подбородка. И добавил: – Меня у директора задержали.

Он всегда четко произносил имена учителей, в отличие от Мишки, который никогда не церемонился – имена вылетали из него так, как ему было удобно.

– Да, заходи, садись. Надеюсь, теперь все в сборе?

Заяц прошел к Ваське, сел, и они о чем-то зашептались. Учитель сделал замечание. Заяц затих, положил руки на парту прямо перед собой и замер, глядя на тетрадь невидящими глазами.

Так все и закончилось. Сами они не рассказывали, что там произошло. Но другие говорили, что их увидел из своего кабинета директор Константин Петрович – они неудачно расположились прямо под его окнами. Тогда он вышел на улицу и разнял их. Что произошло до этого в классе и на улице и что сказал им директор потом – никто не знал. Но главное, все были живы и здоровы.

В результате Мишка стал все-таки лидером. Хотя Заяц и не признал этого. Он просто остался отдельным, обособленным и независимым. Остался собой, таким, как был раньше. Я была рада, что он не сломался, не потерялся. Только с этих пор стала чувствовать, что мы как будто отдаляемся друг от друга.

…Но я выбрала

Тайне приходил конец. Постепенно все стали замечать, что мы с Мишкой встречаемся. Сначала узнали, что Мишка расстался с Олей. Я была не виновата – у них все закончилось само собой. Так тоже бывает. После их расставания мы с Олей даже сблизились и стали больше общаться. Оказалось, что она ничего и что у нас много общего. И на нас она не обижалась – по крайней мере говорила, что не обижается, потому что Мишка ей все равно надоел.

И с тех пор скрывать наши с Мишкой отношения уже не получалось. Сперва узнали одноклассники, потом учителя, родители, а потом даже члены его команды, друзья и тренер.

И на сей раз всеобщее внимание не смущало и не раздражало. Появилось стойкое чувство, что это и есть та самая первая любовь, которую все так ждут. О которой и в книгах, и в фильмах. Поэтому и не было смысла, а главное, сил больше это скрывать. Хотелось поделиться, хотелось, чтобы все знали и завидовали. Мы в школу и из школы теперь ходили вместе. Даже если в компании, то все равно вместе. Он открыто ждал меня у школы, если я задерживалась. И все это видели – и старшеклассницы тоже. Теперь именно он нес мою сумку домой. Нас начали дразнить «жених и невеста». И если раньше это меня бесило, то сейчас приятно щекотало внутри. Наверное, это были бабочки в животе?

А еще он писал мне записки! В какой-то момент я задумалась, писал ли он Оле такие же? Но потом стало все равно. На уроках мы сидели далеко друг от друга: он – на второй парте у окна, а я – через ряд на второй парте у двери. Но это не мешало нам обмениваться записками. Мишка поднимал руку со свернутой в тугую трубочку запиской высоко над головой, ждал, пока я посмотрю на него, – в итоге на него уже смотрел весь класс, и, когда я поворачивалась, он посылал трубочку движением сверху вниз, и записка попадала точно, как в баскетбольное кольцо, мне на парту. Иногда он просто передавал через ребят. Самую первую его записку я получила на уроке географии, когда мы еще не ходили вместе. Шел урок, учительница что-то рассказывала у доски. А он сидел, повернувшись в мою сторону всем телом, и смотрел на меня не отрываясь. Смотрел, пока записку передавали через ряд, пока я ее разворачивала, пока читала. Криво оторванный кусочек из тетради в клетку. «Аля! Пошли сегодня домой вместе? М.» И все. Без нежностей. Без чувств. Я ответила, но долго потом не могла успокоиться.

Постепенно репертуар предложений расширялся. «Алька! Давай пойдем на перемене на первый этаж? Я скучаю. М.». «Аленька! Ты поедешь сегодня в город? Давай встретимся у последнего вагона. М.» «Аля моя! Я не смогу с тобой сегодня погулять. Мне надо на игру. М.» Это был самый начальный период. А спустя недели две я получила: «Я ТЕБЯ ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ. М.» Так и было написано – большими печатными буквами. И снова он сидел и смотрел на меня внимательно, не обращая внимание на учителя. Смотрел, как в первый раз, только серьезнее. Ответа ждал важного. А я свернула записку и спрятала в карман. Не знаю, что пронеслось у него в этот миг в голове. У меня бы точно пронеслось. И он отвернулся. Тогда я оторвала от последней страницы тетради кусочек бумаги и написала. «И я тебя». Хотела написать «люблю», но испугалась и передала как есть. Тут уже прозвенел звонок, я быстро собралась и, не дожидаясь его, вышла из класса. Было радостно и страшно одновременно. «Что теперь будет?!» – крутилось в голове. «Как теперь дальше?» В тот день я убежала домой без него, даже не попрощавшись.

Первое свидание

В этот вечер Мишка впервые зашел за мной и позвал гулять. Я представила его маме. Папа даже не выглянул из комнаты – как же, ведь по телевизору шел футбол. Сестра еще не вернулась из института. Мишка стоял, спиной привалившись к двери, и ждал, пока я оденусь. Я украдкой поглядывала на него: черные вельветовые джинсы в обтяжку – те же, что в первый раз в поезде, кроссовки – они всегда у него были яркие и дорогие, толстый свободный белый свитер с широким воротником и кожаная куртка. Красивый – аж страшно.

Пообещав маме вернуться через час-полтора, мы отправились на наше первое свидание.

Было не поздно, но уже темно, и горели фонари. Накрапывал мелкий дождь.

Мы шли молча, в безопасном полуметре друг от друга. Я как обычно щурилась на танцующие фонари.

– Конфеты будешь? Мама привезла из командировки.

Мишка зашуршал пакетиком, вынимая его из кармана куртки.

– Спасибо, – я жутко стеснялась. – Буду.

Открыл пакет, и сразу запахло малиной. Сосательные конфеты-леденцы, по запаху, форме, цвету и вкусу напоминающие малину. Я такие раньше не видела.

– Вкусные.

– Ага.

Теперь мы шли и грызли конфеты. Я впереди, он чуть сзади. На улицах никого. Или мне так казалось.

– Аль! – тихо позвал он.

Я обернулась.

Мишка стоял под фонарем и смотрел на меня. Я молча ждала. В горле пересохло – то ли от конфет, то ли еще от чего. Я не знала, что надо делать. Чувствовал ли что-то подобное Мишка? В наших электричках все было проще. Случайные невинные прикосновения, как будто объятия, и мы там уже не смущались, когда были рядом. А сейчас стало страшно и неудобно, потому что уже все не случайно.

– У тебя ноги не промокли? – голос стал тихий и хрипловатый.

Неожиданно.

– Нет.

– Иди сюда.

«Зачем», – подумала я и направилась к нему. С каждым шагом меня заполняла пустота, как будто я что-то теряла. Но я не могла остановиться. Я подошла к нему совсем пустой, без чувств, и дрожащей, то ли от холода, то ли от волнения.

Мишка вынул руки из карманов. Я посмотрела на них. Кисти у него были большие, почти как у папы. Он взял мои руки в свои большие теплые ладони.

– У тебя руки такие холодные… – без выражения сказал он.

Осторожно притянул, обнял, прижал к себе. Он тоже дрожал. Такой большой. Я уткнулась ему в свитер. Оба дрожим и молчим. Потом он тихо:

– Я тебя люблю, – в волосы мне сказал, как выдохнул.

– И я, – прошептала тихо в грудь ему.

И наша тайна совсем испарилась. Настало время облечь наши тайные чувства в известные всем слова, и мы это сделали. Еще немного постояли так. Потом держа в своей руке мою, он засунул ее себе в карман, и мы снова молча пошли. Прошли вдоль железной дороги и опять никого не встретили. Недалеко от моего дома на всякий случай расцепили руки, у дома попрощались, как всегда делали после электрички, и он ушел в свете фонарей. А я стояла и смотрела вслед, пока он не свернул на свою улицу. И только тогда заметила, что уже давно идет снег. Первый. И черный асфальт уже стал белым. И на свежем снегу остались следы от Мишкиных кроссовок – резные и в середине узор как сердечко.

Он… С ним хорошо! И со мной тоже

И после этого дня записки пошли совсем с другим содержанием: «Любимая. Я скучаю без тебя. Я тебя очень люблю. М.» На вид совсем неласковый, грубоватый. А в записках совсем другой – мягкий, нежный, как Владимир Маяковский в «Лиличке».

«Аленька, нежная моя! Я очень хочу тебя обнять крепко-крепко! М.» Как будто и не он пишет. Так с его образом не вязалось. Или я его совсем другим видела? «Милая моя! Идем гулять после уроков сразу? Заскучал. Твой М.»

Нет, у нас не появилось много лишнего времени. Все, что было раньше, осталось, но с чувствами как будто открылись новые возможности. Мы просто хватались за любую свободную минуту. Общались по дороге из школы, в школу, на переменах. По дороге на тренировку он забегал к нам домой на пять минут, чтобы поболтать. Он как мог заполнял собой мою жизнь. А я – его.

Вскоре Мишка познакомил меня с бабушкой и дедушкой, у которых он жил тогда. Его мама приезжала только на выходные. Мишкина бабушка оказалась строгой. Она хоть и улыбалась часто, но улыбка у нее была неискренней, и смех получался какой-то издевательский и напряженный. Сразу было понятно, кто держит дом и его жильцов в железных рукавицах. Дедушка, наоборот, казался добрым и мягким. Но оба они были неразговорчивые, поэтому было сложно понять, понравилась я им или нет. А Мишку спросить стеснялась.

В любом случае я обрадовалась, что у него есть своя комната, и, чтобы никого не напрягать, мы уходили туда и закрывали за собой дверь. У меня дома такой возможности побыть наедине не было, даже несмотря на отсутствие днем сестры, с которой я делила комнату по ночам. Но когда Мишка приходил, к нам почти всегда присоединялась мама. Она скучала и хотела поболтать с нами, и как-то неудобно ей было отказывать. А хотелось побыть вдвоем. И ради такой возможности мы сбега́ли к нему.

Комната у него была маленькая, меньше моей. Небольшой диван, письменный стол, шкаф, окно с кружевным белым тюлем – все почти впритык. Стоило разложить полностью диван, и он едва не упирался в спинку стула, придвинутого к столу. Но теснота нам не мешала. Наоборот, было даже уютно. Мы садились рядом на этот разложенный диван, прислонившись спиной к стене с потертыми зелеными обоями, и болтали. Мишка рассказывал про тренировки, про друзей, про сборы. Я – про театр, про себя, про школу. Мы говорили, говорили, говорили – не замолкая. Хотели ли мы чего-то другого, оставаясь наедине? Думаю, да. Вернее, точно да. Но, во-первых, уже просто так сидеть рядом и говорить нам тоже нравилось. А во-вторых, как это все бывает в первый раз? Даже коснуться друг друга руками, сидя рядом наедине на разложенном диване, первый раз страшно. Уже в электричке не страшно, на улице не страшно. А наедине в комнате – как? Как это делается? Как принято? Сто́ит ли с этим торопиться? Надо ли чего-то ждать? Ответов на эти вопросы не было, и мы продолжали говорить.

Однажды Мишка решил показать свои семейные фотографии. Там были Мишка маленький, Мишка большой, бабушка, дедушка, Мишка с мамой, какие-то еще родственники, дом, собаки и коты. Листая, мы наткнулись на вложенную между страниц альбома фотографию мужчины, отдаленно напоминающего самого Мишку. Мишка попытался быстро спрятать ее между другими страницами, но я успела спросить, кто это, и взгляд его стал мрачным. На черно-белом снимке мужчина сидел за накрытым праздничным столом. И стол, и сам мужчина были какими-то неухоженными. Тарелка с салатом, бутылка, стаканы вместо торжественных бокалов, неприятный масляный взгляд, отекшее лицо, довольная, но какая-то кривая улыбка, обнажающая кривые же зубы. Однотонная светлая рубашка, небрежно распахнутая на груди, приоткрывала довольно крепкую, возможно, спортивную фигуру. Он был пьян.

– Это отец. Мама развелась с ним давно. Он пил и гулял. Однажды она его с какой-то теткой застала, – сказал это и сразу убрал фотографию.

Я хотела спросить, где он сейчас, но не решилась. Стало грустно. И Мишку жалко. Хорошо, что хоть дедушка у него есть.

Мишка долистал альбом и убрал его на пол. Мы сидели и молчали. Говорить не хотелось. Еще одна тайна ушла.

Неожиданно в его руках оказалась расческа.

– Аль, ты можешь распустить волосы?

Я удивлялась, какие иногда неожиданные идеи приходили ему в голову! В то время у меня еще была длинная толстая коса, и, по правде говоря, возиться с ней всегда было лень. Тем более скоро надо будет домой собираться, хотя очень не хотелось. За стеной забормотал телевизор.

– А как я потом домой пойду? У меня самой не получится ее заплести.

– Ну распусти, пожжжжалуйста, – прожужжал жалобно Мишка.

Я умела сама себя заплетать, но получалось всегда неаккуратно, с «петухами», и мама сразу бы это заметила и начала бы расспрашивать. А я точно бы не захотела ей это объяснять.

Но Мишка уперся.

– Не бойся. Я тебя потом заплету. Я правда умею.

Мне стало смешно. Мишка заплетает косы?!

– Зачем тебе?!

– Я так давно хотел… Чтобы как будто все твои волосы – мои… Чтобы… Короче, хочу тебя расчесать, и все. Ну пожалуйста.

Это было так необычно и странно. Как будто он вот так просто предложил мне… раздеться для него. Я рассмеялась, чтобы он не заметил моего смущения от собственных же мыслей. И распустила косу.

И он принялся расчесывать. Волос было очень много. Длинные, они струились по моей спине и ниже – закрывая попу, ложились на диван. Когда-то в детстве прохожие останавливались на улице и просили разрешения у взрослых потрогать мою косу. Я рассказала Мишке. Он слушал и расчесывал, иногда расческа застревала, и он, пытаясь справиться со спутавшимися волосами, больно их дергал. Я ойкала, он смущенно извинялся. Это было похоже на какой-то ритуал. Мы оба были сосредоточены: он – на своем занятии, я – на ощущениях и мыслях. Мама тоже иногда расчесывала меня перед тем, как заплести косу, но чаще просто приглаживала, разделяла на три равные части и заплетала. Но с мамой было не так.

В какой-то момент расческа выскочила у Мишки из рук и скользнула в щель между диваном и стеной. Мишка попытался достать ее, просунув руку в щель, но рука не пролезала. Он встал и вместе со мной немного отодвинул диван от стены. Потом лег на диван животом, опустил руку и стал на ощупь искать расческу на полу. Я легла рядом и свесилась вниз, пытаясь разглядеть расческу. Мы прижались друг к другу. Под диваном было темно и ничего не видно. Вдруг Мишка повернулся ко мне и быстро поцеловал в щеку. Чмокнул. От неожиданности я села и закрыла глаза, а открыв, увидела, что он сидит с расческой в руках и смотрит на меня.

– Можно я тебя еще поцелую, – прошептал он.

– Можно, —шепотом ответила я.

Он облизал губы – между губами мелькнул кончик языка. Протянул руку и отвел растрепавшиеся волосы с моего лица. Потом чуть наклонил голову и поцеловал в щеку – и тут же сразу в губы. Просто прикоснулся своими губами к моим и застыл. Его губы были теплые и слегка влажные. Он дрожал. И я тоже. И все.

Потом он молча закончил меня расчесывать и заплел косу. И заплел ее не хуже мамы. Мы вышли из комнаты, я попрощалась в тишину с бабушкой и дедушкой, а он сказал им, что пойдет меня проводить до дома. И мы пошли. Было странное ощущение. Я прокручивала и прокручивала в голове этот наш первый поцелуй. Хотелось снова почувствовать его губы на своих. Но на улице могут увидеть. И мы шли, просто держась за руки. На полпути к дому мы столкнулись с мамой, вышедшей меня встречать. Я еще беспокоилась, что она заметит, что с прической что-то не так. Но мама ни о чем не догадалась.

Почему я не ворона?

Время шло. Странно, но в какой-то момент я вдруг снова начала замечать время. Стала замечать, что иногда его не хватает на что-то интересное, а иногда оно идет как будто мимо и все вместе с ним проходит мимо. Мимо проходили осень, зима, и я снова обнаруживала, что осенью бывает противно, сыро и тоскливо и что зимой не всегда хочется гулять, а тянет остаться дома с одиночеством и книжкой.

Мы продолжали встречаться с Мишкой. Ездили вместе на электричке, ходили в школу, гуляли в свободное время, держась за руки, и иногда целовались, как в тот первый раз. Именно с тех пор он стал чаще бывать у нас дома.

Мне казалось, он нравился маме. Говорить с ней о Мишке я не спешила. Был суеверный страх: поделишься своими чувствами – и все сразу исчезнет. Раз – и перестанешь чувствовать все, что чувствовал раньше. Однажды, еще в младших классах, я привела домой познакомиться моего нового друга-дачника. Он мне тогда нравился, и хотелось поделиться этим с мамой. Но было достаточно одного ее незаинтересованного холодного взгляда, чтобы мои чувства к другу улетучились. Само по себе это было странно и неприятно, как будто у меня что-то отняли. И с тех пор я просто перестала кого-либо приводить домой, чтобы мои чувства оставались при мне и их никто не мог отобрать. Поэтому и в этот раз свои чувства я держала в себе.

Но я все равно многим делилась с мамой, когда мы ходили вечером с электрички. Репетиции теперь заканчивались позже, а темнело рано. И мама всегда встречала меня. Это была наша традиция. Она приходила на станцию и ждала меня у последнего вагона. Подъезжая, я смотрела на нее в окно и махала рукой, а когда электричка останавливалась, выпрыгивала из поезда и бежала к ней по платформе. Она традиционно обнимала меня. Тем временем подходила Леночка. Ей надо было в другую сторону. Мы вместе спускались с платформы, прощались с ней и не торопясь шли домой. Я рассказывала маме про театр, про друзей, про новый спектакль, про мои сомнения и страхи, про наших театральных ребят и про многое другое. Про все, кроме Мишки и личного. Иногда мы уже доходили до дома, а мне еще много чего хотелось ей рассказать. И про Мишку хотелось, но я не могла. Изнутри меня распирали невысказанные эмоции и хотелось кричать. И вот тогда я придумала каркать. Каркать, как каркают вороны перед дождем. Просто кричать ААААА или ООООО мне казалось странным. А каркать – другое дело. Это было понятно. Каркать – это как освобождаться от чего-то внутри. Может, от самой себя, становясь на некоторое время преддождевой вороной. Чтобы забыть о себе на время, я каркала очень старательно, сосредоточенно, полностью вкладываясь в этот звук, выкаркивая его на выдохе и высоко задирая голову. Для меня было важно не сфальшивить в этот момент. Мама не мешала и не возражала – как ни в чем не бывало шла рядом и иногда улыбалась: каркать, так каркать. Значит, так надо. Она разрешала мне быть вороной. На улице в такие моменты никого не было – только мы вдвоем. Думаю, для нее это тоже было частью нашей традиции. Мне самой, причем, мои действия не казались тогда чем-то странным. Наоборот, я думала, что это здорово. А главное, после этого ритуала мне становилось легко и спокойно. Я не могла объяснить, почему именно надо каркать, а не лаять, жужжать или реветь, как застрявший в болоте бегемот. Может, потому, что мне всегда нравились вороны – хитрые, умные, деловые, бесстрашные, независимые, целеустремленные и всегда уверенные в себе, даже когда у них проблемы? Может, это придавало мне вороньего бесстрашия и уверенности?

Пришла весна, и я все чаще раздражалась на все подряд и иногда без повода. Что-то было не так. Мы уже шесть месяцев были вместе с Мишкой. Сначала наша влюбленность была тайной, теперь, казалось, про нас знают все, даже те, кто не знал нас. Мы по-прежнему проводили вместе много времени, но радость и волнение, которые были в самом начале, куда-то пропали. День повторялся за днем, ничего не менялось. Стало казаться, что это один большой день, которому нет конца. Причем самый что ни на есть будничный день. Праздник ушел – осталась серая повседневность. Мне все еще было уютно и хорошо, когда Мишка был рядом. Но как только он исчезал из виду – я все больше начинала задумываться, а нужны ли мне эти отношения? Люблю ли я его? А еще мне не нравилось, что рядом со мной он становился каким-то мягким, безвольным, послушным и слабым. Ведь он нравился мне, когда был независимым, большим и сильным. Но этого становилось все меньше. Я расстраивалась, и мои мысли все больше начал занимать театр и новый спектакль.

Мишка не замечал моих сомнений. Для него все оставалось как прежде. И я все сильнее чувствовала себя виноватой за то, что как будто не могу ему соответствовать в искренности чувств. Будто я обманывала его все время, не могла дать ему того, что он хотел. И постепенно моя вина перед ним выросла до таких размеров, что мне стало тяжело смотреть ему в глаза и я начала избегать наших встреч, придумывая все новые и новые предлоги.

Тупик не имеет другого выхода

В конце марта Мишка позвал меня на игру – предстоял важный матч. Я никогда не бывала на настоящем футболе, хотя с детства его любила и в доме все без исключения были футбольными болельщиками – правда, исключительно телевизионными. Я обрадовалась. Во-первых, я первая из класса побываю на его игре. До этого он никогда никого не звал. И во-вторых, у меня появилась надежда, что на игре я увижу его сильным, уверенным, наглым и даже злым, таким, каким он мне нравился с самого начала, и снова влюблюсь в него, как в первый раз.

Когда мы приехали на стадион, там уже собрались несколько ребят из его команды. Они толпились вокруг тренера и о чем-то говорили. Мишка подвел меня к ним, чтобы познакомить, и я приятно удивилась, что многие уже давно были знакомы со мной заочно. Потом он отвел меня за руку на трибуну, а сам убежал. Началась игра. На трибунах зрителей было немного, но это не мешало им очень громко и активно болеть. Сначала Мишкина команда вела в счете. Он даже успел забить два гола. Но потом грубо сфолил, да еще и поругался с судьей, получил красную карточку, и его удалили с поля. Команда противника забила заслуженный одиннадцатиметровый, и в результате все окончилось ничьей.

После игры я вышла со стадиона вместе с другими болельщиками и долго ждала Мишку на улице. Одни чувства сменялись другими, как матрешки. Радость и гордость за Мишку вытесняла грусть, что все так быстро закончилось и теперь надо ехать домой и погружаться в обычную жизнь. За грустью пришла благодарность к Мишке за его заботу обо мне. За благодарностью следовала череда картинок сегодняшнего матча. И под этим всем, где должна была скрываться маленькая хорошенькая матрешечка, я вдруг ощутила непонятно откуда взявшуюся пустоту.

Из раздевалки Мишка вышел не один – с таким же, как он сам, высоким парнем – своим близким другом. Друг жил недалеко и позвал нас к себе в гости на чай. Было еще не поздно, домой ехать не хотелось, и мы согласились. Парни всю дорогу обсуждали между собой матч. Я молча шла рядом и старалась не чувствовать себя лишней. Мишка все это время держал меня за руку. Минут через десять мы уже сидели за столом. Мама друга приветливо нас встретила и без лишних вопросов провела на кухню. Там она поставила на стол чашки, насыпала печенье в вазочку и вышла. Закипел чайник, мы стали пить чай. И в какой-то момент, слушая их разговор, я вдруг очень захотела домой к маме. И одновременно с этим отчетливо поняла, что больше не хочу быть с Мишкой. Совсем не хочу. И что ничего не сможет меня удержать рядом с ним. «Просто больше ничего не может быть между нами», – крутилось в голове. Они продолжали говорить, я продолжала из вежливости делать вид, что мне интересно, но сама уже была не с ними. Я думала. Мишка сильно изменился за последнее время. Его было слишком много. А я хотела по нему скучать. И даже его записки, которые так нравились мне раньше, теперь стали раздражать. «Родная, любимая, хорошая моя…» Все казалось теперь слишком сладким, приторно-сладким. Может, это как-то было связано с тем, что больше не существовало тайны? Она совсем от нас ушла, и вместе с ней ушли азарт, игра и страсть. Легкость ушла. Общий секрет объединял нас. Сейчас все стало обыденным, тяжелым, однообразным, как обед в школьной столовой, как поход в магазин за булкой и сметаной. Как у всех. Бытовуха оказалась ложкой дегтя в нашей бочке меда.

«Просто больше ничего не может быть между нами», – это было осознание тупика, из которого нет выхода. Была любовь, на ее месте образовалась пустота, а теперь пустоту заполняло отчаяние. Отношения замерли, потому что БОЛЬШЕ того, что есть сейчас, не может быть. Хотелось большего, но сейчас – все. Мы так стремились друг к другу, становились все ближе и оказались в тупике. Все. Пришли. «Дальше ни шагу», – и запрещающий смешной знак «кирпич», который я выучила с самого раннего детства, со времен, когда мы с папой часто ездили на машине. Ну, а раз ни шагу, раз дальше нельзя, то и зачем тогда мозолить друг другу глаза? Останемся, как раньше, детьми, на радость всем – спортсменами, артистами, школьниками. Все.

Пока я думала, чай был выпит, мы попрощались с другом и вышли на улицу. Мы шли через парк до электрички, Мишка ласково обнимал меня за плечи, а я еле сдерживала слезы. Было жалко себя. Именно себя. Было обидно, что так все заканчивается по-дурацки. Мишку тоже было жалко. Но я успокаивала себя: он сильный, захочет – влюбится и забудет меня. И при этом чувствовала себя ужасно – ведь я должна буду сейчас все ему сказать. Так честнее, чем дальше избегать его и прятаться. Мы шли молча, он был очень уставший и серьезный.

– Миша… Спасибо, что взял сегодня на игру, – собственный голос показался чужим, как не из меня.

– Угу, – и улыбнулся своей фирменной улыбкой, которая мне так нравилась раньше – одними глазами и уголками губ.

Подошла электричка, народу было немного. Мы сели. Электричка тронулась.

– Я… Мне надо тебе сказать…

И сказала. Возможно, сказала, то, что хотела.

А возможно, что-то другое. Но память не сохранила этого. И что было после, я тоже не помню. Не помню ничего – ни слов, ни взглядов. Ни его, ни своей реакции. Не помню, как мы ехали, как вышли из электрички, как шли домой. Все стерлось из памяти. Может быть, мы плакали, может, плакал он, а я уже нет. Может, я всю ночь не спала и вертелась на подушке. Может, рассказала наконец-то все маме и она пожалела меня. Столько могло быть вариантов! Но я не помню, какой вариант был наш. Поэтому пусть, как в кино, в сцене прощания будет просто март, сумерки, двое на перекрестке расходятся в разные стороны. И играет красивая грустная музыка.

Так бывает иногда. Вдруг не можешь вспомнить что-то самое важное. Понимаешь, что вот тут по смыслу должно было быть то-то и то-то. Но вместо этого – провал. И большое желание вспомнить все. Потому что это важно. Я уверена в одном: такое происходит в моменты, когда тебе бывает или очень больно, или очень хорошо. И то и то – за гранью возможности ощущать. В будущем в ожидании похожей ситуации я старалась все придумывать и проигрывать заранее. Все, вплоть до диалога с вариантами. Увидеть предстоящую сцену со стороны и потом просто вписаться в нее. И все равно случались провалы. И слова зачастую бежали вперед мысли. С чувствами всегда так.

Черт! Черт! Черт!

Разошлись мы с ним спокойно, без истерик и драмы. Просто перестали делать все, что делали раньше вместе. На электричку он ходил теперь другой дорогой. На платформе я его не видела. Придумывая способы не встречаться, я решила, что буду появляться на станции в последний момент. Но он сам с этим разобрался и стал ездить то ли в последнем вагоне, то ли на другой электричке. Все оказалось проще, чем я ожидала.

В школе наше расставание с Мишкой никто не обсуждал. Я думала, будут смотреть на меня косо, но никто не смотрел, и никто ни о чем не спрашивал. Как будто и не было ничего. Многие, наоборот, казалось, тогда обрадовались и вздохнули с облегчением: освободился самый завидный жених и теперь, может, кому-нибудь следующему повезет. В школе вокруг него снова закружили влюбленные старшеклассницы. Домой он ходил в компании друзей и подруг. Мишка выглядел вполне безмятежным и совсем не страдающим. И это не укладывалось у меня в голове. Когда мы попрощались, я мысленно нарисовала картину, как после расставания он будет долго страдать и злиться на меня, ведь я испортила ему жизнь. А он, одаренный таким безграничным вниманием, и не думал страдать. И эта новая картина сбивала меня с толку.

Чтобы не видеть этого, я должна была чем-то себя занять. И с этим проблем не оказалось. В мае должна была состояться премьера нового спектакля. В этот раз костюмы и реквизит для спектакля придумывали и делали мы сами. Времени это отнимало много, но было интересно, как бывает интересно все новое. К тому же началась последняя четверть, а значит, и в школе мне, все-еще-отличнице, тоже было чем заняться, и все свое свободное от театра время я сидела над уроками.

И именно сидя над уроками в своей комнате, я столкнулась с очередным открытием. К сожалению, ненаучным и совершенно для меня бесполезным и неинтересным.

У Мишки появилась новая подруга! А ведь не прошло и двух недель с нашего расставания. Мой стол стоял у окна, и неудивительно, что, в какой-то момент оторвав глаза от тетради, я увидела прямо перед собой влюбленную парочку, проходившую мимо нашего дома. Меня они не видели из-за плотного тюля, но их я видела очень хорошо. В новой пассии я узнала мою одноклассницу Вальку, с которой мы когда-то гуляли в одной компании с Зайцем. Сейчас она прогуливалась с Мишкой у меня под окнами и выглядела обидно счастливой. И он не держал ее скромно за руку, как меня, а при всех обнимал за талию, и даже чуть ниже. Мне было бы плевать, гуляй они подальше от моих глаз. Потому что теперь у него своя жизнь и он мог тратить ее на что угодно. Но здесь он снова входил в мою жизнь и пользовался моим вниманием. Сначала я попыталась объяснить себе происходящее случайностью: Валька жила на моей улице, только на другом конце, и им вдвоем было по пути на электричку. Но нет, совсем скоро они опять продефилировали перед моими окнами. Они вовсе не направлялись на электричку, они просто гуляли!

Так эти Мишкины прогулки вошли в мою жизнь. Он бродил с Валькой по улицам, неизменно проходя мимо моих окон, и я вынуждена была на это смотреть. Не передвигать же мне стол, в конце концов. У всего в комнате были свои места – и стол стоял на своем. Хотя иногда я готова была начать переставлять мебель. Однажды даже перешла делать уроки на кухню, пока дома никого не было и никому не пришлось ничего объяснять. В тот день Мишка поцеловал ее прямо перед моим окном. Не по-детски, как раньше меня. А по-настоящему, взасос.

Мое раздражение росло. Я никак не могла понять: почему с ней так вот можно – открыто, по-взрослому, при всех – а со мной было нельзя? Почему с ней он – мачо, а со мной – плюшевый мишка? Может, со мной все было несерьезно? Может, это я какая-то недоделанная? Я ревновала и завидовала ей: Мишка с ней был таким, каким нравился мне. Становилось совсем грустно, когда я думала, что у них настоящая страсть, взрослая, как в кино. И в такие моменты мне больше всего на свете хотелось оказаться на ее месте.

С каждым днем эти мысли проникали все глубже, становились все навязчивее. Я заполнялась бесконечными вопросами, на которые не могла найти ответы. Почему Мишка так изменился за пару недель? Почему без меня он снова стал взрослым и сильным? Почему мне так плохо и грустно, когда я вижу их, ведь у нас все кончилось? Как убрать эти мучительные мысли из моей дурацкой головы? Я мучилась, и чем дальше, тем больше мне не хотелось ни гулять, ни читать, ни учиться, ни репетировать.

«Сочувствую. Нам не о чем говорить»

У всех вокруг была весна, а у меня что-то свое. Хотя на самом деле март для меня никогда не был настоящей весной. Весна для меня наступала в апреле. Именно в апреле просыпалась природа. Прилетали скворцы, начинали распускаться листочки на деревьях, бежали ручейки по дорогам. Солнце светило радостнее и уже даже пригревало. И еще в апреле у нас с Мишкой были дни рождения. С разницей всего в неделю.

Время шло. Прошли весенние каникулы, прошли и дни рождения, которые мы справили отдельно, хотя я почему-то думала, что произойдет чудо и на мой день рождения мы снова будем вместе. Но не случилось.

Весна в этом году выдалась ранней и теплой. Раньше обычного все зазеленело, зацвело. Мишка продолжал радоваться жизни, а я продолжала делать вид, что не замечаю этого. Но мне становилось все хуже. Я все больше скучала по нему.

Делиться своими чувствами было не с кем, да и не хотелось. Хотелось хранить их в себе – там их никто не мог высмеять. Но и со страданиями в этом случае приходилось справляться самой. В то время помимо карканья у меня появилось новое средство для облегчения страданий. Когда любовные муки заполняли меня до краев, я закрывалась от всех в своей комнате, включала на проигрывателе фуги и органные мессы Баха на полную громкость, ложилась на диван и исчезала внутри себя. Не то чтобы внутри было лучше, чем снаружи, но там было мое место силы. И там внутри музыка Баха наполняла меня энергией. Восполняла мои запасы, которые каждый день таяли, вытесняемые любовными муками. С Бахом я ставила себя на подзарядку и после таких сеансов чувствовала себя гораздо лучше.

Похождения Мишки волновали всех. Успешный молодой спортсмен и красавец, Мишка постепенно становился местной звездой, и неудивительно, что в школе за ним следили, как сейчас следят за частной жизнью звезд. И в конце апреля до меня дошел слух, что он не только ходит по улицам, обнимается и мастерски целуется. Кто-то вроде бы видел его недавно с какой-то старшеклассницей на нашем колхозном поле – как они скрылись в высокой траве и долго обратно не показывались. Чем они там занимались – оставалось только догадываться. Но точно не собирали урожай. В этом году со стороны поселка на поле кроме травы ничего не росло. И если девушка была опытная, то мне лучше бы и не думать про их намерения.

Как я ни старалась отгородиться от этих сплетен, но оказывалась в курсе всего, что касалось Мишки, и все больше ненавидела его. Ненавидела его улыбку, его хриплый голос, его красивое тело, его крепкие руки, которые все время кого-то обнимали, приобнимали, приобхватывали как бы невзначай. Всех, только не меня. И чем больше я ненавидела его, тем больше скучала и понимала, что совершила большую глупость. Что я больше так не могу. Не могу без него. Он мой.

И я решила его вернуть. В последний день перед майскими праздниками я написала ему записку и тайно подбросила в сумку. Было стыдно, я чувствовала себя жалкой попрошайкой, но ничего не могла с собой поделать. Не было никакой гарантии, что она чем-то поможет. Но я должна была попробовать.

Я долго придумывала, что и как написать. Важно было подобрать слова, которые не оставили бы его равнодушным. «Я тебя люблю. Вернись. А.» – получалось вовсе уж в лоб, и я выглядела какой-то поздно опомнившейся дурочкой. «Я поняла, что больше не могу без тебя. Твоя А.» – слишком по-книжному, не из жизни. Я забраковала кучу вариантов. Последний, вымученный был простой и совсем не про чувства, поэтому не напрягал: «Мишка, мне надо с тобой поговорить. А.» Его и оставила. Про любовь решила не писать – зачем выдавать в записке то, что можно сказать при встрече. Не хватало еще спугнуть его своим напором. Тем более интрига давала больше шансов, что он согласится встретиться, если, конечно, захочет узнать, что со мной. А там уже будь что будет.

Записку я положила в наружный карман Мишкиной сумки, оставив маленький краешек торчать снаружи. Ждать ответа пришлось недолго – он заметил ее сразу. Даже сесть не успел: подошел, увидел, достал, прочитал. Потом взял ручку, сел, не глядя на меня, что-то быстро настрочил на моей же записке, смял ее в плотный шарик и небрежно кинул мне на парту. Ничего хорошего не ожидая, я развернула ее и прочла: «Сочувствую. Нам не о чем говорить».

Хотя я, как обычно, готовилась к любому ходу событий, но что ответ будет таким жестким и однозначным – не ожидала. Он как будто отвесил мне пощечину. Я почувствовала себя обиженной и беспомощной. Но уже в следующую секунду поняла, что так просто не сдамся. Иначе глупо было и начинать. Упертый характер и вера в успех не дали мне раскиснуть. Я вырвала из тетрадки лист и написала… много чего. Я постаралась быть максимально честной, чтобы не запутаться – врать мне всегда было сложнее. Если коротко, я рассказала, как мне плохо без него, как я скучаю, как поняла, что совершила ошибку, что я страдаю, когда вижу его с другой, и так далее. Написала все это на одном дыхании и передала ему, даже не перечитав.

Разворачивая записку, Мишка всем своим видом показывал, что ему в принципе наплевать на то, что там написано. С этим же выражением он и читал ее.

И снова волна стыда накрыла меня. Но по крайней мере, как мне казалось, я сделала все, что могла. Поэтому просто повернулась к доске и попыталась сосредоточиться на уроке. И в этот момент мне на стол упала бумажка. Новая. Ту он, видимо, забрал себе.

На новом клочке было написано: «Хорошо. Завтра в пять».

И что дальше?

Вот и все. Ради этого ощущения небольшого триумфа стоило пережить столько позорных минут стыда и унижения. Наверное, сразу можно было поступить как-то по-другому, чтобы их избежать. Но я тогда чувствовала, что надо быстро что-то решать, что-то делать, чтобы добиться цели. Как я это сделаю – мне было все равно. Я рискнула и добилась.

Стало так легко, что в какой-то момент возникло ощущение, что больше мне ничего и не надо. Я уже выиграла, и эта победа сама по себе была дорога́. Я даже не подумала, нужно ли писать какой-то ответ Мишке. Клянусь, на миг я даже забыла о его существовании. Он проиграл мне на этот раз.

Бой еще не закончился, но у меня совсем не было сомнений – завтра в пять он снова проиграет. Осталось дело за малым. За каким малым – думать сегодня не хотелось.

Не посмотрев больше ни разу в его сторону, кое-как досидев до конца урока, я быстро собрала сумку и вылетела из школы. Меня переполняла энергия. Я сама была как фуга Баха. Как будто камень свалился с плеч, и я рванула налегке куда глаза глядят.

Пробежав так минут пять, я устала и пошла медленнее. Я шла и улыбалась. Я никогда не курила, но, думаю, это был тот момент, когда можно было закурить и пускать дым струйкой, чередуя с колечками. Вскоре меня нагнали Вася и Масик. Я была так им рада, как будто годами заточенная на необитаемом острове встретила наконец-то людей, да еще и земляков. Мы давно не болтали, но они немного опешили, когда я еле сдержала порыв кинуться к ним в объятья и расцеловать.

Они шли к Зайцу. Он сегодня сбежал с последнего урока «по делам». Я напросилась с ними – теперь мне почему-то очень захотелось увидеть Зайца. Последнее время мы с ним не часто пересекались. Был самый сезон, чтобы приводить в порядок технику, и понятно, что ему совсем было не до гулянок и чьей-то личной жизни. Но все-таки он был родной.

Мы подошли к дому, поднялись на второй этаж, позвонили. Открыл Заяц. Он совсем не удивился, увидев меня в компании ребят. А может, удивился, но виду не подал. Пройдя в комнату, мы сели на старый потертый диван. Мне вдруг так захотелось поделиться с ним своим триумфом. Подробности своего завоевания я бы опустила – они явно были не в мою пользу. Но поразмыслив, решиланичего об этом не рассказывать, а другого в голове у меня сейчас не было. Поэтому я сидела и молчала. Они говорили про мотоциклы, про какие-то запчасти, еще про что-то. Я попросила стакан воды, чтобы как-то их отвлечь. Хотя не верила, что они отвлекутся на меня. Но Заяц сразу принес. Я поблагодарила, но не успела больше вставить ни слова – они снова заговорили о мотоциклах.

Я попила воды, откинулась на спинку дивана, и только тогда пришло понимание, что завтра в пять мы встречаемся с Мишкой, а я даже не знаю – где. Я так обрадовалась его согласию встретиться со мной, что убежала, не спросив, где именно мы будем встречаться. Написать ему я уже не могла – завтра начинались майские праздники. Тогда как быть? Скорее всего, он решит зайти за мной, раз нет точного места встречи. Но я этого не хотела. Пока не хотела. В таком случае нужно будет перехватить его по дороге. Заранее выйти на перекресток и ждать. А увидев, просто пойти навстречу.

Разобравшись с этим, я немного успокоилась и посмотрела на ребят. Они говорили о чем-то своем, не обращая на меня никакого внимания, как не обращают внимания на ничем не примечательную мебель. И я решила, что мне пора домой.

– Мне пора домой.

Заяц удивленно посмотрел на меня.

– Аль, извини, просто нам срочно надо договориться об одном деле. – Он был такой взрослый, серьезный.

– Все нормально! Просто мне пора. Но я могу в другой раз зайти. Если хочешь. Поболтать.

– Да! Конечно. Буду рад.

«Не будешь. А если и будешь, то снова незаметно. Как сейчас». Не мой больше Заяц. А ведь могли бы оставаться друзьями. Могли бы, как в детстве, болтать обо всем и смеяться без умолку. «Не понимаю я тебя, Заяц. Вроде интересный, не дурак, а какой-то с возрастом сам себе на уме стал. Ты ведь мне нравился когда-то. И сейчас я с триумфом своим дурацким не к кому-то, а к тебе зашла. Но, видимо, уже все. Мои мечты о нашей с тобой теплой братской дружбе до гроба переехал ты на своем мотоцикле».

Я вышла на улицу и сразу погрузилась в мысли о предстоящем свидании.

Невыносимо длинный день

Ночью я почти не спала – строила планы, представляла, боялась, сомневалась, уговаривала себя, успокаивала себя, заставляла уснуть. Только под утро, когда совсем устала, провалилась в забытье. Не сон и не явь. Междусонье, когда все слышишь, присутствуешь снаружи, но закрываешь глаза и сразу видишь что-то уже нереальное, но не совсем еще сон.

Утром просыпаться, вылезать из кровати и куда-то идти не хотелось. Никуда идти не хотелось. Я бы так и провалялась до пяти часов. А может, и больше. К стыду своему, я не была уверена, что вчера поступила правильно. Уже не было вчерашней легкости, не было ощущения полета. Было противно от мысли, что я опять ошиблась, сделала что-то не то. И вообще у меня ничего не получится. Неизвестность напрягала: вдруг это ловушка и он согласился, просто чтобы сделать из меня посмешище. И сейчас придет со своей новой девушкой, и они вместе смогут вдоволь поиздеваться надо мной.

Я встала в десять. Довольно поздно для меня. В выходные я любила вставать пораньше. Любила доподъемную тишину, когда весь дом еще спит. Папа сегодня поднялся ни свет ни заря и уехал на первомайскую демонстрацию. Тогда это было обязательно, всех посылали от работы, и прогулять было нельзя. Сестра отправилась куда-то с друзьями на все праздники. Мама демонстрации игнорировала, поэтому она, Тимурчик и два наших кота были дома. Я позавтракала, без напоминания и уговоров пропылесосила, вытерла пыль и помыла пол. Убираться я не любила и обычно оттягивала момент уборки до последнего китайского предупреждения грозным голосом, но сегодня для меня уборка была хоть каким-то средством скоротать время до пяти.

Но еще и двенадцати не было, как я все закончила. Время тянулось, как жеванная жвачка, и снова надо было придумывать, чем его заполнить. В час вернулся с демонстрации папа и лег отдохнуть. Чтобы не мешать ему, я взяла книгу, Тимурчика и пошла во двор загорать.

Несколько слов про наш дом. Он у нас был старый, деревянный, двухэтажный – можно даже сказать, трехэтажный, если считать чердак. Вокруг дома достаточно широкий двор. Под окнами цветы и кормушка для птиц – наших постоянных-переменных приживал. За домом небольшой сад-огород: ягодные кусты, грядочки с овощами и зеленью, две яблони и слива. В теплую погоду я выпрыгивала в купальнике прямо в окно и устраивалась в удобном кресле от старой папиной машины, которое он поставил во дворе для отдыха. Кресло достаточно хорошо сохранилось, и в нем удобно было загорать, дремать и даже готовиться к урокам – совмещать приятное с полезным.

Я читала, пока мама не позвала обедать. Тут я поняла, что есть я не хочу совсем. А еще – не знаю, что мне надеть на встречу, и понятия не имею, о чем говорить с Мишкой и как себя вести. В три часа мама собралась, как обычно, погулять с Тимурчиком, и я пошла с ней. Погуляли, поговорили о чем-то, прошло еще полчаса.

Когда мы подходили к дому, прибыла электричка из города. В конце улицы появилось несколько человек, идущих со станции. Среди них я разглядела Мишку. Он был еще довольно далеко, и я надеялась, что мама его не заметит. Мне бы этого не хотелось. Она не заметила.

Мы вернулись. До встречи оставалось полтора часа. Наверно, он успеет дойти домой, поесть и переодеться. А после этого пойдет ко мне. Только бы не зашел сейчас. Я стояла у окна за занавеской, когда он, не взглянув в мою сторону, прошел мимо. В другой раз я бы разозлилась, но не сейчас. Никто ничего не должен знать. И он не должен выдать себя раньше времени.

Последний час тянулся особенно мучительно. Я все-таки немного поела – затолкала в себя второе и потом долго пила несладкий чай с черным хлебом. Наконец-то последний час истек, и я сообщила маме, что скоро пойду гулять с ребятами. Это как-то само пришло мне в голову. И сразу отпала необходимость специально наряжаться и причесываться. Чтобы не вызвать лишних подозрений, я оделась как обычно одевалась на прогулку: джинсы, высокие черные кеды и любимая в белую и зеленую клетку широкая рубашка-ковбойка с закатанными до локтей рукавами. Это была одна из папиных рубашек. Но он все равно ее не носил и не возражал, когда я забрала ее себе.

Назад дороги нет, хотя хочется

Было без десяти пять, когда я вышла из дома. Вчерашняя идея стоять и ждать Мишку на перекрестке сегодня мне не нравилась. Срочно нужно было придумать новый сценарий. Я не хотела, чтобы выглядело все так, будто я не выдержала и побежала его встречать. Хватит того, что я первая написала и попросила встречи. Мой внешний вид в этом смысле играл мне на руку, сообщая, что наша встреча для меня не больше, чем рядовая прогулка. Поразмыслив, я решила появиться на перекрестке в последний момент, как будто говоря: «Ой, чуть не забыла!»

Дойдя до перекрестка, я выглянула из-за угла и увидела, что Мишки пока нет. Повернув назад, прогулялась в обратном направлении в сторону железной дороги. Прошло минуты две-три. Я, согласно своему сценарию, развернулась и медленно пошла к перекрестку, надеясь, что сейчас подойду и увижу уже приближающегося Мишку.

Так и случилось. Он был уже близко, шел не торопясь, и я пошла ему навстречу. Просто повернула и пошла – без паузы, легко, но на деревянных ногах, которые норовили подкоситься в любой момент. Мишка был в черных джинсах и в расстегнутой черной легкой спортивной ветровке поверх белой облегающей футболки. Я подумала, что его внешний вид тоже был специально продуман. Он выгодно подчеркивал его красивую фигуру и говорил: «Видишь, кого ты потеряла?» Это же говорил и его взгляд. И ничего хорошего это не обещало. Моя вчерашняя уверенность стремительно испарялась.

Я прибавила шаг, чтобы Мишка не успел дойти до моего дома. Мы встретились, когда я уже миновала свой двор в надежде, что нас никто не успел увидеть – свидетелей моего провала быть не должно. Привет-привет – и мы, молча развернувшись, двинулись туда, откуда он только что пришел. Сердце колотилось. После небольшого молчания Мишка заговорил:

– Куда пойдем? – спросил он вежливо-равнодушно, приподняв в улыбке уголки губ. При этом он немного наклонился ко мне, как будто говоря: «Я весь в вашем распоряжении, мадам».

Кривляться в ответ не хотелось совсем.

– Мне все равно.

– Мне тоже.

– Тогда просто погуляем.

– Ну давай.

Моя затея нравилась мне все меньше. Но отказаться я тоже не могла. Отказаться – испугаться и признаться, что проиграла. А это не про меня. Да и странно выглядеть не хотелось. Придется выкручиваться. В конце концов, мы и правда можем просто прогуляться.

Скоро улица, по которой мы шли, должна была привести нас к шоссе, за которым уже виднелось поле. То самое поле, в котором он… В голову полезли глупые мысли. «Сейчас мы дойдем до поля – и что?» «А вдруг он так зол на меня, что там в поле решит наказать меня за все обиды?» «Чего ждать от него? Вдруг он ведет меня в поле, чтобы заняться там со мной?..» В горле пересохло. Я поняла, что больше всего на свете сейчас боюсь этого страшного слова – «секс». Не слова, конечно, а того, что стоит за ним. Я вспомнила, что чувствовала, когда в школе рассказывали про Мишкины свидания в поле. Страха там не было. Была зависть, злость, обида, и было желание оказаться с ним там, в высокой траве. Чтобы он целовал меня, я отвечала ему, трепала его волосы и… Сейчас это поле было от нас всего в двадцати метрах, и вероятность оказаться с ним в высокой траве была совсем непризрачной. Но теперь у меня не только не возникало никакого желания, а наоборот, мысль об этом ужасала.

Мы дошли до шоссе. Мишка неожиданно взял меня за руку. Я не сопротивлялась. Две машины пролетели мимо нас. Переждав их, мы пересекли шоссе. «Перевел через дорогу, как маленького ребенка», – расслабилась я. Но на этом руку мою не отпустил. Хотя и в поле не повел, а повернул налево, в сторону железнодорожного моста.

Теплее, теплее…

Через пять минут мы были у моста. Я давно знала это место – раньше часто бывала тут с ребятами. Мы приезжали на велосипедах, бросали их в траве, перегибались через перила и смотрели, как проносятся внизу поезда. Иногда спускались вниз, прямо под мост, на насыпь. Там следовало быть осторожнее, чтобы не съехать по насыпи на рельсы. Было страшно, но рисковый спуск под мост стоил того. Потому что, когда мимо тебя, грохоча, а иногда и сигналя, проносится поезд, ты забываешь обо всех своих проблемах. А если еще в этот момент поорать во все горло! Дух захватывало и душа рвалась наружу. Некоторые, особенно девочки, не спускались и орали наверху. На мосту тоже можно было поорать, хотя это совсем не то.

Мы с Мишкой стояли, облокотясь о перила моста, и молчали. Тишину прервал гудок показавшейся из-за поворота и набирающей скорость электрички. Может, машинист увидел влюбленную парочку и решил посигналить? Я вздрогнула от неожиданности, и Мишка положил руку мне на плечо. Просто чтобы защитить. И в этот момент мое напряжение вдруг ушло и стало хорошо и тепло внутри. Поезд внизу еще гремел, и Мишка наклонился к самому уху, чтобы я расслышала: «Пойдем?» Я заметила (или мне это показалось), что голос у него немного дрожал. Я кивнула, и мы пошли, но не в поселок, а дальше, через мост.

Хотя больше я не вздрагивала, Мишка руку с моего плеча не убирал. И отходить от него не хотелось. Страшно было потерять это ощущение покоя и волнения одновременно. Мост закончился, и мы с шоссе спустились в поле. Оно больше не пугало меня. По правде сказать, это уже было не то поле – другое, дикое, тут никогда никто ничего не сажал. Мишка теперь взял меня за руку – поле бугристое, неудобно идти обнимаясь. Ладони влажные от волнения. Он шел чуть впереди и вел меня за собой. Пользуясь тем, что он не смотрел на меня, я вовсю им любовалась. Красивый, уверенный, сильный, звезда школы, надежда футбола, а вот он идет рядом и снова волнуется, как будто в первый раз. Это же он только вчера бесил меня своими прогулками, это же он ненавидел меня и не хотел встречаться со мной. Странно – как быстро все меняется. Может, он и не переставал меня любить и вел себя так назло, зная, что это на меня подействует? Мысли проплывали у меня в голове и таяли, как редкие облака в голубом небе над нами. Какая разница, если сейчас все хорошо.

Небо голубое, трава зеленая, ветерок теплый волнами колышет ее. Может, в глазах влюбленных фильтр какой-то установлен – и небо голубее, и трава зеленее, чем обычно?

Наконец-то дошли до высокого земляного вала, густо поросшего травой. Он тянулся через все поле и уходил вдаль. Мы поднялись на него и огляделись. Невдалеке возвышался старый дот времен Великой Отечественной войны – местная достопримечательность. Наши ребята знали об этом тайном месте и иногда приходили сюда, когда хотели скрыться от посторонних глаз. Здесь почти не было шансов наткнуться на своих или чужих родителей. Из взрослых редко кто наведывался так далеко.

Снова заколотилось сердце – может, конечно, от подъема на вал. Но может, и от того, как Мишка оглянулся и неожиданно серьезно посмотрел на меня, закусив нижнюю губу. О чем он подумал?

Мы пытались говорить, пока шли дальше. Разговор ни о чем, какой-то набор бессвязностей: «какое красивое небо» – «да, с погодой повезло» – «а я никогда здесь не была» – «а я был однажды» – «далеко мы забрели» – «а у меня завтра игра»» и так далее. Наконец добрались до дота. Обошли кругом, залезли наверх. Мишка что-то рассказал про это сооружение, немного порассуждал про войну. Все. Что делать дальше, мы не знали, поэтому стояли и молчали.

Почему не получается так

Пауза затянулась. Надо было что-то делать. Говорить? Ведь мы встретились, чтобы что-то обсудить. Хотя идея встречи была моя, но мне так хотелось, чтобы он первый что-то сказал или сделал, раз уж он привел меня сюда. Раз уж он такой взрослый и опытный. Я была уверена, что он знает, как нужно поступать в таких случаях. Он, такой храбрый и раскованный в школе, настоящий соблазнитель Дон Жуан! Чего он ждет?! Ведь про меня уже и так все ясно без слов. Или он так ничего и не понял?

Не выдержав затянувшейся паузы, я развернулась и направилась к доту. На полу у входа валялись кирпичи и какие-то ящики. Я перешагнула через них и подошла к амбразуре. Мишка зашел следом, зашуршал на входе, что-то там пнул. Потом приблизился ко мне, постоял за спиной и вдруг молча обнял за талию. Я не двигалась и ждала. Напряжение вернулось. Я изо всех сил старалась не выдать себя сбившимся дыханием. Какие у него большие руки – я как будто вся в них поместилась. Эти руки медленно двигались все выше, пока не остановились прямо у меня под грудью, и он замер. Я почти не дышала и не шевелилась. Он прижался лицом к моему затылку, сильнее стиснул меня в объятиях и, медленно разведя пальцы, коснулся моей груди. И снова замер. Я не оттолкнула его. Только очень захотела повернуться. Я медленно стала поворачивать к нему лицо. Только лицо, чтобы не спугнуть. Он понял мое движение, потянулся и прижался губами к уголку моих губ. И в этот миг что-то внутри меня оборвалось. И как током ударило: «Все!»

Это я вслух сказала «все» и, спотыкаясь о камни, бросилась из дота.

А в голове крутилось: «Нет-нет-нет! Ну и пусть Ромео и Джульетта – и ей, как и мне, еще четырнадцати не исполнилось, а у них все было. И у Мишки тоже, говорят, было. А я не могу так. И объяснить не могу почему. Просто. Просто так нельзя. Хватит. В другой раз… возможно. Не сейчас». Почему так? Почему нельзя, когда все так хорошо и приятно? Я не могла объяснить. Руки его сильные, губы влажные… Мне же хорошо было, но как будто запретил кто-то и не дал мне в тот раз потерять голову от счастья. А потом еще и стыдно стало. За что стыдно? За неумелость свою? За то, что сама начала, а потом – «все»? Испугалась, струсила? Да, убежать и спрятаться захотелось.

Мишка выбрался из дота, и мы сразу пошли обратно. Теперь я чуть впереди, он за мной. Шли молча, каждый в своем переживании. Наверное, он сердился на меня. Возможно. Наверно, думал, что я дура ненормальная. Правильно думал. И как теперь понять – вместе мы или у нас так ничего и не вышло? Вот и поговорили, блин! Нужна я ему такая сумасшедшая?! А может, сейчас нужно остановиться и все вернуть? Обнять его, прижаться к нему. Тут, в поле, в траве. Но сил не было совсем. И настроение упало до нуля. Вот и дорога, мы перешли мост. Он так и держался чуть сзади. Впереди развилка – можем прямо сейчас разойтись и вернуться каждый своей дорогой.

– Аля! – позвал Мишка хриплым от долгого молчания голосом.

– Что? – я не хотела оборачиваться и смотреть на него. Стыдно.

– Тебя может проводить? – голос серьезный и какой-то замученный.

– Не надо. – Меня если в лоб спрашивать, моя первая реакция – отказаться. Тут я вся в папу.

– Ну ладно. Тогда пока, – он не стал упрашивать.

– Угу… – И пошла не оборачиваясь. Ясно, все кончено.

И вдруг сзади резко:

– Аля! Стой же!

Я остановилась, но не повернулась. Не хотела, чтобы он видел, что я плачу.

– Ты дура, что ли?! Что ты уходишь-то опять?! – И приближающиеся шаги. – Ну ты дура, Аля. Я люблю тебя…

Измена под портвейн

Как же я устала от переживаний в тот день! Я больше не хотела прятаться и что-то скрывать. Поэтому после нашей прогулки Мишка проводил меня до дома и зашел к нам поздороваться. «Мы помирились!» Мама обрадовалась. Папе и сестре, видимо, было все равно.

Ночью я спала тревожно – мучила мысль, как в школе прореагируют на то, что мы снова вместе. А точнее, на то, что я бессовестно вернула его. Особенно беспокоила его экс-подруга Валька. Я поделилась этим с Мишкой, и он успокоил, что со всем разберется сам. Но я все равно волновалась.

Назавтра был выходной. Днем Мишка уехал на игру. А мне нужно было доделать костюм для нового спектакля. Вечером после игры Мишка забежал к нам и позвал меня погулять.

– Аля, я не хочу, чтобы между нами были секреты… Совсем. Поэтому решил, что мне нужно тебе сказать… Объяснить…Ты только не обижайся…

Ничего себе вступление. Я напряглась.

–В общем, когда в тот раз ты, ну, бросила меня, ну тогда, после игры… Я не пошел домой… – Он выглядел очень серьезным. – В общем, я напился тогда…

Я одновременно почувствовала облегчение и что-то еще. Какое-то раздражение?

– Ты не обижаешься?

– Напился?

Мне было сложно представить, что кто-то из моих друзей пьет алкоголь. Причем, на празднике – это я еще могла вообразить. Сама пробовала шампанское на Новый год. А так – чтобы без праздника, на улице, как наша старая соседка-алкашка, которая, напившись до чертиков, гонялась за нами в детстве по двору с топором, а потом спала в кустах, – это в голове не укладывалось.

– Ну да. Пошел в ларек, там знакомый работает. Купил бутылку портвейна и хотел выпить один… Аля, ты точно не обижаешься?

– Почему домой не пошел – поздно ведь уже было?!

– Нормально. Пошел на площадку с бутылкой, чтобы спрятаться, а там наши гуляют. И Валька там была тоже. И Заяц твой, кстати, тоже. Они уже с пивком сидели. Ну я почти целую бутылку один. Валька тоже попросила. Потом мы с ней и ушли. Ты не обижаешься, правда? Я хотел тебе все рассказать. Я ее не любил, честно. Все как-то быстро случилось – даже не помню как. Мы сидели на горке и целовались. Мне так плохо было без тебя. А тут она – вроде отвлекала меня. Понимаешь?

– Понимаю, но противно. – В носу защипало.

– Да, противно. Я тебе назло тогда. А она как будто догадалась, что я с тобой поссорился. Жалела меня. Знала, что я ее не люблю, – я ей так и сказал сразу. Согласилась просто дружить.

– Угу. И целоваться у меня под окнами, – я все больше раздражалась, а ему, наоборот, веселее стало. Признался – и радуется.

– Ну да. Нам приятно, а тебе плохо! Я же знал, что ты все видела, – тихо засмеялся.

– Да ты садист, Мишка.

– Немного… Ну, ты простишь меня? Я больше так не буду, – заныл и как маленький губы выпятил. Потом к себе резко за руку притянул. – Ну? Простишь?

Вырываться не хотелось.

– Не знаю. Про Вальку обидно, но плевать. Прощу. Когда пьют – не люблю. Пьяниц не люблю. Понимаешь? Запах алкоголя не люблю и когда человек дурной становится. Обещай мне не пить больше.

– Обещай не бросать – обещаю не пить, – хитро улыбнулся Мишка и крепче прижал к себе.

Я вырвалась:

– Что ты смеешься? Это не шутки!

– А я и не шучу! Не бросишь – клянусь, что не буду пить.

– Так нечестно. Это шантаж.

– Ладно, Аля, не сердись. Что ты… Я обещаю. Только слабые так – с горя. Я знаю. Тем более если в команде узнают, я вылечу сразу.

И я поверила. Потому что очень хотела поверить. И потому что я доверчивая.

Наша маленькая любовь

Мишка и правда изменился. Повзрослел? Он уже не был таким прилипчивым и мягким плюшевым мишкой, как в наш первый период. И мне это нравилось. Он не душил своими чувствами. Мы даже в школу и из школы могли ходить теперь отдельно. Как будто тогда, на заре наших отношений, нам было важно, чтобы все окружающие видели, что мы вместе, радовались за нас или завидовали нам. Теперь нам этого было не надо.

В школе спокойно приняли, что мы снова сошлись, – то ли Мишка разобрался, то ли всем уже надоели его приключения и они смирились.

В конце мая у нас в театре была премьера. Я позвала Мишку. Боялась, что он обидится, если я его не позову. Но он не захотел идти. Сказал, что если увидит меня на сцене, то будет очень переживать за меня. Я не очень расстроилась. Во-первых, я бы тоже разволновалась и начала сбиваться. А во-вторых, театр все-таки был для меня чем-то совсем личным. Там были друзья, единомышленники, свои отношения, свои шутки, свои радости, понятные только нам. Это была моя вторая жизнь, в которой Мишке не было места. Я пока не могла представить, как бы эти две части моей жизни совместились. Думаю, Мишка чувствовал это и ревновал к театру. Может поэтому и идти отказался. Он хотел быть для меня всем. Узнав, что мне нравится, когда наши ребята в театре играют на гитаре и поют, он даже раздобыл где-то гитару, выучил на ней песню про несчастную любовь неандертальцев и спел мне:

Ты тогда качалась на лиане,

Не сводя с меня мохнатых век.

Ты была уже не обезьяна,

Но, увы, еще не человек.

Песня была смешная, а Мишка трогательный. Правда, вскоре гитара ему надоела и он ее забросил. Но приятные воспоминания остались.

Пожалуй, это было наше самое счастливое и романтическое время – конец весны и лето. В начале лета он съездил на сборы, а потом уже до самого сентября мы были вместе.

Мы были настоящей маленькой семьей. Вместе гуляли, вместе ходили в кино, вместе ездили в гости к его друзьям. Он приходил ко мне домой, и мы сидели, пили чай и болтали. Иногда к нам присоединялась мама, а то и сестра, когда была в хорошем настроении.

А иногда мы с Мишкой уходили «путешествовать». Это были дальние прогулки за пределами нашего поселка, где мы были предоставлены только сами себе и никто нам не мешал.

Недалеко от поселка, за железной дорогой и торфяными полями, находился старый заросший парк. Он не был похож на типичный городской парк с прямыми аккуратными дорожками, лавочками, ухоженными клумбами и подстриженными кустами. Наоборот, он больше напоминал волшебный лес, пересеченный в разных направлениях гравийными дорожками. Огромные старые шишковатые кривые лиственные деревья и темные лохматые ели, некошеная трава и пушистые папоротники делали его первобытным, диким, таинственным – «парком с характером».

В центральной части парка находилось озеро, в котором отражалась вся эта красота. Само озеро тоже было заросшим и диким, но с одной его стороны был устроен пляж. Когда-то, по-видимому, бывший песчаным. Теперь же его сплошь покрывала трава, и только кое-где выглядывали островки песка. Но все равно тут было очень уютно.

В детстве на это озеро мы ходили всей семьей. Как память о том времени остались фотографии, на которых мне не больше пяти лет, мама, папа, бабушка, дедушка и сестра – все молодые, радостные и беззаботные. А еще на них было все время солнечно, наверное, как и должно быть в детстве.

Может поэтому, когда мы приходили сюда с Мишкой и расстилали все то же старое серое клетчатое покрывало из моего детства, мне было спокойно и хорошо.

Вода озере всегда была холодная – подводные ключи, поэтому плавать ни в детстве, ни сейчас мне особо не хотелось. Да и плавала я неважно, в отличие от Мишки. Всегда боялась глубины, время от времени проверяла дно ногой и не могла расслабиться. Поэтому больше любила созерцать: синее небо, вековые деревья, отражающиеся в воде и Мишку посреди всего этого. Вот уж кто любил поплавать. Конечно, я любовалась им. Он и в одежде был красив, а тут… Он догадывался, что я наблюдаю (и не только я), и вел себя по-хулигански соблазнительно. Ему нравилось производить впечатление, нравилось, когда на него смотрели. Уже входя в парк, он расстегивал рубашку, и она раздувалась сзади, обнажая его накаченный торс. Джинсы с заниженной талией, как всегда плотно сидевшие на бедрах, обтягивали его стройные ноги. Когда он раздевался на пляже, бежал в воду, нырял, поднимая столп брызг, а через некоторое время выходил из воды, загорелый, мокрый и довольный жизнью, я клянусь, окружающие не могли отвести от него взгляд. Перед ними возникал греческий бог, ну или полубог, Аполлон или Ахиллес. По крайней мере, мне тогда казалось именно так. И мне нравилось, что на него все смотрят и завидуют, ведь это был мой бог.

Выйдя из воды, он, не вытираясь, ложился рядом на плед и, опершись на локоть, смотрел на меня. Мы лежали близко-близко и молчали. От осознания нашей обнаженной близости воздух замирал и становился таким густым и дрожащим. В этот момент как будто все вокруг исчезало, просто переставало существовать. Даже пение птиц затихало, только монотонный стрекот кузнечиков невозможно было остановить. Я переворачивалась на живот, отворачивалась от него, закрывала глаза, чтобы как-то отвлечься и прийти в себя. Мишка щекотал мне шею травинкой, а иногда целовал – в плечо или в шею, и я вся покрывалась предательскими мурашками.

Такая близость странная

Как-то в конце августа, когда погода уже больше напоминала осеннюю, мы с Мишкой решили прогуляться в сторону парка и попрощаться с летом. Мы шли медленно, крепко держась за руки и мечтали о нашем совместном будущем.

– Алька, ты бы хотела быть моей женой? Представь, я буду известный футболист, буду зарабатывать хорошие деньги. Буду все тебе покупать. Ты можешь даже не работать.

Тема денег вызывала неприятные ощущения. Соблазнять меня деньгами было неправильно. Но это был Мишка, и ради него я не рассердилась, а задумалась.

– Наверное я не смогу без театра.

– Ну это понятно. Будешь работать. Только надо же, чтобы с детьми кто-то сидел. Хотя бабушек, конечно, можно будет попросить. И ты же не всегда будешь в театре?

– А ты всегда, что ли, на футболе будешь?

– Ну нет. Но часто – там игры, сборы. Но ты же будешь меня ждать?

– Я подумаю… – хитро улыбнулась я, отомстив за попытку купить меня за деньги.

Мы были уже достаточно далеко от дома, когда вдруг ветер усилился, набежали тучи, резко потемнело и пошел дождь. Такого поворота никто не ждал – зонтов у нас с собой не было. Оставалось только спрятаться под деревьями и переждать. Под высоким старым кленом, приютившим нас, пока было сухо. Мишка снял с себя легкую ветровку и, как первый раз в тамбуре, спас меня от стихии. Прижатая к стволу дерева, накрытая Мишкиной курткой, я чувствовала себя вполне комфортно. Сам Мишка поместился в укрытие только наполовину. Дождь усиливался, лило уже как из ведра. Надо было решать, что делать дальше. Если ливень зарядил надолго, придется возвращаться, не дожидаясь, пока он прекратится. Даже быстрым шагом отсюда до дому минут двадцать. А футболка на спине у Мишки уже сейчас промокла насквозь.

Но он как будто не замечал стихии.

– Алька, ну? Так ты замуж хотела бы за меня выйти? – голос его дрожал, зубы стучали, и непонятно было – серьезно он спрашивает или просто хочет забыть о дожде.

– Ты совсем замерз – пошли домой!

Он прижался ко мне еще сильнее и выдохнул, заикаясь, прямо в ухо:

– Ну ч-ч-что ты молчишь? Тебе же хорошо со мной? П-п-правда?

– Да… Мишка… Да… Да… Да…

Он молча обнял меня.

Так же неожиданно, как наступило, ненастье вдруг прекратилось: небо на глазах стало светлеть, ветер понемногу стих, ливень перешел в дождь, потом в дождик и наконец совсем закончился. К тому времени мы уже спешили к дому. Мишка был весь мокрый и дрожал не переставая. Мой дом был ближе его, и мы свернули ко мне. Теперь была моя очередь его спасать. Дома удивились, увидев нас такими мокрыми. Мама надеялась, что мы пересидели дождь где-нибудь под крышей.

Мы прошли в мою комнату, и я заставила его раздеться. Пока он раздевался, я принесла длинный махровый мамин халат, голубой с синими птицами, и теплые белые шерстяные папины носки. Мишкины мокрые вещи мы повесили на печку – как раз сегодня папа решил просушить дом от влаги и целый день ее топил. Завернутый в халат, Мишка плюхнулся в глубокое кресло. Мама принесла ему горячего чаю с медом и ушла, оставив нас вдвоем. Мишка был такой всклокоченный и домашний в этом нелепом халате. Я села перед ним на ковер и на миг замерла, пытаясь навсегда запомнить это мгновение. Было в нем что-то такое интимное и взрослое. Вот Мишка сидит в кресле, греет о чашку руки и серьезно смотрит на меня сверху вниз. Я беру по очереди его ноги, сушу полотенцем и натягиваю папины носки. Мы не смеемся, не шалим, не шутим. Просто молчим, потому что хорошо. И я чувствую такую нежность к нему, что, спроси он еще раз, выйду ли я за него замуж, – я бы согласилась сразу, прямо в тот же вечер, и никуда бы его больше не отпустила.

А осенью мы снова расстались.

Осень не виновата

Как я уже говорила, Мишка ревновал к театру. И если поначалу смирялся с существованием у меня другой жизни без него, то чем дальше, тем больше хотел, чтобы я принадлежала ему вся, целиком и полностью. Ему все сложнее было допускать, что помимо него у меня есть еще что-то, что приносит мне удовольствие.

Той осенью в кружок пришел новый режиссер, и нам объявили, что в этом году мы ставим два новых спектакля. Репетиции пока будут дважды в неделю, еще один день – занятия по сценическому движению и речи, и по каким-то выходным – спектакли.

Театр все больше становился для меня второй семьей, хотя, может, третьей. Мои театральные друзья понимали меня с полуслова, нас связывали общие интересы. Мы были единомышленниками и жили нашим общим делом. Но мне и в голову не приходило, что ради театра нужно принести в жертву мои отношения с Мишкой. Я искренне верила, что эти две части моей жизни можно объединить. Ведь Мишка же не бросал свой футбол ради меня. Да и я бы этого не хотела!

С осени, однако, тренировок стало больше: Мишка занимался индивидуально, чтобы попасть в юношескую сборную. Из-за моих репетиций и его подготовки мы не всегда могли уделять время друг другу по вечерам. Но по-прежнему могли вместе ходить в школу и из школы, вместе гулять в свободные дни. Иногда он забегал к нам домой после тренировок – просто увидеться лишний раз. Или, когда я возвращалась не очень поздно, приходил меня встречать вместе с мамой на вокзал.

Меня все это устраивало. У меня был и Мишка, и театр. Меня устраивало даже скучать по нему. А его ничего не устраивало, и он все больше нервничал. Мне сложно стало общаться с ребятами в классе. О Зайце и говорить не приходилось – я старалась не подходить к нему ради его же благополучия. Где бы и с кем бы я ни оказывалась рядом – мы попадали в поле зрения Мишки, и обстановка вокруг накалялась. Он всегда маячил на горизонте со своими друзьями. В наших отношениях появилось что-то новое. И поначалу мне даже нравилась эта игра в африканские страсти, пока это было ограничено школой и поселком.

Но Мишка ревновал к театру. Он стал проявлять желание в свободное время провожать меня до кружка и, по возможности, встречать там же вечером. Но это место было занято. Из года в год в театр и обратно на электричку мы ходили с Леной и ребятами из театра. Это уже был наш ритуал. На репетициях было мало времени для разговоров – там мы работали. А по дороге мы могли общаться – о спектаклях, о фильмах, о будущем – мечты у всех были примерно одинаковые. У нас были свои разговоры, свои секреты. И отказываться от этого я не хотела даже ради Мишки. Это была моя и только моя жизнь. Он не вписывался в нее. Да и как бы это выглядело? «Аля, за тобой пришли!» Как в детском саду. Я попыталась ему все это объяснить – и про друзей, и про наши разговоры, которые ему будут неинтересны. Но от этих объяснений все стало еще хуже. Он ничего не хотел слышать и только бесился:

– У тебя там кто-то есть! Поэтому ты не хочешь, чтобы я встречал тебя. Я и в первый раз, когда ты меня бросила, подумал, что ты просто влюбилась в кого-то из своего театра.

– Мишка, ты же знаешь, я люблю только тебя.

– Я тебе не верю! Если бы ты любила, то была бы рада видеть меня в любое время. А тебе дороже твои артисты!

И все мои оправдания и заверения, что я и так рада видеть его всегда, не помогали.

Иногда он становился маленьким ребенком и канючил:

– Ну пожалуйста, я просто буду рядом с вами идти. Я не буду вам мешать. Ты меня с ними познакомишь…

И такое повторялось изо дня в день. Я сердилась, я просила его успокоиться, я говорила, что сейчас наши чувства проходят проверку на прочность. Что если мы будем ругаться из-за такой ерунды и не доверять друг другу, то и зачем нам тогда быть вместе. Поначалу мне удавалось его на какое-то время уговорить. Он спорил, злился, но потом соглашался.

Пока однажды в начале октября…

Однажды в начале октября

Я возвращалась домой после репетиции. Лена в тот день не пришла, и ребята провожали на электричку только меня. Был уже совсем вечер. Темно, горели фонари, кто-то спешил с работы, кто-то гулял. Мы шли, болтали, спорили и громко смеялись. До электрички было достаточно времени, чтобы не торопиться. Мы обсуждали сегодняшнюю репетицию. В какой-то момент я, передав ребятам сумку, чтобы показать кусочек из моей сценки, о которой мы спорили, забежала вперед, развернулась к ним лицом – и сразу заметила недалеко от нас трех здоровых парней спортивной внешности. Одним из них был Мишка. Мне показалось, что он смотрел прямо на меня.

Надеяться на то, что они оказались тут случайно – прогуливались и неожиданно наткнулись на нас, было глупо. Ясно, что они здесь из-за меня и просто так мимо не пройдут. Мысли встревоженно заметались, я лихорадочно пыталась сообразить, что может произойти и как мне действовать в том или ином случае. Для начала я решила сделать вид, что не заметила преследователей; показала то, что хотела, ребятам, развернулась и продолжила общаться как ни в чем не бывало. Никто не заметил, что со мной что-то не так. Я старалась держаться. Но внутри ждала самого худшего и панически искала выход. В голове мелькали разные картинки: от «ничего не произойдет – он просто будет идти на расстоянии и потом мы встретимся в электричке» до «сейчас они нас догонят и устроят разборки с дракой». Последнего я очень боялась. Мишка и его друзья были явно здоровее моих ребят из театра.

До вокзала оставалось идти минут пять. Нас до сих пор никто не побеспокоил, и надежда, что ничего не произойдет, уже маячила впереди. Но тут за спиной раздался хриплый Мишкин окрик:

– Привет, Аля, с друзьями не познакомишь?

В его серьезном тихом голосе не было ни тени желания знакомиться с моими друзьями. Вполне добродушная фраза прозвучала слишком жестко и с ясным намерением зацепить. «Началось», – пронеслось у меня в голове.

Мы остановились. Компания преследователей в два шага догнала нас. В первое мгновение мне показалось, что если я сейчас действительно всех перезнакомлю, то Мишка успокоится и все будет хорошо. Я промямлила что-то вроде: «Познакомьтесь – это мой друг…»

Но Мишка перебил меня – не собирался он ни с кем знакомиться.

– Это же твоя сумка? Дай сюда! – с ударением на последнем слове он одним движением выхватил сумку у державшего ее и отдал мне. – На.

– Ты что-то хочешь? – попытался завязать разговор несколько обескураженный парень.

Мишка проигнорировал его вопрос и обратился ко всем сразу:

– Вы из театра идете, да? Артисты?

И тут то ли по его издевательской интонации, то ли по еле уловимому запаху я отчетливо поняла, что он пьян. И его друзья-спортсмены, видимо, тоже. Странно, но именно в этот момент я перестала бояться. Злость, стыд, обида на него были, а страх ушел. Я крепко взяла Мишку за руку, чтобы идти с ним к вокзалу, но он резко вырвал ее.

– Артисты? Она моя, поняли, артисты? Если кто-то к ней подойдет, если я еще кого-то увижу – мало не покажется. Вы поняли?

Он что-то еще говорил. Я снова взяла его за руку, надеясь, что так он никому ничего не сделает. Мне не было страшно за себя, но за ребят… Я чувствовала себя виноватой перед ними. Они были старше, и я уважала их и ценила нашу дружбу. Это было что-то светлое. Как будто они меня приняли, мне поверили, я стала одной из них. А теперь они увидели мою другую жизнь и подумают обо мне черт-те что! Из-за меня они оказались в такой ужасной ситуации. Как я теперь буду в глаза им смотреть? Хотелось провалиться на месте.

– Ребята, пока! Мы пойдем, а то скоро электричка уйдет. Простите… М-м-м… Глупо получилось, – и, не глядя на них, я быстрым шагом пошла прочь, уводя Мишку за руку. Его команда поддержки двинулась за нами.

Один из моих друзей что-то проговорил нам вслед. Я оглянулась и успокоила его, попытавшись улыбнуться:

– Все в порядке, все под контролем!

Но голос сорвался и к горлу подкатил ком. Через несколько метров я снова оглянулась – ребят уже не было. Мишка вырвал у меня руку и шел рядом, разговаривая о чем-то со своими футболистами. Те довели нас до платформы и, вежливо попрощавшись со мной, ушли. Мы с Мишкой остались одни. На мою электричку мы опоздали. До следующей оставалось сорок минут. И мы пошли ее ждать в здание вокзала.

Я так не хотела

– Ты пил.

Кроме усталости я ничего не чувствовала. Я думала о том, что произошло. Ужасно, но Мишка мне нравился таким – злым, наглым, решительным, агрессивным. Он нравился мне плохим. И легкий запах алкоголя и табака, который сейчас обволакивал его, мне тоже нравился. Но я не могла сейчас признаться ему в этом. Ни ему, ни самой себе. Ведь то, что он устроил, вся эта сцена – было безобразно. Как я теперь появлюсь в театре перед ребятами? К тому же он нарушил данное мне слово. Он обещал не пить. И я прогнала странно тревожившие меня чувства. Остались злость, обида и «как он мог так поступить со мной?».

– Ты же обещал не пить…

– Какая тебе разница? Я хотел встретить тебя. Нельзя? Я был здесь рядом в гостях у ребят. Мы выпили немного. Потом решил тебя встретить. Просто встретить на вокзале! А тут увидел, как ты с ними идешь! И я просто захотел подойти познакомиться!

Звучало правдоподобно, и хотелось поверить. Но я не могла.

– Познакомиться? Так не знакомятся. Вы как хулиганы – из темноты… Ты был страшный! Ты угрожал! Ты хотел драться!

– Не хотел! Так получилось! Мы просто шли за вами, а ты обернулась… И я не знал, что делать.

– Ты меня бесишь! Я же просила тебя не лезть. Это только мое!

– Твое?! А если ты моя – то и мое, выходит?!

– Это! Только! Мое! И если ты не можешь этого понять… Если ты хочешь и дальше лезть, куда не надо…

– То что? Снова бросишь меня? Ты уже бросала! Только если в этот раз бросишь, обратно вернуть уже не получится. Ты это понимаешь?

Я впервые видела его таким. Нет, он не кричал на весь вокзал и не бился в истерике. Он говорил своим хриплым голосом, говорил резко и с таким напором, что казалось, вот-вот порвутся связки. Он давил меня своим голосом.

Я все понимала, но ничего не могла сделать. Было страшно. Все рушилось – как будто земля уходила из-под ног. Мне хотелось остановить это разрушение, хотелось помириться, простить его, извиниться перед ним. Но сил не было, и в голове навязчиво стучало: «Я не могу так больше!» Он не перестанет, не сможет. Он не даст мне свободно заниматься тем, чем хочу я. Я теряла его, но я не готова была жертвовать своим любимым делом. Лучше быть одной, чем в постоянном страхе ожидать, что он не выдержит и в любой момент снова появится, чтобы кого-то побить и устроить скандал. Я так не могу!

– Я так не могу! Ты нарушил обещание! Ты обещал мне не пить и напился! Я просила тебя никогда не лезть ко мне в театр, а ты полез! Я… – я остановилась, испугавшись, что следующей фразой бесповоротно все разрушу, и слезы не дали мне продолжить.

– Аля! – он вдруг попытался обнять меня.

– Отпусти меня, урод! – я оттолкнула его и побежала, рыдая, к выходу с вокзала и дальше по платформе.

Мишка не бежал, а медленно шел за мной. Он знал, что я никуда не денусь – только добегу до конца платформы. Так и получилось.

Когда он подошел, я уже не плакала. Может, он и рассчитывал на то, что я успокоюсь и мы спокойно поговорим.

Да, я правда успокоилась. Но уже все для себя решила. Я мысленно попрощалась с Мишкой и смирилась с тем, что у нас снова не получилось. Я вспомнила, как мучилась в тот раз, когда он гулял у меня под окнами с Валькой, как мучилась, когда он делал вид, что ему все равно. Но сейчас мне все это не казалось страшным. Это было менее болезненно, чем сегодняшняя сцена с ребятами и ожидание, что дальше будет еще хуже.

– Аля…

Я молчала. А молчать я умела. Мама научила меня молчать. Это был единственный способ наказания для меня в нашей семье, и я знала, как это может быть мучительно. Я побоялась убить его словом, но молчанием…

– Аля, не молчи.

Я молчала, как будто его не было. Как будто я вычеркнула его из жизни и он перестал для меня существовать. Я смотрела в одну точку. Пустота внутри разрасталась. От Али осталась только оболочка.

Он стоял рядом и тоже молчал. Подошла электричка. Я вошла, он следом. Вагон был пустой. Мы сели рядом, но продолжали молчать. Я надеялась, что ему надоест и он уйдет. И больше ничего не надо будет говорить.

Электричка тронулась – я смотрела в окно. На улице было темно и ничего не видно. Были только наши отражения в окне, как в зеркале, с которыми не хотелось встречаться глазами. Мы молчали. За всю дорогу так и не проронили ни слова. Когда ехать оставалось одну остановку, я вспомнила, что мы сидим в первом вагоне, а бедная мама, которая и так уже ждет лишних сорок минут, встречает меня у последнего. Я молча встала, перешагнула через его вытянутые в проходе длинные ноги и пошла по вагону. Мишка не пошевелился. В тамбуре, открывая дверь в другой вагон, я быстро оглянулась.

Он сидел в пол-оборота, положив руку на спинку скамейки, и очень спокойно смотрел на меня. Я отвернулась и закрыла за собой дверь.

Мечта о брате и злая реальность

Следующие два дня Мишки не было – его футбольный клуб пригласили на турнир в Эстонию.

Отсутствие Мишки в школе было мне на пользу. Выходные тоже прошли спокойно. Я отдыхала от него и мечтала о брате.

В детстве я всегда мечтала о брате. Я хотела, чтобы у менябыл старший брат. Старшая сестра была, но близких отношений с ней как-то не сложилось. Мы с ней совсем не совпадали – ни по возрасту, ни по характеру, ни по интересам – совсем ничего не было общего. У нее всегда были свои дела, у меня – свои. Виделись мы редко, несмотря на то что жили вместе. Что происходит в жизни каждой из нас, узнавали из маминых рассказов. Это было не плохо и не хорошо. Просто никак. А вот с братом было бы все по-другому – думала я. Мы бы обязательно нашли с ним общий язык. Он бы понимал меня, интересовался мной и ценил мою дружбу. Я была бы ему преданна и помогала бы, если бы он нуждался в моей помощи. А он, в свою очередь, всегда приходил бы на помощь мне и спасал. Если бы у меня был брат, я бы ничего не боялась. Я представляла его внешне похожим на меня, только высоким и сильным. Мишка чем-то походил на моего воображаемого брата. На старшего, правда, не тянул – наоборот, был на неделю меня младше. Но в остальном вполне даже. Вот если бы он мог быть мне просто братом, тогда все пошло бы по-другому. Он не ревновал бы меня и не преследовал. И тогда мы не поругались бы. А если бы и поругались – то не расстались, а помирились бы и снова были вместе.

Недолго я мечтала об этом.

В школу Мишка вернулся в понедельник. Он шел по коридору в окружении парней и, поравнявшись со мной, остановился и посмотрел с наигранной радостью:

– Здрасссте! – он расплылся в улыбке во все лицо и протянул мне руку. Никогда раньше я не видела, чтобы он так улыбался.

Пока еще не все знали, что мы поссорились. Точнее, я думала, не знает никто. Девочки, с которыми я стояла, смотрели то на него, то на меня и бог знает, о чем думали. Может быть, решили, что это такая игра. А я не понимала, что мне делать и чем ответить ему. Мишка застал меня врасплох. Я ожидала, что он, как и раньше, просто начнет игнорировать меня. Но это было другое. И к такому повороту я оказалась совсем не готова.

– Привет. – Делать нечего, в конце концов я решилась пожать ему руку. Его ладонь была холодная и влажная. А может, моя?

– Ой, королева пожала мне руку! – издевательским тоном провозгласил он и затряс над головой рукой. – Я же теперь не буду мыться три дня!

В его компании засмеялись, и он тоже. Видимо, парни были уже в курсе. Под этот всеобщий хохот Мишка проследовал мимо, остановился и снова взглянул на меня, но уже серьезно и зло. Всего секунду, а потом развернулся и пошел в класс. Девочки по-прежнему ничего не понимали.

– Чего это он?

Пора было признаваться.

– Мы поссорились.

– Опять поссорились? Надолго? – в вопросе слышалась ирония.

– Навсегда. Совсем… Надоел.

Месть. Начало

И началась какая-то ерунда. Уроки прошли спокойно. После уроков мне надо было забежать в библиотеку. Там я, как обычно, кинула сумку на стул у двери и направилась к стеллажам за нужной книгой. А вернувшись через пять минут, обнаружила, что сумка исчезла. Ни библиотекарша, ни двое младших школьников, торчавших у стойки, не заметили, кто ее взял. Пришлось идти искать по всей школе. Прозвенел звонок со следующего урока, и я уже почти отчаялась ее найти, когда в конце концов обнаружила сумку в дальнем углу гардероба на полу. Теперь ее украшал след от большого кроссовка и жирная надпись, сделанная черной ручкой: «А. Ф. ДУРА». Слава богу, что вообще нашла. Я ее схватила и побежала в туалет – отмывать. Чем я только ее ни терла – куском мыла, носовым платком, стирательной резинкой. Отпечаток подошвы стерся, но надпись не поддалась, только стала чуть светлее. Чернила успели въесться. Любимая моя сумка была испорчена безвозвратно.

Одноклассники давно разошлись – никому не пожалуешься. Я была совсем одна, и мне было отчаянно плохо, но нужно было идти домой. Я оделась и вышла на улицу. Рядом с крыльцом стоял Мишка с компанией. Он ждал меня и не скрывал этого. Испортил и спрятал сумку и хотел посмотреть, чем все кончится. Он или кто-то из его друзей – неважно. Я была так зла, хотелось наорать на него, на них, высказать все, но нужные слова не находились. Сказать, что он урод и все его друзья – придурки? А вдруг он ударит меня? Или они все? А я одна…

И я решила сделать вид, что ничего не случилось, спустилась с крыльца и молча пошла домой.

Как я и догадывалась, они двинулись за мной. Держались метрах в десяти от меня, о чем-то тихо говорили и ржали. Так они довели меня почти до самого дома. Я свернула к себе во двор и, почувствовав себя в безопасности, оглянулась. Мишка со своей новой притворной улыбочкой кивнул мне и отчетливо проговорил: «До свидания!» Все заржали и разбрелись, как зрители после спектакля. Зрелище удалось. Видимо, у Мишки был выходной в клубе. А я уже безнадежно опоздала на электричку и смысла ехать в город на репетицию не было. День был испорчен, зато появилось время, чтобы попробовать привести в порядок сумку. До конца мне так и не удалось ее отмыть. Присмотревшись, все равно можно было разглядеть следы.

Продолжение следует

Оказалось, это было только начало. Откуда у него хватало тогда фантазии почти каждый день придумывать что-то, от чего я не только рыдать была готова, но иной раз и жить не хотела? Откуда в нем было столько злости? Он издевался надо мной с таким вдохновением, что иной садист мог бы позавидовать его изощренности и таланту. Было ужасно трудно оставаться при этом сильной и не показывать виду, что мне очень больно. Но я старалась, и, может быть, из-за этого меня никто не спешил активно защищать. Некоторые друзья, в том числе и Заяц, выбрали позицию «милые бранятся – только тешатся» – держали нейтралитет и не вмешивались. Масик уже давно не носил мою сумку и вообще не подходил – не хотел связываться с Мишкой. Спасало то, что я все-таки была не одна. Лена, Ира и другие девочки, с которыми я и раньше общалась, не отвернулись от меня.

Еще не давала окончательно раскиснуть мысль, что я страдаю из-за любви. Потому что из-за любви страдать можно – и правильно даже. Во все времена все страдали. Во всех книгах, фильмах. И даже тот, кто ежедневно устраивал мне этот ад, тоже страдал. Если бы не страдал и не мучился – давно бы нашел себе новую любовь и оставил бы меня в покое.

Мишка очень изменился. Если прежде он старался походить на обычного прилежного школьника, старался вписываться в существующие рамки, то сейчас ему все меньше это удавалось. Он не чувствовал берегов. Казалось, его никто не может остановить, в том числе и наш авторитетный Димдимыч, с которым раньше они всегда находили общий язык. Для Мишки как будто не существовало никаких запретов. Он ничего не боялся и поэтому был неуязвим. Стал прогуливать уроки без уважительной причины, часто не делал домашку, во время урока выходил покурить, и учителя не задерживали его.

Кочегар – лучший друг всех грузчиков

Как-то на урок физики заглянула завуч и попросила самых крупных парней из нашего класса помочь разгрузить грузовик с углем – шла подготовка к зиме. Желающих прогулять урок оказалось предостаточно, несмотря на то что разгружать уголь предстояло прямо в школьной форме. Подумала ли об этом завуч, было неизвестно. Скорее всего, подумала в том духе, что «ничего страшного – все равно стирать» или «хуже не будет». Она отобрала пятерых бравых парней и увела их с собой. Мишка, конечно, был в их числе.

В итоге вместо одного урока они пропадали целых два. А вернувшись, сказали, что задержались, потому что после тяжелой работы нужно было подышать свежим воздухом и прийти в себя. Их все пожалели. Но потом кто-то из них же проболтался, и выяснилось следующее. Машину они разгрузили быстро (там кроме них были грузчики), но решили не торопиться на уроки, а вместо этого немного отдохнуть у кочегара. Кочегар любил выпить – это знали все. И возможно, он уже был выпивший и поэтому не осознал, что перед ним не грузчики, а школьники. А возможно, ему было все равно, с кем пить. Но он, чтобы отблагодарить ребят по-своему, гостеприимно предложил им угоститься портвешком. Ребята, в свою очередь, оценили такое взрослое отношение к себе и не смогли отказаться. Уважив кочегара, они быстро приговорили бутылку, а то и не одну, испугались и решили немного проветриться, чтобы в школе никто ничего не унюхал.

Но в школе унюхали, если не в прямом, то в переносном смысле. История разлетелась по классам, обросла новыми подробностями и в таком приукрашенном виде уже на следующий день добралась до нашего классного. Димдимыч пришел в бешенство и в тот же день попытался остановить весь этот беспредел. Кочегара он не прибил, конечно, и не заставил бороться с собой на матах, но написал на него заявление директору, и с его твердой руки беспринципный кочегар был незамедлительно уволен из школы и заменен на приличного непьющего. Но Димдимыч на этом не успокоился. Восьмиклассники – люди взрослые, со своими головами на плечах, рассуждал он. Кочегар предложил – но не отказались же?! И Димдимыч понял, что класс расслабился вконец и пора принимать какие-то меры. Какие – он не совсем понимал. Но его это не остановило.

На следующий день, без объявления войны, в смысле заранее никого не предупредив, Димдимыч собрал весь класс после уроков у себя в зале. Он не стал разбираться, кто прав, кто виноват, – по его мнению, виноваты были все, раз допустили такое, поэтому и наказаны должны быть все. Видимо, мы все-таки его окончательно достали. С тех пор как мы сделали Димдимыча нашим классным руководителем, он даже постарел как-то, много ворчал, мало играл с нами, стал строже и серьезнее. Ответственность за целый класс, тем более такой, как наш, накладывала отпечаток.

Загнав нас в зал, он дал задание: заполнить дневники, сделать домашнюю работу, а потом все убрать, вымыть зал и ждать его для дальнейшего разговора. И ему все равно, что здесь нет парт. «Делайте хоть на потолке». Осмотрительно заперев дверь на ключ, «чтобы ни одна… не просочилась наружу», ворча и рыча, он удалился на педсовет, посвященный скандальному инциденту и организованный той же самой завучихой, с которой все и началось. А мы, сидя на полу зала, остались дожидаться его возвращения для дальнейших разборок и санкций.

Свобода через форточку

Наше сборище напоминало цыганский табор. Группами, парами-тройками и в одиночку мы заняли все пространство зала и, кто как мог, старательно выполняли задание. Димдимыча все не было. Мы просидели так больше часу, прислушиваясь к звонкам с урока и на урок и пытаясь понять, что происходит снаружи. Выдвигалось несколько версий: ему сейчас влетает там по первое число и, значит, нам в свою очередь достанется. И страшно подумать, что он может придумать в гневе. Кого-то посетила альтернативная мысль: педсовет давно закончился, и Димдимыч спокойно попивает кофе с учителями, не торопясь освободить нас из заточения. Наконец, последняя версия вытекала из двух предыдущих: Димдимыч так сильно расстроился на педсовете (почему нет, разве он не человек?), что просто забыл про нас и уехал домой с ключом.

Сидеть и ждать было все сложнее. И физически неудобно, и хотелось домой, и напрягала неизвестность. Я переживала из-за мамы, которая всегда знала, когда меня ждать, и сейчас, скорее всего, тревожилась из-за моего внезапного исчезновения, воображая всякие ужасы. Да и находиться в одном зале с Мишкой было неприятно. Пока он, как и все, был занят, но неизвестно, что может прийти ему в голову, просиди мы тут еще час.

Постепенно с уроками все справились, и по залу началось брожение. Кто-то плакал в углу, кто-то кого-то успокаивал, кто-то послушно подметал пол, кто-то качался на канате, кто-то с громким стуком кидал мяч в кольцо, кто-то просто спал на матах, кто-то по-прежнему сидел над тетрадками.

Неожиданно один из Мишкиных друзей, давно ходивший туда-сюда по скамейкам вдоль огромных окон, крикнул, что знает, как можно выбраться отсюда: «Проще простого – через окно!» Идея была неоригинальной – куда уж очевиднее, если зал находится на первом этаже. Но сама мысль, что можно сбежать и этим прекратить наше заточение, оказалась его ноу-хау. Пока он это не проговорил, все предпочитали терпеть, не видя выхода не из зала, а из самой ситуации. Она представлялась неразрешимой, оставалось только страдать и ждать, когда кто-то придет и освободит нас. Или накажет.

А оказалось, выход есть. Долгожданная свобода замаячила перед нами. Уйти действительно можно было через окно, предварительно запрыгнув на ненавистного гимнастического коня, который вечно стоял в углу и теперь наконец-то пригодился для важного дела. Затем требовалось отогнуть в одном месте железную сетку, которой были защищены огромные окна зала. Мишкин друг, немедленно проделав все это, легко открыл щеколду на форточке. Форточка была достаточно большой, чтобы в нее смог пролезть даже Димдимыч – не дай бог, конечно. Картинка пролезающего через форточку разъяренного Димдимыча насмешила, но заставила всех поторопиться. Мы быстро собрали вещи и один за другим полезли в окно.

Я успела выскочить в числе первых десяти человек, когда из зала раздались страшные крики. Кричал Димдимыч, наконец-то, но очень невовремя вернувшийся со своего злополучного педсовета и обнаруживший, что его подопечные уползают в окно. Громовым командным голосом он остановил побег, резко захлопнул форточку, пригрозил оставшимся двойной карой небесной и страшными мучениями в аду и, снова заперев зал на ключ, кинулся в погоню за нами. Мишка со свитой уже был на улице за воротами, а мне и еще двум девочкам удалось добежать только до угла школы, когда мы услышали за спиной тяжелые шаги физрука. Как в фильме ужасов, ожидая худшего, мы застыли, вжавшись в кирпичную стену и надеясь, что он пролетит мимо нас, преследуя Мишку, а мы в этот момент сбежим в другом направлении. Шаги приближались, мы старались верить в чудо. Но животной чуткости и догадливости Димдимыча можно было только позавидовать. Проскочив было мимо, он вдруг резко остановился и повернулся к нам. Лица на нем не было – скорее был оскал хищника, преследующего добычу. Прорычав нам: «Пошли в зал!» – он рванул дальше. На этом побег для нас закончился. Мы вернулись к закрытому залу и сели на ступеньках ждать возвращения классного. Минут через десять он появился, ведя с собой всю Мишкину свиту с ним во главе. Провал. Недаром все-таки мы выбрали Димдимыча нашим классным – в очередной раз он подтвердил свой имидж супергероя. Обещанное нам собрание все-таки состоялось, несмотря на задержку. Мишке и другим участникам недавнего алкогольного инцидента досталось больше всех. Отчитав всех разом и предупредив о будущих строгих санкциях при малейших нарушениях, он отпустил нас по домам, а их оставил их еще на час. Им нужно было заделать лаз, прибив сетку на место. А потом домыть пол в зале. Не скрою, меня это порадовало.

На следующий день Мишка пустил по школе сплетню, каким-то образом убедив половину класса в том, что это я виновата во всех наших бедах. Что благодаря мне «винная история» вышла наружу, что я сдала всех и что на улице их поймали тоже из-за меня. Разумеется, это была неправда (даже если я и злорадствовала и мысленно призывала наказание на его голову). Но он по-прежнему был лидером, и многие прислушивались к нему. Оставалось только позавидовать его дару убеждать толпу и безграничному обаянию, против которого не мог устоять даже здравый смысл.

Пушкину больно

Время шло. Атмосфера в школе вокруг меня продолжала накаляться. Врагов становилось все больше, а друзей меньше. Быть слабой я не могла себе позволить. Оставалось только сдержанно терпеть и противостоять по возможности. Только театр был отдушиной, только там я могла дышать. Недавний инцидент с Мишкой театральные друзья не вспоминали, как будто ничего и не было. И Мишка, к моей радости, не лез больше к нам. Может он просто боялся появляться в театре, ведь там бы он был в меньшинстве. А может он решил сосредоточится на школе и для мести ему этого хватало. Или пока хватало и надо было готовиться к худшему. Но как готовиться к этому, я не знала. В любом случае после школы я вообще не видела его – скорее всего, он пропадал на футболе. Под окнами в этот раз тоже не гулял – сменил тактику выведения меня из себя. А может быть, тренировки отнимали теперь много времени.

В конце октября руководство школы решило отправить наш класс на экскурсию в Пушкинский лицей. Все очень обрадовались. Но совсем не потому, что были без ума от Пушкина и его лицейской истории, а потому что лучше поездка в Лицей, чем уроки. И домашку не зададут, а значит, целый день можно отдыхать. Наверное, я одна искренне радовалась экскурсии, как самая наивная дура в глазах остальных. Но это же был мой Пушкин! И он так был сейчас кстати! Я волновалась, иногда мне казалось, что все едут не на экскурсию, а в гости к нам – ко мне и к Пушкину. Я хотела, чтобы одноклассникам понравился мой Александр Сергеевич и чтобы они узнали, что на самом деле он вовсе не памятник, не учебник и не тяжелый многотомник, а обычный, просто очень талантливый, а еще страстный, легкий, умный, влюбчивый, ранимый и просто замечательный человек. Я хотела, чтобы они поняли это и полюбили его, как я, ведь так приятно, когда тебя любят. Он должен был сделать их лучше. И может, они перестанут тогда доводить меня.

Но что-то пошло не так. Пытаюсь вспомнить, когда именно началось это «не так». Утром все собрались у школы нарядные, как просила завуч, в возбужденном предвкушении. В автобусе тоже все было как всегда. Димдимыч поехать не смог, и с нами была учительница русского языка. Она смотрела за поведением, но сильно напрягаться ей не приходилось. Было еще рано, и класс наполовину дремал, наполовину о чем-то шептался, не нарушая общую тишину.

Началось все уже во время экскурсии. Часть класса внимательно слушала экскурсовода, а остальные, включая Мишку с его свитой, а также Масика и еще нескольких человек, перешептывались о чем-то своем, противно хихикая в задних рядах, и мешали. Замечания экскурсовода не помогали, я все больше раздражалась и в какой-то момент обернулась, надеясь гневным взглядом урезонить эту компанию. И тут все увидела. Кто-то особо догадливый привез с собой бутылку пива, а может, и не одну. И теперь они передавали ее друг другу, по очереди прикладываясь. Старались пить незаметно, наклоняясь, отворачиваясь, приседая, чтобы никто не заметил.

Прямо в Лицее. Прямо на глазах у Пушкина. Сразу все потеряло смысл и стало очень больно. Ярость переполнила меня. В голове крутилось без остановки: «Вандалы, вандалы, вандалы…» Да, так и есть – для меня то, что они творили, было равносильно убийству. И это не громкие слова. Их пустили, им доверили, а они… Все портят, тупые твари! Им все равно, где они и что происходит вокруг – в музее или кочегарке. Лишь бы нажраться и ржать потом по любому поводу. Как дикие звери, они вырвались на свободу и наслаждались ею, наплевав на всех и все. Такие же скоты гадят в подъездах, ссут на стены в тамбурах, не задумываясь, что вокруг есть люди, которым потом с этим жить.

И ярость моя была бессильна. Я ничего не могла с этим сделать. Я не смогла тогда защитить любимого Пушкина и его Лицей. Я привела врагов в его дом и оказалась беспомощна перед ними. Что я могла? Пожаловаться на них? Но я по природе не стукач, и наябедничать, тем более чужим людям, не пришло мне в голову. Сор из избы не выносят. Ведь это все-таки был мой класс, и я его часть. И разбираться с этим надо дома и без посторонних участников.

Я не помню, чем закончилась эта поездка. Но прекрасно помню, что произошло на следующий день.

Страшно – не страшно

На следующий день нас с самого утра предупредили, что после уроков снова нужно будет задержаться на классный час. Оказалось, что не только я, но и учительница русского, сопровождавшая нас в поездке, все видела. И даже замечания не сделала, хотя, как учительница, могла бы. Представляю, как бы поступил Димдимыч или директор. При них никто бы просто не посмел. Но русичка всегда была слабой. Ну или просто думала так же, как я, про сор из избы.

Димдимыч все еще отсутствовал, поэтому повторения недавнего ада с арестом в спортивном зале никто не ожидал. Все шло как обычно, никто особо не волновался, пока после уроков в класс не вошел директор Константин Петрович и не попросил рассказать о вчерашней поездке. Встала староста, которую ежегодно выбирали как раз для таких моментов, и отрапортовала, что мы неважно вели себя в Лицее, потому что на самом деле в музее было душно, экскурсия оказалась не очень интересной, к тому же было плохо слышно. Директор уточнил, что значит вели себя неважно. И староста, ни на секунду не задумавшись над ответом и глядя ему прямо в глаза, заявила, что ребята шептались, отвлекались и плохо слушали экскурсовода и та, видимо, обиделась и пожаловалась. Не упомянув ни словом про пиво, староста замолчала и села. Молчали все. Я растерялась и не знала, что теперь делать. На собрание почему-то не пришла русичка, которая тоже все видела. Неужели так вот все и закончится? Константин Петрович разглядывал класс и как будто чего-то ждал. Меня заколотило. Обида за вчерашнее и желание воздать нарушителям по заслугам перевешивали внутри меня страх пойти против класса и оказаться совсем одной. Я редко врала. Мама всегда просила говорить правду, и я не научилась врать. То есть могла, но неумело. Я признавала ложь во имя спасения – она была естественной. И всегда считала, что нужно говорить правду, но в каких-то случаях можно недоговаривать. Да, сейчас класс недоговаривал. Но почему-то этот случай мне показался особенным. Они были не правы и должны были ответить за то, что произошло вчера.

– Значит, все? И никто ничего не хочет добавить к сказанному? – услышала я слова директора сквозь монолог в моей голове.

И тогда я встала и все рассказала. Про то, что произошло вчера. Выразила свое мнение по этому поводу и открыто обвинила класс в вандализме. При всех, не прячась за спинами и не ябедничая директору на ухо. Просто сказала правду, потому что не могла молчать. Зачем я тогда это сделала? Можно ли было поступить как-то иначе, чтобы не идти против большинства? Наверное, можно, но я в тот момент не видела другого выхода. Я уже знала, что после мне придется туго. Но ведь мне и до этого было несладко. Я не могу защитить себя, думала я, но я могу защитить моего любимого Пушкина. Это был мой личный манифест. Так я сказала всем и Мишке (в первую очередь Мишке), что я их не боюсь и что я просто так не сдамся. Это был мой ответ на объявление войны.

Дальше директор уже все выяснил сам и, кажется, по итогу вызвал в школу родителей тех, кто принес пиво на экскурсию. Но все это уже было неважно. Все это уже было о другом. Как я и предполагала, теперь от меня отвернулось большинство класса. Мишкина война против меня продолжилась и нашла поддержку в рядах обиженных мною будущих алкоголиков. Класс поделился на две партии, даже на три. На моей стороне были немногочисленные девочки-отличницы и Лена, которая до сих пор держалась в классе обособленно и никогда ни с кем не конфликтовала. Мишка и прочие «потерпевшие», конечно же, превосходили нас по всем параметрам. Их было больше, и с Мишкой они были сильнее. Третья партия – к моему большому сожалению, там были Заяц и Вася – состояла из тех, кто предпочитал не вмешиваться. Заяц с Васей, кстати, не ездили в Лицей – просто прогуляли этот день и в разборках остались в стороне.

Мой ласковый, мой нежный зверь

Ну теперь хоть Мишкиной поддержке стало ясно, за что меня надо ненавидеть. Донимать меня из-за того, что я в очередной раз с ним разошлась, было странно и неудобно – это же личное дело каждого, кого любить, кого нет. А тут такой поворот – я предала класс! Тут уж я становилась всеобщим личным врагом и поэтому не заслуживала прощения. Можно сказать, я им даже помогла в чем-то. Расставила точки над i, показала им, так сказать, свою сущность.

Теперь их жизнь стала интереснее и насыщеннее – они встречали меня после школы и провожали домой, выкрикивая всякие гадости. Они прятали мою одежду в гардеробе, запирали меня в туалете, пулялись жеваными бумажными пульками. И много еще чего рождали их воспаленные умы, требующие мести за предательство. Мишке уже даже участвовать в этом не приходилось. Механизм уничтожения был запущен, причем мной самой. Он просто наблюдал со стороны и только изредка мог сыграть на публику, сказав к всеобщему удовольствию что-то вроде: «Ну что, Аля, ты все еще любишь меня?» или «Может ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал?» Остальные хохотали и скандировали: «Целуй! Целуй!» А он смотрел, закусив нижнюю губу, мне в глаза, потом на мои губы, а потом разворачивался и просто уходил. Я никогда не убегала, хотя мне было страшно. Но убежать – это показать всем, что я струсила и проиграла.

И что удивительно, несмотря на нашу изнурительную войну, Мишка продолжал все это время общаться с моей мамой. Проходя мимо нашего дома и видя, что она выгуливает Тимура, он, если было время, присоединялся к ней поболтать. Я надеялась, что в их разговорах меня не было. Ведь я не рассказывала дома о том, что происходит со мной в школе. Мама знала только, что мы снова поссорились, но больше она ничего не должна была знать. Я ненавидела жаловаться. А Мишка? Уверена, он тоже не рассказывал – не делиться же ему успехами в этой победоносной войне над маминой дочкой. Да и как бы это выглядело: «Матушка, я устроил охоту на вашу дочь! Не прогоните же вы меня?» То, что мама, зная о нашей ссоре, продолжала с ним болтать, расстраивало меня немного, но, в конце концов, это было ее дело. Главное, она не задавала лишних вопросов о наших отношениях. Ведь мы не говорили о личном.

Как часто они встречались на улице, понятия не имею, но однажды мы встретились с Мишкой у нас дома. Был уже поздний вечер, я готовилась лечь спать и уже надела пижаму, когда вдруг раздался звонок в дверь. Можно было подумать, что это сестра вернулась, но у нее был ключ. Мама побежала открывать, чтобы звонок не повторился и не разбудил папу – он всегда ложился рано. Через секунду к нам в квартиру ввалился Мишка. Я успела спрятаться в комнате – встречаться с ним не хотелось – и теперь сквозь приоткрытую дверь слушала его хриплое бурчание. Из-за папы они говорили очень тихо. Мишка снова напился. Бубнил, что ехал от друзей, с которыми выпил, и сейчас не может пойти домой, потому что дома дедушка почувствует, что от него пахнет, и будет злиться. Такой маленький, несчастный пьяный Мишка, попавший в беду! Как же не спасти его! И мама пожалела его, повела чистить зубы и пить крепкий чай с лимоном. Она совсем не ругала его, не была с ним строга, только наставляла легонько и читала лекцию о вреде алкоголя, который может разрушить карьеру будущей звезды футбола. А я тихо сидела в комнате и слушала. Слушала и бесилась! Меня возмущала естественность, с которой все это происходило – как будто не было ничего странного в этой ситуации, как будто все так и должно быть! Сразу вспомнилось, как еще совсем недавно я сама ухаживала за ним после дождя и как нам было хорошо. А сейчас мама помогает ему прийти в себя. Ему, моему врагу и тому, с кем я никак не могла окончательно расстаться. Вот навязался он на нашу голову!

С детства мне очень нравился фильм «Мой ласковый и нежный зверь». Там была прекрасная, разрывающая сердце музыка. И сколько бы раз я ни пересматривала его, всегда плакала в финале, когда героиня шептала: «И ты убил… Ты убил…» И умирала. Не я, конечно, а героиня, но как будто бы немножко и я.

И теперь, сидя в кресле и ожидая, когда он наконец уйдет, я снова была ею. «Мой ласковый, мой нежный зверь, что же ты творишь? Ведь еще совсем недавно ты любил меня больше всего на свете. Ведь ты же волосу не дал бы упасть с моей головы, был готов уничтожить любого моего обидчика. Почему нельзя было просто разойтись, расстаться, просто оставить друг друга в покое, если ничего не получается? И что теперь должно произойти, чтобы ты наконец остановился? Чего ты добиваешься? Но ведь не смерти моей (смех сардонический)? Хочешь, чтобы я ушла из школы? Или чтобы я приползла к тебе на коленях и просила прощения на глазах у всех? А может (прозрение), чтобы я вернулась к тебе?» Сквозь отчаяние я пыталась иронизировать, и эта каша с безуминкой в мыслях доводила меня до отчаяния. Я ненавидела себя – за то, что никак не могла о нем забыть. И его – за то, что он не давал мне забыть о себе.

Когда он придумывал и воплощал в жизнь очередную гадость против меня, я хотела умереть. Но когда он успокаивался и переставал обращать на меня внимание, мне сразу чего-то не хватало. И тогда мне казалось, что я схожу с ума.

Я все-таки не одна

Мишка с компанией изводили меня тихо, не привлекая внимания учителей, и те долго не замечали происходящего. Хотя, может, и не хотели замечать. Учителя, обращающие внимание на то, что не касается учебы, встречались разве что в старом кино «Доживем до понедельника». В реальной жизни до чувств и переживаний учеников учителям чаще всего дела не было. Димдимыч поначалу пытался быть своим, но после случая с кочегаром стал все меньше бывать в школе, а потом и вовсе уволился, оставив лишь воспоминания о себе. Кто-то говорил, что он устал от классного руководства, кто-то – что его позвали работать тренером и он согласился. Как бы там ни было, он нас бросил и на какое-то время мы остались без классного руководителя, предоставленные сами себе.

И только двое учителей как будто что-то чувствовали.

В начале декабря, уже когда Димдимыч ушел и мы оказались бесхозные, в нашем классе все равно решили провести родительское собрание. Все-таки последний год – нужно было как-то доучиваться. Проводила собрание математичка Анна Владимировна. Говорили про Новый год, подарки, каникулы, про грядущие выпускные экзамены и последний звонок. Собрание уже подходило к концу и родители зашевелились, готовясь расходиться, но тут Анна Владимировна вдруг постучала своей деревянной указкой по учительскому столу, дождалась, когда на нее снова обратят внимание, и неожиданно для всех, а может, и для себя вдруг произнесла:

– И, дорогие родители, чуть не забыла! Успокойте, пожалуйста, своего быка-производителя! Никто учиться спокойно не может – вся школа ходит ходуном от страстей! Объясните ему, что школа для учебы и здесь должна быть дисциплина. А для остального есть свободное время.

Математичка была всегда остра на язык и за словом в карман не лезла. Но в этот раз она, кажется, превзошла саму себя. Она не обращалась ни к кому конкретно, но выступила довольно громко, чтобы услышали все. Дверь в коридор в этот момент случайно или специально оказалась открыта, и фразу услышали не только родители, но и ожидавшие за дверью одноклассники. Сразу скажу, что меня там не было – обо всем этом я знаю из рассказов очевидцев, в первую очередь от мамы. О ком шла речь, догадались все или почти все. Хотя до этого многие, по крайней мере школьники, не задумывались о том, кто такой бык-производитель. Оказывается, о похождениях Мишки было известно не только узкому кругу школьников. Где-то засмеялись, где-то зашептались. Мишкина мама, которая в коем-то веке приехала на собрание, на это обращение про сына прореагировала очень сдержанно, если вообще прореагировала. Видимо, ее постоянно приветливо-непроницаемое лицо хорошо умело скрывать эмоции. Интересно, что бы я почувствовала, будь Мишка моим сыном. Мне даже стало жалко ее.

Понятия не имею, что сказали Мишке дома – ругали или и словом не упомянули. Конечно, он узнал про этот эпизод на собрании – об этом говорили все. Но в его поведении ничего не изменилось. Анну Владимировну он и раньше не любил. И сейчас делал вид, что ее замечание – это комплимент его способностям.

А я была ей благодарна – она хотя бы попыталась привести класс в порядок и остановить все это. Я почувствовала, что она на моей стороне.

Может, стоит повзрослеть?

Неожиданный конец нашей войне положил Константин Петрович. Все-таки недаром он был назначен директором. Получилось это так.

Шел урок истории. В этот раз без свечей и музыки, но тема была интересная, и я вызвалась к доске. Мишки в классе не было – снова спасал кого-то из учителей. Я воспользовалась его отсутствием, надеясь, что мне никто не помешает спокойно получить заслуженную пятерку. Но едва я начала отвечать, в класс вошел Мишка. Я продолжала, не отвлекаясь. Он кивнул Константину Петровичу, прошел мимо доски, у которой я стояла, и сел за вторую парту в среднем ряду, оказавшись, таким образом, прямо напротив.

Усевшись, он сделал вид, что только что меня заметил и понял, что происходит. Он уставился на меня, свел брови, сделал очень серьезное лицо и даже подпер рукой подбородок, чтобы придать себе позу максимальной заинтересованности. Класс заерзал, предвкушая. Я заволновалась, но старалась ничем этого не выдать. Нас как раз учили в театре, как отгораживаться от зрителя четвертой стеной. Я попыталась представить, что нахожусь на сцене, и отгородилась от класса. Все получилось. Взяв себя в руки, я удачно закончила выступление у доски, улыбнулась Константину Петровичу и гордо сказала: «Все!», чувствуя себя победителем.

Но Мишка и не думал проигрывать.

– Браво! – выкрикнул он с места, захлопал и, повернувшись в пол-оборота к классу, призвал всех присоединиться к нему.

Класс поддержал его, но в этот раз робко: повеселиться они были не прочь, но все-таки в классе директор. Мне захотелось выйти, сильно хлопнув дверью. Но я снова справилась с собой – актриса я или кто? И вместо того, чтобы убежать, я важно поклонилась классу в ответ на их аплодисменты и прошла на свое место.

Константин Петрович сохранял непроницаемый вид. Мы привыкли к тому, что учителя сразу выходят из себя, кричат, стучат, выгоняют из класса – принимают экстренные меры. А Константин Петрович был спокоен. Дописав что-то в журнале, он встал, уперся руками в свой стол и, слегка подавшись вперед, обратился к Мишке:

– Михаил, ты мог бы объяснить мне, по какому поводу аплодисменты?

Говорил он тоже очень спокойно и медленно. Медленнее, чем обычно, когда вел урок.

Мишка тоже встал.

– Нам понравилось, как Аля отвечала! – наигранно доброжелательно проговорил Мишка.

Он стоял прямо и казался почти на голову выше директора. Он и был выше. И, наверное, гордился этим.

– Мне тоже понравилось, Михаил. Поэтому я только что поставил Але пять. А теперь жду честного ответа на мой вопрос: что сейчас произошло? – Константин Петрович выделил слово «честного» и обратился уже не только к Мишке, но ко всему классу: – Кто наберется храбрости и ответит?

– Я не буду отвечать. Я не трус, просто это наше личное дело, – спокойно, как-то по-взрослому и без кривляний ответил Мишка, серьезно глядя в глаза Константину Петровичу.

Класс безмолвствовал, как в трагедии Пушкина «Борис Годунов».

– Тогда я отвечу. Вы сорвали мне урок – вот что произошло. Поэтому сейчас вы достаете учебники и читаете новую тему сами. А в конце урока я скажу вам пару слов. У кого-то есть возражения?

Возражений не было. Он снова опустился за стол и принялся что-то писать. Мишка тоже сел. Класс молча зашуршал учебниками. Было грустно – никогда еще Константин Петрович не наказывал нас. Остаток урока мы просидели в полной тишине. Уже перед самым звонком директор попросил нас убрать все с парт и тихо начал:

– Послушайте меня, восьмой класс. Вы помните, что в этом году вы заканчиваете школу? Вам осталось учиться всего полгода. Полгода. Вы… Многие из вас – большинство – были одной семьей восемь лет. Только задумайтесь: вы были вместе большую половину своей жизни. Вы пришли в школу совсем маленькими несмышленышами и тут взрослели и, я надеюсь, умнели. Так почему вы ведете себя сейчас как последние… болваны?! Уже через полгода вы расстанетесь. И все! Эта часть жизни навсегда останется для вас позади. Многие из вас никогда больше даже не встретятся. Неужели вы серьезно хотите тратить эти последние полгода в школе на какие-то вам самим – я уверен в этом! – непонятные выяснения отношений, на эти ваши… ссоры? Может, стоит наконец-то повзрослеть?!

Он замолчал. Мы никогда раньше не видели его таким… человеческим, что ли. В классе повисла напряженная тишина, которую почти тут же прервал звонок.

– Урок окончен. Все свободны… Хотя нет, не все. Вы, – он кивнул мне и Мишке, – останьтесь.

Урок неистории

Все встали и, прощаясь с Константином Петровичем, быстро и молча вышли из класса.

Мы остались на своих местах. Мишка на второй парте в центральном ряду, я на второй парте у окна.

– Садитесь ближе.

Мы послушались и, не глядя друг на друга, передвинулись на парту вперед каждый в своем ряду – через проход пересаживаться не стали.

Константин Петрович посмотрел на свое отражение в шкафу и попытался пригладить волосы, которые растрепались во время его выступления перед классом и торчали вихрами в разные стороны. Потом принес свой стул, поставил его спинкой к своему столу и оказался между нами в проходе – вершиной равнобедренного треугольника. Пауз за последние полчаса было достаточно, а времени оставалось мало, и он начал сразу:

– Что вы творите? Если я правильно понял, у вас двоих конфликт. Но при чем тут весь класс? Вы можете мне объяснить по-человечески, почему из-за вашего – как вы сказали, Михаил? – «личного дела» – класс раскололся на две части? Объясните, как это могло произойти? Какое дело всему классу до вашего личного конфликта?

– Я не знаю и не отвечаю за весь класс. Это их дело. Пусть делают что хотят. Может, им просто нравится так, – с вызовом, глядя прямо в глаза директору, заявил Мишка.

Я не знала, что тут можно сказать, поэтому молчала.

– Да, с одной стороны, ты прав: они, как и вы, уже не дети и должны сами уметь отвечать за свои поступки. Но мне казалось, ты для них лидер? Ты пользуешься авторитетом не только у одноклассников, но и у учеников из других классов. Ты это знаешь – не можешь не знать. Они признали тебя своим лидером, и, значит, на тебе лежит ответственность – как ты думаешь?

– Стоп-стоп-стоп. Это же они меня признали, не я их заставил… Может, у них выбора не было.

– Конечно они. Про выбор не знаю. Но ты же не отказался, не ушел в туман? Значит, ответственность несешь. Знаешь Уинстона Черчилля? Он сказал: «Ответственность – это та цена, которую мы платим за власть». И в Палате общин у него было высказывание: «Наша ответственность прямо пропорциональна нашей власти. Там, где большая власть, там и большая ответственность…». Понимаешь, о чем я?

Мишка перестал ухмыляться, кивнул и опустил глаза.

Прозвенел звонок, но Константин Петрович показал жестом, чтобы мы остались.

– Михаил, скажи честно: тебе же нравится быть их лидером, быть главным? Мне, например, нравится. Я же власть! Да, ответственность большая, да, она пугает. Но мне предложили, я сделал свой выбор и не жалею. Власть очень привлекательна, согласись. Она, например, прямо пропорциональна вниманию других. Чем больше власти, тем больше к тебе внимания. Это же приятно? А поддержка? Когда другие, для кого ты являешься лидером, готовы за тебя и с тобой идти в бой – разве это не ценно? Когда к тебе прислушиваются, когда переживают за тебя – разве это может не нравиться? Интересно, говорю сейчас о власти, а как будто о любви. Может, ты дома избалован такой безграничной любовью и всеобщим вниманием?

Мишка хмыкнул.

– Поразительно! – продолжал директор. – Знаешь, я сегодня увидел, как это происходит, и это поразительно. Они хотят любить то, что любишь ты, и ненавидеть то, что ты ненавидишь. Хотят быть с тобой единым организмом.

Мишка откинулся на спинку стула и молчал.

– И в этом случае Алина оказывается слабее. Она одна…

– Константин Петрович, я не одна, у меня тоже есть друзья и они меня поддерживают… И я не слабая… – подала я голос, не желая казаться беспомощной.

– Хорошо, Алина, если так. Просто сегодня мне показалось, что ты совсем одна. И вообще, рядом с Михаилом ты выглядишь меньше и слабее. Согласись.

Я промолчала, а он встал, подошел к столу и задумался.

– Все, оставим власть и класс, хорошо? – он снова глядел на Мишку и спокойно продолжал: – В конце концов, Алина – женщина, будущая мать. А ты так с ней… травишь ее.

– Она не женщина… – ухмыльнулся Мишка.

– Да какая разница – женщина, девушка, девочка. Ты же понимаешь, о чем я. Согласен, не все женщины слабые – бывают разные. И мужчины бывают разными. Но так получилось, что мужчины должны защищать, оберегать и не давать в обиду. А ты устроил настоящую охоту. И втянул сюда весь класс. Ты такой здоровый, сильный, в два раза больше Алины, воюешь против нее толпой и еще радуешься, что побеждаешь. Ты серьезно?

Мне вдруг ужасно захотелось плакать. Константин Петрович был единственным человеком, который неожиданно и так основательно вступился за меня. Я не просила помощи, но оказывается, это так приятно, когда тебя защищают. Я вдруг почувствовала, как устала от этого сражения. Как будто на мгновение на поверхности показалась та моя часть, которая последнее время пряталась под тяжелыми железными доспехами – ранимая, слабая и беззащитная часть. Только бы не разреветься сейчас!

– Я радуюсь?! Да откуда вы знаете? Что вы вообще понимаете… – неожиданно взвился Мишка.

– Хорошо! Давай поговорим по-мужски. – Константин Петрович сел на стул, развернув его к Мишкиной парте. Потом посмотрел на меня. – Если вы оба не против. Поговорим как взрослые люди. Об отношениях.

Мы были не против.

– Думаю, вы догадываетесь, да и никакой секретной информации в этом нет: вся школа знает, что у вас были отношения. Могу сказать «вы дружили», но будем знать, что это не совсем про дружбу. И все было хорошо. А потом что-то произошло, и вы поссорились. Правильно я понимаю?

Мишка кивнул, не поднимая головы.

– Я не буду спрашивать, что именно произошло. Не мое дело. Захотите поговорить – я всегда открыт к любому разговору. Но понимаешь, Михаил… Отношения – вещь ведь непростая. Так бывает: вчера была любовь, а сегодня прошла. Может быть, она потом вернется, но сейчас чувств нет – и все. Ну, например, он еще любит, а она вдруг понимает, что разлюбила, а то и не любила вовсе. И понять не может, что это было. Так бывает, поверь мне! И в этом никто не виноват. Ни она, ни он. Это жизнь, понимаешь?

–А как же «мы в ответе за тех, кого приручили»?

– Ты кого имеешь в виду? Это же из «Маленького принца»? Там Принц говорит с Лисом?

Мы кивнули. Константин Петрович ухмыльнулся:

– Приручить можно только животного, разве нет? Или какое-нибудь безвольное существо. Ведь что такое «приручили»? Сделали ручным, послушным, приучили исполнять нашу волю. Если человека разумного приручили, значит, он сам разрешил, сам пошел на это. Может, со страху, а может, по какой-то еще причине, но сам захотел быть ручным. Иначе мог бы воспротивиться и не становиться послушным. Это не значит не слушаться – совсем нет. Это значит понимать и отвечать за себя и свои поступки. Я так понимаю: приручился – отвечай за это сам, а не сваливай надругого. Иначе ты расписываешься в своей слабости и сообщаешь всем, что ты безвольное существо. Не обвиняй никого. Обвиняет чаще всего тот, кто не хочет брать ответственность за собственные поступки. И не хочет отвечать за последствия. Вы понимаете? В отношениях всегда пятьдесят на пятьдесят. И в паре каждый несет ответственность за происходящее поровну. Разделяет ответственность, а не перекладывает на другого. Каждый взрослый человек в силах отвечать за свои чувства самостоятельно.

Разгоряченный, он замолчал, как будто собирался с мыслями. Кто-то подошел к кабинету с той стороны. Видимо, прислушался. Потом тихонько приоткрыл дверь и, увидев Константина Петровича, тут же захлопнул. А Константин Петрович продолжал:

– Люди влюбляются, клянутся в вечной любви, а потом понимают, что это было ошибкой… Каждый может совершить ошибку, разве нет? Вы-то, школьники, должны это понимать, разве нет? Разве не этому мы учим вас в школе?

– А разве за ошибки не наказывают? – возразил Мишка. – Один человек своей ошибкой другому сделал больно – и разве он не должен отвечать?

– Согласен. Если специально, осознанно один другому причинил боль, то, думаю, должен. Но иногда бывают исключения. И может, любовь – это тот исключительный случай? И о какой боли тут речь? Как сделал больно? Разлюбил? Обидно, конечно. А разве он обязан был любить? Да, оставшемуся больно. Причем, чем сильнее чувства, тем сильнее могут быть страдания. И с этим ничего не поделаешь. Надо иметь смелость, чтобы любить. Кому-то удается любить всю жизнь. Это непросто, но так бывает, и я в это верю. Но что делать в том случае, если любовь все-таки прошла? Заставлять себя любить? Каким образом? Так, как делаешь ты?

Мишка задвигал желваками. Константин Петрович сделал вид, что не заметил.

– Может, ты и прав. Может, и нужно доказывать и добиваться, если уверен, что это твое. Но можно и по-другому: перетерпеть эту боль и идти дальше, искать свою настоящую любовь. Вот представь: ты заставил полюбить себя насильно. Добился. Как ты поймешь, что человек в этом случае не притворяется от страха или жалости, а правда полюбил? Вопросов много, и на все нужно искать ответы.

Он говорил так искренне и серьезно, что иногда мне казалось, он делится своей личной историей. Они сидели друг напротив друга, и Константин Петрович только изредка обращался ко мне. Но я не жалела об этом. Я понимала: все, что он говорит, касается и меня. Но как будто им с Мишкой это было важнее. А я и со своего места могла внимательно слушать и видеть их обоих. В какой-то момент директор школы и старшеклассник исчезли. Просто двое молодых мужчин сели поговорить по душам. Только один был старше, но это не мешало. Разговор состоялся. Мишка сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел на Константина Петровича очень внимательно – как будто впитывал каждое его слово. А Константин Петрович был спокойным, серьезным и уставшим.

– Ты меня понимаешь, Михаил?

Мишка кивнул.

– Попробуй сам разобраться со своими чувствами. Ты не привык и не любишь проигрывать. Представь, я тоже не люблю. И я знаю, как это бывает непросто. Но поверь, иногда лучше проиграть и вовремя выйти из игры. Просто… чтобы себя сохранить. Будь великодушным. И помни, что на тебя многие смотрят. Такова доля лидера.

Он улыбнулся и замолчал, как будто опустил занавес. Но ни хлопать, ни двигаться с места не хотелось. Так бывает, когда очень много чувств. Они давят, прижимают к стулу и никак не встать. Первым поднялся Константин Петрович.

– Все, идите. Не подеритесь по дороге, – пошутил он. – Да. Если учитель будет возмущаться – скажите, что я задержал. Правда, ваши, наверно, уже предупредили.

Мишка пожал протянутую ему руку. Я сказала «спасибо», и мы ушли.

И наступило перемирие.

Такая вот тактика равнодушия

С этого дня Мишка успокоился, перестал задирать меня и травить. Класс тоже затих. То ли Мишка поговорил с ними, то ли без него они не видели смысла задираться. То ли слова Константина Петровича о последнем полугодии заставили задуматься. Как бы там ни было, все как-то сразу встало на свои места. Класс по инерции еще продолжал игнорировать меня, но постепенно отношения возвращались в прежнее русло и все ужасы стали отходить в прошлое. Хотя потребности в тесном общении с Мишкиными друзьями у меня никогда не было. Простила ли я их всех? Думаю, со временем да. По мере забывания всего случившегося. Во всяком случае я не затаила на них зла.

В школе стало скучно и обыденно. Страсти улеглись. Казалось, мне теперь должно быть легче. На смену ужасной ночи приходило ясное утро. Но я не чувствовала облегчения. Напротив, делалось все грустнее. Мишка совсем перестал обращать на меня внимание. Вместе с наступившим перемирием пришло время равнодушия. Когда он меня ненавидел, я хоть понимала, что он думает обо мне, понимала, что он чувствует. А сейчас он просто не замечал меня. Успокаивало, что он и с другими девчонками теперь меньше проводил времени. И сплетни о нем поутихли. Говорили, что он пить не прекратил и курит много. Он действительно курил на каждой перемене в компании ребят, пока не посадили у двери охранника и школу не стали закрывать на время уроков. С моей мамой он продолжал общаться – я не спрашивала, о чем они разговаривают. Какая разница? Из спорта его за пьянки тоже пока не выгнали – видимо, тренер не замечал. «Талант не пропьешь».

Иногда я вспоминала наш разговор с Константином Петровичем. Это был последний раз, когда мы были с Мишкой вместе. Я задумывалась: как один-единственный разговор смог так повлиять на ситуацию? Лидер прислушался к лидеру? А не будь Константин Петрович директором, прислушался бы к нему Мишка? Мишка жил без отца, да и, судя по той единственной фотке, отец не был для него авторитетом. А молчаливый дедушка, которого Мишка порой боялся, едва ли беседовал с ним по душам. Вряд ли с Мишкой вообще кто-то беседовал так – серьезно, по-взрослому, по-мужски. После того разговора Мишка как будто снова переродился и, к моему ужасу, стал еще интереснее. И я опять не могла перестать думать о нем. Переставала ли вообще когда-нибудь? Меня по-прежнему тянуло к нему. Я тосковала, психовала, пыталась всеми способами выгнать его из себя. Но где-то в глубине, внутри мне снова хотелось его вернуть. Конечно, это было бы совсем безумием. И, чтобы избежать искушения, я решила воспользоваться Мишкиной тактикой тотального равнодушия. Не замечать, не прислушиваться и заниматься своими делами, как будто его совсем нет. Тем более скоро экзамены и надо было начинать усиленно готовиться. Да еще спектакли – один к Новому году, второй к лету. Мне было чем отвлечь себя.

На дне рождения у неподруги

Ноябрь, декабрь, январь, февраль… Жизнь шла своим чередом. Учеба, театр, дом, общение с друзьями, учеба, дом… Все вошло в определенный привычный ритм, и ничего не нарушало моего покоя. И постепенно Мишка все-таки перестал волновать меня – просто стало не до него. От мамы я знала, что у него все как обычно и примерно так же, как у меня, только вместо театра – футбол. Про его новые отношения никто ничего не рассказывал. Или меня берегли, или их не было.

В середине марта меня позвала на день рождения Алиса – неблизкая мне одноклассница и тоже почти отличница. Мы с ней учились с первого класса, но позвала она меня впервые. Ей когда-то тоже нравился Мишка, но потом она переключилась на одного из его друзей. А со мной неожиданно сблизилась после нашего с Мишкой второго разрыва – встала тогда на мою сторону вместе с другими девочками.

Она жила на другом конце поселка, по другую сторону от школы, в частном деревянном доме лимонного цвета с белыми резными наличниками. Хоть мы и не были близки, но от приглашения я не отказалась. Хотелось развеяться. К тому же пора школьных вечеринок подходила к концу, и не хотелось упускать возможность лишний раз побыть со своими, перед тем как навсегда расстаться.

Дома у Алисы было просторно, светло и уютно. Когда я вошла, Юрий Антонов пел нашу любимую «Моооре-моооре, мир бездонный». Не вживую, конечно, – с пластинки. Посреди большой комнаты стоял накрытый белой скатертью стол со всякими вкусностями. Несколько наших уже сидели за столом, родители Алисы суетились вокруг, раскладывая по тарелкам салатики и наливая клюквенный морс в бокалы. Когда все гости наконец-то собрались и расселись, родители первыми предложили тост, выпили, встали и ушли к соседям в гости, оставив нас одних, «чтобы не смущать» – как они сами выразились, выходя из-за стола. Чем сразу и смутили, по крайней мере меня. Я бы не сказала, что своим присутствием они мешали празднику, но с их уходом наша компания и правда расслабилась и весело загалдела. Мне было хорошо и спокойно, как в старые добрые времена, когда мы еще все вместе гуляли, играли и беззаботно катались на горке. Мы снова были одной семьей и грустили, что скоро нам предстоит расстаться, разбежаться по жизни, как и говорил тогда в классе Константин Петрович.

Антонова сменила итальянская эстрада, и все высыпали из-за стола танцевать. Музыка играла громко, поэтому мы не сразу услышали стук в дверь. Только когда начали барабанить кулаком или ногой, Алиса побежала смотреть, кто пришел. Она долго не возвращалась – видимо, новый гость не спешил заходить. Мы танцевали, прислушиваясь, как она говорит с кем-то в коридоре. Ее звонкий голос переплетался с чьим-то низким. Низким и, кажется, знакомым. Наконец на пороге появилась счастливая Алиса с огромным букетом цветов.

– Еле уговорила! – сияя, произнесла она. – Не хотел заходить!

И она, схватив хрустальную вазу с подоконника, побежала ставить цветы.

В дверях стоял Мишка в кожаной тонкой куртке, красной футболке и любимых черных вельветовых джинсах в мелкий рубчик. Танцы сразу закончились, и все, кроме меня, окружили Мишку. Я, конечно, кивнула вежливо, но он был занят и, наверное, не заметил. И я в одиночестве вернулась за стол, чтобы чего-нибудь съесть или выпить.

Мишка был красив, но казался непривычно сдержанным и даже смущенным, как будто не ожидал увидеть здесь толпу. «А может, это из-за меня?» – подумала я и покраснела. Сияющая румяная Алиса вернулась с вазой, поискала, куда бы ее поставить и пристроила на шкаф. Потом вернулась к нам и посадила Мишку за стол на свободное место – прямо напротив меня. Теперь у меня появилась новая проблема – я не знала, куда мне девать глаза. Похоже, это была и Мишкина проблема – он сразу уставился в тарелку с едой и только изредка смеялся вместе со всеми, мастерски не встречаясь со мной взглядом. Воспользовавшись отсутствием внимания и общим оживлением за столом, я осмелела и посмотрела на него. Так близко передо мной его похудевшее лицо, его как обычно чуть припухшие губы, которые он, как обычно, закусывал, ямочка на подбородке – странно, я не замечала ее раньше. Его руки – я заметила, что его руки дрожат…

Постепенно Мишка расслабился и стал походить на себя прежнего. А я, откинувшись на спинку дивана, к которому был придвинут стол, продолжала тайно рассматривать его. Вы видели когда-нибудь Ричарда Гира в фильме «На последнем дыхании»? Или молодого Патрика Суэйзи в фильме «Грязные танцы»? Посмотрите. Они оба – это Мишка для меня в тот день. Он снова был лидером – соблазнительным, обаятельным, сильным и совсем недоступным для меня. Но взгляд его при всей его силе был мягким и даже каким-то детским. Мужчины, способные сочетать в себе нежность и мужественность, всегда очень привлекательны. Перед ними сложно устоять, и потерять рассудок очень легко. Они могут заворожить и увести за собой. И сопротивление бесполезно. Ты просто теряешь волю, а за ней и голову. Причем теряешь все это с удовольствием.

Так я и сидела напротив Мишки, желая и одновременно боясь заговорить с ним или хотя бы встретиться глазами. Я уже не помнила ни издевательств, ни травли – как будто все это было не со мной, по крайней мере не в этой жизни. Как будто не было нашего расставания, не было долгого мучительного равнодушия. А если и было, то только для того, чтобы мы могли в очередной раз простить друг друга при первой же возможности. Желание снова быть с ним росло, невозможность порождала внутреннее напряжение. Меня захлестывали фантазии. В голове поплыло. Я поймала себя на мысли, что уже давно не здесь, не со всеми. И мне резко захотелось уйти отсюда.

Я выбралась из-за стола, тихо подошла к Алисе, шепотом сказала ей, что мне пора. Она странно посмотрела на меня, наверное догадываясь, что не в последнюю очередь я ухожу из-за Мишки. Ну и ладно. Пусть хоть все догадаются. Оставаться здесь, рядом с ним, мне было просто нельзя, потому что я опять влюблялась и нужно было это остановить. Вспомнились строки Лопе де Вега из «Собаки на сене»: «Я уезжаю в дальний путь, но сердце с вами остается». Пусть так, пусть сердце остается, но только бежать. Так спокойнее. Я вышла в прихожую, стараясь не привлекать к себе внимания. И не попрощавшись ни с кем, быстро собралась и тихо закрыла за собой дверь.

Все с ног на голову и снова Джульетта

На улице уже темнело – было часов семь. Страх, что Мишка выйдет следом и кинется догонять, заставил меня почти бежать по вечерней улице. Я не смогла бы снова вынести его рядом. Чувства нахлынули неожиданно, и мне нужно было сначала разобраться в себе, понять, что происходит, а уже потом разговаривать. Но меня никто не преследовал. Поняв это, я расстроилась и сбавила скорость. Бежать было не от кого, разве что от самой себя и своих тараканов. Ведь все это только мои чувства… А так хотелось бы, чтобы и его… Я шла и вспоминала нашу сегодняшнюю встречу, заново прокручивая ее в памяти, чтобы подольше…

– Привет…

Я вскрикнула от неожиданности, обернулась и почти уткнулась в него лицом – так близко он подошел.

–Ты что? Я напугал тебя?

Вздохнув глубоко и выдохнув, я смогла почти равнодушно ответить:

– Немного. Просто неожиданно. Я задумалась глубоко.

Все-таки догнал! И что теперь с этим делать? Счастье это или беда? Глубоко внутри меня как будто билось счастье, но также подкатывали страх и злость, что меня застали врасплох. А может, это было просто совпадение и он не догонял? И как ответ на мои мысли я услышала:

– Мне тоже надо было уйти пораньше. Я ведь и заходить на день рождения не хотел – просто забежал цветы отдать…

Говорил Мишка спокойно. Никакого волнения. Значит, точно совпадение – он просто не мог задерживаться в гостях, и я тут совсем ни при чем. А ко мне подошел, только чтобы домой одному не идти. За компанию веселее.

Мысли скакали галопом, а душа экстренно возводила вокруг себя каменные защитные стены, чтобы он не смог обидеть, не смог раздавить и не смог влюбить меня в себя.

– Я так и поняла, – улыбнулась я в ответ почти спокойно. – Куда-то едешь?

– Да нет, бабушка попросила помочь дома. Да и идти к Алисе настроения не было.

Это уже интересно. Что там про настроение? Хотя какая мне разница.

Мы шли и болтали. Обычный разговор двух одноклассников, дороги которых совпали на время и скоро снова разойдутся. Светили фонари, и на улицах почти никого не было, как в первую нашу с ним прогулку.

– А ты как? Как дела?

Ему правда интересно или просто из вежливости? С другой стороны, без разницы.

– Да все как обычно. Спектакль выпускаем. Хочешь, на премьеру приходи…

Господи, зачем я ему про премьеру!

– Может, приду. Скажи когда.

Да ладно?! Спокойнее, Аля, спокойнее!

– Пока не ясно. Но могу сказать потом…

В конце улицы у моего дома в свете фонаря показалась мама с Тимуркой – видимо, вышли погулять и меня подкараулить.

– Тебя мама встречает.

Я молча улыбнулась. Мама постояла на перекрестке и не пошла навстречу, как обычно, а повернула обратно к дому. Неужели не ожидала увидеть меня в паре и не поняла, что это я?

– Мама не узнала, что ли?

– Наверно.

Мы поравнялись с домом. Странно, но мамы нигде не было видно.

– Ну ладно, пока. – На самом деле я хотела так много сказать ему, но как будто не имела больше права начинать сначала. Лимит был исчерпан.

– Да, пока.

Мы стояли молча, и никто не решался уходить.

– Ладно, я пошла…

– Да, конечно. Тебе пора. Рад был поговорить.

Мы развернулись почти одновременно и пошли в разные стороны.

«Тебе пора», как будто ему не пора. Интересно, что это значит? Рад был поговорить? Правда? Или снова из вежливости? Да и о чем мы говорили? Я ничего не помнила – все было как во сне. Хорошо хоть дрожать перестала. Неужели на спектакль правда придет? Я же умру! Зачем позвала?! Сумасшедшая. Он все – уже чужой. У каждого своя жизнь. Встретились – поговорили, как обычные люди. Только грустно почему-то. И снова трясет. Наверно, еще мало времени прошло. Надо перетерпеть. И мы сможем просто так общаться, как будто и не было ничего.

Размышляя так, я добрела до дома. Открыла дверь – мама там.

– Мам, ты чего убежала? Не узнала меня? Это я шла! Знаешь с кем? С Мишкой! Представляешь – встретились на дне рождения. Я и не знала, что он придет, – тараторила я, стараясь казаться как можно более равнодушной, чтобы скрыть за этим праздничным возбуждением истинное возбуждение от встречи с ним. Мы никогда не говорили о чувствах. Не могла же я тут дать понять, что он опять волнует меня. Странно, но мама молчала и совсем не реагировала на меня, чем-то демонстративно занимаясь на кухне.

– Мам, ты чего какая-то… Что-то случилось?

Молчание. И знакомый с детства холодок пробежал по спине. Молчанием обычно она наказывала меня за какой-то проступок. И я всегда должна была догадываться, в чем именно я виновата, и попросить за это прощения. Меня это ужасно бесило, так бесило, что хотелось орать – до визга. Но всегда приходилось подстраиваться – другого выхода из этой ситуации я не знала. Я задумалась, пытаясь догадаться, в чем дело. Мама была в курсе, куда и зачем я иду. Она меня отпустила. Я вернулась не поздно, к тому же она сама сказала приходить, когда я захочу. Если я еще утром сделала что-то не так, то она бы замолчала раньше… Дело в Мишке?

– Мам, ты что, расстроилась, что я с Мишкой была?

Она молча вышла из кухни и закрылась в ванной.

– Мам, что происходит, а? – обращалась я к закрытой двери. – Это же Мишка, ты же с ним тоже общалась… Мы просто болтали…

Дверь внезапно открылась. На пороге стояла мама с лицом, напоминающим маску. Никаких эмоций – просто каменное лицо.

– Вы больше не должны общаться. Тебе ясно?!

Вот это поворот. Я ничего не понимала.

– Нет, не ясно. Почему?

– Потому что! Ясно?

– Нет. Что-то случилось? Он мой одноклассник и…

– В школе общайся с кем хочешь, но чтобы я тебя больше с ним не видела! Ты услышала меня?! – она стала заводиться, глаза засверкали, и маску камня сменила маска гнева из античного театра.

Я промямлила себе под нос что-то вроде «не обещаю». Она пролетела мимо меня в свою комнату и громко хлопнула дверью.

Я осталась одна. Посмотрела на часы. Половина девятого. Спать вроде было рано, но хотелось забиться в кровать и притвориться спящей. Папа, видимо, еще не вернулся из города. Сестры тоже не было слышно. В голове вдруг пронеслось:

Две равно уважаемых семьи

В Вероне, где встречают нас событья,

Ведут междоусобные бои

И не хотят унять кровопролитья.

Друг друга любят дети главарей,

Но им судьба подстраивает козни,

И гибель их у гробовых дверей

Кладет конец непримиримой розни…

Самое время для трагедии. Приятно, что хоть Шекспир со мной – тоже поддержка. Но все-таки было ничего не ясно. Я как будто сделала что-то не так, и мне надо было извиниться. Но просить прощения за то, что я общалась с Мишкой, бывшим моим Мишкой, которому еще не так давно мама помогала чистить зубы? Что за бред! Обещать, что я не буду с ним общаться, когда только что на дне рождения я почувствовала, что соскучилась по нему и что, возможно, теперь мы сможем хотя бы просто говорить нормально? Как получилось, что все снова против меня?! Только Шекспир по-прежнему за. Правда, у него ничем хорошим эта история не закончилась.

Почему самые близкие делают так больно?

Мама не разговаривала со мной три дня. И мне было очень плохо. Почему? Ну не хочет общаться – пусть не общается. Я была уверена, что ни в чем не виновата и справедливость на моей стороне. Но мне было очень-очень плохо. К третьему дню уже хотелось уснуть и не просыпаться. Хотелось исчезнуть, сбежать из дома и чтобы никто меня не нашел. Все что угодно, только бы не видеть этой каменной маски вместо лица, с который мама все это время ходила по дому. При этом с папой и сестрой она стала ласковее и нежнее, чем обычно. Наверное, чтобы ощутимее была разница и изощреннее пытка. Только что она ласково спрашивала что-то у сестры и тут же с каменным лицом проходила мимо меня. Когда я пыталась заговорить: «доброе утро», «привет» и «спокойной ночи», – она делала вид, что меня нет, а значит, и отвечать некому.

В школе вовсю шла подготовка к экзаменам, и это отвлекало от домашних проблем. Иногда я ловила на себе взгляд Мишки, и тогда мне казалось, что он думает обо мне и даже, возможно, скучает. Но он также по-прежнему не разговаривал со мной – как они меня все достали! Как будто и не было нашей последней встречи, из которой выросли мои домашние страдания. И в такой ситуации было совсем непонятно, из-за чего я страдаю и за что несу наказание, раз и так ничего нет. Ни Ромео, ни Джульетты, ни мамы. Театр немного спасал, но уже и туда вплывала эта чернота. Потому что там я могла внезапно вспомнить, что меня ждет дома, и это не давало мне покоя.

На четвертый день маминого бойкота, устав от бремени непонятной вины, мне захотелось наглотаться таблеток и умереть. Только для того, чтобы она пожалела, что довела меня до этого. Пусть узнает, как мне было больно. Но я не наглоталась – было много планов на жизнь. Но ночью не смогла уснуть. Сестра давно спала, а я вертелась в постели, как флюгер. Мне казалось, что подушка горит под моей головой – такой она была жаркой. Мне приходилось ее переворачивать каждые десять минут, чтобы остудить. Намучавшись, я совсем убрала ее, но легче не стало – сна не было ни в одном глазу. Тогда я встала и отправилась к маме в комнату. У папы с мамой всю жизнь были разные режимы и разные спальни. Папа ложился и вставал очень рано. А мама – наоборот, поздно.

Не знаю, сколько было времени, но она уже спала.

Я постояла на пороге, потом подошла к ее кровати и села на пол. Я сидела на ковре и тихо плакала, не зная, что мне делать дальше. Она зашевелилась. Я тихо позвала:

– Мама…

Она молчала.

– Мама… Ну прости меня, пожалуйста, – я плакала все сильнее и не могла остановиться, – я не могу так больше… Я ничего не понимаю…

Она лежала спиной ко мне и молчала.

– Ну поговори со мной, пожалуйста. Ведь мы с ним и так не дружим давно. Просто нам по дороге…

Она продолжала не реагировать.

Я уже не сидела, а стояла на коленях рядом с ее кроватью, и слезы катились ручьями по щекам и капали на грудь. Я не могла больше выносить это отвержение – просто не было сил. Я была готова унижаться, извиняться, признаваться в том, в чем она хотела, чтобы я призналась, на все ради нее была готова – только бы прекратить эту пытку. Я не понимала, что происходит, а она не объясняла, и мне было страшно.

Я уже хотела поклясться, что никогда больше не подойду к Мишке, никогда! Но именно в тот момент поняла, что не смогу этого сделать. Не смогу поклясться, потому что это будет неправдой. Потому что не смогу внутри отказаться от него. Я зарыдала еще сильнее – уже из-за того, что очень скучала по Мишке. Я верила, что он все равно любит меня. Но теперь я совсем не смогу его вернуть, как раньше, потому что, даже если мы захотим снова быть вместе, нам будет нельзя. Потому что нам запретили.

Не знаю, как долго я сидела и плакала на полу рядом с ее кроватью, пока вдруг не услышала холодное:

– Аля, иди спать.

Это все, что она сказала той ночью. Ничего не объяснила, не сказала, любит ли меня. Я посидела еще минутку, слезы перестали литься из глаз. Я поняла, что дальше сидеть бесполезно. Ясности не наступило – даже не понятно было, простили меня или нет. Но зато я наконец-то сильно захотела спать. Я чуть не улеглась там же на ковре калачиком. Но все-таки встала, вернулась к себе в комнату, упала на кровать и прямо без подушки сразу уснула.

Мама вернулась, а доверие зацепилось за прошлое

Мама меня простила. Я понимала, конечно, что слезами намыла себе прощение. Или наныла. И даже не особо сломалась, сделав это. Но все-таки след внутри остался. Мама меня простила, но смогу ли простить ее я? Я верила в здравомыслие родителей, верила, что им нужно доверять, и если они считают, что ты не прав, значит, ты скорее всего не прав, просто пока еще не можешь этого осознать. Но я стала замечать, что стена, которая возникла между нами, никуда не исчезла. Теперь я как будто смотрела на нее сквозь мутное, давно немытое окно. Нет, мне однозначно стало легче – ведь она снова стала разговаривать со мной. Но в то же время желание убегать из дома – в школу, в театр, куда угодно – не пропадало. Театр тогда оказался настоящим спасением от тяжелой атмосферы в родном доме. И стремление проживать чужие жизни возникало от нежелания жить своей, такой, какая она была. Даже когда в театре не было репетиций и подходящих ролей, вжившись в которые я могла бы утешиться, оставались монологи и стихотворения, которые я учила, потом хранила в памяти на черный день и проживала, когда чувствовала боль внутри. Эти чужие монологи были как обезболивающее лекарство, которое всегда при тебе. В любой трудный момент ты просто можешь превратиться в другого человека, сбежать от себя, заговорить его словами и переложить свое горе на его плечи. А еще это давало ощущение, что я не одинока в этом мире, раз кто-то так же уже страдал.

Мысль напиться таблеток и так наказать всех обидчиков периодически возвращалась. Просто как вариант мести. На самом деле планов уйти из жизни я не строила, ведь, как я уже писала, я многого от нее хотела и собиралась это получить. Но в своих фантазиях я очень отчетливо представляла, как после случившегося со мной мама раскаивается, как сестра сожалеет, что все это допустила и не проконтролировала. Как папа… А папу было просто жалко. Ему не за что было себя винить, как и мне его. Он просто оказался бы в ситуации полного непонимания, ведь он никогда не вникал в происходящее, и, думаю, моя месть стала бы для него большим ударом исподтишка.

А еще я представляла Мишку – и тут, конечно, передо мной разыгрывалась сцена из «Ромео и Джульетты». Только принимала яд я, а он потом плакал надо мной и сетовал, что я не оставила ему ни капли и теперь он не знает, как без меня жить. И от всех этих фантазий мне ужасно хотелось плакать. Тогда я много плакала. Ну как они могли запретить нам встречаться?! В голове все наши с Мишкой личные ссоры отошли на задний план. В конце концов, это было только наше дело – ссориться и снова мириться. Это были наши отношения, и мы могли делать с ними все, что хотели. И каким образом они могли касаться родителей, мне по-прежнему было не ясно.

После того как мама простила меня, я попыталась однажды поговорить с ней на эту тему. На сей раз она не стала убегать и прятаться. Может, поняла, что со стороны все это действительно выглядело странно и она перегнула палку. А может, ей самой хотелось объясниться. Ведь она всегда старалась быть хорошей, правильной мамой. Но ее объяснения ничего мне не дали. Речь шла о каком-то письме, которое кому-то написал Мишка и которое нашла Мишкина мама. Кому он писал? То ли моей маме, то ли своей, то ли мне – не ясно. О чем? Вроде о своих чувствах. И никаких подробностей больше. Его маме, нашедшей письмо, все это очень не понравилось. И она устроила скандал, запретив Мишке общаться с нами. И тогда моя запретила то же самое мне. Вот и все объяснение.

Последняя записка

Шло время. Неумолимо приближался выпускной. Все готовились к общему расставанию. Ну и к экзаменам, конечно. Трудное это было время. Еще совсем немного – и все разбегутся кто куда. Некоторые, как и я, собирались продолжать обучение в школе, только все в разных – здесь тогда была восьмилетка. Кто-то переходил в ПТУ. Куда планировал идти Мишка, я не знала. Я давно не интересовалась его успехами в футболе и не знала, взяли ли его в сборную. Я ничего не знала, потому что не хотела знать. Старалась сделать так, чтобы все, касающееся его лично, исчезло из моей жизни. Я строила свою новую реальность, в которой ему не должно было быть места. В этой новой реальности я была по уши занята различными интересными и не очень делами и даже вписалась в подготовку выпускного вечера. В этой реальности было все, кроме старых переживаний о нем.

Надо сказать, я стойко держалась за эту новую реальность. И только когда до нашего выпускного остались считаные дни и подготовка к празднику закончилась и не надо было никуда бежать, я вдруг вспомнила про Мишку. И поняла, что это не с классом, на который мне, в сущности, наплевать, а именно с ним в ближайшее время мне предстоит расстаться. Что сейчас мы не общаемся, но хотя бы видимся ежедневно. А скоро и этого не останется. А он же мой… Уже не мой, но… Ну точно не чужой. И я решила, что не могу так просто дать этому уйти. Пусть жизнь разводит нас, но мы же можем хотя бы попрощаться по-человечески. Хотя бы остаться друзьями, в смысле не расставаться врагами.

Мы давно не писали друг другу. Желание, может, и было. Но повода не находилось. А тут у меня наконец-то появился отличный повод, и я сразу им воспользовалась: «Привет! Скоро конец. Не хочешь прогуляться последний раз? Если тебе не противно, конечно». Последнее, если честно, я добавила для гарантии – манипуляция «на слабо» действовала на Мишку безотказно. Стоило только написать «если тебе не страшно, не противно, не…» – и он сразу соглашался на все. Мишка прочитал и очень просто написал в ответ: «Давай. Не противно».

На этот раз крепость сдалась быстро.

Теперь нужно было придумать это прощание. Ведь я позвала его на встречу. Если бы я хотела просто попрощаться, достаточно было написать: «Привет. Мне было приятно с тобой общаться. Но скоро конец. Давай останемся друзьями». Примерно в таком духе. Но я позвала его прогуляться, а значит, надо думать куда, зачем, что мы будем там делать и что вообще такое – прощальная встреча. Мне представлялось что-то вроде ритуала. Это должно было быть своеобразное сжигание мостов за собой, чтобы не было возможности, а может, и желания вернуться назад. Мы должны что-то уничтожить, чтобы не осталось ничего, что связывало бы нас. Подумав так, я написала еще одну записку: «Если у тебя остались наши записки, захвати их с собой». В ответ он просто кивнул.

В конце концов было решено, что лучше всего встретиться за день до выпускного. Но в поселке нас могли увидеть, и это дошло бы до родителей. Поэтому мы договорились прогуляться через лес в соседний поселок, а там сесть на электричку и, проехав остановку, вернуться назад уже чужими людьми.

Прощание на лесной дорожке

Эта картинка навсегда со мной.

Май, три часа дня. Тепло и безветренно. Рабочий день, и на улицах почти никого: кто-то работает, а кто-то нет – отдыхает после обеда. По двум длинным параллельным улицам движутся две точки. А если опуститься чуть ниже – две фигуры. А если еще приблизиться – Он и Она. Она идет из точки А в точку D, Он – из точки В в точку С. Идут целенаправленно, не медленно, но и не очень торопятся. На перекрестках немного замедляют шаг и смотрят в направлении друг друга. Увидев один другого, продолжают идти дальше, пересекая улицы и сверяясь на перекрестках. Они как будто вместе, но только на расстоянии каких-то шестисот метров. Миновав таким образом последний перекресток, они приближаются к улице, отделяющей поселок от полосы пустыря и леса за ним. Здесь асфальт заканчивается и к лесу ведет дорожка из крупного речного песка. На этом последнем отрезке пути к точке С Он ускоряет шаг и появляется на последней улице раньше Нее. Быстро поворачивает направо и движется по направлению к точке D, где должна появиться Она. Но, не доходя, останавливается в том месте, откуда видна песчаная дорожка, ведущая в лес, достает сигарету и прикуривает, часто сплевывая. Вот и Она появляется на повороте. Она видит Его и замедляет шаг, как будто раздумывая, стоит ли идти дальше. Он, продолжая курить и небрежно сплевывать, молча смотрит на Нее, чуть склонив голову набок. Медленно подойдя к Нему, Она ненадолго останавливается. Возможно, они обмениваются парой слов. Затем Он бросает окурок и несильно вдавливает его в землю. Они разворачиваются, переходят улицу, словно пересекают последний рубеж, и по песчаной дорожке идут в сторону леса. Теперь они как будто рядом, но все так же параллельны, как две параллельные прямые, которые не пересекаются. Они идут, не приближаясь друг к другу и глядя вперед. И через несколько минут скрываются под кронами деревьев…

Мы все дальше углублялись в лес и молчали. Начинать говорить нужно было мне – ведь я позвала Мишку. И я все придумала. Я была режиссером этого действа, в котором он согласился участвовать почти вслепую.

– Ты записки принес? – голос мой прозвучал неестественно бодро.

– Принес, – ответил Мишка таким же, как у меня, неестественным бодрым голосом. И тут же вынул из кармана прозрачный пакет с бумажками и протянул мне.

Записок было много. Оказалось, он, как и я, хранил их все. Интересно, оставил ли он что-то дома, или в этом пакете было все. Просто я тоже принесла записки, но схитрила и часть из них – самую первую и еще одну – оставила себе на память и спрятала дома в тайнике.

– Мы будем идти, читать записки, а потом вешать их на кустах и деревьях, – я импровизировала на ходу, а Мишка безропотно соглашался.

Так мы и сделали. Шли и по очереди читали. А прочитав, накалывали записку на ветку. Когда из мешка была вынута последняя бумажка, мы оказались уже довольно далеко. Я оглянулась. Вдоль дорожки, которой мы двигались, вдаль уходили украшенные белыми крапинками деревья и кусты. И все это создавало ощущение нереальности. Мы стояли и смотрели. Потом я часто вспоминала эту прогулку и жалела, что не вернулась и не собрала все наши записки. Очень жалела. Но тогда мне это казалось правильным – сжигать мосты красиво тоже надо уметь.

И вот записки были развешаны, но ритуал еще не закончился. И только я одна знала это – только я знала, что будет продолжение. И какое именно. И от этого продолжения меня стало потряхивать. Мишка ни о чем не догадывался, и мы просто шли и разговаривали. Точнее, теперь он говорил, а я никак не могла сосредоточиться. Я делала вид, что слушаю, и как-то отвечала, а сама все думала и думала. Мне казалось, что прощание с нашими записками не может быть собственно прощанием. Это может быть просто декорацией, антуражем последней прогулки, специально созданной атмосферой для прощания. Само же прощание должно содержать что-то большее. Ведь сжигать мосты надо так, чтобы даже мысли вернуться обратно не возникало. А откуда они возникают? Что нас заставляет возвращаться? Возможно, то, что начато, но не доведено до конца. Что-то недоделанное нами. И что же все время возвращало нас обратно, как не желание испытать то, чего мы так давно хотели, но боялись? Пока остается это желание, нас будет тянуть друг к другу. Покончив с ним, мы поставим точку над i и спокойно разойдемся. Откуда у меня была такая уверенность – понятия не имею. Но для себя я точно знала: я не смогу расстаться с Мишкой окончательно, не поцеловавшись с ним. Не в щеку, не чмоком, а по-настоящему, по-взрослому, как в кино. Он поцелует меня – и после этого мы будем просто друзьями.

И вот я шла с ним рядом и мучилась из-за всего этого, пока он о чем-то рассказывал. Поделиться с Мишкой идеей про записки было очень просто. Но как сказать про свое главное желание? Я признаюсь ему, а вдруг он просто посмеется надо мной? От одной этой мысли становилось плохо. А ведь были и другие мысли: он может подумать, что я больная на всю голову, что я проститутка, маньячка, раз у меня на уме только это. Короче, я шла рядом с ним и ощущала себя набитой дурой из-за того, что все это затеяла. К тому же Мишка мог элементарно отказаться меня целовать. Ведь мы уже давно не встречаемся. Что было, то уже прошло. Возьмет и скажет: «Я не хочу с тобой целоваться». И стыд новой волной окатывал меня. А главное, я не могла придумать, как мне в этих случаях реагировать. Требовать, настаивать, добиваться своего? Как-то манипулировать? Пытаться доказать, что это важно для нас обоих, чтобы по-настоящему сжечь мосты?! Все казалось несусветной глупостью, но отступать было поздно. Иначе меня разорвет на месте и там, где сейчас висят на кустах наши записки, появятся еще и ошметки моего бренного тела.

Мы шли, я слушала Мишку. Он казался расслабленным, говорил о футболе, о сборной, делился планами. Иногда начинал светло и без страданий вспоминать:

– А помнишь, я залез на трансформаторную будку? Помнишь? Помнишь, что я написал там?

Конечно, я помнила. Это было еще в самом начале наших отношений. Будка – это кирпичное двухэтажное здание, старая трансформаторная подстанция на углу школьного двора. Она выходила фасадом на перекресток у школы и своим видом больше напоминала сторожевую башню у крепостной стены. По правде сказать, я не видела тогда, как Мишка на нее залезал. Когда я пришла, его друзья стояли внизу, смеялись и подначивали его, а он уже был высоко, на уровне второго этажа, и шатался на узком карнизе. Рядом с ним, на выступающем из стены кирпиче, стояла банка с краской. Одной рукой Мишка держался за кирпич, а второй тянулся еще выше и выводил там большой кистью: М+А=Л. Закончив, он скинул вниз банку и кисть, повис на выступающем кирпиче и спрыгнул, весь заляпанный краской и серой кирпичной пылью. Он выглядел тогда как герой, который у всех на глазах совершил что-то невероятное. Все ему пожимали руку, хлопали по спине и смеялись. Ко мне он не подошел. Просто смотрел издалека, смешно морщил нос и улыбался. А я чувствовала себя смущенной, но очень довольной. Тогда это было как официальное признание наших отношений. Мишкина формула на трансформаторной башне просуществовала больше двадцати лет. Конечно, она постепенно вымывалась дождями, осыпалась, но очертания можно было разглядеть. А потом сделали ремонт и надпись закрасили.

Но это дело будущего, а пока мы приближались к краю леса, к соседнему поселку – и к концу прощания.

Выпрошенный взрослый поцелуй

Он все-таки состоялся – долгожданный прощальный поцелуй. Как странно писать о поцелуе такими словами. «Состоялся». Состояться мог концерт, митинг, конгресс, праздничный ужин и прочие мероприятия. Для поцелуя «состоялся» как-то чересчур сухо. Тем более для настоящего, взрослого, «как в кино», несухого поцелуя. «Состоялся» – и никакой романтики. Но «мы поцеловались» – звучало бы очень обыденно. Как будто это один из поцелуев в череде других. Мы два года не могли поцеловаться так, по-настоящему, хотя иногда бывали очень близки к этому. Поэтому ни о какой обыденности тут и речи быть не могло. К тому же это был не просто поцелуй, а прощальный ритуальный поцелуй. Так что раз уж это все-таки произошло, несмотря на запреты, то пусть так и будет – «поцелуй состоялся».

Говорят, первый поцелуй никогда не забывается. И это правда. Но лучше обо всем по порядку.

Лес заканчивался. Уже виднелись дома соседнего поселка. В детстве мы приезжали сюда с мамой гулять на детские площадки с деревянными скульптурами. Местный художник работал от души – здесь были и избушки на курьих ножках, и крепости, и горки, и необычные качели: целый деревянный городок располагался в лесу на маленьких полянках. Сейчас они давно были заброшены и скрыты от глаз естественной живой изгородью из разросшихся кустов.

Вот на такой полянке мы и решили передохнуть, прежде чем пойти на электричку и расстаться навсегда. Лучи вечернего солнца пробивались сквозь густые кроны деревьев. Мишка сел на скамейку под сосной и достал пачку сигарет.

– Я покурю?

– Конечно!

Перед скамейкой стоял деревянный конь или лось – бревно на длинных тонких деревянных ногах с шеей и поленом вместо головы. Я забралась на него и оказалась выше Мишки. Он курил и молча смотрел на меня снизу вверх, а я не знала, что мне делать, и просто сидела, обнимая животное за шею. Может, так и закончить все без поцелуя? Как-то нелепо выглядела сейчас сама идея поцеловаться. Не так я представляла ситуацию. Думала, все будет развиваться как в кино. Мы просто будем идти по лесной дорожке, сначала отдельно, потом все ближе друг к другу. Потом он коснется моей руки, а я не отдерну ее. Потом он не выдержит и захочет, как прежде, меня обнять. Мы остановимся, обнявшись, я посмотрю ему в глаза и скажу: «Поцелуй меня…» Или мы обнимемся, и он тихо, своим хриплым вкрадчивым голосом спросит: «Можно я тебя поцелую?» И дальше мы целуемся по-настоящему. Второй вариант мне нравился больше. Но все шло совсем не так, и я была в отчаянии.

Сидеть на коне-лосе без всякого толку и гонять в голове свои мысли мне надоело, и я собралась с него слезть. Но зверь этот оказался гладким и скользким, и, спрыгивая, я полетела носом вперед и бухнулась бы на землю прямо перед Мишкой, если бы не его мгновенная реакция. Одним прыжком он подскочил, поймал меня в охапку, поставил на ноги и рассмеялся. Наверно, это и правда было смешно. Я тоже рассмеялась, но скорее только чтобы поддержать его, потому что было не до смеха. Он наконец-то был так близко и обнимал меня – и если не сейчас, то когда?… Он все еще держал меня за плечи, когда я по-деловому произнесла:

– Мишка, ты можешь поцеловать меня? На прощанье? – Я старалась говорить так, как будто просила о чем-то совсем банальном, например, научить меня курить. Потом сглотнула и тихо прибавила, чувствуя, что краснею: – Только по-настоящему. Ты же умеешь?

Мы по-прежнему стояли обнявшись. Он молча смотрел на меня, а я продолжала и продолжала говорить что-то про ритуал, про прощание, про его навыки целоваться и про прочую ерунду. Главное – не останавливаться. Мне казалось, если я остановлюсь, то просто умру. Я смертельно боялась, что он сейчас откажет мне или заявит, что я сошла с ума, что мы чужие люди давно и так далее, и все говорила, говорила, когда…

– Давай сядем, – оборвал он меня.

Он усадил меня на скамейку. Сам сел рядом. От него приятно и по-взрослому пахло сигаретным дымом.

– Ты правда этого хочешь? – спросил он, последний раз затянувшись, выпустив дым в сторону и загасив окурок.

– Да, конечно! – возможно чересчур порывисто и бодро ответила я. И не смогла не добавить: – Если ты, разумеется, хочешь.

Он странно молчал, не глядя на меня. И я продолжила уже не так бойко:

– Я очень хочу, чтобы это был ты, правда. Это будет мой первый раз.

Он молчал. И чем больше он молчал, тем сильнее я принималась мысленно ругать себя. Мне становилось не по себе. Как будто я выпрашиваю то, чего выпрашивать нельзя, неприлично, некрасиво, «девочки так не поступают». И ярешилась снова прервать молчание:

– Ладно, Мишка. Пойдем. Не надо.

Он облизал сухие губы.

– Аля, замолчи. Повернись ко мне… голову сюда поверни…

– Так? – я чуть подвинулась, но не могла смотреть на него.

– Нет, вот так. – Он взял меня за подбородок и медленно развернул к себе.

Это напоминало репетицию какого-то танца. Как будто мне нужно было разучить новые движения. Я очень смущалась, но старалась, очень старалась ничего не пропустить. Он снова облизал губы. Все происходило медленно, как во сне. У меня закружилась голова.

Мы сидели лицом друг к другу. Мишка второй рукой обнял меня за плечи.

– Открой рот, – произнес он почти шепотом, – губы разомкни чуть-чуть, вот так.

Он показал как, и я повторила за ним.

– Хоро… – прошептал он, и «шо» исчезло у меня во рту.

Он накрыл мои губы своими, и я почувствовала у себя во рту кончик его языка. Странное новое ощущение, как будто кто-то пытается взломать какую-то мою дверь и куда-то войти. Он замер, я ждала и не могла понять, что теперь делать. Но замер он всего на секунду, а дальше начал двигать своим языком внутри, прикасаясь к моему языку и как будто гладя его. Я не могла больше думать. Я перестала соображать. Голова снова закружилась, показалось, что нечем дышать и я сейчас задохнусь. Вдруг он остановился и оторвался от меня.

–Как ты? – его тихий глухой голос дрожал. – Все хорошо?

– Да. – Я не могла пошевелиться.

– Не напрягайся так. Ты тоже можешь делать языком все что хочешь. Попробуй, засунь мне его тоже в рот.

– Мне голову так не очень удобно держать, – призналась я.

– Садись ко мне на колени.

Мы столько с ним встречались, но я ни разу не сидела у него на коленях. Для меня уже это было очень интимным и пугающим. Но сейчас было можно – мы же теперь стали ближе?

Я села к нему на колени. И снова мне было неуютно и неловко. Но Мишка одним движением притянул меня к себе. И я почувствовала себя такой маленькой на его коленях, в его больших сильных руках.

– Не напрягайся, Аля, и все будет хорошо.

Я послушалась, постаралась расслабиться и сесть поудобнее, откинувшись на его руку, которой он обнимал меня за плечи. Он снова склонился надо мной. И я, не дожидаясь больше команды, раскрыла губы навстречу его губам.

Часть вторая

Новая жизнь

В восьмом классе, помимо экзаменов, перед учениками нашей школы стояла важная задача. Как я уже писала, школа была восьмилеткой. И чтобы закончить десять классов, нужно было искать для себя новую школу, уже в городе.

Мне не пришлось долго выбирать. Рядом с моим театром находилась школа – всего пять минут пешком через парк. Очень удобно. Не надо было никуда торопиться после уроков. Домашнее задание можно было делать в школе или в театре. И дома я стала бы проводить меньше времени, как и хотела. С обедом вопрос тоже решался легко – в школьной столовой вкусно кормили. Ну или в крайнем случае был еще театральный буфет. Друзья из кружка, которые ходили в эту школу, хвалили ее, дружный класс и хороших учителей. Если бы меня взяли, было бы очень хорошо.

Вопрос с поступлением решился на удивление быстро и просто, стоило только на репетиции намекнуть ребятам, что я хотела бы учиться в их школе. Они поговорили с классной руководительницей, расписали меня как отличницу, прилежную ученицу, активистку и артистку, и оказалось, что как раз в конце года освобождается несколько мест. Я со своей характеристикой попадала легко. Нужно было только после окончания школы прийти к завучу с документами для знакомства. Но это, как я поняла, уже была формальность. И, как только был сдан последний экзамен, я поехала в школу.

И новое знакомство

Само здание школы сильно отличалось от неинтересных типовых серых кирпичных школ. Это был старинный отреставрированный четырехэтажный особняк конца XIX века. Его история хранила рассказы про многих известных людей – писателей, ученых и разных политических деятелей. После революции здесь располагался районный комитет партии большевиков, а позже здание отдали на нужды образования. Только сначала это была женская школа, а после уже обычная.

Снаружи здание имело довольно парадный и торжественный вид, как положено особнякам, построенным в стиле позднего классицизма. С одной его стороны тянулась тихая улица, с трех других окружал старый парк с вековыми деревьями – кленами, липами и дубами. Особняк утопал в зелени.

Внутри здание также производило неожиданно приятное впечатление, особенно на тех, кто до этого учился в типовой школе, где все было предсказуемым и скучным. Здесь были и крученые лестницы с деревянными перилами, и внутренние балконы, и арки, а также высокие потолки с лепниной, подвальные тайные переходы и огромные окна.

Я волновалась, когда шла на мое первое свидание со школой и завучем, и надеялась, что кроме завуча не встречу толпу любопытных школьников, в том числе будущих одноклассников. Пока еще я не была готова к новым знакомствам, и резкие вынужденные перемены жизни меня пугали. Но ласковое летнее солнце, знакомая дорога, мой театр, мимо которого я прошла, успокоили волнение. И я открывала тяжелую дверь школы уже уверенно.

Войдя внутрь, я как будто сразу очутилась в старинных декорациях. Вдоль стен просторного приятно-прохладного полуподвального помещения с высокими потолками стояли скамейки, в глубине, отделенный от холла высокой деревянной стойкой, располагался гардероб. Сбоку от гардероба видна была лестница с резными темными перилами, уходившая, изгибаясь, куда-то под арку.

Толпы, к счастью, не было, и я вздохнула с облегчением, радуясь желанному одиночеству. И именно в этот момент рядом с гардеробом появился парень, судя по всему, моего возраста. Он вышел из-под арки, сел на скамейку и нагло, в упор, с дурацкой полуулыбкой на смазливом лице принялся разглядывать меня. Уверенность мою как рукой сняло. Я смутилась под его взглядом и одновременно разозлилась на себя из-за этого. Я никогда не была робкой, а если и смущалась, то старалась не показывать этого и была даже слишком самоуверенной, по мнению других. А тут вдруг стала стесняться всего: своей одежды, фигуры, прически и вдобавок ко всему покраснела – щеки предательски горели. Его взгляд застал меня врасплох. Стараясь не выдать своего волнения, я спокойно села на скамейку прямо напротив и в ответ уставилась на него.

Он больше не улыбался. Мы смотрели друг на друга, и никто не хотел сдаваться. Пауза затягивалась. Вдруг парень снова улыбнулся какой-то смешной детской улыбкой, вежливо поздоровался и заговорил, продолжая смотреть мне прямо в глаза, но уже как-то по-другому.

Его звали Ромка. Он сказал, что сразу понял, что я новенькая. Оказалось, что он тоже новичок, но из «старичков»: когда-то он уже учился здесь в началке, но ушел в спортивную школу, а потом травма, конец спортивной карьере, и вот он снова тут. Но он не жалеет. Знакомых в школе осталось много. Сейчас он, так же как и я (скорее всего? – предположил он), пришел на встречу с завучем и принес документы. Завуча он видел – только что помог донести ей тяжелую сумку до кабинета, и она попросила пока подождать здесь. Скоро позовет. Все это он выпалил без остановки, на одном дыхании и замолчал.

Мне повезло, что Ромка оказался таким разговорчивым. Пока он говорил, я успокаивалась и разглядывала его. Кудрявый брюнет с седой прядью у самого виска. За эту прядь он потом получил в школе прозвище Старичок. Высокий и стройный, даже худой. Одет стильно. Глаза черные, как два уголька. Губы тонкие, красиво и чуть капризно изогнуты. Когда он улыбался полуулыбкой, появлялись ямочки на щеках. Голос был высокий и чуть сипел – напоминал голос Марлона Брандо в «Крестном отце».

Пока я слушала его и думала, что бы теперь ему такого интересного рассказать про себя, нас позвали. Документы забрали у обоих сразу, потом Ромку первого увели беседовать, и больше я его не видела в тот день. Наверное, выбежал, пока я искала туалет.

Лето в ожидании нового

С моим новым классом я должна была познакомиться еще до осени, на колхозных полях, собирая урожай. Была такая практика раньше, и называлось это лагерем труда и отдыха, сокращенно ЛТО. Я еще никогда не бывала ни в пионерских, ни в спортивных лагерях, ни тем более в ЛТО. И никогда не уезжала из дома одна без родителей. Раньше бы меня это напугало. Но жизнь менялась, хотелось приключений и свободы, и в разлуке с родителями на какое-то время я не видела ничего плохого, даже наоборот. Поэтому была рада поездке. К тому же я там буду не одна с целым классом незнакомцев. Со мной ехали ребята из нашего театра – они не дадут меня в обиду.

До августа оставалось почти два месяца, и я решила, что мне просто необходимо взять себя в руки и позаниматься на каникулах, чтобы не ударить в грязь лицом в новой школе и не подвести моих друзей, которые так расписали учителям мои достоинства. Неожиданно во мне появился страх, что городские одноклассники будут относиться ко мне как к деревенщине. Ко мне никто так раньше не относился. Но вспомнилась история мамы о ее переходе такой вот «деревенщиной» в городскую школу и о том, что она пережила тогда, пытаясь доказать, что не хуже всех. В итоге все закончилось хорошо, и мама окончила школу с медалью. Но история засела у меня в голове. Мне не нужна была медаль, и отличницей быть уже не очень хотелось. Я точно знала, куда буду поступать и какие школьные предметы будут у меня в приоритете. Но, видимо, желание доказать всем, чего я стою, досталось мне от мамы в наследство, и я переживала. И чтобы унять волнение, я действительно села заниматься. К тому же делать было нечего. Если бы был Мишка…

Мишку я не встречала давно. Сначала, как обычно, были сборы, а потом от одноклассников я узнала, что сейчас он в поселке почти не бывает, потому что переехал в город. Его спортивная школа, куда он перешел в девятый класс, находилась рядом с городской квартирой, где жила его мама. И так ему теперь было удобнее.

Новый опыт – новый класс. Новая я?

Наступил долгожданный август – порог в новую, почти уже взрослую самостоятельную жизнь. Собрать всех вместе еще до учебы было отличной идеей. Можно познакомиться и подружиться с ребятами и в школу прийти уже не новенькой, а своей, у которой будут знакомые, а то и друзья. Для меня это было важно.

Лагерь оказался недалеко от города – всего час автобусом. Уже в автобусе мои театральные друзья начали знакомить меня с будущими одноклассниками. Я смущалась и радовалась и неожиданно для себя поняла, что, оказывается, не очень легко схожусь с новыми людьми.

Но приключение только начиналось. В лагере нас разместили по баракам – длинным деревянным одноэтажным домам с общими душевыми и туалетами. Название пугающее, но на деле выглядело все не так страшно. Девочки и мальчики, конечно, размещались отдельно, по десять человек в комнате. Я в своей комнате поначалу никак не могла запомнить, как кого зовут, и переживала от этого. Девочки, в свою очередь, тоже косо поглядывали на меня, изучая. Адаптация была в полном разгаре.

В соседнем бараке располагалась столовая, где нам нужно было поотрядно дежурить – помогать готовить, накрывать на столы и мыть посуду, и два зала, в которых по вечерам проходили дискотеки для тех, кто еще стоял на ногах после уборочной страды, и показывали фильмы для тех, кто уже не стоял. Посреди лагеря была площадка, напоминающая небольшое футбольное поле, в центре которой стояли три железных столба. На одном из них шумно развевался красный флаг, который по особо торжественным случаям сначала опускали, а потом быстро поднимали под фанфары. На этой площадке проводились не только торжественные линейки с награждением лучших работников, но и ежеутренняя зарядка под песни Аллы Борисовны Пугачевой «Белая, белая дверь», «Ах, Арлекино» и какие-то еще бодрые и не очень песни о любви.

В лагере помимо нас находились и ребята из других школ города, но с ними мы почти не общались – для общения хватало своих.

По утрам, позавтракав, все, кроме дежурных, которые оставались на хозяйстве, уезжали на автобусах в поля собирать урожай. Пока за нами никто не наблюдал, сбор урожая проходил весело. Мы кидались капустой – обычной и цветной, грызли морковку, строили из ящиков крепости, гонялись за лягушками, пели песни и загорали прямо на грядках. Потом приходили старшие, и мы быстро наводили порядок, собирали все, что нужно было собрать, и на этом трудовой день заканчивался. Правда, однажды мы всем отрядом несильно, но все же заметно отравились свежеудобренной химикатами морковкой. И весь вечер потом провалялись на койках, срываясь с них только для того, чтобы засесть на унитазе. После этого веселая бесшабашная жизнь закончилась: наши вожатые получили выговор от работающих тут же недалеко колхозников, и с тех пор нам пришлось ударно работать на благо колхоза под их неусыпным контролем.

Через пару недель объявили, что пора готовиться к заключительному концерту. Никто и не догадывался, что нас ждет такое. В творческую группу вошли мы с моими театральными друзьями, еще несколько человек из нашей школы и Ромка, который просто ни от чего не отказывался. К сожалению, от надоевших уже работ в поле это не освобождало, как мы поначалу надеялись. Но участие в прощальном вечере было шансом ярко заявить о себе, и я с головой бросилась в новую затею, придумывая и репетируя номера для капустника.

Прощальный капустник прошел на ура. Мы заняли свое почетное первое место. Получилось даже лучше, чем ожидали. Все на прощание расслабились и от души валяли дурака. В центральной сцене мы с Ромкой играли темпераментную итальянскую пару. Он неожиданно для меня оказался не только бывшим спортсменом, но и очень обаятельным клоуном. Нам долго хлопали, так что у нас появились не только друзья, но и поклонники. Летнее знакомство в лагере состоялось – теперь нас ждала школа.

В поисках своего места

В лагерь ездил не весь класс. Поэтому теперь предстояло познакомиться с остальными. Я волновалась, как обычно перед чем-то новым, но после лагеря влиться в коллектив все равно оказалось легче. Вернувшиеся из лагеря вспоминали летние приключения на грядках, дискотеки, капустник и делились впечатлениями с теми, кто пропустил этот жаркий август. Так мы с Ромкой сразу оказались в центре событий – ведь можно сказать, что мы принесли первое место команде.

Летнее возбуждение постепенно пошло на спад, одноклассники меня запомнили, волнение улеглось, и теперь настало мое время изучить класс. Все-таки важно понимать, кто вокруг тебя и как лучше себя вести. Как говорят, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, а мне в этом монастыре предстояло пробыть два года.

Я обнаружила, что новый класс имеет свою строгую внутреннюю структуру. В моей старой школе структура тоже была, но она не играла для меня особой роли. Сейчас же она сразу бросилась в глаза.

В новом классе структура была более разветвленная. В нем тоже выделялось несколько групп. Но отличник был один. Он не относился ни к какой группе, но был единодушно признан и уважаем ими всеми. Высокий, статный и при этом застенчивый, он не был тихим и скрытным ботаном, не был себе на уме, он имел свою точку зрения во всем и честно ее выражал. Он вообще, судя по всему, был честным и независимым. Списывать давал, но не тупо копировать, а предлагал помочь разобраться. Одним словом – глыба. Но при этом не был лидером класса – просто не хотел. Все-таки ответственность, а ему некогда. Интересно, показалось ли сейчас кому-то, что я сразу влюбилась в него?

Да, лидера в моем новом классе не было вообще. И это, пожалуй, было главное отличие.

Что касается групп, то их также было три. Может, с классами так всегда? Одну составляли отличники, комсомольцы, творческие люди и карьеристы. Нет, это не четыре разные группы, а именно одна. Их объединяло общее. Да, в этой группе тоже были отличники, но глыба был идейный, а эти стремились к статусу отличника не потому, что им было интересно узнавать что-то новое, изучать и исследовать, а потому что этот статус мог принести свои бонусы. Они охотились на поверхности и стремились не к знаниям. Учиться им было неинтересно. Их конечная цель была пятерка и статус. Им бы подошел лозунг «Пятерки любой ценой». И это касалось не только учебы. Так же было и с остальным. Неважно, разделяли ли они идею комсомола, но становились комсомольцами, потому что это задел на карьеру в будущем. А творчество позволяло проявлять лидерство и привлекать к себе больше внимания. Я тоже могла пользоваться творчеством, как, например, летом в лагере, но для меня творчество не было инструментом в первую очередь, а для них было. Они гордились тем, что были на короткой ноге с некоторыми учителями, провожали их домой, ходили вместе с ними в кафе, где вели светские беседы. Мои театральные друзья были в этой группе. Поэтому поначалу, еще не разобравшись в структуре, я, глядя на них, тоже стала тянуться именно к этой части класса. Но скоро поняла, что это не мое. Во-первых, я не сторонник тесной дружбы между учениками и учителями. В этой дружбе было что-то противоестественное. Для меня учителя – это отдельный взрослый мир, и уважения без сближения тут вполне достаточно. Вспомнились Анна Владимировна и Константин Петрович – самые близкие люди и учителя навсегда без всяких совместных прогулок. Во-вторых, входившие сюда ребята при ближайшем рассмотрении казались неестественными и фальшивыми. Как замаскированный ложный белый гриб, которого стоит опасаться в лесу. Чтобы быть в их группе, нужно было уметь хорошо притворяться. Именно рядом с ними – людьми первого сорта – я чувствовала себя «деревенщиной» из маминого прошлого. Как бы я ни вела себя, они всегда оставались показательно равнодушными и снисходительными по отношению ко мне. Речь, разумеется, не о моих друзьях из театра. Они относились ко мне как прежде, но мне становилось неинтересно с ними. И наши дорожки постепенно разошлись.

Второй большой группой были гедонисты-пофигисты. Активисты смотрели на них с интересом, но также снисходительно и никогда с ними не связывались. Но гедонистов, в отличие от меня, это не смущало. Возможно, активисты на все смотрели снисходительно, по привычке. Гедонисты от активистов отличались тем, что жили и учились в свое удовольствие. Они могли опаздывать на уроки, их выгоняли, потом не выгоняли, они могли прогуливать, могли забывать дома тетради, учебники, приходить с несделанной домашней работой. Но никогда не тряслись при виде двоек, не бились за пятерки и не бежали исправлять то, что можно было еще исправить. Иронично относясь к себе и к окружающим, они принимали себя такими, какие есть. Меняться не входило в их планы. Они были так убедительны в своей позиции, что постепенно и учителя смирились и перестали бороться с ними пустыми двойками за неподобающее поведение. Их группу нельзя было назвать «плохими ребятами» – они были не просто двоечники и хулиганы. Среди них как раз были и по-настоящему талантливые и умные люди, давно и четко определившиеся, кем хотят быть после школы, уверенные в себе и своих способностях и умеющие, как это ни странно, красиво отвечать у доски даже без подготовки. Именно они могли дискутировать с учителями истории и литературы, отстаивая свою точку зрения. Они многим по-настоящему интересовались. И активисты частенько уступали им в подобных дискуссиях, а учителя ставили высокие оценки за смелость и интерес к предмету. Различия между этими двумя группами были и в том, как они распределялись по кабинету. Активисты обычно сосредотачивались на первых рядах, перед лицом учителя, оттягивая внимание на себя. А группа гедонистов-пофигистов занимала галерку. На задних партах можно было тихо обсуждать свои проблемы прямо на уроках, при желании списывать домашку, читать новости и заниматься прочими личными делами. Одевались они в большинстве своем стильно и в то же время удобно, иногда модифицируя и улучшая школьную форму, которая в те времена была мешковата, скучно-одинакова и обязательна для всех. Активисты же однозначно придерживались формы: рубашка, галстук и значок с вождем на груди. И конечно, почти все гедонисты курили на переменах за пределами школы и вообще жили весело, зачастую игнорируя общешкольные правила. Ромка гармонично влился именно в эту группу. Хотя дискутировать на уроках он не любил и в учебе отставал от более продвинутых гедонистов, но со всей страстью разделял идею «жить надо в кайф».

Третью независимую группу составляли «девочки-девочки». У девочек были свои «так себе» истории о личной жизни, о покупках, о поездках, о прогулках, о певцах и других мелочах. В общем, стандартные истории, свойственные чисто женскому коллективу, которые они могли рассказывать подолгу и с интересом. Иногда они сплетничали о происходящем в классе – это же настоящие «девочки-девочки». Учились они все хорошо и защищали друг друга, когда сталкивались с несправедливостью. Сидели чаще всего в центре класса – старались особо не засвечиваться перед учителем, как активисты, и с гедонистами не попадать под горячую руку.

Я никогда не чувствовала себя «девочкой-девочкой», но выбрала для себя эту девчачью группу. В ней для меня было как-то все понятно. С учетом моей прежней привычки дружить в основном с мальчиками эти отношения были для меня чем-то новым, но неожиданно успокаивающим. Хотя Ромке я завидовала. И иногда думала, что на его месте должна быть я.

Класс был большой – больше моего старого. И помимо основных трех групп существовали разные отдельные блуждающие личности, которые сходились, расходились, притягивались то к одной, то к другой большой группе и никак не могли решить, с кем им быть, поэтому чаще всего были сами с собой. Настоящее броуновское движение.

Все эта общественная классная жизнь меня поначалу не очень интересовала. Как и планировалось, в первые три месяца я с головой ушла в учебу, стараясь поддержать репутацию бывшей отличницы. Для меня в это время существовали только учеба и репетиции после уроков. Уровень новой школы был заметно выше. Я переживала, что очень быстро скачусь на тройки и не смогу потом догнать. Девочки поддерживали, подбадривали и верили в меня – почему-то сразу поверили. С первого сентября я по старой своей привычке заняла место в первых рядах – так уж повелось у меня с первого класса. А еще я тайно поклялась себе не заводить в этой школе никаких отношений. По крайней мере пока. По крайней мере первые полгода. До весны точно, ну и дальше, наверное. Не хватало еще, чтобы какие-то отношения сбили меня с намеченного пути.

Репетиция. Начало

И понеслось. Учеба, осенние каникулы, снова учеба. Я все время боролась за свою успеваемость. Казалось, стоит чуть остановиться, и я уже никого не догоню, откачусь назад и перестану что-нибудь понимать. Первая четверть закончилась хуже, чем я предполагала. Но я не сильно расстроилась и верила, что все еще успею наверстать.

Но время летело неумолимо. Уже приближался Новый год. Школа готовилась к новогоднему представлению, и от нашего класса тоже чего-то ждали. Вспомнив удачное выступление летом в лагере, кто-то предложил восстановить наш номер, дополнив и адаптировав его к специфике праздника. Ведь в лагере была далеко не вся школа, а номер получился все-таки классный. Придумывать что-то абсолютно новое сейчас никто не хотел, было лень, поэтому все единогласно проголосовали за. И меня, Ромку и еще нескольких ребят из нашего и параллельного класса стали иногда снимать с уроков на репетиции, чему я, безумно уставшая от этой бесконечной учебной гонки, была очень рада. Команда подобралась дружная, и репетиции шли легко. В номер добавили новую музыку и нашли красивые костюмы – летом у нас все было из подручных средств и на голом энтузиазме. Отдельные номера постепенно объединяли в один большой спектакль с ведущим, и было любопытно наблюдать за другими – за себя мы уже были спокойны.

За несколько дней до представления состоялась генеральная репетиция. Она началась еще до уроков и продолжалась часа два. В конце концов все получилось идеально, и всех участников распустили по классам. Остались только учителя. У них был свой номер-сюрприз, и они репетировали его отдельно, втайне от учеников. Идти на урок совсем не хотелось, и Ромка шепнул мне, что было бы здорово задержаться чуть-чуть и посмотреть, что там придумали учителя. Я согласилась сразу, тем более гонка с оценками закончилась и наше отсутствие в классе никак не влияло на мою успеваемость. Отколовшись от остальных ребят, мы спрятались за сценой, в темной проходной комнате, служившей костюмерной и гримерной. Свет включать не стали, чтобы не привлекать внимание. К тому же без света было удобнее подглядывать в замочную скважину. Мы приготовились смотреть. На сцене заиграла музыка. Ромка опустился на корточки, прислонил ухо к двери, хитро посмотрел на меня, прижал указательный палец к губам и прислушался. Потом отвернулся и уставился в замочную скважину.

Я смотрела на него и ждала своей очереди. Он застыл, прислонившись к двери. Время тянулось очень медленно, и в какой-то момент я подумала, что Ромка задремал.

– Ромка! – я тихо коснулась его плеча.

Не отрываясь от замочной скважины, он поднял палец: «Тихо».

– Ну? Дай я, – шепнула я ему почти в самое ухо. Он не ответил.

Ну и ладно. На самом деле не особо и хотелось. Главное, что мы не на уроке. Я села на стул рядом и, прислушиваясь, пыталась уловить хоть какие-то реплики сквозь громкую музыку. В какой-то момент музыка на сцене прекратилась. Ромка встал, и мы поменялись местами. Пока я пристраивалась к замочной скважине, музыка снова заиграла, кто-то загорланил во все горло. Но тут же все оборвалось – учителя о чем-то заспорили. Новенькая учительница, возможно из младших классов, запела, имитируя тонкий детский голосок, вокруг нее весело запрыгали другие учителя. Снова вступила музыка, и из-за сцены вышел учитель НВП в военной форме и с посохом…

– Теперь я… – совсем близко продышал Ромка.

От неожиданности я встала так резко, что в глазах потемнело. Я пошатнулась и зажмурилась. И в следующую секунду ощутила свои руки в его руках и его губы, прижатые к моим. И я сразу ответила ему на поцелуй. Музыка за дверью то играла, то смолкала, то начинала звучать заново. А мы все целовались, и целовались, и целовались, и никак не могли остановиться.

Пока я первая не пришла в себя:

– Все. Нам пора, – прошептала я, отстранившись от Ромки.

– Да, конечно, – глубоко вздохнув и резко выдохнув, согласился он.

На сцене стояла тишина. Казалось, там уже давно никого не было. Сложно было понять, сколько времени мы так простояли.

Выскочив за дверь, мы понеслись в класс. И когда подлетели к нужному кабинету, прозвенел звонок с урока.

Мысли о поцелуях

В ту ночь я не спала. Я думала о случившемся. Что это было, а? Все как будто произошло само собой. Я была почти уверена, что Ромка, как и я, остался за сценой без всякой задней мысли, вернее, с мыслью не ходить на урок. Не было чувств, не было искры, никакая взрывная волна не толкала нас навстречу друг к другу. Меня точно. Тогда что произошло? Я вспоминала поцелуй. Он был такой настоящий и такой взрослый. Оказывается, я умею целоваться? Наш поцелуй совсем не был похож на тот робкий первый, учебный поцелуй с Мишкой. Ромка держал мое лицо в своих теплых ладонях и целовал, целовал, целовал. Нам не надо было подстраиваться друг под друга, примериваться. Как будто мы уже раньше делали с ним ЭТО. А что же Мишка? Я изменила ему? Или он по-прежнему остался мне самым дорогим и близким? А может, ЭТО с Ромкой произошло, потому что я уже забыла о Мишке и оставила его в прошлом? Представив Мишку, такого своего, такого родного, большого и привычного, я улыбнулась. Сомнения улетучились вмиг – я по-прежнему любила его. Не имело значения, что я не видела его давно. Мишка был просто частью меня, он всегда жил во мне, в моих мыслях, в моих воспоминаниях и в наших планах на совместное будущее. Тут я снова вернулась мыслями к Ромке. Теперь я злилась на себя. Как можно было так расслабиться и потерять контроль? Нет, Ромка точно не планировал этого поцелуя, как я когда-то свой первый с Мишкой. Поцелуй был неожиданным для обоих. И может, от этого он был таким, таким… черт, черт, черт – даже слов не подобрать. Таким – выносящим мозг? Сбивающим с ног? Поглощающим. Я в сотый раз прокручивала в голове этот поцелуй, возвращаясь к ощущениям, которые испытала впервые: страх и радость, волнение до дрожи и покой, тяжесть, оцепенение и легкость. И все это одновременно. Это было что-то совсем новое.

Мой первый поцелуй с Мишкой я тоже вспоминала часто. Вспоминала очень тепло, с нежностью и даже с благодарностью. Я крутила его в памяти, как пленку диафильма, но воспринимала его больше как будто со стороны. Эмоции были совсем не те. Я смотрела со стороны и сравнивала с кадрами в фильмах, сравнивала со своими представлениями о «взрослых поцелуях». Тот поцелуй был неумелым, тренировочным – я слишком боялась что-то сделать не так и все испортить. Нет, он был классным. Я просто тогда очень волновалась, как прилежная ученица перед важной контрольной. Но с Ромкой было совсем другое. Тут я была не со стороны – я была внутри, поцелуй проходил через меня, и я чувствовала это всем телом, от корней волос до кончиков пальцев на ногах. Я вздрогнула, подумав об этом. Даже сейчас от мысли о нашем поцелуе откликнулось мое тело. Я закрыла глаза: ощущения стали возвращаться, только как в замедленной съемке – детально, подробно, задерживаясь на каждой секунде. Мозг словно сам пытался понять, как это получилось. Вот мы у замочной скважины, вот он дышит: «Теперь я», потом он близко, его руки на моем лице, потом его тело, прижимающееся ко мне, губы, сначала сухие, потом влажные. Я и сейчас ощущала его запах. И, лежа в кровати одна, облизывала губы кончиком языка и шевелила им у себя во рту, представляя, что это его язык. Безумие. Что же будет завтра в школе? Лучше бы ничего. Лучше бы все как обычно…

Культурные девушки так себя не ведут?

Утром я бы многое отдала за шапку-невидимку. У меня был страх, что теперь все на меня будут смотреть и догадаются обо всем. И мне будет стыдно. И образ невидимки мне очень бы подошел. Но шапки не было, а в школу идти было надо. Поэтому я быстро встала, на автомате оделась, поела, попрощалась с домашними, доехала на электричке до города и на автомате же приплелась в школу. «Все как обычно, все как обычно», – крутилось в моей голове. Чувств не было. Как будто все чувства до капли оказались выжаты из меня ночью моими мыслями и воспоминаниями. Чувств не было, и меня как будто тоже. От меня осталась только оболочка – я как функция, робот, тело, пустая форма. Но сейчас я была даже рада этому.

Удивительно, но, как по моей просьбе, ни в этот, ни на следующий день ничего не произошло. Я имею в виду ничего такого, что могло бы напомнить мне о случившемся в темной комнате. Все было как обычно, даже более чем. Репетиций больше не проводилось, и с Ромкой мы в эти дни не пересекались. Впрочем, это тоже было как обычно. Мы не общались с ним в школе, кроме как на этих репетициях. Правда сначала я даже немного загрустила. Нельзя же так совсем – как будто и не было ничего. Но, объяснив себе случившееся каким-то наваждением, я успокоилась. Новые отношения мне были совсем не нужны. Да и слишком волнительно все это.

На третий день я как обычно пришла в школу, как обычно разделась в гардеробе и как обычно поднялась в класс. Дверь в класс была уже открыта. Я прошла к своей парте и стала как обычно вынимать учебники из сумки, в голове прокручивая домашку. Все как обычно. Пришла Лена – моя подруга из «девочек-девочек» и соседка по парте – и возбужденно принялась рассказывать что-то про вчерашний поход в ювелирный магазин. Было не очень интересно, но я старалась быть вежливой и как обычно делала вид, что внимательно слушаю. Потом в классе появились Ромка со своим другом Саней и совсем не как обычно оглядели кабинет. Заметив это, я почему-то напряглась и стала активнее слушать Лену, делая вид, что ее рассказ о кольцах и серьгах очень меня заинтересовал. Лена даже сняла с пальца и протянула мне купленное вчера колечко. Я схватила его, как спасательный круг и с головой ушла в него, в это спасательное колечко. И в этот момент я краем глаза заметила, что Ромка приближается к нашей парте. И тут же услышала его сиплый голос:

– Привет, Лен. Пересядь, пожалуйста, к Сане на один урок.

Я забыла, как дышать.

Лена молчала, как будто потеряла дар речи. На несколько секунд повисла пауза.

– С чего это? – вернулся голос к Лене. Она не любила Ромку – она в целом была скептически настроена к парням и так просто уступать Ромке свое законное место не собиралась. Она вообще не собиралась ему уступать.

Но Ромка этого как будто не заметил.

– Просто очень надо, Лен. На один урок, – мягко, как мог, произнес он и смешно наморщил нос. Он мог быть ужасно обаятельным.

Но не для Лены.

– Я никуда не пойду, это мое место, – сердито отрезала она, села за парту и посмотрела на меня, видимо, ища поддержки.

И в этот момент мне стало очень стыдно, потому что я не захотела ее поддержать. Взяла и бросила, предоставив выплывать самой и вернув ей ее спасательное колечко. Мне было безумно интересно узнать, чем все это закончится. Что-то происходило вокруг, явно касающееся меня. Но я оцепенела, сердце покинуло грудь и стучало в горле, как сумасшедшее. «Пусть разбираются сами, и будь что будет».

Тут на помощь другу пришел Саня – местный миротворец, троечник-гедонист и, как прочие гедонисты, противник каких-либо правил.

– Леееееночка, пожааалуйста, сядь ко мне на один урооок. Так наааадо, – нежно и жалобно протянул он. – На один урок и всего на одну парту назад, хорошо? Ну давай я тебе помогу вещи переложить.

И он, не дожидаясь ее ответа, аккуратно взялся за ее учебники. Саню в классе все любили, и Лена все-таки смирилась. Ретируясь, она успела бросить на меня тревожный непонимающий взгляд. В ответ на это я только пожала плечами и состроила удивленную гримасу – «я не в курсе». Она тоже пожала плечами, видимо, говоря «как знаешь», и пересела к Сане.

Я села за парту и придвинулась к самой стенке, желая вжаться в нее целиком. Ромка, молча и ни на кого не глядя, вынул из сумки учебник и тетради, кинул их на парту и сел рядом.

Зашла учительница, обвела глазами класс и удивленно уставилась на нас:

– Решили пересесть? – обратилась она к Ромке.

– Наталья Владимировна, можно я только один урок здесь посижу? Просто так надо, – мило улыбнулся своими ямочками обаятельный Ромка.

– Хорошо, – не устояла в ответ улыбчивая Наталья Владимировна, – на один урок можно, Рома.

Последний рубеж был Ромкой взят с легкостью. Чувствуя себя заложницей неизвестности, я раскрыла учебник, положила руки перед собой, уставилась на доску и замерла, пытаясь не выдавать своего волнения. «Ничего особенного не происходит. Посидит и уйдет. Мало ли что ему надо. Может, и не от меня совсем», – уговаривала я себя и не верила в это. А Ромка сидел, откинувшись на спинку стула, и внимательно смотрел на учительницу. Казалось, он совсем забыл обо мне. Я пыталась сосредоточиться на уроке и, когда учительница попросила открыть тетради, я обрадовалась, что можно чем-то заняться, открыла тетрадку, взяла ручку и в этот самый момент почувствовала, что Ромка положил руку мне на ногу. Точнее, крепко взял за коленку. У меня была юбка, не доходящая до колен, и доступ к моей голой коленке преграждали только тонкие капроновые колготки.

Наверное, мне надо было возмутиться, пожаловаться, вскочить и выбежать из класса. Нет, для начала элементарно скинуть его руку. А потом уже, может, дать ему пощечину, негодяю! Хотя пощечину я бы, наверное, не смогла. Но я не вскочила, не сбросила его руку, не возмутилась и не пожаловалась. Я даже не сменила позы. Почему? Я просто не захотела.

Никто в классе ни о чем не догадывался. Учительница спокойно объясняла новую тему. Я поглядывала на учительницу, на доску, пыталась записывать урок, а сердце мое стучало, как сумасшедшее, теперь где-то внизу живота. Ромка сидел рядом и вел себя так, как будто ничего особенного не происходит. Время от времени он оборачивался к Сане с Ленкой, что-то шептал им, перемигивался с кем-то в классе и даже один раз пошутил с учительницей. Не глядел он только на меня. Не глядел и руку не убирал. Наоборот, иногда довольно крепко сжимал мое колено, как будто напоминая, что он тут, рядом. Внутри меня все рвалось на части. Я понимала, что культурные девушки так себя не ведут, что по правилам приличия я должна убрать его руку немедленно и возмутиться: «Какое право ты имеешь так нагло трогать меня!» Мне было жалко себя, что я такая слабая и не могу ничего сделать. Мне правда хотелось все остановить, но я не сделала ничего подобного, потому что… Потому что его рука на моем колене мне очень нравилась. И чувства, которые я испытывала при этом, тоже. Я хотела бесконечно сидеть так и не шевелиться, и чтобы он сжимал и сжимал мою коленку, и чтобы никто не догадывался об этом.

Оглушительно прозвенел звонок, и урок закончился. Ромка сразу убрал руку, быстро, одним движением стряхнул свои вещи с парты в сумку и, ничего не говоря, набросил ремень сумки себе на шею и вышел из класса, что-то напоследок сказав посмотревшей ему вслед учительнице.

Незнакомая мне я

С этого момента все пошло не так, как я планировала, переходя в эту школу. Постоянным и неизменным оставался в моей жизни только театр. Ну да, еще мой дом, куда я возвращалась каждый вечер и откуда уезжала каждое утро. Именно это постоянство, эти островки привычной жизни не давали мне окончательно утонуть в чувствах и отдаться моим новым «неправильным и постыдным» ощущениям. Дома и в театре я по-прежнему оставалась той самой Алей, которой была раньше, к которой я привыкла, которую я знала как свои пять пальцев и которая понимала, как надо жить и выживать. Эта роль мне нравилась, раньше нравилась. Но с тех самых недавних пор казалась какой-то неполноценной. Как будто существовала я, но есть еще незнакомая мне я, которая сейчас явно желала познакомиться со мной.

Незнакомая я появлялась в школе. Приходя в школу, я становилась совсем другой. Я не узнавала себя. В школу заходил один человек, и в гардеробе еще раздевалась Аля прежняя, а по винтовой лестнице поднималась уже другая девушка Аля. Самое страшное было для меня то, что этот новый образ совсем не поддавался моему контролю. Все во мне бурлило, клокотало – эта новая Аля требовала разрушения прежней жизни. Я – новая Аля не хотела больше быть отличницей. Зачем напрягаться и корпеть над уроками, если в жизни есть много интересного, совсем не связанного с учебой? Я знала давно, какие предметы мне интересны и важны, а какие нет. И сейчас как никогда раньше была уверена, что не буду распыляться на то, что мне в жизни никогда не пригодится. Я как будто высвобождала место, расчищала себе пространство для новой жизни. Какой – этого я пока не знала. Я совсем перестала париться по поводу оценок. Я больше не хотела завоевывать авторитет, не хотела быть в первых рядах карьеристов-отличников. И даже со своими правильными одноклассниками – коллегами по театру перестала общаться. Они раздражали меня своей правильностью-праведностью. В их глазах мне виделся упрек, что я скатываюсь в учебе, что связалась не с теми людьми и что свободные гедонисты все больше завладевают моей душой. И да, это так и было.

После случая на уроке мы с Ромкой снова больше не общались – если то, что произошло между нами на том уроке, можно было назвать общением. Мы игнорировали и избегали друг друга на переменах. Он больше не предпринимал никаких попыток завладеть моим вниманием. Я тоже. Но, несмотря на это, у меня было ощущение, что он всегда где-то рядом – нет-нет да и промелькнет его вихрастая голова в толпе.

На время нас снова сблизил новогодний капустник, который в очередной раз принес успех. Хотя номер не получился таким ярким, как летом в лагере, нам все равно долго хлопали, а в школе стали узнавать и тыкать в нашу сторону пальцем. С этим школьным успехом и в полном смятении чувств я ушла на каникулы.

Тогда лучше Мишка

На каникулах я почти все свое время проводила в театре. Мы играли новогодние елки-утренники, потом гуляли в парке рядом со школой, потом снова играли или репетировали. Все было как раньше, но иногда я начинала искать глазами его – того самого, кто недавно мне был никем. Ромка жил там неподалеку, а вдруг… Что делать с этим «вдруг», я не знала. Просто хотела видеть его.

И однажды я увидела. Он шел по улице в неизвестной мне компании. Я точно видела, что он посмотрел в мою сторону, но или не заметил, или не узнал меня, или просто сделал вид, что не узнает, и прошел мимо. «Ах так! Вот и отлично!» – подумала я и обиделась. И решила тогда стереть случившееся из памяти. Так, как будто и не было совсем этого наваждения. Решила вернуться к тому, с чем была. Потому что это правильно и это нормально. Ведь у меня есть мой Мишка. И мне никто не нужен больше. Все. Правда, мы сейчас живем совсем разными жизнями. Ну ничего, не навсегда же. Надо потерпеть. Зато потом мы поженимся и будем все время вместе.

Мишку на каникулах я так и не увидела. Редко бывала дома, а он жил в городе. И если и приезжал, то к нам ему было запрещено приходить. Никакой связи с ним не было. Записки, как в школе, не напишешь, по телефону не позвонишь. Обычных телефонов в нашем поселке тогда не было, что уж говорить о мобильных. Можно, конечно, написать письмо, но это было ненадежно. Оставалось только сарафанное радио. И вот по этому сарафанному радио я и услышала от бывших своих одноклассников, что у Мишки все-таки начались проблемы с футболом. Рассказывали еще, что он как-то напился на новогодней вечеринке с моей старой компанией, то есть с Масиком, Зайцем и Васькой. И, напившись, они дружно избили кого-то. Подробностей никаких не было. Но в связи с этим я вспомнила один случай.

По-моему, это было в начале восьмого класса. Мы с мамой вышли прогулять Тимурку, а тут Мишка бежит домой с электрички, и мы решили заодно проводить его домой. Тогда он и похвастался нам, что его научили одному удару, с помощью которого можно запросто убить человека. Я напряглась, вспомнив, каким невероятно злым бывает Мишка, когда ему что-то не нравится. Мама этого не знала, но взяла тогда с него слово никогда не использовать этот удар. Мишка обещал, и больше к этой теме мы не возвращались. Видимо в последней новогодней потасовке обошлось без крайностей.

Скучала ли я по Мишке? Я грустила, думая о нас, о наших чувствах, о нашей истории – даже историях – любви. Но я как будто устала бороться за наши отношения: пока еще детский возраст, расстояние, отсутствие связи и родители были против нас. Думая о наших отношениях, я то и дело возвращалась к странномуродительскому запрету, к этой шекспировской ссоре двух семей, которой мы оба должны были тогда подчиниться. И подчинились. Это все лишало меня свободы. Да, Мишка присутствовал в моих мыслях почти постоянно. В мыслях мы были свободны делать все, что захотим. А снаружи, в реальности с этим было совсем непросто.

И нет, и есть

Каникулы пролетели быстро. Пора было возвращаться в школу, а там Ромка. Я помнила о своем решении: раз он прошел мимо меня, то ему все равно, а значит, и мне. Но другая моя Аля, новая, соскучилась по нему и очень хотела увидеть. Все каникулы я думала, вспоминала, отвлекалась, но все равно думала о нем. И при встрече с ним могла бы просто растаять, как Снегурочка у костра. Надо было срочно определиться со своими чувствами к нему, понять, а есть ли они, и выбрать нужную тактику поведения – придумать новый сценарий.

И если ответа на вопрос про чувства и наши отношения у меня так и не появилось, то сценарий поведения я увидела очень четко. После той встречи на каникулах мне очень хотелось показать, что он тоже для меня ничто и я безразлична к нему. Это было правильный и легкий план, конечно, если мне никто не помешает его осуществить. И надо сказать, мне не только не помешали, но и очень помогли. Ромка и помог. В первый день новой четверти он вообще не заметил меня. Во всяком случае, не подал виду. И в следующие дни тоже.

Правда, на второй день они с Санькой со своего привычного последнего гедонистического ряда переместились на парту прямо за моей спиной – уговорили ребят переехать. И теперь мне все время приходилось слушать, как они там тихо перешептываются о чем-то и хихикают.

Уроки бунта

Несколько дней прошли в относительном покое, к которому я уже начинала привыкать. Но в пятницу на уроке химии Ромка больно ткнул меня чем-то острым в спину и что-то прошептал. Я подпрыгнула от неожиданности – «так же и убить можно!» – и вмиг развернулась к нему. В руках у него был деревянный треугольник, которым он, без сомнений, только что и воспользовался. Я перегнулась через парту и попыталась вырвать треугольник у него из рук, совершенно забыв, что идет урок. Ромка резко откинулся на спинку стула, удивленно изогнул бровь и уставился на меня. Весь его вид говорил, что он не может понять, что мне от него надо, – «святая простота», кажется, так это называется. Взбешенная, я отвернулась, чувствуя, как кровь прилила к лицу. Ромка что-то пробормотал Саньке, и они громко засмеялись. До этого момента учительница, не останавливаясь, продолжала вести урок. Но тут уже ее терпение иссякло. Не став разбираться в ситуации, она попросила нарушителей покинуть класс. Ромка с Санькой не стали возражать, вежливо извинились, собрали вещи, вышли из класса, и уже за дверью снова раздался их смех.

Учительница возмущенно посмотрела на дверь, и тут я услышала свой собственный голос:

– Анна Сергеевна, ну тогда и меня выгоняйте. А то нечестно. Это я же вертелась и мешала им!

Я удивлялась сама себе. Голос как будто шел не из меня. Я даже не успела сообразить, что и зачем делаю. Что-то вытолкнуло изнутри меня эти слова. Учительница тоже растерялась. Я числилась в прилежных ученицах и никогда не давала повода для того, чтобы оказаться за дверью. Она поинтересовалась, точно ли я хочу, чтобы меня выгнали, – наверное, давала мне шанс одуматься и остаться. Вокруг зашушукались одноклассники. Лена странно смотрела на меня. Я задумалась. Но я же правда вертелась и мешала. К тому же отступать назад сейчас было еще хуже – я точно прослыла бы ненормальной. А так вроде все по справедливости. Поэтому я поднялась и молча стала собирать вещи в сумку. Учительнице ничего не оставалось, как выставить меня из класса вслед за ними. Хотя правильнее будет сказать – она отпустила меня, пойдя навстречу моему странному желанию.

Выйдя из класса, я понеслась по интерьерным этажам школы в поисках ребят. Радостная и свободная, я летела мимо арок, внутренних балкончиков, черных лестниц, темных укромных закоулков. Я летела, как Мэри Поппинс, как Маргарита – так я представляла себя. Но ребят нигде не было, и надежда их найти стала таять. Ведь они могли выйти на улицу и раствориться там. Оставалось заглянуть только в подвальный коридорчик, ведущий к столовой, и оставить напрасные надежды навсегда.

Они сидели на подоконнике, о чем-то сосредоточенно беседовали и не замечали меня. Скрывая волнение, я непринужденной походкой направилась к ним и небрежно кинула, подходя:

– Меня тоже выгнали!

Только теперь они увидели меня. И было непонятно, как отнеслись к этому. Они не стали ничего уточнять – просто приняли мое сообщение как факт, как будто им было все равно. А мне так хотелось поделиться! Я даже расстроилась сначала, но потом подумала: и правда, какая разница, как все это произошло. Главное, что я сейчас здесь, с ними. Я же хотела этого и получила – какая разница, какой ценой. За это и нравились мне «хулиганы, троечники и лентяи». Мне казалось, они умеют не возвращаться в прошлое и не тратить на размышления о прошлом свою энергию. Умеют жить только в настоящем. А я пока так не умела – вечно ковырялась в воспоминаниях и тянула их за собой, как якорь, непонятно зачем. Но мне хотелось научиться по-другому – уметь просто расслабиться здесь и сейчас. И вот сейчас я здесь, и мне хорошо, подумала я и засмеялась.

И тут только я заметила, что они замолчали. Ромка спрыгнул с подоконника, и я испугалась, что он сейчас уйдет. Но он неожиданно притянул меня к себе и, ничего не говоря, прямо на глазах у Саньки поцеловал в губы. Я только услышала, как Саня что-то сказал, спрыгнул следом за Ромкой, взял сумку и исчез, наверное, из вежливости. А мы так и простояли тут, целуясь, весь оставшийся урок, пока не прозвенел звонок и в коридоре не стали собираться младшие классы, чтобы дружно идти на обед.

Правда и договор

Вот и ответ: все-таки это были отношения. Я так решила в конце концов. Такие странные и непостоянные, такие набегающие вдруг и исчезающие так же неожиданно, но отношения. Конечно, мне не хватало общения с Ромкой – хотелось узнать, что он думает о нас и думает ли. Видел ли он меня на каникулах, и если видел, то почему не подошел? Ведь, судя по всему, я ему не совсем чужая? Или чужая? Вопросы грызли меня, но я не спрашивала ни о чем, потому что боялась. Боялась все испортить, обнаружив свой интерес к нему, свои мучения – непонятные, но нарастающие с каждым днем. Я боялась показать свою ревность. Имела ли я право на ревность, если мы с ним еще ни разу не говорили о чувствах?

Я пыталась сдерживаться, и все-таки день, когда я не выдержала, настал. Мы сидели на скамейке в физкультурном зале. У меня было освобождение от физкультуры на этот день, а Ромка ленился заниматься, сказался травмированным и присоединился ко мне. Освобождение ему не требовалось – учитывалось его спортивное прошлое. Да и когда было надо, именно он чаще всего отстаивал спортивную честь школы.

В дальнем углу зала ребята ходили по бревну. Ромка прилег на бок, положив мне голову на колени. Учительница не обращала на нас внимания – мы же не мешали уроку и не бегали по школе. Он был так близко, и я решилась на разговор.

– Ромка, хотела спросить тебя… – начала я, машинально накручивая его кудри на палец.

– У-у?

– А я тебя видела на каникулах…

Он молчал. Я подождала и продолжила:

– Я гуляла с ребятами в парке у школы, а ты с компанией проходил мимо. Мне показалось, что ты меня заметил.

Говорить было тяжело. Мне казалось, что каждым произнесенным мной словом я сообщаю ему о своих чувствах. О том, что неравнодушна к нему и даже больше. Я стеснялась своей нелепой несвоевременной открытости. Как будто стою голая перед ним одетым, а он в любую минуту может оттолкнуть меня или посмеяться.

– Ну? И что? – снова через паузу. Он явно не спешил.

– Ну… Ты помнишь?

Он молчал, как будто вынуждая меня говорить дальше, и это начинало раздражать.

– Я думаю, ты заметил меня тогда?

Молчание в ответ.

– Я просто хотела спросить тебя, почему ты не поздоровался? Не кивнул хотя бы. Не хотел, чтобы твои друзья меня увидели? Почему?

Он неожиданно сел. Он все делал неожиданно и резко.

И от его неожиданности мне очень захотелось спрятаться. В этот момент я почувствовала, что переступила какую-то черту и вломилась на чужую территорию. В общем, сделала то, чего делать было нельзя.

Ромка сидел ко мне боком и, сдвинув брови, разглядывал бегающих одноклассников. А я смотрела на него, страшась и ожидая ответа, как приговора. Взгляд его был холодным и строгим, а сам он напряженным и злым. Или мне только так казалось? Его красивые губы, такие мягкие и нежные, когда он целовался, стали тонкими и незнакомыми. И чем больше он молчал, тем труднее мне было это выносить.

– Ромка! – позвала я.

Он молчал.

– Что ты молчишь?!

– Думаю, как тебе лучше ответить, – наконец сказал он. – Короче. У меня была девушка. Я познакомился с ней еще тогда, в лагере, летом. Не знаю, помнишь ли ты ее и вообще, знала ли об этом. Я почему-то думал, что ты знала… Она мне очень нравилась. Я думал, что это серьезно. Понимаешь? Сейчас мы с ней поссорились. Но я все еще думаю о ней иногда. Я не верю пока, что это все. Но даже если и все… Тогда зимой я с ней был. С ребятами и с ней. Тебя видел, но не до тебя… понимаешь?

Я искренне старалась слушать его и понимать. Старалась сосредоточится только на смысле и ничего не чувствовать. Но это было непросто. Это было больно. Каждое слово отдавалось где-то в кишках и невидимым ножом резало все внутри.

Неожиданно я подумала о Мишке. Как зеркально все – у меня то же самое. Я тоже не одна. И также часто в мыслях с другим. Но я ничего Ромке не говорила. Да и разве могла бы я так честно? Представила и испугалась. Мысли совсем запутались. Ребята оставили бревно и рядом играли в баскетбол – значит, скоро конец урока. Кто-то подбежал и, смеясь, взъерошил Ромке волосы. Он отмахнулся. Потом посмотрел на меня и, видимо, почувствовав что-то, опустил глаза. Когда он снова заговорил, голос его стал мягче:

– Ты сама завела этот разговор. Я не хотел. Я хотел, чтобы все шло так, как сейчас. Чтобы все, что у нас с тобой, было только в школе. Я не хочу сейчас серьезных отношений. И я думал, тебя это устраивает…

Я не смотрела на него, но чувствовала, что он смотрит.

– Мне правда хорошо с тобой. – Он наклонился ко мне ближе и зашептал на ухо: – Я думал, тебе тоже… со мной… Я не планировал ничего такого. Я честно не понял, как это началось… тогда в темноте за дверью… Как поцеловались… Вообще не понял. – Он отстранился немного, посмотрел на меня и заправил мне прядь волос за ухо. – Но если ты не захочешь больше… Если я сделал тебе больно – прости. Я не хотел.

Я вдруг поняла, что дрожу. То ли от этого прикосновения, то ли от всего сразу. Я не могла решить, что мне делать. Я была благодарна ему за честность. Но сейчас с меня было достаточно. Мне нужно было подумать. Сделать паузу.

Я собралась с силами и улыбнулась, глядя ему в глаза:

– Спасибо тебе за правду. Мне надо уйти сейчас. – И добавила: – Не обидишься?

Это все, на что у меня хватило сил. Ромка покачал головой – «не обижусь», отвернулся и уже что-то весело крикнул пробегающему мимо Саньке. Он снова был абсолютно независимым, равнодушным и свободным. Как будто и не было никакого разговора.

Даешь свободу от чувств

К вечеру сильно разболелась голова и я впервые отпросилась с репетиции пораньше домой. Мне ничего не хотелось. Я не стала предупреждать маму, что приеду раньше, – не хотела, чтобы она встречала меня с электрички. Мне было бы сложно весело щебетать о своих делах. Сил не было. А если не щебетать, то она сразу догадается, что что-то не так, и примется расспрашивать. А я не хотела ей ничего говорить. Не видела смысла. Когда-то я в порыве чувств рассказала ей про прикольного одноклассника, который тоже пришел новичком и в лагере классно сыграл со мной в сценке. Мама попросила показать его на школьной фотографии, после чего окрестила «гвоздиком» за его худой вид и шапку кудрявых волос и больше им не интересовалась. И теперь я расскажу ей, что «гвоздик» не просто «гвоздик», а что мы прогуливаем с ним уроки и целуемся, при этом он любит другую и я страдаю?

Я вернулась домой, удивившейся маме сказала, что болит голова, съела таблетку анальгина, запила чаем и пошла спать. И, конечно, я снова не спала. Мне нужно было понять, что произошло и что теперь с этим делать. Постепенно боль в голове стала утихать, и я попыталась проследить, как это все началось у нас с Ромкой. У меня с Ромкой. Скорее всего, он понравился мне с самого начала, хотя я тогда не думала об этом. Но сейчас, думая о нашей первой встрече в школе перед лагерем, я вспомнила, как была смущена его взглядом в упор и его ямочками на щеках. Потом вспомнила, как радовалась его успеху на концерте в лагере и как ощутила что-то вроде ревности, когда увидела его с длинноногой кудрявой девочкой. Они сидели вечером уже почти в темноте на крыльце барака и тихо о чем-то говорили. Да, я и правда вспомнила ее – стройная, с русыми кудрявыми волосами, совсем не похожая на меня. Тогда эта ревность была почти не ощутима. Не так, как сегодня, когда он говорил о ней. Да и мы тогда были совсем чужие. Потом в памяти возник наш с ним первый поцелуй. Неожиданный для обоих. Как будто в тот день у замочной скважины вдруг встретились не мы, а два наших безумия. Это не было свиданием, взаимным чувством, скорее аварией – два отдельных безумия на скорости столкнулись друг с другом. И дальше все стало происходить по какому-то молчаливому согласию – никто никому ничего не обещал. Почему я погрузилась в это, причем так быстро? Я сидела на берегу, и меня просто накрыло волной и унесло в открытое море. Хотелось почувствовать под ногами твердую почву, но где теперь искать берега?

И как же Мишка? Ведь он еще где-то был. И была вина перед ним. Он как раз был на берегу, но на каком? Где он? Мы так давно не встречались. В театр я ему давно запретила приходить, и он не приходил. А в поселке нельзя – такой уговор. Думает ли он обо мне? Может, и его сейчас накрыло какой-нибудь волной? Вспоминая его в окружении толпы девчонок, трудно было поверить, что он хранит мне верность. «Хранит верность» – речь, конечно, о верности в мыслях, чтобы в мыслях только я, а не я с кем-то еще или вообще без меня, как у Ромки. Хотелось, чтобы хранил, но подозрения, что он может быть тоже не один, немного облегчали мое чувство вины: «Раз ему можно, значит, и мне. Что же делать, раз так получилось?».

С мыслями о Мишке я разобралась быстро – с ними было все более-менее ясно. И снова вернулась к Ромке. Тут был полный крах и путаница. Мысли никак не хотели собираться и аккуратно укладываться на свои полочки. Интересно, чем больше я старалась навести порядок, чем больше думала о нас, тем больше мои мысли путались, становились обрывочными и несвязными. Сначала я пыталась просто успокоить себя: «Ничего страшного не произошло, никто никому ничего и не обещал. Просто нам действительно было хорошо. И незачем думать об этом все время». Потом ругала: «Дорогая, да ты, видимо, все-таки решила влюбиться, раз не можешь перестать думать о нем! Обманывала его, себя, старалась делать вид, что это ничего для тебя не значит, а сама строила планы и на что-то надеялась?!» Потом досталось Ромке: «Да кто он такой вообще?! “Гвоздик” тощий! Подумаешь, строит из себя! Наверно, теперь решил, что я сгораю от любви к нему и страдаю тут в ночи! Обойдусь и без него. Может, совсем немного пострадаю и успокоюсь – не в первый раз».

Так, барахтаясь в мыслях, перескакивая с одних на другие, я не заметила, как ненадолго задремала. Совсем ненадолго, но увидела сон. А может, и не сон, а так – полусон-полуфантазию. Я сидела с Ромкой на уроке. Сначала он шептал мне что-то в ухо, слов я не могла разобрать, только чувствовала теплое дыхание. Потом заправил мне за ухо прядь волос, едва коснувшись кончиками пальцев кожи – совсем как сегодня на физкультуре. И вдруг потянулся к моим губам, и в этот момент я не выдержала и проснулась.

Мне хорошо! Мне было с ним хорошо. Но разве это про любовь?! Про отношения? Любовь, отношения – это то, что было с Мишкой. Это то, что в мыслях о Мишке: нежность, доверие, желание быть все время вместе, мечты о будущем и всякое такое. А с Ромкой не то – с ним совсем по-другому. Страсть, безумие, бунт, свобода – это разве любовь? Например, хотела бы я, чтобы мы с Ромкой всегда были вместе? Вместе проводили время, встречались после школы, гуляли? Чтобы у нас были общие друзья? Чтобы он приезжал к нам в гости и беседовал с мамой? Я попыталась представить это и поморщилась. Выходило, что не хотела. Но не обманывала я себя? Что-то не складывалось. Ну, во-первых, у меня уже были серьезные отношения, и раз я еще думаю о них, значит, они есть. Во-вторых, даже если представить, что отношения с Мишкой закончились, с Ромкой мы такие разные, я просто долго не вытерпела бы его независимый и сумасшедший характер. И в-третьих, как он там сказал? «Не хочу новых серьезных отношений». Да и я не хочу. Я не хочу никому навязываться. Но отказаться от него сейчас? Кем нужно быть, чтобы отказаться от его поцелуев, прикосновений, от его взгляда, от ямочек на щеках! Это просто за гранью моих сил. Это все равно, что отказаться от того, чего так давно ждал и наконец получил! Пусть это не совсем отношения, пусть только в школе, но я хочу именно того, что у нас есть сейчас. И меня все это устраивает! И хватит твердить об отношениях! Хватит мамочек и папочек, хватит этих вечных чаечков-кофеечков, прогулочек за ручку и сидений на диванчике в обнимочку! Я решила: да, пусть будет так.

И мне вдруг стало очень легко и радостно! Легко от ощущения своей независимости – независимости от чувств, от каких-либо обстоятельств, от мнений окружающих – от всего, что раньше так давило на меня. Я как будто от чего-то освободилась, приняв свое решение. А еще легко оттого, что мне не надо никого терять. Что все останется как прежде. И неважно, что это было так необычно. По-моему, это называется «отношения без обязательств»? Это то, что мне сейчас нужно. Никто никому ничего не должен обещать. Только чувства, только наши желания. И долой рамки! Долой стереотипы! Долой взрослых с их занудными разговорами! И я тихонько захихикала от удовольствия.

– Я все решила. Я согласна с тобой. И я принимаю твои условия. А теперь спать, – прошептала я Ромке-подушке, крепко обняла его и сразу уснула.

Да будет так!

Надо ли говорить, что Ромке не нужен был отчет о моих ночных беседах с самой собой, как и мое окончательное решение? И что он уже все знал заранее?

На следующий день утром, пока народ стекался в только что открывшийся класс на первый урок, я стояла у двери и не заходила – не хотелось торопиться. Погруженная в свои мысли, туманом окутывавшие мозг после бессонной ночи, я не заметила, как появился Ромка. Он встал рядом и молча взял меня за указательный палец. Я не сопротивлялась. Одноклассники проходили мимо, а он незаметно придерживал меня и, когда в класс зашли последние и рядом никого не осталось, притянул меня за этот же палец к себе, прижался на секунду всем телом и быстро поцеловал. В следующее мгновение он уже влетел в класс. Я вошла за ним и закрыла дверь.

Ни разу за этот день он не обратил на меня больше внимания. Как будто не было вчерашнего тяжелого разговора, и бессонная мучительная ночь принятия важного решения никому, кроме меня, была не нужна. А я, я думала, он ждет моего ответа! На что я надеялась! Еще утром воображение рисовало картинки, как он беспокойно и недоверчиво спрашивает меня, что я решила о нас с ним, как я рассказываю ему о своих ночных мучениях. Но к концу учебного дня я поняла, что картинки эти свои могу просто засунуть куда подальше – в шкаф. Они неактуальны. Разговора не будет. Потому что Ромке он просто не нужен. Кому нужен, кто еще в чем-то сомневается – тот и беседует по ночам сам с собой и с подушкой. А Ромка не сомневался ни на минуту. И уже сам все решил. И утренний поцелуй был просто проверкой, которая отбросила последние сомнения. Неожиданный поцелуй был как подтверждение его мыслей и заодно как штамп «Да будет так». И все ясно. Я же не оттолкнула его. И значит вместе.

Несостоявшаяся дискотека и побег

Зима подходила к концу. В школе объявили, что в последнюю субботу месяца нас ждет общешкольная праздничная дискотека. Событие редкое и долгожданное. Объединили сразу два праздника – «мужской» и «женский» – 23 февраля и 8 марта. От возможности празднично повеселиться с одноклассниками в неформальной обстановке мало кто мог отказаться по доброй воле. Я даже отпросилась с репетиции в театре, хотя до сих пор позволяла себе пропуски исключительно по болезни. Целыми днями все только и говорили об этом, предвкушая «великий отрыв». Планировался безобидный безалкогольный «сладкий стол» и песни под гитару, как в летнем лагере. Сладкий стол делали мы сами. Лимонад, пирожные, печенье, конфеты, фрукты – каждый, как ежик, нес на себе то, что мог и хотел.

Наконец наступил день дискотеки.

Домой переодеваться и готовиться я не поехала. Все – и сменную одежду, и купленный мамой вафельный торт – уже утром взяла с собой в школу. По плану первый час все должны были праздновать по своим классам, а потом собраться на общей дискотеке в актовом зале. Поэтому из кабинета нужно было сделать что-то приятно-вечернее. Чем и занялись в ожидании дискотеки оставшиеся в школе добровольцы, включая уже переодетую меня. Под руководством нашей заботливой классной руководительницы часть парт была сдвинута в угол – под уличную одежду, так как гардероб вечером закроют. Оставшиеся парты мы объединили в один большой стол посреди класса для обещанного сладкого. Стулья вокруг него ставить не стали. Кому нужно будет сесть, тот сам себе организует сидячее место.

И вот все были в сборе. Радостные и возбужденные неформальной обстановкой одноклассники ели, пили, пели и смеялись. Что-то объединяющее всех вибрировало в воздухе. Все были охвачены одним ожиданием предстоящего веселья. И не было разделения на группы, и не было конкурентов, не было желания конфликтовать и выяснять, кто тут главный. То, что было привычно для учебного процесса, сейчас не действовало.

Ромка пришел последний, хотя жил ближе всех. Насколько я успела его узнать, он не был любителем потусить в большой шумной компании. Может, это касалось только компании одноклассников, ведь в других я его никогда не видела. Но на наших общих мероприятиях он обычно держался скромно, даже как будто стеснялся, и ел мало, и под гитару никогда не пел. И сейчас, как только появился в классе, он не изменил себе. Наша классная, как заботливая сердобольная мама, попыталась его накормить, но он отшутился, затолкал в рот, проходя мимо стола, пару печенюшек и ушел в угол. Там он прилег на партах с одеждой, сваленной в кучу, и на какое-то время слился с ней, как хамелеон.

Час пролетел быстро, и все засуетились, убирая со стола остатки еды и готовясь бежать на дискотеку. Сами столы решили поставить на место уже после дискотеки, когда все разберут свои вещи. Прибравшись, класс дружно потянулся к выходу. Уже у дверей я заметила, что Ромка по-прежнему сидит на одежде в углу. Наверное, не стоит уточнять, что одной из причин моего желания, точнее, главной причиной находиться сегодня здесь был именно Ромка. И теперь я не знала, что дальше делать. Идти со всеми и ждать, когда он присоединится? Или задержаться и подождать его тут? Спросить напрямую о его планах мне не пришло в голову. У нас обычно все происходило само собой, и в этот раз я опять ждала, что будет. Когда все ребята вышли, а я тянула время, делая вид, что мне надо что-то срочно найти в куче сваленных вещей, за спиной раздался голос нашей классной:

– Ребята, Рома, вы можете немного покараулить класс? Я скоро вернусь. Только всех отведу. Не могу найти ключ и не хочется дверь открытой оставлять. Минут десять-пятнадцать.

Возникла тяжелая, душная пауза. Или такая она была только у меня в голове?

– Конечно, мы подождем, Татьяна Пална, – легко, добродушно улыбнувшись своими ямочками, сказал Ромка.

В отличие от меня, он казался абсолютно спокойным и невозмутимым. С классной у него были теплые отношения. Я не совру, если скажу, что нашу Татьяну Палну любила вся школа. Она была очень демократичная, нескандальная и компанейская. Все знали, что с ней можно запросто поговорить и поделиться своими проблемами. Она всегда находила время побыть рядом. Я уже говорила, что не привыкла к таким отношениям с учителями, поэтому держалась в стороне, но ребятам, я знаю, она помогала.

– Да, Аля? Ты не торопишься? – обратилась уже напрямую ко мне Татьяна Пална. – Чтобы Ромке скучно не было.

Так и сказала – «скучно не было». И в этот момент мне показалось, что она определенно догадывалась о чем-то, даже на что-то намекала. И что ее «скучно не было» можно перевести так: «Ребята, я вам даю пятнадцать минут и пустой кабинет. Делайте здесь что хотите, только никого не пускайте». И от этой мысли я почувствовала, что густо краснею.

– Не тороплюсь, Татьяна Пална, – ответила я, пряча за улыбкой свое смущение. – Мы подождем. Не переживайте.

– Спасибо, ребята, большое, я скоро! – она улыбнулась и унеслась.

– Не торопитесь так! – крикнул ей вслед Ромка и засмеялся.

Но она уже захлопнула дверь и, надеюсь, не услышала его просьбу. Как только дверь закрылась и стук каблуков убегающей Татьяны Палны стих, Ромка ловко спрыгнул вниз, огляделся по сторонам, взял со стола толстую ткань, служившую нам скатертью, кинул ее на пол и вслед за ней пропал за столами с одеждой. Я продолжала стоять, когда услышала:

– Ну ты так и будешь там стоять? Иди ко мне. И погаси общий свет. Там у двери выключатель – можно свет только над доской оставить. Зачем зазря жечь.

Как хозяин. Вообще-то мы впервые были с ним одни в замкнутом закрытом помещении. В коридорах, на лестницах, в классах, в спортивном зале, даже в темной комнате за сценой в любой момент мог кто-то появиться. Сейчас нам как будто дали пятнадцать минут наедине, которые никто не должен был прервать, и все было по-другому, а Ромка был так спокоен. Что он придумал на этот раз? Да еще почти в темноте. Может, лучше сбежать? Сказать, что мне надо в туалет. Пусть сам караулит. И тут я услышала мой ночной внутренний голос: «Но ты же не хочешь уходить? Ты же уже все решила. Разве не так? Разве не поэтому ты не убежала сразу со всеми на дискотеку и ждала его?»

И я послушно погасила свет.

– А если сейчас Татьяна Пална уже идет к нам?

– Ну ты еще там постой подольше. И ты правда думаешь, что Татьяна давно не догадалась про нас?

Значит, и Ромке показалось, что все не случайно. Странное и непонятное это было решение классной оставить нас наедине. Сейчас оно злило меня. Даже немного бесило. Как будто она без разрешения влезла в нашу тайну и разворошила ее. И тайна под ее напором стала чем-то грязным. С другой стороны, она же не сказала об этом прямым текстом. Речь же не шла о борделе, о проституции и порнографии какой-то. Фактически Татьяна просто попросила нас посмотреть за классом в ее отсутствие. И все. И что ТАКОГО могло произойти за пятнадцать минут между подростками в пустом классе? Может, все это было нашими с Ромкой фантазиями, а она даже не подозревала ни о чем? Ну даже если и догадывалась она о наших отношениях, что в этом такого? Может, просто не хотела, чтобы мы целовались на дискотеке перед всеми, и решила, что лучше нам отцеловаться здесь, а потом уже идти? «Соситесь, детки, пока никто не видит. Только не беременейте – предохраняйтесь». По-моему, современный подход. Мне стало смешно. Только как-то по-злому смешно и еще немного противно.

Я подошла к Ромке. Он сидел на полу, прислонившись спиной к стене. Было достаточно темно, но я заметила, что он до сих пор не снял свою яркую уличную куртку. Куртка была расстегнута, из-под нее торчала пестрая рубашка, не по-зимнему небрежно распахнутая на груди. Откинув голову назад, он смотрел на меня. И все мысли о классной у меня сразу улетучились.

– Ну? Дай сюда руку!

Я протянула руку, он дернул меня к себе, и я оказалась у него на коленях.

Хорошо, что я догадалась прийти в джинсах, промелькнуло в голове. Помимо джинсов, на мне была легкая шелковая свободная блузка моей сестры. Она иногда разрешала мне носить свои нарядные вещи, потому что у меня одежда была в основном спортивная или в обтяжку. А в этот раз хотелось нарядиться как-то по-особому. И эта блузка очень подходила для дискотеки. При движении она колыхалась и смотрелась очень женственно, как сказала бы мама.

Ромка обхватил меня за талию.

– Какая приятная кофточка, – прошептал он. И в тот же момент его руки оказались под блузкой на моей голой спине.

– Ромка, – выдохнула я.

Но он не дал мне договорить, закрыв мой рот своим, только успев прошептать:

– Тссссс…

За дверью зашуршали. Я хотела встать, Ромка не дал. Мы замерли. Кто-то подергал за ручку с той стороны, но дверь не открыл и заходить не стал. Послышались удаляющиеся шаги. Сердце мое колотилось как сумасшедшее.

– Не бойся ты, Аля… Расслабься… Поцелуй меня… – говорил он мне прямо в рот и как будто хотел вытащить из меня поцелуи. – Поцелуй меня, Аля, – повторял он, нажимая на каждое слово.

Я поцеловала и быстро отстранилась.

– Не так. Долго, – капризно потребовал он.

И реальность стала уплывать, окончательно унося с собой страх. Я уже не боялась, что кто-то войдет. Я целовала его в губы, нос, уши – он только успевал подставлять мне свое лицо. Руки его очень медленно ползли по моей спине вверх, как будто знакомясь с моим телом. Как сквозь сон, я следила за их движением и, когда он уперся в застежку от лифчика, резко развела локтями его руки в стороны. Дальше было нельзя. Ромка замер. Реальность вернулась. Я по-прежнему сидела на его коленях, прижавшись к нему животом. Мы смотрели друг на друга и тяжело дышали, как будто только вынырнули из-под воды.

– Ты что? – спросил он тихо.

– Ничего. Сколько времени?

– Аля… – он потянулся с поцелуями, одновременно берясь за застежку.

Я отшатнулась от него, не желая больше продолжать.

– У тебя есть часы? Сколько времени?

Ромка вздохнул, послушно достал руку из-под моей блузки и посмотрел на часы. Оказалось, что прошло уже полчаса, а нас так никто и не потревожил. Как будто мы одни на всем белом свете.

– Пойдем узнаем, где все, – предложила я. – Неудобно как-то. Может, это Татьяна заглядывала и не увидела нас?

– Ну и что? Сейчас-то никого нет. Давай еще чуть-чуть посидим. Чего ты боишься? – он снова попытался меня поцеловать.

– Нет, Рома, пойдем.

В первый раз так сказала – «Рома». И как холодной водой на себя плеснула – так отрезвляюще неестественно и неприятно прозвучало. Это «Рома», как будто я его мама. «Ро-ма» – фу. Это окончательно вернуло меня в реальный мир. Не могла я ему сейчас объяснить, что именно произошло и чего я боюсь. Глупо бы получилось. «Прости, но еще немного – и мы перейдем грань. И не сможем остановиться. Я одинаково хочу этого и боюсь». Почему я этого боялась, я даже себе не могла объяснить. Может, потому, что после этого все закончится и ничего не будет. А может, просто потому, что была не готова к ЭТОМУ. Не знала, что делать после ЭТОГО. Что говорить, как смотреть в глаза друг другу. Пока еще мы ничего плохого не сделали. Ничего, за что потом нам было бы стыдно друг перед другом. Поцелуи и объятья не в счет. И даже я на его коленях и его руки на моей голой спине – тоже не в счет. В счет только ТО.

Я встала. Он чуть задержался на полу. Потом молча встал, поправил джинсы. Поднял тряпку, на которой мы сидели, и кинул ее обратно на стол.

У двери я щелкнула выключателем и зажмурилась. Ромка снова выключил свет и потянул ручку. Дверь не поддалась. Он попробовал еще раз – тот же результат. Дверь явно была закрыта на ключ. Видимо, каким-то сказочным образом все же захлопнулась, когда Татьяна Пална уходила от нас. И значит, теперь она бегает и не может найти ключи, чтобы нас выпустить. А может, она приходила, пока мы там прятались, не увидела нас, подумала, что мы сбежали, закрыла дверь на ключ и ушла к ребятам? Первый вариант был, на мой взгляд, лучше. Правда, не было понятно, когда она все-таки придет. Второй вариант радовал меньше. Что будет, когда она откроет дверь и обнаружит нас? Что нам говорить в оправдание? Что мы были тут, просто отвлеклись на полу за одеждой и не заметили ее или что нам надоело сидеть и мы ушли? Но тогда мы нарушили обещание. К тому же куда мы ушли, если одежда наша осталась здесь?

– Ну и? Что будем делать? – Ромка прислонился к двери спиной и уже равнодушными, остывшими глазами смотрел на меня. Как будто это уже снова был другой Ромка. И я почувствовала свою вину в произошедшей с ним трансформации и разозлилась.

– Давай постучим? – предложила я, чтобы что-то предложить.

– А ты слышишь, что там кто-то есть?

Мы прислушались. В коридоре стояла гробовая тишина. Только где-то далеко на дискотеке играла музыка.

Я отвела от него взгляд и посмотрела на окна. Они были большие, арочные, под самый потолок. На улице было темно и в свете фонарей медленно падал снег. Красиво!

– Я не хочу на дискотеку. И вообще, мне уже пора, – сказал он устало и направился к окнам.

Он напомнил мне Питера Пэна и Карлсона, которые всегда выбирали окно вместо двери, и стало смешно. Но он был абсолютно серьезен.

Одну створку окна тут никогда не заклеивали на зиму. В школе хорошо топили зимой и иногда даже проветривали, несмотря на сильные морозы. Ромка откинул защелку и потянул створку окна на себя. Она поддалась. Он открыл вторую и выглянул на улицу. Кабинет находился на втором этаже. Высоко, конечно, чтобы так просто уйти. Все-таки придется лететь, подумала я снова. Но оказалось, что прямо под нашими окнами стоит небольшая пристройка с граблями и лопатами. Можно было спрыгнуть на нее. А уже потом – на землю.

– Ну что, я домой, – сказал Карлсон Ромка Пэн. – Ты идешь? Или останешься ждать?

Хотелось спросить: «А ты покажешь мне свой маленький домик на крыше, Карлсон?» или «Возьми меня с собой в Неверлэнд, Питер!» Но я только спросила:

– А как же Татьяна Пална? Мы же обещали ждать.

– Она тоже обещала – прийти через пятнадцать минут. Мы здесь уже почти час. Значит, нам можно идти. Идешь? Тогда одевайся.

Я быстро оделась и взяла сумку. Он прав – непонятно, сколько еще пришлось бы ждать. Жалко, конечно, что я так и не потанцевала с ним. Но рядом с ним всегда все происходит непредсказуемо. Пора бы и привыкнуть. Ромка уже стоял на подоконнике и протягивал мне руку. Я не боялась прыгать – сколько раз в детстве я сигала с крыш сараев, с высоких деревьев и убегала гулять из дома в форточку. Но Ромка этого не знал, и я делала вид, что побаиваюсь. Мне было приятно ощущать его тревогу за меня.

Как только мы оказались внизу, из-за угла возник Санька – шел покурить. Хорошо в обморок не упал, когда мы свалились на него почти с неба.

– Старик, ты?! Я тебя весь вечер ищу. – И заметил меня: – Алька? И ты тут?

Ему не удалось скрыть удивления, а мне раздражения – сколько можно удивляться, что мы с Ромкой можем быть вместе?

– Ты куда пропал? – и он хитро улыбнулся сквозь дым, как будто только теперь понял, куда мог пропасть Ромка. Но ничего не прокомментировал.

Ромка прикурил и в двух словах рассказал ему, как нас закрыли в классе, как мы ждали вместо пятнадцати минут час. И как потом нам надоело и мы решили уйти. Это была версия для Татьяны Палны, которую Санька должен был изложить ей при случае.

Саня, не перебивая, слушал, пускал дымовые колечки и продолжал хитро щуриться, глядя то на меня, то на Ромку, думая о чем-то своем. Или о чем-то нашем. Я была почти уверена, что он достраивал в голове недостающую, но гораздо более интересную картинку, чем та, что предлагал ему Ромка.

Ромка докурил.

– Ты Татьяну-то видел? Она на дискотеке?

– Да вроде там. С ребятами видел – танцевала. Правда, потом не следил. Может, и уходила куда.

– Ты с Санькой пойдешь? – Ромка повернулся ко мне.

Мне не приходило такое в голову. Я подумала: может, так будет правильнее, чтобы не вызывать подозрений. Но идти никуда не хотелось. Тем более скоро моя электричка, на которой я постоянно возвращалась из театра.

– Нет, я домой.

– Ну и я тоже тогда, – бодро присоединился Санька. – Надоело. Скучно там. Я же с тобой вообще хотел.

– Не, Сань, погоди! У тебя одежда там, в классе. Тебе все равно надо вернуться. Слышь? Ты пойди найди Татьяну. Прямо так и скажи, что мы сидели, а потом ушли через окно. Что врать-то? – и Ромка посмотрел на меня, как будто ища поддержки.

– Ну да. Все равно узнает правду. И окна-то закрыть надо на защелку, – поддержала я невпопад.

– Да, иди. И все расскажи. Хорошо? Все, всем пока, – и Ромка пошел домой.

Саня удивленно посмотрел на нас, как будто только сейчас все рассказанное и увиденное соединилось у него в голове и он ясно понял, что произошло. Потом повернулся и потопал в школу.

Так и закончилась наша праздничная дискотека. На следующий день выяснилось, что Татьяна Пална, убегая за всеми, действительно нечаянно захлопнула дверь. Она обнаружила это, когда, не найдя ключа, вернулась за нами через пятнадцать минут, как и обещала. И, ничего нам не сказав, убежала искать дубликат. Оказалось, он дома у кого-то из учителей. Пока ждали, когда ключ привезут, мы и сбежали. А первый ключ, как потом выяснилось, был у нас внутри. У классной, в кармане куртки.

Перемены продолжаются, сомнения тоже

Я продолжала меняться.

Изменив своей многолетней привычке сидеть на второй парте, как прилежная ученица, я перекочевала с ребятами на последние ряды.

Еще я научилась прогуливать, не испытывая угрызения совести. И не переживать из-за троек, как было раньше. Оказалось, просто нет смысла переживать, если при желании всегда можно их исправить. А если тройка ничего не решала – тогда и переживать, и исправлять не имело смысла. Неожиданно у меня стало получаться не нервничать из-за ерунды. И вообще, я как будто успокоилась и научилась прислушиваться к своим желаниям. Может быть мной овладел тот пресловутый пофигизм, о котором я мечтала, с тех пор как познакомилась с одноклассниками-гедонистами?

Наверное, со стороны казалось, что моя так называемая дружба с «двоечниками-гедонистами» испортила меня. И в ответ на мои заявления об успехах в учебе и школьной жизни кто-то по-родительски мог бы возразить: «А вот не было бы этих странных отношений – все было бы еще лучше!» Возможно, и так. Возможно, с учебой было бы лучше. Но ведь учеба – это не все. Я училась, но теперь еще и чувства заполняли меня – новые, растущие с каждым днем чувства. И я уже не могла представить себе жизнь без них. Слишком рано для чувств? В моем возрасте об учебе думать надо? Да в свои шестнадцать лет я была на два года старше Джульетты, а у нее, между прочим, к этому возрасту уже был секс! И никто не осуждал ее за это. По-другому поводу осуждали и ругали, но не за секс. Кто же виноват, что в школе по-прежнему половое созревание – это только термин. А половое воспитание – тема про семью и беременность. Про половой контакт максимум: «надо предохраняться, чтобы не заразиться». И еще не принести в подоле. А секс и чувственность – это по́шло, аморально и безнравственно. И вообще, лучше об этом не в школе говорить на уроке, а каждому дома факультативно с родителями, чтобы чего не вышло.

Наверное, не обязательно нам с Ромкой было так открыто осваивать эту чувственную науку и целоваться на глазах у всех. Но «хочу» часто оказывалось таким неудержимым и срывалось с цепи, не замечая никого. Мы ощущали тогда себя совсем взрослыми и хотели заявить об этом. К тому же мы поступали так не часто – больше старались прятаться, чтобы никого не смущать и не злить. Ведь в классе только несколько человек, включая Саньку, спокойно относились к нашим отношениям. Многие одноклассники не разделяли наших восторгов и злились. Случалось всякое…

Как-то, проходя к своей парте мимо наших карьеристов-активистов, я услышала, как кто-то мне вслед выразительно и недвусмысленно задышал, застонал – и все заржали. Можно было проигнорировать, но в тот день я была не в духе, и тупая шутка выбила меня из колеи. Я остановилась и обернулась к ржущим:

– Завидно? Тоже охота, но мама не разрешает?

Наш главный активист и почти отличник Андрей – а стонал именно он – не ожидал такого поворота. Возникла секундная пауза, но он не потерялся – он был очень находчивым.

– А у вас что, уже это было? – спросил он почти с искренним любопытством, глядя мне прямо в глаза. – Тогда расскажи – поделись с нами, неумелыми.

Я не торопилась отводить взгляд. Даже моргать не торопилась – игра в гляделки мне всегда нравилась.

– Что именно тебя интересует, неумелый?

Глаза его сощурились и щеки предательски порозовели – один ноль в мою пользу! Но он все равно продолжал смотреть мне в глаза. Остальные весельчаки внимательно следили за нами. Не сказать, чтобы все они и сам Андрей были моими врагами. Мы нормально ладили. Но сегодня было что-то другое. Может, и правда зависть? В принципе наплевать, но почему-то эта мысль придавала мне сил. Сил для того, чтобы поставить его на место. Я ждала – следующий ход был его.

– Он тебя… – начал Андрей, но не смог подобрать нужных слов, покраснел еще сильнее, но глаза не отвел. – Он тебя уже…

– Тебя интересует, занимались ли мы сексом? – выпалила я неожиданно для себя. – Да. Только вчера. И сегодня обязательно продолжим, – соврала я, глядя на него в упор. И вдогонку добавила: – Так что мама разрешит – приходи. Все расскажем – всему научим.

И не дожидаясь ответа, я развернулась и в тишине прошла на свое место. Победа нокаутом в первом раунде. Раньше я такого своего поведения и вообразить не могла.

В отношениях с Ромкой тоже были перемены. Хотя его самого можно было назвать символом перемен. В то время на литературе мы как раз проходили творчество Козьмы Пруткова. И один из его афоризмов был точно про Ромку: «Ничего нет более постоянного, чем временное». Ромка был временный по самой сути наших отношений. И то, что происходило с ним в отношениях, было постоянным напоминанием о его временности и изменчивости. Но в этом он был постоянен.

В первую очередь речь о его настроении. Как же тяжело было привыкнуть к вечным изменениям Ромкиного настроения! Я не могла понять, почему он, еще вчера преследовавший меня по всей школе со своими поцелуями, сегодня становился холодным и попросту не замечал. И такое затишье могло длиться днями, иногда неделями. Спросить я не могла – мы же договорились: никаких расспросов, потому что нет никаких серьезных отношений. Единственное, что я могла, – в ответ тоже не обращать на него внимания. Поступая одинаково, мы как будто поддерживали связь друг с другом, потому что становились похожи. Точнее, это делала я – он мог этого и не замечать. Избегать его было проще, чем не думать о нем. Вот не думать о нем я не могла совсем. Я ужасно злилась,обижалась, жаждала мести. Потом наконец перегорала, принимая все как есть, становилась равнодушной. И именно тогда он снова налетал, как ураган, и топил меня в своей неожиданной нежности. И эти моменты ни с чем нельзя было сравнить – в такие моменты я, наверное, была самым счастливым человеком. Почему наверное? Потому что вообще сложно сказать, как чувствует себя самый счастливый человек. Вдруг счастье – это совсем другое, совсем не похожее на то, что происходило со мной? И когда оно придет по-настоящему, я узнаю его и посмеюсь над этими моментами и этими моими мыслями. Но пока моим счастьем было это.

К тому же со временем я стала чувствовать, что и мне нужны эти паузы. Они помогали мне не проваливаться целиком в чувства. Из-за этих пауз я оставалась на плаву, не теряла себя, сливаясь с ним. Иногда я думала о Мишке. Ведь то, что его сейчас не было в моей жизни, не означало, что его не было вообще. Иногда мне казалось, что происходящее с Ромкой похоже на мои прошлые отношения. Только тогда я была в роли Ромки и убегала, держа безопасную дистанцию и не желая глубоко погружаться в чувства. Ни тогда, ни сейчас я не задумывалась, хорошо это или плохо. Понимал ли Ромка, почему он берет эти паузы, я не знала. Может, и понимал. Я же просто отдавалась моменту. Просто чувствовала, что так нам обоим будет лучше.

Учебный комбинат борьбы с обобезьяниванием

Несмотря на полную мою несвободу в отношениях с Ромкой, иная свобода продолжала заполнять меня изнутри. Она мне была необходима. Тогда я думала, что в самом слове «свобода» что-то пряталось, чего не разглядишь, просто повторяя слово про себя. И тогда я начинала писать его везде как заклинание – «свобода», «свобода», «свобода». Как будто выпрашивала ее у кого-то. Слово выходило из меня, и от этого я как будто становилась сильнее и свободнее. Это был мой лозунг, мой гимн, клич – все что хотите.

Наступила весна – она всегда приносила с собой маленькие свободы. Каждый получал от нее по чуть-чуть: свободу ходить без шапки, свободу сбегать на переменах на улицу понежиться на солнышке, свободу для поздних прогулок – ведь день становился длиннее. Даже школа в этом году с наступлением весны нам предлагала новую свободу. Конечно, эта школьная свобода была относительная, но для меня все-таки свобода.

Школа открыла для нас двери в большой мир. И два раза в неделю мы всем классом теперь должны были самостоятельно ездить на занятия в образовательный учебный центр. В четверг на урок информатики, а в пятницу в УПК, или учебно-производственный комбинат. Разве это не свобода? На какое-то время ты принадлежишь только самому себе. Для меня – свобода.

Зачем это нужно было школе и почему нельзя было все оставить как было? С информатикой все понятно – нужна была практика. А в нашей школе уроки информатики шли по учебнику, без единого компьютера. Зато в учебном центре был оборудован современный компьютерный класс.

С пятничным УПК все было иначе. Это была своеобразная модификация урока труда для подросших школьников. В школе варианты труда давно были исчерпаны. Там можно было только шить, пилить, строгать, готовить, ну можно еще вокруг школы побегать с граблями и метлой. Уроки труда изживали себя, и пора было слезать с дохлой лошади и заниматься чем-то более важным – школьными предметами, например. Тем более учителя все время жаловались, что на учебу не хватает времени и к экзаменам мы подготовимся с трудом. Но кто-то, опираясь на тезис старика Энгельса о том, что труд сделал из обезьяны человека, испугался, что без труда школьники не будут развиваться и так и останутся обезьянами. Ну и что, что учеными – все равно обезьянами. И уроки труда не просто оставили, но и еще и оформили в УПК. И теперь раз в неделю школьники должны были бороться с искушением обобезьяниться, получая профессиональную трудовую подготовку. На самом деле цели УПК были очень серьезными – познакомить школьников с трудовым процессом, дать почувствовать себя частью рабочего коллектива, подготовить к сознательному выбору профессии. И все было бы хорошо, если бы эти цели основывались не на фантазиях, а на реальности. Дело в том, что в УПК выбор специальностей был небольшой и сильно ограничивал фантазии будущих специалистов. Например, девочкам предлагались на выбор следующие специальности: медсестра, секретарь, повар, мотальщица-прядильщица, продавец, педагог дошкольного воспитания и намотчица загадочных трансформаторных катушек. Я сначала не могла понять разницы и путала мотальщиц с намотчицами, но потом привыкла. А мальчики виделись кому-то будущими плиточниками-облицовщиками, продавцами, автослесарями и кем-то еще.

Любопытные и любознательные подростки зачастую готовы поддержать любое новшество – ведь новое и неизведанное всегда притягивает внимание. Поэтому и это начинание было принято нами. Но в классе обезьян не было, и многие уже понимали, кем хотят стать. И наш выбор не ограничивался вариантами УПК. Да, среди нас были и будущие врачи, и будущие учителя. И им как раз повезло – они могли практиковаться в своем направлении. Но, например, мне, с моими актерскими планами на будущее, весь этот УПК был бесполезной тратой времени. Просто каким-то новым аттракционом, соблазняющим возможностью официально прогуливать школу по пятницам. Для меня речь точно шла не о развитии, а о деградации. Ну не предлагали на УПК ничего, что бы хоть как-то было связано с театром или просто с творчеством. И в конце концов пришлось выбирать из имеющихся вариантов. Мое внимание привлекла профессия секретаря – умение печатать на машинке могло все-таки как-то пригодиться. Но мест оказалось мало, и, пока я думала над выбором, более расторопные уже заняли их. Дальше можно было соглашаться на что угодно – все было одинаково бесполезно.

Актерская профессия в школе считалась чем-то несерьезным, если не сказать неприличным. По мнению большинства, она подходила людям, у которых руки растут не из того места и кто больше ни на что не способен, кроме как тунеядствовать и кривляться, а это как раз недалеко от обезьян. Помню, еще в средней школе нам задали по труду написать эссе на тему «Моя будущая профессия». Я, конечно же, изложила красочную историю о том, что хочу быть актрисой, подробно расписала, что это для меня значит, как я представляю свою «жизнь в искусстве», думая, что это кому-то важно. В итоге за эссе я получила тройку с минусом и комментарий, что актриса – это не профессия и эссе надо переделать. Мы с мамой тогда сильно разозлились, взяли детскую энциклопедию, и я полностью, слово в слово, списала из нее статью о профессии агроном – первую, попавшуюся мне на глаза. И – о чудо! – я получила ПЯТЬ. Так и в этот раз в УПК я взяла то, что попалось мне на глаза первым. И стала я намотчицей загадочных трансформаторных катушек.

Для того чтобы осваивать это направление, не нужно было никуда ездить – ни в магазин, ни на завод, ни в больницу, ни в детский садик, как другим одноклассникам. В этом был большой плюс. Мне и еще нескольким избранным намотчицам просто нужно было раз в неделю приходить в этот же учебный центр и мотать. Конечно, я понимала, что делаю это в первый и последний раз в жизни. Но и в этом занятии нашлось что-то приятное. Наверное, это что-то было сродни незнакомой мне тогда медитации.

Подробностей того, что мы там делали, я не расскажу, потому что до конца этого так и не поняла. Но мне нравилось, что можно наматывать маленькую медную проволочку на катушку, придерживать ее в нужном месте пальцем, потом все заматывать лентой и при этом думать о чем-то своем. А больше всего нравилось запаивать кончик проволочки и вдыхать дымок с запахом канифоли. Я с детства любила сидеть рядом с папой и смотреть, как он паяет на подоконнике – там было больше света. И сейчас запах напоминал мне об этом.

Запахи вообще всегда играли для меня важную роль. Стоило вдохнуть знакомый аромат – и сразу приходили воспоминания, до краев наполненные живыми чувствами. Например, Мишка пах сигаретами, алкоголем и иногда сладкими леденцами. Ромкин запах был совсем другой – я отличала его от всех остальных. Он тоже курил, как Мишка и моя мама, но к запаху сигаретного дыма примешивался приятный запах его взрослого одеколона. Он был одним из немногих знакомых мне подростков, кто уже пользовался парфюмом.

Да, из-за этого бесполезного УПК я теряла Ромку. Теряла на день, а грустила как будто навсегда. Видимо, он выбрал что-то, что не предполагало его присутствие на комбинате, и в пятницу мы вынужденно отдыхали друг от друга. Зато четверг был наш.

Информатика и снова не только

Класс информатики и правда отличался от всех прочих. Как будто он опережал время. Посередине большого зала, образуя круг, стояли столы с перегородками. Отдельно, чуть в стороне находился стол управления с кнопками, откуда учитель мог каким-то волшебным образом контролировать все компьютеры в классе. Заходя в кабинет, мы как будто оказывались в фантастическом фильме – не хватало только маленьких усиков-антенн на голове учителя и астронавтов в скафандрах.

В первый день, когда мы только знакомились, класс поделили на две группы, чтобы хватило мест. Сидеть можно было по двое или по трое. Конечно, мы с Ромкой и Санькой сразу оказались вместе. Впервые мы сидели так близко. Школьные учителя, знавшие нас очень хорошо, задумались бы, глядя на нашу компанию, и, возможно, рассадили бы по разным столам от греха подальше. Но в учебном центре нас никто не знал. Учитель информатики даже не запоминал имен – не было смысла. Мы были приходящими странниками на его планете. А на мнение и реакции одноклассников было уже наплевать. И им на нас чаще всего тоже.

Сначала вся эта полуфантастическая атмосфера компьютерного класса увлекала нас. Но учитель так скучно рассказывал, что постепенно убил весь интерес и все стали расслабляться и расползаться. Даже отличники только краем уха слушали его, а в основном, спрятавшись за удобными перегородками, разбирались с домашним заданием. И только Сане информатика продолжала нравиться. Он один из немногих внимал учителю и не отвлекаясь смотрел на экран. Хотя не исключено, что, не было бы рядом нас с Ромкой, тоже давно бы расслабился. А так он просто отгораживался от нас: «Ничего не вижу, ничего не слышу». По крайней мере рядом с Саней легко было притворяться внимательной, и я, изображая прилежную ученицу, тоже смотрела на экран и время от времени даже что-то записывала и кивала. А Ромка и вида не пытался делать. Иногда он прогуливал. Но когда все-таки приходил, то просто сидел и скучал. Перед ним лежала пустая тетрадь и ручка. Каждый раз он приносил новую тетрадь или брал у кого-нибудь листик, писал там, потом терял – и дальше все повторялось. Как он собирался в конце сдавать конспект, было непонятно. И вот он сидел и скучал до тех пор, пока не придумывал, чем бы ему заняться.

Так было и в тот мартовский день. Мы, как всегда, сидели втроем. Я и Саня слушали, Ромка скучал и внешне не подавал никаких признаков жизни – гулял внутри себя. Поскучав так минут десять, он неожиданно потянулся, широко разведя руки в стороны, и в то же мгновение я почувствовала его руку у себя на талии. Я напряглась, не зная, чего ждать дальше, а он нагнулся к столу и очень заинтересованно уставился в экран моего компьютера, в то же время сильнее прижимая меня к себе. Просто стол был рассчитан на двоих, и третий человек вынужден был присоединяться к соседу. И Ромку это вполне устраивало.

И вот мы сидели, присоединившись, и пялились в экран, как будто в этот момент там показывали захватывающий эпизод боевика. Ромка обнимал меня, я чувствовала, как его пальцы гуляют по моей талии, и боялась пошевелиться. Боялась, что тогда он сразу уберет руку и снова исчезнет. Уже две недели в наших отношениях был перерыв. Мы просто здоровались и прощались, и то не всегда. И прошлую информатику Ромка прогулял. Я соскучилась по нему и именно поэтому сейчас замерла и старалась не дышать, но через пару минут он все равно убрал руку и, зевнув, резко вскинул ее вверх:

– Василий Андреевич! Можно выйти?

– Можно. Иди.

– Спасибо! – сказал он громче и радостнее, чем этого требовал момент, развеселив этим класс.

Я ничего не успела сообразить от переполняющих меня чувств, когда Ромка вскочил, быстро нагнулся ко мне, прошептал:

– Найди способ выйти, – и вышел из класса.

Неожиданное свидание и новые ощущения

Я-то уж думала, что это все. Что он обнял меня на прощание и теперь уйдет. А он позвал меня на свидание. Значит, соскучился. Соскучился и позвал. Я улыбнулась: да – такое свидание. У всех свидания разные. И может, он никогда не позовет меня на нормальное, но какая в конечном счете разница? Я так хотела нравиться Ромке, хотела, чтобы он не исчезал, что согласна была на любое. Ведь это лучше, чем каждый раз думать, что мы расстались навсегда, и медленно умирать, когда он неделями не замечал меня. Возвращаясь, он каждый раз убивал все мои сомнения, и я снова верила в наши отношения. В то, что мы вместе.

И сейчас он там за дверью ждал меня. Осталось сообразить, как мне выйти. Тоже попроситься в туалет? За нашей партой началась эпидемия? Это будет смешно, и все сразу догадаются о моем истинном желании. Хотя чтобы я ни придумала и ни сказала сейчас, все и так хором подумают об одном. А так хотелось сохранить хоть какую-то тайну! Я посмотрела на часы. До конца урока оставалось полчаса. На наше свидание оставалось полчаса, и время летело, а идей у меня не было. От бессилия я начала паниковать. Может, просто соврать, что мне надо сегодня уйти пораньше? Но об этом предупреждают заранее – почему я не предупредила? Я представила, как Ромка сейчас, не дождавшись меня, вернется в класс и будет пускать искры из глаз в мою сторону. Искры еще можно пережить, но встретиться мы сегодня больше не сможем. И он опять устроит долгий перерыв в отношениях. Подумав об этом, я стала медленно поднимать руку, решив импровизировать на ходу. И в этот момент дверь открылась и показалась Ромкина голова. Он скользнул по мне взглядом и проговорил:

– Василий Андреевич! Там Алю ищет завуч по учебной работе.

– Так, кто здесь Аля? – поинтересовался учитель.

В классе ожидаемо зашептали. Я встала и предательски покраснела.

– Идите, Аля!

Ромка тем временем успел скрыться за дверью, чтобы его не вернули в класс. В коридоре он сразу схватил меня за руку и потащил вверх по лестнице.

– Ты что, издеваешься надо мной? Почему не выходила?

– А как бы я вышла? Тоже в туалет? Это как-то странно.

– Странно? – хмыкнул он. – Ну и что?

И как всегда, я не знала, что на это ответить, и, как всегда, он и не ждал ответа. Это опять наш разговор ни о чем.

– Мы куда?

– Иди за мной. Увидишь.

Мы поднимались все выше. Он перешагивал через ступеньки и тянул меня за руку. На лестнице было пусто. Все учились.

Неожиданно он сбавил скорость на площадке между четвертым и пятым этажом, наклонился ко мне и поцеловал в ухо.

– Ты хочешь? – прошептал он. Потом снова поцеловал и посмотрел в глаза своими черными сияющими глазами.

– Чего? – выдохнула я, и мурашки пробежали по спине.

– Сейчас…

Повернули направо, еще несколько ступенек вверх, и мы остановились. Дальше идти было некуда. Мы оказались в тупике, скрытом от посторонних глаз, на лестнице, ведущей на последний этаж комбината. Перед нами была железная дверь, которая, судя по всему, открывалась только в каких-то экстренных случаях.

– Сядем, – Ромка показал на ступеньки.

Он снял пиджак, подстелил и сел сам. Я не успела ничего понять, как неожиданно оказалась у него на коленях, и он уже целовал меня в уши, глаза, губы, шею. Его неожиданный порыв насмешил меня. Было щекотно, я откинулась назад и засмеялась. Но его это не остановило, и он продолжал. И меня унесли его чувства. Мы целовались, как всегда, забыв обо всем, впиваясь друг в друга, сливаясь в одно целое, его пальцы начали расстегивать пуговицы на моей блузке. Не прекращая поцелуя, я попыталась остановить его руку, убрать ее. Но он был так настойчив, а я так хотела, чтобы он не прекращал меня целовать, что уступила. Сил сопротивляться не было. Одна, вторая, третья. Но на этой блузке пуговицы были только сверху, дальше она не расстегивалась – снималась через голову.

– Что это? – прошептал Ромка, продолжая целовать. – Как?

Я не ответила. Это были его мысли вслух. Удивительно, как он мог целовать, говорить и думать одновременно. Я могла только терять голову. Он убрал руку с пуговиц вниз, под блузку. Почувствовав, как его ладонь стала подниматься от живота выше, я снова попыталась задержать его. Неприлично так. Но в голове стучало: «не слушай меня, только не останавливайся». Хотя Ромку не надо было уговаривать, его уже ничто не могло остановить. Он настойчиво и жестко отодвинул мою руку, быстро поднялся до края лифчика и, сделав небольшую паузу, как будто глотнув воздуха перед нырком, просунул внутрь ладонь. Это уже было слишком. Одним движением я резко и с силой сдернула его руку и поправила лифчик. От наплыва чувств или от чего-то еще захотелось разрыдаться.

– Аля, ты что, перестань… – Он смотрел мне в глаза широко открытыми вишневыми глазами. – Что ты делаешь?

– А ты?!

– Тебе неприятно?

По его лицу было видно, что это снова не вопрос – он знал ответ. И он опять поцеловал меня в губы. Но разве так можно?!

– Просто… ты так… А если придут…

– Скажи мне, что тебе приятно, – он не слушал меня. – Скажи мне… – повторял он…

Он уже не целовал, а, как котенок, терся об меня лбом, щекоча мне лицо и шею своими кудряшками, а рука его по-прежнему лежала на моем голом животе.

– Ну! Говори, Аля, говори…

– Мне приятно… – не выдержала я и поцеловала его прямо в кудри.

И тут же его рука резко нырнула под лифчик и просто сдвинула его вверх, оголяя грудь. Я ойкнула вслух, задохнулась, но руки его не убрала. И он принялся гладить грудь, целуя меня и не давая опомниться. Его поцелуи постепенно опускались ниже, к груди. Я зарылась лицом в его жестких и так вкусно пахнущих волосах и старалась ни о чем не думать – только чувствовать. Наконец он добрался, поднял блузку и стал целовать обнаженную грудь. И я не смогла запретить ему. Сил не было. Это было со мной впервые. Впервые я не оттолкнула, а сдалась. Ромка первый видел мою маленькую грудь, первый ласкал ее, первый целовал. И мне казалось, что так правильно, что именно он имеет на это право. Перед нами открывался какой-то новый мир. И эти первые ощущения теперь так и останутся для меня первыми. И навсегда будут связаны с ним.

Я зажмурилась от удовольствия и расслабилась. Но когда через мгновение (хотя сколько прошло времени, я понятия не имела) я открыла глаза, то увидела перед собой Саньку. Как потом оказалось, он нас давно искал и нашел. Я молча смотрела на него, он на меня, а Ромка еще ни о чем не подозревал – он был занят и не мог оторваться. Хорошо все-таки, что нас нашел Санька, а не кто-то еще. Он давно все знал, а о чем не знал – догадывался. Он был, а теперь окончательно стал доверенным в наших любовных делах. Я стукнула Ромку по затылку. Он сел, отпустив мою грудь, которую я сразу прикрыла блузкой, и уставился на Саньку. Санька замялся:

– Ну вы даете… Вещи ваши я вынес. Урок закончился, и все ушли домой.

– Хорошо, Саня, подождешь меня? Я сейчас.

Саня кивнул, на секунду о чем-то задумался, тряхнул головой и пошел вниз, а Ромка сунул руку мне под блузку, коснулся еще раз сосков пальцами, потом аккуратно поправил лифчик и поцеловал меня в щеку.

Мы молча встали. Говорить не хотелось, было неудобно и даже немного стыдно. Может, из-за неожиданного появления Саньки, может, просто потому, что мы так далеко зашли. Мы поправили одежду, я застегнула пуговицы на груди, он подобрал пиджак с лестницы и пригладил растрепавшиеся кудри.

– Как ты? – выдавил он, поглядев мне в глаза.

Я не знала, что ответить. Сказать ему хотелось очень много, но слов подходящих не было, чтобы ответить кратко. Поэтому я просто кивнула. И он кивнул в ответ.

– Ты побудь немного тут, хорошо? – Он снова стал серьезен. И это так отличалось от него, каким он был несколько минут назад. – Я спущусь, потом ты. Чтобы учитель нас не увидел… Ну все.

Было немного смешно и странно: несколько минут назад вопрос конспирации его совсем не волновал.

Но я сделала, как он просил. Когда я нашла свою сумку у класса и спустилась вниз к гардеробу, Ромки и Саньки уже не было. Возле гардероба еще толпился народ – уроки кончились совсем недавно. Меня наполняло чувство легкого, даже какого-то невесомого стыда: вот стою я, та, которая только что бесстыже отдавала ласкать свою грудь, а они не знают! Они ничего не знают и даже не догадываются. Суетятся, как муравьи, болтают о всяких глупостях, о домашке, уроках, а рядом с ними происходит такое! Где-то в глубине души мне даже хотелось, чтобы они все хотя бы подозревали, хотя бы попробовали догадаться, о чем я думаю сейчас. И от этих мыслей на меня накатила волна неожиданно приятного стыда.

Я прищурилась, глядя на суетящихся школьников, делая реальность нечеткой, смазанной, чтобы их суета не трогала меня. Состояние эйфории не отпускало, не хотелось смешиваться с шумной толпой, становиться как все. Хотелось стоять над всеми, прижавшись к холодной стене спиной, и ждать чего-то. Я вспомнила, как когда-то в детстве щурилась на фонари, создавая свою волшебную размытую реальность. Прищурилась сильнее – почти закрыла глаза – все поплыло. И вдруг в этой размытой реальности передо мной возник он. И он был нереально реален. В этой нечеткой реальности он проступил абсолютно четко. Его взгляд… Я увидела или почувствовала его взгляд. Все остальное как будто исчезло вокруг, смазалось. А взгляд был. Мне захотелось спрятаться, убежать, нырнуть в толпу и утонуть в ней. Но он уже шел ко мне. Уверенно шел прямо ко мне. Думаю, он заметил меня гораздо раньше, чем я его.

Возвращение в прошлое?

Да, ко мне шел Мишка. И да, я испугалась. При этом была ужасно рада, что он наконец-то нашелся. Но как же не вовремя! Мне казалось, что он по моему лицу, по моим глазам сейчас обо всем догадается. Обо всем, что происходило несколько минут назад. Вот он, настоящий стыд, который придавил меня и от которого я готова была провалиться сквозь землю. Готова была забыть, перечеркнуть все, что было только что. Мне не было стыдно, когда мы целовались с Ромкой при всех. Мне не было стыдно, когда весь класс, даже школа косились на нас, догадываясь, что происходит. И мне не было стыдно сегодня, когда нас нашел Саня. А если и было, то совсем чуть-чуть, но больше приятно. Но сейчас я боялась умереть от великого стыда.

Первое оцепенение отпустило, я бросила взгляд в зеркало, которое висело на противоположной стене у Мишки за спиной, – издалека вроде все нормально. На всякий случай поправила волосы, одернула одежду и пошла навстречу. Несмотря ни на что, я была рада. Но к моей радости примешивалось растущее раздражение. Напоминавшее то, что я испытала однажды, когда он пристал к ребятам из театра. Тогда он впервые влез в мою совсем личную жизнь. В ту жизнь, куда я не готова была его пускать. И сейчас снова оказался там, где его не ждали. И чуть не стал свидетелем того, что не было предназначено для него.

Мишка был выше всех на голову и двигался мне навстречу через толпу, как царь зверей сквозь непроходимые джунгли. И, как обычно, улыбался – сдержанно, только глазами и уголками губ. Он как будто еще вырос, сделался шире в плечах. Еще больше возмужал. Я успела отметить, как какие-то школьницы оглянулись ему вслед. Неожиданно мне снова стало приятно от мысли, что этот приз – мой.

– Привет! – его такой родной вкрадчивый и хриплый голос стал ниже и грубее.

Он как будто захотел обнять меня, но почему-то остановился.

– Привет! Ты как тут? Так неожиданно! Тоже тут учишься? Я раньше тебя не видела. Как хорошо, что мы увиделись… – И что-то еще говорила, боясь остановиться и не глядя ему в глаза. Я не могла смотреть прямо на него. Почему он не обнял меня? Может, от меня пахнет Ромкиным парфюмом? – Тебе здесь что-то надо? У меня уже все закончилось. Ты сейчас куда? – забрасывала я его вопросами, не дожидаясь ответов. А он, как всегда, не торопился – просто смотрел на меня.

– Нет, я просто с другом зашел на минутку.

Ничего себе просто зашел! Просто зашел на минутку и тут же встретил меня. А зашел бы чуть раньше или чуть позже – и все, опять наши дорожки могли разойтись.

– Ну надо же такое совпадение! – Я не могла понять, кто мы сейчас друг другу, как нам надо общаться, и глупые реплики сыпались из меня к месту и не к месту. – А друг где?

– Сейчас подойдет. Ты хорошо выглядишь. Может, пойдем куда-нибудь посидим, поболтаем?

– А как друг?

– Сейчас дождемся, и я его отправлю.

Мне, конечно, хотелось с ним поболтать. Давно хотелось. И вот сейчас, казалось, ничего не мешало идти – только куртку оставалось надеть, но я не могла. Если снаружи я и не пропахла Ромкой, то внутри была насквозь пропитана им. И при этих обстоятельствах представить душевный разговор с Мишкой никак не получалось. Никакой разговор представить не получалось. Сегодня точно было не до Мишки. Сегодня я была слишком другая, какой никогда не была с ним. И быть с ним такой я не могла. Он был сейчас совсем чужой мне, а я была чужая ему.

– Мишка, а ты завтра сможешь?

Я понимала, что, возможно, наша встреча могла произойти только сегодня, иначе наши пути снова разойдутся. И не исключено, что уже навсегда. Но идти с ним сейчас было выше моих сил. Мое «завтра» было смягчением отказа. Было моим отказом от прошлого. Моим первым выбором в пользу настоящего, в пользу Ромки.

– Понимаешь, сегодня мне бежать надо, – я пыталась выкрутиться. – А завтра, кстати, у нас тут же УПК, и я смогу даже прогулять.

И он не почувствовал отказа и не обиделся на меня.

– Ты? Прогулять?! Целый учебный день? – он был искренне удивлен, встретив такую непохожую меня.

У меня было ощущение, что я показала ему кусочек «неприлежной отличницы», какой стала и какую он раньше не знал. Я смутилась:

– Это же не уроки, Мишка, а УПК. Они и не заметят. Так ты сможешь завтра?

– Конечно. Может, тогда встречу тебя у электрички, чтобы нам сюда не ходить?

– Давай все-таки здесь. Меня папа привозит утром на машине. Я войду в здание, сделав вид, что пошла учиться. Папа уедет, и мы сбежим. Хорошо?

Он согласился.

То, что должно было произойти

На следующий день я оделась как в школу, взяла сумку с тетрадкой и папа, как обычно, привез меня к девяти к зданию комбината. Мишки я не увидела и на самом деле была этому рада. Не хватало еще, чтобы папа его заметил. Попрощавшись с папой, я зашла внутрь.

Я чувствовала себя хулиганкой и прогульщицей. Вчерашнее приключение с Ромкой почти полностью выветрилось из меня за ночь и больше не беспокоило. Я была свободна от любовного наваждения и ждала разговора с Мишкой. Я о стольком хотела его спросить! Где он, что с ним происходит? Где учится? Как его футбол? Как сборная? И наконец – есть ли у него девушка? Последний вопрос интересовал больше всего, но и навевал грусть. Предположение, что у него есть новая девушка, было очень реалистичным, и я заранее ревновала. Он всегда всем нравился, а сейчас и вовсе. И почему нет? У меня же есть Ромка… Хотя есть ли?

Мимо шли девочки из моей группы. Я сказала им, что сегодня задержусь. Я не врала. Не исключено, что Мишка занят. И, возможно, мы посидим тут рядом в кафе часок, и я быстро вернусь.

Через пять минут я вышла на крыльцо и увидела его, стоящего чуть в отдалении. Мишка прижался спиной к дереву и курил. Я сбежала с крыльца ему навстречу. Шлейф вчерашней истории уже не тянулся за мной. Удивительно, но как будто и не было вчера. Было только сегодня, я и Мишка. Как в старые добрые времена. Может, это и есть – жить здесь и сейчас?

– Привет! Ну что – куда пойдем? Я знаю, здесь рядом есть кафе…

– А может, ко мне поедем? – Мишка выпустил струйку дыма и знакомым движением вдавил окурок в землю. – Можем на такси – тут недалеко.

Вот оно…

– А мама?

– Она на работе и будет поздно. А может, вообще не придет.

«То, что должно было произойти», – пронеслось у меня в голове. Я думала об этом, когда предложила Мишке поцеловать меня почти год назад на детской лесной площадке. Думала и до этого. Я любила его и хотела, чтобы это случилось только с ним. Он – моя первая любовь, я хотела связать с ним будущее, я ему доверяла, он имеет право. Для меня все это было важно. Я не понимала девочек, которые лишались девственности, потому что она просто мешала. Для них было неприлично оставаться девочкой-недоженщиной и нужно было, чтобы кто-то умелый сначала сделал это «черное дело». И тогда к избраннику, к своей настоящей истинной любви, она будет совсем готова. Мне всегда казалось наоборот – что это должно принадлежать только одному, что это слишком ценно, чтобы так раскидываться. Это подарок для двух избранных, и он должен быть оценен по достоинству обоими. И в моих фантазиях моим избранным очень долго был Мишка.

Но мы так давно не виделись. Могло ли остаться все как прежде? Любит ли он меня? Может, он изменился и ему тоже, как Ромке, важен сам процесс, а отношения не важны? Кто я ему? А кто он мне теперь?

Я думала обо всем этом, пока мы ждали такси. Я не смогла не поехать к нему. Мне было немного не по себе – оставалось много вопросов, для того чтобы принять решение. Но я решила, что ответы на вопросы найдутся. Мы поговорим у него дома. А может, вообще только поговорим и разойдемся, а я уже напридумывала! И я немного расслабилась.

Несмотря на то что мы так хотели поговорить, оба почему-то молчали. Как будто сейчас еще рано и разговор может состояться только при определенных условиях. И мы оба их знали. Мы ждали такси – и молчали. И в такси молчали. И в лифте, поднимаясь на пятый этаж, тоже. Вспомнилась песня «Моя любовь на пятом этаже…». Может, вот он – знак? И Мишка все-таки и есть тот единственный избранник? Сейчас мы переспим, а потом просто дождемся восемнадцати лет, сбежим от родителей, ослушаемся их и поженимся всем назло.

Вспомнился Ромка. А с ним у меня что? Как я не заталкивала мысли о нем в самую глубину себя, они все равно поднимались на поверхность. Но он ведь сам сказал, что ничего не хочет. А я? Хочу с ним быть я? Как назвать то, что я чувствую, когда он обнимает и целует меня? Что я чувствовала вчера, зарываясь лицом в его кудри и вдыхая его запах, когда он целовал меня? Как же это все сложно.

Обычная стандартная Мишкина двушка напомнила мне квартиру моей бабушки. Я оказалась тут впервые. Мишка был смущен. Как и раньше, со мной наедине, он стал мягким и робким. Его наглость и мужественность, которые так нравились мне, снова покинули его. Дух быка-производителя, как когда-то его метко окрестили в школе, улетучился, едва мы вошли в дом. Он стал просто уютным плюшевым бычком. Метаморфозы. Под деревом у учебного центра стоял и курил еще тот самый, а сейчас…

– Раздевайся, Аль. Давай чаю попьем, – предложил Мишка-бычок. – У меня сушки есть… вроде.

– Давай.

Я сняла куртку, повесила в коридоре на вешалку и пошла за ним на кухню. Он вскипятил чайник, достал большие кружки. Сушки тоже нашлись. Я подумала, что так мы с ним еще никогда не встречались. Нет, чай мы у нас дома пили. Но там всегда кто-то был. А чтобы вот так, вдвоем, как настоящая пара – это было впервые. От волнения меня немного потряхивало, и я боялась, что он увидит, как у меня дрожат руки. Напряжение росло, мы все молчали и оттягивать разговор было все сложнее.

– Ну, рассказывай! – не выдержала я, кое-как собравшись с мыслями.

И Мишка, как будто только ждал команды, тут же начал рассказывать. Он учился в спортивной школе. В сборную его пока не взяли – были какие-то проблемы. Но по возрасту у него еще имелись все шансы. Тренер на него сердится – он пару раз прогулял тренировки и один раз на сборах заметили, что он выпил.

– Один раз заметили? Или один раз напился? – почему-то разозлилась я.

– Не напился, а выпил чуть-чуть. Один раз всего, когда встретил друга, – ответил Мишка, не глядя мне в глаза.

Еще сказал, что с ребятами нашими старыми видится иногда, когда к бабушке в поселок ездит. Я ответила, что слышала, как они напились с Зайцем и компанией и кого-то побили.

– Это так – быт. За дело было.

– Понятно… – Я никак не могла перейти к важному вопросу о его личной жизни. – А как дома? Как мама? – Говорить про маму не хотелось после того скандала, но я оттягивала время и спросила скорее ради приличия.

– Мама ничего. У нее новый друг. Она ночует иногда у него. И тогда я тут совсем один, – и улыбнулся.

Намекает? На что? Что у него есть девушка? Или просто есть возможность? Или так – к слову пришлось? Я воспользовалась этим переходом и спросила наконец:

– А девушка у тебя есть? В смысле любишь кого-то?

Готовилась, готовилась, хотела как-то аккуратно, а получилось прямо в лоб. Ну и, конечно, спрашивая, я старалась принять самый равнодушно-добродушный вид. Показать, что это просто один из череды обычных вопросов и за ним ничего не стоит. И, видимо, у меня хорошо получилось, потому что Мишка как будто не услышал меня или решил проигнорировать вопрос за неважностью.

– Будешь еще чаю? – поинтересовался он.

– Нет. Спасибо.

Повторять вопрос был неудобно, и он так и остался без ответа. Просто повис в воздухе, как будто предлагая додумать ответ самостоятельно.

–Пойдем тогда ко мне в комнату? Тебе же еще не надо бежать?

«А хорошо бы сейчас сбежать», – пронеслось в голове. И варианты ответов были: «А как же, конечно надо!», «Извини, мне надо на практику…», «А сколько времени? Ого, мне пора!» – нужно было только выбрать подходящий. Но…

– Нет, не надо. Пойдем, еще время есть. – И я поняла, что на УПК сегодня уже не вернусь.

В комнате слева стоял шкаф, справа в углу у стены односпальная кровать, покрытая зеленым покрывалом. За ней ближе к окну – стол. Я подошла к окну. Погода была пасмурная. Вдали по крыше соседнего дома ходили какие-то люди.

– Люди ходят… – сказала я, боясь, что снова повиснет напряженная тишина.

– Где? – Мишка подошел ко мне. – А, наверное, чинят что-нибудь.

И снова пауза. Но на этот раз она оказалась короткой.

– Давай полежим? – вдруг тихо предложил Мишка.

– Давай, – без всякой заминки и так же тихо ответила я.

«Вот оно», – пронеслось мгновенно. Дальше не думалось.

Он отошел от окна и прилег на диван, прямо на покрывало. Диван был узкий, и Мишка расположился на боку, прижавшись спиной к стене, чтобы мне тоже хватило места.

Надо было на что-то решаться наконец. Неожиданно для самой себя я спросила:

– Я сниму юбку, чтобы не помялась?

Что это было? Попытка соблазнить робкого Мишку и желание сделать первый шаг самой? Но и про юбку я правда подумала: вдруг помнется и дома догадаются, что я в ней где-то лежала. А еще я как будто говорила нам обоим: «Видишь, я ничего не боюсь. Я согласна». Меня смущала и злила Мишкина неуверенность. Это и меня делало неуверенной и заставляло во всем сомневаться. Мне казалось, что если Мишка будет посмелее, поактивнее и мне будет с ним так же хорошо, как с Ромкой, то зачем мне тогда нужен будет Ромка, которому я все равно не нужна. Я останусь с Мишкой и буду готова ждать его столько, сколько потребуется, как и планировала раньше. Ведь осталось, скорее всего, каких-то два года.

– Снимай, конечно. Можешь повесить на стул, – ответил порозовевший Мишка.

И он скромно отвернулся. Сняв юбку, я повесила ее на стул, как он и сказал, и осталась в белом пушистом свитере и в плотных колготках – все-таки еще была почти зима.

Потом я легла рядом с ним, пристроив голову на его локоть. Другой рукой он, немного помедлив, нежно обнял меня. Несмотря на довольно откровенные и смелые эксперименты с Ромкой, я совсем не чувствовала себя искушенным мастером любовных игр и знатоком ласк. Я снова чувствовала себя той девочкой-восьмиклассницей, попросившей своего друга поцеловать ее на скамейке в лесу.

Мишка обнимал меня и молчал. О чем он думал? Он словно боялся пошевелиться. Боялся сделать неверный шаг и все испортить? Я тоже не шевелилась и ждала, что будет дальше. Мне как будто передалось его оцепенение.

Через некоторое время он, видимо, пришел в себя:

– Можно я поцелую тебя? – пошептал он.

– Да.

И он нагнулся ко мне и поцеловал. Совсем не так, как Ромка, который накидывался как голодный. Но и не как в первый раз, а уже умело. А может, это я стала раскованнее? Неожиданно я почувствовала себя Настенькой в лапах огромного чудища из «Аленького цветочка». Мишка не был чудищем – скорее принцем. Но он так осторожно и аккуратно прикасался ко мне, как будто боялся раздавить.

Поцеловав, он снова откинулся спиной к стене и посмотрел на меня:

– Все хорошо?

– Да.

– Помнишь, как мы тогда в лесу?.. – Он выдохнул и улыбнулся. – Я потом хотел пойти записки все собрать. Но пока раздумывал, их или снял кто-то, или они улетели.

– Правда? А у меня осталось две. Я спрятала их в тайник – там же, где твоя фотография.

– А какие записки?

– Самая первая. Уже истрепанная такая. Что не все буквы видны. И та, которую ты принес, когда я болела.

– А. Помню.

Он замолчал, нагнулся и снова поцеловал меня, уже не спрашивая.

– Можно я поглажу тебя? – спросил он, нависнув надо мной и глядя в глаза.

Я напряглась и так разволновалась, что меня снова затрясло. Мысли носились в мозгу как сумасшедшие пчелы: «Интересно, он со всеми такой осторожный или только со мной?», «Поглажу – это как кошку?», «Что он хочет?», «Может, сказать “нет” и убежать?» Заодно вспомнила, какой он был грубый и агрессивный, когда в школе травил меня, кидался ледяными снежками и прятал мою сумку. Почему рядом со мной он снова стал таким робким? Я лежала и молчала. Видимо, моя задумчивая пауза затянулась, и Мишка принял ее за согласие. Ведь он и раньше всегда говорил: «Молчание – знак согласия».

Он положил мне руку поверх колготок, на живот, чуть ниже пупка, на секунду замер и скользнул ниже. Вряд ли это было похоже на «погладить», скорее на путешествие по моему телу с целью исследовать его рельеф. Не было Ромкиного напора, паровозного дыхания и страстей. Мишкина рука была большой и горячей, я чувствовала это даже через колготки. И когда он, миновав живот, продвинулся еще ниже и попытался погладить меня между ног, я не выдержала, резко дернулась и свела ноги.

– Не надо, Миш, пожалуйста.

– Хорошо, – согласился он, сразу убрал руку и поцеловал меня.

–Давай уже все, пойдем. Мне домой надо.

– Ты что, обиделась, Аль?

– Нет, что ты. Мне правда пора домой.

Он был другой, совсем другой, не такой, как Ромка. Он был нежный, спокойный, послушный. Я уже привыкла к другому. И эта его попытка… И я не смогла. Что-то было не то. Мне не было страшно с ним ни на минуточку, но я не могла расслабиться. Не могла потерять с ним голову, как теряла ее только вчера на лестнице с Ромкой. Ждала ли я, что Мишка уберет руку, когда я попросила? Или мне хотелось, чтобы он уговорил меня, упросил, настоял, как это делал Ромка? Я не знаю – возможно. Но он не стал, он такой… Другой. Родной, с ним хорошо и уютно, но он уже мне как родственник, как брат. А Ромка – он совсем чужой, и с ним хочется терять голову. Бешеный Ромка победил?

Мы оделись и вышли на улицу. Мишка довез меня до электрички на такси.

– Алька, я очень рад был видеть тебя. Правда. Думал о тебе часто. Но ты же знаешь – я не могу домой к вам зайти. Маму твою видел издалека и думал – как ты там живешь? Пытался у ребят спрашивать, у Зайца – бесполезно. Ты все в городе пропадаешь, и про тебя никто ничего не знает. Один раз я даже к школе твоей поехал и бродил там под окнами. Но так и не дождался… Я скучал по тебе.

– Я тоже скучала… И часто думала… Как плохо, что все так… – Я чуть не сказала «кончилось», но не смогла. – Да, может быть все было бы по-другому, если бы не…

– А может, еще будет?

Я улыбнулась в ответ его надежде. Но слезы закипали, и я еле сдерживалась – не хотела, чтобы Мишка видел. Как будто что-то уходило, и я не могла этому помешать. Но в то же время пришла мысль, что я никогда не смогу расстаться с ним насовсем. Что он прирос ко мне и окончательно стал родным.

Возле электрички он, уже не спрашивая, нагнулся ко мне и поцеловал. Я села в полупустом вагоне у окна. Он прошел по платформе к окну и нарисовал с другой стороны пальцем на мокром стекле сердечко со стрелочкой и снова написал, как на нашей башне: М+А=Л. А мне вдруг вспомнилось, как однажды меня провожали друзья и я болтала с ними внутри поезда, ожидая отправления. И это увидел возвращающийся домой Мишка, с которым мы были в ссоре. И тогда он снаружи так сильно ударил кулаком в наше окно, что стекло треснуло.

Потом было лето

А что было потом? А потом все пошло как обычно. Мишка снова пропал. С Ромкой все происходило в том же непредсказуемом режиме. С учебой тоже без особых перемен; итоговые оценки, кстати, оказались неплохие.

Теперь я иногда высматривала Мишку, гуляющего рядом со школой. Но так ни разу и не увидела. А еще Ромка как-то позвал меня с Санькой к себе домой, когда отменилось два урока. Он жил в трех минутах от школы. Ничего особенного – посидели, поболтали и пошли обратно. Просто он раньше никогда не приглашал меня – ведь по его условию наши отношения не выходили за рамки школы. А тут вдруг вышли. Может, наконец что-то поменялось? После встречи с Мишкой я ждала этих перемен. Но признаваться в этом пока не хотела даже себе.

За пределами школы жизнь тоже не стояла на месте. Наш кружок раскололся на две части, и мы ушли с режиссером и спектаклями сначала в какой-то бесхозный, но отапливаемый подвал, а потом в новый театр. На самом деле все было к лучшему. Минус состоял в том, что до театра теперь приходилось добираться довольно долго и неудобно. И наш актерский состав поредел – так, от нас ушли мои одноклассники, просто стало несподручно. Но для меня театр был отдушиной, чем-то родным, и я совсем не представляла себя без него. Он уже стал частью моей жизни. И мне было все равно, куда ездить. Главное – быть там.

На летних каникулах мы вместе с новым театром уехали на первые в моей жизни гастроли. Это было целое событие. Второй раз я надолго уезжала одна из дома, и первый раз далеко – на юг СССР. С головой погрузившись в театральные будни и приключения, связанные с гастролями, я оставила все мои страсти и личные отношения на время в покое. Просто было не до этого. Мы колесили по маленьким городкам. Где-то были проездом, где-то останавливались на несколько дней. В свободное от репетиций время ездили на экскурсии, а вечерами играли спектакли. И за две недели до первого сентября мы вернулись домой.

Впервые лето пролетело так незаметно, и уже пора было готовиться к школе. Я всегда любила этим заниматься – выбирать себе все новое, пусть даже это были обычные простые карандаши и ручки, точилки и линейки.

Также нужно было перед школой навестить бабушку с дедушкой, которых я давно не видела. Дедушка приболел, пока я гастролировала, и только сейчас выписался из больницы домой. Кним я и поехала в первую очередь. Дедушка был еще слаб и большую часть дня лежал, но к моему приходу он побрился, принарядился и выглядел лучше, чем я себе представляла. Мы поболтали обо всем, поели бабушкиного фирменного торта и пирогов, и я пообещала на неделе снова к ним заскочить, пока меня не затянули театр, учеба «и личная жизнь» – добавила я про себя.

«Не бросай меня, пожалуйста»

По дороге домой я нежданно-негаданно встретила Мишку. Он был в гостях у кого-то из городских друзей и просто выбежал на улицу купить сигарет, а тут я. То годами его нет, то сваливается на голову как сосулька с крыши весной. Мишка обрадовался, вспомнил, что мы давно с ним не виделись, и безумно захотел познакомить меня со своими друзьями. Он стал умолять подняться с ним в квартиру «всего на пару минут». От него пахло алкоголем и сигаретами. И улыбался он не своей фирменной сдержанной улыбкой, а во весь рот – как будто лицо разъезжалось и он не мог его собрать. Так разъехавшимся ртом и говорил:

– Ну пойдем, на минуточку зайдешь, только на минуточку – познакомишься, я познакомлю тебя, а потом провожу даже – честно!

Я не хотела идти с ним, но он так просил, что пришлось подняться. Дверь в квартиру была открыта. Внутри было человек восемь и очень сильно накурено. Несколько парней сидели с пивом на кухне. Остальные в комнате смотрели футбол по телевизору и тоже что-то пили. Девчонки и парни. Это и была его компания.

– Ребята, а я кого к вам привел! Привел к вам мою первую любовь! Сенька, помнишь я говорил тебе?

Один из ребят, видимо Сенька, подошел и поцеловал мне руку:

– Очень приятно!

– Девочки, это Аля! – представил меня Мишка. – А это Надя и Таня!

Я в свою очередь кивнула девочкам – «очень приятно». Девочки тоже кивнули и отвернулись к телевизору.

– Мы с ними сегодня познакомились на пляже утром, – прошептал мне Мишка.

Я не понимала, зачем я сюда пришла. Компания – как будто тоже.

– Выпей с нами немножко. У Сени день рождения, между прочим. Да, Сеня?

– А как же! – Сеня быстро налил пива в стакан и протянул мне.

– Я не хочу, спасибо.

– Нельзя так, Аля, – Мишка надул губы, как маленький, и неожиданно перестал улыбаться.

Сеня продолжал держать стакан в протянутой руке, но смотрел уже не на меня, а в телевизор.

Меня все это начинало раздражать.

– Мишка, я пойду. Хорошо?

– Аля, мы же еще не поболтали! – упирался он.

Я никогда раньше не видела его таким.

– В другой раз, Мишка. Не сейчас. Ты проводишь меня?

Мне вдруг захотелось забрать его оттуда. Эта его компания… Он тут был какой-то совсем другой. Совсем не мой герой, пусть из прошлого, но все равно.

– Ладно, пошли, – видно было, что он расстроился. Лицо больше не улыбалось.

Мы вышли на улицу, добрели до автобусной остановки и сели на скамейку. Было еще по-летнему тепло, но солнца не было. Людей тоже почему-то. Поднявшийся ветер гонял пыль. Снаружи, как и внутри, было уныло.

– Ну почему ты не можешь остаться? – он сидел, опершись локтями в колени и свесив голову.

Хороший вопрос. Многослойный, как бабушкин торт «Наполеон», которым она нас сегодня кормила.

– Ты знаешь почему. Мне надо ехать.

– Ясно. Да, я знаю. – Он поднял голову и посмотрел на меня. – Я все знаю. И даже больше, чем все. А ты не знаешь.

Интригует. Отгадывать его загадки не хотелось – не то настроение, чтобы играть. Я злилась на него, злилась на то, что он пьян, злилась на его компанию. И еще на то, что ничего не могла со всем этим поделать. Пьяный Мишка был такой жалкий. Я не могла видеть его таким. Зачем он показал мне себя ТАКИМ?! Вдалеке я увидела подъезжающий автобус и встала.

– Аля! Не бросай меня, пожалуйста. Я пропаду без тебя. Ты видела, какие у меня друзья. Я сопьюсь с ними.

Он смотрел на меня со скамейки снизу вверх и казался очень тихим и усталым. Что я могла ответить на это? Что я его не брошу? Мне надо пожалеть его сейчас? Но где мне взять эту жалость? Внутри у меня никакой жалости не было. Только раздражение и злость.

– Ну ты же можешь к ним не ходить… – холодно возразила я, не глядя ему в глаза.

– Ну да… – он кивнул. Видно было, что он ждал от меня другого ответа.

Но сейчас я больше ничего не могла ему сказать. Я любила совсем другого Мишку. И с тем я бы сейчас поговорила и пожалела бы. А этого я не могла видеть. Хотя это «не бросай меня» и его взгляд… Смогла бы я спасти его тогда, если бы осталась? Помогло бы это ему? Изменило бы мое присутствие его жизнь? Осчастливило? Сделало бы лучшим нападающим сборной? Я не знала – не могла этого знать. А кто бы мог?

Потом я часто задумывалась о том, что так бывает – и присутствие одного только человека и правда может кого-то осчастливить, кому-то помочь. Для творческих людей это может быть муза, благотворитель, спасающий попавшего в сложную ситуацию, просто кто-то близкий, не сбежавший в трудную минуту. Может, именно после той встречи на остановке поселилось во мне желание помогать?

Но к Мишке тогда это почему-то не относилось.

Автобус подъехал и остановился напротив нас.

– Пока, Мишка. Я поехала… Не пей больше, пожалуйста!

Он молча махнул мне рукой и так и остался сидеть на остановке.

В ожидании последнего учебного года

Впереди еще целых девять месяцев учебы, но появилось стойкое ощущение, что этот год будет короче всех предыдущих. Пролетит – мы и не заметим. И было грустно. Так бывает, когда что-то хорошее заканчивается и ты не можешь это остановить. Наверное, именно так заканчивается детство. Никуда не уходит, как в песне Аллы Борисовны, а, наоборот, остается на пороге школы – дальше ему почему-то нельзя. Стоит и машет вслед нам, уходящим. И с ним остаются детские ожидания, мечты и что-то, что не случилось и уже никогда не случится. Обидно.

Еще год не начался, а учителя и родители уже активно наседали на нас, заставляя думать о будущем и учиться так, как мы не могли все предыдущие годы. Ведь от этого зависит наше будущее. Настоящее на фоне будущего сразу стало сильно проигрывать. Взгляды устремились в светлое будущее. У многих одноклассников появились курсы подготовки к вступительным экзаменам в институты, и они первые одной ногой оказались в будущем и сразу стали выглядеть серьезнее обычного. Былая непринужденность и легкость в общении постепенно уступала место всеобщей отчужденности и озабоченности. Казалось, что внутри класса рвались какие-то невидимые связи. А я никак не могла понять, почему, вступая во взрослое будущее, обязательно становиться чужими. Вероятно, это была своего рода подушка безопасности в ситуации расставания, чтобы потом было не больно, когда на выпускной все придут еще близкими людьми, а под утро расстанутся навсегда. Да, я понимала, что это столкновение с реальностью может и даже скорее всего окажется неприятным и болезненным, но что же – теперь весь год нужно ходить укомплектованным этими подушками и бояться неудачно пошевелиться? Затихнуть и не жить, как раньше? Заранее за целый учебный год отказаться друг от друга?! Учеба учебой – это ясно, но такая полужизнь меня не устаивала совсем.

Правда, тревожная атмосфера все-таки и меня затянула. Я боялась увидеть после летних каникул уже совсем чужого Ромку. Раньше меня это не пугало, потому что после каникул он всегда возвращался чужой и мы все равно сходились. А в этот раз я боялась сходиться. Объяснить этого не могла, просто боялась. А может, просто не хотела. А может, просто надоело. Чтобы соблазн сойтись с ним снова не был так велик, я заранее нафантазировала, что за лето он, возможно, влюбился в кого-то по-настоящему и теперь, успев отвыкнуть друг от друга за эти три месяца, мы разойдемся тихо и мирно. И мне не будет так больно, как если бы мы все это время были рядом. В общем, придумала себе свою подушку безопасности и привыкала к ней.

Мое новое оружие

Началось. Первого сентября Ромка появился загорелый, как всегда стильно одетый, с горящими глазами и неотразимой улыбкой. Прямо звезда. Я разговаривала с девочками, когда он, бросив в мою сторону быстрый, пустой, ничего не значащий взгляд, просто прошел мимо, окруженный шумной компанией ребят. Ну и отлично.

На уроках мы сели далеко друг от друга. В этом году я решила перебраться с последних парт в середину класса, чтобы особо не расслабляться, и снова оказалась с Леной. А Ромка остался на периферии, в окружении друзей.

Мой сценарий тихого расставания с Ромкой в очередной раз провалился. Никакие планы с ним не работали. Подушка безопасности оказалась бракованной и не спасала. Я злилась на себя, на него, но ничего не могла поделать. Как бы я ни сопротивлялась сама себе, но в моих мыслях он в первый же день занял центральное место. А как иначе? Я соскучилась по нему за лето и томилась в ожидании. Но ему как будто было не до меня.

И тогда я решила действовать по-другому. Пусть знает, что не он один такой распрекрасный и что и без него можно быть счастливой. Пусть испугается. Пусть начнет ревновать. Оставалось найти того, кто сыграет роль моего нового счастья.

За лето многие ребята изменились – было на кого посмотреть. Я решила, что уж если и отвлечься на кого-то, то почему не на самого умного, не на само наше светило. Павел, наш отличник и супермозг класса, прямо за спиной которого мы с Леной теперь обосновались, на мой взгляд, идеально подходил на роль женского счастья. Он был симпатичным, разносторонне развитым, и с ним всегда было о чем поговорить. К тому же он был добродушным, позитивным и вообще самым приятным человеком в классе с прекрасным чувством юмора и очаровательными ямочками на щеках, когда он улыбался. Не соблазняющими, как у Ромки, но по-детски веселыми. А еще он был самым высоким в классе, чем отдаленно напоминал мне Мишку.

Пристально приглядываясь к Павлу, я удивлялась, как это я раньше не заинтересовалась им, ведь оказалось, что многие в классе были в него влюблены. При этом понять, нравится ли ему кто-нибудь в классе или нет, было сложно. Но, кажется, как и подобает настоящему светилу, он до сих пор оставался глух к земным радостям и верен был только своей учебе. Все это делало его абсолютно безопасным для меня и подходящим для осуществления плана: можно было сколько угодно уделять ему внимания без страха влюбиться по уши и без опасения, что он влюбится в меня. Ведь этот спектакль нужен был только для того, чтобы меня заметил Ромка и начал бы ревновать.

Его новое увлечение

Но Ромке было не до меня. Нет, он не озаботился учебой, не пошел на курсы и не влюбился. Он увлекся созданием комиксов. Выглядело это так: он разлиновывал обычную тонкую зеленую тетрадку в клеточку и делал раскадровку комиксов. Потом по кадрам создавал очень смешные истории, героями которых были наши же одноклассники. Только мальчишки – девочек он не трогал. В комиксах все фигурировали в измененных образах с новыми именами-кличками, которые он тоже придумывал сам. На клички и новые образы никто не обижался, хотя особо милыми они точно не были. Но не были и злыми – рисунки выглядели как дружеские шаржи. Сначала все просто хохотали над новой серией Ромкиных комиксов, а потом эти образы стали со страниц переходить в жизнь. И вот уже одноклассники разыгрывали его сюжеты в классе, и никто не называл их иначе как кличками Ромкиных героев. Он придумал целый мир, в который вовлек большую часть класса. Возможно, из его затеи могло что-то получиться в будущем. Но для Ромки это была просто очередная игрушка, нескучное времяпровождение в скучной школе в последний перед выпуском тревожный год.

Две недели Ромка играл почти беспрерывно. Он был одержим этим новым занятием, рисовал не только на переменах, но и на уроках, иногда отвлекаясь на учебу. Как будто его совершенно не заботило, что это был последний учебный год.

Я не участвовала в этих действах и только издалека наблюдала за весельем, не отходя далеко от Павла, с которым теперь часто общалась на переменах. Его не надо было искать – он всегда был на своем месте. Иногда мы болтали просто так, а когда обычные темы заканчивались, я просила его объяснить мне сложные и не очень задания по алгебре, а также по физике и химии. И он с удовольствием объяснял. Таким образом, тем для бесед у нас всегда хватало. Он объяснял, я внимательно слушала и иногда мило улыбалась ему в ответ. И со стороны казалось, что речь идет не об уроках, а о чем-то более личном. Как и было задумано.

Недели через две, войдя в класс, я увидела, что Ромка сидит на парте Павла и что-то ему рассказывает. Павел же хохочет на весь класс, что с ним раньше случалось нечасто. До этого момента они никогда близко не общались. И что это – то, чего я хотела? Лед тронулся? Куда там! В Ромкином поведении ничего не изменилось – он настойчиво продолжал не замечать меня. Зато с этого дня в комиксах появился новый персонаж, очень похожий на Павла. В историях он фигурировал редко и был, судя по всему, каким-то супергероем, но, по Ромкиным правилам, супергероем смешным и добродушным. И теперь Павел тоже с интересом следил за творчеством Ромки и часто общался с ним. В отличие от меня.

Это правда не про любовь?

Так быстро на моих глазах Ромка обаял Павла. У них появилась общая интересная тема, и, проходя мимо его парты, Ромка частенько останавливался поболтать. И Павла теперь можно было застать хохочущим в конце класса в компании персонажей Ромкиных комиксов. Со мной Павел тоже продолжал общаться. Но это совсем не имело нужного мне эффекта – Ромки в моей жизни так и не появилось. Только однажды я поймала на себе его взгляд. Что он означал – сказать было сложно. Может быть, в этот момент он просто что-то сочинял для комиксов и взгляд не относился ко мне. А может, именно тогда у него зарождалась идея, которую он надеялся осуществить в ближайшее время.

И вот спустя пару дней я заметила Ромку и Саньку рядом с двумя нашими одноклассницами. Одна из них, скромная Мария, давно нравилась Саньке, а вторая, Ксю, недавно поссорилась со своим другом, тоже нашим одноклассником. Вчетвером они стояли близко-близко друг к другу. Ксю кокетливо смущалась, когда Ромка говорил ей что-то. При этом он смотрел на нее, не отрывая глаз, и загадочно улыбался. О, как мне знакома была эта его улыбка! Увиденное вывело меня из себя. И сейчас мне плевать было на то, что мы были свободны и могли делать то, что нам хочется. Ну и что, что я общалась с Павлом, – это же было не по-настоящему. Я вдруг поймала себя на мысли, что не ревновала бы так (а это была именно ревность), если бы у Ромки появилась девушка за пределами школы и все то же самое происходило бы где угодно, только не на моих глазах. Чтобы это касалось меня так же, как его касались мои истории с Мишкой. Но я совсем не была готова к тому, что новый Ромкин роман будет разворачиваться прямо в школе, нет, прямо в нашем классе! От одной мысли у меня начинала болеть голова и сводило живот.

Пару дней ничего не происходило, все было тихо, как раньше. Я уже стала успокаиваться, как вдруг, зайдя утром в класс, увидела Ромку за партой с Ксю. Кажется, он обнимал ее за талию и что-то шептал на ухо. А рядом стоял предатель Санька, который рассказывал им что-то веселое, потому что все время от времени смеялись. Все сжалось у меня внутри, но я прошла на свое место, не подав виду. Я уже собиралась сесть за парту, когда Ромка нагнулся к шее Ксю и…

Что было дальше, я не видела, потому что в этот момент какая-то сила развернула меня и вынесла из класса. Я не хотела так поступать, но все вышло из-под контроля. Как на автопилоте, кто-то вел меня, и я не понимала, что делаю. Все плыло у меня перед глазами. Зазвенел звонок, но я и не думала поворачивать назад. Школьники расходились по классам, фойе пустели. Я бежала по школе. Коридоры, лестницы, арки, двери – все мелькало передо мной. Только не плакать. Только не плакать. Хотя безумно хотелось. Было так больно! Что он позволяет себе! Зачем так мучает меня! Неужели он и правда ничего не чувствует! Ничего не понимает! Я хотела сбежать из школы, уехать домой и больше не возвращаться сюда – не видеть его никогда, никогда, никогда! Фойе, поворот, за поворотом витая лестница на первый этаж – и… Передо мной стоял Ромка. От неожиданности я отпрянула назад и хотела снова бежать.

– Иди сюда! – прошипел он тихо, схватил меня за руку и потащил за собой.

От его напора мне стало страшно. Я пыталась вырваться:

– Придурок! Отпусти! Мне больно! Отвали! Ты достал!

Но он все крепче сжимал руку.

– Тссс! Алька, заткнись. Закрой рот!

Он дотащил меня до внутреннего балкончика над лестницей, которая вела к гардеробу, и прижал к стене. Над нами была арка, и ее опоры служили хорошим укрытием от посторонних глаз.

– Ты что творишь? Что это было? – его холодные и злые глаза расплывались в моих – так близко было его лицо.

– Я творю?! А ты?..

– Я? Тебе что-то не нравится?

Я молчала.

– Я спросил! – он слегка тряхнул меня. – Что с тобой? Ты что, забыла?

Снова тряхнул.

– Помню!

– И?

– Я устала. Отпусти меня.

Я правда выдохлась. Не было сил ни возражать, ни объяснять, ни думать. Я попыталась оттолкнуть его и уйти, но он снова довольно резко впечатал меня в стену.

– Сейчас. Только напомню тебе. У нас с тобой ничего нет, Аля, слышишь? Никаких отношений. Мне этого не надо! Мне НИКАКИХ отношений не надо! – он говорил, выделяя каждое слово. – Ясно тебе?

Он как будто хотел просверлить меня своими черными бешеными глазами. И я не выдержала:

– Ясно! Ясно мне! Чего ты приперся тогда?! Зачем? Вали отсюда! Вали к ней! К кому хочешь вали!

– Зачем приперся??? Да потому…

И тут он неожиданно схватил меня за шею двумя руками и сильно и даже больно впился в губы. Я успела плотно сомкнуть их и попыталась оттолкнуть Ромку. Но он давил на меня всем телом и упорно вкручивал мне в губы свой поцелуй. И я не выдержала и сдалась под его напором. Было странно. Наша ссора не разделила, а как будто, наоборот, примагнитила. Как будто это и должно было произойти, чтобы мы снова были вместе. И сейчас мы как будто полностью слились, как будто стали одним организмом, одним голым чувством.

Меня трясло, и слезы почему-то лились по щекам.

– Ты дура, Федорова, такая дура… – повторял он, целуя меня в губы, щеки, глаза, слизывая слезы с ресниц.

И от его слов было почему-то совсем не обидно: «ду-ра, ду-ра» – «сам ты…». Оказывается, говорить и одновременно целоваться – это очень смешно! Урок уже давно шел, а мы стояли посреди школы под красивой аркой на балкончике прямо над лестницей, тихо смеялись и целовались.

Внизу послышались шаги. Под балкончиком показалась кудрявая голова, а потом и вся учительница физики. Она сразу заметила влюбленную пару, балкончик, на котором мы стояли, и с иронией в голосе произнесла:

– А, Ромео и Джульетта! Опять прогуливаете!

– Не опять, а снова, Марина Александровна, – поправил ее обаятельный Ромка.

Она улыбнулась в ответ и ушла по своим делам. Да-да, без упреков и нотаций. Просто ушла.

Надо же! Почему мне не пришла эта мысль в голову? И правда, Ромка – Ромео! И сцена на балконе из «Ромео и Джульетты», моя любимая:

Что значит имя? Роза пахнет розой,

Хоть розой назови ее, хоть нет.

Ромео под любым названьем был бы

Тем верхом совершенств, какой он есть.

Зовись иначе как-нибудь, Ромео,

И всю меня бери тогда взамен!

Ромка и внешне похож на Ромео – каким я его представляла себе. Раньше я этого не замечала – может, раньше и не был похож? Отчаянный, черноглазый, смуглый, темные, почти черные непослушные кудри, и только седая прядь была чем-то новым в моем шекспировском образе, но совсем не портила его. Вот тебе и «гвоздик»! Что-то на мгновение затрепыхалось у меня внутри, что-то чистое, что-то совсем про Шекспира, про любовь. Бабочки?

– Ромео и Джульетта? – даже Ромка проникся. – Ну Марина Александровна! Ну пусть так и думает! Правда? Да, пусть так и думает. Пусть хоть все так думают. И только мы одни будем знать, что это не любовь. Что это просто…

Я ничего не ответила, и мы, смеясь, продолжили целоваться.

Как Ромео и Джульетта

Да, я тоже смеялась. Я теперь вообще больше смеялась – ведь мы же снова были вместе. И какая разница, как это будет называться. «Что значит имя? Роза пахнет розой!» Любовь – не любовь: как ни называй – главное, мне с ним хорошо. В сто, в миллион раз лучше, чем без него. А ему хорошо со мной. Он так говорил. А любовь пусть уже была – раньше. И у него, и у меня. Первая. И совсем другая. Я так предполагала.

Как вообще понять в свои шестнадцать лет, что из всего этого было любовью? То, что было с Мишкой? Когда нравится вместе гулять, когда искренне и с детским восторгом мечтаешь о свадьбе, детях и общем доме? Или то, что сейчас? Когда не можешь и не хочешь ни о чем мечтать, а просто радуешься, потом переживаешь, потом снова радуешься, слабеешь в объятьях и растворяешься в поцелуях? Что же из этого любовь? Ну почему этому не учат в школе? Было бы интересно хотя бы поговорить об этом с кем-то знающим, поговорить на равных, не боясь осуждения и насмешек.

С этого дня началась игра в Ромео и Джульетту. Ромка по-прежнему рисовал и играл в комиксы, но теперь он не забывал подходить ко мне иногда и чмокать – в щеку или куда попадет, прохаживался со мной за руку по школе и целовался в темных уголках. Со стороны мы выглядели влюбленными по самые уши. Как будто у нас открылось второе дыхание. Или даже первое. Ромка оказался прекрасным артистом. А может… Мне было сложно понять, игра это для него или ему нравится быть в отношениях, только признаваться в этом он не хочет. Он был рядом, и меня все устраивало. К тому же Ксю вернулась туда, откуда пришла, —помирилась со своим парнем. Исчезла из нашей жизни, как будто ее и не было.

Конечно, через несколько месяцев и это все закончится так или иначе, но с этой мыслью я уже свыклась и не боялась ее. Ведь мы выйдем за пределы школы, а там Ромки и не было никогда. Он как будто так и останется для меня в школе, вместе с моим прошлым. Так почему сейчас не наслаждаться этой нашей любовной игрой, пока мы тут?

Театр и новые мозгомысли о страстях

В новом театре как будто прочитали мои мысли! Оба наших режиссера – новый и старый – приступили к двум новым спектаклям. И оба спектакля были о любви. Не в школе, так здесь мы теперь могли разобраться с этой непростой для любого подростка темой. Здесь это было даже интереснее, чем на уроке в окружении смущенных одноклассников и под руководством такого же смущенного учителя.

Обе пьесы были почти «Ромео и Джульетта». В первой по сюжету в колонии для девочек-подростков ставили спектакль «Ромео и Джульетта». И все выстраивалось вокруг сцены на балконе. Недаром она одна из моих любимых. А теперь это еще сцена из моей с Ромкой жизни. Вторая пьеса – трогательная история любви прибалтийских Ромео и Джульетты. Их звали по-другому, и сцены на балконе, конечно, не было. Но прекрасные стихи и история первой любви не уступали Шекспиру.

Как же мне нравилось приходить почти каждый вечер в театр, говорить о любви, влюбляться, страдать, переживать глубокие настоящие чувства. А по окончании репетиции все это отпускать, оставлять до следующей репетиции и идти спокойно домой.

После хороших дней с Ромкой было примерно такое же состояние, но все-таки примерно. Главное отличие – в театре не нужно было страдать, что сценическая любовь кончилась. Ну кончилась и кончилась – через день начнется снова. От нее не было зависимости. Все понимали, что это игра и что мы учимся в нее играть. А с Ромкой? Страшно подумать, что было бы со мной, если бы ему надоело завтра быть Ромео и он придумал бы что-то новое. Или еще хуже – стал бы чужим Ромео. Опыт уже был, и я знала: если такое произойдет, мне будет больно. Даже от мыслей об этом становилось трудно дышать. Вот точно: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте».

Получалось, что в школе – и в одной, и в другой – я всегда была Джульеттой. И в отношениях с Мишкой шекспировскими были наш возраст, и нежные первые чувства, и потом ссора двух семей. Ссора была главным сходством с трагедией и такой же трагедией для меня. И желание противостоять несправедливости, которая развела нас тогда, тоже было очень сильным, почти таким же, как у Шекспира.

А с Ромкой «Ромео и Джульетта» открылись по-другому. Ромео – не кудрявый нежный барашек, а страстный влюбчивый подросток, который ищет любви. И не какой-то платонической, детской, а настоящей. Сначала он безответно влюблен в Розалинду, хочет быть с ней и страдает от своих чувств. Но тут ему на глаза попадается Джульетта. И он, уже готовый и желающий любить, влюбляется в нее. И она сразу ему отвечает тем же. И не важно, что она вторая, а до нее была Розалинда. Шекспир ничего не говорит об этом. Не осуждает. Подумаешь – какая-то Розалинда. Главное, что и как происходит между Ромео и Джульеттой. Разве не похоже на начало наших отношений с Ромкой? Разве не те же шекспировские страсти-поцелуи прямо на балу, почти на глазах у всех будоражили нас с Ромкой? Разве не плевать нам было на то, что мы ничего не знаем друг о друге, что, возможно, у нас нет общих интересов и планов на будущее? Не плевать на мнение окружающих? В трагедии разговоры начинаются позже, сначала есть страсть и желание. Все как у нас. Правда, радоваться рано, ведь у Шекспира еще: «У бурных чувств неистовый конец… лишь в чувстве меры истинное благо». А это значит, что ожидать чего-то хорошего от будущего в таких отношениях с самого начала было глупо. Мы могли только наслаждаться здесь и сейчас, пока нам хорошо, пока это горит и согревает. Так что по Шекспиру наше расставание было просто неизбежно. И теперь главное, чтобы финал не оказался совсем трагичным.

Вот вам, пожалуйста, очередная экскурсия по моим мозгомыслям. Иногда я сама уставала от себя и своих умозаключений, пытаясь все рассудить, выстроить в логическую цепочку и ничего не упустить. И поделать с этим ничего не могла – такой уж характер. Этими новыми размышлениями и выводами с Ромкой я не поделилась. Потому что это было бы не по правилам. В нашей игре, как и у Шекспира, разговоры потом – сейчас страсть. Он бы просто расстроился, что я утяжеляю его игру, говоря о чувствах и страданиях. У него все должно было быть легко. А значит, и у меня, раз мы играем в одно. И я решила принять его правила, подыгрывать ему, а не тушить все своими холодными печальными размышлениями и слезами.

То самое

Время летело вскачь, как бывает всегда, когда очень хочется, чтобы оно совсем остановилось. Учеба, подготовка к экзаменам, репетиции в театре и растущая от всего этого круговорота усталость. И снова время стало ощутимым, как когда-то в детстве. Снова стали проявляться времена года, месяца, даты, а это явный признак, что время летит и этими датами, как крючочками, маленькими якорями, мы пытаемся прицепиться к нему и удержаться в его течении. Но оно все равно убегало, выпускной все более отчетливо маячил в районе горизонта, и на эксперименты и игры с Ромкой оставалось все меньше и меньше времени.

Уже заканчивался февраль. Прошел Ромкин день рождения, и теперь он был немного старше, чем я. Ему было уже семнадцать, а мне шестнадцать. И мне нравилось, что он старше меня. Нравилось думать об этом.

Как-то в понедельник 29 февраля – февраль в том году был длинный – нам сообщили, что учительница русского и литературы заболела и заменить ее некем. Поэтому мы, как взрослые, можем сами заняться чем-нибудь – например, эти два часа поделать домашнее задание или немного погулять и подышать свежим воздухом, что тоже важно. Все очень обрадовались и сразу разлетелись кто-куда из класса – видимо, дышать морозным февральским воздухом. Делать домашку в классе осталось всего несколько неопределившихся мерзляков, которые, скорее всего, пока просто не придумали, куда хотят лететь.

Ромка с ребятами о чем-то договаривался возле кабинета. Наверное, строили какие-то планы. И я подумала, а не сходить ли мне попить кофе в кафе рядом со школой. У гардероба я поискала глазами Лену, чтобы позвать ее с собой, и тут неожиданно появился Ромка. Он был уже в куртке.

– Ты что будешь делать?

– Кофе хотела попить.

– Отлично! Пойдем ко мне. У меня как раз торт остался со дня рождения.

– Ну пойдем. Может Ленку позвать?

– Ленку? Можно. Хотя… Не, Ленку не надо.

В этом не было ничего странного. Ведь, наверное, мы пойдем не одни, а с ребятами. А Ленка и правда их не очень любит и будет сидеть у Ромки с кислой миной и всех раздражать.

Ромкины друзья курили рядом со школой, и, когда мы поравнялись с ними, Ромка махнул им рукой – и мы пошли. Вдвоем. Ни Ленки, ни ребят. Интересно. Можно было спросить, но по сложившейся у нас с ним традиции я не стала. Зачем? Начинается какая-то из наших игр. А в такие минуты мы с Ромкой мало говорили – чаще всего происходящее было понятно без слов.

Мы молча вошли в темный подъезд, пешком поднялись на третий этаж, он открыл ключом тяжелую резную дверь. Обувь и верхнюю одежду мы сняли в прихожей. Потом я прошла в гостиную и села за стол. А Ромка пропал на несколько минут на кухне. Передо мной на столе стояла тарелка с яблоками и лежал ножик, видимо, для фруктов. Мы дома тоже любили есть яблоки с ножом, отрезая маленькими кусочками. А Тимурка потом доедал вкусные обструганные сердцевинки.

Я сидела за столом, разглядывала комнату и прислушивалась к происходящему на кухне. Шумела вода из крана, щелкала газовая плита, хлопала дверка холодильника. Наконец пришел Ромка и принес с собой кусок торта на тарелке и большую чашку чая.

– Кофе не нашел. Пей чай. Ешь. Это все тебе.

– А ты?

– Я не хочу – вчера объелся.

Он сел за стол напротив меня, достал сигарету, закурил и так сидел, пока я пила. На улице было морозно, но в окно светило почти весеннее солнце. Солнечный свет попадал Ромке в глаза, он щурился, и дым от его сигареты смешивался и растворялся в солнечном луче. А я смотрела на него и пыталась угадать, о чем он думает. Мне нравилось на него смотреть. На то, как он кусает нижнюю губу в задумчивости, держа сигарету в руке. Как подносит ее к губам, как держит во рту, как задумчиво гоняет ее из стороны в сторону. Он нравился мне.

Я допила чай. Торта не хотелось. Ромка сразу встал, открыл форточку, выкинул сигарету и полотенцем разогнал дым. Я ждала. Закрыв форточку, он снова о чем-то задумался, потом подошел ко мне, присел рядом на корточки, обнял мои ноги и положил голову мне на колени. Я сразу запустила пальцы в его кудри. Как мне нравились его непослушные густые волосы с этой седой прядью у виска! Он потерся лицом о мои колени, как кот, и поднял голову.

– Ну… пошли, Аль? – он посмотрел мне в глаза и уже молча продолжил: «Ты же все понимаешь?»

Конечно, я все понимала. Все, о чем он говорил и о чем молчал. Уже когда мы отправились сюда, без Ленки, Саньки и друзей, я знала. Мы же чувствуем одинаково – как я могла не понимать? Но я не торопилась. Хотела, чтобы он сказал, что ли. Чтобы сначала сказал. Может, попросил? А может, мне просто хотелось задержать время.

– Пошли! – он встал и потянул меня за руку. – Пошли. В мою комнату. Покажу. Ты не была там еще.

Это правда. Когда мы приходили с Санькой, все другие комнаты были закрыты.

Я поддалась ему, и он меня повел. Толкнув большую белую дверь, он сразу прошел через всю комнату к окну и закрыл форточку. Потолки во всей его квартире были высокие и окна тоже. И в его комнате окно было большое и арочное, как в школе. Старый фонд. Светлые шторы были раздернуты. Напротив стоял массивный старинный письменный стол. На нем валялись Ромкины тетради, а поверх стоял его одеколон – тот самый запах, который мне так нравился. На углу пристроился магнитофон. Ромка нажал на клавишу – и всеми любимая тогда итальянская эстрада ворвалась в комнату. «Ti amo» Умберто Тоцци. Сделав звук тише, Ромка посмотрел на меня, потом как будто машинально открыл одеколон, вылил себе на руки и провел по шее. Я подошла к столу – не стоять же в дверях. От запаха его духов закружилась голова.

За окном на подоконнике лежал снег. Ромка обнял меня сзади, молча снял с меня школьный пиджак и кинул его на стул. Потом повернул меня к себе и прижал свои губы к моим. Я не спешила его впускать. Я вообще не хотела спешить. Он укусил меня за нижнюю губу – слегка, не больно. От неожиданности я ойкнула, а он сразу проскользнул мне в рот языком. Как мне нравился этот его грубый напор в сочетании с нежностью. Как мне нравилось терять голову, когда он вот так сильно прижимался ко мне.

Мы целовались, играла музыка, и в какой-то момент я почувствовала, что мы куда-то передвигаемся, как будто в медленном танце. Я открыла глаза и увидела, что мы и правда переместились и за Ромкиной спиной уже не стол и окно, а кровать, небрежно закрытая цветным покрывалом. Оторвавшись от меня на мгновение, Ромка нагнулся и одной рукой скинул покрывало на пол. Кровать выглядела так, как будто он недавно встал с нее и она еще хранила его тепло. И было в этом что-то такое уютное и милое.

Он еще раз поцеловал меня и отпустил. Мне показалось, что он волнуется. Он заходил по комнате, не глядя на меня, снял галстук и кинул на стул, где уже лежал мой пиджак. Потом начал расстегивать пуговицы на рубашке. Я просто смотрела на него. Мне хотелось видеть все и запоминать каждую мелочь. Я только сейчас увидела, что рубашка у него была клетчатая – красная в темную клетку, а галстук черный. Интересно, но как будто раньше это не имело значения, а сейчас все стало очень важно. И мне надо было все это запомнить навсегда.

Он расстегнул рубашку и посмотрел на меня:

– Иди сюда.

Я сразу послушно подошла. И он быстро снял с меня блузку. Потом расстегнул пуговицу и молнию сбоку на юбке. Юбка упала на пол, я перешагнула через нее, а он нагнулся, поднял и метнул все на тот же стул рядом со столом. И попал.

– В яблочко! – обрадовался он.

Как будто загадал что-то и теперь оно точно сбудется – подумала я. Я стояла перед ним в лифчике, трусиках и в прозрачных колготках, а он был все еще одет – в расстегнутой рубашке и аккуратно отглаженных черных брюках со стрелками. И меня одновременно смущал и возбуждал такой контраст.

– Колготки? – то ли спросил, то ли приказал он.

Я послушно сняла их и кинула на пол. В трусиках и лифчике я уселась на середине кровати, оставляя ему место с краю. Сначала захотелось спрятаться под одеяло, но я почувствовала на себе его взгляд и передумала. Кровать была широкая и мягкая. Ромка тоже забрался на кровать, взял меня за плечи и нежно положил на подушку, большую и тоже очень мягкую – я утонула в ней. Ромка быстро стянул носки и сразу лег на меня сверху прямо в одежде, обхватив руками за шею. Его голые грудь и живот касались моего обнаженного тела. Я просунула руки ему по рубашку, обхватила за спину и прижала его к себе крепко-крепко. Мне больше ничего и не надо было – так хорошо было лежать с ним, ощущать его вес на себе, вдыхать его запах…

– Аля, – выдохнул он мне в ухо, – все нормально?

Я коротко кивнула. Тогда он поцеловал меня, зашевелился и сполз ниже… Теперь его кудри щекотали мне лицо. Положив голову мне на грудь, он опустил одну руку и начал стягивать с меня трусики. Я напряглась и сильно сдвинула ноги.

– Алька, ну, помоги мне…

Он сделал вид, что не заметил моего сопротивления (да и когда оно ему мешало?), потянул трусики вниз, и я, выдохнув, выгнулась и поддалась ему. Помогла, как он просил. Дальше было все как во сне. Что-то происходило с нами, и я не могла это остановить. Я не могла остановить его рук, которые трогали меня там, где никто еще никогда не трогал. Я не успевала думать, я гнала мысли прочь и только ловила ощущения от его прикосновений и сдавалась под его напором. Я лежала под ним в одном лифчике, он касался меня, гладил, целовал и шептал на ухо какие-то непристойности – «я хочу тебя, хочу всю тебя», «тебе нравится, как я тебя там… ммм… ласкаю?», «ты знаешь, какая ты там… ммм». Наверно, в какой-то момент я совсем забылась и не заметила, как он спустил брюки и трусы. Нас перестала разделять эта последняя преграда… Он так нежно и сладко поцеловал меня… И…

В каком-нибудь эротическом кино и в моих фантазиях примерно так все и было. Все гладко и логично вытекало одно из другого. Ромка хочет меня, я хочу его. Он старше меня (на два месяца – но не важно, все равно старше), поэтому он знает, что делать, и я могу довериться ему. Я подчиняюсь ему. И мне почти не больно, когда он входит в меня – немного больно, но и боль с ним – это тоже приятно. Мы действуем как один организм. Организм… Оргазм…

…Но это в фантазиях. А в жизни закончилось все очень нелепо. Итак, возвращаюсь чуть выше:

– Аля, – выдохнул он мне в ухо, – все нормально?

Я коротко кивнула. Он поцеловал меня и, опустив одну руку, попытался стянуть с меня трусики. Ему было не очень удобно:

– Алька, давай сама, а? – И он, приподнявшись на кровати, стал расстегивать брюки. – Чего ты смотришь – раздевайся.

У него, как назло, застряла молния. Он злился, нервничал – руки дрожали и не слушались. А я не могла пошевелиться. В этот момент для меня как будто закончилась игра, и я поняла, что это жизнь. И меня охватила паника. Да, я понимала, что уже очень давно сама этого хочу и в наших отношениях мы и так всегда были на грани. И что весь класс и школа давно уже думают, что мы спим друг с другом. Что все к этому шло и осталось совсем чуть-чуть… Осталось переступить черту… Но мы как будто уже переступили эту черту. И если сейчас продвинемся еще немного вперед, то это будет не просто за чертой. Это будет совсем другая жизнь. От одной мысли меня чуть не вывернуло. Я почувствовала себя совсем голой. Мне стало противно и захотелось одеться и уйти.

Молния наконец-то поддалась, и Ромка начал стягивать брюки.

– Ты почему еще не разделась? Хочешь, чтобы я снял?

Я стала сползать с кровати.

– Ромка, хватит. Не надо больше. Я не хочу. Все.

Я не могла смотреть на него – мне было ужасно стыдно и плохо.

– Ты что, Алька? – Видно было, что он ничего не понимает. – Ты что?!

Я подняла с пола колготки и попыталась надеть их. Но он вырвал их у меня и кинул в другую комнату. У него как будто кончились слова, и он все время повторял одно и тоже:

– Ты что?! Кончай! Ты что?!

– Ромка, не надо. Прости… Я просто не могу, понимаешь?

Я встала с кровати, но он толкнул меня, и я, не удержавшись, снова села.

– Нет!

– Отпусти меня!

Я резко вскочила, толкнула его, бросилась к стулу, схватила одежду и побежала в гостиную. Он выскочил следом. Я была в нижнем белье, а он почти одет – брюки успел застегнуть и только рубашка по-прежнему была расстегнута. И если раньше эта картина возбуждала меня, то теперь, почти голая, я чувствовала себя голой дурой.

– Вернись в комнату, я сказал! – К Ромке как будто вернулась речь. – Ты слышишь? Дура! Ко мне иди!

Он пытался действовать как раньше, напором, но в этот раз это не работало.

Отделенная от него столом, на котором оставался недоеденный мной кусочек торта, чашка, нож и тарелка с яблоками, я лихорадочно пыталась натянуть на себя одежду.

И тут Ромка кинулся к столу и схватил фруктовый нож.

– Я убью тебя! – сверкая глазами, прошипел он и двинулся на меня.

Я не могла поверить, что он говорит это серьезно. Я попятилась от него, обходя вокруг стола, а он все быстрее шел за мной.

– Я убью тебя, слышишь, – повторял он.

С шага мы перешли на бег. Это напоминало игру в пятнашки. Резко развернувшись мне навстречу, Ромка не заметил стул, врезался в него, уронил. Раздался грохот. Мне стало смешно. Но именно тогда я поняла, что он не шутит. Я рванула к входной двери. Но дверь, конечно же, была заперта, и открыть ее я не могла. Настоящий триллер.

Я, все еще полуголая, жалась к двери, а он приближался ко мне с ножом.

– Ромка, прекрати, не подходи ко мне!

Я старалась убедить себя, что мне не страшно. Ведь это был Ромка. Тот же самый Ромка. Ромео мой.

Метрах в двух от меня он остановился в ожидании, все еще тяжело дыша. Мы молча смотрели друг на друга несколько секунд. Потом Ромка резко развернулся и со всей силы швырнул нож в комнату. Нож ударился в пол и отскочил к стене. Потом быстро прошел мимо меня к двери и отрыл замок.

– Все. Катись отсюда. Одевайся и катись.

И, не глядя на меня, удалился в свою комнату. По дороге поднял колготки с пола и кинул мне.

Ушел. Сдался. Но не проиграл.

Кончилась игра

Я быстро оделась и на автомате пошла в школу. Может, я бы и прогуляла последние уроки – было не до учебы. Но у меня там была сумка.

Я пришла как раз на перемене, до урока оставалось минут двадцать.

– Где Ромка? – Санька раздевался в гардеробе.

«Интересно, он знает, куда мы ходили?»

– Не знаю. – Я старалась держаться как можно безразличнее. Тем более с Санькой последнее время я почти не общалась.

Я нашла сумку, потом девочек и спряталась за их разговором. Они что-то активно обсуждали, а я делала вид, что внимательно слушаю, а сама думала о своем.

Придет он сейчас? Я так боялась, что он придет и мы с ним встретимся.

Волна страха и отвращения, которой накрыло меня у Ромки, постепенно спадала, и теперь я казалась сама себе идиоткой, дурой, которую и надо было убить там, потому что я все равно не знала, как мне с этим жить дальше. Я вдруг почувствовала себя виноватой, хотя извиняться перед Ромкой мне не хотелось. Он тоже был не прав. Мне надо было дать время. Почему для него это все было так просто? Может, он каждый день кого-нибудь трахает и теперь просто пришла моя очередь? Как можно так… Но ведь он не насиловал меня, я сама! Сама разделась, сама хотела, чтобы он… Снова стало стыдно и мерзко внутри.

Я ждала Ромку, постоянно оглядываясь по сторонам, но в то же время боялась, что он придет. Боялась его глаз, злых или, наоборот, потухших, равнодушных. А больше всего боялась, что он придет и сразу начнет назло с кем-то заигрывать у меня на глазах. А я этого не вынесу. В какой-то момент мне начало казаться, что он сейчас придет и сразу извинится передо мной. И мы договоримся сделать вид, что ничего не было, и просто пропустим этот день, выкинем его из головы, как ночной кошмар.

Девочки что-то болтали про магазин, в котором успели побывать, и про классные, но дорогие колготки.

Колготки – вспомнила я, как Ромка кинул в меня колготками. Стало обидно, и я еле сдержала слезы. Зазвенел звонок, и мы пошли в класс. Ромки не было. Я думала, он придет с опозданием, и весь урок прислушивалась к шорохам за дверью. Но он так и не пришел. Ни на этот, ни на последний урок.

А вдруг с ним случилось что-нибудь? И нож этот… Может, Саньке сказать, чтобы заглянул к нему? Может, самой? Никогда. Ничего с ним не случится. Срать он хотел на всех и на меня. Уже болтается где-то с друзьями.

Не один раз я прокручивала всю сцену у себя в голове, как будто мне надо было отыскать там что-то, за что-то зацепиться. Вспомнился Ромка с ножом у двери. Те несколько секунд, когда он смотрел на меня звериными глазами, как будто чего-то ждал. Может, ждал, что я отвечу? Что я, как тогда в школе, кинусь на него? Каждый раз, когда он так нападал и выводил меня из себя, он потом сгорал от страсти. Как и я. И у нас все получалось. Он надеялся. Но яне кинулась на него в этот раз. Сдалась. Не ответила ему тем же. Вышла из его игры. Из нашей игры. И он не может простить.

Невыносимая, невыносимая пустота

А еще меня одолевали воспоминания о Мишке и о том, как он вел себя в школе, когда я бросала его. И было немного страшно.

Ромка пришел на следующий день. Красивый и холодный. Хотя не холодный. Наверное, нет. Просто какой-то повзрослевший и серьезный. Неудивительно, пошутила я сама с собой, ведь ему уже семнадцать лет! Не было больше всклокоченного Ромки-гедониста. Он был в идеально сидевшем новом темном элегантном костюме, в белой рубашке и цветном галстуке. От прежнего Ромки остались только его любимые кроссовки. Он никогда не переодевал сменку, потому что жил рядом и «не успевал запачкаться».

Он не был расстроен, напуган. Наоборот, был очень спокоен и улыбался в ответ на комплименты его внешнему виду. Новая игра «Ромка – одинокий волк»? Я сразу почувствовала, что потеряла его окончательно. Не этого нового – этого я и не знала. Я потеряла того, моего. Кончилась история. Нет, не так. Кончилась наша с ним история, и началась его новая. В которой было место всем, кроме меня.

Ромка изменился не только внешне. С этого дня, к печали многих, он перестал рисовать комиксы и прогуливать уроки и начал активно учиться. Сдавал хвосты, оставался после уроков с учителями. Писал самостоятельные. Тактический рывок на последнем круге? Он же был бывшим биатлонистом. Может, именно промах со мной дал ему возможность разозлиться, собраться с оставшимися силами и рвануть к финишу? Тогда я не такая плохая, помогла ему – хоть чем-то загладила свою вину.

Я чуть не орала от отчаяния – так хотелось все вернуть! А как? «Давай-давай, все повторим, пойдем к тебе, пожалуйста, я больше не буду такой дурой? Я сделаю все, что ты скажешь» – ЭТО могло бы его вернуть? Мое унижение? Думаю, нет. Мне всегда казалось, что слабые его отталкивали, как и меня. Да я бы и не смогла. Так унизиться – это все равно что потерять себя. А потерять себя можно и по-другому. Просто уйти в никуда, например. Да и не надо забывать – не было у нас с ним никаких отношений, ведь так? Отношения – это и есть слабость. Это зависимость. А нужно быть свободными. У нас была игра. Она кончилась. Мы чуть не заигрались. Но Ромка резко дернул стоп-кран, и все замерло, прежде хорошенько встряхнувшись внутри. А может, не он, а я?

Я пыталась уговаривать себя, держаться, не подавать виду, но мне было очень плохо. В один миг из жизни исчезло то, что было так дорого. Когда оно было, ценность не была такой большой. А теперь это оказалось всем. И оно исчезло, оставив пустоту. Я отказала ему и этим поставила точку. А он почему-то в этот раз принял мою точку.

«Сущность ее жизни – любовь»

¹

Оставалось одно – зарыться в рутине. В это время по литературе мы проходили Льва Николаевича Толстого – «Войну и мир». Вот где можно было зарыться по самые уши. Интересно, кто-нибудь в школе прочитал «Войну и мир» целиком? Прямо от корки до корки? Я – нет. Я читала, пропуская неинтересное, как некоторые едят полезный, но не очень вкусный суп – что-то съедая, а что-то, например вареные размокшие хлопья лука, вылавливая и развешивая по краям тарелки.

Таким вареным луком для меня, как и для многих девочек нашего класса, была «война», с затянутыми, занудными, бесполезными описаниями. Бесполезными, потому что девочкам старших классов хочется не войны, а любви. А еще о любви и про любовь. Именно поэтому «мир» захватил меня сразу и целиком. Он стал в то нелегкое для меня время моей жизнью и моим миром. Провал в реальных отношениях заполнялся отношениями героев. Ведь «мир» – это все об отношениях.

И обнаружилось, что немолодой лохматобородый дед в простой рубахе, чей портрет висел у нас в классе на стене, очень много понимал в женской любви! Я совершенно искренне недоумевала, как этот, казалось, вечно пожилой мужчина мог так точно передать первые любовные переживания девочки моего возраста. Ему кто-то рассказал? Ведь не мог же он в жизни чувствовать так же, как и я.

В каждой сцене я узнавала себя. Я понимала все, что происходит у нее в душе, все ее страдания были про меня и теперь за меня. Конечно, я говорю о Наташе Ростовой. Я так была благодарна Толстому и Наташе, что они поддержали меня в моих чувствах, что мне захотелось тоже что-то сделать для них, поддержать в ответ. И тут как раз подошло время писать сочинение по «Войне и миру». Темы были разные – про сам роман, про творчество Л. Н. Толстого, про «народную мысль», про войну 1812 года. И была свободная тема. Я выбрала ее и написала сочинение-размышление в защиту Наташи Ростовой.

Это сочинение стало настоящим криком души. Я писала о молодости Наташи, о неопытности, о просыпающейся чувственности, о ее тоске по любви, о так некстати подвернувшемся Анатоле, который, в свою очередь, был красив, свободен от предрассудков, соблазнителен и просто оказался не в то время и не в том месте. Я писала сочинение о ней, а получилось – обо мне. Я оправдывала себя перед всеми. Но прежде всего перед собой. И оправдала.

Мне поставили за него высший балл. Но оценка ничего не значила. Дороже было, что наша пожилая учительница, похвалив меня за смелость, перед всем классом попросила разрешения отправить сочинение на конкурс. Попросила моего разрешения, потому что сочинение оказалось очень личным и она решила, что я могу быть против его обнародования. Я чуть не разревелась перед всем классом. Чужой человек меня понял и поддержал – это было как подарок в ответ на мой крик души.

Класс был заинтригован: что же там такого, прям чтобы вот и на конкурс, и учительница чуть не плачет. Но я не хотела, чтобы они узнали. Оно и правда было личным. Пусть помучаются в неведении. Раньше у меня была тайна с Ромкой, он лишил меня ее. Но теперь я сама создала себе тайну и добилась, чего хотела. Я победила. Моя жизнь не замерла на той печальной точке. В моих силах толкать ее вперед. Теперь я снова была не одна – Толстой и Наташа спасли меня. Они как будто дали мне разрешение любить так, как я хочу. Ну если уже так вышло, что я без любви не могу. «Сущность ее жизни – любовь» – сказал Толстой про меня. Отними у меня любовь – и где она, эта жизнь?

Отрывок из сочинения

…Князь Андрей откладывает свадьбу с Наташей на целый год. Он просто бросает ее. И Наташа остается одна – тосковать, скучать, тревожиться в ожидании неизвестности. А вдруг он не вернется к ней – ведь с ним может что-нибудь случиться? Или он просто за год разлюбит ее? А может, это вообще была не любовь, раз он так легко смог оставить ее?

И в этот момент отчаяния и тревоги появляется Анатоль Курагин – молодой, высокий, необыкновенно красивый адъютант с прекрасными большими глазами. Он женат, но это абсолютно не мешает ему влюбляться и наслаждаться жизнью. Анатоль сразу замечает Наташу Ростову. Молодая, влюбленная, не похожая на тех, к кому он привык, она нравится ему с первого взгляда. И Наташа почти сразу чувствует между ними какую-то особую связь. Мог ли Анатоль по-настоящему влюбиться в Наташу? Думаю, да. И ему наплевать на Андрея, на состоявшуюся помолвку, на то, что он сам давно женат, и на осуждение общества. Он свободен внутри и привык идти до конца, не считаясь ни с чем и не задумываясь о последствиях.

И Наташа, оставленная князем Андреем, не может устоять перед напором чувств. Она хотела любви, и любовь ворвалась в ее жизнь. Не удивительно, что она теряет голову. Возможно, будь я на ее месте, я бы тоже не смогла устоять. Так бывает, когда чувство поглощает тебя полностью и ты не можешь противостоять ему и начинаешь делать всякие глупости.

В романе все происходит стремительно. Встреча на балу, встреча в театре, встреча на вечере у его сестры, танец, признание в любви, поцелуй – и Анатоль решает увезти Наташу с собой. Она, влюбленная, соглашается сразу, не желая, чтобы и Анатоль тоже исчез из ее жизни, как Андрей. Она искренне верит в их любовь с первого взгляда, и никто ее не может разубедить. Ночью, лежа в кровати, она мучается, пытаясь понять, кого же она больше любит. Но как же сложно разобраться в своих чувствах молоденькой девочке, которая пока толком не может понять, что такое любовь…

В итоге побег срывается – тайна Наташи раскрыта. Ее разлучают с новым возлюбленным. Понимает ли она, что близкие так спасают ее, или чувствует только, что они вероломно вторглись в ее личную жизнь и разрушили ее счастье? Имели ли они право решать за нее ее судьбу? А если Наташа готова была пожертвовать будущим ради настоящего, только бы он не оставлял ее, как князь Андрей? Как бы там ни было, ее тайна открыта и теперь ей ужасно стыдно и плохо. Все поломано и потеряно. И Наташа считает себя виноватой и порочной. От прошлого она отказалась, настоящего ее лишили, а думать о будущем не хочется совсем.

Она просит прощения у вернувшегося вскоре князя Андрея. Но он отказывается прощать и не в состоянии даже выслушать ее! Тот самый князь Андрей, который на целый год бросил любящую его молоденькую девушку и уехал за границу! Любил ли он ее по-настоящему? Или ему важнее была его незапятнанная честь?

Вот так из Джульетты я переродилась в Наташу Ростову – девочку, которая пыталась разобраться в том, что же такое настоящая любовь.

Гастрит на память о любви

Ну вот и доучились мы до последнего звонка. Три месяца пролетели незаметно. Как и все два года в новой школе, если вычеркнуть приключения с Ромкой. Какие бы яркие моменты я ни начинала вспоминать, почти везде каким-нибудь боком пририсовывался Ромка. А как только вычеркивала его из воспоминаний, сразу казалось, что за эти два года и припомнить нечего. Как будто все, что происходило без него, было приговорено к стиранию из памяти за ненадобностью. Мысли о Ромке по-прежнему причиняли боль. Осталась глубокая рана. Она не была видна снаружи и окружающие были не в курсе ее существования. Но она разъедала все внутри.

Примерно тогда же у меня стал сильно болеть желудок и при обследовании обнаружился гастрит. Врач попался интересный и в ответ на мамины упреки, что я плохо ем, сказал, что гастрит – это не всегда из-за проблем с питанием. И что он может появиться, когда человек по каким-либо причинам не может что-то «принять и переварить». Я до сих пор не переварила, что мы с Ромкой больше не вместе. Так что моя глубокая невидимая рана оказалась вполне реальной. Вместо Ромки я обрела хронический гастрит, который теперь останется со мною до конца дней. Интересно, а бывает хроническая любовь или хронические любимые, которые, придя в твою жизнь, уже никуда не деваются? И даже периоды ремиссии не могут их стереть навсегда. Может, и бывают, но Ромка явно не тот случай. И теперь гастрит будет всю жизнь напоминать мне о наших отношениях. Вот, например, спросят меня: «Откуда у вас, у такой молоденькой, гастрит?» А я отвечу: «Да знаете ли, все от несчастной любви-с!» И Ромки уже давно нет, а гастрит от него живет.

Так я пыталась иронизировать на эту тему – ведь ироничное отношение помогает держаться на плаву. Получалось это не всегда и как-то жалко. Я вообще разучилась играть и шутить. Сколько раз я хотела написать Ромке письмо или хотя бы записку, как когда-то Мишке. Просто чтобы объясниться с ним напоследок. Не хотелось, чтобы оставалась недосказанность. Казалось, если я поговорю с ним, то внутри станет полегче, посвободнее. Но не писала – боялась выглядеть дурой. Я и так слишком долго ею была. Чем больше проходило времени, тем очевиднее представлялось, что он просто использовал меня. Просто приходил и брал, когда ему было удобно, как проститутку. А иногда я даже сама предлагалась. И почему тогда не воспользоваться, когда само в руки идет?

Это же только я думала, что он переживает, но он же ничего мне не говорил и не обещал. Наоборот, повторял, что между нами ничего нет, и я всегда соглашалась с ним, а значит, сама виновата. Почему соглашалась? Потому что мне нравилось быть с ним. И все. Какой ужас, если он потом обсуждал все свои подвиги с друзьями, делясь красочными подробностями, как он умел, и они потом все вместе смеялись надо мной. Эта мысль не давала мне теперь спать по ночам.

И все-таки я ждала выпускной, надеясь на какое-то чудо. В уме рисовались картины, как я прихожу такой прекрасной и скромной Золушкой – или неважно какой другой принцессой. И мой кудрявый принц видит меня, подходит, обнимает, целует и просит прощения. И даже если это будет наш последний вечер – он будет самым романтичным, самым запоминающимся днем в моей жизни.

Выпускной – лучше бы его не было

В день выпускного с самого утра все пошло не так. Утром я поругалась с мамой. Она не хотела ехать на торжественную часть, хотя почти у всех одноклассников родители планировали прийти. Мне казалось, что с ее поддержкой я бы чувствовала себя уверенней. Потому что с уверенностью у меня в этот день совсем было плохо. Да и как могло быть иначе, если мне ничего не нравилось!

Мне не нравилась моя одежда. Босоножки на совершенно немодном тяжелом квадратном каблуке – откуда только мама их достала – не подходили к легкому воздушному платью. Походка в них у меня была неуверенной и тяжелой. Само вечернее платье, за которым мы специально ездили к маминой знакомой, не оправдало моих ожиданий. Какая уж тут Золушка, какая прекрасная принцесса – оно элементарно было мне велико и плохо сидело. Небольшая грудь в нем пропадала напрочь, а зад был как у коровы. Но отказаться от платья было нельзя – не обижать же подругу, она так радовалась, что смогла помочь нам! Мама пыталась с помощью тонкого кожаного пояска и булавок хоть как-то исправить положение, но лучше не стало.

Мне не нравилась моя прическа – она была ужасной! Я закрутила волосы на бигуди, но не рассчитала по времени. И красивые локоны, которые могли частично спасти ситуацию, пересохли и стали напоминать шерсть давно не стриженного барана. В довершение всего на улице было уже по-летнему жарко. От этой жары и от волнения мое лицо лоснилось, на висках проступал пот и щеки горели. Но мама, помогавшая мне собираться, как будто ничего этого не замечала и говорила, что я прекрасно выгляжу и буду самая красивая сегодня. И это бесило больше всего.

Всю дорогу до школы мне казалось, что люди вокруг только и делают, что пялятся на меня оценивающе.

У школы уже толпился народ. Играла музыка, настроение царило приподнятое. К моему удивлению, я выглядела не хуже всех. Мне даже досталась парочка комплиментов. Но все равно мне было сильно не по себе. Ведь сама себе я казалась распаренным на солнце краснолицым уродом на копытах. Мне не хотелось ни с кем общаться – я старалась затеряться в толпе. В один миг все мне стали чужими. Сказки про Золушку закончились, нужно было просто перетерпеть этот день и потом вычеркнуть его из своей памяти.

В актовом зале меня ждало разочарование. Оставаться в общей массе не получалось, потому что выпускники по очереди должны были подниматься на сцену, подходить к завучу школы, которая обращалась к каждому с короткой речью, а после этого под громкие аплодисменты зала возвращаться обратно с аттестатом. Как же я не хотела выходить на это лобное место! Меня не волновало, что весь зал смотрит на меня, – виделись уже. Меня волновал только один человек. И он будет смотреть на меня так же, как я смотрю сегодня на саму себя: беспощадно и с ненавистью. Именно в его глазах я увижу свое отражение, и оно добьет меня.

Но все оказалось не так страшно. Я встала, дошла на негнущихся ногах до завуча, получила то, что мне полагалось, все похлопали, и я вернулась на место. Ни Ромку, ни его глаз в тот момент я не заметила в зале вообще. Но я и в зал-то от смущения глянула только мельком. Вскоре и его вызвали на вручение – значит, он все-таки видел меня. Потом торжественная часть закончилась, нас загрузили в автобус и – прощай, школа! – повезли в ресторан.

Наш совсем последний вечер

В небольшом ресторане столы уже были составлены и накрыты. Призывно пахло едой, и кто-то сразу к ней направился, а кто-то решил сперва побродить и потанцевать. Мои бывшие театральные коллеги вместе с классной пели в дальнем углу ностальгические песни из нашего школьного репертуара – они начали уже в автобусе и никак не могли остановиться. Все суетились, общались, прощались, договаривались о чем-то. У кого-то с собой оказался коньяк во фляге, и желающие могли угоститься по-взрослому. Ведь детство осталось в школе и сегодня вечером уже было можно все.

Я была со всеми и ни с кем. Ходила от одной группы к другой, пробовала все понемногу, но не могла ни на чем сосредоточиться. Я все еще ждала. Время утекало, как в песочных часах, но я не могла не ждать. Взгляда, прикосновения, знака, просто «пока» в самом конце вечера. Только бы не сбежал неожиданно. Мне почему-то очень хотелось помириться напоследок. А тогда уже и расстаться навсегда.

Я вышла на улицу подышать воздухом. Был вечер, жара спала, я уже не пылала жаром, и мне стало поспокойнее. Кудряшки пообмякли и все-таки стали локонами, и к каблукам я привыкла и забыла о них. В отражении витрин я стала даже немного нравиться себе. И окружающие уже не смотрели на меня странно.

Я подумала, как было бы здорово, если бы Ромка именно сейчас вышел покурить или просто проветриться, и мы бы встретились. Магия белых ночей сделала бы свое романтическое дело, и случилось бы чудо, которого я так жду. Дверь ресторана открылась. Из ресторана высыпали наши ребята. Ромки не было. Я подождала еще минутку и вернулась внутрь – очень захотелось увидеть его. И я увидела. Он стоял в дальнем углу зала рядом с Ксю. И улыбался ей.

И снова как в тот раз в классе что-то рвануло внутри, лопнуло. Наверное, именно так выглядит лопнувшее терпение. Я направилась к ним. Я еще не знала, что я скажу, что сделаю. Но у меня не было выбора. Нет, был. Можно было просто сразу уйти, прямо сейчас – увидев это, развернуться и уйти навсегда, от боли, от отчаяния, от бессилия, ведь меня никто не держал. Но я не смогла. Видеть их вдвоем, когда я ждала уже даже не чуда, а просто удобного случая попрощаться, было невыносимо. Во что бы то ни стало их надо разлучить прямо сейчас. Пусть он не со мной, но и не с ней.

– Можно тебя на минуточку, – слова родились вдруг.

Ромка обернулся, и его улыбка сменилась удивлением:

– Да?

– На минуточку.

Он замер. Потом повернулся к Ксю:

– Я сейчас… – улыбнулся он ей, продемонстрировав свою ямочку на щеке.

– Выйдем на улицу?

И он молча пошел за мной. На улице мы повернули за угол, туда, где я только что ждала его и где никого не было.

Я молчала. Все пошло не так, как я планировала. Такого сценария в моей голове не было, приходилось импровизировать. К тому же я уже начала – разбила ненавистную картинку, разлучила их, и теперь надо было понять, что делать дальше и что говорить. Либо я что-то придумаю, либо он вернется к ней через минуту, и они как ни в чем не бывало продолжат любезничать, а в конце вечера, возможно, поедут к нему или еще куда-то, и у них наконец-то все получится. Мысли об этом подталкивали действовать. Но каждое слово могло стать последним, а значит, было для меня на вес золота. И я судорожно пыталась выбрать их из потока ругательств, жалоб, признаний, прощаний, прощений, которые крутились у меня в голове.

Ромка равнодушно смотрел в сторону и терпеливо ждал. Зачем я вообще вытащила его сюда?! В нашем молчании хоть что-то было. Хоть какая-то надежда. А сейчас все может закончится сразу. И, судя по его равнодушному лицу, все так и будет. И я ничего не смогу с этим поделать. Сердце колотилось, хотелось плакать. Он стоял рядом такой красивый, но совсем чужой. Лучше бы взял и ушел.

– Прости меня. Я думала, что последний вечер… И мы же не чужие… Что мы, может, хоть попрощаемся… Поговорим… А ты не подходишь совсем… А с ней… Ведь это совсем последний вечер… И все… больше…

Я не выдержала. Горячие слезы потекли по щекам. Я что-то говорила еще, но с каждым словом понимала, что все это уже бесполезно. Что чуда не произойдет. Что не получится, как тогда в школе, на балкончике. Потому что все уже слишком мертво. Ни искусственное дыхание, ни дефибриллятор не помогут.

И я замолчала.

– Я не знал, что тебе больно, – сказал он серьезно и снова замолчал.

Мы постояли еще немного. Я почти успокоилась. Слезы на летнем ветру высыхали быстро.

Кто-то из наших заглянул к нам за угол и снова пропал.

– Ты иди – я покурю.

Он так и не посмотрел на меня. И это были последние слова, которые я услышала от него.

Но я не знала этого. Послушно вернулась в зал, сделала вид, что проголодалась, и села за стол. Мне стало спокойнее. Ведь я поговорила с ним. И он понял, что мне больно. Это уже немало. Я увидела Ксю. Она болтала с девчонками. Как же я ненавидела ее. Не было на свете человека, которого бы я ненавидела больше. Интересно, он сейчас покурит, придет в зал и… Сядет ли он ко мне? Или снова подойдет к ней? И может пригласит ее танцевать. А может, будет общаться с ребятами. И тогда я пойму, что это потому, что он не хочет мне делать больно. Значит, еще что-то осталось…

– А где Ромка?

– Да на улице курил.

– Не, он уже ушел.

– Ушел? – кто-то из ребят повторил вслух мой немой вопрос.

Ушел? Как ушел? Я не могла поверить, что он вот так ушел – не попрощавшись, ничего не сказав. Захотелось вскочить, выбежать из ресторана и найти его. Но неожиданно я встретилась глазами с Ксю и никуда не пошла. Она видела, что он выходил со мной. Так пусть теперь останется с мыслью, что со мной он попрощался, а с ней нет. Что я проводила его, а про нее он просто забыл. И пусть она, если хочет, бежит за ним… А с меня хватит.

Так мы расстались с Ромкой. Он просто ушел. А я осталась и гуляла с классом почти до утра. Может, ему и правда было уже пора. А может, он ушел, потому что не хотел мне делать еще больней.

Отложенная встреча. Забегая вперед

Через пять лет мне позвонили и пригласили на день встречи. Я, не задумываясь, согласилась. Не то чтобы я очень соскучилась по одноклассникам. После выпускного и правда все осталось в прошлом. Мобильных не было, а на домашний, которыми мы обменялись при выпуске, мне никто не звонил. Я тоже никому не звонила. Одноклассники так и не стали моими друзьями. И я совсем не скучала по ним.

Просто я вдруг поняла, что очень хочу увидеть Ромку. Его увидеть, а главное – себя ему показать. К тому времени я уже училась в театральном институте. Ходили легенды, что туда было почти невозможно поступить. Не все верили, что у меня получится. И когда я поступила, мне показалось, что я сделала почти невозможное, и очень гордилась этим. К тому же тогда я была влюблена и счастлива. И я хотела, чтобы Ромка увидел меня такой: сильной, уверенной, успешной и красивой. А не той лоснящейся, мокрой, рыдающей несчастной курицей, какой я была на выпускном. Чтобы увидел и понял, что́ он тогда потерял и от чего отказался. Я представляла, как он будет смотреть на меня восхищенными глазами. Какая теперь Ксю! Никакая Ксю не сможет отвлечь его от меня. И весь вечер он будет рядом со мной. И мы с удовольствием будем вспоминать наши с ним отношения и смеяться. А потом он предложит меня проводить, и я… Я пока не придумала, соглашусь или нет.

За пару дней до встречи я испугалась, что он не узнает меня. Вдруг это только у меня в памяти все свежо, а он попросту забыл меня? И накануне мне приснился сон.

Я увидела длинный коридор с желтыми стенами и закрытыми деревянными дверями. Вдоль стен на железных стульях сидели какие-то люди. Я знала, что мы должны там встретиться с Ромкой. Почему-то я сидела на полу, прислонившись спиной к стене. Ромка был там – на стуле в другом конце коридора. Я поглядывала на него украдкой. Я очень хотела, чтобы он заметил меня, узнал и подошел первым. В какой-то момент он повернулся, и его взгляд упал на меня. Несколько секунд он просто смотрел в мою сторону и моргал. Потом встал, отделился от других, сидящих на стульях, подошел и присел напротив на корточки, продолжая пристально смотреть на меня. Он казался крупнее, чем был, и взрослее.

– Мы же знакомы с тобой?

И голос его я не узнала. Но все равно это был тот Ромка. Он говорил негромко и медленно. Как будто ему было трудно вспомнить.

– Мы же вместе в школе учились? Ты… Таня? Тебя Таня зовут?

Я сидела и смотрела на него, не отвечая. И думала, как меня зовут. Может, Таня? И думала: меня ли он узнал? Но он как будто понял, что угадал, сел рядом на пол, тоже прислонился к стене и расслабился. В это время коридор исчез, и мы оказались в какой-то комнате с ковром на полу и большими белыми дверями. И людей больше не было. Ромка тоже изменился, превратившись в незнакомого дядьку, и я только внутри понимала, что это он. От прежнего Ромки осталась только ямочка на щеке. «Дядька Ромка» повернулся ко мне, улыбнулся и пошло-хитро произнес:

– Помнишь, как мы с тобой… – и сделал руками детский жест, напомнивший мне целующихся ворон из анекдота.

Он что-то еще хотел, но тут я резко проснулась, как делала всегда, когда мне снился кошмар. Осадок после сна остался неприятный. И я подумала, что, наверное, больше всего я боюсь быть забытой.

Мои страхи немного подпортили ожидание, но не изменили настроя. Я была готова пожертвовать всеми своими планами на этот день и даже прогулять институт.

На встречу пришли не все. Был Санька. Он изменился – стал спокойным и важным. Умный Павел повзрослел и превратился в очень интересного молодого мужчину. Ксю вышла замуж за того самого одноклассника, с кем дружила в школе. Мои девочки тоже были тут – они снова собрались своей компанией и весело щебетали в углу. Экс-банда героев Ромкиных комиксов была в полном составе. Бывшие мои коллеги по театру тоже пришли и, как обычно, принесли гитару. Была наша классная, которая совсем не изменилась. То ли ее заморозили, то ли это встреча с любимым классом вернула ей молодость.

Но Ромки не было. Я с удовольствием болтала со всеми, но продолжала ждать только его. Так легко было спросить: «А кто знает, где Ромка?», – но я не могла. Не помогали ни моя уверенность, ни моя независимость. Спокойно общаться с другими помогали, а спросить о нем – нет. При мысли о Ромке я как будто становилась прежней Алей и ничего не могла с этим поделать. Как будто эта тема была тайной. И если я прямо спрошу, то все сразу обо всем догадаются, уставятся на меня, и я сгорю со стыда. Все подумают, что я до сих пор скучаю по нему. А если скучаю, то, значит, у меня не так все хорошо. И что вся моя успешность и уверенность – не больше, чем хрупкая оболочка, пузырь. А я все та же непутевая деревенщина. И могу разлететься на кусочки у всех на глазах в тот момент, когда войдет прежний Ромка – и не узнает меня.

Вечер продолжался. Всем было весело, а мне нет. Поговорив со всеми, я начала погружаться в себя. Я по-прежнему молчала про Ромку, остальные тоже о нем не упоминали, и меня это начинало злить. А он так и не приходил. Наконец мне надоело ждать. Я поняла, что он не придет. Ему просто было наплевать на класс и на меня. Пять лет назад он ушел из школы, ни с кем не попрощавшись, и вычеркнул ее вместе со мной из памяти за ненадобностью. Я хотела, чтобы он почувствовал себя проигравшим. А он снова обыграл меня. Я попрощалась со всеми и собралась домой.

На лестнице в одиночестве курил Санька.

– Уже уходишь? Я тоже скоро пойду. Завтра рано вставать.

Мы постояли и помолчали про Ромку. Думаю, он догадался, что я жду ответа на свой немой вопрос. Но продолжал молча смотреть на меня. И я все-таки решилась:

– Сань, а чего Ромки нет? Так занят, что не мог прийти?

Я очень старалась быть равнодушнее самых равнодушных людей в мире. И даже зачем-то усмехнулась в конце. По-моему, получилось довольно нелепо и фальшиво.

Как я и думала, Санька не удивился, что я спрашиваю про Ромку. Он не стал подозрительно смотреть на меня и томить ожиданием. Струйкой выдохнул вверх дым и очень просто сказал:

– А ты разве не знала? Ромки больше нет…

…Он давно уже пропал…

…Не поступил в институт… Плохая компания… Еще в школе началось… Ты не знала?.. Фарцовка… Да… Три года как уже… Никто ничего не знает…

Санька много чего говорил, а я слышала только обрывки фраз. Мозг сам подводил черту под сказанным: его убили… и не нашли… нет в живых… Ромки – больше – нет.

И все.

Я так хотела увидеть его – повзрослевшего и по-прежнему красивого. Хотела поговорить с ним по-взрослому, как с другом, как с бывшим близким и нечужим, ведь срок давности нашей ссоры давно прошел. А вместо этого получила обрывки никому ненужных страшных фраз. И эти фразы были единственным, что осталось мне от Ромки. Как на опознании трупа в детективных фильмах: «Вы знали этого человека?» – «Да». – «Тогда возьмите. Это мы нашли у него. Ему больше не понадобится». Нет, у меня еще была фотография в школьном выпускном фотоальбоме, где на одной странице мы втроем – Ромка, Санька и я. Такие дети еще.

И все. Ромки больше нет.

Я вышла на улицу. Воздух был свежий, даже морозный. И мне сразу вспомнилось, как искрился и похрустывал снег под нашими ногами в тот солнечный день, когда мы последний раз шли к нему домой.

Жалко, что нельзя сфотографировать запах. Эта мысль мне пришла после встречи класса. Я вернулась домой, достала наш школьный альбом, взяла фотоаппарат и сфотографировала Ромкину школьную фотографию, чтобы он был у меня отдельно. Отдельно его портрет. Ведь он же не чужой. Как будто это он подарил мне его, оставил на память при прощании. И именно тогда я остро ощутила, что чего-то не хватает. Запаха его. Запаха его нет и больше не будет…

Часть третья. Послешкольная. Четыре встречи

Лето. Планы

Отзвенел последний школьный звонок, и школа осталась позади. Вместе с ее страстями, учебой, оценками, радостями и разочарованиями.

Я остановилась на перепутье. Пройден один этап, и нужно идти дальше. На самом деле никакого былинного камня – «налево пойдешь… направо пойдешь…» – передо мной не возникло. Да и перепутья как такового не было – мне не надо было ничего выбирать, мой путь лежал «из пункта А в пункт В». Он был обозначен на моей карте с раннего детства. И вот теперь из пункта А я вышла, а пунктом В был театральный институт. «Театр звал, он манил…» – как пел известный питерский автор-исполнитель. Манил, манил – и заманил.

Правда, сперва все начало складываться совсем не так, как я хотела.

Я всегда переживала за время. Оно было для меня чем-то реально существующим. Оно существовало вместе со мной, находилось рядом, и я даже могла видеть его, как время-весну, время-осень, время-ночь. Время нужно было ценить, помнить о нем постоянно, смотреть за ним, не терять ни минуты. Это так настойчиво навязывалось, что было страшно проверить, что будет, если потеряешь его. Иногда, правда, оно исчезало само или замирало, и тогда я могла забыть о нем ненадолго. Но не потерять совсем. И так постепенно время стало для меня самым ценным ресурсом. Поэтому опоздания свои и чужие, а также незаполненные ничем неценные «ленивые минуты» казались мне непозволительной роскошью. Ведь из минут в конце концов складываются годы. И самое страшное для меня было потерять не минуты, а годы – важные годы, которые мне потом не вернет ни одна служба забытых и потерянных вещей. И может быть это будут те самые годы, которых мне когда-нибудь не хватит на что-то самое важное.

Так получилось и тогда, в год окончания школы. То ли из-за своих душевных переживаний, то ли по недосмотру и рассеянности я упустила свое время. И оно ушло. Оказывается, вступительные испытания в театральном институте начинаются намного раньше, чем в других учебных заведениях: в Москве с марта, а у нас с мая. И когда после выпускных экзаменов я добралась до института, основная часть вступительных там уже прошла.

Я опоздала подать документы и «профукала время», как говорил мой папа. И время, которое не любит быть профуканным, утекло. Но оказалось, что это не так страшно, как я думала раньше. Жизнь не остановилась. Пункт В остался прежним. И этот профуканный год может даже принести свою пользу. Мне нужна была эта пауза, чтобы осмотреться, прийти в себя, а потом уже начинать новую жизнь.

С сентября я планировала работать – не сидеть же на шее у родителей. Театральные друзья предложили перейти с ними в новый театр, где за выступления платили деньги, и я согласилась. Ведь это был театр. Выступления были нечастыми, поэтому я нашла себе еще одну работу с удобным графиком – помощником библиотекаря в университетской библиотеке. Прожить только на театральную зарплату или только на библиотечную было невозможно, а сложив, получалось очень даже нормально, особенно для человека, который своих денег до сих пор не зарабатывал.

Но пока было лето. И упустить теперь еще и время-лето было никак нельзя. Поэтому я старалась взять от него максимум. Знакомиться с новыми людьми – ни просто, ни для личной жизни – мне не хотелось. Ведь только что я рассталась с Ромкой. И как бы я ни занимала себя, при мысли об отношениях становилось больно. Пока я отвыкала от школы, пыталась забыть Ромку и занималась тем, что мне нравилось. А в конце лета бабушка позвала меня в Москву.

Знакомство

Она ехала навестить свою фронтовую подругу, которую не видела уже много-много лет. И меня взяла за компанию. Смена обстановки для отвыкания от неудавшегося прошлого была очень кстати. К тому же будет возможность присмотреться к московским театральным институтам. Ну и в театр вдруг получится попасть – я давно мечтала побывать в Современнике.

Остановились мы у подруги. Культурная программа нашего совместного отдыха оказалась очень щадящей. Бабушки развлекались сами. С самого первого дня они активно занялись воспоминаниями, им было не до меня, и мне предоставлялась почти полная свобода. Отметить окончание школы погружением во взрослую самостоятельную жизнь и залечить раны свободой показалось мне отличной идеей.

Хотя не обошлось и без сюрпризов. Подруга бабушки познакомила меня с молодым человеком неясного происхождения – то ли своим дальним родственником, то ли внуком еще одной знакомой. И они сдали ему меня с рук на руки. Он был чуть старше, высокий и даже симпатичный. У нас даже оказалось много общих тем для разговоров – книги, театр, кино. В первый же вечер мы сходили с ним в кино, на следующий день в театр. Бабушки в театр не хотели, а одну бы меня не отпустили добираться вечером. Еще один день мы погуляли по городу, и он показал мне все московские театральные институты. И этих трех дней под его охраной для меня оказалось достаточно. Он был не в моем вкусе, и продолжения у нашего знакомства все равно бы не было. Темы для разговоров за это время поиссякли, и гулять с ним наскучило. К тому же теперь я могла сама ориентироваться в Москве и передвигаться по ней самостоятельно. Москва перестала казаться мне такой большой и опасной. И, погуляв с ним три дня, я сообщила, что у меня есть свои дела, и на этом мы расстались. Он не возражал. Правда, расставаясь, мне пришлось пообещать, что, когда он приедет к нам в город, уже я буду водить его по театрам и музеям.

Миссия

И наступила свобода! Настоящая взрослая самостоятельная жизнь, как я ее себе представляла. Когда тебе никто не говорит, что делать, никто не спрашивает «ты куда». Нет, спросить бабушки могли, но их вполне устраивал ответ «пойду погуляю». На что они отвечали «возвращайся до темноты», давали мне немного денег и отпускали. И дальше я сама себе была хозяйка.

Сперва я немного расстроилась из-за того, что осталось всего три дня до отъезда, но смирилась: для начала мне хватит свободы. Такой пробничек свободы для бывшего подростка, чтобы понять, что это такое. Да и некогда было расстраиваться – надо было наслаждаться и гулять. Правда, на второй день мне не удалось отделаться от компании бабушек, которые давно запланировали прогулку по Красной площади и Кремлю. Но на это ушло часа три, а потом наши дорожки снова разошлись – общая культурная программа была исчерпана. И я опять прогуляла одна до самого вечера, поедая мороженое и попивая кофе с коржиками.

На последний день у меня был давно составлен план. Личный, без бабушек, но очень важный. Можно сказать, миссия.

Утром я встала пораньше. Позавтракав, договорилась с бабушкой встретиться на вокзале в семь часов вечера. Она не возражала. Все равно она собиралась побыть напоследок с подругой, и я им была не нужна. Потом до вокзала она доберется с нашими вещами на такси, а здесь подруга обещала ей помочь.

Еще было рано, но чувствовалось, что день будет солнечным и теплым. В легкой белой свободной кружевной блузке, в летних коротких, до икр, обтягивающих брючках и в кроссовках я выглядела торжественно-нарядно и очень симпатично, и в то же время гулять в этом было удобно. Я повертелась перед зеркалом и на секунду задумалась. При определенном освещении блузка оказалась немного прозрачной и просвечивал лифчик, отчего вид становился не совсем приличным и не очень подходящим для моего плана. Но в конце концов я решила, что в этом нет ничего страшного – «подумаешь, лифчик», и, попрощавшись с бабушкой до вечера, а с ее подругой до когда-нибудь, взяла небольшую сумочку и ушла.

Миссия и правда была торжественной – путешествие в другой мир. Именно так я и представляла себе посещение Ваганьковского кладбища. Были известные, любимые всеми люди, жили среди нас и теперь в нашем мире их нет, но на Ваганьковском у них собралась дружная компания. И с тех пор это как будто и не совсем кладбище, как все привыкли. А место, где можно побыть с ними. Словно для них смерти нет. Ведь пусть на сцене они сейчас не играют, но их фильмы знают все и в кино они по-прежнему молодые и очень даже живые. Я давно хотела встретиться с ними, побыть рядом и повспоминать. Поэтому с радостью обещала маме, что схожу на Ваганьковское кладбище и отнесу цветы нашему любимому Высоцкому. А заодно Олегу Далю, Сергею Есенину, Юрию Богатыреву, Андрею Миронову, грустному клоуну Леониду Енгибарову и другим, кого неожиданно там встречу.

Все так легко и просто было только в моих фантазиях: приду с цветами, побуду рядом, вместе помолчу. В реальности же я очень волновалась, поскольку шла туда впервые. Маленькие тревоги не давали успокоиться: смогу ли найти, не заблужусь ли, где куплю цветы и так далее. Ни карта, ни простроенный заранее путь не помогали. Выйдя на нужной станции метро, я достала карту, но все равно растерялась и не могла сообразить, куда мне дальше. Я оглядывалась, пытаясь сориентироваться и понять, что делать. Рядом, прислонившись к гранитному ограждению подземного перехода, стоял парень примерно моего возраста в яркой футболке и джинсах. Среднего роста, стройный, с шапкой черных кудрей, он смотрел прямо на меня и улыбался. Улыбка была доброй и располагающей к общению. Повертев последний раз головой по сторонам и не увидев других подходящих вариантов, я решила спросить у него дорогу на кладбище. Он все еще улыбался, глядя на меня, и, когда я улыбнулась в ответ, медленно направился в мою сторону, как будто до конца не был уверен, что моя улыбка правда предназначена ему, а подойдя, сразу заговорил.

У него оказался приятный иностранный акцент. Это поначалу расстроило меня, ведь тогда он еще больше приезжий, чем я, и для моего плана абсолютно бесполезен. Но он уже подошел, и нужно было хотя бы что-то сказать. И вместо того, чтобы спросить дорогу, я решила вежливо поинтересоваться, откуда он. Оказалось, что из Италии и уже год учится в Московском университете и всю Москву знает вдоль и поперек. «Из Италии?!» – и у меня отвисла челюсть. Настоящий итальянец! Если бы он сказал, что из Англии, Греции, Испании, я не обрадовалась бы ему так. Но из Италии! Прозвучавшее «Италия» было как ключ, как пароль и означало «я свой». В то время итальянцев, благодаря любимой итальянской эстраде, воспринимали почти как родственников. На их романтических песнях мы росли. Они сопровождали меня на дискотеках в школе и на вечеринках в театре. Поющих итальянцев постоянно показывали по телевизору, а пластинки и кассеты Тото Кутуньо и обожаемого Челентано я слушала, чтобы поднять себе настроение в тяжелые дни. Даже слова песен мы знали, правда без смысла, но подпевать могли. Я как будто встретила старого знакомого, которого давно не видела и с которым у меня связаны только приятные воспоминания. Вся моя настороженность, возникающая обычно при встрече с незнакомцами, растаяла. Теперь передо мной стоял и улыбался не кудрявый невысокий случайный прохожий с большими черными выразительными глазами, а вся такая родная итальянская эстрада, романтичная и загадочная.

Я сразу перестала бояться и расслабилась. Произошла какая-то магия. «Он похож на меня», – промелькнула мысль, хотя неясно было, чем именно. Я не думала в него влюбляться – совсем нет. Речь не о любви с первого взгляда, а о доверии. Нашелся человек, которому хотелось доверять. Ни о каких чувствах, ни о какой любви я не думала. Я даже проверила себя и убедилась, что там, где обычно во мне жила любовь, было тихо и пусто. Да и предстоявшая мне миссия сейчас была важнее каких-то знакомств.

Когда я сказала, куда иду, итальянец перестал улыбаться, посерьезнел и одобрил мою идею. И добавил, что делать ему сейчас нечего и он с удовольствием бы составил мне компанию. Честно, я обрадовалась. Вдвоем гулять по кладбищу было спокойнее, и сама прогулка могла получиться интересной. Я не думала, что он сможет кардинально нарушить мои планы.

Всю дорогу до кладбища он был тихим и немного смущенным. Мы просто шли рядом и молчали, и я на какое-то время отключилась от него, погруженная в мысли о предстоящей встрече с другим миром. Уже на месте мы купили цветы. Я взяла несколько букетов, чтобы хватило тем, кому я хотела их принести.

Итальянец

Кладбищем назвать это было и правда трудно. Не было гнетущего ощущения пустоты и страха, никто не плакал. У меня еще никто не умер к тому времени, но, что такое кладбище, я могла себе представить. Это же место скорее всего походило на парк, мемориал или – еще красивое слово, которое я знала из учебников истории, – на некрополь, город мертвых. Именно так я представляла себе этот другой мир. Город, где живут те, кто уже умер, и где они ждут гостей.

Был будний день, и гостей на кладбище было немного. Они прогуливались и, так же как и мы, разглядывали памятники и тихо разговаривали – все-таки здесь мы были только гостями и громко говорить было неприлично. Наконец, моя миссия была выполнена. Нагулявшись, разобравшись с цветами, насмотревшись на памятники, мы расположились тут же на лавочке под деревьями и разговорились. Неожиданно оказалось, что итальянец любит смотреть наши фильмы, знает Высоцкого, слышал про Даля и любит Есенина. Он даже прочитал наизусть отрывок из «До свиданья, друг мой, до свиданья…». С его акцентом это прозвучало очень трогательно. Любовь итальянца к Есенину и моя гордость за нашего родного поэта, которого знают даже молодые итальянские студенты, еще больше сблизили нас.Расставаться не хотелось. И, насидевшись на лавочке, мы решили продолжить прогулку вместе.

Времени до вечера у меня оставалось предостаточно. И я подумала, а не пойти ли нам в зоопарк – ведь я там еще никогда не была. И мы пошли. Чем больше мы друг друга узнавали, тем меньше становилось смущающих пауз. Мы все больше смеялись и все чаще находили общие темы. Он напевал мне известные хиты Тото Кутуньо, Челентано, Умберто Тоцци. Уже у самого зоопарка, когда перебегали через дорогу, он неожиданно крепко взял меня за руку. Его рука была твердой, сильной, даже какой-то грубой. Я напряглась, но на тротуаре он сразу отпустил меня. И я тут же забыла об этом.

Погода была прекрасной. Москва по-доброму прощалась со мной. Гуляя среди вольеров с животными, мой новый знакомый все чаще сыпал комплиментами в мою честь и обжигал меня восторженным взглядом, который уже и не думал скрывать. Его глаза горели, и причиной тому была я, а не жирафы и слоны, которых, кстати, я заметила, в московском зоопарке было намного больше, чем в нашем. Я радовалась и слонам, и жирафам, но больше его восторженному вниманию. Это было то, чего я так давно не получала. Последний раз такое было еще с Ромкой, когда все было хорошо и когда мы изображали Ромео и Джульетту. Но сейчас это было не про чувства и отношения, как бы ни напоминало это все о Ромке. Или как раз потому, что напоминало. Слишком недавно все это было, и пока еще сильно болело при воспоминаниях. Не хотелось быть бабочкой, стремившейся к огню, как в «Жестоком романсе». И итальянец по-прежнему был просто встречным, с которым мне было приятно проводить время в последний день в Москве. Да и кем он мог быть еще при таких условиях?

Погуляв по зоопарку, мы выпили в кафе по чашке кофе с кексами и отправились дальше бесцельно бродить по городу и убивать время до вечера. Я рассказывала ему о своей мечте – поступить в театральный, о своем театре – старом и новом, о своих ролях, о любимых актерах. Он очень внимательно слушал меня, и это мне тоже нравилось.

Рядом с метро продавали арбузы. Он предложил купить и, не дожидаясь ответа, купил половинку. Обычно, когда папа приносил домой арбуз, мы его мыли, разрезали на ломтики, ели, выедая мякоть из полукруглых корок, капая на стол и пачкая щеки розовым липким соком, потом выкидывали корки и семечки и бежали отмываться. Поэтому поесть арбуз для меня было делом хлопотным. И предложение итальянца сесть тут же на газоне и перекусить арбузом, как будто это был не арбуз, а стаканчик пломбира, удивило меня. Я не могла представить себе, как можно расположиться на газоне рядом с метро пусть даже с половинкой арбуза без всей привычной мне арбузной церемонии. Но очень хотелось довериться и попробовать – ведь в этом предложении была такая привлекательная для меня свобода и бунт против общих правил. Мы плюхнулись на траву, он положил половинку арбуза на непонятно откуда взявшийся полиэтиленовый пакет и, сбегав за ножиком к продавцу, нарезал арбуз на куски. Мы болтали, ели, смеялись, и идти никуда не хотелось. Прохожие оглядывались на нас, но никто не прогонял и даже не возмущался. Теперь пришла моя очередь смотреть на итальянца с восторгом. То, что он придумал, было так просто, но в то же время совсем непривычно и по-новому для меня. Как будто я оказалась в какой-то сказочной стране, где все можно. Скоро арбуз был доеден. Странно, но я не была залита с ног до головы арбузным соком, и хватило носового платка, который он предложил мне, чтобы привести себя в порядок. Потом мы собрали корки, сложили их в пакет, служивший нам столом, и все выкинули в урну. От пиршества свободы не осталось и следа.

До встречи с бабушкой оставалось часа три. Куда нам идти дальше, мы не придумали, и поэтому просто шли куда-то. Солнце опускалось к горизонту, наша прогулка подходила к концу и было немного грустно. Удивительно, как уютно и спокойно можно чувствовать себя рядом с совершенно чужим человеком. Еще сегодня утром я даже представить не могла, что у меня будет такой необычный и удивительный день и что я встречу настоящего романтичного итальянца. И я даже расстроилась, что сейчас придется расстаться с ним навсегда. Но было пора – я могла опоздать на вокзал. Когда я все это озвучила моему новому другу, он растрогался, обнял меня и признался, что тоже был очень рад познакомиться со мной. Потом сказал, что время еще есть и он с удовольствием проводит меня до места. Только сначала ему нужно зайти в магазин, купить что-нибудь к ужину и забросить покупки в общежитие. Мне очень не хотелось расставаться прямо сейчас, и я согласилась с его предложением. Да и общежитие оказалось недалеко – через десять минут мы были на месте. Он забежал в соседний магазинчик и вышел с полным мешком продуктов. Я засмеялась, увидев торчащие из мешка макароны. А что же там могло быть еще – это же настоящий итальянец!

Я думала, что подожду его на улице, но он сказал, что безопаснее будет, если я зайду с ним в общежитие. И я зашла. Здание было безлюдным: длинные коридоры и закрытые двери, а в конце коридора – окно и балкон. Наши шаги раздавались гулким эхом в пустоте. У балкона он сказал, что сейчас вернется, и убежал, шурша пакетом. Я вышла на балкон. В этот момент на смежном балконе появились два черных, видимо африканских, студента. Они были высокими, худыми, иссиня-черными, с очень короткими одинаковыми африканскими стрижками и с какими-то одинаковыми зарубками-шрамами на щеках. Я еще подумала – ритуальными. То ли их внешний вид, то ли неожиданное появление и слова итальянца о безопасности заставили меня испугаться. Но они вдруг так искренне заулыбались мне, что я невольно улыбнулась в ответ. По-русски африканцы совсем не говорили, только улыбались, что-то лепетали на своем и пальцем тыкали себе в зубы. Я не могла понять, что им нужно от меня, не знала, что мне делать. Как назло, мой новый друг все не появлялся, и в какой-то момент мне стало страшно: а вдруг он ушел насовсем и оставил меня тут одну? Я боялась, но улыбаться не переставала. Как в старом нашем мультике про маленького енотика, я решила, что улыбка – самый верный способ коммуникации в моем непонятном положении. Я улыбалась и думала, что, если итальянец вот-вот не появится, придется мне самой выбираться из этой странной общаги.

Но тут он наконец появился – пришло мое спасение!

Он почти бежал ко мне из конца коридора. Я еще раз улыбнулась африканцам, помахала им и направилась навстречу своему спасителю. И тут произошло неожиданное. Подойдя, итальянец резко схватил меня за запястье и, проговорив с акцентом: «А я тебе верил!», злобно сверкнул глазами на меня, потом на африканцев. Те в один миг исчезли.

– Ах вот ты, оказывается, какая! Я оставил тебя на пять минут, а ты другим улыбаться! Ты знаешь, что они могли с тобой сделать?!

Не переставая говорить, он потащил меня куда-то по пустому коридору совсем не в сторону выхода. Я не поспевала и почти бежала за ним, пытаясь вырвать руку, все объяснить, но все было бесполезно. Он все крепче, до боли сжимал мое запястье и тянул куда-то. Становилось страшно. Я чувствовала себя беспомощной и виноватой – не желая того, я обидела его, обманула. Мне очень хотелось оправдаться перед ним – ведь я не хотела ничего плохого! Я повторяла:

– Я ничего не сделала! Я просто ждала тебя. Отпусти меня, пожалуйста! Мне на поезд пора. Меня бабушка ждет.

Но он не реагировал, как будто резко перестал понимать русский язык, а только тянул за собой. Я не кричала и не звала на помощь. Я верила, что смогу справиться сама. «Сама виновата. Вот и разбирайся», – стучало в голове. Я совсем не умела просить помощи. Да и если бы умела – у кого? Вокруг было совсем пусто. Только где-то внутри здания бродили два неприкаянных и бесполезных африканца.

Наконец итальянец дотащил меня до какой-то двери, открыл ее и впихнул в комнату. Внутри стояли две железные пружинные кровати со свернутыми на них в «улитки» полосатыми матрасами. Пока я осматривалась, он зашел следом и запер дверь на ключ.

– Раздевайся! – приказал он.

– Не надо, пожалуйста… Я не могу… – просила я.

– Быстро! Опоздаешь на поезд, – он зло смотрел на меня и ждал.

«Вот и все, – пронеслось в голове. И еще: – Только бы отпустил».

Внутри стало так пусто. Вообще ничего. Даже голос его звучал во мне как в пустой кастрюле – с железным звоном. «Только бы к бабушке успеть. А то она переживать будет…»

Я не помню, как стала раздеваться и разделась ли. Не помню, разделся ли он.

Раскатав матрас на одной кровати, он резко толкнул меня на него и изнасиловал. Когда закончил и увидел на матрасе кровь – красную круглую кляксу прямо посередине – очень удивился. Удивился, что оказался у меня первым… Даже попытался извиниться:

– Прости… Я не знал… Что ты… Что ты…

Он совсем потерялся.

Мне было больно и страшно. Страх заполнял меня всю. А еще была уверенность, что вся эта пытка, которая сейчас происходила здесь со мной, – это правильно. Я сама виновата. Это было наказание, и я его заслужила. Он же был хорошим и добрым, он кормил меня арбузом, и он бы не сделал этого никогда, если бы я не вела себя так. Он просто мне верил и очень расстроился. Он не хотел. Просто не смог сдержаться. Это я все испортила… Поэтому и терпела.

Я не знала, сколько прошло времени, когда он встал. Глаза его больше не горели ненавистью. Он вообще не смотрел на меня. Тихо извинился, сказал, что погорячился. Добавил, что не хотел этого, что я сама спровоцировала его. Потом заботливо помог мне подняться и даже одеться, как маленькой девочке. Он даже как будто волновался. Я оглянулась – на полосатом матрасе было все то же расплывшееся пятно крови. Он заметил, куда я смотрю, подошел, снова свернул матрас в «улитку» – и все исчезло бесследно. Все стало как раньше, как будто и не было ничего.

Во мне не было ни чувств, ни сил, ни мыслей. Я могла только наблюдать. А он становился все мягче, человечнее. Он вытер мне лицо все тем же платком, который еще немного пах арбузом. И предложил мне свою вязаную кофту – «на улице похолодало, и ты замерзнешь». Я послушно надела ее. Я вообще не могла сопротивляться и двигалась как во сне. Постепенно ко мне возвращались мысли. Первой была: «Я не должна опоздать на поезд к бабушке». А за ней еще одна: «Только бы никто не догадался».

Он поднял мою сумочку, потом взял меня за руку. Так мы и вышли на улицу. Вызвав такси, он вместе со мной, как и обещал, доехал до вокзала. Там мы попрощались. Я отдала кофту. Он, извиняясь, грустно улыбнулся мне, и я только теперь заметила ямочку на одной его щеке. Такую знакомую. «Ромка. И музыка итальянская наша. Ромка». Итальянец сказал, что, возможно, скоро приедет в Санкт-Петербург. Я кивнула, но ничего не ответила. Он махнул мне рукой и ушел. Я не стала смотреть ему вслед. Мне надо было собраться и принять мой обычный, веселый и даже счастливый вид довольного путешественника. Навстречу шла бабушка. «Только бы она не поняла…» И я, улыбаясь, побежала к ней вприпрыжку.

Последствия

…Об этом случае не узнал никто – ни родственники, ни друзья. Я никому не рассказала, а сами они не могли догадаться – я была хорошей актрисой. Как можно было рассказать, ведь это же так стыдно – и сама ситуация, и то, что я оказалась полной дурой и так глупо попалась. К тому же в то время так часто и много говорили о СПИДе, что я решила, что точно больна, раз у меня была незащищенная связь, тем более с иностранцем. И теперь мне все равно предстояло умереть. Так зачем пугать всех заранее? Со временем само все узнается.

Идти к врачу и проверяться не хотелось – надо ведь было и врачу признаваться во всем, а я не могла. И я предпочла умирать тихо. Просто решила смириться с тем, что так получилось. Принять это наказание.

И решив так, я перестала чего-либо бояться. Все самое страшное уже произошло со мной. А если все равно предстоит умереть, то какая разница, когда и как. Я как будто уже умерла внутри и оставалось докончить начатое. Я теперь могла переходить дорогу на красный свет, задерживаться где-то допоздна и не предупреждать, когда вернусь, чтобы меня не встречали. Теперь ничего не пугало меня, но и не приносило удовольствия. Мне не было ни весело, ни грустно. И я совсем перестала плакать. Просто не понимала, как это. Я не плакала еще долго. Ни в театре, ни в жизни.

Единственное, чего я поначалу боялась, – это встретить моего итальянца на улице. Ведь он же сказал, что хочет приехать. И мне даже приснилось однажды, что мы встретились и теперь я выхожу за него замуж. Потому что беременна и скоро рожу. Я боялась, что он приедет и все выйдет на поверхность. Но иногда мне казалось, что я хочу этого. Где-то в глубине души я думала: а вдруг это была судьба, и он тогда влюбился в меня, и теперь страдает, ищет везде и хочет искупить свою вину передо мной. И я оборачивалась и вздрагивала каждый раз, когда видела на улице кудрявую копну волос. Но каждый раз это был не он.

Ни о каких новых отношениях, а тем более о сексе я думать больше не могла. Боялась и злилась, когда кто-то начинал заигрывать со мной, даже если это были хорошо знакомые мне люди.

Но при этом жизнь продолжалась. И формально, именно формально, я жила очень активно. Я работала в новом театре, в библиотеке по полдня и готовилась к поступлению в театральный. Но я ли это была? Какая-то слишком веселая, бодрая, но оставившая свои истинные чувства и переживания на хранение совсем в другом месте. Этим сейфом был мой личный дневник. Тот самый секретный маленький дневник, который я почти не вела раньше и в котором прятались оставшиеся от Мишки записки.

Четыре встречи. Встреча первая

Так прошел почти год. Я оживала. Мысли о смертельной болезни как-то сами испарились со сроком давности. Наверное, просто было не до них – меня ожидала гонка вступительных испытаний во все театральные институты Москвы и Санкт-Петербурга, которую в конце концов я победно завершила. Может, страдания помогли, может, просто было много времени на подготовку, а может, все вместе – но все получилось. Я поступила в Ленинградский государственный институт театра музыки и кинематографии, который все так и называли – ЛГИТМиК. Мне не нужно было думать ни про общагу, ни про съем квартиры, как многим однокурсникам. Я по-прежнему жила дома, с родителями. Сестра вышла замуж и съехала. Поэтому в моем распоряжении была целая комната, которую мне больше не приходилось ни с кем делить.

И все чаще я вспоминала Мишку. Неудивительно – ведь это были мои самые безопасные отношения. Самые светлые воспоминания остались во мне от моей первой детской любви. Наши войны, ссоры постепенно стирались из памяти, как будто теряли свою значимость и блекли на фоне всех последующих событий. Я доставала припрятанные мной когда-то две Мишкины записки, читала и улыбалась. Я знала их наизусть, но его почерк, рваные клочки бумажки, то, как они были сложены, – все возвращало меня в бескошмарное прошлое. Эти билетики в прошлое согревали меня и наполняли нежностью. Я очень скучала по тому времени. Хотелось постоянства и покоя, чтобы никаких взрывов и аффектов – просто за руку, просто обнявшись, просто чтобы любили. Как он там? Где он? Расстался ли с плохой компанией?

Когда было время, я иногда ходила по улицам поселка и вспоминала, как мы бродили, держась за руки. Как впервые ехали на электричке вместе. Как-то я даже дошла до школы и прочитала нашу формулу на стене башни – прошло столько лет, а она все еще была там. Как будто Мишка только вчера написал ее.

В августе, ровно через год после итальянца, страшные воспоминания вновь нахлынули на меня. Все напоминало мне о нем, и я снова стала бояться встретить его. Ни воспоминания о Мишке, ни мое счастливое поступление в институт, ни скорая встреча с новыми однокурсниками не спасали от дурных мыслей. И в это непростое для меня время мы с Мишкой наконец-то встретились. Был вечер, теплые августовские сумерки. Я приехала из города на электричке и переходила железнодорожные пути, погруженная в свои мысли.

– Привет! Алька, привет! Эй, подожди!

Я так задумалась, что не сразу поняла, что обращаются ко мне, и продолжала идти. А когда поняла, немного с запозданием, как в замедленном кино, повернулась и увидела приближающегося ко мне Мишку. Он так смотрел на меня, что мне показалось, что мы сейчас обнимемся, прижмемся друг к другу, я не выдержу и разревусь. В носу закололо и очень захотелось плакать. Но мы не обнялись. Мишка остановился передо мной и просто улыбнулся, как он умел, одними глазами и уголками губ.

– Привет, Мишка!

Он внимательно изучал меня, как будто хотел увидеть прежнюю свою Альку. А я разглядывала его. Не спился. Наоборот, выглядел очень хорошо, лучше, чем в последний раз там, на пыльной автобусной остановке.

– Ты в город? – решила я прервать молчание.

– Да, решили съездить погулять, – он мотнул головой в сторону платформы. – Ты как, Аль?

Решили? Понятно – значит, он не один. Я обвела глазами платформу. Народу было немного. Несколько ребят курили в сторонке. И поближе, спиной к нам, стояла девушка с длинными черными волосами. Он с кем?

– Я нормально – в институт поступила.

«А еще меня изнасиловали ровно год назад». И снова закололо в носу. И мне впервые захотелось пожаловаться и рассказать о том, что было со мной.

– В институт?! Театральный? Молодец! Я верил, что ты поступишь… А замуж? Не собираешься?

– Не, Мишка, не собираюсь. – И поспешила сменить неприятную тему: – А как ты со спортом? Играешь?

– Нет, все. Это длинная история. Не вышло. Потом как-нибудь расскажу, сейчас все равно не успею. А у меня сюрприз! – он снова улыбнулся. Потом повернулся к платформе и обратился к незнакомке. – Эй, ну хватит там стоять! Иди сюда. Иди, я вас познакомлю.

Девушка повернулась и стала послушно спускаться с платформы. Она была маленькая – ниже меня ростом. И выглядела очень молодо – лет на пятнадцать. Темноглазая, симпатичная. Хорошо, со вкусом одета, даже модно. «Почему сюрприз?»

– Познакомьтесь! Аля – это Аля. Моя бывшая… одноклассница. Я тебе про нее рассказывал. А это Аля – моя девушка.

Сказав это, он обнял ее за плечи, прижал к себе и неожиданно покраснел. Аля номер два тоже засмущалась.

Значит, вот какой сюрприз. Девочка-двойник. Она была похожа на меня – точнее, на ту школьницу, которую Мишка… когда-то любил? Тоже черноглазая и тоже с длинными темными волосами. Вот ведь – нашел, как выйти из ситуации, и заменил! Ну и хорошо. Может поэтому и не спился. И теперь другая, новая маленькая Аля для него как волшебный талисман. Охранный талисман, которым я отказалась когда-то стать.

Я когда-то думала, что если у Мишки появится девушка и я узнаю об этом, то обязательно буду ревновать. Думала, так всегда у всех происходит. Но я не ревновала. Разве совсем чуть-чуть. Но не так, как Ромку к Ксю – безумно и разрушительно. Я помнила, что такое сильная ревность. Но сейчас я не теряла голову, мне не хотелось все крушить и ломать. Ревновать, наверное, могла Аля номер два. Как-то нехорошо вышло. Ведь, выбрав ее, Мишка как будто оставался со мной. Для него она была не собой, а заменителем меня. Но понимала ли она это? Лучше бы нет. Мне она понравилась – милая девочка.

– Очень приятно, – улыбнулась я ей.

– И мне, – смущенно произнесла маленькая Аля.

Что еще ей сказать, я не знала. К тому же мне захотелось домой.

– Ну ладно, Мишка, я пойду. И вон электричка ваша подходит. Хорошо вам погулять. Пока!

И не дожидаясь его ответа, я развернулась и быстро пошла прочь от них.

– Пока! Как-нибудь увидимся! – крикнул он вслед.

Я закивала головой, подняла руку, помахала, но поворачиваться не стала.

Я шла и думала о них. Интересно, он правда специально нашел себе девушку с именем Аля? Я немного завидовала ей: Мишка в ее глазах был настоящий мужчина – сильный, красивый, взрослый. Интересно, он до сих пор также слабел, когда сближался, как когда-то со мной?

Но как же не вовремя его угораздило влюбиться! Он мне так нужен был сейчас! Я вдруг ясно поняла, что лишь ему могла бы рассказать обо всем, что произошло со мной. Я доверяла ему и знала, что он все поймет правильно и никогда не осудит меня. Он всегда был готов разорвать за меня любого. Ясно, что он не найдет никогда этого итальянца и это все будет только на словах и в намерениях, но мне бы и этого хватило. Я так устала молча носить в себе страшную грязную тайну. Не получалось до конца отпустить весь тот кошмар. Но теперь Мишке было не до меня. Ну и ладно, как он сказал – «как-нибудь увидимся»? И может, тогда…

И мы увиделись, но следующая встреча состоялась только через четыре года. В наш юбилейный год – десять лет прошло с нашей с ним первой любви.

Встреча вторая

Время учебы в театральном – счастливое время. Были и радости, и грусти. Но я жила полной жизнью. Я фанатично любила все – и учиться, и репетировать. Я была ненасытна и с голодной яростью вгрызалась в институтскую жизнь и поглощала все без разбора. Правда ела в то время очень мало и впервые за все свои годы сильно похудела. Но главное, что радовало – ко мне полностью вернулись мои чувства. Потому что в театральном без чувств нельзя.

И я, конечно, влюблялась. Много и ненадолго, зато взаимно. Ведь театральный институт – это когда все чувства наружу и никто их не скрывает. Я влюблялась, потом быстро остывала, влюблялась снова. Все было как-то легко и несерьезно, и я никак не могла окончательно остановиться на ком-то. Все время что-то не устраивало, и приходилось начинать поиски заново.

И удивительно, как все мои избранники были похожи! С завидным упорством и настойчивостью я выбирала либо страстных, чувственных, умеющих наслаждаться и кайфовать, но совершенно непостоянных «ромок». Либо харизматичных, сильных, преданных, но слабеющих при сближении «мишек». И от «мишек» я всегда отказывалась в пользу «ромок». И при этом «ромки» оставались «ромками» – страстными, легкими, как ветер, но непостоянными. Я прощала им все. Но быть с ними долго не могла – ведь они были неуловимыми и свободными, а значит, всегда не моими. Я уставала и страдала от этого. И тогда появлялись утешительные «мишки», которых я подавляла и бросала за то, что они слабели. Неизменно выходило так, что влюблялась я в сильных, но очень скоро получала мягких и послушных плюшевых мишек. И круг замыкался.

Были особо интересные. Один «мишка» оказался настойчивым и пробовал насильно возвращать меня после наших бурных ссор. Выманивал из дома разными хитростями и пытался увезти к себе. Он не был насильником – я знала его уже много лет и совсем не боялась. И с ним было интересно: на что он еще пойдет, чтобы получить меня? Каждый раз он как будто сочинял сценарий, продумывал все до мелочей и воплощал этот сценарий в жизнь. И у него неплохо получалось. В своих попытках вернуть меня он становился сильным, и на время я снова влюблялась в него. Но все остальное время он был слабым. И в конце концов мы с ним расстались.

Еще был «мишка»-поэт – посвящал мне стихи и песни. Многим стихи нравились, мне завидовали, и это было приятно. С песнями и стихами я бы и жила – они действительно были очень красивыми, романтичными и страстными. Но сам поэт был вязким, прилипчивым, душным и слабым «мишкой». Он нравился моей маме – казался ей идеальным, и она переживала, что я не испытываю к нему нужных теплых чувств. Но ради мамы быть с ним я не планировала.

Еще был один артист. Он мне нравился больше всех: старше меня на пятнадцать лет, интересный, заботливый, всегда первый приходил на помощь. Он был скорее сильным «мишкой», но в то же самое время легким и свободным. На роль мужа подходил идеально. Видимо, поэтому давно уже был женат. Хотя все время рассказывал, что планирует развестись. Он даже уходил из семьи несколько раз. Но потом возвращался обратно. Хотя потом снова планировал. Наверное, до сих пор так и не развелся – «мишка-шатун».

Так в страстной учебе, в поисках любви и смысла жизни пролетели четыре институтских года. И я снова оказалась на перепутье. И в этот раз – на реальном: что мне делать дальше, я не знала. По-прежнему хотелось слезть с шеи родителей и жить своей жизнью. Пока я училась в институте, речи об этом не шло – родители как могли поддерживали меня и никогда не упрекали. Но я все равно постоянно чувствовала вину из-за своей беспомощности и зависимости от них. И если бы я осталась в театре, где по тем временам зарабатывать на нормальную жизнь было невозможно, то существовать без денег мне пришлось бы еще очень долго. Поэтому пути было два: налево пойдешь – замуж выйдешь за состоятельного мужа и работай себе в театре, если захочешь, конечно, и если муж даст; направо пойдешь – там работу найдешь, где сможешь зарабатывать достаточно, чтобы содержать себя и помогать родителям. Задумалась – может, и правда замуж? Как раз один поклонник сделал мне настоящее предложение руки и сердца. Но быстро выяснилось, что я не могу абы как – не с тем самым любимым и единственным. Все, что касалось чувств, было для меня по-прежнему важно и свято. Ни ради театра, ни даже ради родителей я не могла пойти на это. И я отказала ему. Но все-таки нужно было что-то решать.

И тут, топчась на перепутье, я снова встретила Мишку. И снова был август.

Лето заканчивалось, а я так ни разу и не искупалась и даже не позагорала в этом году. Такое со мной случалось редко. В детстве мы часто ездили летом на Финский залив на электричке с мамой и сестрой. А иногда папа возил нас туда на машине. Целый день мы купались, загорали, закапывались по уши в песке, ели мороженое и яблоки – у нас всегда был целый мешок для перекуса. Потом перестали ездить – появились другие интересы. Повзрослев, я иногда бывала там с компанией, иногда одна, но на целый день не приезжала уже никогда. Так, просто отметиться, навестить старого знакомого – «Привет, Финский залив! Пока, Финский залив». А в этом году впервые ни разу. И в первый свободный день я решила съездить. В этот день как-то все сложилось: и погода, и настроение, и свободное время – все. Я взяла книжку, купальник, покрывало, полотенце и яблочки – все как раньше, только без совочка и ведерка – и поехала.

Было утро. Немногочисленный народ на пляже сосредоточился у самой воды, а в дюнах, где я любила останавливаться, не было никого. Один раз я сходила искупаться, а потом уже просто расслаблялась и наслаждалась ничегонеделаньем. Мне нравилось мое добровольное одиночество. Я лежала на покрывале, не шевелясь и невольно прислушиваясь к радостным крикам детей, играющих на берегу. Не хотелось ни двигаться, ни думать, ни читать. Солнце не обжигало – ласкало лучами. И ветра в дюнах почти не было. Я все-таки достала книжку и попыталась углубиться в чтение, но внимание все время уплывало.

В очередной раз потеряв смысл только что прочитанного, я оторвала глаза от страницы. По бетонной дорожке, идущей от центрального входа вдоль пляжа, метрах в семидесяти от меня шла большая компания. Видно было, что они только что приехали и выбирали себе место. Полноватая пожилая дама толкала перед собой коляску-трость, в которой сидел маленький ребенок, за ней женщина помоложе вела за руку девочку лет шести-семи, последними держалась пара – высокий молодой человек и небольшого роста девушка. Я вернулась к чтению. Происходящее вокруг мало волновало меня, все это было фоном, как и детский крик. Но в следующий миг что-то заставило меня снова оторваться от книги и взглянуть в сторону компании, которая в этот момент скрылась за песчаной насыпью. И тут же из-за насыпи появился молодой человек. Он отделился от своей дружной компании и уверенно шел в моем направлении. Это и был Мишка – теперь я сразу узнала его по походке. Он шел и на ходу расстегивал рубашку – ничего удивительного, ведь это был пляж.

Удивительно было другое – как он разглядел меня так далеко? Мало ли лежащих на пляже темноволосых девушек? Лежащие на песке в купальниках мы все более-менее похожи друг на друга. Ничто не могло подсказать ему, что это была я.

– Привет. – Он подошел и сразу лег рядом на песок. Прямо в одежде, только рубашка расстегнута, и видно, что с телом, как и раньше, все в порядке… Кубики, кубики… – Я чувствовал, что встречу тебя сегодня, – ответил он на мучивший меня вопрос. – Шел и уже искал. Когда заметил – сразу подумал, а вдруг правда ты. И решил проверить. Пошел наугад и уже через несколько шагов был уверен. В этот раз я не ошибся.

– Привет… Мишка, – улыбнулась я. – Рада тебя видеть.

Я и правда была очень рада. Кто еще мог порадовать меня тем, что спустя столько лет все так же думает обо мне. Ну или хотя бы помнит. И ищет в песках… Какой же он красивый… Как Аполлон…

– И я рад.

Он замолчал. Перевернувшись на живот, зачерпнул песок и начал пересыпать его из одной руки в другую. Между указательным и большим пальцем я увидела татуировку. Просто буква «А.». «А» и рядом точка.

Хотелось его о многом расспросить. Я понимала, что ему скоро уходить, волновалась и не знала, с чего начать:

– Почему – в этот раз? Ну, ты сказал «в этот раз не ошибся». Были другие разы? Ты меня искал? Тут? – я засмеялась, пытаясь обратить свое любопытство в шутку.

Он посмотрел на меня серьезно и мягко одновременно:

– Не тут. Вообще. Давно потерял… – И совсем другим, веселым голосом добавил: – А есть новости!

– Да? Какие? Ты женился? – так же весело, в тон ему, спросила я. Но сердце заколотилось от страха, что я могла угадать.

– Нет, не угадала, – хитрым голосом. – Хотя почти.

– Интригуешь. Как это почти? Скоро свадьба?

Как же трудно было держаться весело и непринужденно. Откуда-то взялось непонятное раздражение в голосе. Я боялась смотреть ему в глаза – думала, что по моим сейчас много чего можно прочитать. Много лишнего. Но чувствовала, что он смотрит на меня. Лежит на боку, опершись на локоть, и смотрит. Наконец, я решилась – и наши взгляды встретились.

– Ты что, злишься? Может ревнуешь? – И снова его фирменная улыбка.

Может, я ревную? Конечно ревную. «Разве он может жениться? – вдруг отчетливо пронеслось в голове. – По крайней мере, пока я не вышла замуж». Он мой. Все еще мой.

– Мишка, ну что за новости? – я продолжала смотреть ему в глаза. Так всегда. Сначала не взглянуть, а потом не оторваться. Как будто боишься это соединение прервать.

– Ладно. У меня дочка родилась! Уже два года назад! Алей зовут! – выпалил он разом. И тут же повторил: – Алей! – И показал на татуировку, ту самую, с точкой. – Это не потому, что ты. Просто мне имя нравится. Аля… Красиво!

Я подумала про себя: «Ну конечно», а вслух произнесла:

– Да я поняла! Аля. И теперь есть Аля Кузьмина… Это она там в коляске?

– Да! – с гордостью.

– Поздравляю! А девушка – жена твоя? – И от этих слов сердце снова чуть не выскочило.

– Я же сказал, что не женат. Девушка – девушка. Мама Али.

– И тоже Аля?

– Почему?

– Ну, когда последний раз встречались, ты мне ее представил – Аля.

– Нееет. С той я быстро расстался тогда.

И пауза.

Интересно, он поверил, что у меня и мысли не было, что его дочка Аля названа в мою честь? Ведь именно так я и подумала. И как бы мне понравилось, если бы это и вправду так было! В противном случае придется предположить, что раньше он был со мной, потому что ему просто нравилось мое имя. Так вот пришел в класс: «А это что там за девочка с косичками? Аля? Какое красивое имя! Будет моей подругой!» Да, не очень смешно получилось. Главное, не расплакаться от смеха. Надо же: Аля Кузьмина – и мы как будто навсегда рядом. Хотя нет. Это он рядом теперь, но не со мной. Рядом со своими воспоминаниями. Рядом со своей Алей. И татуировка. И дочка. А я снова одна. Интересно, смогла бы я так? Своего будущего – ведь он же будет когда-то – сына назвать Мишкой? Хотела бы я этого?

Помолчали.

– Ясно! Дочка – это здорово.

– Да. А ты как? Замуж… нет? Не вышла?

Я мотнула головой.

– Не собираешься?

– Да пока нет… И детей пока тоже нет…

Интересно, если Мишку сейчас позвать назад? Вернуть себе, пока не женился? Пусть хоть с дочкой – будет две Али. А вдруг это все-таки судьба? И что дальше?

Несколько минут мы молчали, лежали рядом и не шевелились.

– Ладно, Мишка, – выдавила из себя улыбку, – поеду я. Уже с утра тут валяюсь. И твои тебя ждут.

Вся его компания тем временем расположилась неподалеку и теперь иногда поглядывала в нашу сторону.

– Ладно, – согласился он. – Мне так много тебе надо сказать… Правда… Но не сейчас уже, да? Длинный разговор. И сегодня настрой не тот.

Вдали мама Али взяла Алю за ручку, и они направились по песку к воде. Малышка была в кудряшках, и мне показалось, что она и правда похожа на меня в детстве. Но этого Мишка точно не знал.

– Хорошо.

Он так ни разу и не прикоснулся ко мне. Чужой, совсем чужой. Мне совсем чужой. И присвоивший лично себе нашу с ним историю. Интересно, о чем он хочет сказать? Когда-то он уже упоминал, что что-то знает. Скажет ли вообще или пронесет эту тайну через года и она сотрется со временем?

Он встал. Я тоже – и сразу стала собирать вещи.

– Яблоко хочешь? – я протянула ему последнее яблоко.

– Нет… Тебя бы я… – шепнул себе под нос и покраснел. – Ну, я пошел. Буду искать тебя снова. Увидимся! Пока…

– Пока, Мишка…

И он побежал за маленькой Алей через пески в раздувающейся на ходу рубашке.

Третья встреча

На этот раз мы встретились осенью. Спустя два месяца.

Я все еще жила с родителями и, как раньше, ездила в город на электричке. Работу я быстро нашла – она была связана с рекламой, точнее, с рекламными акциями. Я понимала, что это временно. Приглашали по необходимости, но меня это пока устраивало – деньги платили хорошие. А вот из театра я ушла. Окончательно или нет – пока не определилась. Расставаться с тем, чем жила все эти годы, что постоянно заполняло мои мысли, к чему с детства так стремилась, без чего не видела смысла жить, было странно, грустно, больно, горько, страшно, стыдно, но сейчас надо было так.

– Привет! Какая неожиданная встреча!

Я ехала на работу, когда в вагон вошел Мишка и сел рядом на скамейку. Скамейка напротив была занята. Там сидел мужчина в костюме с портфелем и женщина с маленьким тихим мальчиком.

– Привет, Мишка! Неожиданная? Ты в этот раз не искал меня? – бодро подыграла я ему, пытаясь стряхнуть с себя возникшее вместе с ним напряжение.

– Всегда искал, – ответил он мне в унисон и вдруг посерьезнел. – Ты в город? Есть время немного прогуляться?

– Прогуляться? Если недолго. Я на работу.

– Отлично. Прогуляться и поболтать. Здесь не хочется. – Он скосил глаза на окружавших нас пассажиров.

Поболтать. Да еще не при всех. Раньше о любых Мишкиных новостях можно было говорить не таясь, где угодно. Сейчас же почему-то для этого нужно было уединиться. Что ж там у него такое?

Давно мы не говорили. По-серьезному, «по-взрослому» – наверное, ни разу. В школе много болтали. А потом при встречах только «привет-привет, как дела, какие новости». И тут его «поболтать» прозвучало как-то очень важно и серьезно.

– Может, в тамбуре?

– Можно. – Он замялся. – Но у тебя со временем как? Полчаса есть?

– Думаю, да.

– Ну тогда погуляем…

И мы, как обычно, пробежались пока по последним новостям.

Ну вот и конечная станция. Мы вышли из поезда. За городом было пасмурно, а тут прямо бабье лето – солнце, тепло. В такую погоду гулять одно удовольствие. Напротив вокзала был сквер с фонтанами и лавочками. За лавочками – кусты, по-моему, сирень. Гуляют бабушки с внуками, парочки в обнимочку, на лавочках расположились шахматисты со своими досками. Народу много, несмотря на будний день. Я поискала глазами, где нам присесть.

– Пойдем. Я место знаю недалеко, – позвал Мишка, – там тихо и точно никого не будет.

«Даже так? Совсем спрятаться? Неужели и про место заранее подумал?» – пронеслось в голове. Я хотела пошутить, но посмотрела на него и передумала. Ему было не до шуток. И мы пошли. Мысли, как бешеные, носились в голове, врезались друг в друга, разбивались и снова набирали скорость. Очень хотелось понять, что он задумал. Может, правда ему наскучили подделки, он устал искать меня в других и решил остановиться на оригинале? Эта мысль волновала и пугала. Говорить об этом с Мишкой сейчас не хотелось. Потому что правильного ответа у меня не было. Да, мне с ним хорошо. Было. Я знаю его дольше и больше всех. Пить он перестал. Кажется. И родители сейчас уже не смогут нам ничего запретить – мы это переросли. И я по-прежнему думаю о нем иногда, даже скучаю, как скучала бы по брату, наверное. Но о любви ли это? Возможно, и о любви, раз так долго во мне это живет. Тогда если он сейчас предложит мне… попросит быть его женой… я, наверное, могу и согласиться, если не испугаюсь в последний момент и не убегу – со мной такое бывает. А дочка его? Ведь я так и не знаю ничего о его отношениях с дочкиной мамой, с его… Кто она ему? Любовница? Живут ли они вместе? Или постель не делят, а делят только родительские обязанности? Я точно не буду против его дочери. На своих детей у меня пока ни времени, ни желания не было. А если он захочет, чтобы я сидела с его дочкой?..

Так одни мысли цепляли другие и уводили меня за собой далеко. Я ничего не могла поделать с этим мыслепотоком и, как обычно, придумывала возможные сценарии, которые должны были уберечь меня от опасных неожиданностей.

Погрузившись в себя, я не заметила, как, дойдя до какого-то здания, мы прошли под арку и оказались в тихом зеленом дворе с детской площадкой посередине на небольшом возвышении. Сейчас на ней никого не было.

– Пойдем? – И Мишка направился к площадке.

Мы поднялись на площадку и сели на разноцветную деревянную скамейку. «Поцеловались мы впервые тоже на детской площадке. Не знак ли это?» Я ждала. Мишка смотрел внутрь себя и ничего не говорил. Я взглянула на часы – скоро пора будет ехать на работу.

– Мишка, ты говорить будешь? Время заканчивается, мы не успеем.

– Ну да, – он как будто проснулся, встряхнулся и почесал затылок, —да. – И сразу из взрослого двадцатичетырехлетнего парня вдруг превратился в Мишку – какого-то взъерошенного, неуверенного и потерянного школьника. – Дай мне руку. А то я не знаю…

Я удивилась, но дала. Он взял ее машинально, не глядя, и сжал в своих влажных ладонях.

– Дай мне слово, что ты не будешь сердиться! – Наконец-то он посмотрел на меня. – Дай мне честное слово, иначе я ничего не скажу. Не смогу сказать.

Я хотела возразить, что я не могу пообещать такого заранее – все будет зависеть от того, что он мне хочет сказать…

– Пожалуйста! Просто скажи так, как я прошу!

Он читал мои мысли?

– Хорошо, Мишка, я не буду сердиться. Обещаю…

Он мял мою руку в своих руках, как будто это была не рука, а носовой платок.

– Я давно хотел тебе рассказать. Я не знаю почему – давно уже все прошло. В смысле время. Но я врал тебе. Я виноват очень. Я больше не могу с этим один… Ты точно не будешь на меня сердиться?

Я слушала его и ничего не могла понять. Речь явно была не о том, о чем мне нафантазировалось в электричке. Это было что-то совсем другое. Подумалось только: «Надо же, когда-то и я хотела ему все рассказать, потому что не могла носить в себе. А оказывается, и у него есть такое…»

Он потянул меня за руку к себе.

– Сядь ко мне на колени, пожалуйста.

В этот раз я не спорила и послушно села, чтобы только он не останавливался больше и говорил.

Он крепко прижал меня к себе и снова замолчал. Потом чуть расслабил объятия и сам как будто обмяк сразу. Мне захотелось пожалеть его, успокоить:

– Ну ты сам же говоришь, что все прошло… Не переживай так! Ну что там было? Может, и не надо говорить?

– Я спал с твоей мамой…

– Спал… Как спал? Когда?

– Как?! – И пауза красноречивее слов. – Ну ты же обещала не сердиться. Ты не сердишься?

– Нет, не сержусь, не сержусь.

Я все еще сидела у него на коленях. Точнее, в этот момент я перестала понимать, где и почему я сижу и что сейчас происходит. Как будто на минуту или больше я потеряла связь с реальностью. А еще как будто все стало черно-белым. И немым. Как старое кино.

Мишка что-то еще говорил и даже, кажется, целовал меня… А может, не целовал… Я только помню – губы его шевелились.

Я поднялась с его колен. И реальность стала постепенно возвращаться вместе с ее красками и звуками. Но она все равно была уже какой-то другой, не прежней.

Доносились обрывки фраз:

– …С тобой ссорились. Я пил… С твоей мамой продолжал общаться… Она зубы говорила чистить… Школу прогулял тогда… Она понимала меня… Мне казалось, я влюбился в нее…

Хотелось заткнуть уши и не слушать этот кошмар и не рисовать страшные картинки в голове… Но я не могла не слушать. А он говорил и говорил:

– Потом письмо это! Я написал, что так нельзя, что больше не приду и еще… Хотел передать… Мама нашла… Моя. Устроила твоей скандал, и нам запретили тогда встречаться…

Он уткнулся лицом в ладони и заплакал так горько, как ребенок. Никогда до этого он не плакал. Никогда. Пронеслись картинки: мы на дне рождения у Алисы, потом идем домой, и мама обиделась на меня… Потом мы с ним в лесу и записки наши…

– Прости, пожалуйста… Не сердись на меня… Это такая ошибка! Все из-за меня…

– Ну не плачь, Миш, – я машинально трепала его волосы на макушке. – Мне сейчас идти надо. Я опаздываю уже. Ты посиди, успокойся. Все уже. Все прошло… Хорошо? Я пойду?

– Мы еще увидимся?! Ты будешь разговаривать со мной? Будешь?!

– Конечно. Ну давай, пока…

И я развернулась и ушла, не оглядываясь. Почти убежала – боялась, что он будет меня звать или останавливать. Но он не стал.

Что было в этот день дальше, как я работала – я не помню. Как будто я была живая и неживая одновременно. Атрофировалось все. Постепенно, уже вечером, вместе с нежеланием верить в этот бред снова стали всплывать в голове обрывки воспоминаний про какое-то письмо, про ссору мам, про запрет общаться и про то, как он несколько раз при встречах намекал на какую-то тайну, о которой я не знаю… Бред какой-то. Может, он сам это придумал? Это его фантазии. Этого просто не могло быть, потому что… Он почему-то хочет обвинить мою маму, оболгать ее. Зачем он так?! Никто не имеет права… Даже он…

Вечером мама встретила меня около дома. Мы, как всегда, пошли прогуляться – она рассказывала что-то веселое. Прямо светилась вся. А потом обняла меня и чмокнула щекотно в шею…

Я прорыдала всю ночь.

Есть жизнь, а есть ночной кошмар. Эта история так и осталась для меня ночным кошмаром. А ночной кошмар может восприниматься как реальность, может запомниться надолго или даже на всю жизнь – но при этом не станет частью реальности. Он всегда будет чем-то отдельным, просто плодом фантазии.

Следовало ли мне признать это все реальностью? Следовало ли допытываться до истины, размахивая шашкой направо и налево, как я любила делать в школе? Возможно, в каких-то ситуациях это делать сто́ит. Но тут… Было, не было – какая разница. Однако это признание Мишки, эта фантазия, эта история – называйте, как хотите, – каким-то образом лишила меня застарелого чувства вины. Ведь когда я была наказана за желание встречаться с ним, я правда считала, что виновата в чем-то, просто не знаю в чем. Иначе пришлось быпризнать, что меня наказали без вины, просто так. И теперь, когда Мишка рассказал все это, ко мне вдруг пришло осознание, что не все плохое в этой жизни происходило и происходит по моей вине. Что у происходящего могут быть какие угодно причины, от меня никак не зависящие, и я не всегда причина чьих-то расстройств и неудач. И поэтому не надо брать ответственность за все и всех, не надо пытаться всех понять. Пусть они живут со своими чувствами, проблемами, со всеми их тараканами. А мне бы со своими разобраться. Может, я наконец повзрослела тогда?

Но однажды я все же решила, что надо поговорить на эту тему с мамой. Я хотела просто рассказать ей, что как-то встретила Мишку и он наплел мне какую-то чушь. И по ее реакции понять, правда ли это. Может, это жестоко? Да, только в том случае, если правда. Но я верила маме. И очень хотела, чтобы все это оказалось воспаленной фантазией Мишкиного мозга. И чтобы мы просто посмеялись над ним и над его нереальным бредом.

Зря он мне все это выложил тогда.

Четвертая встреча, которой не было

Осень кончилась. Наступила зима. Как-то я возвращалась очень поздно и мама по обыкновению вышла меня встретить – прогуляться. Я подумала, что сейчас. Мы брели по пустынной заснеженной улице. Я собиралась с духом, придумывала, как мне сто́ит начать, хотя уже тысячу раз представляла себе этот разговор. Мама молчала, как будто тоже о чем-то думала. И вдруг сказала:

– А ты Мишку когда последний раз видела?

Сама спросила – не я! Прочитала мои мысли и застала врасплох?

– Кого? Мишку? —Не хватало еще спросить «какого Мишку». Меня стало немного подташнивать.

– Ну да, Мишку. – Она была необычайно спокойна, но в голосе чувствовалась грусть.

– Давно уже не встречала, – пробормотала я. – Где нам с ним встречаться?

И я поняла, что никогда не смогу спросить ее об этом и эта тайна будет только моей. Поняла и успокоилась.

Молчание затягивалось.

– Почему ты спрашиваешь? Что-то случилось?

– Думала, ты знаешь. Его судят сейчас. Он человека убил.

Человека убил?

Слова прозвучали очень просто, словно речь шла о чем-то повседневном. Поэтому она долго молчала? Собиралась с силами, чтобы произнести фразу как можно равнодушнее, с максимальным безразличием, как что-то больше ее не касающееся? Чтобы не напугать меня и не испугаться самой?

– Как убил?

Разумеется, мой вопрос был про желание поговорить об этом, про попытку понять услышанное. А не про любопытство узнать, каким именно образом Мишка кого-то убил. Но мама услышала его по-своему и сказала, что подробностей убийства не знает и ответить на вопрос, как он это сделал, не сможет. И добавила:

– Знаешь, я сразу вспомнила: он нам рассказывал, что знает один удар. Что если как-то ударить, то и убить можно. Но обещал, что никогда применять не будет, только если на него полезут… Может, полезли?

Я тоже вспомнила. Но говорить с мамой о Мишке расхотелось совсем. Мешало все, в том числе ощущение, что мы с ней врем друг другу. В чувствах врем. Как будто разыгрываем спектакль. А играть сейчас совсем не хотелось.

Мишка убил человека. Полгода не прошло с последней нашей встречи. И перед глазами у меня возникал Мишка, который признавался на детской площадке в своей страшной тайне и потом рыдал на скамейке. Мог ли тот Мишка кого-то убить? Могла бы мне в голову тогда прийти такая мысль? Он, конечно, был сильный. И он мог быть агрессивным. Но убить? Что-то не складывалось у меня. Может, за это время, что мы не виделись, с ним что-то произошло и он полностью изменился? Поверить в это было трудно. Слишком долго я его знала. Сначала мы общались постоянно, потом с перерывами. Иногда эти перерывы затягивались на несколько лет. Но каждый раз меня встречал тот же самый Мишка – мой одноклассник, моя первая любовь. Может, это я видела в нем того же самого, хотела видеть и не замечала, что он менялся?

Из разных источников постепенно удалось узнать, что еще в самом начале зимы он поздно возвращался домой и ему не понравилось, как к нему обратился какой-то мужик. «Полез. Начал приставать». И он его ударил. Чтобы тот отстал. И все. Убил. Случайно. Не хотел убивать – так получилось. Правда ли приставал тот мужик, правда ли защищался Мишка – было не ясно. Дали ему, кажется, два года. Доказали, что это была самооборона. И он сел. Темная история.

Наверное, то, что ему дали два года, кого-то обрадовало. В первую очередь его близких обрадовало, что так мало. Думаю, они верили в него – иначе как дальше с этим жить? Мне было все равно. Я не верила ни в вину, ни в невиновность. Повторялась та же история, что и с его недавним признанием. Может, если бы не было этого признания, я бы переживала за него. А теперь – нет. Теперь я могла воспринимать только факты. Убил – судили – дали два года. Все.

На этом наша с ним история должна закончиться. По крайней мере, так я думала. Мишка должен был уйти из моей жизни. Его признание на площадке и мое обещание не разрывать с ними связь… Но он сам разорвал ее. Ее больше не было. Даже простое упоминание о нем теперь причиняло мне боль. И от боли захотелось убежать далеко-далеко. И у меня получилось. И даже бежать долго не пришлось. Видимо, очень быстро бежала.

Знакомство с облачным человеком

На то они и случайные встречи, чтобы их никто не ждал. Так и в тот раз я ничего не ждала. Но когда зашла в комнату – он уже был там.

Было довольно шумно. Народу собралось много, все активно общались. В глубине комнаты у стола, видимо, находился эпицентр общения. Время от времени гости, сосредоточившиеся там, взрывались приступом хохота, трясли головами, смахивали счастливые слезы, подливали и дружно чокались. Именинница и хозяйка сегодняшнего сборища, сидящая недалеко от хохочущего эпицентра, развернулась в поисках салфетки-платочка – промокнуть мокрые от смеха глаза, увидела меня и сразу встала навстречу.

После ритуального приветственного поцелуя (я зажмурилась, представляя, сколько еще раз за вечер мне придется ритуально целоваться со всеми мало-мальски знакомыми коллегами – что делать, в этой компании так было принято) я сразу вручила ей букет цветов и конверт с деньгами – «подсластить предстоящий ей в ближайшее время отпуск». Она побежала искать вазу, и я, недолго думая, пошла за ней – сразу вливаться в толпу я не любила. Мне нравилось, когда меня замечали, начинали подходить, общаться и таким образом толпа сама как будто вливалась в меня.

– Что там происходит? – я кивнула на дальний конец стола, где в этот момент все снова бурно захохотали и задвигали стульями, вставая. Кто-то собирался курить, кто-то просто пройтись по квартире – размять затекшие конечности.

– Да я тут на днях встретила свою школьную подругу – оказалось, она работает в агентстве, с которым мы как раз сейчас сотрудничаем. Просто мы не пересекались раньше. Я позвала ее на день рождения, а она пришла не одна, а со своим знакомым. – Вазу хозяйка не нашла, но увидела стоящую в раковине пустую пивную кружку, сполоснула и пристроила мой букет. – Пойдем, познакомлю.

Мы вернулись. Толпа гостей и правда поредела. Кто-то остался за столом ужинать, кто-то бродил по комнате, кто-то вышел покурить на лестничную клетку, и взрывы смеха теперь раздавались приглушенно – снаружи из-за двери.

– Ну вот, познакомься, Аля…

И тут я увидела его. Как его описать? Облако – белое пушистое облако. Светлые, русые пушистые волосы – длинные, почти до плеч. Белый, кофе со сливками свитер с широким воротником – свободный, даже очень просторный для него одного. И очки в тонкой, почти невидимой оправе. Облако приветливо смотрело на меня, как и полагается облаку. Именно приветливо – не хитро, не нагло, не соблазняюще, без намеков и задних мыслей. Открыто, приветливо, с интересом – просто. Сразу стало спокойно и захотелось улыбнуться, что я и сделала. А еще я сразу подумала, что ему можно верить.

– Познакомьтесь: Павел – Аля, – произнесла именинница.

Примерно это или что-то подобное, что принято говорить в таких случаях. И, скорее всего, именно поэтому Павел встал из-за стола и подошел к нам. Он был ненамного выше меня – невысокий, стройный, какой-то весь ладный и компактный. И совершенно не был похож на тех, кто мне обычно нравился, – ни на «ромок», ни на «мишек». Но все-таки понравился.

– Не курите? – обращаясь в никуда, спросил он. В руках у него была трубка.

– Нет. – Я почему-то смутилась, как девочка, чего со мной давно не случалось, и впервые немного пожалела, что не курю.

– Жалко. Я пойду покурю, пока все не разбежались.

Он взглянул на меня – глаза у него были светлые, серые – и сразу отвел взгляд, склонил голову то ли в извинении, что так быстро оставляет меня, то ли просто в учтивом поклоне и быстро скрылся за входной дверью, оставляя меня в облаке своего свежего легкого, едва уловимого парфюма.

Так я впервые познакомилась с моим будущим мужем и будущим отцом моего единственного сына. Но это в будущем. Тогда замужество пугало меня, хотя и было в планах. В ту первую встречу мы даже не поговорили. Он всегда был с кем-то. А я не хотела долго задерживаться – посидела больше из приличия и незаметно ушла домой. Но в мыслях он остался, и вспоминала я облачного Павла с улыбкой, хотя в тот вечер ничего смешного он мне так и не сказал.

Следующая наша встреча состоялась на новогоднем корпоративе. Наши компании неожиданно решили вместе отпраздновать Новый год. Народу было много – в том числе совершенно незнакомых мне людей. Мне предложили отвечать за культурную часть праздника, и весь вечер я была занята. Пару раз я заметила Павла в толпе, но подойти к нему не могла. И только когда культурная программа была закончена, ближе к завершению вечера, Павел сам подошел ко мне и пригласил потанцевать. Мне было приятно его внимание, но я ужасно устала и не хотела уже ничего, только выпить шампанского – и домой. Что я и сделала.

Дальше были просто редкие пересечения – неожиданные встречи, звонки по работе. Как будто не мы сами, а судьба нас сталкивала друг с другом. Но мы продолжали при этом жить каждый своей жизнью, не догадываясь о том, что уже связаны. Мы как будто не торопились сближаться – присматривались, прислушивались, наблюдали издалека. Мы? Делал ли и он то же самое, или это было только мое желание? Интересно, он тогда думал обо мне? Никогда не спрашивала его об этом.

Только почти через год после нашего знакомства, в конце лета, состоялась все решившая встреча. Думаю, все произошло потому, что он созрел к активным действиям. Может, мы вместе созрели, но мне важна была его решимость. Я и так всегда была очень активная и бежала впереди паровоза. А в случае с Павлом мне очень хотелось дождаться его. Чтобы он выбрал меня, чтобы понял, что я нужна ему. Ведь это так приятно. И я дождалась.

А дальше?

А потом мы гуляли вдвоем под дождем. Он не обнимал меня, не смешил и не задавал вопросов, чтобы поближе узнать. Зачем – ведь у нас для этого еще столько времени впереди! Мы просто шли рядом, совсем близко друг к другу, и вдруг он неожиданно уткнулся лицом в мои волосы и тихо произнес:

– Твои волосы пахнут мокрым воробышком.

И я впервые не нашлась, что на это ответить.

Новая жизнь

С тех пор мы стали пытаться жить вместе. Пытаться не потому, что боялись съезжаться или не верили, что подходим друг другу. Совсем нет. Наоборот, с каждым днем во мне росла уверенность, что Павел навсегда теперь рядом. Но несмотря на то, что в свои двадцать три года я была уже девочкой взрослой и самостоятельной, мама убедила меня, что очень неприлично к малознакомому молодому человеку переезжать вот так сразу. Я поверила и послушалась. Хотя долго злилась тогда на нее.

Собственного опыта совместного проживания с мужчинами у меня не было, а тот опыт, который был, лучше было и не вспоминать. Поэтому я доверилась маминому, смирилась и наездами оставалась пожить у своего будущего мужа. По словам мамы – присмотреться. Вот так и получилось, что два дня мы присматривались и радовались обществу друг друга, потом два дня я тосковала, ревновала, злилась на маму и не могла найти себе места без Пашки. Потом снова перебиралась к нему, и все начиналось сначала. Два дня гармонии, нежности и веселья – два дня тоски и непонимания «ну почему так?». Этот вынужденный аттракцион длился почти год, а потом как-то сами собой два дня в родительском доме превратились в один день – «надо же родителей навещать» – и я переехала к нему.

К моему удивлению, мама в этот раз не стала возражать. Я уже потом поняла, что, зная мою способность влюбляться, сразу доверять и уходить в отношения с головой по первому зову, она пыталась таким способом уберечь меня. Но в то время мне казалось, что она мешает моему счастью и не доверяет моему выбору.

Удивительно, но этот мучительный год принес вознаграждение. Мы не расстались – наоборот, трудности еще больше сблизили нас. Не скажу, что все было гладко и безмятежно. Мы ссорились, ругались, мирились. Оказалось, что спокойный, мудрый, сдержанный Пашка тоже может взрываться. В такие моменты облачко превращалось в проснувшийся, дымящий вполне действующий вулкан. Но огненная кипящая лава на поверхность никогда не извергалась. Покипев, он быстро остывал, и с ним легко можно было помириться. А еще с ним было весело. Когда-то моя тетя сказала: «Главное, чтобы с мужем было весело!» И думаю, она была права.

Так мы и жили. И с каждым годом становилось все интереснее. Пашка был каким-то безграничным. Я то и дело обнаруживала в нем что-то новое, с чем раньше никогда не сталкивалась. Он менялся и обновлялся на моих глазах. С ним никогда не было скучно. Со мной было – ведь я по-прежнему могла тосковать, впадать в переживания – уж такая я натура. А с ним – нет.

Поначалу я часто задумывалась о том, как долго могут продлиться наши отношения. Я считала: «Ого, уже год, как мы вместе! Ого, уже два – и все еще только начинается!» Потом годы стали идти один за другим, и я сбилась со счету. Мы ходили в кино и театры, вслух читали книги, путешествовали, радовали друг друга разными мелочами, например, новыми кулинарными творениями. Вдруг оказалось, что я умею неплохо готовить, хотя меня никто специально не учил! Мы относились к жизни как к большому приключению. А как к ней еще можно относиться?

Так прошло пять лет. Прошло бы и больше, но тут я опомнилась: мне уже двадцать восемь лет, и, наверное, пришла пора подумать о ребенке. Мы не молодеем. Мама родила меня в двадцать семь – я уже на год опаздывала. Я поделилась этими мыслями с Пашкой. Он задумался и согласился, что и правда пора: пусть это будет еще одно интересное приключение, к которому мы вполне уже готовы.

Но оказалось, забеременеть – это не всегда просто. Мы пытались целый год, и ничего не получалось. Ходили по врачам, консультировались, сдавали бесчисленные анализы – и ничего. Со здоровьем у обоих все было в порядке, но беременность не наступала. И причину никто не мог найти. Я вспомнила итальянца и впала в тоску, думая, что это могло быть причиной. Еще одна тайна, о которой я никогда никому не смогу рассказать. И когда я уже почти отчаялась, очередной тест на беременность показал две полоски!

Чудо

И это было счастье! И счастье оказалось мальчиком Тимофеем – Тимом, Тимошей, Тимохой, Тимоном и даже Феем! Скажу по секрету: я назвала его заранее, сама, когда мы еще только пытались его зачать. Паша не возражал. Если бы родилась девочка, ее называл бы он – все честно.

Беременность поначалу протекала легко – я занималась спортом, плавала в бассейне, и мой врач, больше похожий на тренера-тяжелоатлета, чем на гинеколога, говорил, встречая меня в кабинете на очередном осмотре: «Ну вот и моя спортсменка пришла!» Но ближе к концу срока я даже пролежала две недели на сохранении в роддоме. Неугомонный сын стал проситься наружу.

Конечно, я часто нервничала. Все было незнакомо, впервые, а потому пугающе непонятно. Вдруг что-то не получится, что-то пойдет не так? Только Пашка по-прежнему был уравновешен, уверен и спокоен, и мне казалось ненормальным, что он не переживает вместе со мной, меня это злило. Иногда даже хотелось сбежать к маме с папой, чтобы они были рядом и разделяли все мои тревоги. Но мама тоже была спокойна, и только папа заметно переживал, но в такие моменты старался уйти из дома и занять себя чем-то. Успокаивали только врачи и общение с такими же, как я, беременными, которые тогда казались мне самыми близкими людьми. Ведь мы были так похожи и у нас были одинаковые переживания.

Прошлое не спрашивает разрешения, когда ему прийти

Иногда прошлое напоминает о себе. Происходит это внезапно и всегда застает врасплох. Так, тревога из-за ненаступающей беременности принесла мне из прошлого итальянца, которого я давно должна была забыть. Хорошо, что беременность все вернула на свои места, и он снова растворился в прошлом. Но прошлое – это не итальянец, это я. И все растворенные во мне воспоминания остаются живыми и ждут своего часа.

На протяжении всех этих лет с Павлом мое прошлое притихло. Как будто тот буйный период с постоянными душевными метаниями и самокопаниями исчерпал себя полностью и закончился и на смену ему пришел новый – с другими людьми, другими целями, другими чувствами. Аля стала Алиной, и теперь сложно было поверить, что та девочка – тоже была я. Я не хотела отрекаться от нее – нет. Наоборот, мне ее временами не хватало. Я любила ее. Она могла чувствовать без оглядки на правила, не стесняясь, могла дышать полной грудью и плевать хотела на взрослые, такие ненужные, такие сковывающие условности. Часто она страдала, но всегда была честна в чувствах. Она бунтовала, злилась, но это не выматывало, а, наоборот, придавало ей сил и уверенности в том, что свобода – это правильно.

Сейчас мне не хватало той внутренней детской свободы. Безуминка ушла из меня, и я скучала иногда по ней. Я стала взрослой и свободной, могла делать все что хочу и делала вроде. Но как будто это была не совсем я. Внутри была тишина. И нарушало эту внутреннюю тишину только знакомое взрослое дребезжание: «Так нельзя. Ты уже не маленькая. Ты жена и будущая мать. Ты должна работать, ты должна быть хорошей хозяйкой, должна быть приличной женщиной – должна, должна, должна…» Я не жаловалась. Это была совсем другая, новая взрослая роль, но она мне тоже нравилась. Это же не какое-то там «кушать подано» в последнем акте, а важная, большая роль любимой жены и почти уже матери. Но именно это что-то ворчливое проникло внутрь и придавило там мою маленькую живую Алю, лишив ее свободы.

Новая жизнь исключала мою прежнюю Алю. Моя безумная, свободная, влюбленная, страстная, непослушная бунтарка Аля должна была теперь тихо сидеть внутри и отвечать только за связь с прошлым. Я не взяла ее в будущее, как иногда родители не берут детей в отпуск, желая немного отдохнуть от них, или оставляют провинившихся дома, чтобы они подумали над своим поведением.

Я оправдывала себя тем, что моя настоящая жизнь так насыщена, что в ней просто нет места для прошлой Али. Но прошлое не спрашивает разрешения, когда ему прийти. Его не волнует место и время. Оно просто бесцеремонно входит в настоящее, иногда самым необычным способом.

«…Зачем же я связать ее рожден?!»

²

Дело в том, что Тимофею предстояло родиться в день рождения Мишки. Привет, прошлое.

С самого начала беременности существовала интрига с этим днем – ставили две даты родов. По предположению моего врача Тиму предстояло появиться на свет в мой день рождения или на следующий день. И я шутила, что приготовила себе подарочек, и представляла, как мы будем вместе справлять наши дни рождения. Но потом УЗИ показало, что наша встреча с ним откладывается на неделю.

И в голове сразу щелкнуло: это же будет день рождения Мишки. Да, я всегда помнила, когда у него день рождения. Просто потому, что его дата была совсем близко к моей и когда-то я думала: это знак, подтверждение, что наша встреча была не случайна. Но сейчас это вызывало тревогу. И мне очень хотелось, чтобы такого совпадения не произошло.

Приближался срок родов. Мой день рождения Тим провел спокойно, не поспешив присоединиться к нашей праздничной компании. И теперь каждый день я ждала его со все нарастающим нетерпением. Я уговаривала его решиться наконец выйти к нам, просила поторопиться – ведь он был таким долгожданным. Рассказывала, как ему тут будет хорошо и интересно. Паша тоже не отставал – заманивал Тима песнями «Битлз» и группы «Ленинград», которые в его исполнении всегда звучали зловеще. Тимофей явно прислушивался, но не шел – у него были свои планы. Уже тогда он показывал свой упрямый и независимый характер.

Он пришел в этот мир ровно, как и предсказало УЗИ, в день рождения Мишки.

И вместе с радостью долгожданного материнства меня сразу наполнила тревога. Чего только не придет в голову молодой мамуле, которая и без того теряет ее от своей новой роли! Все, что было связано с бедовым Мишкой, страхом пряталось внутри. И с появлением сына вернулось. А что, если теперь судьба Тима будет похожа на Мишкину? Я в детстве увлекалась гороскопами, а там писали, что рожденные в один день похожи. Вдруг мой сын теперь обречен? Я не была настолько уж суеверной и в знаки не очень верила. Но сейчас это совпадение не отпускало меня. Когда-то, узнав, что Мишка назвал свою дочку моим именем, я обрадовалась нашей все продолжающейся связи. Это было сродни вечной-бесконечной любви несмотря ни на что. Но сейчас мне не нужны были никакие связи. И любовь у меня была!

Мне ни разу не пришло в голову назвать сына ни в его, ни в Ромкину честь. Когда-то они были дороги мне, но сейчас все изменилось. Странные полумистические страхи крутились у меня в голове, и я не могла ни с кем разделить их. Было стыдно показывать кому-то давно забытых в шкафу и вывалившихся на меня сейчас скелетов.

Но жизнь устроена так, что все проходит. И даже страхи. Постепенно настоящее стало вытеснять прошлое. Дни рождения совпали – и этого не изменить. Тогда какой смысл продолжать думать об этом? Гораздо больше смысла задуматься о нашей обновленной семье. Теперь к моей старой роли жены добавилась роль мамы, и я сбежала в нее с головой.

Свой футболист в семье

Тимофей рос чудесным. И смешным. И сообразительным. И красивым. И самым любимым сыном, какого только можно себе пожелать. Так считали все – я, Пашка, бабушки, дедушки, дяди и тети. Призрак прошлого больше не пугал меня. Не испугал даже тогда, когда сын, только научившись ходить, стал пинать мяч с дедушкой и папой. Он вообще пинал все, что попадалось под ноги: пустые бутылки, банки, камни, машинки, ведерки – все, чем можно было играть в футбол. Но в этом не было ничего странного, ведь он рос в семье, где все обожали футбол и ни пропускали ни одной ТВ-трансляции. У нас даже была своя семейная футбольная история. Когда-то давно мой папа, теперь по совместительству Тимин дедушка, был полузащитником, а сейчас Павел с друзьями раза два в неделю ходил играть. Поэтому неудивительно, что сын хотел быть похожим на папу и дедушку. И Мишка был ни при чем.

Когда Тимка подрос, я решила отдать его в секцию. Конечно, посоветовавшись с мужем. Тимке тогда исполнилось пять лет. Он по-прежнему, где можно и где нельзя, пытался играть в футбол и с восторгом встретил наше предложение. Так у нас в семье официально появился еще один футболист и группа его активных фанатов-болельщиков. «Оле-оле-оле – футбол пришел к нам в дом!»

«Было бы прикольно, если бы Мишка узнал, что мой сын тоже футболист. Не важно как – от меня или просто кто-то бы сказал ему…» С такой мыслью я проснулась однажды. Она – мысль – возникла так неожиданно, как будто была вовсе не моя родная, а подкидыш. Вслед за ней пришли воспоминания о том дне на пляже, когда Мишка сообщил мне, что назвал дочку моим именем… «Ну нет, не я сделала из сына футболиста. Тимку никто не заставлял. Это был его выбор с самого начала. Ему просто очень нравится футбол», – оправдывалась я непонятно перед кем. То ли за мысли о Мишке перед мамой, что все еще думаю о нем, то ли перед мужем за свою «страшную тайну», спрятанную в шкафу, то ли перед Тимкой за мое детское увлечение другим футболистом.

При этом я не испытывала того мистического страха, какой нахлынул на меня, когда Тимка только родился. Этот страх уже тоже остался в прошлом. Мишка в моих воспоминаниях все больше молодел, возвращался в безопасное детство и вместе с этим возвращал себе свой статус успешного юного спортсмена. О плохом больше вспоминать не хотелось.

Поэтому я и думала, что нет ничего страшного в том, что Мишка вдруг узнает, как я теперь живу. Ведь все-таки он не чужой мне человек. Пусть узнает, что у меня замечательная семья, любимый муж и сын. И что мой сын очень любит футбол. Просто любит футбол – без объяснений, как и почему так случилось. Пусть как хочет, так и думает об этом. Ведь как бы я ни объясняла, он все равно поймет это по-своему, как когда-то поняла его я, откровенно наплевав на его объяснение про «просто красивое имя Аля». Поняла так, как мне хотелось, сделав себе приятно. Пусть и ему будет приятно, как мне когда-то.

Я решила, что встречусь с ним. Причем не буду специально искать этой встречи, а просто перестану ее бояться. Я поняла, что в нашей встрече нет ничего страшного, и просто допустила, что она возможна. Допустила и успокоилась. Было немного грустно, что вариантов встретиться случайно у нас почти не было, иначе бы это уже давно произошло. Если бы я жила в поселке с родителями… Но к родителям в поселок я теперь ездила раз в неделю, иногда и реже. А в городе… Я не знала, ни где он живет, ни чем увлекается. Но ведь когда-то он смог найти меня на бескрайних пляжах Финского залива, не зная, что я там буду. Значит, и сейчас мы сможем встретиться – главное, что я готова к этому.

Но мы не встретились. За полгода до того, как сын впервые пошел в секцию, Мишка умер. Нет, он не болел, не подрался, не попал в аварию и его не убили. Он повесился. Я надеюсь, что ему было не больно.

Записочки из тайника

Вот теперь точно все.

В смысле кончилось все уже давным-давно. А на этом просто точка в историях моей первой любви. Моя первая любовь в двух лицах похоронена в прошлом. И теперь только я – хранитель наших первых недетских детских чувств. История закрыта во мне, как в сейфе, и код знаю только я. Конечно, есть свидетели, но они в курсе одних только событий, фактов. В истории любви факты – не главное. Факты – это ниточки, потянув за которые можно достать из самой глубины те самые чувства. Именно они ценны в этих историях – те чувства. И теперь эти ниточки ведут только ко мне – других участников больше нет. И нет возможности повспоминать с ними за чашкой чая или бокалом вина наши истории.

При мысли, что теперь только я знаю, как это было на самом деле, внутри защемило от одиночества. Я почувствовала себя последним выжившим на земле динозавром, последним уцелевшим свидетелем. Который сам теперь и есть ЭТО событие. И никто рядом не сможет разделить с ним его чувств так, как помнит это он: кто-то будет пытаться понять, что там было, но почувствовать уже не сможет никто.

Чтобы как-то развеять эту одинокую тоску, я поехала в родительский дом. Там среди моих школьных тетрадей, блокнотов, открыток и фотографий, до сих пор бережно хранимых мамой, я нашла свой тайник с двумя оставшимися записками от Мишки. Они не воскресят его, но они реальны, а значит, я уже не одна.

Вот они.

Самая первая и самая маленькая. Она такая старая, что больше похожа на тряпочку, на лоскуток. Она не порвалась. Еще не порвалась. И текст не стерся. Написана на оторванном уголке листа в клеточку разными ручками. Он писал синей шариковой ручкой, а я отвечала – фиолетовой. Мишка впервые предлагает проводить меня до дома после уроков. Я соглашаюсь. И в конце он: «Жду на углу у школы после уроков».

А вторая оставшаяся у меня записка – самая большая. Полстраницы в линейку. Настоящее маленькое письмо. Он передал мне ее, когда я, простывшая, лежала дома.

Родная, любимая моя!

Как твои дела?

Когда поправишься?

Мне без тебя плохо. Ничего не хочу. Только лежать и думать о тебе, тебя представлять – твои глаза, губы, волосы. (Дальше что-то зачеркнуто ручкой и не разобрать.)

Решил песню тебе написать. Не смейся – тебе понравится.

Знаешь, я понял, что больше не хочу расставаться с тобой. А ты?

Помнишь, как в первый раз я тебя за руку взял? Пальцы твои гладил. Жалко: как в первый раз – больше не будет никогда. Но будет лучше. Ты веришь? Но ты должна быть только со мной.

Без меня ты замуж не выйдешь. Я тебе не дам (шучу, но и нет). Поняла?

Аленька моя маленькая! Прямо в рифму выходит. Как хочу тебя обнять!!!!!! Выздоравливай поскорее. Я приду тебя навестить. Надеюсь, твои родители меня пустят к больной.

Я скучаю по тебе.

ЛЮБЛЮ ТЕБЯ НАВСЕГДА.

ТВОЙ М.

Эпилог

1

Было шесть часов утра. Я сидела на террасе нашего дома с чашкой кофе в руках и любовалась рассветом. Только закончились майские праздники. Когда-то в школьные годы на майских отдельные смельчаки уже купались на озере. Но в этом году было еще прохладно, особенно по утрам. И я нежилась на майском солнце, закутавшись в теплый плед. Рядом на коврике лежал самый милый на свете пес. Деревенский простак, кровь с молоком, сдобная булочка, о таких еще иногда говорят «широк в кости», мощный палевый четырехлетний красавец-лабрадор Элайджа – для своих Элик. Он развалился на спине, прижавшись ко мне носом, и уютно храпел с богатырским присвистом.

Я люблю наши ранние подъемы, когда весь дом еще спит и все, что есть вокруг – тишина раннего утра, первые лучи солнца, роса на траве, утренние песни птиц и запах часто убегающего от нас кофе, – принадлежит только нам с Элькой. С самого детства он спит отдельно от всех на первом этаже в гостиной на давно отвоеванном им гостевом диване. За ночь он успевает соскучится без общения, и наш ежедневный ритуал приветствия друг друга напоминает встречу после долгой разлуки – с ворчанием, тихим завыванием и бормотанием. Лай в своем лексиконе использовать он не привык, но поболтать очень любит.

Наобнимавшись, мы идем с ним гулять и уже потом можем минут двадцать посидеть расслабиться на террасе или на диване в гостиной, с чашечкой кофе и размышлениями о предстоящем или о прошедшем дне.

Вот и сейчас чашка кофе означала, что утренние ритуалы подходят к концу. Только времени у меня сегодня было больше, чем двадцать минут: заслуженный выходной – и наконец-то не надо никуда спешить.

С последних описанных здесь событий прошло семь лет, и за это время очень многое в нашей жизни изменилось. Наверное, я не ошибусь, если назову это время Временем глобальных перемен.

Если вместить все эти перемены в одно предложение, то получится примерно следующее. Мне сорок два года, у нас теперь есть свой загородный дом, Элайджа и моя новая работа.

А если не в одно, то…

Я с детства не представляла себе жизнь в городе – в этом душном, суетном, пыльном, многонаселенном муравейнике. Речь не о конкретном городе – я редко могу расслабиться и почувствовать себя комфортно в любом месте кроме полупустого зеленого пригорода.

Когда я придумала, что неплохо было бы найти или в крайнем случае построить свой уединенный домик и удалиться в него, Тимофей, как любитель приключений, сразу меня поддержал. Но Павел, как человек серьезный и насквозь городской, отнесся к идее без особого энтузиазма и сначала не разделил наши восторги о загородной жизни. Она была для него непривычна и вызывала множество тревог и сомнений. Максимум, что он мог представить, – поездку на дачу на выходные. Но в один прекрасный день Павел все-таки сдался и перешел на нашу сторону. И вот уже мы все, как одержимые, искали варианты, обсуждали их, сравнивали плюсы и минусы, считали финансы и ездили по ближайшим пригородам «на смотрины». Всего через полгода наши усилия были вознаграждены, и мы оказались владельцами небольшого дома и такого же небольшого участка в тихом населенном пункте недалеко от города.

Моя мечта сбылась – теперь у нас был «дом, милый дом»! Он был еще не достроен, но это было даже хорошо – достраивать его могли только мы, и неважно, как долго. Это был не просто дом, а наш дом, и только мы знали, каким ему предстояло стать.

От города до него дорога занимала минут двадцать без учета пробок, и с общественным транспортом были проблемы. Но нас все устраивало – у нас были машины. Пробки, конечно, всегда были ощутимым минусом загородной жизни. Строительство домов за городом развивалось быстрыми темпами, и дорожная инфраструктура не поспевала за ним. Вчерашние городские жители устремлялись за город, и старые трассы с трудом справлялись с потоком машин. Но нас и это не очень пугало. У Павла на работе был более-менее свободный график. А я теперь работала в свободном режиме, зачастую удаленно или в командировках, поэтому пробки меня касались мало.

Следующим в списке глобальных семилетних перемен был великан Элайджа – наш домовой и полноценный член семьи.

И завершала список моя новая работа. Я ушла из рекламного бизнеса, унося с собой весь свой рекламный опыт, который, я была уверена, обязательно пригодится мне потом. Ведь для чего-то этот опыт накопился? Хотя иногда я думала, что оказалась там для того, чтобы в один прекрасный день встретиться с Пашкой. Но нужно было идти дальше. А куда, я тогда представления не имела. И начались поиски себя. Спасибо Пашке – он так искренне поддерживал меня, переживал, заботился, не торопил и всегда верил в то, что рано или поздно у меня все получится, что я просто обязана была себя найти.

И в конце концов я нашла. Нашла то, что позволило мне оставить все мое при мне. Я имею в виду весь свой опыт. Это же так важно, когда ты можешь использовать все, что было накоплено в прошлом, – это позволяет верить в то, что все было не зря и все ценно.

Меня никогда не отпускал театр. А теперь была еще и реклама. В итоге пригодилось и то и другое. Я начала с проведения лекций и вебинаров по ораторскому мастерству и преодолению страха публичного выступления. И стало получаться. Я сама рекламировала себя, сама собирала аудиторию, а дальше работала немного как актриса – делилась материалом и опытом. Но вскоре мне этого оказалось мало. Хотелось не только черпать из прошлого, хотелось чего-то совсем нового. И я пошла учиться. Коучинг, курсы бизнес-тренеров, различные тренинги – я погрузилась в это с головой, как когда-то уходила с головой в отношения, в театр, в работу. Мне всегда надо было все и сразу. Да и время было ограничено. Я понимала, что Павел не может ждать всю жизнь, пока я обрету себя в пучинах новых знаний. И вот я начала работать в новом направлении. Было страшно, но «страшно интересно» победило пустой страх неизвестности.

Теперь я бизнес-тренер и коуч уже с достаточным опытом работы. Достаточным для того, чтобы быть востребованной. Я люблю свою работу. Люблю проводить тренинги, семинары, консультировать индивидуально, ездить в командировки, встречаться с людьми. И если поначалу это занимало все мое время, то сейчас получается все организовать так, чтобы больше времени оставалось семье и дому. Когда-то Павел дал мне возможность погрузиться в поиск. Теперь я хотела вернуть долг.

2

В этот раз все длинные майские выходные я в составе группы коучей и бизнес-тренеров проводила выездной многодневный корпоративный тренинг для солидной компании. И теперь нужно было подвести итоги, написать резюме и пару статей по результатам. Эту часть работы я тоже любила и могла бы целый день посвятить ей. Но решила, что сейчас нужно просто отдохнуть. Просто не думать о работе. Оказывается, иногда о любимом тоже можно и полезно не думать.

И, сидя на террасе рядом с благостно сопящим Элайджей, я как раз размышляла о том, как провести сегодняшний день. Я не умела отдыхать, не умела ничего не делать и никуда не бежать. Казалось, что не имею на это права и не заслужила. Но последние две недели выдались действительно тяжелыми, и сегодня был мой честно заслуженный выходной, и я хотела понять, что мне теперь делать. И в первую очередь я решила, что ни с кем, кроме домашних, сегодня не буду общаться и никуда не буду торопиться. Еще я разрешила себе лениться, не напрягаясь смотреть сериалы и дремать с книжкой – чем не идеальный вариант для отдыха? Все разъезжались по делам, в доме оставались я и Элайджа. И только вечером нужно было забрать Тима с тренировки.

Да, у Тимки было все стабильно. Пять лет назад он пошел в школу, расположенную поблизости от его футбольного клуба, в котором он тренировался уже семь лет. Тим по-прежнему жил футболом, как я когда-то театром, любил клуб и все, что с ним было связано. Нам с Павлом нравилась его преданность и одержимость. И как только появлялась возможность, мы забегали к нему на тренировки, ездили на соревнования и всегда были в курсе всех новостей.

Посещало ли меня в такие минуты мое прошлое? Не знаю. Я не думала о нем специально, ничего не вспоминала. Но чувства, которые испытывала там, на тренировках, играх, глядя на одержимых игрой ребят и строгих, но справедливых тренеров, говорили об обратном. Я как будто попадала домой – в семью, где все было знакомо и привычно. Но я просто так чувствовала, и этого было достаточно, а думать об этом я не хотела.

3

И вот две недели назад в команду пришел новый тренер. Мы с Пашей его пока не видели, но Тим беспрестанно рассказывал нам о нем: «…Да, он реальный футболист! Не тренер, а играющий… Просто пока с травмой… Ему нужно восстановиться… Его в известный клуб взяли, но травма… Классный игрок… Пока нас потренирует, с нами поиграет. Форму восстановит и, наверное, снова вернется в большой футбол… Ему всего двадцать пять – время есть… Круто?»

Звучало и правда круто, хотя имя его ни о чем не говорило. И от этого еще больше хотелось увидеть этого нового футбольного героя в деле. Но познакомиться с ним лично пока не было времени из-за работы. Уже недели три я не ходила на стадион и успевала забрать Тима, когда все уже расходились.

И сегодня наконец-то у меня появилась возможность.

Когда я пришла на стадион, тренировка была в полном разгаре. На одной половине большого поля ребята играли, на второй отрабатывали технику, а в углу у ворот тренировалась группа вратарей.

Я разглядела Тимофея среди играющих и, не забывая по дороге искать глазами новичка, направилась к группе родителей-болельщиков, ютившихся на трехъярусных мобильных трибунах.

Обычно с ребятами играл один из тренеров, исполняющий сразу три роли – тренера, судьи и игрока. В этот раз оба наших тренера занимались отработкой техники. Поэтому либо ребята играли одни, либо как раз тут и был новый тренер. Судя по тому, как внимательно родители следили за игрой, можно было предположить второе. Присмотревшись, я разглядела в толпе футболистов сразу нескольких новичков, которых раньше не видела. Они все были рослые и, скорее всего, постарше Тима. Но был ли среди них тренер?

Мимо пробежал Тимка, я улыбнулась ему и посмотрела вслед. И в этот момент все болельщики разом повскакивали со своих мест и закричали:

– Видели?! Прямо с центра поля!

– Сразу видно – профи!

– Да, крутой!

А я все прозевала.

– Ну как же так! Нужен повтор. Повтор будет? – пошутила я, не обращаясь ни к кому конкретно. Все засмеялись. – Кто забил-то хоть?

– Да тренер наш новый. Уже не первый раз.

– Тренер? Он здесь? Кто из них тренер-то? – уже не шутила я, но все снова радостно засмеялись. Настроение сегодня у всех было возбужденно-радостное.

– Да вон он, вон! Вот как раз сейчас угловой будет подавать.

В дальнем углу поля молодой парень, один из тех новичков, которых я заметила раньше, готовился выполнить удар.

Взгляд сосредоточен, сам весь собран, он напоминал хищника, готового к решающему прыжку. Но не успела я его как следует изучить, как раздался свисток, тренер ударил, все замерли, мяч закрутился, полетел в ворота, но в последний момент изменил траекторию и попал в крестовину. Он схватился за голову. «А-а-а-а!» – пронеслось над полем. Это все – игроки и болельщики – разом воскликнули, и непонятно было, от чего больше – от досады или восторга. В ворота мяч не попал, но удар был такой сильный и красивый, что на трибуне всех снова так и подкинуло с мест. Я взлетела вместе со всеми, закричала, захлопала и рассмеялась от рвущегося изнутри непонятно откуда взявшегося ощущения счастья. Игра продолжилась, и теперь я уже не сводила глаз с тренера.

Наконец-то я стала понимать, почему Тимка столько говорит о нем. Такого тут у нас еще не было. Новичок не бегал, он летал. Казалось, он был мастером телепортации и появлялся почти одновременно в разных концах поля. Я следила за ним, как дети в цирке за фокусником, пытаясь понять, как он это делает. Он был по-настоящему одержим игрой, и это завораживало. Было радостно смотреть на него, и хотелось улыбаться. А еще очень хотелось, чтобы тренировка не заканчивалась.

Но тут раздался свисток главного тренера. Он, как звонок будильника, вывел меня из приятного полусна. Время вышло. Тренировка все-таки подошла к концу. Игроки начали собирать инвентарь. Родители, болтая, потянулись в сторону выхода. Пора было расходиться по домам.

Как и после хорошего спектакля, торопиться мне совсем не хотелось. Вспомнилось, как мой бывший однокурсник – футболист, решивший стать артистом, как-то провел параллель между хорошим футбольным матчем и спектаклем. Оказалось, что у них много общего: зрители, шоу и даже катарсис есть и там и там. Сегодня я была согласна с ним.

Я встала и оглянулась. Недалеко от выхода один из пап-болельщиков беседовал с новым тренером. Я села обратно, решив подождать, пока они наговорятся и уйдут. Не хотелось мешать, да и наконец-то я могла разглядеть его.

На фоне папы он выглядел совсем молодым. Русые волосы, короткая спортивная стрижка, крепкое мускулистое тело, широкие плечи, накачанная грудь, сильные руки, рельефные ноги – красивый. Я любовалась им, как можно любоваться картиной или скульптурой. Татуировки на обеих руках дополняли образ современного футболиста.

В нем интересно сочетались юность и мужественность. Его наигранная серьезность и важность выдавали в нем еще вчерашнего подростка, который старается выглядеть взрослым. Мы тут в клубе давно привыкли, что наши тренеры не напрягаются в компании родителей, часто улыбаются и шутят. Но этот пока ни разу не улыбнулся, хотя его собеседник явно рассказывал что-то далеко не грустное. Мог хотя бы из вежливости и улыбнуться. Не завидовала я в этот момент чьему-то папе.

Пришла эсэмэска. Павел спрашивал, надо ли что-то купить в магазине. Я быстро ответила. А когда подняла глаза, тренера с папой уже не было. Что же, и мне пора идти. Я встала и двинулась к выходу.

– Здравствуйте!

Незнакомый голос раздался совсем близко. От неожиданности я вздрогнула, резко повернулась и почти нос к носу столкнулась с новымтренером.

– Я напугал вас? Я не хотел, простите.

И замолчал, замялся, ожидая ответа.

– Нет, что вы! – сразу захотелось успокоить его.

Совсем рядом лицо детское, но и мужское, серьезное. Да еще веснушки смешные.

– Я вас раньше не видел, вот и захотел познакомиться. Присядем, если вы не торопитесь? – и он кивнул на трибуну.

Я закивала в ответ, улыбнулась и направилась к скамейке. «Вот черт, я даже не помню, как его зовут. Интересно, он со всеми так знакомится?» – пронеслось в голове.

Мы сели. Он не спешил говорить и смотрел на поле. Там ребята уже из другого клуба готовились к своей тренировке. «Интересно, долго он будет так молчать?» Время шло. Я начала волноваться, что Тим снаружи уже ищет меня.

«Может, я должна что-то спросить? Что-то вроде “ну как вам у нас?”. Или “вы надолго к нам?”». Но тут он все-таки нарушил молчание первым.

– Не знаю, с чего начать… На самом деле я давно хотел поговорить с вами… – И вдруг перебил сам себя, спохватившись: – Но, может, вам надо идти? Тогда поговорим в другой раз. Как вам удобно.

– Нет, ничего страшного! – снова я поспешила успокоить его, испугавшись, что этот мастер телепортации сейчас исчезнет так же неожиданно, как появился, и мне придется думать до следующей встречи о том, что это было. – Здравствуйте.

– Здравствуйте. Вы мне, кстати, давно уже нужны… Очень.

К чему относилось его «очень» я не поняла: то ли он хотел сказать, что очень давно ждет меня, то ли я очень была ему нужна, – так или иначе, оба варианта были странными. Я с любопытством ждала продолжения.

Но он опять замолчал. И по его молчанию, по тому, как он трет руки, мне показалось, что он волнуется. А может, волновалась я? В любом случае мне снова захотелось прервать это затянувшееся молчание.

– Я нужна вам как специалист? – попыталась угадать я.

Наши тренеры говорили мне как-то, что я могу им пригодиться. У них была идея провести для команды беседу или даже тренинг на тему формирования командного духа, профессиональных и личностных качеств. «Как бороться со стрессом», «Как предотвратить выгорание спортсмена» и все такое прочее.

Он снова не ответил, и я уточнила:

– Вам нужен бизнес-тренер? Коуч?

– А! Нет, что вы. Я сам коуч, – хмыкнул он. —Я ждал вас как маму…

– Маму? Вы ждали меня, потому что вам нужна мама? – попыталась пошутить я.

– Как маму футболиста, – сказал он серьезно, не глядя в мою сторону.

Я сделала серьезное лицо и понимающе закивала, но было поздно. Моя неуместная игривость явно не понравилась ему, и я смутилась. Внутри все сжалось, как будто меня кто-то отчитал за непристойное поведение. Угораздило же меня шутить подобным образом с мальчиком. Давненько я не чувствовала себя так глупо. Но то же мне – мальчик, в татуировках…

Поток моих беспорядочных мыслей прервал подкатившийся к ногам тренера мяч. Он потянулся за ним… Мелькнули бусинки пота на коротко стриженных темно-русых волосах и крепкой шее… Влажная, прилипшая к спине футболка задралась, обнажая сильную спину… Опять странные мысли прорвали дамбу: «Да уж, мальчик… Такой молодой и такой… красивый? Господи, что со мной!»

Он поднял мяч над головой, замахнулся и послал его в поле.

– Я с самого начала присматривался, как тренируются ребята, – неожиданно продолжил разговор тренер. – Они молодцы, но все разные и уровень у всех разный. Но вашего сына могу похвалить отдельно.

– Правда?

– Да! Платон – молодец, очень старается. Упрямый, выносливый, злой – хороший будет игрок!

Что? Платон?! Хорошо, что он по-прежнему смотрел на поле и не мог видеть в этот момент мое лицо. А я-то уже настроилась слушать лестные похвалы от профессионала, и тут такой конфуз. Обидно! Вот и познакомились.

– Да, Платон – молодец, конечно. Но мой сын Тимофей, Тим. Наверное, мама Платона еще не ушла. И если вы поторопитесь, то успеете еще раз его похвалить, только уже по адресу. Думаю, ей будет очень приятно.

«Как чуть не стало приятно мне», – этого я вслух не сказала, а только улыбнулась. Но, по-моему, все равно получилось зло, но уж как получилось.

Не дожидаясь его реакции, я поднялась, кивнула, показывая, что разговор закончен, и стала убирать в сумку телефон, который до сих пор еще держала в руках. Он поднялся вместе со мной, но за мамой Платона не побежал.

– Да? Тим? Ваш сын Тим? Надо же… Он тоже молодец, сильный, упрямый – боец, – спокойно и уверенно, как будто и не было никакой ошибки, произнес он. – У него есть хороший потенциал. Я бы мог… Короче, знаете, ему не помешали бы дополнительные тренировки. И я хотел бы тренировать вашего сына. Индивидуально. А вы бы хотели тренироваться индивидуально?

Неожиданный поворот. У меня чуть не вырвалось: «Чтобы вы тренировали меня?» Но, глядя на него, я быстро опомнилась и передумала. Напугаю еще. А взрослым тетенькам пугать мальчиков не рекомендуется. Даже таких красивых. Он стоял совсем близко и впервые за весь разговор смотрел мне прямо в глаза. Его серые глаза были уже привычно-серьезны. Он ждал ответа. Хитрый, упертый мальчик с мертвой хваткой. Своего точно не упустит. И в этот момент что-то произошло. Может, это произошло раньше, но сейчас я почувствовала, как что-то перевернулось внутри меня. Может, некое подобие песочных часов? Может, время пошло вспять? Что бы там ни было, но я смотрела в его глаза, они тянули меня куда-то, говорили о чем-то, и сопротивляться было все сложней. И вдруг я услышала свой давно забытый внутренний голос: «Конечно, хочу. Я хочу, чтобы ты тренировал моего сына. Тогда я смогу видеть тебя чаще…»

Стоп! Так нельзя! Что все это значит? Откуда это?! Может, я схожу с ума? Мальчик-тренер просто похвалил сына, сперва перепутав нас обоих с двумя другими людьми, а я уже… Приструнить саму себя получилось – наваждение улетучилось. Я снова стала мамой, беседующей с тренером.

– Я согласна, – сказала я внезапно усталым голосом. – Да. Конечно. Но нужно спросить у Тима. Если он хочет, тогда можно будет обсудить условия.

Сказала и сама себя похвалила. Оказывается, я способна сегодня и на здравые мысли. И даже тренер оценил:

– Вы правы! Отлично, тогда я поговорю с ним прямо сейчас!

Несколько секунд он еще постоял рядом, оглядываясь, словно в поисках Тима. Но Тим давно ушел, и, убедившись в этом, тренер, ничего мне больше не сказав, побежал к выходу. Торопился, как будто Тим мог бы уехать, пока мы тут общаемся. Смешной. Что-то было в нем такое неуловимое… Я шла за ним к выходу, смотрела вслед и улыбалась. У самых дверей он неожиданно затормозил и оглянулся:

– Спасибо вам! – крикнул он и наконец-то улыбнулся мне.

Улыбнулся такой знакомой… такой давно уже знакомой улыбкой – одними глазами и уголками губ.

Примечания

1

Слова Льва Толстого о Наташе Ростовой: «Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней».

(обратно)

2

Цитата из «Гамлета» в переводе А. Кронеберга («Ни слова боле: пала связь времен! / Зачем же я связать ее рожден»).

(обратно)

Оглавление

Что это за книга?

Пролог

Часть первая

  Осень, Пушкин, похороны и первый поцелуй

  Личная жизнь важнее учебы

  Незаметное появление героя

  Осень – это очень грустно

  Театр и никакой личной жизни

  Первый снег и бесполезная встреча

  Когда нет жизни, появляется театр и Ленин

  Подростку и горка – про чувства

  Новая осень и наконец-то

  Нестрашная тайна и начало перемен

  Любовь к трем учителям

  Меж двух огней выбирать необязательно

  …Но я выбрала

  Первое свидание

  Он… С ним хорошо! И со мной тоже

  Почему я не ворона?

  Тупик не имеет другого выхода

  Черт! Черт! Черт!

  «Сочувствую. Нам не о чем говорить»

  И что дальше?

  Невыносимо длинный день

  Назад дороги нет, хотя хочется

  Теплее, теплее…

  Почему не получается так

  Измена под портвейн

  Наша маленькая любовь

  Такая близость странная

  Осень не виновата

  Однажды в начале октября

  Я так не хотела

  Мечта о брате и злая реальность

  Месть. Начало

  Продолжение следует

  Кочегар – лучший друг всех грузчиков

  Свобода через форточку

  Пушкину больно

  Страшно – не страшно

  Мой ласковый, мой нежный зверь

  Я все-таки не одна

  Может, стоит повзрослеть?

  Урок неистории

  Такая вот тактика равнодушия

  На дне рождения у неподруги

  Все с ног на голову и снова Джульетта

  Почему самые близкие делают так больно?

  Мама вернулась, а доверие зацепилось за прошлое

  Последняя записка

  Прощание на лесной дорожке

  Выпрошенный взрослый поцелуй

Часть вторая

  Новая жизнь

  И новое знакомство

  Лето в ожидании нового

  Новый опыт – новый класс. Новая я?

  В поисках своего места

  Репетиция. Начало

  Мысли о поцелуях

  Культурные девушки так себя не ведут?

  Незнакомая мне я

  Тогда лучше Мишка

  И нет, и есть

  Уроки бунта

  Правда и договор

  Даешь свободу от чувств

  Да будет так!

  Несостоявшаяся дискотека и побег

  Перемены продолжаются, сомнения тоже

  Учебный комбинат борьбы с обобезьяниванием

  Информатика и снова не только

  Неожиданное свидание и новые ощущения

  Возвращение в прошлое?

  То, что должно было произойти

  Потом было лето

  «Не бросай меня, пожалуйста»

  В ожидании последнего учебного года

  Мое новое оружие

  Его новое увлечение

  Это правда не про любовь?

  Как Ромео и Джульетта

  Театр и новые мозгомысли о страстях

  То самое

  Кончилась игра

  Невыносимая, невыносимая пустота

  Гастрит на память о любви

  Выпускной – лучше бы его не было

  Наш совсем последний вечер

  Отложенная встреча. Забегая вперед

Часть третья. Послешкольная. Четыре встречи

  Лето. Планы

  Знакомство

  Миссия

  Итальянец

  Последствия

  Четыре встречи. Встреча первая

  Встреча вторая

  Третья встреча

  Четвертая встреча, которой не было

  Знакомство с облачным человеком

  Новая жизнь

  Чудо

  Прошлое не спрашивает разрешения, когда ему прийти

  Свой футболист в семье

  Записочки из тайника

Эпилог

  1

  2

  3

*** Примечания ***