Стрела времени [Антон Мальцев] (fb2) читать онлайн

Антон Мальцев Стрела времени

***

14 мая 2018 года, Ялта.

По горному ливадийскому асфальтовому серпантину бежал мужчина. Как две капли воды схожие штаны и рубаха в красную клетку выдавали в нем пациента. Он сбегал вниз, повинуясь изгибам дороги, то и дело, вонзая ноги в спадающие шлепанцы. Левую руку пациент прижимал к правому плечу, сквозь пальцы сочилась кровь.

Тяжело дыша, он сбежал в седловину и остановился у одинокого платана, возвышающегося могучим древесным богатырем с кривыми ухватистыми лапами, покрытыми нарастающим весенним цветом. Под платаном стояли две обшарпанные скамейки. Дальше вниз петляла узкая тропа. Справа устьевой ступенью провалился небольшой ручей.

Бежавший вдруг понял, что теперь ему просто некуда скрыться. Тропа извивалась длинно, нескончаемыми поворотами, наверное, до самого моря, которое раскинулось далеко под ним. Со своего места пациент не мог разглядеть, где тропа заканчивается. Но большая ее часть все же находилась на открытом пространстве. Он просто не успеет спуститься. Да и стоит ли? Может, хватит!

Солнце медленно катилось за горизонт. Красное зарево, полыхая, растеклось на краю воды и неба. Погружаясь в еще холодные волны Черного моря, оно остужалось, багровело и угрожало окончательно исчезнуть. Над пепельной полоской неба и моря кучерявилась пыль облаков.

Пациент взглянул на свою окровавленную руку. Потом тыльной стороной вытер капли пота на остриженной голове. Расстегнул на рубахе пуговицу, рассмотрел рубцы на плече. Его жизнь, как это солнце, давно уже увязла в холодном и пустом мираже. Ровно месяц назад на вымороченном небосклоне просиял луч. Луч надежды и близкого счастья. А теперь он погас. Погас безвозвратно вместе с обреченным взглядом погибающей Махи.

Ему самому осталось сделать последний предназначенный шаг. Но он решил сделать его! Чтобы этот шаг стал противовесом малодушию и бегству, которому он поддался. Этот шаг, как выстрел, при взведенном курке. Сейчас он – взведенный курок! А спусковой крючок – его сердце! Никто и ничто не заставит его острематься, как говорил Семен Стебунцов в далеком июне сорок первого года.

С каменной подпорной стенки на асфальт серпантина спрыгнул поджарый мужчина в лакированный туфлях. Остро отглаженные брюки, белая рубашка и модный пиджак сидели на нем серьезно и деловито.

– Я знал, что ты сюда пойдешь, Лемыч, – сказал мужчина и направился к пациенту прямой, но в то же время, по-кошачьи, мягкой походкой.

Тот, кого мужчина назвал Лемычем, стоял к нему спиной и не сдвинулся с места.

– Пойдем.

Мужчина остановился в нескольких шагах.

– Нет, Санчес. Я уже пришел. Это – мое место!

– Ну, не дури, Лемыч. Ты же знаешь, я не могу тебя отпустить.

– Знаю.

– Все можно решить. Я прошу. Не лишай меня выбора!

Санчес подождал, ответа не последовало.

– Лемыч, я своего слова обратно не брал, я – друг тебе!

– Я тоже тебе друг, Санчес!

Санчес вынул из-под стильного пиджака ПМ и направил его в затылок Лемычу. Под большим пальцем слетел хруст взводимого курка и тут же растворился в сумерках.

Лемыч вздрогнул и, не оборачиваясь, сделал шаг вперед.

***

16 апреля 2018 года, понедельник, Санкт-Петербург.

Погода была какая-то непонятная. Вокруг, то светлело, то темнело. Набухшие, точно от возбуждения, тучи мрачно-фиолетовой мглой бздырились по петербургскому небу низко-низко и обрушивали на сумрачный город мировой океан.

Невский проспект заливало. Дворники на стареньком Мерседесе еле успевали смахивать штормовые волны. Автомобиль несся по широкому проспекту и через боковые стекла, больше походившие на иллюминаторы корабля в смертельную бурю, невозможно было рассмотреть шедевры петровского барокко, итальянского ренессанса, строгого классицизма; незамеченными пролетали лепнина и фрески, образы и фигуры, кони и люди, реки и мосты. Мамин уткнулся носом в ветровое стекло, пытаясь хоть что-то разглядеть на дороге. Зрение у него было не ахти.

До работы оставалось совсем немного. Свернуть на Садовую, потом на Итальянскую. Двести метров и все. Приехали!

Мамин нервничал. Сегодня – понедельник. День, как известно, тяжелый. У Мамина вдвойне.

Через две недели юношеский турнир по киокушинкай каратэ «Russian open junior cup», который должен пройти в Санкт-Петербурге. Мамин начал готовить своих «волкодавов» сразу после Нового года. Расписал систему, план подготовки согласовал с сенсеем. Плотно взялся. В итоге, отобрал на «соревы» шесть бойцов из группы. Самых безбашенных. Сегодня по плану спарринги со «взросляками», они постарше, покрупнее. Мамин волновался. Не подвели бы «волкодавы». Слабину бы не дали. В первый раз с такими монстрами столкнутся. Но это киокушин. Здесь дух важнее. Кто тверже, кто злее, в ком сердце Данко бьется, тот побеждает. Знал, все это Мамин, сам обладатель черного пояса, знал, понимал, верил в то, что делает, но переживал. Не за себя!

На перекрестке Невского и Садовой зеленый свет замигал.

Успею, подумал Мамин. Топнул на акселератор и со свистом вошел в поворот. Еще минута и белый Мерседес 230 класса «С» припарковался около здания с вывеской «ДЮСШ», под которой на белом фоне брутально чернела эклиптика Канку.

Мамин выглянул в окно и усмехнулся. Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Что тут скажешь, Питер. Он нагнулся к заднему сидению, схватил потрепанную, одиноко лежавшую спортивную сумку с надписью «Power of karate» – одну из немногих вещей из его той, прошлой жизни, о которой он хотел бы забыть.

Внезапно передняя пассажирская дверь открылась, на сидение что-то бухнулось, обдав Мамина холодными брызгами. Он застыл, прижав сумку к груди.

– Здасти, – сказало что-то.

– Че такое? – возмутился Мамин.

– Вы только меня не бойтесь. Я вас не обижу, – успокоило нечто.

На Мамина смотрело существо женского типа, в полиэтиленовом прозрачном дождевике, на голове был натянут не по размеру большой капюшон из того же материала, отчего лицо казалось маленьким и детским. Под дождевиком теснилось легкое клетчатое пальто. На руках светлые кожаные перчатки. Остроносые колени прикрывала женская сумочка неопределенного размера. Обычно в такие сумочки, стандартные на вид, входит все, что не вошло в чемодан или даже грузовой контейнер.

– В-вы кто?– Мамин запнулся, продолжая держать сумку как щит. Он совершенно растерялся.

– Вы меня не знаете, но это сейчас неважно! – сказала девушка.

– Что тогда важно? – начинал раздражаться Мамин.

– Важно, что я девушка. Я попала в беду, и вы должны мне помочь. Вот! – выпалила пассажирка.

– Кто… Я..? Должен..? – почти вскричал Мамин.

– Не злитесь. Я же вижу, вы – добрый, – миролюбиво заметила девушка и откинула непомерно большой капюшон.

Под ним оказалась милая девица, с очерченными фиолетовым карандашом губами, голову ее покрывала маленькая старомодная шляпка, из-под которой выбивались коротко остриженные волосы цвета каштана. Руки девушка держала перед собой, сплетя пальцы. На лице застыла странная улыбка.

Мамин молчал.

– И вы должны мне помочь,– повторила она, наклонила голову, опустила подбородок и нахмурила брови. Словом, хотела придать безапелляционность требования своему выражению лица.

Голос девушки имел хрипловато-холодный оттенок. Почему-то тембр приятно кольнул Мамина в груди.

– Да с чего…

– Объясняю. Во-первых, я – Маша, соседка ваша.

– Какая, на фиг, соседка?

– То есть, работаю рядом. В магазине «Корма для животных». Ну, помните: «Живность ваша чтоб жила, покупай у нас корма». Мы же рядом с вашим спортзалом находимся.

Мамин видел этот магазин, но никогда туда не заходил.

– Вы что от меня хотите? – спросил он.

– Отвезите меня на площадь Восстания. К Московскому вокзалу. Я на поезд опаздываю! – как-то даже обиженно заявила девушка.

Да ты охренела, подумал Мамин, но сказал:

– Вы это серьезно?

– Ну, конечно. Это же рядом. Раз и там. Даже на работу не опоздаешь! – неожиданно, перешла девушка на «ты».

– Послушайте…– начал Мамин, но договорить ему не пришлось.

Девушка выхватила прижатую к его груди сумку, швырнула на заднее сидение и сыпанула словами, как из мешка горохом:

– Серьезно. Не будь жлобом. Тебе што, трудно што ли? Поехали. Если я опоздаю, мне конец.

Маша посмотрела пристально на водителя. Потом неожиданно перешла на «вы»:

– Моя жизнь в ваших руках. Вы не простите себе, если со мной что-нибудь случиться. Я же знаю!

Мамин взглянул на часы. Без пятнадцати минут девять. Пипец, не успеет. Ни за что не успеет. Дернул головой, включая зажигание.

– У нас не спортзал, а доджо.

***

– Тебя как зовут? – спросила Маша, когда они отъехали от ДЮСШ.

– Лемыч…Ой, то есть Леша, Алексей. Вы постоянно перескакиваете с «вы» на «ты», потом обратно. Давай на «ты» уже перейдем?

– Окей. Будем знакомы, Леха, – рассмеялась Маша.

Ехать было недалеко. Если без пробок, то и пятнадцати минут не понадобится. Алексей «притапливал», кляня себя за малодушие. Опять он поддался на уговоры. Никогда не мог сопротивляться напору, особенно стремительному, и стоять на своем. Потом всегда казнил себя.

– Почему ты решила, что я сосед по работе? – не имея четкого плана, как продолжить разговор, Мамин сказал первое, что пришло в голову.

– О, это элементарно, Ватсон. Я такси ждала и еще от поворота видела, как ты спешил. Резко тормознул у ДЮСШ, припарковался. Здесь только два офиса. В одном спортзал, в другом – агенство.

– У нас не спортзал. Доджо! – напомнил Мамин.

– Потом я увидела сумку, – проигнорировала она, – Пауэрофкаратэ, – кривляясь, произнесла Маша. – Чпонькс! Пазл сошелся!

– Да ты – прям Шерлок,– угрюмо пробормотал Мамин. – Не стыдно быть такой умной? И…такой наглой?

– Я обожаю всякие тайны разгадывать. Детективы и ужастики – мой конек, – поделилась Маша, не обращая внимания на попытки Мамина задеть ее.

От дождя остался трубно-ржавый запах стылой воды. Тучи нехотя расходились, как после внезапно окончившейся вечеринки. Голубеющие в вязкой хмари дыры неба, словно глаза, виновато глядели на опрокинутый ненастьем город. «Хорошо посидели» – читалось в этих глазах. С железных крыш нитками свисали остатки дождевой воды; унылые желтые, серые и коричневые стены домов горбились под тяжестью намокшего пространства. Люди выходили из своих укрытий, недоверчиво задирая головы. Из-под блестящих колес авто веером разлетались брызги, устремляясь к скучающим лужам, обрушивались на них, и, погибали, а, может, сливались с чем-то родным и обретали новую жизнь. И в этой новой жизни они отражали набирающее синеву небо.

В пути Маша посматривала на Алексея. Он это замечал, но виду не подавал. Как-то вдруг Мамин забыл про «волкодавов», забыл, что спешит. Он не заметил, что убрал ногу с педали газа, стал вести плавно, перестроился на правую полосу. Алексей не смотрел прямо на девушку, но боковым зрением пытался разглядеть ее. Маша вертела головой, поворачивая ее то к Мамину, то к прохожим.

Она не давала ему покоя.

Мария была небольшого роста, наверное, не более 160 см, не миниатюрная, но сложением тонка. Лицо не обладало броской красотой, но было приятным и располагающим. Цыганские глаза, черносливовые с беснующимися искрами, буквально впивались во все, на что падал ее взгляд. Маленький заостренный носик выдавал в ней человека любопытного и капризного.

Ерзая на сидении, Маша распахнула полу, под которой обнаружилась обтянутая чулком ножка. Алексей уловил «ню» инстинктом и быстро кинул взгляд, но тотчас отвернулся, боясь, что девушка это заметит. Опоздал! Маша вперилась в него колючим взглядом. Алексей повернулся. Маша издевательски улыбалась, а потом, кажется, потеряв интерес, отвернулась. Полу, однако, поправила.

До вокзала оставалось несколько десятков метров. Лишь площадь со стелой обогнуть. В машине повисла тишина. Как-то вдруг замолчал Алексей, притихла и Маша. В этом молчании Мамин физически чувствовал как пространство между ними, до сих пор невесомое и бездушное, стало заполняться. Энергией, чувствами, мыслями, несказанными словами. Все это вырастало во что-то большое, значительное, закручивалось, сливалось где-то посередине между ними и связывало. Что-то потустороннее было в этом. Неосязаемое прикосновение! Это разволновало и стало зовущим! Внутри все ухнуло. Сорвалось, полетело куда-то вниз. Вот-вот полету конец и все вдребезги! Разобьется. Грудь сдавило! Щемящее, болезненное, но такое приятное чувство, давно позабытое Алексеем, охватило его.

Подъехать к вокзалу не получалось. Все было заставлено транспортом. Мамин тормознул у припаркованного такси.

– Ты меня спас! – лукаво улыбнулась она.

– Брось, – Мамин не мог оторвать руки от руля.

– Я тоже спасу тебя, – непонятно к чему произнесла Маша.

Мамин протянул ей руку. Маша засмеялась, обнажив белые..не идеальные, обычные зубы. И пожала ему руку. На удивление, хрупкая девушка имела крепкое рукопожатие.

К машине Алексея грозно двинулась фигура гаишника.

– Спасибо, – Маша чмокнула Алексея в щеку.

– Погоди. Когда ты вернешься? – опомнился он.

– Потом – дверь захлопнулась, и девушка исчезла между машинами.

Мамин заметался в кресле. Он смотрел на удаляющуюся Машу, потом на идущего к нему гаишника, снова на Машу, снова на гаишника, снова на…

Вдруг он увидел, как Маша остановилась. Резко оглянулась и повернула вправо.

На ее месте стоял мужчина в синем клетчатом костюме из камвольной ткани. Остро наглаженные брюки, приталенный пиджак, галстук, белая рубашка. У Мамина никогда не было такого костюма и никогда не будет, считал он. Но не это сейчас привлекло его внимание. Лицо! Лицо мужчины было ему знакомо!

Мамин выскочил из машины.

– Саня! Саня! Санчес! – крикнул он, махая руками.

– Уважаемый!

Мамин повернулся. Рядом стоял гаишник.

– Капитан Угрюмов, третий батальон. Ваши документы.

Мамин рывком подскочил к водительской двери, дернул из куртки портмоне, достал эсерку, права, страховку и, отдавая сотруднику, глянул в сторону вокзала.

Санчеса не было.

***

21 апреля 2018 года, суббота, Санкт-Петербург.

Мамин стоял босым на татами в белом доги. Талию стягивал черный пояс. Он смотрел на «волкодавов», которые выстроились перед ним по шеренгам согласно поясам.

– Сейдза!

Все сели, поджав ноги под себя, начиная с левой. Мамин развернулся спиной к группе и тоже сел.

– Мокусо!

Все закрыли глаза. Прошло секунд десять.

– Мокусо ямэ!

Все открыли глаза. Мамин, не вставая с колен, развернулся лицом к группе.

– Семпай ни рэй!

Сделали поклон, включая Мамина.

– Отагай ни рэй!

Снова поклон.

– Татэ!

Все встали, начиная с правой ноги.

Мамин с гордостью смотрел на своих ребят. Его «волкодавы» отлично показали себя в понедельник, когда он встретил Машу.

– Преодолей боль, усталость и страх. Эти слова великий Масутатсу Ояма сделал девизом Киокушинкай каратэ. Наши бойцы: Семен, Матвей, Руслан, Саша, Кирилл и маленький Саша это продемонстрировали на боях. Все видели?

– Осу! – слаженно ответила группа.

– Ну, что, «волкодавы»? Готовы, через неделю биться?

– Осу!

Перед Маминым стояли пятнадцать каратеков, шестеро из которых приняли участие в спаррингах с «взросляками».

Мамин посмотрел в глаза Руслану и улетел.

– Режь его! Режь его, галуза! – орал Мамин с поста секунданта. Его боец, самый крупный из группы, лупил «взросляка». На поясе у Руслана была повязана красная лента, поэтому он звался «ака». Его соперник, у которого ничего не было повязано на поясе – звался «широ».

– Шито! Лоу! Шито! Лоу! – Мамин ощущал, что сейчас умрет; проще ему самому быть на татами, хотя сам он – не боец.

Руслан втыкал левой шито в печень противника. Но что он мог поделать с этой гориллой? Соперник на две головы был больше.

– Руся, ближе, ближе работай! – пот катился градом, Мамин задыхался.

Оставалось двадцать секунд. Мамин следил по секундомеру в руке.

Соперник нанес маваши чудан, Руся устоял.

– Хватан! – заорал Мамин. – Двадцать, двадцать! Концовка!

Руслан уступал сопернику в весе и росте. Весь бой держался ближней дистанции. Так сказал семпай Мамин. Работал шито, кагэ цки, хиза гери. Не очень изящно, но надежно. Исключил силу ударов конечностями этого мутанта. А у того даже маэ гери было бы убийственным для Руси. Но «волкодав» об этом не знал, это знал Мамин. При команде «двадцать» Руся должен сделать нечто.

– Двадцать, двадцать! – Мамин замер. Все! Момент истины!

Руся оттолкнулся от соперника, впервые за бой, бросил левую руку вверх и рванулся…головой вниз! Соперник вскинул глаза. В его переносицу прилетела пятка Руси.

Руся исполнил тоби уширо маваши гери. Назвать дольше, чем исполнить.

После удара, соперник рухнул. Руся испуганно посмотрел на Мамина. Мамин сам испуганно смотрел на соперника.

Врачи. Носилки. Рефери считает:

– Ака – ич, ни, сан, ши, го. Ака, иппон! – рефери поднял свою руку под 45 градусов в сторону Руси.

Руся развернулся и кинулся к Мамину.

– Стой! – прошептал Мамин. Кричать уже было нельзя.

Руся, тряхнув плечами, вернулся.

– Шомэн ни рэй, шушин ни рэй, отагай ни рэй!

Все сопровождалось поклонами.

Теперь Руся спокойно пошел к семпаю.

Мамин упал на колени.

Руслан разбежался и прыгнул на Мамина.

Мамин его обнял, держа на руках.

Руслану было 8 лет.

«Взросляки» – это юноши от 12 до 14 лет. Но для группы Алексея они были именно «взросляки». Потому что группа Мамина – юниоры от 8 до 12 лет.

После тренировки Мамин сидел в тренерской и задумчиво «скролил» страницу в википедии. Что это было? Саня Поярков? Или показалось? Мамин всю неделю по деталям пытался вспомнить, но ничего не выходило. Он видел этого мужчину на вокзале лишь мгновение, потом его отвлек гаишник, а потом все.

Мамин посмотрел на монитор.

«Климат – резко континентальный, очень сухой, со значительными суточными и годовыми колебаниями температур. Зима – сырая, холодная, выпадает снег, лето – знойное. Самый холодный месяц – январь. Осадков – от 70 до 120 мм в год. В 70 км от города находится Репетекский заповедник. Репетек являлся самой жаркой точкой СССР: + 51,2 °C в 1983 году. Наивысшая температура на солнце на песке зафиксирована на уровне + 80 °C.»

Детство Алексея Мамина прошло в далекой среднеазиатской республике, затерявшейся на великих просторах Советского Союза. В лучах каракумского солнца, с темными водами Амударьи, он рос в Туркмении. Вкус детства: терпко-сладковатый сок тутовника, кислая алыча, хрустящая лепешка из тандыра. Арбузно-дынный рай!

Мамины вели свой род от казаков-старообрядцев. Присоединение Средней Азии к России во второй половине XIX века стало поворотным для политического, экономического и культурного развития региона. Но это событие стало поворотным и для семьи Маминых. Весной 1875 года по указу царя в небольшое туркменское поселение были переселены уральские казаки-старообрядцы за отказ от несения воинской службы по религиозным соображениям. Среди них был прапрадед Алексея – Устин Мамин. Он-то и заронил корни семьи в краях пустыни.

Уральцы поселились вблизи русских воинских укреплений. В детстве Алексея этот старый район города так и назывался «Уралка».

Мамин откинулся в кресле. И все же! Санчес или показалось? Он ведь и Машу уже пытал неоднократно за эту неделю. Она ведь прошла рядом с этим мужчиной в камвольном костюме. Но Маша его почему-то не видела.

Маша! Что это была за неделя. Лучшая в жизни! Мамин снова отвлекся от мыслей о Санчесе.

Маша приехала на следующий день во вторник. Она так и не сказала, где была. Эта девушка вообще не считала нужным делать то, чего делать не хотела. Соответствовать ожиданиям других не входило в число ее комплексов. Нет, это не было вызовом обществу. Не походило на жестокосердие и надменность. Просто – ее личные границы. Так она чувствовала себя. «Идентифицировала свое место в мире», как сама она говорила. К примеру, не посчитала нужным рассказывать о своей поездке, и не рассказала. Мольбы и пытки здесь вряд ли помогли бы. Алексей это сразу понял и не пытался.

Он встретил ее в обед. Столкнулись у входа в «Петергофские пекарни». Он выходил, а она входила. Кофе они пили уже вместе. Болтали о разном. Вечером пошли гулять в Михайловский парк. Алексей пригласил ее к себе. Она согласилась. И осталась.

С ней было удобно и просто. Она не задавала вопросов, не копалась в его прошлом. Даже фото на зеркале в коридоре, как напоминание Мамину об истории, которую он хотел бы забыть, но не мог – ее не смущало и не интересовало.

Счастливейшие пять дней в его жизни!

Сегодня суббота. Маша рано встала. Когда Алексей почистил зубы и вышел из ванной, она уже стояла одетой.

– Мне нужно уехать на пару дней, – сказала Маша.

– Как? Опять? Но ты ничего не говорила.

– Не хотела тебя расстраивать.

– Маша…

– Я приеду .

– Ну, давай, я тебя хотя бы довезу.

– Не нужно. Сегодня я не опаздываю. Все. Я побежала. До встречи.

Она поднялась на носочки, чмокнула Мамина в губы и упорхнула.

В дверь тренерской постучали. Мамин выглянул из-за монитора.

– Да.

Дверь распахнулась. На пороге стоял мужчина в камвольном костюме.

***

– Здаарова, Лемыч! – мужчина растянулся тонкими губами в победной улыбке, обнажив красивые белые зубы.

– Санчес! Я знал, что это был ты, – воскликнул Мамин.

– Знал? – удивленно переспросил Санчес и бодрым шагом вошел в тренерскую.

– Ну, конечно.

Они сделали несколько шагов навстречу, Санчес выбросил вперед согнутую в локте правую ладонь, сжатую в кулак; Мамин сделал то же самое; костяшки стукнулись, после чего, кулаки разжались и друзья пожали руки. Потом обнялись.

– Не забыл, – произнес Санчес. – Так про что ты там знал?

Мамин торопливо рассказал Санчесу об увиденном на вокзале; о том, как гаишник, будь он неладен, отвлек его; как всю неделю по деталям вспоминал случай, и, хотя сомневался, но до последнего верил в то, что это был именно он – Саня Поярков!

Санчес сидел, развалившись на стареньком кожаном диване, который появился в тренерской благодаря одному заботливому родителю каратэка. Он расстегнул пиджак, обнаружил под ним плоский живот, упрятанный в белую рубашку. Санчес почти не изменился, с момента их последней встречи в 2011 году. Светлый волос под полубокс; острый нос; колючий взгляд; тугие, бескровные щеки; поджатый рот. В общем, каким он был, таким он и остался. Его фигура и весь он сам были какими-то колючими, острыми, но не угловатыми. Ходил он прямо и изящно. В манерах и жестах Санчес обладал грациозностью; любил красиво одеваться и «попижонить».

– Лемыч, сразу вопрос. Ты, что там делал? – внимательно спросил Санчес.

Мамин на некоторое время задумался. В рассказе он старательно обходил тему с Машей. Почему-то ему не хотелось, чтобы Поярков знал об этом. По крайней мере, сейчас. Вопрос Санчеса ему не понравился, но уклониться от ответа, как и от пристального взгляда, было нельзя. Мамин решил, что расскажет только о странной поездке, умолчав о продолжении. Но вот он описал знакомство, дошел до момента на вокзале и, как-то незаметно для себя, «раскололся» про все остальное.

Поярков все это время сидел молча, внимательно слушал.

– Ясно, – задумчиво произнес он в конце. – Как она в целом? Безболезненно?!

В коридоре послышались шаги. Дверь открылась и вошел Борис Николаевич, руководитель федерации и сенсей по совместительству. Он был небольшого роста, тучный и стареющий. К каратэ он давно потерял интерес, его заботило только наполнение кассы взносами учеников. В этом вопросе он был педантичен как немец и мелочен, как настоящий бухгалтер. Борис Николаевич бросил взгляд на Пояркова, молча кивнул ему, тот ответил тем же. Мамин при входе сенсея встал.

– Мамин, ты чего сидишь, прохлаждаешься? Когда твои взносы досдадут? Уже вторая половина апреля, – голос у Бориса Николаевича был старческий, с нерусским акцентом.

– Борис Николаевич, осталось трое. Седня позвоню, решу вопрос.

Борис Николаевич никогда не принимал плату по частям. Требовал, чтобы заносили сразу полностью. Имущественное положение родителей учеников Мамина было разным. Не всегда вовремя могли внести оплату. Мамин регулярно докладывал до нужной суммы свои кровные, чтобы избежать столкновения с сенсеем.

– Мамин, ты же знаешь, что деньги нужны для развития федерации. Соревнования, аттестации, кубки, грамоты, сертификаты. Это все федерация оплачивает…– сенсея оседлал своего любого конька – рассуждения о тратах федерации.

Мамин к рассуждениям привык, хотя и не понимал, зачем это ему знать. Взносы должны быть и они должны поступить в кассу. Это правило! Для Мамина этого было достаточно. Его устраивала жизнь по правилам. По справедливости, как он это понимал. Вот он пришел работать в федерацию каратэ. Там был свод правил. Мамин его прочитал и запомнил. И дальше жил по этим правилам. Он не задумывался, справедливы ли они. Для него они были справедливы, потому что ему их показали и он согласился.

Сенсей распалялся еще несколько минут. Двое слушателей покорно внимали. Но с разным настроением. Поярков внимательно и с интересом, даже с усмешкой; Мамин обреченно, стоя навытяжку.

Когда сенсей , наконец, вышел, Санчес сказал:

– У тебя на сегодня все?

Мамин кивнул.

– Пойдем, посидим где-нибудь.

***

Они шли по мощенной улице, задевая друг друга рукавами пиджаков. Солнце стояло высоко и щедро осыпало лучами брусчатку. Говорить не хотелось. Сейчас они сядут в каком-нибудь уютном месте, и у них будет время обстоятельно поговорить. Санчес появился спустя семь лет, нашел его и это не случайно. Мимо проезжали автомобили, поднимали дорожную пыль, завихряя ее в прозрачную турбулентность, и, отбрасывали горячими волнами на тротуары, прохожих и стены домов.

Мамин думал о том, кто теперь идет рядом с ним. Друг, товарищ, соратник? А может, приятель, давний знакомый? Связывает ли их сейчас что-то, кроме того случая? В тот раз Саня взял все на себя. Отвел удар. Помог. Но тогда Мамин знал, кто перед ним. Это был лучший друг! Даже больше, чем друг! Единомышленник, плоть от плоти родной человек! Ему Алексей мог доверить все и еще немного; мог пойти куда угодно и на что угодно.

С Поярковым они знакомы с курсантских времен. Тогда при первой же встрече быстро и легко сошлись. Общие интересы, схожее деревенское детство, и просто симпатия помогали в их дружбе. Оба были увлеченными и любознательными. Представления о жизни, о будущем тоже во многом были схожи. Одна картина мира на двоих! Было и еще что-то! Необъяснимое, иррациональное чувство доверия. Оно возникло из ничего и сразу. Мамину ни разу не пришлось усомниться в этом. Пока Санчес однажды не исчез.

Курсантами помогали друг другу в жизни и спорте. Они не были похожи. Разные темпераменты, разные интересы и увлечения. Например, в спорте. Если Мамин увлекался шахматами и каратэ, то Поярков был убежденным лыжником и легкоатлетом. Алексей – жаворонок, Саня – сова. Каждое утро (когда они жили вместе в общаге) Мамин будил Пояркова хрустом костей и сопением, тренируя отжимания на одной руке. Потом делал упражнения на пресс и что-то еще. В общем, спать мешал. Саня скрипел зубами, но терпел. Друг все-таки. Книги их интересовали тоже разные. Мамин читал Дюма и Хорни; Саня – Тополя и Незнанского.

Их дружба отличалась заботой друг о друге. Если удавалось раздобыть «вкусняши», всегда делились. Санчес, законченный педант, частенько следил за тем, чтобы Лемыч, равнодушный к одежде, не шнырял по улице в холодное время легко одетым. Прозвище Мамин получил в институте от Леха Мамин – Ле-ма, Лемыч. К Пояркову прозвища как-то не цеплялись и Мамин звал его просто Санчес.

Все это такое близкое, родное, думал Мамин, разглядывая до блеска начищенные туфли Санчеса. Как объяснить это возникающее непонятно откуда чувство радости и покоя? Как будто ты вновь оказался в своем прошлом, где тебе было хорошо. В том временном пространстве прошла его курсантская жизнь. Его и Санчеса. Многих эпизодов сейчас и не вспомнить. Да и преувеличением будет равнять этот щенячий восторг с тем, что было. Там было по-разному. Хорошо и плохо. Весело и не очень. Но до сегодняшней встречи с Санчесом Мамин не задумывался, что же связывает его с тем временем. После трагедии с Ирой Мамин несколько лет вытравливал из себя память, словно хирург кюреткой выскабливал плод. И как это обычно бывает, вместе с плодом многое, что связывало его с Поярковым, оказалось выброшенным и забытым. С момента бегства Алексея в Брест они не виделись. Общались по телефону. А три года назад Санчес исчез даже с этих радаров. Просто. Без объяснений.

А теперь они шли вдвоем по Невскому проспекту. Алексей задавал себе вопрос, что связывает его сейчас с Поярковым? Ответ – время «первых»! Первых…! Тогда, все было впервые. Первые самостоятельные шаги вдали от дома; первый выбор; первые споры о жизни, о прочитанных книгах, настоящие споры, жаркие, до драки; первый бунт; первое настоящее и притворное; первое серьезное и ответственное; первое можно и нельзя; первая правда и неправда, когда не знаешь точно, где что!

Где все теперь? Это ПЕРВОЕ? Недоступно, недостижимо, как время. Не потрогать, не прижать, даже не оттолкнуть. Жизнь утекала, словно песок сквозь пальцы. И нельзя наклониться, подобрать. Дать еще раз высыпаться. Ничего не повторяется. Ничего! Все в первый раз и только единственный раз. Как в шахматах. Заново ход сделать нельзя. Даже если фатально ошибся. Есть только выбор. Сдавайся либо играй. До конца. Хочешь играть – ходи!

***

Кафе «DEL MAR» было небольшим, мест на двадцать, но очень уютным. Его выбрал Поярков. В это послеобеденное, еще не вечернее время, кафе пустовало. За баром скучно прохаживался бармен, подыскивая себе занятие. Он, то брался протирать бокалы, то заглядывал в кофе-машину, то поправлял висящие на держателе фужеры. Время от времени бармен поглядывал на посетителей, занявших столик в конце зала. У стойки дежурила стройная официантка.

– Уж не знаю, Лемыч, что тебе там померещилось на вокзале. Но приехал я только сегодня, – сказал Санчес, когда они уселись за столик.

Мамин удивился, но вида не подал. Крыть было нечем, он действительно не был уверен, что видел именно Санчеса.

– Предлагаю по писдесят, – сказал Санчес и заулыбался.

Мамина тоже улыбнуло. А потом оба рассмеялись. Вспомнилась история, случившаяся с ними в казино. Это произошло в единственный раз, когда Алексей там побывал. Еще курсантами слоняясь по городу, пошли в казино. Оба там оказался впервые. Поскольку карточные игры они не знали, сели за рулетку. Во время игры предлагали коньяк. Бесплатно. Мамин с Санчесом не пьющие, на спорте, но от халявы не отказались. Так и пошло. Ставка за ставкой, под коньячок.

«Делайте ваши ставки» – прозвучала команда крупье, очаровательной блондинки лет двадцати в туго обтянутом бордовом костюме со вторым, но стремящемся к третьему, размером груди. Собственно, друзья и подсели к столу из-за нее.

– Чертовка, – прошептал Санчес. Алексей согласился.

На одной из ставок Саня сказал:

– Ставлю писдесят на красное.

Девушка-крупье взяла и повторила:

– Писдесят на красное, – и покраснела.

Все произошло быстро, многие за столом даже внимания не обратили. Только не инспектор у стола, девушка чуть постарше, и менее привлекательная. Она взглянула на блондинку и после этого розыгрыша крупье сменила. Как потом выяснилось, девушку-крупье оштрафовали. Впрочем, когда блондинка вернулась, Поярков вручил ей чаевые в виде трех оставшихся фишек по сто рублей. Все, что у них было, они тогда оставили в казино.

Санчес помахал стоявшей у бара официантке. Та подошла. На небольшой аккуратной груди был приколот бейдж «Анжелика».

– Что будете заказывать?

– «Джеймесона» ноль семь, оливок без косточек, колы, пару стейков, горошек, лед, – потом перевел взгляд на Алексея и продолжил, – Ты что-нибудь будешь, Лемыч? – с чувством юмора у Пояркова было все в порядке, как и прежде.

Официантка отметила заказ в блокноте и ушла.

– Давно не виделись, Санчес, – сказал Мамин.

– Давненько. А ты, я вижу, стараешься держаться в форме, – Санчес кивнул на фигуру Мамина.

В отличие от своего друга, Мамин к тридцати годам изменился. Будучи среднего роста, он раздался вширь Скуластые щеки покрывала белая щетина. Мамин использовал образ известного миллиардера, владельца английского футбольного клуба, то есть образ трехдневной небритости. Когда-то изогнутые, надменные губы теперь были только изогнутыми и выдавали то ли покорность, то ли печаль. Голова безнадежно лысела. Теми же оставались только голубые глаза. Они не потухли тогда, семь лет назад, они переливались синевой и сейчас.

– Я больше, Санчес, по кихону, ката. По-стариковски, – улыбнулся Мамин. – Расскажи о себе. Потерялся так внезапно.

– Погоди, Лемыч, – Санчес повернулся к подошедшей официантке. Та поставила на стол бутылку «Джеймесона», стала раскладывать приборы. Наклонялась и изгибалась она чуть глубже и эротичнее, чем этого требовал этикет. Поярков без смущения ее разглядывал.

Когда официантка отошла, Санчес взял бутылку и разлил в стаканы.

– Давай, по писят. Все потом.

Они выпили.

Санчес в двух словах рассказал о себе. Женат, двое детей, живет в Москве. Служит в конторе. Уже полковник.

– Я, в общем, давно на связи с ними был. Еще с института, – пояснил Санчес. – Три года назад официально перешел, уволился из МВД.

– Так, ты, поэтому исчез?

– Лемыч, я никуда не исчезал. Ты к тому времени из Бреста вернулся. Здесь обосновался. Я время от времени интересовался. Только расшифроваться не мог. Служба. – Санчес пожал плечами.

– Значит, про себя могу не рассказывать. Контора пишет!?

– Пишет! – усмехнулся Санчес.

– Что изменилось? – напрямую спросил Мамин.

– Изменилось – уклончиво ответил Санчес.

К столу подошла официантка. Поставила колу и блюдце с оливками.

– Анжелика, когда будет горячее? – сладко пропел Поярков.

– Через двадцать минут, – пропела в ответ официантка. Санчес ей понравился.

Санчес вынул из внутреннего кармана пиджака непонятно как там оказавшуюся маленькую красную розу и подал официантке. Та кокетливо дернула короткой юбкой и, приняв презент, ушла.

– Что еще ты в карманах носишь? – спросил Мамин. – Фенобарбитал и гранаты?

– Гандоны и мирамистин, – заржал Санчес.– Ладно, давай! Похер! Пляшем! – добавил он и налил обоим виски.

– В культурной столице так не говорят, – сказал Мамин.

– Да? И как же говорят?

– Не похер! Пляшем! А, пренебречь! Вальсируем!

– О-о! Это тянет на тост.

Выпили еще. Внутри потеплело. Алкогольный яд медленно растекался по телу. Мамину захорошело. Он откинулся на спинку стула и смотрел на Санчеса слегка мутным взглядом.

– Давно в Бресте не был? – неожиданно спросил Санчес.

– А говоришь, контора пишет. Не все, значит, пишет!?

– Пишет, пишет. Когда нужно.

– С тринадцатого года не был. Как уехал и все.

– Ты мне рассказывал, что какое-то занимался историей города, – напомнил Санчес.

– Не историей города. Так. Созданием крепости и ее обороны в разные годы. Не серьезно и не систематически. От нечего делать.

– Что ты слышал о Брест-Литовском мирном договоре?

– Что я слышал? Мирный договор, подписанный третьего марта восемнадцатого года между Советской Россией и Тройственным Союзом. В Белом дворце на территории Брестской крепости подписали. На первом этапе переговоров Троцкий отказался подписывать договор, в итоге подписали Сокольников и Чичерин. Ленин назвал его «поганым».

– О секретных протоколах к договору что-нибудь слышал? – спросил Санчес.

– Слухи ходили. Но их никто не видел, – пояснил Мамин. – А что, они есть?

– Не знаю, – ответил Санчес. – Но очень хочется узнать.

– С каких пор контору история интересует?

– А нас все интересует, чем Родина прикажет интересоваться.

– А все же, – настоял Мамин.

– Четырнадцатого марта открылся четвертый Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов. Часть левых эсеров Карелин, Штейнберг вышли из ЦК после опубликования текста договора. Полемика была жуткая. Ленин всерьез опасался раскола.

– Ну, да. К моменту подписания Советская власть существовала сто двадцать девять дней всего, риск был, – согласился Мамин.

– Вот! – подчеркнул Санчес. – Договор на съезде ратифицировали, семьсот четыре против двухсот восьмидесяти четырех при ста пятнадцати воздержавшихся.

– Во, где демократия была. А еще говорят – диктатура. Это сейчас диктатура. Единая Россия голосует, остальные подмахивают, – засмеялся Мамин. – Но все равно не понял, тебе, что за дело?

Санчес замолчал и внимательно посмотрел на Мамина. Не вдаваясь в подробности, Санчес пояснил, что работает в Управлении специальных операций. Одним из направлений их работы является установление возможности выполнения задач в прошлом.

– Чееего? – протянул Мамин.

К столу вновь подошла официантка. В руках она несла две широкие дымящиеся тарелки.

– О! Как кстати! – воскликнул Санчес. – Анжелочка, какой у вас номер?

– Я не даю телефон клиентам, – парировала Анжелика.

– А я не про телефон, – щурился Санчес.

Девушка смутилась.

– Ну, хорошо, – соглашательски продолжил Поярков. – Телефон так телефон, говори номер.

– Я не могу, нам запрещают, – девушка кивнула на бармена.

– А мы тихонько, – заговорщически прошипел Санчес.

– Нет, нет! – официантка попыталась уйти.

– Анжелика! – резко повысил громкость Поярков, демонстрируя намерение продолжать добиваться телефона на весь зал. Эффект сработал. Официантка вернулась.

– Не кричите, пожалуйста, – умоляюще прошептала она.

– Восемь, девятьсот… – без предисловий начал Санчес.

Официантка продиктовала номер и ушла.

– Технично, – сказал опьяневший Мамин.

– Ерунда. Это безболезненно.

– Значит, в прошлое заглядываете? – спросил Мамин.

Поярков неопределенно покрутил ладонью, мол, пытаемся.

– И ты хочешь, чтобы я в это поверил?

– Лемыч, с каких пор ты решил, что меня интересует вера? Я – служивый! Выполняю задачу. Вот и все!

– Знаешь, а я бы хотел вернуться назад, – Мамин мечтательно откинулся.

Поярков скучающе посмотрел на Мамина.

– И зачем же, позвольте поинтересоваться, сударь?

– Ну, скажешь. Зачем?! Если бы вернулся, нашел бы зачем.

– А все же.

– Да глупости все это, – попытался уйти от разговора Мамин.

– Давай с темы не соскакивай. Ты чего?

– Долго рассказывать. Давай еще по писдесят.

Мамин потянулся к бутылке.

– Погоди, не гони. Значит, интересна тебе идея возврата в прошлое? – спросил Поярков, останавливая руку Мамина. За столом он вел себя как начальник. Мамин подчинился.

– Ну… – неопределенно сказал Мамин.

– Зачем тебе?

– Так, ясно же зачем. Что-то вновь пережить, что-то поменять. У меня вся жизнь в прошлом осталась. А настоящее – когнитивный диссонанс между представлением об устройстве мира и реальностью. Я ценю справедливость и порядок. Сегодня – это «чушь и дичь». То, во что верил, оказалось химерой. Книжные иллюзии. Друзей нет и неоткуда появиться. Ну, кроме тебя. Вот если бы вернуться и по-новому сыграть. О, я бы прожил жизнь!!

– Слышал что-нибудь про «стрелу времени»? – спросил Саня.

– Ммм. Нет.

– Это трудно объяснить на пальцах. Но если без подробностей, то в начале двадцатого века возникло учение о ноосфере. Одним из основоположников которого был Вернадский. Это ты конечно знаешь. Суть учения о неотделимости и взаимовлиянии человека и биосферы. С того времени много воды утекло. Наука сильно продвинулась вперед. Сейчас базовой проблемой является коэволюция биологических видов. То есть, изменения, затрагивающие какие-либо признаки особей одного вида, приводят к изменениям у другого. Мы это наблюдаем на протяжении всего двадцатого века. Так вот, существуют закономерности этого процесса и механизмы, позволяющие его направлять.

– Это то, чем ты занимаешься? – усомнился Мамин.

– Не совсем. В рамках научного исследования коэволюции было выявлено явления обратимости времени. Целое НИИ этим занимается. Внутри этих исследований достигнута возможность управления обратимостью. Это назвали «стрелой времени».

– Вы, что? В прошлое научились летать? – съехидничал Алексей.

– Летают птички и «еропланы». Мы путешествуем, – ответил Поярков.

– Без обид, Сань. Хрень какая-то. Читал я про «попаданцев» в прошлое. Сказки это. Да и смысла в таких «попаданиях» не вижу. Приключения, мля.

– Ты, погоди. Не горячись, – хладнокровно заметил Саня. – Мы не на прогулку, а по вполне конкретным заданиям. У нас узкоспециализированная работа: документы, информация, люди. Все по профильному ведомству.

– Контора пишет. Не далеко лезете? – иронично заметил Мамин.

Поярков промолчал.

– И что? Прям, вот так в прошлое можно вернуться? И что-то изменить? – продолжал Мамин.

– Знаешь. Вернуться то несложно. Есть только одна заковыка.

– Какая?

– В своем прошлом ты рассчитываешь на то, что будешь сегодняшний. Сможешь поступить по-другому. Исправить. По новому прожить пройденный когда-то этап. Это не так. Все будет, как тогда, в тот первый раз. Все будет тем! И – ты!

– А смысл?

– Я и не предлагаю тебе искать смысл. И, кстати, в вернуться в свое прошлое тоже – хладнокровно заметил Поярков.

– А ты вообще, что-то предлагаешь?

– Погоди, давай закончим с этой темой. Ни при каких условиях свою жизнь перекроить не получится. Надеяться на это – утопия, – Саня странно усмехнулся. – Жизнь это цепь связанных и не очень связанных событий. Природа слишком велика, чтобы свое развитие соотносить с пожеланиями каждого существа на Земле. Природа движется к своей цели. И путь этот неумолим. Вся цепь даже случайных происшествий подчинена выполнению главной задачи. Приближать к цели! Человек, как песчинка природы, заложник этой цели. И нам, человекам сложнее, чем, скажем дереву или слону.

– Потому что человек способен к осознанному творчеству, может предвидеть отдаленные последствия своих действий, а животные нет, они подчиняются своим инстинктам, а действия запрограммированы – монотонно и книжно забубнил Мамин.

– Да – невозмутимо продолжил Санчес. – Развитая кора головного мозга. Мы, как и любое животное, в ходе ряда случайностей, добавляем капельку к приближению конца. Но в отличие от них, нам может казаться, что каждый из нас это субъект, представляющий особую ценность. Кора головного мозга позволяет нам нарисовать любую значимость и даже убедить себя в этом. Вот и получается, что живем в иллюзиях.

– Погоди – не унимался Мамин, когда они опрокинули еще по пятьдесят. – Вот, к примеру, я в прошлом. Я ведь могу не обидеть человека в ситуации, в которой обидел; или не уйти, когда ушел. Разве это не изменит мое настоящее?

– Конечно, нет. В любой момент жизни ты всегда делаешь лучшее из того, что мог сделать. Если тебе дадут, скажем, сделать ход повторно в шахматной партии. Кажется, это изменит партию. Может быть. Но если ты сделал ход, ведущий тебя к поражению, то значит, ты должен прийти к поражению. И ты к нему придешь. Не в этой, так вдругой партии. Иными словами, путь к своему концу ты можешь сделать каким угодно зигзагообразным, если у тебя будет возможность ходить снова и снова. Но итог все равно будет таким, какого ты заслуживаешь, исходя из заложенных в тебе предрасположенностей. Каким бы эрудированным ты не стал, ты не проживешь свою жизнь лучше, чем ты ее прожил. Я понимаю твое желание исправить ту ситуацию, с Ириной. Лемыч, забудь про это! Импоссебл!

Лицо Мамина потемнело.

– С этим закончили, – жестко продолжил Санчес. – То, что я дальше скажу, Лема, это важно и конфиденциально. Степень секретности максимальная. Готов слушать?

Мамин колебался мгновение, потом кивнул.

– У меня есть проект, который экспериментально я могу протестировать в ближайшее время. Официальных лиц и действующих сотрудников привлекать к нему не могу. Кроме того, нужны специальные познания. В том числе, географические, знание местности. Перемещаться никуда не придется. Все будет происходить, если на пальцах, под гипнотическим эффектом. Цель – секретные протоколы, их существование и место хранения. Время эксперимента от нескольких дней до двух недель. Подробности, бонусы и вознаграждение после подписания контракта. Что скажешь? – Санчес взял бутылку и разлил по полному стакану. Виски кончилось.

Мамин почувствовал себя на ступень ниже. Даже не зная последних лет жизни Сани, ясно ощущалось, что тот ходит в начальниках и занят чем-то серьезным. Алексей отметил, держится уверенно, чуть надменно, но деликатно. Не ищет возможности показать свою силу, наоборот, старается говорить без административного апломба.

– Тебе кролик нужен? – спросил Мамин.

– Мне не просто кролик нужен. Мне кролик с биографией нужен. Породистый, обученный и свободный от житейских обязательств, поскольку тестирование предполагает время. Мне боевой кролик нужен. Такой кролик, который тигру, если придется, голову отвернет. Ты мне нужен, Лемыч! – потом добавил. – Надежность и доверие тоже никто не отменял.

– Слушай, я вспомнил. Полгода назад в «Аргументах» статья была о том, что в секретных лабораториях ФСБ проводятся исследования со «стрелой времени». Агентов засылают куда-то, а они не возвращаются. Исчезают люди. Бред сивой кобылы. Это не про вас случайно? – спросил Мамин.

– Случайно про нас. Но ты прав, только сам факт имеет место, остальное бред.

Мамин хотел продолжить тему бреда, но Поярков перебил.

– Пакты до настоящего времени нигде не всплыли. Возможно, лежат у кого-то в частной коллекции. А нам важно знать, что там было изложено. Международная обстановка сам видишь какая. Неровно дышат в нашу сторону с запада. Под брюхом повстанцы окопались. Есть сведения, что документы могут «всплыть». Нужно подготовиться.

– И ты мне вот так, просто раскрываешь гостайну? – усомнился Мамин.

– А что ты с ней сделаешь? Расскажешь? – Поярков рассмеялся. – Рассказ свой закончишь в дурдоме.

Мамин задумался, хотя о чем тут думать. По сути, пьяный бред. Санчес просто измывается. Стебется. Но с другой стороны, если Санчес не врет – это шанс. Шанс изменить жизнь. В каком-то смысле вернуться в систему. Пусть в таком качестве. Но это пока. Тут же главное зацепиться. А зацепиться сейчас было бы ой как неплохо, в свете развивающихся отношений с Машей. Но что-то его смущало. Вечное русское – про синицу и журавля. Такие эксперименты на голову всегда сопряжены с рисками. Пойдет что-то не так. Все, поминай, как звали.

– Ну, что задумался? Сомнения? – прервал размышления Санчес.

– Знаешь, после того случая, с …Ирой – Мамин запнулся. – Жизнь на рельсы встала. Как не хочется резких поворотов. Понимаешь?

– Понимаю. Лемыч, но ты подумай, финансово укрепишься, тебе сейчас не помешает, в систему вернешься, для начала так, – будто прочитал мысли Мамина Санчес.

– Нет, Санчес. Мое чутье говорит мне, не стоит – сказал Мамин.

– Чутье? Чутье – это ненадежно. А другу помочь? – спросил Санчес.

– Санчес, это удар ниже пояса. Не ставь меня в положение «должника». Я никогда не забывал и не забуду, что ты сделал для меня, но…

– Ладно, расслабься – примирительно сказал Санчес. – Нет, так нет.

***

Друзья попрощались у входа в «DEL MAR». Санчес заказал такси, послал воздушный поцелуй Анжеле, и уехал.

Алексей неторопливо шагал по Невскому проспекту. День клонился к закату. В одурманенной голове дымно и туманно ворочались мысли. О Санчесе, о Маше, об Ире, о жизни, о сказанном. Мамин, словно древний мельник, вращал тяжелый диск жернова, переходя от одной мысли к другой. Засыпающий город сквозь белесую дымку над крышами домов посматривал на вялых, усталых прохожих. Время текло медленно, будто подстроилось под темп мыслей и шагов Мамина. Он вспомнил, что есть еще одно обстоятельство, которое связывает его с Поярковым.

Ира! История, перечеркнувшая его жизнь. Поделившая ее на до, и после.

Поярков, собственно, и познакомил Алексея и Иру. На свой день рождения он пригласил свою знакомую. Та привела подругу. Это и была Ира. Со знакомой Санчес расстался через неделю, а Алексей с Ирой «задружили».

В Иру Алексей влюбился сразу и бесповоротно. Хотя характерами они не сходились совсем. На жизнь смотрели разными глазами. Для него жизнь – путь борьбы, он жаждал побед, был преисполнен романтической воинственности. Она – хотела просто жить. Жить спокойной, семейной жизнью, поглощенной обычными заботами. Ее не интересовали крутые виражи и рыцарские турниры, о которых бредил Мамин. Тем не менее, они полюбили друг друга, много времени проводили вместе и почти не сорились. У Алексея уже шли госы. Ира училась на третьем курсе.

Однажды она поехала на учебу. И не вернулась. Прошел день. Два. Три.

Ее искали. Милиция, родные, Алексей с Санчесом. Нашли на пятые сутки.

– «Пиииии», – громко просигналили из автомобиля. Алексей не заметил, что стоял на пешеходном переходе. Все уже прошли, а он замешкался.

– Ты чо, бля, слепошарый! – заорал из окна водитель.

Мамин быстро закончил переход. У доджо стоял его Мерседес, но Алексей решил не садиться сегодня за руль. Во-первых, нетрезв, а это нарушение порядка. Во-вторых, воспоминания растормошили дух, а это мешало сосредоточиться. Решил ехать на метро. Он направился к подземке. Вдруг, ощутил на спине пристальный взгляд. Резко обернулся. По тротуару шли пешеходы. На него никто не смотрел. Мамин повернулся и продолжил движение, но вдруг снова ощутил на спине взгляд. Мотнул головой назад. Ничего! До подземки оставалось около пятиста метров. Мамин никак не мог отделаться от ощущения преследования. Даже проезжающие автомобили вызывали напряжение. Липкое тревожное чувство бесконтрольно растекалось по телу. По мышцам пробежал озноб. Алексей попытался взять себя в руки, но ничего не выходило. Его определенно трясло.

Черт! Что со мной? Нужно быстрее в метро и домой. Может Маша уже дома.

Мамин торопливо сбежал по ступенькам в вестибюль, приложил «подорожник» к считывателю и оказался на эскалаторе. Вокруг стояли ничего не подозревавшие и обращавшие внимания на него люди. По привычке Мамин смотрел на встречный поток. Глаза бесцельно скользили по головам, лицам, плечам пассажиров. Внезапно, он выхватил из толпы колючий взгляд. Бесцветные рыбьи глаза смотрели в упор на Мамина. Взгляд был водянистый, холодный, безжалостный. Через пару секунд ленты эскалатора разъединили Мамина с этим взглядом.

В вагоне Алексей почувствовал, что его неумолимо клонит ко сну. Он встал и подошел к дверям. «Do not lean on the door» прочитал Мамин и нарушил правило, прислонившись к дверям. Стоять самостоятельно он не мог. Алексей смотрел через стекло на пролетающие в каких-нибудь пары десятков сантиметров провода, шланги, крепления в туннеле метрополитена. Он чувствовал, что слабеет. Постепенно картинка грязной стены стала исчезать. На ее месте появился асфальт, залитый дождем. Мамин поднял глаза и увидел лицо Маши с прилипшей на лбу мокрой прядью, он поднял глаза еще выше, увидел голубое-голубое небо. Странно! Как это возможно? Лужи на асфальте, мокрые волосы Маши и …голубое небо. Он хотел еще раз взглянуть на Машу, на асфальт. Может быть ошибся. Но опустить взгляд не получалось. Ему показалось, что он сползает по дверному стеклу вниз с задранной вверх головой. В глаза ударил яркий свет и Алексей потерял сознание.

***

спецсообщение. совершенно секретно.

В ходе операции "договор" установлено:

Оперативный контакт с М., агентурный псевдоним "участник", проведен 21 апреля 2018 года. Разведопрос провел полковник П. Объект: кафе Дель Мар. Степень осведомленности "участника" о документах оперативным путем не установлена. В ходе беседы М. от сотрудничества отказался, однако П. считает возможным дальнейшее использование «участника». Это соответствует плану оперативного внедрения агента Д. и отвечает целям операции. Предлагаю перейти ко третьему этапу операции.

Начальник 3-го Управления

генерал-майор        Синцов

***

СООБЩЕНИЕ НКГБ СССР НАРКОМУ ОБОРОНЫ СССР ТИМОШЕНКО С ПРЕПРОВОЖДЕНИЕМ ЗАПИСИ НАБЛЮДЕНИЙ

  N 2173/м 9 июня 1941 года Совершенно секретно

  Направляем запись наблюдений сотрудника НКГБ СССР, произведенных им во время проезда через территорию Генерал-Губернаторства и Германии днем 5 июня 1941 года.

  Зам. народного комиссара

  государственной безопасности Союза ССР Кобулов

  Сообщение из Берлина:

  1. В прилегающей к советской границе полосе, с обеих сторон железной дороги от ст. Малкиня расположены крупные германские воинские части, в том числе кавалерийские. Значительная часть из них расположена в лесу.

  2. На протяжении 200 километров вглубь от советской границы идет спешная работа по строительству новых железнодорожных веток и стратегических шоссейных дорог, реконструкция старых железнодорожных магистралей и устройство новых разъездов.

  3. Все мосты охраняются зенитными пулеметами и зенитной артиллерией мелкого калибра. Обслуживающий персонал находится тут же в полной боевой готовности.

  4. На пути до Кутно встретили 25 – 30 эшелонов, направлявшихся на восток с моторизованными войсками с полным вооружением: зенитные пулеметы, мелкого и среднего калибра зенитная артиллерия, минометы, противотанковые пушки, мелкие и средние танки и пр.

  5. На всем протяжении от нашей границы вплоть до Познани с небольшими интервалами на восток движутся по шоссейным дорогам моторизованные воинские колонны. Зафиксировано несколько десятков колонн с количеством от 20 до 100 машин в каждой и несколько крупных колонн;

  а) между станциями Коло и Канин – колонна длиной около 20 километров, состоявшая из больших грузовиков на равных дистанциях – 10-15 метров друг от друга;

  б) за Кутно справа по шоссе двигалась колонна артиллерии среднего калибра в составе нескольких сот грузовиков и пушек;

  в) колонна моторизованных войск на 5-тонных и более военных грузовиках. Эта колонна растянулась от станции Врашен до Познани. Часть колонны грузится на станциях Кутно, Лович и под Варшавой.

  6. В Кутно заправлялись два состава зенитной артиллерии (один из них крупной артиллерии).

  За Кутно встретились еще два состава зенитной артиллерии.

  На всех воинских поездах установлены зенитные пулеметы и зенитная артиллерия в полной боевой готовности.

  7. Войска состоят из молодежи в основном в возрасте от 20 до 30 лет. Хорошо одеты, откормлены. Производят впечатление ударных частей, уже побывавших в боях.

Зам. народного комиссара

 государственной безопасности Союза ССР Кобулов

***

20 июня 1941 года.

Снился сон, удивительный, нежный. Голубиная синева, облака, словно крылья медленными взмахами несут прозрачное тело вперед. Воздух насыщен чем-то бархатным и легким. Вокруг царит безмятежность и покой. Здесь и он – Мамин, парящий в невесомости над землей. Никаких мыслей, никаких планов – только жгучее желание, чтобы это мгновение никогда не кончалось!

«Там-там, та-дам. Там-там, та-дам».

Удары сердца в унисон сливались с металлическими ударами, от которых потряхивало. Алексей Мамин проснулся от двух вещей сразу: от стука колес поезда и от того, что кто-то довольно бесцеремонно трясет его за плечо. «Покачивает. Поезд? И воздух спертый. Душновато здесь, «потником» несет, табаком каким-то. И, вообще, где я?»

– Товарищ капитан, Брест через час – приятный женский голос сообщил важную (судя по настойчивому тереблению плеча) информацию.

– Да, спасибо!

Почему ответил именно так? Сказал на автомате? – эти мысли веером пролетели, пока Алексей обдумывал, что с ним происходит и, желая поскорее избавиться от назойливой тряски.

Ответ сработал. Голос исчез.

Поднялся. Сел. Пока приземлял ноги на пол, наткнулся на какой-то предмет, который с небольшим грохотом свалился. Пригляделся. Ба, да это же сапоги. Обычные кожаные сапоги. Хотя как обычные!? Сапоги довоенного образца с прямыми голенищами. Внутри рыжая поверхность голенищ была проштампована треугольниками, цифрами и буквами. На подошве светло-коричневого цвета, каблук обит гвоздями в форме щита.

Мамин аккуратно, даже с трепетом, поставил сапоги на подошву и огляделся.

Несмотря на полумрак, помещение Алексей определил как купе поезда. Два спальных дивана, столик, окно, сквозь мутные стекла которого мелькали в лунном сечении оглобли лесопосадок. Если применить терминологию двадцать первого века, то купе – СВ. Под ногами плотная ковровая дорожка, втиснутая, как в прокрустовом ложе, между диванами. Покрытые лаком стены, играли бликами от дрожащих фонарей.

Ничего не понимая, Алексей пошарил по дивану рукой, потом опустил руку на колено. Нащупал что-то. Е-мое, это что за шаровары?!

Предательский холодок пробежал по спине. Алексей обнаружил на себе брюки-галифе военного образца годов этак 30-х. Торс был спрятан под белым тельником, очень похожим на тот, который выдавали в институте МВД. Но тогда его никто не носил, считалось «западло».

Алексей откинулся назад к стенке, закрыл глаза и пытался успокоиться. Сердце бешено стучало. В воображении возникла картина из кафе «DEL MAR». Стол, скатерть, салфетки, бутылка «Джеймесона», Санчес.

Санчес!

Мамин открыл глаза – купе поезда, мерные удары «там-там, та-дам», восходящие снаружи от стыков рельс. Сквозь приоткрытую дверь купе Мамин разглядел ковровые дорожки вдоль коридора, бархатные занавески на окнах, начищенные медяшки. Откуда-то из соседних купе доносились звуки: разговор, храп, бумажное шуршание. Поезд жил своей жизнью. Но какой жизнью?! Какого года?!

В голове шумело. Мерные удары колес молоточком отзывались в черепе. Пили вчера. Что потом? Пошел пешком, метро, «Do not lean on door».

Неужели Санчес не соврал. Это – путешествие?! Так, нужно собраться. Что он говорил? Что-то про Брестский мир. Голову саднило. Это мешало думать. Алексей вновь переключился на убранство помещения.

Справа, на металлическом крюке висела гимнастерка, на концах отложного воротника красовались петлицы защитного цвета с красным прямоугольником. Рядом фуражка с зеленой тульей, немного приплюснутая и кажущаяся квадратной. В сапогах Мамин обнаружил тряпки.

– Портянки – вздохнул Алексей.

В институте МВД он не застал этот атрибут воинской службы. В его время уже ходили в берцах и носках. Но Мамин подростком жил в деревне, там и научился ходить в кирзачах и портянках. Мотать он умел их как минимум двумя способами. Это радовало сейчас.

В дверном проеме появился силуэт с подносом в правой руке. Левой же рукой, довольно ловко просунув ее в купе, силуэт включил свет.

– Вот чай! Извините, сахара нет. Кончился, – голос тот же, что будил Мамина.

Перед ним стояла женщина лет сорока, полная, но умеренно. Мамин окинул ее взглядом. Ее внешний вид не оставлял никаких сомнений. Проводница. В униформе темно-синего цвета, с красными околышами; странного, непривычного современному взгляду, покроя. Проводница отлично вписывалась в интерьер купе, но сильно выпадала из его (Мамина) представлений о мире. Он даже успел обратить внимание, что колготки у нее ядовито-коричневого цвета. Мягко говоря, не Кальцедони.

– Да, спасибо, – опять сказал Мамин, и, возникла мысль, как глупо он выглядит, наверное, сейчас.

– Сахар вообще есть. В вагоне-ресторане. Но там такой кулачище сидит. Снега зимой не допросиссься, – проводница вместо «ш» пропищала «сся», – Он думает, мне оно надобно. А на шо оно мне? У меня паек есть.

Кричащую негодованием речь проводница убедительно сопроводила живой мимикой и жестикуляцией. Ее полные щеки плясали, руки по-дирижерски точно вывели в воздухе образ держиморды, начальника ресторана. Женщина не сомневалась, для пассажира это была наиважнейшая информация.

Она поставила стакан в железной подстаканнике на стол и повернулась к Алексею.

– Я бы спросила для вас. Но он же откажет. Скажет, пусть сам придет – виновато сказала проводница.

– Бросьте, – ответил Мамин. – Так, а сколько я должен? – по привычке хлопнул он по карманам.

– Вы что? – глаза проводницы взлетели вверх. – Ничего не надо. Я же знаю, куда вы едете.

Она наклонилась к Алексею, обдав его запахом приятного одеколона, при этом униформа там, где положено упруго натянулась под тяжестью двух окружностей.

– Я знаю, что скоро война будет, – заговорщически прошептала она.

Потом проводница выпрямилась.

– Доставайте проездные документы. Я вернусь и отметку сделаю.

С этими словами проводница развернулась и вышла из купе, качая бедрами. Мамин очумело смотрел ей вслед. Мысли задать ей вопрос, где этот чертов билет не возникло.

Сюрреализм.

Алексей потянулся к гимнастерке. На ощупь материал был новый, защитного цвета, довольно плотный. Расстегнул левый нагрудный карман. Билета там не оказалось. Зато оказалось удостоверение личности начальствующего состава РККА серого цвета, в левом верхнем углу – красная звезда. По размерам документ походил на удостоверение сотрудника МВД. Открыл. Так, ага! Мамин Алексей Степанович (надо же совпадает), состоит на военной службе в (пустое место) стрелковом полку. Подпись: начальник штаба (неразборчиво) СП майор… Фамилия, написанная от руки, тушью синего цвета, была неразборчива. Фотографии в удостоверении не было. Алексей перевернул страничку. Родился двадцать девятого июля одна тысяча девятьсот одиннадцатого года. В графе «какой местности уроженец» указано Нижегородская губерния уездный город Арзамас. Холост. Состоящее на руках и разрешенное к ношению холодное и огнестрельное оружие, а также почетное революционное оружие – револвер 7.62 мм (написано было без мягкого знака), № СА-274, система НАГАН, выдано второго июня тысяча девятьсот сорок первого года. На следующем развороте (он же последний) шла подпись владельца удостоверения и дата выдачи двадцатое марта тысяча девятьсот сорок первого года. Дальше правила, действующие в отношении удостоверения личности лиц начсостава. Их Мамин читать не стал.

Вложив обратно удостоверение, с натугой продавил металлическую пуговицу и открыл второй нагрудный карман, там оказался свернутый вчетверо лист, на котором отпечатано «Проходное свидетельство № 15» и ниже заполнено: «предъявитель сего капитан (пусто) СП Мамин Алексей Степанович, 1901 года рождения, на основании приказа от десятого июня сего года направлен в ЗапОВО Брестский военный гарнизон, к месту назначения обязан прибыть не позднее двадцатого июня тысяча девятьсот сорок первого года, выданы на руки документы: 1. Удостоверение личности начсостава РККА; 2. Аттестаты: продовольственный № 31/пс2298, вещевой № 12/11002, денежный № 11007; требование на проезд по жел. дор. до ст. Брест за № 4-715749. Дальше – должность и подпись какого-то начальника.

Кроме того, в кармане нашлось предписание от главного управления кадров народного комиссариата обороны СССР, продовольственный, вещевой и денежный аттестаты, а также требование, в котором указан маршрут г. Ленинград – г. Брест.

Алексей подал требование проводнице, когда та вернулась. Взглянул на нее и вдруг ощутил чувство неловкости за свой расхристанный вид. Он держал в руках настоящие документы капитана Красной Армии. Это не было шуткой, не было реконструкцией и игрой. Ему стало жизненно необходимым соответствовать если не содержанием, то внешним видом. А он сидит в галифе и нательном белье, босой. Мамину стало стыдно.

Проводница ушла.

Мысли хаотично забегали, пытаясь вернуть здравомыслие. Так прошло некоторое время, здравомыслие не возвращалось.

***

Рассветало. Поезд нес Мамина по белорусской земле. За окном купе убегали ромашковые поля, изрезанные тележными колеями, словно морщинами на стареющем лице; на мгновение мелькнув, исчезали болота и запруды с покойной гладью, в которой, как в зеркале, отражались голубое небо и облака; скученные и разрозненные деревья, чуть подгибаясь под невидимой силой, кланялись вслед уходящему поезду, а длинные лапти берез, позванивая многочисленными листьями, посылали привет, будто любимая платком у ворот. Где-то на желто-белых песчаных отмелях рек и озер сонно дремали остовы деревянных лОдей, выброшенных на время умелыми рыбацкими руками; кормой они покачивались на водной ряби, а носом неподвижно уткнулись в мшистый песочный берег. Картинки сменялись в окне кадрами диафильма. Недостижимый прошлый век, растиражированный многочисленными военными фильмами, крепко осевший образами героев и бессмертными подвигами теперь был повсюду. Снаружи, растворенный в воздухе и внутри, проникающий с дыханием. Мамин расправил плечи, втянул побольше воздуха. Каково это, оказаться в другом времени? Он весь ушел в ощущения, пытаясь уловить что-то неуловимое; что-то основательное, что сделало бы все понятным и придало уверенности.

Ничего! Он по-прежнему человек из двадцать первого века, чужой и лишний здесь. Ему стало одиноко и страшно. Там, в двадцать первом веке, тоже не сахар. Там он тоже одинок. Но там есть Маша. А здесь нет даже ее.

Лучи солнца осветили купе. Алексей натянул гимнастерку. С интересом рассмотрел штаны-галифе, это даже немного развлекло его. С детства мечтал о такой форме. Долго прилаживался к кожаным сапогам, растеряв (как выяснилось) навыки намотки портянок. Повозился с портупеей, которую Мамин нашел под подушкой. Такой ему носить не приходилось. В годы службы Алексея портупеей назывался просто широкий форменный ремень с двумя вертикальными язычками. Здесь же еще присутствовали два ремня-галуна потоньше, которые надевались через плечи с перекрещиванием на спине. Преподаватель по боевой и специальной подготовке подполковник Сытин рассказывал, что название «портупея» офицерский ремень получил от соединения французских слов «носить» и «шпага». Шпаги Алексей не нашел, а ярко-желтая кобура с револьвером была. Он вынул оружие. Вороненая сталь приятно холодило ладонь, по бокам рукояти были привинчены деревянные накладки.

Купе рассчитано на двоих, но соседа не было. Постель расправлена. На крюке висит серый мятый пиджак. Сквозь приоткрытую дверь Алексей видел слоняющихся в коридоре людей. Пассажиры поезда словно оделись в костюмерных на киностудии «Мосфильма». Женщины в сарафанах до пяток, мужчины в косоворотках и брюках широкого покроя, некоторые были с подтяжками.

Проводница Светлана (как она представилась) вернула проездной билет, и теперь Мамин знал точно, что на дворе 1941 год, месяц июнь, сегодня наступило утро 20 числа, пятница. Он сухопутный капитан Красной Армии, окончил недавно какие-то не совсем понятные курсы связиста и направляется «для дальнейшего прохождения службы» в гарнизон города Бреста. Предписание есть, а номер части не указан. Странно.

Он возвращался в Брест. Туда, куда его в двадцать первом веке отправил Санчес, скрывая от правосудия. В Бресте он провел несколько лет. Занимался каратэ. Получил опыт тренерской работы. Город знает, как свои пять пальцев. Но какой сейчас Брест? Вообще-то большим разрушениям сам город не подвергся в годы войны. Он значительно отстоял от крепости, поэтому ему досталось относительно меньше. Сориентироваться в в городе будет несложно. Но что там делать? В самом деле, искать секретные протоколы? Даже если он их найдет. Дальше что? Как обратно вернуться? Вопросов больше, чем ответом. Санчес, Санчес.

Дверь купе, скользя, ушла в стену, в проеме нарисовалась фигура мужчины с полотенцем, наброшенным на плечо.

– Доброе утро, товарищ, – бросил мужчина на ходу, втиснувшись в купе.

Он подошел к своему месту, достал с полки чемодан и стал аккуратно укладывать мыльные принадлежности.

– Когда садился в Барановичах, вы крепко спали. Давайте знакомиться. Дмитрий Николаевич Онищенко, корреспондент «Вечерней Москвы». Читали? – сосед выпалил все это скороговоркой и протянул Мамину руку.

– Алексей…Мамин .

– Мамин-Сибиряк не ваш родственник? – сострил сосед и попытался улыбнуться. Тонкие бледные губы конвульсивно дернулись, на щеках обнаружилась вертикальная морщинка, но улыбки не получилось. Получился скорее оскал. Но больше всего Мамина поразили глаза попутчика. Бесцветные, водянистые, колючие. Алексей где-то уже видел этот взгляд.

– Я – перелетная птичка. Фигаро здесь, Фигаро там. Живу в командировках. Вы из Москвы?

– Из Ленинграда.

– А, тогда вы не читали мою статью за одиннадцатое число. Вот взгляните. Я ненадолго выйду.

Корреспондент протянул Алексею газету, ткнул пальцем в статью и вышел.

Газета называлась «Вечерняя Москва». Вверху указано – газета московского городского комитета ВКП (б) и Моссовета. Статья Онищенко – «Военные действия в Сирии». В левом верхнем углу стояла дата 11 июня 1941 года, среда. Надо же!

  Мамин пробегал глазами по статье, одновременно собираясь с мыслями. Черные печатные буквы неуклюже толкались, смысл прочитанного никак не хотел закрепляться в голове. Так, что он знает о прошедшей войне? Или – будущей! О «будущей войне». Это даже звучит странно. Ладно. Знает, вообще-то, немало. Тема Великой Отечественной войны его интересовала с детства. Фильмы, художественная литература, мемуары, песни, стихи, музеи, памятные даты, реконструкции. Война интересовала его во всех видах. Но сейчас важнее вспомнить, что он знает о Брестской крепости. Да, живя в Бресте, он много раз бывал там. Но одно дело – среди героических развалин и по музеям, другое дело – двадцатое июня сорок первого года. Как стало ясно из проездных документов, это дата на сегодня.

Когда-то попалась Алексею книга воспоминаний Л. М. Сандалова "Пережитое" (в июне 1941 года – полковник, начальник штаба 4-ой армии). Его армия как раз дислоцировалась в районе Бреста. Помнится, Сандалов писал, что осмотр крепости оставил не очень отрадное впечатление. Кольцевая стена цитадели и наружный крепостной вал, опоясанный водными преградами, в случае вторжения создавали мышеловку.

Эх, знать бы раньше, что окажусь здесь. Наизусть бы выучил. Соломки, так сказать, подстелил.

По плану оборону самой крепости должен организовать один стрелковый батальон с артдивизионом. Остальной гарнизон должен был покинуть крепость и занять позиции вдоль границы в полосе армии. Этого не произойдет, потому что пропускная способность крепостных ворот слишком мала.

Сандалов указывал, сколько времени необходимо для выведения войск из крепости. Сколько же там? Черт возьми, не помню! Ладно, едем дальше.

Что еще мы знаем? Вроде бы были предложения о немедленном выводе из крепости 42-й стрелковой дивизии. Отказали. Начальник отдела политпропаганды шестой стрелковой дивизии полковой комиссар Пименов просил разрешить дивизии занять оборонительные позиции, а семьям начсостава отправиться из Бреста на Восток. Заклеймили как паникера.

Лема, Лема! Не забывай, в какое время ты попал. За языком следить нужно! Иначе, не видать тебе Маши, как своих ушей. Ага, можно подумать у меня есть шансы ее увидеть. Я даже не знаю, как выбираться отсюда. Санчес, я же отказался от участия!? Почему я здесь?! Не загоняйся, Лема. Что еще знаю?

Планировалось пробить в стенах крепости запасные выходы. Идея провалилась. Работа оказалась слишком сложна и трудоемка. Проблема была не только в том, чтобы пробить толстые крепостные стены. Запасные выходы из крепости потребовали постройки новых мостов через каналы и крепостные рвы, наполненные водой. Такая работа по силам саперному батальону, а снять батальон со строительства укрепрайона никто бы не разрешил. Если сегодня 20 июня, то значит уже неделю идет переброска войск внутренних округов к западной границе СССР, потому что 14 июня 1941 г. вышел Приказ народного комиссариата обороны о дополнительном направлении в Красную Армию пятиста тысяч резервистов.

Ситуацию кардинально это изменить уже не могло. На полное развертывание даже первого эшелона, укомплектование дивизий по штатам военного времени требовалось более двух недель. Не успевали.

  Самым подготовленным и решительным оказался адмирал Н. Г. Кузнецов, тогдашний Нарком Военно-Морского флота СССР. Он первым добился к 18 июня перевода флота на боевую готовность. По ночам осуществляли светомаскировки кораблей и крейсеров, отменили отпуска и увольнения. Выходили на боевое дежурство. Вот его начало войны не застало врасплох.

Напряженная работа памяти утомила Мамина. Он отбросил на время эти мысли. Расслабившись, откинулся на спинку дивана.

– Маша, где ты?

***

20 июня 1941 года, деревня Пугачево.

Летние рассветы в Пугачево всегда сопровождались туманами. Вот и сейчас этот белесый хозяин бесшумно плыл над речкой, навалившись одутловатым телом на водную рябь и, продолжая невесомо двигаться, медленно-медленно поедал бережок, покрытый песком и травой, намереваясь добраться до деревянных построек деревни.

Пугачёвцы между собой делили деревню на две половины: Пискуры – название, полученное от песчаной территории, и Кончаны, что значит конец. К слову, черта, разделявшая половины, не раз становилась местом выяснения отношений между жителями, чаще – среди молодёжи.

Приумножили территорию Пугачёво примкнувшие на рубеже XIX – XX веков три имения, хутор и усадьбы, входившие тогда с 811 жителями в состав Каменицо-Жировицкой волости Брестского уезда.

Каждое утро в деревне начиналось почти с рассветом, поскольку до начала трудового дня нужно было управиться с делами по хозяйству: покормить домашний скот, птицу, подоить корову. Корова была кормилицей в любой семье деревни Пугачево. Таковой она были и в семье Славки Кухарчик, который сегодня проснулся рано по случаю важного события.

В семье Кухарчик обычно утром готовили в печи пищу на весь день. Так было принято. Завтраком чаще всего были омлет, пшеничные блины или оладьи, драники, варёная картошка. К ним обычно мать подавала жареное сало с луком, сметану, молоко, солёные огурцы или квашеную капусту. На обед и ужин в печь ставила чугунок с гречневой, пшеничной и другой кашей, тыквой, свёклой. Помещала она туда и молоко, а образовавшаяся на нём плёнка была любимым лакомством Славки. Десертом, как правило, служили сухофрукты. Распаренные в печи, они заменяли сладости. Правда, полакомиться ими не всякий мог. Славка мог. Кухарчики были зажиточные крестьяне.

Особое значение в семье придавали хлебу. Для его выпекания мать готовила закваску, затем замешивала тесто, которое выкладывала на капустные листья, и выпекала в выгоревшей печи. Хлеб обычно выпекали на несколько дней, а то и на неделю. Его бережно хранили: укутывали льняным полотном, чтобы не зачерствел, и помещали в деревянную ёмкость.

Обычный летний день пугачевцев, такой как и сегодня, состоял из рутины: работы в поле, заготовки дров… В то же время успевали собирать ягоды, грибы, ловили рыбу, ткали, пряли, шили, строили. Чтобы заработать денег, нанимались и работали в городе.

Дом Кухарчиков был двухкомнатным. Одна комната служила спальней, а вторая кухней, большую часть которой занимала печь. Мать старалась обустроить дом. На пол клала тканые половики, на окна вешала занавески из марли или ситца, на иконы – рушники, ткаными покрывалами застилала постель, снизу к ним прикрепляла вязаные кружева. На стенах у Кухарчиков висели вышитые картины и фотографии родных.

Славка проснулся рано. Сегодня день был особенный. Из Минска приедет Лиза на летние каникулы. Елизавета – это сестра. Она учится в каком-то там Университете (точного названия Славка не запомнил) и не была дома уже месяцев шесть. Он помнил, как раньше Лиза обожала линьков, зажаренных до скрипучей корки. И сегодня «кровь из носу» он поставил себе задачу добыть их.

Все необходимое приготовлено заранее. Еще с вечера удочки, сачок, наживка стояли в сенях. Спать Славка улегся на лавке у печи, чтобы рано утром не разбудить отца и мать.

Проснувшись, тихонько, на цыпочках он пробрался в сени, и, прихватив все, что нужно, шмыгнул в утренние сумерки.

Дорога к речке лежала через Мамин луг, где местные жители выпасали домашний скот. Здесь мальчишки часто катались на лошадях. Почему луг назывался именно так, Славка не знал, но название ему нравилось.

Луг тянулся вдоль березовой рощи, за которой шел ивняк, спускающийся к самой воде. Деревья стояли в дымной пелене, словно по пояс в снегу. Редкий ветерок колыхал ветки и листья. Славка весь был поглощен мыслями о предстоящей встрече, предвкушал удивление и радость сестры, ожидал, конечно, гостинцев. Он не сразу сообразил, когда его окликнули:

– Эй, хлопчык! – голос грубоватый и холодный.

Славка повернулся и увидел стоящих на дороге трех мужчин в красноармейской форме.

– Поди сюда!

Славка подошел, с любопытством рассматривая новенькие скрипучие хромовые сапоги на одном из военных. Их обладатель его и подозвал. Сразу было понятно: командир, его форма отличалась выглаженностью и ромбиками в петлицах, да и интонация, не терпящая пререканий, говорила о том же.

– Как твоя фамилия? – спросил хозяин сапогов немного приветливее. Это был высокий, худой, костлявый дядька.

– Кухарчик Слава.

– Ты из Пугачево, так ведь?

– Так.

– Кухарчик, Кухарчик, – будто что-то вспоминая, проговорил странный командир, – Так это же…твоего отца не Астапом зовут?

– Так, батька Астап.

– Отец где?

– На хате.

– Так ты на окраине живешь?

– Так. Вон, на узлеску – Славка показал пальцем на деревянный дом, с крашенным штакетом и покосившимся крыльцом, перейдя на белорусский от страха.

Задающий вопросы дядька Славке не нравился. Что-то отпугивало. Может быть, холодные светло-голубые глаза и …улыбка, странная, леденящая улыбка.

– На, держи, хлопчык, – протянул что-то в руке костлявый.

Славку охватывало неудержимое желание бежать. Бежать куда глаза глядят, все равно куда, только подальше от этого места. Но тут же вспомнил. Он ведь поставил себе цель: стать настоящим мужчиной. А настоящие мужчины не бегут от опасности. Так ему говорил отец. Астап Матвеич воевал еще с немцами в какой-то далекой войне и имел медаль, такую полосатую с крестиком. Называл он ее – георгиевский крест. Она всегда хранилась обернутая в носовой платок в кармане у самого сердца. «Когда страшно, иди навстречу страхам. Больно – терпи. Бьют – давай сдачи, сопротивляйся». Эти наказы сидели в голове Славки и сейчас не позволяли ему струсить.

Незнакомец в гимнастерке подал мальчишке конфету и подмигнул. Славка взял ее и пошел к речке.

– Шустрый мальчик, не правда ли, Гюнтер? Может быть, его следовало ликвидировать? – сказал долговязый на немецком.

– Мы их всех к осени ликвидируем. Спешить некуда…– ответил Гюнтер.

– Немецкая речь, – подумал Славка, но оборачиваться не стал.

***

20 июня 1941 года, поезд.

Сосед-корреспондент вернулся не один. Из-за спины выглядывала девушка. Алексей не мог разобрать ее лица, вагон покачивало и вместе с ним лицо девушки то появлялось над плечом корреспондента, то исчезало.

– Вот. Хочу вас познакомить. Елизавета.

Онищенко отстранился, представляя девушку.

Алексей смотрел на девушку. Она смотрела на него. Ее нельзя было назвать красивой. Обычная девушка, на первый взгляд. Черные, как смоль, прямые волосы на резинке спадали до лопаток. Большие карие глаза, с умным взглядом скорее делали ее менее привлекательной. Умные женщины не в чести у поклонников. Тонко очерченные губы и маленькие белоснежные зубки завершали образ. Одетая я легкий белый сарафан с отороченной юбкой, в туфельках на широких, не высоких каблучках Лиза была прелестна, но не это озадачило Алексея.

Ему казалось, что Лиза кого-то напоминает. Что-то неуловимо знакомое было во взгляде, движениях.

Мамин встал.

– Здравствуйте, меня зовут Алексей. Алексей Мамин.

– Лиза, – девушка протянула правую руку и твердо сжала ладонь Алексея.

– Алексей, голубчик, у меня к вам просьба – чрезмерно сладко произнес Онищенко. – Я справился у проводницы. Вы будете сходить в Бресте. Елизавета – тоже. Подсобите ей в сторону Пугачева уехать.

– Да, конечно – ответил Мамин, хотя не представлял, как он может помочь.

– Наверняка за вами пришлют автомашину – продолжал Онищенко. – Этой милой девушке нужно попасть, как и вам в гарнизон. Кто у вас там?

– Папа. Моей подруги, – Гавриловой Насти. Мы вместе учимся. У него день рождения тридцатого июня, подарочек передать нужно – Лиза оказалась обладателем прекрасного голоса.

– Вы, Алексей, должны ее взять с собой – уверенно сообщил Онищенко.

– Лиза, ничего обещать не могу. Каким образом будет организована встреча, и будет ли вообще, не знаю. Но попробую вам помочь, – ответил Мамин.

– Хорошо, я подойду к вам на перроне, – Лиза легко развернулась на каблучках и выпорхнула из купе.

– Так, а я пока вещички приготовлю. Не люблю, знаете, в спешке собираться – сосед повернулся спиной и начал убирать постель.

– Как вам статья? – не оборачиваясь, спросил корреспондент.

Мамин содержание статьи не помнил и потому с легкостью сменил разговор на интересующую его тему.

– А вам не кажется, что сейчас острее другая тема? – спросил Алексей.

– Какая же, позвольте поинтересоваться?

Мамин хотел завести речь о приближающейся войне. Но не мог решить, с чего начать. Как бы, не выдать себя?!

– Я про отношения СССР и Германии, – выдавил Алексей.

– А что не так в отношениях Германии и Советского союза?

– Ощущается напряжение. Немецкие дивизии стоят у западной границы.

Сосед повернулся и сел.

– В этом нет ничего странного. Германия находится в состоянии войны с Великобританией, поэтому хочет обезопасить свои восточные пределы. Да, конечно, между Советским союзом и Германией существует договор о мире и согласии, но, как говорится, береженого Бог бережет. Несколько дивизий для укрепления союза не помешает – улыбнулся корреспондент, вернее попытался улыбнуться, как и в первый раз, вышло ущербно.

– Почти сто дивизий? Это несколько? – воскликнул Мамин.

– Алексей, с чего вы взяли, что на границе сто дивизий вермахта?

Удар был в лоб. Мамин на мгновение растерялся.

– Знаю и все, – нашелся ответить Алексей.

Корреспондент с интересом смотрел на Мамина, потом перевел взгляд на капитанские петлицы и, понимающе, кивнул.

– Ну да, ну да. Это понятно, секретная информация. А что вы думаете о полете Гесса? – вдруг спросил Онищенко.

Десятого мая 1941 года Рудольф Гесс, третий человек Рейха, перелетел Ла-Манш и, выпрыгнув из Мессершмидта-110, спустился на парашюте где-то в Шотландии. Там, оказавшись у какого-то фермера, сначала представился летчиком, а потом в контрразведке признался, что он Гесс и попросил встречи с Черчиллем. Официально премьер-министр отказался встречаться с фашистским лидером, но кто даст гарантии, что они не встретились тайно.

– Думаю, что немцы хотят сговориться с англичанами, – Мамин не знал, о чем можно говорить, о чем не стоит, поэтому решил действовать по ситуации. Совсем отмалчиваться тоже подозрительно. – Вы же знаете, что двенадцатого июня британские газеты вышли под сенсационными заголовками "Гесс в Великобритании и предлагает мир".

– Бросьте, Алексей. Гитлер назвал Гесса сумасшедшим. У Германии нет оснований заключать мир с Великобританией. Зачем? Чтобы напасть на СССР? Это же безумие! – воскликнул корреспондент.

Гесс был самым преданным соратником Гитлера. Сомнительно, чтобы он совершил такой беспрецедентный поступок без согласия фюрера. Велись переговоры через Гесса или нет так и осталось тайной. После Нюрнбергского процесса Гесс отбывал пожизненное заключение в тюрьме Шпандау. Материалы уголовного дела Гесса были засекречены до 2017 года, а в 2017 году продлены еще на пятьдесят лет. Он содержался в одиночной камере сорок шесть лет. В 1987 году в период расцвета гласности и перестройки Горбачев сделал заявление, мол, а не пора ли нам освободить Гесса, мол, мы не против. Сын Гесса в мемуарах написал, что, получив эту новость, отец позвонил ему и произнес: «Теперь англичане меня убьют». Через некоторое время Гесса, который к этому времени и побриться самостоятельно не мог, нашли повешенным на кабеле электроудлинителя, закрепленного на оконной ручке. Тайну своего перелета Гесс унес с собой.

 Этого Мамин рассказать не решился, как не решился рассказать, что того же двенадцатого июня в адрес командующих войсковыми группировками вермахта, сосредоточенными на границе с СССР, ушла шифротелеграмма, в которой доводилось содержание распоряжения главнокомандующего сухопутными войсками Германии от десятого июня, в котором назначен срок начала наступления на 22 июня. Вторжение должно было начаться по сигналу «Дортмунд». Шифротелеграмма перехватывается и расшифровывается английской службой радиоперехвата, и через некоторое время информация поступает к Сталину. В тот же день, двенадцатого июня, еще до получения расшифровки, Сталин разрешил дополнительное выдвижение значительного числа соединений ближе к государственной границе.

  Тринадцатого июня Британское правительство официально подтвердило факт пребывания Гесса на территории Великобритании. Но вопрос о возможности подписания мирного соглашения с Германией комментировать отказалось. В этот же день разведка погранвойск СССР зафиксировала начало выдвижения германских войск на исходные для наступления позиции, но к концу дня выдвижение войск было приостановлено.

– Да, это безумие. Но ведь Гитлер этого не знает. Это во-первых. Во-вторых, политическая система Великобритании не отличается целостностью. Королевская семья, включая герцога Виндзорского, на секундочку короля Великобритании, отказавшегося от титула в пользу женитьбы на простой американке, выступают за мир с Германией. МИ-6 также склоняется к этому. Против мира с Гитлером выступают только премьер-министр Уинстон Черчилль и созданная им группа по секретным операциям, противовес МИ-6. Так что, думаю, Гесс по приказу Гитлера пытается договориться с английским истеблишментом, чтобы окончательно развязать руки фюреру на востоке. Другое дело, в чьих руках сейчас Гесс. В руках прокоролевских агентов или прочерчиллевских.

– Как интересно – произнес корреспондент.

На самом деле, переговоры вели люди Черчилля. И это смешалокарты Гитлеру, который действительно стоял в шаге от перемирия с Англией. Сложность заключалась в том, что Гитлеру не нужен был официальный документ перемирия, требовалось тайное, джентельменское соглашение. Поэтому, как только Гесс растворился тумане, английской политики, Гитлер объявил Гесса сумасшедшим. Признание попытки переговоров означало подготовку к скорой войне с СССР. Этого Гитлер допустить не мог.

Девятого июня к переговорам подключился лорд-канцлер Великобритании Саймон Стекпол-Элидорский, профашистски настроенный бывший министр иностранных дел. Десятого июня об этом узнает Сталин. Его реакция не сразу была понята. Тринадцатого июня по вызову на кунцевскую дачу к Сталину приехал Хавинсон, руководитель Телеграфного Агенства Советского Союза. Иосиф Виссарионович продиктовал текст и потом спросил: "Вы понимаете, товарищ Хавинсон, зачем нам нужно такое Заявление?". Получив ответ: нет, не знаю, Сталин сказал: "Давайте скажем Гитлеру: подумай еще раз, прежде чем начинать!".

Заявление передали германскому послу в Москве. Затем, в 18-00 по московскому времени текст Сообщения ТАСС был озвучен и передан в открытый эфир московским радио. На следующий день четырнадцатого июня за номером 163 вышла газета «Правда», в которой была статья «Сообщение ТАСС».

Заявлением Сталин провоцировал Гитлера на ответ по поводу накопления немецких войск у границы с СССР. А также доводил до "мировой общественности", что слухи, исходящие от англичан о скором нападении Гитлера на СССР не более чем слухи и провокации, направленные на "разжигание мировой войны" и войны между СССР и Германией. И то, что ни Сталин, ни Гитлер "не намерены нарушать" действующих Договоров "О ненападении" и "О дружбе и границах".

  Согласно международного "этикета" Гитлер обязан был также рассыпаться в любезностях перед Сталиным и заверить, что никаких коварных планов в отношении СССР не строит и нападать вовсе не собирается. Однако Гитлер ушел в глухое молчание, официального ответа от немецкой стороны не последовало.

  И только в дневнике рейхсминистра народного просвещения и пропаганды Й. Геббельса через день появилась запись: "… Опровержение ТАСС оказалось более сильным, чем можно было предположить по первым сообщениям. Очевидно, Сталин хочет с помощью подчеркнуто дружественного тона и утверждений, что ничего не происходит, снять с себя все возможные поводы для обвинения в развязывании войны…".

  А накапливание немецких войск после на границе с СССР все продолжалось и продолжалось… Ни мира, ни войны…

– Полагаете, Гитлер нападет на СССР? – спросил Онищенко.

– Да, – не задумываясь, ответил Мамин.

– Когда же?

– Не знаю – после недолгого молчания ответил Мамин.

– Но вы утверждаете, что нападение для Гитлера – это чистой воды безумие?

– Так и есть.

– Почему, позвольте узнать?

– Семнадцатого апреля этого года Конгресс США принял решение о том, что они поддержат в будущей войне ту сторону, на которую произойдет нападение. Гитлер стянул к границе почти четыре миллиона человек, обратно ему уже не откатиться. Советский Союз делает все, чтобы избежать провокации. Собственно, победит тот, кто станет жертвой. Потому что в этом случае получит поддержку США, Англии и т.д.

– Странный вы капитан, Алексей – Онищенко с нескрываемым интересом смотрел на Мамина.

А Мамина уже было не остановить.

– Тем более, что у Гитлера есть полная уверенность в успехе после доклада Канариса.

– Кого? – глаза Онищенко округлились.

– Адмирала Канариса, руководителя Абвера.

– А вы знаете, что докладывает Гитлеру руководитель Абвера?

– Нет. Я знаю только этот доклад, о котором говорю. Адмирал ввел в заблуждение фюрера и это приведет к катастрофе – Мамин вошел в раж и наслаждался моментом. Самому себе он сейчас казался гуру.

– И что же было в этом докладе? – спросил Онищенко.

– Товарищ командир, Брест – в проеме двери появилась фигура проводницы.

Пассажиры одновременно повернули головы.

– Приехали, как-нибудь в следующий раз договорим – отрезал Мамин и прочитал на лице корреспондента досаду.

***

Сообщение НКВД СССР в ЦК ВКП(б) и СНК СССР

№ 1798/6 2 июня 1941 г.

Пограничными отрядами НКВД Белорусской, Украинской и Молдавской ССР добыты следующие сведения о военных мероприятиях немцев вблизи границы с СССР.

В районах Томашова и Лежайска сосредоточиваются две армейские группы. В этих районах выявлены штабы двух армий: штаб 16-й армии в м. Улянув (85 км юго-западнее Люблина) и штаб армии в фольварке Усьмеж (45 км юго-западнее Владимира-Волынского), командующим которой является генерал Рейхенау (требует уточнения).

25 мая из Варшавы в направлении Люблин – Холм и Люблин – Замостье Грубешов отмечена переброска войск всех родов. Передвижение войск происходит в основном ночью.

17 мая в Тересполь прибыла группа летчиков, а на аэродром в Воскшенице (вблизи Тересполя) было доставлено сто бомбардировщиков.

25 апреля из Болгарии в Восточную Пруссию прибыла 35-я пехотная дивизия.

В мае отмечено инспектирование частей германских войск в Восточной Пруссии и на территории Генерал-губернаторства и рекогносцировка в пограничной полосе высшими чинами германской армии.

5–7 мая Гитлер в сопровождении Геринга и Редера присутствовал на маневрах германского флота в Балтийском море, в районе Готтенгафен (Гдыня). В средних числах мая Гитлер прибыл в Варшаву в сопровождении шести высших офицеров германской армии и с 22 мая начал инспектирование войск в Восточной Пруссии.

Генералы германской армии производят рекогносцировки вблизи границы: 11 мая генерал Рейхенау – в районе м. Ульгувек (27 км восточнее Томашова и 9 км от линии границы), 18 мая генерал с группой офицеров – в районе Белжец (7 км юго-западнее Томашова, вблизи границы) и 23 мая генерал с группой офицеров производил рекогносцировку и осмотр военных сооружений в районе Радымно.

Во многих пунктах вблизи границы сосредоточены понтоны, брезентовые и надувные лодки. Наибольшее количество их отмечено на направлениях на Брест и Львов.

Продолжаются работы по устройству оборонительных сооружений вблизи границы, главным образом в ночное время.

Отпуска военнослужащим из частей германской армии запрещены.

Кроме того, получены сведения о переброске германских войск из Будапешта и Бухареста в направлении границ с СССР в районы Воловец (Венгрия) и Сучава – Ботошаны (Румыния).

Основание: телеграфные донесения округов.

Народный комиссар.

***

20 июня 1941 года, Брест.

Поезд прибывал на станцию Брест. Онищенко уложил свои вещи в картонный чемодан, обитый жестяными скобами.

– Очень жаль, что не удалось договорить. Признаюсь, вы интересный и странный человек. Если бы не вы не были командиром Красной армии, я бы сказал, что вы не тот, за кого себя выдаете, – сказал Онищенко.

Мамин промолчал. В это время не знал, чем себя занять. На полке оставался еще один чемодан, но не было уверенности, что он принадлежит капитану. Алексей понимал, что и так уже наговорил лишнего. Прокол с чемоданом станет катастрофой. Оставалось только ждать, когда уйдет Онищенко.

Алексей посмотрел в окно. Вокзал Бреста представлял собой небольшое двухэтажное кирпичное здание скучного серого цвета. На навесном перроне стояла суета. Тележки, чемоданы, мешки, домашний скарб, разночинный народ от гражданских до военных, шляпы, кепки, женские платки, платья, пиджаки, детские сандалии – все это двигалось, смешивалось, то появляясь, то растворяясь в толпе. Через закрытое окно купе слышался человечески гул, заполнявший привокзальную площадку. Вдоль вагонов сновали железнодорожники. Звучали стуки, скрипы, множество неизвестно откуда возникавших звуков, свойственных вокзальной жизни.

Мамин увлекся картиной перронной сутолоки.

– Здравия желаю, товарищ капитан! Ефрейтор Стебунцов прибыл для сопровождения! – отчеканил чей-то звонкий голос за спиной.

Алексей вздрогнул и повернулся.

– Со мной полуторка! – добавил чуть погодя тот же голос, но уже не так уверенно.

В проеме двери купе стоял молодцеватый, худой как щепка парень и широко улыбался. Лицо ефрейтора было открытым и располагало.

– Здравия желаю. Вы точно за мной? – ответил Мамин.

– Да, я Вас с 4 утра дожидаюсь. Со мной полуторка, – вновь уточнил ефрейтор. – Можем ехать. Где ваши вещи?

– Тык…

Мамин замялся. Сосед сидел на полосатом диване и смотрел на Алексея, посмеиваясь. Его вещи стояли тут же, на полу, и лишь единственный чемодан продолжал лежал над дверью. Вариантов не оставалось. Значит чемодан принадлежит капитану. То есть ему – Мамину Алексею Степановичу. Он хотел потянуться и достать его, но шустрый ефрейтор опередил и, схватив чемодан, с не покидающей лицо улыбкой, всем своим видом показал, что готов к выходу.

– Жаркое время вы выбрали для перевода на границу, – вдруг заметил Онищенко.

– Да граница во все времена была горячим местом, – заметил Мамин.

Ему не нравился корреспондент. Что-то в нем было непривлекательное. Что-то что внушало если не ужас, то тревогу. Хотелось побыстрее отделаться от этого «нехорошего» соседа. Поэтому Мамин двинулся к выходу.

– Не забудьте про девушку, – сказал корреспондент.

Мамин кивнул и, не подавая руки, вышел из купе.

– Еще увидимся, капитан, – в спину прозвучал голос соседа.

На перроне Алексей остановил Стебунцова.

– Ефрейтор, мы девушку до гарнизона можем довезти?

– Девушку?– удивился Стебунцов.

Мамин в двух словах объяснил ситуацию. В это время к ним подошла Лиза. Ефрейтор не знал, будет ли нарушением подвезти гражданскую, но сообщил, что сейчас по всему гарнизону усиление, поэтому решение, то есть ответственность Мамин берет на себя как командир.

К машине отправились втроем, ефрейтор взял и чемодан Лизы. По пути, Мамин с интересом изучал окружающую обстановку и думал. Два дня. Всего два дня. Либо он находит документы, и тогда каким-то образом возвращается домой. Мамин был уверен, что при выполнении задачи должна появиться возможность вернуться. Каким образом сейчас неважно. Но всего два дня! Он даже не знает, где их искать. Собственно, вариантов три, если задуматься. Договор подписывался в Белом дворце. Он на территории Брестской крепости. Это первый. Документы могут храниться в здании НКВД. Это логично. И это номер два. Наконец, есть еще здание обкома. Статьи номер шесть о руководящей роли партии еще конечно нет, она появится только в брежневской Конституции, но это де-юре. А де-факто партия давно занимает руководящую роль. Поэтому документы могут там храниться. Это третий. Что ж, отчаиваться не стоит. Нужно только успеть за два дня. Если нет, то… Об этом думать не хотелось. Через два дня здесь будет ад! Может он что-то существенно изменить? Конечно нет! Санчес об этом же и говорил. То, что должно случиться, то и случится. Даже если оказаться в теле самого Сталина, а не капитана, ничего изменить уже нельзя. Война еще не началась, а колесо смерти уже вращается на всех оборотах. Ни мира, ни войны!

Они прошли через главный вестибюль вокзала. Лиза со Стебунцовым шли впереди и что-то весело обсуждали. Казалось, они забыли про Мамина. Он шел позади. Вокруг привычная глазу советского человека обстановка вокзала. Плиточный пол, несущие колонны, деревянные скамейки со спинками, кассы, привокзальное кафе, откуда на весь зал распространялся запах пирожков и еще чего-то съестного. Даже суета была вполне обычной. Стоял людской галдеж, где-то плакал ребенок, слышались беспокойные голоса мамаш, самоуверенный бас мужчин. Вокзал был наполнен людьми в форме. Мамин, извлекая из глубин памяти информацию, смог определить пограничников, летчиков, связистов. Эти три группы «кучковались» отдельно друг от друга, компактно кружком. Были еще разрозненные группки по два три человека с красными и зелеными петлицами. Меж сидящих и галдящих людей прохаживались два милиционера.

Вышли из здания вокзала. Солнце уже стояло высоко. Вот так же он шел по Вознесенскому проспекту с Машей. Светило солнце, вокруг хаотичное движение. Машины, люди. А он держал ее за руку. И весь мир не существовал. Вернее, он существовал, но только в границах пространства их тел. Маша что-то звонко рассказывала. Он не очень внимательно ее слушал, подставляя лицо греющему солнцу. Он наслаждался этой минутой. Это было счастье! Почему нельзя превращать мгновения счастья, например, в духи. Достал, когда необходимо. Брызнул – и ты счастлив! Мамину захотелось, чтобы сейчас в кобуре, висящей справа, оказался флакон с такими духами. Он даже машинально хлопнул себя по правому бедру. И его обдало холодом.

Нет! Кобура с наганом были на месте. Плотная гимнастерка, брюки-галифе, ремни. Все на месте. В том-то и дело. В вихре размышлений, планировании и мечтах он позабыл об одном обстоятельстве.

Обнаружение документов, разумеется, было важной задачей. Но что он собирается делать по прибытии в гарнизон?! Он не Поярков! Не то, что не действующий офицер, а даже в армии не служил. За плечами четыре года института. Военизированного конечно, но… Как долго он сможет делать вид, что человек этого времени, что обладает знаниями и подготовкой, соответствующей командиру Красной Армии. Ответы выходили неутешительные. Не так уж и долго получится дурака валять. Не более суток, может быть. При первом же соприкосновении с личным составом станет понятно, что он ни в зуб ногой с уставом и правилами. Эх, Санчес, Санчес. Где ты?!

***

20 июня 1941 года, немецкая сторона в районе Коденя.

Сквозь узкое клеенчатое окошко санитарной палатки пробивалось солнце. Постепенно, небесное светило набирало силу, двигалось вдоль горизонта, и лучи перемещались по убранству палатки. Вот они упали на белый рифленый стол, покрытый белой материей, вот луч коснулся брезентового квадрата 0.5 на 0.5 м. с пришитыми матерчатыми отделами. В этих отделах заиграли переливами света медицинские инструменты: зажимы, скальпели, молоточки. Ненадолго задержавшись, луч продолжил путь и опустился на лицо мужчины средних лет, с коротко стриженными светлыми волосами. Голова мужчины лежала на подушке, а сам он растянулся на кушетке. Мужчина был укрыт до прозрачности белым покрывалом. Сквозь материю угадывался овальный жетон, лежавший на груди.

Около палатки с грохотом проехала гужевая повозка и возница что-то громко крикнул. От этого звука мужчина проснулся. Он приоткрыл глаза, огляделся.

В несколько мгновений он рассмотрел и палатку, и инструменты, ощупал кушетку. Сомнений не было, он в санитарной палатке. Пахло йодом, хлоркой и еще какими-то лекарствами. Голова ужасно болела.

– Как себя чувствуешь, Клю?

Мужчина повернул голову и увидел стоящего у его ног человека в пятнистом маскировочном халате, который был накинут на военный френч серо-зеленого цвета. Погоны под халатом не были видны, но френч был армии вермахта. Говорил человек на немецком.

– Ну, и напугал ты нас, Клюзенер. Какого дъявола ты полез на это гребаное дерево? У нас достаточно бойцов, специально обученных для наблюдения.

Того, кого назвали Клюзенером, молча пожал плечами.

– Клю, друг мой, не молчи. Ответь мне что-нибудь. Я тут битый час торчу. Ты хоть помнишь, что случилось?

Мужчина отрицательно мотнул головой.

– Тааак, – протянул гость. – И это в канун наступления. Плохи мои дела, дружище. Без твоей спецгруппы я не хотел бы столкнуться с этими дикими варварами.

Клюзенер не отреагировал, но по его лицо было понятно, что он мучительно соображал.

– Погоди-ка! – вдруг спохватился парень в маскхалате. – А меня-то ты помнишь?

Лежащий неопределенно кивнул.

– Друга своего, Рева, тоже не помнишь? Ты, в самом деле, пугаешь меня.

– Да, я помню тебя, Рев. Просто голова раскалывается, – вымолвил, наконец, болезный на чистом немецком.

– Ну, вот. Уже кое-что. Клю, братец, я знаю как тебе помочь, – прищурился Рев.

– Ооооп! – в ладони возник пакетик с белым порошком.

– Что это?

– Это то, что поднимет тебя на ноги. Чистейший продукт.

– Наркотик? Нет. Убери это! – резко сказал Клю и сбросил с себя покрывало.

– Не узнаю тебя, Клю. Когда ты отказывался от кокаина?

– Помоги лучше встать, – пробормотал Клю. В голове сильно шумело и тошнило.

– Ревершон фон Бох к вашим услугам господин лейтенант! – весело прокричал Рев.

Ревершон помог другу встать, и они вместе направились к фельдшеру. По дороге фон Бох рассказал своему другу лейтенанту Рудольфу Клюзенеру о том, как тот вчера вечером, перепроверяя донесения разведки, решил лично осмотреть береговую линию русских в полосе наступления их роты. Влез он высоко, метров на шесть. Но там ветка предательски подломилась и он упал. Упал и потерял сознание. На месте, как ни бился ротный санитар, в чувство его привести не смогли. Поэтому бойцы спецгруппы «Берта» срочно доставили командира в санчасть. Где он и пролежал без сознания до самого утра. Из рассказа Рева, Клюзенер, который ни черта не помнил, узнал, что он состоит в роте батальона «Бранденбург 800», что возглавляет спецгруппу «Берта», которая занимается диверсионными и противодиверсионными операциями и подчиняется напрямую какому-то спецу из Абвера. Завтра утром они должны захватить мост через Буг, и, что командир роты, лейтенант Шадер, придумал ловкую операцию, о которой он Руди пока не расскажет, поскольку выполнение поручено его группе.

В палатке у фельдшера лейтенант Клюзенер повторил слово в слово, услышанное от фон Боха, назвал сегодняшнее число двадцатое июня тысяча девятьсот сорок первого года, свое звание фамилию и имя. Только после такого форменного допроса врач разрешил Клюзенеру вернуться в расположение своей роты.

На самом деле, лейтенант по-прежнему терялся в догадках. Да, теперь он знает, как его зовут. Но имя это никак не отзывалось в его сердце, будто было чужим. Дату он тоже не вспомнил, а подглядел на настольном календаре у фельдшера. Дата, откровенно говоря, смутила лейтенанта, но он не подал вида. Была еще одна загадка, напрочь перечеркивающая действительность. Но о ней лейтенант не признался бы сейчас даже под пытками.

Придя в часть, Клюзенер, сославшись на головную боль, попросил список личного состава своей группы, чем немало удивил дежурного ефрейтора. Получив список, построил группу, она состояла из 10 человек и произвел поверку. Клюзенер зачитывал имя и фамилию каждого бойца и после каждого ответа «я», внимательно, не торопясь всматривался в человека, будто стараясь запомнить. Странное поведение командира не прошло незамеченным, но «бранденбуржцы» списали это на полученную утром травму.

Весь день Ревершон не отходил от друга, помогая восстановить память и подготовиться к выходу на позиции. Маршрут движения был подробно изложен на штабной карте. И, хотя, Клюзенер не смог вспомнить, где лежала карта, но, когда ее принесли, Рев убедился, что картографическую науку Клю помнил и легко ориентировался.

Руди друга от себя не гнал, несмотря на то, что помощь Ревершона стала навязчивой. Клю посчитал, что это будет подозрительным, если он откажется от услужливости товарища. Тем не менее, он успел поймать несколько раз прищуренный взгляд Рева, что выдавало в последнем недоверие.

– Завидую я тебе, Клю, – мечтательно сказал Рев, повалясь на деревянную скамейку в кузове бронетранспортера.

– Чего так?

– Через пару дней вернешься под прямое командование Абвера. Будешь заниматься элитными направлениями. Большими делами. А я так и останусь пехотинцем.

– На войне Рев не бывает больших или малых дел. На войне каждый должен оказаться на своем месте, когда нужно. Только так выигрываются войны. Важен каждый участок! Каждое направление! Каждый солдат!

– Слушай, Клю, а ты видел когда-нибудь этого доктора? – спросил Рев.

Доктор! Доктор! Клюзенер знал, о ком говорит Рев. Досье этого субъекта он изучил вдоль и поперек. Но получалось, что о Вильгельме Улерихе Кранце, известном больше по прозвищу «доктор», Рудольф знал много. И не знал ничего.

Выходило, что это одна из самых таинственных фигур немецкой разведки. К 30 годам его жизни уже существовало немало легенд о нем. Одна страшнее другой. Одни называли его ярым нацистом, другие считали его непримиримым противником нацизма, третьи полагали, что он имеет свою собственную философию жизни, но точно не было понятно какую именно. В действительности, вероятно, ошибались и первые, и вторые, и третьи. Фигура Кранца была гораздо сложнее, его жизненный путь извилист, а ходы загадочны и не всегда однозначны.

Свою военную карьеру Вильгельм начал в 1908 году, поступив в кадетскую школу императорского флота в Киле. После двух лет обучения он получил назначение на крейсер "Шарнхорст", где через год стал адъютантом командира корабля. Это в семнадцать-то лет. Смышленый был парень, нечего сказать. Первое плавание Кранц провел в водах Антлантического океана, где "Шарнхорст" в основном занимался защитой торговых судов Германии. Именно тогда началось становление Кранца-разведчика. Об его успехах на этом поприще говорит факт награждения его железным крестом 3 степени. Там же Вильгельм познакомился с лейтенантом Канарисом, тоже проходившим службу на крейсере. Особой дружбы они не завели, но остались знакомцами.

Вернувшись в Германию, Кранц получил назначение на крейсер "Фюрст Бисмарк", который в 1912 году отправился к берегам Латинской Америки. Там его и застала первая мировая война, и " Фюрст Бисмарк " под командованием Рейнхарда Шеера вошел в состав так называемого Hochseeflotte, флота открытого моря. Вместе с ним крейсер участвовал в сражении при Коронеле, где немцы победили англичан. По ходу службы Кранц и Шеер сблизились. Первого впечатляло мужество и личная храбрость капитана, второго верность и острый аналитический ум молодого человека. Боевые офицеры стали друзьями. Однако успех их боевого братства был недолог. Вскоре эскадра, в которой ходил крейсер капитана Шеера, была разгромлена, а спасшийся бегством "Фюрст Бисмарк" в марте 1915 года был настигнут у берегов Чили английским крейсером "Глазго" и потоплен. Команда "Фюрст Бисмарка" была интернирована на крохотный островок в Тихом океане, и капитан Шеер решил тайно отправить в Германию своего молодого друга, дабы тот доложил о случившемся. Вильгельм Улерих успешно справился с заданием, что подтолкнуло его начальство к мысли использовать его как разведчика.

В 1916 году он был направлен в Россию получить опыт работы в немецкой резидентуре, с задачей установить наблюдение за английским посольством. Со своей миссией Кранц справился великолепно. Его донесения о связях и планах взаимодействия России и Англии существенно помогли создавать точные провокации и, в конечном счете, испортить отношения между ними. После февральской революции в России Кранц вернулся в Германию и два года проходил обучение в разведывательно-диверсионных школах, которые тогда только начинали становление и впоследствии в 1919 году преобразованы в контрразведывательное подразделение военного министерства «Абвер». Несмотря на название, основным предназначением организации являлось ведение разведки и осуществлялось подразделениями абвернебенштелле, созданными при штабах приграничных военных округов в городах Кенигсберг, Бреслау, Познань, Штеттин и т.д.

После поражения кайзеровской Германии в первой мировой войне Кранц присягнул новому правительству и стал офицером Веймарской республики. Официально он тянул лямку кадрового офицера – служил то на крейсере "Берлин", то командиром береговой охраны в Свенемюнде. Но это была только видимая сторона его деятельности. Гораздо важнее была сторона другая, которую он старался не афишировать. Например, он очень много сделал для поддержания контактов между спецслужбами Германии в России, где у него со времен первой мировой войны оставались большие связи. Кроме того, он поддерживал дружеские отношения с участниками подавления революционных выступлений в Германии в 1918 году, многие из которых стали членами национал-социалистской партии.

Судьбой было уготовано, чтобы Кранц решительным образом повлиял на назначение своего «знакомца» Канариса на должность руководителя Абвера. Назначению предшествовал скандал 1934 года, связанный с кражей из генерального штаба вермахта множество секретных документов. В результате руководитель Абвера капитан 1-го ранга Патциг был немедленно снят с должности. Вот тогда и пригодился знакомец Канариса. Вильгельму было поручено расследование этого инцидента. В результате замысловатой операции, проведенной Кранцом, был разоблачен польский разведчик Сосновский. Это раскрытие и фигурировавшее в рапорте имя Канариса, как руководителя операции, позволило адмиралу занять высокую должность. А Кранц стал его помощником для особых поручений.

До Канариса Абвер (в переводе с немецкого "отпор", "защита") представлял собой небольшой отдел военного министерства, который состоял из двух секторов – "Восток" и "Запад" – и имел своих представителей в военных округах. Его задачей был сбор информации об иностранных армиях и борьба со шпионажем, направленным против вермахта. Общее число сотрудников Абвера составляло примерно 40 человек. С приходом Канариса Абвер стал быстро разрастаться. Уже через три года он превратился в огромное управление, только центральный аппарат которого насчитывал около 4 тысяч сотрудников. Но это не являлось главным. Была изменена сама структура управления – после реорганизации в Абвере было уже 4 оперативных отдела. Одним, из которых руководил Кранц. Назывался он «Абвер-2» и специализировался на организации диверсий, террористических актов, акций саботажа, организации повстанческого движения, а также разложении армии и тылов противника.

Основными направлениями деятельности Кранца были подготовка диверсантов для заброски в тыл противника; разработка, изготовление, испытание и использование массовых и индивидуальных средств террора; планирование и осуществление диверсий и терактов, подготовка повстанческих отрядов для действий во вражеском тылу; организация специальных подразделений из числа «фольксдойч» и представителей национальных меньшинств для захвата и уничтожения либо сохранения важных стратегических объектов.

Результатом кипучей деятельности Кранца стало участие в создании в Абвере не только диверсионных подразделений, но и собственных боевых частей. Это была созданная 15 сентября 1939 года "учебная строительная рота ЦБФ 800 для особых поручений", развернутая весной 1940 года в полк "Бранденбург-800". Полк стал кузницей диверсионно-разведывательных кадров вермахта. Подразделение в 500 человек было разделено на группы по национальному признаку: английскую, русскую, румынскую, африканскую, арабскую и т.д. В каждой группе проводились занятия по изучению иностранных языков, методов разведывательно-диверсионной работы, автодела, верховой езды, плавания, джиу-джитсу, радио и фотодела. Однако, Кранц в этой работе принимал участие уже опосредованно. В 1937 году он был направлен в Китай. В город Харбин, где находился до июня 1941 года. Вот об этой стороне жизни Кранца Клюзенер не знал почти ничего. Но именно там Кранц получил прозвище «доктор».

Спецгруппа «Берта» входила в состав отдела Абвер-2. С присоединением прибалтийских государств и Западной Белоруссии к Советскому Союзу работы в отделе Кранца прибавилось. На данных территориях заблаговременно было оставлено большое количество агентов, которые значительно увеличили поток получаемой информации. Даже за тысячи километров доктор продолжал курировать деятельность отдела по основным направлениям. Одним из ноухау отдела стало использование для сбора сведений специальных комиссий, привлекавшихся для эксгумации трупов военнослужащих вермахта, погибших во время германо-польской войны. В состав комиссий включались опытные разведчики, которые беспрепятственно перемещались по советской территории, вели активную разведку и занимались восстановлением своей агентуры.

С конца 1940 по май 1941 года основные усилия разведки были сосредоточены на уточнении полученных ранее сведений. На белорусском направлении всю разведывательную и контрразведывательную работу координировал единый штаб «Валли-1», подчинявшийся непосредственно Кранцу. Начиная с начала июня 1941 года, на территорию Советского Союза забрасывались диверсанты «Бранденбург-800». Их задачами теперь являлось: захват и удержание важных объектов инфраструктуры, нарушение проводных линий связи, проведение терактов, распространение лживой информации и панических настроений.

Всего этого Клюзенер не мог рассказать Ревершону фон Боху. Как не мог он рассказать ему о том, что не далее как двадцать второго – двадцать третьего июня он должен напрямую выйти на доктора, который находится уже в Бресте.

– Нет, дружище. Мне не посчастливилось его увидеть, – печально ответил Клюзенер.

– Да, до таких высот мы с тобой еще не добрались. Но я уверен, Клю, ты станешь полковником, может даже генералом, – Рев похлопал друга по плечу.

Клюзенер взглянул на Рева, в голове появилась и тут же исчезла мысль. Лейтенант улыбнулся вдогонку этой мысли.

К бронетранспортеру подошел командир роты лейтенант Шадер.

– Вот вы где.

Клюзенер и фон Бох вскочили. У Рудольфа от резкого движения потемнело в глазах.

– Сидите. Вот, возьмите. Завтра в 22.00 это нужно зачитать солдатам, – Шадер протянул несколько машинописных листов на немецком. – О сигнале «Дортмунд» вам сообщат отдельно. Как вы себя чувствуете, Клюзенер?

– Ничего, господин лейтенант, я в порядке, – ответил Клюа.

– Сегодня всем отдыхать. Еще раз проверьте снаряжение. Выступаем завтра. Вы у нас на самом переднем краю. Великая Германия вручила в ваши руки успех приграничных операций. Я верю в вас, воины!

– Хайль Гитлер, – громко отозвался фон Бох и выкинул вперед правую руку.

Клюзенер промолчал. Оба лейтенанта посмотрели на него удивленным взглядом.

– Никому не пожелаю падать с дерева вниз башкой, – сказал Клю.

– Хайль, – сказал Шадер, бросив руку в ответ Реву.

Шадер ушел. Клюзенер развернул машинописные листы. Это было обращение Гитлера к немецкому народу.

«Немецкий народ! Национал-социалисты! Одолеваемый тяжелыми заботами, я был обречен на многомесячное молчание. Но теперь настал час, когда я, наконец, могу говорить открыто».

– Патетики не меньше, чем у Шадера, – заметил Рев, заглядывая через плечо Клю.

– Это точно, – сказал Клю и продолжил читать.

Далее Гитлер рассуждал о вступлении 3 сентября 1939 года Англии в войну с Германским Рейхом как о новой попытке Британии сорвать подъем Европы посредством борьбы против самой сильной в данное время державы континента. Так, по мнению фюрера, Англия погубила великие некогда морские метрополии: Испанию, Голландию, Францию.

«Только из-за отсутствия внутреннего единства Германия потерпела поражение в 1918 году. Последствия были ужасны. После того, как первоначально было лицемерно объявлено, что борьба ведется только против кайзера и его режима, когда немецкая армия сложила оружие, началось планомерное уничтожение Германской империи. В то время, как казалось, дословно сбывается пророчество одного французского государственного деятеля, что в Германии 20 миллионов лишних людей, т.е. их нужно устранить с помощью голода, болезней или эмиграции, национал-социалистическое движение начало свою работу по объединению немецкого народа и тем самым положило путь к возрождению Империи. Этот новый подъем нашего народа из нужды, нищеты и позорного неуважения к нему проходил под знаком чисто внутреннего воздержания. Англию, в частности, это никак не затрагивало и ничего ей не угрожало. Несмотря на это, моментально возобновилась вдохновляемая ненавистью политика окружения Германии. Изнутри и извне плелся известный нам заговор евреев и демократов, большевиков и реакционеров с единственной целью помешать созданию нового национального государства и снова погрузить Рейх в пучину бессилия и нищеты».

– Обращение перед нападением на Россию, а начал издалека, – вслух сказал Клю.

– Фюрер – гений! – уважительно отозвался Рев.

Гитлер уравнял народ Германии, униженный Версальским договором 1918 года, с народами Японии и Италии, союзниками по оси.

«Союз этих наций был поэтому лишь актом самообороны против угрожавшей им эгоистической всемирной коалиции богатства и власти. Ещё в 1936 году Черчилль заявил, по словам американского генерала Вуда, перед комитетом Палаты представителей США, что Германия снова становится слишком сильной и поэтому ее нужно уничтожить.

Летом 1939 года Англии показалось, что настал момент начать это вновь задуманное уничтожение с повторения широкомасштабной политики окружения Германии.

Систематическая кампания лжи, которая была организована с этой целью, была направлена на то, чтобы убедить другие народы, будто над ними нависла угроза, поймать их сначала в ловушку английских гарантий и обещаний поддержки, а потом, как накануне мировой войны, заставить их воевать против Германии.

Так, Англии удалось с мая по август 1939 года распространить в мире утверждение, будто Германия непосредственно угрожает Литве, Эстонии, Латвии, Финляндии, Бессарабии, а также Украине. Часть этих стран с помощью подобных утверждений отклонили обещанные гарантии и они тем самым сделались частью фронта окружения Германии.

При этих обстоятельствах я, сознавая свою ответственность перед своей совестью и перед историей немецкого народа, счел возможным не только заверить эти страны и их правительства в лживости британских утверждений, но и, кроме того, специально успокоить самую сильную державу Востока с помощью торжественных заявлений о границах сфер наших интересов.

Национал-социалисты! Вы все, конечно, чувствовали тогда, что этот шаг был для меня горьким и трудным. Никогда немецкий народ не испытывал враждебных чувств к народам России.

Только на протяжении двух последних десятилетий еврейско-большевистские правители Москвы старались поджечь не только Германию, но и всю Европу. Не Германия пыталась перенести свое националистическое мировоззрение в Россию, а еврейско-большевистские правители в Москве неуклонно предпринимали попытки навязать нашему и другим европейским народам свое господство, притом не только духовное, но, прежде всего, военное.

Но результатами деятельности этого режима во всех странах были только хаос, нищета и голод. В противовес этому я два десятилетия старался при минимальном вмешательстве и без разрушения нашего производства построить в Германии новый социалистический порядок, который не только ликвидировал безработицу, но и обеспечил благодаря повышению оплаты труда постоянный приток людей в сферу созидания.

Успехи этой политики новых экономических и социальных отношений в нашем народе, которые, планомерно преодолевая сословные и классовые противоречия, имеют своей конечной целью создание подлинного народного сообщества, уникальны во всем мире.

Поэтому в августе 1939 года для меня было таким трудным решение послать моего министра в Москву, чтобы попытаться там оказать противодействие британской политике окружения Германии. Я сделал это не только осознавая свою ответственность перед немецким народом, но, прежде всего, в надежде достичь в конечном счете продолжительной разрядки, которая могла бы уменьшить жертвы, которые потребовались бы от нас в противном случае.

После того как Германия в Москве торжественно признала указанные в договоре области и страны— за исключением Литвы – находящимися вне сферы каких бы то ни было германских политических интересов, было заключено еще особое соглашение на тот случай, если бы Англии действительно удалось подтолкнуть Польшу к войне против Германии. Но и в этом случае имело место ограничение немецких притязаний, которое никоим образом не соответствовало успехам немецкого оружия.

Национал-социалисты! Последствия этого договора, которого я сам хотел и который заключил в интересах немецкого народа, были особенно тяжелыми для немцев, живших в затронутых им странах. Более полумиллиона наших соплеменников – сплошь мелкие крестьяне, ремесленники и рабочие – были вынуждены чуть ли не за одну ночь покинуть свою бывшую родину, спасаясь от нового режима, который грозил им сначала беспредельной нищетой, а рано или поздно – полным истреблением. Несмотря на это, тысячи немцев исчезли! Было невозможно узнать что-либо об их судьбе или хотя бы местонахождении. Среди них было более 160 граждан Рейха.

Я молчал обо всем этом, потому что должен был молчать, потому что моим главным желанием было достичь окончательной разрядки и, если возможно, – длительного баланса интересов с этим государством.

Но еще во время наступления наших войск в Польше советские правители внезапно, вопреки договору, выдвинули притязания также на Литву.

Германский Рейх никогда не имел намерения оккупировать Литву и не только не предъявлял никаких подобных требований литовскому правительству, но, наоборот, отклонил просьбу тогдашнего литовского правительства послать в Литву немецкие войска, поскольку это не соответствовало целям германской политики.

Несмотря на это, я согласился и на это новое русское требование. Но это было лишь началом непрерывной череды все новых и новых вымогательств.

Победа в Польше, достигнутая исключительно силами немецкой армии, побудила меня снова обратиться к западным державам с мирным предложением. Оно было отклонено международными и еврейскими поджигателями войны. Но причина его отклонения уже тогда заключалась в том, что Англия все еще надеялась, что ей удастся мобилизовать против Германии европейскую коалицию, включая балканские страны и Советскую Россию.

В Лондоне решили направить послом в Москву мистера Криппса. Он получил четкое задание при любых обстоятельствах восстановить отношения между Англией и Советской Россией и развивать их в английских интересах. О прогрессе этой миссии сообщала английская пресса, если тактические соображения не вынуждали ее к молчанию.

Осенью 1939 года и весной 1940 года первые последствия стали свершившимися фактами. Приступив к подчинению военной силой не только Финляндии, но и прибалтийских государств, Россия внезапно стала мотивировать эти действия столь же лживыми, как и смехотворным утверждением, будто эти страны нужно защищать от угрозы извне или предупредить ее. Но при этом могла иметься в виду только Германия, так как ни одна другая держава вообще не могла ни проникнуть в зону Балтийского моря, ни вести там войну.

Несмотря на это, я опять смолчал. Но правители в Кремле сразу же пошли дальше.

В то время, как Германия войной 1940 года в соответствии с т.н. пактом о дружбе, далеко отодвинула свои войска от восточной границы и большей частью вообще очистила эти области от немецких войск, уже началось сосредоточение русских сил в таких масштабах, что это можно было расценивать только как умышленную угрозу Германии. Согласно одному заявлению, сделанному тогда лично Молотовым, уже весной 1940 года только в прибалтийских государствах находились 22 русские дивизии».

– Лихо заворачивает, – подумал Клю. – Сейчас будет выводить на превентивный удар, на который его вынудила Россия. Все у него складно, кирпичик к кирпичику. Манипулятор сознанием! Если не знать об исключительно экономической причине нападения на Советский союз, то картина получается, как говорится, маслом. Ну, что там дальше…

«Так как русское правительство само постоянно утверждало, что их призвало местное население, целью их дальнейшего пребывания там могла быть только демонстрация против Германии.

В то время, как наши солдаты 10 мая 1940 года сломили франко-британскую силу на Западе, сосредоточение русских войск на нашем восточном фронте постепенно принимало все более угрожающие размеры. Поэтому с августа 1940 года я пришел к выводу, что интересы Рейха будут нарушены роковым образом, если перед лицом этого мощного сосредоточения большевистских дивизий мы оставим незащищенными наши восточные провинции, которые и так уже не раз опустошались.

Произошло то, на что было направлено англо-советское сотрудничество, а именно: на Востоке были связаны столь большие немецкие силы, что руководство Германии не могло больше рассчитывать на радикальное окончание войны на Западе, особенно в результате действий авиации.

Это соответствовало цели не только британской, но и советской политики, ибо как Англия, так и Советская Россия хотели, чтобы эта война длилась как можно дольше, чтобы ослабить всю Европу и максимально обессилить ее.

Угрожающее наступление России также в конечном счете служило только одной задаче: взять в свои руки важную основу экономической жизни не только Германии, но и всей Европы или, в зависимости от обстоятельств, как минимум уничтожить её. Но именно Германский Рейх с 1933 года с бесконечным терпением старался сделать государства Юго-Восточной Европы своими торговыми партнерами. Поэтому мы были больше всех заинтересованы в их внутренней государственной консолидации и сохранении в них порядка».

– Поэтому с 1933 года ты довел численность вооруженных сил со ста тысяч штыков, без авиации, танков и тяжелой артиллерии до восьми с половиной миллионов человек, с тысячами танков, включая образцы Чехии и Франции, с тысячами самолетов, с десятками тысяч единиц артиллерии, – отвечал Гитлеру про себя Клю. – Действительно, все это исключительно меры по сохранению мира.

«Вторжение России в Румынию и союз Греции с Англией угрожали вскоре превратить и эти территории в арену всеобщей войны.

Вопреки нашим принципам и обычаям я в ответ на настоятельную просьбу тогдашнего румынского правительства, которое само было повинно в таком развитии событий, дал совет ради мира уступить советскому шантажу и отдать Бессарабию.

Но румынское правительство считало, что сможет оправдать этот шаг перед своим народом лишь при том условий, если Германия и Италия в порядке возмещения ущерба, дадут как минимум гарантию нерушимости границ оставшейся части Румынии.

Я сделал это с тяжелым сердцем. Причина понятна: если Германский Рейх дает гарантию, это означает, что он за нее ручается. Мы не англичане и не евреи.

Я верил до последнего часа, что послужу делу мира в этом регионе, даже если приму на себя тяжелые обязательства. Но чтобы окончательно решить эти проблемы и уяснить русскую позицию по отношению к Рейху, испытывая давление постоянно усиливающейся мобилизации на наших восточных границах, я пригласил господина Молотова в Берлин.

Советский министр иностранных дел потребовал прояснения позиции или согласия Германии по следующим 4 вопросам:

1-й вопрос Молотова: Будетли германская гарантия Румынии в случае нападения Советской России на Румынию направлена также против Советской России?

Мой ответ: Германская гарантия имеет общий и обязательный для нас характер. Россия никогда не заявляла нам, что, кроме Бессарабии, у нее вообще есть в Румынии еще какие-то интересы. Оккупация Северной Буковины уже была нарушением этого заверения. Поэтому я не думаю, что Россия теперь вдруг вознамерилась предпринять какие-то дальнейшие действия против Румынии.

2-й вопрос Молотова: Россия опять ощущает угрозу со стороны Финляндии и решила, что не будет этого терпеть. Готова ли Германия не оказывать Финляндии поддержки и, прежде всего, немедленно отвести назад немецкие войска, которые продвигаются к Киркенесу на смену прежним?

Мой ответ: Германия по-прежнему не имеет в Финляндии никаких политических интересов, однако правительство Германского рейха не могло бы терпимо отнестись к новой войне России против маленького финского народа, тем более мы никогда не могли поверить в угрозу России со стороны Финляндии. Мы вообще не хотели бы, чтобы Балтийское море опять стало театром военных действий.

3-й вопрос Молотова: Готова ли Германия согласиться с тем, что Советская Россия предоставит гарантию Болгарии и советские войска будут для этой цели посланы в Болгарию, причем он, Молотов, хотел бы заверить, что это не будет использовано как повод, например, для свержения царя?

Мой ответ: Болгария – суверенное государство, и мне неизвестно, обращалась ли вообще Болгария к Советской России с просьбой о гарантии подобно тому, как Румыния обратилась к Германии. Кроме того, я должен обсудить этот вопрос с моими союзниками.

4-й вопрос Молотова: Советской России при любых обстоятельствах требуется свободный проход через Дарданеллы, а для его защиты необходимо создать несколько важных военных баз на Дарданеллах и на Босфоре. Согласится с этим Германия или нет?

Мой ответ: Германия готова в любой момент дать свое согласие на изменение статуса проливов, определенного соглашением в Монтрё в пользу черногорских государств, но Германия не готова согласиться на создание русских военных баз в проливах.

Национал-социалисты! Я занял в данном вопросе позицию, которую только и мог занять как ответственный вождь Германского рейха и как сознающий свою ответственность представитель европейской культуры и цивилизации. Результатом стало усиление советской деятельности, направленной против Рейха, прежде всего, немедленно был начат подкоп под новое румынское государство, усилились и попытки с помощью пропаганды свергнуть болгарское правительство.

С помощью запутавшихся, незрелых людей из румынского Легиона удалось инсценировать государственный переворот, целью которого было свергнуть главу государства генерала Антонеску, ввергнуть страну в хаос и, устранив законную власть, создать предпосылки для того, чтобы обещанные Германией гарантии не могли вступить в силу.

Несмотря на это, я продолжал считать, что лучше всего хранить молчание.

Сразу же после краха этой авантюры опять усилилась концентрация русских войск на восточной границе Германии. Танковые и парашютные войска во все большем количестве перебрасывались на угрожающе близкое к германской границе расстояние. Германский Вермахт и германская родина знают, что еще несколько недель назад на нашей восточной границе не было ни одной немецкой танковой или моторизованной дивизии.

Но если требовалось последнее доказательство того, что, несмотря на все опровержения и маскировку, возникла коалиция между Англией и Советской Россией, то его дал югославский конфликт.

Пока я предпринимал последнюю попытку умиротворения Балкан и, разумеется, вместе с дуче предложил Югославии присоединиться к Тройственному пакту, Англия и Советская Россия совместно организовали путч, и за одну ночь устранили тогдашнее правительство, готовое к взаимопониманию. Сегодня об этом можно рассказать немецкому народу: антигерманский государственный переворот в Сербии произошел не только под английскими, но и, прежде всего, под советскими знаменами. Поскольку мы промолчали и об этом, советское руководство сделало следующий шаг. Оно не только организовало путч, но и несколько дней спустя заключило со своими новыми ставленниками известный договор о дружбе, призванный укрепить волю Сербии оказать сопротивление умиротворению на Балканах и натравить ее на Германию. И это не было платоническим намерением. Москва требовала мобилизации сербской армии.

Поскольку я продолжал считать, что лучше не высказываться, кремлевские правители сделали еще один шаг. Правительство германского рейха располагает сегодня документами, из которых явствует, что Россия, чтобы окончательно втянуть Сербию в войну, обещало ей поставить через Салоники оружие, самолеты, боеприпасы и прочие военные материалы против Германии. И это происходило почти в тот самый момент, когда я еще советовал японскому министру иностранных дел д-ру Мацуоке добиваться разрядки с Россией, все еще надеясь послужить этим делу мира.

Только быстрый прорыв наших несравненных дивизий к Скопье и занятие самих Салоник воспрепятствовали осуществлению этого советско-англосаксонского заговора. Офицеры сербских ВВС улетели в Россию и были приняты там как союзники. Только победа держав Оси на Балканах сорвала план втянуть Германию этим летом в многомесячную борьбу на юго-востоке, а тем временем завершить сосредоточение советских армий, усилить их боевую готовность, а потом вместе с Англией, с надеждой на американские поставки, задушить и задавить Германский Рейх и Италию.

Тем самым Москва не только нарушила положения нашего пакта о дружбе, но и жалким образом его предала.

И в то же время правители Кремля до последней минуты, как и в случаях с Финляндией и Румынией, лицемерно уверяли внешний мир в своем стремлении к миру и дружбе и составляли внешне безобидные опровержения.

Если до сих пор обстоятельства вынуждали меня хранить молчание, то теперь настал момент, когда дальнейшее бездействие будет не только грехом попустительства, но и преступлением против немецкого народа и всей Европы.

Сегодня на нашей границе стоят 160 русских дивизий.

В последние недели имеют место непрерывные нарушения этой границы, не только нашей, но и на дальнем севере и в Румынии. Русские летчики забавляются тем, что беззаботно перелетают эту границу, словно хотят показать нам, что они уже чувствуют себя хозяевами этой территории. В ночь с 17 на 18 июня русские патрули снова вторглись на территорию рейха и были вытеснены только после длительной перестрелки».

– Просто откровенная ложь! – чуть не воскликнул Клюзенер.

«Но теперь настал час, когда необходимо выступить против этого заговора еврейско-англосаксонских поджигателей войны и тоже еврейских властителей большевистского центра в Москве.

Немецкий народ! В данный момент осуществляется величайшее по своей протяженности и объему выступление войск, какое только видел мир. В союзе с финскими товарищами стоят бойцы победителя при Нарвике у Северного Ледовитого океана. Немецкие дивизии под командой завоевателя Норвегии защищают вместе с финскими героями борьбы за свободу под командованием их маршала финскую землю. От Восточной Пруссии до Карпат развернуты соединения немецкого восточного фронта. На берегах Прута и в низовьях Дуная до побережья Черного моря румынские и немецкие солдаты объединяются под командованием главы государства Антонеску.

Задача этого фронта уже не защита отдельных стран, а обеспечение безопасности Европы и тем самым спасение всех.

Поэтому я сегодня решил снова вложить судьбу и будущее Германского рейха и нашего народа в руки наших солдат. Да поможет нам Господь в этой борьбе!

АДОЛЬФ ГИТЛЕР»

Клюзенер огляделся. Бронетранспортер его группы стоял в перелеске молодых березок, елей и сосн. На бортах белые полоски по краям отсвечивали черный крест, полевой кашевар крутил метровой поварежкой похлебку, повсюду сновали солдаты и младшие командиры, кто-то в полной амуниции, кто-то по пояс раздетым. Деловито и не торопливо текла жизнь вермахта в нескольких километрах от границы.

Стояла тишина. Редкие звуки солдатского быта, птиц и ветра на верхушках деревьев – вот и все. О чем думали Гансы и Фридрихи, Ланге и Шильке в этот момент? Думали ли они, чем обернется для НИХ эта война? А для ТЕХ, против кого они направили свои штыки? Какими голосами их встретит русская земля: детскими, материнскими… Что они услышат за спиной? Что оставят за собой?

– Один немецкий солдат написал из плена письмо в 1944 году домой. В нем он сокрушался от непонимания, как могло произойти так, что из-за одной фотографии русские расстреляли половину его роты. Дело было так. Немцы отступали, где-то в Белоруссии. Шли через сожженные деревни. Как писал этот немец, очень жалели себя из-за отсутствия нормальной еды и перманентного отступления. Один из солдатов нашел фотографию русской девушки. Фото по краям обгорело, но изображение сохранилось. Очень красивая была девушка.

– Зачем она тебе, Вилли? – спрашивали сослуживцы.

– Я хочу, чтобы посреди этого ужаса, грязи и боли со мной было что-то хорошее. Буду носить ее с собой.

Через несколько дней немцы попали в окружение. Советские солдаты вместо того, чтобы передать их конвоирам, построили человек пятьдесят на опушке и расстреляли.

– Зачем вы это делаете, – спрашивали немцы.

Наши ответили, что эту девушку на фото два дня назад они достали из колодца, вместе с сотней жителей деревни.

Не понимал немец, сокрушался, какая жестокость! Не понял! Так и не понял!

Клюзенер смотрел на немцев. С виду обычных людей. В белых майках с черным орлом на груди и подтяжках. Он подумал, а ведь они еще не знают, что хорошим исходом для немца станет гибель на войне, потому что те, кто останется жив, до конца дней будут смывать позор, и не смоют его. Всю оставшуюся жизнь они будут прятаться за высокими заборами, не смея выйти на свет белый. Еще не знают… Думают ли они вообще сейчас о том, что собираются сотворить?

Трудно сказать. Пожалуй, и не нужно ничего говорить.

***

20 июня 1941 года, Пугачево.

Место для рыбалки Славка выбрал заранее. Широкое раскидистое дерево с почти метровым дуплом закрывало со стороны дороги, на которой остались странные военные. Противоположный берег кончался высоким обрывом и прикрывал уютное место от ветра. Ряби здесь почти не было. Воды Мухи (так местные называли реку Мухавец) неторопливо текли куда-то влево, мягко ударяясь о глинистый берег. Тихое утро, ни комарья, ни оводов. Спят, наверное, думал Славка.

Удобно привалившись к стволу, Славка деловито, со знанием, стал разматывать удочку. Ему хотелось думать о сестре, но мысли о странном командире почему-то не покидали его. Размотал удочку, вытащил из жестяной банки червя. Чешуйчатая наживка извивалась, скользила между пальцев и не хотела надеваться на крючок.

– Зараза, – выругался Славка. Шмыгнул носом, засопел, но насадил-таки приманку. Потом разулся, сел поудобнее. Ноги сунул в воду и забросил удочку. Грузило послушно натянуло леску, поплавок выпрямился и встал, как положено.

Минут через пять со стороны дороги Славка услышал отчетливый звук приближающегося мотора. Это была вторая странность за утро, после военных. Мимо деревни вообще редко транспорт проезжал, а в такую рань так вообще не бывало. Звук работающего двигателя приблизился, и как будто остановился. То есть продолжал работать, но не удалялся. Славка услышал мужские голоса. Как-то весь подобрался, превратился во внимание. Разобрать, о чем там говорили, он не смог.

Вдруг голоса стали резче, раздался окрик, началась какая-то возня. Славка положил удочку. Послышался топот. Звуки приближались к месту, где он сидел. Внутри похолодело. Но любопытство оказалось сильнее. Славка аккуратно выглянул из-за дерева.

Сквозь кустарник, не разбирая дороги, бежал красноармеец, а за ним молча, тяжело дыша, бежали двое из того патруля, который встретился Славке на дороге. У красноармейца в левой руке была винтовка, но стрелять он даже не пытался. Он глядел себе под ноги, перепрыгивал через мелкую поросль, спотыкался. Славка увидел, что над его полуботинками обе обмотки размотались и теперь концами то волочились, то подпрыгивали, цепляясь за кочки и траву. Щеки солдата были пунцовыми от напряженного бега, а может от страха. На мгновение красноармеец поднял голову и встретился глазами со Славкой. Тут же, споткнувшись, солдат ничком рухнул в траву. Подняться он не успел. Его нагнали уже преследователи и немолодой, усатый, по петлицам старшина с размаху вогнал в спину солдата нож с длинным узким лезвием. Красноармеец издал сдавленный крик и затих.

Старшина, тяжело отдуваясь, перевернул тело. Спокойно вытер нож о гимнастерку убитого и что-то сказал на немецком.

– Что за текст, Ральф? На территории противника говорим только на его языке, – сказал невысокий скуластый парень в форме рядового.

– Да, ты прав, извини, – ответил старшина.

– Максу очень не понравится, если он услышит, – продолжил скуластый.

Ральф молча поднялся с корточек и, злобно взглянув на товарища, сказал:

– Я – хороший солдат, Гюнтер. И в одобрении не нуждаюсь.

Преследователи вернулись к дороге, на которой стояла полуторка с работающим двигателем. Около автомобиля стоял тот самый командир с прозрачными рыбьими глазами. Через некоторое время Ральф и Гюнтер вернулись. За ноги они волокли двух красноармейцев. Славка смотрел и не мог понять, как такое возможно, чтобы красноармейцы убивали красноармейцев. Ральф и Гюнтер оттащили трупы в ельник, и умело прикрыли их валежником. Оружие красноармейцев положили туда же. Все это было проделано молча, без шума. После чего, они также бесшумно вернулись на дорогу, сели в полуторку и уехали.

Прошло уже несколько минут, а Славка еще не мог оторвать взгляда от лаптей, сваленных бугром в ельнике. Так и стоял, вцепившись в дерево. Что-то происходило в его детской голове. Что-то такое, от чего становилось жутко, хотелось плакать и бежать куда-то, где безопасно. Куда бежать? К отцу, домой. Славка с трудом отвернулся от валежника. В памяти стоял взгляд красноармейца. В глазах солдата были испуг и обреченность, мольба о помощи. Но что мог сделать он, обычный мальчик. Славке стало так больно, что хотелось зарыдать от страха и горечи.

Возвращаться в деревню напрямую через Мамин луг Славка не решился. Он выбрал другой путь. Сначала километра два вдоль реки. Потом через березовую рощу мимо пшеничного поля, огибая деревню справа. Снасти и гостинец (конфету) он оставил у реки.

Дорога домой заняла гораздо больше времени, чем к реке Мухавец. Когда Славка огородами входил, деревня уже вовсю шумела. Кукарекали петухи, мычали коровы, вся животная фауна голосилась. Сосед Василич «ковырялся» у сарая. Но Славка сейчас это отмечал по ходу. В голове ключом била мысль: «Быстрее рассказать все отцу». Славка с разбегу влетел во двор, вскочил на крыльцо и ворвался в дом.

– Бать…, – крикнул Славка и подавился.

В комнате за столом сидел его отец и эти трое военных, которых Славка встретил на дороге. Старшина Ральф, Гюнтер и командир, которого там, на поляне они назвали Максом. На столе стояли четыре кружки и солдатская фляжка, мать суетилась у печи.

Длинный худой командир улыбнулся во весь рот, уставился своими водянистыми рыбьими глазами на Славку и спросил:

– Где улов, хлопчик?

Славка растерянно переводил взгляд с отца на военного и обратно.

– Там Аксюта застался. Поглянет, – на ходу придумал мальчик.

– Не бреши, малой. Ты ж один был, – влез в разговор старшина.

– Ни. Он мене там ждав.

Странно, думал Славка, они уехали на полуторки. А он ее у дома не видел.

– А ты ще такий спуганный, сынку? – наконец спросил отец.

Сейчас! Сейчас все рассказать. Закричать: папка – это немцы. Они …они… Но слова застревали в горле, мысли путались. Да и откровенно было страшно.

– Бать, помнишь ты казав, шобы я да деда Зосимы збигал. Дык, я ж забысся. Може я зараз збигаю, а? – с надеждой спросил Славка.

– Ну, бежи, бежи. Дак ты ж до Мухи добежи, рыбины не забусь, – крикнул в догонку отец.

Астап Зосимович Кухарчик имел польские корни. Его дед Шимон Новак был сыном счетовода, служившего в тюрьме Варшавская Цитадель. Тот в свое время женился на тихой и болезненной женщине, дочери священника, управлявшего хором в Соборе святых Мартина и Николая. Вот они и родили Шимона. Больше не успели. В Варшаве случилось польское восстание, которое поддержал и отец Шимона.

После гибели родителей Шимон перебрался в Белорусское генерал-губернаторство. В поисках лучшей доли он обосновался здесь, под Брестом, обзавелся семьей, женившись на белорусске Марьяне Кухарчик. И взял ее фамилию. Мера была вынужденная. После польского восстания на территории губернаторства началась интенсивная русификация. Ликвидирован униатская церковь, упразднен Статут великого княжества Литовского. В этой связи иметь польско-еврейские корни, и тем более, отстаивать религиозные убеждения было бы безумием. С тех пор их семью и знали как семью Кухарчик.

Знатной родословной семья похвастать не могла, ибо предки извечно крестьянствовали и прислуживали. Но деда Шимона это нисколько не беспокоило. Мужик он был рукастый, работящий. У Шимона и Марьяны родились пятеро детей. Три мальчика и две девочки. Но времена были непростые, и выжил только один мальчик – Зосима. Возможно потому выжил, что на греческом это имя означает жизнеспособный, готовый в путь.

Таким образом, все воспитание досталось Зосиме. Дед Шимон часто говаривал:

– Всегда помни, Зосима, мы – Новаки, потомки ляхов Речи Посполитой. Наши предки были людьми честными, верными и добропорядочными. Ничто в жизни не дается без большого труда. Труд – единственный титул истинного благородства.

– Да, папа, – соглашался мальчик…

Марьяна – вечно заботящаяся мать, Шимон – старательный труженик отец. Их семью можно было назвать счастливой. По вечерам Шимон иногда приносил домой какие-нибудь вкусности, и семья насыщалась, старательно вспоминая Бога, который о них не забывает.

Зосима рано оказался смышленым торговцем. Несмотря на малые годы, ходил подработать в богатые семейства. Мальчишки, вроде него, получали обычно задание металлической «лапкой» драть из опалубки и выравнивать гвозди. Выпрямленные для второго использования, они сдавались в конце дня технику, который взвешивал и платил несколько грошей за каждый килограмм. Зосима старательно относил деньги домой.

Закончил Зосима только четыре класса церковно-приходской школы. Дальше учиться не стал. Работал дома. Быстро овладел крестьянским ремеслом. Благодаря своей предприимчивости вывел хозяйство Шимона на новый уровень. К началу двадцатого века Зосима уже наладил торговлю зерном, организовал в Бресте две ремесленные лавки, построил мельницу и Кухарчики стали зажиточными крестьянами. В 1901 не стало Шимона. Марьяна умерла на пять лет раньше.

У Зосимы в 1888 году родилась двойня. Сыновья: Астап и Генусь. Жена родов не перенесла и померла. Больше Зосима не женился. Сыновья пошли по стопам отца. Занимались хозяйством, развивали торговлю. Оба попали на фронт Первой Мировой войны. Генусь сгинул во время брусиловского прорыва в 1916 году. Тела его не нашли, но и домой он не вернулся. Так он и числился пропавшим без вести. Астап же, отец Славки, получив два ранения, вернулся домой в 1917 году летом, с «георгием» третьей степени на груди.

Несмотря на то, что война прокатилась и по этим местам, хозяйство Зосимы устояло. Талант договариваться и крутиться спас и имущество и семью. Зосима подкармливал и русских и немецких офицеров. Когда было нужно, брал на постой, на зимовку. Делился зерном и мясом. С возвращением Астапа наступили более или менее спокойные времена. Астап женился на дочери мельника Олесе, на свет появились Елизавета (в 1920) и Славка (в 1931).

Разразившаяся 1 сентября 1939 года немецко-польская война, Пугачево почти не коснулась. За пару недель все и закончилось: 17 сентября в дело вступила Красная армия, и судьба Польши была решена. Государственная граница, проходившая в районе станции Негорелое, переместилась на западную окраину Бреста.

В отличие от настороженного города в деревнях советскую власть встречали с открытым сердцем. Лозунг «освобождения» нашел здесь благодатную почву. Красную армию ждали с флагами, сооружали украшенные ленточками и цветами ворота.

На входе в Пугачево тоже сделали «браму». Вся деревня вышла встречать и, дождавшись первых колонн, была несколько озадачена. Знали польскую кавалерию: франтоватые офицеры, ухоженные кони, седла и сбруя пахли кожей, а тут… Вместо сапог – ботинки с обмотками, лошаденки слабые, поводья из брезента. Что за нищеброды?!

Но довольно скоро пугачевцы убедились в обманчивости первых впечатлений: сильная рука пришла. С недельку русские и немцы стояли в городе параллельно. После совместного парада в Бресте немцы ушли, и стало ясно, какой в доме хозяин объявился.

Жители Пугачева, да что там жители, Славка еще помнил, как неподалеку, через речку Мухавец, лагерем стоял польский батальон и строил под себя городок и полигон. Разумеется, это притягивало мальчишек как пчел к цветам. Мухавец мальчишки переходили вброд рядом с разрушенным в Первую Мировую мостом, который сейчас назывался Суворовским. Река в том месте была неглубокой, приходилось проплыть всего метра два-три. Одежду привязывали к голове брючным ремешком. Перебравшись через Мухавец, шагали напрямки к полигону. Военные обжили милый соснячок и с наступлением тепла разбили армейские палатки. Вплоть до окончания строительства городка здесь каждую весну проходило торжество. Играл духовой оркестр, проводились соревнования по перетягиванию каната, солдаты, жолнезы прыгали в мешках. Победителей награждали конфетами, шоколадками, печеньем. Местный люд в соревнованиях не участвовал, шли просто на праздник – с Вульки, Волынки, Пугачево. На открытие, как водится, подтягивались торговцы, прикатывали на повозках товар – печенье, конфеты, колбасу… Ну, и Кухарчики были среди них не последние.

Так было до 1939 года.

Потом все изменилось.

С приходом Советской власти предпринимательская жизнь Кухарчиков резко дала крен. Нет, их не раскулачивали, но с приходом таких явлений как совхозы, комиссары возможности ведения свободной торговли были сильно ограничены. Да и делиться теперь приходилось порой без взаимного согласия. Дед Зосима не принял новую власть. Но и бороться не стал. Удалился на дальний хутор. Занимался хозяйством «неглыбким», возился с внуками, когда приходили, в общественной жизни не участвовал. Хутор от Пугачево был в четырех верстах.

Сыну Зосима говорил:

– Разумей, Астап, я не супротив Савецкой але какой-либо иной улады. Улада – это парадак и закон. Без яе буде хаос. Улада – хэто обарона. Я за то, каб улада гаварыла со сваим народам. Ведь яе предзначэння ву том, каб вести народ да святлае жызны. Улада не вырабляе прадуктов, не пашет зямлю, не сее хлеб. Гэта робит народ. И я гатовый гэта рабить, я умею и люблю працавать на зямли. Я гатовый кармить уладу. Але я ж чалавек. У мяне есть гонар и годнасть. А савецкая улада патаптала их. Оны прыйшли на гэту зямлю з зброю, захапили силай. Усталявали свае парадки. Прыдумали и выдали законы, яки дазваляють им брать усё, што трэба. Не пытаючыся пры гэтым тых, хто вырабляе гэта «усё». Ведь зувсим нескладано, имеючы в руках зброю адбрання усе належатие людям прадукты. Я нонче адчуваю сябе бясправным.

Астап новую власть принял сдержанно. По-крестьянски не спешил. Принюхивался, присматривался. Первые шаги Советов давали нешуточные преференции за лояльность. Власть откровенно заигрывала с местными. К примеру, Лизе без вступительных испытаний дали место учиться в Минске. Что со времен императорской России было невиданным. Это открывало перспективы. Опять же Славка подрастал. Поэтому хоть Астап взгляды отца разделял, но открыто протестовать тоже не стал, внешне он принял и соблюдал правила. В Пугачево он бухгалтером, прям как его прадед.

– У вас все готово? – спросил Макс Кенке у Астапа.

Астап оторвался от тяжелых мыслей. Гости нагрянули неожиданно. Макса Кенке он знал уже почти год. Если бы знал Господь, сколько раз Астап проклинал тот чертов день, когда оказался в руках этого парня с прозрачными глазами. Работа счетовода всегда была связана с махинациями. Астап не стал исключением. Работал с цифрами, потихонечку минусовал, плюсовал. Сильно не грубил. Поэтому все было тихо, и копеечка какая-никакая домой шла. Но в тот чертов день в августе 1940 года случилось то, что обычно случается с вороватыми чинушами. Не выдержала душа поэта, не смог. Соблазнился! Подзаработал. Все бы ничего, но из-под земли вырос сотрудник НКВД. Вот этот самый Макс Кенке. Только тогда он назывался Крамаренко Николай Петрович. Быстренько обрисовал незадачливому счетоводу перспективы маршрута в места не то, что не столь отдаленные, а вообще-то весьма и весьма отдаленные от Пугачево. Добавил ужастиков про «врага народа» (к слову сказать, изобретение вовсе не Советской власти, а господина Робеспьера в известной революции), про незавидную участь жены и детей «врага народа» и т.д. Долго расписывать не пришлось. Астап, как любой еврей, был человек неглупый, поэтому предложил решить вопрос миром. Решение нашлось. Подписал Астап документик. И с этого момента жизнь его изменилась.

Оказалось, что Крамаренко совсем не Крамаренко, а Макс Кенке. А Астап теперь агент немецкой разведки. И невыполнение приказов нового начальства грозило разоблачением перед НКВД и ни о какой Колыме в этом случае речь уже не шла. А вот бонусы за хорошую службу авансом были выданы. Продовольственная, финансовая поддержка; в тайном месте у Астапа лежали документы на всю семью, с которыми он мог уехать в Европу после присоединения территории Белоруссии к Великой Германии. К началу сорок первого года настроения в приграничных районах Белоруссии склонялись в прогерманскую сторону. Настораживала, конечно, информация о еврейских погромах. Но евреи не были цельным образованием. Поэтому то, что происходило на территории Западной Европы виделось маловероятным здесь.

***

На площади неподалеку от входа на вокзал стоял ГАЗ, окрашенный в защитный цвет. К нему Стебунцов и вел. Знаменитая «полуторка». Мамин видел такие неоднократно в музеях и на выставках, посвященных великой отечественной войне. Но те машины не впечатлили Мамина, как эта. На выставках стояли отполированные, отмытые, с начищенными колесами. Они походили на праздничные медяки. Здесь стоял труженик. Невысокий (голова Мамина была выше борта кузова), запыленный, он стоял задумчивый и грустный посреди серой реальности. Вдруг Мамин осознал, что бросается в глаза. Отсутствие вычурности, крикливости в антураже. Все такое вдумчивое, серьезное и основательное. Основательные люди, одетые в простые, неброские одежды. Даже девушки и женщины, одетые в приятные и даже яркие цвета, возможно, из-за покроя, не теряли достоинства и приличия. Нет, то, что должно было быть выпуклым, было таким более чем. Но в отличие от мира Мамина здесь не было разнузданности и развязности. Не ходили девочки подростки в «кричащих» мини юбках, мальчики не заплетали косы и не красили волосы, не сидели на кортах чечены-таксисты, с забитым под губой «насваем», заплевывая не хуже породистого верблюда все в округ себя. Да, в этой простой, но с достоинством, атмосфере «старичок» ГАЗик был свой. Металлическая кабина, местами помятая, угловато-изогнутые крылья над передними колесами, деревянный кузов, с потертостями и царапинами, деревянная подножка. На дверце белой краской выведен номер Б-2-50-25. Особенно поразил Мамина низкий просвет. Сантиметров двадцать, не больше. Для грузового автомобиля немыслимая вещь. Хотя!? ГАЗ, кажется, происходил их легковых, и не являлся грузовым автомобилем. Алексей точно вспомнить не успел.

– Товарищ капитан, одну минуту, – путь к автомобилю перегородили три человека в военной форме, с нарукавными повязками «патруль».

– Здравия желаю! – пробасил коренастый, средних лет, одетый в защитного цвета китель и синие шаровары, в петлицах две шпалы.

– Комендатура, – догадался Мамин. – Вот и фильмы о войне пригодились.

– Помощник коменданта, майор Яузов. Предъявите ваши документы, товарищи, – обратился сразу ко всей троице майор.

Мамин, повозившись с неуступчивой пуговицей, подал проездные документы и аттестаты майору. Помощник-лейтенант осматривал документы Лизы и Стебунцова.

– Откуда прибыли?

– Город-герой Ленинград – ответил Мамин весело.

– Откуда? – майор удивился и нахмурился одновременно. – Что вы имеете ввиду?

– Ай-яй. Вот балбес. Ленинград еще не стал городом-героем. Да, молодец, нечего сказать. Такими темпами я и до войны не доживу. Как шпиона к стенке поставят. Так, надо выкручиваться. Лучшая защита – наступление, – рассказывал себе Алексей.

– А, вы что? Вы сомневаетесь, что колыбель трех революций город-герой? Не согласны?

Ответ смутил майора, и тот, молча, уткнулся в документы.

– Нужно быть аккуратнее, – подумал Мамин.

– Фамилия, имя, отчество? – отчеканил майор.

– Обиделся, – отметил Мамин, а вслух насколько мог спокойно произнес. – Мамин Алексей Степанович.

– Дата и место рождения? – продолжал допрос майор.

– Двадцать девятое июля тыща девятьсот одиннадцатый, Арзамас, – ответил Мамин.

– Местом назначения указан г. Брест, но в предписании не указан номер части.

– Раз не указано, значит не нужно.

Майор вновь поднял глаза на Алексея.

– Нужно, нужно. Мы вас сейчас сопроводим в комендатуру. Там и выясним, кто вы и куда следуете, – сухим тоном сказал майор.

– Товарищ майор, вы отлично знаете, что означает отсутствие номера части назначения. И привод в комендатуру не прольет свет на эту информацию. Вы просто получите приказ отпустить меня. Стоит ли тратить время? – уверенно ответил Мамин.

Действительно, не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что отсутствие номера части в предписании означало только одно, он (Мамин) разведчик и часть, к которой он уже приписан засекречена. Всю информацию он получит на месте в гарнизоне.

– Странные разговоры вы ведете, товарищ капитан, – мягче спросил майор.

– Третий раз за сегодня называют меня странным, – подумал Мамин.

– Во время движения ничего подозрительного не заметили? – продолжал майор.

– Простите, с дороги утомился. Отсыпался. Ничего не заметил. Что-то случилось?

Майор внимательно посмотрел Мамину в глаза. Алексей этот взгляд выдержал. Видимо удовлетворившись результатом «визуального баттла» майор кивнул помощнику, после чего документы всем были возвращены.

– Доброго пути, – козырнул майор.

Стебунцов, Лиза и Мамин поспешили усесться в ГАЗ. Чемоданы ефрейтор закинул в кузов.

Кабина ГАЗика не была лишена аскетизма. На панели пара приборчиков, которые не работали, что стало понятно после начала движения. Педали в полу, две цилиндрические палки, торчащие как мачты корабля. Одна мачта – рычаг коробки передач, вторая – рулевая тяга. Стебунцов – капитан этого «титаника» сел за огромное рулевое колесо, обоснованно именуемое в народе «баранкой», которое он вращал с видимым усилием, словно вел не полуторатонную машину, а многотонное судно. Мамин наблюдал за манипуляциями водителя и не понимал, как это вообще возможно. Руль упирался ефрейтору в грудь и при каждом толчке тот сильно ударялся. Педали больше походили на тренажер «степпер», высоко возвышаясь над полом. Чтобы нажать педаль, нужно было не опустить ногу, а сначала поднять ее коленом до груди и потом со всей силы надавить. Переключение передачи – отдельная песня. Выжал сцепление, рычаг на нейтралку, отпустил сцепление, снова выжал, включил передачу. Причем, движение Стебунцов начал сразу со второй передачи.

Во время движения Мамин то бился макушкой о жестяную крышу, то продавливал «мягким местом» хлипкую подушку сиденья до деревянного основания. «Место» подавало сигналы неодобрения. Но эти сильные ощущения меркнули, когда порожний ГАЗон попал в серию ям. Машина на субтильных рессорах (спереди – традиционная для предвоенных «фордов» поперечная) начала скакать так, что Алексей инстинктивно стал искать ногой педаль тормоза. Не нашел. Посмотрел на Стебунцова. Тот похоже нашел, но не сразу.

Пытаясь отделаться от неудобства, Алексей задумался, что он знает об этом древесно-жестяном трудяге, именуемом «телегой с мотором». Пятидесятисильный нижнеклапанный мотор, несинхронизированная коробка передач, подвеска без амортизаторов, ручная регулировка опережения зажигания, подача бензина к карбюратору самотеком. Не стоит забывать и о тормозах. По заводским данным десять метров до полной остановки со скорости тридцать км/ч. Это еще, если колодки на всех колесах. Зачастую тормоза были только на задних колесах. В общем проще некуда. Настоящая телега. В мире Мамина самокаты уже были сложнее.

На каждой передаче машина издавала свой, особенный, но неизменно громкий голос. Скрипел, кряхтел «старичок», но ехал. Вез Мамина, Стебунцова, Лизу по дорогам, еще не фронтовым, но уже в победное будущее, куда довезут вот такие трудяги ГАЗончики, ЗиСы советских воинов до Берлина. Мамин прислушался. И вдруг бухтение простенького мотора, заглушаемое отчаянным воем трансмиссии, зазвучало, как песня Победы…

Лиза села посередине, Мамин у двери. До крепости ехать было недалеко, Алексей это знал. В его времена вокзал и крепость располагались на тех же местах. Дороги Бреста во времена Мамина были вполне комфортными. Батька Лукашенко по-отечески положил асфальт. Сейчас же это были мощеные камнем стиральные доски.

– Стебунцов, у тебя имя-то есть? – наигранно весело спросил Мамин.

– Есть. Семен. Михайлович, как у Буденного, – с гордостью ответил Стебунцов.

– Ммм. Крууто. Расскажи хоть о себе.

На слове «круто» Семен резко повернулся. Мамин прикусил губу. Опять прокол. В сороковых так не говорили. Но переспрашивать Стебунцов не стал, а Мамин терпеливо ждал ответа, да и Лиза с интересом глядела на ефрейтора. Видимо, ей тоже было любопытно узнать, откуда произрастают такие вот молодчики. Семен рассказал, что он из-под города Южно-Уральска, отучился в школе, там же получил корочки шофера. Активный член Общества содействия обороне и авиационно-химическому строительству СССР. Перечислением регалий он потряс не только Лизу, которая с каждым новым упомянутым достижением ( на который, как заверял Семен, у него имелся значок) ее глаза расширялись и наполнялись благоговейным восторгом, но и Мамина. Чего только Семен не успел уже к своим двадцати годам. Сдал норматив второй ступени «готов к противовоздушной и противохимической обороне», норматив «ворошиловский стрелок первой ступени» (причем из боевой винтовки), два прыжка с парашютом и т.д. Алексей прикинул в голове. Он не то, что к двадцати годам своей жизни, а и к тридцати не имел такой подготовки, хотя за спиной был специализированный вуз. Ничего себе так подготовочка у обычного шофера. Кстати, еще совершенно не известно, какая подготовка была у этого капитана, в чьей форме сейчас находился Мамин.

– А что за баранкой тогда? Почему не в разведчиках или еще где? – спросил Мамин.

– Я, товарищ капитан, за показухой не гонюсь. Я на любом месте готов Родину защищать. Где придется.

– О, как. Да ты – серьезный парень, – заметил Алексей.

Лиза благосклонно улыбнулась Семену.

– Как машина? Не подводит? Тут вроде и ломаться-то нечему, – не без издевки спросил Мамин.

– Ломаться может и нечему. Но обслужить и отремонтировать всегда есть что! – авторитетно заявил Семен. – Скажем, масло в двигателе. По инструкции надо менять каждые семьсот километров. Некоторые агрегатные узлы – смазывать через каждые триста! А баббитовые вкладыши, клапаны, нагар с поршней?! Я в гараже только под ней и загораю.

Мамина удивило, как оживилась при словах о клапанах, вкладышах Лиза. Почему? Не могли же, в самом деле, интересовать девушку двадцати лет такие вещи.

Брест того времени представлял собой замес из советско-польско-еврейских особенностей. Город мало походил на приграничный район за два дня до войны. По крайней мере, как себе это представлял Мамин. В отличие от вокзала, на улицах в военной форме было немного. Мамин ожидал, что увидит перемещение воинских колонн, блокпосты, но ничего этого не было. Суета вокзала (в чем не было ничего необычного) сменилась на улицах «викторианской» размеренностью. Работали лавки, магазины. Горожане, казалось, занимались привычными делами. По дорогам нередко двигались гужевые повозки. В общем, никакой истерии по поводу приближающейся войны. И это в то время, когда в нескольких километрах стояли танковые группы Гепнера и Гудериана. В голове это не укладывалось.

– А вы, Лиза, из здешних? – поинтересовался Мамин, отвлекаясь от мыслей.

Лиза с удовольствием рассказала, что она учится в Минске на медицинском факультете Беларусского государственного университета, комсомолка, секретарь комсомольского кружка. Целый ректор БГУ Парфен Петрович Савицкий просил ее обождать с поездкой домой, потому что завтра двадцать первого июня начнется научная сессия, посвященная 20-ию основания БГУ. Будет открыта большая выставка достижений, где она вместе с активистами своего факультета подготовила ряд работ. Но остаться она не могла, потому что получила письмо от отца, который просил приехать, не позднее двадцать первого числа. На это число билетов не оказалось, получилось взять на двадцатое. Поэтому она решила сегодня остаться в Бресте у своей подруги.

– Товарищ Мамин, – официально обратилась она, – Передайте подарочек, там фамилия, имя, отчество указано. А я вот, через две улицы уже могу выйти. ПОЖААЛУУЙСТААА!

На свертке из картонной бумаги, перевязанном крест-накрест бечевкой, который она держала в руках, действительно вся необходимая информация содержалась. Мамин начал было отказывать, но в разговор вмешался Семен.

– Давай, я отдам. Знаю, где найти, – Стебунцов взял сверток и положил между собой и Лизой.

Мамин спросил у Лизы о занятиях, кроме учебы. И с интересом узнал, что Лиза под стать Семену, стреляла из боевого оружия, сдавала нормы ГТО, состояла в команде волейболисток университета. Она в двух словах рассказала про свою подругу Олю, какого-то партийного работника Брестского облисполкома, про ее брата-боксера, чемпиона города.

– Они тут все спортсмены, причем стреляют, прыгают с парашютом, – подумал Мамин.

Говорила Лиза торопливым языком. Изъяснялась с легким южным белорусским акцентом, что придавало говору пикантность. Во время рассказа тараторила, не успевая набирать воздуха в легкие, старалась больше информации вложить в каждое предложение.

В целом, Мамин сделал вывод, что студенты БГУ времени 1941 года были весьма жизнерадостны. Ощущалась уверенность в завтрашнем дне, сплоченность, как бы сказали в 21 веке, корпоративность среди ее друзей. Они были увлечены жизнью университета и с интересом смотрели в будущее. Ни о какой войне Лиза не обмолвилась. Но Мамин понял, случись это, такие девушки без колебаний возьмут в руки оружие или санитарную сумку и отправятся на фронт.

Лиза внешне казалась девушкой, с определившимися целями. На самом деле, это было не совсем так. Несмотря на вовлеченность в общественную жизнь, было что-то, что мешало обрести цельность. Что именно, Лиза объяснить не могла, но это ощущение не давало по-настоящему, получить удовлетворение от жизни. Вот сидит она на комсомольском собрании, а в голове мысль о деде Зосиме, о том, как ушел он жить на дальний хутор с приходом Советской власти. И это мешало. Мешало быть счастливой. Слушая рассказы своих сверстников о раскулачивании, о проклятых недобитках-капиталистах, вспоминала рассказы про родительский хутор, про хозяйство. И не укладывалось в голове, почему нельзя было оставить хозяйство деда. Он ведь не капиталист, не кулак. Много еще каких мыслей варилось у Лизы. И все они были связаны с семьей. Вот и получалось, что семья для Лизы оставалась важнее идей и лозунгов. Она сама еще не понимала, что именно по этой причине предпочла выставке поездку домой.

Бах, тпъх, тпьх, тпьх! Под капотом забахало, щелкнуло и мотор затих.

– Блин-горелый, – матюгнулся Семен и вылез из кабины.

– Что, Семен, поломка? – спросил Мамин, выйдя из машины. Лиза хвостиком пристроилась сзади и заглядывала через плечо.

– Говорил я интенданту, что нельзя от Захара это ставить, – сказал Семен, отворив капот сбоку и ткнув пальцем в какую-то штуковину.

– От кого? – переспросил Мамин.

– Захара.

– Почему – Захар? – удивленно спросил Мамин.

– Так, Захар Иванович Сталин. ЗиС-5. Вы что, не знали, товарищ Мамин? – настало время удивляться Стебунцову.

– Нет. Почему я должен это знать?

– Все знают, – серьезно ответил Стебунцов.

– Ммм. Но ЗиС – это завод имени Сталина. Причем здесь Захар? – Мамин постучал костяшками по крылу. Не штамповка, а сотворенная из жести на каком-то гибочном станке, грубовато.

– Ну, это завод. А ЗиС – это Захар Иванович Сталин. У нас в гараже все так говорят, – логика у Семена была «буденновская».

– Я тоже слышала. Все так говорят, – вставила свои «пять копеек» Лиза.

Оба молодых человека уставились на Мамина. Алексей, который в компании молодежи чувствовал себя уверенно, не так, как при корреспонденте или майоре из комендатуры, понял, что поступил неосмотрительно. Еще один прокол, – подумал Мамин. Шпион из меня никудышный. Мамин представил, что бы сейчас сделал Санчес Поярков, видя разведывательную деятельность своего протеже. Головой бы укоризненно покачал, наверное, да и, вздохнул бы грустно.

Мамин тоже грустно вздохнул.

– А у нас в Ленинграде так не говорят, – отрезал Алексей.

Название города трех революций произвело магическое действие. Семен и Лиза как-то стушевались и затихли. То-то же! Это вам не Южно-Уральск и не деревня в Брестской губернии. Мы тоже кой чего «могем»! Или «могем», как говаривал бессмертный Леня Быков.

По дороге мимо ГАЗика проехал грузовик. В открытом кузове сидели в два ряда красноармейцы. Через опущенное стекло кабины на загорающую троицу посмотрел командир, его звания Мамин не разглядел. Грузовик проехал метров сто и остановился.

– Вроде, не наш. Не из гарнизона, – сказал Семен, проводив грузовик взглядом. Потом вернулся вновь к пятидесятисильному двигателю.

Из остановившегося грузовика спрыгнули три бойца.

***

РАСПОРЯЖЕНИЕ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО СУХОПУТНЫМИ ВОЙСКАМИ ГЕРМАНИИ О НАЗНАЧЕНИИ СРОКА НАПАДЕНИЯ НА СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

  10 июня 1941 г.

  На основе предложения,представленного главным командованием сухопутных войск, Верховное главнокомандование вооруженных сил назначило для приготовления к военным действиям следующие сроки:

  1. Днем "Д" операции "Барбаросса" предлагается считать 22 июня.

  2. В случае переноса этого срока соответствующее решение будет принято не позднее 18 июня. Данные о направлении главного удара будут в этом случае по-прежнему оставаться в тайне.

  3. В 13.00 21 июня в войска будет передан один из двух следующих сигналов:

  а) сигнал "Дортмунд". Он означает, что наступление, как и запланировано, начнется 22 июня и что можно приступать к открытому выполнению приказов;

  б) сигнал "Альтона". Он означает, что наступление переносится на другой срок; но в этом случае уже придется пойти на полное раскрытие целей сосредоточения немецких войск, так как последние будут уже находиться в полной боевой готовности.

  4. 22 июня, 3 часа 30 минут: начало наступления сухопутных войск и перелет авиации через границу. Если метеорологические условия задержат вылет авиации, то сухопутные войска начнут наступление самостоятельно.

    По поручению: Гальдер.

***

20 июня 1941 года, вокзал г. Брест, 6 утра.

По перрону, ловко огибая прохожих, шел мужчина в стильном костюме, при галстуке, на голове шляпа, в руках небольшой фанерный чемодан. Он прошел вдоль здания вокзала, рассеянно глядя перед собой. Только очень искусный филер мог бы обратить внимание на то, что человек в шляпе сосредоточенно изучает здание. И в глазах был не праздный интерес, а интерес разведчика. Мужчина вошел в вестибюль, пересек его и, выйдя на площадь, сел на заднее сидение черной Эмки.

– Куда? – спросил водитель.

– В НКГБ.

Мужчина расстегнул пиджак, поудобнее уселся на заднем сидении, вынул из кармана маленький блокнот из светлой кожи. Он бережно погладил его пальцами, приговаривая: «гуут арбайт».

Дневник:

20.06.1941.

Сегодня уже двадцатое число. Я, наконец, добрался до пункта назначения. И все это время мне не дает покоя распоряжение, которое я получил в Харбине. Операция назначена на 21 июня. Чертовы документы. У меня есть еще сутки, чтобы пропальпировать ситуацию. Начать решил с НКГБ. Надеюсь, Берта завтра будет со мной.

Сегодня остановился у вокзальных часов и подумал: «Господи, помоги моей стране пережить кошмар, в который толкает ее этот безумный ефрейтор».

Это будет последняя седьмая библейская язва. Шесть других уже случились. Вместе с ней погибнет половина человечества, если не все разом. Седьмая язва – Второе пришествие Христа, самое разрушительное и славное событие. «Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днём, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится: только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым. Ибо ты [сказал]: “Господь – упование моё”; Всевышнего избрал ты прибежищем твоим; не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему, ибо Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих: на руках понесут тебя, да не преткнёшься о камень ногою твоею… “За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его, потому что он познал имя Моё. Воззовёт ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю его, и прославлю его, долготою дней насыщу его, и явлю ему спасение Моё”».

С чего все это началось? С моих экспериментов или с Хирохито? Наверное, все же с императора. В каком году это произошло? Кажется в двадцать шестом. Эпоха просвещенного мира – девиз, который император Хирохито выбрал для своего правления. Да, он верил в силу науки. Наука – лучший друг убийц. Наука может убить тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы людей за короткий промежуток времени. Император знал, о чем говорил. Император – не святоша. Без убийства он не может удержаться на маршруте. Я тоже, как и Хирохито, изучал биологию. Он считает, что биология поможет Японии завоевать мир, я считаю, что биология поможет делать совершенных людей. Ведь как они божественно совершенны внутри. Не каждому довелось это счастье – видеть внутренний мир человека.

Сиро Исии – кто он? Преступник или ученый? Для меня – ученый. Великий ученый. Он намного раньше меня занялся бактериологическими разработками. Кажется, с середины двадцатых начал посещать лаборатории Италии, Франции, СССР и даже моей Германии. Да, это было так. Я тогда еще не помышлял о медицине. Служил на крейсере.

Курсы по медицине и биологии я прошел в тридцать четвертом. В сорок лет. Поздновато для ученого. Но я сразу и безоговорочно полюбил науку. Мне, конечно, не стать ни великим хирургом, ни великим биологом. Я останусь разведчиком. Но мой организаторский талант, воля и характер, умение подбирать людей, разбираться в них и манипулировать ими – сделают мой вклад в мировую науку бесценным. И это не считая моих пусть дилетантских, но крайне интересных идей, каковыми признавал сам Сиро Исии. Может быть не сейчас, и может быть не сразу, но мир оценит мои усилия. Да, я убежден в этом!

Я бесконечно признателен Канарису за командировку, изменившую мою жизнь. Ха, я помню свое удивление, когда узнал, что отправляюсь в Главное управление по водоснабжению и профилактике частей Квантунской армии, расположенное в деревне Пинфан, вблизи от Харбина в Маньчжоу-го. Меня, сорокадвухлетнего героя немецкой разведки, начальника отдела, в такую глушь!? Как я мог сомневаться в моем друге? Он отправил меня в самое замечательное место на земле. Место чистой науки, без вздохов и отпеваний. Как только появится возможность, я создам где-то здесь рядом нечто подобное. Только с большим размахом. Идей много! И люди найдутся. У меня есть Берта, я слышал об успехах Йозефа Менгеле, Зигмунда Рашера, есть другие.

Особые надежды я возлагаю на материал. Вполне допустимо оставить название бревна. Да, бревна. Балкенхольц! Подходящее название. Славянский материал на экспериментах показал лучшие результаты. Они более выносливые, более устойчивые, особенно к низким температурам. Правда, попадался мне доклад Кавасаки. При воздействии ипритом опыты показали, что выносливость человека приблизительно равна выносливости голубя. В условиях, в которых погибал голубь, погибал и подопытный человек. Да, приходится признать, что в некоторых случаях даже русские не отличаются от желтолицых. Но, все равно. Здесь огромное количество бесценного материала для исследования. На одном только вокзале я видел до четырехсот бревен.

P.S. Капитан в поезде мне не понравился. Чутье меня редко подводит. Странный, очень странный капитан.

***

20 июня 1941 года, Брестский обком, 6.30 утра.

Грузный человек лет тридцати пяти, сидел за столом, склонившись над бумагами. Будучи главой Брестского областного комитета КП (б) Белоруссии, он ежедневно получал донесения различных служб, в том числе из штаба округа и НКГБ. В последнее время содержание этих документов вызывало у него тяжелые мысли.

На границе, не особо маскируясь, сосредоточены пехотные, танковые дивизии вермахта. Ежедневными стали нарушения государственной границы. Ежедневными стали полеты немецких самолетов-разведчиков над территорией Бреста. Обстановка накалялась.

Дров в огонь волнения подкинуло распоряжение, поступившее из Минска: «Препятствовать массовому отъезду гражданского населения с территории Бреста». По мнению республиканского руководства, отток населения свидетельствует о нездоровых отношениях между Советским союзом и Германией. Ни родные партработников, ни жены и дети командиров частей, ни даже приехавшие погостить родственники не могли теперь приобрести билет на поезд и покинуть приграничную территорию, на которой махровым ковром расползались слухи о предстоящей войне. Что там говорить, у самого первого секретаря в Бресте находились жена и двое маленьких сынишек.

Сейчас мужчина читал поступившую директиву из Москвы, которую он получил по спецсвязи из штаба округа. В правом верхнем углу было отпечатано: «Первому секретарю Брестского обкома КП(б) Белоруссии Тупицыну М.Н.». А ниже по тексту: «В течение 22-23. 6.41 г. возможно внезапное нападение немцев. Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения. Одновременно войскам быть в полной боевой готовности встретить внезапный удар немцев».

Раздался телефонный звонок.

– Слушаю.

– Михаил Николаевич, машина готова. Можем ехать, – прозвучал в трубке бодрый мужской голос.

– Хорошо, Яша. Жди, – устало произнес Тупицын.

Не успел положить первый секретарь трубку, как зазвонил телефон прямой связи с НКГБ.

– Да.

– Михаил Николаевич, безотлагательное дело. Срочно нужно встретиться. Прямо сейчас, – решительный голос сообщил в трубке.

– Алексей Андреевич, это никак не может подождать? Мне сегодня кровь из носу нужно два района объехать. Машина ждет.

– Подождать не может. Через 10 минут буду у тебя.

В трубке зазвучали гудки.

Михаил Николаевич Тупицын своим происхождением идеально подходил для партийной работы. Родился в семье крестьянина-бедняка. Окончил 2 класса школы 2-й ступени и педагогический техникум. Высшее образование получил в Институте красной профессуры. Идейно выдержанный Михаил Николаевич поработал на разных комсомольских и партийных должностях. Особых лавров не снискал, но в целом соответствовал линии и зарекомендовал себя как исполнительный и ответственный работник. С апреля 1939 по февраль 1940 года он даже возглавлял Управление НКВД по Полесской области, ему было присвоено звание капитана госбезопасности. Первым секретарём Брестского обкома КП(б) Белоруссии назначен в августе 1940 года.

Человек, который заставил его остаться в кабинете, был капитан госбезопасности Алексей Андреевич Сергеев, начальник Управления НКГБ Брестской области. Алексей Андреевич – человек серьезный, обстоятельный, не стал бы по пустякам отвлекать в такой горячий период главу обкома. Это Тупицын знал, поэтому остался на месте.

Ждать пришлось недолго. Ровно через 10 минут в дверь первого секретаря коротко постучали и в кабинет вошли трое мужчин. Начальник управления НКГБ Сергеев, начальник управления НКВД Овчинников, третьим вошедшим был мужчина лет 45, худощавый, одетый в серый костюм необычного кроя, в легкие парусиновые брюки и светлые кожаные туфли. В общем, вид незнакомца, несмотря на простоту, Тупицыну, привыкшему к аскетизму, показался, с претензией на щегольство. Держался мужчина статно, прямой подбородок выдавал в нем человека решительного.

– Познакомьтесь, корреспондент газеты «Вечерняя Москва» товарищ Онищенко, – представил незнакомца Сергеев.

– Здравствуйте, – протянул руку Тупицын.

– Очень. Очень рад, – подобострастно сказал корреспондент, широко улыбаясь. Точнее, он попытался это сделать, но вышла кривая усмешка.

– Товарищ корреспондент имеет на руках шифровку под грифом «особой важности» из центрального аппарата, – пояснил Сергеев.

– Текст шифровки?– спросил Тупицын у Сергеева. Тот пожал плечами и кивнул на корреспондента.

– Мне поручено передать пакет с шифровкой лично первому секретарю и присутствовать при вскрытии, – сказал Онищенко и вытащил из внутреннего кармана пиджака пакет, перетянутый шерстяной ниткой, скрепленной сургучом.

Тупицын и посетители прошли к столу первого секретаря, где тот вскрыл пакет и извлек лист. В левом верхнем углу четко отпечатано «Строго секретно. Снятие копий воспрещается». В правом верхнем углу значилась пометка «подлежит возврату в 48 часов».

В шифровке находился текст следующего содержания: «

В течение 22-23.6.41 г. на приграничной территории Западного ВО ожидается проведение диверсионной акции разведкой противника. Целью операции является секретный архив, находящийся в областном комитете КП (б) Белоруссии г. Бреста.

Приказываю незамедлительно передать предъявителю настоящей шифровки архивную папку за номером 31547 СС.

При передаче папку № 31547 СС не вскрывать.

Для обеспечения режима секретности и быстрого выполнения задания оказать содействие в транспортировке сотрудника в г. Минск.

Особое внимание обратить на недопущение провокации и распространения слухов о предстоящей войне.

Командующий Западным особым военным округом генерал армии

Д.Г. Павлов»

Михаил Николаевич зачитал шифровку вслух. После чего, в кабинете повисла тишина.

Нарушил молчание начальник НКГБ Сергеев.

– А я знал. Догадывался, что настало время наиболее секретные архивы передать в Минск. Только утром сегодня подписал приказ о подготовке и эвакуации секретных документов. Завтра рано утром эшелоном они будут направлены на Минск, в НКГБ БССР. Вы товарищ Онищенко может уехать с ними.

Сопровождать секретные документы Сергеев поручил ст. лейтенанту госбезопасности Василю Савельичу Курусю. Не знал в этот момент начальник Управления, что поезд задержится в Барановичах. А рано утром 22 июня во время обстрела эшелона немецкими самолетами под Минском ст. лейтенант Вася Курусь погибнет.

– Благодарю, товарищ Сергеев, – Онищенко с удовлетворением наблюдал, какое впечатление произвела на партийных работников шифротелеграмма. Несмотря на то, что время поджимало и следовало поспешить, он ничем не выдал своего нетерпения. Напротив, лениво подошел к графину с водой, нарочито медленно налил в граненый стакан воды, и, размеренно, небольшими глотками выпил.

– Папка, о которой идет речь в шифротелеграмме, находится здесь, – Тупицын указал на сейф. – Но ключи от сейфов с партдокументами хранятся у секретаря горкома. Так по инструкции положено.

Это был неприятный сюрприз. Онищенко поморщился.

– И в чем дело? Вызовите его.

– Это да. Но зачем вам документы сегодня, если вы поедете завтра, – заметил Тупицын.

– Товарищ первый, давайте каждый будет выполнять свои приказы. Сейчас не время для дискуссий, – резко одернул Онищенко.

– Я, разумеется, приглашу секретаря горкома, но прежде чем выдать документы, я должен удостовериться в ваших полномочиях, – ответил Тупицын.

Тупицын набрал номер секретаря горкома. Телефон молчал. Позвонил кадровику Степанищеву и поинтересовался, где сейчас находится Коротков. Выяснилось, что сегодня Коротков почему-то не явился в горком.

– Надо думать, что с ним что-то случилось, – так пояснил Степанищев.

– Извините, товарищ Онищенко. О Короткове нет никаких известий. Ключи имеет только он, а попасть в хранилище с партийными документами как-то иначе мы не сможем.

– Что значит, не сможем? У вас должны быть запасные ключи, – удивился корреспондент.

– Ключи в единственном экземпляре, – соврал Тупицын.

– Это же не швейцарский банк. Взломайте дверь и дело с концом, – не унимался корреспондент.

– Если бы это был банк, было бы проще. Дело в том, что в здании, где размещается обком и горком партии, раньше, когда Брест входил в состав Польши, находилась так называемая «Изба скарбова» (казначейская палата), и здесь оборудована комната для хранения всякого рода ценностей и золота, – спокойно отвечал Тупицын. – Капиталисты умели надёжно хранить ценности. В этом хранилище и находятся теперь наши партийные документы и секретные папки. В том числе та, которая вас интересует.

Онищенко посмотрел на Сергеева, потом перевел взгляд на Овчинникова. Те оставались невозмутимы. Стало ясно, секретную папку ему сейчас не выдадут.

– Скверно, очень скверно – подумал корреспондент. – Что же вы будете делать, в случае эвакуации?

– Эвакуацию никто не объявлял, – заметил Тупицын.

– Ну, а если?

– Я такие вопросы обсуждать с вами не буду. Но если вас очень интересует, то вот, товарищ Сергеев может доложить, – Тупицын указал на начальника НКГБ.

– Отсек, где все хранится, представляет собой комнату из железобетонных стен, а дверью туда служит дверь от сейфа с множеством секретов. Такую комнату невозможно ни открыть, ни поджечь, ни подорвать, – пояснил Сергеев.

– Покажите мне эту дверь, – потребовал Онищенко.

Корреспонденту предоставили такую возможность. Он оглядел дверь взглядом профессионала.

– Изготовлена из крупповской стали. Двубортный замок. Часовой механизм. Держится на цельнометаллической плите, вмурованной в стену, – шептал про себя Онищенко.

Даже поверхностного взгляда хватило, чтобы убедиться в бесперспективности открытия двери быстро.

– Ищите Короткова, я приеду завтра, – бросил Онищенко и направился к выходу. Шифротелеграмму он положил в карман пиджака.

– Извините, товарищ Онищенко, – спохватившись, произнес Тупицын. – Шифротелеграмма не вызывает у меня никаких сомнений. Но порядок требует, чтобы вы предоставили документ, подтверждающий ваши полномочия.

– Разумеется, Михаил Николаевич. Когда у меня будет доступ к папке, я предъявлю вам мандат. Я остановился в гостинице «Виктория», что на углу Шоссейной и Белостоцкой. Как появится Коротков, сообщите мне.

С этими словами Онищенко вышел.

***

Семен и Лиза с головой ушли в ремонт автомашины. Лиза проявила нешуточный интерес и, кажется, познания в технике, что немало удивило Мамина. От нечего делать он стал прохаживаться вдоль борта. Где-то затарахтел мотоцикл и через некоторое время к машине подъехал ИЖ с коляской. За рулем сидел давешний майор из комендатуры. Он был без своих помощников.

– Здорово, столица, – прикрикнул майор, выключая зажигание. – Сломались?

– Ерунда. Уже починились, щас поедем, – весело отозвался Семен.

Майор привстал, хотел было слезть, но его взгляд упал на трех бойцов, которые недавно спрыгнули с ЗиСа.

– А это, что такое? Ремонт что ли какой? – спросил он и опустил обратно на «сидушку».

Два бойца стояли рядом с электроопорой, а третий, взобравшись на самый верх, недвусмысленно срезал провода.

Майор завел мотоцикл и покатил к бойцам.

Мамин развернулся и подошел к Стебунцову.

– Ну, что, Семен, закончил?

– Да, товарищ Мамин. Однууу секундочкууу, – ответил Семен, по локоть запустив руку под капот.

Лиза стояла рядом, на щеке чернела полоска сажи.

– Испачкалась, – Мамин пальцем потер щеку девушки. Его взгляд через плечо Лизы упал на майора. Тот уже доехал до бойцов, спешился и разговаривал, тыча рукой вверх на столб. Неожиданно один из бойцов выбросил руку вперед и ткнул майора в грудь. Это произошло так стремительно, что Алексей на секунду опешил. Мамин ожидал, что майор от толчка отлетит назад, но майор остался на месте, как пригвожденный. Прошло еще одно мгновение, и майор стал оседать на землю.

– Твою мать, – выругался Мамин. – Твою мать!

Между тем, майор бездыханно распластался на земле. Алексей увидел, что оба бойца повернулись и смотрят на него и Лизу. Потом один что-то коротко сказал и второй быстрым шагом направился к ГАЗику.

– Готово! – воскликнул Семен.

– Вовремя! Вовремя! – протянул Мамин и тут же приказал. – Семен, быстро в машину, – Лизу он подтолкнул к кабине.

Боец на ходу вынул из сапога нож и перешел на бег. Расстояние сокращалось. До ГАЗика ему оставалось преодолеть не более тридцати метров. Лиза, испуганно, ничего не понимая, смотрела то на Мамина, то на бойца, то на Семена. Семен, привыкший выполнять приказы беспрекословно, торопливо закрывал капот.

– Не успеем, – подумал Алексей и тут вспомнил про наган. Он хлопнул себя по правому боку. Ух, на месте. Начал расстегивать кобуру. Та не сразу поддалась. Пальцы предательски не слушались. Наконец, выхватив наган, он взвел курок и направил ствол на бойца. Того это нисколько не смутило, и он продолжал движение, стремительно сокращая расстояние. Мамин нажал на спусковой крючок.

Прозвучал глухой щелчок.

Выстрела не последовало. Но Мамин заметил, что боец за доли секунды до щелчка сделал микроскопическое движение влево и тут же вернулся на свою траекторию.

– Маятник, – мелькнуло в голове.

Прошло еще мгновение и боец, оказавшийся в полутора метрах от Мамина, молниеносно бросил правую руку снизу вперед. В руке блеснуло лезвие.

Алексей на автомате выполнил движение правой рукой, напоминавшее блок «гедан барай». Прозвучал неприятный скрежет металла. Это встретились клинок ножа и ствол нагана. Нож со звоном покатился по мостовой. В следующее мгновение Алексей получил удар в грудь и опрокинулся.

Когда он поднял голову, то увидел странную картину. Стебунцов сидел верхом на незнакомом бойце, который лежал ничком. Справа приближались оставшиеся два бойца. Лиза отошла в сторону и прижалась к кузову. Мамин резко вскочил. Увидел лежащий на мостовой наган. Поднял, взвел курок. Барабан послушно передвинулся на одну камору вправо. Алексей вскинул руку и нажал на спуск.

Сначала Мамин увидел, как бежавший первым боец, споткнулся. Потом слух идентифицировал звук выстрела, потом боец рухнул. За ним бежал боец, который резал провода. Мамин прицелился и надавил на спусковой крючок. Без взведенного курка это оказалось сложно. Приложил усилия. Грянул выстрел.

Ничего! Пуля ушла куда-то вправо. Мамин подтянул наган к себе, левой рукой отвел курок назад и прямо с пояса, не целясь, выстрелил.

Прицеливаться не было необходимости. Последний боец уже был в четырех-пяти метрах. Пуля попала ему куда-то в живот. От удара его развернуло влево, и он, крутанувшись на месте, упал.

Наступила тишина. Как-то сразу. Внезапно. Только что вокруг все вертелось. Была стрельба, схватка. Воздух был заполнен опасностью. Жизнь и время стремительно неслись. И вдруг, все кончилось! Время остановилось. Мамин стоял с дымящимся наганом, на мостовой корчились два бойца-красноармейца, Семен победоносно восседал на поверженном противнике. Буднично и спокойно. Никакой опасности Алексей не чувствовал.

Мамин оглядел место боя. Семен уверенно и крепко заломил левую руку бойца за спину. Лиза проворно влезла в кузов, порылась там, и, выглянув из-за борта, крикнула:

– Сема, держи.

На спину бойцу упал кожаный ремешок.

– Молодец, девчонка. Не растерялась, – произнес Мамин.

Щеки у девушки были пунцовыми, маленькая грудь бешено вздымалась.

На мостовой у машины извивались два тела. Один в позе эмбриона, держась за живот. Второй, сжимая руками горло, переворачивался вправо-влево и орошал камни алой кровью, которая пробивалась толчками через его пальцы. Оба мычали, но негромко.

Когда подъехал милицейский ГАЗик с рядовыми в белых рубашках, синих галифе и лейтенант, спрыгнув с подножки, подбежал к застывшему Мамину, боец с ранением в горло уже не двигался. Семен ловко связал своего подопечного. Раненного в живот положили в кузов милицейского ГАЗика под охраной рядового. Лейтенант задавал вопросы. Мамин что-то отвечал. Все было как в тумане. На выстрелы не сбежалась толпа. Сотрудники оперативно очистили место преступления. Как установил лейтенант, который первым делом расстегнул воротник раненного бойца и представил изумленной публике овальный жетон с выбитым номером 52. Ниже была надпись Fp. Nr. 07578. Жетон имел две одинаковые половины. Надпись дублировалась, а посередине проходила линия, позволявшая разломить жетон пополам.

– Диверсанты, – заключил лейтенант.

– Бранденбург-800, – подумал Мамин.

Когда Мамин с лейтенантом подошли к мотоциклу, обнаружилось, что в коляске аккуратно сложены три «мосинки». Бойцы оказались весьма самоуверенными, оставив стрелковое оружие, и, вознамерившись ликвидировать троицу у ГАЗика голыми руками. Это и спасло, понял Мамин.

Возле мотоцикла лежало тело майора. На груди виднелась маленькая черная дырочка.

Лейтенант переписал данные из личных документов всех троих. Взял три кратких объяснения. Осмотрел наган Мамина. Выяснилось, что при первом выстреле произошла осечка. Вообще, лейтенант вел себя крайне профессионально. Не прошло и часа, как троицу отпустили.

Лизу высадили через квартал, Мамин еще раз пообещал отдать сверток по назначению и они со Стебунцовым поехали в крепость.

По дороге Мамин обреченно опустил голову на грудь. Его донимали печальные мысли. Он думал о том, что нарушил данную когда-то самому себе клятву: больше не убивать. Еще тогда, когда попал в Брест из-за убийства. Теперь, оказавшись в Бресте сорок первого года, вновь совершил преступление. Что за чертовщина?!

***

2011 год, Санкт-Петербург, май.

Жизнь прекрасна! До «госов» оставалась какая-то пара месяцев. Впереди – учеба в адъюнктуре. Любимое дело! Любимая девушка! Жизнь прекрасна!

Мамин пересекал тонущий в листве Михайловский парк. Волнующее, набухшее весенней свежестью зеленое море колыхалось от невского бриза. Все вокруг жило и оживало после долгой зимы. На ветвях восседали тысячи птиц, переговариваясь на своем птичьем языке. Повылазили из норок белки, в надежде получить от прохожего дармовых орешков. Алексей шел по дорожке, усыпанной помаранчевым мелким гравием. По обеим сторонам расстилался сочный ковер народившейся травы. Сегодня Алексею все нравилось. От всего он был счастлив, всему радовался. Его Ирина, с которой он встречался уже год, позавчера познакомила его с родителями. Милые, приветливые люди, сразу приняли Алексея. Все шло хорошо. Больше, чем хорошо!

В кармане тренькнула смска. На табло мобильного высветилось «Санчес». Алексей, не снижая шага, спокойно открыл сообщение.

«Лемыч, Ира повесилась. Едь на Ваську. Я в метро.»

Лемыч – это прозвище Алексея, Васька – Васильевский остров, метро – станция Приморская, где живет Ира. То есть жила.

Ира была изнасилована двумя таджиками. Она возвращалась домой с фитнеса. Затащили на стройку, где стоял их гастарбайтерский вагончик. Тупо, примитивно совершили насилие. Они даже не скрывали следов преступления, не пытались прятаться. Прямо в вагончике все и сотворили. Ира пришла домой, закрепила петлю из пояса и…

А потом пошли месяцы. Нет, таджиков взяли в этот же день. Закрыли в СИЗО. Следствие шло медленно. Что-то там не срасталось. В итоге, в августе суд «именем российской федерации» дал обоим условные сроки. Понапутали следаки с операми при сборе и фиксации доказательств.

Алексей все это время не жил. Сдал госы, получил диплом, но не жил. Он не общался с родителями Иры. Не мог. Не ходил к ней на могилу. Не мог. Просто ходил опустошенный, раздавленный. Санчес перевез его к себе в общагу. Не отходил ни на минуту.

После оглашения приговора Алексей с помощью Санчеса вызнал, где обитают эти двое. Они, по-прежнему, не особо заморачиваясь, работали на стройке. Только в вагончик переехали другой, но на той же территории.

Наступил сентябрь. У Санчеса образовались дела. Алексей должен был проходить переаттестацию в полицию. Но написал рапорт на увольнение.

Однажды, он пришел в общагу, где ему еще позволяли жить, поздно. Не раздеваясь, лег на кровать. Санчес сразу все понял. Он за ночь разработал целый план. Отыскал знакомых и средства для воплощения его. Рано утром Мамин сидел в купе поезда, убегавшего от восходящего на востоке солнца. Конечным пунктом Санчес определил Алексею город Брест.

В утренней сводке по Петроградскому району прошла информации о возгорании строительного вагончика. При осмотре обнаружены два мужских трупа. Следов поджога не установлено. Размозженные головы эксперт-медик не заметил, благодаря связям Санчеса. А рукоятка молотка, на котором были следы пальцев рук Алексея, сгорела в огне.

***

20 июня 1941 года, Брестская крепость.

ГАЗ был остановлен перед Трехарочными воротами. Из истории Мамин знал, что эти ворота назывались и Брестскими, и Северными, и Штабными. К кабине подошел усатый мужчина средних лет. На вороте топорщились петлицы в виде алого параллелограмма, окантованного с трех сторон черной полосой. На петлицах четыре треугольника из красной меди, покрытых прозрачной эмалью.

– О, пила идет, – пробурчал недовольно Семен.

Старшина, догадался Мамин. Пилой их прозвали за зубчатые треугольники на петлицах.

Дежурный старшина с красной повязкой на рукаве «КПП» осмотрел автомобиль, проверил документы и разрешил движение дальше. Крепость, в которую въезжал Мамин, представляла собой Кольцевую стену цитадели в виде кирпичной двухэтажной казармы. Естественными преградами являлись реки Западный Буг (с юго-запада) и Мухавец (юг и север). В кольцевой казарме размещался личный состав (это Мамин знал) и помещения назывались казематами. Под казематами находились складские помещения. С внешней стороны этого кольца еще одной преградой (уже сделанной руками человека) служил массивный земляной вал десятиметровой высоты, который являлся наружной стеной всей крепости. Земляной вал опоясывался рукавами рек Западного Буга и Мухавца, каналами и широкими рвами, заполненными водой.

Проехав через мост и ворота, машина повернула направо, вдоль сложенной из красного кирпича Кольцевой казармы. Мамин бывал в Брестской крепости, но его время это был израненный и разрушенный остов некогда значительного сооружения. Сейчас все было по-другому. Сейчас Мамин видел крепость в первозданном ее виде. Все было узнаваемо по фотографиям, виденным когда-то. Слева Алексей увидел клуб 84-го полка (бывший католический костел), далее столовую командного состава. На открытой площадке стояли орудия, не зачехленные и без навесов. Так вот просто под открытым небом.

– Вот артиллерийский парк, – обозначил про себя Мамин.

Единственное, что защищало орудия от ветра, так это пара часовых в плащнакидках, которые прохаживались вдоль парка. Все было в зелени. Людей практически не было, только несколько человек в форме строем двигавшихся к Тереспольским воротам, видимо, смена караула. Гражданских лиц Мамин не увидел.

Стебунцов повернул машину вправо и двинулся вдоль казарм, напевая:

Взвейтесь кострами,

Синие ночи!

Мы, пионеры, -

Дети рабочих.

Близится эра

Светлых годов.

Клич пионера:

«Всегда будь готов!»

Семен вообще всю дорогу от аварии до крепости взял на себя роль радио, которого в машине, разумеется, не было. За пятнадцать минут пути он спел песни четыре. Мамин, которому медведь оттоптался на ушах порядочно, оценил мелодичность и музыкальность ефрейтора-шофера. Удивляло, что за всю дорогу не замолкающий Семен, ни словом не обмолвился о происшествии. Это было странно и Мамин понял, нервы.

Через некоторое время они подъехали к большому белому двухэтажному зданию. Оно тянулось практически через весь двор – от северной до южной стороны. Окна первого этажа здания были зарешечены. Немного левее от здания Арсенала, ближе к Тереспольской башне, стояло огражденное забором двухэтажное здание 17-го погранотряда. За ним высилась сама башня Тереспольских ворот.

– Здесь штаб шестой дивизии, товарищ капитан, – сообщил Стебунцов, останавливая машину.

Ефрейтор провел капитана на второй этаж и остановился у двери с табличкой «заместитель командира дивизии».

– Вещи я снесу в казарму, оставлю у дневального. До встречи, товарищ капитан.

– Слушай, Семен, – не удержался Мамин. – А ты как этого бугая свалил?

– Так у меня ж ключ в руке был. Я как увидел, что он…повалил… вас. Я и треснул сзади, – буднично ответил Стебунцов.

– Ну, понятно. Ладно, давай, Семен, может еще увидимся, – сказал Мамин.

– Конечно увидимся, – улыбнулся ефрейтор. – Вы не переживайте, я подарок прямо сейчас снесу.

Они пожали руки и Стебунцов ушел.

Мамин два раза кратко постучал и толкнул дверь в просторное помещение с двумя окнами, выходившими, кажется, на внешнюю сторону кольца. Занавесок не было, поэтому через пыльные стекла легко проникал свет поднимающегося солнца. Стены помещения были выкрашены синей, не яркой, краской примерно до середины, остальная часть стен и потолок побелены. Слева от двери стояли два шкафа с открытыми полками, на которых размещались книги и папки. У левого окна высился письменный стол с абажуром зеленого цвета, на столе массивный телефон и две стопки личных дел. За столом Мамин увидел мужчину лет тридцати, с зачесанными назад короткими волосами, в пехотном обмундировании, перетянутом кожаными ремнями с четырьмя красными шпалами в петлицах. На груди висела медаль «ХХ лет РККА». Когда Мамин вошел, командир внимательно читал что-то в папке.

– Товарищ полковник, капитан Мамин для получения назначения к месту дальнейшего прохождения службы прибыл! – представился Алексей, вскинув правую руку к виску.

Сидевший оторвал взгляд от бумаг и вопросительно уставился на Мамина.

– Вы с дуба рухнули, капитан?– спокойно, но как-то угрожающе спросил командир.

Мамин оторопел. Что не так?

– Вы не видите знаки войскового отличия или вы не их не отличаете?

С этими словами полковник ткнул пальцем в вышитую на рукаве, чуть повыше обшлага красную звезду с золотыми серпом и молотом.

Блин. Это же знак отличия политработника. Так, в каком же ты звании тогда? Мамин мучительно думал, долго этого делать было нельзя, видно, как командир уже напрягается. Тут Мамина осенило.

– Виноват, товарищ ээ…полковой комиссар. С дороги, не разглядел.

Лицо комиссара помягчело.

– Да и вообще, ожидал, что здесь кадровый работник сидит, – неожиданно для себя смело заявил Мамин.

– Правильно ожидали. Но, учитывая, в какое подразделение вы получили назначение вашим оформлением поручено заняться мне и полковнику.

Командир с четырьмя шпалами встал, подошел к Алексею и протянул руку.

– Давайте знакомиться. Заместитель командира 84 стрелкового полка 6-й Орловской Краснознаменной дивизии Фомин Ефим Моисеевич.

Мамин почувствовал, как немеют ноги. Как? Тот самый Фомин?! Который возглавит оборону Брестской крепости, через два дня пленен, выдан и расстрелян. Герой крепости.

– Мамин Алексей Степанович, – Алексей с чувством пожал руку комиссару. Тот, кажется, заметил излишнюю горячность Мамина, и поспешил разжать рукопожатие.

Дверь в кабинет открылась, и на пороге возник командир крепкого сложения, с широким подбородком и маленькими черными усиками, а-ля Гитлер. Мамин удивился. На петлицах командира алели четыре шпалы, как и у полкового комиссара. Мамин глянул на рукав. Там был вышит шеврон в виде птички с одним широким золотым галуном внизу и двумя узкими сверху (у Мамина, к слову сказать, на рукаве был широкий одинарный шеврон из красного басона). Теперь Мамин был внимательнее и безошибочно поприветствовал:

– Здравия желаю, товарищ полковник.

– Здравия желаю! – неторопливо приложив руку к виску, ответил вошедший.

– Козырь Максим Евсеич, начальник штаба, – представился полковник. – Мамин?

– Так точно!

– Как по батюшке?

– Алексей Степанович.

– Хорош, братец, – он похлопал Мамина по плечу.

Мамин держал в руках аттестаты и проездные документы с предписанием, но Козырь на них даже не взглянул. Прошел к окну и развернулся.

– Наслышан. Наслышан. На тебя уже рапорт поступил из отдела милиции. Диверсантов, значит, ухлопал? – произнес Козырь.

Мамину показалось, что голос полковника звучит устало. Смотрел полковник с прищуром. Черные, как смоль, брови, мешки под глазами, морщинистое лицо, хотя человек не старый. В общем, Козырь производил впечатление человека крепкого, но усталого.

– Не стой в дверях. Проходи, – продолжил Фомин. – Позавтракать успел?

  Мамин смутился. О еде он как-то не думал. Но после слов комиссара в животе отчетливо заурчало. Он сегодня, кроме чая от кологрудой проводницы, ничего не закинул в утробу.

– Никак нет, товарищ полковой комиссар, – ответил Алексей.

– Позвони, пусть чаю принесут, – сказал Козырь, обращаясь к Фомину. Пока тот шел к трубке, добавил, – С сухарями.

– Смотри-ка, – заулыбался Фомин. – Устав внутренней службы знает. А как вошел, ляпнул, так ляпнул. – Кто ж так с командованием разговаривает? И кто тебя только учил? – обратился Фомин к Алексею.

– Да я вроде и не хотел…

– И таких слов в Уставе нет. Не хотел он, видишь ли! На будущее учти, что с командованием надо говорить по воински и уважительно, – назидал полковой комиссар.

– Погоди, Фим,– остановил Козырь. – Что за девушку вы там со Стебунцовым подвозили? – спросил Козырь.

– С поезда. Ехали вместе. Подарок от дочери Гаврилова везла. Семен… то есть, Стебунцов взялся передать.

– Послушайте, товарищ Мамин. Вы здесь человек новый. Кхе.. – полковник откашлялся в руку. – Так вот. Человек новый, но задачи перед вами стоят нешуточные. Поэтому я попрошу вас.. Кхе… впредь придерживаться инструкций.

– А не девушек катать, – вставил пять копеек Фомин, уже закончив давать распоряжения по телефону.

– О происшествии доложите рапортом позже. Сейчас, скажите, что думаете об этих бойцах? Какие соображения имеете? – давая понять, что показательная порка закончилась, сказал Козырь.

Мамину предстояло рассказать о бойцах учебного батальона Бранденбург 800. Рассказать он мог-то много чего. Но сейчас это необходимо было уместить в рамки информации, которой мог владеть капитан Красной Армии образца сорок первого года, а не любителя истории две тысячи восемнадцатого.

– А что тут скажешь. Ребята подготовленные. Первый, в которого я выстрелил, то есть осечка произошла, в момент нажатия на крючок выполнил маятник, как я успел заметить. Для обычного бойца это не просто странно, это невозможно.

– Согласен, – задумчиво произнес Козырь, его кустистые брови сошлись в одну линию. – Что еще?

– Вели себя чересчур самоуверенно. Винтовки оставили в коляске. Сначала вообще одного бойца с ножом отправили к нам, хотя видели, что нас трое.

– По-тихому прибрать хотели, – сказал Фомин.

– Да, – подтвердил Мамин. – Под пистолет шли спокойно, привычно. Ну, и рукопашкой владеют.

– Чем? – переспросил Фомин.

– Рукопашным боем, – уточнил Мамин, силясь вспомнить, существует в сорок первом такое понятие или нет.

– Ясно, – убил его сомнения Фомин.

Через минуту в дверь тихонько постучали. Вошел рядовой и на столе материализовались три чая в мельхиоровых подстаканниках, пара кусков сахара. К ней добавилась упаковка галет.

– Давай, перекуси пока. Потом в столовую зайдешь, – сказал Козырь.

За чаем Мамин в общих чертах получил информацию о своем ближайшем будущем.

– Ты приписан к саперному батальону, на должность замкомандира саперно-маскировочной роты. Завтра оформим допуск по «секретке». Так что с завтрашнего дня только можешь ты приступить к своим обязанностям. И отдохнуть, по уму, я тебе должен хотя бы сутки дать с дороги. Но нет у меня этих суток, понимаешь? – не то спросил, не то утвердительно заявил полковник Козырь.

Мамин пытался сообразить, не рассказать ли господам…то есть товарищам большим командирам, что произойдет через полтора суток. Но что это даст? Во-первых, не послушают, за паникера примут. В кино такое часто показывают, поставят к стенке и шлепнут. Не рассказать. Тоже не годится. Может все-таки подготовленные встретят противника, подороже жизни свои отдадут. Ладно, подумал Мамин, меня вроде отправлять куда-то собираются. Перед отъездом оставлю письмо. Да и вообще, не мое это дело крепость спасать. Мне про документы нужно узнать, да домой как вернутся. Подумал и устыдился своих мыслей.

Меж тем, Козырь продолжал.

– Ты командир с особой подготовкой. Поэтому с тобой целый замкомандира дивизии разговаривает, – кивнул Козырь на Фомина. – А у меня как раз ситуация в укрепрайоне особая. Как думаешь, таких, как эти ..с проводами, много здесь?

– Если скажу, что не думаю, а знаю, что много, поверите? – спросил Мамин.

– Поверю, – утвердительно кивнул Козырь.

– Диверсии будут нарастать, – продолжил Мамин. – В основном, это коснется коммуникаций, связи, электроснабжения, – подумал немного и добавил – Водоснабжения.

– Слышал, наверное, в мае, германский внерейсовый самолет Ю-52 совершенно беспрепятственно был пропущен через государственную границу и совершил перелет по советской территории через Белосток, Минск, Смоленск в Москву. Никаких мер к прекращению его полета со стороны органов ПВО принято не было. ПВО Западного особого военного округа, обнаружили нарушивший границу самолет лишь тогда, когда он углубился на советскую территорию на 29 км, но, не зная силуэтов германских самолетов, приняли его за 277 рейсовый самолет ДС-3 и никого о появлении внерейсового Ю-52 не оповестили. Белостокский аэропорт, имея телеграмму о вылете самолета Ю-52, также не поставил в известность командиров бригады ПВО и авиадивизии, – изложил Фомин.

Мамина этот исторический факт как-то обошел стороной, но виду он не подал, только кивнул головой.

– Вот и получается. Что это? Предательство? Диверсия? Или головотяпство? – спросил Козырь.

– Может и головотяпство, но по весу как предательство, – дал оценку Фомин.

– В общем, я тебя сейчас нагружать информацией не хочу. Поедешь на 18 ОПАБ в районе Пугачево сегодня же. На месте командир батальона введет в курс дела. Так, я думаю, лучше будет. Незамыленным взглядом посмотришь, оценишь обстановку. Задачу и приказ получишь завтра. О режиме секретности предупреждать, надеюсь, не надо?

– Нет, – ответил Мамин, мысленно расшифровывая аббревиатуру ОПАБ – отдельный пулеметно-артиллерийский батальон.

– Хорошо. Но у секретчика подписку оформишь. Я его предупрежу. Это еще не все. Командование полка решило подготовить штурмовой взвод. А тут своих дел невпроворот. Ты специалист? – спросил Козырь и сам же ответил. – Ты. Вот и будешь его создавать.

– Товарищ полковник, это невозможно! Нужны люди с опытом, – попробовал возразить Мамин.

– Не перебивай. Пока начнешь так. Ясно? – оборвал Козырь.

– Так точно.

– Сейчас иди к секретчику, потом найдешь старшину Моховикова. Оформляй документы и получи оружие на складе. Там указано на сколько человек. Комлектацию определяй сам. Выписки из приказа должны быть уже готовы. Он же даст тебе транспорт до укрепрайона. Переночуешь там. Вопросы, возражения?

– Никак нет, – обреченно вздохнул Мамин. Искать документы нужно было где-то здесь, а его отправляют в ОПАБ.

– И еще, – Козырь подошел вплотную и положил руку на плечо Алексею, – Я сильно надеюсь на тебя капитан, не подведи.

– Разрешите идти, – Мамин собирался развернуться и выйти. Раздался трескучий звонок телефона.

– Да, – поднял трубку Козырь. – Какие документы? Из Белого? Нет. Нет, говорю. Неделю назад переправили в обком. Да. В обком. Звоните Тупицыну. Что точно? Конечно, точно. Все. Отбой связи.

Мамин вышел из кабинета.

***

По дороге на оружейный склад, к которому Мамина охотно согласился проводить рядовой Пичушкин, только что сменившийся с наряда и направлявшийся в казарму, Алексей размышлял. Нет, его не смутило назначение в маскировочно-саперную роту. Из литературы, посвященной Великой отечественной войне, он знал, что так обозначались в предвоенные годы советские диверсионные подразделения. Не пугала его и перспектива подготовить и возглавить отделение (а потом и взвод) новоиспеченного спецназа. Заботило Алексея то, что никакого взвода не будет. Уже послезавтра рано утром здесь будут солдаты вермахта и, немногим из наших удастся унести ноги отсюда. Какой уж тут спецназ.

Сообщить «кто он» двумстаршим командирам Алексей не решился. Но что предпринять уже решил. Написать импровизированную докладную записку. Передать ее через дневального полковнику Козырю, а самому уехать в укрепрайон. Пока суть да дело, пока свяжутся с руководством. Может и не арестуют сразу. А там, в укрепрайоне можно попытаться убедить вывести личный состав на позиции. Хотя бы так.

Документы, которые его интересуют в обкоме. Случайно услышанный разговор Козыря по телефону – немыслимая подсказка. Случайность? Как бы сказал Поярков – не думаю! Собственно, что-то подобное и должно происходить. Не могут же они и в самом деле отправлять человека из будущего, как слепого котенка. Где находятся документы, он не знал, как их добыть тоже, как выбраться? Наверняка, должны быть подсказки. Какая-то подстраховка.

От этих мыслей стало немного теплее на душе. Было уже около двенадцати часов дня. И до сих пор Мамин не мог отделаться от чувства одиночества. Людей вокруг много, а он один. Убедив себя, что незримая рука ФСБ направляет его, Алексей вздохнул жизнерадостнее.

Дорога на оружейный склад шла через Белый дворец. Трехэтажное каменное здание, на дворец вовсе не похожее. Вход под навесом, рядом деревянная электроопора. Здесь подписали Брестский мир и секретные протоколы к нему. Но их сейчас здесь нет. И само здание в первые же часы бомбардировки перестанет существовать. Алексей видел, что осталось от дворца, когда посещал Брестскую крепость в двухтысячных. Фундамент и часть стены не выше метра. Дворец возвышался в середине цитадели. Во дворе жизнь кипела не пример, когда Стебунцов привез Мамина. Туда-сюда сновали автомобили, строем перемещались люди в военной форме, были даже конные. Но наличие вооруженных людей не давало никакой уверенности в эффективности крепости. По сути это был каменный мешок. Оборонительного значения или препятствия для продвижения войск противника крепость не имела и не могла иметь. Здесь можно было только героически погибнуть, прихватив с собой на тот свет, некоторое количество врагов.

– Товарищ боец, – стараясь подражать услышанной форме обращения сказал Мамин. – Подскажите, где столовая?

– Тама вот, – рядовой махнул указательным пальцем. – Видите земляное укрепление у казармы, там 44-й полевой автохлебвзвод. Там столовая.

Надо будет зайти поесть после оружейки, – подумал Алексей.

На оружейном складе проходили какие-то работы. Руководил процессом старшина, на вид лет сорок. Вместе с ним этим же занимался еще один военнослужащий без знаков различия на гимнастерке, оказавшийся заведующим складами боепитания Николаем Овсянкиным. Ознакомившись с выпиской из приказа, которая уже находилась на складе, он предложил Алексею в качестве личного оружия сменить наган на ТТ, пистолет Тульского-Токарева. Мамин согласился и протянул заведующему оружие с кобурой.

Разговорились. Кладовщики рассказали, что еще несколько недель назад в полк с окружных складов стало поступать новое стрелковое оружие: станковые пулеметы Дегтярева (СПД), пистолеты-пулеметы Дегтярева (ППД), самозарядные винтовки Токарева (СВТ) и автоматические винтовки Симонова (АВС). Мамин интересовался, а Овсянкин подробно рассказывал о тактико-технических характеристиках нового оружия. Алексей в свое время изучал возможности СВТ и ППД, незнаком ему был только СПД. Внешний вид оружия Алексею понравился сразу. Ствол на трех сошках, пулеметная лента, ручки, как у Максима, в общем, выглядел брутально. Поэтому основное внимание он сосредоточил на рассказе об этом оружии, планируя его взять в ОПАБ.

Пулемет СПД был принят на вооружение РККА в тридцать девятом году под наименованием «7,62-мм станковый пулемёт обр. 1939 г. ДС-39». Производство пулемёта осуществлялось на Тульском оружейном заводе, до этого выпускавшем пулемёты системы Максима. Помимо пулемётов, поступивших в войска, некоторое количество ДС-39 было установлено в казематные установки, которые тоже имеются в количестве двух штук в районе Белостокского укрепрайона.

Однако, как не преминул сообщить Овсянкин, эксплуатация ДС-39 в ходе зимней войны вызвала многочисленные нарекания, связанные с ненадёжностью работы пулемёта в условиях запылённости и низких температур. Здесь, на Брестском полигоне испытания также привели к неутешительным результатам. Оказалось, что невозможно использовать вместо патронов со стальной или биметаллической гильзой (нового образца) аналогичных патронов с латунной гильзой, большие запасы которых имелись на складах, что, очевидно, при ведении военных действий могло вызвать трудности с обеспечением боепитанием. Поэтому сейчас стрелковые роты имеют на вооружении надёжные и нетребовательные к боеприпасам пулемёты системы Максима обр.1910/30 г.

Послушав занимательный рассказ, Мамин перешел к делу. По приказу ему предоставлялась возможность получить оружие на восемь человек, то есть почти отделение. И Алексей выбрал следующее:

– ППД-34/38 с коробчатым магазином на 25 патронов; 4 шт.

– ППД-34/38 с дисковым магазином на 73 патрона и горловиной для присоединения этого магазина;

– ППД-40 с дисковым магазином на 71 патрон, 2 шт.

– СВТ-40 с глушителем звука выстрела, со специальными винтовочными патронами уменьшенного заряда «Брамит».

Поскольку Алексей приехал с одним чемоданом, то он выпросил также вещевой мешок «туркестанского типа». Вещмешок имел всего одно отделение, верх которого утягивался верёвкой. К нижней части мешка была пришита плечевая лямка, на которую были надеты две перемычки, предназначавшиеся для застёгивания на груди. С другой стороны плечевой лямки были нашиты три верёвочных петли для регулировки длины. К углу мешка была пришита деревянная бобышка-клеванта, за которую цеплялась петля плечевой лямки. Плечевая лямка сворачивалась в «коровий» узел, в центр которого продевалась горловина мешка, после чего узел затягивался. Все эти манипуляции Мамину показал все тот же Овсянкин.

Нашелся на складе НР-40, нож разведчика сорокового года. Девять штук НР присовокупили к остальному. Оружие оставили на складе до отъезда. Один нож и ТТ в кобуре Мамин взял с собой.

***

С обедом, на который рассчитывал Мамин, не вышло. Только он направился к земляному валу, где находился 44-й полевой автохлебвзвод, как его окликнул знакомый голос.

– Товарищ Мамин, товарищ Мамин.

Подбежал запыхавшийся Стебунцов, на ходу поправляя пилотку.

– Срочно к полковнику Козырю.

Мамин вздохнул.

– Прости, капитан, что голодным тебя отправляю, – начал Козырь. – ЧП у нас. Незваные гости объявились. Чужие по району шастают. Тебя у машины ждет старшина Пшенка со своими людьми. Выдвигайся на место, осмотрись.

– Ясно. Разрешите идти?

– С Богом.

У ГАЗика действительно стоял невысокий, плотный старшина в выцветшей гимнастерке. На плече висел ППШ (пистолет-пулемет Шпагина), на поясе подсумок для дискового магазина. Рядом топтались двое рядовых с винтовками и внимательно слушали чернявого парня с тремя треугольниками, то есть сержанта. Чернявый что-то вполголоса рассказывал. Видимо смешное, потому что бойцы отвечали на его слова дружным хохотом. Стебунцов копался в кабине.

При виде Мамина старшина подкрутил седеющий казачий ус и сделал шаг навстречу.

– Доброго ранку, товарищ капитан. Замкоувзвода раузведки старшуна Пшенка, – старшина протянул руку.

– Мамин Алексей Степанович. А как вас по имени-отчеству, старшина?

– Апанас Григорьевич.

Рукопожатие у старшины было крепким.

Тут же от группы бойцов отделился чернявый и подошел к Мамину.

– Це мой комод, Александр Лившиц, сержант, – представил старшина.

«Комод – это командир отделения», – догадался Мамин.

– Сашко-Адеса! – посчитал важным уточнить чернявый.

Поздоровались, познакомились. Пшенка ввел Мамина в курс дела. Ночью был слышен гул самолета. В районе деревни Мухавец в приграничной полосе вчера видели три парашюта. Потом в деревне объявились незнакомые люди в красноармейской форме. А утром какой-то офицер узнавал у местных дорогу и угощал сигаретами.

– Балакают по нашенски. А табачок чужий. Но наших же не проведеш. Чи выдразу выдчули. Да поведомили. А вин те зникли. Тильки связь перервався с аеродромом у том районе. Треба б пошукать. Може що и зачепим, – поделился старшина.

Информация привлекла чекистов и нужный квадрат был оцеплен. Задача группы Мамина состояла в том, чтобы выйти на след странных красноармейцев и выяснить кто они.

– Ой, Апанас, мне таки больно на тебя смотреть, – влез в разговор чернявый. – Не начинай наводить метель, мы же поссоримся. Ну, зашли ребята огоньку спросить, шо такого? А старушке шо-то показалось. Вы бы видели ту старушку, товарищ капитан, обнять и плакать.

– Сашко, я така пидозрю ще ты специально на пули и ножи скачешь, щебы у Тонечки в лазарете ошиватись. А я вирю тий старушенцыи. Ни. Нам требо нашукать цих залитных и трепетно допытать. Тильки цего разу по перед батьки не лизь. Остерегись, – сказал по-отечески Апанас. И, повернувшись к Мамину, добавил, – Вин ще останне ранення не зажило. Скаче, як козел.

– Старшина Пшенкин, – нарочито исковеркав фамилию, сказал чернявый, и потер левое плечо. – Не морочьте товарищу капитану то место, где спина заканчивает свое благородное название! Я себе знаю, шо нет там никаких диверсантов, а вы себе думайте, шо хотите.

Не закончив, спора, погрузились в ГАЗик. Мамин предпочел сесть с Семеном, все-таки знакомый. Остальные расположились в кузове. При этом Лившиц не переставал что-то горячо обсуждать со старшиной. По-видимому, они были давние приятели. Сашко не меньше старого товарища понимал серьезность появления в приграничной полосе незнакомцев в советской форме. Просто Лившиц по натуре был балагуром и подтрунивал над другом.

Чернявый, Сашко Лившиц, был родом из Одессы. Отсюда и произвище – Сашко-Одесса. Сам он говорил на одесситский манер – Адеса. Это был высокий жилистый парень лет двадцати с клубком вьющихся волос на голове. На его потемневшем от черноморского солнца лице отпечаталась тень одессита. Внимательный человек мог бы увидеть в глазах Сашко глухие колодцы дворов, знаменитый порт, суету Молдаванки и Привоза.

Чубатый морячок начал службу на флоте, как и положено. Но взрывной нрав и юморной характер не позволили Лившицу прослужить в родной Одессе и года. В ноябре сорокового его сослали подальше от греха. На исправление. Так Сашко оказался в Бресте, где сдружился с харьковчанином Апанасом, старшиной разведвзвода. Хотя с первых дней Апанас, что называется, взялся за воспитание буйнонравного морячка. Дурь выбивал в прямом и переносном смысле. Наряды, тумаки, вразумления. Пшенка, отец двоих детей, учил хулигана, как мог. А тот отвечал шутками-прибаутками. На одном из плановых выходов Пшенка оказался с Лившицем в одной связке. И случись с ним, бывалым разведчиком, служившим еще в финскую, незадача. Повел Апанас группу сквозь болото. Сам он в этом деле разбирался неплохо. Но тут, что-то пошло не так. Засмотрелся, задумался и, не заметил, липовую кочку. Через мгновение оказался в зловонной жиже по грудь. Группа шла по одному, друг за другом, каждый на расстоянии пяти шагов. Вправо влево не отступить, везде трясина. Пшенка так стремительно начал уходить в тину, что никто решительно не мог ему помочь. Никто, кроме Сашко. На судьбу, он оказался ближе всех. Не думая ни секунды, растянулся на двух мшистых кочкарях, одним движением стянул с себя ремень и помог выбраться старшине.

С тех пор, старшина с сержантом вел себя по-другому. Вместо подзатыльником все больше советами. А хулиганистый сержант своего отношения к Апанасу не изменил. При любой возможности пытался уколоть. Но все это были шутки добрые, без затейства. Апанас это понимал, хотя все же иногда не на шутку сердился.

До деревни добирались с час. Предусмотрительный Козырь приказал Стебунцову взять для Мамина сухой паек. В кабине Алексей обнаружил завернутыми в бумагу два больших ломтя хлеба, банку мясных консервов и сухари. Оголодавший Мамин с аппетитом взялся за дело. Консервы он вскрыл новеньким НР-40, им же накладывал куски на хлеб и так ел. Запивал водой из стеклянной фляжки Семена. Управился за несколько минут. Нетронутыми остались только сухари.

– Подарок-то передал?

– Да, товарищ капитан. Лично в руки. Майор был очень рад, – заулыбался Стебунцов.

– Здорово поешь, Семен, – сказал Алексей. – А знаешь такую песню, капитан, капитан улыбнитесь…

Семен без предисловий чистым тенорком запел:

Жил отважный капитан,

Он объездил много стран,

И не раз он бороздил океан.

Раз пятнадцать он тонул,

Погибал среди акул,

Но ни разу даже глазом не моргнул.

И в беде

И в бою

Напевал он всюду песенку свою:

"Капитан, капитан, улыбнитесь,

Ведь улыбка – это флаг корабля!

Капитан, капитан, подтянитесь,

Только смелым покоряются моря!"

В Мухавце встретил старший роты оцепления. И сразу повел через опушку в лес. Углубились метров на пятьдесят.

– Здесь, – указал он пальцем.

Под листопадной раскидистой липой в кустах жимолости лежало тело. Это был мужчина. По земле разметалась шинель, в которую он был одет. Пунцовые ягоды жимолости беспорядочно осыпали полы шинели, несколько ягод запутались в волосах трупа. Место происшествия охранял боец с винтовкой. Он стоял поодаль.

– Это я приказал, – сказал старший роты оцепления. – Чтобы не затоптать следов.

Боец в ответ шмыгнул носом.

– Личность установлена? – спросил Мамин.

– Раевский Илья Никодимыч, начальник тыла. Подразделение указано в документах. Кажется, самострел.

Старший роты оцепления протянул Алексею документы.

– Посмотрим, – сказал Мамин и взглядом показал, что документы следует отдать старшине.

Приблизившись, Мамин обратил внимание на несуразность позы Раевского. Тот лежал, завалившись на левый бок. Правая рука закоченела, свисала вдоль тела, пальцы сжимали наган.

Старшина, меж тем, осторожно подошел к телу, присел на корточки, пощупал кожные покровы.

– Таак, – прогундосил он, – Судя з температуры тила, смерть настала не менше 12 годин тому.

– Годин? – переспросил Мамин. Украинский диалект в целом был понятен, но с этим словом вышло непонимание.

– Часов, – уточнил Лившиц, который стоял с блокнотом и помечал.

– Да мене иншее тривожити. Глянь, шинелка збилася до затылку, таке враження, що його хтось тягнув по земли, – продолжил старшина.

Вокруг тела многолетняя жухлая листва была потревожена. Трудно было понять, что в действительности тут произошло. По крайней мере, Мамину. Но, похоже, что старшина прав. Шинель была сбита так, будто кто-то тянул Раевского по земле. Мамин испытал мгновенное волнение, сродни азарту. Лившиц продолжал что-то быстро черкать карандашом в блокноте, изредка бросая взгляды на Мамина.

Старшина зачем-то начал стягивать сапог с ноги Раевского.

– Ну, вот. Подивись, капитан, так и е, волочили, – констатировал Пшенка.

Голенища сапог Раевского были прямо забиты листвой, травой. Старшина просунул руки под мертвое тело и перевернул его. Слева на груди зияло маленькое пулевое отверстие.

– Надо же было ему такое выкинуть! Взял и умер посреди полного здоровья! – ворчал Сашко. – Многие пришивают к подкладке карманов самые дорогие вещи, – объяснил Лившиц манипуляции старшины.

Мамин, подавив рвотные позывы, подсел к самым ногам покойника. Интуиция не подвела старшину, и под гимнастеркой действительно оказался потайной карман, в котором хранился портсигар, обернутый в тряпку. В портсигаре находились фотография молодой девушки и оттиск сургучной печати.

Эта находка вызвала самый живой интерес Пшенки.

– Ни одна людина не станет, вот так вот просто, от нечего робить, резать сургуч с пакета и зберегати при сэбе как бесценну реликвию.

– Я имею тоже кое-что сказать. С этим сургучом требо хорошенько поработать. Неспроста Раевский его хранил, ох неспроста, – Лившиц убрал блокнот в нагрудный карман и почесал смоляную в кудряшках голову.

После осмотра трупа, Мамин предложил провести эксцентрический, то есть от центра к периферии, осмотр места происшествия. И сам же по всем правилам следственной работы, как учили, стал кругами ходить вокруг тела, потихоньку отдаляясь от центра события, тем самым расширяя круг поиска. Шел медленно, стараясь не пропустить ни одной мелочи, ни одной оброненной детали. В том, что он имеет дело ни с каким не самострелом, Мамин уже не сомневался. Здесь произошло убийство.

Пшенка и Лившиц с интересом наблюдали за действиями Мамина. Закончив осмотр, стали решать, что дальше. По показаниям деревенских, три танкиста (петлицы были у них танковых войск) ушли на юг. Было решено отправиться в ту же сторону и поискать следы. Командиру роты оцепления дано задание на основных тропах выставить заслоны. Людей у него не хватало, пришлось отдать ему двух рядовых из разведвзвода Пшенки. Таким образом, в группу преследования входили Мамин, Пшенка и Лившиц. Неожиданно, в разгар обсуждения деталей операции, из-под земли вырос Стебунцов.

– Товарищ Мамин, – как к старшему по званию обратился ефрейтор. – Разрешите с вами.

Мамин понимал, что формально он возглавляет группу. Но в отличие от старшины и сержанта, он знал, что никакой он не диверсант, подготовки специальной не имеет, о методах работы контрразведки знает только по фильмам двадцать первого века. Иными словами, с опытом старшины ему не тягаться. Поэтому решил заручиться мнением Пшенки.

– Что скажете, Апанас Григорич?

– Малый, а ще ти там зобыв? – спросил Пшенка Семена.

– Никакой я не малой. И опыт у меня есть. Мы вообще с товарищем капитаном вдвоем против трех диверсантов стояли. Скажите, товарищ капитан. Так ведь и мало вас. Я обузой не буду. Пригожусь! – распалялся Семен.

– Ну, посмотри на этого патриота за мой счет! В этом леске и остаться можно, – серьезно заметил Лившиц.

– Да ладно вам, товарищ сержант. Мы не дурнее, понимаем, что не к теще на блины идем. Наизнанку вывернусь, а не подведу, – уперся Стебунцов.

До просеки добрались на машине. Там оставили ГАЗик. Еще раз осмотрели оружие. Пшенка и Сашко имели ППШ и по два магазина, Стебунцов был вооружен винтовкой, у Мамина – ТТ, плюс ножи. Это все.

Пошли вдоль просеки и очень быстро наткнулись на следы. Точнее старшина каким-то звериным чутьем обнаружил едва заметную примятость в траве. Дальше выстроились в походную колонну. Пшенка шел первым, Мамин за ним, потом Стебунцов, а замыкал Лившиц. Старшина шел осторожно, ощупывая каждую кочку. Лес хоть и не был густым, но видимость сокращал существенно. Мамин чувствовал, что с каждым шагом напряжение в мышцах нарастает. От сосредоточенного внимания он быстро устал. Попытался немного отключиться, расслабиться.

Вдруг Пшенка остановился и поднял руку вверх. Все замерли. Мамин отчетливо почувствовал, что потянуло дымком от костра. Сзади чуть зашуршало. Мягко, по-кошачьи, подошел Лившиц.

– Дневку устроили, – прошептал он.

Дымком тянуло откуда-то справа из чащи.

– Не станут наши танкисты в чаще обедать. Подальше от чужих глаз, – сказал Сашко.

– Не нашенские, – подтвердил старшина. – Решай, командир, что будем делать.

Мамин вынул из кобуры пистолет.

– Брать будем.

***

20 июня 1941 года, гостиница «Виктория»

Кранц намеренно указал точный адрес своего пребывания. Во-первых, это вызывало меньше подозрений, а как он успел убедиться, появление корреспондента из Москвы пробудило живой и не здоровый интерес органов госбезопасности к его скромной персоне. Во-вторых, так было проще обнаружить «наружку». Сразу, из обкома, выставить ее не могли. Поэтому у доктора было, как минимум, пара часов для того, чтобы изучить жизнь гостиницы. Из окна его номера был виден вход и подходы к нему. Появление странных людей не могло произойти для доктора не замеченным.

Вечером доктор предпринял вылазку. Убедившись, что за ним нет «хвоста», он вышел на точку. Прождал час. «Берта» на точку не вышел. Это был второй прокол за сутки. Кранц с раздражением сплюнул и вернулся в гостиницу. Здесь у гостиницы он впервые обнаружил подозрительного парня в белой рубашке с вышитой буквой «Д» на груди. Он прохаживался вдоль аллеи напротив гостиницы, натянув на лоб кепку-восьмиклинку, и, всунув в карманы парусиновых брюк руки.

– Щенок, – усмехнулся про себя доктор и скользнул к входу.

Через щелку в портьере окна Кранц внимательно рассмотрел «шпика». Сомнений не оставалось. Это за ним. В общем, все идет по плану. За исключением, двух проколов. Вспомнив о документах в сейфе и канувшем «Берте», доктор стиснул зубы. Нужно было привести мысли в порядок, успокоится. Кранц подошел к дивану, поправил подушку и удобно лег. Парабеллум аккуратно положил на столик рядом. Потом вынул из внутреннего кармана пиджака блокнот и любовно погладил его рукой.

Дневник на немецком.

«И увидел я иное знамение на небе, великое и чудное: семь Ангелов, имеющих семь последних язв, которыми оканчивалась ярость Божия». Неотступно следует за мной. Везде берется число семь! Все неправды, допущенные в нашей жизни, будут обузданы семью язвами и семью Ангелами. «И видел я как бы стеклянное море, смешанное с огнем; и победившие зверя и образ его, и начертание его и число имени его, стоят на этом стеклянном море, держа гусли Божии». О, мое стеклянное море! Будущая жизнь человечества. Для тебя я несу крест безумца! Стеклянное море – множество спасаемых, чистых и светлых, лучами которых осветится все вокруг. Море смешено с огнем. Этот огонь нисколько не повреждает чистых и неосквернившихся, потому что обладает двумя свойствами. Сжигает грешников и просвещает праведных. «Кто не убоится Тебя, Господи, и не прославит имени Твоего? Ибо Ты един свят. Все народы придут и поклонятся пред Тобою, ибо открылись суды Твои. И после сего я взглянул, и вот, отверзся храм скинии свидетельства на небе. И вышли из храма семь Ангелов, имеющие семь язв, облеченные в чистую и светлую льняную одежду и опоясанные по персям золотыми поясами. И одно из четырех животных дало семи Ангелам семь золотых чаш, наполненных гневом Бога, живущего во веки веков. И наполнился храм дымом от славы Божией и от силы Его». Ужасный и мучительный гнев Божий постигнет достойных его. И, прежде всего, покорившихся антихристу и творивших богоотступные дела. «И никто не мог войти в храм, доколе не окончились семь язв семи Ангелов». Пока Божественный гнев на нечестивых не разлучит праведных от неправедных, до тех пор я не получу жребия в небесном Иерусалиме и успокоения в храме Божием. Мое величие, мой храм Божий – новый человек! Здесь в России мое ристалище! Они создали советского человека – я создам антипод! Это моя миссия! Но сначала надлежит окончиться язвам, которыми воздается за грех. Бог, как человеколюбец, чтобы уменьшить бесконечные муки в будущем, попускает наводить карательные язвы на заслуживших через страдания от войн. Первая язва – гнойные раны на людях. Вторая язва – моря становятся, как кровь мертвеца, и всё одушевлённое в морях умрёт. Третья язва – реки и источники вод становятся, как кровь. Четвертая язва – солнце жжёт людей сильным зноем. Пятая язва – мрак и отчаяние на всей земле. В Харбине я создал собственными руками апокалипсис. В моем блоке я был Богом! Да, Богом! А теперь я стану им на Земле.

Первые пять язв я обрушивал на «бревна» одну за другой, а не одновременно. Первая язва – зараженным сифилисом мужчинам я позволял насиловать пленниц: русских, китаянок. А потом изучал течение болезни. Гнойные раны были не только снаружи, но и внутри. Развитие болезни изучено понедельно, путем вскрытия живых «бревен». Людям сохраняли жизнь и не зашивали их целыми днями, чтобы мы могли наблюдать за процессом, не утруждая себя новым вскрытием. Самое важное – не использовать при этом никакой анестезии, чтобы не нарушить естественный ход эксперимента. Вторая и третья язва – обморожение. При температуре ниже минус двадцать подопытных людей выводили ночью во двор, заставляли опускать оголенные руки или ноги в бочку с холодной водой, а потом ставили под искусственный ветер до тех пор, пока они не получали обморожение. Как понять, что наступило нужное обморожение? Очень просто. Нужно постучать небольшой палочкой по рукам. Я делал это сам. Обмороженная конечность издает звук как при ударе о деревяшку. Я помню чудный случай. Среди подопытных был трехдневный ребенок. Это «Берта» предложил. Чтобы ребенок не сжимал руку в кулачок и не нарушил чистоту эксперимента, он ему воткнул в средний палец иголку. Затем обмороженные конечности клали в воду тридцати семи или сорока градусов по Цельсию и наблюдали за отмиранием мышечной ткани на руках. Кожу можно было легко стянуть чулком. Мышечная ткань разваливалась, обнажая кости. После этого, некоторое время, до недели «бревно» еще вполне себе жило, ело и спало. В общем, было пригодно для продолжения экспериментов. Четвертая и пятая язва – полигон-аэродром в Аньда. Туда возили заключенных, чтобы отрабатывать на них эффективность применения бактериологических бомб. Их привязывали к специальным шестам или крестам, вбитым по концентрическим кругам вокруг точки, куда затем сбрасывали начиненные чумными блохами керамические бомбы. Дабы подопытные случайно не умерли от осколков бомб, на головы надевали железные каски, а тело защищали матрацами и щитами. Когда вместо «блошиных авиабомб» использовались бомбы, начиненные специальной металлической шрапнелью с винтообразным выступами, на которые наносились бактерии газовой гангрены, то оставляли голыми ягодицы. Осколки попадали на открытые части тела и происходило заражение. Мой наблюдательный пункт стоял на расстоянии трех километров. Процедуру я наблюдал в бинокль. Затем людей везли назад на объект и там, как и всех подобных подопытных, вскрывали заживо, чтобы пронаблюдать, как прошло заражение. Мое ноу-хау: никаких «отходов производства». Если «бревно» выживало после заражения сибирской язвой, его заражали чумой. Если и это его не убивало – продолжали. После экспериментов с обморожением покалеченные люди шли на опыты в газовые камеры, а органы после экспериментальных вскрытий поступали в распоряжение микробиологов. Таким образом, я действительно смог создать ад на земле. Не успевало окончиться одно бедствие, как уже начиналось следующее. И этот вал неотвратимо нарастал. До полного истребления.

Я верю в то, что пока нечестивые страдают от язв, я-Бог особым образом охраняю праведных.

Двадцатое июня тысяча девятьсот сорок первого года.

Кранц устало опустил руку. И, закинув голову назад, блаженно вздохнул.

***

К месту стоянки подбирались бесшумно. Мамин сразу обратил внимание на необычную манеру ходьбы разведчиков и старался соответствовать. Делая шаг, опускал переднюю ногу на пятку, но вес не переносил, оставлял на задней. Потом осторожно ставил носок на землю, если чувствовал под ногой ветку, поворачивал носок вправо или влево, туда, где была мягкая листва. И только затем, убедившись, что под ногой ничего не хрустнет, переносил вес. Двигались медленно, по-улиточьи.

Через некоторое время запах дыма и еды стал отчетливым. Донесся тихий говор. До «ненашенских» оставалось, наверное, около тридцати метров. Внезапно, Лившиц, который теперь шел первым, подал сигнал. Все остановились и присели.

– Кажется, нам здесь гостинец оставили, – прошептал он, когда Мамин приблизился.

Впереди, меж зеленых листочков ивы, Алексей заметил тончайшую проволоку, натянутую на высоте человеческой груди и уходящую в кустарник. Лившиц аккуратно двинулся вдоль препятствия и вскоре тихонько вернулся и, переврав фамилию друга, сказал:

– Пшенкин, ты только посмотри, какая здесь тазобедренная композиция.

В руках у Лившица лежали две «лимонки».

– Толково придумали, суки, – со скрежетом в зубах прошептал Лившиц.

Двое красноармейцев сидели под березой у растопыренного корневища. Их почти не было видно. И если бы не дымок, можно было пройти мимо и не заметить их.

– Ну, что, командир. Будем брать, – сказал старшина, теребя ус.

– Да оставь ты свои усы в покое, Пшенкин, – хихикнул Сашко.

– Погоди. Кажется, один собирается посс… До ветру, – вовремя вспомнил правильный оборот Мамин.

Действительно, один красноармеец, коренастый с кривыми ногами, покачиваясь, пошел к высохшему руслу реки.

– Их двое. А в деревне сказали, что их было трое. Где-то еще один. Не выставили ли они случайно секрет, – рассуждал шепотом Мамин.

– Не похоже. Либо мы его уже обнаружили, либо он нас бы уже пострелял, – отозвался Сашко.

Мамин уже вжился в роль командира. Поэтому распределил роли.

– Сашко, твой этот, – Мамин указал на сидящего у дерева. – Григорич, ты давай за сыкуном нашим. Сема, обходи справа, если что, отрежешь путь к бегству. Я – слева зайду.

Группа, молча, разошлась по местам.

Из своей позиции, Мамин хорошо видел, как Сашко бесшумной тенью подкрался к щурившемуся на солнце красноармейцу. Скользнул змеей по толстому, как бревно, корню и оказался за спиной ничего не подозревавшего бойца. Еще мгновение и стальной захват за шею обеспечил группе первого пленного. Подавив волю к сопротивлению, Сашко четкими движениями начал связывать несчастного.

Тишину леса пронзил выстрел. Стреляли оттуда, где находился Апанас Григорич. Это произошло так неожиданно, что даже опытный Сашко ослабил хватку на мгновение. Этого хватило, чтобы противник резким движением сбросил с себя Одесу и, вскочив, побежал. Он сделал несколько шагов и уже готов был скрыться в зарослях ольхи, как раздался еще один выстрел. Боец, как подкошенный, упал и не двигался.

– Стебунцов, – догадался Мамин.

Времени разбираться не было. За спиной уже слышался хруст ломающихся кустов. Там началась погоня. Быстро подбежав к упавшему бойцу, Лившиц крикнул:

– Готов.

После чего, Мамин, Сашко и Семен бросились в сторону старшины.

– Сема, давай справа обходи, – крикнул Мамин, ломясь сквозь кустарник. Тишину соблюдать уже не имело смысла.

Сам Мамин побежал левее. Сашко рванул четко по следам. Через несколько секунд Мамин услышал победоносный крик.

– Готово, капитан! Сюда!

Прибежав на крик, Алексей увидел сидящего спиной к стволу красноармейца, того самого, коренастого с кривыми ногами. У него была разбита губа, и сочилась кровь. Это старшина приложился, он сейчас возвышался горой над поверженным противником и тяжело дышал. У его ног лежал револьвер, из которого, видимо, и стрелял коренастый. Затем подбежали Сашко и Семен.

Вдруг произошло невообразимое. Лившиц, изменившись в лице, бешено вращая глазами, схватил лежащий у ног старшины пистолет и накинулся на пленного. Как в диком припадке он закричал ему прямо в лицо:

– Ааа, сука, ненавижу! Сейчас, падла, все мудя тебе отстрелю, – и он действительно произвел выстрел в землю между ног диверсанта. – Говори быстро сволочь, иначе через каждую минуту буду отстреливать тебе руку или ногу, а потом глаза выколю.

Диверсант взглянул на орущего Лившица, с выступившей на губах пеной, и закричал:

– Все, все скажу.

Мамин не увидел, как старшина подал знак Лившицу. И тот разыграл давно отработанную и часто применявшуюся роль. Для пущей убедительности Сашко всегда носил с собой зубной порошок, из которой отлично получалась пена изо рта.

Допрос длился недолго. Диверсант рассказал, что их было трое. Заброску осуществили воздухом. Парашюты спрятали. Задание – выход на некого связного в деревне Пугачево. Туда они должны были добраться к утру. Командир группы ушел несколько часов назад для передачи донесения о выполнении первой части операции. Когда вернется, не сказал.

Досмотр диверсанта особых успехов не принес. Улов оказался небогатым. Пачка сигарет, компас, галетное печенье, карта района и свернутая вчетверо газета «Вечерняя Москва». Она то и заинтересовала проницательного старшину.

– О, как. Зачим нашему супостату це газета? Писака-бубарака. Щеб ему пальцы повывертало. Ще вражина, смачны молочко. Зараз ты у мене.

– Это он, Апанас, с газеты самолетик хотел сделать и к своим улететь, – сказал Сашко и звонко рассмеялся. – Вечно ты со своими подозрениями. Зачем, да почему. На самокрутки, а или для розжига. А может, до ветру хотел сходить. Заодно и почитать, как мы социализм строим.

Стебунцов спрятал улыбку в кулак, а Пшенка махнул рукой. Но Мамина вдруг осенило. Он подошел к Пшенке и взял в руки газету. Где-то он вот так же держал в руках газету. В поезде. Вспомнил Алексей. Корреспондент сунул ему в руки, кажется «Вечерняя Москва». Да, точно! Именно «Вечерняя Москва». Странное совпадение! Как его фамилия? Не помню.

– Откуда у вас эта газета? – спросил Мамин диверсанта.

Тот пожал плечами.

– У каждого был номер этой газеты. Зачем, не разъяснялось. Но должна быть с собой всегда.

Алексей вошел в раж и допрашивал диверсанта минут тридцать, заваливая его неожиданными вопросами, чтобы уличить во лжи или несоответствии фактов. За это время Жмаков, как он представился, косясь на Лившица, как на духу выложил, что творилось в лагере подготовки, фамилии немцев, обучавших его нехитрому ремеслу сбора информации в прифронтовой зоне и еще много других сведений по этому абверовскому хозяйству, где как блины пекли агентов, бросая их десятками на советскую территорию. Уличить диверсанта было несложно, зная деятельность абвера по фильмам и мемуарным книгам.

После того, как все необходимые вопросы были заданы Мамин заключил:

– Будем надеяться, что ты говоришь правду. Только в этом случае, возможно будет избежать смертной казни.

Наблюдавшие за ходом допроса бойцы с уважением смотрели на капитана.

– Сашко, ти подивился який спец а? За хвылыну всю душу з хлопца винул.

– Товарищ, вы мене мешаете впечатляться, – ответил Сашко.

– А че думав сдеся. Це не шарашкина контора. Не дай Бог з таким ось капитаном зустрытися на кривой дорожкы, – и Апанас украдкой перекрестился.

После произведенного впечатления Алексей совсем утвердился в роли командира. И эта роль ему ужасно нравилась. Он теперь сам, без подсказок, выбрал место для засады. Определил каждому задачу. Стебунцов повел связанного диверсанта в Мухавец. Остальная группа «сховалась», как сказал Апанас, в засаду в кустах жимолости.

– Е..т, твою Богу душу мать, – перематерился шепотом Пшенка .

– Что случилось? – спросил Мамин.

– Дак, вин как же ш, – старшина достал из нагрудного кармана портсигар, обнаруженный у Раевского. – Как же ш я забув.

Старшина передал портсигар Мамину. Алексей повертел его в руках. Темно, толком не разберешь, что написано. Положил его в свой карман.

Сашко не унимался, и в полголоса продолжал донимать Пшенку.

– Эт, ж старый ты лис, Пшенкин. Никогда больше не бежи так шустро, а то, не дай Бог, догонишь свой инфаркт, – и закатился в беззвучном смехе.

– Балаболка, – выругался Пшенка.

– Ой, Апанас, мне таки больно на тебя смотреть. Як же ты схуд, пока бежал. И пыхтел, как пароход Максим Горький. Гале твоей придется тебя галушками откармливать.

– Ти про свою коханую Тонечку думати, балабол, – огрызнулся Апанас. – Повертаемся, взнову у медсанбат побижиш.

– А шо делать, Апанас? Это Тонечка оказалась такой неприступной цитаделью, шо куда там Наполеону. Но уж теперь-то я проведу и артподготовку и разведку боем, и … – закончить Сашко не успел. Впереди на поляне хрустнуло.

Время близилось к полуночи. Полнокровная луна ярко освещала прогалину между двумя лесными массивами. На поляну вышел подтянутый капитан танковых войск. За плечами свисал вещмешок.

– Стой, кто идет? – выкрикнул Сашко, и тут же ничком уткнулся в траву.

Капитан не открыл огонь, как ожидали разведчики, а спокойно остановился и крикнул в ответ:

– А кто спрашивает?

Хладнокровно, подумал Мамин.

Стопроцентно быть уверенным, что танкист – диверсант, было невозможно. Группа осторожно вышла из своего укрытия и подошла к капитану.

– В чем дело, товарищи? – спросил капитан.

– Приказ командования. Проверять всех, кто передвигается в одиночку в приграничной полосе, – нашелся ответить Мамин. – Предъявите ваши документы.

Пока Мамин изучал предоставленные документы, старшина тихонько сместился за спину капитану. Сашко стоял слева позади Алексея. Полистав офицерскую книжку, Мамин насколько мог лениво процедил:

– Не обессудь капитан, выкладывай, что у тебя в карманах и вещмешке.

Собственно ни документы, ни содержимое карманов никак не помогло бы Алексею. При всем желании обнаружить несоответствие он не смог бы. Поэтому он ждал реакции Пшенки или Сашко.

Танкист осуждающе покачал головой.

– Да, собачья служба у вас, мужики. По карманам шарите. Ну, глядите, коль нужно.

Капитан начал доставать из кармана: складной нож, спички, пачку сигарет Герцеговина Флор. Именно она и заинтересовала старшину.

– Ого, яке багатство. Справжны сигареты. Кучеряво живуть танкисти.

Танкист резко оттолкнулся и двинул ногой в живот Мамину. Далее капитан отпрыгнул в сторону и молниеносным движением выхватил из голенища сапога маленький пистолет. Лишь отменная реакция Пшенки спасла Сашко, которому и предназначалась первая пуля. Апанас пружинисто оттолкнулся от земли и уже в прыжке ударил ребром ладони по руке капитана. Пуля пронзила левое плечо Одесы. Тот хрипло замычал. В этот момент, пришедший в себя Мамин, со всей дури, пнул лжетанкиста по голове ударом маваши.

***

21 июня 1941 года, 03.00 часов, Брест.

– Ой, Тонечка, вы со мной понежнее. Как-никак с героем дело имеете. Если бы вы знали, какого важного и пузатого немецкого генерала я, можно сказать, голыми руками взял в плен.

Востроносенькая медсестра недоверчиво посмотрела в сторону голоса, раздававшегося из-за простынной занавески.

– Летим мы это, с моим другом Пшенкой на самолете. И видим, два генерала в карты играют. Я командую: ниже, еще ниже. И таки прихватил одного за подмышки, а шо вы думаете? У последний момент он меня зараза зубами и цапнул.

Девушка звонко рассмеялась, бросив лукавый взгляд на балагура с перевязанным плечом.

– Сколько тебе лет-то, герой?

– Та, каждый код по-разному. Но, что примечательно, каждый следующий делает мне немного больно.

Девушка прыснула в руку. Потом подошла ближе.

– Вам молчать нужно. Отдыхать. Сил набираться. Поспите.

– Улыбайтесь, Тонечка, завтра будет еще хуже, – не унимался Лившиц.

В палату протиснулась фигура и заслонила саженными плечами лампу. Сашко сразу замолчал.

– Хде удес какий герой? – пробасил старшина Пшенка.

– Вот видите, Тонечка, не иначе как медаль прислали, а то и орден. Вечером буду с цветами и шампанским. Отметим награду, нашедшую героя, – прошептал Сашко.

Девушка только вздохнула в ответ.

– Вы, главное, берегите себя, – схватив отработанные перевязочные материалы медсестра выпорхнула из палаты.

– Сашко, Сашко, ты шо, спишь? – старшина тихонько протиснулся за занавеску.

– А. Апанас, это ты? Попрощаться пришел?

– С кем прощатися? – не понял Пшенка.

Лившиц с печальным лицом только безвольно махнул рукой.

– Усе, врачи сказали, отбегался, – сказал сержант. – Этот гад в ту же руку попал. Говорят, нерву какую-то зацепил. Списывают, вчистую. Так, что уедем мы скоро с сестронечкой ко мне в Адесу. Кефалю буду ловить, да чаек кормить, чобы этим гадам повыздыхать, – и Сашко отвернулся к стене, чуть не плача.

Пшенка был в шоке.

– Сашко, да як це? Може, я с особистом до командования пиду. Не куксись, друже.

В этот момент в палату вошла медсестра. Увидев Тонечку, Пшенка вздохнул, задержав робкий взгляд на девичьем лице. Потом подошел к ней вплотную, отвел чуть в сторонку и вкрадчиво сказал:

– Вы вот шо, Тоня. Вы як в Одесу приедете, вы разом мне адрезок пропишите, а то Сашко забудет. А я до вас скоро приеду.

– Какую еще Одессу? У вас товарищ старшина что, жар? А ты, герой, давай, пузом вниз. Укол ставить буду.

По довольному виду Сашко, который буквально давился от смеха, Пшенка понял, что снова попался на розыгрыш друга.

– Ох, и клоун ты, Сашко. Сто разив клялся не верити ни одному твоиму слову брехливому. В снова таки попався.

– Да, ладно тебе Апанас, это же я от скуки. Но сейчас скажу тебе как другу, шоб мне не видеть больше Черного моря. Если ты сегодня же Тонечке рандеву не назначишь, уведу девку. Ну, шо ты лыбишься? Гадом буду. Она мне уже все уши отполировала. Вашей монументальной личностью интересуется, так шо кругом и на абордаж.

И Сашко закатился, уже не скрываясь, заливистым смехом.

***

  Мамин вернулся в крепость под утро двадцать первого июня вместе со Стебунцовым, задержанными диверсантами и группой охранения. Пшенка поехал с раненным Лившицем в медсанбат. Задержанных сдали в комендатуру, причем у одного была напрочь свернута скула, Алексей сильно приложился.

Помещение для Мамина выделили в казарме 84 отдельного разведывательного батальона 42 стрелковой дивизии, которая располагалась в военном городке Северный.

Это была командирская дежурная комната. Небольшая, пять на три метра. Из мебели пружинная кровать с матрацем, стол, стул и лампочка. Не раздеваясь, Алексей рухнул на кровать. Устало взглянул на часы, висевшие на побеленной стене. Они показывали 03.00. Подведем итоги, – сказал он себе. Прошли сутки. Уже двадцать первое число. Что мы имеем? Поучаствовал в двух столкновениях, не «прогорел» на незнании этого времени, познакомился с отличными ребятами, узнал, что документы в обкоме – это плюсы. Ни на шаг не приблизился к этим самым документам, ни имею представления, как вообще попасть в обком, и нет пока понимания, как выбираться из сорок первого – это минусы. Попытался обдумать свое положение и не заметил, как провалился в сон.

Сначала мелькали картинки. Дорога. Лес. Лицо пассажира в купе. Вспышка! Он с Санчесом в кафе. Санчес почему-то в немецкой форме. «Давай по писдесят», – говорит Санчес. Апанас: «не шарашкина контора». Лицо Стебунцова. Он что-то насвистывает.

Мамин поворочался на скрипучей кровати. Ночь была душной. На лбу выступили капельки пота.

Картинки сменились. Его «волкодавы» стоят квадратом на татами и совершают удары цки под счет. Ичи, ни, сан, ши… Кадр сменился. Над ним склонилось лицо Маши. Она улыбается, что-то быстро-быстро говорит. Погладила его горячей рукой. Алексей почувствовал, что его обволакивает белый туман. Приятный, нежный. Алексею показалось, что он растворяется в нем, закрывает глаза. И наступила темнота.

Его поднял уже ставший родным Семен Стебунцов.

– Товарищ капитан, мне приказано доставить вас в ОПАБ.

– А сколько времени, – хрустя ремнями Мамин поднялся и сел на кровати. В голове шумело, как после хорошей вечеринки.

– Десять, – бодро ответил Семен.

Мамин обратил внимание, что ефрейтор был гладко выбрит, смотрелся подтянуто и без видимой усталости. Немало удивившись бравости товарища, Алексей взглянул на себя в небольшое зеркало над умывальником. Он подумал, что до сих пор не удосужился посмотреть, каквообще выглядит. Похож он на себя из двадцать первого века или нет. Оказалось, похож. Только лицо было похудевшим, изрезанным вертикальными морщинами и волос побольше. А так, ничего, узнать можно. За сутки на щеках и подбородке выступила щетина.

– Побриться успею? – спросил Мамин.

– У вас тридцать минут на сборы, а я выдвигаюсь в «оружейку».

Стебунцов ушел. Мамин взглянул на часы. Десять.

– Через три часа офицеры вермахта получат сигнал «Дортмунд». Это будет означать, что нападение начнется не позднее утра завтрашнего дня. Так, ладно, в сторону тухлые мысли. Через тридцать минут я должен был быть готов к выезду в Брестский укрепрайон.

У кровати стоял чемодан. Тот самый, из поезда. Мамин положил его на кровать. Быстро раскрыл его и обнаружил комплект советской летней походной военной формы командного состава довоенного периода – хромовые сапоги, темно-синие галифе и командирская гимнастерка с выпушкой по воротнику и пехотными петлицами на воротнике. В петлицах рубиново блестели по одной шпале, а на рукавах – по узкому угольнику красного цвета с золотой отделкой. Здесь же находились бритва, новые портянки, полевая командирская сумка (планшетка), карта и обернутая в зеленую материю стеклянная фляжка. Далее, Мамина ждал сюрприз. В чемодане было несколько отделений, разделенных плотным картоном, который он сначала принял за отделку. Аккуратно отжав державшие картон скобы, Алексей нашел отделение, служащее для хранения документов. Там лежал большой клеенный из плотной, коричневатой бумаги конверт с сургучной печатью. Повертев конверт в руках, Алексей не стал его вскрывать, а положил в вещмешок, который лежал тут же у кровати. Туда же отправились: запасной комплект полевой формы, фляжка.

Раздевшись по пояс, Мамин взял бритву и подошел к зеркальцу. Торопливо намылив лицо мыльным раствором, он провел по щеке бритвой. Опасной бритвой пользоваться капитан не умел. Поэтому осторожно, словно сапер, водил острием по коже. Без порезов не обошлось, но в целом получилось сносно. Наскоро вытершись полотенцем, Мамин достал из планшетки записную книжку и карандаш. Вырвал из книжки лист. Уселся за стол и принялся писать.

Через 10 минут все было кончено. Мамин сложил лист треугольником. Подписал на обороте «полковнику Козырю». Потом подумал секунду и дописал «лично».

Выйдя из комнаты, Алексей подошел к дневальному и протянул ему сложенный треугольником лист.

– Полковника Козыря знаешь?

– Так точно.

– Сменишься, отнеси и отдай лично в руки. Ясно?

– Ясно, товарищ капитан.

– Дежурному по роте скажешь, что приказ получил от капитана Мамина.

С этими словами Алексей развернулся и тут столкнулся лицом к лицу с Фоминым.

– Ага, вижу, собрался. Готов?

– Дело нехитрое, в общем и целом.

Они вместе начали спускаться по бетонной лестнице к выходу.

– Спасибо за ночное задержание. Танкист твой, правда, молчит пока. Но ничего, запоет, соловей. Ты, капитан, вот что. Зайди по пути к моему заму по снабжению. Пилипенко его фамилия. Получи карты и все, что полагается. С ним же доедешь до места. Водитель у тебя почти личный, Стебунцов. Представление на тебя оформим, честь по чести. Отметим службу! Желаю удачи!

– Спасибо, товарищ Фомин!

Мамин с комиссаром пожали руки, и Алексей направился к знакомому «старичку» ГАЗику, стоявшему у здания Арсенала.

Территория внутри Кольцевой казармы, в сравнении со вчерашним днем, изменилась. Около Арсенала, где располагались семьи командиров, было людно.   Из коридоров первого этажа Арсенала слышался гул голосов, шагов и отдаваемых команд. Второй этаж здания жил своей отдельной жизнью, наполненный детскими и женскими голосами членов семей командиров, обитавших в общежитии. Здесь также были размещены службы полка, например, музыкальный взвод или особый отдел. Из-за перенасыщенности крепости частями квартир на всех командиров катастрофически не хватало. Но, не смотря на это, здесь все подчинялось армейскому распорядку и правилам – так же, как и в любой воинской части, несли службу дежурные и дневальные, проводились уборки помещений.

Среди мужчин, одетых в гимнастерки защитного цвета, во дворе то и дело сновала ребятня, пестрели платьями женщины. День двадцать первого июня был для бойцов и командиров обычным субботним днем: люди отдыхали, гуляли. Планировали на вечер смотреть кинофильмы, выступления коллективов художественной самодеятельности или просто провести время с семьей.

В общем, суета напоминала обычный выходной день во дворе какого-нибудь «многоквартирника». Напряженное дыхание войны было где угодно, только не внутри кольцевой казармы.

Стебунцов проводил капитана к технику-интенданту 1 ранга Пилипенко. Это был крупный плечистый тыловик с громовым басом. Его красное гипертоническое лицо украшали тонкие усики, весьма странно смотрящиеся на кряжистой физиономии.

– Сергей, – представился зам по снабжению.

– Мамин. Алексей.

– Здесь карты и инструкции, – с этими словами Пилипенко вручил Мамину конверт, перевязанный ниткой, скрепленной сургучом.

– Да что ж они все сургучом опечатывают. Секретность как на Лубянке. Друг другу не доверяют, – подумал Мамин.

Алексей и Пилипенко прошли к машине. Как выяснилось, оружие со склада вместе с боеприпасами уже лежали в кузове в специальных ящиках. Около них бесформенной кучей лежал брезент. Свой «туркестанский» вещмешок Мамин забросил к ящикам, намереваясь ехать в кабине, как это происходило до этого.

– Может, в кузове прокатимся, товарищ капитан ? – пробасил Пилипенко.

До обеда еще пара часов, а солнце уже палило нещадно. В закрытой кабине было душно. Тем более, Алексей вспомнил жесткое и неудобное сидение. От воспоминаний повело плечи и все остальное.

– Не возражаю, – согласился Мамин. – Семен, мы с интендантом поедем в кузове. Давай, там, поаккуратнее.

– Алексей Степанович, а разрешите заехать за Лизой. Это по пути. И Пугачево проезжать будем.

У вокзала Мамин по незнанию толкнул ефрейтора на нарушение приказа. Теперь от водителя поступило «Алаверди». Если бы Семен такое предложил вчера, то Алексей непременно бы отказался, памятуя о наставлении Фомина. Но между вчера и сегодня было задержание диверсантов в лесах под Мухавцом. Алексей посчитал, что вправе нарушить приказ еще раз. Тем более, не факт, что он еще раз увидится с командирами из крепости. Да и девушку хотелось увезти из обреченного города. Пугачево не весть, какая далекая станица, но все же, думал Мамин. Может быть, это спасет Лизу.

Они выехали через Северные ворота. Через Брест требовалось следовать на юг до предместья Шпановичи, далее юго-восточнее через населенный пункт Вулька–Подмейска к форту № 4 и баракам, расположенным у деревни Пугачево. Этот маршрут Мамин довольно быстро определил по карте из планшетки. Он с интендантом расположились у ящиков с оружием на брезенте и, с удовольствием, отметил, что это совсем другое дело. Мягче и удобнее. Позавтракать, как водится, не удалось. Это Алексея уже не удивляло.

«Традиционная русская забава. Не есть по-людски», – подбодрил себя Мамин.

Пилипенко, словно услышав мысли капитана, вынул из вещмешка краюху хлеба и шмат сала, как и положено хорошему интенданту, у которого должно быть все. Несмотря на тряску, он ловко нарезал бутерброд и вручил Мамину. Сам же, достал из кармана бридж помятую пачку грязно-серого цвета с красной широкой каймой внизу и цифрой «5». На пачке было написано: «папиросы первого сорта А». Интендант одним движением спихнул папиросы к надорванному уголку и протянул Мамину. Алексей, отродясь не куривший, отказался. Пожав плечами Пилипенко сладко затянулся и откинулся на борт.

Некоторое время Пилипенко блаженствовал, трясясь в кузове, а Мамин попытался восстановить в памяти, что он знает о 62-м Брестском укрепрайоне, куда нес его «старичок» Стебунцова.

Так, что мы знаем. 62-й Брестский укрепрайон – одним из самых крупных по протяженности. Образован на новой, от 1939 года, границе. Начинается от станции Митьки немного южнее Бреста до г. Семятичи на северо-западе. В нем предполагалось строительство десяти узлов обороны с 380 долговременными сооружениями. Первая позиционная линия строилась по восточному берегу р. Западный Буг. Естественной преградой стало ее русло. Строительство в глубину этого района не начиналось. Полоса предполья не создавалась, за исключением окрестностей города  Дрогичин-на-Буге. Таким образом, заградительная мощь УРа была весьма условной. Брестский УР строили "всем миром" – военные строители, армейские инженерные части и подразделения обычных стрелковых и артиллерийских частей, а также местное население. В марте-апреле 1941 г. в работах участвовало до 10000 человек гражданского населения с 4000 подвод. Строительство УРа было объявлено ударной комсомольской стройкой и сюда съезжались молодые патриоты-добровольцы из всех уголков СССР. В г. Дрогичин был развернут комсомольско-молодежный лагерь. К 22 июня 1941 г. на всем участке 62-го УРа протяженностью 170 км в относительной боеготовности было 92 ДОТа, что составляло около 30% запланированного количества. Реально же в боях участвовало около 50 ДОТов, в том числе и не полностью оборудованных. Таким образом, для удержания концентрированного удара механизированных частей противника требовалось создание мощного огневого щита артиллерии, авиации и танков. Сделать это было невозможно, поскольку места прорыва на границе выявлены не были.

В 62-й УР входило 3 отдельных пулеметно-артиллерийских батальона (ОПАБ): 16-, 17- и 18-й. Наиболее технически подготовленными были узлы обороны на северо-западе Брестской области: д. Путковицы – Дрогичин на Буге и район м. Семятичи. Их занимали 16- и 17-й ОПАБ. Саперно-маскировочная рота, входящая в состав 18 ОПАБ, куда и направлялся капитан РККА Мамин Алексей Степанович, находилась юго-восточнее от Бреста в районе д. Пугачево. Размышляя, Мамин бросал взгляды на Пилипенко. Тот создавал впечатление серьезного человека. Гимнастерка на нем сидела как влитая. Черные, начинающие седеть, волосы под «ежик» делали его схожим с маршалом Шапошниковым, заместителем наркома обороны СССР по сооружению укрепленных районов. В движениях интендант был нетороплив, основателен, немногословен. Однако этот неразговорчивый, замкнутый на первый взгляд командир, мгновенно преобразился, когда вопрос коснулся военной темы. Его суждения показались Мамину резкими, но они отличались железной логикой.

– В подразделениях значительный некомплект личного состава, – прочеканил басом интендант, выбрасывая окурок за борт, – Особенно не хватает артиллеристов. Пополнение ожидаем, конечно, со дня на день.

– Я видел на вокзале полно военных. Разве не прибывают? – спросил Мамин.

– Прибывают, конечно. Но ведь их еще учить надо. Бойцы ОПАБ – это ведь "универсальные" солдаты. Для их подготовки требуется длительное время и материальные затраты, сходу заменить их солдатами стрелковых частей невозможно. Сам посуди. К «первомаю» у меня в батальоне насчитывалось около 900 человек, так?

Мамин кивнул.

– А сейчас более полутора тысяч. Как положено по штатам военного времени. Из Мозырского укрепрайона пришли еще три специальных батальона. Их по приказу начальника штаба 4-й армии Сандалова разместили их на Семятичском, Волчинском и Брестском участках.

– Ну, вот, хорошо, – сказал Мамин.

– Да, ничего хорошего.

– Почему?

– Во-первых, это все равно капля в море. А во-вторых, обучения нет. На завтра только назначены учения.

– На завтра? – протянул Мамин.

– Сложно с этим. Не успеваем провести учебные тревоги по выводу подразделений на позиции. На днях только прибыли большие группы лейтенантов-выпускников военных училищ. Идет распределение по ротам, внесение в списки, знакомство с личным составом. В общем, нет пока серьезной подготовки. Неразбериха.

– Но ведь есть же информация о регулярных нарушениях границы. Почему бы не выставлять наряды, к примеру, в количестве роты ежесуточно на огневые позиции для прикрытия границы? Это можно делать даже скрытно. Никакой провокации, – сказал Алексей.

– Ух, ты! Первый день на границе, а как в воду глядишь. Не глупее… – значительно сказал Пилипенко.

– Не первый, а второй, – обиделся Алексей. Он-то считал себя после ночных приключений асом. Но Пилипенко на «губу» капитан только снисходительно улыбнулся лошадиными зубами.

– С мая все стрелковые полки дивизий первого эшелона выделяют не то, что по роте, а по целому дежурному батальону. Каждый батальон в течение одной-двух недель неотлучно находится на отведенном рубеже в полном боевом составе, с оружием, с боеприпасами. Собственно они-то и занимаются дальнейшим усовершенствованием оборонительных позиций, – добавил Пилипенко.

ГАЗик резко притормозил. Пилипенко и Мамин кубарем бы скатились, если бы не деревянные доски борта.

– Ефрейтор, не картошку везешь, – взревел интендант 1 ранга.

Мамин оглянулся. Машина остановилась у двухэтажного дома в Бресте, где сутки назад Лиза сошла с чемоданом.

– Я быстро, – крикнул Стебунцов и исчез за фанерной дверью подъезда.

Через минуту дверь отворилась, и на пороге появился светловолосый парень в кепке и белой футболке с вышитой буквой «Д» на груди. Он легко соскочил со ступенек, взглянул на командиров и, ничего не сказав, полушагом или полубегом скрылся за углом дома.

Еще через несколько минут вышли Семен и Лиза. Он была в том же сарафане, с той же прической, но что-то изменилось в ее лице. Стебунцов положил чемодан Лизы в кабину, надеясь, что она сядет рядом, но девушка, вдруг, заупрямилась и обратилась к Мамину:

– Товарищ капитан, разрешите мне с вами, в кузове.

– Если так удобнее, давай, – ответил обескураженный Мамин. Он помог ей забраться в кузов, и Лиза расположилась между интендантом и Алексеем, после того, как капитан ее представил.

Стебунцов уныло сел за баранку и рванул с места.

Пилипенко при появлении молодой особы приободрился. Погладил «арамисовские» усики.

– Елизавета, а вы знаете, что такое ДОТ?

Лиза повернулась к интенданту, немного опешив от странного вопроса.

– Конечно, знаю, – обиженно сказала Лиза, – Каменное укрепление для длительной обороны.

– ДОТ – это долговременная огневая точка. И не каменная она, а бетонная. Хотите, я вам расскажу, как строится ДОТ? Это очень занимательно, – глаза Пилипенко загорелись.

«Увлеченный человек, вон как глаза запылали. Как у зависимого после фразы: А, не хлопнуть ли нам по рюмашке», – подумал Мамин.

– Или, может быть, товарищ капитан хочет быть первым…кто, откроет вам, Лиза, эту военную тайну? – подавил смешок Пилипенко.

– Ни в коем случае. Не прощу себе, если позволю лишить вас, товарищ интендант 1 ранга, такой привилегии. Как говориться, ваша вотчина, вам и флаг в руки, – ответил Алексей.

Мамин решил не рисковать. О строении ДОТов он знал очень приблизительно, не хотелось глупо вляпаться от незнания.

– Вы не поверите, Лиза, как интересно строят ДОТы, – не раздумывая, начал Пилипенко, – Непосредственным возведением и оснащением долговременных железобетонных оборонительных точек, конечно, занимаются военные. Скажем, саперные, инженерные и специальные технические части. Но на подготовительных работах: отрывке котлованов, заготовке песка, щебня, полевого камня, древесины, транспортных работах – мы – военные, свои усилия объединили с местным гражданским населением. Представьте только себе, в едином порыве сливается все население. Да вы и сами должны были слышать, строительство УРа объявлено ударной комсомольской стройкой и сюда съезжались молодые патриоты-добровольцы из всех уголков нашей Родины, – распалялся интендант.

Лиза, раскрыв глаза, только, молча, кивала. Видимо, в знак согласия, что она в курсе.

– В первую очередь, в районе строительства установили полевые бетонный и лесопильный заводы. Котлован под сооружение копали добровольцы из гражданского населения, исключительно лопатами. Землю перевозили тачками. Одновременно подвозились строительные материалы: доски, камни, щебень, песок и цемент.

Пилипенко умолчал, что на стройплощадках также проводились маскировочные работы, территория обносилась высоким забором с колючей проволокой и молодыми елками. И все материалы, привозимые гражданскими с использованием тягловой силы, складировались на расстоянии 100 м от площадки и далее транспортировались солдатами.

– Ну, понятное дело остальные работы производились военными: саперными и инженерно–техническими подразделениями. На дно подготовленного котлована плотно укладывался 30-сантиметровый слой раздробленного полевого камня и щебня. На него заливался бетонный фундамент. Затем устанавливались опалубка и арматура, монтировались броневые короба под вооружение, после чего, бетонирование ДОТа.

– И сколько времени это занимает? – спросила Лиза. Мамин не в первый раз убедился, что технические вопросы Лизу интересовали.

– Этот процесс продолжается непрерывно около двух суток. После затвердевания бетона опалубка снимается, и монтируется вооружение и оборудование, – неутомимый Пилипенко, кажется, наслаждался моментом.

– А с чего начинается ДОТ?– вкрадчиво спросил интендант.

– Вы же сами сказали, с котлована, – неуверенно ответила Лиза.

– А-аа!! – победоносно воскликнул Пилипенко, – Так, да не так! Сначала роют…, – интендант сделал «мхатовскую» паузу, – Колодец. Затем, вокруг него возводят бетонные стены. Вода идет на раствор, а затем и на охлаждение оружия, на питье гарнизону. Долговременная огневая точка начинается с колодца, – гордо резюмировал интендант, подняв указательный палец вверх, – Мы даже местных стариков-лозоходов подключали, чтобы помогли находить подземные водяные жилы. ДОТы – это своего рода бетонные корабли, погруженные по «ватерлинию» в грунт, в землю, – неожиданно перешел на морские термины разговорившийся Пилипенко, – У них даже свои собственные имена есть – «Орел», «Быстрый», «Светлана», «Свободный».

– Ой, здорово вы рассказываете. Заслушаешься. А расскажите еще что-нибудь, – щеки Лизы зардели красными овалами.

Пилипенко открыл рот, воодушевленный высокой оценкой его рассказа, но тут помрачневший Алексей негромко вставил:

– Болтун – находка для шпиона.

ГАЗик сердито кряхтел по ухабистым дорогам Белоруссии. Солнце поднялось высоко и усердно палило. Пассажиров спасали головные уборы – у командиров фуражки, у девушки – чепчик. За бортом «старичка» густыми клубами вихрилась пыль. В голову шли строки: «Эх, дороги, пыль, да туман». Природа безмятежно продолжала свою земную жизнь. Как-то все разом замолчали. Задумались. Каждый о своем. Пилипенко затянул папиросу.

Мамин почувствовал, как Лиза толкнула его пальчиком в плечо.

– Товарищ Мамин, – негромко обратилась она.

– Что Лиза?

– Я хотела спросить, но не знаю как.

– Спрашивай и все. Не задумывайся.

– Я вчера видела… точнее слышала…

– Что слышала?

– Родители Оли Коротковой…вчера…говорили. Об…

– О чем?

– Эвакуации.

ГАЗончик тряхнуло. Мамин схватился правой рукой за козырек фуражки, а левой за борт кузова.

– Так. И что? – тянул время Мамин.

– Ну, как? – испуганно сказала Лиза, – Нет же никакой эвакуации. А папа Оли искал машину. И вещи…они сложили. Чемоданы дома, перевязанные бечевкой.

Что мог сказать этой девушке Мамин? О приближении столкновения с Германией знали не то, что многие. Все! Партноменклатура не исключение. Что поступило распоряжение из Минска массовый выезд из приграничных территорий прекратить. И приказ этот касался тех, кому только и могли приказать. То есть, военных и номенклатуры. А они, в первую очередь, понимали, что грядет. Так, чем является попытка спасти свою семью? А себя? Мог ли сейчас Мамин их обличать, как трусов? Он подумал, что мог бы об этом говорить только в том, смысле, что ни партноменклатура, ни военные не знали, не могли знать будущие результаты вторжения. Не к такой войне готовился советский союз, а, значит, не было повода драпать. И если это происходило, то причиной тому не истинное понимание вещей, а природная трусость. Да, наряду с героями были и откровенные негодяи. Что в этом нового? Были те, кто озаботился спасением барахла, побрякушек. Добра, что называется! Не считаясь с совестью, позабыв о присяге, бросив на произвол судьбы тех, кого был обязан защищать. Что тут нового? Увы, ничего!

Если бы знал Алексей, кто такой Коротков. Если бы знал, как близок он был к документам.

– А, он кто, этот папа Оли? – спросил внимательный Пилипенко.

– Он в обкоме или горкоме работает. Кем не знаю.

– Как, говоришь, его фамилия? – не унимался интендант.

– Коротков.

– Коротков, Коротков, – вслух размышлял Пилипенко, – Ба, так это ж секретарь горкома. У него сын – чемпион города по боксу в легком весе.

– Костя. Да, он боксер.

– Дак, ты у них была? – выпытывал Пилипенко.

– Да.

– Вот дела. Я о нем слышал, конечно. Но как-то лично не приходилось. Так это Костя со значком «динамо» и выходил.

– Мистер очевидность, – сказал Мамин.

– Чегооо? – протянул Пилипенко, – Какой еще мистер?

– Забудь. Так, что уезжать, значит, собираются Коротковы? А Оля что? А Костя? – спрашивал Мамин.

– Оли нет. Она уехала вчера утром в Минск. Разминулись. А Костя. Костя сказал, что никуда не поедет.

– Погоди. Если Оля уехала. Как же ты в гостях оказалась? – спросил Мамин.

– Они меня знают с детства. Я им, как родная. И с Костей тоже мы дружим. Куда мне было деваться вечером?! В Пугачево все равно не добраться. Я им рассказала про тех солдат, которые провода резали. Кажется, я их напугала. Не надо было говорить?

– Брось. Ты ни при чем, – попытался успокоить Лизу Мамин.

– Товарищ Мамин…скажите. Война будет? – Лиза схватила Алексея за руку.

Мамин посмотрел Лизе в глаза.

– Не…знаю, – выдавил он, – Но лучше бы тебе уехать отсюда подальше.

***

Форт № 4, где располагалась саперно-маскировочная рота 18 отдельного пулеметно-артиллерийского батальона был окружён сухим рвом, укреплённым с внешней стороны кирпичным контрэскарпом (ближний к противнику внешний крутой откос рва), обстреливаемым из двух капониров (ниша для ведения огня) и двух полукапониров. Внешний вид форта даже в 1941 году выглядел полуразрушенным, поскольку, как рассказал Пилипенко, в 1915 году был подорван оставлявшими его частями. Сейчас его помещения использовались как временные, пока не будут построены необходимые для дислокации пункты.

Под валгангом (верхняя часть крепостного вала, спереди защищенная бруствером и служащая для безопасного либо скрытного перемещения личного состава внутри вала) внутреннего вала располагались казематы, без изменений сохранившиеся от первоначального проекта – 3 пороховых погреба с потернами и 8 убежищ, в центральной части форта из кирпича была построена сводчатая казарма на одну роту. На маскировочно-саперную роту. Туда Пилипенко и повел Мамина.

Территория форта не походила на войсковую часть с привычным периметром, вышками наблюдения и караулами. В небольшой рощице стояли четыре зачехленных сорокапятки. Без охранения. В двух ДОТах, мимо которых прошли Алексей с интендантом, слышались голоса. Было понятно, что расчеты на своих местах. В метрах пятидесяти у деревянного барака, сколоченного из досок, стояла дымящаяся полевая кухня, возле которой суетились трое красноармейцев. Вот и все. Других людей Мамин не увидел.

Подойдя к крепостному валу с севера, обнаружился вход под вал, как догадался Мами, ведущий в казарму. Так и есть. Спустившись по кирпичным ступеням, они вошли в темное, пахнущее сыростью помещение.

Казарма состояла из 9-ти жилых казематов, каземата кухни с хранилищем для продуктов, каземата туалета с выгребной ямой и напротив туалета – каземат карцера. Второй слева жилой каземат с перегородкой был разделён на две части, большая часть предназначалась командирскому составу роты, в меньшей – устроена оружейная комната.

Вход в казарму, коридор и расположенная в конце коридора умывальная располагалась между 3-м и 4-м жилыми казематами. 8 жилых казематов использовались для размещения личного состава роты. В каждом из них находилось 8 двойных кроватей – по 4 у каждой стены и по одной одиночной кровати у дальней стены. Каземат, примыкающий к кухне, использовался как столовая.

Несмотря на полумглу, Мамин заметил, что в фасадной стене вмонтированы печи. Он насчитал не менее десяти. Вообще, основательность и продуманность устройства помещения вызывала неподдельное уважение.

У входа в командирский каземат стоял дневальный. Это был рядовой, одетый в хлопчатобумажную гимнастерку с шароварами, на ногах ботинки и обмотки. Оружия у дневального не было.

– Дежурный по роте на выход, – прогорланил рядовой.

Из глубины каземата для личного состава появилась фигура солдата. Она быстрым шагом приблизилась, на ходу поправляя гимнастерку.

– Товарищ интендант 1 ранга, за время дежурства происшествий не случилось. Дежурный по роте, старшина Рехин.

– Где комроты? – спросил Пилипенко.

– В полевом выходе, – сообщил дежурный.

– В казарме только наряд?

– Так точно.

– Значит так. Это капитан Мамин Алексей Степанович, заместитель командира саперно-маскировочной роты. В общем, поступаешь в его распоряжение.

– Есть, – козырнул старшина.

– Ну, извини капитан. Помочь мне тебе больше нечем. Забирай вещи из машины. Ну..и обживайся. А у меня дел за гланды, еще до семи надо вернуться на железнодорожный вокзал. Стебунцова я у тебя забираю. Хватит, покатался, – заулыбался Пилипенко.

– На вокзал? Уезжаешь? – удивленно спросил Мамин.

– Нет, что ты! Куда мне?! – интендант подумал мгновение, – Служба!

– Слушай, я хотел бы с Семеном попрощаться.

– Да чего прощаться-то? Чай не война. Увидишься ешшо.

Они пожали руки, и Пилипенко вышел из казармы.

Мамин через дежурного поднял отдыхающую смену. И отправил за своим скарбом к машине.

Дневальный вернулся не один. Вместе с ним в казематы спустился молодцеватый лейтенант в промокшей гимнастерке, перетянутой ремнями. Утерев рукавом слипшиеся от пота волосы на лбу, он представился.

– Командир 18 маскировочно-саперной роты лейтенант Сокол.

Во дела! Командир роты младше по званию своего зама.

– Захар,– подумав секунду, добавил он.

Еще и «захар». Тоже мне, ЗИС-5, блин.

– Капитан Мамин. Замкомроты.

Командиры пожали руки.

Сокола Захара Ильича можно было назвать классическим карьеристом. Это был востроносый, с узким подбородком парень 22 лет от роду. Выглядел он еще моложе и, наверное, поэтому старался быть всегда серьезнее, чем к тому обязывала ситуация. В движениях Захар был тороплив, даже суетлив, что выдавало в нем неуверенность и озабоченность, какое он впечатление производит на окружающих, не выглядит ли смешным. В батальон он прибыл недавно, три месяца назад. Несмотря на молодой возраст, он успел уже поучаствовать в «зимней войне», то есть был боевым командиром. Правда, лавров там он не снискал. Но, зато помнил армейскую мудрость: «плох тот солдат, который не мечтает стать генералом». Поэтому, приехав на новое место службы, и, заняв должность командира роты, Сокол развил чудовищно активную деятельность, пытаясь зарекомендовать себя с самой лучшей стороны. Разумеется, личному составу, который он гонял до седьмого пота, это не пришлось по душе.

Известие о прибытии заместителя из какой-то закрытой спецшколы Сокол воспринял без энтузиазма. Неуверенный человек, он сразу почувствовал угрозу своим карьерным притязаниям. Поэтому, как ни старался лейтенант скрыть неудовольствие при встрече, это не ускользнуло от Мамина.

– Уже наслышан. Через час нас ждет у себя командир батальона.

– А пока мне поставлена задача, ознакомить вас с расположением лагеря. Пройдемте за мной, – скомандовал Сокол и двинулся наверх.

Алексей улыбнулся, неторопливо шагая за лейтенантом.

Обходя позиции батальона, Сокол познакомил Мамина с командирами пулеметно-артиллерийских расчетов в ДОТах. В основном, это были позиции 2-й роты лейтенанта Борисова в районе деревень Митьки и Бернады. Сплошной линии обороны здесь не было, ДОТы стояли поодиночке и находились еще в стадии достройки и маскировки.

Полуготовые ДОТы являли собой двухэтажные бетонные коробки с толщиной стен 1,5–1,8 метра, врытые в землю по амбразуры. Верхний каземат делился перегородкой на два орудийных отсека. Планировка выделяла галерею, тамбур, отводивший взрывную волну от броневой двери, газовый шлюз, хранилище боеприпасов, спальный отсек на несколько коек, туалет. Как и рассказывал Пилипенко, в ДОТах находился артезианский колодец.

Вооружение состояло либо из 76-миллиметровой пушки и двух станковых пулеметов, либо – из 45-миллиметровой, спаренной с пулеметом ДС. Гарнизоны ДОТов в зависимости от их размеров состояли из 8–9 и 16–18 человек.

Мамин обратил внимание, что места хранения боеприпасов в ДОТах были пусты. В огневых точках не было ни продовольствия, ни боеприпасов, кроме нескольких ящиков патронов в ДОТе караульного взвода.

– Боеприпасы и продовольствие хранится на ротных и батальонных складах, – пояснил Сокол.

– Почти весь апрель мы провели в ДОТах. Оружие очистили от зимней смазки, завезли боеприпасы и продовольствие. Но в начале мая поступил новый приказ, и гарнизоны были выведены из ДОТов. Бойцов вновь поселили в казарме примерно в километре от сооружений, командиры вернулись к семьям. Продовольствие, патроны и снаряды возвратили на ротный склад. При этом снаряды обильно смазали пушечным салом для длительного хранения, – доложил командир 2-й роты Борисов.

«Бетонные корабли», – вспомнил Мамин слова Пилипенко.

Бетонные корабли оказались недостроенными… Много можно навоевать на кораблях, стоящих на стапелях? Гарнизоны ДОТов конечно не бросят свои укрепления. И каждый из этих бетонных остовов станет маленькой Брестской крепостью. Все то, что предстоит пережить защитникам цитадели, предстоит в своем масштабе пережить этим ребятам из 18 ОПАБа.

Мамин помнил, что у передовых частей вермахта уже подготовлены, натренированы и имеют боевой опыт штурмовые группы, предназначенные для ликвидации ДОТов противника. И методы преодоления сопротивления расчетов у немцев звериные.

«Как трудно в сорок первом умирать, не зная ничего про сорок пятый…»

Штаб 18 ОПАБа располагался в самом крупном бетонном укреплении форта перед рвом, наполненным водой. В нескольких метрах от входа в штаб Мамин увидел бетонный памятный столб высотой метра полтора с надписью «1877».

– Год начала стройки форта, – пояснил Сокол.

– Тут и до нас ребят немало полегло, – сказал Мамин, – И сколько еще поляжет, – добавил вполголоса.

– Я сто лет проживу, – запальчиво произнес лейтенант.

– Дай-то Бог.

Сокол остановился.

– Вы что, в Бога верите?

– Если это поможет тебе прожить твои сто лет, то я готов верить и в него.

Прошлое не исчезает бесследно. От него остаются тени, звуки и даже запахи. От него остаются стены и могилы, письма и документы… Чтобы увидеть эти тени, услышать звуки, не требуется многого. Надо только настроиться на волну. Мамин вспомнил, что в 2012 году он был в этом районе. Ходил среди разрушенных ДОТов, поросших густой травой, с торчащей арматурой, исписанных граффити. Пытался понять тогда, проникнуть, что пережили люди, если даже от каменных, врытых в землю строений, остались только израненные куски. Нет, не каменных. Пилипенко бы поправил. Мамин улыбнулся. Тогда, он, стараясь не споткнуться, обходил это место. Дотрагивался до холодного бетона, тихо говорил. Слышат ли его те, кто остался здесь. Бетонные склепы, говорил он вполголоса, вот уже более семидесяти лет смотрят на Запад не амбразурами, а огромными пробоинами в лобовых стенах. Им не нужна реставрация. Им нужна память. Но Мамин знал, какая память уготована «победителям» в двадцать первом веке. Марши националистов, кровавый совок, ряженые ветераны. Он вспомнил, как в том же 2012 году на вручении очередной медали к очередной годовщине еврейско-советский герой Ион Деген прочитал свое стихотворение:

Привычно патокой пролиты речи.

Во рту оскомина от слов елейных.

По-царски нам на сгорбленные плечи

Добавлен груз медалей юбилейных.

Торжественно, так приторно-слащаво,

Аж по щекам из глаз струится влага.

И думаешь, зачем им наша слава?

На кой… им наша бывшая отвага?

Безмолвно время мудро и устало

С трудом рубцует раны, но не беды.

На пиджаке в коллекции металла

Ещё одна медаль ко Дню Победы.

А было время, радовался грузу

И боль потерь превозмогая горько,

Кричал «Служу Советскому Союзу!»,

Когда винтили орден к гимнастёрке.

Сейчас всё гладко, как поверхность хляби.

Равны в пределах нынешней морали

И те, кто блядовали в дальнем штабе,

И те, кто в танках заживо сгорали.

Время героев или время подлецов –

мы сами всегда выбираем как жить.

Да, в спорах с мертвыми всегда правы живые. В шею остро кольнуло. Мамин ударил ладонью. Комар. Алексей почему-то посмотрел на запад. Подумал, оттуда прилетел, кровопийца. Туда, на запад катилось солнце. Там, за Бугом, уже получен сигнал «Дортмунд». Алексей взглянул на часы, ну, конечно, уже третий час дня. Непроизвольно сжал кулак и показал его в сторону границы, как будто это могло остановить надвигающуюся грозу.

Подошел лейтенант Сокол, протянул веточку земляники.

– Тут повсюду растет, – улыбаясь, сказал лейтенант.

Мамин взял в руки красные спелые ягоды! Земляника росла вокруг по всему валу.

«Значит, услышали. Души неотпетых солдат, захороненных под бетонным перекрытием ДОТов, услышали меня», – подумал Мамин.

***

Сквозь дощатую крышу сарая пробивалось солнце. На чердаке, где охапками лежало прошлогоднее сено, пахло навозным духом. В лучах, рассеянных щелями досок, струились крохотные пылинки. Становилось жарко, очень хотелось пить, да и в животе урчало. Славка угрюмо свернулся калачом, приткнул рыжую голову к мешку, набитому соломой, и напряженно думал. Ни подступающая жажда, ни давно наступивший голод не могли его отвлечь от непростого занятия.

Вообще, думать Славке было свойственно. Откуда оно появилось сказать трудно. Славка считал, что так было всегда. Если бы он знал слово «философ», то непременно так бы себя и именовал. Такой деревенский философ.

Славка переночевал в доме у деда Зосимы, но самого деда не застал. Тот ушел на дальнюю заимку, проверить петли на зайца. Философу не впервой было ночевать одному. Не страшно и не голодно. Дед запасливый. Тут и яйца, и хлеб, и рыбка вяленная. В общем, отсиделся.

В Пугачево вернулся рано. На рассвете. В хату идти побоялся, а вдруг эти трое еще там. Поэтому влез на сеновал и там «сховался». Место им давно уже было облюбовано. «Схрон» примыкал к стене сарая, где между неплотно подогнанными друг к другу плахами зияла дыра, через которую можно было видеть крыльцо, почти весь двор и Барсика на цепи. Не то, чтобы Славка специально устроился здесь для наблюдения, но в целом получилось именно так.

Солнце поднялось. Двор залился прозрачным светом. На поверхности воды в кадушке ярко отразилось желтое пятно и голубое небо. Барсик, не долго думая, скрылся в будке. Цепь, протянувшаяся через двор, оказалась на самой яркой его части. Славка из своего убежища видел эту цепь и представлял, как накаляется металл под лучами.

«Горяча», – подумал Славка и порадовался, что хотя бы под крышей было прохладно.

Он сунул руку в карман штанов. Там у него был припрятан сухарик. Дедовская черта запасливости передалась и внуку. Славка нащупал вместе с сухариком вяленого окунька. В другом кармане нащупал щепотку табака, которую он спер из кисета деда. Но курить на сеновале Славка ни за что бы не стал, да и бумаги не было. Поэтому мохру ссыпал обратно в карман и начал не без удовольствия грызть сухарик с рыбкой.

Время шло. Солнце палило все сильнее. Под крышей становилось жарче, и Славка уже пожалел, что съел соленую рыбку. Воды у него с собой не было, а кадушка у стены дома только добавляла страданий. Славка начал ерзать и вдруг услышал шум. Шаги по деревянному полу в сенях. Дверь хаты распахнулась и во двор вышли трое давешних красноармейцев-немцев и отец. Славка прижался к треснутой доске и превратился в слух.

– Не забудь, в семь, – сказал мутноглазый, повернув голову к отцу.

Отец, молча, кивнул. Вдвоем с немцем они прошли весь двор и остановились у калитки. Двое других, «знакомцев» топтались в нескольких шагах.

– Потом можешь идти на хутор, – добавил немец.

– Ни. Я здися остануся.

– Ну, как знаешь. Тогда утром встречай гостей. Дальнейшие инструкции ты знаешь.

– Помятую, помятую, – сказал отец и как показалось Славке, немного поклонился.

Отец и немцы вышли за калитку и больше Славка ничего не мог услышать.

– Батько, батько, – прошептал дрожащим голосом Славка, страшась даже думать над придавившей его догадкой. Почему отец с немцами? Он не мог поверить, что отец мог оказаться на стороне убийц. В его мальчишеской головке все было устроено просто. Отец – уважаемый человек в селе. Сильный, крепкий, хозяйственный. Пример для Славки. Нет. Отец не мог быть с немцами. Славку осенило! Отец рядом с убийцами потому, что его обманывают. И он в опасности. Ведь он ничего не знает. Сейчас уведут его от дома и убьют так же, как убили красноармейцев. И только он – сын Славка может этому помешать.

Славка вскочил с лежанки, весь осыпанный стеблями, словно леший, подскочил к навесу, в том месте, где огромное слуховое окно служило местом для заброски сена, и крикнул:

– Батя, батя. Ни ходь с ними, ни ходь. Це нимцы. Бежи, – Славка вложил в крик всю силу голоса, чувств, любви и страха за родного человека. Ему показалось, что его услышало все село.

Четверка остановилась и замерла. Восемь глаз смотрели на фигуру ребенка в холщевой рубахе, стоящую в проеме навеса, одной рукой держась за опору, а другую взмыв вверх. Глаза мальчика с ужасом и мольбой смотрели то на отца, то на немцев.

Не говоря ни слова «бранденбуржцы» рванули к сараю, обходя его сразу с двух сторон, командир двигался прямо на мальчика. Астап остался на месте, только взмахнул руками, мол, что ты наделал.

Славка бросился к лестнице. Поздно! Снизу уже мелькнула форма коренастого старшины. Лихорадочно соображая, Славка оглядывал скаты крыши. Несколько минут назад они служили ему надежным убежищем, теперь стали темницей.

– «На крышу», – пронеслась мысль. Он опрометью ринулся к небольшой дыре в прохудившейся крыше. Попытался протиснуться наверх. Даже для ребенка этот проем был узким. Под тяжелыми сапогами старшины заскрипела лестница, ведущая на сеновал.

– «Быстрее, быстрее», – подгонял себя Славка. Он еще раз попытался протиснуться между упрямыми и неподатливыми досками, руками втягивая себя на крышу. Оцарапал щеку, рассек гвоздем плечо. Костлявые доски, словно костлявые руки красноармейско-немецкого командира, хватали, ранили тельце ребенка и тянули вниз, на чердак, к неминуемой смерти, в чем не сомневался Славка. Ему было страшно, но сдаваться он не собирался. В тот момент, когда нога старшины ступила на сеновал, Славка последним отчаянным усилием втащил себя через проем. Рука старшины, в прыжке пытавшегося схватить мальчика, сомкнула в кулаке пустоту.

Тяжело дыша, Славка на четвереньках вполз на «конек», и тут только огляделся. Под крышей на чердаке возился старшина, отрывая доски и расширяя проем. Во дворе метался отец, то обращаясь к сыну, то жестикулируя окружившим сарай красноармейцам-немцам. Поведение отца показалось странным Славке. Он даже не пытался помочь. Просто метался по двору с задранной вверх головой. «Сынку, сынку».

Ждать было нельзя. Крепкие руки старшины уже существенно расширили дыру в крыше.

– «Что же делать?», – тут Славку как током ударило. – «Точно».

Славка резко повернулся. За его спиной находился Мамин луг. И с этой стороны, прямо под сараем на земле был сложен стог соломы. Он остался с зимы и был метра два высотой. Конечно, прыгать в него с крыши рискованно, даже в такой ситуации, ну, уж не до жиру, быть бы живу, как говаривал дед Зосима. Совсем не хотелось попасть в руки этих «живодеров». Недолго думая, Славка разбежался и прыгнул.

От полета захватило дух. Казалось, что он будет падать целую вечность. Славка глаза закрыл. Приземление оказалось удачным. Ноги мальчика, словно нож в масло, вошли в солому, и… больно укололи сухие стебли. Наклонившись вперед, он кубарем покатился вниз, через мгновение оказался на земле. Перед ним было безграничное пространство Маминого луга, а за ним спасение, там, у реки. Славка не сомневался, что в открытом поле его, босоногого, взрослые дядьки в тяжелых сапогах нипочем не догонят. Он даже успел улыбнуться представившейся картине постепенно отстающих красноармейцев-немцев от лучшего бегуна в деревне. Главное сейчас уйти, а как отца вытащить он потом как-нибудь придумает. Тем более, что теперь дед Зосима уже вернуля. Вдвоем-то они скумекают. Точно.

Славка с силой оттолкнулся правой ногой, потом левой, потом… удар, полет и темнота.

Очнулся Славка от неприятного трения пяток о что-то твердое. Как будто его волокли за шкирку. Приоткрыл глаза. Ну, да. Так и есть. Во рту ощущался теплый солоноватый привкус. Такое с ним уже было не раз. Когда в драке получал в зубы. Значит и сейчас получил. Поэтому и не убежал.

Мальчика затащили в хлев и бросили в мутную жижу. Пахло мерзко, но Славке сейчас было не до сантиментов. Было очень страшно. Лучшее, что смог придумать в этот смертельный для себя момент, притвориться. Он прикрыл глаза, и, стараясь не дышать, замер.

– Я так и думал, Гюнтер, стрельчонок видел, как мы ликвидировали патруль, – сказал старшина на русском.

Гюнтер молча перевел взгляд на стоящего рядом Астапа.

– Це всехо дите. Я змагу растулковать, це не то. Если шо, пидману, – Астап понимал, что дело принимает скверный оборот. Пока шла погоня за сыном, он как полупьяный шатался по двору, не зная, чем помочь. Мать Славки он отправил еще прошлым вечером в Кодынь к родным, чтобы не помешала выполнить задуманное. Сейчас он был рад, что матери нет дома. При ней ситуация развернулась бы непредсказуемо. Но даже и без нее, понимая, с кем имеет дело, не знал, как помочь Славке.

– Не нужно иллюзий, Кухарчик. Мальчику не жить, – продолжая глядеть на Астапа, произнес Гюнтер.

– Шо вы такое кажете?! З розуму сышли, – испуганно вскричал Астап. – Вин сын мий! Не дам, не дозволю, – он встал между лежащим в навозе сыном и бойцами.

Выражение лица Гюнтера было спокойным, смотрел он властно, лоб разгладился и даже худое скуластое лицо наполнилось волей и величием. Гюнтер торжествовал, когда точно знал, что будет по «его».

– Ляжешь вместе с ним,– спокойно ответил он.

– Твой сын смертельно ошибся, – сказал старшина суровым,непререкаемым тоном. – Жить ему осталось всего ничего. Спасти его ты не в силах. Не отойдешь в сторону – ты тоже не жилец.

Астап побледнел.

– В-вы не зроби-итее. Я не пешка. Я патребны агент…,– залепетал он. – У мянэ сувази, – продолжал он, – Са мной трэбо лычитаться. Вы – байцы, ваша справа дзейничать, маэ – думать. Вы – руки, я – галава. До того часу, пака я не выйду на сувазь з Штолькнером, сынку я не аддам.

– Все? – спросил Гюнтер. – Ты глуп, Кухарчик, и в этом твое счастье. Только поэтому мы можем оставить тебе жизнь.

– Я… я не вразумляю… – умоляюще сказал Астап.

– Послушай меня, – строго сказал Гюнтер. – У нас мало времени. Мальчик не жилец, это не обсуждается. Будешь упорствовать, и ты – труп. Твое значение сейчас не так велико, каким оно может стать. Тебе уготовано великое будущее с великой Германией. Если не будешь дураком. Ты можешь стать руководителем Брест-Литовской унии, по военным меркам уровень генерала. А по гражданским, вообще уровень титула графа. Понимаешь перспективы? – Гюнтер удовлетворительно отметил изменения в лице Астапа. – То-то и хорошо. Понимаешь. Кем ты был? Кулак. А мы сделаем тебя графом. Настоящим. Мечтать о таком не мог, – Гюнтер похлопал бледного Астапа по плечу.

Астап молчал, опустив голову. А Славка почти перестал дышать. Его жизнь висела на волоске и этот волосок только что подрезал командир красноармейцев-немцев.

– Я не зверь, но дело серьезное. Ошибок быть не должно, – сказал Гюнтер.

– Я ни можу, разумиишь ты, я ни можу! – закричал Астап. – Разите нас абодвух!

Но Гюнтер такой самоотверженностью не восхитился, равнодушно пожал плечами:

– Гляди. Мне, что одного … что двоих. Только не будь еще глупей, чем я про тебя думаю. Чем лишиться всего, лучше потерять часть. А у тебя ведь еще есть кого терять. Жена, дочь, например.

– Не дастац тебэ моий жонки и дочи, паскуда. Руки коротки, – Астап схватил с крюка серп и нанес удар.

Гюнтер мог бы застрелить неуступчивого кулака. Он с начала разговора держал Люгер Р08 в руке в кармане галифе. Но делать этого не стал. Кухарчик имел вес среди польской шляхты и прозападно настроенных белорусов. За ликвидацию такого связного по головке не погладят, Гюнтер это понимал. Тем более, что причиной ликвидации станет его собственная ошибка. Провал группы из-за мальчишки. За такое могут самого к стенке поставить. Кухарчик – как любой славянин не нравился Гюнтеру, но убивать его, было не ко времени. Гюнтер молниеносно сделал шаг к Астапу, когда тот только замахнулся, ловко заблокировал левой рукой его запястье, ударил носком сапога в голень, крутанул руку Кухарчика с серпом рычагом руки вовнутрь и надавил на запястье. Астап взвыл от боли и выронил серп. Увидев, что бойцы вскинули винтовки, Гюнтер знаком остановил их.

– Решай, Астап. У меня торосы разводить времени нет. Желаешь умереть – умрешь. Хочешь жить – живи. Скоро свершится событие, после которого твоя жизнь и жизнь твоей семьи изменится. Ты не только отомстишь русским, но и получишь всё, что пожелаешь. Великий рейх умеет ценить своих героев. Только служи верно, – процедил сквозь плотно сжатые зубы Гюнтер.

– Яяя. Неее мооожжжууу, – простонал Астап, хватаясь свободной рукой за солому, перемешанную с навозом.

– Я же сказал. Я – не зверь. Тебе делать ничего не придется. Ну…– Гюнтер вывернул запястье еще сильнее.

– Аааа, – закричал Астап и, подняв глаза, посмотрел на Славку.

Тот лежал, не шевелясь, будто действительно мертвый.

– Прости, сынку, – только и смог сказать Астап.

Гюнтер рывком поднял Кухарчика-старшего.

– Ты все правильно сделал. Не забудь. Ровно в семь, – сказал Гюнтер.

Кухарчик стоял между сыном и Гюнтером, но уже как-то рассеянно, без прежней горячности. Потирал ушибленную руку. Вдруг он спросил:

– Но… но шо я кажу жонке, Лизе?

Голос его прозвучал упавшим, неживым, будто ужас предстоящего растерзал в нем плоть, разъел сердце кислотой.

Гюнтер отмахнулся:

– Все проходит, все забывается. А в той жизни, которую получит дочь «графа», ей некогда будет думать о прошлом. Впрочем, ей совершенно не зачем знать. Завтра будет много исчезнувших детей. Тебя никто не обвинит в этом.

Астап зарыдал.

– Бог сведка, шо я магу зробить? – вознес руки Астап и сделал шаг в сторону от сына.

***

21 июня 1941 года, 16.30, ОПАБ № 18.

Странное дело произошло с Маминым за тот час, пока они с лейтенантом обходили позиции батальона. Мамину раньше не приходилось видеть вырытые окопы и траншеи, соединяющие переходы, бетонные ДОТы, ощетинившиеся стволами орудий и пулеметов. У Алексея обострились зрение и слух, он стал присматриваться к мелочам и прислушиваться к тому, что обычно пролетало мимо ушей. Батальон неторопливо занимался положенными ему делами, а вокруг стояла оглушающая тишина. Стояла тишина, но Мамину казалось, что он слышит звуки и голоса, которые распознать не может.

Перед штабом батальона, куда привел его лейтенант, Мамин обратил внимание, что перешел с Соколом на «ты», а лейтенант продолжал «выкать». Этот «неудобняк» нужно было разрешить.

– Послушай, Захар. Давай мы на «ты» перейдем. Все равно собьемся. Разница в возрасте у нас не так уж велика.

– Давай,– согласился лейтенант.

Командный пункт располагался в нескольких закопанных в землю деревянных бараках. В одном из них находился штаб батальона. Рядом с ним узел связи. Штаб представлял собой помещение в одну комнату, углубленное на метр в землю. Освещением служила лампочка «Ильича», висевшая посередине. Было довольно тускло, но Алексей смог рассмотреть, что в центре стоит наспех сбитый из досок стол, а с двух его сторон скамейки. В комнате находилось человек восемь. Шло оперативное совещание.

После обычного приветствия и краткого знакомства, Сокол с Маминым заняли свободные места с краю. Начальник штаба, кряжистый мужик с прямой военной осанкой и длинными руками, делал доклад. Захар, пользуясь моментом, тихонько пояснил, кто находится на совещании. В центре сидел командир 18-го отдельного пулеметно-артиллерийского батальона майор Бирюков, лысоватый, крепкого телосложения мужчина, с полными щеками, доклад освещал начальник штаба капитан Ляпин. Как раз сейчас он водил карандашом по карте. Кроме них присутствовали: комендант  участка, старший лейтенант Кравченко В.П., зам. по политчасти Жуков М.М., заместитель по разведке, старший лейтенант Иванов В.Ф., помощники начальника штаба лейтенанты Прожорин Г.В. и Чувиков С.А. и Горбунов Г.А., зам. политрука, секретарь бюро ВЛКСМ.

Из доклада Ляпина Мамин понял, что дела «швах». Участок обороны свыше 30 км, тянется от Волчина до Бернад. Батальон насчитывает всего 347 бойцов. Неподалеку располагается 22-й танковая дивизия, южнее на Брестском артиллерийском полигоне подразделения 28-го стрелкового корпуса, которые готовятся к опытным учениям, ранее запланированным на 22 июня. Там же располагается 202-й гаубичный полк 6-й стрелковой дивизии и 455-й корпусной артиллерийский полк.

– Сегодня поступил приказ о переносе их на понедельник, – доложил Ляпин об учениях.

– Как бы они там не напутали ничего. Ты, Ляпин, им напомни, что завтра учений не будет, – посетовал Бирюков.

– С двух застав южнее Бреста все время следуют донесения, отмечающие интенсивное передвижение за Бугом немецких танков, автомобилей и каких-то подразделений на конной тяге. Уверяют, что по ночам слышен шум моторов. Сегодня опять несколько немецких самолетов летали над нашей территорией… – продолжал начальник штаба.

– Какие настроения у местных? – спросил Бирюков.

– В наши руки попали письма из-за кордона, от всякого рода панов и темных дельцов, которые в последнее время активизировались, – сказал Ляпин. – Разрешите зачитать?

– Давай.

– Вот некто Жолтинский пишет пану Ковальскому в деревню Мухавец: "Вы и не подозреваете, как близко время нашей встречи, как скоро перейдут Буг немцы. Спешите сбыть все советские деньги, закупайте в первую очередь продовольствие, ткани, кожу…" И так далее. Следующий, Гловач: "Скоро я вернусь… Помните, что вы головой отвечаете за целостность моего завода…" Есть еще и такое: "Шепните наиболее надежным людям, работающим в военном подсобном хозяйстве, организованном в моем имении, что если они сохранят в целости завезенное русскими имущество, то получат от меня награду". Этот написал некому Кухарчику, в деревню Пугачево, совсем рядом.

– «Пугачево, Пугачево. Это же село Лизы», – подумал Мамин.

– В подразделениях УРа не хватает вооружения, боеприпасов, средств связи, не все уже построенные ДОТы технически оборудованы и вооружены, не везде установлены энергоагрегаты и воздухоочистительные установки, в ряде случаев отсутствуют источники водоснабжения, – уже без листа сообщал Ляпин.

– «Вот тебе и колодцы Пилипенко, вот тебе и корабли бетонные».

– Каждый узел обороны занимает одна рота отдельного пулеметно-артиллерийского батальона. В подразделениях значительный некомплект личного состава, особенно артиллеристов. Пополнение ожидаем через день-два. У меня все, – закончил начальник штаба.

В бараке повисла тишина. Мамин, внимательно слушавший доклад, кажется, проникся нарастающим напряжением. Он вглядывался в лица командиров и отметил для себя, что они не выражали потерянности или, тем более, испуга. Члены штаба смотрели сосредоточенно. Услышанное не было для них откровением. В общем и целом информация соответствовали данным, которыми они уже и сами владели. Но, все-таки, что-то создавало напряжение. Мамин догадался. Решение!

Вот в чем проблема. Информация требует принятия очевидного решения. Но как его принять?! Ведь общее требование Москвы не поддаваться на провокации, наблюдать за противником, но не вступать ни в какие столкновения.

Тишину нарушил секретарь ВЛКСМ Горбунов, парень лет 20, с черными, зализанными назад волосами. У него было прямое лицо, карие глаза и узкие губы. Одетый в старенький френч, немного ему большеватый, он был похож на гимназиста.

– Товарищи! – неожиданно громким голосом начал «гимназист». – Мы тонем в море фактиков! То, что перечислил, товарищ начальник штаба, это набор мелочей и случайностей. Я прошу вспомнить слова А. С. Щербакова, – секретарь сопроводил эту тираду безальтернативным движением руки в папку, лежавшую рядом с ним на столе.

Начальник штаба Ляпин на «набор мелочей и случайностей» недобро повел дюжими плечами.

– Гена, Гена, – попытался успокоить ретивого комсомольца Бирюков. – Здесь все знают доклад товарища Щербакова, ты неоднократно его зачитывал.

– Нет, не все! – отрезал «гимназист». – С нами товарищи, недавно прибывшие. Я считаю, идеологически верным сказать о том, что наша страна не боится Германии. Но я лучше зачитаю, – последнее предложение он сказал тихим извиняющимся голосом.

Он расправил на ладони блокнот и начал читать.

– …на почве легких побед армии в политических кругах Германии распространились хвастовство и самодовольство, которые ведут к отставанию. Все новое, что внесено в оперативное искусство и тактику германской армии, не так уж сложно… не является новостью и вооружение германской армии. На почве самодовольства военная мысль Германии уже не идет, как прежде, вперед. Германская армия потеряла вкус к дальнейшему улучшению военной техники… а наша Красная Армия, широко используя достижения отечественной и мировой военно-технической мысли, перестроилась и серьезно перевооружилась на основе опыта современной войны. Готовая к любым неожиданностям, она всегда готова на чужой территории защищать свою землю…, – Горбунов закончил и гордо вскинул голову. Победоносно смотря на Мамина.

– «Как будто, он это лично мне зачитал. Если бы гимназист знал, что знаю я. Поскромнее, бы, вел себя.», – подумал Мамин. – «А если бы я знал, что он знает, что я знаю…Я бы его … боялся».

***

21 июня 1941 года, 15.00, Брестская крепость.

Настенные часы в кабинете начальника штаба 6-й Орловской Краснознаменной дивизии пробили три часа дня. Полковник Козырь был мрачнее тучи. Только что дневальный казармы 84 разведывательного полка принес ему сложенный треугольником листок. На обороте написано: «полковнику Козырю. лично.»

Козырь развернул послание. Внимательно прочитал. Хотел скомкать и бросить в урну, но остановился. Еще раз прочитал. Нахмурился. Смысл написанного не укладывался в голове полковника. Он подержал еще некоторое время лист в руках, потом бросил на стол.

– «Как же я так? Как проглядел? Еще и отправил из Бреста. Здесь бы я этого зайца быстро к стенке прижал, выяснил, что он за … А теперь что?», – подумал Козырь, потом повернулся к двери и крикнул:

– Макшанцев.

Через мгновение в двери появилась фигура красноармейца, ординарца при полковнике Козыре.

– Связь мне. С 18 ОПАБом, быстро.

Козырь еще раз взял лист, перечитал текст.

– Черт знает, что такое. Провокатор. Доберусь до тебя. Убью, – полковник зло выругался и бросил лист снова на стол.

– Товарищ полковник, связи нет. Не работает ни одно направление, – доложил Макшанцев.

– Что? Где Литвиненко?

– Уже отправил посыльного.

Через несколько минут в кабинет начальника штаба дивизии не вошел, а вбежал начальник связи полковник А.Н. Литвиненко, худой, с впалыми щеками и согнутый, как вопросительный знак, он производил впечатление человека болезненного и слабого. Но внешний вид никак не характеризовал его. В жизни Литвиненко был неплохим легкоатлетом, известным активистом и грозным начальником для своих связистов, и не только для них.

– Со штабом округа и со всеми войсками проволочная связь прекратилась. Исправной осталась одна линия на Пинск. Разослал людей по всем направлениям исправлять повреждения, – отчеканил Литвиненко так, будто репетировал ответ давно и серьезно.

– Макшанцев, Фомина ко мне, живо! – Козырь почувствовал неладное, а в таких случаях он всегда доверял «чуйке».

Получасом позже в кабинете полковника Козыря находилось пять человек. Сидели трое: Козырь, полковник Литвиненко, полковой комиссар Фомин, у окна курил командир конвойного батальона войск НКВД капитан Костицын А.С., перед ними навытяжку стоял командир 75 отдельного разведывательного батальона майор Кудинов И.Т.

– В некоторых районах города и на железнодорожной станции погас свет и вышел из строя водопровод. Произошла авария на электростанции в Кобрине. Есть также информация, что в деревнях приграничной зоны появились незнакомые люди. На дорогах действуют патрули, которые не входят в дежурную дислокацию по суткам. Кое-что удалось узнать от задержанных при переходе границы и передаче радиограмм немецких шпионов, от двух пойманных в Полесье диверсантов-парашютистов, от арестованного в Гайцовке вражеского резидента, осуществлявшего связь со своими хозяевами посредством голубиной почты.

– Голубиной? – переспросил Фомин, усомнившись.

– Да, товарищ комиссар, использовали птиц одного увлекающегося из местных, – Кудинов, невысокого роста, но крепко сбитый, сам только утром вернулся с «выхода», где со своей группой вел наблюдение за участком границы у Коденьского моста. Этот участок по агентурной информации был крайне неспокоен. Перемещения противника за Бугом отмечались неоднократно. Кудинову итоги наблюдения показались неутешительными. Он, опытный разведчик, участник Халхин-гола, с тяжелым чувством был вынужден сейчас промолчать о результатах «выхода». Расхождения предварительной, без железных доказательств, информации с директивами Москвы, плохо соотносятся с жизнью и здоровьем из предоставляющих. Печальный опыт имелся! В звании майор Кудинов был восстановлен в январе 1939-го, непосредственно перед Халхин-голом, после полутора лет тюрьмы.

– Черт знает что! Черт знает что! – повторил Козырь.

– В Полесье диверсантов-парашютистов это твои люди сработали, Кудинов? – спросил Костицын, отхлебнув из стеклянного стакана с мельхиоровым подстаканником крепкого чаю. Майора разведбата он знал лично с 1937. Сам его арестом занимался. Появление Кудинова капитана не очень обрадовало, но и усложнять отношения он не стремился. Общались на расстоянии вытянутой руки.

– Да, мои. Пшенка и Лившиц, – доложил Кудинов.

– Фамилии-то какие. Лившиц – еврей что ли? – спросил Костицын.

– Флотский. Из Одессы. Хороший парень. Ранение получил, – не отвечая напрямую, сказал Кудинов. Потом подумал мгновение, и добавил:

– Там еще был капитан из саперной роты. Алексей. Фамилию не помню. Лившиц говорит, если бы не он…все…

– Да уж. Если бы не он, – задумчиво произнес Козырь. Потом, как бы оторвавшись от своих мыслей обратился к разведчику:

– Каково твое мнение, Иван Тихонович, об обстановке?

– На нашей территории активизировалась агентурная сеть, а также проходит массовая заброска диверсионных групп. Такие действия недвусмысленно говорят о планируемом вторжении, – не задумываясь, ответил разведчик.

– Ну, ты! – вскочил Костицын, чуть не разлив чай. – Говори, да не заговаривайся. Что диверсантов поймал – это молодец. А про остальное брось.

– Погоди Александр Степанович, – Козырь осадил Костицына. – Ефим Моисеевич, ты что скажешь?

– В Брестской области замечено оживление спекуляции среди жителей, недавно получивших советские паспорта; многие уже не таясь, говорят о близости войны, спешат истратить советские деньги; магазины разом опустели – ни продуктов, ни тканей, ни обуви, ни спичек…

– Стойте! – грубо прервал его Литвиненко. – Вы хотите сказать, что война может начаться в любой момент?

– Я хочу сказать, что такую вероятность нельзя исключать, – ответил Фомин.

– Ефим Моисеевич, у нас линия Молотова уже два года как строится. Многое успели сделать. Сами знаете, население как помогало. Со всего Союза приезжали. Не рискнет Гитлер. Ну, скажи же, Александр Степанович, – не унимался Литвиненко.

– Товарищ полковой комиссар, в самом деле. После возвращения Западной Белоруссии в состав СССР мы провели активную работу с вражеским подпольем. И наши действия, – подчеркнул Костицын, – особо были правильными. Выявлено и устранено больше сотни повстанческих групп, поляки, белорусы, литовцы, эстонцы. Да кого там только не было. А выселили сколько? Из западных областей бывших польских офицеров, полицейских, служащих государственных учреждений, помещиков, предпринимателей. Во внутренней тюрьме крепости сидит почти 700 человек. Все сплошь враги народа. Территория вычищена. Народ за нас, народ стеной встанет.

– Враги – я понимаю. Я, о другом. Товарищ полковник, мы все помним проведение 14-го июня учебной тревоги для 42-й стрелковой дивизии. Что она показала? Показала нереальность вывода частей из крепости в районы сосредоточения. Согласно планам оперативного развертывания первого эшелона войск Западного Особого Округа и прикрытия ими границы в случае начала боевых действий, части 6-й и 42-й стрелковых дивизий должны выйти из крепости и занять предусмотренные рубежи севернее, восточнее и южнее Бреста. Прикрыв, тем самым, укрепрайон. Основная часть гарнизона крепости размещается в Цитадели в Кольцевой казарме, и выход есть только через Трехарочные ворота. Если нарушения и провокации, которые во множестве происходят на границе, являются предвестником вторжения, то …– не договорил Фомин.

– Ко мне на днях начальник оперативного отдела штаба 28-го стрелкового корпуса Синьковский подходил, – прервал Фомина полковник Козырь, тяжело смотря в пол. Он сидел на стуле и положил руку на спинку. – Говорит, вскоре после сообщения ТАСС от 14-го июня он был в 333-м стрелковом полку. Вместе с командиром полка полковником Матвеевым. Шла обычная боевая учеба. Во время перерыва их окружили бойцы, задавали вопросы. Один из них, обращаясь к Матвееву, спросил: «Скажите, товарищ полковник, когда нас выведут из этой мышеловки?». Такие вот разговоры, товарищи.

– А я согласен, товарищ полковник, с бойцами 333-го. Бойцы имеют свое мнение о целесообразности размещения их в крепости, и с этим нужно считаться, – добавил Кудинов.

– Ты, говоришь, позабыл фамилию этого капитан из саперной? Что с твоими ребятами на задание ходил, – спросил Козырь Кудинова.

– Извините, запамятовал.

– Мамин его фамилия.

– Точно. Так точно. Мамин. От Пшенки хорошего слова ни в жисть не дождешься. Угрюмый мужик, что говорить. Но тут даже Пшенка под впечатлением остался, – заулыбался майор.

– Товарищи командиры, прошу ознакомиться, – без предисловий сказал полковник Козырь, протягивая Фомину лист бумаги.

Полковой комиссар зачитал вслух. В письме было следующее: « Здравия желаю, товарищ полковник. Я отчетливо понимаю, какой опасности подвергаюсь, отправляя это письмо. Единственное, что заставляет меня предпринять этот шаг, рисковать жизнью прямо сейчас, вместо того, чтобы спасаться – это память и осведомленность о том, что произойдет в последующие 4 года, начиная с завтрашнего утра.

Итак, я действительно Мамин Алексей Степанович. В каком году я родился, решающего значения не имеет. Имеет значение, что я попал в сорок первый год из две тысячи восемнадцатого года. Да, именно так. Я не сумасшедший, дочитайте, пожалуйста, до конца. Нет времени описывать мою биографию, поэтому сразу к делу.

Весной 2018 года я встретил своего товарища, который в мое время возглавляет отдел специальных операций в Федеральной службе безопасности (на ваше время – НКГБ). Он вовлек меня в исследование неизвестного мне препарата, в результате чего, я оказался в поезде, идущем на Брест в форме капитана РККА. Как я сюда попал, а тем более, как выбраться я пока не знаю. Но, зато, я знаю, что произойдет завтра и в последующие дни.

Приблизительно в 03.45 22 июня 1941 года немецкие войска, которые плотной группой стоят у границы, начнут вторжение. Брестская крепость будет атакована одним из первых объектов и к 8 утра передовые части ворвутся в крепость. В крепости сейчас располагается около 5-7 тысяч человек. Насколько я помню по истории, на оборону самой крепости предназначается один стрелковый батальон с артдивизионом. Остальной гарнизон должен покинуть крепость и занять позиции вдоль границы в полосе армии. Вы, товарищ полковник, не хуже меня знаете, что пропускная способность Трехарочных ворот слишком мала. Массированный огонь артиллерии и налеты авиации не позволят вам вывести ни войска, ни гражданское население. Все передвижение войск будет находиться в зоне непосредственного воздействия артиллерийско-минометного и ружейно-пулеметного огня противника. Крепость – каменная ловушка.

Товарищ полковник, я не прошу, я умоляю. Поверьте мне, и начните если не эвакуацию, то вывод подразделений на позиции. Так, они хотя бы удержат немцев на пути к цитадели, и выиграют время для вывода женщин и детей.

Пишу быстро. Мало времени. Поэтому сумбурно. Исходя из известных в мое время фактов: нападение приведет к катастрофическим потерям, из крепости практически выйдут только около 1500 человек. Остальные погибнут либо попадут в плен. Не думаю, что выведя солдат на позиции, вы спасете их. Но вы точно задержите врага и большие потери ему принесете. В контексте будущей войны это немало.

У меня нет опыта боевых действий, и ведения диверсионной работы. Сомневаюсь, что я буду действительно полезен во время войны. Участие в операции с разведчиками только доказали это. Задержание диверсантов – произошло скорее вопреки, а не благодаря мне.

Я надеюсь, что вы поверите мне. В противном случае…. В конечном счете, войну мы выиграем, но только к 1945 году и только потеряв около 20 миллионов человек.

Еще раз. Верю в ваш разум.

P.S. Когда мой друг «сватал» меня на это путешествие, как они говорят, задачей было обнаружение секретных протоколов к мирному договору от 1918 года между Советской Россией и Германией. Я не знаю, где они и не знаю, как до них добраться. Но если вы знаете, сделайте так, чтобы они не попали в руки немцев.»

– М-даа! – протянул Костицын.

– Поворот, – произнес Литвиненко.

Командир разведки промолчал.

– Ерунда какая-то! Это что, тот самый капитан, который прибыл вчера? – поинтересовался Фомин.

– Он самый, – ответил полковник Козырь.

– Он с ума сошел?

– Не знаю. Теперь не знаю, – растягивая слова, сказал начальник штаба дивизии. – Сам посуди. Первое. Когда появился, повел себя странно. Ты, Ефим Моисеевич, обратил внимание, что он не различил сразу твои форменные знаки. Второе. Начальник склада сообщил, что интересовался только автоматическим оружием и средствами оборонительных действий, а у нас какая доктрина? Правильно, наступательная. Третье. Письмо передал с дневальным, можно предположить, знал, достать отсюда мы его уже не сможем. Быстро не сможем. Связи не будет. И, наконец, четвертое. Действительно много очевидных фактов со стороны Германии, говорящих о близости войны, – завершил анализ Максим Евсеич.

– Может машину отправить в Пугачево, к утру вернется с арестованным, – предложил Костицын.

– Если война начнется завтра утром, то не вернется, – задумчиво сказал Кудинов.

– Кудинов, ты что заладил. Война. Война. Трибунал хочешь опробовать? – вспылил Костицын.

– А что мне его пробовать. Я там уже бывал, – спокойно сказал Кудинов.

– Слушай приказ! – рявкнул полковник Козырь, решительно встав со стула. Все присутствующие вытянулись по струнке.

– Фомин, организуете усиление патрулей и охраны важных объектов. Костицын, увеличьте караульные смены, а также организуйте резервную роту, с дежурством в эту ночь. Кудинов, поднимайте свой разведбат. Организуйте заслоны в установленных точках. Поделитесь своими спецами для патрулей, усильте их. Направьте несколько групп к границе. При задержании диверсантов, допрашивать на месте и доклад по радиостанции. Координируйте действия с пограничниками. По гарнизону объявить повышенную боевую готовность. Решение о выдвижении войск на позиции буду согласовывать с руководством округа. Все.

– А ты, Александр Николаевич, давай-ка связь мне, связь мне дай, – поторопил начальника связи Козырь, когда остальные вышли.

***

Сообщение НКГБ СССР И. В. Сталину и В.М. Молотову

    N2279/м 17 июня 1941 г. Сов. секретно

    Направляем агентурное сообщение, полученное НКГБ СССР из Берлина.

  Народный комиссар

  государственной безопасности СССР В. Меркулов

  Сообщение из Берлина: Источник, работающий в штабе германской авиации сообщает:

  1. Все военные мероприятия Германии по подготовке вооруженного выступления против СССР полностью закончены, и удар можно ожидать в любое время.

  2. В кругах штаба авиации сообщение ТАСС от 6 июня воспринято весьма иронически. Подчеркивают, что это заявление никакого значения иметь не может.

  3. Объектами налетов германской авиации в первую очередь явятся: электростанция "Свирь-3", московские заводы, производящие отдельные части к самолетам (электрооборудование, шарикоподшипники, покрышки), а также авторемонтные мастерские.

  4. В военных действиях на стороне Германии активное участие примет Венгрия. Часть германских самолетов, главным образом истребителей, находится уже на венгерских аэродромах.

  5. Важные немецкие авиаремонтные мастерские расположены: в Кенигсберге, Гдыне, Грауденц, Бреславле, Мариенбурге. Авиамоторные мастерские Милича в Польше, в Варшаве – Очачи и особо важные в Хейлигенкейль.

  Источник, работающий в министерстве хозяйства Германии, сообщает, что произведено назначение начальников военно-хозяйственных управлений "будущих округов" оккупированной территории СССР, а именно: для Кавказа – назначен АМОНН, один из руководящих работников национал-социалистической партии в Дюссельдорфе, для Киева – БУРАНДТ – бывший сотрудник министерства хозяйства, до последнего времени работавший в хозяйственном управлении во Франции, для Москвы – БУРГЕР, руководитель хозяйственной палаты в Штутгарте. Все эти лица зачислены на военную службу и выехали в Дрезден, являющийся сборным пунктом.

  Для общего руководства хозяйственным управлением "оккупированных территорий СССР" назначен ШЛОТЕРЕР – начальник иностранного отдела министерства хозяйства, находящийся пока в Берлине.

  В министерстве хозяйства рассказывают, что на собрании хозяйственников, предназначенных для "оккупированной" территории СССР, выступал также Розенберг, который заявил, что "понятие Советский Союз должно быть стерто с географической карты".

    Верно: Начальник 1 Управления НКГБ Союза ССР Фитин

    Резолюция: "Т-щу Меркулову. Можете послать ваш "источник" из штаба герм. авиации к еб-ной матери. Это не "источник", а дезинформатор. И. Ст."

***

Сообщение ТАСС от 13 июня 1941 г.

  Еще до приезда английского посла в СССР г-на Криппса в Лондон, особенно же после его приезда, в английской и вообще в иностранной печати стали муссироваться слухи о "близости войны между СССР и Германией". По этим слухам:

  1) Германия будто бы предъявила СССР претензии территориального и экономического характера, и теперь идут переговоры между Германией и ССС о заключении нового, более тесного соглашения между ними;

  2) СССР будто бы отклонил эти претензии, в связи с чем Германия стала сосредотачивать свои войска у границ СССР с целью нападения на СССР;

  3) Советский Союз, в свою очередь, стал усиленно готовиться к войне с Германией и сосредотачивает войска у границы последней.

  Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве сочли необходимым, ввиду упорного муссирования этих слухов, уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны.

  ТАСС заявляет, что:

  1) Германия не предъявляла СССР никаких претензий и не предлагает какого-либо нового более тесного соглашения, ввиду чего и переговоры на этот предмет не могли иметь места;

  2) по данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям;

  3) СССР, как это вытекает из его мирной политики, соблюдал и намерен соблюдать условия советско-германского пакта о ненападении, ввиду чего слухи о том, что СССР готовится к войне с Германией, являются лживыми и провокационными;

  4) проводимые сейчас летние сборы запасных Красной Армии и предстоящие маневры имеют своей целью не что иное, как обучение запасных и проверку работы железнодорожного аппарата, осуществляемое, как известно, каждый год, ввиду чего изображать эти мероприятия как враждебные Германии, по меньшей мере, нелепо.

«Известия», 14 июня 1941 г.

***

21 июня 1941 года, 16.00, гостиница «Виктория».

Доктор весь день провел в гостинице. Из обкома не звонили, вестей от Берты также не пришло. Правда и «мальчик» в белой футболке с буквой «Д» перестал маячить у гостиницы. Впрочем, это Кранца не беспокоило. Волновало, что он находился в Бресте более суток, но ненамного приблизился к выполнению задания.

– «Извечная русская непредсказуемость», – размышлял Кранц. – «Она порой перечеркивает самые продуманные и выверенные схемы. Итак, вариант «А» срывается. Не думаю, что есть смысл переходить к силовому прямолинейному пути. Нужно отпустить ситуацию. Пусть все идет своим чередом. Очень похоже на то, что ничего не предпринимая, я быстрее всего окажусь у цели».

Доктор вынул из кармана жилетки брикет на цепочке. Стрелки показали четыре часа пополудни.

– «Пора», – сказал себе доктор.

Через минуту Кранц был на улице. Летний город утопал в зелени. Горячий, но свежий воздух приятно опускался в легкие, наполняя их одновременно теплом и ароматом. Доктор уверенно шагал двигался по улице Гоголя. Потом свернул на улицу Долгую, между домами вынырнул на Миллионную, с нее пересек парковую зону и вышел на Вознесенскую улицу, где повернул налево и, пройдя еще где-то с километр, вновь оказался на улице Гоголя.

Здесь он вошел в книжную лавку, и остановился у витрины. Разумеется, петляя по улицам Бреста, доктор, прежде всего, исполнял стандартную процедуру проверки. Нет ли «хвоста». Но существовала и другая причина. Нужно было насколько возможно хорошо изучить центр города. Запомнить его по приметам, контрольным точкам. Очень скоро, а точнее уже завтра, многие дома будут разрушены. А ориентироваться необходимо. Нашлась и третья причина полуторачасовой прогулки Кранца. Убить время.

До встречи с резидентом оставалось еще немного. Поэтому доктор неспешно стал изучать содержание книжных полок. Занятие оказалось нескучное. Доктор подошел к первой попавшейся полке, чуть ниже уровня глаз и взял первую попавшуюся книгу, незаметно поглядывая сквозь витрину на улицу. Первой книгой стало увесистое изложение IV-го тома "Капитала" (Теория прибавочной ценности) 1923 года, издательство «Пролетарий»; за ним в руки Кранца попала тоненькая книжка «Прощание с Горьким» Гослитиздат, 1936 год; потом «Дорожное дело. Учебник для дормастеров. 1934 г.»; полистал доктор книжку под названием: «Конституция. Основной закон Союза Советских Социалистических Республик, на 11 языках Союзных республик. ОГИЗ 1936 год»; наконец, он с удивлением открыл «РУССКАЯ ЛЕТОПИСЬ 14 том. Никоновская 1918 г.», но удивление вызвала не древняя рукопись.

Кранц дернул плечом, поставил летопись обратно. Затем перешел на два шага вправо вдоль полки, взял в руки небольшую, в мягком переплете книжку и прочитал: «Проказники-зверушки. Сказки. Москва, 1923 год». Доктор открыл страницу посередине и начал читать вполголоса:

– Так, что тут у нас. Ага – «Лисята», рассказ. Рыжик и Буян могли очень ласково улыбаться и казались очень милыми и хорошими.

Дверь в лавку открылась, и в ней появился парень лет 25. Ничего подозрительного или примечательного в этот короткостриженном, под «бокс», спортивного сложения юноше не было, за исключением одного. Хлопчатобумажные брюки были внизу подвернуты, а из подворота торчал стебелек, маленький, зеленый стебелек травы.

– Но на самом деле они были совсем не таковы. Однажды в холодный зимний день, когда на улице лежал глубокий снег, тепло одетые Буян с Рыжиком вышли на прогулку. Казалось, они поджидали кого-то, – прочитал дальше Кранц.

Видимо зацепился стебелек где-то во дворе. Мелочь. И что на нее внимание обращать. Но что-то привлекло внимание доктора. Он продолжил читать:

– Зайдя за угол большого дома, лисята стали скатывать снежки и складывать их в кучу, пересмеиваясь и перемигиваясь между собой.

Все! Пазл сошелся. Парень одет в коричневую куртку на пуговицах. Жарковато, но не критично. Только под воротником виден край синей футболки.

– Вот-то будет потеха! – захихикал Буян. – А все ты, Рыжик! Мне бы никогда этого не придумать! Рыжик засмеялся, – Кранц неслышно вырвал лист из книжки, после чего, положил книгу на место. Лист убрал в карман. – «Голову даю на отсечение, под курткой буква «Д», – подумал доктор.

Кранц спокойно вышел из лавки. До встречи в “Парке культуры и отдыха имени 1-го Мая”, бывшем Либавском парке (переименован в январе 1941 года), оставалось менее получаса. Необходимо было установить: дважды увиденный доктором парень это случайность или слежка. Хотя доктор практически не сомневался. Он быстрым шагом прошел по улице Гоголя. В районе пересечения с улицей Славянской, замедлил шаг и, затем, остановился. Достав из кармана брюк листок, смял его и бросил на углу. После чего, повернул на улицу Славянскую направо.

Пройдя не более десяти шагов, доктор юркнул в дверной проем и оказался под аркой. Из этой позиции было удобно наблюдать за беспомощно лежавшим на траве скомканным листом.

Ждать долго не пришлось. Секунд пятнадцать. Появился «боксер», как из-за стрижки уже назвал Кранц парня, и поднял комок бумаги. Сомнений не оставалось, это было наружное наблюдение. Сейчас анализировать что это? Прокол где-то или стандартная процедура, так на всякий случай, времени у Кранца не было. Он толкнул дверь во внутрь, вошел и потом громко толкнул обратно. Так, чтобы на улице было слышно хлопнувшую дверь в подъезд.

В тамбуре подъезда стоял полумрак, но доктор обладал природным свойством хорошо видеть в темноте. Привычка из Харбина. Поэтому он просто сделал три шага от двери и развернулся.

С улицы послышались приближающиеся шаги, скорее это был даже бег.

– «Парень-то неопытен», – подумал Кранц. – «Что ж, тем хуже для него».

Дверь резко открылась, и в проеме доктор увидел знакомую фигуру в белой рубашке с синими отворотами и вышитой на груди заглавной буквой «Д». Коричневую куртку тот держал теперь в руках.

– «Конспиратор», – усмехнулся про себя Кранц. – Вы не меня ищете, молодой человек? – начал первым доктор.

– Я-я, – парень запнулся, не ожидая такого развития событий. – Нет, – спохватился представитель общества Динамо. – Я живу здесь, на втором этаже.

С этими словами «боксер» направился к лестничному пролету, намереваясь подняться. Отпускать агента не входило в планы доктора. Парень конечно бы не отстал, а петлять и уходить от слежки сейчас времени уже не было.

– Я тот, кто вам нужен, – сказал доктор.

«Боксер» как ужаленный, резко остановился и непонимающим взглядом уставился на Кранца.

– Вы подняли бумажку, которая вам не принадлежит. Верните ее мне, товварищщ – издевательски протянул последнее слово доктор.

Эта фраза прозвучала как будто сигналом. Парень молниеносно бросился на доктора. Кранц успел увидеть только бросок левой руки. Это был прямой удар, цель – его подбородок. Или как говорил сенсэй из Харбина – асагири, нижний край подбородка. По замыслу молодого человека, а он действительно был боксером, перворазрядником общества Динамо, этот удар должен был обескуражить противника, после чего правым хуком в висок он отправил бы «пенсионера» (как он про себя называл доктора) в глубокий и продолжительный нокаут.

Так бы видимо и произошло. Если бы доктор Вильгельм Улерих Кранц, капитан абвера не был специалистом в японской борьбе айкидо, которой он увлекся в Харбине. Кранц сделал уклон влево, совсем чуть-чуть, на пару сантиметров, одновременно с этим вскинув правую руку, для защиты от прямого удара. Это в айкидо называется «накладка». В результате чего, кулак «боксера» вскольз прошел по тыльной стороне кисти доктора. Правый хук парень нанести уже не успел. Он еще только начинал бросать предплечье под прямым углом в голову противника, как ему в шею, прямо в токоцу (адамово яблоко), воткнулись три пальца доктора. Этот удар назывался «нукитэ», ладонь-копье. Три выставленных вперед, сомкнутых друг к другу пальца: указательный, средний и безымянный, разорвали щитовидный хрящ, в результате чего, «боксер» как бы поперхнулся, сделал два шага назад, широко раскрывая рот и пытаясь вдохнуть воздух. Но воздух в легкие уже не мог поступить из-за спазма нервных окончаний гортани. Для Кранца исход поединка был ясен, оставался только вопрос насколько быстро потеряет сознание парень.

«Боксер» оказался крепким и боролся за жизнь. Он упал на колени и держась за горло, все пытался и пытался силой вдохнуть спасительный воздух, с каждым усилием его глаза широко раскрывались. Доктор подошел ближе и с нескрываемым любопытством и наслаждением рассматривал мучения «бревна». С того момента, как парень стал обречен, он перестал существовать для Кранца, как противник. Это был «бревно», тело для исследования. И доктор не заметил, как приступил к исследованию. Он внимательно, скрупулезно отслеживал изменения в «боксере», мысленно прося его подольше не умирать. Ведь это так важно для «чистоты эксперимента».

У парня лопнули капилляры, и глазная сетка стала красной. Ожидалась медленная и очень мучительная смерть от постепенного удушья или, по крайней мере, потеря сознания от нехватки воздуха. В Кранце боролись два существа. Исследователь и разведчик. Исследователь требовал продолжение эксперимента. Разведчик настаивал на другом. Время поджимало или, может быть, стало жаль доктору молодого русского парня, который волею судеб оказался не в то время, не в том месте. Как и тот русский парень, который попытался поднять бунт в «отряде». Доктор приблизился к стоящему на коленях сзади, взял правой рукой снизу за подбородок, левой поддавил затылок в противоположную сторону, так что лицо боксера теперь было повернуто профилем к стоявшему сзади Кранцу. В следующий момент доктор резкое усилие. Раздался хруст. И все стихло. Только остекленевшие глаза «боксера» безучастно смотрели в бетонный потолок.

***

Корреспондент Онищенко шел размашистым шагом по тенистой аллее “Парка культуры и отдыха имени 1-го Мая” теплым летним вечером 21 июня 1941 года. После инцидента с русским «боксером», которого он оставил в подъезде на Славянской улице, испорченное настроение постепенно выравнивалось. Тому способствовали удивительной красоты тюльпановые деревья, софоры, магнолии. Чего только не было в этом оазисе трепетного благоухания. Кранц успел заметить, что здесь рос черный орех и церцис канадский, ель голубая колючая и ель змеевидная, ель канадская и крымская сосна, пихта белая и сибирский кедр. И много еще неизвестных ему деревьев и кустарников, но отличавшихся потрясающей красотой и необычностью.

– Зайдя за угол большого дома, лисята стали скатывать снежки и складывать их в кучу, пересмеиваясь и перемигиваясь между собой. Вот-то будет потеха! – захихикал Буян. А все ты, Рыжик! Мне бы никогда этого не придумать! Рыжик засмеялся, – вслух произнес корреспондент и засмеялся. Но улыбка не отразилась на его лица и ни одна душа не услышала этого смеха.

Насвистывая, Ониценко подошел к водонапорной башне, невысокому кирпично-бетонному строению, доставшемуся русским от поляков. Она стояла в глубине городского парка и была скрыта за листвой окружавших ее кленов. Приблизившись, он увидел, как от серой стены отделилась фигура в сером костюме и направилась к нему.

Это был резидент Брест-Литовской группы «Виктор». Настоящего его имени Онищенко не знал, впрочем, как и «Виктор» не знал настоящего имени корреспондента. Для него он был «доктор».

– Июнь в этом году слишком жаркий, не находите? – сказал «Виктор».

– Зато лилии теперь украшают наши болота, – ответил доктор.

Предусмотренные слова пароля были произнесены и двое мужчин отошли в тень развесистого клена.

– Вы принесли документы, герр гауптман? – негромко спросил резидент.

– С документами есть проблема. Получить их возможно будет только после захвата здания.

– Вы уверенны, что они еще там?

– Да, у меня есть абсолютная уверенность, что бумажки на месте. Но вамнеобходимо позаботиться о том, чтобы секретарь горкома Коротков исчез навсегда. Отправьте к нему людей. При нем должны быть ключи. Их необходимо передать мне сегодня.

– Я могу передать в центр, что документы на точке, работаем с «ключником»? – уточнил «Виктор»

– Да.

– Теперь вот, что мы имеем на этот момент, – приготовился докладывать резидент.

По словам «Виктора», в городе прошли аресты целого ряда активистов польского подполья. Кроме всего прочего задержали еще и несколько диверсионных групп немцев. Корпуса Брестской тюрьмы были забиты до отказа. «Краснопузые» (как выразился резидент) стали вывозить бывших польских солдат и офицеров, ранее содержавшихся в "Бригитках", в глубь страны.

–12-я рота III батальона «Бранденбург» известного вам, герр гауптман, лейтенанта Шадера, уже заняла исходные позиции для захвата Коденьского моста. Еще четыре такие группы к часу ночи должны выйти на свои позиции и перед началом артподготовки захватить мосты, – доложил «Виктор». – Непосредственно после воздушного налета сотрудники коммандо III фронтовой разведки под командованием оберлейтенанта Мильке, войдут в город в передовых порядках наступающих войск и штурмом возьмут здание обкома.

– Передайте дополнительно мои инструкции. Штурм здания начнет отделение Гюнтера Штольца. Они уже находятся на территории противника и действуют в форме Красной Армии, – приказал доктор.

– У нас есть информация, что в последние дни на 62 укрепрайон прибыли большие группы лейтенантов – выпускников Ленинградского, Смоленского, Тамбовского и других военных училищ. Это так? – спросил «Виктор».

– Все верно. Сейчас идет их распределение. Но они не знают обстановки, не обвыклись. Не думаю, что им удастся решить проблему дезорганизации, которую мы приготовили для русских. Передайте в центр, что на передних позициях у русских дежурит по одному-два батальона. Поэтому часть орудийных и минометных ударов нужно нанести по переднему краю границы.

– В последнем сеансе мне задали вопрос.

– Какой?

– Готово ли коллаборационистское движение?

– Да. Сигналом к готовности станет горящий дом в селе Пугачево.

– В этом случае мы можем рассчитывать на поддержку местного населения?

– Вне всяких сомнений, – сказал доктор и взглянул на резидента в упор. – Так бы я вам ответил, будь мы во Франции или в Англии. В России я такого слова вам не дам. Эта страна живет по своему, никому, думаю даже им самим, неизведанному укладу. И это лишает нас, западных людей, живущих по правилам, сколько-нибудь определенно гарантировать исполнение планов, нами задуманных. На выверенный расчет и предусмотрительность русские ответят смекалкой и непредсказуемостью. Помните «Виктор» русские крайне живучи и устойчивы. Вы не сделаете им большего подарка, чем приперев к стенке. Когда у них нет выбора, они становятся безупречно умными и сообразительными.

– Вы, доктор, жили в России. Хорошо знаете этих славян. Есть рецепт, как приготовить из них бульон, затратив минимум усилий?

– Русских можно только обманывать. Давать множественность выбора, путать и манипулировать ими. Русские простодушны и доверчивы. Но наш фюрер, начиная с завтрашнего дня, избирает стратегию тотального уничтожения русских. На мой взгляд, это ошибка. И, боюсь, может закончиться полным фиаско, как сказал бы его низкопробный друг, Муссолини, – завершил доктор.

– Из центра приходят тревожные вести. Руководство Генерального штаба беспокоится, что при очевидном приближении войны, русские не проявляют никакой видимой активности на границе. Они либо преступно беспечны, либо готовят нам ловушку, о которой мы ничего не знаем.

– Передайте в центр, для беспокойства нет серьезных оснований. Разумеется, командиры на границе осознают угрозу вторжения, и, более того, понимают опасность своего положения. Но они ничего не могут сделать с решением вождя Сталина, который надеется, что фюрер начнем наступление не раньше июля. Вторые эшелоны начали движение из глубины страны, это точная информация, но, разумеется, они не успеют подойти к границе, и, как я думаю, будут встречены танковыми группами Гудериана и Клейста в маршевых колоннах. Вообще, «Виктор» вы не находите, что Сталин и Гитлер очень похожи в своем мнении о себе?

– Сталин – варвар. Я не могу его сравнить с фюрером, – ответил резидент.

– Рыжик и Буян могли очень ласково улыбаться и казались очень милыми и хорошими. Но на самом деле они были совсем не таковы, – вдруг прошептал доктор.

«Виктор» удивленно поднял глаза.

– Вы о чем, доктор?

– Так, не о чем.

Гауптман на секунду задумался, и произнес:

– Вот еще что. По пути сюда заметил слежку. Пришлось ликвидировать. В кармане обнаружил удостоверение сотрудника НКГБ, лейтенант.

– Это может нарушить ваши планы по реализации задания? – спросил «Виктор».

– Не думаю – ответил доктор. – В гостиницу я не вернусь. Ключ передадите по известному вам адресу.

– Хайль, – ответил резидент.

Дневник на немецком.

«Какой странный мир. Какая странная жизнь. У нас, у людей. Грязное сосуществует рядом с прекрасным. Плохое питает хорошее. Без беды не бывает счастья. Черное и белое – это не два противоположных полюса, это взаимосвязанные субстанции. Взаимозависимые. Без одного не бывает другого. Самое интересное, что, порой, невозможно понять на какой стороне ты сейчас находишься. На черной или на белой. Правда, сказанная одним человеком, для другого является абсолютной ложью. И тот, другой прав в своем представлении о сути вещей. Мир состоит из тысячи правд и тысячи лжи. Хорошо жить тем, кто живет в мире полутонов. Не зацикливая себя на белом или черном. Все хорошо для него, что ему сейчас кажется хорошим. Подлость он оправдывает необходимостью. Предательство – борьбой за существование. Ненависть – обязательным атрибутом сильной личности. Что я сделал сегодня? Убил врага или убил невинного. У меня были сотни способов уйти от слежки, не причиняя вреда мальчику. Но я избрал средство, ведущее наикратчайшим путем к цели. И нет во мне сожаления. Есть чувство досады. Кто же я? Герой или злодей? Все чувства мои, радости или страданья – никогда не бывают настолько сильными, чтобы удовлетворить меня. Сегодня я шел по благоухающему парку невероятной красоты, но уже готов к тому, чтобы завтра помочь превратить этот островок чистоты в смердящую тленом пустыню. К грязи я привыкаю так же легко, как к чистоте.

21 июня 1941 год»

***

21 июня 1941 года, 18-й ОПАБ, 23.00.

Карцер – то есть каземат, располагавшийся напротив туалета в казарме саперно-маскировочной роты, который видел Мамин в момент прибытия на форт, был весьма неуютным местом. Каменный мешок два на два метра, высотой приблизительно также. Неровные стены, покрытые отваливающейся известкой. На бетонном полу охапки соломы и деревянный настил – нары. Сообщение с миром осуществлялось единственным путем – через металлическую дверь, посаженную на кованые шарниры и закрывавшуюся снаружи. Там же снаружи был пост часового.

На нарах сидел капитан, обхватив голову руками, и пытался сосредоточиться.

– «Как все хорошо начиналось. В поезде, вроде, не «спалился», в крепости проскочил, до ОПАБа добрался. Даже на оперативном совещании шло-то все гладко. Пока не дернул меня черт блеснуть красноречием. И что понесло меня после выступления Горбунова и его вопроса мне: «Вы согласны со мной, товарищ капитан?» ответить:

– Нет, товарищ, не знаю как вас по отчеству. Не согласен.

– Вот как? Почему?

– Потому что не разделяю шапкозакидательские настроения, которые прозвучали в вашем докладе.

– «Да. После этих слов, все сидящие в помещении штаба напряглись».

– Может, вы поясните свою позицию? – задал вопрос замполит Жуков.

– Хорошо. Времени мало, поэтому кратко и не вдаваясь в подробности. Первое: Германия, в отличие от Советского союза за последние 5 лет получила большой опыт ведения современной войны. Внедренная ими и многократно обкатанная тактика глубоких танковых ударов с обхватом войск противника в нашей стране не применяется. При этом, немцы, несмотря на успешные боевые действия в Европе, не гнушаются тактикой оборонительных боев. И у них в этом амплуа есть превосходные полководцы: Модель, Манштейн. В нашей стране оборона является доктриной постыдной и не отрабатывается. Это большая ошибка и мы за это поплатимся. Второе: позиция, которая стойко защищается, подвергается артиллерийскому обстрелу, бомбардировке и, в соответствии с обстановкой, ложным танковым атакам. В это же время пехота (подразделения и части), оставив минимальные силы для сковывания противника, основными силами и средствами усиления совершают маневр, имеющий целью удар во фланг противника. Немецкая пехота редко переходит в штыковые атаки. Нащупывание флангов и их обход являются обычной тактикой немецких командиров. Третье: пехота выдвигается к исходным позициям для атаки, маневрируя от укрытия к укрытию, и уже на этой дистанции ведя по противнику огонь из собственного тяжелого оружия, для чего, разумеется, требуется разведка целей, установки оружия (пулемета, миномета, пехотных или противотанковых орудий), пристрелки и последующего уничтожения целей. В результате, выдвижение к рубежу собственно атаки проходит со скоростью всего 600-800 метров в час. Четвертое: с началом атаки артиллерия в течение 15 минут обстреливает передний край противника. Массированное применения орудий всех калибров, включая 150-мм пушки, дает немцам возможность убедить противника в численном превосходстве и скоплении орудий на этом направлении. Пятое: рота, как правило, усиливается пулеметным взводом, а также взводом пехотных орудий (минометов). Последние применяются от начала атаки до штурма, при необходимости меняя позиции. Атака продолжается перекатами по 15—20 метров. Таким образом, штыкового броска в полный рост, мы не дождемся. Шестое: в прорыве долговременных укреплений создаются штурмовые группы, состоящие из инженерных, пехотных и артиллерийских подразделений. Под прикрытием огня, они фланговым ударом проникают в тыл и уничтожают ДОТ горючими смесями, огнеметами и гранатами. И, наконец, седьмое: удар немцы будут наносить сжатым на местности кулаком. А наши части разбросаны на сотни километров. Создать плотную оборону при таком количестве войск на границе невозможно. У меня все.

– Странное у вас представление о вермахте, – спросил Бирюков.

– Он цитирует нам Токарева «Тактический справочник по германской армии» 1940-го года, – влез Горбунов.

– Я никогда не читал Токарева. Но если такой труд существует, то меня еще больше удивляет, почему вы не организуете выдачу боеприпасов и не выводите подразделения на позиции.

– Да он провокатор, – закричал Горбунов.

– Погоди, Гена, – остановил его Ляпин. – Я изучал работу Токарева. «При наступлении на позиции разведка, подход и подготовка наступления производятся более методично и в более длительные сроки», например, сказано там. Но подробностей, которые вы изложили, товарищ капитан, там нет. Откуда вам они известны?

– «Вот после этого вопроса и наступило начало конца. Взял я и рассказал историю своего попадания в 1941 год. В помещении вновь, как после доклада Ляпина, воцарилась тишина».

– Значит, война начнется завтра в 4 часа утра? – спросил заместитель по разведке Иванов.

– Если быть точнее, то раньше. В 03.30.

– А вы – человек из будущего? – с абсолютно серьезным лицом спросил Бирюков.

– «Что я мог ему сказать?!»

– Товарищ Мамин, сдайте оружие, вы арестованы, – твердо сказал командир батальона.

– Ляпин, капитана в батальонный карцер, выставьте дополнительно часового. Горбунов, свяжитесь с НКГБ Бреста, организуйте конвоирование в город.

Это были последние слова, которые сегодня слышал Мамин. Положение было преотвратительное. События развивались по наихудшему варианту. Во-первых, он в прошлом и как выбираться отсюда не имеет ни малейшего представления. Во-вторых, попытка организовать выход частей на оборонительные позиции провалился, по крайней мере, судя по реакции, всерьез его слова не восприняли. В-третьих, сам Мамин сидит в подвальном каземате, и ничем помочь ОПАБу не сможет. Он даже на стены своей тюрьмы повлиять не может, разве что разбив себе голову.

– «Скверно, очень скверно. Собственно, а чего я ожидал. Сколько времени мне бы еще удавалось водить всех за нос. Они хоть и люди из прошлого, но живут-то в настоящем. И это свое настоящее знают и разбираются в нем, не чета мне. Все закономерно. Я для них полусумасшедший капитан, да к тому же с опасными мыслями. Было бы время, провели быстренько следствие и шлепнули бы. Но уже не успеют, через несколько часов начнут сыпаться бомбы. Что со мной делать будут? Я бы на месте командира батальона расстрелял при отступлении. Ну, вот и все, товарищ Мамин, пожил на свете, и будет. И не останется от меня ни могилки, ни памяти. Интересно, у этого «санчесова туристического офиса» предусмотрен мой случай. Если здесь умру, там случайно не воскресну. Ничего не сказал, гад. Бросил под танк. В моем случае, афоризм «под танк» может стать вовсе не афористичным», – последней фразе Алексей внутренне улыбнулся.

Мамин покусал губы, бесцельно осмотрелся в каземате. Сколько сейчас времени он не знал, окон в его каморке не было. Что делать. Достойных идей не нашлось. Алексей откинул голову назад и небольно ударился о бетонную стену. Стена оказалась холодной и шершавой.

– «Земля уже горит под ногами немецких солдат. Уже стонет под гусеницами немецких танков. Плач детей, который никто еще не слышит, уже слышит земля», – вспомнились ему слова, неизвестно когда и где им прочитанные.

– А я здесь. В каменном мешке, производством из девятнадцатого века.

– Прекратить разговоры, – через дверь прикрикнул часовой.

Окрик часового вернул Мамина в «здесь и сейчас», и он почувствовал, как от бетонных стен, пола и даже нар с соломой холодом в него проникает липкий страх. Вторые сутки Мамин в 41-ом году. Но вчера и сегодня днем, поглощенный действиями, мыслями и надеждами, ему не хватало времени остановится и подумать. Только здесь, в сыром подземном карцере, где на бетонных неровных стенках лежит нетронутая пыль прошлого века, где дух времени оживает, как привидение, и захватывает тебя полностью, Мамин по-настоящему осознал гибельность момента. И страх, по глоточку входивший в него с каждым новым вдохом, превращался в леденящий душу ужас.

Мамин взглянул на свои руки и увидел, что пальцы его бьет мелкая дрожь.

– Стоп. Стоп, – сказал Алексей себе. – Нет, так нельзя. Пока я живой, пока дышу, ничего еще не кончилось. Я все еще могу что-нибудь сделать.

– Разговоры, – вновь крикнул часовой.

– «Страх – качество, помогающее мне выжить», – как мантру, стал повторять Алексей.

Тогда, после расправы на стройке, у Мамина появились проблемы с тревожностью. Внезапные приступы немотивированного страха. Они выбивали из колеи, жгли энергию, тормозили и мешали. Проблему нужно было решать. Алексей отказался от предлагаемых психологами вариантов типа: убедить себя в том, что страх – это лишь отношение к чему-то, а в реальности его не существует. Он-то точно знал, что страх существует. Не подходила и другой способ: идти навстречу страху, представлять себе его уменьшенный и потому нестрашный образ. Идти навстречу и визуализировать было нечего.

Для борьбы со страхом Мамин выбрал способ замирания. Регулярно стал его применять и более или менее решил свою проблему. То же самое он сделал прямо сейчас. Постепенно расслабил мышцы, мысленно концентрируясь только на этом процессе. Начал с пальцев рук и ног и последовательно добрался до крупных мышечных тканей. После того, как ощутил тепло и жжение в мышцах, перешел к сознанию. Он представил себя свободным и счастливым. Настолько свободным и настолько счастливым, что это выходило за пределы его знания о себе и своей жизни. Такой процесс привел к изменению сознания. В некотором смысле, Алексей впал в наркотическое опьянение, что сопровождалось блаженно-идиотской улыбкой. Не зная почему, но в таком состоянии, не говоря себе ни слова мотивации, он был абсолютно убежден, что способен встретить любую опасность и дать максимальный отпор. И тому было подтверждение. Во всех случаях, когда опасность или атака настигала Алексея внезапно, не давая времени испугаться и подумать, он реагировал безупречно. Так, однажды, он возвращался на машине из гостей. Мела метель, и в крупных хлопьях, при сильном ветре снег валит, как поется в известном романсе. В пути Алексей находился уже часов шесть. Зимняя обледеневшая дорога. Встречный плотных поток машин. На его направлении никого нет, он двигался первым. Крейсерская скорость, сумерки. Внезапно, в нескольких десятках метров перед ним из потока вынырнул темный силуэт автомобиля. Левая фара на автомобиле не работала, из-за чего, Мамин не сразу увидел свет на своей полосе, что роковым образом повлияло на расстояние сближения. Водитель вел автомобиль прямиком на Мамина и не собирался сворачивать. В этой критической ситуации Алексей удержался от инстинктивного желания крутануть рулем вправо. И правильно, что удержался. Справа, через два-три метра, был обрыв. Плавно, но уверенно накренил рулевое колесо ровно настолько, чтобы занос не начался и левый передний угол его автомобиля с линии атаки ушел. Получилось удачно, автомобили проехали на минимальном расстоянии между бортами. Только боковые зеркала разлетелись в клочья. Водитель того автомобиля не остановился, уехал. Мамин же через несколько секунд почувствовал дрожь в пальцах. Вот именно, такую, как сейчас в каземате.

– «Пока я не думаю, думает моя природа, а она не ошибается. Мысли создают сомнения, отсюда и страх. Полное расслабление и бессознательный экстаз, а дальше пусть будет, как будет».

***

21 июня 1941 года, Пугачево, 18.00

До Пугачево идти было версты две много три. Пару часов назад, когда Лиза, попрощавшись с Семеном, капитаном Маминым и интендантом Пилипенко, направилась к селу, она еще не подозревала, что путь будет таким извилистым. Она шла с небольшим фанерным чемоданом по накатанной телегами и машинами колее. Справа и слева утопал в зеленом, голубом, красном и желтом цвете родной край. За ивняком в низине мирно катилось русло Мухавца. Ослепительно синее небо только начинало сереть, готовясь встретить вечерние сумерки. Идти было легко и приятно. Лиза не спешила. А куда спешить? Впереди родной дом, семья: мамка, папка, Славка, да Барсик. По пути Лиза свернула к реке, остановилась у знакомого места, где они с девчонками и мальчишками частенько купались. Берег здесь был пологий, с мелким золотистым песком. Она сняла туфли, и, с удовольствием, опустила босые ноги в теплую песочную ванну. Солнце стояло высоко и Лиза, оглядевшись, что никого нет, искупалась. Холодная вода и горячий песок напрочь вытеснили из ее головы неприятную историю с немецкими диверсантами и увиденным в семье Коротковых. Одевшись, Лиза пошло вдоль реки. Она вспомнила Семена. Стебунцов ей понравился. Лиза заметила смену настроения Семена, когда она отказалась сесть в кабину. Ей было жаль его, но что поделать. Когда они прощались, Лиза подошла к кабине и протянула свою руку в водительское окно. Тепло его грубой шоферской руки она ощущала до сих пор.

У наклоненного надо самой водой дерева Лиза обнаружила забытые удочки и одиноко лежащую на стволе конфету. Конечно, она не могла догадаться, что эти удочки принадлежат ее брату, который сейчас отчаянно пытается спастись. Лиза вышла из ивняка в сторону Мамина луга. Она прошла рядом со сваленным охапкой ельником, едва не задев черный ботинок в обмотке, безжизненно торчащий из еловых веток. Лежащих в ельнике мертвых красноармейцев Лиза не заметила. Пыльная тропа петляла между цветочных ковров. Пахло свежестью и летом. Лиза наклонилась и сорвала несколько ромашек. Она обхватила их ладошкой и поднесла белые лепестки к лицу, втянув в себя сладкий аромат полевых цветов.

При виде стоящего на холме с краю деревни родного дома, у Лизы все затрепетало внутри. Сердце сжалось, как обычно бывает при встрече близкого и любимого. Ни в какой другой момент не пронзает так грудь щемящей болью. Острой, но приятной. Дом стоял на холме, немного на отшибе. Поэтому никого из жителей деревни девушка не встретила. Лиза привычным движением сбросила петельку с калитки и вошла во двор.

Она не была дома больше года. Но все выглядело точно таким же, как и в последний раз, когда Лиза уезжала. На своем месте стояла телега с выпученными клешнями-оглоблями, деревянный сарай встречал ее огромной черной дырой сеновала, что под крышей. Знакомо кряхтели где-то куры, пахло сеном и навозом.

Справа что-то лязгнуло. Лиза вздрогнула, но потом успокоилась. Это Барсик – ее любимый пес. Тот высунул лохматую башку из будки и недобро взглянул на девушку из-под седой шерсти.

– Барсик! – радостно крикнула Лиза.

Тот, кого назвали ласковым «Барсик» откликнулся громким собачьим брехом и рванул из будки.

Лиза взвизгнула, но не растерялась. В два скачка она впрыгнула на крыльцо и метнулась в полуоткрытую дверь сеней. Успела. Едва притянутая ею за ручку дверь скрипуче захлопнулась, как с внешней стороны по ней ударили тяжелые лапы «Барсика».

– «Не признал», – подумала девушка.

Взбудораженная встречей, Лиза прислонилась к стене и какое-то время переводила дух. Успокоившись, отругала себя:

– Вот трусиха. Не надо было убегать.

Но возвращаться во двор пока остереглась. Глубоко вздохнув, толкнула дверь в хату.

– Я приехала!

Ответом только скрипнула под ногой Лизы половица. И все. Тишина. Никого. Лиза поставила чемодан, прошлась по единственной комнате. В хате все стояло привычно, как и раньше.

 В левом углу стоял стол на козлах, рядом приютился зэдлик (скамейка из комля дерева с 3-4 ответвлениями-ножками и круглым сиденьем), в правом за печкой – обосновался топчан и сундук для хранения одежды. Отец по старинке называл его ларь. Еще в небольшой комнате нашли свое пристанище два услона (небольшие переносные лавки из расколотого куска дерева с четырьмя ровно подпиленными сучьями-ножками), три полки, кресно (ткацкий станок).

Каждая вещь имела своё место. Для посуды служила полка – прикреплённая к стене доска с боковой стенкой. Славка называл её коником, из-за боковых стенок, которые были выпилены в виде конской головы.

У окна стояла большая никелированная кровать, с круглыми наболдажниками. На ней обычно спали отец и мать. Она была застелена цветастым одеялом, концы которого свисали почти до пола.

В красном углу – по диагонали от печи – висела икона, убранная вышитыми красными рушниками. Лиза помнила, как дед молился в этом углу. Здесь, на полочке под иконой, хранились атрибуты церковных обрядов. Под божницей в углу лежал последний дожинальный сноп, принесённый с поля. Сюда же ставили по случаю свадебный каравай и «бабину кашу» – ритуальную пищу из зерна, приготовлявшуюся во время родинных обрядов. На праздники у иконы хранили пасхальные крашенные яйца, просвирки, ветки вербы, освящённые в Вербное воскресенье, за неделю до Пасхи, свечи. Накануне больших праздников, и особенно, перед Пасхой божницу и иконы мыли, снимали прошлогоднее убранство, обновляя его. А перед Троицей красный угол украшали свежими ветками.

Сейчас икона была занавешена вышитым рушником. Иногда, в особые дни отец снимал рушник и молился. Об этом конечно никому не рассказывал, делал тайно. Но, Лиза знала точно, так делали все в деревне.

Лиза подошла к печи. Погладила ее рукой. Печь у Кухарчиков была особенная. Клал ее еще дед Зосима. Она стояла на оплечье – кирпичном фундаменте. Внутри оплечья сделана ниша, которая называется подпечком; там Кухарчики держали зимой кур, в особо холодные дни. Щелеообразное углубление под подпечком – подшесток – служило для кухонной утвари. Оплечье покрыто плашками, а сверху из обожжённого кирпича сделан «под». Передняя часть «пода» оканчивалась печуркой, куда сгребали жар. Верхняя часть печи  – любимое Славкино место. Да и Лизе эта ровная глинобитная площадка (лежанка) нравилась. Бывало, растопишь зимой печь, да пожарче. Заберешься наверх под одеяло. На улице вьюга, мороз. А на печи уютно, тепло. Хорошо!

Лиза вздохнула, вспомнив что-то, и повернулась к входу.

На гвозде у входа висела верхняя одежда. Когда она заходила, то не обратила внимание. Это был плащ защитного цвета. У отца такого не было. Видно кто-то оставил.

На столе стояли грязные чашки из-под чая, валялись крошки, а в отцовской пепельнице из толстого зеленого стекла было полно окурков. Лиза по-хозяйски начала прибираться.

Вытирая стол, Лизе почувствовался неприятный запах. Пахло хлевом. Она принюхалась. Потом осмотрелась. Источник зловония не увидела. Снаружи, у двери, ей послышался шум. Лиза прислушалась. Нет. Показалось! Едва она вернулась к уборке, как уже отчетливо она услышала кряхтение. Но этот звук происходил из-под пола. В погребе. Лиза уставилась на циновку, прикрывавший вход под пол. Кряхтение повторилось. Не Сомнения исчезли. В погребе кто-то ворочался и кряхтел. У Лизы похолодело в груди от страха. Она стояла в нерешительности и не знала, что ей делать. Бежать из дома?! Или заглянуть в погреб.

В детстве (да и сейчас тоже) Лиза до ужаса боялась всяких там домовых, леших и прочих нечистей. А как богата такими персонажами южно-русская сказочная былина и устный эпос. Каких только страшилок не наслышалась Лиза, живя в Пугачево. В летние вечера под костер всегда находился какой-нибудь рассказчик, который считал своим долгом поделиться страшной историей о привидениях, русалках или утопленниках.

В Минске в общежитии, в большой скученности студентов, где невозможно остаться одной, Лиза как-то позабыла про свои детские страхи. Но сейчас, в пустом родовом гнезде, они настигли ее вновь.

– П-пама..ы .. те, – расслышала сдавленный голос Лиза.

– Славка?! – вскликнула девушка.

– Быб, кх, ках, ммым, – доносилось из погреба.

Она бросилась к циновке. Взмах одной рукой, циновка в сторону, взмах другой, сорвана крышка погреба. Она и представить не могла, что в ней столько силы. Стремительно влетев в погреб, Лиза обнаружила Славку. Руки и ноги его были связаны, рот закрыт рушником. От брата несло хлевным запахом.

– Славка, Славка, кто ж тебя так? – повторяла Лиза, копаясь в путах. Веревки были крепко стянуты, и ей никак не удавалось освободить ни его руки, ни его ноги.

– Мммм, – Славка мычанием пытался привлечь внимание сестры, мол, освободи рот.

Лиза сняла рушник. Славка тяжело дышал и пучил глаза. Через пару мгновений, собравшись с силами, он прошептал:

– Нож принясы.

А когда Лиза бросилась к лестнице, Славка ей в спину произнес:

– Тихе, тихе.

Схватив нож, Лиза бросилась обратно в подпол, но заметила тени в оконных проемах. Во дворе было несколько человек. Они, то подходили к окнам, то отходили, перемещаясь по периметру дома.

Разбираться с этим времени не было. Хрупкая девушка вновь нырнула в погреб. Когда веревки были сняты, они обнялись.

– Что случилось, Слава?

Мальчик взглянул на сестру и хотел было начать говорить, но из глаз хлынули слезы и Славка, упав на плечо Лизы, заходил ходуном от плача. Лиза не знала, что делать и что думать. Поэтому просто гладила брата по спине.

Прошло несколько минут. Славка начал успокаиваться. Вытер слезы.

В этот момент запахло горелым. Послышался легкий треск рвущихся волокон дерева. Из-под «хундамента» повалил густой едкий дым. Лиза и Славка в ужасе переглянулись, поняв, что происходит.

Не сговариваясь, они выскочили из погреба. В окнах снаружи языки пламени лизали бревенчатый каркас дома, набирая силу. Раздались частые-частые щелчки, стекла заволокло дымом. Снаружи послышались голоса. Где-то в деревне забил колокол, возвещая о пожаре. В комнате стало нечем дышать. Схватив рушник, Славка ножом располовинил его, смочил в кадке с огурцами, одну приложил ко рту, вторую отдал Лизе. Потом бросился к двери. Толкнул ее. Дверь не поддалась.

– Падперлы, – крикнул Славка.

Лиза растерянно озиралась по сторонам. Славка подбежал к окну, хотел одернуть занавеску, но остановился. За окном неподвижно стояла фигура в военной гимнастерке. Один из этих, «живодеров». Он смотрел прямо на окно, за которым был Славка. Сначала у мальчика похолодело в груди, но через мгновение он понял, красноармеец-немец его не видит. Хата освещалась плохо, как любая деревенская хата. Окна были совсем небольшими, а свет они с Лизой не включили. Поэтому тот не мог увидеть Славку через дым и пламя.

Отойдя от окна, Славка сказал:

– Лиз, у акно нам нельзя.

– Почему?

– Забьють.

– Кто? – спросила Лиза.

Славка не ответил. Он схватил лучину (электричество часто выходило из строя, поэтому в доме Кухарчиков всегда были свечи и лучины) и махнув Лизе рукой, мол, за мной, исчез в погребе. Зажег лучину и полез в темноту под полом. Лиза полезла за ним.

Славка обожал всяческие ходы, подземелья, пещеры. В Пугачево такого разнообразия не было. Поэтому Славка сам себе придумывал места, где можно полазать. Зимой он строил под сугробами туннели, летом с мальчишками бегал на развалины костела на окраине деревни. Там лаз был в подвал. Подвал они исследовали быстро, он был небольшим и интереса не представлял. Ни для кого, кроме Славки. Как то ему пришла в голову идея, разобрать кирпичную кладку в подвале костела, посмотреть что там. Решено, сделано. Славка на следующий же день выковырял один кирпич, засунул руку. Несказанная удача. Пустота. На расширение лаза ушла неделя. И скоро Славка оказался в подземном ходе. Куда этот ход вел, Славка не успел узнать. Одному боязно было идти, а с мальчишками делиться открытием он не хотел. Спланировал путешествие на время приезда Лизы вместе с ней.

Опыт лазания по туннелям пригодился Славке совсем недавно. Кошка Анфиса днями схватила из тарелки Славки кусок пирога, и юркнула в погреб. Такого отношения к себе Славка простить не мог. Он кинулся за ней, намереваясь показать животному, кто царь природы. Не тут то было. Анфиса прямо с лестницы шмыганула под пол. Вот и пришлось Славке за ней ползти, царапаясь о не струганные доски пола. Кошку Славка не поймал. Но, зато, наткнулся на нишу в «хундаменте» дома. Внутри под полом это была ниша, а снаружи выглядела как кирпичная кладка. Только никакая это была не кладка. Между кирпичами не было раствора. Славка даже пару кирпичей вынул, понял – бутафория. Это был тайный ход, сделанный еще дедом Зосимой, наверное. Вел он на задний двор к сараям, а кладка снаружи располагалась в густых кустах малины. О своей находке Славка никому не сказал. Сейчас же, задыхаясь от дыма, Славка лучиной освещал путь себе и Лизе к спасению.

Как вывалились сквозь «кирпичную» кладку, продирались через кусты малины и бежали по лугу Славка не запомнил. Очнулся только, когда они с Лизой вбежали в пролесок. Оба рухнули в траву, тяжело дыша. Через несколько минут, отдышавшись, Славка взглянул в сторону дома. На месте усадьбы хозяйничал огонь. Даже крыши видно уже не было. Пламя подымалось высоко, а еще выше в вечерние сумерки улетал густой столб дыма.

Славка повернулся к Лизе. Та, чуть не плача, смотрела на погибающий в огне дом. Славка взял ее за руку. Потом они оглядели себя. Оба были вымазаны с ног до головы. Вся одежда превратилось в грязные лохмотья.

Отойдя от деревни вглубь леса, они остановились на привал. Славка рассказал про переодетых немцев, убивших красноармейцев, про сцену в хлеву и предательство отца, про то, как решено было инсценировать случайную гибель Славки в сгоревшем доме, про то, что отец связан с немцами. Лиза, посокрушавшись, рассказала ему свою историю.

Славка сидел, обхватив колени, прижавшись спиной к березе. Он ничего не ответил. Вечерело. Через пару часов в лесу будет совсем темно и холодно. Хоть и лето, а вот так за здорово живешь, не переночуешь. Идти им было некуда. До деда Зосимы на хутор недалеко, да дорога одна. А лесом ночью не пройти. Идти нужно поутру. А сейчас искать, где переночевать. Желательно в тепле.

– У деда Васи з минулога года стог сена застався. За агародам. Разом на скрайку стаить. Як стямнее, падкрастися незаважна можна. Закапацца и пераначавать, – сказал Славка. Потом подумал и добавил, шутя:

– Кали палёвак не баишся.

До сена дошли без приключений. По пути вновь оказались неподалеку от дома. Они посмотрели в ту сторону, где он стоял. Над деревней еще мерцало сине-красное зарево. Оно пульсировало, как под ударами сердца, то вспыхивая силой, то угасая. Постепенно толчки становились реже и слабее. Наконец, перламутровое месиво затихло, и только тускнеющий свет на вечернем небосклоне напоминал о пожаре.

– Далеко было видно, – вымолвила Лиза про сгоревшую усадьбу. – Наверное, даже на той стороне Буга.

Славка тем временем умело проковырял дыру в стоге. Пропустил сначала Лизу. Та, боязливо, на четвереньках забралась вглубь. Славка насколько смог, схватил охапку сена и, пятясь спиной, заложил вход. Устроились поудобнее, прижались друг к дружке и притихли.

Над Пугачево опустилась ночь. Летняя, темная, словно черным бархатом накрыла дворы. Повсюду слышалось пение сверчков, щебетанием птиц, да брех никогда не спящих собак. Деревня, сбежавшаяся тушить дом Кухарчиков, расходилась по хатам, качая головами, кряхтя и бурля меж собой. Дом сгорел дотла. Спасти ничего не удалось.

Трое красноармейцев прыгнули в полуторку, отбитую ими у патруля. Долговязый командир на прощание еще раз взглянул на остывающие черные балки. Машина тронулась и через несколько минут исчезла за Маминым лугом.

Ветер тихонько разносил по земле белесый дымок с запахом горелого дерева. Дымок опускался на кончики луговой травы, немного держался на них, а потом исчезал. Последняя мирная ночь погрузила эту землю во тьму. А в свете народившейся луны неподвижно отражалась фигура Астапа, сгорбленного и постаревшего в одну минуту, смотревшего на умирающий дом.

***

22 июня 1941 года, Обком, 02.00

Михаил Николаевич Тупицын вернулся в обком из районов около двух часов 22 июня 1941 года. Информация, которую он получил в ходе поездки и от начальника УНКГБ Сергеева, походила на сводки из фронта. На территории Брестской области повсеместно отрезана телефонная, телеграфная связь. Связисты всех подразделений находятся на маршрутах проволочной связи и пытаются ее восстановить. Оттуда, где это удается, поступают сведения о диверсионном характере повреждений. Некоторые группы связистов даже с помощью переносимых радиостанций не передают сведения. Есть подозрения, что на территории укрепрайонов действуют подразделения разведки Германии и эти группы связистов уничтожены. Из деревень Мухавец, Крупицы, Пугачево поступили сведения о появлении групп по 8-10 человек, одетых в советскую форму, проводящих антисоветскую агитацию и призывающих к проведению террористических актов.

Около 19.00 в деревне Пугачево произошло возгорание частного дома семьи Кухарчик. Пламя бушевало около трех часов, создавалась опасность переноса огня на другие дома. Попытки местных жителей на ранних этапах начать тушение были пресечены тремя красноармейцами, которые сослались на дежурный пожарный расчет, который выехал из форта № 4 и вот-вот должен прибыть. Никакого расчета так и не появилось, дом сгорел.

– Это был сигнал, Михаил Николаевич. Я убежден в этом, – подтвердил догадку первого секретаря Сергеев.

– Ответ из штаба Западного округа получен? – устало спросил Тупицын.

– Нет. Штаб пока молчит.

– Плохо. Что с Коротковым?

– Нет его. Не можем найти, – Сергеев подошел к Тупицыну вплотную. – Есть плохие новости.

– Куда же хуже. Что еще?

– Олег Коротков, младший лейтенант из спортобщества «Динамо».

– Это не тот боксер, что весной кубок взял?

– Он самый.

– Постой. Так он же сын Короткова.

– Верно.

– Ну, и? Не томи, – Тупицын подошел к столу и начал перебирать бумаги.

– На задание он все просился. А то, говорит, что я зря курсы заканчивал. Вместо шпионов, мол, только ринг. Я ему говорю…

Тупицын удивленно и неодобрительно оторвал взгляд от бумаг и уставился на Сергеева:

– Алексей Андреевич, давай ближе к делу, время не терпит.

– В общем, ему поручен было, чтобы он у «Виктории» потерся, за корреспондентом энтим присмотрел.

– Ну, и правильно. Странный человек. И что он узнал?

– Этого теперь никто не узнает. Его труп обнаружили около 20.00 на Славянской улице.

– Убит? – спросил Тупицын.

– Убит. Да хитро так. Сначала кадык сломали, а потом шейные позвонки. Похищено удостоверение личности. Да, вот еще, в кармане нашли, – Сергеев аккуратно вынул из планшетки серый измятый лист и протянул его первому секретарю.

– Сказка «Лисята»? – недоуменно произнес Тупицын.

– Пока не понимаю, что это значит, – сказал Сергеев.

– Однажды в холодный зимний день, когда на улице лежал глубокий снег, тепло одетые Буян с Рыжиком вышли на прогулку. Казалось, они поджидали кого-то, – прочитал Тупицын.

– Бред какой-то, – сказал Сергеев.

– А вот это не бред. В 01.00 в штабы соединений пришла директива. Знаешь? – спросил первый секретарь.

Сергеев взял в руки спецдонесение.

ДИРЕКТИВА КОМАНДУЮЩЕГО ВОЙСКАМИ ЗАПОВО КОМАНДУЮЩИМ ВОЙСКАМИ 3-й, 4-й и 10-й АРМИЙ

  22 июня 1941 г.

  Передаю приказ Наркомата обороны для немедленного исполнения:

  1. В течение 22 – 23 июня 1941 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО. Нападение может начаться с провокационных действий.

  2. Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения.

  Одновременно войскам Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского военных округов быть в полной боевой готовности, встретить возможный внезапный удар немцев или их союзников.

  ПРИКАЗЫВАЮ:

  а) в течение ночи на 22 июня 1941 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе;

  б) перед рассветом 22 июня 1941 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать;

  в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточение и замаскировано;

  г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов;

  д) никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить.

  Тимошенко, Жуков

  Павлов, Фоминых, Климовских

– Да, мне сообщили, – ответил Сергеев, прочтя директиву, – Разрешите свои соображения высказать, товарищ первый.

– Алексей Андреевич, давай без должностей. Без того голова пухнет.

Высокий покатый лоб Сергеева подернулся складками, он пригладил рукой сбившийся волос.

– Для слова «приказываю» есть соответствующий документ. Он называется Боевой приказ. Директива же – документ, который предоставляет командирам самостоятельно принимать решения, – возмутился Сергеев. – Это означает…

– Это означает, что нести ответственность тоже им придется, – подтвердил его сомнения Тупицын. – Не дурнее паровоза, Алексей Андреевич. Такая обстановка, понимать должен.

Первый секретарь прошелся по кабинету.

– А Коротков, значит, так и не появился, – Тупицын взглянул на Сергеева.

Тот кивнул.

– И сын убит, – он вновь посмотрел на начальника УНКГБ.

– Выясняем, товарищ первый.

В дверь кабинета постучали.

– Товарищ первый, прибыл начальник управления НКВД Овчинников, – доложил секретарь.

– Впусти, – распорядился Тупицын.

В кабинет вошел мужчина в военном френче, без знаков различия, с чубастой зачесанной назад копной желтых волос.

– Рр-разрр-решите доложить, – заикаясь процедил он.

– Василь Григорич, давай без вступлений, – раздраженно сказал Тупицын. – Что у тебя?

– Час назад западнее Волчина, переплыл Буг фельдфебель германской армии.

– Так. Говори, – Тупицын подвинулся к Овчинникову ближе.

– Перебежчик заявил, что в 4 часа утра Германия нападет на СССР, – выпалил начальник УНКВД.

– В ЗапОВО передали? – спросил Тупицын.

– Так точно. Начальником Волчинской заставы объявлена боевая тревога и послано донесение коменданту участка, а через него и командиру пограничною отряда. Командир отряда, насколько мне известно, сообщил о перебежчике в Белосток, в штаб погранвойск, и отдал приказ всем заставам держать под ружьем до 75% личного состава, – продолжил, тяжело дыша, Овчинников.

– Ну, вот видишь. Командующий округом не решается отдать приказ. А начальники заставы решаются, – обратился к Сергееву Тупицын, потирая красные от недосыпания глаза.

– Наступает время маленьких людей, – философски заметил Сергеев.

– А себя ты к какой категории относишь?

– К маленьким. И потому, разрешите идти, товарищ первый. К 3.00 часам подъедут пограничники штаба 17-го погранотряда, с секретными материалами оперативного отдела штаба. Мне необходимо организовать их отправку в Минск, – сказал Сергеев.

– Сергеев, Овчинников объявляйте сбор личного состава. Выставьте посты, согласно плана.

– Есть, – козырнули оба командира и вышли.

Тупицын остался в кабинете. Он присел на кожаный диван, расстегнул ворот рубашки. Устало откинувшись на спинку, он потер вески, подернутые сединой. Закрыл глаза, как он полагал, на минуту, и, тут же уснул.

Ночь выдалась тихая-тихая.

***

Тот самый длинный день в году

С его безоблачной погодой

Нам выдал общую беду

На всех, на все четыре года.

Она такой вдавила след

И стольких наземь положила,

Что двадцать лет и тридцать лет

Живым не верится, что живы.

И к мертвым выправив билет,

Всё едет кто-нибудь из близких

И время добавляет в списки

Еще кого-то, кого-то нет…

К. Симонов

***

22 июня 1941 года, Коденьский мост через Буг, 03.20

Перед рассветом над рекой здесь всегда клубился туман. С бледно-синего неба на просыпающуюся природу ещё смотрела не успевшая закатиться луна. Разряженный воздух тишиной растекался по стеблям луговой травы, огибал капли утренней росы и ложился на землю. От сумеречного неба отражается тонкое серебристое свечение. Широкой гладью волнуется между берегов вода, набегают друг на друга бесконечные волны, далеко, обгоняя взгляд, уносится в горизонт рукав реки.

– Тихо-то як, – сказал старшина Пшенка, поправляя фуражку.

– Да-а, – протянул рядовой Максимов, переминаясь с ноги на ногу.

– Шо, ножиньки затекли? – спросил старшина. Из-под усов скользнула усмешка.

– Есть немного. Роса сегодня, гляньте, что по реке прошелся, – Максимов кивнул на свои ботинки, покрытые опавшей с травы росой, будто он действительно реку вброд переходил. На его безусом лице, с чуть заметным «пухом», не знавшем бритья, краснели две родинки у верхней губы, что придавало его лицуженственность.

– Всю ночь моторы работали. Чего они? – спросил Максимов.

Действительно, ночью хорошо был слышен гул работающих двигателей. В нескольких километрах от границы. Тревожно, нехорошо было на сердце у старшины. Но он не хотел пугать красноармейца, поэтому отшутился.

– Землыцу оратуют. Працовали.

– А под утро, почему замолчали? – не унимался Максимов.

– Зморилысь.

Пшенка с тоской посмотрел на рядового и пропыхтел:

– Терпи, хлопчык. У чатыре змена. Сорок хвылынычек сталось.

Причина тоски у старшины была более, чем основательная. Вечером прошлого дня его с группой в десять человек из разведбата Кудинова отправили сюда к Коденьскому мосту. На усиление. После стычки с немецкими диверсантами под Мухавцом Апанас Григорьевич иллюзий не питал, что бы это могло значить. Война! Это его не пугало. К этому старшина был готов. Одна докука теснила казацкое сердце. Его друг, выкормыш, Лившиц лежал сейчас в медсанбате, а вместо него рядом стоял рядовой Максимов, новобранец, недавно прибывший на границу. Пшенка поправил на плече ремень от автомата и сделал пару шагов по мосту.

На противоположном берегу в гуще болотницы и аира, где старшина не мог разглядеть, шевельнулась немецкая каска. Поверх каски была нашита материя, защитного цвета, с прикрепленными к ней стеблями травы. Немец с погонами обершютца Ваффен СС, владелец каски, держал в руках маузер 98К – карабин, ствол которого был направлен на деревянный мост, шириной не более 4 метров, покрытый горбыльными настилами. Его бревенчатые вертикальные остовы омывались теплыми водами Буга, а под мостом, веселясь, пролетали ласточки. Но обершютц не обращал на них никакого внимания. В расчерченной сетке цейсовского прицела он удерживал фигуру старшины, который в оптике выглядел, словно игрушечный оловянный солдатик.

В это время в Буг были спущены с десяток резиновых лодок, в них бесшумно погрузились военные в пятнистой форме, после чего, сразу же заработали весла, то погружаясь в воду, то взлетая над ней и разбрызгивая капли. Разведчики 12-й роты Шадера, также, с использованием маскировки, бесшумно загребали веслами мутную воду Буга и толкали свою резиновую лодку к Советскому берегу, южнее Коденьского моста, но ближе остальных лодок. На корме этой лодки сидел унтерштурмфюрер Рудольф Клюзенер в маскировочном костюме.

После общения с Ревершоном фор Бохом, Клю до вечера 21 июня находился в расположении своей части под Коденью. За это время он внимательно ознакомился с организацией своего подразделения. В подчинении у Клюзенера находился взвод Ваффен СС – пятьдесят человек. В документах он указан, как унтерштурмфюрер, что соответствовало званию лейтенанта вермахта. Серый эсесовский френч сейчас был скрыт под маскировочным костюмом. Погоны на френче состояли из двух рядов сутажного шнура серебристого цвета, где внутренний шнур был сложен пополам, образуя в месте своего сгиба петлю для пуговицы, а внешний шнур огибал внутренний и верхняя подкладки, образующей черный кант. На левой петлице у Клюзенера были вышиты три звезды по диагонали с окантовкой, а на правой сдвоенная руна Зиг (Соулу) – руна Победы, вышитая алюминиевой шелковой нитью. Но их также не было видно под камуфляжем. На рукаве маскировочного костюма нашивка с широкой зеленой полосой внизу и двумя зелеными дубовыми листьями вверху. Клюзенер не сразу обратил внимание, что у бойцов отделения (шютценгруппе) его взвода, с которыми он переправлялся через Буг, нашивки на костюмах были срезаны, а эсесовские петлицы, напротив, выпущены наружу.

Как успел убедиться унтерштурмфюрер, в Ваффен СС независимо от ранга и должности все солдаты и офицеры были комрадами, на равных правах. Отсутствие разделения на господ и прислуг позволяло даже рядовому солдату обратиться хоть к генералу на «ты». В СС термин «офицер» отсутствовал. Градация осуществлялась по признаку: младшие фюреры, средние фюреры, старшие фюреры. Клюзенер, соответственно, относился к средним. Его друг – Рев – к младшим, поскольку его звание соответствовало старшине, а командир роты Шадер – также, к средним, его звание соответствовало капитану.

Клюзенер, как командир группы, имел парабеллум с двумя магазинами, МП-40, с шестью магазинами по 32 патрона, бинокль 6х30, планшет с картами. Его заместитель – роттенфюрер СС Хуммельс, сидел посередине лодки, держа наперевес карабин. Кроме него, в лодке находилось еще пять шютце (рядовых) с карабинами, у каждого 12 обойм по пять патронов. На носу лодки находилось ключевое звено шютценгруппе – пулеметный расчет, состоящий из трех человек. Первый номер, самый меткий стрелок в группе, обершютце Кирхе был вооружен пистолетом Вальтер и пулеметом МГ-34 с магазинным коробом гурттроммель 34 с лентой в пятьдесят патронов, второй номер был вооружен восьмизарядным пистолетом П-08 и держал в запасе еще два гуртроммеля 34, третий номер с карабином Р-98К нес два короба патронентроммель 34 с 70 патронами. Кроме того, каждый боец, включая Клюзенера, имел две гранаты М-24 (толкушка), которые рассовывали за ремень или в сапог, и по три штуки М-39 (яйцо), которые сложили в продуктовые сумки.

– Тише гребите, не плескайте воду, – вполголоса наставлял Хуммельс.

– Если что, голубчик Кирхе причешет берег, – со смешком произнес один из бойцов.

– Наш гауптштурмфюрер – умнейший парень. Слышал, что вчера у него шло длинное совещание с командирами взводов. Я уверен, он придумал что-то любопытное, – похвастался информированностью Кирхе. – Так ведь? – обратился Кирхе к Клюзенеру.

Кирхе говорил о гауптштурмфюрере СС Шадере, командире 12 роты. Именно ему было поручено за несколько минут до артподготовки, захватить располагавшийся к югу от Бреста Коденьский мост через приграничную реку Буг, уничтожив при этом охранявших его советских часовых. Его рота состояла в авангарде ударных танковых частей Гудериана. Задача перед Шадером стояла важная. Установление контроля над Коденьским мостом позволило бы уже утром первого дня войны перебросить по нему входившие в состав группы Гудериана части 3-й танковой дивизии генерал-майора Моделя и развернуть их наступление в северо-восточном направлении, имея первоочередную задачу перерезать Варшавское шоссе между Брестом и Кобрином.

Для проведения штурма у Шадера все было готово. Еще вечером три группы скрытно переправились на Советсткий берег и заняли позиции справа и слева от моста. Штурмовые группы по 10-12 человек, подобно той, в которой находился Клюзенер, также находились с вечера на исходных позициях – на польской стороне. По команде они начали переправу. Сигналом к атаке должна была стать зеленая одиночная ракета. Сейчас на часах гауптштурмфюрера (к слову, врученных самим Гейнцом Гудерианом за успешно проведенную операцию в Югославии) стрелки отсчитали 3.25. До зеленой ракеты оставалось 20 минут.

– Вайне, – обратился Шадер к связисту, – Вызови ко мне фон Боха.

Когда перед командиром роты возник подтянутый немец-альбинос, с гладко зачесанными назад белыми, как снег, волосами, Шадер спросил:

– Дружище Рев, твоя группа готова к спектаклю?

Шадер хлопнул унтершафтфюрера по плечу.

– Так точно, гауптштурмфюрер, – с баварским акцентом ответил альбинос, – Группа оснащена гранатами и пистолетами, спрятанными под формой.

– На случай, если план не сработает, предупредите Барца немедленно открывать огонь из орудий и минометов, – приказал Шадер связисту, когда Ревершон вышел из командного пункта.

– Слушаюсь.

Для захвата моста у Коденя командир взвода Вестфельд и старший разведгруппы Ваак предложили Шадеру прибегнуть к довольно коварному приему: около 4 часов обратиться со своего берега к советским солдатам, что по мосту к начальнику советской погранзаставы сейчас же должны перейти немецкие пограничники для переговоров по важному, не терпящему отлагательств, делу. Без оружия. Если те «купятся» на уловку, группа Ревершона фон Боха в расположении штаба русских проведет диверсионный акт, уничтожив командный пункт. При невозможности выполнить задачу бесшумно, был предусмотрен план уничтожения красных командиров гранатами и стрелковым оружием. Одновременно с началом этой операции будет пущена зеленая ракета и начнется штурм моста. Без командования, по мнению Шадера, красноармейцы будут беспорядочно разбегаться при первых же выстрелах.

Ровно в 3.30 Ревершон фон Бох в сопровождении четырех солдат вышел на мост и уверенной походкой зашагал в сторону советских пограничников.

– А ну-ка, Максимов, пиднимий наряд. До бою, – приказал старшина.

Максимов бросился к земляному брустверу, на котором уже выкатывался пулемет «Максима». Будить никого не пришлось, бойцы, готовясь к смене, бодрствовали.

– Товарищ лейтенант, немцы, – громко сказал больше для порядку рядовой и занял позицию слева от бруствера.

С расстеленной на дне окопа шинели поднялся молодой парень в зеленой гимнастерке с двумя ромбами в петлице. Легко, по-кошачьи, выпрыгнул из окопа, подтянул полы гимнастерки сзади под ремнем и, всматриваясь в выплывающие из тумана бледные фигуры, двинулся вперед.

– Ежаки в туманы, – процедил Пшенка, когда лейтенант приблизился.

– Максимов, в окоп. Сергеев, – обернулся лейтенант к брустверу, – Махну рукой, дуй пулей на заставу, команда «в ружье».

Сергеев, молча, кивнул, выглядывая из окопа.

– Ну, что, Апанас Григорич, пошли, – попытался улыбнуться лейтенант. А улыбнуться не очень получалось. Лейтенант Вихарев прибыл на заставу два дня назад. Это был его первый наряд по охране государственной границы. Появление немцев на мосту выглядело более чем странным. Лейтенант был сосредоточен, Пшенка тоже весь собрался. Эх, как он сейчас жалел, что рядом нет Сашко Лившица.

– Пишлы, товарищ лейтенант, побалакаем с немчурой, – отозвался старшина.

На предложение немцев, лейтенант ответил решительным отказом. Когда старший их группы повторил просьбу, больше похожую на требование, Вихарев чуть повернувшись вправо, махнул рукой и в этот же момент получил удар ножом в сердце. Одновременно старшина был сражен винтовочной пулей с противоположного берега. Через мгновение над границей взмыл светящийся зеленый огонек.

Приграничная полоса в течение нескольких секунд превратилась из покрытого листвой оазиса во всполохи огня и пыли. С немецкой стороны был открыт огонь из нескольких пулеметов и орудий. Земля задрожала под ударом тяжелых снарядов, перепахивавших линию шириной до 50 метров от кромки воды. Под прикрытием огня через мост рвануло немецкое пехотное подразделение. Из бруствера ответным огнем трое немцев, первыми вышедшими на мост к лейтенанту и старшине Пшенке, были срезаны и остались лежать на деревянных настилах. Наступающие залегли.

В это время группа Клюзенера высадилась на берег и быстрым маневром начала охват справа позиций пограничников. Будучи в недосягаемости собственных орудийных залпов, эсесовцы видели, как орудийный и минометный «дождь» разносит небольшой береговой участок обороны русских, оставляя в местах попадания глубокие воронки. Пограничники и разведчики Кудинова спасались от смертельного ливня в щелях и окопах, вырытых еще вчера вечером, но мало, кому удавалось избежать общей участи. Плотность огня противника была столь велика, что на всем участке обороны Коденьского моста, вплоть до наблюдательного пункта начальника заставы, практически не оставалось места, не затронутого артиллерией.

Через несколько минут орудийные залпы стихли. На месте пограничной заставы и подготовленной с вечера линии укрытий осталась перепаханная до двух-трех метров земля. Языки пламени поедали беспорядочно разбросанные деревянные балки ДЗОТов и наблюдательного пункта. Меж вывороченных сосен вперемешку с землей лежали убитые и раненные. Для многих бойцов вырытый окоп или щель стали могилами. Те, кто еще мог держать оружие в руках, выбирались наружу, где попадали под пулеметный и ружейный огонь.

Группа Клюзенера в зачистке не участвовала, а по приказу выдвинулась на бронетранспортере в район ОПАБа № 18. Унтерштурмфюрер не убил ни одного русского солдата. Более того, ни один боец из его группы не сделал выстрела в сторону русских. Но тяжелое чувство, придавившее его после увиденного боя, тисками сдавило сердце и свело зубы от бессильной злобы.

Он видел немногих, кому удалось выжить после беспощадного артиллерийкого удара и метавшихся по песку, расстреливаемых в упор немцами безоружных красноармейцев. Некоторые, прежде чем упасть мертвыми, успевали сделать один-два отчаянных выстрела из винтовок, но большинство умирали безоружными. Они вылезали из щелей, и их убивали. Они поднимали руки, и их убивали. Кроме тех трех немцев, которые первыми вышли на мост, и были срезаны пулеметной очередью из бруствера, Клюзенер больше не видел, чтобы кто-то из нападавших пострадал. Красноармейцы же были лишены последней возможности, когда, если нельзя сдаться в плен, постараться продать свою жизнь подороже. Погибая, взять врага с собой.

На Коденьский мост деловито въезжали немецкие танки. Комрады своевременно оттащили Ревершона фон Боха и еще двух бойцов в сторону. На неровном сосновом горбыле остались лежать молодой лейтенант Вихарев в новенькой командирской гимнастерке, на которой едва заметно пузырилась у входного отверстия в сердце кровь, и усатый старшина Пшенка, немецкая пуля разбила ему голову. Последнее, что он услышал в жизни, был лязг немецкого танка PZ-2, с грохотом приблизившегося к нему. Пшенка открыл глаза и увидел в упор над собой широкий металлический трак. На секунду механик остановил машину, словно не решаясь пересекать границу. А может быть, не хотел переезжать лежащего человека. В любом случае, остановкой он подарил старшине секунду жизни. Пшенка запрокинул взгляд в голубое небо, вспомнил о жене, о детях, о Сашко. Через мгновение механик дал вперед и размозжил голову старшине, но он погиб с благодарностью врагу за то, что тот подарил ему еще одну секунду жизни.

А еще через несколько секунд немецкие автоматчики уже стояли над двумя лежавшими за бруствером телами, и, гауптштурмфюрер Шадер, нагнувшись, рассматривал ярко-зеленые петлицы пограничника Сергеева, на которых лежала гильза от патрона, и, лежавшего у его ног, мертвого рядового Максимова, с двумя родинками у верхней губы, между которыми зияла рваная осколочная рана до самого затылка. А над растерзанной пограничной заставой плотным строем шли немецкие бомбардировщики, заслоняя черным брюхом с белыми крестами солнце.

***

22 июня 1941 года, Брест, Обком.

Первая бомба, упавшая на территорию Советского союза поделила жизнь на до и после. Мир перевернулся. Сразу и без предисловий. Все смешалось в едином тяжелом гуле: звуки летящих самолетов, звуки взметнувшихся в воздух артиллерийских снарядов.

Один из первых же снарядов ударил в здание обкома партии. От попадания вылетели стекла вместе с рамами в кабинете первого секретаря, с потолка и стен посыпалась штукатурка. В один миг здание превратилось частично в руины.

События развивались стремительно. В первые минуты войны, в здании обкома партии находились начальник областного управления НКГБ А.А. Сергеев вместе с начальником областного управления НКВД В.Г. Овчинниковым, поскольку первым секретарем обкома партии Тупицыным они были направлены на свои места с приказом поднять по тревоге личный состав и организовать охрану здания.

С залпами орудий противника  раздались и первые выстрелы по Управлению: перед зданием, а также за зданием суда по ул. Леваневского, заняли позиции немецкие диверсанты Гюнтера, который к началу операции вернулся из Пугачево и возглавил взвод «Бранденбург». Завязалась ожесточенная перестрелка.

Тупицын, чудом не оказавшийся под обрушенной стеной, подбежал к столу и судорожно набрал внутренний номер Сергеева. Связь работала.

– Сергеев. Алло. Сергеев. Выясни обстановку в штабе 28-го стрелкового корпуса и военной комендатуре. Если связи нет, готовь эвакуацию.

– Есть, товарищ первый, – сквозь щелчки прохрипел голос Сергеева.

Зазвонил городской телефон. Тупицын бросил трубку внутреннего телефона и схватил другую.

– Да, это Тупицын. Что? Кто это? Повторите? – пытаясь перекричать шум взрывов переспросил он.

– Это Мухин, Мухин. На станции вагон с вещами стоит, не отправляют. Что делать? – спросил голос.

– Что? Вы с ума сошли, Мухин. Какие вещи. Вы, идиот, Мухин. Что хотите, то и делайте, – Тупицын бросил трубку.

Он огляделся в кабинете.

– «Ч-черт. Архив. Не вывезли. И ключей нет. Ч-черт. Документы из сейфа убрать. Сейчас же».

Тупицын сделал пару шагов к своему сейфу и в это время раздался грохот, здание задрожало, и пол под ногами первого секретаря рухнул вниз.

– Мих – а – ил Ни – ко – ла – иииич, – где-то далеко, очень далеко звал голос. Виски пульсировали дробью.

– Михаил Николаевич, – ближе и четче услышал первый секретарь. Он попытался открыть глаза, но сразу закрыл их из-за облака пыли, которое горячим и грязным пеплом ужалило глаза.

Через некоторое время, ему удалось приоткрыть их и осмотреться. Он лежал на груде бетонных обломков, с торчащей в разные стороны арматурой. Вокруг полыхало пламя и клубился черный едкий дым. Насколько хватало взора Тупицын видел только глыбы искореженных перекрытий, куски кирпичной кладки и разнесенную в щепы мебель.

– Михаил Николаевич, вы меня слышите, – повторил голос.

Тупицын перевел взгляд и увидел, склонившегося над ним, капитана госбезопасности Сергеева. У того по щеке стекала струйка крови, сам он был в перепачканной гимнастерке, которая в нескольких местах походила на изорванную ветошь.

– Слышу, Алексей, слышу.

– Мои ребята обнаружили немцев на подходе. Сейчас минометный обстрел прекратится, начнется штурм.

– Сколько у тебя людей? – спросил Тупицын.

– Около 30 человек.

– Здание удержим?

– Нет. Наблюдатель насчитал, как минимум, 200 атакующих.

– Давай, Алексей, в подвал. Там примем решение.

В подвале находились семьи руководства облисполкома и командного состава УНКВД и УНКГБ. Тупицын и Сергеев спустились под канонаду снарядов и мин в подвальное помещение, перебираясь по образовавшимся местами завалам.

В подвале на скамьях вдоль стен расположились несколько женщин и дети. Всего человек 20. И малые и подростки скучились около матерей, кто прижимался всем телом, кто держал за руку. Ужаса и беспомощности в их глазах не было. Да, эти женщины и дети ничего не могли сейчас противопоставить подающему с неба металлическому урагану смерти, но они сидели в относительно безопасном месте и спокойно ожидали спасения. Они были уверены, спасение придет. Не может не придти.

Уверенность женщин передалась и первому секретарю, который после контузии, не мог никак взять себя в руки. Тупицын взглянул на жену и детей.

– Надо выехать из города в район Кобрина, а там видно будет. Где Яша? – сказал он.

– Я здесь, – ответил голос из-за спин сотрудников в форме.

К счастью, автомашины «ЗИС-101» и «ЗИС-5», как сообщил шофёр Яша, были на ходу. И хотя в стену гаража попал снаряд и взрывом сорвало крышу со сто первого, его осколки пробили только в нескольких местах кузов, а ходовая часть и мотор были целы. Оказывается, это был тот второй снаряд, взрыв которого застал первого секретаря в кабинете. Он немножко не долетел до здания обкома, разорвавшись в гараже прямо напротив его окон.

– Сто первый не подходит. Выводи скорее пятерку, – распорядился Тупицын.

По существу, женщины и дети не были толком одеты. При начале обстрела, они кто в чем были вбежали в помещение подвала, разыскивать что-то нужное и ценное не было времени. Тупицын приказал взять с доступных кроватей одеяла, подушки и положить их в кузов ЗИСа.

– Яша, едь по Пушкинской улице по направлению на станцию Брест-5, а там и на Кобрин; только едь сначала по просёлочным дорогам, так как Варшавское шоссе, наверняка уже загружено и обстреливается. В Кобрине если обстановка, позволит, ждите.

Тупицын не посмотрел в глаза жене. Он знал, что в этих любимых ему глазах сейчас написано: несогласие, возражение решению мужа. Но он, в этот трудный момент, не принадлежал своей семье, не принадлежал себе. Сейчас он – государственник, партиец, защитник Родины. И решения должны быть государственными.

Пока шли сборы и погрузка в автомобиль во дворе здания обкома, Тупицын поручил Сергееву организовать выезд автомашины с территории обкома. Сергеев, учитывая опасность, отдать такой приказ кому-то из своих подчиненных не смог. И пошел сам, взяв с десяток бойцов.

Через 20 минут, женщины и дети были погружены на подушки и одеяла, туда же пошло все, удалось найти из одежды.

– Товарищ первый, – услышал сзади голос Тупицын.

– Сергеев вернулся? – спросил первый секретарь.

– Капитан Сергеев ранен.

– Тяжело?

– В голову и плечо. Со стороны Леваневского приближаются немцы. Численность до роты.

– Все. Больше ждать нельзя. Отправляйте машину, – приказал Тупицын. – Я найду вас, когда прогоним…этих. Наши войска город Брест не сдадут, – последнее, что сказал жене и детям первый секретарь.

Глядя на удаляющийся ЗИС – 5, Тупицын подумал:

– «Меня убьют не на их глазах, а их убьют не на моих».

И у него как-то немного отлегло от сердца.

***

Директива № 2 Главного Военного Совета:

"Военным советам ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО

Копия нар. ком. Воен. мор. флота.

22 июня 1941 года в 04 часа утра немецкая авиация-без всякого повода совершила налеты на наши аэродромы и города вдоль западной границы и подвергла их бомбардировке.

Одновременно в разных местах германские войска открыли артиллерийский огонь и перешли нашу границу.

В связи с неслыханным по наглости нападением Германии на Советский Союз приказываю:

1. Войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу. До особого распоряжения наземными войсками границу не переходить.

2. Разведывательной и боевой авиацией установить места сосредоточения авиации противника и группировку его наземных войск. Мощными ударами бомбардировочной и штурмовой авиации уничтожить авиацию на аэродромах противника и разбомбить основные группировки его наземных войск. Удары авиацией наносить на глубину германской территории до 100- 150 км. Разбомбить Кенигсберг и Мемель. На территории Финляндии и Румынии до особых указаний налетов не делать.

Тимошенко, Жуков, Маленков

№ 2

22.6.41 г. 7.15

***

22 июня 1941 года, ОПАБ 18.

После захвата в 01.00 немецкого перебежчика, который сообщил о начале наступления утром 22 июня, майор Бирюков отдал приказ вывести личный состав на оборонительные позиции. Срочно организовали выдачу боеприпасов и транспортировку их в помещения ДОТов. Время убегало сквозь пальцы.

Слова капитана Мамина уже не выглядели такими уж неправдоподобными. Да, и Бирюков, положа руку на сердце, думал в том же направлении. Только не мог он, офицер, пострадавший от репрессий 37-го, в присутствии командиров иначе отреагировать на слова капитана. Собственно, молчаливое согласие майора с доводами Мамина уберегло последнего от неминуемого расстрела, как паникера и предателя.

Командир батальона небезосновательно рассчитывал на 22-й танковую дивизию, которая тоже входила в первый эшелон войск 4-й армии, но располагалась за рекой Мухавец, южнее Бреста, в трех-четырех километрах от границы. Штатным предписанием полагалось, что в случае нападения противника стальной клин генерала Пуганова нанесет контрудар и опрокинет врага.

Наблюдательный пункт майора помещался на самой опушке леса. Отсюда было хорошо видно поле, спускавшееся к Бугу и такое же поле, поднимающееся к лесу, уже на немецкой стороне. На переднем краю у комбата располагались ДОТы лейтенанта Сокола.

 Без десяти минут четвертого солдаты лейтенанта Сокола, занимавшие позиции вблизи ДОТов увидели, как небо заволокло черной и гудящей, как рой пчел, тучей. Большие серебристые «птицы» Люфтваффе держали курс в сторону Минска. Бойцы, задрав головы, провожали их взглядами. Все они думали об одном и том же, страшась поверить своей догадке. Самолеты пролетели высоко стройными рядами в шахматном порядке, пока не исчезли за облаками.

Через несколько минут с немецкой стороны начался артиллерийский обстрел. Бойцы мгновенно попрятались в бетонных коробках ДОТов.

– Дай первого, – скомандовал Сокол связисту.

– Первый на связи.

– Товарищ майор, ведется массированный обстрел наших позиций. Жду сигнала для начала отражения.

– Погоди лейтенант. Слышишь, ты погоди. Произошла какая-то неувязка с началом учений. Разбираемся. Огня без приказа не открывать, – Бирюков действительно в первые минуты войны пытался связаться со штабом армии и выяснить, каким решением он должен руководствоваться.

Сокол увидел, как со стороны командного пункта взмыли в воздух три сигнальные ракеты, обозначающие стрелявшим, что бьют по расположению своих частей. Лейтенант, выглядывая из амбразуры, осмотрел позицию.

– Сигналы эти никем не воспринимаются, и огонь по полигону не прекращается, – обратился он к самому себе.

– Наоборот, все усиливается, – согласился связист.

– Танки, – раздалось откуда-то слева.

Сокол поднял бинокль. Точно. Через Буг по целому, не подорванному мосту, колонной двигались немецкие танки. А по самой речке на резиновых лодках, деловито махая веслами, переправлялись пехотинцы.

– К бою, – скомандовал лейтенант.

Впереди над немецким лесом в разных местах взлетали зеленые, красные ракеты и полыхали взрывы. На пограничных заставах пулеметная и винтовочная стрельба теперь была уже не такой интенсивной и приближалась. Стрельба шла примерно в пятистах метрах, там, где проходила вторая линия наших окопов.

Соколу передалось волнение, которое было у его солдат. Он вновь приказал связаться с Бирюковым. Связист еще не успел покрутить ручку, как раздался встречный звонок. Это был комбат.

– Что вы там видите? Докладывайте!

Сокол доложил, что видит ракеты и вспышки разрывов, что в заставах идет бой и что от наблюдательного пункта до места боя восемьсот или девятьсот метров. Что на ДОТы движется колонна немецких танков, в основном PZ-2 и PZ-3.

– Ваши соседи справа сообщают то же самое. Но бой идет левее от него, следовательно, все происходит прямо перед вами. Как оцениваете обстановку и думаете поступать?

Сокол ответил то, что думал он сам и что думали все люди в ОПАБе. Что на их участке через пограничную передовую с боем прорывается немецкая часть. Он просил разрешения открыть огонь всеми имеющимися средствами при появлении противника на расстоянии выстрела.

   В трубке снова наступило молчание. Сокол слышал голоса, но не разбирал слов; наверное, комбат тут же, у трубки, говорил с начальником штаба.

– Действуй, – наконец услышал Сокол. – Доклад каждые полчаса.

Сокол положил трубку и, не теряя времени, стал готовиться. Бой впереди все гремел и гремел, передвигаясь то влево, то вправо, то подаваясь вперед. Сокол в эту минуту, так же, как и комбат, вспомнил про слова Мамина.

– Нет, это не может быть провокацией, – сказал он себе.

Сокол всматривался в неровную цепочку танков, змейкой ползущих через мост. Там, за мостом восьмистах метрах отсюда, на пограничных позициях, боролись и умирали пограничники. Возможно, находились в кольце и прорывались с боем. Словно, в ответ на его мысли из-за перелеска выскочила группа солдат. Сокол приложился к биноклю. Это были красноармейцы, человек двадцать. Трое или четверо были перебинтованы, одного тащили на сделанных из стволов и веток березы носилках. Они двигались натруженным бегом, впереди бежал командир.

– Кажется, лейтенант, – сказал вслух Сокол.

Группа выскочила на опушку и оказалась на открытой площадке. Командир остановился и повернул голову налево в сторону танков. Оттуда тоже заметили красноармейцев, потому что башня головного танка неторопливо начала поворачиваться дулом к солдатам. Командир что-то крикнул бойцам и те, насколько могли, ускорили бег к позициям ОПАБа. Раздался выстрел. Это из головного танка открыли огонь по бегущим солдатам. Снаряд пролетел над головами бойцов и рванул метрах в ста от них.

– Быстрее, быстрее, – шептал Сокол.

Танк извергнул еще два выстрела. Снаряды также пролетели далеко за спины бегущих. Группа благополучно добралась до линии ДОТов.

– Лейтенант Купченко, – представился командир группы, откашливаясь. – Политрук 37 заставы. У меня приказ отступить к штабу 18 ОПАБа. Это все, кого удалось вывести.

– Так, вы к Бирюкову?

– К нему.

– У меня есть связь. Могу вас соединить, – предложил Сокол.

– Не нужно. Помогите лучше с транспортом, со мной раненые.

Вид у бойцов был потрепанный, но больше походило на то, что красноармейцы валялись где-то усиленно, а вышли из боя. Оружие чистое. А форма, хоть и грязная, но без дыр. Перевязанные бойцы корчили гримасы от боли, но крови на бинтах не было. Все это бросилось в глаза Соколу, и в другое время он бы ни за что не пропустил бы такую группу. Но ползущие через мост танки не позволили сосредоточиться. Сокол больше для порядка посмотрел документы Купченко и ничего подозрительного не нашел.

– Раненых мы поможем отправить к штабу на полуторке, а вы с целыми можете остаться здесь. Лишние бойцы не помешают, – сказал Сокол.

– Я же сказал вам, лейтенант. У меня приказ отступить. В полном составе. А то, что вы предлагаете, это самоуправство и нарушение приказа. Под трибунал захотели? Между прочим, к вам приказ тоже отношение имеет. Чем вы собираетесь останавливать танки? Пулеметами из ДОТов. Только людей зря угробите. Бросайте все и с нами к Бирюкову. Ваши силы там больше пользы принесут.

– Вы мне что, предлагаете оставить позиции. Вот так, без приказа?

– Я же сказал, приказ есть.

– У меня такого приказа нет, – отрезал Сокол.

Группа Купченко влезла на полуторку и двинулась к штабу. На прощание Купченко вылез наполовину из кабины, обернулся к лейтенанту, недобро улыбнулся и что-то прошептал губами.

Сразу после ухода группы Купченко на позиции Сокола вышли гражданские лица: три женщины и шестеро детей. Одну из женщин подвели к лейтенанту.

– Товарищ лейтенант, это Пелагея, жена комвзвода Федорова, – доложил рядовой Ваня Барсук, писарь роты.

Женщина держала за руку девочки лет трех, а в другой руке запеленатого младенца.

– «Этого мне еще не хватало», – подумал Сокол, но вымолвить смог только:

– Почему вы здесь, вам здесь нельзя.

– А куды мене? – закричала молодая женщина. – Куды с дитем? Деревню разбомбили. От хаты головешки стались. Хараше ешо малюток вытянула.

– Да что я с вами делать-то буду, – повысил голос лейтенант, глядя как за спиной женщины, выстраиваются в боевой порядок немецкие танки. – У меня здесь не детский лагерь, пионерской зорьки не будет.

– Я до мужа пришла. С мужем останусь. Или здесь стреляй, ирод.

Никогда еще в жизни не жалел Сокол о сделанном, как в этот момент об отданной Купченко последней полуторке. Больше транспорта на позициях не было.

– Барсук, женщин и детей в каземат. Дайте что-нибудь теплое из одежды и покормите, – распорядился Сокол и переключился на немцев.

Между тем, танки противника преодолели мост и, выстроившись в шеренгу, начали движение к ДОТам. За танками цепью шла пехота. Начался бой. Немцы то наваливались волной, то откатывались назад. Бойцы саперно-маскировочной роты, со всех сторон сжатые все уплотнявшимся кольцом немецкого огня, несли потери, но держались. Противотанковыми ружьями удавалось сдерживать натиск PZ, пехоту отрезали перекрестным огнем ДОТов. Бетонные корабли со всех сторон осыпали вспышками выстрелов, дробно стучали по бетону пулеметные очереди, разрывали арматурную стяжку минометными попаданиями.

В пылу сражения Сокол не потерял самообладания и не забывал командовать вверенной ему ротой.

– Дай мне седьмого, – пытаясь перекричать грохот, крикнул Сокол.

– Седьмой на связи.

– Седьмой, седьмой. Что у тебя, докладывай.

– Товарищ лейтенант, ДОТ занимали уже под обстрелом. Боеприпасы перетаскивали. Понесли большие потери. Из 18 бойцов в ДОТ пробралось пять человек. Ротный склад уничтожен от попадания снаряда, – доложили в трубке.

Если бы сейчас Бирюков направил на помощь этим бойцам Сокола, умиравшим в двух шагах от своего командира. Лейтенант гнал от себя эти мысли. Но все возвращались. Если бы ему заранее предсказали, что, возглавив роту, он сам непременно погибнет, он все равно бы пошел в этот бой, не колеблясь.

– Товарищ лейтенант, первый на связи.

– Слушаю, товарищ первый. Да. Положение тяжелое. Приказ? Какой приказ? – переспросил Сокол.

– Из ДОТов не выходить! Сейчас к тебе подойдут танки Пуганова. Держаться!  – грозно прозвучало на другом конце.

От этих слов израненное, изуродованное потерями своих солдат сердце возликовало. Немцы стягивались к ДОТам, грозя живой пробкой заткнуть узкое горло бетонных коробок. Но, услышав с двух сторон рев танковых моторов, они стали вновь поспешно откатываться под защиту брони.

В 4 часа утра, как только открыла огонь вражеская артиллерия, командир 22 танковой дивизии генерал Пуганов, не дожидаясь распоряжений сверху, самостоятельно объявил боевую тревогу и направил к Бугу для прикрытия границы дежурные танковые подразделения. Танки и артиллерия, не выведенные из парков, в результате бомбардировки с воздуха оказались под развалинами. Автомобили и автоцистерны, сосредоточенные на открытых площадках, уничтожены артогнем. Попытки вывести технику из-под обстрела стоили жизни многим командирам и красноармейцам. В числе других погибли при этом заместитель командира дивизии по политической части полковник Алексей Алексеевич Илларионов и помощник по технической части военинженер 2 ранга Ефим Григорьевич Чертов. Но по сравнению с другими соединениями первого эшелона потери в личном составе здесь были гораздо меньше. Подразделения, не имевшие техники, и новобранцы, не научившиеся обращаться с ней, а также члены семей командного состава укрылись за каменными строениями и за старым крепостным фортом. Сам же Пуганов в составе дежурных подразделений выдвинулся к ДОТам лейтенанта Сокола.

– Иванов, экипажи к танкам! – приказал Пуганов, наблюдая отчаянное положение Сокола.

– Есть экипажи к танкам! – сказал Иванов и не удержался от вопроса: – Ударим навстречу?

– Решим по обстановке, вперед!

Бой прекратился через полчаса. Он еще вспыхивал то здесь, то там, потом совсем затихал. Стучали запоздалые автоматные очереди, винтовочные выстрелы и пулеметная трель. Пуганов, ворвавшись в бой, имел четыре БТ-7 и два Т-38. Дежурные подразделения пришлось делить на части, отправляя на помощь ОПАБам. При генерале осталось то, что осталось. Он потерял два танка, не успев дать залп. Танки были подбиты немецкой артиллерией, шквальный огонь которой вызвал корректировщик. Остальные машины пали в бою с немецкими PZ.

Сокол опустошенно смотрел на догорающие БТ, в одном из которых погиб целый генерал, пришедший на помощь лейтенанту. Захар спустился в блиндаж и приказал телефонисту связаться со штабом.

   Трубка несколько секунд молчала, потом майор Бирюков сказал, что запрещает лейтенанту выходить из ДОТов, поскольку противник этого и добивается, чтобы затем опрокинуть его и на плечах ворваться в расположение.

– Считаюсь с такой возможностью, товарищ майор. Принимаю меры предосторожности, – сказал Сокол.

– Сколько у тебя сейчас в строю? – спросил комбат.

– Одиннадцать, – с трудом выговорил лейтенант.

– Одиннадцать? – переспросил Бирюков. – Почему одиннадцать. Пуганов до тебя дошел?

– Танки уничтожены, генерал погиб.

– Ты точно это видел? Погиб?

– Так точно, на моих глазах.

– Ты там не кисни, Сокол, не кисни. По-любому один не останешься. Держаться до последнего. Помощь …

– Алло, алло, товарищ майор, – кричал в трубку Сокол.

Связь прервалась, и больше услышать голос комбата Соколу не пришлось. Комбат Бирюков сидел на стуле, запрокинув голову. На груди растекалось темное пятно. Лейтенант Купченко опустил еще дымящееся дуло пистолета. Потом развернулся и сказал по-немецки:

– Уходим. В казематы не спускаться, с солдатами в окопах в бой не вступать. Мы свое дело сделали, у нас другая задача. Уходим.

Защитники железобетонных сооружений лейтенанта Сокола держались стойко. Упорно обороняясь, раз за разом они отбрасывали огнем наступавшие цепи гитлеровских солдат. Бой продолжался до исхода снарядов, патронов и гранат. Немцы подошли вплотную к сооружениям и начали расстреливать их прямой наводкой из орудий. ДОТы уже не могли прикрыть друг друга огнем, чем и воспользовались вражеские саперы. Приблизившись вплотную к железобетонным сооружениям, они начали забрасывать их связками гранат, заливать горючими веществами.

Левый каземат был пробит снарядом. Сокол приказал оставшимся в живых перебраться в правый каземат. Лейтенант и писарь роты Ваня Барсук помогали перетаскивать боеприпасы.

ДОТ был блокирован. Под плотным пулеметным огнем к нему слева ползли солдаты штурмовой группы противника. Их перепачканные землей маскхалаты, как одеяния привидений, осторожно перемещались от укрытия к укрытию. У двоих штурмовиков Сокол распознал огнеметы.

– Приготовить гранаты, – голос Захара дрогнул. Здесь в правом каземате укрылись женщины с детьми, в том числе жена комвзвода Федорова Пелагея с трехлетней дочерью и трехнедельным младенцем на руках. Сам Федоров был уже убит, но ни Сокол, ни Пелагея об этом еще не знали, так как комвзвода находился в другом ДОТе.

Первые разрывы брошенных гранат приостановили немцев. Но это не могло серьезно переломить ситуацию. Боеприпасы были на исходе. Конец становился неизбежным. Сокол приказал отойти по ходу вглубь каземата. Уцелевшие бойцы спускались в подземный этаж, закрывая люки.

Несколько минут были слышны только разрывы снарядов на соседних ДОТах. Вокруг ДОТа «Сокол», как его уже окрестили бойцы, казалось, ничего не происходит.

– Может, ушли? – спросила Пелагея, умоляюще глядя куда-то вверх.

Лейтенант вздохнул. Он знал, что «эти» не уйдут.

– Нет, готовят заряд. Сейчас подрывать будут.

– Мамочки… – прошептала жена комвзвода.

Внизу становилось нестерпимо душно. Дым по переговорным трубам, в которые не успели вставить газонепроницаемые мембраны, вползал в каземат и оседал, не давая дышать. Бойцы попытались заткнуть отверстия шинелями и одеялами…

Поздно… Стало тошнить.

– Всем одеть противогазные маски, – приказал Сокол и, закрывая одной рукой рот, достал противогаз.

Надел. Кхх, кхх.

Пробита трубка. Захар начал задыхаться. Огляделся. У стены, привалившись спиной, сидел рядовой Сенькин, гимнастерка его была вся в крови. Он дотянулся до его шеи, пощупал пульс. Мертв. Сокол снял противогазный шлем с убитого и надел. Маска была полна крови. Чуть не захлебнулся… Выплеснул кровь, сколько смог, на бетон и только тогда задышал.

Вокруг лейтенанта на узком пятачке сидели пятнадцать человек. Шесть бойцов, три женщины, шесть детей. Взрослые и дети тяжело дышали. Лейтенант обратил внимание, что все в подвале смотрят в одну точку. Все смотрели на одного малыша. Это был Олежка, трехнедельный младенец, сынок комвзвода Федорова. Надеть на него маску было невозможно, поэтому Пелагея прикрыла его нос и рот платком, надеясь таким образом спасти ребенка. Сокол подтянулся на руках, подсел к Пелагее и смочил платок водой из фляжки.

– Так лучше, – сказал он, но из резиновой маски послышалось только: «Уак ууучше.»

Снаружи раздались шипящие звуки.

– «Поджигают бикфордовы шнуры», – подумал Сокол.

Все сидевшие в бетонной могиле слышали это и, как по команде, стали подползать к центру ДОТа, собираясь вокруг Сокола и Пелагеи.

Захар огляделся и вдруг запел:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой вести готов.

Обнявшись, женщины, дети и бойцы пели вместе. Стук сердца из груди подкатил куда-то к горлу, сжал его. Из масок были слышны только глухие звуки. Но они продолжали петь и ни одной слезинки, ни одного слова о пощаде не сорвалось с губ.

***

22 июня 1941 года, ОПАБ 18, 13.00

После прорыва на Коденьском мосту, унтерштурмфюрер Клюзенер вместе с отделением вышел к форту № 4, где держал оборону 18 отдельный пулеметно-артиллерийский батальон. Укрепления форта с первых минут находились под ураганным орудийным и минометным обстрелом. Выдвинутые на помощь бойцам танки генерала Пуганова Т-38 и БТ-7 пылали огнем, создавая завесу едкого черного дыма. Под прикрытием огня и дыма штурмовые группы подходили к ДОТам на расстояние одного броска.

Клюзенер наблюдал это в трубу перископа на временно оборудованном командном пункте. Он сейчас не мог объяснить, что с ним происходило. Немецкая пехота атакует укрепрайон и исход этого боя ему, человеку из 21 века, известен. Немецкое оружие на его глазах убивает советских солдат, а он, полковник Поярков, оказавшийся в теле немецкого унтерштурфюрера, не предпринимает никаких действий.

Поярков пытался отстраниться от происходящего. В голове пульсировала мысль:

– «Выполнить задачу, выполнить задачу. Мне не спасти этих ребят. Что толку от моей гибели сейчас. Важнее проявить выдержку. Найти Лемыча. Дойти до назначенной цели. И тогда гибель этих ребят не будет напрасной».

– Разрешите доложить, – отвлек от мыслей голос роттенфюрера Хуммельса, который обращался к стоящему рядом гауптштурмфюреру Шадеру. Последний натянул неторопливо белую перчатку на руку и кивнул.

– Русские оказывают яростное сопротивление. Даже недостроенные, необвалованные ДОТы продолжают вести бой. Там, где снарядом пробит один из казематов, защитники переходят по подземным ходам в следующий и ведут огонь, – доложил Хуммельс.

– Что скажете, Клюзенер? Это совсем не похоже на то, что мы видели во Франции? – спросил Шадер.

– Русские солдаты всегда отличались стойкостью, – заметил Поярков.

– Да. Но все же, они не чета немецкому солдату, победителю Европы. Еще бы понять, за что эти пограничники умирают, за своего Сталина?

Поярков не успел ответить. Шадер поднял руку с жестом, что отвечать необязательно. Он вскину бинокль, долго разглядывал ДОТы и потом спросил:

– Как собираетесь брать ДОТы, Хуммельс?

– Почти в каждом ДОТе русских есть перископ. Защитная труба его имеет на верхнем конце запорную крышку, которая закрывается изнутри сооружения. Если разбить крышки ручной гранатой, то труба остается незащищённой. Через трубу внутрь сооружения вольем бензин. И через пустые отверстия кабельных вводов огнеметами будем их выжигать начисто… Там, где будет позволять наличие взрывчатки, мы применим вариант «карточный дом». 150-килограммовый заряд, опущенный черезперископное отверстие, разворачивает стены сооружения. Бетон растрескивается по слоям трамбования. Междуэтажные перекрытия разрушаются во всех случаях. Они погребут находящийся в нижних казематах гарнизон, – невозмутимо ответил роттенфюрер.

У Пояркова до боли в суставах сжались кулаки. Он припал к перископу, чтобы скрыть ненависть в глазах.

– Хорошо. Хорошо, роттенфюрер. Что скажете, Клюзенер?

Поярков молча, кусая до крови губы.

Не дождавшись ответа, Шадер сказал:

– Операция с использованием штурмовых групп займет время. А я бы хотел раньше закончить с фортом. Вызывайте авиацию, Хуммельс, и готовьте штурмовиков. Если люфтваффе не разнесет этот каменный остров, за дело возьмутся они.

Ровно в 13.30 на позиции батальона навалились немецкие пикирующие бомбардировщики. Сменяя друг друга, она, казалось, могли бесконечно продолжать свою смертельную пляску. На позиции ОПАБа сыпались, как горох, тяжелые фугасные бронебойные 250-кг бомбы «PC». Самолетов, может быть, было и не так много, два или три десятка, но они работали беспрерывно. Едва уходила одна тройка, как на смену ей появлялась другая и снова сыпала, сыпала свои бомбы. Через полчаса позиции ОПАБа были так перепаханы падавшим с неба железом, что земля напоминала лунную поверхность. Не осталось ни одного деревца, ни одной травинки. На открытой местности серыми горбунами стояли бетонные ДОТы. Несмотря на то, что пикирующие бомбардировщики Ю-87 (штука) пролетали очень низко над землей, прямого попадания добиться не удалось.

После обстрелов ДОТов из пушек, после бомбардировки с самолетов, Шадер отдал приказ штурмовать их саперными эйнзатц-командами с огнеметами и взрывчаткой. Гарнизоны держались до последнего патрона, Поярков это видел собственными галазами. Взбешенные гитлеровцы замуровывали входы и амбразуры. Один такой «слепой» бетонный корабль, у которой не только амбразуры и вход, но даже выводы коммуникационных труб были замурованы, сейчас медленно погибал.

***

Гибельный марш войны застал Мамина в каземате. Сколько продолжалось бомбардировка и обстрел он не знал. Потерял счет времени. В его подземном укрытии падающие снаряды создавали ужасный гул и дрожание. С первого удара Алексей вскочил и больше не присел ни на секунду. Сейчас он нервно ходил взад-вперед, растирая запястья. Это помогало сосредотачиваться. Через какое-то время Мамин почувствовал, что гул взрывов начинает постепенно удаляться от расположения казематов.

– «Переносят огонь дальше, вглубь, изменяя прицел минометов и орудий на каждые 100 метров», – вспомнилось Алексею из когда-то прочитанной исторической литературы.

Под утихающий гул Мамину пришла в голову неожиданная идея. Он бросился к стальной двери и прижался ухом. За дверью тишина.

– Эй, боец! Эй! Ты слышишь? Живой?

За дверью молчали, но Алексей уловил шаркающий звук. Как будто, кто-то крался к двери снаружи, но не решался отвечать арестованному.

– Да не бойся ты. Ответь. Слышишь, бой угасает. Это немцы огонь перенесли в тыл. Сейчас сюда пехота ворвется. Ты даже оборону не сможешь здесь организовать. Погибнешь попусту. И я вместе с тобой.

Мамин прислушался. Тишина.

– Вот дурья башка. Ты что молчишь-то? Слышу же, сопишь за дверью.

На самом деле за дверью, конечно, никто не сопел. Это Мамин выдумал, чтобы спровоцировать часового. А если бы и сопел, вряд ли арестованный мог это услышать. В 19-ом веке умели делать хорошие казематы, огнеупорные и шумоизоляционные.

За дверью по-прежнему молчали.

– Послушай, парень, – Мамин перешел на спокойный голос. – Я действительно попал сюда из будущего. Не важно, веришь ты мне или нет. Я знаю, что началась большая, кровопролитная война. Знаю, как она будет протекать и чем закончится. Я помню основные сражения и стратегические планы гитлеровцев. Все это – бесценная информация для командования. Меня арестовали, потому что не поверили в начало войны. Ты же сам видишь, я не выдумал. Только представь, как мы сможем помочь нашей Родине, если ты доставишь меня к месту, где я смог бы передать сведения, куда положено. А потом хоть снова в тюрьму.

Мамин прислушался, пытаясь всеми чувствами повлиять на решение солдата. Через некоторое время Алексей удовлетворенно услышал, как за дверью отчетливо зашевелились.

– Хм. Мне не положено с вами разговаривать, – послышался мальчишеский голос.

– «Так», – протянул про себя Мамин. – «Уже что-то».

– Так ты и не разговаривай. Ты меня послушай. И отведи отсюда, от греха подальше. Серьезно тебе говорю, скоро здесь будут немцы.

– У меня приказ. Часовой обязан не отвлекаться от непрерывного и неослабного наблюдения. Охраняя арестованных, никого к ним не допускать и не выпускать их из помещения без личного приказания начальника караула, – отрапортовал голос из-за двери.

– Так вызови начальника караула? – попросил Алексей.

Часовой принял решение соответствовать уставу караульной службы, поэтому замолчал. Мамин, подождав немного, опустился на солому и прикрыл глаза.

– «Беда».

Снаружи, сначала далеко, потом все ближе и ближе стал нарастать звук голосов и выстрелов. Мамин старался прислушаться и понять, что происходит наверху. Часовой тоже смолк, прислушиваясь.

Внезапно, по бетонным ступеням каземата послышался топот. Потом прекратился. В темноте холодного сырого каземата стало тихо. Воздух как будто повис, время остановилось. Слышно было, как по подвалу гуляет ветер. Где-то капнула вода. Потом, глухой щелчок, свистящий звук и барабанная дробь скатывающегося по ступенькам каземата предмета.

– Граната, – закричал часовой за дверью.

Мамин отпрянул от металлической двери. Раздался взрыв.

***

Поярков со своим отделением Ваффен СС шел по территории укрепрайона, только что захваченного немцами. Диверсионная группа смогла под видом отступивших от границы частей проникнуть в штаб 18 ОПАБа и ликвидировать командование. Дезорганизованные солдаты стали легкой добычей моторизованного полка, прокатившегося здесь железным катком.

Поярков не мог покинуть вражеское отделение. Во-первых, это соответствовало его задаче – попасть на территорию Бреста. Пусть и окольным путем, но сбор взвода назначен у железнодорожного вокзала в Бресте. Во-вторых, он надеялся обнаружить следы Мамина, который как раз и должен оказаться в 18 ОПАБе. Наконец, его интересовала цель, ради которой он отправил лучшего друга в пекло войны.

Поярков, прошедший хорошую подготовку в ГРУ, мог бы с легкостью уничтожить приданное ему в подчинение отделение по дороге к ОПАБу. Но это не входило в го планы сейчас. Пока отделение ведет его к цели, он будет плыть по течению. Когда отделение СС станет поперек его пути, он решит эту проблему. Опытный спецназовец, он хладнокровно выжидал удобного момента. Одна мысль не давала покоя. Где Мамин. Без него операция под угрозой срыва. Сложность в том, что Мамин действует вслепую. Там, в кафе DEL MAR, задавая вопрос Мамину о путешествии, Пояркова не интересовал ответ. Все уже было решено. С момента последнего рапорта Марии Куделиной, которая познакомилась с «объектом» за неделю до встречи Санчеса и Лемыча, решение было принято. Мамина согласовали на путешествие. Секретный пакт к договору 1918 года – не более, чем легенда! Пустышка! Основное задание у Пояркова другое. А Мамин, единственный, кто может его привести к цели. Только Мамин об этом не знает. Поярков надеялся найти следы Лемыча здесь.

– Клюзенер, – окликнул Пояркова Хуммельс. – Слева казарменные казематы.

С этими словами роттенфюрер рукой указал на вход в подвальное помещение. На перепаханной снарядами земле догорали остатки деревянный построек, укрытий и остовы транспорта. Вокруг в неестественных позах лежали искореженные тела, многие лишенные частей тела. У входа в каземат стоял бетонный столб с выбитой надписью «1877». Удивительно, как он устоял в том аду, который здесь творился.

Двое эсесовцев подошли к столбу и принялись его подкапывать, чтобы свалить. Арийцам мозолил глаза этот безмолвный истукан, напоминавший о силе русского духа и силе русского оружия. Поярков понял, что не в состоянии допустить это надругательство.

– Прекратите, Ваак, – крикнул он по-немецки. – Возьмите Кирхе, и осмотрите каземат.

Ваак с неудовольствием бросил затею и побежал к входу. Кратко заглянул в темную пустоту, вытащил из-за пояса гранату М-24, отвинтил предохранительную крышку. Из полости деревянной ручки выпал ролик на шнуре. Ваак жестом показал Кирхе, чтобы тот спустился на один пролет вниз. Потом последовал за ним. Остальная группа вместе с Клюзенером расположилась у входа.

На пролете Ваак и Кирхе встали справа и слева от входа, за кирпичной стеной в метр шириной. Автоматы MP-40 были наизготовку. Кирхе подал знак, что внизу кто-то есть. Ваак дернул ролик вниз, отсчитал две секунды и бросил гранату в зияющую дыру дверного проема. «Толкушка» с грохотом покатилась по ступеням вниз, отбивая чечетку своей деревянной ручкой.

Раздался взрыв. Из дверного проема повалил густой дым. В воздухе запахло порохом и аммиачной селитрой. Бойцы дали дыму немного рассеяться, после чего, от пояса разом из двух автоматов прочесали чернеющую пустоту.

Через несколько минут у входа в крепостной вал лежали двое красноармейцев. Они лежали ничком. У обоих были изорваны гимнастерки, лица и руки закопчены от дыма и пыли. В петлицах одного темнела капитанская шпала, на другой петлице шпалы не было. Звание второго невозможно было понять, поскольку гимнастерка его сильно обгорела. Красноармейцы были живы.

– Какие будут приказания, герр Клюзенер? – обратился к Пояркову Хуммельс, намекая на судьбу красноармейцев.

Унтерштурмфюрер не нашелся, что ответить.

– Аааа, – застонал красноармеец без звания.

– У этого перебиты ноги,– Ваак указал на изодранные остатки ботинок, из который мясом торчали ошметки плоти. – Он перед взрывом успел впрыгнуть в печное отверстие в фасадной стене. Только ноги снаружи остались. Прикажете расстрелять?

Поярков понимал, что сейчас он этим двум несчастным в форме Красной Армии ничем помочь не сможет. Итог разговора с командиром разведгруппы Вааком очевиден.

Не то, чтобы полковник ФСБ был сентиментальным. Это было не так. Поярков с курсантских времен слыл человеком прагматичным и сухим. Личный интерес, или, скажем, долг занимали первостепенное значение в споре с чувствами и состраданием. Он, конечно, не был лишенным человеческих качеств. Как говорится, ничто человеческое ему было не чуждо, но в нужный момент, Поярков всегда выбирал логику трезвого ума, а не голос сердца. Он и сейчас мог с холодным расчетом (не провалиться) отдать приказ о расстреле красноармейцев. Но что-то его останавливало.

Из каземата выбрался Кирхе.

– Герр унтерштурмфюрер, в подвале была командирская планшетка, – Кирхе передал Пояркову найденное. Тот осмотрел содержимое. Планшетка сильно обгорела, но внутренности сохранились. Он вынул свернутый вчетверо платок, развернул и в его руках оказались два странных предмета. Оплавленный сургуч и черно-белая фотография девушки.

– Мммм, – продолжал мучиться красноармеец без звания.

– Scheisse (дерьмо), – скрежетнул зубами Ваак, будто стон раненого доставлял ему самому страдания, и нажал на спусковой крючок автомата.

Раздалась короткая очередь и русский солдат затих.

Это произошло так внезапно, что Поярков вздрогнул.

– Ваак, твою мать!

От выстрелов очнулся капитан с одной шпалой в петлице. Он попытался подняться. Но смог встать только на четвереньки. После некоторых усилий Мамин (а это был он) сел на согнутые ноги и обхватил голову руками. Его закопченное лицо было малоузнаваемым. Из носа и левого уха вытекали узкие полоски крови.

Внутри головы Алексей ощущал мутящее до тошноты хаотичное движение. Как будто железный обруч сжимал мозг, а изнутри обруча бил царь-колокол. Взрыв – было последнее, что он услышал. Почувствовал толчок взрывной волны, удар о стену и все. Тишина. Как его волокли по кирпичным ступеням и бездыханного бросили на траву, Алексей тоже не помнил. Сначала он очнулся от доносящихся справа стонов, потом автоматная очередь окончательно привела его в чувство. Левая же сторона была для него безмолвной. Из-за повреждения барабанных перепонок левого уха был нарушен слух. Мамин мотнул головой вправо и увидел своего часового. Это был парнишка лет восемнадцати, худой, несуразный, детский. Он лежал на животе, нелепо раскинув руки, будто хотел обнять землю. Его ноги по колено были иссечены осколками гранаты. Зрелище было ужасным. Осколки буквально разорвали мышечные ткани, обнажив местами кость. Мамина замутило и он отвернулся.

Поярков продолжал вглядываться в фото. Он поправил автомат и медлил. На капитана полковник не смотрел.

Группа эсесовцев стояла полукругом, в центре которого был теперь только один живой раненый красноармеец. Потом один из штурмовиков подошел к Мамину и с хохотом пнул сапогом в спину капитана. Он удара Алексей рухнул лицом в траву под диких хохот гитлеровцев.

– Майерс, – прикрикнул Поярков.

– Проверьте, Ваак. У капитана должны быть документы, – распорядился унтерштурмфюрер.

Ваак подошел и рывком перевернул Мамина. Из груди капитана раздался хрип, а правая рука безжизненно упала на траву.

– У него ничего нет. Что не удивительно. Капитана мы обнаружили за стальной дверью. Там у русских, по-видимому, была тюрьма, – сказал Ваак.

– В самом деле? – с приглушившей его догадкой спросил Поярков. Он еще раз взглянул на фото, потом решительно завернул печать и фото в платок и убрал в нагрудный карман. – Если он сидел на гауптвахте у русских, значит, он может представлять для нас интерес. Он ранен?

– Никак нет. Контузия, – ответил Ваак.

Поярков подошел к лежащему на спине капитану. Внимательно взглянул ему в лицо. Потом удовлетворительно выдохнул.

– Этого не трогать. Помогите ему встать и сопроводите до нашей «малышки, – распорядился Поярков.

«Малышкой» группа Клюзенера называла германский средний полугусеничный бронетранспортер Sd Kfz 251 (Sonderkraftfahrzeug 251). Крайне удобная штука. Поярков уже успел по достоинству оценить это средство передвижения.

Корпус бронетранспортера состоял из каркаса, на который при помощи клепки были установлены бронеплиты корпуса. На бронетранспортерах Sd Kfz 251 применяли гетерогенные бронеплиты – их наружная поверхность была более твердой, чем внутренняя. Лобовая, бортовая и кормовая броня была толщиной 14.5 мм, а днище и крыша корпуса – 8 мм.

Полковник перед выходом к Коденьскому мосту подробно рассмотрел устройство машины. В силовом отделении размещался двигатель, топливный бак, рулевое управление передними колесами. За противопожарной перегородкой находился пост управления, где были места механика-водителя и командира бронетранспортера. На приборном щитке в районе места механика-водителя установлены приборы, контролирующие параметры работы двигателя (термометр, датчик давления масла, тахометр, указатель топлива), спидометр и контрольные лампочки. Управление бронетранспортером осуществлялось при помощи руля и педалей (сцепление, газ и тормоз). Справа от места механика-водителя находились два рычага; переключатель скоростей и ручной тормоз. По обеим стенам боевого отделения устанавливались скамьи для солдат десанта. Скамьи были покрыты дерматином. На стенах боевого отделения были предусмотрены крепления для оружия десанта: карабинов Маузер 98k калибра 7.92 мм и пистолетов-пулеметов MP 38 и MP 40 калибра 9.0 мм. В общем, полезная и нужная вещь. В Красной Армии образца 1941 года такого аппарата близко не было.

***

Бронетранспортер, шумно лязгая траками, переваливался тяжелыми лаптями в сторону Бреста. На стальных бортах белели кресты. Отделение Ваффен СС состояло из десяти человек. Бойцы разместились на двух скамьях вдоль бортов. Командир расположился рядом с механиком-водителем. Мамина усадили между Вааком и Кирхе. Фашисты, пользуясь минутой, решили пообедать и достали свои ИРП (индивидуальный рацион питания).

В руках Кирхе оказался прямоугольник, обернутый в промасленную бумагу и перевязанный крест-накрест бечевкой. Оттуда он извлек три пакетика кофе и три бумажных прямоугольника меньшего объема: в одном оказался брикет сублимированного супа, в двух других – галеты по десять штук в каждом. Кроме этого, в ИРП нашлась банка тушенки. Немцы жадно поедали тушенку с галетами. О Мамине никто не побеспокоился.

Есть хотелось сильно, несмотря на тупую боль в голове. Ситуацию спас командир, он повернулся к бойцам и сказал что-то по-немецки. После этого, Мамину дали воды в фляжке и две галеты. Галеты пахли черным хлебом и были приятны на вкус. Алексей грыз галеты и не мог поверить в то, что происходит. Он сидит на дерматиновой скамейке, в окружении немцев, от которых несет потом и порохом. И это не сон. Два дня назад он прощался с Машей утром в Питере, а теперь он в плену под Брестом, в сорок первом.

В пути то и дело встречались последствия сражений: артиллерийские орудия (знаменитые 45-ки), смотревшиеся игрушечными среди масштабов боя, развороченные прямыми попаданиями или сплюснутые танковым абордажем; горящие БТ-7, БТ-26, автомашины. Справа и слева от дороги шли бои, ухала артиллерия, слышался треск пулеметных очередей и одиночные винтовочные выстрелы. Но все же это происходило далеко и никто из немцев не обращал на это внимание.

По радиостанции командиру поступала информация, но Мамин, не знающий языка, различал лишь отдельные слова. Внезапно, командир крикнул: «Ахтунг». Это слово Алексей знал, «внимание». Бойцы заняли позиции в амбразурах борта, пулеметчик взял прицел куда-то вправо. Однако, стрелять не пришлось. Когда бронетранспортер проехал еще с несколько десятков метров позади машины (спереди и сбоку Мамин ничего не увидел, поскольку борта были высокие) Мамин увидел группу красноармейцев, человек восемь, поднявших руки. Они были без оружия, гимнастерки свисали тряпьем, ремни отсутствовали, у некоторых перевязаны руки, головы. Видимо, красноармейцы шли в западном направлении сдаваться, а, увидев бронетранспортер, остановились и замерли, ожидая участи. Мамин успел заметить, что лица выглядели растерянными. Удручающее зрелище. Алексей опустил голову.

Клюзенер приказал не останавливать машину. Сдающиеся в плен русские солдаты его не интересовали. Тем более, как отметил Алексей, командиров среди проходящих групп по два, три, до десяти человек, он не увидел. Пулеметчик наводил на красноармейцев ствол МГ-40, но не выстрелил ни разу. Кричал что-то…отпускал шутки и громко смеялся. Мамин наших солдат видел каждый раз по нескольку мгновений всего. В промежутке между обрезом заднего борта и начинающимися клубами пыли, которые поднимала за собой «малышка» эсесовцев.

Дальше они выехали на большую дорогу. Теперь периодически встречались совсем другие картины. Кто только не шел по этой дороге, сворачивая в лес при приближении немецкой колонны или одинокого бронетранспортера. Прячась от бомбежек в придорожных канавах, и снова вставая, и снова прячась. Тянулись беженцы из городков и местечек Западной Белоруссии. Люди ехали на невообразимых самодельных тележках и подводах, ехали старики, женщины и дети. Ехали и шли изможденные, разом постаревшие с быстрыми и испуганными глазами. А в руках узлы, узелки, узелочки. Пальцы судорожно сжаты и дрожат.

Попадались на этой дороге и молодые женщины со сбившимися набок пыльными волосами. Но этим доставалось больше остальных. При виде немецких машин они, как испуганные лани, разбегались по лесам. Кому не посчастливилось удрать, терпели участь всех женщин, в побежденной стране. Мамину не пришлось видеть изнасилований, «малышка» эсесовцев почти не останавливалась в дороге.

Лишь однажды им пришлось сделать остановку. У дороги шел бой, точнее перестрелка, которая закончилась в считанные минуты. Кто-то из отступавших пограничников напал на колонну, подорвав одну машину. Советские пограничники погибли. Пока эсесовцы усаживались в машину, Алексей увидел, как с одной из подвод немец стащил девочку-подростка. Следом соскочил мужик в телогрейке, но с босыми ногами. Принялся отбирать девочку. Наверное, это был ее отец. Его застрелил другой немец, который подошел к отбивающейся, словно бабочка в паутине, подростку и помог уложить ее тут же на обочине. Мамин хотел отвернуться. Смотреть на это было выше его сил, но не отвернулся. В полуобморочном состоянии, с пеленой на глазах, он видел тщетные попытки девочки оттолкнуть от себя фашистов. А они все продолжали растягивать ее по земле, срывали одежду и пытались раздвинуть ноги. Девочка отчаянно сопротивлялась. Наконец, одному из них это надоело. Он примкнул к карабину штык-нож и нанес по одному удару в каждое бедро девочки, целясь в бедренную кость. Подросток закричал не своим голосом. Глухому от контузии Мамину показалось, что деревья в лесу содрогнулись от этого крика. Сопротивление девочки было сломлено. Из ран пульсируя выталкивались фонтанчики крови. Видимо, немец прорубил бедренную артерию, подумал Мамин и, облегченно, вздохнул. Она не успеет пережить бесчестье и позор. Она умрет раньше, чем этот фашист снимет штаны. Ему не достанется русская девушка. Ему достанется труп.

Командир эсесовцев проходил мимо девочки в тот момент, когда она уже истекала кровью, а безумный немец, торопясь, расстегивал ширинку. Командир отвернулся и встретился глазами с Маминым. Алексею показалось, что эсесовец не выдержал взгляда, и опустил виновато глаза.

Бронетранспортер тронулся. В пути еще попадались картины расстрелов красных командиров, политруков и евреев. Попадались колонны пленных, среди которых было немало командиров, переодевшихся в форму рядовых перед сдачей в плен. Алексей это знал. Знал, что советские пленные первых месяцев войны окажутся в лагерях, наскоро состряпанных прямо в поле. Без еды, питья, медикаментов. Под палящим летним солнцем и под проливным дождем. Как скот, их будут держать на голой земле.

Что будут пытаться бежать…и те, кому удастся, месяцами будут выходить к своим. А те, кто выйдет к своим, пройдет фильтрацию. И очень многих ждет штрафной батальон или рота. В лучшем случае!

Знал!

Что большая часть из пленных умрет от голода, жажды и ран. Что не допустят представителей Красного Креста к измученным солдатам, потому что руководство страны Советов не подписало Женевскую конвенцию о военнопленных от 1929 года. Впрочем, вряд ли подписание что-либо изменило. Например, в августе 1941 года СССР предпринимал попытки общения с международной организацией, передав ей списки военнопленных немцев. От немцев последовала тишина. В Конвенции черным по белому: «Если на случай войны одна из воюющих сторон окажется не участвующей в конвенции, тем не менее, положения таковой остаются обязательными для всех воюющих, конвенцию подписавших». Германия конвенцию подписала, но обязательств не выполнила.

Знал!

Знал, что в полевых лагерях ковром расцветет предательство. Командиров и коммунистов будут сдавать. Знал, что человеческая подлость не имеет границ.

Знал!

Но знал и другое. Что не имеет горизонта человеческая…преданность. Сострадание и дружба. Что женщина отдаст свой кров на бревна, чтобы Армия переправлялась через реку, а сама проживет до конца войны в землянке; как сто пятьдесят служебных пограничных собак под Киевом бросятся на позиции врага и выбьют немцев, а потом не отойдут ни на шаг от своих погибших в полном составе хозяев-пограничников, гитлеровцы псов конечно расстреляют, но похоронят с почестями вместе с пограничниками, потому что преданность и доблесть на любом языке почетна.

Знал!

Что, кроме тех, кого он сейчас видел, с грязными, отупевшими лицами, растерянными и брошенными, в ситуации, когда все социальное, не успевшее закрепиться на коже, слетело, и осталась только биологическая потребность: выжить!; прожить еще чуть-чуть, не сто, не даже с десяток лет, когда время человеческой жизни исчислялось не годами, часами, минутами… Что есть и другие. Которые, в роковую минуту, в Брестской крепости, в ДОТах (бетонных кораблях – как красиво сказал Пиллипенко) в одиночку, без шансов на спасение держат оборону. И это беспримерное мужество перечеркивает слабость и трусость, столь свойственную человеку.

Алексея мутило. Сказывались последствия контузии. Он не мог сосредоточиться, чтобы обдумать сложившееся положение. По обрывкам известных ему немецких слов он догадался, что его везут в Брест, где будет допрос. Мамин стал рассматривать сидящих в одном с ним кузове солдат, пытаясь сравнить взглядом из будущего соотношение экипировки советского и немецкого солдата.

Все эсесовцы одеты были одинаково. Поверх стандартного серого шерстяного кителя сидел камуфляж коричнево-зеленого цвета, в такой камуфляж была обшита каска. Наши солдаты носили хлопчатобумажную гимнастерку. В условиях лета, последняя, проветривалась лучше. Поэтому сейчас все гитлеровцы закатали рукава до локтей. У всех эсесовцев поверх камуфляжа были отворочены воротники кителя с черными петлицами. У всех, кроме командира.

– Хрррррм, – громко высморкался в белый платок с вышитым вензелем долговязый верзила, напротив Мамина.

– «Надо же. Прям граф какой-то. Платок даже с вензелем», – подумал Алексей.

Но тут же вновь переключился на амуницию врага. В разгрузочную систему немцев входило:

– Y-образные плечевые лямки

– Кожаные черные подсумки для патронов (Каждое отделение вмешало две обоймы из пяти патронов калибра 7,92 мм, всего 30 патронов в каждом подсумке)

– Саперная лопата Schanzzeug

– Газбак с противогазом М-38

– Камуфлированная тканевая палатка

– Алюминиевая фляга М-31 с кружкой

– Подсумок образца 1931 года (Сухарка)

– Котелок

– Сумка с химнакидкой.

Стоило признать, разгрузка энергомичная, удобная. В нашей армии, подумал Мамин, комплект примерно такой же. Но, как говорил, преподаватель боевой и специальной подготовки в институте МВД Солодовник, снять советскую разгрузку образца 41 года сложновато. А немецкую. раз плюнуть, это очевидно. Стоит только бляху на ремне дернуть и лямки с плеч скинуть.

Взгляд упал на штык Seitengewehr 84/98 образца 1915 года. Похож на тот, которым проткнули бедра девочки. Мамин стиснул зубы. Золингеновская сталь. Впервые Мамин мог рассмотреть раритет вблизи. Подумалось: смахивает на штык-нож к АК-47. В отличие от нашего штык-ножа, предусмотренного только для нанесения колящих ударов, этот мог наносить и рубящие. Поэтому он перерубил артерию. Нашим штык-ножом этого не сделать. Мамина снова замутило.

Алексей взглянул на спину командира. Тот за всю дорогу, ни разу не повернулся. Алексей рассмотрел всех бойцов, даже лицо механика-водителя увидел, когда тот обратился к Вааку. Командир же сидел четко спиной, делая минимум движений.

Но даже этих движений хватило Мамину, чтобы испытать жгучий интерес и одновременно неприязнь к командиру. Это было трудно объяснить, да и не задумывал объяснять сейчас себе Мамин, почему так.

Такое необъяснимое чувство он испытывал уже в своей жизни. Жаль, что этого человека теперь нет рядом.

При приближении к Бресту разрывы снарядов и стрельба становились громче. В крепости по-настоящему разворачивалась битва. Из-за крепостных валов растекался черный дым. Казалось, вся крепость объята огнем. Орудийные залпы не прекращались ни на минуту.

Командир что-то подробно обсуждал по радиостанции. Странное дело, Алексею казался знакомым его голос. Даже осанка и жестикуляция кого-то напоминали. Но ведь он видел его в лицо. Это лицо незнакомого человека. Мамин отбросил мысли, списав на последствия контузии. Действительно, откуда ему, человеку из 21 века, мог быть известен эсесовец из 1941 года. Опять же, оставил в живых. Хотя только по дороге Мамин видел с десяток расстрелянных командиров Красной Армии.

Мамин взглянул на кисть Ваака. Наручные часы показывали 15.30. Уже более десяти часов шла война. Ваак заметил пристальный взгляд Мамина и, вдруг, левой рукой ударил капитана в лицо.

– Ваак! – командир впервые повернулся всем телом и пристально посмотрел на Мамина.

Алексей поймал взгляд. Они впились глазами друг в друга.

Первым спохватился эсесовец. Он перевел взгляд на Ваака и дал ему распоряжение. На чистом немецком языке. Отдав приказ, видимо, не трогать капитана, командир, принял прежнее положение, и, казалось, потерял всякий интерес к Мамину. Дальнейший текст был по-немецки, но Алексей смог догадаться о смысле услышанного.

– Спутер, ответьте Берте, – прозвучало в радиостанции.

– Спутер на связи,– отозвался командир.

– Направляйтесь к железнодорожному вокзалу, возьмете на борт пленных.

– Принято.

***

22 июня 1941 года, дорога в районе Пугачево, 02.00.

Славка проснулся от звуков работающего двигателя. Где-то неподалеку от стога, где они заночевали с Лизой, тарахтел автомобиль. Слава растребушил колосья, и увидел на дороге фары. Вокруг темнота, поэтому свет фар был хорошо виден. Он, как прожектор, разрезал утренние сумерки надвое. Славка толкнул Лизу. Они выглянули оба. Автомобиль стоял на месте, неровно работая, чертыхаясь и кашляя. Потом совсем заглох.

Из кабины появились две темные фигуры: один – высокий и худой, второй – пониже и потолще. На дороге раздались мужские голоса, но о чем они говорили было совершенно не понятно.

– Полуторка, кажись, за намы, – прошептал Славка.

– Прям, – ответила Лиза.

Высокий худой открыл крышку капота, начал там ковыряться, попутно отвечая тому, кто пониже. Суда по тону голосов, тот, что потолще ругался на худого, а тот оправдывался.

Вдруг Лиза радостно прошептала:

– Это же Семен.

Она выскочила из своего укрытия.

– Семен.

Обе фигуры у машины обернулись.

– Лиза? – крикнул высокий.

Через минуту Лиза и Славка стояли на дороге у «старичка» ГАЗика. Лиза, растроганная до слез, жала руку Стебунцову и Пилипенко, Славка хмуро стоял поодаль, как волчонок, присматриваясь к чужакам.

Оказалось, что выехав из ОПАБа, Стебунцов с Пилипенко дважды останавливались для ремонта. Поэтому за все это время, они только добрались до Пугачево. И вот опять – поломка. Сестра с братом напоминали Гавроша, что удивило военных. Лиза рассказала вкратце, что произошло, опустив подробности связи отца с немцами. Славка деликатно молчал.

– Вы знаете, что, Лизавета, – пробасил Пилипенко. – По-хорошему, надо вас сопроводить к председателю и разобраться что к чему. Но видите, у нас тут невыполненных поручений по гланды. Поэтому, как только этот…шофер…починит машину, я предлагаю доехать с нами до Бреста и сообщить о произошедшем в милицию. В любом случаем, оставить вас здесь на улице мы не можем. Вы согласны?

Лиза и Славка закивали головами в унисон. Им и самим оставаться в Пугачево совсем не хотелось.

– Ну, а ты что рот раскрыл, бисов сын, чинить собираешься? Я из-за тебя под трибунал попаду, – заворчал Пилипенко.

– Да я чо?! – Стебунцов полез под капот. Лиза недолго думая, присоединилась к нему, удивив Пилипенко.

– Во, девка, дает, – усмехнулся он. – Ну, что, пострелыш. Пойдем, сухарем тебя угощу. С салом, – обратился интендант к Славке.

– Ни, дяде. Огоньком поможе, – Славка вынул из кармана табаку.

– Экий ты, сурьезный. Пойдем, перекусим, а потом перекурим, – Пилипенко сгреб пацана в охапку, и увлек к кабине.

Славка считал, что после произошедшего, он – спаситель сестры, и это давало ему право считать себя взрослым. Он изо всех сил хотел произвести такое впечатление на интенданта, но когда оказался в медвежьих лапах усатого тыловика, подумал, что пацаном быть тоже неплохо, если оказываешься под защитой такого дядьки. Да и кушать, если честно, хотелось.

Когда Лиза оказалась рядом, Стебунцов чуть не задохнулся от счастья. Последнее расставание не сулило встречи, и это приводило Семена в отчаяние. Он думал о Лизе всю дорогу. Может быть, чуткий древесно-жестяной «старичок» услышал страдания хозяина, и это стало причиной поломки… Как бы там ни было, поломку устранили минут за пятнадцать. Причем, неисправность нашла именно Лиза. Выяснилось, что девушка неплохо разбирается в технике.

Мотор ровно заурчал. Пилипенко забросил Славку в кузов и влез туда сам, отправив Лизу в кабину с Семеном. «Старичок» кряхтя и переваливаясь на ухабах, поскакал к Бресту.

В этот час в ГАЗике стучали четыре счастливых сердца.

Семен на кочках наклонялся чуть больше, чем было необходимо, и, как бы невзначай, касался рукавом гимнастерки руки Лизы. Когда ему это удавалось, он покрывался гусиной кожей и краснел. Сердце его билось со скоростью света, но таким счастливым он еще не был.

Лиза сразу заметила волнение Стебунцова и это взволновало ее саму. Она испытывала радость, оказавшись снова рядом с Семой, как она про себя его называла, и даже подсела ближе, чтобы при наклонах, он всегда доставал ее своим рукавом, а не только иногда. От Семена пахло бензином и потом, но этот запах был девушке приятен. Лиза даже думала о том, как здорово было бы сейчас уткнуться в Семину гимнастерку, пропитавшуюся запахами горючего и его тела. Ей казалось, что тогда она была бы в полной безопасности и была бы счастлива.

У Пилипенко семья была далеко, под Смоленском. Он не видел жены и детей два года. Посадив Славку на брезент, и, укрыв его шинелью, он соорудил ему огромный бутерброд из сухаря и сала и пока тот жевал, гладил пацана по головке своей мозолистой крестьянской рукой. А потом, помешкав немного, дал Славке цыгарку и они задымили вдвоем. Пилипенко мечтательно думал о доме, о том, как подросли двое его сыновей, вот таких же пострелыша. Добрая тоска разлилась по его могучему телу.

Славка был счастливее всех. За один день он пережил столько, сколько не случилось с ним за весь год. В последнее время он все больше чувствовал себя одиноким, преданным и никому не нужным. Приходилось бороться за жизнь, спасать себя и не только себя. Наконец, он оказался в компании человека, которого не нужно опасаться. Славка растекся по брезенту и блаженно глядел на синеющее утреннее небо, на исчезающие звезды. Под шинелью интенданта было тепло и уютно, как дома. Которого теперь нет.

Славка первым услышал медленно-медленно нарастающий гул. Пилипенко уснул. Славка запрокинул голову и обомлел. Высоко над головой, поверх утреннего тумана по небу плыли сотни больших черных птиц, издававших плотный, тяжелый звук.

– «Самолеты. Так много», – подумал Славка.

Он никогда не видел такого количества летательных аппаратов. Словно рой переростков-пчел они надвигались на синее пространство своим грязно-черных брюхом. У мальчика екнуло под ложечкой от предчувствия чего-то неизбежного и страшного. Он растолкал интенданта.

Пилипенко поднял голову. Тучи немецких бомбардировщиков строем проплыли высоко в небе. Опытный взгляд военного определил, что бомбардировщики идут не сплошной волной, а группами по девять-десять самолетов. А по краям их прикрывают истребители.

Пилипенко постучал кулаком по крыше кабины. Из окошка высунулась растерянная голова Семена.

– Не спи. Давай-ка прибавь ходу, – хмуро пробасил Пилипенко.

– Есть, – отозвался Семен.

– Смотрите, – внезапно все услышали голос Лизы и увидели ее руку, устремленную вправо вверх.

Прямо над дорогой, на сравнительно небольшой высоте, на запад шел советский ТБ-3. После исчезнувшей только что в облаках эскадры в две сотни самолетов, появление в небе одинокого советского бомбардировщика выглядело, как появление тореадора против стада быков. Сидящие в ГАЗике с острым предчувствием несчастья наблюдали полетом бомбардировщика, который в отличие от его немецких «коллег» был без прикрытия.

Словно отвечая на тревогу ехавших в полуторке откуда-то сверху, из-за редких облаков, выпрыгнул маленький, быстрый, как оса, "Ме-108" и с пугающей скоростью стал догонять бомбардировщик. Славка, молча, вцепился в руку Пилипенко, забыв о себе и собственном страхе, забыв обо всем на свете, с ужасным ожиданием смотря в небо. "Ме-108" пристроился в хвост ТБ-3. Время отбивало секунды, которые сидящими в ГАЗике воспринимались часами, но немецкий самолет не стрелял. Показалось, что он и не собирается этого делать и Пилипенко даже успел вздохнуть облегченно. И тут немец открыл огонь. Бомбардировщик задымился так мгновенно, словно он был заранее облит горючим и к нему поднесли спичку. Он продолжал еще идти, снижаясь и все сильнее дымя, потом повис на месте и, молчаливо постелив над лесом длинной черной полосой, опрокинулся в лес. Через мгновение раздался далекий грохот взрыва.

«Ме-108» взмыл высоко в небо. А на синем пятне возникла черная точка, почти незаметная, которая стремительно падала вниз.

– Летчик, – прокричал зоркий Славка.

Действительно на землю камнем падал пилот сбитого ТБ-3.

– Почему он не раскрывает парашют? – спросила Лиза.

– Боится, что немец его заметит и посечет пулеметом, – объяснил Пилипенко.

– Он же разобьется, – взмолилась девушка.

– Погоди, не голоси, – сказал интендант и в этот момент над черной точкой взметнулся вверх белый купол. – Затяжным прыгал.

Парашют раскрылся над самой землей, и летчик опустился на опушке леса.

– Стебунцов, давай к нему, – зарычал Пилипенко.

Полуторка, прыгая по набухшему кочками полю, рванула к месту приземления. Все в машине мысленно подгоняли и шофера и «старичка». Уже среди редкого кустарника показался белый шелк купола, как в небе вновь возник «Ме-108». Пилот заметил мчащийся по полю грузовик и, сделав петлю, начал заходить на боевой курс.

– Жми, Стебунцов, жми, – орал в кабину интендант.

Семен выдавал из машины все, что мог. Он летел, не разбирая пути, грозя перевернуть «старичка». «Ме-108» с оглушительным ревом пронесся над полуторкой, обдав сидящих в кузове горячим воздухом и запахом солярки. Одновременно справа и слева от машины взвились фонтанчики земли от пулеметной очереди. Первый заход обошелся благополучно. «Ме-108» натужно выходил из пике, набирая высоту.

– Сейчас снова зайдет, – крикнул интендант. Но Стебунцов уже подкатил к белому пятну на поросли ольхи.

Пилипенко с невероятной подвижностью спрыгнул с кузова и кинулся в кустарник.

– Товарищ, ты где? Мы – свои, – кричал он, продираясь в кустах. В ответ тишина, только нарастающий гул штурмовика напоминал о том, что нужно поспешать.

Наконец, он увидел лежащего на земле летчика в шлеме. «Ме-108» опустился на предельно низкую высоту и пилот нажал на гашетку. Земля вздыбилась от ударов свинца, вокруг Пилипенко, который закрыл летчика собой, срезало мелкие деревья ольхи. Несколько пуль прошили кузов полуторки. Славка осторожно сунул палец в дырку в брезенте. Пуля прошла совсем рядом. Металлическая птица, махая крестовыми крыльями, потянулась вверх, намереваясь повторить свой смертельный набег.

– Семен, давай, – прохрипел Пилипенко, разрезая стропы. Стебунцов схватил летчика за ноги, интендант за руки и как мешок муки закинули его в кузов.

– Гони в лес, – сказал Пилипенко.

– Знаю, – отозвался Стебунцов и надавил на газ. «Старичок» нехотя тронулся с места и, ломая мелкие деревца, покатился прямиков в чащу.

Интендант был уверен, что немец не решится штурмовать полуторку вблизи от леса. Он попросту не успеет выйти из пике. Но Пилипенко ошибся. То ли немца задело, что с двух попыток он не поразил цель, то ли попался чересчур самоуверенный ас Люфтваффе, но «Ме-108» непреклонно шел на полуторку, которая уже практически въезжала в лес. Из-под крыльев самолета ударили сразу оба пулемета. Пули застучали по кузову и обшивке кабины, пробив и то, и другое. Машина с треском влетела между двух берез и остановилась. Над головами сидящих раздался оглушающий удар. На полуторку посыпались ветки, листья. Через секунду чудовищный удар о землю и взрыв, от которого машину поверх веток и листьев забросало комьями земли и накрыло дымом.

Дым развеялся нескоро. Опушка леса интенсивно горела. Повсюду валялись обломки «Ме-108». Славка с трудом выбрался из-под завала и первым делом бросился к кабине. Водительскую дверь оторвало взрывной волной, переднего ветрового стекла не было. Сзади на обшивке зияли пулевые отверстия. На сидении он увидел два тела. Лиза лежала внизу, Семен, сверху, накрыв ее собой. Гимнастерка Стебунцова была осыпана стеклом, ветками и землей.

– Эй, эй, вы шо, – Славка влез в кабину и начал теребить Стебунцова за рукав. Он никак не мог его отодвинуть от Лизы. Наконец, Семен очнулся. Поднялся сам, помог Лизе. Осмотрелись. Чудом никого не ранило.

– Где Пилипенко? – спросил Стебунцов.

Интенданту две пули пробили грудь. Пока Лиза его перевязывала, Пилипенко ее успокаивал, мол, не тревожься, все будет хорошо. А та, не удержалась, спросила:

– Товарищ Пилипенко, это что? Война?

– Боюсь, что да, дочка. Боюсь, что да. Как там наш летчик?

Летчик пришел в себя и пугливо озирался по сторонам.

– Контузило, наверное. Не понимает, где находится, – сказал Стебунцов.

– Ну добре. Не зря рисковали, – Пилипенко тяжело задышал. Потом у него горлом пошла кровь, и он потерял сознание.

Им повезло. Машина оказалась еще на ходу. Сдав назад, Семен повел «старичка» прямиком на железнодорожный вокзал Бреста.

А позади все громче и громче раздавались взрывы и стрельба.

***

22 июня 1941 года, Брест, комендатура, 15.00.

Новое учреждение оккупационной власти в Бресте было размещено в уцелевшем здании театра драмы, располагавшемся на ул. Люблинской Унии, 21. В ведении комендатуры находились «все связи с гражданским населением и все управленческие задачи». Городская комендатура имела в своем распоряжении 3 легковых автомобиля, 1 мотоцикл и 1 пишущую машинку.

Приказом начальника немецкого гарнизона города, командира 130-го пехотного полка полковника Гельмута Гиппа, с 23 июня 1941 года временным городским комендантом назначался майор Ширмбахер, поэтому пока эту функцию с неудовольствием исполнял сам Гипп – боевой офицер вермахта.

В здание драматического театра, приспособленного под Брестскую комендатуру вошел господин средних лет в сером твитовом костюме, с рыжеватой бородкой и копной золотистых вьющихся волос. Возраст с трудом угадывался на его веснушчатом лице.

– Капитан Кранц, – представился господин, обращаясь к дежурному офицеру с медной бляхой на груди, отличительным знаком войск охраны СС.

Хмурый эсесовец приветственно бросил вперед правую руку: «Хайль».

Капитан поднялся по центральной лестнице, на которой еще только укрепляли красную дорожку. В коридорах сновали люди в форме и в рабочей одежде. Устанавливались по стенам нацистские флаги, откуда-то появлялись вазы с цветами, в вестибюле висел большой портрет Гитлера. В общем, здание постепенно превращалось в резиденцию руководителя Брестской области Великого Рейха.

Кранц остановился у двери с надписью «Управление Восток III». В кабинете его встретил старый знакомый Мартин Кубе, оберштурбанфюрер СС, возглавлявший один из отделов «штаба Валли». Расползающееся из-подфренча грузное тело Мартина при виде подтянутой фигуры главы «штаба» задрожало. Он вскочил и со словами: «Бог мой, Вильгельм. Как я ждал вас» бросился с раскинутыми руками к последнему. Капитан сухо пожал руку и прошел к столу.

– Присаживайтесь, мой друг, сюда. Здесь очень удобно, – заискивающе предложил Мартин, указывая на большое мягкое кресло, парно стоящее у столика с резными ножками.

Кранц взглянул на кресло. Оно и впрямь выглядело привлекательно. Спинка была отделана черных бархатом. Ручки его из мореного дуба были причудливым образом изрезаны столярным мастером недюжинного таланта и играли бликами солнца на отполированных гранях. Само сидение, глубокое и мягкое, верно, доставило бы удовольствие некоторой части тела даже самому взыскательному седоку. Но доктор огляделся и придвинул к столику деревянный стул, на который и сел. Мартин, хоть и привыкший к странностям шефа, замер, не зная, что ему делать. Другого деревянного стула в кабинете не было, а садиться при таких обстоятельствах в кресло, значит оскорбить начальство. Кранц выдержал паузу, потом неторопливо поднял глаза на Кубе и показал взглядом, что тот может сесть поудобнее. Кубе, молча, всплеснул руками и с понимающим видом сел в кресло, напротив доктора.

– Знаю, все знаю, – первым произнес Кубе. – Операция проведена успешно. Многие, поистине бесценные, материалы достались нашим специалистам. И Абвер искренне благодарит своих советских коллег за такие подарки. Я предлагаю смочить этот успех рюмочкой хорошего коньяка, который я привез с берегов Шампани, – Кубе зашелся в широкой улыбке.

Кранц не проронил ни слова, и улыбаться даже не думал. Но на предложение выпить кивнул головой в знак согласия.

Кубе достал из шкафчика стеклянный сосуд с янтарным напитком и, разливая в хрустальные рюмочки, продолжил:

– В секретном донесении Вы указали на уникальные материалы, найденные в здании Управления. Мне не терпится взглянуть.

– Всему свое время, Мартин. Лучше расскажите, как чувствует себя на новом месте Гельмут. Представляю его за стопками бумаг, – доктор отхлебнул от рюмки.

– О да, герр капитан, этот старый солдафон ежеминутно чертыхается и посылает все к той же матери. Он совершенно выбился из сил и деморализован. Если бы ему предложили силами его полка взять Москву в одиночку, он бы, не задумываясь, отправился, – оценил шутку доктора Кубе.

– И поверьте, Мартин, он бы ее взял. Я Гельмута знаю.

– Надеюсь, ему не придется пылиться на своем «хорхе» по русским дорогам. Великий вермахт скоро будет в Москве и без нашего бравого полковника.

Доктор не разделял шапкозакидательского настроения Кубе, но разочаровывать штурбанфюрера СС не стал. Его связывали давние отношения с Мартином, поэтому несоответствие званий, несмотря на то, что Кранц был руководителем Кубе, его не смущало. Доктор целенаправленно не обзаводился большими погонами, поскольку мундир носить не любил. Кроме того, не без основания считал он, что девиз настоящего разведчика: все видеть, оставаясь при этом незаметным.

Начало войны доктор встретил на запасном адресе. После убийства «боксера» безумием было бы возвращаться в гостиницу. На адрес ему ранним утром 22 июня «Виктор» принес ключи от сейфа с обкомовскими документами. Кранц равнодушно выслушал доклад агента, что Короткова и его жену с дочерью пришлось ликвидировать в доме.

Непосредственно после воздушного налета сотрудники коммандо III фронтовой разведки под командованием майора Тиммельса и бойцы «Бранденбург 800» под командованием Гюнтера Штольца, того, что занимался диверсией в Пугачево, вошли в город в передовых порядках наступающих войск и заняли после непродолжительного боя здание обкома. Когда доктор вошел в здание и произвел осмотр, то нашел все так, как если бы служащие только что покинули свою контору. Письменные столы, сейфы, стулья – все стояло на своих местах. Он установил, что междугородная телефонная связь через коммутатор, расположенный в подвале, была не отключена. Телефонные штекеры еще воткнуты в коммутационные гнезда, и коммутационные лампочки продолжали гореть. В сейфах, вскрытых ключами Короткова, сверх ожидания, были обнаружены секретные материалы.

– Наши коммандо, – перешел доктор к сути. – Продолжают работать, изымая и просматривая все документы, найденные в обкоме и НКВД. Подавляющее большинство материалов будет отправлено для анализа в главное управление «Восток III». Наиболее секретные… – тут Вильгельм запнулся, обдумывая, сообщать ли эти сведения Мартину. – По фронтовой разведке… – после секундного замешательства продолжил агент. – В «Штаб Валли».

– Насколько я знаю, доктор, уже на месте Вам удалось выудить много информации из советских секретных документов… В шифротеллеграмме упоминался так называемый «красный список», – любопытствовал Мартин и не заметил, что перешел границу.

Действительно, доктором был обнаружен красный список телефонных адресатов размером со спичечный коробок. В нем перечислялись все без исключения служебные телефоны в Кремле и домашние телефоны членов Советского правительства. Затем из изъятой секретной документации выяснились имена и адреса ведомых брест-литовским органом НКВД информаторов и агентов. Кранц скрестил ноги, одна на другую. Он не собирался посвящать Кубе в эти обстоятельства.

– Не расскажете? – заглядывая в глаза, продолжил Кубе.

– Я вам расскажу все, что вы хотите, Мартин, – ответил Кранц.

– О, я буду вам очень признателен, герр капитан, – воодушевился Кубе.

– Если только это не то, что я не хочу вам рассказывать.

Кубе понял свою ошибку и заметно сник.

Разумеется, на основе полученных данных был уже организован розыск указанных там лиц. Из дел агентов было также ясно, какие шпионские задания против Германии они выполняли, и какие еще предстояло выполнять. В некоторых случаях розыск уже привел к успеху. Но, осторожный Кранц не хотел сейчас говорить об этом, потому что предстояло еще очень много работы.

– Не будем гнать лошадей, как любят говорить русские, – сказал Кранц.

– Что ж, доктор, ваш безусловный авторитет не позволяет мне настаивать.

– Планировалось сегодняшним самолетом отправить документы, но, по согласованию с адмиралом Канарисом, принято решение задержать на два дня.

– Причина?

– По моим сведениям, на территории Бреста работает спецгруппа русских, в задачу которых входит захват списка.

– Как это влияет на отправку документа в Берлин? – удивился Кубе.

– Обычно никак. Но уж больно группа странная.

– Странная? Доктор, вы сегодня расположены говорить загадками.

– Согласен с вами, Кубе. Согласен, – улыбнулся Кранц. – Но сейчас это необходимо. Агенты, составляющие костяк этой группы, обладают сведениями, которые весьма интересуют Анненербе, понимаете?

– В самом деле?

– Именно! Красный список – наживка для обнаружения и захвата этой группы.. Между прочим, из груды документов, представлявших интерес для Абвера, мне в руки попало дело, касавшееся одного офицера германской службы контршпионажа, агентурный псевдоним Фабиан, который перед войной служил в отделе Абвера в Бреслау. НКВД не однократно подсылал к нему агентов, но он ни на одного из них не клюнул. Поэтому НКВД ставил его в пример собственным офицерам и при этом особенно упирал на то, что на Фабиана не смогли повлиять ни с помощью алкоголя, ни соблазнить красивыми женщинами. Что вы думаете об этом, Мартин?

– О, мой Гот, такими железными солдатами Рейха гордится Германия.

– Германия не может гордиться агентом, о разведывательной принадлежности которого знает противник. Что толку от того, что он не пьет водку и не спит с женщинами. Зато он спит с мужчинами, и русские сливали ему только «дезу», – раздраженно сказал Кранц. – Я приказал его расстрелять, а надо было бы препарировать. Больше бы пользы принес, – мрачно добавил он.

– Итак, вам нужно два дня, – сменил тему Кубе , чтобы не попасть под горячую руку раздраженного начальника.

– Да.

– Послезавтра, в 12 часов, на аэродроме Лиховец, вас будет ожидать двухмоторный Хенкель. Экипаж я выделю из команды пилотов СС. Он вас доставит прямиком в Берлин. Надеюсь, доктор, в этом самолете вы привезете на стол фюреру жирную добычу в виде секретной группы русских.

– Не будем гнать коней, Кубе. Не будем гнать коней, – отозвался доктор. Потом стремительно встал, пожал руку и вышел.

Он не рассказал Кубе и о том, что за группу он хочет заполучить. Вчера вечером одновременно из двух источников: из крепости и ОПАБа № 18 он получил сведения о появлении капитана, который представился человеком из будущего. Его задача: обнаружение и захват секретных пактов мирного договора 1918 года. О таких документах доктор ничего не знал, и обнаружить их в сейфах обкома и НКВД не удалось. Вообще, существуют ли они? Сейчас его это не беспокоило. Главное заполучить этого капитана и его группу. Не может же он, в самом деле, в одиночку выполнять такое заданеие. По последней информации капитан арестован и содержится в штабе 4 форта, при нем могут быть обнаружены сургучная печать со специальным клеймом, используемым группами «штаба Валли» и фото, что позволит его идентифицировать. Эти сведения Кранц направил спецгруппе Клюзенера, который после выполнения этого задания должен был влиться со своим взводом СС в управление «Восток III». Разумеется, группе строго-настрого было приказано, чтобы ни один волос не упал с головы капитана. А уж что он, доктор, сделает с волосами капитана в хирургическом кабинете… Кранц мечтательно закатил глаза.

Одно продолжало беспокоить доктора. Агент Берта уже два дня как должен был быть здесь. Но от него нет никакой информации. Есть еще два дня. Кранц очень надеялся. Очень.

***

22 июня 1941 года, Брест, 18.00

Дорога лежал мимо Тереспольских ворот крепости. Со времени, когда Мамин был здесь в последний раз, обстановка разительно изменилась. Над крепостью стояло черное марево. Всполохи огня, густые тучи едкого дыма поднимались кверху. Горело все вокруг. В цитадели шло ожесточенное сражение. Стены крепости с выщербленными ямами на кирпичной кладке, казалось, кричали от боли. Жженые кирпичи плавились под температурой сброшенной на крепость ненависти. Башни были полуразрушены, повсюду лежали груды колотого камня. Берега Мухавца были усеяны трупами немецких и советских солдат. Из цитадели сплошным гулом доносились взрывы. На противоположном берегу немцы установили пулеметные точки и вели почти в упор плотный огонь по бойницам и окнам кольцевой казармы. В нескольких километрах отсюда глухо била самоходная 600-мм мортира типа «Карл». Почти двухтонные снаряды падали внутри крепости с оглушительным грохотом. От удара сотрясались не только стены казармы, но и земля вокруг.

На берегу не осталось ни одного дерева с листвой. Черные оглобли с редкими ветками, совершенно голые. А еще ночью это был густо заросший раскидистыми ивами берег. Среди мертвых тел слышались крики, стоны. Метрах в ста под прикрытием пулеметного огня немцы затаскивали своих раненных в резиновую лодку. Если же кто-то из русских движением давал знать, что он жив, тут же следовал винтовочные выстрел или автоматная очередь, и он затихал. На помощь из крепости никто придти не мог.

У моста лежала девушка. Санитарка. Это было ясно по сумке из белой материи с вышитым красным крестом, прижатой к бедру. Она лежала навзничь с открытыми глазами. В мутных неживых зрачках голубело небо. Раскинув широко руку, с раскрытыми ладонями, обращенными вверх, она, как будто спрашивала: «за что».

Бронетранспортер проехал мимо ворот и взял курс на железнодорожный вокзал, оставляя передовым частям 45 дивизии штурмовать обреченную цитадель. Мамин увидел бегущих по мосту немцев. На их лицах была растерянность и страх. Они не понимали, за что эти русские так ожесточенно обороняют холодные кирпичные развалины.

– «Это вам не под Триумфальной аркой в Париже ходить», – вспомнил Алексей, что 45 дивизия, штурмующая крепость, в 40-ом победным парадом прошла по Елисейским полям.

Вокзал в Бресте и станцию Брест-Центральный начали строить еще в 1883 году по Указу императора Александра II. 28 мая 1886 года состоялась церемония торжественного открытия вокзала. С тех пор и стоял, живя размеренной жизнью вокзал. Но утром 22 июня 1941 года со стороны границы поднималось широкое зарево. На железнодорожных путях то и дело вскидывались столбы снарядных разрывов. На привокзальной площади тоже было неспокойно. Вокруг здания вокзала перебежками двигались гитлеровцы, занимая позиции для обстрела. Из окон вокзала велся винтовочный огонь.

Командир-эсесовец приказал водителю остановить бронетранспортер за площадью. К командиру подскочил радист и передал наушник.

– Нас прижали огнем. Не можем выйти. Поддержите. «Малышкой» прямо к входу, – прозвучало в трубке.

– Понял тебя, – эсесовец снова посмотрел на Мамина.

– «Что он на меня пялится», – подумал Мамин.

Эсесовец обдумал что-то. Потом, видимо, приняв решение, приказал:

– К бою. Ваак, капитана положите между скамьями. Ни одна пуля не должна его задеть. Прикрывайте его собой, если придется. Наша задача пробиться к вокзалу. Там сражаются наши товарищи. Поможем им выбраться из западни. Грузим на борт живых и раненых и уходим, – распорядился командир.

– С нами Бог! – громогласно ответила группа.

Мамина Ваак грубо положил ничком на пол между скамьями. Командир СС приказал всем спешиться и выстроиться двумя колоннами сзади бронетранспортера. Пока группа занимала свои места, командир присел на скамью и наклонился к самой голове Мамина, делая вид, что поправляет ботинок.

– Лемыч, это я – Саня, – чуть слышно прошептал командир СС. – Только не делай резких движений, не выдай меня, еще не время.

Мамин лежал на животе, уткнувшись в сложенные в виде канку ладони. Он чуть не вскрикнул от неожиданности, услышав чистую русскую речь Пояркова. Алексей почувствовал, как Санчес сунул ему под гимнастерку пистолет.

– Как только приблизимся вплотную к вокзалу, я положу всех. Если у меня не получится, ты подстрахуй. Потом я возьму тебя в заложники и сдамся тем, кто в вокзале, – быстро проговорил Поярков.

Мамин хотел тут же расспросить Санчеса, задать ему кучу вопросов. Но сдержался. Санчес предлагал авантюру, в которой оба могли погибнуть. Группа эсесовцев – это не дети в песочнице, и в руках у них вовсе не игрушечные «пуколки». Опасную затею предложил Санчес. Но все равно, с появлением Пояркова Алексей почувствовал облегчение.

Водитель дал газу, и тяжелый бронетранспортер рванул к вокзалу через площадь. Едва гусеницы немецкой машины закрутились, как по обшивке застучала мелкая дробь, словно на нее осыпался осенний дождик. Это защитники вокзала принялись «охаживать» железного монстра. Эсесовцы ответили яростным огнем. Его поддержали пулеметные расчеты сзади.

Поярков сидел в кузове, пригнувшись за стальными листами брони. Когда до здания вокзала оставалось метров пятьдесят, он дослал патрон в патронник своего МП и развернулся к группе. Те никакого внимания на Пояркова не обратили. Они шли гуськом в две колонны, прячась за спиной бронетранспортера. Передние иногда выглядывали из-за брони и давали короткую очередь.

Поярков смотрел на выпущенные наружу поверх маскировочного костюма петлицы СС и тяжело думал. Вот сейчас он рассчитается с этими ублюдками за все то, что ему пришлось увидеть за день. За захваченный Коденьский мост, за уничтоженную заставу, за гибель солдат и командиров, за убитую и изнасилованную незнакомую девушку с пробитыми штыком бедрами, за то, что уже сотворили эти нежити и что могли бы сотворить.

Поярков навел ствол автомата на Ваака. Тот изумленно поднял на командира глаза и …споткнулся, сделал два неровных, неуверенных петляющих шага и упал. Но Поярков не стрелял. Недоуменно он смотрел один за другим стали падать ничего не понимающие немцы. Наконец, внутри борта ударила пуля. Она предназначалась для командира СС, но стрелок промахнулся. Поярков присел и теперь увидел, что справа по привокзальной площади бежит группа людей в советских гимнастерках, с зелеными петлицами и на ходу стреляет по немцам. Спохватились и эсесовцы, но было уже поздно. Броня машины не могла защитить их, и они попадали один за другим. Поярков крикнул Мамину по-русски:

– Пора, – и выстрели из автомата в спину водителю.

***

Через несколько минут сдавшийся в плен пограничникам эсесовский командир и советский капитан оказались внутри здания вокзала. Вестибюль был заполнен людьми. Из города сюда сбежались местные жители, семьи военных в надежде уехать на поезде в сторону Минска. Пограничники, отступившие от железнодорожного моста, прорвали немецкий кордон и перед самым вокзалом нарвались на группу эсесовцев, которую с чувством, толком и расстановкой положили. Эсесовского унтерштурмфюрера один пограничник ловко разоружил и связал армейским ремнем. Капитана Мамина связывать не стали, но Вальтер предусмотрительно отняли. Так, на всякий случай.

Вокзал защищали несколько десятков военных, во главе которых стояли, как выяснилось, лейтенант-артиллерист Шимченко, лейтенант-милиционер Воробьев и старшина Баснев с голубыми, авиационными петлицами на гимнастёрке.

– Давай их пока под окно, вон туда, потом разберемся, – приказал рядовому старшина Баснев Павел, как он представился.

Только уселись под окном, как Мамин услышал крик:

– Колонна.

Военные бросились к окнам, как к амбразурам. На дороге, ведущей к вокзалу, раздался треск моторов, послышались пулемётные очереди. Десятка два немецких мотоциклистов с пулемётами на колясках мчались к станции, иногда постреливая по сторонам.

– Подпускай их ближе, ребята, – скомандовал Баснев.

Павел Петрович Баснев, старшина с продолговатым начисто выбритым лицом, короткими темными волосами и чуть торчащими ушами. Он был родом из Ивановской области, до войны отслужил армию, потом остался на сверсрочную службу бойцом роты связи 45-авиабазы 74-го штурмового  авиаполка. Большие черные глаза, глубоко посаженные под надбровные дуги, у него всегда были серьезные. Старшина и сам был серьезный, шуток не любил. Волевой подбородок, признак решительного характера, отражал верно его как человека смелого.

Баснев прибыл на вокзал Бреста в субботу 21 июня вместе с группой сержантов 74-го штурмового  авиаполка. Часть эта стояла в лагерях около границы, но команда была послана к месту постоянного расположения полка в местечке Пружаны Брестской области, чтобы там принять бойцов нового пополнения и начать с ними занятия. Баснев возглавлял группу сержантов. В Пружаны надо было ехать поездом, который отходил только в 6 часов утра на следующий день. Военный комендант станции приказал старшине и его товарищам переночевать на вокзале. Они погуляли по городу, посмотрели в вокзальном агитпункте кинофильм и остались на ночлег в этом же зале. Познакомились с небольшой группой бойцов-зенитчиков, которые везли в свою часть партию сапог, полученных на складе в Бресте, и отлично провели время в зале ожидания. За анекдотами и песнями не заметили, как забрезжил рассвет.

Утро встретило их близкими взрывами. Сомнений не было – началась война.

Старшина, без промедлений взял командование в свои руки. Прежде всего, позаботился о боеприпасах – сержанты ехали со своими винтовками, но патронов у них было мало. Баснев разыскал военного коменданта, который разрешил выдачу оружия и боеприпасов с небольшого склада железнодорожной охраны. Маленький отряд старшины и ещё несколько групп бойцов сначала заняли оборону на западных подступах к станции, чтобы прикрывать отправку поездов на восток. Но немецкие снаряды то и дело рвались на путях, и удалось отправить лишь два-три коротких состава, погрузив только малую часть пассажиров, которые все прибывали. Постепенно немцы выдавили защитников с позиций и Баснев с бойцами укрылись в здании вокзала.

Обороняющиеся затихли у окон, старательно наводя винтовочные дула на немцев. Повисла напряженная тишина, которую нарушали только женские разговоры и детский плач. Гражданские старики, женщины, дети, все сгрудились посреди зала ожидания и затравленно ожидали исхода очередного боя.

Немцев подпустили почти вплотную и встретили дружным залпом. Колонна резко затормозила, словно наткнувшись на невидимую преграду. Машины опрокидывались, съезжали в кювет, стараясь развернуться. В несколько минут всё было кончено, и едва ли половина мотоциклистов успела на полной скорости умчаться назад.

Можно было перевести дух. Бойцы уселись под окна прямо на пол, занялись привычным делом: кто-то чистил оружие, кто-то считал боеприпасы, кто-то неторопливо сворачивал цыгарку. Часть бойцов по приказу Баснева совершила вылазку на площадь собрать брошенное немцами оружие.

Мамина разделили с Поярковым и обоих охраняли. Было ясно, что допроса не избежать, и сейчас просто не до них. Алексей пытался вспомнить историю боя за вокзал, но ничего припомнить не мог. Исходя из обстановки зал ожидания был не единственным вокзальным помещением, который обороняли.

Между тем, звуки перестрелки постепенно приближались. Не прошло и часа, как издали снова послышался шум моторов. На этот раз к вокзалу подходили немецкие бронетранспортёры с автоматчиками. Силы были неравными – с одними винтовками бойцы не могли долго держаться против бронированных машин.

Старшина приказал кому-то, чтобы начали уводить гражданских вниз. Сержант с авиационными петлицами бросился в центр зала и в это время раздался взрыв оглушительной силы, с неописуемым грохотом и шквалом огня. Весь воздух, все кругом затрещало, загудело. Здание вокзала задрожало. Казалось, и земля-то бьется в судорогах, как при землетрясении. От удара разбился стеклянный потолок зала ожидания и осыпался на головы сидящих женщин и детей. Когда дым рассеялся, предстала страшная картина. Посеченные осколками люди кричали, плакали и корчились от боли. Некоторые женщины забились в угол, прижав детей к себе. Они от испуга и ужаса со многими сделалась истерика. Мамин заметил фигуру немолодой женщины, которая стояла с открытым ртом и расширенными глазами, что-то шептала, а по ее лицу ручьями стекала кровь. Рядом какая-то старуха упала на колени и крестилась.

Где-то недалеко раздавались взрывы бомб.

И у Мамина застучали зубы. Он обхватил руками колени. Они пульсировали мелкой дрожью. Ему пришла в голову мысль, что вот конец, вот сейчас упадет бомба, и все погибнут. Он сидел в оцепенении, чувствуя себя приговоренным к смерти.

Снаряды все чаще падали у вокзала. Пулеметный огонь гитлеровцев нарастал. Появились убитые и раненые среди пассажиров. Наступали вечерние сумерки. Оставаться в огромном зале ожидания с таким количеством обороняющихся было бы безумием. Вокзальные помещения забиты людьми – главным образом женщинами и детьми, надо было искать более надёжное убежище.

В зал откуда-то снизу вбежал Стебунцов, размахивая немецким автоматом. Мамин, растерянно проследил за пробегающим ефрейтором, но не решился окрикнуть, еще не отойдя от охватившего его чувства страха. Стебунцов Мамина не заметил.

– Товарищ старшина, – закричал Стебунцов.

Баснев, пригибаясь от осколков и пуль, подбежал к несущей колонне, где его ожидал Семен.

– Нас теснят в столовой. Долго не продержимся. Надо отойти, – выпалил, задыхаясь Стебунцов.

– А есть куда?

– Есть. Товарищ Шихов, – позвал ефрейтор седого, с прорезанным морщинами лицом, железнодожника в черном кителе.

– Старший диспетчер железнодорожного узла Шихов, – представился железнодорожник.

– Расскажите, что вы там придумали, – произнес Семен.

– А чего рассказывать. Под всем зданием вокзала обширная сеть подвалов. Подвалы разделёны на отсеки бетонными перегородками. Вот.

– И что? – спросил Баснев.

– Как что? Если туда людей уведем, сможем держать оборону. До прихода наших войск, – ободряюще прокричал Стебунцов.

Баснев удрученно покачал головой и тяжело вздохнул.

– Опасная идея. Но, видать, другого пути у нас нет.

***

В тёмные и полутёмные там, где они освещались небольшими окнами, выходящими наружу на уровне земли помещения подвала хлынула толпа людей, скопившихся на вокзале, заполняя все подземные отсеки. Как подсчитает потом Баснев, здесь собралось вначале до двух тысяч человек. Дети плакали, женщины порой бились в истерике, старики, растерянные и подавленные, не знали, что предпринять. Сюда же, вскоре вынуждены были отойти и военные. Теперь сам вокзал должен был перейти в руки гитлеровцев, а внизу, под ним, около сотни бойцов занимали оборону у входов в повал и подвальных окон. Мамина и Поярков раздельно спустили по бетонным ступеням вниз и усадили в маленьком помещении, оставив часового.

В подвале гул разрывов был не таким громким. Алексей подвинулся ближе к Пояркову, но часовой тут же прервал не начавшийся разговор, пригрозив винтовкой.

– Да свои мы, – сказал обиженно Мамин.

– И этот тоже? – кивнул на Пояркова часовой.

– И я, – ответил Поярков.

– Командование придет и разберется, какие вы свои, – буркнул часовой.

Через час, много два, в тесное помещение вошли трое военных. Лейтенант Николай Шимченко, лейтенант Воробьев и старшина Баснев.

Воробьев с порога воскликнул:

– Мамин. Капитан. Во, дела.

Воробьев Андрей Яковлевич, начальник линейного отделения милиции станции Брест-Литовский, был родом из деревни Студенец Шумячского района Смоленской области. Высокий лоб с залысиной, монголоидные глаза с опущенными по краям уголками, две морщинистые борозды треугольником устремленные к губам, по девичьи изрезанными бантиком. Он казался старше своих лет. На месте была с утра 21 июня, когда Мамин впервые увидел Воробьева, неряшливо свисающая на нитке вторая сверху пуговица.

Трудовую деятельность Воробьев начал в детском возрасте в качестве подпаска; потом добровольцем ушел в Красную Армию; в 1923-ем курсант командных пехотных курсов. Демобилизовался, вернулся домой, поработал в народном хозяйстве и по мобилизации, как лицо мужского пола, достигшее призывного возраста, установленного тогда Законом в 21 год отроду, и имеющее должное социальное происхождение проходил службу в качестве пулемётчика в городе Москве в частях Дивизии особого назначения имени Ф.Э. Дзержинского (имя главного чекиста присвоено в 1926 году) при Коллегии ОГПУ. С 30-х гг. был помощник линейного уполномоченного ДТО станции Семёновка. Там же был подвергнут двум дисциплинарным взысканиям. Так, 7 августа 1930 года чекисту Воробьёву приказом начальника ДТО за № 137 был объявлен строгий выговор с формулировкой: «За бездеятельность розыска», а 16 ноября 1930 года приказом начальника ДТО за № 183 он же был подвергнут аресту сроком на пятнадцать суток «за продажу револьвера».

В должности начальника линейного отделения лейтенант Воробьев, как бывалый чекист, отследил появление в городе лиц с диверсионной подготовкой. Поэтому, когда увидел последствия боя Мамина на дороге, нисколько не удивился. В первые минуты войны возглавил, как и полагалось ему по должности, оборону железнодорожного комплекса станции Брест и, в том числе, Брестского железнодорожного вокзала. Сплотил вокруг себя не только подчинённых по возглавляемому ЛОМ, но и разрозненные группы военнослужащих войск Наркомата внутренних дел СССР из 17-го Брестского пограничного Краснознамённого отряда и 60-го стрелкового полка войск НКВД СССР по охране железнодорожных сооружений, а также стрелков местных подразделений железнодорожного ВОХР.

Допрос был краткий. Воробьев подтвердил личность Мамина. И, казалось бы, вопрос с ним был исчерпан. Но неясно было с немецким командиром СС. Поярков попытался сказать о суперсекретной операции, но Шимченко его прервал.

– У нас нет времени слушать ваши басни. Какую бы секретную операцию вы не выполняли, при вас должны быть подтверждающие личность документы. Их у вас нет. А вот немецкие есть. Вы, товарищ Мамин, подтверждаете, что знаете унтерштурмфюрера Ваффен СС Клюзенера? – спросил Шимченко, одетый в желтое кожаное пальто, поверх гимнастерки.

– Да, я могу подтвердить его личность. Это наш разведчик Поярков Александр Николаевич, – ответил Мамин.

– Тогда скажите, откуда вы его знаете. Где и когда вы с ним познакомились.

Мамин замялся.

– Этого я вам сказать не могу.

– Мне все понятно, товарищи. Вот мне все понятно! – вторую фразу Шимченко произнес громко и утвердительно. – Капитан Мамин, который мужественно, утверждает товарищ Воробьев, а к вашим словам сомнений нет, пресек диверсионную акцию немцев; и участвовал в задержании диверсантов у деревни Мухавец, как мы слышали из рассказов ефрейтора Стебунцова, на самом деле шпион. Он под прикрытием выполнял агентурную работу, а потом, при первой возможности, сдался в плен, – закончил Шимченко.

Поярков, не выдержал, засмеялся.

– Тебе бы лейтенант детективы писать.

Поярков в такой малообнадеживающий для него момент, не потерял присутствие духа. Казалось, его нисколько не заботил расклад, изложенный лейтенантом, и то, что может за этим последовать.

– Так Мамин же фрицев пострелял. Стал бы он в своих стрелять, – сказал Воробьев.

– Фашист стал бы. И потом, ни вы, ни мы лично не видели, как стрелял Мамин. Значит, мог обмануть. Все ясно – шпион. Предлагаю, применить меры высшей социальной справедливости. Изменнику и врагу – расстрел. Тем более, нет у нас возможности охрану держать, каждый штык на счету, – последнюю фразу Шимченко адресовал Басневу, который за время допроса не проронил ни слова.

Старшина среди присутствующих командиров был младшим по званию, но старшим по возрасту. А его решительность в первый день войны снискала общее уважение. Его слово имело вес, а в данном случае, Мамин четко это осознал, решение зависит только от слова старшины.

– В том и дело, Коля, что людей у нас нет. Лучше поверить врагу, чем не поверить товарищу. Капитан был в крепости. Наш телефонист обещал дать связь. Значит, есть у нас возможность проверить слова Мамина. Если он не соврал, то и с унтерштурмфюрером не так все однозначно. Не будем горячиться, – рассудительно заключил Баснев.

Шимченко хотел возразить, но промолчал.

– Вы с кем из командиров в крепости общались? – спросил Баснев у Мамина.

– Полковник Козырь и комиссар Фомин, – не задумываясь, сказал Алексей.

– Хорошо. Шихов, – позвал старшина. – Капитана и …его, – Баснев указал на Пояркова, не решившись назвать его фашистом. – Забирай с собой. Оружия пока не выдавать. Пусть помогут с раненными и буфетом. Людей чем-то кормить нужно. Только переоденьте …его. А то бабы и так косятся.

– Есть, – отозвался Шихов.

– Товарищи красноармейцы, – со стороны привокзальной площади в рупор зазвучал неуклюжий русский голос.

– Вас гонят на верную смерть. Германская армия ваш защитник и друг! Она освободит вас от большевистского ярма. Не верьте жидовской клике. Ваши командиры трусы и обманывают вас. Товарищи, бейте политруков и возвращайтесь по домам, к своим детям и матерям. Смерть Сталина спасет Россию!

– Вот сволочи, – выругался Поярков.

Баснев засмеялся.

– А ты хотел его под расстрел, Коля.

Гитлеровский агитатор до хрипоты через рупор пытался уговорить подвальный гарнизон прекратить сопротивление, обещая ему «почётную» капитуляцию. Не забыл он упомянуть о том, что пали Москва и Ленинград, о том, что Красная Армия повсюду прекратила сопротивление.

На время «политинформации» залпы и стрельба прекратилась. Этим получасом командиры и солдаты воспользовались, чтобы перевязать раненых, поднести боеприпасы к огневым точкам.

Известия о падении двух столиц заметно обескуражило лейтенантов. Мамин это заметил.

– Не верьте. Не видать им ни Москвы, ни Ленинграда – как своих ушей, – Мамин повернулся к Санчесу. – Прикинь, только 22 июня, а у них уже Москва взята.

Воробьев с Шимченко недоуменно переглянулись, но промолчали.

Впрочем, информацию о повсеместном отступлении Красной Армии (что в общем соответствовало действительности) опровергнуть было легко. Совсем близко от вокзала, километрах в двух-трех к юго-западу, не умолкая, гремело сражение – слышались орудийные выстрелы, взрывы снарядов и бомб, взахлёб строчили пулемёты. Это дралась окружённая Брестская крепость.

Первой, после пуль и осколков, стала проблема воды. Воды не было. Лишь кое-где на полу бетонки зеленели затхлые, вонючие лужи. Эту воду женщины цедили через ткань и собирали в емкости, какие смогли найти. Выдавали буквально по глотку. Хотя и у тех, кто пытался пить, этот глоток вызывал тошноту. Немного лучше обстояло дело с едой. В складе буфета ещё оставались ящики с печеньем, конфетами и мешки с кусковым сахаром. Мамин с Поярковым под строгим присмотром Шихова перетаскали все в подвал. При строгой экономии этих запасов могло хватить более или менее надолго.

Во время одной из ходок Поярков ухитрился подойти к Мамину близко и вскинул правый кулак в районе пояса «татэ цки». Алексей автоматически сделал то же самое. Их собственное дружеское приветствие, которое окончательно убедило Мамина, что перед ним Санчес.

– Хорошо, Лемыч, что ты в крепости успел засветиться. А то, прям беда, – улучив момент, прошептал Санчес.

– Рано радуешься. Я Козырю письмо оставил, что я из будущего. И в штабе батальона выступил. Так, что для них я если не предатель, то точно не свой, – ответил Алексей.

– Молодец, нечего сказать. У тебя вода в жопе не держится, что ли. На хера ты им про будущее наплел, – раздраженно спросил Санчес.

– А на хера ты меня сюда отправил. Я же тебе сказал «нет». Фэсбэшник долбанный, – взорвался Мамин.

– А ну, – заворчал Шихов. – Не балуйте. Не велено разговаривать. Надо ежели сильно, то со мной поговори.

– Давай, поговорим, – поддержал Санчес. – Тебя как зовут-то, отец?

– Алексей Петрович.

– Во. А это Алексей Степанович, – Санчес хлопнул Мамина по плечу. – Расскажи хоть, как тут, горячо было?

Разговор происходил в короткий период затишья, пока немцы надрывали глотку, призывая сдаться. Шихов уселся на поваленный мешок. Внимательно посмотрел на Мамина, покачал головой; потом достал из кармана кусок околыша фуражки и начал ножом аккуратно кромсать.

– У меня из окон кабинет видать было, что загорелись казармы Северного городка, – попутно заговорил Шихов. – Думать было нечего, ясное дело – война. Мы с диспетчером Ширшовым смотали график, спрятали его за шкаф. Ага. Документ, все же. Потом пробежали весь вокзал, ресторан – людей нигде не было. Вышли на перрон. Послали на Жабинку паровоз с двумя стрелками – проверить путь. Только уехал поезд, как по перрону пулеметная очередь, разорвались гранаты. Мы к милиционерам. Начальник милиции выдал наганы. В это время уж и немцы показались. Идут, такие, чинно по вокзалу с открытой грудью и автоматами наперевес. Отделение милиции, где получали оружие – это к западу от вокзала, на Граевской стороне. Со стороны города прибежали около 25 бойцов. Они рассказали, что немцы уже появились и с Московской стороны. «Кто находится в подвале – немедленно выходить, иначе будете уничтожены!». Это они нам, значит. Ну, половина – пассажиры и железнодорожники – вышли. А мы с солдатами остались, – Шихов замолчал.

Он еще сделал несколько движений и потом сказал Мамину:

– А ну, подсядь-ка.

Алексей приблизился и Шихов приделал ему петлицу, вырезанную из околыша фуражки.

– Теперь порядок. Ну, что-то засиделись мы, пойдемте, хлопцы, поработаем.

***

Вокзальное подземелье – как его окрестили защитники, представлял собой довольно запутанный лабиринт помещений общей площадью около тысячи квадратных метров. Подвалы размещались с трех сторон здания вокзала: с Граевской, восточной и Московской. Под центральным залом подвалов не было. Со стороны привокзальной площади тянулся узкий коридор, от которого в направлении реки Мухавец отходили две огромные трубы диаметром почти в рост человека. Шихов рассказал, что под вокзалом некогда текла маленькая подземная речушка, ее закрыли в трубу, так что, трубы являлись частью плана по закрытию речки и недопущению затопления подвалов.

На восточной стороне через подвалы проходила капитальная стена, которая разделяла их на две части. Меньшая часть, с Граевской стороны, предназначалась для технического обслуживания – здесь находилась котельная. С Московской стороны располагались склады. Таким образом, стена разделила защитников вокзала на две части. Лейтенант-артиллерист 291–го отдельного зенитного артиллерийского дивизиона Шимченко и старшина авиации Баснев заняли подвалы с Граевской стороны. С Московской стороны остались милиционеры под командованием Андрея Яковлевича Воробьева. Связь между защитниками осуществлялась через небольшой лаз в стене.

Вечером немцы сделали попытку ворваться в подвал через дверь, ведущую туда со стороны вокзального ресторана. Но как только офицер и группа солдат открыли дверь и спустились на несколько ступенек по лестнице, из тёмной глубины подвального коридора грянули выстрелы. Офицер и один из солдат упали убитыми, а остальные опрометью кинулись бежать назад. Обороняющиеся бросились за ними. Немцы заняли столовую. Забросав помещение немецкими гранатами, удалось взять пять человек пленных.

В этот день немцы уже не пытались войти в подвалы и лишь два или три раза через рупоры обращались к осаждённым с призывом сдаться в плен и выжидали, надеясь, что обстановка заставит советских бойцов сложить оружие. А обстановка и в самом деле становилась критической.

Как ни зорко стрелки сторожили окна, все же гитлеровским солдатам удавалось иногда незаметно подобраться сбоку и забросить гранату то в одно, то в другое помещение. Гранаты рвались в толпе пассажиров, убивали, ранили детей, женщин, и каждый раз при этом возникала такая паника, что командиры лишь с большим трудом наводили порядок. Да и кормить эти сотни людей было нечем – маленький склад вокзального буфета, находившийся здесь, наполовину растащили, прежде чем его успели взять под охрану и перенести продукты с помощью Мамина и Пояркова. Впрочем, все равно для такой массы народа продуктов не хватило бы даже на день.

Телефонист беспрестанно пытался выйти на связь с крепостью. Мамина и Пояркова держали тут же неподалеку, под присмотром. Санчес переоделся в гимнастерку рядового, убитого еще днем.

– Павел Петрович, есть хорошая новость, – обратился к Басневу Стебунцов. – Наши бойцы обнаружили под потолком подвала колено водопроводной трубы. Сломали его. Теперь у нас появилась питьевая вода.

– Добро. Не забудьте про Воробьева, поделитесь, – похвалил ефрейтора Баснев.

Стебунцов с тоской посмотрел на Мамина. Он пулей летел на доклад к Басневу ровно затем, чтобы посмотреть на капитана, с которым его, как ему казалось, так много связывает. Ефрейтору не терпелось рассказать Мамину про Лизу и Славку, которые сидели рядом, через бетонную стенку, про интенданта Пилипенко, спасшего летчика, который тоже был здесь, только занимался раненными, у него обнаружился большой опыт и сноровка в извлечении пуль и осколков. Но, взглянув на старшину, Стебунцов не решился пока подходить к проверяемым лицам. И Мамин с Поярковым вновь остались предоставленными самим себе.

– Как мы выбираться отсюда будем. У тебя план-то есть? – спросил Мамин.

– Есть. В царские времена из подвалов был прорыт ход к Волынскому форту Брестской крепости. По одной из труб мы можем туда выйти, – пояснил Санчес.

– И что? Мы выйдем к Брестской крепости. А оттуда как? – изумился такому плану Мамин.

– Прорываться будем. А ты что хотел. Ты на войне или где? – улыбнулся Поярков.

– А ты чего такой веселый, Санчес? Прорываться из самой крепости – вариант не спасительный.

– Ладно, не ссы, Лемыч. В крепость мы не пойдем. Там свороток есть. Выйдем прямо к Бугу. Плавать-то умеешь?

– Умею. Так, надо всех вывести.

– Э, нет. Ты забыл, что я говорил тебе. Не нужно вмешиваться в ход истории – это раз. Вокзал притягивает силы противника – это два. Толпой в две тысячи человек нам не выбраться – это три. Не мудри, Лемыч. Помни, у нас задание. Выполняем и домой . Это не наше время.

– Это у тебя задание, Санчес. Я тут поневоле. Как домой возвращаться-то знаешь? – с надеждой спросил Мамин.

– Знаю. Поспи малехо. До подтверждения твоей личности мы отсюда все равно не уйдем. Так, что нам здесь куковать еще. Набирайся сил, – Санчес устало откинул голову к пористому, отдающему прохладой и сыростью, бетону, и закрыл глаза.

– «Железные нервы все-таки у человека», – подумал Мамин.

От усталости и голода его самого клонило ко сну, и хотя он был уверен, что уснуть не сможет, не заметил, как задремал. Засыпая, Алексей подумал о Маше и с бессильной яростью представил себе, что теперь, когда он попал в другое время, и не знает, как вернуться, он, может быть, никогда ее больше не увидит и даже ничего не узнает о ней. Во всяком случае, до тех пор, пока все не переменится самым крутым образом. Таким же крутым, как начало его путешествия.

Сначала ему приснился Летний сад, по которому шла Маша, одетая почему-то в военную форму, с погонами Следственного комитета; потом приснилось додже, как вошел сенсей Со Ден Гун, почему-то с лицом Гитлера и голосом Санчеса сказал: «Бей комиссара, политрука, рожа просит кирпича». Мамин полез в кобуру, но нагана на боку не было.

Он проснулся оттого, что кто-то грубо толкнул его. Над ним стоял сержант авиации, в руках он держал наган, наставленный на Мамина.

– Подъем, товарищ капитан.

Мамин встал, поправил изорванную гимнастерку. Потрогал новую петлицу, сделанную Шиховым.

– Давайте, туда, – сержант указал направление.

– Опять, – удивился Алексей, но подчинился. Пояркова на месте не было.

Из-за отсутствия освещения пробираться по подвалу возможно было только наощупь. Вдоль стен, под светом, пробивающимся с улицы через толстое стекло в узких подвальных окнах, были видны тени красноармейцев, женщин, детей. Кто-то лежал, кто-то сидел, кто-то стоял. Вид у всех был измученный и удрученный. Большинство из них имели ранения. Пахло сыростью, кровью, мочой и экскрементами. Сверху глухо доносились звуки стрельбы и взрывов.

Среди живой массы людей Алексей заметил одну женщину, как он потом узнал, ее звали Надя. До войны она работала следователем Брестской прокуратуры, а оказавшись, случайно, в первые часы войны на вокзале она взяла на себя уход за ранеными, как ни трудна была такая задача в этих тяжких условиях. Не было ни медикаментов, ни бинтов. Смекалистый летчик, который был теперь рядом с ней, обратился к пассажирам, втиснутым в подвалы. У многих были свои чемоданы. Там нашлось бельё, которое и пустили на бинты. Сейчас эта сухенькая женщина Надя тенью ходила от одного к другому и делала перевязки, а молодой летчик, в основном, брался за тяжело раненных и безнадежных, очищаяраны и извлекая осколки.

Мамина втолкнули в приоткрытую дверь. За ней оказалось небольшое пять на пять метров помещение, без окон. Справа в стене виднелось вентиляционное отверстие. На бетонном полу стоял стол, принесенный из буфета и несколько табуретов. В комнате уже находились Баснев, Шимченко, Шихов и Санчес. Последний сидел на табурете посреди комнаты.

– У меня нет времени разводить турусы на колесах, – выговаривал Баснев Санчесу.

Увидев вошедших, старшина обратился к Мамину:

– Признаю, удивили письмом. В ОПАБе шустрее разобрались. Ну, да ладно. Так кто вы?

Мамин понял, что связаться с крепостью удалось. Удалось, видимо, поговорить с полковником Козырем. Что ж, по крайней мере, он жив. Это обрадовало.

– Я тот, кем представился, – Мамин не стал пояснять.

– Человек из будущего? Вы хотите, чтобы я поверил в эту ахинею?

– Я могу это доказать.

– Сильно. Как?

– Ответами на вопросы. Что вы хотите знать о будущем? Задавайте, я отвечу.

– А как я проверю?

Мамин пожал плечами.

– Хорошо. Первое, как вы оказались здесь?

Алексей взглянул на Санчеса. Тот сидел с невозмутимым видом, будто происходящее к нему не относилось. На взгляд Мамина Санчес молча кивнул, мол, расскажи, раз просят. Алексей рассказал про встречу с Поярковым, обед в кафе, путешествие.

– В письме вы указали точное время начала войны. Допустим, знали это. Развитие событий в ближайшие дни.

– Гарнизон крепости обречен. Будут предприняты попытки прорыва, небольшой части удастся выйти. Но делать прорыв нужно будущей ночью. Чем дальше, тем плотнее кольцо. Сейчас крепость более чем на сотню километров в тылу у немцев. Авиация бомбит все крупные города Украины, Белоруссии, Прибалтики. Через несколько дней, гитлеровцы будут у стен Минска.

– Иными словами, Красная Армия отступает? Бежит от врага? Все, как в агитках, – усмехнулся Баснев.

– Этого я не говорил. Мы знаем, что в первые дни войны и после советская армия явит немыслимые образцы доблести и мужества. Славой покроет русское оружие подвиги простых солдат. Но Армия отступает, это так. Будет отступать до Москвы. И только в ноябре 1941 года будет первое крупное поражение фашистов. Под Москвой.

Шимченко вскочил.

– Конвой, – обратился он к двум солдатам, стоявшим у входа. – Выводите его в коридор. Немца тоже.

Мамина и Пояркова повели дальше по коридору. Скоро они подошли к небольшому углублению. Оно имело полукруг, посередине два бетонных прямоугольных столба.

– К стене, – скомандовал Шимченко.

Мамин и Поярков встали к стене спиной, вплотную друг к другу.

– Именем советского народа, за проявленные трусость и предательство приговариваются к высшей мере социальной справедливости – расстрелу, – громогласно отчеканил Шимченко.

От бетонных стен повеяло могильным духом. Мамина прошиб пот. Солдаты выстроились в шеренгу напротив. Алексей не мог поверить в происходящее. Снова, как вчера днем, его охватил ужас от понимания, что сейчас все оборвется. Он потерял надежду, считая, что один в прошлом, но встретил Санчеса; ждал бомбы, но ее удалось избежать; забрезжил свет, появилась возможность вернуться и вот тебе. Стенка.

– «Коридоры кончаются стенкой, и кончил стенкой, кажется», – вспомнил Мамин стихи Высоцкого. Он задышал учащенно, в последние секунды жизни пытаясь больше вдохов сделать, и никак не могли надышаться.

– «Не может быть. Как же так? Вот так оборвется моя жизнь? В глухом подвале Брестского вокзала. Даже тел не найдут».

Мамин приготовился что-то сказать, попытаться изменить ситуацию. В этот момент он взглянул на Санчеса. Тот стоял совершенно спокойным. Как у него это получается. Алексей устыдился своего малодушия и промолчал.

Солдаты неторопливо подняли винтовки. Привычным движением дослали патрон в патронник. Лязг затвора. Все готово к казни.

Мамин вдруг ощутил себя необъяснимо большим в стенах этого каземата. Бледнеющий в тусклом освещения подземелья металл ствола и черная зияющая дыра дульного среза глядели в грудь капитану. Мамин из большого превращался в огромного, занимая все пространство подвала. Теперь конвоир, казалось, куда бы ни стрелял, попадет в него.

Под гимнастеркой Алексей чувствовал точку, которая расходилась кругами, виток за витком, как бы вырисовывая цель. И в эту секунду его из леденящего ужаса бросило в невыносимый приступ злобы. Как будто, тот парень, с винтовкой наперевес, был единственным виновником его, Мамина, несчастий. Как будто, по его злой воле случились все то, что случилось.

Лейтенант Шимченко поднял руку.

– Предлагаю вам признанием спасти свои жизни. Даю слово, сообщите обстоятельства предательства, оставим вас в живых. Пойдете под трибунал. Будете продолжать упрямиться – кончим сейчас. Ну…

Мамин взглянул снова на Санчеса. Тот стоял с презрительной улыбкой.

– Пли…

***

23 июня 1941 года, железнодорожный вокзал г. Бреста, утро.

Лейтенант 291 артиллерийского дивизиона Николай Иванович Шимченко приехал в Брест вечером 21 июня 1941 года. Он направлялся в свою часть и остановился на вокзале из-за проблем с транспортом.

Это был обычный деревенский парень с Полтавщины. С семьей переехал в г. Грозный. Отучился после срочной службы в военном училище и был направлен под Брест молодым лейтенантом. Желтая копна волос, непослушно выбивающихся из-под фуражки, мешковато спадающая гимнастерка на чрезмерно худом теле, большие серые близко посаженные глаза и длиннющие пальцы пианиста – таким предстал Шимченко утром 22 июня.

Утром осаждённым предъявили ультиматум – в течение получаса сложить оружие, иначе будут применены «крайние меры». Убедившись, что этот ультиматум не принят, немцы начали действовать. Сверху, из вокзального зала, сапёры пробили отверстие в один из отсеков подвала. Через дыру туда вылили несколько вёдер бензина и следом бросили гранаты. Отсек был охвачен огнём. К несчастью, это оказалось помещение импровизированного продуктового склада, куда были снесены все взятые в буфете продукты. Защитникам подвалов грозила опасность остаться без пищи. Все, кто мог, бросились спасать продукты. Но вынести успели только несколько ящиков с печеньем и карамелью – всё остальное сгорело. С трудом удалось остановить и распространение пожара в сторону отсеков, занятых гарнизоном. Огонь пошёл в другую сторону – к вокзальному ресторану. Немцы спохватились – пламя грозило всему зданию вокзала. К перрону срочно пригнали паровозы и из шланга принялись заливать огонь. А гарнизон подвала продолжал держаться. Новые попытки проникнуть вниз не дали результатов. Теперь против входной двери осаждённые под руководством неутомимого Баснева устроили баррикаду из мешков с сахаром. Укрываясь за ней, бойцы встречали залпом каждого, кто открывал дверь.

У всех окон по-прежнему дежурили стрелки, подстерегая зазевавшихся гитлеровцев. Огонь из подвалов мешал немцам – они торопились наладить движение поездов через Брест. Сапёры получили приказ закрыть эти окна снаружи. Окна находились не в стене: отверстия площадью около одного квадратного метра были вырезаны в перроне рядом со стеной здания вокзала и закрыты стеклянной плиткой. Свет попадал в подвал по наклонной. Из–за такого устройства окон защитники отстреливались из глубины подвалов, не давая противнику проникнуть внутрь. Немцам приходилось подкрадываться к каждому окну сбоку и стараться неожиданно прикрыть чем-нибудь оконную амбразуру. Иногда это не удавалось сделать сразу и бесшумно. Тогда из окна вылетала граната – сапёры всё время несли потери. В конце концов, им удалось заложить все окна толстыми листами железа, шпалами и рельсами. Но стрелки ухитрялись отыскивать какие-то щели или пробивали рядом маленькие амбразуры и продолжали стрелять, хотя, конечно, уже с меньшим успехом; немцы теперь могли вести восстановительные работы.

 Жизнь осажденных текла мучительно и тягуче. Время стало вдруг невыносимо долгим, превратившись в бесконечность. От этого сводившего с ума чувства спасались, как могли. То тут, то там можно было услышать разговоры про политику и международные отношения, про ошибки и промахи, про веру в спасение Красной Армией. Слухи о событиях на вокзале растекались по подвалу вместе с предрассветным туманом.

Один из 30 сотрудников линейного отделения милиции, которые в ту ночь на 22 июня 1941 года находились на службе, рядовой Кулеша, обливаясь потом от нестерпимой жары, рассказывал рядом сидящим детям, пытаясь рассказом отвлечь их:

– Уже на дежурстве ко мне подошла группа пограничников, в ней было человек 30, они приказали отправить их служебным поездом в Высокое и показали документы. Мне сразу что-то в их поведении показалось подозрительным. Я незаметно проследил за ними, – вкрадчиво зашептал Кулеша и ребятня притихла. – И… услышал немецкую речь.

– А что потом? – таким же вкрадчивым голосом спросил один из ребят.

– После этого, я доложил дежурному, как полагается, – назидательно сказал Кулеша.

– Так это фашисты были? Поймали их?

– Конечно поймали, всех, – соврал Кулеша, потому что на самом деле дежурный махнул рукой, сказав, что рядовому причудилось.

А пограничников отправили в Высокое, где те и совершили диверсию.

В другом углу женщина лет сорока щебетала:

– В два часа ночи начальнику линейного отдела милиции Брест-Литовской железной дороги позвонили из оперативного пункта милиции на станции Ивацевичи. Звонивший доложил, что в районе станции Береза-Картузская неизвестный самолет обстрелял состав пассажирского поезда, который следовал в Брест из Москвы. Среди пассажиров поезда есть жертвы.

Слушавшие ее женщины заохали. Две перекрестились.

– А еще из станции Жабинка сообщили, что связь с Брестом прервана, не работают телеграф и телефон.

Командиры бдительно следили, чтобы слухами не культивировались пораженческие настроения и, как могли, пресекали. Но где там уследишь в двухтысячной толпе на тысяче квадратных метрах в полной темноте.

***

Вместо выстрелов раздались щелчки. Через несколько минут Мамин, Поярков, Баснев и Шимченко сидели за столом вместе. Старшина объяснил, что ему удалось связаться с крепостью. Перекинуться словами с полковником Козырем. Полковник не то, чтобы поверил в перемещение из будущего, но отрицать точность предсказаний было невозможно. Поэтому разбирательства оставлены на потом. Одно ясно точно – Мамин и Поярков не предатели. Эксперимент с мнимым расстрелом – придумка Шимченко. Баснев пошел на это нехотя, но объяснил так:

– Важно, чтобы доверие было абсолютным. Нам здесь спиной к спине стоять. Николай не мог поверить до конца, сомневался. Теперь – другое дело. А когда меж своих все понятно, это же…другое дело, – повторил Баснев.

Где документы, который упомянул Мамин в письме, Козырь не знал. Ну, да это обстоятельство, в свете «расстрела», Мамина не очень сейчас интересовало. Во- первых, Санчес был рядом, а это повышало шансы на возвращение от нуля до девяноста девяти; во-вторых, у него самого было мнение, что документы если и существуют, то могут находиться в обкоме.

Баснев спросил, что будет с вокзалом. Мамин честно ответил, что не знает. Этот эпизод битвы за Брест ему не встречался. Поярков, который по мнению Алексея, мог знать, отмолчался. Вообще, Санчес совершенно не изменил своего поведения и демонстрацию отношения к защитникам. Когда они его подозревали и расстреливали, он держался отчужденно и даже надменно. Теперь, когда они готовы были его принять, как своего, он оставался на том же расстоянии. На импровизированном совещании решили, что Мамин с Поярковым вдвоем будут прорываться при первой возможности. Ближайшая из них, как сказал Поярков, сегодня ночью.

Последовал новый ультиматум врага. Теперь гитлеровцы угрожали защитникам подвалов газами. Противогазов было всего несколько штук, поэтому Баснев приказал всем держать при себе платки или любой другой материал, смоченный в воде. Приоткрывая заложенные окна, гитлеровские солдаты начали бросать в подвалы бомбы со слезоточивым газом и химические гранаты. Едкий газовый туман заволок подвальные отсеки. Люди кашляли, задыхались, нестерпимо резало глаза. Газовая атака длилась несколько часов. К счастью, погибли при этом немногие. Газ, видимо, находил какие-то выходы наружу, и концентрация его постепенно уменьшалась. Мало-помалу воздух очистился.

Положение осаждённых становилось все более тяжёлым. Но основная беда пришла не оттуда, откуда ее ждали.

Подвал – замкнутое пространство. Не хватало места даже, чтобы все могли лечь. Спертый, удушливый от недостатка кислорода, воздух после газовой атаки стал нестерпим. Горсточка военных с винтовками и гранатами, то и дело стрелявших из окон, держалась мужественно, без колебаний выполняя свой долг, свою боевую задачу. Этот подвал стал их боевым рубежом, и они были готовы стоять тут насмерть. Но большая часть «жителей подвала» не имела присяги, и их запас прочности оказался гораздо ниже, чем у военных.

Чтобы оборона была крепкой, ей необходим крепкий тыл. А тыл подземного гарнизона отнюдь не способствовал укреплению обороны подвала. Все эти растерянные, охваченные тревогой люди, подверженные панике женщины, голодные, плачущие ребятишки создавали атмосферу крайней нервозности, невольно угнетавшую бойцов. Исправить эту ситуация не мог даже решительный Баснев.

Но он попытался. На 17.00 был объявлен митинг. В самом большом помещении подвала собрались все, кто мог двигаться. Были также подростки и дети. Стол накрыли появившейся красной материей, на рукавах у многих были красные повязки.

С речью выступил сам Баснев. Твердым, но медленным от еле сдерживаемого кашля, низким голосом старшина сказал, что сдаваться никто не собирается; что в Брестской крепости также идет сражение и голос сражающейся крепости зовет их к борьбе, подбадривает, укрепляет их волю и упорство; что есть надежда на то, что вот-вот с востока подойдут наши войска и снова отбросят врага за Буг, за линию границы; что. защитники вокзала заставляют немецкое командование держать на станции отряд солдат.

Несмотря на то, что говорил Баснев тихо, к концу речи, и он охрип.

Вечером 23 июня в некоторых частях подвала гулко разлеталось эхо взрывов. Немцы методично забрасывали гранаты в окна. Безопасных мест в подвале было немного. Только в глубине помещений, где не было окон. По коридору пройти в полной уверенности, что не попадешь под осколки, было нельзя. В любой момент из любого отверстия могла прилететь пуля и скатиться под ноги граната. Люди настолько привыкли находиться в постоянной опасности, что на очередной взрыв не обращали особого внимания.

Стебунцов повел Мамина и Пояркова к Лизе. Девушку тоже переодели в красноармейскую форму, взамен испорченного платья. Лиза сидела вместе со Славкой, которому от Семена перепал сухарик. Ефрейтор также позаботился и добыл для них охапку соломы. Вообще, Мамин отметил, что со времени их расставания молодые люди стали ближе друг другу. Поярков внимательно выслушал злоключения Кухарчиков.

Во время разговора с ним подошел молодой человек в летной форме. Он был анерексично худ и бледен. Тонкими хирургическими пальцами летчик так стиснул руку Мамина, что тот чуть не вскрикнул. В этом тщедушном теле непонятно как жизнь держалась, но силой он обладал чудовищной.

– Бертов Самсон Пантелеевич, – представился летчик.

Это был спасенный Пилипенко летчик. На голове его еще оставались бинты. Летчик подсел к Славке и подал тому что-то съестное.

– Чо, вы мянэ як малого, – обиделся Славка, но печенье взял.

– Ешь, ешь. Тебе силы понадобятся скоро, – летчик погладил Славку по голове.

У Самсона голос был тихий, вкрадчивый, елейный. Тембр приятный. Но Мамина почему-то бросало в холод от этого голоса. Он как будто открывал своими звуками бездну чего-то темного и ужасного.

– Интересный у тебя говор, летун, – сказал Поярков.

– Я долгое время служил на Дальнем Востоке. Приходилось общаться с японцами. Я же японский знаю. Акцент остался, – объяснил Самсон.

– Интересно, – задумался Поярков.

– Лиза, а почему вы не разговариваете как Славка, на белорусском, – спросил Мамин.

– Ой, я знаете, сколько времени потратила, чтобы на русском четко и хорошо говорить. Уйму.

– А зачем… – начал Мамин и увидел вбежавшую в помещение Надю.

– Там…там…Самсон пошли со мной, – задыхаясь, проговорила она.

Все повскакали с мест и бросились за Надей.

В одном из помещений обвалилась стена от взрыва. Повсюду были разбросан битый кирпич, на месте отвалившейся плиты торчала арматура. Под плитой и кучей кирпича лежала девушка.

– Олеся Загородская. В наше школе училась, – быстро говорила Надя. – Жива!

Из-под обломков была видна только треть туловища девушки. Надя потрогала пульс на шее.

– Но вытащить ее нет сил, – сказала Надя, стоя перед телом на коленях. – Ей ноги стеной придавило.

– Осторожно, – внезапно произнес Поярков, схватив за ворот Славку и отодвинув в сторону. Он показал пальцем на противоположную стену. – Стена едва держится. Чуть дохни на нее – и разом обрушится.

Все с ужасом посмотрели на покрытую трещинами стену. Она действительно держалась на добром слове.

Вокруг девушки собралось уже человек пятнадцать. Она пришла в себя и тихонько постанывала. Принялись осторожно убирать кирпичи.

– Семнадцать лет, – сказал кто-то.

– Жить хочется, – ответили с другой стороны.

– Красивая… уж больно девка-то красивая! – произнес третий.

Поярков и Мамин тоже приняли участие в работах. Так случилось, что судьба одного человека, до этого момента никому не известного, вдруг стала источником всеобщего сострадания, и люди озабоченно следили за этой чужой судьбой, в которой была выражена судьба всех. Им всем, может, суждено остаться в этом подвале, сгинуть под обломками перекрытий вокзала, исчезнуть неизвестными, не похороненными, как могло случиться с этой девушкой. Спасти ее означало дать шанс себе. Если она останется жива, значит у остальных появиться шанс спастись. Люди остервенело, но аккуратно убирали груды бетона, стирая в кровь пальцы, и думали только об одном – только бы выжила.

Шесть часов продолжалась смертельно опасная работа. Под непрекращающимися попытками немцев бросить гранату или выстрелить. Бойцы осторожно выбивали из стены кирпичик за кирпичиком и тут же (на место каждого выбитого кирпича) ставили подпорки. Кирпич за кирпичом. Наконец Олесю извлекли из-под разрушенной плиты, и она спросила:

– Господи, неужели я буду жить?..

Ночью она… умерла.

***

24 июня 1941 года, подвал Брестского вокзала, 02 часа ночи.

Мамин после спасения Олеси вновь оказался в компании Лизы, Славки, Семена, Бертова и Пояркова. Все спали. Лиза, приткнув голову на плечо Семена, Славка растянулся на соломе, а голову положил на колени Лизы. Летун, как шпала, лежал на спине и оказался ближе все к сидящим Мамину и Пояркову.

– Ты видел, Санчес, с каким упорством и терпением люди спасали Олесю? – спросил Мамин у Пояркова. – Ведь они понимали, что, каждую секунду могли быть погребенными вместе с нею под обвалом стены!

– Какие люди! – произнес Поярков. – Были!

– Что это было? – снова спросил Мамин.

– Что, что, – буркнул Поярков. – Наверное, сказалось давнее и природное свойство русских людей – сопереживать и сострадать чужому горю.

– Почему у нас не так? Что с нами случилось?

– Утерялось. Забылось. Растворилось в массовом эгоизме. Здесь это качество еще живо, и оно не раз согреет людские души…А у нас…, – Поярков махнул рукой.

– Может, расскажешь, как выбираться отсюда будем? – спросил Мамин.

Поярков посмотрел на Алексея, потом вынул из кармана грязной, с кровяными подтеками, гимнастерки сложенный вчетверо конверт. Развернул и протянул Мамину фотографию. Алексей по обгоревшему уголку сразу опознал фотографию, обнаруженную у диверсанта в Мухавце. Он до сих пор не видел изображения на фото. Теперь под светом горящей спички Мамин рассмотрел картинку. Это была Маша.

Ничего не понимая, Мамин повертел фотографию. Потом вопросительно посмотрел на Пояркова.

– Это сигнал, чтобы внимание обратил. А это… – Поярков показал на сургучную печать. – Это ключ. Точно такой же оттиск находится у нашего визави, у которого будут документы.

– То есть ты знаешь, где документы находятся?

– Скажем так, я знаю, в каком месте искать.

– Ну, а дальше что? Как выбираться будем? – настаивал Мамин на интересующем его вопросе.

– Безболезненно, Лемыч, безболезненно, – уклонился от ответа Поярков.

В помещениях с Московской стороны послышался шум, загремели листы металла, закрывавшие окна, беготня, давка и крики.

– Вода. Вода.

Немцами было принято решение затопить подвалы. Одно из окон открыли, и в подвал просунули брезентовый шланг.

В помещение хлынул поток речной воды. Люди разбежались в стороны, помещения начали наполняться. Вода шла весь день. Под руководством Баснева бойцы попробовали отгородить этот отсек от остальных, устроить своеобразную плотину. В двери поставили большой лист железа и обложили его мешками с мелом, хранившимся здесь, в подвалах. Но вскоре вода размыла мел, и плотина была прорвана. Вода медленно распространялась по всем отсекам, и уровень её неуклонно поднимался. Тогда стали отдирать доски деревянного пола, кое-где настеленного на бетоне, и строить из них подмостки вдоль наружной стены, чтобы с этого настила по-прежнему охранять окна. А вода поднималась.

– Шихов, что можно сделать? – обратился Баснев к диспетчеру.

– Подвалы устроены так, что пол находился на разном уровне – есть более глубокие и более мелкие отсеки. В одних вода стоит по колено, в других уже доходит людям до пояса, а скоро будут и такие помещения, где человек погрузится по горло или даже не достанет дна, – пояснил Шихов.

 К вечеру стало ясно, что ситуация критическая. По неосторожности от воды не уберегли остатки продуктов. Погибло все печенье, а карамель превратилась в сплошной мокрый и липкий ком, от которого отщипывали по кусочку ежедневный «паек».

Наконец, часам к десяти вечера вода перестала прибывать.

– Говорят, в районе станции вышел из строя водопровод, и поэтому затопить подвалы доверху не удалось, – передал информацию Шимченко, отталкивая от себя плавающий в воде труп.

Немцы попробовали новый прорыв, но и из этих залитых подвалов по-прежнему раздавались выстрелы. Мамин, Поярков, Стебунцов и Летун получили на четверых две винтовки и немного патронов. Летуна хотели отправить к Наде на помощь, но он неожиданно уперся, привел доводы, и остался здесь. В их компетенцию входило два окна. Поочередно сменяя друг друга, они дежурили, и если кто-то пытался отодвинуть металлический лист снаружи, сразу следовал выстрел. Стоя по пояс в воде, за день они не допустили на своем участке ни одной сброшенной гранаты.

Мамин попытался узнать у Пояркова когда они пойдут на прорыв. Но Санчес сказал, что еще рано.

– Прорываться будем 25.

– Почему именно 25? – поинтересовался Мамин.

– Кто из нас историк. Я или ты. В ночь с 25 на 26 будет большой прорыв в Брестской крепости. Немцы будут заняты, ослабят кордоны вокруг города. Под шумок и мы выберемся, – пояснил Поярков.

– Кого-нибудь с собой возьмем? – спросил Мамин.

– Сначала думал никого. Во-первых, это обуза; во-вторых, не хочется половину армии второй мировой войны посвящать в наше путешествие; в-третьих, это очень опасно. Хотя склоняюсь взять мальчишку. Как я успел выяснить, он прекрасно знает местность. Может, и ефрейтор с летуном сгодятся, но их придется бросить, как выйдем к городу. Девчонку однозначно оставим.

– А что будет, если мы здесь умрем? – неожиданно спросил Алексей.

– Когда умрешь, посмотришь, – засмеялся Санчес и пошел заступать на дежурство.

В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое доведенные до отчаяния люди, не чаявшие спасения, выплеснули свою ненависть на захваченных еще двадцать второго июня фашистах. Те все это время содержались в отдельном помещении под охраной. На допросах выяснилось, что интереса они не представляют. Обычные пехотинцы. Шимченко предлагал их расстрелять, но Баснев временил. Ночью, обезумев от холода, голода и страданий, надышавшись смрадом гниющих тел убитых, которых никак нельзя было выбросить, двое мужчин, привязав к палкам ножи, воспользовались тем, что часовой на минуту отвлекся, помогая Наде перенести раненного, ворвались в помещение и закололи всех пятерых фашистов. Картина представилась страшная, вошедшим после, Басневу и Шимченко. Убийцы наносили удары в лицо и шею. Искромсав одного, переходили к другому. Вот так, методично под истошные вопли немцев, изрубили всех.

Двадцать пятого июня озлобленные упорством «подземелья» немцы, прибегнули к последнему, уже издевательскому средству. К вокзалу одна за другой стали подъезжать машины, нагруженные нечистотами, которые сливали в окно подвала.

В темноте, с трудом дыша воздухом, пропитанным запахом нечистот и смрадом гниющих трупов, увязая по пояс или по грудь в отвратительной зловонной жиже, в которой плавали раздувшиеся мертвецы. Люди молчаливо бродили, исхудавшие, шатающиеся от голода и болезней. У них уже не было никаких надежд на то, что их выручат из осады.

Выход оставался один – отправить всех штатских наверх, в немецкий плен. Тут, в подвалах, их все равно ожидала смерть от пуль, от гранат врага и от голода. В плену они могли уцелеть и сохранить своих детей. И штатским было приказано выходить. Исключения допускали только для коммунистов – по предъявлению партийного билета им разрешали остаться и вручали оружие.

Их уцелело к этому времени всего два-три десятка человек, самых выносливых, самых стойких. И они понимали, что долго не продержатся. Мысль о плене Басневу и его товарищам была ненавистна. Выход оставался один: попробовать пробиться из осады с боем – постараться подороже продать свою жизнь в этом бою. Но дверь, выходившую в ресторан, немцы плотно забили снаружи, а все окна были заложены листами железа и шпалами. Казалось, осаждённые наглухо заперты в этом бетонном ящике.

На помощь пришел все тот же Шихов, к счастью для бойцов, хорошо знавший и вокзал и станцию. Он вспомнил, что в другом конце здания находится такое же подвальное помещение котельной и там есть дверь, ведущая наружу. Под потолком подвалов тянулись, уходя во все стороны, узкие и извилистые обогревательные ходы – циркулируя по этому лабиринту, тёплый воздух зимой обогревал полы в вокзальных помещениях. Ходы эти были достаточно широки, чтобы по ним мог проползти человек. Несколько бойцов отправилось в разведку, и сумели отыскать путь в котельную. Там действительно оказалась дверь. Снаружи она тоже была забита шпалами, но ночью её все же удалось открыть. Дверь выходила в сторону, противоположную перрону, на запасные пути, и к тому же сверху была прикрыта бетонным козырьком, тянувшимся вдоль всего здания вокзала. Отсюда и решили прорываться на будущую ночь. Весь следующий день с помощью железнодорожника, на память знавшего окрестности станции, обсуждали подробный маршрут прорыва. Надо было от двери пробраться под бетонным козырьком к дальнему углу здания, оттуда перебежать запасные пути, перелезть через станционную ограду и северовосточной окраиной выходить из города.

Поярков отказался идти на прорыв вместе со всеми, сказав, что ему нужно пройти через крепость. Баснев не стал спорить и переубеждать, тем более приказывать.

Лиза наотрез отказалась уходить без Славки, а Славка был нужен Пояркову. Стебунцов с летуном напросились идти с ними. За время подвальной осады они стали друзьями.

Около двадцати человек под командованием лейтенанта Шимченко, лейтенанта Воробьева и старшины Баснева пошли на прорыв. Мамина, Пояркова, Стебунцова, летуна и Лизу со Славкой – оставляли на месте. Они должны были притаиться на трубах под потолком подвала, ничем не выдавая себя, и осторожно выбраться, когда немцы снимут охрану. Глубокой ночью, распрощавшись с остающимися, защитники подвалов один за другим вышли наружу через дверь котельной.

Несколько минут спустя Мамин и его товарищи услышали выстрелы, разрывы гранат, крики «ура!». Потом всё смолкло. Трудно было решить, прорвались ли защитники вокзала сквозь кольцо врага или все пали в бою.

Этой же ночью немцы открыли заложенные окна подвалов. Внутрь помещений с перрона бросали гранаты, чтобы убедиться, что никого не осталось внизу. В подвал спустилась небольшая группа. Осмотрела помещения. Потом охрана была снята.

Лейтенант Николай Шимченко погиб. Старшина Павел Баснев оказался в плену. В лагере был повешен. Лейтенант Воробьев добрался до дома. Но его сдал сосед и лейтенант был расстрелян.

***

26 июня 1941 года, Пугачево, 15.00

Мамин луг утопал розово-голубом бессолнечном мареве. В перламутровой низине билась, словно птица в клетке, между берегами река Мухавец. Ее и видно-то не было, этой воды, – лишь вдали на неосязаемой плоскости реки вдруг зажигались пятна мягких отсветов и сразу исчезали. Пространство рассеивалось в тонкой и прозрачной пустоте, но влажно ощущалось в каждом вздохе.

Немцы вошли в Пугачево днем 22 июня. Колонна ненадолго остановилась, пополнить запасы воды и убедиться в отсутствии противника. Вместе с водой разжились всем, что плохо лежало или стояло. Кто курицу прихватит, кто солений из кадок наберет, некоторые даже успевали сало выпросить. Жесткого грабительства не было. Западные районы Белоруссии не входили в число, подлежащих уничтожению. Поэтому отбирали насильно, но вежливо.

Все изменилось 26 числа, когда в деревню вошли части СС. Всех жителей Пугачево согнали на Мамин луг. Вышло около трехсот человек. В основном старики, женщины, дети. Из призывного возраста осталось не более двадцати человек.

Установили два стола, началась фильтрация.

– Тех, чьи фамилии назовут, должны подойти к левому столу. Остальные самостоятельно к правому, – прокричал командирским голосом Астап Кухарчик. Его, как и обещал Гюнтер, назначили старостой. Он стоял в окружении двух офицеров СС. На нем был темного цвета френч, перетянутый ремнями крест-накрест, на правом боку висел в деревянной кобуре маузер.

По периметру луга стояли эсесовцы с собаками. Псы рвались с поводков, орошая местность громких лаем. Лай собак смешивался с гулом, окриками и причитаниями. В воздухе висло напряжение.

Развитие событий не предвещало ничего хорошего. В первый день войны, еще до прихода вермахта был убит председатель со своей семьей. Его расстреляли со всей семьей прямо во дворе. Часть жителей разбежалась по лесам, да на дальние хутора. Многие потянулись со скарбом на восток. Но многие уже успели, помыкавшись на забитых людьми и техникой дорогах, вернуться.

За левым столом сидела дама в форме СС. Тонкое очерченное лицо обрамляли золотые вьющиеся волосы. Форма была пошита по фигуре и плотно прилегала ко всем выпуклостям и особенностям девичьего тела. Перед ней на столе лежал список, отпечатанный на машинке, в котором в столбик стояли фамилии. Этот список составил Астап. В нем были отражены имена и фамилии жителей деревни, поддерживавших Советскую власть, евреев и прочих сочувствующих. Не забыл Кухарчик упомянуть в нем и просто людей, к которым он испытывал личную неприязнь.

После того, как ушел с пожарища, Астап пил каждый день. Днем понемногу, а к вечеру – до упаду. С предательством, а потом и гибелью Славки в нем сгорело последнее человеческое. Спалил собственного сына, дочь не приехала, пропала в Бресте, да сегодня пришло еще одно тяжелое сообщение – жена убита шальным осколком от мины. Получалось, что жил-жил Астап, годами наживал добро, семью растил. А потерял все за считанные дни.

Бестия с золотыми волосами металлическим голосом называла фамилию. Из толпы выходил человек, следовали два-три вопроса, после чего, допрашиваемого отводили два дюжих эсесовца в сторону.

С дороги за фильтрацией наблюдал старик в рваном полушубке, в теплых мягких чунях, перехваченных обмотками. Одной рукой он поглаживал седую, до груди бороду, другой опирался на длинную палку. Происходящее вызывало у него одновременно и беспокойство и ненависть. Беспокойство за участь жителей деревни, а ненависть из-за того, что его сын, Астап, не только участвовал в этом, но и руководил процессом.

Во второй половине дня фильтрация была окончена. Через стол «золотой бестии» по имени Ирма прошло около 40 человек. Им приказали спуститься в неглубокий овраг на окраине луга. Наверху оврага установили два пулемета МГ- 40. С дороги было не очень хорошо видно. Старик услышал только треск пулеметных очередей и все.

Остальные жители после переписи стали разбредаться по домам. Заковылял, тяжело вздыхая, и старик. Он направился на дальнюю заимку. Туда же, откуда пришел только сегодня утром. На заимке у него был небольшой охотничий домик, где он жил, когда наступало время охоты. Сегодня утром засобирался домой, на хутор. Выбравшись из чащи, услышал гул самолетов. Потом увидел десятки машин с крестами на крыльях, летевших на восток. По дороге, в паре верст от Пугачево, он услышал в нескольких километрах грохот разрывов. Где-то шел бой. Когда шел по дороге, то позади раздался шум. Старик инстинктивно нырнул в лес. По дороге, поднимая клубы пыли, двигалась немецкая колонна. Сначала показались мотоциклисты. За ними легковой автомобиль, следом три грузовика, бронетранспортеры, тягачи с пушками. А справа по полю в два ряда шли танки. Зосима поправил под полушубком два «георгия» и с тяжелым предчувствием пошел дальше.

К хутору вышел обеду. Встретил бывшего хорунжего, деда Миколу, с которым довелось повоевать в молодости. Тот сидел на приступке и начищал старенькую берданку. Микола, как и дед Зосима, пробавлялся промысловой охотой. Сколько ему лет уже не помнил ни он сам, ни кто-либо на хуторе. Предки Миколы когда-то, спасаясь от церковной реформы, бежали из Курской земли, куда глаза глядят. Долго скитались по разным деревням, даже в лесу пожить довелось. Хлебнули горюшка. Наконец, судьба занесла их на польскую землю, где вопросов, сколькими перстами они крестятся и какого образа жизни придерживаются, не задавали.

Микола был правнук тех первых кержаков. Они выстроили дом в нескольких верстах от деревни Пугачево. Сначала жили одни, своей семьей. Постепенно вокруг прижились иные «бегуны». В общину принимали любого, кто готов был подчиняться установленным правилам и проходил обряд крещения. Образовался хутор семей на шесть. Чтобы избежать кровосмешения, старообрядцы-юноши искали себе невест в соседнях деревнях. Непьющие молодые крепкие парни, с необычным говором зачастую выгодно отличались от других ребят. Интерес девушек к ним добавляла завеса таинственности, которая не покидала образ хутора, ведущего закрытую жизнь.

Детей у Миколы убило в первую войну. Жену схоронил лет десять назад. После прихода Советской власти устои старообрядчества поколебались. Там, где бессильна была тирания и жестокость царя. Там, где не сломили старообрядцев сжигание, гонения, истребления. Там, разрушила устои социальная направленность Советов. Открылись школы, библиотеки (библиотекарем как раз избрали деда Миколу), повсеместная ликвидация безграмотности, возможность бесплатно учиться в техникумах и институтах – что до этих пор было делом неслыханным. Перед молодежью из глухой деревни открывался целый мир. И случилось неизбежное. Ринулись юноши и девушки в города, и учебные заведения, да и остались там. Так, за двадцать лет, на хуторе осталось не более десяти человек. Все старики, да старухи.

Через Миколу дед Зосима и сам пристрастился к чтению. Библиотека была в Пугачево. Так он не ленился. Ходил, брал книжки, читал. Долгими зимними ночами любил он так прислониться к печке спиной и под свет масляной лампы погрузиться в какое-нибудь путешествие или приключение.

– Ишь, ты, – любил приговаривать Зосима, увлекшись героем.

– Каков, стервец, – укоризненно мотал седой головой .

– Ах, ты, оглобина, – ругался охотник.

Зосима доковылял до Миколы и, кряхтя, опустился рядом.

– Доброхо ранку, Микола.

– И табэ не хворить. С заимки, что ль. Гадал сокола поймать, а поймал серу утицу? – пошутил Микола.

– Могем по табачку? – предложил Зосима, вынимая кисет.

– Это мы могем, – согласился Микола.

– Бачишь, шо деется на свету билом?

– Бачу. Бачу. Як не бачить. Вона, вишь, намасливаю, – Микола кивнул седой бородой на берданку.

Микола был даром, что без возраста. В отличие от высохшего Зосимы, он был «дюже плечист», широкий, квадратный и низенький, приплюснутый богатырь, в которого природа щедро вместила настоящую мужицкую силу.

– Как тама мови. Прознати бы трэбо, – размышляя вслух, сказал Зосима.

– А ты, як ниче не слухал?

– Ни.

– Ну, послухай, казак. Рука причиста все причистит. Чай, не рассердишься.

Рассказ Миколы Зосиму расстроил. Хотя вида он старался не подавать. Выслушал все, печально глядя на деревянный подгнивший уступ, подернутый зеленым мхом. Микола поведал старику о сгоревшем доме Кухарчиков в Пугачево, о том, что в Пугачево орудовали немцы.

– Заместо поселкового председателя твой Астап нынеча.

– Здеся тоже нимцы билы? – спросил Зосима.

– Ни. На хутор покамест не совались. Хутор мал и в стороне. Не с руки зворачевать.

– И шо гутарют за хату. Хто спалил? – Зосима с силой вдавил окурок в землю концом палки.

– Дык, Астап, гутарют, потому и при должности. Брат братом, а денежки не родня, – Микола любил подкреплять речь не в тему и не в лад поговорками, вычитанными когда-то.

– С этымя ешо разобраться трэба, – остановил Зосима неприятный разговор и пошел в Пугачево правды доискиваться. Какая правда ему уготована, старик не знал, но сердце шатуном неприкаянным заходило в груди, предвещая недоброе.

После увиденного на Мамином лугу, Зосима не посчитал нужным идти за разъяснениями к Астапу. Что ему говорить. И так все ясно. Служит немцам. Поганое это дело, но все же сейчас их власть настала. Значит, не тронут. Дети, жена под защитой. И то хорошо. А его стариковское дело. Зверье бить, да к зиме готовиться.

– «Позже загляну, внуков попроведую», – подумал Зосима

Под вечер погода стала непонятно какая. Мерцающая. Неверная. Где-то сверху ветер крутил дымные толщи, а в лесу мгла оплетала деревья, будто рыбацкая сеть запуталась в донных корягах. Вокруг то светлело, то темнело. Старик шел тихо, по охотничьей привычке обходя сучковатые и ломкие места. Вдруг он заметил в луговине дрогнула веточка. Зосима притих. Веточка шевельнулась снова. В луговине кто-то был.

Старик мог пройти мимо незамеченным, но какое-то неясное отеческое чувство заставило его свернуть. Он многого насмотрелся за жизнь, и боли и зла. Настрадался вволю, как бузины объелся, до икоты и тошноты. Потому и жил на дальнем хуторе, что тошно с людьми ему стало. Одна радость – внуки. Славка и Лиза – два маленьких родных человечка начинали свой путь по большому пространству, столько раз покалеченному людьми, что оно стало злым, страшным, тоскующим. Жизнь не утешает, не греет душу, не врачует обиды – так думал Зосима и всегда был готов прийти на помощь. Он любил внуков. И только любовь, считал Зосима, существует по-настоящему. Вот это неясное чувство любви и сострадания толкнуло его в луговину. Там не могло быть врагов, там могли быть только несчастные, спрятавшиеся от большой беды.

В луговине Зосима увидел нескольких женщин, детей и молодого парня в гражданке с чужого плеча. Старик подошел. Это были беженцы, идущие на восток. Они свернули с дороги после того, как их обстреляли из пулеметов. Здесь были из Бреста, Тришины и Волынки. Одна женщина представилась Пелагеей, женой лейтенанта Федорова, вышедшая из форта № 4.

Старик сначала не поверил своим ушам, но дослушал рассказ до конца.

– В ДОТе стали отваливаться плиты бетона, погасли фонари. Мы задыхались. А тут еще начался пожар. Запахло жженой резиной. Дым повалил во все щели и амбразуры. Дышать стало нечем. Немцы, видимо, решили, что с нами покончено, и отошли от ДОТа, – срывающимся голосом говорила Пелагея. Они сидела на земле, укрытая обгоревшей шинелью.

– Мой мальчик не подавал признаков жизни. Я решила, что он мертв, плотно завернула в одеяло и положила под стенку ДОТа. Надо было подумать и о трехлетней дочурке, – женщина кивнула на девчушку, сидевшую, обхватив коленки ручками.

– Она еле дышала и не держалась на ножках. Безнадежна была и трехлетняя девочка Смазновой, – Пелагея подавилась слезами и замолчала.

– Ну, ну. Буде, – по-отечески сказал Зосима и подал ей фляжку со спиртом.

Пелагея приложилась и тут же зашлась в кашле.

– Вот и добре, – сказал старик и отхлебнул сам.

– Под прикрытием дыма мы стали выбираться из ДОТа. Последней выходила Смазнова. Она была на сносях, да еще дочь на руках. У выхода она упала в обморок. Какой-то боец закричал мне, кашляя: «Сына возьмите, выкопаете где-нибудь ямку и зароете. Останетесь живы, будете знать, где похоронили». Я и взяла Олежку. Добрались до ржаного поля. Присели. Страшная рвота у всех. Одна сажа. Вырвало и сынишку, щечки порозовели – Олежка ожил! – Пелагея показала на грудного, который лежал плотно завернутый в тряпки.

– У меня сердце зашлось: чуть не закопала живого!.. А девочка Смазновой так и не оправилась, на другой день умерла.

Зосима опустил глаза. Потом снял заплечный мешок и вынул сухари и последнюю банку тушенки. Передал Пелагее.

– Значыт, война! – заключил старик.

– Да, дедушка, она проклятая.

– А енто шо за хлопчык? – спросил он, тыча в молодого парня.

Пелагея вздрогнула, но взяла себя в руки и отмахнулась:

– Да не глядите на него. Прибился по дороге. Болезненный. С припадками.

Пелагея соврала деду Зосиме. Сидевший в рваном пиджаке, стоптанных башмаках и военных галифе был не кто иной, как Захар Сокол, командир саперно-маскировочной роты. За время, прошедшее с боя на ОПАБе, с ним произошли страшные перемены. На его глазах погибли все его товарищи, по пути сюда он встретил такие чудовищные последствия поражения Красной Армии, такие сцены убийства и насилия, что психика молодого лейтенанта, несколько дней назад мужественно отражавшего нападение на 18 ОПАБ, не выдержала. Захар сидел сломленный, поникший, что-то несвязно бормотал и дергал зеленые травинки. Вырвет одну и в сторону бросит. Другую дергает…

Старик посмотрел на волосы парня. Высокая чубатая копна была наполовину седой.

Разговорился Зосима с другими женщинами и от них узнал, что сожженный дом в Пугачево, накануне войны, был сигналом. А хозяин дома – немецкий агент.

– Поговаривали, что сынка своего он там спалил. Мальца совсем, – сказала одна.

***

Астап не заметил, как прошел еще один день. Еще один день без семьи. Мог ли он представить себе, что вот так для него начнется война. Что с ее началом закончиться его жизнь. О Славке старался не думать, невспоминать. Не от жестокости природной. А оттого, что успокаивал себя. Знал, с кем имел дело. Не оставили бы «бранденбуржцы» сына в живых, нипочем бы не оставили. Встать на защиту в той ситуации означало погубить всех, и сына, и себя, и дочь, и жену. И ничего бы тогда не осталось от семьи Кухарчиков. А в таком случае, все было бы зря. Столько лет двойной жизни. Натерпелся, настрадался. Хотя бы ради дочери нужно было довести дело до конца. Только, где она? Может, задержалась на день. А он ведь телеграфировал ей, чтобы приехала непременно до 22 июня. Сейчас в суматохе не выяснишь. Время нужно.

Астап сидел в бывшем сельсовете. Теперь комендатура Пугачево. Перед ним стоял бутыль самогона. В своем кабинете он повесил икону. Ее принесли по его приказу из какого-то дома, хозяева которого вместе с другими сейчас сбились большой бесформенной кучей на дне оврага за Маминым лугом.

Просматривал списки. С расстрелянными все понятно, список он составил сам. Списки же остальных интересовали командование СС. И Кухарчику поставлена задача изучить фамилии, установить, нет ли среди зарегистрированных тех, кто скрыл принадлежность к большевистской партии или еврейству.

Он глядел осоловелыми пьяными глазами на тускло отпечатанные строки. Фамилии его односельчан плыли и сливались. Астап перевернул лист и оказался на графе «убывшие». Палец нетвердо, не слушаясь хозяина, скользнул вниз и остановился на строке «Кухарчик Вячеслав Астапович». До этого момента ему казалось, что предательство сына, его гибель погребены под плитами логичных рассуждений и безвыходности. «Из двух зол…». Но теперь Астап осознал, что это был воздействие шока. Временное помутнение рассудка. Он не простил себе предательства. Что очень скоро должно наступить раскаяние, которого он не переживет. Астап вдруг ясно осознал, что возмездие стоит за его дверью и собирается войти.

Астап налил стакан. Залпом влил в себя жидкость, занюхал рукавом. Потом встал, подошел к иконе и упал на колени. Он начал неистово креститься и не заметил, как отворилась дверь в кабинет и в проеме возникла сухая фигура с седой бородой. Пьяным голосом, заливаясь слезами, Астап запричитал:

– Господи, Отец вседержитель! Прости меня грешного. Много я думал, много страдал и в мыслях своих всегда обращаюсь к Тебе, Иисусе Христе. Совершил я грех перед Богом Иисусом Христом тяжкий, непростительный грех, знаю об этом. Горько я плачу об этом поступке, слезы я лью и сожалею о том, что я сотворил с сыном своим. Убил я жестоко, покарал огнем, о чем сожалею и плачу. Прости меня, Господи Иисусе Христе, низко склоняю я голову, к ногам Твоим припадаю и прощения прошу за грех свой жестокий. Никто не может судить человека кроме Тебя Иисусе Христе. Никому нельзя убивать, за то будет жестоко наказан Иисусом Христом. Теперь признаю, что грех сотворил перед Тобою, убил человека. Знаю, наказан уже за свой тяжкий грех, Господом нашим. За все понесу я ответ, за все дела свои грязные. Как жить мне теперь с тяжким грехом на душе? Хочу я молиться, прощения просить у Тебя, Иисусе Христе. Умоляю, прости меня грешного раба недостойного Астапа.

Сухая фигура в мягких чунях неслышно приблизилась к Астапу. Короткий замах и между лопаток вошел длинный охотничий нож. Астап почувствовал, что пол уходит из-под его ног, он еще мгновение попытался удержаться, а потом рухнул на пол.

***

– Возвернувся? – Микола стоял на опушке, подпоясанный охотничьим ремнем, за его спиной висела берданка и заплечный мешок.

– Втосковался я. Как мне на толоку сподобиться? Сгинешь без мене, – Зосима подошел к боевому товарищу и они обнялись.

Через минуту две фигуры: один сухой, другой широкоплечий, исчезли в лесной чаще. Их путь лежал к дальней заимке, где уже ютились отправленные дедом Зосимой по тропе, женщины и дети из луговины, да молодой парень в пиджаке, рвущий траву.

***

25 июня 1941 года, Брестская крепость, вечер.

Майор Кудинов очнулся ночью. В подвале было тихо, как в тюрьме. Уж про эту организацию ему рассказывать не было нужды. Иван Тихонович Кудинов – мужчина 40 лет, с длиноскулым дубленным лицом и резко очерченными черепными костями. Нахмуренный лоб испещряли продолговатые морщинистые полосы. Мутные испытующие глаза внушали напряжение. Широкий подбородок, характерный для людей волевых и властных, особенно выделялся на его лице. Глубокий шрам, разрезавший его лицо как бы на две части – от левой щеки и до правого виска, – придавал ему грозное выражение суровости. Однако, несмотря на устрашающий вид, Кудинов был известен, как внимательный к чужим проблемам, отзывчивый, пусть и немного вспыльчивый, человек. Он имел странную походку. Качающуюся, пританцовывающую. Что вкупе с его сухопарым телом создавало угловатость в движениях. В тюрьме он отсидел недолго, всего полтора года, по ложному доносу. Но эти полтора года навсегда отпечатались в его сердце и на его лице шрамом, который не забыть и не спрятать.

Слышался чей-то негромкий разговор откуда-то слева, да из гильзы снаряда 45-мм пушки с шипением выбивалось пламя, которым и освещалось помещение. Смертельно хотелось пить. О еде майор не думал, хотя в последний раз он ел прошлым вечером. Воды, только воды. Во рту пересохло, губы, как наждак, неприятно раздражали кожу. Как мало нужно человеку, чтобы стать счастливым. За глоток воды Кудинов сейчас отдал бы жизнь. Он повернулся на бок и спросил у сидевшего рядом солдата.

– Пить есть?

Солдат, молча, снял с пояса стеклянную фляжку и протянул майору. Кудинов сделал глоток и, как ни мучила его жажда, выплюнул. Из фляжки исходило жуткое зловоние. На зубах заскрипели крупинки песка и глины. Во рту чувствовался металлический привкус.

– Что это?

– Вода, – невозмутимо сказал солдат.

– Как ты «это» можешь пить?

– Пью, что и все, – солдат показал рукой на проложенную по бетонному полу ржавую трубу, в которой была пробита дыра. Через край сгнившего металла стекала тонкой струйкой красноватая жижа.

– В крепости еще с позавчера водопровод не работал. В некоторых казематах были запасы воды, но не в этом. Час назад, когда наступило затишье, группа ушла к Бугу за водой. Пока не возвращались, – пояснил солдат.

Подвалы оглушило чудовищным грохотом. Стены подвала, где находился Кудинов, содрогались от взрывов. Солдаты тревожно поглядывали на ходящие ходуном кирпичные кладки, которые того и гляди, вот-вот развалятся и похоронят под обломками всех. В подвал вбежал невысокий командир со звездой на рукаве. Голова его была перебинтована. Перешагивая через лежащих красноармейцев, командир шел прямиком к майору. Следом за ним держались два солдата в фуражках, с синими околышами.

– Иван, я за тобой, – сказал он, подойдя вплотную к Кудинову.

Майор медленно и с трудом встал.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Фомин.

– Бывало лучше, – попытался улыбнуться майор.

– Шагом марш за мной к третьему укреплению, – крикнул комиссар, потому что в этот момент раздался еще один оглушительный взрыв.

Кудинова повели к арке, за которой оказалась кирпичная лестница, ведущая вниз.

«Вот как. Подвал оказался не самым глубоким местом», – подумал майор.

Кудинова вели запасными паттернами, где должны были находиться склады продовольствия и вооружения. Но, поскольку, крепость как фортификационное сооружение давно уже не представляла боевого значения, эти паттерны пустовали. По пути то и дело, попадались красноармейцы в изорванных гимнастерках, кто-то был одет только в нательное белье, кто-то в тельняшку. Грязные, забинтованные, но все с оружием в руках. Они шли по направлению к выходу наверх, где шел бой. Красноармейцы отражали атаки 45 дивизии вермахта.

Вошли в тесное помещение. У стола, наспех сколоченного из досок, горел факел из гильзы. На столе лежала карта Брестской крепости и прилегающей местности. Над картой склонились полковник Козырь и капитан Зубачев.

Коротко поздоровались.

– Сегодня дважды был предъявлен ультиматум о прекращении сопротивления. В нем сообщается, что если мы до 20.00. не сложим оружие, то от крепости не оставят камня на камне, – сказал Козырь.

К этому времени здание казармы было разрушено до первых этажей, местами до основания. Личный состав располагался в подвалах и в окопах возле реки Мухавец (ближе к казарме).

– Вы информированы о приказе № 1, подготовленном комиссаром Фоминым и капитаном Зубачевым вчера? – спросил Козырь.

– Так точно, – ответил Кудинов.

– Что думаете?

– Мое мнение, сегодня ночью нужно прорываться, – ответил Кудинов.

– Поддерживаю, – сказал Зубачев.

– Я могу отправить с ними Шугурова с разведчиками из ОРБ. Ребята толковые. Если собрать всех, кто в строю и сделать все возможное, то, думаю, найдут выход из крепости. – сказал Фомин.

К 23.00 все было готово к прорыву. По приказу Фомина было сформировано две группы: сержанта Шугурова, который привел из Белого Дворца 45 разведчиков, подменив их другими на укреплении, и майора Кудинова. После совместного обсуждения обстановки решили переходить мост через Мухавец. Первым должен был идти Шугуров, а потом по его сигналу или сообщению идут на помощь остальные.

Все участники прорыва получили саперные лопатки, боеприпасы и частично питание. Им были переданы остатки патронов, гранат. Патроны ссыпали в противогазные сумки, которые закрепили на амуниции.

Группа Кудинова состояла из бойцов разведроты, кавэскадрона, танковой роты и нескольких бойцов бронероты. Набралось человек сорок. Заместителем назначили лейтенанта Возякова из ОРБ. Пока группа подгоняла амуницию, к Кудинову подошел Сашко Лившиц.

– Слушай, майор. Возьми меня с собой, – сказал Сашко.

– Тебя-то куда черти несут? Ты ж раненый, – отмахнулся Кудинов.

– Кто? Я? – всплеснул руками Сашко. – Да я здоровый, як тот кабанчик.

– Отстань, Сашко.

– Ой вэй, товарищ майор. Я себе знаю. А вы себе думайте, что хотите. Но здесь я оставаться не буду. Ну, чтоб вы знали.

– Ты мне поговори еще, – Кудинов грозно посмотрел на морячка. Сашко он знал. И хотел взять. Даже очень хотел. Знал, что Лившиц пригодится. Но знал еще, что старшина Пшенка погиб на Коденьском мосту и сомневался, а не ищет ли Сашко смерти.

– Мамадарагая, таки да?

– Черт рогатый, ладно, собирайся.

– Та вы шо. Мои бебихи уже собраны, – Лившиц вытащил из-за угла вещмешок и автомат.

Перед бойцами выступил комиссар Фомин. Его выступление было коротким. Он говорил, что связи с нашими войсками, находящимися вне крепости, нет. Поэтому боевая задача заключается в обнаружении выхода из крепости, чтобы выводить оставшихся бойцов и присоединиться к нашим войскам.

Возякову было 19 лет. Это был парень с ассиметричным простоватым лицом, золотушно-песочного цвета. Курносый. Под безмятежным, благородным лбом покоились распахнутые черносливовые гордые глаза. Его стройное, но не совсем окрепшее тело ладно держало на плечах гимнастерку. Лучистый, хотя и несколько беспокойный, взгляд выдавал в нем человека честного и принципиального. Он чуть не был арестован за оставление орудия, которым он командовал. На допросе Возяков показал, что ему был через неизвестного лейтенанта передан приказ командира роты старшего лейтенанта Завидлова оставить орудие и выдвинутся вместе с расчетом к Белому Дворцу для оказания помощи обороняющимся. Там он и был задержан. Завидлов погиб. А передававший приказ лейтенант бесследно исчез. Возяков не догадался проверить документы в суматохе боя. Фомин полагал, что исчезнувший лейтенант был диверсантом Бранденбург 800. Это спасло Возякова.

Взвод Возякова сосредоточился у проемов. Фомину удалось посредством радиосвязи подключить к операции бойцов, оборонявших столовые инженерного полка и комсостава.

Шугуров и его бойцы отдельными, небольшими группками, стали выходить из казармы и скапливаться под Трехарочными воротами. Им предстояло перебежать мост через Мухавец. Поддержать их должны были с казарм пулеметным огнем бойцы 84 стрелкового и 33 инженерного полков.

Задача у Шугурова была следующая: группа бойцов, которая вперед перебежит мост, должна занять позицию на близлежащем валу и открыть огонь в сторону Северных ворот, а остальная группа как перебежит мост, должна перебежками двигаться к валам и фортам в сторону города Бреста, где кончаются крепостные валы, а за валами сухой дол, то есть, нет водной преграды.

Ровно в 23.20 по команде полковника Козыря взвод бесшумно выскользнул из укрытий. Планировалось, что атака, как можно дольше будет проходить в тишине. Передвигались короткими перебежками, огибая воронки. Весь путь шел через картину ожесточенной борьбы, шедшей уже несколько дней. Здания были в основном разрушены, и дороги покрывал битый кирпич, мертвые тела, наши и немецкие, мертвые лошади. Тягостное зловоние от пожаров и трупов было всепроникающим.

Начало движения групп немцы проворонили. А когда опомнились, то вести прицельный огонь по штурмующим помешали заранее приготовленная группа прикрытия. Она располагалась в Белом Дворце. Это были пулеметчики лейтенанта Осинцова. При первых же выстрелах с немецкой стороны, они открыли шквальный огонь. Полутораметровые кирпичные стены Кольцевой казармы пробить они конечно не могли, но высунуться гитлеровцам не давали.

Под огнем пулеметчиков бойцы подобрались к оконным проемам казармы. По стенам фонтанчиками кирпичной пыли отмечались свинцовые попадания. По команде Шугурова практически одновременно десять бойцов забросили каждый по две «лимонки» в проем. Прогремели взрывы. Сразу же, те, кто был под окнами, развернулись лицом к штурмовикам, упершись спинами в стену, скрестили перед собой руки. Одна нога на скрещенные руки, вторая на плечо и следующим рывком бойцы влетали в проемы, открывая на ходу огонь из автоматов.

Немцы защищались упорно. Завязался ожесточенный бой. Но в рукопашную пока не переходил. Тактика была проста до гениальности. В проем летят одна-две гранаты. Взрыв. Следом «прошивка» помещения из автоматов и ручных пулеметов. Если не удавалось подавить ответный огонь, процедура повторялась. Через двадцать минут все было кончено. В столовой комсостава лежали убитые.

Вторая группа Кудинова слева также завладела с боем одно из помещений Кольцевой казармы. Весь путь до казармы он стремился держать группу вместе, одним кулаком, и сам двигался в середине группы. Сам участвовал в заброске гранат в проемы стены.

До прямого боевого контакта дойти пока не пришлось. Сейчас наступал важный момент. Предстоял бросок от Кольцевой казармы к реке Мухавец и форсирование ее под огнем противника, занявшего позиции на противоположном берегу. Кудинов показал Возякову пулеметные расчеты. Согласовав действия с Шугуровым, бойцы по команде короткими перебежками, из Трехарочных ворот, бросились вперед.

***

Группа Мамина выскользнула из грязного, забитого землей прохода около Волынского форта. Они сразу же столкнулись с бойцами из группы Кудинова. Первым их увидел Поярков и это спасло ситуацию. Он жестом дал себя обнаружить и тут же перекатился в сторону. А в том месте, где он стоял, взвилась фонтанчиками земля.

Через «мать-перемать» быстро разобрались, что свои. Это не было чем-то необычным в ситуации Брестской крепости. И своих и чужих здесь можно было встретить где угодно.

Часть солдат, во главе с Шугуровым, как и планировалось, приблизились к мосту через Мухавец. Другая группа, к которой присоединились Мамин, Поярков, Стебунцов, Летун и Лиза со Славкой низиной у самой воды добежали до вала. С ними было человек 10-12. Часть бойцов залегли на валу справа и открыли огонь, а остальная часть побежали по берегу реки Мухавец дальше. Группы у моста должны были огнем отвлечь немцев и тем самым помочь выйти остальным.

Объясняться, кто такие, долго не пришлось. Перед выходом Козырь сказал Кудинову, что по последней радиосвязи с вокзалом те пошли на прорыв. Но группа того самого Мамина, по душу которого собиралось совещание вечером 21 июня, идет через трубопроводы на Волынский вал. То есть туда, где планирует прорываться группа Кудинова.

– Встретишь если, передай, что многих ребят спас он письмом. В общем, Спаси Бог! – сказал, прощаясь, полковник.

Заняв позиции перед рекой для форсирования, Кудинов наблюдал за действиями группы Шугурова. Тот, одним из первым, перебежал через мост, несмотря на обстрел. Первая задача была выполнена удачно. Перебравшись через вал, его бойцам открылась большая видимость. Метров за 400-500 были расположены комсоставские дома. Один дом был занят немцами, а во втором находились наши. Бойцы Шугурова начали стрелять по окнам, откуда высматривали фашисты, те в свою очередь открыли огонь по ним. Немецкие наблюдатели быстро обнаружили группу и открыли ураганный огонь, были высланы даже самолеты. Кудинов понял. Двигаться дальше этой группе было немыслимо.

Возяков и несколько раненых бойцов из кавэскадрона хотели перебежать к комсоставским домам через плац, а затем через Восточные ворота попытаться вырваться из крепости, отводя внимание от группы Кудинова. Когда они вышли на открытую площадку, их обстреляли со стороны вала из минометов. Раненые стали отползать к реке. Убитые и тяжелораненые остались там. Майор, сжав губы, наблюдал, как поливают огнем площадку. Возяков нагнулся оказывать помощь раненому. Немцы в это время усилили огонь из минометов и взрывом тела обоих разметало. Когда дым рассеялся, на месте где только что были лейтенант и раненый боец, зияла воронка.

Часть раненых стали отползать к реке. Под огнем они переплывали реку, кому удавалось, и обратно вернулись в район обороны.

– Лейся, песня, на просторе,

Не скучай, не плачь, жена.

Штурмовать далеко море

Посылает нас страна.

Услышал Мамин знакомый тенорок. Пошаря взглядом, он вычислил источник.

– Сема, братуха, ты шо-ли? – раздалось сзади.

Мамин повернулся.

– Товарищ капитан? – раздался удивленный голос Сашко. – Зараз приятно вас наблюдать. Що вам такого пожелать, шобы потом не сильно завидовать, – Сашко полз с неизменным ППСом за спиной и чувством юмора.

Стебунцов подскочил к Лившицу. Он был тоже рад встрече. Лившиц произвел на Семена сильное впечатление, особенно в истории с пеной на губах.

– Ты как здесь? – спросил он.

– Молодой человек оденьте уже глаза на морду. Посмотрите на этот фейерверк и ужаснитесь. Разве мог я пропустить такой майданчик, – ответил Лившиц. Сашко увидел Лизу, прижимавшую к себе мальчика.

– Да вы тут всем семейством. Шо за фортель, товарищ капитан, не жалко пегасика? – Сашко указал на Славку.

– Долго рассказывать, Сашко. Старшина тоже здесь? – спросил Мамин.

Лившиц поменялся в лице. И сказал серьезно:

– Апанаса убило. Три дня назад. На границе, – добавлять ничего не стал, молча, пополз дальше.

Перед глазами Мамина и его товарищей разворачивалась душераздирающая сцена переправы, когда немцы методично, как в тире, разрезали из пулеметов и автоматов воду вокруг голов тонущих, израненных, но все еще не добитых людей. В его душе перевернулось что-то, до этой последней минуты все еще не желавшее окончательно переворачиваться, он испытал не желание, нет, а потребность быть сейчас там, среди них, стрелять в ответе изо всех сил, бросаться в рукопашную и рвать зубами, как зверь.

За последние трое суток Мамин увидел столько мертвых русских солдат, что преклонение перед их мужеством, силой воли разрослось в чувство, которое относилось уже не только к тем, кто погиб на его глазах, но даже к тем, чьей гибели он не только не видел, а даже не знал о ней. Это чувство все росло и росло и, наконец, стало таким большим, что из страха за свою жизнь превратилось в гнев. И этот гнев душил сейчас Мамина. Он лежал в вырытой кем-то другим, не для него, щели и думал о фашистах, которые повсюду, на берегах Буга и Мухавца, насмерть выкашивали сейчас пулеметами одного за другим, жизнь за жизнью. Сейчас он ненавидел этих немцев так, как когда-то возненавидел «этих из строительного вагончика». Большей ненависти Мамин не знал, и, наверное, ее и не было в его природе. Еще два дня назад он дрожал под ударами мин, сидя под окном в зале ожидания, но сегодня, он дал себе право нарушить необдуманную клятву впредь не убивать!

Дерзким броском Мамин, Поярков, Стебунцов, Летун, Кудинов, Лившиц и еще четверо бойцов вплавь начали форсировать рукав Мухавца. Лиза со Славкой плыли позади. Вначале маневр для немцев был неожиданным, но вскоре ожили их пулеметные точки на валах противоположного берега. За спиной у бойцов были пистолеты-пулеметы МП-38, захваченные у немцев, но воспользоваться ими сейчас они не могли. Оставалось рассчитывать на огонь прикрытия остатков группы Шугурова и бойцов второй группы. Сквозь плотную стрельбу противника Мамин не мог не заметить, что ответный огонь наших ребят становится реже.

Поярков увидел слева запруду из деревьев.

– Лемыч, давай туда, – перекрикивая шум, сказал Саня.

Группа поплыла туда, чтобы под укрытием выбраться на берег. Но здесь они столкнулись с проблемой. К деревьям невозможно было подобраться. На два метра путь к стволам заслоняли трупы. Разбухшие и свежие; в гимнастерках, перетянутыми ремнями и просто в исподнем; изуродованные, побитые о корни и ветки и целые, как живые, с открытыми глазами, уставившимися в небо; были и подтонувшие неглубоко и сквозь прозрачную верхь воды провожавшие взглядом проплывающих мимо людей из двадцать первого века. С трудом продираясь между мертвыми телами, то и дело хватая ртом речную воду, соленую от крови, группа выползла на берег.

Но береговая линия на этом участке находилась под жестким контролем с высоты ПКТ-145 солдатами фон Паннвица. Мамин и его товарищи скинули автоматы и открыли огонь, не поднимая головы, в направлении пулеметов.

Внезапно, огонь пулеметов на ПКТ-145 стих. Это бойцы группы Шугурова на крепостном валу решительным броском гранатами подавили три пулеметные точки противника. Группа Мамина ринулась к ним. Отряд стал накапливаться в левом и правом бетонных капонирах, находящихся на этом пункте. В левом капонире теперь оставались, кроме Мамина и его товарищей, только Кудинов, которого ранило в грудь и Лившиц. Четверо бойцов осталось неподвижно лежать на берегу.

Лиза перевязала рану Кудинов бинтом из индивидуального пакета, но он слабел на глазах.

– Где Мамин, – с хрипом спросил майор.

Мамин подполз к Кудинову.

– Скажи, мы победим? – еле слышно спросил Кудинов.

– Да, мы победим.

– Когда …войне…кон…, – Кудинов не договорил, его взгляд стал угасать и Мамин испугался, что не успеет ответить ему на этот вопрос, а он очень хотел, чтобы майор, умирая, знал, когда кончиться война, и Алексей, схватив Кудинов за голову почти прокричал ему:

– Май 45-го.

– Долго…, – прошептал Кудинов, повалился на бок, пальцами выдернул клок порыжелой и влажной травы и затих.

***

26 июня 1941 года, Брестская крепость, утро.

Под прикрытием бетонных навесов бойцы приводили себя в порядок. Протирали и очищали от песка оружие, готовили к бою гранаты.

Семен наткнулся на труп женщины. Она была одета, несмотря на лето, в меховую шубку, убита в голову. Поярков опасался, что страшная картина боя деморализует ефрейтора. Но вид убитой женщины, жены какого-нибудь командира, пытавшейся выйти из осажденной крепости, взяв с собой самое ценное, что было: шубку, совсем иначе повлиял на Семена. Ему невольно пришла в голову мысль: фашисты это могут сделать с матерью, сестрой, любимой Лизой. Теперь он называл про себя ее так! От злости и ненависти к врагу крепче сжались пальцы рук. Взгляд стал острым! От Пояркова не ускользнули эти перемены.

– С этот момента, принимаю руководство операцией на себя, – вдруг заявил Поярков.

Возражать никто не стал.

– Киньте мне маяк, отцы командиры, шо дальше, – проговорил Сашко, разглядывая в бинокль позиции немцев.

– Задача: прорыв к сухому долу за валами, – спокойно сказал Поярков, рассовывая гранаты за пояс.

– Санчес, почему мы пошли через крепость, а не вышли сразу в город? – спросил Мамин, улучив момент, когда рядом был только Летун.

– Там либо погибли либо в плен попали. А здесь мы можем и должны прорваться. Как только пройдем внешнее кольцо, в дело вступит Славка. Он нас проведет в город. Бесболезненно.

– Вот шлимазл, – проскрипел Лившиц. – Ему на кладбище уже два года прогулы пишут.

– Что ты там увидел, Сашко? – спросил Мамин.

– Да вон ту поганку, – Сашко поправил бескозырку и, чуть приподнявшись, показал пальцем на немецкого офицера, стоящего открыто на бруствере с биноклем.

– Не высовывайся, – успел только крикнуть Поярков.

Но Сашко уже летел навзничь на дно капонира, пронзенный пулей снайпера. Все, кто был в капонире подбежали и сгрудились над морячком.

– Вот те и маланские мансы, – глядя вверх, сказал Сашко, и умер.

С боем прорвали первое кольцо осады и двинулись в направлении на Брест к внешнему валу. На подступах к нему, фашисты накрыли группу ураганным артиллерийско-минометным огнем. Группа укрылась в сухом доле.

– Ты видал, как Летун воюет? – во время передышки спросил Поярков.

– Не до этого было. А что?

– А мне до этого. Я еще с вокзала наблюдаю за ним. Профессионально двигается, бой ведет короткими очередями, использует перекаты и кувырки. Не жалел гранат в ближнем бою. И вообще, показал обученность военному делу. Откуда?!

– Ну, он же летчик. Учился, воевал. Санчес, ты со своими гэбистскими штучками всех на карандаш берешь. Здесь не 21 век. Сам говорил, какие люди. Так чего сомневаешься?

Поярков в ответ улыбнулся и пожал плечами.

Прорваться удалось только к утру 27 июня. У Семена было легкое ранение плеча, Лиза его перебинтовала еще во время боя. Остальные были незначительно посечены осколками. В основном пострадала форма. Теперь она вся расползалась и свисала клочьями.

Дальше двигались вдоль высохшего русла реки. Потом лесом. Молчали. Каждый думал о своем. Позади не переставало грохотать сражение. Крепость продолжала неравный бой с 45 отборной дивизией вермахта.

Удивляясь тому, как легко и быстро идет Санчес, Мамин шел следом за ним, перевешивая автомат с левого плеча на правое и обратно: у него болели от усталости спина, шея, плечи, болело все, что могло болеть. Солнечный июньский лес был чудо как хорош! В нем пахло смолой и нагретым мхом. Солнце, пробиваясь через покачивающиеся ветки деревьев, шевелилось на земле теплыми желтыми пятнами. Среди прошлогодней хвои зеленели кустики земляники с веселыми красными капельками ягод. Славка то и дело на ходу нагибался за ними. Да и остальные не гнушались.

При всей своей усталости Мамин шел и не уставал замечать красоту леса.

– «Живы, все-таки живы», – думал он.

Из почти девяноста бойцов, пошедших в прорыв, в живых осталось шесть человек. Всего шесть. Из каждых десяти, девять словили пулю или утонули.

К обеду остановились в дубовой роще, куда они углубились с рассветом. Поярков полностью взяв командование в свои руки, объявил привал. Расположились тут же, на жухлой, прошлогодней листве. Мамин хотел поговорить с другом. Оставалось много недосказанного. С момента неожиданного появления Санчеса спокойная жизнь только снилась. По лицу Пояркова Алексей понял: не время. Да и сил на разговор не осталось. Опрокинувшись спиной на кряжистый ствол, Мамин задремал. Остальные также попадали от усталости и уснули.

Пояркову не спалось. Он смотрел на Алексея и думал. Глубоко в сердце ядовитым жаром растекались муки совести. Он пытался затушить марево привычным потоком безразличия и долга, но не выходило. Зачем вытащил Лемыча сюда. Прадед Лемыча – полный его тезка – Алексей Степанович Мамин был призван в 1928. Служил на Дальнем Востоке. Потом отучился на командирских курсах. Участвовал в качестве советника в испанской войне. Потом во всех конфликтах с японцами. Наконец, командовал взводом в зимней войне, штурмовал линию Маннергейма. Перед войной прошел специальную подготовку в Москве. Рекомендован на оперативную работу в иностранный отдел НКГБ. 18 июня 1941 года выехал поездом из Ленинграда в Брест. В купе, которое для него забронировали сотрудники государственной безопасности, по пути должен был сесть некий корреспондент «Вечерней Москвы» Онищенко. Корреспондент сильно наследил в Москве, заинтересовал гэбистов, и капитану Мамину (настоящему, а не попаданцу из двадцать первого века) поручили войти в контакт с корреспондентом, в ходе разведопроса подтвердить или опровергнуть информация о шпионаже.

Задание находилось в запечатанном конверте. Вскрыть его Мамин должен был в поезде. С 18 июня следы капитана теряются и обнаруживаются только в 42-м под Сталинградом. В отделе Пояркова существовала версия, что прадед Лемыча в поезде был перевербован и проходил с осени 41-го по весну 42-го подготовку в диверсионной школе Абвера. В Сталинграде Мамин занимался сбором разведданных для немцев. После уничтожения остатков 6-ай армии Паулюса, в руки только что созданного подразделения СМЕРШ попали сведения о работе Мамина на Абвер. Арестовать его не удалось. Он – исчез.

Задумка путешествия заключалась в том, чтобы Мамин (из двадцать первого века) оказался в том самом купе вместо своего прадеда. Порылся в чемодане, вскрыл пакет и выполнил задание. То есть завел контакт с Онищенко. А Поярков в Бресте до начала войны ликвидировал корреспондента и «попаданца».

Все пошло не так с самого начала. Алексей отказался участвовать и его пришлось против воли «оправлять»; сам полковник случайно оказался роте Шадера на другой стороне; Мамин, судя по всему, пакет так и не вскрыл, соответственно контакта с Онищенко не завел. Но Мамин еще нужен, потому что он знает Онищенко в лицо. Осталось вывести его в Брест, доставить на «точку» у комендатуры, и дать ему опознать корреспондента, то есть «доктора». Дело, в общем, несложное, учитывая, из какой свистопляски они выбрались. Захватить, допросить и забрать с собой в двадцать первый. Для этого есть две ампулы. Их всего две, для него и для «доктора».

Когда он дал согласие на операцию «путешествие», ему удалось заглушить сомнения и мораль. Полковник это делать умел и слыл человеком железным. Теперь выполнение задуманного не казалось таким простым. Поярков думал.

Алексей очень хотел, чтобы в его сне была Маша. Но Маши не было. Он долго ходил в пустом городе. Заглядывал в подъезды, квартиры. Никого! Потеряв надежду хоть кого-то встретить в незнакомом городе, Алексей увидел похожего на себя человека, одетого в форму курсанта разведшколы Абвера. Мужчина стоял на дороге, прямо посреди проезжей части, широко расставив ноги. Рукава немецкого полевого кителя были завернуты до локтей, а кисти он держал перед собой, взявшись за поясной ремень. Мамин подошел. Так они стояли долго и молчали. Потом мужчина стал рассеиваться, как будто кто-то стирал его ластиком. Сначала исчезли руки, затем пропала часть туловища, шея, голова, наконец, он растворился полностью. Перед Маминым широким прогоном уходила вдаль дорога, а в самом конце ее виднелся знакомый шпиль Адмиралтейства.

Бойцы не слышали, как по дороге мимо рощи проносились колонны грузовиков, конных тяг. Шли маршевые группы пехоты. Забегавшие по нужде в лесок немцы, не обнаружили спящих. Поярков предусмотрительно увел группу поглубже в лес. Лежбище было укрыто со всех сторон.

Сквозь сон Алексею показалось, что рядом разговаривают. Вот женский голос, быстрый и певучий, напоминал щебетание птиц. Что-то про гуляние в парке…вымощенные плиткой дорожки…ярко светит солнце…где-то играла музыка…в парке многолюдно. Следом к женскому присоединился мужской. Мягкий, пылкий, возбужденный.

Алексей открыл глаза. Лиза с Семеном полушепотом что-то обсуждали. Им ни до кого не было дело. Поэтому Алексей подумал, они будто наедине. Было хорошо! Мамин улыбнулся молодой паре, увлеченной друг другом. Вокруг бушует война, собирает обильную жатву смерть. А на этом пятачке под дубом царит любовь.

– «Из такого пятачка или таких пятачков, как оазисы будут разрастаться новые семьи, появляться дети, вопреки тому кошмару, что творится на земле», – подумал Мамин.

Семен наклонился к Лизе и замурлыкал мотивчик. Мамин прислушался. Что он поет? Неизвестная песня на знакомый мотив.

Но однажды в день туманный

Уходили моряки

В край, где нет ни океана,

Ни пролива, ни реки.

Вместе с ними в тучах пыли

Шел и он сквозь дым и мрак –

Неизвестный по фамилии

Дальних плаваний моряк.

– Лемыч, – Мамин тряханули за плечо. Над ним стоял Поярков.

– Поднимайся. А ты – музыкант закачивай свою арию. Ромео! Нашел время, – Поярков гневно взглянул на вокалиста, тот замолк.

Мамин встал, осмотрелся.

Вновь реальность.

Война.

***

– Где Летун? – Поярков настороженно огляделся.

Летуна не было. У ели стоял прислоненный к стволу его вещмешок. Автомата тоже не было.

– Здесь я, – раздалось за спиной Алексея.

Все резко обернулись. Привалившись плечом к молодому дубку, стоял Летун. В левой руке он держал связанные вместе четыре фляжки. Правая кисть лежала на рукоятке МП-38, ствол был опущен к земле.

– Ты где был? – спросил Поярков.

– За водой ходил. Жрать-то надо. Не на сухую же.

– Так нечего, вроде, – заметил Стебунцов.

– У кого как, – ответил Летун и полез в вещмешок.

Через мгновение в его руках появился кулек с сухарями.

Наскоро перекусив скудным пайком, двинулись дальше. Теперь дорогу показывал Славка.

– Почему я не слышал, как ты подошел? – спросил Мамин, нагнав Летуна.

– Давно служу. Научила жизнь, – небрежно ответил Летун.

Подошли к дороге, перерезавшую лес. Решили осмотреться, переждать.

– Че дальше, командир? – спросил Летун.

– У нас с Маминым задание. Славка проводник, Лиза с ним. А вы со Стебунцовым можете пробиваться к нашим, – ответил Поярков.

– Нее, – протянул Летун. – В одиночку из такого леса не выбраться. Немец кругом. Где наши, один Бог знает. А вы, деловые, как я погляжу. С вами фарта больше.

– Я тоже остаюсь, – добавил Стебунцов.

– «Навязались на мою голову», – подумал Поярков. Он хотел разогнать мешающих ему бойцов, но, в последний момент, передумал. Вспомнил заставу у Коденя, превращенную в лунный кратер; вспомнил застреленного Вааком пленного; вспомнил трупы в реке.

– Ладно. Возьмем с собой.

С этими словами он потянулся к своему вещмешку и достал четыре гранатные сумки.

– Все, что осталось.

Каждый имел при себе ручные гранаты, которые теперь перекочевали из карманов и поясов в специальную сумку, крепившуюся на поясном ремне. Она представляла собой четырёхугольную тканевую сумку с тремя отделениями. В два больших укладывались гранаты, в третье, малое – детонаторы для них. В боевое положение гранаты приводились непосредственно перед применением. Материалом сумки была палаточная ткань. Закрывалась на пуговицу.

Всего группа имела четыре РГД-33 и восемь «лимонок» Ф-1. Из оружия автоматы МП-38, по два неполных магазина к ним. Противогазных сумок с патронами не осталось. У Пояркова был пистолет ТТ с обоймой. Ножи. Это все!

– Не густо, – резюмировал командир.

На какую дорогу не пытались выйти группа Пояркова, везде встречались немецкие разъезды либо целые подразделения. В любую минуту могла появиться немецкая колонна танков или техники, поэтому решили идти лесом, хотя это и замедляло.

На северо-восток идти оказалось сложнее. Здесь леса заканчивались. Передвигаться тайно становилось затруднительно, а в форме красноармейцев на свет божий выйти нельзя. Необходимо было кардинальное решение.

Обходя какую-то деревню, Поярков приметил два «цюндаппа», стоявших у реки.

– Каменка, – шепнул на ухо Славка.

Около мотоциклов лежала аккуратно сложенная немецкая форма, комплектов пять. Из коляски выглядывали стволы карабинов и автоматов. За небольшим кустарником ольхи из речки доносились всплески и немецкая речь.

– Фрицы решили искупнуться, – сказал Поярков. – Место тихое, со всех сторон кустами поросшее.

– Ты что задумал, – спросил Мамин, насторожившись.

– Другой немчуры поблизости вроде нет, – прошептал Поярков. – Пойдем-ка, прогуляемся.

Они с Маминым спустились к самой воде. Немцы беззаботно плескались у самого берега. Переживать им было нечего, к 27 июня Брест – глухой тыл.

– Вот что, Лемыч. Остаешься с Семеном. Берешь на прицел пятачок с мотоциклами, Сема пусть просматривает подъезд с дороги. Если что пойдет не так, валите всех очередями. Идет?

Мамин кивнул.

– Летуна я возьму с собой. Навестим эту группу в полосатых купальниках.

На самом деле, немцы были в белых тельниках.

Лизу и Славку предусмотрительно оставили в лесу, охранять вещмешки и оружие, которое Поярков с Летуном оставили автоматы тут же в кустах. Взяли только ножи. У Пояркова еще остался пистолет. Они шмыгнули в кусты напротив «цюндаппов» и исчезли за густой порослью. Семен занял позицию спиной к реке, взяв на прицел автомата съезд с дороги. Мамин спустился ближе к воде.

Через несколько минут двое немцев, протиснувшись сквозь кусты ольхи, появились на пятачке. Мокрые белые кальсоны и сорочка прозрачно прилипли к телу и неровно топорщились. С кальсонов струйками стекала речная вода. Немцы остановились лицом к Мамину, запрокинули головы, и зажмурились от яркого солнца. Алексей навел на них свое ствол автомата, чуть коснувшись лиственного средостения, закрывавшего его от фашистов. В этот момент из кустов, со спины немцев, невозмутимо вышли Поярков и Летун. Они даже не крались, а просто неторопливо шли.

Летун ударил первым сверху вниз в шею немца, вогнав клинок по рукоять. Немец чуть вскрикнул и стал оседать. Второго Поярков прихватил за лицо, а нож всадил в спину. Все произошло внезапно, в один прием. Немцы мешковато повалились, а на белых трикотажных сорочка алыми кругами разбегалась кровь. Трупы Поярков с Летуном быстро оттащили в кусты, оставив четыре следа волочения от ног и комковатые кусочки из песка.

Едва ветви ольхи сомкнулись, как со стороны речки послышался шум и на пятачок вышли еще трое фашистов. Они, смеясь, оживленно переговаривались. Подойдя к «цюндаппам», один из них заметил следы на песке. Знаком обратил внимание остальных. Немцы, оглядели четыре полосы, ведущие к кустам, и бросились к автоматам. В этот момент выскочили Летун и Поярков. Летун сблизился с первым немцем, сделал один замах ножом, другой, надеясь поразить противника, но оружие раз за разом рассекало пустоту. Немец ловко уворачивался от ударов.

Противник Пояркова встал в стойку, преградив последнему путь к оружию, лежавшему в мотоциклах. Полковник сделал ложный замах, и, когда фашист поставил блок, он молниеносно перенес руку с ножом вверх и вонзил сталь в шею. Немец рухнул, как подкошенный.

Третий немец подбежал к «цюндаппу» и схватил автомат. Раздался выстрел. Мамин точным попаданием уложил фрица.

Противник Летуна остановился и поднял руки, поняв, что остался один. К нему подбежал Поярков, убрав нож за ремень. Рычагом кисти наружу свалил немца на песок, перевернул на живот и уселся сверху. Завернув руки фашиста за спину, он ловко стянул кисти солдатским ремнем.

Летун тяжело дышал и вращал глазами. Схватка утомила его. Он не ожидал, что немец окажется таким проворным. В глазах Летуна сквозила бешеная ярость.

Бой был окончен. Мамин вышел из своего укрытия. Помог Пояркову оттащить убитых немцев в кусты. Когда они вернулись на пятачок, увидели, что рядом с Летуном стоит Семен.

– Какого хрена? – гневно спросил Поярков.

– Ты где должен быть?

– Стреляли. Я подумал, помощь нужна, – попытался оправдаться Семен.

Попытка была признана несостоятельной всеми присутствующими.

– Ефрейтор, у тебя свой сектор. Без приказа оставлять ты его не должен, – пояснил Мамин.

Семен виновато опустил голову.

– Быстро надеваем форму и валим отсюда, – приказал Поярков.

Четверка бросилась к «цюндаппам» и стала разбирать одежду и оружие. Пленный лежал тихо. Внезапно, со стороны дороги послышалась игра на губной гармошке. Через мгновение, на тропинке, ведущей от дороги к пятачку, показался унтер-офицер. Пружинистой походкой он приближался к «цюндаппам», шел с опущенной головой, глядя под ноги, и наигрывал какую-то мелодию.

Группа у мотоциклов встала, как вкопанная.

Наконец, немец поднял голову и обомлел. Перед ним стояло четверо мужчин, застывших в нелепых позах. Мамин, босой, одних трусах, держал в руках перед собой китель лейтенанта, как будто, рассматривал форму. Семен согнулся пополам, натянув до колен немецкое галифе, на плечи он успел накинуть китель рядового, но еще не застегнул его. Летун стоял также как и Мамин в трусах, всунув правую руку в рукав кителя. И только Поярков практически закончил переодеваться, левую руку он держал на ремне, а правая опустилась в карман галифе. Ни у одного из мужчин, кроме немца, оружия в руках не было. Свое лежало на песке, а оружие немцев – в коляске. До первого и второго расстояние не меньше метра.

Немая сцена продолжалась. Унтер-офицер, не мигая, смотрел на незнакомцев, те – на него. Никто не решался шевельнуться. Мамин видел, как лоб немца покрылся испариной.

Первым не выдержал фашист. Он бросил гармошку, сноровисто мотнул дуло автомата, висевшего у него на боку, в сторону незнакомцев, и, не целясь, полоснул очередью. Вороненый ствол выплюнул короткие языки пламени. Но, странное дело, дуло автомата стало задираться вверх выше и выше, а немец как-то нелепо стал клониться назад. Через несколько мгновений, он рухнул навзничь и только тогда автоматный огонь прекратился. Немец затих, смешно разбросав ноги.

Никто из группы не пострадал. А на кармане брюк, где Поярков держал правую руку, теперь зияла маленькая черная дырочка, из которой струилась тонкая полоска порохового дыма. Мамин подошел к унтер-офицеру. Тот лежал с открытыми и, как показалось Алексею, удивленными глазами. На лбу виднелось небольшое пулевое отверстие. По лицу стекала ручейком алая кровь.

***

27 июня 1941 года, дорога на Брест, 17.00

По пыльной летней дороге двигались друг за другом два немецких «цюндаппа. Черня эмалированной краска блестела и отражалась на солнце. Мотоциклы грузно тарахтели, опускаясь по тяжестью трех седоков в каждом. Рулевые, в зеленых прорезиненных плащах и касках, натянули на лицо подшлемники, а глаза закрыли толстыми мотоциклетными очками. Позади рулевых сидели тоже военные, только в обычных пехотных кителях, перетянутых кожаными ремнями. На груди у каждого повисли по автомату. В коляске первого «цюндаппа» сидела девушка, до глаз укутанная в защитный кожух. Во втором – сидел мальчик, держась за ручку. На каждой коляске стояло по пулемету МГ-40.

Рулевым первого мотоцикла был рядовой вермахта, в которого превратился ефрейтор Семен Стебунцов. За ним на «сидушке» Мамин, в форме лейтенанта. Вторым «цюндаппом» управлял унтер-офицер, форма которого подошла по размеру Летуну, а сзади, проверяя путь по карте, сидел Поярков, также в форме лейтенанта. Согласнообнаруженным документам, они приписаны к 130-му пехотному полку.

Невостребованное оружие сложили в багажник. Связанного фашиста ликвидировал Летун, перерезав последнему горло. Фрица с гармошкой взялся оттащить в кусты Семен. Но не рассчитал сил. От вида крови, залившей лицо солдата, да к тому же, еще и дурно пахнущей, у Стебунцова закружилась голова, потемнело в глазах и подступил рвотный рефлекс. Еще чуть-чуть и он бы изрыгнул содержимое желудка на убитого. Вовремя подскочивший Мамин не допустил осквернения, а отстранив бойца, сам выполнил эту задачу.

Поярков выбрал самый, что ни на есть простой маршрут. Они просто поехали по основной дороге, по которой перемещались целые колонны немецкой техники и пехоты.

– По наиболее короткому и жесткому пути, – сказал он.

Поярков исходил из того, что, во-первых, среди больших колонн техники легче будет затеряться; во-вторых, они приписаны к комендатуре, и будет странным, если до Бреста они станут добираться окольными путями; в-третьих, он полагал, что комендантских не рискнут останавливать и проверять. Никому не захочется связываться с ребятками, которые регулярно ходят в патруль.

Оставался языковой вопрос. На немецком говорил только Поярков. Мамин в общих чертах понимал речь, и даже мог изъясниться. Но обладал таким чудовищным акцентом, что даже немецкая овчарка догадалась бы, что перед ней славянин. Так высказался Поярков. Остальные из группы, по их признанию, в немецком ни в зуб ногой. По этой причине Поярков ехал во втором «цюндаппе», чтобы в случае остановки взять удар на себя.

***

Кранц нервничал. Наступило 27 июня 1941 года. Оставалось несколько дней, которые он мог ждать, до отправки в Берлин. Еще двадцать третьего к доктору должен был присоединиться его лучший агент «Берта». Но от агента поступило сообщение, переданное по запасному каналу. Из содержания агентурной записки следовало, что на территории Бреста находится секретная группа из Москвы. Их задание неизвестно. Но речь идет о «папке». Один из членов группы представляется «человеком из будущего». Это словосочетание доктор выделил карандашом.

Донесение агента совпадало с данными, полученными из ОПАБа № 18. Значит, группа есть. «Человек из будущего» – как интересно. Ради такой рыбы не грех задержаться в этом захолустном месте. Из Берлина уже приходят угрожающие реляции. Канарис недоволен тем, что руководитель отдела Абвера тянет с представлением изъятых в Бресте документов. С адмиралом ссориться опасно, но доктор допускал эту опасность, как возможную и соотносимую с шансами захватить группу русских.

Судя по тексту, агент находился рядом с группой либо даже состоял в ней. Последнее сообщение получено из осажденного железнодорожного вокзала. Кранц доверял «Берте», от этого агента халтуры никогда не было. По логике, агент попытается вывести группу в город. Теперь доктор ждал вестей, и ежедневно приезжал в одно и то же время в комендатуру. Делал он это по двум причинам. Во-первых, это был канал связи. Во-вторых, очень вероятно, что папка, находящаяся в руках Кранца, есть задание русских.

Приказом №1, подписанным Гиппом, для всего гражданского населения города устанавливался комендантский час с 21 часа вечера до 6 часов утра. Все улицы города подвергались патрулированию подразделений 130-го пехотного полка. Особо в приказе отмечалось, что все вновь прибывающие в Брест воинские подразделения для расквартирования должны были «обращаться в комендатуру города. Начиная с этого момента, самовольное расквартирование было запрещено. Перетаскивание предметов обстановки из одного дома в другой запрещалось, все подразделения инструктировались по этому вопросу.

Разумеется, оккупационные власти в начале войны заигрывали с местным населением западной Белоруссии, для того и предотвращали грабежи и мародерство. Но этот приказ шел на руку доктору. При хаосе в городе группа русских могла легко затеряться и действовать практически без риска. Это уменьшало шансы Кранца на противодействие. Сейчас же он каждый день в 19.00 выезжал на своем «Опеле» из комендатуры к загородной резиденции, где проживал якобы один. На самом деле, в старинном каменном доме, который он избрал себе в качестве резиденции, находились четыре сержанта специального строительного батальона «Бранденбург 800». Они скрытно расположились в доме, сделав его западней. Кранц провоцировал русских. Все бы хорошо. Но время, время. Оно утекало.

29 июня 1941 года в Брест прибывает новый комендант генерал-лейтенант Вальтер фон Унру, назначенный приказом из Берлина. Он должен сменить майора Шимбахера, временно исполнявшего эти обязанности. Урну давний знакомый доктора. На самолете Вальтера ему предстояло вернуться.

Оставался только вопрос: с группой разведчиков из будущего и «Бертой» или одному.

В Бресте имелось много солдат. 2 батальона охраны тыла, технический батальон на отдыхе, подразделения войск связи, автоколонны, крупная авторемонтная мастерская, большие военные госпитали, транспортные подразделения службы подвоза снабжения, радиотелеграф, формирующиеся маршевые эшелоны солдат и танков. Улицы использовались в качестве стоянок и были забиты техникой. Солдаты за неимением никакого дома, размещались в здании банка.

В такой обстановке разведчики должны были использовать форму вермахта или Ваффен СС, рассуждал Кранц. Он бы именно так и поступил. Если Москва охотится за его документами, то перед ним достойный противник. Информация о документах, которые он получил сверхсекретная. Допуск высшего уровня. За ними могут отправить только сверхагентов. Каким он сам является. У красных наверняка есть сообщники, оставшиеся в городе. Возможно даже среди сотрудников комендатуры. «Айнем траунен ист генуг, кайнем траунен ист нихт клюг». «Одному доверять – хорошо, никому не доверять – глупо». Кранц любил эту немецкую поговорку. Доверял он только «Берте». Но его рядом нет. Поэтому Кранц нарочито демонстрировал как бы невзначай список. То из папки выронит на секунду, то уголок с печатями НКВД «засветит». Ему было важно дать убедиться сообщникам, если они есть, что документы подлинные. Тем самым, вынудить разведчиков решиться на штурм.

Дни шли. Попыток выкрасть документы не предпринималось. Время таяло.

***

28 июня 1941 года, Брест.

Дом, в котором обосновалась группа Пояркова, представлял собой двухкомнатное помещение, с деревянным полом, побеленными стенами. Одну комнату отвели для Лизы. Там обнаружился старый платяной шкаф с резными дверцами, в котором висело несколько платьев, жакетов и юбок. Также в нем оказалась пара мужских костюмов и женские туфли.

В другой комнате, большей по размеру, разместились мужчины, включая Славку. Кровать в доме была одна, ее отдали девушке, поэтому мужчины спали на полу, подстелив старые одеяла и тряпки.

Поярков ушел рано утром и вернулся поздно вечером. На следующее утро снова ушел рано. Результатами вылазки не делился. Группе строго настрого запрещалось покидать дом. Да и незачем было. В доме хранились запасы еды: хлеб, колбаса, немного крупы и картошка. Ведро воды, перед уходом приносил из колодца Поярков.

Заняться в отсутствие Санчеса было нечем, поэтому Мамин организовал на чердаке под крышей пост наблюдения, который они с Семеном и Летуном по очереди делили. Днем по два часа, ночью по четыре. Остальное время Мамин изучал карту города, которая нашлась на полке с книгами. Лиза и Славка были привлечены к обязанностям повара.

Дом был выбран с умом. Он находился за железной дорогой в частном секторе, как сказали бы в двадцать первом веке. С чердака открывался хороший обзор. Подходы видно было почти на километр. Вдали, через Буг виднелась Цитадель. Даже отсюда было ясно, что крепость основательно разрушена огнем и снарядами. Пустынные груды развалин, дымившиеся и зловонные, в которых оставшимися там советскими солдатами все еще велся ружейно-пулеметный и пулеметный огонь. Проезды во многих местах были заблокированы из-за разрушения моста через Буг, обломками и неразорвавшимися снарядами и курящимся дымом. Все колонны подвоза и подтягивающиеся к фронту подразделения должны были использовать болотистую полевую дорогу, обходящую Цитадель с севера, из-за чего постоянно случались заторы и поломки. При мокрой погоде эта дорога также стала бы непригодной.

В городе же, напротив, виднелось лишь несколько разрушений, он был еще в хорошем состоянии, только страшно грязным и запущенным. Его жителями были евреи, поляки и украинцы. Торговля и жизнь замерли, прекратился подвоз из сельской местности. Тем не менее, по улицам в некомендантский час слонялись люди. Гонений и расстрелов Алексей не видел.

Славка и Алексей привалились к деревянной обшивке покатой крыши напротив друг друга. Славка достал папиросу. Сел поудобнее. Смял ее как положено и полямкал во рту. Посмотрел на Мамина. Алексей выждал, пока пацан чиркнет спичкой, и, протянув руку, забрал папиросу. Славка вздохнул, но ничего не сказал.

Мамин, глядя на улицу, вновь вспомнил Машу. Они сидели в кафе. Маша ела бургер с ветчиной, он пил крепко заваренный пуэр. Смотрел, как она набивает рот большими кусками фастфуда. Привычное желание повысокомерить, блеснуть знанием этикета за столом, который он сам, правда, когда оставался один, никогда не соблюдал, сейчас ему отказывало. Ему нравилась ее непосредственность. Набитый рот не вызывал у него приступ отвращения, хотя выглядело это, мягко говоря, не очень. Она была мила даже в этом безобразии. Алексей смотрел на Машу и улыбался.

– Ты чего? – спросила она.

– Ничего.

– Нет, ты улыбаешься.

– Да.

– Почему?

– Ты смешная.

Маша улыбнулась и откусила бургер.

Славка громко вздохнул во сне. Мамин отвлекся. Взглянул на мальчика. Тот крепко спал. Мысли Алексея перескочили на Лизу. За два дня нахождения в доме отношения Семена и Лизы изменились. Их тяготение друг к другу стало видно невооруженным взглядом. Хотя они свою симпатию скрывали.

Пытались.

Мамин частенько перехватывал тайные взгляды, замечал, как становится пунцовым лицо Семена, когда тот встречался глазами с Лизой, как набухали губки у Лизы, если Семен, помогая по дому, случайно касался ее руки. Эти мелкие, почти незаметные тонкости были такими говорящими. Мамина покоряла, обезоруживала эта юная, чистая любовь. Он втайне наслаждался сказочным видением, происходившим на его глазах, и, даже, немного завидовал. Война, как там на пятачке в дубовой роще, оказывалась где-то там, далеко. Не здесь. Алексей подумал, как хорошо, что есть эти несколько дней, этот дом, из которого нельзя выйти. И не надо выходить. Потому что сразу за порогом чистая, нетронутая любовь будет в опасности. Там, за порогом, жестокий мир. Мир без мира! Мир войны! Мир жестокости и безразличия. Любовь если не растопчут, то заляпают, замызгают. Так, что и не останется от нее ничего. А здесь, в этом доме, она живет! Жаль, что нельзя прожить всю жизнь в доме!

Мамин пытался разобраться в себе, почему в последнее время к нему приходит эта мысль. Почему тоска наваливается, когда он видит счастливые глаза молодых людей. Подумав, он понял. В нем сидит ожидание, что все это очень скоро кончится. Не может не кончится. Он и Поярков за этим здесь. Они не из этого времени и приехали не спасать любовь Семена и Лизы, а толкнуть, если будет нужно, в топку и сжечь. Поярков рыщет где-то в городе документы и найдет конечно. И тогда наступит конец идиллии.

Мамин тяжело вздохнул.

***

В перерывах Семен развлекал всех пением. Большую часть песен Мамин слышал впервые. Но попадались и знакомые мотивы.

Как-то после обеда, когда все еще сидели за столом, Стебунцов выскочил на середину комнаты и сказал:

– А, давайте сыграем.

– Во что, Семен? – спросила Лиза.

– В игру. Каждый должен по очереди спеть куплет песни.

– Ну, наступил на своего любого конька, – заметил Мамин.

Идею подхватили Лиза и Славка, Мамин остался в меньшинстве.

Стебунцов, артистично заламывая руки, запел:

Он юнга, его родина – Марсель,

Он обожает пьянку, шум и драки.

Он курит трубку, пьет английский эль,

И любит девушку из Нагасаки.

У ней прекрасные зеленые глаза

И шелковая юбка цвета хаки.

И огненную джигу в кабаках

Танцует девушка из Нагасаки.

Лизу очень развеселила эта песня. В свою очередь она спела:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор

Нам разум дал стальные руки-крылья

А вместо сердца пламенный мотор.

Все выше и выше и выше

Стремим мы полет наших птиц

И в каждом пропеллере слышим

Спокойствие наших границ

Семен вошел в раж.

– Теперь ваша очередь, Алексей Степанович.

Мамин предвоенных песен не знал, поэтому запел, что вспомнил.

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза.

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза

Лиза и Семен мечтательно заслушались. Славка сказал:

– А я не помню такой песни. Никогда не слышал.

– Еще услышишь, Славка, – грустно ответил Мамин.

– Правда, Алексей Степанович, откуда эта песня? – поинтересовался Стебунцов.

– Ниоткуда. Знаю и все.

– А можно дальше. Я начало уже запомнил – бьется в тесной печурке огонь… - Стебунцов запел мягко и чисто. Как он сразу уловил мелодию.

– Я, Семен, петь не мастак. Давай я лучше тебе слова напишу, а мелодию ты уже знаешь. На сегодня все.

– Як же я?! – завопил Славка. – Я втоже спевать хочу.

– Давай, раз хочешь, – сказал Мамин.

Взвейтесь кострами,

Синие ночи!

Мы, пионеры, -

Дети рабочих.

Близится эра

Светлых годов.

Клич пионера:

«Всегда будь готов!»

В открытом проеме на чердак появилась голова Летуна. Он стоял на вахте.

– Что расшумелись. Давай, Семен, заступай. Твоя очередь.

– А ты, Летун, давай тоже пой, – крикнул Семен, недовольный тем, что песню Славки перебили.

Летун, не слезая с чердака, странно поглядел на сидящих внизу и, вдруг, запел совершенно неожиданно:

За что же мы боролись,

за что же мы сражались.

За что мы проливали нашу кровь?

Они ведь там пируют,

Они ведь там гуляют,

Они ведь там имеют сыновьев.

Товарищ, товарищ,

Зарой мое ты тело,

Зарой мое тело в глыбоке,

Покрой могилу камнем.

Улыбку на уста мне,

Улыбку на уста мне положи.

Санчес вернулся снова поздно. Заканчивался день 29 июня. Лиза отварила картофель, вышло по одному клубню на человека. Еще было по ломтю хлеба, соль и вода. Все. Приходилось экономить.

– Папка находится у доктора, – заявил Поярков, откусывая жадно хлеб.

Это вышло так внезапно, что все, кто был за столом: Мамин, Лиза, Летун и Славка одновременно перестали жевать. Поярков уходил и приходил молча. Все понимали, что он выполняет трудное задание. Это уважали и с расспросами не лезли. А тут он сразу, без подготовки, выложил секретную информацию, которую до этого, знали только двое.

Опомнившись от удивления, Мамин спросил:

– Кто это?

– Тот, кто нам нужен.

Семен был на посту и «обедал» там. Славка, как настоящий «вестовой», нырял на чердак, приносил еду наблюдателям, каждый раз пользуясь моментом, пытался остаться и поиграть в разведчика. Сейчас он смекнул, что за столом лишний, и шмыганул на чердак.

– Еще что-нибудь скажешь, – с сомнением спросил Мамин.

– Доктор – твой сосед по купе. Помнишь?

– Онищенко?! Корреспондент?! – изумился Алексей.

– Он самый. Точно известно, что он каждый день бывает в комендатуре. Ты ведь его узнать сможешь?

– Конечно. Без проблем, – сказал Мамин.

– Ты, Летун, рассказывал, что подростком «гнул пальцы» на рынке, пока тебя в детдом не определили? – спросил Поярков.

Летун вообще мало говорил. А о себе совсем ничего. Но был один эпизод, еще в подвале железнодорожного вокзала – разоткровенничался Летун, рассказал о подростковом боевом пути карманника, «гнуть пальцы», как он это называл.

– Было, – кратко ответил Летун.

– Ремесло не забыл? Сможешь? – поинтересовался Поярков.

– Так с собой возьмешь, что-ли?! – радостно улыбаясь, Летун протянул Пояркову обе руки для рукопожатия. – Спасибо, командир, дай пожму твою руку.

Поярков хотел отвергнуть, но Летун уже нагнулся над столом, и отказывать стало неловко. Он подал Летуну правую руку. Тот обхватил обеими руками и от души потряс.

– Смогу, – сказал Летун, садясь на свое место.

Между большим и указательным пальцами у него маятником раскачивались ручные часы Пояркова.

– Завтра пойдешь с нами, – закончил беседу Поярков, забирая часы.

Ночью Алексей привалился поближе и спросил:

– Доктор этот из Абвера? Из-за него я здесь?

– Ну, ты умный, Лемыч. Как догадался. Да. У нас на него целое досье. Только фотографии не сохранилось. Мы точно знаем, что «папка» – его цель в Бресте.

– Ты точно знаешь, что она у него?

– Знаю.

Мамин вопросительно посмотрел на Пояркова.

– Не сегодня, завтра он вылетает в Берлин, – протянул Санчес.

– Та-ак. Папка у него, а он не сегодня-завтра собирается…Почему не улетает?

– Вот и я в толк не возьму. Несколько дней прошло. Мог бы улететь. Чего ждет? Самое главное, перевозит папку с места на место. Агент сообщает, дважды видел ее у него. За подлинность ручается.

Мамин молчал.

– Опять же светит ее. Как будто, дает понять, мол, у меня папочка, у меня. Заманивает. Как думаешь? – спросил Поярков.

– Не знаю, Санчес, я в таких делах сам знаешь, не спец.

– Чего-то ждет. Или кого-то, а?

– Может информацию проверяет. Подлинность документа?

– Может. Но, думаю, кого-то ждет, – утвердительно сказал Поярков.

– Нас? – с усмешкой спросил Мамин, и, почему-то испугался показавшейся сначала ему смешной догадки.

Поярков посмотрел на Алексея. На лице у него была написана тревога. Случайной фразой Мамин угадал мучавшую его два дня мысль.

– Завтра поедем вместе. Ты опознаешь корреспондента. Летун похитит документы. И мы узнаем, где его лежбище, – сказал Поярков.

– Так ты что дальше собираешься делать?

– Неплохо бы пообщаться с ним, а? Лемыч! – усмехнулся Поярков, но через мгновение улыбка исчезла с его лица. Вернувшаяся мысль вернула тревожное состояние. Он с тоской посмотрел на Алексея.

– Отлично. А то уже засиделся тут. В улицах города я разобрался, не потеряемся, – обрадовался Мамин. – И потом обратно сразу, да? – с надеждой спросил он.

Санчес хлопнул друга по плечу:

– Конечно, Лемыч. Конечно.

***

30 июня 1941 года, комендатура, Брест.

Напротив здания комендатуры через дорогу стояло несколько человек. У двух «Мерседесов» дежурили водители. Они расположились у машин и курили. Неподалеку два немецких ефрейтора шли мимо здания в сторону парка. Гражданских лиц не было вовсе. В самом начале войны они старались без особой надобности не шататься около комендатуры.

Полусгоревшую березку подпер остановившийся «цюндапп» с тремя военными. Один лейтенант бодро соскочил с задней «сидушки» и направился в комендатуру. У входа, кинув правой рукой ответное «хайль» двум часовым, он дернул ручку двери и вошел. У «цюндаппа» остались офицер и ефрейтор-водитель.

Через пятнадцать минут лейтенант вышел из здания комендатуры и подошел к стоявшим.

– Теперь курим и ждем. Когда он появится, Алексей подай знак, – Поярков показал удар «татэ цки», их коронное приветствие с Маминым. – Летун, увидишь красную папку – это твоя цель. Не часы, конечно, но надеюсь на тебя.

– Думаешь, он документы с собой носит? – спросил Мамин.

– Не думаю. Но ведь может и повезти, – ответил Поярков

– Может, – согласился Мамин.

Летун отошел к «цюндаппу» и сел за руль спиной к разговаривающим. В зубах он держал сигаретку и, казалось, был поглощен своими мыслями.

– Вот он! – вдруг произнес Мамин.

Из парадной возник худой мужчина в твидовом пиджаке в сопровождении офицера. Острая худощавая фигура гражданского придавали ему вид «сухаря», как сразу окрестил его Поярков. «Сухарь» имел рыжую «козлиную» бороду и усы. Они остановились на крыльце и о чем-то разговаривали. В руках у рыжебородого была красная папка. Мамин сразу узнал корреспондента Онищенко и, почему-то, вспомнил его слова: «надеюсь, мы еще встретимся».

– «Угадал, старый пройдоха. Вот и встретились», – подумал Мамин и, взглянув еще раз на знакомца, испытал холод под ложечкой.

Мамин и Поярков наблюдали. Летун тоже повернулся к комендатуре.

– Адъютант полковника Гиппа, командира 130-го пехотного полка, – пояснил Санчес, указывая на офицера.

Закончив разговор, «сухарь» попрощался с адъютантом, вынул из внутреннего кармана брегет на золотой цепочке и взглянул на время. Поярков немедленно проверил время на своих часах.

– Без пяти минут час, – сказал Санчес.

– Можно предположить, что он договорился с кем-то о встрече, – сказал Мамин.

К ступеням комендатуры подъехал лакированный черный «Опель». Водительская дверь открылась, и появился коренастый фельдфебель, в начищенных до блеска сапогах. Он отдал честь рыжебородому. Последний кивнул. Оставив дверь открытой, фельдфебель поднялся по ступеням и скрылся в комендатуре.

«Сухарь» подошел к открытой двери и небрежно бросил на сидение папку. Потом, закрыв дверцу, остался на улице, развернулся и закурил.

– Не спешит, – прошептал Поярков.

– Ты знаешь, куда он поедет? – спросил Алексей.

– Нет. К себе, неверное. Где-то же он обитает. Вчера прилетел Вальтер фон Урну – новый комендант, назначенный Берлином. На этом самолете «доктор» должен вернуться. Я полагаю, не позднее завтрашнего дня.

– Дела! – сказал Мамин, внимательно разглядывая рыжебородого.

– Здесь его брать – безумие! – сказал Санчес.

– Остается дом.

– Получается так. Эх, заглянуть бы в папочку, – с сожалением сказал Поярков.

– Слушай, командир, – раздался тонкий голосок сзади. – Можно попробовать его здесь наколоть.

– Как?

– Очень просто. На «ворону». В Москве работали так, – не объясняя, сказал Летун.

Поярков и Мамин молчали. Летун понял, что без тонкостей дела не будет, продолжил.

– Я не знаю, кто это. Для вас может и шишка. Но по виду – фраер. Отвлечь его надо. Разговором, что ли. Сможешь? – обратился Летун к Пояркову.

– Ну.

– Только так, чтобы тот спиной к машине стоял.

– Ты выкрасть, что ли папку решил?

Летун кивнул.

– Часовые у входа, пара водителей, да и окна комендатуры. Риск! – противился Санчес.

– В открытую! В этом весь интерес, – улыбался Летун.

– Глупость! – ответил Поярков.

– Да, ладно тебе, Санчес. Может получиться, – вставил Мамин.

Нужно было что-то решать. Поярков, как командир группы, думал. Наконец, он сказал:

– Смелость города берет. Если что… валим всех и уходим на «Опеле». Лемыч, водители твои.

С этими словами Поярков двинулся к дороге. Сделав несколько шагов, он, внезапно, замедлил шаг и повернул голову к Мамину, рукой показав переложить пистолет из кобуры в карман брюк.

Алексей сделал, как нужно, отошел к дереву и стал наблюдать.

У машины развивалась сцена из «милицейских» сериалов. Поярков непринужденно подошел к рыжебородому, завел разговор. Рыжебородый легко и, кажется, с интересом вовлекся в общение, в ходе которого, Санчес, умело жестикулируя и переминаясь с ноги на ногу, вынудил агента встать спиной к автомобилю.

Летун, не теряя времени, двинулся к машине.

– «Если бы я не знал, что это наш Летун, я бы подумал, что он водитель Опеля», – сказал про себя Мамин, видя, что никто не обращает на Летуна внимание. Мамину вспомнилась фраза, сказанная Поярковым вчера ночью:

– «Ты обратил внимание, что мы Летуна почти не замечаем. Он с двадцать второго числа с нами, ни на шаг не отходит. А то ли есть, то ли нет. Никогда не поймешь».

– «Действительно не поймешь», – подумал Мамин.

Тот же, совершено не таясь, дошел до пассажирской двери и резко присел на колено. Часовые не обратили внимание и на этот маневр. Водители стояли вполоборота, больше спиной к Летуну. Тот взялся за ручку дверцы, мягко, по-кошачьи, нажал на рычаг. Дверца открылась.

Алексей не спускал глаз с водителей, сжимая в кармане брюк пистолет.

Летун всунул руку в салон и на несколько мгновений застыл.

Поярков продолжал удерживать внимание «рыжебородого». Затем, Летун вынул руку из салона автомобиля и прикрыл дверцу. Выпрямился и пошел от машины.

Часовые стояли, как ни в чем не бывало. Один из водителей взглянул на Летуна, но тот уже находился на почтительном расстоянии от машины.

Только когда Летун сел за руль мотоцикла, Мамин отпустил рукоятку пистолета. Алексей вытер пот со лба рукой и сел позади. Поярков продолжал разговор, поэтому Мамин хлопнул водителя по плечу и мотоцикл, тревожно урча, покатился по дороге.

Дома выяснилось, что в папке, выкраденной Летуном, ничего не значащие бумаги. Агент провел их.

Санчес пришел рано. Еще было светло. Молча, прошел к окну и остановился. Мамин хотел было рассказать о результатах операции Летуна, но осекся после слов друга:

– Знаю. Знаю. Пустышку подсунул Кранц.

Поярков прошелся по комнате.

– Вот что. Дальше оставаться здесь нельзя.

Все молчали.

– Я сегодня хвост обнаружил, – продолжил Поярков.

– Спалился, начальник, – влез с неуместным комментарием Летун.

Поярков вонзил взгляд на него, но ничего не сказал.

Дальнейший план был таков. Лиза, Славка и Летун вечером уезжают на восток, к линии фронта. Сопровождать их будет человек из комендатуры. В Барановичах их передадут в руки подпольной агентуры и они растворятся среди мирного населения. Поярков пообещал, что о них позаботятся.

Остальные выдвинутся к месту пребывания агента, которое Поярков успел установить, для завершения операции.

– А потом? – спросил Славка.

Семена тоже интересовала дальнейшая перспектива.

– Потом, военная тайна, Славка, – улыбнувшись, сказал Поярков.

До приезда человека из комендатуры оставалось пара часов. Начали сбор вещей и амуниции. Из «цюндаппов» принесли оружие и оставшуюся форму.

– Человек из комендатуры привезет маскхалаты. Оденем поверх немецкой формы, чтобы не спутаться. А вы, – обратился Поярков к отъезжающим на восток. – К Барановичам поедете налегке, без оружия.

Летун, занятый чисткой автоматов, молча вынул из-за пояса свой браунинг и положил в мешок.

– Ты где так с ножом обращаться научился? – спросил Поярков Летуна, напоминая про столкновение с немецкими «купальщиками».

– Жизнь научила, – отрезал Летун.

– Твоя жизнь вроде не способствовала таким навыкам. Это же не «бакланка». Я видел, как ты работаешь. Не каждый разведчик так может, – не унимался Санчес.

– Да, что, ты домотался до меня? На допросе, что ли?

– Ты не бычься, ответь.

– Ну, был у нас одни из этих…ваших. Еще с императорской армии. С финнами когда воевали, он там, за вроде, командира разведки был. Не суть. В общем, умелец был знатный. По дракам всяким. И …ножичками баловался. Бывало, на спор, три ножа аккурат рядышком «ложил» в дверь. Всякие штуки с ножом выделывал. Ну, и нам пару приемов показал.

– Как его звали? – спросил Поярков.

– Не помню, – хмуро ответил Летун.

– Не пооомнююю, – передразнил его Саня. – Он что, тоже летал?

– Долетался.

Отъезжающие пытались отстоять право остаться с Поярковым, Маминым и Стебунцовым, но Санчес был непреклонен. Только Летун безучастно выслушал решение командира.

Мамин, Поярков, Летун и Семен оделись в немецкую форму. Если на первых трех форма как-то еще сидела, то последний со своим мальчишеским телосложением утонул в кителе и походил на военнопленного. Лизе досталось серое платье. В нем она выглядела старше своих лет. Волосы девушка собрала калачом назад и спрятала под косынку. Славке не повезло больше других. Его одели в какие-то старые, непонятно с какого плеча вещи: рубашка, потертый сюртучок и штаны. Зато в карман штанов он не без важности положил пачку немецких сигарет.

– Я пойду, осмотрю «цюндапп». Зажигание барахлит, – сказал Летун.

– Погоди. Ты здесь нужен. Семен, сходи ты, – приказал Поярков.

Мамин заметил, что с момента похищения папки из автомобиля «доктора» Поярков стал цепляться к Летуну с ненужными вопросами, как будто подозревая в чем-то. Летун держался стойко и терпеливо отвечал на вопросы. Но переменившееся отношение Пояркова к себе тоже заметил.

Вечером приехал человек из комендатуры в звании гефрайтера на грузовом Мерседесе Л4500А. Фамилия гефрайтера была польская – Лепядевский. Лиза и Славка забрались в тентованный кузов, Летун с гефрайтером в кабину. Прощание было коротким. Поярков сказал, что Семен найдет Лизу и Славку, что в этом они могут не сомневаться. Затем командир дал сигнал, и грузовик тронулся с места. Скоро он скрылся за поворотом.

Мамин, Поярков и Стебунцов сели в «цюндапп». Дополнительный боезапас сложили в коляску. Через два часа они были на месте. Мотоцикл закатили в лесок, подрезав топливные провода.

– Ну, что, бойцы, – весело глядя, сказал Поярков. – На лихое дело на кураже идти надо. В вещмешке камуфляж. Так что, одевайте поверх фашистской формы.

Подвязывая шнурочки и затягивая лямки, Алексей чувствовал, как растет уверенность в себе, как наливается весь он чувством справедливого гнева, желанием отмщения. Только бы дойти до конца операции. Теперь, когда оставался последний шаг, проделанный путь из Санкт-Петербурга ХХI века до предместий Бреста начала 40-х ХХ века, рождал в нем гордость за себя и своих товарищей.

Вооружение было немецкое. Каждый разместил по примеру Пояркова с помощью ремней по два подсумка с магазинами от МП-40. Таким образом, чтобы они являлись своеобразным бронежилетом. За пояс каждый вложил по браунингу. Запасные обоймы расположились в карманах штанов. Оставалось восемь гранат немецкого образца с длинными деревянными ручками. По две за пояс всунули Мамин с Семеном. Поярков взял четыре, по одной он дополнительно сунул в сапоги. Стебунцову, как самому крепкому, достался пулемет МГ-40, снятый с «цюндаппа».

– При штурме он не пригодится, но по дороге вполне может. Так что тащи, молодой, – сказал Поярков.

Через тридцать минут группа была готова к выдвижению на исходную позицию, которую на карте обозначил Санчес.

Исходная позиция располагалась на возвышенности, где лес заканчивался и начинался довольной крутой спуск глубиной метров шесть, переходивший в поле. Через метров шестьдесят стоял каменный дом с двумя башенками. Здание напоминало средневековый замок, только меньший по размерам. Не было ни рва, ни крепостных стен. Просто одиноко стоящий двух-, в башенках трехэтажный дом из серого камня, на удивление, четко прилаженного друг к другу. Местами стены дома поросли мохом, из чего можно было судить о возрасте здания. Размер дома составлял двенадцать на восемнадцать метров, ромбовидной формы. Окна были небольшими, что-то около шестьдесят на тридцать сантиметров, и были закрыты деревянными ставнями. Кирпичная печная труба холодно смотрелась на фоне голубого неба. Ни дымка, ни вообще следов присутствия людей не наблюдалось.

– Может, там никого нет? Трава не примята. Следов от колес нет. А он ведь, на авто уехал, – спросил Мамин, когда они втроем улеглись на траву под большой березой.

Некоторое время Поярков молчал, наблюдая в бинокль.

– Там они, там, – наконец, сказал он. – Видишь, на крылечке кусочек травы лежит и земля осыпалась. Это они на дороге вышли, в километре отсюда. По полю пешком дошли. По камням старались идти, траву не примять. А на крыльце кусочек все же осыпался.

– Почему ты решил, что их несколько в доме?

– Я почти уверен, что он нас ждет. И ждет группу. Одному слишком рискованно. Там точно охрана есть.

– Санчес, подходы просматриваются во все стороны. Как мы проникнем туда? – спросил Мамин.

Поярков повернул голову, хитрыми улыбающимися глазами посмотрел на Алексея. Потом перевел взгляд на Семена и подмигнул ему.

– Есть у меня одна идея. Так, сейчас семь часов, у нас есть два часа. Всем спать! Я подежурю.

***

30 июня 1941 года, Брест, 20.00

Главной комнатой замка был кабинет. Он находился в центральной части дома. Вход в кабинет открывали две высокие дубовые двери черного цвета. На дверях красовался польский герб и круглые резные ручки.

Массивный рабочий стол с кожаной столешницей, деревянные шкафы, антиквариат, темный паркет, ковер на полу и кожаная мягкая мебель превращали кабинет в уютное, слабо освещенное место, подталкивавшее к философствованию. Дополнением к убранству служили типичные аксессуары – большие напольные часы, тяжелые хрустальные пепельницы и пресс-папье.

Центральное место в комнате занимал камин. Он был покрыт ослепительно белым кафелем и разбавляет своей белизной темные тона мебели. На полочке камина стояли свечи в высоких золотых подсвечниках, хотя в центре висела огромная люстра на покрытых вязью цепях.

Стены комнаты украшали декоративные статуэтки и две картины. На одной из них можно было узнать портрет кайзера Вильгельма II. Вторая картина была выполнена карандашом, лицо мужчины на ней разглядеть было сложно.

Одна из стен представляла собой книжный шкаф с полками от пола до потолка. Все полки заставлены книгами, в углу стояла раздвижная лестница. Окна и двери обрамляли тяжелые портьеры, отчего в комнате стоял бы полумрак, если бы не светильники, развешенные по углам.

У массивного деревянного кресла, оббитого коричневой кожей, стоял мужчина в белой рубашке с расстегнутым воротом, серых брюках и коричневых лакированных туфлях на мягкой подошве. Он держал в левой руке круглое зеркальце, а правой аккуратно тянул за рыжий ус. Под усилием руки ус начал поддаваться и отделяться от лица до тех пор, пока совсем не остался в руке хозяина. Мужчина положил отклеенный ус в зеленую коробочку, стоявшую на столе, и, через мгновение туда последовала рыжая козлячья бородка.

Сухой твердой ладонью стоявший потрогал свое лицо, освободившееся от растительности, и усмехнулся.

В дверь постучали.

– Да!

В кабинет вошел обер-фельфебель в пятнистой нацистской форме, напоминающей маскхалат батальона Бранденбург. Он был в полном боевом снаряжении, на плече висел МП-40.

– Доктор, к вам пришли.

– Сколько?

– Трое. Ефрейтор, девушка и ребенок, – сказал обер-фельфебель.

Доктор закрыл зеленую коробочку и повернулся к сержанту.

– Сначала ефрейтора.

– Слушаюсь.

Через мгновение в двери показалась тонкая фигура в немецкой форме. Слева, на поясе висела кобура пистолета.

– Хайль Гитлер, герр доктор, – прозвучал стальной голос.

– Здравствуй, Берта, – ответил Кранц.

Доктор не без удовольствия оглядел своего лучшего агента.

– Вы приехали открыто? Группа …этого, как его…

– Пояркова, – отчеканил голос.

– Да, Пояркова. Они видели, как вы вошли?

– Так точно.

– Хорошо. Я все-таки, не до конца понял, что вы хотите, Берта, от этих русских. Ваши донесения, и без того лаконичные, в этом случае были сущими загадками. Поясните.

– Из обрывочных фраз, которые мне удалось расслышать, я заключаю, что у русских получились опыты, которые безуспешно пытается провести Аненнербе.

– Перемещение из будущего? – уточнил Кранц.

– Да, доктор.

Доктор потянул вниз подбородком, скорчив недовольную гримасу.

– Вы знаете, Берта, я не поклонник заигрывания с потусторонними силами, и не особо в это верю.

– Знаю. И не стал бы задерживать Вас с выполнением важной миссии, но, во-первых, я несколько раз убедился в том, что, по крайней мере, двое из них независимо друг от друга придерживаются этой версии. Во-вторых, информация, которой они располагают, превышают объективные возможности обладания подобным. И, наконец, в-третьих, они встретились впервые при мне, но оказались знакомыми. Это даже не странно, это невозможно.

– Да, я помню. В первом донесении Вы сообщили, что один из них офицер вермахта. Я навел справки по… этому, фон Клюзенеру. Из допросов его сослуживцев ясно, что с ним не все чисто, начиная с 20 июня. Но все же, я сомневаюсь.

– Я уверен, герр доктор, что сегодня вы получите возможность развеять ваши сомнения.

– Вы привезли с собой приманку, Берта? – засмеялся Кранц.

– Да. Да, приманку.

– Они представляют интерес?

– Эти дети нашего двойного агента Кухарчика. Мальчик мал, и нам не нужен. С девушкой пока не ясно. Если удастся ее перевербовать, она может быть полезной.

– А мальчик? – спросил доктор.

– Я прошу…Вас…отдать его…мне.

Кранц дернул плечом.

– Опять?

– Доктор, вы же…знаете мою… слабость, – умоляюще произнес Берта.

– Черт возьми, Берта. Я думал, ты избавился от этого…сладострастия к детям там, в Харбине, – раздраженно сказал Кранц. – Ладно, Берта. Мальчика в подвал, будь с ним. Девушку ко мне, я поговорю с ней. Когда начнется, кончай его и попробуй взять того, кто придет за ним. Мы разберемся с остальными.

– Слушаюсь.

– И еще. Распорядись, чтобы подготовили «благодарность».

Ефрейтор щелчком развернулся и вышел. Через некоторое время дверь в кабинет отворилась, и на порог втолкнули девушку.

– Здравствуй, милая!

Лиза, стоявшая до этого с опущенной головой, подняла глаза на Кранца, и ничего не ответила.

Доктор улыбнулся без улыбки и продолжил:

– Понимаю, понимаю твое негодование. Столько всего случилось в последнее время. Столько боли пришлось вынести. А у меня хорошие новости. Сегодня все кончится.

– Вы кто? – спросила Лиза.

Кранц поднес пальцы правой руки к губам, запрокинул голову, будто размышляя.

– Ну. На этот вопрос ответить сложнее, чем задать его.

Он медленно подошел к девушке и заглянул ей в глаза.

– Ты точно хочешь знать это?

Лиза гордо вскинула подбородок.

– Да! И еще, где мой брат?

Кранца это развеселило, и он беззвучно засмеялся.

– Вы скоро увидитесь. Меня ты можешь называть доктор. А пока, у меня к тебе дело.

Он прошелся по кабинету. Поглядел на портрет кайзера, потом развернулся на мягких подошвах и выпалил:

– У меня не так много времени, поэтому давай сразу перейдем к важному. Мне нужна твоя помощь. Тебе нужен мальчик. Сделаем шаг навстречу друг другу?

– Что вы хотите от меня?

– О, сущие пустяки.

***

С наступлением темноты Поярков разбудил Мамина.

– Не буди пока Семена. Пойдем, потолковать надо.

Он отвел Мамина в сторону.

– Дело такое. Полчаса назад в дом завели Лизу и Славку.

– Как? Кто? – чуть не вскрикнул Мамин.

– Летун. Гадал, гадал, но так и не разгадал его. Он человек доктора.

– Да, что это за доктор такой. Я все хотел спросить.

– Это человек, который завербовал твоего прадеда. Ты в его роли оказался в прошлом. Это моя идея. Я планировал через тебя выйти на доктора. Все пошло немного не так. Ты ведь не вскрыл пакет из чемодана?

– Нет.

– Ну, вот. Вскрыл бы – прочитал задание.

– А фотография Маши, а печать? – спросил, оглушенный новостью, Мамин.

– Фотография – метка, чтобы обратил внимание, печать та, которой пользуется доктор, именная с гербом. Я думаю, если достанем его, найдем оттиски.

Мамин вспомнил, что исчезновение прадеда на войне – табуированная тема в семье.

– Ты можешь мне рассказать про моего прадеда? – спросил он Пояркова.

– Не сейчас, Лемыч. Времени нет. Лиза и Славка в опасности. Ты слышал что-нибудь про отряд 731 в Харбине?

– Немного. Опыты там проводили на людях. А что?

– Доктор из тех краев. И думается мне, Летун тоже. А значит…

– А значит, они сейчас препарируют Лизу и Славку, – в ужасе проговорил Мамин.

– Не думаю. Времени у них нет. Да и мы сейчас начнем. Как Стебунцову сказать. С горяча наворотит делов.

– Он солдат, Санчес. Отдай приказ и все. Он все сделает правильно, – заявил Мамин.

Семен мужественно выслушал новость, только глаза опустил, чтобы не показать, какую боль ему причинили этим.

Группа начала готовиться к штурму. Поярков предложил штурмовать одновременно с трех точек. Мамин должен был вскрыть форточку в подвал. Сам командир брал на себя центральный вход, поскольку был специалистом по взлому дверных замков. Семену выделили особую задачу.

– Через люкарну полезешь? – сказал Поярков.

– Через что?

– Не через что, а есть, товарищ командир. Чему тебя учили? – Поярков умышленно журил Семена, чтобы вогнать его в боевое русло.

– Я сейчас вообще ничего не понял, – глаза Семена забегали.

– Через дормер влезешь, говорю.

– Товарищ капитан, – с мольбой обратился Семен к Мамину, – скажите товарищу командиру. Я не понимаю.

– Заканчивай, товарищ командир, – обратился он к Пояркову.

– Люкарна или дормер это, брат, слуховое окно в крыше. Ты же у нас гимнаст-скалолаз. Задача по твоему профилю.

– А-а-а! Через крышу залезть, – Стебунцов опустил ветку и посмотрел на замок.

– Да, смогу. По трубе можно забраться, потом по коньку и через башенку сверху в раз над этим, как его…

– Дормером, – усмехнулся Мамин.

– Над ним…окажусь, – согласился Семен.

– Держи, – Поярков протянул Стебунцову нож, после чего, перекатился вправо и поднес бинокль, – Так, давай посмотрим, что у нас там.

Несмотря на то, что наступившие сумерки опустили территорию около замка в непроницаемую темноту, подойти к нему незаметно выглядело маловероятным. На эти соображения Мамина Поярков ответил с присущим ему оптимистическим тоном:

– Не думаю, что стоит особо таиться. Если нас ждут, а по-моему мнению, так и есть, то Кранц постарается взять нас живыми. Следовательно, открывать огонь они не станут. Вход с трех точек заставит их распылить силы. А это увеличит наши шансы, – Санчес заулыбался и обратился к Стебунцову, – Семен, если окажешься застигнутым врасплох, не геройствуй. Дай подойти поближе. Держи наготове нож. Думаю, без стрельбы будут брать. Помнишь, я тебе показывал обманные движения?

Семен кивнул.

– Во! Так и действуй. Там ребята, конечно, подготовленные. Но таким приемам их еще не учили. Кто первым доберется до заложников и освободит их, дает знак, – Поярков показал знак рукой. – Замок небольшой. Рано или поздно все пересечемся.

Втроем спустились ниже по склону. Дальше начиналась открытая равнина, покрытая зеленым лугом.

– Вон, видишь, слева на углу окно. Прямо у земли.

Поярков показал на угол дома. Мамин проскользил взглядом вдоль каменной стены до небольшого окошка, выступавшего над самой землей. Наполовину оно утопало в траве. Алексею показалось, что стекло в окне было блеклым, тусклым от пыли. Решетки не было.

– Попробуй открыть, не разбивая. Если не получится, жди пятнадцать минут или выстрелов, тогда врывайся, – прошептал Саня.

Сумерки совсем сгустились. Воздух перестал быть прозрачным, будто напитавшись дымом. Потянуло холодком. Поярков с Маминым стукнулись кулаками, Семен поспешил тоже поучаствовать в этом ритуале.

– Пора. Все! Вперед, – приказал Поярков.

Группа, молча, выдвинулась, сразу расходясь на три направления. Мамин левее, Поярков посередине и Семен двинулся вправо. Как и предложил Поярков, луг перебегали на полусогнутых. По-пластунски двигаться не имело смысла. Трава была низкая иместность хорошо просматривалась. Во время перебежки Алексей всматривался в оконные проемы замка. Не скользнет ли тень, не дрогнет ли портьера. Но за окнами, будто все вымерло.

Подбежав к углу, Алексей присел на одно колено и посмотрел по сторонам. Поярков и Семен в этот момент исчезли за другим углом дома.

Мамин осмотрел место проникновения. Оно находилось в чудовищном запустении. Алексей вгляделся в стекло, пытаясь хоть что-то разобрать. Но видел он только черноту Малевича. Ни света, ни звука. Само стекло было закреплено в деревянной коробке. Он попробовал осторожно подвигать дерево, стекло. Ничего. Коробка стояла намертво. Мамин напряженно вдохнул и медленно-медленно выдохнул. Попробовал снова, приложив усилия. Ничего.

– Как же ты открываешься? – прошептал он.

Он снова глубоко вдохнул и толкнул вперед посильнее. МП-40, висевший на правом плече, соскользнул, и дуло ствола ударило в стекло. Раздался глухой звук.

– Блин, – прошипел Мамин и сжался весь. Стиснул зубы, мысленно помогая окну остаться невредимым. Стекло выдержало. Алексей аккуратно вернул автомат на место.

Он потрогал пальцами пыльный наличник, надеясь хотя бы на ощупь найти возможность проникновения. Наличник, потрескавшийся от времени, с облупленной синей краской, не давал даже намека, как бесшумно снять стекло.

Мамин взглянул на часы. Они показывали пять минут первого ночи.

Все! Оставалось ждать. Либо истечет время, либо ребята вступят в бой, и тогда вперед. Алексей вслушивался в ночной воздух, пытался уловить недоступные его человеческому уху звуки. Он сам превратился в одну большую мембрану. Растворился в сумеречном дуновении, словно пытаясь выйти за грани возможного. От напряжения у него закололи кончики пальцев. Тысячи невидимых игл впивались в его подушечки и пульсировали. Но он не замечал этого. Его дыхание, зрение и слух сейчас находились не здесь. Не у запыленного окна в подвал. Все его существо, разделившись на две части, шло за спинами товарищей, одновременно к чердаку и к входной двери.

Вокруг Мамин улавливал множество звуков. Стрекотание сверчков, шелест листьев и травы, редкие голоса птиц. Он слышал многое, но не было звуков, которые были сейчас важнее всего. Ни скрипа двери, ни движения по крыше. Он снова взглянул на часы: прошло десять минут.

– А, – глухо раздалось за стеклом.

Мамин от неожиданности с размаху влепился в каменную стену. Он не заметил, что пытаясь уловить движение, оказался почти в метре от окна и, наверное, был хорошо виден. Голос, который он услышал, был с придыханием, будто подавился кто-то. Алексей прислушался, вжавшись ухом в холодные камни. Тишина. Опять повисла в воздухе тишина и напряженность.

На часах оставалось две минуты. Мамин снял с плеча автомат. Вытянул металлический приклад, ремень оружия растянул и закрепил вдоль ствола. Приготовился. Он почувствовал, как в висках начинает стучать. Сначала в такт с ударами сердца. Потом удары стали ускоряться и он уже не слышал биения сердца. Мамин взглянул на часы. Минута! Удары стали частыми и болезненными.

«Еще чуть-чуть и меня удар хватит. Какая разница пятнадцать или четырнадцать. Все! Не могу! Считаю до пяти и врываюсь. Пять! Четыре! Три! Два! Од…»

Досчитать в уме до одного Мамин не успел. На его глазах стекло треснуло, его обожгло, и он повалился на землю. В последний миг перед потерей сознания, он услышал звук выстрела.

***

Семену не составило большого труда взобраться по водосточной трубе на крышу. Несмотря на то, что последняя имела довольно крутой скат уже через три минуты ефрейтор сидел над чердачным входом. Вот и пригодились Семену гимнастические навыки. Он лег на живот, свесился на поперечной балке головой вниз. Заглянул между деревянных створок.

Во флибустьерском дальнем синем море

Бригантина подымает паруса…

Семен пропел строчки и змеей вполз в черную пропасть слухового окна.

Фонаря у Стебунцова не было, поэтому он, используя уроки Пояркова, замер на месте и некоторое время просто смотрел перед собой. Постепенно глаза привыкали к кромешной тьме, а органы чувств, как учил командир, сканировали все вокруг.

– Так, – Семен огляделся.

Чердак был довольно просторным. В центре стояли две опоры из бруса, в местах, где крыша шла под скат, опорами служил брус поменьше и упирался в обвязку под углом. Семен заметил стул с мягкой обивкой. Слева в углу была навалена какая-то рухлядь. Прямо перед ним в трех метрах зияла дыра и виднелась лестница в полу.

Стебунцов еще раз прислушался. Чердак был пуст. Он отодвинул автомат подальше за спину. Вытащил нож и осторожно двинулся вперед. Подойдя ближе к лестнице, он заметил, что она внизу освещена.

В этот момент раздался выстрел. Семен вздрогнул и машинально повернулся назад, в сторону звука. В то же мгновение справа от деревянного бруса отделилась темная фигура и неслышно двинулась к нему. Семен шестым чувством ощутил присутствие кого-то. Повернулся, и в тот же момент, его грудь пронзила острая боль. Он попытался дернуться, но крепкие руки уже схватили его и резко опустили на пол. Семен взглянул наверх. Над ним нависло мордатое лицо с мясистым носом.

– Ruhe, – прошипело лицо.

Самсон почувствовал, как боль в груди стала менять направление, проворачиваться и потерял сознание.

***

Поярков дождался, пока Семен достигнет крыши. После чего, хотел было просунуть в замок приготовленный заранее штырь, но как только штырь коснулся замочной скважины, дверь отворилась.

«Не заперто», – внутри полковника все опустилось.

Он предполагал, что их ждут. И этими предположениями делился с товарищами. Но, если честно, в глубине он надеялся, что ошибся. Что это? Налицо безалаберность противника? Хотя какая безалаберность у немцев? Качество, вообще им не присущее.

– «Значит, ждут».

Худшие опасение подтвердились. Еще и сказал товарищам о том, что Лизу и Славку привезли. Теперь сомневался. Боялся. Боялся, что горячиться начнут. Семен из-за Лизы, Алексей из-за Славки. Может, нужно было промолчать. Ладно, что теперь. Теперь задание выполнить и домой вернуться. Вперед!

Эти мысли пронеслись у Пояркова в одно мгновение. Он приоткрыл дверь и скользнул в проем.

Свет был погашен, но полковник моментально смог оценить обстановку, потому что, перед открытием двери закрыл левый глаз. Как только он вкатился в помещение, правый прикрыл, а левый открыл. Старый прием.

Он оказался в просторном вестибюле, на покрытом коврами полу. Наверх вела широкая лестница с перилами, оканчивавшаяся балконом. Вдоль стен стояли большие вазы, по метру высотой. За одной из них он и притаился. Поярков заметил, что по диагонали налево видна массивная дверь. Помещение казалось пустым.

Раздался выстрел, звон разбитого стекла и, через пару секунд, шум на чердаке. Потом все стихло.

– Без резких движений, полковник, – раздалась над головой русская речь.

Поярков не двигался, продолжая держать руки на автомате.

– Ваши люди у нас. Положите оружие на пол и медленно встаньте, – голос имел иностранный акцент.

– О ком вы говорите? – спросил Поярков.

– Те, два бойца, что пришли с вами. Полковник, я начинаю считать до трех. Потом открываю огонь.

Поярков положил МП на пол и поднялся.

– Боезапас, ремень и пистолет туда же, – продолжал голос.

Поярков выполнил приказ.

– Я надеюсь, хенде хох я не услышу команды? – пошутил Поярков

– Нет, в этом нет необходимости. Ваш нож.

Поярков вынул из рукава нож и бросил. Наверху послышались шаги. Кто-то спускался по лестнице.

– Все в порядке, Шульц? – теперь речь была на немецком.

– Да, птичка в клетке. И, заметь, Микаэль, без выстрелов, – ответил Шульц.

– Доктор, кажется, переоценил опасность этих русских.

– Это точно.

– «Погодите, суки», – Поярков напряг всю свою волю, чтобы потушить пожар ненависти. – «Спокойно, Саша, спокойно. Только подойдите, только дотянусь».

Теперь уже по лестнице спускались двое человек. Поярков определил это по шагам. Удары о ступени отзывались гулко, из чего он предположил, обуты в тяжелые сапоги. Не дожидаясь команды, Поярков медленно повернул тело в право и взглянул на спускавшихся.

Оба фашиста были одеты одинаково. Сверху комбинезон парашютиста с песочно-коричневым камуфляжным рисунком, под которым виднелась коричневая рубашка и черный галстук. На поясном ремне крепились боеприпасы, пистолетная кабура, справа висел нож в длинных узких ножнах. В руках немцы держали МП.

Люди в камуфляже близко не подошли. Остановились шагах в четырех.

– Вперед, – скомандовал Шульц.

Поярков потянул дубовую ручку и шагнул в проем. Один роковой шаг.

В кабинете под приглушенным светом находились трое. В кресле полуразвалился Кранц, Поярков его сразу узнал, хотя тот был без усов и бороды. Доктор сидел со скрещенными на груди руками и с любопытством разглядывал вошедшего. Слева от него стояла Лиза. Поярков обратил внимание на ее неестественную бледность. У камина, положив руки на МП, стоял лейтенант СС.

– Наконец-то, мой друг, наконец-то, – доктор улыбался, – вы, право, трижды заставили меня беспокоится. В последний раз из-за того, что мне показалось – мы так и не встретимся. Поверьте, меня бы это опечалило.

Вошедшие следом за Поярковым бойцы «Бранденбург», встали по обеим сторонам от полковника.

– «Хорошо. Вот это хорошо. Стоят близко», – Поярков мысленно хмыкнул.

– Когда вы еще изволили беспокоиться? Эээ…как вас? – передразнил учтивый тон собеседника Поярков.

– Доктор Кранц, – представился немец, – Полковник, давайте без обиняков. Вы разведчик. Я – тоже. Вы свою партию проиграли. Я – выиграл. Стоит ли ломать комедию. Давайте поговорим откровенно.

– Начинайте.

– Не в моих правилах идти на поводу. Но сегодня необычный день и необычный разговор, поэтому я исполню вашу просьбу. Итак, я – сотрудник разведки.

– Абвера, – уточнил Поярков.

– Разумеется. Великая германская армия провела блистательную операцию по вторжению в советскую Россию. Приграничные бои вами проиграны безнадежно. Ваши солдаты и командиры бегут, бегут слепо, без координации, без связи и без возможности в обозримом будущем создать более или менее стойкую оборону. Все это дело рук моих сотрудников. Ваш покорный слуга также приложил свои скромные усилия, – доктор победоносно улыбнулся. – Представьтесь. Кто вы?

– Называйте меня «полковник». Род войск, название подразделения, как и мое имя значения не имеют. Да, вы правы. Удар получился тяжелым. На многих направлениях бой приходится вести с превосходящими силами. Войска деморализованы, потеряно управление. Удар тяжелый, но…не смертельный, – сказал Поярков.

Кранц удивился.

– Война только началась. Впереди много интересного. Но…поскольку моя миссия провалена. Группы нет. Я не вижу смысла расставаться с последним, что у меня осталось. Жизнью. Вы правильно заметили, доктор, я – разведчик. Хочу предложить вам купить у меня информацию в обмен на жизнь. Что скажете?

– А что вы можете мне предложить? – поинтересовался Кранц.

– Я был заброшен и легализован в вермахте несколько месяцев назад. В звании унтерштурмфюрера участвовал в наступательных операциях на Коденьском мосту и при взломе пулементно-артиллерийского батальона юго-западнее Пугачево.

– Полковник, не заговаривайте мне зубы. У нас не так много времени. Ваша информация меня не заинтересовала. Что еще?

– У меня есть выходы на резидентов. Есть сведения о подготовке и заброске диверсантов. Сведения о расположении «схронов» оружия и продовольствия для организации партизанского движения.

– Хватит! – резко оборвал Пояркова доктор. – Все это фактики в мире галактики. Существенно, но не важно. Может быть, вы и обладаете такими сведениями, во что я не совсем верю. Но то, чем вы точно обладаете, так это сведениями об окончании русской кампании. Что скажете, полковник?

Поярков сделал усилие, чтобы не отвести взгляд. Слова доктора озадачили:

– «Что это? Блеф?! Или утечка информации? О том, что он из будущего, знали только … Стоп, что это я. Знали или могли знать многие. Например, вот этот новенький лейтенантик в форме СС. Уж не Летун ли».

– Полковник не испытывайте моего терпения. Говорите, – настоятельно произнес доктор.

– «По словам доктора Мамина и Семена уже нет. Да я и сам слышал стрельбу. Может быть, но не будем спешить. Остается Летун. Он уехал с Лизой. Она здесь. Стоит прямо передо мной. Бледная, но живая. Можно предположить, что Лиза могла что-то слышать и рассказать. Но что она могла рассказать? Так, не будем спешить. Убивать доктор не собирается. Иначе, положили бы еще на подходе. Надо потянуть время».

Поярков во время размышлений продолжал смотреть на Кранца.

– Скажу, что для таких заявлений требуется основание. Хотя если вы хотите знать о результатах войны, то извольте. Вы проиграете, – наконец, произнес Поярков.

– Вот как?! – Поярков заметил, что доктора это не удивило. – Когда, как и почему?

– Через несколько лет. Почему? Потому что мобилизационные резервы, территория и промышленно-ресурсные возможности советского союза в разы превышают ваши аналогичные мощности. Вы откусили слишком большой кусок. Проглотить вы его не сможете, – продолжал Поярков.

– Как вы перемещаетесь во времени? – неожиданно задал вопрос Кранц. Он пристально всматривался в лицо полковника, фиксируя малейшие изменения мыщц. Он все еще сомневался, что его лучший агент не ошибся.

Поярков понял, что сохранить лицо безучастным не сумеет, поэтому чуть наклонился вперед.

– Вы с ума сошли, доктор? –сказал он. – Это невозможно.

– Имя «Берта» вам о чем-нибудь говорит? – вопросом на вопрос ответил Кранц.

– Допустим.

– Вот она! – Кранц указал на Лизу. – Мой лучший агент. Взращенный с пеленок с ненавистью к Советам. Это ее отец поджог свой дом, тем самым дав сигнал о готовности внедренной группировки действовать.

– Ага, и сына бросил в погреб, чтобы спалить с домом, – огрызнулся Поярков, приходя в себя от внезапно обрушавшейся на него новости.

– Лес рубят, щепки летят.

По внешнему виду, казалось, что Лиза ничего не понимала. Она, мотая головой, переводила взгляд с Пояркова на Кранца. На лице у нее было написано недоумение.

– «Стоп. Неужели Лиза?! Она захватила Летуна и Славку и доставила сюда. Конечно, может быть всякое, но такое…»

– Ловко она обвела вас вокруг пальца? – Кранц недружелюбно улыбнулся. – Вы ведь знали, что существует агент под таким псевдонимом? Только не знали, как агент выглядит. Признаю, в вашей группе она оказалась случайно. У нее было другое задание. Но она быстро узнала вашу задачу и самостоятельно приняла решение остаться. Чутье ее не обмануло. Вы охотитесь за секретными списками или за мной?

Доктор выдержал паузу.

Поярков не реагировал.

– Вам их не получить. Документ переправлен в Берлин два дня назад. С тех пор, как ваша охота стала явной. «Берта» успела передать мне описания членов вашей группы. Я легко вычислил вас унтерштурмфюрер Клюзенер. Но вы не он! Кто же вы, полковник?

– Полковник, – ответил Поярков.

– Еще немного и я потеряю к вам интерес, – заявил Кранц. – Мой агент считает, что вы из будущего. Попали сюда чуть ли не из двадцать первого века. Вы знаете, у нас есть организация «Аненербе», занимается изучением древних сил и мистики. Я не очень в это верю. Агностик неисправимый, знаете ли. Но… – доктор поднял указательный палец вверх. – Если вы докажете прямо сейчас принадлежность к миру будущего, я сохраню вам жизнь.

– Доктор, я не только полковник, я еще и не дурак, – Поярков тупо тянул время, он уже не питал иллюзий, внутренне собрался нанести удар, ему хотелось только узнать, Лиза – это «Берта» или нет. – Вы меня на опыты сдадите, в эту, как вы там сказали … «Аненербе» или может в Харбин отправите?

– Какой интересный разговор у нас получается, – искренне удивился доктор. – Вы вернули мне интерес к себе. Я хочу вас отблагодарить. Знаете ли, веду дневник.

Доктор встал и прошел к секретеру. Достал из ящика записную книжку и вернулся в кресло.

– Я прочту вам последнюю запись. Думаю, вам будет интересно.

Доктор открыл дневник, любовно погладил страницу и начал читать:

– «Тридцатое июня. Настает день икс. Наконец, Берта оказался рядом, я получил довольно оригинальную весточку, написанную поверх «списка» карандашом. Всего пять слов: «Мы здесь. Зайдем сегодня завтра».

– Да, мой доблестный полковник, – доктор оторвал взгляд от книжки. – В папке, которую вы пытались у меня похитить, находился «список», вас интересующий. Но ваш Летчик не взял его. Он взял ничего или почти ничего не значащие бумаги, написав послание. Летчик завербован Бертой. Согласитесь, для вас, как для разведчика – это провал. Я дочитаю вам мои записи, а вы в это время подумайте, и примите верное решение.

– «Мое сердце, затвердевшее от людского зла и непонимания, затрепетало от мысли, что я почти двадцать минут у машины говорил с тем самым человеком из будущего. Да, я, конечно, догадался, что это был он. Отвлекал мое внимание. Этот русский – хороший экземпляр, как те…

Он мне снится. Бревно. Один русский.

Я не страдаю сомнениями. Я абсолютно убежден, что время нас оправдает, а люди… что люди.

Для выяснения наиболее быстрого и эффективного способа лечить боевые ранения людей мы взрывали гранатами, расстреливали, сжигали из огнеметов… Боль и страдания бревен стоят открытий, которые мы сделали. Они стоят жизней и здоровья тех, кого мы сможем спасти и уже спасаем, настоящих людей.

Да, были и эксперименты просто для любопытства. У подопытных вырезали из живого тела отдельные органы; отрезали руки и ноги и пришивали назад, меняя местами правые и левые конечности; вливали в человеческое тело кровь лошадей или обезьян; ставили под мощнейшее рентгеновское излучение; оставляли без еды или без воды; ошпаривали различные части тела кипятком; тестировали на чувствительность к электротока; заполняли легкие человека большим количеством дыма или газа, вводили в желудок живого человека гниющие куски ткани. Но я бы не назвал и это грязной страницей нашей работы. Из подобных «бесполезных» экспериментов получался и практический результат. Например, так появилось заключение о том, что человек на 78% состоит из воды».

– Вы знали об этом, полковник? – вновь оторвавшись от чтения, спросил доктор.

Поярков отрицательно покачал головой. Во время чтения доктор оживлялся. Ему, безусловно, доставляло неизмеримое удовольствие погружаться в «то» прошлое.

– «Чтобы это понять, ученые сначала взвесили пленника, а затем поместили его в жарко натопленную комнату с минимальной влажностью. Человек обильно потел, но ему не давали воды. В итоге он полностью высыхал. Затем тело взвешивали, при этом оказывалось, что весит оно около 22% от первоначальной массы.

На моей памяти было два случая побега. Один раз – эксперимент, проводившийся на 40 подопытных, завершился не так, как мы планировали. Это было на Аньда, людей приготовили к заражению чумой, привязали к столбам. Одному из китайцев удалось каким-то образом ослабить путы и спрыгнуть со столба. Он не убежал, а сразу же распутал ближайшего товарища. Затем они бросились освобождать остальных. Только после того, как все 40 человек были распутаны, все бросились врассыпную. Если бы хотя бы один подопытный убежал, то сверхсекретная программа оказалась бы под угрозой. Не растерялся один из охранников. Он сел в машину, помчался наперерез бежавшим и стал их давить. Полигон Аньда представлял собой огромное поле, где на протяжении 10 километров не было ни одного деревца. Поэтому большинство заключенных было раздавлено, а кое-кого даже удалось взять живыми.

Второй случай – русский. Когда думаю об этом теперь, становится ясно, что голос русского был криком души, у которой отняли свободу… Но тогда я не мог правильно понять его гнев. Бревен мы людьми не считали. Так как же можно было спокойно отнестись к тому, что они взбунтовались? Однако протест этого русского, то, как он до последнего вздоха стоял широко расправив плечи, произвело на меня сильное впечатление. Мы заставили его замолчать пулей, но он, безоружный и лишенный свободы, несомненно, был сильнее нас. И тогда мы все в душе почувствовали: правда не на нашей стороне. Когда я вспоминаю теперь его, я не могу спать по ночам».

– Как звали того русского? – перебил Поярков доктора.

Доктор с неудовольствием поднял глаза.

– Увы, полковник, не знаю.

Поярков наблюдал во время чтения за Лизой. На его глазах она позеленела от ужаса.

– «Нет. Доктор, лукавишь. Лиза не агент», – подумал Поярков.

– «Группа Исии подготовила большое количество материалов: около восьми тысяч слайдов, на которых запечатлены животные и люди, подвергшиеся бактериологическим экспериментам. Бесценный материал. Некоторую часть я привез с собой…»

– На этом записи заканчиваются, – сказал доктор. – Не успел дописать, прервали. Но вот, что я вам скажу, полковник. Я разделяю вашу уверенность в гибели Германии. Видите, я с вами абсолютно искренен. Я тоже считаю, что нападение на СССР – начало конца Великого Рейха. Поэтому свое будущее я не связываю с «безумным ефрейтором». Знаете, американцы еще не начали свою программу развития биологического оружия. Но обязательно начнут. И результаты наших «полевых опытов» окажутся, как нельзя кстати. Будущее за такими видами оружия, Танками и пулеметами в будущем можно только демонстрации разгонять. Подтвердите мои слова, полковник, – доктор с усмешкой посмотрел на Пояркова.

– «Умен, старый черт», – подумал Поярков. На вопрос доктор промолчал.

– Не хотите признаваться в том, откуда вы. Хорошо. Госдепартамент и Пентагон скоро поймет, как важно для безопасности государства владеть такими разработками. И ценность этого будет значительно выше того, чего можно достичь, осудив нас за военные преступления. Я думаю, что в связи с чрезвычайной важностью информации о бактериологическом оружии, которую мы предоставим, правительство США решит не обвинять в военных преступлениях ни одного сотрудника отряда по подготовке бактериологической войны.

Пояркова передернуло. Прав был доктор. Прав абсолютно. В послевоенное время в ответ на запрос советской стороны о выдаче и наказанию членов отряда в Москву было передано заключение американцев о том, что «местопребывание руководства “отряда 731”, в том числе Исии, неизвестно и обвинять отряд в военных преступлениях нет оснований. В то время, как Исия находился на территории США и работал в лабораториях Пентагона.

После рассказа доктора Лиза стояла ни жива, ни мертва. По ее щекам растеклась мертвенная бледность. Казалось, она даже не дышала. Губы побелели, а глаза расширились от непонимания и ужаса.

– Я предлагаю сотрудничать, полковник. Решайте, я достаточно сказал.

Несколько секунд в кабине царило молчание. Наконец, его прервал Поярков.

– Я внимательно выслушал вас. На эту операцию я взял, а точнее, отправил лучшего друга. Отправил с четким пониманием, что ему отсюда не вернуться. В этом, как вы видите, мы с вами не отличаемся. Но я сожалею об этом, а вы – нет. В этом мы с вами различаемся.

Вас поражает русская безрассудность во время войны. Немцы предпочитают объяснять это не русским бесстрашием, а дикостью нашего народа. Действительно, примеров русского героизма, отчаянного подвига множество. Порой безрезультатного, и, кажется, бессмысленного. Но это только на первый взгляд. Почему русские – бесстрашные? И только ли русские могут совершать подобные действия? В истории народов: немцев, японцев, итальянцев и других тоже есть примеры мужества и отчаянного сопротивления. Почему же именно русские подвиги не дают покоя? Почему они выделяются на фоне остальных?

Причина в русской смекалке. Да, именно так. Русский не просто безрассудно, отчаянно дерется. Он зачастую делает это изощренно, со вкусом. А связано это с общим укладом жизни русского на протяжении уже нескольких веков. Понимаете, доктор, обычная жизнь русского давно является не жизнью, а выживанием. Причем выживанием в абсурдных и не совместимых с жизнью условиях. Это не временная приходящая, это константа. Тут без смекалки никуда!

И к смерти он относиться с куда большей иронией, чем другие, потому что умирать ему приходится каждый день. И по многу раз! Начиная с 13 века русский живет вопреки, а не благодаря. Вопреки всему. Вопреки установившимся правилам, вопреки условиям и здравому смыслу. Причем вопреки – это вера в успешное окончание дела! Вот такое упование на русский авось! И русский верить в это! Поразительнее всего то, что это работает!

Поэтому безнадежная, с точки зрения немца, ситуация для русского только начало, когда он рассчитывает на авось, Бога и свой смекалистый ум.

Русский героем становится не потому, что хочет прославиться. Он герой по жизни! Каждый прожитый день его – подвиг!

Поэтому вам никогда не одолеть нас. Наша правда всегда будет бить вашу!

Вы, доктор, догадываетесь, что проиграете. Вы предполагаете, а я – знаю!

Согласитесь, как будет не по-русски, мне – русскому офицеру сдаться на милость того, кого я победил.

Кранц помолчал некоторое время, что-то обдумывая.

– Ну, как знаете, – промолвил разочарованно доктор.

В кабинет неслышно кто-то вошел. Поярков это понял по вдруг появившемуся сквозняку. Невидимым мостом он соединил дверной проем и дупло камина. Из камина потянуло сырым подвальным духом.

Кранц взглянул на вошедшего, и мотнул головой в знак вопроса.

– Все в порядке, господин доктор, – ответил голос позади Пояркова. Голос показался ему знакомым.

Мимо полковника прошла женщина, туго затянутая в серый однобортный китель войск СС. Она прошла через весь кабинет и остановилась у кресла доктора. Потом развернулась.

Брови полковника поползли вверх. Перед ним стоял Летун. В пошитом на женский лад мужском кителе унтерштурмфюрера. На левом рукаве блестел вышитый орел с расправленными крыльями, узкие погоны отдавали серебристым светом, на черных петлицах отражались справа два Зига, а слева три ромба, выстроенных по диагонали.

– Гутен Абенд, комрад Поярков, – растянувшись в улыбке, произнес Летун.

– Где Славка? – вскрикнула Лиза.

Доктор закинул ногу на ногу.

– Прости, милая. Встреча немного откладывается. Но я выполню обещание. Ты скоро увидишься. Ты поможешь ей? – обратился он к Летуну.

Тот кивнул.

«Все. Вы трупы», – мысленно произнес полковник.

Поярков резко сместился назад влево, мгновенно оказавшись позади одного из охранников. Одновременно, он накинул левую руку ему на шею и сжал между подмышкой и предплечьем. Шея хрустнула практически сразу. Правой рукой Поярков уже расстегивал кобуру, когда Кранц вскочил и, не целясь, выстрелил с пояса. Пуля попала в верзилу в форме Бранденбург. Справа Шульц целил из автомата. Поярков звериным чутьем уловил чуть заметное движение ствола и резко повернул верзилу к Шульцу. По телу пульсирующее задробили тупые толчки от пуль. Поярков выстрелил. Шульц рухнул. В этот момент тело полковника прожгло слева острой болью, и он машинально повернул грузное тело фашиста в сторону выстрела.

Перед ним стоял доктор и уже не стрелял. Поярков вскинул руку и нажал на спусковой крючок. Пуля предназначалась Кранцу. И деваться ему было некуда. Полковник был уверен, что попадет. Но попал он в Гюнтера, тот самый лейтенант. Который стоял у камина спиной к Пояркову. В последний момент Гюнтер успел закрыть своим телом доктора. Пуля пробила ему скулу, которая сразу же окрасилась в бурый цвет. Гюнтер осел, открывая Кранца. Поярков попытался произвести еще один выстрел, но висящий у него на руке фриц почему-то стал неподъемным. Как-то сразу вдруг его вес на левой руке оказался разрушительным. Поярков не успел понять, как повалился под фрица. Его накрыла стодвадцатикилограммовая туша и он потерял сознание.

***

Плечо жгло и саднило. Мамин открыл глаза и понял, что он лежит, уткнувшись в земляную подушку. При вдохе трава мягко щекотала. Он попытался здоровой рукой оттолкнуться и приподняться. Удалось перевернуться. Над ним висело черное-черное небо, усыпанное нечастыми блестящими звездами. Луна, немного отстранившись от своих вечных спутниц, откатилась в сторону. Ощущался полночный холод. Мамин увидел перед собой подвальное окошко. Стекло осыпалось, и из деревянной рамы торчали углы, словно акульи зубы.

Вокруг было тихо. Мамин подполз ближе и ногами сбил стеклянные сосульки, расширяя вход. Оружие и снаряжение лежало рядом на земле. Значит, после выстрела к нему не подходили. Стрелявший решил, что убил его. Тем лучше. Его не ждут.

Медицинских средств у Мамина не было. Даже бинтов. Поэтому он, превозмогая боль, втиснулся в узкое пространство рамы.

Подвал был заполнен тишиной и сыростью. Стены его были выложены кирпичной кладкой, Мамин разглядел какие-то стеллажи, верстак, висящие инструменты, много непонятных предметов и вещей различной формы. Из-под кладки тянуло земляной стынью и кислятиной.

Мамин вытащил левой рукой браунинг. Автомат он оставил у окошка. С раненной рукой ему несподручно было пользоваться им.

В подвале раздался едва уловимый шорох. Как будто кто-то вздохнул. Осторожно ступая с пятки на носок, прощупывая им поверхность прежде чем перенеси вес, готовый в любой момент изменить направление движения или метнуться кувырком в сторону, Алексей зашагал на шум. В подвале было темно, хоть глаз коли. Через три шага Мамин увидел очертания силуэта. Пониже узких плечей силуэт казался квадратным.

Плечи силуэта находились на уровне пояса Алексея, головы не было. Мамина передернуло от страха.

– Эй, – позвал он.

Силуэт не пошевелился.

– Эй, ты кто? – повторил Мамин, направляя дуло пистолета в очертания человека.

На этот раз силуэт вздрогнул и поднял голову.

– Вин як!

Мамин подскочил. Это был Славка. Головы не было, потому что он опустил ее на грудь. Сам он сидел на стуле со спинкой. Руки, туловище и ноги были стянуты веревкой.

– Славка, ты?!

– Я! – выдавил мальчик.

– Хорошо, что я тебя нашел, – Мамин задохнулся от волнения.

Славка смотрел с широко раскрытыми глазами. И не отвечал. Алексей собрался.

– Здесь еще кто-нибудь есть? – шепотом спросил Алексей.

– Ни. Я адны, – просто ответил Славка.

Мамин присел у стула, достал нож и начал аккуратно срезать веревки. Он обратил внимание, что узлы сделаны профессионально, плетение так располагалось на руках, что будь у мальчика нож, он все равно не смог бы освободиться.

– Где Лиза?

– Я ни знамо. Я..нитчехо не знамо. Мэне шо-то пугливо, – голос мальчика задрожал и осекся.

Все вокруг было спокойно. Кроме полушепотного разговора в подвале, звуков не было. Но Мамин чувствовал, что мальчик напуган, и этот страх начал передаваться к нему самому. Дело было даже не в том, что все происходит не так, как должно. Начиная с этого злосчастного разговора в DEL MAR. Все, что ни планировали, разбивается о цепь случайных, или может быть не случайных, но непонятных точно обстоятельств. Злой рок висит над Маминым. Он это чувствовал. И теперь пугающее состояние мальчика ему казалось подтверждением.

Мамин еще раз оглядел подвал. Не мелькнет ли откуда вражеское око, не проявит ли себя движением противник. Ведь он здесь! Он должен быть здесь! Иначе почему так страшно. Он взглянул на мальчика. Тот сидел неподвижно. Веревки, спутавшись, валялись у стула. Мальчик был свободен от пут, но не вставал. Алексей убедился, что видимых повреждений на нем нет.

– Ну, ты чего, Славян? Не кисни! – Алексей по-дружески хлопнул Славку по плечу.

Толчок был не сильный, но Славка вдруг раскрыл глаза еще шире, будто увидел что-то, и повалился со стула. Мамин успел его подхватить.

– Славка, ты что?

Тело мальчика безжизненно повисло на руках Алексея. Он бережно опустил его на пол. Алексей смотрел на лежащего, и не понимал, что произошло. В голове все завертелось. Вдруг заныла раненая рука. Мамин с силой сжал кулаки, чтобы вернуть себе способность мыслить и почувствовал, что его пальцы слиплись, словно до этого он погрузил их в какую-то жидкость. Он раскрыл ладони. Потом снова крепко сжал и разжал пальцы. Что-то липкое неприятно чавкнуло на их подушечках. Его голова медленно опустилась на грудь.

Над подвалом раздались выстрелы. Мамин, очнувшись, резко поднял голову. Ни крика, ни шума, только глухие щелчки.

***

– Доктор, вы целы? – спросил Летун, скинув тело Гюнтера с Кранца.

– Кажется. Хух. Тяжел этот Гюнтер. Думал все, – доктор высвободил ногу из-под гюнтеровского сапога.

В кабинете оседал гром боя. Из-под лежащих тел под силой притяжения вытекала кровь. Ваза с цветами рассыпалась на мелкие осколки и вода, лепестки, стекла смешивались теперь с красноватыми полосками на полу. Бархатное кресло опрокинулось и лежало на боку, ощетинившись деревянными ребрами, словно выброшенный на берег кит. Портрет кайзера Вильгельма был пробит пулей.

– Что там наш диверсант? – поинтересовался Кранц, поправляя на себе рубашку.

Летун подошел и, натянув бедром юбку, ткнул носком сапога Пояркова.

– Готов!

– Шаде! – произнес Кранц. – Если он действительно из будущего, неплохо было бы его заполучить живым. Ты убежден, что не ошибся, Берта?

– В том, что он мертв или в том, что он из будущего?

– Болван. Ты правильно понял, о чем они говорили?

– Да, доктор. Без сомнений. Тогда ночью полковник и его друг четко и ясно говорили о попадании в наше время из будущего, – Берта осмотрел кабинет и заметил Лизу.

Во время короткой перестрелки она забилась в угол рядом с камином. Для нее все происходящее казалось воплощением страшной сказки. Одной из тех, что она слышала когда-то из уст бабушки, сидя долгими зимними вечерами на печке. Ее по-детски наполнял ужас. Лицо было искажено гримасой, как у ребенка, который готовится заплакать. Но она не плакала. Впервые Лиза видела смерть вот так, близко. Гюнтер был сражен пулей в каком-нибудь полуметре от нее. На ее глазах в людей попадали пули, их одежда окрашивалась бурыми пятнами, люди падали и умирали. Звуки выстрелов, громкие и негромкие одновременно, смешались с запахом пороха и никак не хотели рассеиваться, хотя в комнате уже воцарилась тишина. Они шумели где-то в голове и делали больно. Лиза сидела на полу, поджав ноги и обхватив их руками. Она затравлено косилась на людей. На живых и на мертвых. Ее глаза тупо наблюдали, как по комнате ходит Летун, который Берта. Об этом она узнала только что. А о том, что это враг – накануне вечером, когда он, выехав за Брест, резко остановил машину. Потом подозвал гефрайтера Лепядевского помочь с крышкой капота. Она видела, как Летун застрелил Лепядевского, едва тот повернулся к нему спиной. Под угрозой оружия связал ее и Славку, а потом привез их сюда. Славка!? Она совсем забыла про него!?

Доктор, когда ввели Лизу в кабинет, изложил свою просьбу-требование. Она будет молчать на допросе старшего группы Пояркова, а взамен Славка останется жив. Во время допроса стало ясно, для Александра Николаевича она теперь предатель. Ее представили Бертой, лучшим агентом доктора. Лиза послушно промолчала, хотя сердце разбивалось от поклепа и несправедливости. Мысль, что в глазах Пояркова она – предатель, пугала ее. Но страх за брата был сильнее и она смолчала. Сейчас же, когда кабинет усеян трупами, Александр Николаевич убит, она не сомневалась. Брата в живых нет! Что делать с этой мыслью она не знала. Внутри разом окаменело. Потом треснуло и осыпалось. Все, что до этого составляло ее жизнь, перестало существовать. На месте этой пустоты еще ничего не возникло. Она сама перестала существовать. Только что была, и вот ее нет.

– Что будем делать с девчонкой? – спросил Летун, встав справа от входа в кабинет.

– Возьмем с собой. Есть ощущение, что она пригодится, – Кранц попытался улыбнуться, но ничего не вышло. Он прошел к книжной полке и взял увесистый том Гете.

– Знаешь, милая, я не считаю себя величайшим шпионом. Но от разведчиков будущего я ожидал большего. Поэтому не решился отправлять документы в Берлин. Вот они! – Кранц потряс в руке свиток, перевязанный красной ниткой с сургучной печатью. – Видишь, мне удалось заманить и обмануть этих славян. Видимо, я кое-чего стою, да?!

– Ты.. Вы.. Слава.. Вы.., – Лиза задохнулась от слез.

– Идет война. Это не игра, не шутка. Всем не выжить, девочка моя. Бревна в печи горят, чтобы давать тепло. Сомнения и слабость ведут на плаху. Ты определись, ты греться хочешь или на дрова пойдешь? Сейчас ты не в себе. Я дам тебе время подумать до аэродрома. Дальше, либо со мной, либо там и останешься, – Кранц повернулся к Берте, – На какое время поставлен заряд?

– На три часа.

Доктор вынул из кармашка брикет. Оставалось менее пятнадцати минут.

– Все, уходим. Девчонка на тебе, – Кранц наклонился, чтобы поднять пиджак и в этот момент увидел, как дернулась портьера, скрывавшая входную дверь. Шестое чувство, не раз спасавшее жизнь доктору, заставило сейчас его по-кошачьи мягко опуститься на колено и нащупать в поле пиджака стилет. Другого оружия, до которого он мог бы дотянуться, не было.

Разрыв между шторками портьеры резко качнулся, послышался хлопок, и тонкая фигура Летуна в женском кителе дрогнула.

– Док…– не договорив, Летун-Берта ничком, плашмя рухнул на пол из мореного итальянского дуба.

Еще не успело тело агента коснуться пола, как доктор уже оказался рядом с Лизой. Рывком он поднял ее на ноги и скрылся за ней, подставив стилет к ее шее.

– Кто бы ты ни был. Войди, – крикнул Кранц.

Портьера отодвинулась и вошел Мамин. В левой руке он держал браунинг.

– Старый знакомый. Пассажир. Вы, кажется были капитаном при нашей последней встрече. – Как интересно сложились обстоятельства. Поспешил Берта, – доктор кивнул на лежащего Летуна.

Мамин со спины узнал бывшего соратника, с которым вместе выходили из окруженной Брестской крепости, с которым вместе форсировали Буг и добывали немецкую форму. Хотя и не должен был его узнать. Летун был затянут в немецкий китель женского покроя. Теперь стало ясно, что Поярков прав. Летун – предатель.

– Почему он в женской одежде? – спросил Мамин.

– Ах, да. Вы ведь не знакомы, – ответил доктор.

– Почему же, знакомы. Это Летун. Вместе со мной бежал из крепости.

– Ну, нет, родной. Для вас он мог назваться кем угодно. Но в реальности, это агент Абвера – Берта. Один из лучших агентов, к слову. Был.

– Но он не женщина, это точно.

– Не женщина, – доктор взглянул на свои часы. Стилет чуть сдвинулся и поранил кожу Лизы. Она поморщилась, но не издала ни звука.

Мамин стоял спиной к двери в кабинет, с вытянутой левой рукой, в которой держал пистолет. Беседа о Летуне его не очень интересовала. Он просто не знал, что делать. Подняться из подвала под выстрелы, незаметно, под прикрытием портьеры, войти в кабинет и застрелить Летуна было сложно, но выполнимо. А что дальше? Алексей видел, что острие стилета вжато в шею девушки, так что кожа под нажимом прогнулась внутрь. Доктор ловко встал за Лизой и Мамин мог видеть только часть его лица, не более одной трети. Попасть даже с расстояния шагов в пять, которое их разделяло, было немыслимо. Алексей не настолько подготовленный стрелок. Вот Санчес мог бы. Но Санчес лежит у его ног поджатый телом какого-то немца. Мамин только на мгновение взглянул на друга. Кажется, тот был без признаков жизни. Его голова, запрокинутая назад, выражала безмятежное чувство, будто он отправился в будничное путешествие, из которого всегда можно вернуться, стоит только захотеть. Его глаза были открыты и смотрели серьезно и пристально, как тогда, в кафе, злополучном кафе, из-за которого все началось.

– Надо что-то решать? – прервал молчание доктор, оторвав взгляд от часов.

– Предлагайте, – сказал Мамин.

– Я выхожу из дома. Девочку оставляю на выходе. Вы ждете здесь. Как только она вас позовет, можете попробовать меня уничтожить. Но послушайте моего совета, не тратьте зря силы. Достать меня вы не сможете. А вам самим нужно искать укрытие. Как вы понимаете, вас скоро, очень скоро начнут искать. Или вы тоже из этих…

– Каких этих?

– Ну, из будущего. У вас есть способ вернуться?

– Может и есть. Только зачем?! Там меня никто не ждет, – соврал Мамин, – А здесь я слишком много потерял, чтобы уйти просто так.

– Бросьте, молодой человек. Не нагнетайте. Эти жертвы к вам отношения не имеют. Вы их не убивали, я тоже. Да и не я вас искал, а вы меня. Ну, вот случилось. Это война. Но вы со мной ее начали. Поэтому не делайте из меня врага. Дело не в моей жизни, а в жизни этой девушки. Чтобы получить меня вам придется убить нас обоих или мне придется убить ее, а вам убить меня. Иными словами, тут будут только трупы, если мы не договоримся. Кстати, вы ничего не узнаете о судьбе своего друга, если попытаетесь решить вопрос оружием.

Мамин вспомнил слова Пояркова о вербовке прадеда.

– Просто отпустить я тоже не могу. Может тогда, как в любой экшене?

– Где? – доктор неподдельно удивился.

– В фильмах, боевиках.

– И как там?

– Бой. На руках.

– Ах, вот вы о чем? – пожилой взглянул на часы снова. – Только у меня условие. Деремся на улице и на некотором расстоянии от дома.

Условие озадачило Алексея. Почему не здесь? Почему на расстоянии? Дом заминирован? От этой мысли бросило в пот. Мамин не сомневался, что «ушатает» старикана. Это было очевидным и по справедливости, его маминой, и по физическим данным. Да, старикан может быть тоже неплохо подготовлен, по крайней мере, из того, что знал он от Пояркова, такое было возможным. Но он же не из Шаолиня. Да и не верил Мамин в секретные боевые искусства. Его жизнь доказывала, что секретнее хорошего захвата и броска или хорошего хука ничего не существует. Остальное от лукавого, как сказал бы сенсей. Значит, все же заминирован. Они-то из дома выйдут. Но тут останутся Санчес, Славка, еще Семен непонятно где.

– Дом заминирован? – напрямую спросил Мамин.

– Хорош, – похвалил доктор. – Да. И у нас немного времени, – добавил он, вновь взглянув на часы.

***

Красное зарево луны, означавшее приближение рассвета, огненными языками металось по лугу. В предутреннем мраке, казалось, спала даже природа. Сверчки затихли, птицы куда-то удалились, всегдашний сосед – ветерок взмыл под редкие облака и там притаился, ожидая своего часа. Звезды исчезли с небосклона, постыдно обнажив космическое пространство. На землю опустилась утренняя ночь, темная и непроглядная.

Мамин стоял на траве с опущенными вдоль тела руками. Пистолет по-прежнему находился у него в левой руке. Доктор с Лизой шли от дома, при этом он все время держался так, чтобы оставаться прикрытым девушкой. Впрочем, это уже было лишнее. В такой тьме Мамин стрелять не рискнул бы. Разговор в кабинете закончился предложением, от которого Мамин отказаться не смог. Доктор вынул из внутреннего кармана пакет с сургучем, сказав, что это те самые документы, которые вы искали. В подтверждение слова о честном бое он оставляет их в кабинете. Кто победит –получит все! Девушку, документы и жизнь!

Игра стоила свеч! Алексей не мог ни о чем думать, кроме картины его победы. Столько всего случилось за несколько дней. Роковых, исторических дней. Из серой будничной жизни обычного человека он ворвался в жизнь, полную масштабных событий. Или она ворвалась в него. Там – был мир виртуальный, здесь – реальный; там – смайлики и смс, здесь – поступки. И Мамин принял правила игры. Стал человеком поступков. В неравном сражении, без специальных навыков выжил сам. А теперь еще может спасти хотя бы эту девушку. О документах в доме сейчас Мамин не вспоминал.

Они отошли метров на пятьдесят. Кроме браунинга другого оружия у Мамина не было. Корреспондент поверил на слово.

– Выньте обойму и бросьте пистолет туда, – распорядился агент, показывая в сторону дома.

Алексей нажал на кнопку, обойма выпала, потянул на себя затвор – выбрасыватель послушно выплюнул патрон из патронника. Ему не было видно, но показалось, что корреспондент хмыкнул. Размахнувшись левой рукой, Алексей забросил пистолет метров на пятнадцать. Все. Момент истины! Он один, без оружия! Трубите фанфары, играй торжественная, героическая музыка, как бывает в фильмах про войну.

Мамин закрыл глаза. Также, как он делал в каземате на ОПАБе.

Через мгновение он открыл глаза. Оркестра не появилось. Торжественная минута отозвалась тишиной. Из темноты шагнула фигура доктора в белой рубашке и кремовых брюках. И ничего героического вдруг не оказалось в этой реальности. К нему приближается противник, который хочет его убить. Просто, тупо и быстро! Ни первая кровь, ни мольбы о пощаде его, Мамина Алексея Степановича, уже не спасут. Алексей почувствовал, как похолодели и задрожали его пальцы. Пот мгновенно прошиб спину и подмышки. Стало трудно дышать.

Нет, нет! Не сейчас. Только не сейчас. Нельзя дать страху захватить себя. По телу пробежала судорога, потом онемение. Это шок! Еще чуть-чуть и потом слабость. Тогда все! Так, наверное, кролики замирают перед змеей, боясь пошевелиться. Оставалось шагов семь.

Внезапно доктор взмахнул правой рукой наотмашь и от руки отделился продолговатый блестящий предмет. Черт возьми! Это был стилет. Мамин не заметил, что корреспондент шел к нему с оружием.

Этот взмах вырвал Алексея из оцепенения. Он набрал что есть силы воздуха и громко заорал:

– Ааааа!!!

Агента это не смутило. Он приблизился, фронтально, чуть наклонив голову вперед.

Алексей мощно выбросил правую ногу, мае гери чудан. Удар был выверенный. Мамин приготовился к тому, как чейсоку проткнет корпус корреспондента. Чейсоку пронзил пустоту. Неуловимым движением корреспондент убрал таз и левой рукой подбил колено Мамина. Алексей попытался встать на правую ногу, удержав равновесие, но нога опустилась не на землю, а на подставленную голень противника; потом предательски скользнула по ней и в следующее мгновение Мамин распластался на траве.

– Вставайте, молодой человек. Я не хочу убивать вас, так быстро, – победоносно сказал доктор, встав на место Алексея.

Более, чем унизительное начало! Мамин, преодолевая боль в руке, поднялся. Агент демонстративно наклонился и сорвал травинку. Зачем-то сунул ее в карман брюк.

– На память, – сказал он, и, кажется, попытался улыбнуться.

Алексей потрогал правое плечо, оно набухло. Но страха уже не было. Азарт боя ворвался в сердце мужчины, вытеснив усталость, боль и страх.

Теперь Мамин вскинул руки в боевую стойку и пошел на доктора. Тот стоял с опущенными руками. Алексей бросил левую руку, джеб. Корреспондент уклонился и тут же кинул смертельное нукитэ, целясь в адамово яблоко, но цели он не достиг. Удар левой рукой Алексей наносил фальшивый, даже кулак не сжал. Ему нужно было заставить противника среагировать. Он этого добился. И, когда, доктор сделал уклон, Мамин прогнулся в спине назад, что спасло его от нукитэ, и коротко ткнул носок сапога в голень. Удар получился резкий и сильный. Корреспондент взвыл и машинально сделал два шага назад. Таким ударом выиграть сражение было конечно невозможно, но ущерб был ощутим. Корреспондент захромал.

– Шайсе, – промычал он.

– Что, не нравится, немчура? – Алексей тяжело задышал. Бой длился всего несколько секунд, а он уже начинал уставать.

Теперь, когда подвижность немца была ограничена, Мамин решил войти в ближний контакт и, схватив, бросить. Корреспондент был невысок ростом и худощав, вес не больше семидесяти килограмм. Левой руки должно хватить для броска.

Корреспондент, казалось, разгадал план Мамина и при приближении стал ловко по зигзагообразной траектории наносить удары. Они были какими-то неловкими, но стремительными. Мамин пару ударов заблокировал, увернулся от нескольких, но два пришлись в цель: один по затылку, от чего звякнуло в голове; другой – в левое плечо. Алексей контролировал правую руку и держал ее в защите, но тут «на автомате» нанес цки куда-то в район солнечного сплетения и…попал.

Противники отскочили друг от друга как пинг-понговые мячики. Один, потому что ему сбили дыхание, второй, потому что правое плечо прожгла чудовищная боль. Оба бойца остановились. Один сплевывал слюну, второй зажал плечо рукой.

Алексей понимал, время работает не на него. Каждая секунда отбирает силы. И он скоро не сможет выполнить бросок. А ударами ему уже не победить.

– Все, парень. Эта игра мне надоела, – услышал Мамин. Он поднял голову, агент возился с ремнем.

Алексей непонимающе наблюдал за манипуляциями корреспондента. Он решил снять ремень? Зачем?! Использовать в качестве оружия?! Так у Мамина самого портупея есть. Да и удары ремнем здесь не помогут. Корреспондент резким широким движением, как будто вынимая саблю из ножен, вытащил тонкую металлическую проволоку.

«Похоже на струну», – подумал Мамин.

Доктор сделал три шага к Мамину и наотмашь, как плетью, вскинул правую руку.

То, что произошло в следующее мгновение, Алексей не понял. Понял только, что все, что происходило с ним до этого: ранение, удары – все это ничто, по сравнению с этим. Стальная проволока рассекла правую руку почти до кости и та безжизненно повисла.

Своего крика Алексей не слышал, но почувствовал, что опустил на колено. В глазах потемнело. Сквозь осоловелую муть, он ощутил, как стальная петля обвилась вокруг его шеи и без промедления стянулась. На плечи опустилось что-то увесистое и придавило к земле. Сталь неумолимо впивалась в кожу, разрезая ее. Артерия на шее вздулась, грозя вот-вот стать рассеченной проволокой. Левой рукой Мамин пытался схватиться за петлю, но для пальцев там места не было. Пригибаемый к земле и теряющий сознание Алексей, увидел картинку. Картинку своего положения, только со стороны. Он стоит на одном колене, правая рука безжизненно висит, будучи почти разрубленной, на плечах навис невысокий старик в белой рубашке и кремовых брюках и обеими руками стягивает проволоку.

Действие опередило мысль. Мамин обхватил левой рукой сзади левое бедро корреспондента, подсадил его, опустив плечи, оттолкнулся левой ногой и, подставив правую, выпрямил их. Корреспондент оказался сидящим на плечах у Мамина. Деваться ему было некуда, проволоку отпустить он не мог. Мамин резко вскинул левую руку вверх-назад и схватил агента за что пришлось. Попался воротник рубашки. Сжал, дернул вниз-влево и, теряя сознание, всем телом приземлился на корреспондента.

***

– Алексей Степанович. Товарищ Мамин.

Сквозь нестерпимую боль пылающих жаром век Мамин открыл глаза. Над ним склонилось лицо Лизы.

– Вы живы, – неопределенно спросила или сказала она.

– Ничего, вроде живой, – губы не слушались, во рту сухо и солено.

Мамин не чувствовал ни рук, ни ног. Поводил кадыком. Проволоки на шее не было. Лиза сняла. Спиной он чувствовал, что лежит на корреспонденте. Удар был жесткий, перед потерей сознания он слышал хруст костей противника. Алексей надеялся, что сломал позвоночник агенту.

– Помоги встать, – сказал он.

С помощью Лизы Алексей поднялся. Все тело саднило. В голове раздавался шум. Он оглядел себя. Видимых повреждений нет. Только правая руку повисла плетью. На месте удара стальной проволокой была материя. Это Лиза оторвала часть своего подола и перевязала. Материя уже была красная и рукав тоже весь пропитался кровью. Мамин взглянул на корреспондента. Тот лежал в неестественной позе на спине: голова свернута вправо, левая рука закинута за голову, правая под поясницу, ноги скрещены.

Лиза стояла рядом и смотрела в лицо Мамину.

– В доме установлена бомба, – просто сказал она.

Нужно было действовать, еще ничего не закончилось.

– Нужно забрать документы, вытащить Санчеса, Славку и Семена, – прошептал Мамин. – Ты знаешь, на какое время установлен взрыв? – спросил Мамин.

– Кажется, они говорили на четыре часа.

Мамин взглянул на часы. Без десяти минут четыре.

– Давай, помоги побыстрее добраться до входа. Сам я не ходок.

Потеря крови сказывалась. Алексей с трудом ориентировался. Поэтому шагал, опершись на плечо Лизы. По пути Мамин увидел лежащий браунинг. Ему он сейчас ни к чему. Все равно магазин с патронами остался там, на месте схватки. Прошел мимо.

У входа в замок Мамин остановился.

– Отойди от дома на двадцать шагов. Иди. Я буду считать.

– Но, товарищ капи…

– Иди.

– Я помогу…

– Лиза, ты поможешь, если сейчас же отойдешь на двадцать шагов. Я жду.

Лиза развернулась и отбежала на двадцать шагов.

Алексей решил для себя, что обязательно выйдет со Славкой. Когда началась стрельба, он не успел проверить состояние мальчика. Может быть он жив. В любом случае оставлять его погребенным в разрушенном доме нельзя.

Освещение дома оставалось свечным. Мамин, опираясь на стену, дошел до кабинета. Подошел к Пояркову. Глаза друга остекленевши смотрели на потолок. В них бесноватым всполохом играли свечные огоньки. Алексей заглянул в эти глаза. Приложил пальцы к шее Пояркова. Пульса не было. Вдруг Алексей обернулся. Ему послышался звук. То ли хлопок, то ли выстрел. Нет, не похоже на выстрел. Вокруг стояла мертвая, в прямом смысле слова, тишина. Мамин наклонился и закрыл глаза Санчеса рукой. Взглянул на часы: без семи минут. То, что сейчас ему предстояло сделать и было причиной, почему он не взял Лизу с собой. Рядом на полу лежал НР-40. Алексей просунул его между зубами Пояркова и разжал их. Под шестыми молярами справа и слева находилось по одной капсуле. Нужно было только поддеть легкую пломбу и вынуть их.

Об этом Поярков шепнул Мамину перед штурмом. На всякий случай. Этот случай настал.

Мамин поддел пломбы, вынул капсулы бирюзового цвета, похожие на маленькие бусины. Положил их в нагрудный карман. Аккуратно сомкнул губы Пояркова. Нож положил ему на грудь.

– Спи, друг. Я никогда тебя не забуду.

На часах оставалось менее пяти минут. Мамин бросился к камину, схватил пакет с сургучом, одним взглядом понял, что печать на сургуче та самая, что у диверсанта у Мухавца. Сунул документы за камуфляж и ввинтился по лестнице в подвал, прихватив по дороге, канделябр со свечами.

Славка лежал у стула. Все спина его была исполосована тонкими линиями, как будто детская кожа лопнула. В некоторых местах обнажилась мышечная ткань. Что хотел сделать с ребенком Летун, его имя назвал Славка перед тем, как потерять сознание, не было понятным. Мамин схватил Славку левой рукой и поднес к окошку. При свете утренней дымки под окошком прямоугольником темнел верстак. На тусклой, застеленной тканью поверхности, мерцали звездочки. Когда Мамин приблизился, оказалось, что это не звездочки, а медицинские инструменты. Скальпели, кусачки, пилы, распаторы, и черт знает, что еще.

Мамин собрался с силами. Взобрался на верстак и выпихнул Славку наружу. От верстака до окошка было не более метра, поэтому Алексей смог забросить колено и вытянуть себя одной рукой. Больше на время он не смотрел. Теперь, последний рывок. Оттащить Славку как можно дальше от дома. За Лизу он не переживал. Она находилась с другой стороны дома и на почтительном расстоянии.

Нести Славку на руке Мамин уже не мог, поэтому он просто взял за шиворот левой рукой и поволок за собой, отсчитывая шаги. Один, два, три, четыре… На сорок первом шаге он почувствовал толчок, словно планету качнуло. Не удержав равновесие, Мамин упал. Раздался оглушительный взрыв.

***

Мамин лежал на спине и смотрел в небо. Мгла постепенно рассеивалась, уступая место синей бесконечности. Луна еще продолжала нависать над сизыми полями, но на востоке уже восходило солнце, грозя вот-вот опалить красно-рыжим огнем верхушки деревьев. Мамин подумал, что вот этот порядок вещей: правильный, справедливый никто не может остановить, даже Гитлер.

– Смотри, Славка, солнце, – Мамин нащупал руку мальчика.

Ему показалось, что рука мальчика дернулась. Алексей повернул голову и посмотрел на Славку. Тот не двигался. Сил подняться не было, поэтому Мамин просто приложил большой палец на место пульса. Его почти не было. Но в том-то и дело, что почти. Слабо-слабо, с большими перерывами, но он все-таки был.

На месте замка лежала груда битого камня, над которой клубился дым. Местами кое-где поблескивали языки пламени. Башенки рассыпались метров на десять в окружности. Останки дома напоминали желто-красную песчаную отмель посреди океана. Одинокую, безжизненную отмель, посреди ничего не подозревавшего, мирного поля.

Внезапно, Мамин увидел слева от себя крошечную фигуру мужчины в белой рубашке и кремовых брюках. Он стоял в стороне от остатков дома. Постояв несколько минут, он поднял руку в знак приветствия, затем развернулся, и пошел в сторону дороги.

Лизы не было. Алексей запрокинул голову назад, взглядом провожая удаляющуюся фигуру. Когда мужчина скрылся на горизонте, Мамин встал и, шатаясь, пошел к месту, где он оставил Лизу. Он почти не сомневался, что там увидит. Но все же где-то внутри теплилась надежда. Может и ей удалось как-то спрятаться. В голове звучал глухой щелчок, который он, находясь в доме, принял за выстрел, а потом убедил себя, что ошибся. Как бы он хотел, чтобы это было так.

Мамин увидел ее издалека. Девушка лежала неподвижно ничком. На спине растеклось красное пятно. Ошибкой был не глухой щелчок. Ошибкой было оставлять Лизу здесь одну. Зачем он это сделал.

Мамин посмотрел на дымящийся остов дома, потом на Лизу, и в совершенном опустении вернулся к Славке.

– Надеюсь, Славян, ты меня не проклянешь за путешествие в мое время, – сказал Мамин и, раздавив капсулу, влил содержимое в рот мальчику.

Вторую он принял сам.

***

Ялта 2018

В палате интенсивной терапии № 6 закрытой больницы ФСБ России все было как обычно. В обеззараженном воздухе носились бактерицидные ионы, вымытый раствором пол неровно пятнами подсыхал под лучами майского солнца, буднично хлопотала медсестра в ослепительно белом халате над больным.

Он лежал на современной реанимационной койке, заботливо укрытый чистой простыню. Медсестра Дарья, двадцатипятилетняя интерн военной медицинской Академии, уже привыкла к своему пациенту, которого она обслуживала неделю. С момента его появления.

Дарья не знала, как его зовут. Для персонала это был объект номер девятнадцать. Медсестра сделала стандартную витаминную инъекцию и повернулась уходить, когда почувствовала спиной движение. Она резко обернулась и выбежала из палаты.

Через минуту в палату вошли несколько человек. Все в белых халатах, но у двоих под халатами – зеленый мундир.

– Здравствуйте, – громко сказал седой, стриженный под «ежика», мужчина.

Пациент моргнул глазами.

– Вы меня слышите, можете сказать что-нибудь? – вновь обратился стриженный.

Пациент пошамкал губами, но ничего не произнес.

– Дарья Николаевна, смочите ему губы, – распорядился стриженный.

Медсестра выполнила приказ.

– Где я, – произнес пациент.

Через два дня пациенту разрешили выходить во двор больницы и делать часовые прогулки. От врачей он узнал, что потерял сознание в метро, был доставлен по протекции Пояркова Александра Николаевича. Ничего страшного не случилось. Просто отравился неизвестным ядом и уже идет на поправку. Пациенту отдали его паспорт на имя Мамина Алексея Степановича.

Два дня Мамин силился вспомнить, что с ним произошло. Ничего не выходило. Кусками в памяти всплывали картины его детства, учебы, тренировок по каратэ. Местами появлялся Санчес. Сны были тяжелыми, с множеством непонятных кадров, как будто он смотрел пленку диафильма. Просыпался мучительно, в поту и ознобе. Неприятность доставляла правая рука, которая странным образом ныла и воняла. Мамина дважды в день водили на перевязку, но руку самому осмотреть не давали, закрывали марлей.

На четвертый день пришел Санчес.

Мамин спал глубоким забывчивым сном. Опять мелькали со скоростью света картинки, то сверху вниз, то начинали заводить круговорот. От этого даже во сне мутило.

– Ну, привет, Лемыч, – сказал Санчес, когда Мамин открыл глаза.

Увидев знакомое лицо, Алексей вдруг вспомнил. Вспомнил кафе DEL MAR, официантку, виски «Джеймесон», метро. Синий клетчатый костюм из камвольной ткани, остро отглаженные брюки, приталенный пиджак, галстук, белая рубашка.

– Здорово, Санчес. Что случилось со мной?

– А, – отмахнулся Поярков. – Ничего страшного. Сожрали мы с тобой в кафе что-то не то. Думаю, за мной охотились. Потравить хотели. И тебя задели. Я-то сразу понял, что хужеет и в больничку. Сам недавно с койки слез. А тебя искать пришлось. Насилу обнаружили в инфекционке, еще чутулю и все, кабздец тебе.

Мамин очумело слушал и молчал.

– Ты-то как, помнишь что-нибудь? – небрежно спросил Поярков, но глаза сузил. От Мамина не ускользнула эта деталь.

– Я пытался. Вспомнил пока то, что ты сейчас рассказал.

– Ну, и хорошо, – Санчес похлопал Алексея по руке и тот взвыл от боли.

– Ой, прости. Это болезненно, понимаю. Но ничего, уже идешь на поправку. Я справлялся по тебе.

Мамина ударило током.

«Справлялся».

Мало употребляемое слово, как битой толкнуло Алексея и всполохами резких звуков и картинок он увидел бой, пенящиеся воды Буга, вспышки выстрелов.

На мгновение Мамин отключился, а когда пришел в себя, Пояркова рядом не было. Палата была пуста.

Прошло еще два дня. Рана на руке не заживала. Мамин продолжал лежать в одиночной палате на четвертом этаже. Теперь, его не выпускали во двор, а, чтобы он не заскучал, поставили в палате ноутбук с выходом в интернет.

Мамин спросил Дарью о Пояркове, но та ответила, что к нему никто не приходил. Посоветовала успокоиться, не переживать и не нервничать. Это просто дурной сон.

Утром седьмого дня Мамин увидел спину военного, который наклонился над ноутбуком в палате.

– Санчес, ты?!

Военный повернулся. На плечах топорщились погоны полковника, грудь увешана колонками разноцветных планок.

– Я, Лемыч.

– А мне недавно приснилось, что ты приходил, – Мамин сказал эту фразу и вдруг понял, как по-детски, нет, по-идиотски это звучит. Алексей внезапно почувствовал, что при виде Пояркова испытывает блаженно-радостное чувство, сродни сумасшествию. Ему почему-то пришло в голову, что после привидевшегося в тот раз Санчеса ему стали давать дважды в день новое лекарство.

– «Аминазин», – всплыло в голове слово, услышанное случайно из разговора в коридоре.

– Показалось тебе, Лемыч. Как чувствуешь себя?

– Хорошо, – придурковато ответил Мамин, даже голос его звучал по-детски.

– Что-нибудь новое вспомнил?

– Нет, – ответил Мамин.

– Слышал про саперно-маскировочную роту? – спросил Поярков.

Мамин задумался и его снова ударило. Замелькали картинки людей, машин, танков. Потом он четко увидел: улица, полуторка, ефрейтор и девушка, на дороге раненные военные, у него в руках наган, лейтенант милиции Воробьев, Воробьев… Воробьев… Воробьев…

Алексей очнулся. Палата была пуста.

С этого дня Мамин полученные таблетки закладывал за щеку, но не глотал. Выплевывал в палате. Часть лекарства конечно успевала раствориться, но все же.

На следующий день Мамин сел за ноутбук. Воробьев… Воробьев… Воробьев…

Алексей набрал в поисковике: «Воробьев».

«Википедия, викисловарь, значение слова, толковый словарь Ушакова». Одним словом, около миллиона результатов.

Вдруг ему пришла в голову идея. Мамин добавил слово: «Брест».

Открылась пространная статья о лейтенанте милиции Воробьеве. Мамин прочитал:

«Воробьев Андрей Яковлевич (1902-1941), начальник Линейного отделения милиции станции Брест-Литовский, лейтенант милиции. Родился 12 февраля 1902 года в деревне Студенец Шумячского района Смоленской области. Русский. Из крестьян. Член РКП(б)-ВКП(б) с октября 1925 года: партбилет образца 1936 года № 2423432.

Семья: супруга – Воробьёва Прасковья Фроловна 1904 года рождения; дети – сын Вадим (родился 5 мая 1929 года) и дочь Татьяна 1935 года рождения. Образование:– общее – начальное: в 1921 году закончил две группы школы 2-й ступени, а в июле 1924 года – Школу политграмоты при 1-м стрелковом полку Дивизии особого назначения при Коллегии ОГПУ (г. Москва);– военное: в августе 1923 году – неполный курс обучения на 7-х Витебских командных пехотных курсах РККА;– специальное 5 января 1927 года – годичную Школу транспортных органов ОГПУ (г. Москва), а 5 мая 1932 года – в городе Смоленске девятимесячные Курсы Центральной транспортной комиссии (ЦТК) ОГПУ имени Ф.Э. Дзержинского.

Трудовую деятельность начал в детском возрасте в качестве подпаска. На военной службе дважды. В первый раз – с 1 августа 1922 года по август 1923 года. Проходил её в качестве добровольца Красной Армии: курсант командных пехотных курсов, которые в разное время по-разному именовались и в разных местах дислоцировались: в августе-сентябре 1922 года – 31-х Смоленских; в сентябре 1922-апреле 1923 гг. – 31-х Полоцких; в апреле-августе 1923 года – 7-х Витебских. Уволен был по демобилизации. В августе 1923-мае 1924 гг. – крестьянствовал на родине. Второй раз на военной службе – с мая 1924 года по 28 января 1926 года. В данном случае по мобилизации, как лицо мужского пола, достигшее призывного возраста, установленного тогда Законом в 21 год отроду, и имеющее должное социальное происхождение. Службы проходил в качестве пулемётчика в городе Москве в частях Дивизии особого назначения имени Ф.Э. Дзержинского [имя главного чекиста присвоено в 1926 году] при Коллегии ОГПУ (ныне – Отдельная ордена Ленина Краснознамённая ордена Октябрьской революции дивизия оперативного назначения внутренних войск МВД России):– в мае-июле 1924 года – красноармеец N-го стрелкового полка войск ОГПУ;– в июле 1924-январе 1926 гг. – боец 3-го стрелкового полка войск ОГПУ.С 28 января 1926 года – на службе в транспортных органах ОГПУ-НКВД СССР. Первая должность здесь – курсант 4-й роты Школы транспортных органов при коллегии ОГПУ (г. Москва): в период с 28 января 1926 года по 5 января 1927 года.

С 5 января 1927 года по 8 сентября 1931 года – в должностях оперативного состава Дорожно-транспортного отдела (ДТО) Западной железной дороги: – 5 января-13 апреля 1927 года – агент в составе управленческого аппарата ДТО;– 13 апреля 1927-22 июня 1929 гг. – агент ДТО станции Семёновка;– 22 июня 1929-25 июня 1930 гг. – помощник линейного уполномоченного ДТО станции Новгород; – 25 июня 1930- 8 сентября 1931 гг. – помощник линейного уполномоченного ДТО станции Семёновка. В данный период подвергнут двум дисциплинарным взысканиям. Так, 7 августа 1930 года «оперу»-чекисту А.Я. Воробьёву приказом начальника ДТО за № 137 был объявлен строгий выговор с формулировкой: «За бездеятельность розыска», а 16 ноября 1930 года приказом начальника ДТО за № 183 он же был подвергнут аресту сроком на пятнадцать суток «за продажу револьвера».8 сентября 1931-5 мая 1932 гг. – курсант Курсов ЦТК ОГПУ имени Ф.Э. Дзержинского (г. Смоленск).5 мая-1 ноября 1932 года – помощник уполномоченного ДТО ОГПУ станции Семёновка.1 ноября 1932-9 июля 1935 гг. – на должностях оперативного состава в ДТО ОГПУ-НКВД СССР станции Унеча:– 1 ноября 1932-11 апреля 1935 гг. – линейный уполномоченный;– 11 апреля-9 июля 1935 года – Врид уполномоченного 6-й группы.9 июля 1935-16 сентября 1937 гг. – на должностях оперативного состава в структурах Дорожно-транспортного отдела Управления госбезопасности УНКВД по Смоленской области:– 9 июля-3 ноября 1935 года – Врид оперуполномоченного 3-го отделения;– 3 ноября 1935-16 сентября 1937 гг. – оперуполномоченный ДТО УГБ станции Смоленск. Из служебной аттестации, датированной 27 октября 1935 года: «Не способен самостоятельно работать. Может быть использован только уполномоченным». На основании приказа НКВД СССР № 80 от 9 февраля 1936 года в качестве первичного удостоен специального звания «младший лейтенант госбезопасности», что условно соответствовало армейскому старшему лейтенанту.16 сентября 1937 года исключён из списков сотрудников госбезопасности в связи с переводом на службу в только что воссозданную в СССР железнодорожную милицию.С 16 сентября 1937 года по осень 1939 года – на оперативной и руководящей работе в структурах железнодорожной милиции Управления Рабоче-Крестьянской милиции УНКВД по Смоленской области:– 16-сентября 1937-1 марта 1938 гг. – оперуполномоченный Дорожного отделения милиции станции Смоленск;– 1 марта 1938-осенью 1939 гг. – заместитель начальника Дорожного отделения милиции станции Смоленск.На основании приказа НКВД СССР № 215 от 4 февраля 1938 года удостоен очередного специального звания – «лейтенант милиции». В качестве справки: последнее условно соответствовало армейскому капитану.

Осенью 1939 года в связи с Освободительным походом Красной Армии в Западную Украину и в Западную Белоруссию был направлен в правительственную командировку в город Брест-Литовский (ныне – Брест Республики Беларусь), где принял должность заместителя начальника Линейного отделения милиции станции Брест-Литовский. В данной должности, но уже на штатной основе был утверждён приказом НКВД СССР № 322 от 10 марта 1940 года. На основании приказа НКВД СССР №1517 от 24 сентября 1940 года назначен начальником Линейного отделения милиции станции Брест-Литовский. В первые минуты гитлеровского агрессии против СССР возглавил оборону железнодорожного комплекса станции Брест и, в том числе, Брестского железнодорожного вокзала. С этой целью сплотил вокруг себя не только подчинённых по возглавляемому ЛОМ, но и разрозненные группы военнослужащих войск Наркомата внутренних дел СССР из 17-го Брестского пограничного Краснознамённого отряда и 60-го стрелкового полка войск НКВД СССР по охране железнодорожных сооружений, а также, не исключено, – стрелков местных подразделений железнодорожного ВОХР.

Свои позиции солдаты правопорядка стойко удерживали вплоть до 25 июня 1941 года. Лишь ближе к вечеру двадцать пятого числа оставшиеся в живых по условному сигналу лейтенанта милиции А.Я. Воробьёва нанесли внезапный штыковой удар, что позволило им не только вырваться наружу из подвалов здания вокзала, где они к тому времени были плотно блокированы превосходящими силами противника, но и прорвать кольцо вражеского окружения в направлении Кобрина. Среди милиционеров, вырвавшихся с боем из оккупированного Бреста, А.Я. Воробьёва не оказалось.

Как выяснилось уже после войны, вечером 25 июня 1941 года он не устоял перед соблазном заглянуть домой, чтобы попрощаться с семьёй – женой, сыном и дочкой. Но стоило ему только появиться на пороге, как следом в квартиру ворвались ожидавшие его в засаде каратели. Уже с заломаными за спину руками успел крикнуть 12-летнему сынишке Вадиму: «Будь героем, сын!».

Как следует из послевоенных публикаций советской и белорусской прессы, находясь в застенках гестапо, вёл себя стойко и мужественно, ничем не замарав высокого звания офицера милиции и патриота своей великой Родины. Казнён был немецко-фашистскими палачами в августе 1941 года. Расстрел состоялся в Бресте, на берегу реки Муховец. Из списков личного состава советской милиции исключён был приказом МГБ СССР № 3060 от 9 августа 1947 года как «пропавший без вести в 1941 году на фронтах Великой Отечественной». По состоянию на 13 января 1949 года семья проживала в городе Пскове и получила пенсию «за потерю кормильца» по линии пенсионного отдела УМГБ по Псковской области. В Книге Памяти Смоленской области не значится».

Дверь палаты открылась и Мамин захлопнул крышку ноутбука.

– Алексей Степанович, на процедуры, – ласковым голосом сказала Дарья.

Они пошли знакомым коридором до процедурной, где по обыкновению дадут пилюлю. Но в этот раз случилось непредвиденное. Дарья подошла к лифту и нажала кнопку. До процедурной оставалось еще три кабинета.

– «Так, что-то новенькое», – подумал Мамин.

Они спустились на второй этаж.

Медсестра подвела Мамина к палате реанимации и открыла стеклянную дверь. Мамин переступил порог.

На больничной койке под белоснежной простыней лежала девушка. Открытой была только часть лица. Но по очертаниям он сразу понял. Это она.

Из-под покрывала спадали какие-то проводки, цветные шнуры и концами упирались в мигающие электронные аппараты. Слева от койки на столе стоял монитор, по которому пробегали зигзагообразные линии. Он все время издавал отрывистые звуки, а линия то и дело подрагивала на мониторе в такт сердцебиению. «Ударные» звуки, словно ноты странной, непонятной мелодии, создавали атмосферу серьезности и даже торжественности. Алексей старался дышать так, чтобы самому не слышать своего дыхания. Ему казалось, от шума выдыхаемого воздуха атмосфера торжественности разрушится, монитор надорвется и тишину пронзит сплошная линии одной ноты «пиииии».

Мамин осторожно приблизился к лежащей. Простынь абсолютно скрывало тело девушки, на лице ее была надета прозрачная маска искусственной вентиляции легких. Но это была Маша. Как он мог забыть о ней. Сейчас Мамин вспомнил каждое мгновение с ней.

Маша казалась совсем обездвиженной. Даже обычно издаваемый в таких случаях вдохом шум в маске не был слышен. Только подойдя близко, Алексей заметил чуть заметное колыхание простыни на груди.

Медсестра подвинула табурет.

– Не долго.

Мамин кивнул. Он осторожно, словно опасаясь разбудить Машу, присел на край табурета. Алексей рассматривал черты знакомого лица. Оно было осунувшимся. Остро выпирали скулы и нос. Губы имели бледный оттенок. У спящего человека подрагивают веки. Ему почему-то сейчас вспомнилось, что самому часто говорили об этом. Веки Маши были неподвижны. Если бы не едва заметное движение простыни верх, а потом вниз и резонансные звуки аппарата, можно было подумать, что перед ним не спящая, а мертвая девушка.

Медсестра вышла. Мамин мгновение сидел в оцепенении. Потом неуверенно прикоснулся к руке Маши.

Он был готов отдернуть свою руку, если ощутит ледяную кожу. Но запястье девушки было теплым на ощупь. Мамин обхватил ее пальцы своими.

– Маша. Маша,– позвал он.

Другой рукой Алексей погладил ее бледное предплечье.

– Ты слышишь меня, надеюсь. Я часто думал о тебе. Ты говорила, что спасешь меня. Так и случилось. В своих мечтах я был с тобой. Так хорошо, что я могу прикоснуться к тебе. За эти несколько дней у меня появилось сиюминутное ощущение жизни, чувство освобождения от прошлого. Это ты помогла. Ты излечила меня. До нашей встречи меня не покидала мысль, что жизнь проходит, а так и не начал жить. По-настоящему не начал. Теперь это не так!

Мамин улыбнулся. Наклонился и поцеловал ее пальцы. Они были сухие, теплые и пахли лекарствами.

– Ты научила меня любить и не стыдиться этого.

Алексей помолчал некоторое время.

– Ты не останешься одна. Я теперь всегда буду рядом.

Он наклонился к ее лицу.

– Ты обязательно поправишься. Я знаю это точно. И когда ты откроешь глаза, я буду здесь. Я люблю тебя!

Дверь в палату открылась. Сзади тихо прозвучало:

– Извините. Вам пора.

– Да, сейчас.

Мамин еще раз наклонился и поцеловал Машу в щеку, при этом он убрал свою руку с ее руки и поэтому не заметил, как дрогнули ее пальцы.

Когда дверь за Маминым закрылась, на мониторе расстояние между зигзагами сократилось, пульсирующий звук участился, и, Мария открыла глаза.

***

На десятый день Мамину стало хуже и ему разрешили выйти во двор. Он обратил внимание, что во двое появилась охрана. Набухшие в подмышках пиджаки выдавали наличие оружия.

Алексей прогуливался и размышлял о том, о чем он не сказал ни разу, никому за дни, прошедшие с момента посещения Маши. Не сказал, что понял – ноутбук проверяют после него, не сказал, что вспомнил про «путешествие», не сказал, что притворяется и делает вид, что тупеет дальше под воздействием лекарств, не сказал, что ложь Поярков о снах мучила его. Не сказал, наконец, что по видам из окна узнал, что он в Ялте.

Мамин искал решения. Не находил.

Он зашел за куст жимолости. Вдалеке над кронами деревьев клубилась синева. Было видно, как горизонт пересекает линию неба и моря. Больница находилась на горе.

– Леша, – тихо позвали сзади.

Алексей обернулся и увидел Машу. Она стояла в проеме двери, чуть приоткрыв ее.

– Иди сюда, – шепотом сказала она.

Мамин огляделся. Охрана стояла спокойно. Он подошел к двери на ватных ногах. При виде Маши Алексея обдало таким трепетом и страхом, что дотронувшись ее руки, он чуть не потерял сознание.

Он схватил ее и с силой прижал к себе.

– Маша, Маша, – зашептал он.

Маша напряглась и оттолкнула его немного.

– Нет времени. Слушай внимательно. Поярков тебя обманул. Ты должен был погибнуть в Бресте. Задание было ликвидировать доктора Кранца. Оно провалено. Ты обречен. Отсюда тебе не выйти. Я – сотрудник конторы. Меня подставили к тебе, – она говорила торопливо, сбиваясь и бледнея.

Позади Маши раздались шаги.

– Назад, отпусти ее, – прозвучал приказ.

Спиной Мамин почувствовал, что и во дворе началось шевеление.

Маша оттолкнула Мамина сильно и закрыла собой. Прозвучал выстрел. Алексея дернуло в плечо.

– Беги, беги, – закричала Маша, увлекаемая охраной в глубь коридора.

Алексей бросился к жимолости. За ней был высокий каменный бордюр. Он вскочил на него и обернулся.

Дверь тяжело захлопнулась, схоронив за металлом обреченный взгляд Маши.

***

Мамин прыгнул вниз. Он влетел в сучковатое пространство и мгновенно оказался в беспомощном состоянии, сваливаясь со одной ветки на другую. Алексей потерял ориентир в пространстве и почти перестал сопротивляться, мешком или мячом с каждым ударом перелетая на ярус ниже. Он приземлился на что-то мягкое, но резкая боль в правом плече пронзила насквозь. Мамин перевернулся на живот и схватил зубами землю.

– Уууу! – замычал он.

Постепенно боль стала спадать. Он взглянул на плечо. Под рубахой образовалось бурое пятно, которое увеличивалось на глазах. Ясно, швы разошлись от удара. Ладно, тут сейчас дела, пострашнее раны, будут. Мамин приподнял голову и вслушался. Наверху что-то происходило. Ясно, что организовывалась погоня. Мамин взглянул вверх. Сквозь ветки и листву земляничника он увидел край каменного парапета, с которого прыгнул. Бесстыдница, как это дерево здесь называли, спасла его. О гладкие плотно растущие ветки сильно травмироваться было нельзя. Даже с такой высоты. А пролетел он добрый десяток метров. Вот если бы он на гледичию попал, растущую левее, то до земли долетели бы ошметки. Ну, или изрубленное трехколючковой колючкой тело.

Мамин снова всмотрелся вверх и прислушался. Не слышно ни криков, ни команд. Никакой суеты, будто и не было побега. Странно это!

Алексей перевернулся на спину, прогнув под собой мягкий ковер прошлогодних, позапрошлогодних, и, черт его знает, сколько годичных листьев. В метре от него распушилась альбиция. Тонкий, как талия красавицы, ствол был опушен короной из резных листочков, напоминающих папоротник, с нежно-розовыми ажурными метёлочками. Вот уж точно, красота спасет мир!

Декоративное деревце вернуло Алексея к жизни. Его будут искать. Уже ищут. И найдут, пока он впечатляется. Он с трудом поднялся. Шлепки лежали неподалеку. Босым по лесу много не побегаешь. Алексей сунул ноги в резину, прижал левой рукой намокшее от крови плечо и повернул влево, в чащу. Маша говорила, что там должна быть шахта законсервированного лифта. По ней он сможет спуститься к подножью ливадийского холма. К самому морю. Там волностойкий плавучий причал, у которого пришвартованы моторки. Если лифт исправен и моторки на месте – он спасен!

Продираясь сквозь бирючину, кизильник и олеандр, Мамин особо не таился. Прыгать за ним агенты не станут, велик шанс убиться. Поэтому сейчас его главным врагом было время, хотя и не таки опасным, как доктор. Холм опоясывали несколько дорог и бесчисленные тропы, заботливо протоптанные доктором Боткиным и его соратниками еще в начале двадцатого века. Он может появиться на любой из них и по любой из них двинуться на запад или на восток. На востоке – через Ялту, Гурзуф дорога на Симферополь или через Судак в Керчь, на западе – дорога на Севастополь. Мамин понимал, что поймать его могут только случайно.

Впереди обнажился бетонный короб высотой не более двух метров. Он, как будто вырос из земли, как гриб. Стены его были в разводах от таявшего снега, дождя и мочи. Местами протянулся плющ, уходя нитками в расселины и неровные стыки. Бетонные плиты изрядно покрошились от времени, образовав черные пустотные дыры, смотревшие на Мамина как амбразуры ДОТа. Алексей остановился. Замер. Короб действительно напомнил ему ДОТы его ОПАБа. Его словно окатило ледяной водой. Мурашки забегали, словно молекулы в броуновском движении. Он подошел к входу в лифт. Вход был закрыт двустворчатой ржавой металлической решеткой, на петлях которой висел амбарный замок.

Разумеется. На что он рассчитывал. Это же безумие!

Местность была проверена и перепроверена. Все возможные пути побега перекрыты. Более того, никто не будет рыскать наудачу по дорогам и тропам. По сигналу «ВУЛКАН-3» бойцы выдвинутся на заранее установленные заслоны. А Маша?! Она же сказала про лифт. Подставила? Она – агент, он это знает. Но ведь она спасла его. Ценой если не жизни, то точно свободы. Спасла ведь!? Или подставила? Выполнила очередной приказ Пояркова, как в Петербурге.

Мамин замотал головой. Все! Все! Хватит! Тухлые мысли в сторону. Думай! Думай!

Так, вход закрыт. Замок не сломать. Оставаться нельзя. Куда? Вправо? Влево?

Мамин пошел на запад, то есть вправо. Теперь он шел осторожно. Не было слышно машин, не было движения. Худшие опасения сбывались. Его не искали, а ждали. На заранее приготовленных позициях. Сомнительно, что он сможет обойти заслоны. Он все-таки не разведчик. Хотя по предписанию сорок первого года Мамин Алексей Степанович направлялся именно в саперно-маскировочную роту, замаскированный спецназ, так сказать. Мамин усмехнулся. Да, не помешало бы сейчас иметь за плечами курсы разведчика.

Мамин остановился. Прислушался. Шумели птицы, где-то вверху носился ветерок. Ничего примечательного. Но что-то его насторожило.

Вдруг он увидел перед собой крест. Под крестом холм. Мамин подошел. На кресте, свежем, неровно струганном, краской написано: «Кухарчик Вячеслав Астапович ум. 2018 г».

Вот и Славка. Значит, тоже добрался до двадцать первого века. Как же Поярков выжил?!

Он пошел дальше. Как они там передвигались в лесу с Поярковым?! Вес на задней ноге, переднюю ставишь на пятку, но вес не переносишь, носком ощупываешь землю, почувствовал ветку носок вправо или влево на свободное место и только потом шагаешь. И так шаг за шагом. Медленно, зато «безболезненно».

В таком утином, на раскоряку, ходе Мамин сделал еще шага четыре и увидел в пятнадцати метрах спину, прислоненную к березе. Мамин огляделся. Кажется, парень был один. Он довольно беспечно курил, поглядывая на дорогу внизу. Эту дорогу Мамин узнал. По ней он ушел от охраны два дня назад. Она ведет к большому раскидистому платану с двумя скамейками. Он сидел на скамейке, смотрел на Черное море, уходящее за горизонт в облака. Потом к нему подсел Санчес. И они разговаривали. Тогда Санчес сказал, что он, Лема, болен. Что ему, Леме, нужна помощь. Что не было никакого путешествия. А была травма и галлюцинации. Алексей подумал, что хочет, чтобы так и было. Вернуться к тому разговору и оставить в том виде. Тогда он сохранил бы и друга и Машу. Теперь у него нет ничего. Разговор с Машей в подвале, куда она его затащила, рискуя жизнью. Печатка корреспондента Онищенко, тьпфу, как его, доктора Кранца. Она все объяснила: что она агент, что Санчес предал его, умышленно отправил на убой, даже ликвидировать должен был. Что теперь ему делать с этой информацией? Еще ее поцелуй, а потом укус. Мда! Беда!

Боец в засаде продолжал курить, не подозревая, что за ним человек. Мамин не смотрел на него в упор. Человек чувствует пристальный взгляд в спину. Тем более, подготовленный человек. Мамин смотрел в землю у ног бойца. Так он периферическим зрением контролировал бойца. Мамин думал. Пятнадцать метров не более. Подойти можно. Лес шумит, листва сырая, если на сучок не наступить, то подойдет. Вот и булыжник лежит. С четырех-пяти метров Мамин не промахнется. Точно в голову камень прилетит. Оглушит, потом добьет, это несложно.

Помимо его воли, перед глазами поплыли картины уничтоженного ОПАБа, прорыв из Брестской крепости, прибитые к берегу Буга трупы солдат и соленая от крови вода, убитые немцы с цюндаппами, истерзанное тело Иры и крики сжигаемых турок.

Нет! Нет! Больше никаких убийств. Тогда он убивал, потому что мстил или потому что воевал с врагом. Этот парень враг! Он – свой! И мстить ему не за что! Он не вправе так поступить. Подло и коварно. Со спины. Чем тогда он отличается от фашистов и ублюдков, что растерзали Иру.

Мамин посмотрел влево на дорогу внизу, и, неслышно двинулся прочь от бойца.

***

– Я знал, что ты сюда пойдешь, Лема, – услышал за спиной Мамин.

Это был голос Пояркова.

– Пойдем, я обещаю, будет безболезненно, – сказал Саня.

– Нет, Санчес. Я уже пришел. Это – мое место! – Мамин смотрел вперед на тонущее в море солнце и думал, досмотрит ли он эту картину или все случится раньше.

– Ну, не дури, Лемыч. Ты же знаешь, я не могу тебя отпустить. – в голосе Пояркова Мамин услышал нотки мольбы.

– Знаю, – ответил Алексей.

– Все можно решить. Я прошу. Не лишай меня выбора! – Мамин молчал.

– Лемыч, я своего слова обратно не брал, я – друг тебе!

– Я тоже тебе друг, Санчес!

Алексей вздрогнул, когда услышал, как Поярков взвел курок.

Солнце еще не село. Значит, не судьба. Хорошо, что не в лицо.

Делай шаг!

Алексей шагнул.

– Стой! Стой, твою мать! Лемыч, я знаю в чем дело. У тебя опять были видения. Ты же шизик, а не дурак. Если было путешествие, то должны быть доказательства. А их нет!

Алексей остановился. Всунул руку в левый карман, потом вынул и, раскрыв ладонь, отвел руку в сторону. На ладони лежал перстень.

– Что это? – спросил Санчес.

– Это доказательство, что было кафе, был Брест, был пакт, был Кранц, была Лиза-Маша. – подумав Мамин продолжил, – Был друг Санчес, который предал.

– Погоди. Лемыч! – голос Пояркова изменился. – Я – солдат, Леш! Я служу своей стране! И в том, что делаю, я не ищу морали и совести. Моя совесть – это вера в то, что я исполняю долг. У меня нетугрызений совести. Безболезненно!

– Совершать подлость не стоит даже ради долга! Для меня это – БОЛЕЗНЕННО! Хорошо, что не в лицо, Санчес! Хорошо, что не в лицо!

Мамин сделал шаг на тропу. Она размашисто петляла в траве, словно желтая змея-анаконда, удаляясь куда-то вниз к морю. Мамин сделал еще один шаг, потом еще. Ему казалось, что это не он идет, а желтая змея-анаконда, извиваясь несет его на своей спине. Он не ждал выстрела, он не думал о смерти. Перед ним стояла Маша, повторяющая: беги, беги…

Он дошел до самого моря. Остановился. Волны с шумом разбивались о камни. Пена добегала почти до его ног. Мамин развернулся. Впервые, за все это время. Тропа, по которой он спустился была пуста. Он поднял глаза и увидел наверху Пояркова. Тот стоял в самом начале тропы. Рука с пистолетом была опущена. Он смотрел на Мамина. Потом он вложил пистолет под пиджак и согнул правую руку в положение «татэ цки». Мамин сделал то же самое. Волна, как безумная, ударила в берег с таким грохотом, будто разломила невидимую стену. Обильно лизнув берег, волна стала рассыпаться на крупицы, откидываться обратно в огромное живое тело моря и, слившись с ним, вновь обрела единое целое.

Поярков разжал кулак пальцами вверх, ладонь была обращена к Мамину. Качнул ею вправо-влево, опустил руку и ушел…

Солнце невозвратно опустилось за горизонт, оставив только умирающее свечение. Этот день умер, как умерла прошлая жизнь Мамина. Он сжимал в кармане липкий от крови кулак и не мог оторвать взгляд от пустого обрыва возле платана. А на плече правой руки под повязкой чернел некротический струп бубонной чумы!

Мамин стоял спиной к морю, поэтому не увидел, как на небе появилась луна, обозначившая, что вслед за ней неминуемо взойдет солнце. Родится новый день. Родится новая жизнь. И в этой новой жизни будет он – Мамин. По крайней мере, Алексей сейчас в это верил!