Эд и Шут знает кто [Эдуард Вячеславович Поздышев] (fb2) читать онлайн

Глава первая

Я – Эд. А он – да шут его знает, кто он. Подошёл, разбудил, предложил кофе. Я, конечно, продрог, так как спал на скамейке в сквере, однако спасибо ему не сказал. А он не поздоровался, хоть я по привычке и протянул ему руку. Так что мы квиты. Я привык первым здороваться и никак не могу отвыкнуть. А он, видимо, привык угощать кофе кого ни попадя.

Впрочем, и не помню, пил ли я этот кофе, но помню, что сразу согрелся, так что скорей всего выпил.

И не спросил даже, как его звать, а он почему-то знал, что я Эд и называл меня так, когда приносил свой кофе.

* * *

– А, это ты. Ну привет, что ли?

– Выпей кофе, Эд. Замёрз, наверное.

– Конечно, замёрз! А как ты думал?

– Я не думаю. Я знаю… обычно.

– И что же ты знаешь сегодня?

– Да ничего конкретного, кроме того, что тебе надо согреться.

– Так принёс бы тогда грамм сто чего-нибудь.

– Здесь – двести. А вина, водки и прочей гадости я не пью.

– Я тоже… Это я… так…

– Я знаю.

– Да знаю я, что знаешь. Вот только жена моя не знает.

– Нету у тебя никакой жены.

– Ну нету, значит нету. Тебе-то что?

– Ничего, – ответил Шут и побрёл восвояси.

* * *

– На, выпей, – предложил Шут своё кофе.

– Привет! Не хочу.

– Надо.

– Уверен?

– Да.

– Ну ладно.

– Хорошо.

– Что хорошо?

– Что вовремя проснулся. А то дождь сейчас начнётся. Промок бы.

– На спасибо напрашиваешься – не дождёшься.

– Тогда пошли.

– Куда это?

– А тебе какая разница? Я знаю куда.

– Ладно. Пошли.

* * *

Там было много места. И много помещений, казавшихся заброшенными. Так что мы могли по несколько дней не видеть друг друга. Поэтому-то я и согласился там поселиться. Шут сказал, что знает. Вот я и поселился.

Через то место проходила теплотрасса, и в помещениях были тёплые батареи. Мне повезло найти незанятую комнату, даже с дверью, правда без замка, но хоть что-то. И запах понравился – не воняло бомжами. Исследовав помещение и лежак у батареи, смог вполне увериться, что и насекомых там не было. С тех пор и спал на шатком лежаке из четырёх почти целых табуреток, застеленных всякой рваниной, обнявшись с батареей, отчего почти не замерзал. Помещение было без окон, и сквозняка я не чувствовал. К тому же, похоже, только в наших с Шу́том комнатках было электричество. Однако на мои расспросы, откуда всё это, Шут ничего не ответил.

Более того – имелась там и душевая. Старая, сплошь покрытая и провонявшая плесенью, со сбитой плиткой и ржавыми трубами. Вентили отсутствовали, но на стене, на ржавом гвозде висели ржавые пассатижи. Вода едва струилась и тоже была ржавой, но всё же хоть как-то получалось помыться и простирнуть своё бельишко.

В комнатке у меня стоял древний громоздкий стол – не знаю, как его туда втащили.

А на столе – каждое утро свежий кофе. Оказывается, у Шу́та была кофемашина.

* * *

Вообще здание напоминало какой-то огромный старый заброшенный завод. И сначала я думал, что нам с Шу́том просто повезло с комнатами. То есть – электричество, тепло и всё такое. Да ещё и никто нас не доставал – ни обкурившиеся малолетки, ни бандюганы и разные там отморозки, ни прочие гости и постояльцы этого странного места. Но Шут сказал, что он заранее об всём знал, поэтому там и поселился.

Правда, порой захаживали бомжи, но почему-то они облюбовали себе местечко в другом крыле здания, где совсем не было никаких удобств, и где они спали на массивных трубах теплопровода. Там же иногда тусовались подростки, но к нам они не совались. И для меня это навсегда осталось загадкой.

* * *

Иногда он приходил и быстро уводил меня оттуда. Чаще по ночам. В это время до нас доносились разные пугающие звуки: то полицейской сирены, то каких-то пьяных разборок, а то и пистолетных выстрелов. По возвращении наблюдался некоторый беспорядок – разбитые лампочки и свежие капли крови на полу. Однако кофемашина Шу́та всегда оставалась целой и невредимой.

* * *

У Шу́та был старенький мобильник. Когда ему кто-то звонил, он приходил за мной, и мы шли в небольшой продуктовый магазин поблизости, директор которого была очень доброй и приятной женщиной. Это она звонила, чтобы позвать нас подсобить с погрузкой-разгрузкой продуктов либо с уборкой территории. Обычно нас кормили обедом и кое-что давали с собой. А в подарок хозяйка всегда вручала Шу́ту пачку хорошего кофе, кое-какие моющие средства и пакет с лампочками.

Глава вторая

Шут казался стариком, но, похоже, не жаловался на здоровье – во всяком случае, если и случались проблемы, то ничем не выдавал. Был он в меру худой, довольно прыткий, на вид ухоженный, опрятный, чуть лысоват, седовлас, но всегда подстрижен, и с небольшой седой бородкой.

Я тоже не молод, но странно, что находясь рядом с ним, я постоянно чувствовал себя прекрасно.

* * *

Временами он заходил ко мне попить кофе, и мы разговаривали. Как-то я сказал ему:

– Знаешь, я зарёкся спрашивать, как тебя звать, да и не буду из вредности. Меньше знаешь – крепче спишь. Но вот ты, я вижу, не в ладах со сном… Ой, прости, не сдержался!.. Да пару раз всего… До нужника и обратно!

Дело в том, что однажды он попросил меня не ходить к нему по ночам. Я, конечно, обещал, так как больше ни о чём он меня не просил. И, собственно, я почитай ни разу и не нарушил данного обещания. Всего лишь проходил мимо. Его комната располагалась далеко от моей. И где-то там находился туалет с исправной канализацией – мне же зачастую приходилось выбегать на улицу. И всегда у него горел свет.

– Шут знает, как меня зовут, – усмехнувшись, ответил он.

– Так и я о том же, – сказал я. – Значит ты не против быть Шу́том?

– Да хоть шутом.

– Ладно, дед, замётано!

* * *

Обычно Шут говорил мало. На вопросы отвечал односложно. А спрашивать – почти ни о чём и не спрашивал. Но иногда, очень редко и неожиданно, произносил длиннейшие монологи, для меня почти непонятные, говорил при этом сбивчиво и витиевато. Вероятно, он очень много думал, прежде чем решиться на подобный разговор.

Как-то вечером позвал меня к себе и сходу начал говорить.

В его комнате тоже не было окон. Дверь не запиралась. Кровать всегда была заправлена. А перед небольшим круглым столом стояло кресло и пару стульев. В одном из углов располагалась кофемашина.

– Знаешь, Эд, – начал он, упав в кресло и кивнув мне на стул, – я тут подумал… В общем, о жизни. Жизнь, знаешь ли – это непрестанный выбор. Вчера одно, сегодня другое, а завтра… Ведь скучно тебе, наверное… Изо дня в день одно и то же… Должно быть, не очень интересная у тебя жизнь.

Я слушал молча, не перебивая. Такими вечерами мне было в кайф просто посидеть на крепком, мягком стуле, вытянув ноги и втихаря подрёмывая под его старческие мудрёные разглагольствования. Не скрою, поначалу я завидовал ему, что у него такие стулья. И даже позлился было на него, что он никак не соглашался на кажущийся мне справедливым обмен. Ведь я предлагал ему целых две табуретки за один стул. Но хозяин – барин. Ничего не попишешь.

– Так я что подумал, – продолжал он. – Может, хватит тебе мечтать о стуле, а задаться какой-нибудь определённой целью? Ну, там… Захотеть чего-то большего.

«Ага, – тянулось в моей сонной голове. – Кресло, пожалуй. И – кофе с сахаром.»

– Променять жизнь на кресло с сахаром не так уж и сложно, на самом-то деле, – ворковал дед. – Да только обратно уже не получится. Жизнь течёт и утекает. И только вперёд. А назад – никак. Вот ведь какая штука! Надо остановиться на чём-то одном. Чтобы жизнь наполнялась, а не растекалась попусту. Та унылая конура, в которой ты живёшь, не заменит тебе дом, если её не озарит настоящая, живая мечта.

«Ну хотя бы кровать отдай – всё равно ведь на ней не спишь. – Думал я. – А кресло… Хрен с ним. Оно твоё по праву. Да тебя разве с него сгонишь? Ишь! Сам сутками не вылезает, а ещё учить меня вздумал, старый хрыч!»

Я давно уже прочухал, что он телепат, но не стеснялся при нём думать, о чём хотел.

Затем он вовсю ударился во что-то книжное. Что-то всё цитировал на каком-то мало понятном языке, сопровождая каждую цитату словами, типа: «А ведь сказано» или «сказано же». Кем сказано? Что сказано – хоть бы перевёл для приличия! В общем, я не заметил, как заснул.

А проснулся уже в своей комнате, лёжа на кровати Шу́та.

«Вот ведь пройдоха!» – теперь мне по настоящему было стыдно.

И с тех пор кофе по утрам мне подавали с сахаром. Правда, на поведение Шу́та и на наши с ним отношения это никак не повлияло.

Глава третья

На следующий день после случая с кроватью я спросил у него:

– Послушай, Шут, а ты все что ли мысли читаешь?

– С чего ты взял, что я читаю мысли? За кого ты меня принимаешь? Если за телепата какого, то, поверь, ты сильно ошибаешься.

– Ладно. Проехали. Я верю, верю! Ведь ты же у нас всё знаешь.

– Не всё знаю, – сказал он. – Просто – знаю.

– А ты случаем не поп? – поинтересовался я. – Эка ты вчера как по-славянски шпарил! Расстрига что ли? Или пенсионер?

Шут сделал вид, что не услышал вопроса.

Примерно с четверть века назад я какое-то время алтарничал при одном храме и иногда читал на клиросе. Порой благословляли на Апостол. И, конечно же, я имел – правда самое смутное – представление о языке, на котором, возможно, он и забросал меня вчера своими цитатами. Но в тех псалмах, кои обычно приходилось читать, я не припомню и слова из того, что он произносил. Да только что вспоминать, коль я уже дрых без задних ног? И ещё этот финт с кроватью…

– А может, ты этот… Как его?.. Чудотворец, а? – не отставал я.

Дед лишь хихикнул, махнул рукой и ушёл к себе.

* * *

Однажды ночью мне не спалось, хоть и порядком устал, весь день болтаясь по городу. Давила темнота, потому что отключили свет. Там, где мы жили, всегда было как-то мрачно и тревожно. Поэтому я обзавёлся ночником… Ну, нашёл на помойке. И ещё, как раз для таких случаев, у меня имелся фонарик – это уже сам прикупил в фикс прайсе.

Было довольно жутковато, и совершенно позабыв про своё обещание, я решил наведаться к соседу, почему-то уверившись, что он тоже не спал.

Но через несколько шагов вдруг в ужасе замер, услыхав заунывное протяжное пение. Причём было явно, что пел не один человек. Подкравшись поближе к соседской комнате, увидел тусклый свет, мерцающий из чуть приоткрытой двери. По старой памяти, я безошибочно узнал церковное пение, почуял запах восковых свечей и курящегося фимиама и явственно различил в полумраке выплывающие из комнаты клубы благоухающего дыма. Постояв какое-то время невдалеке и вслушиваясь в то, что там пели, внезапно был ошарашен до боли знакомым, некогда и накрепко вгрызшимся в мой мозг «Ис полла эти, дэспота» – песнопением, что с далёких времён недолгой моей церковной жизни до сих пор пугающе ассоциируется у меня с архиерейской службой. Я знал, что в переводе с греческого оно и означает многолетствование присутствующему на службе архиерею. И помнится, что до жути не любил, когда в наш храм приезжал епископ. Не, я ничего не имею против всякого там благолепия! И даже готов согласиться, что на нашей грешной земле вряд ли что-то может быть выше вот такого молитвенного предстояния. Но мне почему-то никогда не были по душе все эти слишком затянутые и чересчур торжественные богослужения. Впрочем, кроме этих запомнившихся слов я более так и не смог ничего понять из того, что раздавалось из-за приоткрытой двери, из чего и заключил, что служить могли на древнегреческом.

Через некоторое время я всё-таки решился зайти. И войдя, был окончательно обескуражен как от увиденного, так и от того, что успел ощутить за какую-то минуту моего пребывания там.

Комната явно преобразилась. Ни больше ни меньше – я очутился в самом настоящем алтаре: тут тебе и апсида, и горнее место, и фрески на стенах. И даже боялся оглянуться, чувствуя, как за моей спиной тоже что-то происходит, и что, вероятней всего, преобразилась не только комната. Каким-то непонятно как открывшимся зрением я словно видел и иконостас, и амвон, и своды храма, и стоящих в храме богомольцев. И внимал громогласному пению множества хоров.

Посередине же алтаря перед престолом предстоял мой сосед в облачениях самых что ни на есть архиерейских. А позади от него по обе стороны стояли два величественных архидиакона, от которых, казалось, исходил тёплый, приятный, но в то же время какой-то неприступный свет – так, что, вроде бы беспрепятственно впитывая его всем своим существом, хотелось навсегда остаться рядом с ними, чувствуя их могущество и ту несравнимую ни с чем любовь, что сообщал этот свет. Но одновременно с этим в душе возникал некий трепет, впрочем, без тени тревоги, а лишь как бы остепеняющий и побуждающий к готовности сделать всё, что повелят эти кажущиеся неземными существа. И почему-то при взгляде на них было особенно больно глазам, тогда как именно свет, исходящий от престола, казалось, насквозь пронизывал всех там стоящих.

Однако наиболее сильным из всех впечатлений, пережитых в ту памятную минуту, стало мимолётное блаженство, какое ощутил я тотчас, как переступил порог комнатки. Всего один незабываемый миг соприкосновения с абсолютным добром – так бы я мог описать это, на первый взгляд, незнакомое прежде, но в тоже время очень простое и понятное чувство, разом напомнившее мне обо всём самом светлом и дорогом сердцу, что когда-то по настоящему радовало и согревало, но, казалось, было безнадёжно забыто.

* * *

Но после всех расчудесных мгновений случилось то, чего и следовало ожидать. Очумев от такого обилия благообразия и не придумав ничего лучше, как разинуть рот и вытаращиться на столь величественного соседа, облик которого меня чуть не сразил наповал, я самым невинным и грубейшим образом выронил из рук и разбил фонарь.

И, вероятно, отвлекшись да ещё почувствовав мой полный недоумения взгляд, преосвященный машинально оглянулся. Но его взгляд, преисполненный спокойствием и природной скромностью, лишь отражал чудный свет, что пронизывал всё вокруг. И от этого нового всплеска меня вновь обдало волной тихой радости. Но когда преосвященный снова повернулся к престолу, моей персоной вдруг заинтересовалось одно из тех существ, неведомо откуда появившихся там в облике сослужащих владыке архидиаконов.

Может быть, я слишком поздно зажмурился, чтобы не видеть того, что, наверное, не по силам увидеть простому смертному. И глянув в огненную бездну осенившего меня взора, я тут же упал замертво.

Глава четвёртая

Я, конечно, читал – да и слыхал, – что разное пишут и говорят об этом. И зачастую всё сводится к свету в конце тоннеля.

В моём же случае, наверное, этот свет на том свете, о котором обычно рассказывают вернувшиеся оттуда, был тем же самым, что я успел разглядеть за минуту до моей, как потом выяснилось, временной командировки в мир духов. Может быть, именно поэтому я и не удостоился узреть ни пресловутого тоннеля, ни даже собственного бездыханного тела и его знаменательного падения, так как дух из него вышибло до того, как оно рухнуло наземь. И, вероятно, всё потому, что там был уже этот свет и что скорей всего он и стал в ту минуту причиной приключившегося со мной. И вполне возможно – в пункте назначения я очутился уже прежде, чем сподобился умереть. Стало быть, зачем же тогда тоннель, коль обошлось и так? Думаю, в отличие от нашего, в том мире не бывает ненужных действий. И, должно быть, раз я всецело пребывал в этом свете, то кроме него вряд ли мог видеть хоть что-то. К тому же склонен предполагать, что, собственно, до самых что ни на есть загробных селений я так и не успел долететь. Ни рая тут тебе, ни ада, ни мытарств – хоть одним бы глазком! Даже с Ангелом-Хранителем так и не встретился. А ведь читал когда-то об этом, в бытность алтарником, когда захотел было стать священником. Это детишек порой в алтарь арканом затаскивают. Взрослые же мужики частенько с одной лишь мечтой о священстве на это подписываются. Моя же мечта, знать, была хлипкой да липкой, вот и обломилось, после чего забил и на книжки. А так, конечно, любопытно бы было взглянуть. Однако не удостоился.

* * *

С одним лишь духом довелось повстречаться. Видать, не случайно меня туда закинули. Да и возможно ли там что-то случайное? Короче говоря, затем, видимо, и слетал, чтобы навестить, как навещают в больнице, свою давно позабытую матушку. Разве что больным, в данном случае, скорей оказался я, как почти всегда и бывало во всей моей загубленной жизни.

Был только свет и только она. И как будто во сне, хотя точнее следовало бы сказать – куда ярче, чем наяву! Как во сне – это то, что она говорила. В сущности, ничего нового – всё то же, что и при жизни. Ну и, пожалуй, когда снилась, отчитывая меня за беспутное поведение.

Наяву же было так, как никогда не случалось при жизни и даже во сне – то есть как, собственно, говорили, как слышали и понимали мы друг друга, те ощущения, которыми я был преисполнен, одновременно осознавая себя маленьким мальчиком и премудрым старцем, ощущая необычайную лёгкость, полную ясность мыслей и чувств, удивительное по полноте самосознание и абсолютное видение себя, ведение всего, всех самых глубоких вещей и смыслов, и при этом понимание как своего величия, так и, особенно, ничтожной малости этого понимания и всех вместе взятых ощущений, а также недостоинства перед чем-то, откуда всё это проистекало, одаривая невиданными знаниями и способностями, и радости упования на это что-то или, может быть, кого-то. Да и невозможно найти слов, способных объять и описать состояния, какие испытывал я в те минуты. Причём, минуты – это условно. Я бы сказал – вечность и спокойствие.

Там вовсе не обязательно говорить – всё и так понятно. Как в присказке Шу́та: просто знаю. Лучшего определения и не придумать!

И ни о чём не нужно спрашивать. Словно постоянно находишься в сфере присутствия каких-то могущественных существ, подобных или даже несказанно более величественней выписавшего мне туда путёвку архидиакона. Покорность! И не то чтобы именно силе. Умиротворение в совершенном знании того, что нечто свершилось, но уже никогда не закончится. И непрекращающееся насыщение от сообщаемой светом любви.

* * *

При жизни я не питал особой любви к матери и не умел по достоинству ценить её заботу. Но в том нетварном свете мне было дано почувствовать это. И там материнская любовь словно катализировала ответные чувства. Осознавая вину, я склонялся перед ней, обещая исправиться, изменив свою жизнь, и тем самым оправдать те возлагаемые на меня надежды, которые она хранила в сердце и с горем пронесла через жизнь.

После увещаний наступали мгновенья восторга. Я будто снова становился младенцем и видел её молодой и беззаботной. И внимая её неподдельной радости, и сам истинно радовался. И эти мгновения были для нас вечностью и спокойствием.

* * *

А потом я вернулся.

Глава пятая

В себя я приходил постепенно. То видел его, то вновь засыпал, чтобы вновь увидеть её, но, кажется, больше не умирал. И опять видел его: как он сидел и дремал на своём стуле, как отпаивал меня своим кофе. И успел разглядеть, что я уже у себя в комнате, на кровати и, вроде бы, всё – как всегда.

Когда погас свет, почувствовал, что снова наступила ночь. Вдруг услышал выстрелы, кто-то снаружи налетел на дверь и сполз вниз. Затем – вой сирены, крики и новые выстрелы. Но мне не было страшно, потому что я чувствовал присутствие соседа, и лишь с любопытством прислушивался, пытаясь понять, что происходило за дверью. Почти до утра был слышен чей-то топот и раздавались громкие голоса. Что-то шуршало, что-то волокли по полу. И я снова забылся. Но утром, как обычно, зажёгся свет, и я обратил внимание на то, что в моей комнате оказались кресло деда и его кофемашина. Старик же всё сидел на стуле и дремал.

– Почему ты не увёл меня отсюда? – спросил я. – Нас могли застукать. И чего доброго – стукнули бы чем-нибудь.

– Ты прав, – ответил старик. – Мог один. Но не успел. А ментам было не до нас, потому что у них висяк.

– Откуда ты?.. А, ясно, – знаешь, типа.

– Да нет. Просто подслушал.

– Хм, – подивился я. – Менты, висяк – ты и слов-то таких знать не должен. Да и негоже произносить такие слова… святителям.

– Ты это о чём сейчас? – проморгался, наконец, сосед.

– Да о ментах, о ментах, успокойся. И о висяках, конечно. О чём же ещё?

Дед, вроде, успокоился и притих.

– Так слышь, дед, – начал я докапываться. – Откуда ты всё-таки слова эти знаешь? По фене, что ли, ботаешь?

– А слово «бомж» разве не грубо звучит? – неожиданно спросил он.

– Ну, согласен… А при чём тут?.. И чё ты привязался ко мне с этим словом?!

Старик помолчал, а потом решил высказаться:

– Там, за дверью, один сначала шмальнул, потом крикнул: менты, менты! И убежал. Вскоре прибежали эти… Ну, менты, наверное. Потом ещё понаехало. Переговаривались, значит, между собой. Про висяк этот… Так что таким опытным бомжам, как мы с тобой, не трудно догадаться, что было дальше… Два плюс два сложить.

– Да, дед… А про «шмальнул» тебе, значит, висяк нашептал перед тем, как коньки отбросить?

– Не, в книжке одной вычитал. Про ментов.

– Ишь ты! В книжке, говоришь? И не из той ли книжки ты мне всё это впариваешь? Про ментов, которым, типа, не до нас? Где ты таких ментов видывал, чтобы из-под носа подозреваемых упускали? Вот они, пожалуйста – на блюдечке с голубой каёмочкой, готовенькие, бери и дело стряпай. И они, типа, внимания не обратили! И место преступления по миллиметрику не обшарили – по части улик, там, или свидетелей!..

Я чуть не задохнулся от возмущения.

– Это – смотря какое дело. Дело, значит, такое, – заключил старик.

– Дело такое?! Да откуда ты знаешь про их дела?!

– Знаю.

* * *

– Не, это, конечно, аргумент… Эти твои «знаю», – сказал я, хлебнув свежеприготовленный кофе. – Особенно учитывая то, что недавно произошло.

– Что произошло? – не понял старик.

Я молча допил кофе и, поразмыслив, выдал сходу:

– Ты… Ну… Вы… Вы что, правда – святитель?

– Чё?

– Да ничё. Проехали.

Внутри у меня всё дрожало – то ли от кофе, то ли так, по непонятной причине. Мне было неловко самому заводить эту тему. И я был виноват, что нарушил данное ему обещание. А там, возможно, тайна какая. Или и впрямь – чудо. Не моего, может, ума и дело. Но без его помощи мне явно не под силу было в этом разобраться.

– Не хочешь, ну и не говори, – пробурчал я и отвернулся к батарее.

А он вообще – взял и ушёл. Вернулся, правда, вскоре, но ко мне не зашёл. Повозился за дверью. Потом пропал на весь день.

* * *

А я весь тот день провалялся. Накатила злость. И всё мысли гонял по одному и тому же кругу: «Вот они, значит, какие пустынники в стиле модерн! Молятся себе втихаря в запредельных чертогах. И ангелы у них, вишь, теперь за вышибал. А у меня, типа, жизнь пропащая. Жизнь, видите ли, у меня не такая! И что? Обкурили чем-то вкусненьким! Дали понюхать и отфутболили к мамочке. Даже Царства Небесного не показали. И чем они лучше тех бандюков, что квартиру мою оттяпали? Стакан налили, димедрола подсыпали, подпись выцыганили и выперли вон, во тьму внешнюю. Хоть бы на посошок что оставили! А я-то, дурень, повёлся на сладенькое! И под чем подписался, и сам не помню – как за базар-то теперь отвечать? Ведь не какие-то там лопухи суеверные. Разве их уболтаешь? Сами кого угодно обкумарят. Думай вот теперь, как талант умножить… Да и где он зарыт-то, кабы знать? А не умножишь – айда в вечную долговую яму! Всё чётко, как в аптеке!»

Мысль об аптеке всколыхнула что-то в памяти. Заёрзало, занялось, заныло. Чем-то приторно-сладковатым, терпким и унылым. Впрочем, мысль пока что казалась слаще, чем то, о чём вспомнилось. Однако не успев ей вдоволь насладиться, я снова с содроганием вспомнил о маме: «Что я ей там наобещал? И как это осуществить? Святителю, отче, куда ж ты запропастился?!»

* * *

Но вечером я уже с остервенением сошвырнул со стола ночник и решил рано утром убраться из этих мутных чертогов.

Глава шестая

Короче, я припозднился, проснувшись лишь от того, что внезапно распахнулась дверь. В комнате горел мягкий свет, но поначалу я не придал этому значения. В дверной проём еле протиснулся дед чуть ли не с дюжиной каких-то пакетов. Пакеты приземлились на стол, и только тут я заметил, что мягкий свет излучала настольная французская лампа, точно такая же, как в моей бывшей квартире, не упустив, конечно, из внимания, на чём она стояла.

– Ты никогда не отдыхаешь, – буркнул я спросонья, припомнив бойкую фразу из старого комедийного фильма, которую герой Жерара Депардье отвешивал в адрес героя Пьера Ришара всякий раз, как тот привычно отмачивал очередной коронный номер трогательной встречи собственной черепушки с чем ни попадя. – Теперь понятно, зачем тебе митра.

Конечно, наезд был не по теме, ведь дед благополучно преодолел дверные косяки – пакетам разве чуть досталось, что не так уже трогает за душу. Но разве можно отказать себе в удовольствии представить, как он волочит в беспросветном мраке оба стола (особенно, тот старый да неподъёмный, казалось, намертво вросший в такие же древние половицы в моей комнате), а также кровать и кресло с кофемашиной – сколько трогательных моментов можно себе навоображать! И как он умудрился проделать всё это в присутствии спящего, и не только не напугать его вусмерть или не лишить рассудка, но даже не разбудить?

А про митру сболтнул по инерции – впрочем, оговорки по Фрейду никто не отменял. Просто вспомнил про одного неутомимого батюшку, что, при случае, мог и в погреб – ласточкой, и с дверью из-за чего-нибудь не поладить. Да сам и рассказывал, что с детства у него была кликуха «Гипс». Правда, с людьми, кажись, – ничего так ладил. Но шишки на лбу набивал знатные, что как-то епархиальный духовник возьми да и скажи ему: «Тебе бы – митру, как хоккеисту – каску!»

И я не спросил, откуда в комнате оказались вещи из моей квартиры, потому как стол, на котором стояла французская лампа, скорей всего был ещё одной вещью из соседской коллекции, так что для мебельного гарнитура, чудесно переместившегося из покоев бывалого бомжа в мои, не хватало лишь последнего стула. Но как я раньше-то не заметил схожести его стола с некогда принадлежавшим мне?

Я вскочил и внимательно огляделся по сторонам. Да, пожалуй, всё, чем теперь было обставлено столь нескромное для начинающего бомжа пристанище, напоминало обстановку моего прежнего жилища! И этот стол, и кровать, и кресло, и даже стул. А такая лампа, да ещё и со светом!.. Вполне достаточно, чтобы снести крышу любому скептику без определённой крыши над головой – даже самому законченному преподу теории марксизма и дарвинизма, несмотря на гипотезу, что бывшими не бывают. И хоть и нередко случается, что именно из тех бывших, которым есть откуда выйти и куда вернуться, получаются завзятые проповедники да истовые верующие, но и улица иногда приучает к излишнему скептицизму. И порой не хватает лишь какой-нибудь лампы с мягким светом, чтобы однажды, проснувшись, очнуться от вчерашних мыслей, осмотреться и хотя бы что-то увидеть в совсем в ином свете.

* * *

Как хорошо, что накануне я не наговорил сгоряча лишнего! И не потому, что сосед натаскал провианта. Просто когда надо в чём-либо разобраться, придёт своё время и для потрепаться. Не ради тухлого базара, а чтоб ответить за шальные мысли, кои естественно приводят к не так, как бы следовало обдуманным действиям. И старик, похоже, взаправду оказался на редкость чувствительным к такого рода мыслям.

– Не надо – не уходи, – сказал он мне тогда.

– Да забей! – ответил я.

– Не знаю, что тебе приснилось, – начал он. – Ну… Когда ты… Это…

– Когда это?

– Тогда. Ты знаешь.

– Допустим, – не стал я допытываться. – И допустим – приснилось.

Я был в благодушном настроении, и мне уже не хотелось докучать с расспросами пожилому человеку, чуть ли не сутки просидевшему у кровати больного, весь следующий день и всю ночь где-то пахавшему, дабы обеспечить меня необходимым и ради моей же прихоти отдавшему всё, что у него было. Тем более я чувствовал, как неприятны ему эти расспросы, и потому уже приготовился повестись на любое враньё, на которое он был или не был способен для того, чтобы расшаркаться передо мной, лишь бы я утёр свои сопли.

* * *

Однако старик, не вдаваясь в подробности, повёл себя так, как будто и без того всё и всем было понятно.

– Ну какой из меня святитель? – усмехнулся он. – Скорей это ты у нас святой.

Мне же его усмешка показалась этакой потненькой ухмылочкой. И даже не пришло в голову заподозрить в нём заправского бытового смиренничанья. Не как о рядовом я о нём подумал и понял его – как сам услышал. Тут-то мой язык и зачесался.

– Если ты об этом, – начал я. – То…

– Погоди… Ну зачем? – дед попытался меня осадить.

Какое там – погодить!

– А чё?.. – Всерьёз принялся я за свой монолог. – Да кто слышит-то!.. Ты, по ходу, и так в курсе… Знаю-знаю, что в курсе!.. Но перетереть надо… Заметь, ты сам начал… Ведь я же слушал твои плотски́е мудрования!.. Стоп!.. Учитывая последние новости… Кхе-кхе… Ну… Оттуда… – Я закатил глаза. – Не такие уж они и плотски́е… Да они и никогда у тебя не были плотскими!.. Ведь ты ж поди… – Снова закатил. – И коль речь пошла о святости… Не, ну конечно!.. Вряд ли у кого повернётся язык называть это чем-то святым – особенно, в мире сем… Да и я не посмею!.. – Включив на секунду смирение, я отчаянно ударил себя в грудь. – Но ты, дед, пойми – ведь ты же всё можешь понять!.. Ведь я ж… Хм! Прикинь… До неё – ни с кем, ни разу.

– Эд, – умоляюще посмотрел на меня дед.

Но язык без костей, и его уже было не остановить. Да в языке ли суть?

Глава седьмая

А по сути, я ему тогда поведал обо всей своей жизни.

– И даже в гапе, прикинь! Даже в гапе!.. Ведь ты же знаешь, что такое – гап?

Так пацаны называли училище, «в стенах которого»… Хм, эту фразу – в стена́х нашего училища – директор ежедневно, да не по разу, любил повторять на линейке.

В общем, суть моего рассказа сводилась к какой-то неизлечимой мути.

– Вот такая она – муть моего рассказа! Ни разу: ни – до, ни – после… Да и в самый момент!.. – И с горечью махнул рукой.

* * *

Рассказал, как мама в юности оберегала меня от разных, что называется, искушений. Как прожил жизнь под её строгим надзором до сорока полных лет.

– А ведь влюбчив был, подлец! – донимал я своими россказнями до зела присмиревшего соседа. – Первый раз ещё дошкольником втюрился в одну красотку. Так по ней тогда все – от первоклашек до памперсников – бедняжки, чахли. В туберкулёзном санатории… М-да… Ха, вот почему, наверное, они так долго исцелялись! – расхохотался я – Ну, и в школе, конечно… И – где бы ни работал… И даже в церкви… Но не поверишь – ни-ни! Даже не целовался.

Дед, конечно, верил. И понимающе кивал.

* * *

– В детстве мама посмеивалась над всеми моими романами. Много читала и знала, с чего начинается родина. И методично – раз в пол года – водила меня в церковь. А вечерами иногда читала вслух взрослую Библию. Объясняла, как могла, заповеди. Но уставала и кое-что упускала вниманием из того, что подмечал и слагал в сердце я. А детских тогда ещё и в помине не было – во всяком случае, в церкви их не продавали. Да и эту-то еле огорила – чуть ли не пол зарплаты они тогда стоили… При советской-то власти.

Старик поддакнул.

– Однажды, после того как достиг интересного возраста, намылился было на свидание. Вот тогда-то мама и сказанула. И надсадное словцо «сикуха» дюже накрепко застряло в моей памяти. И, конечно, не пустила, буркнув под нос что-то, типа: принесёт в подоле. Вот с тех пор я и стал шибко думать: чем отличается то, о чём я грезил, от того, что тогда услышал?

* * *

– Окончив ПТУ, – продолжил я, – устроился на завод, где меня всё сватали за какую-то мымру, на которую я втихаря поглядывал, за неимением лучшего – ну хотя бы чуток помоложе. Но всё же раздобыл где-то фотку, чтобы показать матери, которая в тот раз ничего не сказала. Да, пожалуй, и везде, где бы ни работал, все, кому не лень, хотели меня поженить. Все, кроме мамы.

– В свободное время алтарничал. В те годы в церкви, понятное дело, нехватка кадров, и всё такое… Впрочем, наверное, как и всегда. Но тогда с этим проще было. И я бросил завод, возомнив себя достойным претендентом в священники, о чём помышляя, мечтал и о будущей матушке. Но почти все певчие были замужем или заняты. А у меня с этим делом строго. Не пожелай жены ближнего – так-то.

Дед одобрительно кивнул.

* * *

– И не то чтобы хотелось попробовать!.. Хм, ещё как хотелось! Да маму жалел – не хотел расстраивать. Болела. Да и боялся.

Старик уже не кивал, но помалкивал.

– И вот влюбился в одну. Крепко влюбился. Ох, и красивая же была! Это когда подался в грузчики.

Сосед заёрзал на стуле.

– Да пересядь ты… в кресло!

Дед, конечно, пересел. А я плавно перешёл к кульминации:

– В магазине… Ну, где любовь-то моя неразделённая… Короче, запил я… По-первому, и курить приучился. И пивко, и винишко, там. Лет несколько продержался в неизменной кондиции, а опосля достиг самого что ни на есть апогея. Ведь она ж, стерва, во все эти годы ни разу даже на меня не взглянула! А на дружков при машинах заглядывалась. Ну, и в рестораны, там… То да сё… Жизнь, в общем, у неё была бурная. После и вовсе ушла. А меня погнали взашей.

Дед сидел мрачнее тучи.

– Что же дальше – сам знаешь, наверное. Как болела мама. Как ухаживал я за ней на её же инвалидскую пенсию, на которую она меня и откормила, и вылечила. И пока была в силах – то и дело гнала на работу. С грехом пополам, заработал на сносный телик с дивидишкой. И как-то исхитрился выучиться на права. Втихаря то есть – чтоб мама не беспокоилась. Зачем, спросишь?.. А-а-а! Вот тут-то самое интересное и зарыто. Работать, в основном, доводилось всё в том же магазине, который постепенно превратился в супермаркет. А раньше его аквариумом местные кликали. И в этом, мать его, маркете снова завелась та золотая рыбка! Какое-то время – администратором. И дослужилась до заведующей. Но я всего этого не застал, так как снова повис на шее у матери – слегла, не без этого. И с головой погрузился в параллельный мир сериалов. Днём – мелодрамы, пока она была в сознании. А по ночам с киношными героями чокался. На водку уже не хватало. Так проложил тропу в аптеку. И промеж постирушек, под боярышник, приучился мечтать. О стиральной машине, к примеру. Да чего уж там – о разлюбезной моей толстушке! Да об авто красивом, на котором однажды я к ней подкачу. И знаешь – мечтать и правда не вредно! Пить бросил! Ну, это когда не стало мамы. И мечты настолько меня захлестнули, что сутками стал пропадать в магазине. Вкалывал за троих. Заначка даже где-то в квартире была припрятана! Да пусть с ней!.. Поздняк метаться.

– Одна дорожка теперь у меня оставалась. – Спешил я поскорей завершить свой рассказ. – Быть рядом и ждать подходящего часа. И – любовь зла! Дождался-таки на свою голову. Овдовела пышечка моя. И принялась выть. Сначала на сильных плечах своих хахалей. Но дошло дело и до моей хлипкой груди. Я ж тогда и водителем при ней заделался. Но когда, наконец, докатилось… ну, до этого самого, то, понимаешь ли… Как раз этого самого у меня и не вышло. И прогнала меня моя пампушка вон… из водителей. А из магазина сам убрался. И, в общем, вот… Аптека, улица, фонарь… Да ты ещё… тут.

Язык мой заткнулся.

– Ваш ход, ваш-ство!

* * *

– Что я тебе – игрок? – снова усмехнулся дед. – Это ты у нас… Скорей артист, хм, фи́говый.

– Я сказал: твой ход, а не твой выход, – возмутился я. – Что ещё за наезды! И вообще – не люблю всяких, там, театров… Да и актёров в придачу.

– Ну-ну, – огрызнулся старик. – Вот только живёшь – как будто роли играешь. Да плохо играешь. Двух слов нормальных связать не можешь. Одни у тебя вечно пьяные грузчики да невнятные пэтэушники выходят. Маменькиного сынка или хотя бы бобыля сорок плюс и то не в силах толком сыграть. И бомжа приличного – какой из тебя бомж, если у тебя мама да заповеди во всём виноваты? И скажи, пожалуйста, – что ты, как гусь, на церковь так расшипелся? Да святого ещё из себя корчит.

Его слова мне показались какими-то правильными. Поэтому я не стал орать.

* * *

– Я читал, – начал я, – про одного мужика в эмиграции. Он, там, в прошлом – дворянин и чуть ли не генерал. И не знаю, как у него было на прочих фронтах, но на любовном – скорее как-то по-собачьи, нежели по-людски. И он потом ничего не мог с собой поделать кроме как отвешивать налево и направо сальные шуточки да поговорки французские… Ну – про женщин. Правда, нашёл-таки после бабёнку и успокоился – в смысле, совсем успокоился… Не повезло, короче, мужику дольше пожить со своей принцессой. Хотя… Накинул ей на жизнь, что тоже неплохо – не зарыл, стало быть, талант.

– К чему это? – спросил сосед.

– Хм, да ко многому, надеюсь, – усмехнулся я. – Ты ж в курсе! Просто я чё подумал… Может быть, у меня – как у этого пердуна старого?.. Ну, из книжки… Хм, этак, знаешь, шипом выскакивает – приправа к словесному поносу. У него про женщин, а у меня… Только вот в моей жизни та мечта, пожалуй, осталась единственным, что когда-то по настоящему грело.

– О миловидных пышках? – опять ухмыльнулся дед.

– Ну что ты? – забил я на его ухмылки. – Я ж объясняю… О чём и так прекрасно знаешь. Да, собственно, фиг знает, о чём и мечтал. Не как раз ли о том, чтоб одному всегда быть – как монахи, как апостол Павел. А про священство – это так, по инерции. Но по-жизни – всё один к одному, как у того мужика с бабами. По-собачьи – не по-людски. Бывает, заглянешь в церковь, как пёс на запах, а там люди стоят, молятся. Я же… Как тогда не молился… Подшучивал лишь, что, дескать, пономарю молиться – роскошь. Да и, признаться, даже так хоть бы раз подумал всерьёз!.. Нет! Приучился к липким шуточкам и успокоился. Вот и сейчас… Какое там – роскошь! Даже как о чём-либо приятном или, там, о полезном – никогда во всю жизнь не задумывался. Ну и с мамой… Словно лаял всегда на неё. И ты прав, конечно… Про артиста. В кино ведь кто играет – актёры? А я же охоч до кино всякого. Вот и…

* * *

– Ладно, – поднялся дед. – Загостился я у тебя. Пора мне. Дальше ты – сам. Полежи, помечтай. И определись, наконец, от чего тебя греет. – Улыбнулся и пошёл на выход.

Кажется, наступила ночь.

– А как же ты? – вдруг опомнился я. – Как ты там, у себя – с одним стулом-то?

– Не парься! – оглянулся старик. – Можешь смело забирать его себе.

– Да я не о том, слышь? – забеспокоился я. – Э, ты чё, прощаешься?

– Нет, конечно! – крикнул сосед из темноты. – Не беспокойся! Я рядом. Заходи, если что.

Глава восьмая

Я встал с кровати. Посмотрел на неё и подумал: «А что? Вот и повод! Двум смертям не бывать – авось, доживу и до третьей!»

И даже не знаю, готов ли был расстаться с кроватью. Но запретный плод сладок – пожалуй, в этом таилась причина.

* * *

Вот не чудотворец я, как мой сосед. Пришлось сначала её разбирать, а потом ещё и собирать. В три присеста доволок до его каморки – шишек набил, не без этого. Всех, кого вспомнил, помянул добрым словом – от Пьера Ришара до Чарли Чаплина.

И поскольку разбирать гораздо легче, то сюрприз не удался, и надо было будить старика. Вот только за сюрпризами, скорей, я к нему пожаловал. Да и что будить, если он всё равно не спал – попробуй усни на единственном стуле! Ну и свет, как всегда, горел, хоть это ничего и не значило.

* * *

Зашёл, не постучавшись, как днём, бывало. И сразу позабыл про дверь. Когда же вспомнил, её уже не было.

Неведомо как, я оказался посреди одной из комнат огромной квартиры – по меньшей мере пентхауса. Ну, как в кино про всяких, там, богатеев показывают. В комнате и так светло от дневного света, а там ещё и светильников навороченных где ни попадя понатыкано. И странно: на дворе, точняк, ночь была в самом разгаре, а там – светло да солнечно. И вместо стены почти сплошняком стекло, сквозь которое город – ну как на ладони! Во всяком случае, вполне можно было разглядеть все самые высокие его примечательности.

За громоздким стеклянным столом сидел то ли он, то ли шут его знает кто. Но кресло под ним – закачаешься! Собственно, кресло и понудило меня оторвать язык от гортани.

– Это ж не моё кресло, – невольно вырвалось у меня.

– В натуре! – ответил не пойми кто. – Пока не твоё. Но ты, однако, молоток – забил стрелку о главном!

Мне ничего не оставалось, как приземлиться на стул боксёрской грушей.

* * *

Кем был тот пожилой мужик, я так до конца и не въехал, но нутром почуял, что он явно не мой сосед, хотя внешне это не сразу показалось столь явным. Пожалуй, самым поверхностно внешним обликом чем-то и смахивал на знакомого старика. Вот глаза только… Красивые – это сразу притягивало внимание, и было понятно, что мужик когда-то весьма недурно выглядел. Однако взгляд их казался до жути плотоядным и одновременно трусливым, как у мелкого хищного зверька – очень неспокойным, вечно блуждающим, но при этом цепко прикованным к предмету своего интереса. Даже ласковым, как и все движения этого человека – его обходительность и ничем не пробиваемое обезоруживающее радушие, доверительный тон и привычка к непринуждённости.

Притягивало и некое уверенное, как будто присущее ему чувство свободы – да так, что будто и сам от него заражаешься. И в то же время всё вместе взятое как-то интуитивно и крайне настораживало – до почти ощутимой и какой-то беспросветно унылой боли. Как предчувствие если не близкой смерти, то безвозвратно и неумолимо приближающейся болезни.

Вспомнив про первый ночной поход в таинственную соседскую комнату, у меня появилась возможность почувствовать разимый контраст между бестрепетным и покорным состоянием, пережитым мной тогда, за минуту до ошеломительного, но плавного перехода в мир вечности, и вот этим поминутно нарастающим безотчётным страхом перед тем, что, казалось, совершенно ничем не могло угрожать, а наоборот – всё на том же подсознательном уровне – многообещающе приманивало к какому-то желанному и вполне объяснимому началу чего-то захватывающего, сравнимого с приглашением в долгожданное, щекочущее нервы путешествие. И вместе с тем, за этим началом словно скрывалась незримая пропасть и ждал непредсказуемый, сокрушительный финал.

* * *

И пока я с упавшей челюстью сканировал опупевшим от увиденного взором втирающего мне что-то собеседника, старый пацан из крутой квартиры уже приступил к заключительной части текущей стрелки. До этого он с нескрываемым удовольствием весьма пространно изъяснялся о какой-то глобальной экономической и актуальной политической хрени, похоже, глубоко засевшей под его лоснящейся от пота лысиной. Потом мне слышалось что-то типа – не то об инвестициях, не то как скрыться от полиции. И наконец я услыхал кое-что о себе:

– Так что не менжуйся! Ты уже́ в нашей команде. Сработаемся! Ты мне – я тебе! Всё пучком, коллега!

– Я – тебе? –насторожился я. – Мне… мне ничего не надо.

– Да не парься, братан! – он поднялся и вышел из-за стола. – Ничего личного. Только работа.

– И что… что я должен делать? – недоуменно спросил я.

– Ты уже делаешь.

Коллега сладко улыбнулся и, подойдя ко мне, едва прикоснулся пальцами к моим плечам, очевидно, приглашая подняться. Из другой комнаты появились два амбала, вероятно, тоже члены команды. Старый пацан представил своих корешей:

– Гога и Жора – прошу любить и жаловать!.. Жорик, – обратился к одному из амбалов, – проводи Эда до парковки, пусть выберет себе что-нибудь. А ты, дружище, – ласково посмотрел мне в глаза, – не отказывай себе ни в чём. Сними приличную хату для клёвой тёлки. Но для начала прикид поменяй.

И сунул в мой карман какую-то карточку. Своей могучей лапой Жорик подхватил меня под руку, почти протащил по широкому коридору, минуя несколько комнат по обе стороны, до площадки с лифтом, расположенной прямо в квартире, и нажал на кнопку вызова.

– И пусть непременно сбудется твоя мечта! – услышал я вдогонку последнее менторское напутствие. – Это теперь главное твоё дело! Смотри, не накосячь там!

* * *

Парковка была подземной. И там всё было заставлено легковыми автомобилями разных годов и марок. Целое море из авто! Впрочем, аккуратно так, в строгом порядке – от «Копейки» до самых последних мерсов и «BMW». Кто-то из местной обслуги предложил мне выбрать себе любой по моему вкусу, но я предпочёл говорить исключительно с Жориком.

– Жорик… – сказал я.

– Жориком, – не дал договорить Жорик, – меня называет только папа. Для тебя я – Жора.

– Лады́, Жора! – повёлся я на эту хрень. – Он что – реально твой папа?.. Не похож, вроде.

– Он здесь для всех папа – считай, что это его имя. – Ответил Жора. – Папа – понял?

– Да понял я, чё тут не понять! Слушай, Жора, а сколько лет этому вашему – Папе?

– Нашему, – подчеркнул Жорик. – И твоему – тоже.

– Да не вопрос! – поспешил я согласиться, при этом подумав: «Достанет ещё откуда-то из своего необъятного костюма какой-нибудь парабеллум и пришьёт меня за Папу ихнего. Да верняк, что у него там кобура под подмышкой!»

– Папа давно живёт, – спокойно продолжал Жора. – Ещё мой дед, а потом и отец с ним работали.

– Не фига себе! – всерьёз удивился я. – Да ему поди лет сто, не меньше!

– Гораздо больше! – ухмыльнулся Жорик.

– И что это за работа такая? – поинтересовался я. – Вот чё я-то, к примеру, должен делать?

– Жить! – снова усмехнулся амбал. – И жить долго, ни в чём себе не отказывая. Брать от жизни всё. Жить так, чтоб исполнялись мечты. Стремиться взлететь как можно выше и оттуда плевать на всех, кто ниже тебя. Вверх только не плевать, а то сверху так плюнут, что полетишь вверх тормашками. И главное – жить даже тогда, когда не о чем уже будет мечтать. Это девиз нашей команды.

– Так как же это – без бабла и без связей?

– Связей, поверь, у тебя теперь выше крыши. И бабла на всё хватит. Карточку только не потеряй. Кстати, пин код на ней соответствует году твоего рождения.

– И откуда вы знаете про год?

– Папа знает.

– Ишь ты! – почесал я затылок. – И за что же такая милость?

– Да ни за что – в этом весь и фокус.

* * *

Ещё Жора мне сказал, что и квартиру я могу себе присмотреть в этом же доме. Сказал, что Папа всё здесь выкупил. Всё его – и этот долбаный дом, и парковка! Я же, недолго думая, сказал, что согласен лишь на такую хату, как у Папы. Я же нутром чуял – что-то не так, что, может быть, и смерть моя не за горами, и потому решил гульнуть напоследок.

Жорик позвонил, перетёр с кем-то и ответил:

– Здесь только два пентхауса. Но тебе повезло – папин сосед пропал на днях… По ходу, уже не вернётся. Поселишься там. Только условие: баб, ну или, там, мальчиков сюда не приводить…

– Э, ты чё, паря! За кого ты меня принимаешь?!

На всякий случай, я позволил себе чуть возбухнуть – пусть, типа, знают, что у меня с этим делом строго:

– Чё? Типа, не в курсе, что у меня лишь одна клёвая тёлка, как изволил выразиться наш всемогущий Папа? И вообще – я однолюб.

– Да все мы тут однолюбы, – усмехнулся Жора. – Но жизнь вносит свои коррективы.

– Плевать я хотел на её коррективы!

– Ну-ну! – видимо, усомнился Жорик. – И всё же помни об условии. Лично буду проверять.

– Это как это? – не понял я. – Чё, стучаться будешь? А если не открою?

– У нас тут не бывает замков, – просветил меня Жора. – И никаких друг от друга секретов. И говорим мы здесь всё, что думаем – это тоже правило команды.

– Да у вас тут, блин, коммунизм! Слышь, Жора, а чё с братаном-то вашим, что типа пропал? Чё, я тоже, там, скоро – того?

– Не, он сам пропал. Мы здесь не невольники. Кто о чём мечтает, там и пропадает.

* * *

– Ну? – Жорик решил взять быка за рога. – Ты с авто определился? А то ночь всё-таки. Не помешало бы и поспать.

– Как это – ночь? – изумился я. – А как же – солнце? Я видел у Папы солнце. По ночам не бывает солнца.

– Не обращай внимания. Обычные зрительные галлюцинации. Папа умеет удивить. Особенно новичков.

– То есть ты хочешь сказать, что это всего лишь мои глюки? Обалдеть! Так, может быть, и всё остальное – тоже глюки?

– Это зависит от твоего выбора, – непонятно заключил Жора. – Кто-то тащится от глюков. А кому-то подавай реализм. Так что с машиной-то? Бери вот этот Мерседес. Автомобиль представительского класса. У Папы их три.

– А откуда всё это?

– Папино хобби.

– Нехило. Слушай, Жора, а есть ли у вас тут «Соната» в старом кузове? Вот её бы хотел. И желательно, бежевую. Красивые они. Нравятся мне.

– Конечно! Папа знал, что ты выберешь именно её. Поэтому она ждёт тебя на твоём личном парковочном месте, номер которого соответствует числу лет твоей жизни.

– И где это? Я, знаешь, запамятовал что-то, сколько мне стукнуло.

Амбал Жора подвёл меня к машине.

– Да, вот она, красавица. Какой там номер? – я взглянул на стену. – Чё, правда? Сорок пять – баба ягодка опять!

– Ей десять лет, – сказал Жора. Но на ней почти никто не ездил. Как новая. Даже круче, чем новая. Я лично над ней пошаманил: покрасил специальной краской – теперь ей не страшны ни царапины, ни ссадины, – на всякий случай движок перебрал, коробку обновил, все расходники, ходовую, установил классную аудиосистему. И сигнализация ей не нужна. Сядешь разок, электроника считает твои данные – фейс-контроль, параметры, все дела – и хрен кто её заведёт, кроме тебя. Но это – для простачков. Обычно наши тачки не угоняют. В каждом их номере особый код – для разных профи, чтоб не совались. А так – мозговитое авто. Не один и даже не два раза тебя удивит.

– Да, спасибо, братан. Только, это… Я права, паспорт и прочие документы в старой квартире оставил. А у меня её отжали козлы какие-то.

– Не волнуйся. Ксивы твои в порядке. Завтра подгоню вместе с документами на машину.

– Ё-моё, чудеса да и только!

Глава девятая

Ко мне лифт тоже был отдельный. А двухэтажная квартира показалась такой необъятной, что поначалу я в ней заблудился. Первым делом приспичило в туалет и помыться. Из двух санузлов я выбрал тот, что с душем. Он находился на первом уровне. Другой размещался на втором. Там была офигительных размеров ванная с джакузи. Сама ванна возвышалась, словно на постаменте, посреди большого помещения с зеркалами и немаленьким таким окном. К ней вели ступеньки. Позднее я, конечно, и её опробовал, но в душевой мне больше понравилось, особенно после того, как чуть не свернул себе шею на тех ступеньках. Хотя и в душевой не всё оказалось просто. Таких огромных кабин я не встречал даже в магазинах. И вообще, всё в квартире казалось огромным: диваны, кресла, кровати, столы, холодильные камеры. А стулья один к одному – что те троны! На втором уровне – застеклённая терраса. А на первом – громадная гостиная с камином и теликом чуть ли не во всю стену. И это не считая других разных комнат.

Порывшись в шкафах, разжился чистым бельём и кое-какой одеждой. Впрочем, в ванной нашёл новый белоснежный халат. Такие я видел только в кино. Наверняка спёрли из какого-нибудь фешенебельного отеля. А уж всяческих холодильников любого размера там было – как собак нерезаных. И везде, куда ни глянь, бухла заграничного немерено. Да жратвы разнообразной. И вся – как на подбор.

* * *

Но покамест всё это меня мало занимало, потому что, наконец, я увидел то, о чём думал, поднимаясь с Жориком в лифте. Он сказал, что я могу взять себе смартфон и ноут прежнего хозяина квартиры. И сказал, что уже почистил гаджеты от лишней информации и забил туда новый аккаунт.

Компы мне были неинтересны – я в них ни рожна не смыслил. Но о смарте мечтал. Давали иногда подержать в руках. И был доволен, что – именно смарт, а не что-то там – с яблочком. Я простой, и люблю всё простое.

И, стало быть, весь тот день я провалялся со смартфоном. Пока не проголодался. Потом слегка – денька этак на три – увлёкся дегустацией напитков, но смекнул, что эдак можно и в ящик сыграть, и решил совместить приятное с ещё более приятным. Правда, с теликом сначала пришлось повозиться. Не найдя в квартире ничего привычного, типа DVD-плейера и дисков, лишь на второй день догадался, что телевизор с интернетом, да и не сразу допетрил, как им пользоваться. И потому продолжал пить не закусывая. Под телерекламу да под новости, знаете, как-то не до хавки. Некоторое время развлекался, фоткая кадры – есть там такая фигня. Ну и пытался, конечно, чем-то занять себя на мобильном Ютьюбе, но и там забодала реклама. Поэтому вынужден был ввести номер карты, чтобы подписаться на безрекламный режим показа. Зато когда врубился-таки в телевизионный интернет и запал на первый же попавшийся тридцатисерийный сериал, то тут и стал хавать всё, что не приколочено.

* * *

И вот на пятом, кажись, таком сериале нарисовался Жорик и наехал на меня за то, что типа не работаю. Я ж его послал, сказав, что как раз этим самым и занимаюсь. А он всё пытался как-то объяснить, что это самое – не то самое, что на самом деле должно быть этим самым, чем и пора уже было заняться совсем в другом месте. Короче, дошло до того, что командорам пришлось нарушить ихние правила.

На следующий день ко мне постучались. Я открыл, и у меня чуть не отвисла челюсть. Там оказалась весьма мило и многообещающе улыбающаяся девушка, представившаяся соседкой с нижнего этажа. Она была столь статна и красива, что на неё было больно смотреть. Лишь однажды я видел такую. И, кстати, тоже соседку, но только в моей бывшей квартире. Правда, та, как позже выяснилось, не очень ладила с умом. И потому теперь я не удержался от разом всё испортившей мысли: «И чё у них за манера так клеить мужиков!»

– Ты не мужик, – улыбка вмиг исчезла с её прелестной физии, впрочем, тут же уступив место совсем другой улыбке. – А я пошутила! И вовсе я не соседка, а горничная!

И в итоге всё кончилось тем, что в какой-то момент я вдруг отчётливо осознал, верней, почувствовал, что если б я и захотел, то с этим самым у меня с ней ничего бы не вышло. И я сам признался ей в этом. Она ж ответила, что знает, что это типа была проверка. А напоследок даже и посочувствовала, поцеловав меня в лоб и угостив Чупа-чупсом.

Блин, как же это здорово – говорить, что думаешь!

* * *

И всё же нашли, чем меня оттуда выкурить.

Припёрся этот Жора и битый час полоскал мне мозги про какую-то кнопку зажигания в моей машине. Типа эта кнопка теперь будет реагировать только на отпечаток моего пальца, так что не нужен и ключ. Короче, уломал испытать его новое изобретение и вручил визитку магазина, до которого я должен был доехать, чтобы купить себе точно такой же как у него костюм.

«Ага, – подумал я, нехотя напялив на на себя шмотки прежнего постояльца. – А уже завтра Гога и Жорик – эти двое из ларца – с пристрастием примутся показывать мне, с какой мордой лица, вполне соответствующей новому прикиду, я буду всё брать от жизни да ещё и плевать в кого-то… Не! Сперва сам попробую, раз надо».

– Жора! – прокричал я из лифта. – Ты смотрел фильм «Куда приводят мечты»?

– Про палец не забудь! – оскалился амбал улыбкой терминатора. – Глядишь, и не заблудишься.

* * *

Выехав из подземки, я чуть не врезался в перегородивший мне путь шлагбаум. Там всё было впритык, двор практически отсутствовал, и за постом охраны почти сразу начиналась территория гипермаркета. Меня пропустили. Но, проезжая мимо ворот огромного магазина, я почему-то вспомнил про тот магазинчик, где мы некогда подрабатывали с Шу́том. При мысли о старике у меня что-то ёкнуло внутри, словно переключился какой-то тумблер. И вмиг исчезли тревожные чувства, которые я столь тщательно пытался, но так и не смог до конца заглушить, беспробудно предаваясь утехам в таинственном небоскрёбе. И стало вдруг ясно, как день, что дед вовсе не был причастен ко всей этой призрачной хрени. И, возможно, всё дело во мне, и только мне одному суждено теперь было разобраться в происходящем во вне ли, во сне или, может быть, лишь в моей голове. Но для этого мне надо было ехать неизвестно куда, неизвестно зачем, непонятно в какой реальности – да и реальности ли?

Правда, вскоре от всех этих мыслей меня окончательно и бесповоротно отвлекли два неожиданных и не очень приятных приключения. На светофоре, задумавшись, я пересёк стоп-линию и остановился на переходе, создав препятствие пешеходу. И переходившая дорогу беременная женщина, подойдя к машине, со всей дури ударила пятернёй по капоту и что-то гневно и грубо выкрикнула. Затем я слишком поздно заметил выезжавший с парковки автомобиль и потому не успел его пропустить. Из авто тотчас выскочили мужик со своей спутницей и тоже принялись кричать. Когда же я попытался что-то вякнуть в своё оправдание, они дружно перешли исключительно на мат, а мужик ещё и сорвался с места, чтобы, ясное дело, набить мне мою наглую морду. И мне ничего не оставалось, как с необычайной ловкостью и проворностью смело дать по газам.

Чуть позже, переводя дух на обочине, я долго и мучительно размышлял на тему слогана «бери от жизни всё». «Да и как можно, – думал я, – что-то взять у живого, если он отдавать не хочет? Может быть, мне всё-таки надо было соглашаться на «мерина»?» И почему-то вспомнился один молодой батюшка. Как он сетовал: «Что за дела! Я им говорю. Они кивают. А исполнять не хотят!» И ещё подумалось: «Так что же легче – там молиться или здесь брать?».

И мне расхотелось ехать в тот магазин. Я зашёл в первый попавшийся и купил себе костюм, что пришёлся по вкусу.

* * *

Впрочем, Жора не стал лезть из-за этого в бутылку. Он просто выхватил пистолет, чтобы всех замочить – ну, тех, кто оставил вмятину на капоте. И я, кажется, впервые тогда осознал, в чём заключается высокий смысл этого великого чувства – хотеть и брать. Но успел лишь прихватить бутылку вискаря, чтобы как можно скорее свалить оттуда на работу. Настала, знать, пора исполниться и моей мечте!

* * *

Прежде я никогда не садился за руль пьяным. Не смог и тогда. Вот что за натура – всегда первым здороваться!

Сам притормозил у поста ГИБДД. Вышел, поздоровался. Попросил, поскольку я выпимши, оставить у них авто до утра. А старлей возьми да и ляпни:

– Вали отсюда, пока не оформил по полной программе! Шастают тут…

– Так давай, оформляй, я же сам к тебе подкатил. Только всё равно ведь не оформишь. Кишка тонка.

– Оформишь вас… Как же… Тоже мне… Хозяева мира… Ё…

– Слушай, мил человек… Помоги, а! У меня деньги есть, много. Сколько пожелаете! Мне не жалко.

– Засунь их!.. Сам знаешь куда…

Но летёха оказался нормальным мужиком. Пар выпустил и успокоился. А я добрёл до своей скамейки. Теперь у меня было много работы. Посидеть, подумать, вмазать – не без этого. Снова подумать. Да прилечь, пожалуй, чтобы удобней думалось. Подготовиться к завтрему. Мечта! На крутой тачке… К моей прынцессе! И как когда-то, в школьные годы – перед экзаменом… А! Перед смертью не надышишься!

Глава десятая

Когда проснулся, была ещё ночь. Я продрог почти до костей.

– На, выпей, – услыхал знакомый голос. – Уже остыл почти.

Дед сидел рядом. В руках он держал кружку с кофе.

– Привет! – сказал я. – Чё ж не разбудил?

– Зачем? У тебя есть холод и голод. Они разбудят.

– Хм, а если не разбудят? Не, насчёт голода и жажды – тут не поспоришь. А вот – холод… Да ещё когда и – с бодуна.

– Следи за собой, будь осторожен, – усмехнулся дед.

– От Цоя тащишься?

– Чего?

– Ничего, проехали. Ладно. А у тебя-то что есть?

– У меня кофе. Выпей.

– С сахаром?

– Какая разница?

– Твоя правда!

– А твоя? – спросил дед, забирая у меня пустую кружку.

– Да, собственно, тоже – без разницы. Подкачу я к ней или не подкачу. Да хоть и на мерсе! Не, конечно, бабло побеждает зло. Но не может скопца превратить в мужчину.

– Ну и зачем тогда? – сказал старик, медленно поднимаясь со скамейки. – Снова грешить?

– Э, а когда это я грешил?

– Спроси у своей совести.

Старик ушёл.

* * *

Я остался. Он не взял меня с собой, потому что и мне что-то мешало пойти за ним. Но я тотчас же догадался, что, и достав из кармана карту, разломал её на части и выкинул в урну. Затем пошёл ещё раз поздороваться со старлеем, чтобы забрать машину. Но там уже не было ни старлея, ни авто, ни даже вчерашнего поста ГИБДД. На их месте из земли торчал остов старой заброшенной часовни, заросший бурьяном.

И, подумав, я решился на новую стрелку с Папой, посчитав, что нехорошо уходить не попрощавшись. Однако внезапно пронзившая мысль о возможной смерти подтолкнула меня сначала навестить деда. И не то чтобы я сильно боялся. Не в этом дело. Наверное, всё-таки в чём-то и прав был дядюшка Фрейд, хоть я, конечно, не фанат его баек про вездесущее либидо. Но как раз чего-то такого мне тогда не хватало, чтоб увидеть мир в каких-то других красках кроме тех, в каких видит его обычный пёс, да к тому же ещё и бездомный.

* * *

За этими мыслями незаметно добрёл до места. Уже и утро забрезжило. Но вместо заброшенного завода там возвышалась многоэтажка, напоминавшая вчерашний небоскрёб. Правда не было ни охраны, ни шлагбаума. Вокруг дома простирался обычный двор. И я увидел располагавшийся неподалёку гипермаркет. Вероятно, накануне я не очень внимательно осмотрел территорию. Однако, обойдя дом, не нашёл ничего указывающего на существование подземной парковки, что меня порядком озадачило, как особенно и то, куда же мог подеваться старый завод. Поскольку на улице было ещё пусто, то не нашлось никого, кто бы мог ответить на возникшие у меня вопросы. И я решил подождать на лавочке у подъезда. Вскоре из него показался парень в спортивной одежде и с велосипедом. Я придержал дверь, чтобы помочь ему выкарабкаться. И у меня вдруг возникла идея подняться на последний этаж.

* * *

Выйдя из лифта, я сразу обратил внимание, что у одной из квартир была приоткрыта дверь. Но главное, что поразило – дверь оказалась точь в точь такой же, как в каморке деда. И осторожно приблизившись, я не удержался и нажал на кнопку звонка. Звонок не работал, и я осмелился постучаться.

– Да! Войдите! – тотчас же ответили из-за двери.

Я вошёл и оторопел от увиденного.

Глава одиннадцатая

Вместо квартиры, значит, там была лишь одна комната, чуток разве поболе соседской, только с окнами и со значительно более высоким, чем у деда, потолком. Окна были дюже красивые, витражные, с разноцветными узорчатыми стёклами почти до потолка – как в костёлах католических, что по телику показывают. Камин, значит, нехилый такой, натуральный, с настоящим огнём, а не как в том пентхаусе, где я два дня тому кантовался. У камина пара кресел, похожих на троны, ни больше ни меньше. И всё такое старинное, в средневековом стиле. Готика, блин! А на одном из тронов восседал самый что ни на есть – да шут его знает, и кто – не то кардинал-не кардинал, не то дьявол киношный, ну, типа, который во плоти. Как из кино – и тот и другой, только в одном лице. Короче, всё – как в калейдоскопе, плавало перед глазами и переливалось всякими огоньками. Особенно этот тип. Как в детстве, помню, были у меня календарики переливающиеся. Вот так, как на тех календариках, он словно и переливался. То – типа чуть ли не Ришелье из «Трёх мушкетёров», а то и Воланд из сериала по Булгакову. И, в общем, этот Ришелье-Воланд показательно так повелел мне морщинистой своей дланью – присядь, дескать, в ногах правды нет. Я-то, конечно, и так бы присел, потому как и ног уже под собой не чуял. И было как-то тошнёхонько от этого странного ощущения, будто в открытом космосе, и всё же жутко интересно. Точно чувствуешь себя обкурившимся или опоенным каким-то неведомым зельем. В ушах гудело. И как будто музыка откуда-то доносилась – тоже, как в фильме. То есть словно в одно и то же время видишь себя и зрителем, и персонажем кинофильма. Почти как во сне. И приманивали, конечно, и треск огня, и запахи: горящих дров, каких-то благовоний. И свет отовсюду мерцательный. Однако факелов я там не заметил.

– Зачем пожаловал, сын мой? – спрашивает, значит, это чудо-юдо, облачённое не то в чёрный старинный плащ с капюшоном и красной подкладкой, не то, наоборот, в красную мантию и без капюшона.

И голос такой породистый. И громкий, как из динамиков.

– Не знаю, – робко ответил я.

Мой голос тоже разнёсся по всей комнате.

И Ришелье Воландович, похоже, слегка напрягся, видимо, ожидая совсем иного ответа.

– Ну, – сказал он уже не столь громогласно. – Может быть, ты хочешь продать свою душу?

– Да не собирался, вроде, – ответил я.

– Странно, – озадаченно произнёс он. – Неужели ты не хочешь быть богатым и могущественным? Чтобы было у тебя всё, что пожелаешь. Например, большой роскошный дворец, красивая колесница, сокровища и много прекрасных наложниц.

– Да было у меня всё это, – заговорил я гораздо уверенней. – И толку? Зачем мне наложницы, что я с ними делать-то буду, капризы их исполнять? Что я тебе, джинн из бутылки? Вот если бы ты смог избавить меня от импотенции…

Дьявол Кардиналович заёрзал на своём троне. Он явно оказался в замешательстве. И поначалу всё пытался, как мог, держать понт. Морщился в задумчивости, попеременно почёсывая то выдающийся подбородок, то орлиный нос. Но потом в нетерпении нервно вцепился кистями рук в боковины кресла. И, вероятно, совершенно для него неожиданно распахнулся его плащ и оттуда вывалилось неимоверных размеров рыхлое пузо.

– Э, чувак! – вырвалось у меня. – Как я вижу, у тебя тоже проблемы!

Тут мой собеседник уже не выдержал и заорал, да так, что я чуть не оглох:

– О нет! Я так не могу! Я не могу с ним играть – он роли не знает!

И только тогда я вдруг, ненароком зажмурившись, затем спонтанно задрав голову и почти тотчас открыв глаза, увидел буквально порхающие под потолком осветительные приборы – вот и секрет загадочного мерцания. Я вскочил с кресла и машинально метнулся к приоткрытой двери. Но выскочив, всецело погрузился во мрак.

* * *

Короче, я снова очутился в унылых заводских чертогах. Кое-как добрёл до своей комнатки, включил французскую лампу и растянулся на кровати.

«Странный этот завод, – подумал я. – То он есть, а то – будто бы никогда и не было».

А из-за очередного видения уже даже и не заморачивался – было время привыкнуть.

* * *

Но не успел я хотя бы разок клюнуть носом, как дверь распахнулась, и оттуда показались его величество Папа и два его командора.

– Это ещё что за новости! – сходу завопил Папа. – Что вам здесь – трущобы бомбейские!

Впрочем, было видно, что обращался он не к моей разомлевшей персоне. Я же, как будто что-то поняв из того, что внезапно возникло, сразу припомнил о спрятанной в костюме Жорика кобуре.

– Да не парьтесь вы так! – крикнул я. – И сам уйду.

Протискиваясь между папиными амбалами, я успел шепнуть изобретателю персональных кнопок зажигания:

– Прощай, Жора! Ничего личного.

Жорик лишь недоуменно взглянул на меня.

Когда же, наконец, я вылез и оглянулся, то в ужасе отпрянул. Затылки у Папы вкупе с его корешами были разворочены от выстрелов как минимум из дробовика.

Следом за ними к моим хоромам выстроился целый шлейф из жмуриков. В основном, огнестрелы. Но были и товарищи позанятней. Например, у кого-то отсутствовали разные конечности. Были и с проломленными черепами. Один безглазый. У многих подстреленных оказались отрезанными пальцы на руках.

– Коламбия Пикчерз, – то ли поздоровался, то ли представился некто из висельников.

В отличие от других собратьев по несчастью, у этого сохранилась на шее верёвка. Я захотел потрогать её, но она рассыпалась в прах, лишь только я приблизил к ней свои шаловливые грабли. И я понял, что все они те ещё раритеты.

А один и вообще топал себе без башки.

И лишь по малиновым пиджакам, угадывавшимся на большинстве из столь редко, обычно, встречающейся компании, я прикинул, в какой период могли перестать дышать все эти экспонаты.

А замыкал команду, похоже, тот самый большой, в прямом смысле, актёр, который расстался со мной какие-то полчаса тому в облике не то Воланда, не то Мазарини, не то шут его знает кого.

* * *

И я так увлёкся всем этим триллером, что не заметил, как вышел за пределы завода.

Когда же вышел, сначала вновь увидел многоэтажку, в которую имел удовольствие войти не больше часа назад. Но не успев даже задуматься об этом, был реально напуган встречей с ещё одним призраком, коего я и принял было за отставшего от своих жмура, но вскоре понял причину моего испуга – призрак вовсе не был жмуром.

А оглянувшись на оставленный мной навсегда завод, вместо него полюбовался только на старую, на вид, брошенную не то элеваторную, не то бойлерную будку.

Глава двенадцатая

Человек, встретившийся мне у будки, на первый взгляд походил на обычного калеку и донельзя отощавшего старикашку. И если бы я сразу как следует не рассмотрел его лица, то вполне мог принять и за бомжа. Но от него не воняло, несмотря на мешком повисшие на нём заношенные, застиранные, впрочем, везде аккуратно залатанные почти лохмотья, в которые он был одет, вероятно, как минимум последние лет тридцать. И палки, на которые он опирался, скорей всего когда-то были куплены отнюдь не в спортивном магазине. Да пусть бы и лыжные – в наше время и олигарха можно встретить на улице с чуть ли не лыжными палками.

И хотя по лицу же его нетрудно было составить мнение о смысле жизни, которому он посвятил эти тридцать, как минимум, лет, при желании угадывалось и что-то большее, не утраченное десятилетиями обильных возлияний. Лицо его было чисто выбрито, а редкие, изъеденные сединой серые волосы на голове кое-как, но достаточно ровно, подстрижены и тщательно прилизаны. Вообще, лицо казалось каким-то интеллигентным, где в полуслепых глазах ещё не потух огонёк интереса к жизни, чем отчасти и отличается, по-моему, самый захудалый интеллигент от самого порядочного быдла. Например, я понял, что такой не будет копаться в мусорных контейнерах, чтобы, там, прикид обновить или поискать, чем бы набить свой желудок. Наоборот, он всегда будет довольствоваться тем, что имеет, и никогда не позволит себе переступить через другого поисках лучшей доли. Видел я таких, но, признаться, немного недопонимаю – к примеру, почему бы не поносить и чужого, если оно доступно и по плечу? Но нет – они будут жрать и носить только то, к чему прикипели, и ни за что не позарятся на чужое.

И даже во всём его непрестанно и неизлечимо трясущемся теле, может быть, интуитивно, но всё-таки можно было заметить те трепетные движения, характерные для человека до самозабвения отзывчивого. То есть как я, например, привык первым здороваться, так для него ничего бы не стоило первым сделать шаг навстречу. И не для того только, чтобы поплакаться в жилетку, а просто выслушать и попытаться понять.

* * *

Как я и угадал, мужик оказался бывшим художником, хотя, наверное, и в этом деле бывших не бывает. Правда, в его облике совершенно отсутствовало что-то от столь излюбленного некоторыми его собратьями иконообразного стиля – в виде, там, бородки или распущенных власов, – что обычно даже лицу самого из разнесчастных по-жизни творцов с начисто вычерпанной творческой силой способно придать оттенок некоторой одухотворённости. Скорей я сам больше смахивал на этакого художника со своими сальными космами и по меньшей мере неделю не бритым подбородком, ибо волосы мои так же мягки и податливы всяческой грязи, как мой характер, а обзавестись когда-нибудь бородой, я, помнится, мечтал ещё в юности.

Впрочем, вероятней всего, он и представился художником, а мне всего лишь показалось, будто я о чём-то там догадался.

* * *

Из разговора с ним я понял, что бедолага заблудился, несмотря на то, что жил, по моим меркам, совсем неподалёку и знал эти места как свои пять пальцев. Но это вполне объяснялось тем, что, по его утверждению, он чуть ли не на ногах перенёс инсульт, что, в общем-то, и подтверждалось его невнятной речью и тем, с каким затруднением ему удавалось произносить слова.

И, пожалуй, я сам напросился ему в провожатые, надеясь услышать хоть какие-то ответы на накопившиеся у меня вопросы.

С немалым трудом мы перешли, ступая по скользким, неудобным ступенькам, через железный мостик над трубами теплопровода. Но куда труднее было миновать небольшой мрачноватый кусок лесополосы по одной из тропок, заваленных буреломом. Далее виднелись рельсы, ведущие к заводу, почти впритык примыкавшему к едва заметному за чуть ли не вековыми деревьями рядку бревенчатых, почерневших от времени, двухэтажек. Эти бараки некогда принадлежали довольно крупному, в своё время, машиностроительному предприятию и предназначались для временного проживания рабочих. Из-за деревьев выглядывали шиферные крыши, поросшие зелёным мхом. Мой спутник предположил, будто потому и оставили деревья, что за ними проходила федеральная трасса. Чтобы, типа, оттуда, да и отсюда, были видны только они, и не слишком бросались в глаза позабытые богом лачуги. А так, всё это вместе взятое в уже давно канувшем в лету прошлом являлось детищем и собственностью государства. Тогда-то и кипела, и бурлила вовсю здесь жизнь. Теперь же всё куда-то унеслось, и разметалось во времени множество безвозвратно ушедших в небытие людских судеб. И маленькой тщедушной частичкой этого былого ещё пока теплилась жизнь в беспомощном тельце этого старикашки с изломанной судьбой, о котором я уже подумал было, что вряд ли смогу доволочь его живым до его чудом сохранившейся халупы.

* * *

По пути он поведал о том, что в тот день ходил за пенсией. Вообще-то ему должны были приносить её домой, но, как оказалось, давно перестали, почитай с тех пор, как вся улочка, на которой он жил, вместе с сохранившимися домами каким-то образом вновь стала принадлежностью некогда приватизированного одним местным воротилой завода. Однако вряд ли то означало, что дома, непонятно как выйдя из-под опеки государства, действительно перешли в собственность этого ни больше ни меньше бандита, а всего лишь по неким хранящимся где-то бумагам считалось, по старой памяти, будто они были приписаны к заводу. Но, собственно, уже и завода, как такового, не существовало. И довольно долго стояли бесхозные здания. Да и новый хозяин куда-то запропастился. И даже ходили слухи, что его давно закопали. Грешили, конечно, на тот пустырь с буреломом, что между железной дорогой и теплотрассой, ибо то место пользовалось дурной славой, потому как туда частенько съезжалась на стрелки вся тамошняя братва, так что до сих пор поговаривают о неупокоенных душах, якобы и доселе являющихся жильцам окрестных домов, особенно в недавно построенной многоэтажке. Ну и завод теперь – много лет уже не завод, а переделанный из него автоцентр с новыми хозяевами и совершенно иными порядками.

Ещё художник рассказал про пожары, имевшие место вскоре после злосчастной приватизации. Сначала поджигали сараи, но затем методично принялись за дома. И про то, как жили, словно на вулкане.

Когда же начали действовать государственные программы по расселению ветхого жилья, их дома, похоже, не подпали под эти программы. Вот так с тех пор и доживают. Кто-то из оставшихся без жилья взамен так ничего и не получили, ибо не смогли за себя постоять, да и неоткуда было ждать помощи. Конечно, некоторые и сами были виноваты, что превратились в бомжей. Однако квартплата продолжала расти. Значит, и дома где-то числились. Но где – сие науке неизвестно.

С тех же пор, как сгорела половина дома, в котором продолжал доселе жить художник, он перестал платить за квартиру, потому что дом считался в аварийном состоянии, а ремонтом так никто и не озаботился. Да и коммуналка постепенно почти сравнялась с размером его минимальной пенсии. Лишь благодаря усилиям активной соседки из сохранившегося крыла постепенно были восстановлены системы водо и газоснабжения, отопления и канализации.

Об этом мы говорили, преодолевая все препятствия, пока он предавался воспоминаниям, а я, напряжённо вслушиваясь в его малопонятные речи, всё же старался найти в них хоть что-то для меня интересное. И, наконец, перебрались через железнодорожную ветку.

* * *

Вдруг из моего кармана зазвонил телефон. Я сначала удивился, но тотчас меня осенило, что коли я остался при костюме, купленном не в том, в каком повелено было, салоне, то и халявный гаджет мог остаться в моём распоряжении. «С паршивой овцы хоть клок шерсти», – подумал я, трепеща от своей догадки. Вот только мелодия показалась странной. Но лишь вытащив из пиджака мобилу я понял причину возникшего недоумения. И скорей обрадовался, нежели разочаровался. Это был чёртов дедов мобильник – его доисторическая «Моторола»! Ума не приложу, откуда он взялся! И я ответил:

– Слушаю!

– Как поживаешь, Эдуард! – послышался грубоватый женский голос.

– И тебе не хворать!.. А кто это?

– Ну во даёт! – изумлённо прокричала женщина. – Что мне прикажешь делать с твоей «Трудовой»?

– В смысле? – не понял я юмора.

– Ладно! Хорош придуриваться! Ты будешь работать или нет? Надеюсь, не бухой?

– Объясните, пожалуйста, кто вы?.. Не, я не бухой! – я, кажется, понял, что могли позвонить из магазина, где мы подрабатывали с Шу́том. – Это продуктовый магазин?

– Нет, доставка пиццы!.. Кончай прикалываться!.. Короче, приходи, если и правда не бухой!.. Всё, конец связи!

– Слушай, друг, – обратился я к провожатому. – Ты случаем не в курсе, есть ли тут продовольственный магазин?

– Я пы-провожу, – уверенно закивал мой спутник. – Их, вы-вообще, ды-два. Но… Но я знаю, кы-какой ты-тебе нужен. Я сам… ты-туда… направляюсь.

– И откуда знаешь?

– Я пы-почти сы-слепой, но не гы-глухой. Я… Я… узнал гы-голос Ты-таньки.

– Ну, ладно. Веди, стало быть.

Однако вопрос – кому кого вести!

* * *

Каждый месяц бедолага-художник посвящал целый день тому, чтобы доковылять до многоэтажки, где размещалось почтовое отделение, с боем получить свои законные крохи, затем почти доползти до магазинчика, а к вечеру отпраздновать удачно завершившийся месяц жизни. В прочие же дни, после того, как заканчивались деньги, он перебивался по мере своих способностей.

– Хы-хорошо ещё мы-мама не дожила до этакой ны-нищеты.

Дело в том, что он ухаживал за бесчувственной матерью более десяти лет. Ежедневно стирал бельё в корыте. И, наверное, как и я, мечтал о стиральной машине.

И признался, что был женат. Но почему ему пришлось расстаться с женой и ребёнком, я уже не стал спрашивать.

* * *

В магазинчике я столкнулся ещё с одним недоумением. Оказывается там ни сном ни духом не знали о существовании деда. Причём меня признали и даже обрадовали, что я у них там чуть ли не трудоустроен. На вопросы же мои про доброго директора Татьяну, лампочки да моющие средства жирная Танька за прилавком лишь грубо рассмеялась, сказав, что такая добрая она там одна, что всем остальным, включая меня, и вообще там не место, не преминув напомнить, что магазин продуктовый, и что милостыни она не подаёт.

И мне ничего не оставалось делать, как дождаться, когда художник отоварится и, видимо, по сложившейся уже привычке охотно обменяется с продавщицей парой-тройкой не слишком интеллигентных фраз по поводу качества и, особенно, цены приобретённого им у неё товара.

Вдогонку Танька швырнула в меня неизвестно как попавшим к ней моим документом, при этом с удовольствием высказав, похоже, накрепко сложившееся у неё мнение обо мне и моём собутыльнике.

Подобрав Трудовую книжку, я машинально засунул её во внутренний карман пиджака и нащупав остальные свои документы, помянул не лишённой благодарности мыслью злополучного Жорика.

* * *

Наконец мы добрались до полусгоревшего дома. В отличие от внешнего вида художника, его квартира на первом этаже выглядела весьма далёкой от совершенства по части чистоты, порядка и, что главное, нестерпимого запаха, по всей видимости, преобладающего там не только в его квартире. Вперемешку со множеством картин и всякого хлама, в ней повсеместно валялись пустые бутылки, засохшие остатки пищи и масса другого мусора.

Но не обратив особого внимания на беспорядок, я почти сразу увидел то, ради чего, наверное, меня и занесло в это жалкое жилище.

На стене, ни больше ни меньше, висел точный портрет Шу́та.

Глава тринадцатая

Художника звали Николаем. И ещё в те далёкие годы, когда жгли дома на его улице, он задался целью сам написать икону Николая Угодника и повесить у себя на стене. Он верил, что этим как-то сможет обезопасить себя и свою безнадёжно больную мать. Он был скромный малый, и замахнуться на написание образа Спасителя или, например, Богородицы ему не позволяла интеллигентская совесть. И разумеется не знал, что уважающие себя иконописцы порой испрашивают на это дело церковное благословение. О других же святых тоже мало чего успел тогда узнать, и как многие бывшие советские граждане, проникся особой любовью именно к этому, спокон веков почитаемому на Руси святому. В честь него и крещён был, о чём неоднократно говорила ему мать, когда могла ещё что-то говорить.

И вот однажды, вскоре после очередного такого пожара, проходил он мимо заброшенного завода. И повстречался ему дедок – бомж-не бомж, сразу и не разобрать. Одет был чисто, на вид опрятный, но как-то понятно стало нашему Николаю, что дед где-то там и обитал.

Николай же, хоть и спивался потихоньку, но всё ж считался человеком культурной профессии. Нет, понятно, что он уже нигде давно не работал, так как почти ни на шаг не отходил от матери. Да просто не мог себе позволить надолго оставлять её лежать в собственном дерьме. И между постирушками лишь иногда отлучался до почты, до поликлиники и до магазина. На почте получал материну пенсию и, по старинке, выписывал кое-какие журналы. Пенсия у мамы, по нынешним, да и по тогдашним, меркам, была вполне приличная – хватало и на кефир, и даже на копторговскую колбасу. А то, что оставалось, отнюдь не всё уходило на залечивание душевных ран. Вот из тех журналов Николай и получал потребную информацию и имел под рукой несколько репродукций с изображениями святого. Ну и в церковь захаживал, не без этого. Но всё-таки что-то ему не хватало для того, чтобы всерьёз осуществить свой замысел. И лишь встретив деда, он тотчас понял, чего ему так не хватало – натуры, носителя каких-то черт и свойств, пусть отдалённо схожих с угаданными им в тех образах, но за которые можно уцепиться, увидеть воочию в облике живого человека. Вот в этом-то деде он и почувствовал какое-то сходство. И не преминул воспользоваться столь удачным обстоятельством. А так как шёл из магазина, то и пригласил, стало быть, его с собой посидеть по-приятельски. И даже пообещал дать денег на курево. Дед охотно отозвался на приглашение, но заранее отказался от денег и выпивки, при этом не забыв упомянуть, что не курит. Он проводил Николая до дома, посидел с ним на кухне и, переночевав, ушёл восвояси.

Однако Николаю и этого хватило, чтобы за несколько дней по памяти написать портрет своего гостя. А необходимые иконографические детали – святительские облачения, нимб и надписи с титлами – он срисовал из имевшихся у него репродукций. И водрузил новоиспеченный образ на стену.

А ещё через несколько дней отошла ко Господу его мама. И перед её смертью он сумел найти священника, который пришёл к ним домой, не задавая лишних вопросов, пособоровал недвижимую старушку и даже освятил икону. А далее случилось то, из-за чего у иного поехала бы крыша. Хотя вот вопрос: что страшнее – лишиться рассудка или утратить веру? Но Николай тогда остался и при крыше – в прямом и переносном смысле, – да и веры в нём ничуть не убавилось.

* * *

Дело в том, что в соседнем подъезде проживали люди почитай страшнее самых лютых зверей. Да попросту там был настоящий притон. Живали там и проститутки, и их лихие клиенты со своими корешами. А прописанным в тех квартирах алкоголикам из бывалых от безнадёги ничего не оставалось, как оказывать им всяческое возможное и невозможное почтение, в каком бы состоянии они ни находились. В этот подъезд даже милиции путь был заказан. И, как водится, разудалая та братва была грозой для всех местных жителей, а стая прикормленных дворняг – для всех редко заглядывавших в те закоулки прохожих.

И случившееся вскоре после того, как Николай схоронил свою матушку, выглядело скорей закономерностью, нежели чем-то из ряда вон выходящим.

Последний пожар на той улице и произошёл именно в этом по меньшей мере неспокойном доме. Он был настолько внезапным и ужасающим, что не только насмерть напугал и разогнал всех обитателей того крыла, но и, наверное, надолго их отрезвил. Да к тому же одновременно произошло и что-то чудесное. Несмотря на то, что случилось всё, как обычно, ночью, и почти мгновенно и без остатка выгорело всё то крыло, все находящиеся там успели выскочить. А пожарные, как никогда прежде, сумели справиться с пламенем и спасти оставшуюся часть здания, да так, что даже стены не сильно пострадали. И вполне можно утверждать, что жильцы сохранившегося крыла отделались лёгким испугом. Дело невиданное, в сравнении с тем, как в мгновение ока исчезали в пламени сгоревшие ранее дома. И что самое интересное – именно на той стене, которая разделяла оба подъезда, и висела икона, незадолго до этого написанная нашим художником. И с тех пор пропали с той улицы и собаки. Да и пожаров больше не было. Ну, если верить услышанному из уст Николая.

Он, конечно, предположил, что причиной последнего происшествия послужило вовсе не то, что погубило другие дома, что скорей всего произошло это по вине пьяных соседей. И что разве по одной лишь этой причине не стали проводить и расследование. А давешние расследования, по его мнению, были лишь формальностью, обусловленной жертвами, погибшими в тех пожарах. Обычно наскоро разбирали остатки пожарища и быстро заминали дело, за неимением хоть сколь-нибудь могущественного и грамотного истца, способного потягаться с незримыми силами, учинишими такой беспредел. И вобщем, сошлись на мнении, что сами эти силы и решили свернуть свою деятельность, так как дело-то, оказывается, и выеденного яйца не стоило – с одной стороны федеральная трасса, а с другой железная дорога. Что тут, типа, прихватизировать – кусок никчёмной земли. И, возможно, уцепились за последний случай с явной бытовухой – дескать живёт там всякий сброд, алкаши, наркоманы, сами себя жгут, и пусть себе так доживают. А, может быть, что вероятней всего, прихватизаторов тех порешили, и в результате – раз нет человека, то, естественно, нет и проблемы.

* * *

Выслушав рассказ Николая, я не стал у него задерживаться. Меня так и подмывало поскорей узнать, откуда тянется верёвочка. И первым делом сбегал к автоцентру, где, немного порыскав, смог кое-что выяснить. Теперь бывшее заводское здание, в котором, как мне показалось по некоторым приметам, я бытовался с Шу́том, и где, вероятней всего, он и обитал с незапамятных времён, считалось там главным офисом. И, разумеется, искать у них какого-то пропавшего деда, да ещё и с задрипанными нашими каморами, представлялось делом, по меньшей мере, нереальным. Короче говоря, ни в сказке сказать ни пером описать, что же сталось со мной после того, как я очутился на той лавочке в скверике. Ну не приснилось же мне всё это – кофе, дед, завод с мертвяками!

Вспомнив про мертвяков, я тотчас вспомнил про старую бойлерную. Ведь именно там столь торжественно состоялось моё романтическое с ними прощание. При мысли же о бойлерной, меня внезапно осенило: «Офигеть! Да просто фантастика! Не, реальненький такой межвременной портальчик! И как мне это раньше-то в голову не пришло?!»

«Но – стоп! – вдруг осёкся я. – А как же до того? Ведь выходил же я в город! И после преспокойненько так возвращался на завод. И пожалуйста – никаких тебе автоцентров!.. Ну, были, там, всякие… Пентхаусы, блин!.. Жорики, жмурики!.. Хм – в семье не без урода… Так всё-таки – как же? Или, может быть, дело вовсе не в порталах? Ведь я был с дедом… Да! Конечно! Я же был – с Шу́том! А Шут – это тебе не Жорик или, там, какой-нибудь дохлый актёр из Коламбии! С таким Шу́том, по ходу, не до шуток. Да как у Христа за пазухой! И жмурики тебя не достают, и даже жиганы переходного возраста. Гуляй себе из одного века в другой – да хоть и на тот свет, не без этого! Добро пожаловать! Ни тебе порталов – или чё там ещё напридумывали книголюбы хреновы, – ни инопланетян!.. Погоди-погоди! А может и правда – типа инопланетянин?.. Да не – не похож, вроде… Ладно! Ясен пень, что дело в деде! Не ходи к гадалке!.. Да чё и гадалка – первая же напоёт про порталы! Да без неё начитаны.»

И не долго думая, добежал я до той бойлерной. А там.. Ну как же в моём сказе – без Шу́та!

Глава четырнадцатая

Да он это был – стопудово! Дед – ну кому же ещё? Я сразу его узнал. Вот только одет как-то… Монтёр-не монтёр, слесарь-не слесарь? Короче говоря, спецовка какая-то… Ну, почти такого же кроя и с расцветкой, как со «Скорой помощи» можно встретить – и порой не поймёшь, фельдшер то или водила ихний. Да, ещё, кажись, газовики в похожих работают. Правда, у тех и у других – надписи на этой одежде, по которым я и ориентируюсь. Да это не столь и важно – может, и ошибаюсь. Я-то, собственно, особо и не вглядываюсь, кто там во что одет – может, и отличается у них эта одежда. В принципе, я не из тех, кто по одёжке встречает – просто к тому я, что объяснить как-то надо внешность. В общем, у деда ничего на той спецовке написано не было.

Но повёл себя он со мной – точно мы и не знакомы совсем. Копошился себе с замком в ржавой двери той самой будки бойлерной.

Я ему:

– Привет!

А он мне:

– Здорово, коль не шутишь!

И браво так, словно всю жизнь на зарплату работал.

– Ну а ежели шучу? – сказанул я эдак, для поддержания разговора.

Так он мне – на полном серьёзе:

– За некоторые шуточки можно и в глаз – понятней то есть надо выражаться, когда шутишь. А то кто вас разберёт, в самом ли деле шутите. Может, шутите, а может, так, для начала – дай закурить, а потом и всё остальное… Типа того.

Не, за такой наезд я, конечно, мог бы и сам – промеж чего-нибудь или в самое что ни на есть… Но я ж уверен был, что это Шут. А с Шу́том – я уж знаю – с такими подкатами не сто́ит даже начинать.

«Вот засада! – подумал я. – Неужели не признал? Или я что-то туплю?»

И решил на всякий случай притихнуть. Ну и – на вы, не без этого.

– А что вы делаете? – спросил, значит, тоном алтарника, чуток подуставшего на длинной службе и захотевшего поболтать этак с батюшкой.

– Да вот сами видите – чего тут непонятного? Дверь снова сорвали. Вот и делаю. А то ходят всякие… Лишь бы нагадить да что-нибудь сломать.

– Так опять сорвут.

– Так опять и пришлют кого-нибудь. Главное – метод!

– Да, против метода не попрёшь, – решил было согласиться я.

Но как-то всегда не по себе, когда тебя не узнают. В иной, конечно, ситуации оно бы и лучше. Но только я не сдержался. Вот, наверное, откуда берутся слова всякие – и пожалеешь, что сказанул, да поздно.

– А я вот думаю, что мотив первичней. Сломал какой-то придурок – а у умного мотивация: починить надо, непорядок, типа. Так ведь, а? Глядишь, и в метод удачно всё сложится. Да только много ли таких умников по городу шастает – с методом-то?

– Умников-то хватает, – усмехнулся дед. – Ломать – не строить!

– Так о чём и речь!

– То есть ты, мил человек, хочешь сказать, что я дурак?

«Ага! Вот и – на ты. Ну наконец-то!» – выдохнул я с облегчением.

– Да ладно, Шут! Кончай прикалываться!

– Так, значит, – расправил дед свои косточки. – На грубость нарываешься? Шёл бы ты своей дорогой!

«Чё-та он подрос маненько!» – заметил я, отступив, на всякий пожарный.

– Одна у меня, слышь, дорога теперь – за тобой идти. Куда ж мне теперь без тебя-то?

– Домой ступай. Не мешай работать.

Старик, видимо, решил отреагировать на мои слова, как умудрённый опытом человек реагирует на тронутого умом незнакомца.

– Так нету у меня дома-то. Сам, чай, знаешь, что сирота я бездомная.

– Понятно, что не все дома, – пробурчал старик под нос, а потом снова распрямился и сказал спокойно, но уверенно. – Слушай, сирота! А ты пойди и проверь для начала. Нечего себе, да и мне, мозги пудрить!

И посмотрел так гневно. И отвёрточкой так помахивает.

Ну я и ретировался.

* * *

Обидно, досадно… Да ладно – прорвёмся! И захотел я, значит, дойти до своей лавочки. Деньжат, там, настрелять – на чакушку. Но незаметно добрёл до родного пятачка. Вот они: аптека, улица, фонарь. Фонарь – аккурат под моими окнами. Махнул рукой, решил к себе подняться – авось не пришибут в разгаре дня! Да и подозрительных машин у дома не наблюдалось. Одни соседские. Забрался на свой этаж, а там… Дверь в квартиру приоткрыта – в общем, как и было, когда меня, помнится, выносили оттуда чуть тёпленьким. Но не успел я подойти да послушать – что там, дескать? – как тут же открылась дверь навстрешницы.

– О, явился-не запылился! Да при параде, гляжу. И трезвый.

– Здрасьте, тёть Галь!

– Здравствуй-здравствуй! Ты что это? Квартиру расхлебянил, а сам… Э, бестыжий! Да хоть бы дома сидел и пил!.. Вот так родительское добро и разбазаривают!… Тамарочка-то, Царствие ей Небесное, по-бедности, наживала, наживала, а ты всё побросал и даже дверь запереть не удосужился! А я переживай теперь? Ой, все нервы с тобой вымотала. Поначалу думала, что захлебнулся там своей бормотухой… Да хоть бы и… Прости, Господи!.. Всё принюхивалась каждый божий день – не провонял ли там…

– Ну что вы, тёть Галь!.. Я бы сначала, это… Предупредил бы, вы ж меня знаете.

– Да знаю-знаю, – одновременно рассмеялась и расплакалась сердобольная Галина Сергеевна. – Слава Богу, что живой и здоровый, самое главное!

Ну и обнялись, не без этого.

– Я за квартирой-то присматривала, когда поняла, что нет тебя.

– Спасибо, тёть Галь, спасибо… А вы, – я понизил голос, – ничего подозрительного тут не заметили?

– Ну, Эдмон! Обижаешь! Ведь ты ж меня – как облупленную… Помню-помню… все твои словечки…

– Да я ж – по-пьяни, тёть Галь! Не со зла… Да сами знаете.

– Всё знаю! – внезапно посерьёзневшим тоном успокоила меня тётя Галя. – Но и ты знай! Если бы что – я бы сразу!.. Но и ты смотри – чтоб больше…

И, напоследок всхлипнув, исчезла за дверью.

* * *

Ну я-то, конечно, не поверил во всю эту идиллию. Впрочем, не важно. Я, собственно, ни на что и не рассчитывал. Но лишь увидел приоткрытую дверь, естественно, уже подумал не о том, о чём бы надо. Я, знаете ли, успел привыкнуть к приключениям. И на кого только не нагляделся! Но в этот раз вдруг захотел того же, что и давеча. И правда – как-то стрёмно обижаться на деда. Да и пусть себе кантуется у меня! Поживём, пожуём, кофе попьём да добра наскребём!

И, стало быть, настроился ещё раз пожелать старику здравия.

* * *

Но в квартире никого не оказалось. На полу валялись какие-то листки, а на на столе лежали ключи. Подобрал, значит, листки. Ага, вроде бы, та самая купчая! Да подписей нет – вот что странно! На всякий случай порвал. Затем подошёл к окну. Фонарь. А под фонарём – дед околачивается! И прикид уже не тот, что утром. Прежняя одежда – я сразу узнал. И, конечно, метнулся было – да поздно. Какая-то синеглазка к нему подкатывает. Тощая, убогая. «Ну, – думаю, – дед-то – ходок! Барышня лишь чуток подкачала! Но это – на вкус и цвет… Ага, вона – в аптеку намылились… Вот те и скромняга!» Я сорвался с места, едва успев запереть квартиру, и выбежал на улицу. Парочка ещё не появлялась. Я затаился и решил дождаться да проследить.

Однако женщина вышла одна, сжимая руках увесистый свёрток. Прошла через площадь и была такова.

Осторожно заглянув в аптеку, я с опаской огляделся, но деда и след простыл. Долго я расспрашивал девушку-фармацевта. Так, что она, бедная, утомилась и разве что не послала меня куда подальше. Оказывается, никакого деда она и не видывала, а женщине бесплатно выдала какое-то дорогущее лекарство – то ли по квоте, то ли по ДЛО (Дополнительное лекарственное обеспечение), то ли по акции какой ихней. Короче говоря – какие-то там вечно недостающие в стационарах супер-пупер ампулы для химиотерапии.

В общем, у той был на руках соответствующий нужной форме специальный рецепт.

Вот те и синеглазка!

* * *

Едва живой, я снова доплёлся до бойлерной. Но, как выяснилось, без деда туда не следовало соваться. Сначала-то, когда издалека увидел дверь открытой, у меня, понятное дело, слегка помутился рассудок. «Ага, – подумал было, – вот и портал! Приключения продолжаются!» Сиганул, значит, вприпрыжку и чуть не нарвался, на свою задницу. Точняк бы остался без костюмчика, без документов да без ключей от квартиры, где деньги лежат! Кстати, и правда, видать, что бабло побеждает зло – особенно, когда карманы пусты, что и случилось тогда со мной. Потому как, дав дёру от пубертатных гопников, что надругались над Шу́товой работой, я, лишь вскользь обмолвившись крылатой фразой Остапа Бендера, вдруг вспомнил, куда припрятал заначку. Так что если хочешь, чтоб костюмчик на тебе усидел, негоже гасить увертюру в желудке душистым блюдом из первого попавшегося на дороге контейнера.

Заначку я и нашёл в потолочной плитке, куда упрятал, когда пахал на свою толстушку. Я ведь тогда ремонт замутил – жениться хотел, не без этого. И на моё счастье, аптека на нашем пятачке не круглосуточная. И магазины в тот вечер уже закрылись. А переться, ради хавки, до круглосуточного мне было уже в лом. Хватило и того, что предложили в ночном отделе супермаркета.

И лишь на следующий день я сподобился в полной мере ощутить на себе прямой, родной и прежний взгляд соседа из прошлого века.

Глава пятнадцатая

С утра пораньше у меня спешно созрела, наверное, не самая лучшая идея. Я сгрёб оставшиеся деньги и вновь подался в ту степь, где накануне меня чуть не раздели. Но на этот раз моей целью была вовсе не бойлерная и даже не тамошний гипермаркет, куда, собственно, я в первую очередь и направился. И, главное, по пути мне попалось, как минимум, с десяток точно таких же. Так нет – мне, блин, почему-то именно там приспичило купить себе кофемашину! И потом ещё тащить её со всеми причандалами до хаты. Конечно, дурная голова, и всё такое! Да крепко запали в душу слова деда про метод. Что делать – захотелось вдруг побыть немного дураком! Ведь дуракам, типа, везёт. Не знаю, как у других, но у меня завсегда как-то так по-жизни. Замки чинить я не умею. И онкологией, слава Богу, не обижен. Оставалось одно. Ну позарез мне нужно было найти этого деда!

* * *

Так вот, поскору разобравшись, как работает эта хреновина, я набуровил полный термос свежесваренного кофе и отправился к моей родимой лавочке. И словно чувствовал – мне повезло разбудить какого-то одноногого доходягу.

– Привет! – сказал я. – Будешь кофе? Замёрз, наверное?

Старик не сразу очухался. Сначала всё неуклюже ворочался, чтобы развернуться и меня рассмотреть. С моей помощью еле смог подняться и откинулся на спину. Затем внезапно и надолго занялся кашлем, то и дело харкая, и заплевал меня чуть ли не с головы до ног. Да ещё и выяснилось, что он почти слепой. А откашлявшись, минут десять тупо пялился на меня. За это время я вполне уверился, что рядом сидел ни кто иной, как мой разлюбезный дед. И хотя в первые мгновения, конечно, подумал, что почудилось, но чем пристальнее вглядывался в его лицо, тем больше убеждался в обратном. И сильно недоумевал, как мой знакомец мог так измениться за одну ночь. Но при этом уже и начинал обдумывать, каким бы образом оттранспортировать его в мою квартиру. И тут перед глазами предательски замаячила соседка Галина Сергеевна, её дряблые трясущиеся щёки и с возмущённым удивлением вытаращенные глаза. Ну и дед ещё некстати разорался.

– Ты кто?! Что тебе надо?! Зачем… зачем ты меня разбудил?! Вали отседова! – разносились по скверику его хриплые крики.

– Да вот… кофе… принёс, – мямлил я, не зная, как усмирить не на шутку разошедшегося калеку.

– Что? Кто ты вообще такой?! Какое ещё… кофе?! Ты что, с дуба рухнул?! Старый, больной человек спит… А ты к нему – с кофе?!

– Да не с кофе, – почему-то обиделся я. – А с методом. Я – с добром… это. Я… помочь хотел. Послужить. С любовью, так сказать.

– Чего сказать?! Сказал бы я тебе! Вот как мне теперь снова уснуть? Ты отнял у меня счастье! Зачем ты припёрся? Чтобы отнимать у людей счастье?

– Я подумал…

– Во-во… Подумал он… Сомневаюсь я что-то, что подумал. Иди, иди-ка, мил человек, и придумай что-нибудь получше. А то я живо тебя… костылём…

Я ушёл. Но чисто из-за того, что – дед же, блин! Как же его не послушать!

Вот и с матерью так же. Замечтаешься, бывало! И – чтоб с добром. Да полюбовно. А послушаешь их – словно маленький мальчик. И добро получается – как из розетки в двести двадцать. Так долбанёт! Не, никогда, знать, не понять мне того художника!

«И чё они за люди такие? – размышлял я, стоя у окна своей квартиры и почёсывая небритый подбородок. – Вот – аптека, улица, фонарь. Всё, кажется, просто. Узелок с лекарствами для умирающей. Кофе – чтобы не околеть на лавочке. Чем моё-то кофе не такое?»

Вспомнились узелки с золотом из жития Николая-Угодника.

* * *

При мысли об аптеке вновь засосало под ложечкой. Но не от голода, а от жажды чего-то липкого, терпкого и кажущегося гораздо понятней всех бессмысленных, вечно саднящих и кровоточащих людских привязанностей. Лишь горькая дума пока удерживала от этой унылой жажды. И я заставил себя оторваться взором от аптеки. Невольно глянув на церковь, что стояла напротив и много лет мозолила глаза, будто не позволяя забыть о чём-то, что, казалось, давно позабыто, я увидел у ограды человека, зорко всматривающегося в мои окна. Я напряг зрение и узнал деда. Тот ясно улыбнулся, поняв, что его заметили, и призывно помахал рукой. Я сначала отмахнулся, приняв его за очередное видение. Но он не исчезал, а продолжал, улыбаясь, махать мне. И тут уже, не в силах устоять, я машинально ринулся с места и побежал ему навстречу.

Глава шестнадцатая

– Ну что, отросла нога у болезного? – вылепил я первое, что взбрело в голову, не дойдя до деда каких-то трёх шагов.

Да там же и застыл как вкопанный, словно между нами образовалась стена. Он не обращал на меня внимания и продолжал кому-то махать. Оглянувшись, я посмотрел на окно своей квартиры. Оно оказалось открытым, и из него выглядывала какая-то женщина в белом и тоже махала обеими руками. «Что за чертовщина? – подумал я. – Кто это?» И тут же чуть не рухнул на месте, увидев в ней покойницу-мать.

* * *

За сутки до её смерти я приплёлся домой с привычной прогулки немного, что называется, навеселе, хотя тогда мне вряд ли было от чего веселиться. На душе скребли кошки, а в башке гудело – как-то всё не получалось приучить организм к боярышнику. Обычно после аптеки я уходил немного посидеть в скверике, располагавшемся неподалёку.

Домой всегда возвращался нехотя. А к тому дню ещё и стирки накопилось. Ванна почти доверху была забита пропахшим ацетоном исподним да загаженными пелёнками, вернее, жалким их подобием, отчего в квартире повсюду царил смрад. На одноразовые не напасёшься, а памперсы матушка категорически отвергала. В отличие от родительницы знакомца-художника моя была далеко не спокойной подопечной – всё чего-то требовала, то и дело на что-то жаловалась и постоянно плакала. Конечно, приходилось терпеть – какой спрос от слабоумного человека! Да и пойди, полежи так хотя бы с месяц – по-волчьи взвоешь!

Но тут я столкнулся не то, чтобы с неожиданным, а скорее с невозможным. Казалось, полностью обездвиженную, я застал её стоящей у раскрытого окна. Не знаю, как она смогла вообще подняться. И босиком, в белой сорочке она металась у окошка и кричала, размахивая руками. Разумеется, я подумал, что пожилая женщина со спутанным сознанием, находясь в бредовом состоянии, хотела выпрыгнуть. И, естественно, это могло прийти в голову не только мне. Через минуту в дверь уже барабанила Галина Сергеевна. Но прежде чем впустить соседку, я с криком и слезами бросился к матери. Услышав это, она тотчас замолкла и, повернувшись лицом ко мне, осмотрелась осмысленным взглядом. Затем жестом рук дав понять, что всё нормально, сказала спокойно и вразумительно:

– Позови отца Сергия.

Потом сразу сникла, и обмякшую я еле дотащил её до кровати. Конечно, напугался, не без этого. Но вот ума не приложу, почему не придал значения тому, что она сказала.

* * *

Когда же в квартиру ворвалась тётя Галя и сходу, не разобравшись, принялась на меня орать, я, ничего не объясняя, плюнул, заперся в своей комнате и, обжигая горло и внутренности, залпом осушил все оставшиеся у меня аптечные пузырьки. На случай, если она, этак, додумается до вызова полиции. Вероятно, тогда это мне показалось наиболее оптимальным решением всех проблем.

Но надо отдать ей должное, что, вдоволь накричавшись и, видимо, окинув хозяйским взором нашу столь запущенную берлогу, она первым делом деловито проследовала в ванную, сгребла в охапку зловонные тряпки и куда-то уволокла. Вскоре вернулась и почитай весь день провела у нас.

Но я об этом не сразу прочухал и поначалу позлился. Когда же раздался дверной звонок, почти уверился, что это по мою душу. И так как постепенно мной начинал овладевать кураж, то мне уже было пофигу, и я выполз в коридор.

Галина Сергеевна встретила меня с ведром и половой тряпкой. И по её встревоженному, лишённому всякого злорадства, взгляду я как-то догадался, что она не при чём.

* * *

Это был отец Сергий – настоятель храма, что поблизости. По всей видимости, кто-то потревожил его ради моей несчастной матери – ну, пособоровать, наверное, причастить. И удивительно, почему мне самому-то это в голову не пришло. Но я его узнал, хоть много воды утекло с тех пор, как у него алтарничал, и потому, похоже, совсем не тем озаботился, чем бы следовало. После всего, конечно, поинтересовался у соседки, не её ли была инициатива. Она же перевела стрелки – типа я сам, а я – и ни сном, и ни духом. Да и вовсе лыка не вязал и поясничал, в чём позже и пристыдила меня тётя Галя. Хотя, вроде бы, вёл себя вполне почтительно: и благословения попросил, и говорил всё по делу. А в результате, совершенно позабыв о цели визита священника, лишь приставал, бесцеремонно зазывая его к себе в комнату посидеть как человек с человеком. Я-то этого не помню, но, как выяснилось, батюшка меня не узнал. Помню только, что на следующий день к нам приезжала врач для освидетельствования смерти, осмотрительно вызванная навстрешницей, как я дрожащей рукой подписывал какие-то бумаги и как из квартиры выносили бездыханное тело.

* * *

И вот теперь я стоял возле деда и как баран на новые ворота ошарашенно пялился на свои окна. Видение развеялось, точно его и не было, но в себя я пришёл, лишь успев заметить спину поспешно удаляющегося старика. «Не понял!» – мысленно возмутился я и пошёл следом, не отставая до самого момента, когда тот исчез за ржавой дверью бойлерной.

Однако дойдя до двери, я остановился и даже не стал заглядывать внутрь, как-то поняв, что там никого нет. Да хоть бы и захотел – всё равно не смог бы. Как будто шёл привычной дорогой, по которой каждый день ходил, думал о своём, ноги сами шли, и вдруг – словно лбом в бетонную стену. Внезапно накатила злость. Я начал было выкрикивать что-то в пропахшую плесенью гулкую пустоту. И прислушивался, в надежде услыхать хотя бы словечко. Казалось, готов был услышать любую самую сокрушительную тираду в свой адрес. Мне не хотелось вот так уходить, ни с чем, без какого-то напутствия или наставления – пусть самого невыполнимого. Я чувствовал себя так, что без этого мне легче было провалиться сквозь землю. И буквально офигевал от чувства брошенности и никчёмности – быть может, точно так же какие-нибудь особо талантливые ощущают богооставленность? И от обуявшего меня безумия я решил натаскать веток и устроить там себе нечто вроде Петровой кущи, только с точностью до наоборот, чтобы умереть лучше от голода, нежели протухнуть в житейском мраке, лишённом света, который мне уже дали узреть, а потом вдруг жёстко обломили весь кайф. Но вместо этого я малодушно развернулся и пошёл восвояси, окончательно осознав, что никакого портала не существует, что в общем-то портал этот и есть сам старик. И если б он захотел, я просто прошёл бы вместе с ним прямо на старый завод, которого давно нет, и снова увидел наши комнатки, коих, возможно, и вообще не было, а даже если и были, то на какое-то время и лишь для того, наверное, чтобы, побыв там, рядом с дедом, я получил возможность немного подумать о своей жизни. И, похоже, это время прошло, и мне просто надо смириться. Старик, вероятней всего, никогда там и не жил, а живёт-поживает себе где-то в совсем иных местах, не подвластных нашим приземлённым мыслишкам.

И думая так, постепенно добрёл до дома.

Глава семнадцатая

Как-то стоял я у окна и привычно рассматривал наш пятачок – аптека, улица, фонарь, супермаркет. И уже давно мой взор уныло балансировал между аптекой да виднеющимся невдалеке сквериком и невзначай скользнул мимо церкви.

Вдруг увидел деда. Он стоял за церковной оградой и спокойно смотрел в мою сторону. Затем повернулся и медленно зашагал к паперти. Через каких-то пару минут я уже оказался там, но старика нигде не было видно.

Тут я заметил выходящего из храма батюшку.

– Прощенья просим, отче! – окликнул я, взбежав ему навстречу по ступенькам. – Здравствуйте!

– Приветствую! – ответил молодой розовощёкий священник богатырского телосложения.

– Слушай, отче… Простите! Батюшка! Отче, вы не видели тут деда?.. Малохольного такого… Ну, деда, дед тут только что был…

– Сергий? Ты, что-ли? – удивлённо вскинул брови батюшка.

А я уже и забывать начал, что меня Серёгой крестили – в честь лаврского преподобного.

– Что? – Я не сразу въехал. – Э, Максик? Это ты?! Макс!.. Ой, прости, отче… Отец Максим?

Священник кивнул.

– Надеюсь, не монах, хм, в зелёных штанах? – Теперь я точно узнал в нём одного из младших своих коллег в бытность мою алтарником в этом храме. – И не цель для баб, тоже очень надеюсь?

– Чего? – не сразу вник он в смысл моей бородатой шутки. – А, нет – не монах и даже не целибат.

Впрочем, рассмеялся. Я попросил у него благословения, и благословив, отец Максим кивнул на скамейку. Мы спустились и присели.

– При нынешней власти целибат – это что-то вроде пережитка, – басовито пояснил молодой батюшка. – Теперь дают время подумать. Ну, там, в армии послужить, жениться да детишек нарожать.

– Ну и чё, всё успел?

– Преуспел даже! – рассмеялся священник. – Четвёртого ожидаем…

– Нехило!

– А ты как? В магазине всё? Видел тебя как-то… Давно. Но ты, похоже, меня не узнал.

– Не, уволился, давненько уже.

– И где теперь? Женат?

– Невиновен! – попытался я шуткануть.

– Живёшь там же? – кивнул он на мой дом. – Как мама?

– Да, там. А мамы нет уже.

– А! Ну… Царствия ей Небесного! – отец Максим перекрестился.

– Благодарю… Эка ты вымахал, а! А я помню тебя вот таким ещё шкетом! – усмехнулся я, показав, каким маленьким он мне запомнился.

– Времена меняются.

– Да.

* * *

И слово за слово рассказал я ему свою историю. Впрочем, упустив до времени кое о чём.

– Да уж! – подивился отец Максим, внимательно выслушав мой рассказ. – Ты, конечно, мастак заливать. Прости. Но история с дедом занятная. Слушай, приходи к нам. У нас тут газета приходская – будешь своего рода летописцем. У тебя здорово получается рассказывать.

– Не боишься? – рассмеялся я. – Пустишь козла в огород. Не пожалеть бы потом! Уши у твоих прихожан не завянут от моего шипения?.. Меня дед, слышь, с гусем сравнил. Из тех, что шипят на церковь.

– Ну, сравнение с гусем – это известная шутка! – улыбнулся батя-весельчак. – Ещё учась в семинарии встречал где-то в инете.

– Да ты чё! Какой инет? Дед-то этот, в натуре, не из нашего времени. А за предложение спасибо. Подумаю. И чё – платить, что ли, за это станешь? Гонорары, там?

– Ну не совсем за это, конечно. Дел-то найдётся, если не будешь лениться. А шипеть, поверь, самому наскучит. Про благодать, надеюсь, не забыл?

– В общих чертах, разве.

– Ну – вот.

* * *

– Только… – Замялся я. – Я, знаешь ли, не любитель этого… елея. Ну, типа – как в телике по церковным каналам показывают, или – в книжках с проповедями. Я тут в квартирке одной кантовался – наслушался до тошноты.

– Не знаю, Сергей, что тебе и сказать. Наши прихожане, например, любят смотреть такие каналы. А некоторые так только их и смотрят. И знаешь – у них многому можно поучиться. У прихожан, то есть. Мне. Я себя имею в виду. Я-то телевизор не смотрю – разве в интернете кое-что. Да и некогда – с такой оравой.

– Да и я ничего не имею против… Пусть! Полезно, наверное. И против тёзки моего… Впрочем, кажись, чуток зазвездившегося.

– Это ты о ком? – спросил отец Максим.

– Ну, я уже говорил про квартирку одну с интернетом. Знаешь, захотел отца Сергия, настоятеля нашего… Царствия ему… – Теперь уже я возвёл очи к небу, а батюшка снова перекрестился. – Захотел, в общем, взглянуть на него хоть глазком. Погуглил, значит… А там этот терминатор говорливый везде выскакивает… Не, классно, конечно, базарит, хлёстко так, актуально, вроде бы. Интересно, даже захватывает! Опыта у мужика, кажись, тоже хватает – надеюсь, не только языком трепать да книжки пересказывать. И необычно так говорит – не как в девяностые, там, из телика заунывно распевали. Да ты и не помнишь. Ты тогда ещё под стол пешком ходил. Хм! Да я вот читал по случаю одно художественное чтиво об отце, как его, Павсикакии, что ли, не помню, имя такое заковыристое, без ста грамм и не вспомнишь. Дамочка одна хотела выбросить несколько красивых книжек, когда я в контейнере копошился в поисках чермета. Поставила так в пакетике рядышком. Я извлёк одну. Смотрю, а там – всё путём: типа, одобрено и благословлено. Догоняю, значит, женщину, спрашиваю: чё за дела – типа не сектантская, вроде, литература. А она мне отвечает: типа сами вы все сектанты. Я ей типа: чё за наезды? Разговорились, в общем. Она и поведала мне свою историю. Начиталась, значит, этого Павсикакия и типа сразу воцерковилась. Пошла, значит, в церкву, что через дорогу от её дома. На исповеди чё-то про себя рассказала. Думала, наверное, что батя тотчас начнёт чудеса показывать. Там ведь, слышь, в этих книгах – всё чётко с этим. Типа, ходи в церковь поблизости. По всяким младостарцам не болтайся – что, по сути, положа руку на сердце – и верно. Но там ещё и про чудеса всякие наворочено. Да топорно так. Толстый батя там, значит, апостольствует налево и направо. Служит себе на своём приходе, а вокруг – чудеса табунами! Почитай чуть ли не все чудеса двадцатого века свершились на том приходе в течение одной безразмерной, по ходу, жизни этого бати. Да ещё он там поспевает по заграницам мотаться да на Афон чуть ли – не как к себе домой. И везде – чудеса, чудеса, чудеса! Летит, значит, в самолёте – апостольствует. Едет на крутой дармовой тачке – апостольствует! И когда всё успевает?! Точняк – как в сериалах про нюхачей да ясновидящих, что следаков консультируют… И что ни день – раскрытое дело! Серий на полтинник! И, главное, после одной лишь с ним беседы – люди сразу ведут себя так, как будто лет десять, как минимум, стояли, колбасились от помыслов на долгих, невнятных службах, молились, готовые чуть ли не зашвырнуть куда подальше молитвословом, читали, засыпая от непонятных слов и смыслов, падали, вставали, снова падали и вставили, лечились, привыкали годами к такой жизни… С пол тычка, прикинь! На исповеди, прикинь, мужику лекцию прочитал – чуть ли не семинарский конспект наизусть пересказал, – а тот, вместо того чтобы уснуть там же на исповеди, почти тотчас, словно по мановению волшебной палочки, превратился в его служку! Пришёл батя в больницу к умирающей, помолился и там же в монахини постриг тётеньку пожилую. Она восстала и сразу же – понимаешь, сразу – стала служить ему верой и правдой. Ему, значит, и православию. Ну и много чего в тех красивых переплетах про этого глянцевого батюшку Павсикакия – или как его там – понаписано. А как красиво-то! Уши так и расцветают! И вот эта женщина… Что бы ты думал? Пришла, поплакала, в чём-то призналась, а местный священник на неё наорал. Трагедия! Да после успокоила её какая-то соседка. Посоветовала к старцу одному съездить. Ну и подалась она в какую-то сельскую глухомань к какому-то старцу-шмарцу. А тот, кажись, только что… ну, типа из затвора вышел и поначалу с похмелья с ней по душам, значит, побазарил, ну а на следующий день пощёчину отвесил для вразумления. Так она из той дыры еле ноги унесла. Думала, говорит, что все батюшки такие, как этот (блин – хрен вспомнишь) Павсикакий, а уж старцы, типа, и того святее. А о старчике-младосмарчике том она ещё и где-то в инете читала. Что он, там, исцеляет, бесов, что тех глистов, изгоняет и прочее. В общем, переубеждать я её не стал, а книжки те домой утащил.

– А, я, кажется, знаю, о каком герое ты вспомнил. Да, его по-другому там звали. Я сам не читал, но наслышан. Только что ж ты говоришь, что – без ста грамм? Павсикакия-то вспомнил… Я сам ни одного отца Павсикакия не встречал. Ты-то откуда выкопал это имя?

– С памятью у тебя, гляжу, не очень, похоже. Я ж тогда, помнишь, одному иеродьякону анекдоты про отца Павсикакия травил, а ты хоть и пацанчиком-несмышлёнышем был, но уши-то грел.

– Да, запамятовал, наверное. Но про такое чтиво скажу тебе, что это элементарный ликбез. Главный вред там, конечно, – приторности, в повышенной концентрации чудес, в лёгкости, с какой получается всё потребное. В отсутствии внутренней борьбы. А цитаты длинные – это просто попытка донести элементарные знания до людей, которые совершенно невежественны, из тех, что только свечки ставить и могут. И таких, к сожалению, большинство. Отсюда и каналы разные телевизионные, и передачи, и говоруны в интернете.

– Всё верно, – посетовал я. – Но только я так не могу. Ну, как эти отцы честны́е по телику да в интернетах.

– Не можешь – научим, – рассмеялся отец Максим, – а не хочешь – заставим! Хм, однажды мне кто-то сказал по этому поводу, что последнее время он как-то больше стал ценить батюшек, которые рот открывают преимущественно для того, чтобы во-первых – кушать, во-вторых – читать Евангелие, Апостол, Служебник, Требник и в-третьих – Пролог на каждый день года.

– Ну, это уж точно не для меня – скукота!

– Так ты и не батюшка! И ещё… Вспомнил. Я листал пару томиков этой книги. И помню тот случай с монахиней. Ну, умирающей, к которой пришёл тот толстый батя, как ты выразился. На самом деле там посложнее маленько. Она сама дозрела. Просто он появился вовремя. Такое бывает. Хотя в книжках этих, конечно, слишком большая концентрация.

– Ладно, понял, поп попа не сдаст!

– А Бог не выдаст. – Снова рассмеялся весёлый отец Максим. – И свинья не съест.

– Ну чё ж – не попрёшь… против этого.

* * *

Ну и… Не удержался, блин! Рассказал на свою больную голову про то, как мой прошловековый сосед по ночам святительствовал. Да про архидиаконов светоносных. И про смерть свою славную.

– О! Что надо! – всполошился батя. – Напиши об этом.

– Это кому надо? – спрашиваю.

– Ну как – кому? – отвечает. – Святейший, кажется, где-то говорил, что людям нужны книги про святых.

Ну, общем, так и ушёл я тогда – для подумать.

Глава восемнадцатая

В общем, летописец из меня получился аховый. В смысле – никакой, если верить редколлегии приходской газетёнки, в которую входили сплошь женщины бальзаковского возраста – короче говоря, из тех, что любят читать всё подряд, а не только то, что предпочтительно берут из храмовой библиотеки другие читающие прихожане. Эти, в свою очередь, обычно читают только одобренное и благословлённое, потом увлечённо рекомендуют друг дружке, так что всякие там женские православные романы (исключительно потому, что написаны, в основном, женщинами – может быть, и не столь женские, сколь обязательно православные – сам не читал, поэтому судить не берусь) перекочёвывают из рук в руки, и за ними выстраиваются очереди. А те, что из редколлегии, порой не прочь побаловаться и какими-нибудь иностранными бестселлерами, издающимися чуть ли не миллионными тиражами. Но как те, так и другие взахлёб зачитываются всевозможными свидетельствами о жизни и чудесах то там, то сям всплывающих в последнее время старцев и стариц, блаженных отроков и прочих блаженных, восторженно рассказанных различными их почитателями. Так что на этом фоне история о каком-то чудаковатом деде – бомже-не бомже да и о совсем невнятном чудотворце – по меньшей мере не очень-то вписывалась ни в какой из всех излюбленных известной аудиторией жанров. Ну а то, как написано – и вообще ни в какие ворота! Так, во всяком случае, с завидной убеждённостью сказала во всеуслышание сама редактор – бывшая училка пенсионного возраста, как минимум, последние лет сорок преподававшая в школе русский и литературу. Впрочем, нешуточное благословение могучего отца-настоятеля понудило-таки её внести в мой опус кое-какие правки. И получившееся в результате, меня, понятное дело, мягко говоря, не устроило. От такого елеища у меня, в натуре, появилось во рту ощущение, будто я вылакал пузырёк с «Красной Москвой». Впрочем, надо отдать должное – фантазии ей не занимать! Но то, что получилось, я, как ни старался, осилить так и не смог. Всякий раз после второго абзаца я просто дрых без задних ног. И не знаю, на каком основании она предположила, что мой дед – это несомненно святитель Николай. Да, в общем-то, и пусть бы! Но зачем надо было пересказывать и так порядком растиражированное житие?

* * *

И всё же дурной пример заразителен. Ведь я и впрямь почти поверил, что это легендарный святитель. Не, не то чтобы не думал об этом раньше, почему, как ни странно, и не стал проталкивать эту мысль преждевременно. Но поскольку дотошная редакторша сама была почитательницей этого святого, то каким-то образом сумела повлиять и на меня. И я пока решил, в своей, конечно, манере, не мытьём так катаньем достучаться хоть до какой-нибудь правды. Среди маминых вещей я откопал акафист святому и с редким для меня постоянством принялся за ежедневное чтение. Я читал и дома, и в храме, так что вскоре это стало заметно окружающим. Отец Максим поначалу подтрунивал:

– Почём ты знаешь, какого духа пытаешься вызвать? Может быть, это вовсе не тот святитель.

– Без разницы, – ответствовал я. – Они там почитай все кореша. Не тот – так позовёт кого следует.

И отец Максим отстал – пущай, дескать, молится.

Не знаю, была ли то молитва, но в храм я начал приходить ежедневно. А вскоре у меня там появилось своё место. И не где-нибудь, а в самом что ни на есть алтаре.

* * *

Однажды я навестил художника-погорельца, как оказалось, весьма кстати. И срочно пригласил отца Максима, который успел напутствовать умирающего и которому Николай передал единственную написанную им икону. Икону батюшка повесил в алтаре, а Николая отпел, и всем приходом мы скинулись на скромные похороны. Впрочем, поучаствовали и какие-то дальние родственники усопшего. Они ни словом не обмолвились против того, чтобы икона осталась в храме. Но им так понравилось отпевание и как проводили, что на стихийно устроенных в трапезной поминках некто из них неосторожно коснулся темы осиротевшей квартиры, что чуть ли не правильней бы было пожертвовать её храму. Но разговор быстро замяли, и родственники поскору откланялись, первым делом увлекши за собой языкастого товарища. На мой же вопрос, что станется с картинами почившего художника, меня заверили, что о них по достоинству позаботятся.

И как-то так вышло, что о связи иконы с моим дедом ничего не всплыло из того разговора. Лишь каждый из присутствовавших, кто что-либо знал, по-своему высказался о чуде, произошедшем во время пожара. Я тоже подтвердил, что скорей всего именно икона спасла и дом, и его жильцов, о чём и прежде рассказывал отцу Максиму, умолчав только об условиях и истории её написания. Да, собственно, и сам батюшка сразу отметил, что образ, хоть и не вполне соответствует канону, весьма притягателен, что в облике святого так явно отображены и свет, и любовь, что сама икона полна какой-то ощутимой, живой, неизреченной силы, что перед ней хочется молиться, и всё такое. И я решил сохранить свою тайну.

И теперь, чтобы всегда оставаться вблизи пока что единственного, понятного мне, источника света, к которому когда-то сподобился прикоснуться, я буквально оказался вынужденным вернуться к давно забытому мной пономарскому послушанию.

* * *

И ещё меня привлекали к участию в детских праздниках, ежегодно устраиваемых на Рождество и на Пасху. В Рождество я на сцене изображал живую ёлку и дрожал, будто от холода, приговаривая, что я маленькая ёлочка и что мне холодно зимой. Дети, изображая жалость на лицах, но при этом хохоча, как угорелые, обвешивали меня всякими блестящими тряпками. А на Пасху, хриплым шёпотом, раздававшемся из-за сцены, я выручал, в качестве суфлёра, малышей, подсказывая им слова их ролей. Но поскольку то и дело задрёмывал, не успев как следует отдохнуть после праздничной службы, то часто путался в словах, и моя охрипшая помощь превращалась в хрипучий, провокационный смех, отчего уже вовсю хохотали и дети, и их родители вместе со зрителями. Короче, смеялись все, однако я не при чём. Родители смеялись, потому что смеялись их дети. А дети смеялись, потому что кому же ещё и смеяться!

Не без этого!

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвёртая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая