Ушедшая старина [Юлия Ник] (fb2) читать онлайн

Книга первая. Зелёные костры седой Гипербореи

Сказочка – предисловие.

Так всегда бывает. Если есть что-то прекрасное, то обязательно в сказках появляется Зло, где-то неподалёку. Так и в нашей Сказочке случилось.

Она была маленькая, очень голубая и очень красивая. Под защитой огромных тенистых лесов, уютно прикрывающих её от губительного воздействия безжалостного ультрафиолета, Земля-Гея была покрыта травой и кустами, ягодниками и деревьями с плодами. Огромные животные и крохотные насекомые населяли её. Кристальные чистые воды ручьёв сливались с гор в долины, образуя реки, несущие свои воды к океанам.

Живительные океаны давали всем живущим на Земле кислород и воду, щедро проливающуюся на землю из дождевых облаков. Замкнутый, повторяющийся цикл жизни создавал райские условия для всего живого. От перенаселения животными Землю спасали хищники. От смердящих трупов, закончивших свой этап пребывания в этой благодатной влажной субтропической среде обитания животных, Землю мгновенно очищали мусорщики: черви, жуки, трупоеды, – превращая некогда бушующую жизнью плоть в гумус, на котором обильно разрастались и восстанавливались съеденные травы и вырастали новые деревья взамен упавших от времени.

Иногда жаркое нутро разогретой планеты вырывалось наружу клубами дыма и потоками лавы, изрыгая огромную массу расплавленного, мёртвого на первых порах, материала и горячего пепла, сжигая всё вокруг. Потом всё это заносилось пылью, остатками растений и животных, легко отдающими растениям всё, что нужно им для изобильной жизни. И всё повторялось вновь. Вода всегда и везде равномерно пронизывающая Земную кору, то тут, то там вновь вырывалась наружу звенящими родниками, постепенно оживляющими берега своих ручьёв жизнью трав, кустов, деревьев. Эта идиллия продолжалась много миллионов лет, пока… пока Зло не разглядело Её.

У него был особый нюх на Вещество. Зло чувствовало его в любом уголке любой планеты, любой Вселенной и жадно устремлялось к нему. Зачем? За силой и властью. Это оно так думало, что в Веществе заключена сила, потому, что благодаря Веществу оно могло летать везде, с планеты на планету. Летать и поглощать властно и беспрепятственно то, что создавалось Добром. А Добро было тоже везде в нашей Вселенной. И на этой планете оно тоже было везде и повсеместно. Оно разумно регулировало природные потоки жизни, сокращая по необходимости хищников или увеличивая количество планктона, червей и мышей – первых звеньев в пищевой цепочке на земле и в воде. Каждое Добро на Земле и во всей Вселенной называлось «Бог». Их было много Богов, разных, отлично владеющих своими специальностями. Всё готовилось ими для появления на Земле Человека Разумного, способного управлять этой прекрасной планетой самостоятельно и рачительно, пока Боги будут обживать другие планеты, тоже прекрасные и тоже приспособленные для ЖИЗНИ, или отдыхать от своих тяжелых трудов, предоставляя Человеку уже самому заботиться о своём пропитании. Это справедливо – самому себе обеспечивать сытую, радостную, разумную и осознанную жизнь для себя и своих потомков. Всё живое живо, пока что-то создаёт. Когда живое дерево не может больше нести соки Земли к своим ветвям и листьям –оно умирает. Это закон Вселенной.

Зачем такой прекрасной планете был нужен Человек? Ну как же?! Только Человек мог производить и передавать другим живым существам и деревьям, и растениям – они тоже очень даже живые – самое главное для нормального и счастливого развития Вселенной, как это делали и Боги, а самое главное – Эмоции. И самые замечательные из них – радость и любовь. И идут они всегда рука об руку, если, конечно, они всамделишные, настоящие, сами по себе родившиеся в душе Человека, безусловные и совершенно бесплатные! Боги мечтали наполнить всю свою любимую Вселенную Нежностью Любви, Радостью созидания, свободой духа и творческой энергией. Для чего? Ну как же?! Для того, чтобы каждый человек становился подобным Богам, и, прожив множество жизней, набравшись опыта созидания, сам становился Богом.

И тогда безжизненная ледяная зловещая чернота, собравшаяся вокруг нашей маленькой спирали Вселенной, светло-нефритового цвета, прекрасно звучащей в Космосе, отступала бы всё дальше и дальше под лучами очищающего света Любви и Добра, раздвигая пределы светлого Мира, освещая глухую черноту окраин. В той черноте, не вынося света, алчно свирепело Зло, свиваясь змеиными кольцами в ожидании следующего набега на какую-нибудь из Вселенных, где было Вещество.

В пространстве Космоса уже было много Вселенных удушенных и обглоданных Злом до последней косточки. И смерчи разгоняли на планетах этих Вселенных, опустошенных Змеями Зла, пыль и безжизненный песок, в который некому было играть, строить куличики и волшебные замки.

Могло ли Зло что-нибудь создавать? Конечно, могло, если бы захотело чему-то хорошему поучиться. Но Зло всегда сопровождается двумя спутницами: Ленью и Завистью. Вот и всё. Лень и Зависть. Какое уж тут творчество созидания? Этим жирным змеям всё было доступно, как и Богам. Они тоже были изобретательны в своих планах и умны. Но при этом ещё и коварны, и абсолютно, патологически, безжалостны. Мертвы духовно. И никто не был способен вдохнуть в них никакие эмоции, кроме жадности и неуёмного желания власти.

Иногда случалось, что где-то в сумеречном Пограничье, какой-нибудь Мудрый Змей увлекал какую-нибудь молоденькую наивную Богиню разговорами и обещаниями, удивляя её своими знаниями. И она со всей эмоциональной наивной дури влюблялась в Мудрого и Коварного Змея, полагая, что её эмоций хватит на двоих. И с избытком! Могут же быть у любимого изъяны? А ему-то одного от неё было нужно, как всегда. Змеи любят тепло женского тела, любого женского тела, лишь бы оно теплым было. И от их союза рождались дети – Властители двух Приграничных Миров, Божественного Приграничья и Змеиного, уже способных переносить свет, если их ноздри ощущали запах Вещества. Где у женщины Родина? Там, где её муж. Так у настоящих Богинь было заложено от Создания. Всё бы ничего, но… Богиня в союзе со Змеем переставала быть Богиней, ведь всё её Божественное тепло быстро уходило на согрев тела Старого Хитрого Змея, и как только она остывала, он её выбрасывал в мёртвую темень, обольщая очередную дурочку, горячащую его синюю кровь, и, по возможности, Богиню по происхождению. Богини, естественно, были много красивее Змеиных дев.

Неизвестно, каким именно образом на нашей прекрасной Планете так остро столкнулись два антагонистических по сути мира: мира Богов и Людей и мира Змеев-драконов. Может быть Боги недооценили Власти Вещества? Ведь для них оно было простым металлом, правда, мало окисляющимся.

Одни создавали здесь очередной Рай. А другие, как всегда алкали: «Ещё Золота!»

Золото и было тем Веществом, за которым охотились Змеи. Эмоции им не были нужны. «Это пустое.» – говорили они своим змеёнышам и детям от бывших Богинь тоже. Золото – вот власть, вот истина!

Скорее всего, виновата в этом столкновении была Её Величество Случайность. Слишком много золота выплавилось внутри Земного котла.

Не уследили Боги. Так бывает. Когда всё вокруг хорошо, то и Боги расслабляются. И вот тут-то! … тут-то чуткий нос Змеев и учуял Землю. А она, совсем ещё юная, и наивная, как Богиня, с интересом принимала всё, что падало на неё с неба, и рассматривала с любопытством новых своих обитателей-землян. Совсем недавно на ней появились Люди. У них были такие забавные малыши, зачатые и рождённые от любви своих родителей. Люди немного ели, были крайне скромны в своих потребностях и постоянно заняты изучением окружающего их радушного мира. И всему учились. Зачем? Ну как же?! Они умели ЛЮБИТЬ! А что значит – Любить?

Ну, это же каждому нормальному человеку ясно. Любить – это значит дарить самое дорогое и невосполнимое, чем владеет человек, живя на земле, если любимому это надо, а тебе, – и не жалко! Любимому же!?

Любить – значит дарить своё время, с удовольствием и терпением, наслаждаясь тем, как счастлив твой любимый, получив твою помощь. И это возвращается сторицей, если и тебя любят. А если всё «в один конец»?… Ну и что же? По крайней мере, ты познал любовь. Ищи «своё» дальше. Не надоедай своей назойливостью и преданностью тому, кто в тебе не видит человека.

Дело в том, что ни один человек на земле не может прожить без любви, ибо Любовь – это исток всей жизни. Через свою любовь Люди получали все возможные эмоции, а это именно тот оселок, на котором «затачивается» Человек, формируется, совершенствуется, меняется. Тогда все люди умели любить, они были рациональны в своих желаниях, и поэтому у них было Время для любви. И это было самым важным.

Они учились плавать, как рыбы. Неутомимо бегать, как олени, и быстро, как гепарды. Они учились летать, как Боги-птицы. Нет, у Людей не было крыльев, но у них были мечты и желание порадовать своих любимых запахом и влагой облаков, например, или соком красивых плодов. И они научились у своих Богов, от семени и крови которых когда-то произошли, летать высоко в небе. Выращивать плоды на деревьях, злаки на полях и овощи в земле и на земле. На Планете было очень тепло. И даже в одежде люди практически не нуждались. Для выполнения тяжелых работ они приручили огромных безобидных травоядных мастодонтов, которых сами умело защищали от хищных тварей и хорошо кормили. Хищников же загоняли в отведенные им пустынные от человека места, где эти кровожадные монстры уничтожали друг друга, регулируя свою численность. Миры обитания разных жителей Земли были разумно разделены горами, реками, островами и океанами.

И вот на Землю с ухмылками победителей, предвкушая немалую добычу, спустилось Зло. Внешне они были очень даже похожи на людей. Только чешуйчатые хвосты, которые они иногда подбирали руками, влачились по земле, да кожа, серее цветом, и взгляд змеиный, холодный и безучастный, – резко отличали их от землян. При виде золотых обручей на головах людей, привычно прижимающих ими волосы к челу, глаза Змеев загорелись яростным огнём, готовым пожрать здесь всё. Зло и предположить не могло, насколько изобильна всем эта крохотная планета Вселенной! Вслед за первым кораблём Зла на Землю-Гею опустились чёрной тучей и другие Змеи, и почти во всех её пределах появились чужаки.

Наивные дети миролюбивых Богов! Они тепло приветствовали пришельцев, угощали их плодами и хлебом, смеясь на выпученные от жадности глаза Змеев, отдавали им свои золотые обручи, спокойно заменяя их тканевыми бечёвками. Ведь сделать любой обруч для них не составляло труда.

Первыми от лап Змеев пали ручные безобидные и ласковые мастодонты. Их нежное мясо, поджаренное на углях, острые зубы Змеев мгновенно разрывали на куски и сжирали. Мясо с костей они не особо и сгрызали, разбрасывая их, где придётся, привлекая сюда зловещих падальщиков-грифов и орланов. Из внутренностей мастодонтов Змеи забирали печень, сердце и мозг. Они думали, что печенью они согреют свою ледяную кровь. Сердца жертв научат их понимать недоступные им эмоции. У мастодонтов, послушных гигантов, мозг оказался на удивление маленьким, и Змеи поглощали его прямо сырым. Им казалось, что при этом они поглощают весь жизненный опыт того, кого жрут. Остальные внутренности лежали и медленно тухли, распространяя вокруг зловоние и миазмы, привлекая трупоедов.

Люди в ужасе отшатнулись от пришельцев и воззвали к Богам. А те в это время блаженно спали, отдыхая от сотворения такого Чуда на такой прекрасной Земле! Ну разве можно быть такими наивными, когда на краю Вселенной притаилась чернота?! Свирепая, не знающая жалости, не понимающая боли и любви, эта черная сволочь просто замерла в ожидании.

Когда Боги, наконец, воспряли от спячки и, проделав огромный путь, прибыли на Землю, то ужаснулись!

Люди, их благородные великодушные Люди, оставив в жилищах только древних старух и старцев приглядывающих за малышами, с раннего утра и до позднего вечера рыли, копали и отмывали золото… Почти везде!

Оно, Золото, стало мерой ценности, и рано или поздно попадало в одни руки. Руки Змеев. Они продавали людям за золото товары. Что люди покупали на золото у Змеев? Как что? Всё! Искрящиеся стеклянные безделушки, сделанные из песка. Ненужные людям, но ставшие модными, кожаные одежды из мягкой ласковой на ощупь кожи несчастных мастодонтов. Блестящие смартфоны, сверкающие стразами. Шикарную мебель. Автомобили. Вертолёты. Породистых лошадей. Огромные виллы. Соколов и ружья для убийства ради забавы, инкрустированные драгоценными камнями. Косметику для украшения своих, измотанных в погоне за золотом, лиц и тел. Шляпы со страусиными перьями, перстни, сабли и мушкеты, обувь со шпорами, чтобы пришпоривать измотанных трудом одров, тащивших неподъёмные телеги с породой к гигантским мельницам, моловшим и дробившим породу в пыль. Потом из этой пыли ртутью, ядовитыми парами которой задыхались работавшие здесь за значительную часть золота люди, выделяли Вещество.

Вещество! Вещь! Вот откуда это слово – «Вещь!» Вещь стала довлеть надо всем. Над разумом, чувствами, желаниями, счастьем, любовью, преданностью, беззаботным весельем. Смех исчез. Остались ухмылки. Радость исчезла. Остались жадность и удовлетворение. Любовь и верность замерли, задвинутые в дальние пределы. Восторжествовала Выгода! Общие весёлые и беззаботные когда-то пиршества, запиваемые соком плодов и чистейшей хрустальной вкусной водой, заменились пьяными разнузданными оргиями. Нежность влюблённых была изгнана в дикие леса развратом и грязной похотью. Здоровая, дающая жизнь на несколько столетий, еда заменилась шашлыками, заманивая гибельным для человека запахом горелого мяса, укоротившего жизнь человека на столетия, крепкими винами и спиртами, заедаемыми жирными, искусно сделанными «Замками» из тортов, сахара и шоколада, на которые уходили безумные дни бесцельной работы, превращающей сахар в скульптурное подобие людей, животных, площадей и фонтанов.

Но это так нравилось Змеям!

Белоснежных запеченных и облитых соусом лебедей подавали с крыльями, из которых кропотливо предварительно выковыривали всяких блох и кусочки тины, прицепившихся к птицам при жизни. Эти пиры обслуживали огромные толпы поваров, кондитеров, официантов и сомилье. За эти столы приглашались и гости из бывших людей. Которые стали «Самыми-Самыми».

Есть шашлыки с подгоревшим по краям мясом и запивать это всё яркими сладкими напитками и пивом, сделанным из набора химикатов и красителей, стало среди простых людей также престижно, как носить дорогие, каждый день зачем-то меняющиеся, одежды и ездить на дымящих гарью машинах. Женщины, дочери Богов и Богинь, сначала насильно и вынужденно, а потом и привычно-охотно сожительствовали со Змеями. Почему охотно? Да потому что Старые Змеи давали им возможность покупать всё, что этим женщинам нравилось. А нравиться им стало многое. Они уже не довольствовались простой едой, скромной одеждой, всем тем, что бесплатно давала им Земля. Почему? Ну как же?! Реклама!

Правды ради надо сказать, что далеко не все Женщины подчинялись прихотям Змеев, но с такими разговор был коротким. Змеи ввели в моду сжигание на кострах, не подчинявшихся им женщин, и стали за золото продавать места на аутодафе, как в театр. Место в передних рядах стоило дороже, так как мучения несчастной можно было получше рассмотреть и посмеяться вдоволь, и ещё можно было первым успеть на пепелище и вытащить оттуда обгоревшую кость одной из сожженных мучениц, частенько их сжигали зараз десятками человек. Приговорённых к сожжению, стали называть Ведьмами. А кость Ведьмы должна была служить надежным оберегом от всяких несчастий, это тогда всякому было известно. И известно тоже из Рекламы.

Чтобы подчинить себе завоёванные народы, завоеватели обязательно прибегают к рекламе, которая рассказывает, какие они, завоеватели сильные, могущественные и какие выгоды сулит Людям дружба со Змеями. А если Человека обуревает Страсть Приобретения чего-то… – всё! Он – раб своего желания, он беспомощно барахтается в своих страстях, готов служить кому угодно, и как угодно, лишь бы добыть средства для приобретения желаемого. Для этого и придумана Реклама, которая – «двигатель торговли»

Только торговли, заметьте. Только!

У Змеев вопрос с рекламой был поставлен на широкую ногу. В принципе для этого нужны креативно мыслящие, психологически подкованные молодые Змеи, потому что именно молодые Змеи хорошо могли понять внешние потребности молодых Людей, живущих рядом на Планете. Что ни говори, а возраст своё берёт. Молодого и скорость интересует, и новизна. А пожилой предпочитает в основном консервативный, надежный и привычный комфорт.

Рекламу свою Змеи сразу по всем каналам пустили. Она ото всюду звучала, смущала, заманивала, совращала, настаивала, вынуждала, усовещала, стыдила и, даже, чем-нибудь угрожала, пока не добивалась своего, пока не выворачивала кошельки с золотым песком до последней песчинки.

Вообще в Змеином обществе реклама ( нет, не так: РЕКЛАМА –вот теперь так!)… РЕКЛАМА со временем, вынуждая, совращая и насилуя, заняла кресло Главного Управителя Душ. И тогда…тогда человек пропал, стал Зомби, так как ничего, кроме своей Страсти, вокруг уже не видел, ни за кого не переживал, никому не сочувствовал. И души этих Зомби находили друг друга по интересам. Кучковались, назначали самих себя кумирами, влюблялись только в самих себя, как в идолов.

Ничего не напоминает? Правильно. Люди становились рабами владельцев РЕКЛАМЫ, и неизбежно становились на них по-хо-жи-ми. Один в один. Вот только вкалывать на свои страстишки они должны были безостановочно теперь. Или продаваться Старым Богатым Змеям в полное услужение. Они и продавались, кто вкалывать не хотел. Но, в принципе, разница в положении тех и других была небольшая. Духовный ты раб или физический – неважно. Ты – РАБ!

И дело было сделано, конвейер запущен: достать золото любым способом, чтобы купить «нечто» раньше других, больше других, круче, ярче, дороже, ещё дороже, ещё!!!....

И Золото стекалось щедрыми ручьями в подвалы Змеев. РЕКЛАМА-то каждый день что-то новое провозглашала «самым-самым».

У Зомби, тоже рождались дети, (инстинкты же у них работали) практически совсем неотличимые от людей, потомков Великих Богов, но в душе они были абсолютными копиями Змеев… Жизнь изменилась.

Дома стали строить из холодящего в холод и удушающего в жару железобетона, гулкие коробки из которого не давали тишины и покоя живущим в них людям.

Повсюду выросли огромные заводы и фабрики, производящие по большей части неизвестно для чего нужную продукцию. Пластиковые ломающиеся одноразовые тарелки, стаканы, ложки и вилки, убогие штампованные сувениры, бессмысленные и уродливые, быстро ломающиеся детские игрушки в зашкаливающем количестве, упаковку для миллиона косметических притираний, которые назывались все по-разному и стоили по-разному, но, в принципе, наливались из одного чана по большому счёту. Только это знали немногие, те, кто всё это рекламировал, меняя дизайн флаконов.

На всю мощь работали сигаретные фабрики, триллионами выпускающие заведомо вредную, но очень разрекламированную продукцию. Другие фабрики выпускали секстиллионы лекарственных таблеток в лучшем случае бесполезных, а в худшем – просто ядовитых, и стоивших при этом огромные деньги. А поскольку экология, как таковая, почти «приказала жить», то и здоровье большинства людей устремилось к тому же, и поэтому спрос на эти симптоматические средства был огромным. И прибыли тех, кто стоял у руля этих производств, были соответствующими спросу.

Прочные и экологически чистые материалы для одежды природного цвета: лён, хлопок, шелк и шерсть, заменялись синтетическими яркими, броскими тканями, которые довольно быстро рвались, не впитывали пот и не давали дышать телу, выбрасывались и тут же заменялись следующими. Рванье, выброшенный пластик, сломанная мебель собиралось в огромные кучи мусора, образуя дымящие свалки на окраинах городов. Чтобы заставить бывших людей покупать больше и больше, в каждую пару обуви, в каждый предмет обихода, в каждый, сделанный для использования в быту, прибор закладывалось изначально «слабое» звено. Чтобы всё это служило короткий срок, а ремонт обходился дороже, чем новая вещь. Змеи организовали «круговорот» вещей в обиходе людей, ибо только так можно заставить всех приучить без сожаления выбрасывать вещи и, следуя рекламе, покупать новые и новые, больше и больше.

В прежние времена сделанные Людьми вещи и предметы служили им годами, легко ремонтировались. Упаковка легко разлагалась или была очень многоразовой. Простые холщевые сумки служили Людям тоже годами и тоже легко ремонтировались. Теперь в моду вошли яркие пластиковые пакеты и бутылки. Они выпускались и потреблялись миллиардами штук и тоже выбрасывались, часто прямо из окон на головы прохожим, на тротуары и на свалки, день и ночь дымящиеся зловонными тучами ядовитого дыма, отравляющего воздух. Ядовитое «сочиво» от разлагающихся отбросов проникало в почву и в водоносные слои, и уже почти нигде невозможно было найти первозданную чистоту природы и воды.

На вершинах самых высоких гор, залезть на которые считалось тоже очень престижным, ибо требовало больших денег на броскую и модную экипировку, транспорт и прочие расходы, что не каждый мог себе позволить, валялись сотни тонн брошенных банок, бутылок, испорченных и порванных палаток, инструментов и прочего. И никто это всё оттуда не убирал. Да что мусор! Там в горах лежали прямо рядом с тропами жаждущих покорить Вершину и сфотографироваться на ней (другого смысла в этом для человечества нет, и нечего даже искать) десятки вмороженных в лёд и снег трупов искателей славы «Покорителя Вершины». Почему их никто оттуда не убирал и не хоронил?! Ну как же? Ну как же их оттуда теперь было достать, когда там воздуха почти нет? И люди брели к той Вершине с кислородными масками на лицах и молились, чтобы доплестись живыми до неё и сфотографироваться! У них не было сил себя-то нести! Только привычные акклиматизированные к высоте шерпы тянули на своих закорках самый необходимый для выживания груз. Так то – шерпы!

Это для них был единственный в этих местах способ заработка, и услуги их стоили очень дорого. Кто же задешево рисковать своей жизнью станет для глупцов?! А тут ещё и трупы выкапывать!?

Так и лежали погибшие и «недостигшие», кто – лицом вниз, упав навечно без своевременной и дорогой помощи шерпов, кто – открытыми глазами уставившись последним взглядом в небо. И даже хищные птицы не выклёвывали им глаза, и хищники не растаскивали их молодые красивые самонадеянные тела, ибо нет их там, ни птиц, ни хищников, в этой мёртвой ледяной высоте.

И только спустя многие годы нашлись люди, кто к Веществу и званию «самый-самый» остались равнодушными и, рискуя своей жизнью, взобрались на эту чертову гору и предали ужасающие останки погибших безумцев достойному в этих условиях погребению. Ведь когда-то это были люди, а не «красная палатка», «не голая спина», не «облезший череп», не «зелёные ботинки», на которых ориентировали «бывалые» очередных безумцев. Теперь останки покоятся с миром и интимно в капсулах времени. И никто бездушно не оглядывает их мёртвые тела с пренебрежением к «слабакам» или «неудачникам».

И в самой глубокой впадине Океана валялись брошенные кем-то бутылки, остовы машин, пароходов и самолётов, потерпевших крушение. Повсеместно в океанских просторах течениями вод сбивались в кучу плавающие на поверхности Океана не разлагаемые отбросы Змеиной цивилизации. Целые мусорные острова, соизмеримые по площади с некоторыми государствами, покрыли чистые воды Океанов, дающих жизнь. Пластик, отщепляясь и растворяясь частично в морской воде на мельчайшие нано-частицы, уже стал частью рациона морских животных и рыб, так как вся вода была отравлена. И люди стали тоже невольно «потреблять» этот пластик с пищей, с подземными водами, и заболевали неизвестными до сих пор, неизлечимыми болезнями, претерпевая жуткие мутации когда-то созданных Богами прекрасных, запрограммированных на долгие столетия счастливой и здоровой жизни, человеческих созданий и животных.

Можно ли было бы как-то утилизировать с наименьшим вредом для планеты весь этот ненужный одноразовый, да и многоразовый – тоже, хлам? Ну конечно можно!! Для этого нужны были (если счесть все затраты на материалы, технологии и ручной труд) всего несколько тысяч миллиардов долларов на всю планету! Доллары – это те самые зелёные бумажки, которые большинство людей считало за большую и непреходящую ценность почему-то, как Золото. На них даже можно было купить Золото в слитках. Но разве Змеи способны отдать хитростью выманенное, наглостью захваченное, случайно им доставшееся по наивности людей Золото? Нет, конечно!! Вообще непонятно, на что они сами-то рассчитывали? Свалить с изгаженной ими самими Земли-Геи? Неужто, один из них за шахматной партией, да, додумался-таки до секрета предков?! Навряд ли… Иначе свалили бы, как пить дать свалили бы! Ан и не свалили. Не успели.

Перед разбуженными Богами ребром встал вопрос о спасении Земли-Геи. И единственная надежда у Богов была на оставшихся верными своим Божественным идеалам Людей. Хотя внешне они теперь все были почти одинаковы: и Люди, и «чистопородные» дети Змеев, и дети Змеев и Бывших Богинь.

Но осталось несколько отдалённых мест на самых « макушках Земли», куда пришельцы не смогли добраться, ибо Боги успели поставить заградительные барьеры на подступах к благодатным странам. И ещё на скалистой платформе, «плавающей» посреди самого огромного материка, простершегося с Востока на Запад, остались нормальные Люди, не копавшие Золото, потому что очень ценили то, что им от сотворения их дали Боги и радовались этому, а … может быть, потому что это было слишком сложно –взрывать гранитные скалы? Да и зачем? Ведь в других местах Вещество лежало почти на поверхности. Часто оно валялось большими самородками и чистым золотым песком и воняло на всю Вселенную своим замечательным для змеиных ноздрей ароматом.

Унитазы?

Зря Владимир Ильич сказал, что из золота будут туалеты делать. Погорячился, может? Но мнится, что он своих собратьев, Змеев-революционеров, обмануть хотел, к «презренному металлу» ( Для Мефистофеля – да! Презренному. Так он – кто?! Люцифер!) вызвать чувство презрения думал. Недаром у Владимира Ильича в подельниках сам Парвус был, научил наверняка, что есть что. Парвус-то из Змеев – Змей! Это был крупный специалист из самого кровавого дерьма золотые монеты таскать. Чужими руками, естественно.

Ага, как же! Ты только сделай туалеты из этого золота… Конечно, они стояли бы хорошо, ибо не окисляются, кто ж против-то? Да только на следующее утро ни пос*ать, ни пос*ать было бы не во что. Спёрли бы за ё-моё-наше, вместе с содержимым, ибо идея обогащения завладела подавляющим большинством Либералов-революционеров.

Но сама идея хорошая. Не окисляется, ведь, золотой толчок. И не бьётся, как фарфоровый. Надёжные бы были унитазы.

У Главных Змеев, говорят, они есть, и не один. Много. Говорят, Вещество у них уже в подвалах не умещается, а так – с пользой, всё-таки, используется: и глазу приятно, и заднице Змеиной тоже. С подогревом, говорят, они у них, с тёпленькой водичкой. Ох, тяжело помирать-то им будет! Царства им, конечно, змеиного небесного, да побольше.

И что это нас тянет всё время на отвлеченные темы порассуждать , да о чужих задницах печься? Вернёмся обратно…

Месть.

Но Боги, летающие как Птицы, – на то они и Боги, чтобы легко отличать своих от чужаков. Вся ярость и мощь Богов-Птиц обрушилась на пришельцев. Земля содрогнулась от вспышек огромных взрывов, выжигающих всё вокруг на сотни километров. Цветущая плодоносная страна, потом её назовут «Африка», превратилась в пустыню, покрытую застывшими стеклянными лужами расплавленного песка. Разработки по добыче золота в западном материке, который потом назовут «Америка», превратились в пустынные глинистые и скалистые ступенчатые каньоны с причудливыми контурами на местах выработок. Земные сыновья и дочери Богов, не пораженные заразой преклонения перед Золотым Тельцом, были подняты над Землёй на высоту высокого птичьего полёта. Они оттуда с содроганием смотрели, как весь змеиной мир был взорван и сожжен извергающимися вулканами… И потом огромная, всё разрушающая, приливная волна, высотой в два километра, обошла планету несколько раз, чтобы раз и навсегда смыть заразу с лица Земли-Геи, вернуть ей первозданную простоту и радость бытия.

Погибло всё, чему было предназначено погибнуть в последовавшем за потопом ледяном царстве смерти. За одни сутки Земля покрылась снегом и окуталась ледяным холодом, смертельным для Змеев и, даже, для ни в чём не повинных мастодонтов. И мамонты вымерли, и динозавры, и драконы, и длинношерстные носороги, а вслед за ними и хищники, ибо травоядных для их питания не стало. Боги травили Змеев, как травят тараканов и вшей. Только Боги всегда не очень-то ловко умели справляться с раскалёнными недрами своевольной красавицы Земли-Геи. Вот и на этот раз понадеялись, что смоет она и сожжет всю заразу и в своих подземных пещерах и лазах. А напрасно! Воздушные подушки, так или иначе запертые в подземельях, и тепло недр дали возможность выжить некоторым Змееголовым и их потомкам. Но немногим.

И снова началось воссоздание Земли Богами и Людьми. На этот раз это было значительно трудней. Не на чистом листе писалась новая история, а на исковерканной, изнасилованной, истощённой Земле. Писалась трудно, болезненно, с потерями нравственными и духовными. Земля стала другой, не такой зелёной и пушистой, а покрылась буераками и холмами отработанной породы – рукотворными вулканами, по сути. Она заболотилась гнилыми болотами на огромных территориях, прежде пригодных для земледелия. Исчез комфортный субтропический климат. Он остался только на приэкваториальных широтах. А на остальной территории установился годичный цикл смены времён года. Весна и лето давали, с трудом конечно, но давали, возможность вырастить достаточный для жизни урожай. А осень и зима теперь в профилактических целях вымораживали всю заразу, заносимую из Космоса на землю. Заодно морозом пытались вытравить с Земли оставшихся в живых теплолюбивых потомков Змеев. Но многие из них выжили, потому что сильна была божественная наследственность от неосмотрительных, и поэтому умерщвлённых, матерей – бывших Богинь. А вот первопроходцы-Змеи, в конце концов, все поголовно издохли, оставив по себе лишь злую память о кровожадных, безжалостных драконах-поклонниках Золотого Тучного Тельца.

Боги изменили и людей. Пришлось. Слишком Люди прежние были добры и доверчивы. Вот видите, как получается? Боги думали, что создали совершенное творение – а оно видишь, как оказалось? – Иммунитета ни на грош! А тут со всех сторон чернь ползёт, извивается. Пришлось добавить оставшимся Людям, особенно мужчинам, амбициозной независимости в своём мнении, осторожности и недоверчивости к чужакам, смелости и суровости в защите своих границ, насмешливой критичности в оценках. Ну, хоть чем-то теперь Люди были защищены и, как казалось Богам, надежно. Вот только хитрость никак не приживалась в характере Людей с изначальным простодушием. От слова «совсем». А вот в характерах змеев и их детёнышей этого был более, чем с излишком. Почти всего. И амбициозности, и осторожности, и хитрости, и критичности. Всё остальное у них заменялось безжалостностью и выгодой.

Дети Богов, наученные предшествующими событиями, не покидали завещанных им Богами Земель и распространялись повсеместно, образуя народы, страны. А оставшиеся в живых немногочисленные полулюди, змеиные дети, свили свои гнёзда лишь в небольших южных оазисах, каменистых и пустынных, оставшихся более или менее теплыми, и поэтому пригодными для них. Появившись из глубоких пещер, змеёныши лестью и обещаниями красивой жизни, а главное Хитростью, так или иначе, снова заставили работать на себя живущих там, в тепле и неге, счастливых Людей. Как? Ну, как же?! Об этом вы уже прочитали. Всё повторяется! Только теперь на других «оборотах». Появились Самые Амбициозные, Самые Осторожные и Независимые, Самые Смелые и Суровые, Самые-Пресамые Насмешливые и Критичные.

Ах, как грустно! Или – «так нам и надо»? Нет. Всё-таки, это больше огорчительно. Ведь главным словом, которым потомки-змеёныши заставили простодушных, но, получается, глуповато-наивных людей работать на них, опять стало просто дурацкое слово «САМЫЙ»!

Кстати, давно замечено, что чем в более комфортных условиях живут люди, тем ленивее у них работают мозги. Внедренное в сознание чувство превосходства одного сына Богов над другим (хотя это смешно по определению!) разводило Людей по разные стороны баррикады, теперь уже называемые Гордость и Чванливость. Из добросердечных друзей и приятелей они постепенно опять превратились в непримиримых соперников, бесконечно выясняющих, так кто же из них «самый-самый»? Это слово опять разделяло и ссорило людей между собой.

Хотя на самом деле никогда и ничего не бывает на свете «САМОГО-САМОГО». Всё, до смешного, ОТ-НО-СИ-ТЕЛЬ-НО!

А змеёныши, вкушая настоящие, дающие жизнь плоды трудов людей, потешались, слыша, как те ругаются между собой: « Я самый быстрый!». «Нет, я самый ловкий!», «Нет, это я самая красивая, и у меня самое красивое платье!», «Зато у меня – самое дорогое и модное!»

Глупенькие! Наивные и замороченные коварной похвалой и посулами, они трудились, чтобы хорошим урожаем, или несколькими урожаями в год (там же было тепло) кормить своих «судей-одобрятелей», присуждающих тому или иному простаку титул «САМОГО». Потом ему вручали ничего не стоящий, но яркий и блестящий Кубок. «На память» и «в честь». За эту память и честь люди платили своим здоровьем, непосильно трудясь, чтобы заработать заменитель Вещества – «деньги».

Деньги?

Деньги, сами по себе, сегодня – просто бумажки. И, только договорившись между собой, люди делают из них ценность, меру своих трудов, функцию власти.

Где-то на островах такую роль играют ракушки каури, где-то – каменные огромные круги Раи. Ещё и из дерева есть монетки, из клёна. Это без разницы, как кому милее, так и договариваются. В этой системе только одно важно – кто эти камни точит, ракушки со дна моря достаёт или кто деньги-бумажки эти печатает. Чтобы они действительно ценностью были – они всегда должны быть в определённом количестве, не больше и не меньше, чтобы они и обмен товарами не затрудняли, и в мусор не превращались. Вроде же всё не так и сложно, если по совести да рачительно? Но это – если по совести. А вот, если печатание денег-бумажек в руках какого-нибудь Змея окажется – вот тут кранты, рано или поздно, наступают для всех. Он же, что хочет, то и делает. Может ими тротуар засыпать на полметра – и всё! Что сейчас и происходит, кстати. Слышали про Федеральную Резервную Систему? Во-о-от! Берут труд, товары, услуги, чтобы общество как-то существовать могло и работало, и правительство не трогало, которое их, Змеев защищает, и их старые Змеиные кости не ломало, – а платят фактически мусором, который печатается безостановочно, ибо спрос большой на эту макулатуру. Змеи, правда, держат всех в состоянии магического змеиного транса и гипноза, что это, мол, самый надежный эквивалент, «зелёные наши».

Ага, надёжный… А что ж тогда, после того, как умный Де Голль в Форд-Ноксе эти бумажки на чистоган золотой поменял – так сразу в кусты! Тут же отказались золотом обеспечивать зелень эту. Убрали своё воровское Брествудское соглашение, по обеспечению доллара ихнего золотом. То-то!! Но! Наш-то Генералиссимус – не подписал! Поэтому нам их кризисы все до лампочки были до поры-до времени. Вернее до дураков-правителей, а не до поры-до времени. Так точней будет. Учиться надо много, прежде чем в Госсекретари лезть, понимаешь!

А теперь представьте, ну чисто гипотетически, что завтра эти бумажки объявят конфетными фантиками для флажков – была раньше такая забава у ребятишек: гирлянды флажков делать из сбережённых фантиков от съеденных ими когда-то конфет. Повесят на ёлку и нюхают аромат шоколада, ибо больше с ними ничего и делать нельзя. Нет, зелёными можно ещё камины растапливать. И все знают, что рано или поздно это произойдёт!

И что?! А ничего. Золото-то, как признанный нержавеющий эквивалент, осталось? Осталось. Вернее будет предположить, что возможно, что осталось, Тут много вопросов время от времени всплывает по поводу его местонахождения. И если осталось, – то у кого оно всё? Вот то-то.

Кстати, недавно тут слушок прошел, и, якобы, ноги тот слушок имеет от одного престарелого Змея, лежащего на смертном одре, что есть такая у них ехидная мыслишка – обрушить нафиг этот их собственный «зелёный» фантик и закрыться от всех на своём острове наглухо. Пойди, достань! Представляем, как они там от хохота лопаться будут, козлы чешуйчатые. А, ведь, будут! Весь мир их зелёный фантик до сих пор так и считает за ценность великую. Ибо завязались все на нём – в узел!

Ну ладно, нам-то что об этом заботиться, зелёных у нас нет, золото только в ушах по капле висит, на пальце поблёскивает, и вообще установлено, что – не факт, что золото обручальное счастье приносит. Так что мы за каменные кольца, пожалуй, или деревянные, эвона какие горы материала-то. Наточим.

В сказку-то вернёмся что ли? Ну и вот…

И зачем?

«Зарабатывай, как можно больше! Ведь ты же САМЫЙ!» – подстегивали людское самолюбие Змеи зрители-одобрятели и всего поглотители. К несчастью иногда слишком поздно, но люди, всё-таки, обнаруживали, что большую часть своих денег они тратят на совсем и ненужные им вещи, зряшные, яркие и манящие из раздутой рекламы в СМИ. Эти вещицы быстро выходили, вернее, их быстро выводили из моды, и взамен них в моду вводились другие яркие вещицы. А Вещество, между тем, всё так же лихорадочно добывалось в скрытых под землёй рудниках и шахтах. Змеёныши давным-давно утратили рецепт применения Вещества для полётов. Но слово «Золото» было вбито их родителями в змеиные детские головки прочно. История повторяется в виде фарса. Не раз находили умерших от голода или жажды, вроде бы, с виду людей с поясами, забитыми золотом. Не помогло, видать, золото в пустыне. Не погрызёшь, не напьёшься, понимаешь!

Гобсеки.

Да что там пустыня?! Гобсека бальзаковского помните? Вот ярчайший пример – подыхать, глядя безумными глазами на кучу пепла, в которой был зарыт золотой слиток величиной с голову! Вот, о чём человек думал? Ну не совсем человек, всё-таки, видать. Больше на Змея смахивает. Точь-в-точь – Змей собственной персоной. Ну, казалось бы, – классический пример золотого безумия: ни семьи, ни детей, ни-че-го! Совсем ничего. Думаете, образумило кого-то из Змеев? Ага. Ща-а-ас! Недавно некоторые племянники получили наследство от дядюшки с тёткой, это всё в тех же Америках было. Детей даже, своих детей, не заводили старые скряги!

Сейчас, кстати, таких «фричайлдлеров» – косой косить можно. Типичные Змеиные наклонности: себя любимого холить, о себе исключительном заботиться, развиваться, совершенствоваться. Маленькие дети им кажутся тупыми засранцами и вредными существами, отнимающими у людей сон, здоровье, покой, и двадцать лет жизни. И потом ещё «тянуть» будут. Сначала думается: как жаль, сколько детей свет не увидят! А потом сразу трезвая мысль всплывает: и ничего не жаль, наоборот! Да это же здорово, что таким уродам дети не достанутся, мучиться не будут, живя с ненавидящими их родителями.

Так вот…

Стали племянники прибираться после похорон, а стулья и столы от пола приподнять почти не могут. Ну, вы уже догадались. Правильно. Все ножки мебели были напичканы золотыми монетами и слитками. Вот зачем люди жизнь прожили, спрашивается?! Ни уму, ни сердцу, ни ребёнку, ни сиротам, ни больным – никому! Ни копейки, ни слезинки сострадания. Интересно, о чём эти «гобсеки» думали в последние мгновения своей никчёмной жизни? Об упущенных возможностях или надеялись, что никто так и не найдёт их сокровище? Как Гобсек. М-да! Гобсековщина неистребима в среде Змеев. Ну, это просто Змеиная данность, мы думаем.

Опя-я-ть нас растащило!..

Окна Овертона.

Чтобы усмирять возникающие иногда голоса недовольства, Змеёныши, а им нельзя отказать в коварном уме и прагматичности, устраивали для людей весёлые праздники. На этих праздниках разворачивались великие ярмарки тщеславия. И опять все ревностно смотрели, у кого самые роскошные машины, шубы, украшения, наряды, причёски, и прочая, прочая, прочая….совсем бесполезная для истинно счастливой жизни ерунда, над производством которой бездумно трудились миллионы людей, поднимая слово «САМЫЙ» на всё большую высоту в иерархии потребностей.

Денежный поток печатаемых бумажных денег (Зачем же золото пускать в оборот? Оно же истирается! И обманывать сложнее!) делился на две части: одна – необходимая, чтобы поддерживать жизнь в работающих телах ремесленников и прочих трудящихся; другая – шла на «гранты». «Гранты», это такие заманушки вроде кусочка колбасы на верёвочке для котёнка. Пусть попробует достать. И пока он пытается, он верит, что достанет, и заодно учится мышей для жадного хозяина ловить: «Научился? Вот и хорошо. Питайся мышами! А колбасу я и сам…» Так и гранты заставляли людей работать с самой большой творческой самоотдачей.

Глупцы! В процессе такой работы Змеёныши имели возможность первыми увидеть остроумные, стоящие дальнейшей разработки, идеи, и, разумеется, отказывать им в грантах. А потом, спустя несколько недель, запускать их в дальнейшую разработку с пользой только для себя. А гранты? А что гранты? Они давно и заранее были распределены по своим, по Змеёнышам, по договоренности с сородичами, которые сами назначали и выбирали «самую» престижную вещь, «самую» интересную книгу или произведение искусства. (Да и какая, фиг, разница? Через год все равно все всё забудут! Делов-то!) О «самых-самых» они же и раздували шумиху во всех СМИ, которые принадлежали тоже им.

На эти «самые-самые» вещи немедленно возникал повышенный спрос, как на «самое-самое». И вот так Змеи успешно стригли купоны с пустейших безделиц. Если кто-то выражал сомнение в правильности выбора, его немедленно обвиняли в пристрастном отношении, в предвзятости к Змеёнышам, в нетолерантности, подвергали осмеянию и гонениям. Ну, если уж какой-нибудь недовольный сильно упорствовал, его могли и ужалить. Прямо в лоб.

Надо отдать должное семейным традициям Змеев, чему они неустанно учили и своих Змеёнышей, и которые все они чтили с незапамятных времён:

1.«Никогда не проводи свой досуг с Людьми, ибо их дух простодушия заразителен, и ум ясен и конкретен, и они тебя раскусят, как два пальца об асфальт».

2.«Никогда неработай тяжело. Ибо силы конечны и быстро кончаются вместе с жизнью. Для этого Люди есть.»

3.«Думай головой. Всё время думай и играй в шахматы. Эта остроумная игра, с миллионом вариантов, позволяет вывернуться в самой плачевной ситуации. И, может быть, именно ты дотумкаешься до этих самых технических открытий легендарных наших долбаных предков, язвить их забывчивых?!»

4.«И громко вопи, плачь, увеличивай число своих потерь в несколько раз, против случившегося, не уставай говорить об этом, и ты будешь услышан, и отдадут тебе требуемое, лишь бы отвязаться от тебя и не прослыть нетолерантным».

На широкой публике Змеёныши в основном вели себя скромно, не выделялись. На телеэкранах и на обложках журналов они особо не светились. В газетах, правда, печатались. Ну зачем им с этой шелупонью в прямой контакт вступать? И никто не знал, и не знает, как они веселятся в закрытых подвалах своих, наполненных золотом. Ибо за золото они могли здесь, в тёплом климате, всё иметь и делать, что угодно, чужими руками, естественно.

Например, для своих секс-забав они могли себе покупать детей. Кто-то их воровал, а они покупали. А может сами, доведенные до крайности нищетой, родители продавали им своих маленьких несчастных детей? Кто знает? Ну, это надо было разным там ФБРам заниматься, чтобы вызволять маленьких секс-жертв из лап Змеев. Истошные крики ужаса этих малышей только разжигали звериные инстинкты Змеев. Своих детёнышей они привлекали к ритуальным убийствам младенцев, чтобы с детства уже ничто не могло тронуть их ледяные змеиные сердца. Их это настолько поднимало в своих собственных глазах, что эти ужасные крики детей они дают уже и публике послушать на бесовских своих концертах. Наверное, для того, чтобы провести людей через «пять шагов от полного неприятия и до занимательного интереса». Есть такое хитрое окно Овертона.

Сначала возникает отрицание – «не может быть»! Второй шаг смиряет с констатацией факта – «но это же есть». Третий шаг вызывает вопрос и любопытство – «зачем кому-то это надо»? Четвертый шаг погружает в сомнение в своей правоте – «в этом кроется нечто, раз так много людей этим занимаются». Пятый шаг двигает к попытке подойти совсем близко – «и что это за «нечто» интересно? Интересно».

От привлечения внимания – до утверждения в законе. Известный змеиный путь развращения общества.

Змеям всё давалось легко. Они всегда были изворотливы и изобретательны. Даже часто возникающие недовольства рабов своих, тех, кто трудился много и тяжело, они мастерски использовали во благо себе. В таких случаях мгновенно выбирался, вернее, назначался собранием Старших Змеёнышей « самый вражеский враг, который угрожает и не даёт нам всем нормально жить и зарабатывать, отдыхать и радоваться жизни.» Об этом сразу же начинали трубить все СМИ во всех уголках подвластной Змеёнышам территории. И, свойственная людям пассионарность, играла с ними злую шутку. Они, надев обмундирование, взяв в руки оружие, строились в полки и шли воевать, убивать, завоёвывать и наказывать. Наказывать таких же простых, добрых в своей массе соседних людей. Змеёныши для ободрения духа поставляли обеим сторонам «самое сильное оружие». Истощив силы, потеряв самых героических и умных своих собратьев, уничтожив «самых вражеских врагов» своих стран, якобы благоденствующих до войны, люди возвращались к своим очагам. Ещё более, чем раньше, холодным и голодным.

Самое интересное происходило, конечно, в военном закулисье. Там одна из стран назначалась «самой главной победительницей», а другая побеждённой. Змеёныши – главы воюющих ( Ой, да что это мы! самые настоящие уже Змеи, по повадкам.) государств удовлетворённо потирали руки. Побеждённые даже весело хохотали, ибо народ надолго усмирён и потащит теперь на своей шее втрое больше прежнего, потому что работничкам теперь надо было ещё и контрибуцию отрабатывать, некогда политикой заниматься, дозанимались, что жрать стало нечего. И поделом! И Вещества, стало быть, станет больше!

А «победители»? Ну а что «победители»? Перераспределили золотишко немного. И ещё нароют! А «проигравшие» Змеи тоже не в накладе: «Нечего тут плакаться, знаем мы наших всех. Зато сколько наварить-то сумели на военных заказах!» Победители ещё и львиную долю контрибуции получали в виде земель, рабов, драгоценных вещей, которые тут же переводили в Вещество. Солдатикам, оставшимся в живых, роздали по паре новых сапог, по губной гармошке, по кульку сладостей. То-то радости будет, что живой вернулся!

Вообще Живой Змеиный ум не любил сидеть без мыслей. А так как у Змеев было много досужего времени, то на своих междусобойчиках, закончив получать одну контрибуцию, они уже увлеченно обсуждали вопрос о следующей. Где ещё можно конфликтик замутить? Надо же чем-то заниматься? И мастерство жаль терять. А мастерство…, ну как мастерство? Просто мАстерская подлянка, если по-людски назвать, отточена у них до совершенства, надо сказать.

К тому времени народ, уже начавший понимать, что тут и к чему, змеями стал называть тихо ползущих, больно жалящих и удавливающих насмерть гадов: кобр, питонов, гадюк разного калибра, ужей и прочих таких тварей, более или менее опасных. Это явное сравнение Змеям (настоящим) не понравилось. Слишком синонимично! Слишком! Никакого скрытного маневра не остаётся!

И потихоньку они стали себя называть при людях Либералами, Магнатами, Банкирами, Бизнесменами, Крупными промышленниками, Глобалистами, Всемирным Правительством, Орденом Розенкрейцеров, Орденом Тамплиеров, Масонами разных там лож, ну и т.д. Ну, согласитесь – лучше же звучит?!

Чёрт его знает, конечно, что это такое на самом деле?… Не сразу поймёшь. Футболист – глобалист. Либерал – генерал. Ну, а для них – это самое то и ладно! В мутной-то воде – все кошки серы, а кошка в мутной воде рыбку легко заглатывает. Са-а-а-амое то! В принципе Змеям неплохо жилось, но… однообразно как-то… скучно! И Углеводороды опять же не везде есть. Заса-а-ада! А у этих – дофига! И нафига таким валенкам этакое-то богатство?

Это они знаете, о ком судачили так раздраженно? Да о тех самых детях Богов, что к Северу Дикому жили поближе. Эти с весны на лето, с лета на осень, а с осени, да на зиму перебивались. А там опять на весну глядели весело!

Либералов…, тебе не нравится это слово? Нам тоже не очень, ну сам по вкусу себе выбирай, один знакомый их просто «бандитамисбольшойдороги» кличет, ну и что? Тоже, по сути, подходит. Так вот, (Пусть будут либералы, ладно? Ну, мы же поняли друг друга?) Либералам покоя не давало, и, как чесотка, раздражало присутствие детей Богов на необъятных, заносимых, правда, зимой снегом по самую шею, территориях, протянувшихся с самого Востока до самого Запада. С самого Севера до самого Юга.

Детей Богов, в массе своей сердечных и прямых, Либералы считали полными идиотами. Ну, сами посудите, как можно, если тебе это доступно (пусть даже только часть года) не превращать всё в Вещество?!

Уже упомянуто было, что Либералы давно потеряли секрет Вещества, но ценность его блюли строго! Вдруг кто-нибудь из них за шахматной партией дотумкается-таки, до этих самых секретов предков?! Поднадоело что-то на Гее этой торчать. Слишком много закавык в последнее время стало возникать. Правда, цели ещё были… С девятью миллиардами народу справиться… практически…никак! А вот с двумя – легко. Отчипировать, пересчитать, по местам расставить и подавать команды с одного, англосаксонского, например, пульта. Красотень! Ну, о таком счастье ещё Замятин наш писал, и Оруэлл ихний. Известный сценарий.

Да! Нам же надо ещё к Мастерству Зм…,( ох! договорились же!) Либералов вернуться! Об этом в нашей сказочке стоит рассказать. Виртуозы! Блэть! Ничо не скажешь!

Вот, например, есть такая, какая-никакая, а страна благополучная, богатая земными ископаемыми, традициями, свободная. Ну, и «очень-таки лучше», чтобы давно непуганая была. И вот там местные Либералы потихоньку начинают слух распускать: «Слышь? А сербияки-то вас косоваров согнать с земель этих хотят. Так-то. Ты подумай, я и не сказал бы, да волнуюсь за тебя, чо-то.»

«Слышь, серб? А косоваришки-то исконную православную вашу землю святую очень себе своей считают. Автономию, я слышал, тут развернуть хотят. Вот ироды царя небесного! Ты ухо туда навостри. Как бы чего не было. Я-то за тебя-таки, стараюсь.»

«Ох, как бы они резню тут у вас не устроили? Глаза-то, очень себе, как кинжалы у всех. Страсть!»

«Во! Видишь, о чём они на собраниях своих говорят? Недаром это всё. Ох, недаром. Ружьишко-то очень приготовь на всякий пожарный. Я вот тут тебе печенюшек принёс, если что, пригодятся, небось».

«Слыхал? Они уж вооружаются все поголовно. Ох, не к добру. На-ко на всякий случай патрончиков десяток. Если надо, я-таки, ещё подвезу. Страшно мне за вас чо-то».

Ну, вот так и действуют, пока серб да косовар на линию не встанут друг против друга. Это очень чувствительное место у любого народа, если кто на святыню его замахнется. Тут быть беде. А Либерал-то наш уже давно из опасной точки соприкосновения свалил, и с кем надо, планы поставок оружия обсуждает. Если не по их плану дела пошли – тут огонька надо подкинуть, ратуя за «единство и демократию против сепаратистов». Или «озверевших националистов», или «бандитских группировок». Ну, это, как им выгодно, так они и назовут. Иногда им приходится для убедительности фактов шлёпнуть кого-нибудь из принцев или из послов. Да кого угодно они в лобешник ужалят, если у них наклёвывается солидный заказ на поставку вооружения. «Это же выгоднее, чем наркота, хлеб и детские товары! А уж народонаселение-то сократиться! Тьфу-тьфу. Не сглазить бы. Хорошо бы каждый год мильёнов по сорок так-то утилизировать. Глядишь и достигли бы совершенства. – так, или примерно так, мыслили Либералы, – Уж слишком много что-то на Земле стало этих Людей. И все, главное, жрать хотят! Требуют там чего –то.»

Когда уж никак заварушка сразу не получается, они издалёка начинают. Да и х*ли им делать-то при золотом набитых кладовках? Ты оглянись: все об этом золоте только и думают. Ну, о золоте… – это мы хватанули, допустим, но о «зелёных-то» – точно! Так что рабочий потенциал пока у них – очень себе ничего-таки, ё-моё-наше!

С появлением надежных теплых домов и одежды, в которых змеиной замерзающей крови ничто уже так бесповоротно и неотвратимо не угрожало, самые предприимчивые из самых бедных Змеев (У них бедные тоже есть. Жадность у них, всё-таки, солидарность перебарывает. Хотя иногда…, чёрт знает…, что, например, может связывать Наибольшего Змея из Америки со Змеёнышем , приспособившимся тут, в снегах, жить,… разве только куш ожидаемый?…) потянулись и сюда, таскать жареные каштаны… Не. Не каштаны. «Их тут не растёт». Картошку, – она тут растёт – печёную картошку таскать из костра чужими руками. Уж в этом-то деле, в котором «чужими руками надо», и самые бедные из Змеев от природы – гении. А тут такое – смотрят: газ даром горит, воздух над Сибирью греет! Это уж сам Люцифер, велел подобрать то, что плохо лежит.

Одна только закавыка малость их сильно смущала.

Кайзер Вильгельм сюда рыпался? Рыпался. Побил, потравил газом этих сиволапых Северных Мужиков несметное число.

До сих пор люди головы ломают: нафига царь Николаша в эту смердячую кашу ввязался, столько людей ни за понюх табака положил, неужто из родственных чувств своих, змеячих тоже? Или из-за долга его «прижали»? А по средствам жить-то надо. Нечего в кредиты к англосаксам, даже, если они и родственники, лезть.

И что? Где он, кайзер? А сиволапые тут. Снова народились. Газ, как горел, так и горит. Наполеон сюда приходил? Приходил. И где он? Вот! А газ, как горел, так и горит. Гитлера сюда натравили? Натравили. Ага. И где он? Ядерную бомбу для сиволапых приготовили? Приготовили. И что? У них, у сиволапых, блэть, теперь есть своя «Царь-бомба» и ещё кое-что покруче есть. Ну, как всегда, выдали «на гора», что требовалось. Нако-се!

«Нет! Так дело не пойдёт. – решили Либералы. – Пока мы их не разделаем на кусочки под соусом демократии – не видать нам никаких полётов с этой Геи, бл*ть!»

Великий русский.

Вот чему все Змеи планеты Земля очень активно учились всегда – так это мату Северных Мужиков. Правда, до понимания сути мата, они так и не допёрли по-настоящему. Так, блатовали попусту, ради красного словца. А того уразуметь не могут, что это страшнейшее и секретнейшее оружие в умелых руках и умах талантливых Северян. Но лишь исконным(!) владельцам доступное. Только у них одним словом можно очень сложную команду дать и сорганизоваться так, что сосуды сужаются на всякий случай в битве рукопашной, например. И врага напугать так, что у него руки сами ружьишко-то бросят и за бубенчики на всякий случай схватятся, чтобы род свой продолжить хотя бы суметь.

Тут в одном стакане и атака психическая для врага, тут и стимул («пендель волшебный» называется), тут и похвала, тут и лекарство спасительное. А всего-то два, от силы – три слова, три приставки да пару предлогов надо! А главная суть в том, КАК это сказать, КОГДА и КОМУ. Ну, это так, опять – очень лирическое отступление.

Правды и смыслы.

Короче говоря, весёленькое дело замутили Либералы на просторах страны, семь месяцев в году снегом покрытой, да с морозами под минус сорок.

Лестью, сладенькими печенками майданутыми да соблазнами блескучими этих неулыбчивых и суровых людей не взять – это Либералы почти уразумели. Отдельные экземпляры поддавшихся в счёт не идут.

«Да ты осади-ко с лестью твоей козлом духовитой. Похвалу дураки, да девки на выданье любят. А нам недосуг». – мрачно реагировали мужики на льстивые слова о «самом тебе самом и всего достойном». И шли Суровые косить сено, рожь жать, вилы на медведей заострять. Мало ли дел?

Карнавалы, ещё Петей с Голландии привезенные, тут тоже не приживались. Зимой холодно опять же, а знойным летом гнус да комар давит, а на сладкое угощение – полчища ос летят. Не забалуешь! А на фейерверки ихние, сверкалки пороховые, Мужики и вообще недоуменно челюсть отвеся, взирали: «Это что же за идиот этакую трескучую фигню придумал, что собаки от страха в мышиную нору лезут?! Всю животину попортят, ох*ели совсем – бездельники! И кому это в радость сажу да копоть по ветру пускать, с плечей стряхивать? Вот не умеют по-человечески душевно радоваться, ети их налево! Не умеют! Ё-моё-наше!»

Чтобы тут с голоду хотя бы не подохнуть, пришлось Либералам научиться мыслить нестандартно. Хотя…, чо уж нестандартно-то? Капля, она, испокон известно, камень точит. Так что стандартно, и весьма. А какой камушек-то самый слабоватый? Так тоже известно: не вовсе затвердевший. Молодой камушек. Правда их отыскать нужно, поизучать потребности, противоречия местных поколений отцов и детей, так сказать.

Вот и пришлось тут Либералам внедряться в жизнь народную волей-неволей. Есть же хотят. Мастодонтов для «пожрать» давно нет. Их прадедушки Змеевы ещё, отцы-основатели, пережарили. Или заморозило начисто. Только на Дальних Северах якуты, ханты-манси, да ненцы то мясо своим собакам теперь дают, да в ресторанах, где нефтедолларами расплачиваются, тоже подают, как очень дорогое блюдо, кстати.

Так что поневоле, а пришлось Либералам работать устраиваться идти. Работать-то – работать, а иди, пойди, найди эту подходящую Либералу работу тут, где все пашут, да строят, да лодки долбят, да рыбу ловят и коров пасут. Заповедано же им Змеям было лопаты да косы, да топора избегать – потому что власть «вещества» исчезнет очень себе быстро, а то – и совсем нафиг! Посмотрели Либералы вблизи на жизнь Мужиков – и правда: или исчезла она у них начисто, а, может, и не было её тут никогда?

Да и зачем оно мужику, когда, наработавшись всласть, устав по-хорошему, да в баньке попарившись в берёзовом пару, сидишь себе на крылечке или веранде, например, пьёшь иван-чай со сливками, блинами с малиной лакомишься, черникой заедаешь? Или квасок с хреном пьёшь в жарищу, да пот со лба душистым от ветра полотенышком утираешь. Или, – это на Дальнем Востоке бытовало, и сейчас бытует помаленьку, – хлеб с маслом икоркой накроешь, ну и – стопарик с устатку рыболовного. Ешь её, икру эту и никак съесть-то не можешь. Куда её девать проклятущую?! Портится быстро даже в леднике. Народ на материке рыбы и икры всё ждёт, а логисты всё никак челюсти от зевоты сомкнуть не могут, черти бесталанные! И уж стены домов ею от дождя пообмазывали, заместо краски, а рыба-то в реках на нерест пройти не может, боками застревает. И вот на уй мужикам тем Вещество змеево?! Его не проглотишь, не согреешься!

И стали тут Змеи устраиваться и приспосабливаться к работе. В основном, конечно, на умственно-говорильные места, где руками делать, то есть «со-зи-дать» для себя и для потомков своих, ничего не нужно. Ну, самое большое – писать. Романы стали писать, газетки выпускать, статьи политические, шаржи на Мужика остроумные (У Змеев ум цепкий, особенно за соломинку в чужом глазу цепляется, тут им соперников нет, чо уж!), летописи начали изучать, историю, значит, Северную писать. Ещё пристрастились циркуляры составлять: как, кому и что тут на Севере Дальнем делать нужно. Да чего тут странного? Всегда в Африке му…, чудак, то есть, найдётся, указывающий, как правильно оленей пасти. Северных. А вот где вы видели Северного Мужика, действующего по циркуляру?!

Вот и мы о том же, что Мужику, в основном, все эти циркуляры до одного места. Он, мужик, то-есть, ведь, как действует в основном? Правильно! По обстановке и по мере поступления запроса. И получается, главное, гораздо лучше. Вот, например, пока там политики договаривались о том, о сём…, то есть, бомбить ли дальше Югославию или хватит уже с неё, наши с разгону, без дипломатии всякой, – БАЦ! И аэродром в Приштине без боя заняли. А чо болтать-то? Заняли – вот теперь и поговорить можно…Если нужно. Но, говорят, никто особо говорить и не захотел. Так удовлетворились. Сами.

Кроме написания всяких отчётов и циркуляров Змеи были сильны в шинках. Они их повсеместно по всей Северной империи поставили. Пронюхали, что слабоватое это место у Северянских Мужичков – шинки. Это по-малоросски «кабаки», значит. Их, Змеев, в той тёпленькой Малороссии – пруд пруди. Чем западнее – тем теплее и больше их, Змеев. И всё это из-за Гольфстрима, говорят. Погода всегда во всём виновата, только она, зараза, даже не догадывается об этом.

Шинки-то шинками, а по пьяни ежели, то и шинкарки – тоже слабое место для мужика. Мужик, когда он пьян смертельно, у него, прям, острая потребность возникает, хоть кого-то после себя оставить на Земле-матушке, для разведения своей породы, на тот случай, если он, вдруг, от перепоя Богу душу отдаст.

Красивые жены у Змеев, полнотелые, волоокие, ласковые и по-змеиному умные. Выпил Царь-батюшка, (Царствие ему Небесное, конечно.) а дочь Змеева тут и подморгнула ему сердешному. Глядь! А она уже – и в царицах! И, это уж как водится, шепчет мужу на ухо слова сладкие, да похабные, хитрые, да всё о том же: «Да самый-то ты у меня-то самый! А коли сделаешь вот этак-то, то и ва-аще Самым-Пресамым станешь. И никто-то тебя не достигнет, царь ты мой ненаглядный!» Известное дело, у влюблённого мужика завсегда малая головка большой ворочает. Чо уж спорить?

И вокруг-то уже советчики, да писари под царевниным прикрытием, толпы Змеев вокруг трона Северного клубками свернулись на всех местах, где управлять, говорить, заговаривать да договариваться надо. И Золото, главное дело, левым ручейком да в свой подвал направить. Хорошо, что влюблённость – дело, хоть и очень тяжелое, но временное. Отпускает. Бывало, что ум у царя на место быстро вставал. Разгонял он эту чешуйчатую шатию-братию на уй. Ну, на все четыре стороны, то есть. Вставать-то вставал, да последний раз так на место и не встал. Ничо не помогло. Профукали Династию-то!?! Профукали. Ну, может, туда ей и дорога. Что ни делается – всё к лучшему… Хотя, как посмотреть опять же.

Кто на смену пришел?! Ага! Триста лет определить не можем: тот или не тот? Была родинка или не была? Умел он писать по-русски, или в Голландии ум нахрен свернулся от пьянства на уй так, что грамоте забыл? По повадкам-то сильно на Змея смахивает. И все его долбаные реформы к форменному развалу армии и страны привели. Окно он в Европы открыл! Да поморы это окно никак от тех Европ и до него законопатить не могли. Открыл он. Может он и город, вставший вдруг из болот, построил? Ага. Только вот нафига он первый этаж Зимнего Дворца так заглубил и в такой-то местности гнилой, где, что ни столетие – так всемирный мини потоп образуется? Мудрено понять! И Казанский собор с солярными, зачем-то, знаками возвёл. И колонны из гранита привёз, вытесал и поднял. И каким это струментом он колонну Александрийскую-то тесал? Да ладно – тесал! На каких-таких телегах возил это всё и поднимал-то как? Ещё скажи, что на лодках! Ага, по болотам прям. Невы-то ещё не было, разливы сплошные болотные, есть такая карта на Екатерининской медальке музейной. Нет Невы, а болота – есть. Кругом.

И ещё камень под конём поставил. Даже картинки есть, как камень тот везли, прямо с сортиром, на нём установленным, чтобы мастеровые тесали тот камень по дороге да не отвлекались и в лесок не бегали. Только как ни считали грамотные инженеры – а не получается та картинка. А получается фуфел дешевый, И, что существенно: ну ни одного путевого чистокровного Северного потомка Петя после себя не оставил, а должон бы был. Даже Алёшку-первенца убил. Всё прахом пошло! Был ли мальчик-то Петя – Царь русский?! Никто доподлинно не знает! Царствие ему Небесное, конечно.

Вот интересная у нас страна! В ней, если долго с народом самый распоследний потомок Змеев общается, то сам, сначала немного, а потом до мозга костей, Северным Мужиком становится. Ишь, как Александр-то Третий дипломатов себя с рыбалки ждать заставлял!

Ха-ха! Не иначе, царь наш да зайца того несчастного вспомнил:

сначала семью накормить – потом с гостями разговоры разговаривать( О зайце – дальше).

Но надо признать, что и Змеи времени не теряли. Жить-то хочется, и хорошо жить по-возможности, даже если все шинки за околицу всех-то городов Северных Елизавета Петровна своей ножкой царской выпнула, хотя тоже не Северных кровей, вроде, сначала была? А приподняла она страну из праха-то духовного и телесного, после батюшки.

Пока доступ к книгохранилищам, да Приказным избам царским у Змеев был, фартовыми делами они занимались! Кропотливо собирали они по листочкам, – которые цари собирать-то собирали, но надлежащим образом хранить не удосужились – истории жизни Богов и Людей, летописи. Всё Змеи прочитали, запомнили, покумекали и дотумкали, где и как из воздуха Золото добыть.

Просто это, оказывается, до безобразия, в историческом аспекте, конечно.

Сожгли к чертям ту кучу рукописную, Петей под страхом смерти собранную по всем углам, даже самым медвежьим, и написали новую.

Ох и занимательно же у них получилось!

Три с лишним века весь люд читает, а ничего понять истинно не может. И объяснение одно: не в силах мы понять ни историю свою, ни с какими картами не согласующуюся, и почему это от веку-то нам, как народу Северному, из лесов, из болот пришедших, невесть откуда вообще взявшемуся, от силы лет семьсот так? Не больше!

«А по некоторым летописям умными Людьми, рачителями Родины, сохраненными, так у нас на дворе самый что ни на есть 7525 год идёт!» – это как?

«А карты с Тартарией?!» – спрашиваем.

«Да это вам всё мерещится. Сплюньте через плечо-то, валенки Сибирские! – отвечают Змеи, поморщившись. – Это мы в Академиях ваших триста лет науками заправляли, с легкой руки Петиной, нам и знать. А что вам там ваш Ломоносов говаривал – так на то он и мужик холмогорский лапотный, рыбой пропахший! Нам Мюллерам да Шлецерам, он – не чета! Брысь-ка!»

«Ладно. Мы-то сплюнем. Смотрите, чтоб вас не смыло, у**ки толстомясые…» – плюнули мужики на визги ученых немецких, что из гувернёров в академики сразу выбились. Что с ними, с гувернерами, о серьёзных делах-то толковать, всё равно рукописей Ломоносовских не вернуть, поди?

«И слово-то Божие вам недоступно, окаянным. Воистину, ибо вы слабы, грешны и бестолковы. И мучиться вам в аду за то.» – брызгая слюнями, вопили в след Мужикам мюллеры и шлецеры.

«Да за что?! Боги нас для любви, для радости создали, для созидания, для самосовершенствования души и тела, для сохранения Земли-матушки, а не для рабской покорности: «По уху дали – вторым повернись!»

А на самом деле в Книге этой никто уже правды от вымысла отличить не может. Нет, все понимают, что был на Земле Христос. И Лука был, и Матфей. И Марк, и Иоанн были. Но откуда вот Люди появились – вопрос. То Бог создал человека, то Аннунаки какие-то «к дочерям человеческим входили»? А главный Бог, конечно, теперь только их, Змеев, собственный. Он и Змея создал, там прямо про это и говорится. От него всё и пошло. И чего там только, у созданных им Змеев, не пошло?! И братоубийство от зависти, и мужеложство от неумения любить, и детоубийство, и кровосмешение. Ещё и великаны были. Они-то откуда вообще взялись?! На корме ковчега, помнится, спасались. Ну, как всегда, не сразу сказка та сказывается, не сразу и дело их сделалось. Собирать ещё в четырнадцатом веке листочки начали, а Книгу целиком в шестнадцатом веке издали, да и то Гутенберг-то, издатель книги сей, автора сокрыл. И к чему бы то? А в России-матушке так и вовсе первый перевод в восемнадцатом веке появился! Эко дело занятное! Шкурка, видать, стоила выделки!

Что надо сделать, чтобы лишить народ силушки своей? Ну, самое простое – памяти его лишить. Если не помнит человек, кто он и откуда взялся, кого любил, а кто ему враг, – так что ему остаётся, чтобы своих ненароком не пришибить? Правильно. Семечки лузгать – это самое безопасное в таком случае. Так и народ. В затылке чешет, морду, правда, умной пытается сделать. Да не знает, кому улыбаться, а кому зуб выбить за жену соблазненную? Кто Змей-то? Мы уж говорили, что Змеи – не дураки были. Поняли, в каком яйце да сундуке жизнь народная и сила хранится. В Истории сила народная хранится. В Истории, кровью народной написанной, да пережитой с потерями немеряными, потому что уж больно лакомый кусок Земли-матушки Боги нам оставили.

Понемножку, потихоньку, а стали эту Книгу, исторически перевранную, всё чаще поминать. Мозг у Людей так устроен, что хочется ему узнавать всё больше и больше, а первоисточников-то?…Фиг, да ничего! Может, где что и лежит до сих пор, да такое сокровище прячут за семью замками теперь. Научил царь Петя, Царствие ему, конечно, Небесное.

Мозг требует. Книга лежит. Удобно. Читай себе, сколько влезет. Умней. А что? Там очень даже умные мысли есть. Только безэмоционально это всё, описательно. Даже «Песнь песней». Ну, тут можно, конечно, воображение подключить и проникнуться. Но… слабовато для Божественной книги, если с человеческой точки зрения смотреть. А вот со Змеиной… – это, прям, фурор!! А что вы хотите? Это же перевранный пересказ чужой, не пережитой истории.

Главное, что Змеи здесь – уже «самые-пресамые, главные-преглавные» и нагло-тщеславно оговариваются, что соблазнили-таки, они Еву. Соблазнили! Не полюбили. Просто взяли и соблазнили, чтобы согреться, наверное. Теперь и вообще стало непонятно, Адамова ли сына-то Ева родила? И куда делась первая жена Адама, тоже змеиной породы была, говорят? Опять же генетики говорят, правда эти генетики и сами из теплых Стран Западных, что у многих мужчин есть в крови ген какого-то самца из Африки. Тёплая страна. Вот и соображай, Боги тебя сделали, или самец из Африки? Дарвин вон склонился к тому, что самец обезьяны, таки, неведомый. Только почему он теорию свою на лекциях исключительно по книжке читал? Вопрос! Хотя… всю свою учёбу он напрасной считал, временем потерянным называл. Может память не развил, или отшибло на том корабле «Бигль», на котором он на Галапагосы попал, да птицу, земляного вьюрка, внутривидовую измененную нашел? Похоже, написали за него ту книженцию, люди поумней его. А его так подставили. Для фигуры. Надо было Змеям оправдывать рабство да неравенство расовое. А кому оно больше всего надо? Тут даже вопросов нет. Ясно всё.

Мы так для себя решили, что врут всё эти Змеи. Нас, по крайней мере, БОГИ создали Гиперборейские. ИМХО!

Не только Змеи врали и врут. Тут досужие Люди посчитали, и оказалось, что все врут, не реже, чем один раз в четыре минуты. Вы тоже. И мы тоже. Вот только природа лжи резко отличается по сути у разных групп врунов. Люди лгут, чтобы так, или иначе, восстановить истину, приближаясь ко всеобщей справедливости.

Змеи лгут,… ах, да, опять… простите! Либералы же! Вот эти лгут исключительно для того, чтобы получить максимальную личную выгоду. И – только так! Прагматизм личный у них впереди всех других мотиваций. Не обманывайтесь. Они могут вам шептать, возмущаться громогласно несправедливостью к «узникам совести»… (хотя совести у тех ровно столько, сколько монет им отвалили), они возмущены преследованием «девчушек несмышлёных». Правда одна из них устроила со своим мужем совокупление в абсолютно публичном месте, шокируя и эпатируя публику, видать по-другому у них с мужем не получается, но это мелочи. Один «несмышлёныш» так и вовсе бубенчики свои прибил к исторической брусчатке. Его за то на теплом Западе приняли! Как своего, прям! А он им поджог-таки да, на днях устроил! Окна банка поджег. Ну, тогда уж его посадили, так и быть. А «девчушки» всего-навсего устроили оргию, шабаш перед алтарём, ставшим исторической святыней для народа.

Либералы вопят о коррупции, воровстве, о недоумках в госаппарате. Как будто бы для кого-то это тайна. Это – не тайна, это – данность нашего воровского времени и менталитета «слуг народных». Ничо, выловим. Либералы страшно возмущены, что им нечем гордиться в этой стране(?). Гордиться нечем, так чего ж вы тут всеми своими волосами цепляетесь за все косяки? Не вытолкнешь! Правильно, не вытолкнешь. Это раньше, когда было «низзя», а там им пирог мнился очень большой, горячий, и для них специально испеченный, они туда ломились. Так давно никто никого не держит, и никто, и никому там пирогов не печёт. Своим не хватает.

Им, Либералам, тут предлагается теперь работать на благо мировой Змеиной семьи, в недрах Северных народных, так сказать.

Уж сколько раз твердили миру: «твои дети – это твоё будущее».

А ещё дети – это самое чувствительное место для Людей (это мы об адекватных взрослых говорим, кто детей от любви рожает и ответственно воспитывает). Либералы это тоже понимают. Умом, конечно. Им до человеческих чувств – как до лампочки и ещё дальше. Но на других-то весах свой карман лежит. «Просто так» сейчас ни к одному нормальному ребёнку не подойдёшь: или схлопочешь, или посадят. Это раньше ребятишки в гости к своим дворовым дядям Сашам и дядям Ваням бесстрашно заходили, просили мячик надуть или велик починить.

Сейчас другие времена, другие нравы, и родителям чад своих дорогих эти гады ползучие повсеместно мнятся. От сытости, что ли, облик Змеиный приобретают, живодёры-педофилы? Но поимели люди такой факт в современной истории, причём в удручающих размерах.

«Детей никому не доверять!» – думали Люди, что огородились вот этак решительно от Зла. Ага, как бы не так! Зло оно разное бывает. Одно Зло тело убивает, а другое – душу вынимает. Но убить – это для Либерала-Змея зряшный метод. Тебя тоже убьют, рано или поздно. А вот душу вынуть? Это для Либерала и престижно, и забавно. И близко подходить ни к кому не надо. Ребёнок он сам везде лезет. Просто места знать надо, на каких сайтах с ними общаться можно. Какими словами их в свою шкалу оранжевых ценностей впихнуть, а за это Змеям оч-ч-ч-чень даже хорошо платят. Трибуном делают! Это для них самый лакомый кусок – внести в детский мозг неприятие всего, что дорого родителям, бабушкам, дедушкам. Заставить сомневаться в том, как они живут, и как бы могли жить, если бы не….

Там на острове ихнем целый штат психологов работает, чтобы нащупать самые ранимые места наших детей с их Северным менталитетом. А то там уныние полное случилось. Оказывается, те игры компьютерные, от которых их собственные детки с ума сходят, на наших совсем не действуют, не меняют психику. Так что обязательно обрушится на головы наших детей ещё какой-нибудь «кит синий», те психологи свой хлеб поганый иудин не даром едят. Глядите в оба!!

Правильно г-н Си делает, что весь интернет цензурой перекрывает. Дети целей будут! И нам – так же надо! Не смогут тогда Либералы всемирные тут свою власть употребить.

Как ни крути, а в этом ВЛАСТЬ проявляется. Власть – это же заменитель золота! Может и ещё слаще… Власть и золото – два конца одной палки. Есть золото – будет власть. Есть власть – золото само к ней, как к говну, липнет. У Либералов дух захватывает от такой перспективы. За Властью стоит толпа удовлетворённых страстишек! Мальдивы! Женщины! Канары! Лангусты! Сейшелы! Ласточкины гнёзда из ласточкиных соплей! Девки! Майбахи! Мозги обезьяны! Мальчики! Ягуары! Девочки! Кровь гадюки (ну это-то обязательно, – сами понимаете)! Ламборджини! Две,.. нет! Три! Виллы… В Испании, на Берегу Женевского озера и в Майами. И одна молитва: «Дай мне, Боже, не лопнуть от счастья!»

Ага, счастье! Это они с пьяных от жадности глаз ляпнули… Эти штуки все оч-ч-ч-чень дорого стоят, если в долларах считать. Не купишь.И ничего – если в чувствах. Самое нужное для счастья – оно бесплатное! Вот этого Либералы-то и не знали никогда! Никогда не могли понять и не поймут. Змеи – они же, всё-таки, холодные, бесчувственные.

Ну, о мечтах Змеиных им самим всё понятно. А вот как их осуществить в этой Северной стране? С детьми тут, считай, дело в шляпе, всё в порядке. Сникерсами и жвачками их закидали, а то они раньше гудрон или жевачку тут друг после друга по очереди жевали. С ними просто. А вот как основных-то сдвинуть, взрослых, сильных?! Эти и мечтают-то о другом, и осуществляют их по-разному, мечты свои. И о чём тут можно говорить? Про что договариваться и циркуляры со статьями, о чём писать?

Ведь тут такое дело, – тут Мужик! Тут, в снегах да коротком лете, вообще одни Мужики и Медведи, считай. Тут в оба гляди, как бы не заговориться! Ещё великий Бисмарк, (ну этого трудно заподозрить в симпатии к Северным Медведям, вообще-то) как-то сказал: «Я знаю тысячу способов, как вытащить русского медведя из берлоги. Но ни одного, как его обратно туда загнать».

А живёт этот Северный Мужик тоже, как Медведь, и это недаром – медведь у нас за национальное лицо принят. Получается, что мы – как бы Лицо Медвежьей национальности, хоть ты русский, хоть мордвин, хоть нанаец. Мы для Змеев все – на одно лицо. Потому что народ один!

Забил Северный Мужик амбар и овин доверху. Дровяник сложил – загляденье! Погреб и подклеть от припаса плохо прикрываются – вот так и ладно. … И засыпался на зиму снегом! Только из трубы дымок шает. А чего хлопотать попусту Лучше у жены подмышку понюхать, с малыми потетешкаться, они ж, как грибочки, нарождаются. Х*ли на те фейерверки глазеть? Толку-то? Если праздник какой, Новый Год, или Восьмое Марта (эти оба праздника для Мужика – святые. Хоть второй и создан двумя Змеинями-революционерками в память о третьей змеиной бабе, что царскую династию когда-то незаметно так прикончила, ну да хрен на неё, у нас же на уме-то другое отмечается совсем) намечут жены на стол всё самое лучшее, приоденутся сами и ребят приоденут, соседей позовут, те тоже с гостинцами к столу приходят, у нас это принято по-хорошему, ну и посидят, чарку-вторую-третью опрокинут, закусят и попоют: «Шумел камыш…». Наутро оливье вместе доедают, тазик-то освободить для горячих пельмешков надо, под водочку-то. Так и живут, век коротают.

Иди, возьми такого золотом твоим.

Мыслили Либералы, мыслили и домыслили, в чём коренное отличие их образа мыслей от мужицкого образа мыслей. В этом же суть! Мужик – он что? Он работать – создавать любит. Ну,… не то, чтобы уж «любит-любит». Любит он бабу в основном. Но, если уж появилась какая нужда, (а она, кстати, у мужика появляется от какой-то Особой Северной Лени, которую никак иначе, как «работой мозга на двести процентов», не превозмочь) – то держись! Он такое придумает… Отвалилось колесо, а до дому десять верст стог сена везти, или, например, там корову в багажнике «Опеля», вот и нако-ся, выкуси… –незадача… Да легко! Берёзу упругую срубил, к переднему мосту присобачил, «хвост» у свежей берёзы не хуже рессоры держит, – и вперёд!

Если переднеприводная «ласточка», «лэндкрузер» какой-нибудь, в канаву навернулся, то только и на двух передних можно пробовать, А и вовсе без колёс можно, как в Америках ездили, когда там жили, – на волокуше.

Волнорезы Майами.

Жаль, что не сразу наши там в Калифорнии сообразили, что это за обозы такие в их сторону с восточного берега прутся. «Пионеры» Американские, ети их мать. Жили мужики на Аляске и в той Калифорнии и знать про «пионеров» этих не знали. Доверчивые, как индейцы были тоже. Да разве можно ребяты доверять таким?! Это же головорезы пришли земли завоёвывать, а вас всех – к праотцам. Ищи теперь правды в Скалистых горах, в Великих озёрах… Ничо. Правда – она и есть правда, и никуда от неё не денешься. Рано или поздно, а выплывет. Да и вес Брайтон Бич и сейчас глыбами-волнорезами – разрушенными нашими храмами древлянскими, храмами Яра, Рода и Мары – с ликами, взывающими к нашей памяти, усыпан. Так-то. Ничо, ещё раскопаем. Нам бы сейчас ночь простоять…

И «пионеры» те – не кто иные, как Либералы англосаксонские. Их там в Англии слишком много на один квадратный метр скопилось – вот их и выперли оттуда, кто посильнее. Ну ладно, что-то мы отвлеклись от нашей-то сказочки. Да…

Русский дзен.

Так вот смётка у Мужика работает только по необходимости, Или «на слабо». Да, есть такое дело. Надо козу отвадить от огорода – поперечину ей на рога – иди, пасись, паскуда! Картошки ведро начистить – да чего проще – на дрель насадил ёршик и чисти. Или картошку насадил – и хоть тупым ножом! От силы десять минут на ведро картохи. Самое трудное – картошку ту с дрели сдергивать. Рыбу почистить от чешуи? Два гвоздя и «Кёрхер» – автомойка такая с напором, как три поноса. И легко любая рыба чиститься. Гвозди – чтобы рыбу не смыло. Ну, ты понял: один гвоздь в хвост забиваешь, другой – контрольный. И против чешуи ерачь!

Стравить Мужиков друг с другом просто так не получалось. А ни к чему им это. Не получается. Пробовали. Поставили армию свою, с Дарием, вроде, во главе, против собранных по деревням Мужиков: «Деритесь, – говорят. Бейтесь. Посмотрим, кто тут «самый-самый». «Самого-самого» наградим, а проигравший дань платить будет. Интересно же?

Мужики не поймут: «Чё к чему? Чё тут интересного – морды бить?»

А тут заяц, обыкновенный косой, случился. Ну тот, что «за песчаной косой ещё НЕ пал под острой косой косой бабы с косой». Вот он, сердешный ,от страха между армией и мужиками проскочить сдуру решил.

Ну, чё? Не пропадать же добру. Тем более – сам напросился. Силок делать не надо. Мужики – швырь за ним… и споймали! Это-то они умели. От такой сутолоки (все Мужики же за зайцем-то бросились) кони у регулярной Дариевой армии хрипят, навзничь падают. Да мужикам до них и дела нет. Пошли жаркое бабам заказывать, да шкурку на козлы натягивать – душегрейка пацанятам будет. Хотели, было, и генерала ихнего пригласить, а покумекали, да и без него пошли. Чего с пустым человеком якшаться – только время терять. С фейерверками ихними ещё…. Собак жалко.

Другое дело, когда басурмане хазарские, немецкие, польские да швецкие, половские да печенегские с разбоем идут, с бедой. Баб, ребятишек угоняют. Бывало такое, что и наших полупцовывали. Но это только до времени. Всё возвращали сторицей и по шеям накладывали, и с прибытком домой шли. Домой возвращались – сначала в баньку, грех убийства, вонь и кровь басурманскую смыть, потом к женам, к детям. И о победах своих не любили говорить. Говорить – Мужики вообще – не очень… Но дело крепко знали. Надо тебе станок – возьми станок. Надо обувку добрую? Стали такие туфли и ботиночки шить, что хоть через сто лет – любуйся! Все Европы у нас обувь покупали. Надо машину – на паровоз. Надо самолёт, вертолёт? Да возьми вместе с телевизором, радио, спутником, сотовым телефоном и компьютером в придачу, а на закуску – Гагарина в космос запустили. А вот Змеиная афера с Луной… Ну, дают! Врут и даже не поморщатся. Да и фиг с ними. Наш аппаратик-то сколь лет уже летает, только почему это он так несправедливо в денежных пропорциях теоретически поделен? Интересно!

Короче говоря, поняли Либералы, что с Мужиками этими только хитростью можно сладить. Их ещё облапошить, вот, можно. Легко. Но только – один раз. Потом бежать надо будет быстро. А Хитрость – она беспроигрышная.

А вот тут, что ни говори, вот в этом вопросе Либералы впереди планеты всей! Тысячелетиями воспитываемые хитрость, изворотливость и коварство передавались им по крови. И вспомнили Змеи то, что забыть невозможно. А невозможно забыть, как наши Мужики Северные на югах таиландских да ебипетских отдыхают. Некоторые думают, что они там больше всего объедаться за столами, где «всё включено» в основном обретаются. Да ничего подобного! Там китайцы по этой части чемпионы. Наши вообще стараются после них приходить к фуршетам тамошним, потому, как доподлинно известно, что всё недоеденное хозяева кухонные смешивают в другое блюдо, и хочешь ты, турист, не хочешь, а сожрёшь, что по калькуляции на тебя отпущено. Главное, чтобы ты утреннего кальмара не узнал в салате вечернем, и соус вчерашний в утренней похлёбке не унюхал. Для Руссо-туристо главное что? Правильно! Оттянуться по полной. Найти, например крышу, какую-никакую, и с криком: «Тагил!!!» – сигануть в бассейн. И башку умудриться не проломить о дно. Почти у всех получается. Или танец живота исполнить, загорая под солнышком на пляже. Ну, выпьют для куража, конечно, чтобы всем смешно было У мужика пузо с арбуз на тринадцать кило, а он танец живота подвижно так …, плечами вращает Любо-дорого. Но с немцами и америкосами нам не тягаться. Больше они пью или меньше – не считали. Но дуреют и наглеют – точно больше. Мы своих, вдрабадан обнаглевших, в принципе, на взлёте ещё отсекаем от возможных неприятностей для ихних акул.

Короче, любим мы южные моря и пляжи просто немилосердно! Насколько они нас любят – сведения разные. Может душу нашу Северную не все понять удосужились, что нам, чтобы отогреться как следует, не просто по бережку прошвырнуться надо, а «дзен» свой найти надо?

Но вот полотенца ихние мы не крадём и туалетную бумагу тоже. Западло такие вшивые дела для нас. Мы вообще подмываемся, чтобы не преть там на жаре, а не бумагу тратим. Экономим им расходы, можно сказать.

Вот эту любовь к солнцу, морю и прыжкам в бассейн и заприметили Змеи и, ужимаясь да хихикая, и приперлись к Мужикам в село одно.

– Ну, чо пришли? Чего надо, говори быстрей, недосуг мне.

– Так мы это,… хотим предложить вам обмен. Выгодный.

– И чо на чо менять предлагаете?

– Несвободу на свободу. Бедность на богачество.

– Это…, как это?

– Ну, вы самипосудите, господа-товарищи. Страна у вас самая большая. Так?

– Ну, так.

– А зарплата у вас самая маленькая в цивильном мире. Так?

– Прям, самая маленькая? – недоверчиво скосорылились мужики, про себя они, конечно, уже понимали, что самая маленькая, но чё перед каждым-то форс терять…

– Да! Представьте себе только – этакое обидное для вас несоответствие. Мы, прям, испереживались все за вас.

– И чего это у вас на нас такая болесть приключилась вдруг?

– Ну, как же?! Везде демократия. А у вас?

– А что у нас?

– А у вас её даже не пробегало. ДЕМОКРАТИЯ – это ж… самое главное! И чтобы вы поняли ваши нынешние преимущества, тут говорить и говорить надо. Давайте сядем. И поговорим по-хорошему. Вы говорить всегда … не очень… Так что мы будем говорить. А вы слушайтесь, да соглашайтесь, пока мы добрые. Мы всё-превсё об этой демократии знаем и вас научим.

Тут мужик репу почесал и спрашивает: «А я в пятом классе ещё про демократию эту ихнюю контрольную написал по древней Греции. Пару схлопотал. Так с тех пор греков этих и демократию ихнюю терпеть не могу. Так что – мимо! Я в греки даже пьяный не просился, и на *ера мне ихняя демократия курчавая черноволосая?»

– Нет, вы просто выгоды своей не понимаете. Вот сейчас кто над Вами начальник?

– Сейчас? Петрович. Бригадир. А чо такое? Нормальный мужик, когда трезвый, к нему претензий нет. Глаза может и крепко зажмурить, когда кому что надобно. Доску там, или гвоздь.

–Таки, мы так и думали-таки! Вот! А мы предлагаем вам самому начальником стать. Отхватить свой законный кусок пирога и владеть им, и строить там… Замки красивейшие с этакими башенками, в которых гномы живут, сараи для коров экологические, из тростника, без гвоздей. И пусть Петрович свой кусок пропьёт, если захочет. Или Бизнес начнёт выгодный.

– Это что ещё за Бизнес такой?

– Ну, как вам объяснить?… Дело своё. Берёте свой трактор, и сами себе деньги на нём зарабатываете. Это вам – не гвоздь в ботинок «до проходной вставить», да поглубже засовывать, и не доски под задний забор просовывать.

–А кто это мне трактор отдаст? И соляру кто давать мне будет?

– Трактор? Соляру? А вы разделите всё ваше общее имущество на паи, и свой возьмите трактором. И меняться будете: он вам соляру, а вы ему поле вспашете. А потом урожай продадите и поделитесь выручкой. Всё элементарно!

– Ну, с трактором мы, допустим, ещё погодим, кто его, смелый такой, взять сумеет… – это вступил в разговор подошедший Петрович. – Много тут желающих на трактор наш. А ты за гвоздь мне ещё ответишь, если на чужой каравай ещё разок рот разинешь.

– Да, чо ты – сразу!? Я же просто спросил…

– Ага, спросил он. А доску – тоже спросил?!

– Да, что вы о каком-то там тракторе?! Вы все сидите на куче золота и не понимаете этого. Можно и вообще ничего не делать и стать богатыми.

– Это как это? – Петрович, послюнив клочок газетки с портретом Горбачева, закрутил козью ножку, табачные-то фабрики уже все разом на ремонт закрылись. Кем-то.

– О! Это совсем просто! Например, представим, что вы все, кто тут в деревне этой ледяной живёт, договариваетесь все вместе и – продаёте её к едрене Фене! Так, кажется, у вас говорят?

– Говорят-то так. Только где же мы-то жить будем опосля?

– Ой, какое слово вы смешное вспомнили… Намедни прочитали в фейсбуке, что в одном кафе мужик заказал еды, и попросил принести ему кофе горячий опосля. Так все официанты час выясняли, что это за кофе такое «Опосля». Вот смешно было…

– Чо, совсем там в вашем фейсбуке дураки одни уже остались?

– Ну почему же одни дураки? Там и нормальные пока встречаются. – либерал немного приуныл. Не думал, что эти мужланы про фейсбук всё-превсё знают.

– Ты давай, к делу ближе прислоняйся уже, Либерал смешливый.

– А… да… так вот… Как это, то есть, где вы жить будете? Вот смешной вопрос. На Багамах, например, кусок острова купите на всех. Море! Чайки! Там кокосов…. Какавы этой – шоколада, то есть, завались! И одежды – почти не надо. Так, повязку узенькую на пояс накинете – и всё. И полушубков ваших не надо. Овечек опять же жалко.

– А картошка там есть?

– Нет…, картошки, по-моему, там нет. Да о чём говорить? Вам мешка хватит, чтобы весь свой остров ею засадить. Там же из одной картошки пять кустов растёт. Во-о-от такие! Мы вам и билет в один конец оплатим, прям с багажом.

– А охотиться там есть где?

– Охотиться? Это… самое… Вряд ли, конечно. А зачем вам охотиться? Вам и так будут каждое утро в постель жареный бекон приносить.

– Бекон? Это кто такой за зверь?

– Это хрюшка обыкновенная. Жареная только или копченая. Так вы согласны?

– А что мы вам за весь остров должны будем? Если я один, к примеру, соглашусь? – хитро прищурившись, Петрович явно прикидывал свои личные возможности.

– А чой-то ты меня не спросился? Я тебе жена, или сбоку пенёк? – толкнула мужа в бок его жена, подкравшаяся незаметно.

– Ну, спрашиваю. Согласна ты, Парасковья, на острове жить и какаву пить каждый день с беконом ихним?

– Пить какаву я, предположим, что согласна. А вот насчёт повязки вы мне тут разъясните. Это что же, его в этой повязке и все островные женщины видеть будут?

– Ну, разумеется, будут. И что тут такого? У нас в Германия все в одной бане вообще моются….

– Ну, у вас, может, и моются, а как я на вас погляжу…, так там и смотреть-то неча. А у нас он только со мной мыться будет. И повязка ему на поясе…, что короткий забор «с поддувалом». Чем это я от него женщин ваших багамских отгонять буду? Тут вон холодно, и то…, вишь опять в окно выставилась полуголая, разжарило её! – жена Мужика свирепо показала кулак соседке, высунувшейся, было, совсем и из окна, а заодно и из рубахи исподней. Та сразу скрылась, сердито хлопнув окном.

– Так, что мы за весь остров оптом будем должны отдать? И ты ответь-ка мне, а рыбы там много ловить можно? Уж очень мне охота тунца ихнего попробовать. С виду – так, прям, наш хряк Борька, – жирнющие!

– О! Это серьёзный разговор у нас начинается. И рыба там есть, …была, то есть. Ситуация сами знаете, всё время меняется. На эти Багамы желающих –пропасть! Да, с женщинами вашими всегда вот так. Серьёзные они у вас, борцы сумо – и те их побаиваются. М-да… За весь остров… – Либерал оглянулся вокруг с брезгливой миной. – Да, пожалуй, Сибири хватит. И мы ещё вам всем повязок этих на всю оставшуюся жизнь подарим. Можно и подлиньше сделать, если жары не боитесь.

– Сибирь?! Вы это – прям серьёзно? По-пацански? И за базар ответите? Чо? Горбачев согласен? Чо? И Ельцин согласен? Не, ну если так, конечно…Аляски, знать, вам маловато было… И, прям, всем нам ещё и по ваучеру?! Да, ну?!

– Да, да! И не только ваучеры. Это мелочь. Вы все можете себе, буквально, по государству отхватить. Тут Уральское царство, тут Сибирское, тут Камчатское, Тут Алтайское и ещё, х*р знает, какое, немазаное-сухое. Ну что? Согласны? Мы-то завсегда с вами! Мы же кореша ваши! И денежки уже печатаются уральские, сибирские, тьмутараканские…. В подвалах навалены. Мы это скоренько вам тут наваляем всего, чего пожелаете. И это уже серьёзная политика. Вы, считай, в самое нутро демократии нашей ныряете, стенку-то немцам свалили! С такими-то углоё.., то есть, с такими-то резкими поворотами, с такими-то головами, морями и ракетами. Да мы с вами тут …Ого-го!!!

Прошло время малое. (Сибирь на Багамы не успели поменять ещё). Говорят, продавцы там, на самом верху, всё никак не договорятся, кому и сколько за посредничество платить согласны.

– Слышь, ты, Либерал? А где обещанные тысячи по ваучерам? И чо это за цены такие конские на хлебушек и морковку? Шахтеры, слышь, уже касками в Москве брусчатку пробили? А голову-то легче пробить, чай? Ась?

– Беспорядки? Где? А! Ну да. Деньги опять в пятый раз отобрали? Ну, мы ему, Павлову этому, зададим! (Бедный ягненок для заклания. Царство тебе небесное, конечно). Хотя вы тоже понять должны, что вы должны к европейским стандартам, очень демократическим, побыстрее приблизиться. Цены-то отпустить надо. Денег не хватает? Да кому их и когда хватало? Мелочи жизни, болезни перестрелки, ой, то-есть, перестройки. Перестройки же! Вы только посмотрите, как мы у себя живём в демократических странах. Вы только послушайте!

И полило-о-о-о-ось!! Из всех говорильных приёмников, телевизоров и даже утюгов и сушильных досок.

Поначалу Мужики не сразу и поняли…. Потом дружно офигели! Оказалось, что они все «достойны» «Мерина» – Мерседеса, то-есть, по-ихнему, по-демократическому. А женщины все, как одна, «достойны» норковой шубки. А девки тоже хотят и тоже, вроде как получается, что достойны. А главное выяснилось, что все они скопом: и мужики и бабы – без прокладок женских ни на какую демократию не могут рассчитывать просто. Ну – никак! Поэтому реклама про прокладки шла каждые пятнадцать минут. Мужики не то, что совсем прифигели и присели, они просто молча за сарайками собираться стали и дружно намахивать по стакану самогона. Благо, что теперь никто про сухой закон и не поминал. Куда там! Кто ж этакое выдержит-то на трезвую голову?

А там и каналы телевизионные подсуетились, чтобы рейтинг свой поднять (им за это тоже зелёные деньги ссужали, за отработанное время, конечно). И вот пошло-поехало: то чистой воды порнуху днём гонят, когда ребятишки свои детские сказки смотреть собрались по привычке, то журналюга кудреватый прям на камеру «травку» принимает. И снимали это всё, демократизируя процесс, так сказать, для масс. А по вечерам телевизоры, хоть вообще не включай, кроме первого канала, где депутаты друг друга по фейсам возили, любо-дорого смотреть, да только бестолково всё. Правда, все посмотрели, как наши танки наш Белый дом (И тут название у америкосов слямзили,. Чтобы демократам и Либералам приятнее было полизать, что ли?) на глазах у всего мира расстреливали.

А после десяти часов вечера, все каналы, как один включились в гонку: кто больше, нагляднее, доступнее и, главное, дольше сумеет передачи «Про Это» крутить. Вскоре в садиках и яслях все детки стали играть в «Про Это». А взрослым и не уследить было за всем. То ваучеры надо в какой-нибудь наименее жульнический фонд сунуть (зря выбирали, они все одинаковые, как «Хопёр» были, эти хоть названием предупредили), то талоны на водку и сигареты отоварить. Уровень демократии резко вырос. Теперь начальника, который ничего себе отхапать не сумел, можно было резко и далеко послать. Акционерами все стали. Богачами. Без штанов, правда, но, по мнению Либералов, это было временно и, вообще, надо было «быстрее приспосабливаться». Хотя и так уже доприспосабливались, дальше некуда…

Получили тут как-то тушенку импортную, по пять штук в руки только давали. Не понравилась тушенка. Претензию предъявили в «продснаб». А их и спрашивают: «А что же они у вас жрут тогда?»

– Кто «они»? – спрашивают мужики.

– Да кошки ваши?

– А причём кошки-то? – мужики оторопели.

– А вы чо? Ушки на банке не видите? Кошачья тушенка-то.

Начало тут Мужика мутить, зелёный весь лицом-то стал. А его утешают: «Да брось ты так переживать. Вчера фарш жена покупала?»

– Ну, покупала.

– Котлеты ел?

– Ну, ел.

–Так из этой же кенгурятины и фарш был! Это нам помощь со всех демократических стран шлют, чтобы не разом мы тут окочурились. Гробы-то тяжельше слать. Нормальный гуляш. Только без витаминов кошачьих. А витамины – они и есть витамины. Они всехние.

Ну, проблевался мужик. Сердешный. Впечатлительный был. Остальные домой пошли. Либерала отлавливать.

Не поймали. Убёг, хитрожо…, то есть здравомыслящий.

И на ваучеры свои нифига Мужики не получили. И у детей своих доверие потеряли. Что же ты за Муж, за отец, если семью накормить не можешь? И жены на раскисших мужиков с презрением стали поглядывать. А мужики всё больше ночные передачи с тоски посматривать стали. А там – красотки все писаные, все понятливые, добрые и доступные, и уж такое могут! …за доллары. И побежали дочери от родителей своих за лучшей долей на Тверские, да на Горьковские улицы. А чо? Жизнь-то одна. И тут платят, можно и богатой стать, если не угробят, или за границу не продадут. Это уж, кому как, свезло тогда.

Вот уж тут Либералы потешились! За десять лет накропали миллиардеров в одной стране столько, сколько за весь предыдущий век не сумели! И все миллиардеры, как молодцы у дядьки Черномора, – на подбор! Все Либералы! Вот тут они молодца-а-а! Просто на кривой козе нас, к е*ене фене отвели и развели. Там же столько говорильни было!

Горбачёв говорил-говорил, Ельцин пил, говорил, по усам текло, да всем-то за шиворот. А потом всем-то – и от ворот поворот. Этим всегда всякая говорильня кончается. Всем: и наивным, и продуманным, и простым Людям тогда досталось лиха хлебнуть. И многим детям и внукам змеёнышевым тоже хлебнуть пришлось, тем, кто дружбу водил с Северянами, или, пуще того, замуж выходил, женился, на дочерях и внучках Людей. Было такое.

Было время, когда на это не смотрели почти, так как вместе выживали, корку последнюю делили. Надо было, чтобы выжить, за пятилетку Заводы поднять в соревновании с Западными Змеями, в войне надо было выиграть со Змеем лютым – фашистом. Фашист никого не щадил, даже своих. Чтобы добить его, все объединились тогда: и Западные Змеи (которые его и выкормили, да малость не подрассчитали его аппетитов) и Северяне, Восточные народы и Южные. Общая беда людей сплотила, различия некоторые стерла, уравновесила.

Радость труда, чувство удовлетворения от добротного, на совесть сделанного дела – эмоции очень заразные. Заразные своим благородством, гордостью за причастность свою к благому делу. Тогда тысячи мудрых правнуков Змеев и Богинь перешли на сторону Людей, всем сердцем своим, забыв о наказе праотцов. Ну и поплатились за это, как им и обещано было. Потеряли они страсть к Веществу предков. Им и так жилось хорошо, как всем. Появились среди них Герои Труда, Герои Воинской Славы, не так много, как у остальных – но было! Было! И сейчас ЕСТЬ!

Тут недавно досужие наши и ихние научные деятели открытие сделали всемирного, можно сказать, масштаба. Пословицу одну опротестовали Северскую: «Не место красит человека, а человек место.» Ну, все же помнят?

Так вот – фигу вам с маслом!

Оказывается, по мере того, как человек всё более высокий пост занимает (любым способом: кто и по заслугам, вроде, в депутаты прошел, кто купил себе мандат, а кого, так и вовсе от лени, выбрали – такое у наивных народов сплошь и рядом бывает), у выбранного и «облеченного властью» кровь по составу, оказывается, меняется. И откуда что только берётся?! Вроде нормальный, адекватный, местами даже умный, был… А тут, как из сундука «молодцы с дубинками» повыскакивали! И везде-то он, оказывается Самый-Самый! И Самый жадный и глупый, и Самый беспринципный и изворотливый. Долларами все закоулки затарил, в офшоры всё вывез, родственников всех облагодетельствовал, недвижимость переписал, да и был сам таков!! И получается, что он и не виноват вовсе! Нефиг было выбирать! А раз есть такой Всемирный закон мимикриризации на должностях, так им ещё и за вредность платить, получается, надо. Но есть, оказывается, и обратный, излечивающий процесс. И за вредность платить – тогда не придётся. Помните, сказочка была про сливы? Одну съел – уши ослиные выросли, а другую съел – опять нормальными стали.

Так вот, когда самый никчемушный с виду человечишко начинает заниматься нужным всем ДЕЛОМ – тоже состав крови меняется, на самый лучший. Оттого все МАСТЕРА – очень человечные, очень добрые и понимающие, хоть кузнец, хоть учитель, хоть ты дворник, хоть ты врач или воспитатель. Альтруистами Люди становятся, благородными, глубоко порядочными и уважаемыми Людьми. Божественное начало к человеку возвращается.

Перекрашивает, получается МЕСТО человека?! Перекрашивает. Или выкидывает к чёрту. На чёрную свалку. Закон Вселенной!

Изменилась жизнь с появлением Либералов–говорителей. Люди, обиженные и обманутые, напуганные разорением сплошным, которое тут Змеи-Либералы устроили, руководя Перестроечной шпаной беспредельной, стали вспоминать и обиды былые, и коварство, и прочее революционное сволочье Змеиное. Но теперь, когда занавес железный проржавел и рухнул прахом, кто обижен был и хотел, – мог уехать жить, куда хотел. Кто хотел – тут остался, кто хотел – туда уехал, где Змеи царствуют. А они царствовали. Праздновали развал Страны Дикого Севера, танцуя на костях гиганта. Праздновали замену патриотизма на космополитизм, верности идеям и вере отцов на толерантность, как у них.

Толерантность?

Кстати, об этой самой толерантности… А вы знаете, что это такое-то – толерантность эта, в зубах застрявшая уже, и которой все, как один образованные люди должны, как бы, обладать в полной мере? Точно не знаете? Ну ладно, коли до неё дело дошло, поднимем источники, как говорят.

Толерантность (tolerance) – снижение или полное отсутствие нормальной реакции на какое-либо лекарственное или иное вещество, вызывающее проявление в организме определенных симптомов. Например, толерантность к лекарственному веществу (drug tolerance) может развиться в результате длительного приема какого-либо лекарства. Для достижения эффекта больному приходится постоянно увеличивать дозу принимаемого препарата. Некоторые лекарственные вещества, вызывающие у человека толерантность, также могут приводить и к развитию зависимости от них (Большой толковый медицинский словарь).

«Толерантность иммунологическая (лат. tolerantia – терпение, выносливость) – утрата или ослабление способности организма к иммунному ответу на данный антиген в результате предшествующего контакта с тем же антигеном. Была открыта в 1949–1953 гг. австралийскими учеными Бернетом и Феннером (F.М.Burnet, F. J.Fenner) и английскими исследователями Биллингхемом, Брентом и Медаваром (R.Е.Billingham, L.Brent, P.В.Medawar). За это открытие Бернету и Медавару в 1960 г. была присуждена Нобелевская премия» (Медицинская энциклопедия).

Утрата или ослабление способности организма к иммунному ответу… вот о чем речь!

А теперь в качестве «иного вещества» представим гомосексулизм, педофилию, инцест.

Всё понятно? Толерантность – это ненормальная реакция на извращения.

Э-эхма-а!

Праздновали замену небогатых, простых по виду, но натуральных, продуктов на завернутые в блестящие яркие упаковки продукты с красителями, улучшителями вкуса, из генномодифицированных фруктов и овощей, твёрдо обещающих третьему поколению полную стерилизацию. Никаких противозачаточных тебе не надо покупать, никаких абортов не надо делать. Хоть **бись нафиг! Если «хотеть» будешь, конечно.

Очнулись Мужики, огляделись и зажмурились от стыдобушки. Да-а-а! За десть лет страну по кирпичику разнесли, разметали, Змей-Фашист меньше разорил, чем Шпана эта, руководимая Соросами и Саксами с их баксами. А главное – веры никому не стало теперь. Дети тогда горя хлебнули, потеряв дом, родителей, болтаясь по вокзалам. И беспризорщины хлебнули, и бензина нанюхались, и клея нанюхались. Некоторые – до смерти. А Шпана Перестроечная на тех самых Багамах виллы себе отстроила, обобрав всех на приватизации да ваучеризации. Потеряли Мужики многое, с таким трудом добытое, созданное, сохраненное им отцами и матерями. На руинах Страны очнулись. Стыдоба-а-а! Пошли Мужики и начали собирать свои лопаты, топоры, грабли, трактора – и в поле подались. Так-то оно верней, чем за ваучерами бегать, уши развеся.

Ничо, умней будем. Главное, что семьи сохранили многие Мужики. Любовь сохранили, хоть и поглядывали их женщины на них искоса теперь. Ну, тут понять надо психологию Мужика. Он тяжеленный воз, дело какое-нибудь, рвануть может – мама не горюй! А вот долго в стрессе находиться, медленной смертью умирать – ну никак он не может. Тут только на жен надега была. Они такое могут выдержать, и выдержали! Они ж за эту перестройку лямку-то тянули да тянули!…Ё-моё-наше! На рынках в морозы всё себе отмораживали, чтобы домой кусок еды принести. За любую работу хватались, в услужение к нуворишам шли, плевать, что ты учитель, учёный или музыкант. Главное, – чтобы выжить суметь, детей сохранить. За товаром челночили, на перекладных, с деньгами в бюстгальтерах, мотались в ближнее зарубежье, жизнями рискуя.

Много горя женщины тогда хватили. А потом ещё и сыновей у них на войны забрали, Не в состоянии был правитель амбиции свои и угрозы, со всех сторон подступившие, дипломатией разрешать. Только кровушкой пацаньей! Чужой пацаньей. Своих-то на войну не посылали, как когда-то Великие правители, оставшиеся в памяти народной, делали. Так то – Великие! А эти – пигмеи с уголовными наклонностями – вцепились зубами в холку народную, как крысы. И всё-то это Любовь человеческая преодолела. Понемногу, по толике силы Люди собирали, чтобы вернуться к жизни нормальной. Не все уехали за бугор, а многие и вернулись уже, почувствовали, что пора собирать, возвращать надо всё доброе. Семейные ценности, чтобы «флажок радужный семицветный» нашим ребятишкам свет не застил, образование надо вернуть. Это ж читать стало невозможно ничего и никого! Русский язык-то почти потерян. Сильными надо снова стать, чтобы Либералам морду сворачивало, при взгляде на наших умных потомков, наши просторы и богатства наши.

Думаете, Либералы успокоились, свалив почти наземь Северного Колосса с глиняных его протезов, имени Дружбы Народов? Нет никакой Дружбы, получается. Есть взаимовыгодное сотрудничество. Точка.

Так успокоились, думаете? Ага. Жди! Вон, на Европы посмотрите. Вопли Либералов о равенстве, братстве и демократии привлекли туда черную массу мигрантов. Они, по либеральному замыслу, должны были стать новыми рабами, подметальщиками, подавальщиками и слугами в раздобревшей обленившейся, потерявшей даже инстинкт самосохранения и защиты, чистенькой старухе Европе, убаюканной сытостью и самодовольством.

Да и фиг на неё Либералам-то! Они рады – радешеньки, что эта старая дура-Европа своей задницей рассчитывается за тот разбой, что Либералы заморские устроили в Ираке, Ливии, Йемене, Сирии. Им это только на руку, не к ним же оттуда черная масса народов-то бежит? И бегут в этой массе резво и борзо те, кого Либералы долго прикармливали и выпестовывали в пыльном Афгане, жарком Пакистане. Бегут и беженцы войны на Европейские хлеба и толерантность, а вместе с ними и бездельники, и бандиты, и насильники. Вздрогнула Европа, поняла, что такое толпа черных озверевших мужиков, увидевшая вблизи себя хорошеньких полураздетых немецких женщин. Но всё ещё она надеется на хороший исход дела…

Да когда дело хорошо кончалось, если начато было Либералами? Кто-то обязательно заплатит. И чистоганом! А Змеи-Либералы свергли многие правительства. Разрушили мир в странах, в которых многое держалось на умных Лидерах, болеющих за свои народы. А что в этих странах раздоры были – так это не повод в чужую семью лезть, они сами уж, как-нибудь, разберутся. Это нам понятно.

А Либералы только такого и ждут! Сами разжигают, где слабо тлеет.

Зато, разорив народишко какой-нибудь страны, Либералы берут контроль над богатейшими ресурсами стран, прежде всего с чистой водой, и высокогорными плато, удобными для жизни, в случае таяния льдов. Обрушили обеспеченные золотом африканские валюты, угрожающие их пустому доллару. Оружием снабжают все воюющие стороны. Везде лезут со своими планами демократизации, либерализации и толерантности. Ага! А к себе мигрантов не пускают, до них на надувных матрасах и не доплыть, ибо Америка – не Испания и Италия это вам. А от Мексики стеной хотят отгородиться – простому мигранту не перепрыгнуть. Укрепляют своё логово Либералы! Ни разу ещё по шапке на своём острове не получали. А тут, откуда ни возьмись – Ким! Вообще, он – пацан не простой. И народ у него не простой. Сильно замотивированный. Ну и что?! Может, конечно, этот Ким – самый настоящий жупел в арсенале Либералов? Вполне может и такое быть. У них главная задача какая? Правильно. Разжечь костёр, желательно, очень себе огромный, и прямо под Китаем и Россией, чтобы пятки нам жгло, и мы уж стерпеть такую пакость не смогли. И всё! Они по-прежнему намереваются чужими руками из этого костра теперь уже лангустов тягать. Но надо сказать, что все уже их, Либералов, как облупленных видят и знают. Все следят за этими тварями, от них всего можно ждать. И ничего хорошего. Утешаться нечем.

Так что правильно Северные Мужики опять хлеб растят. Рыбу ловят. Пушки льют и плюют на мнение многих окружающих. Пусть у себя там Либералов слушают. А Мужики досыта их наслушались. Нет у них друзей. Это ещё упомянутый уже Александр Третий сказал. Только Армия и Флот – верные друзья России-матушки. Не много. Но и не мало! Нам хватит. И воды нам хватит. И дров. И хлеба, чтобы вырастить наших детей нормальными добрыми и сильными людьми, Любить их научить.

Ведь, снова всё повторяется. Земля загажена, отравлена, разорена войнами. Земля-Гея возмущенно гудит и взрывается от боли вулканами, землетрясениями. Она рыдает и рвёт под ногами людей дороги, поглощая неблагодарных своих квартирантов вместе с их домами и машинами. Она взывает к совести Людей, их благородству и осознанному пребыванию на ней. Она дала нам приют. Но она может нас и уничтожить, от отчаяния быть неуслышанной, непонятой и убитой.

У нас выбора нет! За нами наши отцы и дети, наша Земля. Нам надо не сокращаться, а срочно заселять народом нашим, оставленные нам нашими Богами Земли наши. Надо заселять разумными, ответственными Людьми нашу огромную прекрасную Страну – нашими умными детьми. Наши Боги, Боги Трудолюбия, Чести, Совести, Верности и Любви – с нами. Снова нам надо собрать по крупице нашу историю, историю Земли Людей Славянских, Угорских, Башкирских, Татарских, Горских – снова вспомнить! И вычистим мы свои Авгиевы конюшни и на Севере, и на Юге, и на Западе, и на Востоке. И построим Страну нашу на Справедливости Совести, Силе и Разуме. И Любви. Это – главное.

И писать сегодня можно только об одном. О самом главном – о Любви! Только Любовь и Верность спасали наши души, а значит и нашу страну, наш народ, нашу Землю от гибели. Любовь и Верность привлекали и привлекают к нам сторонников и друзей, одной с нами крови, съезжающихся и сейчас к нам со всех сторон, открыто смотрящих на все наши трудности и сложности. Они говорят, что «там», у Змееголовых, жить нормально становится невозможно. Около дома, на своём участке личной земли, уже нельзя посадить свой лук и петрушку, нельзя посадить рядом с домом яблоню или абрикос. Яблоко, зелень или абрикос там можно только купить. А что покупаешь – Бог весть. Это же политика – кормить генномодифицированными продуктами. Третье поколение крыс – бесплодно. Ура-а-а-а-а-а….

Там уже и нормальная человеческая Любовь в разряд ненормальных явлений попала. Нельзя детей ограждать от морального растления на уроках в школах, педофилия признаётся просто некоторым отклонение от нормы – только и всего. Нельзя мальчикам внушать, что они мальчики – будущие мужчины, а девочкам, что они – девочки, и они – будущие женщины и мамы. За это можно в тюрьму угодить. О чём говорить, если «там» священниками геи и лесбиянки служат? Что они пастве своей доброго сказать могут? Это – не театр абсурда. Это – Содом и Гоморра в натуре и совсем рядом с нами.

И сейчас надо говорить о Любви. Учиться Любви.

Любовь побеждает всё. Потому что – это единственное чувство и эмоция, которой подвластно всё. Это экологически абсолютно чистое оружие души человеческой. Оружие для защиты и образования, выращивания умной души, для её взросления и испытания. Нельзя считаться Человеком, если ты не прошел большинство эмоциональных уроков жизни. Эмоции неудач и горя нас учат более всего, ибо более всего заставляют думать, делать, решать, искать выход. А эмоции радости и счастья дают нам ощущения смысла нашей жизни.

ИМЕННО ЛЮБОВЬ – МАТЬ ВСЕХ ЭМОЦИЙ.

Любовь причиняет нам страдание и успокаивает нежностью.

Любовь наказывает страхом и милует добротой.

Любовь повергает нас в стыд и даёт ясность покоя.

Любовь делает царём и рабом.

Любовь возрождает отчаявшегося и уничтожает уныние.

Любовь напояет мечтами и иссушает печалью.

Любовь испепеляет и орошает.

Любовь царствует и злостно бесчинствует.

Любовь возвышает и уподобляет в ревности скоту.

Любовь жалеет и отвергает.

Любовь молится и проклинает.

Любовь грустит и весело чудит.

Любовь пронзает и успокаивает боль.

Любовь сжигает огнём и окатывает стужей.

Любовь даёт смысл жизни и размазывает по стенке.

Любовь даёт уверенность и вызывает отчаяние.

Любовь награждает восторгом тело и радостью душу.

Любовь даёт надежду и пренебрегает тобой.

Любовь дарит нежность и возбуждает страсть.

Любовь даёт материнство и отцовство.

Она даёт всё! Бесплатно! Люби!

Любовь даёт жизнь!!!

Это не конец сказочки. Это только самое начало. Немного пафосное. Но что делать? Главное – далее…

Глава 1. Пролог

Ты, Данте, мне навеял…

Зашло ярчайшее светило за леса край. Подкралась незаметно ночь, готовая собрать любви богатый урожай.

Он ночью лучше получался, ничто не отвлекало взор. И зов неистовый двух тел в один сливался. И до утра уста и устье вели сладчайший разговор.

В рассветном сумраке их лёгкий сон морил. А третий-пятый луч к прекрасной жизни опять любовников будил. И наша изобильная страна давала этим людям всё сполна.

Весь день, наполненный ночной любовью, дневной свой срок, они, не торопясь, трудились, спокойно повторяя ладОм веками ученый урок. Всё получалось вовремя, и, даже, впрок.

Возы зерна. На сеновалах сено. Огромны кладки дров. И у печи всегда лежит смолистое полено.

Зимою пряли лён и шерсть, и потому, и в лето, и в мороз – всегда одежка есть.Одежа вся проста, неприхотлива, удобна, а местами – даже и красива.

Простые платья светлые у жен. Оборка густо на груди. И спереди запон, чтоб грязь в себя вбирать, и через день его приходится стирать.

Мужья одеты в ловкие порты, свободны чтоб в колене были ноги.Сапожки легкие, иль лапти, иль бодрый паренек босым легко шагает по дороге.

Рубаха с подпояской яркой, расшитый ворот наискось, чтоб рвать, так рвать, когда в толоке жаркой пойдёт всё вкривь, да поперек, да вкось.

Зимой тулуп опять же теплый, сработанный к зиме. Колпак на голове, из войлока, небось.

У жен платок на лбу, растянутый над бровью. Прикрыты щёки и лицо получше, что на морозе так играют яркой кровью.

Опять ещё – у баб из льна исподне есть. Отделано красиво, чтобы раздевшись, мужика завесть, что жду, мол, и люблю. И взгляд ещё игривый…

В мороз носили валенки, шалёшки козьи на груди. Кому способней, как и как теплей.

Носили теплые носки, портянки, козьи рукавицы. Ну, в общем, что кому милей, и как уж расстарались для своих старухи, сидя у окна, и при лучине молодицы.

А в избах, срубленных просторно и добротно, тепло. Закут в углу для матери – отца. На лавках дети спят охотно, и лазят к бабке на полати без конца.

Всё у природы брали эти люди в меру. Леса рубили – и леса сажали. И сохраняя предков веру, где, сколько брали – столь и отдавали.

Все понимали, если только брать, то – быть беде. Ни правнуки, ни внуки, может статься, не смогут малости найти в большой нужде, Коли о них не думать, не стараться.

Глава 2. Начало праздника «зелёного костра»

И нежно грудь лобзали губы.

И дерзко мяла грудь младой жены

Младого мужа дерзкая рука.

В такое вот славянское селенье попали мы согласно провиденью. К великой ночи с вами мы поспели. Ты слышишь? Брачный гимн запели!

Огромная толпа рекой стекалась к храму, бегом нас обгоняя даже. Что ж, поспешим и мы туда же, где кровля древняя оперлася на каменны столпы.

Пока ещё не очень потемнело, стекались к храму две больших толпы. В одной – жених блистал, как молодой орёл. В другой – невеста белой горлицей смотрелась.

Сливалось всё в один любви котёл – весёлый гомон, восхищенье, смех, – в стихии древнего обряда всем побывать хотелось.

Средь валунов, деревьев, мхов, хрустальных вод, танцуя непрестанно вкруг обоих, носился сумасшедший хоровод.

Подружки плотно окружили Виновницу, иль в два, иль в три кольца.Друзья, напротив, идя весёлою гурьбою, двигали перед собою Героя – удальца.

Одни, в толпе идя, взывали ко Сварогу, другие ж осыпали молодых цветами и зерном, от дома и до храма, всю дорогу.

Наряд невесты скромно выделялся лишь красною каймой на платье, у нижнего его конца. И золото волос сливалось с сребром на лбу девичьего венца.

Шла, долу опустив глаза, невеста, Бледна и, как тростинка, – лёгкая, прямая. Казалось, убежать готова с места, что в храме ждёт её, не зная.

Подобно тетиве натянутой был он. Её увидев, сразу побежал, усильем воли шаг свой сокращая. Да только хоровод из дев ему бежать вперёд – не больно-то давал!

Вот, наконец, и храм. И вот они – жрецы. В своих закрытых глухо балахонах, сливающихся с сумраком ночи, стоящие у парапета на балконе.

Увидев их, толпа, как вкопанная, встала. И стало слышно, как ручей журчит. Жрецы и жрицы, древние, как камни, вершили сотни лет здесь, в этом храме Волнующее волшебство.

Они совокупляли молодых. Учили их и отдавать любовь, и брать её горстями, души и тел взрывая естество, умелыми и тонкими речами.

(Ни у кого здесь не было сомненья, что, может быть, не надо им жрецов при первом таинстве совокупленья?)

Родить они должны на свет семью, которая стократ умножит энергию любви потока. Основа это нашей жизни – любви поток. О чём толока?

И всё дурное плавится в любви, как воск, попавший в кипяток. И всё хорошее оттуда вырастает. И мудрость, и отвага, и верности цветок.

И лютый зверь, и человек, и цвет душистый пышно расцветает. Что значит, жить на свете не любя? Как ты любить умеешь? Кто – тебя?

И на вопросы эти, как тут ты не крути, – всем предстоит ответ найти.

Науке этакой мудрено научиться, самим без помощи жрецов. Идёт она от наших праотцов. Конечно, можно, в принципе… и ты готов?!

Но сколько же готов ты наломать тут дров? Ты думаешь, что мало?! Ты глянь вокруг. Кого на свете только не бывало?!

Как много диких варварских людей, не ведающих, даже в подсознаньи, источник чистой и святой любви.

Ох, сколько ж их?!Заросших злобой, жадностью, тоской… Да как угодно это назови! И всё это течёт от них и дальше, течёт поганой мутною рекой…

А, в самом деле, – просто ! НЕТ ЛЮБВИ!

Смотри: тот только хапает и хапает себе. А, в сущности, как человек, зачах. Земля вампиров жизни неохотно носит на древних умудренных опытом плечах.

Хапуги. Всё им мало, всё ничему не рады… Всё потому, что в жизни их нет душеньки, Весёлой милой душеньки – отрады.

А есть ещё любовник – обезьяна. Всё ищет он супругу без изъяна, то эту пользует, то ту. Всё хочет, чтоб ему готовое на блюде принесли.

И ум, и лошадиное терпенье, и легкий тонкий стан и красоту,И мягкий лёгкий нрав, и страстную стервозность.

Частенько забывая: подходящая жена, по сути – мужа отраженье. Уж лучше сразу б в зеркало взглянул – и понял: какая сволота ему нужна!

И женщины не лучше! И чтоб богат был и умен. Чтоб был красавец стройный, сильный. И только ею чтобы был он поглощён.

И чтобы только на руках носил, из сил николь не выбивался. Капризы все сносил, и ею только любовался. И вкусно есть, и сладко спать не часто бы просил.

Так и живут. Не чувствуя и не любя. И не беря любви, и не давая. Как ненасытный вепрь. Всё – только для себя!

Всё роют и коверкают вокруг, как, дикой лошадью тащимый, дикий плуг. В конце концов, такие обязательно «нароют», не видя ничего хорошего вокруг, Уйдёт от них последний, тот самый, терпеливый друг.

И ничего отчётливо не понимая, молотят воздух. Нет счастья им. Хоть вой! На самом деле – просто нет любви. Только она даёт нам всем ликующий покой.

Любви поток в ответ от них не получая – коль будет слишком много их – нас скинет Матушка-Земля. Меня, тебя низвергнет, всех скинет нас, не разбирая. Имел ты жизнь? Почто жил не любя?!

Глава 3. Отцы и дети

Но это небольшое отступленье… Вернемся в храм, где скоро должен вознестись, на брачном ложе, Костер славянского совокупленья.

Жрецы, сойдя, за руки молодца схватили, промеж себя его поставив, Отринув в сторону его отца и мать, и те покорно отступили. Надежды на поддержку не оставив.

Все расступились перед шествием невесты. Затих, возникший было, шум, и усмирились жесты. Вот вывели её вперёд отец её и мать, обняв своё дитя за плечи.

И жрец, что справа был, не открывая лика, неторопливо, нараспев, без крика, повёл допросны речи.

– Отец, ты дочь, зачем сюда привел свою?

– Её я замуж здесь сегодня отдаю.

– А ты зачем пришла, та, что на свет её родила?

– Мне дочку жалко отдавать, что б я ни говорила, но, по закону предков, нежный стон к утру я жажду услыхать, вещающий: « Костёр любви зажжен!»

К юнцу свой взор оборотив, старик спросил жестоко: «Насколько любишь ты её? На сколь твой дух высоко?»

– Люблю, как любят воду, дождь, как запах хлеба, моря, крики чаек. И без неё, как и без них, я жизнь себе не представляю.

– По возрасту ты юн. Что скажет твой отец? Умеешь ли ты ставить дело, слово? Ведь жизнь – не шелк. Всё истирает, как песок подкову. Как выпьешь чашу испытаний, что жизнь готовит всем?А если – только горсть любви и три горсти страданий?

– По виду сын мой юн. Но жизнью он испытан. Мужей мудрее многих мой птенец. Да что там говорить? Ходил он к Меру. Там получил он мужества венец! – и сына горделиво, похлопал по плечу отец.

И жрец, что слева был, глаза поднять невесту попросил.И внятно отвечать, чтоб было всем на площади слыхать: « Давно его ты полюбила?»

– Мне кажется, что с детства моего, я глаз с него не отводила, – чуть слышно робко дева говорила.

– Ты добровольно и с охотой шла сюда?

И нежный ветерок разнес: «Да! Да!»

– Ну, что ж, закончим разговоры, дочь на руки возьми, отец. Конец пришел над нею вашей власти .Отдай её тому на руки, кто должен мужем ей сегодня стать. И кто уже, как кажется, почти сгорел от страсти.

Встал на колено Клён, чтоб груз бесценный от отца принять. Невеста, бледная, к его груди прижала всё мокрое лицо от слез. И спрятала свой покрасневший носик средь золота своих волос. Как камень он стоял, коленопреклоненный, с ней на руках. И белый лёгкий плат ей мать на голову её неспешно повязала. И обняла, и долго – долго дочку целовала, в солёных вся слезах.

Его волненье выдавал лишь взгляд да трепетных ресниц пушистый взмах. По животу его, и по спине его бежала дрожь. И сыпали на них горстями рожь. От нежности дар речи потерял. Как перышко её легко поднял, и, окруженный серыми тенями, шел быстро и покорно, пока в проёме черном не пропал.

Со скрипом повернувшись на петле, за ними грозно хлопнула входная рама. И с этого мгновенья до утра, никто не смеет потревожить двери храма.

У храма до утра, рассевшись на камнях, согретых за день солнцем, осталась взрослая родня, да несколько охочих взрослых пар. Всех остальных, весь молодняк зелёный, погнали до двора.

Негоже раньше времени в соблазн вводить детей и разжигать в телах любовный жар. Не вовремя раздутый в хилом теле он разрушает чувственность.И сушит мозг, но человек, что жизнь даёт потомкам, быть должен полноценный.

А слишком юный любодей хилеет изнутри и сохнет всё сильней, фальшивым жаром убиенный, как лист зелёный, кинутый в пожар – хоть с виду и похож, … но на пустой надутый шар.

Глава 4. Он и жрец

Глаза привыкли к полумраку.

В густейшей темноте на дальний тусклый свет он нес свою невесту. Лишь ближе подойдя, он увидал в бесстыдной наготе, огромный белый круг – совокупленья место. Святое брачной ночи ложе. Невеста увидала это тоже.

Здесь слабый свет мерцал от плошек с маслом, стоявших где-то на полу, подальше, чтобы случайно не погасло. Он только светлый контур тел давал. Невольно ужас молодых сковал.

И Клён сильней прижал к себе Малашу – серьёзную им предстояло выпить чашу. Исчезли серые куда-то тени. Он ждал, никто не отзывался.

Он озирался, и, не видя ничего, он, честно говоря, немного растерялся. И тут же услыхал, нет, не услышал, – шелест уловил у уха: « Её ты положи сейчас на ложе. Чуть погодя за ней придёт старуха. И уведёт с собою тоже. А ты иди вослед за мной на голос. Не бойся за неё.С неё не упадет и волос.

Он шел на шорох тени, было страшно. Казалось, за стеной шумит река. Но скоро ясно услыхал – плеск небольшого ручейка. Зелёная и тусклая лампада здесь освещала нечто, вроде водопада.

И снова «тот» зашелестел, как ветер теплый пролетел: « Разденься, Клён, и скинь здесь всё. Другое утром принесут.»

Едва скрывая нетерпенье, упрямо Клён спросил: «Ты кто? Кто тут?» – и сам ответил: «Да кто бы ты ни был, ты меня не трожь! Никто ещё такого не просил. Ишь ты! Разденься! Моргни тут только в темени такой. Вмиг барахло уволокут! Моё – оно моё, чужого мне не надо!»

Но голос резко возразил: « Уж коли ты сюда пришел, так слушай…, чадо! Скидай, кому сказал, порты! Рубаху тоже! Да аккуратно положи всё рядом! Как в бане».

– Да мылся в бане я вчерась, вдвоём с папаней!

– Ты не перечь! Не о мытье веду я речь! Тебя я должен осмотреть, ты – гож, или – не гож, для дел ночных с женой, мужских забав, – хорош, иль не хорош?

– А чо тебе судить меня? Ты хочешь зубы у меня смотреть, как у коня? Смотри! – юнец осклабил рот на всю возможну ширь.

– Ты пасть свою закрой, совсем другое нужно… Вот , ведь, штырь! – (Жрец про себя расхохотался: «Давно с таким задирой не встречался!») – Способен ли к работе мужа надо знать?

–Ты что? Меня на поле мог не увидать? – Клён нехотя, но раздевался. –Уж точно, о моей работе в поле не мог совсем ты не слыхать. Я в поле, брат, – не я, коль в пахоте всех не сумею обогнать. И в сенокос опять же! Кто сможет стог быстрей меня сметать?!

– Всё «я», да «я». Себя ты хвалишь так, как будто – сам себе жених. Тогда – к чему такой переполох? Женись сам на себе! Что замолчал, затих? Иль я совсем оглох? – меж тем, угрюмый старикан с завешенным лицом, вкруг парня тихо обошел уж не одним кольцом. – Хочу тебя спросить, ты знаешь, ночью, как свою жену любить? И был ли с бабой ты когда?

– Я?! С бабой?! Ерунда! Свою Малашу я люблю…

– И сильно?

– Навсегда!

– Ты спал с ней, признавайся, вурдалак? – из под накидки стрельнули глаза.

– Ей-ей! Ни-ни. Не враг я ей! И не дурак! И матушка моя … на этот счёт – така гроза!!

Старик измерил парня взглядом: « Поди-ко! Эка каланча! – ему как раз я буду до плеча.

Пусть радуются предки – растут у нас, как сосны, детки. – Эх, паря, да если б в росте только было дело – тебя я мужем сразу б объявил. И смело. Ну, ладно! Чего порты к себе прижал? Штаны – вон выбросил! – как я сказал, и быстро показал!

– Кого?

– Кого-кого… Любимца, ясно, своего… Которого ты пуще глаза стережешь. А если стукнут, пнут ли невзначай, как бык ревешь! Ну?! Уяснил?!

Штаны на пол упали. (Клён их на, всякий случай, к себе поближе уронил).

– Вот пристал! Вот не было печали! – и губы у парнишки мелко задрожали. – Да что ли я щенок какой, чтоб так меня смотреть?

– Гораздо… хуже! Ты дел, смотрю, тут…можешь наворочать, как шатун-медведь! Открой мне быстро плоть. Вверх-вниз её подергай, давай быстрей! Меня не заставляйвсё это делать невзначай. И вообще – смирись! Теперь, ведь, каждый день так будет не по разу. Иль вовсе не женись. Предупреждаю сразу. – старик жестоко наступал, и явно преуспел.

Наш голый Клён, стыдобушку прикрыв, от слов его оторопел. И, вроде, даже оробел. Исполнив все приказы, совсем парнишка сник:« Быть может, убежать? Да засмеёт старик… Да и куда? Там матушка на воле. Как даст – поддаст! Бя – да!! И где-то рядом тут, поди, Малаша плачет? И вкруг неё старуха злая, вот этак же, поди, орёт и скачет?»

Вдруг мягким голосом старик сказал: «Да ладно, не кручинься. Всё у тебя в порядке. И ты с Малашенькой твоей детей сажать, пожалуй, будешь в грядки. Я дело говорю. И на меня так не смотри. На лавку сядь и пододвинься. Сегодня ночью слушай нас, чтоб всё случилось ладно.

Возьми травы пучок душистой и быстро тело разотри. Потом обмоешься струёй прохладной. И не забудь, как след помыть, что между ног. Чтоб запах уловить никто не смог, стоящий рядом. Меня ты понял, дурачок? – насмешливо спросил старик.

– Чего тут не понять? Чай, не впервые в бане. И моюсь там не так, как тут, а парюсь лАдом.

– Сейчас распаришься покруче, чадо! Держи жбанец. – и Клёну явно показалось, что усмехнулся жрец. – Немного в горсть возьми вот это масло, да тщательно вотри в укромные места везде.(«Эх! Как бы нам не окарать на самой первой борозде. Уж больно норовистый жеребец») – почти неслышно усомнился жрец.)

Согретое на коже масло вдруг запахло сеном, да не просто сеном, а в самую медовую пору.

– Присядь-ко милый. – вновь зашелестело, как листья на ветру. И вовремя старик сказал, чтобы присел – иначе Клёну бы упасть пришлось. Как будто жаром обнесло младого мужа! Куда девались страх и стыд, и злость? Как будто раньше было всё не с ним, всё робкое куда-то унеслось.

– Скажи-ка, Клён, от мужиков ты что-нибудь слыхал про брачну ночь?

– Куда там! Спрашивали раз в ночном ребяты – вожжами их погнали прочь. А Овсей вовсе пригрозил, прийти и проучить меня отцу помочь. Так ничего и не узнали. Потом сказали, что есть всему черёд. И нас всему научит старый Под.

– Ага. А видел ты, как бык ведёт себя в охоте? Как прыгает с кобылой жеребец?

– Видал! Ну, как не видеть? Как взбесится!!И свой конец всё норовит засунуть ей под хвост. А после этого всегда приплод бывает. Всё стадо в рост. И у людей, я думаю, всё также… Но…сомневаюсь. Вот где у женщин хвост?! Скажи, старик, кто это «старый Под»? Он всё должон сказать.

– Под – это я. Тебя сегодня научу я. Твой черед. А хвост? Да нафига он нужен? Ей есть чем удивить тебя. И кое-что хвоста получше, как я смекаю, ты сможешь увидать. Сейчас ты должен слушать, что скажет старый Под. Не лезть с вопросами вперед и – не перебивать. – от слов жреца невольно тело Клёна застонало, особенно живот. Кровь в голову ударила и застучала. Стало жарко!

Под мерно и спокойно продолжал, меж тем, как Клён дрожмя дрожал: « Вот выпей толику питья, свежей, чтоб стала голова и мысли чисты. Глаза не затуманены, свободны от стыда, лучисты. Слушай дальше и мотай на ус, да, чур, – не путать! У женщин между ног – и у твоей Малаши тоже – прекрасная лагуна есть.

Ни с чем её не спутать. На розу красную похоже. Среди волос лобка она раскинута привольно. Её для жертвы брачной берегут, для молодого мужа, все матери невест.И сами девы. Но – далеко не все. У нас – всё добровольно.

Но если сохранят, то это –честь. Отсюда пир – честной. Ну ладно. Я отвлёкся прозой. Так… что дам дальше? А! Самый вход для члена твоего чуть ниже центра этой розы.И до поры он запечатан плевой. – старик сказал, как по спине ожег лозиной!

Мороз продрал по телу молодца. Так возбуждающе была картина. И вдруг почувствовал Клён всей своею кожей…. рост своего конца… Поменьше был он, чем у жеребца… но всё же…! Казалось, – тело порвалось на части! Невольно Клён не то рычал, не то мычал, из-за внезапно накатившей страсти.

– Спокойно, парень. – голос вдруг возник, который, было, сгинул. – Малаше этак плохо будет от тебя, лишь мучить будешь ты её любя. Возьми горошину вот этой мази, – старик другую плошку пододвинул. – Ты растопи её меж пальцев и успокой свою головку ты меньшую, что вертит головой твоей большой.

С трудом уже удерживая разум, одной рукою Клён открыл, другой –помазал. Слегка зажгло, но… – напряженье отлегло. Вернулся слух, качало, правда, тело. Но буйная и яростная дрожь, куда-покуда улетела.

– Когда пойдешь обратно к ней, возьми две эти плошки. В них тут лежат и масло и горошки. Меня ты слышишь? – Не забудь!

– Не беспокойся, жрец. Возьму! Уж, как-нибудь!

– Тогда, пожалуй, к главному приступим. Всё, что сказал я, возбудило страсть и тела твоего мученье. А цель конечная – глубокое слиянье тел, и этого слиянья наслажденье.

Ты ощутил лишь дальние раскаты явленья грозового страсти. По-настоящему всё это ощутишь с Малашей только. Ей тоже наслажденье подарив, и бабье счастье. Его раскаты громовые вас будут ослеплять и оглушать по многу раз. Опять, опять и снова, и опять. Но надо этому учиться. Иначе может ничего не получиться – одно мученье, а не наслажденье. По-всякому то сделать можно. Но если хочешь счастье получить, всё делать надо умно. Осторожно.

– Так в чём тут сложность? Нужна какая осторожность? – нетерпеливо Клён спросил, стремительно вставая, от переизбытка юных сил.

– Ты сядь. Уж через пять минут должны с тобой мы возвращаться. А я тебя ещё не обучил, как там тебе впервой с твоей женой сношаться.

– Давай скорее, жрец, я рвусь туда, как рвётся жеребец к кобыле. Спасу нету!

– Ничего… Ещё успеешь взять её до свету раз восемь-десять. Коль слушать будешь ты совета моего, а не головку члена твоего. Она из тех ещё – болтунья. Она – твой первый друг и первый враг. Запомни, паря, это твёрдо. Вот прямо так … – и старец крепко сжал кулак. – И в жизни это – не пустяк. Что будет говорить она тебе, всегда потом ты должен будешь взвесить. Раз десять. И ещё раз десять.

Ну ладно. Сейчас мы о другом…Туда придя, её нагой увидишь. И сам ты будешь наг кругом. Её твой вид, твой член, я чаю, испугают. Но ты мне врал, или не врал, что ей не враг?

– Ни-ни, ни голый я и ни одетый, я ей – не враг. Скажи, что дальше делать лучше? Не томи!

– За руки ты её возьми, лицом к ней стоя. Скорей всего, на член она уставится глазами, пусть посмотрит. Он мно-о-о-ого ей скажет до того, как на неё возляжет. Не торопись и ласково лицо ей подними, чтобы глаза в глаза смотрели не мигая. В тот миг себя почувствуешь ты господином. Всё сущее в твоих окажется руках: любовь в ней вечную родить, иль муку ада, иль нехоть, или тяготу и страх.

Смотри в глаза внимательно и нежно, и взгляд её держи, не уставая. Потом тихонько привлеки к себе, тихонько, но – неотвратимо. Твой член толкнет её в живот. Ему не уклониться мимо. Ея он мимо не пройдёт. Она вздрогнёт, тихонько ахнет, вот это – то, что нужно. От живота её ты тоже задрожишь. Ну и дрожите дружно.

Не слишком медля, рот её на вдохе, закрой нежнейшим поцелуем. За низ спины её к себе прижми, чтобы почуяла героя твоего. Не бойся, не сломаешь ничего. Вдоль ваших тел, и наверх глядя, твой член расположиться. И будет дергаться слегка и биться, стучась ей в чрево. Всё это делая, ты наслаждайся, смотри, руками гладь.

И ей, Малаше, всё позволь, коль сможет отойти она от онеменья. Закинь ей руки за спину твою, и подними на руки. Поменьше говори, пусть тело говорит, сейчас его уменье тебя умнее. И этот разговор двух ваших тел – важнее для серьёзных дел.

Скорей всего, она немая будет. Свалилось ей на голову всего: от ложа брачного, до члена твоего. Неси её уже на ложе, где в изголовье плошки две положил. Надеюсь, хватит у тебя терпения и сил?

– Не смейся, старец, мне силы хватит хоть куда её нести – нет ничего дороже.

– И то… – святая простота… По центру сядь, взойдя туда ногами. И, обнимая тело нежное дрожащее её горячими руками и губами, целуй её, не отнимая рта. Ей губы поцелуем разомкни, чтоб для начала воедино здесь, во рту соединиться. Почувствуешь, как сердце у неё начнет ещё сильнее биться.

На грудь ей руку положи, чуть сжав. Когда ласкаешь грудь – почти ласкаешь розу. Грудь поцелуй, нагнувшись и сменивши позу. Случайно, как бы, и небрежно, её ты на подушки положи, и несколько минут, прижавшись к боку девы, ты лежи, её целуя нежно.

Рукой своей почувствуешь, и сам поймёшь, что и её любовная бьёт дрожь. Её живот прижми своей ладонью, и нежно сильно гладь. И прежде – гладь курчавенький лобок, чтоб ножки дрогнули ея, зашевелились.

Тогда тихонько руку положи меж ног. В глаза ей долго и спокойно посмотри. А бедра ей внутри рукой горячей нежно три. Они широко разойдутся. Не торопись, а лучше бы – совсем остановись. Пусть жаждет. Жаждет тренья твоего. Пусть овладеет ею страсти плен.

Ты сядь, заставь её невольно смотреть на член. Он будет очень неспокоен, давая ей понять, что большего достоин. Скорей всего, она несмело возьмёт его руками. А, может быть, коснется и губами. Тут надо потерпеть. И не забыть ей бедра и колени, и спину нежно гладить и тереть.

Как будто бы нечаянно коснувшись, раз-другой, пока закрытой розы. Все ласки повторяй, но время быстротечно. Дождись, когда она, как будто невзначай, тебя потянет на себя.

Такие ласки легкие всегда конечны. Потянет – знать природа потянула! Почуяла Малашенька твоя, что что-то есть покрепче поцелуя.

Её ты на колени положи и властно руку между ног вложи, усиль её охоту. И нежно пальцами ей розу разведи, почувствуй, как цветок желанный, горячий, нежный, влажный, трепещет, страстью обуянный.

А наверху, у самого истока, чуть в глубине, есть зернышко такое – с чечевицу. То – главное зерно цветка. Нажми чуток, не сильно и не слабо. Увидишь, как вздрогнёт девица, и – ноги разведёт наверняка. И если дальше не сомкнет их, скажу, как на духу, она готова тебя в себя принять.

И ей не жаль цветка, и просто ласк уже ей не довольно. Ты не забыл, что есть девичья плева? Войдя в цветок, ты разорвешь её, и сделаешь ей больно.

Здесь боль и радость рядышком живут. Но может и вскричать младая дева. Она упреждена, но должен ты понять, что первый страх способен слишком боль усилить. Горшочек с маслом есть, чтоб страх девицы пересилить и боль потом унять.

Когда увидишь, что готов цветок тебя принять в своё пылающее лоно, Ты нежно чистоту его целуй, оно слегка солоно.

Когда совсем она свои раздвинет ноги, из плошки масла малу горсть туда налей.

Да не попутай плошки. И гладь ей, нежно груди гладь и бёдра, и – помогай вам боги! Она играть рукой немного будет х*ром, свыкаясь с видом и с размером.

Немного погодя, назад за голову ей руки заведи. Ляг на неё, ещё пока на ноги. И молча грудь целуй, одну, другую… Снова возвращайся. И потихоньку между ног ты членом шевели и углубляйся.

Она должна раздвинуть ноги шире. Цветок почти перед тобой. Не торопись, потише. Обоим вам не навреди. Встань на колени. Под ягодицы руки заведи. Приподними пылающий цветок повыше. И медленно, но неотвратно и твердо член свой наводи на самое податливое место розы девы. Там плева.

Можно и рукой его дослать, коль не уверен ,что сможешь без учений лишних разорвать, ту пелену, что ход к блаженству прикрывает. Начало самое я рассказал тебе, пока довольно. Ну, что ты приуныл?

– Я не хочу ей делать больно!

– А иначе никак. И надо осторожно – быстрым быть. Не потерять великой страсти пыл. Да ты – не первый, мальчик. Не смущайся. Покуда соберись и к ложу возвращайся. Всё от тебя зависит в эту ночь, она темна, чтоб взор не отвлекался, от чувствованья тел. Не расслабляйся.

Поменьше слов – побольше дел. Будь ласков, нежен, но настойчив, и дальше слушайся меня. Уж как ты ни востер, но сам ты вряд ли сможешь, как гляжу, разжечь любви высокой негаснущий костер.

Молчавший это время юный муж, бесстыдных слов горячую глотая вереницу, вдруг приподнял свою дрожащую десницу: « Постой, старик. Что дальше? На полпути ты, чай, остановился? Как я тебя услышу? Не будешь же ты рядом там стоять?! Уж это слишком! Я не хочу такого лиха!»

– Не буду. Ясно. Вот возьми, пупыха. Воткни её-ка в ухо. Через неё меня ты будешь слышать. Но, правда, очень тихо.

Поднявши плошки, задыхаясь, о ноги собственные спотыкаясь, пошел наш Клён.

Глава 5. Она и жрица

Жених ушел куда-то в полумрак, лишь беспокойно оглянулся второпях . А деву юную сковал немалый страх.

Но тут услышала она приятный женский голос: «Не бойся, с головы твоей не упадет и волос. Пойдём со мной, родимая, пойдём. Плат белый здесь оставь. Потом его возьмём».

Едва рукой касаясь, чего-то, вроде платья, она пошла на легкий звук шагов. Зелёная и тусклая лампада вдруг вырвала из тьмы поток воды. Поток воды навроде водопада.

– Разденься, на скамейку здесь сложи, – промолвил тихо голос, удаляясь.

Она разделась. На душистую траву ногой босой ступила… Безмолвно тьма её, нагую, обступила.

– Эй, голос! Что ты замолчал? Куда ты делась? Я всё с себя сняла. Давно разделась.

– Я вижу, здесь я, рядом. Тебя, хоть ты меня не видишь, окидываю взглядом. Что, девонька, решилась замуж по любви ты выйти? Или уже пришла нужда?

– Сама?! Какое там! Нужда! Жить не могу я без него совсем. Совсем беда!

– Он, что ли, приставал к тебе?

– Ещё как пристава-ал! Иду с подружками гулять, иль водим хоровод , смотрю, – опять стоит! Амбал! И так вот – целый год! Пока не скроюсь в тятин дом, так и идёт за мной следоОм. Ну что возьмёшь с него? И я уж вижу целый год в большой толпе его. Его, лишь, одного.

– Так любишь, значит?

– Ох, матушка, люблю, да так, что день не вижу – плачу!

– А знаешь ли зачем сюда вас привели?

– Ещё б не знать! Жениться вместе будем. Я буду замуж выходить. Не знаю только я, где дверь?

– Какая дверь?

– Ну, та, в котору выходить? Ведь, выходить куда-то замуж надо? Ты не подскажешь мне?

– А ну, присядь на лавку эту. Какое лето на сегодня разменяла?

– Шестнадцатое уж. Такая вот проруха! Мой младший братик говорит, что я – уже старуха!

– А братику-то сколь?

– Уже четыре года.

– Купала ли его когда?

– Их всех купаю с мамой в бане. Как проклятые, каждый вечер стадо отмываем, они орут, пищат, как поросята, и грязными улечься норовят! Вот пропасть! Постилки-то мы тоже с мамонькой стираем!

– А сколько братьев у тебя?

– Ещё штук пять. Уж так они мне надоели, что неохота и считать. Их точно – пять! Погодки все, старшому тоже пять. И все на батюшку похожи. Я, вот, одна – вся в мать! И тут! – Малаша указала на грудь свою – и здесь! – на пуп. – Ну всё, как у неё! Побольше только груди. И сама потолще.

– Так, значит, мальчиков нагих ты видела? Их вид тебе претит?

– Ещё бы! Все без портов. Рубахи – как навоз! «Уж больно много ссутся», – мама говорит.

– Ну, а мужчин нагих видала?

– Ясно дело! Видала, как их не видать? Ведь, плавают в реке, и сети без портов заводят, лишь задницы блестят. А нас, девчат, пред тем – куда подальше гонят, да всё ворчат, ворчат… Как будто рыбу их возьмём! Вот – больно надо! Сами нарыбачим!

– Так, так. Бывает, значит, и такое чудо… – ( Задумалась невольно жрица. Дитя сидело перед ней – не взрослая девица).

– Бывает, как не быть? Да за меня не бойся. Умею рыбу я ловить!

– Про жениха-то мать, что говорила?

–Да что? Почти что ничего… Чтоб не боялась. А чего-о? Его бояться!?!? Он сам боится взгляда моего! Ещё, чтоб делала, как скажет, когда ляжет. Но это бабка надвое сказала – кто скажет! И делать будет что, и кто тут ляжет!

– Ещё чего тебе маманя рассказала? – с трудом ведунья смех сдержала, не в силах дальше говорить.

– Да больше, знать-то, ничего. Нет, вот ещё… Она немного что-то говорила, что больно это – замуж выходить. Что надо потерпеть и не орать стараться. Ну, я уж лучше постараюсь. Как-нибудь. Об эту дверь не ободраться.

Не знала жрица, плакать, иль смеяться. Ведь, замуж собралось дитя, святая дева. И ни про член не знает ничего, и ни про плеву. Пришлось ведунье с духом собираться. Начать придется издалёка…Всё ведьма вспомнила: и кур, и петухов, свиней, баранов…И, в конце концов, призвала духов-мудрецов. И… сразу вспомнила про жеребцов! Вот где оно наглядно! И просто! И понятно!

– Ложись-ка, девочка , на лавку, – Малаше голос приказал. – И ноги ты вот так поставь. Читай молитву Ладе! – и было что-то в голосе ведуньи такое доброе… и в голосе, и взгляде… Таким был ласковым и властным голос, что вмиг она ему беспрекословно, охотно даже, подчинилась. И ноги – врозь! И чьи-то руки мягко и проворно по телу бегали её. То грудь помяв, а то – вдавив живот, запястье сжав, сгиб локтя, горло, рот.

– Созрела, девонька. Раздвинь-ка ноги. Да ещё, ещё. Пошире. – и балахон пониже наклонился, лампаду взял, и теплою рукой, бедра её слегка касаясь, что-то там пошарил, поискал. – Ну, слава Богу-Сварогу. И ладно всё, и чисто. Возьми – ка, милая, пучок травы душистой. Всё тело оботри. Особенно закрытые места: подмышки, складочку под грудью, между ног. Чтоб тела аромат, был, как твоя душа, чиста. Вот этим маслом разотрись. И между делом слушай, что буду говорить тихонько.

Малаша обтиралась, пахло мёдом, и лесом пахло, и морской водой… Немного жрица помолчала, решала что-то про себя, качая головой.

– Твоя утроба для любви готова. Желанья ты уже полна. Дай руку. Ею буду прикасаться к твоим местам заветным. И буду всё подробно объяснять. Потом – твои вопросы и мои ответы. Тебе всё это надо знать, чтоб выйти замуж. И мужа научиться понимать. Всё расскажу тебе я, полагаю, что нужно девичьему сердцу. И ты туда пойдёшь, совсем нагая. И он стоять там будет, тоже наг, хлебнувши жреческого перцу. Пришла пора, когда открыть он сможет дверцу.

– Да дверца-то та – где же?

– А дверца, девонька, всего одна. И та в тебе, малыш ты несмышленый.

– Во мне?! Вот это жалость! Ни разу у меня она не открывалась. И не видала даже. Где ж она?

– Да там же, где и у него. Меж стройных ног твоих. И то – не просто дверь. То счастье для двоих. Ты у него увидишь между ног, что ни на что другое не похоже. Вообще похоже больше на сучок, округленный с конца. В обхват – с твою в запястье руку, длиной в ладонь…, нет… полторы! Поменьше, чем у жеребца,… но… всё же… Ладно. С размерами пока останутся загадки, но только до поры. Ты ко всему сама приноровишься. Аз есмь. Дай руку. Ну? Чего ты суетишься? Нажми легонько пальцем здесь. – Малаша чуточку нажала. – Что? Что чувствуешь?

– Щекотно, как-то, мягко, как провал.

– Всё правильно. Провал и есть. Заветная пещерка, куда пока закрыта дверка.

– Не чувствую я дверь нигде! И где ж ей поместиться тут? Куда, ж, уж?!

– Та дверь – лишь пленка тонкая. Её порвать вдвоём и значит – выйти замуж!

– Вдвоём?! Чего тут рвать? Одна я справлюсь, только покажи. – и дева на локтях поднялась.

– Нет, ты пока лежи, лежи. Меня ты слушай и запоминай. – не так всё просто ведьме оказалось. – Вблизи ты жеребцов видала, что за кобылою идут?

– Вида-а-а-ала! Кусает, ржёт, на спину громоздится. Такая суета! Всех, инда, гонят пастухи, чтоб под копыта не попалась.

– А палку у него видала, что вниз свисает с живота?

– Видала. Да только не могла понять, как умудрится жеребец такое чудо не сломать? Куда она потом девалась?!

– Его сломать бы он не смог. – под капюшоном жрица рассмеялась. – Ведь у кобылы тоже есть отверстье, откуда жеребята вылезают. Вот в это-то отверстие свою он палку метит и вставляет. Кобыла же, как вкопанная встанет, заржет, чтоб долго не шалил. Чтоб побыстрее вставил он в неё огромное орудие своё. И ей в утробу семени налил, чтобы от семени его она зачала жеребенка. И люди точно так родят ребенка.

– Как, – точно так?! – Малаша чуть не потеряла дара речи! – У мамоньки нас шестеро. Ни разу с мамой не видала жеребца!

– О, дитя! Да твой отец – для мамы – тот же жеребец! Но… человечий. Каурка ваш лишь для Игреньки приспособлен.

– А-а-а! А где ж та палка у отца!? Её я тоже сроду не видала.

– Глупышка. Когда хотят зачать дитя, иль просто так понаслаждаться телом, что делают гораздо чаще, хоронятся от всех муж и жена, иль в темноте ночной, иль в сумраке зеленой чащи….

– А палка-то? Где же лежит она? Откуда он её берёт и к пузу приставляет?

–Она сама собой из тела вырастает. Из маленькой и сморщенной пиписки, Которая сама растянет кожу … Поменьше, чем у жеребца,… но… всё же… Её у Клёна ты увидишь между ног, когда пойдёшь обратно к ложу… Я ж говорила, – похоже на большой сучок. В конце он гладко закругленный. В обхват с твою в запястье руку, Длиной ладонь иль полторы. Бывает, правда, много меньше. Ну… , то есть…, маленький сучок. То не горе.С ним тоже можно чудеса творить, коль правильно постичь науку. Хотя,.. – задумалась ведунья, – сморчок и есть – сморчок!

– С руку?! – девчонка, онемев, на руку дико озиралась. – И куда ж суёт он этакую штуку? Чтобы дитя зачать мне сразу! И чтобы я ещё и наслаждалась?!! Вот,… зараза!!

– Ну…, ты так не тужи. Ещё мне дай-ка руку, запомни – вот лобок. Пониже щель меж пухлых губ. Раздвинь их. Влагу ощущаешь?

– Да…

– Ты дальше пальцем не ходи. Там плева. Она для чистоты тебе дана. На первом брачном ложе расстанешься ты с ней. То – лучший из подарков мужу, что может приготовить юная жена. Когда к соитию жена готова, здесь влажная всегда она. А дальше, – там провал, закрыт девичей пеленою. Ты услыхала? Я говорю – она и есть заветная та дверца, куда войти бы надо, чтоб замуж выйти.

– Зачем меня дуришь ты, жрица? Мне это не понятно. Хоть слушать мне тебя и ощущать рукой приятно. Ну, посуди сама, как я туда войду? Смеешься что ли?!

– Да нет, – не ты, а Клён. Твой муж младой туда войти должон. Нет слаще для него такой неволи. А ты, должна всё сделать, чтобы он, своим упругим членом ту пелену прорвал. И медленно, не торопясь, не причинив особой боли, заполнил твой провал. И с небольшой, немного резкой болью, с девичьей ты простишься пеленою, Разорвана твоя им будет пелена, иль девственная плева. Довольно это неприятно, но потерпеть должна ты дева, Когда впервые он войдёт в твою вагину. И станешь в тот же миг его женою. Ну, вроде…, вот и всё пока… ну, да… Нарисовала, вроде, первую картину. Той боли будет малое мгновенье. Через минуту, две, иль три, почувствуешь ты неземное наслажденье.

– Так он меня же напрочь разорвет! Какое же тут, нафиг, наслажденье?!

– Послушай, глупая, когда ты начинаешь дело вновь, каким-то неизвестным инструментом, почти всегда порежешь палец в кровь. Но если дело стоит этой жертвы, научишься и будешь это делать вновь и вновь…

– Вот то-то бабы ночью в коляду, на жениха тогда Парашеньке гадали. И говорили: «Кровь, да кровь!» Она, бедняжка, так потом стыдилась. На краешек скамьи, лишь половинкой попы скромнешенько садилась.

– Не торопись несчастье звать. У всех по-разному бывает. Параше, правда, трудно было. Но ей о том заранее дано было узнать. Как видишь, – ходит весела. И год тому назад мальчонку родила. Тебя ж природа щедро одарила, и в животе твоём есть пустота, Куда легко вполне, вагину растянув, поместится у Клёна член, тебя заполнит. Тебе ещё и мало может показаться. Ещё попросишь. Слова мои запомни. – пыталась жрица не смеяться, и балахоном запахнулась.

– Я всё равно боюсь! – девчонка на живот перевернулась. – Как страшно жить на свете! Неужто только так заводятся все дети?! Да, ведь, верно! …Точно! У мамоньки с Петром живот был – снесть немочно! Какой здоровый уродился!! И весь, ведь, в животе до родов поместился.

– Так я и говорю. Тебя потом не испугать, когда научишься владеть ты инструментом. Ты будешь пользоваться им любым моментом. И от уменья наслажденье получать. Вот так и тут. Чтобы пришла к тебе твоя огромная волшебная любовь, должна ты будешь испытать и боль, и мужу жертву принести, пролив девичью кровь. Сегодня ты поранишься, но знай, ничтожной, в общем, будет эта боль. Затем ты к небу воспаришь. Потом вернешься. Раз десять это до утра ты с Клёном повторишь. Чего ты жмёшься?

– Ты знаешь, что-то вдруг я задрожала. Так вот о чём вчера мне мама толковала! А если я не захочу ни боль, ни кровь, а захочу я, как сейчас остаться? То будет это замужем считаться?

– Навряд ли… – (жрица поперхнулась, смеясь под балахоном, она едва не задохнулась). – Какая ж ты жена, коль ты – девица?!

– Скажи-ка мне, – вдруг встрепенулась дева, – а мой жених об этом…, обо всём всё знал?!

– Ну…, знал… – не думаю. Я думаю, что что-то слышал. Но точно знаю, свой сучок, ни разу никуда он не совал. И никакую дверь не открывал.

– Ого! Да он про это, значит, знает меньше моего!? Так мы друг друга сдуру точно покалечим. Боюсь я очень. Обними меня за плечи.

– Ты веришь мне?

– Да, я тебе поверила. Уж слишком всё на истину похоже. Уж я и так,… и этак всё примерила…

– Так вот, ещё разок поверь. И ничего не бойся. Расслабься. Совершенно успокойся. Я обещаю, что сама ему прикажешь: «Пусть кровь моя прольётся» ! – и всё случится. Он тоже, ведь, боится. И для него впервой с тобой так глубоко соединиться. Запомни, милая, всё мужу можно говорить, всё трогать. И Клёну тоже ты позволь собой налюбоваться, натрогаться, нацеловаться. Единственная это в жизни ночь – Вселенная откроется пред вами. И он сегодня сын её, а ты – Вселенной дочь. Меня не видишь в темноте ты взглядом, но слышишь. И если что пойдет не так, я буду где-то вдалеке, но рядом.

И Клёном будем тоже мы руководить, чтобы ничем не навредить. И научить жену любить, как завещали боги. Я думаю, вы любите друг друга. Костер зажжется мощный…Да! Черепушку эту не забудь. На порошок священный ты не смей подуть. Неси прикрытым. И там под белый плат положишь в головах. И зернышко вот это сохрани. Идём туда, откуда удалились. Пора за дело браться, и не на словах, снять целый воз невежества и страх.

Зерно потом применишь. Смотри, не урони, не оберёмся лиха. Пока другое принесут. Да, чуть не позабыла: воткни-ка в ухо ты себе пупыху. Через неё меня ты будешь слышать, но, правда, очень тихо.

Глава 6. Жрецы и они

Два ведуна по лестнице крутой неспешно поднимались. На некое подобие балкона в высокой темноте. Над ложем молодых оно располагалось. Сокрытое от всех ненужных любопытных глаз. И тихо голос раздавался:

– Ты слышал всё?

– Ты тоже всё слыхала. И неча говорить. Пред нами чистые листы. Дай, Боже, мудрости, и сил, чтобы увлечь, чтоб чудо сотворить. Ещё один костёр зажечь, чтобы зеленый столб его высоко поднимался. И, как фонтан, на Землю проливался Велением Сварога. И всех питал своей зеленою волной, что есть вокруг живого.

Вулканы успокоятся и волны. Наступит в мире тишина, в ней злаки прорастут, зерно наполнив, колосья станут тяжелы и полны. Для дел великих мудрость тишины нужна. Прольются животворные дожди, всё исцеляя на своём пути, что попадёт под воды животворны, которые способны глупость, тлен и грех волной нести. На месте их взрастут густые травы. Большого урожая жди и злаков, и людей, и подрастут ещё тенистые дубравы.

Светильники горели так же тускло вкруг ложа распростертого пред ним. Поставил плошку где-то за подушкой, набитою пожарника душистым пухом. И вдруг увидел он со стороны другой…Она стояла, глядя на него…, нагой! Он к ней рванулся прямо через ложе, что есть духу.

В траве душистой чуть не утонул, но справился, был ловким он, как кошка. Встал пред нею молча. Она была сейчас на птенчика похожа. Она глядела в пол, где плат лежал, предохраняя плошку.

Вдруг в ухе у него задребезжала мошка: « Ей косы распусти, расправь по телу. Пусть волосы прикроют наготу. Её большой стыдливости причину. Лицо её, обнявши, подними, попробуй ей в глаза взглянуть. А если нет, и руки прикрывают грудь, тогда целуй, как мотылёк, касаясь век ея и щёк, и губ. Потом ладонь раскрой и в центр поцелуй.

Потом другую так же. К лицу себе, к пылающим щекам прижми их. Обязательно посмотрит. – всё делал Клён, что мошка в ухе повелела. – Вот видишь? Прав я, посмотрела! Взгляд глазок не теряй. А если снова опустила веки, лицо ей смело поднимай и жадно, страстно в губы ей впивайся. Ей поцелуем ротик открывай.Прекрасную живительную влагу ощути.

Коль у неё глаза закрыты будут, на верном ты пути. Прижмись всем телом, нежно обними, её закинув руки на себя. И так застынь, её целуя. – о чём-то тихо там ещё шипела мошка, но Клён её не слышал, язык в Малашин ротик углубя.

– Эй, парень! Время слишком не тяни. Целуй, пока ты не почувствуешь движенья, её движенья губ. Хоть робкого, но встречного движенья. И в это время… чувствуешь? Взгляни! Меж ног твоих растёт дубок, натягивая кожу и мошонку. Пускай себе растёт, коль есть, куда расти. Но если он в неё упрётся, её ты просто подними, легка она, сродни тяжелому ребенку. Ему дай место развернуться, там где-то между ног её. Иль на руки возьми, своё скрывая чудо. Ты ложе обойди с ней на руках. И возложи её на ложе, на руку левую свою ей голову положа.

Пусть правая рука свободна будет. Ей нравится уже смотреть в твои глаза. У человека в этот миг глаза, как звёзды светят. Такими же глазами смотрят дети. Не разрывай волшебного мгновенья. И молча, нежно волосы раскинь с её грудей. Невольно она локтями их прижмёт. Ты нежно левый локоть разжимай. Не сделай больно, и в нежный сгиб его целуй, её ласкать рукой не забывай.

Целуй довольно страстно, тихонько поднимаясь по плечу, но будь нежней. А впереди ещё одно мужское счастье – женская подмышка! Уж как тепла она! Там пахнет женщиной всего сильней. Любое горе растворит она до дна, всё сладостью своею переварит. Недаром дети, плача, носами тычутся в подмышку матери своей. Наверное, отец им это чувство по наследству дарит.

Малаша сжалась вся в комок: «Откуда это всё он знает? Разгорячить её как смог?!»

А ей в пупышке голосок:: «Не дергайся, лежи спокойно. Вдыхает нос его твой чудный аромат. Впервые носом он её нашел, и съесть готов сейчас своё он счастье. А если очень уж щекотно, отвлеки, чуть-чуть, рукой свободной сожми его соски. Увидишь, вмиг переключится. И на тебя посмотри он … как волк голодный.

Клён и не думал, что темный крошечный сосок, так может сбить его с пути, и так его увлек, что вмиг подрос ещё дубок!

– Не торопись! – зашелестел знакомый тихий ветерок. – Смотри, рука её прижата к другой груди. За голову и эту руки заведи. И пусть в одной твоей руке они теперь теснятся. На сгибе локотка, внутри, опять уста сомкни. И можешь не стесняться! Все поцелуи здесь ударят в цель. Вздрогнёт все тело, она ж почти распята! Как камень жертвенный сейчас её постель. И ноги – точно подожмёт, Ей просто спазм покоя не даёт. Ладонь горячую свою ей положи пониже, чуть придави, но властно. И глаз своих от глаз её не отводи, иначе потеряем время мы напрасно.

Ладонь сама по животу ея скользила, довольно сильно этим согревая. Затем на ноги перешла. И их расправила легко и дерзко. На ноги девы свою Клён ногу положил, чтоб вновь она не содрогнулась резко.

– Не дергайся, расслабься. Смотри, как нежен он, смотри ему в глаза. – Малаше тихо шелестела мошка-егоза.

Тут начал Клён соображать, что губы можно облизать – они сухими были от волненья. Пред ним лежало тело девы юной, и было так сильно его стремленье, что он не мог решить – с чего начать?!

– Рукою правой грудь её поправь, – затрепетало в ухе, – и тот целуй сосок, что высится к тебе поближе – и наискосок. При этом изогнешься ты дугой, пока, прижав её, не перейдёшь к другой. Здесь два ключа у женщины лежат, и оба надо взять, никак нельзя лениться. Иначе ниже нам с тобою не спуститься.

Взяв в губы розовый сосок, Клён от волненья сразу взмок. Во рту его надулся возбужденьем…совсем не крошечный сосок! От груди удивленно отслонясь, увидел, что венчает грудь её, лоснящийся и темный бугорок. Второй же явно в рот его просился. Он жадно взял его…И тело девы вдруг прогнулось. К нему оно невольно потянулось. Послушно парень шел на шепот старика. И дерзко грудь лобзали губы, и дерзко мяла грудь младой жены младого мужа дерзкая рука.

– Соски не обдери от страсти, дурень! Старайся-ка давай помене. Куда летишь? Иль убегаешь от кого? Там кожа так нежна, как у тебя на члене. – прошелестело в ухе у него. – В глаза ей посмотри, спокойно, нежно. Убравши ногу, тотчас правою рукой начни ласкать ей бёдра плавно. И опять – спокойно! Чтоб буря первого сумбура улеглась, сумбур – всегда нам враг, освободи ей руки. Посмотрим, правильным ли будет этот шаг. Ты, слава Сварогу, уже свой стыд оставил, нет никакой докуки…Лежишь спокойно гол и наг. Хотя … ещё не вовсе. Ну, попробуй.

И Клён, приободренный, что успешен, легко по бёдрам стал рукой порхать. И тише стал дышать. Она ж дышала бурно, и не хотела уходить от схваток страсти. И эта молчаливость Клёна, дрожание его рук и чернота зрачков, её рвала на части.

– Что ж ты лежишь, страдая и томясь? – заговорил вдруг в ухе нежный голос. – Дай знать ему, что хочешь, не стыдясь. Чтоб без сомненья жест он понял твой. И через малое мгновенье уйдешь ты в наслажденье с головой.

Чуть веки вожделенно опустив, она руками груди сжала. Ему что ж делать оставалось? Только ответить на призыв! Грудь стала так упруга, что он с трудом сосок держал…

К нему она прижалась так, что Клён едва не задохнулся. Спас шелест ветерка, он вовремя вернулся: «Ты отвлеки её пока от этого лобзанья, хотя оно обоим вам приятно. Скользни рукой меж ног её, легко, но неотвратно. Не смей уже ту руку вынимать. Чуть ей раздвинь колени и гладить продолжай. Её же попроси: «Меня погладь ты тоже. И посмотри, как я богат».

И в ухе у неё залепетало: «Присядь, Малаша, пора и увидать его – твоей вселенной бога твоего».

Она присела в изумленье, ещё колени разведя, и обо всём забыв, Не понимая, что и как тут гладить. Копьё смотрело на неё!

– Клён, развернись ты поперёк, – зашелся в ухе ветерок, – Так развернись и сядь, чтобы цветок меж её ног и ты увидеть смог.

– Сейчас, Малашенька , я лягу половчей, к тебе поближе. И ноги ты согни, чтоб до меня легко ты дотянулась. Иль хочешь, сяду я, – чтоб вовсе ты не гнулась?

– Пожалуй, лучше сядь меня напротив. А я сначала лучше погляжу. Я никогда такого не видала. Что же тут ласкать? Всё так огромно и ужасно волосато!!

– То, что огромно, как ты говоришь, то –это счастье. А волосато там не всё. Везде меж ног ты разве волосата? – подсказывал ей в ухе голосок. – Ты попроси его, чтоб он тебе помог. Научит пусть, как поласкать его. Одна сейчас не сможешь ничего.

–Ты ж видишь, – растерялась девочка твоя, сейчас не испугай, всё делай осторожно. – зашелестело в ухе молодого мужа. – Ты помоги ей отодвинуть плоть, увидеть тело нежное твоё. Да не спеши… у-у, ё-моё…пострел!

– Ну ладно, старикан, сам бы попробовал, а я бы посмотрел… Дай руку мне, Малашенька, вот так, всё трогать можно. Сейчас он …твердый и большой.

– Что есть – то есть! – Малаша присмирела. – А мог бы быть он не такой?

– Он моему не подчиняется приказу…

– Какой же он большой! Я так его боюсь, не видела такого я ни разу. И бабы, как назло, между собой шептались, что, «если что», – я кровью изольюсь.

– Не бойся, мудро нас природа сотворила, и от всего плохого оградила. Смотри, любимая: легко твоя рука с моею вниз скользит. Нежно и ласково там всё, чего же ты боишься?

Ей в ухо голос зашептал: «Нагнись и поцелуй, почувствуй аромат мужской любимой плоти». – нагнувшись низко, касаясь грудью ног, она его слегка губами сжала. И аромат ей голову вскружил. И страстно, полным ртом она его поцеловала, Всю мягкость и пластичность ощутив. А голову подняв, с его глазами встретясь, открыла рот навстречу поцелую. А нежная её рука, зажатая в его ладони, ещё водила там то вверх, то вниз …

– Стоп, стоп! – зашелестело дуновенье ветра Клёну. – Её оставить можешь ты ни с чем, ведь он уже не закрывается… совсем. Почуял? Куда летишь?!

И в ухо зазвенел ей голосок: «Оставь его покуда, и ляг на спину около него. Позволь теперь ему тебя ласкать, иначе не получишь ничего». – она легла на спину перед ним, чуть ноги пораскинув. Его рука там чутко сторожила, ещё немного их раздвинув.

Зашелестело снова у него: «Колени нежно разведи руками так далеко, как только сможешь. И властно их прижми, рукой, ногой. Пусть так лежат. Ей очень нежно грудь ласкай губами. – минуты наслажденья шли неторопливо, пока опять пупыха в ухе не просипела чуть ворчливо: «Ну, хватит увлекаться, ближе к делу. Пора собраться. Ты на секунду оторвись, и белый плат, что сзади на полу, ты под неё просунь горячими руками. Вот так. Он будет пропуском твоим на пир. Ты языком своим, священно влажным, раздвинь её пылающее лоно. Но только очень нежно. Очень нежно. Как говорил уже тебе – оно слегка солоно. Все лепестки цветка любви твоей, разгладь, свою с её сливая влагой. И там вначале самом, сверху устья, нежнейшим языком нащупай твёрдый бугорок. Помнишь? То самое зерно пшеницы или чечевицы, как давечь я сказал. Почувствуй, как её дрогну’ло тело, прижатое твоей десницей, когда ты бугорок ласкал. Тотчас оставь цветок, пусть он пылает.

Оставь пшеничное зерно. Оно, запомни, мальчик, всё воспламеняет в любви телесной в женщине. И огниво, и трут костра любви оно. И если пользоваться им умело, страстно, нежно, – любить друг друга будете всегда. Когда она устанет даже. Это неизбежно. И эта страстная любовь двух тел и отдых даст вам, даст вам наслажденье.

Всё даст тебе любовь, что б ты ни захотел. Ты тот костёр любви святой сложить учись. И языком, рукой, губами, про ноги не забудь, – идёт всё в дело. Но только ты не торопись… – минуты снова шли в томительных лобзаньях, казалось, больше им не надо ничего…

Но жрец толкнул свою подругу: «Полночь уж. Уснула что ль? Пора. Сюда пришли мы для чего?»

И нежный голосок пропел Малаше в ухо: «Ты обними младого мужа своего, пусть вы сольётесь в поцелуе». – и голос тот воспринимая, как шепот ветра, Малаша вся прижалась к мужу. Клён дернулся, схватил её в объятья, зажегся… И губы их слились.

– Дождись, животик ей целуя, когда она сама тебя к себе потянет. Поддайся. Ляг на неё. Вот так. – согласно голос прошипел. – Твой член меж вашими ногами будет где-то. Но знаешь ты, а значит, знает он, где бугорок с зерном. Пусть член в него воткнется, раздвинув там под волосками створки. Лежи, целуя губы ей. Твой член при этом будет содрогаться, то он пойдёт чуть-чуть вперёд, то вниз, назад куда-то будет устремляться. Куда и как не зная притуляться. Пускай его…

Целуй ещё за ухом, шею, грудь,… всё снова повтори… про локти и подмышки не забудь…И вдруг почувствуешь, под силой ног твоих, ведь, всё равно ты будешь ими упираться, расслабится она, желанью прекратив сопротивляться… Ты помнишь ли ещё, как дальше надо? Немного маслица возьми, чуток плесни, Ей руки подложи под низ спины, и чуть приподними. Зев девы сам навстречу устремится, желая пламенно с тобой соединиться.

Про боль она забудет и про стыд, так чрево у неё горит. Так хочет плоть её пустая твоей горячей плотью наполняться. Наставь свой член туда, где чувствуешь провал, и устремись в неё неумолимо, не торопясь, но поспешая. От лишних избавляя мук. И тут начнет проваливаться член.

Не чувствует своё Малаша тело, горела голова в огне, и тело извивалось, ловя охотно то, что именно ему сейчас предназначалось.

– Вот-вот! Вот так! – шепнул довольно в ухе голосок.

– Вот как! – воскликнул в изумленье тихо Клён.

И тихо вскрикнула Малаша в изумленье, почувствовав, как Клён её распял. Ногами и руками взял, обнял и плоть её наполнил членом распалённым. И успокоенно вздохнув, она глаза закрыла… и как он в ней горит, и явственно дрожит от нетерпенья, предельно ясно ощутила. Про боль она забыла и про стыд, и чрево у неё горит. И хочет плоть её пустая горячей плотью мужа наполняться. И тело начало под Клёном извиваться, ловя и втягивая член в себя…

– Вот это уж на женщину похоже. – раздался в ухе скрип жреца седого – Но ты ей воли не давай. Зажми её за низ руками. Прижми! И сильными упорными толчками, не торопясь ты наполняй её. И ты пойми, что в первый раз наполнишь… ох, не быстро…её пустой и жаждущий сосуд. Но я ж предупреждал: тут нужен труд и труд…

… Но что это?! Не медленно, а быстро, работать начал муж младой! И дышит он рывками, и вдруг впивается он в губы молодой!

Хотя давно кричит, скрежещет в ухо: «Куда ты?! Стой! Постой! …Постой……. куда там…вот проруха!!»

И падает, простреленный насквозь любовным жаром, Клён в сиротском, упоенье на грудь ея, её оставя в горьком изумленье. И кровь слегка струится на платок… он чрева усмирить её… не смог…

Низ живота её, казалось, весь пылая, стонал, взывал…Увы…, его уже никто не наполнял. И вспомнила она слова старухи (ну, быстро ж предсказания её умели в жизни воплощаться!): «Тебе ещё и мало может показаться!» Лежит она, глотая тихо слёзы: «Да неужели это всё? О Боги, небеса!… И, что ли, только глупые про наслажденье грёзы меня питали три часа?»

Вдруг слышит в ухе голоса: «Не плачь. Он просто молодой и слишком уж горяч, не удержал коня, понесшегося вскачь. Пройдёт лишь полчаса, и он в себя придёт. Ты всё своё возьмёшь. Тебе не только долг вернет, он всю испьёт тебя до дна. И напоит своим хмельным и сладостным вином, и будешь ты полна его любовью. Займись-ка делом.

Не прячься от него нимало. Мазь в плошке в головах возьми, намажь ей между ног себе, всё нежное, что так страдало. Вся боль твоя от этого уйдёт и кровь совсем утихнет.Ему ты улыбайся, пусть видит он, что рада ты ему. По голове погладь, глаза его целуя, спустись пониже мимо рта, на шею. Здесь знак твоей любви запечатлей.

И посильней… кусни его!…Сильней! Не бойся, не жалей, всё это только подбодрит его. Рукой нечаянно по груди проведи, соски задень, пожалуй. Но руки на себе его не слишком жалуй. Пусть лучше их сжимает в кулаки. И так умнеют люди. Не все, ведь, быстрые, как ветер, дураки. Ты лучше грудь свою сама себе погладь, и талию оправь. И вся прогнись, тряхнув власами, закинув их вперёд, под ними скрывшись. Плат также под собою переверни ты чистой стороною. К нему сиди лицом, опершись подбородком о колено. Так видно всё ему. Но так закрыто всё, что вечер открывал, и тупо потерял. Сгорев, как щепка-береста, а не горя поленом.

Ну ладно. И так бывало. Будем исправлять. Учиться сами будем и мужа вразумлять. Ты пальцем по носу его води играя. И снова улыбнись. Или вокруг соска его кружочек обведи, на что-то нежно намекая. И тут же, как бы убегая, за плечи обними себя, иль пальцы в волоса…Увидишь, будет что. Что дальше делать, сама поймешь». – сказали так и вдруг совсем исчезли голоса.

Присев на чистый плат, немного взявши мази, себя умаслила она, как ей сказали. Прям, на виду у мужа своего. Соски распухшие помазала себе. И гибко выгнув спину, огладила себя: и шейку нежную, и грудь, живот с ногами. И волосы златою гривой бросила на грудь, укрылась ими вся. Как будто всё с себя стряхнув. И подбородок уперла в колено, руками голень обхватила, как будто бы на время упорхнув. Закрыто было всё, на что он силы тратил. Уткнулся носом в ложе он и чуть не плакал.

И дурости своей он ужаснулся: «Какой же я дурак. Всё так изгадил! Но как же было хорошо!! Как сладко,.. А ей!??»

Кричали, ведь, ему «остановись!!» Клён на затылке руку ощутил, и резко повернулся. Она смеялась, только добрым смехом. По носу щелкнула легонечко ему. И по губам, смеясь, пальчонком пробежала. Вокруг его сосков кружки нарисовала. И черточку по груди провела вниз на живот и чуть ещё пониже…И застыла взглядом!.. Почти пропавший, маленький и синенький огурчик…Рос на глазах!!! В глазах любимого вдруг замерцали звёзды. Потом совсем огнём глаза его зажглись. Начлене быстро складки кожи разошлись. Он сел неё напротив, её ладони развернул и стал их целовать. Моля прощенье взглядом. Потом он каждый пальчик целовал на ножках.Потом за ушком снова, снова плечи…

Пупышка в ухе, как комар, звенела, как будто жрец был рядом: «Не всё потеряно, вперёд, жеребчик!» – Малашины он ступни приподнял и начал целовать, невольно лечь её заставив, на локти опершись. Глаза не расставались. Целуя ноги, снизу вверх, над нею он склонился… Откинул волосы назад… и удивился… Соски торчали вверх! Их будто не терзали…, и губы мужа явно ждали! Обняв её, Клён рядом лёг, и пальцы нежные её, с своей ладонью он замком сцепил… За шею нежно укусил… – кобылку так кусает нежный жеребец. – Она его сосок губами теребит, в глаза насмешливо, немного дерзко, но ласково, как женщина, глядит. Пожалуй, смело можно повторить, как и в начале… Да только член слегка свербит! Вот не было ещё печали!

–Про мазь ты позабыл? – зашелестело в ухе. – Ты попроси её, пусть густо плоть твою открытую намажет. Понянчит пусть её, позакрывает. Когда впитается вся мазь, он должен будет плохо закрываться. Так и след. И боль исчезнет быстро. А чтоб верней её зерно нажать, гораздо лучше голым член держать.

У Клёна дух опять зашелся. Хватило сил на ушко ей сказать: «Мне помоги своей рукою нежной. Похоже, я перестарался малость. Намажь мне тоже всё, чтоб всё впиталось, твоей рукой, боль успокой. Он, правда, чуть разбухнет, говорят. Но ты, ведь, не боишься больше?»

– Я?! Да ничуть! И пусть он будет больше. Во мне вполне он поместиться, Когда уже способен будет жить. – Она ласкала мужа, ей от волненья было трудно говорить. Всё снова с ней всё ладом… Вся боль прошла от благотворной мази. А он по ней глазами лазал, пока она лечила плоть его, коленочки калачиком сложив и сидя рядом… И плоть её ему глаза застила. И, отойдя от боли, от страсти вожделенья застонав, Малашу он на спину опрокинул, ногами ноги ей раздвинул. Сомнений – ни у одного! Лишь выгнулась, ему подставив чрево, чтобы губами затушил его. Его язык горячий гораздо холоднее был, чем складки губ и зев её манящий.

Всё было то ж.. .Едва лишь тело милой задрожало, он под себя его увлёк,Легши поверх её разверстых ног. Но только в этот раз ей в рот сосок попался (не окарала жрица).Второй же в ея пальцах оказался.(Урок запомнила девица.)

О! Это был огонь, его терзающий и рвущий на содрагающие части! И уловив её зерно, он чуть не зарыдал от счастья. Зерно набухло, он явно чувствовал его. Да, третий ключ помалу открывался.

Ногами упираясь, Клён дрожал, зерно толкая и толкая. И губы раздвигались от толчков его, и ноги милой тоже раздвигались. На этот раз он опытной рукой их сам достаточно раздвинул, Нырнул под ягодицы ей рукой и приподнял. Цветок любви пред ним сиял открытый, весь жаром воспаленный желанья нестерпимого её. По краю зев был весь изранен.

Его Малашенька звала и взглядом страстным, и грудь в неистовстве своём вздымала вверх руками.

В неё он тихо, медленно вошел, склонившись, стоя на коленях. И, сжав за талию, её к себе он тесно притянул, её распластанное тело. И сидя так, он ей смотрел в глаза, держал её за бедра и медленно качался. Боялся боль ей причинить, но сам себя не мог остановить. Остановить не мог, но в этот раз не убыстрялся. Разглядывал её, смотрел на грудь, соски её тугие, на губы, пухлые, от ночи поцелуев. Он даже видел, как её полнится тело, когда он вглубь него заходит. И как живот спадает при выходе его. И это страшно возбудило.

И снова захотелось тело сжать и наполнять его бессчётно! Быстро! И потом дрожать в мужском неистовом блаженстве…

Но в ухе голос строгий зазвенел: «Постой! Да стой ты! Ты не один. И если телу своему ты господин, остановись! Ты выйди из неё и остудись. А чтоб её не мучить пустотою, оставь лишь кончик самый в зеве у неё. Возьми её за руки, подними. Пусть всё сама увидит, насколько он велик, и как в неё он входит. Не торопи. Тогда получишь вдвое против прежнего соитья. А если сможешь долго так стоять за раз один она получит от тебя дрожаний пять. И каждое сильнее содроганье, чем прежнее. Поверь мне.

А чтоб пока сильней остыть, дать ей великое, не торопясь, блаженство, считай овец в загоне, или начни верёвки вить. Иль вспомни, как отец порол, за стог сожженный сена. Иль, как орала тогда мать, швырнув в тебя поленом: «Ну, только попадись, уж в этот раз тебя я точно вздену, сынок! Ведь я не так проста!»

И правда… – помогло, когда гусей ещё он сосчитал… до ста! Почти что отлегло! Клен, чуть замедлив свой порыв, совсем остановился.

– Я на тебя хочу налюбоваться. Сядь на колени ты ко мне лицом. Тебя хочу чуть-чуть я прикасаться, чуть в твой цветок входить и выходить. Хочу, чтоб видела и ты глазами, своими трогала руками, и ощущала мой жар любви в себе.

–Да, милый, нет прекраснее на свете картины этой ничего. Во мне ты. И ещё осталось очень много. Неужли всё войдёт?!

– Войдёт любимая. Я наклонюсь назад, а ты ко мне приблизься. Дай в губы мне твой правый холмик, – он указал на грудь, – и опустись на ёбало моё, раздвинув вовсе ноги.

От страсти бледная, она к губам его всей грудью потянулась.., – но член чуть не ушел из-под неё, она его терять не захотела, и ноги по бокам поставив на колени, села…И он пронзил её своим копьём!!! Пронзил, совсем не больно, но пронзил… Стремительно, ничем не задержавшись! А сильный муж её за спину обнял, и грудь упругую губами захватил. Впервые ток любви её сразил, от груди к члену пробегая. А член его влагалище качал слегка вперёд – назад и снова так. А ей казалось, грудь предательски скользнет из губ его…И их она руками поднимала… Неистово он целовал соски тугие. Ток нарастал и нарастал… А член меж тем качал, качал…, качал… её разобранное тело…

– Где грудь? Влагалище…. огромное такое? Что с животом? Там так приятно что-то шевелится! Где Клёна рот, с которым хочется так слиться?

А членом, спрятанным внутри неё, её размеренно качало и качало… И оторваться было невозможно… Клён увидал, она, чуть запрокинувшись, полуоткрытым ртом хватает воздух… И вдруг! Как молнии разряд всё осветил!!! Не видел в жизни он такого действа… Зубами губу прикусив, Малашенька забилась, застонала. Остановился, было, он…

– Нет! Нет! – она почти рыдала. – Дай мне ещё! – её он опрокинул, чтобы скольженье мог добавить к качке …

Теперь он думал больше про неё. Ему ещё раз захотелось, чтоб также в голове всё завертелось, и стон её возник… И он возник! Не стон – почти что крик! Его губами был охвачен, заглушен, её глаза не открывались… Глаза его сквозь страсти пелену от женушки теперь не отрывались, Ведь обещал старик дрожаний пять… и вдвое против прежнего блаженства, стремленья жажду утолить… Тут стоит подождать, чтоб испытать себя, и, главное, Малашу в её беспамятстве любовном, жгучем – до тла спалить! И довести восторг до совершенства!

Покрыл всё тело пот блаженства. Затихла женушка в руках, прижал к плечу головку. Она его руками обняла устало и неловко. Но вот дыхание восстановилось, и тело напряглось, как в тетиве стрела… Клён понял, только передышка сейчас короткая была.

Качнулся пару раз проверить, и проверил…!Снова вспышка! Она вдруг широка глаза раскрыла, зашлась в протяжном стоне. Не знал он, видит ли его, но чувствует, уж точно, в своём распнутом лоне.

И он спустился с тетивы, чтобы её усилить стон. И он его-таки усилил! И заглушил его почти, издав неведомый ему дотоле рык .И смертный страстный стон. Себя не чуял он, не ожидал такого полного в Малаше растворенья. Ни ног. Ни рук. Ни мышц.

Единым было тело у двоих, оно освободилось от границ. Согласно, медленно на Землю возвращаясь, дыша порывисто и сладко содрогаясь. Клён понял, наконец, чтО обещал ему храмовный жрец .

Совсем другое дело: иль одному дрожать, от страсти трепыхаться, Или в руках держать её, тобой трепещущее, тело. Их к жизни возвращало время.

Глава 7. Они и жрецы

– А не пора ли нам испить по кружке взвару, – зевая жрец проговорил.

– Пожалуй, что пора. Пусть отдохнет немного шальная наша детвора.

– Да! Если двести лет таких вот обучать, не мудрено под утро зазевать.

Глаза открылись у неё, улыбка появилась на лице. И у него улыбка счастья появилась.

– Давай совсем не будем разделяться?

– И я хочу с тобой единым телом быть. Везде тебя с собой носить!

–Вот будет всем причина посмеяться! Но, если позаправду, я вся насквозь твоя. Хоть миг мне без тебя сейчас остаться, – настанет тотчас смерть моя! Так этот член твой шевелит живот мне, так приятно?

– Мм. Ты руку положи на свой животик. Я ж на руках держусь, следи ладонью, я перемещусь. От входа и до самого конца. И там качну твой свод. Ты чуешь молодца? Вот, чувствуешь, в ладонь твою я нежно бьюсь.

– Да-да. А дальше можешь?

–Дальше? Кажись, могу, но боль тебе я причинить боюсь.

– Попробуй всё же. Заранее испытываю дрожь от наслажденья. Не думаю, что будет больно. Я так тобой раскинута широко, что он войдёт, как никогда глубоко.

–Давай попробуем, любимая, мы сами. Мы обойдёмся, думаю, без голосов. Я так тебя люблю, и я на всё готов!

Никто не сомневался в Клёне никогда. Он делал всё отлично, за что б ни взялся. Было так всегда. Войдя совсем уж глухо, он сделал членом круг, ещё вворачиваясь дальше. Объяты страстью оба. Но вспомнил он, себя сдержал. Лишь член немного задрожал, живот ей содрогая. И из груди её раздался новый стон, все предыдущие сметая! Стон матери Земли, стон Неба! И задержать, и заглушить его б никто не смог.

И этот стон жены втянул его в себя, и член его стал смело, ритмично двигаться, в неё врываясь, дергаясь , вращаясь. Всё в ритме бешеном, чтобы её догнать и дать ещё ей наслажденье их юного совокупленья.

Одна волна другой волной сменялась, от лона во всё тело разрасталась… Казалось, им конца не будет… И двум телам соединенным взлететь хотелось на самую высокую волну…одновременно.

И, вот…, взлетели, наконец,…взлетели… – пустота ошеломила!

Разверзся космос. Леденящий жар любовников объял, в одно спаял содрогнувшее тело. Ещё одна высокая волна…Ещё… Ещё…!Не в силах сладостную муку перенесть, в его руках она затрепетала и издала протяжный низкий стон. Жар чрева, лёд судорог любовных перенести не мог и он. И глухо застонав в неё вонзил, что было мочи, тело.

И, содрогаясь, член изверг фонтан в вагину. Она лежала, выгнув спину, и ноги вверх подняв, как опытная женщина умело. Вагину судорога мерно сокращала, из члена выбирая всё. И всё вагина выпивала, и плотно член так обнимала, что, даже ослабев, не сразу выполз он, её любовной силой поражен. И только прежний стон её затих, другой, на крик похожий, с новым стоном слился… Он, долго задыхаясь, длился, пока совсем не вывалился член.

На ней, её объяв, его лежало тело. Казались мертвыми они, как две подстреленные птицы. Казалось, нету сил, ни встать, ни сжать колени. Ни пот убрать с ложбинки живота. Он приподнялся, было, кое-как… И снова рядом рухнул! Накрыв ей грудь ладонью и щекой, и только сердце гулко билось. Лежали долго. Серая полоска над кровлей храма где-то появилась.

Открыв глаза, она тихонечко сказала: «Наверное, зажгли мы наш костёр. Мы так стонали. Я так тебя мучительно люблю. Наверняка все это услыхали. Зачем же все сидят у храма? Ждут заключения жрецов?»

– Не знаю, милая. Да что нам до жрецов? Нам главное обрадовать отцов. Поди сумели? И я вообще не понял, вот эта плошка с пылью, зачем тебе была дана? И семечко какого-то зерна? Чего жрецы молчат, в конце концов? – в ответ же – гробовая тишина. Ребята даже задремали. Конечно. Эдак-то всю ночь. Устали. Устали дети Сварога. И сын устал, и дочь.

Лишь через полчаса в ушах раздался голос, слышимый едва: «Костёр сложили вы, и вспышки были ярки. Но надо научиться вам в костёр подкладывать дрова. Чтоб ровно он горел всегда. Весь день, всю ночь. И нынешние вспышки – вам подарки. Но не всегда они возможны. Ведь, будет сын потом большой у вас, и будет дочь.

Но если вам захочется до неба ваш костерок взметнуть, в наш храм лежит вам Путь священный. Ночами он открыт для посвященных. Здесь темнота, – любовников приют, когда нет свадеб новых тут. Вот, кстати, вам питьё несут. Урок последний нам остался с вами. Согласны? Я не слышу? Да что случилось с голосами?!

– Согласны. – Клён тихонько прохрипел.

– Понятно. А впрочем, что за болтовня? Питьё подымет вас быстрей меня.

–Вы мне большую дали чарку. А ей гораздо меньше. Почему? – Клён возмутился, чарку осушив. – Ещё дай чарку ей, вампир! Мы сильно пить хотим. Я точно.

– Да только потому, что сколько ей сейчас питья ни лей, она сама идти уже не сможет на свадебный ваш пир. Никак оно не вмочно. Но жажду утолит её вполне. А вот тебе её до дома несть. Вопросы есть? Похоже – нет. Тогда окончим дело. Мне, честно говоря, за двести с лишним лет вас всех учить порядком надоело.

– Что ты ворчишь? Бесстыдный старикан! Ты сам, зачем напитка выпил чан? –взметнулась где-то жрица. – и голос тоже был усталым и глухим, как клёкот сонной птицы. – Старушка подождет твоя. Уйми свою охоту. По мне, так стонов за ночь было мало. Не кончена работа, пока не рассветало. Светило спит и целых два часа любовникам дарит.

А Клён с Малашей, слыша перебранку двух умных и смешных жрецов, обнявшись в потолок глядели, он у её сосцов: щекой у одного, рукой прикрыл другого. Не думая, он просто так лежал, напитком сухость горла утолял. Она, конечно, тоже утоляла, но, может, не совсем.

Её, как будто что-то напрягало: «Боль снизу живота – ну… это точно, вход в чрево – всё вообще в огне… как же, всё-таки, было приятно, когда он был во мне…А ноги не могу свести… совсем. – она случайно потянулась, и грудь ея коснулась губ его. Случайно тоже.

Уже привычно он схватить её успел и… отдавать не захотел. Другой рукой он сжал сосок другой, уже готовый выпрыгнуть из кожи.

– С ума сошел! – сказать жена хотела, но посмотрев в его серьёзные глаза, горящие, как звёзды, не посмела. А через мгновенье звезда зажглась уже и в ней. Прижалась к милому Малаша, так уж плотно, что уж некуда плотней. Своей рукою руку обвила его и вниз стянула, меж ног вложила.

– Чувствуешь? Горю. Я ничего сегодня больше не сумею, тебе я правду говорю. И здесь болит, – к лобку ладонь его прижала, и сразу он её согрел своей горячею ладонью,–вернее даже не болит. Замерзла я немного. Твоя ладонь мне кожу здесь теплит. Нет. Точно. Мёрзнет – не болит.

Закрыл он рот ей пухлыми губами, и обнял всю её руками и ногами. Ну, чем ещё согреть, коль мерзнет здесь жена?!

– Любимая, нам два часа даны ещё зачем-то. Не знаю я зачем, но я готов… с большою плошкой мази ещё остаться часика на три!

– Молчи и ничего не говори! Я же сказала, как в печке у меня меж ног горит. И мне самой, пожалуй, стало жарко. Дай, лягу на твою я грудь. Нам, может, скажут эти стариканы уже, хоть что-нибудь?

– Сейчас, сейчас, вам скажут стариканы! – в ушах супругов раздалось. – Ещё не все уроки вы прошли, не всё пока нам удалось. Чтоб не было любовных тайн для вас, ещё дадим один вам мастер-класс. Увидите, насколько вы сильны. Хотя уже сейчас вы были бы готовы, кабы не боль, все повторить по нову. Хотим вас наградить супружескою страстною любовью. Ей можно ночь всю заниматься – не устанешь. И в возрасте любом – вот что здесь важно, коли зараньше зельем запасаться. Когда беременна Малаша будет, а это у ворот уже стоит, вам это очень может пригодиться, ежели согласно вы будете к соитию стремиться, Никто и никогда не сможет вас сманить к измене. Нигде и никуда.

Ребята присмирели. Не круто ли берут жрецы? Услышала Малаша в ухе, как будто булькнула вода: «Ну? Что? Утихла боль уже?»

Ответила Малаша тихо: «Да».

–Питьё тебе и впредь поможет. Потом возьмёшь рецепт. А в чрево вход, ещё, наверное, болит? Возьмите мазь, остатки. И не забудьте плошку, что на полу стоит. Смешайте обе части, пусть разойдется в мази порошок.

У Клёна в ухе раздался шепоток: «Сейчас ты ей поможешь непременно. Возьми в ладонь комочек, растопи. И ноги аккуратно ей раздвинув, обильно смажь, что видишь. Не торопись и смажь отменно! И зернышко её не позабудь, ему досталось. Но бодро заработает оно, презрев усталость. Ему такое свойство в дар дано. Нам это от Богов осталось.

Всё сделал Клён, что приказал старик. От этой нежной процедуры его дружок. воспрял, возник, почти из пепла страсти. И быстро тело Клёна напряглось, соединилось всё, и всё срослось из кучи мышц, почти разобранных на части.

Ей снова в ухо голосок: «Ну, что? Уходит жар, уходит боль горенья?

– Уходит… наступает онеменье…

– Уйдет и это тоже, не спеши. Всегда так действуют коренья на брачном ложе.

Ты Клёну тоже помоги. Засунь остаток мази под кожу плоти у него.

Запомни, девонька, всё, что сегодня делала, запомни, что и мужа тоже ласкать должна ты. Как и он тебя ласкал на вашем ложе. Всё в ласках применяй, слова, движенья, тело. Ну, в общем, делай так ему, как для себя бы ты хотела. Немного только жестче. Не очень кожу гладь его. Царапай больше. И не целуй. Кусай. Им это нравится – такие шрамы и следы любви. Им это – просто Рай. Не будь колодой неподвижной. Как кошечка играй. Корми собой, но не совсем досыта. И чуточку голодным оставляй. Для аппетита! И праздники устраивай ему, будь неожиданна, смела. Не докучай. Но если уж ругать его возьмёшься, то тут уж не скупись: «На, милый – получай!» – и развернись на всё, на что способна! Да только очень редко! И не усугубляй!

Запомни: только то в цель попадает, что справедливо, зримо, метко. Ну, ладно. Думаю, что ты меня найдешь, коль в трудную в какую карусель, случайно с Клёном попадёшь. Ты зернышко, надеюсь, не теряла? Оно понадобится вам в момент последний. Сейчас без ласки мужа не оставь, пока он полностью не возродится.

И юная жена склонилась к корню мужа своего, губами тихо стала подниматься выше. Ладонями разгладила лобок, с курчавыми и жесткими власами. Поцеловала в пах, потом в пупок, всё выше уводя язык с губами. А теплыми руками, между тем, мошонку гладила, слегка играла ею. Соски его смешные губами нежно щекотала. Шутя, щенком кусала шею.

Глаза его так вожделенно в её глаза смотрели. И руки нежно гладили её, по-прежнему терзать – не смея.

А, ведь всего лишь полчаса назад, они лежали оба, бездыханны. И снова вдруг соитие желанно. Желанно так, что плоть его почти совсем открылась. А у неё рукой он ощутил меж ног, что там всё сильно увлажнилось.

Ей в ухо шепчет голосок: «Возьми зерно губами, и в щель на плоти у него, его вложи, засунув нежно языком, как можно глубже. Чтобы не выпало до срока.

Губами зернышко она взяла, как два овсяных. И к члену мужа поднесла, в расщелинку его втолкнула мягко и легко.

Жрец только этого и ждал, и сразу Клёну зашептал: «Сейчас почувствуешь, как чудно велико твоё желанье. К ней боком повернись. Одной ногой приподнимись. Пусть между ног твоих она одну свою поместит ногу. легонечко её зажми, другую ж сверху, на себя ты протяни.

Твой друг своей зудящей головой здесь напрямую встанет напротив зева молодой. Нет между вами никаких препятствий, свободен вход. Входи. Свободны руки, ноги. И губы далеко, и грудь не близко. Лишь можно пальцами её достать. Но, брат, шалишь, уже не пососать. И это ни к чему. И так сегодня им досталось крепко. Пусть отдохнут.

Но есть одно серьёзное тебе смятенье, ты можешь чечевичное её зерно нажать, как ловко ей и самому, и им играть. Чего ж тебе ещё? Глаза в глаза, на страстном эшафоте. Свободны руки. И никому почти совсем не слышны звуки. Бывает это важно. За занавеской – дети, внуки. Так можно долго отдыхать, сил набираясь…

Под шепот, исходящий из пупышки, его рука блуждала, по телу молодой жены. Им двигаться, похоже , вовсе не хотелось. Но вот, проделки провиденья, за лень им отомстило всего одно движенье. Рука его, затронувши сосок, Малашу тотчас возбудила, вагину сильно сократив. Подобно поцелую то движенье было. Зерно, истекшее в вагину, так стало член сжимать и сокращать, что очень стало страшно Клёну: сумеет ли обратно он забрать что так спешил отдать?

– Не бойся. Забирать его не надо. – тихонько голос просипел. И Клён повеселел. Послушался совета, тихонько снова тронул грудь ея … И вдруг забился в этой тесной клетке, где приготовились его доить. И началось мучительно и сладко сокращенье…

Лежишь себе без принужденья, а там идёт своим всё чередом… от тебя ничто уж не зависит. И сладострастье получай, оно само тебя находит. Не часто, правда. И не устанешь, лежишь почти что отрешенный. Идёт всё время ток через тебя. Пока влагалище не разомкнется. Тогда лишь вывалится член опустошенный. И вновь, через какие-то поры, он встрепенётся, запросится в свой дом, в сосуд. Где так его целуют и сосут…и нежат, и играют им, любя .

И вновь в ушах раздался тихий шепот седого старика: «Вся наша жизнь течёт в работе, дети. Как полноводная река. И целый день вы будете, как все работать, ожидая, когда на Землю ночь падет, любовников тела в любовный жгут свивая. И это самый чистый наш родник любви и красоты, и верности, и доброты. И из него поток любви земной течет на землю, деточек рождая. Которые потом, работая, ваши места займут. На склоне лет вам вашу старость утешая. Течет любви поток, в сердцах мужских честь, доблесть возбуждая. А в женских – верность, доброту. Спокойствие, надежность, нежность, к любимым детям, к мужу поселяя.

Вот только вы про меру не забудьте. Она во всём всегда нужна. Иной раз больше, чем желание любви, она важна. Как часто вам любить друг друга?? Неважно то. Можно не часто. Но надо всласть! Чтоб не терялась в суете слиянья жажды власть. Заранее жену готовь. Целуй, притягивай и трогай. Тогда она всегда горячей печкой будет. А не холодной недотрогой. И время не жалей на разогрев. И день, и два – пусть хочет! Они в любви сильнее нас. Хоть тресни!

Нам не достичь той высоты любовной песни, что их тела, лаская, жжет. Но если повезёт, сумеешь с ней совсем соединиться, Она тебя с собою унесёт, в заоблачье своё, где будете парить, как птицы. И ты получишь всё назад сполна. Сожжет в своей печи она твои напасти. В костёр горящий с ней нырнёшь надолго. Желай и сохраняй в душе такое Счастье. Оно доступно тем, кто неотступно костёр любви свой возжигает. Не изредка, а поминутно, но только в самый жар соединяясь, что вам теперь ведомо, когда уже никак нельзя терпеть! Когда уже дрожмя дрожат от предвкушенья ноги. И весь дрожишь, несясь до дому. ни рытвин, ни ухаб, не видя на дороге.

Ну, … вот и всё. Урок закончен. И получен. Не спешите, дети. Немного полежите, отдохните. Всё вам принесут. Сегодня вы для нас всего главней на свете. Уж так положено Богами, и ничего не можем мы менять. Лишь мудрость Высших неустанно постигать, по мере наших сил.

Заря светила небо, заря алела, щель в храме потолка всё более светлела. Виднее стало всё, храм пуст. Они одни по центру на душистом ложе. Срослись две плоти в плоть одну. И каждый ощущает Святое наполненье пустоты, которую допрежь лишь смутно ощущали. И сутки бы ещё родня ждала, рассевшись на камнях, нагретых солнцем на траве цветущей. Да только малым было то зерно. Жрецы им дали ровно столько, чтобы костёр любви пылал лишь до утра, Зелёным всполохом Священного Славянского костра.

Обоим в ухо зажужжали голоса: « Пора вам выходить навстречу новой жизни, под жаркий солнца луч. Ждёт пир вас свадебный и заодно плеснем сурью на детства вашего прошедшей тризне, чтоб разогнать на целый год медовый стаи туч.

С неделю будешь ты, Малашенька, лежать, раскинув ноги, не видима никем в его чертоге. Твоим он будет наслаждаться видом, тебя лелея и втирая мазь, всю волю сжав в кулак, чтоб раньше срока не излить в тебя, всё возрастающую страсть.

И будешь ты всю жизнь стонать под ним потом, но вовсе не от боли, а от любви, соединившей вас Сварожьей волей. Несите им их брачные одежды! За эту ночь они прошли большое испытанье. И страх, и тела стыд, и эгоизма стыд, и первой резкой страсти боль. И послушанье строгим храмовым жрецам, нещадно взглядами терзающим тела.

И жгущее глаза их, узнавание друг друга. Нагими видели они впервые любовника и своего супруга. Всё вынесли они за ночь одну. Как в проруби холодной искупались. И впереди их ждёт неведомая жизнь, которая так много обещает. Но без упорного труда так мало всем даёт.

Но николи они не испугались, и жар любви не только не утих: он превратился в пламенный костёр, спаявший их тела в едино! И если б не любовь – бессмысленна бы жизнь была совсем. И холодна как льдина!!

Вам, дети наши, стало многое понятно, но лишь постольку, поскольку ласкова сейчас к вам жизнь. Наполнена пока она друг другом только. А будет всякое: увидите и горе, и беду. Ты, Клён – теперь мужик! И ты держи в руках свою судьбу, держи свою жену в порядке. И ею ты всегда гордись! Всё остальное вытекает из любви. Насколько будешь ты любим, настолько дом твой и покой для вас обоих будет сладким.

С лучом восхода вышли жрец и жрица. И пробежался ропот по толпе. Все поднялись и подошли к ступеням.

– Вы слышали?

– Да! – хором все сказали.

– Под утро ими был зачат ребенок. Сварог своё им дал благословенье. Теперь уже не паре, а семье. Они действительно друг друга любят. И после пира оставьте их одних на целую неделю. Им есть что делать, не мешайте им. Сегодняшнее ложе их внесите в их новую опочивальню. Оно ещё сослужит службу напоминаньем им своим. Сейчас он вынесет её. Венец давайте.

Двенадцать звёзд из камня изумруда подал умельцу в руки жрец.

Здесь, – тихо жрец сказал – девятую из звёзд, рубином надо заменять. Будет мальчик. А бирюзу для первой доченьки оставим. Зелёные каменья юной свадьбы заменятся потом тем новым камнем, что нужному моменту будет подобать. Сам Клён их вставит, где алмаз, где оникс, где аметист, а где топаз. Он сам их будет подбирать, на свой отцовский глаз.

И все жрецам рукоплескали! « Мы счастливы! Пополнилась Земля громадной порцией энергии любви. Да здравствует вовек любовь земная! Да здравствует её носитель – человек!»

Из двери, в храм ведущей, в просторном светлом одеянье явился Клён. Был подпоясан шелковы шнуром вкруг бедер. Наручни золотые на запястьях. Поскольку в воины, в мужья, произведен. И изумрудный обруч золотой, на голове лежал, прижавши кудри, а на виске – рубин.

Сапожки легкие на стройных жилистых ногах, и плеч развернутый аршин. Он вышел медленно, неся в руках, как малого ребенка, свою любимую жену. Она была в просторном тоже одеянье, расшитом золотом. На голову её «венец жены» надели с пеленой прозрачной. Румянец бледен, подведены очи, как и положено для новобрачной.

Но сколько счастия во взгляде на него! На мужа молодого своего! В венце его торчал тот самый плат окровавленный, которым брачный пир всегда счастливо открывался.

Увидев плат, вперед шагнула мать, ей честь принадлежит – плат принимать. Пир «честный» открывать.

Пред нею встал Клён на колено, рукою плат к губам поднёс. Поцеловал. Его с лица на руки матери откинул, и впереди толпы жену на пир понёс. Не юноша нёс ношу дорогую. Нёс муж любимую свою на всю оставшуюся жизнь.

– На пир пойдёшь? – жреца спросила жрица.

– Да нет пока, я чо-то седни приустал, – старик ответил.

– Да не крути хвостом ты, жрец! Недаром же ты махом осушил питья жбанец.

–А чо тогда цепляешься, коль знаешь? Нет, он и меня порадовал. Хорош, подлец! Да и она так дивно в страсти хороша.

– Я думала, ты спишь, а ты – хитрец!

– Ты ж тоже не спала, я видел! – ответил жрице жрец. Детей теперь тут знаешь, сколько нарожают!? Ты видела, как из-за тех кустов, вон там, за парой пара выползают? Все вспоминают про своё!

– А то! Так каждый раз, перед обильной жатвой, считаем сроки до родин по брачным узам чьим-то. И получается – один в один!

–Ну, Боги это нам дают! Грешно не брать! А в этот раз совсем замучишься младенцев принимать! Вот то ли дело! – добро мы с Маней отрожались!

– Ещё б! За сто-то лет!! Пора и отрожаться! Да ладно, морду, что скривил? Иди! Ещё есть часик – полтора до пира. Успеешь с Манечкой твоей накувыркаться.

– Ой-ёй! Смотри, какая ты у нас! Строга, невозмутима. Не твой ли там хоронится? Вот то-то! Ты тоже тот жбанец не пропустила мимо. Да ладно. Не стыдись! Чего стыдиться тут! Дано нам это. Так будем наслаждаться, покель Сварог даёт, а стар, иль молод – это каждый сам себе решает. Да, тело стАро. А душа – летает! Да как ещё! Вот сердцем чую, что меня Маняша ждёт!

– Иди уже! – и жрица улыбнулась, из-под большого капюшона глядя, как из лесу пружинящей походкой к ней торопливо Велс её идёт.

Глава 8. Мораль

Так Ариев сыны, славяне-русы, жен своих любили. Всю жизнь одну. После любви такой и жаркого Славянского Костра, где ж ты найдёшь другую? Да и зачем тебе она тогда? Одной вполне довольно. И даже…, если честно,… слишком, иногда.

Наверно многие оторопели люди. Вам ничего? Или чего? Не парьтесь! Великой, нравственной любви урок готовеньким вам поднесли на блюде. Не всем по нраву это может показаться, чего-то лишнего, или кому-то не хватает, может статься?…( Ну, ясно, что пацан в своей жене откроет многое ещё. И в нём она. О том они без нас, коль будет спрос, – уж как-нибудь договорятся). Всё дело в том, что нет Жрецов пока. А интернет – он всё остатнее, что в человеке есть, на мясорубке разных сайтов всё перемелет в тухлый фарш… ну ни за понюх табака! Пусть для потомков это сохранится впрок, когда придётся им учить любви урок. Жрецов-то не предвидится пока. А и появятся – так могут отказаться!!! Не всем такое по плечу, но… всё! Молчу… Когда понадобится вдруг, то пусть букварик сей, поближе б, кому надо, под рукою, для просвещенья смог бы оказаться.

Книга вторая. Большая охота

Бабушкам нашим посвящается.

И буйство дня уже идёт на спад.

Она сидит тихонько у калитки.

Вот-вот начнется желтый листопад.

И серебрятся паутинок нитки.

Платочек беленький, она лицом светла,

И на запон легли бессильно руки,

Иссохшие, как старая ветла.

А рядом брызжет жизнь, играют внуки.

Бесцветные глаза на свет глядят.

С улыбкой смотрит бабка, без волненья,

Как носится, свистя, пища, крича,

Четвертое после Матрены поколенье.

И совершая свой обычный круг,

Садится далеко, краснея, солнце,

Матренин завершая жизни круг,

Серебряную нить сучит на веретенце.

И буйство лета всё ушло на спад.

И опустело место у ворот.

Уже вовсю осенний листопад.

И на зиму у Солнца поворот.

Юлия Меллис.

«Здоровы будете на добром слове. Како место моё, милая? Ну, ин, ладно, хорошо, што по ходу, а то голова кружится, когда супротив ехать. Постель-то? Ну, принеси, будь ласка. Может, и прилягу, до утра, ведь, ехать. Давай, милая, сама постелю, а ты мне чайку… А, сынок уж говорил? Ну и ладно, заботливый он у меня. Уж што-што, а заботливый, это уж – да.

А вы долго ли едете? Докудова? Ох, ты, да нам до одного места! Хороший городок. У меня там середние живут гуртом. А вагон-то как стучит по рельсам. Под такой стукоток и ехать весело, и спать сподручно, убаюкиват. Вот и чаёк приспел, спаси Бог, тебя милая. А ты не побрезгуй, касатушка, испробуй пирожок-те. Оне у меня с черемухой. В городе так сейчас не стряпают, забыли про черемуху-те, а дерево – какое знатное, да полезное. От многих хворей да заразы раньше садили в палисадах, што бы воздух был чистым.

Ты откудова, милая? Из Красноярска? Далёко тебя закинуло. А я из Налётовки. Это на севере, в самой тайге. Спокойное место, хорошее для человека. Мне али кажется, али не можется тебе? Голова болит? Давай, ромашки тебе попросим запарить. Целый куль везу. Всем по цыбику, а на зиму и хватит. И другой травушки везу. Насушила, намолола. Што мне ещё поднять-то доступно теперя?

Милая, принеси нам ещё кипяточку, травку нам запарить надобно, голову полечить. Вот и спасибо. Вот, так оно и лутше будет. Прихлёбывай, потом и ещё запарим, ехать долго, делать нечего. Глядишь и соснешь. Работа из головы не идёт? А кем будешь-то? Слыхала. Как не слыхать? У нас тоже однова журналист приезжал. Всё спрашивал, да записывал. Уж и не знаю, зачем то ему надобно было, про старую нашу жизнь всё выспрашивал. Вы по-другому живёте теперя.

А плакала-те ты о чём? Ни о чём? Энто уж ты неправду говоришь. Бабы, оне о чём плачут, как обычно? О мужике, о здоровье чьём ни-то. А сейчас ишшо о деньгах, сказывают, ревут. А ты об мужике страдаешь. Да уж вижу. Чего тут видеть, эка невидаль. Живой? Ну, и Слава Богу. Здоровый? И то в радость. Значит, по нём твои слёзы недолгие будут. Как начнешь всё думать, да по полкам класть, так оне и высохнут. Уж так завсегда бывает. Известно. Гулёна, што ли? Не-ет? А детки есть? Нету?! Энто – самая беда. Энто – ты плачешь честно. Бога надо молить. Он даст. Покаяться, да и молить, вдвоём на колени встать. Даст непременно, если с верой. Как это?!Ты не хочешь?! Што ты, милая моя? Што ты?! Энто же грех какой! А он? Хочет? Ох-хо-хо-хо-хо-хох! Грехи наши тяжкие. Вишь, как тебя корёжит-те. А ты помолись, инда, и отступит от тебя нечистый.

Мужик-то справный, али завалящий совсем? Ишь ты. Да ты с ним спишь, али, как у вас теперя? В гости только ходите? Ну да, ну да. Бабы сейчас все в работе, как и мужики. А денег всё не хватат. Знакомо мне то. Я только дивлюсь инда, и это как мы без денег почти жили. Только на тетрадки сначала надо было маленько. Учиться они у нас старались, мы, уж, тогда тоже тянулись, сколь могли. А как в город оне у нас стали отъезжать, тоже на обутку стало надо. В лаптях-те не очень способно по городским дорогам ходить, вмиг – и нету. Лыка не напасёшься, бывало. Валенки, куда не шло, валяли. Калоши купишь – и герой. А летние-те купляли, штоб оне у нас среди других одинакие были. А потом оне и сами уж за деньги стали работать, нам подсобляли с малыми-те. Полегчало тогда, но это уж посля войны стало так-то.

Из-за денег, значит, ребёнков своих на свет не пускашь? Ну да. Кушай ишшо, милая, кушай. Мне дочки полну сумку напихали. Сроду столько не съесть. Одна принесла, да другая принесла Я взяла, штобы не обидеть. А тут ещё и сношка моя золотая добавила. Вот энти круглые, оне с повидлой яблочной. Вкусные. Ты ешь, ешь. Худющая ты совсем. Да кака ты нормальная? Я слыхала, што иные так себя доводят, што и кровя уходят вовсе. Нормально всё? И слава Богу. Беременела хоть? Ишь ты, до чего человек додумался. Слыхала, как же, слыхала. Мои тоже спервоначалу об энтом всё шушукались, как взамуж выскочили. Сейчас уж баушки обе, внуков по десятку. Правнуки пошли. А мне и вовсе праправнуки. И прапраправнуки есть давно уже. Со счёта путаюсь. Сегодня столько, а завтра уж и больше их.

И кого только у нас нету! И инженеры, и врачи, и учителя, и агрономы – все есть. А младшие ещё волонтерами какими-те работают. Смешное название. В Сочи, слышь, ездили Олимпиаду выигрывать. И чудное там получилось. Один чемпион там, весь-то он в золоте, а оказался – родственник! Всех уже и не знаю. Древняя я, только что мохом не покрылась. А скора, инда, и покроюсь. Зовёт он меня, мой миленький. Не торопит, но и не задярживаться просит. Скушно ему без меня там, говорит. Привыкли мы к друг дружке за всю-то жисть.

Да, нет, милая. Кака любовь? Мы не так жили даве-те. По-другому мы, конешное дело, жили. Где нам до вас-те? По-другому.

Конешо, бил! Бил. А как же? Без энтого и никак. И пил тоже, што ж он не мужик? Мужик, чай. Да и выдали меня за его не по любви, как это у вас сейчас, а по согласию. Вы ж теперя совсем себе вольные. Полюбились, потом поженились, а то и разбежались, кто куда, сам по себе. Ни он тебе, ни ты ему не виноватая. Где познакомились? Да нигде мы не знакомились. Што нам знакомиться, коли я его помню, как он в одной рубахе ещё бегал. Штаны-те им одевали, когда они ссаться совсем переставали, а потом и по достатку штаны-те покупляли. У нас в деревне золоторучка одна – Царствие ей уж небесное давно – жила. Солдатка. Она моему Фролушке и сшила первые штаны из молескину черного.

Муж у ей кавалерт Георгивский был. Ему за службу, значит, отпуск тогда дали. Он и приволок ей машинку швейную оттель. Вся деревня смотреть ходила на эту чуду. Это сейчас у вас и чево только и нету. Вон, и у моих машинки у всех есть. Стоят пылятся. Место только занимают. А тогда…Што ты!!

Чудо то было! Тут за вечер сколь нашьёшь, пальцы наковыряшь, а она за час всё энто тебе сошьёт. Навырела она тогда знатно. Все сшить-те могла, Золоторучка, одним словом. Я уж и имя ей не помню. Золоторучка, да Золоторучка, сразу всем и понятно, об ком речь. Степанидой вроде звали. Уехал он, кавалерт, супруг ейный, а ей пузо оставил, крест свой Георгивский и машинку энтую. Зингерт называлась вроде.

Она хорошо зажила. Што ты! Вся деревня наша шить к ней заходила. А ей и муку, и картошку, и яйца, и молоко – всё несли. У баб-те руки тоже высвободились. Поди-ка обковыряй иголкой семью-те всю. Ладно, когда девок много родится. А когда одни парни, как у свекровушки моей, Царство ей небесное? Взвоешь тут. Зато на пахоте да дровах мой батюшка выл. Одне девки. Правда, и мы ему, как могли, помогали. И дрова, инда, кололи, куда деваться-те? Зимой-те замерзнешь вовсе без дров.

Мы, село-те наше, везде тогда и выделялися, на всех ярманках. Аккуратненьки да ладненьки. Ну, по вашему-то, вы это бы и не одели, может, а по-нашему – шибко красно было! Баско! И родила она потом девчонку, помощницу себе, золоторучка-те. Дочь-те золоторучки Ефросинья Ниловна звали. Она мать потом и вовсе к старости за машинкой заменила. Заменила, штобы, хоть, спину матушка на старости разогнула. А кавалерт её, батюшка Ефросиньин, так и сгинул на войне. Пришла бумажка вместо мужа. Она, сердешная, Степанида-то золоторучка, замертво три дня лежала. Даже и не выла. Черная встала с лавки, в доме прибралась: «Чтобы Нил Федотыч в чистую хату наведывался, как к празднику», – говорила. Нил Федотович – это её кавалерт и был. Тоже не по любви их поженили. Сосватали, да и дело с концом! Замуж больше не пошла, хоть и много к ней сваталось.

Не было тогда никакой этой любви, про которую всё по приёмнику-те говорят. И битв за урожай не было. Спокойно мы жили, без битв энтих ваших. Как мой меня сосватал? А как все. Заслал к моим родителям сватов, как мне шеснацать стало. Так-то я весёлая была. Ух, как хороводы с девками водить любила! Он меня и приглядел там. Завсегда парни на хороводы глядели. Кто кого выглядит. Если родители согласны, то куда ж денешься? Неча в хороводы ходить, коли непокорна. Таких и силком, бывало, выдавали. Я-то? Не, я – не силком. Я тоже видела, как он смотрит. А в хоровод он сроду не вставал. За позор для мужика считал с девками хоровод водить. В стороне стоит, да зыркает глазищами. Чубатый был. Кудреватый. Не сказать, чтобы здоровый. У них младший был – вот верста коломенская был. А мой-то Фролушка середний среди братовьёв своих был. Но меня-те пузатую легко бегом подымал по крылечку, как заартачусь што-нибудь. У пузатой завсегда придури много, вот и лечил.

Как лечил? А как мужик лечить может капризу брюхатую? Уташшит на кровать, да приголубит, как следует. Вот и всё лечение. Какие слова? Да что ты?! Мы и слов-те таких сроду не знали. Кто их нас говорить-те учил? Никто не умел. Да и што слова? Улетело и пропало слово-те ваше. Мало ли чего сдуру наговорить можно? Молчание-те – оно лучше. Природнее. Я уж тогда поняла, что последнюю вёсну хоровод вожу, как увидела ево на пасху. Стоит, молчит, из глаз искорки, а по губам улыбка промелькиват, уголки губ подергиват. Так, слегка. Любованье такое у него было.

Я домой пошла, подружки поотсыпались, по дворам своим разбежались. По дороге он меня догнал, было, совсем. Идёт сзади рядом, прутиком помахивает, цветочки посшибывает, как случайно, вроде. «Сватов засылать мне, али другой у тебя на сердце?» – спокойно так спрашивает, а у самого глаза вприщур, отчаянные. Я ему тихо тоже отвечаю: «Засылай». «Ладно, коли так. Хорошо, што без драки какой, – говорит. – Завтра ожидай, лапушка». Вот и весь разговор, я домой завернула, а он дальше, как ни в чём ни бывало, пошел. Походочка пружинная, мягкая, как у зверя лесного, да наметом, быстрая. Под прутиком-то вся травка посшиблась тогда. Весной той родители же и сговорились сразу.

В хоровод я уж не ходила больше. Меня матушка за приданое посадила, и сестры все помогали. Нас у матушки с батюшкой семеро были. Да парень один напоследок родился. Восьмой. Сеновальничек, его матушка всё звала. Почему сеновальничек? Ох, вы и просты! А где ж им любиться-то было, когда четырнадцать ушей в дому лежат? У меня всё больше баннички были. И сеновальнички были. И малушничек был. И овинничек был, и амбарничек был. Как уж придется. Хозяйство-то большое у нас с им, с Фролушкой моим, было.

Свадьба? А простая свадьба была. На Покрова Богородицы и повенчали нас. По снежку топали пехом, малый снег тогда был. На санях не поедешь, карет не было. А на телеге позорно. Да там нам до церквы меньше версты было. Размялись. За столом-те под иконой насидишься. Ни повернуться, ни поговорить, ни поесть толком. Как, об чем говорили? Ни об чем не говорили. После сговора, когда уж можно стало, придёт, поклонится, чаю попьёт, с отцом поговорит там об чём-то. Потом простится, да и пойдёт себе довольнешенек. Идёт по дороге, да прутиком сбивает травинки-те, только подпоясочка развивается. А сестры-то мои вповалку хохочут, меня подначивают, как смотрел, да что видел, да что думал, как глазами вертел. А у меня от злости только слёзы. Скорей бы уж от них подальше отойти.

А потом мы все дружно жили. Все мы нахлебались досыта. Особенно в коллективизацию. Ох-и! Тогда чего только не нагляделися, не натерпелися! Ефросинью Ниловну тогда, помню, раскулачивали за нетрудовую жизнь. За машинку энту, значит. Отобрали, на склад поставили для трудового народу. Она там вся чуть не заржавела. Ниловна её масляной тряпкой обернула, так и спасла, а корпус заржавел снаружи. Во время войны она в швейной артели на ней солдатам ватники шила. Никто уж и не помнил, что её раскулачивали, осталась машинка у неё уж опять. Бедствовали они с матерью потом, как их раскулачили. Не сослали, потому, што у Ниловны деток-то было восемь человек. По многодетству не трогали их. И нас тоже. Да и куда ссылать-то дальше?

Отец Фролушкин приказал маслобойню ихную добровольно в колхоз отдать, да самим же на ней и работать на колхоз-то, чтобы и не сломали что по дурости, и чтобы толк всем был. Мозговатый он мужчина был, дородный. Мы рядком на показ стояли домами с братьями моего Фролушки. Все восемь домов, как яйца из лукошка. Только наличники у всех разноватые. Крепко в селе семьи жили, кто здоров был. Весело и мы жили поначалу. Про революцию ту совсем узнали уж в девятнадцатом, когда чехи проехали. Потом в другую сторону все побежали к китайцам. Мы далеко от дороги жили, не сильно било по нам. Потом уже и раскулаченные поехали. Страх смотреть на людей было. Кожа и кости. Даже поговаривали, что и детей они продавали за булку хлеба, значит, чтобы хоть большеньких спасти от голода-те. Сирот разрешали забрать малолетних, а остальных на перевоспитание увезли. Перемерли почти все. Их же в голом лесу вывалили зимой. Без одежки, считай. Кто што на себя напялил – с тем и приехал. Помню мужика там одного, он никому сидеть не давал, чтобы не замерзали, заставил всех землянки копать. Это попробуй в мерзлой-те земле, почитай голыми руками! А ну!?! Пособили мы им струментом… Ништо… выкопали. Топиться им было чем, слава Богу. Лес валить начали сразу, согрелись. А тот,мужичонка-от, сам в фуфаечке одной, в сапожешках, и на голове треух. К нашим мужикам пришел договариваться, Христа ради, штобы те, дескать, нам работу какую для домов наших делали, а мы им пропитание мало-мальское, кто что может, пока им работу не определили выжиги-те, которы их сюда привезли да бросили на умирание. Вот тогда я клопов и увидела. Прямо на пнях в лесу около них жили клопы. Жрали их заживо. Страсть. Сидят красные от крови и шевелятся. Зимой.

Жалели мы тех сосланных, страсть, сами-те мы такие же, крепенько жили. Только што ссылать нас некуда дальше было. Да и ссыльщики-проверяльщики те пропадали в тайге часто. Не любили к нам ездить проверять. Энтих, кто привез тогда первых ссыльных, да уже обратно уехали, искали тоже. Пропали, видно, где. А потом их, сосланных-те поехало сотнями. И все-те так же, без одежды, без инструментов, без жилья. Так они и мерли, как мухи в холод. Жалко их было страсть. Сибирь и тайгу так-то и заселяли. Потом продналог и продразверстку и нам ввели. Приедут за продналогом энтим с ружяьми. На кажной телеге по четыре ружья. Тут уж страшно стало. Бывало, что и до последнего зернышка всё выгребали, а чем сеять-то?! На деревах он, хлебушко, не растет. Тоже сборщики энти часто пропадали. Вместе с ружьями и телегами, и лошадями. Иди, ищи в тайге, когда и следы зарастают за неделю.

Озоровали мужики, зверели. В народе тогда так и говорили, кто кого съест, тот и выживет. Ох и времечко было! Находились и семена на посадку. Глядишь, а у всех засеяно. Што откуда взялось, – молчали об том. Про городских ничего не скажу, кого и за што ссылали, а вот сельских жалко было. На земле, ведь, богатства-те не нажить. Себя бы прокормить с ребятенками, да кому близеньким по нужде помочь. И то – спробуй! На кулаке спали вместо подушки. Оттого и звали их кулаками. Наши мужики справные, как один. Все, почитай, тогда кулаками и были. Там власть делили, а на нас искры сыпались. Сгинуло тогда народу тьма. Хорошего народу. Работящего. А кто барыгами был, мироедами, были такие, куда же без энтих-то кровопийц, рубль одолжит, да два возьмёт, так те, почитай, все откупались, да сбегали в города. Ищи свищи, а у нево в запояске золотые звенькают. Ну, и с этимя всяко бывало, конечно.

Опять тебе про любовь рассказать?! Ну да, оно понятно. Молодому всё про это надо, что ж, оно, это дело, природное. Надо, так слушай. Ну, обженили нас. Перед сном, как положено, сватья мне всё рассказала. Што да как, да и зачем. А как же? Стыдно было, аж, дышать трудно, краснела всё, пока она меня раздевала, да укладывала. Книги? Да не было книг энтих ваших тогда, и читала я по слогам. Книги. Какие книги? Твой муж – твоя и книга. Но он говорил, что и с ним говорили перед обручением, брательник его старший говорил, дружкой был. Сдуру-то и испугаться можно. Ну, мы, конешно, и так про многое знали, шептались между собой. Вчера подружка, – а сегодня чья-то уже и жена. Рассказывали, чего там! Шила-то не утаишь, когда всё внутри играть начинает. Оно ничего, энто хорошее всё, природное, когда с умом, без любови этой вашей.

Ох-и-и-и! Глупенькие мы были, зелененькие. Он-то старше меня на несколько годков, на трое почти. Мужик уже, по-деревенски если. Это сейчас двадцать – а дитё. Женилка отросла, а ума мужского и нет. Тогда ровно это было. Женилка отросла, беспокоится начал – значить женись, милок. За семью отвечай. Или уж в монахи иди, там и без бабы можно за кампанию-те. А тут, как без бабы прожить? Никак. Забеспокоился – женись. Никто против не будет. Мой-то сильно беспокойный был. Взглянет, аж ожгёт. Боялась я его. Чумным он со мной становился, когда до калитки его провожала. Это уж обязательно до калитки надо провожать, уважение оказывать после сговора-те. Одно мне на прощание говорил: «Ты не печалься, любушка. Скоро уж.» – а у самого не глаза, а пожары. И руки добела за забор схватывались. Я так-то и не печалилась вовсе, недосуг было, а после слов ево, как молния по мне пройдется. Аж, вся задрожу, как осина. Зареву, и сама не знаю отчего.

Ну, вот, дальше теперь скажу. Отгуляли гостеньки. Нас до постели проводили, значит. Ушла сватья, одежку мою сложила до завтрева, чтобы всё аккуратно было. Берегли тогда всё. А через время он зашел. Нам тогда в малухе постелили. Там все ево братья жить начинали, пока дом им, кажному, не достраивали. Один, потом второй. Мой-то предпоследний из них восьмерых был. Нам-те дом в лето следущее скатали, махом. От земли и до крыши, с подклетью, как положено. Хороший дом был у нас. В нём сейчас наш младшенький живёт, тоже дед давно уже. Много от нас с Фролушкой людей народилось.

Ну вот, зашел, инда, он ко мне, а я в одной рубахе тонкого полотна, а по вороту да по низу оберег вышит. Лежу и не дышу, аж заходится сердце-те. Ох ты, Господи, Боже ты наш! Энтого уж николи не забудешь в жизни. В малухе жарко для нас натопили. Окно занавешено. Икона занавешена. Еда стоит на столешнице в уголку. Свеча горит, да так-то она по мне плачет – капает, да так-то мне себя жалко стало. Реву себе тихонечко. Он, энто, быстро с себя скинул всё куда-то и рядом прилег в одних нижних портах. Новые порты на ём были, с вышивкой обережной по поясу. Красивый сам, белый, пахнет веником берёзовым. Я его впервые так близко рассмотрела тогда. Он тоже немного припечалился: «Не бойся ты меня. – говорит. – Я тебя пуще глаза беречь буду. Ладненькая ты у меня такая.» А сам меня оглаживает по бокам-те. Чую, и у него руки дрожат. «Может, поедим, – говорю. – А то от голода дрожишь, поди. Я тоже голодная совсем, со вчерашнего дня не ела». Он засмеялся, быстро так вскочил, как ровно косуленок, принес мне миску со столешницы. Так на кровати и поели немного.

Он и вовсе только для виду прикоснулся, не мог, видать. Меня кормил со своей руки. Насмеялись мы тогда с ним. Да ни об чем мы не говорили. Што тут говорить? Свечку задул и… махом. Я и не поняла, как он с меня всё сдернул, рубаху ту мне жалко потом было. Порвал в темноте. А он всё дразнил меня посля: «Как вновь, уж не заштопаешь. Это уж так положено нам мужикам. Рвать. Всего-то и потерь ради праздника такого».

Праздник-то? Был. Конешно. А как же. Большой энто праздник для девки, когда мужик так улыбаться умеет. Глаза серьёзные, строгие, печальные даже, а по губам улыбка промелькивает, такая-то сладкая улыбка… Кино тут я смотрела про любовь вашу. Што ты! Куда актерам энтим до Фролушки. Не понимают они ничо в делах энтих. Ничегошечки. И научить уж некому. Повымирали мужики наши. И Фролушка ушел надысь. Не ругается, но спрашивает, не нашла ли, случаем, ково наместо ево. Энто он меня завсегда подзуживал этак. Придёт он за мной скоро. Обещался. Уж он придёт. Жду я ево.

Вот и говорю, был у меня праздник, и у нево был. Я и испугаться-то не успела, ойкнула только, а он уж мне шепчет в самое ухо: «Какая же ты сладенькая у меня, какая же тепленькая, да плотненькая, да в самую пору мне, да внатяжечку».

Так и прошептались мы до петухов. Заснули, а уж горшки в стену летят, будят нас. Понесла я сразу. Ох уж и довольная я была! Это ж беда, когда баба не несёт от мужа. Бедовей беды-те и нет, считай, – вдвоём бобылями жить. Всю зиму мы из малухи, считай, только по нужде и выходили. В бане через день парились, по праздникам гулять ходили, да на работу какую, срочная если, выходили размяться. Молодых никто в это время раньше и не бередил ничем. Им сжиться надо. Разные, ведь. Мы быстро сжились.

Пил-то? Пил, конешное дело. А кто ж в праздники не пьёт? Все пьют. И он пил. Заранее скучать начинал, что ночь вместе спать не будем, но обычай тоже уважал, мужиковел. Как и положено им всем. И на кулачках бился. Само собой. Улица на улицу шли, потом морды от крови умывали, носы затыкали, мирились все, обнималися, да и пить шли к кому-нибудь, у кого дом уже был. Потом отсыпались сутки, в себя приходили. Как зачем? Как энто зачем? Што ты! Мужик он завсегда в силе быть должон. Што ты! Ты ж смотри – всё время война! У кажного нового прироста наших мужиков – своя война. Все через войну прошли, кто и через две. Што ты!

Нам ещё батюшка мой говорил, што русскому в ближнем бою и равных нет. Всё рассказывал про штурм мервяков. В германскую то было. Давно. А память – живёт. Русские мужики, газом потравленные, обессилили вовсе, в окопах помирать легли. Пошли немцы в их окопы, думали, што они уж мертвые все, а они возьми – да встань! Молоденький их офицерик за собой повёл. Им уж выбирать не приходилось. Всё одно – помирать. Они и пошли в рукопашную атаку со штыками. Сотня почти мертвяков да против тысячи. И побежали те, тысяча, которые. Все побежали от ужаса перед русскими мужиками. Непобедимые они у нас. Пусть свои дерутся, чтобы чужие боялись. А как Россию-те оградить инако? Лезут к нам и лезут.

Пусть дерутся! Носы заживут. Не до смерти же, вполсилы бились, им это, – мужики говорили – и для здоровья нужно. Но на женщин руку напрасно не подымали. Позорным это было тогда. Сейчас слышу, что бьют. И те, и другие бьют друг дружку. Меня-те? Бил. Я же тебе уж сказывала?

Почему понапрасну? Потом-то поняла, что не понапрасну, а как сразу тогда, то обиделась, было. Сильно на нево осерчала, проучить захотела. А как бабе мужика проучить? Все знают. Вот и я этак же. Все половики собрала и стираться начала, да на три дня и затеялась. Половики у меня светленькие, домотканые были, в полосочку разную. У меня сестра средняя на станке их ткать навырела знатно. На половики-те рванину разную на полоски распускали. И я всё, што уж не заштопаешь, рвала, да в клубках копила. Холстинные-те полоски крепкие, долго половики из них лежать могли под ногами. В горнице да в спаленке белешеньки лежат. А в сенях да жилой комнате, да в кухне – там потемней, с частой полосочкой. Пол – желтеет, скатерочки – беленькие. У нас с сестрой самые нарядные дома-те были, сердце от красоты, аж горело. А в кажный день ели без скатерти, в кухне, там большой стол стоял скоблёный. Желтый, чистый, листвяницей пахнет. И лавки скоблёные, блестящие. На них, ведь, семья сидит, не мухи ползают, вытирают до блеска задницами-те. У нас дом последним был из братовьёв, крайний. Целая улица, восемь домов да родительский. И все одинакие, только наличнички разным покрашены для различения и красоты. Наш край называли Налётовским. А был ещё и Резниковский. Вот они и сходились на кулачках-те все. А в войну в одном полку служили.

А как проучила-те? Да просто проучила, как и все бабы проучивают. Да, вот я и говорю,… ты меня не торопи. Вспомнить надо ишшо. Половики выстирала, да и дом ещё снаружи помыть решилась одна. Обычно все бабы в этом друг дружке по очереди помогают. А я одна стала мыть, никого не пригласила на помогу. Гордая. С утра до ночи, и с ночи до утра, к вечеру – с ног долой, и рот не улыбается. Малого к маме отнесла, он уж должон был от груди отниматься. Она мне его на третий день и принесла обратно. А я ей ни словом про Фролушку да про меня, ни-ни. Што ты! Это же стыдобища какая – сор из избы выносить. Но, сдаётся мне, поняла она всё. Больно уж старательно дом я свой, и так ещё новый, мыла. А старые-те дома после мойки сильно веселеют, окнами светлеют. Всю зиму и до летней пыли на душе праздник от них, от вымытых-те, тобой вымытых. Мама мальца кашей накормила крупичатой, манкой вы её зовёте. Нам пирог с капустой, да блинов принесла. Наелись, хоть.

А што он? Половики выжимал. Вокруг кругами ходил, половики по забору раскидывал. Картошки в мундирах сварил. Все дрова перерубил да сложил в пирамидку-те. И всё-те молча работал, печаловался сильно. Исподтиха посмотрит, как я тут, и дальше работает, дел-те полно в хозяйстве. Ссориться – ссорьтесь, да квашню ставьте, завтре тоже жить придётся. Как понял, што я матери не сказала ничо, перестал болеть, глазами зазыркал по мне. Баню истопил. Потом уж снова улыбаться по-своему начал, губами промелькивать. Хитрющий был. Ох-и-и! Да и я тоже взглядывать начала. Куда уж дольше трёх дней поврозь спать, мочи никакой нету. Но характер свой держу. А рябину ту он сразу, в тот же день, и вырубил, под корень. Одним махом и перерубил. Хрясь! Как и не было. Как почему? Из-за неё, ведь, он мне по щеке-то шлёпнул. Не гляди, что он не сильно, вроде, и могутный, а телегу с сеном поднимал. Зачем? Так чтобы колесо надеть, ось-те приподнят надобно. Как иначе-те? Сгружать, штоль, всё сено?

Слетело тогда в самой колее. Ништо. Надели с богом. Я-те с пузом, а мы-те в лесу одни, не докричишься, и меня одну оставить боязно ему, совсем на сносях напросилась погулять напоследочек перед родами. А ин и ладно. Помогла ему немного. Коряжину подставила под край. У него сыромятный ремешок на оси колеёй перетерло. У кого не бывало? Доехали с Богом. А к вечеру я и опросталась первеньким, вовремя доехали, еле матушки прибечь успели, да баню он успел истопить. В бане рожали тогда почти все. Хорошо родила. Быстрехонько.

А рябину он вырубил, уж когда наш первенький подрос, я же и говорю, пришла пора от титьки отнимать. Тут мне подружка и нашептала, што рябиной бабы от детей берегуться. Я и решила поберечься. А он и почувствовал, вроде и каша была мягкая, но и запах, ведь, от неё есть. Вот он и взвился! Ух ты мне! Сказалась я ему, конечно, шила в мешке не спрячешь. Он меня и шлёпнул по щеке. Вроде и легонько, а всю ночь и утро ещё щека-то ныла. Засинелось всё, аж. Ладно, платком прикрыть можно было. Как што взвился? За оскорбление посчитал: «Я тебе самое дорогое, што у меня есть отдаю, а ты семя моё травить вздумала? Не хочешь от меня рожать – я в малухе спать буду. А спать с женой, да оглядываться – энто уж не по мне. Што энто за счастье такое – с оглядкой? Сразу энто дело давай кончим, и живи спокойно. Я тебя трогать не буду. Живи себе молодая да красивая, но без меня, в своём дому распрекрасном». Вот за энти слова евоные я и решилась тогда всё ещё лутше перестирать, чтобы знал, што я и ещё лутше могу, инда. Вишь, ты! Хлопальщик выискался!

Ну вот, употела я вся, растрепалася, пока то да сё, да малец уснул. Пока не спит – тоже не уйдёшь. А заснул – тут хоть в трубу дуди, а всё спать будет до утра. Собралась я в баню, и грязную постилку с кровати с собой взяла, не сказываюсь ему, и ево не зову, как обычно было. Фасон-то держу, пусть-ка ещё поулыбается так-то. Будет знать. Чистое себе собрала, а чистое-то так хорошо пахнет свежим ветром. Он на меня наискось глядит, тоже молчит, смотрит, как я собираюся, да всё мимо нево. Тоже ещё гордый.

К ночи уж и похолаживать в те поры стало, заосенило, но налегке пошла. Всегда в баню налегке ходим, после парилки тело от жары быстро спадает, пока бежишь по морозцу-те обратно. Ребятишек только боронили от холода, закутывали, малы ещё. Зашла в предбанник, скинула все в чан зольный сразу. И постилку, и своё исподнее, под крышку из листвяницы. Бельё-те как назолишь за ночь, как валиком побьёшь, да как прополощешь утречком, хоть и в корыте,… ух какая чистота да красота! Мой-те Фролушка мне зимой на речку не давал ходить, берёг меня. Одна баба у нас от рук замороженных померла. Болели оне у неё, болели, да и скрутила огневица её. А Фролушка натаскат мне воды, да горячей плесканет, оно и ништо, и зимой в бане-те. А потом развесишь его на ветерке….Ох и красота, как в доме чистым пахнет. А летом на реку для забавы полоскаться ездили, и купаться заодно. Што ж не порадоваться, когда минута есть.

Ну вот, я и говорю, воды себе в шайку налила, холодная тут в кадушке стояла рядом, а горячая в чистом котле под крышечкой тоже, чтобы зря не парило. Умно всё в хозяйстве было у нас. Да и у всех так-то было, учились друг у дружки ладом жить. А как же? Только в парильню собралась, волосы распустила, а он на пороге и встал! А я и села! Пришел, молчит, не улыбается. Прошли улыбочки-те. Доня-я-яла я ево. Говорят же: «Мужик с колом, а баба с блином, а всё она ево достанет». Совсем осерчал на меня. И не смотрит поначалу, это уж, значит, совсем сердце у нево загорелось от обиды. Тоже своё исподнее снял, в чан сунул и стоит – на один косяк спиной, а в другой косяк рукой уперся. Да тут уж на меня смотрит, не отворотишь нос-от в бане. Там и места, нос куда воротить, нету. А голова у нево такая кудреватая да легонькая, с шеей заодно стройная да высокая, поворачивается легко да плавненько. И руки все берут, как приклеивают, уж не сорвется, коли взял, да мягко так надежненько. И плечи все играют, перекатываются и ноги длинные, как стройны столбики перевивчатые, ступешечки аккуратные, без шишей. А перст-те ево мужской, как перст Господень, прямо в меня вперился, аж синим налился, и волосы там такие мелкие кудреватые вокруг перста-те. Я такой красоты мужниной во всю жизнь не забыла. Фролушка, он, хоть, и тонкий был в перепояске, но кремёшный с молоду, Плечики широкие, отделяются, как играют будто. Работал же много, затяжной был, сильно охочий до дела. Уж взялся за што – будь в надеже. Никто лутше не сделает. Кажную плашечку наяснит. Смотреть любо-дорого.

Што дальше, што дальше? Ясно што. Где мне устоять перед ним, наторным таким? Загрёб меня молча ручищами своими, как ровно оковал меня, у меня в глазах всё и замутошило. Он мне слаще прежнего показался. Как истомой-то под ним застрадала, так и закричала кричма без силушки. Слышу только: «Так-то куда лучше, кричи милушка, так-то славно, да дорого мне с тобой бывать, миленькая. Нету ничо лутшего, окромя тебя» Ну и сам поворчал немного рыком-то. Энто у нас сразу повелось, как развязал он меня в малухе. Не могла я сдержать сладость в себе, разрывалась вся. Пока ребятенки маленькие были, так и не думали мы об том. А как подросли они, глазастые да слухастые, так мы и забегали, заизгалялися. А и тоже ничего. Есть што вспомянуть, веселье наше, кричанье да рычанье. Так уж Господь одарил. Потом он меня помыл, у меня-те у самой руки и ноги дрожма дрожали. Попарил, как следует, всю соль выпарил из меня до пресноты. Вроде и отошла немного, отудобела.

А дома снова до утра прощали друг друга. Я ему и сказала, што об ём это я думала, с рябиной-те той срубленной. Энто сколь же ему работать надо, штобы нас всех прокормить и обладить? А он мне ответ такой дал: «Не твоё дело меня окраивать. Твоё дело деток наших рожать и обихаживать. Всё остальное – моё. Моё семя оно мне дороже жизни. Справлюсь с Божьей помощью. А ты рожай, сколь нам Господь даст, лишних да нелюбимых не будет. Все они только наши с тобой, милая ты моя лапушка. Уж ты их вынашивай, миленькая и ни об чём не тужись». Через месяц уже и понесла. Плодовитая я была, радостная. Мне ево дитятко на свет выводить радостно было. Ну, покричишь немного. Куда ж деться. Да сразу и забываешь, как к груди приложишь. Тот-те, «рябинничек» мы ево звали меж собой, такой уж славный был да ласковый мальчонка. Да все у меня хорошие были. И двойнята наши первые, хоть и помене других вылезли, а догнали всех и такие-то дружные были. Всё в обнимку спали нос к носу. А рябинничек от, тот наособицу тем только был, что через оплеуху получился. Больше уж николи Фролушка меня не хлопал. Жалел сильно, берёг.

А они у нас все, как горошины одинакие, только по росту иной раз и отличали их одного от другого сдалека-то. Парнишки одни получались. Уж как я ево просила, хоть едину девчоночку мне в утешенье сладить. Он только смеялся: «Я, мать, в сей момент о мужицком деле думаю, забываю о девчоночке-то. Они и выскакивают, они же быстрее». Они и вправду все шустрые, быстрые, как веретенья. Всё бегом, да наметом, как отец. Он их только махоньких сильно баловал, на коленях держал лет до трёх. Завсегда у него колени имя протерты были, заплаты только успевала ставить. Потом уж с собой брал везде, сызмала приучал ко всему, и вожжи подергать, и сено лошади задать, и доски строгать да приделывать. Про пахоту и говорить нечего, как на праздник собирались. А им и в охотку с ним. Ни минуточки он без дела не сидел ни единой. Просто идёт куда –и то – не просто. Туда энто несёт, обратно опять чего-то придумал ташшить. В хозяйстве всё на ём держалось. На мне дойка да по дому всё.

Хватало и ему, и мне хватало. Когда-никогда вечером со стола уж приберу всё, поскоблю столешню-те, а энто, хоть умри, но сделай. Посуду-те один раз добрые хозяйки моют – после еды. Сразу помыл – и до следущего горшка каши на столе чисто. А коли перед новым горшком её засохшую моешь – стало быть, цельный день ты в грязи копошишься. Энта выучка у нас с детства была у всех девчонок от матушки моей. Мне сильно страмно бывало на снох иных смотреть. Инда возьму да вымою, душенька моя грязи не терпела, как в грязном дому детей чистыми ростить? Ну вот, уберёмся, так и посидим, поглядим друг на дружку, поулыбаемся промеж собой.

А мальчонкам нашим с ним всё веселей, чем около меня пузатой копошиться. Я, как по уставу: год ношу, два кормлю, потом малец канючиться начинает, грудь выплевыват. Всё, значит, зачала. Я, слыш-ко, даже кровей не ведала, окромя родильных, после замужества до войны. Сподобил Господь меня своей милостью. Всё себе удивлялась, пошто бабы не родят? Только и подтираются ходят, да поправляются, нет, нет, да и потечет по ноге. Смешно мне это было.

Как почему? Спросила тоже. Трусов-те у нас не было. Та-а-а-ак! Не было – и всё тут! Мне Фролушка трусы привез, я уж вторым ходила, энтим самым рябинничком. Поехал в город за накомарниками, больно сильно меня комара да мошка летом доставала. И траву от неё варили, и корни пырея. И коров мазали, и сами мазались, а што толку? На час-другой только и хватало. Так нажиляют, что горит всё лицо, да пухнет. Удобные трусы были, с резинкой по ноге, чулки подоткнуть можно. Он радовался, а про меня и говорить неча. Вот уж похвасталась я всем тогда. Нас у мамы семь дочерей было. А…, говорила я это уж… Старая становлюсь. Запамятываю. Девяносто четьвертый пошел, инда, на Рождество, забываю всё. Раньше всё помнила, кто, што, где, кому. Нынче – не то. И иголку, вроде, хуже вижу, не как в девках было. Очки? Да почто они мне? Это вы всё начитаться не можете про чужую жизнь. А я и своей не нажилась, не успела, и без чтения. Так вот я и говорю, сестры все замуж вышли, да не Христа ради, а с выбором. Женихи в очередь стояли. За мной? Тоже, конечно, стояли, но я сразу матушке сказала, что только за Фрола согласна по их воле. А то в омут кинусь! Не супротивничала, а своё слово тоже имела. Не чужая я им, а дочь. Ясно, что по их воле. Они согласие на сговоре давали-те. Как же? По их воле!

Ну вот, потом мужики всем своим бабам тоже накупляли трусов-те. Большое это облегчение нам стало. А то, ведь, и из дому не выйти просто так. В церкву, уж это само по себе, не ходили в такие-те дни, не грешили. А после родин, хоть как замотайся, а всё исподнее замараешь. Потом уж и сами себе трусы стали шить, из холстин. Резинку кому закажем в галантерею, кто в город едет, это-те не позорно покупать, не трусы, поди-ко, и –давай Бог удачи. Шили. Фролушка тоже мне машинку справил, заказывал купцу Свиридову, до свадьбы ещё. Энто мне самый дорогой подарок был на свадьбу. Што ты! Такое облегчение для рученек. Да он мне и так не давал руки нагонобить. Всё тяжелое сам делал, не то и скинуть бабе можно от натуги-те. Скидывали бабы часто. Может, кто и нарошно так старался. Не все детей любят. А у меня с ними и забот, что до трёх лет. Дальше он забирал с собой на работные дела разные. Около меня не больше двух было. Сосунок, да малой. Сосунок лежит, а проснется, малой с ним в качалке сидит игрушками забавляет, хохочут оба, лижутся, один соску из хлеба сосет, другой сухарик погрызыват.

Уставала? Да я тогда об этом и не думала. Молодая была, всё быстрёхонько, всё скорёхонько. И сестры, когда и снохи, помогали, и матушки. Все так. Управлялись. Бывало, что и чужих детей к груди проиложишь, коли мать занедужила чего. Всяко бывало. Были, конечно, бабы нагрешницы, только бы им по гостям ходить, набрехать ли набедить кому. Таких в другой раз и не пустят в дом. Строго народ жил тогда и трудно. Встану утром, пока все спят, хлеб поставлю в печь расстояться, топленую простоквашу достану постудить, она, ажно, розовая натомится – вот и завтрак готов. Днём чугун каши с томлёным салом, щей чугун, каравай горячий ко щам, да булочек сдобных с медом да на молоке. Вот и сыты, слава тебе, Господи. Едят, только ложки постукиваются. А на ночь рано укладывались, с темнотой все укладывались, свечей не напокупаешься. Воску своего от ульев тоже не вдостаток, экономились. А от масляной лампы, да от карасиновой – дух тяжелый в дому. Не любила я их. Для крайности держали, конешно, но зря-те не жгли. Побаюкаю на ночь-те их, детушек наших, когда сказку им скажу, уж энто они любили. Так и заснут, да и мы ложились. Высыпались, конешное дело, хоть и любились по полночи, молодые, ведь, вовсе были. А как они подростали, тут уж он, Фролушка, их в ежовы рукавицы брал, нежнёхонько, но крепёхонько, не вырвешься. Што отец сказал, пока ты с нами живёшь, – всё! Это тебе – закон. Они и не особо противились. Да и как ему отцу-то противиться? Они ж видали, какой он у них! Как встанут на масленицу стенкой против Резниковских – смотреть любо дорого! Как забор ровненькие. Ни один не выделяется из братьев. И тех так же воспитывали. Всех так же. Они, братовья, и по жизни рядом ровно стояли. Никому не давали отстать, захиреться, коли што заболел, или беда какая. И вперёд позорно было от братьев отрываться. Жили без дыр в своём братском-те заборе.

Между собой разбирались, да всё больше так, по удали. Кто кого переборет ли, перетянет. И наших он так же строжил. Пока дело не сделают, какие игры? Один воду возит на тележечке по кадушкам, если носить ещё тяжело, другой дрова, третий голиком пол трёт, четвертый стол скоблит, пятый картошку моет, чтобы коровке чистое сразу запарить. Ко всему приучали, чтобы знали, как чистота в доме держится, чтобы меня берегли брюхатую-то. И пойло корове вынесут, только глазом им сморгни, маленькие, а вдвоём уж бадейку тащут в стайку-те. И Фролушка при них николи не стеснялся меня за живот ласкать. Приникнет, слушает, как там следующий сынок корябается у меня. И они за ним, слушают, ждут, радуются маленькому.

Рожу, бывало, малого, а он вылезет, да копия Фролушка. Белесенький, глаза ещё толком не видят, а уж по отцовски щурятся, характер кажут. И губехами чмокает, улыбается и так роток кривит, ну копия батюшка, угодничек мой, и такая же ухмылочка пересмешливая промелькиват. У меня от чуда этого всё чрево возгорится. И такая охота до мужа приходит, хоть умри. А через год-два и вовсе, как голодная, тут уж смерть мне без нево. Большая охота к мужу у родившей женщины просыпается. Безудержная. Ещё родить от него хочется. У многих так-то видать. Семьи большие все были, и у братовьёв тоже.

К родителям придём, а в дому все зараз и не помещаемся. Или уж без детей сговоримся. В дому каком-ни то им угощенье поставим детское, им и весело там. Старшие в уме уже, честь наблюдают. А мы обязательно с подношениями к родителям идём. Где нас всех наугощать, армию такую? Или по очереди уж ходим с детками. Дети подношения несут, сразу понимают, что в гости так ходить надо, чтобы не во вред никому было, не в натугу, а в радость.

Сколь их у меня было? Так считай! До войны шестерых принесла. На войну пошел, а меня с брюхом оставил. Родился наш покосничек в сорок втором. Покосничек-те почему? А на покосе мы его зачали. Перед войной в начале июня косили уже вовсю, хороший год был. И росло, и сохло, Слава, Те, Господи. В конце мая начали, в июне два стога уж сметали, третий сушился, чего же и впрок не заготовить? Ребятёшки на речку убежали в обед искупнуться, а мы с ним в стогу приспособились. От духа сенного без вина пьяные были. Он у меня запекальщиком завсегда был, только что сено под нами не загорелось. О-ёй-ёюшеньки! Смотрит, смеётся, травинки с меня сдуват, пока отойду. А война уж на пороге была. Пока ребята купались, он два раза обернуться сумел, тоже возжегся. Молодой же был, тридцать пять ему без малого было тогда. Дней десять нам оставалось радоваться. Ещё стог успели сметать. Он сразу и вывозить сено с братовьями наладился. Черный от трухи приезжал, только глаза да зубы блестят, а после баньки – снова, как новенький. Озорной, довольный. Закоренел он у меня к тем годам, совсем крепкий стал, выносливый, жилистый. Вроде и не могутный, а подкову разгибал. А я в тот день и понесла, прямо почувствовала, большая охота она всегда ребёночка несёт.

Да как не болеть? Что ты! Болели. Умирали даже, как мор придёт откель.

Это, как приезжий какой появлялся, сразу детей прятали, как и наши родители нас, детей, прятали. Да не от сглазу. Кому их глазить-то? У всех такие. От заразы прятали. Это же беда, коли к тебе ещё на постой определят. Нас Бог миловал. Приезжие не любили, когда шуму много, а от ребят его всегда много, мы привычные, нам и ничего. У всех и посуда была гостевая, из неё сами хозяева и не ели, только гости. Да не брезговали, это ни при чём. От заразы береглись, хоть и обдавали кипятком, а береженого и Бог бережет. Детям строго запрещали, что в руки брать от незнакомых. После приезжего можжевельником дом курили.

В городе люди, как в клетке живут, нос к носу. В Москве сейчас, говорят, в метре ихнем вообще нос к носу едут по часу. Как тут не заболеть? И у нас болели. Пока не проветрит всё. Не любили мы приезжих. Тут уж неча греха таить, да и не грех энто, детей беречь. На Бога надейся, а сам-то не плошай. Слышала, чай, Лыковы староверы в тайге объявились. Вот и гляди: жили не тужили, а пришли к ним чужие – они и вымерли все сразу. Так-то, вроде и не ночевал у них никто спервоначалу, а вымерли. Старики-то ясно, срок пришел, может, а молодые што?!

Об чём это я говорила-те? А, сколько деток у меня родилось… Фролушку в сорок первом и призвали, как в осень уже вошли. Успели огород прибрать и колхозные дела справили. Фрол-те на заготовке леса больше работал, лес вывозил из чащобы, это по зимникам, а летом и молоко возил, и тракторенка чинил, головастый он был, и братья такие же, и косил. Специальность-те? А какая у крестьянина специальность? На все руки мастер быть должон, всё, куда нарядят, то и работал. Никуда николи сам не рвался, но и не отказывался. Это всё равно, где человек пользу несёт, если с душой, так и всем от того лутше. Деньги там совсем никакие тогда были, трудодни одни, палочки. На карандаши деткам, да тетрадки, и я малую копейку зарабатывала машинкой нашей. Много шить и некогда было, как прижмет, так и я принажмусь, постараюсь, где уж как платили. Он зерно на рынок свезёт, а на полученную копейку детям, что нужно для грамоты купит. Мне же семью одевать, да и родне помогать надо в ответ на помощь. Все так жили. Трудно. А тут эта война проклятущая, Господи! Мужики ровно с цепи сорвались – до ночи-те всё по дому старались все. Фрол с братовьями дров нам наготовил на три зимы. Ночь уж на дворе, а оне только телеги разгружают, да опять в лес. При луне.Понимали же, что и за ними придут. Сначала-те думали враз отобьёмся, а потом уж к осени-те поняли, что не просто так придётся.

В сентябре, в конце уж было, приехал вестовой с повестками из города утром. Со всех подписку взял, чтобы к утру собрались все у правления. Все мрачнее тучи ходят, бабы ревут. А Фрол мне и думать запретил о слезах: «Што же мы с тобой денёк наш расставанный портить будем? Миленькая ты моя, сладенькая? Мы с тобой лутше порадуемся, друг друга порадуем».

Деток перекрестил перед сном и настрого приказал спать, а то завтра, мол, их с собой к правлению не возьмёт. Они и уснули. А мы всю ночь в нашей светелке с ним и прошушукались. Жизнь нашу вспоминали счастливую да чистую.

Мы чисто жили, красиво. Двор перед крыльцом плахами листвяными выстелен, лавочки стоят, да стол летний. Большо-о-о-ой. И отхожее место он сделал с сидением. Как в городе, слышь, говорили. А мне, что в городе, что не в городе – едино. Иди-ка с таким брюхом опорожнись на корточках. Сразу сбросишь. Или уж стой, как корова. Думал он обо мне всё время. И войлок принес сапожный постилать под себя в мороз. Сидя-то не так холодно и ловчее всё.

Потом, со вторым уже, вовсе мне на зиму пристроил к задам дома теплушку с ящиком. От печки трубу проложил коленом, оно и грело. Уж просто спас, можно сказать. Вам не понять, как задницу-те на морозе заголять приходилось. Не всегда на ведро-те ловко, ночью ладно, спят все, а днём? Бежишь себе. Беременная вдвое чаще бегает по нужде, когда на сносях. Это уж природное, не от нас зависит. И первую ночь мы с ним вспоминали. Это уж на всю жизнь радость у нас была. Деток всех перебрали, кто у нас да какой. Погладил мне живот, бился уже ребенок-те: «Парень опять», – говорит. «Почему так думаешь?» – спрашиваю.

А он мне: «Девчонки у матери красу, говорят, забирают, пока та их носит, а ты у меня, как и была красотулечка, так и есть. Мальчонку, если жив буду, по святцам окрести. А не буду, так в память мою назови.» Как я тут взроптала на судьбу! Запричитала. А он мне сказал, што если он за нас не пойдёт, то кто ж нас и защитит тогда? Так уж устроено, те людские роды живут, где мужья жен защищают и детей своих. Все мужики идут, и он пойдёт, штобы мне не стыдно людям в глаза было смотреть за мужика лядащего. И то – правда. Лучше уж там со всеми перед смертью стоять, чем тут от людей отворачиваться.

И такие были. Куда ж без них? Одного помню, давно уж помер. Сразу после войны и помер. Тучный такой после войны стал. Важный, в начальники вышел, да удар его прибил.

Когда в колхоз объединялись, всё прыгал, кричал, агитировал, а народ другого выбрал, Наума. Старшего брата Налётова. Суровый был мужик на работу. А как иначе? Лошадей в колхоз отдали, но держали их по дворам, хозяева прежние, чтобы и свою нужду справлять и колхозную. Кто лучше хозяина за лошадью присмотрит?

А энтот, крикливый, и давай к Фролушке приставать: «Давай коня, да давай, не твой он, общий таперя, а мне надо то вывезти, да сё», – Фрол и не против, просил только, чтобы сам бы он правил своей лошадью. Не доверял никому. Лошадь надсадить – дело немудреное. У того крикуна и сроду скотинки никакой во дворе не было. Ладно. Чтобы до большой ругани дело не дошло, Наум уговорил Фрола, чтобы довериться тому, «базлаю»-те. А у Фрола сердце не на месте, кобыла давно покрытая уж была. Нельзя на ней много возить, так полегонечку, если только. Остальные-те лошади на пахоте. И пошел Фрол проследить крадчись, как лошадешка-то справится. А увидел, аж сердце взъярилось! Тот её до верху бревнами нагрузил, и в горку она въехать не может. Тот её хлещет, сам от злости зеленый, а у неё уж пена на морде розовая выступила. Только что Фрол того не пришиб до смерти тогда! Брёвна скатал в обочину. Выпряг, телегу сам потащил. Еле она бедная до конюшни дошла, попила и на колени встала, бока, как гармошка играют. Думали, скинет жеребенка. Ничо выносила, спас её Фрол тогда вовремя.

А потом она, как увидит того нехристя, аж в упряжке вскинется ногами. Он её за версту обходил. А што? И убила бы за своё дитё! И всю-то войну «базлай» тот больным сказывался. А как наши к Берлину подошли, так вовсе зараз здоровым стал. Возил в город кому-то, видать, гостинцы. Голодно было, а энтот всё складами заведывал. Считал, да пересчитывал. Грамотный был, городской. Никто и слова доброго не скажет о ём. Вскоре после войны и помер, от удара. Говорят, испугался кого-то ночью. Так и нашли с мешком зерна, со склада ташшил. И женка евоная с детями уехала вскоре в город.

Ну, вот отвлеклась опять. Да, многое на ум идёт, но Фролушка всегда со мной, как родимое пятно. Ну, успокоил меня, насчёт детей наказал, чтобы николи не баловала никого, окромя махоньких, тем много ласки надо, пока растут, чтобы завсегда детство своё помнили хорошее, коли ничего больше лутшего не будет.

И энтим жить можно, да радоваться.

Сам-то ребят строго держал, но терпеливым был. И ещё раз покажет, если что не понимают, и ещё раз. Глядишь, и пошло дело. Старшенькие-то мои тогда четырнадцати-двенадцати, поди, годков уже всю мужицкую работу справляли и стрелять умели оба. Как в кого стрелять? А волки-те?! Бывало, в такую осаду возьмут, днём из дому не выйдешь, детей боялись в школу, да гулять отпускать.

Вот тогда все стрелки разом вставали, облавы, капканы да приманки устраивали из собак. Собаки – это для серых самая дорогая добыча завсегда. Собак-те хорошие хозяева в сенцах держали. Что ты. Иначе собак не напасешься. Она и в сенцах голос даёт, и чужака не пустит. Да и в морозы – всё ей теплей. Ну, псиной воняет, конешное дело, если подстилку редко менять. Но собака – ребятишкам забава и к заботе о скотине приучает. Сначала самые малые её покормят, потом сами за стол садятся, так уж он их приучил сызмала, Фролушка-те.

А в тот год волочье совсем остервенело, в сарайки забирались, коз, овечек душили да утаскивали. Вот мои мальчонки-те вместе со всеми и стрелили их, силков, капканов наставят, потом обходят, да стреляют, коли живой ещё. Но волки – они больно умные. Это много надо уметь, чтобы волка взять, но Фрол их умел обманывать и ребят научил. Четыре новых шкуры я выделала к весне-те. Куда? А в кошевку класть, ноги прикрыть, да мало ли? Унты шили. Надежные обувки получались, унты-те. Как увидели их впервой на начальниках городских, быстро наловчились. Фролушка ребятишкам всем сшил, кто старше. А маленьким пимы заказал скатать, на те же шкуры и поменял. У него унты завсегда были. В Сибири без хорошей обуви делать неча, сгинешь.

Ну, вот я и говорю, наказал, штобы не баловала. Всё мне по хозяйству наказал, что меня касалось, а на помощь он старшого брата призвал, четьвертого, чтобы старшеньким подсказывал, когда да што делать надобно в срок-те. Того уж не демобилизовали по возрасту, ему шестьдесят было. Четыре старших брата евоные оставались с нами, восемью бабами и ребятешками, а четверо ушли. И племянники все старшие ушли. Остались мы бабы, молодь и старики одни, и без лошадей. Лошадей тоже демобилизовали, котору в обоз, котору в кавалерию.

Кавалерия? А как же? Была! Всех же казаков подняли на верхи, говорят, кто в живых ещё остался, да к службе годный. От них толку-те больше, коли они на верхах, да с саблями своими. Природа у них такая. Выучка старая. Ну, вот…

И так-то мы с ним до самого до рассвета друг дружку радовали. Ну и что ж, что беременна. Это ж не болезнь какая, природное это. А что ж, раз неможется нам? Он уж ловкий у меня был. Умелый, и на локоток обопрется, и меня прижмёт, всё ладно, а то и повернет, и привстанет, коли уж вовсе большая я. А дитю это только полезнее, ему и родиться потом легче. И повитуха про то говорила, раньше-те бывало, что и мужа на помощь зараньше звали, чтобы тяжелая роженица разродиться смогла, семя-то смягчает женско тело.

Умирали? Умирали. Как не бывало? Бывало. Умирали, так и не разродившись, если лекарь разрезать не успевал. И такое случалось, в город возили, коли дорога была. А инда и умирали. Тяжело это – так умирать. Таких Боженька сразу в свой чертог забирает за смерть мученическую. Вот и всё утешение. Девок с узкими задами взамуж не брали, боялись беды. Но такие-те редко бывали. Несчастные. У нас девушки всё больше ладненькие с задочком аккуратненьким, в боках-то перехваточка, а груди чтобы колышком, горочкой, а не висели, как два мешка с солью. Смотрели на это, как невест-то выбирали. Ей и женой быть, и родить.

А у тебя-те задок нормальный, только тощенький, а так хороший, сама разродишься, коли есть нормально начнешь. Распустех рыхлых тоже не любили. Как она рыхлая с хозяйством управляться будет? Совсем раскиснет брюхатая-то. Инда, слышь, за такими и приданое большое давали, да мало охотников было. Думали мужики о своём семени.

Да уж, хорошо нам с ним было. Я его только покормить успела, да собой котомку собрала в дорогу-те. Сколь им там идти до войны той, никто не знал, с запасом положила. И сала, и хлеба, и сухариков сдобных, и курицу закопчённую. Луку да чесноку поболе от болезни какой. Ну, что было – то и дала. Темно ещё совсем, а в окошко уже стукоток, зовут приятели, братья да племяннички. Так и ушли гурьбой, а женам настрого запретили с ними идти, да выть ешё, чего доброго. Зашел в комнату-те, детей перекрестил. Так-то на меня посмотрел на прощание со своей улыбочкой, аж сердце зашлося, рукой ребеночка поприжал. «Жди – говорит, – меня с чистым ясным сердцем и мне там легко будет».

Я обещалась. Поцеловал он нас двоих, да и ушел, сам дверь за собой закрыл. А я так и осталась в тех сумерках. Три недели себя не помнила, да куда же и денешься, не одна, ведь, я. Мальчонки по дому шуршат, стараются, и в школу ходили. Сено Фролушка тогда вывез с братовьями, как чуял беду. Две зимы мы и не бедовали с коровушками. А другие бабы, у кого мужики нерасторопны, мучились: и от волков страшно, и сено вывозить надо. С ружьём за сеном так и ходили все с большими санями целым обозом. А на третью-то зиму сено, я уж родила-те давно к тому времени, сама со старшими косила, младшие сгребали. И снохи с племянниками также запасались, и огороды надо посеять и прибрать – и всё-те и везде-те бабы. И мешки с картошкой, и сено на сеновал. Мне-те весело было, мальчонки уж выше меня выросли к тому-те времени и вилами кидают, и косят – всё умели уж. А маленькие, те курям травные семена все собирали, по три мешка насобирывали, как древние люди, – они мне сказывали, – в учебниках написано. А и кормились куры тем, и неслись в теплом хлеву. Ништо, выжили.

А, уж, как от Фролушки письмо придет, оладьи им жарила для праздника, всем, не только самым махоньким, Махонькие сильно недоедали против первых-то. Много мы сдавали налогу тогда. И мясом, и молоком. Да всё отдавали, чтобы наши там мужики-те не голодовали. Мы ж в тепле, а оне в окопах зимой.

Фролушка-те тогда попал в дивизию Сибирскую. Большая, говорит, на них надежа была тогда. Ясно, что была надежа. Народ-от нетронутый остался, надежный. В Сибири только крепкие роды выживали, друг друга держали крепко, чтобы не сгинул род. Так и, конешное дело, надежные, так и велось от стариков к молодым. Снайпером он служил там, стрелком по-нашему. Да они, мужики наши, все стрелками были, и на лыжах ходили – дай Бог каждому. На три дня в тайгу уходили за зверем. Белку в глаз бить – это дело обычное. Кто ж у тебя шкурку изрешеченну возьмёт? Из них, из белок, говорят, в городе шубы шили. Какая уж там шуба? Истирается зараз.

У нас из энтого душегреи больше делали. На тело полушубочек с подпоясочкой, на ноги пимочки самокатанные, на голову платочек, сначала беленький, а поверх козий. В Рождество, да на Крещение поверх ещё и красный, гарусный в цветах. А на руки-те варежки козьи. Иди-ка, возьми меня, Морозко! Руки коротки. В девках, бывало, так до утра и катались с горы, не мерзли. Одежка у нас справная была до войны Потом уж хлебнули недостачи во всём. Чего у кого не хватало – в войну делились, кто мог. Мануфактуры вовсе не было, до последнего кусочка всё берегли, да перешивали. Племяши все старше, и от них что-то по нужде штопала. Старшенькие-те наши быстро росли, в конце войны уже в отцово оделись. Он велел не беречь, чтобы моль не съела. Сказал, что привезёт другое уж.

А письма мы ему всей семьёй писали, очень он энтим утешался. «Всем взводом – писал – читаем, со смеху валяемся». Просил ещё писать. У меня старшенький озорной был, всяку смехоту отцу собирал, а средний, тот писать был мастак, а помладше кто – те вовсе рисовали в конце. Он им карандаши цветные купил перед самой той войной кажному да альбомы такие с листами плотными. Энто я им по норме выдавала, как картоху. Листок на неделю. Так оне ево с двух сторон изъелозят рисунками-те. Горошину некуда класть. И карандаши-те отцовы берегли, всё меня просили им наточить, чтобы не сломать грифель-от. Фролушка у меня мастак былкарандашики-те точить: и остренько, и тоненько, и грифель-те цел. Научил и меня, как лутше-то энто делать. Ножик надо востро наточить, так и заладится всё. Оне одну коробку-те изрисуют, пока в руках держать можно огрызок-те, потом за другую берутся. Но энто только зимой, когда мороз на улице. Летом-те рисовать некогда, дел невпроворот, да и бумаги той мало было. Берегли всё тогда. Всю обёрточну бумагу, что из города Фролушка, бывало, привозил с гостинцами, складывали в стопочку, разглаживали. «А ладошечкой последышка нашего – Фролушка написал – так умилился, что прослезился». Я её маслицем чуток смазала, да приложила к письму-те.

Придёт письмо, прочитаю записочку мне отдельную, и верю, что всё я выдержу. Больно тяжело мы работали тогда. Летом пахали, сеяли, да жали, много, да что там, всё делали , да и вручную, лошаденок-то нет. А чтобы не собрать, да в поле оставить – об энтом и речи быть не могло. Оне там страдали, – а мы здесь. У кажного своя тягота. Зимой и лес бабы валили, обносилась я вся, но энто ничо, энто наживное. Заплата на заплате, лишь бы тело укрыть.

А кто энту войну начал – у тех в мешках денежных, я чай, просто ведь недостача по-ихнему запросу. И ничо мы пока с этой жаднотой и сделать не можем. А на Земле все государства энти, я, чай, как дома по соседству. В одном живут, не барствуют, но и не жалятся, живут, да работают, друг на дружку смотрят, радуются. А в другом тоже живут, но радоваться ничему не могут. Не тем счастливы, что имеют, а тем несчастны, что у другого есть. Таких разговором не успокоишь, всё стянуть норовят, что плохо лежит. Обязательно дойдёт, что по лбу стукнуть придется. Или уж ружьё самострельное на дозор поставить. Сам не живет – и другим не даёт. Так и Гитлер энтот с дружками евоными. Из-за загребущих энтих и прождала я Фролушку четыре года без малого. А народу-те полегло доброго, а деток-те не родилося сколь от отцов погибших!

Много похоронок пришло, мы ему об энтом не писали. Зачем печалить? Придёт, сам узнает. А про кого и он нам писал, тоже просил, чтобы никому раньше времени не говорили. Пусть само горе придёт, без нас. Но плохая-то весть обычно не задярживается, так и норовит ужалить досмерти. Бабы николи на почту сами не ходили, судьбу не искушали. А уж в руки принесут – и не откажешься. Возьмёшь своё счастье, или горе горькое.

Пришел он летом почти. В июне. Жара стояла покосная самая. Косили мы с мальчонками, в обед пошли домой малых проведать. Издаля увидела, что баня топиться, думала, матушка пришла пособить, бывало так. А ево-те матушка и вправду дома у нас, картоху уж моет, и моя матушка хлебушек ставит. А он сам с маленькими сидит уже, с младшеньким тетешкается, знакомится. Тот уж в пилотке евоной, три года отца не знал, и малой совсем плохо помнил его. Малой ремень нацепил, средние мешок отцов потрошат. Увидела его, мово дорогого, – меня и обнесло. Рухнула. Только и успел он меня подхватить. Очнулась, а он на меня смотрит, улыбается, волосы мне прибирает, а у самого полголовы седые. Тут уж я и обрадовалась! Час ревела без остановки, и всё горе наше выплакала, и счастье своё омыла на его гимнастерочку выцветшую, да всю в медалях слева, да в орденах справа. Мальчонки сидят, не шелохнуться, не видали они меня такой. Испугались, присмирели. А он их успокаиват, кого в баню послал дров подложить, энто он её затопил-те. Кого послал в огород луку настричь, кого к родне послал, чтобы к вечеру все пришли. И нас торопить в бане не велел, чтобы уж отмыться как след от войны совсем, отпариться. И в баню меня на руках и понёс. Я худющая тогда была, вроде тебя вот. Изработалась я, и бока совсем опали, и скулы подвело. А ему всё то нравится: «Ты, как в малухе тогда, молодешенькая, только уставшая. Ничо отдохнешь теперь, лапушка ты моя ненаглядная». И помыли мы друг друга, хоть вспомнили, как и выглядим, и как пахнем, и каки други мы стали. Други – а всё роднее родного, дороже дорогого. Да, большое это счастье было. Живой вернулся, и даже не раненый ни разу. Редкое счастье, но бывало такое. Миловал Господь. Из ево племянников трое погибли, а два брата ранены были. А один – тоже целешенек вернулся. Сноровка, – она и на войне нужна. Родня собралась, а он – намытый, да причесаный, встретил всех в домашнем, не в военном. То я уже во двор после стирки повесила, просолело всё, на чистое тело не оденешь, зашкрябает.

Он свои ордена-медали горсточкой на комод положил. Глаза бы ево на это не смотрели, он за ними друзей погибших зрел, не любил имя хвастать, медалями-те.

«Лутше бы этого и не было совсем ничего. Сколько народу повалено. Двадцать мильёнов. То крови одной, если сосчитать, двести тысяч тонн будет». – это он так прямо и сказал: «двести тысяч тонн». Он у меня шибко толковый был. Считал, как счетовод колхозный, у него всё в хозяйстве наперечет прилажено было.

«На молоковозах, если кровь ту всю возить, – говорит, – так семьдесят тысяч машин надо было бы в одну линию поставить. И линия та без промежутков пятьсот километров бы была, а с промежутком и говорить нечего. Тысячи километров. Вся земля наша той кровью промочена почти от Берлина и до Москвы. Кровавая грязь по щиколку», – ужас, как представишь беду энту, вот этак-те!

Мужики тогда эшелонами возвращались, но все же не враз. Другие и через год только пришли, с Чехословацкой страны. Долго там усмиряли поганцев тех, сейчас опять слышу про фашизм говорят. Неуж, снова нашим правнукам воевать? Обнеси мимо, Господи, ты нас бедой энтой.

Што дальше –те? Ну и вот, набилось в хату народищу! Всем охота на него посмотреть, да поспрашивать, может, видал, может, слыхал о ком, с кем уходил. Долго сидели, я картошки чугунок сварила. Тогда не чистили её. Кожица с вареной тоненько снимается, а срежешь, как ни старайся, а всё толще будет. Хитрили тогда, бывало. Садили не картоху в лунку, а кожуру толстую. Тут уж другой совсем резон был. У семенной середку хоть съесть. Хоть и сами садили, а экономили всё. Многие старые и болели, не подымались, а есть всем хочется. Таких и миром кормили, всяко бывало. Всяко. Главное, что ребятишек удержали. Никто не помер. Да и болели мало, я помню. Все, как ровно на струне, держалися, на вдохе. Выдохнули в мае, а кто и позже. И посля Победы, ведь, сколь мужиков-те ещё головы сложили.

А к картошке и капусту квашеную, и огурчики, и сало понемногу, кто мог, принесли. А матушка его, жива была ещё, Царство Небесное, всех живых дождалась тогда, – принесла и самогончику для такой-то радости. Так понемногу плеснули со свиданьицем, да за помин души воинов павших выпили. А мы-те с ним, с моим Фролушкой, хоть и рядом сидим, но не близехонько. Неловко перед вдовами, да перед солдатками своим счастьем ихно сердце рвать. Сейчас, смотрю, похваляются женщины друг перед дружкой, што с мужиком она, не одиночка. А тогда – нет, радовались в душе, но не похвалялись, энто же така беда семейная на землю пришла! Выли вдовые, как волчицы. А не вернешь, не увидишь уж больше сладкого свово. Мужики, инда, и балованные становились, честь теряли. И попивать начали, было, и по утешкам ночами ходили. Пошла кутерьма! Кутерьма, как беда – отворяй ворота.

И бабоньки рассупонились: «Однова живу, и никто мне не указ!» – только так и отпихивались и от горя свово, и от совести. Но время, как ровно песок, всё равняет. И энти колдобины затянуло. Как уж пришлось кому, то и терпи. Опамятовались, к земле руки потянулись, это уж навечно в человеке приживается, коли к земле прикипел, никуда от неё не деться, как ни вертись, а потянет. Потя-я-янет! А в работе и горе – полгоря, и ночь – вполночь. Покрошили бабы зубы по ночам, да и смирились, подушка – она не виноватая. Много тогда безотцовщины родилось. У меня-те? Так и мы такие, как все. Чего уж! Засматривались на него женщины, и глазами поигрывали, и боками подяргивали. Да только Бог был милостив ко мне мужем моим.

Сидим мы тогда за столом-те, чужие-те и вовсе ушли, а и близких – полсела. Пока он всех послушал, да поговорил, да порассказал, какая она заграница французская да немецкая, наши с ним отросточки уж носами на полатях сопят, инда, и головенки свесились. Он им подарки обещался показать посля гостей, а не дождались оне отца, сон сморил. А он тоже устал, суток пять ехал, где сидя, где и стоя, где и поспал. Я уж думала, что он тоже за столом тут и заснет. Ан – нет, чувствую руку его на колене моём, да так-то сжал, что заныло всё во мне. Наскучался он за четыре года, рука, как огонь горячая. Стала я тут гостей и пошевеливать, рано, мол, вставать, косить надо, пока роса. Все и потянулись к выходу, а глаза на мне, у иной, такие черные останавливались… Господи, а я-то что ж? Всю печаль не перепечалить, а и свою радость не гоже в угол гнать. Ребятешек надежней уложили, чтобы не сверзились с полатей-те и пошли к себе. Он днём на дверь задвижечку приладил, так просто не откроешь, парнишки большие, ведь, вымахали, а ума не так много, и хитрости никакой. Задвинул он задвижечку, и охнула я, как он меня поцеловал!

Николи раньше так не целовал! Раньше так прижмётся губами, чуть разве прихватит губу. А тут! Думала от стыда ума лишуся ! Полным ротом, да долго, аж душенька моя в пятки ушла и дрожу-те вся. Чудно! А он от меня оторвался, да спрашивает: «Что лапушка? Никак, не пондравилось тебе?» – «А кто ж тебя этак-то научил, соколик ты мой?» – «А ты мне ответь сначала, пондравилось, аль нет?» Ну, што я тут скажу? Сказать, что не пондравилось – неправда будет. По спине, аж, мурашечки. Сказать, что пондравилось – за себя обидно. Ясно, что кто-те научил мово Фролушку, «Непривычно, – говорю, – Фролушка, нескромно мне.» – «Да об чем это ты, миленькая? Как нескромно-те, если я всю тебя до последней волосиночки твоей везде видал? А тут всего делов, что губки твои закрыть, да влагу твою попить сладкую. Больно мне сладко так кажется. А поцелуй энтот французский называется. Мы сначала-те многие и смотреть не могли кино ихнее, про любовь. А потом ничо, оправились от стыдобушки, только спать не могли после кины этой. Беспокоились люто, одно спасение, что всех домой уж грузили. Последний-то раз я уж хорошенько ихну кину смотрел, чтобы тебя порадовать, лапушка. Ну, так што ты мне скажешь, я и по-старому не забыл, если што?» – « Давай ишшо попробуем, – говорю, – привыкнуть хочу». А он рассмеялся так-то хорошо, да весело, видно было, што нравится ему французское кино-те.

Так до утра и учились. Не хуже французов справились, и уж, как водится, понесла я от сладости той. Он и ещё меня научил кой-чему. Но об энтом уж я не расскажу, энто и совсем тайное, французское. Мы после войны весь перьвый год, как молодожены чумные ходили. Увижу его, как он по улице-те идет, пружинисто, да наметисто, аж, вздрогну вся, да и он меня увидит, аж вытянется. А про охоту и говорить нечего. Как струна натянута дрожу. Што ты!

А Фролушка, тож, как заговоренный, мимо просто так не пройдет. И за плечи приобнимет, и за руку коснется, и в шею ткнется губами под платок, а чуть дольше рядом стоит, так и огладит всю. По спине проведет так легонечко, чуть с нажимчиком – и вся я его! Пойду, лицо водой холодной сполосну, а он только зубы скалит. А к вечеру ему уж не до скаленья, улыбается опять своей улыбочкой, такой-то мерцательной, как огонек перед кучкой травы сухой. Вот-вот загорюсь вся! Еле, инда, дожидались, пока детушки улягуться. Николи такой большой охоты у меня раньше не было. Горела я ровно стог сена и не потухала, аж румянец, как у девки, по щекам пошел. А уж он натещился, за все четыре года народовался, хоть трусы не надевай, а я к ним попривыкла уже давно.

Смеху у нас с ним было! Как за всю прежнюю жизнь. Дверь на задвижечку приткнем, перину со скрипучей кровати на пол стянем – и нету нас на энтом свете! Всю ночь в небесах, поспим чуток, да опять друг друга радуем. Он мне оттель, из Германии, платье привез, а мальчишкам кажному по игрушке затейливой. Кому ножички, кому трубу подзорную, кому гармошку губную, и свистки были, и сумка планшетная командирская старшенькому-те, и шлем от танкистов-друзей. Он к концу войны командиром давно был. С самого начала снайпером был, а потом в разведчиках.

Вот уж порассказывал он нам всякого. Вот уж навидался мой Фролушка, то-то жизнь ему и сладостна была. А платье то было французское, али немецкое – не могу точно-те сказать. Не наше, но схожее. Темно-серое с голубым, и в клеточку беленьку с красной да черненькой полосочкой. Клетка немаленькая, тоненькая. Рукав-те пышненький в головке, а книзу скромный. Юбка-те пышная в складочку, понизу в оборочку, а с-под низу белая юбка исподняя с кружевами виднеется. И воротник белый с кружевами вкруг шеи и манжетики белые пришивные тож с кружевами. А поверх платья того королевишнева ещё и запон белый. И тож весь-те в кружеве. У меня платки на голову завсегда были белым белёшеньки.

Как пойдём с ним в церкву, аж, коровы останавливаются от красоты такой. Што ты! Он уж мной гордился, сказать тут нечего. А пышная юбка и для беременного чрева хороша была. Он мне шептал, што думал об энтом, когда выбирал подарок для меня. Так и получилося, што я у него всю остатнюю жизнь нарядная проходила по праздникам. Потом и другое купил, самому нравилось меня наряжать. А ночью-те всё шептал, што безо всякой одежки я ему милее всего, так и спали иной раз до утра голеньки прижавшись. Зимой холодно на полу, не забалуешь, так и в перине в обнимочку утрясемся, утром оденемся и задвижечку откроем. Самые-те маленьки любили к нам под одеяло залезти понежиться чуток, если раньше встанут, чем мы. Такую кучу-малу устроим, кровать аж кряхтит.

Потом я совсем затяжелела. Брюхо, как никогда большим в тот раз было, боялась, что не разрожусь. А он только посмеивался: «Что энто ты, мать, нынче вынашивашь? Чуду какую. Ровно, как там и опять не один сидит?» Как в воду смотрел, да промахнулся он в энтот раз! Моя взяла! Родила я ему двух дочушек зараз. Он-то опять мальчонку ждал, да окарал сей раз. Не всё коту масленица. Хорошо я их родила. Не хватило только пеленок потом, раньше по одному я их выхаживала, а тут сразу две мокрощёлки, прости, Господи. А уж хорошенькие! Мальчишки их в драку на руках таскали, я и вовсе свободная была. Отец им расписание составил, да рапорт с них требовал, за «операцию наблюдения» за сестрами. Ох и боевые они у нас выросли! Што ты! Им угомону не было, всё-те им надо, и везде-те они с братьями. Я думала, что их так по ошибке и в армию забреют.

Фролушка пришел, а старшенького по осени в армию взяли. Вот уревелась я тогда, как палец на руке ножом до косточки тронули, но сыну-те и виду не давала подумать, што страдаю так. Пусть с лёгким сердцем идёт. Так все-те оне у меня и сходили в армию-те.

А потом зачалась в нашем дому учёба. Вот уж повертелись мы с Фролушкой тогда! Поживи-ка на два дома, а ну? Один дом здеся, а другой в городе, в обчежитии. Мы там, как родные стали уж. Ихный главный учитель, декан, вроде, его оне звали, а по имени Захарьевич, всегда с нами здоровался, с Фролушкой и за руку здоровался, руку-те тряс, за сынов спасибо говорил. Тогда всё нефть искали и нашли её тут. Глыбоко только, на тыщу метров, а то поболе, и тму-то тмущую её нашли там! И сыночки мои все училися в инженерном институте. Как один. Так уж им отец постановил, чтобы нам с ним от натуги не лопнуть. Он, кажный парнишка-те наш, как из армии придёт – сразу и в институт, считай, вторая армия. Старший из них брат там за всех в ответе. Отец им картошки, сала, муки отвезёт, банку сливок снятых, да свёклы, да капусты квашенной, – они сами и варят. И сыты, и здоровы, и недорого нам. Оне на лето все, кто от экзаменов-те свободные уже были, приезжали. Тут работали и на себя, и нам младших поднимать помогали. Все тогда студенты-те так жили, ничо особенного. После девчонок я ещё Фролушке утешеньице родила напоследок, мальчишечку, и больше уж не беременела. Отрожалась я в полное своё удовольствие. Десять их у меня родилось. И все выучились. Обе девчонки учительницы в селе у нас. Замужем за хорошими парнями обе. Сейчас уж бабушки тоже, пенсионерки. Инда и не верю, что всё это Фролушкино семя так во мне проросло. А с другого края посмотреть, што ж ему и не прорасти? Когда такая большая охота идёт, что, кажись, и камень веточку пустить может.

Великое это Господне снисхождение нам людям – охота друг к другу.

Вот уж и приехали мы, кажись? Так и есть. Приехали! Энта вон толпа народу – всё мои, ведь, стоят. Энто только часть малая. Объезд я перед смертью делаю. Всех, инда, объеду. Как же? Мне Фролушке полный отчет дать надо, как они тут живут без нево. Он их видит, но уж лутше я самолично всё посмотрю и ему расскажу. Ждёт он меня, волнуется. Там, говорит, люди вновь, как бы молодыми стают, лет сорока с небольшим, как в пору моей-то большой охоты. Хорошо бы так-то. У старших была, – слава Богу всё. Теперь середние пошли. И сосчитать не могу, сколь их тут сейчас собралось. Должно пятьдесят два быть, энто до правнуков. Только четыре сына тут и внуки, седые все. Но энто ништо. Природное. У старших детей поболе, там уж и прапраправнуки пищат, своё требуют. Так-то славно.

А и всего от нас с Фролушкой за семьдесят семь годочков народилось уже больше тысячи человек с нашей кровью до четвертого колена. Они уж не такие плодовитые, как мы. Боятся, инда, что земля не прокормит. А она нас, матушка, кормит да лелеет, мы и заселить-то её не можем, как след. Прокормит уж всех, только работай.

Всё. Встали, кажись, совсем? Слава Богу. Сейчас уж и за мной зайдут.

Энто не твой ли голубчик тебя ждёт? То-то и смотрю, весь вытянулся. А хороший он у тебя. Хороший. Справненький, и ноги крепко стоят, и не хлипкий. И задочек-те упругий, мужской. А лицо-те у ево доброе. Ну вот! А чего ж ты? Да роди ты ему ребеночка на погляденье, на утешение! Што ж ему теперь в самой силе и след на земле не оставить? Роди. Хороший он отец будет, заботливый. Смотри, пальтецо тебе принес. И взгляд-те у него на Фролушку похожий, смотрит неотступненько, только что крылышки на спине не трепещуться, как тебя глазом ищет. Это у всех хороших мужей так-то бывает. Не кажный так-то будет. А потом ты меня спомнишь через года два. Меня уж и не будет вовсе, к Фролушке уйду.

Почему спомнишь-те? А как же? В большой ты охоте будешь тогда к мужу. Вот и спомнишь меня, Слава Богу. Ну, идите, идите, увидал он тебя. А я попозже, пусть народ схлынет, мне торопиться теперя некуда уж. Придут за мной. А и всего-те вам хорошего, и здоровьица, главное. Господь с вами».

Оглавление

Книга первая. Зелёные костры седой Гипербореи

  Сказочка – предисловие.

    Унитазы?

    Месть.

    Деньги?

    И зачем?

    Гобсеки.

    Окна Овертона.

    Великий русский.

    Правды и смыслы.

    Волнорезы Майами.

    Русский дзен.

    Толерантность?

    Э-эхма-а!

  Глава 1. Пролог

  Глава 2. Начало праздника «зелёного костра»

  Глава 3. Отцы и дети

  Глава 4. Он и жрец

  Глава 5. Она и жрица

  Глава 6. Жрецы и они

  Глава 7. Они и жрецы

  Глава 8. Мораль

Книга вторая. Большая охота