Я зову тебя [Елена Хуторная] (fb2) читать онлайн

Храню тебя на память

Храни меня на память

Храни меня на память в нафталине.

Люби меня заочно по открыткам.

Найди предлог и спутай моё имя.

Порви мои признанья на обрывки.

Прочти мои стихи и не узнай их.

Уйми своё дыхание – так проще.

Любовь про нас давно уже всё знает,

Но узел разрубить никак не хочет.

И третий ни к чему, он просто лишний

Среди никем не принятых «а если…».

Но наше уравнение, так вышло,

Решилось и без прочих неизвестных.

Фаттахов С.

Мне было шестнадцать, а Ване семнадцать. Но выглядел он на все двадцать, а все наверняка помнят, какими в том возрасте двадцатилетние «дяди» казались взрослыми. И был он ослепителен практически в буквальном смысле слова, потому что смотреть на него действительно было невыносимо – до того он был хорош собой. Классический красавец во всем: высокий, широкие плечи, узкие бедра, плоский живот в кубиках мышц, соломенная челка падает на голубые глаза и ямочки на щеках – такие не по-мужски обаятельные, но казалось, полмира можно было отдать за эти ямочки! Все это Ваня прекрасно о себе знал и не то что не скрывал, а с удовольствием демонстрировал, правда, самодовольство его было таким щенячьим, совсем еще мальчишеским и было настолько лишено какого-либо высокомерия, что совсем не вызывало раздражения, а даже напротив казалось в высшей степени умилительным.

Девочки говорили о нем с придыханием, краснели от его заигрываний, фотографировались с ним как с местной достопримечательностью, даже пионервожатые и те пребывали под впечатлением от его обаяния, да и как иначе! Мужского в Ване, несмотря на его несерьезные ямочки, было через край, и если даже я, все еще пребывающая в состоянии глубокого сна Спящая красавица, не смогла не заметить этого, то что говорить обо всех остальных, кто давно уже обладал гораздо более обширным опытом общения с мужчинами.

Правда, надо заметить, что несмотря на всю свою неразбуженность, я тоже по мере сил принимала участие в межполовых играх, однако все они сводились к безмолвным переглядываниям с Эдиком из другого отряда, который так и не осмелился даже пригласить меня танцевать, да одностороннему диалогу с еще одним персонажем, который на всем протяжении поездки изводил меня тем, что когда я проходила мимо, обзывал меня каким-нибудь длинноногим или длинношеим животным. Это сейчас я понимаю, что так он скорее всего выражал свою глубокую симпатию ко мне, но тогда злилась из-за этого безмерно, считая, что ничем не заслужила такого отношения.

Однако вернемся к нашим красавцам. Была у нас в отряде девочка просто идеально хорошенькая, на мой взгляд, я заглядывалась на нее так же, как на Ваню, разве что стеснялась ее гораздо меньше. Вот такой, думала я тогда, и должна быть женщина: невысокого роста, с длинными белокуро-вьющимися волосами, голубыми глазами и очаровательной улыбкой. Присутствовали, конечно, в ее характере некоторые недостатки в виде мелкой стервозности и лицемерия, но они казались мне гораздо меньшим злом, чем мои сто семьдесят с лишним сантиметров, абсолютно прямые русые волосы и неспособность общаться с лицами противоположного пола. А как Оля прильнула к Ване, когда фотографировалась с ним на ярком черноморском пляже! Ну что могло быть прекраснее, чем эти двое, совпавшие всеми идеальными частями своих практически обнаженных тел – одинаково привлекательные, обаятельные и желанные для всех! Мне было очень удивительно, что у них не зашло дальше этого совместного позирования, причем случилось это вовсе не из-за Оли, которая ради Вани готова была на все, а из-за Вани, который избрал для себя целью совсем другую девушку.

Что он в ней нашел? – не давал мне покоя вопрос. Маленькая, еще ниже Оли, с простым веснушчатым лицом и косой до попы, тихая, почти незаметная. Правда, после общения с ней сразу становилось ясно, что она далеко не так слабовольна и безропотна, как казалось на первый взгляд, но все равно: Ваня мог выбрать любую – любую! – красавицу в нашем пионерлагере, но почему-то остановил свой выбор именно на Кристине. Только имя и было у нее красивое, хотя и совершенно не шло ей.

Примерно в середине смены все старшие отряды собрали и отправили в поход на Солнечную поляну, где в свое время вроде бы снимали какой-то очень известный советский фильм типа «Бриллиантовой руки». Шли мы несколько часов по жаре: по лесу, по устью пересохшей реки, по засыпанной камнями равнине – испытание оказалось нелегким для всех нас, городских жителей, прямо скажем не привыкшим к таким длительным, изнуряющим перегонам. Однако и когда мы оказались на месте, испытания не закончились: как всегда возникла грызня из-за распределения мест в палатках. Одну девочку девчонки довели до слез, открыто заявив ей, что не желают жить с ней под одной палаточной крышей.

Правда, Настя и в самом деле была какая-то странная: не по годам развитая, но при этом отталкивающая в своем высокомерии, причем это и без того неприятное чувство многократно усиливалось впечатлением от ее некрасивой внешности и совершенного отсутствия вкуса во всем. И как еще к ней можно было относиться, если одновременно с этим она была уверена, что совершенно неотразима и что все должны буквально поклоняться ее красоте и уму? В общем, не так что бы совсем уж незаслуженно ее обидели, но все-таки ей тогда пришлось несладко. Сдается мне, то пребывание в пионерлагере вообще много на что открыло глаза всем нам.

Когда вопрос с расселением все-таки утрясся – к моему большому тайному облегчению Настю все-таки разместили не в нашей палатке – оказалось, что к нам подселили Ваню с его верным другом, которого тоже звали Ваней. Был этот второй Ваня так же высок, как первый, но при этом худ, черноволос и молчалив – одним словом, практически полная противоположность своему другу. Видимо, именно поэтому из них двоих и получились такие отличные друзья.

Мне до сих пор непонятно, как Ваням разрешили ночевать вместе с нами, девочками – это же все равно что пустить пару козлов сами знаете куда! И тем не менее. Вероятно, пионервожатые понадеялись на свою бдительность.

Вечером долго жгли огромный костер и пели песни под гитару, но я не дождалась завершения посиделок и чуть ли не раньше всех ушла спать.

Ночью проснулась, потому что жутко хотелось в кустики. Было тихо и хоть глаз вырви темно: не имело никакого значения, были глаза закрыты или открыты, результат один и тот же – не видно ни зги. Я лежала в дальнем углу довольно обширной палатки и не испытывала никакого желания пробираться к выходу на ощупь между спящими телами, однако поворочавшись какое-то время, поняла, что если я хочу снова уснуть, то преодолеть этот путь мне все-таки придется. В этот же момент вдруг раздался шепот пионервожатой, призывающей всех желающих воспользоваться открытым выходом на природу, и я наконец решилась.

Метра полтора мне удалось преодолеть никого не задев, и я уже было обрадовалась тому, что цель близка, как вдруг почувствовала, что переступив через что-то, я оказалась сидящей на чем-то, причем несмотря на полное отсутствие какого-либо опыта, было ясно как день, что это что-то является мужским телом. И у меня не было никаких сомнений, что оно принадлежит именно Ване – тому самому, у которого широкие плечи и несерьезные ямочки, причем к моему ужасу я вдруг поняла, что он тоже проснулся и, легко пробежавшись по мне пальцами, быстро нашел мою ладонь, как будто мог по ней определить, с кем свела его судьба в этой кромешной темноте. Когда он взял мою руку в свою, я замерла. Его рука была прохладной, и мне не хотелось убирать из нее свои горячие пальцы, а когда он провел по ним легко и ласково, будто обнял, и вовсе захотелось окунуться в это ощущение и оставаться в нем будто в прохладной воде жарким днем.

– Кто еще пойдет на улицу? – прошептала пионервожатая, и я тут же очнулась, заспешила, устремившись к выходу. Ваня, не отпуская меня, скользил по моим пальцам до самых кончиков, но прохлада стекла с них до последней капли, и я наконец оказалась в темных предрассветных сумерках.

На обратном пути обошлось без приключений, а когда я проснулась, Вань в палатке уже не было. Сходила умылась, пришла к нашей походной кухне, где пионервожатые уже варили кашу на завтрак. В кипящую воду выливали сгущенку из жестяных банок – не дай бог увидеть такое зрелище тем, кто ел ее только по большим праздникам да и то не вдоволь, а лишь чудом урвав пару ложек манны небесной перед тем, как всю ее отправляли на производство крема для торта. Сейчас смешно вспомнить, но тогда, на Солнечной поляне, провожали каждую ее каплю со вселенской тоской во взоре.

Тем не менее, я тут же забыла про сгущенку, когда в поле видимости вдруг появился Ваня и непринужденно, будто делал это каждое утро, сел рядом со мной на бревно, коснувшись меня боком.

– Привет, – улыбнулся он мне своими ямочками.

– Привет, – ответила я ошарашено, хотя и сделала вид, что так и надо.

– Как дела? – продолжал он лукаво коситься на меня.

– Нормально, – посмотрела я перед собой, потому что смотреть на него, сидящего так близко, не было никаких сил.

Он помолчал какое-то время, глядя как пионервожатая мешает в котле черпаком. Боку было тепло от его тепла.

– Ты же тоже ночевала в крайней палатке? – спросил он меня.

– Да, – ответила я, снова отводя взгляд.

– Давайте я помогу, – вдруг сказал он и встал с бревна.

Бок провалился в пустоту.

Ваня забрал у пионервожатой черпак и стал мешать им, пока та сыпала в котел крупу.

Когда вернулись обратно в лагерь, у Вани появилось новое увлечение – брать девочек за руки, рассказывая им при этом, что это поможет определить таинственную незнакомку, которая явилась к нему ночью на Солнечной поляне. Конечно, девочки были только рады поучаствовать в конкурсе на Золушку, поэтому охотно давали ему свои ладошки, причем часто не по одному разу, против чего сам Ваня, конечно, нисколько не возражал.

Однажды я в ожидании, пока отряд соберется после завтрака, чтобы идти на пляж, стояла на террасе перед столовой, а Ваня в это время о чем-то говорил со вторым Ваней на дорожке, проходящей под террасой. Вдруг он поднял голову и увидел меня. Улыбнулся пронзительно своими ямочками, так что сердце свело судорогой, но взгляда я на этот раз почему-то не отвела. Он вскинул вверх руку:

– Дай мне свою руку, – сказал он.

– Зачем? – спросила я.

– Дай, – требовательно повторил он.

– Зачем? – снова спросила я.

– Ты чего такая дерзкая, а? – тряхнул он головой, отбрасывая сползшую на глаза челку и продолжая сиять ямочками. – Дай, сказал!

Не знаю, что за ступор на меня нашел, может, я растерялась от неожиданности, а может, помешало воспоминание о том, скольких девочек он уже вот так перетрогал. Хотя, наверное, еще чуть-чуть, и я тоже протянула бы ему руку, но тут его окликнул второй Ваня и настойчиво потянул за собой, когда тот попробовал проигнорировать его призывы. В конце концов Ваня все-таки последовал за другом и своим отрядом, который пионервожатые наконец повели на пляж, но в последнюю секунду он обернулся ко мне и крикнул:

– Все равно найду тебя – так и знай!

Мне тоже пора было идти. Отходя от заграждения террасы, я поймала на себе быстрый и как всегда неопределенный взгляд Эдика. А когда проходила мимо второго моего «поклонника», тот как всегда зло и презрительно прошипел мне почти в самое ухо:

– Страус.

Своего обещания Ваня не сдержал.

Дни истекали, до конца смены оставалось все меньше и меньше времени, наконец не наступил последний вечер перед отъездом. Устроили большой праздник на прощание, Ваня и наша руководительница кружка танцев танцевали на нем румбу. Как они двигались! Казалось, все в душе, а местами даже в теле двигается вслед за ними. Мне тут же захотелось вернувшись домой тоже обязательно научиться танцевать так же, а пока я сидела и глаз не могла отвести от Вани, одетого во все черное, с расстегнутой до самого пояса рубашкой.

Следующим утром их отряд уехал одним из первых, а нас повезли на вокзал только спустя два часа. Моему удивлению и отчасти радости не было предела, когда оказалось, что Ваня со своим отрядом и сопровождающими до сих пор ждут своего задерживающегося поезда. Правда, рассчитывать на какое-либо внимание с его стороны по-прежнему не приходилось, поэтому я вместе с девчонками прошлась по киоскам, покупая в дорогу лимонад и пирожки, а потом устроилась на каменном возвышении, на котором стояло здание вокзала, ожидая, пока соберутся все остальные.

Сюда же начал стекаться и Ванин отряд – вроде бы наконец объявили посадку на их рейс. Ваня стоял совсем недалеко от меня, как всегда дурачился, откидывая назад падающую на глаза челку и сияя своими ямочками направо и налево, и я от нечего делать наблюдала за ним, стараясь однако не слишком афишировать свой интерес.

– Лена! – вдруг услышала я оклик своей сопровождающей.

Видимо, она звала меня не в первый раз, но я была настолько поглощена подглядываниями за Ваней, что не слышала ее, пока она не крикнула так громко, что на нас все обернулись.

Я вздрогнула, посмотрев на нее, и собралась было подскочить на ноги, чтобы пройти к лестнице и по ней спуститься с возвышения, на котором сидела, но вдруг увидела под собой Ваню, протягивающего мне руку. Оперлась на нее и спрыгнула на асфальт. Уже собралась поблагодарить его и отнять руку, как вдруг поняла, что он не отпускает ее. Я посмотрела на него, и в душе снова все схлестнулось: в его ямочках все еще таились остатки смеха, но в глазах плескалось удивление, а на его волнах раскачивался большой, все заслоняющий собой знак вопроса. И рука у него снова была прохладной, и он мимолетным узнавающим движением скользнул по моим горячим пальцам уже на пути к расставанию, потому что я выскальзывала, пока прохлада снова не стекла с них до последней капли.

Я зашла в вагон, не обернулась. Поезд тронулся.

Ну почему я не сделала этого? – много раз бился во мне вопрос.

Но не сделала чего? Не призналась ему, что я была той самой Золушкой? Не попыталась целенаправленно обратить на себя его внимание? А зачем? – снова упиралась я в вопрос, который когда-то задала самому Ване. Той мне, шестнадцатилетней, неопытной, неискушенной, это ничего не дало бы. Всегда понимала это и все равно жалела непонятно о чем.

А теперь, тринадцать лет спустя, смотрела на его фотографию, на которую наткнулась в анкете у одного из своих друзей на одноклассниках. Я уже не неопытная и неискушенная девчонка – напротив. И теперь так просто сделать все то, что не было сделано тринадцать лет назад на берегу Черного моря. Открыть окно сообщения, написать: привет, Ваня. Он, конечно же, ответит мне, потому что увидит мои фотографии, которые наверняка ему понравятся, потому что они всем нравятся. И будет так просто говорить с ним о чем угодно, флиртовать и вести его в нужном направлении. Владеть его ямочками, голубыми глазами и непослушной челкой. И даже то, что он живет в другом городе, в общем-то, не является большой проблемой.

Я снова вспомнила ночь в палатке и то, как он обнял своей рукой мою руку. Закрыла окно сообщения, вышла с сайта. Оказывается, некоторые моменты в жизни совсем не нуждаются в том, чтобы их исправляли.

За чашкой кофе

Зашла в кофейню, чтобы погреться и хоть немного посидеть, ни о чем не думая и не вопрошая себя внутренне, что опять я сделала не так. Ведь знала же, что все так, потому что если что-то происходит, значит, это нужно зачем-то, вот только зачем? Зачем опять эти проблемы, несостыковки? Вроде бы ничего фатального, но почему нельзя обойтись без этих заминок, этого беспокойного ожидания, чтобы просто все сложилось и можно было идти дальше, думать о другом? Вот, опять я начала, поймала я себя на знакомых переживаниях.

Взялась за меню, долго бродила глазами по страницам, не давая сквозь названия блюд и напитков пробиваться распиравшей меня обиде на жизнь. Наконец поняла, что не хочу есть, и сделала официантке свой обычный заказ – латте с корицей.

В кофейнях всегда приятно находиться – что бы ни было на душе, ход мыслей замедляется, интенсивность переживаний снижается. Можно откинуться на мягкую спинку кресла, чувствовать руками деревянную поверхность стола. Приглушенные звуки, приятная музыка – на этот раз Delerium, – почти незаметная суета официантов. Посетители, занятые своими блюдами, напитками и разговорами.

Я наконец поняла, что не так с двумя, сидящими у окна, – этот вопрос настойчиво пробивался сквозь весь мой мысленно-чувственный сумбур с того момента, когда они в первый раз попали в мое поле зрения.

Они сидели за разными столиками, спиной друг к другу. Казалось, и он, и она были поглощены собственными мыслями, вполоборота повернувшись к широкому окну. Перед ней фруктовый чай и пирожное, на его столике только минеральная вода и телефон. Однако при этом они сидели слишком симметрично, слишком близко друг к другу, чтобы можно было поверить, что они не имеют друг к другу никакого отношения.

Стройная, стильная фигура девушки, длинные волосы, длинные пальцы с красивым маникюром. Коротко стриженный затылок мужчины, накаченные плечи. Оба в сером. Хорошо носить серый, имея такие фигуры, – несмотря на невзрачность цвета, никогда не останешься незамеченным, а даже наоборот, скромность цвета словно подчеркивает нескромную соблазнительность фактур под ним.

Невольно поискала обручальное кольцо на руке мужчины – старый, как мир, сюжет: она, легкая и пленительная, и он, уже обремененный многолетними обязательствами, но все еще не потерявший вкус к жизни.

Да, все-таки они были вместе. Придвинувшись еще теснее спинками кресел друг к другу, и, кажется, делая вид, что говорят по телефону, они говорили друг с другом.

Такие знакомые переживания – ощущение того, что ты нравишься, что вас, без всяких сомнений, влечет друг к другу. Уверенность в своей красоте, привлекательности, в своих силах. В свои двадцать с небольшим ты можешь уделять этому столько времени и внимания, сколько хочешь, потому что у тебя есть только ты, по сути, и никого больше. И еще есть он. Можно думать о нем, ждать от него звонков, готовиться к очередной встрече с ним, рассказывать о нем подругам. Никаких мужей, детей, домашнего хозяйства…

Где мой кофе? – вдруг спохватилась я. Оглянулась по сторонам, ища глазами официантку. Посмотрела на часы. Даже в те моменты, когда можно было никуда не торопиться, не получалось надолго забывать о времени. Наконец расслабилась – я же никуда не спешу. Надо, в конце концов, учиться расслабляться хотя бы в такие моменты.

Девушка собралась уходить. Рассчиталась за себя сама. До сих пор не знаешь, чувствовать из-за этого уязвленность или гордость. Никаких объятий, поцелуев – просто ушла, а он остался и вскоре оказался поглощен общением с подошедшими друзьями – такими же бородато-брутальными личностями, как он сам. И хотя я по-прежнему оставалась сидеть недалеко от него, мыслями проследовала за ней – вслед за ее миром, в котором не было мужей, детей и домашнего хозяйства, зато были разговоры с подругами, подготовки к встречам, ожидание звонков…

Мне наконец принесли кофе. Хотела высказать официантке тоном и взглядом свое недовольство долгим ожиданием, но она так мило мне улыбнулась, и тут же я увидела такой чудесный рисунок, нарисованный на молочной пенке, что все мое недовольство покрушилось внутри меня мелкими кусочками и сквозь мрачную стену обиды на жизнь наконец выглянуло солнце.

Вкус кофе, запах корицы, нежность молочной пены. Возможность сидеть и просто пить латте с нарисованным специально для тебя цветком. И уйти после этого не в мир бесконечного ожидания какой-то лучшей жизни, а к работе, которую любишь. К человеку, который рядом, когда это нужно. К ребенку, который дарит столько радости и нежности, что это определенно стоит всех затраченных усилий и бессонных часов.

Пришла смс-ка, и я потянулась за телефоном. Упали деньги на счет – решился мой вопрос. Сейчас, когда я уже успокоилась, это даже не вызвало во мне той радости, какой эта перспектива стоила, на мой взгляд, еще только полчаса назад. Это и к лучшему – чрезмерные эмоции всегда только мешают.

Кофе выпит, пора было уходить.

Когда выходила из кофейни, проследила глазами за своим отражением в окне – таки да, я тоже все еще неплохо выгляжу в сером.

Притча

Жила-была травинка. Она росла на вершине пологого холма, откуда открывался чудесный вид на долину. Днем ей светило солнце, ночью луна, было тепло, влажно и уютно среди других травинок, и все-таки ей не давала покоя мысль, что есть на земле что-то более интересное и увлекательное, чем ее травиная жизнь. «Да вот быть хотя бы божьей коровкой! – восторженно думала травинка. – Я могла бы летать, где хочу, столько бы всего увидела, столько бы узнала, у меня были бы такие замечательные яркие крылышки!» Травинка изо всех сил тянулась вверх и действительно выросла чуть выше всех остальных, так что даже смогла окинуть взглядом окрестности, но тут пришла осень, она завяла и умерла.

В следующей жизни она родилась божьей коровкой. Пригревало солнце, трава и цветы радовали своими красками, и было так здорово нестись над землей, чувствуя бодрое трепетание крыльев, но ей никак не удавалось подняться выше хотя бы деревьев, растущих на краю луга. Как только она поднималась до середины кроны, голова начинала кружиться и приходилось возвращаться поближе к земле – и почему только она не птица? Как же высоко они летают и живут, говорят, несравненно дольше божьих коровок…

Это был самый бодрый воробей       из всей стаи. Быстрый, звонкий, он умел найти самые хлебные места, самых крупных червяков, все воробьихи заглядывались на него, считали его безрассудным смельчаком, умным и предприимчивым везунчиком. Казалось, он всегда выйдет сухим из воды, даже из самых критических ситуаций, как например, на днях, когда он чудом успел увернуться от большой черной кошки, давно караулящей его. «Я тебя все равно достану», – читалось в ее желтых глазах. «Не достанешь», – вспархивал он из-под самого ее носа. Воробьихи восторженно ахали, воробьи постарше неодобрительно качали головами. «Ты будто специально нарываешься», – ворчала мама. Он не нарывался. Ему просто очень нравилось думать, что он нисколько не хуже пушистой желтоглазой зверюги с сильными лапами и острыми когтями.

«Кс-кс-кс», – раздалось из соседней комнаты. А, ну конечно, сейчас все брошу и побегу, лениво махнул он длинным пушистым хвостом. Мало того, что кормят этими сухими несъедобными комками, не разрешают ходить по столу и точить когти о деревянный косяк, так еще и ждут, что он будет прибегать по первому зову. В следующую секунду где-то совсем близко раздались шаги, смываться было поздно. Длинные белые безволосые лапы протянулись к дальнему углу полки в шкафу, у которого была отломана дверца… Черт, и это убежище вычислили. Он вцепился когтями в хозяйское плечо и обреченно подставил спину под ласковые поглаживания. Конечно, это здорово, что не приходится добывать себе на пропитание самостоятельно, и можно позволить себе спать по шестнадцать часов в день, но все-таки именно люди правят миром, и если уж родиться кем-то, то только вот этими безволосыми, бесхвостыми, ходящими на двух лапах.

Васе снилось, что он видит в темноте и может передвигаться бесшумно как кошка, и эти ощущения казались ему такими знакомыми, будто он и правда знал, что такое быть в кошачьей шкуре. Но пожалуй, это было единственной его особенностью, отличавшей от других людей. В остальном как он ни старался, все у него было как у всех: какая-никакая работа, семья, рыбалка по выходным. Кто-то другой сколачивал состояния, вел за собой толпы людей, ездил на лимузинах и тратил бешеные деньги на развлечения – и почему только одним дается все, а другим только и остается, что следить за ними с завистью и восхищением?

Аня родилась в семье преуспевающего бизнесмена и известной певицы. С самого детства у нее было все, чего только она ни пожелает: игрушки, наряды, драгоценности, поездки за границу, общение с самыми знаменитыми людьми страны да и что скрывать, мира! К ней все благоговели, потому что ей посчастливилось родиться не только умной, но еще и очень красивой девочкой, и к тому времени, когда ей исполнилось шестнадцать, вся планета лежала у ее ног. Она с одинаковым успехом пела, снималась в фильмах, вела не самые глупые ток-шоу, а когда ей все это надоело, она подалась в бизнес и быстро преуспела в этом деле тоже, открыв сеть магазинов модной одежды. Ее одолевали поклонники, прохода не давали журналисты, все звезды хотели заполучить ее на свои вечеринки, продюсеры приглашали ее в свои фильмы, певцы предлагали спеть дуэтом, журналы пестрели фотографиями с ее изображением. К двадцати трем годам у нее было уже два нервных срыва, она перепробовала все существующие на свете наркотики, лечилась от алкогольной зависимости, и наконец однажды ей пришло письмо с угрозами от какого-то маньяка, который сообщал ей в своем послании, что или она будет с ним или не достанется никому. Аня поняла, что больше не хочет выходить на улицу. Не хочет никого видеть, ни с кем разговаривать, не хочет петь, сниматься в кино, вести ток-шоу и делать эскизы платьев для летней коллекции. «Вот бы стать маленькой травинкой, – подумала она, забившись в угол своей роскошной квартиры. – Маленькой зеленой травинкой. Греться на солнышке, смотреть в небо и тихо умереть в конце лета…»

Три свадьбы

Март

Это моя двадцать первая свадьба. Я как всегда бесподобна, и свою невесту, хоть собственной красотой она и не вышла, здорово украшаю и делаю почти симпатичной, уж не говоря о том, что только благодаря мне она сейчас не клацает зубами от холода как остальные гостьи. Все-таки не месяц май, о чем только думали вот эти, когда наряжались в свои шелковые платья?

Эй, руками не трогать! Все так и норовят подержаться да потереться!

– Какая хорошенькая у тебя пелеринка! – воскликнула одна из подруг невесты. – Такая белая, пушистая, что это за мех?

– Лиса, – ответила невеста с плохо скрываемой гордостью.

То-то же! Гордись. Не всем я достаюсь.

– Иди сюда, – позвала та свою замерзшую подругу, – я тебя погрею, а то ты совсем замерзла.

А вот это уже лишнее!

И все-таки пристроила рядом с собой этого воробушка, глянь, как прильнули друг к другу. Ну да ладно, черт с вами. Пользуйтесь моей добротой.

После фотографирования на природе устроили гостям небольшую передышку – решили попозировать в холле какой-то гостиницы. Вывалили всей гурьбой из машины… и оставили меня в лимузине. Как будто я какая-нибудь банальная коробка конфет или упаковка пластиковых стаканчиков! Сиди тут с этими. Даже поговорить не о чем. Эй, есть там кто живой?! Заберите меня отсюда!

Ну наконец-то! Кто-то идет. А, воробушек. Потянулась за конфетами и стаканчиками, нашла бутылку шампанского. Куда пошла? А я? Меня, меня возьми!

Ага, а вот и жених зачем-то явился. Забрались с воробушком на заднее сидение лимузина. Слезь с меня сейчас же! Сел прямо на край, а тушка-то, наверное, под сотню килограммов!

– Как ты?

Странный голос у него какой-то, как будто он расстроен чем-то – это в день-то свадьбы?! Слава богу, мне самой никогда не придется выходить замуж.

– Нормально.

Это воробушек отозвался. Жених вдруг придвинулся к ней, она положила голову на его плечо, зашептали о чем-то, то ли он ее утешает, то ли она его. Он, наконец слез с моего края, так что я почувствовала облегчение и даже задремала ненадолго. Пока этот верзила снова меня не придавил. Эй, да что тут происходит? А-а-а!…

Черт! Чуть не задохнулась из-за них! Навалились на меня оба – один поверх другого – хорошо, что подоспела невеста и остальные гости, а то бы так и пала при исполнении служебных обязанностей! Хотя это скорее все-таки призвание, а не работа в обычном понимании этого слова: я натура утонченная, не могу обойтись без момента творчества, импровизации. Так что сейчас встряхнусь и снова блистать!

Апрель

Правильно, без меня никуда. Ну и что, что апрель? А вот и снег пошел, и ветер, и холодно почти как зимой. Кутайся, воробушек, кутайся, сегодня твой праздник, не пристало тебе с красным носом замуж выходить.

А она даже симпатичная. Прическу ей сделали, платье кружевное цвета топленого молока, лучше бы, конечно, белое, но так я даже лучше выделяюсь на его фоне. Прямо красавица наш воробушек, и уж тем более намного лучше вот этих дамочек с животами. Никогда не понимала – в таком положении дома надо сидеть, милые леди, а не рассекать в фате и с букетом в руках, изображая невинность!

Жених вокруг моей невесты так и вьется, и тот, со стакилограммовой тушкой, тоже здесь. Как-то странно он смотрит на нее, как будто и не женат вовсе. Хотя жена его тоже, кажется, не скучает, какой-то хахаль с ней, длинный и извивается что твой шланг.

– Гогик, ну ты скажешь тоже! – заливается смехом молодая жена.

– Ларочка, ну ты же меня знаешь, – довольно улыбается он.

Точно Гогик.

Снова эти двое оказались вдвоем в лимузине. И куда только смотрит жених, а теперь уже законный муж? Вроде как отдает последние распоряжения перед банкетом – как будто этим заняться больше некому. Они же опять сейчас все бока мне отдавят! Проклятье, слезьте с меня!

Э-э, похоже, тут одними утешениями не обойдется. Красивые у невесты подъюбники. Знаете, бывают такие натянутые на сетку обручи, которые проступают сквозь ткань платья – смотрятся отвратительно и топорщатся самым невообразимым образом, когда невеста садится, сразу видно – сэкономили. А бывают пышные многослойные юбки – у воробушка именно такие. Так романтично смотрится этот пенный ворох – если бы я не была так уверена в себе, даже позавидовала бы. И чулочки-то у нее какие-то необыкновенные, и туфельки – эх, хороша невеста! Эй-эй, прическу так испортишь ей! Навалился… Еще ведь банкет впереди.

Ау, любовнички! Кто-то идет! Что? Вы даже двери не закрыли?!

А вот и Ларочка с Гогиком. Их лицами сейчас только орехи колоть.

Как-то не нравится мне, как воробушек в меня вцепилась. Хотя понять можно – все прелести наружу, как-то неловко, наверное, перед подругой, и хочется чем-нибудь прикрыться.

Что? Нет. Только не это. Не-е-е-е-т!!!…

Октябрь

Снова воробушек. А муж, интересно, тот же самый будет или все-таки другой?

Надеюсь, на этот раз обойдется без происшествий, а то после прошлого празднества кое-как вывели пятно от красного вина, которое Ларочка в порыве ярости выплеснула на воробушка. То есть на меня, если учесть, что та мною прикрывалась. Но даже после химчистки остался небольшой след. Конечно, его почти не видно, а если одевать меня стороной с остатками вина внутрь, то и вовсе никто не догадается, но я-то знаю! Несколько ночей проплакала. Конкуренция повсюду: летом завезли новые накидки, и хотя они, конечно, и в подметки мне не годятся – синтетика! – все равно трудно отвязаться от не самых оптимистичных мыслей по поводу будущего, которое меня ждет.

Наконец-то невеста готова.

Боже мой, что это?… Она же беременная, вы только гляньте. Месяц седьмой, не меньше! Неужели на прошлой свадьбе так постарались? Нет-нет-нет-нет, не надо меня туда, не хочу-у-у-у!!!

Какой позор. Боже мой, какой позор. Все, я убита и растоптана. Да еще это пятно от вина…

– Ты уверена?

Мама воробушка еще раз решила проверить, насколько решительно настроена дочь на очередной брак.

Правильно, брак – он и есть брак, как можно его хотеть?

Воробушек показала глазами на живот.

Да уж, весомая причина.

– К тому же ты же знаешь, как давно мы любим друг друга.

Ха! Тоже мне любовь, придумали себе сказочку!

Мама сокрушенно покачала головой. Да, мамаша, я бы тоже призадумалась на твоем месте: это где же видано с таким пузом замуж выходить? Позор на мою белоснежную голову!

Ага, а вот и жених – та самая тушка. Глянь, какой довольный, не то что на первой свадьбе.

Все, поехали в загс.

Ну и толпа тут. Вроде бы не весна, а все равно все женятся и женятся, не могут, видимо, обойтись без проблем в жизни.

Постойте, а это кто? Неужто тот самый палантин из новой коллекции? Ведь его же не должно было быть в городе! Черт! Черт! Черт! Н-да, хорош, ничего не скажешь. Черт! Хорошо, хоть пятно с внутренней стороны, а снаружи-то я еще вполне ничего, кажется, он даже не заметил, как я уставилась на него в первые секунды. И не заметит, уж я гарантирую.

Ой, что это ))) Невеста-то у него тоже беременная, да еще похоже живот-то побольше нашего ))) Батюшки свет, да это же Ларочка! И Гогик!

– Ну, как вы?

Это воробушек с тушкой спрашивают у них.

– Придумали, как назовете сына?

– В честь папы – Гогиком!

Ну, Ларочка просто цветет. Вся такая круглая стала, румяная. А палантин хорош, хорош. С трудом сдерживаю себя, чтобы не взглянуть на его мягкую короткую шерстку. Что это, интересно, неужели норка? Такая белая… Господи, не дай умереть от зависти!…

Наконец-то все переженились, нагулялись и опять отправились в холл гостиницы. Оставили меня в лимузине. Рядом с палантином. Лежим на одном сидении. Касаемся друг друга. Он такой шелковистый. Мягкий. Теплый. От него так вкусно пахнет. Я не смотрю в его сторону, вовсе нет. И даже не слушаю, что он мне там говорит. Хорошо, что ему не видно моего пятна.

Любовь, говорите? Замужество? И почему я всегда так категорично была настроена против них? Наверное, все-таки надо будет попробовать как-нибудь.

Тринадцать месяцев

Я не заметила, как он пришел, его как будто и не было. Я не думала о нем, его присутствие не мешало. Это был Декабрь, и он ничего от меня не требовал. Мне захотелось что-то ему сказать, но он не спросил, и я промолчала.

Потом, шумно распахнув дверь, явился Январь. Вид у него был самый обычный, но в следующую секунду из одного кармана он достал огромный торт, из другого – бутылку шампанского, из которого тут же вылетела пробка, вытряхнул из маленьких рукавичек конфетти, и я смеялась до слез, глядя, какие смешные он корчил рожицы, пугая ими моего кота, который в испуге забивался под кровать и выглядывал оттуда, сверкая зелеными глазами.

С Февралем было скучно. Он без конца чертил какие-то графики, складывал и вычитал, делил и умножал, бубнил себе под нос и смотрел на меня неодобрительно, как будто ожидая, что я буду заниматься тем же. Я попробовала, но чертежи получились кривоваты, задачи были решены неверно, единственное, что получилось здорово, это белая лилия, которую я нарисовала на полях какой-то диаграммы. Она была нарисована простым карандашом, но почему-то было понятно, что у нее желтая серединка и зеленые листья. Слишком желтая серединка и слишком зеленые листья, сказал Февраль, в природе таких не бывает. Отвратительный рисунок, добавил он, и диаграмма тоже отвратительная. И снова что-то невнятно забубнил себе под нос, вернувшись к своим числам и графикам.

Я вздохнула с облегчением, когда его сменил Март. Но радость оказалась преждевременной, потому что тот оказался педантом. Он знал что, как и в какое время должно происходить и что нужно делать, чтобы это происходило в назначенный срок, и нельзя было ошибаться ни в чем. Он был такой умный и такой опытный, мне так хотелось произвести на него хорошее впечатление, но когда я выжала апельсиново-мандариновый сок вместо мандаринно-апельсинового, мы поссорились. Я больше не приду, сказал он. Как не придешь? – удивилась я. А кто же будет вместо тебя на следующий год? Он ничего не ответил, только демонстративно хлопнул дверью.

Когда мне стало совсем грустно, ворвался Апрель. Мы с ним носились по городским улицам и лесным тропинкам, висели на заборах и пускали мыльные пузыри, лепили из теста пирожки с земляникой, черникой и клубникой, кидались друг в друга подушками и посылали друг другу бумажные самолетики. И почему бы всем месяцам не быть таким как Апрель? – подумала я, но тут явился Май.

Он вкатил в мою комнату вешалку с пышными свадебными платьями и начал деловито примерять их на меня. Зачем столько свадебных платьев и почему они все розовые? У меня даже жениха нет! Будет платье – будет жених, говорил мне Май, и как ни странно, оказался прав. Я не заметила, как оказалась завалена кружевами, рюшами, страусовыми перьями и нитками жемчуга. Кот фыркая пробирался сквозь это романтическое изобилие, залегая время от времени как в засаде за чем-нибудь розовым или перламутровым, а Май учил меня танцевать вальс и то и дело отчитывал меня за невнимательность.

Потом ко мне пришла девочка. Я не сразу поняла, что она и есть Июнь. Ну как девочка может быть месяцем, да еще таким хрупким и нежным? Оказывается, такое тоже возможно. Это была очень строгая и очень умная девочка, но она не знала, что все ее разумные речи, с которыми я соглашалась, важно кивая головой, выветрятся из моих мыслей, как только придет Июль.

Он влез ко мне через окно. Как он сделал это, ведь я живу на седьмом этаже! Он легко перекинул свое поджарое тело через подоконник и тут же упал передо мной на одно колено, взял в руки мою ладонь и высыпал в нее из своей горстку мака. Влажные черные крупинки пристали к коже, и он слизывал их языком с моей ладони смешливо и волнительно глядя мне в глаза. У меня по спине бежали мурашки и так хотелось тоже упасть на колени рядом с ним, но как же Май и розовое свадебное платье? Хотя ведь я никогда не хотела, чтобы оно было розовым.

Август все расставил по своим местам. Он был очень аристократичен и утончен, так что я тут же забросила розовое платье и отмыла руки от мака. Сшила себе брючный костюм и сделала строгую прическу. Но он все равно не остался со мной. Сказал, что я сама не знаю, чего хочу, поэтому Сентябрь, который не заставил себя долго ждать, потребовал от меня, чтобы я написала план на год. Я спросила, писать план на следующий год или брать за точку отсчета текущий момент? Сентябрь подумал, взявшись за подбородок, и сказал, что надо написать два. Август был прав, я не знала, чего хотела. Но я знала, что чего-то хочу.

Октябрь приходил, когда я спала, устав от составления планов, поэтому я не увидела его. Говорят, он очень, очень, очень красив, и я так хотела на него посмотреть! Специально напилась кофе и открыла окно, чтобы холодный осенний воздух помог мне остаться в бодрствующем состоянии, но все равно уснула. Когда проснулась, рядом стоял восхитительный букет из девяти пышных красно-желтых роз – это он оставил. Может, потому и говорят, что он так хорош собой: не потому, что он так выглядит, а из-за того, что делает?

С Ноябрем мы медитировали на луну, прочищали чакры и открывали третий глаз. Было щекотно и не совсем понятно, зачем мы этим занимаемся, но однажды я вдруг поняла, что вишу в воздухе и вижу, какая у Ноября красивая золотистая аура. От удивления я тут же шлепнулась на пол, но сразу же без труда смогла снова подняться над полом.

Я не могла разобрать лица Декабря – он все время ускользал от меня полупрозрачным расплывчатым пятном. Кто ты? – спрашивала я его, но он молчал. Я висела в воздухе в своем розовом платье, которое так и не выбросила, и перебирала в ладони мелкие крупинки мака, когда вдруг поняла. И увидела. Наверное, именно таким должен был быть Октябрь. Только у моего Декабря еще были ум Февраля и аккуратность Марта, остроумие Января, непосредственность Апреля, артистичность Мая, разумность Июня, волнующая привлекательность Июля, утонченность Августа, деловые качества Сентября, и он был столь же духовно развит, как Ноябрь.

Так вот ты какой, Декабрь!

Ты сама хотела, чтобы я был таким, сказал он.

Но тогда я хочу, чтобы ты никогда не кончался! – говорила я, смеясь и не веря ни единому его слову.

Все как ты хочешь, говорил он улыбаясь, и мое сердце сжималось от предчувствия близкой разлуки.

Когда в Новый год били куранты, я стояла зажмурившись. Но только он никуда не исчез, мой Декабрь. Понимайте как хотите, я и сама не знаю, как это произошло, но у меня все получилось.

Странный день

Ночью снилось странное, как будто наконец-то стало понятно, что нужно делать, хотя за всю ночь так и не удалось ни на минуту сомкнуть глаз. Утром солнце взошло на западе и весь день двигалось на восток. Время на дисплее электронных часов отличалось от времени, которое они проецировали на стену, на тридцать четыре минуты и пятнадцать секунд. За стеной у вечно ссорящихся соседей вдруг стало тихо, а давно засохший цветок неожиданно пустил ростки.

Очень нужно было кому-то позвонить, но все номера в телефонной записной книжке оказались перепутаны с именами и фамилиями, поэтому пришлось набрать первый попавшийся номер. И вдруг это оказался тот самый человек, которого хотелось услышать. Он должен был отказаться от встречи, но неожиданно согласился: на станции метро Октябрьская в три часа дня. В три часа дня, если смотреть на светящиеся на стене цифры, или три часа по электронным часам? В любом случае лучше было выйти пораньше. Надо было обязательно выйти пораньше.

Из крана с горячей водой лился черный кофе, из крана с холодной – молоко. Если включить их вместе, получался очень вкусный капучино, но умываться этим было нельзя. На улице шел дождь, но дома не оказалось ни одного тазика, и пришлось расставить на балконе чайные чашки, узкие бокалы для шампанского и плоские тарелки. Дождь весело тарабанил по посуде, солнце сверкало в каплях, катившихся по хрусталю и фарфору. От воды на коже и волосах остались золотые искры, их можно было отряхивать бесконечно, но они все равно блестели и переливались даже в темноте.

Чтобы постирать платье, воды не хватило, поэтому пришлось стирать его в кофе с молоком. Из белого оно превратилось в бежевое и стало пахнуть кофе, сливками и корицей – его любимые запахи. Он – баристо. Он умеет готовить самый вкусный в мире кофе.

Дождь все еще шел, но платье, волосы и туфли оставались сухими. Луж тоже не было, асфальт податливо пружинил под ногами. Никак не загорался зеленый свет, и пришлось идти на красный. На другой стороне улицы захотелось остановиться перед киоском и купить шоколадку. Нет, лучше фруктовые леденцы. Или, может, просто воды? Мороженое!

По дороге к метро вспомнилась первая встреча с ним. Он был слишком молод, слишком честолюбив, был слишком уверен в том, что знает, как надо правильно. Он осуждал беспечность, необязательность и легкомыслие. Ему не нравились люди, которые опаздывают, которые проливают сок на его белые брюки, которые могут проснуться среди ночи и пойти гулять и которые наедаются перед званым ужином, но ему пришлось с этим мириться. Он мог быть счастлив только с одним человеком – он понял это тогда, на первой встрече. Но однажды он решил, что ему будет лучше без этого.

И снова красный свет. Вдруг раздался визг шин, машина не успела затормозить и… прошла сквозь платье, пахнущее корицей, сквозь шоколадное мороженое, смуглые руки в золотых искрах, стройные ноги, после этого наконец остановилась. Ее крыша, капот, крылья оказались присыпаны мелкой, сверкающей на солнце пылью. Водитель выглянул в окно и выдохнул с облегчением. Вытер рукойлоб, после чего снова взявшись за руль потихоньку тронулся и поехал дальше. Времени оставалось совсем мало, и нужно было спешить.

Электронный циферблат в метро показывал 15:33:14. «Следующая станция Октябрьская», – объявила диктор и двери вагона закрылись. Поезд тронулся и поехал в противоположную сторону. Никто из пассажиров ничего не заметил. Пересесть на другой поезд и проехать две станции назад займет как минимум минут пятнадцать – он не будет ждать так долго.

Электричка остановилась на станции Октябрьская. На часах было 14:58:59, и он стоял посреди станции с розой в руках. Роза была цвета кофе с молоком и пахла корицей.

«Дома не было воды, часы неправильно показывали время, по дороге к тебе меня сбила машина».

Он не поверил. Он никогда не верит.

Но он может быть счастлив только с одним человеком.

На лету

Они вместе летели в самолете. Она слушала его песню, а он читал ее книгу. На самом деле он был актером, а не певцом, и ей больше нравилось, когда он говорил, а не пел, но именно эта песня была замечательная – она слушала ее уже раз двадцатый.

Было странно, что он читал ее роман. Обычно для того чтобы книга заинтересовала мужчину, она должна быть написана мужчиной, а она при всех своих талантах не могла похвастаться еще и этим. Она все-таки была женщиной и с некоторых пор даже начала получать от этого удовольствие, наверное, с тех самых, когда оказалось, что все цели достигнуты: книги изданы, деревья посажены, дом построен. Правда, сына не было, зато были муж и дочка. Сейчас они остались дома, а она летела в столицу по делам.

Интересно, а что он делал в ее городе?

В жизни он был таким же обаятельным как на экране, стюардесса разволновалась, когда он что-то сказал ей, даже, кажется, слегка зарделась.

Она бы тоже, наверное, смутилась, если бы он заговорил с ней. Но он, конечно, не заговорит, ведь он даже не знает кто она. К тому же он, как человек по-настоящему популярный, наверняка уже достаточно устал от людей, поклонников, славы, чтобы еще и заводить какие-то знакомства в самолете. Хотя надо отдать ему должное, ведет себя как человек, вежливо, спасибо-пожалуйста, даже улыбается. Она видела, как на него пялились в аэропорту, чуть ли не пальцем показывали, когда он шел по салону самолета. Хорошо, что она не актриса – сложно было бы переносить такое неустанное внимание к своей персоне, удивительно, как он справляется.

Он улыбнулся, глядя в ее книгу. Что, интересно, ему показалось в ней смешным? Конечно, в ее романах попадались забавные моменты, но ей всегда казалось, что мужчинам сложно оценить ее юмор. Значит, все-таки есть такие, которые способны на это. Или он только делает вид, что читает, чтобы не доставали окружающие, а сам в это время думает о чем-то своем?

В наушниках без конца повторялась одна и та же песня. Хотелось покачать головой в такт ей, но она не решалась так свободно вести себя на людях. Потом закрыла глаза, забылась, увлекшись музыкой, и все-таки поводила головой из стороны в сторону. А когда открыла глаза, поймала на себе его взгляд.

Тут же покраснела, смешалась.

Он улыбнулся и снова уткнулся в книгу.

Как было здорово видеть его живым, настоящим. Закончится полет, и снова придется довольствоваться его кинокопиями. Надо будет пересмотреть его фильмы, от них всегда становится радостнее. И на него самого смотреть одно удовольствие.

Вот и прилетели. В иллюминатор был виден пасмурный московский день. Когда она выходила из салона бизнес-класса, он все еще сидел на своем месте, прикрывшись яркой обложкой. Наверное, не хотел толкаться среди надоедливых поклонников.

В аэропорту она никак не могла дождаться своего багажа. Столько сумок, а ее чемодана все не было и не было. Ну наконец-то, вот и он. Она легко его подхватила, поставила на колесики, покатила к выходу. Она так и не решила, что говорить на презентации своей новой книги, может, хотя бы сейчас, пока будет ехать в электричке до города, подумает над этим. К тому же ей опять предстоит участвовать в какой-то телепередаче, на которую ее уговорил издатель. Реклама, везде и во всем реклама… Помнится, продюсер той передачи, в прямом эфире которой она отказалась обсуждать свою интимную жизнь, гневно брызгаясь слюной грозился, что ее после таких выходок больше никогда не пригласят ни в один телепроект. Ха! Еще как приглашают, кажется, даже чаще, чем до этого случая, да и книги стали лучше продаваться. Вот вам и реклама.

Она открыла дверь и, придерживая ее, пыталась пройти в нее со своим чемоданом, когда за стеклянную створку взялась мужская рука.

– Давайте я вам помогу.

О, этот голос, эта улыбка. Он был выше, чем она думала.

– Я все-таки дочитал вашу книгу, – сообщил он, забирая у нее ручку чемодана. – Успел как раз вовремя, чтобы персоналу не пришлось насильно выставлять меня из самолета. Да-да, – сказал он, заметив ее взгляд, – конечно, я узнал вас. Как не узнать после того разноса, который вы устроили всей команде телешоу! Я думал, Анастасия скончается на месте, когда вы после неожиданного появления в студии вашего экс-мужа – или кем уж он там вам приходился – категорически отказались обсуждать свою личную жизнь. «Если вы пригласили этого человека, – передразнил он ее интонации, – значит, видимо, считаете, что он может лучше рассказать обо мне, чем я сама, тогда пусть он и говорит». Никогда раньше не видел у Насти такого выражения лица!

Он рассмеялся, откинув голову назад.

– Да, от этих маньяков можно ждать чего угодно. Немногие решаются дать им отпор, так что вы молодец. И с чувством юмора у вас все в порядке в отличие от большинства, которые слишком серьезно воспринимают окружающую суету и себя в том числе.

Она шла рядом с ним. Рядом с ним. Сердце приятно трепетало в груди. Говорить было страшно, она определенно сказала бы что-нибудь не то, и тогда его мнение о ее чувстве юмора наверняка изменилось бы не в лучшую сторону.

– А что вы слушали весь полет? Или наушники только для вида, чтобы не доставали?

Она улыбнулась.

– Вашу песню. Одну и ту же, много-много раз.

Он удивленно посмотрел на нее.

– Вы это серьезно?

– Абсолютно.

Он снова рассмеялся. Довольно. Оказывается, и таким известным людям можно доставить удовольствие, проявляя интерес к их творчеству.

– Вас ждет машина? – спросил он.

– Нет.

– Тогда поедем на моей. Вам куда?

Мне вместе с тобой, хотелось сказать ей.

– Ты, наверное, сочтешь меня донжуаном, если я предложу тебе встретиться сегодня после твоей презентации?

– Сочту, – улыбнулась она.

Он на секунду задумался.

– И все-таки я рискну.

Распахнул перед ней дверцу машины, отчего чуть не столкнулся с ее правой рукой, когда она тоже потянулась к ручке.

– И даже не буду спрашивать о подозрительном кольце на твоем безымянном пальце.

– Не надо.

– Может быть, позже.

– Может быть, – согласилась она.

Он завел двигатель, машина тронулась.

В голове без конца крутилась мелодия его песни.

Я зову тебя

Я зову тебя. И самый лучший, верный зов – имя твое. Пусть оно прошелестит в ветвях деревьев над твоей головой, прошумит в прибое, пусть разобьется тысячью брызг пролившегося дождя. Я зову тебя, и все в тебе откликается на этот зов…

«Александр», – написала она ему.

«Да, Валерия», – неожиданно быстро пришел ответ.

«У тебя красивое имя.»

«Только имя?»

«Нет, не только имя. Не обращай внимания.»

«На что?»

«Оказалось, что я совсем не знаю, как надо знакомиться с парнями.»

«Ты красивая. Тебя действительно интересует только переписка?»

Такая длинная жизнь… Слишком много мужей, жен, детей, родителей, и, конечно, у каждого из них есть свое мнение относительно происходящего. Слишком много требований, разочарований, которые тянутся из прошлого, слишком много надежд, которые снова могут не оправдаться.

«Доброе утро, с новым днем тебя.»

«Лера, ты понимаешь, что нам надо увидеться? Скажи, что ты никогда не пожалеешь, если этого не случится.»

«Пожалею.»

«Когда и где?»

«Здесь и сейчас жалею.»

«Когда и где мы встретимся?»

Жизнь такая долгая, но еще так много в ней не довелось пережить!.. Казалось, мечты должны оставаться мечтами, но что, если нет? Что, если мечты должны сбываться?

– У тебя божья коровка в волосах, я уберу.

Божья коровка переползла ему на руку.

– Дай мне, – попросила Лера.

Она смотрела, как божья коровка торопливо прокладывает свой путь по ее ладони.

Солнце, легкий ветер с реки, и это так просто, так естественно – касаться друг друга, говорить друг с другом, быть вместе. Почему бы не ограничиться этим? Почему, помимо этого, нужно думать о стольких других вещах?

– У нас все получится, – сказал Саша.

– Да, – ответила Лера. – Все получится.

Кофе был слишком горячий, и Лера смотрела на свою чашку, ожидая, пока он остынет. Саша смотрел на нее, и тоже словно чего-то ждал.

– Чего ты ждешь? – спросила она.

– Тебя.

– Я уже здесь.

– Очень нужная часть тебя отсутствует.

– Видимо, важная часть меня отправилась на поиски той твоей не менее важной части, которая тоже где-то потерялась.

Кофе наконец остыл. Лера снова смотрела на чашку, а Саша смотрел на нее.

«Валерия», – пришло сообщение от него.

«Лера.»

«Лера!..»

Я зову тебя. Тишиной сосновых лесов, неподвижным ожиданием алтайских гор, стремительностью бирюзовых рек. Твое имя – тепло летнего дождя, живая родниковая вода. Можно что-то не понять о себе, но о тебе не понять невозможно. Я зову тебя, и это не обещание, не признание, не надежда. Это наша жизнь, которая будет преследовать нас, даже если мы откажемся от нее. Я зову тебя…

«Саша.»

Можно ли изменить прошлое

Говорят, прошлое не исправить. Его не переписать, не изменить. Так ли уж это?

Возможно все. Удивительно, как иногда поворачивается жизнь. Была у меня знакомая, Рита. К тридцати пяти годам она стала настоящей красавицей. В юности она тоже была довольно милой, но после тридцати в ней появился тот неуловимый шарм, который делает женщину по-настоящему привлекательной, сексуальной, притягивающей взоры и вызывающей желание схватить ее и удержать любой ценой.

Когда ей было восемнадцать, в ней и в помине этого не было. Я видела ее фотографии того времени – обычная девочка. Хрупкая, беленькая, не слишком выразительная и уж совсем не яркая. В ней была своя прелесть, но прелесть эта была тихой, непритязательной, порой даже слишком неявной.

Имела место быть к тому же какая-то история в юности, из-за которой Ритуля стала еще более неуверенной в себе, и поэтому, когда в ее жизни появился Олег, она даже, кажется, не задавала себе вопросов, ее это человек или не ее, подходит он ей или нет. Приняла его ухаживания и предложения руки и сердца с такой покорностью и благодарностью, словно ей ни от кого их больше ждать не приходилось.

Нелегко ей дался этот брак. Олег тоже был тихий, но при этом требовательный, декларировал разумную свободу и открытость в отношениях, считал, что уровень проявляемой им терпимости гораздо выше среднего, но при этом в его присутствии не то что сказать, даже вздохнуть нельзя было как-то не так, чтобы он в этом вздохе не уловил каких-то скрытых упреков в свой адрес. Мы же взрослые люди, говорил он, мы можем все обсудить и решить, просто скажи, убеждал он Риту, если тебя что-то не устраивает.

В первые годы Рита и правда пыталась ему говорить. Я вижу, что ты совсем меня не понимаешь, с горечью отвечал он ей на это. У него пропадал аппетит, падала потенция, на лице появлялась маска застывшей обиды и упрека. Рита перестала говорить и научилась очень тихо, почти неслышно дышать. Иногда можно было даже усомниться – жива ли?..

Иван ее спас, вызволил из этого заточения. Разглядел ее красоту и любовался ею, любовался с упоением. Восхищался вслух, щедро. Рита смотрела на себя в зеркало и не видела, чем в ней можно восхищаться, удивлялась, но верила – Ване нельзя было не верить, таким искренним было его восхищение.

Это был второй ее брак, скоро родился их мальчик, Витенька. И ровно с его появлением на свет Ваня увлекся идеей очищения мира от мусора. Продолжая работать в офисе, он начал всеми доступными способами активно агитировать и призывать всех к разумному использованию природных ресурсов, электроэнергии, к сокращению потребления продуктов в пластиковых, стеклянных, жестяных и других упаковках из долго разлагающихся материалов.

Он занимался сортировкой мусора, организовывал группы по сбору битого стекла, пластиковых бутылок, батареек и лампочек, слал в мэрию предложения по реорганизации коммунальной службы, занимающейся сбором и вывозом мусора из города.

За то количество часов, которые Ваня после рождения Витеньки провел дома и при этом не спал, вряд ли можно было бы успеть хотя бы съездить в магазин за продуктами, уж не говоря о том, чтобы отдохнуть и потратить какое-то время на себя. Разве мало я для вас делаю? – удивлялся Ваня, когда Рита говорила ему об этом. Конечно, его ни в чем нельзя было упрекнуть – он содержал семью, выплачивал ипотеку по квартире, купил Рите маленькую машинку, чтобы она могла ездить по своим делам, он, в конце концов, делал мир лучше, чище, заботился о будущем их сына!..

Когда Витенька подрос и пошел в садик, Рита занялась собой. Бассейн, парикмахерские, салоны красоты, спа – вдруг стала получать от этого удовольствие. Потом, чтобы не скучать дома одной, опять пошла работать, хотя с точки зрения финансов в этом вроде бы и не было особой необходимости. Неожиданно на работе тоже все стало складываться – ее повысили в должности, прибавили зарплату.

Однажды она вернулась с Витенькой домой и поняла, что если Ваня перестанет быть ее мужем, то от этого в ее жизни ровным счетом ничего не изменится, разве что вещей в шкафу станет меньше.

Сколько слез было пролито, сколько мыслей передумано, сколько сил и времени потрачено на поиск и устранение недостатков, которые мешали ей обрести семейное счастье! А теперь мысль о том, чтобы расстаться с мужем, не способна была ни взволновать ее, ни расстроить. Вот тогда она и увидела себя новую – красивую, успешную женщину, имеющую право на свободу и даже отвоевавшую свой кусочек счастья, ведь у нее был Витенька.

Как раз в то время в ней и появилась та утонченная мудрость, которая придала особый шарм ее красоте. Появился свет в глазах, плавная раскованность в движениях, и они в сочетании со стильной стрижкой, умелым макияжем и удачно подобранным гардеробом к ее по-девичьи стройной фигуре окончательно завершили процесс превращения Риты из довольно невзрачной когда-то девушки в по-настоящему привлекательную женщину.

Славу она сама принимала на работу. Ему было двадцать два – слишком мало для начальника отдела маркетинга, но после знакомства с его резюме становилось ясно, что относительно малое количество лет это явно не то, что может помешать экстерном закончить школу с красным дипломом, получить два высших образования, поступить на президентскую программу, знать три иностранных языка, увлекаться фехтованием, шахматами, писать стихи и эссе…

Слава не был красавцем, но у него была хорошая спортивная фигура, вот в самый раз, когда все на месте и ничего лишнего, чрезмерного, и интересное лицо. Рита смотрела на него, и что-то неизменно привлекало ее в нем, цепляло, вызывало желание вглядеться получше, словно хотелось то ли загадку разгадать, то ли понять что-то.

Он так непринужденно, так открыто общался, словно ему вообще не приходится думать о том, как сказать лучше или точнее. У него всегда находились самые правильные слова, позволяющие ему и мысль свою выразить, и при этом высказать свой интерес и уважение к собеседнику, как бы эта мысль ни противоречила взглядам и мнению этого собеседника.

Когда он Рите говорил что-то приятное, ей даже в голову не приходило пресечь это как что-то неуместное, нарушающее субординацию. Иногда его слова даже не звучали как комплимент – просто констатация очевидного факта, справедливое признание ее достоинств – личных и профессиональных. Как такое можно запретить? Даже не похоже было, что он хочет ей польстить или доставить удовольствие, словно просто говорил что думал. Но в этом-то и была главная ценность.

Рита вроде бы и не реагировала на это внешне, только поведет головой, плечом, его слова, казалось бы, и не требовали ни ее согласия, ни благодарности, ведь это никак не могло повлиять на его уверенность в том, что он говорит, – это тоже становилось ясно по его интонациям и манере выражаться. Но внутри, внутри-то как все отзывалось! Пусть, думала она, не пара он мне, но можно хотя бы это позволить себе – слушать его, прибавляя себе тем самым привлекательности в своих глазах.

Но Слава не только сказать умел непринужденно, но и коснуться, и делал это так естественно, что опять же невозможно было обвинить его в нарушении правил, пресечении границ. Подаст пальто и чуть коснется плеч, руки встретятся, когда он откроет перед ней дверь, посмотрит на нее и тоже словно прикоснулся – нежно, бережно. В его жестах не было ничего, кроме тепла и заботы, так можно было бы заботиться о любимой вазе, в этом тоже как будто не было ничего сексуального, ни намека на что-то, что могло бы оскорбить или скомпрометировать.

Непонятно, как Рита согласилась однажды прогуляться с ним после работы. Не смогла отказать ему пройтись вместе, не нашла повода. Действительно, почему нет? И это был на самом деле удобный момент, чтобы обсудить необходимые кадровые перестановки в отделе.

Такой чудесный майский вечер стоял, тихий, теплый. Пахло распускающейся зеленью, привычные, мирные звуки обступали со всех сторон – шум города, сигналы машин, пение птиц где-то высоко в деревьях, детские вскрики, обрывки фраз проходящих мимо людей…

И как только ему удается быть таким естественно раскованным? – думала Рита, когда Слава предложил ей взять его под руку. Она снова не увидела повода не согласиться – не было никакого смысла охранять границы, на которые никто не посягал.

Слава наклонял к ней голову, когда она говорила, и она чувствовала, как от него пахнет, – свежо, с легкой горчинкой, но и с тонкой сладкой ноткой, сладкой, такой сладкой…

Его волосы касались ее волос, своей рукой он прижимал ее руку к себе, потом они остановились, чтобы пропустить проезжавшую по двору машину. Она продолжала что-то говорить, и он повернулся к ней, слушая, склонился еще ближе, словно чтобы не упустить ни единого ее слова, привлек к себе и поцеловал.

Была ли вообще какая-то дистанция или она с самого начала обманывала себя? Хотя не все ли равно? Они ведь ничего ни у кого не крали, законов не нарушали.

Конечно, Рите не было все равно. Я как раз общалась с ней тогда, помню, какие сомнения ее одолевали, мы бесконечно много говорили об этом. А с другой стороны, возражала она сама себе, я всю жизнь в чем-то сомневалась, в себе главным образом. Казалось, что на тот момент она как раз наконец смогла обрести веру в себя, избавилась от мысли, что не достойна ничего хорошего и потому в ее жизни всегда все случается как-то не так. Вместе с этим вроде все стало налаживаться, и вдруг эта история со Славой, в которой при всем желании нельзя было увидеть ничего нормального. Зачем так?

Но жизнь любит испытывать нас в моменты, когда мы меняем отношение к себе, словно чтобы проверить, так ли уж истинны эти перемены. Потому и появился Слава – лучшее испытание уверенности в себе и в своем праве быть счастливой.

И все-таки почему именно Слава? Почему с его стороны такое нежное отношение к ней, такая уверенность в том, что она нужна ему и что они должны быть вместе, что этому просто невозможно сопротивляться?

А потом Рита случайно увидела бывшую девушку Славы. Он не то чтобы расстался с ней из-за Риты, там и так вроде не было ничего серьезного и все шло к окончательному разрыву. Тем не менее у девушки, видимо, были свои далекоидущие планы на Славу, и Рита стала свидетельницей того, как та пыталась выяснять с ним отношения.

Признаться, Рита тоже недоумевала, как она могла посоперничать с такой сексуальной штучкой – та была жгучей брюнеткой, яркой, настоящей девушкой с обложки. Но Слава вел себя с ней, словно общался с разъяренным клиентом – невозмутимо и совершенно не намереваясь уступать хоть в чем-то. Рита даже с грустью подумала, что когда-нибудь он и с ней будет так же неумолим и непреклонен. Так зачем же ей все это? – снова спросила она себя. Еще раз посмотрела на девушку, с которой говорил Слава, и вдруг… вспомнила.

Ту свою давнюю историю из юности. Воспоминания о ней всегда царапали, вызывали досаду, чувство глубокой уязвленности, унижения даже и усугублялись при этом осознанием, что ничего с этим не поделать. Никогда уже она не надеялась изжить эту юношескую обиду, перестать испытывать смущение и стыд, никогда ей не подумать об этой истории равнодушно – скользнуть безучастно мыслью по ней и предать навсегда забвению как нечто, совершенно не имеющее значения, не стоящее никакого внимания.

Каждый раз, когда в памяти всплывало, как Тимур, который так нравился ей и которому, как всем казалось, нравилась она, в открытую, при всех, уходит с той, с другой, у Риты, как и тогда, дрожаще, безнадежно, жалобно сжималось все внутри, словно это снова с ней происходило. И ведь ничего, ничего не исправить, никак не избавиться ни от этого ужасного ощущения, ни от воспоминания, которое его вызывает! И ничем не оправдать себя, ведь Рита всегда втайне знала, что Тимур слишком хорош для нее, а та девушка, которая его увела, действительно привлекательна, интересна, сексуальна в отличие от нее, Риты. Так что, может, и фыркнуть бы насмешливо и уничижительно, подумаешь, ну и пусть катятся, надо же было променять меня на такое убожество! Да и сам Тимур если бы что-то стоящее из себя представлял, а то ушел и скатертью дорожка, слава Богу, что избавилась… Но нет, хотя Тимур и правда не был таким уж особенным, и теперь, спустя много лет, она особенно ясно это видела, невозможно было уверить себя в том, что ей совершенно безразлично, как он поступил с ней, ведь это она и была тем самым убожеством, от которого стоило уйти, тем более ради такой красавицы, какой была ее соперница. Неудивительно, что после этого у Риты долго никого не было и что потом она, почти даже не думая, согласилась выйти замуж за Олега, полагая, что не в ее положении и не с ее данными долго раздумывать и выбирать.

И вот теперь, у всех на глазах, Слава отказывал в своей благосклонности бывшей девушке ради нее, Риты. А ведь Тимуру тоже было как раз двадцать два, когда они расстались, вдруг подумала Рита.

Сколько раз она представляла себе подобную сцену с участием тех их, молодых, сколько раз думала, насколько легче ей стало бы при виде повергнутой противницы! А теперь смотрела на эту девушку, с которой говорил Слава, и не чувствовала ничего, кроме легкой досады, – скорее бы это уже закончилось. И когда поймала себя на этом, поняла – вот и все. Отболело, отмерло, никогда больше этот кошмар не потревожит ее, отныне события пятнадцатилетней давности наконец-то действительно останутся в прошлом, осядут безобидным прахом, больше не способным ранить. Переросла она эту боль, искупила свою давнюю обиду и стыд, отпустила их, и они отпустили ее.

Да, для этого долгий путь пришлось пройти, многого добиться, измениться самой, но неужели это не стоило того? Конечно, стоило. Так легко, так спокойно стало на душе, после того как Рита избавилась от этой занозы, мучавшей ее столько лет.

Слава вернулся за их столик, сел напротив, посмотрел на нее своими светлыми лучистыми глазами.

– Прости, – сказал он. – И почему только многие думают, что молодость это такое уж неоспоримое достоинство?..

Слава пересел на ее сторону, обнял ее, и она положила голову ему на плечо. Ей было так спокойно и уютно в это мгновение.

Вот и ответ на вопрос, зачем ей это все. Понятно, что их отношения со Славой вечно продолжаться не будут, но теперь, что бы ни было дальше, вместе ли они останутся или разойдутся, он уже сделал для нее самое главное – избавил от прошлого. И, может, теперь, когда это случилось, после того как общение со Славой закономерно будет исчерпано, ей наконец удастся обрести ту счастливую семейную жизнь, о которой она всегда мечтала? Ведь с новым осознанием своей ценности намного больше шансов притянуть в свою жизнь нечто столь же ценное, как ты сам.

Так можно ли изменить прошлое? Конечно да. И сделать это можно, только продолжая жить, только все больше углубляясь в свое будущее. Там, в будущем, мы и встречаем свое прошлое и получаем возможность сделать его другим. Главное, быть готовыми воспользоваться этим шансом.

Вовремя сбросить скорость

Музыку на полную громкость, педаль в пол. Рискованный обгон по встречной. И дальше, дальше, вперед, вперед, дорога стремительно ложится под колеса со скоростью мыслей и чувств. Выкинуть бы их и раскатать по асфальту, оставить позади, избавиться.

Хотя как ни гони, догнать ли что-то пытаясь или убежать ли от чего-то, то, что тебя приводит в такое состояние, ни на йоту не сдвинется с места. Нарина это понимала и поэтому в какой-то момент сбросила скорость, притормозила, поехала спокойнее. Мысли тоже замедлились, смягчились. Да и зачем столько экспрессии? Все равно не поможет, только усугублять все…

Иногда жизнь столько хлопот доставляет, словно сдавливает со всех сторон, выдавливает тебя из себя. Сдашься ли?

Грустить ли, жалеть ли себя… И то, и другое ведет в тупик. Но ведь никак не избавиться от чувства, что тобой воспользовались, завели туда, куда ты не хотела идти, сделали с тобой то, на что ты не соглашалась…

В такие моменты с трудом верится, что все происходящее в жизни зачем-то надо тебе самой. Не хочу, бьется в мозгу, не буду, ну зачем так? Я не хотела такого, не загадывала, это вообще не мое!..

И все-таки мое, приходила на ум отрезвляющая мысль, знаю, что мое. Было бы не мое, не случилось бы. Он мог сделать что угодно, как угодно – это только его касается. Никогда не поймет – тоже в данном случае не имеет значения. Для меня важно только то, как я сама сейчас себя чувствую. Как будто надо мной надругались. Но ведь могло бы и не быть этого чувства, разве нет?

Если подумать, ничего ужасного не случилось. Да, было неожиданно. Удивила собственная реакция. Откуда взялась эта нерешительность, ощущение, что у тебя нет другого выхода, кроме как согласиться? Но ведь согласилась все-таки сама, никто не неволил. А если сама, то зачем тогда чувствовать себя жертвой? Нет, не жертва. Могу поднять голову и смело смотреть вперед. Сама соглашаюсь, сама отказываю. И в этот раз было так же.

Мысли вдруг пошли в другом направлении. До этого момента Нарина даже представить себе не могла, что снова испытает к нему хоть какое-то теплое чувство, а тут вдруг отпустило. Если бы позвонил, уже не сомневалась бы, брать ли трубку или нет, и говорила бы спокойно, не пытаясь продемонстрировать свою обиду.

Позвонил.

– Как-то неловко получилось, – сказал он, – куда-то не туда меня повело, да?

– Да, – просто согласилась она.

– Давай попьем кофе где-нибудь?

– Сейчас?

– Конечно. Хочешь?

– Хочу.

Она думала, он положил трубку, но нет.

– Я люблю тебя.

– И я тебя люблю.

Так просто было сказать это. Сказать и почувствовать.

Она ехала плавно, размеренно. Играла спокойная музыка. Все, что так тревожило, осталось позади, раскатанным по асфальту дороги, забытым и больше ни для чего не нужным.

Ветер

Ветер поднялся в день, когда бабушка умерла. Сначала несильный, стояла замечательная погода. В день похорон светило яркое солнце, хотя и было прохладно, на соседних могилах уже вовсю цвели петуньи и анютины глазки, правда, ветер так трепал их лепестки, что казалось, те вот-вот облетят, разорванные в клочья. Глеб так и не приехал.

После похорон каждый день Ольга ходила гулять. Ветер стал сильнее, рвал волосы и одежду, сквозняком между зданий сбивал с ног, так что Ольге, слабой и измученной, иногда казалось, что она не устоит перед очередным его порывом. И все-таки каждое утро она спешила поскорее уйти из дома и, даже когда спустя девять дней вышла на работу, все равно по вечерам как могла долго не уходила с улицы.

В комнатах все еще резко пахло лекарствами, все напоминало о последнем годе и особенно последнем месяце, когда бабушка жила с ними. Точнее даже не с ними, а с ней, с Ольгой – Глеб уехал через несколько дней после того, как она наконец уговорила бабушку перебраться к ним. Целый год она моталась к ней сама, потому что бабушка наотрез отказалась покидать квартиру, где они почти тридцать лет прожили с дедом, но когда Ольга стала сереть от непрекращающейся мигрени, бабушка однажды встретила ее с собранной сумкой.

– Вези меня к себе, – сказала она. – Еще не хватало и тебя утянуть с собой.

Сначала все было нормально, если не считать того, что бабушка наотрез отказывалась от помощи Глеба, в чем бы та ни проявлялась, но однажды Ольга вернулась домой и застала их обоих нервными и взвинченными, окопавшихся в своих комнатах и отказывающихся объяснять, в чем дело. А утром оказалось, что Глебу срочно нужно ехать в длительную командировку на Дальний Восток – возводить какой-то объект.

Какой изматывающий, изнуряющий ветер, выдувающий жалкие остатки тепла и любви! Ну почему Глеба не оказывалось рядом всякий раз, когда он больше всего был нужен?!…

Первый раз, когда дочки еще до садика переболели подряд ветрянкой, скарлатиной и свинкой, он застрял где-то в тайге, куда они с друзьями отправились испытывать себя на прочность. Полтора месяца от них не было никаких вестей, Ольга уже и не знала, то ли ждать его возвращения, то ли пора начинать привыкать к мысли, что она теперь вдова, но вернулся-таки – как раз когда дочки пошли на поправку.

Потом бабушка сломала ногу и пролежала несколько недель в больнице, а потом еще два месяца сидела дома. У старшей дочери в это время начались проблемы в школе, а сама Ольга получила повышение на работе, и ей, кровь из носу, нужно было удержаться на этом месте. Ровно в этот момент Глебу срочно понадобилось лететь в Германию на стажировку.

– Такая возможность выпадает один раз в жизни! – заявил он.

Возразить ему было нечего. Он улетел.

И вот теперь, когда бабушка болела и умирала, его снова не было рядом. Хорошо, хотя бы дети пока жили у свекрови, и все равно все эти уколы, лекарства, врачи, бабушкины приступы и обмороки, ее неспособность иногда даже встать с постели, и все это на одной Ольге, которая к тому же по-прежнему продолжала работать, боясь, что если она будет все время проводить дома, то окончательно сойдет с ума.

Ночью ветер рвал крыши, звенел стеклами, трещал сломанными деревьями. Глеб так и не перезвонил за весь день, только написал уже ближе к вечеру: «Жутко занят, что-то случилось?» Хотелось разреветься и закричать одновременно, высунуться в окно и неистово выть вместе с ветром.

За два дня до смерти бабушки после телефонного разговора с Глебом Ольга поймала на себе ее взгляд.

– Что? – спросила она резко. – Опять скажешь, что я что-то делаю не так? Зря звоню, зря жду? И все-таки он муж мне, нравится тебе это или нет!

– Муж объелся груш… – пробурчала бабушка под нос.

– Не смей! – вдруг взвилась Ольга. – Вечно ты его дергала то за одно, то за другое! То тебе не нравилось, что он старше меня на пятнадцать лет, обвиняла в том, что его на двадцатилетних потянуло, говорила, что сбежит, когда надоест с малолетками возиться – не сбежал. Всегда был хорошим мужем, отцом, о тебе заботился как мог. Говорила, что дурью мается, когда фирму свою решил открыть, что прогорит и по миру с ним пойдем – не пошли, слава богу. Предсказывала, что сопьется, когда он стал выпивать в не лучший период своей жизни – к счастью, и эта чаша миновала. Ну что ты к нему придираешься? Ну можно хотя бы сейчас простить его за все, ведь он за всю жизнь не сделал тебе ничего плохого!

Бабушка приподнялась с постели и так вдруг покраснела и затряслась от ярости, что Ольга не на шутку перепугалась.

– Не сделал?! – просипела бабушка, задыхаясь.

И уже вновь обретшим силу голосом:

– Да он убийца!

Ольга, уже пожалев, что не сдержалась, быстро доставала успокоительное и капала в стакан с водой.

– Выпей, прошу тебя, – умоляюще сказала она, протягивая стакан, но бабушка оттолкнула ее руку.

– Да если бы не твой муженек… дед еще, может, был бы жив! – воскликнула она. – Черт тогда дернул твоего Глеба предложить перестроить Грише баню! Денег ведь дал, материалы возил – попариться ему, видите ли, захотелось нормально!

Ольга ошеломленно смотрела на бабушку.

– Как я могу простить, – продолжала бабушка, – когда он столько лет жизни вместе с твоим дедом у меня отнял! Может, я и сейчас умираю только потому, что нет сил держаться в одиночку, а был бы Гриша рядом, может, и выдюжили бы как-нибудь вместе!…

– Но ведь когда дед упал с лестницы, Глеба даже на даче не было, – сказала Ольга, будто обращаясь к самой себе.

– Не притащила бы ты его в нашу семью, жив был бы дед!

– Да дед же так радовался тому, что для него нашлось наконец-то дело. Он же так тосковал, выйдя на пенсию, а с этой баней у него прямо смысл жизни снова появился, да и ты, помнишь, как довольна была, ведь если бы не эта баня, которую они строили два года, дед, может, еще быстрее угас бы… А то, что он упал, когда крышу чинил, так ведь не убережешься, если час пришел…

– Не оправдывай! Нет ему оправданий!

Кое-как Ольге удалось уговорить бабушку принять успокоительное, после которого та наконец уснула. Ольге вдруг вспомнилось, с какой уверенностью всегда Глеб говорил, что бабушка никогда не будет относиться к нему хорошо. И на дачу после смерти деда он ни разу не приехал. Выходит, знал? Значит, она ему сказала? И он все эти десять лет жил с этим?! Ольга не могла дождаться утра, чтобы спросить у бабушки, а как же тогда тот случай с мамой, когда они с дедом сделали все, чтобы выпутать ее из истории с одной из ее учениц, которая выбросилась из окна? Ей все девочки класса написали ужасное письмо с отказом принимать ее за свою до скончания веков, причем в предельно резкой и грубой форме, на которую только способны подростки. Девочка, к счастью, выжила, хотя и осталась хромой на всю жизнь, но мама до конца дней не смогла простить себе, что не предотвратила этого, несмотря на то, что видела, что творится неладное. Бабушка же всегда повторяла, что мама ни в чем не виновата, что каждый сам строит свою судьбу и уж если что-то предначертано, то, выходит, так тому и быть. Значит, сама не верила в это, а маму убеждала просто для того, чтобы та могла жить дальше? Или, может, на ее взгляд, преждевременная смерть уже довольно пожилого человека не шла ни в какое сравнение с хромотой молодой девушки?

Утром бабушке стало плохо, и она больше так и не пришла в сознание настолько, чтобы Ольга смогла поговорить с ней. Умирала, а так и не простила. Ну как, как она могла?! Ведь такую жизнь прожила, чего только ни повидала, а принять человека, самого близкого, который остался у Ольги после ее смерти, так и не смогла!

Ольга подошла к окну и смотрела, как гнутся деревья под порывами ветра, слушала его завывания и хотелось выть вместе с ним, вывернуться наизнанку, чтобы выдуло всю боль, горечь, сожаления, выкричать всю муку, скопившуюся в душе. Возьми меня, возьми меня с собой!!!…

Сколько она ни пыталась звонить Глебу, разговоры получались скомканные и торопливые, его постоянно кто-то дергал, он отвлекался, раздражался, старался быстрее закончить разговор и так и не сказал ничего определенного по поводу того, когда собирается вернуться.

На сорок дней поднялся такой ураган, что на поминки пришли только старушки, которые жили в одном доме с бабушкой. Проводив их, Ольга снова набрала номер Глеба – он не отвечал. Ольга с яростью отбросила телефон, но тот упал на мягкий диван, так что даже этот жест не принес облегчения. За окном с треском сломался старый тополь, с шумом рухнул на чей-то автомобиль, стекла в рамах дрожали так, что казалось, в следующую секунду они лопнут под напором воющей стихии. И все же Ольга не смогла заставить себя остаться в квартире у бабушки.

На улице не было видно ни одного человека, да и вообще не было видно ничего: не успела Ольга выйти, как в глаза бросило песком, и она, зажмурившись, наугад сделала несколько шагов. Хотелось рваться и выть вместе с ветром, кричать, топать ногами, рассыпаться тысячью острых осколков и зло кидаться на все живое, мягкое, теплое. Каждый раз, когда Ольга отрывала ногу от земли, чтобы сделать очередной шаг, ветер подхватывал ее, будто чувствуя ослабевающую связь с опорой под ногами, так что казалось, что он не даст ей больше ступить на землю, и вдруг она действительно поняла, что больше не касается дороги – ветер вобрал ее в свою тугую воронку, сдавив со всех сторон, заставив задохнуться на мгновение. Но она вместо того, чтобы испугаться, вдруг почувствовала прилив яростной радости, выпустила из себя свою собственную бурю, слилась ею с беснующейся вокруг стихией, растворилась в ней, взвилась вверх и в стороны до боли напрягши все, что оставалось еще от тела и разума, и уже сама была этим неистово орущим серым смерчем, носящимся над городом, разбивающимся об острые углы домов, врезающийся в узкие проходы между зданиями, бьющий стекла в окнах, колющий, режущий, убивающий. Серые тучи собрались над городом, притянутые бешеной воронкой, гремел гром, сверкали молнии, но казалось и этого было мало – разверзнись земля!!!

Сколько же боли в мире, утрат, сожалений, как часто приходится терять близких, которые уходят от нас, отдаляются, погибают, через сколько страданий приходится пройти, чтобы сохранить в себе хотя бы частицу хорошего, которого так щедро было дано от рождения, и все равно цепляешься за эту жизнь, бережешь ее, любишь, любишь тех, кто любит тебя, а иногда и тех, кто не любит, и снова, и снова готов все отдать ради еще одного мгновения счастья. Да, несмотря ни на что…

В один из моментов внутри вдруг стало так пусто, что стараясь заполнить эту пустоту, воронка втянула в себя одну из огромных, упругих от переполнявшей их влаги туч. Тут же отяжелела, замедлилась, почти остановилась. И в тот момент, когда Ольга пожалела, что смерчи не умеют плакать, пролилась на землю тяжелой водой, вымывая из усталого неба песок и мусор, и лилась, очищая и осветляя все вокруг, лилась потоком до тех пор, пока не пошла на убыль и не стала просто дождем, который утешая все вокруг, убаюкивая, все слабел, слабел, пока и вовсе не прекратился…

Очнулась на скамейке у рощицы недалеко от своего дома. Светало. Деревянное сидение было влажным, пахло ранним утром, мокрой травой, с веток, нависавших над скамейкой, падали тяжелые капли. Ольга чувствовала себя усталой, измотанной, но на душе было легко. Думать ни о чем не хотелось. Она встала и пошла к дому.

Не успела открыть дверь, как из комнаты выбежал Глеб, отодвинул стоявшую у порога дорожную сумку, давая ей пройти.

– Ты где была? – накинулся на нее, одновременно помогая снять мокрый плащ. – Я всех друзей обзвонил, родственников, твой телефон не отвечает! Все нормально? Ты в порядке?

Заставил переодеться в сухое, усадил на диван, укрыл пледом, побежал на кухню варить чай.

Ольга начала понемногу отогреваться. Возвращаться обратно в свою жизнь, обнаруживая в ней свою любовь к бабушкиным тапочкам, видневшимся из-под кресла, к ее очкам, которые делали ее похожей на престарелого деятеля шоу-бизнеса, к пуховому платку, который снова пах бабушкой, а не лекарствами. Вдруг подумала, что если бы бабушка сейчас была рядом, то и она не отказалась бы от чашки чая, приготовленной Глебом.

Ольга, почувствовав, что ей нужно сказать ему что-нибудь – неважно что, лишь бы услышать его ответ и снова ощутить его присутствие, встала и пошла на кухню, где с энергичностью, которую он применял ко всему, за что бы ни брался, хозяйничал муж.

Велисавель

Ее любовь – ядовитое растение, маскирующееся под прекрасный цветок. Имя его – Велисаве́ль. Он опутывает, нашептывает, обласкивает, принимает в свои обманчиво нежные объятья, поддерживает со всех сторон. Находит все слабые места и делает все, чтобы тот, кто оказался в его власти, больше никогда не вспоминал о них. Его сладкий запах заменяет чистый воздух, его соки питают, его любовь всегда на стороне того, кто оказывается ее жертвой. Велисавель внушает мысль, что все это – навсегда, да и как может быть иначе? Такое прекрасное чувство и должно существовать вечно, ведь умирает только что-то несовершенное, ломающее само себя, а как может сломаться и испортиться нечто столь идеальное?

Влюбленный в Велисавель млеет, оседает на его стеблях, доверяется его лепесткам, его сладким колыбельным, которые только и поют, что о любви к нему. Мир внутри этого маленького кокона начинает казаться истинной реальностью, и он так ласков, так нежен, так бесконечно предан, что не возникает ни малейшего желания променять его на что-то другое.

Однако в какой-то момент силы Велисавель начинают иссякать. Ноша, которую он принял на себя, начинает тяготить. Он устает создавать и поддерживать ощущение неизбывной любви. И начинает выталкивать из своих объятий того, кто так удобно расположился в них.

Боль и страдания, непонимание, желание все вернуть. Невозможность принять мысль, что вдруг кончилось то, что казалось бесконечным, на всю жизнь. Но Велисавель уже так устал от всего, он так изнурен необходимостью вливать все новые и новые силы в того, кто ничего не дает взамен, что, хотя ему тоже тяжело отрывать от себя того, кто пробыл с ним так долго, он все же страстно стремится к этой свободе. Чтобы вздохнуть с облегчением, чтобы снова просто жить. Прощай. Прощай.

Проходит время. Велисавель снова набирается сил, наливается соками, распускается пышным цветом. И на его запах приходит новый искатель беззаветной любви.

В этот раз все случилось точно так же. Они обвили друг друга, сплелись, дышали друг другом. Велисавель с готовностью принял на себя тяжесть нового нежелания взять на себя часть общей ноши. Терпел, молчал, иссыхал. А когда начал выталкивать из себя остатки былой любви, та не захотела уходить. Они слишком долго пробыли вместе, они так срослись, так глубоко проникли друг в друга, что невозможно стало разделиться. Да и как мог уйти тот, кто уже не мог существовать без поддержки Велисавель? Кто упорно продолжал считать своей жизнью созданный когда-то для него миф? Кто забыл о своих недостатках и теперь решительно не хотел признавать, что они все-таки есть? Кто просто хотел возвращения той жизни, которой на самом деле никогда не существовало? Иссушенный, одурманенный, ослабленный влюбленный, больше не умеющий жить без каждодневной порции отравы, создающей для него лучшую реальность.

Яд Велисавель обратился против него самого. Не осталось сил ни избавиться от влюбленного, который вцепился в него с той же силой, с какой сам Велисавель держал его когда-то, ни быть с ним. Он продолжал делать попытки, ивсе-таки в какой-то момент понял, что попал в собственную ловушку.

Наступила пора охлаждения. Их тепло угасало, тела и чувства ослабевали. Мысли замерзали, ощущения притуплялись. Это ли конец всем светлым надеждам? Прожить остаток жизни в холодном полусне и умереть рядом с тем, с кем они даже не могли согреть друг друга?

…Велисавель не знал, сколько пробыл в забытьи, но вдруг очнулся от ощущения тихо падающего снега. Было так чисто, так светло вокруг, так свежо. Велисавель было так легко, он был свободен. Он словно родился заново в тот самый момент, когда думал, что окончательно погиб.

Холод выморозил весь яд, очистил душу, и от этого изменилось все – и внутри, и снаружи. Замерзли и рассыпались связи, которые не выдержали такой стужи. Велисавель сам стал другим. Больше никакого пышного цветения, одурманивающего аромата, колыбельных напевов. Никаких уверений в том, чего нет. Никакой непосильной ноши, которую не унесешь далеко в одиночку.

В тот день она была в белом. Цвет мудрой силы, цвет новых начал. Ее любовь – чистый, искренний свет. Прозрачный, почти неосязаемый. Увидит только тот, кто может увидеть, а иных и не надо.

Нечем держать, нечего удерживать – можно только быть. Жить и любить, брать и отдавать – всего поровну. Не навсегда. И в этом главная ценность.

Конец света

Марине не раз снился этот сон – она стояла прямо напротив широкого, ничем не занавешенного окна на их высоком шестнадцатом этаже и видела, как с горизонта, издалека, но очень быстро, на дом надвигается что-то очень сильное, сокрушительное, смертельное.

Это было не существо – стихия, и она особо никак не проявлялась, только воздух подрагивал и плавился, как от жары, хотя вряд ли это нечто было горячим. Но оно словно давило уже издалека и с каждой секундой давление все больше усиливалось. Это было неизбежным, непреодолимым, неумолимым – оставалось только стоять и, холодея от первобытного ужаса, смотреть, как оно приближается. Вот это и был конец света. Но только на этот раз это был не сон.

Теперь все было по-настоящему, и по сравнению со сном Марине было еще ужаснее оттого, что с ней был ее семилетний сын. Она прижала его к себе, не давая смотреть в окно, и надеялась только на то, что конец будет быстрым, так что Ярослав даже не успеет ничего понять.

Но Ярослав беспокоился, чувствовал ее страх, пытался вырваться, обернуться назад, к окну, откуда, как он чувствовал, исходила угроза. И в тот момент, когда Марина все-таки не удержала его, то неумолимое, что надвигалось на них, настигло их, поглотило заживо.

И сразу все стихло, замерло, остался только белый свет. Марине не было ни больно, ни холодно, ни жарко, тело не уставало от одного и того же положения, не хотелось ни есть, ни пить. Оно словно оказалось заковано в белый свет, и остались только мысли, чувства, бьющиеся в этой неподвижности, безгласности.

Боже мой, как же Ярик? – тут же охватило мучительное, неизбывное беспокойство Марину. Он же один, совсем один сейчас, ему страшно, жутко, непонятно, а я ни сказать ему ничего не могу, ни успокоить, ни прижать к себе. Бедный, бедный мой мальчик, крошка моя, чудесный мой ребенок…

Хотелось злиться и плакать, кричать, молить кого-то, чтобы выпустили ее хоть на минутку из этого заточения, чтобы успокоить сына, утешить его.

Потом накатывал гнев – да что за смерть-то вообще такая?! Если уж смерть, то смерть – душа прощается с телом, отправляется куда-то еще, а это что такое? Кто придумал такое издевательство, чтобы мать находилась рядом с сыном, но не могла ни слова ему, испуганному, сказать? Что за пытка такая этот немыслимый конец света!

После этого снова хотелось просить, умолять кого-то, чтобы позволили ей обратиться к сыну, поддержать его – ну он же ребенок, в конце концов, ну ему-то за что такое?..

Через какое-то время накатывало словно бы безразличие, но очень уж показное, напускное. Ах так, значит, ну и ладно, все эти ужасы на вашей совести, так и знайте. Посмотрите только, как вы обращаетесь с невинными, ничем не заслужившими такого обращения душами…

Но и после этого ничего не происходило, и что бы Марина не переживала, с какими бы мыслями не обращалась к чему-то высшему, белый свет оставался все так же недвижим и безучастен.

Марина понимала, что надо бы успокоиться, расслабиться хоть немного. Ужасная ситуация, слов нет, но, похоже, эмоциями, мольбами, угрозами, как и в жизни это было, не поможешь. Лучше бы дышать глубже, хотя бы только образно выражаясь, потому что дышать ей сейчас не нужно было, усмирить свои мечущиеся мысли, фонтанирующие эмоции, хоть чуть-чуть попытаться отвлечься. Поговорить мысленно с Ярославом из своего теперешнего положения – может, поможет, как и раньше, при жизни?

Марина начинала обращаться к сыну, направляла к нему свою нежность, заботу, ласку, защиту: ты мой чудесный мальчик, я с тобой, хороший мой, я всегда с тобой. Не бойся ничего, переживем мы как-нибудь и это тож…

Но сбивалась – не могла оставаться спокойной, снова хотелось плакать, взывать к кому-то, гневаться на кого-то. Ну как, как такое можно было допустить? Ну что они сделали такого, что с ними это случилось и никакого выхода из этого не видится? Это и значит ад? Вечность в небытии, в пустоте, страхе, безысходности?

И все-таки должен быть какой-то выход. Надо все-таки хоть немного успокоиться. Хотя и кажется, что какой толк в спокойствии, если уж гневные крики не помогают, но надо попробовать принять все как есть.

Зачем-то мы здесь и именно в такой ситуации, в таком положении. И хотя кажется, что выхода нет, но он есть, конечно же.

Марине вспомнилось вдруг, как когда Ярику было три года, он заболел сильно. А заболел из-за Славы – в начале мая они вдвоем с Яриком поехали к бабушке, и на обратном пути, вечером, Слава окно в машине не закрыл. Вроде так тепло уже было, но Ярик уже вечером начал кашлять, а ночью температура поднялась. А ведь говорила Славе, побереги ребенка, обманчивое тепло, и они только-только от зимних болезней отошли… И так злилась на него, так злилась! А как было не злиться? Ведь предупреждала, да и не хотела одних их отпускать, но так уж Слава уверял, что все хорошо будет, что он все понял, и вообще он знает тоже, как с детьми обращаться…

Ярославу становилось все хуже, а Марина злилась все больше, даже мама не выдержала, сказала, ну что ты к Славе прицепилась, лучше о ребенке подумай. Но Марине казалось, что Слава не достоин прощения. И только когда температура за тридцать девять не спала и на четвертый день, Марина вдруг по-настоящему испугалась и стало все равно, что там Слава, лишь бы Ярику стало лучше. Перестала злиться, и Ярослав пошел на поправку.

Кстати, и теперь столько переживала за Ярослава, а про Славу даже не подумала, вспомнила только вскользь. Но что же он? Где он сейчас? О ком сейчас думает?

Может, и правда зря на него столько злилась и обижалась, подумала Марина. Все казалось, что он что-то не так делает. А что я? Разве я права была, что не любила его, как могла бы любить? Все-то мне не так было, не то, все его в непонимании винила, а сама-то его понимала? Что я делала для него?

Все эмоции сдулись вдруг, угасли, сошли на нет. Хотя чувство вины тоже было не тем, чем хотелось бы наполнить этот бездушный белый свет.

Марина вдруг поняла, что больше не чувствует, не осознает своего тела, как раньше. Словно раньше в белом свете была полость в форме ее физического тела, а теперь она размылась и сжалась до размеров ее сознания. Хотя Марину это не испугало – просто отметила этот факт.

Слава, муж мой, Ярослав, сын мой, люблю вас. Наполняюсь этим чувством к вам, потому что это и есть самое важное. Что бы ни было, где бы вы сейчас ни находились, возмущением уже не поможешь, но может, любовь вы мою почувствуете, и пусть вам чуть легче, теплее от этого станет.

Марина словно закрыла глаза, и сама стала белым светом.

И вдруг она почувствовала, что и правда ее больше ничего не держит, не сковывает. Но не так, будто она освободилась от чего-то, а словно она все время этим светом и была, просто не понимала, не давала себе почувствовать это. И никакой он не злой, не холодный, не бездушный, а мягкий и податливый, приятно-прохладный, сам этот белый свет и есть свобода, легкость, простор, всесилие.

И в то же мгновение она ощутила присутствие, единение со Славой и Яриком. И Ярослав таким спокойным был, таким взрослым, как будто все гораздо раньше ее понял и почувствовал. Марина замерла, любуясь спектром, в который складывалась его неосязаемая сущность.

И ведь только на первый взгляд казалось, что окружающий белый свет такой однородный, монотонный – в нем вдруг оказалось столько ярких оттенков, столько цвета. Кажется, такой красоты Марина никогда не видела в земной жизни. О да, если это конец света, то почему его так долго пришлось ждать!

Вдруг все вокруг стало погружаться в сумрак, темнеть, тускнеть, и в следующую секунду… Марина проснулась.

Она лежала в темноте, в своей постели, Слава мерно дышал во сне, лежа рядом с ней.

Марина посмотрела в темноту и поняла, что чувствует сожаление из-за того, что сон оборвался. А может, как раз это называется концом света? Наша земная жизнь? Кончается белый свет, легкость, свобода, и мы оказываемся здесь, да еще и так боимся распрощаться с этим миром…

Она поднялась с постели, прошла по темному коридору, заглянула в комнату к Ярославу. На столе горел ночник, а Ярик, как всегда, свернулся во сне в замысловатую позу, закинув ногу на ногу, скинув с себя одеяло. Резные темные полукружья ресниц отбрасывали тени на матовую кожу.

Всегда буду помнить, каким видела тебя во сне, подумала Марина. И это чувство любви, которое вдруг вновь испытала к Славе. Солнышки мои. Свет мой, ты всегда во мне. И никогда не будет тебе конца.

Осень когда-нибудь кончится

В том году стояла такая серая, такая пасмурная осень. Сначала это даже нравилось – не отвлекало от работы. Ее было много – как всегда, и не приходилось мучиться мыслями, что там солнце, а я сижу в четырех стенах вместо того, чтобы выйти подышать, запастись на зиму витамином D, как будто мне было перед кем отчитываться, что не вышла и не подышала. Хотя, может, именно потому, что не было, я с удвоенной силой отчитывалась в этом перед самой собой.

В начале октября пришел большой заказ на реставрацию старинных фотографий – около пятидесяти или даже больше таких же серых, как погода за окном, снимков. Восстановив всего лишь несколько из них, я стала замечать, что то и дело скатываюсь в какие-то мрачные мысли, предчувствия, зачем-то ищу ответы на вопросы, которые даже не стоило бы себе задавать. В ход пошли удвоенные дозы шоколада и кофе, это немного помогло, но эффект длился недолго. Поняла, что если продолжу в том же духе, то вместо депрессии мне скоро придется бороться с лишними килограммами, а это была совсем не та альтернатива, на которую хотелось менять текущую ситуацию.

Переключилась на духи и косметику, на свечи в оранжевых подсвечниках, на цитрусовые – апельсины, мандарины и помело. Так хотелось поговорить с Яном, посидеть с ним где-нибудь в кафешке, посмеяться – рядом с ним, как всегда, все проблемы разом потеряли бы смысл, но где была я, а где Яник? Черт бы его побрал с его Москвой и с его работой – явится в скайп поздно вечером, когда уже идти спать пора, ну где тут пообщаешься нормально?

Работа тем не менее – все пятьдесят с лишним пасмурных фотографий – не терпела отлагательств, за окном все тот же темный пейзаж, так что не поймешь, то ли день, то ли уже почти ночь, и в душе то и дело возникало чувство, которое тут же выкристаллизовывалось депрессивно-вопросительной интонацией – а зачем вообще все это? Что делаешь, что не делаешь – все одно, так кому все это нужно? Ни радости, ни удовольствия, ни вдохновения… Точно, вдохновение, уцепилась я за соломинку, – я всегда знала, где его искать, а искать его обязательно нужно, когда оно пропадает.

Мое вдохновение заключалось в красивых фотографиях – заходишь в любой поисковик и поехали: «красивые фотографии», «апельсины и шоколад», «кофейные чашки», «красный», «необычные интерьеры». И всегда рано или поздно цепляет что-то – форма, цвет, сочетание фактур. В тот раз смотрела фотографии моря и вдруг пришла одна идея, вспомнила свой собственный снимок из недавнего отпуска – давно хотела им заняться, но все руки не доходили. Нашла, открыла в Фотошопе, погрузилась в редактирование.

Все-таки одно дело, когда делаешь для заказчика, – всегда рамки. И совсем другое, когда для собственного удовольствия, – тогда рамки тоже есть, но совсем другие, и ты в них прекрасно вписываешься, не бьешься поминутно о препятствия, возникающие там, где их, на твой взгляд, не должно было бы быть вовсе, а, наоборот, тщательно прорисовываешь собственноручно намеченную границу.

Когда я закончила, даже рассмеялась, так смешно над собой стало – на сказки, значит, потянуло! Ну-ну, что ж, сказки так сказки, тем более что красиво ведь получилось, никто не поспорит, да и посмеялась к тому же, а что может быть лучшим лекарством от осенней хандры, чем смех и удовольствия.

А утром я проснулась и увидела перед собой солнце и золотой берег, нарисованный накануне в Фотошопе. Все было именно так, как мне представлялось, даже искры над водой, и светлая витая скамейка, как и было задумано, стояла на мелком чистом песке. И да, все же права я была в своих ощущениях, на этой скамейке все-таки должен был кто-то сидеть, иначе пустоватой получалась картинка. Но сидеть он должен был именно так, как сидел сейчас молодой человек в белых шортах и рубашке – очевидно, курортный вариант – почти спиной ко мне, так что я лишь чувствовала, как ему блаженно и покойно, хотя не видела кто он. Не видела, но знала – Яник!

Никогда к нему таких чувств не испытывала, а тут прямо потянуло к нему. Прошла по шелковистому песку к скамейке, встала позади него, положила ладони ему на виски. Он наклонил голову назад, не открывая глаз, пребывая все в том же блаженном состоянии – вроде должен был бы тоже удивиться моему присутствию и тому, какое удовольствие ему вдруг доставила моя ласка, но не удивился. Взял мою руку своей, поцеловал, насколько возможно продлевая этот миг. А какой теплый морской ветер, какое солнце, как чудно пахнет на моем берегу!

Проснулась по-настоящему. Приятное послевкусие после сна, хотя все-таки не место в нем Яну. Точнее, в нем как раз и место, но какие все же чудеса порой вытворяет подсознание – вот придумало за тебя, что Ян прекрасная кандидатура на роль возлюбленного в твоей реальности, и ты охотно, с удовольствием даже ему веришь! Вспоминаешь потом целый день, как хорошо было в этом сне – вот она, сила нарисованных фантазий.

Вышла утром, чтобы ехать на встречу с заказчиком, и, направляясь к остановке, как всегда, уткнулась взглядом в строящийся дом. И только сейчас увидела его, хотя столько раз смотрела на него и раньше, и даже удивилась, почему мне никогда не приходила в голову такая неожиданно очевидная мысль: вот место, где я хочу жить. В нем же все именно так, как я хочу, – планировка, вид из окон, и то, как он выглядит внешне, уже давно меня радует, с тех самых пор, когда была начата его отделка и положены первые цветные плитки на его фасад. Деньги? Да, теперь и деньги нужны – на квартиру, и им, видимо, придется откуда-нибудь взяться.

Воображение, ничего не желая знать про деньги, увлеченно рисовало стены, окна, цвета обоев, штор и расположение мебели. Все-таки кстати этот большой заказ, надо, пожалуй, поскорее закончить с ним, а когда домучаю свои винтажные снимки, между прочим, вполне могу позволить себе небольшой отпуск, и если уж Ян никак не может приехать ко мне, то я сама поеду к нему – поездом, боже, так давно не ездила на поездах! Ведь сколько раз меня к себе звал, и почему только мне раньше даже в голову не приходило, что я действительно могу вот так просто купить билет, собрать вещи и через каких-нибудь несколько дней увидеть его наконец, обнять, прижаться щекой к щеке? Посмотрим, может, в Москве, из которой он уже столько раз клялся уехать, погода лучше, чем у нас.

А осень? Осень просто пройдет. И, конечно же, рано или поздно кто-то окажется прав – мое подсознание или я.

Пока ты спал

Пока ты спал, расцвело лето, распустилось бесчисленными цветами с чудным ароматом и научило меня смеяться.

Пока ты спал, наступила осень, подарила мне золотисто-красные деревья, печальные сны и просторные мысли и научила меня плакать. Ты спал, а осенний ветер гулял вокруг моего дома и рассказывал мне старые легенды о любви. На ветру шумела листва, и в этом шелесте была слышна красивая, но непонятная песня, которую я, впрочем, и не пыталась понять.

Пока ты спал, я разговаривала с лесом и с морем. Лес шептал мне на ухо о своей сумрачной зеленой тишине и просил остаться с ним, а море манило свежим ветром, ярким солнцем и пенистыми жизнерадостными волнами. Лес и море спорили между собой, сердились, а я улыбалась им и говорила, что мне обязательно надо вернуться к моему спящему незнакомцу, ведь он в любой момент может проснуться, обидеться, не увидев меня рядом, и уйти. Но лес и море не слушали меня и продолжали спорить, и тогда я тихо уходила незамеченной, оставляя их одних.

Пока ты спал, девяносто девять раз на небо взошло солнце. Каждый день оно смотрело мне в глаза и говорило: «Он проснется», – скользило лучом по моему лицу, по рукам и коленям. Мне становилось тепло, и девяносто девять раз я снова начинала верить в то, что ты действительно проснешься. Потом солнце садилось за горизонт, но продолжала верить его свету, теплу и его словам.

Пока ты спал, ко мне приходила гроза. Она бросала в окно молнии и грохотала ужасно громко, потом тарабанила по стеклу крупными каплями дождя. Она хотела тебя разбудить и этим помочь мне, но только напугала меня, и я сказала ей, чтобы она уходила, потому что в любом случае ты должен проснуться сам. Гроза ушла, недовольно ворча, но больше не вернулась.

Пока ты спал, мне в руку упала звезда. Она была маленькой и синей-синей, как твои глаза, которые я увидела, когда ты проснулся. Звезда сказала мне, что видела меня и тебя, и спустилась на землю, чтобы сказать нам что-то очень важное, но сейчас забыла, о чем она хотела сказать. А утром она исчезла. Наверное, снова вернулась на небо, чтобы вспомнить то важное, во что она хотела меня посвятить.

Пока ты спал, у меня поселился кот. Я не знаю, откуда он взялся, просто однажды он пришел, устроился у меня на коленях и с тех пор всегда ходил за мной. Он настоящий красавец: жутко пушистый, жутко рыжий, с жутко зелеными глазами. Иногда он садится напротив и, щурясь от солнца, смотрит на меня, и тогда мне кажется, что он знает обо всем на свете, но из-за вредности не хочет ничего говорить. Он понравится тебе, когда ты проснешься, тебе понравятся его нахальные глаза и довольная ухмылка.

Пока ты спал, я научилась быть терпеливой, у меня появилось очень много хороших друзей, и я больше не боюсь остаться одна.

Ты спал девяносто девять дней и девяносто девять ночей, а потом ты проснулся. Я заглянула в твои глаза и научилась любить тебя. Ты долго спал, и я долго не знала, кто ты, не знала, какой я должна быть, чтобы понравиться тебе, и поэтому старалась быть самой-самой. Это хорошо, потому что если бы ты появился сразу, я бы ничему не научилась, и самое главное, я бы не умела любить тебя.

Тебе действительно понравился мой кот. Правда, ты иногда сердишься на него, но только потому, что боишься, что я буду любить его больше, чем тебя. На самом деле ты зря волнуешься – этого никогда не случится.

Когда ты проснулся, помирились лес и море. Оказалось, что им нечего больше делить, что я принадлежу не им, а тебе, выходит, спорить уже не из-за чего.

Когда ты проснулся, солнце взошло на небо в сотый раз и сказало мне: «Ты была терпелива и верила мне, поэтому теперь ты счастлива». Оно улыбалось мне и было счастливо моим счастьем.

Когда ты проснулся, я познакомила тебя с моими новыми друзьями, и они стали твоими друзьями тоже.

Весь мир теперь наш: солнце, море, лес, звезды, гроза, люди, рыжий кот, а сами мы – принадлежим друг другу.

Пока ты спал, я научилась быть счастливой, а когда ты проснулся, научила быть счастливым тебя.

Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.

Оглавление

Храню тебя на память

За чашкой кофе

Притча

Три свадьбы

Тринадцать месяцев

Странный день

На лету

Я зову тебя

Можно ли изменить прошлое

Вовремя сбросить скорость

Ветер

Велисавель

Конец света

Осень когда-нибудь кончится

Пока ты спал