Кружевные закаты [Светлана Нина] (fb2) читать онлайн

Часть первая. Нехоженые тропы

Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные удобства, расчеты и компромиссы не должны ее касаться.

Александр Куприн

1

Сочный лунный свет безмятежно освещал пыльную дорогу, по которой, тяжело вздрагивая при каждой встрече с выбоинами, катилась карета. Что-то прелестно – мистическое чудилось в этой ночи мужчине, уютно примостившемуся на обтянутых приятной материей сидениях и с безразличием наблюдающему за сменой одних деревьев другими. Косой изгиб молнии от лунного свечения мелькал перед его глазами в ночном беге бурой мглы. Через покрытое крупными чистыми каплями стекло пробивалось ночное светило, несмотря на мягкость серебристого свечения мешая Михаилу Крисницкому грезить о чистой постели в собственном обустроенном отлаженном доме. Что за каприз – такое расстояние проделывать в трясущейся коляске!

Падая на деревянную отделку внутри, блики и отблески создавали на янтарном дереве странный рисунок – причудливо шевелящийся узор, похожий на сползающий со свечи воск. Звезды ожесточенно неслись за ним в поминутно меркнущей мгле луны. Из-за падающего на растения лунного сияния листья казались влажными. Скоро, при приближении к деревеньке, смог дорог станет тише, пеленой потянутся огни. К чему русским все эти низенькие деревеньки с навек застывшей в них бесцельной бессмысленной жизнью? Неизменно в душе Михаила поднималось что-то дурманное, плоское, если он думал об этом.

И почему Марианна посмеивается над ним за то, что он умеет воспринимать красоту лишь как нечто осязаемое – притягательность женщин, изящество мебели, величие европейских соборов? Природу же созерцает как нечто отвлеченное, не досаждающее, но и не возносящее. Озеро, переходящее в небо, безусловно, заманивало, но не будило в нем священного трепета, как в иных безумцах, у которых, если подумать, в жизни иных занятий нет, как сидеть на холоде и нести какую-то восторженную чепуху о звездах… Хотя это, безусловно, красиво, но так, между делом, как чашка чаю, пока ждешь дельцов.

Крисницкий думал о том, что больше любого вечера в кругу приятных во всех отношениях, кроме истинной душевности, которую все ценят, но так редко проявляют, людей хочет отдохнуть, проспав подряд много часов и, просыпаясь в блаженной полудреме, ощущать нежное тепло одеяла или, что несравненно лучше, ладоней Марианны. Но она сейчас за много верст отсюда, кричащими жестами и громкими фразами (что поделаешь, такая теперь мода) пытается донести до пресыщенной публики то, что не могло произойти в настоящей жизни. К ее медовым волосам так приятно прикасаться… Правда, они абсолютно прямые, но соответствующие ухищрения позволяют ей стойко обходить эту оплошность природы. Да, в Марианне столько шарма и вкуса… Ничего удивительного, что ему так приятно показываться с ней в обществе. Конечно, кое-кто недоволен тем, что она актриса, и эти хищные сплетницы так и норовят задеть ее, но, откровенно говоря, прозрачные намеки местных ловеласов злят его намного больше. Ведь безупречным происхождением он и сам похвастаться не может, хотя безмерно гордится тем, что сумел проскользнуть в этот желанный для каждого мир. Михаил усмехнулся, в очередной раз подумав, что те, с кем он вынужден водить знакомство, тотчас отвернутся от него, потеряй он состояние. Конечно, не все насквозь лицемерны, но, что поделаешь, они должны заботиться о будущем многочисленного потомства. Крисницкий поежился. Неужели обязательно заводить столько детей?

Посмотрев на спутника, седеющего господина преклонного возраста, Михаил в одно мгновение перестал грезить об отвлеченных материях и пальчиках своей любовницы. По спине его будто пощекотал перышком кто-то чрезмерно лукавый и двуличный. Подобное ощущение часто охватывало его при воспоминаниях о неприятном, но неизбежном. Женитьба… Неужели невозможно обойтись без нее? Конечно, это поможет его делам, да потом, Литвиновы – древний дворянский род, и неслыханная удача породниться с ними; удача, что этот добряк Денис Федотов вообще воспринял его как подходящую партию для своей драгоценной воспитанницы, но… Чем больше он думает об этом, тем паршивее чувствует себя. Впустить в свою жизнь пустоголовую девицу, распевающую по целым дням слезливые русские романсы, делить с ней жизнь… Невыносимо! Тем более она так молода… Ей, кажется, только будет семнадцать лет! Весь его уклад полетит к черту, и все ради того, чтобы получить одобрение Лиговского. Он, конечно, промышленник от бога, Крисницкому остается только позавидовать, или, что гораздо разумнее, поучиться, но неужели он сам не понимает, насколько неуклюж? Если он и дальше продолжит так держать себя с дамами, весь круг его общения с милым полом ограничится непотребными девками, как, впрочем, и теперь.

А если она сентиментальна и только тем промышляет, что просит любви или вообще – он выдохнул, но креститься не стал, убрав занесенную было руку – из этих, новых?! Что вообще за мода пошла у молодежи сплачиваться в кружки и выдумывать странные идеи? Конечно, и сам он в двадцать лет рвался выкинуть что-нибудь эдакое, но все его силы уходили на постижение наук и нужные связи. Он-то понимал, что все пройдет, а достижения останутся. И ведь добился неплохих результатов. Мануфактурным производством, не отдав на разграбление управляющим львиную долю заработка, управлять непросто. И вот – ему тридцать три года, почтенный возраст, ведь немногие доживают до пятидесяти, а он свеж, бодр, любим… А эти на что рассчитывают? Неразумные неопытные существа, в которых только и есть что отваги и посыла.

Ах да, и Марианне придется несладко от этой затеи… Конечно, она прогрессивна и стремится к независимости, читает эту француженку. Как бишь ее имя, вроде бы мужское? Ей еще восхищается этот чудак Тургенев… Взял тоже манеру сочувствовать свободе и сопротивлению, как будто обожает молодежь за ее дикие выходки. Лаврецкий, Лаврецкий… Тюфяк. Но роман, конечно, превосходный… Давно он не читал ничего подобного… Нет, Крисницкому самому, конечно, плевать на все эти группировки, лишь бы на фабриках не было забастовок, но это может принять неприятный оборот. А пока его это не касается, пусть гимназисты и учащиеся в университетах думают и говорят, что хотят. Только забавно все это, хотя он-то что взял манеру осуждать и сплетничать? Вряд ли кто-то всерьез станет их слушать. Сколько лет уже не слушают. Странно то, что Белинский им благоволит. Ему-то, умнейшему человеку, для чего поддерживать молодых безумцев?

Сейчас все это предпринимает странный, нежелательный оборот. Разумеется, крепостную реформу давно, еще со времен Екатерины (не должна она была так укреплять дворянство, оно село на шею всем сословиям) надобно провести, главное, чтобы рабочие, насмотревшись на земельников, не взбунтовались. Хотя уже, и опять дело в этих просветителях! Придумали тоже – хождение в народ, агитация… Сами не понимают, чего хотят. И как будут плакать, отбери у них кусок хлеба с маслом и чашку кофе… Как же у этого Федотова получается так безмятежно посапывать, когда дороги ни к черту? Пихнуть его что ли? Ах, пусть храпит. Жалкое зрелище, неужели он станет таким же? И лет – то ему вроде не так много… Потрепала жизнь. Или он слабак, погубил себя из-за юбки? Ах, хорошо Тургенев пишет, хоть и сентиментальничает… А эмансипация все же будет, и очень скоро. Так надо отдать несколько распоряжений, подластиться к пахарям, чтобы зубы не скалили. Нет, он всегда заботился о рабочих, не доводил до бунтов, поэтому его фабрики и процветают… В отличие от сотен других заводов по Российской Империи.

Так что же делать с Марианной? Был бы он уверен, что она воспримет это как должное. Но она же женщина – поди разберись с ними! Что в голову взбредет, так и станет вести себя. Но не может он и впрямь жениться на ней! На скандал, конечно, не тянет, но все же дело не полезное. А он так избегает гипербол и патологий. Почему нельзя жить спокойно, чтобы ни он никого не трогал, ни его не теребили? Она поймет, она умница. И потом, вроде бы она сама не жаждет, как некоторые его знакомые барышни, увидеть его у алтаря.

От матери, болезненной поглощенной бытом женщины, каторжный труд которой никто не ценил, но на похоронах которой все отпрыски едва не падали на гроб от отчаяния (что делать без нее, растворившейся в их проблемах и переживаниях?) он частенько слышал, что на рассвете облака точь–в–точь повторяют картину заката, только в обратной последовательности. Сначала тучи чернильные и кажутся зловещими, затем синие, голубоватые с розовым отливом, потом малиновые, как только что содранная кожа на коленях ребенка, персиковые, и, наконец, прозрачные или золотистые. Михаилу показалось, что нижняя часть подрумяненных облаков похожа на корочку на печи или ободранный мех на плечах графини Мавриной. Он встряхнул головой. Под утро и не такие мысли лезут в голову. Даже тяжеловесная красота засидевшихся бесприданниц, с которыми в молодости его охотно сводили свахи, всегда процветающие на Руси, вызывала у него больше чувств, чем небо, которым, казалось, только и жили поэты. А сейчас эти светлеющие с каждой минутой куски пара напомнили ему движение красок, разведенных в стакане. Они так же причудливо двигаются, кружась и замирая… Но хватит об этом. Удастся ли ему, наконец, заснуть? Всю ночь с открытыми глазами.

На короткий промежуток Михаилу Семеновичу удалось забыться. Неблагонадежный поверхностный сон, когда слышен каждый звук окружающей жизни, но нет ни сил, ни желания участвовать в ней или хотя бы прикрыть уши, был оборван разбуженным непристойной песней кучера Денисом Сергеевичем. Этот тюфяк, как скоро сообразил для себя Михаил и приготовился соответственно вести себя – чуть иронизировать и снисходить, блаженно потянулся и вздохнул, обнаружив, что его спутник, а, возможно – «Хоть бы вышло», – будущий родственник, несколько часов кряду промучившийся бессонницей, задремал и так искрутился, что сполз почти на пол.

Денис потянулся, прикрикнул на кучера (как только этот Крисницкий позволяет прислуге так вести себя? Непонятный субъект, хотя по виду далек от политики) и достал салфетку, чтобы вытереться. Боже, как неудобно путешествовать! Все эти часы безделья и отсутствия интеллектуальной подпитки так истязают! Какое счастье, что дома обо всем заботится Тонечка… Подумать только, что когда-то он с опаской, скорее, из чувства долга, чем по истинному желанию, приютил ее, стал ей истинным наставником. То, что столь богатая семья оставила девчушку без крова, говорит о ереси в сердцах человеческих, о торжествующей несправедливости.

И этого ангела придется отдать незнакомцу, сидящему рядом! Неужели же нет иного выхода? Но что поделать – он не вечен, а Тонечке необходим хороший муж. Она такая непрактичная, хоть и хозяйственная, что он боится за ее неопределенное будущее. С ее – то семьей и всеми этими сплетнями… Будь он губернатором, запретил бы распускать слухи под угрозой лишения дворянства! Крисницкий, конечно, не совсем дворянин или совсем не дворянин, но видно – человек образованный и богат, как Крез. Иногда доходишь до того, что родовитость не самое важное… Искусство быть куда насущнее. Не дай бог разорят Тонечку или по миру пустят – люди ведь разные. Так что лучше за промышленника. Только бы не повторила судьбу матери! От этих мыслей его всегда прошибал холодный пот, и накрахмаленным кусочком хлопка здесь дело не ограничивалось. Но ничего, он ведь сможет видеться со своей ненаглядной дочерью. Пусть не по рождению, но в душе! Успокоив себя подобным образом, Денис Сергеевич откусил яблоко и предался непосредственно мыслям о себе.

А он ведь так сдал в последнее время… Вот раньше бывало, мог проскакать на коне сутки подряд, а потом стоять под окном местной кокетки, ожидая, что она, посмеиваясь, подаст ему сигнал или, если удача была на его стороне, пошлет воздушный поцелуй. Притом знал, разумеется, что ничем этот обмен любезностями не закончится. «И где теперь они, и что стало со мной», – невесело подумал он, ощущая боль в спине. Во время этих ностальгических размышлений особенно выделявшийся на дороге камень угодил под колесо кареты, отчего Денис подскочил и громко выругался. Яблоко выскочило из его рук, и, прокатившись по полу экипажа, ударило по свесившимся пальцам разомкнувшего глаза Михаила.

– А, – протянул Крисницкий, щурясь и недружелюбно косясь на попутчика. – Вы уже проснулись, – не то спросил, не то констатировал он.

– А как же, голубчик, – снисходительно отозвался Федотов, обтирая подобранный фрукт.

– Ну что же, скоро ваше поместье? Всю ночь едем.

– Скоро. Версты три будет.

– А дочь ваша предупреждена?

– Конечно, уж, поди, вскочила, распоряжения отдает.

– Так она властная? – настороженно спросил Михаил, закончив исследовать собственные ногти и переведя взгляд на собеседника.

Федотов обиделся, перестав контролировать нижнюю губу, отчего та предательски выпятилась. Впрочем, он взял себя в руки и ответил:

– Почему же, если девица способна навести порядок в собственном доме, вы прозываете ее властной? Это, по-моему, говорит только в пользу женщины.

Оба замолчали, старательно глядя в разные окна. Интересного диалога с вверением друг другу, едва знакомым людям, сокровенных тайн или зловещих планов не случилось, так что пора автору перейти собственно к Михаилу Семеновичу Крисницкому и объяснить, если неясно еще, откуда он взялся и что представляет собой, а главное, конечно (как будто кого-то интересует обыкновенный делец, не запутавшийся в сердечной смуте или нечистых намерениях), каким образом сосватал воспитанницу человека, с которым познакомился несколько дней назад.

Честно говоря, и здесь читателя ждет разочарование, поскольку истории прозаичнее нельзя и вообразить. Компаньон Крисницкого Лиговской, хитрый лис, как все о нем думали, оказался близким другом Федотова. Этот предприимчивый сводник, имеющий влияние на обоих, настоятельно рекомендовал им породниться и укрепить отношения посредством шумной свадьбы.

– Но, Михаил Семенович, уж не взыщите, – замялся Федотов, понимая, что скоро покажется барская усадьба и чувствуя предательское копошение в груди, – если Антонина не захочет идти за вас, я настаивать не стану. Насильно мил не будешь, знаете ли…

– Стерпится – слюбится, знаете ли, – отшутился оскорбленный Михаил.

«Я и не понравлюсь? – мысленно воскликнул он, поправляя смявшийся воротник. – Да больно нужна драгоценная невеста, с которой вы так носитесь! Можно подумать, я больше всех дел жажду жениться!»

– Разумеется, вы правы, – добавил он, видя, как покоробили его слова Федотова. – Мы ведь для того и собрались у вас, чтобы выяснить, поладим ли мы с Антониной Николаевной. Конечно, мы уж не в тех временах, когда молодых девиц насильно в церковь везли.

– Времена изменились меньше, чем вам, молодежи, кажется.

После отповеди Федотов помрачнел и отвернулся. Затем вздохнул и, сокровенно посмотрев на Крисницкого как на угрозу своих отношений с Антониной, но признавая по чести, что кандидат выискался достойный, ответил:

– Вы не представляете, какая трагедия подобные договорные браки. И затрагивает она не только невесту. Я от всей души желаю, чтобы Антонина прониклась к вам если не любовью, то искренней нежностью и сама выбрала свою участь. От страстного чувства тоже бед немало…

«Он что, начитался романов? Говорит так, словно стоит на краю могилы, а лет – то ему не так много…» – недоуменно присвистнул Михаил про себя, но продолжал слушать, внутренне посмеиваясь над этим несуразным человеком с наполовину седой головой и размякшими, но выдающими былую правильность пропорций чертами.

Он не нашел ничего лучше, чем просто кивнуть, прикрываясь смущенной из-за странности собеседника улыбкой и, отдав распоряжения относительно багажа, сойти на пыльную усадебную землю, шатающуюся немного в связи с его бессонной ночью.

Барский дом, погребенный под лавиной цветов и деревьев, ничем не отличался от сотен других подобных построений по всей стране. Невысокое деревянное здание с резными ставнями и крыльцом, чистенькое, свежевыкрашенное… «Какая безвкусица», – вздохнул Михаил, надеясь, что внутри оно окажется более подходящим его представлениям о комфорте. Оценить красоту сада ему возможности не представилось – ступив на твердую почву, Михаил тотчас испытал непреодолимый позыв окунуться в прохладу простыней. Цель его визита казалась теперь призрачной и не столь значимой.

Когда прибывшие ступили в дом, Крисницкому показалось, что на лестнице мелькнул кусочек цветного кринолина, молниеносно скрывшись за спасительными дверями. Впрочем, даже покажись ему его нареченная во всей красе и благоухании туалетов, впечатления его от поездки не сгладились бы. Нет, лучше уж потом, не хочет же он испортить не начавшееся еще знакомство и поставить под угрозу не только свое будущее, но и дружбу с влиятельными людьми. Только бы эта девчонка не заартачилась, ведь по рассказам Федотова она строптива. Конечно, так разбаловать девицу! Ей тогда ни один жених не будет люб.

По обыкновению, даже в собственных мыслях напуская на себя консервативную ворчливость, Михаил едва ли думал так на самом деле. И сегодня, обретя только долгожданную опору в виде подушки, он быстро утешился и мирно задремал, видя во сне стол из красного дерева, обещанный ему Лиговским, если Михаилу хватит духа довести мифическую Антонину до церкви. Чистые теплые подушки пахли расплавленной утренней свежестью, зыбкий нектар сада парализовал волю. Хотелось всю жизнь пролежать так на выстиранных нежными девичьими руками подушках, не думая, в сущности, ни о чем в полудреме, с приятным чувством тяжести в голове, как после вкусной еды или хорошей музыки.

2

Антонина проснулась на заре, хотя обыкновенно имела привычку подниматься с постели не раньше завтрака. Частенько она читала, лежа в ночной рубашке поверх застеленного Палашей ложа, реже убегала гулять на луг, о чем, как она гордо думала, никто не догадывался. Порядком застудив ноги утренней росой, она возвращалась, на цыпочках прокрадываясь мимо опочивальни батюшки, как она много лет звала человека, заменившего ей обоих родителей.

Но сегодняшний день представлял щекочущее фантазию исключение, и сон к невесте шел так же туго, как к предполагаемому жениху. Причиной его недосыпа явились отвратительные русские дороги и угрызения совести об оставляемой в угоду карьере женщине. Помехой же ее сладкому сну оказалось волнение, возрастающее с того дня, когда она узнала о существовании Михаила Крисницкого и услышала, весьма смутившись, поведанные ей предположения о скором замужестве, исходящее из уст стародавнего друга семьи Лиговского. Батюшка воспринял эту идею сухо, но, переговорив с глазу на глаз с визитером, сменил холодность на напускное спокойствие и рассудил, что дворянке накануне семнадцатилетия лучшего подарка, чем обеспеченный муж, не найти.

По правде сказать, Тоня догадывалась, что истина, как всегда, притаилась где-то глубже обыкновенных историй со всеми этими помолвками, пирами и несчастливыми браками, но тактично промолчала в тот раз, позволив отцу привести загадочного Крисницкого на смотрины. Воспитанная на почитании старших, она не решилась перечить в открытую, но поняла, тем не менее, что ее не отдадут в руки чужого мужчины против воли. А причина, по которой папа так жаждет, чтобы она обрела статус замужней дамы и не смогла, при всем желании, искалечить себе жизнь… Как он вообще узнал, ведь она старалась держаться со Львом так же, как со всеми. Нет, она больше не будет терзаться и выдумывать то, чего не было и быть не могло, поскольку только она так глупа, что позволяет себе истолковать каждый знак внимания в свою сторону как поощрение!

Она знает, что это невозможно, что никто, кроме нее самой, не воспринимал всерьез такой исход, а все же тянет где-то внутри. Как ранка на руке, содранная котенком – вроде бы царапнуло и отпустило, а заживать никак не желает… И кровоточит, кровоточит. Так почему не попытаться сблизиться с человеком, что приедет сюда?

Интересно все-таки, каков он… На своем недолгом веку Тоня видела не слишком много мужчин, но все представители противоположного и оттого весьма привлекательного пола составляли в ее глазах достойное целое. Так что ни одной мысли, что Михаил негодяй или существо… посредственной наружности она не допускала. Отпетых негодяев она созерцала лишь на страницах книг и не слишком верила, что возможно встретить таких мерзавцев, прогуливаясь по улицам столицы или, еще того невероятнее, здесь, дома. А было бы здорово.

Она самостоятельно оделась (привязав тесемки корсета к ручке двери, можно творить чудеса, но пока он ей не понадобится) и выскользнула в сад. Только вязкая природа родного дома способна была остудить разбушевавшийся мир, начинающий трескаться под угрозой вторжения и захвата его чувств и помыслов. Чем меньше времени оставалось до приезда гостя, тем больше волновалась Тоня, пытаясь делать вид перед собой, что происходящее мало ее затрагивает.

Невесомые облака, изрядно подогретые обитающим еще где-то внизу светилом, спокойной хаотичной чередой тянулись не по небу, а под ним так, что Тоне казалось, подними она руку, сможет оторвать ватный кусок облака. Через осколки зарождающихся туч прорывались лучи восходящего светила, как в сугробы окунаясь в сгустки белого пара. «Должно быть, гроза грядет», – решила юная селянка, поглаживая распускающийся пион. От него шел пронзительный терпкий аромат, и это успокоило смятенный дух девушки. Матово-алый солнечный диск застрял в облаках и не спешил выбираться оттуда. Растушеванные тонкой кистью облака заставляли Тоню терять уверенность, где кончается светлое небо и начинается невесомый шелк пара. Изнутри, из-под облаков, поверхность горизонта светилась ярко и чарующе, и только рваными клочками пробивалось наружу. Становилось холодно почти босой с полуобнаженными плечами стоять на не разогретой еще траве, влажной от изумрудов весны, разбросанных на травинках беспорядочной мерцающей чередой маленьких капель воды.

Тоня старалась ступать тише, чтобы не потревожить влажный сон цветов в утреннем тумане. К ноге прилип лепесток, влажный и холодный, а в туфлю запрыгнул неугомонный кузнечик. Пришлось повозиться, извлекая его оттуда. Потоки воздуха, как теплые волны, сквозили меж ее пальцев. Протяжно и сахарно вздыхал человек, отдаваясь совершенству мироздания. Не о людях речь, только не о них. О том, что нам неподвластно, что мы не можем испоганить. Уже в настроении природы есть что-то магическое, завораживающее. Сердце замирает, а ты невольно ждешь ее воли и понимаешь, что покоришься. Даже будь гроза, ураган… она имеет право. В прозрачной полумгле родного сада отходили назад, переставали существовать незатейливые Тонины горести. Ее небрежные робко сшитые мечты обретали в такие моменты неподдельную реалистичность, и Тоня не верила, что что-то может пойти не так, как представляется.

Тоня вздохнула и медленно двинулась к крыльцу. По пути ей встретились бодрствующие уже крестьяне, разбредающиеся кто куда по извечным обязанностям. Кто-то тащил на барскую кухню неощипанную и не придушенную еще толком курицу, кто-то нес ведра с водой, иные, неаккуратно подпоясанные и лохматые, пустились в путь на поле, где с утра до ночи обязаны были трудиться на пользу хозяев. Но ни к Денису Сергеевичу, ни к молодой барышне они не испытывали ни малейшей неприязни. Собственно, все неодобрение их простодушных сердец обращалось лишь на управляющих. Непротивление же хозяевам являлось разумеющимся. Антонина приветствовала каждого проходящего мимо и с необъяснимой грустью оборачивалась им вслед. Ей казалось, что они свободны, а она вечно обязана будет подчиняться навязанным правилам морали, этикета и просто мнения окружающих, которое страшило ее, но переступить которое она не была в силах. Сама мысль о том, чтобы что-то сделать не так и пойти наперекор воле всех людей, мнением которых дорожила и которых безмерно уважала за силу воли и ум, наполняла ее тревогой. Хотя в тот момент она испытывала лишь сладкое покалывание внутри, знаменующее ожидание чего-то приятного.

3

– Ну что ж, батенька, отдохнули с дорожки? – игриво начал Денис Сергеевич, увидев в дверях столовой растрепанного Крисницкого.

Тот кивнул и, пожевав губы, плюхнулся рядом с хозяином дома. Несмотря на то, что со времени высадки прошло два часа, и никто толком не сумел отдохнуть, оба находились в неизмеримо лучшем расположении духа, чем расстались, поэтому не прочь оказались поболтать. Кроме того, Крисницкий жаждал утолить разыгравшийся аппетит, и, конечно, увидеть во всей красе цель своего путешествия, поскольку надеялся, что восторженный рассказ Федотова о талантах и, особенно, прелестях любезной Антонины Николаевны не был слишком беспардонной выдумкой.

– А что, – позволил себе проявить учтивость Михаил, хватая первый кусок хлеба, от которого шло благодатное тепло, и с наслаждением дегустируя его, – тяжело вам имением управлять?

У Федотова вновь мелькнула мысль, что Крисницкий позволяет себе много вольностей в манерах, хотя, конечно, чего ждать от разночинца, неизвестно каким путем заработавшего состояние. Бесспорно, столичное общество проявляет небывалую лояльность, принимая в свои отточенные ряды подобного типа… Но он быстро вспомнил, что гость, по всей видимости, скоро станет не чужим ему человеком, поэтому поправил ход своих рассуждений и погрузился в присущую ему слезливую меланхолию.

– Тяжеловато, Михаил Семенович, – допустил типичную помещичью ошибку в глазах далеких от земледелия господ Федотов.

Он начал жаловаться на судьбину и докладывать собеседнику, больше занятому съестными припасами, но охотно кивающему в знак сочувствия и довольному втихаря, что не приходится отвечать, о многочисленных своих тяготах. В разгар беседы, когда разгоряченный Денис Сергеевич дошел до поношения соседей и их обращения с крепостными, в двери показалась и сразу же замерла Тоня, с удивлением наблюдая за опекуном.

– Ох, а вот и Тонечка. Не думал, пташка моя, что проснешься так рано, – с широкой улыбкой встретил воспитанницу Федотов. Подойдя к ней, он взял за руку обомлевшую, но силящуюся казаться радушной девушку, и легонько подтолкнул другой ладонью.

Крисницкий вскочил с места, и, досадуя, что лакей его храпит где-то между этажами, поклонился. Вот, пожалуйста, из-за этого пьяницы (когда он успел, только приехали!) он вынужден знакомиться с дамой не в самом благопристойном виде. Ну, это ничего, он привык брать не внешним видом. Хотя это тоже важно…

Хорошенько осмотрев нареченную, он мог вздохнуть с облегчением и войти в свою обычную колею отношения к молоденьким дебютанткам – непринужденности и легкого покровительства. Конечно, девица недурна, только слишком скованна и глядит так, словно гадает, не превратится ли он в зверя лесного. Поймав взгляд, который она так настойчиво прятала, он широко улыбнулся, пряча в уголках рта легкий подтекст, оставив, он надеялся на это, ее недоумевать. Михаил ни секунды не думал, как надлежит ему вести себя с этой девушкой и теперь действовал интуитивно, угадывая порывы окружающих.

Кроме того, что у Антонины тяжелая мягкая коса цвета кофе, чуть тронутого молоком, и круглое личико, венчаемое заостренным подбородком, в первую встречу он не запомнил ничего, предавшись отвлеченной философской болтовне, благо публика попалась благодарная. Как это часто бывает, образ человека сформировался позднее. Сейчас же, пропади он на несколько месяцев, вспоминал бы совсем другие черты, за неимением подтверждений дорисованных воображением.

Зато Тоня, оправившись от первичной скованности, появляющейся у нее со всеми людьми в гораздо менее волнительных ситуациях, поскольку не каждый день их усадьбу жаловали новые лица, как следует рассмотрела гостя и составила его мысленный и чувственный портрет, почти ничего не угадав, но находясь в приятном сознании завершенного дела и тихонько комкая салфетку.

Михаил Семенович оказался, что ее приятно удивило, весьма высоким молодым господином, непринужденным, но и вовсе не развязным, как считал батюшка. Волосы не коричневые, но и не темно-русые, меняющие свою окраску в зависимости от освещения… Дать точное определение их цвету Тоня, как ни старалась, не могла, хотя это было ее любимой забавой. Мягкий тембр, плавные движения, ничего чрезмерного, вульгарного в речи, хоть она не походила на манеру изъяснения закаленных аристократов; но при этом едва скрываемое безразличие к тому, какое мнение он производит на окружающих. И еще что-то, что или задело ее, или заставило задуматься – почти прозрачный свет глубоких, словно неудовлетворенных действительностью глаз. Несколько отстраненный, что казалось странным при подобной общительности и чуть ли не страдальческий… Впрочем, ей могло показаться, хотя Антонина и верила в первые впечатления, которым суждено было поменяться еще не раз.

Тоня фантазировала, а Мишель и думать забыл о ней, предавшись после трапезы осматриванию парка и расспросам, бывает ли в здешних местах охота.

4

Прошло несколько дней. Михаил понимал, что время не терпит, и ему давно уже надо отбывать в столицу, иначе управляющие такого наворотят на фабриках, что расхлебывать повальное воровство и лень рабочих придется не один месяц. Но Тоня оказалась упрямее, чем он ожидал, и не намеревалась, несмотря на свою зажатость, капитулировать. Он изначально предполагал несколько иной исход – с чувством исполненного долга и не совсем чистой совести уехать, оставив невесту в счастливом предвкушении события, которое не только перевернет ее жизнь, но и, вполне возможно, явится началом конца счастью. Но кто в душистые майские дни 1860 года мог подумать о таких крайностях?

Совместное время они проводили в просторной комнате, в углу которой, как приклеенная, сидела Надежда Алексеевна – компаньонка, почти даже гувернантка Антонины. Федотов, прикрываясь делами, оставлял детей вместе, дабы «дать им возможность разузнать друг друга». Тоня каждую минуту пыталась проводить с Крисницким, выпытывала его пристрастия и узнавала вкусы, смущенно покусывая губы, если они в чем-то не соответствовали ее собственным.

Надежда Алексеевна была высохшей старой девой лет сорока пяти. Чтобы спасти ее отца от бесчестья, ее жених – офицер взял его вину на себя и в наказание был сослан на Кавказ, где быстро нашел вечный покой. Надежда страшно рассорилась с родными, и в твердой уверенности, что никогда больше не захочет их видеть, раз они согласились ради своего благополучия пожертвовать ее счастьем, пошла в чужой дом воспитывать детей. Ни словом не обмолвилась она о том, что скучает по родне. Целыми днями, если Тоня предпочитала проводить время с кем-нибудь другим, она сидела не шелохнувшись, не обращая внимания ни на кого и заняв руки шитьем.

– Какую силу духа надо иметь, чтобы решиться на такое, – доверительно сообщила Крисницкому Тоня, когда заметила его заинтересованный взгляд, направленный на Надежду.

– А вы бы смогли так? Ради мести и удовлетворения гордости отказаться от того немногого, что в мире доставляет радость? – спросил Михаил чуть насмешливо, со снисходительностью, которую не мог искоренить в себе по отношению к молодым девицам. Он не мог отказать себе в удовольствии поддеть ее даже если признавал, что ее слова не лишены рассудка.

– Она не мстила и не удовлетворяла гордость… Ей просто было противно и далее жить с ними, забыв о том, что стряслось. И почему вы назвали семью «тем немногим, что доставляет радость»? Думаю, так бывает, но не в ее случае…

Тоня сморщила носик, а Крисницкий одобрительно улыбнулся.

– Вы жаждете, чтобы я был точной копией вас или мифическим идеалом, который, кажется, выдумывает себе каждая мало-мальски мечтательная девушка? – спросил он на третий день после приезда, уже освоившись в усадьбе и нежась в безделии. – Хотя это скорее мило, нежели смешно.

Антонина терпеливо ждала, параллельно улыбаясь, когда Крисницкий вставит нитку в иголку и даст ей возможность окончить вышивание. Крисницкий сам вызвался на это доблестное дело, а теперь корчился перед тоненьким куском металла, щурясь, дуясь и расхотев на время подтрунивать.

– Нет, не совсем так, – в приятном смятении, поскольку речь наконец-то зашла непосредственно о ней, поспешила заверить Тоня, отстранившись на время от напряженного разглядывания пялец. Она старалась уловить, какие именно штрихи нуждаются в исправлении. – Я просто стараюсь разобраться в ваших порывах, поскольку весь ваш облик нашептывает мне что-то…

– Нашептывает? – Михаил постарался не улыбнуться, что не слишком удачно у него вышло.

– Да… – осеклась Тоня и вместо пояснений вновь склонила голову над картиной.

– О, прошу вас, продолжайте! Ваша робость, конечно, украшает, но, дорогая, все хорошо в меру! Излишняя застенчивость может сослужить дурную службу.

Тоня посмотрела на него. Он впервые назвал ее таким ласковым теплым словом, и она не знала, как реагировать. Конечно, если исходить из приличий и требований этикета, в этом нет ничего для нее лесного, они ведь не помолвлены, да и никто точно не знает, состоится ли это долгожданное для многих событие. Но сказанное растопило слух и вызвало в душе что-то похожее на признательность.

– Вы кажетесь человеком с разбитым сердцем или трагической судьбой, – только и смогла выдавить она из себя.

– Барышни мои, барышни! – воскликнул, не утерпев, Михаил. – Боже мой, не читайте иностранных романов, никогда! Эти книжки формируют у вас неверное, экзальтированное представление о мире, о людях, его населяющих. И потом, вступив, так сказать, в настоящую жизнь, вы бываете разочарованы, если не сказать больше. Это как болезнь, она проникает глубже, чем любой другой недуг, и подтачивает силы. Поэтому неудивительно, что столько женщин погибает молодыми… Вы думаете, что, как самонадеянные классики, смеете заглянуть в душу человеку путем анализа его внешности и порывов?

Тоня слушала его, онемев и слегка обидевшись. Впрочем, общение с этим человеком доставляло ей, несмотря на всю трудность взаимопонимания, истинное удовольствие. Ей импонировал его ум, свобода взглядов, к которой она стремилась, но какую высказать не смела, опасаясь, что это истолкуют как дерзость. И в то же время от него исходило то, что заставляло ее сторониться даже при желании приблизиться. Тоню волновали его глаза – светло-серые, грустные, разочарованные, что странно сочеталось с внешней веселостью, интересом к злободневным проблемам и вообще всему, что касалось денег и устройства хозяйства. Выражение его лица странно привлекало, хоть Тоня и не могла сказать, что заинтересована им как объектом романтических переживаний. Возможно, она действительно разжигала себя сама и искала смысл и трагедию на пустом месте.

– Мне казалось, это единственный способ хоть как-то исследовать сущность едва знакомого существа… – тем не менее заявила Антонина, многозначительно пожав плечами и возобновив вышивание.

– А если я и угрюм, как вам показалось, – раскованно продолжал Крисницкий, не отреагировав на ее ответ, – то уж, скорее, от врожденного темперамента и характера, воспитанного в реальном, а не вашем книжечно – сказочном мире, который гораздо несовершеннее, чем вы предполагаете. А уж точно не из-за жены, замученной на чердаке моим отцом или роковой любви, тянущейся за мной с гимназии.

Его гладкие блестящие глаза остановились на ней и сразу, заметив настороженность и боязнь, как бы он ни сказал лишнего, из-за чего ей придется мучиться, смягчились. Уж не проверяет ли она его, страшась, что оправдаются худшие опасения?

Ей показалось, что заключенное в точке темных зрачков сострадание гипнотизирует, парализуя волю. Михаил впервые рассмотрел, что глаза у нее орехово – карие с темными крапинками. Это явление не произвело на него особенного впечатления (мало ли какого цвета чьи глаза, он не художник), но в последствии именно это вспоминалось в первую очередь, если речь заходила о невесте. Ибо он уже не сомневался, что Тоня станет ей. Тихая, спокойная, работящая. Не возникнет никаких скандалов, связанных с Марианной… Если только их инициатором не выступит сама Марианна. Но она ведь не тянется за публичными ссорами, аристократка, а у них это, похоже, врожденное. Врожденное свойство юлить, хитрить, любым способом обходя запретные темы или неподобающе выпирающие углы и никогда не показывать, что задета не на шутку. Пусть сердце трескается, они не покажут… Такая стойкость всегда вызывала в нем неизмеримое восхищение.

На редкость удачно складывается это сватовство, вначале столь нежеланное! Он и выполнит волю покровителя, и приобретет умную жену, которая не станет напропалую любезничать с молодыми людьми, стоит впустить ее в высшее общество.

Да притом, чем больше он смотрел на Антонину, тем больше убеждался, что ее нельзя назвать дурнушкой даже несмотря на излишнюю округлость линий лица. Хрустальная кожа, тяжелые волосы… Мала ростом, но тут уж ничего не поделаешь. Зато его выправка будет смотреться выигрышнее. Достойная спутница, а ведь внешнее благополучие и способность произвести впечатление волновали его не меньше, чем доходность заводов. Сам он не обладал достаточным терпением и потребностью копаться в себе, чтобы осмыслить какую-нибудь незначительную мыслишку, поэтому не понимал, почему при столь явном презрении к высшему свету болезненно тянется в него, словно не представляет жизни без денег, роскошных женщин и бахвальства влиянием и богатством. Похоже, это было средством не только жить безбедно, но и уважать себя.

На следующее утро Крисницкий был удивлен тем, что его нареченная вместо того, чтобы неопределенно распластаться на ковре или в гамаке с книгой или вовсе дремать, выпустив из рук пойманную бабочку, прилежно восседает на веранде перед мольбертом.

– Антонина Николаевна, – произнес Михаил с теплотой вместо приветствия, – вы, как я погляжу, все трудитесь…

– Да, – неопределенно махнула измазанной ладонью Тоня, радуясь, что он не продолжил ту колкую тему. – Это одно из немногих дел, доставляющих мне истинное удовольствие.

– Мне странно слышать это. Ведь мне показалось, вы добры, безмерно добры, а добрые люди часто счастливы.

– Вы поспешны с выводами. Люди часто приписывают окружающим черты, присущие им самим или те, которые они хотят видеть… Не могу сказать, что несчастна. Только занятия рисованием приносят мне много больше ликования, чем все остальное.

Михаил смирился, хоть и не совсем понял высказывание собеседницы.

– Тогда вы должны всячески развивать и поощрять в себе это.

– Я и поощряю… Хватаюсь за кисть каждую свободную минуту. Благо, батюшка благосклонен к моему увлечению.

– А вы мечтаете стать профессиональной художницей?

– Ну что вы, – смутилась Тоня, прозрачными в своей частоте глазами смотря на Михаила, вальяжно, но совсем не вульгарно распростершегося на софе. – Ведь это привилегия мужчин…

– Ох, да перестаньте, – вздохнул Крисницкий, поморщившись, будто услышал глупость. – Условности, пустые правила… Истинная личность найдет способ противостоять отравляющему влиянию общественности. Социализация сыграла с человеком дурную шутку.

Ему доставляло прямо-таки детское наслаждение дразнить ее радикальными речами и вызывать изумление – Тоня все принимала за чистую монету. Едва ли он был настроен так строго против общества, ведь сам частенько забывал о гордости и мчался на дворянские собрания. Он гордился собственной смекалкой, позволившей ему проникнуть в желанный для любого человека не аристократического происхождения круг, но что-то в собственных словах его слегка нервировало, точно он, как студент, рассуждал о разрушении мира и полной деградации взглядов. Ему казалось, так считают юные, которые еще не принадлежат существованию и не могут добыть для себя идеи и занятия, не смеют быть в мире, а не за его пределами; и старики, уже ничему не верящие и твердо убежденные, что лучшие времена – времена их молодости – канули в непримиримой пучине неустанно капающего времени.

– Я понимаю, что женщины ничуть не хуже, если вы это имеете в виду, отец не дал понять, что я чем-то ущербна, скорее, наоборот, но… Первое назначение девушки – замужество и дети, а не профессия. Просто каждый должен делать то, что ему предназначено.

– Нет, просто за имением десятка голодных детей и одиннадцатого на подходе вы, ручаюсь, не станете думать о закатах и колыхающихся на грозе листьях.

– Ох… Да, наверное…

– Или же подчинение воли мужчины, который не хочет, чтобы вы умственно и физически развивались, чтобы не обнаружить в один прекрасный момент, что его нареченная умнее или талантливее его. Это непостижимо, невыносимо для нашей эгоистичной сути… Такова правда, прелесть моя, и вам придется смириться с этим, если вы желаете жить по правилам. Или же попытаться добиться чего-то невзирая на условности и прочую ерунду. Представьте, ведь полотна Ангелики Кауфман и Элизабет Виже-Лебрён хранятся даже в наших дворцах, а они дамы. Нет границ для того, кто жаждет.

– Я, право…

– Постойте, дайте мне высказаться и посылайте потом к черту. Я не потреплю рядом с собой безмолвной тени, вся суть которой сводится к растворению в потребностях и желаниях мужа и детей. Такие женщины производят тягостное впечатление, мне случалось лицезреть их. Нет способа вернее отвадить от себя незаурядных людей, чем ревностно печься о выводке и вопить при этом, что все остальные – эгоисты. Если же вы имеете свое видение мира и научитесь бороться, милости прошу, хоть завтра я с удовольствием сделаю вас госпожой Крисницкой.

Михаил, чрезвычайно довольный своим монологом и впечатлением, произведенным на девушку, вновь откинулся на диван. Что на него нашло, он не имел понятия, но это было приятно. Предстал во всей красе, так сказать, в грязь лицом не ударил. «Ведь я все равно обвенчаюсь с ней, к чему ставить условия?» – удивленно размышлял он. Минуту назад он и думать не думал, какую жену хотел. Импульс подтолкнул его к подобным выводам, но никак не много лет формирующиеся взгляды на женский вопрос, поднимаемый на западе еще со времен Великой французской революции. Скорее, если бы он мог признать, в нем говорили убеждения Марианны, которые кстати пришлись ко двору.

5

– Пойдемте в сад, – проронила Тоня, не зная, как утихомирить его и надеясь остудить прежде всего себя. Природа всегда лелеяла, остужала бередимый вопросами, на которых не найти ответа, разум.

Позади усадьбы распласталась мелководная речушка, обнимающая старый парк-садс трех сторон. Крисницкий и Тоня медленно брели по усыпанным камешками тропинкам, вправленным в задорно зеленеющие оковы. Накрапывающий поначалу бессильно дождь уже плавной серебристой паутиной касался воды, расправляя ее зеленую гладь и зажигая блестящие продолговатые линии, ходившие кругами. Крисницкий не испытывал желания вымокнуть, но спорить с детьми обыкновения не имел, поэтому просто шел вперед, молча созерцая, как шея Тони все ярче блестит от моросящей воды.

«Некоторые вовсе не мыслят и не представляют, какое удовольствие могут принести развлечения с самим собой…» Так размышляла Тоня, срывая травинки и размахивая ими, отчего пышная юбка испачкалась ярко-зеленым соком. Она не терпела ничего, что сковывало и мешало, но при появлении в усадьбе гостя все вольности возвелись в ранг непозволительных, и Тоня вынуждена была надеть корсет. Чепец же, по моде украшенный лентами и цветами, она не взяла из-за забывчивости, поэтому ее гладко уложенные волосы скоро наполнились влагой и потемнели.

– Ну, и что же вы молчите? Пора вам начинать вздыхать о закате и тому подобное… Что там принято у художников? – ехидно сказал Крисницкий, с удовольствием пробуя на вкус подогретый, хоть и душный, воздух.

Тоня приостановилась.

– Я рассказывала о том, что мне по душе для того, чтобы вы узнали мой характер, раз уж нам суждено идти бок о бок, но не для того, чтобы вы потешались надо мной.

Крисницкий немного растерялся, поскольку не предполагал, что она способна дать отпор. Все ее басенки и восхищенные отзывы о ерунде ввели его не слишком проницательную натуру в заблуждение. Не мог он угадывать мелочи, как она, полагаясь на интуицию и редкий дар наблюдения, а не на привычные ему цифры. Он считал всех жителей провинции безобидными добряками без чаяний и, собственно говоря, без мнений… А тут такое, да еще от девицы, которая не то что в младшие сестры, почти в дочери ему годится!

– Антонина Николаевна, – сработала в нем многолетняя привычка осторожничать и не бросаться в атаку, если противник… собеседник остался недоволен. – Я не хотел задеть вас.

Упущения нужно исправлять, иначе потом они выльются в настоящие неприятности. Сама мысль о том, что о нем останется плохое мнение (он вовсе не собирался уязвлять ее, по крайней мере, ему теперь так казалось), была неприятна.

Дождь кончился. Непривычно яркие лучи тотчас просочились сквозь неплотную завесу рассеивающихся облаков.

– Но задели… – протянула Тоня, опуская голову на бок и отмахиваясь от надоедливых мошек. – Вы что, считаете меня эдакой маленькой дурочкой, почитающей за счастье оказаться вашей избранницей? Как будто я не знаю о сговоре и тому подобном… – узнав Крисницкого ближе, она могла высказать ему обиду, что никогда не происходило с совсем незнакомым человеком.

– Да, я вас недооценил… – нервно рассмеялся Крисницкий. – Но знайте, вы мне очень приятны.

Антонина улыбнулась мягко, кротко, и снова стала олицетворением штампа хорошенькой безмолвной куколки, напуганной вступлением в жизнь. Такую Антонину он увидел вначале и нескоро еще способен будет отогнать первые впечатления.

– Иногда мне кажется, – разоткровенничалась Тоня, радуясь возможности высказать небезразличному человеку клубок догадок и впечатлений, томившийся в ней ежечасно, но не мешающий жить, а, скорее, вносящий в дни, что она проводила за книгами, прогулками, занятиями верховой ездой и музыкой приятный сумбур, – что вся наша жизнь – это бледное подобие литературы… Вы сказали мне, что опасно сравнивать свою жизнь с романами, но как, это ведь неизбежно? И наше существование всегда кажется таким пресным, ненужным, что ли…

Крисницкий молча продолжал идти рядом, не оглядывая больше рассеянно шевелящиеся на ветру тонкие стебельки нежно зеленой листвы. Он задумался.

– Мы должны довольствоваться тем, что имеем…

Прозвучало это пресно, тоскливо и заученно. Тоня в свою очередь неудовлетворенно пожала плечами. Она, верно, надеялась на свежесть взглядов и подсказанный выход из тупика, в котором рано или поздно оказываются многие – тупика собственных амбиций, исканий и сопоставления своей жизни с чьей-то еще. И разочаровалась, распознав, что щеголь Крисницкий только кажется умудренным жизнью в центре событий. Подобно многим, он берет больше видом, чем истинным знанием. Тоне казалось, что те, кто старше и представительнее, непременно должны быть умнее. А, получается, это вовсе не так, и не нужно ей считать себя глупее окружающих, снисходящих к ней в силу возраста. Как ей надоели эти условности, эти расслоения и снисходительные смешки в лицо! Словно она так незначительна, что нет смысла даже объяснять ей все подробно. Конечно, что она может сказать глубокого и злободневного, она, всего лишь юная дворяночка из неизвестно какой семьи?..

– А тянет все равно к большему…

– И чем это обернулось для Адама и Евы?

Тоня расширила глаза.

– Мне казалось, вы не религиозны.

– Быть не религиозным не значит отвергать вековую мудрость.

– То есть, пусть никаких высших сил нет, но опыт человечества можно и почерпнуть из библии?

– Верно. Не обязательно бросаться в крайности.

– Крайности опасны, а жизнь в середине гнетет. Я понимаю, мы должны быть благодарны господу за то, что он дал нам счастье жить, чувствовать… Ведь порой, чтобы оказаться счастливым, можно просто вдохнуть полной грудью запах земли… Но иногда этого недостаточно, порой мы сами невольно руководим эмоциями. Порой боль и неудовлетворенность так сильны!

– Вам хочется броситься в пучину и узнать, наконец, что скрывается за тем, о чем молчат? – осведомился Михаил.

– Да, вы угадали, – протянула Тоня. За взглядом ее больше невозможно было прочитать о чем-то. – Нет, я стараюсь подавлять это, как учат… Гордыня не приведет ни к чему хорошему. Но все же…

Михаил внимательно слушал, знаком предложив ей продолжить. Он улыбался.

– Все же порой я грежу о чем-то великом…

– Не казните себя, это естественно. Мужчин ведь никто не осуждает за честолюбивые планы.

– Но это разное…

– И это тоже происки религиозного воспитания. Мы ведь верим ему во всем, терпеливо и безоговорочно, опять же, как учат. И мало кто поднимает голову и… Но, прочем, это неважно. Если подорвать подобные устои, выйдет еще хуже.

– Во что же вы верите?

– Этот вопрос так часто задают мне, что я уже выучил заезженную фразу в ответ. «Во все, что мне не мешает». Когда-то она была оригинальной и звучала свежо… Теперь же вызывает приступы раздражения. В первую очередь у меня. Окружающих же злит, что я не клянусь в верности святой церкви. Впрочем, я ее и не отрицаю. Просто она не играет в моей жизни основополагающей роли.

– Против себя?

Михаил недоуменно осмотрел ее.

– Что, простите?

– Приступ раздражения против себя?

– А… Отчасти.

В Крисницком неожиданно образовалась мысль. Как несправедливо это поголовное ханжество! Ничего нет противнее и вреднее. Он припомнил, каково ему самому пришлось испытывать жгучее желание неопределенного, тайком узнавать что-то у старших товарищей и посещать места понятной направленности. Родителям легче отсечь себе языки, чем рассказать о начале жизни. А ведь у самих по десятку детей! Но и он, подавшись расхожему и господствующему в безмолвных кругах мнению, что у женщин склонность к другому полу выражена слабее, перестал ее жалеть. В конце концов, возможно, она имела в виду вовсе не способ, с помощью которого человечество не вымирает, а полет души, невозможность получить профессию. Марианна многое отдала, чтобы последовать за мечтой, ставшей навязчивой необходимостью. Вот что терзает Тоню, а не… Да что он, в самом деле?!

Михаилу странно было думать, что это чистое создание, мающееся от неосведомленности в элементарном, могло уже в некоторой мере испытать склонность к кому-то. Но эта догадка показалась ему неправдоподобной (ну в кого здесь влюбляться?). Да и разговор о подобном может показаться дерзким. Воистину, он так привык о каждой мысли говорить Марианне, что приходится сдерживаться!

Они погрузились в поверхностное молчание, потом Тоня вздохнула.

– Нас, современных дворян, гложет какая-то неудовлетворенность миром. Я часто замечала это у тех, кто способен подняться над повседневными хлопотами. И вас, как вижу, тоже…

Крисницкий подумал, что только недавно размышлял о Тургеневе, о том, что все его творчество продернуто недоговоренностью, предвестником бед, и испытал что-то вроде благодарного удивления.

– О нет, не стоит отождествлять меня с вашими книжками, прошу! Вы снова ударяетесь в эти тернии. Я не так прост и понятен, что меня можно оценить после двух разговоров, едва затрагивающих убеждения, и поглядев в глаза. Что касается неудовлетворенности… Вам не приходило на ум, что это связано с эпохой?

– Или с национальным характером…

– Верно. А, может, все дело только в том, что мы не заняты ничем по-настоящему важным, только прогулки и спесивые беседы. Нате мол, смотрите, во всем мы смыслим лучше остальных народов, вот только живем почему-то хуже татар…

– Но как же! Разве не самопознание и самосовершенствование являются важнейшим? То, о чем писали древние философы…

– Не думаю, что они жили при крепостном праве. Уверен, они все были эгоистами, поскольку пеклись исключительно о собственном благополучии, душе, развитии и далее, далее… А тех, кто стоял ниже и в силу социализации не мог понять их, высмеивали. И кто эти ваши философы на проверку? Кучка гениальных себялюбцев, пирующих на костях бедняков. В общем-то, такое наблюдается всегда, и сейчас тоже, пусть и в несколько иной форме. Так что не стоит делать из этого трагедии или тратить время на бесплодные размышления. Презирают остальных за то, что те не имеют возможности развиваться. Вот ведь где драма!

Тоня не нашла правильным спросить, много ли сам Крисницкий сделал для других. Он же подумал об этом, и, как всегда при разоблачении самого себя, ощутил раздражение. Ну вот, теперь он лицемерит перед собой.

– Богатые ведь не виноваты в собственной обеспеченности…

– Знаете, философия – это раздел, способный все обесчестить и все возвести в идеал, было бы время и желание. Не думайте об этом вовсе, если хотите сладко спать ночами. Наука о жизни – развлечение для сытых бездельников, что никоим образом их не умаляет. Не думаю, что, даже прожив жизнь путем исканий и борений, они отходят удовлетворенными. Нет, это продолжается бесконечно, бесконечен процесс мышления, способный завести нас куда заблагорассудится, такова особенность человеческой натуры. Мы не в силах остановиться.

– Но это ведь приносит удовольствие, почему нельзя философам размышлять? – вспылила Тоня, впервые повысив голос.

Крисницкий усмехнулся, в душе поощряя ее пыл.

– Я ведь не говорю, что это плохо или бесчестно. Каждому свое. Просто нахлынули не слишком приятные мысли. Размышляют лучшие умы человечества, размышляют… А толку – дорвутся до сладости власти новые дураки, да даже умные, и снова – расправы, голод… Как будто сами люди не хотят жить хорошо, позволяя… А, впрочем, о чем я? Какое свободомыслие у рабов? И мне какое дело? Я не намерен рисковать собой ради кого-то или чьего-то благополучия.

– Но это…

– Эгоистично? Душа моя, раз и навсегда усвойте – не нужно поддаваться на пропаганду. Да, вы, возможно, подадите нищему несколько копеек. И что дальше? Он не выберется из своего болота, а лишь больше проголодается, поскольку узнает, что еда бывает вкусной. Ему только страданий прибавит то, что на какой-то миг он стал счастливее.

– Но тут вы не правы! Вы способны улучшить жизнь хоть одного человека, принести ему счастье, возможность развиваться физически и духовно! Это ведь чудо – судьба, случай, не знаю, но… Представьте, вы находите сироту, привечаете, обогреваете, а из него вырастает чудесный человек, быть может, талант… А, не сделай вы этого, ничего не вышло бы!

– Все это домыслы. Ведь и по – иному может случиться – этот найденыш вас погубит. Возможно, все на земле возможно. Я же и говорю – все врут, включая меня. Врут в первую очередь себе – вот что страшно. Иногда я говорю вроде бы правильно, вроде бы верю в сказанное, и в то же время чувствую, что в другой ситуации с другими людьми сказал бы иначе… Приходится поощрять нищенство, поскольку его не уничтожишь. Да и бесчеловечно это, как ни крути. Невозможно вовсе без эмоций смотреть на голод, поэтому рука поневоле тянется к бумажнику. А ведь нужно идти с другого конца… Ведь людей доводить до подобного состояния тоже бесчеловечно. Да, в том, что есть нищие, не виноват никто. А те, кто милостыню подает, все до одного молодцы! – Крисницкий заметно разошелся, даже ослабил объятия поднятого кверху воротника рубашки. – Раз уж на то пошло, искоренять это нужно, не жалкие объедки им кидать, а обеспечивать работой. Вот что истинно гуманно!

– И еще, раз мы заговорили о творцах наших, – вставила Антонина, надеясь уйти от волнующей обоих темы, не способной удовлетворить ни любопытство, ни потребность понять, – Пушкин тоже часто пишет о страданиях, смерти, поиске… Один Онегин чего стоит. Это возникло задолго до нашего появления и продолжается. Люди не хотят смотреть на действительность!

– Вы так восхищаетесь Пушкиным и Тургеневым… Но ведь есть множество других писателей. Достоевский, например, – уклончиво сказал Михаил, возвращаясь в обычное состояние легкой отрешенности и пристроив ворот на отведенное ему место.

Антонина поджала губы, что свидетельствовало об обиде.

– Достоевский, наверное, хорош, но только пишет о том, что меня не трогает. Просто у каждого свои вкусы, и не нужно осуждать людей, если они любят что-то, отличное от ваших представлений, – твердо, хоть и тихо, сказала она, опасаясь, как бы ее слова не прозвучали резко. Вдруг ему этот писатель симпатичен.

– Что же, в этом вы точно правы.

Тоня кивнула, потом, посмотрев назад, съежилась и покосилась на Михаила.

– Что-то не так? – спросил он.

– Мы одни… – Тоня будто оправдывалась. Ведь она сама предложила ему прогулку без компаньонки.

– И что? – чуть насмешливо спросил Крисницкий.

– Это ведь неприлично, – Тоня выглядела так потерянно, что Михаил едва не рассмеялся, но, подумав, испытал прилив жалостливого снисхождения, точно к ребенку, которому многое предстоит узнать. Многое, что его непременно ранит или отравит путь.

Крисницкий нежно поймал ее запястье. Сам того не желая, он делал все, чтобы понравиться. В нем сработал тщательно маскирующийся за безразличием инстинкт первоклассного охотника, извечная потребность человека нравиться другому полу.

– Бросьте. Мы ведь почти помолвлены. Никто не осудит подобное времяпрепровождение.

Эта истина странно подействовала на Антонину. Она перестала сопротивляться, опустила голову, но не спешила садиться.

– Не нужно делать вид, что я просто гость, – прибавил он доверительно, наслаждаясь ее наивными повадками. Он и сам по-детски смотрел на нее открытым мягким взглядом. – Если об этом не принято говорить, это не значит, что об этом говорить нельзя. И это не только нас касается…

– Да-да, – поспешно ответила она, – но вы так… Далеки, непонятны. Поймите, я знаю вас так мало, а, чтобы полюбить, нужно время…

– Вы боитесь меня? – казалось, он чуть огорчен.

– Нет… – вновь растерялась Антонина.

– Так в чем же дело? Я могу стать вам другом.

Тоню согрело. В ее жизни было мало друзей.

– Я не помню собственную мать, – откровенно произнесла она. – И очень хочу стать важной для кого-то. Если бы Денис не позаботился обо мне, участь моя была бы на редкость печальна… В моем сердце много свободного места. – Помолчав, она со смешком добавила, пока Крисницкий осветился своей загадочной улыбкой, смешивающей магнетизм и сосредоточенность, против его воли проскальзывающей во взгляде. – И еще я силюсь понять, почему рассказываю вам это!

Она рассмеялась, опасаясь, что открыла слишком много и теперь станет ему понятной и неинтересной.

Подумав, что это намек, пусть и бесхитростный, Крисницкий признал за ней и собой право на душевность. Как видно, добрые чувства еще не совсем остыли в его окоченевшем сердце, открывающемся одной лишь Марианне, да и то избирательно. Он сам не признавался, сколько она значит для него.

– Сегодня мне снилось, что солнце ожило и попросило никогда не обращаться к теневой стороне, – доверительным шепотом сообщила она, словно Михаил мог восхититься или оценить подобное.

– Это великолепно, – рассмеялся он.

6

Вечером Антонина проникла в кабинет отца и, притаившись там, ожидала его, поскольку знала, что после обеда Денис Сергеевич запирался в единственной комнате, где его не тревожили вечные болезни скота, беременности незамужних крестьянок, поломки транспорта или, что хуже всего, запои рабочей силы. Если происходило хотя бы одно из ряда вон выходящее событие, неспешный ход всего имения переворачивался вверх дном. Из разных углов, даже самых отдаленных, мгновенно слетался честной народ и, стеная или злорадствуя, находился у барского крыльца до глубокой ночи, пока даже дворовые шафки, охрипнув от яростного поддакивания людям, не унимались. Хозяйство Федотова вообще далеко стояло от образцовости дворов Собакевича, но доход приносило исправный, пусть Денис Сергеевич, добросовестно пытающийся вникнуть в управление поместьем, и удивлялся, почему столь обширная земля приносит такую скромную в сравнении с другими прибыль.

– Папа, – прошептала Тоня, услышав, что кто-то крадется к столу. Портьеры по обыкновению были спущены, поэтому в комнате стояла мгла.

– Тоня? – удивился Денис Сергеевич, и, понимая, что вздремнуть под предлогом нервического расстройства ему не удастся, распахнул окна. В чистые стекла хлынул ослепляющий поначалу свет. Солнце клонилось уже к закату, но его свежие лучи не думали сдаваться и тускнеть под предлогом вечера.

– Батюшка, – нежно пропела Тоня, подходя к отцу и обнимая его.

– Что ты, золотце? – сердце Федотова никогда не умело противиться единственной своей отраде.

– Со свадьбой все решено? – беззвучно спросила названная дочь, со страхом и неизъяснимым, сладким, как боль, желанием глядя на отца.

Этого вопроса Федотов ждал и боялся.

– Счастье мое, мы уж говорили об этом. Без твоего согласия я не дам благословения.

– Но Михаил Семенович просил тебя дать его? – разговор на подобную тему мучил Тоню, но, раз решившись, она не могла отступить.

– Нет, но, думаю, он ждет моего слова, поскольку формально все уже…

– Все решено, – пробормотала Тоня, отворачиваясь. – А если…

– Что «если», – встревожился Денис Сергеевич, смутно чуя, что сегодняшний разговор добавит ему седых волос.

– Если Лев решится?

Тоня казалось скованной только перед незнакомыми мужчинами и самыми чванливыми дамами. Федотова же она любила настолько, что считала частью себя и поэтому высказывала самые смелые надежды, не боясь осуждения или насмешки.

– Дитя мое, – вздохнул Федотов, вновь подходя к дочери и крепко целуя ее в волосы. – И думать забудь о нем. Если ничего, кроме пустых надежд он не дал тебе, если баламутил твою душу, когда ему хотелось, не значит это, что он влюблен и имеет намерения.

– А если значит? – со сбитой надеждой спросила Тоня, покусывая губы.

– Мой тебе совет, золотце, – продолжал Федотов, выждав, пока Тоня в состоянии окажется слушать, – иди за Крисницкого. Он хороший человек и не будет так водить тебя за нос, как этот шалопай. А, ожидая его, ты рискуешь всю жизнь прождать понапрасну и казниться потом, что нет у тебя ни дома, ни семьи.

В кабинете воцарилось скорбное молчание. Слышны стали крики поварихи, бегающей по двору за босоногими мальчишками, стащившими с кухни свежевыпеченные пряники.

– Нет, потом это просто глупо! – разошелся Федотов, пользуясь удобным случаем для высказывания недовольства поведением племянника. В виду врожденной деликатности он не говорил о подобном с ним самим. – Какие надежды он подал тебе кроме нелепых ухаживаний и взглядов?! Он, может, со всеми знакомыми барышнями так обходителен, а ты рискуешь потерять сердце. Нет, нет, девочка моя, оставь это. Оставь, я тебе плохого не подскажу. Я пожил на свете и кое-что понимаю… Понимаю, кто человек стоящий и надежный, а кто так, – он неопределенно махнул рукой.

Тоня слушала, а сердце ее все больше сжималось. Не от потерянной любви к кузену – с ним, как почти со всей ее жизнью, были одни лишь фантазии, а потому, что отчетливо поняла вдруг, что пути назад нет и жизнь ее меняется навсегда. Не просыпаться ей больше в родимом доме, не слушать по утрам пение отца за завтраком, не плести венки с крестьянскими девушками… Отец по доброй воле и с явным желанием, пусть и не без волнений и недоверия, отдает ее незнакомому вовсе человеку, нравящегося ей новизной взглядов. Но новизны этой так бесконечно мало для того, чтобы ясно и спокойно стало на душе… Но, по обыкновению смирившись, она приняла это как должное и не думала лить слезы.

Неубранная дворовая, всегда босая, кричащая и, как неодобрительно выражался о ней Денис Сергеевич, «без царя в голове», разнузданно восседала на пустой бочке из-под пива и, жуя соломинку, напевала что-то себе под нос. Палаша, добрая подруга и по совместительству горничная молодой барышни, сладко жмурилась на солнце и невольно подражала кошкам, в большом количестве расплодившимся в поместье. Несмотря на неодобрительные речи, Федотов, как и большинство обитателей имения, всякий раз, видя Палашу, расплывался в непритворной улыбке. В виду неподдельной симпатии на следующий день после разговора с отцом и официального согласия на брак Тоня решила отыскать подругу и сообщить ей о событии. Ход ее мыслей быстро обратился к друзьям, вернее, только к одной из них. Ведь нельзя считать другом Льва, он так странно ведет себя. Никогда не приедет просто так, без дела, словно она и не дорога ему вовсе! Всегда ему обещания столицы дороже, чем она!

Крисницкий, конечно, умчался восвояси сразу после завтрака, поцеловав Тоне руку и, улыбаясь во всю ширину, на которую был способен, заверил Федотова, что сделает все, чтобы составить счастье его воспитанницы, чем растопил сердце добряка. Как полагали Федотов и Тоня, единственной его целью является подготовка к скорому венчанию. Тоня повздыхала ночку, всплакнула, заснула под утро с кисточкой в пальцах, поскольку силилась изобразить переливчатую луну в ее собственном сиянии, но поминутно останавливалась и обращала взгляд в сад, да так, на окне, и встретила рассвет. Тело сводило, но она решительно пересекла двор и уперлась плечом в небрежно свешивающуюся обнаженную ногу Палаши.

– Ну, чего уж там, барышня, – по привычке громкоголосо отреагировала Палаша на исповедь хозяйки, с опаской ожидающей ее реакции. – Все там будем, – глубокомысленно заключила она, отворачиваясь от Тони к дворняжке и дразня ту, получая легкие укусы обезумевшей от радости собаки.

Казалось, она вовсе не расстроилась. Тоня была слегка задета и попыталась в красках, как любила на холсте и бумаге, расписать, что они расстанутся и неизвестно когда теперь увидятся. Тоня чувствовала себя едва ли не мученицей, приносящей себя в жертву интересам окружающих, но не испытывала приступов гнева или страха. Ей лишь было жаль.

Жаль себя; этой русоволосой девушки с выгоревшими бровями, которой через некоторое время тоже придется отрываться от всего, что было свято и дорого и идти в небытие; всех русских женщин. Хотя она лишь смутно знала о страданиях, понимала, тем не менее, что абсолютного счастья не бывает, а ждать его бессмысленно. А ведь им должно было быть в десятки раз страшнее… Но Палаша, похоже, ни о чем подобном не задумалась, начав рассказывать барышне о Николе, плясках и купании в ледяной, несмотря на конец мая, реке. Тоня слушала и дивилась. Дивилась тому, что эта девушка, невольница с рождения, умеет быть радостной и беззаботной, ждать чего-то светлого от будущего, не верить в то, что ее жизнь, как и жизнь всего ее народа, окажется слитой воедино беспросветной глыбой отчаяния. Тоня знала это. Не понимала рассудком, но неуловимо чувствовала, оглядывая жилища крепостных, исследуя их образ жизни и устои, обращенные в неверие ни во что хорошее. Они заранее смирились со всем и с тупым безразличием пытались прожить тот призрак жизни, что им уготовила милосердная судьба. Но Палаша была другой. Оттого ли, что летопись ее существования оказалась счастливее, чем у большинства соратников, то ли из-за природной незлобивости, она излучала тепло, и Тоня с ее любовью к созерцанию и выводам растаяла, позволив себе самой искать расположения девушки. И быстро добилась его, поскольку крестьянка рада была возможности прикоснуться, как к чему-то красивому и очень ценному, к сладкому миру барышни, ее нарядам и кавалерам. Она не завидовала. Она лишь восхищалась.

7

Крисницкий, мнящий, что к мнению незнакомых, а оттого непривлекательных людей относится со спокойным безразличием, зависел от этого самого мнения, хоть никто и не смог бы убедить его в этом. Он был избирателен в выборе близких и поэтому поначалу настороженно отнесся к Антонине, ведь само ее существование стало угрозой его оточенному покою. Крисницкий панически боялся вновь оказаться мальчишкой, чья будущность должна была начаться и закончиться в уездной Туле. Мальчишкой, что двадцать лет назад начал битву за признание и честь.

Его родители – мещане промышляли в основном торговлей, содержали небольшой домик и довольствовались тем, что имели. И речи о большом свете в их семье не заходило. С классовым расслоением общества поздно или рано смирялись все, но строптивый Мишель не желал плавать в мелководной речушке и жить подобно сотням тысяч своих соплеменников. С завистью, слишком пронзительной, чтобы обнажать ее, провожал он расписные кареты местных дворян, свысока, а, бывало, и пренебрежительно оглядывающих мальчишек, шныряющих по пыльным губернским улицам.

В пятнадцать лет он влюбился в очаровательную барышню голубых кровей и, пользуясь благосклонностью ее либерально настроенных родителей, начал бывать в их доме. Добрые буржуа охотно учили юнца манерам и открывали хитрые премудрости выживания в своей среде. Молодая же нимфа, именуемая Машенькой, молчаливо поощряла его удальство и проказы, томно-сахарно глядела на своего обожателя, чем спровоцировала первый в жизни обоих поцелуй. Крисницкий жадно ловил каждое слово и благодаря незаурядным способностям к тому, что его подлинно интересовало, скоро внешностью и манерами мало стал отличаться от новоявленных друзей. Семья Антиповых, его добрый гений, убедила родителей Мишеля, что молодому человеку в современных условиях насущно образование. Отец, втайне лелеющий надежду, что самый способный из его сыновей возьмется за торговлю и постепенно расширит производство до нескольких лавок, жестоко ошибся в чаяниях, посылая Мишеля в столицу.

За несколько лет сын при поддержке родственников матери приобрел начальный капитал и так провернул дело, что к окончанию университета стал совладельцем на ладан дышащей суконной фабрики, где в качестве топлива использовали уголь и торф. Предприятие это приносило сомнительный, но все же исправный доход. Пошлины на дело были существенно уменьшены в те времена, поэтому жить впроголодь Мишелю не пришлось. Он рьяно отслеживал появление новинок, выписывал литературу и иностранных мастеров, с большим вниманием слушал толки посвященных людей и упивался собственной значимостью, занятостью; предвкушая жизнь в роскоши и почитании.

Подобно знакомым ему старикам, прошедшим через многое и в конце только тем и довольных, что у порога в вечность их караулит кто-то из потомков, кто-то, с кем они не успели пока рассориться, Мишель со смехотворной для его возраста серьезностью начал размышлять и порешил, что ему необходимо остепениться. Так почему бы не соединиться с Марией Антиповой, отплатив добром ее семье? С присущим ему рационализмом он обдумывал, как станет наслаждаться всеобщим обожанием в кругу прекрасных людей, перевезет своих и ее родителей в столицу и заживет припеваючи, закончив достойный жизненный путь в окружении любящих внуков и сочувствующих коллег. Все это тянуло тогда еще не совсем очерствевшего Крисницкого на родину.

Но какое его ждало разочарование! Вернувшись в Тулу и навестив Антиповых, он неприятно удивился тому, как они обмельчали. Машенька, чувства к которой по вине разлуки померкли, но не совсем стерлись из памяти, показалась чересчур жеманной и неестественной; родители ее – безобиднейшие и добрейшие мелкопоместные дворяне – целыми днями только тем и помышляли, что пили чай в строго отведенное для этого время, а в перерывах ждали следующего чаепития, сдабривая все это разговорами о стоимости сахара, свадьбах соседей и губернаторском бале. Они, конечно, могли и умели вести настоящие, по мнению Крисницкого, разговоры, но не имели возможности общаться с истинными ценителями искусства или, по крайней мере, политики. Навещая их, Крисницкий не мог избавиться от тягучего чувства неловкости; не мог заставить себя любить то существование, что вели они. Не мог приобщиться к их посиделкам за самоваром и смеяться над тем, что некий господин начисто проигрался в карты, за что был бит женой, после чего долго скитался по улицам в поиске крова.

Собственная его семья не производила столь удручающего впечатления, ведь Мишель давно знал, что ждать от них. Этого он не мог сказать об Антиповых, представляющихся до поры ложкой меда в беспросветной провинциальной бочке дегтя. Сбитый с толку, разочарованный, раздраженный, он не оправдал ничьих, даже собственных ожиданий и, сухо распрощавшись с обоими семействами, отбыл в Петербург.

Поцеловав на прощанье мать, безмолвную, тихую, как тень, Михаил единственный раз за несколько предшествующих лет ощутил что-то похожее на чувство вины, но решил не обращать на это внимания. Ее, мать, он звал с собой, благо материальная сторона вопроса впервые позволяла вовсе не думать о деньгах. Но она, с горечью настолько глубокой, что не было сил говорить, посмотрела на сына и отказала. Тому стало не по себе, ибо он никогда не понимал ее загадочной мечущейся души и, по правде сказать, никогда не испытывал к кому-то из родных всеобъемлющей любви. Мишель подумал тогда, что она хотела умереть на родине, а вовсе не остаться с отцом или поддерживать двух других сыновей. В ней уже умерло все, кроме желания найти в конце вожделенное успокоение и страха, что это успокоение, как и все в жизни, окажется фикцией. Мать Крисницкого не доверяла даже смерти.

Михаил Семенович по-иному смотрел теперь на людей и на периферии, и в столице. При явно выраженных коммерческих талантах, подкрепленных неустанным трудом и совершенствованием, в возрасте Христа Крисницкий мог похвастаться солидным состоянием и положением в желанном для него мире раутов, балов, спесивых разговоров и безудержного веселья, сдабриваемого часто мотовством, глупостью и щедро расплескивающимся по бокалам шампанским. Порой, отлично проведя вечер, он возвращался домой пешком и со страхом ждал, когда пройдет благодатное действие вина. Нечасто он позволял себе отдых – забота о процветании нескольких фабрик порой вовсе не оставляла мысли о подобном, но все же он захаживал в дома, жители которых только и жили развлечениями.

Всегда после увеселений в домах актрис, промышленников или, что случалось реже, настоящих аристократов, он, ощущая, как прохладный вздох ночи будит его от искаженного восприятия мира, готов был поклясться, что всеобъемлющая тоска, крутящая расплывающийся разум, тяжелее всего, что ему удалось испытать раньше. Словно он поднимал глаза к бездонно – пугающему, захватывающему волю небу и ужасался, что время идет, а он только и делает, что зарабатывает и тратит деньги. И, тем не менее, по утрам он вновь принимал приглашения. Замена действительности в бокалах из тонкого хрусталя; деликатесы, щедро расставляемые лакеями, одетыми лучше некоторых господ; женщины, не пугливые и вовсе не манерные, как в «приличном» обществе. Многие личности разрывались между двумя сторонами одного удовольствия – праздного времяпрепровождения, поэтому кочевали из общества светского в полу светское, а порой и на самое дно – в публичные дома и дикие сходки военных. В общем-то, никто не мог провести четкую грань между великосветскими мероприятиями и тем, что влекло неизмеримо больше. Разве что дамы полусвета были смелее и охотнее отвечали на ухаживания. Резкость, распущенность, показная свобода, поскольку все так или иначе были лишь рабами эпохи, контрастировали с утонченностью, жеманством и длинными беседами порой вовсе без содержания. Крисницкий мало где видел подлинную свободу нравов, отрешенность от мерзости и полет фантазии. Но вот беда – с теми, кто отвечал его требованиям, ему становилось скучно и казалось, что свербит сердце, поскольку сам он отнюдь не был ангелом. Получалось, что он обманывал честных людей и в какой-то степени обманывал себя, отвергая то, к чему яростно тянулся.

Однажды на одном из сборищ Крисницкий встретил Марианну Веденину, улыбающуюся всем, но словно отсутствующую в пышно убранной столовой. В отличие от многих актрис, она умела играть вне сцены, и этим охотно закрывалась. В ее личности так тесно сплелись настоящие порывы и фарс драматургии, что она сама не могла сказать, истинна ли ее привязанность к развлечениям. Порой она страдала без общества живых людей, чувствуя себя вовсе изгоем, порой ненавидела всех вокруг. Этим они, возможно, обнажили свою схожесть. Крисницкий, без приглашения побывав на нескольких ее спектаклях, нашел ее заманчивой и истинно талантливой, по-настоящему загорелся девушкой и не отпускал, пока с завидным упорством не сделал ее своей. Если физически не мог находиться рядом с ней, слал письма и подарки. Чего в его отношении к ней было больше – подлинного чувства или обыкновенного желания, понять было не дано даже ему самому. Возможно, Крисницкий инстинктивно называл одержимость «влюбленностью», поскольку все всегда называют теплые чувства к другому человеку именно так, не утруждая себя тщательным разбором побуждений.

Отрезок цивилизации, где он вращался, где работал и почти любил не был идеален, но Михаил охотно мирился с этим, наслаждаясь ощущением окутывающего запаха влияния и силы, шика, духов, дорогих тканей, деревянной мебели, изготавливаемой лучшими крепостными мастерами, огромного Санкт – Петербурга и Марианны. Конечно, красавица Марианна неразрывно связывалась в его ассоциациях с тем, чего он достиг, и привносила приятный сумбур в мысли. Далеко не все в избранном столичном обществе ликовали при виде того, как неизвестно откуда выискавшийся проходимец с никому неизвестной родословной и обходительной улыбкой пожинает плоды собственных рук, пользуясь успехом барышень. А этим дурочкам только романтического героя подавай, хотя, признаться, есть в нем какая-то притягательность… И потом, он отнюдь не беден.

Поэтому, или из-за чего-то еще, застарелые бояре сквозь пальцы смотрели на Крисницкого со всеми его высокопарными замашками, не убирая, впрочем, доброжелательного презрения, укоренившегося в них и прилипшего к сознанию как вторая натура. А кое-кто из тех, кто уж совсем забылся и вообразил, что неразрывная нить заговора и настороженности утратила непримиримое могущество, любезничали с Мишелем и звали его на обеды. Могущество, связывающее столичных баловней судьбы, родившихся с серебряной ложкой во рту и не думающих о насущном, порой трескалось. Оттого-то, что наивысшее общество деградировало и забыло о корнях и жестких табу, некоторые привечали Крисницкого в своих разодетых особняках и втайне понимали, что, надумай он посвататься к их дочерям, они не будут слишком суровы. Тем же, кто по-прежнему со злобой отстаивал идеалы дедов, оставалось молча осматривать это безобразие и язвить. На беду, это не смущало и не развлекало никого, кроме их окружения.

8

Воротившись в столицу, Михаил помчался к Марианне, выкинув из головы мысль о делах. Она преследовала его всю поездку, и Крисницкий сам не понял, что на него нашло – проводила она его совершенно спокойно, давая понять, что отдых в одиночестве длиною несколько дней и ему и ей пойдет на пользу. Чувствовал он себя юнцом, не способным контролировать желания и чувства.

Марианна, как обычно перед вечерними выступлениями, полулежала на крошечном диванчике с резными подлокотниками и в сотый раз перечитывала пьесу, которую должна была изобразить на сцене, сама мало веря в написанное, жестикулируя и вообще выглядя забавно. Обычно она проводила утро в репетиционном зале, обед дома, занимаясь повседневными делами или встречами с Крисницким, тоже весьма занятым человеком. Вечером неизменно в любом состоянии и настроении госпожа Веденина оказывалась на сцене, привнося что-нибудь свое в любую роль и не увлекаясь излишним пафосом драматизма. Одаренная лицедейка, она даже на волне успеха чувствовала, как жизнь просачивается сквозь пальцы, словно привередливый песок. «Одно хорошо, – думала она, – хоть Островский создает что-то стоящее, не так противно». Когда пламя желания играть или чувствовать угасало, она казалась невероятно апатичной. Наедине со своей душой, как сейчас.

Обаяние и женственность служили ей оружием в борьбе за принятие в труппу театра, но никак не теперь. Приходилось вежливо отклонять слишком настойчивые ухаживания и терпеть циркулирующие по столице слухи, что любовников у нее зараз не бывает меньше дюжины. Михаил иногда поражался, насколько при своей явной притягательности для мужчин она бывает несчастна поклонением, а оттого необходительна. В каждом зрителе она страшилась увидеть угрозу своей свободе и безопасности. Каким образом она вообще умудрялась уделять время Крисницкому при всегдашней своей одержимости игрой (порой несколько спектаклей в день), понимала разве что она сама. Нервная и обидчивая, Марианна часто подвергалась травле, что, как и совокупность остальных проблем, не прибавляло ей бодрости. Создавая видимость собственной праздности и общительности, она недоумевала и даже посмеивалась про себя, что никто кроме ближайших друзей не понимает ее настоящую, беря за образец ее характера роли ветреных особ в водевилях или социальных комедиях. Ее навязчивые отталкивания мужчин обнажали близкому окружению целомудренность, но только сама Марианна догадывалась, насколько чрезмерен страх пострадать, как тысячи тысяч женщин. Только Михаилу удалось прорваться к ней и в какой-то мере разбудить чувственность.

Актриса Александрийского Императорского театра. Немалое достижение, если учесть, что росла она не в актерской среде и не готовилась с детства, как иные. Обучалась, конечно, в Петербургском театральном училище, но много позже остальных девиц. Если она и выйдет замуж за кого-нибудь, это будет означать конец карьеры, складывающейся столь успешно. Не на офицера, конечно, она нацелилась, тогда ее изгонят официально, но все же… Как сочетать растущую семью и выступления, восхищающие свет, но им не поощряемые, она не имела ни малейшего понятия, а опыт предшественниц только подтверждал ее печальный настрой. Поэтому Марианна при всех проблесках свободолюбия в данном вопросе предпочитала склонить голову и отдаться обстоятельствам.

Да она и готова была бросить театр несмотря на любовь к нему. Очень уж ей надоели постоянные намеки, интриги, сплетни… Да, она отдаст это за возможность жить спокойно, любить и лелеять… Невозможно было представить более неподходящий характер для актрисы, но она успешно скрывала свои истинные мотивы за блеском непокорности идеала, к которому мало кто умел приблизиться.

Двадцать пять лет. Немалый срок, а нет ни детей, ни мужа. Конечно, это не великое благо, но… Она как никогда красива и купается в славе и обожании. Но не один из зрителей, уходящих вечерами из театра с ее образом перед глазами, и не подумает, что она не меньше их жен, изможденных бесконечными родами, жаждет счастья. А добиться его в условиях, в которые брошена, не представляется возможным. А ведь Марианна пытается еще держать осанку, шутить и наряжаться.

Так что приход Крисницкого, цветущего и прекрасно одетого, не доставил ей радости, а лишь разбередил затянувшиеся за время его прозрачного отъезда рубцы. Его загадочность многие искушенные дамы считали настоящим лакомством.

Вопреки заверениям «приличного» общества, которое с удовольствием посещало ее премьеры, но приходило в ужас от одной мысли, что подобная особа может окрутить кого-нибудь из его доблестных сынов (жениться на актрисе!), она не была распутна. Михаил стал первым ее любовником и первой любовью, которую она пыталась потушить в себе, но которая горела столь сильно, что начала вызывать у нее страх. Она знала, вернее, признавала, хоть и не исключала, что их отношения способны закончиться браком и даже втайне надеясь на это, что они не поженятся. Не оттого, что Михаил был негодяем, хотя ему в некоторой степени, как и всем жителям нестойкой планеты, эгоизм был присущ. Просто женитьба на актрисе – дерзкий поступок, и Мишель всеми силам старается упрочить собственное положение, а не губить его. Что же, в конце концов, почти все проживали отведенные им часы за выполнением правил, кем-то когда-то установленных. Но только сумевшие побороть страх и перешагнуть через них оставались в памяти поколений.

Когда-нибудь Мишель обязательно возьмет в жены смазливую девчушку с чистейшей репутацией и пугливыми, как бывают у собак, которых вечно все шпыняют, очами… И с повинной прилетит к ней, моля о прощении и продолжении столь удачного знакомства… Боже, какие они лицемеры! Смеют считать себя чем-то лучше нее, хотя сами погрязли в пороке, семейных дрязгах и ханжестве. Лучше молчать и смотреть, как рушатся судьбы окружающих, чем проявить не то чтобы добросердечие и сердобольность… Обыкновенное понимание! Как будто только те, кто попадается, ведет себя недостойно, так почему не задуматься над своими недостатками, а не клеймить неудачника, подорвавшегося на происхождении, манерах или связях?! Боже, боже, как выжить в этом змеином клубке, и главное – что делать дальше?

Противнее всего было то, что все это старательно замалчивалось. Двуличие с давних пор потеряло для Марианны спасительную привлекательность. Только спесь, разочарования и насмешку нашла она в этом высшем обществе. И почему Мишель так благоговеет к нему? И почему он, несмотря на явное пренебрежение к ослепительным ослам, плывет вместе в ними? Конечно, он не пресмыкается, слишком раскованно и без всякого раболепия ведет себя с этими прожженными аристократами, но… Возможно, это его стихия, только она быстро приелась ей. Когда-то Марианна мечтала о шикарной жизни. Но главное в еенадеждах было… А, она сама уже не помнит. Да, когда-то дети не были ей столь приятны, как теперь. Сейчас она с умилением наблюдает за топотом крошечных ножек по улицам и больше всего хочет взять незнакомого ребенка на руки. Однажды она видела такую красивую девочку…

Марианна вздохнула. Ей тоже всю жизнь придется прожить по чьей-то указке. Если, конечно, она не собирается стать изгоем. Ведь она почти стала им, по крайней мере, для семьи. В тот день, когда пошла на сцену, воплотив давнишнюю недосягаемую мечту. Хотя с каких пор семья думает о ней? Просто смешно. Она ни о ком не думает, разлагаясь изнутри.

Но не надо об этом! Марианна так любит сцену, талантливых драматургов, цветы, восхищение, прилив сил, который испытывает, когда до нее доносится дрожание аплодисментов… А под личиной красавицы – актрисы прячется неуверенная и раскрепощающаяся только в творчестве женщина, до сих пор надеющаяся, что мать, после безобразной сцены с неповиновением выбросившая ее на улицу с несколькими рублями и давшая единственный верный за всю жизнь совет – ехать к дяде в Петербург, одумается и простит, дав, по крайней мере, возможность ощущать, что Марианна хоть кому-то нужна. Конечно, дело было в новоявленном отчиме, но это так отвратительно, что Марианна поежилась, вновь вспоминая те времена. Разве не должна мать была стать на сторону ребенка? Да, Марианна решительно не верит в счастливые союзы.

Путь к Олимпу сценического мастерства был долгим, но не слишком тернистым. Ведениной повезло – дядюшка оказался человеком прогрессивным, хоть и несдержанным на язык, и многому научил ее, познакомил с нужными людьми, которых знал благодаря пристрастию к азартным играм. Ей не пришлось завязывать слишком близкие отношения с влиятельными особами.

Крисницкий прервал летящие растворяющиеся в тумане действительности воспоминания. Со смелостью знатока он пересек гримерную и впился ей в руку сухими губами.

– Мишель, – начала было Марианна, поскольку хотела выплеснуть все, что копилось на душе, но решила выждать и с благодарностью позволить ему с нежной силой обнять себя.

– Я скучал, – голос Крисницкого звучал глухо из-за близкого соседства с ее хаотично заколотыми волосами.

– И я, – протянула она, чувствуя, как тени невзгод отступают.

Что все ее волнения по сравнению с редкой удачей любить?

Вот почему она позволяла ему приходить и каждый раз, если поначалу и не хотела, оказывалась плененной искренней теплотой его глаз. Марианна про себя называла это «свечением». Да, это была связь, не любовь, а именно связь, но она ничего не могла сотворить с собой. Сродни наваждению, безумию, пусть и не роковому, но все же, это чувство раскрашивало жизнь.

– Маша, я женюсь, – вымолвил он, подняв на нее свои удивительно холодные и в то же время страдающие глаза, безмолвно, но настойчиво взывающие к прощению и благоразумию.

Он долго ждал, прежде чем признаться. Ни словом не заикнулся, пока все существовало на стадии подготовки. Но теперь тянуть нельзя. Не должна Марианна узнать все от чужих, это будет удар для нее. Да что он, все равно будет больно. Нет, не стоит думать об этом, к чему понапрасну расстраивать себя и портить жизнь другим?

Марианна задышала совсем неслышно, не ответила, лишь отвела глаза и безуспешно попыталась встать на ноги. Он держал ее, напряженно вглядываясь в смену чувств на ее лице. Но никаких особенных изменений он не прочитал, что повергло его в благодарность.

– И… – голос ее зазвучал хрипло, – что ты хочешь от меня? Ты свободен, всегда был свободен, как хотел.

Казалось, сердце вот-вот неуверенными толчками пробьет оболочку ребер, но Марианна, несмотря на неизвестно откуда пришедшее волнение (она ведь всегда знала, что этот день наступит, пусть и в немой мечте алкала иного), говорила на удивление спокойно. «Ты всегда была разумной женщиной», – как будто прочитала она возможные мысли Михаила.

Но он думал, что, скорее всего, действительно выглядит подлецом, раз позволяет себе так поступать с женщиной, которую искренне, пусть и своеобразно, любит.

– Машенька, только не переживай, мы сможем видеться…

– Да-да, – поспешно бросила она, опасаясь, как бы он не сказал чего-то еще. – Ты прости, мне пора. Сегодня спектакль.

Михаил решил, что и так отделался малой кровью, хотя какая-то недосказанность не давала ему успокоиться. Сбитый с толку, неуверенный в завтрашнем, он откланялся, но сдаваться был не намерен. А чего он ждал? Комедии с легким исходом? Конечно, придется помучиться, но главное, дело сделано. Он не даст ей уйти.

9

«Миша, я всегда знала, что день, когда мне придется писать тебе эти слова, настанет. Ты много принес мне счастья, но много и бед. Не думаю, что эта связь имеет место быть и теперь, когда речь идет уже не только о наших желаниях и отношении к самим себе, но и о счастье тех, за кого ты с недавних пор в ответе. Не думаю, что впредь нам позволено видеться. Спасибо за все, что было хорошего, прости за плохое. Марианна».

Без околичностей и чувствительности. Ни к чему вновь рвать сердце. Да, Крисницкий всегда считал ее рациональной, пусть и теперь думает так. А как иначе, если она сама создала вокруг себя такой ареол? Никогда, даже в самые сокровенные минуты, она не теряла самообладания. Возможно, она переборщила со стремлением казаться неуязвимой и боязнью, что кто-то разгадает ее и воспользуется открытой слабостью. Марианна выдохнула и скрепила сложенную бумагу. В последнее время ей чудилось, что Крисницкий тяготится ей, презирает за то, что она согласна была жить так. «Сначала соблазняют, потом нехотя снисходят именно за то, чего так исступленно добивались», – усмехнулась она, подзывая камердинера.

Что же касается другой участницы этого невольного треугольника, она, как только чары Крисницкого над ее романтичной головкой рассеялись, начала сомневаться и чуть было не вынудила опекуна пойти на попятную. Но тот, поддерживаемый Надеждой Алексеевной, на сей раз не пошел на поводу у обожаемой своей девочки и каждый день до самого торжества убеждал ее. Каждый раз словно в первый.

Быть может, Тоня, даже в детстве отличавшаяся небывалой для единственного ребенка в доме мягкостью и кротостью, которые в ней долго вскармливали и которая стоила ей больших жертв в прошлом и настоящем, не проявила бы подобной «дерзости», как считали все мамушки, нянюшки и даже слуги. Но приезд одного бравого господина существенно подкосил ее решимость сделать все, как полагается и устроить свое будущее.

Лев Анатольевич Фарсов, необузданный племянник Федотова, пожаловал к родственникам вместе с всегдашним обезоруживающим любую даму набором улыбок, галантностей, открытости и детской, пусть и нагловатой, искренности. Двоюродным братом Антонине он только считался, ведь та сама толком не знала о настоящей своей семье, а настойчивые попытки атаковать Федотова и разузнать все не приносили плодов, ибо тот каждый раз замыкался в себе, отшучивался или делал вид, что невероятно занят. А то и вовсе начинал похныкивать, после чего ударялся в рассуждения в стиле «как прекрасна была жизнь в прежние времена», сопровождая это изрядной долей ностальгии, горечи и сладостей вприкуску. Чаще всего же он говорил, что все родные ее умерли и нечего совать нос в дела усопших, что произошедшее того не стоит, все было обыденно и скучно.

Впрочем, Тоне почти достаточно было знать, что родители ее умерли, а дядюшка охотно передал племянницу сестре ее матери, бывшей женой Дениса Федотова, и благополучно забыл о ее существовании. Но порой отчаянно тянуло разведать все до мелочей… Это были лишь жалкие звуки, подобные газетным столбцам. Она хотела знать историю, характеры, приведшие к крушению. Из таинственного перешептывания прислуги, не утруждавшей себя такой мелочью, как закрытые двери, Тоня выяснила, что ее матушка, «непутевая растяпа», или совершила в молодости что-то нехорошее, или попала в водоворот интриг. Отчего ее пасынок или деверь то ли оклеветал невинную девушку, то ли отомстил. Да, в то же время «старый мужлан», то есть истинный отец Тонечки, отошел в лучший мир, и так же при невыясненных обстоятельствах. Кажется, он был не так уж дряхл… Словом, история не то чтобы запутанная… надуманная и непонятная, а реальность, должно быть, намного прозаичнее и скучнее. Но Тоня все равно тяготела к ее разгадке, хоть и не хотела быть чересчур дерзкой.

Родство не мешало молодым людям явно предпочитать всех прочих друг другу. Фарсов приезжал нечасто, но каждый подобный визит оказывался настоящим событием для сестры. Он привозил с собой кусочки неведомого мира, мира высшего света, ослепляющего блеска, которого юная девочка лишена была и в силу обстоятельств, и благодаря собственной натуре, отрицающей великосветские утехи в пользу широты и искренности родного края. Лев был столь весел, задорен и противоречив, что Тоня с увлечением исследовала его, поражаясь, если удавалось найти что-то новое и недоумевая, что он вообще такое. Он благосклонно относился к девицам и яростно-настороженно – к молодым людям, заработав этим репутацию дуэлянта и повесы.

Главным чувством по отношению к кузену у Тони оставался страх, что рано или поздно она рискует влюбиться. Когда его не было рядом, она легко забывала его и увлекалась чем-то другим, жила в свое удовольствие и не ждала его возвращения. Когда он вновь оказывался рядом, она сразу чувствовала себя ничтожной, глупой и блеклой. Ей отрадно было слушать Льва, загораться его идеями, видеть, что он, пусть кажется возмужавшим и набравшимся опыта, остается тем мальчишкой, который во времена своих гимназистских каникул ненавязчиво вовлекал ее, охотно вовлекающуюся, в свои безумные идеи. Бывало, день напролет они хохотали, едва не катаясь клубками по крыльцу господского дома. Тоне, оторванной от мира, жизнь Фарсова представлялась сказочной, перспективной, свободно дышащей. Она же в силу возраста и пола оказалась заточена в деревне, обучаясь премудростям домоводства. Когда же он поступил в университет, счастливая для обоих пора отрочества канула в небытие.

Каждый раз Лев будоражил Тоню, заигрывал с ней, говорил нежные слова и, сам того не понимая, обнадеживал ее, так что она, пусть и с опаской, начала мечтать. Ничего же сколько-нибудь серьезного у него не было и в мыслях, как верно заметил Федотов. Это было его обыденное поведение, шаблон, по которому он общался со всеми, кто не отталкивал его, а Тоне оно стоило душевного покоя.

– Кузина! – вскричал Лев в своей обычной манере, широко расставляя руки и позволяя спускающейся с небольшой лесенки, ведущей в столовую, Тоне нырнуть в его объятия.

Антонина, пусть и без особенной радости, так и поступила. Ее уже терзали мысли о перевороте жизни с ног на голову, а тут еще этот Лев, будь он неладен!

Федотов без обыкновенного радушия встретил сына сестры, похлопал по плечу, осведомился об учебе. При упоминании об этом скучном занятии вздернутый нос Льва расплылся по лицу вместе с лукавой улыбкой.

– Ах, к дьяволу ее! – отмахнулся племянник, наслаждаясь нахождением в кругу любящих людей. Поклонение он обожал.

– И что же, – не унимался Федотов, беспокойно поглаживая аккуратно подстриженную бородку, – так и не решил, чем займешься после окончания университета?

Тоня, раскрыв рот, внимала болтовне мужчин, имеющей для нее особый, всеобъемлющий смысл.

– А, да ну его, дядюшка, – Лев запрокинул голову назад и, стукнувшись о низко свисающую картину, громко рассмеялся. – Ну, если тебе так не терпится увидеть меня занятым драгоценным делом, можешь считать, что я приеду к тебе и стану экономкой!

Федотов недружелюбно скосился на молодца. Вот ведь послал бог племянничка!

– Поражаюсь твоей беспечности, – вздохнул он.

– Да будет тебе, дядя! – воскликнул Лев, все более вальяжно раскидываясь на диванчике и дразня невесть откуда выискавшуюся моську. – С каких пор ты стал таким ворчуном?

– Не подобает сыну дворян быть управляющим чьи-то имением, а уж тем более «экономкой»! – вспылил Федотов. – А я обещал Ольге позаботиться о себе.

Лев фыркнул, воздетыми к небу очами выразительно докладывая: «Что мне делать с тобой, если ты даже шуток не понимаешь?»

– Мамаша выжила из ума, так что теперь ей точно не интересно, заботишься ли ты обо мне.

– Лев!

Федотов приподнялся с кресла и смотрел на племянника во все глаза, как будто опасался поверить, что тот рехнулся.

– Хорошо, дядюшка. Вижу, никакого разговора у нас сегодня не выйдет. Тонина, свет очей моих, пойдем прогуляемся. Расскажешь мне о женишке.

Тоня покорно поднялась. Проходя мимо Федотова в раскрытую дверь, она ласково погладила его по плечу, загороженному толстым слоем ткани.

– Ну, и что ты расскажешь мне? – не теряя всегдашней своей веселости даже после ссоры с дядей, напрямик спросил Лев, постукивая себя по груди ладонями. Денис Сергеевич был столь неконфликтен, что прошедший эпизод казался верхом его грубости.

– Что ты хочешь услышать? – спросила Тоня, опуская голову.

– Ну, каков доход у этого твоего Брусницкого…

– Крисницкого, – поправила Тоня.

– Ну, а я как сказал? Да, это неважно. Не слишком он стар? Знаешь, Тонина, для такой тихони, как ты, это преотличная партия! Будешь купаться в золоте, кутить, вращаться в таких кругах! Чудо что за жизнь! Правда, дядю смущает, что он по рождению не дворянин, а я считаю, это, черт возьми, гроша ломаного не стоит. Отлично ты устроилась, сестрица! Мне вот горбатиться придется, чтобы хоть что-то заиметь, а ты – раз – и замуж, и в ус не дуешь! Может, и мне найдется престарелая девица с несколькими тысячами приданого? Я б не отказался…

– Он вовсе не престарелый, – обиделась Тоня, а душу накрыло волной сомнения. Ее оскорбило то, как беспечно обо всем толкует Лев, словно это ничего не значит! – И вообще, к чему эти разговоры?

– Да-да, ты права, Тонина! И не слишком – то приятно будет созерцать подобную рожу каждый день, каждый год… Боги, нет, ты совсем мне спутала планы! Я на войну пойду!

– На войну? – личико Тони вытянулось.

– Ну, конечно, глупышка! Зачем еще жить? Чтобы вести это размеренное существование и гнить в деревеньке? Плохо же ты меня знаешь…

– Ты что, славы и ратных подвигов ищешь? – отозвалась Тоня, не веря в осуществление его мечтаний, поэтому не слишком волнуясь.

– Конечно, Тонина! Что же, я гожусь лишь для роли тупеющего с каждым годом уездного помещика?

– А папа, по – твоему, только ограниченный помещик? – нахмурилась Тоня.

– Ну, не переводи все на личности. Но, в общем-то, и он… Ах, как это сложно объяснить! А, ну его к дьяволу. Тонина, ты не знаешь, чего я хочу! Нет, не так пройдет моя жизнь! Ты представь, они меня собираются превратить по образу своему и подобию! Нет, не выйдет, братцы!

Лев рассмеялся, дразня Тоню. Он бегал вокруг нее кругами и вперемешку с ничего не значащими выкрикиваниями поведал несколько запоминающихся историй, как вызвал на дуэль оскорбивших его студентиков. Правда, они все остались целы, у кого-то всего лишь пуля застряла в теле.

– И чем же они оскорбили тебя, Лева? – оживилась Тоня, снисходительно – любовно оглядывая гордый профиль кузена и воображая, как этот буйный субъект горячится из-за ерунды.

– Как «чем» ?! Один республиканец, не наш, не здешний, открыл мне, что я презренный приверженец отживших методов. Нет, ты представляешь, каков нахал? Отжившие методы – это войну он имел в виду! Вот и получил по заслугам, теперь только поправляться начал. Другой что-то мне сказал про моего отца, вроде что тот торговал рыбой прежде чем получить дворянство. Это мой-то папаша, который ногти себе полирует перед завтраком, представь?! Правда, потом оказалось, он ничего оскорбительно в виду не имел… Но я что же, должен терпеть? Не на того нарвались! Выражаться надобно яснее.

– Ну, а еще? – со смехом спросила Тоня.

Льва всегда что-то хранило. Да и большинство конфликтов в виду его быстрой отходчивости удавалось искоренять до того, как в ход шли пистолеты.

– А, ну да… Потом я еще повздорил с Малишиным…

– С Ильей?! – поразилась Тоня. – Он-то чем не угодил тебе? Мне казалось, вы не разлей вода.

– С ним самым… Да, но этот хлыщ нелестно отозвался о моем новом сюртуке.

Тут уж Тоня, и без того еле сдерживающаяся, согнулась пополам от звучного терпкого смеха и поддавалась новым приступам по мере того, как задетый Лев пытался оправдаться.

За ужином посматривая на кузена, Тоня уже без пульсирующей боли думала, что неминуемая разлука сделает их недосягаемыми друг для друга.

– Эх, отдаем свою красавицу первому встречному! – возвышал голос Лев, изрядно обливая свое горе вином.

– Перестань, Лева, – упрашивал его Федотов, пытаясь утихомирить, но в душе одобряя подобный пыл, поскольку сам не мог спокойно думать о предстоящем браке.

Тоню эти вспышки только раздражали. Мужчины! И что только творится в их головах? Сначала устраивают брак, сватают, упрашивают… А потом на тебе, чуть не плачут и причитают не хуже поварихи! Как будто им идти за Крисницкого, а не ей.

10

Отзвенели хрустальные бокалы, непрерывно наполняемые легкими винами, гости разъехались по домам, самые близкие – Федотов, Лев и брат Крисницкого Юрий – остались в огромном доме Михаила. Вступив в него уже в качестве очаровательной жены занятого и донельзя обаятельного Крисницкого, Тоня чувствовала себя замученной бесконечными поздравлениями, пересудами и взглядами. Ни на минуту она не ощутила счастья.

Впервые оказавшись в Петербурге, Антонина не уставала восхищаться его мощью, величием и невыразимой красотой, созданной десятками гениев. Первое время она только и делала, что рассматривала окружающее, не замечая никаких недостатков – разбитых мостовых, нищих, ползущих по людным улицам, зловоние от помоев, выливающихся порой в совершенно неожиданных местах.

Дом Крисницкого, расположенный, как и многие здания Северной Венеции, на берегу, ошеломлял. Огромный, роскошно убранный, выдержанный в вычурном затейливом стиле особняк гостеприимно и слегка надменно принял в себя новую жительницу. Стены, отделанные деревянными панелями высшего качества, щедрая позолота, расписные печи и камины, украшения высшего качества – от китайских ваз до гобеленов. Все убранство наталкивало на мысль, что Крисницкий, пусть и вызывая одобрение отменным чувством меры, хвастается. Хотя, быть может, он всего лишь любил красоту и не представлял жизни в других условиях. Не все ли приверженцы высшего общества живут в подобной роскоши?

Планировка здания показалась Тоне совсем не такой, как в деревне. В приземистом строении Федотова комнатки были сплошь маленькие, проходные, теплые от тлеющих повсеместно печей. Здесь же поражали размах, мощь. Входя в помещение, Тоня ощущала прилив благоговения и страха. И даже теперь, в августе, здесь царила прохлада. Толстые каменные стены не пропускали живительный солнечный свет. Тоня мерзла, постоянно кутаясь в пледы и меха.

Больше всего во время длинного пиршества с приглашенными на него артистами, цыганами, плясунами она ждала тишины и покоя, поскольку не понимала, что происходит вокруг. Все, что случилось с ней, казалось насмешкой. Смены нарядов, пестрота звенящих в ушах мотивов и мнений относительно неизвестно откуда взявшейся Антонины, темная история с ее происхождением и воспитанием в доме старого чудака Федотова утомили ее настолько, что она могла показаться совсем неучтивой. Все эти люди, ей незнакомые и ненужные, пришли позлословить и показаться в лучших своих нарядах. Они напоминали ей, отнюдь не злоязычной, но способной разобраться в мотивах человеческого поведения, свору прекрасных, но диких зверей, готовых накинуться на первый же брошенный им кусок мяса. Хотя зачастую Тоня отличить не могла лукавство от шутки, поскольку не имела практики, теперь почти подсознательно не смела заставить себя полюбить окружающие ее лица. Сменялись в калейдоскопе жизни, которая теперь ей предстояла, кружева на ладных плечах, трубки, наполненные табаком, длинные фраки господ, которые они небрежными отточенными движениями запрокидывали наверх, чтобы усесться в вольтеровские кресла и вдоволь посмеяться над шуткой местного остряка. А Тоня, долженствующая больше всех смеяться и плясать, чувствовала дурноту. И все ждала, когда праздник закончится.

Михаил, со всеми обходительный, а с кем-то чересчур нежный, удивлялся постному личику невесты, но благоразумно предположил, что она обыкновенно утомлена присутствием всего этого высшего сброда. Михаил не сомневался в назначении людей, с ухмылками, будто приросшими к холеным лицам и ненавязчивой целью казаться учтивее, чем Крисницкий того заслуживал, передвигающимися от одного пышно убранного стола к другому. Поэтому он не испытывал внутренней борьбы и был сбит с толку, отчего Тоня так близко принимает к сердцу их поведение.

Но необходимость помнить о состоянии Крисницкого существенно ослабевала первоначальный пыл аристократов, поэтому серьезных размолвок между хозяином дома и особняком, но близко к нему стоящей знатью не происходило. Правда, когда он добился Марианны, чуть было не вышел скандал, ведь княгиня Юрьевская всерьез вздумала добиться его расположения и начала распространять пикантные подробности интимной жизни актрисы и промышленника. Притом, разумеется, что сама знать толком ничего не могла. Но, рассудив, что мало у кого встретишь отменные закуски и музыкантов (и откуда у разночинца взялся великолепный вкус?), успокоилась и обратила неуемный взор на другой предмет, вращавшийся опаляющее близко. Чему удивляться, петербургский бомонд знал всех своих представителей в лицо. Так что молодому гусару не удалось избежать объятий зрелой княгини и утомительных преферансов с ее слабоумным супругом. Размолвки не произошло, но взрывоопасный дуэт с того момента предпочитал не столь явно давать поводы для пересудов.

Ни мук совести, ни обиды из-за подобного отношения к дорогим гостям новоявленной супруги Крисницкий не ощущал, а лишь спокойно продолжал попивать вино из слишком дорогих фужеров и поглядывать на актрису Подянину, ближайшую подругу Марианны. Сама она, ясное дело, на торжество не явилась.

– Чтобы окончательно дать ему возможность вдоволь посмеяться и насладиться моим унижением? – гневно констатировала Марианна, сжимая в руке принесенное швейцаром приглашение. – Нет, каков!

Никогда больше Варвара Подянина не видела подругу в подобной ярости. Та, открыв расписной конверт, перестала даже причесываться и так, неубранная, злоязычная, ходила по гримерной до начала спектакля.

В комнате, должной теперь стать спальней, Тоня еще не освоилась. Она медленно прошла к широкой постели, вздрогнула и, присев на краешек, застеленный по всем правилам, начала раздеваться. Находясь в каком-то забытье, она не думала о предстоящем. Только, нагибаясь, чтобы поднять выпавшую из прически шпильку, больно ударилась о стоящий радом с постелью столик. Чувствуя нарастающее раздражения из-за собственного бессилия, она стиснула зубы и ждала, пока боль уступит место облегчению.

Она решительно не знала, что предпринять теперь, когда, наконец, осталась одна. Надо ли ждать мужа или он придет тогда, когда сам пожелает? Или должно позвать его самой? Нет, только не это! Сегодня она не увидела в нем ни намека на былую ласку или хотя бы почтительность. Все болтал с какой-то актрисой и замыкался в себе, а в глазах сквозила грусть, какую она никогда раньше в нем не замечала, хотя Михаил, даже улыбаясь, не казался радостным. Быть может, он пьян, поэтому так странно ведет себя?

Бесшумно отворилась огромная дубовая дверь и, прежде чем оказаться в ночной рубашке, Тоня заметила на пороге мужа. Облокотившись плечом о дверной проем и держа опустошенный фужер, он недоуменно смотрел на девушку, зачем-то севшую на его постель.

Не будь Тоня так разбита и напугана, непременно оценила бы изящество его позы. Из нагрудного кармана бархатистого на ощупь жилета высовывались серебряные часы на цепочке. Цепочка больно врезалась в корсаж. Тоня ощутила это в полной мере, когда танцевала первый вальс новобрачных. Тогда он ухитрился наступить ей на пышное подвенечное платье, щедро украшенное розами и кружевами, и чуть не оторвал подол. Наряд был заказан у известной модистки по последней заграничной моде. За ним долго гонялась Надежда Алексеевна и ликовала, увидев на своей дорогой воспитаннице этот шедевр из материи и ниток, но невесте запомнилась только его удивительная тяжесть. Понятно, в полном обмундировании ходить вовсе не сладко, но бесконечные слои шелка на кринолине – это уж слишком!

Рубашка на Крисницком оказалась слегка помята и расстегнута сверху, чего Тоня никогда не видела ни у одного дворянина. Ах, да, ведь они поженились… Нелепая, приводящая в замешательство мысль. Теперь все будет по-иному. И неизвестно еще, лучше или хуже. Только об этом думать не сладко, да и нет желания.

– Вы замерзли? – спокойно спросил Михаил, небрежно подходя к кровати и опуская на туалетный столик пуговицу, отлетевшую от сюртука, брошенного между этажами.

– Нет-нет, – поспешно ответила Тоня, как бы опасаясь, что он спросит о чем-то еще.

Он наклонился к ней и поцеловал. Ей показался горьким вкус этого поцелуя, пропитанного вином и непониманием. Неуклюже подавшись к нему, она позволила его руке обхватить себя за талию. Она ведь совсем ничего не умеет, хоть бы он подсказал! Но он молчал. Какие-то мысли, догадки и крохи, почерпнутые из книг, не могли в полной мере образовать ее. Какая жалость, что Палаша еще не вышла замуж! Нет-нет, нужно просто покориться, так говорили все…

Почувствовав ее дрожь, которая часто случалась у него самого на промозглом ветру, Крисницкий остановился и посмотрел на Тоню. Что-то в выражении ее ставших огромными глаз отпугнуло его. Как будто на него смотрит жертва, молящая о пощаде. До чего проще водиться с женщинами, смыслящими в подобном много больше него самого! До смешного жаль эту напуганную девочку. Весь хмель и оглушенность от разрыва с Марианной улетучились из сознания. Крисницкий не предполагал, что, потеряв любовницу, будет испытывать подобное. Все ярче по мере того, как он углублялся в себя, вспыхивал саднящий огонек. Как хорошо, как спокойно было, когда он не смел и не желал открывать даже себе уголки собственной души!

Крисницкий вздохнул и встал с постели. Что проку тревожить Тоню теперь? Лучше подождать, пусть не чувствует она себя такой одинокой и ненужной здесь.

– Доброй ночи, Тоня, – обронил он, выходя из комнаты.

Услышав то ли бессильный ответ, то ли сдавленный протест, он усмехнулся и зажег свечу. Всех слуг услал почивать, так что раздеваться придется самому. Да не беда, не в том дело…

Почти впервые в жизни Крисницкий чувствовал, как ему нехорошо в одиночестве. Хорошая идея была жениться. Опережая ход его мыслей, она привела к выводу, что без семьи человек гроша не стоит. Умрет он, и что останется? Несколько заводов, капитал… И что, кому он оставит их, кого осчастливит? Детей братьев, этих желторотиков? Крисницкий против воли засмеялся зло и безнадежно, совсем не так, как Лев. Марианна, Марианна… За что она так жестоко, зачем он такой дурак? На кого он променял ее холодноватое сдержанное совершенство? И надеялся еще, что она поймет, все останется, как было… Да сама мысль об этом уже оскорбление для ее натуры. Безумец, разве можно так обращаться с женщиной? Видно, он так и не научился галантности, хоть и преуспел в искусстве соблазнения.

В хозяйскую спальню Тоня так же, как Крисницкий в гостевую, где вынужден был устроиться, долго не могла впустить Орфея. Отойдя от недавнего штурма, она согрелась под толстым слоем наваленных друг на друга одеял и, щедро оросив слезами подушку, заснула, улыбаясь. Какой благородный поступок! Вот и верь после этого россказням о жестокосердных мужьях…

11

Антонина Николаевна Крисницкая, тщательно убранная и торжественно одетая, спускалась по огромной лестнице в сиянии молодости и зажженной множеством свечей люстры. Крисницкий, благодушно настроенный, предвкушал удовольствие от выезда. Он величественно стоял в холле и натягивал ослепляющие белизной перчатки, отдавая последние распоряжения дворецкому Игнату. Подняв голову и улыбнувшись Тоне (он нисколько не переживал из-за того, что решил не форсировать события), он засмотрелся на жену, любуясь ее ненавязчивой грацией, юностью и незащищенностью. На короткий миг ему захотелось всегда присутствовать рядом. В какой-то степени он относился к ней как к ребенку, настолько она казалась наивной, свежей на фоне поживших дам света и на его собственном фоне. И в то же время он понимал, что чувства к Марианне в чем-то сходны с этим проявлением заботы. Как ни крути, к женщине, да еще к такой хорошенькой, невозможно испытывать лишь покровительственную нежность и отцовское снисхождение. Да и к чему? Она ведь его законная жена перед… Крисницкий поморщился. Решил же не впускать больше церковное лицемерие в свою налаженную жизнь! Встряхнув головой, Михаил нахмурился. Он не любил выводов о собственных вкусах и мотивах, предпочитая жить, как живется.

На Тоне было надето светло – серебряное платье с очень пышным кринолином, отчего даже передвижение по комнате выходило не совсем удобным. Но она мужественно переносила и это, и множество других мелких неприятностей, омрачающих существование, и только понуро улыбалась, если слишком туго зашнурованные туфельки впивались в пальцы. По моде открытые плечи, буйство кружев и нежности, создаваемой касанием атласа с незаезженной, не потухшей еще в соприкосновении с истинной стороной бытия красоты, пусть и не яркой, и не безоговорочной, но все же не созданной всецело нарядом и украшениями, а лишь дополненной ими.

Морща носик и томно – застенчиво улыбаясь самой себе, Тоня чувствовала запах собственных духов. Кажется, она по рассеянности предавалась бессовестному самолюбованию. Бесспорно, приятно, выйдя замуж, да еще за богача, иметь полное право доставать положенное любящими родителями в шкатулки приданное и, выполняя перед зеркалом древний женский ритуал, украшать себя. Крупный поблескивающий в любом освещении жемчуг, браслеты и серьги из чистого золота, с вкрапленными в металлическую оправу самоцветами, камеи, броши… Красота! Как весело и приятно, подкрепляя обзор своих сокровищ, предаваться благополучным мыслям, с чем сочетать изумрудные серьги, которым позавидует любая столичная модница, весь смысл жизни которой заключается в демонстрации добра, поскольку ничего без этих побрякушек она не представляет. Хотя, нельзя не признать, созерцать подобное – истинное наслаждение!

Михаила растопляла трогательная застенчивость Антонины из-за новой роли замужней женщины, в которой она пыталась выступать достойно, но допускала промахи, отчего сокрушалась. Все это забавляло, и, оглядывая хозяйку своего дома, Крисницкий размышлял, как хороша она с оголенной шеей, с этими коричневыми завитками там, где заканчивается линия волос и белой, почти просвечивающейся кожей. Хотя, нельзя не признать, не будь она его женой, он едва ли вообще стал смотреть на нее.

Тоня скромно улыбнулась мужу и охотно подала руку, испытав легкое разочарование оттого, что он не обнял ее за талию. Но главным чувством в ее душе было тихое ликование, что не оказалась, подобно многим своим сверстницам, поставлена перед окаменевшей, необратимой необходимостью терпеть рядом «посланного богом». В общем-то, зря она маялась перед свадьбой. Она любила выдумывать разные нелепые истории, но удивилась бы, увидев, как они сбываются. Все это фарс и нервозность, распыляемая в себе за неимением иных забот! Ничего не изменилось, ей весело и приятно, ее окружают заботой, вывозят в свет… Перед Тоней вставали уже радужные перспективы будущего, наполненного пониманием и взаимностью. Правда, иногда покой ее дней нарушали воспоминания о Льве, но она старалась не обращать на них внимания, не превращая всю жизнь в одну сплошную любовную агонию.

В театре она слегка оторопела от обилия красок и шума. Муж беспрестанно, завидев кого-нибудь из знакомых, представлял ее, испытывая плохо скрываемую гордость. Знакомые же испытывали плохо скрываемое недоумение, каким образом разночинец (или вовсе купец?) Крисницкий умудрился сочетаться узами с девушкой старинного дворянского рода. Она, понятное дело, опутана этим скандалом, связанным с недостойным поведением ее матушки, да и дядюшка, чего греха таить, хорош, хоть и защищал честь семьи… Но ведь не бесприданница, и лицом вышла. Не понять им никогда этого Крисницкого! Умеет опутывать людей, с этим не поспоришь. Впрочем, никто и не собирался. Вечер был слишком хорош, чтобы не наслаждаться им, отдавшись в парализующую волю власть роскоши, сознания собственной значимости и хорошей музыки. Разве не за этим они пожаловали на этот праздник жизни?

Тоня не была тщеславна, но сейчас находилась в опьянении происходящим. В жизни появилось приятное разнообразие, только и всего. Поразительно, что предчувствие события всегда оказывалось ужаснее и сильнее, чем впечатления от реальности.

Крисницкие медленно продвигались к своим местам, давая щедрую возможность всем, кто еще не удосужился взглянуть на них у входа, как следует рассмотреть молодоженов и сделать соответствующие выводы. Вежливо засмеявшись шутке какой-то грузной графини, Крисницкий поднял напомаженную голову с гладко зачесанными назад еще не начинающими редеть волосами и приметил Марианну, неприкаянно стоящую на балконе. Несколько мгновений он стоял в нерешительности, понимая, что не приветствовать хорошую знакомую будет грубо. Лоб его прорезала не по годам глубокая морщина. Тоня вмиг из безобидной девочки превратилась в угрозу. Или Марианна стала опасной? А, впрочем, обе все равно узнают обо всем до мелочей, насплетничают ведь добрые люди! Нет, не стоит сегодня. Слишком мало времени прошло с момента объяснения. Крисницкий сглотнул. Не в силах он назвать это, как должно, «разрывом»! Верит, что ничего не решено.

Декольте Марианны было вырезано слишком низко. Всем своим совершенством она отрешенно и изящно вперилась локтями в перила. Крисницкий не мог отогнать эту картину от мысленного взора.

– Душа моя, надобно нам пожелать доброго здравия еще нескольким людям, – прошептал он, наклонившись к жене и ощущая тонкий и отчего-то знакомый аромат, поднимающийся от ее нагретой кожи. Удивительно, она без шали и с такими открытыми плечами, а не мерзнет!

– Прошу вас, давайте дождемся антракта, я уже утомилась, – умоляюще взглянув на него, в тон ответила Тоня, поеживаясь.

«Нет, все-таки мерзнет, – расстроился Крисницкий. – Убить мало Игната!»

Согласившись, он усадил супругу и приготовился слушать крайне скучное, по его не одинокому мнению, зрелище, и всеми силами пытаться не задремать. Впрочем, иногда певцы поднимают такой рев, что это практически невозможно… И понять бы еще, что они пытаются выразить. Хотя этот вечер соприкосновения с прекрасным, по-видимому, не будет столь же удручающ, как все прочие, поскольку прекрасное сидело в мягком кресле рядом и наивно хлопало темными ресницами, вертясь в разные стороны и сминая поднимающееся пузырем вокруг ножек платье.

Углубившись в сиденье и подперев кулаком подбородок, Крисницкий предался безрадостным мыслям о том, что будет, если рабочие взбунтуются, заболеют или решат вернуться в деревню, к истокам, коли отменят-таки крепостное право. Это сейчас большинство из них – беглые, а если и власть станет на их сторону? Несправедливо потерять все, что годами создавал таким трудом, отказываясь от семьи и дружбы… Впрочем, к чему обманывать себя?

Не к дружбе и семье он беспощадно карабкался эти годы. И вдруг ему стало мучительно дышать, а в желудке, словно тошнота, поднялась волна. Ведь он умрет раньше этой девчонки. Умрет, и что отдаст вечности? Следующие поколения и думать забудут, кто был Крисницкий, самодовольно взирающий на них с мастерски написанного портрета, если им повезет попасть в его особняк. А жена, беззубая старуха, ответит им: «Этот дурак гнался за богатством, а достигнув его, захирел, поскольку не знал, что предпринять дальше и какой смысл во всем его существовании». До сего момента его поддерживала Марианна, но, кто знает, быть может, все в прошлом. Кто был тот представительного вида хлыщ, снующий возле нее на балконе? Он, кажется, принес ей программку?

Крисницкого кольнула ревность. Он нетерпеливо покосился на сцену и фыркнул. Тоня с удивлением и немым укором глянула на него, но рассудила, что узнать причуды и темные стороны мужа времени у нее будет предостаточно, а вот выяснить, мальчик ли исполняет партию Вани (голос так тонок!) иной возможности не представится. Неприятно будет вспоминать этот промах и досадовать на то, что Мишель (в мыслях она звала мужа именно так, а в непосредственном обращении предпочитала вовсе уходить от имени, считая «Мишеля» неподобающим его возрасту и положению, а «Михаила Семеновича» высокомерным) не вовремя начал вести себя глупо. От отца она наслышана была о его странностях и мудро решила не афишировать свою осведомленность, пока не станет невмоготу.

Эта девочка несмотря на свою угловатость во взглядах и полное отсутствие опыта предугадывала последствия того или иного шага и, подозревая, как рассмешила бы собравшихся, чувствовала себя умудренной и всесильной, всерьез полагая, что мужа тревожить по пустякам не стоит. Впрочем, быть может, как раз она, а не все собравшиеся, считающие себя столпами, только и умела жить, получая от каждого дня искреннее удовольствие и без страха, а даже с каким-то сладостным трепетом ожидая от будущего больших свершений. Быть может, кому-то показалось забавным, с каким спокойствием юная девушка (ведь все убеждены, что опыт и мудрость могут прийти только с возрастом, а в молодости вести себя осмысленно неестественно и смешно), держала себя рядом с человеком почти вдвое старше ее. Но, кто знает, не лучше ли на заре жизни проявить благоразумие и, пусть это нелепо при желании открыть мир заново, учиться мудрости, не повторяя ошибок других, чем потом собирать осколки и в немой тоске гадать, где треснуло счастье?

В перерыве Крисницкий, терзаясь не слишком приятными думами, прихватил Тоню за локоть и бросился искать Марианну.

Она, словно статуя в современной интерпретации, стояла у окна и зачарованно смотрела на черную улицу. Временами по пустым мостовым прокатывалась, грохоча, карета, изредка пробегал посыльный мальчишка с поручением. Марианна замедленно размышляла, с какой странностью переплетаются человеческие судьбы и как красочно разгораются огоньки под ловкой рукой фонарщика. В голове ее проносились сумбурные не связанные обрывки мыслей, чувств и фраз, лишая ощущения времени и принося странное, спокойное облегчение натруженным думам. Она не была несчастна, не завидовала, зная, что Он здесь с молодой женой, а та поистине хороша в светлом платье, пусть и выглядит напуганной. Нет, Марианна испытывала недоумение и легкую жалость, граничащую с тоской, потому что нигде не чувствовала себя в кругу любящих друзей. Возможно, она сама препятствовала этому какой-то своей внутренней преградой перед живыми существами, ведь везде и всегда, даже в амплуа нарушающей приличия актрисы возможно отыскать таких же, как сама, вольнодумцев. Но она была слишком пассивна для того, чтобы ревностно звать там, где их, возможно, и не было, и не будет. Не всем везло с окружением… Коллеги по театру считали Веденину заносчивой и медлительной, немало завидуя ее успехам, сама она считала их кричащими, хоть и признавала, что кое-кто из них, наиболее самовлюбленные, талантливы и многое могут сказать языком жеста и мимики. Но… Все не то! Она рвется к идеалу и понимает при этом, что никто никогда не сможет даже приблизиться к нему. Те, кто растворяется в служении людям, теряют личность и становятся безликими орудиями чужих или своих идей. Куда ее занесли раздумья? Марианна невесело усмехнулась и повернулась к лениво бредущему потоку зрителей, обсуждающих творение Глинки и удачно обходя все, что хоть отдаленно походило на анализ или порицание.

Жизнь никогда не казалась Марианне бесконечной чредой меланхолии или безудержной радости. Даже счастье, которое она урывками получала, оказывалось быстротечным. Веденина соглашалась с Пушкиным в том, что это только несколько мгновений, которые придают жизни смысл. Если человек не счастлив ни на йоту, ни на миг, его существование ничем не оправдано. После нескольких дней, проведенных вместе в разъездах или в ограждающих стенах, Марианна, расставаясь с Крисницким, чувствовала едва ли не облегчение. Она не понимала, откуда это возникало и куда в результате уходило, ведь все равно скучала и ликовала, когда Михаил вновь оказывался рядом. Он отравлял ее существование благополучием, безудержностью, легкостью к тому, что так пугало ее – мнению окружающих, хоть она и старалась обуздать это или замаскировать за свободой взглядов, делал ее личный мир неуютным.

Обычно, в лучшие времена, когда не предполагала, что настолько завязнет в чувствах, Марианна смеялась, беспечно приподнимая голову, спорила с мужчинами о назначении женщин в искусстве и жизни, коллекционировала подарки поклонников, никого не обнадеживая, и жила, творила… Что же теперь, неужели она, как и все человечество, заразилась болезнью? Для нее навсегда осталось загадкой, как Крисницкий сумел так глубоко впасть в душу и склонить к тому, что считалось вопиющим в законах знати. И она совсем не могла сказать, что ей это нравилась. С самого начала, как теперь казалось, она знала, что у них нет будущего, почему же еще тогда не распутала узел? Да, ей было отрадно с ним – лучше, чем с любым другим человеком, но разве этого достаточно для того, чтобы испытывать потом всю эту боль?

Она вовремя встряхнула оцепенение, поскольку заметила Сергея Лиговского, неуклюже направляющегося в ее сторону. Марианна была расположена к этому широкому большому человеку, поскольку чувствовала в нем что-то родное, стихийное. Обнаженную искренность, которую он даже не имел лукавства скрывать. Многие, впрочем, путали ее с удальством и едва ли не распутством, но Марианна понимала, насколько опасно мыслить так, как это делает большинство, поддаваясь предубеждению. Зачастую в детстве, наслушавшись мнений матери о господах, посещавших их дом, она недоумевала, отчего все так и почему эти чудесные обходительные люди кажутся матери недостойными. Повзрослев, Веденина поняла, из чего мать составляла свое видение и начала разделять его, ведь ей открылись многие закрытые по молодости двери. Но до сих пор она опасалась судить строго, испытывая при позывах к подобным мнениям почти отвращение. Поэтому никогда не была своей среди тех, чье основное занятие состояло в становлении себя выше окружающих путемзавуалированного обсуждения всех, кто по каким-то параметрам не дотягивал до того, чтобы называться равным.

И с Лиговским ее познакомил Крисницкий… Марианна дернулась, пытаясь отогнать неприятную мысль. В последнее время она словно лишена самостоятельности и пространства для поисков себя. Она заточена в прошлом, вспоминая, что любил Михаил, как реагировал на то-то, почему не терпел того-то. А еще говорят, что роман способен принести вдохновение. Вздор! Все, все воспоминания за тот год, что длятся их отношения, связаны с ним. И даже знакомством с этим замечательным человеком она обязана любовнику!

– Марианна Анатольевна, вы божественны! – произнес Лиговской сиплым голосом, засмотревшись на безупречные изгибы ее скул. Без налета изящества и самоуверенности, что всегда веселило Марианну и позволяло в какой-то мере испытывать к Сергею частую у женщин снисходительную привязанность и желание оберегать безнадежного ребенка.

Растерянной и мечущейся она казалась патриархальной натуре Лиговского даже притягательнее, чем во времена былой славы самой очаровательной, пусть и ускользающей актрисы. В воображении Лиговского вообще не уживался факт, что она – актерка. Это, по его мнению, были ущербные создания с непременными ужимками, которые переносили со сцены (какая безвкусица – так кричать и жеманничать, разве в обычной жизни люди ведут себя подобным образом?) грязь и распространяли по земле, как чуму. Но эта женщина стала обнадеживающим исключением, и он восхищался ей, ее пластикой и речами безмерно.

– Сергей Васильевич, поверьте мне, вы первый человек, в устах которого эта фраза не звучит заученно, – с пряной улыбкой ответила Марианна, сдержанно поводя плечами.

Ее всегда удивляло, почему мужчины охотятся на нее, ведь она не кокетничает и не ищет покровителей. Наверное, виной всему репутация актрисы, ведь их считают доступными. А разве не так? Марианна снова подняла плечи для вздоха.

Лиговской заметил печаль, с которой она ответила, и опустил голову. Его щеки с изрядным румянцем, который бывает у молодых людей, когда они только-только входят с холода, сокрушенно опустились.

– Вам нехорошо здесь? – участливо спросил он.

– Мне везде нехорошо… – ответила Марианна, без всякого умысла посмотрев на собеседника жалобно и в то же время независимо, словно прося о помощи, но давая понять, что не допустит унижения.

Почему вдруг разоткровенничалась с ним, что побудило ее, Марианна не понимала. Ее ведь даже не удивило то, что он угадал ее думы. Ей показалось только, что он без снисходительного злорадства, презрения или морализаторства смотрит прямо в глаза, едва заметно кивая в такт ее словам. «Хороший человек, – подумала она, опуская веки, как перед желанным сном. – И почему Миша считает его опасным?» Почему-то она, почти не изучая характер и повадки Лиговского, поняла, что может рассказать ему то, что камнем тянет, и не получит в ответ осуждение и насмешку. Бывает, есть люди, держащие на расстоянии, любезные, но холодные. С ними приятно потолковать об отвлеченном, но души выворачивать и в голову не придет. Бывает же, как сейчас, неуловимая интуитивная тяга.

Лиговскому эта красавица, которую многие золотовладельцы жаждали видеть украшением своих салонов и спален, прежде цветущая и неуловимая, показалась изнуренной. Он догадывался о причине столь резкой перемены, но тактично молчал.

– Марианна Анатольевна, – прервал их знакомый голос, правда, на этот раз без самодовольства, – позвольте представить вам мою жену.

Марианна быстро повернулась и лицом к лицу столкнулась с Антониной.

12

Госпожа Крисницкая едва не охнула, восхищенно исследуя черты нежданной знакомой. Чуть смугловатая чистая кожа с небольшой родинкой на щеке. Волосы цвета меда, вроде бы, почти рыжие (при таком освещении не разберешь) изящно посажены на высокий гордый лоб. Нос вполне приличный для таких пропорций, не маленький и тоненький, но ей подходит. Волевые пухлые, но не огромные губы. Мудрый, даже всезнающий, но не всепоглощающе добрый, как у старых женщин, проделавших достойный путь, а пронзительный свет выразительных голубых глаз. Тонкие плавные линии исполненного достоинства лица, осведомленные, что все это красиво и нравится другим. И в то же время… Как будто она и не счастлива, что родилась такой, или, по крайней мере, не считает это главным достижением жизни! Впрочем, догадки относительно того, что Марианна чем-то недовольна, родились в Тоне намного позже. Пока что она оглядывала актрису с немым одобрением. Профессия Ведениной щекотала фантазию, ведь Тоня пока не видела живых служительниц Мельпомены так близко. Интересно, правда ли, что мужчины из приличных семейств не берут их в жены? Ну, тогда они просто сумасшедшие! Как Марианна изящна, тиха и… Замкнута, к несчастью. Ничем не волнуется ее грудь, как будто ветер недовольства или сомнения не касается совершенства.

В головке Тони не укладывалась жужжащая мысль, почему. Почему все не иначе, почему в окружающих людях столько условностей и ограничений. Почему, если им нравится эта поэтичная молодая женщина, они не спешат записывать ее в круг избранных, но охотно исследуют, точно заморский цветок.

– Поздравляю вас, Михаил Семенович, ваша жена – удачное приобретение, – произнесла Марианна приличествующую случаю фразу, бесстрастно глядя на Крисницкого, беззастенчиво любующегося ей и начисто забывшего о жене, опершейся на его руку и перебрасывающейся общими фразами с Лиговским.

Им было о чем потолковать, ведь Сергей Васильевич знал воспитанницу друга с пеленок, но возрастной рубеж и неразговорчивость Лиговского заставляли Тоню чувствовать себя неловко.

Услышав о «приобретении», Крисницкий нахмурился, но конфликтовать не посчитал возможным и поспешил вставить в нить разговора что-то об опере.

– Глинка не так уж хорош, если отбросить мишуру, связанную с его первооткрывательством.

И прочее в том же оригинальном роде. Уж в чем, а в заезженности формулировок Михаила невозможно было упрекнуть.

Марианна не пыталась, как хищник, зорко следить за каждым промахом соперницы, хотя заметила, что та с интересом слушает мужа, но не открывает восхищенно рот, впитывая и одобряя каждое его слово. Это показалось удивительным и даже похвальным, потому что сама она частенько оказывалась на крючке распространений тех, кого считала мудрецами. «Естественно, по-моему, юной девушке благоговеть перед взрослым мужем, если он хорош собой и самодостаточен», – мелькнуло в голове Марианны. Смутные надежды Ведениной относительно несостоятельности молодой жены рушились, а она лишь апатично взирала на это, не чувствуя даже злости. Да, потом, в одиночестве, она будет передумывать эту сцену, сотни раз возвращаясь к диалогу и досадовать, что не вставила приличествующую случаю реплику. А пока она играла роль.

Тоня обратилась к Марианне и сказала что-то сбивчивое, та улыбнулась и, пробормотав вежливый ответ, вновь отстранилась, стараясь не утерять учтивость.

Антонина, понимая, что в данный момент превыше всего поставила бы возможность ближе сойтись с этой удивительной особой, ни на секунду не задумалась, почему муж не спешит возвращаться на места, хоть и боится простуды. И отчего Лиговской так странно смотрит на всех, и, пытаясь шутить, следит за Крисницким, словно не прочь разорвать его в клочья при малейшем промахе? Он, конечно, старался контролировать себя, но Тоня с женской наблюдательностью уловила еле сдерживаемое, стихийное во взгляде честных русских глаз. Неверное, их дела не идут на лад, вот и злятся друг на друга.

Крисницкий с удивлением ловил на себе взор исподлобья и вернулся к старой мысли, что пора кончать соприкосновения с Лиговским. Он, понятно, делец до мозга костей, талантище, но претят уже эти его буйства и… Что за манера всегда резать правду в глаза?! Он так не одну удачную сделку провалил. Не нравятся, мол, чьи-нибудь лживые глазки или то, как новый заказчик пытается отречься от участия в темной авантюре. Если что-то не по Лиговскому, страдают обычно все вокруг. Несносный человек!

Федотов часто с тайным почтением, прикрываемым благосклонным дружелюбием, именовал Лиговского «мужиком», почитая за единственного друга. Пришло время, Тоня поняла, что имел в виду отец. Да, чистейший мужик, неотесанный, душа нараспашку, мысли бушуют, а не вяло тянутся, как в тех, кто частенько прячет их в бездну подсознания. Не чета выдержанному в цельном стиле Мишелю. Лиговской ведь содействовал ее свадьбе. Тоня не могла сказать, что осталась довольна непрозрачным способом, которым мужчины пришли к удобному для них соглашению. Тайные уловки и сговор открылись ей гораздо позже, чем пришли в голову отцу и его другу. Она просто была поставлена перед фактом!

Тоня махнула головой и, созерцая, как толпа сочится обратно в зал, вежливо напомнила собравшимся, что скоро представление продолжится.

Крисницкий, заметно повеселевший, подал одну руку жене, другую Марианне и прошествовал в зал, осыпая то одну, то другую фонтаном комплементов. Тоня не испытала толчок в сердце, не охнула, не подалась вперед, чересчур рьяно обмахиваясь веером. В общем-то, ее гораздо больше занимал выход в свет и боязнь сделать что-то не по канону. А муж… Что сделаешь, эти мужчины всегда занимаются не тем, чем нужно. Если ему нравится находиться подле прекрасной женщины (кому это может быть неприятно?), это его право.

Марианна не выглядела довольной, покидая Лиговского, свирепо оставшегося у окна, но покорилась. С задумчивым бешенством он смотрел туда, куда несколько минут назад окунулась женщина, вклинившаяся в его разум и бушующая там несколько месяцев.

Крисницкий открыл Марианне любовь во всепоглощающем смысле этого слова, она знала это и была благодарна новому чувственному миру, познанному ей благодаря ему, преисполнялась тайной значимости оттого, что посвящена во все теперь, что нет для нее белых пятен. Теперь она понимала, как естественно, что этот восхитительный мужчина, лучший из лучших, делает то же самое со своей женой, и ревновала совсем безжизненно, отступая перед неизбежным, стихийным, втайне преклоняясь перед естественностью всего сущего. Одних порывов тела было бесконечно мало для достижения гармонии…

С усталой размякшей Тоней Крисницкий вышел на свежесть петербургской ночи и побрел вдоль заставленных светлыми двухэтажными домами улиц. Тоня, утомившись, попросилась в карету после уговоров мужа. Марианна, не помня себя и топоча легковесными туфельками по чистым улицам центра города Петра, догоняла его, то останавливаясь, то воодушевляясь свежестью вечера и оседающим солнцем в переливах рассеявшихся в розовом киселе неба облаков. Задыхаясь от бега и волнения, от неверия, что решилась на это, она догнала его, и, чувствуя что-то отравляюще шевелящееся в желудке, обняла его мощную спину на безликой остывающей улице. Дрожа от возбуждения и страха, она припала к нему, благодарному и размягченному.

***

Тоня сама пришла в спальню Крисницкого в ту ночь. Он выиграл соблазнение собственной жены, не прилагая к этому особенных усилий, не делая ничего, что проворачивал обычно в дворянском кругу. Не учел только, что восприимчивая Тоня все чувствовала острее, чем умудренные и почти поголовно прошедшие через несчастливый брак барыни. Резкость напугала бы ее и откинула еще дальше, чем они были вначале.

Он обнял ее так, как обнимал уже много раз, но было в этом что-то новое. Теплое дыхание исследовало ее кожу, а шершавый подбородок щекотал гладкую щеку. Надвигающееся, необратимое, что нет уже ни сил, ни желания оттолкнуть, охватывало разум. По шее дрожащей волной разливались поцелуи его прикосновений. Она была оглушена тем, что чувствовала, но не думала убегать. Это было сродни игре, где самый стойкий получит вознаграждение.

Мелодия ее жизни, смеха, запаха, глаз действовали на него, как алкоголь. Сердце Крисницкого вскинулось где-то очень глубоко. Заблудившиеся губы нашли цель и не отпускали ее, пока Тоня, обмякшая, покорная, полностью не подчинилась его воле.

Сердце дергалось в такт прикосновениям. Опускаясь все ниже по податливому телу, он в короткий срок добился многообещающих результатов. Ее увлекло интригующее начало, неразгаданная волна, бросающая в глубины животной сути, обливала Тоню, отчего не было ни сил, ни возможности противиться. Взрослый, он поначалу осторожно относился к Тоне, пытаясь не навредить и не сделать больнее, покрывая поцелуями обожженную предвкушением кожу.

Боль, как удар, разлилась по ее телу, быстро уступив место резкому стихающему пощипыванию. Она безропотно приняла бы это и раньше, да он сам препятствовал. Хотя реальность оттолкнула прежний налет фантазии и приукрашивания в этом вопросе. Сначала он пожалел ее, попытался проникнуть в ее существо и понять, каково молодой девушке терпеть в своей постели почти чужого человека. И не просто терпеть, но и потакать его прихотям. Крисницкий понимал, что рано или поздно разбуженная чувственность возьмет верх, и Тоня еще будет благодарна, но сначала лучше подождать. И прав ведь оказался! Теперь она, благодарная, нежная, повернется на подушке и, направив его руку обхватить себя за плечи, уснет. Невыразимое раньше тихое ощущение зыбкого счастья здесь, рядом с ним, зальет все ее существо.

Упоение обладанием и податливостью обеих его женщин здорово кружили Крисницкому голову. Он – вершитель.

13

Марианна неохотно приподнялась с постели, чтобы зажечь свечу. Придавив локтем длинные волосы, спущенные на простыни, она зашипела и со злостью откинулась на спину. В преддверии сумерек атмосфера комнаты казалась загадочной, хотя, возможно, так чудилось только ей, любительнице всего нераспознанного и мистического. Нужно было одеваться и ехать на спектакль, но не хотелось выходить из спасительных стен.

Уедет она. Надо уехать, чтобы не тянуть и дальше лямку недосказанности, лжи и порока. Теперь опутывающие ее сети стали слишком мучительны, ведь затрагивались не только их чувства, но и благополучие этой девочки, его жены. Почему ее образ только теперь начал мучить Марианну?

Михаил примчался к ней вскоре после злосчастного вечера в опере, после немых объятий в рассеивающихся потемках. Если она и хотела увидеть новоявленных Криницких, то только чтобы удостовериться в их благополучии и мирно отойти в сторону. Представить же, что вся эта оказия вновь закрутится, она не могла, не смела предположить, как слаба перед вспышками счастья, что ей дарил этот человек, едва ли думающий, что она чувствует, оставаясь одна. Конечно, она не говорила, была слишком горда, но так ли сложно читать по глазам? Да он просто не хотел, отгонял тревожных пташек. И странно было то, что она все ему прощала, покрывала самые нелицеприятные черты его личности.

– Я хотя бы не прикрываюсь заботой о рабочих, не лукавлю, пытаясь свои мерзкие делишки замаскировать под долг и милосердие, – сказал Михаил вчера, когда разговор коснулся Сергея Лиговского и его принципов. Только Марианне Крисницкий способен был говорить такое, потому что она не падала в обморок от его откровений. Перед Тоней поневоле приходилось быть более собранным. – Цель у всех одна – нажива. Я хоть не пытаюсь свое нутро выставлять в выгодном свете и обманывать себя. Якобы я так добр. Так, верно, судит Лиговской?

Марианна не знала, что думать насчет этих двоих. Крисницкий все делал для слаженности, любил, когда все хорошо и в порядке. Но причиной всего, даже заботы, было не милосердие, а потребность во власти, влиянии и деньгах. Ради чего всегда все затевается. Сергей Васильевич же, она понимала, был несколько иным, хоть Крисницкий и не верил в его благодушные мотивы.

– И упиваешься тем, что признаешь это и открыто кричишь, – лишь сказала она.

– Почему нет? – с удовольствием засмеялся Крисницкий.

Ее пронзили его бодрость, крепость, благоденствие… В контрасте с ней самой. «Почему не могу стряхнуть тебя? Признавая твои недостатки, твое обаятельное легкое двуличие, приспособленство? Видя тебя со всех ракурсов», – думала Марианна, но молчала. Ее пленяла его прямота, то, что он так уверен в своей правоте. И, право же, в нем действительно не было мерзости, свойственной двуличию, отталкивающей…

И снова Тоня незримо вставала между ними. Не то чтобы Веденину мучила совесть… Если девчонка не способна разбудить страсть в собственном муже, это ее недостатки, но… Марианна осеклась. Как ни старалась она сделать вид, что нечему ей стыдится, не выходило. Веденина, хоть и испытывала боль и, принимая во внимание врожденную тактичность и даже пассивность, окрашенную убеждением, что о подобных вещах не следует распространяться, негодование, которое в ней выражалось в громкоголосии и нервозности, быстро смирилась со своим новым положением, хотя и не предугадывала его. «Пока он хочет видеть меня рядом, я буду», – таков был ее давний вердикт на сей счет.

После спектакля, по обыкновению встреченного овациями, подбадривающими вскриками и благоухающими букетами, Марианна, откланявшись, скоро прошла в гримерную снимать образ. Зачастую она не стряхивала с себя кожу персонажа намеренно, потому что его боль и слезы казались ей легче и поэтичнее ее собственных несуразностей.

Красная обивка кресел, волнение перед выходом на сцену и перед зрителем, особое праздничное подрагивание перед началом и радость, детская беспричинная радость, разжигаемая даже от парадности костюма, от события, не покидали Марианну в театре, являлись ее вечными спутниками в полутеплых залах.

Задворки театра всегда пахли особенно, отлично от основного помещения – то ли деревом, то ли дорогими коврами, устланными по впечатляющим лестницам, то ли пылью сцены. Каждому месту на земле присущ свой неповторимый аромат. За кулисами, за занавесом еще и царил особый беспорядок действа, становления. Зачастую Марианна вспоминала, где находится и предавалась творчеству только под действием запахов, звуков и одухотворенных лиц, блуждающих в потемках по коридорам и настороженно улыбающихся ей, потревожившей их благодатный покой. Труд лечил, она знала это. Но все равно всякий раз, в сценическом облачении ступая на сцену, она думала, не сделать ли этот раз последним, не предпочесть ли независимость счастью материнства. Впервые за долгое время она не чувствовала, что единственное ее предназначение – служение театру.

Нежданно за кулисы, презрев пересуды, пробрался Лиговской. Преподнеся Ведениной соблазнительный букет, он сел возле будуара Марианны и, не озираясь, дал понять, что плевать ему на косые взгляды оставшихся в гримерной лицедеек. «Лучше убирайтесь сами», – говорили его глаза. Ему к лицу был смольно-черный фрак. Марианна не могла не отметить, что одет он оказался тщательнее вечера в опере. «Бог мой, он даже перчатки надел», – против задумки Марианна улыбнулась и, опустив занесенную с гребнем руку, любезно предложила гостю остаться. Ей было одиноко без уехавшей повидать родных Варвары, единственного друга в этом болоте лжи и фальши, когда призвание становится вторым я.

За увлекшим разговором она не заметила, что остальные актеры переоделись и разъехались кто куда – к семье или кутить, что было более вероятно. Лиговской, грозно хмуря брови и высказывая суждения искренне, быстро поведал о своих планах по расширению производства, чаяниях и привлечении иностранных мастеров, будто бы подозревая, что его слова не примут за истину.

– Крисницкий, повеса эдакая, взял на вооружение мою недавнюю болтовню и уже вовсю занимается этим. Вот клялся же себе не распускать язык.

Марианна, как обычно при упоминании имени любовника, слегка улыбнулась, втайне опасаясь, что, если не сделает этого, покажет волнение.

Затем, дав собеседнице щедрую возможность высказаться, Лиговской осторожно коснулся ранящей ее темы, касающейся семьи, прошлой и будущей, развязал ей язык и в короткое время получил повесть ее бренного пути. Не приукрашенную, но местами теряющуюся. Слушал внимательно, изредка вставлял замечания и вглядывался Марианне в глаза так, будто желал изведать всю их суть, а душу вывернуть наизнанку и посмотреть, действительно ли их хозяйка так хороша, как ему показалось вначале. Он и рад был бы понять, что обманывается, но чувствовал, что не найдет доказательств этому, что Марианна стоящая кандидатура для того, чтобы побороться за нее.

Неожиданно Марианна, поймав себя на том, что слишком ярко выражает эмоции, осеклась и вернулась в обычное свое состояние легкой настороженности и поразительной, въедающейся в собеседника проницательности. Когда Марианна смотрела на Лиговского, ему казалось, что она знает о мире больше его. Это пугало, затягивало.

– Зачастую не актеры берут мимику у людей, а наоборот, – вздохнула Марианна, поясняя перемену в себе его заинтересованному взгляду. – Получается диктатура поведения. И даже образа страданий. А я не хочу выглядеть неестественной в жизни. Так маяться, кричать, как на подмостках, никто в настоящей жизни не может, – слова Марианны, как всегда для Лиговского и людей, способных понять глубину ее распознания окружающего, прозвучали убедительно и обезоруживающе. Так что даже те, кто мог и хотел спорить, нехотя брались за это.

– Да, – ответил Лиговской, ведь ему больше нечего было сказать. – Может быть, именно поэтому ваши образы во время игры и в жизни кардинально различаются.

– Вы правы. Я вообще плохо понимаю, почему других так поражает, что я на самом деле простая непритязательная в быту и очень одинокая женщина.

– Быть может, все люди в той или иной мере заложники легенды, что создают себе сами. Утверждают же, что в социуме мы проигрываем множество ипостасей.

– Да-да, – пробормотала Марианна, улыбаясь подтверждению впечатления, что Лиговской вовсе не неотесанный неуч, выносливостью и удачей укоренившийся в богатых кругах, но не молящийся на них, как иные.

– Не понимаю только, почему все благовоспитанные женщины так пассивны? И вы в том числе, что уязвляет меня, – с печальным удивлением изрек Лиговской, следя за ее реакцией.

– Вы находите меня благовоспитанной? – усмехнулась Марианна. «Знает ли, – пронеслось у нее в голове. – Нет, должно быть. Такие ничего дальше носа не видят, не замечают подлости людей. И слава богу, иначе как бы он разочаровался».

Лиговской прекрасно понял, что она имеет в виду, очерняя себя, но виду не подал, продолжая так же прозрачно созерцать актрису.

– Разумеется. Торжество такта, воспитания и душевных качеств.

– А что, по-вашему, воспитание? Подавление естественных наклонностей в пользу угодных родителям, чтобы дети доставляли меньше хлопот. Торжество ограничений, ханжества и скрывшегося за фасадом порока. Так или иначе, все мы пляшем под дудку приличий. Можно негодовать, разрываться, но ничего не поделаешь. А если поделаешь – поплатишься, и жестоко. Так что можно говорить о навязанном законе, но все равно все всегда соблюдают хотя бы видимость закона. Только чувство омерзения не пропадает. И вы, и я – всего лишь дети века, безвольные негодующие созерцатели. Нет у нас ни сил, ни желания переделать мир.

– Слишком дорого переделывальщикам это обходится. Вспомните историю. Разве ее изучение не затем нужно, чтобы учиться на ошибках других? Женщины, по моему скромному и субъективному мнению, поскольку я не являюсь ни охотником до прекрасного пола, ни тем более жалким исследователем, способным только насмехаться над слабостями других, не замечая их в себе, обязаны вести себя сдержанно, холодно даже, чтобы не пострадать в силу… природной слабости – чувственности. Вы же буквально жаждете любви, истерически тянетесь к ней.

– А вы что же, нет? – удивилась Марианна. Со всем, что было озвучено до этого, она соглашалась.

– Мы, я думаю, меньше этому подвержены.

– Вздор.

– Может быть, – примирительно склонил голову Лиговской, не желая спорить и портить отношения с Марианной. Он казался сам себе очень мил и легок, да таким и выглядел теперь перед женщиной, на которую хотел произвести впечатление.

– Просто нам пострадать от собственной… как вы выразились «слабости» легче. Поэтому вы правы. Да, вы, наверное, верно подметили и о пассивности. Но это не только нас, дам касается, – протянула Марианна. – Пустословие не удовлетворяет. Писатели все спорят, пишут свои трактаты, а на деле что? Неужели они действительно помогают прогрессу? Сомневаюсь, что крестьяне читают их романы и преисполняются воли к борьбе… Или наоборот – к пассивному восприятию действительности. А те, кто читает, более восхищаются мастерством гениев наших, чем восприятием этого как руководства к действию. Кругом только никчемная болтовня, и нигде, нигде нет действия. Только мы искусством как-то можем влиять или шевелить, но мы не политики. А те нас в яму тащат.

– Это вы про отмену крепостного права?

– Я про его не отмену.

– Бросьте. Со дня на день произойдет. Император с прошлого года спорит со своими. И все больше привилегий, послаблений дворянам. Так что бог знает, что в итоге выйдет из этой похвальной затеи.

– Мало верится, – вздохнула Марианна. – А, если и случится, как это отразится на нас?

– Трудно сказать. Но, думаю, благоприятно. Хотя я промышленник, а не землевладелец, для таких, как я, главное – рабочие. А, если эмансипированные мужики хлынут в город, мне это только на руку. Больше рабочих мест – больше работы.

– Вы не мучаетесь от всего этого? – отчего-то спросила Марианна, надеясь услышать подтверждение, что не она одна страдает от неосязаемого, от того, что, скорее, в воздухе, в отношении.

– От чего именно?

– От давления общества.

Лиговской присвистнул.

– Мучиться… А толку-то? У меня иных забот хватает.

– Вы, верно, удалены от света, поэтому не так ощущаете на себе его гнет?

– Возможно. Но вам он зачем, если вы не миритесь с его установками? Живите себе в уединении. Самый приятный собеседник – вы сами.

– Пассивность, лень. Я уже говорила это. Свет как дурман, понимаете? Он затягивает, и порвать с ним не так просто.

– А вы попытайтесь. С вашими наклонностями вам легче станет потом. Жить в честности и ладу с собой – что может быть лучше? Воспитывать детей и любить ближнего.

Марианна задумалась.

– А моя карьера?

– Вам важнее добиться счастья, ведь признание уже есть у вас.

– Но сцена, поклонение… Все это важно для меня.

– А сейчас вы не кажетесь счастливой, хотя еще находитесь в гриме, а пол завален цветами.

– Откуда вы так хорошо меня знаете? – не сдавалась Марианна.

Столь явное участие казалось лестным, но одновременно настораживало. Отчего-то не верилось, что посторонний может заинтересоваться ее внутренними переживаниями. Раньше о них спрашивали только постановщики номеров и спектаклей. Лиговской, разумеется, не думал признаваться, что добывал сведения у знакомых.

– Я обладаю скрытым даром, – отшутился он, разом помрачнев.

Он знал, что любому человеку прежде всего интересны разговоры о нем самом и охотно пользовался этим почти без корысти. И, конечно, отрадно было говорить о Марианне, точно Христу о деве Марии.

Они еще долго проговорили в тот вечер. Марианна рассталась с Лиговским с ощущением, что хочет продолжения знакомства и легким спутанными недоумением, граничащим с просветлением.

14

Марианна Веденина не терпела двуличия, но вынуждена была прикрываться именно им, когда при втором свидании, так же случайном, Антонина Крисницкая с воздушной улыбкой обожания окликнула актрису. Кажется, девушка выбирала какие-то ткани, Марианна заскочила за готовым платьем.

– Марианна Анатольевна, – воскликнула докучливая знакомая, – как я рада, что встретила вас!

Марианна, относящаяся к девушке с некоторым предубеждением, хоть и старалась мыслить здраво, неохотно обернулась и без улыбки остановилась.

– Антонина Николаевна, что за приятная неожиданность! – произнесла она и направилась к выходу.

Тоне это показалось неучтивым, но она, нисколько не робея перед представительницами своего пола, пустилась за актрисой. По дороге к Александровскому театру, которую выбрала Марианна, Тоня пыталась занять ее рассказом о своей любви к сиреневому цвету, рассуждениями о пьесе «Горе от ума» и вкрадчивыми расхваливаниями самой Марианны.

– Да-да, вы совершенно правы, Антонина Николаевна, социальной критики Грибоедову не занимать, – сухо пресекла Марианна поток восторга спутницы и демонстративно замолчала.

Иного способа отвадить Антонину, чем откровенное пренебрежение, Веденина не видела. Что, если эта девочка вздумает сделаться ее подругой? Тогда уж лавина лицемерия пересечет все мыслимые границы, а она и так чувствует себя ужасно. Тоня непременно понравилась бы Марианне, если бы не существенная деталь – влюбленность в ее мужа.

– Марианна Анатольевна, – неуверенно попыталась продолжить Тоня тонущий разговор, когда они свернули на Невский проспект, – не будете вы любезны навестить нас? Мы с мужем устраиваем небольшой прием и будем рады…

Марианну передернуло. Как ненавистно врать, будь проклят Крисницкий, если он даже эту чистую душу не бережет! Она хотела спросить, имеет ли отношение к приглашению сам хозяин дома, но рассудила, что едва ли Тоня стала преследовать ее по чужому указу.

– Сожалею, Антонина Николаевна, я работаю над новой ролью, так что совершенно не располагаю свободным временем. Прошу простить меня.

С этими словами она подозвала карету и распрощалась, заботясь лишь о том, чтобы быстрее скрыться. Ей нестерпима была мысль, что может подружиться с Тоней и испытать еще большее унижение. Нет, пусть лучше та считает ее самой заносчивой женщиной Петербурга!

Тоня в растерянности проводила карету взмахом ладони.

Вечером Михаил и Антонина по обыкновению обедали вдвоем. Тоня всегда находила темы для бесед, что нравилось Крисницкому, особенно в контрасте с молчаливой Марианной, существующей как бы вне мира, а не в нем. Он охотно позволял жене рассказывать содержание прочитанных романов, делиться впечатлениями о людях, у которых та бывала теперь. Она стала меньше сторониться его, охотно позволяла брать себя за талию и шептать что-то на ухо. Во время подобных действий Тоня чувствовала прилив тепла к груди и любовалась ненавязчивой мужественностью Михаила, его выправкой и умением со вкусом подбирать себе одежду. Ей нравилось даже то, как вздуваются жилы на его массивной шее, если он был напряжен. Дальше прикосновений Крисницкий не шел, что уже начинало настораживать. Осторожность осторожностью, но они как – никак повенчаны… Возможно, размышляла Тоня, он ждет одобрения, но как выразить его, чтобы не показаться грубой, не знала, а вообще не хотела навязываться. И, тем более, так ли уж непонятно, что он давно не наводит на нее страх?

– Как вам понравился вчерашний вечер у Исуминых? – спросил Крисницкий, вспоминая жесткую рыбу и назойливых меньших дочерей, не дающих прохода никому из гостей и бесцельно потешающихся над собственным братом – молчуном.

Тоня вскинула на него глаза. В вечернем свете они казались трогательными и светло-карими. Право же, то ли так действовал на молодой организм промозглый столичный воздух (даже теперь, золотой осенью, частенько льют дожди, а солнце не показывается неделями), то ли… Да как же возможно, чтобы человеку на пользу пошла сырость? Нет, она определенно стала краше. И как возможно, что сначала она вовсе не показалась ему истинно красивой?

– Мне пришлось по душе у них. Графиня так старалась развеселить меня, а потом даже показала открытки, что ей посылает старший сын.

– А вам не приходило в голову, что она не пыталась занять вас, а пыталась лишь похвалиться заботливым отпрыском?

– Нет… – протянула Тоня в замешательстве.

– И не показались кричащими манеры дочерей?

– Я, право… – Тоня осеклась, как будто обиделась, поняв, к чему клонит Михаил. – Возможно, они несовершенны, но кто смеет похвастаться тем, что нигде не запятнал себя?

Крисницкий остановил на полпути руку с белеющей в ней салфеткой и слабо, с интересом улыбнулся, словно обдумывая ее слова. Возможно ли бы такой близорукой? Или она попросту не желает разбить мир, что создала себе сама, тщательно прикрываясь добротой по отношению к окружающим? А, быть может, ее мало заботят их поступки… Она ведь что-то вроде поэта. Беда с этой Тоней. Интересно, как бы она отнеслась, если бы узнала? Ведь рано или поздно ей все равно донесут. Оправдывала бы его или вышла из этой неестественной любви к окружающим, разозлившись, наконец, по-настоящему? Тогда, возможно, она станет тем, чем он хочет ее видеть – непосредственностью. А эта ангельская кротость… Право же, начинает надоедать.

– Вам не кажется, что общество слишком жестко к девицам? Если вы дружелюбны, вас обязательно обзовут кокеткой, если скромны, будете считаться угрюмой, а в перспективе останетесь старой девой. Ведь хуже клейма в нашем обществе и не придумаешь! – дал ей предмет для размышлений Михаил, одновременно пытаясь хоть чем-то вызвать ее досаду (ведь сам частенько пропадал в беспричинной апатии) и возвращаясь мыслями к тому, что наглеца Ивашова, одного из управляющих, стоит рассчитать. Слишком много стал позволять себе, да недавно обронил – негоже, мол, владельцу большого дела вовсе жениться, не на пользу. Нет, каков финт! Да как он смеет?!

– Я ничего такого не думала… – онемела Тоня и добавила, поразмыслив. – Мне не доводилось испытывать на себе чье-то пренебрежение или злословие.

– Но должна же ты негодовать, что тебе не дают столько прав, сколько дали бы, будь ты мужчиной! – не сдержался Крисницкий.

– Но это естественно! – в свою очередь сорвалась Тоня. Ее начинал настораживать этот допрос. Зачем он так выпытывает ее пристрастия? Не иначе, вспомнил, как снисходил к ней в имении отца и нынче хочет посмеяться. – Все мы в обществе, в жизни и даже в мыслях играем раз и навсегда отведенные роли. И что теперь, раз я не могу пойти на флот, мне рвать на себе волосы и проклинать несправедливость господа?!

Вот это новости, так она вспыльчива! Что ж, вытягивать из нее эмоции не менее интересно, чем демонстрировать. Михаил внутренне потер руки.

– Раз все решено, и бороться не стоит? – ехидно спросил он, возвращаясь к манипуляциям с вилкой. В последнее время он не чувствовал тяги к кушаньям, безразлично отщипывая крошечные кусочки от запеченного мяса.

– Мне кажется, все не так плохо… Вы драматизируете, – рассудила Тоня, успокаиваясь. – Да, мы живем в более тесных рамках, но лишь потому, что больше рискуем. Вам свою жизнь искалечить гораздо сложнее. Поэтому для девиц правила жестче. Это для нашей же безопасности. А все другие, стесняющие, правила пляшут от этого. Хотя, не спорю, порой они доходят до абсурда.

Да, все это правильно, но она ушла ответа! Возможно, ей просто нечего сказать.

– Вы разве не наслышаны о жутких историях с соблазнениями, побегами и испорченной репутацией? – притворно изумился Михаил, подмазывая масла на хлеб. – Вот уж не думал! Мне казалось, молодые девицы жадно ловят такие сочные подробности.

Тоня порозовела. Если ее и волновали подобные эпизоды, это не значит, что об этом прилично говорить открыто.

– У меня не было закадычной подруги. В детстве я очень привязалась к одной девочке, но ее родители стояли ниже нас по классу… И отец воспротивился нашему общению.

– Вот как? – с удивлением спросил Крисницкий, отвлекаясь от газеты, куда поглядывал в промежутках между захватами кусочков спелого хрустящего хлеба. – Не думал, что он вам что-то запрещал.

– Да, – вздохнула Тоня, очевидно, вспоминая не очень приятный эпизод детства. – Конечно, есть еще Палаша, но она крестьянка и считаться не может…

– Так как же Федотов позволил вам водиться с крестьянкой? – удивился Михаил.

– Я так рыдала в тот раз, что теперь он опасается запрещать мне что-то.

– А, понимаю, – улыбнулся Михаил.

При улыбке лицо его всегда становилось открытым, близким, и Тоня в последнее время ловила себя на мысли, что хочет поцеловать его в такие мгновения.

– А вы дружили с кем-нибудь? – спросила Тоня, оторвав взгляд от зубов Мишеля. – Насколько я понимаю, сейчас вы не имеете друзей. А все эти люди, что появляются здесь и так скоро уходят… Зачем они, ведь вам не весело с ними?

– Тоня, – Крисницкий позволял себе звать жену по имени, – не все так просто, как вы воображаете. Я прошел определенный путь, этапы, если хотите, чтобы это не звучало заученно… У меня, конечно, были друзья, но все они рассеялись по пути. А я был слишком честолюбив, чтобы обращать внимание на что-то, кроме благополучия своей цели.

– Цели… стать владельцем обширного состояния? – не вытерпела Тоня, и губы ее произвольно разбежались в недоброй улыбке.

– Да. Не будь у меня состояния, не ели бы вы нынче на серебре.

«Тогда бы я вовсе не вышла за тебя», – подумала Тоня и не смогла решить, досадно бы это было или приятно.

А Крисницкий продолжал:

– И я не жалею ни о потерянных друзьях, оставшихся прозябать в захолустном городишке, ни о неудавшихся влюбленностях… Да и что они в том возрасте? Жениться нужно, только когда твердо стоишь на ногах. Истины более прописной не сыщешь, но ничего умнее человечество не придумало.

– Значит, – напряглась Тоня и с любопытством воззрилась на мужа, такого далекого и странного, – вы любили?

Ей это отчего-то показалось странным. С невесть откуда взявшимся скептицизмом и покорностью судьбе, несмотря на то, что недавно еще ждала неземной любви и откровений Льва, затем послушала семью и примирилась со своей участью она думала о любви, способной родиться в душе человека, сидящего напротив. Теперь, когда волна первого восхищения столицей спала, она начинала скучать по дому и тяготилась одиночеством, отчего постоянно пропадала в магазинах и выискивала новых друзей, избрав целью своих происков Марианну. Она была несобранна, мечтательна, не приспособлена к миру, но абсолютно точно знала, что ей нужно и чувствовала, когда надо хватать. И, схватившись за Михаила, до последнего не веря, что все свершится, она не жалела ни о чем. Но теперь, сотворив свое главное в глазах человечества предназначение, она не понимала, что делать дальше и не верила, что такое положение навсегда. Как и раньше, она ждала милостей от будущего и мирилась с настоящим.

Крисницкий усмехнулся, потом помрачнел.

– Я и сам не знаю…

Наступило молчание, которое Тоня не спешила развеять. Ей внезапно подумалось, что он мог проявлять больше учтивости и заботы о ней не только когда находился в хорошем расположении духа или на выезде. В первые дни после свадьбы Крисницкий казался внимательным, а теперь всегда или занят, или угрюм, хоть и прикрывается острословием.

– Тоня, – внезапно нарушил тишину Крисницкий, – хотели бы вы вернуться домой?

Глаза Тони ожили, улыбнувшись.

– Конечно!

– Так, быть может, вы проведете несколько недель в деревне? Я в ближайшее время буду занят и не смогу сопровождать вас на приемы… Вам это не будет интересно. Не волнуйтесь, я очень скоро вернусь и продолжу ваше образование.

– С удовольствием. И не нужны мне больше ваши приемы! Сначала это забавно, но… Мне не нравятся люди, которых мне представляют. От них веет чем-то… Как от перебродившего винограда, когда делают вино, понимаете?

– Хмелем?

– Да нет же, – Тоня, недовольная, что ее сравнение не поняли, заерзала на стуле. – Они не свежие, не натуральные! Считают себя привилегированными…

– Хорошо, хорошо, – смягчился Крисницкий. – Так утром я велю собрать ваши вещи.

– Я и сама могу велеть… – замялась Тоня. – Я ведь некоторым образом хозяйка здесь…

Она подняла голову, опасаясь, что он сочтет это нахальным.

– Вы, безусловно, правы, Антонина Николаевна. И, прошу вас, не ведите себя здесь, как в гостях, а со мной, как с чужим. Это представление затянулось.

Тоня кивнула, пожав плечами.

На нее невозможно сердиться, она так мила. Но нет, уж если он и подлец, то не настолько, чтобы от одной прыгать к другой. Не чета эта тихоня современным девицам, толкующим о своих правах, сплачивающимся в непонятного назначения общества (видно, чтобы придать себе значительности или потратить на что-то жизнь, замужество ведь они отвергают) и прокатывающимся в колясках без сопровождения. Федотова, приметь он такое, непременно хватил бы удар.

И почему люди, живые мыслящие люди, становятся такими? Неужели сам этот Федотов никогда не любил, не совершал глупости? Почему все эти «добропорядочные» люди как огня сторонятся скандальности, а, проще говоря, свободы? Потому ли, что это подорвет их отточенное существование или просто оттого, что им… завидно, если кто-то пойдет на поводу у чувств? Ведь порок, если о нем не говорят, никуда все равно не исчезнет, а только глубже запрячется в благоуханные ткани, так что его еще сложнее будет искоренить. И что порочного в его отношении к Марианне, если ею он истинно дорожит? Не является ли большим грехом союз без чувств? Эх, ему уже четвертый десяток, а иногда, забыв о привычке не принимать это близко к сердцу, Крисницкий, как юнец, рассуждает о справедливости… Михаил хмыкнул и закрыл лоб ладонью.

С намерением пожелать жене доброй ночи Крисницкий велел убирать со стола, с легкостью поднялся и, подойдя к замеревшей Тоне, коснулся ее руки, посмотрел в знакомые глаза проникновенно – понимающе, почти жалобно, поцеловал запястье и отправился к себе, прошептав напоследок:

– Прощай.

Тоне хотелось в ответ прикоснуться к нему, почувствовать под пальцами его теплые волосы.

15

Приехав домой, после первых восхищенных поздравлений Тоня заметила ласковую горечь в глазах Надежды Алексеевны. Позже она поймала себя на мысли, что Федотов тщательно обходит в беседах все, что хоть отдаленно может ссылаться на ее частную жизнь с Крисницким. Он невероятно много расспрашивал о столице, некстати вставлял замечания, из которых ясно следовало, что и он в молодости «блистал» и прочие приятные мелочи, которые не имеют никакого значения для слушателей, но обладают тайным магическим смыслом в понимании поведывающего их. Но ни разу отец даже туманно не сослался на мужа, будто его и не было.

Да и самой Тоне было неловко, как будто тем, что стала частью другой семьи, она потеряла право называться воспитанницей Федотова и быть желанной гостьей в его усадьбе. И раньше она не могла похвастаться тем, что наизнанку знала людей, живущих с ней бок о бок, а теперь и подавно. Она запиралась в бывшей своей опочивальне и непрестанно рисовала, гуляла и играла на фортепьяно. В это время Федотов мучился невысказанными словами, но покорно сидел в комнатке Надежды Алексеевны и помогал ей распутывать пряжу. Вместе они долго обсуждали вкусы Тони, ее наряды и поведение, но не могли подняться к ней и порассуждать об этом с ней самой. Откуда пошел этот обычай замалчивать главное, никто сказать небыл в силах.

Почти сразу же Тоня огорошена оказалась известием о скоропалительной свадьбе Палаши. Но ни повидать подругу, ни расспросить о ней госпоже Крисницкой не удалось.

– Ты расцвела после свадьбы, радость моя, – обмолвился Федотов на одном из неспешных деревенских завтраков с яйцами всмятку и горячей кашей, от которой Тоня всегда чувствовала приступы тошноты. – Не то, что твоя матушка. Та начала чахнуть замужем…

Федотов спохватился позже, чем увидел разгоревшееся интересом личико Тони. Она замерла, почти перестав дышать. Совсем недавно от одного неприятного знакомца Тоня получила сведения, что ее мать подговорила любовника убить мужа и от великой любви поехала с ним, бросив дочь на произвол судьбы.

Однако быстро поняв, что продолжения многообещающего вступления Федотова не последует, она поджала кончики рта и уставилась в крошечную кофейную чашку. Опекун никогда не говорил со своей воспитанницей о ее происхождении, ограничиваясь лишь завуалированными намеками. Тоня уже устала брыкаться и мучить себя домыслами.

– В высших кругах могут шептаться, что она незаконнорожденная, – сказал однажды Федотов Лиговскому, не скрывая опасения в том, что честолюбец Крисницкий откажется связываться с ней.

– Какие могут быть сомнения, если рождена она в законном браке? – удивился Лиговской, почитая это дело решенным и размышляя, даст ли оно всходы, на которые он так надеялся. – Внешние приличия соблюдены. И состояние Литвинова полагается ей, несмотря на козни братца. Уж твоя жена и мои юристы позаботились об этом. Этот идиот не может помешать нам. Так что спи спокойно, Крисницкий не откажется.

– Да, но Тоня может отказаться. Я что ли не хочу для нее определившегося будущего? – в сотый раз вздохнул Федотов, на что Лиговской лишь пожал плечами.

Федотов продолжал молчать, ерзая на стуле и тужась не наговорить лишнего. Он знал наверняка, что Антонина не удержится от расспросов и окольных путей разъяснений. Ну что за желание все всегда знать?! Особенно то, что знать не положено, особенно понимая, как этого не хочет он! Неблагодарная девчонка, сколько он сделал для нее, могла бы проявить уважение, и…

– Мама не была счастлива в браке с моим отцом, поэтому у меня нет нормальной семьи? – спросила Тоня напрямик.

– Душа моя, ты же знаешь…

– Папа! – вскричала Тоня, приподнимаясь с обитого зеленой тканью стула и, опираясь на стол локтями, нетерпеливо взирая на Федотова. – Я уже замужем, я взрослая, можешь ты, наконец, рассказать мне все?! Так или иначе я узнаю, так лучше от тебя. В свете много словоохотливых…

– Ну, нет, дорогая, – усмехнулся Федотов. – Они и сами ничего толком не знают, могут лишь сплетничать. Как было все на самом деле, осталось погребенным в семье, и это верно. И многие, кто знал, непосредственные участники событий, почили. Остальные будут молчать.

– Что за невыносимая привычка создавать вокруг себя тайны! Не была же она, в самом деле, публичной женщиной!

– Как ты смеешь говорить такое о своей матери!

– Так почему, папа, ну почему?! Ты сам не хуже меня знаешь, что, если запрещать, человек сделает это в сто раз быстрее!

Тонино сердечко терзалось тайной. Тайной тем более невыносимой, что ее, считая слишком ранимой, ограждали от правды. Как нестерпимо, когда тебя мнят недозревшей! На самом же деле Тоня знала, насколько она умна и сильна. Правда, в непредвиденных ситуациях часто забывала об этом, чувствуя себя лишней, мучаясь вдобавок из-за застенчивости и безынициативности. Она каждое утро давала себе слово, что будет более открытой.

Федотов испугался, что Тоня натворит бед в поисках правды, и приуныл, что заставило его пойти на отчаянный шаг.

– Твоя мать была сестрой моей жены, это тебе известно. Поэтому ты со мной. Ее брак не был удачным, как ты успела заметить. Она переступила через приличия, за что поплатилась. Мужчина, с которым она связала свою жизнь, обманул ее ожидания, что побудило в ней болезнь. Она давно умерла, Тоня, это правда.

– Так почему я не осталась с родными отца, если брак имел место?

– С родными… – вновь усмехнулся Федотов, мрачно поводя глазами. – С кем из родных? Они для этого не годились. Вредное надменное семейство. Была бы ты бедной воспитанницей. Такая доля влечет тебя?

Почувствовав, что Тоня, наконец, удовлетворена, Федотов задышал спокойнее. Как ребенку, ей до поры хватило простого опьянения.

– Я так рада, что она не была гулящей, – тихо сказала Тоня, не в силах наблюдать за реакцией Федотова. – Это страшило меня больше всего.

«Я так боялся, что ты осудишь ее за измену…» – подумал Федотов.

– Мне обидно другое, – ответил Денис Сергеевич. – Почему ты так желаешь, чтобы тебя воспитывали его родные. Я, мне казалось, всем обеспечил тебя.

– Папочка! – с нежным укором протянула Тоня, порываясь с места и обнимая благодарно принявшего эту вырванную ласку Федотова. – Как ты можешь говорить такое?

Размягченная излияниями Тоня, не отдавая себя отчета, из-за чего, долго не могла заснуть в тот день. До глубокой ночи ворочалась она на постели. Впервые в жизни, к своему безграничному стыду, Тоня подумала о том, что у отца была жизнь до ее появления, были тайны, влюбленности и, возможно, ошибки, слезы, предательства, разбитые чаяния… Этим, казалось Тоне, может похвастаться почти каждый человек. А вдруг и у него была драма? Возможно ли, что он любил ее мать? А вдруг он ее настоящий отец, только из чувства приличия не раскрывает этого? Ведь он не кровный родственник ей, и после смерти своей жены, поначалу занимающейся ее воспитанием, мог спихнуть ее обратно…

«Отца кто-то любил». Эта мысль не вызвала в Тоне, когда она осталась одна, болезненной ревности, но заставляла уши заалеть.

16

Она распустилась пышно и лениво, свежая пряная ночь. С царственной невозмутимостью, зная, что она царица, хороша до дрожи, до отречения от суетного и познания сердца через поощрение природы. Ароматная прохлада пробиралась сквозь мысли Тони, неприкаянно примостившейся у обрыва, ведущего к оврагу.

Небо светилась обволакивающей затягивающей синевой. Она безостановочно, безмерно вливалась в сознание и не оставляла там место ничему кроме наслаждения. Поглощающая ширина неба не позволяла другим мыслям проникнуть в сознание. Из недалеких не затушенных костров, разведенных пастухами, выливался отчаянный дым, наводняя равнину щемящим терпким запахом, знакомым с детства, любимым и родным. Запах этот волновал душу, рождая столпы неосознанных горчащих мыслей.

По серой пелене проглядывающего ночного неба плыли светлые облака. Казалось, что это серые тучи, застилающие небосвод, а не дымка, позволяющая ему раскрыться. Ночь находила величественно и ярко. Она готовилась проглотить одинокую фантазерку, безмолвно взирающую на нее в поисках вечных истин. Так, по крайней мере, думалось Тоне.

– Тоня, не пора ли нам домой? – спросил совсем некстати Крисницкий, ежась от вечерней свежести.

Тоня раскрыла глаза. Муж прервал полет истинной жизни. Сегодня утром он позволил себе целовать ее долго и тесно, видя, что это ей вовсе не противно. Тоня понимала, что произойдет, когда они вернутся в дом, и не спешила. Крисницкий, окончательно уставший от терзающего Марианну чувства вины, предложил ей остыть друг от друга и какое-то время не видеться. Ему приятно было встретить жену, воспоминания о которой существенно потускнели за месяц, что они жили врозь. Возможно, впервые он ощутил, что она женщина, а не просто испуганный ребенок, отказывающийся меняться под тяжестью мира.

Тоня вяло опустила голову и скала:

– Если хочешь, иди. Я не держу тебя.

Крисницкий топтался на месте.

– Почему ты не уходишь? – спросила она погодя, слыша, что он остался.

– Ты замерзнешь и простудишься.

– О, бог мой, Миша! Не в первый же раз я брожу по саду в сумерках. Ты прости, что и тебя заставляю. Не думала, что тебя не проймешь прогулками. Если уж не нравится вид, вспомни, что это полезно для здоровья!

– Было бы полезно, если бы не угроза здоровью, – буркнул Крисницкий, продолжая стоять возле жены.

Она обернулась, оторвавшись от потемневшей равнины, и с осторожной нежностью поднесла ладонь к его осунувшемуся лицу. Луна бледно из-за серых туч, странно смешивающихся с синим обнажением горизонта, освещала их. Мягкая кожа скользнула по щекам Михаила, задержалась у линии рта. Подчиняясь, скорее, всеобъемлющей любви ко всем и вся, чем истинному порыву, Тоня поцеловала его.

Крисницкий, казалось, того и ждал. Воодушевленный, он ответил с испугавшим ее пылом. Относясь к типу решительных мужчин, он привлекался застенчивыми робкими женщинами, в которых, ко всему прочему, был неуловимый шарм, доставляющий ему ни с чем не сравнимое наслаждение. С силой оторвавшись от Михаила, Тоня, пугаясь его влияния на нее, пожелала ему спокойных снов и скрылась под сенью крыши.

«Зачем, черт возьми, она распыляет меня?» – негодующе подумал Крисницкий, возвращаясь в дом. О том, как сам разжигал ее в Санкт–Петербурге, оставляя после вступления одну, раздосадованную, сбитую с толку, он не вспоминал.

17

«И зачем я еду сюда?» – нетерпеливо думала Марианна, приближаясь к поместью Федотова. Было ей, конечно, официальное приглашение, но она не собиралась нарушать обособленность.

Кучер остановил двуколку на дворе, слез с козел и, подав госпоже руку, отправился на хозяйскую конюшню потолковать с тамошними кучерами о корме лошадям и разузнать, возможно ли в местном трактире напиться.

Марианна, столкнувшись с почвой, слегка присела. Ее мутило. Оглядывая кринолин, она вздохнула – дорожная пыль сделала свое дело. Теперь в «блеске и нищете» предстать перед хозяевами поместья не получится. На шум из домика, пристроенного к барскому, выползла Надежда Алексеевна, и, недоверчиво воззрившись на грациозную гостью, молчала.

– Добрый день, – сказала Марианна, прикрывая рукой лицо от солнца. – Я Марианна Веденина.

– Ах, вот оно что, – спохватилась Надежда Алексеевна, силясь запоздало изобразить улыбку. – Что ж на пороге стоять, пойдемте. Предупреждены, как же.

Обе женщины через небольшую переднюю прошли в просторную плохо освещенную комнату, служившую для приемов гостей. У Марианны мелькнула мысль, что состоятельные дворяне могли бы с большим вкусом обставить собственное жилище или хотя бы впустить в него больше света. За окном буйствуют краски, смех, а сидеть в этих стенах утомительно и тоскливо… Ах, ну да, ведь дом переходит из поколения в поколение. Словно англичане! Нужно наслаждаться солнцем, пока оно есть, ведь скоро настанут беспросветные осенние месяцы… Марианна, располагая молчаливым одобрением Надежды Алексеевны, тотчас распознавшей в ней даму благородную, а оттого принимая с распростертыми объятиями, подошла к маленькому окошку, затянутому кружевной шторой, и, отодвинув ее, рассмотрела длинную аллею, ведущую к реке.

– Где же хозяева? – спросила она, отворачиваясь.

– В саду. Урожай собирают, – благосклонно ответила Надежда Алексеевна, – в нынешнем году отбоя нет от яблок.

Она не прочь была поболтать с неожиданно и очень кстати свалившейся барыней. Не с Федотовым же ей беседовать. Хозяин поместья погряз в ностальгии по временам прошедшим, а оттого прекрасным, ведь он не помнил и половины бед, свалившихся на него тогда. Свадьба единственного живого человека, к которому был привязан, подкосила и без того хрупкие силы Дениса Сергеевича. Целыми днями Федотов безвылазно сидел в кабинете, читал и гулял по неправдоподобно красивому в это время года саду. А деревня с и без того не слишком ладно устроенным хозяйством все больше проседала вниз.

Он отдалялся от настоящих людей и с отчаянием, более глубоким, чем когда-то, алкал понимания и заботы. А Надежда с радостью дарила бы ее, поскольку, как и подавляющее большинство поживших, не могла причислить себя к числу счастливцев. Но Федотов не подпускал к себе никого, кроме своей Тони, во время разлуки возлюбленной им с удвоенной силой. Надежда, бездетная, иссохшая без ласки и сильных чувств душа, страдала, но не раскрывала сердца, поэтому непосвященным казалась сухой брюзжащей старухой.

– Простите меня, Марианна … Не ведаю, как вас по батюшке…

– Анатольевна, – голос Марианны отчего-то померк.

– Марианна Анатольевна, мне поручено управиться в девичьей. После смерти ключницы много на меня свалилось. Ох, не ровен час еще крестьянам вольную пожалуют, тогда уж совсем не знаю, как жить будем, – Надежда Алексеевна сама удивилась, отчего так разоткровенничалась с первой встречной.

– Тогда я могу пойти в сад и нагнать хозяев? – как бы опасаясь чего-то и подавшись вперед, спросила Марианна и отвела вперившийся в муху на стене взор в прозрачные глаза собеседницы, застенчиво заглянув в рябь их водоема.

– Конечно, они в восточной части поместья. Идите по дороге, усаженной кленами, быстро приметите их.

Марианна благодарно улыбнулась, чуть приподняв щеки. Совсем не замучено, не так, как улыбалась несколько последних месяцев. Ощущая раздражающее подергивание сердца, она вышла из дома и направилась по аллее, усыпанной плеядой мерцающих листьев. Она ни о чем не думала. Если бы начала, неизвестно, смогла бы дойти. А должна была, просто обязана, ведь от этого поступка зависит не только ее будущность.

Завернув в начавшийся яблоневый сад, где в полной мере господствовали уже звучные краски бархатистой осени, Марианна приросла к земле и каким-то первородным инстинктом заставила себя стоять на месте. Тонкий аромат спелых, едва не лопающихся от сока яблок ударил ей в голову. По жилам разлилась пригибающая к земле, пьющая силы усталость.

Тоня опоясана белым передником, должным защитить ее легкое шелковое платье. Крисницкий небрежно облачен в свободную рубашку и непонятного рода брюки. Никакого излишества или вычурности, все донельзя просто и противно. Крисницкий со слабой настороженной улыбкой стоял, подняв голову и вынимая из цепких пальчиков Тони передаваемые ей яблоки, которые та осторожно забирала у дерева. Его лицо светилось спокойствием и благодатью, как будто он разгадал существенную долго не дающую покоя загадку.

Гладкие бока фруктов поблескивали на солнце. Не с меньшей силой блестели глаза тех, кто собирал их, выполняя древний прекрасный ритуал. Марианна, дышащая чувствами, осознала, что воцарившейся семейной идиллии ей касаться запрещено, иначе разбуженная совесть засаднит еще сильнее. Душа в этом затерянном во времени саду пронизывалась, проникалась счастьем, как осенний воздух блестящей паутиной. Только Марианне не было места в стане довольных. Она в очередной раз испытала досаду оттого, что отличается от прочих. Тоска, прогнавшая надежду, оказалась не глубже прежней, но отличалась от нее. Она разбавлялась странной уверенностью, что в любом случае Марианна не добилась бы желаемого.

И даже теперь, воочию убедившись в худших опасениях (как истинная женщина, она продумывала все возможные варианты событий), Веденина не могла поверить. Ведь совсем недавно эта девчонка была ему безразлична… Или он обманывал? В свете последних событий образ Михаила Крисницкого не вызывал у Марианны восторженного отрицания любых пороков, свойственных этому человеку. Как ни пыталась она быть беспристрастной, поддалась, как и все люди, ослепленные чувствами, обожествлению возлюбленного, причем с несколько странной стороны. Она соглашалась, что он далек от совершенства, но убеждала себя, что это не что иное, как бутафория, способ загородиться от докучливых сплетников или убедить самого себя, что он такой же, как остальные.

«И мне он предпочел эту маленькую девочку», – с застывающим, растекающимся и не способным ухватиться за что-то одно взглядом думала она.

Смешным именно в момент крушения планов Марианне показалось то, с каким упорством она цеплялась за Крисницкого все эти месяцы, твердо веря, что сохраняет гордость. Она позволяла себе видеться с чужим мужем, принимать знаки его внимания и молча давала понять, что пойдет с ним, куда он попросит. Лишь бы попросил…

Марианна захотела вернуться в дом, собраться с мыслями и решить, что делать и как врать, но Крисницкий, смеющийся над шуткой Тони, предсказуемо повернул голову в сторону аллеи и застыл с зажатым в руке яблоком. Кажется, за всю свою жизнь он не был более поражен. Как будто Марианна, неприкаянно находившаяся в нескольких шагах, явилась в их идеализированный, лишенный любого налета горя или подозрения мир не теплокровным существом, а разъяренным эльфом, требующим отмщения. Крисницкий чувствовал вину перед бывшей возлюбленной, и это омрачало даже счастливейшие дни его пульсирующего повествования. Омрачало, когда он позволял себе задуматься над этим.

Раньше он испытывал вспышки наслаждения, ведущие к счастью, но они были быстротечны. Сегодняшнее же чувство восхищения всем, небывалого вдохновения, деятельности и желания охватить целый мир, изведать то, что раньше находилось за стеклом ограничений и возможностей, все понять и всех полюбить, не улетучивалось под действием времени или необходимости возвращаться к реальности, не испарялось, снова и снова обогащаясь. Это он сумел перенять у Тони. Действительность оказалась не абстрактной, а успокаивающе настоящей, засыпающей радом с ним и греющей простыни… Воистину, пьянящее, потрясающее открытие! Если бы только знать, что Марианна не сердится и тоже идет по верному пути. Он надеялся, что это так. А, впрочем, у него было достаточно дел и без этих раздумий.

– Марианна Анатольевна! – с неподдельной радостью воскликнула Тоня, подавая мужу знак, чтобы он снял ее с лестницы.

Скованный Крисницкий последовал ее указанию. Вместе они направились к Марианне, по-прежнему не двигающейся с места.

– Вот, – опомнилась Марианна, принимая шутливый тон, который не намерена была бросать до конца визита, – приехала навестить вас и сообщить кое-что о себе.

– Ох, это чудно! – едва не захлопала в ладоши Тоня, широко расставляя уголки рта в долгой откровенной улыбке. – Пойду, распоряжусь об обеде. А ты, Миша, займи гостью.

Крисницкий неловко кивнул, глядя, как жена, забавно подскакивая, бежит по направлению к дому. На полпути мимо летящих навстречу листьев ее юбка зацепилась за куст смородины. Тоню отбросило назад, она едва удержалась на ногах, засмеялась, посмотрела на оставшихся, безмолвно ища поддержки, отцепила порванную ткань и продолжила бежать дальше.

– Ты заделался нянькой девицы с затянувшимся детством? – слова Марианны звучали неоправданно зло.

Она сама не могла объяснить, что нашло на нее, но последующий обмен фразами в ее устах казался насмешкой и не снисходительной попыткой составить мнение о совместной жизни Крисницкого и Тони. И в то же время она будто посмеивалась и над собой. Временами, когда Михаил не мог видеть этого, в глазах ее мелькало жалостливое выражение.

– Маша, – укоризненно начал Крисницкий, надеясь, что она не хотела обидеть его, а еще менее Тоню.

– Да, ты прав, – ответила она скорее его тону, чем ему самому, – я сегодня несносна. Не знаю, что случилось. Возможно, реальность нас меняет больше, чем можно думать. Но…

– Что? – выдохнул Крисницкий, с опаской покосившись на Марианну, выпрямлено шагающую рядом. Она старалась умерить шаг, чтобы позже добраться до людей, навсегда разлучивших ее с Михаилом.

– У тебя даже не хватило смелости открыто сказать, что у вас все наладилось, – бесцветно произнесла Марианна, благополучно ломая линию беседы. – Ты мог бы написать. Иначе получается, что я навязываюсь тебе.

И, осознав, как ранена ее гордость, Марианна испытала раздражение, оказавшееся сильнее боли. Он не стал возражать, поскольку прекрасно знал, что правда не на его стороне. Михаилу досадно стало, что она настолько хорошо понимает его.

– А что я мог сказать? Что занят с Тоней? Она просила побыть с ней, и…

– Что ты влюбился в собственную жену. Не оправдывайся, Мишель. Это выглядит заученно. Комедия и трагедия – выверты, характеризующие жизнь однобоко.

Поняв, что в самом деле испытывает что-то вроде стыда за вспыхнувшую страсть к Тоне, Крисницкий снова нахмурился. Ведь Марианна была до нее, и имеет на это чувство большее право.

Видя, как его неукротимую мужественность мыслящего и страдающего от этой способности человека исказила гримаса боли, Марианна раскаялась. Она так восхищалась его морщинками возле глаз, внимательным, словно пронизывающим насквозь взглядом, родинками на шее. И все это придется теперь уступить.

– Я лишь… – оборонил он с растерянностью человека, которому нечего добавить и который чувствует себя в связи с этим глупо.

– Пользуешься тем, что и так тебе принадлежит. Не удивительно, что Тоня поддалась твоему шарму. Сложно быть твоей женой и не польститься… Да и не только женой.

– Маша… – укоризненно протянул Крисницкий, слегка улыбаясь и наклоняя голову. Ему и льстили ее слова, и одновременно вызывали тягостное чувство.

– Ты, конечно, эгоист, как все неглупые люди, но не до такой степени, чтобы причинить ей боль, – неожиданно резко бросила Веденина, поправляя вуаль, задранную на головной убор еще до выхода в сад. – Так что придется тебе молчать. Хотя ты, верно, и не слишком терзаешься угрызениями совести… Нет, я не ревную больше, Мишель, уверяю тебя. Искренне поздравляю. Наша связь все равно только тянула из нас жилы. Мне жаль только, что я вот так узнаю обо всем.

– Прости, Маша. Только ты знаешь, как я тебя любил.

– Но все проходит, да? – весело подытожила Марианна, пытаясь спрятать шатающиеся из стороны в сторону глаза.

Взгляд остановился на Тоне, отдавшей распоряжения и ждущей теперь обоих у крыльца. Марианна еще сильнее замедлила шаг, чтобы успеть сказать все, что жгло душу.

– Она как сама земля. Ни капли искусственности, порожденной социализацией. Ведет себя как ребенок. Может, это и привлекло тебя? В твоем возрасте пора становиться отцом. И ты нянчишься с этой девицей, застрявшей в детстве и словно не желающей смотреть в реальность. Я буквально вижу, как она в упоении бежит по лугу и, ничего не видя, упивается солнечными лучами.

Крисницкий, собиравшийся уже резко ответить, опешил, ведь Марианна сказала именно то, чем он был заинтригован в жене. Слова застряли в горле.

– Миша, ведь я тоже была такой. Сейчас я, наверное, представляю жалкое зрелище, утратив способность так же невинно смеяться. Или просто вела себя неестественно, подавляя незапачканные позывы сердца… И не подумай, что я хищно раздражаюсь, видя такую наивность. Нет, она меня, так же как тебя, восхищает. Я просто жалею эту девочку, жалею ее будущность, поскольку наверняка знаю, чем обернется для нее это всеобъемлющее счастье – полнейшим разочарованием. Да, я в семнадцать лет тоже умела жить, правда, не выражала восторга столь явно. Я боялась, что кто-то признает меня глупой. Если выражать чувства слишком открыто, не остерегаясь, жди беды.

– Напротив, – возразил Крисницкий, а во взоре его появились новые оттенки, которые раньше не знала Марианна. Это снова укололо ее. – Это говорит лишь о незамутненности сознания условностями. И это, скорее, похвально. Но нам, детям света, не понять этого. А оттого мы и восхищаемся ее незатейливыми радостями. Не каждый способен извлечь счастье из воздуха.

– Ах, вот как ты теперь заговорил, – усмехнулась Марианна.

– Не понимаю, к чему эти рассуждения, – поежился Крисницкий. – Ты надолго к нам?

– О, нет, – голос Марианны прозвучал насмешливо и отчего-то горько. – Я приехала лишь лично пригласить вас на свадьбу.

– На свадьбу? – поразился Михаил, внимательно и испуганно вглядываясь в дорогое лицо. Дорогое уже по-иному.

– Да. Ты слышал о том, что я выхожу замуж?

Его замешательство и тоскливый, болезненный взгляд в тот момент, когда он хотел казаться всего лишь удивленным, доставили ей некоторое облегчение.

– И… кто же удостоился этой чести?

Марианна открыла рот, но он опередил поток объяснений, нетерпеливо сжимая кулак.

– Не иначе Лиговской? – произнес он с досадой.

– Именно он.

Крисницкий выдохнул, злобно улыбнувшись, как будто этой улыбкой пытался скрыть бессилие, но именно ей и обнажая его.

– Черт бы побрал тебя! – не сдержался он, о чем потом долго жалел.

– Что ж, мой милый, – Марианна выглядела поразительно спокойной, добившись должного возмездия. – Теперь ты, возможно, поймешь хоть толику того, что испытала я, узнав о твоей помолвке. И не будешь впредь так жесток.

– Я не хотел быть жестоким.

– Хотим мы чего-то или нет, это все равно происходит.

Оба замолчали, потом Марианна продолжила:

– Теперь мы оба получили то, что хотели. Думаю, это достойное окончание беспокойного, изводящего романа. Хотя тебе он, конечно, казался манной небесной… Но не будем об этом, – насмешливо добавила она и подняла тонкую руку, облаченную в черную перчатку, видя, как Крисницкий пытается возразить. – Так что жду вас, Михаил Семенович, вместе с супругой.

Крисницкий засмеялся отрывисто, громко, совсем неподобающе женатому барину.

– Я недооценил тебя, Маша. За что так?

– Право, не понимаю тебя.

– Мало того, что отдаешь себя человеку, которого не любишь, так еще зовешь бывшего любовника на торжество? Воистину, с твоей склонностью мучить всех, в том числе и себя, надо писать драмы!

Марианна заговорила взволнованно, жестоко, совсем не так, как произносила отточенные фразы минуту назад.

– Как ты смеешь рассуждать, кого я люблю, а кого нет? И делать подобные выводы? Почему вообще это приходит тебе в голову, ведь теперь ты не имеешь на меня никаких прав. Да и раньше не имел. Мог возыметь, но предпочел иную участь. Так теперь не указывай мне, как вести себя, и не делай трагедии из-за того, как низко я пала, совершая… Ты, верно, думаешь, мезальянс? О, нет, мой дорогой. Это выход из тупика. Хотя я искренне желаю тебе счастья и не могу расстаться врагами. А эта девушка… Тебе повезло, что она полюбила тебя. То ли в силу неопытности, то ли из-за того, что так надо… – сказала она мстительно, понимая, что Антонина Николаевна Крисницкая оказалась в тех же сетях, что и она сама. – Не могу рассчитывать, что она сделает тебя лучше, но все же с ней твоя судьба войдет в спокойное, твердое русло… Скучновато, быть может, но, если правильно повести дело, очень приятно.

– Маша, ты жестока!

– А ты нет, когда говоришь мне подобное?! Будто я виновата, что разбила наш союз! Я раню тебя этим браком? Иначе зачем тебе так отзываться о нем? А ты бесишься несмотря на то, что сам отказался от меня. Воистину, мужское неприличие не знает никаких границ, а вы еще нас обвиняете в бесстыдстве. Боже, какие вы лицемеры! – темный яд слов Марианны действовал на Михаила подавляюще.

Марианна, видя, какой произвела эффект, смягчилась и готова была уже взять его за голову и успокоить, как раньше, но вспомнила, что теперь не имеет на это права.

– Мы должны думать о будущем и отбросить ерунду, что каждый человек обязан найти счастье. Речь, разумеется, не о тебе. Твое существование вполне четко видится мной. Такой роман, как наш, бывает раз в жизни, но мы волей-неволей должны возвращаться к реальности. И быть благодарными за то, что нам дала судьба, иным не выпадает испытать такое блаженство. Но реальность зовет, – почувствовав, что утрирует, Марианна добавила, – то ли мир жесток, то ли мы сами виноваты.

«Ты виноват», – понял Крисницкий.

Марианна могла еще в утешение сказать, что с их противоречивыми натурами все равно ничего бы не сложилось. Но она не могла, потому что не верила в это, озвучивая утопичные мнения и исходы лишь для успокоения. Кто сказал, что они не смогли бы быть вместе, сложись обстоятельства по-иному? Всему виной условности и нерушимость браков… И его тщеславие, будь оно проклято. И теперь, позови он ее, она бы бросила все и перестала думать о благополучии Тони и Лиговского.

Больше они не сказали друг другу ни слова до самого ужина. Да и во время трапезы перебрасывались пустыми фразами по мере надобности. Марианна больше не пыталась задеть его улыбкой, все внимание сосредоточив на восхвалении красот дома в неспешной беседе с Федотовым. Хозяин усадьбы расцвел, упражняясь с хорошенькой гостьей в давно забытой игре под названием галантность.

18

После ужина, состоявшего главным образом из превозношений талантов и прелестей гостьи, Марианна попросила Тоню задержаться в гостиной. Крисницкий опасливо глянул на обеих, садящихся на один диван, но возражать не увидел возможности и степенно удалился.

– Дитя мое, – сказала Веденина и почувствовала, как неестественны эти слова. Она только на восемь лет старше Тони! Почему тогда кажется самой себе такой старой? – Тоня, я хотела по душам поговорить с вами. Боюсь, я не проявляла к вам должного внимания. Это все из-за моей настороженности к мало знакомым людям.

Тоня доверчиво улыбнулась и позволила себе сказать:

– Я всегда испытывала перед вами неконтролируемое восхищение.

Марианна усмехнулась.

– Вы переоцениваете меня.

– Совсем нет! – с жаром воскликнула Тоня. – Михаил Семенович рассказывал мне, что…

– Ах, бога ради! – прервала ее Марианна. – Прошу вас, говорите только о себе. Я вижу в вас то, что тоже преклоняет меня и в то же время ставит в тупик. Вы не глупы, но неужели не видите фарса, что строится вокруг вас?

– Я… знаю, что вокруг много зла. Но нельзя этому дать очернить свою жизнь. Мы должны стремиться к процветанию и свету.

– Ах, вот какая у вас философия, – против воли улыбнулась Марианна и с неожиданной нежностью посмотрела на сидящую рядом.

– Вы имеете другие представления?

– Нет, но не в силах так радужно воспринимать мир.

– Но вы выходите замуж, разве вы несчастны? – участливо спросила Тоня, и свет ее глаз наполнился тревогой.

Марианна, заметив это, почувствовала жалость, что из-за прошлого не имеет права стать другом Тони. Досадно, право же!

– А вы были очень счастливы перед соединением с человеком, к которому мало что чувствовали и который по счастливому стечению обстоятельств оказался чудесным? – напрямик спросила она и блаженно закрыла глаза, отчего возле носа собрались морщинки.

Тоня оторопела, но, взглянув на собеседницу, царственно изогнувшуюся рядом и смотрящую на нее так странно, что ей стало не по себе, осмелела. Уверенность Марианны предала ей сил. Смесь жалости, предвидения ее будущего и… томной, почти желанной тоски? Удивительно, ведь они не так близко знакомы, отчего эта великолепная женщина прониклась к ней симпатией?

– Нет, – призналась она и ощутила облегчение.

– Вот видите, – тихо рассмеялась Марианна.

– Но теперь все изменилось! И я счастлива, как никогда.

Марианна исследовала Тоню, изумляясь и восхищаясь. От былого настороженного предубеждения не осталось и следа. Глаза, расположенные так близко, казались Тоне сострадающими, даже слегка испуганными, удивленными, знающими больше всех, мягкими.

– Это ненадолго, – шепнула Марианна, испытывая чувства врача, обязанного сообщить пациенту дурную весть.

Тоня испытала разочарование, испуг, словно то, что говорила эта женщина, непременно обязано было сбыться.

– Почему же? – спросила она без обиды или издевательства над осведомленностью собеседницы в том, чего та знать не могла.

– Проблемы всегда возникнут. Не здесь, так там. Не из-за безразличия, так из-за измены, не из-за измены, так из-за чрезмерного контроля. Человек никогда не может удовлетвориться тем, что имеет. Люди просто физически не могут быть счастливы дольше недели.

– Но вы производите впечатление счастливой… – замялась Тоня, испытывая противное жужжание в животе от услышанного. В душу ей закрался страх.

– Производить впечатление и быть – не одно и то же. Все мы в конечном итоге ищем лишь одного – счастья. А счастье – это понимание. А понимание может обеспечить только любовь, поскольку только она дарует потребность к сближению. Но счастье – совокупность желаний, а, поскольку человек – существо ненасытное, стоит сбыться чему-то, жаждет другого, следующего. Так что я вам искренне желаю сохранить то, чего вы добились такими усилиями. И ценить то, что имеете. Похоже, это главное в жизни. Не всем удается это.

Тоня не поняла последнего высказывания, а Марианна не обратила внимания на это, охваченная своими мыслями. Жалостливое недоумение собеседницы не достучалось до нее.

– Хотя, возможно, мы ненасытны в силу характера, а не потому, что все происходит по шаблонам. У всех по-разному, надо полагать. Возможно, я кажусь вам самонадеянной, странной, воображая себя провидицей, но… Мне не так много лет, а я чувствую себя старухой. Пытаюсь уйти от этого ощущения, но не выходит. Мне кажется, что я все испытала, все познала, больше ничему не удивлюсь. Я говорю это, потому что знаю, что женщина долго не может оставаться счастливой. Нам все кажется прекрасным, пока мы не узнаем это лучше.

На изумленный, негодующий вид Тони ей пришлось тотчас дать пояснение.

– Моя мать, особа незаурядная, хоть и без воображения, происходила из обедневшего дворянского рода. Обедневшего после турецкой войны. Восстановить достаток ни у кого не хватило ни сил, ни таланта. Как водится, она мечтала о любви со всеми последствиями. Как водится, полюбила она не богатого престарелого генерала с чудовищными складками на животе, способными отбить всю признательность или на крайний случай вежливый интерес, а молодого поручика. Не то чтобы он был невероятно красив, но чем-то поразил ее… Вероятно, беспечностью, новизной взглядов и полнейшим безразличием к расслоению общества на бедных и богатых. Вам не понять, на что способна недалекая женщина в первой половине века. Тогда столько подобных браков происходило… Противодействие всегда вызывает бунт. Так вот, она вышла замуж против воли семьи. История не то чтобы редкая, но каждый раз в ней происходит что-нибудь новое. Люди ее раскрашивают сами, – Марианна усмехнулась, гладя пальцами, унизанными поблескивающими в ласкающем свете перстнями пышные складки платья.

– Она была несчастна? – тихо спросила Тоня, поняв, что сейчас Марианна переживает не лучшие мгновения.

– Не стоит жалеть ее, она сполна отыгралась на тех, кто не был виноват в опрометчивости родителей, – произнесла Марианна непонятные для Тони слова.

Выходило, что Марианна изливает душу, но изъясняется так непонятно, что Тоня не в силах даже посочувствовать. А актрисе сочувствие, похоже, и не нужно. Как удивилась бы она, если бы поняла, что это Марианна сочувствует ей за то, что Тоня стала разменной монетой в запутанной мужской игре во влияние и выгоду.

– Она ожесточилась из-за несчастливой участи?

Бархатно – голубые глаза Марианны сузились, точно от яркого света.

– Думаю, невозможно испортить характер переживаниями. Он изначально должен быть не слишком хорош. Страдания усугубляют это, но никак не вызывают. Хотя, безусловно, сложно оставаться душечкой, имея мужа-бездельника и шесть ртов детей. Чувство привязанности к мужу, да даже не привязанности, а истинной страсти (по каким еще причинам можно было согласиться на такое существование?) исчезло через несколько лет. Любовь их прокисла, выветрилась, стерлась. А осталось что? Бедность, уныние, безысходность… У женщин одна возможность – искалечить себе жизнь.

– И вы… сбежали?

– Откуда вы знаете? – со слабой улыбкой отозвалась Марианна, будто узнала что-то для себя приятное.

– Михаил рассказывал.

Марианне неприятно стало, что речь снова зашла о Крисницком. И, несмотря на расположение к хозяйке дома, она ощутила что-то вроде слабого отголоска ревности и недоумения, как юная барышня может называть Крисницкого Михаилом, ведь это только ей позволено.

– Да, и, несмотря на потерю права называться истинной аристократкой и рассчитывать на блестящее замужество, проще говоря, венчание с титулом, я могу сказать, что редко о том пожалела. Я бы и дальше, наверное, терпела ту жизнь, что мы вели в захудалой деревеньке отца, да мать после его смерти вновь вышла замуж (удивительно право, как у нее еще сохранилась охота для подобных предприятий), а с отчимом у меня сложились самые неприятные отношения… Вы можете спросить, зачем я начала этот разговор… Сама не знаю. Возможно, чтобы раскрыть вам глаза, предостеречь, хотя заметно, что сейчас вам ничего не угрожает, но в нашей жизни всегда много соблазнов. А, может, я просто хотела раскрыть душу чистому, понимающему сердцу. Спасибо вам, Тоня.

Тоня в свою очередь улыбнулась и пожала неподвижно опущенную на диван руку.

– Теперь вы не видитесь с матушкой?

– Нет, и не испытываю желания. За первые мои шестнадцать лет она сильно подорвала мое желание любить ее. Хотя ее можно понять – на долю каждой женщины сваливается столько, что представить страшно. Она стала заложницей своего тела, тем же рискует каждая из нас. Среди нашей сестры так мало счастливых. Главным образом оттого, что мы просто не вольны распоряжаться даже собой. Но я надеюсь, вы будете счастливы. Уж кто-кто, а вы заслужили это.

С какими тайными надеждами приезжала Марианна, осталось Тоне недоступно, но в тот день в ней укоренилась догадка, что вся эта история намного сложнее, чем кажется на первый взгляд.

В глубине души Лиговской думал, что Марианна не входит в число людей, которым позволено выбирать. Так же считала и она сама. Но невероятно оскорбилась бы, узнай о мыслях только что избранного жениха и подумала еще, искупит ли подобную топорность взглядов неподдельная искренность и своеобразное рыцарство. Она желала быть хорошей женой человеку, любившему ее больше всех.

По дороге обратно, к Лиговскому, который, как ни странно, направил ее дальнейший путь, Марианна не плакала. Выход был, причем осязаемый. Крисницкий чувствовал в ней нечто дикое и опасное, почти ощущая запах крови, исходящий от ее темных губ. Возможно, эта была его фантазия о совершенной женщине, и он обыкновенно не рассмотрел трепещущее взывающее к нежности нутро. Теперь ей нужно было пристанище, как загнанному охотниками зверю, и она интуитивно знала, куда податься.

Проезжая мимо небольшого трактира, она услышала пронзительные, как натянутая струна и чистые, как хрусталь, звуки. Русская народная песня, мучительная, страстная, глубоко осмысленная не разумом, но душой, разливалась по редколесью.

Выглянув, Марианна приметила оборванную босоногую девушку, окруженную несколькими такими же, как сама, бродягами. Девочка пела так надрывно, душевно, что даже кучер расчувствовался и, сняв меховую шапку, пустился в плач, с ненавистью на весь мир тряся головой. Марианна без его помощи вышла из двуколки и вложила в руку певицы несколько целковых.

19

Крисницкий после очередного совещания с Лиговским мрачно сидел перед ним и выслушивал недовольство своего влиятельного партнера.

– Ты заботишься о своих людях не потому, что жалеешь, а оттого, что так твоя прибыль заоблачная, – сказал ему Лиговской, давно намеревающийся дать по зубам гордецу Крисницкому.

– Что ж в том плохого, если в конечном счете все равно забочусь? Мои рабочие не умирают в грязных больницах, как у твоих собратьев.

– Какой же ты…

– Что? Эгоист? – усмехнулся Крисницкий, с вызовом глядя прямо в глаза Лиговскому. – Откуда, Сергей Васильевич, в тебе вдруг взялось навязчивое желание проникнуть мне в сердце? Прежде тебя устраивали мои воззрения. Ты будешь доказывать мне, что это нечестно, что я сгублю свою…

– Я не собираюсь ничего доказывать тебе. Не в том мы оба возрасте.

«Издевается, скотина. Мало ему сознавать, что я не допущу скандала, так еще заполучил Марианну», – свирепо думал Крисницкий, продолжая понуро разглядывать рисунок на крышке стола. Он не оскорбился, потому что в глубине души знал, что Лиговской прав. Но именно в тот момент он понял, что никогда больше не станет сотрудничать с ним, какие бы выгоды не сулило для его производства черпание тайн Лиговского. Крисницкий не желал унижаться принятием того, что мнение этого человека о его личных качествах что-то значит для него.

– Тогда на кой черт ты вообще начал этот разговор?

Лиговской не ответил, в свою очередь усмехнувшись. Помедлив, он все же разомкнул уста:

– Михаил Семенович, я, конечно, понимаю, вы переживаете счастливые времена, но, если вы и дальше будете так вести дела, это не лучшим образом отразится на ведении фабрик. Личные отношения дельца вашего масштаба не должны преобладать над работой.

– Что? – неопределенно отозвался Крисницкий, с трудом вникая в смысл отповеди коллеги.

– Вы слишком много внимания отводите семье. Это позволено женщинам, но никак не нам.

– По какому праву вы даете мне указания?

Лиговской фыркнул, не удостаивая Крисницкого ответом. Он размышлял о том, что после свадьбы не желает ни каких-либо соприкосновений жены с семьей Крисницкого, ни, уж тем более, им самим. И вообще в последнее время Лиговской понимал, что не желает больше обитать в столице, так город на Неве опротивел ему. Он пытался убедить себя в этом, и отчасти это было правдой. Но в большей степени, конечно, здесь повинна была Марианна. Пусть больше никто не охотится на нее! Лиговской, несмотря на личные чувства, собирался продать собственные предприятия Михаилу, а на вырученные деньги прикупить землю в центре России и почивать на лаврах помещика. Но после этого разговора, не из-за ревности даже, передумал. Конечно, лучше всех о его наследии позаботился бы Крисницкий, не отдав его на поругание и разорение, но он так напыщен, смотрит на него, как властелин, несмотря на то, что сам происхождением не опередил его.

– Я отхожу от дел, но не предлагаю тебе выкупить мою недвижимость, – только и сказал Лиговской, втайне надеясь уязвить Крисницкого.

Ему удалось. Собравшись с силами, Михаил с отвратительной ухмылкой ответил:

– Уходишь от дел, чтобы покрепче удержать жену в золотой клетке?

Наступило молчание, которое, казалось, не в силах прервать был даже удар грома. Лиговской не покраснел, но взгляд его поведал Михаилу о многом.

– Понятное дело, – продолжал Крисницкий, поняв, что наступил собеседнику на любимую мозоль. По безотчетной тяге доставить боль человеку, крадущему у него Марианну, он продолжал игру в негодяя.

Если бы теперь он смог посмотреть на себя со стороны, вполне возможно, его оттолкнуло бы собственное отражение.

И снова мысль о любовнице нашла на него, как волна при купании в море и ударила с неожиданной силой, забрызгав солоноватой горечью. Несмотря на то, что Тоня потеснила ее, окончательно Марианна не ушла, да и не могла уйти из его жизни. Встречаясь с Лиговским, Михаил, конечно, понимал, что имеет к нему не только отношение по службе, но теперь до него дошло четкое понимание, что Лиговской недостоин такой женщины, как Веденина.

– Разумеется, такую надо стеречь, иначе останется потом только рога чесать. Не понимаю, с чего ты взял, что нашел жену по себе? Или захотелосьпофорсить?

Лиговской остановил себя на мысли, что Крисницкий вопреки своему страху оскандалиться по старинной мужской привычке ждет завязки драки. «Нет, голубчик, тебе я не доставлю сегодня такой радости».

– Как бы вы не кичились своими связями с высшим светом, Михаил Семенович, придется вам признать, что из этого дельца я вышел победителем.

– Что это вы имеете в виду? – спросил Крисницкий с надменной улыбкой, которая, впрочем, омрачилась тенью непонимания, а оттого в некоторой степени страха.

– А то, что потеряли вы свою Марианну, сударь. И не стоит теперь выплескивать на мне свою досаду. Я, по крайней мере, действовал открыто, и, в отличие от тебя, честно. И если пытаешься довести меня до дуэли, тебе не удастся. Я приму смерть от кого угодно, только не от тебя. Это просто смешно.

Крисницкий, пытаясь скрыть волнение, не смог даже оскорбиться как должно.

– Мою Марианну? Ты знал… А я еще думал, что ты ненавидишь сплетни и живешь в затворничестве…

– Плохо ты знаешь, Мишель, людей, окружающих тебя. Слеп, как крот во всем, что не касается отвлеченных понятий и предприятий.

– Она за тебя идет от безысходности, – прошипел Крисницкий.

До этого обдумывая, стоит ли раскрываться совсем, Лиговской не удержался.

– Я ведь нарочно уговорил Федотова сосватать за тебя дочь, поскольку надеялся, что это отпугнет Марианну. И прав оказался. Она так любила тебя, даже в свете об этом знали и жалели ее, а ты… Впрочем, мне это только на руку. Что у тебя было к ней – инстинкт ли, чувство собственничества, забудь.

Лиговской люто ненавидел Крисницкого за то, что тот так играючи торжествовал над этой роскошной женщиной, так легко добиваясь своего, за то, что ему, Лиговскому, добровольно приходилось расхлебывать чужую нечистоплотность. За то, что Крисницкий – вершитель и незаживающая рана, а он просто хороший малый, будто ему что-то не доставало.

20

В блаженной полудреме Тоня раскрыла глаза. Теплое одеяло так ласково прикасалось к телу, что и думать о том, чтобы подняться, было невыносимо. В доме было невероятно тихо. Даже за окнами не цокали, как бывало всегда, лошадиные копыта. Сперва шум в столице доставлял Тоне неудобства. Теперь она привыкла и в первые минуты бодрствования обычно с невесть откуда взявшейся любовью к людям, шнырявшим внизу, под окнами, огладывала их и забавлялась попытками угадать, куда они спешат. За толстыми стенами дома протекала ее жизнь.

Во время завтрака, проведенного в одиночестве, Тоня размышляла о том, что неплохо было бы посмотреть, где трудится муж. Почему, когда она расспрашивает его об этом, он хмурится или пытается отшутиться? Тоня начинала ловить себя на мысли, что ревнует Михаила к работе и людям, с которыми он видится каждый день. У него своя, не зависящая от нее жизнь. Это не доставляло Тоне радости. То, что Крисницкий думал то же самое о ее занятиях живописью и ежедневных отвлеченных размышлениях, не казалось ей правдоподобным. Она вновь, как перед замужеством, чувствовала себя маленькой, глупой и забытой.

Госпожа Крисницкая со вздохом оглядела огромную гостиную и села за фортепьяно, в очередной раз задумываясь над тем, что все равно стремится к чему-то иному, иррациональному. Она достигла полнейшего, с точки зрения обывателей, благоденствия. И вот теперь, очаровательная хозяйка большого дома, жена богача, она понимала, что не отступили разом все беды, а, напротив, настали новые. Она любила людей, которые ее окружали, любила тем сильнее, что с детства училась принимать то, что дарует жизнь, не вдумываясь в то, что судьба могла потечь иначе. Но всегда и везде она чувствовала, что счастье ее зависит не столько от них, родных, друзей и с некоторых пор мужа, сколько от того, как она будет относиться к их наличию. И постоянно, ежечасно ее манил вечерний ветер, выбивающий из тщательной прически шоколадные пряди, ласкающие лицо и застревающие в зубах. На сердце опускалась тогда настолько стальная и сладкая тоска, что Тоня понимала, что эта грусть и есть ее счастье. Ко всем чувствам, исключая, быть может, ликование, примешивалась эта проклятая и благословенная неудовлетворенность.

Тоня вновь и вновь, думая тысячи дум и не отдавая себе в этом отчета, вертелась вокруг мысли, что единственный смысл жизни составляет способность чувствовать и стремиться к счастью. В очередной раз отведя голову и поймав себя на том, что отрешенно смотрит на блики на новой картине, купленной Крисницким для нее, Тоня встала, поблагодарила слуг и прошла в небольшую комнатку – кабинет мужа.

Когда его не бывало дома, Тоня забавлялась тем, что с ногами залезала в большое кожаное кресло и, напевая под нос недавно разученную мазурку, пролистывала его книги или ваяла письма. Часто она совершала походы по обширным своим владениям в поисках чего-то нового или просто соответствующего вдохновению настроения. Обнаженные натуры в особняке Крисницкого будоражили одиноко бродящую по галерее Тоню. Михаил обустраивал дом словно крепость, претендуя на изысканность и не жалея средств. Потолок, уходящий, казалось, в никуда, создавал видимость масштабности и монументальности.

Сегодня она по обыкновению уселась в любимое кресло и, чувствуя себя важной дамой, которой она, в общем-то, и стала, но отказывалась признавать этот факт, не чувствуя никаких изменений в отношении к ней окружающих, схватила пачку писем, принесенных утром. Послание Льва лежало вверху, Тоня поспешно разрезала бумагу изящным ножичком, раскрыла хрустящие лепестки послания и принялась читать, испытывая странную смесь признательности и настороженности.

«Здравствуй, дорогая моя сестрица», – писал Лев, как всегда, поспешно и сбито. Некоторое его буквы походили на перебитых птиц, подумалось Тоне, но она с безотчетной блуждающей улыбкой продолжала пробегать глазами заветные строки.

«Хорошо, что Марианна Веденина, известная актриса, о которой ты, вероятно, слышала, выходит замуж за этого мужлана Лиговского. Он не приехал еще к вам хвастаться? Еще бы – отхватил такую красавицу. При его-то медвежьих манерах! Ясное дело, у нее не все ладно с репутацией, одни слухи о связи с твоим муженьком чего стоят. Но ты не переживай, мало что болтают в обществе, им же нечего там больше делать… Отсталые люди! Все талдычат о либерализме и прочей ерунде. Изнеженное, никчемное племя! Бьюсь об заклад, никто из них не был на настоящей войне.

Так или иначе, не принимай близко к сердцу, теперь – то уж точно все у них оборвется. Лиговской с его бешеными замашками и консерватизмом не допустит встреч жены с кем бы то ни было. Это в порядке вещей в обществе, но не для него и не для тебя, полагаю… А вообще, что за свинство так вести себя? Неужто Михаил твой Семенович даже не рассказал, что до свадьбы крутил романы с актрисами?

А вообще печально, что не виделись мы со времени твоего замужества. Нравится ли тебе твое теперешнее положение? Если что пойдет не так, сразу сообщи мне. За тебя есть кому постоять! Этот твой Крисницкий не внушает мне доверия. Все бродит с унылым видом и морщится, а смеется так, словно у него минуту назад передохли все гончие. И при этом эта улыбочка… Что у него на уме? Понятно, его с тобой свели не для удовольствия, но совсем уж плохо не должно быть.

Опять меня в спину тычет Ипполит. До чего он глуп, но с ним весело! Эти кутежи порядком надоели мне. Не возьму в толк, к чему я там появляюсь…

Ну да ладно. Будь здорова, Тонина! Бог даст – скоро свидимся.

Лев»

Противоречивые чувства – благодарность, недоумение, страх, раздражение, ревность, злость постепенно накрывали Тоню по мере того, как она глотала черные строки. Любовница? Марианна – и любовница?! Нет, Лева, ты напутал. Марианна, утонченная, гордая Марианна ограничится ролью обыкновенной любовницы? О, нет.

Да, Лиговской и впрямь похож на причесанного медведя, но Тоня всегда видела в нем подкупляющую доброту и терпимость к ее чудачествам, которую многие принимали за глупость. Поэтому ей стало неприятно описание Льва. Пожалуй, он чересчур строг к слабостям других.

Нет, не рассказал… о чем?! А, все о том же… Да нет, нет! Они даже не дружили… Ну, хорошо, дружили, но не так чтобы…

Дыхание Тони замерло, она высунула ступни из-под платья и отложила письмо. Оно бесшумно опустилось на оттертый до блеска паркет, застряв там, где начинался ворсистый ковер. Не соображая еще, как реагировать на содержание послания, она неподвижно сидела на месте. Да, да, тот вечер в опере! Зачем он так долго стоял подле нее? И еще тот взгляд Лиговского, от которого ее до сих пор берет пугливая оторопь…

Когда Крисницкий, порядком вымотавшийся, ездя из одного конца города в другой и уговаривая рабочих не бунтовать, убеждая в том, что совсем скоро они получат бесплатные больницы, вернулся домой, он ожидал тихого вечера. Столько тепла теперь он ощущал, едва переступая порог, что пытался быстрее разделаться с делами. Не могла это дать ему Марианна, вечно мечущаяся и ищущая то, что неизменно ускользало от нее.

С чего вдруг рабочие поняли, что имеют на это право? Не иначе, наслушались провокаторов. Крисницкому не было дела до каждого своего подчиненного, он не дежурил возле их мрачных квартир в отсталых районах Петербурга, суетливо интересуясь, не простудились ли они. Его волновали иные, более важные вопросы. Цельное сплоченное функционирование всех фабрик, прибыль, известность и влияние в своей сфере – вот что занимало мысли Михаила Крисницкого, пока он, позволяя лакею стаскивать с себя сюртук, стоял возле зеркала и ловил свое задумчивое и даже в некоторой степени устрашающее отражение. И, для того, чтобы не выпустить из рук всего этого, необходимо принять условия рабочих и построить им эти больницы! Лиговской прав был…

А, черт, хватит думать о нем! Хам, лицемер, ничтожество! Какую сыграл с ним шутку, и как ловко! Стоит признать, хитрее лисицы бес. Даже близкое свидание с женой, неизменно успокаивающей его лучистым своим личиком не способно были сегодня, он чувствовал, исцелить его. На это будет способно лишь время. «И это пройдет», – сказал когда – то мудрый царь Соломон. Интересно будет проверить, прав ли он был. Крисницкий испытывал двойное негодование – всколыхнувшееся недовольство от ухода Марианны из его жизни и поражение, о котором он и не знал до сегодняшнего дня.

На шум вышла Тоня. Михаил, оторвавшись от молчаливого порицания слуги, коснувшегося пола его сюртуком, перехватил ее взгляд и, прежде чем ласково улыбнуться и этой улыбкой показать, что трудности – пустое по сравнению с редким счастьем иметь рядом дорогого человека, передумал. Тоня, прямая и против обыкновения замкнувшаяся, подала знак лакею, чтобы тот убрался. Ей совестно было отсылать слугу и спрашивать мужа о чудовищных вещах, тем самым обнажив осведомленность, но в отношениях с Крисницким ей предполагалась полнейшая открытость. Мучительнее было гадать. Раньше она не позволила бы себе этого, но в последнее время начала ощущать себя сильнее и выносливее. Не так страшна оказалась настоящая жизнь, как ее рисовали иные…

– Тоня, ты здорова? – заботливо спросил Крисницкий. В глубине души он подозревал, о чем назрел разговор. И к чему только Марианне понадобилось приезжать, разбередив тем самым сразу три души?! Ссутулившись, он скривил рот и засмотрелся на стоящую рядом вазу.

– Миша, – просто, без дрожания губ, век, слез и намеков на начинающуюся истерику, сказала Тоня, всматриваясь в любимое лицо, зная наперед каждую морщинку и неровность, но находя откуда-то мужество, – ты любил Марианну?

Крисницкий выдохнул. Он ожидал не этого. Сцены, упреков, поношений, угроз… Так в его представлении женщина реагирует на открытие адюльтера мужа.

– Тоня, – тихо ответил он, приближаясь к жене, но не решаясь взять ее руку. – Что бы ни было в прошлом, теперь это не имеет значения.

Тоня медленно кивнула, отвернулась и, не говоря ни слова, даже не отвечая на его возглас, удалилась. «Я скоро вернусь и продолжу твое образование», – стучало в ее в висках, а перед глазами стояла Марианна, великолепная, сияющая, поразительно точно попадавшая в определение абсолютно, душой, телом и мыслями красивого человека. Если бы только не связь с чужим мужем… И в соревновании с ней она, малышка Тоня, наивная, поспешная, застенчивая. Не мудрено, что так долго он не приступал к истинным своим обязанностям! Тогда ей льстило, что он пытается вызвать в ней ответное желание, возится, как компаньонка. Теперь-то она узнала, почему он так вел себя. И признание поражения, несмотря на то, что все кончилось между ней и им, грызло. Свинцовый холод правды обрушился на нее неожиданно, стихийно. Не было сил даже изобразить улыбку осведомленности и соврать что-то себе самой. Боль тупым ножом царапала сознание, мешая дышать.

Что она пережила за часы, проведенные наедине со своим миром, Крисницкий не знал. Он в полной темноте сидел в столовой и ждал, сам не зная чего. Он понимал, как глуп, ничтожен и смешон. Да, страшно жить, страшно доставлять боль близким. И никуда от этого не деться, ведь себя не переиначишь. Он так всегда и будет причиной волнений и обиды.

Нет, я не Байрон

… а все-таки близок к нему. И хуже всего то, что эта проклятая совесть не желает замолкать. Дура, жалкая дура, зачем ты навалилась на него, что именно он сделал не так? Любил, шел по велению сердца. Так что ты бесишься, совесть?

Он не спрашивал себя, зачем вновь сошелся с Марианной, и правильно это ли было. Он даже не воспринимал терзания Тони как свои собственные, но мысль, что она мучается по воле кого угодно, не обязательно его, была нестерпимой. Она казалась ему существом высшей породы, лишенным зависти, злобы и возможности предать, поэтому он негодовал на мир, что тот так несовершенен. Нехотя подчиняясь честности, Михаил отдавал себе отчет, что не может считаться порядочным человеком.

Вечером Тоня сошла к трапезе и, ни словом, ни взглядом не напоминая о случившемся, спокойно принялась за пирог. По утрам дворяне в основном питались кашей, вечерами же Крисницкий позволял полакомиться.

– Тоня, – неуверенно начал Крисницкий и остановился, поймав ее внимательный сочувствующий взгляд.

– Да, Мишенька.

– Я… все о том, о… Не сердись на меня, это в прошлом.

– Ты уже говорил это.

– Ну что же, коли это правда.

– Правда потому, что ты не свободен или она связана обещанием? – напрямую спросила Тоня.

В словах ее не было ни презрения, ни язвительности, но Крисницкого они резанули.

– Тоня, я не знаю, как оправдываться, потому что никогда не делал этого ни перед кем.

– Ну, пора когда-то начинать, – почти пошутила Тоня, по-прежнему исследуя узоры на сахарнице.

– Обычно жены в таких ситуациях все прощают.

Что дернуло Крисницкого сказать это, он сам не знал.

– Обычно? – Тоня подняла голову и прямо посмотрела на мужа. – Значит, я для тебя обычная, ничем не примечательная жена? Которая должна жить по всем законам и знать свой шесток? А ты тем временем будешь крутить любовь с прекрасными актрисами. Да еще и представлять им жену, а за ее спиной, должно быть, посмеиваться над ее глупостью и нетронутостью.

– Тоня, все было не так! – рассердился Крисницкий, со скрипом отодвинул стул и приблизился к жене.

– И я еще, дура, надеялась, что тебе хорошо со мной, вот ты и показываешь меня. И, каково двуличие, она еще приезжала сюда и говорила со мной так ласково, что я подумала, она любит меня, что я чем-то заинтересовала столь сиятельную особу! Боже мой, Миша, я представляла тебя совсем иным. Ты мне казался благородным.

– Совершенством можно быть только внешне. Сама жизнь заставляет нас поступать неидеально. Человек никогда не достигнет абсолютного счастья, обитая среди себе подобных, потому человечество само создает препятствия. Само человечество уже препятствие. Абсолютного, безграничного, ничем не стесненного счастья не существует.

– Миша, я вовсе не хотела начинать этот разговор, ты сам вынудил меня!

– И жить с этим грузом, копя полунамеки и обиду? Нет, Тонечка, моя дорогая, это еще большее лицемерие, чем то, что сделал я.

– В чем было мое лицемерие? – почти с вызовом спросила Тоня, гордо вскидывая голову.

Крисницкий пожалел уже о своих словах.

– Прости, я лишь ляпнул первое, что пришло на ум. Только не говори теперь, что несчастлива в браке, – процедил Крисницкий, с опаской ожидая ответа.

Тоня склонилась над тарелкой и начала беззвучное подергивание плечами. Она ненавидела себя в моменты слабости и меньше всего хотела, чтобы кто-то видел ее такой.

Крисницкий испугался.

– Тоня, Тонечка, родная, только не плачь! Да, я ничтожество, ну прости ты меня! Все равно никем я не дорожу так, как тобой.

От него пахло силой и дорогим одеколоном, а шерсть жилета обычно щекотало нос. Как видно, мир сложнее, чем ей казалось. Но учили ее христианскому всепрощению.

21

– Что же теперь будет, что будет… – приговаривал Федотов, спускаясь с широкой лестницы, отороченной лакированными перилами.

Он выглядел более чем растерянно. Так, будто ему сообщили, что у него не осталось ни копейки сбережений. Хотя после последних событий это не будет удивительным. Дать вольную его черни… Зачем, к чему, кому будет лучше от этого? Неужели он плохо заботился о своих подданных, чтобы теперь они разбежались? Чего им не доставало?..

В тот февральский день 1961 года перед тем, как с предчувствием катастрофы ехать на службу, заранее зная, что там будет объявлено об эмансипации мужиков, Федотов долго лежал в постели. Проворочавшись всю ночь почти без сна, утром он был разбит и чувствовал не только привычную тяжесть в костях и бессилие перед болезнью и смертью, но и головокружение.

А в церкви… Батюшки, сколько там столпилось народу! Столько, сколько он и предположить не мог в своих угодьях. Те, кому не довелось протиснуться в душную церквушку, стояли на улице под злющим зимним ветром и молча ждали судьбоносного события. После оглашения содержания того таинственного пакета, воспринимаемого с почти благоговейным ужасом, народ в недоумении разбрелся по избам, почесывая макушки и тихо перешептываясь, косясь на господ. Только через несколько дней они вполне осознали, что получили мифическую свободу. Все это вылилось в гулянья, крики и безумный хохот черни, которому не решались противиться хозяева, выжидательно затаившиеся у себя в кабинетах, разглагольствуя об апокалипсисе и несправедливости мироздания.

– Как же царь батюшка допустил… – был единодушный приговор реформе из уст губернских аристократов, редко бывавших в столице и тративших там время на что угодно кроме политических споров. Избегая водоворота противостояния славянофилов и западников, тянущегося уже не одно десятилетие.

В Санкт – Петербурге передовые дворяне, затаенно сочувствующие декабристам, приветствовали тех из них, кто сумел выжить в ссылке и возвращался теперь постаревшими, с искалеченной судьбой и вырубленными на корню надеждами. Образованные, тянущиеся к европейскому процветанию молодые люди ликовали, прославляли государя – освободителя, только не заметно это было в глубинке, где отстраненные разговоры приобретали устрашающую, реальную окраску. И не до смешанной с настороженностью радости становилось помещикам, рискующим утерять половину годового дохода и урезать себя в необузданных нуждах.

Кряхтя и охая, Федотов написал Тоне и вкупе с жалобами и страхами осведомился, как его здоровье в связи с… м-да. В ее положении следует особенно осторожничать… Не следует ей теперь приезжать, как она старается при всяком удобном случае, муж ведь вечно занят на службе… Так это теперь называется? Его темные делишки могут нанести вред его девочке. Хоть внучок скрасит его одинокую старость. При мысли о маленьком ребенке лицо Дениса Сергеевича оттаяло. Не прямой, а все же наследник. Не пропадет его дело. А если пропадет? «Что день грядущий нам готовит?» Федотов, в отличие от Крисницкого, ни минуты не тревожился из-за этого нового, а оттого опасного предприятия. Может быть, он попросту не обладал воображением, не думал о женщинах, мучающихся сутками в попытке произвести на свет новую жизнь. Гораздо больше его волновала отмена крепостного права. Обещали, что интересы дворян не будут задеты, так почему же страшно?

22

Если бы Крисницкий, встревоженный невеселыми прогнозами относительно Тони, не настаивал на визитах доктора, она отказалась бы от еженедельной пытки позволять чужому мужчине прикасаться к себе. После посещения, терзаясь собственной скованностью и вообще глупостью, ведь замужней женщине не пристало так вести себя, она бросалась наверх и находила спасение у образов. С недавних пор она стала подозрительно религиозной, и Крисницкий, под влиянием философии социализма и авторитетов Чернышевского и Белинского пытающийся отойти от религии, посмеивался над «забавой» супруги и часто промышлял тем, что выдумывал на этот счет разные шутки, озвучивая их при случае. Это уязвляло Тоню, но сдаваться она не собиралась. В ней проснулось упрямство.

Пока интересное состояние Тони не округлилось, она навещала рабочих Крисницкого и, невзирая на его скептицизм, помогала им. Она не пыталась, как иные студенты, проповедовать странные, пугающие необразованных людей идеи, а просто помогала словом и делом, так что быстро вошла в доверие. Она совещалась с ними и пыталась, без особенного успеха, донести их пожелания до мужа. Тот только хмурился и, объявляя, что пока он хозяин на своих предприятиях, рабочим нечего думать, что, заморочив голову его жене, они добьются тунеядства.

– Да нет же, Миша! – горячилась Тоня, жалостливо и обиженно поглядывая на мужа, становившегося во времена споров непроницаемым и по-новому неприятным. – Они лишь хотят жить не так тяжело! Они трудятся по одиннадцать часов в сутки, разве это правильно?

– Они хотят разорить меня, а ты их в этом поддерживаешь. Небось, несладко тебе придется без новых книг и платьев! Так что перестань играть в добрую барыньку. Если общество разделено на классы, это имеет смысл. И не нам пренебрегать этим. Хватит того, что я построил им бесплатную больницу.

Он никогда не кричал, но умел найти самую слабую сторону ее души, так что разговор тотчас замирал. Тоня до слез обижалась, убегала к себе, чувствуя, что сердце готово разорваться от стыда и несправедливости, смиренно сидела на корточках. И чаще всего первая приходила мириться, поскольку не могла перенести напряженной обстановки в доме. Это, как неубранная постель, раздражало ее эстетизм. Приближаясь к недовольному Крисницкому, Антонина сзади гладила его по волосам. Он охотно отвечал, оба примирительно улыбались. И времена этих примирений казались сладчайшими. Тоня не умела манипулировать обидой, укрощать, обрывать. Словом, искусством быть замужем она не овладела совсем.

Долго уговаривая мужа, лукавя и играя на его самомнении, Антонина добилась того, что он привел ее на одну из фабрик, которыми владел. Любопытство ее было удовлетворено, но с тех пор она не думала о муже как о благодетеле, а о государстве – как о справедливом университете с раз и навсегда отлаженной системой.

В огромном помещении с высоченным потолком одновременно трудились несколько сотен человек, худых нечистых подобий людей. Как заведенные, они выполняли однотипную работу, от которой свербело в голове и теле. Лучше было ни о чем не думать, и большинство трудящихся разучились уже это делать.

Тоня с Михаилом медленно продвигались меж рядов и дружественно улыбались. Некоторые рабочие благообразно тянули к хозяину руки, кое-кто пытался заговорить с ним. Но большинство стояли потупившись, исподлобья глядя на бар. Станки, производящие текстиль, трещали так громко, что Тоня не слышала почти ничего. Ее поразило то, что здесь, в этом неприятном помещении, было много детей. Разгоряченная атмосфера с испарением разных веществ не могла не сказаться на них – бледные лица с огромными глазами, под которыми залегли устрашающие круги. Хрупкие призрачные тела, высыпания на коже… далеко не все, что рассмотрела Тоня в то посещение. Что хуже – произвол помещиков, но близость со спасительной природой, близость, необходимая человеку для того, чтобы оставаться человеком или миграция в город, чтобы в поисках лучшей участи обрести сырые коморки в виде жилища, постоянную угрозу болезней, травмы от производства и малоприятный надзор мастеров?

– Это ты хотела увидеть? – тяжело и зло спросил Михаил у присмиревшей Тони, заметив ее реакцию.

Один мальчик во время снисхождения хозяев к низшим слоям засмотрелся на чистенькую барыню. Шанс встретить такую в трущобах, где ютилась семья его тетки, растущая с каждым годом, была призрачной, и он не обратил внимания, что станок с тканью продолжает двигаться. Его крошечная рука попала в мертвенно непоколебимые объятия, сталь вонзилась в пальцы, ломая их. Крик мальчика пересилил даже жужжание огромного павильона. Ребенка схватили несколько женщин, трудящихся неподалеку. Тоня, обомлев в первое мгновенье, бросилась на помощь.

Пока не явился доктор, она держала ребенка и успокаивала его, перебивая рыдания тихой песней. Ей, как и столпившимся вокруг женщинам, страшно было смотреть на искалеченную руку мальчика. Превозмогая отвращение и дикий страх, что мальчик останется инвалидом (что тогда станет с ним в этой безжалостной среде?), Тоня подняла кринолин и не без затруднения оторвала от нижней юбки продолжительную хлопковую полосу. Не робея больше перед дежурившей толпой, бездвижно стоящей на месте с выражением ужаса и скорби, не в силах заставить себя предпринять что-нибудь кроме посыла за врачом, она попыталась унять кровопотерю, обвязав ее вокруг пострадавшей кисти.

Безжалостность Крисницкого к не отлаженности сделала свое дело – дежуривший доктор прибыл довольно быстро, поохал над ребенком и заверил, что все не так страшно. Мальчик перестал плакать, с обожанием смотря на Тоню и пытаясь прикоснуться грязной щекой к ее платью, пока врач говорил:

– Он не скоро сможет вернуться к работе.

– Да о какой работе может идти речь? – вспыхнул Крисницкий, не без основания подумав, что Тоня в свете последних высказываний, происходящих от неуверенности, что он делает все верно, уже считает его черствым. – Сделайте все, что возможно, отвезите к лучшим хирургам, главное, чтобы он не остался калекой!

– Я не смогу возместить ущерб, – пролепетал Андрей, так звали мальчика.

Тоня в ярости процедила:

– Пусть хоть кто – нибудь попробует спросить с тебя. Что это вообще за правила? – обратилась она к мужу. – Покалеченные производством рабочие еще обязаны платить за утрату здоровья? – слова ее звучали как никогда желчно, но это не удивило Михаила.

Ей никто не ответил.

С замиранием сердца Тоня проводила ребенка до коляски и пообещала ему, что скоро навестит. Заметив, с какой просветлевшей благодарностью она одарила поцелуем его, растерянно стоящего сзади и корящего себя за бездействие, Крисницкий рассудил, что говорить отвлеченные и привлекательные своей независимостью от общественного мнения слова и наблюдать, непосредственно видя боль зависимых от тебя подчиненных – разное.

– Тоня, пойми, – оправдывался Михаил вечером. Ему самому было не по себе. – Я не деспот, я хочу, чтобы им было лучше, но это не так просто. Для того чтобы обеспечить им приличные условия для жизни и труда, необходимы огромные средства! Нигде в Европе это не практикуется.

– Миша, но это не значит, что мы не должны быть первопроходцами, – мягко гнула свое Тоня, расплываясь от нежности. А ведь она было поверила, что Михаил бессердечен! Крисницкому не хотелось разубеждать ее. Ведь только трагедия мальчика имела на него воздействие, да и то лишь потому, что он воочию наблюдал за ней. – Ты представь, что такое случится с нашим ребенком!

– Тоня, что ты такое говоришь?! – воскликнул он, расширяя глаза.

– Не свое, так не жалко? – колко отозвалась Тоня, не сводя с него переполненных скорбью и решимостью глаз.

– Мы обязательно позаботимся о судьбе этого ребенка, – заверил Михаил, примирительно вытираясь салфеткой.

– Женщины на фабрике сказали мне, что он сирота. Быть может, мы найдем для него хорошую семью? С твоими связями это не сложно.

– Почему нет? – Михаил был приятно удивлен направлением мысли жены. – Я всегда подозревал, что ты умница, Тоня.

– Да, – польщено протянула Тоня. – И, если он окажется в хорошей обеспеченной семье, ему не придется больше рисковать собой. Жаль только, что мы не можем сделать этого для всех. Но есть к чему стремиться, верно?

Крисницкий оказался перед непростым выбором – оставить жену в сладком мире надежд и планов или открыть, что всеобщее процветание невозможно. Ведь цена успеха одних – немощь и отчаяние других. Недолго поразмыслив, он не стал говорить этого. Не сказал он так же и того, что как черная тоска грызет его это знание, что не может он осчастливить всех обездоленных, находящихся под его крылом. И за его мощь они обязаны расплачиваться счастьем, а подчас здоровьем. Как тяжела участь знать, сколько человек мучается по твоей милости, но он ни на что не променяет ее. Потому что сладко, безумно сладко знать, насколько ты велик и как высоко взлетел.

То, с каким задором Антонина взялась за устройство судьбы мальчишки, навело Крисницкого на мысль, что она быстро вошла во вкус и останавливаться не будет. Это увлекло ее не меньше, чем художество. Вообще стоит позавидовать ей – сколько страсти в этой внешне сдержанной девушке, сколько планов и веры в совершение!

– Мне кажется, я любила тебя до знакомства, – сказала Тоня, разморенная приливом доброты и пониманием, что за резкостью Михаил прячет подчас слабость и нежелание признать, что правда не на его стороне. – Ты идеально подпал на пустое место моей души.

– Так я для тебя пустое место, – пошутил Михаил.

Тоня улыбнулась, по привычке обнажая слитые зубы. Клыки выдавались вперед, но Крисницкому это нравилось. Ему нравилось, как она улыбается – открыто, дерзко, совсем не так, как обычно держится.

– А маленького, кажется, обожала до беременности. Я сплю и вижу, как он или она появляется на свет, растет, смеется… – и добавила, подумав. – Только не хочу я, чтобы мой ребенок увидел то, что мы видели сегодня.

– Для того, чтобы избежать растления средой и крушения взглядов, надо посадить его на цепь и отгородить от мира. Или переделать мир, что невозможно. Смена режима несет страшные перспективы.

– Однако ты веришь социалистам…

– Только тем, кто ратует за постепенный прогресс. Хотя в России это вряд ли пройдет – слишком мы отличаемся от разумных предсказуемых европейцев.

23

Когда беременность ее находилась на исходе, Тоня получила дурные известия от Надежды Алексеевны. Палаша сбежала от мужа, который бил ее, и пряталась в барском доме. Тоня упросила Михаила, к которому питала искреннее уважение как к истинному главе семьи, поехать туда и приструнить мужа подруги. Она понимала, что у Дениса Семеновича попросту не хватит запала на это. Крисницкий, узнав о том, что он ходит по деревне и угрожает, что доберется до Палаши, не стал возражать и с сознанием собственного долга отправился в путь. Разыскав забулдыгу Матвея, он пытался вразумить его и даже мирить с женой, но, разобравшись, как истинно обстоят дела в их семье, не удержался от того, чтобы всыпать ему, да так, что тот, очнувшись, не досчитался нескольких зубов. Михаил был несказанно доволен собственной удалью и отвагой, заслужив уважение крестьян, поначалу враждебно относившихся к нему, одобрение тюфяка – Федотова и благодарность Тони.

– Ну чего ты ревешь? – с непониманием и почти раздражением вопрошал Крисницкий, обращаясь к Палаше.

– Без мужа боязно, тяжко… Засмеють, – отзывалась конопатая Палаша, продолжая реветь.

– Дура, да живи ты себе вольно, он к тебе после всего и сунуться побоится.

– Не гоже, не по-людски с мужем разлучаться! Да поди, постылая буду, ой, не хочу!

– Ну возвращайся! – потерял терпение Крисницкий. – И зароют тебя скоро.

Перед самыми родами Тоня узнала, что Палаша насмерть забита мужем в их избе.

24

Предрождественским утром Крисницкий проснулся с непередаваемым желанием смеяться. Прямо после пробуждения, а, быть может, до, его одолела не отпускающая мысль. Заключалась она в том, что Тоня является настоящей социалисткой, хоть и не понимает этого, поддаваясь распространенному предубеждению, зароненному церковью, что социалисты – зло, а Карл Маркс обедает с Сатаной. Навязчивое желание капиталистов, заключивших крупную сделку с институтом церкви подобно сделке с Дьяволом, оставить свое положение нерушимым на вершине управления ресурсами и судьбами, было вполне логично и понятно. Но вот то, что алчные религиозники настолько свыклись с положением откормленного пса при злом хозяине, забывая свое истинное предназначение, доставляло Крисницкому, презрительно взирающему на их фокусы, небывалое удовольствие. Михаил имел право считать лицемерами тех, кто отказывался признаваться в собственной двуличности и не следовал собственным предписаниям. То, что церковь отринула свои первоначальные идеи всеобщего равенства ради служения государству и получения от него наиболее жирных кусков и пребывания запугивающим элементом, фильтрующим и подавляющим невыгодные настроения, было для Михаила по-настоящему нелепо. Ведь социализм, размышлял Михаил, барабаня пальцами по атласной обшивке простыней, хотел того же, что в свое время Христос, и чисто логически было нелепо попам отрицать и бояться его. В то же время Тоня, своей кристальной внутренней чистотой и интуицией воспринимая христианство истинное, изначальное, а не то, в которое его превратили лишние обряды и поборы, действовала именно по шаблонам, зароненным социалистами, помогая служащим фабрик и ратуя за прогресс и благоустройство.

Сам же Михаил Семенович, как ни симпатизировал социалистам, считая их достойными, не спешил расставаться с капиталом. Он не испытывал ни малейшего неудобства оттого, что образ мыслей и жизни его не сочетался. Идеи идеями, а в жизни все сливается и перемешивается настолько, что лишь надежный тыл имеет значение. Благосостояние было важнее хлипких идей, высказываемых мечтателями. В душе он восхищался социалистами, всерьез не воспринимал их, но и не пытаясь сделать их идиотами.

Странно, что лихорадкой коммунизма занемогли в большинстве своем дети обеспеченных, зачастую богатых родителей, которые ни в чем не знали отказа. Дети идеальной стерильной жизни. Видно, не хватало им штормящего ветра. Тем не менее Крисницкий втайне уважительно относился к ним, ведь у них был и иной выбор – весь путь плыть по течению на лаврах знатности, вкушать экзотические плоды и восседать на парчовых диванчиках, слушая оперных див. Был выбор всю жизнь думать лишь о себе, чем все всегда и пользуются.

Госпожа Крисницкая испытывала мучительное чувство недосказанности оттого, что муж ее – воплощение капитализма и при этом хвалит социализм за здравость. В последнее время они часто спорили о честности такого подхода, и споры эти выливались в долгие мучительные ссоры, когда и пойти на попятную не позволяли убеждения и чувство собственного достоинства, а враждовать не хотелось. У Тони обида была сильнее желания обнять. Крисницкий же не позволял женщине сесть себе на шею.

Она ощущала вполне понятный дискомфорт. Михаил Семенович же считал это блажью и попустительством пропаганды морали и принципов.

Он отчасти ошибался. Тоня против принципов увлеклась социалистическими идеями, и все же отдавала себе отчет в направленности своих взглядов, но стыдилась этого, находя их справедливыми и привлекательными. Хоть и стала истинной социалисткой, не понимая этого.

Истинные социалисты ведь наиболее добрые и моральные, не испытывающие внутреннего удовлетворения религией верующие. Не замутненные обрядовой тупостью, пропагандой существенно обрезанной, вывернутой идеологии. Не эгоистичные, испытывающие самоуважение от принадлежности к огромному зомбированному классу.

– Моя жена – набожная социалистка, – сказал он вслух для пущего эффекта комичности.

25

С четырех часов утра погожим июньским днем 1962 года дом Крисницких был поднят на ноги. Проснувшись среди ночи от непонятного толчка и по опыту определив, что это предвестник скорых родов, Антонина с трудом поднялась с постели, прорвалась в комнату мужа и, разбудив, привела его в крайнее возбуждение. Она бы посмеялась над тем, как он мечется по дому и зовет слуг, отсылая их к дюжине знакомых врачей, но скрутившая ее дурнота была сильнее. Словно в ознобе, она позволила заботливой горничной, заспанной и неприбранной, завернувшейся в павлопосадский платок, отвести себя в спальню и с безразличием наблюдала, как та суетится вокруг нее, накрывая одеялом и обтирая горящий лоб.

На первый план вышла теперь боль, даже не страх. Тоня отчетливо помнила, сколько вытерпела в первый раз, производя на свет Алину, мирно посапывающую сейчас в своей колыбели, и не спешила обнадеживать и проговаривать про себя слова утешения. Это кончится не скоро. Неужели каждый раз она будет чувствовать подобное? Тоня уже начинала думать, что матери шестерых детей в знакомых семьях – героини, хотя раньше это казалось обыденным явлением. И что не так уж хорошо иметь большую семью, да еще и оказаться в положении так скоро после первого разрешения. Тоня, наконец, до конца осознала, что хотела сказать Марианна, твердя о муках и женской участи.

Крисницкий, бледный, взъерошенный, взбунтовался, когда прибывший через час доктор выдворил его из спальни роженицы. Михаил потерянно скитался по опустевшим комнатам, ведь вся прислуга собралась в гостиной, а кто-то постоянно бегал по лестнице то с тазом горячей воды, то с чистым бельем. Сверху все навязчивее начали доноситься стоны. Чтобы не слышать их, Михаил заткнул уши.

– Барин, – обратилась к нему горничная, – вы бы вышли на улицу, это долго будет продолжаться.

Крисницкий смотрел на нее, словно не видя, и сбито дышал. Горничная пожала плечами и отошла.

Как это могло получиться? Только недавно они сыграли свадьбу, а теперь уже он будет отцом двоих детей… Конечно, это все естественно, но так ему жаль Тоню. Она же совсем ребенок, ей нет девятнадцати лет! Каково ей, бедняжке, теперь, и он из-за этих идиотских правил не может даже быть рядом! Вздор, почему нет?! Разве он не ее муж? Ведь именно он несет ответственность за то, в каком она состоянии.

– Что вы столпились здесь? – прикрикнул он на слуг. – Останьтесь те, кто на самом деле нужен, а остальные идите спать или работать.

Слуги, предвкушая упоительный день господской разобщенности и возможности вдоволь почесать языком, ничего не делая, вяло разбрелись по обязанностям.

– Ничего, Миша, все образуется, – Федотов, возникший невесть откуда (должно быть, сидел под дверью спальни и втихаря утирал слезы), тронул зятя за плечо и присел рядом.

– Есть ли в доме водка? – спросил он, помедлив.

– Рано. Когда разродится.

– Долго ждать придется. С Алиночкой как долго провозились.

Крисницкий, как виноватый, спрятал глаза и уткнулся ртом в рукав.

Ему вспомнилось рождение первой дочери. Это происходило в течении тринадцати часов, они с Федотовым и Надеждой Алексеевной уже отчаялись и сидели рядом, молча отдаваясь тяжелым мыслям. Вернее, никаких мыслей в голове не осталось, лишь пульсирующий отравляющий кровь страх и мучительное ожидание. Михаил до сих пор помнил, сколько цветков насчитал тогда на обоях в столовой. Хоть бы хоть что-то случилось, невозможно так сидеть на месте!

– Пойду умоюсь, все равно от этого сидения никакого толку, – прокряхтел Федотов, кивнул пустоте и вышел.

Крисницкий вяло отправился на службу, весь день был рассеян и невежлив. И только ощущение сладкого предвкушения и какого-то унижения не покидали его.

Неужели близость с женщиной непременно должна заканчиваться для нее подобным? Есть ведь способы… Марианна знала их. Крисницкий порозовел, как мальчик. Существование в пуританской среде наложило на него свой отпечаток. Они не обсуждали это. Обычно люди, состоящие в любовной связи, надеялись на лучший исход и при неблагоприятном обороте отправляли незаконнорожденных отпрысков в деревню или платили обедневшим родственникам, чтобы те взяли их на воспитание. Да с самой Тоней, похоже, произошло то же самое. Михаил никогда не спрашивал Федотова о том, кем на самом деле он является Тоне, ему достаточно было одобрения Лиговского и приданого, но интересно все же.

Утром следующего дня выбившимся из сил домочадцам пришло облегчение. Вышедший из спальни Тони доктор, проведя ладонями по закрывающимся глазам, с сочувствием посмотрел на вскочивших в нетерпении Крисницкого и Федотова и поздравил с рождением мальчика.

Крисницкий ощутил что-то похожее на благодарность и безотчетную гордость, но через груз, свалившийся с плеч, подумал, что теперь жена будет уделять ему еще меньше внимания. После рождения дочери львиная доля ее не выплеснувшейся нежности, которая раньше в обилии накрывала его одного, иногда перепадая Федотову, Палаше и Надежде Алексеевне, обратилась на Алиночку. Михаилу совестно было признаться, что он ревнует жену к собственному ребенку. Некоторая враждебность по отношению к дочери подбадривалась еще и тем, что он, как и большинство мужчин, не видел в ней человека, умное мыслящее существо, которое можно пичкать своими взглядами на жизнь и гордо демонстрировать друзьям. А теперь еще и этот мальчик… Много времени пройдет, прежде чем он научится понимать что-то. А до того терпеть ему возгласы вроде: «Наш мальчик съел две ложечки каши вместо одной!» Какая вообще может быть разница, сколько ложек проглотил ребенок?

– Доктор, а как чувствует себя Тоня? – спохватился Федотов, отойдя от первой радости.

Врач нахмурился, и это черной тенью затмило разбросанные мысли Крисницкого. Он и подумать не мог, что что-то было не так. Это ведь невозможно.

– Мы опасаемся родильной горячки, слишком сложно прошел процесс. Ох уж мне эти изнеженные аристократки. Никакой физической нагрузки, это пагубно сказывается на состоянии организма. Ваша Тоня, похоже, всю беременность просидела у холста, – ответил он тихо. – В любом случае все решит время, а вам лучше отдохнуть. На вас смотреть страшно.

– Могу я хотя бы увидеть ее?! – сорвался на крик Крисницкий.

Врач повернулся к нему, словно не понимая, зачем спрашивать. Ах, да, он же запретил…

– Нельзя только до рождения маленького. Не подобает мужчинам… Теперь вы, конечно, можете зайти.

В три прыжка Крисницкий добрался до последней ступени и с сдавливающимся каждым шагом сердцем вошел в комнату, не постучавшись. Ему представилась обыденная мирная картина – Тоня лежала в окружении столпа подушек, обтянутых белой тканью. Только вокруг толпилисьслужанки, оттирая что-то с пола, унося принадлежности; только непривычно изнеможенное лицо, всегда такое ясное и кроткое, смотрело на него с надтреснутой жаждой, словно у нее отняли надежду.

Крисницкий, быстро подавшись вперед, попытался приподнять ее, чтобы прижать к себе, но она вскрикнула и бессильно повалилась обратно в спасительную тишь пылающих не меньше тела подушек.

– Тоня, – было все, что он смог вымолвить.

Опустив голову и ожидая ответных слов, он почувствовал, как ком подполз к горлу и колет его, не желая проливаться. Михаил знал, что не способен плакать перед женой, созерцая, как из ее тела уходит жизнь.

– Миша, – ласково произнесла Тоня, поглаживая его непокорные волосы, к которым давно уже не прикасалась щетка. Сквозь туман спутанных видений, чувствуя, как вместе с непрекращающимся кровянистым гноем ее оставляет и способность здраво мыслить, она разглядела, что он давно небрит. – Скоро это пройдет, не расстраивайся.

Крисницкий поднял на нее испуганные глаза. Ну, конечно. Это скоро пойдет! Только куда делся этот шарлатан?! Разве не должен он быть сейчас рядом с пациенткой? Что это вообще за…

– Тоня, прости меня.

– За что? – с тихим смешком спросила Тоня, приподняв плечи.

– За все. Я так тебя мучил.

Крисницкому вспомнились их ссоры из-за пустяков, беспричинная ревность, его невозможность выдержать периода, пока жена не способна отвечать на ласки и посещение заведений, о которых теперь ему и вспомнить противно… На фоне всего этого Тоня казалась ангелом. Он забыл о ее обидчивости и замкнутости, когда единственный повод разрешить конфликт – рассказать о своих чувствах. Нет, Крисницкий не помнил теперь ничего плохого. Весь горизонт мыслей занимали теперь только две – что он мучительно любит жену и как переживет, если ее не станет. Нет, невозможно, этого просто не может случиться! Зачем он вообще думает о подобном? Что ему делать? Он просто сядет на крыльце и недвижно будет сидеть там, пока его не унесут… Он не сможет ничего делать, ничего!

– Будет тебе, Миша. Ты был лучшим мужем. Ни на минуту я не представила на твоем месте другого.

– Ты хочешь сказать, что ни минуты не пожалела о том, что связала свою судьбу со мной?

– Бог мой, конечно, жалела! – слабо улыбнулась Тоня. – Иначе не бывает. Но я и представить не могла своим мужем кого-нибудь другого.

Тоня, если и догадывалась о шалостях Крисницкого, молчала, довольствуясь его искренними выражениями преданности, сносила все, не позволяя себе даже вдаваться в подробности и представлять, что было бы, захоти она устроить скандал. В то же время часто она дерзила ему, как маленькая, обижалась, если он критиковал ее творчество и не разговаривала из-за пустяка. Один раз они повздорили из-за цвета его сюртука. Но одного движения с его стороны достаточно было, чтобы она села к нему на колени, и, счастливо улыбаясь, принялась поведывать о том, что возникло в ее голове минуту назад.

Очищенный, переполненный благодарностью, Михаил вышел из комнаты и, спустившись вниз, крепко обнял Федотова, откупоривающего бутылку старинного вина.

– Борисом назовите в честь моего деда! – воскликнул он.

Крисницкий ничего не ответил на это, сел в кресло, вытянув ноги, и заснул.

Тоня, находясь во власти агонии и чувствуя, как все ее тело плавится от боли, пыталась отодвинуть пропасть. Она жалела, что остается в уме, пусть и огнедышащем, и тягучем от жара, не желающего спадать. Как, должно быть, приятно отходить, испытывая только головокружение от лекарств, что заставил тебя проглотить доктор! Тоня уже не испытывала страха перед кончиной, воспринимала ее как данность, способную закончить боль. Но оставлять детей и мужа ей не хотелось. Сквозь бред и опаляющие спазмы она думала, что расстаться с ними будет жаль. Каково будет Алиночке без матери? Это она знала не понаслышке.

Впервые ощутив в ослабевших объятиях попискивающий и разворачивающийся в разные стороны комочек, Тоня испытала бурю чувств. Восторг, нежность, настороженность, благодарность, светлую печаль, надежду… Неизрасходованный запас нежности в Тоне теперь нашел свое применение. Крисницкому он, похоже, не был очень уж нужен. Разве только во времена проблем.

– Какая же она премиленькая, хоть и сморщенная, – как и все матери, Тоня льстила красоте ребенка, говоря и глядя на улыбающееся лицо помолодевшей вместе с тем, как опасность жизни ее любимицы миновала Надежды Алексеевны. – А где же Миша?

– Сидит под дверью. Его, кажется, до сих пор бьет дрожь. Но он не желает показывать этого, делая вид, что простудился, – свысока улыбнулась Надежда.

На рассвете следующего дня Тоня умерла. До домашних не сразу дошел смысл слов доктора, когда он (не тот уже, что принимал сына), смущенный и находящийся в отвратительном расположении духа, сообщил им это. Ему не впервой было видеть отчаяние, скорбь, печаль или скрываемое за унынием облегчение, но привыкнуть к сообщению страшных вестей он не мог, жалостливо созерцая неподдельное горе.

Федотов тихо плакал на том же месте, где его настигло известие, не опасаясь глаз. Крисницкий же, как в тумане, не понимая разумом и твердя: «Нет, нет, неправда», вскочил с места, побежал в открытую дверь, чуть не упал по пути и, запершись, неподвижно лежал на полу, не плача, не ропща. Казалось, всю душу из него вытянула ее смерть. Поминутно он возвращаясь мыслями к последнему разговору с женой и мог поверить, что это было действительно в последний раз. Казалось, вот сейчас, сию минуту, ее легкая поступь разбудит величественный сон дома, умелые руки возьмутся за кисть, а понимающие глаза, в которых скрыто больше, чем казалось с первого взгляда, осмотрят его и найдут путь ослабить гнет мыслей.

– Родильная горячка, – бессильно шептал в это время Денис Сергеевич, чтобы хоть каким-то действием не дать сползти сознанию на нижнюю ступень отчаяния, – ведь чаще случается у тех, кто первый раз производит на свет дитя…

Через некоторое время Крисницкий опомнился и, не выходя из забытья, медленно направился в спальню, ставшую последним приютом Тони. Долго он сидел возле бездыханного бледного призрака той, что несколько дней назад существовала, а теперь осталась на земле лишь воспоминанием. Опустив голову и чувствуя, как бездна в душе становится невыносимо огромной, он думал о несправедливости жизни. Об этой теме он часто размышлял сам с собой, но сегодня она перестала быть отвлеченной. Он был убежден, что угнетенные сами виноваты в том, что позволяют доводить себя до нищеты, и признавал, что не следует помогать бедности, поскольку неимущие ничего не делают для улучшения своих условий, прозябая в варварстве и бездействии. Но Тоня была другой, и он невольно восхищался ее милосердием, пусть и думал, что она заблуждается.

26

Очередным беспросветным, несмотря на июнь, утром потерянная семья собралась за столом. Приехавшая сразу после получения письма с трагичным известием Надежда Алексеевна бессловесно утирала глаза платочком. Крисницкий угрюмо сидел, уставившись в одну точку.

– Я думал – успеется еще налюбиться, и счастья хлебнуть, и пожить. Тоня подождет… и просчитался, – бросил он повисшую в давящей тишине фразу, сам не зная, кому именно адресует ее.

– Затем жизнь и нужна, чтобы ценить каждое мгновение, довольствоваться минутой и грезить о большем, – невесело отозвался Федотов. – Не могли же вы забросить дела и терять прибыль! Не того вы склада человек.

За затворенными дверями послышался плач ребенка. Крисницкий, опомнившись, поднял голову и рассеянно прислушался.

– Ну, что там? – в конце концов крикнул он.

В столовую забежала перепуганная няня старшей дочери, молодая девушка из обедневшей дворянской семьи. Ее приглядела Тоня во время одного из посещений фабрик, где та тщетно искала работу. На руках девушки отчаянной истерикой заливалась Алина. Она из темно – розовой, какой была вчера, сделалась багровой.

– Алиночка все плачет, – всхлипнула Надежда Алексеевна. Ничьих рук, кроме материнских, не признает.

– Придется привыкать, – бесцветно констатировал Федотов.

Глаза его опухли от плача, но он, хоть и подергивая ртом в готовности каждую подходящую минуту разразиться новыми слезами, в чем находил безмолвную поддержку Надежды, держался.

Закончили день Крисницкий и Федотов за бутылкой. Оба были достаточно уже навеселе, поэтому отчаянно сентиментальничали и видели свое положение не таким пропащим, как всего час назад.

– Хорошо еще, что от Тонечки детки остались. Не пережить было бы, если бы она ничего не создала, бесследно уйдя, – прошептал Федотов, забивая голос только что опрокинутого бокала сигарой.

– Она не ушла бесследно, – тяжело ответил Крисницкий, понижая голос почти до хрипа. – Люди не стираются окончательно с лица земли, пока есть кто-то, кто помнит их. Это не мои слова, но точно описывает то, что я хочу выразить. Впервые со мной такое – хочется говорить без умолку, а нечего, все выжжено… И знать бы еще, что поймете…

– Уж попытаюсь… Теперь, если вас действительно терзает то, что вы мало времени отводили семье, вы можете отойти от дел и передать все управляющим, занимаясь воспитанием детей. Двое – не шутка, а спихнуть все на нянь и гувернанток я бы не посоветовал… Слишком много размолвок между отцами и детьми в наше время.

«Да что он мелет? – в ужасе уставился на тестя Крисницкий. – Чтобы мужчина занимался домом? Совсем тронулся».

– И толстеть, как иные? – отшутился он, не желая в такое время ввязываться в ссору. – Избавьте. Никогда не понимал, как высокородные графия живут бездельем. И потом, сейчас время слишком неспокойное, чтобы все бросить и уйти в тень, предоставив остальным разгребать все.

Сам того не понимая, он озвучивал то, что думал Федотов. Тому стало противно, как будто его уличили в чем-то нелицеприятном.

– Тут вы не правы, – попытался возразить Федотов, вытягиваясь в кресле. – Управление имениями – тяжелая обязанность, требующая смекалки. А сколько женщины отдают воспитанию детей?

– Вам ли не знать, что сегодня легко отдать все в руки управленцам и спокойно смотреть, как они грабят вас. Все больше дворян подвержены великой русской напасти – лени. Что до женщин, они, кажется, больше озабочены фасоном своих шляпок, чем детьми.

Потеря Тони не мешала Михаилу нелестно отзываться о дворянках. Она стояла особняком ото всех. Возможно, были и другие Тони, но лично он их не знал, поэтому говорил вполне искренне, хоть и не без чувства, что снова гипертрофирует. Тоня часто говорила: «У всех по-разному». А он все только опошляет и чешет всех под одну гребенку. По крайней мере, в разговорах. Вне их он вообще не размышляет на такие темы. Мнения и отзывы о высшем свете в последнее время складывались в нем сами по себе, без логических усилий.

Лицо Федотова осунулось и выглядело жалко, думалось Крисницкому, с этой непонятного рода бородкой, поникшими усами, измазанными вином, ртом как скоба… Почему все вокруг утратило свежесть и яркость?

27

– Как она вообще попала под ваше крыло? Она ваша внебрачная дочь? А по вам и не скажешь, что вы шалили в молодые годы, – Крисницкий попытался сбито усмехнуться, но вышло похоже на всхлип.

Больше он не пытался иронизировать. Голова его затуманилась, и он благословлял это блаженное чувство. Приступы рыдания поминутно находили на него, пока он был трезв. Стоило забыться, отойти от печальной реальности, становилось легче. Он мог даже улыбаться. И потом, как набат, ударяла мысль: «А ведь Тоня…» И все повторялось как в ту минуту, когда он впервые понял, чего лишился вместе с женой. Отчего только теперь она начала играть такое значение?! Да, раньше он порой был ослеплен ей, но как-то не до конца, всегда в его думах оставалось место чему-то еще. Быть может, он просто слишком эгоистичен и сейчас разрывается не потому, что Тоня ушла, а потому, что он не знает, как жить без нее и что делать. «Так ведь вся скорбь о родных к этому и сводится», – словно обрубила его тяжелая острая мысль. А еще навязывают сказочку о любви… Разве что о любви к себе и страхе беспросветного одиночества. И вдруг Крисницкий решил, что не сможет без нее.

– А вы что, не знаете? – непритворно, как показалось Крисницкому, перед глазами которого плясали уже искорки, а голова тяжелела, попутно наливая податливое тело подогретым чугуном, пропел Федотов, опуская сигару на кафтан и не замечая, как та прожигает дорогую ткань.

– Как я мог это знать, если вы со мной почти не разговаривали, – съязвил Крисницкий.

– А… Ну да, видно, не хотел Тонечку компрометировать перед женитьбой. Неужели вам в благородном вашем свете, что вы так обожаете, не напели? Там же знают даже то, чего сами люди про себя не подозревают. Хотя, как я как-то сказал Тоне, никто истинно не знает ничего наверняка, бродят лишь какие-то полусумасшедшие сплетни.

– Я не люблю сплетен и уж тем более не рыскал бы намеренно, – ответил Михаил.

В обычное время он непременно почувствовал бы укол обиды. Но обыденными обстоятельства этих дней невозможно было вообразить.

– Не была Тоня моей родной дочерью, но любил я ее именно отческой любовью. Никого дороже у меня не было за всю жизнь.

Крисницкий был заинтригован, и Федотов со вздохом и тайной радостью приготовился поведать свою непростую историю в лучших традициях повестей Тургенева. Крисницкий, когда позволял себе задуматься о фигуре Федотова, что случалось нечасто, почему-то отождествлял его именно с тайно любимым своим писателем. Он читал всю необычайно развернувшуюся именно теперь русскую словесность, но Иван Сергеевич стоял особняком ото всех прочих и плыл поэтому на недосягаемой для всех прочих высоте. Все были они, а Тургенев существовал сам по себе в эфемерном пространстве как величайших художник, прежде всего художник с дивным чувством прекрасного. И эти мысли ему внушила Тоня… Опять, всегда, постоянно Тоня, Тоня, Тоня.

– Вы были любовником ее матери? – высказал Крисницкий давно пришедшую на ум догадку, по привычке, если слышал что-то щекотливое, сужая глаза.

В обычное время Федотов оскорбился бы, но сейчас тихо хмыкнул и постучал белоснежными пальцами по лакированной крышке небольшого столика.

Михаил типично мужским движением оперся приподнятым телом на локти о тот же самый стол и с интересом остановил горящий неуемный взгляд на собеседнике, чьи стушеванные очертания скрывали пробивающуюся уже лысину, скорбные морщины и придавали фигуре Дениса Сергеевича значимость и даже загадочность. Сейчас он казался не комичным даже, а глубоко несчастным. И это вместе с сочувствием вызывало боль, что и сам Михаил способен теперь превратиться в опустившегося представителя привилегированного класса господ – землевладельцев. «Неужели никому не избежать этого? С годами мы утрачиваем способность беспричинно радоваться, стихийно любить… И многое еще утрачиваем. И чахнем лишь над златом и собственной значимостью».

Федотов, покашляв для приличия, начал свою исповедь, историю, что терзала его многие годы. Порой он и рад был бы поделиться ей с ближним, но то святое, что накрывало его при воспоминаниях о единственной любви, не подпускало к себе. Порой он приходил к Надежде Алексеевне, но она говорила что-то не то, что-то приземленное, пошлое, недостойное, или смотрела как-то не так, или занималась другим делом, не обращая на его многозначительный вид должного внимания. Все это оскорбляло Федотова и надолго отнимало охоту откровенничать. Прячась в своем спасительном кабинете, он вновь и вновь вдавался в святые, ставшие основой существования воспоминания. Денис думал, что после исповеди Крисницкому они станут ближе… И ошибся.

– История моей жизни, конечно же, началась задолго до встречи с ней. Конечно, она началась задолго до того, как я вообще оказался способен на то, чтобы понять, что же это, в самом деле – жизнь. Огромная, опасная, полная миллионов граней, возможностей и путей взаимодействия людей между собой, пугающая, но нет ее прекрасней, а смерть – плохая ей замена, поскольку не дает ничего, кроме покоя. Но иногда он желанней всего… Так я размышлял, прощаясь с единственной женщиной, способной успокоить меня и одарить желанным благоденствием. Сознание счастья приходит тогда, когда его уже нет и в помине.

Но я не желаю сегодня распространяться на тему моего взросления или того, как я пришел к пониманию, что все в мире отнюдь не просто, проще говоря, о моих весьма скромных философских исканиях. Нет, об этом я вам расскажу, непременно расскажу когда-нибудь во время семейного визита в мое имение с подросшими детьми. Тогда и вы, возможно, постареете. Не физически, нет, вы прекрасно держитесь и смотритесь для своего не юного возраста, что достойно похвалы. Но гораздо более страшна старость душевная, когда ничего уже не смыслишь и не жаждешь, нет той неутомимости, лютости помыслов, если хотите, которая отличает молодых. Возможно, в какой-то мере, если рассказ мой будет не слишком размыт и академичен, вы поймете, что руководило мной и руководит до сих пор… Но довольно глупой болтовни, иначе вы заклюете носом прямо на вашем шикарном персидском ковре.

Семья Стасовых поначалу относилась к числу уважаемых, но не слишком достаточных дворян, что не редкость и в наше время, а уж тем более не было редкостью в ту пору. Они, как водится, всеми силами пытались закрыть для посторонних глаз свое отнюдь не блестящее положение, оскорблялись, если речь заходила о деньгах, и старались по мере возможности устраивать вечера, на которых с достоинством и скрытым страхом демонстрировали, что все не так еще жалко, как об этом, вероятно, толкуют.

Увы, главным оружием в достижении ими целей вернуть блестящее положение стала младшая дочь – Анна. Как ни обыденно это звучит, это правда. С малых лет они воспитывали ее с мыслью, что нет ее на свете прелестней и что должна маленькая Аня сделать самую блестящую партию, тем самым вернув семейству своему былое величие. Потом-то я понял, какую роль это играло в становлении ее отнюдь не простого характера.

В 1839 году мне сравнялось двадцать три года, и я недавно выбрался из кадетского корпуса первого класса, в чем мне помогла семья Стасовых благодаря меркнущим связям с власть имущими. К сожалению, безынициативность и болезнь отца быстро избавили их от этих полезных соприкосновений, но в отрочестве я еще застал их сравнительно обеспеченными. Почуяв, наконец, свободный пьянящий воздух Петербурга, отправился туда в тайной надежде познать настоящие чувства, обрести прекрасных друзей, продвинуться по службе, словом, пожить ярко, самобытно, совершить то, чего никто не додумался совершить до меня и на лаврах почестей и блаженства протянуть счастливо отведенный мне срок. Первым делом моим по приезде в столицу стояло навестить дальних родственников моей семьи Стасовых, чтобы облобызать как следует ручки алчного ворчуна Александра, который уже не был хорош собой, хотя и не так испит, как год спустя, когда я посватался к его старшей дочери. Мне предстояло выразить почтение человеку, единственной заслугой которого были его дети… Жена его, уже безразличная ко всему, единственное утешение находила в помыкании прислугой и многозначительном каждодневном обсуждении соседей.

Когда от матери я наслушался про подноготную их семейки, убежден был, еще ни разу не видев Янину, старшую дочь, повзрослевшей, что она заносчива и несдержанна. А папаша только забавляется ее манерой высказывать все в открытую и резко обрывать мать, попрекая ее в отсутствии чуткости и стремлении познавать окружающих, а не иронизировать над их слабыми сторонами. Когда я подростком наведывался в их гостеприимный, но отчего-то казавшийся мне неприятным (вероятно, в силу царившей в нем атмосферы) дом, я через мысли о военных походах и небезобидных мальчишеских шалостях недоумевал, что такое бормочет эта девочка. С горящими глазами Янина декламировала Пушкина и распиналась, несмотря на явное свое недоумение на родителей, перед семьей, которая мало интересовалась ходом мыслей дочери, о свободе, выборе и прочих не занимавших меня тогда вещах. Теперь-то, через призму стольких лет я понимаю, что она рвалась на свет из того мрака, где обитала по не зависящим от нее обстоятельствам. Но тогда мне всего лишь было скучно и, пожалуй, жаль ее, поскольку в нашей мужской, как мы ее считали, среде юных военных к женщинам не принято было относиться всерьез. Они предназначались для украшения жизни, а, впрочем, я не задумывался над этим.

Но в тот визит я был приятно удивлен не только произошедшими с убранством дома переменами, ибо он стал менее неряшлив, но и тем, чем стала Анна. Возможно, теперь я не помню все в столь тонких подробностях, как тогда, порой мне даже кажется, то время в моем сознании обрастает какими-то новыми деталями, не имеющими отношения к действительности, но общий ход событий и чувств я попытаюсь восстановить.

Мать почтенного семейства одна встретила меня в гостиной и пролепетала что-то о том, что рада меня видеть и подобные глупые банальности, которые говорит любая хозяйка любому, исключая самого неприятного, гостю. Я не поверил этой иссушенной женщине, хоть и был в ту пору чрезвычайно глуп, горяч и вместе с тем самонадеян, пусть и прятал все это под личиной искушенности, которая кажется теперь так смешна. Бывалым я не пытался быть, но до наивности не скатывался, поэтому понял, что Мария Матвеевна недовольна, что я не предупредил о визите заранее. Тогда, представ в их гостиной с полинялыми обоями, я потускнел сразу, поскольку в глубине души был убежден, что мне везде теперь будут рады, я ведь так молод и свободен, а жизнь зовет меня!

Отговорившись парой фраз, хозяйка замерла словно и ушла в тень, предоставив Янине улаживать все с нежданным гостем.

– Я не успел уведомить вас о намерении прибыть, но послал письмо вашему батюшке о том, что вскорости намерен приехать в Петербург и желал бы наведаться, – обронил я после заминки в разговоре, чтобы хоть как-то оправдаться.

Положение мое тут же показалось мне нелепым, я уже готов был согласиться, что глупо было по прошествии нескольких лет ждать радушного приема. Мне казалось, я чувствую неодобрение обеих, так безразлично они роняли на меня взгляды светлых аристократичных глаз. Наконец, Мария поднялась, и, явно тяготясь моим обществом, скрылась под пустяковым предлогом.

– Да, я понимаю, не оправдывайтесь, – сказала Янина Александровна, а мне досадно стало, поскольку я понял, что действительно моя речь выглядит как оправдание. И в то же время был уязвлен, что она высказала это вслух, никак не замариновав и не обличив в приличную форму иносказания, как это делали все всегда, желая уколоть. – Моя неучтивость, как вы изволили заметить, вызвана лишь обидой на то, что вы раз за разом наблюдаете разложение нашего семейства.

– Что же произошло? – чувствуя поднимающуюся из души мертвым комом тревогу, проронил я, заранее почувствовав угрызения совести, поскольку распространял про них нелицеприятные сведения в кругу знакомых.

– Мы идем на дно.

– Как? – опешил я.

– Обыкновенно, – грустно улыбнулась она. – Мать больна, без нее все распадется окончательно. Тяжко думать об этом.

Я сбился, промямлил что-то… Меня не учили, как отзываться на подобную откровенность, как проявлять радушие. Обычно хватало ничего не значащих комплиментов, которые забудутся на следующий день. Я вел себя как олух в тот день, и мне непонятно, почему Янина не отторгла меня, когда совсем скоро я полюбил ее, тронутый ее пылом в спорах, ее манерой держаться в компании мыслящей молодежи…

– По крайней мере, – наконец нашелся я, – вы можете искать помощи у меня. Хотя, думаю, все образуется. Выше нос!

Она кивнула, хотя я видел, что Янина не думала воспринимать мои слова как нечто большее обыкновенной вежливости. Передо мной встал тяжелый выбор – проявив чрезмерную заботу, я бы вызвал недоверие и отпугнул ее, проявив недостаточно – отдалил бы от себя. Тогда мне казалось, что очень легко сломать разумную грань. Весь остаток визита сидел я будто на иголках, мялся, выглядел полнейшим остолопом. Янина же вела себя более чем достойно с таким собеседником, не замечая словно моих промашек и улыбаясь моим неловким шуткам. Я мигом пожалел о бывшем, слетевшем с меня уж суждении о меньшой дочери, как об объекте почитания и поклонения.

Анна была любимица, это я раскусил давно, поддаваясь господствующему мнению не в моей голове – собственного суждения я не сформировал, да и не тяготел к этому. Потому что не такая колючая, потому что больше потакала отцу, а не оценивала его четко и без приукрашивания, открыто критикуя, что бесило его. Такая милая девочка была, улыбчивая. И меня слегка влекло к ней, но позже я сделал четкий выбор…

– Так кто же из двух сестер стал матерью Тони? – не вытерпел Крисницкий.

– Терпение, мой друг, – почти улыбнулся Федотов, погружаясь в омуты прошлого и находя в этом явное наслаждение. – Кидаясь в мягкую прохладу подушки вечерами, я не думал о Янине, ее круге общения, о своем отношении к ней. Я просто улыбался оттого, что узнал за день что-то хорошее. И воспоминание это, пробиваясь сквозь завесу иных мыслей, грело меня, поддерживало огонь. Но вскоре все поменялось, я начал грезить именно о ней и волшебном мире, что она открывала мне.

Мне так надоела эта прилизанная затисканная жизнь любимца семьи, что я вел, пока они были стеснены… И я взбрыкнул. Мы, как все люди во все времена, отчаянно карабкались к счастью. А у каждого это свое понятие. Если деньги, сомневаюсь, что такие люди испытывают непреложное удовольствие. Лишь спокойствие и защищенность. Хотя, как знать…

Понемногу мы начали беседовать, видеться… Постепенно смысл слов Янины, ее идей, убеждений стал выплывать для меня из сизой дымки, и я испытал восторг. Она сама словно становилась более отчетливой и приятной по мере того, как я узнавал ее, и это узнавание тянуло меня. В то время я, как большинство горячих романтичных молодых людей моего времени, готов был влюбиться в любую красивую девушку, поскольку жаждал любви. Так уж нас воспитывал наш век с неотъемлемой поэзией, раутами и дуэлями… Казалось, сам воздух пропитывался атмосферой красивых слов и мыслей, возношения дам, высокой чести, ирреальной идеальной жизни в воображении, лишенной пошлости и даже в какой-то мере физический взаимодействий… Быть может, вам теперь как человеку практическому это покажется смешным. Но Янина была больше, чем просто хороша.

Обычные барышни, распространяющиеся о веерах и своих партиях, не представляли для меня более интереса, настолько на их фоне блистала оригиналка, свободная, стихийная Яня! Моя Яня… Вместе мы посещали собрания молодежи, тихие и неприметные (после восстания декабристов перестало быть модным открыто выражать неудовольствие чем-либо). Меня всегда восхищало то, что она говорила, поскольку мне казалось, что такое свежее смелое суждение мне никогда не возыметь самому.

Будни мои теперь часто освещала ее улыбка, и ничего другого я и не желал. Я не строил далеко идущих планов, просто наслаждаясь происходящим. От ее редких осторожных прикосновений по моей коже шли благодатные теплые полосы. До сих пор помню те мгновения! Какое-то затуманенное успокаивающее счастье… И течь минут не улавливалась вовсе. Да и глаза открывать не всегда хотелось.

Нас ждала впереди вся жизнь… Прекрасная, невыносимая… Вот что притягивало, волновало, не давало покоя тем, кто смотрел, как счастливо и печально-недоуменно мы живем. Не знали мы, что будет дальше и слегка побаивались этого несмотря на все свое счастье… И все оборвалось в одночасье. Янина оставила меня вопреки своей воле. Мне оставалось лишь жить воспоминаниями, быть заточенным в том доме, где она дышала, где мерила торопливыми шагами гладкий отражающий свет окон пол. Я не входил в число людей, имеющих возможность оправиться после такого, для которых другой человек не был необходимостью, и сдался… Моя жизнь, в сущности, была не нужна мне больше. Потому что я понял простую истину – без Янины она не стоила и гроша. Лишь с ней умел я быть счастлив настолько, что забывал себя.

– Я чувствую сейчас то же самое…

Денис Сергеевич недоверчиво покосился на зятя, представляя, как скоро он женится после окончания траура, этот элегантный ухоженный мужчина во цвете лет. Сам Денис вопреки прогнозам не чувствовал особенной боли – он высушился будто; все, любую привязанность и даже боль, чувствовал приглушенно.

– В любом случае, – попытался он сгладить неловкость, – нам остались дети.

Здесь Денис понял, что знает много, но недостаточно много, чтобы описать все непосвященному в перипетии судеб нескольких семей, их чувства и мечты более двадцати лет назад… Это отпечатывалось в его сознании в виде самого ценного, чем располагает старость – воспоминаний. Предоставим же обоим героям и тем, кто существует на самом деле, любезное право узнать почти все. Ведь человеческие чувства и взаимоотношения едва ли когда-либо удастся раскрыть до конца, ничего не упустив.

Почему он не рассказал это Антонине в свое время, Федотов понять не мог. Он словно все ждал, что она повзрослеет и глубже поймет произошедшее. Не станет судить мать и ее сестру за их пыл и истовую жажду вырваться из оков времени. Она была и оставалась для него ребенком, незапятнанным грубостью и пороком ребенком, и он не решался, считая, что времени открыть воспитаннице все у него будет достаточно. Теперь же, сломленный, озадаченный, он уже не заботился о престиже почивших героев той давней трагедии и, не особенно щадя их облик и высказываемые суждения, порешил открыть все Крисницкому. Тот поймет, сам имеет столько потаенных сторон…

Часть вторая. Осколки

Супружество – это тёплая куртка, которую надо терпеливо носить и в жару.

Рената Шуман-Фикус

1

Поджарый юноша чересчур приятной наружности удовлетворенно оглядел себя в затемненное старостью зеркало и завершил прихорашивание тем, что провел обеими ладонями по растрепанным волосам, приглаживая их. Дабы продолжить героически начатое утро, он лихо скатился по лакированным перилам огромной лестницы дома, наследником которого числился уже двадцать один год. К вящей радости слуг, сонно протирающих хрусталь перед грандиозным приемом.

Обиталище его располагалось в самом центре города Петра, окруженное со всех сторон каналами, другими особняками подобных Мартыновым избранников судьбы, владеющих семейными угодьями вплоть до Урала, мостами, теснотой и ранними сумерками. Впрочем, никого расположение строения не тяготило, поскольку семья большую часть не ограниченного досуга проводила за городом, наслаждаясь свежим молоком и прохладными рассветами. Теперь же, в преддверии Нового года, для матери Дмитрия Ефросиньи Петровны Мартыновой настала пора пышных ассамблей и утверждения своего господства в высшем свете. С первого взгляда элегантная, утонченная барыня с холеными ручками, осторожно украшенными рубинами, для представителей не своего круга чересчур отстраненная, она была величественна, священна, грандиозна… Ходили упорные слухи об ее аскетизме и набожности. Впрочем, эту легенду она с рвением поддерживала, и даже, быть может, являлась ее создателем.

Молодой человек, которому при крещении дали весьма распространенное в дворянской среде имя Димитрий, остановился у основания первого этажа своего восхитительного дома и в наплыве чувства собственного достоинства вдохнул воздух обеспеченности. Что частенько случалось у золотых детей, не обремененных нарочитой совестливостью, он не испытывал ни малейшего дискомфорта от собственного благоденствия и ничегонеделания. Скорее, он и его друзья возводили их в культ, прыская над стенаниями в духе поощрения декабризма. Это невесело. Что проку создавать проблемы самому себе? Блажь!

После нескольких необходимых минут нарциссизма Мартынов постарался сосредоточиться на насущном. Итак… Сколько хорошеньких девиц будет на бале? Все так приелись! Мария Ливонская… Не то, с ней он уже два раза сидел в галерее наедине… Она так навязчиво дает понять, что хочет замуж, что, право же… Отталкивает. Причем замуж за кого угодно, сам факт, разумеется, важнее человека, который для него необходим. Не насмехаться над ней выше его сил. Луиза… Луиза красивее ангела, бог знает, сколько времени у нее уходит на все эти безделушки, которыми она создает свой образ, но копать глубоко не получается… Ибо глубины там ни на грош. Наташа… Не идет ей навязчиво строить из себя жертву его поведения. Если это игра, типичная женская уловка заставить его чувствовать себя виноватым, она просчиталась. Меньше всего Дмитрий Мартынов (мысленно он произнес свое имя гордо) любит предаваться унынию или стенаниям, задаривая ее после стычки лакомствами и зовя под венец.

С кем он еще не испортил многообещающе начатой дружбы? Вульгарные, плаксивые, ограниченные, местами чересчур умные. Последние интересны, но слишком холодны. А те, кто не холоден, жарок. Скучно… Хотя, по правде сказать, возвышенные девушки долго с ним не задерживаются. Разумеется, вина здесь их. Нафантазируют себе черт знает что, а он отдувайся?

Да с ним никто не задерживался долго… Все слишком несовершенны! Удастся ли напиться? Маман не одобряет… А, к дьяволу, ее непременно сморит сон на рассвете, и он кинется кутить дальше. Он не ребенок уже! И что за напасть из троих сыновей остаться одному наедине с ней… Жениться, что ли? Еще не хватало! Чтобы кто-то кроме родительницы указывал, как ему жить? Уволь, матушка! К счастью, список подобающих фамилий слишком узок, чтобы всерьез опасаться, что его сосватают без его ведома. За время, что Ефросинья Петровна будет рыться в кандидатках, он отрастит подагру.

Занятый этими житейскими размышлениями, Дмитрий не придумал, чем занять себя, ведь все друзья, братья, сестры и кузены вместе с лавиной гостей соберутся только вечером, а он имел неосторожность накануне рано лечь спать. Никто ведь не составил компанию вечером, скука была – хоть стреляйся. Не за кем приударить, не с кем позлословить, поспорить, подраться на худой конец… Хотя некоторая инфантильность, им самим чуемая и не одобряемая, не делала это привычкой. Меньше всего Дмитрий хотел, чтобы его неуверенность и страх обнаружились, поэтому на публике смеялся заливистее всех, больше всех друзей коллекционировал барышень "для безделья", как он сам отзывался о свои поклонницах, сильнее всех проигрывался в карты и пил до одури. Словом, блистательный Дмитрий вел совершенно обычную для своего круга жизнь, поведение его ни для кого не было откровением или сюрпризом.

А за окном мела пурга. Быть может, люди создают семьи, чтобы всегда быть занятыми? Так они не ощущают себя бесполезными, у них просто нет времени задуматься о собственной ничтожности. Подольше бы не жениться… Его-то существование не бессмысленно, столько радости и удовольствия он получает!

Он прошел в огромный зимний сад и, примостившись возле экзотического дерева, невесть откуда выписанного маман, принялся играть в шашки сам с собой. Теперь весь день придется слоняться из угла в угол.

2

Приближался Новый год, и по обычаям того времени Мартыновы, одна из известнейших и богатейших семей в Санкт – Петербурге, закатывали пышное торжество, приглашая на него всех сколько-нибудь привлекательных и сцепившихся с успехом представителей дворянства.

Практика ставить в домах елки вошла в прочный обиход немного позднее, поэтому роскошный дом Мартыновых не венчало особых украшений. Они только вернулись из Германии и не могли дождаться встречи со старыми знакомыми, дабы вкусить сладости пунша и наслушаться сплетен. Учитывая статус почтенного семейства, все это поражало масштабом и пафосом, фейерверками и ручьями шампанского. Многие дворяне помельче и победнее страстно желали прикоснуться к их быту, восхищенные внешним благополучием. Впрочем, Мартыновы не кичилась собственной значимостью. Во всяком случае, внешне.

Бал грянул неожиданно, как показалось Дмитрию, потянув за собой каскад образов. Выскочив в шумный холл и на ходу поправляя фрак, он загадочно улыбался на всякий случай, ибо усвоил, что видимость тайны приводит к желанию постичь ее, а он – олицетворение создаваемой самим же загадки, следовательно, ему тоже причитается масса внимания. Если удавалось увидеть знакомую барышню, игриво поглядывающую на него, он непременно посматривал в ответ, пока она не скрывалась из вида, раздосадованная тем, что он не приблизился к ней Сознание собственной надобности и привлекательности наполняло его душу теплом, чуть сдобренным упоением, и не могло не повышать настроение. Дойдя до огромного зеркала, Дмитрий развернулся к нему и вновь пригладил растрепавшиеся от бега волосы, не преминув заметить, как светятся его светло – синие глаза. В сочетании с блестящими каштановыми волосами они представляли соблазнительный контраст.

Чуть расставленные в стороны протяжно – светлые глаза ассоциировались у некоторых за ним наблюдавших с впечатляюще оформленным насекомым, но целое насекомое было настолько мило и улыбчиво, что и злопыхатели не могли придраться к наружности господина Мартынова, с видом откормленного сметаной и обласканного хозяйкой кота следившего за снующими в опасной близости от его лап мышками в мелькающих нарядах. А вот с образом жизни героя девичьих грез подобных трудностей не возникало, и циркулирующие в тесном кругу сплетни о Мартынове могли вогнать некоторых впечатлительных барышень в краску. Но это не отбивало их охоты к запретному, невероятному, невообразимому Дмитрию. Ведь он так галантен и улыбчив, так статен, так сыпет комплементами, всегда попадая в самую цель… А как изгибаются его глаза, встречаясь с девичьими очами, порой призывно – кокетливыми, порой вовсе закрытыми (редка недоступность в большом свете). Что говорить, мужчинам только на руку обладание чуткостью.

Грации Дмитрию было не занимать. Не елейной женоподобной грации, а пластики охотника, здорового смелого самца. Оторвавшись от самолюбования, он перевел глаза на шумный холл и в сборище входящих в особняк лиц различил два, почему-то выбившихся из толпы именно в этот окутанный мерцанием свеч и предвкушением празднества миг.

Две его кузины – Анна и Янина Стасовы. Обе примерно одного возраста (он не помнил, которая старше), обе гораздо беднее его семьи, но появляющиеся здесь на родственных началах.

– Вот так встреча! – вскричал Дмитрий в обычной своей манере завуалированного призыва к шабашу.

Всем, кто знал его хоть сколько-нибудь, казалось, будто он неизменно занят исключительно поиском развлечений. Но он был так мил и улыбчив, что никто не осуждал его за это.

– Что же, кузен, не ожидали увидеть нас здесь? – отозвалась Янина, неизменно более разговорчивая, чем ее сестра, и производящая впечатление самой элегантности, впрочем, чересчур самолюбивой.

– Отчего же, вы всегда желанные гости в этом доме, – слюбезничал Дмитрий. – Признаться, не чаял, Яня. Ваш батюшка редко позволяет вам выйти в свет.

– На сей раз он был благосклонен.

– Признаю, мы приобрели в вашем лице прелестнейших спутниц, кузина! – по привычке сделал заученный, но всегда действующий комплемент Дмитрий, но неожиданно осекся – Янина не спешила его слушать, вглядываясь в толпу.

Он не знал, как реагировать на порицание или, скорее, стену, возводимую собеседницей, ибо редко сталкивался с подобным. Когда Янина удосужилась, наконец, со всей полнотой мысли вернуть на Мартынова свой хитрый, проницательный, слегка надменный и даже смеющий насмехаться взор, он внутренне съежился, словно в клубок скатался, явственно чуя, что с ним что-то не так и испытывая к ней неприязнь за это ощущение. Едва отделавшись от проклятого чувства, он как к спасению причалил ко второй девушке.

Ее сестра… Дмитрий повернулся к Анне и улыбнулся насколько мог обольстительнее. Что-то в ней было, это он понял давненько. Но девушка то ли спокойно, то ли скучающе отвела глубокие карие глаза. Ее профиль со вздернутым носиком и выпирающими скулами смотрелся убедительно. "Аннушка… Где же ты была такая все это время? Как это девушки умудряются хорошеть по часам? Что за изгибы…" Поймав себя на том, что силится проникнуть в глубину ее корсета, Дмитрий одернул себя. Нехорошо, они ведь родственники. Вот ведь сюрприз…

Анна, темная шатенка невысокого роста, была очень миловидна. Ее зазывная детскость, понятная и открытая только искушенным мужчинам, а остальными принимающаяся за посредственность, взбудоражила кровь Дмитрия. Во всей красе он ощутил это именно теперь. Странным показалось, что столько лет он не понимал, что Анна обещает стать красавицей. Именно такой тип женщин привлекал его в данный период жизни.

Аккуратная, ладно сложенная, с тяжелой копной темных волос, изящно собранных на затылке и соблазнительной шеей, она производила приятное впечатление и навевала престарелым дворянам в зале сожаление о прожитых годах. Белое платье выгодно оттеняло темноту волос, и короткие их пряди, выбившиеся из прически в движении, ниспадали на светлую кожу щекочущими волнами. Правда, нижняя часть лица слегка выпирала вперед, но это придавало Анне некоторую остроту и только завистниками почиталась за недостаток.

Мартынов не получил от бала той веселости, на какую рассчитывал. Целый вечер его взгляд был прикован к низенькому профилю Анны, ее плавным (слишком плавным для шестнадцатилетней девушки, неподобающе плавным, когда под крышей кроме нее находилось столько взрослых мужчин, знающих о жизни много больше нее) пируэтам из зала в зал. С подозрением оглядевшись, Дмитрий вздохнул с облегчением. Едва ли кто-то исследовал ее тело так же тщательно, как он. Большинство приглашенных кавалеров были заняты беседами с дамами, своими или чужими, поэтому мало внимания обращали на молоденькую испуганную девушку у огромного зеркала.

Зеркала уходили в пол, зарождаясь на потолке. Украшала покои мебель настолько изысканная, что кое-кто опасался использовать ее по назначению. Повсюду восставали из серости прочей жизни сусальное золото, красное дерево, старинные холсты, парча и бархат… Перила и те являли собой произведение искусства. Никто не ругал семью Дмитрия за эту вычурность – они попросту не водили в дом тех, кто был способен на такой моветон.

Когда Дмитрий подошел к Анне сзади и беззастенчиво начал ближе любоваться ее ровной кожей, она не вздрогнула и не показала открыто своего смущения, но повернулась и быстро начала говорить, чтобы сгладить неловкость.

– Мне неуютно у вас дома. Одно дело прибыть сюда раз в месяц потанцевать, другое – жить и каждый день словно обращаться с домом, как с дорогим украшением, боясь задеть или оскорбить его, как возвышенного собеседника. Невозможно здесь расслабиться, что такнеобходимо подчас в родном жилище.

Они мало общались в детстве, почти не имели общих знакомых, не говоря уже о пристрастиях. Девушке иметь общие увлечения с юношей не пристало. Поэтому Анна робела перед этим мало знакомым человеком, столь пристально исследующим ее. Ей стало не по себе. Родство мало что решало. Она чувствовала груз собственного положения и боялась напортачить, боялась оказаться в зависимом положении и многим представлялась нелюбезной и зажатой. Но только не Дмитрию. Давно он не испытывал такого влечения к девушке… Давно не попадалась такая, в чьей податливости он сомневался.

– Вам не нравится наш дом? – сделав голос грустно-обиженным, спросил он.

– Нет же, – спохватившись, пошла она на попятную. – Я только хотела сказать, что…

– Я прекрасно понял, что вы имели ввиду, – прервал ее Дмитрий нелюбезно, верно прощупав стратегию.

– Я всегда считала вас понятливым, – впервые улыбнулась Анна, и ему показалось, что она на миг воспарила над собственно созданными ограничениями.

– Ах, кузина, – внутренне воспрянув, протянул он, сужая глаза и смотря на девушку, как на усладу.

Внезапно на несколько месяцев вперед в его жизни обрелся смысл, оказалось интересно играть. Как после долгой спячки в сонном, ничего не желающем и не возносящем единении своего дома глубокой ветряной осенью человек, завидев робко пробивающееся через тину туч солнце, тянется к нему, так и Дмитрий, давненько преуспев на поприще сердечных побед, потянулся к своей двоюродной сестре. Отнюдь не из родственных или дружеских побуждений.

Этот молодой человек привык хватать то, что хотел, и редко знал отказы.

3

– Маман, – обратился на следующий день Дмитрий к Ефросинье Петровне, величественно возвышающейся над огромным резным столом в их роскошной трапезной, – Стасовы разоряются?

Он рассчитывал, что прямо сейчас она, высокая, гибкая, непримиримая, вскинет на него свои прозрачные глаза и едко произнесет: «Ах, тебе уже ближних барышень мало, ты принялся за родственниц?» Но Ефросинья Петровна мечтательно улыбнулась, словно речь зашла о чем-то приятном. А потом высказалась:

– С их матерью нас роднила истинная привязанность. Если бы этот шалопай, их отец, не спустил все приданое сестры… Но будет. Помогать им я больше не намерена. Будь Марья жива, возможно… Но он же свел ее в могилу своими выходками. К тому же он гордец, теперь сам не попросит вовеки. Тоже мне наглость быть гордецом, упустив все, что имел… Это особое искусство, по моему разумению. Девочек жалко. Они не виноваты, что из-за репутации отца едва ли кто-то кроме нас согласится принимать их. Одно им остается, единственно верное, единственное, в чем я могу пособить им – хватать того, кто окажет им первые же знаки внимания, каким бы ничтожеством он ни был. Думаю, при впечатляющей внешности обеих это будет выполнимо.

– Так что же, они нищие? – не без некоторой надежды спросил Дмитрий.

С нищими легче сладить, за них некому заступиться.

– Почти, – вздохнула его мать. – Право, они должны быть благодарны мне за все, что я делаю для бедняжек!

«И что же ты делаешь такого?» – едко подумал Дмитрий и принялся за суп, предварительно придирчиво осмотрев, как вымыта серебряная ложка. В его искушенном интригами воображении вызревал план.

4

Дмитрий, ничем, в общем-то, не занятый и едва ли направляющий силы на раздумья или хотя бы занятия чем-то почетным, при состоянии семьи мог выбрать то, к чему тяготел. Но, поскольку все помыслы его ветреной натуры были нацелены исключительно на развлечения, а все известные способы развеять тоску настолько приелись, что сами мысли об этом вызвали лишь тяжкий вздох, окрасивший пропитанный сигарным дымом воздух вокруг его чувственного рта, он медлил с полезным призванием. С самого вчерашнего дня господин Мартынов направил свои мысли на некий прекрасный предмет, открытый неожиданно. Про запас он имел еще несколько подобных приманок, но, стоит признаться, они были менее интригующи. Что взять со старых замужних любовниц? Все приедается, ничего с этим не сделаешь.

Юная Анна Стасова могла не удивиться обнаруженному на следующий день приглашению от Димитрия. Девушкой она слыла мечтательной и впечатлительной. Посему нельзя было не признать, что кузен произвел на нее эффект манерой разговора и внешностью. Но гораздо более он напугал ее, напугал тем звериным, что она почувствовала в нем, в его требовании по отношении к ней… Требовании? Да, пожалуй. Не будучи опытной в подобных вопросах, она растерялась, а подобное состояние всегда внушало ей неуверенность, а за ней и страх. Насколько ни была она неопытна, Анна не могла не подумать, что приглашение отобедать «в теплом семейном кругу» связано в первую очередь с ней. Девушки, даже скромные, склоны скорее преувеличивать интерес к ним, нежели преуменьшать его.

Янина с молодым Мартыновым показала себя вежливой, но отстраненной. Сама светскость, подумала тогда Анна не без восхищения. У сестры всегда все получалось лучше нее, подумалось Анне. Была в ней некая уверенность… При их-то положении такая выдержка почетна. Не будет ли лучше, как советуют все знакомые кумушки, согласиться на предложение первого, кто позовет? Янина фыркает и злобно парирует такие отповеди, а Анна не уверена… Ведь что их ждет с этой непомерной гордостью? Она слышала, что девушки их положения зачастую падают столь низко, что о них перестают упоминать в приличном обществе. Официально, разумеется, не ограничиваясь злословием и подернутым ехидством лживым торжествующим состраданием в более интимном кругу. Правда, взять их с таким материальным положением может разве что взлетевший разночинец, чтобы закрепиться в узком кругу высшего света, но лучше быть сытыми, чем… Анна пресекла излюбленные слова почившей своей матери.

А как, каким образом составить партию, если они бывают лишь на раутах у Мартыновых, а отец ни о чем не заботится кроме того, чтобы в буфете всегда доставало браги?

Хорошо еще, что Дмитрий Мартынов не нанес визит лично, было бы позору… Увидел бы, во что превратилась их квартира. Квартира уже, а не дом. Захудалое поместье с заросшими прудами и загибающимися крестьянскими дворами пришлось оставить, над ним нависла угроза продажи. Так скатиться! Анна прекрасно помнила сравнительно беззаботное и обеспеченное детство, улыбки матери и ее туалеты, не блиставшие чрезмерным щегольством, но и не доходившие, как нынче у отца, до удручающего зрелища торчащих ниток, дырок и неприятного запаха от костюма. У Стасовых остался один – единственный слуга, и они с сестрой посильно занимались бытом и следили за опрятностью. Все пошло под откос после кончины матери. Вынув себя из накатившей пропасти тягучих мыслей, Анна тронула свои мягкие волосы и решила принять приглашение Дмитрия.

– Ведь это наши единственные покровители, – сказала она сестре, словно оправдываясь.

Янина удивленно поглядела на нее своими впитывающими глазами, которые не были нынче настроены на выводы, и спокойно отозвалась:

– Разве я спорю?

– Ты тоже должна принять приглашение.

– Мне вовсе не хочется тратить время на всякие глупости.

– Прекрати строить из себя ханжу, я видела, как горели у тебя глазки на бале.

Янина не могла не улыбнуться, показав, как почудилось сестре, некоторое свое сходство с зайцем. Каждый раз Анна ругала себя за это сравнение, и каждый раз оно навязчиво всплывало вновь. Губы у нее были красивые – изощренно изломанные, веющие сознанием собственной ценности, а верхняя их часть слегка приподнята над зубами, что придавало лицу излишнюю сосредоточенность. Никто не осмелился бы назвать ее дурнушкой, но многие, за неимением других занятий обсуждающие недостатки знакомых барышень, сходились на мнении, что она слишком суха и даже чопорна. Янина могла бы с достоинством ответить, что не все, завязав поверхностное знакомство, могут и должны проявлять предел беспечности и разговорчивости. Иные же считали ее наружность интересной.

Несмотря на то, что сестра раздражала ее порой за рациональность и извечные попытки спустить ее на землю, Анна любила эту чрезмерно обособленную девушку. Всегда она делала неверные выводы, бедняжка. Но с этим ничего не поделаешь – пытливость и наблюдательность не всем даются. И вообще возможно ли постоянно находиться в себе, всегда и везде думать о будущем, о пропитании и благосостоянии? Анна осеклась – сама ведь минуту назад рассуждала о замужестве как избавлении от хлопот. Знать бы, как сложится… А хочется ведь не этого, и не столько обеспеченности и потребности быть защищенной, сколько настоящего вихря… Как горько понимать, что многие испытывают настоящие эмоции, а у нее нет друга сердца. Любовь… что за странное и цепляющее слово! Всего одно слово, но сколько за ним скрыто…

5

Анна Стасова постучала в тяжелую дубовую дверь огромного дома Мартыновых, примостившегося по правую сторону типичного для Петербурга моста. Добираясь до условленного места, Анна в полной мере ощутила цепляющий тиной воздух с окоченевшей реки, его холодный пронизывающий поцелуй и нечто более земное – что ее потертые туфли уже не защищают от столичного холода.

Пытаясь придать себе респектабельный вид, она приветствовала дворецкого. На молчаливое изумление того она промямлила нечто о том, что отец ее нежданно занемог и не в силах сопровождать ее. На самом деле он пьяный валялся в собственной постели, которую никто даже не удосужился ему застелить. Янине было попросту противно трогать белье этого опустившегося и абсолютно не уважаемого ей господина.

– Ах, дорогая кузина! – разостлался улыбкой непередаваемого обаяния Дмитрий.

Он долго прислушивался к звукам в передней и тотчас по ее приходу выскочил навстречу Стасовой. Подав ему руку с коротко остриженными ногтями правильной формы, Анна ощутила исходящий от его ослепляюще-белой рубашки аромат и в полной мере могла оценить связанные с ее приходом старания. Веселой шепча ей на ухо глупости и не теряя при этом заговорщически – лукавый вид, Дмитрий провел гостью во впечатляющую гостиную, где ей доводилось бывать не так уж часто.

– Ах, моя дорогая! – промурлыкала, приподнимаясь, статная женщина лет сорока.

Одета она была в вычурное, но уместное в данной гостиной золотистое платье из шелка. Анна недаром воспитывалась в дворянской семье – во всех тонкостях дамского туалета она разбиралась.

– Тетушка, – прошептала Анна, сердечно пожимая ей руку после реверанса.

– Подумать только, как выросли мои девочки! Бог не дал мне дочерей, и вас мне хочется любить, как родных…

Анна собиралась сказать что-то в ответ, но Ефросинья Петровна придерживалась иного мнения на озвучивания соображений в своем доме.

– Как отец? – неожиданно поменяла она предмет разговора, и в глазах ее заплясал недобрый бесенок порицания. Живя в среде господ, где притворство было основным оружием, она в совершенстве владела наукой лицемерия, но не трудилась прикрываться им в домашних беседах.

– Совсем плох… – замешалась Анна, решив, впрочем, не обманывать тетушку.

– Он вас по миру пустит, – непререкаемо отчеканила Ефросинья Петровна и приказала подавать чай.

«Когда же ты прекратишь трепаться!» – раздраженно думал Дмитрий, пока мать разливала ароматный чай по тоненьким чашечкам, изрисованным бабочками. По опыту он знал, что она в скором времени угомонится и избавит их от своего присутствия. Мать едва вспомнила бы о существовании племянниц до следующего прилива гостеприимства в виде вселенского бала. Дмитрий в предвкушении едва не опустился до ерзанья на стуле.

Игра в карты перенеслась из-за болезни Соломона Игнатьевича, неожиданно слегшего с ангиной именно в тот день, кода в город вернулась вдова, которую молва вовсю прочила за старика. Ефросинья Петровна за неимением лучшей компании собирала гербарий. Это ловко выходило у нее и оправдывало в какой-то мере практически полное безделие, владевшее этой высокородной барынькой. В перерывах между мелькающими раутами ей нечем было занять себя.

Коснулась она в настигшем разговоре, почти полностью переросшем в монолог, состояния своих дел, денежных и светских; бегло обругала тех, кто считал Дмитрия балбесом и бездельником; потревожилась за судьбу среднего своего мальчика, служившего нынче на Кавказе; покручинилась за младшего, недавно почившего после провала в ледяную прорубь в разгар зимы; потосковала о муже, нашедшем вечный покой много лет назад на дуэли, защищающей не ее честь; посоветовала Анне почитать Лермонтова: «Тот еще бунтарь, а каков поэт! Сказка»; плавно перешла на политику, но, рассудив, что собравшаяся публика еще слишком молода, чтобы что-то в ней смыслить, смягчилась и испытала прилив тепла к высоко поднятой груди, венчаемой первоклассным жемчугом. Обычно после чаепития ее размаривало, и эта стареющая женщина с невянущими претензиями уходила в свою часть дома, давая понять, что пчела-матка нуждается в заслуженном отдыхе.

Дмитрий не слушал привычные разглагольствования матери, щедро сдобренные бахвальством, спесью и обыкновенным отрицанием возможности, что прав кто-то кроме нее. Его не раздражала категоричность матери, но бесила ее мысль о себе как о законодательнице образа дум всех, кто оказывался в поле ее влияния. Он вовсю рассматривал Анну, пытаясь по мере возможности не выглядеть сладострастно. Воображение его занялось изучением ее шеи и декольте, не настолько, как у английских гувернанток, закрытого.

Не прерывая увлеченной беседы, Ефросинья Петровна решала, что следует придумать, чтобы уйти. Нехорошо так скоро выпроваживать девчонку, тем более она, по всей видимости, сама не желает уходить.

– Маман, – пришел ей на выручку дорогой сынок, – я хотел бы показать кузине свой старинный том Ломоносова.

– Конечно, ступайте, дети, – протянула обрадованная хозяйка, в тайне досадуя на то, что они будут веселиться, а ей, одиноко прикорнувшей на софе, остается только дремать. О соблюдении приличий и заботе о племяннице ее разум не заботился.

С улыбкой хищника, как показалось дворецкому, как облупленных знавшему семейство, Дмитрий провел Анну в библиотеку. Обернувшись к нему, закрывающему за ней дверь, кузина наткнулась на его сверкающие круглые глаза, будто бы выжидающие манны небесной.

– Какая прелесть, – предсказуемо восхитилась девушка, прощупывая кожаный корешок ветхой книги.

– Не меньшая прелесть, чем вы, дорогая! – воскликнул Дмитрий.

Кому-то это восклицание показалось бы излишне театральным, а Анна попросту напугалась, не оставив в глубине своего мозга место на несколько чувств разом.

– Кузен, – проронила она со смущенно – отрицающей улыбкой, клоня голову на бок. В тот миг, не разбираясь в своих чувствах, она ощущала лишь смущение.

– Полагаю, такому изысканному цветку не подобает распускаться в одиночестве, – продолжал он, словно пьянея от собственного красноречия, отрываясь от приличий. Как это было сладко! Нарушать, бунтовать, бить бьющую ключом жизнь, дарить ей то же!

К немому изумлению Анны он вплотную подошел к ней, и, улыбаясь, легонько взялся ладонями за ее талию и принялся трогать губами ее шею, спускаясь все ниже.

Анна была подавлена, уничтожена, растоптана. Резко к палитре этих переживания добавился непередаваемый страх. Сознание того, что она сама обрекла себя на это, пришло позднее и послужило поводом к горькому раскаянию и самобичеванию. Лишь когда его губы начали навязчиво стучаться в ее закрытую грудь, она вышла из ступора и начала вырываться.

– Кузен, да как вы можете! – что есть силы закричала Анна, когда Дмитрий попытался удержать ее за запястье.

Вскрик этот словно отрезвил его, он помрачнел и опустил глаза.

– Девочка моя, – начал он с придыханием, словно вернуться в себя было сложной задачей.

Сквозь исступление она все же обратила внимание, насколько он взволнован.

– Что… что мешает вам поддаться искушению? Разве я противен вам?

– Кузен, вы говорите вопиющие вещи! – вновь поддавшись захлестнувшему ее негодованию и нежеланию принимать действительность, разразилась Стасова. Пораженная до глубины души, она даже не находила сил не смотреть на него.

– Все, что вам говорит общество… – попытался сгладить Дмитрий, понимая, что поспешил, и удивляясь, как перепрыгнул через обязательные взгляды, случайные прикосновения, жесты, комплименты и душещипательные истории.

Но она, не желая слушать и проникаться разлагающими идеями отдельных безумцев, буйно замотала головой.

– Как вы можете так не уважать меня? – закричала она. – Если я из бедной семьи, это не значит…

– Еще как уважаю, вас, кузина… Но послушайте!

– Выпустите меня отсюда!

Не дожидаясь, пока она резко дернет на себя дверь, Дмитрий с уныло – сосредоточенным и даже яростным лицом отпер ее и выпустил пленницу на свободу.

«Кто бы мог подумать, – металось у него в голове, – эта малышка, в которой то и воли на грош… Так воспротивится!» Но, подумав, что нет девушки, в которой не жило бы тайное желание и которую невозможно было бы хоть частично опутать, если постараться, он приободрился и, глядя на Неву, улыбнулся. У женщин не в меру развито воображение, оборачивающееся порой против них. Раунд начат, господа. И он выйдет из игры победителем… с трофеем.

6

Это была одна их отвратительных стачек опустившегося люда, на которую порой заносило аристократов, жаждущих вкусить экзотики и тщательно маскирующихся для почетной цели приблизиться к народу. Дмитрий не был здесь частым гостем, но порой его узнавали. Сегодня он приплелся в дешевый кабак под полом, где пахло грязью и крысами, с конкретной целью. И быстро увидал эту цель, похлебывающую жалкое пойло, едва ли заслуживающее называться пивом, из кое-как обтесанной деревяшки.

Пока Дмитрий не увидел его здесь, он не мог поверить в то, что это правда, что Александр Стасов, отец обеих сестер, так опустился. Это было поразительно, ведь каким-никаким, захудалым, неуважаемым, но он был дворянином! Какая-то мрачная непреклонная гордость за свой класс и сожаление, что некогда блиставшие люди закатываются подобно этому, шевельнулась на миг в Мартынове.

Испитое лицо со следами кровоподтеков, то ли вызванных нездоровьем, то ли внешними причинами… Самое что ни на есть удручающее зрелище. Тощее тщедушное тело, устрашающий кашель. Полный разлад личности.

Зачем он здесь? Неужто в самом деле мог всерьез подумать, что этот жилистый преждевременно постаревший мужчина продаст ему дочь? Продаст… Как некрасиво прозвучали собственные мысли. Дмитрий брезгливо дернулся. А все же он приплелся сюда, и не без намерения… Ну, будет обвинять себя. Впервые имея дело с незамужней девицей, он решил не обрушивать на нее свою отработанную и столько раз срабатывающую стратегию, а схитрить. Инстинктивно Дмитрий чувствовал, что путь к постели Анны лежит через шаткое положение ее семьи. В особенности, разумеется, отца…

– Добрый день, – приветливо обратился он к мужчине, остановившийся взгляд которого медленно пополз в его сторону.

Серое сурово – мучащееся лицо на какой-то миг изобразило подобие мысли.

– Мартынов? – вымолвил, наконец, Стасов.

Заложенное во всех высокородных господах, даже оказавшихся в подобных условиях, чувство такта сделало свое дело – Александр Стасов предложил визитеру присесть и приготовился к разговору.

7

– Ваш братец подвернулся мне как раз вовремя, – сообщил он на следующее утро дочерям.

– О чем вы, папа? – внутренне съежилась Анна, памятуя, как они с Дмитрием расстались и до сих пор покрываясь холодным потом при воспоминании о том дне.

– Я уже собрался продавать наше именьице… Но тут он, как ниспосланный господом, нашел меня и разрешил мои тяжкие думы.

– Каким же образом? – сухо спросила Янина, в душе готовясь к худшему.

– Он позволил мне заложить ему имение даже без процентов.

Янина, как у позорного столба, в безысходности подняла глаза на отца.

– Каким же образом вы собираетесь отдавать долг?

– Я налажу доход с имения и этим же расплачусь. Все прекрасно образовалось. Вот что значит родственная поддержка! Как чудно, что матушка ваша была столь высокородна.

– Папенька, – сглотнув, вставила Анна, – что же он сказал при этом? Как повел разговор?

– Ах, не все ли равно! – со свойственной одержимым людям нетерпеливостью начал раздражаться Александр Стасов.

– Папа, – четко выговаривая каждое слово, словно боясь, что он не разберет ее речь, продолжала Янина, – что же будет, если вы не успеете выкупить имение? Мы же по миру пойдем.

– Ах вот, значит, как ты доверяешь отцу! – вспылил он.

– Я лишь хочу предостеречь… – попыталась возразить Янина.

– Наш родственник проявляет благородство, идет навстречу по доброте душевной, отец из сил выбивается, дабы устроить вашу будущность, а вы платите ему черной неблагодарностью? Что же, я совсем дурак, что не смогу распорядиться деньгами, вверенными мне? Вот что значит учить детей… Выучили на свою голову! Шибко умные нынче девушки, как я погляжу – родного отца подвергают критике!

– Он совсем спятил! – рыдая, выговаривала Янина сестре, когда они уединились в своей комнате. – У нас не останется ничего, он все потеряет, все! Нынешнее просветление лишь его слабость, какой конченный человек не думал порой, что не все еще потеряно. Никакого приданого, и лучшее, что сулит нам будущее – это перспектива стать гувернантками, благо хоть институт мне позволили закончить наши непутевые родители. Жить в чужом доме на правах прислуги, всеми презираемой…

– Яня, прошу, уймись, ты разбудишь отца… – пыталась образумить ее Анна, чувствуя ширящуюся пустоту внутри.

– Нет, пусть слышит! – с неожиданной злобой вскрикнула Янина, поднимая с простыней заплаканное непокорное лицо. – Он о самом главном, о детях не заботится, что это за человек?! Чертов эгоист! А нам что, не видеть приданого, жить в грязи из-за его безумных идей? И еще этот Мартынов! Всегда подозревала, что не видать нам добра от него!

На это Анна ничего не ответила, и самочувствие ее с того дня стало совсем печальным. Интуитивно она чувствовала, хоть и отказывалась верить, что ничего хорошего и впрямь не стоит ждать от Мартынова, а поступок этот таит в себе гораздо более низменную цель, чем помощь заблудшему Александру. Отчаяние оттого, что ее некому защитить, разбавлялось не только тихой злобой на отца, но и чувством неизбежности зла.

8

Время шло. Сестры жили как прежде, рукодельничая и пытаясь заработать на этом, ведя хозяйство и изредка видя своих покровителей. Дмитрий держался в отношении Анны самого возвышенного вежливого тона, так что последняя перестала даже беспокоиться, приписав тот всплеск в библиотеке некоему размазано обрисованному в ее воображении помутнению. Александр Васильевич вовсю занимался делами имения, хотя ни разу не удосужился даже съездить туда. С того самого разговора дочери не видели его выпившим, так что даже Янина начала успокаиваться и сменила саркастический тон по отношению к нему на нечто более дружелюбное. В семье воцарилось относительное спокойствие и даже подобие благополучия.

Когда пришел срок отдавать долг, а случилось это через полгода после объяснения в таверне, Стасов огорошил дочерей приглашением погостить у Мартыновых. Сам он надеялся, что на время удастся выбить отсрочку выплаты денег.

– Неплохой все-таки домик, – отдала должное постройке Янина, разворачивая свои порядком измявшиеся за время дороги туалеты.

– Умеют люди жить, – согласилась Анна, печально смотря из окна на мостовую.

В обед они, отдохнувшие с дороги и разбуженные по случаю трапезы горничной, спустились в столовую, огромную роскошную столовую, которую Ефросинья Петровна, вздыхая, нарекла «необходимостью». У стола кроме хозяйки дома, ее сына и Стасова сидел еще один человек. Спускаясь, сестры могли оценить темное мерцание свечей, мягко отдающееся в глазах, изящную одежду собравшихся и изучающе – одобряющие взгляды мужчин.

Стасов вальяжно, быстро вспомнив былые свои замашки, распростерся в кресле и потребовал принести себе вина.

У нового приобретения Дмитрия Мартынова было насыщенное выразительное лицо, пухлый рот, словно сигнализирующий о закрытости его владельца, аккуратно подстриженные короткие волосы и впечатляющие брови, оттеняющие вполне правильный высокородный нос. Все эти броские черты, как ни странно, нисколько не предавали их владельцу суровости. Скорее, на первый взгляд он производил впечатление довольного собой и другими молодого и весьма привлекательного господина. Любительниц покуролесить это притягивало, и у Николая Литвинова не было недостатка в женщинах. Впрочем, это не являлось главной целью его жизни, хотя он и не пренебрегал привилегией быть выбранным.

Николай Артемьевич Литвинов, приверженец старинного рода и не менее старинных традиций, считался и был в высшей степени человеком положительным. Посему все находили странным, что он похаживает в дом к беспринципному повесе Мартынову. Не вдаваясь в их значение друг для друга, приближенные обоих решили, что Дмитрий имеет влияние на Николеньку. Впрочем, это даже по-своему мило, ведь сильный неизменно подчиняет слабого. Но Литвинов посмеивался над подобными умозаключениями. Он не считал значимым обращать внимание на что-то поверхностное.

Николай, после окончания университета всерьез ставший перед решением – служить государству или собственному имению, выбрал второе и с рвением обустраивал пошатнувшееся после смерти отца хозяйство. Пока старик болел, управляющие расшатали его дела, и сыну пришлось с головой уйти в работу. За короткое время он, правда, добился существенных результатов. Теперь он мог слегка отдохнуть ото всего, вновь сойтись с людьми… Что он и предпринял, избрав Дмитрия своим проводником к приятным знакомствам. Как ни странно, с первого своего визита к нему он понял, что не прогадал.

Янина не без интереса воззрилась на Дмитрия, которого знала весьма поверхностно и никогда не считала ни приятным собеседником, ни красавцем. Для нее привлекательными считались лишь люди, с которыми приятно было говорить, а не только плести глупости и пустые фразы. Но теперь, при приглушенном свете люстр и камина, в теплой обстановке, он показался ей симпатичнее, чем виделся всегда. Без сомнения, он хорош… Как здорово жить в ладу с собственной наружностью! Кошачья гибкость, приличный рост, густая чуть тронутая завитками шевелюра, в которой побывали пальчики не одной девицы.

Янина отдалилась от собеседников, не участвуя в развязавшейся беседе, касающейся быта сестер. Анне пришлось немало постараться, дабы сгладить острые углы, щедро источаемые главой дома. Янина же поддалась внезапному порыву и принялась размышлять о предназначении красоты. Отчего рождаются совершенные внешне люди? От большой любви или по обманывающей случайности? И влияет их телесное совершенство на душу? Или душа должна оказывать воздействие на оболочку? И может ли быть притягательный внешне человек черен внутри? И почему настолько красивые женщины бывают не только пусты внутри, но и бессодержательны даже во взгляде, что читают далеко не все? Только подлинный огонь внутри зрачков может разжечь ответ, поклонение.

– Уж коли речь заходит о влечении с первого взгляда, подразумевают, быть может, сами того не понимая, именно душевное равноденствие, – донесся до нее чей-то низкий тягучий голос.

Что же, неужели сопровождающие ее в этот вечер тоже завели речь об этом хрупком и самом загадочно – притягивающем событии? Как в тумане, доносилась до Янины речь собеседников, или, вернее…

– Ах ты, чертов идеалист! Можешь же натрепать языком до того, что диву дашься!

Это эмоциональное высказывание вывело, ее, наконец, из оцепенения собственным разумом. Дмитрий, выдавший последнюю фразу, усмехнулся, потрепал друга по плечу и благополучно забыл, о чем тот гудел.

– Человек все должен познать! – не унимался Николай. – Чем больше испытал, тем больше эмоций развилось. А духовная развитость едва ли сослужит кому-то дурную службу.

– В этом я осмелюсь поспорить с вами, – подала голос Янина, впервые встретившись взглядом с незнакомым персонажем. – Красота зарождается внутри от приятия красоты мира и самостоятельного самосовершенствования. Но бывает красота врожденная, которая становится смыслом для обладающего ей человека, тормозит его умственное развитие, поскольку ничего более ему не кажется необходимым… Разные виды красоты существуют, уж это мое личное наблюдение. И мне несравнимо ближе именно внутренняя красота, которая сквозит в глазах, как бы избито это не звучало. К несчастью, сентиментальные молодые люди превратили эту истину в нечто отталкивающее и вызывающее смешки.

– Красота – растяжимое понятие. И когда говорят о красоте как о способе полюбить, имеют ввиду, должно быть, состояние внутри, подлинную прелесть души… Она отражается на теле, но не так, как представляется большинству, обожающему поверхностные суждения, – отозвался Литвинов в некой задумчивости.

Янина удовлетворенно и обескураженно улыбнулась. На этом многообещающая беседа смолкла, ибо Дмитрий пригласил за рояль бездельничавшего до того момента музыканта, и, двигаясь в такт начавшейся мелодии, плавно приблизился к Анне и подал ей руку. Янина, и так выплеснувшая больше сокровенных мыслей, чем хотела, умолкла, боясь, что Николай продолжит развивать идеи и сторонясь его. Ей хотелось покоя, а не напряжения в разговоре с новым непонятным человеком, которого нужно было прощупывать, понимать, что он представляет из себя, составлять суждение, после разочаровываться…

Приблизившись к Дмитрию, Анна почему-то почувствовала успокоение, хотя по-прежнему робела перед олицетворением, как ей казалось, всех мужчин, которых она знала очень мало. От него пахло мятой и немного дорогими сигарами. Отец курил такие когда-то… Запах из детства окутал ее размягченную теплотой и сытостью душу. Дмитрий, напротив, чувствовал небывалое волнение, убедившись воочию, что близко она так же волнующа, как поодаль, и прикосновения к ее талии, ее теплый едва уловимый запах, лишь усиливали его мужское смятение. Он не получил от танца обычного удовлетворения и подумал вдруг, что с водворением Анны в его жизни уменьшился приток радости и вкушения. Это нужно было решить, и решить немедленно!

Пока двое кружились, растворяясь в водовороте друг друга, на пару с интересом и одобрением поглядывал Николай. В некоторой мере его привлекло то, как держит Анну его друг. Дмитрий еще никогда не жаждал ее так, ведь именно сейчас он вплотную приблизился к тому, что она вполне могла стать его. Пленницей, заложницей – не имело значения, важен был только факт. Это было так естественно и страшно – безмолвное обстоятельство превосходства его физической силы над ней установилось почти сразу, без каких-либо препятствий.

«Проницательность – это не столько показатель ума, сколько, скорее, того, что ты твердо стоишь на ногах в вихре сотен мнений окружающих», – думал Николай Литвинов, догадываясь, что под сенью этого дома назревает любовная история и не представляя еще, что она коренным образом потопчет и его жизнь в том числе.

Янина ненароком заметила, что Николай направил насмешливый, но нисколько ни злой взгляд на танцующих. Насмешливый, скорее, от бушевавшей в нем энергии, чем от неприязни. Но скоро интонация его лица сменилась на нечто более глубокомысленное. Он подрыгивал ногой как-то резко и иронично, сдвигая брови от недоумения и хорошего расположения духа. Янина не могла удержаться от улыбки поощряюще-снисходительной, которой обычно одаривают детей.

Лениво – энергичные разливы вальса сотрясли уши Анны, темная музыка клочьями осыпалась на нее. Прокружившись с Дмитрием и прямо-таки физически испытывая на себе то, как он пожирал ее, она ощутила разбитость. Неприкаянно она протиснулась к стене и заняла там скромный стул. Одинокая, ранимая, нежная… Такой видел ее Николай, невольно не сводящий с нее взгляд до сих пор. Да. Такая девушка вполне могла вскружить голову его другу. Быть может, с ней он остепенится… Эта его блажь с похождениями скоро устаканится.

Никто не заметил, что Николай задумался об Анне, ибо Литвинов не входил в число натур, подлежащих быстрой разгадке и выражающих на лице всю палитру чувств, обуревающих их в данный момент. Не позволит он людям, ничего о нем на знающим… да даже знающим, совать свои поганые напудренные носы в его голову! Он был слишком осторожен, чтобы показать жаждущим всунуть в него когти своего сострадания, поощрения или снисходительного анализа, что эта молодая девица, девица никому неизвестная, взбудоражила его, пробудив в дебрях одинокой души совсем еще нежившего человека нечто похожее на прежние чувства к молодым особам. Отчего-то он распознал в ней родное лицо. Здесь ведь даже не в ее красоте дело. Бывают и красивее. В сущности, что он знал о ней? Что она заинтриговала его друга Дмитрия… Не могло же это преклонение взяться из неоткуда… Не рассказывай тот Николаю, что собой представляет Анна, он и не пытался бы рассмотреть ее ближе. Сейчас же его охватило любопытство и признание, что она хороша, хороша безмерно… К человеку, которым интересуются, посторонний невольно проявляет большее уважение, чем к тому, кто не обладает подобным ореолом.

После трапезы старики оставили детей радоваться ерунде и поддаваться новым веяния моды. Разумеется, со временем вся эта дурь выйдет из их прелестных головок… а пока пусть смеются, рыщут счастья. Пустая трата времени.

9

Дмитрий, имея целью своей вылазки именно то, что получил, нашел Анну возле лестницы, где она стояла с неведомо какой целью, и решил сделать вид, что вовсе не для беседы наедине последовал за кузиной, выскользнувшей из наполненной мыслями, чувствами и терпким запахом кофе комнаты.

– Неплохой вечер, вы не находите? – спросил он со светской отстраненностью, делая вид, что совершенно спокоен, когда как на самом деле едва не сглатывал при каждом слове, ибо в горле неимоверно пересохло.

– Чудесный, – подавшись вперед, подтвердила Анна, доверчиво улыбаясь и приподнимая кончики губ.

Внезапно его удивило, насколько размеренность граничит в ней со здоровым озорством, который она обуздывает, потому что все вокруг твердят, что это дурно.

Она в своем легоньком, что странно было для тогдашней моды, отошедшей от веяний Наполеона, светлом платьице с заколотыми наверх пушистыми прядями волос казалась такой беззащитной и себе, и другим, что отпугивала нерешительных, предпочитающих не связываться или, быть может, иметь дело с более реальными женщинами. Дмитрий же, поднаторевший на этом поприще, мог не опасаться. По обыкновению не ведая отказов и наказания, он был уверен в собственной силе над женщинами. Будто не чувствовал, какое волнение привносит в милые и бесцельные женские собрания, разрубая спокойствие наседок и будоража подавляемые, но никуда не девающиеся их инстинкты. Что ни делай, природа свое возьмет или станет родоначальницей патологий и истерик. А не возьмет, так он возьмет!

– Вы осведомлены, должно быть, о делах, которые мы имеем честь вести с вашим батюшкой?

– Вы? Дела с моим батюшкой? Помилуйте, я ни слухом, ни духом… – растерялась Анна.

Она понятия не имела, что говорить, когда речь заходила о неведомых ей вещах и всегда то ли робела, то ли испытывала недовольство собой.

– Ну так вот, – продолжал Дмитрий быстро, поскольку сердце его начало предательски колотиться в тот момент, – думаю, вам должно быть известно, что я теперь являюсь владельцем вашего поместьица.

Анна ахнула.

– Неужели прошел срок…

– Срок давно прошел, милая, – отчеканил Дмитрий с умилительной улыбкой воспитателя, будто то, о чем он говорил, было вовсе не докукой, способной в корне поменять жизнь целой семьи.

Мартынов вообще не любил предаваться унынию и считал, что люди, безостановочно жалующиеся на жизнь, утрируют, и все на самом деле не так страшно, как они пытаются преподнести исходя их наклонностей собственной натуры. Это было весьма удобно при ежедневно подаваемом слугами разнообразном рационе.

Анна побледнела. Видно было, как тяжело ей становится хватать воздух ртом.

– Вы не оставите нас без гроша… – толи утвердила, толи взмолилась она, прижимая тоненькие пальчики к его рукавам.

Своими длинными порочными пальцами он взял ее за подбородок.

– Это зависит от вас, кузина.

Ну что ж, самое вопиющее было произнесено, оставалось только подлатать дело. Смешно, но волновался он как в первый раз, будто снова стал тем пятнадцатилетним мальчиком в публичном доме, куда старший кузен отвел его в качестве подарка на именины. С тех пор сфера его интересов переместилась на женщин отборного сорта, и единственное занятие, которое Дмитрий выполнял прилежно, регулярно и очень хорошо, составило сомнительное увивание за особами прекрасного пола. Впрочем, подобный образ жизни и особенно полнейшее бездействие в понятиях, которые более деятельные и целеустремленные люди назвали бы полезным трудом, самосовершенствованием, приносили ему истинное удовольствие.

Последовало молчание. На лбу девушки выступило несколько морщинок.

– От… меня? Я всего лишь…

– От вас и ни от кого более, – непреклонно продолжал Дмитрий, понимая, что вот они и добрались до кульминации и с удовольствием предвкушая завязку их общей драмы, – зависит благосостояние ваших родных. Вам решать, будут ли они давиться жалкими крохами и потеряют ли всякую надежду когда-либо выплыть. Вам и никому более.

– Каким же образом? – выпалила Стасова, чуя неладное и расширяя глаза от каждого его слова.

– Ах, кузина, я бы оставил вам право проживания в имении и на доходы от него, если бы только вы уступили моим мольбам и моей страсти, – закончил он главную свою мысль на протяжении уже стольких дней, безучастно будто поглаживая ее по плечу. По моде оно втиснуто было в объемные буфы, смотрящиеся странно на хрупкой белокожей дворянке, настоящей английской леди.

Анна, обомлев, не находила, что сказать. Неотвратимость происходящего неожиданно свалилась на нее и придавила тяжестью своего уродства. «Быть не может, что я слышу подобные гадости наяву!» – запротестовало ее сознание, но неумолимость его напряженного тела говорила, что все происходящее реальность и деваться ей некуда.

– Что вы позволяете себе? – смогла, наконец, выдавить из себя Аннушка, готовая провалиться сквозь землю, но только не слышать этого.

– Кузина, я лишь помогаю вам найти способ исправить то, что по неосторожности и наивности наворотил ваш батюшка.

– Нет! – закричала Анна. – Вы настолько забыли честь, что хотите, чтобы я стала вашей любовницей! Это неслыханно! Что вы за человек?!

Она расколола его распыляющуюся страсть пощечиной.

– Какой же вы подлец… – процедила она, точно до нее впервые дошло, что представляет из себя ее достопочтенный кузен.

– Дорогая, – мягко, но с какой-то зверино – несогласной подоплекой отчеканил Мартынов, трогая расплывающуюся колющуюся щеку, – решать вам. Я лишь предложил.

Его задели ее слова об отсутствии у него чести. Можно было подумать, что не ей нанесли смертельную обиду, а ему.

Первым делом, прибежав в свои покои, Анна завалилась на высокую постель и что есть мочи зарыдала. Перед ее мысленным взором, не желая успокаиваться и улетать, навязчиво носились картины нищеты, пьянства, падения, презрения, забвения и отупения. Они до сих пор не были слишком богаты и уважаемы, но то, что она знала о самом низшем слое в Российской империи, позволяло ей думать, что им еще есть куда скатываться. А что такое дворянин без имения? Удручающее зрелище. Если бы еще папа имел профессию, которой можно заработать на хлеб… А Янина, что с ней будет? Без приданого даже ее драгоценный Федотов может пойти на попятную и отвернуться от нее. Ах, почему они не сыграли уже свадьбу?! Все чего-то ждали! Более того, вдруг почтенный Денис Федотов не знает всех подробностей их положения? И не возьмет Янину… Нет, допустить этого никак нельзя!

Пролежав в темной хорошо отапливаемой камином и каменной печью в углу опочивальне добрых несколько часов без сна, а в каком-то забытье, не спя, но и не бодрствуя, Анна уже не представляла действительность так враждебно, как вначале. Пусть лучше ей одной выпадет пострадать за семью, чем втягивать в это еще и сестру. Быть может, одна поможет другой когда-то… Тем более, без денег их все равно ждет судьба содержанок, и Дмитрий Мартынов здесь не самый последний вариант. Он, по крайней мере, не жаден… Отцу отплатить добром тоже не мешало бы, ведь он не бросил дочерей после смерти матери, не отдал их с сестрой на растерзание мачехи или в приют.

С трудом поднявшись с постели, Анна кое-как омыла опухшее от слез лицо и шею, которую кололо влагой, скатывающейся со щек, в графине. Сама себе в тот момент Анна показалась удивительно отталкивающей. Грешным делом она подумала, что, увидев ее такой, кузен откажется от задуманного.

10

Дмитрий в одиннадцать часов вечера не куролесил, как обыкновенно в это время суток, у актерок или с военными, а смиренно сидел в отведенной ему части дома, подозрительно близко расположенной к покоям сестер, и раскуривал кальян, не о чем, собственно, не думая.

Не помня себя, ощущая лишь распухающую боль в голове и глазах, Анна постучала в дверь. Слуги уже почивали, а дом был настолько большим, что ее крадущиеся шаги едва ли кто-то услышал.

Он быстро, с какой-то дрожью отпер дверь ее тихому скребу и уставился на кузину, не зная, что сказать. Анна бы со своей чуткостью к прекрасному непременно оценила бы его восточный халат и благовония, расплывающиеся по спальне. Если бы не была сама не своя от внутреннего негодования, выраженного лишь убитым горем видом, который не только не растрогал, а, напротив, еще больше распылил намерение Дмитрия.

Дмитрий не нашел ничего лучше, чем просто посторониться, дабы дать ей незаметной пойманной пташкой проникнуть глубже. Когда птичка оказалась в клетке, а Мартынов предусмотрительно запер дверь, опасаясь, что Анна передумает, он повернулся к ней, неприкаянно смотрящейся в огромной шикарно обставленной комнате с кругом диванов посередине и колоннами из мрамора. Посчитав ее очень милой с такой отрешенностью во взгляде и позой, словно молящей о защите, Дмитрий широко улыбнулся, и его щетина, которою он не сбрил с утра, поскольку целиком захвачен был обдумыванием своего туалета на вечер, расползлась в некоем намеке на усы. Через его слегка распахнутое от жара зала одеяние пробивалась обнаженная грудь, поросшая курчавыми волосами.

Волосы Анны странно мерцали в тишине, пока она, не зная, что следует делать, проскользнула на огромную постель с балдахином,словно у принцессы, и стала оправлять волосы, чтобы чем-то занять руки. Дмитрий, дрожа от предвкушения, приблизился к ней и начал трогать ее плечи, отодвигая ткань и обнажая бархатистую белую кожу шестнадцатилетнего воплощения миловидности. Анна попыталась отодвинуться, но потом затихла, предоставив кузену свободу действий. Он откинул ее на кровать и, действуя все порывистей и неосторожнее, попытался освободить ее от платья. Порвав его, Дмитрий почти с яростью, но все же улыбаясь и продолжая целовать кузину долгими огневыми поцелуями, которые казались ей слишком влажными, освободил пленницу и от платья, и от нижних юбок, оставив ее лишь в корсете и панталонах.

От унижения; от сознания, что ничего не исправить уже и остается лишь подчиниться; оттого, что первый мужчина, который видит ее такой, без прикрас – это не муж, а совсем чужой человек, барышне Стасовой хотелось плакать, но словно что-то сдавило даже жалость к себе, и она молчала. Долго, предательски молчала, глотая слезы, которых не было.

Анна, приглушенная, раздавленная, внешне безропотно уступила этому наплыву, поскольку внутри уже пережила всю боль и стыд от процесса, должного произойти нынче, и от его возможных последствий. Принимая это неотвратимое, она испытывала только парализующий страх, граничащий с безразличием и неверием в то, что это вообще происходит. Сбывающееся для нее было туманом, несчастливым сном, а не совершающимся фактом. Анна по праву посчитала это самым позорным моментом своей недолгой жизни, не слыша себя и представляя, что играет чью-то несчастливую роль.

Ее страх, щиплющая боль, его тело, экстаз и отказ считать ее живым человеком завершили тот сложный вечер и открыли для двух соединяющихся тел новую эру познания действительности. Обреченность и унижение затмили для Анны физическую боль, она почти не чувствовала своего тела.

Под утро она, с трудом двигаясь, неслышной тенью проскользнула обратно к себе в комнату и повалилась на постель, не раздеваясь.

11

Нареченный Янины, Денис Сергеевич Федотов, от души желая ближе сойтись с родными своей недавно приобретенной невесты, а в особенности Дмитрием, пленяющим людей более слабохарактерных или даже впечатлительных, одурел от радости, когда удалось не только быть представленным родоначальнице Мартыновых, но и оказаться в числе счастливчиков, удостоенных чести провести на даче их почтенного семейства целое лето. От Дмитрия и ему подобных неизменно тянет неназойливым ароматом неопровержимости и непогрешимости, что бы они ни делали. От природы скромному и сдержанному Денису это казалось чудом, и он сотворил все вообразимое, чтобы давнее поверхностное знакомство переросло в нечто большее. «Как славно, что у Янушки такие связи!» – не без самодовольства размышлял он, благосклонно принимая приглашение Мартыновых, поданное с достоинством и недюжинным самомнением. Больше радости в тот миг он ощущал скованность от рьяных попыток не уронить себя в их глазах.

Мартынов, ожидая гостей, благоухал. Не имея возможности без скандала избавиться от матери, к которой питал сыновние чувства лишь урывками, он не придумал ничего искрометнее, чем позвать на распланированные увеселения старика Стасова. Сий помятый господин на время, казалось, оправился от своего униженного положения, с наслаждением вкушал плоды роскошной жизни, нисколько не задаваясь мыслями о будущем. У Ефросиньи Петровны имелись и другие вассалы, но в последнее время она стала чрезмерно брезглива к чужим. А ее насмешки и скрытые намеки исподтишка мог вытерпеть только такой совершеннейший пень, как Стасов, готовый пресмыкаться перед кем угодно в ожидании снисхождения. Ибо занят он был лишь крепкими напитками и реформированием своего образа франта. Впрочем, безудержное веселье в кабаках пришлось на время прекратить, ибо стремление выглядеть прилично и изрекать непреложные истины оказались сильнее пагубных замашек.

Дмитрий никогда не предавал особенного значения своим отношениям с семьей… Таким уж он уродился, что ничто на свете не занимало его мыслей больше меры, не становилось целью, смыслом или хотя бы страстью. Мать он терпел. Никого из людей не принимал он в глубине души за родное существо, хотя поразительно, если копнуть уж совсем низко, нуждался в опеке и ласке, но действовал изначально провально, ища и привлекая не тех, кто способен был на сильную привязанность и настоящую преданность. С детства Дмитрий чувствовал в Ефросинье Петровне некую фальшь и платил ей и всем остальным, даже ни в чем не повинным, той же монетой. Любвеобильностью пытаясь компенсировать недостаточную любовь матери и не оценивая из-за пристрастия к побрякушкам женщин, способных на чувство, в глубине души ему необходимое, он сам отталкивал счастье. И не задумывался, насколько это замкнутый круг. Если бы он понял, что хочет любви, ему несложно было бы найти достойную для создания семьи женщину. Ведь в таком случае сам он служил чем-то вроде посыла о том, что приготовился к глубокому сокровенному чувству и всем сопутствующим ему трудностям. Но любовь как таковая не занимала в списке видимых приоритетов Дмитрия главенствующего места. Вернее, любовь истинная, а не повод развлечься на некоторое время. Хоть он и называл и то и другое одинаково. Ответственности он не терпел и не жаждал, чтобы кто-либо проявлял заботу о нем.

Но Дмитрий не мог проникнуть вглубь своего поверхностного сознания, не представляя, из чего истекают его проблемы и вовсе не думая, что вообще в чем-то ущемлен. Как и большинство Казанов, он был глубоко несчастен в душе, сам себя затуманивая собственной успешностью. Ведь, в сущности, единственное счастье человека, не подчиненного глобальной идее власти, искусства или науки сводится лишь к в той или иной мере преломленному желанию быть любимым и нужным. И повезет тому, кто все же осознает это.

Тихая семейная жизнь казалась Мартынову пресной, и в то же время возбуждала в нем почти мистическую неудовлетворенность, которую он не решался объяснить потребностью в том же. Все это так причудливо и тонко вплелось в его сущность гранью сомнений и нереализованных скрытых стремлений, что Дмитрий не мог уже сказать, почему порой ему становилось нехорошо без видимых причин. Ощущая то ли тоску, то ли скорбь, а, быть может, и вовсе зависть, смотрел он порой на верных мужей и добродетельных жен, над которыми в обычно время насмехался. И от догадки, что что-то не так в нем самом, что жизнь его не была каноном, что он как никто другой нуждается в матери, ему становилось не по себе, ему становилось почти страшно. Дмитрий со многими сходился, но никто подле него надолго не задерживался. Он петушился и объяснял это настораживающее обстоятельство тем, что никто ему не пара – ни друзья, ни возлюбленные… Что он выше их всех. И, поскольку был он так красив и востребован, ему верили безоговорочно, не пытаясь даже рассудить, что к чему.

Старший сын блистательного семейства Мартыновых рос обыкновенным ребенком – в меру шалил, в меру проявлял способности. С самого раннего детства он видел, что мать, тогда еще светская львица в зените величия и красоты, уделяла детям столько внимания, заботы и сил, сколько находила, или, вернее, сколько считала нужным. То есть сколько позволяла Ефросинье обязанность быть на виду и создавать видимость блеска. Кто-то резонно мог бы заметить: «Зачем? Ведь можно создать не иллюзию, а настоящий комфорт и счастье в семье, если только уделять ей больше искренности». Но таковы были Мартыновы… Им важнее было казаться, чем представлять. В то время это казалось маленькому Митеньке естественным, но, повзрослев, он однажды осознал, что другие матери других детей порой ведут себя иначе. Тогда же он начал чувствовать себя в тени среднего брата. Не то чтобы тот был умнее или красивее Дмитрия… Но яростная любовь матери делала его самоуверенным и снисходительно – подтрунивающим по отношению к остальным, так что скоро между братьями установились отнюдь не дружественные отношения. Ко всему прочему Ефросинья Петровна всегда утверждала, что безумно любила покойного супруга и свято чтила его память, прилежно молясь о его душе, хотя и при его жизни, и после не была лишена внимания охотников до приключений. Ирония заключалась в том, что она уже была занята к тому моменту, когда на нее начали обращать повышенное внимание. Стоит выйти замуж, и у девушки объявляются нежданные поклонники, обитающее ранее неизвестно в каких материях. Вот незадача!

Не так уж радостно было и взросление девочек Стасовых, и Дмитрий с Анной говорили об этом… Когда ему было интересно, то есть крайне редко, только наигравшись уже самым приятным действом между полами. Способ воспитания Анны, как последней дочери и любимицы родителей, подавлял ее, делая удобной. Чтобы потискать, как кошечек, и не быть поцарапанными, родители – безвольный отец и мать, сама воспитанная в почитании строгости, больше остального поощряли в дочерях послушание и кротость, совсем напрасно возводя их в добродетель.

Это, впрочем, мало действовало на старшую дочь. После появления сестры, которую поначалу считала своей заменой, Янина начала проявлять силу духа, чтобы защититься от понимания, что она отнюдь не главная в глазах родителей. За послушанием стоит отсутствие силы и смелости, а эти качества Янина, единственный человек в семье Стасовых, осмеливающийся спорить и высказывать свое неодобрение, ценила несомненно больше податливости своей сестрицы. Впрочем, на ее здравомыслие никто не обращал внимания, слишком оно казалось заученным и иссохшим. Янина вслед за матерью была влюблена в красоту Анны вкупе с ревность, постоянно притушаемой, и многое ей прощала до поры. Как сильно человека меняют обстоятельства! Мать обожествляла свою меньшую девочку, и Янине волей-неволей приходилось выслушивать, как хороша Анна, какие у нее маленькие ступни и ясные глаза, как она уступчива доброму влиянию и при всем этом игрива.

В итоге старшая сестра гораздо более преуспела на поприще учения, отнюдь не став при этом кандидаткой в старые девы и забитой букой, что непременно должно было произойти исходя из пожеланий, или, скорее, прогнозов общества. Она охотно посвящала себя открытию чего-то нового и вообще как могла в их положении неимущих отщепенцев вела активную жизнь, соприкасаясь с начитанной молодежью и даже отыскав себе жениха – старинного друга семьи и дальнего ее родственника.

Представлял он из себя невысокого худенького юношу с блаженно – настороженной улыбкой и руками, каждый раз пристраивающимися не к месту. Этот господин, обладающий небольшим, но стабильным доходом, загорелся непохожестью своей новой знакомой на других девушек, с интересом и одобрением слушал ее вольнолюбивые речи и все больше проникался зависимостью от необычных, но отнюдь не отталкивающих черт. Интеллект покорял его, потому что по собственному разумению был о не то чтобы очень мудр… Зато стремился к большему и не испугался того, что жена будет смыслить больше него самого.

12

Одним великолепно светящимся днем Ефросинью Петровну одолела тяга к приключениям, и, вооружившись поддержкой всех обитателей и гостей поместья, она двинулась в путь, предоставив нести корзину для пикника горничной. Захватить ее было необходимостью, ведь хозяйка имения считала недостойным самой возиться с сервировкой. Несмотря на то, что продвигалась процессия пешком и пункт назначения прятался в близлежащем лесу, вышли из дома они почти на самой заре, так что Янина и Денис, опершись на руки друг друга на правах помолвленных, дремали на ходу, Николай плелся хмурый и из-под впечатляющих бровей охотнее смотрел на небо, чем на спутников. Он не чаял вкусить прелесть ото дня – беседы Ефросиньи и уж тем более Стасова казались ему бессодержательно растекшимся по столу липким безвкусным маслом. Он глубоко сожалел, что не отказался от прогулки под каким-нибудь правдоподобным объяснением. Без Дмитрия ему не было интересно. Тот, если и не говорил нечто особенно умное, был приятен и незаменим в компании.

Старик Стасов со своим серым лицом жаловался на все, что его окружало, менее обычного. Ежедневно он, если мысли его не были опутаны горькой, неодобрительно ссылался на ошибки власти, растление искусством, бездушных людей, убивающий приличных граждан уклад жизни… Затем, почувствовав нарастающее неодобрение вынужденных слушателей, а то и вовсе скверно скрывающееся бешенство, для разнообразия и передышки выдавал что-то приятное и продолжал излюбленную свою песню. Относился Александр к типу людей, которые летом ненавидят солнце, зимой снег, осенью слякоть, а весной ручьи. Единственным временем, когда он ворчал реже обычного и даже порой шутил, была золотая осень. Несмотря на это качество родственника, Ефросинья Петровна, не имевшая сейчас возможности привлечь к своей персоне еще кого-то, довольствовалась его обществом, тая в умилении от мысли, что помогает ему стать на праведный путь, а девочкам расширить круг знакомств для удачной партии. Стасов занимал королеву дня болтовней, и все казались в прекрасном настроении. Николай был слишком благодарен за приглашение и чудно воспитан, чтобы портить людям выход на природу.

Если бы кто-то посмел возразить Стасову, как в былые времена, он непременно взорвался бы – нахмурил брови, посверкал не такими уж белыми белками глаз, и с задумчивым бешенством напугал бы оппонента. Но никто даже не сделал попытки осадить его – и действо продолжалось.

Анна, которая осталась в безопасных стенах под предлогом мигрени (Дмитрий не мог придумать ничего правдивее, но на первый раз им сошла с рук эта ложь), тоскливо наблюдала за тем, как веселая процессия, минуя пруд, отдаляется от дома. Все они были так грациозны, так воодушевлены! Статный молчаливый Николай со своим красивым и немного замкнутым лицом мог бы послужить предметом грез не одной девицы, размышляла она. Его густые темные волосы, пухлый рот, высокий рост… Это все, что так любят недалекие девушки без жизненного опыта. Анна залюбовалась Литвиновым, размышляя, что, быть может, он не так самонадеян и влюблен в себя, как могло показаться.

Не обладая еще опытом, юная госпожа Стасова понимала, что существуют люди, в особенности мужчины, для которых собственное мнение, наука смеяться над остальными и подавлять их представление затмевает все остальное, и они живут лишь для публики. Впрочем, Анна в последнее время не задумывалась ни о ком, кроме себя самой и Дмитрия, поскольку то, что произошло в тот раз в первый день их пребывания у гостеприимных родственников, продолжалось. Она, быть может, и заинтересовалась бы Николаем как отнюдь не противным представителем рода человеческого, но на сей раз все ограничилось лишь оценкой его внешних данных.

И мысли вскользь перешли на Дмитрия… Сложно было понять, что именно чувствовала она при его приближении. Анна не могла даже разобрать, чего больше в ней пробуждается при его едких настойчивых прикосновениях – отвращения, страха или стыда… Обуревавшие ее отравляющие чувства были настолько сильны и надоедливы, что Анна буквально задыхалась в них, ожидая, пока все закончится, а она получит право опуститься в подушки и, наплакавшись, погрузиться в желанное забытье, ставшее теперь отдушиной. При одной мысли о том, какие плоды может принести эта связь и как она будет смотреть в глаза людям, ее прошибал холодный пот. Единственным выходом она почла вовсе не думать об этом, полагаясь на кого угодно, только не на себя. И, несмотря на все это, новые чувства раскрашивали жизнь новыми полутонами и даже вызывали любопытство своими модификациями.

Разбавляя досуг этими мыслями, Анна напряженно вслушивалась в темноту занавесок. Ей нравилось просто стоять у окна и не двигаться, ничего не предпринимать, не оправдываться и не просить пощады. Дмитрий, завидев ее узкий силуэт, стоящий в проеме окон, неслышно подкрался к ней и, призывно улыбаясь (хотя Анну устрашила эта улыбка, было в ней нечто потустороннее, словно Мартынов взял на себя роль дьявола), начал поглаживать ее локти. От его присутствия она словно сжалась в комочек, но не сделала попытки отстраниться, позволив ему мало-помалу повернуть ее к себе и, прижав к стеклу, расцеловывать каждый сантиметр ее лица. Пространство между комнатами, в котором они находились, было затемнено слегка розовыми обоями, а высокие потолки придавали помещению громоздкость и едва ли не навевали мысли о притаившихся в тишине призраках.

– Кузен, – тихо прошептала Анна, задыхаясь от его напора и ладоней, прижимающих ее щеки и губы, – так не может продолжаться!

– Разве вы не счастливы, дорогая? – беззвучно спросил Дмитрий, почти не обращая внимания на смысл диалога.

– Вы втоптали в грязь мою честь…

– Честь – это ерунда, главное получать удовольствие от существования, ведь совсем скоро все это закончится.

– Вы говорите не как христианин!

Единственное, пожалуй, чего Анна по-настоящему хотела сейчас, это утешения, признания, что все вовсе не так страшно, как она вообразила. Но Дмитрий лишь рассмеялся своим звучным гулким смехом и добавил:

– Неужто вы верите всему, что говорят проповедники? Я считал вас рассудительной девушкой.

– Но…

– Не берите в голову, дорогая! Так жить намного сноснее. К чему вам головная боль?

Анна поразилась подобной ереси и хотела возразить, что отрицание не будет полезно ни для его, ни для ее души, но он, утомленный этим разговором и не привыкший к глубокомысленным рассусоливаниям, навалился на нее всем телом и отрезал ей путь к разговору, заняв рот поцелуями. Анна чувствовала, как задыхается от его тяжести, но не протестовала. Ей представлялось, что неповиновение лишь разозлит его, и обычной болью от нового таинства дело не ограничится. Она видела в Дмитрии нечто такое, что, как ей казалось, упускали из виду другие – не только скрытую грусть и отказ мыслить серьезно, поскольку это доставляет боль, но и что-то стихийное от предка – крестьянина, нечто в ее понимании чисто мужское, чем не может быть наделена женщина – нечто среднее между силой, злостью и способностью самому принимать решения.

13

В оранжерее Анна обрезала листья причудливого растения, названия которого никто не помнил. Хозяйка усадьбы восхищалась цветком, занимающим добрую половину комнаты, а ее племянница недоумевала, находя его неуклюжим. Но, тем не менее, настойчиво ухаживала за ним, поскольку отдалилась от всех живых, а из животных в окружении бар были только гончие, к которым младшая Стасова питала неприязнь, доходящую до отвращения. С тех пор, как началась двойная жизнь маленькой Ани, она вынуждена была изо всех сил делать вид, что все прекрасно. Должно быть, она искренне надеялась еще встретить подходящего молодого человека, не теряла веры, что жизнь как-нибудь устроится, уляжется, утрясется… При этом Анна не могла отделаться от наваждения, что последние события станут началом конца, что вот-вот ознаменует своим прибытием в этот мир кто-нибудь в ней, и ее выбросят на улицу без малейшего сожаления, как тех несчастных в трущобах, которые становятся изгоями для любого сколько – нибудь приличного дворянина и вынуждены просить подаяния… А отец и тетка надменно усмехнутся, и если и надумают сказать что-нибудь о своей беспутной родственнице, то в затемненном шепоте вечера, дабы не шокировать раньше времени детишек – внучков, которые непременно появятся после уже по всем канонам. Янина чопорно поправит очки и разразится какой-нибудь тирадой, она ведь постоянно учит ее уму – разуму. Конечно, с ней можно поговорить по-человечески, но именно из-за периодического морализаторства делать этого не хочется совсем.

– Добрый вечер, почтенная Анна Александровна, – весело приветствовал Стасову Николай Литвинов, непонятно как оказавшийся рядом.

У мужчин вечно свои дела, что он обретет подле нее? Что ему понадобилось здесь? Впрочем, не важно, Анна была рада его присутствию, он мог оживить ее хоть на короткий срок.

– Как приятно видеть здесь кого-то кроме цветов, – вяло отозвалась она на приветствие, но не без интереса посмотрела на представителя лучшей части мужчин.

Она поняла, что именно в этот момент ей нужно поговорить с живой душой, пусть не откровенно, ничего особенно не раскрывая, но хотя бы поговорить. О пустяках, ерунде… О чем угодно. Не то чтобы Николай пленял ее, но черты его лица всегда отпечатывались в ее сознании, и Анна не могла не отвечать взглядами на его взгляды. Они не манили во все тяжкие в тонкой игре выражений, а лишь прощупывали суть друг друга, едва ли имея за плечами разговор больше четырех реплик. Неожиданно весьма обособленная, как вся женская часть ее семьи, Анна проявила избирательное желание поведать что-то о себе. Окружающие, видя ее улыбки и игру глазок, едва ли могли догадаться, что творится за ними.

– Не сидится наверху с вашим братом.

– Он мне не брат, – ответила Анна более резко, чем того требовалось.

Николай без удивления посмотрел на нее, и в его глазах Стасова прочла какую-то детскую грусть и одиночество, что едва ли вязалось с его благополучным видом красивого молодого человека без неприятностей, мужчины, так сказать, на выданье и с финансами. Отчего любимцы судьбы не пляшут от радости ночи напролет, не вдаваясь в подробности драм других? Анна начала думать, что за умиротворенным благополучным трафаретом неизменно сидит нечто более болезненное, но, как всегда у людей гордых и замкнутых, остается в безызвестности. «И я такая же?» – подумала она, на миг отстраняясь, но тут же, поймав улетучивающиеся мысли, вернулась к собеседнику.

В очередной раз ловя на себе странный взор молодого человека, Анна не содрогнулась и не залилась краской. Но думать теперь приходилось больше о Дмитрии, и это входило в привычку. Причем наверх всплывали не прежние испуганные мысли о поруганной жизни и вероломстве Мартынова. Что-то более согревающее и приятное венчало ее думы. Но все же было это но, и она оправила складки на платье. Нечто в девушке все же дрогнуло под непринужденным очарованием Николая и обдалось теплом. Не настолько она была поругана, чтобы избежать проступания прежних привычек и вдолбленных раз и навсегда правил, спрятавшихся очень глубоко и влияющих на любую мысль, даже если Анна не отдавала себе в этом отчета.

– Не думала, что с Митей кому-то может быть неуютно… Обычно все его приятели в восторге от его сообразительности и умения устроить шабаш где угодно.

– Я думал, вы ладите.

– Мы ладим лишь в силу необходимости. Так сложились обстоятельства.

– Вы со всеми ладите в силу обстоятельств?

Анна недоуменно посмотрела на собеседника, но не вышла из себя. А Николай уже проклинал себя за неосмотрительность.

– Наша семья не поддерживала выгодные знакомства, так что вам едва ли следует винить меня.

– Я вовсе не виню вас!

– Тем лучше, – улыбнулась Анна и дружелюбно посмотрела на Николая, будто успокаивая его и одновременно заклиная не спрашивать большего, дабы не разочароваться. Отчего-то страшно стало, что человек, стоящий рядом, приличный обходительный без умысла человек узнает правду о ней и осудит… Горько, а она лишь только защищала семью.

Она сама, нашкодив, приходила с повинной с таким же побитым видом, но вид подобного ей Николая не понравился барышне Стасовой. Точно… точно он проявил слабость, а в понимании Анны мужчина не имел на это права. Должно быть, она путала со слабостью острую способность чувствовать и глубокую порядочность.

Николай Литвинов, благодаря впечатляющей броской внешности привыкший к вниманию кокеток, испугался, что сейчас она произнесет нечто вроде: «Будемте друзьями», и приготовился разочароваться, поскольку со времен отрочества не испытывал к женщинам, произносящим подобные заезженные реплики, ни влечения, ни доверия. Но она промолчала, продолжая обтирать листья. Слишком ли нежно она касалась зеленых растений, чересчур ли соблазнительно была ее припудренная будто кожа, от прохлады зимнего сада покрытая пупырышками, но Николай неожиданно поймал себя на бредовой мысли, что глаз не может оторвать от кузины друга. Завитки ее шелковых прядей, выбившиеся из прически (как, впрочем, и всегда), затейливо спадали на шею в пируэте наклона. Стоит он в этой оранжерее, глупо держась за свои серебряные часы на цепочке, засунув вторую руку в карман и неизвестно как умудряясь даже помять брюки из легкой ткани… Вдруг Николай отчетливо представил, какое лицо у него в данный момент, и не знал, морщиться ли, смеяться или журить себя. Потом он вспомнил, что она не первая женщина, производящая на него впечатление, и успокоился, но противное чувство не угасало. Будто он пробрался в дом к хорошим людям и намеревается осуществить что-то постыдное… Но она ведь просто привлекательна, и только. А он молодой мужчина, и его симпатия скорее оправдана, чем достойна порицания.

И сама Стасова сквозь пелену собственных болящих дум (да когда они были счастливыми, и предпринимала ли она попытки сделать их другими?) засматривалась порой на Николая. Но с той поры, когда что-то щелкнуло в ней, когда показалось, что Дмитрий не так противен и далек, когда их противоестественная связь нежданно начала приносить ей удовлетворение физического характера, его восприятие ею в корне поменялось. Никогда никто не говорил ей, что так может быть, но, тем не менее, опыт показал, что не все познается словами и не всегда надо верить тем, кто якобы больше знает. Все пространство ее горячей, но скрывающей это натуры обрушилось на Мартынова. Анна, от природы весьма неглупая, испытывала от их странных взаимоотношений смесь горечи, неудовлетворенности и тоски, что в совокупности выросло едва ли не в привязанность, и ей горько было покидать человека, ставшего столь близким. Ведь, сам того не желая, он слушал ее переживания, высказанные в полу слух по ночам или в моменты скоропостижных свиданий в спешке, когда ее нижние юбки, путаясь и разлетаясь, так веселили его. Она казалась Дмитрию стеклянной, восковой, но никак не живой страстной женщиной, потому что никоим образом не проявляла себя. И он отказывался понимать, что происходит это из страха и стыда, а еще злости на него, а не от врожденной холодности. Дмитрий предпочитал не думать об этом, наслаждаясь мгновением и веселясь своему смеху. Отчасти то, что Анна была столь холодна, распыляло его еще больше, и втайне он надеялся расшевелить ее, вдохнуть страсть в ссохшуюся душу девушки.

Следующие несколько часов до призвания на обед Литвинов и Аннушка провели в светской, но непринужденной болтовне, поскольку не было между ними некой натянутости, как между людьми разных измерений. Анна узнала о детстве Николая, его учебе и первых робких шагах осмысления действительности… Впрочем, ее эти откровения не впечатлили, и, будучи тонким собеседником, Литвинов одумался и перевел щебетание на саму Анну. Несмотря на то, что понятно было, как ей не хочется откровенничать, Анна раскрыла ему несколько своих соображений по поводу собственной жизни, но, как умела, осталась закрытой книгой, далекой и призывной. И именно это обстоятельство заставило Николая задуматься о ней крепче, чем просто об очередной привлекательной девушке. Он, признаться, был слегка озадачен, что Анна не пленилась им. В сущности, Литвинов вообразил о ней много больше того, что она представляла на самом деле.

14

На ярмарке, куда неутомимый Дмитрий попал благодаря любви к разнообразию, было душно, шумно и, как ему казалось, забавно. Пришедший с ним Денис пытался недоуменно улыбаться и делать все возможное, чтобы не подпустить цыган и подозрительного вида мальчишек к своим карманам. Ярмарка шипела, плясала, переливалась цветными платками простонародных баб и нечесаными бородами мужиков. Отовсюду пахло блинами, пирогами и помоями. Отовсюду Денис, прячущийся за не слишком широкую спину Дмитрия, неуклонно стремящегося вперед, улавливал призыв расстаться с целковыми, приобретя свистульки, сахарных петушков, пестрые платки, бублики; глотнуть медовухи или посмотреть на петушиный бой. А то и на бой человеческий – ведь дюжих молодцов с румянцем во всю щеку и с задорным бессмысленным взглядом на подобных сборищах хватало.

– Ты пойми меня правильно, – чуть не оправдывался Мартынов, прорывая себе дорогу сквозь толпу просто одетого люда, занятого приобретением насущных товаров или глазеющих на веселье, – на меня все давят на этой даче.

– Мне, напротив, казалось, – несколько удивленно отвечал Федотов, – что ты любишь, когда тебя окружает много людей.

– Это да! Но, согласись, одно дело, когда у тебя разгул в компании военных, когда каждый твой невероятный поступок или неосторожное слово вызывают взрыв хохота, а ты просто спиной чувствуешь одобрение в свой адрес… И совсем другое – смирно сидеть под отчим кровом и выслушивать женские нотации. Когда в доме слишком увеличивается количество женщин, даже если они не ладят, они все равно объединяются с одной целью – насолить тебе! Неприятно, хоть ты тресни!

Благоговея, Денис не нашел, что возразить, но и не принял слова спутника за неопровержимую истину.

– Надоело мне это все… Этот дом, эти гости.

Открывая подобное, Дмитрий в первую очередь думал не о матери и сестрах. Вернее, лишь об одной сестре. Конечно, Анна прелестна, но все изнашивается, все приедается. Насытившись запретной любовью, он очень быстро пошел на попятную. Быть может, в глубине души он просто опасался, что она займет в его сущности неподобающе высокое место. Разумеется, он отставит кузинам поместье и даже поспособствует их карьере в свете, чего, они, по всей видимости, не особенно жаждут… Престранные девицы. Где понять человека, который уткнется в свои книжки и не хочет даже толком поразвлечься! Ну и дела…

Лишь бы избежать претензий и сцен. Как чудно, что он был достаточно осторожен и не оставил ее тяжелой. В сущности, общение с актрисами плохому не научит, и ерунда, что так вести дело греховно. Греховнее не дать девушке шанса устроить свою жизнь. Принимая подобные думы за истину, Дмитрий упускал из виду, что это были слова какого-то его хорошего знакомого или общая мудрость, но никак не его истинные соображения.

Поскольку никакие начинания этого господина не заканчивались успехом, Дмитрий попросту отступился, решив, что следующая девица окажется удачнее. А впрочем, на данный момент Дмитрию важнее был его новоявленный друг, который (вот дурак!) собирался жениться. Ну, впрочем, дело его. Стоит его растормошить напоследок, что ли… Пускай хоть перед смертью надышится.

15

Федотов и Янина, примостившись в уголке за пышными цветами, играли в шахматы наедине, причем обычно в такие моменты она терпеливо позволяла ему в промежутках между оказыванием любезностей ее персоне халтурить и глупить.

Денис, как бывает у застенчивых юношей, опасался смотреть на возлюбленную, а, когда все-таки отваживался глянуть на предмет своего обожания, улыбался, становясь похожим на ребенка, выпрашивающего у матери ласку. Но именно сегодня что-то переменилось в чертах этой сильной девушки, перед которой он так благоговел, и Стасова нелюбезно делала вид, что не замечает столь лестные для типичных барышень знаки внимания и вообще выглядела неприступнее обычного. Как ему нравилось, когда они дурачились и она вдруг становилась озорной и податливой… Такое происходило только при полном отсутствии посторонних людей вокруг.

«У Яни волосы чуть светлее и рыжее, чем у сестры, но тоже одновременно каштановые и золотистые», – вдруг подумал Денис, чувствуя внутри разлив чего-то горяче-ядовитого от обиды и одновременного понимания, что сам накликал на себя беду. Янина долго терпела его отлучки с Мартыновым, новые сомнительные знакомства избранника и внезапно увеличившееся число поклонниц… Откуда только налетел этот трепет к высшему свету?! Поражает он людей, как проказа. Терпела и молчала, не считая нужным исправлять поведение человека, который сам выбрал свой путь. Выдержка лопнула, когда до нее дошли сведения, что драгоценный суженный подрался на ярмарке с дворовым мальчишкой, причем сам инцидент и спровоцировал, а Дмитрий лишь смеялся и подталкивал изрядно побитого уже друга навстречу новым ударам.

– Если вам не по нраву ограничения, которые вам приходится терпеть в связи с тем, что вы так необдуманно удушили себя узами обещаний, я нисколько не стану препятствовать расторжению помолвки, – произнесла Янина ужасом прогремевшие слова после неподобающе долгого перерыва в разговоре.

Федотов оторопел, но, припомнив заветы Дмитрия, приободрился и как мог постарался выразить оскорбление.

– Как же, сударыня? Вы отказываете мне?

– В брак вступают, чтобы быть счастливыми или хотя бы отвечать общей цели. А никак не из-за необдуманного брошенного слова, – ядовито продолжала Янина, не желая слушать слабые оправдания…

Или он не оправдывается? Подумать только, он еще и не оправдывается! Нет, хорош гусь! Быть может, Янина поняла бы, что погорячилась, если бы Денис не повел себя так нагло, плюнув на ее негодование. Как большинство, она любила признание себя правой и заверения досадившего собеседника в том, что он ошибается. Но откровенная наглость жениха вывела ее из себя. В первый раз за несколько лет.

– Думаю, моя дорогая, я не давал вам оснований чувствовать себя несчастной. А ваши предубеждения основаны на непонятно откуда взявшихся выводах, не имеющих ничего общего с реальностью.

– То есть, по-вашему, я утрирую?! – воскликнула Янина, и Денис понял, что задел слишком нежную струну гордости и самолюбия. Струну, которая для таких цельных и стихийных натур, как Яня, ставящих собственное мнение о себе в приоритет, была невероятно высоко натянута и визжала при попытках понизить ее. За принципы даже можно было поступиться осторожностью и надеждой.

– Дорогая, ваши вспышки порой досаждают мне, – проронил Денис, видя себя всесильным вершителем собственной судьбы, указывающим женщине ее исконное место. В тот момент он, вдохновленный примером Дмитрия, у которого никто не забаловывал, не опасался последствий.

– Вы смешны с вашими жалкими попытками казаться респектабельным, – понуро процедила Янина.

Ей действительно стало жаль его, его пути, по которому он забрести может невесть куда, но, в отличие от небезразличных страстных натур, несправедливость не вызвала боли, волнения или желания переубедить друга. Не из того теста была Янина. Она не допустила и мысли, что может попытаться бороться за него и возвращать Денису Дениса же. Это показалась крамольным, вопиющим. Чего стоит человек, который отступился от нее, так мало ее ценит? Сама мысль о том, чтобы не только забыть об этом, но и идти с ним дальше наполнила ее безмятежную обычно душу ядом. Словно унизиться, уронить себя в его и своих глазах… О нет!

– С таким отношением ко мне я не желаю продолжать беседу сегодня, – с сознанием собственного достоинства, которое буквально пронзало его, Денис подумал вдруг, что быть важным господином и отстаивать свое мнение может быть приятно. Он и не думал озлобляться на Янину, не посчитал ее слова вопиющими. Но тень Дмитрия, сквозившая в его гостиной даже в моменты, когда сам хозяин занимался невесть чем, не позволяла Федотову вернуться в обычное состояния размеренности и пассивности.

– С таким отношением ко мне я не желаю больше вообще продолжать разговор с вами.

Денис похолодел, но с упорством проигрывающего продолжал свое развязное поведение, лишь фыркнув на это. Только после действа, вероятно, наступит похмелье, выраженное в сожалении, муках совести и страхе, поглощающем все на своем пути.

При сих неосмотрительных словах голова старшей Стасовой была абсолютно холодной и соображала на редкость трезво, только сердце горело пламенем обиды и досады, что удалось так ошибиться в этом тихом юноше, казавшемся рассудительным ранее. В тот момент, когда похолодевшая от негодования Янина не приемлющим оправданий или хотя бы ответных слов тоном завершила, как ей сгоряча померещилось, их непутевые с самого начала попытки сродниться, в комнату забрели Анна с Николаем.

Они встретились в бильярдной, причем Николай, начиная воображать все, что обычно представляют духовно состоявшиеся молодые люди о дамах, становящихся предметами их обогащенных преклонением дум, не заметил, что Анна взволнованна и чуть не плачет. Улыбнувшись друг другу, причем улыбка Литвинова, конечно, была сердечнее и дружественнее, чем ее диктуемый этикетом кивок, они прошли в главный зал и оторопели, застав развернувшуюся маленькую трагедию во всей красе последнего этюда.

За минуту до их столкновения Анна и Дмитрий, скрываясь и опасаясь каждого шороха, погрязали в объятиях друг друга, затем долго толковали о чем-то униженным полушепотом. В довершении объяснения младшая Стасова в расстроенных чувствах вырвалась из-под въедающегося влияния Дмитрия, предложившего ей обратить свой томный взор на Николая Литвинова. «Ты пойми, глупышка, с ним тебе будет спокойнее и легче». Дмитрий быстро напился ей и не преминул объявить об этом без всяких смягчающих выражений и приукрашивания собственной несостоятельности.

Комната постепенно наполнялась болью Анны. Дмитрию легче было не думать о том, что сложившееся положение тяготит ее, иначе ему приходилось испытывать муки совести, чего он не терпел с самого детства, когда маман (пусть и очень редко) указывала ему на его ошибки. Замшевые глаза Анны при пламенной речи Мартынова о том, что все было ошибкой, что он не хотел так вести себя, но ее колдовские чары оказались сильнее, потухли будто перед перспективой снова окунуться в пламенный мир раздолья и быть свободным от докучливых женских мнений. Впрочем, ему не так уж важно было, что она говорит, но все же… Если бы он задумался о том, какое впечатление производит на свою наложницу, непременно ответил бы: «Она боится меня, она несчастна». Но он не считал нужным размышлять об этом. Почему же теперь она и не довольна будто, что все кончилось благополучно, что он отпускает ее навстречу другим мужчинам, замужеству, детям и всему этому бреду, который для их пола составляет цель, основу основ? Он сохранил ее репутацию, разве это поступок ничтожества?

Раскланявшись, Анна присела на кресло возле сестры, не подумав, что мешает. Федотов, напротив, засуетился и уверил всех, что ему срочно нужно отбыть по неотложному делу. Как только он вышел, Анна тяжко вздохнула, желая, видимо, привлечь внимание сестры и напроситься на жалость.

– Что ты грустная? – спросила Янина бессмысленно – бесцветным тоном.

– Дмитрий и я… – хотела поделиться с сестрой Анна, но, посмотрев на ее печально – грозные сдвинутые брови, передумала.

– Что же вы натворили вместе? – пытаясь держать себя в руках и не расплакаться, спросила Янина, хотя это было ей абсолютно неинтересно в тот момент.

Анна раскрыла было рот, нахмурила брови и не проронила ни звука. Что-то остановило ее, и она с беспокойством всмотрелась в лицо сестры.

– Ах, вы уже все собрались! – воскликнул прибывший Дмитрий, одетый в белый с иголочки костюм.

Он ворвался в собственную гостиную как вихрь бесполезного шума, бахвальства и подтрунивания над собравшимися. Впрочем, всем было слишком все равно, чем занимается его драгоценная персона. Всем, кроме замеревшей Анны, впившейся в него немигающим взглядом ожидания и обреченности.

– Где же мой добрый паж Денис Сергеевич? – продолжал он в той же шутливой манере.

Анна чувствовала, как сестра напряглась на своем диванчике, и, даже не видя полностью ее анфас, поняла, что надвигается буря. Такой разъяренно – решительной она не видела Янину со времен неприятностей с отцом. Тогда старшая дочь, не без оснований считая себя самым разумным представителем фамилии, пыталась в последний раз наставить отца на путь истинный. За что получила пощечину и порцию поношений как неблагодарного отпрыска и слишком много о себе возомнившей девицы, чье дело помалкивать и не вмешиваться в занятия мужчин.

– Ваш паж, которого вы выдрессировали под себя, целиком и полностью избавился от опеки старого своего хозяина и перешел в ваш цирк.

В комнате воцарилось молчание. Анна и Николай не словно и дышать прекратили. Вместе с пораженным Дмитрием, который занес руку, дабы прикурить, да так и остался в позе с незажженной сигарой и повернутой головой, на которой застыло выражение крайнего изумления. В практике Мартынова это был первый случай, когда вызов ему бросила женщина, и он решительно не имел понятия, как на это реагировать.

– Ах вот как… – протянул он, наконец.

– Думаю, с вашими способностями вы могли бы придумать нечто оригинальнее, господин Мартынов.

Тут Анна дернула бы сестру за рукав или ударила под столом ногой, но не могла провернуть этого незаметно. В конце концов, Дмитрий – это их последний шанс остаться на плаву. Она помнила об этом даже после того, что он натворил. Странно, что размеренная Янина, всегда обращающая больше внимания на комфорт и перспективы, была настолько задета теперь, что не посчитала нужным сдерживаться. «Должно быть, потом она раскается, да как бы поздно не было», – устало думала Анна, и мысли ее растекались под влиянием невозможности происходящего. Может ли быть, что все это случается с ней? С ней, чье детство было относительно спокойным? Неужто судьба решила, что достаточно ей почивать на лаврах и обожании? Горько.

– Думаю, с вашими способностями вы могли бы совать свой перебитый нос в еще более глубокие сферы и навсегда отворотить от себя людей, которые еще имели терпение с вами сосуществовать, – Дмитрий указал на это обстоятельство, мерзко улыбаясь.

Удар не пришелся в цель. Нос с горбинкой не доставлял Янине мук, а мнение о ней окружающих занимало так мало места в ее самосознании, что окружающие были бы уязвлены. Она относилась к своей внешности безразлично – спокойно и не испытывала священного восторга, если цвет платья неожиданно подходил к ее коже. Стасова имела изысканно изломанные пухлые губы и изгибающийся нос, нисколько ее не портивший. При одном взгляде на эту девушку не трудно было догадаться, что эта птица с родословной. Большие темно-серые глаза и улыбка, мило приподнимающая скулы. Почти прямые брови. Разумеется, Дмитрий не указал ничего из этого, находясь в пылу взаимных шпилек.

– Не стоит прикрывать недостаточность аргументов суждением о наружности противника.

«Достойный отпор», – улыбнулся про себя Николай. В то же время в залу вернулся Денис и замер на входе, недоуменно вращая глазами.

С этими словами Янина поднялась, и, не позволив распыляющемуся уже Дмитрию довершить ссору, превзойдя поток взаимных уколов, гордо проследовала на выход, любезно распрощавшись со всеми и не взглянув даже на Дениса.

– Так и сядет тебе на шею, если уступишьтеперь, – глубокомысленно изрек Дмитрий, когда стихла даже тень ее торопливых устойчивых шагов.

Денис почувствовал, как от этих слов веет уверенностью и прямотой, не скрывающейся за безразличием или боязнью задеть. Но эти слова отнюдь не утешили его, а поруганный вид Анны и Николая довершил дело. Федотов как-то ошалело откланялся и выскочил из дома в полном неведении, что следует предпринимать дальше. Перед ним словно померкло светило, и найти силы вновь забрести на дорогу у Дениса Сергеевича в тот момент не было. Обессиленный, он чуть было не сел прямо на пыльную дорогу, но подоспевший кучер избавил его от такого падения.

Федотов опасался проявить неотесанность, обнажив истинное состояние своей души, накричав на всех в подряд, а потом заплакав… Плакать хотелось отчаянно. В расстроенных чувствах он, не забрав даже свои вещи, поддался порыву и отбыл… к родителям. То ли жаловаться, то ли советоваться. Дмитрий, похлопывая его по плечу, уверял, что перерыв этот в отношениях с невестой пойдет ей только на пользу, и она непременно известит его, когда одумается. Одно мгновение в тщеславной надежде Федотов поверил, что незадавшаяся его невеста будет ждать и скулить. Но для подобных действий и обращения он явно выбрал не ту девушку. Дмитрий едва уловимо подбодрил его, дав понять, что Янина приползет обратно с повинной, хотя в глубине души Денис понимал, что этого не случится. Но, опасаясь показаться слабым перед свидетелями побоища (Дмитрия не было рядом уже, но Федотову по-прежнему не давала покоя мысль о его присутствии), крепился и подбадривал сам себя. Все образуется… мало ли девушек в России… И снова отчаянное желание прослезиться накрыло Дениса Сергеевича с головой. Это было подобно всплеску, едкой горечи от слишком острого перца.

Конфликт жениха и невесты, ее поразительное спокойствие, гордость и непримиримость поразили Анну, надеющуюся, что хоть одна из них устроит свою жизнь наилучшим образом. События, вновь грозящие полной неопределенностью и страхом, уничтожили младшую сестру в тот злополучный вечер смерти лета. Она нашла в себе силы лишь не завалиться на ковер и убийственно закрыть глаза – опасения порицания удержали ее. Сказать сестре о том, что лучше было потерпеть, проявить снисходительность, было невообразимо. Анна не решилась увидеть в непримиримых глазах Янины усмешку. Анна ни минуты не задумалась о том, что за фасадом циничности и уверенности сестры томилась несчастная девочка, чье детство прошло в вечных муках совести, потому что она всерьез думала, что родители не любят ее из-за проигрывания младшей сестре.

В приветливой и немного тесной гостиной Мартыновской дачи остались, слегка ошарашенные обеими разыгравшимися сценами, Дмитрий, усмехающийся и качающий головой, пока небрежно покуривал сигару, Николай, забывшийся и положивший ногу на ногу, и Анна, взявшаяся за вышивание, чтобы занятые руки не так пусто смотрелись на раскинувшихся оборках колен. Начался вялый разговор двух приятелей, причем Дмитрий вел себя так, будто Анны в комнате на осталось. А она терпела, только все ниже опускалась к шитью и вздыхала, а в глазах отражалась, постоянно прячась, немая тоска.

Без едкости Янины, которую обычно не любили, но которая порой приходилась ко двору, особенно если ругала Стасова то, что не нравилось всем, остаток вечера проходил очень тихо.

Николай пришел к себе нервный, разогнал слуг, и, испытывая раздражение ко всему, что видел, плюхнулся на софу. Сборище ненормальных! И ярким необычным и ощутимо беззащитным пятном на этом не слишком обнадеживающем фоне светлела Анна. Досталось же ей с такой семейкой! Устроили представление для посторонних… И почему Дмитрий так обращался с ней, а она страдала? Не возникло ли между кузенами извечной болезни не самых близких родственников? Эта мысль больно кольнула Николая, и он перевернулся со спины на бок.

16

Старшая дочь балагура и отчаянного пьяницы Александра Стасова заперлась у себя, усердно изучая книгу, в которой не могла осмыслить ни строчки из-за назойливых дум о будущем.

Она не могла сказать, что разрыв помолвки положит конец ее жизни. Федотов нравился ей… и только. Никаких иллюзий на его счет она не питала, ясно сознавая, что это за фрукт и чего ждать от жизни с ним. Он не отталкивал, но Янина с ее выдержкой, четким пониманием своих целей и потребностей восхищала его много больше, чем он ее. Если бы Янина была совсем откровенна с кем-нибудь кроме себя, окружающие непременно бы узнали, что она считает его добрейшим и бесполезнейшим в плане защиты от истинной стороны бытия существом. Выйдя замуж за него, она получила бы не сильный тыл, а ребенка, которого самого пришлось бы ограждать от зла. Но она заранее согласилась на это, дабы стать обеспеченной, иметь нормальную семью, а не мужа-пропойцу или игрока – типы мужчин, которые благодаря поведению отца она знала лучше всего. Самой всю жизнь быть ответственной за себя ей отнюдь не хотелось, кому бы ни казалось иначе.

Но вышло, что этот Денис согласен слушать не только ее, но и остальных не слишком приятных ей людей. И Янина вовсе не хотела бороться за жениха с таким соперником. Посчитав себя оскорбленной самим фактом подобного конфликта, она отошла в сторону, ярко проявив свою гордость. Так и закончились их странные натужные отношения. Федотов не мог даже похвастаться тем, что поцеловал невесту хоть раз так, как хотел. Вперемешку со всеми этими соображениями Янина испытывала злость на кузена, затаскавшего ее мягкотелого жениха по увеселениям, но в то же время чуть ли не благодарность, поскольку проверила Федотова, и проверка показала, что к чему.

В свое время Янина поразила Федотова свежестью, смелостью суждений. Она говорила, и в ее голосе он слышал страсть, проявление для его поздней натуры достаточно новое и заманчивое. «Какие яркие у нее глаза», – неторопливо думал он.

Высмеивающая улыбка, некоторым казавшая едва ли не свирепой, поскольку приподнимала даже зубы, исказила невозмутимую гладь ее лица, когда Янина отшвырнула книгу, в которой бессмысленные строки плыли перед глазами.

17

Через несколько дней гости должны были разъезжаться, нравилось им это или нет. Развернулся все же сентябрь, и благопристойным Мартыновым нужно было возвращаться в столицу, дабы не уронить свой престиж и не позволить другой семье занять отведенный исключительно им пьедестал.

Николай понимал, что торопит события, но, боясь потерять Анну в сутолоке столичной суеты, решился на опасное начинание, способное сделать его относительно счастливым, поскольку он прекрасно понимал, что она не витает в мечтах о его персоне. Как следует о готовящемся поступке он даже не подумал – поддался порыву. То, что Анна каким-то образом была сплетена с Дмитрием, не затронуло и не остановило Николая, поскольку он видел, как друг относится к девушке, и разочаровался им в некоторой мере.

Николай не мог сказать, отчего его так навязчиво влечет к этой девушке… Едва ли он много говорил с ней и вообще знал ее характер. Разумеется, он был осведомлен, что для успешного союза необходимы схожесть интересов и мировоззрений, что, вступая в него, нужно взвесить все за и против… Но насколько теперь это казалось ему мелочным, расчетливым, недостойным, как будто он продавал себя. Николай был еще достаточно молод, чтобы договорные браки и браки по расчету казались ему мерзкими, а люди, в них вступающие – бездушными. Как будто, ища человека по себе, своим интересам и потребностям, он предал бы собственные идеалы, доведись ему поймать обеспеченную партию. Что сыграло бы союзу только на руку, уровняв их взаимные претензии. Но Николай упустил из вида рационалистические соображения, представляя при выражении «брак по расчету» отвратительного покрытого струпьями старика и заплаканную сдобную девицу рядом с ним на венчании. То, что Анна не имела ни гроша, служило для облагороженного характера Литвинова только плюсом, ведь причастность денег полностью исключалось, оставалось только его отношение к ней. К несчастью, он допустил промашку, не попытавшись проанализировать ее ответную реакцию, которая сводилась к симпатии от общества привлекательного молодого мужчины рядом… Вполне понятной симпатии, застывшей на грани превращения в нечто большее и так и не превратившейся.

Масло в огонь николаевской решимости подлил Дмитрий. Уезжая, он самолично намекнул, что заметил нездоровый интерес друга к кузине (каким образом и когда, если Николай сам начал чувствовать посылы к сближению лишь недавно?) и даже предложил ему не делать поспешных выводов.

– За нее постоять некому. Видел этого олуха – ее отца? Да ему лишь бы налакаться, а дочерей хоть в публичный дом… Не будь дураком, обеспечь ей безбедную жизнь – она же тебе спасибо скажет. А женишься, как семья велит. И все схвачено! – Дмитрий рассмеялся собственной находчивости и умению распланировать не только свое существование, но и пособить другу.

Николай, опираясь на крашеные перила крыльца, слушал, сперва посмеиваясь. Но потом, поняв, что Дмитрий вовсе не шутит, первое время стоял отрешенно, пока тот продолжал горланить нечто о новом светском сезоне и открывающейся перспективе найти невесту не только с приданным, но и с неплохим личиком.

– У нас с достопочтенной Анной Александровной тоже было нечто вроде симпатии… Эта девчушка не на шутку возомнила, что между нами что-то возможно, но пришлось огорчить ее.

При этих словах Николай будто погряз в ледяной проруби, рассеяв в падении по своему беззащитному против влияния стихии телу тысячи обжигающих ледышек. Увеличившиеся глаза с лихвой выдавали его смятение, удивление и не порицание даже, а уязвленное чувство опоганенной дружбы и глубочайшее разочарование, не проявляющееся пока ни в поведении, ни в мыслях.

– Так что ты подумай… – продолжал тем временем Дмитрий, не обращая внимания на реакцию собеседника. – От ловкости все зависит, Николенька! – воскликнул Мартынов чересчур театрально, что было для него обычным явлением, и откусил огромный сочный кусок от только что сорванного с придорожного дерева яблока.

Как безукоризненно воспитанный человек чести, Николай непременно заставил бы Дмитрия объясниться, но тут Мартынов, опомнившись от мрачного заверения разодетой, как всегда, Ефросиньи Петровны, что они не поспеют в город к сроку, если продолжат болтать, начал трясти руку приятеля.

– Ну, бывай, хлопец! Будешь в Петербурге – непременно забегай! Прощай, дружище!

И Дмитрий, грациозно запустив обкусанное яблоко в клумбу отцветающих гладиолусов, подбежал к карете и скрылся за бархатными занавесками, используемыми барами для того, чтобы простолюдины не совали свои курносые носы туда, куда их не просили их совать.

Николай остался у крыльца, неприкаянно стоя в одиночестве и не представляя, что делать дальше. Солнце золотило все, к чему притрагивалось. Розовое золото его света разлеталось по всему, чего способен был коснуться взгляд человека, застывшего не в наслаждении, а в отупении и неверии.

18

Объяснение Николая и Анны произошло в тот же день. Литвинов, так и не оправившийся после открытия новой стороны Дмитрия, которого считал чрезмерно беззаботным, но никак не подлым, был рассеян и волновался меньше, чем предсказывал сам себе. В голове его какая-то дымка не пропускала страстные чувства.

Смятое, странное, тихое предложение с приглушенными красками и малым количеством слов окутало их плывущие рядом души. Ее опущенная голова с пушащимися волосами, которые не удавалось прилизать всеми стараниями, склонялась все ниже к шее по мере того, как Николай все больше восхищался ее красой, личностью и нравом. Выжидательно-тоскливый взгляд влюбленного мужчины, готовый к боли и молящий при этом о снисхождении, прорывался через его веру в возможный отказ и осаждение чаяний.

Испытывал мало дрожи и томления Николай еще и потому, что отлично знал, как девушки реагируют на мужчин, истинно им небезразличных. Беды от терзаний, отчаяние и липкие хлопковые надежды, дрожь перед первым решительным шагом обуревали бы его тонкую, в сущности, натуру лишь в случае, когда бы он чувствовал, что ему есть на что надеяться. Но последние события и неосторожно брошенные Дмитрием слова убедили его, что ему от Анны ждать нечего, и она как одержимая охвачена идеей выживания и удержания себя на приемлемой черте. Таким образом его личные романтические чувства словно отошли в сторону, предоставив свободу обыкновенному желанию сделать лучше девушке, так приглянувшейся ему.

Но Николай ошибся – как только приличествующая случаю вводная болтовня перешла в непосредственные хождения вокруг да около, оброненные в надежде, что Анна достаточно разумна, чтобы верно их растолковать, он начал испытывать нервозность. Не удивительно, что в нынешней ситуации он видел себя будто гимназистом, выросшим из своей формы и преследующим чужую любовницу, притягательную, недоступную и игривую одновременно. По сравнению с этим страхи от экзаменов в университете казались ничтожно смешными. В глубине души этот внешне уверенный в себе юноша был на редкость раним и скептически относился к собственным возможностям. Когда его окружали привлекательные девушки, умеющие держаться с мужчинами, он чувствовал себя безупречным, смелым, остроумным и очень востребованным. Но, стоило оказаться рядом с юной особой, не отвечающей его скрытым посылам, это молниеносно сдувалось, оставляя мальчика, не находящего слов, чтобы выразить свою привязанность даме, казавшейся в тот момент не менее потерянной, чем он сам.

– Что же, – выдавил он, наконец, из себя после нескольких неудачных попыток продолжить вводные фразы, – вы, я думаю, догадывались… женщины всегда… о господи.

Он поднял голову и в зеркале, мерцающем от свечей и красноты бархата, облегающего разбросанные по комнате кресла, различил себя – взъерошенного, с огромными испуганными глазами и нездоровым румянцем. Даже сюртук сидел на нем не как обычно, и сутулился Николай изрядно.

«Я ведь не стою этого. Почему не сказать все, как есть, не калечить и его жизнь тоже?» – промелькнула в Анне отрезвляющая мысль, но не сбылась отчего-то. Может, почерпнутые от матери навыки выживания дали о себе знать. Она тряхнула головой и подняла ее, одарив влюбленного откровенной прелестью улыбки. Его лик вслед за ее протянутым взором налился сиянием золотой осени. Он выдохнул и внутренне поздравил себя с тем, что проявил смелость. Счастье, заполнившее его в ту минуту, с лихвой залило прошлые обиды на ее невнимательное отношение к нему, вернее, не более чем просто дружескую заинтересованность. Сам того не понимая, он оказался в состоянии абсолютного ничем не ограниченного вознесения, но, никогда ранее не испытывая его, не разобрался и почел это невероятной легкостью от удачи и предчувствия, что начатое дело завершится так, как он предполагал.

– Да помогите же мне, черт возьми! – выпалил он, наконец, с наслаждением наблюдая за сменой интонаций в лице любимой.

При всех несчастливых думах и внутренней борьбе Анны, иногда переходящей в самобичевание, она вела себя более несдержанно в обществе мужчин, чем Янина, не видящая разницы между всеми людьми и ни для кого не делающая исключения. Анна, казавшаяся неестественно спокойной, посмотрела на Литвинова, и, помедлив немного, как бы раздумывая, решиться ли на готовящийся прыжок, тихими шажками приблизилась к стоящему в некотором отдалении Литвинову. Тронув его окаменевшее от ожидания и напряжения лицо своими тоненькими ладонями, она пригнула к себе спутавшиеся (Николай имел привычку теребить собственные волосы при волнении) пряди густых темных волос и легонько коснулась его губ.

Не помня себя, он ошарашенно стоял рядом со своей вмиг проявившейся из небытия рассеивающихся мыслей избранницей и не мог поверить, что все свершилось, причем так безболезненно и быстро. И видел он в тот момент лишь гладкую пряжу волос дорогого существа, куда золото вплеталось яхонтовыми нитями.

Родинка на ее плече давно не давала покоя Николаю, и он провел по ней пальцем, отчего Анна содрогнулась, но это даже обдало ее теплом, и она, в конце концов, улыбнулась. Приятно было обнимать мужчину, испытывающего к ней уважение и неподдельное восхищение.

19

Александр Стасов ухватился за идею выдать замуж Анну за Николая и едва ли не с раболепием осыпал его благословениями. Николай в ответ смутно улыбался, тщетно пытаясь поймать взгляд своей невесты.

Анна и Мартынов вскоре встретились и, опуская глаза и переминаясь, помирились. Дмитрий, хоть и не собирался препятствовать окончательно освобождающему его союзу, выставил себя героем, чтобы получить благодарность, поощрение и одобрение Анны, ухватившейся за его нечаянное обещание «попытаться что-нибудь сделать». В ее отчаявшемся воображении он едва ли не спасал ее из рук разбойников и благородно отдавал себя в ее распоряжение. Но он просто смотрел, как заключаются соглашения, родственники сходятся и прощупывают друг друга, как идет подготовка к свадьбе, как протекает венчание.

Сумбурная Анна, воодушевленная внезапной нежностью любовника, до последнего надеялась, что Дмитрий сделает что-нибудь, исправит, хоть и понимала, что в любом случае не придется воспользоваться его стараниями. Вообще она словно сложила крылья в то время и с напряжением наблюдала, что творится в очертаниях настоящего. В определенной спутанности мыслей Стасова допустила вопиющую идею, что можно обойти наблюдательность Ники даже в браке, но тут же отбросила ее как подлую. Много мыслей пролетало в ее голове… Порой они были абсолютно быссмысленны, порой порочны, и она ругала себя даже за сам факт их наличия, не понимая, что контролировать их не в состоянии, а ее разум играет с ней дурную шутку. Когда же все свершилось, и на безымянный палец Аннушке надели тяжелое неудобное кольцо, она без срывов и помутнений с достоинством позволила мужу увезти себя в направлении, ей неведомом. А Дмитрий стоял у нее за спиной в церкви и импозантно слушал нудную серость священника, словно ему было до этого какое-нибудь дело.

20

Ослепляющим солнечно – сочным, казалось, щедрым на добрые дела и приподнятое настроение летним днем чета Мартыновых, затмевая всех прочих, кто попадался им на пути, высадилась у крыльца помещика Николая Литвинова и его очаровательной супруги. Поговаривали, правда, что характер ее со времен замужества претерпел роковые изменения, причем отнюдь не в лучшую сторону. Большинство винило в этом чопорность и неблагодарность барышни, кто-то дурную наследственность, а некоторые особо экзальтированные натуры – мужа, перешептываясь по углам салонов, что он недостаточно терпелив на деле и только кажется столь обходительным господином. А супруга его страдает, заточенная в эту золотую деревенскую клетку.

Первым делом, сойдя из экипажа, госпожа Мартынова, сверкая улыбкой, которую надевала точно вуалетку в подходящих случаях и предоставив супругу, протирающему глаза, разобраться с поклажей, раскланялась с каждым, кто попался ей, не упустив ни одного подмастерья. Завершив обряд приветствий, Ирина Андреевна величественно поднялась ко входу, тщательно смотря под ноги и приподнимая подол платья, дабы не измазать его о траву подле крыльца. Она была наслышана, будто Литвинов заядлый собачник, козыряющий своей псарней, как иные хвастаются коллекцией бриллиантов… Так к чему рисковать свежестью подола?

Анна, неестественно бледная и изморенная даже для своего постоянно угнетенного состояния, которое в последнее время постепенно перерастало в озлобленность, виднелась из окна на втором этаже. Она выглядывала из стекол собственной мило обставленной спальни, венчаемой персиковыми обоями, белой мебелью и огромной кроватью с балдахином, ниспадающим на пол пестрыми цветами. Как сокол, провожала она взглядом соперницу, прекрасно понимая, что заведомо проиграла, поскольку эта женщина забралась на самую вершину, ибо стала женой ее кузена. Анна могла похвастаться лишь одним сомнительным козырем – она была раньше этой высокой напыщенной женщины, пытающейся казаться приветливой, но так и не сумевшей научиться скрывать нечто хитрое и даже хищное в глубине своих призывно – фиалковых глаз. Анна недоумевала, почему весть о браке кузена доставила ей такую бьющую под дых предательскую боль, почему она вновь грезила о нем как в былые времена… она понимала, что думать можно все что угодно, и все же боялась. Столько дней, месяцев прошло… Она почти научилась существовать без него.

Гости осмотрели отведенные им покои, но этим не ограничились и путешествовали теперь по всему строению, заглядывая в укромные уголки и отпуская высокохудожественные советы. Не позабыли они и похвалить убранство дома, что Николай выслушал спокойно и с достоинством, не отрицая собственного вкуса, но и не производя впечатление польщенного. Он со всей своей утвердительностью, высоким ростом и широкими плечами представлял отрадное зрелище, возвышаясь в собственной передней и объясняя хохочущему Мартынову, куда им следует закинуть вещи, чтобы пройти затем на поданный уже обед.

– Но где же моя любимая кузина? – услышал Николай вопрос, которого опасался, и внутренне поежился, потому что мысль о жене в последнее время вызывала в нем нечто, похожее не предвосхищение боли – некое предчувствие того, что скоро его худшие опасения, возникающие поначалу как отрывочные впечатления, оправдаются. И настанет время, когда скрывать это не только от других, но и от себя станет невозможным.

Вдобавок молниеносно в его памяти всплыли отрывки последней беседы с гостем, когда тот посмел утверждать, будто Анна была неравнодушна к Дмитрию, этому фанфарону… Литвинов в жизни не пригласил бы в свой дом его семейку, на этом настоял брат, гневно написавший о том, что они с Анной в деревне живут настолько уединенной жизнью, что впору им уже засохнуть от скуки. И потом, правила приличия, Мартынов не только кузен его жены, но и видная птица в столице… Анна не выразила неудовольствия готовящемуся приему. Впрочем, в общении с ним она почти никогда ничего не выражала уже добрый год. Только первые месяцы совместной жизни она еще походила на молодую жену – заливисто смеялась, спорила, дрожала порой под напором его одержимости… Но все это ушло, а Николай, подчиняясь веяниям времени, сдерживающего откровенность даже в семье, не мог спросить жену, отчего в ней произошла столь неприятная перемена.

– Ах, вы уже прибыли, мои дорогие, – услышали собравшиеся внизу нежный (обманчиво кроткий – подумал Николай, слегка удивившись) голос, и, запрокинув голову, могли наблюдать, как Анна спускается на нижний этаж, старательно держась за резные лакированные перилла и не забывая улыбаться.

Совсем как прелестная радушная хозяйка и благодарная жена. Дмитрий, не ожидая копошения в груди при виде былого своего увлечения, не мог не признать, что похорошела она еще более со времени их последнего свидания, когда молчала так, словно хотела разрезать внутренним несогласием с происходящим то ли его, то ли себя. Правда, была Анна Литвинова чересчур бледна, ну да мало какие хвори приключаются с женщинами. У них вся жизнь соткана из проблем.

– Кузина! – вскричал Мартынов и первый отважился обнять Анну, не высказавшую особенного восторга по этому поводу.

– Наконец-то, Аня, только тебя ждем, – подал голос Николай и удостоился лишь слабой быстро затухшей улыбки.

– Вот, жена моя, Ирина Андреевна. Прошу любить и жаловать.

– Много наслышана, – вновь едва заметно, точно ей жаль было распыляться на подобные пустяки, отвечала Анна. – Как здесь пахнет деревом! – продолжала она же, поведя прекрасно убранной головой и останавливая взгляд на Дмитрии.

Он и не пытался скрыть удивления. Что стало с его молчаливой милой Анной, смотревшей на него, как на божество? Неужто брак так изменил ее? Жена его, особа очень привлекательная, умеющая следить за собой и производить впечатление, увлекла его так же, как в свое время несчастливая кузина, а, быть может, даже более. Но она и не думала сдаваться под его напором, а слухи о ее солидном капитале быстро вскружили Дмитрию голову не меньше, чем ее ротик цвета вишен. Не будь этого важного, важнейшего фактора, Дмитрий, вполне возможно, быстро утешился бы и перевел свое внимание на рыбешку помельче. Но Ефросинья Петровна вдруг перестала составлять икебану и обратила, наконец, внимание на женское окружение своего мальчика. То, что она увидела в будущей невестке, весьма польстило почтенной даме, и Дмитрий оказался женат через каких-нибудь полгода после исчезновения из поля его зрения Анны.

Никто не знал, как кузина отреагировала на это известие, потому то тогда еще она всеми силами старалась (или так ей казалось) стать ближе к своему Николаю. Но чем дальше уходило время, чем нежнее он вел себя с ней в самые обыкновенные и в особенности интимные минуты, тем острее она чувствовала, что что-то не так. Не в окружающей действительности, а в ней самой. И сознание того, что она не может научиться жить с лучшим мужем, который только мог быть у нее, наполняло ее душу особой горечью – горечью оттого, что госпожа Литвинова не могла исправить себя. Поначалу она казнила себя, затем угрызения совести сменились удивлением, отчего Николай начал держаться более холодно, чем это было вначале. Ей жаль было разочаровывать этого бесспорно достойного человека, но говорить об этом с ним было выше ее сил. Она до сих пор испытывала к мужчинам в большей мере страх и неловкость. Однако неловкости этой не становилось меньше даже тогда, когда они ночевали в одной комнате. Литвинов был так нежен, так чуток, прикасался к ней, как к иконе, восхищенно разглядывал ее тело, мерцающее от отблеска свечей и никогда не приближался к ней, если она того не хотела. Возможно, эта чуткость и сыграла в ее отношении к Николаю роковую роль, ибо ей легко было уважать и поддерживать его, когда он спорил с мужчинами или саркастически улыбался какой-нибудь ерунде, озвученной женщинами. Но подобное с собой обращение она вынести не могла, потому что тот, первый, уже переломал ее представление о нормальных человеческих отношениях. Он брал – и ничего не отдавал взамен, не требуя от Анны больше, чем лишь основу. Дмитрий не приникал ни к ее разуму, ни к душе, не старался стать для нее близким и родным… Парадокс заключался в том, что Анна не могла уважать Николая именно за такое бережное отношение к ее чувствам и телу. Дмитрий же делал с ней что хотел, и, несмотря на слезы, она продолжала вести зарожденную им игру, не понимая, что в самой глубине души ей начинает нравиться послевкусие, наступающее за слезами. Весьма пикантное чувство и щекочущие воспоминания. Трогающие, кусающие, стыдящие, но более живые, чем эта размеренная жизнь. Конечно, дело было не в отсутствии развлечений – дай она только повод, и Николай с радостью вывез бы ее на люди. Но она не хотела, пусть и понимала, что от этого ей действительно может стать лучше.

21

Четверо молодых людей – две четы хозяев и гостей, собрались в столовой, переходящей в гостиную через колонны, и поглощали легкий обед с фарфоровых тарелок. То был подарок мужа Анне на ее восемнадцатый день Рождения вообще и первый – в качестве замужней дамы, хозяйки обширного поместья. Впрочем, хозяйством она занималась меньше всего, предпочитая коротать время в одиночестве за книгами или в компании кошек. Подруг у нее не было, потому что она и в страшном сне не могла представить, что делится с кем-то своей бедой. Из-за нового статуса отпали и те, кто был, когда жизнь ее текла еще относительно безбурно. А заводить друзей, чтобы просто не было скучно, она не могла. Ей было противно.

После ужина все расселись возле камина. Началась типичная ничем не примечательная вечерняя беседа ни в чем не нуждающихся дворян. Анна, непривычно натянутая и несущая на себе печать безразличия, восседала на невысоком кресле с нежнейшим ворсом. На низких подлокотниках покоились ее белые локти богатой жены, превыше всего в жизни ценящей комфорт. И это только усиливало впечатление от ее женственности. Она словно со всех сторон была обложена ватой, деньгами и теплом. И, быть может, именно это выпило из нее всю жизнь. Ее мерцающее в неровном свете огня коричневое платье с по моде открытой грудью и руками венчалось россыпью граната разной формы, унизывающей ее не слишком тонкую, но красивую шею. От полумрака комнаты волосы казались золотисто-коричневыми, и завитые пряди, касаясь плеч, едва не путались в громоздком колье. Вытянутый носок ее кожаной туфли выбивался из-под тяжелых складок платья. Сама Анна полу восседала, полу лежала на кресле, смотря словно сквозь зрителей. И это было прекрасно, это затягивало, хоть она и не ставила перед собой такие цели. В сущности, все, что она чувствовала в тот злополучный момент – притушенная, пригоревшая будто озлобленность, точно жизнь ее поменяли без ее ведома.

Пока они неспешно беседовали, поминутно закрывая глаза или запрокидывая голову от наслаждения мигом, Дмитрий все больше присматривался к жене своего друга. Конечно, теперь уже они были не такими приятелями, как прежде. То ли Николай догадывался о чем-то, то ли просто ему наскучило прыганье Дмитрия от человека к человеку… К концу вечера Мартынов вдруг осознал, насколько скучал по ней и насколько она привлекательнее его чопорной заботящейся только о производимом впечатлении жены. Анна была живая, возникла здесь перед ним, блестя своими гранатами и грустными карими глазами. До чего она стала хороша… И почему он забыл, насколько она прекрасна и как была привязана к нему? Ему понравилась новая Анна. Предыдущие женщины не умели так перевоплощаться.

Анна не старалась особенно рассматривать новое приобретение Дмитрия, но благодаря исконно женской наблюдательности после нескольких коротких взглядов-очерков углядела все, даже цвет камней в серьгах. Хитрое, словно склоняющее к призыву лицо, выпирающие мягкие скулы. Выпуклости на щеках… Сам вид ее уже был преступлением против безразличия и, быть может, морали, беспокойством для мужчин. Прожигающий взгляд Анны уловил это и загорелся какой-то мрачной торжественностью, застрявшей в зависти и горечи.

22

Ирина цеплялась, караулила Дмитрия, подлавливала как бы невзначай. Играла невинность, рвалась в их семью, всячески давая понять, что для Дмитрия счастье заманить ее в брак. Открыв потаенные, видимые лишь для тех, кто вертелся внутри, отношения, разрушающие каноническое представление о счастливом клане Мартыновых, Ирина осудила. Но, осуждая, вполне довольствовалась своим устроившимся положением.

За чистым плетеным фасадом затерянного в роскоши и, как всем казалось, процветании существования Мартыновых на протяжении лет творилось многое… Но это тщательно замалчивалось. Точно запыленный оборот впечатляющей богатством палитры картины. А, быть может, осиное гнездо.

– Я ему ее советовал в качестве любовницы… Но этот субъект вышел слишком совестливым, оскорбился на меня и променял меня на нашу Аннушку. Что ж, его право. У него, видно, достаточно денег, чтобы связать себя с неимущей. У каждого свои странности… – философски подытожил Дмитрий разговор о родственниках, к которым они решили наведаться и развлечься за неимением более существенных занятий, капризно пожав плечами и ясно давая понять, насколько поведение его приятеля дурно продумано.

Фыркая про себя, Ирина тогда подумала: «Ты ведь истинного моего наследства не знаешь. Почему же ты так уверен, что я принесу тебе большую выгоду?» Кроме не слишком впечатляющего приданого ее семья не могла ничего дать дочери, все деньги уходили на оплату долгов. Дмитрий же всерьез рассчитывал получить после смерти ее отца большое сытное имение.

Восседая на широкой постели в гостевой комнате, Дмитрий Мартынов, новоявленный муж, ни грамма не чувствующий себя таковым, без интереса наблюдал, как жена снимает серьги – капли и бросает их в расписанную вазу. Жена ваяла себя, как художники пишут картины – вдумчиво, любовно, наслаждаясь процессом и полотном, преисполняясь гордости.

– Литвинов едва ли достоин такого цветка, как Анна… – сказал он как бы между прочим.

– Да, дорогой, ты все верно говоришь, – рассеянно озвучила Ирина, покусывая губы перед будуаром.

В Анне чувствовались страх, нужность и возможность подчинения, в Ирине – опасность, лукавство и кокетство, граничащее с насмешкой и перерастающее порой чуть ли не в нахальство и беспринципность (так утверждали иные). Последнее было особенно упоительно для охотника, подобного Дмитрию, за неизведанным и непростым. Столкнувшись с обеими этими женщинами, Дмитрий оторопел и понятия не имел, куда податься.

– Как истинной женщине, ей больше всего интересны…

– Сплетни?

– Истинной, а не мелкой… Чувства. Остальное можно отбросить. – сказал вдруг Дмитрий. – Как ты думаешь, она счастлива с этим Литвиновым?

– Нет абсолютно счастливых браков. Есть браки, несчастье которых не бросается в глаза, – понуро ответила Ирина, не задумавшись ни об интересе мужа к кузине, ни о том, что Николая обычно он звал своим другом.

23

– Люди с какими-то моральными патологиями так или иначе или хотят любви, или любовь отрицают, что изначально наверно, поскольку любовь – единственное, что идет от основы бытия, единственное, на чем все зиждется. Как бы романтично это ни звучало, лишь она созидает – все ее модификации. И от отрицания начала начал у людей и возникают проблемы внутри. Циники несчастны все до единого. Они могут прикрываться собственной непохожестью на остальных «баранов», которым нужно теплое тело рядом, могут острить и сыпать, точно бисером, удачными словесными пируэтами… И все равно они несчастны, несчастны до самой сути, до последней мысли. Зачастую они и не понимают до конца, из чего это произрастает. Мне жаль их.

– А, тех, кто мучается из-за любви к человеку, которому безразличны, вам не жаль? – выпалила Янина и осеклась – слишком это было нахально.

Но Николай не обиделся, а посмотрел на собеседницу с уважением и немым посылом помочь, ведь понял, что она догадалась об отношениях в их семье. Подумать только, эта молчаливая обособленная Яня, гордая, замкнутая и стихийная, как айсберг, которому, казалось, неинтересно ничто внешнее и слишком для нее глупое… Понимала все глубже тех, кто ежечасно обсуждал чужие проблемы и ориентировался в них, как рыба в воде.

В душе Янина едва не жалела, что Николай разменивается на Анну. И в то же время была довольна за сестру, гордилась ей и считала, что это Литвинову повезло попасть в их семью. С момента замужества Анны сестры поверяли друг другу сокровенное много реже, но Янина не особенно расстраивалась из-за этого – они не были зависимы друг от друга.

– Почему всегда так происходит? Почему мы плачем по людям, которым на нас плевать или которые нам недоступны? Неужели все дело в яблоке? – продолжала Янина, начиная с жалостью смотреть на Николая.

Он по-прежнему молчал.

– Что же вы не отвечаете? Считаете, что я несу ерунду? – готова была обидеться Янина.

«Ну и черт с тобой! Не хочешь становиться ближе – пожалуйста», – злобно подумала она, сверкнув глазами.

– Вероятно, так и есть, – спокойно и мило, как всегда, разомкнул уста Литвинов.

Янина поневоле засмотрелась на его спокойную мягкую мужественность и не могла отдернуть взгляда. Впрочем, этого и не требовалось – никто не обращал на них внимания. Как всегда, впрочем. Ей нравился муж сестры – им можно было любоваться без угрозы перерастания эстетического наслаждения в нечто более будоражаще – интимное.

Янина, которая после расторжения помолвки перестала учить кого бы то ни было правилам поведения и вообще разговаривать с людьми без особой надобности, в конце концов не сдержалась и пожалела человека, под чьей крышей жила и чьим милосердием, в сущности, пользовалась. Решено было, что после смерти отца, состоявшейся недавно, она переедет под крылышко к сестре и ее мужу. Других родственников у них не было, вернее, они не горели желанием отягощать себя незамужней родственницей с непростым характером. Тот факт, что она практически стала приживалкой или идет к этому, отнюдь не был ей безразличен, что так же не прибавляло Янине Стасовой уверенности в будущем и добродушия.

В подобных случаях супруге не мешало бы задуматься, не будет ли вторжение молодой не лишенной притягательности женщины в храм ее семейного счастья ошибкой, ведущей за собой неприятные последствия и необходимость проявлять житейскую мягкость, но Анне в общем-то было все равно, на кого смотрит ее муж. Она попросту не верила в его способность к вероломству. Когда мысли о подобном возникали в ее голове, она поневоле начинала улыбаться.

Вот и теперь, видя, как Янина и Николай идут вместе и плавно беседуют, поочередно поднимая голову, чтобы сладко вдохнуть воздуха, окрашенного разлетающимся цветочным запахом, она не проявила к этому событию должно интереса, поскольку кожей чувствовала сбоку Ирину Андреевну и Дмитрия. Молодые супруги любезничали друг с другом, ничуть не стесняясь остальных и перебрасываясь при этом полунамеками, которые были понятны и смешны лишь им. Литвинова попала в положение третьего лишнего, которому неловко и досадно, что двое рядом ведут себя развязно и обращают на него внимание лишь в силу необходимости. Анна попыталась было одернуть себя и заставить не проявлять повышенного интереса к их занятиям, но не в силах была сделать это. То, как они взаимодействовали, не принесло Анне радости и успокоения, ведь она не различила едва сочащуюся из их разговора фальшь.

Когда Дмитрий умудрялся встречаться глазами с Анной в розарии Николая, он многозначительно посматривал на нее. И, когда она негодовала, все больше умилялся, поощряя перемены в своей (он всерьез думал, что до сих пор имеет право так мыслить о ней) девочке. Дмитрий попал в сковывающее положение – ему отчаянно захотелось, чтобы сытые волки и довольные овцы мирно сосуществовали на одной территории. И со свойственной ему беззаботной наглостью он решил осуществить замысел. Поэтому одновременно варьируя между опасностью быть разоблаченным мужем добычи и собственной женой, он все же подавал Анне определенные посылы. А она не знала, оскорбиться ли или принять их с благодарностью. Ей бесконечно льстили знаки внимания Мартынова, но нормы поведения не позволяли принять их. Из-за спутанности всех своих чувств и нервов она шла почти молча и откликалась лишь, когда кто-то прямо обращался к ней.

– Анна Александровна, сколько же места занимает ваш розарий?

– Полагаю, около двадцати саженей… – неуверенно ответила Анна.

– Чудно было бы расширить этот прекрасный сад, – продолжала Ирина, – цветы изумительны. Они так и ласкают глаза… Вы пускаете их в продажу?

– Думаю, нет… Впрочем, не могу судить, – смешалась Анна.

– Довольствуетесь малым, – поддразнил Дмитрий, внезапно игриво-загадочно обернувшись к Анне.

Анна вскипела, верно истолковав намек, но не догадавшись, что он специально толкает ее на сомнительный путь жажды большего. Ее возмущению не было предела так же и потому, что в глубине души она заранее с ним согласилась. «Неужели Николай и правда малое? Он ведь прекрасный человек…» Сомнение в муже, столь привлекательное в сложившейся ситуации, как маслом обволокло ее податливый разум.

Ирина Андреевна удивленно и чуть снисходительно поглядела на мужа, затем на розы и оставила им все свое внимание.

Анина способность любить и потребность в стучащем сердце рядом росли с неподобающей скоростью и скоро завалили все пространство, не оставив ничему другому ощутимого места. Вскоре после приезда гостей Анна с ужасом отметила, что не может не думать о Дмитрии даже несмотря на всю мерзость их прошедшего. То, что должно было отвратить ее, обернулось неожиданным плюсом.

Осмелев от неожиданного поведения кузена, Анна послала ему волнующий взгляд, не понимая, что неосознанно уже делала это за ужином; что так же опьянила Николая год назад. Сама себе она казалась несчастной, а выглядела обольстительницей, слишком непредсказуемой и непонятной, чтобы пройти мимо нее.

Человек, который отталкивал и занимался другими делами, когда она надеялась сблизиться и побыть рядом… Который вырастал, когда хотел и уходил, не прощаясь. Который мог целый день крутиться рядом и не сказать ни слова. Почему он так притягивал и так застрял в ней? Возможно, она попросту считала его лучше, грамотнее и моднее себя. Тайны в ней не осталось. Простая и понятная она лежала когда-то на ладонях Дмитрия Мартынова и беспрестанно целовала их, заливаясь благоговением.

В тот же вечер, спровадив женщин на террасу коротать время с самоваром и болтать о тканях на платья (как им казалось), Николай и Дмитрий восседали в креслах в закрытой от закатных лучей гостиной и вкушали крепкий дым сигар.

– Я бы мог обольстить какую-нибудь забитую пигалицу с невероятно властным отцом, но… Посмотрел и не выдержал… Поддался чаровнице Ирине…

– И не жалеешь, что отказался от кошелька в потертой оболочке? – спросил Николай без всякого сочувствия, но и не без интереса.

– Отнюдь… Матушка, конечно, ворчала… Но что мелочиться, мы сами богаты как Крезы… К чему все это? Чтобы упрочить свое положение? Давай начистоту, Николенька, богатых и красивых невест разбирают до шестнадцати лет, и молодцы куда более расчетливые и прыткие, чем я… А терпеть рядом с собой двадцатипятилетнее чучело – упаси боже! Я слишком хорошо проводил досуг, чтобы кого-то вылавливать и выискивать.

Теперь уже финансовое положение Ирины прояснилось во всех красках, и Мартынову оставалось только держать осанку. Николай ничего не отвечал, памятуя, что до брачных оков Дмитрий доносил до него противоположное мнение в свойственной ему манере облокачиваться куда ни попадя, беспрестанно жевать что-то, хохотать, использовать впечатляющий арсенал мимики и выразительно жестикулировать.

Голословное порицание Анной жены, которым она бросилась пару раз, предназначая его именно для ушей Мартынова, почему-то раздражало Дмитрия, несмотря на то, что он не был слишком расположен к Ирине. Никаких неземных чувств ни к одной женщине он еще не питал и сомневался, что подобное вовсе способно случиться.

24

Солнце перестало забивать окрестности своим блеском, как во время не в меру звонкого обеда, когда почти все сидящие за столом решили вдруг высказаться по обухом ударившей вести о смерти Лермонтова. Ветер согнал облака с края горизонта. Запах костра растворялся в думах Анны, обволакивая их густой терпкостью. В предсумеречный час она выбралась из остывающих после дневной теплоты стен и с наслаждениемдышала, отдавшись этому занятию с благодарностью за даруемое удовольствие как никогда яростно чувствовать, что и вправду существуешь.

Накинув легкий фрак, он сбежал вниз по лестнице и устремился навстречу приключению. Почему-то он был уверен, что не просто так они получили возможность оценить надвигающуюся бурю вместе. «Не утолю ее, буду мучиться. Буду думать лишь об этом и сойду с ума, в конце концов!» – отрывисто соображал он, спускаясь. Решительно он пересек столовую и вышел из дома с другой стороны, прямо на природу.

В затерянном саду, отдаленном углу имения все было охвачено ветром. Возносящий продутый воздух со смесью влажности и свежести бросился Дмитрию в лицо, стоило только покинуть безопасный кров. Чернильно-темное вкусное небо, которое бредило растворением в себе, надвигалось словно на крошечного человечка, желая то ли поглотить его, то ли покорить. Даже Дмитрия, не акцентирующего внимание на явлениях природы, антураж впечатлил. Но основное внимание и его прожигающие глаза были обращены в сторону госпожи Литвиновой. Она медитировала будто, неподвижно стоя на откосе, за которым ровным океаном расстилались поля и лес вдали. Теперь они были охвачены белой мглой и казались загадочными, как в средневековом сказании. У Анны, как и у непрошенного зрителя, по коже ползли мурашки, поэтому, слегка поежившись, она глубже впуталась в свою красную шаль. Что может быть роднее, жалостливее и упоительнее, чем женщина, которая некогда принадлежала тебе? Сквозь хаос воспоминаний Дмитрия невольно прокатилась мысль, что она все еще желанна его ненастному запертому сердцу. Быть может, более желанна, чем когда была оторванной от реалий тоненькой девочкой. Так отдаваться, как она, не умел никто.

Бок о бок с обреченностью их душ в этой беспредельной и подавляюще совершенной власти неконтролируемого сквозило ощущение летней свежести и свободы. Словно на закате, когда зной уступает свое нагретое место отпускающе-свободной прохладе, а за раскинувшимися у дома пестрыми цветами веет травой и смородиной.

Переплетенные листья метались на ветру. Анна стояла у пруда, держась ладонями за локти. Возможно, он преувеличивал, и единственная ее прелесть была в юности и открытом доверчивом взгляде, никуда, оказывается, не сгинувшем, как ни хотела она казаться строгой и колкой. Хотя нет… муж тоже под впечатлением ее натуры. Тут не только в глазках дело. Но как знать… мужчинам много не надо, чтобы влюбиться. Но любить – не значит почитать. Упоение от ее беззащитности вновь накатило на Мартынова.

– Жизнь стоит того, чтобы с ней не расставаться, – вздохнув глубоко, изрек Дмитрий, ненавязчиво словно становясь за спину Анны.

Она вздрогнула, хоть и мечтала, что он выйдет за ней. Убедившись в исполненности своего желания и тщеславных замыслов, она не осталась довольна. И тревожное эхо робкого тявканья собаки, куда-то тащимой крестьянами, распласталось, рассыпалось по равнине, куда с холма падали ее владения. «Мои ли?» – царапнула мысль. Анна чувствовала, как Дмитрий стоит сзади, и это противное сознание не давало ей сосредоточиться и подумать о том, о чем так хотелось – о нем самом.

Он, должно быть, заметил что-то исконно поменявшееся в ее взгляде после этих слов. Все в нем дышало негодованием, несогласием и в то же время… мольбой? Ее светло-коричневые волосы привычно отливали славянским светом, а брови будто стали ниже и даже хмурились. Но нет – на лбу ни морщинки. От Литвиновой сквозило какой-то гордостью, рвущейся забыть о себе. Анна была восхитительна и легко затмила соперницу, свежую жену Димитрия, даже не задумываясь над этим.

Шею и плечи начало терзать огнем, и, не вытерпев, Анна зло повернулась и отчетливо произнесла:

– Что вам нужно?

– Я хотел прогуляться… – растерялся Мартынов, и его выжидающая улыбка померкла.

– Мало того, что вы стесняете нас своим присутствием, так еще и ходите по пятам! – вскипела Анна, в душе сознавая несправедливость собственных упреков.

– Вот так дела! – присвистнул Дмитрий. – Это первый дом, где мне дают понять, что я лишний. Где же ваше гостеприимство, сударыня?

– Прекратите, – проскрежетала зубами Анна, не в силах слушать подобное, когда в глубине ее прекрасного тела желание боролось с желчью и треснувшей гордостью.

– Вы, – продолжала она, учащенно дыша, – вы приходите сюда и делаете вид, что мы имеем право распространяться о каких-то жалких пустяках и посмеиваться над вашими шуточками после всего! Да вы самый лицемерный человек из всех, с кем я имела несчастье оказаться знакомой. И не думайте, будто я поддержу вашу игру и буду делать вид, что мы можем вот так стоять и смотреть друг на друга без всякой задней мысли. Подобное не забывается, если даже для вас это обычная практика.

Она могла наговорить еще многое, но Дмитрий по своему обыкновению был слаб в подобного рода беседах и предпочитал отмолчаться, пока ее едкая речь растекалась рядом. Все одно – остынет и прослезится, а он не будет выглядеть кретином и не получит дополнительных поводов почувствовать себя виноватым. Анну раздражала его молчаливость в самых ответственных моментах. Иногда ей хотелось как следует потрясти его за плечи, чтобы он размял, наконец, производимую собой же тишину. Но уважение к Мартынову и прежний страх помешали ей. В сущности, кто она такая ему, чтобы иметь право высказывать подобное?

Что-то вдруг хрустнуло в Анне, переломило ее злость на Дмитрия. «Как ты дорог мне», – прочел бы любой в ее взоре. Подсознательная животная тяга, которой она опасалась, но которая вновь, теперь уже осознанно накрыла с головой, вторглась в сознание и не спешила убираться оттуда, взяла верх над ней, заставляя позабыть о чем-то более существенном, но земном. Литвинова уже знала, что кроется под этим алканьем неизвестного, прорывающимся в вожделении обыкновенных прикосновений. Тяга таинственная, стихийная и загадочная, обрастающая легендами и естественная, как сама жизнь, которую иные народы восхваляют, обожествляют и ставят ей памятники, проводят ритуалы, а цивилизованное общество отчего-то боится. Быть может, оттого, что она может разрушить фундамент сдержанности и лицемерия, на котором держится христианство. Ведь обузданная страсть, не вызывающая чувства вины, оседланная и разрешенная, едва ли натворит бед, в отличие от запрещаемой и подавляемой. Не искоренить ее совсем, или искоренить путем страданий и срывов… А стоит ли? К чему отрицать движущую силу своего тела? И ведь не только на чувственности было замешано ее отношение – Анна жила теперь Дмитрием. Ей нужно было просто смотреть на него и изредка прикасаться. Пускай неправильно, пускай и не зная, как нужно любить канонично.

Протяжная ярость, пропастью улетевшая в ее состояние, внезапно сменилась благоденствием и скрытой теплотой оттого, что Дмитрий стоял рядом, нежно и вовсе не самоуверенно, как раньше, любовался ее живописным силуэтом на фоне бушующей природы. Вновь он толкал ее к пропасти, и вновь она едва ли не с благоговением брела к ней.

Вязкий дождь оседал на ее загнутых кверху ресницах. Немыслимая высь его прикосновения дошла до нее как бы издали. Мартынов, устав ждать и молчать, приблизился к ней и ткнулся носом в ее обнаженную благоухающую каким-то чудный ароматом шею. Анне показалось, что каждая ее пора внемлет ему. «Вновь увязнуть в этой тине?!» – поднялось в ней негодование, смешанное со страхом. А что остается, если с Николаем она не чувствует и толики того, что случилось в кратком помутнении внутри семьи?

Боль побрела по степенным откосам. Водопад взбаламученности сознания, точно во сне, въедался в волю Анны, парализуя ее. Следы молний дымились в небе, доходя до самого его дна. Окунуться в хлопок объятий Дмитрия – единственное, чего она желала в тот миг с детской неутомимостью. К черту все! Усмешка замерзла на ее искусанных губах. А безумная неосуществимая мечта уже ждала на обложке бытия.

Но жгучее желание вновь нарушить каноны уступило место презрению к нему и себе, а за ним и одуряющему негодованию, разливающемуся в груди обидой. Анна отступила назад, и, когда Дмитрий начал хватать ее за талию и прижимать к себе, оттолкнула его и в исступлении побежала от дома. Он легко догнал ее, потому что в такой спутанности мыслей она не могла ускользнуть далеко, повалил на влажную траву и, повинуясь, скорее, исконно мужскому инстинкту обладать, не подумав, что его поведение может ранить или оскорбить и вообще привести к плачевным последствиям, начал свой привычный ритуал. В сущности, где-то на поверхности его легкомыслия обитала уверенность, что она не может испытывать муки от его влияния. Поначалу Анна сопротивлялась, но боль от падения и мокрого пространства под спиной скоро сменилась восторгом от того, что они снова наедине, и снова предаются любви. Сопротивление ее, отчего ему пришлось вперемешку с осыпаниями поцелуями всех попавшихся под губы участков ее тела сжимать и выкручивать ее руки, унизанные собранными из разных камней браслетами, скоро стихло. И лучшее ощущение на земле – уверенность сознания принадлежности единственному человеку на земле, имеющему значение, захватило Анну Литвинову целиком. Ей оставалось только целовать, целовать Дмитрия до одурения и ликовать про себя, растворяясь в священном таинстве, происходящим недалеко от дома ее мужа. Сколько времени это продолжалось, мог ли кто-нибудь видеть их, она сказать не могла. Мир потерял свою реальность, уступив место сплошному полету.

25

Анна впервые за много дней улыбалась частичной блаженствующей улыбкой, и кружева на ее запястьях колыхались в такт движениям рук. Густо насыщены были цвета ее щек, платья и окружающей действительности – комнаты с выходом в пестрый сад.

– Ах, Анна Александровна, вы должны, просто обязаны увидеть тот спектакль! – распространялась, прихлебывая словно, Ирина Андреевна. – Музыка, герои, а уж костюмы… – тараторила она, проглатывая окончания и прерывая свою пламенную речь приступами смеха. – Какие кружева! Дорогая моя, вы просто обязаны обшить свое лиловое летнее платье точно такими же. И не жалейте денег! Воистину, ваш муж не настолько прижимист, чтобы не порадовать свою возлюбленную маленьким столь приятным сюрпризом. Ах, до чего приятно, когда муж что-то представляет из себя… Мне искренне жаль бедняжек, которые поддерживают благосостояние семьи лишь за счет своего приданого. Что это за мужчина, который настолько глуп или ленив, чтобы не обеспечить потребности своей женщины? Смех, да и только.

Так она щебетала еще долго, избрав Анну слушательницей своих монологов. В сущности, еще одна дама в доме, то есть Янина, была настолько неприятна для светской болтовни, что ее госпожа Мартынова даже не расценивала в качестве сопровождающей на время летнего беззаботного времяпрепровождения. Анна же не проявляла видимых признаков враждебности и не фыркала, подобно своей сестре, поэтому оказалась меньшим из зол. Зачем ей было терпеть жену своего любовника, можно было только догадываться. В данный момент она даже не испытывала ревности, потому что поняла, что, пусть и на улетучивающийся миг, одержала верх.

Анна колола и обезоруживающе улыбалась. За блеском ее улыбки, выпячивающей ямочки на щеках, мало кто рассматривал боль и удовлетворение чужим горем. Разумеется, раньше Анна всерьез расстроилась бы, поняв, что станет такой. Теперь ее только пьянила роль очаровательной язвы, понукающей мужем, который не понимал, что произошло и наивно надеялся на то, что все это временно. Это было отчасти даже забавно… и в какой-то мере престижно. Янина же язвила и усмехалась недобро, а человек, имеющий несчастье беседовать с ней и вызвать ее раздражение, сразу чувствовал припорошенное иронией презрение и в особенно гротескных случаях поднятые брови. Впечатление это производило разное, поэтому мало кто задумывался над похожестью двух сестер даже в почерке неодобрения и обособленности. Но с Ириной Анна старалась подавать себя более миролюбиво, уповая на извечную дамскую осторожность.

Поначалу Ирина Андреевна пыталась наладить контакт со всеми участниками ее очередного рукотворного салона. Русские дворянки обожали будоражить мужские и даже женские умы и быть главными в чьей-то судьбе, возноситься над остальными под видом образованной добродетели. Действо это выглядело так выразительно, что Николай, наблюдающий за опрометчивым представлением нарочно для молодой госпожи Мартыновой, которая на опыте не убедилась еще, что к Янине не престало лезть с подобными глупостями, тихо рассмеялся в свою чашку.

Дмитрий, как скоро стало понятно Николаю, являл пример заискивания, ведь вдали от Ирины подшучивал над ней, а в глаза смотрел с такой верностью и подобострастием, что Литвинов давался диву, насколько люди искусны в надевании масок. Николай усмехнулся и подумал, как низко можно пасть, позволив женщине диктовать себе, что делать, как и с кем говорить…

Он сказал о своем соображении Янине, и вместе они по гнусной привычке насмехались над Дмитрием в его отсутствие. Анна, разумеется, вступилась за своего любимого кузена, открыв великую истину, что ликов человеческой души множество, и необязательно проявление разной комбинации черт характера считать лицемерием… Янина недоумевала, почему ее более спокойная и, уж конечно, более одухотворенная, чем Дмитрий, сестра так благоговеет к этой пустышке в дорогом платье. И считала эти рассуждения чушью только потому, что их озвучивала Анна. Хотя сама охотно раскрывала человеческую суть с разных сторон и порой поражалась увиденному разнообразию. Янина так любила ставить свое циничное видение в приоритет, что, даже соглашаясь с не лишенными смысла доводами, все равно фыркала и приводила себя к сознанию, как это поверхностно. Но теперь единственная в семье барышня Стасова не считала это материей спорной и уж тем более предметом, над которым можно поломать голову и построить гипотезы. Николай же просто пожал плечами на доводы жены, озвучиваемые с непреложной устойчивостью, не понимая, из-за чего она так вскипела.

– Вам обоим должно быть стыдно, что вы черните человека у него за спиной.

Янина, которая была с этим согласна, фыркнула только потому, что не терпела подобного напыщенного тона и не считала, что обязана справедливо относиться к фанфарону Дмитрию. Священное негодование Анны показалось ей смешным.

26

– Сыграем в лото? – безнадежно спросила Янина, понимая, что ее затея заранее обречена.

– Это мещанская игра, – поморщилась Анна, привыкшая в некоторой мере одергивать замашки Янины к непохожести на остальных. Она опасалась, что это зайдет слишком далеко, и их начнут дичиться из-за сумасбродной родственницы. – Вечно ты со своими чудачествами.

Янина на это только пожала плечами, желая показать, что запросы здешней публики настолько низменны, что она отказывается даже комментировать это и держать зло.

– Не пойти ли нам всем в таком случае на прогулку? – спросил Николай, встретив одобрительное молчание.

И домочадцы, и гости сидели в удобных креслах после обеда и понятия не имели, чем занять себя до вечера. Ободрившись тем, что им дали указания, они начали подниматься, переговариваясь.

Анна, плохо перенося близость к Дмитрию его истинной жены, но скрывая раздражение заливистым смехом, прогуливалась вокруг парка со скульптурами и прудом. Янина и Николай, не мирясь с праздным времяпрепровождением, до зубов вооруженные корзинами, отправились выискивать грибы по обширным николаевским владениям.

– Спокойно, тихо… То, что нужно. Для чего людям эта столичная суета?

– Быть может, скучно наедине с собой? – ответил Николай, приподнимая палкой листву под березой и довольно улыбаясь, обнаружив гриб.

– Шопенгауэр говорил, что умные не столько ищут одиночества, сколько избегают создаваемой дураками суеты. Мне никогда не было скучно без людей. Со времен пребывания в Екатерининском институте.

– Да, да, помнится, Анна говорила мне об этом…

– Хорошо еще, что тогда бабушка по материнской линии позаботилась о моем благосостоянии и успела пристроить меня туда. Ведь в Екатерининский принимали девушек даже из небогатых и незнатных дворянских семей, хотя мы в то время были весьма обеспечены. Со второй внучкой она не успела сделать то же самое – скоропостижно скончалась, а родители не позаботились о будущем младшей дочери, считая, что она и так сделает карьеру в высшем свете благодаря природным данным. И, надо отдать должное их безрассудности, оказались правы… Мы ведь не принадлежали к истинно высшему свету, поэтому их мечты легко было переломать. Они же мечтали о шикарной жизни и пропуске обратно в среду мамы и выбрали своим орудием вашу жену.

Николай внимательно слушал и перестал улыбаться. Янина вдруг подумала, что выдала дерзость и начала винить себя. Вот уже все блестяще складывается, они неплохо ладят, и можно все внезапно раздробить каким-то неосторожным словом…

– Вам нравилось получать образование? – спросил Николай, жаждая и боясь услышать что-то в том же духе об Анне.

– О нет, – выдохнула Янина, задрав голову в соломенной шляпе и жмурясь от солнца. – Хотя, стоит признать, в мещанских учебных заведениях девушек учат плоше. Мне повезло, что я не только училась вышивать и играть на фортепьяно…

– И подруг вы не завели…

«Неужели Анна настолько лучше меня, что ей отсутствие друзей не возбраняется?» – подумала Янина.

– Вас это беспокоит? – с тревогой и болью спросила она.

– Нет… Но странно, что у вас нет близких друзей кроме Дениса… Да это другое. По вам не скажешь, что вам вовсе нужны люди…

– До чего люди любят обобщать и верить поверхностному наблюдению, не вдаваясь в суть! А я часто промышляю этим, хоть и ошибаюсь нередко… Верно, никогда у меня не было истинно близкого друга, всегда мешала моя обособленность. Притом к иным очень тянуло. Я хотела приблизиться к ним и опасалась быть осмеянной и непонятой… что было странно при моей самодостаточности. Окружающие уверены, как вы теперь, что мне вовсе не нужна дружба. А я тяготела к ней и чувствовала себя весьма неловко оттого, что пыталась с кем-то сблизится.

Денис Федотов был бы весьма удивлен, узнай он такое. Но с ним было кончено. Впрочем, к Денису Янина относилась совсем иначе, нежели к Николаю. Во время этого монолога она почувствовала некое копошение в груди, но не придала ему значение.

Следом Янина начала думать, что даже люди, высказывающие интересные суждения, могут ошибаться, поддаваться не анализируемым дебрям своего сознания, идти на поводу у того стихийного в себе, чего не могут или не хотят разорвать, достигнув счастья… Николай так красиво и верно говорил обычно о семейных ценностях, главном в жизни и сознании себя. И что же мешало ему растоптать эти оковы Анны? Скрытое непонимание того, что он говорил? Неосознаваемое так часто людьми лицемерие, страх все менять или отсутствие сил рушить все и возводить вновь? Именно это Янина видела с Литвинове теперь, и это и мучило и отталкивало ее.

27

Николай неприкаянно слонялся по богато обставленным ежедневно вымываемым покоям без жены, которая теперь непременно существовала где угодно, только не рядом с ним, ссылаясь при этом на тучи неотложных дел – приобретения шляпок в городе, визиты и помощь неимущим. Литвинов вступил в пору сомнений в собственном счастье, выбранном пути и людях под боком. Чувствующий в последнее время невероятную лень и не обращающий должного внимания на ведение хозяйства, он, в сущности, перестал заниматься чем-то определенным. Досуг его растягивался на весь день и был мучительно – отравляющ.

Особенно пустынно и одиноко стало в доме после отбытия гостей, доставляющих ему много шума и даже в некоторой мере неприязни, но все же раскрашивающих действительность, и, как оказалось, замазывающих дыры в его браке. Долго он предпочитал не задумываться, насколько они с Анной отдалились, да были ли вообще когда-нибудь близки.

Удивительным было и поведение его жены, потому что немногое, в чем они действительно сочетались, произрастало из настороженности обоих к шуму и напускному веселью. Оба как-то согласились, что в высшем свете помимо выставления себя напоказ ради зависти и бестолкового убивания времени нечем заняться. Теперь же Анна огромное количество часов вращалась где угодно, только не дома. Если бы она проявила большее терпение и ласку, из их соединения вполне мог бы выйти устойчивый союз без особенных сюрпризов с обеих сторон. Но в том и была беда, что Анна, как и ее сестра, была натурой очень замкнутой и при этом страстной, хотя внешне это выражалось у них абсолютно различно. Несхожесть была, пожалуй, в противопоставлении целостности Янины, которая одинаково сильно любила и ненавидела, и внутренней расколотости Анны, которая не знала, чему верить, кого обожать, и права ли она вообще. Благодаря незаурядному природному уму, развиваемому дворянским воспитанием и укладом, в Анне проскальзывали слипшиеся мысли, но она тушила их. Отчаянно хватаясь за Дмитрия, который не только ничего не обещал ей, но и вообще не озвучивал свои соображения по поводу их союза, она понимала, что оба они обречены, и лучшее, что могут получить – годы впопыхах по гостиничным номерам… Но она отнюдь не была уверена, что Дмитрий хочет этого.

Николай способен был понять, но не способен заставить жену жить по его канонам. Насилие претило ему.

Во времена вечерних затиший обитатели усадьбы рассыпались по своим убежищам и копошились там. Николай бездейственно сидел в гостиной, втайне надеясь найти собеседника. И нашел, поскольку Янина Александровна Стасова слишком уважала его, чтобы пожать плечами и пройти мимо, углубившись в собственные дела.

– Как грустно, что гости так быстро покинули ваш дом, – нарушила Янина священное молчание, осторожно садясь в кресло с причудливо выполненной спинкой.

– Грустно… – на выдохе согласился Николай. – Но почему вы сказали «ваш дом»?

– Николай Артемьевич, – грустно улыбнулась Янина. – Перед чужими мы можем ломать комедию и разыгрывать благородство, но будемте честными хоть между собой.

– Янина Александровна… Если я когда-то дал вам понять, что вы в этом доме нежеланны…

– Да дело не в том, конечно, вы бы не позволили себе такой моветон. Но кто отменял внутренние порывы, недовольство, выросшее невесть откуда и невесть кому предназначающееся? Я понимаю, вы человек далеко не бедный, и все же… Я стесняю ваше желание быть лишь с моей сестрой. Вы уж простите, но идти мне истинно некуда.

– О чем вы толкуете? – Николай начинал злиться. – Не стану же я убеждать вас, что вы здесь отнюдь не обуза. Тем более, как вы с вашим чутким восприятием могли определить, наш союз с Анной Александровной невозможно наречь каноническим.

На это Янина не сообразила, что ответить – то ли развеять его сомнения, то ли поделиться своим недоумением насчет поведения сестры. В итоге Стасова предпочла промолчать, но не потрудилась скрыть удивления от его слов.

– Как вы находите Ирину Андреевну? – с легкой издевкой спросила Янина, решив перевести беседу в более обобщенное русло и подвигая свое кресло ближе к огню камина, потому что день выдался пасмурный и неприятный, что только усиливало подавленное настроение всего дома.

Спросила Янина это, чтобы не только и не столько завязать беседу, которая не окончится неловким молчанием, поскольку материала для откровенности было предостаточно, а любое упоминание самого близкого для обоих члена семьи неизбежно привело бы к ассоциациям и неприятным выводам обо всем, что творилось в последнее время. О госпоже Мартыновой она упомянула для действительного утоления любопытства, поскольку это качество ощутимо проскальзывало в ее отношении к тем, кто был вправду интересен. Тогда их жизнь и самые, казалось бы, незначительные события приобретали некий смысловой блеск. Существовали для них, людей, которым всегда было о чем подумать, существа ничего не представляющие из себя, но обладающие свойством располагать других. Любить их было лишним, но говорить и в некоторой степени даже пленяться ими казалось интересно.

– Не слишком ли вы терпеливы к ней? – спросила она же вдогонку, жестом приостановив готовящийся ответ.

– Я лишь проявляю вежливость – то есть уважение к другим людям независимо от их качеств.

– Злюк никто не любит…

– Вы считаете меня лицемером? – с некоторым неодобрением спросил Николай.

– Напротив… Меня восхищает ваша выдержка. К несчастью, сама я не так давно лишилась ее.

– Не безмолвный ли это крик?

Янина покачала головой, но слова его, очень злободневные, не оставили ее равнодушной, поразив точностью попадания.

– Она недурна собой… – продолжала Стасова, как бы отвлекшись от поднимаемого вопроса.

– Довольно привлекательная особа, – согласился Николай, слегка улыбнувшись.

Янина заметила это и с улыбкой посмотрела на свояка, как бы прося продолжить замалчиваемую мысль.

– Не будете же вы говорить, что вам неприятно ее поверхностное умение вертеть мужчинами. За этим стоит не истинная красота, а лишь расчет и… бог знает что еще. Просто такие женщины… – охотно пошел он навстречу ее призыву беззлобно посплетничать.

– Я прекрасно понимаю, что вы имеете мне сказать. Я вовсе не досадую, не завидую и не ревную. Просто… Успех подобных личностей порой наводит на мысли. Достаточно ли она хороша, чтобы считаться красивой? Меня всегда интриговали мерки мужчин, когда они оценивают, красива ли находящаяся рядом дама.

– Вам неприятно деление женщин по внешности?

– Мне неприятно, когда это становится основой выбора. Вернее, не красота как таковая, а умение кокетничать, быть легкомысленной. Согласитесь, такие особы пользуются успехом в любое время в любом окружении…

– Такое я мог ожидать от четырнадцатилетней глупышки, но никак не от вас. Стоит понять уже, что умные мужчины не польстятся на такое. Разумеется, это влечет, заводит, но… Не идет дальше.

– Четырнадцатилетней… Вот снова! Снова эта предвзятость по поводу пола, возраста, наружности… Не вам-то уж точно мыслить чьим-то мнением.

– Не думал, что вы так низко поставите меня…

Янина выдохнула, испытав в некоторой степени досаду на себя.

– Я не хотела задеть вас. Просто меня утомляют подобные разговоры. Я понимаю, что вы сказали это отнюдь не потому, что мыслите так на самом деле, но получилось все равно, как будто это так, потому что так приятно говорить, и часто произносимые многими слова приобретают неприятную окраску.

– Обесцениваются, – улыбнулся Николай и продолжал после паузы. – И все же вы не должны так осторожно и неприязненно относится к красоте.

– Это отнюдь не так, красота меня восхищает. Но люди порой бывают настолько ослеплены ей, что не читают всего остального, становясь затем несчастными. Кого же стоит винить в их слепоте и следующих неприятностях, разочарованиях в человеке рядом?

Николай согласился с ней в душе, не подумав, что в этой паутине заблуждений и интерпретации поведения небезразличного человека с таким же успехом могут болтаться и они сами, ощущая при этом некое превосходство над остальными, чьи проблемы выглядят более очевидно.

Янина осеклась, ведь могло показаться, что она говорит про самого Николая, и испугалась, что он почувствует это. Но Литвинов отнюдь не считал себя человеком, попавшимся на удочку ослепительной дурочке, и Янина понимала это. Сколько бы ни было у Яни претензий к легкомысленности и ограниченности, нарочитой, назло будто в некоторых вопиюще важных вопросах, она считала сестру человеком несравненно выше остальных. Подавляющую часть остальных Стасова не знала, но заранее была уверенна, что они ничего не стоят.

– Красота, если ей обладаешь, обеспечивает уверенностью. Поэтому мне вполне понятно, почему странна любовь к людям уродливым. Или даже не так – некрасивый может быть искрометен, остроумен, и его легко будет обожать, смаковать заключенную в нем добродушную силу; но неуверенный неудачник, который очень сильно зависит от собственной некрасивости, не будет привлекать. Даже если человек наделен правильными изначально пропорциями, но не может любить себя. Что-то пойдет не так – осанка, затравленное выражение глаз выдаст с головой. Люди чувствуют такое. Внутреннее ощущение себя гораздо важнее данных родителями черт. И в то же время история знает примеры, когда низкорослые не слишком привлекательные мужчины обладали такой харизмой и силой, что перед ними склонялись… То есть они плевать хотели на злость на природу.

Сказав нечто глубокое и умное, Янина по обыкновению ощутила прилив самоуважения и успокоенной гордости. Она почувствовала, что увлекается, как в моменты рассуждений сама с собой, и мнение слушателя уже не так важно, да это и не столь интересно, чтобы спорить на сей счет. Быть может, Николай вовсе не хотел задумываться над подобным, ему просто хорошо было сидеть рядом с человеком, от которого паром валила страсть, убежденность и здоровая атлетическая агрессия. Литвинова завела настырность собеседницы и явно второстепенное значение для нее его мнения. Тем не менее он отозвался, но уже на несколько более злободневную и личную тему.

– Если любишь, – задумчиво изогнулся Николай в искусстве диалога, – то не замечаешь физических недостатков. А если и замечаешь, они не имеют значения.

Как истинный мужчина, он как-то подрубил поток ее словоохотливости, но при этом исчерпал тему, потому что Янина не собиралась спорить или уточнять – она согласилась. Нутром первоклассного делателя выводов она почуяла, что столкнулась с достойным противником с самостоятельным внутренним маятником, и вновь убедилась, что этого человека есть за что уважать.

– А духовные? – спросила Янина с каким-то ожесточением.

– Тем более, – слабо раздвинул Литвинов уголки губ.

Янина чуть приоткрыла рот, всей своей не слишком внушительной, но устойчивой фигурой выражая несогласие, но, считаясь с его видением проблемы, промолчала. В процессе затеплившегося разговора она постепенно пришла в восторг и пожалела, что ранее не нащупала столь блестящего собеседника. Почему-то после потери надежды на собственное семейное благополучие с тихим спокойным мужем она разуверилась в том, что в России остались интересные личности. Порой она и хотела заговорить с кем-нибудь, проявить дружелюбие и инициативу, но что-то неизменно останавливало, хоть Янина и испытывала раздражение от того, что повинуется чувству, обязывающему и дальше просто сидеть у себя в комнате, поддавшись влиянию лишь своих мыслей.

– Не бывает горя от ума. От ума только польза. Если же к уму добавляется уныние и бездействие – здравствуй, горе от ума! Но это другая история. Здесь уже, кажется, горе от отсутствия силы воли или доверчивости. Доверчивость – страшный порок, – произнесла она после подобного столкновения с Литвиновым, не любящим спорить, одобряющим, скорее, монологи, как и она сама.

Николай, постепенно начинающий привыкать к высокопарному направлению беседы, улыбнулся.

– Как всегда, несете вы едва ли не ересь… Но как-то привлекательны эти слова. И сказаны они так… С напором, яростно что ли… И настолько правдиво, что все в целом это заманчиво.

– О, какая высокая оценка моих способностей, – ответила Янина, ничуть не обидевшись.

Они обменялись лукавыми одобряющими взглядами и искренне рассмеялись. Следующие взоры сквозили уже в теплоте, как бывает у людей, испытывающих друг к другу симпатию, но волею случая, лени или недостатка мотивации не сблизившихся ранее.

Николай потеплел от сознания того, что Янина, эта грозная обособленная Янина при близком рассмотрении оказалась не чем иным, как милой нелепой девчонкой, запутавшейся в обрывках их жизней и смущающейся, если думала, что попала впросак при обличении пороков общества. И такой она была лишь для него, он ясно видел это. Для Николая, который был старше, это открытие послужило дополнительным поводом относиться к ней с некоторой теплой иронией.

Именно с того обобщенного слитого смеха между ними установились особые отношения, связывающие обычно людей, обреченных не вступать в романтическую связь. Обычно существа, становящиеся друзьями по убеждению, не могут сказать, что было поворотной точкой в их взаимодействии. Янина могла сказать, и его явное дружелюбие в тот погожий день с легким пушком, ниспадающим на нечищеные пред усадебные дорожки, наполнило ее предрождественским настроением, несущим очищение и обновление. Давно не испытывала она подобного. Ей казалось, и она, должно быть, была права, наливая себе какао в пиалу – они имели гораздо большее, чем симпатию – духовную сплоченность. Оба знали, что ни с кем на важные темы больше поговорить не смогут.

28

За окном сочно расстилались сумерки, но Анна и Дмитрий словно не замечали этого, укутавшись в миры друг друга. Вернее, укуталась только Анна, ведь она не могла наверняка знать, чем живет человек, ставший для нее уже центром, болью, затмением всего остального. Едва ли можно было представить другого столь одержимого иным существом создания. От общей неустроенности своего бытия, от теней ли на небосклоне мутного времени… От этого тяжко становилось и объекту и источнику. В Дмитрии потихоньку пробуждалась жалость по отношению к кузине. Он просто хотел прожить свою жизнь без потрясений и скандалов, в достатке, чертовски хорошо проводя время и ни о чем особенно не задумываясь.

Соединиться они не смогут. Остаются случайные вырванные встречи с постоянной угрозой быть разоблаченными. В конце концов в свете пойдут толки, дойдет до Николая… Тот только с виду такой напористый и выдержанный, а так взбеситься может… Дмитрий прекрасно помнил, как он жестоко обошелся с солдатом, допустившим вольную шутку в отношении его матери. Того беднягу еле удалось спасти от дуэли. Причем для Литвинова было настоящей пыткой терпеть до официальной возможности поквитаться, а не покарать на месте обидчика, распускающего свой никудышный язык. Так что гнев этого человека, с которым он когда-то сошелся от нечего делать и который, похоже, весьма охладел к нему в последнее время, совсем не принесет пользы…

– Николенька думает, что я гощу у твоей матери и вернусь лишь в начале недели со столпом лент и оборок.

– Бедный… Не хотел бы я узнать такое о своей жене.

Анна слегка обиделась, но по привычке из боязни вызвать недовольство Дмитрия притихла.

– Я полагала, тебе безразлично, что вытворяет Ирина.

– Да, пожалуй… И все же… И все же она мне жена.

Анна ничего не ответила, но жалостливо-выжидательно посмотрела на него, будто пытаясь вытянуть из ничего не подозревающего о ее мыслях Дмитрия то, что секунду спустя сказала, разрезав темнеющую тишину.

– Было так мучительно ждать встречи… Раньше я не могла вырваться.

– Чудно, дорогая…

– Митя… Как хорошо нам было все это время.

Сказала это она столь удручающим голосом, что у него не возникло сомнений: волшебство ситуации разводилось неизбежностью прощания и будущей неотвратимости. Он уже оставил ее однажды, так что мешало сотворить это вновь? Но в Дмитрии шевельнулись остатки жалости.

– Да, моя радость.

Приятные слова теплом объяли ее. В Анины щеки ударила кровь. Облачена она была в длинный расшитый вычурными сказочными узорами халат из дорогой ткани, и выглядела прелестно, дорого и соответственно своему не малому положению. Но ему словно было все равно.

– Я для тебя хоть что-то значу? – спросила она изменившимся голосом.

Дмитрию не по себе стало смотреть в глаза, наполненные такой неподдельной болью. Никогда никто не глядел на него так.

– Ну что ты, Аня…

– Скажи, что любишь! – отчаянно закричала она, и прекрасное в неверном вечернем свете лицо ее изменилось.

Дмитрий прежде не видел кузину в таком исступлении и не знал, как реагировать, растерявшись и потеряв из-за этого свой апломб и умение улаживать подобного рода огорчения. В нем зашевелилась жалость, пусть и припорошенная родственным с презрением чувством превосходства за то, что он не опускался до подобных унижений ради другого человека. В сущности, он вообще не понимал бушующего в ней урагана. Подумаешь – любовь, страсть, приключение ведь… А она трагедию из этого сооружает. Что за человек! Когда она замыкается в себе и страдает, ни слова не говоря, он, конечно, скучает… Но что-то притягательное в этом так же есть. С любой другой девушкой он давно бы распрощался, но в том то и все соль, что Анна на людях и с ним наедине держала себя совсем по-разному. С ним она раскрывалась, была непосредственна и очень ранима. Он поневоле учился это ценить. На виду же играла, притягивала, зазывала.

– Люблю… – успокаивающе закрыв глаза и неожиданно высказывая деликатность и благодетель, произнес Дмитрий, ощущая накатывающее, несмотря на минутное просветление, чувство пресыщенности, точно по утрам, когда есть совсем не хочется. А еще чувство непонятности, а оттого неудовлетворенности. С детства его преследовало это досаждающее ощущение, если он чего-то не понимал. Впрочем, для собственного успокоения Дмитрий научился прогонять его прочь.

Он подошел к кузине сзади и, впервые, должно быть, за все время их злополучного сближения коснулся ее без единственной цели утоления плотского желания, скуки или любопытства, смешанного с пикантностью запрета и ее безмолвного подчинения. Медленно, смакуя каждый миг, он освобождал ее от премудростей женского туалета, наслаждаясь нетронутостью кожи, едва заметными светлыми волосками на ней, светящимися и вздымающимися от его прикосновений. Каждый раз случалось одно и то же, но каждый раз был для нее особым таинством, а для него игрой, которая вполне могла приесться.

Обнаженная, она предстала перед зеркалами, венчающими комнату. Не так стыдливо и словно моля о пощаде, как в прежние времена, а с чувственно-нежной притягательностью, не покореженной обстоятельствами, при которых Анна вступила на женскую стезю.

Выжидательная, поощряющая, готовая к неласковым словам и взывающая несмотря на это к лучшим чувствам, зарытым в Мартынове, жена Николая Литвинова являла собой столь упоительное зрелище, что Дмитрий расчувствовался и готов был посентиментальничать. Вместо того чтобы продолжать целовать ее бархатно – ломкую шею и продвигаться руками вниз, он обнял ее стан, чувствуя своими покрытыми волосами запястьями, насколько восковая у нее кожа. На короткий миг Мартынов отчетливо ощутил биение ее сердца, и это открытие вдруг переполнило его благодарностью за то, что сердце это так ему предано. Впервые он отчетливо представил, что Анна страдает, бьется из-за него; и впервые в его душе, занятой лишь тешеньем собственного «я», шевельнулось что-то, отдаленно напоминающее раскаяние.

Цветение и буйство ее разбуженной страсти, словно летний ураган, накатывало и затопляло все пространство ее разума.

Поцеловав Дмитрия в плечо, она беззащитно уткнулась щекой в его руку, прикрыв веки, отчего ресницы примялись зажмуренной кожей. Кругом было тихо, как на лугу в июльский зной. А они, как тогда в усадьбе Николая, словно погребенными оказались во время бушевания жизни в замке или склепе, приросли друг к другу. Обычно встречались они в мгновения, когда Николай и Янина далеко где-то собирали грибы, Ирина делала обход по крестьянским домам, слуги дремали, разморенные сытным обедом. И только посвященная в связь господ горничная караулила дверь закрытой спальни Анны.

Но благородные порывы имеют свойство исчезать, растворяться с переменой обстановки. Дух единения выветрился, сон смел яростные воспоминания нового чувства. Утром все пошло по-старому. Дмитрий покинул ее на неопределенное время. Отпустив его без слез и вырывающихся слов, Анна вернулась в имение мужа.

29

Хмурясь от ломящей плечи усталости, Янина поплелась в гостиную, чтобы забрать забытый там лорнет и благополучно отбыть ко сну. Командование внушительным штатом прислуги отнимало у нее много времени. Занятия же самосовершенствованием и долгие одинокие прогулки приносили не только радость, но и усталость. Янине как-то свысока было жаль тех, кто тратил жизнь на что-то другое, бессмысленное. Краем глаза почувствовав шевеление, она осеклась прежде чем прошла вперед и могла быть замечена.

– Аня, ну сколько ты будешь так пытать меня? Что я, по-твоему, не живой человек, только ты страдать можешь? – выговаривал Николай жене глухим сиплым голосом.

Две далекие фигуры мистично выделялись в ночной яркости свечей повсюду, темные их одежды дополняли впечатление грядущей трагедии.

Прийти к компромиссу Анна и не пыталась. Такой ее сделал Мартынов, вылепил свою поломанную Галатею. Влияние, устроенность, обида, решившие ее брак, вмиг стали безразличны.

У Янины участилось сердцебиение. Она не смогла побороть соблазн и просто исчезнуть. Ее дорогой Николай, расположение к которому росло каждый день, иногда против ее желания и осознанного стремления, мучается… Нет. Она должна остаться и во что бы то ни стало, пусть потом, пусть окольными тропами, пособить ему, образумить сестру или…

Анна ничего не отвечала. Потупившись, она смотрела на дрожащее в камине пламя и готова была заплакать. От обиды на мужа, от разлуки с любимым, от усталости, от жалости к себе – кто знал? Ясно было, что его искренние жалостливые слова не производят на нее желанного впечатления.

– Не молчи, Аня! Так жить больше просто невыносимо! Что ты за жена мне?! Меня не покидает ощущение, что ты моя пленница!

– Может, так и есть, – сурово отозвалась Анна, не поднимая головы.

– Что ты говоришь такое… – от удара Николай не знал, как оправится, как придать своему лицу подобающий при сценах вид (признаться, он ни с кем и не устраивал прежде сцен). – Ты что, до сих пор любишь его? – остановившимся голосом завершил он не сладостный ход собственных мыслей.

«Кого?!» – изумилась Янина, едва не привстав на цыпочки от происходящего.

– Думаешь, мне легко так жить? – с еле сдерживаемыми слезами в голосе ответила Анна.

«Не отрицает ничего… – на Янину навалился такой туман, словно, пробудившись рано поутру и даже омыв лицо прохладной водой из кувшина, она вдруг поняла, насколько еще хочет окунуться назад в блуждающую теплоту душистых простыть и, довольная решением не прорубать пока огромный мир за окнами, уткнулась обратно в подушки, венчающие голову. – Кого можно боготворить, имея такого мужа?! Да она тронулась».

Николай поспешил подумать, что явился свидетелем распространенной женской болезни, как большинство мужей, не углубляющихся в истинную подноготную недовольства жен. Соткать скорое оправдание ему было радостнее, чем впадать в беспокойное отторжение от последствий ее слов и искать вину в себе в том числе.

– Аня, – он приблизился к ней и начал нежно трогать ее волосы, –родная, не принимай близко к сердцу, такое у всех бывает, ты скоро привыкнешь. Я ведь все делаю для того, чтобы ты чувствовала себя как дома.

А у самого в груди гулко отдавалось «Она чужая, я ей чужой. Нечего было выдумывать». И сознание того, что она так молода, может не понимать себя, ошибаться, злиться на него за что-то или скучать по дому принесло некоторое облегчение его разгоряченному сознанию.

Увидев, что слова Николая искренни, что возводит он сестру в ранг драгоценности, опасаясь причинить ей боль, Янина сама готова была разрыдаться. От ее самонадеянности не осталось и следа. Кто увидел бы ее теперь за колонами, согнутую и учащенно дышащую, посочувствовал и не подумал бы оскорбляться или ощетиниваться в ответ. Но не от ревности или боли, а от поруганного чувства благодарности содрогнулась Янина Стасова, ведь Анна так и не отозвалась на тепло, расточаемое мужем. Янина не знала, чем закончился этот инцидент – не в силах далее наблюдать за ним, она посмешила скрыться у себя в покоях.

Как Николай догадался о том, что творится под самым его носом, едва ли кто-то знал наверняка. Скорее, это было неосознанное интуитивное знание, подкрепляемое фактом, что жена его любила Дмитрия до того, как связала себя с ним. Что же мешало ей до сих пор тянуться к проклятому этому Мартынову, он так увлекал многих? Как бельмо на глазу стал Литвинову вдруг этот человек с гладкими волосами и пустотой во взгляде. Когда муж задал Анне вопрос, не особенно надеясь услышать подтверждение своих гнетущих догадок, она неожиданно разразилась пучиной быстрых слов, глотающих друг друга. И он похолодел. Его обожаемая Анна, с которой он не мог связать двух романтичных слов для услады ее слуха, но все же не представлял уже без нее своей жизни, так она стала греюще – привычна… В тот день Николай просто ушел из гостиной, оставив растрепанную от бесконечного содрогания плечами Анну в одиночестве.

«Безумна… Она безумна, – думала Янина, с трудом поднимаясь наверх из-за того, что плохо понимала, где качающиеся ступени, а где ее застывшие ноги. – Этой девчонке просто счастье не нужно. Иначе к чему все эти вопли и страдания? Хорошо же папаша искалечил ей душу, раз она не понимает, что хорошо и что плохо. В чем тут дело? Вроде бы слишком сильно привязаться можно к человеку, которого считаешь лучше себя… Николай об Анне так не думает… Или я просто недостаточно его понимаю?

Что думала Анна, не двигающаяся с места добрых пол часа, осталось загадкой.

30

На следующий день Николай вел себя по отношению к супруге так же дружелюбно и спокойно, как всегда. Причем то было не поруганное спокойствие проигрывающего, а повседневная уверенность, которая бывает от уюта родного крова, чем Янина втайне восхищалась. Янина, с опаской наблюдающая за ним и решившая во что бы то ни стало поддерживать его, покоробилась бы в своей убежденности, то ли она видела накануне, если бы не полное сознание себя как человека, прочного топчущего землю и не подверженного сверхъестественному. Все в Стасовой будто раскололось надвое, откинув назад повседневные дела и заботы, которыми она столько времени жила и которые были своего рода панацеей от дурных мыслей, что жизнь ее не складывается. Обычно мелкие неурядицы в семье неспособны выбить из колеи всех ее членов. Но данное дело, видно, было серьезнее обычной ссоры, после которой с понуро – побитым видом ее участники тянутся друг к другу, припоминая, как все тихо и удобно было до вспышек ярости. Янина осязала, что вчерашняя сцена затронула ее много больше, чем можно было предположить. Само то, что она способна испытывать приподнятые над обычной тягой выживать порывы, было и странно и заманчиво одновременно.

Однако утром дня после увиденной сцены в первый раз Янина всерьез задумалась, что ничего не мешает ей преподнести свою привязанность Николаю как дар, в некоторой мере искупляющий неблагодарность Анны. Налетало постепенно преддверие масленицы, люди задышали чаще. Янина, не склонная к волнениям и авантюрам, задумалась о последствиях. Но мысли эти были слабы и исчерпали сами себя. Она не хотела следовать морали там, где ей пренебрегли. Безумная догадка, что Дмитрий и Анна каким-то образом сплелись, крепла и прогрессировала в ней, дойдя постепенно до уверенности, что они согрешили, и Николай знает об их проделках. В глубине души Янина сознавала, что, окажись это выдумкой, а Анна безгрешной, она огорчилась бы.

Заманчивая идея добраться до неизведанных губ Николая, впервые в жизни почувствовать неистовое жжение в груди и опаленные стыдом от собственных порывов щеки импонировала Стасовой, в которой, скрытые под оболочку сдержанности, едва ли не чопорности бродили и разливались порывы. Что значит обнимать любимое существо, она не знала, могла подозревать лишь понаслышке, и истово жаждала этого, не признаваясь себе самой. Мысль глотнуть невообразимого счастья была столь нова и невероятна, что Янина даже улыбнулась, вылетев на минуту из погрязших в ней раздумий и борьбы добродетели над чувством. Но христианско-ханжеская благодать нынче утром крепко спала, пока она одиноко сидела в столовой, ожидая пробуждения всех остальных и не предприняв даже попыток раздобыть еду у слуг.

Тесно сошедшись с этим самодостаточным внешне и очень зависимым от хорошего к себе отношения мужчиной, Янина распознала в Николае горе от ума, которое сама же порицала. Вместо того чтобы попросту плюнуть на всех, кто явно был вне его круга, он метал перед ними бисер и прочие побрякушки, то есть доказывал свою правоту, любил распространиться на счет политики и образования, был непроницателен к выбору знакомцев, близко к сердцу принимал их точку зрения и неодобрение его пропаганды. Николай несмотря на безмятежную уверенность и соблазняющий слегка взгляд, частый у благополучных мужчин, был раним, но опасался показывать это. Понимали это лишь самые бдительные и приближенные. То есть Янина.

При этом он наотрез отказывался обсуждать насущные вопросы устройства общества с ней самой, что невероятно злило Стасову. Чем она хуже была его пузатых казначеев?! Ей казалось, что в этом вопросе он считает ее недостойной мужского круга, и приобрела привычку краем уха слушать, о чем говорят пахари, смерды, оброчники… И чем больше она слышала и читала в запрещенных источниках, тем ярче разгорался в ней огонь удивления и негодования. Янина чувствовала бессилие из-за неспособности Николая понять ее образумления, выполненные с большим чувством, а оттого невероятно раздражалась. Вдобавок ее мучило то, что он не понимает, что перед его собеседниками не стоит метать бисер. Она не хотела вникнуть в то, что эти люди не давали ему шанс развернуться, топя обыденностью и сальными ответами, поэтому он, обычно умиротворенный, распалялся и волновался. Янина же попросту одобрила бы, и инцидент был бы исчерпан.

На самом деле Николай оберегал ее от волнений, ведь сам считал тему неравноправия классов и страдания крестьян (как обычно, весьма относительное, ведь никто из аристократов не был в их шкуре и взирал на все с отдаленной стороны) слишком неприятной и удручающей. А Стасова не верила в такие благородные порывы и от обиды из духа противоречия думала об этом все больше. Впрочем, она далека была от мыслей о несправедливости устройства бытия, считая, что, раз так заведено, это кому-то нужно и не считала себя обязанной помогать тем, кто сам не мог помочь себе.

31

Сливаться с Дмитрием, ощущать его запах и чистоту кожи здорового молодого мужчины было так естественно, так подавляюще прекрасно, что Анна забывала себя, дрожа от радости и в то же время страшась этих приливов. После свиданий с Дмитрием, тайных, как и прежде, торопливых спутанных свиданий Анна долго не могла вернуться в обычную колею хозяйки дома. Нужно было давать распоряжения прислуге, проверять счета… Но это было так низко, буднично, недостойно после того, что происходило за закрытыми дверьми необитаемых комнат! Впрочем, Янина вела дом лучше нее.

Особенно отвратительным и далеким казался теперь Николай. Бедный Николенька, которого она презирала за то, что тот так наивно и преданно, силясь беззащитно заглянуть в глаза, любил ее. За что она мнила его слабаком? Не за любовь ли к ней? Что бы он не предпринимал, она не проявлялась на это никак.

Насколько отвратительно быть с одним мужчиной, когда любишь другого. Она ощущала почти дрожь, а сразу затем немыслимую пустоту и усталость. А еще ощущение себя грязной. Близость, ставшая не такой частой, как раньше, потому что Николай видел какую-то перемену, отнюдь не доставляла ему радости, напротив, стала невыносимой. Анна в самые интимные моменты воспринимала ее как нечто несуществующее, а потому и не способное доставить боль и муки совести, но предчувствие ее и думы о ней были отвратительны. В сущности, обласканная кузина вообще перестала всерьез размышлять о чем-то кроме Дмитрия, принимать близко к сердцу участившиеся между супругами шпильки в адрес друг друга.

Корочка, нарастающая с того момента, как ее насильно вырвали в стан женщин, а потом оставили беззащитную, точно кошку с переломанными лапами, только утолщалась. Но не по отношению к человеку, приложившему к этому больше всего усилий, а, как ни странно, ко всем прочим. Анна и сама постепенно пришла к выводу, что натура ее, неплохая и мягкая, но склонная к унынию, потерпела изменения в сторону большего порицания окружающего и склонности к ворчанию, со вкусом приправленной ядом.

В Анне чувствовались страсть, рок, исступление. Не чета барышням с лицами и душами ангелов, которые при близком рассмотрении оказываются столь скучными, что говорить о них, а тем более с ними не хочется. Они запланированы для принадлежности кому-то и будут любить не из-за найденных в человеке достоинств, а потому, что он властелин. В этом они как собаки, и уважать это трудно. Как бы не били такую барышню, она будет прощать, потому что любить для нее – главное, как бы слепо это ни было. Анна гордилась своим неповиновением, упуская из виду, что можно быть и незапятнанной, и своевольной, и при всем презрении к вышеописанным девицам была схожа с ними. Но она была уязвимее безразличных и бездушных, потому что была в ней червоточина – она умела любить. И Янина четко видела, что она кидается в крайности, потому что можно любить и не позволять душить себя. Анна не понимала этого. А Янина не понимала уже в отношении себя, что изредка полезно пойти на компромисс, простить… Она не давала второго шанса и после разочарования обычно не жалела. Обе сестры вымачивали свои романы в собственных идеях и сомнениях.

32

В преддверии масленицы, когда обитатели усадьбы Николая чувствовали себя прекрасно и посторонним казались сплоченными, поскольку внутренние конфликты и недовольства не переросли еще в нечто пожирающе разрушающее, решено было всем домом отметить светлый праздник весны, дающий надежду на скорое цветение и свободу.

Анна по привычке собралась укутаться в тяжелую шубу, дабы защитить себя от мартовского ветра, нещадно вихрящегося возле лица. Но, взойдя на крыльцо, чтобы убедится в правильности решения, она с удивлением и растущей радостью ощутила в яростном мартовском солнце и подтаивающем снеге нотки весны. Открытие, что лето совсем близко, и скоро все пойдет по-другому, поразило ее. Переполнят все пространство вокруг забытые мелкие радости и чудное настроение целый день. Словно… Словно и не было двух последних лет, и она вновь ощущала забытые запахи счастья не обремененной заботами девочкой. Проталины обнажали славно пахнущую землю, похожую больше на позднюю осеннюю, ведь именно тогда она покрыта коричневыми светлыми листьями. Вихревый полет фантазии над бесконечными лугами родимого дома окунулся в несбывшуюся жизнь Анны. Она снова была счастлива, свободна… Вот-вот, она ждала, отпустит… И даже тоска по Дмитрию, отбывшему в Италию и должному возвратиться на днях, притерлась будто. Вот-вот он должен был прибыть на родину и известить ее. За время его отсутствия она едва не извелась. Все ей казалось серым, мерзким, обыденным, все раздражало… И по мере приближения этого дня она расцветала будто вместе с оголяющейся травой на сырой земле. Вместе с взбудоражено – радостной головой внутри при мысли о скором свидании отдавался и разливался по телу ее какой-то скребущийся теплый гул, будоража воображение и заставляя невинную улыбку блуждать на губах.

Прикатило почтенное семейство на площадь, заполоненную непрестанно гудящей и шевелящейся толпой, как настоящие гуляки – на тройке с бубенцами. По дороге все трое смеялись, выбравшись на время из внутренних своих противоречий. В общем и целом, ни сестрам, ни Николаю не была свойственна любовь к шумным праздникам и русским обильным застольям, но сегодня был особенный день, пропахший надеждой и маслом на сковородах. Анна заливисто смеялась, показывая ухоженные зубы, следить за которыми ей стоило немалого труда. Зубной порошок, упакованный в неудобные пакетики, то и дело рассыпался, а жесткая щетка из конского волоса царапала десны. Но Анна мужественно терпела это ради приятной улыбки. Жестокосердный ветер бросал ей в лицо брызги смога, отлетающего из-под лезвий снега мельчайшими частицами образующейся тучи.

Разгул народа поистине не знал пределов, когда принявшая положенный для выхода на люди приветливо – отстраненный для пущего интереса вид Анна, подвыпивший Николай, которого дворовые заставили опробовать самостоятельно сделанный самогон и Янина, как всегда, чересчур уравновешенная, спрыгнули с саней в снег и потекли в толпу. Розовые от легкого солнечного морозца лица разодетых в красные сарафаны и меховые полушубки баб мешались с пестрой ребятней, бородатыми купцами, выкрикивающими приказания молодцам, пекущим блины и смиренными девицами, только и ждущими, как бы добрые молодцы примкнули к их скучным группкам. Дородные матроны с выводками ребятишек степенно вышагивали по ярмарке, покрикивая на меньших детей и на тех, кто по нерасторопности пихал их.

– Ух, чего удумал, смерд! – кричала одна, распухшая словно бочка, пихая локтями обидчика, съежившегося под угрозой хорошенькой затрещины.

Замахнувшись на хилого скомороха, она неожиданно поскользнулась и упала, размахивая громадными бусами на своем внушительном декольте и засветив нижние юбки.

Анна и Янина степенно брели по площади, поминутно оглядываясь и улыбаясь увиденному. Заметив что-то сбоку, Анна дернула сестру за локоть. Обернувшись, Янина с удивлением обнаружила, как дюжий молодец, раздетый по пояс, что есть мочи дергается на столбе, вершину которого венчает беспрестанно кудахтающая курица. Анна, положив руки в варежках на щеки, неотрывно следила за тем, как юноша в конце концов добрался до цели и схватил добычу.

– Подумать только, – с восхищением и детской радостью проронила Янина. – Жаль, батюшка не водил нас на гулянья…

Янина была в восторге. Замкнувшись в себе, она волей-неволей забыла, как полезно и свежо бывает столкнуться с людьми. Затянувшаяся зима никому из них не пошла на пользу. Янина, в сущности, и выступила инициатором празднования исконно русского праздника в простонародье и с упоением впитывала кричащие и столь жизнелюбивые повадки обыкновенных людей, не обремененных тоской от безделья. «У них ведь просто любить, многие подходят под нехитрые их критерии… Не сочетаются супруги – так без лишнего выпячивания совести на сторону. Легко народ живет, весело!» Тут же она подумала, что слишком поверхностно судит, и приуныла, но не успела свести параллели к самой себе и тому, о чем втайне мечтала. Янина получила снежком в спину, и, обернувшись, приметила мальчишек, рассыпающихся по благоухающей площади и прячущихся за лавками с пряниками, чаем и леденцами. От неожиданности она ухватилась за рукав шедшего рядом и глазеющего по сторонам грозно – молчаливого Николая и тут же опомнилась, зардевшись. Он лишь смиренно улыбнулся в ответ на ее испуганно – довольный взгляд.

Янина первая заметила Дмитрия, разудало хохочущего с какими-то умельцами, явно польщенными вниманием столь высокородного барина. Не без удовольствия Мартынов показывал им собственный баснословно дорогой кисет для табака с превосходством изнеженного благополучием финансовой стороны господина, не представляющего, что к остальным можно испытывать не то чтобы сострадание… неловкость от своего благополучия.

Хитрые, как всегда неосознанно отмечал Дмитрий, изучающие глаза Янины обратились к нему с будоражащей гладь безмятежности необратимостью приветствий и перебрасываний ничего не значащими для обоих фразами. И ранее, когда она обращала на Дмитрия свой взор, он внутренне скатывался, собирался в точку, чувствуя, что с ним что-то не так и ненавидя ее за это ощущение. Неспешно он направился к Янине, размеренно прислонившейся к столбу, не опасаясь измазать полушубок. Дмитрий почувствовал недовольство оттого, как она обращается с этой дорогой вещью.

– Милая кузина! – начал он радостно.

«Как вы похорошели», – без всяких чувств подумала Янина.

– Вы так изменились! И явно в лучшую сторону. Весна на пользу вам. Вот помнится мне, какой вы были прелестной девочкой…

– Николай и Анна скоро вернутся, кузен, – вяло и в то же время настороженно отчеканила Янина, не удосужившись даже ответно поприветствовать его, что было просто невообразимо после такого расточающего напыщенную грубовато вырисованную расположенность вступления.

Янина знала, что по этой отточенной схеме он обращается со всеми мало – мальски привлекательными барышнями, будь то даже его родственницы. А своими ощупывающими глазами кружит им головы… Она не ставила себя столь низко, чтобы попасться на это хотя бы отчасти и решительно не понимала, отчего он до сих пор не оставил ее в покое со своими излияниями. Он же просто не мог перебороть свою природу и вызванную ей привычку, не будучи настолько мстительным, чтобы запомнить поведение кузины и более не заводить с ней разговор в столь шутливом ключе. Дмитрий никогда не задумывался, почему вторая кузина не будит в нем тех же приливов, что и ее единокровная сестра, и ему вряд ли была интересна правда, происходившая от скольжения по поверхности. Янина казалась скучной и погруженной в себя… Больше он и множество подобных ему мужчин не в состоянии были разглядеть.

– Ничего удивительного, Дмитрий ни одной гулянки не пропустил сроду, – шепнула Янина помрачневшему разом Николаю, пытающемуся делать вид, что не следит за реакцией обомлевшей и тут же расцветшей Анны.

После приветственных вступлений и предсказуемых вопросов о поездке и самочувствии Анна начала оживленную беседу с кузеном, хохоча, выразительно жестикулируя и покусывая губы, ничуть не стесняясь мужа, а, быть может, действуя назло ему, чем окончательно разъярила с самого и утра взвинченного Николеньку. Но она так давно не видела Дмитрия!.. Все прочее было не важно теперь. Забылись мелкие обиды оттого, что он мало писал ей, не сообщил даже точной даты приезда… Она не желала порочить его в собственных глазах.

Николай перестал казаться одиноким молодым мужчиной с незамутненным взглядом. После объяснений с женой и поданных ей темных намеков он стал подозрителен и молчалив. Но, вместо того, чтобы, как Янина, выплескивать неудовольствие, гнетуще молчал и молчал, погрязая, подобно всем собравшимся под одной крышей с ними, во внутренних безднах.

Изящно – подобострастный взор Дмитрия, какой бывает у котов, облизывающихся после лакомства запретной сметаной, взор искушающе-парящий и многообещающий, переведясь с Анны на Николая, рассеялся и погрубел. Николая это покоробило, но из последних сил он держался, усмиряя лихорадочное воображение и из последних сил думая, в какое глупое положение попадет, если все, что он выдумал, не окажется правдой. Кроме того, замеревшая за его спиной Янина словно прижигала его молящим не устраивать сцен взглядом. Она давно была согласна покарать и Анну, и Дмитрия за то, что те упивались собственным эгоизмом и ни минуты не думали об окружающих, но, представляя, как тяжело это дастся деликатному Николеньке, заклинала его будто не размыкать уст. И в то же время Янину грызла мысль, что личное счастье превыше идей, и она поддерживала это. Почему же нельзя проектировать это и на сестру? Слишком нравится порицать ее?..

– Думаю, вы все равно чувствуете себя неловко в компании этих людей… – долетел до них, даже не пытающихся вступить в беседу, чувственный шепот смутьяна женских душ.

На молчаливый вопрос Анны, заданный благосклонными глазами, он продолжил:

– Слишком велика разница между вашей изящной поступью и их шарканьем, – улыбнулся он, почти коснувшись Анны.

Она перевела испуганный взгляд на мужа, решила, что он абсолютный истукан и вполне заслужил все. И не отошла от Мартынова, хотя в глубине души понимала, что они вытворяют нечто непристойное, нехорошее.

Быть может, Дмитрий тоже хотел насолить хмурому недружелюбно косящемуся на него Николаю. Отчего-то все хотели сегодня задень Литвинова. Должно быть, было в нем что-то эдакое сегодня, что хотелось во что бы то ни стало раздавить.

– Чучело поджигают! – заорал, проносясь мимо, взлохмаченный вспотевший мальчик без шапки и с шарфом в руках, обращаясь к тому, кто бежал позади него.

Все невольно прервались и посмотрели в сторону побега мальчишек. Огромное безвкусно разряженное соломенное чучело возвышалось на каком-то шесте, как на позорном столбе. Толпа улюлюкала, пока оно не скрылось в огне, охватившем его с едким потрескиванием. Когда же пламя объяло все желтое тело, собравшиеся внизу зеваки захлопали в ладоши и дружно засмеялись. В то же время на фоне горящего чучела возникла Ирина Андреевна.

– Ах, вот и дорогое наше семейство! – сама того не желая, разрядила обстановку Ирина, блистая ямочками на щеках, меховым воротником и благополучно – снисходительным взором устроенной женщины.

– Не чаяли встретить на подобном сборище столь родовитое собрание, – отозвалась Янина, опережая яд, готовый сорваться с языка Литвинова. Сегодня она улавливала смещения его настроений поразительно чутко.

– Мы просто решили развеяться… – засмеялась Ирина, похлопывая Дмитрия по рукаву и скользя по Анне настороженно – неодобрительным взглядом, таящем опасность при любом промахе. Той стало не по себе.

Дрожь надрывного звука семиструнной гитары нежданно вклинилась в конфликт. Разум полнился, пенился тихо-досаждающей музыкой. Николай, озлобляясь, чувствовал, что предел его терпения не вечен наиболее четко за последнее время. Когда он прощал Анне выходки, думал, что она ошибается и скоро одумается. Теперь же ясно увидел, что зря на столькое закрывал глаза. Если типичные рогоносцы настолько невразумительны, что им стоит посочувствовать, то с Николаем дело обстояло иначе.

Анна сказала нелепость в духе просвещенных в надежде, что Николай ее поддержит. Он же безразлично к остальным и пренебрежительно к ней молчал. Ему нестерпимо захотелось держать себя мерзавцем, чтобы почувствовать прелесть этого состояния.

– Конечно, – продолжала Ирина, переждав, – не совсем безопасно находиться в подобном месте, особенно учитывая, – она понизила голос, посмотрев на Николая, но, видимо, решила, что новость все же должна быть услышана Анной именно теперь невзирая на приличия, – мое положение…

После этих слов три пары глаз ненавязчиво скосились на Анну. Удар пришелся в цель – Анна и не пыталась скрыть своего беспомощного замешательства и тупой боли. Янина чуть не фыркнула, с упреком глядя на сестру, не смогшую достойно принять это известие. Николай же, напрягая голосовые связки, чтобы не сорваться на сипоту, вызванную яростью и волнением, отчеканил, в упор глядя на Дмитрия:

– Надеюсь, что ваше дитя не будет походить на вашего мужа.

Его звериная мужская сущность, годами присыпаемая, притаптываемая людьми и собой, ведь он пугался этой нечистоплотности, агрессии в себе самом (мать всегда говорила ему, что мужчины отвратительны в своих помыслах), разрывала оболочку доброты и прогрызала путь к тому, чтобы без лишних околичностей потребовать у наглеца Мартынова сатисфакции.

Анна похолодела, расширив свои мертвыми ставшие глаза. По Ирине и Янине нельзя было прочитать больше того, что они позволяли прочесть – откровенную забаву и сострадание, но и у той и у другой нежелание вмешиваться – пусть уж сами разберутся. Слишком долго и так продолжается весь это обман, перемежающийся с фарсом. Лишь Дмитрий, вместо того чтобы остановиться, пошел в наступление. Опасность, исходившая от неприятеля, тоже расшевелила в нем горячую кровь первобытных времен. «Что же он, думает, что я струшу?» – вскипел Дмитрий именно потому, что в этом отношении самомнение его было неспокойно.

Стоящие поодаль купцы любопытными мерзко – косящимися взглядами воззрились на их группу, перешептываясь. Анна даже испугалась, невольно тянясь к Мартынову как к защитнику.

Пышно и крикливо развернулось, разрослось гулянье. Ансамбли исполняли русские народные песни, от которых хотелось пуститься в пляс, а они посреди всеобщего веселья грозно косились друг на друга, выполняя древнейший мужской ритуал меряния способностями. Парадокс заключался в том, что дамский угодник Дмитрий не так уж был расположен к этому. Ведь все его силы уходили на налаживания контакта с дамами. К разряду же мужчин, которые сами по себе своей силой привлекают, не флиртуя, а даже отталкивая женщин, он не относился. Ему приходилось заигрывать и пользоваться внешностью, чтобы сделать карьеру в женских рядах.

– Ники, перестань! – властно и злобно отчеканила Анна. – Ты смешон, люди кругом.

Ирина лишь свысока оглядывала разъяренных мужчин, посмеиваясь и давая им выплеснуть злобу, а Янина ошарашено глядела на все это, не понимая столпившихся подле нее людей. «Опустятся ли они до выяснения отношений на людях?» – подумала Ирина, в красках предвкушая побоище – действо стало разворачиваться в угрожающей тональности. Потом можно будет пустить слух, что мужчины сцепились из-за ее особы.

– Сказал бы я тебе… – бессильно отозвался Николай, не ожидавший подобного.

– Сказал что? – с вызовом отозвалась Анна, задирая подбородок.

– Аня, прекрати! – повысила голос Янина. – Ты прекрасно знаешь, что Николай слишком хорошо воспитан, чтобы указать тебе на все.

– На что же?

– На то, какая ты дрянь сегодня.

– Ну и злая же ты! – непроизвольно выкрикнула Анна.

– Я злая к посторонним, а ты к своим… Не думаю, что так правильнее. Я не пытаюсь, по крайней мере, ранить тех, кто ко мне больше привязан.

Анна оторопела. В то же время Янина обратилась к Ирине:

– Да уведите же его отсюда, до дуэли дойдет, вы что, не понимаете?

Неожиданно Николай перестал слышать непрекращающиеся грязные звуки улицы и отчетливо ощутил, как внутри него вскипает и лопается какое-то огневое масло. Частушки и пляски учащали впечатление разрыва, бессмысленного и молниеносного падения на дно без возможности дышать. На бледном его лице, не восприимчивом словно к морозу, истово горели глаза.

Ирина, будто опомнившись, подошла к тяжело душащему Дмитрию и ласково взяла его под руку, рассмеявшись потемневшим смехом, звучащем не к месту и вообще гадко. Ирина была красива только потому что была молода. Надменное и безучастное выражение ее лица со временем усугубится и станет отталкивающим, гротескным.

Янина же обхватила лицо Николая ладонями и через его сопротивление повернула в сторону от Дмитрия. Пронизывающая нежность ее взгляда, обращенного к нему в ту минуту, нежность, которую она впервые распознала, им непонятая и не ценимая, горько отдалась внутри Янины. Горемычная обольстительница в лице Стасовой ушла в сторону, произведя то, что она умела лучше всего – образумления всех и вся. На этот раз без сухости отчеканивая слова, лопающиеся от смысла и горечи, он добилась блага.

«Можно ли позволять так обращаться с собой?» – с нарастающим отторжением самой себя и всех вокруг подумала она, сидя в санях с теми же людьми, которые так лихо мчались сюда сегодня, рассчитывая на праздник. Сдирая свою гордость об упертость сестры и досадуя на нее, она упорно не смотрела на Анну. Та же была просто ошарашена всем произошедшим. «Я скрежещу зубами на Аню, что она так отторгает мужа, а сама цепляется за этого Митю… Ничуть не скрываясь даже. Видно, считает свое чувство священнее земных оков. И сама, досадуя, поступаю так же с Николаем». Но она не особенно расстраивалась из-за этого, потому что понимала, что едва ли решится открыть ему свое сердце, да и, решась даже, не добьется ничего… Но Янина лукавила, ведь в последнее время начала ловить в его ответных взглядах нечто новое, и опасалась интерпретировать это как знак одобрения. Не хотелось ей быть в числе барышень, которые хвастаются победой задолго до ее совершения. Тем более не хотелось интерпретировать обыкновенное родственно-дружеское участие как проявление более глубоких и снедающих чувств.

Это новое подчас заполняло все ее существо, пухло внутри, разрасталось, захлестывало. Порой казалось, что это единственное, что имеет смысл и подчинение высшей никому неведомой цели. Но проходило время, и повседневные заботы затмевали самое желанное. Если бы Янина маялась целыми днями, как Анна, она не сомневалась, что сошла бы с ума и проводила в срывах и истериках ночи напролет.

Невесомая ласка ее измененного и непривычно испуганного взгляда резанула тогда Николая по глазам. И теперь в спокойствии молчания Литвинов впервые пришел к мысли, что она, в общем-то, женщина, и может хотеть всего, чего желает обыкновенная представительница ее пола. Странной показалась ему эта мысль, даже оттолкнула, вызвала некую брезгливость. Можно ли думать о сестре своей жены, как об объекте мыслей определенного рода?

Янина начала чувствовать в Литвинове мужчину, самца, ловца сегодня, что только добавило ему высоты в ее глазах… Николай едва ли мог пропустить это, против воли инстинктивно расправляясь, кожей отвечая на восхищение и одобрение. При том, что как раз на нее он не старался производить подобное лестное для любого мужчины впечатление.

Янина поражалась, что Анна упускает это из виду, задыхаясь по Дмитрию, приятному, конечно, но… Незрелый неоформленный облик Дмитрия, в очередной раз представший перед Яниной, рядом с вызревшим Николаем смотрелся попросту жалко! Янина не могла понять Анны, потому что не видела Николая, когда они оставались наедине. То был совершенно другой человек. Окружающим он не доверял, никому не жаловался и ни с кем не советовался, предпочитая обсуждать жену лишь с ней самой… Однако Анне этого не хотелось.

– Как вы считаете, Янина Александровна, я должен послать письмо Мартынову прямо сейчас? – рассеянно и насуплено спросил Николай, когда они, сойдя с саней, шли к дому, далеко впереди оставив Анну, ни словом не перекинувшуюся с ними за все время пути.

– Какое письмо? – насторожилась Янина.

– С вызовом.

– Господи… Неужто вы правда…

– Да.

– Но это… Он того не стоит! – взмолилась Янина.

– Не стоит вам обговаривать это. Я его оскорбил, я его и вызову. Не дам ему наслаждения сделать это первым.

– Почему вы думаете, что он непременно сделает это?

– Сделает… После такого как не сделать? Как бы он не был мне противен, я не могу очернять его и говорить, что он трус.

Янина прекрасно понимала, что пара меняет друг друга, и, если бы Анна избрала другую линию поведения, Ники вел бы себя совсем иначе и был бы доволен. А с Яней он смеялся напропалую и вел себя как мальчишка. Янину подкупляло это, давая преимущество над сестрой и наталкивало на мысли в стиле: «Было бы чудно… Меня он ценит больше». Янина совсем не чувствовала, что очень глубоко в нем, как в человеке, способном подавлять и скрывать истинные свои пристрастия, тлеет огонек раненной гордости от поведения жены и не заживающее потому желание добиться ее.

Анна вопреки ожиданиям сестры не обиделась на Янину. То ли потому, что чувствовала скрытую правдивость ее слов, то ли потому, что не считала женщин соперницами себе. Как и Янина, впрочем. Скорее, женщины для нее вовсе не существовали. Вся боль и вся прелесть жизни исходили от мужчин… Женщин не дали ей ничего, но ничем и не задели, и она не посчитала нужным оскорбляться на сестру. Янина же жалела о своем помутнении и пыталась быть с Анной добрее, чтобы загладить свою бестактность. Несмотря на все Анна оставалась ее милой младшей девочкой. Она могла высказывать ей неудовольствие, но не позволила бы сделать это кому-то постороннему. Кроме Николая разве что.

33

Лежа на своей узкой чистой постели и от слабого блеска свечей видя лакированный пол без малейшей грязи, Янина ломала голову над феноменом отношений Дмитрия, Анны и Николая, и не могла вникнуть в самую суть, в конце концов разозлившись и решив забыть обо всех. Видно, есть люди, намеренно губящие себя, а потом всю жизнь страдающие и молящие о жалости. Согласилась бы она быть любовницей Литвинова всю жизнь? Всю жизнь на вторых ролях, тенью расплачиваясь за счастье конечной любви? Этот вопрос горой вырос перед расчищающимся горизонтом, постепенно подавая ей надежду. В сущности, самое сокровенное в Янине протестовало против такого зависимого униженного положения. И в то же время… было в этом не только нечто привлекательное, но и обособленное, как будто, согласившись на порочную в глазах общества связь, она тут же возвышалась над теми, кто соблюдал все каноны, познавая нечто неведомое им.

«Почему любовь требует так много и одновременно разрастается на столь малом?»

В тот же момент Анна, не раздеваясь даже после прогулки и зашипев на горничную, когда та сделал робкую попытку помочь ей отойти ко сну, восседала на кровати, трогая руками свое небольшое лицо. Мизинцы ее тонких не слишком длинных пальцев просачивались через приоткрытый рот и касались зубов. Так сидела она уже битый час и в каком-то забытье пыталась понять, хорошо ли поступила сегодня на площади… И не могла, мысли ускользали, отскакивали от нее. Анна медленно разделась, будто была тяжело больна или безмерно устала.

Одна она лежала в огромной пустой комнате, и холод от окна постепенно забирался под оделяло, теребя ее пальцы. Николай, ни словом ни взглядом не перекинувшись с ней, улегся спать в кабинете на кожаном диване, что часто происходило у них теперь, потому что он не хотел входить в ее святилище и видеть отторжение, вызванное… Не его поведением. Поначалу он казнился, считал, что корень проблем зарыт в нем… Теперь он обозлился настолько, что видеть не желал Анну. В голове Анны стучали недавно слышимые вальсы и беспросветная мысль о собственном лютом одиночестве, которое слегка только утоляли, но не могли заглушить вырванные встречи с Дмитрием. Это сжигало и тянуло изнури, и не было в мире чувства более тягуче-тоскливого, одновременно прекрасного и отвратительного.

34

Решение Янины поговорить с сестрой не поколебал даже страх, что Анна догадается об истинной причине – заботе о Николае и воспримет ее вмешательство как очередное нравоучение. Янина чувствовала, как Анна относится к советам сестры, желающей ей только лучшего. Если и было в этом какое-то неосознанное превосходство, то нежелательное самой Яниной и уж точно не злое.

Яня не так явно, как окружающие, но все же ощутимо раскрывалась подобно бутону навстречу главной человеческой отраде – любви, в какой бы манере она ни была выражена, чем бы не измерялась. Все остальное она чтила как выверт, фальшь, болезнь. В основе всего любовь, как ты ни крути, она признавала это даже вопреки поломанному детству и неудачам на любовном фронте. Любовь к чему угодно. Но Янина, испытывающая темный страх из-за собственной неустроенности и прогрессирующее одиночество, позволила сестре отдалиться. И в какой-то мере она опасалась говорить с Анной, потому что боялась потерять ее.

Янина как бы невзначай встретила Анну на втором этаже возле лестницы, и, улыбаясь, спросила:

– Как тебе вчерашний день?

И тут же мысленно отвесила себе затрещину. Что за кривое вступление? Анна же удивленно повернулась к сестре, с которой в последнее время перебрасывалась бытовыми фразами по необходимости и разучилась уже понимать, что та хочет. В сущности, теперь Анне это было вовсе безразлично. Когда-то она думала о судьбе сестры и других близких… Смерть отца не отразилась на ней никоим образом. Со временем она словно покрывалась корочкой безразличия и предоставления окружающим права самим решать свои затруднения. Колкости Анны по отношению к домашним стали чаще и проскальзывали как-то сами по себе, не успевая даже осознаться особой, которая их озвучивала. Перед праздниками по обычаю Яня бегала вся в мыле, а Анна прихорашивалась или занимала гостей.

– Мне не понять, с чего Николенька взял, что мы с Дмитрием… – тихо оборонила Анна, исследуя будто реакцию сестры и едва ли не вкушая ее.

Янина внимательно смотрела на Анну и ничего не отвечала.

– Аня, не только он уже распознал, что к чему.

Анна даже не испугалась этих слов, преисполнившись мрачной непонятливой упертости. Она будто хотела услышать порицание, чтобы напасть на сестру. Но та лишь грустно смотрела на нее, отчего Анна смешалась. Против искреннего сочувствия она пока не научилась подбирать оружие. Анна боялась реакции Яни, когда все раскроется, была уверена, что та начнет кудахтать и осуждать. А та думала лишь: «Бедная!» и «Каков мерзавец».

– И что же? Начнешь теперь предостерегать или читать мораль? Именно для этого ты, наконец, разомкнула уста со мной…

– Ты мне не чужая… И потом, я вела себя с тобой так же, как ты со мной. Ты не можешь ставить мне это в упрек.

– Не нужно! – взвыла почти Анна и начала спускаться с лестницы.

Янина, оперевшись на перила, мрачно провожала ее глазами, смотрясь сверху крайне утверждающе. Убедившись, что их никто не может слышать, она отчетливо и в то же время сочувственно, поскольку пыталась понять, что бушует в сестре и опасалась ранить ее и без того подбитую душу, произнесла:

– Ты имела шанс, выйдя замуж за человека благополучного, спокойного и благородного, вести жизнь, о которой многие женщины лишь мечтают. И что же? Ты искала брожения, поэтому вляпалась… Искала человека, с которым было бы интересно…

Анна остановилась, опустив руки и развернувшись к Янине в пол оборота с неприкаянными на платье ладонями и ехидной улыбкой в приподнятых бровях, как будто одновременно признавала проблему и смеялась над ней.

– И что? Было бы лучше, если бы искала тихую пристань, а потом стало настолько скучно…

– По-моему, у тебя есть эта тихая пристань. Получается, – усмехнулась Янина, недоуменно приподнимая брови от неожиданной догадки, которую понять не могла, – ты несчастна с обеих сторон… Это же умудриться надо! Надежный муж – скучно. Озорной любовник ненадежен и постоянно пользуется тобой… Все от нашего характера зависит, вот что я скажу! Ты, видно, вовсе не можешь быть счастлива!

– Не я вляпалась! Меня вовлекли в это насильно!

– А вырваться? – с горечью и полным пониманием, что Анна собственноручно срубила свою жизнь, кляня всех вокруг, только не себя, спросила Янина. И подумала вдруг: «А я лучше, что ли?»

– Почему ты вдруг решила указать мне на это? Ты затаила обиду против меня?

– Представь себе, – холодно отозвалась Янина, молниеносно решив, что больше не станет проявлять участие, коли ее заботу приняли так враждебно, – я просто подумала о твоем благе.

Или… Или сестра права? Не может ли быть, что каким-то краем сознания она действительно мстит Анне за Николая? Янина так впечатлилась этим открытием, что замолкла даже, пока Анна с впервые выскочившим у нее ядовитым тоном читала сестре отповедь.

– Благодарю за заботу, но я проживу свой век как хочу и не желаю поддаваться ничьему влиянию, даже твоему. Я понимаю, ты заботилась обо мне, когда мамы не стало, но мы выросли.

– Ты еще скажи, что я завидую твоей устроенности, – хмуро подытожила Янина и, развернувшись, не пожелала выслушивать ответную реплику, если Анна вообще намеревалась ее произнести.

«Как женщины любят пенять друг другу на собственные брачные оковы и особенно их отсутствие, даже если страдают в них больше, чем старые девы! Понимает ли она?» – с жалостью, слишком острой, чтобы быть задетой последними словами Анны, подумала Янина, рассудив, что нет, не понимает, иначе всеми силам старалась бы выкрутиться.

Но Янина, представляющая, что ошибается крайне редко, на этот раз промахнулась. Анна прекрасно понимала свое положение и даже догадывалась о путях, по которым возможно было выкарабкаться из него. Но сам процесс лечения казался ей таким сложным и противным, что она не взялась даже за его начало. Сложившаяся ситуация была не такой уж тягостной, если разобраться… Так спокойнее, а, стоит начать отрывать от себя Дмитрия, бередить старые раны, может и скандал разразиться. Пусть все течет по-старому, не нужно волноваться, изощряться и шевелиться.

«Все проблемы людей от непонимания… От непонимания самих себя, своих потребностей и возможностей, того, как они воздействуют на других и что получают отдачей!» – воскликнул как-то Денис Федотов, но его слова потонули в безразличии.

– Всем нам, должно быть, свойственно попадать в большую или меньшую зависимость от людей, которых мы считаем лучше себя… И славно, если хватит ума остановиться, когда честь еще не растоптана, – сказала Янина, потупившись, вспоминая далекого своего жениха.

– Это ты о любви? – отозвалась Анна, встрепенувшись.

– Не только о ней… У меня в институте были девочки, которые очень мне нравились, которых я хотела видеть друзьями. Я восхищалась ими, слушала каждое их слово внимательно и просила советы. Хорошо, что я рано спохватилась и отошла от них, потому что меня ждало разочарование. Они ничем не были лучше меня, возможно, наоборот даже – я не пыталась привлечь к себе внимание и горланить события своей жизни на весь класс. Они были несчастны, недополучив когда-то давно любви от кого-то… И пытались компенсировать это повышенным вниманием публики. Я только теперь осознала это, глядя на нас с тобой. А я считала их особенными, возвышенными, интересными…

– Дмитрия всегда и был этими девочками – он всем всегда интересен…

– И, скорее всего, так же пуст, даже если производит иное впечатление. Хотя тебе виднее, я могу ошибаться и насчет него, и тех девочек… Если бы они были пустышками, я бы не привязалась к ним. Здесь нечто иное… Стать, грация, неплохой багаж знаний… И все равно что-то темное, слишком неуловимо отталкивающее, – сказала Янина, заведомо покраснев, понимая, что тотчас наткнется на противодействие Анны.

– Ты несправедлива, Яня.

Янину очень утомлял этот вооруженный мир, необходимость верноподбирать слова, чтобы вновь не рассориться. Причинять боль сестре она не хотела.

– Помнишь, как он проявил себя вчера? Даже не извинился… – приподняв голову на великолепно смотрящейся длинной шее, чью прелесть лишь подчеркивала тоненькая золотая цепочка, проповедовала Янина, понимая, что Анне нечем будет крыть сейчас.

Анна поникла, выразив недоумение.

– Но это мелочь, пустяк… Николенька ведь тоже не извинился.

– Николенька менее был виноват и больше разъярен… Из мелочей жизнь складывается. Как ты себя проявишь в маленьком деле, так это и в громадное выльется. Как ты относишься к мухе, так и к человеку будешь. Я не верю в то, что можно любить только нескольких, а остальных ненавидеть. Можно не обращать внимания на неважных, но ненавидеть… Увольте. Беги от людей, которые клянутся, что ненавидят человечество. Они и тебя ненавидеть тоже будут, и себя… Ой нет, только не себя, они весь свою персону выше всех воспринимают! Это вовсе не привлекательно, каким бы необычным и свежим ни казалось неискушенным. Но даже хуже ненависти безразличие. А Дмитрий именно им и брызжет! Ненависть, по крайней мере, дает понять, что ты занимаешь какое-то место в мыслях другого человека.

– Бедному и приниженному так же, как ребенку, проще найти счастье, – сказала Анна без явно прослеживающийся нити беседы, вытекающей из полу мыслей и полу соображений, – пусть и минутное. Для меня счастье – уже видеть его… Просто видеть.

– Это мания… – скорбно закрыла глаза ее сестра.

– Я ничего не могу поделать…

– Ты и не пытаешься…

– Бедному, – продолжала Анна, боясь сбиться с мысли, – и горячий пирожок будет счастьем. И ребенку достаточно всего новой игрушки, ласкового взгляда матери…

– О, это только в случае, если его родители не ненавидят друг друга.

– Наши не любили друг друга, но как-то скрашивали это любовью к нам… Поэтому я не чувствовала себя особенно несчастной.

– У каждого по-своему.

– Пусть человек не осознает этого, пусть после первой ослепленности наступит разочарование и безразличие. Все же счастье было. Этим многое можно оправдать. А тем, у кого все есть, достичь его почти невозможно. Ибо единственное, чего не хватает – любовь, чего все жаждут, если даже кто-то не признается. Она такая важная составляющая общего счастья… Мы пресыщены жизнью, все умеем и знаем, ничему не удивляемся. Для нас, чтобы хоть на мгновенье испытать его, должно наступить что-то по-настоящему сказочное… Так заезжено и фальшиво звучат подобные слова, пока не проберешься в их суть…

– Тут ты не права, Аня. Несчастный человек не несчастен каждый миг. Это уже какая-то патология. Счастье нельзя осознать. Его можно только вспомнить.

– Какое-то странное счастье.

– У каждого свое! Потом, когда станет хуже. В момент же счастья мы не можем осознавать его. Это приходит со временем и пониманием. Я никогда не испытываю невероятного удовольствия от чего-то. Сознание того, что оно было, приходит потом, в сбивчивых воспоминаниях.

– «Счастье – это отсутствие несчастий»… Мне не близко это. Либо все, либо ничего.

– И в итоге ты не имеешь ничего, – сурово произнесла Янина, будто вырывая ей больной зуб.

Горько было бить сестру. Анна ничего не ответила. "Клюнул о ее в самое сердце, начав с плоти", – подумала Яня.

– У тебя вывернутое видение мира, – процедила Анна Янине.

Та пожала плечами и, чувствуя себя духовно утомленной, поплелась на воздух.

35

Янина была счастлива, живя моментом. Впервые в жизни. Можно было просто заострить свой взгляд на лице Николая… И все остальное становилось не таким необходимым. В ней разворачивалась непередаваемая, неведомая ему жизнь. Когда она пыталась объяснить ему о нахлынувших чувствах по какому-то поводу, он слушал сочувственно, но мало что понимал. Сумрачно, смиренно горели ее глаза в те дни.

– Вдовы всегда становятся несносны, думают, что все можно им теперь. Маленькие изъяны характера становятся глобальными ввиду обрушившейся на них власти, – засмеялся Николай, подхватив замечание Янины про какую-то вдовствующую кумушку, которая совсем распоясалась.

– Представьте, – подхватила Янина с видимым удовольствием, – юную девушку, которая ничего не знает о жизни, но в которой бродит кровь, как в любом мало-мальски живом существе. И вдруг вместо неземной любви и чего-то неведомого, тянущего долгими летними ночами – брак по сговору отцов с чужим человеком, который и не пытается стать ближе, выполняет свою функцию лишь для продолжения рода и день напролет сидит у себя в кабинете, с раздражением отзываясь, если его кто-то окликает… А вечерами предпочитает встречаться с товарищами по службе одного с ним пола, обсуждая пустые увлечения жены и снисходительно посмеиваясь, не пуская ее в свой возвышенный круг.

– Вы говорите, словно все это знаете, – усмехнулся Николай.

– В моих словах, как бы они ни были однобоки, есть доля правды. Я открываю лишь общий уклад нашей жизни, но принимаю, что есть и счастливые исключения. Но мой отец не относился к их числу.

– Сколько же вам лет, дорогая? Вы судите как пожившая фрейлина, с юности знакомая с подноготной жизни.

– Не так много, милостивый государь. Чуть больше двадцати.

– Не думал, что вы способны судить о браке с такой страстью… Мне казалось, это не заботит вас.

– Порой мы не видим больше поверхности. А стоило бы, – Янина раздвинула губы в полуулыбке.

Она и вправду говорила очень эмоционально, захваченная своими тайными мыслями. Она была прекрасна в тот момент, и Николай не впервые пожалел, что некогда составил мнение о ней как об отчасти чопорной суховатой девице, не поддерживающей всеобщих развлечений и интересов.

– Да… рубеж веков. Часто это не только переворот в обыденной жизни, но и смутное время.

– Вы думаете, теперь лучше, настала эра просвещения и ослабления гнета традиций? Эти глупости всем всегда только мешают… Это вы устроили свой брак как хотели, поскольку вы сирота, а дядюшка ваш, как это часто бывает, ваш друг. А брат далеко.

– Почему же мешают? Порой они подкрепляют, вселяют какую-то надежду и устроенность. Возможно, я слишком не старомоден. Но не ваша сестра, по всей видимости. Она воздвигла нешуточную стену между нами, причем без моего поощрения. Для меня открытием было, что некоторым женщинам не нужна нежность, что ханжество не столь далеких десятилетий кажется более приемлемым, чем свобода и надежда. А ведь я не так плохо знаю ваш пол. Впрочем, – продолжал он с грустью, и глаза его подобрели, как у человека, вспоминающего нечто приятное, – мне не особенно везло с дамами. Каждый раз, еще мальчишкой, я витал в самых радужных иллюзиях… Но нимфы не желали замечать меня. Все изменилось лишь когда я вырос и, так сказать, возмужал… Как приятно было почувствовать себя сильным и желанным! А с Анной теперь я опять испуганный отрок.

Сказав все это, Николай испугался, что переборщил, но почему-то ему хотелось разоткровенничаться. Как бывает иногда с людьми, даже если они знают, что этого делать не нужно. Он избегал ее взгляда и чувствовал себя неловко, но она проявила небывалое для нее снисхождение.

«Да не в эпохе тут дело, – размышляла Янина, вернувшись к прошлой теме и наблюдая, как ее собеседник блестящими ногтями проводит по ножке бокала, из которого распивал, предаваясь размышлениям. Вольное обращения Литвинова со слугами и домочадцами импонировало Яне, и раньше она надеялась, что, когда у сестры и ее мужа пойдут дети, они не будут взрослеть в тисках, как друзья ее детства. Для выполнения функции воспитателей дом был заполонен гувернантками, нянями, дядьками, учителями – иностранцами. Вырастая, ребенок имел мало эмоциональной связи с обоими родителями, принимая их как должное. То, что в отношении семейственности новое время более тянулось к западу, подкупляло Янину. Родственники становились ближе, сплоченнее и больше ценили семью, заботу и любовь, чем рассудочный восемнадцатый век с его служением отечеству, поражающем все помыслы мужчин, а женщин оставляя в тени всего происходящего. И Яня, сколько могла с разрешения эпохи, пыталась раскрепоститься.

– Мне кажется, Яня, – продолжал Николай, – или нравы нашего десятилетия и впрямь изменились в лучшую для нас и худшую для консерваторов сторону?

– У консерваторов высушивается душа. И они крепче всего опасаются, что вулкан, клокочущий весьма глубоко в них, однажды прорвется. Вот они и пытаются всеми способами затушить его и тех заодно, кто пытается предпринять то же с собой.

– Завидно?

– Должно быть. И страшно. Вот живете вы спокойно, размеренно. И вдруг появляется некто, кто подначивает вас пойти и спрыгнуть со скалы в море, чтобы научиться жить вольно, чувствовать ясно. И вы видите только опасность от данного предприятия, но не представляете, сколько лавин эмоций вам принесет это. И, быть может, это стоит риска.

– Вы говорите так, будто все монахи кругом. А вы возьмите высший свет. Адюльтеры. Незаконные дети.

– Я сужу, как любой, в силу своего видения. И отражаю лишь свои чувства, весьма ограниченные кругом моего опыта. Я не так много вращалась в свете, чтобы просмотреть его от начала до конца и наваять трактат о тамошних нравах. Я допускаю, что там есть и любовь, и истинная преданность. Но это лишь ложка меда, в общем и целом это клоака, погрязшая в лицемерии. Что уж говорить, если наш государь – император имеет столько любовниц…

– Еще немного, – опередил Николай дальнейшие слова, – и вы начнете разоблачать его политику. И, кроме того, клоака все кругом, не только высший свет. С редкими проблесками. Высший свет всего лишь лучше видно.

– А я всего лишь бедная родственница. И пора мне спуститься с небес на землю.

– Это попахивает бунтарством, – не без опаски произнес Николай.

– Будто вы впервые заметили это во мне, – устало отозвалась Янина.

Укромный уголок – отступление от прямолинейной анфилады, где они сидели на красной мебели, выписанной хозяином из столицы, был отгорожен ширмой. Ни пронырливые слуги, ни прочие домочадцы не могли потревожить их своими важными пустяками.

– Народ волнуется все больше… Страшно мне.

– Да не будет никакой революции! – неожиданно вскипел Николай. – Слишком нас огорошили декабрем двадцать пятого. Все эти писатели – пророки… Наживаются на страхе людей, собственном красноречии и моде. А, пока дворяне и дальше влезают в долги и живут в свое удовольствие, крестьяне не сдвинутся с мертвой точки.

– Писатели – лишь производное эпохи. А крестьян вы что же, считаете такими ограниченными? – спросила Янина, зная, что он прав, но все равно ощущая неодобрение.

– Отчасти. Без нас они, как ни прискорбно, ничего не представляют из себя.

– Но волнения народа имеют место…

– Кто же поведал вам об этом? – прервал ее Николай.

– … и смута будет.

– Смута всегда будет, везде. Но, пока дело не приобретает поразительных масштабов, нечего нам думать об этом.

– А о чем, позвольте спросить, стоит думать? О лентах на моей шляпке для прогулок? Вы ли это?

– Я, дорогая, – примирительно ответил Николай.

Николай был слегка сбит с панталыку, поскольку говорил о ситуации в стране с женщиной, которая, по всей видимости, была осведомлена лучше его. Открытие таких мыслей в человеке, с которым он делил кров, было удивительно. Он привык думать о свободомыслии как-то между прочим, где-то далеко. Едва ли Николай всерьез размышлял об этом, и разговор иссяк – ему нечего было прибавить.

«К чему она вообще начала об этом?» – по опыту он знал, что Стасова редко озвучивала то, что не занимало ее.

На деле ограждение дворяночек от «прозы жизни» вело к полному непониманию социальных течений современности и беспомощности в житейских ситуациях, что породило многочисленные анекдоты. Янина же видела вред подобных ограничений и была прямо противоположна этому шаблону.

– Мы должны воспитывать из дочерей хороших жен, – зачем-то прибавил Николай простую всем известную и недостойную даже упоминания истину.

На это даже Янина не нашла что ответить. Свободомыслие ее развилось не настолько, чтобы подвергнуть сомнениям вековые устои.

36

Настал день долгожданной весенней охоты. Анна не пожелала участвовать в погоне на воздухе, и из женщин на древнейшем обряде присутствовала лишь Янина. Впрочем, особенной помехой она не была. Она все надеялась, что Николай в какой-то момент перестанет владеть собой и окажется в таком экстазе, что совладать с ним станет непосильной задачей. Верхом ей хотелось разогнать лошадь до предела, чтобы отвлечься, забыть, раствориться в воздухе, бьющем в лицо. Но в женском седле приходилось больше думать о том, чтобы не упасть.

Николай был особенно расслаблен и лучист. Его глаза казались совсем большими и очень умиротворенными под сенью коричневых ресниц, выгодно оттеняющих загорелые веки. Он неспешно следовал за своей гончей, мерно покачиваясь в седле от поступи горделиво – сонной кобылы. Янина обгоняла его и нетерпеливо возвращалась, но не желала двигаться в одиночестве.

– Не будет ли здесь лешего? – находясь в плену азарта и наслаждения смехом, выкрикнула Янина, чувствуя движения лошади и подстраиваясь под ее учащающийся от волнения ход.

Яня смеялась до судорог в животе, азартом горели ее глаза. «Ни одна из истин не верна вполне», – вспомнил Николай, наслаждаясь видом и ветром.

– Человек придумал сверхъестественное, чтобы раскрасить собственный мир. А мне окружающее не кажется серым и обычным, поэтому мне это не нужно. Не жду я его, – невольно поддался Николай и тоже рассмеялся.

– Не стоит судить так здраво, убежденно и… скучно, – вновь после короткой передышки засмеялась Янина сгустившимся смехом.

Сосед Литвинова Архип Романович Синичкин, которого Николай пригласил на охоту от нечего делать, совсем не вовремя подоспел сзади и закричал о том, что его собака настигла зайца и насмерть его перепугала («Зрелище преотвратное», – заверил он с улыбкой). Николай что есть мочи ударил лошадь кнутом и понесся за ним, Янина же не могла поспеть к центру событий и, если признаться, совсем этого не желала. Ей претило смотреть на участь бедного зверя. Она понимала, что это естественный порядок вещей и не порицала его, но все же… Все же она позволила лошади пустить конную прогулку на самотек и вскоре оказалась за пределами имения Литвиновых. Подхваченная легким ветром, она с наслаждением ощущала, как шелковый шарф, обхвативший ее шею, щекочет подбородок.

Внезапно четкий резкий звук хлыста оглоушил ее примятые думы. Как бы очнувшись от питающего сна, она подняла голову и различила в столпах высокой ржи четырех мужчин – трех из простонародья и одного явно высшего сословия. Двое крестьян стояли с инструментами в руках, видно, работали в поле, один же, схватившись за шею, согнулся и почти повалился на землю, постанывая.

– Ах ты мерзавец, – прошептала Янина, различив в руке помещика хлыст и исследуя исказившееся от злобы лицо – утонченное и выхоленное годами верного питания, и все же отвратительное из-за овладевшего им бешенства.

Мужичье, даже не переглядываясь, а руководствуясь, по всей видимости, предварительным сговором, повалило на землю помещика и начало избивать его подручными средствами. Янина, пораженная, ибо никогда не видела такого раньше, застыла в седле и не решалась двигаться, боясь привлечь к себе внимание. Ее вдруг парализовал тошнотворный страх, холод сменялся жаром, успокоение и свежесть приносил лишь ветер.

– Перестаньте! – долетел до Янины слабый голос помещика, прорвавшийся сквозь ругательства мужичья и шелест потревоженной травы. – Не буду я на вас доносить!

Мужики нерешительно переглянулись.

– Мы не собирались ведь его до смерти… – сказал один косматый.

– Да и шут с ним! – выкрикнул тщедушный с жиденькой безалаберной бородкой.

Мужичье разомкнуло над обомлевшим прерывисто дышащим помещиком свои лапищи, позволило ему подняться и сесть на лошадь. В тот же момент и Янина пришпорила свою кобылу, следуя к своим в полном недоумении с тяжелой от тусклых мыслей головой.

Николай, когда полумертвая Янина вернулась к мужчинам, с гордостью рассматривающим добычу, был поражен и обескуражен ее рассказом. Она не торжествовала, несмотря на то, что выиграла спор с ним. Он был слишком занят подбадриванием себя, что все прекрасно, что революция не нужна и невероятна, убеждал всех спорщиков (их немного было в их захолустье), что проблема не в царе, а в них самих. На что Янина, первоначально думающая так же, фыркала. Хотя временами холодок сомнения закрадывался в его душу. Хотя Янина, терпеливо ожидая, пока прислужница перемотает ее рану от назойливых сучьев чистыми самодельными бинтами, ничего не говорила, не источала никакого яда и разумений в стиле: «Я же говорила!», Николай решил, что она недовольна и осуждает его. Он выступал против бунтов крестьян, считал это предательством. Янина думала почти так же, но больше оправдывала их.

– Можно всех всегда оправдывать… И власть, и царя. Хорошо и верно быть отвлеченным мыслителем, которого не затрагивают никакие бури. Но это дела не исправить. Не только ведь говорить отвлеченные верные гуманные понятия стоит, но и делать что-то для разнообразия. Ваша точка зрения сильна, но я чувствую, что в ней не хватает чего-то… Быть может, справедливости, солидарности… или жалости к простонародью. В любом случае истинной стороны это не раскрывает, – сказала Янина под конец.

37

Дмитрий и Анна условились встретиться у бани, находящейся с другой стороны барского дома. Обычно свидания их проходили на чужой квартире в Петербурге, из-за чего Анне приходилось совершать поездки из пригорода в столицу, а то и вовсе оставаться нам на несколько дней. Мужу она объясняла это необходимостью участвовать в светской жизни и видеться с друзьями. Из-за этого они даже крепко повздорили однажды, потому что Николай отказывался верить, что Анна вмиг обратилась в фурию, злорадно указывающую ему на его промахи и подтрунивающую над его начинаниями. Сегодня же Анна вдруг решила покапризничать и под угрозой разоблачения заставила Дмитрия самому пожаловать к ней. Он встретил ее у ограды без всякой охоты и, хмурясь, отвечал на ее поцелуи, не смотря при этом на девушку, при мыслях о которой совсем недавно не мог сомкнуть глаз.

Дмитрий грустно и в то же время небрежно подал ей руку.

– Как было в пути? – преображаясь, спросила Анна, неотрывно глядя на прозрачные сбоку зрачки своего спутника.

Под полушубком она была одета в просторное отделанное ненавязчивыми кремовыми кружевами платье из легкого материала, перемежающегося на солнце блеском атласа. Не меньше светилось и блестело ее лицо, отражающее словно теплый солнечный цвет, отпечатываясь в ее зрачках и нападая на Мартынова. Но Дмитрий, настороженно озираясь по сторонам, промычал что-то нечленораздельное и не ответил на открытый ласкающий призыв прикосновения ее взгляда.

Они протяжно вышагивали вдоль пологого берега. Анна чувствовала себя неловко, поминутно оглядывалась назад и пыталась поддержать еле теплящийся разговор, а он будто отталкивал ее сухостью и отрывистостью формулировок. Когда они дошли до места, где ограда имения прерывалась оврагом, решено было повернуть. Дмитрий развернулся и невольно напоролся на ее жалостливое жадное лицо, лакающее будто его внимание, предвкушающее одновременно отдачу и ранящееся о безразличие. Ему стало не по себе; жаль ее и одновременно противно, будто он переел за завтраком. Всегда с ней так…

– Что ты молчалив сегодня? – спросила Анна после нескольких тщетных попыток развязать ему язык, выбиваясь из сил в попытке быть изобретательной.

Дмитрий, радуясь, что она начала столь неприятный для него разговор, тихо вздохнул.

– Понимаешь, Аня… Моя Ирина ждет малыша, и теперь… В связи со всем этим… Ты сама должна понять, что мы не можем причинять страдания тем, кто рядом, ради удовольствия. Я люблю тебя, но… Моя семья, мое положение…

Анна закрыла глаза. Изо дня в день, как устрашающего грома, ждала она этих слов.

– Как ты можешь…

– Я объяснил.

– …как ты можешь так вести себя?.. Так окручивать, соблазнять, а теперь, когда я не мыслю без тебя своей жизни, отторгать?

– Было в тебе нечто темное… что зазывало. Иначе я не пошел бы на такое.

– Значит, – едва держалась Анна, боясь сорваться на крик, – это было поводом, оправданием? Что ты узрел нечто во мне, чего, быть может, и не было… А я виновата? И теперь ты поступаешь так со мной… снова!

– Дорогая… Прости. Это и так было слишком хорошо и затянулось слишком надолго. Я запутался в этой лжи. Мне нужно время, быть может, потом…

«Нет уж! Довольно!» – вскричала бы Янина, и хотело вскричать что-то в Анне. Но она молчала.

– Я тяжелая… – сказала она со страхом просто, по-крестьянски прямолинейно, стыдясь и ненавидя себя за то, что невзирая на все приходится озвучивать это; возмущаясь тем, что не в силах утаить это теперь.

Внезапно ей захотелось по-детски беззащитно, просто и жалко прильнуть головой к его груди и зарыться в ворсе жилета под распахнутым пальто. Но теперь она не могла, не смела… Только бы он сам предложил!

– Ах вот как… – словно громом пораженный, отозвался Дмитрий.

– Да, поэтому… Ты сам понимаешь.

– Аня, – выдохнул Дмитрий. – Ты прекрасно знаешь, что делать в таких случаях, а, если не знаешь, я тебе подскажу.

Анна похолодела. Последние лучи ее надежды испарились под гнетом этого безучастного блестящего человека.

– Я не стану детоубийцей.

– Да не о том я! – со злостью выкрикнул Дмитрий, беленясь, что его слова истолковали в таком мерзком ключе. – Ежели ребенок не будет похож на Николая, его можно сослать в другую деревню на воспитание к хорошей бабке и навещать периодически…

– С чего ему походить на Николая? – в некотором отупении, производном невозможности ситуации, произнесла Анна.

– Кто знает…

– Вы с ним не имеете ничего общего!

– Аня, он ведь твой муж.

Анна почувствовала резкий толчок разъедающей обиды.

– А. Ты к этому клонишь… Так знай, что, в отличие от тебя с твоей Ириной, мы не как муж и жена живем!

– Ах вот как… – присвистнул Дмитрий. – Но это неправильно…

– А то, что между нами, правильно?

– Не опошляй возвышенные чувства, Аня.

– Возвышенные… Что делать теперь? Мне жаль будет оправлять дитя к неведомой бабе!

Дмитрий решительно не понимал, что такого страшного может быть в том, чтобы не видеть ребенка каждый день. Женщины, право, бывают такими непрактичными! Нечего было входить в ту же реку дважды… Некрасиво как-то. Чувства Дмитрия были не настолько сильны, чтобы от них нельзя было отказаться.

Неожиданно из-за кустов возникла огромная помещичья собака, очевидно, нашедшая способ перехитрить сонных часовых на псарне. Анна никогда не понимала, за что Николай так любит этих скверно пахнущих существ. Сейчас же она замерла на месте, съехав одной ногой в пологий склон, ведущий к воде. Она хотела приказать Дмитрию: «Не шевелись!», но побоялась издавать громкие звуки. Дмитрий чужак… Да и потом, не поймет ли это чудище, что здесь что-то не то, у них ведь, по слухам, чудно развито чутье.

Собака зевнула и, поскуливая, направилась прямо к оторопевшему Дмитрию. Он опасливо поднял руку и, уговаривая пса смилостивиться, начал поглаживать его по мохнатой голове. Тот одобрительно заскулил в ответ, по-собачьи радостно и глупо высовывая язык и ожидая продолжения.

– Хороший пес, какой красавец! – в восхищении шептал Дмитрий, позабыв об Анне, укрывшейся за его спиной на отвесном склоне. – Что это у тебя, лапа перебита?

Мартынов склонился на колени и скорбно начал обследовать раненную конечность собаки. Он сел так близко к юбке сбитой с толку Анны, что она, не удержавшись, рухнула наземь и прокатилась несколько метров, пока не зацепилась за куст.

– Аня! – закричал Дмитрий, бросаясь вниз и катясь по земле так же, как мгновение назад она, бесцельно стонущая теперь от боли с отвратительной беззащитностью жертвы, покореженной обстоятельствами. Анна поглаживала снег испачканными землей ногтями, не замечая даже, что делает.

Подобравшись к ней, он осторожно повернул ее лицо к себе и с тревогой спросил:

– Ушиблась? Кости целы? – не находя в себе сил спросить про то, что больше всего сейчас заботило обоих.

– Больно, – простонала Анна.

От приступа мучения, когда он поднимал ее, Анна скорчилась.

– Я доведу тебя до дома, – с тревогой сказал Дмитрий, гладя ее волосы стесанными до крови грязными пальцами.

– Не надо… Тебя увидят.

– Но тебе плохо…

– Разве это не благоприятный исход для тебя?

– Зачем ты так…

Вопреки обстоятельствам Дмитрий подумал, что она научилась быть жестокой. Анна в тот момент готова была поверить, что он специально подсел так близко к ней.

– Мне больно, прекрати говорить! Нужна помощь. Доведи до бани и исчезни.

Перед напором такой неожиданной прямоты и повелительного тона Дмитрий опешил.

– Аня, я все объяснил… Дело не только в нас, но и в окружающих…

– Почему их чувства начали заботить тебя только когда стало удобно ссылаться на них?

Анна перевела дух и сглотнула, но не могла побороть искушения и вылить на него все теперь. Снизу ее грызла боль, неожиданно предававшая сил. Перед смертью все было тленно, все обращалось в ничто. Страшно перед возможной обидой не было.

– Ты хоть бы держал на расстоянии, не позволяя проникнуться тобой… Но ты, напротив, делал все, чтобы именно это и произошло. Неужто тот, кто любит, больше уязвим? Ведь он позволяет приникать в себя, обнажается, показывает самые незащищенные свои черты… И может казаться слабым из-за этого.

– Аня, это жизнь… Тут все виноваты, если так посудить…

– Ты не можешь снова так поступить со мной! – сказала она дрожащим голосом, даже не пытаясь скрыть это.

– Но ты ведь наказала мне сгинуть…

– Я не о сегодняшнем, а вообще… Впрочем, – добавила она, выпрямляясь, – так лучше будет.

В охватившей ее агонии она резко и четко обрубала.

– Ну так… – неуверенно протянул Дмитрий, с жалостью смотря на живот Анны.

– Таня! Татьяна! – закричала там временем Анны. – Подойди, помоги мне, родная…

38

Узнав о том, что жена его не только была беременна, но и потеряла ребенка, Николай был в таком бешенстве, ужасе и обиде, что к нему опасалась подбираться даже Янина. Он считал ее несчастной испуганной девочкой, которая никак не может привыкнуть к нему (чем же он отталкивал ее?), жалел поэтому и не слишком настаивал. Но это… Это переворачивало, перерубало, перемалывало все. Он не мог больше смотреть на Анну, слушать ее приглушенные речи, видеть ее лживые глаза.

Опомнившись от первого удара и чувствуя в себе силы сдвинуть свод небесный, он направился в кабинет, не смотря ни на кого по пути, с силой пододвинул стул к крепкому столу и, расплескав чернила, макнул в них пушистое перо. Излив на лист ни в чем не повинной бумаги всю свою огнедышащую желчь, ярость и ненависть, он удовлетворенно запечатал шершавый конверт и позвонил в колокольчик.

«За кого она принимает меня? – возмущенно вертелось в его голове. – За евнуха?!» Сознание этого было унизительно, и, дабы скрыть горечь и позор, он должен был предпринять что-то. И так столь долгое время он был в дураках, жалея ее… Подумать только, он жалел ее! Мерзавка!

Дополнительное понимание того, что он не пойдет на поводу у женщин, желающих мира и покоя, творя при этом отвратительные вещи, переполнило его гордостью и сознанием собственного мужского превосходства. Слишком ранящими были не столько последние события, сколько то, как терпеливо он сам вел себя. Николаю было противно до отторжения. Он закрыл глаза пальцами и так просидел у себя до самого вечера.

Николай не знал, насколько мучительно, страстно, не отпускающее, глубоко задето не только ее сердце, но и что-то даже глубже него – не то самолюбие, не то основное, звериное, что позволяет существу ощущать себя. Основное зерно болезни Анны заключалась в том, что без Дмитрия, застившего ей не только разум, телесные ощущения и даже определения себя как живого мыслящего существа она плавилась, разлеталась на куски, как во время лихорадки или сильный спазмов. Николай видел Дмитрия не таким испорченным, как о нем говорили, и негодовал против общества за презрительное к нему отношение. Ему претило голословное порицание его друга как повесы, пустозвона, он вопреки всему продолжал встречаться с ним… Теперь он знал, что молва бывает справедливой, и стоит иногда прислушиваться к мнению, сложившемуся не в одной семье. Он видел его положительные стороны и был единственным человеком, с которым Дмитрий разговаривал по душам и вообще в силу благосклонной установки Николая старался даже казаться лучше, чем был. Довершило картину их странной для многих и в чем-то порочащей Литвинова дружбы то, что в чужом городе он был очень одинок.

Поквитаться с женщиной он не мог. Слишком глубоко в каждого мужчину их класса, мужчину с безупречными манерами и воспитанием, но зачастую подгнивающей душой, въедалась уверенность, что эти существа намного слабее и глупее их. Это было то же самое, что мстить птице, нагадившей на балкон. К мужчинам и женщинам применяли на корню различные требования, разделение шло самого детства и затрагивало все сферы жизни. Поэтому на Анну, как на натуру ущербную, можно было обрушить лишь ледяное презрение. Дмитрий же, как существо высшего сорта, заслуживал смерти или увечья. И подобная избирательность не была связана с милосердием и снисхождением к даме.

– Николай… – разрушил чей-то нежный голос уединение его книжного замка.

Николай усталым невидящим взором повернулся на звук и увидел Янину – тоненькую, бледную, сострадающую.

– Да, Янина?

– Я видела, как Ванька нес письмо с петербургским адресом Мартыновых… Уж не…

– Именно, – жестко перебил ее Николай и уставился на свояченицу так, словно ждал издевательства и готовился пресечь его.

Янина молчала.

– Я не послушался вас.

– Думаю, в свете последних событий все меняется.

– Вы согласны со мной?

– Еще бы. Дмитрий требует наказания не меньше Анны, – глаза ее зажглись недобрым огнем.

Анна не посчитала нужным даже объясниться. Когда Янина зашла к ней и через призму отвращения и жалости пытаясь сказать про то, что задумал Николай, она не смогла раскрыть рта. Так бледна была Анна, так отвратительно пахло в комнате смертью… Янина почла верным промолчать, памятуя, как, должно быть, скверно сейчас женщине, потерявшей зарождающуюся в ней жизнь. Но Янина ошиблась, приписывая Анне скорбь. Сестра теперь чувствовала только облегчение оттого, что не придется отдавать ребенка в чужую семью, отравляя тем самым и его и свою жизнь.

39

На следующий день, когда Николай всерьез ждал секундантов Мартынова или хотя бы утвердительного ответа на вызов, слуга к глубочайшему его изумлению доложил о прибытии некой сиятельной особы. Пройдя в гостиную и в недоумении обдумывая, кто это может быть, он обнаружил на своем мягком ворсовом кресле Ефросинью Петровну Мартынову. Элегантная дама, чье очарование уже клонилось к необратимому завершению, цепко следила за хозяином дома, в который вторглась. Это ощущение не покидало Николеньку ни когда он приветствовал ее, ощущая ненавязчивый аромат богатства, ни когда целовал слегка сухую руку с чуть выпирающими голубыми жилками на узких кистях.

– Ах, вы еще помните про приличия, – колко сказала она, и Николай почувствовал резкую неприязнь несмотря даже на то, что мысли его улетали далеко от этих безупречно отделанных стен, увенчанных впечатляющими картинами, от этой красивой, но такой неприятной, желчной, сухой женщины с каменным лицом, начинающим присыпаться морщинками.

– С чего бы мне забывать о них, если меня с детства преследовали мамки и няньки, следя за их безупречным соблюдением?

– Видимо, они не научили вас, что предлагать человеку поиграть в смерть не входит в число благородных поступков.

– Сударыня, – сказал Николай, еле сдерживаясь, – никогда я не думал, что буду разъяснять вам, вам, законодательнице…

– Ах, избавьте меня от ваших мужских заверений в чести… Пустые слова! Вы готовы вертеть это в своих интересах как вам удобно. Я не первый раз вижу подобное. Честь для вас – пустая игра без дум о настоящей жизни и ее последствиях.

Николай с невообразимой злостью выдавил:

– Зачем же вы прибыли? Указывать на огрехи в моем поведении?

– Я прибыла, чтобы образумить вас.

– Нет, вы указываете мне на то, как я прогнил, в моем же собственном доме. Право, сударыня, вы преуспели в спеси! Такой наглости я в жизни не видывал!

– Мальчик мой, – отозвалась госпожа Мартынова, не поведя бровью. – Я знаю мужчин, я всю жизнь посвятила их служению, только теперь понимая, насколько это было глупо. Вы позволяете себя роскошь развязывать войны, нам же оставляете безмолвное право пытаться залатать ваши ошибки. Что я и делаю.

– Вас сын оскорбил меня. И он поплатится.

– Но это смешно! Детские счеты из-за девицы! Конфликт стар как мир и смешон донельзя в современном цивилизованном обществе.

– Вам все кажется смешным, что не поддается вашему объяснению. Примите, наконец, факт, что ваш сын не ребенок, что он способен поступать неверно, опрометчиво… И отвечать за свои поступки.

– Вы должны! Это нелепость!

– Вы хотите, чтобы он навсегда остался под вашим влиянием? – Николай сам не заметил, как начал защищать своего врага.

– Не вам судить о моей семье.

– Но и не вам обо мне. Вы приходите просить, но просите неискренне, не из страха за сына, а, в первую очередь, из опасения скандала и неприязни, что я создал вам проблемы, при этом критикуя меня и выгораживая его, хотя, готов поручиться, не знаете и половины всего. Но зачем вам знать? Вы же уверены в своей непреложной правоте. Если бы вы опасались за его жизнь, я бы уступил, как бы мне ни хотелось пролить его жалкую кровь. Но вы даже не сказали «пожалуйста». Я это не приемлю.

– Невозможно! А я-то считала вас приличным молодым человеком.

– Скажите, что я сделал против правил? Ничего. Но вы посчитали это оскорблением… Хотя что говорить с вами – не поймете.

– Я понимаю только то, что ради утоления собственной прихоти вы готовы разрушить нашу семью.

– Мою семью разрушил ваш сын, но я уверен, что вы и не вздохнули из-за этого. Как это по-женски.

– Не перекидывайтесь на женщин – это низко.

– Вы правы. Но вы не просили – вы требовали. И я вынужден отказать вам уже без всякого уважения.

– Молодой человек, – сказала Ефросинья так сухо, как только могла. – Вы понимаете, какие последствия принесет вам эта беседа? Подумайте, прежде чем рвать всякие отношения с моим кланом.

– За мной тоже есть сила. Вы переоцениваете свои возможности. Прошу вас удалиться.

– Ну это уж слишком!

– Понимаю, вы не привыкли к такому обращению. Но и я не привык, чтобы мне указывали, что делать, даже не стараясь облечь это в вежливую форму просьбы.

Ефросинья без слов более поднялась и прошагала до выхода как королева. Николай невольно загляделся на ее поступь. Чванливо принимая от слуги шаль, Ефросинья вышла на крыльцо, окидывая ястребиным взором угодья Литвинова и недоумевая, как этот горемыка еще не превратил наследство в пепел. Сейчас же она приметила Анну, медленно бредущую и опирающуюся на руку прислужницы. Прежде чем Анна поравнялась с госпожой Мартыновой и подняла опущенную голову, Ефросинья снизошла до того, чтобы самой приблизиться к супруге Николая Литвинова и прошипеть, не теряя самообладания:

– Это все по вашей милости, дорогая.

– Что по моей милости? – недоуменно переспросила Анна.

– Из-за того, что вы вертихвостка, – и направилась далее с чувством исполненного долга, представляя, что уничтожила Анну этой фразой.

Но Анна была теперь так опустошена, что лишь пожала плечами и направилась далее.

– Как же нам восстановить влияние? – спросила Янина, встретив Николая у двери и догадываясь обо всем, умело сопоставив все факты последних дней.

– К чему? – устало отозвался Литвинов.

– Сила, влияние никому не вредили.

– Возможно, когда-то вы выйдете замуж и будете иметь все предпосылки, чтобы стать защитницей и родоначальницей сильной династии. А пока – увольте. К чему мне влияние, у меня и детей-то нет.

– Вам сейчас кажется так… Но ослепление пройдет, и вы пожалеете…

– Возможно.

– Вы действуете недальновидно.

– Плевать.

Янина была поражена и уступила. Она лучше кого бы то ни было знала, как ему было важно положение и деньги, но не для самолюбования, а для крепкого тыла, чтобы выращивать детей. Теперь, когда Николай видел, что все разрушилось на фундаменте, он действительно впал в апатию.

Перед самым поединком он рвал и метал, был в настоящем бешенстве. Анна впервые видела его таким, но ей было плевать на все кроме холодной воды. «Николай такой скучный», – оправдывала Анна свое поведение. Ей не приходило в голову, что он, подобно многим людям, не мог говорить с ней о накипевшем, ему неловко было обнажать свою слабость откровениями, выплескивать на нее это. Насмотревшись на них, Яня невольно решила, что большинство их проблем от недомолвок. Одна ложь потянула за собой другую, один гадкий поступок открывал врата для последующих (все ведь потеряно уже, можно грешить дальше). Уже не выбраться было из этой трясины.

40

Во время показа живых скульптур в неком салоне Дмитрий активно переглядывался с натурщицей, а она улыбалась в воротник времен расцвета Испанской Империи и жеманилась.

То утро, когда ему принесли запечатанный вызов, Дмитрий встретил именно с ней. Он раздраженно хлопнул по боку свою недалекую любовницу, щебечущую то, во что он и не пытался вслушиваться, поскольку знал, что смысла в этом ни на грош, а он и так угадает ход ее мыслишек. Нечаянно он подумал, что пора вернуть ее туда, откуда взял. Эта надоела быстрее прочих. Хмуро он сел на балдахин, вспомнив Анну. Безмолвную, прекрасную, испуганную… Дмитрий чувствовал пустоту ее отсутствия даже когда зарывался в волосы непонятно зачем взявшейся здесь… Непонятно для чего он регулярно просыпался в объятиях новой женщины. Привычка? Разнузданность? Не под влиянием даже алкоголя, и все же проворачивал такое регулярно. Зачем ему нужны были новые связи и кутежи? Забить пустоту? И какими катастрофическими, пошлыми и кричаще прекрасными, почти кровавыми в безупречности своей оболочки они казались Дмитрию.

В отупении Мартынов разломал сургучную печать, предвещая недоброе, и с учащающе колотящимся сердцем читал выжженные горечью строки, написанные Николаем.

Когда Дмитрий вернулся домой от своего замужнего увлечения и узнал, с какой целью его мать предприняла вылазку в деревню, он кричал так, что покраснел. «Ты не даешь мне вести себя как подобает мужчине!» – был его вердикт. Но он быстро успокоился и начал готовиться к отъезду. Исполнился он какой-то мрачной необратимой решимости, в глубине души полагая, что Николай имеет на это право. В то же время ему все равно было страшно, как бы он ни замазывал это перед самим собой.

Ефросинья Петровна пришла в ужас от мысли, пусть и бредовой, что сыну в голову могло прийти жениться чего доброго на Анне! Бесприданнице! С ее жутким отцом! Она не ровня им, а он будет биться из-за нее! Госпожа Мартынова в тот момент была даже рада, что Дмитрий уже женат. А потом вспомнила, что союз его для нее в высшей степени неудачен, их расчеты на приданое обернулись отрезвлением, и утеряла довольную улыбку, приуныв.

– Мама, да как вы посмели! – бушевал Дмитрий, наскакивая на неумолимое спокойствие матери.

– Перестань истерить! – жестко отвечала та. – О тебе же, дурень, забочусь!

– Ну здесь вы явно хватили лишку, – подала свой негромкий голос вышивающая Ирина Андреевна.

Ефросинья Петровна недобро скосилась на невестку, очень опрятную и преуспевающую по виду благодаря здоровой беременности. Ее чистые волосы и хорошая кожа разозлили старшую госпожу Мартынову. Она как будто козыряла ими!

– Милая, ты, кажется, пока живешь в моем доме? – спросила она без всякой угрозы в голосе, но так льдисто, что даже Ирина, умеющая сама держать марку, едва не съежилась.

– Да…

– Так будь добра, голубушка, – величественно выговорила Ефросинья Петровна, предостерегая, – считаться с моим мнением.

Ирина стерпела в тот раз. И действовала очень тонко, постепенно и издалека. Скоро сын перестал жаловать мать, избегая объяснений и по-прежнему лобызая ей руки при поредевших семейных обедах. Умерла она в одиночестве, вдали от внуков, с унизительным сознанием проигрыша.

41

Николай с лакеем ждали Дмитрия Мартынова и его секундантов на рассвете. Все происходило в лучших традициях поединков той эпохи – сильный ветродуй, снег, поднимающийся с земли и истово бросающийся в глотку. Николай, готовый на все, нетерпеливо шнырял из стороны в сторону. Побыстрее только прикатил бы этот! То, что этот может застрелить его, и никакого возмездия, никакой чести и справедливости не настанет, Литвинов как-то не задумывался. От горячки предчувствуемой бойни у него словно поднялась температура тела, и жар передался пульсирующему мозгу, пожирая его. Все, что осталось – это бешеное желание опустошить заряд в человека, который когда-то был ему другом, что отнюдь не мешало ему прелюбодействовать с его женой. Николай подернулся от этой мысли. Снова.

Когда Дмитрий прибыл, они недолго обсуждали что-то, что вылетало у Николая из памяти тут же по произношении. Он злился, что они так бездарно тратят время, и грубил. Бледный насупленный Дмитрий, которому вовсе не хотелось подвергать свою жизнь опасности, но понятия о чести требовали его присутствия и достойного поведения на этом месте, прятал голову в воротник и с надеждой смотрел на секундантов, растолковывающих правила собравшимся.

– Узаконенное убийство… Прошу, прекратите, – сказал один из сопровождающих Мартынова.

Николай с уважением посмотрел на этого здравомыслящего человека и, понимая абсолютную правоту и справедливость его слов, не двинулся с места.

– Понимаю, что в Европе законы к дуэлянтам мягче. Но раз уж мы в России, а честь свою пятнать я не позволю…

– Вы офицер, любезный?

– При чем же здесь это…

– Вы так распинаетесь о долге и чести… Не являясь даже военным.

– И что же? Раз я не военный, коих на Руси – матушке всегда так уважали, я и чести не имею?

Здравомыслящий пожал плечами, а Николай, не вытерпев, объявил:

– Довольно! К барьеру, господа.

– Погодите, – запротестовал лакей Литвинова, на что тот нетерпеливо повернулся. – Стреляетесь вы до ранения или даже после до победного?

Николай нахмурился, без явного желания повернувшись к уныло виднеющемуся на фоне метели Дмитрию, какому-то осунувшемуся и худому, и неуверенно произнес:

– До ранения?

– Как скажете, – отвечал в глубине души довольныйДмитрий, «невольник чести».

Когда Анна Литвинова, бледная, истощенная и слегка пошатывающаяся от слабости, спрыгнула с упряжки, даже не задействовав подножку, она услышала негромкий взрывающийся в ушах выстрел и стала свидетельницей того, как Дмитрий Мартынов, дико завопив от нестерпимой боли, плюхнулся в снег лицом вниз. Нещадно трепал ветер его волосы и пальто на хорошем меху.

Не произнося ни звука, Анна ринулась через жгучие всеобъемлющие сугробы, снова образовавшиеся после оттепели, напролом к упавшему. Мужчины настолько были поражены этому нежданному возникновению словно из преисподней, что даже не помогли раненому, тихо на фоне поднимающегося бурана постанывающему в снегу.

Дрожащими руками Литвинов опустил пистолет и бессмысленно смотрел, как, поминутно проваливаясь в снег, мыча от напряжения и одергивая разметавшиеся по плечам волосы, его жена ползет к раненному Дмитрию. Николай ждал, когда жена раскроет рот и начнет бесславить его, надрывно кричать: «Митя», и бросаться на образа. Он, в исступлении стоящий в одном костюме, потому что ему стало настолько жарко от беспрестанно дробью колотящегося сердца, что он разделся, сжимал в руке все еще не выпущенный горячий тяжелый пистолет и был уверен, не отдавая себе в этом отчета, что, только она раскроет рот, он выстрелит в нее.

– Врача… Неужели вы не позвали врача! Вы смертоубийство творите на своей же земле! – вскричала, наконец, Анна, найдя в себе силы разомкнуть уста.

Голос ее дрожью пробежал по спинам собравшихся. Так она была странна, необычна, что они только после ее хриплого получеловеческого крика опомнились и перевернули Мартынова на спину.

– Что, что с тобой? – прошептал его секундант ему на ухо.

– Нога, – охая, отозвался Дмитрий.

– Отправляйтесь же за помощью! – вскипела Анна. – Погубите человека.

– Интересно, переживала бы ты так, если бы там валялся я? – низким звериным голосом обратился к ней Николай.

– Да как ты можешь, – поразилась Анна, не веря своим ушам и смотря на мужа словно через дымку, навеянную страхом, отчаянием, болезнью и вьюгой.

Его поразили глубокие коричневые круги под ее глазами и взгляд мученика. «Вдруг я слишком жесток?» – подумал Николай Литвинов.

– Ну прости, в свете последних событий я могу усомниться.

– Да при чем здесь, кто на его месте… Он же человек, – почти с укором выдохнула Анна.

– Очень правдоподобно, – жестко отозвался Николай, чувствуя против воли слабый укол совести.

Как он не убил ее там же, Николай сказать не мог. Он был в таком забытье, что не сознавал, что делал, а руки, словно ватные, тяжело повиновались ему.

42

Протяжный простор ветра простых стихов в закрытой от зноя низине приносил Янине покой. Она ложилась на траву и наслаждалась видом облаков. Дома ей досаждали слуги, всегда все про всех знающие и бывшие абсолютно везде, в каждом углу. Что им надо, неужто нельзя жить своей жизнью и быть довольными сознанием собственного существования?! Неужто нельзя жить своей никчемной жизнью дурно образованной бедноты, ютящейся в закутках барского дома и сильно снижающей свои нравственные принципы ради интрижек? Инстинкты гувернанток… Или это не более чем способ отвлечься от беспросветности? Пожалуй, в этом есть смысл… А ограничения бесчеловечны. Хотя, с другой стороны, они защищают от ошибок и потрясений, потому это бывает полезно. Но ведь зачастую «священное» таинство брака само по себе страшная ошибка… Тут Янина осеклась, вспомнив, что ратует именно за эту внутреннюю свободу. Получалось, что ей стоило поучиться у тех, кого она теперь по привычке и привилегии класса собралась призирать.

А еще противные жесткие правила в одежде и необходимость застегиваться на все пуговицы и ежедневно по половине часа обряжаться в этом маскарадный костюм… Вот крестьянкам хорошо – сарафан – и вперед! Хотя… красиво порой до безобразия. Если еще причесаться, чтобы волосы, блестя, укладывались в пушистую просвечивающуюся на солнце массу.

В тени пушистых елей Янина отвлекалась ото всего, ей было так сладостно-спокойно здесь… Уехать, сбежать на почтовых, а дальше куда угодно, хоть в гувернантки! Больше ни ее, ни его не видеть… Они стоят друг друга. И Мучают друг друга по праву! Не бывает, что в чете кто-то виновен больше, кто-то деспот, а кто-то жертва… Да, жертва тоже повинна, что неспособна заставить относиться к себе, как подобает… Что провоцирует властолюбца, частенько сама не понимая этого. Все в мире не просто так…

Осеяный цветами ручей обволакивал Янину издалека своей нежной сыростью. Что-то опасное в Николае в ту поездку на охоту врезалось в разум Янине и не давало ей возможности даже дышать спокойно.

– Дом с двумя дверьми легче обокрасть… С двумя любовниками легче быть уязвимой, поскольку и тот и другой в некой мере имеют ключ к тайнам твоего сердца, – сказала как-то Яня Анне.

Почему она именно теперь вспомнила это? Ее охватило блаженное облагороженное состояние пожирающей мысли дремоты. Думы, воспоминания, мечты и впечатления проносились как будто мимо нее, слегка только задевая. И она полу грезила, полу спала над песком, въедающимся в волосы. На улице было душно, как после приема насыщенной ванны. Паутинки нежно облепляли ее щеки.

Предсумеречная судорога разбудила ее. Янине причудилось, что теребящий шторы вечер сочной сыростью врывался в весеннюю комнату ее желаний. Заполнявший щеки до краев румянец от волнения и томления, вторгающихся в ее разум, уступил место ночной бледности и блеску глаз в неизмеримой бездне синевы. Янина поднялась с травы, чтобы не застудить спину, и сосредоточенно и даже с болью будто смотрела на звезды, силясь осознать пустоту и загадку их бездны.

Когда она возвратилась домой, обеспокоенный Николай поймал ее рукав и провел в уединенную библиотеку, где пахло так любимой книголюбами книжной пылью и царил полумрак. В комнате сидел чумазый испуганный мальчик, со страхом спрашивающий себя, зачем его привели в эту темницу. Янина, приятно взволнованная тем, что Литвинов желает остаться с ней наедине, разочарованно и с накипающим раздражением воззрилась на мальчика.

– Расскажи госпоже то, что поведал мне слово в слово.

– Бегу я, значится, к усадьбе Абрамовской, там приятель мой Ванька в подмастерьях кузнеца. Через поле путь мой держался… Чем ближе к дому господскому, тем чувствую – плохо дело, нечисто. Крики какие-то, толкотня, топот ног, плач, лай псиный. Ветра, поди, не было… Смекнул я, что дело нечистое, и в кустах схоронился. Так и дополз до самой-то усадьбы. И что увидал, грехи мои тяжкие! Подле дома толпа людская, кто в лаптях, кто и босиком. Мужичье с вилами да лопатами. Все стенают да орут. Значится, барина требуют. А барин-то и не выходит, в окнах света нет. Тут один и орет: «Сжечь паскуду!» Тут волнение такое по толпе пошло, бородачи переглядываться начали, браниться. Не долго они думали, окна поразбивали да сено невесть откуда понатаскивали. Ну и начал дом полыхать… А они все радостные сделались, стоят-посмеиваются. Я не шелохнувшись сижу – смекнул, что и меня под горячую руку на тот свет могут спровадить. Тут крик невесть откуда: «Нашел подлеца!». Вижу – тащут барина ихнего в камзоле да при параде. А тот, кто ведет его, орет на всю округу: «Из кареты вынул!» Его-то прислуга, поди, за него не стояла, так ему одному отдуваться пришлось. Семьи-то у него не было. И тут… – мальчик перевел дух и покачал головой, – страшное началось… Схватило его мужичье, да и давай молотить кто по чем зря. А тот и шелохнуться на может, только скрючился аки замерзает. Тут один бородач здоровенный толпу локтями распихал, подбирается к помещику евоному. И громовым голосом говорит ему прямо в лицо: «Ты ж обещал, что Тимофея и братьев его на каторгу не сошлют, что не донесешь на них, паскуда! Так слово твое яйца выеденного не стоит, брыдлый ты человек!» И со всей силы как даст ему кулачищем в морду! У того так челюсть и хрустнула…

Мальчик замолчал. Янина, не в силах поверить в услышанное, пробормотала:

– Что же дальше было?

– Забили они его до смерти. Хотели сперва на кол посадить, да не дотерпели. Так расправились. Слишком большой зуб у них на Абрамова был, – ответил за мальчика Николай.

– А что теперь с ними будет?

– С ними? – удивился Николай. – Побушуют, пока не усмирят их царские услужники.

– Так для этого весть должна дойти… – медленно проговорила Янина, как бы соображая.

– Все скроется в любом случае.

– Вы должны молчать.

– Все равно…

– Я понимаю. Но нет ли у вас возможности сделать что-то для этих людей? Зачинщиков казнят ведь.

– Яня, я не хочу брать на места буйных работников. Русский мужик как взбунтуется… Дикий зверь уже.

– А вы разве не взбунтовались против Мартынова? – жестоко спросила Янина, протестуя высказываемому Николаем лицемерию.

Николай не смог ответить на это, но спустя время продолжал:

– Я понимаю ваше недовольство… Понимаю, что Абрамов тем еще прощелыгой был, на него все жаловались, и сам я с ним никаких дел не имел. Но неповиновение, вендетта…

– Вы еще скажите, что это не по-христиански.

– А почему нет? Почему вы воспринимаете все христианское только с точки зрения фанатиков и попов, и искаженной, изуродованной точки зрения? Считайте, что это доброе, и…

– Тогда лучше так и сказать – доброе, а не прикрываться богом там, где им и не пахнет! Тяжело представить, сколько натерпелся люд от этого барина… И его смерть выглядит здесь меньшим страданием! Скольким людям он причинил страдания, но говорить будут сейчас только об их грехе! Так что не вздумайте говорить про неповиновение и законы, они не действуют, когда одна сторона сама эти законы нарушает и платит за это. Если хотите, здесь и есть высшая справедливость. Но сотворили ее люди, а никакой не бог, поскольку всегда считается, что добро творит бог, а зло – люди… Как удобно! И священники будут стенать о том, что крестьяне – безбожники и подняли руку на помазанника божьего на земле. Меня мутит от этого! – вскричала вдруг Янина. – Я знаю, что мы ничем им не поможем, и участь их незавидна. Но можно хотя бы не делать вид, что они преступники?!

– Я никому ничего не скажу… – понуро согласился Николай.

– Спасибо, – заглянув ему в глаза, доверительно прошептала Янина.

– Надеюсь, не войдут эти крестьянские бунты в систему, не вольются в нечто огромное…

– Мы не можем этого знать…

43

Прошло несколько месяцев после злополучных событий, волнения поутихли. Анна излечилась, и никто особенно не жалел ее ребенка. Это было не принято в эпоху, когда жены плодоносили каждый год. Дмитрий поправлялся, но мало кто знал еще, что врачи уверили Ефросинью и Ирину, что он будет всю оставшуюся жизнь сильно прихрамывать. Те поразились, плакали, кляли Николая… Ирина не представляла, как будет держать себя с мужем-калекой, жалким, бесполезным… Раньше ей было приятно выходить с ним в свет. Что будет теперь? Мартынов не позволил донести это дело до служителей закона, считая, что и так легко отделался. Янина поразилась, что он не стал выносить сор из избы, не винил Николая, и в тайне уважала Дмитрия за это. Но ехать к нему и выражать соболезнования все равно было выше ее сил.

Таким образом Литвинов, утолив свою честь и пребывая в неком пьянящем ореоле мстителя и героя, сосредоточился на своих трофеях. При всей своей доброте он ни минуты не жалел ни Дмитрия, ни Анны, полагая, что поделом им досталось, и находил мрачное удовлетворение в том, что ненавидел обоих. Он знал, что, стоит только кому-то из них сделать шаг ему навстречу, и волшебная власть ненависти рассеется, ему придется входить в их положение, прощать, даже сопереживать им. Но он хотел злиться и скрежетать зубами.

Литвинов опомнился и нежданно-негаданно припомнил, что так и не выразил свояченице безмолвной в их общем благодарности. Разыскав ее в бельевой, он замер на пороге, вдыхая непревзойденный аромат чистого наглаженного хлопка.

– Глашка, плохо ты белье отглаживаешь! – кипятилась Янина, отчитывая нерадивую девчонку, недавно принятую на двор, но, похоже, не слишком дорожившую этим взлетом.

И Янина, с решительным и довольно забавным видом засучив рукава, принялась наглядно демонстрировать слушательнице правила обуздания белья тяжелым нагретым в печи утюгом. Та смотрела на хозяйскую сестру с выражением тупого неоправданного страха, и по ее блестящему лицу с редкими ресницами можно было догадаться, что она вовсе не понимает, в чем хочет образумить ее Янина Александровна.

– Янина… – неуверенно произнес Николай, мнясь у входа.

Янина быстро обернулась, но не ее бледном лице не отразилось радости. Скорее, обреченное ожидание.

– Да, Николай, – ответствовала она без всякого энтузиазма и перевела глаза с его щек на грудь, улыбнувшись.

– Пройдемся? – совсем уж опешил он, не понимая, отчего так смущается.

Николай не мог не заметить, насколько хороша сегодня Янина, как сияют ее лицо и губы… Что она предприняла, чтобы сделать их такими яркими? Молодость ее улыбки впивалась в его сознание, заставляя голову пульсировать и кружиться, как во время опьянения. Поначалу Николай решил, что ему надо прилечь. Он никак не желал понимать, чего она безмолвно требует от него, бросая такие нетипичные и едва ли не оскорбительные для нее посылы. Он окликнул ее… Значит, она значит немного больше, чем единственная девушка, с которой было о чем поговорить. Несмотря на видимую холодность поведения Янина ликовала внутри, поскольку решила, что разговор выйдет интимным и напрямую касающимся их непростых взаимоотношений.

– Чем же вызван этот нежданный утренний визит? – спросила, наконец, Янина, поскольку Николай не намеревался разрезать установившуюся вокруг гармонию громкостью.

– Я хотел высказать вам свою благодарность за масленицу.

– Держу пари, вы и представить не могли, что люди, которые тек хорошо к вам относились, улыбались, могли ополчиться на вас? А единственной, кто будет на вашей стороне, окажусь я, абсолютно вам чужая…

Николай поежился не только от горечи этих слов, но и от явной их несправедливости. Не зная, с какого затронувшего куска начать фразу, он кашлянул.

– Вы что же, имеете ввиду, что я недостаточно проницателен и выбираю не тех людей? И потом, с чего эти мысли, будто вы мне чужая?

– Была бы не чужая, вы ясно сказали бы мне, что к чему и нечего проявлять к вам повышенного внимания.

Янина сама удивилась собственной смелости. Не дождавшись даже ожидаемых слов от него, она выпалила то, что вертелось на языке. Вдруг ее охватило предчувствие, что он не за этим позвал ее… Но отступать было некуда, и она пошла напролом.

Сердце Николая забилось чаще. Вот он, момент истины! Вот до чего довели их посиделки. Он не подавал ей повода… Или сходство взглядов – уже достаточный повод? Поняв, что мысли его ускользают и путаются, что он не может даже понять, рад ли толчку, Литвинов опешил и почувствовал себя кретином. Всю жизнь достопочтенный Николай Литвинов считал себя сильным человеком и гордился этим, а сейчас раскис… «Как с этими женщинами вечно все!.. Просто другим человеком оборачиваешься в мгновение», – рассвирепел он и повернулся к Янине, ехидно ухмыляясь.

– А о том, что я женат и человек чести, вы не задумались?

– Я прекрасно знаю это, – Янина начинала терять самообладание и пошмыгивать носом. – И, как человек чести, вы, вероятно, заливались со мной гоготанием при высмеивании какого-нибудь финта, а потом охотно помогали мне собирать ягоды в вашем лесу, понимая при всем этом, что я небезразлична к вам!

С этими словами она вполне могла бы оставить уничтоженного Николая Литвинова понимать, что он упустил и как грубо терзал ее ненасытное сердце… Но Янина только поморщилась этой идее. При всем желании заставить его мучиться и испытывать чувство вины она понимала, насколько не оправданы ее притязания и несправедливы упреки… Но скандалить отчаянно хотелось несмотря на то, что она понимала, насколько глупой будет казаться себе самой, когда волна негодования уляжется. Кроме того, она не хотела доставлять огорчения Николаю, как бы ни было ей плохо из-за него. В глубине души Янина понимала, как некрасиво порывает ее поступить с человеком, который проявлял к ней лишь добро. И не его вина, что она невесть что вообразила…

Николаю жгло шею, когда они подошли к крыльцу, и Янина, нервничая, начала счищать грязь со своих кожаных ботинок.

44

Николай чувствовал себя сбитым с толку, обескураженным, захваченным в тиски и одновременно свободным. Событие с Анной, выглядящее трагедией, неожиданно развязало ему руки, и он без всяких укоров совести дышал глубже и больше нот ароматов улавливал. Необходимо было решиться на что-то, и он, похоже, чувствовал, что решился, что перестал быть ничтожеством в собственных глазах, гоняющимся за женой, которой плевать на каждую его черточку и на все вместе. Какой отличный шанс выпал на его долю!

Раньше его пугала мысль совершить нечто настолько распутное, как измена. Впрочем, Литвинов попытался бы подлатать то, что было создано, даже простить за все, если бы не ее неутомимая холодность, дерзость. В конце концов это утомило даже терпеливого Николеньку. Он не знал, будут ли они жать дальше, когда она окончательно поправится, и предпочитал не думать об этом, полагая, что выход сам придет в свое время.

Могло создастся впечатление, что сестры Стасовы пытаются походить друг на друга и соревнуются в нелюбезности. Но Янина при близком рассмотрении оказалась милой и веселой, а Анна, напротив, после первой заинтересованности поражала безразличием. Она опоганилась еще и тем, что ничего не понимала и не интерпретировала верно поведение любовника, продолжая защищать его. В глазах Николая она была просто дурой, он ведь не мог предположить, что Анна давно видела отношение к ней Дмитрия, что затаила на него обиду и спасала его просто потому, что ей жаль было человеческой жизни. Прежде Николай бы сошел с ума от боли, но теперь Анна перестала блестеть. И неосознанное предчувствие чего-то нового и захватывающего на время оттенило Литвинова от нравственных мук и выискивания недостатков в себе.

45

Они намеренно искали друг друга на следующий день. То ли разочаровать, то ли удостовериться. Столкнувшись с Яниной в холле, когда она снимала чепец, воротившись с улицы, Николай наблюдал за припорошенным блеском ее глаз, как будто со стороны любовался теперь, невзначай, мягким пушком, облепляющим ее щеки… Она была очень недурна собой. И чем дальше, тем больше Николай учился распознавать ее прелесть. Он не припоминал, о чем они говорили в тот момент, о каких-то досадных пустяках, но искренне считал главным не что твердить, а как.

В доме было поражающе тихо. Казалось, что царство полутеней принадлежит лишь им, и нужно сделать что-то, чтобы оно не растворилось, не унеслось в прошлое, сменившись обыденностью. Без слов Янина подошла к опустившему голову и смотрящему на огромные деревянные часы старинной работы Николаю и, вновь опрометчиво решив: «Будь что будет!», казня себя за безрассудство, за которое будет расплачиваться день грядущий, начала гладить его по растрепавшимся от сквозняка волосам. Сейчас с этими непричесанными лохмами он выглядел совсем как юноша со свежим цветом лица и меланхолично – нежной улыбкой. Николай с видимым удовольствием отозвался на ее прикосновения.

Что нашло на него в ту минуту… Что-то подсознательное, животное вдруг проступило через гладь мыслей, не должных никого волновать и баламутить, накрыло и усмирило голос разума. Вновь ускользающее мгновение нужно было схватить за горло. Он выгнул листы газеты, которую держал в руках, словно закрываясь ей, и как бы невзначай коснулся девушки рядом, почувствовав, как тихое прибитое счастье пронзает его, затопляя. Словно волна накатила на Николая, прежние страхи и муки совести, гадливость, суждение о себе как о мерзавце склонились перед новым возможным источником радости. Все вдруг показалось нестрашно, порхающе. «Ты понимаешь меня, миришься с моими странностями и не ропщешь, хотя ты чужая мне по этим дурацким меркам», – нежно сужались его глаза, все ближе подбираясь к ее декольте. Заметив это, Янина ощутила ток по спине. С самого решения добиться земной любви она грезила об этом миге. А он настал так неожиданно, без объяснений с ее стороны даже, что она оторопела. Кокетничать она не умела, поэтому просто внимательно смотрела на него, ища разгадку такой перемене, рассудком не желая верить, что самые смелые мечты начинают сбываться.

Пропавшие годы вдруг удушающей чередой выстроились вокруг Николая. Все, что казалось нерушимым, рухнуло. То, что занимало время и приносило радость, отмерло как ненужное.

Медленно, опасаясь как будто, что она опомнится и убежит, он обхватил ладонями ее личико с выразительными выступами скул и подбородка и, приблизив его к себе, начал в упоении исследовать ее щеки и губы своими губами. Медленно, словно распробовав блюдо, раскрывающее по мере продвижения всю палитру вкуса, он возносил и ее и себя. Янина поражена оказалась тем, что Николай проявил такую настойчивость, но это было настолько приятно, что она быстро отвлеклась от подобных размышлений. Его крупные запястья скользили по ее щекам вниз к плечам, затем трогали Янину за спину, потом вновь поднимались к волосам… Сколько прошло так времени, Стасова не могла сказать, да это не имело ровным счетом никакого значения.

Обнадеживающие красноречивые взгляды, раздробленные страхом и стеснением, отступили перед прикосновениями. Гладкость ее кожи, его учащенное дыхание, глаза, выплывающие в полумраке… Его мысли и производимое ей впечатление были настолько прекрасны, что заворожили Янину и в какой-то мере парализовали волю. При этом дрожь ее пальцев стала настолько сильной, что пришлось облокотить их на столик с пышным букетом цветов, да и там они выбивали дробь. Все мысли и все зудящее от волнения тело будто сосредоточилось в одной желанной пульсирующей точке. От его прикосновения по ее коже пошли благодатные теплые полосы, а он, уняв волнение, сильно и мягко касался ее подбородка, шеи и плеч, обхватывал ладонями узкие руки и прижимал их к себе.

Его серо-синие глаза скрылись за ее веками. Она впервые в жизни прикоснулась к другому человеку так, как истинно ждала, желала, жаждала… Обладая достаточно рассудительной рационалистической натурой, Янина почти впервые позволила себе истинную роскошь прочувствовать мгновение. И, прочувствовав, завопить: «Остановись!» Когда-то, о чем она столько мечтала, столько раз себе представляла, сбылось, Янина не знала, как быть, что думать и чувствовать. В немом опьянении смакуя его губы, трогая его лицо, слегка занесенное небритостью, она поняла вдруг, что Николай перестал быть кумиром, спустясь, наконец, на землю. Теперь она может лучше узнать, ощутить его… Может, наконец… И что же, по мере приближения к ней он станет обычным человеком, утратив свой вожделенный ореол недоступности?

Теперь она различала частности – его родинки, покраснения на подбородке от слишком заточенной бритвы, быстро мажущийся ворот кипельно – белой сорочки. Фантазийное ее облако и отношение к нему как к кумиру и иконе начало помалу рассеиваться.

46

– Циники в глубине катастрофически несчастны. Горечь внутри – яд на языке. Вы на Анну взгляните… Просто так ничего не бывает. Ниоткуда не берется и никуда не девается. Человек, внутри которого все хорошо, не будет самоутверждаться за счет унижения людей или их канонов, их, быть может, выглядящих восторженными мнений. Или выставления себя в выгодном свете. Ему будет плевать, потому что главную гармонию – с собой – он достиг уже. Внутренний взгляд, как у истинно, а не притворяющегося мудреца направлен в бесконечную бездну себя.

Николай удовлетворенно кивнул, не находя даже, что добавить.

– Не знаю отчего, но я всегда считала мужчин с силой воли способными указывать на мое приниженное место, но при этом неосознанно мечтая именно об этом. Не наблюдается в тебе ни фиглярства, ни обманчивого рыцарства, способного обмануть лишь женщин, не имеющих таланта зреть глубже поверхностной очарованности. Что помогает не слишком честным мужчинам добиваться определенных целей.

Это уверенным влюбленным в собственную красноречивость голоском поведала Янина уставшему за день ссор с управляющим и доскональных проверок счетов Николаю одним из многочисленных вечеров, что они в уединении проводили у камина или на лоджии. В этой идиллии упоительных среднерусских вечеров явно не доставало Анны, но ее отсутствие уже перестало быть бельмом на глазу для собеседников. Янине показалось, что Николай невнимателен к ее словам, и обиженно замолчала.

– Поэтому ты едва не выскочила за Федотова? – с легкой дружеской и все же слегка подтрунивающей улыбкой отозвался разморенный отдыхом Николай. Его всеобъемлющие проблемы перестали казаться плачевными в тишине уютной комнаты вдали от источников расстройств. Рядом с молодой здоровой женщиной… Упоительной самим фактом своего существования и новизны.

– Может быть, – в свою очередь едва не прыснула Янина, вовремя вспомнив, что нужно производить благоприятное впечатление, быть изящной и доброжелательной и конфузясь из-за этого. В его присутствии она испытывала скованность и неловкость даже если говорила на близкие темы.

«А нет, слушает» – с благодарностью и важностью подумала она, приободрившись.

– Но теперь, – продолжала Янина развивать брызжущую соком тему перед отзывчивым слушателем, – мне становится понятно, что лишь по-настоящему цельная личность без замашек к утверждению своей состоятельности за счет унижения женщины, воспитанной аккурат для того, чтобы не захотеть дать отпор, способна соприкасаться с чужой необычностью, черпать ее соки, а не подавлять ее; даст возможность и ей проявлять свои незаурядные качества.

– Вы просто взрослеете. И это прекрасно. Выбираетесь из скорлупы ограниченности и конечности суждений. Они должны быть бесконечны, понимаете?

Янине нравилось, что Николай не поддакивает ей, как она того, возможно, даже хотела, а раскрывает свое видение темы, не топчась на одном месте, как это делал Денис, и одобрительно посмеиваясь над ее речами. Забавно было видеть, как человек, вопреки ее прогнозам не смешавшийся и не замолчавший оттого, что ему попросту нечего было придумать в ответ, спокойно отозвался на затрагиваемую ей тему и озвучил некоторые любопытные вещи. Янина, как некоторые одинокие и неглупые люди, в глубине души была убеждена, что только она способна на делать хитросплетения выводов.

– Понимаю… Возможно, это даже благодаря вам.

– Вот как? Ну, значит, хоть что-то я сделал хорошее.

В тот момент Янина была убеждена, что с таким человеком, как Денис, спокойно, тепло и до тошноты скучно. Порой она тосковала по нему и жалела, что разбилось их будущее от такой ерунды… Отчасти негодовала, что он не объявился и не попытался залатать былое. И, понимая, что происходит это из-за страха и сконфуженности, она озлоблялась на него еще более. До следующего прилива сожалений. Вежливого и ранимого, но мягкотелого мужчину она не могла не презирать несмотря на то, что он полностью удовлетворял ее запросам.

– Теперь я не без разочарования и досады думаю, что многое из того, в чем была свято убеждена, оказалось несостоятельным и разлетелось в прах.

– Но человек ведь ищет стихию, брожение, безбрежное море… Насколько скучно бывает осуществление всех планов и желаний, когда стоишь на краю начала беззаботной жизни и понимаешь вдруг, что, когда шел к цели, был счастливее, потому что старался, мечтал, работал…

Когда-то Николай, как любой мальчишка, мнил себя героем, гусаром. В юности его неземные мечты перетекли в надежду повстречать удивительную девушку… И вкушать с ней нектар жизни. И чем это обернулось? Он не создал ничего, уповая на наслаждение жизнью и пожинания ее плодов… Как и любому обеспеченному с рождения господину, ему не приходилось бороться за существование, делать что-то самому. Управляющие вели дела. Свет был ему противен. Родные почили, детей не родилось, друзья разъехались по стране. Оставшиеся разочаровали донельзя… Он оказался заложником собственного богатства и древнейшей аристократического недуга – бессмысленности и прогнозируемости существования. Иногда он понимал скрытую жажду движения, свойственную Янине. Но она-то могла бороться. За замужество, за признание себя неглупой… Ему не за что было. Николай понимал, что, стоит ему только заговорить о своих скрытых проблемах, она непременно разразится тирадой о том, что ощущение счастья и самодостаточности внутри. И, конечно, будет права, но ему все равно было не по себе, не хотелось открывать себя до последней мысли. Отчасти он боялся обесцениться в ее глазах, отчасти боялся ее саму… уверенную, прямую и надежную. Иногда желудок Николая глодало опасение, что Янина сильнее его как личность. И сознание этого было мучительно.

– Мне не нравилось в закрытых стенах учебного заведения. Нет, я не скучала по родным, но мне претила атмосфера обыденности и отсутствия любимых с детства искр в девушках, что окружали там на каждом шагу. Там было много прекрасных, добрых, умных и милых дворяночек, но с ними было так обыденно… Я ждала и не могла дождаться, когда вырвусь из этих стен, в которых царила атмосфера комфорта, чистоты, нежности, приглушенных тонов, чистых волос и незатейливых бесед с вручением личных секретов подругам… Невыразимой, удушающей женственности, бездеятельности в широком смысле… Я ждала одновременно свободы – как чудно оказаться одной в своей комнате, лучше даже без сестры! С другой стороны, жаждала вдохнуть прелесть уличной суеты, которую вкушала лишь вырываясь домой. К моей нелюбви к нахождению в институте примешивалось еще и отвращение к дурным условиям – нехватке средств и плохому питанию. Да, даже привилегированные сословия терпят такое в закрытых стенах учебных заведений…

Своим лбом Яня впечаталась в промежуток от шеи до подбородка Литвинова. Так ей стало хорошо, естественно в этой позе, словно для этого она и была создана, испытывая наивысшие приливы счастья только с Николаем. Словно песком занесен был сад за окнами от размаха заката. Строгий парк с подстриженной зеленью и скульптурами. Качели. Восхищение мгновением сквозило в глубине ее взгляда так отчетливо и было так заражающе, что ему тоже стало светло и свободно. Словно новый мир открыл Николай за это волшебное время в собственном имении. Как пятна на бумаге, охваченной янтарем пламени, проступали облака на горизонте. Даже еда стала вкуснее, а восприятие кристальнее.

В отсутствии Анны, сбежавшей в столицу, гуляли они по зачарованным закоулкам усадьбы, всюду алкая красоту и выискивая ее даже в обкусанных листьях под ногами. Быть может, оттого только, что красота эта была внутри них. И тем не менее Янина тяготилась сложившейся ситуацией тем больше, чем лучше она становилась, поскольку чувствовала, что все это преходяще и исчезнет так же легко, как пришло. Внешним обстоятельствам по силам растоптать любовь, ведь люди очень привязаны к ним. Как красиво и якобы правильно говорить, что чувства не стираются, что отказаться от них во имя обстоятельств низко… И тем не менее мало кто хочет участи содержанок, скатывающихся затем до публичных домов; в положении актрис с незаконнорожденными детьми. Янина всерьез размышляла, что сделала глупость, что счастье, которое она черпает сейчас, не покроет ужаса и бездны, которые охватят ее после, когда вуаль спадет… «Те, кто считает, что любовь превыше всего, никогда не выходили за пределы своих ладных домиков… Не хлебали истинной жизни. Как только оказались бы на улице, поняли бы, что для выживания и элементарного благоустройства кусок хлеба важнее. Почему-то, в запретной любви чаще всего отрекается кто-то один, чаще женщина, хоть она и более уязвима, и терять ей только честь… Если же отрекаются оба, то в итоге оба и несчастны… Как найти баланс? Неужто любовь возможна только с соблюдением всех приличий? Тогда ведь нечему будет ее топить… Кроме некоторых раскрывшихся качеств супругов и бесконечной с годами усиливающейся боли». Янина размышляла так всерьез, но при этом презирала себя. Не только за то, что уступила порыву, и жизнь может пойти под откос (хотя она понимала, что, пока Николай будет в силах, он будет заботиться о ней), но и потому, что думала так низко и выживание ставила выше чувств. Она запуталась и не любила ни приверженцев романтики и порывов, ни расчетливых мещан.

Принято считать, что от прошлого полезнее отказаться. Но Янина вспоминала о Денисе с какой-то болью недосказанности и думала, как бы поступила теперь, не будучи уже такой ограниченной в собственной категоричности. Некогда она упивалась своими остроумием, обособленностью непримиримости, считала, что если человек единожды допустил промах, его стоит выбросить за борт своей жизни. Теперь ей претила такая узколобость, а неустроенность будущего и более шаткий и бесчестный, чем положение старой девы, статус любовницы обрушивался каждое утро всей стеклянной массой, покалывая отставшими уголками щеки. И, тем не менее, украдкой обнимая Николая и чувствуя привкус его кожи у себя во рту, она забывала тревогу.

– У меня есть жизнь коме этой дряни. Но она и ее умудряется как-то очернить! – говорил Николай в тот вечер.

Янине не очень понравилось, как Николай назвал ее сестру – взыграла родовая порука, но, что поделать, в душе она была согласна с ним.

– Когда больна душа, едва ли это не скажется на всей жизни ее носителя, на каждом вздохе и проявлении, – серьезно, скупо, и грустно, в раздумье, с какой-то потайной болью отозвалась из полумрака Янина. И смолкла, словно не зная, как и зачем продолжать, раз уж все ясно.

47

Анна возникала во впечатляющих гостиных Петербурга как Венера, выступающая из морских волн. Независимостью и искушенностью она поражала и притягивала, заставляла принять свои правила.

Разнузданная страсть зелени, прозрачная тишина имения, где все словно умирали наяву, тяготила Анну, пока она неподвижно сидела на балконе и глядела на поля. Она не была приверженцем роскоши и излишеств, но теперь вдруг ее отчаянно потянуло в город, к людям… Лишь бы не оставаться наедине с мужем и не видеть его скорби.

Анна Литвинова, загадочная и неотразимая, вся исходила, бродила духами. Пудра окутывала ее вуалью из дымчатого светлого шелка. Она веселилась, заливисто смеялась, была прекрасна. В уютных залах кто-то порой цитировал свои распахнутые стихи. Словами она притрагивалась к людям, и те рады были завязать не обременяющее знакомство, не притрагиваясь к вершине внутреннего айсберга.

– Великолепный раут… – одобрительно жмурясь, сказала госпожа Литвинова однажды вечером хозяйке дома, куда забрела.

– Вы так добры, – с сознанием собственного достоинства и необходимости вести именно эту жизнь, лишь в ней черпая вдохновение, отвечала та с однообразной улыбкой.

– Вы, видно, плаваете в своем успехе и упиваетесь им. Как это избито, – услышала она из-за спины чей-то низкий голос.

Она с опаской и одновременным интересом обернулась и увидела грозного вида офицера. Без сомнения, они не были представлены. «Что за наглость!» – подумала Анна, но не смогла побороть искушения ответить.

– Успех проявляется, когда тебя любит множество незнакомых людей, а знакомые не спешат, – проронила она.

Его взгляд, внушающий гораздо больше опасений, чем заигрывающие очи Дмитрия, устремился на нее. Анна съежилась, но продолжала смотреть на незнакомца.

– Все так говорят… И в то же время все снова здесь каждый вечер. Вечно.

– Я растворена в этом, расплавлена, рассеяна… И тем не менее я хочу сделать все, чтобы уйти из этой жизни и зажить настоящим, – Анна имела безрассудную наглость ответить честно.

Исполнив долг, Анна повернулась и изумленно поняла, что он ощупывает ее тем самым изучающе – жадным взглядом, который кокеток провоцирует, скромных компрометирует и заставляет поддаться, одновременно распаляет жажду быть оцененной по достоинству и вызывает пренебрежение и страх. Незнакомый человек, она чутьем распознала это, сочетал невозмутимость Николая с беспросветной наглостью Дмитрия. Зазывающий и едва ли не угрожающий взгляд исподлобья не мог понравиться Анне, но тем не менее она продолжала поглядывать в сторону офицера, рдея. Был ли он офицером? Она не разбиралась в чинах.

– Виктор Герасимов, – услышала Литвинова у себя за спиной через минуту после того, как потеряла его из вида.

– Как будто мне есть до этого дело, – отвечала она грубо и вместе с тем удовлетворенно.

При всех своих богатырских замашках этот субъект заинтересовался ей. Анна и представить не могла, что разжигает инстинкт охотника одной этой фразой, звучащей для нее так пусто. Насколько совершенно на молекулярном уровне она понимала, что к чему между ней и мужчиной! К сожалению, разумом Анна не осознавала этого.

– Как вы дурно воспитаны, барышня…

– Я сударыня, если хотите знать, и будь здесь мой муж, он указал бы вам, что запрещено так разглядывать чужих жен, думая, что они не видят.

– Я вовсе не думал, что вы не видите. Тем более, вашего мужа здесь все же нет.

– Какая у вас вызывающая тактика знакомств. Думаю, кто-то находит это соблазнительным, но не я… Вы навязчивы, милостивый государь. Это неприемлемо в приличном обществе.

– Сколько же спеси и надменности! Нечасто здесь встретишь распахнутые страдающие лица, нечасто ошибаешься, – безразлично отозвался Герасимов и удалился так же молниеносно, как возник.

Анна осталась стоять, как громом пораженная. Она привыкла, что мужчины, а уж тем более военные, не сдаются так быстро, ищут ее общества. А не изливают поток бессмыслицы и не исчезают. «Идиот, – подумала Анна, пожав плечами, – если он думает, что произвел впечатление, он заблуждается. Неотесанная деревенщина». Она вздохнула, оправила прическу и, ухватив узкую ножку бокала, изящно приземлилась на диван, думая, как бы не помять огромный бант на своей спине и ожидая выступление живых фигур.

До Виктора, по чужим обнаженным плечам пробирающегося к выходу, чтобы поймать упряжку и бесцельно понестись домой, плюя там в потолок и вспоминая кровавую трясину войны, донесся отчего-то расслабленный смех этой привлекательной непохожей ни на кого девушки. Нюхом он чувствовал, что она сложнее, чем кажется. Но у него не было желания рыться в ней. Все так опротивело в последнее время…

48

Сестра вступила в связь с ее мужем… Ее сестра, ее принципиальная Янина и отзывчивый Николенька! Это было невообразимо, неподобающе, дико… Анна не могла оправиться от ужаса и предательской боли в груди. Она-то считала Литвинова чем-то вроде безобидного пушистого зверька…

Это вскрылось почти сразу после ее увлекательного заезда в столицу к роскоши и блеску. Осколки интереса к мужу и страха потерять то, что ей причитается по праву, не дали госпоже Литвиновой спокойно отвлечься, постепенно доведя до мысли, что пора покончить с мытарствами и осесть с Николаем.

Анна узнала об адюльтере от навязчивых намеков участливой прислуги. Янина не чувствовала вины и подтвердила все без обиняков.

– Если вести себя подобно тебе, всех считать глупее и ниже себя, человечество губителями, и отказываться признавать, что они созидатели тоже… Во всем хорошем мы видим божью благодать и благодарим его за милость… В плохом обвиняем одного лишь человека. Это не только не справедливо, но и не логично, в конце концов! – разразилась она монологом не совсем по затрагиваемой теме. – А вы барахтаетесь в той трясине, в которую вас затянуло узколобое воспитание и боитесь открыть глаза на правду!

– Перестань! – вскричала Анна. – Ты всегда все сводишь к отвлеченным рассуждениям! А то, что вы совершили, называется не иначе, как измена, предательство, – выпалила она с высокопарным видом.

Янина рассмеялась. Как ни опасались обе конфликтовать, нервозность обстановки располагала к этому.

– Дорогая моя, во-первых, я не рассуждаю о завышенных материях, а пытаюсь объяснить происходящее со слегка более высокого ракурса, а не только наших чувств… Во-вторых, не тебе высказывать что-то о предательстве и измене… Тебя просто постигло то, что ты вершила сама.

– Но это другое…

– Разве?

Николай молчал, опустив голову. Анна сникла так же и опустилась на стул, понуро глядя в темноту углов. Запал прошел у всех слишком быстро.

– Потребность в любви растет вместе с нами… – протянула Янина, заперев взгляд на тянущих тлеющих углях. – Я тоже думала, что это пустышка, преувеличение… Оказалось, нет. Те, кто отрекается от собственной способности питать глубокие эмоции, ломают свою природу и не дают ей раскрыться. Это сродни пересушенному в печи пирогу, которого еще спасет крем. Не стоит пеленать себя якобы для удобства. Какой бы ни были исход, он от нас зависит, от того, как мы позволяем ближнему к нам относиться. Лучше испытать любовь и обжечься, чем не знать ее вовсе и полу жить лишь в неком пересушенном состоянии.

– Этими экспериментами свою жизнь разрушить можно в погоне за эмоциями… – хрипло отозвалась Анна, противореча своим поступкам суждениями и находя в этом успокоение.

– Яня, ты ли это говоришь? – воскликнул Николай. Ему неловко было обращаться к любовнице при жене, но он сделал над собой усилие. – Не может ли быть так, что вся эта любовь, которую ты не то чтобы допустил… Она не поддается ведь нашему влиянию…

– Любовь можно контролировать, можно убить. Если нет – ты слабохарактерен, и не более.

– Ты лукавишь, – сказал Николай, чувствуя разрастающийся яд в душе от справедливости ее слов на его счет, пусть она и не имела ввиду именно это.

Янина, величественная и убедительная в своей непоколебимости, фыркнула, а Николай, обидевшись, не почел возможным продолжать.

– Отнюдь. Я допустила свою любовь.

Анна не поверила, но продолжала:

– Я лишь хотела сказать, что из-за нее вся жизнь под откос пойдет, если ты и не хотел ее изначально…

– Доводы человека, плывущего по течению.

– Любовь – суть всего. Сущность. Потребность. Созидание. Если она приносит несчастья, она неправильная какая-то. Не с тем человеком.

– Все всегда забывают про власть внешних обстоятельств, – проронила Анна.

На это даже разошедшаяся Янина не нашла, чем обрубить.

– Я никак не возьму в голову, что нам делать теперь… – сказала, наконец, госпожа Литвинова то, что все опасались услышать.

– Время покажет, – отозвалась раздраженная Янина и выскочила из комнаты.

Стасова вспомнила их страдания от двойной жизни. Свой стыд, бессильную злобу друг на друга. Злобу тем более неоправданную, что с самого начала все было предрешено, и оба разумом понимали, что не стоит вовсе начинать.Они не входили в круг людей, которые способны влюбиться ради развлечения, свежести. Николай, прозрев, понял, что, как бы ни нравилась ему сестра Анны, она лишь ей и останется, и его глубочайшей привязанности к жене, которая, видно, и зовется высшей любовью, это не поколеблет.

49

– Мы венчаны, Яня… То, что я позволил совершить, отвратительно, и я не смогу искупить свою вину перед тобой, как бы ни пытался. Но ты должна отпустить.

Янина отвернулась от него и побрела сама не зная куда. Каждый шаг отдавался в голове тяжким гулом. Вот и все. Глупая девчонка, во что бы то ни стало пытающаяся казаться сильной и защищенной. Считала Николая лучшим, честнейшим… А Анна, столько его мучившая, все же дороже. И о ней он заботится в первую очередь. В душе ее ширилась пустота, предательская холодная пустота. Неужели нет в этом мире истинной теплоты, все только грязь, камень и обманчивые грезы? Долг чести и надежду она не прощупала, завернувшись, как шарфом, своей обидой.

Так петляя и смотря лишь себе под ноги, не в силах будто задрать голову кверху, чтобы не обжечь глаза о солнце, Янина прибрела к охотничьему домику, в котором время от времени укрывалась от суеты усадьбы, и без сил присела перед столом внутри. Под руки ей попалась давно забытая недочитанная книга какого-то современного автора. Янина схватила ее и без лишних раздумий, упиваясь моментом, что есть силы метнула в окно. Оно с адским треском раскололось, куски острых стекол посыпались на пол, разлетаясь при соприкасании с ним на еще более мелкие части. Затем Янина села на затертую забрызганную собачьими лапами кровать и воззрилась на собственные руки невидящим свирепым взглядом. Она чувствовала, как все ее лицо горит истовым огнем смертельного разочарования и обиды. Слезы против воли растекались под глазами.

50

На следующий день Янина объявила домочадцам, что отбывает в Петербург на неопределенное время и оставляет их в столь желанном обоим одиночестве. Хотя одиночество это, разумеется, носило относительный характер – каждый дворянин с достатком из-за близкого и подчас навязчивого присутствия слуг ощущал себя подопытным одноклеточным и ничего не мог поделать с этим.

Янина Стасова бродила по Эрмитажу как по зачарованному лесу и каждую минуту ожидала, что произойдет нечто из ряда вон выходящее. Теплый гул безбрежных коридоров с огромными утопающими где-то вдали потолками окутывал ее. Задумчиво проскальзывала она между неизмеримых стен, унизанных темнеющими картинами из глубины веков и новыми, нагло и улыбчиво поблескивающими своими свежими красками. Атмосфера музея наполняла ее уверенностью, размягченностью, ранимостью и в то же время непререкаемым ощущением, что несмотря на все дрязги все тленно в сравнении с вечностью, к которой можно прикоснуться здесь, сейчас.

Поэтому то, как Денис Федотов промелькнул в зале, посвященном войне с французами, не привело ее в особенный трепет, но и не вызвало страха или стыда. Бывало, она раздумывала об этой встрече, хотела в некоторой мере загладить вину. В какой-то приятной дымке, как от свежей выпечки на завтрак, Янина ускорила шаг, чтобы догнать своего бывшего жениха, скрывающегося уже за одной из дверей и грозящего вовсе рассеяться в неизмеримых проходах дворца. По темным лакированным полам пронеслась дрожь от соприкосновения с ее легкими шажками.

– Я… Янина Александровна, – протянул Денис на выдохе очень тихо и мягко, не обнажая неистового удивления.

– Вот так встреча! – воскликнула Янина, окрыленная тем, что он не разозлился, а даже, по всей видимости, обрадовался.

– Не ожидал… Я так рад, – только и мог обронить счастливый Денис, видя, как Янина обрадована и чудесна. Милая Янина, а он ведь уже и подзабыл, какого оттенка ее глаза под напором темных ресниц.

Она сжимала в руках зонтик, он потертую трость, благодаря чему показался Янине настоящим франтом.

– Что же… Вы одна здесь?

– А с кем же? – усмехнулась Янина.

– С сестрой…

«С мужем…» – подумал Денис.

– Нет же, Анне интереснее на вечерах с обилием вина, привлекательных пустозвонов и нескончаемых карт, романсов, игр.

– Вот как, – замялся Федотов.

Янина посмотрела на него с некоторой женской жалостью, чувством безобидного превосходства и ласково улыбнулась. Денис кашлянул, и, выжидающе посмотрев на собеседницу, прибавил:

– Вот я только вчера был в филармонии. Так приятно отдаваться музыке… И сразу мерещатся тебе синие дали, счастье, которое разрывает все внутри от своей мощи. И в то же время бесконечно больно приоткрывать глаза и сознавать, что ты по-прежнему сидишь в своем пустом доме, никому не нужный. Развлечения – пустота, если они без дорогого человека рука об руку с тобой, без содержательных бесед до самого утра…

– Ваши слова просто сочатся музыкой… А натура тонет в красоте, – самозабвенно произнесла Янина, озвучивая то, что думала о себе и сожалея, что ей никто не сказал этого, как бы она того не заслуживала.

– Не преувеличивайте, – одобрительно замялся Денис.

– Да я и не могу сказать, что развлекаюсь тут. Скорее, образовываюсь, – улыбнулась Янина и обогрелась будто забытой беседой с не чужим человеком. – Без искусства человек не поднимется над обыденностью, грязью… Это Анна любит блистать своими жемчужинами и перстнями в большом свете…

– И получается?

– Что?

– Блистать…

– А… Должно быть, – отозвалась Янина с легкой иронией, которую Денис уловил очень слабо.

Но все же мелькнула у него догадка, что между сестрами пробежала если не черная кошка, то туманность непонимания… Не отторгающего, но и не позволяющего стать сплоченной семьей.

Денис с опаской обещал навестить Янину в неопределенном будущем, что она безмолвно поощрила улыбающимися глазами. Так они и разошлись тогда – слишком быстро, без лишних слов. Но понимали про этом, что это лишь начало, и думали друг о друге больше положенного. Янина задавалась вопросом, почему только столкновение с Федотовым на выставке воскресило в ней потребность думать о нем и не испытывала радости от понимания этого.

51

Модницы того великолепного времени носили шали, диадемы, ленты на шляпах, даже тюрбаны. Янина смеялась над этими женщинами и заодно над модой, считая ее признаком отсутствия собственного видения. Анна доказывала, что создание платья – искусство. Она обожала свои вычурные серьги, обилие браслетов, гребни в волосах и прически, перегруженные локонами и накладными косами. «Создать, а не скопировать, – думала Янина в ответ. – Вот в чем истинное искусство».

– Мы живем в деревне и гораздо ближе в народу, чем эти изнеженные столичные фифы, – уверенно сказала Янина.

Она сидела в уютном пристанище Федотова, где тот остановился на время отлучки из имения с намерением пропадать в столице сколько вздумается. В тщеславных мечтах он уже видел себя завсегдатаем салонов и опер, с которым раскланиваются на узких столичных улицах знатные дамы, улыбаясь сквозь шляпы «шуте». Впрочем, даже когда Денис действительно становился им, он не испытывал такого прилива удовлетворения собой, как в грезах.

Федотов вспомнил, что Стасова никогда не отличалась особенной любовью к людям вообще и простонародью в частности, на что указал ей. Она пожала плечами.

– Хоть вы и не согласны со мной, я дам вам самый простой совет – бегите из города. В деревне есть чем заняться, если считаете, что никому не нужна ваша жизнь.

– Быть может, вы правы… Но мне было бы приятно вернуться туда с молодой женой…

Янина перестала смотреть на него и улыбаться. Денис погрустнел.

– Простите…

– Ничего страшного, – отозвалась Янина, пугаясь, что поняла все верно. Это была опаляющая и в то же время льстивая мысль.

– Не упрекайте меня.

«Ну вот опять, – без удовольствия подумала Яня. – Отчего он всегда так?»

– С друзьями, которых не за что упрекнуть, должно быть, не слишком сильная связь.

– А со мной сильная? – оживился Денис.

Вместо ответа Янина размягчено улыбнулась.

– Разметала, растаскала нас жизнь, – вновь протянул Федотов, злясь, что она обрубает разговор и желая высказать так много. – Мне не впервой досадно за впустую потраченные годы.

Янина испугалась, что он снова станет источать намеки, и поспешно, но не грубо отвела разговор. Она пока не имела понятия, как реагировать на последние события, как зализывать раны. Не было рядом женщины, которая хоть немного бы помогла. А женщинам она верила больше.

– Вот вы говорите про потраченные годы. Думаю, это отлично характеризует союз Анны и Николая.

– Они несчастливы?

– Да.

И, раздумывая, говорить ли, она поддалась порыву внезапной откровенности, решив в некоторой степени наказать Анну. Пускай знает кто-то кроме их семьи!

– Она ведь любила Дмитрия…

– Любила… То есть по-настоящему, а не по-родственному? – опешил Денис.

– Да.

«Ну и чем я лучше? Теперь ведь по справедливости стоит открыться ему до конца и растрезвонить так же о нас с Николаем». Как истинная женщина, Янина отбросила сейчас, как нечто второстепенное, все кроме чувств. И благополучно уняла голос справедливости, продолжая колющую тему:

– Не понимаю, чем он вообще пленил сестру…

Раскрывая все это, Янина и утоляла жажду поговорить, и как будто помогала сестре, и выгодно смотрелась на ее фоне.

– Он обаятелен…

– Но бесталанен.

– Раз обаятелен, не совсем бесталанен. Это своего рода искусство.

– Это страсть, одержимость, что угодно, но не любовь. Любовь должна быть счастливой. Ее жизнь уже достаточный залог, чтобы я была другой, – закончила она со вздохом.

«Снова я сужу по себе и обсуждаю других со своего видения. Любого можно оправдать и понять, если он только начнет излагать свои мысли…» Янина вдруг стала противна сама себе.

Денис постеснялся спросить, что она испытывает к нему. Слишком быстро после возобновления знакомства она вновь заполонила его помыслы.

– Не всегда это выходит… Далеко не всегда. Любовь ведь, как и характеры, бывает различной.

– Ох, должно быть, вы правы… Я, бывает, горячусь, доказываю что-то. А мужчины в раз все обрубают простой лаконичностью суждений.

– Может, вам не хватает упорства и умения стоять на своем?

– Может, – рассмеялась Янина. – Так уж повелось, что я готова разглагольствовать, только если знаю, что меня будут с благодарностью слушать.

Они замолкли на минуту, затем Янина опомнилась:

– Быть вашей гостьей на редкость приятно, но мне пора… Ефросинья Петровна не любит, когда постояльцы пропадают надолго.

– Прощайте, моя милая, – прошептал Денис, провожая ее.

Янина невольно подняла на него испуганные и в то же время довольные глаза и рассмотрела в них взрослую и очень мужественную, что не могла приписать Денису раньше, нежность.

После того, как Федотов галантно проводил ее до экипажа, Янина пару минут протряслась в карете, но затем решила пройтись пешком по причесанным улицам Петербурга и привести мысли в порядок. Впрочем, от былой бури, когда целыми днями голова ее была загружена тем, что сказал Николай, как посмотрел на нее, что имел ввиду, не осталось и следа – она хотела спать, но решила, что свежий воздух поможет начать думать. А думать было необходимо – от этого зависело будущее.

Денис превратился из мягкого безответного и застенчивого, неуверенного в собственной привлекательности и силе в весьма заманчивого для некоторых дам господина. Но ничем эта благосклонная заинтересованность милыми повадками и взглядом косули не заканчивалась – Денис давал деру под напором такого темперамента. А застенчивых девушек он не мог себе позволить, потому что никто в таком случае не сделал бы шаг к сближению. Это я Яниной получилось все само собой, ведь знакомы они были с детства.

52

Теперь Янина усомнилась в собственных сказанных как-то в лесу Николаю словах о том, что не виновата в отсутствии друзей. «Кто же, как ни я, виновен в ссоре с Денисом?! И отчего я, такая проницательная, лицемерила сама с собой и не могла себя же разгадать? Правы были древние – сложнее всего познать себя. Непросто со мной людям, вот и рушится все… Гордилась собственной обособленностью и на нее же нарвалась. Людям незачем стучать в зарытую дверь. Почему они должны из кожи лезть, чтобы подружиться со мной? А я из кожи вон лезу, чтобы сотворить то же с людьми, мне неподвластными, кому я неинтересна. Не закон ли это подлости, где все начало и нет конца? Самое смешное, что осознают это лишь единицы…»

Горько она раскаивалась в том, что так легко отступилась и сдалась, казнила себя, что не как сердобольный человек проявила себя, позволила Федотову уйти и мучиться, и пыталась быть нежнее ради искупления. Только теперь она поняла, что не имела права заставлять Дениса страдать из-за одного своего необдуманного поступка. Все ей вечно было безразлично… Быть может, это породило безразличие и с его стороны. И то, что он вновь и так скоро сблизился с этой стихийной замкнутой девушкой, говорило о каких-то переменах к лучшему. Девушкой привлекательной по своей холодной сути и отталкивающей этим же. Только Николай на правах приближенного знал ее и с другой стороны, он единственный почти добрался до подземного моря в ней. Но, как видно, не так-то она была хороша для него. В воображении Янины Николай опускался до предателя, слепца… И она не желала думать о нем более, сосредоточившись на вящей преданности Дениса. Если она и вынесла что-то из двух прошедших лет, то только святой окрас обыкновенной благодарности, заливающей основу всей взаимодействий.

Внутри Яни будто выжгли все деревни и храмы не враги даже, а сами жители, причем добровольно, дабы не поддаваться больше такой буре и такому горю.

Как-то после ничего не обещающей, но все же зазывающей и настораживающей прогулки по укромным уголкам города Янина с выражением покорности, участия и желания позволила Денису поднести свое лицо к ее, приоткрыв губы. Одновременно она насмехалась и мягко одобряла будто.

53

Прозрачной ноябрьской ночью сестры Стасовы сидели у окна и безмолвно созерцали сочное движение дыма из печных труб окрестных крестьянских домов.

– Уедешь ты от нас, как чувствую, – сказала Анна вроде бы примято и в то же время утверждающе, будто дело решилось и нечего о нем более волноваться.

Янина приподнялась, облокотившись острыми костями рук о подлокотники и с настороженной заботой поднесла худенькое личико сестры к своему жесткому из-за корсета животу. Она приглаживала взглядом распушенные шелковистые волосы своей нагретой ноши. Янина надеялась, что Анна выплачется, чего никогда не бывало при их задушевных разговорах. Стасову вдруг поразила мысль, что при всем своем амплуа злюки и занозы она никогда, в отличие от более спокойной и любимой окружающими Анны, не срывала свою досаду и скорбь на тех, кто подворачивался и не мог дать отпор, потому что был связан любовью.

– Так лучше будет, – глухо шептала Анна тощим голосом, путаясь губами в складках платья сестры и судорожно, точно чувствовала, что творит что-то неверное, неправильное, жуткое, но не подумав при этом, что подлатать все еще возможно, цеплялась пальцами за чистую ткань подола.

Так уж вышло, что сестра стала между ее блажью о мирной жизни в деревне, которая теперь, со стороны романа Николая и Янины, не казалась столь ничтожной и обременительной. Как чудно, что Денис Федотов вновь объявился и в свойственной ему смазанной манере начал проявлять робкие знаки внимания былому своему увлечению. Кстати, и Янине свить семью не помешает, иначе она станет настолько отвратительна в своей озлобленности и разочарованности, что из всех живых существ подпустит к себе только голубей около церквушки в их имении. Женщина, как ни крути, сохнет без мужчины… «Хотя бывает и обратное, – меланхолично уколов в центр груди, постучалась в ослабленный последними перипетиями мозг Анны нежеланная мысль, – мужчина становится началом и концом счастью, убивая постепенно и поначалу невидимо, захлестывая порой вспышками благоговения». Анна чувствовала, несмотря на разумность внутренних доводов, что опоганилась будто из-за желания устранить сестру. Больше, чем когда была неверна мужу.

– Попробуй, милая, – подначивала Анна, лихорадочно соображая, догадалась ли сестра о ее замысле, – он прекрасный человек, ты за ним будешь как за каменной стеной…

– Как за стеной? За Денисом? – казалось, Янина вышла из забытья, различив во тьме пришепетывания сестры нечто вопиющее.

– Ну… Быть может, просто спокойно и тихо, что тебе всегда так важно и нужно было для самопознания…

Может быть, Анна, вернувшись к Николаю и прося прощения в такой манере, будто он сам виноват, каким-то осколком души мстила и Янине, говорящей такие страшные правдивые вещи в тот раз перед ее рейдом в Петербург. Николай никогда бы не подумал, что тихая милая девочка, которую он брал в жены, так сможет вывернуть ситуацию, что он сам окажется повинен в ее вероломстве.

Янина ничего не заподозрила, слишком глубоко прятался расчет Анны, и слова сестры показались вполне разумными. После возвращения жены Николай начал прятаться, юлить, повсеместно Яня встречала его испуганный отводящийся взгляд, что ей претило. Стал отстраненнее, погряз в двуличии, и Янина смотрела на него с по-новому расширившимися веками, не понимая, страдает ли он от их оборванной связи и очень желая этого.

Так ли был безупречен Николенька даже по сравнению с двумя женщинами, с которыми обитал в одном доме, не предпринимая ничего, чтобы изменить сложившуюся ситуацию? Он никогда не казался своей любовнице слабаком, но… Что же двигало им? Традиции, въедающиеся в голову и регулирующие поведение, страх перед осуждением, лень менять что-то? Это не давало ей покоя. Когда Янине казалось, что она распробовала суть, та вновь ускользала в потемки. Янину вдруг озарила идея, что все они, заточенные в одном пространстве, в чем-то неправы, виноваты, что сами отравляют свое существование кто ленью, кто пассивностью, кто страхом, кто скрытыми ужасными потребностями страдать или причинять страдания в ответ на с детства сочащиеся обиды…

Словно заноза, постепенно выдавливающаяся из ранки, открывалась Янине истинная причина ее срывов. Все было так просто, но поначалу она даже не обратила внимания на обстоятельство, как будто бы и не затронувшее, и незначительное. Не то, что Николай возобновил брак. Даже не то, что он так переменился к любовнице, почуяв, видно, свою вину… Нет, тут было другое. Нечто более невразумительное для ревнующей женщины – удивленная неприязнь к тому, что после всех горестей, что Анна причинила ему, он не нашел в себе сил оттолкнуть протянутую ему с невысыхающим чувством собственной значимости руку. Как ни старалась Янина видеть в Николае силу, даже если она видела ее наверняка, своим предчувствиям верить не хотела и приняла за слабость истинное проявление великодушия и веры в будущее. Перед наплывом чувства несправедливости и слепоты перед ясно и четко видимым Янина Стасова была бессильна, и клокотание опаляющей обиды, тесно соприкасающейся с яростью, не давало ей покоя.

– Ты разрушила все. Мы все могли быть счастливы, – самозабвенно продолжала Яня сиплым прыгающим голосом.

– Не к чему драматизировать, – ответила взъерошенная Анна, – обе мы в равной мере виноваты. Но если и есть человек, из-за которого все рухнуло, так это Дмитрий. Наиболее слабый и мало что смыслящий.

– Ты слишком несправедлива к нему.

Обе на время замолчали, затем Яня снова разомкнула уста.

– Не была бы ты счастливее, если бы научилась ставить чужую волю ниже своей?

Едва ли самые сведущие в глубинах человеческой души могли точно сказать, как зародилось и из чего вытекло это соображение Янины. Какие-то обрывки фраз, взглядов, предчувствий и потаенных выводов привели ее к этому правдивому заблуждению.

– Ты умеешь, – отчетливо отразила удар Анна, с неудовольствием меняя тему и переставая подводно воздействовать на сестру. – И стала очень счастлива? Видно, не заложена в нас благодатная способность принимать мир со всем его несовершенством и прелестью, – протянула она уже после паузы, прокатывая остекленевающий взгляд по мебели.

Янина ничего не ответила на это, вперившись пожирающе-глубокими и пытающимися как следует осмыслить глубину соображения глазами в царапину на обоях.

– Быть может, несчастье не от личных качеств, а от внутренней неспособности его испытывать вовсе… – вновь сказала Анна.

– Но ведь нам по силам улучшить жизнь…

– По силам, да не тянет…

– Раз не тянет, так не по силам… Не по силам заставить себя. А заставить необходимо, приоритетно испытывать счастье… Какой смысл имеет никчемная жизнь без проблесков блаженства, когда понимаешь, что ради этого и существуешь? Когда все остальные догмы, соображения и желания тихо жить ради долга просто перестают действовать, поскольку становится ясно, насколько они античеловечны, вопиющи, смешны, сдержанны, тоскливы, – жестоко подытожила Янина, начиная злиться оттого, что ее великолепную идею не поддержали. – Я не согласна с тобой.

– В любом случае, теперь все будет хорошо… Я избавилась от своих демонов, – Анна подумала, насколько противно защищать себя, оправдываться и просить прощения одним предложением.

«Надолго ли?» – поймала себя Янина на противном утверждении.

– И я.

– Так ты согласишься вновь начать все сначала? – не показывая вскипающей в глубине радости и не осознавая ее сама, спросила Анна.

– Думаю, да.

Обе замолчали, потом Янина с явным нежеланием разговора надрывно спросила:

– А с Дмитрием покончено?

– Покончено… – со вздохом протянула Анна.

– Ты влюбилась в того, кто ярче всех целовал, кто лучше всех заморочил тебе голову. Кто был навязчивым, когда ты не хотела, безразличным, когда был нужен больше всего и распылял тебя романтическими фразами, подавлял тебя уверенностью… При том, что сам плясал под дудку жены и матери. Этого ты хотела? И как ты можешь так унижать себя…

– Ты не представляешь, как страшно было это с одиночество вдвоем… с Николаем. И потом, ты не можешь так судить об этом. Тебя не было между нами, ты не можешь знать всего и составляешь свое мнение исключительно исходя их своих убеждений и наблюдений. Большинство людей поступают так же, и они не правы.

– Ты тоже так поступаешь.

– И я не права… – вынуждена была признать Анна, хоть это и не понравилось ей. Она собиралась отчитать сестру, а та быстро нашла, чем приструнить ее.

– По поводу Николая… Что же страшного в нем? Ты сама-то объяснить не сможешь… Не такой он плохой, как ты вообразила. И ты даже не можешь теперь защищаться фразами вроде: «Ты не жила с ним так близко».

– Я никогда не говорила и не думала, что мой муж плохой.

Янина распылилась и в начала придавливать Анну своим авторитетом, чего не терпела по отношению к себе.

– Может, если бы появился ребенок… – протяжно изрекла Янина, вовремя отойдя от непримиримого тона, который решила искоренять в последнее время, с опаской наблюдая за сестрой и позабыв о любых амбициях по отношению возможного отца.

Та слегка дернулась.

– После того, что произошло, я уже не знаю, дано ли мне будет счастье быть матерью, – изрекла она.

Янина сникла.

– Зачем ты пошла к нему?

– К Мите? – спросила Анна и поморщилась оттого, что по привычке нежно и незаслуженно назвала этого человека.

– Да…

– Это нормальная человеческая потребность – искать тепла и любви.

– Потребность бросаться из одних объятий в другие?!

Между сестрами не было той взаимности, которая позволила бы прощать обороненную вслух правду.

– Тебе не понять.

Янина усмехнулась, а Анне стало глубоко неприятно от этого смешка.

Все это начиналось как прекрасная сказка, залитая надеждами… Янина была уверена, что предательства от Николая ждать не нужно, что все будет безоблачно, пока он рядом со всем его совершенством… Стоит признать, ее пьянила та роль.

54

От наслаждения умиляющей чистотой снега, несущегося в окно, но всякий раз промахивающегося, Янина даже чаще задышала. Люди на улицах кляли погоду и истово кутались в воротники. А она сидела за шитьем и не могла оторвать зачарованного взора от белоснежной равнины, растущей по мере свирепствования снега. Она ожидала, что вот-вот Федотов появится на заваленной мартовским снегом дороге и улыбнется ей снизу, беззащитно показав десны. Дорога через темнеющие влажные куски всплывающих по аллеям деревьев до затерянной усадьбы вся была скреплена льдом. «Настоящее золото без всяких примесей не часто в природе, в конце-то концов», – рассудила Янина.

Путь к дому заметало белесым хлопком, но вечерело уже не так рано. На фоне неба, постепенно из неопрятно-серого становящегося заманчиво-синим, заметенные мокрым снегом фигуры в саду казались Янине необычнее и привлекательнее. Приближающая ночь душила своим мрачным подводным совершенством.

На исходе дня она решила выбраться из усадьбы. Набухшие от мокрого снега складки платья волочились за ней, утягивая. Содранная ночь нависала над Яниной, проникала вглубь самых потаенных помыслов и не оставляла ей себя. Она настолько была в некой собственной эфемерности чувств и переживаний, а еще перспектив, убивающих мечты… Вернее, не мечты, а те неоформленные неосознанные полу думы полу проектирования о том, чему не суждено состояться. Денис был, скорее, гаванью, к которой ее подмоченная лодочка не прочь была примкнуть, дабы в безопасности, которую так жаждала, высказать все претензии миру. Она, возможно, первая решила порвать этот порочный круг недопонимания и самоудушения под крышей их небольшого уютного дома.

Она вышла на занесенную манной кашей реку и побрела к ограждению, чтобы встать на забор и посмотреть, что происходит за пределами барской долины. На середине реки лед под ее ногами угрожающе заскрежетал. Скульптуры, венчающие овальный пруд на возвышении, растворялись вдали по мере надвижения тумана. Терзающиеся в отдалении деревья на голых ножках размеренно темнели на светлом фоне покрытой снегом земли. Неожиданно Янина уловила резкий четкий хруст под ногами и почувствовала, как ледяные глыбы воды врезаются в ее икры. Вмиг все потемнело, и Янина со стороны словно увидела, как проваливается в пучину темной обжигающе-ледяной воды.

Конюх нашел ее на берегу, когда она, бессильная, озябшая, выползла на него и повалилась на рассыпчатый снег спиной, согнув колени. Три недели после этого простыни под ней становились мокрыми от пота – Янина боролась с воспалением легких. Проснувшись и поняв, что перешагнула болезнь, она не испытывала уже сил радоваться. Все потеряло интерес и вкус. Нужно было бежать их этого проклятого гнезда, где никто не мог быть счастлив, и пытаться по крупицам сколотить те жалкие осколки своей жизни, которые не поглотили еще бешеные страсти. Янина, всегда ненавидящая преувеличения и патологии, поняла вдруг, отчего происходила ее ненависть – она тайно к этому тяготела. Но здравый смысл и раненое самомнение подавили неистовое влечение к запретному, растущее по мере ужесточения правил хорошего тона. Раньше ей казалось, что она не может найти золотую середину… Теперь она и не была нужна.

Сестра приходила к ней во время болезни и подолгу сидела молча, боясь потревожить больную и отчаянно желая поговорить. Но обе девушки молчали, и тягостно становилось в комнате от запаха лекарств и глубоко запрятанной раны непонимания. А на затемненном вечером столе одиноко горели и грезили о солнце тусклые свечи. И безрадостно становилось кругом.

Не так часто к Янине приходил Николай, не зная, что делать, становился в проходе и вздыхал. Янину это раздражало, но она не приказывала ему исчезнуть. Однажды он сказал:

– Вы не должны были делать это.

– Что вы имеете ввиду?

– Это происшествие… Неспроста ведь. Вы не должны были рисковать собой, чтобы насолить мне.

У Янины остановилось дыхание. «Да как он смеет!» – пронеслись в ней фразы, задыхающиеся, потухающие в ярости.

– Как вы смеете! – вскрикнула она, понимая, что после произнесенного, после того, что он осмелился вообразить, она окончательно возненавидит его.

Она никогда бы не подумала, что Николай способен подумать такое, вообразить, что она любит его до того самозабвенно, что готова уйти из этого мира ради него. Она не подумала в тот момент, как тяжело ему далась та фраза, что это была лишь догадка, которая не давала ему покоя.

– Вы так скверно знаете меня – стала бы я барахтаться в ледяной воде из-за раненных чувств! Что я, по-вашему, совсем не в силах сдерживать себя во имя самоуважения? – Янина высокомерно отвернулась и фыркнула.

Ее озлобило то, что в его словах была доля правды, ведь в смятении она покинула безопасное поместье. Янину день ото дня тяготило то, что она видела – окружающие упорно действовали себе во вред, отпихивая возможное, пусть зыбкое, пусть где-то натянутое, счастье. Оно ждало ее на досягаемой высоте. Стоило только оттолкнуться.

– Милая, я лишь хотел убедиться, что это случайность, не связанная со мной…

– Очистить совесть?! Что ж, знайте, что вы так мало значите для меня вместе с вашей драгоценной супругой, что можете быть спокойны! Какого же вы мнения о себе, – продолжала она возмущенно, – что возомнили такое!!!

– Простите, я не был уверен… Я просто спросил, – безнадежно вставил Николай, поникнув.

– Обманываете меня – так обманываете искусно, чтобы самому остаться довольным. Не терплю расчет.

Николай был отчасти обижен таким в корне неверным и убежденным истолкованием своих намерений, но решил не топить их обоих в своей обиде, а отойти в сторону. Когда он ушел, Янина вдруг отчетливо поняла, что и он всеми силами старается устроить ее брак. И мерзко ей стало на душе.

55

Безразличный человек, которому признались в любви, порой становится уязвимым: он рискует привязаться из благодарности. Но теперь этот эпизод был настолько досаждающ, что он почти испытывал неприязнь к бывшей любовнице за то, что она сдвинула его с истинного пути. Не мог он поиграть женщиной и безболезненно расстаться – совесть в нем требовала возмездия. И в то же время он с облегчением, грустью и чувством гадливости думал о Денисе Федотове и понимал, как мало он достоин его Янины.

Анна попрощалась с сестрой еще в комнатах и лежала теперь на постели, прикидывая, что надеть к ужину. Литвинов пустился проводить свояченицу до кареты. Она спустилась к нему без всякого намека на улыбку, истощенная, с глубокими кругами под глазами и вяло отозвалась на приветствие.

– Ну вот и все… – проговорил Николай в конце концов, неловко размахивая руками.

– Все когда-то кончается, – непримиримо отозвалась Янина, упрямо смотря ему в глаза.

– Яня, я…

– Перестань оправдываться… Пошло, правда… Не нужно, не заставляй меня чувствовать себя еще паршивее.

– Но я не хочу, чтобы тебе было плохо из-за этого…

– Мне не плохо.

– Ты должна понять, – мягко, но настойчиво произнес Николай, со страхом и надеждой вглядываясь в отзыв ее взгляда.

«Мечется ли она, или ей все равно уже? Едва ли…»

– Я понимаю.

– Я…

– Пожалуйста, не надо! – молящим и вместе с тем неумолимым тоном обрушилась она на Николая. – Не терплю объяснений! Самые сокровенные мысли, облеченные в слова, так пошлы! Вдобавок не могу я вытерпеть, когда ты оправдываешься, прячешь взгляд… Это недостойно тебя, ты хорош, когда ты силен.

Янина порывисто поднялась со ступенек, на которых упрямо восседала несмотря на холод, и быстро пошла к экипажу. Но резко обернулась.

– Но тогда велика вероятность неверно понять чувства другого… – проронил Николай.

– Пустое…

– Нет же! Потом всю жизнь тебе же казниться, что не выслушала сегодня, строить искаженные домыслы и донимать себя вопросом, так ли все было…

– Вы преувеличиваете свое значение для меня. Я едва ли вообще буду думать о вас впредь.

Николай удрученно и месте с тем озлобленно стоял, не зная, что прибавить еще, но понимая, что долг перед совестью выполнен.

– Я столько хочу, но ничего не могу, потому что заперта в этом теле! Принято считать, что человек сам виноват в собственных проблемах, а вы скажите это мне, и я рассмеюсь вам в лицо. Я не виновата, что родилась женщиной, что неимущая, что сирота…

– Но вы можете упрекнуть себя, что не обеспечили себя в браке с Денисом.

«Нашел, что сказать… Как можно было так унижаться!» – внутренне закрыв глаза, подумала Янина. Да, понимания от него нечего ждать теперь.

– И вы находите это честным? Не пытаться помочь, а лишь снисходительно винить с чувством собственного благополучия.

– Неужели честнее прозябать всю жизнь в таких темных мыслях?

Янина промолчала.

– Была бы я с ним в тисках, но других… Хотя что говорить, теперь непременно буду, и ваше горячее желание исполнится. Сейчас-то я, по крайней мере, не обременена детьми… Правда, не понимаю, что мне это дало… С моим характером – и такая бездеятельная жизнь! Это пытка…

Николай сочувственно воззрился на свояченицу.

– Тогда проблема все равно в вас – вас ничего не устраивает.

– Николай, – устало и уже не имея желания разубеждать или ранить его, – не заставляйте меня говорить, в чем ваша проблема.

– Я просто не хочу мириться и не буду. И ведь теперь все наладилось, – слегка сбитый с толку и взволнованный, отвечал Литвинов.

– Как ты можешь… Как ты моешь простить ее за все и жить с этим грузом, не с чистого незапятнанного ни изменой, ни подозрением листа?

– Мы в равной степени запятнали себя… И не нужно утверждать, что наша ситуация другая по сравнению с их. Она любила… Ради этого можно на многое закрыть глаза. Это высшее чувство. И потом, я многое понял, я разговаривал с проповедником… Не все они хитрые лжецы, ратующие лишь за обогащение церкви. Все мы не без греха. Так не лучше ли дать ближнему еще одну возможность, чем презирать его, отравлять себя и его, гнить за живо и всю жизнь точить злобу?!

– Вы оправдываете ее, – изумилась Янина тем более, чем сама делала то же самое – на Анну нельзя было долго злиться. – Вы так мягки с ней. И, как бы я не хотела сейчас спорить о гордости, она почему-то тонет в ваших доводах, кажется такой глупой и мелкой… Наверное, здесь, как и везде, имеет смысл сохранить баланс и не позволять этому прощенному ближнему совсем уж сесть себе на шею… Но вам это не грозит – вы достаточно крепки. Могу лишь сказать, что счастливый вы человек, раз так мыслите… Как бы я ни хотела проповедовать другое. Я не могу не признать, что вы правы, черт возьми.

Николая вновь кольнуло упоминание его силы.

– Я простил. А это, если хотите, признак, скорее, силы, чем умения на всю жизнь затаить злобу, отравляться ей и называть это гордостью.

Янина задумалась, и на лице ее не было следов несогласия.

– Вы, однако, оптимист, сударь… – разочарованно усмехнулась Стасова.

– Вы несносны… Но правы мы оба. Как всегда, впрочем.

Они не заметили, как, утверждая, в общем-то, одно и то же, продолжают не соглашаться и не понимать друг друга.

– Полагаю, я должна объяснить вам причину столь удручающего окончания нашей дружбы… Если вам это вообще интересно. Думаю, все-таки да, но Анна как истинная возлюбленная всегда дороже и выше. Таков закон… Не могу друзья почему-то быть на одном уровне с возлюбленными. Я не смогла бы заниматься самоуничижением, как моя сестра. Возвращаться, когда топчут – нет уж!

Николай понял, что она так же имеет ввиду и его, но не обиделся, понимая справедливость этих слов. Однако настроение его крошилось, не могло удержаться на чем-то одном и смутно взывало о помощи, потому что обида, понимание справедливости ее слов, метание мыслей высасывали силы. Таким подавленным он редко ощущал себя.

– Какая же ты язва, – только и проронил он.

– Это все, что мне остается, дорогой. Я уже разочаровалась в священнейшем институте человечества.

– Ты говоришь так от усталости… Проснись утром и пойми, что все, что было сказано накануне – пустое.

– И то верно. С чего я решила, что знаю что-то о жизни?

С этими словами она подобрала подол не обремененного украшениями платья для поездок и, высовывая руки из муфты, чтобы балансировать, скрылась в экипаже. Душный разговор застыл на основании, на той точке, которая являлась камнем преткновения для обоих. Где-то глубоко в барышне Стасовой, шевельнулась змея ревности. Прошлое, да еще столь свежее, не искоренить совсем.

Карета тронулась, чуть покачнувшись и скрипнув. Янина испытывала чувство отрока, отбывающего из-под отчего крова. И сердце щемило, и мучило, что все так скоро пресеклось, сожаление о невысказанном, не сделанном и не загаданном заполонили ее душу… И в то же время небывалое облегчение, чаяния, подкрашенные горечью, корыстная надежда обустроиться в собственном доме заполоняющими пустоту обручами обхватили ее сознание. Более всего же освещало путь к недалекому и отнюдь не страшному будущему сладкое освобождение, как после длительного застолья, когда гости разбрелись, а одиночка в опустевшем доме наслаждается тишиной и, вынимая тяжелые серьги из ушей, плюхается в невесомый хлопок простыней.

И тут накинулась на Стасову мысль, что последний раз она видит Николая так, как будто могут быть между ними некие отголоски общей тайны, вместе проведенных благодатных минут… Нерешительно Янина высунулась из окна и, отдавая свою мастерски заплетенную горничной прическу немилосердному среднерусскому ветру, долгим пронзительным взглядом вперилась в Николая, не двигающегося с места и запрятавшего руки подальше в карманы. Они обменялись долгим понимающе – усталым взглядом сожаления и страха высказать всю скопившуюся боль начавшему уже отдаляться человеку. Быть может, Николай попросту страшился проявить тлеющую в нем все еще нежность и неверно дать понять ей свои задушевные слова. Он любил ее, но не так… Не так как любят существо, должное стать основой, целью и опорой всей жизни. Не как с той поры, когда Анна, сверкая своими чистыми глазами, умоляла его забыть былое. Опускаясь обратно на гладкие сиденья, Янина сузила глаза и в смятении оправила волосы. Анна казалась сложнее, несчастнее, потеряннее… Он обязан был помогать ей.

Вопиюще глупо было ревновать возлюбленного к женщине, которая была с ним до нее. Странно было сочувствовать ему, когда Анна так себя вела. Гадко было не радоваться их примирению. Удивительно было жалеть Анну. Страшно было покидать его. Такого родного, близкого и бесконечно далекого… Вдруг ей захотелось обнять его спину снизу и не оставить ему иного выбора, как опустить свои руки себе на плечи. Николай так понимал ее, обжигающе больно было думать, что он изменился или пренебрег этим… Или так только казалось? Что из того, что мы думаем о других правда, ведь настроения и чувства человека имеют обыкновение меняться… Пришлось молча стерпеть порыв непрошенной ласки, и Янина, вздохнув и помотав головой для перемешивания мыслей и запрятывания их глубже в неизведанные дебри, принялась изучать раскрывающийся русский пейзаж за трясущимся покрытым пыльными разводами от дождя окошком.

Анна всегда будет сидеть в Николае, потому что она такой же запретный плод для него, как для самой Анны был Дмитрий. Неужто так тесна и упитана их жизнь, что непременно нужно возвести себе на небосвод библейские яблоки? Как-то, отчаявшись, Стасова хотела предложить Николаю бежать… Но невероятная гордость, охраняющая и отравляющая ей жизнь, не позволила этого. Из-за молниеносного возвращения Анны из Петербурга столкновение чрезмерного давления Янины и сглаживания Николая не успело проступить отчетливо и начать паразитировать на персонажах.

Переплетение черных ветвей и брожение тающего снова и снова снега – Янина навсегда уезжала из стен, где познала Николая, но не жалела о том, что покидает это пристанище. В отличие от сестры она не металась из стороны в сторону, и, единожды приняв решение, больше не думала о выборе. Пусть все они остаются за пределами ее поля зрения, ибо все они безумны. Как она была права в самом начале, в ранней юности, когда предпочитала вовсе обходиться без людей!

То, что она совершила, было безрассудно. Но насколько же это было невероятно! На секунду молчаливое лицо Янины озарилось улыбкой. Лучше испытать и страдать, чем не испытать и всю жизнь быть во сне словно… И не жить-то по-настоящему. Нет, Янина решительно не жалела ни о чем, но с грустью смотрела в будущее. Словно при переезде в другое жилище, когда комнаты, где столько переплетено и создано, пустеют, и горечь охватывает душу… И продолжается она вплоть до следующего утра, ведь жизнь идет своим чередом, и новый день захватывает своими целями. Главное знать, что она продолжается, а не застывать на чем-то одном, пусть прекрасном, но недоступном и вовсе прошедшем.

56

Вся эта пестрая толпа внизу для Янины значила очень мало, и она ускользнула в одиночество, предпочтя не развлекать их и не напрягаться. Ведь только в состоянии очищения от посторонних звуков, издаваемых другими людьми, она училась понимать себя, а это было важнее, чем невзначай обыгранные слова, которым изначально уготована участь кануть в зыбкой памяти их слышащих… «Кому это интересно?» – размышляла пять минут как жена Дениса Сергеевича Федотова, сидя на втором этаже его добротного дома на пуховых перинах, небрежно сброшенных в один угол. Уставшая от всеобщей суеты вокруг нее, чего в жизни терпеть не могла, Янина с блаженством откинулась в беспорядок комнаты и сквозь лакомую дремоту ленивыми мечтами размышляла о том, как приведет в порядок это имение, перестирает все шторы, побелит стены. Кажется, внизу она видела раздавленную муху на окне… Какое счастье, что Денис гол как сокол в плане близких родственников – никто не будет докучать ей и читать морали.

Янина распахнула глаза и выпрямилась так резко, что разорвала фату. С досадой она отцепила ее от волос и швырнула в угол. «Какое-то время могут нравиться попытки сблизиться с кем-то. Но это очень скоро надоедает, если не чувствуется ответного желания…» – пыталась сказать взглядом Янина Николаю, выходя из церкви под руку с мужем и подвергаясь осыпанию лепестками. Она не преминула отметить его разочарование, гнев и стыд. С момента прощания они ни слова не сказали друг другу и не грозили сказать погодя. Ее раздражала двойственность его поведения, которую она немедленно окрестила вероломством и двуличием. Она просто села в двуколку и дождалась, пока сияющий аккуратно садящийся с другой стороны Денис укомплектует свой впечатляюще поблескивающих фрак. Молодой муж крикнул кучеру: «Трогай!», и они унеслись от злополучного Николая… За окнами экипажа вяло расплывался город. Ехали они недолго – в каждом приличном уезде стояла своя церковь.На праздновании же собралось столько гостей, что нет надобности говорить с Литвиновым. Лишь выслушатьприличествующие случаю поздравления от их четы, ожидающей уже, по слухам, младенца. Нечего сказать, Анна шустра!

Николай. Ничтожество, увалень, дрянь, шут гороховый! Как он смеет, как он вообще додумался до такого? Как она могла быть так слепа и идеализировать его?!

Явился на ее свадьбу с видом страдальца, вздыхая, стоял за ее спиной, понурив голову и ведя себя так, словно оба находились в повести «Дубровский», пока священник читал скучную отповедь про долг в браке. Кого это вообще воодушевляет? Янина поклялась себе не думать о нем и неплохо справлялась. Она сама была поражена тем, насколько несложно оказалось отстранить его из своей жизни, как скоро зарубцевались штрихи на сердце. И что Анна так страдала по Дмитрию не один год? Это так просто – люди редко оправдывают возлагаемые на них надежды… Разочаровавшись, легко отрубить. Сердце ноет первые дни, если не подпитывается робкой надеждой, что жертва неправильно поняла своего палача. Лишь один обнадеживающий взгляд, смех и доброе слово – все начнется сначала, причем с новой силой, исходящей из облегчения и мук совести, что мог дурно думать о чудном человеке. Янина знала все это, наблюдая за сестрой, и понимала, что лучше самой ударить первой, чем ждать удара от другого и становиться зависимой. Горькая обида, тем сильная, что ранила гордость и самолюбие, не позволила Янине догадаться, что Николай истинно жалел о ее обществе, но не как любовницы, а как друга. Стасова всегда была весьма избирательна в знакомствах, и то, что выбрала именно его, не могло не льстить Николаю.

– Знаешь ли ты, что такое связь, идущая с основ бытия, такая же необходимая, как простейшие потребности, окрыляющая и обнадеживающая? – сказала как-то Анна Янине, и тогда та не поняла слов сестры. Теперь понимала, но не хотела повторения. Слишком дорого ей обошлось полное доверие к другому человеку.

Ирина Мартынова, столкнувшаяся с Яниной одной из первых, когда та только вступила в дом, держалась так же высокомерно, а ее достопочтенный муж так же много пил и посматривал на чужих жен, ничуть не стесняясь и белозубо улыбаясь, если удавалось поймать чей-то изучающий взгляд и раздвигая свой чувственный словно призывающий к удовольствиям рот в хитрую улыбку. Он стоял на одном месте, не двигаясь, и его увечье не бросалось в глаза. Он ощущал себя прежним Дмитрием, счастливым и здоровым… Как отвратительно было жить с этим! Снова и снова просыпаться, подниматься через силу, пребывая в тоске, что ничего не изменится, проживи он хоть сто лет. Он хотел бы пробежаться по дому, да не в силах был теребить больную ногу… И костыль стал единственным подспорьем.

Должно быть, они с Анной настойчиво делали вид, что не замечают друг друга, да и Николай, и без того пребывающий в дурном расположении, надулся так, что, того и гляди, грозил лопнуть. Дмитрий, почуяв врага, ушел в тень. Конечно, низ дома Дениса Федотова был не столь обширен, как бальные залы во дворцах, и не повстречаться там было не так уж легко… Тем более круг столичной элиты был узок, а Николай и Дмитрий в любом случае являлись яркими его представителями, блистая наружностью, женами и представительным видом. У Янины голова пошла кругом, она поднялась наверх и плюхнулась на кровать. Не станут же они вновь набрасываться друг на друга после всего…

Она поднялась и отодвинула занавеску на окне, с выжидающим напряженным и готовым к прыжку видом разглядывая почтенных дам, гуляющих в саду под руку с вытянутыми кавалерами. «Срывают цветочки с клумбы… Какая безвкусица», – Янину неожиданно начало мутить. Неужели так и будет дальше продолжаться – существование по инерции, без того ослепляющего чувства жизни, как в отрочестве, когда для ощущения себя достаточно было просто бежать навстречу неповторимому весеннему ветру. Как усложнилось с тех пор бытие… Для того чтобы иметь элементарную возможность выжить, причем выжить достойно, зачастую приходится совершать поступки, к которым не лежит душа, которые в сущности своей вовсе противоречат когда-то заданным установкам… И почему ей так сложно быть похожей на остальных, смеяться там внизу с разморенными вином гостями их дурацким шуточкам и быть довольной свершившемуся сегодня факту?! Что с ними со всеми такое?!

Она повернулась обратно и задела огромный комод с множеством лакированных ящиков. Ножницы в форме журавля свалились с него на розовощекий паркет, и Янине со вздохом пришлось нагнуться за ними. Очередное поедание себя изнутри прервал скрип на лестнице. Вошедший Денис застал жену с растрепавшейся прической и испуганно – скомпрометированным видом человека, которого прервали во время увлекательного запретного разговора. Федотов же был ошеломлен происходящим. Выпитая брага, вкусная еда и сочетание всех физических благ с предвкушением блага нравственного делали с ним свое растлевающее дело. Его пьянило присутствие женщины, о которой он так давно мечтал, но не решался завладеть ей, и помог лишь случай. Он не подозревал, что ее думы могут как-то отличаться от его в эту ароматную летнюю ночь с устало-счастливым ощущением на раскрытой потемневшему теплу кожей, ночными мотыльками, бестолково галдящими возле разжигаемых слугами фонарей и безмерным блестящим своей теменью небом с серебряной россыпью звезд.

– Милая… Тебя ждут.

– Иду, мой хороший.

«Чего стоит этот?» – подумала Янина, путаясь в складках чересчур пышного атласного платья с обилием кружев и оборок. По мере спускания вниз и цепляния на себя учтиво – заинтересованной улыбки она мечтала только, чтобы побыстрее все эти люди освободили помещение. Денис, шагая сзади со счастливым видом и не выглядя даже увальнем, ни за что не цепляясь и не краснея оттого, что сказал несуразность и теперь все смеются, исхитрился коснулся щекой ее затылка. Янина благодарно улыбнулась.

Выражение недоуменного и слегка ироничного презрения не слезало с Николая весь вечер. Янина подумала, что раньше, когда он был общительнее и улыбчивее, он не выглядел таким жалким. Теперь же он будто сосредотачивался на своей ненависти. Так же госпожа Федотова подумала, что раньше Дмитрий, эта пустышка Дмитрий, плюя на всех и вся, выглядел респектабельнее и раскрепощеннее, будто приподнимался над Николаем, хотя тот, стоит признать, был много выше его. Теперь же Николай смотрелся увереннее и злее, и Янину зацепило его безразличие к Дмитрию, превосходство самца, строящего гнездо и будущую жизнь для своего продолжения, запрятанного глубоко в его жене. Он искалечил человека… без последующих мук совести. Вот чего она всегда хотела от него – выпячивание его силы, которую уже невозможно оспорить, потому что ей уже дышали его глаза. Если бы Янина не старалась так явно и грубо очернить его, она непременно бы восхитилась. Но она не собиралась делать больно Денису и перевела взгляд. Что проку теперь? Пустое, бесы…

Раздробленный смех Анны резал Янине уши. Она не верила, что Литвиновы, столь блестящие и самоуверенные сегодня для посторонних, стали вдруг счастливой четой. Тем отвратительнее была эта игра. Тут Янина поймала себя на мысли, что слишком едка, что не дает им даже шанса…

– До чего люди любят обобщать! – вскипела Анна в ответ на чьи-то слова, которые Янина не расслышала. – Исходя из своего лишь видения и опыта, считая при этом собственные высказывания непреложной истиной. Несчастных в наше время не стало больше. Просто мы получили возможность слышать об этом от особенно словоохотливых. А они благодаря просвещению осознали его и решили поделиться всему свету по секрету.

Анна, сосредоточенно-выжидательная, начала порицать несчастных женщин, виня их в лени и безынициативности, хотя сама была одной из них. Подсознательный дискомфорт не давал ей покоя, сжигая изнутри и требуя высказаться, чтобы доказать себе и остальным, что с ней все хорошо. Горчичного цвета глаза Янины скользили по ней и хмурились. Она чувствовала себя единственным зрячим человеком в сборище, и сознание этого отнюдь не приносило радости.

– Оригиналом быть мило и полезно, но легко можно перейти заветную грань и стать рабом того, от чего хотел освободиться – гнета мнения окружающих, моральных норм… Теперь уже только делать все вопреки, утратив индивидуальность. Если не зацикливаться на них, они вполне безобидны и даже полезны… Напрасно так называемые необычные люди переворачивают все с ног на голову и в страшном сне видят себя под «игом». От человека все зависит, от его отношения к делу. Везде середину подавай, везде… – выговаривал Николай, словно наступая на какого-то господина, вылупающего на него глаза и не думающего даже спорить.

Янина невольно прислушалась и узнала свои же слова, когда-то сказанные ему после запретного таинства. Николай помогал Янине сохранить хрупкую грань середины, к которой она, желая справедливости, так стремилась. И невольно она испытала сильный прилив благодарности. Значит, он слушал, соглашался, слегка корректировал свое видение, проникаясь ее соображениями…

– Неужто ты правда излечилась? – тихо спросила Янина у Анны, невесомо опуская голову.

– Не излечилась… Ссохлась. На выжженных этих просторах не бушуют больше ветры. Дмитрий противен мне. Но порой меня страшит самый давний мой детский страх, что я вообще разучилась чувствовать. Ты знаешь, любовь – то сама искорениться не может. Лишь по вине наших ошибок она разбивается в прах.

Внезапно она перевела глаза на Дмитрия и охнула от неожиданности. Облокотившись о закрытый рояль, он тихо ронял слезы на черную лакированную крышку, причем с изяществом, доступным не всем девушкам, предпринимающим это для тончайшей манипуляции. Во время плача, это знали многие поднаторевшие в искусстве соблазнения, нужно выглядеть милой, несчастной и ни в коем случае не жалкой. Янина едва не засмеялась вопреки гнетущей атмосфере, поскольку рядом с ней проплывали те, кого она видела насквозь и совсем не радовалась увиденному, потому что Мартынов выглядел именно так, как наставляли почтенные матроны, всю жизнь занятые своими и чужими браками и ни на йоту не выходящие за пределы своей специализации.

57

Вечером накануне сентября, когда листья на деревьях едва уловимо для глаза начинают золотиться, а по утрам уже сыровато холодает, облака толпились над расчищенным горизонтом как размокшая в банке со спиртом вата. Солнце облагородило конец безотрадного дня. Отчетливый запах ссыхающейся травы преследовал еще до выхода из дома.

Супруги Литвиновы сидели на балконе и будто ждали того, что что-то произойдет, виновато молча. Анна наслаждалась золотом в откликах листьев и русящейся травы, а Николай упивался ей.

После треволнений он занялся хозяйством с чувством отрады, чистоты и пользы. Несравненное ощущение обновления охватывало его, когда он всходил на мостик заросшего пруда и охватывал свои угодья придирчивым оценивающим взглядом.

Николай сидел почти рядом, так, что слышал мягкий запах теплой кожи Анны. Он любил ее крепко и преданно, как обычно любят очень ранимые и очень одинокие, в сущности, люди. И сознание этого именно в тот момент залило его разум, даже дышать он стал реже, забыл словно, боясь отвлечься от понимания своей и ее сути. Он уважал и ценил Анну, ссорясь, злясь, не понимая и не принимая ее мира, оскорбляясь ее неблагодарностью и полному безразличию к тому, что чувствовал человек, прикованный к ней, он любил ее. Ее возвращение подуло на него благодарностью, и он был не рад, что так ошибся на ее счет. Редко когда сознание абсолютной одержимости благоговением другого существа и надежда на ответную нежность настолько обуревали его. Анна в ответ тихо гладила его по волосам и улыбалась горничной, вносящей укутанного в невообразимое количество тонких пеленок ребенка.

Вместе они начинали рассматривать свое детище и упивались им, умиляясь крохотному носику. Антонина Николаевна Литвинова лишь слабо попискивала в своей броне и не обращала сиятельного внимания на такую помеху на пути к глубокому плодотворному сну, как родители.

Молодая мать, подобревшая после родов и слегка изморенная, выделялась россыпью жемчуга на груди и слишком безмятежной улыбкой. Все, что было, она забыла как далекий ложный сон, надувший ветром с размытых берегов кельтских мотивов.

То, что было в Анне загадочного и игривого, рухнуло в браке. Литвинов не питал уже иллюзий относительно нее. Но вот парадокс – Николай принадлежал к не такой уж редкой породе людей, которые втайне привязываются к существам, которых считают лучше себя. Причем уверенность эта происходила не от личных качеств Анны, а от ее поведения. Самая соль заключалась в том, что Николай полностью понимал, что без этого с тихой отзывчивой семейной жизнью было бы ему привольнее, сытнее… Если бы Янина начала рыть под ним землю, в конечном итоге непременно добралась бы до того, что ему нравится эта буря, нравится балаган в его собственной судьбе. А бушевание природы любили все вокруг него, ведь это казалось много интереснее того, чтобы читать газету у камина и периодически поглядывать на жену, вяжущую одежду очередному ребенку. Или, что было вероятнее при тогдашних нравах женщин, обособленных от собственных отпрысков, попивающую чай с очередной гостьей, прибывшей днем.

58

Илья Литвинов, спрыгнув с лошади, по-хозяйски швырнул удила раболепно ожидающему его конюху и, оправив свой костюм для верховой езды, слегка потрепавшийся дорожной грязью, щедро отлетающей от копыт взмыленной лошади, тронул свои зубы языком, проверяя их чистоту, и, удовлетворенный результатом, двинулся к барскому дому с видом Юлия Цезаря, вступающего в покоренную провинцию.

– Илья… – в смятении протянул Николай, увидев брата на крыльце через открытое окно в кабинет, где занимался счетами.

Илья поднял голову и с удовольствием улыбнулся.

– Братец! – воскликнул он и запрыгнул на узкое окошко.

Братья крепко, по-мужски, обнялись, затем Илья без всякого эпиграфа приступил к делу:

– Знаешь ли, Коляша, ты так живописно расписывал свои угодья… Я захотел осесть и прикупить здесь домик.

– Дело-то недурное… – протянул озадаченный Николай.

По правде говоря, он вовсе не желал видеть брата соседом. Одно дело позволить ему погостить у себя, повспоминать детство, гимназистскую пору… Послушать бахвальство и категоричность, почувствовать себя глупее, чем есть… И совсем иное жить с этим солдафоном, помешанном на чести, постоянно…

И потом, он может быть осведомлен об этой истории с Анной… Николаю прекрасно известно, что будет, узнай брат об этом. Придется скандалить, а ему Дмитрия Мартынова для скандала и вендетты хватило с лихвой. Он до сих пор оправляется от той своей вспышки, хоть и не без тайной гордости… Конечно, он даст брату достойный отпор, но сама идея распри в семье не внушает ничего хорошего.

– И потом, – проронил Илья как бы в ответ на мысли брата, – я слышал, что твоя жена ведет более раздольную жизнь, чем ей может быть позволено правом рождения.

Николай похолодел. На его счастье дородная няня именно в этот момент отворила дверь и внесла Антонину, всю в россыпи кружевных пеленок и цельности от собственной сытости и чистоты.

– Ах да, у тебя ребенок. Кандалы… Хотя я сам в скором времени остепенюсь, – протянул Илья едва ли не разочарованно и с жалостью посмотрел на брата, пока тот целовал девочку в лоб.

Николай встретился с ним глазами и в ощутил охватывающее бешенство. «Уж не думает ли он, что я воспитываю чужую дочь?!»

– Я полагаю, тебе уже насплетничали добросовестные люди…

– И сплетничать не нужно было. Весть о перипетиях в твоей семье распространилась едва не до Кавказа.

– И ты приехал, дабы почитать мне проповедь?

– Я хотел удостовериться, что у тебя все хорошо. И потом, мне нужен дом неподалеку. Свои хоромы…

– Врешь. Приехал избавителем, дабы уладить все и приструнить мою жену. Но слушай, что я тебе скажу – я командовать собой не позволю. Не смей думать, что можешь вмешиваться в мою жизнь, – заключил он не без некоторого скрежетания на сердце, думая, что, если бы ему действительно не была нужна помощь, вряд ли подобная ситуация возникла бы вообще.

– Коля, мне не нравится, когда какая-то пришлая девчонка без приданого позорит честь семьи, которая приняла ее. А ты защищаешь ее при этом.

– А знаешь ли ты, Иисус, – Николай снизошел до богохульства, – что, как только я узнал обо всем, я хотел оставить ее, но связался с ее сестрой. И понял, что я ничем не лучше!

Илья, сидящий уже в кресле, перестал дрыгать одной ногой поверх другой и застыл с глазами навыкате.

– Врешь!

– Ей богу.

– С Яниной?! С этой напыщенной недотрогой?!

– С ней самой, – жестко подытожил Николай, ожидая следующей реплики противника.

– Лихие же девицы в этой семейке, – залился Илья грубым гоготанием.

Николай сузил глаза.

– А ты молодец! – воскликнул Илья погодя. – Я – то думал, ты перед ней унижался, просил прощения, умолял вернуться…

– Я буду тебе весьма благодарен, коли хочешь остаться здесь на какое-то время, если ты не будешь заводить более разговор об этом. Это дело прошлое.

– Хорошо-хорошо, – торопливо сказал Илья, примирительно поднимая руки. – Ты мне только скажи… Вторая-то ничего?

Николай вспыхнул и через рой ненависти к брату почувствовал глупость своего положения – в среде военных наверняка никто не церемонился, описывая похождения. Что за напасть! Всегда это человек, как бы отвратителен и уперт он ни был, заставляет его чувствовать себя приниженным. Надо скорее избавиться от него.

– Убирайся в свою комнату, – процедил он сквозь зубы, а Илья перестал улыбаться. – У нас с Аней были разногласия, но ты уж точно в них не вмешивайся.

59

Николай Литвинов, одетый в длинное черное одеяние и укутанный в него, как больной в простыни, вытягивающие боль из мышц, бренно плыл по растоптанным дождем аллеям, пробираясь к спасительному теплу очага. Он весь продрог, но был даже доволен, поскольку любил такую погоду. Как прекрасно, мучительно, до отторжения поглощающе было усесться у зажженного камина после сытного ужина, наблюдать за неистовством стихии за окном через продырявленные кружевами шторы, пить горячий чай и смотреть, как Анна, посмеиваясь, возится с Тоней. Странно, что жена предавала такое значение ребенку, обычно у барынь дело ограничивалось рассеянным слежением за его воспитанием, и всеми это принималось как должное. Но Анна вдруг полюбила играть с дочерью сама, а Николай еще не сформировал своего отношения к этому. Ребенок пока не был для него в достаточной мере человеком, и лишнего внимания обращать на него не стоило. Но он уважал себя за то, что оказался способен произвести ее на свет.

После исчезновения из его жизни Янины нравственные поиски, весьма скудные, поскольку образ мыслей тридцатилетнего Николая, основные постулаты и идеи уже сформировались, прекратились. Янина была свежа, феерична, страстна… Это забавляло его, но едва ли ее мнение, если было отлично от его, могло расшевелить его и заставить сомневаться в устойчивости своих суждений.

Он стал больше спать, больше времени уделял ерунде. Но это в некоторой степени нравилось ему, несмотря на то, что порой терзала Николая гадкая мысль, что он сбился с пути и тратит время впустую. Но жизнь без треволнений была приятна, завтрак, обед и ужин, выполненные превосходно, подавались весьма кстати. Анна стала привычна и воспринималась уже как должное, ее ласки начали носить регулярный характер и были чем-то вроде умывания на ночь – приятной необходимой деталью, чтобы заснуть в сознании довольства собой и всем окружающим… Да, Николай Литвинов добился благочестия и процветал, даже округлился.

Когда Литвинов уже подходил к крыльцу, с трудом разбирая свет в окнах и уклоняясь от листьев, словно стальных с оборотной стороны и трепыхающихся от ливневого ветра, он заметил силуэт неведомого человека. Силуэт быстро, как-то подозрительно исчез. Как ни сильно было искушение войти, наконец, в дом, Николай последовал за тенью, зачарованный в некоторой мере эпичностью и потаенной, почти мистической красотой окружающей действительности.

С тлеющих листьев планомерно скатывалась вода, руки и лицо поминутно подвергались атаке холодных надоедливых капель. Но все пространство вокруг, охваченное сваливающейся с неба водой, казалось Николаю не удушающе-серым, а вдохновляющим, свободным, свежим сюжетом… Туман настолько простирался по всей усадьбе, что он едва различал скрывающегося за мутными деревьями человека.

– Милостивый государь! – услышал, наконец, Виктор слабый из-за голоса дождя возглас хозяина усадьбы.

«Черт возьми, неужто я сделаю это из-за женщины?! Но ее ждут неприятности… Должно быть, муж ее еще тот тиран, хоть и притворяется добропорядочным».

Виктор нерешительно опустил голову и остановился, по-прежнему находясь спиной к хозяину территории, на которую вторгся со смутным намерением переговорить с ним, вразумить, припугнуть, отнять жену… Да бог знает, зачем он пришел! И отчего бежал теперь, что намеревался предпринять… В нем тлела смутная, не лишенная подспорья надежда, что все образуется интуитивно.

– Что вы тут делаете? – предпринял Литвинов последнюю попытку, прежде чем рассвирепеть.

Неожиданно Виктор решился. Вершить подобное правосудие не было для него вновь – на Кавказе это было обычным делом, и он особенно не вдавался ни в страдания своих жертв, ни в моральную сторону вопроса. Его научили, что защита Родины почетна и необходима, и этого было достаточно. Чем же прекрасная Анна Литвинова хуже Империи? Ее стоит освободить от ига.

Резко Виктор развернулся и почти вплотную столкнулся с Николаем, перешедшим уже на бег и выглядящим весьма угрожающе. Не долго думая, он схватил противника за воротник, и, пока тот, пребывая в удивленном ужасе, собирался дать отпор, что есть силы тряхнул его и повалил на землю.

– Будете знать, как обижать жену! Она у вас святая! – закричал он с надрывом, имея вид узколобого проповедника. Семья для него была весьма приблизительной абстракцией, и то, что Виктор надумал о семье Анны, оставалось туманом даже для него.

«Опять она», – взорвалось в сознании Николая. От его долгого каждодневного спокойствия с редчайшими вспышками негодования не осталось и следа. Он вскочил, и, бередя крупную черную фигуру нежеланного гостя неистовым ненавидящим взглядом, понесся на него, сбив с ног и покатившись в овраг. «Снова проклятый этот спуск!» – проносилось в его голове, жаждущей крови и отмщения. Воспоминание об искалеченной ноге Дмитрия внезапно отчетливо подбодрило его. «Так вам, голубчики», – сказал бы он вслух, если бы тяжелый удар Виктора не застиг его врасплох и не облил жгучей беспощадной болью. Едва дыша, Николай плохо различал очертания человека, которого видел впервые в жизни. Глаз его заливала кровь, и ядреный привкус железа лез в рот, заставляя отплевываться.

Николай Литвинов впервые боролся с другим мужчиной так, по-мужицки, кулаками, и это разбередило в нем потаенную земельную ярость, доходящую до животного состояния. Раньше в благородном кругу скрывания и скатывания собственных эмоций в угоду выгоде и так называемому изяществу ему приходилось срывать злость на представителя одной с ним социальной ниши вызовом на дуэль, напыщенным и сквозящим, пропитанным презрением и высокомерием. Две посланные картели закончились мирным договором, третья – увечьем Дмитрия. Пусть аристократию с ее утонченностью чувств сами ее представители с гордостью принимали за искренних безмятежных людей, основываясь на принципе: «Чистая кожа, безупречные манеры – утонченное мышление», Литвинов догадывался, из какого теста по-настоящему был соткан его класс, но любил его, принадлежал ему безраздельно и, несмотря ни на что, плясал по его правилам, в душе уважая. Но сейчас… Сейчас он даже упивался проснувшимся в нем зверем. Даже почти слышимый хруст кости Дмитрия Мартынова от посланной Николаем пули так не вбудоражил его.

Не важна была уже Анна, он не чувствовал боли от ее очередного предательства, не думал о смерти, о том, как жалко и отвратительно смотрится с лицом, превращенным в месиво. Сейчас вес имел лишь исход поединка и то, сможет ли он доказать пришельцу, кто хозяин на этой территории. Словом, Николай самозабвенно торжествовал от того, что такая возможность вообще ему выпала.

Тем не менее Виктор преследовал совсем другие цели. Поняв, что противник силен, он стал действовать жестче, хотя первоначально имел лишь смытое намерение припугнуть распоясавшегося супруга, и сам не заметил, как кинул его в реку. На какой-то короткий миг он заколебался, не вытащить ли задыхающегося, ослабленного Николая на сушу и продолжить на ней, но жестокость, вырабатываемая и поддерживаемая годами, победила. Этот человек должен был заплатить не только за истязания жены, но и за свою непримиримость, чтобы Виктор с уверенностью мог сказать, что он сильнее. Николай не заслуживал снисхождения и передышки.

Когда Виктор, грозный и тяжело дышащий, перепачканный собственной кровью и кровью соперника, вошел в озеро, он не заметил, чтобы Николай поднялся после того, как упал на воду, ослабев и борясь с внезапной судорогой холода и напряжения.

60

За день до этого Анна спала безмятежным безразличным сном закормленной хозяйки, обязанности которой составляло разве что потискать ребенка на завтрак и обед. В соседней спальне под розовым чисто выстиранным балдахином мирно посапывала Антонина. Ночь была тиха и до того чиста, что брала оторопь, и впереди маячила череда мирных непримечательных дней в этой удушающей неге.

Внезапно до слуха Анны донесся какой-то настораживающий шорох. Она недовольно дернулась и снова затихла. Но шум продолжился с завидным постоянством. Сонная Анна села на постели, едва раздирая глаза. Удушающие кружева на ее ночной рубашке схватили ее за шею. Тут она с ужасом различила отчетливые дерзкие шаги по второму этажу. Мужские шаги возле комнаты Антонины. Малютки Антонины. Гонимая страхом за ребенка, Анна, преодолевая собственное оцепенение от испуга, пробралась к двери. «Я же совсем беззащитна», – подумала она, отпирая дверь.

Прямо перед ней, страшный в сгущающемся отблеске мутных от зарева луны зеркал, возвеличивался Виктор. Анна вскрикнула, инстинктивно вцепившись в ручку двери и рассыпая проклятья, что это не нож.

– Что… Что вы тут делаете? – нашла в себе силы произнести госпожа Литвинова, распылившись его слабой улыбкой.

– Моя дорогая, не пугайтесь так, – ответил Виктор, выступая вперед и проталкивая ее в глубь спальни, в круге которой угрожающе горела свеча.

– Не пугаться?! – воскликнула Анна, поддаваясь внезапно свалившемуся на нее бешенству. – Вы атаковали мой дом посреди ночи, пока моего мужа нет поблизости и некому меня защитить!

– Кто же повинен, что бывалый солдат обвел вокруг пальца ваших стражников, – пожал плечами Виктор и остановил свой выжидающий ехидно – подобострастный взор на Анне.

– Убирайтесь немедленно! Честь ничего не значит для вас?

– Мне всегда нравились ваши зубы. Дерзость необычна, а есть люди, которых привлекает все не тривиальное. Они гонятся за оригинальностью и воспевают ее, восхищаюсь абсолютно дикими и лишенными какой-либо мудрости выходками современников, порой попадая в оковы мнения новых друзей в противовес мнению общество, которое перестало быть для него авторитетом. Вырвавшись из одного, побольше, только ничего не изменилось по сути. Свободный человек будет чувствовать себя таковым в не зависимости от окружающей обстановки. Она не будет довлеть над ним. Но я все равно люблю особенных женщин, не находя в этом угрозу попасть во власть отравляющей оригинальности.

Анна не нашла, что ответить на эту растянувшуюся реплику.

– Что вам нужно? – спросила та все тем же срывающимся голосом, прекрасно зная ответ.

В душе ее злость граничила едва ли не с любопытством. В душе она сокрушалась, билась, негодовала, заливалась истерикой. А внешне будто оцепенела, с удивлением ловя его дрожь.

На какое-то сладкое мгновение Анна закрыла глаза и позволила себе насладиться запахом мужчины. Любимый, будоражащий аромат силы и здоровья… Происходящее перестало казаться ей кощунством. Но, как не пасовала Анна перед силой, как ни считала ее в душе божественной и подчиненной какому-то неведомому высшему закону, она взвизгнула и нашла в себе силы отпихнуть его.

Виктор, пребывающий в упоении происходящим и собственной горячностью, с силой плюхнулся об пол.

– Убирайтесь! Я все расскажу мужу! – вскричала Анна.

Виктор безропотно подчинился и исчез, находясь в каком-то трансе. Не помня себя, ощущая, как ее мозг выплавляется, отказывается размышлять, Анна села на кровать, на которой рожала дочь. За всем произошедшим она не подумала, что Илья Литвинов имеет обыкновение очень долго не засыпать.

61

На следующий день, когда Виктор встал с постели очень поздно и ощущал разбитость во всем теле, ведь ему пришлось перелезать через колючие кусты и высокие заборы, чтобы добиться цели, он, тем не менее, был весьма доволен собой.

Появление Анны Литвиновой в его хижине он расценил как победу и пытался не обнаружить свое мрачное солдатское ликование из-под надвинутых на глаза бровей. Порой он был просто страшен и не зря отпугивал женщин.

– Илья все знает. Вы разрушили мою жизнь, – процедила посетительница вместо мурлыкающих и сбивчивых от стыда за свое падение приветствий.

– Разве вашего мужа зовут не Николай? – недоуменно отозвался Виктор, сменив самоуверенность на скромность.

– Его брат, ограниченный, напыщенный солдафон даже хуже вас… Верно, из-за того, что его звание повыше. На кой черт вы ворвались в мой дом? Какие я вам давала поводы?!

– Какие поводы? – усмехнулся Виктор. – Да все, если хотите.

– Я даже не кокетничала.

– Вам и не нужно было. Один ваш вид – уже крайняя степень кокетства.

– Я не виновата, что выгляжу так, и это позволило вам сделать такие выводы.

– Кто же виноват тогда? – удивился Виктор.

Анна вскипела, но осеклась. Как ни злилась она на этого человека, она не могла не признать, что, если бы репутация ее была чиста, ей не пришлось бы сейчас так бояться за вердикт мужа.

– Ники не простит меня… – сокрушенно доверилась Анна Виктору, этому непонятно как связанному с ней субъекту.

– Да к чему вам его прощения? Я слыхал, вы не ладите…

– Происки завистников! У нас семья, дочь, я держусь за него, потому что он лучший муж и очень благородный человек, – зло отчеканила Анна. – Вы виноваты! К чему было все это? Вы доставили мне неприятности!

– Я думал, вы хотите этого…

– С чего же вы решили так? – возмущенно воскликнула Анна.

Сбитый с толку Виктор не ответил.

– Если бы не было этого невыносимого человека… – обронила она уже спокойнее, инстинктивно ища поддержки у мужчины, как поступала всегда, что успокаивало ее больше излияний подругам. Она проникалась собственной несчастностью, думая об Илье. Нет ничего удивительного, что он не на ее стороне…

Виктор изумленно сощурился. Сердце его сделало уверенный толчок. Анна казалась ему привлекательной избалованной сумасбродкой с чистыми недалекими помыслами. Но такое заявление перечеркивало все это и открывало новые ее грани, вовсе, признаться, не отталкивающие.

«Раз она сама этого хочет… Все прелестно устроится».

– Не хотите ли вы сказать… – изрек он протяжно.

Анна словно вышла из забытья.

– Житья от вас нет, несносный человек! Свалился же на мою голову!

– Нечего строить поруганную добродетель, – ухмылялся Илья поутру. – У вас ведь подобное поведение – уже привычка? Раз молодые мужчины лазают в ваши апартаменты в полуночные часы.

– Он скомпрометировал меня, – обрубала Анна, чувствуя муки совести.

– Как и Дмитрий Мартынов? Дорогая, можно ли скомпрометировать абсолютно чистого человека? У него не возникнет и тени подобной ситуации.

– Только если он не слишком доверчив, – отражала удар Анна, и Илья не мог не признать, что с ней будет не так просто, как он рассчитывал.

Она хотела расцарапать ему лицо, но понуро оправдывалась, потому что теперь зависела от этого человека.

62

Анна прекрасно понимала, насколько Виктор проигрывает мужу. Но не могла его отогнать, попросту не имела желания пошевелить пальцем, чтобы дать сигнал о своем нерасположении.

Этот несносный человек стал слишком часто появляться в ее поле зрения, причем Анна прекрасно понимала, что к чему. Ей не надо было спрашивать, уточнять что-то у посторонних. Каким-то образом он поселился неподалеку и надоедал ей своим присутствием, ничего не говоря, не ища с ней встреч, наслаждаясь жизнью с умиротворенным видом. Виктора с тех пор, как они начали видеться, цапал и пронзал хищно – призывный, хоть и без обычной томности, взгляд Анны поверх привычного отстраненно – приветливого.

Анна чувствовала, что Николай снова в ее власти, поскольку он перестал брыкаться. И осмелела. Не было ничего противоестественного, чтобы не прогуляться с Виктором пару минут в день и не попытаться сорвать покров напыщенной таинственности, что он набросил на себя.

Что помешало госпоже Литвиновой мирно жить, когда она вроде бы осела и успокоилась? Озлобленность на судьбу, на все, что так сложилось или непреодолимая скука? Янина вечно твердила, что человек сам за себя в ответе, что сам может поломать и выправить свою судьбу… Но Анну отчего-то обдавало волной непонимания, отторжения, злости при этой мысли. «Что я сделала наверно?» – вопрошала она воздух и не понимала. Мысли ускользали, а попытка поиска отгадки приносила осадок, пригибающий к земле даже эти жалкие потуги распознать себя. Почему всем окружающим так нравилось это? Анна недоумевала. Это приносило только разочарование в собственной мыслительной способности и опасения, что она глупа, вытекающее из всего перечисленного. Анне не нравилось чувствовать себя хуже окружающих, она негодовала и силилась забыть. И ей удавалось, поскольку она была не так погружена в себя, как Янина. Та не успокоилась бы, пока не дорыла бы до дна (или думала бы так).

Слишком глубоко в Анне засело ханжество дворянской гильдии. Она рвалась снова испытать тот накал с Дмитрием, и, не чувствуя даже ничего запредельного к Виктору, так же запретному, против воли держалась за него. Как-то вросло в ее натуру неповиновение, патологическая склонность к препятствиям и собственной боли от соединения с другим человеком.

– Любовь с первого взгляда возможна лишь, если начальное благоприятное впечатление не опоганится дальнейшим знакомством с характером избранника, – сказал как-то Виктор, когда они с Анной безмолвно встретились на пыльной проселочной дороге без всякого сговора и молчаливо побрели невесть куда. Это могло быть похоже на дружбу гимназистов, не будь это вопиюще в глазах общества и порицаемо с самого начала.

– Любовь с первого взгляда бывает у слишком впечатлительных натур, – улыбнулась Анна, с отвращением чувствуя себя старой. – Вы пытаетесь казаться загадочным, но выглядит все в целом жалко и неоригинально.

– И тем не менее вы пришли сюда.

Анна хмыкнула, но посмотрела на Виктора не без некоторого одобрения. Вечер рисовал на ее лице тончайшие отблески кружев, отдернутые от глади вод. Последующий путь до развилки, ведущей в разные стороны, они проделали молча, но не без удовлетворения присутствием друг друга.

«Какие манкие есть женщины – сами так и лезут на рожон… И смотрит как-то выжидательно, томно, словно если я проявлю настойчивость, она только для приличия станет возмущаться… А если даст от ворот поворот потом – с ума можно сойти», – размышлял Виктор, напряженно сидя на берегу реки раздетым по пояс и не обращая внимание на лакомящихся им комаров. Анна ничего подобного ввиду не имела, думая об этом слишком отвлеченно, чтобы это можно было назвать даже желанием.

63

Переминающийся дождь уступил затишью. Двор был обагрен липкой водой, и все дышало чистой сыростью и теплом. Дворовые мальчишки выбежали из-под укрытий в надежде помесить босыми ступнями размазанную размякшую почву.

Неистовый запах сирени мешал Анне сосредоточиться, бередил невозможность в свете обстоятельств купаться в красоте, когда после обеда она сидела в парке под тенью нежных лип и медленно, в какой-то умственной лихорадке, обдумывала все. За это время она привыкла, прикипела к Николеньке. Дико было думать, что придется жить без него, что жить вообще придется… Как неожиданно свалилась на нее весть, что мужа больше нет, как мучительно больно было от несправедливости этого известия, груза от него.

Дика, неправдоподобна, кощунственна была мысль, что он больше не появится просто так, без всяких слов, горячности и желания выставить себя в выгодном свете. Скромно-спокойный, всегда готовый прийти на помощь молча, без упреков… Как невыносимо жгли невысказанные слова, ссоры впопыхах и глупые обиды. Каким камнем тянуло прошлое и все гадости, сказанные ему в совокупности. Роняя слезы на блестящее платье, Анна думала, что ласковые проявления ее потонули в море неблагодарности и холодности.

Но обстоятельства не дали ей оплакать его с честью. Дело его гибели было настолько мутным, что не могло не ворваться в обитель ее горя. И эта грязь, эти пятна отравляли действительность, как нечто кощунственное, будили неудовлетворенность, злость на всех и вся. Анна не могла уже всецело сосредоточиться на своем горе, как того эгоистично хотела, залить потоком оставленной наболевшей нежности лучшее, что осталось в память о муже – их дочь… Растить ее в благочестии. Вот чего хотелось госпоже Литвиновой, молодой вдове. Она уже представляла, как состарится со своей девочкой, оберегая ее, чтя память об отце, выплачивая ему долг… Анна увлеклась, воображая себя почти юродивой, отказавшейся от физических радостей.

Но Илья, как злой гений, как грозное непримиримое пятно, вторгся в тихую женскую обитель облачных грез и растоптал их подобно хрупкому песочному замку.

– Вы должны уехать. Куда угодно, но убийцы брата я не потерплю, – холодно и просто сказал он без всякой жалости. Ему было безразлично, куда она пойдет, что будет чувствовать от разлуки с ребенком. Он вообще не понимал, что Анна может что-то чувствовать, не задумывался об этом.

Анна в безмолвии продолжала сидеть в одной позе и даже не посмотрела на деверя. Она понимала, что, учитывая его отношение к ней, можно ожидать подобного. Но до такой степени… Она была так слаба, что даже не могла в полной мере оценить масштабы грядущей трагедии. Как было сложно решать все самой, а рядом ни Ники, ни Яни, и некому ей подсказать, как быть… Впервые она подумала, что эти люди нужны ей были не только и не столько как близкие, поскольку их значение она понимала изредка во времена особых душевных просветлений, но и как путеводители… Во времена ослепления Дмитрием Мартыновым, за которые ей так гадко и пакостно было теперь на душе, она вообще не выдвигала на первый план кого-то кроме него. В сущности, один только первый план, занятый им, и существовал.

– Куда же я пойду? – отозвалась она словно из колодца, заострив на цинично держащем себя Илье тупые неживые глаза.

– Это не мое дело. Вы не имеете ни малейшего права распоряжаться имением моего брата, учитывая, как вы обращались с ним.

– Я отлично с ним обращалась.

– Неужто?

– Что я вам такого сделала? Вы ведь не о брате заботитесь… Вам охота истязать людей?

– Ошибаетесь, голубушка. Именно о нем. Пусть он был не слишком интересен мне как человек… Но валять в грязи честь семьи я не позволю. А, учитывая мою любовь к справедливости, вы уж последний человек, который имеет право на то, что осталось после Николаши.

– Я имею право на наследство как законная…

– Дорогуша, я предлагаю вам полюбовное соглашение. Вы исчезаете отсюда и катитесь куда хотите с небольшими сбережениями, которые я вам предоставлю. Вам ведь есть куда приткнуться? Вот и чудненько. В противном случае я скажу полиции, что вы причастны к убийству и выскажу все свои домыслы. Причем, как мне кажется, это и не домыслы вовсе.

Анна закрыла глаза. Происходящее представлялось ей как засасывающая черная бездна, на краю которой стояла и зловещее дуновение тины и гнили которой ощущала. Она видела людей из бедных кварталов, и они навевали на нее ужас. Но еще большим ужасом веяли каторжники… беззубые, с разодранной холодом кожей на руках. Оказаться там было выше ее сил, опуститься на дно и позволить обстоятельствам изуродовать свой образ мыслей, способность чувствовать и воспринимать возвышенное… желая лишь свободы, тепла, уюта, поломав мысли, выпотрошив их и оставив от прошлого лишь бледное их подобие. Не для того она жила, роскошь была потребностью, въелась даже в запах волос! Она не могла этого допустить. Это было безобразно, немыслимо, недостойно! Этого не могло случиться с ней! Анна покрылась испариной.

– Вы не посмеете, – обронила она, понимая, что, даже если ее будут пытать, не скажет она: «Я не виновна, мне дорог был Николенька». Она не станет унижаться перед этим человеком, который не поверит, и это будет оскорбительнее всего.

– Еще как посмею.

– По праву наследования я являюсь хозяйкой…

– К сожалению, это верно – я так и не смог убедить Николая, что оставлять все вам глупо. Но лучше уж вам немедленно переписать на меня состояние, чем отбывать наказание… Вы же не двинетесь за любовником, такие как вы обычно не спешат проявлять великодушие.

– У вас детей все равно нет…

– Будьте уверены, я найду, кому оставить состояние после смерти. Уж не ваше это дело.

– А как же моя дочь?

– Делайте с ней, что хотите. Не так уж достоверно, что мы с ней вообще родственники.

Анна не сказала больше ни слова, найдя в себе силы только уйти. Она хотела не бороться, а лишь скорее оставить дом, где ее так оскорбили. Пройдя наверх в свою опочивальню, она прошла мимо к детской, наклонилась над кроваткой мирно посапывающей Антонины, и ей стало чуть легче. «Моя спокойная малышка, – подумала она с нежностью, – Куда нам с тобой теперь?»

64

– Мне неловко было бы сидеть за столом, пока цыгане голосят над ухом, – посмеиваясь, бросила Янина входящему в столовую Денису, памятуя о вчерашнем вечере и ожидая, что он, как обычно, скажет что-то донельзя милое и мягкое, чем принесет ей удовольствие. И она сможет взяться за кофе и яйца всмятку.

– Николай убит.

Янина остолбенела, не успев закрыть глаза, чтобы вид у нее не стал страдающим, болящим. Глаза ее остались открытыми и были похожи на ледяные пораженные глаза статуи или, что хуже – мертвеца, застигнутого кончиной врасплох; рот приоткрылся.

– Кем… Когда?!

– Одним военным, жившим неподалеку.

– За что?..

Денис смущенно потер узким носом ботинка ковер.

– Анна знала его. Их подозреваютв сговоре.

Янина не смогла ничего ответить, не смогла даже понять, насколько произошедшее отвратительно, если эти слухи правда, и что Николай Литвинов не заслуживает подобной участи. Пасть так… В такой грязи, мелочности… Немыслимо!

Слезы, которые он прочел, не обрадовали Федотова. Янина была так занята своими мыслями и переживаниями, что совсем забыла о своем добром Денисе, через ссоры с которым понимала все больше, настолько это благородный спокойный и добрый человек, и что она бы не смогла ни с кем другим скроить семью – была бы несчастна без свободы, без возможности проявлять характер. Словом, не испытывая никаких ограничений, она цвела.

Неловкой неустойчивой походкой Янина направилась туда, где нет людей, где боль притупится возможностью раскрыть ее в своей душе, не пятнаясь обо что-то постороннее. Где сладкая горечь и потаенная, сжигающая грусть дадут ей понять, что жизнь, как ни странно, прекрасна даже этим моментом всепоглощающего горя. Янина усмехнулась про себя, насколько ненормальна, раз чувствует радость за то, что имеет возможность ярче и полнее охватывать жизнь, пока дорогой ей человек готовится навечно лечь в землю.

Через вуаль воспоминаний пробивался матовый аромат быстротечной любви Николая, его волос, кожи, влажности глаз. Ее будоражил отблеск памяти счастья, которое он, не скупясь, дарил ей. Но разве не правильно он поступил, заботясь в первую очередь о своей благодати? Поразмыслив, Янина не винила его более, потому что всегда проповедовала торжество отдельной человеческой жизни над идеей. Неужели это живое существо, способное любить, улыбаться, закрывать глаза от яркости заката, никогда больше не проснется? Мысль эта была вопиюща, Янина не могла принять и осмыслить ее. Он был так молод и красив!

– Яня, ты думаешь, мне приятно видеть, как ты убиваешься по этому человеку? – сказал Денис после долгих расспросов жены, почему он хмурый, испытывая стыд и облегчение.

Федотов вдруг вспомнил, что в самом начале их долгих перепутанных отношений он искал милую отзывчивую девушку. Янина из-за категоричности не казалась такой, поэтому он чуть не проглядел ее. Ей доставляло удовольствие сначала пакостить, выплескивать на него раздражение, а потом извиняться. Потому что она знала, что навеки спаяна с ним и навеки будет любить его своей благодарностью. Потом же она упоенно извинялась, плача и кляня себя во всех смертных грехах. Вся жизнь с ним походила на захватывающую игру, и Янина была несказанно рада этому, ибо всегда считала брак рутиной.

Яня успокоилась и вдруг вспомнила, что ее не озлобляло, что ее никто не гладил по голове в детстве. Но это не значило, что в ней не тлела потребность быть любимой.

– Ну что ты, радость моя, – как могла миролюбиво сказала она, дотронувшись подбородком до его волос. – Всего лишь жаль мне его личность, его молодость… Человека хорошего, венец творения мне жаль. Не будь таким узколобым и пойми.

– Попытаюсь, – улыбнулся Федотов.

65

Золотисто-травяное пряное сияние с привкусом специй было разлито по полям, по земле, усеяно опавшими ослабленными белыми лепестками.

Яня металась и хотела «увидеть кровь этого человека у себя на пальцах». Денис тряс ее, вразумляя, что ее пошлют на каторгу, и ему придется ехать вслед за ней, а Анна и Тоня останутся без поддержки, девочка вырастет дикой.

– И ты пойдешь на каторгу из-за того, что было столько времени назад, что, как ты утверждала, уже не важно для тебя? – горячился Денис, раскрывая глаза. – И сгинешь там с твоими-то легкими…

Яня решила пойти и побеседовать с Виктором. Он поразил ее. Спокойный, несчастный, одержимый ее сестрой…

– Идя сюда, я хотела наказания для вас, хотела отмщения… Теперь вижу, что мне стоит извиниться. Вы и так наказаны, как все мужчины, любившие мою сестру. Только не она сама… Рано или поздно за неправильную жизнь или бессилие, или нежелание что-то менять, наступает возмездие… Какое оно будет, трудно судить, но будет в любом случае. Или уйдут любимые, или сам в себе разочаруешься… Как она – мечется и нигде не находит успокоения. Когда-то я ненавидела Дмитрия Мартынова, хотела, чтобы он поплатился… И вот теперь он сильно хромает из-за раздробленной кости. А человек, его покалечивший, выловлен со дна пруда. Вы же теперь сгниете на непосильной работе. И мне жаль, право… Думала, он выберется целым и невредимым, исходя из его беспринципности… Но он оказался лучше, чем я думала, и понес наказание еще при жизни. А это лучше, лучше.

– Вы про того Мартынова, который женат на Ирине?

– Вы знаете ее? – а про себя удивилась: «Подумать только, словно в светском салоне ведем неторопливую непринужденную беседу».

– О, я знаю эту семью не понаслышке. Ведь именно через нее и я и оказался связан с вашей сестрой – они часто говорили о ней очень нелицеприятные вещи, и я понял, что Анна незаурядна, раз вызвала такое пренебрежение всесильных. Поверьте, они все наказаны, как вы и говорите. У них все прекрасно с парадного входа… Но при первой же опасности они перегрызут друг друга. Я, например, своими ушами слышал, как Ирина Владимировна, ничуть не стесняясь, поведала сидящей рядом с ней женщине, что ее свекровь была той еще сердцеедкой в молодости и между прочим намекнула, что среднего сына она любит сильнее Дмитрия потому лишь, что родила его от любовника.

– Вообще-то, я догадывалась об истинном положении дел в их семье. Думаю, Дмитрий едва ли мог жениться на порядочной девушке…

– Одна сатана, – вздохнул Илья. – Что же до вашей сестре, ее прелесть и самодурство, самодовольство и скромность, разбавленная высокомерием, небывало притягивали и сводили меня с ума.

– Да… Узнаю мою Анну, – протянула Янина с непонятной горечью в глубине глаз. – А вы неглупы, это новость для меня.

– Умные люди часто удивляются наличию здравомыслия в прочих, особенно незнакомых.

– Удивительно… Я шла сюда, мня вас исчадьем ада… А теперь мне жаль. Несмотря даже на то, что вы убили дорогого мне человека, – и, приостановившись, она продолжила мыслить вслух перед удивленным собеседником. – Я не думала, что мне будет так больно потерять его. Я даже чувствую себя виноватой. Хотя все мы напортачили в этой истории.

– Бес попутал, Янина Александровна… Не могу взять в толк, что нашло на меня… А Анна… Говорила ли обо мне?

– Не припомню…

– Я ей жизнь сломал… Нет мне оправданья. Не думал же я, что он правда был ей дорог, она так держала себя с мужем…

– Это она умела…

– И потом, все эти слухи о ее неверности…

– Вот как создается репутация! Порой, если и раскаялся, жизнь переворачивает.

66

– Боже, ну почему ты притягиваешь только тех, кто пытается уничтожить тебя своей силой воли, и все равно им это не удается? – воскликнула Янина после свидания с Виктором.

– Зачем ты ходила к нему? – изумилась Анна.

– Увидеть, что он страдает.

– Увидела? – с неприязнью спросила Анна.

– Да. Теперь мне его жаль.

– И мне… И в то же время, несмотря на то, что он лишил жизни Николеньку, я не могу его ненавидеть, как бы страшно это ни звучало… Ведь сделал он это из-за меня, и я здесь больше даже виновна.

– Как всегда, впрочем… Но прекрати казнить себя, – отозвалась Янина с некоторой настороженностью.

Через несколько дней во время начавшегося процесса над Виктором Анна огорошила домашних откровением, что хочет искупления, не может больше жить с тяжким грузом вины и будет исправлять все ошибки прошлого. Поначалу Янина подумала, что сестра ее уйдет в монастырь, но Анна робко произнесла что-то о каторге.

– Я столько думала об этом в последнее время… Я не могу спать, не могу есть. Надо мной висит это, как какой-то железный купол… Я не вынесу этого, жизнь не в радость мне больше.

– Это пройдет, – сочувственно отозвался Денис, подливая ей чаю.

– Нет, есть только один способ. Я поеду за Виктором, чтобы покаяться и перед ним, что из-за меня он пустил под откос свою жизнь. И за Николая, будь он жив, но слишком поздно, поэтому нельзя допустить, чтобы Виктор повторил его путь.

Янина слушала ее и не могла понять, что слышит.

– Ты будешь помогать его убийце… Хорошо покаяние, – ошарашенно протянул Денис, опасаясь, тем не менее, открыто высказывать свое неодобрение – ему было жаль Анну.

– Ты ударился в религию? – жестко спросила тем временем его жена. – Это опасно, дорогая…

– Я и не ждала, что ты поймешь.

– И Верно, потому что ты рехнулась. Ты кем себя возомнила? Да имеешь ли ты право так поступать со всеми нами, оставшимися? Да жертвуют собой лишь конченные эгоисты! Прикрываются лживыми вдолбленными им в головы лозунгами и не думают о ближних!

В тот раз Анна не выдержала и поспешно покинула столовую, кляня сестру, себя и весь свет, заперлась в отведенных ей покоях и предалась унынию.

Сначала Яня считала ее идею бредовой, вопиющей, кощунственной… На этом у нее заканчивались эпитеты. Но та была в безвыходном положении, Янина чувствовала, что переубедить ее будет стоит больших усилий. Это с виду она была мягкой и уступчивой, как воск… Но сестра знала, какие на самом деле бродят бесы в душе Анны. Посему Янина поняла, что отговаривать сестру ей будет дороже, и отказалась от этого. Да и зачем? Разве не были между ними постоянные недопонимания и мелкие обиды? Анна вознамерилась и Тоню увязать с собой, но Яня так взбеленилась, что самым жестким из всех своих возможных тонов заявила, что не позволила везти ребенка на верную смерть – за это время она прикипела уже к племяннице. И чуть было не стукнула кулаком по столу.

Анна колебалась, Янина была непреклонна и подводно гнула свою линию, затаив в душе план. В ярости она топала по комнате, едва не сваливая юбкой безделушки на маленьких смешных столиках.

– Ребенку не место на каторге в кошмарных условиях, – был ее вердикт.

– Но я нужна им обоим, – голосила Анна, утирая слезы, успокаиваясь и черед мгновение разражаясь новым потоком.

В этом вечном обрушивающемся на каждое движение души затуманивании ребенок стал избавлением, Анна не представляла, как оставит свою девочку. И в то же время она чувствовала, что без искупления не сможет жить дальше. Что мешало ей, почему, достигнув благоденствия, она опять была не удовлетворена и опять шла куда-то и за кем-то? Это было исступление, переплетенное, перемешанное с долгом, неведомой силой, влекущей ее на верную погибель. Она не хотела бороться с желанием своего сознания.

Сестры ссорились, расходились, были недовольны друг другом и окружающим миром. Но цепкая Янина чувствовала, что перевес постепенно оборачивается на ее сторону, что Анна колеблется и ломается, что лучшим выходом видит именно то, чего добивается сестра. «Забавно, что единственное, в чем она держала твердость – измена мужу», – думала Янина. Да и то потому лишь, что над ней нависал кто-то другой. В глубине души Янина была очень сильно, гораздо сильнее, чем ранее, озлоблена на сестру за все произошедшее и не считала ее такой уж невиновной. Пусть косвенно, но все же… Из-за нее убили Николая! Поэтому скрытая озлобленность Янины нет – нет, да и проскальзывала в ее отношении к Анне. Янина не отдавала себе отчета в том, что даже рада тому, что Анна надумала исполнить свой якобы долг перед этим непонятным странным человеком. Для Янины факт этого был подтверждением догадки, что она пошла по старому пути. Уму не постижимо, как можно бросить дочь ради преступника…

Для Анны же решение было предельно просто. Этот человек пошел на каторгу потому, что неверно истолковал ее слова. Она чувствовала свою ответственность за то, что позволила себе дружбу с восприимчивым мужчиной. Она не хотела, чтобы так вышло, и в то же время отдавала себе отчет, что в какой-то мере виновата. Виновата в инстинкте нравиться и в том, что не пресекла это на корню. Подобное самоотречение в последнее время входило в ее образ, поскольку Анна Литвинова стала матерью и многое переосмыслила.

Илье Литвинову Янина пригрозила публичностью и позором, если он лишит Антонину наследства, сказав, что сама будет воспитывать племянницу. Она была так резка и убедительна, что он стушевался и вынужден был пойти на полюбовную сделку. Имение отошло к нему, сбережения же Николая Литвинова должны были достаться Антонине Николаевне Литвиновой в качестве приданого.

Спустя несколько месяцев судов, слез, истерик, уговоров, страхов, срывов, отречений и умелого давления Янины, которая в глубине души считала, что Анна должна поплатиться, крамольная и оскорбительная изначально мысль о следовании за Виктором оказалась естественной. Янина устала давить на сестру и подтачивать ее силы. К тому же, в глубине души она считала, что будет лучшим воспитателем, чем ее непоследовательная слишком подверженная эмоциями сестра. И в конце концов Анна, сбитая с толку, сломленная отсутствием мужа, озлобленностью сестры и терзаемая чувством вины за всех и вся, уступила. После осуждения Виктора на каторгу она через силу согласилась стать его женой, испытывая привычное чувство, что ей кто-то играет, но не думая о том, что способна и имеет право брыкнуть. Такая мысль, если и приходила ей в голову, казалась неисполнимой. Она не видела в себе сил свались с себя свод небесный.

– В любом случае, я смогу навещать вас, – говорила она перед самым отбытием с Сибирь.

– Конечно, – подбодрила Янина ее заблуждение, рассеиваясь будто и не видя уже, не ощущая действительности.

Казалось, она растворяется в происходящем и теряет способность осознавать себя. Всю жизнь ее преследовали мысли странного рода. Порой Янине вообще казалось, что она не существует, или только она и существует, а окружающий людей, явлений, событий нет… Янина вздохнула, отерла ладонью лоб и подумала, что ей надо прилечь.

Часть третья. Вспышка

1

– Алина! – настойчиво позвал Крисницкий.

Алина не шевельнулась, продолжая поглощать свеженапечатанные газетные строки. «Сейчас, сейчас», – пробормотала она, поглаживая пальцами шершавый лист. Ее манера увлеченно читать, покусывая пальцы и улыбаясь прочитанному, обычно забавляла отца. Но не сегодня, ведь он звал ее уже в третий раз.

– Алина! – повторил Крисницкий нетерпеливо.

Уловив в интонации отца властные нотки, Алина смиренно сложила газету, спрыгнула со стола, и, держась за резные перила, чтобы ненароком не упасть, запутавшись в обилии нижних юбок, поскакала вниз. Вдогонку ей понесся шелестящий шорох платья.

Отец стоял внизу лестницы. Его лицо, почти всегда суровое, оживилось при виде дочери. Алина остановилась пред ним с привычным чувством жалостливой нежности.

– Что за срочность, папа? – произнесла она спокойно.

– Родная, мне нужно кое о чем поведать тебе.

«Что за абсурд эти их прелюдии, нельзя сказать прямо?» – с характерным для этой юной леди пренебрежением к ограниченности других подумала Алина, а вслух изъявила готовность впитывать ерунду отца.

Взволнованные глаза Михаила остановились на светлом личике дочери. Разумеется, она лучшая молодая девушка на земле, но подобные известия кого угодно могут подкосить, несмотря на то, что она не из слабонервных. Он ведь воспитывал в ней силу духа, опасаясь, что скажется в ней след матери. Откуда можно знать, передается ли характер по наследству?

– Аля, – натужно проговорил Крисницкий, – скоро к нам приедет один человек. Молодой человек.

– Папа! – подняв голову вверх, выкрикнула Алина. – Сколько можно твердить…

– Да, да, – перебил Крисницкий, умиротворенно улыбаясь и успокаивающе поднимая руки. – Я не о том… Этот человек твой… наш родственник.

Алина удивленно взглянула на отца, но почувствовала ревнивое облегчение оттого, что Михаил Семенович завел речь не о браке.

– Так кто этот юноша? – спросила она, возвращаясь в обычное для себя состояние легкого безразличия ко всему окружающему – тому, что она считала незначительным.

Крисницкий, ощущая давно забытое волнение и стыд, граничащий с неприятием к себе, молчал. Чье угодно мнение потеряло для него всякую ценность, на мир он взирал циничным отщепенцем, но Аля, Аличка, единственная страсть, застрявшая в его сморщенном сердце… Он понимал, что необходимо поведать дочери о нелицеприятных делах своей молодости, но не мог не знать, какое это произведет на нее впечатление. По шее его с выпирающими от времени родинками ядовитыми змеями рассыпалось тепло.

– Это твой брат.

Алина, подняв голову, недоуменно спросила:

– Что же, у меня есть неизвестный кузен? Почему я раньше не слышала о нем?

Она настороженно относилась к новым людям, понимая, как ей важны свежие мнения и личности, но опасаясь, как бы большие надежды не стали пшиком. Поэтому при всем желании новых знакомств она робела перед ними и сейчас почувствовала нервозность.

– Нет, радость моя. Твой родной брат.

Алина недолго смотрела на отца, но ее взгляд показался ему вечным. Она улыбнулась, но в глазах ее угнездилось подозрение, что неверие не оправдано. С женской проницательностью она чуяла, что отец не врет.

– Родной? – бесцветно переспросила она.

От удивления и начинающего накатывать страха глаза Алины начали стремительно расползаться. Мгновенно объяснение слов отца отдалось в ней навязчивыми картинами его молодости. Такое не было редкостью в их кругу, пусть об этом и не трубили на званых вечерах. У него была любовница до матери, а, быть может, что еще отвратительнее, после нее… Какая грязь! «Как неразумно мы поступаем, не приписывая родителям чувств кроме любви к нам»,– подумала Алина.

Она стояла не в силах пошевелиться, ощущая, как внутри нее нарастает что-то огромное, горячее и неприятно – волнующее. Она, разумеется, не была настолько наивна, чтобы считать, будто в жизни не бывает неправильных решений и вообще пятен на кипельной изначально простыне судьбы. Этого порока за ней не водилось с самого детства, поскольку каждый из ее окружения делал все, чтобы отрезвить эластичный детский ум от опасной безоблачности воззрений. Но понимать это об отвлеченных семьях, знать, что где-то недостает понимания и преданности, не проектируя это на собственный дом – одно, а совсем другое узнавать подобное об отце, который, пусть и с оговорками, принимался ей за авторитет.

Крисницкий напряженно наблюдал за реакцией дочери, все ниже опуская свои тяжелые брови. Она, бессловесная, побледневшая, одиноко стояла внизу лестницы и пыталась казаться беспристрастной, что получалось у нее неплохо. Михаил Семенович невольно воздал похвалу ее выдержке.

Они долго говорили в тот день, но Крисницкого не покидала мысль, что он не может вытащить дочь наружу. Она казалась вежливой, терпеливой, и только. Алина ждала, когда сможет остаться в одиночестве, зная, что утром произошедшее не будет уже казаться столь страшным. Понимая, что должно происходить в нехоженой бездне ее души, Крисницкий содрогался оттого, что не только не знает половины ее помыслов и мотивов, но и не в силах их прочувствовать. Впервые понимание, что он не знает собственных детей, что никто, как бы ни старался заниматься их душами, не представляет, что в конечном итоге получит, дошло до него с такой силой и ясностью, что он горько усмехнулся про себя. Он воспитывал в Алине борца, неподвластного давлению общества, борца с его канонами. Борца, каким мечтал стать, но так и не нашел себе мужества для этого рискованного предприятия. Крисницкий переусердствовал, и теперь дочь скрывала собственную боль даже от него. И все равно он гордился каждым движением ее души.

Отец рассказал ей, молчаливо внемлющей и изредка прерывающей его отрывистыми замечаниями, историю своего романа с Марианной Ведениной. Затем то, что сам не мог помнить лично, а лишь узнал благодаря недавним письмам – историю своего сына Константина.

2

Константин Сергеевич Лиговской появился на свет через пять месяцев после свадьбы Марианны и человека, заменившего ей того, кого, как ей тогда казалось, никто не был способен заменить. По неписаным канонам общества появление на свет этого неугомонного и чересчур самостоятельного мальчика должно было быть предано анафеме. Но ничего подобного не произошло, поскольку, став главой семейства, Лиговской увез жену в деревню, где решил оберегать ее ото всего. «В глуши, в деревне» никто не был посвящен во внутренние интриги их семьи, а имел возможность лишь предаваться догадкам, поскольку Лиговские вели замкнутое существование.

Марианна внешне примирилась со своей судьбой, ни в чем не упрекала Лиговского, понимая, что находится перед ним в неоплатном долгу, и пытаясь стать той женой, которую он, вероятно, хотел видеть рядом. Она вела хозяйство, рожала детей. После Константина осчастливила землю еще шестью отпрысками, трое из которых умерли в раннем младенчестве. Если она и страдала, проклинала свой путь и некстати вспоминала судьбу матери, которую осуждала, а потом, должно быть, поняла, почему та так ожесточилась, то редко показывала свою боль и, уж тем более, ни с кем не делилась ей. Варвара, ее преданный друг, умерла от чахотки через два года после замужества Марианны. Веденина же оставила свое театральное поприще и вообще какое-либо творческое движение, так осточертевшее ей своим ускользанием. Так или иначе, со всей этой любовью она не могла больше летать воображением по неизмеримым далям, состояние былого полета навсегда покинуло ее. А как творить без него, Марианна не знала, сожалея, что отрочество, когда она только познавала мир, бесследно ускользнуло. Тогда она способна была, не отвлекаясь ни на что материальное, жить грезами и тщательно создавать свою собственную вселенную внутри себя. Молодость оказалась не такой уж прекрасной, как ей обещали. Все ее существование сосредоточилось на детских болезнях, ведении дома и редких появлениях в провинциальном обществе.

Сидя перед зеркалом и часами рассматривая роковые изменения своего прекрасного лика, Марианна могла молчать долго и мучительно для детей, всегда чувствующих, что мать не так близка к ним, как другие матери других детей. Кожа местами обвисла и потеряла ровный цвет, седые паутинки, вплетенные в восхитительный блеск волос, не получалось уже маскировать. Конечно, она могла прибегнуть к помощи краски, но это не приветствовалось в пуританстве новой жизни. А госпожа Лиговская научилась жить по канонам и мирилась с законами, понимая, что пожала больше плодов от повиновения, чем от бунтарства. Пустота в ее душе затягивалась с годами, заполняясь грубоватой преданностью мужа, не слабеющей с годами, и обожанием детей, смотревших на мать, как на икону.

Но к тому времени, как Марианна научилась любить то, что имела, ее самочувствие, пошатнувшееся после очередной, последней беременности, окончательно пришло в упадок. Она не умела радоваться уже оттого, что боль телесная заглушала зарубцевавшиеся, но отнюдь не сильные порывы души, отравляя их. В то время Лиговской, привыкший распоряжаться жизнью всей семьи, не спрашивая, чего его отпрыски желают по отдельности, объявил, что они всем выводком поживут за границей, получая новые впечатления и не впутываясь в повсеместную разруху родины. Как ни противился этой затее начинающий формировать свое мировоззрение Константин, ему пришлось подчиниться.

Лиговской, привязанный к жене много больше, чем к детям, которых считал оголтелыми и недостаточно развитыми, выделял старшего сына. Ведь именно из-за нежданного и поначалу отнюдь не желанного Константина Марианна, отбросив последние сомнения, вручила ему свою жизнь, пойдя на немыслимый для нее вначале брак. Кроме того, глава семейства с удовольствием отметил, что сын которым он, как и всеми детьми, не слишком занимался, в его-то возрасте высказывает мудрые мысли. К тому же он не походил на отца, поэтому причин ненавидеть мальчика Лиговской, от природы не склонный к этому разрушающему чувству, не имел, и приобрел забавную привычку беседовать с Константином наедине, посвящая его во многие доселе непонятные юноше материи. Когда Константину минуло семнадцать лет, он, как любой уважающий себя дворянин, перепробовал все, что составляет обычно жизнь мужчин его класса, и весьма гордился этим обстоятельством, щедро делясь опытом со сверстниками, многие из которых становились его приятелями.

В этом безмолвно поощрял его и Лиговской, охраняя взросление сына от Марианны, по-прежнему считающей своего Костю милым невинным мальчиком. Памятуя о его настоящем отце, она относилась к Константину сдержанно, боясь проявлять любовь, тлеющую в ней, и дать Лиговскому повод думать, что дух соблазнителя Крисницкого все еще витает в их жилище. Гораздо больше жалела, а оттого и любила она трех дочерей, особенно последнюю, очаровательную и лукавую ни в кого из домочадцев девчушку Машуню. Для Марианны было приятным открытием понять, что ее дети от мужа здоровы и развиты. В дочерях она видела продолжение своей красоты и бремени несчастливого земного существования, поэтому они стали ей чем-то вроде символов. Впрочем, ее склонная к экзальтации натура обожествляла все, что находила необычным или привлекательным.

Константин неплохо проводил время за границей, знакомясь с новыми личностями и пускаясь, по мнению терпеливой матери, во все тяжкие, но с каждым годом все больше понимал, что всему этому предпочтет родину, являющуюся для него идеалом порабощения, идеалом, который необходимо было спасти. А душная атмосфера домашнего очага укрепляла его желание вырваться из плена семейственности, которая так тяготила. Каждый его шаг контролировался родителями. По крайней мере, так казалось Косте.

– Каков мерзавец! Оставил тебя в твоем состоянии?! – негодующе воскликнул старший сын четы Лиговских, когда мать раскрыла тайну его появления на свет.

– К тому времени он уже был женат, – уклончиво отозвалась Марианна, покусывая палец с увеличенной фалангой и переставая волноваться о том, что сын осудит ее.

Костя фыркнул, отвернувшись от матери, чтобы она не видела его негодования. Впрочем, он быстро смирился с подобным, поскольку в отношениях между людьми был на редкость незлобив и либерален, и быстро догадался, что под предлогом знакомства с отцом может вернуться на родину.

Понимая терзания сына, оправившаяся от недуга Марианна разрешила ему по достижении двадцати лет вернуться в неспокойную Россию. Лиговская знала о кончине Тони, но даже не думала о возобновлении отношений с Крисницким. Она и не видела его с того дня в яблоневом саду, ставшим для нее невыносимым воспоминанием.

Только спустя несколько месяцев замужем Марианна отметила, что меньше думает о Крисницком, что запах его тела перестает преследовать ее по ночам. Особенно если рядом спит Лиговской. Рваные сны не разжигали ее ободранную душу, постепенно сменившись чем-то более спокойным. На окончательное исцеление ушло несколько лет. Иногда Марианна говорила себе, что безумно и вообще грязно думать об одном мужчине, нося ребенка другого. Но не думать было невозможно, поскольку Костя, живое напоминание о ее былом романе, всегда маячил где-нибудь. Порой Марианна едва ли не с неприязнью смотрела на сына, угадывая в нем продолжение любовника и вспоминая все, что было. Она не считала себя великой грешницей, поскольку женским чутьем знала, что была права, ведь совершила лишь рождение новой жизни, самое прекрасное и естественное таинство на земле.

Когда Константин, подпираясь обещанием матери, отбыл на родину, повисшая в доме пустота без взрослого сына начала мучить Марианну Анатольевну. Ее связь со старшим сыном никогда не была сильной, скорее, за материнской любовью проскальзывала настороженность, но в тот раз она впервые почувствовала, какой он был подпорой ей, словно соединяя с теми временами, когда она была и счастлива и несчастна, одним словом – жива. Она вдруг осознала то, что всегда чувствовала, но опасалась признаваться в этом даже себе – что двадцать лет ждала Крисницкого, безумно надеясь, что он отыщет свою прежнюю любовницу. И только теперь, сидя напротив мужа в опустевшем несмотря на наличие еще троих детей доме, поняла, что безмерно благодарна за не в одиночестве проведенные годы. Порой она раздражалась на него, порой рыдала, опасаясь, как бы он не услышал этого. Сергей Васильевич в ответ помыкал ей, считал чем-то разумеющимся, опасаясь слишком сильно продемонстрировать свои чувства и оказаться в тисках. В конце концов, пройдя неуверенность в правильности решения, она смирилась и, смирившись, обрела покой. Марианна не обязана была решать все за двоих, скитаться по жизни голодной по любви загнанной бунтаркой с ребенком на руках и порицанием в каждом обращенном на нее взгляде.

Он не упрекал Марианну, никогда, даже в моменты страшных ссор, происходивших преимущественно из-за его склочного русского нрава, Лиговской не позволял себе унижать ее. Потому что понимал, на что способна одержимая женщина, и воспринимал прошлое жены даже как что-то возвышенное, ведь догадывался, насколько Крисницкий владел ее сердцем и телом. Понимал он и то, что такую женщину никогда больше не встретит и, если упустит ее, будет жалеть об этом еще долгие годы. В ответ же на свое безмолвие и понимание Лиговской вогнал ее, согласившуюся жить по его задумке, в жесткие рамки, контролируя круг ее общения и вообще лишая какой-либо самостоятельности, опасаясь, что на нее вновь начнется охота. Но он мог не беспокоится более – получив такой урок и став замужней дамой, Марианна утратила всякую склонность флирту. Возможно, за кокетство принималась ее доброжелательность и безмятежная улыбчивость, а от природы она была на редкость застенчива, и только доказательства собственной красоты делали ее смелее.

3

Подъезжая к разряженной усадьбе Крисницких, которую Михаил Семенович, в последнее время не выносивший город, приобрел несколько лет назад и благоденствовал в ней, утягивая за собой дочь, Андрей Львов перестал рассматривать вяло ползущие под собой поля и с удовольствием потянулся, зная, что его никто не может видеть. Как приятно, оказывается, навещать места, о которых давно позабыл! Как приятно вновь увидеть людей, которые, хоть и не имеют на него влияния, всегда останутся с ним. Андрей не привык забывать тех, кому был обязан.

Мальчик, который на свое счастье попал на глаза Антонине Крисницкой на той злополучной фабрике, сделал блестящую карьеру. Служа теперь в коллегии иностранных дел и имея связи с власть имущими, он научился хитрить и скрывать свои внутренние мотивы, оставаясь при этом благодарным и по возможности взывая к справедливости. Если это, конечно, не вредило ему, ведь интересы других он никогда не ставил выше своих.

– А, Андрюша! – поразился и тут же обрадовался Крисницкий, встречая в передней возмужавшего Андрея и с удовольствием похлопывая его по плечу.

В голову Львову, а именно такую фамилию Андрей получил от приемной семьи, когда они зашли в знакомый до подсознания холл, ударил запах дерева, старого дворянского дерева. Как всегда, как напоминание из прошлого, аромат этот возродил в его памяти смутные, неосознанные обрывки воспоминаний, и Львов остановился в сладкой грусти по дням давно минувшим. Похороны доброй молодой хозяйки, изящество которой так запало ему в душу, редкие визиты в дом благодетеля, сидевшего, как истукан, редкие праздники вместе с его крошечной дочерью, которая никогда, в отличие от других девчонок, его новоявленных сестер, не капризничала, хоть и была невероятно маленькой, навсегда остались в его памяти. У вторых родителей, что редко в подобных случаях, его никто не притеснял и не бил, но, тем не менее, Андрюша научился во всем полагаться только на себя и вообще особенно не доверять посторонним. Впрочем, сентиментальничать и предаваться анализу собственной жизнедеятельности не было привычкой его самостоятельной натуры, поэтому он скоро опомнился.

– Я без предупреждения, – пробасил Андрей, широко улыбаясь и обнажая этой улыбкой не только восхитительные зубы, но и вскочившие ямочки на щеках, отчего двадцатисемилетний молодой человек стал поразительно похож на подростка.

– Ну, ну, какое еще предупреждение? – засмеялся Крисницкий, а глаза его посветлели. – Для своих мы отбрасываем эти условности.

– Ну, как все, как старик?

– Болеет… – со вздохом протянул Михаил Семенович, закатившимися глазами показывая гостю, насколько ему надоели слезливые оханья Федотова, который жаловался на самочувствие последние лет восемнадцать.

Андрей рассмеялся, тряхнув головой и, обводя глазами комнату, замолчал, предоставляя Крисницкому возможность проводить его на террасу, где, по его верному убеждению, в послеобеденный час собралась вся семья.

– Нет, благодарю вас, Михаил Семенович, я отобедал в трактире по дороге, прошу не волноваться. Вот если только чаю, – донесся до сидящих за самоваром Федотова и Надежды Алексеевны радостный голос не чужого, но все же не совсем родного человека.

Крисницкий и Андрей открыли дверь и приблизились к ним. За уместными в таких случаях возгласами, пожиманиями рук, целованиями щек и расспросами Андрей не сразу заметил полулежащую на скамье неподалеку от стола девушку, сосредоточенно изучающую занесенную перед глазами книгу и хмурившуюся на собравшихся за то, что они мешают ей пустыми и, как всегда, неуместными криками.

Она безразлично оглянулась на пришедших и вновь уставилась в книгу.

– Радость моя, – обратился к ней Крисницкий после наступившей паузы. – Что же ты не поприветствуешь гостя?

– Добрый вечер, – коротко отозвалась Алина, переворачивая страницу и не взглянув даже на вошедших.

«Что за привычка отвлекать меня в самые интересные моменты? – с раздражением подумала она. – Вечно им от меня что-то нужно».

Надежда Алексеевна неодобрительно переглянулась с размякшим от нескольких порций варенья Федотовым, но ничего не сказала, поскольку лишь Крисницкий имел право отчитывать дочь, хотя и пользовался им крайне редко.

«Что за поведение, что за тон? – удивился Андрей, старательно рассматривая лысину Федотова. – Разве такой она была?»

– Алина, – приблизился к дочери Крисницкий, – Андрей приехал.

Девушка опустила книгу, медленно подняла лицо на Андрея. Легкое безразличие и даже насмехательство сменились на нем искренним расположением. Она, весело вглядываясь в возмужавшее лицо прибывшего, тихо произнесла:

– Андрей, это правда ты?

– Кто ж еще, Аля? – весело ответил Андрей громким низким голосом.

Алина, с удивленной недоверчивой радостью переведя глаза с довольного отца на Андрея, сошла со своего ложа и, поглощающее улыбаясь, кинулась к гостю, крепко обняв его. Андрей благодарно скрепил над ее худыми плечами свои большие руки, пожалев, что в первую минуту подумал, будто она изменилась в худшую сторону.

– Ну, как ты, Аля? – вновь улыбнулся он.

– Лучше всех, разумеется, – ответила Алина, нехотя расставаясь с грудью Андрея и, выполняя приличия, села обратно.

Но к книге она больше не притронулась, с растущим интересом наблюдая за стародавним своим приятелем.

– Что на службе, Андрей? – спросил Федотов.

– Все одно и то же, – отмахнулся Андрей, садясь рядом с Надеждой Алексеевной. – Поездки, рауты, встречи с теми, кто претит…

– Где же ты был так долго? – спросила несловоохотливая в компаниях Алина.

– У меня были дела, – отозвался Андрей, испытывая смущение, ведь сам знал, что давненько не заглядывал к Крисницким.

Несколько раз он видел Михаила Семеновича в столице, но его дочь не имел счастья наблюдать с тех пор, как окончил гимназию. А ведь они неплохо ладили, она всегда с охотой отзывалась на его детские подстрекательства к проказам. Однажды они даже решили совершить поход в Египет, но уже в соседней деревне так проголодались, что потеряли уверенность в собственной выносливости и, хныча, вернулись под знакомый кров. Запаса смородины, завернутой в тряпку и размазавшейся по суме из-за жары, им оказалось мало для утоления мук голода. Тогда Андрей пришел к нехитрой мысли, что только те женщины способны мыслить и добиваться поставленных целей, у которых ладится дружба с мальчишками. Только через определенный промежуток времени он рассудил, что нет мужских и женских качеств, есть только человеческие.

– У вас всех вечно дела, – недружелюбно вздохнула Алина. – А ты только сиди и ожидай… Пока манна небесная свалится.

– Родная, – вступился Крисницкий за свои убеждения, поскольку этот разговор повторялся на их террасе не впервые, – я говорил, что для тебя безопаснее здесь…

Алина мрачно воззрилась на отца. Она не забыла еще вчерашнего удара от него, человека, от которого меньше всего ожидала подвоха. Она не знала еще, как держаться с отцом, что говорить и как свыкнуться с этой новостью. Крисницкий, забывший о том разговоре, нахмурился, но не подумал, что дочь все еще злится. Она всегда была благоразумной, подавляла обиду, чтобы не скандалить. Михаил Семенович ни разу не задумался, чего ей это стоило, как хотелось порой взбрыкнуть, послать к черту выдержку и воспитание. В этот момент слабое чувство, отголосок былого, растворяющийся теперь в нем непонятно – приторным ощущением минувшего, овладело им. Все это уже было… О ком он думал то же самое давным-давно?

– Да, да, конечно, – нетерпеливо прервала его Алина. – И тебе спокойнее выдать меня за какого-нибудь пустозвона и смотреть, как разрастается мое семейство.

Алина и все прочие кроме Андрея прекрасно знали, что Крисницкий боится брака дочери так же сильно, как ее возможного отъезда, но не афиширует это, опасаясь, как бы его не поняли неправильно. Крисницкий ничего не ответил, скрестив руки и позволив Надежде Алексеевне развязать приехавшему Андрею язык, задавая бессмысленные вопросы о службе, местном обществе, словом, о том, что нисколько не занимало никого из собравшихся за круглым деревенским столом в тот вечер.

За полетевшим разговором Андрей начал украдкой рассматривать Алину. В детстве, когда они поразительно быстро сошлись несмотря на семилетнюю разницу в возрасте, она не внушала больших надежд, но теперь выправилась и стала даже миловидной. Хотя и мать и отец, конечно, были виднее. Ничего не поделаешь, такое бывает. Алина сидела прямо и спокойно, но без заносчивости, хоть и с чувствующимся ощущением превосходства, сквозившим в умных внимательных глазах. Наблюдательные, светящиеся, живые, светло – синие, они перебегали с одного лица на другое, как будто ища чего-то. Острый ум этой девушки томился в провинции, задыхаясь под гнетом ограниченности, о чем она не раз распространялась всем, кому могла, жалуясь и ища утешения, но не делая ровным счетом ничего для исправления положения. Хоть Алина думала, что ее жизнь вполне благоустроена, она не понимала, что жаждет чего-то грандиозного и готова загореться от одного неосторожного слова.

Ни ускользающей непосредственности матери, ни нарочитого магнетизма отца в ней не нашел бы ценитель прекрасного. Разве только стойкость и ум, который Алина оберегала больше других добродетелей. Маленькое детское личико, неоформленная фигура с длинной талией. Капризный чувственный, словно растянутый вертикально рот. Ровный цвет лица, и только под прищуренными глазами беловатые тени. Слегка удивленное и даже как будто уставшее выражение лица. Светлые волосы без всякого оттенка и блеска, как у блондинок, долго не выходивших на солнце. Она была приятна, пусть расстояние от носа до рта было меньше установленного неписаным каноном. А вообще Алина не слишком интересовалась своей внешностью и испытывала скуку в компании деревенских ровесниц. В сущности, не так сильно она была привязана и к родственникам, разве что доверяла порой свое душевное равновесие отцу и деду. Единственным существом, с которым она делилась всеми своими мечтами и переживаниями, была она сама. Когда Федотов впервые увидел у внучки пронзительно – печальный взгляд, какой бывает и чересчур развитых детей, привыкших к одиночеству, ему стало не по себе. С тех пор он, как и отец, привык гордиться своей заменой и поощрять всякое свободомыслие в ней, посмеиваясь и переглядываясь с прочими домочадцами, если она говорила что-то значительное.

Алина, хоть ей, по большому счету, было плевать на все, кроме того, что творилось внутри нее, заправляла всем в доме, держа всех в узде и даже не веря в то, что такое возможно. Все прислушивались к ней и считали ее ведение хозяйства разумным. И даже Крисницкий, не желающий больше знаться с человеческим родом и делающий редкие исключения, слушал ее, в глубине души свято веря, что никто в его доме никем не помыкает.

4

– Что, Андрюша, скоро ли женишься? Пора уже тебе остепениться, – спросил Крисницкий, когда глубокой ночью они, наконец, остались наедине.

Андрей не преминул отметить, что Крисницкий стал едким, зло-колким и остро – проницательным, въедающимся словно в волю, хоть ему и не особенно было это нужно. Он смотрел сквозь человека и в то же время прямо в него, хмыкая увиденному… Или сделанным не всегда верным выводам. Черты его слегка умилялись лишь при взгляде на дочь, но в них при этом появлялась тревога и печаль… Та платила внешним спокойствием и даже в некоторой мере безразличием.

Опасный надменный следяще – исследующий и вместе с тем безразличный взор старого прожженного хищника, прячущего в глубине сурово надвинутых на лицо складок расколотую душу, не подлежащую восстановлению, заострился на Андрее. Львов вымученно засмеялся.

– Не думал, что даже вы заведете речь об этом. Была, впрочем, одна девица… И нравилась мне вроде бы. Но пришло время делать предложение… Я не смог. Мне было стыдно смотреть в глаза ей и ее родителям. Пришлось уехать, чтобы больше не обнадеживать их своими посещениями.

– Чем же она не угодила тебе? – со смешком спросил Крисницкий, в душе чувствуя превосходство над этим высоким господином.

Без его, Михаила, участия, испуганный мальчик, попавший в станок, так и остался бы внизу общественного уклада, влача свойственное его тогдашнему окружению существование. Они с Тоней дали ему будущее, возможность развиваться. Сознание содеянного добра, пусть и в угоду жене, наполняло тщеславную душу Крисницкого вином понимания собственной небесполезности. Андрей знал все это и, невзирая на гордость, позволял Михаилу ставить себя выше. Порыв народа, ощущающийся в последнее время повсеместно, не вдохновлял его. Подлинные чувства Крисницкого, которые он успешно научился сдерживать еще в молодости, редко преобладали над внешней безмятежностью, или, скорее, безразличием к мелким страстишкам других. Это же передалось дочери, как успел рассмотреть Андрей, пока с интересом наблюдал за давнишним своим другом, о котором не вспоминал несколько лет.

– Слишком заученно держала себя перед гостями, – со смехом ответил Андрей после некоторого раздумья. – Иногда мне думается, что всю жизнь мне суждено прожить бобылем,поскольку ни одна девушка не отвечает моим представлениям о женщине…

– О, друг мой, – засмеялся Крисницкий своим привычным колким смехом, – тогда ты, очевидно, станешь прекрасным другом Алины. Она мыслит то же самое, только о нашем брате.

– Правда? – улыбнулся Андрей, в душе одобряя мнение старой своей приятельницы.

– Еще какая…

Вымученная напряженная улыбка Михаила иногда ставила Андрея перед сознанием того, что есть люди, которых он постичь не в состоянии. «Строят себе воздушные замки и живут в них. Сами делают свою жизнь одной сплошной проблемой», – с каким-то порицанием размышлял он.

– Вы опасаетесь, что ей не сделать хорошую партию? – осторожно спросил он, опустив голову из боязни, что этот вопрос сочтут дерзостью.

– Да, – просто ответил Крисницкий.

– Отчего же? – вступился за Алину Андрей. – Она не дурнушка, хоть и, нельзя не признать, слегка напряжена, замкнута… Но, осмелюсь предположить, с людьми, не очень хорошо ей знакомыми. А с вашими связями и ее умом ей нетрудно будет удачно…

– Андрюша, – устало перебил его Крисницкий. – Дело ведь не в этом. Она сама не хочет богатой событиями женской доли.

– А, ну, это все глупости, – усмехнулся Андрей, будто говоря о чем-то незначительном. – Многие современные девицы подвержены подобному… Это все влияние среды, времени… Что в стране творится, это не может не налагать отпечаток на молодые умы.

– Не знаю, не знаю, – вздохнул Крисницкий, морщась.

Ему доставляло своеобразное удовольствие жаловаться на собственноручно созданные взгляды дочери, получая соболезнования друзей и заверения, что все это возрастное, временное, навеянное. Никто не способен был представить, как девушка не хочет замуж, если находится в здравом уме. При том, что сам Крисницкий тайно одобрял отрешенность дочери от внешнего и понимал, что если кто-то осмелится к ней посвататься, он никогда не сможет, как дурак Федотов, с радостью сбагрить свою кровиночку в чужие руки. Все эти семьи, которые больше всего жаждут избавиться от дочерей – настоящие идиоты, ничего не смыслящие в жизни! Разумеется, Крисницкий не показывал своей тихой радости от понимания, что по крайней мере в ближайшее время дочь останется при нем, не обращая внимания на то, что тень таким образом ложится только на Алину.

5

Солнечный луч, проскочив черед пыльные облака на уставшем небе, быстро ворвался в окно и разрубил своим ослепляющим блеском отражение Алины, косящейся на зеркало и пытающейся принять многозначительный вид. Предаваясь излюбленному занятию – задиранию подбородка и рассмотрению темных точек на носу, она зажмурилась и отвернулась, скорбно возведя брови к высокому лбу. Вошедший Андрей подивился, насколько эта неживая с теми, кто ей неинтересен, девушка может быть кривляющейся и даже по-своему обаятельной рядом с самым обожаемым собой существом – собственной персоной.

Алина приветливо поздоровалась, задрав верхнюю губу, после чего под предлогом беседы начала рассматривать дорогого гостя. Про себя она не могла не признать, что он хорош. Обычно впечатление о молодых людях складывалось у нее лишь спустя некоторое время после знакомства, когда она уже знала, что представляет из себя этот человек. Алина с любопытством новизны начала исследовать свое отношение к нему, проверяя, станет ли он ей близок теперь, когда прошло столько времени. Ведь много могло поменяться и в Андрее, и в его отношении к жизни. Вполне возможно, он презирает прогресс. И тогда им не по пути.

В фигуре Андрея не было ничего изящного, что случается у людей, воспитывающихся в возвышенном дворянском кругу. Но это ему было позволительно и даже в какой-то мере шло. Львов четко давал понять, что не обязан заботиться о манерах и впечатлении, которое производит, и в этом таилось его своеобразная притягательность для женщин, которые ставили свободу воли выше критериев общества.

Именно это безразличие и влекло Алину, с каждым днем все сильнее и неуловимее. Поначалу она принимала это за обычную симпатию, но потом начала настораживаться. Меньше всего в жизни она хотела попасть в зависимость от другого человека. Каре-зеленые его глаза, когда в них падал солнечный свет, становились глубоко-зелеными.

Во время обыденной для дворянского круга прогулки по садам Крисницкая впервые нагнулась к нему настолько близко, что уловила запах, терпко струящийся от его кожи. Явление это привело ее в волнение. Алина не подала виду, что что-то случилось, но наедине с собой задумалась, пытаясь привлечь весь свой здравый смысл и опыт для объяснения сего феномена. Самое простое пояснение показалось ей настолько вопиющим, что она молниеносно отреклась от него, продолжая воображать невесть что.

6

Константин Лиговской вернулся в съемную квартиру совершенно разбитым от усталости, и, не вспоминая, что должен был предпринять поутру, запрыгнул на не застеленную постель прямо в одежде. Как это обычно происходило с ним, несмотря на то, что он привык знакомиться с новыми людьми и завоевывать их расположение, в голове его спустя час после первой встречи с семьей Крисницких вместо поглощающей пустоты зияла уже пропасть мнений, мыслей, невысказанных слов и сожаления.

Отец, его родной, кажется, отец, оказался просто выжившим из ума стариком, мнящим себя пупом земли, невозможно надменным и холодным. Мало того, что так поступил с матерью, почти злился Костя, вытаскивая из-под бока подушку и устраиваясь на ней. Так теперь еще, когда он, Константин Лиговской, собственной персоной с лучшими намерениями и попыткой забыть все явился в особняк папаши, наткнулся на его суровые брови и взгляд, все время убегающий куда-то вдаль. Такие обнаженные глаза, как будто деревья с облетевшей листвой…

Встретить своего отца так поразительно… Абсолютно чужой, незнакомый человек. Да Лиговской, которого он и не считал родителем, был ему ближе и роднее. Костя поежился. Он долго представлял себе встречу с этим человеком. Пытался уловить в нем свои собственные черты и мимику… Все оказалось прозаичнее, чем он ожидал. Крисницкий сдавленно приветствовал его, старательно сверля стену глазами. Никаких предопределений, никакой поразительной похожести, небывалой симметрии во всем… Как человек еще весьма молодой, Костя отчаянно надеялся найти кого-то, кто разделит все без исключения его идеи. А если уж речь идет о втором отце… Какой шанс, ведь родители так надоели ему своими страхами и поучениями! Константин, конечно, знал, что походит на мать, но надеялся, что и от загадочного свалившегося на голову отца почерпнул что-то.

Размышлял Костя медленно и неохотно, бессильный перед наступающей дремотой, хотя по опыту знал, что от полученного эмоционального напряжения не сможет уснуть. Никакой родовой связи, должно быть, не существует, поведение гораздо в большей степени подвержено воспитанию и влиянию среды, чем наследственности… И что он так волновался, надеясь увидеть собственного двойника, мыслящего так же, так же чувствующего и одобряющего его порывы в отличие от сдержанной и всегда настороженной Марианны? Хотя… кого он обманывает? Мнение матери и Лиговского, как и, если капнуть глубже поверхностного составления понятия о каком-либо чувстве, суждение всех остальных людей, давно потеряло для него привлекательность.

Сестра тоже не произвела на Константина Сергеевича… или Михайловича особенного впечатления. Задумчивая ничем не примечательная девушка, подумалось ему, пока он настойчиво вытягивал свою руку из ее холодной ладони. Ему, начисто лишенному воображения, невдомек было, что она волновалась не меньше его, отчего не могла выговорить ни слова, а лишь лихорадочно соображала, заменит ли этот Константин ее закоренелое место в сердце отца. Константин научился приписывать чувства лишь себе. Мир существовал в его воображении отдельно от него самого, будучи лишь дополнением к его смелым планам переустройства государства. Остальные существа были для него не более чем мишурой, фоном для того, чтобы делать жизнь приятной и захватывающей. Так что, наткнувшись на явное замешательство сестры, он принял его за недоброжелательность или обыкновенное безразличие, пожал плечами и благополучно забыл о ее существовании. Брата своего, на которого возлагал определенные надежды (не девчонка все-таки, от них нечего ждать), он так и не застал – тот не смог вырваться из гимназии. Что ж, учеба, безусловно, важна, хотя и жаль… Быть может, он бы пригодился.

Подойдя к мысли о пригодности Бориса Крисницкого, Константин улыбнулся и начал думать о цели своего приезда. Да, Марианна, понятное дело, убеждена, что сын вернулся на родину из-за горячего желания сблизиться с отцом… Доля правды в ее мыслях есть, но все равно Крисницкий – лишь предлог сбежать от опеки семьи и наконец-то заняться более важным, чем учеба в университете, предприятием. Ну, станет он юристом или… ммм… титулярным советником, и что? Какой смысл может быть в поддержании вялой череды ничем не примечательных, не наполненных дней? Нет, пусть его существование принесет хоть какую-то пользу человечеству. Пусть оно не будем долгим, правильным, респектабельным… Главное, не бессмысленным. С понимания этой простой истины для Кости обычно начиналось время упоенных мечтаний относительно собственного величия.

7

С приездом брата в жизни Алины ничего не изменилось. Константин, которого она невзлюбила с первой оброненной им пошлости, частенько стал наведываться к ним несмотря на то, что для этого ему каждый раз приходилось два часа трястись по пыльной неровной дороге в пригород. Он, как сразу поняла Алина, обладал удивительным свойством всегда и везде обращать людей на свою сторону. Что бы он ни говорил, часто анти политическое или вообще аморальное, мало кто кудахтал и косился на него. Ведь он был так открыт, мил и… Да, бесспорно, хороший молодой человек, пусть и повеса, и эгоист. Зато у него приятная улыбка. Алине эта всеобщая любовь к Косте совсем не нравилась, потому что ее никто никогда так не принимал, а чувствовать себя чем-то хуже этого незнакомца ей вовсе не хотелось.

Федотов поражался тому, как к Константину относятся окружающие, вздыхал и всячески выражал свое неудовольствие. Но ничего не мог, да и не хотел предпринять. Старик был так бесконечно уязвлен поведением Крисницкого, что не обращал внимания на кого-то еще, молча порицая и отца, как оказывается, неплохо покуролесившего в молодости, и сына за то, что тот вообще существовал. Интересно, теперь обширное состояние Крисницкого разделится между тремя его детьми? Какая жалость… Здоровье Федотова все ухудшалось, из глаз непрерываемыми ручейками высовывались слезы. Для всех в доме он стал плаксивой скучной докукой, обузой, все закатывали глаза при виде его. Надежда Алексеевна, тоже отнюдь не молодевшая, с каждым годом становилась для него насущнее. Денис Сергеевич уже не мог обходиться без ее помощи и сочувствия, поскольку всем остальным до него давно не было дела. Все жили своей, наполненной какими-то внутренними, редко выходящими наружу страстями, и Федотов чуял это, поэтому не слишком обижался.

Приближались именины Алины. Сама она не была в восторге от идеи отца созвать на пиршество, посвященное ей, скопление чуждых Алине дворян. Но Крисницкий не терпел отказов, а дочь не считала нужным спорить с отцом из-за таких пустяков. Она лишь пожала плечами и кивнула, бросив: «Делай, что хочешь».

Вернувшись в гостиную, где сидел Константин, с которым минуту назад она едва не поссорилась, Алина приготовилась одарить братца скептическим взглядом, но с удивлением замерла. Константин, не спавший перед этим двое суток, не учел, что сестра захочет продолжить их начавшийся спор о месте людей на планете, и благополучно уснул на обтянутом дорогой парчой диване, ранее бывшем любимой мебелью Антонины Крисницкой. Он выглядел изморенным с утра, но Алина, повинуясь враждебности к нему, не желала замечать этой уязвимости, делавшей его беззащитным, и подавила пробуждающуюся жалость. «Ты у меня еще попляшешь», – подумала она, опускаясь перед фортепьяно и приписывая Косте все смертные грехи. Ввиду воспитанной в ней деликатности, которую сама Алина считала наполовину лицемерием, она при всей жажде насолить высокомерному брату не стала шуметь, едва слышно перебирая пальцами черно-белые клавиши. Высокомерным Лиговской оказался оттого, что не пожелал, как все из ее окружения, молниеносно принять любые идеи Алины Михайловны на веру.

Преподавательница изящных искусств, приставленная к ее светлости Крисницкой в детстве, с такой силой вдавливала ее пальцы в эти заветные непонятным образом извлекающие звуки кнопки, что надолго отбила у строптивой ученицы охоту музицировать. «Как же так, – негодовал Федотов, – что значит, тебе не хочется учиться музыке и пению?! Любая благовоспитанная девушка из благополучной семьи…» И так далее до бесконечности. Во времена проповедей молодая барышня отмалчивалась, страстно борясь с желанием возвести глаза к потолку. С возрастом обучения премудростям жизни, которые Алина считала унижением, поскольку она сама знала и понимала, как надо, стало меньше. Не потому, что Крисницкая вдруг одумалась, а только потому, что не хотела больше тратить время на выяснения отношений с родными и поняла, что молча кивать и делать все по-своему эффективнее. Теперь же, когда Алина к собственной бесконечной радости была освобождена от докучливого внимания каких бы то ни было преподавателей, она осознала свою любовь к музыке и всячески развивала ее, наполняя гостиную глубокими терпкими звуками в минуты меланхолии. Да, даже с Крисницкой временами приключалась эта болезнь барышень, перечитавших идеальное отображение жизни в виде романов.

Она начала одну из своих любимых вещей – «Оду к радости». Даже не сама музыка, а история создания этой вещи, воспевающая силу духа, заставляли не сентиментальную обычно Алину предаваться сладкой грусти и мечтать, мечтать до бесконечности…

Поток ее грез был прерван тихим шепотом. Алина настолько привыкла к уединению, что не сразу даже осознала, откуда он исходил.

– Ты можешь играть громче? – различила она, наконец.

Алина изумленно подняла глаза на до смешного трогательно выглядевшего брата.

– Ты любишь Бетховена? – спросила она, расширяя глаза и постепенно переходя от насупленности к улыбке.

– Моя мать помешана на таких штуках, – в свою очередь улыбнулся Константин, размашисто разводя локти в сторону и протирая глаза крепкими кулаками.

«Твоя мать… Именно та, кого почему-то любил отец».

Перед Алиной начала всплывать вся темная завораживающая история Марианны и Крисницкого, хотя она не знала и половины затягивающих фактов и перипетий.

– Не думала, что ты преуспел в этом, – усмехнулась Алина. – Мне казалось…

– Это все предубеждения, – без всякой агрессии отозвался Костя, привыкнув развенчивать мифы о себе как о недостойном молодом человеке (он вообще привык говорить о себе). – Если я не пытаюсь убедить всех и вся в том, что хорошо воспитан и смыслю не больше лошади, стоящей в вашей конюшне (хотя, сдается мне, лошади умнее многих людей), это не значит, что целыми днями я только тем и занимаюсь, что настраиваю людей против себя. У меня миссия важнее.

– Миссия? – переспросила Алина усвоенным для непонятного тоном.

– Да… – уклончиво протянул Константин, похлопывая себя по ногам.

Ему приятно было заметить, что сестра уже не удивленно-надменно, как раньше, смотрит на него. Она стала не единственным человеком, который поддался первому впечатлению в отношении его, поэтому Костя не был удивлен. Он торжествовал, что, и, не пытаясь особенно, привлек на свою сторону даже эту девушку, «крепкую», как он составил мнение о ней после нескольких дней знакомства. Все его чувства были ярко выражены, гипертрофированы даже. Он спешил жить и не любил тратить время на пустяки вроде сна.

– Ну и что же, – совсем уже дружелюбно обратила на него свой понимающий взор Алина. – К чему тогда, раз ты не так уж плох и необразован, все эти россказни о твоих кутежах, бессонных ночах и прочих… малоприятных вещах? – докончила она трудно давшуюся ей фразу, вспомнив выражения, в которых Константин описывал свои приключения Андрею, думая, что их не могут слышать остальные.

Крисницкую уязвило даже не то, в каких красках Константин описывал то, о чем приличные девушки не имели права и заикаться, а то, с каким надменным спокойствием выслушивал это Андрей, местами позволяя себе глубокомысленные комментарии. Произойди этот разговор в присутствии дам, подумала тогда Алина, в бешенстве чувствуя, как разогревается кожа на щеках, Крисницкий публично оскорбил бы их обоих, заставив извиниться. Но, похоже, в среде мужчин подобное не считалось вопиющим. В очередной раз Алина почувствовала смутную досаду оттого, что некоторые вещи ей неподвластны, над иными людьми она не имеет права и силы повелевать.

– Алина, учти, – улыбнулся Константин тому, что она, пытающаяся казаться такой размеренной и всезнающей, в сущности, ничего еще не ведает об истинной стороне бытия. И впервые эта улыбка показалась его сестре приятной. – Если другие твои знакомые мужчины не говорят об этом, не значит, что они не живут так же. Зачастую они живут даже более скромно, чем озвучивают. Это легенда, пойми. Легенда о красивой жизни ни в чем не нуждающегося человека.

– Не стоит порочить всех, – устало ответила Алина, пытаясь казаться невозмутимой и не уронить себя в его глазах.

Не хватало еще, чтобы он чувствовал преимущество над ней! Но Костя, по-видимому, ничего такого не думал, непринужденно начав рассказывать захватывающую историю своего перерождения.

– Тогда только-только умер мой дед по отцовской… – он осекся, но не смутился, поймав смущенный взор Алины. – Умер мой дед, и мне было очень плохо. Знаешь, должно быть, все проходят через это – бывают дни, когда совсем не хочется покидать дом, ходить на занятия… Тогда мне казалось, что мать моя ничем не интересуется, ведет себя, как амеба – безмолвно слоняется по дому, отвечает несколькими фразами. Отец же вообще никогда не зрел очень глубоко. Он, понятное дело, любил меня, но лишний раз пытался не высказывать этого. Боялся, видно, что вырастит неженку. С ним я сошелся после того, как понял, что никто в жизни ничего не должен мне, так же как я никому ничего не должен. Знаешь, иногда меня прямо-таки распирало от желания выплеснуть на родителей все, что творилось во мне в то время – бездну одиночества, неудовлетворенность тем, что я видел и желанием помочь при понимании, что я ничего, ровным счетом ничего не могу. И они не могут. Но тогда какой может быть смысл в существовании?

Алина перестала поглядывать на ноты и слушала, сменив первоначальную снисходительность и легкое чувство превосходства, ставшие привычными в ее отношении к брату, на неподдельное сочувствие и интерес. Она сама не раз размышляла о том, что поведывал Константин. Тем удивительнее было, что об этом без всякой предпосылки начал говорить он, человек, которого она знала лишь поверхностно, а оттого относилась настороженно, как к любому чужаку. По ее инстинктивному представлению мало кто кроме нее имел право рассуждать так здраво. К ее расположению и удивлению, что брат оказался не таким ужасным, примешивалась легкая ревность и смутная радость, граничащая с удовлетворением, что наконец-то появился человек, новый свежий человек, которому можно поведать свои идеи. Кто не будет смеяться, кому по-настоящему интересно. Быть может, этот здравомыслящий молодой мужчина развеет интеллектуальное одиночество Алины.

– Твои суждения так резки порой… – пробормотала она, чувствуя, что постепенно сдается, и безропотно принимая это.

Что-то в Константине притягивало, приковывало и позволяло не думать больше о неподчинении. Ведь это стояло приоритетной задачей для Алины. Должно быть, возможно любить и не становиться зависимой, все исходит от того, как ты поставишь себя.

– Резки – не значит неверны, – полуулыбкой подытожил Константин.

Алина молча воззрилась на него, но не смогла сдержать понимающей улыбки.

8

Когда вблизи неожиданно появлялся Андрей, на Алину обрушивалось приятное чувство, будто она выпивала чашку кофе с молоком и сахаром. Сладкая цепляющая тяжесть, одновременно заставляющая нервничать и блаженствовать. Даже его выступающий вперед подбородок, продольно разделенный на две выдающиеся области, вызывал теперь восторг. Ей больше не хотелось даже подсмеиваться над ним, а ведь подшучивание надо всеми, включая себя, до недавних пор составляло основу поведения госпожи Крисницкой с существами, ей небезразличными.

Все в Львове пришло в опасную гармонию. А его веселая обезоруживающая улыбка, никак не сочетающаяся с внешней серьезностью, побуждала Алину улыбаться в ответ и испытывать что-то вроде приливов теплоты к груди. Она была сбита с толку и хотела бы, чтобы это прекратилось. Да на беду повсеместно царило лето, поэтому все в усадьбе встречались за вечерним чаем и поведывали друг другу неспешные рассказы из прошлого. Разумеется, даже не имея опыта в подобных делах, Крисницкая не могла спутать ни с чем другим растущую изнутри и прорывающееся наружу, как водяная лилия, смесь восхищения, желания постоянно видеть, слушать и прикасаться именно к этому человеку. Поняв, что тлеет на дне ее одинокой страждущей сущности, Алина испугалась саму себя.

9

– С детства уклад кажется нам чем-то разумеющимся, но, стоит вырасти, понимаешь, как это дико. И что он не раз и навсегда установлен, и были в истории люди, великие люди, которые шли против всех правил… В сущности, только те, кто плюет на условности, и становятся великими. И у нас есть подобный шанс. Представь, Аля! – выдохнул как-то вечером Константин, не убирая с лица мечтательной улыбки, делающей его обманчиво милым для носителя не слишком гуманных идей.

Он прочно обосновался в поместье и стал вполне привычным явлением, не вызывая раздражения. У Федотова разве что проскальзывало в отношении его настороженное желание, чтобы он исчез куда-нибудь из их размеренной консервативной жизни. Старик все сильнее болел и подолгу отлеживался у себя в покоях. Все понимали, что едва ли он переживет рождество, слишком безынициативной и бесполезной казалась его жизнь последние тридцать лет.

Андрей при всей своей настороженности к чужаку не трудился спорить с ним, поскольку понимал, насколько идеи того мелкие и вообще, если разобраться, детские. Всего лишь юношеский максимализм, нашедший странное, героическое для многих русло. Жаль, что столько молодых людей и даже девушек теперь поддаются подобной пропаганде. У него же были дела важнее, чем сидеть в уютной комнатке и слушать разглагольствования безусого юнца (тут уж Львов дал лишку – усы у Кости росли). Поэтому Андрей Юрьевич целыми днями беседовал с Крисницким о немецкой философии, в одиночестве бродил по паркам и много читал. Все это вполне занимало его, но порой, особенно в послеобеденные часы, хотелось ему чего-то… невероятного. Но эта блажь быстро сходила на нет. Странным ему казалось, что Алина увлеклась обществом брата. То ли шутливая ревность, то ли досада на Костю, что тот может оборачивать к себе даже таких людей, как Крисницкая, уязвляла и Андрея, привыкшего гасить всякое проявление агрессии в своей сущности.

Антонина Крисницкая, чей дух даже спустя восемнадцать лет после ее безвременной кончины продолжал витать над усадьбой и заставлял обитателей задумываться над самыми разными материями, бежала от фальши и искусственности города, не принимая его правила. Ее дочь стремилась слышать пульс жизни, потому вновь задалась вопросом, терзающим ее с того момента, как Костя начал делиться с ней соображениями относительно политики. Поначалу это были обрывочные короткие выпады, хотя их антирелигиозную анархическую направленность Алина почуяла сразу. И открытие это отнюдь не привело ее в исступленное желание защитить святые для дворян идеалы. Затем выпады сменились длительными вечерними беседами, после которых Алина, и раньше размышляющая о подобном, вспоминала, что сама мыслила похожее, правда, не столь рьяно и одержимо. Но все же его речи, не признающие авторитетов, были так созвучны душе сестры, что день за днем она все глубже погрязала в личность брата и находила ее слишком многогранной, чтобы обвинять его в ограниченности и слепоте.

Ночью она выходила в сад и ощущала, как холодеющий ветер разжигает в ней жажду настоящей жизни. Быть запертой в теле уездной барышни с соседями, способными только пить чай после обеда, при ее деятельном характере, во многом разбуженном братом, было мучительно.

Алина Крисницкая воспитывалась в столице, там же успешно окончила гимназию, не приобретя, впрочем, друзей, не считая учебу важной, но старательно развивая себя самостоятельно путем беспрерывного чтения и общения с теми, кого вылавливала поодиночке.

Федотов ворчал по этому поводу:

– Что за блажь, мы разве нищие, что заставляем свою наследницу получать образование? Будто ты, Миша, собрался отправить ее гувернанткой в чужой дом?

Михаил Семенович был непреклонен, не желая ограничиваться домашним образованием для дочери. Частным гувернерам доверял он меньше, чем гимназистским преподавателям – те способны были передать лишь свой опыт. Хотя, конечно, женские гимназии не шли в сравнение с мужскими… Затем Крисницкий увез дочь в деревню под предлогом того, что молодому организму свежесть утренних полей и живописные закаты полезней, чем смрад города, где из каждого угла веет чахоткой. На самом деле, Алина понимала это, он опасался ее замужества. В деревне же выбор женихов был настолько комичен, что Алина, даже если бы хотела, не смогла найти кого-то по сердцу. Потерять ее Михаил Семенович был не в силах, опасаясь, что дочь повторит судьбу матери.

10

Алина была несказанно удивлена, что Федотов, по всеобщему суждению простак и рохля, как тихо посмеивались у него за спиной, сведущ в вещах, которые ей могут и не открыться, даже проживи она до момента, когда во рту у нее не останется ни зуба. Она завороженно внимала.

– Пойми, милая, – говорил Федотов вкрадчивым голосом – надтреснутым сиплым фальцетом, в котором Крисницкий порой не без содрогания угадывал приближение смерти, – все мы так или иначе зависим от людей лучше нас или тех, кто таковыми кажется, пока мы не распробуем их суть. Эти девушки, сестры Стасовы… Были высшими людьми, понимаешь? Или мне, неуверенному, неуклюжему, так казалось… Сквозили в них какая-то стать, обаяние, что позволяло окружающим склонять голову. И твой отец такой же. А вот мать, при всем уважении, была пташкой помельче. И то, что он оценил ее, был благодарен за кристальную любовь, которой она его одарила, делает ему великую честь. Моя Яня всегда говорила, что это лучшее чувство среди людей. Оно способно породить любовь.

Крисницкий, подоспевший аккурат к части про Антонину, память о которой с лета годов становилась уже священной, вознегодовал. Вмешиваться в его дела!..

– В ней не было столько темного мрачного обаяния, силы подминать по себя. А духовно она вас превосходила во сто крат. Уж у нее не возникло бы откуда ни возьмись взрослого сына. Крисницкий с раздраженной улыбкой перетерпел эту шпильку.

– Дети всегда хотят знать, что было до них, вы такие любознательные… Как я завидую вам за это. Вам предстоит узнать, открыть еще тысячи тысяч вещей, лиц, чувств… – отозвался Крисницкий, не желая продолжать сколькую тему, вероломно подложенную ему Денисом.

– И моя Янина проявила достаточно благодарности, мудрости и доброты, соединившись со мной. Любовь – не всегда бешеные страсти, как вас учат, девочка моя.

– Да кто учит? – не выдержала Алина.

Ее раздражала такая поверхностность в суждениях.

– Не важно. Время, эпоха, романчики ваши третьесортные. Ее оттенков так много, что не всегда понимаешь, она ли это. Как я был упоен, когда она держала на руках эту девочку, твою мать, и, поднимая голову, улыбалась мне.

«Как странно, – проносилось тем временем в голове Алины. – У них была жизнь, они были молоды, здоровы и красивы… А мне кажется, что они вечно были этими морщинистыми ворчливыми созданиями без своей жизни, живущими лишь нами».

– Я, можно сказать, вижу Яню в тебе, – мечтательно сказал Денис.

«Как избито», – возвела глаза к небу Алина.

– Или хочу видеть…

– Меня вот всегда интересовало, почему вы простили жену. Когда она рассказала вам правду о ней и муже ее сестры, – неожиданно воскликнул Крисницкий. – Не было боли, гадливости, ревности?

– Были… Но я простил.

– Это вопиюще и для нашего времени, я уж не говорю о вашем. Лихие были девицы в этой семейке!

– Она любила, – с нажимом сказал Денис и в упор посмотрел на Крисницкого. – Люди не берут это в расчет. И потом, вы тоже не без греха. Так что придержите ваш камень.

– Чему вы хотите научить мою дочь, открыв ей тайны прошлого?

– Мудрости, умению сострадать. Не такое уж это дурное приданое. Лучше было бы, если бы она узнала это под искаженным углом, как ее мать? Раскрытая тайна уже не будоражит.

11

Пенящийся запах молодого цветущего сада приносил свежесть и успокоение нагретой за день коже. Изрезанная колеями облаков дорога заката раскинулась перед девушкой, одиноко стоящей на возвышении. Из начинающихся за садом лесов резко тянула вечерняя свежесть. Трава толчеными изумрудами мерцала в переминающемся свете солнца. Нагретый летний вечер, тихий и томный, дарящий смесь ароматов малины, не просохшей еще от дождя земли, кровоточащей травы и заката исчез, разом уступив место полыхающему зареву горящего дома и дыму, давящему на легкие.

Алина смотрела на поднимающийся от соседей сизый столп дыма, восхищаясь его грацией. Дым расплывался в вечернем тумане, нос Алины приятно щекотало. Не будь угрозы замарать юбки (горничной слишком много мороки со стиркой), она села бы на траву прямо здесь и не двинулась с места, пока прохлада земли не привела ее к судорогам.

Мимо нее за оградой господской усадьбы проскочили несколько взъерошенных крестьян.

– Беда, барышня! – завопил самый голосистый из них. – Усадьба господ Мениных горит!

Так вот откуда этот пахучий переминающийся дым! С разочарованной грустью Алина следила за тем, как ее крестьяне кинулись помогать чужим барам, а в голове после сытного ужина, которым она, как любая затянутая в корсет девушка, не могла насладиться в полной мере, против воли вертелось то, что непременно бы сказал Костя по этому поводу. «Созерцать недостаточно, за беспечностью одних стоит невыносимость существования других».

Небо внутри словно горело, дрожало в ознобе и вспыхивало, а снаружи покрывалось розовым тлением. Туман охватил горизонт и даже, кажется, то, что лилось за ним. От того места, где яростно горели хлопья туманных облаков, разбредались в разные стороны другие образования пара, все темнея по мере удаления от горизонта. Тонкий светящийся дождь бесшумно падал с неба, но не мог утолить жаждущего ярила пожарища. Распускаясь сочными огнями цветов, плыл огонь, все свирепствовал, набрасываясь на новые куски живой материи. Алина не могла отвести глаз от этого великолепия.

Константин неслышно подошел к сестре сзади. Алина почуяла приятный запах его сигары. Не видя его, она восстановила перед мысленным взором его портрет, казавшийся ей вполне привлекательным, как портрет любого человека, нравившегося ей внутренне. Среднего роста, жилистый, он производил впечатление искушенного в жизни, уверенного, но способного на сострадание юношу. Крупные черты лица, выразительные карие глаза с выдающимися ресницами, слегка ближе, чем положено, посаженные.

– Это было так красиво… И в этой красоте гибли люди, – сказала она тихо и таинственно, сказала то, что, вероятно, он хотел от нее услышать, чтобы развить тему, ему угодную.

Костя молчал. Алина чувствовала, что ему не жаль жертв. А почему ей должно быть жаль их? Они не имеют значения. Она ведь не знает их… Насколько он дальновиден и умен.

– Случайные жертвы всегда будут. Есть же смысл в том, чтобы не просто так прожить никчемную жизнь, а принести пользу хоть кому-нибудь? Невыносимо сидеть, ничего не делать и размышлять, как большинство наших так называемых аристократов. Смысл аристократии, передового малочисленного класса, не в том, чтобы неблагодарно пожинать плоды труда эксплуатируемого класса. Она должна заботиться о тех, кто дает ей блага. Наше же дворянство осталось способно только обсуждать нависшие вопросы в салонах пышных дамочек, печатать романы, подталкивающие к нигилизму и сложить ручки на этом, мол, наше дело закончено, дальше сами! Я не могу понять их.

– Да ты и не стараешься, – отозвалась Алина почти раздраженно. – Ты ведь только себя способен слушать. Мне странны фразы вроде: «Я не могу этого понять». Понять при желании и уме возможно все. Не понять чувства другого – значит быть без воображения, не толерантным и вообще деревянным. Этого нужно избегать, бояться, как огня. И учиться понимать. От непонимания все человеческие беды. И эгоизм – брат непонимания.

– Нужно вытащить тебя и скорлупы, – произнес Константин, и бровью не поведя из-за предшествующей отповеди. – Поедем со мной в столицу, там найдется, чем заняться.

– Поеду… – она предполагала, что он произнесет эти слова, поэтому не поразилась. – Не жизнь здесь. Возможно ли быть счастливой, если не можешь даже выбрать занятие по душе, а единственную отраду можешь получить лишь путем романтических стремлений? – разгорячилась Алина, нащупав любимую свою тему для красноречивого неповиновения, захлебываясь им.

– Романы – бред сумасшедших. Настоящий деятель никогда не предпочтет идею браку. Брак только отягощает, он для обычных людей, которые не способны преуспеть где-то еще. Ты заметила, как они деградирую в нем? Все, что есть в них… Весь смысл их никчемной жизни сводится к сильнейшему инстинкту – иметь наследников. Это же обман, Аля. Они думают, что таким образом выполняют высшее предназначение, а на самом деле просто покрывают планету бесполезными людишками, которые мало что смыслят.

– Ты что же, Андрей Болконский? – саркастически усмехнулась Алина.

Воцарилось молчание. Закат переставал алеть, пожар удалось задушить.

– Как горько, что мы не можем знать, что было в головах и жизнях людей, которые стали нашими предками. И что наш отец не только наш отец… Они ведь, даже если живы, ни за что не откроются потомкам, слишком хотят остаться непогрешимыми в нашей памяти. А мне не менее будущего интересно, что было прежде. Наши родные кажутся нам раскрытыми книгами, а зачастую мы и не стараемся проникнуться ими. А ведь они тоже жили, творили, совершали ошибки… Это так невероятно! – вырвалось у нее со странным выражением, а голос стал хриплым.

– Признай, для тебя ужасом было узнать о моем существовании.

– Я думала, я окоченела и не дойду до постели, – улыбнулась Алина. – А ты давно знал?

– Давно. Мать ничего не скрывала от меня.

– Должно быть, это горько и страшно. Выбивает из колеи… – протянула Алина, ясно представив, что бы чувствовала она на его месте – страх, боль, обиду, неприязнь, спутанность, обреченность, одиночество.

– Ой, перестань. Ну, напортачил папаша, что поделаешь? Веселое, видно, было время. Отмена крепостного права, великое потрясение для родины, а они вот что вытворяли. Хотя, конечно, что же им, не жить своей жизнью было из-за того, что царю-батюшке наконец вздумалось ослабить хомут на рабских шеях? Мы должны им гордиться, хоть он и жил лишь для себя. Лихое времечко досталось нашим родителям!

Алина вдруг подумала, что может говорить Косте обо всем, потому что в большинстве случаев он не слушает, а, если слушает, даже самые крамольные ее мысли никогда не кажутся ему катастрофой. Он относился к ним с выдержкой философа, настолько погруженного в свой мир, что страдания окружающих казались ему не более чем мишурой. Но Костя не был выдержан. Алине начинало казаться, что за его дружелюбием стоит лишь воспитанная склонность к людям, поскольку он не знал родного отца и так пытался компенсировать недостаток родительского внимания. Он не был злым, но и люди, которые проникались к нему симпатией, особенно не волновали его. Обычно после поверхностного знакомства он волновал их.

– Папа просто поддался… – почти сокрушенно поведала Алина.

– Чему? – удивился Костя, не подозревая столь неожиданного перехода.

– Моде, меланхолии… Болезни дворянства.

– Аа… – протянул Лиговской, не совсем понимая, о чем говорит его сестра.

– Он ведь не таким был раньше, тебе не с чем сравнить. Сейчас он по примеру дедушки охотно делает вид, что страдает по маме… Но это не совсем так, вернее, не до такой степени. Он таким был во время моего детства…

Костя замолчал. Алина, которая, видно, не могла уняться, начав откровенничать, что бывает со скрытными людьми, нашедшими, наконец, отдушину, продолжала:

– Может быть, я когда-то найду то, чего не ищу, – когда – то она сказала то же Борису.

– Что тебе на месте-то не сидится, – скосился на нее братец в тот раз.

– Все мы что-то ищем и вечно страдаем от этого. А начинать надо не с себя, а с государства, – ответ Кости воодушевил Алину много больше лепета мальчишки, всегда и везде оказывающегося ни к месту.

В сумеречном воздухе запахло болью. Мрак карих глаз Кости пробуждал в ней что-то скрипучее, горячее. Хотелось бежать из дома, начать жить по-настоящему, действовать, упиваться каждой минутой, а не гнить с людьми, чей смысл жизни сосредоточился на ней, чего она вовсе не жаждала. Не было жизни в Петербурге, в высших слоях, не было здесь со стареющим отцом, утратившим былую хватку и стойкость, которой Алина так упивалась в прежние времена. Было лишь единение с этим странным юношей, оказавшимся кстати ее неосознанным стремлениям.

– Ты знаешь, я никогда не женюсь.

Алина улыбнулась про себя уже не в первый раз. Сколько совпадений! Странно, что они воспитывались врозь. Неужто действительно существуют какие-то семейные черты, не зависящие от внешних обстоятельств? Ни Крисницкий, ни Алина вслед за ним (она многое впитала от отца, но на многое уже сформировала собственное видение, отличное от его) никогда в это не верили.

– Я никогда не выйду замуж.

– Тогда нам стоит объединиться, ни у кого не возникнет вопросов.

– Мы уже объединились.

Как это иногда бывает, высказанные вслух идентичные мысли обоих рассеяли последние сомнения. Костя понимающе посмотрел на сестру, пожав про себя плечами. Скольких он уже оборотил на свою сторону. А сестра сильна… Из нее выйдет достойный соратник. Но Алина услышала лишь смешок и воздух, выдуваемый им из легких вместе с сигаретным дымом.

12

Вместо того, чтобы рассуждать о высоких материях и снисходительно позволять гостям хвалить себя, во время празднества Алина мрачно спустилась в гостиную из своей комнаты на втором этаже, безразлично выслушала некоторые поздравления (большинство созвавшихся больше были заняты обсуждением интерьера или псевдо интеллектуальными беседами о смысле эксплуатации). Алина в раздражении остановилась возле кучки мужчин среднего возраста и во всех отношениях приятной наружности и обратила на них свои сосредоточенно – злые глаза, за которыми не скрывались ни ярость, ни надменность, а лишь непроглядная серьезность. Хотя порой она производила именно такое впечатление. Унижать представителей иного пола или хотя бы не соглашаться с их убогим в ее понимании мнением было особым лакомством.

– Безусловно, поток этого мракобесия может остановить только религия. Мнение, что она изжила себя, популярно, но вы посмотрите на общество через несколько лет – только она спасет его, поскольку только она моральна. Не будь церкви, страшно подумать, что было бы теперь с нами.

«А разве мораль присуща исключительно религии?» Алина понимала, что спорить об этом изощренно, уперто и абсолютно безрезультатно можно годами, но все равно из внутреннего протеста этим откормленным бесам, ничего не смыслящим дальше своего лощеного носа, начала:

– Религия – двигатель искусства и тормоз науки. Еще, разумеется, успокоение тех, кто ничего не смыслит и, пожалуй, мощное орудие в руках государства. Оно и вас теперь контролирует ею, а вы считаете, что пришли к якобы своему мнению путем изощренных манипуляций.

Как прекрасно оказалось озвучить свое мнение, ведь прежде она считала окружающих настолько недостойными, что и этого вершить не трудилась. Теперь Крисницкая готова была поклясться, что никто в целой России не был так свободен, как она. Ведь те были зашиты в воспитание и правила поведения, инстинктивно опасаясь инакомыслия, поскольку оно было способно поколебать их устроенный отапливаемый мирок.

– Ваше мнение спорно и вовсе не свежо… – начал было самый тучный и представительный, а, следовательно, почитаемый господин в данном кружке.

Он не представлял, как можно спорить с женщиной, поскольку прежде предметы его взаимодействий с представительницами прекрасного пола сводились к обсуждению безмерно далеких тем, от которых мужчины обычно брызгали слюной, а женщины делали вид, что внимают.

– Сударыня, – высокомерно изрек высокий господин, выгнувшись, чтобы испепелить недостойную дочь своего класса взглядом, но выглядеть при этом уравновешенно, – величайшие умы человечества были верующими, а вы тут пытаетесь доказать, что неверие оригинально.

– На то они и величайшие умы, чтобы не оказаться под гнетом святой церкви только из-за вероисповедания или, что более вероятно, раз они действительно умы, его отсутствия. Чтобы не последовать примеру Джордано Бруно, они и казались добрыми христианами, – насмешливо ответила Алина.

– Это ваше христианство – это когда при потере одного глаза человек благодарен, что не лишился второго вместо того, чтобы предъявить претензии, – вмешался Костя, довольный столь щекотливым оборотом светской беседы. – Да, понятно, если все начнут задумываться о своей свободе, настанет хаос и тому подобные прекрасные вещи. Религия – подавление естественного желания счастья и разнузданности. Если не утрировать его, вполне можно добиться благоденствия. Удобно, ничего не скажешь, вечно пенять человеку на вполне оправданное желание жить лучше, называть это грехом и советовать умерить гордыню. Но скажите вы мне, кто из тех, кто ее усмирил и зажил по всем правилам, добился успеха? Джейн Эйр? Да она, по-моему, тоже брыкалась!

Константин изящно пожал плечами, давая понять, что это все нелепо, а истинно только то, что говорит он. Небрежная улыбка окрасила его исхудалое лицо. И вообще странно, что кто-то придерживается другого мнения. С ним никто не стал спорить, ведь хозяин дома показался в дверномпроеме.

Окрыленные результатом совместной работы, брат с сестрой перешли к другой группе и прислушались.

– Без писателей теперь общество не смогло бы двигаться в правильном направлении, – проговорил один, отпивая вино из изящного фужера – того самого, из которого на свадьбе, терзаясь мыслями о Марианне, распивал Михаил Крисницкий.

– Так-то оно так, но неужели вы думаете, что они всерьез ведут за собой массы? На это даже религия в последнее время не способна, – отозвался второй, откусывая аккуратный кусочек от сухарика с икрой.

– Надеюсь, нет… К чему, как вы считаете, призывали нас Белинский, Тургенев, Чернышевский? Передовые аристократы, и те двинулись к революции. Мода, что сказать… – озвучил третий прочитанное накануне в некой влиятельной газете.

– Отступники, – зевнул четвертый в ответ, открыв рябое лицо человека, пресыщенного жизнью и пытающегося вредностью и пренебрежением отомстить другим за то, что они еще способны чувствовать.

– Ты погляди – подтявкивают друг другу и довольны тем, что топчутся на одном месте. Писатели все равно не в силах отобразить весь мир в его многообразии. Их творчество – отражение лишь их мира. И даже здесь они не могут выплеснуть на бумагу всего, что чувствуют и знают. Целая жизнь, вкус, запах, восприятие, чувства… только в наших головах, – прошептала Аля на ухо брату.

– Литература – возможность скрыться от действительность. Бросай эту чушь, читай агитационные книги, а не размазанную художественную мерзость. Пора начинать действовать в реальности.

– Да, да, мне лишь надо подготовить отца, для себя я все решила, – не без внутренней тревоги ответила Алина все так же тихо, ведь с начала вечера ждала возвращения к взволновавшему ее накануне разговору.

– Что касается искусства, – высокомерно задрав подбородок, смягчая голос и прищуривая глаза, разразилась она, – оно не может быть подчинено какой-то одной идее, зачастую субъективной идее автора. Это уже не реальное отражение жизни, а паранойя! С первой строчки судьба героев предопределена согласно их жизненным установкам и тому, смогут ли они поступить правильно, то есть так, как хочет автор! Нет, каково! Много ли вы в жизни знаете примеров возмездия?! Экзальтация, мистификация людей, чрезмерно погруженных в своей внутренний мир и не воспринимающих окружающее пространство отдельно от себя. Себялюбцы!

– Вы это о Достоевском, я полагаю? – отозвался худосочный Василий Лискевич, посверкивая глазами из полутьмы под лампой и по привычке остановив их на одной точке. – Полагаю, он имеет ввиду судьбу, то, как человек сам ее создает. Как раз с помощью своих идей. Он же живет согласно их велению, и, следовательно, сам запутывается в собственной паутине.

Откуда он успел взяться? Протиснулся, должно быть, среди спин приглашенных, всегда так делал. Прежде, когда не было ни брата, ни Андрея, Алина позволяла себе открывать мысли Василию Лискевичу, единственному развитому своему соседу. При всей налетевшей на нее безудержности Крисницкая не готова была столкнуться с почитанием столь нелюбимого ей писателя. Но отступать было некуда.

– Вы поразительно догадливы, – холодно отозвалась Крисницкая, зная наперед, чем он будет крыть ее карты.

– Федор Михайлович разгневал вас всего лишь тем, что осмелился видеть в религии и покаянии спасение нашей страны. Вам же, по всей видимости, кровушку нужно подать.

– Федор Михайлович вполне имеет право на свое мнение, как и каждый из нас, даже женщина, – ехидно выделила Алина последние два слова. – Я же не могу его читать, попросту не могу, поскольку до выразительных средств языка других современников ему удручающе далеко. А идеи его – пустой звук для атеиста. Они не вопиющи, не смешны… Они просто бесцветны и бесполезны. То, что есть умное в них – основа основ, все и так это знают. Остальное же – средневековое мракобесие.

Уверенная, что изящно выкрутилась, Алина могла поздравить себя. Еще она решила, что Василию-то никак не позволительно говорить такое. Можно было подумать, будто он так уж верил в бога… А его политические и эстетические воззрения и вовсе находились в зачатке, поскольку больше его интересовала наука. Алине это всегда казалось однобокостью, особенно при его интеллекте, но она не страдала привычкой переиначивать человека на свой лад, поэтому не сказала ему об этом.

Впрочем, она зря опасалась – до интеллектуальных споров столичных салонов собравшимся оказалось далеко. Почуяв воинственность деток Крисницкого, они почли лучшим выходом приблизиться к нему и начать расхваливать обстановку его жилища. Таким образом спорить остались лишь Крисницкая, Василий, Костя и Андрей. Последние двое едва ли интересовались современной литературой, поэтому просто смотрели на Алину и воздавали должное ее способностям. Эмоционально бледное лицо Андрея Львова и изощренная линия низких суровых бровей делали его личность весьма колоритной. Сжатый рот, внимательные глаза, прямой орлиный нос. Как Алина Крисницкая любила уверенные породистые лица!

– К тому же, – продолжила она уже более взволнованно, – не думаю, что всеобщее процветание, за которое он так ратует, возможно. Ну не способны, попросту не способны все раскаяться! Это красивая утопия, так никогда не будет.

Сказав это, она взглянула на Костю, воскресив в памяти их недавний спор. Сущность доводов Константина сводилась к тому, что следует вымести весь человеческий мусор, проще говоря – открыть огромную топку и сбросить туда всех неугодных. Первоначальный недоверчивый ужас Алины постепенно сменился уверенностью, что он несерьезен, поскольку не ведает, что говорит. На словах убийство всех неугодных, гадких и глупых звучало разумно, но где-то глубоко в сердце Крисницкая понимала, что в таком случае не только высока окажется вероятность, что под общую шумиху пострадают невиновные, но и что вообще рассуждения брата глубоко ошибочны – кто станет рассовывать людей по группам? Начнется хаос еще хуже, чем теперь. Все это Алина, разумеется, высказала своему собеседнику, на что ожидала получить презрение. Но Костя тем и был хорош, что даже при страстном, юношеском, задорно – ограниченном желании расчистить Россию для будущих поколений всерьез злился редко и оставил сестру в покое, надеясь, что она признает свою неправоту. А, впрочем, даже если не признает, ничего ужасного не произойдет.

– Чем больше муха, тем легче в нее плюнуть. Вот что значит спорить с женщинами – всегда переводят разговор на то, что знают, избегая темного для себя. Не любить Достоевского – значит только не понимать его.

«Еще один избитый довод православных», – устало подумала Крисницкая. Алина, негодуя и понимая, что это конец и без того шаткой их дружбы, собралась было возразить: «Мужчины поступают точно так же, только и умея видеть соринку в нашем глазу», – но вслед за эти мелькнула у нее мысль, что он не стоит подобных разъяснений, а снизойти до них – значит признать, что его мнение волнительно для нее. Впрочем, не высказаться еще хуже, ведь так обычно и поступают женщины – отмалчиваются, дают спуск, прощают, воплощают свою не воинственную сущность там, где она скорее недостаток…

Обиженная за своих сестер, которые по ее глубинному убеждению, сами повинны в своем положении, поскольку только и умеют, что молчать и жаловаться друг другу, вдобавок делая своих благоверных рогоносцами, Крисницкая почувствовала, что должна озвучить эти соображения. Вообще-то, на этом моменте она всегда попадала в зыбучий песок, поскольку не имела любовного опыта и чувствовала, что не в силах осуждать несчастных жен лишь потому, что противные им мужья оказались менее способными, чем любовники-искусители.

Едва ли Василий имел честь спорить хоть с одной женщиной кроме собственной сестры, поскольку при подобной необщительности и настороженной замкнутости крут его знакомств был весьма узок. А прекрасные барышни никак не желали заманиваться его умом, не подкрепленным хотя бы намеком на живость и обаяние. Глядя на угловатые попытки переубедить ее, Алина вспомнила, почему при всем восхищении его способностями так и не смогла испытать к нему нечто кроме настороженной дружбы.

Дабы высказаться до конца, Алина повернулась к благодарной публике, таким образом оставив Василия за своей узкой спиной и уничтожая ядовитым и в то же время манким тембром.

– Тошнит от плеяды восторженных юнцов в литературе, безликих, глупых и слабых. На их фоне блещут Базаров и Болконский. Тургенева проза вовсе как бальзам, настолько она терпкая, бархатная, как шоколад с медом, невольно заставляет идти за собой, поскольку поклоняешься ее создателю, – Алина мелодично закрыла глаза, отчего стала совсем хорошенькой.

«Почаще бы она так, а то всякий раз такая сосредоточенная… Неужто ей в самом деле наплевать на женихов? Нет, такая умница, кто-то обязательно найдется», – подумал Андрей.

– Ты смешивала горячий шоколад с медом? – улыбнулся он.

«Вечно он держит меня в узде», – невесело подумала Алина, но промолчала. Всегда, всякий раз, что бы она не произносила, наряду с одобрением и поощрением в свой адрес ощущала, как он контролирует ее, не дает выплеснуть весь сгусток непрерывно вращающихся в ней соображений и эмоций. Андрей же просто побаивался бездны, творящейся в ней. Все, чего он хотел – это богатства и процветания. Или просто подавлял в себе внутренние порывы, чтобы преуспеть, и теперь опасался той, которая не боялась и не подавляла, а, кажется, напротив рада была выплеснуть это на окружающих.

– А вы еще звали меня нигилистом, Андрей, – с неосознанной гордостью за то, что удостоился такого звания, произнес Василий, склабясь, чтобы сделать вид, будто поведение Алины нисколько не трогает его.

Он имел ввиду, что нигилистка после всего, естественно, Алина, раз рассуждает о подобной ереси. Слова его тлели подспудной злостью, поскольку при успехах в учебе он никому не был нужен, а интерес Алины, настороженный насмешливый интерес, вызывался лишь его мыслями, но не им самим. При всем ее к нему уважении она не могла перестать позволять себе порой унижать его в мыслях. Глубокий, но понятный собравшимся подтекст не вызвал у них улыбки. Всем стало неловко, словно почувствовался сквозняк. Львов вновь подумал, что бывает, истинно бывает порода людей, которые нигде, ни с кем не приходятся к месту.

Андрей оглянулся на Василия и впервые посмотрел на него так, как, должно быть, это делали привлекательные и даже совсем обычные барышни. Невысокий, бледный, с курчавыми черными волосами и глазами навыкате он и выглядел бы респектабельно, если бы хоть немного постарался, прибег к одной из тех уловок, которые полезны не одним только женщинам – красивой одежде, запаху, здоровому и веселому блеску в глазах. А, поскольку Василий при всей своей зажатости и злости из-за собственной некрасивости был убежден, что и таким способен покорять интеллектом, число его поклонниц не увеличивалось.

13

Приглашенный на торжество непонятно для каких целей (кажется, года четыре назад он оказал небольшую услугу хозяину дома) генерал с масляным лицом, поблескивающим в облагораживающем мерцании свеч, запаянных на огромной светящейся люстре, в приступе напавшей на него щедрости так и норовил припасть к ручкам почтенных дам. Перецеловав добрую половину собравшихся, он не нашел занятия интереснее, чем приняться неуклюже расхваливать именинницу, воздавая таким образом дань ее отцу, находившемуся в центре залы как нерушимый оплот своих интересов.

– Как вы похорошели, моя дорогая, – хрипя, но стараясь мурлыкать, пропел он, щуря свои и без того узенькие от давления пухлых щек глазки. – Просто новое лицо!

«Ах, значит, старое было недостаточно хорошо для твоей пухлой рожи?!» Алина заметила, что он не слишком впечатлен ее внешностью, и обозлилась. Обычно она не придавала значения своей наружности, но зачем подчеркивать это, да еще враньем?

– У скольких нищих вы отобрали последнюю надежду, чтобы сшить себе мундир? – с лукавой улыбкой наступила Крисницкая на своего восхвалителя, подпитываясь его замешательством.

Восхвалитель оторопел от подобной наглости, неприкаянно отставив ножку, дабы давление на живот стало не столь обременительным. Не обменявшись более ни единым эпитетом, Алина и генерал разошлись миром под дружное похихикивание довольных Андрея и Кости. Обычно они не ладили, но коллективное подтрунивание над гоголевскими персонажами и совместно распитый коньяк способствовали их сближению.

Наговорившись вдоволь, гости были усажены за огромный стол. Разодетая столовая со сплошь деревянной резной мебелью, порой обитой бархатом, паркетом, сложенным из кусочков деревьев разных пород, темно-зелеными портьерами и множеством забавных безделушек на каминах и небольших шкафчиках с выдвижными отсеками повсеместно была прелестна, уютна и полутемна.

Алина застенчиво наблюдала за пиршеством и даже сейчас, находясь в его центре, чувствовала себя бесконечно далекой. Ей всегда становилось досадно, что она не может вот так, как они, чувствовать довольство тем малым, что дает материя. Угрюмая и даже вздорная, нетерпеливая к недостаткам других, она оживлялась, если речь заходила о вопросах, ее интересующих. На сей раз она решилась сама затронуть их. Но Костя, осушив изрядное количество выдержанного вина отца, опередил ее, принявшись издали порицать сложившийся политический строй. Одним словом, при хорошем настроении предался своему излюбленному времяпрепровождению. Алина охотно вторила ему.

– Не почитание власти – показатель распущенности! – взвизгнул тучный генерал в виде реакции на мракобесие.

Лишь один он решился дать отпор распоясавшимся. Он выразительно посмотрел на Криницкую, надеясь испепелить ее порицающим взглядом, заставить покраснеть и униженно опустить взор в фарфоровую тарелку. К его негодованию ничего подобного не произошло, а сия распущенная особа ответила ему долгим пристальным и вполне насмешливым взглядом из-под полуопущенных ресниц. Сидящая бок о бок с генералом престарелая дама всеми силами старалась держаться прямо, несмотря на захвативший ее испуг. «Вольнодумцы… Как бы не вышло истории! Вот Михаил Семенович!»

«Ах, боже мой, он карбонари!» – решил Костя, наблюдая за ней, и едва не прыснул.

То, что смотрелось бы уместно на юной девушке, на ней вызывало недоумение и иронию, что, впрочем, не могло сломить решимости почтенной дамы выглядеть по моде. Генерал же, злопамятно перебирая в памяти случившееся, пытался отомстить за оскорбительные подозрения.

Легкое недовольство, написанное на лице Алины, быстро разбавилось неядовитым, а каким-то сострадающим презрением и недоумением, как можно так заблуждаться и нести подобную чушь. Она еле сдержала улыбку превосходства.

– Напротив, – вмешалась Крисницкая, улыбаясь не меньше брата – грех было не воспользоваться такой поддержкой. – Это показатель здравого смысла, не поддающегося банальному течению мыслей в недалеких головах. Парадные портреты и рассказы о счастливой жизни не отражают действительности. Даже сами аристократы недовольны собственной избранностью и бесполезностью.

– Это мы уже слышали множество раз! Придумайте что-то оригинальнее. Вы способны только унижать тех, кто делает что-то, а свое создать – черта с два!

– Вечный аргумент противников каких-либо преобразований, – заметила Алина, почти дословно повторив доводы Константина в подобных случаях.

– Что же тут еще можно придумать? Революция, смена власти. Пусть мирно, но смена. А мирно не получится, поэтому революция, – отозвался Костя, отчего Крисницкая почти откровенно начала хихикать.

Генерал, оказавшись на поле боя с совсем неожиданной стороны, беспрестанно приговаривал, что ему жарко и вытирался кипельно – белым платком, зажатым между розовых изнеженных пальцев.

– Уважение власти – приверженность традиций и хорошего тона! – подала голос почтенная дама, стараясь дать понять, что и она наделена властью, поскольку вместо занятий многочисленным потомством, оставленным на произвол нянек и гувернеров, владеет небольшим салоном в губернии. Правда, его не посещали истинно образованные люди.

– Все это мы уже слышали… Придумайте что-то оригинальнее, – проговорила Алина скучающим тоном. – Так вы и умрете, отстаивая приверженность пустым идеалам, в основе которых – только порабощение сильным слабого. И будете считать себя при этом святыми, раз ходите в церковь.

– Желание завесить раны, – подхватил Константин, отвечая сестре многозначительной улыбкой, ироничной и заговорщической одновременно.

Находясь, по всей видимости, в экстазе, оба отчетливо бросали фразы. Андрей с надменным спокойствием, настолько тонким, что мало кто чувствовал, что его обладатель действительно подразумевает, переводил взгляд с одной на другого, но упорно не размыкал уст.

– Придать народу чувство патриотизма и хорошего тона, внушить, что против царя – батюшки идти плохо, а бога почитать хорошо… И дело сделано – болото, болото. Вот чего вы жаждете? Спросить вас – так вы за отрицанием террора не можете построить выхода из тупика. Да вы, похоже, и не подозреваете, что этот тупик существует.

– Да вы… Возможно ли устраивать подобное за столом?! – пришел, наконец, на помощь генералу Федотов.

Поскольку никто из оставшихся гостей не желал связываться с распылившейся молодежью, все молчали, поглощая закуски. Михаил Семенович дал деткам еще немного времени, прежде чем прикрикнуть на них. Крисницкий был крайне удивлен подобным поворотом событий, но предоставил отпрыскам самим решать исход дела. Сам же безмолвно дал понять, что, что бы ни сказало его продолжение, он станет на их сторону, и остальным придется считаться с тем, что они под его крышей. Первое его изумление сменилось сосредоточенностью и гордостью, что его дети так разумны. Не чета пустоголовым наследникам иных семей!

– Выведите их отсюда! – взбеленился генерал, у которого от испуга и невозможности перекрыть мнение соперников на спине образовалось приличное влажное пятно.

Развязность Кости частенько выводила из себя ярых вельмож, а его манера беззлобно спорить, давая при этом чувствовать сопернику, что своего мнения он не изменит даже при соприкосновении с более достойными собеседниками, парализовала волю и делала дальнейшие попытки склонить его на свою сторону нелепыми.

– Довольно, мальчик мой, хватит споров. Вспомни, что сегодня необычный день, – обратился к сыну Михаил Семенович.

Костя удивился подобному тону и изучающе уставился на отца. Михаил Семенович в момент, когда они встретились взглядом, подумал, что обременительно держать вокруг себя столько проницательных людей. Он буквально чувствовал, как окружающее копаются в нем, его прошлом, исследуют поведение и дают нелестные оценки. А его прошлое принадлежит только ему и тем женщинам, а никак не их детям. Пусть испытывают благодарность, что вообще появились на свет.

Поскольку он до сих пор не знал, как относиться к сыну, отношения их застопорились, а Костя разочаровался стариком. Он чувствовал, что для папаши так и останется помехой, нечистоплотным воспоминанием о лучшем прошлом и продолжением Марианны. На самом деле Лиговской не был близок к истине. Крисницкому давненько было наплевать на мнение окружающих, но сына, которому не читал сказки и не дарил деревянные игрушки на Рождество, он не мог любить так же, как других детей… Вернее, дочь, поскольку Борис не оправдал его надежд. Глупый молодой человек. Ко всему прочему запутанная личность Михаила Семеновича видела в сыновьях не поддержку и единомышленников, не продолжение себя, а конкурентов. Он уйдет, а они непонятно за какие заслуги останутся. Дочь же – нежность и всегда ею являлась, даже если не высказывала этого.

– Но ведь он прав, – твердо вступила в беседу Алина, ловя взгляд брата, где не страшилась прочесть благодарность и нечто большее – окутанное заговором принятие их схожести.

– Сговорились, – всплеснул руками Федотов.

– Это до добра не доведет. Анархия разъедает людские жизни, нельзя давать молодежи столько свободоволия, – выговаривал он в тот же вечер хмурому Крисницкому, желавшему только, чтобы его оставили в покое.

Почему, несмотря на его явное нежелание играть роль радушного главы семейства, все равно неизменно кто-то упорно старается пролезть в его окоченевшую душу?!

– Да-да, – бросил тестю Крисницкий и под предлогом мигрени вышел из комнаты.

14

– Папа, я уеду в столицу вместе с Костей, чтобы поступить на женские курсы, – без обиняков заявила Алина на следующий день. – Если ты не отпустишь меня, я совершу мезальянс с Василием и всю жизнь буду несчастна.

– Отчего тебе не хватило гимназии? – сурово спросил Крисницкий, зная, что на сей счет они придерживаются одного мнения.

– К мужскому образованию она не приравнивается… Но это не повод дальше гнить в болоте, именуемом нашей деревенькой. Первые годы я только и делала, что ленилась, пускала себя на самотек…

Накануне Василий, давно страдавший от неразделенной любви, отважился предложить ей брак, что привело Криницкую не только в замешательство, но и в испуг, неловкую жалость и легкое презрение, потому что даже сделать это галантно у него не получилось. Однако, туманно дав понять, что поразмыслит (всерьез его предложение она так и не рассмотрела, оставив лишь поводом пригрозить отцу), Алина вскоре пришла к идее, которую воплотила, явившись перед Михаилом Семеновичем на следующий день и поставив ему ультиматум.

Крисницкий не пошевелился, а в висках его застучало: «Вот оно!» При ее натуре она и так загостилась. Взгляд его, начинающий присыпаться старостью, в ту минуту неприятно удивил скорбью и ошеломлением. Алина, конечно, подозревала, что отец не так силен, как казалось, как ей хотелось, но чтобы настолько… «Ты приехал, чтобы лишить меня дочери», – прочитал Костя в выражении его лица впоследствии, когда они прощались с семьей, чтобы ехать на станцию.

В общем и целом Крисницкий благосклонно относился к чудачествам дочери, считая это проявлением свободы духа, которую он воспитывал в ней с малолетства, быстро разочаровавшись сыном. По правде говоря, он никогда и не начинал им интересоваться, испытывая при нахождении вблизи Бориса странное чувство, как будто и хотел простить, да понимал, что тот не виноват. Это выводило Михаила Семеновича из себя, и он предпочитал вообще не видеть мальчика. Кроме того, в нем, как в мужчине, хотя Борис никогда не вел себя как мужчина, он ощущал потенциальную угрозу своему могуществу и одновременно разочаровывался тем, что не видел в отпрыске себя.

– Я не желаю, подобно большинству барышень, сидеть на шее мужей, угождать им, вызывая лишь снисходительное покровительство и повод презрительно отзываться обо мне перед друзьями… Никто не борется за наши права, и даже мы сами зачастую этому препятствуем дурным поведением, так должны найтись девушки, которые начнут этот переворот.

– У тебя слегка извращенное восприятие действительности. Можно подумать, что я только и делал, что ущемлял твою свободу, унижал твое естество. Женщины даже на Руси не так уж бесконечно бесправны. В конечном итоге все равно все всегда зависит о человека. Есть ведь влиятельные дамы, владелицы салонов, музы, подруги власть имущих… Женщины, которым поклоняются, угождают, к которым прислушиваются, которыми восхищаются. У вас гораздо больше шансов получить власть и восхищение, поскольку сама ваша природа подчиняет, парализует нас…

– Одним лишь внешним видом! Это унизительно для нашего интеллекта! И потом, что может зависеть от человека, если он родился рабом? Ты скажешь, что можно карабкаться вверх, но что, если не было на пути проводников, людей, книг, раскрывших глаза? Откуда взяться замечательным идеям в таком случае? Образованные очень любят уязвлять безграмотных и глупых, не задумываясь, что у них попросту не было шанса развиться. Так что это, в конечном итоге, бесчеловечно и подло!

– Думаю, если бы нашла компромисс, ты бы успокоилась, девочка моя.

– А может, я не хочу успокаиваться! Не казалось тебе, отец, что все воинственные или просто упертые люди получают удовольствие от самого процесса упертости, неповиновения, – слова ее звучали броско, сокровенно, страстно, истинно.

Крисницкий задумался, затем произнес:

– В любом случае, освобождать себя должны сами женщины, ведь это в первую очередь ваша выгода, ты права. Кто, как не вы сами? У нас достает иных забот. Но если ты пойдешь на это, я не стану возражать. Я всегда слишком сильно был привязан к тебе. Только вот, как мне кажется, все эти уездные барышни вполне довольны, что ничего не нужно им решать. Они могут только критиковать, но никак не делать что-то, чтобы изменить ситуацию.

– Не хочешь же ты, чтобы я повторила заурядную судьбу матери семейства… – прозвучало это как оправдание, поскольку Алина в некоторой мере испытывала чувство вины.

– Так вот как это выглядит в твоем понимании… – протянул Михаил Семенович почти разочарованно. – Но ты права, не хочу. Что угодно, только не это, я слишком горжусь тобой.

– Разве ты сам не давал мне это понять в детстве? – удивилась его дочь, ощетинившись, как бывало всякий раз, когда надежды ее, возложенные на близкого человека, не оправдывались. Прозвучало это скрытым вызовом.

– Не так уж и противна жизнь иных дворянок… Если только найти достойного мужа.

– Отец! Ты ли это говоришь?! Удобно загнать нас в такое положение и потешаться затем, как вы это любите с высоты своего полета – не знать нас и осуждать, считать обыкновенными и при этом унижать, насмехаться… Как надоели эти ваши происки! Отсюда и пляшут стереотипы. Никто так не клеймит женщин, как тот, кто их боится или жаждет ласки, потому как никому не нужен или был лишен ее в детстве, – Алина поймала любимого конька и не спешила утихать несмотря на то, что отец не спорил с ней, в душе соглашаясь.

Сам он никогда не считал женщин ниже, и Алина при всем желании думать иначе понимала это. Просто им не повезло, но, что поделаешь, они обязаны жить согласно своему предназначению… Все женщины кроме его дочери.

– Я просто не знаю, что придумать, лишь бы ты осталась, – ответил Крисницкий, прекрасно понимая, что отъезд Алины предпочтительнее, чем подобное супружество.

Ах, почему нельзя постоянно получать то, что хочешь, делать, как удобно? Это ведь приятно! Всю жизнь задавался он этим вопросом.

– Я не могу остаться, я сгнию здесь. А жизнь, которую влачишь теперь ты, это не жизнь… Как ты вообще после такой деятельности мог скатиться в подобное? Неужто так поступают все русские люди?

– Я понял, что самым важным в жизни является то… те, кого ты контролировать, предугадывать, планировать не можешь.

– Это ты из-за смерти мамы так говоришь, – слегка смягчилась Алина.

– Не только… У меня есть все, дитя мое, и все равно я чувствую, что несчастлив. Время наше такое, должно быть, лишние мы люди.

«Вот мы и сделаем все, чтобы не быть лишними», – подумала Алина.

– Займи себя чем-нибудь, хоть в дворянское собрание съезди.

– Пустое… «Обман неопытных сердец».

Оба замолчали, каждый занятый своими размышлениями.

– Так значит, и Василию тебе придется отказать.

Алина едва не фыркнула.

– Шанс развиться упускать нельзя. Хорошо уже то, что нынешняя мода позволяет девушкам образовываться не только дома. Это поможет завязать полезные знакомства.

– Этот смутьян до добра не доведет тебя, – зловеще прошипел Федотов, когда внучка гордо прошествовала мимо него, улыбаясь освобождению от пут домашнего заточения и возможного замужества.

На его предостережение Алина раздраженно махнула рукой, и, не слушая бредни старика, скрылась наверху.

Вечером розовый от неловкости Василий безропотно выслушал отказ не менее розовой Алины. Жалость боролась в ней с презрением, а презрение подавлялось стыдом, стыд присыпался страхом, что он прикоснется к ней. Сама себя она загнала в такую неспокойную ситуацию молчаливым поощрением его чаяний! Кто она, глупая кокетка?! Это ведь нечестно! Хотя… на что он надеется после того, что произошло на приеме? Разве так ведут себя влюбленные? Он же отталкивал ее, сам того не понимая… Делал все, чтобы она не посмела сблизиться с ним.

– Все дело не в желании образовываться, а в том, по всей видимости, что на место жениха вы присмотрели кого-то другого, – Василий почел нужным высказать вслух свое неудовольствие.

– Вот видите, вы даже не верите, что образование для меня много значит, о каком союзе может идти речь? И клянусь, что отказала бы вам, даже если бы не была во власти другого.

– Так значит, есть этот другой…

Алина поняла, что проговорилась и подумала, что все влюбленные сущие идиоты. Одни с любовью хлопоты и никакой радости, почему все тогда так превозносят ее?

Вопреки прочно обосновавшемуся в ней восхищению Алина чувствовала к Андрею уже не нежность и желание прикоснуться, а страх, стыд и недоумение. Как любая девушка, она размышляла в подобном роде обо всех окружающих ее мужчинах моложе пятидесяти лет, но не представляла, что слова отвергаемого претендента отзовутся в ней такой лавиной неприятных чувств.

– Вас это не должно волновать.

Василий смущенно – недоверчиво оглядел ее, точно и не веря, и не желая обидеть. С остальными он был ядовито-холоден, а Крисницкой прощал все.

15

– Не нравится мне, что вы вытворяете с братом… – начал Андрей, когда Крисницкая поведала и ему, что отбывает в столицу. – Вы готовите что-то противоправное?

– Отнюдь, – отозвалась Алина, засомневавшись, впрямь ли он далек от истины.

Он пробовал захватить ее взгляд, но тот упорно ускользал.

– Будь осторожна. Пример ста девяноста объяснит все лучше меня.

– Их было сто девяносто три, и мне стыдно, что я в это время собирала цветочки на полянке. Ты не признаешь порядок, но служишь ему, – решилась Крисницкая. – Ты говорил недавно нечто подобное. Прозвучало это довольно лицемерно.

Недоуменным упреком звучали слова Алины, склонившей голову, чтобы лучше рассмотреть течение мысли в его глазах, в которые все-таки глянула.

– А какой у нашего поколения может быть выход? – спокойно отозвался Андрей. – Уничтожать тех, кто мыслит иначе? Как твой этот Костя? Думаешь, я не понимаю, что он самый настоящий террорист? Послушать, что он толкует о чистке общества от неугодных, тошно становится! Похоже, он даже гордится этим и не считает нужным помалкивать. Глупый мальчишка, вообразивший себя избавителем. А кто из нас больший лицемер, скажи на милость? Я, который решил жить для себя, ни из-за чего не волнуясь, поскольку каждый сам вполне способен позаботиться о себе, или он, который улыбается людям, но ненавидит их? Да он всех их сжег бы на костре за идею, включая тебя.

– Ты несправедлив к нему! Как можно давать оценку личности человека, которого так мало изучил?

– Я не идиот и вижу достаточно, – ответил Андрей, но на душе его заскребло.

Алине странно было слышать, как один дорогой ей мужчина осуждает другого. Тогда она будто становилась на перепутье и уже не была так уверенна в правильности решений и взглядов. Но молодой задор, связанный с романтичным неповиновением, победил расчет и рассудок, наплевав на авторитет зарождающегося хрупкого чувства первой любви. Алина лишь разочарованно пожала плечами. К Андрею она чувствовала меньшее сродство душ, чем к брату. Бывает так у людей, слишком сильно привязанных к родственным душам – нагрянувшая любовь принимается как угроза, поэтому значит для них меньше, чем дело, которому они преданы всей душой. Крисницкая понимала, что превозносит Андрея скорее физически, чем эмоционально. Он будил в ней подспудный огонь, разжигал жажду неизведанного; брат делал то же, но никогда не осуждал и не ставил ее мнение под сомнение неизящно, резко и беспощадно.

– Как только вы добьетесь своего, вас начнут критиковать так же нещадно, как вы теперь критикуете власть имущих. Постарайся помнить об этом, не так больно будет падать с той юношеской высоты, где ты сейчас. Тебе кажется, стоит только захотеть, и мир ляжет к твоим ногам. Однако так не бывает, моя дорогая. Мы все прошли через это.

– Значит, ты сам виноват, что мечты развеялись в прах вместе с воспоминаниями.

Обычно холодно, не издевательски, но свысока Андрей давал ей понять, если считал свое мнение выше. Сейчас он ответил приторной, почти презрительной ухмылкой, которая, оттачиваясь годами, выходила у него бесподобно, всякий проницательный человек расценил бы ее верно. Сочная ирония его взгляда уже порядком надоела Алине, а ее буйный темперамент восставал против такого с собой обращения. Как смел кто бы то ни было не соглашаться с ней?!

16

– Единственное, чего не может понять умный человек, это откровенная глупость, – задумчиво произнесла Алина, посверкивая из угла глазами.

Юные противоборцы сидели в узкой комнате и при тусклом свете свечи развивали план. Зловещий план, ставший настолько привычным, что не вызывал уже ни страха, ни трепета, ни угрызений совести. Чиновники для их группы, пересекающейся с «Народной волей», но стоящей особняком, не считались за людей, стоило террористам – самоучкам начать говорить обо всех зверствах и притеснениях, которые государственные служащие производили по отношению к обычному люду.

Константина иногда поражала точность сестринских формулировок. Они отвечали его представлениям о ее характере. Третья их собеседница лишь наивно хлопала глазами, преклоняясь перед умом и мужеством своих новых друзей. Звали ее Светлана, она была давнишней знакомой семьи Константина, и теперь воочию убедилась, что молодой Лиговской и впрямь окружен романтическим ореолом борьбы и притеснения. Слухи о его щекотливой деятельности уже начали похаживать в вездесущем петербургском свете.

Перебывало неопытных восторженных юнцов подле него прилично, но никто надолго не задерживался – Костя умел заводить друзей, но удерживать их не входило в его привычки. Поняв, что в их обществе речь идет не о пустом болтании языком, молодежь пугалась и давала обратный ход, заводила семьи и жила в свое удовольствие, увязая в трясине бездействия. А серьезные молодые люди считали их слишком малочисленной группой, чтобы примыкать к ним.

– Почему нам не объединиться с «Волей», у тебя везде есть связи… – однажды спросила Алина.

– Зачем нам чье-то руководство? Мы сами себе хозяева… И потом, наши взгляды несколько отличаются от их ориентиров.

Почти сразу по переезде в столицу Костя перестал помогать былым единомышленникам, поскольку утверждал, что немногочисленным составом им удастся предпринять больше, чем огромной толпой. Но толпа необходима для получения сведений, поэтому нужно продолжать взаимодействовать с ней. А агитация, по его мнению, вовсе оказалась бессмысленной и давненько изжила себя.

– Светлана… Что за имя, она никак простолюдинка? – задала Алина понятный для их круга вопрос, когда Костя сказал, что к ним примкнет еще одна гостья.

– Нет, но мать ее эксцентричная личность, вот и назвала дочь крестьянским именем.

– Так что же, нам ее Фотинией звать?

– Не думаю, что она так уж религиозна, – улыбнулся Костя.

Вскоре, правда, оказалось, что личность эта слишком мила и неопытна, если не ограничена для подобных дел, и, уж конечно, отнюдь не сильна духом, не то что несгибаемые дворянки, сбегающие из дома ради политики. Но никто не в силах оказался выгнать ее, настолько всем нравилась непринужденная грациозность госпожи Виригиной.

Круглоглазая улыбчивая кокетка с теплым лицом и забавными чертами – острым носиком, широким ртом, наивным и немного удивленным, но в любом случае радостным выражением лица. Несмотря на весьма необычную внешность едва ли кто-то рискнул бы назвать Светлану Евгеньевну Виригину некрасивой. Был в ней лучезарный огонь, привлекающий мотыльков. Шампанское волос ее обычно пенилось в районе головы, редко укладываясь в прибранную прическу без излишеств, которую только и позволяли себе девицы нового времени, не отвлекаясь ни на что лишнее. Низкий грудной голос, очень волнующий и чувственный, был одним из составляющих ее прелести. Надоевших поклонников эта попрыгунья уничтожала так весело и беззаботно, что неловко становилось только им самим. При встречах на официальных приемах она порой обдавала величием, казалась даже слегка жеманной и слегка навязчивой, но в душе всегда оставалась девчонкой, которая хотела крепкой дружбы и большой любви. «Вертушка», – однажды неодобрительно отозвалась о ней одна ее чопорная родственница.

– Отчего с твоей жизнью ты сошлась с нами? – недоуменно спросила ее Алина, когда немного сблизилась и даже перестала смотреть на нее, как на элемент декора.

Она имела ввиду то, что богатые покровители Светланы Виригиной еженедельно закатывали шикарные приемы, где племянница их блистала. Когда в своих невесомых бальных туфельках без намека на каблучок Виригина неслась из зала в зал, невольно обнажая лодыжки, опоясанные шелковыми лентами, она являла собой упоительное зрелище затисканного ребенка. И всем, в общем-то, было плевать, что за внешним благополучием скрывается семейная драма, приведшая растерянную девушку к бездне одиночества и уверенности, что никому никогда она не сделает счастья. Засим она, видно, и улыбалась каждому кавалеру моложе шестидесяти лет – боялась остаться никому не нужной.

Отец ее, уважаемый офицер, сгинул на каторге после устроенного на корабле бунта, после чего мать, опасаясь неважной участи соблазненных бесприданниц, пеклась о дочерях ежечасно и этим только приближала то, чего так боялась – молодые люди из обеспеченных семей стали их опасаться. Прежде в их особняке всегда бывали гости, дочери не привыкли терпеть ограничения в выборе собеседников и партнеров по танцам. Но, лишившись кормильца, семейство терпело нужду.

Угадав в Светлане некоторую елейность и способность манипулировать мужчинами, что во все времена пользовалось спросом в высшем свете, родственники покойного отца взяли ее под опеку, чтобы с помощью озорной племянницы заслужить благосклонность влиятельных толстосумов. Причем девочка так очаровала их, что они не постеснялись оторвать ее от матери шантажом и уговорами. Светлана страдала по дому и прошлой жизни, а поведением прикидывалась, играла перед собой в удавшуюся устроенную жизнь, самодостаточность и процветание. Слишком рано она поняла, что притворство несет большую пользу, чем открытость. Посему была она послушна и получала своеобразное удовольствие от того, что вошло уже в привычку, стало второй натурой – флирта, искусства кокетства и ощущения себя желанной. Когда на горизонте возник бы жених, полностью подходивший тетушке, Виригина получила бы обширное приданое, одобрение всей родни и поцелуй в лоб на венчании.

Несмотря на всю пышность круга, в котором до поры вращалась, Светлана более предпочитала общество скромных студентов с неопределенными взглядами, хотя мнение их не разделяла и вообще плохо понимала, что они готовят. Их деятельность и заумные разговоры она пропускала мимо ушей, но благодарна была за возможность разговаривать с ними, сидеть рядышком. Что-то неумолимо очаровывало ее в укладе их жизни, занятия казались таинственными, а речи многозначительными.

– Настоящее только с вами, – без обычного своего жеманства, усвоенного с материнским молоком отозвалась Светлана.

Ее ресницы, светлые у основания и темные к концу, смешно поблескивали. Алину ответ Светланы успокоил и удовлетворил. Несмотря на то, что она была уверена, что брат, как и многие, попал под действие ее чар, переменчивого, как погода осенью, новая знакомая не вызывала больше у Крисницкой антипатии. Константин же, добыв себе объект стремлений и деятельности определенной направленности, не спешил добиваться ее и покорять очередной бастион, направив время и силы исключительно на дело. Алина могла с уверенностью сказать, что за время, пока они жили вместе, он ни разу не наведался даже к публичным женщинам. А все прошлые его увлечения растворились за границей.

Занятием менее важным, чем планирование вендетты против высокопоставленного чиновника, незаслуженно покаравшего каких-то знакомых Лиговского (все, что поняла Алина), оказались споры с аристократами. Доводить их до легких приступов бешенства оказалось весьма интригующим занятием. После подобных упражнений Алина, Костя и порой Светлана, смеясь, гуляли по городу и чувствовали себя свободными, живыми и настоящими. То было прекрасное время, летело оно быстро. Сменялись в калейдоскопе насыщенной событиями жизни лица, имена, действия, собрания и лозунги, и у Крисницкой не было времени даже вспомнить, как в родных местах малиновая корочка касается глаз, если выйти в закатный час на крыльцо. За день она уставала настолько, что не мечтала перед сном, как в прежние времена.

Удивленная брезгливость элиты доказывала им, что дело их живо. Они были неприлично молоды, поэтому, убежденные в силе неопытности, их считали дураками. Консерваторы, с отвращением и страхом осуждая их, не понимали, что уже в том возрасте каждый из этой группы опередил сидящих на стульях с вдавленными в спинку пуговицами. Каждое движение души, каждая мысль их была относительно нова и воспринималась со свежестью чувства. Так что остальным, по мнению Кости, который вступал в спор только если видел явную заинтересованность противника, следовало позавидовать, а не советовать молодежи остыть, заматереть и перестать мечтать, радоваться и жить. Остатки времени их, подавляющих порывы во имя благоденствия и жизни без потрясений, сочились впустую, без смысла, без цели, без желания.

– Все эти ваши Каренины – пустоголовые идиотки, созданные для ублажения самолюбия мужчин, – отчеканила Алина, когда речь зашла о новых женских характерах на горизонте времени.

Как всегда, для Светланы это прозвучало убедительно и значимо.

– Никогда не любила Толстого за отсутствие приличных женских образов. Мужчины – весь смысл их жизни, ни на что большее они даже в мыслях не способны. И покуда мы будем продолжать их никчемную линию, так все и останется с нами, а ведь есть женщины с амбициями и гением! А мы, мы сами своими штучками их тянем назад, в забвение и безысходность!

Сойдясь с Костей, который являл собой образец неплохого агитатора – самоучки, Алина преуспела в ораторском искусстве и била слушателей силой поставленного голоса, непримиримостью идей, даже если в душе ее грызли сомнения, а грызли они ее постоянно.

– Но… – Светлана попыталась выудить из памяти доводы против, но, как назло, все они казались слишком мелочными по сравнению со вспышкой Алины.

Большеглазое лицо Светы смеялось и благодарно благоговело, стоило Алине раскрыться и начать в захлестывающемпотоке выплескивать на собеседницу идеи, в благодатном обилии рождающиеся в то плодовитое время, несмотря на плохую воду, нехватку средств и усталость от учебы и подпольной агитации. Это была целиком заполненная жизнь, но все равно в минуты редкого бездействия Алина начала вспоминать дом, пыльные проселочные дороги и в особенности Андрея, чаще именно его. И еще его последние слова.

Брата Алина узнавала все лучше, но все равно он будоражил ее сознание. Разгадывая его натуру, сестра пришла к убеждению, что это человек, сотканный из противоречий. Мир брожения в нем ставился превыше всего. Костя же разжег в сестре «смутную, но сильную жажду свободы», чем она упивалась в полной мере. Но, осуществив заветное свое желание, оторвавшись от докучливого внимания родни, Алина чувствовала внутри странную пустоту и пугалась, насколько она ненасытна, просто как та старуха из «Золотой рыбки».

Однажды она примчалась с учебы с зажатой в кулаке бумажкой. Месяц назад за убийство Александра Второго Софья Перовская сполна заплатила, став чем-то вроде символа для таких, как Алина. Не только иконой неповиновения, но и сильной женщиной – борцом.

– Ты только послушай, послушай, что она писала! Это гениально, Костя!

С нескрываемым благоговением Алина развернула истрепанную бумажку и, поминутно хихикая от удовлетворения, начала читать вслух слова своего кумира. Они настолько отвечали ее собственным представлениям, что Алина почти захлебывалась от тающего чувства внутри. Чувства, что обе они правы.

«Упорство же в посягательствах на жизнь покойного Государя вызывалось и поддерживалось убеждением, что он коренным образом никогда не изменит своей политики, а будут только колебания: одной ли виселицей больше или меньше, народ же и общество будут оставаться в прежнем вполне бесправном положении».

К душащему сестру разочарованию Костя не проявил к этой вдохновенной речи особенного трепета.

– Перовская умерла уже, Аля. Мы живых должны слушать.

– Живых – это тебя? – едко заметила Крисницкая, язвительно приподняв бровь.

17

Алине всегда казалось, что никто из окружающих не в состоянии понять ее сумбурную суть, всю переливающуюся в ней бездну. До знакомства с братом она всерьез верила, что родилась одиночкой. Андрей никогда не принимался ей за родственную душу, хотя она и не понимала, отчего. И почему больше она хотела отделаться от него, чем добиться взаимности. Константин же, который на какое-то время почудился ей избавителем, интеллектуальным просветлением и братом не только по крови, но и по разуму, отдалился от нее. Она возомнила, что они достигли единения, что она значит для него столько же, сколько он для нее, и вместе они преодолеют все, но ошиблась. И открытие, что он так дружелюбен и откровенен не только с ней, но и почти со всеми, было крайне неприятно. До злосчастной встречи с братом она могла с уверенностью сказать, что окружающие – не более чем фон к ее беспрерывному внутреннему процессу обогащения, развития, впитывания. Теперь же все они, внешние, начали играть слишком большую роль в ее счастье. Это нервировало Алину, но поделать с этим госпожа Крисницкая не могла ничего. Она контролем надеялась вразумить окружающих, и была несчастна настолько, насколько вообще могла быть несчастна молодая дворянка из уважаемой семьи.

Алина страстно жаждала смутной свободы, но не знала, что ей нужно; как приступить к противодействию против чего-нибудь. Наткнувшись на оборотную сторону сопротивления, которая прежде так манила, она не могла сказать, что восхитилась.

Только сейчас, идя напролом, страшно боясь, но все же шагая, не инстинктом, а разумом заставляя себя плыть туда, откуда не будет выхода, она сравнила это мощное по накалу чувство с тем, как однажды, плутая по степным косогорам собственного имения, случайно наткнулась на пологий спуск, открывающий вид на низину, наполненную крошечными домами и облаками деревьев. Как он поразил ее тогда! Несколько минут она стояла не шевелясь, чувствуя внутри громкий вальс и с наслаждением вдыхая пряный травяной воздух. Щадящий ветер шептал свои секреты высокой траве за спиной Алины, а ей больше всего хотелось разбежаться и плюхнуться в нее, измарав платье зеленым соком. Но, как всегда, к ее непередаваемой досаде, здравый смысл возобладал над желанием. И Крисницкая просто пошла назад, раня пальцы о высокие качающиеся стебли осоки. Ветер сметал ее туго заколотые на затылке волосы, вырывая из них просвечивающиеся пряди.

Сбитая с толку, Алина поняла, что ее шею теперь сдавливает жгут, еще более тяжелый, чем раньше. «Что мне не давало жить спокойно, ведь так делают почти все?» Но пути назад не существовало, а отступать было не в ее привычках. С каким-то даже упрямством она думала, что пропадет и потянет тех, кто кроме нее замешан в плане, за собой. Крисницкая даже не думала об отступлении, не желая унижаться и идти на перемирие с правительством. «Нам плохо, пусть и вам будет плохо!» – был ее девиз. «Казните нас, вы совершите ошибку, уничтожая наиболее развитых своих представителей. И отнюдь не наша вина, что вы сделали все, чтобы мы не шли рука об руку с вами».

С каждым днем Алина поднималась по утрам все неохотнее, туманность будущего вытягивала из нее силы. Женские курсы, ради которых она и вырвалась из-под отчего крова, были с блеском забыты. Учеба интересовала, раскрывала новые горизонты и заполняла белые пятна гимназистского образования, но по сравнению с тем, что происходило за пределами темных аудиторий, ничто не занимало пространство дела.

Заговорщики собирались привести в действие бомбу рядом с городским управлением, что даст возможность одним махом уничтожить горсть неугодных молодым террористам чиновников. Рухлядев, самый ненавистный из этих людей, первым делом должен был отправиться к праотцам.

Почему именно этот служащий именно в этом месте, Алина не задумывалась. Большее значение, чем конкретным людям, она придавала отвлеченному понятию, что так будет лучше обездоленным. У Кости же, их главы и идейного вдохновителя, на то были причины. Однажды его и нескольких его приятелей схватили во время того, как они пытались поджечь коморку, где заседали судьи. Их поймали и унижали, прежде чем отпустить. Костя никому не рассказывал, что следователи и надзиратели говорили ему, что вершили над ним, но его навязчивое желание покарать одного из них могло бы натолкнуть Алину на мысли определенного рода. Но Крисницкая была занята лишь своими мыслями и не сразу вообще обращала свой взор на то, что творилось снаружи.

Остальные приспешники самостоятельного созданного Костей и Алиной кружка считались ими самими исполнителями, пешками, и лишь основатели – сгустком, идейными вдохновителями. Даже Светлана, не предрасположенная вначале к кропотливой работе, вошла во вкус и подала несколько стоящих идей. Константин светился от гордости, воображая, что общение с ним пошло девушке на пользу. Ей приходилось лукавить и проявлять изворотливость, чтобы домашние не поняли, с кем она проводит время, отведенное для посещения подруг и занятий рукоделием.

Впрочем, дышащих часов было не настолько много, чтобы сжигать их песок в бесполезной сутолоке. Время неслось мгновенно, беспощадно, в калейдоскопе впечатлений, событий и людей. Так что ночами, не в силах закрыть глаза и продолжая бесчисленные бесплотные мысли об одном и том же, Алина не могла даже вспомнить, с кем и о чем говорила днем. Столько лиц сменялось… Сколько в их временном пристанище побывало люда, и не припомнить! Первоначальная заинтересованность этими существами сменилась для Крисницкой снисхождением, затем недоумением, а потом и вовсе ревностью, перемешанной с отчуждением к Косте. Скорее, это запутанное чувство даже не представлялось ревностью – брат ведь не был ее собственностью. Но обида на него и недоверие к чрезмерно общительным людям укоренились в ее сердце, Алина стала опасаться их. А уверенность, что с ней самой что-то не так, раз она не может так же, как они, заливисто хохотать перед угрозой расправы, болтать пошлости о чепухе и играть в карты между планами об убийстве, преследовала постоянно и нещадно.

Открытием было, что Лиговской способен и на чепуху… Иногда она готова была поклясться, что начинает ненавидеть брата, ведь Костя, ударившись в стихию, позабыл о сестре. Тоскливо ей стало смотреть на беспечно щебечущие собрания молодежи, а раньше они не волновали ни с какой стороны. Крисницкая не считала достойным распылять себя на ничего не значащие и не дающие пустяки.

Алина и хотела бы отойти от них, сумасшедших, но настолько погрязла в неведомом, манящем, липком, что не пыталась даже взбрыкивать. И желание, и силы еще остались в ней, но основная струна оказалась надорвана. Все, что делали воины, стоящие бок о бок с ней, заставляло задуматься и не проходило бесследно. Оказалось, что их методы не всегда так радужны, как будущее, в которое все они так яростно верили.

18

Сочным осенним вечером Крисницкий, Василий и новоприбывший на барский отдых Борис вольготно расположились в обтянутых тонкой золотистой тканью креслах и с наслаждением, присыпленным тягучим чувством прекрасного, слушали незабываемый вальс Шопена, выскальзывающий из – под пальцев Алины. Вязкая жидкость нот медом разливалась по комнате, погрязая в обволакивающей грусти атмосферы послеобеденного затишья.

Борис относился к числу людей, наделенных редкой способностью в любом обществе, даже в весьма разношерстном, не найти себе приятного собеседника. Если у Алины бесконечное одиночество в детстве привело к размышлениям об устройстве мира и развитию, то ее брат бесцельно слонялся по комнатам, стреляя в воробьев из рогатки. Отец много работал и долго находился в разъездах. Его любимица была предоставлена нянькам и гувернантке, недостаточно ей интересным. Она дерзила и смеялась над взрослыми. Борис же был настолько тих и послушен, что зачастую в доме создавалось впечатление, будто его нет вовсе. Вряд ли у кого бы то ни было сохранились воспоминания с его участием. Алина вообще не могла припомнить, когда они толком разговаривали, а не перекидывались парой вопросов.

По-своему младший сын Михаила Семеновича был недурен. Но приятное впечатление о его больших глазах и льняных кудрях (как полагается у молоденького мальчика, не испорченного пороками), стиралось из-за не застенчивого даже (в этом было бы своеобразное обаяние), а попросту отсутствующего выражения лица, скованных манер, сутулости и невыразительного голоса. Казалось, этот юноша по собственной воле собирается прожить никчемную ничем не примечательную жизнь Премудрого пескаря. И люди, которым свойственно ошибаться и бурлить, не понимали этого. А оттого презирали его.

Василий был несколько удивлен тем, что, заскочив на обед, застал единственную хозяйскую дочь в сонно – лирическом настроении. Слухи о том, что молодая барышня посетила старика Крисницкого, быстро распространились в их глуши. Они были неприятно для Василия приправлены сплетнями и заверениями почти всех местных острословов, что два из трех отпрысков затворника Крисницкого замешаны в чем-то запретном. Ведь, несмотря даже на что, что он сам порой оскорблял ее, Лискевич считал Алину безупречной. А в сельском воображении Алина и Костя уже едва ли не уничтожили пол империи, ведь зачастую окружающие знают людей много лучше, чем те сами знают себя.

С момента рокового объяснения Василий пребывал в заманчивой уверенности, что, если только Алина не повстречает кого-то на политических собраниях, рано или поздно она согласится стать его женой. На сходках присутствовать горазда, а еще юная барышня. Как быстро изменился мир… Отголоски гражданской войны в Америке портят жизнь прогрессивным русским дворянам. Ну ничего, она изменится благодаря ему, иначе и быть не может! Лискевич и не пытался найти другую невесту, поддерживая связь с семьей Крисницких и вызывая все большую симпатию ее главы. Судьба вознаградит его за терпение… Василий, должно быть, сам себе не желал признаваться, что погряз в бесплодных мечтах и вообще воспитал себя слишком ленивым и самонадеянным, чтобы искать подругу. На беду, его притязания никак не сходились с впечатлением, которое он производил на особ прекрасного пола. Этот образованный и, в общем-то, совсем неплохой молодой человек отпугивал своими странностями даже единственную девушку, которую любил. Конечно, Алина ценила его, с удовольствием беседовала с ним, отзывалась о нем как о самом умном человеке из всех, кого знала… Но замужество требует совсем других чувств. И Крисницкий понимал ее, ведь сам в первые дни после свадьбы был сбит с толку и понятия не имел, что делать. А она девица, значит, ей в сотню раз тяжелее.

«Глаза у него что твои чайные блюдца», – с недоумением подумал Крисницкий, поглядывая на обожателя дочери. Пока гость переводил на него свои выпуклые очи болотного цвета, Михаил Семенович успел подумать, что, будь он своей дочерью, тоже ни за какие коврижки не согласился бы разделить с этим субъектом жизнь, а тем более ложе. «Наверняка можно пересчитать все его ребра», – подумал Крисницкий и содрогнулся собственным мыслям. «Да будь ты ста пядей во лбу, это отвратительно», – вздохнул промышленник и закашлялся. «В любви чистота кожи важнее будет, чем знание античной философии. Понятное дело, любовь должна приводить к детишкам».

В последнее время его угнетало то, как сам она стал некрасив. Классическим красавцем, про которых пишут во всех мало-мальски популярных летописях, он не был никогда. Но какие женщины склонялись перед ним! Значит, обладал он каким-то… магнетизмом, обаянием что ли. Да, было время… А теперь все эти складки на животе, разросшиеся волосы в самых неожиданных местах, подводящее уже несколько лет зрение. И эта одутловатость на лице, прогрессирующая, как ему казалось, с каждым днем. Есть от чего прийти в расстройство. «Занятно было бы взглянуть, какой бы стала теперь Тонечка… И какая сейчас Марианна… Сохранила ли она хоть часть своей необыкновенной внешности? Это мало кому удается».

Крисницкий, ставший за два года без детей совсем одичалым, за неимением других дел и умных собеседников последовал красноречивому примеру дочери и начал копаться сам в себе. Скоро после подобных упражнений он решил, что совсем ничего не понимает. Дикарка, которая так поэтично уселась за фортепьяно, была ему совсем незнакома. Откуда в этой угрюмой девушке, больше всего на свете занятой непонятного рода рассуждениями и прогулками в одиночестве, взялась эта грация? Почему она, скорее занятая изучением саранчи на ближайшем поле, сидит теперь здесь, вместо того, чтобы гулять по парку, он так красив весной?

Борис распахнул светлые бессмысленные глаза, что даже несмотря на приятную наружность казалось Михаилу Семеновичу отталкивающим. Отец поспешил отвернуться.

– Отчего Алина Михайловна не пошла на прогулку с друзьями? – неожиданно спросил Крисницкий у неподвижно вперившегося взглядом в камин Василия.

– Должно быть, утомилась, желает передохнуть, – последовал ответ. – Учеба отнимает много сил, а она такая умница.

Василий умело анализировал факты, но почти всегда ошибался в оценках, считая себя при этом неоспоримо правым. Он ни на минуту не задумался, что в приехавшем квартете установились отнюдь не дружеские отношения. Да, темно-рыжая, кажется, кокетничает напропалую с обоими молодыми людьми. Тот, что постарше (Андрей его зовут?), не внушает ему доверия, слишком самоуверен, хоть и пытается казаться дружелюбным и снисходить до них, тех, кто болтается внизу. Мало ли на свете легкомысленных девиц, его не волнуют эти пустоголовые создания. Конечно, Лискевич подозревал Алину в сердечных привязанностях, но почему-то был убежден, что, как она сама уверяла, она не позволит романтическому чувству разрастись в себе. Даже когда эта стрекоза заливается своим визгливым смехом и косится на Андрея, выразительно сужая глаза, Алина не проявляет ревности. Что за дурной тон не пойми как называть девиц дворянского происхождения! Какое имя она получила при крещении, так и бы и звали ее.

Под пальчиками сударыни Крисницкой звук рассыпался по стенам тысячами тонких светящихся мошек, которые часто осенними вечерами впечатываются в сознание невыразимым томлением завершения жизни. Никакой надежды, лишь несоизмеримая безраздельная, пусть и светлая грусть. Алине, когда она невесть в какой раз начала повторять мелодию сначала, подумалось, что даже зима не может быть столь печальной, как эта осень. Все сверкает и пенится кругом, а на сердце пустота. И дело здесь не только в страхе, который гложет ее с того момента, как она по собственному непреодолимому желанию начала делать то, что порицалось. Это неприятное предчувствие, как подкатывающая тошнота, не покидало ее уже несколько дней. Алина не верила ни в предзнаменованья, ни во что сверхъестественное вообще. Она была материалисткой до мозга костей, отрицая все, даже интуицию. И все-таки то, что происходило с ней теперь, она понимала. Это был обыкновенный анализ возможностей, и госпожа Крисницкая угадала, что карта их бита. Поначалу она то ли верила, то ли надеялась, что все обойдется; то ли вообще не задумывалась над расплатой. Но она, беспощадная, подкрадывалась. Кроме того, зажимающееся сердце никоим образом не могло развеять ее печаль даже на время.

Невольно она остановила полет пальцев по полосатым клавишам и медленно направила ленивый взгляд в окно. Светлана шла посередине, поминутно сгибаясь от накатывающего на нее хохота, если кто-то из молодых людей или она сама произносили вслух что-то, отдаленно напоминающее шутку.

– Невеста была обвешана не хуже моих окон, и больше походила на зефир в обертке, чем на женщину.

Нечто подобное она, должно быть, озвучила, откинув мягкие пряди со лба типичным женским движением со смесью непринужденного кокетства и серьезности. Подобными приемами Алина не владела, поэтому более способные девушки вызывали у нее отвращение и сожаление.

Не имея никакого представления о чем-то сколько-нибудь стоящем, эта вертушка виртуозно владела чисто светским умением создавать интерес из мелочей. В любое другое время оба ее собеседника сочли бы подобный разговор глупой шуткой и свысока облили бы собеседницу презрительным снисхождением к ее легкомысленности. Но не сегодня. Лицемеры, оба лицемеры, да что творится в этом сумасшедшем доме?! Как эта рыжая девчонка может кого-то интересовать? И как она смеет отнимать собеседников у нее?!

Андрей, как обычно, выглядел чересчур флегматично, но без обычного своего отчужденного прощения пороков окружающих. Возможно, он нечто другое хотел сказать своей наружностью, но Крисницкая всякий раз чувствовала именно это, не представляя, каким образом ее угораздило попасть в сети, которые он и не пытался расставить.

– Неужели мы существуем на этом непонятном свете лишь для того, чтобы мучить кого-то, кто кажется нам недостойным и малоинтересным для нашей натуры, и мучиться из-за тех, кого мы считаем лучше себя? – едва не спросила она вслух, но вовремя вспомнила, что в гостиной не пусто.

…а люди для Кости не более чем декорации, пусть он и привязывается к некоторым. Схватит, как ребенок игрушку, а надоест – выбросит вон, не испытывая сожаления и удивляясь, если кто-то выскажет недовольство. Кажется, он настолько безалаберный, что даже чьи-то чувства для него играют роль несомненно меньшую, чем отвлеченное понятие о справедливости и счастье для тех, кто его стоит. И ведь если бы он знал хоть о сотой доли той боли, которую причиняет окружающим, разумеется, вел бы себя иначе или, по крайней мере, пытался ее уменьшить…

А Андрей? Неужели все мужчины так слепы, что замечают посылаемые им сигналы лишь в форме кокетства? Все герои проницательны только на страницах романов, в жизни же наблюдательны лишь женщины, что еще хуже… Тут Алина поймала себя на мысли, что озвучивает чье-то непроверенное лично мнение, общественное мнение, если быть точнее, что просто ужасно. В сущности, она вообще не могла похвастать тем, что сблизилась, а, следовательно, хорошо знала кого-то, будь то женщины или вообще мужчины. Чего она достигла, что представляет собой? Лишь тщеславную дочь богатого промышленника, которая сделала все, чтобы не быть счастливой простыми человеческими радостями, а, подобно гордым дуракам из отвлеченных сказаний и легенд, гнаться за чем-то призрачным, но весьма притягательным. Всю жизнь Алина считала себя очень, местами даже чересчур, мудрой, и всегда обижалась на взрослых при попытках доказать ей, что они в силу возраста умнее. А она, оказывается, не понимает почти ничего кроме книжных премудростей. Не знает она истинной стороны жизни, не знает людей и судит о них лишь с чьих-то слов. Понять бы ей, как устроен мир, почему такие, как Виригина, пользуются спросом даже у умных мужчин. Не притягательна она, кажется, лишь для Василия, он ее презирает… И прав, пожалуй. Если бы у нее была мать, которая смытыми вечерами в спальне раскрыла бы перед дочерью премудрости человеческих хитросплетений…

– Пташка моя, что стряслось? – заботливо спросил Крисницкий, подойдя к дочери и вглядываясь в бездонную тоску ее души, выдаваемую глазами.

– Мне душно, – устало отозвалась Алина, не находя в себе даже желания нагрубить.

– Иди в сад, ты еще догонишь их.

Алина не стала спорить, апатично соскользнув со стула и, не поправив прически, направилась к выходу.

– Она слишком долго была убеждена, что чувства свои высказывать не стоит, что она достаточно сильна для того, чтобы совладать с ними и не наделать неприятностей. Поэтому теперь, при первой же сильной боли, не знает, что делать. Посмотри, как она пытается казаться беспечной, что само по себе странно… Бедная девочка, – голос Крисницкого, обычно закаленный и даже загрубевший, с треском, который бывает у застывшей на сильном ветру кожи, бился об уши Василия.

Лискевич удивленно посмотрел на Михаила Семеновича, ничего не ответил и бесшумно повернулся в кресле. С чего вообще старику понадобилось делиться с ним своим мнением? Борис же с надеждой воззрился на отца и, не получив желаемого, сник.

– Раз уж вы ее отец, вы могли бы повлиять на нее, подтолкнуть, в конце концов.

– Что вы имеете в виду? – холодно отозвался Крисницкий с опозданием.

– Зачастую счастье распознается не сразу…

– Подтолкнуть? – нахмурился Крисницкий, недобро смотря на собеседника и отстраняясь от спинки кожаного стула, поскольку пуговицы впивались ему в спину. – По-вашему – заставить?!

– Отчего же сразу так?

– Я попрошу запомнить вам, молодой человек, и запомнить навсегда – моя дочь всегда делала то, что хотела, и не вам переделывать это. Если хотите послушания, ищите другую. Я вам тут ваши старославянские замашки высказывать не позволю, коли речь идет о моей крови.

19

– Пустышка, – как-то прошипела Алина о Светлане в присутствии Андрея, а себе мысленно отвесила тумак: «Кокетка, дура!»

Андрей без одобрительной улыбки посмотрел на нее.

– И, тем не менее, смыслит больше, чем тебе хочется думать.

Алина лишь фыркнула. Большинство здравых идей она поначалу принимала в штыки, считая себя неоспоримо правой, и лишь потом задумываясь, что и собеседник бывает умен.

– И сердце у нее золотое, – непреклонно продолжал Андрей.

– Сердце! Главное ведь ум.

– Едва ли… Золотом душ еще можно что-то исправить, а умный и злым может быть. Добряк же без духа и своего видения попросту жалок, его можно любить лишь урывками, не уважая, а оттого не проявляя любовь в полной мере.

– Лишь истинная мудрость добродетельна, причем не ханжески-христианская, готовая вцепиться в горло, если ляпнешь что-то не так, как установлено. Зло разрушительно, оттого заведомо глупо. Доброму и открытому охотнее помогут.

Алина слушала и недоумевала, откуда в нем взялись эти идеи, не понимая, что порой человек, истинно развитый человек, говорит не то, что всегда, перечеркивая прежние свои доводы.

– О. Какое бескорыстное добро!

Алина сжала зубы, но, рассудив, что он не понял, а оттого недостоин объяснений, не продолжала.

– Вот поэтому я злая, – сказала лишь она тихо. – Чтобы не думали, будто жду помощи.

20

Протяжный звук пионов преследовал ее с самого выхода на крыльцо. «Что за прелесть эти русские усадьбы!» – в любое другое время подумала бы любая другая девушка, восхищаясь небом, травой и птичками. Но у Алины были другие, более тяжкие думы. Со всей этой канителью она сама и не заметила, как постепенно отошла оттого, что так любила прежде. И она не была счастлива. Словно сон, проходили дни, наполненные работой души и тела, но все чаще Алина начала думать, что, если бы все это закончилось, она, как и прежде, упала бы навзничь в стрекочущую кузнечиками влажную траву, вымазала ситцевое платье и согнала бы неугомонных муравьев с открытых рук. Но нет, детство осталось позади, никогда теперь не доставит ей радость такое простое времяпрепровождение. По крайней мере, теперь, когда все стало так постыло. Даже родной сад, и тот… Как ядовитый плющ разрастался в ее воображении только Андрей. И снова, снова Андрей, даже под угрозой раскрытия их заговора!

Необъятное поле поглощало своей широкой русской мощью. Куда только не падал ослепленный теплым солнечным светом взгляд, расстилались спокойные зеленые пятна травы и деревьев. Шепчущая красота сердцевины Руси захватывала дух всегда, словно гипнозом отравляя сознание. Щемящая, почти желанная грусть захватила Алину, пока она подходила к друзьям. Облака напали на солнце и оставили от него лишь жалкие проблески лучей, пронзающих облака.

Едкий белоснежный туман пожирал выстроившиеся после поля деревья. Обыденная картина менялась на глазах, отчего Алине стало страшно. Он, подобно снеговому бурану, молниеносно стер привычный вид там, где ее глаза искали отдушину. Завидев вдали силуэты не попадавшихся раньше на глаза крон и подумав, как будет прекрасно, если они станут вдруг средневековым замком, Алина отвернулась и начала думать о чем-то постороннем. Подняв голову, чтобы снова увидеть растения, она несказанно удивилась. Шелестящий голос ветра ворвался ей в уши. Подумать только, а час назад солнечный свет затапливал все пространство кругом…

Алина молчала, но ее молчания никто не замечал. А отдельные вклинивания в беседу в виде тонких намеков не давали должного результата – все смеялись им, словно истинной шутке. Атмосфера царила самая благодушная, хоть Алину не покидало ощущение, что кто-то в ней переигрывает, слишком уж оживленными казались участники представления. Константин успел оседлать коня и гордо гарцевал возле них. Против обыкновения говорил он мало и слишком прямо держал спину, так что под конец торс его начал перекашиваться в обратную сторону.

Спокойный сентябрьский ветер по-хозяйски шелестел завитками волос на шее Алины. «Вот уже и гладиолусы отцвели», – невесело размышляла она, не замечая даже, как ее брат, с утра пребывающий в несвойственном ему отвратительном расположении, отвечает им все неохотнее и все недружелюбнее скалится скрывающемуся солнцу, щуря свои буравящие глаза. Выдавить Андрея из себя, смотря на его блестящие волосы, ловящие тающий взор в паутине воздуха, слушая низкий голос и замечая, как по его оголенным рукам ползут мурашки, было невозможно. Вдали от него ей удалось свести думы о нем к минимуму, и вот опять…

Сорваться бы сейчас, крикнуть конюху: «Запрягай!» и вдруг поскакать туда, где под тенью то ли умирающих, то ли зарождающихся деревьев горизонт поглощает страждущее потухающее поле. В седле жадно хватать иссушенными губами обжигающий воздух. Пусть переломится жизнь в этой бешеной схватке со стихией, действом, скоростью. Осенняя грусть, спутанная с весенней меланхолией, так и влекла за собой, не давала никому покоя, позволяя лишь пить свою прелесть.

– Понятное дело, вы не можете рассчитывать на чин титулярного советника, – сквозь тину раздумий расслышала Алина, вернувшись из страны грез в мир реальный, ранящий и непонятный.

Константин, к которому были обращены эти слова Светланы, на мгновение замер, удивленно, но не обиженно глядя на нее, покорно идущую внизу.

– Я и не стремлюсь к этому.

Если Андрей и хотел что-то возразить, он не стал этого делать, начав рассказывать глупейший светский анекдот Алине, которую взял под руку. Действие это вызвало у последней разве что холодный сарказм, который она, как и все остальное, предпочла удержать в себе. Что толку, посчитала она, высказывать висящее на сердце? Делу не поможет, а она только ранит не самых ужасных людей на земле, не имея права на это. Кроме того, все это суета. Сердце Алины болело, но она воспринимала крах на любовном фронте много лучше и спокойнее, чем большинство ее ровесниц.

– Константин Михалыч, барин вас видеть хочет, рассержены-с, – раздался сзади процессии сиплый голос низенького мужичка в засаленной рубахе, местного старосты.

– Буду сейчас, – нехотя ответил Костя, опуская глаза на землю.

Разговор еле теплился, перескакивая с одного незначительного предмета на другой, и поминутно смолкал. Светлана, явно тяготясь таким положением, через несколько минут сказала:

– Если вы не возражаете, я дойду до луга, попрошу подать к ужину парного молока.

Произнесла она это своим тихим певучим голоском, поджимая рот и приподнимая затем верхнюю губу, что обнажало безупречные влажные зубы. Невольно Алина подумала, что не удивительно, почему Виригина нравится стольким людям.

Как Алина не старалась, она не могла ненавидеть ее. Крисницкая, кажется, хотела казаться более злой и непримиримой, чем была на самом деле. Было в этой девушке что-то доброе, и Крисницкая понимала и признавала это. Поэтому она лишь кивнула, дожидаясь, пока Андрей даст их спутнице необходимые указания по поводу обращения с прислугой.

«Была бы умнее, не показывала бы, что сметена так явно», – с раздражением подумала Алина Михайловна, не слишком интересуясь, что произошло с ее спутницей. Остальные люди, тайные помыслы и чувства которых она не знала, казались ей общей массой с одинаковыми желаниями и целями. И она явно, с удовольствием ощущала свое превосходство над ними.

– Что-то она сегодня молчалива, – заметил Андрей, когда Светлана не могла уже их слышать.

– Да, и почти не жеманна, – перебила его Алина, видя, что он собирается сказать что-то еще.

– Ты не любишь ее, – с огорчением произнес он.

«Глупец, дурень!» – едва не сорвалось с языка Алины.

– Я никого не люблю, ты что, забыл? – мрачно изрекла она, негодуя из-за того, что он ничего не понимает, верит выбранной ей непонятно для чего роли.

Крисницкая рассчитывала, что сейчас он начнет уверять, будто это не так, что она вовсе не такая мрачная и нелюбезная, какой сама себя воображает, но он молчал, очевидно, думая вовсе не о ней.

Помедлив несколько секунд, Алина решила, когда они дойдут до конца дороги, спускающейся в овраг, сказать, что так дальше продолжаться не может. Она ни минуты не верила, что что-то высшее возможно между ними, но все же краем сознания мечтала именно об этом. Крисницкая была убеждена, что он знает о ее привязанности, и, раз молчит, это досаждает ему. Раньше Алина покрывалась мурашкам при мысли, что Андрей может исчезнуть с ее горизонта. Теперь понимала, что так будет лучше.

– Я не была здесь так долго, – тихо произнесла Алина, уже не отстраняясь от невольного соприкосновения с рукавом Андрея. – Кажется, пролетело полжизни…

Когда он случайно касался ее, чтобы отстранить от колыхающейся по колчам телеги, по ее телу не пробегало благодарное тепло, она не вскидывала на него голову и не улыбалась обезоруживающе. Она слишком хорошо понимала, что для него это ничего не значит. Временами Крисницкая могла поклясться, что влюблена не в него, а в волшебный недоступный образ, способный сделать ее несчастной. Ох, как она, по всей видимости, любила страдать! В Петербурге она знакомилась с десятками достойных молодых людей, способных если не влюбить ее в себя, то, по крайней мере, вызвать сродство и дружбу, что для начала неплохо. Но Алина с одержимым упорством преследовала объект первых вспыхнувших романтических стремлений.

– В твоем возрасте время идет относительно медленно, и за короткий отрезок столько происходит… – протянул Андрей.

Шли они по растоптанной копытами тропе туда, где обрывалась равнина, и в неизмеримую даль падали кроны деревьев, растущих где-то внизу. Пыль плотным непримиримым облаком оседала на их начищенных ногах.

– Снова ты рассуждаешь, словно глубокий старик… В этом ты походишь на отца.

– Порой мне кажется, что он больше всех оказал влияние на мое развитие, – отозвался Андрей. – Хоть это и странно, поскольку мы мало взаимодействовали пока я не поступил в гимназию.

– А ты не находишь, что человеческая личность формируется до момента поступления в гимназию, то есть отец не мог слишком повлиять на тебя? – спросила Алина, прекрасно понимая ограниченность своего вопроса. Самостоятельно она почти пришла к тому, что сказал ее собеседник мгновение погодя.

Несмотря на это Крисницкая удивленно смотрела на профиль Андрея и задумчиво кивала в такт его ответу. Все, что он говорил, даже если она смутно чувствовала его заблуждение, воспринималось ей серьезно. Порой, если она узнавала ошибку в его рассуждениях, Алине даже становилось неловко.

– Дорогая моя девочка, как ты можешь говорить подобную чушь? Ты, которую я считаю умнее всех, кого знаю, просто не вправе произносить подобное. Разве не понятно тебе даже на собственном недолгом опыте, что личность мыслящего настолько необъятна и многогранна, настолько не исследуема, что невозможно даже на йоту приблизиться к пониманию того, как она функционирует. И уж конечно, могу сказать даже на примере себя самого, характер не формируется к какому-то возрасту. А если так, это не личность. Каждый факт, каждый человек привносит в нашу жизнь, а, следовательно, и в сознание, нечто новое. И если это близко нашему духу, это влияет на нас. И даже если не близко… Если ты способна к анализу, вряд ли что-то интересное пройдет для тебя бесследно. Констатация того, что по каким-то причинам тебе не близко, может привести к попыткам опровергнуть это утверждение… И завертится до ужаса запутанное, необъятное действо – появление новой мысли из дебрей сознания. Откуда нам, мелким сошкам, знать, как зарождается идея, из чего она вытекает? Как, когда, почему именно эта мысль, а не другая, пусть и близкая?

Андрею нравилось считать себя взрослее и умнее, пусть он никогда не признался в этом даже себе. Алина никогда не чувствовала, что он смеется над ее неопытностью и угловатостью в некоторых вопросах; когда она готова была кричать от негодования, он лишь спокойно улыбался. Возможно, в беседах с теми, кого он меньше уважал, Андрей позволял себе припорошенную презрением, порой даже злобную снисходительность, но Алина ничего не знала об этом. Не знала или не видела… С ней он, сам того не понимая, проявлял себя с лучшей стороны.

– А, все это глупости! – с неожиданной злобой отчеканила Алина и, не обращая внимания на удивленный, хоть и по-прежнему сдержанный взгляд собеседника, стала обрывать высокие стебли полевой травы, вразброд цветущей возле притоптанной проселочной дороги.

Алина не преминула отметить то, о чем думала ежечасно на протяжении нескольких месяцев. Как бы ни приятно было ему ее общество, каким бы интересным собеседником он ее не находил, только появилась бы возможность оказаться в обществе Светланы, не задев ничьи чувства, весь внутренний мир Алины и ее свежие идеи, в былое время доставляющие Андрею столько простодушной радости, оказывались не у дел. «Безумцы! – чистила Алина брата и возлюбленного, – возможно ли предпочесть общество кого-то умного этой пустозвонке?!» Ее мнение о сильном поле, раз они способны на такое – в восхищении наружностью избранницы закрывать глаза на ее познания – потерпело окончательное фиаско.

Чтобы перестать думать об Андрее, необходимо было не видеть его, а это было невозможно, раз отец так его любил. А, пока здесь Светлана, добровольно убраться отсюда Андрея не заставят даже беспорядки в столице. Алина попыталась мысленно обвинить друга в лицемерии, но чувство справедливости, которому она подчинялась всю свою сознательную жизнь, остановило ее. Кто на его месте не поступил бы так же?

– К чему все это, почему прямо не сказать, что едва терпишь мое общество и возишься со мной оттого лишь, что коротать время со мной приятнее, чем в одиночестве? Зачем это двуличие?

– О чем ты говоришь?

– Не пытайся выглядеть обижено, уж тебе с твоим каменным видом знатока всего на свете это ни капли не выходит.

Алина хотела прибавить, что сожалеет уже о своей внезапной вспышке, но молчала, благодаря его за то, что он молчит с ней. Сердце ее бродило и распускалось внутри, как выбивающиеся из почек комья лепестков вишни по весне. То, что, возможно, она в последний раз видит эти поля, навек отпечатавшиеся в ее памяти, придавало прогулке особенный горький смысл. Только один человек мог утолить эту неистовую грызущую жажду. Алина сама не понимала, насколько была постоянна в своих желаниях и привязанностях.

«Почему сейчас не сказать ему? Что я теряю, что?» – уже несколько дней размышляла Крисницкая, понимая, что миг пришел, но чувствуя странное оцепенение, не веря в то, что способна сейчас раскрыть рот. Нечего бояться, все равно никого из них не ждет счастливое будущее…

– Что, как ты считаешь, чувствовали атланты перед крушением их цивилизации?

Андрей еще удивленнее посмотрел на Алину, но, не раздумывая, ответил:

– Откуда они могли знать, что скоро настанет конец?

– А если бы знали?

Андрей остановил свой взгляд, блуждающий до этого по полям и косогорам, на Алине. Она, не сдержавшись, потупилась. Никогда у нее не получалось выдерживать его пристальные изучающие глаза, всегда казалось, что с ней что-то не так, если уж он так смотрит. Никогда она не рассматривала Львова украдкой, любуясь золотыми отблесками света в его ресницах. Каждое его появление было для нее мукой. «Конечно, когда он исследует меня, видит только товарища, собеседника… А когда смотрит на ее, видит человека, без которого не смыслит сейчас существования».

– Не стоит принимать так близко к сердцу упадочные настроения… Сколько я себя помню, столица всегда раздираема молодежью, которой нечем занять себя. Правда, в последнее время они уж слишком свободны во взглядах, даже девицы, – пробурчал он.

Последняя фраза Алине вовсе не понравилась, потому как она больше других уважала именно этих «девиц» и сама была одной из них. А Андрей, все еще гадая, что побудило ее на взрыв несколько минут назад, почти содрогнулся от мысли, что ее слова не лишены рационального зерна. Что случится с его отрепетированной жизнью, если сбудутся худшие опасения аристократии? Несколько лет назад и сам он не чуждался революционной волны, теперь же считал, что она только разъедает разум, и был доволен, что мода на неповиновение обошлась ему малой кровью. Бунт бунтом, это, конечно, романтично и прочее, но нужно же мыслить здраво… Что потом будет, когда молодость пройдет, а останутся одни идеи?

Распростертые на лугу пестреющие клочья новорожденных цветов светились Крисницкой в глаза. На нем так же самозабвенно, как когда-то мать, могла бегать дочь. Рассеиваясь в своем прошлом, Алина сквозь неудовлетворенность собственной участью видела теперь счастье, которое раньше не ценила.

– А что если скоро наступит конец всего, что мы так любим и ценим? Наверное, страшно однажды проснуться и понять, что никогда не сможешь вернуться в дом, где мать рожала тебя, а потом отошла в иной мир…

– Не стоит думать об этом. Ты с рождения получила все, к чему некоторые стремятся всю жизнь. Не омрачай себе голову.

Алина невесело рассмеялась.

– Почему мне кажется, что люди, слышащие подобное, так не доверяют этому утверждению? И зачастую проблем у них гораздо больше, чем у тех, кто не родился с серебряной ложкой во рту. Ведь с детства нам не надо доказывать миру, что мы на что-то способны. Зачем вообще нам делать что-то, если можно только просить? А, когда мы понимаем, что не все можно получить по первому требованию, уже поздно, чтобы начать что-то делать. И дворяне несчастливы так же, как крестьяне. А может, еще более. Ведь у нас впечатляющий феномен – горе от ума. Чем больше человек знает о мире, тем меньше тот ему нравится…

Андрей чувствовал, что диалог перешел в ее монолог, и что даже как слушатель он теперь и не очень-то ей нужен, но все же попытался вклиниться:

– Не все умные несчастны…

– По молодости не все. Жизнь – одно большое разочарование, и чем раньше мы это поймем, тем сноснее станет наше существование.

– Ты не была раньше так пессимистична…

– Время делает нас тем, чем мы должны стать.

Андрей даже улыбнулся. Ее хандра напомнила ему, что все не столь ужасно.

– А если бы со мной что-то случилось, тебе было бы жаль? – не унималась Алина, пропустив мимо ушей даже замечание о своей избранности и стараясь не замечать растущего сердцебиения. Отступать было не в ее традиции.

– Разумеется, – озадаченно ответил Андрей, вновь вглядываясь во мрак ее светлых глаз. Светлый мрак… Глаза как у Кости, только серые.

Облако заслонило солнце. От светила тусклыми серо-лиловыми линиями исходили лучи. Странный контраст ослепляющее – голубых клочков неба и чернильных туч привлек внимание Алины перед тем, как она собиралась открыться, наконец, человеку, на которого надеялась. Надеялась, что он не высмеет ее и не предаст. А остальное пустяки. Пусть она ни минуты не надеялась на взаимность, она должна была, чтобы не потерять самоуважение. Неужели лучше так томиться и ходить друг за другом?

– Только как друг пришел оплакать меня или все же…

Андрей выпрямился, в упор глядя на Алину без тени улыбки. В тот же момент внимание обоих привлек громкий девичий крик.

– В чем дело? Откуда это? – взволнованно спросил Львов, выдергивая руку из кармана.

Не отвечая, Алина резко обернулась к роще. Из гущи поросли пушистых листьев выскочила взмыленная кобыла со Светланой верхом. Лошадь, безумно дергая головой, пронеслась в нескольких шагах от них и направилась к крыльцу барской резиденции. Растрепанная девушка в седле кричала так неистово и надрывно, что даже у Алины по спине поползли мурашки.

Не веря обычно в необратимое, не считая их скорого ареста, она все же заволновалась. Не успев и словом перемолвиться с оцепеневшим Андреем, Алина подобрала юбки, и, борясь с нарастающим ветром, противным воем застревающим в ушах, бросилась следом, на ходу соображая, зачем делает это, ведь остановить понесшую кобылу ей не по силам.

– Беги к дому, Потап любую лошадь остановит! – крикнула Алина черезплечо, надеясь, что Андрей услышит ее.

Ускоряясь, она подхватила зов стихии, воздуха и ветра, которым всегда поклонялась. Не столь важно оказалось, из-за чего она бросилась бежать, куда спешила… Как хорошо было просто так нестись по запыленным мерцающим солнцем родным лугам, не думая об окружающих, не слыша стук набоек человека, о котором тайно мечтала… Ну почему нельзя, подобно античным философам, отгородиться от мирской суеты? Почему они не способны на это, обязательно должны жить в социуме и взаимодействовать с ближними, которые порой такие далекие? Как нелегко это, а подчас и мучительно… Вместо того чтобы размышлять о вечном и продолжать поиски себя, она расхлебывает то, что наворотили приближенные. И зачем? Если бы только была цель, награда… Неужели то, во что она ввязалась, правое дело? И возможно ли вообще избавиться от мучительного чувства, что все идет не так, как надо? По сравнению с этим отвратительным ощущением даже муки неразделенной любви так ничтожны, что почти не доставляют боли.

– Направь ее к дому! – хрипло закричала Алина, приблизившись к наезднице.

– Мне не подобрать поводья! – послышался отчаянный вскрик.

Алина неслась за лошадью, понимая, что не в силах догнать ее. Кобыла умчалась. Хрипло дыша, Крисницкая прислонилась к дереву. Простояв так несколько минут и не думая ни о чем, в отчаянном отупении возводя глаза к начинающей золотеть листве, она услышала приближающийся стук копыт сзади. Подняв мокрую голову, она снова увидела эту же лошадь.

– Спрыгни, иначе она убьет тебя! – закричала Алина, порываясь навстречу.

– Я покалечусь! – сипло закричала Светлана, все еще балансируя на крупе лошади, хоть на это у нее почти не осталось сил.

Алина, негодуя на ее нерешительность, побежала вслед за лошадью и, пытаясь схватить уздцы, повисла на шее кобылы. Так все втроем протащились несколько метров, пока юбки Алины не переплелись с мелькающими копытами лошади. Девушка сорвалась, свалившись на дорогу.

21

Для Светланы этот день был одним из самых тяжелых за последнее время. Она поняла, наконец, что Андрей не на шутку увлекся ей. И, что редко бывает с кокетками, она не усмехнулась победе, почувствовав себя всесильной вершительницей душ, а пожалела его, понимая, что теперь придется отказывать, раз уж она так недвусмысленно показывала свою благосклонность. «Просто ничего не могу с собой поделать», – вздыхала про себя эта нерешительная девушка со слабой верой в себя, которую искупляла тем, что хотела нравиться другим повсеместно, всегда, везде, топя собственную нелюбовь к себе в любви других. О том, что ей глубоко импонирует выбранная роль, Виригина не задумывалась, надевая маску обольстительницы как щит.

Как любой человек с неблагополучным детством, она сама до конца не осознавала, откуда вытекает большинство ее странностей и патологий. Наряду с навязчивым желанием нравиться Светлана покрывалась потом при мысли, что рано или поздно, в скором времени ей придется отдать себя кому-то. Навсегда связать свою жизнь с человеком, который ей не дорог, которого она в лучшем случае будет уважать, поскольку все, кто не был ей безразличен, не могли жениться на обедневшей дворяночке, а на благосклонность опекунов рассчитывать не приходилось. И раньше ей приходило на ум подобное, но теперь стало со всей необратимостью неожиданного финала. Казалось, время еще есть, но нутром Виригина чувствовала, что оно истекло, а ей придется или жить по – прежнему, понимая, что это былое никогда уже не будет прошлым, или взбрыкнуть… И при мысли об этом сердце ее заливалось патокой сладкой надежды. Возможность бросить все и кинуться очертя голову в неизвестное пугала всегда и оставалась лишь смелыми планами.

Как любовные истории просты и понятны в книгах, в рассказанной жизни других, и как сложны они в жизни. Пришел, увидел, полюбил… Если бы все было так на самом деле!

Завидев Костю, Светлана дрогнула и через подкатывающие приступы тошноты ощутила прилив тепла к лицу. На висках ее закружились капельки пота. «Неужели это оно?» – подумалось ей в каком-то упоительном предвкушении, какое, должно быть, было у декабристов, знавших, что они погибнут, да погибнут не зря. Пометавшись несколько мгновений, Виригина поспешно пошла прямо на него, переплетая разметавшуюся по плечам косу. Ее глаз, слегка косивший, если она уставала, выдавал ее сейчас с головой. Пальцы, которыми она вгрызалась в лен волос, едва подрагивали.

Эти двое увидели друг друга задолго до того, как стали слышны предательские голоса, и все время, пока не сблизились, каждый думал о своем. Константин, который мучился от отравляющего сладострастного чувства по отношению к этой ускользающей пташке, застенчиво направился к Светлане. Единственный способ, которым он привык лечить эту болезнь, был недопустим в условиях общества, где они жили и которое так отчаянно пытались изменить. Тем не менее природный задор Кости и неверие в то, что его действия могут искалечить кому-то жизнь, распаляли его желание, борющееся с остатками морализаторства и сидящей в нем, к его позору в отношении к самому себе, стеснительности. И он, как любой, не желающий плестись в конце и быть «лишним», обычным человеком, понеся вперед. Должно быть, мелькнула в нем проходная мысль, что все застенчивые в детстве люди стараются компенсировать свою особость нахальством, когда взрослеют и обретают больше возможностей.

– Светлана Евгеньевна, что же это вы, никак лошадей запрягать пришли? – рьяно выкрикнул Константин, бросил поводья, не глядя на них, и приблизился к гостье вплотную.

В пылу разговора, когда с обеих сторон мысли и слова были как никогда далеки друг от друга, сердце Кости продолжало чертыхаться про себя, но по пальцам ползло благодатное тепло уверенности, что все будет так, как он предполагал. Плечом Костя почувствовал вкрадчивую девичью улыбку. Подвывания сердца не мешали Виригиной, как всегда, говорить светло и тихо. Лиговскому, отнюдь не романтичному, она вдруг причудилась загадочной, как русские закаты. Невыносимо приятный запах обветренной земли поднимался к их головам. Упругий ветер разжигал запретные думы. Облако распухало подобно утреннему цветку, пока с небес лился влажный солнечный свет.

Смотрящий на то, как восхитительно колосится рожь на поле местный мыслитель Митька, конечно, не снизошел до того, чтобы подглядывать за барами. Они, напротив, сами явно хотели привлечь к себе внимание и вообще помешали ему любоваться природой. Молодой барчук, полный сил самец, после нескольких взволнованных фраз в охапку схватил барышню, приехавшую погостить к хозяйской дочери (то бишь к сестре этого антихриста). Митька не подумал бы, что девушка станет противиться, пока спустя несколько минут горячих поцелуев и шептания на ухо банальностей (малый не промах) она не начала вырываться. Занятно, Константин Михалыч, кажется, успел уже в декольте к ней залезть. Что за история! Сударыня, злясь и срывая голос, оттолкнула его своими тоненькими ручками и с клокочущей в голосе злобой, но попыткой совладать с собой, прошипела:

– Как вы смеете?!

Желая, возможно, дойти до исступления и заразить им его и себя, она в ужас пришла оттого, что не нашла сил отпихнуть его сразу. Подумать только, ведь эта первая в ее жизни сцена с объяснением, в которой она не стыдливо опускает глаза и озвучивает приличествующие случаю ерунду… Даже дух захватывает!

Константин, не слушая ее, а лишь смотря в глаза, наполненные влагой, болью, желанием, как ему почудилось, снова схватил ее за плечи, и, пытаясь заткнуть ей рот своими губами, повалил Светлану на траву. Запутавшись не столько в собственных юбках и колющихся травинках соломы, сколько в поглощающем чувстве унижения, Светлана долго не могла отбиться.

– Животное, – только и смогла выдать она хриплым надорвавшимся голосом.

Он, противясь порыву, дал ей шанс вырваться, устало повалился на траву и, разочарованно смотря на Виригину, откинул голову назад, пока она, как чудом избежавший пули зверек, медленно поднималась с колен и, не оборачиваясь, чтобы не позволить ему увидеть, как к носу предательски подползает влага, быстро зашагала прочь.

22

– Какое везение, что кости целы. Это не так-то мало, учитывая то, что произошло, – услышала Алина слабое жужжание голосов над своим ухом.

От этих тихих тягучих тембров Крисницкой еще больше захотелось спать, но воспоминание о чем-то значительном заставило разомкнуть веки и приподняться, ощущая чудовищную ломоту в ключицах. С трудом разомкнув щиплющие глаза веки, она уже знала, для чего здесь доктор. Алина с удивлением, что способна на такое (все ведь ей вечно безразлично), припомнила, как, больно ударившись об землю, лежала в пыли лицом вниз. От мук едва различая очертания удаляющейся лошади, она подумала, что это конец, и мысль эта обдала госпожу Крисницкую такой смертельной тоской, что она, превозмогая боль, перевернулась на спину и что есть силы завопила.

– Аля, Алиночка, – засуетилась возле Крисницкой Надежда Алексеевна, с жалостливой любовью вглядываясь в дорогие глаза. В любое другое время Алина фыркнула бы про себя, сделав вид, что не заметила ничего, но в свете последних событий слабой улыбкой поблагодарила свою няню.

– Что со Светланой?

– Отделалась легким испугом, – в голосе Надежды слышался упрек.

Вот что бывает, если молодежь балуется без их присмотра!

– Лошадь доскакала до крыльца и сама остановилась? – спросила Алина, ведь так уже бывало. Хотя все знали, что не стоит брать Милю, слишком она буйная.

– Если бы, – вздохнула Надежда и как-то странно покосилась на Алину. Снова жалостливо и… сочувственно?

У Алины похолодело внутри.

– Что-то с Костей?

Из-за этой проклятой девчонки одни проблемы! Взбрело ей в голову забраться на лошадь без всякой нужды! Без пригляда…

– Андрей ранен.

Андрей… Всегда Андрей. Вечно Андрей, Андрей, и слышать его имя от тех, кто понятия не имеет, что оно в ней вызывает, так тягуче-больно…

– Сильно? – спросила Алина, в какой-то даже упоении предвкушая положительный ответ и надеясь, что ей будет безразлично. Он ведь понесся спасать эту девицу…

– Сильно, но его жизни нет угрозы.

– А Костя?

– При чем здесь он? – удивилась Надежда.

– Я видела, как он бежал навстречу мне.

– Он подоспел, когда Андрей уже остановил Милю.

Алина задумалась, сдвинув брови. Надежда решила, что беспокоить ее больше не стоит, и тихо вышла прочь.

– Конечно, это неприлично, девушка чуть не погибла, но эта ваша Светлана понимает, что чуть не уничтожила троих? – гневно спросила она у Крисницкого, а тот в ответ промолчал.

23

– Потому что в вас кровь молодая бродит и вырывается, – с раздражением сказал Денис Федорович, скорбно сглатывая.

– А с каких пор в вас она не бродит, пугает? Когда и для чего вы успели стать такими скучными?

– В нашем возрасте скорее понимаешь, что стоит смерти. Проще говоря – ничего кроме счастья близких.

– Я и ратую… – оторопела Алина.

– Ты этих крестьян даже не знаешь. И едва ли они скажут тебе «спасибо». Пустое все, суета…

– Что же не суета?! Есть блины в тепле и неге, пока народ…

– О, прошу! – с редким для него раздражением перебил Федотов, начиная хрипеть от повышенного тона беседы. – Народом можно прикрываться всегда и для чего угодно, особенно если ты правитель. Я по своему детству помню восстание декабристов. Но вы преследуете иные цели.

– Какие же? – спросила Алина с вызовом загнанного в угол смельчака, внутренне холодея. – Как модно нынче говорить про наш корыстный расчет и цели!

В тот момент Андрей очнулся, разговор оборвался.

24

Разлитый мягкой негой день клонился к завершению. Золотое зеркало облаков паутиной неслось по выжженной степи горизонта прямо на Алину. Как безмерная воронка Галактики, вращались на ветру облака, наскакивая на крону Солнца. Ветер сгонял с него легковесные слои пара. С трудом отпрянув от окна, Алина повернулась к ворочавшемуся в постели Андрею и, заметив, что он пытается встать, приказала:

– Нет, не двигайся!

И засмеялась, совсем как влюбленная девушка, мягко, грациозно, положив руку Андрея обратно на одеяло. Солнечный луч застрял в ее бледных волосах, склонившихся вместе с головой в благоговейном спокойствии.

Слова утешения не шли с языка девушки. Все сочувствие, обращенное в звук, утрачивало целебное свойство и казалось Алине плывущим неизмеримо пошло. Она просто слабо, жалостливо улыбалась, видя, как он пытается держаться мужественно.

Алина припомнила, как сидела на полу у комнаты, где мучился Андрей. Как она сможет жить без него? Эта мысль казалась кощунственной, чудовищной. Кто развеселит, кто успокоит, кто вселит надежду одним своим видом? Перспективы плыли перед ней удручающей заглатывающей линией.

Поймав ее лукавый цветущий взгляд, Андрей отказался от намерения подняться, и, подумав о чем-то, опустил голову. Алинина серьезность опасно сочеталась с нежной насмешкой, ставящей его в тупик, но это не было неприятно. Они начали вести очень тонкую умелую игру, растворяющуюся в нюансах полуслов и полу взглядов. Это не было кокетство в обычном понимании, но Алине оно давало уверенность в себе как в объекте преклонения, а Андрея веселило.

Он действительно сильно пострадал, а, Алина, оправившись от первого ужаса, дежурила теперь возле него так часто, как могла. Крисницкая зарекомендовала себя настолько неподверженным любовной болезни существом, что никто и не верил уже, что такое вообще возможно. Поэтому никаких сплетен об этих двоих не ходило.

Поначалу, пока еще существовала угроза жизни Андрея, Алине казалось, сердце само себя утопит в крови, если его не станет. Тогда у них произошло поразительное единение. Они так же спорили, как раньше, но уже по-другому, светло. Алина чувствовала свою небесполезность, и эта уверенность исцеляла ее лучше любого лекарства. Во время болезни Львов принадлежал только Алине, поэтому она не хотела, чтобы он выздоравливал, и не корила себя за такие мысли. Это странное тягучее чувство к нему океаном заливало временами все ее существо несмотря даже на то, что ничем телесным, кроме случайных прикосновений, не подкреплялось. Что могло случиться, пойди она дальше, Алина страшилась подумать. Порой казалось, она может задохнуться. «Больная поэзия», – так про себя она отзывалась о том, что происходило внутри – где-то около сердечной мышцы, и, как не странно, Крисницкая больше не раздражалась подобным словам.

Алина вновь поймала себя на догадке, что превосходная степень в характеристике собственного чувства не может быть оправдана. В те минуты, когда она уже почти была уверена, что Андрей женится на ком-то еще, она твердо знала, что никто не может любить его так, как она. И у других женщин по отношению к Андрею – так, ерунда, и только у нее – настоящее, проверенное временем. На сильные чувства способны лишь незаурядные люди, тщеславно размышляла Алина. А уж она-то как никто другой способна зваться необычной. Почти постоянно ее мучила ревность и чувство собственничества по отношению ко всем, кто был ей дорог. За них она многое отдала бы, хоть и редко обнажала свои привязанность. Но и требовала за это повиновения, хоть и никогда не говорила об этом.

– Он ведь правда террорист, – тихо сказала когда-то Алина, объясняя сущность Кости и не стремясь увидеть реакцию Андрея.

– Это можно простить, – великодушно ответил тот, не принимая всерьез заверения своего маленького друга.

После этого разговора прошел не один месяц, и Андрей, наконец, понял, что Крисницкая вовсе не шутила. Он давно хотел начать неприятную для обоих тему, ибо не один день уже подозревал о занятиях маленького общества, но только сейчас, чувствуя воссоединение с его главой и зная, что она уже не наплюет на его слова и не фыркнет, попытался вразумить ее.

– Аля, – начал он, кашлянув. – Вы занимаетесь чем-то непозволительным? Я был прав тогда?

Алину будто опалило. Повернув голову к нему, она спокойно произнесла:

– Поверь, мы не делаем ничего, что может повредить честным людям.

И даже улыбнулась, сама от себя не ожидая подобной выдержки. «Лучше бы я соврала», – поняла она, увидев его реакцию. Что бы там он ни говорил о долге, чести и справедливости, это открытие ему не понравилось. А не лицемер ли он, в конце концов?

– Значит, и тебя мы не уберегли… Аля, Аля, – протянул он с укором, – как ты можешь?

– Но ты сам говорил, что сочувствуешь противоборцам! – от обиды и удивления Алина забыла о том, что ему нужна тишина. Не он сейчас был главным.

– Одно дело – говорить…

– Боже, так и ты такой же, как все остальные, думаешь лишь о себе! – пораженная, воскликнула Алина, смотря на него, как на безнадежно больного.

– Не стоит обвинять меня в двуличии… – холодно отозвался Андрей.

– Так ты сам даешь мне повод! Разве ты не понимающе относился к ним?!

Она замолчала, ожидая его ответа, и не дождалась. Понимая, что он сейчас начнет разглагольствовать о либерализме и зная наперед, чем перечеркнет его доводы, Алина решилась приоткрыть ему завесу сокровенного.

– Да, возможно, стоит довольствоваться тем, что дает судьба… Но мне это претит. Неужели возможно всю жизнь провести в тени, не ведая и не пытаясь выведать то, что спрятано более глубоко?! Меня гложет то, что я не могу докопаться до сути.

– И поэтому идешь приносить себя в жертву?

– Возможно, если я пойму свое время и хоть чем-то помогу людям, мне станет легче, я пойму себя, дорасту до понимания, почему теперь так поступаю.

Андрей задумался, но убежденность в своей правоте не дала ему проникнуть в суть ее слов.

– Найти себя можно и в другом…

– По – моему, вы даете шанс женщинам найти себя лишь в семье.

– Снова ты пеняешь на вашу забитость! Отец никогда ни в чем не отказывал тебе, так в чем дело, откуда это в тебе?

– Отец не отказывал, а время отказало!

– Идеи идеями, Аля, но, взрослея, мы обязаны проявлять здравый смыл. В конце концов, ты, а не кто-то другой, главная в своей судьбе и жизни.

– Ты подталкиваешь меня к эгоизму?

– К реализму, милая.

– Тогда ты просто негодяй, раз интересы отдельного человека ставишь выше страны.

– Если погибнет страна, ты останешься жить и сможешь еще добиться счастья, хотя это будет зависеть только от тебя. Если погибнешь ты, страна останется и не вспомнит о тебе даже.

Его слова тщетно бились о ее выдолбленную жажду, чтобы он сказал ей что-то иное, более личное. Более близкое, родное. Настоящее!

– Что ж, несмотря на мой пол, – невозмутимо продолжал Андрей, желая уколоть ее, – я по-дружески предупреждаю тебя, что ты обрекаешь себя на погибель.

Внезапно с невыразимым приливом бешенства она вскочила и оборвала поток его благоразумия.

– По – дружески? – заскрежетала Алина и к своему собственному изумлению громко вульгарно рассмеялась.

Ядовито, с нескрываемым сарказмом, которым, похоже, собиралась уничтожить его своими откровениями, она заговорила:

– О какой дружбе может идти речь, если ты не видишь ничего, что происходит во мне все эти месяцы?! Что я который месяц грежу о тебе, а тебе все равно, потому что ты погряз в мечтах об этой пустоголовой девчонке! И место того, чтобы помочь мне выбросить тебя из головы, если уж из жизни невозможно, ты каждый день тешишь себя надеждой, что я пылаю к тебе лишь сестринской любовью. Какой ты после этого друг?! Так не бывает, дорогой. А если ты не видишь ничего, то ты просто дурак.

Комната погрязла в жутком для Алины молчании. Андрей, расширив глаза до размеров спелых яблок, таращился на нее, не представляя, что сказать, поскольку действительно не подозревал ничего из того, чем она огорошила его. Видя это и понимая, что, как обычно во время взрывов (вот почему она предпочитала вообще обходиться без резких фраз), наговорила лишнего, Алина с сожалением добавила:

– Прости, я так обрушила это на тебя… Ты, конечно, не виноват. Все из-за твоего влияния на меня. В конце концов, хватит терпеть это. Лучше сделать и пожалеть, верно?

Андрей, бескомпромиссный, не терпящий и тени порока, но при этом нервный, был сбит с толку любовными иллюзиями, своими и чужими. Надеясь всю жизнь просидеть на краю, не кипеть, не ранить себя из-за чувств, он не смог удержаться и по примеру сотен тысяч других людей подделся сердечной смуте, поставив случайную девушку, чем-то привлекшую его, на пьедестал. А ведь раньше он критиковал поведение кокеток, называл их недостойными. Забавно, что и Алина прежде потешалась над влюбленными, походя в этом на боготворимого ею Базарова, и считала себя человеком рассудка. Кто знает, как бы изогнулась эта девушка в духовной эволюции, полюби она взаимно…

Алина мечтала о человеке, который безраздельно принадлежал бы ей, а любила только тех, кто привлекал ее недоступностью. Полюбила Андрея она до потери себя, чего смертельно боялась. А Светлана просто увлеклась, причем даже не им. Она не была так вдумчива, но тоже оказалась во власти страсти. Не английская сдержанность, полунамеки, захватили их, живущих на отрезанном от цивилизации островке, а вполне русская свобода духа и жажда счастья, пусть вкупе с пессимизмом и ленью. Унесенные снами, исчезли детские мечты Алины, а осталась только пульсирующая жизнь, с которой она не умела справляться.

– Милая, – смиренно изрек Андрей, найдя в себе силы посмотреть ей в глаза, – не надо, не терзай себя.

Неловкое молчание, когда Алина уже отчаялась услышать хоть что-то и в тупой тоске думала, как бы не расплакаться, хотя знала, что слез не будет, прорезалось звуком его смягченного голоса.

– Не надо успокаивать меня. Ты мне скажи, что с этим делать?! – воскликнула она, полагаясь на него, будто он в самом деле способен был помочь.

– Обрати внимание на кого-то другого… – растерянно завершил Андрей несколько месяцев ее терзаний.

«Я не стану унижаться», – подумала Крисницкая, с облегчением сознавая, что его ответ не выбил ее из седла.

– Хорошо.

И направилась к двери. «Нет. Надо еще что-нибудь сказать».

– Ты не переживай из-за этого. Как обычно, ничто не может сильно ранить меня.

– Я надеюсь, это не повредит… – с надеждой начал Андрей и запнулся.

Алине удалось возродить в нем состояние неясности, которое он ненавидел.

Напряженно вглядывалась Алина в тишину его очей, медленно обернувшись. Если он друг ей, как сам считает, почему так далек? И что за блажь убиваться по человеку, который знать тебя не хочет?

«Ей-богу, выглядит, как ошпаренный кот».

– Конечно. Наша дружба, друг мой, останется нерушимой.

– Забудь об этом, Аля…

Как оскорбительно стоять вот так и видеть, как человек, от которого ждала если не взаимности, то хотя бы понимания, испуганно обомлел от обыкновенного признания и безмолвно заклинает не гоняться за ним!

И Алина оказалась прозорлива, не проронив ни слезинки.

25

Как ни странно, отношения их с того дня стали более глубокими. Они не поссорились, держались учтиво, чем быстро развеяли первичную неловкость. Андрей даже рассказал ей о своем первом опыте объяснения с девушкой, чем очень позабавил свою подругу. Против воли, отрицая рассудком, но сладко растекаясь сердцем, Алина пришла к убеждению, что нужно только время, чтобы он понял, насколько она подходит ему. Должно быть, роман способен помешать поприщу, ну да плевать. А прежде она считала влюбленных дурнями…

За неделю до отъезда в столицу Светлана, окончательно оправившаяся от удара об землю, пришла к Андрею. Он смирно сидел в своей светелке и пытался читать, на самом деле наблюдая за тем, как цыплята клюют за окном свое зерно, распластанное на грязной земле, покрытой пометом и соломой. Зрелище это наполняло его сердце такой радостью, что скучные пернатые столбцы стихов не могли отвлечь его. Всю жизнь он гнался за респектабельностью, поскольку считал это единственным способом самоутвердиться в собственных глазах. Теперь вся его прошлая жизнь казалась ему настолько мелочной, что он и не хотел вспоминать о ней. И против воли Андрей думал о деятельность своих друзей уже с меньшей антипатией, чем раньше. Что и говорить, если даже Крисницкий сочувствует поднимающейся революционной волне…

Светлана чувствовала себя безмерно виноватой, раз уж из-за нее, неважно, каким образом это произошло, чуть не погиб этот прекрасный человек. Всегда он внушал ей глубокое уважение и безотчетный страх, граничащий с отторжением. Паника, поднимающаяся из недр желудка при догадках относительно его чувств, оставляла ей смутные шансы на замужество. Но теперь, когда он ценой собственного здоровья пытался спасти ее… Благодарное ее сердце, впитывающее добро, не могло не отозваться на это. То темное, непознанное, отторгающее в Андрее, что казалось Виригиной непреодолимой преградой, она старалась позабыть даже несмотря на всю свою внутреннюю прозрачность в отношении к другим.

– Андрей, – тихо сказала она, отворяя скрипучую дверь и застенчиво улыбаясь, не боясь больше смотреть в глаза своему спасителю. – Я помешала вам?

Ему удивительно и отрадно было видеть, как она в нерешительности застыла на пороге, ухватившись за ручку двери, чтобы в случае чего тотчас уйти. Вся ее невысокая фигурка внушала Андрею чувство какой-то чистоты, защищенности, и при этом волновала накатывающая чувственность, ведь она, пусть ненароком, разжигала его веру в себя.

– Прошу вас, проходите, – улыбнулся Львов.

– Я лишь хотела справиться о вашем самочувствии. Все меня считают виноватой в том, что Миля понесла.

– Не думаю, что вы в ответе за кобылу, – отчужденно отозвался Андрей, и глаза его сузились.

Светлану в очередной раз кольнула мысль, что он чересчур суров к недостаткам других, а значит, будет суров и к ней. Не сейчас, так позже это непременно проявится.

– По правде говоря, я никогда не села бы на нее, если бы не Константин Михайлович.

Как и все в окружении Кости, Светлана терялась, вспоминая о его происхождении.

– Отчего же?

– Он напугал меня, вот я и сбежала. Не подумайте только, будто я по глупости оседлала лошадь.

– И не собирался думать, – хмуро изрек Андрей, переводя взгляд с нее на книгу и обратно. – Это все, что вы хотели открыть мне? – спросил он в упор с присущей ему прямолинейностью.

– Думаю, да, – потупилась Светлана, ощущая нарастающее смятение.

– Тогда…

– Вот если только я не хотела предложить вам дружбу. Думаю, я была с вами чересчур отстранена.

– Вы считаете ваше поведение отстраненным? – «А как же все ваши взгляды и посылы?»

– И еще некрасивым. Вы уж простите.

– За что?

– За то, что подала надежду…

– Самое странное извинение, что я слышал. Тем более от женщины.

Оба замолчали, потом Андрей спросил:

– Значит, вы каетесь… У вас никогда и мысли не возникало о том, что я испытываю к вам подлинную привязанность?

Светлана порозовела, как всегда проклиная себя за неумение контролировать это, хотя с виду и оставалась спокойной. На нее все давили. Победоносное чувство, как всегда в подобных случаях, сыграло с ней злую шутку – она одновременно испытывала гордость и жалость, чего раньше ввиду низкосортности потенциальных женихов не происходило. Андрей вызывался оказать помощь делом, но не любил раскрывать душу, что отдаляло ее, привыкшую к откровенности. Замкнутость и спокойствие Андрея говорили Виригиной, что детство его было несладким. А что ждать от человека, не получавшего ласки? Это пугало ее, пугало безмерно. Угораздило ведь, и жаль его тоже… Зря, быть может, смотрела она со смущением и не угасающим лукавым весельем? А Андрей и помыслить не мог, что попадет под ее влияние. Обычно она тискала его как котенка, завлекала, поощряла… Приемы избитые, но действующие.

– Возникали.

– И что же, это ничего не значит для вас?

«Сжал горло, как удав!» – подумала Светлана, но, уже решив все, храбро ответила:

– Это значит больше, чем я могла предположить.

Разумеется, открыто Андрей не высказал своего ликования, даже не улыбнулся. Непроницаемые внимательные глаза его остановились на заостренном профиле Светланы, и в них произошла едва уловимая перемена – исчезла чрезмерная суровость. Несмотря на свою обычную настороженность, он поверил собеседнице молниеносно.

За ужином Алина быстро поняла, что что-то произошло. Как ни выдержанно держал себя Андрей, блуждающая улыбка то и дело вскакивала на его осунувшемся лице.

«Стоило только всему наладиться, и снова она, как проклятье египетское!» – в бешенстве думала Алина, а внешне смотрелась холоднее снежной королевы, за что даже заработала замечание отца. Но, поймав взгляд дочери, Крисницкий замер и не обратился к ней больше ни разу.

Как-то одна томная барыня в насмешку ее угловатым манерам и виду буки пролепетала, что рано или поздно почти любая девушка придет к женственности, если у нее есть что-то в голове. Но у Алины всегда были дела важнее. Сейчас же она задумалась, что, возможно, слова ограниченной с изъезженным банальностями разумом барыньки были не так уже нелепы.

Первой мыслью молодой барышни, когда она встала из-за стола, было прямиком идти к Василию и без лишних прелюдий завещать ему свою жизнь, но остатки гордости и здравого смысла удержали ее. Она лишь объявила отцу, что немедленно уезжает в столицу завтра. Скорби старика не было предела, пусть он и не показывал этого открыто, ведь дочери это только досаждало.

– Как же мы без тебя, счастье наше?

– Счастье – способность стремиться к большему, – протяжно изрекла Алина.

Как всегда, когда она говорила что-то глубокое, у слушающего не возникло ощущения, что это звучит заученно. Речь ее была вдумчивой, порой быстрой, но неизменно искренней.

– А ты сам виноват, что твои ценности сосредоточились на семье. Это так мелочно…

– Но родная, – Крисницкий привык к категоричности дочери, но все равно был ошарашен такой ересью, – семья – главное в нашей жизни.

«Уже и ты начал мыслить стереотипами… Какой блестящий разум и какое невероятное для него падение… Интересно, будь мама жива, она оттолкнула бы его от этой пропасти?» Образ матери, которой она никогда не знала, был настолько приукрашен в воображении Алины, что она считала ее способной на все волшебницей. Немногочисленные фотокарточки трогательной Антонины Крисницкой девочкой приводили ее дочь в священный трепет и преклонение, а лица прекраснее Алина не могла показать. Да, мамочка могла все, почему ее нет больше? Приходится самой проходить через все. Алине и в голову не приходило, что, будь мать жива, она сама выросла бы совсем иной – мягкой, женственной, спокойной, способной не только тайно, но и открыто любить, выражать тлеющую нежность лаской. Вряд ли она вообще ценила мать до такой степени, если бы видела ее каждый день и выслушивала ее нотации; созерцала ее морщины и слушала, как та поносит соседей. Здесь речь шла уже о воображении и даже экзальтации, преувеличении какой-то идеи до священной.

– А что дала тебя эта твоя семья вместе с жизнью? Потерял маму, которая раскрашивала твое существование, а пустоту в итоге ничем и не заполнил. Почему тебе вдруг взбрело в голову, что работа – это несущественное, ты ведь был наделен властью, почему ты упустил это?!

Крисницкий не знал, что ответить, поскольку дочь слишком точно сформировала то, о чем сам он не раз задумывался.

– Потому что никакая власть не стоит утраты тех, кого любишь.

– Как будто она умерла оттого, что ты владел фабриками!

Крисницкого будто укололи в подреберье. Он всегда чувствовал себя виноватым в смерти Тони. Снова и снова это проклятое чувство, что своей любовью, желанием, жаждой, он уничтожил ее.

– Она умерла оттого, что я не смог обуздать свою похоть после твоего рождения.

Алина вскинула на отца давно уже печальные, а сейчас изумленные глаза, но справилась с первой волной боли.

– Разве это не священная наша обязанность – плодиться и размножаться?

– Не такой ценой. Не через боль женщины и ее возможную смерть.

– Ты не виноват.

– Что ты еще можешь сказать? Не нужно утешений. Не начнешь же ты, как это принято, оправдывать все божьей волей.

– То, что мы созданы страдать, не твоя вина. По крайней мере, мама боролась. Она не скатилась бы до выдумывания несуществующих врагов и прозябания в деревне.

– Она не знала даже, что такое права женщин… и довольствовалась тем, что имела.

– Она была творцом, а значит, пыталась найти себя в мире, – протестовала Алина, чувствуя расширяющуюся пустоту внутри, словно тонули в реальности мечты, наводняющие ее с тех пор, как она помнила себя. – А поиск заключается не только в воспроизведении себе подобных.

– Она просто жила моментом и умела, в отличие от всех нас, быть счастливой в общем и целом, а не только людьми и обстоятельствами, – Крисницкий не нашел, что сказать еще, и просто замолчал. – Ты так на нее похожа, но все равно другая!.. Можешь делать все, что заблагорассудится, я не могу тебе отказать. Вы с ней как существа из параллельного мира, более утонченного, прекрасного…

Алине всегда казалось, что она родилась после смерти матери. Антонина, всегда казавшаяся ей идеалом, в ее воображении лежала в предсмертной агонии уже за день до рождения ребенка. И совсем уж странным казалось ей, что Борис сын одних с нею родителей.

– А ты никогда не пытался еще раз жениться, отец?

– Пытался.

– И что же? Пожалел нас с братом?

«Марианна уже вышла замуж к тому времени».

– Не сложилось. Пока душа еще свежая, гибкая, не взъерошенная, все кажется вдохновением, а мечтать и не сомневаться в том, что все пойдет прекрасно, так же естественно, как дышать. Потом царапины уничтожат все это, и тебе, наконец, придет в голову, что я не просто старый ворчун. А пока радуйся, смейся… Даже при твоей замкнутости я вижу, что все это есть в тебе. Я вовсе не глупец, каким ты меня мнишь, дорогая… Как печально, что мы из-за предрассудков и обыкновенной лени не узнаем даже близких. Мне всегда казалось, что верный способ полюбить – распознать.

– Не из-за лени мы не узнаем даже себя, свои потаенные желания и мотивы, – жестко ответила Алина. – Просто не всем нравится, когда кто-то копается в их душе.

– Ты считаешь меня недостойным копаться в твоей душе или хотя бы пустить в свой закрытый мир?

На это Алина ничего не ответила, смотря в другую сторону.

– А по поводу любви и распознавания… Мне думается иначе – любить можно только тех, кого не знаешь.

– Давай оставим эту тему… У всех по-своему, я полагаю… Сколько людей, столько и способов взаимодействия между ними, отношения не развиваются по шаблону.

– Как раз так они и развиваются, – решилась спорить его дочь. – Поначалу сладкая патока, наслаждение и благодарность, потом слезы, боль и ссоры. Любовники и отчуждение.

– Какой же ты еще упертый ребенок… Не всегда мнилось, что категоричность – признак узости мышления. Но ты не узка, ты просто упряма, что лучше, но все же не так хорошо. Вы с братом отлично спелись, я рад этому… И снова не стоит мыслить идеями, стереотипами и лозунгами, целостной картины бытия это все равно не отобразит. Как только ты начнешь испытывать на деле то, о чем имеешь лишь поверхностное, пусть и не лишенное здравого смысла представление, ты поймешь, что нет предела для развития и мудрости. Лучший способ узнать истинную цену жизни – проверить ее, прочувствовать, окунуться с головой. Опыт не менее важен, поверь.

Алина не нашла в себе сил прибавить что-то. В отупении, испытывая жжение неудовлетворенности и отвращения в глубине тела, она просто вышла из комнаты с отчаянием утопающего, не притворив за собой дверь, не дав отцу закончить и не ответив ему. Развенчание образа матери как сильной и волевой, которому втайне поклонялась Алина, грозило ей потерей всего, что было свято.

26

– Алина, – тихо обратилась к подруге Светлана, нежно прикоснувшись к ее плечу.

Алина не вздрогнула, но беспристрастное ее лицо исказила гримаса скорби, как у музыканта, услышавшего фальшивую ноту. Она вошла в ее жизнь, чтобы отнимать любимых людей, а теперь еще хочет, чтобы все считали, будто они друзья. Коварная!

– Что ты хочешь?

– Я только хотела сказать, что о помолвке будет объявлено не раньше, чем он уладит свои дела.

– К чему это, помолвка еще не свадьба, – безынициативно отозвалась Алина, невидящими глазами наблюдая за загадочно мерцающими звездами. – К чему отодвигать и ее?

Алина воздала должное сама себе – держалась она прекрасно и даже почти не испытывала боли, заставив себя забыть о том, что может ее ощущать.

– Так или иначе…

– Так или иначе, я уеду, а вы делайте, что заблагорассудится.

– Отчего ты такая хмурая сегодня?

Алина не шевельнулась.

– Я – то думала, слепы только мужчины. Но и ты, по всей видимости, занята лишь тем, чтобы нравиться всем подряд, отчего не видишь ничего дальше своего носа.

– О чем ты, милая?

– О чем я? – Алина рассмеялась саркастично, громко, надрывно.

Светлана доверчиво посмотрела на Алину, будто ожидая прозрения. Темный голос Алины раскалялся в гортани и горячим шоколадом тек вверх. Виригиной она показалась восхитительной в момент, когда обычная насупленность Крисницкой сменилась буйством отчужденности и обиды.

«Еще немного, и она погладит мои волосы!» – от этой мысли Алину едва не передернуло.

– Я же люблю его, – обессиленная, она уже не находила в себе сил облекать мысли в пристойную форму.

Светлана глубоко вздохнула у нее за плечом. Она была немного ниже.

– Андрея?

– Кого еще?!

– О боже…

– Только не вздумай кудахтать здесь!

Обе женщины замолчали, одна смущенно, другая оскорбленно.

– Ты создана для того, чтобы вызывать желание. Это так, тут тебе нет равных, ни одна девушка не осмелится соперничать с тобой. Но что стоит за этой иллюзией востребованности? Похоть, но не любовь. Говорят, они связаны, да я так не думаю. Мужчины, способные испытывать это высокое чувство, которое зиждется не на одном только теле, просто не воспримут тебя! Поэтому для меня загадка, почему Андрей клюнул… Неужто впрямь влюбился? Сомнительно для его ветреной натуры, – последнее Алина не знала наверняка, но сделала выводы, исходя из его рассказов и своего собственного отношения к нему. – Или просто хочет защищенности в семье, а ты с твоей хрупкостью кажешься ему идеальной женой? Кто может ответить на это, иногда люди сами себе не отдают отчет в том, что хотят и почему так поступают… У меня голова начинает болеть, если думаю об этом.

В Алине кричали унижение и неудобство соперничества, желание справедливости, впрочем, как всегда, но Светлана съеживалась по мере того, как она говорила, принимая истинность прозвучавшего.

Через некоторое время Светлана постучала в дверь спальни Алины. Дождавшись удивленного разрешения, она приоткрыла ее. Перед ней предстала небольшая чистая комнатка со спущенными гардинами и светлыми стенами. Никакого излишества, не так, как в поместье тетушки, где каждый угол поражал вычурной гротескной красотой, а ведь Крисницкие были богаче Виригиных. На столике возле кровати горела одна единственная свеча, а Светлана знала, что Алина читает, не щадя глаз. На невысоких шкафчиках покоились резные шкатулки с безделушками – украшениями, флакончиками духов (Алина не настолько погруженной в работу, чтобы совсем забыть и привлекательности), принадлежностями для рукоделия, фотокарточками семьи в серебряной оправе. Отовсюду на посетительницу смотрели истрепанные, новые, блестящие, а порой ничем не примечательные корешки книг, неуклюжая курительная трубка, детские игрушки, вырезанные из дерева крепостными умельцами.

– Вы с Андреем не были бы счастливы.

– Почему? – не веря, негодуя, что речь вновь зашла о растоптанном священном чувстве, но жадно внимая, выпалила Алина, приподнимаясь на постели.

Волосы ее были заплетены в легкую косу, а слишком открытая рубашка повисла на плечике – Алина не любила рамки ни в чем. Светлана невольно засмотрелась на свежую красоту ее матовой кожи.

– Он не тиран, но приблизится к этому со временем.

– Если мужчина силен духом, это ничего не доказывает…

– Не просто силен – категоричен и жесток порой. Он подавлял бы тебя, сам того не желая, а ты не выносишь власти.

– Мы говорим о двух разных людях, – с досадой отозвалась Алина. – Если уж он так плох, почему ты согласилась стать его женой?

– А ты действительно не понимаешь? Не понимаешь, какой у меня выбор с моей семьей?

– Я понимаю только то, что ты продаешь себя.

– Если бы ты не любила его, тебе было бы все равно, продаю я себя или нет.

– Ты несправедлива.

– Разве?

Две молодые женщины тоскливо и непримиримо посмотрели друг на друга. Как ни старалась Алина не испытывать к ней симпатии, это плохо получалось даже в свете последних событий. Было в Виригиной что-то внутренне светлое, и Алина со своей интуицией не могла не признать этого обстоятельства. Спокойные льняные пряди падали Светлане на глаза, а те не казались, как обычно, лукавыми и удовлетворенными.

Претензии Алины показались Светлане настолько нечестными и несправедливыми, что она посчитала необходимым оправдаться. Она знала, что окажется в отчаянии, если девушка, которую так уважала, не проникнется ее исповедью.

– А какой выбор у кокетки?! – повысила она голос, учащенно дыша и жалостливо – выжидательно вшиваясь глазами в собеседницу, отчего Алина вздрогнула. – Все равно мне себя продавать, так лучше продать дороже! Так лучше хоть сделать вид, что я играю мужчинами, хоть в начале жизни знать, что я ведущая. Так или иначе, это всего лишь фикция. Я взываю к твоему чувству справедливости. Если мы сошлись, то не просто так! Значит, есть глубоко во мне что-то, что импонирует тебе. Значит, мы схожи своим пониманием женской сути и негодованием на то, что она так подавляема. Кто знает, ты ли научила меня так думать, или это просто тлело во мне и нашло выражение только теперь, хоть и влияло на мое поведение. Кто знает… Человек – бездна. Особенно мыслящий человек. Все равно все прахом, а они, эти дураки, преклоняющиеся теперь передо мной и совершающие всевозможные безумства, потом будут руководить мной!

Алина расширила глаза, насколько только это было возможно, и с жадным одобрением внимала. Как она любила исповеди, перемешанные с анализом себя и порицанием того, что стесняло! Убедившись, что собеседница ее высказала все, что столько времени копила, она решилась открыться в ответ.

– Все зависит лишь от твоего ощущения себя. Если ты думаешь, что окажешься ведомой, так и будет. Обычно девицы, подобные тебе, не грешат этим. Они и в браке главенствуют. А ты права, права в каждом слове… Ты не представляешь, насколько мучительно стоять рядом с человеком и понимать, что удерживаешься оттого, чтобы не привлечь к себе его голову и не поцеловать! А он в этот момент рассуждает о каких-то отвлеченных материях, даже не подозревая о том, что творится у тебя в душе, – исповедь Алины била Светлану по ушам, заставляяраскаиваться во всем, даже в том, к чему она была непричастна. – Если человек страдает от неразделенной любви, значит, его это устраивает, – при этих словах Алина едва не вздрогнула, но вместе с тем и улыбнулась, поскольку была слишком честна, чтобы не подтрунивать над собой в том числе. – Сердце – лишь насос для крови. Но почему тогда оно так сладко замирает порой? И почему ждет чего-то светлого и хорошего, будоража?

– Потому что мы наделены чувствами… Уж не знаю, от бога это или от естественно процесса социализации, но это неопровержимо. Не все умеют глубоко чувствовать, но те, кто наделен этим бесценным даром, и счастливы и прокляты им. Что же мы будем делать теперь? – задумчиво поводя глазами, спросила Светлана, грустно улыбнувшись последней реплике, и эти незатейливые слова заставили и Алину улыбнуться.

– Я вернусь в столицу, чтобы с Костей, у которого, кстати, из-за тебя тоже не все ладно на душе (видно, судьба такая у нашего рода), доделать начатое. И не нужно вновь этих слез и уверений, что мы губим свою жизнь. Вас, кто не делает этого, мне жаль больше. Не понимаю, для чего вы живете. Чтобы раствориться в единственной вещи, на которую пригодны все – продолжении рода? Глупость какая.

– Я поеду с вами, – решительно произнесла Светлана. – Плевать на то, что будет потом. Вы моя семья.

Изломанная ее лирика восставала против подобной несправедливости – отречься ото всего, что представляло ценность, отчего Светлана становилась ближе к людям, которыми за их силу духа так восхищалась. Последовав их примеру, она решилась на отчаянный шаг и чувствовала теперь небывалый подъем и отсутствие страха.

– Ты сошла с ума? – не поверила Алина, посчитав это капризной слабостью взбалмошной невесты. – Андрей – твой единственный шанс выбиться в люди. Иначе ты так и останешься родственницей, которую из милости одевают в шелк, но могут лишить привилегий. Андрей ведь нравится им?

– Нравится. Но я совсем не хочу замуж… Этого хочет тетушка.

– Тебе спокойно будет за таким мужем… – как заведенная, отточила Крисницкая реплику отца.

– Не верю, что слышу это от тебя!!! Ты сама не веришь в это!

– Не верю, но за Андреем пошла бы куда угодно.

– Это ты теперь, когда он далек от тебя, заманчив, говоришь так. В браке столько гадости, что почти все чувства, изначально, разумеется, светлые и возвышенные, тонут… А если их не было в начале – это просто-напросто ад! Терпеть их без ослепления чарами любимого невыносимо.

Зияющие ямочки на ее щеках показались вдруг милыми Алине. Славная, славная девушка… Но что она, кто она? Не глупышка, не циник… Наивная… Категория самых мало изученных и загадочных людей для госпожи Крисницкой. Почему Алина понимала (или считала, что понимает) Андрея, Костю, отца и даже Василия, но не эту девушку, которая по праву рождения должна была быть ближе ей, чем эти далекие мужчины… Или Алина лишь выдумала это, а поняла все давно, только неверно, как ничто не может быть верно во взаимоотношении людей?

– Никогда не избавлюсь от этого наваждения. Андрей как проклятье, как наркотик! Он недоступен, поэтому это чувство дышит во мне. Его невозможно утолить, насытиться им… – Алина с болью закрыла глаза, пока Светлана прошла в комнату и села в плетеное кресло напротив ее кровати.

– Если ты позволишь этому чувству цвести в твоем сердце, ты не избавишься от него.

Светлана со своей патологической любовью все поэтизировать устало вздохнула.

– Да не цветет оно во мне! – взбрыкнула Алина. – Как ты не понимаешь, это мучает меня, изводит, жжет! Во что бы то ни стало, я хочу вернуться в свое прежнее состояние отрешенности от всего, а эта проклятая любовь не позволяет мне этого!

– Милая, ты не одна. Возможно, когда ты поверишь в это, тебе станет чуточку легче.

– Прости меня.

– За что, хорошая моя?

– Что так плохо думала о тебе.

– Ты плохо думала обо мне?

– Да. Ты мне казалась такой вертихвосткой.

Против воли Светлана улыбнулась.

– Не без того, милая. Наверное, каждый из нас заложник образа, который создал в воображении других.

– Но у каждого человека этот образ свой, согласись. И знаешь, не нужен мне этот Андрей.

– Это ты сейчас так говоришь…

– Зачем мне человек, которому плевать на меня?

– Ему не плевать на тебя… – допустила Виригина худшую из женских ошибок – утешение, пожала надежду в заведомой трясине.

– Он женится на другой.

– И эта другая – я.

Снова обе замолчали, затем Светлана тихо, словно опасаясь, что Алина накинется на нее, подытожила.

– Я не смогу венчаться с ним, зная, что это причинит боль тебе.

«Почему я так много значу для нее?» – с удивлением подумала Алина. Открытие было лестно, грело, хоть и не приникало вглубь закостенелого в отрицании благоприятного разума. Быть может, этой рыжей девушке что-то нужно от нее? В высшем слое русской интеллигенции редко найти людей с золотым сердцем, вот в чем парадокс…

– К тому времени ничто не причинит мне боль.

– Я поеду с вами, можно? – с детской надеждой спросила Светлана, разворачивая голову подруги к себе.

Алина внимательно посмотрела на нее, и смогла только промямлить:

– Если ты этого хочешь…

– Больше всего!

– Если бы я была неземной красавицей, мне за всеобщим восхищением и развитием самолюбования не достало бы времени развивать интеллект. Женщины слишком много сил уделяют внешности и между делом забывают о том, что и ум, как и тело, стоит совершенствовать. Мне никто никогда не говорил: «Какой красивый ребенок», но теперь я довольна этим.

– Но ты приятна, – возразила Светлана.

– Не настолько же, чтобы на меня бросаться, как на иных… Хотя, подозреваю, тут дело отнюдь не во внешности. И одобрения от меня этому нет. Даже если бы кто-то захотел, – сказала она, вспоминая о Василии. – Но ты, ты такая красивая! И в тебе есть и посыл, и одобрение, и манкость! И тебя мне и в голову не приходит осуждать. Но ты как дошла до сопротивления?

– Моя семья была достаточным поводом призадуматься. А вы так свободны, вы спасете меня от всего этого кошмара… Тем более я так люблю тебя и Костю.

– Я теперь люблю только тебя и папу.

– Зачем же так? – тихо улыбнулась Светлана.

– Значит, ты все же любишь Костю? – не слушая ее, отозвалась Алина, сузив глаза и вперив их в переносицу собеседницы.

Светлана блаженно, в какой-то полудреме, закрыла глаза, улыбкой подтверждая это, и Алина почувствовала, как внутри нее что-то обрывается и несется вниз.

27

В сентябрьском уже саду на мокрых из-за целый день моросящего дождя лапах малины висели последние капельки ягод. Вкус их оттого, что все кончено уж, а они чудом уцелели, казался особенно терпким и мягким. Конец лета, как всегда, навевал уныние. Распухшие от воды ягоды тяжело висели на холодных лапах малины. Запах мокрой коры, зелени и яблок витал в воздухе. «Даже в беспросветном дождливом дне можно отыскать красоту», – подумала Светлана.

Виригина, выйдя из комнаты Алины, неслышно пересекла парк и под сенью занесенных темнотой листьев, оторванных грозой, забралась в амбар, где, жаждая спастись от шума дома, спал Константин. Дорога солнца давно уже закатилась за горизонт, но в небе оставался ослепительно малиновый его след. Заросли тростника мечтательно молчали, навевая мысли о древних сказаниях и думах о волшебстве и страхе.

Листья капусты под чернеющим небом отливали едва ли не шелком, подчиняясь содранной ночи. Несмотря на то, что она собиралась совершить, Светлана это заметила. Луна обнимала вертлявые тени сада. Смятое ее сердце выправлялось наедине с собой, чтобы отдать себя тому, кто мирно спал в нескольких шагах, чистый, как младенец, несмотря на все свои мысли и поступки.

Застыв на секунду у входа, худенькая девушка бесшумно отворила дверь и скользнула внутрь, подрагивая от предвкушения и страха. Не оказалась она способна отделаться от него, выгнать из себя, подавить желание и нежность. А откровения Алины только раззадорили ее и подтвердили давно гуляющую мысль, что нет ничего привлекательного в правилах. Разбуженный ее тихим окликом, Костя повернулся на спине, задрав руки кверху, и, выпятив лопатки, уставился на ее силуэт. Глаза его выпукло сияли в тиши темноты. Просветлевший взгляд ночной феи исследовал его тело, пытаясь проникнуть глубже хлопковой ткани. Внутри Светланы будто кто-то зажег спичку.

Сонное выражение нежного лица юноши быстро сменилось удивлением, а затем неподдельной радостью, перемешанной с раздумьями и одобрительным ожиданием. Светлана подалась вперед, сев на колени и не замечая даже, как ниточки соломы впиваются в белоснежную кожу открытых локтей. Сердце ее билось в горле. Зазывной кошачий взгляд сменился обнаженным, доверчивым, боязливым и очень открытым. Она и не хотела казаться невозмутимой, слишком большую цену платила, слишком большой кон пыталась одолеть, чтобы играть, как играла всегда.

«И будь что будет», – подумала она, благодарно отвечая на его настойчивые поцелуи. Они не сказали друг другу ни слова – все было ясно и так. Загадочная атмосфера ночи, непрерывный стрекот кузнечиков, тихая прохлада успокаивали разбереженную внешним неблагополучием душу. Им обоим казалось, что ничто плохое не может случиться ни сейчас, ни потом, если есть на земле такое счастье, счастье быть и обнимать того, кого любишь. А прохладная луна тихо освещала барскую усадьбу, где дремали те, кто утратил уже счастье отдаваться или не имел его вовсе.

28

Борис Михайлович Крисницкий собственной персоной, потупляясь, прошел мимо неприветливо настроенного к нему Василия и скользнул в кресло. Настороженно – уничижительное отношение Василия даже к незнакомым людям никогда почти не вырывалось в агрессии или ссорах, но мимолетные взгляды, манера беседовать как бы слегка свысока, зло шутить и оставаться непримиримо спокойным даже в самые разгоряченные моменты не играли на руку его популярности.

Освобожденный на время от последнего курса гимназии Борис мог испытывать безмятежность и наслаждаться свободой. Но качество быть бездумно счастливым, счастливым одним моментом, убого отражало глубинные порывы его натуры. Борис много лет не имел возможности избавиться от желания сложного, потаенного, извивающегося и до насыщения необходимого. Вступив в подобострастную беседу с Надеждой Алексеевной, преданно ухаживающей за умирающим Федотовым, он быстро вошел в суть всех дел имения и взаимоотношений между его обитателями. Делать выводы и додумывать что-то самому ему не пришлось – старушка охотно использовала шанс разговориться с барчуком. А, уж как повелось, слуги знали все обо всех даже больше самих господ.

Ничто не предвещало того, что двое молодых людей, оказавшимся в одной комнате за ненужностью никому, обмолвятся хоть парой слов. Но неожиданно тихоня Борис обратился к соседу.

– Неплохая погода нынче, – сообщил Борис с выражением какой-то упрямой и в то же время смиренной… не тупости, нет, скорее, ограниченности.

Лискевич с удивлением посмотрел на юнца и, не терпя пустой констатации очевидных фактов, отвернулся.

– Вы знаете, что сестра снова отбывает в столицу?

– Знаю, – буркнул Василий, не проявляя признаков жизни кроме отстраненной ухмылки.

– И будем там без Львова. Они перестали ладить после того, как он пал на рыжую глупышку.

Василий заторможено перевел на собеседника свои выпуклые очи, но на бледном лице его не отразилось ни единой эмоции. Но, будь Борис проницательнее, он непременно угадал бы в зрачках Лискевича медленно зарождающееся внимание.

– Они что же, влюблены?

– О, господин нет. А вот сестра…

Борис красноречиво приподнял брови.

– Не понимаю, почему отец не отдаст ее за вас, – сокровенно прошептал он.

Василий слегка приоткрыл рот, и внимание его заострилось на молодом человеке со светящейся кожей. Человек этот блекло, но выжидательно следил за ним, не думая даже, что собеседник понимает это.

– К чему все эти вводные конструкции? – выдохнул Лискевич, чувствую поднимающуюся обиду и злость.

– Вы заслуживаете ее… А она, слепая, не понимает…

Василий промолчал, в душе одобряя слова младшего Крисницкого.

– Я продолжу! – воскликнул Борис, приподнимая брови. – Сестра неблагодарна.

Василий сохранял гнетущее безмолвие, Борис приободрился.

– Она едва ли заслуживает такого к себе отношения… Она и ее сподвижники.

– Вы верите этим слухам?

– Это факты… Об этом знают все. Кроме отца, кажется. Понятно, его все ограждают от треволнений.

– Я не думаю, что стоит что-то делать. Пусть живет, как знает.

Это слова едва ли отражали действительность. Василий собирался рано или поздно снова позвать Алину замуж и вовсе не думал, что она может существовать без него.

– На вашем месте я бы добился ее. Если бы вы были рядом всегда, когда ее шарахают по носу… Она бы поняла, что друзья ей отнюдь не Львов с Лиговским.

– С чего это в вас нашлась такая забота о сестре? Помнится мне, вы и парой слов с ней не обмолвились за все время. Как и со мной, впрочем.

– О, забота о сестре не входит в список моих приоритетов. Но я думаю об отце. В отличие от нее. Он так привязан к дочери… Вообразите, что будет, если ее деятельность предадут огласке? Его сердце разорвется.

– Что же вы хотите? – проронил уже не так сухо, как раньше, Лискевич, в упор глядя на Бориса.

– Я лишь хочу, чтобы моя сестра не свела своими выходками отца в могилу. Было бы чудно, если бы кто-то присмотрел за ней в столице, уберег от ошибок. Для вас это тоже будет весьма выгодно – вы получите возможность заполучить ее.

– Меня она едва ли станет слушать, – отмахнулся Лискевич, а в душе его зародилась мечта – повлиять на Алину, наставить на путь истинный, завоевать любовь… О да, он даст ее братцу этот шанс!

– О, станет! Сестра чутко отзывается на заботу. Как все женщины.

Лискевич вновь не озвучил ни слова. На сегодня красноречия и так показалось довольно, несмотря на волнение, охватившее его при развитии темы.

Как Борис ни пытался завуалировано преподнести заботу об окружающих, выходило это коряво. Но Василий со своим извращенным понятием о действительности относился к числу тех, кто как раз не разгадывает фальши там, где привык видеть неестественность. В центре неразвивающейся благодаря собственной лени сущности юного Крисницкого стояло глубочайшее уязвление превосходством сестры, невероятной к ней любовью отца, своей второстепенной ролью, пусть и благодаря собственной безынициативности. Ребенком он рос слабым и тихим. Из-за сложившихся отношений в семье он все больше замыкался, чувствуя себя неугодным, ощущая желание отца, чтобы он исчез, возродив ту, которая погибла, производя его на свет. А из взрослых никто не хотел иметь дело с таким букой. Снежный ком нарастал годами, а у Бориса не было ни сил ни способностей разорвать этот порочный круг.

Какая тонкая игра, игра почти бессловесная, на самых тщеславных гранях характера предстала бы случайному зрителю в тот момент! Борис не прогадал. Ростки сомнения пустили корни, и вступление Лискевича в заговор было лишь вопросом времени.

29

– Знаешь, милая, в старом имении твоего деда считали нечистой одну речку.

Алина, вошедшая за нотами, с досадой приостановилась, понимая, что теперь ей придется стоять на месте, пока Федотов не разразится тирадой: «Как хороши, как свежи были розы».

– Отчего? – благовоспитанно спросила она.

– Барин утоп, а молодая барышня под лед там провалилась.

– Анна?

– Нет… Моя жена.

– Янина… Удивительна история моей семьи, – с задумчивой улыбкой произнесла Алина.

– Да… Оттого она и зачахла несколько лет спустя. Легкие ее стали совсем слабыми после того купания.

Алина, погруженная в мысли о взаимосвязи всего в мироздании, притихла. Федотов явно хотел продолжить разговор, но отчего-то не решился.

– Ну, иди, золотце. Вечно у тебя столько дел…

– Недавно я встретил старого знакомого, – начал Денис нерешительно, и в глазах его только вошедший Крисницкий обнаружил страх и смущение, – который сообщил мне ошеломительное известие. Анна здесь, она пыталась разыскать своих родных. Не сгинувшая в рудниках, но в богадельне.

Крисницкий, казалось, прирос к полу.

– Вы, верно, шутите… Та самая Анна?!

– Поверьте, хотел бы. Словно призрак, нежеланный призрак прошлого лицезрел я… До сих пор не в себе.

– Вы встречались с ней?!

– Видел краем глаза, когда она в сопровождении товарищей совершала моцион. Она совсем недавно вернулась с каторги.

– И?.. – Крисницкий пока не понимал, к чему клонит Федотов и клонит ли вообще, а не просто сообщает ему о перипетиях судеб стародавних знакомых. То, что речь шла о бабушке его дочери, казалось, не приходило ему на ум.

– Ей около шестидесяти, но выглядит она на сто лет…

– Какая досада, – пробурчал Крисницкий.

Федотов покосился на него.

– Вы, верно, не понимаете, что надо вытащить ее оттуда.

– Вытащить? Полоумную старуху, добровольно отказавшуюся от Тони ради убийцы своего мужа? Опомнитесь, милостивый государь.

– Речь идет об Алининой бабке. Неужто вы позволите ей гнить в казенном месте, там, где никто не любит и не уважает ее? Гнить среди пьяниц и клопов… Потомственную дворянку!

– Ох уж ваши отжившие представления о родовитости, – вздохнул Крисницкий, смягчаясь. Сословная гордость всегда была окутана для него уважаемой притягивающей вуалью.

– Пусть хоть навещает нас время от времени… Видит бог, я за весь век ничего не требовал от вас. Так уступите же первому моему желанию. Алина должна знать свои корни, пока может. Это всем помогает. Она же уже история! Какая незавидная участь… Мы ведь считали ее давно почившей. Есть в этом нечто… притягательное.

– Будь по-вашему.

30

– Это она? – с интересом спросила Алина, исследуя небольшой портрет Анны Литвиновой, выполненный неизвестным крепостным мастером.

– Она самая, – ответил Денис.

– Я не знаю, что ей говорить…

– Оставь, само пойдет. Ей сейчас главное хоть крупица участия. Какие мужчины ее любили… Удивительная женщина, – повинуясь ностальгии, Денис словно позабыл обо всем, что случилось на самом деле, поэтизируя прошлое.

Алина, словно парализованная, следила, как Денис Сергеевич обнял вошедшую женщину и задержал ее в объятиях, оперевшись подбородком о ее костлявое плечо.

– Не я словно это, дорогой… Оглядываюсь – я еще в своем шикарном поместье с крошкой дочерью, – прошептала Анна Александровна немного погодя, когда они уже уселись и успокоились. – И не было будто всех этих страшных лет, когда поминутно я возвращалась назад, не могла жить сегодняшним днем, словно накрытая грязной мешковиной от солнца. Другой человек с теми же воспоминаниями… А это муж моей маленькой Тони? Подумать только, ей бы сейчас было около сорока… Сама уже старуха, чего уж про меня говорить?

Крисницкий приподнял бровь и вскоре вышел под предлогом неотложного обстоятельства. Дочь, желая не ждать прислуги и сразу принести чай, последовала за ним.

– Что это за поведение, папа? Так ли сложно хоть раз за двадцать лет побыть учтивым?

– К чему? Я не желаю близко знать эту женщину. Учит прошлое твоей семейки по женской линии. Не хочу, чтобы это наследие дурно влияло на тебя.

«А кто дурно влиял на тебя? Сплошное лицемерие». Но любовь к отцу от таких небольших неприятный открытий не пострадала – Алина была прагматична и не позволяла какому-то чувству безраздельно властвовать в ее душе.

Крисницкий не пожелал тесно сходиться с Анной Александровной, поэтому внимать ее непростой повести остались лишь Алина, чужая девочка, к которой она должна что-то испытывать, потому что та с ее кровью перескочила через поколение, и Денис, друг далекой юности, стародавний знакомый, такой древний, что ни он, ни она уже и не вспомнили бы, где и когда познакомились.

Анна, старая, морщинистая, с ввалившимися щеками, измененными донельзя слезящимися глазами, начала свою повесть. Произнесенные вслух слова оживляли людей, которых нет. Сколько было прочувствовано, перевидано, пережито. И все это оживало в сухих словах для тех, кто не был лишен воображения. Но все равно не так ярко и броско, как было взаправду или отложилось в памяти у сосуда этих воспоминаний. Без подспорья, клана за спиной, их с сестрой вместе Анна не знала, как выплыть, и просто сникла. Она не знала, что можно уметь бороться.

Алина просто не могла поверить, что это происходит наяву, что эта свидетельница, участница и зачинщица тех невероятных, преступных и порочных событий, семейная легенда и назидание непослушным отрокам, ссутулившись, сидит напротив нее на диване. Алина видела в бабке чуть ли не борца с гнетом общества и не могла не волноваться, не одобрять в душе, не хихикать перед ней и не пожирающе смотреть с каким-то отстраненным блеском в очах.

– Сколько лет мне было тогда? Теперь уже не припомнить. Тогда время почему-то шло не то чтобы медленнее… Но насыщеннее. Казалось бы, жизнь девушек до, а особенно после замужества не блещет разнообразием. Однообразные развлечения, рукоделия, разговоры… Моя жизнь покажется исключением, ведь она и началась, и потекла в связи с этим по-иному. Что было во мне… Или мне только казалось, что было… Этот всепоглощающий огонь, рвение к большему… Почитание себя избранницей судьбы… К чему все это привело, – старушка вздохнула, кряхтя.

Алина изумленно молчала. «Не так-то ей много лет, – размышляла она с жалостью. – Отчего же она выглядит столетней?»

– Как вышло, что ты оказалась в этой клоаке? – спросил Денис Сергеевич.

Оба они, конечно, были разочарованы тем, во что превратились. Ибо в последний раз им довелось видеться в момент, когда тело еще цветет и с легкостью выполняет все возложенные на него функции. На самом-то деле не смерть Янины его подкосила. Просто стало значительно и привычно прикрываться ей.

– Нелегко нам с Виктором пришлось по первой… Сибирь, разъедающий холод. Знала бы, во что ввязалась, сама себе надавала бы по щекам. Тогда-то, во время того порыва, мне казалось, я искуплю все грехи, оказав ему помощь. Но он не оценил. Я думала, он так одержим мной, как и Николай, так будет хорошим благородным мужем. И как ошиблась! Как он обращался со мной… Я терпела, хоть и не привыкла мыть полы руками, вытаскивая из-под грязных ногтей занозы от пола. У нас родился ребенок, мальчик… Он слегка унял мою тоску по Тонечке, но скоро умер, не выдержав тех условий. Может, я была плохая мать. Никто не помогал мне.

Денис видел, как в приличествующих праву рождения условиях Анна выправляется, никуда не девшиеся замашки и воспитание пробиваются сквозь долгие годы мытарств, гордый блеск расправляет затравленные веки.

– Какой же я была дурой, Денис… Мне казалось, это романтический подвиг… А попала я в ад на земле. И вообще все, все, что я свершила… С лета годов я могу посмотреть на себя как на героиню со страниц, здраво оценить себя ту. Тогда-то я как в тумане жила, это только с лета времени может открыться. Разум расчищается… А прямо во время этих треволнений бредешь ты вслепую и тычешься головой в каменную стену. И подсказать тебе некому, а если и подскажут, не веришь… Счастливцы те, кто может распознать себя еще тогда, когда не совсем поздно все залатать.

– Понимаю…

– Так вот. Он начал давить на меня, гнуть к земле. А уж после Николеньки, да благословит его господь, я к такому обращению не привыкла. Не жена я ему больше, так и сказала. А уехать-то не могла… Не пускали! Мол, жена при муже, так и быть должно. И вот, только после его смерти смогла я вернуться на родину.

Тем же вечером Крисницкий дал понять Федотову, что тот может сколько угодно навещать Анну в богадельне и даже приглашать ее на пасху домой, но жить с ними она не будет. Денис надулся, но промолчал.

31

Вопреки недавним заверениям самой себе Алина Крисницкая чувствовала, что по-прежнему мается от страсти. Поделившись со Светланой тем, что грызло ее столько месяцев, она ощутила временное облегчение, пожалев, что не сделала этого раньше. Но исповеди оказалось недостаточно.

– Андрей ревнует меня к Косте, Костя – к Андрею… – тихо, по обыкновению, если не старалась зазывным тоном расположить к себе кавалера для пары в вист, произнесла Светлана.

Виригина с Крисницкой сидели в съемной петербургской квартире. Уже полостью погрязнув в революционном движении, дыша им и испытывая удовлетворения от единения со сподвижниками, они смутно помнили прошлую жизнь, три месяца в имении Крисницкого.

– Значит, существует два человека, которым ты не безразлична. Это ли не счастье?

– Счастье – это когда кто-то небезразличен тебе…

– Только если это чувство взаимно. Да и потом, уж тебе ли говорить о невзаимности… Ты любого приберешь к рукам. Или очаруешь, лишь вопрос формулировки. Получается, счастье – это взаимность, причем не только в любви, но и вообще во взаимоотношениях между людьми, в отдаче тебе самой жизнью, взаимности даже с собой. Если ты ее любишь, она полюбит тебя. Окрасится сочными цветными тонами… Но я так не умею. По заслугам нам воздается, и не стоит кричать, что кто-то предал тебя. Значит, плохо ты разбираешься в людях, если допустил в своем окружении непроверенного человека. Или сам ты с червоточиной, так что порядочные существа не привлекаются тобой. Не просто так ведь люди сходятся, совсем не зря! Поэтому мне странны все эти жалобы на друзей, которые предали и бросили… Не те, видно, были друзья, или ты не тот, что не разгадал. Как мы любим нестись по своему пути с накрепко завязанными глазами, при этом рассуждая на высокие темы. Не зная даже себя… Смешно. Все ценят верность, но мало кто понимает, что сам отталкивает людей, способных на нее. Отталкивает извечной злобой, которую даже не ощущает. Требуя от других того, чего сам не делает…

Почувствовав, что докопалась до сути, Алина с довольством собой тихо улыбнулась, раздвинув кончики рта и лишь слегка обнажив зубы.

– Но, – пыталась возразить ей подруга, – люди меняются. Бывает, что они ссорятся и расходятся из-за того, что стали другими, их не связывает больше то, что прежде доставляло радость. А не потому, что они изначально мерзавцы.

– Нет. Я имела ввиду не охлаждение, когда по-прежнему двое остаются чистыми, хоть и настроены друг против друга, хоть и не отдают себе отчета, что словами причиняют боль, а, может, и хотят причинить ее. Я подразумевала чистое предательство.

Как Светлана восхищалась этой прямой девушкой! С самого начала их знаменательного знакомства и по сей день Виригина ощущала, насколько далека от этого идеала. Детские страхи и обиды, когда ей доставалось от более бойких сестер, дали о себе знать. Светлана хотела стать более свободной и боевой, но главную роль здесь играла уверенность, что она сможет обрести самоутверждение, если соприкоснется с теми, кто так влек и восхищал ее в незапамятные времена. Как кричала ее тетка, когда узнала, что племянница укрылась от ее всевидящего ока, скрылась с какими-то проходимцами, занимающимися политической пропагандой! Но это было уже неважно… Самое важное было обрести себя, что она и делала здесь.

– Как вообще возможно существовать, заниматься чем-то обыденным, абсолютно неинтересным, если не можешь получить то, что больше всего хочешь? Это не жизнь в таком случае, – продолжала Алина, обретя благодарного слушателя.

Как необходимы они оказались друг другу! И к чему здесь вообще мужчины? Лучше женского мира нет. Чистого, лишенного стремления все разрушить обособленного общества существ, самой природой понимающих друг друга. Если отбросить, конечно, предубеждение и соперничество из-за самца. А они сумели отбросить. Со Светланой Алина забывала, что сама хотела разрушать и неугомонно действовать, чтобы самоутвердиться в сговоре приоритетного пола.

– А ты думаешь, все люди получают, что хотят? Думаешь, каждый брак заключается по любви, и нет несчастливых жен и обманутых мужей? – Виригина сама не подозревала, откуда взяла это утверждение, но, взяв, почуяла, что оно верно, в крайнем случае, для нее.

– Конечно, есть…

– Так отчего это возникает?

– Оттого, что люди не созданы друг для друга.

Светлана с ироничной полуулыбкой закрыла свои вытянутые глаза.

– Оттого, что для любви важнее, много важнее не безумная страсть на уровне подсознания, а элементарная добропорядочность, как бы скучно это не звучало.

– По-твоему, любовь – обыкновенная привязанность, привычка? – с удивленным несогласием произнесла Алина.

«Какой же она еще ребенок», – с нежностью подумала Светлана.

– Любовь – это схожесть интересов, соприкосновение душ, когда лик другого не отталкивает, он почти равен твоему, но все же не совсем таков.

– Тогда что у вас с Костей? – решила идти напролом Алина.

– Страсть, – коротко ответила та. – Чувство, которое изматывает, сжигает, как несчастливая влюбленность, только сжигает всегда, даже если объект твоего вожделения находится рядом.

– И все равно ты идешь за ней, хоть и понимаешь, – тихо озвучила Алина самые сокровенные мысли.

– Кто мы в этой безумной гонке, называемой жизнью? Мы лишь можем брать, пока она отпускает нам что-то, будь то время или любовь. Это лучше, чем всю жизнь отсиживаться на берегу.

– Надо же, ты все понимаешь… – удивленно протянула Алина.

Сочетание нежности и непокорности сейчас, как никогда, окрашивало лицо Виригиной. Очаровательна, хоть и не классическая красавица, а, может быть, именно поэтому. Лукавые, как будто даже суженные глаза, словно наводили на мысль, что обладательница их знает о том, на кого обращала свой взор, всю подноготную, все нелицеприятные подробности. И, подумать только, эта самая девушка, крутившая кавалерами как ей заблагорассудится, добровольно стала любовницей их начальника, рискуя лишь своей судьбой. В их среде люди попадались рисковее, чем за ее пределами в начищенном высшем свете, поэтому смотрели на прелюбодеяние сквозь пальцы, никто не кудахтал и не сплетничал. У них были дела важнее, чем обсуждать тех, кто оказался смелее их; у них была своя жизнь. Но все равно подобная смелость или, скорее, безрассудность, вызывала ответные чувства, по крайней мере, у сестры соблазнителя. Потому что ей не было все равно. Алина всегда считала, что они свободнее и честнее, раз признаются в грехах и тайных желаниях, а не замалчивают их, но такое… Пробовать отвлеченные идеалистические понятия на себе не так уж полезно. Прежде Светлана отказывала кавалерам и чувствовала себя победительницей, вершительницей судеб, желанной и прекрасной. Сила Кости подавляла, обезоруживала, подкупала ее.

Для самой Крисницкой неожиданностью стала ее реакция на адюльтер брата и подруги, ставшей ей теперь столь близкой. Поразмыслив обо всем, что произошло в ее отношениях с другими людьми, молодая барышня решила, что любовь – это все приходящее, мужчины предают. А вот Светлане ей нет поводов не доверять. Но она теперь на краю пропасти играет с огнем, да еще в ханжеских условиях, где им не посчастливилось родиться… Это сейчас она в блаженстве, а потом…

32

Когда Светлана открыла Константину изводящую ее последние недели тайну, которая перевернула ее мир и заставила сурово жалеть о содеянном (разумеется, она надеялась, что ничего подобного не случится), он не отреагировал так, как она рассчитывала. Нет, она понимала, что они не поженятся сейчас, но хотя бы потом… Ради будущности ребенка.

– Но как, о чем ты говоришь? – воскликнул пораженный Костя после того, как в довершение к сбивающей с ног новости услышал: «Что, если отойти от дел?»

Он знал, что так будет! Нельзя связываться с женщиной – сначала она завлекает, потом садится на шею… Он должен противостоять! С самого начала она знала, как все будет, так почему теперь надеется на то, что он станет отступником?

Немая нетерпеливая тоска окрашивала щеки Светланы, бывшие в последние дни слишком бледными, пока она медленно понимала, что все ожидания ее беспочвенны, что стоит готовиться к худшему.

– Вот женская сущность! – воскликнул он не мягко, но и не жестоко, чтобы хоть как-то утешить павшую духом девушку, но дать ей понять, что ожидаемое ей – нелепость. – Рассуждаете о морали, государстве, а, чуть что, вылезают вперед все ваши семейные заморочки! Женскую сущность не искоренишь! Это каменный век просто, сейчас настали другие времена, пойми. Брак – пережиток старого строя…

– Женская сущность – единственное, что сохраняет этот безумный мир, когда вы разрываете его на куски! – кричала в ответ Алина, краем уха услышавшая разговор и не стерпевшая.

Кровь в ней вскипела от такой несправедливости. Приблизившись к Виригиной, от слез не знающей, куда девать глаза, она села на пол и склонила ее голову себе на колени, пока та пыталась сжать ее руки.

– Все будет хорошо, – только и шептала она, злясь на собственную глупость, на то, что не в силах придумать что-то еще.

Константин раздраженно вышел из комнаты. Последовавшая затем дикая ссора с Костей надломила и так ставшие хрупкими отношения с братом окончательно. Они не разъехались, не перестали разговаривать, но недовольство друг другом укоренилось в их существе. То, что оба давненько смутно чуяли, облеклось в слова и благополучно нашло повод. Легонько выскользнув из-под головы подруги и оставив ее свыкаться со своей участью, Алина решила подать ей надежду. Выйдя из комнаты и затворив дверь, она вцепилась в брата.

– Что это было сейчас? – угрожающе спросила Крисницкая, сужая глаза, словно перед броском.

– Аля, прошу, только твоих истерик мне теперь не хватало! – в свою очередь взбеленился Костя.

– Как ты можешь после того, что я услышала, называть себя мужчиной, борцом, чем ты, я знаю, очень гордишься и делаешь все, чтобы тебя уважали остальные?! Ты так любишь быть вожаком стаи, а о своей самке, раз уж на то пошло, позаботиться не хочешь!

– Это не важно, пойми ты, глупая!!! Я, ты, она, этот ребенок внутри нее, это все уже не важно! Мы всегда твердили друг другу, что семья – это фарс, как ты сейчас перешла на ее сторону?! Вот эти женские штучки, надо было мне знать, кого набирать в команду. Надо было догадаться, что вы, даже ссорясь, все равно сойдетесь и оборотитесь против мужчин.

– Да что ты мелешь?! – в бешенстве закричала Алина, не заботясь уже даже о слухе Светланы. – Ты так ничего и не понял, и не поймешь, ограниченный кретин! Тебе уже двадцать два года, а ты так и не наигрался, не научился отличать то, чем можно жертвовать, от настоящего?!

– А чего вы ждете? Что вместо убийства этого ублюдка мы отыграем веселую свадебку и заживем мирно и дружно?!

– Да… А что, если так и будет? Нормальная, отнюдь не лишенная смысла и пользы жизнь разумного помещика? Ты ведь будешь глубоко несчастен, если отнять у тебя любимую роль неповинующегося никому, плывущего против бури на дырявой лодке? Как же, Костенька ведь такой особенный, со своей яркой жизнью и сотней друзей, которые, если ты заболеешь и сляжешь, и не вспомнят о тебе. Чем больше у человека приятелей, тем каждый из них меньше значит для него. А тех, кто истинно предан тебе, ты отталкиваешь.

– Так вот как… Чуть что, можем отречься от идеи? Я ошибался в тебе, дорогая моя сестрица.

– А я жестоко напоролась на тебя, как же я не поняла все сразу!

Что Алина не поняла сразу, она не знала сама, но прозвучало это весьма эффектно.

– Я думала, ты ценил во мне человека, сестру, – произнесла она, отдышавшись настолько, что низкий голос ее звучал безжизненно и шатко, – а твоей внутренней идеей было сделать меня одной из своих. Раньше я гордилась, – повысила она голос, и он начал звучать очень гордо, торжественно и надрывно, – что только такие, необычные люди, выбивающиеся из толпы, способны привлечь меня и войти в мою жизнь. Теперь я бы бежала от вас, как от проклятья. Несмотря на то, что сама такая. Вы на пустом месте можете сотворить драму, цирк или убожество своей особостью.

– Но только с нами и бывает по-настоящему интересно, – пытался свести на нет пожарище столкновения двух точек зрения Костя, перестав мило улыбаться, как он делал это почти всегда, кружа голову девушкам, видящем в нем непримиримого Робин Гуда.

– Да, и вы во имя идеи не желаете даже нести ответственность за собственные грехи. Какая первоклассная отговорка! Ты опасен своей убежденностью, друг мой! Когда ты озвучивал все это, это была весьма ново и привлекательно, так непохоже ни на что остальное, на глупые правила пуритан… И я клюнула. А чем ты отплатил мне? На проверку же, я думала, я надеялась, верх над идеями возьмут здравый смысл и совесть. Но ты не хочешь думать своей головой. Размышлять и поступать так, как надо, а не так, как прописано в тетради твоих идей. А твои ли они вовсе? Или тебя кто-то заразил ими, так же, как и меня ты?!

– Это не так, – протянул он, не дождавшись ее следующей фразы. – В тебе сидело это, я лишь поджег фитиль. Просто так нельзя взять человека с идеями и вылепить то, что хочешь. Если он, конечно, не воск, но к чему мне люди без духа?

– Тебе ведь плевать на них, на них всех, – тихо сказала она, подавшись вперед, чтобы он четко видел блики света на ее щеках. – Главное знать, какой ты особенный. Главное самоутвердится и выпустить на волю дьявола в себе. Ты и о России-то не думаешь! Боже, боже, как я могла быть такой дурой и не замечать этого прежде!

Константина полоснула молния ее дикой улыбки. Ему не хотелось спорить. Он давно подозревал, что так и есть. Но убежденность в собственной непогрешимости, хоть и с признанием безумия самого себя, обычно сводила споры к тому, что Костенька с милой улыбкой озвучивал свои доводы и мало заботился о том, что отвечает ему несогласный. Ничто не было способно изменить его настрой. Сестра, пожалуй, поняла правду, но не с той стороны. Выходило, что он все это затеял ради одного себя. Нет.

– И что с того? – выдал он, ничуть не смутившись и не испугавшись (такого за ним никогда не водилось).

– Да ничего, – отрезала Алина.

Не объяснять же ему, как разочарование за разочарованием разбивается ее мнение о людях. Пусть спокойно дойдет до конца.

– Ты не ради обездоленных это делаешь…

– А ты ради них? А не для того, чтобы показать, что и ты чего-то стоишь в мире, которым извечно правили и будут править мужчины? И ты забываешь, тем не менее, что в таком мире настоящей женщине может быть очень неплохо. Если она умеет себя держать. А ты вместо того чтобы овладеть этим искусством, ринулась в бой.

– Мне претит взгляд на женщин как на…

– Да перестань! – со смехом прервал ее Константин. – В любое время можно выгодно устроиться, если у тебя есть голова на плечах.

– Странно, что это говоришь именно ты, идущий против всего!

– В этом и прелесть.

– Неужели ты действительно веришь в то, что сказал?

– Жизнь доказывает правоту моих слов. Но то, что я в них верю, не значит, что хочу следовать этим истертым заповедям. Мы должны создавать новую мораль… Вопреки!

– Если бы ты хотел помочь, – повернула разговор его сестра не тему, более ее пугающую и колющую, – ты бы больше времени отводил неимущим, тем, кто истинно нуждается в твоем переустройстве, и меньше – слушанию себя.

– Без самолюбия никто никогда успеха не добьется.

– У тебя оно возведено в культ, – с досадой сказала Алина несмотря на то, что в какой-то степени была согласна с братом.

– Алина! Мы тысячу раз обсуждали это, а ты опять долбишься своей упрямой головой о пороги! Что проку помогать неимущим? Нужно не косточку им бросать, а в корне менять жизнь, чтобы сам они могли помогать себе!

– Это все понятно! – взревела Алина. – И отец всегда говорил так же! Но то, что скрывается у тебя за этими словами, все равно мне не близко! Ты говоришь так, чтобы отвести от себя праведный гнев, чтобы замаскироваться…

– Но я действительно так думаю…

– Однако это не главное для тебя!

– И что с того?! Ты как нелогичный обличитель нравственности, сам не понимающий, для чего ему докапываться до правды, если она никому не сделает добра! Обычно такие потуги выглядят жалко. Извечный вред узколобых принципиалов…

Алина поняла, что Косте удалось поймать ее. Ведь она так же отзывалась об истовых поборниках морали.

– Среди вас мало истинных человеколюбцев, вам главное – потешить собственно е «я» и посмотреть, до какого рубежа сможешь добраться, – тем не менее не сдавалась она.

– Но это ведь нормально…

– Не в таких серьезных масштабах. И не когда дело касается благополучия, безопасности и жизни других. В мелких масштабах это то действительно никому не навредит, разве что ближним… А вот дай вам власть…

Понимание того, что он не считает ее избранной, самым близким другом, приходило к ней постепенно и не стало неожиданностью, бьющей под дых. Под угрозой разоблачения и окончания этой драматичной пьесы, приведшей каждого из ее окружения к краху их строптивого свободного мира, она уже не считала должным сдерживаться. В состоянии, близком к агонии, пробыла Алина Крисницкая несколько последующих дней. Все было чересчур маловажно по сравнению с драмами, тесно переплетенными в себе и реальности.

Беспечность Кости в отношении себя и даже других всегда привлекала к нему молодых людей, отчего этот юноша мог похвастаться небывалым количеством друзей, не имея при этом истинного поверенного. Таковым могла стать Алина, если бы он не забыл ее, наигравшись с новой интересной собеседницей. Им могла бы оказаться Алина, если бы он позволил ей ближе заглянуть в него, понять… Но он был занят другим, а сестра не настаивала.

Внизу, у входа в дом, где они снимали одну на всех квартиру, его ждали товарищи, с которыми можно было позлословить, посмеяться одновременно с уверениями, что без доброй половины соотечественников Русь – матушка поднимется с колен, покурить и подраться. И Крисницкий – Лиговской, не долго думая, надел плащ и спустился к ним, по пути возмущаясь женским кудахтаньем.

Притом, что Костя способен был на все вышеперечисленное даже несмотря на некие моральные правила, созданные самим собой, он не утруждал себя отчетами собственного поведения. Они отнюдь не мешали ему. Лиговской знал, что неповторим, знал, что его любят несмотря ни на что, и мог дурачиться, балагурить и злословить, показывая тем самым свою уникальность, всячески поощряя ее. В глубине души он не желал людям зла. Это была лишь увлекательная игра вперемешку с уверенностью, что ему все можно. Да, он считал себя центром мира. А как же иначе, если, умри он, все перестанет существовать, пусть и для него. Он не задумывался о страхе смерти, воспринимая ее как досадную, но почти неизбежную помеху перед славой и продвижением их дела. Все создавалось им как игра. Детство его по большому счету не было счастливым – равнодушие матери, настороженность отчима сделали свое дело. Ему не за что было цепляться. Он не умел быть нежным, потому что никогда не видел, как должны выглядеть настоящие отношения в крепкой семье.

33

Сквозь высокиебледные листья нечастых петербургских деревьев просачивался мягкий ласкающее – слепящий свет. В воздухе просачивалась уже влага, свойственная осени, от нее клонило в успокаивающее забытье. И понятно было, что скоро эта царица завоюет всю красоту кругом, в прощальном танце разжигая ее до поразительного, чтобы затем утопить в зимних снегах. Все дышало прохладой, свежестью и заливалось золотистым сиянием, читалось негой. Середина осени 1883 года была великолепна.

Пропитанные солнечным светом волосы Алины казались ярче обычного и отливали летним золотом, соперничая с неразумно каштановыми волосами Светланы, когда обе шли по набережной Невы и активно жестикулировали. Увлеченные этим эмоциональным взрывом, они меньше всего чаяли встретить кого-то из старых знакомых. Андрей Львов, как всегда, вырос перед ними неожиданно.

Из взгляда Алины, когда она увидела движущегося на них нежданного визитера, исчезла неопределенная задумчивость. Он знал, уже все знали, все знакомые судачили, что они связаны с политическими преступниками, их давно не звали в высший свет. Стражи порядка запомнили их в лицо и ждали только удобного случая, чтобы сцапать. Слишком много неудавшихся погонь, ссор и унижения от тех, кто считал их антихристами, выпало на их долю.

Не дав Андрею опомниться (его невозмутимый вид давно не вводил ее в заблуждение), Алина выступила вперед. Это уже вошло в привычку, слишком много ругани в свой адрес, отказов и переубеждений от сердобольных христиан довелось ей услышать с началом политической деятельности. Так много, что она поросла не шерстью даже, броней. Она догадывалась, что тотчас после первых приветствий постылый Львов начнет нагнетать и пытаться переубедить их. Ах нет, он слишком умен, чтобы делать это прямо… Но радости укорять ее и впредь, пусть и исподтишка, он не получит! Слишком ей надоела его глухота к ней. Месяц Крисницкая не видела его, скучала, и теперь ощетинилась, словно стоял перед ней враг, один из многих в этой стране.

– Андрюша, отчего ты здесь? Разве не нужно тебе торговать совестью, чтобы выжить, и при этом клевать других за то, что они не позволяют себе и сподвижникам твоим лицемерить по старинке, всем ведь удобно, кроме тех, чьего мнения не спрашивают? – озвучила Крисницкая свою обиду с едкой горечью в каждом вздохе.

Вот так прием, подумала Светлана. Встреча с женихом, которого она так бесцеремонно, как ей казалось, оставила, доставила ей много страха, угрызений совести и боли. Андрей слишком любил контроль, на службе слыл перфекционистом, за что его и уважали. Это явилось главной причиной, по которой она передумала становиться его спутницей. Светлана вдруг представила, какая жизнь ее ждет. Кроме внешнего благополучия и престижа она не получила бы ничего. Он нравился ей в начале, она даже фантазировала об их совместном будущем, но ему удалось быстро потушить в ней даже легкую предрасположенность.

Осторожная нежность отношения Андрея к Алине, которую, впрочем, она не ощущала, мгновенно сменялась раздражением, если она позволяла себе вольности. Сейчас же он был просто взбешен.

– Ты слишком много позволяешь себе, – сухо бросил он, не давая гневу захватить себя.

– Оставь…

– Не могу, вы мне как родные.

Алина покачала головой, иронично приподняв уголки рта и едва не насмехаясь над его озадаченным видом. Похоже, сказал он истинную правду, но Крисницкой это не понравилось еще больше.

– С каких пор тебя вообще волнует наше благосостояние, я думала, твоя хата с краю, ваше превосходительство… А здесь сторонних быть не может!

– Не столько ваше благо, сколько благо невинных людей.

– Раньше тебя не волновали невиновные!

– Если я не кричал об этом на каждом…

– Ну вот, снова ты за старое! Так ненавязчиво, с чувством собственного достоинства показать всем, как ты хорош и честен! Знаю я все твои приемы, меня воротит от них!

– А ты все так же желаешь пожертвовать своей жизнью, чтобы отнять жизнь других? – принял вызов Андрей.

И, не дав учащенно дышащей Алине вставить ни слова, он продолжил:

– Давать тебе указ я не вправе, – именно потому, что минуту назад думал, что неплохо бы озвучить совет. За этим он, собственно, и явился, ведь она оказалась упрямее его! – Но ты идешь не по тому пути.

– Снова… – взвыла Крисницкая. – Я так и знала, что ты для этого и отыскал нас, чтобы читать лекции о благопристойности! У тебя был шанс изменить что-то, но ты был занят своим романчиком.

У Львова ведь не было шанса заставить ее мыслить, как положено, и говорить так не совсем честно, подумала Крисницкая, но решила, что это не смертельно. Пусть хоть немного помучается! Алина с интересом вгляделась в тоненькие русые волосы на своих руках и с неожиданным благоговением ощутила, как ему, должно быть, неловко от ее слов, больно. Наконец-то больно не только ей оттого, как все они обращаются с ней! Лишь Светлана, этот солнечный человечек, опора, поверенный, а ведь раньше Алина не испытывала положительных эмоций к особам одного с ней пола, считая их слишком мелкими в сравнении с собой. Как забавно – она так ревновала Виригину к Андрею, а теперь подруга важнее. Потому что она не предавала, не делала вид, что ничего нет, помогала в трудные минуты, а не читала нотации. Она сразу все поняла верно, в отличие от мужчин, которые метались в своей закрытой коморке и грезили черти о чем.

– Милая, не говори так… – с видом страдалицы протянула Светлана, и Андрей подумал о том, была ли Алина так неправа, назвав ее однажды в порыве отрицания актрисой? Актриса и перед собой тоже…

В ответ Алина засмеялась громко, заливисто, страстно, совсем не опасаясь выглядеть вульгарно. Огненный румянец лета уступил уже место безымянной осенней меланхолии, поэтому Крисницкая не опасалась покраснеть от едкого смеха.

Зачем он, собственно, прибыл к ним? Хотел встретить невесту, которая отказалась от него из-за невыясненных обстоятельств, или действительно предостеречь старых друзей? Какая благородная цель, но как в итоге он глупо смотрится!

– Почему вы с ними? Зачем перебежали в их банду? – взволнованно, безнадежно спросил Андрей, врываясь в глаза любимой женщины, когда удалось, наконец, поймать ее взгляд.

–Я нужна им… – проронила та, отстраняясь чуть-чуть, как будто, будь она ближе, он прочтет ее мысли.

Не подумала Светлана о том, что не обязана оправдываться.

– Отчего же вы уехали так скоро? – натужно спросил Андрей.

«Как он может так унижаться, все решено давно!» – распаляясь все больше, подумала Алина. В последнее время размышлять о нем, о мотивах его поведения становилось для нее не только тягуче – сложно, как прежде, но и почти неприятно оттого, что она вспоминала, как он вел себя с этой девушкой.

– Так будет лучше для всех. Простите.

К чести Андрея и мрачному удовлетворению Алины, как страж стоящей за своей подругой и готовой вцепиться в любого ради ее защиты, Андрей не произнес больше ни слова, не смешался и не насупился. Он лишь задрал подбородок и посмотрел на свою возлюбленную, ставшую, по всей видимости, бывшей.

– Что же, Аля, и ее тебе удалось оборотить в свою веру? – спросил он, наконец.

Алина, не веря ушам, вскинула на него свой непримиримый профиль.

– Повтори.

– Я все сказал.

– Нет, ты повторишь! Ты выскажешь мне все в глаза, а не будешь, как все эти слащавые лицемеры, прятаться за благовоспитанностью!

– Что на тебя нашло? – начала Светлана, но Алина, остановив ее жестом, продолжала, постепенно приближаясь к Андрею и неотрывно смотря ему в глаза с нескрываемым вызовом.

Неожиданно Алине вспомнились времена, когда она готова была слушать Львова, открыв рот. Оскорбленная женщина в ней была притушена и могла вытерпеть то, что ей предпочли другую. Но оскорбленная революционерка, избавившись от завесы влюбленности, не могла простить себе то, что когда-то спасовала перед мужчиной.

– Какого черта теперь ты являешься сюда и вновь начинаешь читать нам мораль? Мы все равно пойдем этим путем до конца, и нечего стоить из себя либерала!

– Да сколько можно твердить, как заведенной, одно и то же?!

– Это ты твердишь!

– Ты несносна! – бессильно выкрикнул Андрей, вытягивая и опуская руки. – Ну и умирай, иди на каторгу, мне нет больше дела до тебя, избалованная глупая девчонка! Ты ничуть не повзрослела… – натужно, но не забыв о насмешке отчеканил он. – Неужели ты думаешь, что у вас, кучки зазнавшихся подростков, что-то получится?

И, допустив непростительную вольность, которую Алина с недавних пор прощала лишь себе, – издевательский смешок, он, неопределенно махнув ладонью, зашагал от них, чувствуя смешанный напор ярости, бессилия, и, что самое склизкое, обиды.

– Я ненавижу тебя! – закричала Алина.

Тут же пожалев о своем порыве, она с обреченностью застыла, ожидая его реакции.

– Я навещу вас завтра, – спокойно отозвался Андрей, повернувшись. – Удостоверюсь, что с тобой не приключился припадок.

Мелодраматичности на этом госпоже Крисницкой показалось мало, и она порывисто двинулась за ним.

– Прости, Андрей, – почти закричала она, хватаясь за его рукав. – Ты же знаешь, я буйная.

Андрей, воззрившись на нее, готовую вот-вот разрыдаться, смягчился. Такая мольба сквозила в ее голосе, что ему стало неловко.

– Будет, – произнес он, обхватив ее за плечи левой рукой. – Я и сам погорячился. Если я сдерживаю эмоции, это не значит, что я ничего не чувствую. Если не преследую тебя, мне не обязательно все равно.

Алина оторопела – насколько точно эти слова, сказанные всуе, отвечали ее собственным представлениям о себе. Порой Андрей давил на нее, забивал своим мнением, она даже пасовала перед его непоколебимой уверенностью в своей правоте. Поняла Крисницкая это отнюдь не сразу, ведь не верила, что такое вообще возможно. Усмирение гордыни пошло ей на пользу. Львов забавлялся, когда в разговорах задавал ей парадоксальные вопросы, чем ставил в тупик. Она, не отрицая его иронические наблюдения и даже посмеиваясь над ними, принимала их за чистую монету, пугалась и наедине с собой долго обдумывала, пытаясь решить, правду он сказал или пошутил. В глубине души она понимала, что права, но неприятный осадок неудовлетворения оставался. Тогда она сдвигала свои аккуратные широкие брови и вздыхала, в очередной раз думая, что Андрей невыносим.

Алина ратовала за свободную любовь и самоопределение женщины, что было ново, модно и потому привлекательно в противовес старым скучным догмам. А на деле была чиста и застенчива, что прекрасно гармонировало с ее нежеланием выходить замуж вообще или заключить удобный для обоих партнеров союз, где исключались взаимные претензии. Правда, с самого начала она с каким-то недоверием относилась к этим мыслям, видя в них подвох. Впрочем, пока что она не собиралась связывать себя ни с мужем, ни с любовником, и мужчины отлично чувствовали это, так что у нее бы лишь один поклонник, не желающий понимать контрастных намеков. Любить же, сочетаться браком по взаимной склонности… тут все было спутанно – к этому особому чувству Алина не относилась так категорично.

34

Обида на брата была покорежена обстоятельством, произошедшем накануне покушения на высокопоставленного Рухлядева.

Единомышленники были ненавязчиво предупреждены, все детально распланировано (сколько бессонных ночей провели они втроем, выгадывая траектории движения Рухлядева, учитывая его деловые и семейные встречи). В ночь перед расправой Косте и Алине не сиделось дома. Несмотря на покореженное мнение о нем, Крисницкая по-прежнему нуждалась в братской поддержке, мужской поддержке, поскольку только начала понимать ее ценность. Так что она согласилась предпринять вылазку, свойственную нетерпеливой натуре Константина. Обычно подобные мероприятия заканчивались стычками с полицией, погонями, драками и расправами, но сейчас Алина именно этого и жаждала, чтобы хоть как-то унять ядовитое, точно от горчичников, жжение внутри. Ей нужно было выплеснуть гнев, а лучше преследование с угрозой разоблачения – вот где истинная стихия, страсть, вой ветра в ушах и бешеный стук сердца. Конечно, входя на улицу той беспросветной столичной ночью, Алина не могла знать наверняка, предпримут ли они что-нибудь противозаконное, но надеясь на это смутно и ярко.

– Смерть – это не освобождение, как тебе теперь кажется, а самая крайняя мера. Пока еще возможно, пока есть силы, надо бороться. Мать рожала и кормила тебя не для того, чтобы просто так отпустить.

– Так я же не просто так стремлюсь отдать свою жизнь… И не просто так она меня отпускает.

– Да она вообще и не подозревает, должно быть, кто ты.

– А твой отец подозревает?

– Наш отец, Костя.

– Забавно, – усмехнулся Костя. – Едя суда, я думал, что полажу с ним… А он с порога облил меня холодом.

– Он такой, – отозвалась Алина, представляя, что Костя уже должен был сам понять это.

Но брату, по всей видимости, было абсолютно наплевать на это. Он не высказал той живости, которая дала бы Крисницкой понять, что он заинтригован, и, не имея привычки навязываться, Алина умолкла. Она больше не поверяла ему сокровенное, поняв, что это задевает его много меньше той иллюзии востребованности, которое давало ему обманчивое мнение, что он нужен и интересен всем.

– Не знаешь человека, пока не познакомишься с ним поближе. Его внутреннего, да даже и внешнего мира словно не существует, разве что в виде сплетен. Мало что представляешь о нем. Он словно безмолвная кукла, совсем не интересная. Но стоит приподнять эту завесу… Сколько перспектив, возможностей, историй и чувств скрывает она, открывая перед тобой, неверующим, такие грани! И ты восхищаешься, радуешься и негодуешь при этом, что мыслил ограниченно… Тогда как бы приоткрывается дверь, и ты, переставая считать другого обычным порождением собственного воображения, приходишь к выводу, что это личность со своими идеями, специфичностью взглядов. И открытие это порой невероятно по своей мощи. Думаешь, обычный, рядовой человек, куда ему до моего внутреннего наполнения… Ан нет, окажется, что он толку знает больше тебя.

– Я не знаю отца, это так. Но сие обстоятельство не приносит мне ни малейшего дискомфорта. Это у тебя вечно одни гротески. Ты ищешь интерес в людях… Смешная.

– Образ мышления формирует оболочку. Поэтому я убеждена, что это познавательно – читать по лицам. Все интересно в этом мире. Сам этот мир интересен.

Ветер хлестал им в лицо, пока они быстро шагали по безлюдным улицам, вдыхая холодный запах неприветливой осени. Выйдя к небольшому дому с ободранными стенами, Костя неожиданно остановился. Алина замерла вместе с ним. Из темноты, скупо освещаемой уличным фонарем, прямо на них двинулась фигура. Грешным делом Крисницкая подумала, что брат привел ее на драку, но эта безумная догадка молниеносно растаяла, когда всплывший в вечернем сознании юноша приветливо поздоровался с Константином.

Они недолго бродили дальше. Молодые люди увлеклись беседой, Алина старалась смотреть вдаль и улыбаться в такт их смеху, но чувствовала непреодолимую скуку. Раньше такого не бывало. Каждую их фразу она знала, понимала все их доводы, и уже не казалось ей, что они свежи, привлекательны и обособляют их ото всех, кто мыслит обыкновенно. Увлекшись собственными мыслями, она упустила момент, когда спутники переглянулись и свернули к одиноко торчащей среди тесно посаженных домов церквушки. Девушке не пришлось долго объяснять, что они намереваются сделать, да она и не сопротивлялась. Костя знал, что она не из тех, кто начнет вредничать.

Алина спокойно стояла и смотрела, как двое приятелей выбивают дверь церкви и, достав невесть откуда взявшуюся бутылку (кажется, она была припрятана в кустах), заходят в нее.

– Ну, а ты так и останешься стоять? – спросил сестру Костя.

– Вы собираетесь устроить оргию в церкви?

Конечно, Алина относилась к православному аппарату не лучше, чем ее брат, но такое было немного…

– Вот еще! – фыркнул Костя. – К чему осквернять, поджечь!

Костя лучезарно улыбнулся собственной шутке, и Алина успокоилась. Чистое преступление – совсем другое дело. Она вошла в помещение, приняла сосуд, оказавшийся заполненным керосином, и, последовав примеру мужчин, начала разливать его по полу. Их остановил стук копыт.

– Облава! – удерживая вопль, вскрикнул юноша в тот самый момент, когда Косте с третьей попытки удалось поджечь смесь. Неожиданно церковь осветилась тусклым волшебным мерцанием огня, и присутствующим на какой-то узкий миг показалось, что свет и праздник постучались в их жизнь. Старинные почерневшие иконы, освещаемые огнем, исходящим не от свечей, придавали месту тоскливый мистицизм, Алина, пока не расслышала вскрик, как зачарованная взирала на них и думала, что жаль разрушать такую красоту. Но смятенной душе ее было все равно.

Услышав сигнал, Алина и Костя испуганно переглянулись и, помешкав несколько мгновений, бесшумно бросились к противоположному выходу, который оказался заперт. Алина не помнила, сколько времени прошло, пока Косте с ее помощью удалось немного надломить тяжелую дверь. Окна церкви порядком уже были охвачены пожаром, но Алина оказалась в таком исступлении от происходящего, что только хищно оскалилась. Все чудилось ей, как в полусне, забвении, опьянении.

Расширенные от страха глаза Кости испугали ее больше, чем перспектива быть пойманной.

– Мы ведь… – начала она.

– Тише, – повелительно прошептал Костя. – Слышишь, они идут за нами?

За их спинами и впрямь раздались шаги. Слишком близко, чужие повелительные шаги. Костя вытолкнул Алину наружу и повернулся к полицейским.

Девушка побежала по клумбам, не видя, что топчет умирающие от холодной влаги ночи цветы, и скрылась во дворе-колодце. Прислонившись к влажной стене дома, она поняла, что осталась одна. Сердце Алины ушло в пятки. Это странное ощущение она помнила с детства, когда шалила и с опасением ждала наказания за свои грехи – щеки горели, а ноги были ледяными. Она дрожала. Сейчас ее схватят, Костя уже наверняка в клетке… Не помня себя, она проскользнула в узкую щель в заборе и побежала по задворкам к дому. Страх предал ей сил, она понеслась, задрав юбки до колен и думая лишь о спасении собственной жизни.

Утром газеты сообщили о происшествии, кляня вандалов. Светлана, проверив, все ли в порядке с Алиной, безмолвно уставившейся в одну точку, не спящей и не говорящей, прочитала ей свежие сводки.

В расстилающемся от дыма пространстве жандармы, следовавшие за нарушителями, смогли различить бездыханное тело мальчишки, навзничь валящегося у алтаря, и окровавленное – юноши постарше, но тоже щенка. Местной бедноте, уже вылезшей на промысел, заключающийся в распугивании более благополучных граждан, показалось, что кто-то настиг их и покарал ночью. Обыватели решили, что божья кара осыпалась на их недостойные головы.

Соратники Лиговского понимали, что персоной, которая поведет их вперед к светлой цели и возьмет на себя руководство самосудом, теперь станет его сестра. Самодельная бомба, стоившая им так дорого, поскольку пришлось прибегать к помощи на редкость замкнутого еврея, ободравшего их, как липку, уже была изготовлена. Пути назад не было, как любил говорить Костя.

А Крисницкая, на которую свалилось подобное доверие, не могла разобрать, что чувствует острее – бешенство или страх. Алина понимала, что подобную ответственность больше возложить не на кого, что начатое доделать необходимо, пусть даже для собственной совести. Что она может? Почему у Кости с шутками – прибаутками это получалось безболезненно? Ответственность вкупе с усталостью и разочарованием в деле, за которое она взялась так рьяно, сделали ее еще задумчивее и резче. Впрочем, Костя не был таким уж гениальным полководцем – до сих пор они работали в тандеме, а лидерских замашек проявлять у них не было шансов.

В трудной ситуации Алина и Светлана не нашли ничего лучше, как позвать на пряники Андрея. Причем Виригина и Львов по – прежнему опасались говорить друг с другом, озвучивая свои соображения через Алину. Вернее, их озвучивала только Светлана, Андрей все больше отмалчивался и мрачнел.

– Если в месиво нашего дела попадут случайные жертвы, как тот парень, связавшийся с Костей, они будут мучиться… Мучиться обязаны и мы, – тихо сказала Светлана. – Представь, что у кого-то семьи… Почему прежде мы не задумались над этим?! Почему думали, что все будет чисто?!

– Мы ведь не хотим гибели непричастных, своих же… Подумай, несколько случайных жертв, но зато сколько спасенных… И потом, он знал, на что шел, брат ведь не обманывал его.

– Когда, кем они будут спасены?

– Потом, с годами, если нам не повезет, после нас придут такие же. Наше начинание не будет напрасным. Понимаешь, каждый из нас отдаст жизнь за дело, так пусть эти люди тоже отдают.

На этом месте Андрей, которого Алина знала столько лет, непременно произнес бы, что это неплохое затуманивание разума недалеким новобранцам, но, несмотря на свою ограниченность и кажущуюся простоту, этот нехитрый способ неизменно работает. Он был отвратителен во времена этих проповедей, не терпящих возражений. Да будь он проклят, этот Андрей! Отчего неизменно его мысли набатом отдаются в ее памяти и поныне?! Но, вопреки раздраженной готовности Алины, Львов продолжал отмалчиваться.

– Но они не хотят быть с нами, они нас боятся… – отозвалась Светлана уже спокойнее.

– Не хотят?! Как они могут быть в стороне, такое творится под нашим носом! Вот те, кто находится в стороне, истинные преступники, а не мы!

– Оно не будет напрасным… Но нас все равно уничтожат? – со слезами спросила Виригина, решив вернуться к безотчетному распылению себя.

В том, что ее успокаивали, пусть даже так, было что-то приятное.

– По-человечески относиться надо к народу своему, тогда не будет кровопролития на каждом шагу! – в отчаянии на то, что собеседник, которому она так верила, с ней не соглашается, выкрикнула Алина. – Несколько случайных жертв… А сколько людей, невинных людей погибает от рук самого даже доброго императора? В сотни раз больше, – продолжила она немного тише.

– От рук любого властителя, не обязательно императора, – пробормотал Андрей. – Издержки власти. Если не тираны и не безответственные тупицы, не ценящие человеческую жизнь.

Подумав, что собеседница, как всегда, оказалась дальновиднее ее и нашла, чем крыть, Виригина все же пролепетала:

– Мне так страшно, – и испуганными глазами уставилась на Алину.

Та без промедления отвесила ей пощечину и сама схватилась за голову. «А мне не страшно?!» – силилось донести ее лицо, оставаясь безмолвным.

– Ты что делаешь? – воскликнул Андрей, встрепенувшись.

– Все равно пропадать, – срывающимся от волнения голосом ответила Алина, присмирев. – Все прахом!

– Все настолько плачевно? – мрачно произнес Андрей скорее утверждающе, чем вопросительно.

– Вы ничего не можете, не понимаете! Смотрите только на меня, как на бога… А я ничего не могу! Надо менять национальное сознание. Убийство не поможет.

– А возможно ли это вообще?

– Что?

– Что что-то поможет… – протянул Андрей, недобро сверкнув глазами.

С грубой силой Алина вскочила с места и заперлась в своей спальне. Медленно, словно не понимая, что нужно предпринять теперь, Алина застыла возле кровати и неприкаянно смотрела на отблески уличных фонарей на неизменно белоснежных простынях. Затем, трогая рукой шею, она сползла вниз и что есть силы заплакала. Всегда лила слезы она только от смеха, а теперь рыдала и пеняла себе на это. С ног до головы поросшая броней, она так хорошо научилась искоренять в душе все мешающие обстоятельства, что ужаснулась, насколько перестала уже быть человеком со слабостями. Неугодные и просто опасные чувства стали глуше, тусклее. Всю жизнь она сама себя ломала, отдаляла людей, которые ее любили. При Андрее особенно приходилось умирять порывы, опасаясь насмешки, опасаясь выглядеть глупее, чем была. Слишком страшилась госпожа Крисницкая увидеть неодобрение в его чертах, это вросло в нее. Теперь Алина захотела проявлять больше чувств, быть живее, естественнее, как Светлана, и опасалась, что перечеркнутые годы с самого отрочества не позволят ей этого.

35

– Никогда не видела тебя такой разъяренной! – сообщила ей Светлана, недовольно покосившись и ожидая извинений или раскаяния, дабы не портить впечатление.

– Значит, ничего ты обо мне не знаешь, – хмуро отозвалась Алина, не повернув даже головы.

– Да что с тобой, в конце концов?!

Происходило объяснение на следующий день. В доме кроме них находилось несколько соратников, не стоящих, по избирательному мнению Алины, внимания. Да все, кроме них с Костей, не высказали ни одной дельной мысли за злосчастный последний год. К чему вообще они занимались этим? Должно быть, это соответствовало моде, как будто прогрессивному течению среди студентов. Теперь же польза их открылась Крисницкой со всей четкостью – на них можно было в виде истерики выплеснуть накопившееся неудовольствие.

Алина Михайловна практиковала подобное в первый раз, но чувствовала, что это поможет. Нарастающая обида на глупость окружающих и какая-то непокорная злость не оставляли ей выбора, не давали покоя. Алина не в первый раз подумала, что не так уж хорошо все время сдерживать себя, подавлять негативные эмоции, казаться и быть спокойной. Дрожь души, обиженная растоптанная дрожь, грызла ее. Зная, что желаемое поведение доставит всем только хлопоты и негатив, она чувствовала, что не может сдержаться, да даже если бы могла, не захотела, настолько сильным оказалось эгоистическое желание сделать окружающим так же плохо, как было ей самой. О том, что они не виновны, она не заботилась.

– Да как вы не понимаете, карта наша бита! Костя нездоров, а без него я не знаю, как быть, я ведь… Как я могу указывать кому-то, что делать?!

«Как я могу указывать кому-то, что делать, если сама с собой не в силах совладать? Лидеры не сомневаются, не плачут». Несмотря на вскочившую недавно ненависть к брату, она нуждалась в его твердой руке.

– И что же теперь, бросаться на всех? Даже когда на душе неспокойно, ни к чему так держать себя, это не выход, – попробовала приструнить ее Светлана. – Хочешь ты или нет, ты будешь вести нас вперед. Ибо крепче тебя никого не осталось. Да и не было, должно быть.

– И мне было бы намного легче доделать все без вас, вы только отвлекаете меня.

Никто ничего не ответил ей на этот раз. Все с молчаливым упреком стояли перед Крисницкой, каждый думал: «Мы столько прошли вместе», – но никто не потрудился озвучить свои идеи. Годы, богатые внутренним содержанием, научили их порицать молча.

36

Холодеющий ноябрь длинной спутанной чередой гнал по небу грузные облака. Сладкой печалью отдавались в сердце последние дни до промозглого снега, сыплющегося с неба и заметающего все вокруг. Обожженные морозом растения не выпячивались больше не затертой зеленью своих клейких листочков. В неблагополучном квартале Петербурга, из всех щелей которого сочились помои и выглядывали подернутые оспой и сифилисом лица тех, кому в жизни повезло меньше, чем барчукам, собравшимся здесь, произошло столкновение нескольких личностей. Ветер злым волшебником яростно дул по улице, унося с собой радость. Облака клубились в сыром небе сизым дымом, а дождь покалывал стекла близлежащих домов.

Алина Крисницкая с молчаливой решимостью дождалась Светлану и Василия Лискевича.

– Ты все же привела его? – покосилась на последнего Светлана, когда они, наконец, соединились, а Алина непререкаемо ответила:

– Нам нужны новые смышленые союзники, раз мы остались без головы.

Светлана онемела, а Василий, сощурившись, смотрел на предводителя.

– Едва ли мы осилим это вчетвером, когда один болен.

– У нас есть безмолвные помощники, пусть делают свое дело.

– Но в случае чего схватят не этих анархистов, а нас…

Алина взорвалась.

– Я дала тебе шанс не для того, чтобы ты наводил здесь страх! Если что-то вам не угодно, милости просим прочь отсюда! Организация наша большая, но, пока эти пустобрехи раскачегарятся, сколько воды утечет? А мы должны уничтожить этого подлеца до того, как нас арестуют. Впредь наука им будет не задевать наших.

Когда Виригина, обидевшись и допытывая сама у себя, отчего Алина стала столь раздражительна (уж ее положение было серьезнее), Василий вновь пытался свести разговор к своим чувствам.

Алина подумала, посмотрела на Василия, его поросшую волосами родинку на его шее, отчего ее начало мутить, затем на блеклые выпуклые глаза. Подумала, что, хоть он в отличие от всех остальных и оценил ее, и, возможно, понимал лучше других (со своего видения, считая ее человеком, которому вообще чужды чувства, что придавало ей в его глазах романтично – героический ареол девушки, отказавшейся от всего во имя идеи), она не может отдаться ему даже под угрозой навечно остаться старой девой. Не изведать сполна всей прелести любви… Пусть так, зато не придется попирать собственные идеалы. Да, она уже хотела испытать перед дышащей ей на ухо смертью все, но лучше оставить это задумкой, чем необходимостью потом стыдливо прятать глаза и думать: «Зачем я сделала это?» Сам Василий ни на йоту не верил в их дело, всего лишь следуя за Алиной и желая, быть может, заодно получить по заслугам славы и уважения. Если бы она разгадала его, ее мятежная душа, любящая народ и взывающая к справедливости, была бы невероятно рассержена и разочарована.

– Нет, негоже нам отвлекаться на то, что так любят слабаки, которым нечем больше занять себя.

Алина подумала, что лукавит беспардонно, сама пытаясь верить себе, надеясь, что, обернутые в правдивую для ее натуры обложку совладения с собой, эти слова станут, наконец, правдой. Но он, похоже, поверил.

– Хорошо, – спокойно произнес Лискевич, сосредоточенно смотря в одну точку. – Но позволь мне быть ближе к тебе. Можно и с дружбы начать. А я всегда хотел заняться чем-то полезным. Вы восхищаете меня.

«Неужели он все еще надеется?» – удивленной благодарностью отозвалось в сознании Крисницкой. Она сдалась – от настороженности, которую она всегда чувствовала по отношению к нему, которую не могла объяснить, но которая всегда омрачала их шаткую дружбу, не осталось следа. Нельзя так дурно судить о людях, которые тебя любят. Любят, зная о недостатках, столь не почитаемых в прилизанном суждении общества о девушках. Не то, что некоторые, перед которыми она показывала лучшие стороны, но так и осталась не у дел. И почему черты ее характера рядом с Василием ей самой казались пикантными и своеобразными, а в беседах с Андреем, даже понимая его признание ее ума и стойкости, вызывали чувство вины? Недовольное сожаление из-за того, что Василий внушает непрошенную жалость, мешало ей. В отношении его ей препятствовало все.

37

«И зачем только он вызвал меня сюда, как будто невозможно было встретиться на конспиративной квартире», – в очередной раз задалась поминутно вскакивающим в сознании вопросом госпожа Крисницкая, меряя уверенными шагами центр Петербурга. Сама себе она казалась весьма респектабельной и значимой в такие минуты. Крисницкая предпочитала более не контактировать ни с кем из подданных Кости и узнавала обо всем от Лискевича.

Василий поведал, что покушение назначено на сегодня, ведь Светлана была слишком подавлена и не вышла даже из опочивальни, а ни с кем другим после срыва Алина не была замечена.

Борис Крисницкий из стен своей гимназии, похожей больше на тюрьму, тихо посмеивался, предаваясь отрадным думам об создавшейся оказии, как подозрительный Василий не только стал исполнителем его мстительного настроения, но и ни о чем не догадывался. А, быть может, просто не дошел до раздумываний об этом. Младший Крисницкий узнал кое – что о внутреннем устройстве немногочисленной банды; имел сведения обо всех конфликтах и располагал достаточными познаниями, чтобы нынче утопить их всех. Это он и предпринял незамедлительно, как только получил от Василия Лискевича очередное сухое письмо, в котором между прочим упоминалось, что покушение на Рухлядева состоится девятнадцатого ноября тысяча восемьсот восемьдесят третьего года. В пункте порядка на доносчика посмотрели свысока, но приняли к сведению его тираду. Алина не могла знать этого и предполагала, что какое-то время судьба еще спасет их от наказания. В сердце ее даже поднимались заманчивые надежды – а вдруг в самом деле пронесет их еще и еще? Что, если их не поймают вообще, а в народе и впрямь поднимается недовольство? Борис же имел право торжествовать – он обвел вокруг пальца их всех. Всех, кто так наплевательски относился к нему, кто считал себя лучше него. Основой же было то, что отец теперь узнает, кто на самом деле его любимая дочь.

Летний сад поздней осенью производил странное смешанно – вдохновляющее впечатление. Темно-серое небо, неистовый ветер… Свободной натуре Крисницкой все это казалось волшебным, она даже не обращала внимания на промокающие постепенно сапожки. И не сетовала вовсе на отсутствие холодного, как-то исподтишка ласкающего солнца.

Внезапно два знакомых лица всплыли впереди и вырвали ее из уз грез, тяжких дум и озябшего безразличия, желающего поскорее скрыться от погибающей прелести ледяных статуй и очутиться дома перед книгой или Светланой. Но разговоры с Виригиной в связи с ее положением и настроем в последнее время свелись к бытовому минимуму, так что Алина лишилась последнего луча, удерживающего ее в столице. Будь ее воля, она тотчас бы кинулась к отцу, но от нее зависела не только ее судьбина, поэтому она шла дальше, негодуя, стискивая зубы и чувствуя бессильную ярость и какое-то шебаршение в груди, как в незапамятные времена, если что-то шло не по ней, или милую Алиночку наказывали.

Василий… Всегдашний неприветливый его вид теперь как-то особенно озадачил. Но на нем она не стала останавливать мыслей, впрочем, как всегда. Что действительно затронуло ее, так это Казимир Романович Рухлядев собственной персоной. Именно тот человек, который казался Константину Лиговскому главой вертепа правосудия, был несчастливцем, которого они и готовились порешить.

Этот достопочтенный господин с опухшим от обильных трапез лицом, выглядящий вместе с тем молодо даже несмотря на преклонный возраст, чинно прогуливался в сопровождении двух дочерей. Со стороны это смотрелось более чем умилительно, и Алина поддалась бы первому впечатлению, не будь она посвящена в суть семейных тайн Рухлядевых, упорно изучая каждую черту биографии их главы и верховного жреца. «Что в голове у этих троих, и почему всегда нужно притворяться, выглядеть сплоченными? Чтобы никто не посмел идти на них войной или просто из вдалбливаемой привычки производить приличное впечатление? Будь война, они не выиграют, разметаются по разным лагерям, предадут». Алина настолько была уверена в этом, что едва не фыркнула, пока в душу ее не закралась догадка. Все эти соображения пронеслись в ее светленькой головке почти молниеносно, быстро вытеснив задумчивость подозрением.

Не может быть, чтобы это столкновение случайно… Или этот идиот задумал одну из своих отвратительных прорывающихся из него порой штучек?! Ответом ей послужила отстраненная и вместе с тем хищная улыбка Василия. Он незаметно для остальных посетителей парка достал из кармана кремневый револьвер, согнулся и прицелился. Благо мишень его была настолько объемна и неповоротлива, что ему не пришлось долго стараться.

Алина была готова ко многому, заранее приучая себя к спокойствию в подобных ситуациях. Но сейчас она была уничтожена, ошеломлена настолько, что и пискнуть не успела за все это время, огромными от негодования и неверия в то, что происходит, очами таращась на Василия. Он же, что греха таить, начал представление для главного своего зрителя, и теперь наслаждался процессом в полной мере.

Выстрел, как удар, как нож в оба уха, прозвучал настолько отчетливо в ноябрьской тишине, что бесконечность за ним во всем открытом пространстве с посеревшими от времени статуями и оголенными холодом деревьями грохотала мертвая тишина. По крайней мере, так показалось Алине, которая добежала до Василия, пытаясь сделать хоть что-нибудь, а теперь в бессилии раздавленного существа упала на колени, стесав кожу на руках без перчаток о камни перед ним, неподвижно продолжающем стоять с опущенными руками. Нелепость всех его поз, каждого жеста внезапно отчетливо высветилась перед ней. Даже в самих движениях Лискевича, в повороте белков глаз угадывалось что-то мерзкое. В угаре от предстоящего, чего уже не исправить, Крисницкая кляла себя за то, что всегда оправдывала его перед остальными. Алина со всегдашней своей ненавистью к стереотипам с непримиримым знанием дела защищала его передо всеми, считая умнейшим человеком в своем окружении. Если человека не любят все, это не все ошибаются, а он, он виноват! Не могут все и каждый со своим опытом и проницательностью заблуждаться! Могут не понимать, но ненавидеть ни за что – никогда. Слишком дорого Алине Крисницкой стоило убеждение, что она проницательнее всех, а зачастую все вовсе не имеют стоящих мыслей.

Недоверчивый ужас Алины резко сменился придавленностью. Она подняла голову и в окутанном выстрелом сознании различила перекошенное лицо стоящего над ней. Его улыбка, выскакивающая порой какой-то настороженностью, выглядела теперь угрожающе. Оскаленная, зловещая, почти дикая, и в то же время жалкая. Жалость и отвращение – вот те чувства, которые никак не давали Алине уступить благодарности по отношению к Лискевичу, даже если здравый смысл желал этого. Но она никогда не ставила рассудок превыше чувств, а, если и ставила, то точно не в делах сердечных.

Секунду назад он у всех на глазах совершил преступление, обрек тем самым всех своих сподвижников на гибель. Полиция ведь только искала лазейку, ждала их прокола. Алина помнила, сколько раз Костю выпускали из-под стражи, сколько чуть не хватали ее, и только собственная изворотливость помогала ей остаться на воле.

Крисницкая в исступлении закричала:

– Что ты наделал! Мы обречены теперь!!!

Хриплый этот вскрик, отбиваясь от гранита мощеных набережных, разнесся далеко за пределы места, где разворачивался гротеск действа.

– Ты уничтожил нас, – мертвенным голосом подытожила Алина.

– Ты ведь знала, что вас рано или поздно схватят, – безжалостно отозвался Лискевич.

– Знала… Но не так… Не столь глупо… Ты все это предпринял, чтобы наказать нас? За то, что мы не принимали тебя?

– Наказать вас? До вас мне нет дела. Наказать тебя за твою слепоту, за то, что ты, как заведенная, твердишь о неприемлемости брака и продолжаешь при этом грезить о своем Андрее, которому ты не нужна никакая, ни в каком виде. Так или иначе, все вы получите по заслугам. Вы все уже в глотке у меня застряли! Столько действительных, настоящих проблем современности, а вы лишь играете в героев. И если бы вы на самом деле были революционерами, сильными людьми! А вы просто кучка зазнавшихся аристократов, мающихся от скуки и пришедших к тому, что модно в данный момент. А об окружающих вы не подумали, вам же интересно. Особенно ты, ты так отчетливо веришь в то, что вы несете благо! Это просто смешно!

– И ты, глупец, с нами! С нами!!! – Алина почти охрипла, закашлявшись. – Не думаешь же ты, что тебя отпустят или оправдают?!

Ее заливала паника, но приходилось сдерживаться, чтобы выглядеть достойно.

– Мне плевать.

– Ты назвал нас зазнавшимися… А ты вовсе жалок, поскольку не имеешь собственной жизни и готов предать всех, включая себя, чтобы отомстить отказавшей тебе девице, – совсем убитым голосом прошептала Крисницкая через мгновение, не соображая уже ничего. Она прибегла к последнем оставшемуся оружию – едким уколам.

Женские крики за их спиной стали совсем раздирающими. Алина обернулась и увидела окровавленное тело и его владельца, корчившегося с судорогах, подивившись, что Василий все же попал в цель. Хоть на что-то он оказался годен не только в теории. Лицо Казимира Рухлядева показалось ей малиновым.

– Убийца, убийца! – визгливо закричала некая дама в первоклассном мехе, холеной ручкой указывая на Василия и с поруганным отвращением оглядывая его, опасаясь, должно быть, что сейчас пена пойдет из его рта.

Жандармы уже спешили к месту преступления, возле упавшего чиновника и причитающих над ним дочерей собралась толпа зевак. Все они непрерывно жужжали и переглядывались. Несколько смельчаков еще до прихода полиции заломили руки Василию, а тот не противился, ведь ни за что не справился бы с дюжими молодцами.

– И ее тоже, она была предводителем нашей шайки! Это она надоумила меня на смертоубийство, – изрек Василий напоследок.

Разгневанные полицейские помедлили немного, недоверчиво оглядывая валяющуюся на камнях Алину, но схватили и ее на всякий случай.

– Зависть, ревность, ограниченность, сознание собственной неполноценности. Твое нутро сгнило, – выплескивала она последние островки негодования, постепенно ослабевая.

Когда запястья ей сжали до хруста, она замолчала, безмолвно переваривая боль. Крисницкая готовилась, ведь это было лишь начало.

38

Алина Михайловна Крисницкая, самопровозглашенная атеистка, социалистка и террористка двадцати двух лет от роду покоилась в дебрях Петропавловской крепости и вместо великого духа своих предшественников ощущала только собственную бесконечную глупость. С запоздавшей горечью она понимала, что не долюбила, не дожила. Гарцевать бы ей сейчас на каком-нибудь бале, устраиваемом одним из тех напыщенных тупиц, от общения с которыми она и бежала, запираясь в противодействии ханжеству и поголовной глупости окружающих. На все им было плевать, на все, кроме самих себя, своего достатка и самодовольства! И это ведь те, кто хоть что-то понимал, остальные не были способны даже на сознание своего превосходства. А превосходства ли? Цвет аристократии ведь никогда не стоял выше тех, кто действительно мыслил, пусть у Алины в самом затерянном, запыленным уголке души и произрастало что-то, смутно похожее на чувство собственной неполноценности. От подобных мыслей, слишком глубоких для бурлящей жизни, у Крисницкой всегда голова шла кругом, удобнее было не думать об этом. Но, если сидишь одна в камере много-много одноликих часов кряду, подобное само просится в мысли, и не искоренишь его, не сотрешь.

Бежала она от консерватизма… И чего добилась? Угодила туда, откуда, по всей видимости, «нет возврата». Алина Михайловна не была настолько наивна, чтобы воображать, будто за покушение на столь высокопоставленную птицу, имеющую сторонников и покровителей во всех областях государства, их пощадят. С тех пор, как казнили Желябова, Перовскую и их сподвижников, общество «гуманно» запретило публичные казни. Но это не означает, что поток реакционеров иссяк, или что их пересталивешать. Об этом просто сплетничали меньше. Хотя в посвященных кругах, которым было до этого дела, обо всем прекрасно знали. Это повесам и ловеласам, создающим видимость счастливой жизни, ситуация была глубоко безразлична.

Крисницкая с осязаемой тоской человека, запрятанного в непрекращающейся сдавливающей зиме и страстно желающего весны, солнца и бродившего в венах воздуха, чувствовала, что существование подходит к концу. Оттого каждый миг оставшейся жизни казался ей вдвойне, втройне более значимым, чем раньше. Вот, представляла она, на улице тает снег, а долгожданное светило освещает обнажившиеся куски почвы. Грязная вода стекает по петербургским улицам, ножки барышень, обутые в туфли на невысоком каблуке, намокают. Они болеют и умирают, впрочем, эти изнеженные создания готовы умереть ото всего на свете. Воздух преет, цветет вместе с набухающими, воющими от желания прорасти почками веток. И в то же время без иллюзий Алина знала, что не видать ей весны. Все закончится этим ревущим седым вьюжным февралем.

Горше всего было от сознания, что все останутся и бездумно будут пропускать мимо себя наслаждения жизнью, а она… Алина начала запоминать сны, что раньше происходило редко. Друзья приветливо махали ей из лодки. Рой пчел и цвета клубился над их веселыми молодыми лицами. Крисницкая почти впервые за недолгий путь, забыв обиду на судьбу за то, что никогда не говорила с матерью, испытывала счастье в эти короткие отрезки беспамятства. Тем мучительнее было открывать глаза и видеть только серые стены камеры, железную кровать, вбитый в стену стол возле нее и рукомойник в дальнем углу. Действительность разрушала спасительные мечты. Пальцы в крепости разъедало невыносимым холодом, как будто ножи сдирали кожу и вонзались в незащищенную плоть. Но хуже, много хуже физических неудобств оказался угнетенный дух. Подумать только, раньше Алине приятно было ощущать себя в жалящих ладонях зимы.

И эта предательская сырость, холод, пробирающий до костей… Сознание отказывалось принимать то, чем обернулась жизнь, и тихо бунтовало. Когда Алина чувствовала, что вот-вот разразиться рыданиями ослабленной, сбитой с толку и трясущейся от страха за будущность девчонки, которая сама загубила блестящее начало своего существования, она вскидывала лицо к потолку камеры и, свирепо глядя на неровные выступы, ждала, пока слезы перестанут щекотать нос. Тяжело угасать в здравом уме… Но она пыталась держаться. Нужно было уйти достойно… Не ради себя, ради тех, кто еще остался и любил ее. Да, таковые были, хотя сознание этого и не особенно помогало ей. Ей ведь все время казалось, что никто не понимает ее, что никому она не нужна… Приятно было даже чувствовать обиду на их ограниченность и слепоту оттого только, что они не понимали то, о чем Крисницкая предпочитала молчать.

Тяжелый скрип металлической двери если не привел ее в чувство, то хотя бы заставил вернуться в реальность, которая начинала расплываться.

– Идемте, барышня, – сурово произнес немытый смотритель.

Алина даже не стала спрашивать, куда и для чего, справедливо рассудив, что поймет все сама. Тоскливый ее взгляд поминутно останавливался, словно застывал, а стальные глаза глядели прямо даже теперь.

В узкой комнатке для свиданий, такой же ледяной, как все прочие, сидел Львов. Алина понимала, чего ему стоило явиться сюда, и почувствовала благодарность. Несмотря на все, что произошло между ними (или что она сама выдумала), она не могла совсем отречься от человека, который был ей так близок несколько счастливых лет.

Алина не посмотрела на него удивленно, не выкрикнула с запоздалой радостью: «Андрей!», а только присела на самый краешек стула и молча воззрилась на посетителя. Андрей ждал подобной реакции, и нетерпеливо начал:

– Я могу что-то сделать?

– За что всегда любила вашего брата, так за готовность помочь. Нет, родной мой, ничего ты не сделаешь.

Его кольнула потухшая хрипота ее яркого прежде голоса. «Скоты, что они творят с людьми?!» – шевельнулась в нем частая ярость, которую он умело скрывал под покровом самообладания.

– Знаешь, у меня ведь есть связи…

– Перестань утешать себя. Даже дружбы с императором будет недостаточно. Мы не просто преступники, мы террористы. Звучит уже как приговор, как бы ни сочувственно к нам не относилась интеллигенция.

– Мне жаль, – сказал Андрей оттого, что нужно было что-то сказать.

– Да перестань, мне тошно выслушивать это в сотый раз, – в ее интонации прошелестело нечто похожее на былой взрыв в споре, но был он настолько тих и мягок, что Львов едва не поморщился.

Несгибаемая в его глазах женщина, которая даже перед лицом смерти не проронила ни слезинки, восхищала Андрея все больше. Знал бы он, во что ей обошлась эта стойкость! Иногда за легенду, созданную нами самими с помощью тех, кто будет ей верить, приходится платить дорого.

– И от кого? От тебя! Мне всегда невыносимо было причинять боль тем, кого люблю. И их причинения боли мне, хотя с этим я свыклась.

«Зачем я так сказала? Это ведь не совсем соответствует истине… Дьявол, всегда так!»

Андрей не сказал в ответ ни слова. В очередной раз Алина подумала, почему Светлана считала, что в нем есть что-то темное, и никак не могла приблизиться к его великолепной металлической сущности. При своей прозрачности Виригина стерпеть это не смогла. Алина же не только терпела, но и считала это его лучшими качествами.

– Должно быть, каждой женщине необходимо найти мужчину сильнее ее, – проронила она, сама не зная, для чего.

– Или дурачка – подкаблучника. «Мужа – мальчика, мужа – слугу».

Неприветливая комната погрузилась в могильную тишину.

– Как можно обманываться, считая традиции и предостережения ерундой? Порой они чрезмерно стесняют, но никто не отказывался ведь от целительного эффекта здравого смысла. Предостережения не вздор завистника, как можно прогорать, стремясь к свободе и лишая себя последней, а вместе с ней и счастья и уважения? Почему, если на тебя никто не давит, ты можешь задыхаться?

– Давит! Еще как давит! Время, люди, я сама!!!

Андрей опустил голову.

– Все еще любишь? – испытующе спросил он почти сразу, не давая себе времени опомниться, подняв на нее взгляд исподлобья.

Взгляд, что она знала и так любила. Она ведь почти все в нем любила несмотря на отчет в его недостатках. Алина вздрогнула. Отчего он начал речь именно о том, что оба пытались забыть. У Алины по старинке защемило сердце при созерцании его золотистых ресниц, столь дорогих, знакомых и недоступных. Сейчас, правда, при неблагородном освещении они казались серыми.

– Я любила бы тебя так, как ты сам бы захотел, – с трудом произнесла Крисницкая, решив, что откровенность не всегда означает слабость.

Странно было думать об этом легкомысленном, в сущности, чувстве накануне краха собственной казни. Ее отношение к Андрею никогда не грело ее в тяжелые часы, не доставляло радости и надежд. Не помогало оно, почти совсем умершее, и теперь.

– Это ты сейчас так говоришь… – попытался возразить Андрей, но тактично умолк, понимая, насколько для нее важно то, что она открывала.

Но он ошибся – Алина делилась этим лишь из своей любви к порядку и отсутствию недомолвок, чтобы он после нее не думал что-то, что не отвечало действительности.

– Мирилась и была бы безмерно благодарна за само твое присутствие рядом. Но теперь ни это, ни что-то еще не имеет никакой ценности. В какой-то мере я даже смирила свою гордость, пусть все равно не положила свое состояние на свое.

– Хорошая моя, милая девочка! Я вытащу тебя отсюда, и у нас появится шанс еще все исправить…

– Что ты мелешь… – устало произнесла Алина, закрывая глаза от глупости прозвучавшей фразы.

– Ты бы не хотела? – спросил Андрей, поникнув.

– Хотела бы что? Чтобы ты женился на мне из жалости? Уволь.

Вновь каморка погрузилась в гнетущее молчание.

– Мне только непонятно, почему я всегда так тебе не нравилась… – вновь прервала его Алина, пытливо глядя на своего собеседника.

– Почему не нравилась? – удивление Андрея при всем его желании быть до конца загадкой всплыло на его вытянутом лице.

– Почему же ты не ответил мне взаимностью?

Не дав ему вставить: «Каждому свое», продолжила:

– В любом случае это уже не имеет ровным счетом никакого значения. Даже если бы я не была в неволе, я не позволила бы тебе так унизить меня.

– Унизить признанием, что ты дорога мне?

– Унизить подбиранием объедков со стола хорошо известной нам обоим барышни.

– Ах, вот как… – уже совсем ошарашено произнес Андрей.

– Тебе ведь просто хочется загладить свою вину передо мной. Не так ли? Но избавь меня от своей жалости, пусть это будет моя последняя воля. Ах, как пафосно это звучит, не находишь? Я сама себе противна от всей той ерунды, что несу под угрозой исчезновения с лица Земли. Ничего ведь нет на небе, кроме облаков. Ни-че-го.

Андрей встал и направился к выходу. Всегда с ней невозможно было ладить, она еще спрашивает, почему не вселила в него романтических иллюзий… Так попрать лучшие его намерения!

– И все же негоже вот так расставаться, – остановил его слабый возглас. – Хочется, как Базаров тогда, промямлить что-то про поцелуи. Оставь человеку, обреченному на смерть, светлое пятно в безрадостной степи. Моя любовь только сжигала меня, только мешала… Наверное, это неправильно, чувства должны приносить радость. Я неправильная… Но я хочу от тебя последнюю услугу.

Замкнутое лицо Андрея смягчилось, тоскливые глаза обратились к Крисницкой. Когда-то он залюбовался ее матерью… Теперь впервые по-настоящему, не отвлекаясь на вечные свои промахи и проблемы, он разглядел ее единственную дочь. Отчего раньше она не казалась ему чарующей, манкой, привлекательной? Сколько несгибаемости в изломанных линиях тщедушного тела… Такой она и останется в его памяти, навсегда растворившись в небытие. Приблизившись к Алине, он бережно обхватил ее ставшую уже невыносимо тонкой талию. В любых других условиях с любыми другими людьми эта сцена оказалась бы крайне впечатлительной. Но не среди каменных стен и грязи на платье из жесткой ткани главной героини. И все же, как последние проблески удовольствия, она была прекрасная для Алины. Сердце ее съежилось, а сознание беспредельного дышащего счастья залило, захлестнуло по щекам вспыхивающим испугом.

Да, это было привлекательно – вставать утром и понимать, что находишься в своего рода цепляющей истории, ты недооцененная несчастливая героиня. Но неприглядная суть с изнаночной стороны оказалась гораздо преснее внешней оболочки. Что есть мочи ждать его появления, бросая остальным окружающим бессвязные реплики без малейшей грани эмоций, постоянно оборачиваться на дверь, а, если он все – таки пришел, испытывать толчки в сердце, негодовать, если он делился впечатлениями не только с ней и безмолвно страдать от сознаваемой собой глупости положения. Алина ненавидела себя из-за такой ситуации.

– Я просто устала тебя любить… – проговорила Алина медленно и блаженно, спиваясь пальцами в его воротник. – Неразделенная любовь, конечно, выглядит обреченно и заманчиво, но… Сама суть ее при это рушится. Суть же – созидание и ослепление счастьем, а не прожигание собственной жизни непонятно на что. Какой бы ни казалась лакомой и страдающей такая любовь, она должна стереться – иначе это просто неуважение к себе или необходимость страдать и таким образом то ли оправдывать собственное существование, то ли невозможность вытянуть себя их всего этого, то есть слабость, вялость и жалобы на жизнь… Я не страдаю никакими патологиями, не нахожу упоение в том, чтобы меня жалели, поэтому и мое чувство тоже притерлось, разбилась о твое безразличие. А теперь прощай. И… спасибо.

39

Действительность стала не серой, как раньше, а беспросветной и переламывающей кости. Кожа от волнения разжигалась, будто на нее опускались искры бушующего на воле фейерверка. Совсем такого, какие пускали во дворце Марии Антуанетты.

В камере Алина хлестала себя по щекам, чтобы не плакать и не показывать слабости. Оставшись в одиночестве, зная, что скоро будет уничтожена и почти жаждая этого события, с негодованием на саму себя рыдала безудержно и, несмотря на душащую ее глухую тоску, казалась нелепой и жалкой. Она плакала так обильно и самозабвенно, что не замечала даже, как с щек непокорные слезы падали на платье, образуя там темные пятна.

Крисницкий… Что она наделала? Он не перенесет. «Папа, папа, любимый, хороший, прости… Ты жил ради меня, выполнял любой каприз, и вот к чему это привело». Пожалуй, только мысль о близкой смерти и реакции отца удерживали Алину от закономерного вопроса: «Зачем вообще было все это? Чего мы добились, пожертвовав жизнями, которые могли принести людям, о которых мы и пеклись, если могли действительно творить добро? Мы лишь убили старика. На трон его сядет новый тучный мерзавец, и все пойдет по-прежнему…» Нет, она не думала этого, хоть и понимала разумность подобных доводов, произнесенным в отношении к ним каким-нибудь либералом. Алина верила, что все это не было напрасно. И если им теперь не удалось, удастся другим, после нее. Только эта уверенность поддерживала ее рассудок. Крисницкая не желала думать иначе. На виселицу она пойдет с широко раскрытыми чистыми глазами. И пусть палачи, заглянув в волевые лица казнимых, подумают, правильно ли они поступают. Она понимала, что, опустившись, отторгнет сама себя. Да. Они более правы, чем палачи, но все же… До истины им так же далеко.

Той мрачной скупой ночью, когда мертвые звуки крепости раздирали лишь шаги надсмотрщиков по пустынным коридорам и глухой кашель узников, Алина Михайловна Крисницкая прощалась сама с собой.

40

Их вели на рассвете, тайно почти, в лучших традициях революционной ситуации того времени. Сперва по катакомбам узких скверно освященных комнат с влажными холодными стенами, где казалось, сама атмосфера тюрьмы удушает, выпивает последние силы из недавно столь крепкого организма.

В глазах Алины рябило, она щурилась, но не думала о неудобствах, приносимых земным существованием. В эти моменты она не видела ни дороги, по которой шла, ни остатков грязной травы, которую топтала. Редкие рыхлые хлопья последнего снега облепляли дорогу, но не закрывали грязи на ней. Серое небо с грозно нависшими клочьями туч пропускало редкие лучи мартовского солнца, и, когда позолоченное свечение касалось прозрачных от бледности лиц заключенных, те кривились, как от физической боли. Эти последние штрихи красоты теперь казались слишком неестественными, чтобы наслаждаться ими.

Алина не размышляла даже о том, как нелепо будет смотреться, дергаясь в предсмертной агонии. Она вспоминала лишь запах, свежий сочный запах, который бывает у них в имении по весне, когда только – только с земли сходит снег. За возможность еще раз вдохнуть его, за счастье обнять отца и заснуть в своей чистой постели, зная, что поутру ее ждет беззаботный день, наполненный такими обычными, но ставшими теперь столь важными и осмысленными делами, она готова была позабыть все свои крамольные идеи и предложить обездоленным самим заботиться о себе. К чему привело их желание сделать лучше?

Подумать только, прежде было время, когда она не знала, чем занять себя, и молчаливо вопрошала у неведомой силы, поскольку всегда сомневалась в существовании бога, отчего где-то там, в неведомой дали жизнь кипит, люди находят выход из интеллектуального одиночества, а она все время, день ото дня, одна. За созерцание такой естественной, что порой и не замечаешь ее за ежедневными делами и проблемами прелести окружающего мира она отдала бы тщеславные мысли о том, что изменить его возможно. «Кому это когда удавалось? Петру Первому… Насилием, несчастьем народа. Наполеону… Насилием, проклятием его самого после. Александру Македонскому… Насилием, заговором. Неужели любой реформатор приносит лишь разочарование и реакцию против него самого, а восхваляется лишь после, когда ценой огромных усилий побеждено невежество, мертвые забыты, а плоды произрастают в благодатной почве? Так зачем вообще менять порядок вещей? А как же прогресс?! Получается, мы пьем блага цивилизации благодаря неудобствам предков…» – Алине стало страшно. Жить, думать осталось так мало, а она так ничего не поняла!

Этот тезис полностью переворачивал то, во что она так охотно верила последние месяцы, и выбивало почву из – под ее окутанных разодранными чулками ножек. Почву, которая и без того была достаточно шаткой, поскольку мыслила, а, следовательно, сомневалась ее светлость Крисницкая всегда. Несмотря на несколько бессонных ночей, протлевших в отупении и вспышках деятельности, когда Алина, точно подстреленная, начинала метаться по узилищу, соображала она на редкость быстро. Сердце бешено колотилось и выло. Не удастся ли сбежать?

Через узкий дворик, где пленные обычно прогуливались, процессия медленно двинулась на площадь для казни, где торчали лишь палач и несколько помощников, с сочувственным безразличием оглядевшие молодых антихристов. Большинство из их сподвижников сошлют на каторгу, ну да бог с ними. Эти же предводители, а, значит, волевые личности, к которым почти невозможно не испытывать невольного уважения. Какие одухотворенные лица!

Костя давно подозревал, чем для них могут кончиться их противозаконные занятия, поэтому с холодной головой оглядывал место их последнего пристанища. Сотни раз он воображал свою доблестную кончину, щедро обагренную слезами тысяч соратников. Сам он будет выглядеть мучеником за идею, за счастье нации. Ибо так и есть. Непримиримый в своей идее, он чуть ли ни с охотой отдавал свою жизнь за миф, понимая где-то в душе, что это чистой воды ребячество, но все равно с убежденностью упрямца закрывая на это глаза. «Хорошенькое же место для политических преступников!» – внутренне присвистнул он, досадуя на убогую обстановку виселицы и отсутствие зрителей.

Один из палачей невольно подумал, что хорошо все же, что отменили публичные казни. Слишком у этих троих изможденный вид – худые, изморенные сыростью и допросами. Уж ему ли не знать, как их проводят. Только девица чересчур… Просто волком смотрит. И прежде убийце не по своей воле, не способному даже осознать, что он творит, доводилось видеть исступление перед смертью, но мало кто настолько резал глаза. Рыдали, находились почти в беспамятстве, были отрешенными от внешнего мира, истово молящимися. Но ее он запомнит – такое неуемное выражение жажды жизни и одновременно боязни потерять честь, запросив пощаду. Понял это даже неискушенный в книжной премудрости работяга, добывающий пропитание несколько иначе, чем другие.

Тяжело Алине Крисницкой далась легенда о себе. Порой, захотев даже проявить слабость, не могла она предать возведенные собой же идеалы поведения. И ни разу не мелькнул в ней закономерный вопрос: «А для чего я держусь так?» И любили, и сочувствовали бы ей больше, если бы она проявляла больше чувства. Уж так повелось на Руси – слабых и ранимых жалеют и пытаются помочь; сильных побаиваются и потихоньку злорадствуют.

Взойдя на эшафот, затравленным смертельно тоскливым взором Алина обвела рабочих, столпившихся у подножия, медленно, точно каждое движение вытягивало из нее последние силы, повернула голову на хрупкой шейке к брату. Ее застигло сосредоточенное, едва не беспечное выражение его лица. Если бы она не знала, что и его временами одолевали сомнения, ни за что не поверила бы в это сейчас. Только вздувшиеся жилы на шее Кости позволили ей предположить, что он некоторым образом боится тоже. Строгий лик, ни кровинки, и даже, ей богу, по старой привычке Крисницкая готова была поспорить, что брат даже мимоходом улыбнулся. Несносный человек, так она и не осилила разгадку его натуры! Беременная возлюбленная, которая, должно быть, пропадет без них, угроза смерти, растоптанная в клочья семья и репутация, а он улыбается, кивает ей и как будто хочет выкрикнуть: «Все хорошо, дело наше живо! За нами придут такие же сорвиголовы».

Пока Алина пыталась запечатлеть последние мгновения жизни, к осужденным, покряхтывая, направился поп. Это привело ее в чувство. Вложив в свои слова все презрение к религиозному мракобесию, Крисницкая ледяным тоном, не забывая об уничижающем взгляде, отказалась поцеловать крест. Вид огорченного подобной ересью священнослужителя, явно сочувствующего смертникам, и позабавил и уколол ее. Не получилось Алине быть такой, какой ее хотел видеть Костя – продолжением себя. Здравый смысл вмешался в его грандиозные планы. Константин же, по всей видимости, воспринимал происходящее не как конец всему. Он думал: «Молодец сестра, держится», а не: «Бедная девочка, ей бы еще жить и жить». Впрочем, одним из девизов молодого Крисницкого (он был мастаком выдумывать всякие громкие фразы и восхищался произведенным, пусть только на самого себя, эффектом) было: «Если террористы будут жалеть себя и близких, они и добьются ничего». Он сам это придумал… Или стянул откуда-то.

Крисницкой невыносимо было чувствовать бессилие перед необратимым. Приговор читали слишком долго. Видно, еще одна из их омерзительных штучек. Кто-то из близких мужчин сказал ей однажды, что ожидание смерти страшнее, чем она сама. Доселе ей не приходилось проверить точность этих слов. Впрочем, все вдруг стало безразлично Алине. Наблюдая за трясущимся от агонии Василием, она чуть не пожалела его. Но прежде, чем зарождающееся чувство сострадания к брату по несчастью охватило ее женское сердце, которое она вечно топила в очерствении, Алина вспомнила, что это он виноват во многом больше, чем она, поскольку не только не соблюдал осторожность, но и подвел товарищей. Всегда ведь она знала, что не следует давать ему этот шанс! Что же изменилось? Выскочила доброта, о которой она и не подозревала?

Наконец, веревка оказалась в непосредственной близости от их господских шей, Василий затрясся, по его щекам, отдающим зеленью, прокатились не слезы даже… Прозрачные точки. Константин по – прежнему находился в нирване, к которой, видно, приучил себя.

Девочка, на которую смерть матери и своеобразие отца наложили свой уродливый отпечаток, не могла знать, к чему приведет ее желание жить и творить. Право на ошибку ей никто не предоставил, никто не сказал, как все может обернуться. Она оказалась выплюнута жизнью и предоставлена сама себе в праве калечить свое существование. Жаль, она поняла все слишком поздно. Жаль, что брат не предупредил, завлекая красноречивыми лозунгами и распространяясь о возмездии лишь как о необходимой мере. Алина, ощутив суровую бечевку, колющую и сдирающую ей кожу, вообразила, как она вдребезги разносит ей позвонки. Ее чуть не стошнило, она попыталась думать об отце… Но получалось представлять лишь червей, а затем невероятно высокое голубое небо первой весны, которую она запомнила. Крисницкий всегда так ненавязчиво, но очевидно выражал дочери свою беспредельную любовь… «Папа, папочка, хоть бы увидеть тебя еще раз, попросить прощение и сказать «люблю». А, впрочем, он знает. Скрипучая речь отца отдавалась в ее голове. Последним, что успела подумать молодая женщина, было ослепляющее чувство раскаяния и сострадание к отцу, который остается один с дурнем Борисом. Его отрадой ведь была именно она, на что она столько раз пеняла ему! И права отказалась – нельзя делать другого смыслом и центром своего существования, не выдержишь его потери… Должно быть, лучше стоило воспитывать сына.

Барабаны забили угрожающую тревожную мелодию, раздражающе молотили уши, нагнетая панику и не давай прочувствовать в полной мере последнее мгновение. Алина неистово зажмурилась и попыталась представить, как сжимает руку брата. В эту же секунду, удивленные тем, как это быстро настало, все трое сорвались вниз. Алина не мыслила уже ничего, пока дергалась, повиснув на гнилой веревке. Всеми мыслями она была за гранью, хоть и не верила, что там может быть что-то интересное. Константину показалось, что он слышит хруст собственных костей, пробравшийся по его телу. Через мгновение и для него наступила вечная темнота.

41

Андрей не мог так же беспечно, как в прежние тягучие времена, просто войти в дом благодетеля, дабы сообщить Крисницкому, что двое из его детей повешены. Он так надеялся на мирный исход дела, что так и не рассказал правды, опасаясь за здоровье старика.

– Что это ты такой ошпаренный? – шутливо, хоть и насуплено спросил его Михаил Семенович, даже не поприветствовав.

Крисницкий вальяжно полулежал в кресле и пил кофе с присущей ему истинно аристократической не вычурной элегантностью, наблюдая, как крестьянские дети собирают под мансардой цветные камешки. Крошечная чашечка в его руках аккуратно ложилась на блюдце.

– Вот бы обзавестись внуками… – мечтательно протянул он и помрачнел. – Только вот мне это не грозит.

Почему Крисницкого вдруг прошибло на сентиментальность и любовь к детворе, не смог объяснить даже он.

– Отчего же? – Андрей почувствовал, как под плотным костюмом его прошибает холодный пот.

– Сам ведь знаешь – Алиночка скорее уйдет из дома, чем согласится «на кабалу» … Сущего бесенка я вырастил, Андрюша.

Андрей приоткрыл рот и несколько мгновений стоял неподвижно. Наконец, Крисницкий, повернувшись к нему, заметил выражение его лица и обеспокоенно спросил, в чем дело.

– Отец, – разрезал тишину Борис, – произошло нечто неприятное. Скорее, даже ужасное.

Андрей покосился на младшего хозяйского сына. Что заставило его открыть рот? Обычно он молчал долго и насуплено, не участвовал ни в каких диспутах и не проявлял ни к чему абсолютно никакого интереса, поэтому никто и не пытался разговорить его, считая зачастую элементом декора чудака Крисницкого.

– Что же? – резко отчеканил Крисницкий.

Андрей невольно подумал, за что Михаил Семенович так обращается с сыном. Борис из-за прилежной, но не дающей результаты учебы в столичной гимназии объявлялся дома редко, и Львов крайне мало его знал. Сейчас он обитал дома из-за болезни, которую сам себе выдумал. Учебное заведение его находилось неподалеку от особняка Михаила Семеновича, поэтому младший Крисницкий мог позволить себе это. Конечно, если бы даже Борис Михайлович жил под отчим кровом постоянно, это никоим образом не способствовало бы их сближению, поскольку человек, подобный Борису, вообще ни с кем не мог сблизиться. Были у него приятели, да и те увязались за ним от нечего делать. Или же из-за того, что им так же не с кем было вращаться.

– Отец, – терпеливо и очень тихо продолжал Борис, не выдавая никаких следов волнения, – Алину и Константина казнили после пребывания в Петропавловской.

Борису, в сущности, просто хотелось, чтобы отец увидел, как сестра порочна, он не пытался доставить ему боль. Опасаясь, что Крисницкий не поверит словам, сын со скрупулезностью одержимого застилающей остальную жизнь идеей ограниченного мальчишки готовил подтверждение. Он не мог понять, что, даже если бы Крисницкий узнал все о своей девочке, он никогда не отрекся бы от нее, оправдывая каждый ее шаг и желая лишь помочь.

Через несколько минут, опомнившись от абсолютного обездвижения, посеревший от внутренней боли, Крисницкий пытался спуститься с веранды в сад. Андрей замер поодаль, не решаясь даже помочь, поскольку чувствовал вину, с которой не мог справиться. Неожиданно его осветила безумная на первый взгляд идея… Львов глубоко вздохнул, обеспокоенно покосился на старика и, решив не тормошить его, или, быть может, испугавшись, велел запрягать лошадей в Петербург.

42

Через несколько месяцев поседевший Михаил Семенович Крисницкий с упоением нянчил крошечную девочку, дочь Светланы. Мать ее окончила свой земной путь через несколько дней после разрешения дочерью. Недуг ее так и остался загадкой. Ну да мало ли чем болеют заключенные…

– Это ни хорошо ни плохо, это необратимо, – распевал Андрей, уговаривая Крисницкого посвятить себя внучке.

Кому еще осталась нужно существование этого сухопарого колючего старика?

– Жизнь – стечение обстоятельств, она редко зависит от нас. Наш путь, наш выбор – да, но не судьба окружающих, тех, кого мы любим. – Андрей пытался говорить спокойно, а сам все вспоминал слова Алины, обращенные к нему, последнее, что он слышал от нее.

Через всю жизнь Михаила Крисницкого проходили утраченные иллюзии, он давно привык, поэтому не онемел от горя, не слег и не начал роптать.

– Андрюша, иди к черту со своими утешениями. Жизнь моя кончена, – сурово и совсем бесцветно ответил Крисницкий.

Каким-то младенцем он хочет заменить ему Алиночку… Однако погодя старик сдался – взяла верх порядочность. Что же, его внучка будет скитаться по приютам?! Придется, конечно, пройти столько, ведь его сынок – недоросль так и не венчался с той девушкой. Какой позор, если бы он только знал! Почему они так не доверяли ему, ничего не рассказывали? Не так уж он глуп… Больно. Одинокий старик остался с маленькой девочкой, чья судьба могла бы сложиться иначе, но вряд ли стала бы лучше, будь ее родители живы.

– Она была солнцем моей жизни.

Михаил Семенович осекся на предвкушении того, что вот-вот на лестнице послышатся летящие шаги Алины, и она, запыхавшаяся, румяная от утренней прогулки, вбежит в столовую и с размаху кинется на стул, повелительно ожидая трапезы и насмехаясь над чем-нибудь, над чем вполне можно насмехаться, или вовсе отмалчиваясь, считая общество домашних слишком мелким для ее великих идей.

– А я, отец? – с бессмысленной надеждой спросил Борис, бесшумно сидящий рядом и даже, казалось, не дышащий.

– Ты… ты не любил ее. А должен был. Как можно было знать ее и не любить?

– Она забирала всю твою любовь. А я, единственный сын, оказался в стороне из-за упертой буйной девчонки!

Крисницкий удивленно, но беззлобно посмотрел на сына, который везде умудрялся казаться невидимкой. И удивленное волнение отца быстро сменилось умиротворенностью. Вместо того чтобы упрекнуть Бориса, он изрек:

– Смирись. Это все, что остается людям в ситуациях, подобных нашей, – сам того не ожидая, Крисницкий почти точно воспроизвел слова Андрея.

Хроническая неудовлетворенность действительностью в Михаиле Семеновиче приняла паразитирующий масштаб. Если раньше его трогали остатки былой деятельности – политическая ситуация, воспитание детей, то теперь лишь спокойствие и желание ласки подогревали его. Внучка никогда не станет для него тем, чем была дочь. Но он сможет стать чем-то для нее.

Поблизости от сопящего комка тепла Михаила Семеновича волновало другое. Что, если Марианна захочет отобрать внучку, последнее, что осталось у него? Кто знает, насколько мстительны бывают молчаливые женщины. И насколько саднящими оказываются под конец жизни былые любовные раны, когда за отсутствием действия и невозможностью проникнуть в жизнь детей, которую те с досадой закрывают, приходит блажь думать, что все могло обернуться благодатнее.

43

Андрей не знал, как жить после всего, что пронеслось неожиданно, сразу затрагивая все своей необратимостью. Если раньше приоритетными были для него свои горести, то теперь одна мысль о том, что какое-то время ему вообще плевать было на весь выводок Крисницкого и неудавшуюся невесту, жгли его священным огнем собственной совести. Несколько недель после казни он находился в апатии. И раньше не был он особенно жизнерадостным, но всегда представал перед окружением довольно деятельным. Его существование ему самому без тех, кто ушел, казалось невероятно мелочным. Как неприкаянный, бродил он по кристально убранным комнатам, куда не суждено было уже прийти им, ушедшим, канувшим. Сознание этого наполняло его душу такой болью, что Андрей останавливался и подолгу вглядывался в окно, силясь разобрать в нем что-то и не видя ничего, кроме облупленных холодом рам и задвижек.

Отношения со стариком Крисницким не восстановились даже после всех хлопот Львова, чтобы тот получил внучку. Какая-то преграда встала меду ними, без боли они не могли уже беседовать, хоть никто и не ставил никому в упрек неверное поведение в те страшные дни.

После первых недель оцепенения Андрей с удивлением отметил, что тоскует по Алине больше, чем по Светлане. Должно быть, она потрепала его чувства своей выходкой, или чувства эти были не столь сильны… Они ведь не особенно подходили друг другу, но он закрывал на это глаза, поскольку был ослеплен ее чарующими манерами.

В конце концов, Андрей уехал и пытался утешить себя новыми романами, зачастую со старыми знакомыми. Скоро он неудачно женился на одной их тех девиц, которых Алина презирала настолько, что порой не могла удержать себя в рамках. Во времена ее холодного презрения и скрежетания сквозь зубы какой-нибудь гадости Андрей порой задавался вопросом, что это – зависть оттого, что она никогда не сможет, да и не захочет принадлежать их миру, или негодование, что она действует, а остальные лишь сидят на своих шелках и всячески тормозят прогресс, отодвигая женщин от свободы обратно в глубь предрассудков, при том будучи вполне довольными сиим обстоятельством.

Жена его оказалась мила, обходительна, со всеми всегда вежлива, созывала в их дом половину города и каждому могла сказать остроумное словцо. Хорошо вела хозяйство и любила детей. При мысли о детях Андрей привычно покрывался холодным потом, ибо понимал, что с наводнением его дома этими крикливыми глупыми существами его относительная обособленность и остатки независимости полетят к чертям. Ночью, ощущая спокойное дыхание жены и наблюдая за ее здоровым сном, Львов уносился мыслями в не столь далекие времена и все думал, думал о том, можно ли было что-то изменить. Отчего он не понял сразу, как далеко зайдут их намерения? Вспоминал он так же губы Светланы, мягкие кудри Алины… Что это были за девушки! И почему он был таким дураком?

44

Марианна Лиговская была уверена в священной обязанности дать понять Крисницкому, что пальцем не пошевелит ради его дочери. Кончина сына к ее собственному удивлению не отразилась на ней столь пагубно, как могло вообразиться. Вовсе не так, как выскребла Крисницкого потеря дочери.

Мало кто был посвящен в то, что госпожа Лиговская смогла добиться кратковременного освобождения Кости, пока тот еще не окреп после пожара. Она надеялась, что за время, проведенное с матерью, он немного образумится и найдет возможность не угодить за решетку, сотрудничая с властями. Но Марианна действительно недооценила сына, потому что, быстро разгадав намерения прародительницы, он без тени упрека и истерии с повинной вернулся к жандармам. Тем не менее, не сделав ничего для дочери Крисницкого, Марианна по-своему злорадствовала, чувствуя мрачное удовлетворение, хотя сама боялась этих чувств. Хотя, стоило признать, эффект от сговора с Алиной вряд ли был бы больше.

Навалилась Лиговская на облака воспоминаний, пребывая в Петербурге последние дни. Миссия ее оборвалась, не оказавшись успешной… Объяснимо ли, почему жизнью можно назвать лишь часть пути? И что она сделала не так, за что так поплатилась? Или то, как существовала она, и есть верно, а все другое, все эти чувства и поиск – блажь, ветер? А женщина, как завещано, предназначена отнюдь не для собственного удовольствия?

– Чья жизнь прошла так, как хотелось, в конце-то концов? – спросила у нее как-то Варенька, и тогда Марианна согласилась с ней.

Но Варвары давно не было, а характер Марианны сильно пострадал после утраты иллюзии поиска, обмана счастья и сознания, что все клонится к закату, а мир не становится интереснее. Привычный Лиговской, такой близкий, надежный и понятный, вновь оказался в тени неисполнимой мечты – Крисницкого. Много лет Марианна всерьез думала, что забыла его, отвлеклась… И вот опять эта встряска, этот город, где они провели столько счастливых часов… Их казненный сын.

Женщина с поломанной неумением вовремя выкинуть прошедшее судьбой осталась в окружении детей, должных заменить ей старшего сына, которого она всегда опасалась. Порой ей больно было смотреть на него, узнавая черты Михаила, его мимику. Правда, ей удалось воспитать дух мальчика иным… Или он сам воспитал себя. Дочерей она ценила больше, давненько подозревая в Косте неуместное теперь ее воспитанной сущности брожение. Бунтарство ни к чему хорошему не привело Марианну, но она не сказала сыну, как это опасно и неблагодарно. Да он и не стал бы слушать. Никого никогда не слушал.

Только теперь в гостиной общей знакомой Михаил и Марианна, как прежде, оказались близко. Лицом к лицу, словно сама судьба требовала от них покаяния. Но проруха ошиблась, меньше всего они хотели просить прощения.

Что-то в чертах обратившегося к нему лица, залитого презреньем к его ссыхающейся фигуре, но сохранившего часть прежней красоты, напомнило Михаилу Семеновичу, сутулому пятидесятишестилетнему дворянину, о его поколении. Ощущение, что все это где-то происходило, всегда тянуло его, заставляя мучительно соображать, откуда взялось неизмеримое по мощи и тяжести чувство… Несколько секунд Крисницкий как в полусне соображал, откуда знает эту женщину, пока не разразило его, точно громом – Марианна! Не сразу до Михаила Семеновича достучалось, что этот скользкий взгляд принадлежит ей, с которой столько связано… Да, чувства ослабели, быть может, стерлись (если бывает, что такая страсть стирается совсем), но она, похоже, ничего не забыла. В льдистом взгляде холодных глаз не было былой любви, зато явственно читалось не прощение. Просто уму непостижимо… Под давлением этих тяжелых век он и сам вдруг как будто приблизился к земле, внезапно налетела на него непомерная усталость. Даже с его воспаленным в последние месяцы мировоззрением не мог Михаил Семенович предположить, отчего теперь, когда погиб их общий ребенок, она смотрит так не враждебно даже, не упрекающее, а будто хочет превратить его в камень. Марианна, прощупав его реакцию, ощутила, как все ее существо заливается мрачным чувством справедливости.

Про себя свое отношение к Крисницкому, ставшему ей на долгие годы злым гением, Марианна навсегда крестила одержимостью. У Тони же отдача благодетелю своему, защитнику и напророченному венчанному супругу, по всей видимости, сильнее дружбы, окрашенной любопытством и преклонением, не поднималась. Молодая жена Крисницкого вовсе, должно быть, не догадывалась о том, что низменные стремления плоти могут стать сильнее личности, направлять ее, гнать за собой. Не разбуженная чистая девочка… Как это скучно! Крисницкий задумывался об этом нечасто и теперь согласился бы с Марианной, если бы узнал ее соображения. Раньше он не был достаточно опытен, чтобы понять это, а, если разобраться, и не хотел… Он несся по жизни, лишь черпая, а отдавая, если придется. Что было с его стороны в отношении обеих женщин, Крисницкий так и не прояснил. По крайней мере, нечто неизмеримо большее, чем ко всем остальным. Михаил всегда был уверен, что каждая любовь глубоко индивидуальна, и вгонять ее в рамки навязанных образов никак не годится. Он любил их обеих, быть может, даже в одно и то же время, и созидательная любовь победила бешеную.

Они ни слова не сказали друг другу, лишь смотрели. Смотрели, и перед обоими представал их блестящий роман, которому завидовала половина Петербурга. Все эти косые взгляды гордых голов, шелковые красные платья, в которых Веденина выглядела как богиня, реки шампанского, свечей, шелка, бархата… В Крисницком воскресали ее молодые образы, упоение, которое они получили рядом друг с другом. Он ни о чем не жалел. А Тоня… Ее появление было так безболезненно и тихо, что буйство изжило само себя. Марианна в его понимании была чем-то иным, более даже высоким, но все же не главным, не имеющем права принадлежать ему постоянно. Красивым развлечением, экзотическим цветком. С самого начала он так и воспринимал ее, а она не смогла раскусить эту пилюлю, грезя и витая в болотах.

«Интересно, а переживал бы он так, если бы умерла я», – с мраморной нестирающейся обидой думала Марианна, вертя в руках письмо от овдовевшего Крисницкого, когда он удосужился написать ей после смерти жены, неизвестно на что надеясь. Послание то осталось без ответа.

Марианна же вспоминала его предательство, отчаяние в начале беременности, меланхолию, брак с малознакомым человеком, все связанные с этим муки и страхи… Смерть Кости, опять же из-за этого олуха, не имеющего права зваться ему отцом. Кто еще распространял среди молодых умов этот бред, которому даже в молодости не следовал, но сочувствовал? Вышел сухой из воды, да в пучину затянул. К чему ведут эти революции? Лишь к смерти. И плевать на остальных, она не желает терять родных из-за того, что кому-то там захотелось поиграть в благородство! Чем дольше жила Марианна Лиговская, тем лучше понимала мужчин, и тем меньше они ей нравились.

– Здравствуй, Марианна. Так вот какая ты стала, – с натугой изрек Крисницкий после двух неудачных попыток приветствовать ее.

Марианна будто дернулась от легчайшего удара током. Подняв на бывшего любовника пожухлое лицо и сужая глаза, словно они слезились, она не без труда выговорила:

– И тебе не хворать.

Далее последовало невероятно долгая и содержательная для обоих пауза. Михаил Семенович все больше съеживался, так ему стало неуютно.

– Если ты думаешь, что я перестал уважать тебя, – оторопело произнес Крисницкий, натыкаясь на холодную стену и отчаиваясь получить хоть какую-то отдачу, – ты заблуждаешься.

«А это к чему?» – саркастично фыркнула Марианна. Столько лет они не говорили, и он начал с излияний.

– А разве нет?! – клокочущей яростью вскинула, наконец, Лиговская на собеседника свой взгляд, окутанный причудливой росписью морщинок.

– Нет… – подавленно ответил Крисницкий.

– Это сейчас тебе так кажется.

«Быть может, твоя правда»

– Были у меня женщины, Маня… И до и после вас с Тоней. Не так много, как считали в свете. Главное ведь там было создать видимость процветания, легенду благодаря тому, как держишься, каких людей зовешь на чай…

Лиговскую опалило то, какое прозвище он использовал… Давным-давно никто так не обращался к ее сиятельной особое. Все уважали, а этот хлыщ… Это тогда ему было можно все. Марианна скривила рот, желая отрезать: «К чему мне твои похождения?», но удержалась. Когда еще выдастся возможность узнать, что чувствует это человек. Ведь они давно потеряли связь, а читать мысли Марианна так и не научилась.

– Но ты была выше, чище их всех… Через призму стольких лет я ценю это еще больше, – между тем продолжал Михаил Семенович, не представляя, какой гнев вызывает.

«Ценишь ты, ценил вообще, может?! Как же!!! Бросил меня, как дворовую шавку!»

– Тогда объясни, почему ты, несмотря на все мои достоинства, предпочел мне эту девчонку?

Боже, сколько лет, долгих холодных лет, ее мучил этот вопрос! Лишь сейчас, озвучив его,Марианна поняла, насколько ей было важно узнать истину; насколько ненужность ответа была припорошенной, забитой.

– Не просто так же ты меня оставил…

– Ты не хуже меня помнишь, как нас изматывала эта страсть, Маня… Она была неправильной. Отношения, канонические отношения не должны строиться таким образом.

– Это мои слова! Это были мои слова – про страсть! Как это избито… Не припоминаю в тебе склонности к настолько заезженной морали и домострою без фантазии и свободы. Куда ты укатился, Мишенька? Ты проклятый лицемер, тебя она не изматывала, ты только пил ее!

– Возможно, – тяжело ответил Крисницкий, – я понял, что пора мне остепениться… Бывает – захотел семью.

От обиды горло Марианны свела судорога. Конечно, для него она была уже опорочена… Им самим.

– А со мной это было невозможно. Учитывая, что я носила твоего ребенка.

О, Веденина знала, как уколоть больно, как задеть самую чувствительную струну. А Лиговская, по всей видимости, в этом искусстве преуспела еще больше.

– Ты ведь не сказала мне этого!

– Ты не вправе упрекать меня! И не вздумай говорить, что тебе было больно, потому что ты не можешь представить и сотой доли моей боли, связанной с тобой. Что было бы со мной, не будь Лиговского? Об этом ты думал? Ах, нет, тебе же все равно! – голос Марианны даже осип от наплыва эмоций.

– Так вот что ты на самом деле думаешь… – протянул Крисницкий, потому что ему нечем было оправдаться, а в этих словах он черпал защиту.

– Убеди меня в обратном. Тебе плевать было на нашего сына, важна была только эта девочка, дочь другой девочки.

– Жестоко, Марианна, – сник Крисницкий. – Воздаю тебе должное. С твоим самообладанием ты невероятно опасна.

«А чего ты ожидал? Сладкие воспоминания в кругу старых друзей?!»

– Объясни мне лишь одно, – не унималась Марианна, хотя видела, что он не хочет или не может утолить ее любопытство. – Чем она оказалась лучше меня? Неужели с ней было интереснее? Или теплее? Уж как я тебя любила… Тебе на всю жизнь бы хватило.

– Марианна, вспомни – меня женили…

– Как не помнить. Тогда я не смела высказать тебе все в глаза. Как удобно отделаться от надоевшей любовницы: «Меня женили»! А я была настолько ослеплена, что продолжала тебя оправдывать… Как все это мерзко. И потом, если бы ты не полюбил ее, у тебя не хватило бы сил оставить меня.

– Тебе так непосильна была ноша любовницы…

– Забавно, что ты в коем – то веке задумался обо мне. А я ведь терпела, Миша. И терпела бы далее, как это ни страшно. Лишь за возможность видеть тебя, дышать тобой, говорить и прикасаться к тебе.

– Не делай вид, что не помнишь, какой была в те дни. Мне больно было смотреть на тебя и понимать, как тебе плохо.

– Что же ты раньше не сказал, что тебе жаль? Может, мое мнение о тебе улучшилось бы. Что ж ты ничего не сделал, чтобы хоть что-то залечить?

– Мы оба были молоды, и…

– Молодость отнюдь не означает глупость, милый.

Назвав его этим забытым незаслуженно для него нежным словом, Лиговская поежилась.

– Этот наш дурень Константин много дел наворотил, и не только в политике, – Крисницкий решил полностью обнажиться перед ней.

Он так обидел ее в прошлом, так можно хоть как-то возвратить долг.

– Он не наш, а только мой. Ты к нему никогда не имел отношения.

– Пусть так, но неужели ты не хочешь увидеть его дочь?

Марианна в очередной раз расширила глаза, но теперь уже с меньшей долей сарказма.

– Он успел жениться?

– Внучка незаконная.

Последовал вздох.

– Вполне в его стиле.

– Хочешь повидать ее?

Марианна какой-то очень короткий миг поморщилась, но все же произнесла:

– Было бы чудно.

45

…А Крисницкий, сутулясь, стоял на холме и с ропотом ждал, когда крошечная светловолосая девочка, совсем как Алина когда-то, подбежит к нему и ухватится своими белыми пухлыми ручонками за его шею в коричневых от загара складках. Как выжгла его душу эта безумная любовь, как он шел к концу, оставшись вдовцом! Словно чувства в тот лучший период были так сильны, так прекрасны, дарили такое неземное наслаждение, что с него хватило. Не может человек всю жизнь чувствовать одинаково ярко и свежо. Поначалу все говорили: «Он еще молод. У него еще будет семья и дети…» Но он не хотел. Ровно ничего не хотел, кроме как предаваться самобичеванию и чтить память своей почившей жены, клоки воспоминаний о которой с каждым годом становились неприкосновеннее, недосягаемее. Крисницкий отнес ее к стороне своей жизни и обожествлял ее память, не думая о том, что, будь она жива, их ждала бы обыкновенная жизнь обыкновенной семьи. Быть может, лишь немного более порядочной. Но все случилось так, как случилось. И Михаил Семенович не был склонен выходить в более реальную область сознания.

Все что осталось у него, у его поколения, лишенного ориентиров, запутавшегося в собственной роскоши – продолжение. И как это все же много! Кто-то томится под тяжестью всего, что имеет, а кто-то довольствуется чем-то одним, но таким драгоценным… И Крисницкий пытался довольствоваться, находя в этом своеобразную прелесть и сравнивая себя с отшельником, лишенным материальных благ.

Если он способен осчастливить эту обреченную правом рождения девочку… Его жизнь не так уж бессмысленна. Забавно, все время он думал, что не создан для служения людям, обожал себя за обособленность и хвалил эгоизм как нечто рациональное и естественное. Пытался Крисницкий устояться, выразить себя. И к чему пришел в итоге, раз счастье, будораженье засыхающих чувств способен прозреть лишь при взгляде на свою внучку, производное двух мезальянсов?

Оглавление

Часть первая. Нехоженые тропы

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

Часть вторая. Осколки

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

  63

  64

  65

  66

Часть третья. Вспышка

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45