Траектории СПИДа. Книга третья. Александра [Евгений Николаевич Бузни] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

ЕВГ. БУЗНИ


ПРЕДИСЛОВИЕ


Ну вот, дорогой читатель, мы и добрались с вами до третьей книги, которую я называю “Александра”, и понятно почему. Вы ведь помните, что Настеньку, когда она только родилась, назвали Сашенькой. Это произошло по той простой причине, что явилась она на свет в день рождения деда Александра, а того, как явствует история, назвали таковым в честь Александра Сергеевича Пушкина, которого кто же не любит в России? Родители более позднего Александра лелеяли мечту, что сын тоже станет поэтом, однако этого не произошло.

Напряжённое послереволюционное время сделало Александра военным человеком – танкистом. Но настоящая военная жизнь началось с того, что он уехал воевать добровольцем в Испанию. Возвратившемуся оттуда в числе немногих героев в начале декабря сорокового года, ему, теперь уже старшему лейтенанту, позволили съездить на несколько дней в Москву, где он успел в этот короткий срок не только повидаться с родителями, но и жениться на своей соседской девчонке Катьке, выросшей к тому времени в такую красавицу Катерину, что он не сумел пройти равнодушно мимо и тут же уговорил девушку выйти за него замуж. Хотя, возможно, это она его уговорила – дело не в этом. Главное то, что недельное счастье, выпавшее на их долю, продолжалось для Кати всю жизнь, воплотившись в рождении дочери Ирочки.

До нападения фашистов на Родину снова приехать в Москву не удалось, а потом уж тем более было трудно. К ноябрю тысяча девятьсот сорок второго года Александр был уже продымленным пожарами войны обстрелянным водителем тяжёлого танка, имея на своих погонах два просвета с двумя звёздочками подполковника, а на груди орден и три медали за бесстрашие. Воюя в танковом корпусе Ротмистрова, ставшего впоследствии маршалом и министром обороны Советского Союза, смелому человеку всегда было дело.

Подполковнику довелось лишь однажды наскоро повидать чудные глазёнки малышки, когда дали ему неделю для отдыха перед крупной операцией, когда стягивались войска к месту новой дислокации. Так что ни первых шагов по жизни девчушки, ни её стройной фигурки в юности видеть ему не посчастливилось, так как, вернувшись десятого декабря на передовую, а именно к реке Чир, он погиб в танковой атаке немецкого плацдарма высоты хутора Рычковский. К этому плацдарму в то время приковано было внимание самого Верховного Главнокомандующего Сталина, который поручил именно корпусу Ротмистрова ликвидацию непокорного немецкого укрепления, находившегося в каких-то двухстах километрах от Сталинграда, за который шло тогда знаменитое сражение.

Двухсотдневная битва, в которой погиб дед Настеньки, переломила ход войны, уничтожив четвёртую часть всей живой силы фашистов и позволив Красной Армии перейти в контрнаступление, завершившееся победой в Берлине. И бой за хутор Рычковский тоже был выигран танкистами Ротмистрова. Но какой же бой обходится без гибели воинов? Вырвался Александр со своим танком вперёд, яростно круша брошенные в панике немцами батареи первой оборонной линии, ринулся, не останавливаясь, ко второй линии, но наткнулся на лобовой залп опомнившегося врага, выскочил из горящего танка и был скошен пулями автоматчика, и лёг бездыханным, уже не слыша, как другие танки его товарищей давили всмятку осмелевшую было оборону фашистов. Потому и не стал Александр ни поэтом, ни воспитателем Ирочки, ни дедушкой Верочки и Настеньки. А они, родные ему, но помнившие о нём лишь по фотографиям, узнавали о подвиге пращура по рассказам однополчан да по страницам военной летописи.

Настенька, будучи ребёнком, отказалась от имени Саша, чтобы не путали её с мальчиками, но, когда подросла и узнала историю своего имени, не раз жалела о детском решении, да привыкла к Настеньке и продолжала себя называть ею. По документам же по-прежнему числилась Александрой, и теперь ей всё чаще приходилось об этом вспоминать, расставаясь окончательно с детством и детскими представлениями о жизни.

А жаль всё-таки, дружище читатель, что та искренность, которая существует во взаимоотношениях между детьми, пропадает неожиданно во взрослом состоянии, когда вместо доверчивости появляется подозрительность, вместо беспредельной доброты приходит расчётливая скупость не только на деньги, но и на ласки, добрые слова, хорошее отношение. И что примечательно? Чем богаче человек в материальном смысле, тем он беднее в духовном отношении. Почему бы это? Мне вот какой ответ приходит в голову.

Когда ребёнок в яслях, мы не будем рассматривать. Он слишком мал для выражения своих чувств, кроме потребности в том или ином необходимом для его жизни. Тут нет выбора: что нужно, то и просит. Хотя и в этом маленьком человечике замечаются весьма отличительные свойства характера. Один сидит на руках и, радостно улыбаясь, предлагает тебе свою соску, другой, увидев тебя, если не заплачет, то спрячется за плечо матери, а, пообвыкнув к незнакомцу, ухватится за пуговицу на его пиджаке и уж никак не согласится её выпустить, требуя только себе. Подозреваю, что эти особенности малыша тесно связаны с первыми впечатлениями от поведения матери при кормлении, от её отношения к окружающим. Не зря великий наш педагог Макаренко говаривал, что о воспитании ребёнка следует думать до того, как он родится, так как потом уже поздно.

Зато жизнь у ребятишек в детском саду любопытна тем, что живут они в равных условиях, когда ни у кого нет особых привилегий, нет преимуществ даже в том случае, если одних детей приводят пешком, а других везут на личных авто.

В школе, колледже, гимназии и прочих подобных заведениях опять-таки существует или, по крайней мере, имелось раньше почти полное равенство, при котором успеваемость, выражающаяся в отметках, чаще всего была прямо пропорциональна знаниям ученика, его способностям их выявить на уроках. В этот период взаимоотношения между равными ещё вполне искренни. Тут даже богатство родителей не всегда имеет значение, так как общие занятия при одинаковых условиях сравнивают детей, вынуждая их открыто любить или ненавидеть друг друга по совершенно другим признакам, о которых не боятся говорить откровенно, присваивая соответствующие клички, выражая ими полную независимость суждений.

Но вот, чуть за порог школы – и стали взрослыми. Всё. Кругом разные люди, на разных ступеньках власти, карьеры, благосостояния, и каждый говорит:

– Это тебе не школа. Тут держи ухо востро. Хочешь жить – умей вертеться, не торопись высказываться, говори вслух не всё, что думаешь.

А зачем вертеться, юлить, обманывать? Разве нельзя просто жить, доверяя каждому, и требовать этого же от других по отношению к тебе? Но, оказывается, нет, так нельзя. Тот, у кого чего-то больше, хочет, чтобы у него этого было ещё больше, а тот, у кого этого меньше, не согласен с такой постановкой вопроса. И вот начинается борьба между теми, кто хочет устранить неравенство, и теми, кто на это не пойдут никаким образом. И борьба эта ведётся вечно с момента превращения человека из обезьяны в гомо сапиенса.

Может, так задумано природой? Но посмотрите на антилоп, газелей, диких лошадей. Дерутся ли они из-за лучшего клочка травы? Нет, конечно. Травы на всех хватит. Но заставьте их голодать и потом бросьте пучок свежего сена в середину стада – передерутся мгновенно. Природное стремление к выживанию заставит бороться за еду, но не более того. Свирепый лев и тот, если сыт, не будет нападать на лёгкую даже добычу, чтобы набрать себе впрок.

А люди? Почему им никогда не бывает достаточно? Почему даже те, кто имел мало, но получил возможность иметь много, хочет теперь ещё большего? Вот что непонятно.

Но о чём это я? Прошу прощения у моего смиренно выжидающего читателя. Нельзя нам уходить от Настеньки, положение которой очень и очень не из лёгких. Ах, как хотелось бы помочь ей. Если бы только это было возможно, то, полагаю, и мои читатели кинулись бы к ней со своими советами и даже реальной помощью. Давайте же проследим за событиями, чтобы разобраться, что тут можно было сделать. Раскроем страницы истории тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.


М О С К В А 1 9 8 8 Г О Д А


Столица огромного государства, занимающего по территории почти шестую часть обитаемой суши земного шара, что позволило российскому поэту Сергею Есенину гордо сказать:

"Я буду воспевать всем существом в поэте

Шестую часть земли с названьем кратким – Русь";

столица гигантского единения более сотни различных народов, исторически распластавшихся своими селениями по лику земному настолько широко, что земными границами соприкасались с двенадцатью другими более мелкими государствами, с завистью глядевшими на силу и непоколебимость соседней могучей державы; столица морей и океанов, ибо страна её ежеутренне умывалась водами двенадцати морей, являвшихся частью трёх великих океанов из пяти существующих в мире; столица, десятки лет олицетворявшая спокойствие и стабильность народа, считавшего себя великим, как по численности населения, занимая третье место в мире по этому показателю, так и по значению в истории земли, доказав неоспоримо могущество духа и непобедимость в борьбе с иноземными захватчиками, что позволяло радостно петь прилюдно и просебя "кипучая, могучая, никем непобедимая, страна моя, Москва моя – ты самая любимая"; эта вот самая столица, равномерно отсчитывавшая пульс времени страны и всего мира, начала теперь и не вдруг закипать.

На Руси издавна любят пить чай из самовара. Тысячи и тысячи иностранцев раскупают русские самовары чаще всего в качестве сувениров, ибо откуда же им знать, если не всякий продавец расскажет, что чаепитие из самовара – это целое искусство? Прежде всего, важно, чтобы самовар был не электрический, а настоящий старинный, который требует сапога, чтобы огонь поддерживать, да берёзовых, дубовых либо сосновых полешек (кто какие предпочитает) для огня и особого вкуса чая. Но и это не всё. Главное теперь, когда вода налита и огонь горит, слушать самовар, чтоб подать его на стол в самое время, а он-то, самовар, его знает. Вот зашумел – это не иначе, как появлявшиеся сначала мелкие отдельные пузырьки со дна самовара, теперь дружно собираются, и вот-вот начнётся их совместное белое кипение. Ну а как запел самовар, тут-то не зевай и подхватывай, так как кипение, что белым ключом называется, зачалось. А упустишь время, и забурлит злобно вода – чай испортишь.

Тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год был началом закипания, когда ещё не запенилась вода самовара столичной жизни белым ключом, но шум поднимающихся со дна пузырьков уже начался. Первые смельчаки уже кинулись создавать свои собственные частные предприятия. Они догадались, а может, кто подсказал, что в начинающейся перестроечной неразберихе довольно легко взять в аренду помещение даже в центре Москвы буквально за копейки и открыть будто бы невзначай маленькое кафе, которое будет отличаться от существующих государственных пищевых заведений прежде всего высокими ценами, берущимися за элитное индивидуальное обслуживание.

Чего проще купить в соседнем магазине, например, минеральную воду по двадцать копеек за бутылку, а продавать в своём кафе ту же воду по двадцать пять копеек за стакан? И здесь не идёт речь о воровстве. Обычная коммерция. В прежние времена это было бы названо спекуляцией, и такого предпринимателя тут же посадили бы на место, которое ему бы не понравилось. Но то раньше. Теперь же, подогретые газетной шумихой о вреде идей равноправия и новыми решениями правительства, начали всплывать на поверхность пузырьки, жаждущие скорой наживы.

Но, спрашивается, какой же, извините, дурак станет покупать стакан воды по двадцать пять копеек, если рядом в магазине можно купить целую бутылку за двадцать или на улице получить из автомата стакан обычной газировки за одну копейку? Какой смысл заходить в это элитное кафе, где двойными, а то и тройными ценами, по сравнению с теми, что красовались в обычных торговых точках, поражала не только минеральная вода, но и любой другой продукт? Захотите ли вы закусить салатом, за который ваш, пусть даже очень красивый кошелёк, опустеет ровно на столько же, на сколько он стал бы пуст при употреблении обеда в ресторане, а стоимость даже простого ужина в этом кафе вывернула бы весь ваш месячный заработок? Нет, вы бы не захотели, да и большая часть москвичей заходить в новые предприятия по изъятию денег сразу же отказалась.

Только новоиспечённых владельцев подобных частных заведений это вовсе не приводило в волнение. Они на таких отказывающихся как раз и не рассчитывали. Не для них, обладающих среднестатистической зарплатой, устанавливались в прихожей кафе кресла и диваны, стены украшались зеркалами и необычными картинами современных модернистов. Не их внимание привлекали в полуосвещённых, интимно выглядевших залах сверхвежливые смазливые официанточки с тонкими талиями и заметными грудями, подплывавшие к клиентам с загадочными многообещающими улыбками. Для среднеоплачиваемого большинства народа пока оставались государственные учреждения так называемого общепита.

А эти элитные кафе с элитными ценами предназначались для тех, кто готов был легко освобождаться от денежного мусора, как они любили говаривать, попадавшего в их большие карманы и на сберкнижки праведными и неправедными путями в таком количестве, что они даже не знали, куда его деть, в какие ещё диваны или чулки складывать, и потому с великой радостью стали захаживать в новые очень дорогие кафе, куда уже не могла попасть и мозолить им глаза всякая, то бишь, шушера, живущая на одну зарплату. Это было большинство не по численности населения, а по суммам, хранившимся на их счетах и спрятанным в их кубышки.

Благодаря этим жуликоватым несчитанным деньгам, которые, как оказалось, их обладатели любили-таки тратить, основатели новых заведений к своему изумлению и неописуемой радости вдруг заметили, как становятся миллионерами, иногда даже почти не нарушая существующие законы. Нужна была только оборотистость: найти товар оптом и подешевле, а продать в розницу и подороже.

Государство в лице его руководителей, занятое пока одной главной задачей – поскорее разрушить всё, созданное ранее, не только не обращало внимания на появляющихся новых миллионеров, но поддерживало их морально, ни мало не заботясь о том, что растущие непомерно доходы зарождающегося частного капитала начинают всё увереннее плыть мимо государственной казны и даже в другие страны.

Но то, что не хотели замечать государственные мужи, заметили другие пузырьки, тоже возжелавшие подняться на поверхность богатенькими Буратинами, но не имевшие при том ни малейшего желания столь же упорно трудиться на почве спекуляции. Они начали с накачивания мышц тела для того, чтобы затем, продемонстрировав их торговым раздувающимся от избытка денег пузырькам, потребовать от них разумной делёжки. Английское слово "рэкет" ещё не входило в обиход, но его значение и возможность применения уже начало пониматься и приниматься криминальными пузырьками, недавно освободившимися по амнистии из тисков заключения.

А по соседству начинали восходить кверху пузырьки политического толка, называвшие себя демократами. Отличие их от предыдущих было в том, что, если первые, поднимаясь на поверхность, старались изо всех сил не лопаться от гордости и уж тем более не шуметь (спекулятивная коммерция тишину любит), то эти демократические пузырьки, хоть и не имели сначала денег, а может, именно по этой причине, главной своей задачей ставили шум, и, поднимаясь к поверхности, обязательно лопались, издавая немало треска.

Второй год словами трещало общество "Память", заявляя, что Россия должна быть для русских, а Москва – москвичам. Одни обыватели их горячо поддерживали и тоже начинали писать на стенах домов лозунги в защиту русских, другие ненавидели, третьи просто возмущались их глупостью.

Начинало входить в традицию спорить по всем вопросам на углах улиц, в скверах и на площадях. Среди спорщиков появлялась, постепенно приобретая известность скандальностью, Новодворская. Брызжа слюной, чуть ли не с пеной у рта она обрушивала потоки грязи на Сталина, Ленина, всех коммунистов, революцию и весь социалистический строй. Её выступления казались многим слушателям бредом психически ненормальной женщины. Её неоднократные попадания в больницы с соответствующим диагнозом только подтверждали создававшееся впечатление. Но этот пузырь, лопаясь в одном месте, обязательно всплывал в другом.

В столице появлялись новые общества "Мемориал", "Гражданское единство", "Перестройка", фонды защиты детей, помощи участникам войны в Афганистане, жертвам трагедии Чернобыля. Они росли, как на дрожжах, эти общественные объединения и фонды, размещая повсюду коробочки, ящички, баночки для сбора жертвоприношений, существенная доля которых шла в карманы непосредственных организаторов этих кажущихся благотворительными акций, и лишь незначительная часть сборов попадала для видимости тем, кому предназначалось всё, что отдавал из своих кровных сбережений народ.

Так вот эти многочисленные пузырики и пузырьки возникали отнюдь не случайно и вовсе не для того, чтобы складывать деньги в пузырчатые карманы их созидателей, хотя им позволялось это в порядке компенсации за выполнение основной сюжетной линии постановки, режиссёром которой был, между прочим, не Горбачёв и не Ельцин, о которых много говорилось, а совсем другая, совсем тёмная лошадка, действовавшая не всегда открыто, но постоянно напористо и в одном направлении.

Тысяча девятьсот восемьдесят пятый год – начало перестройки. Горбачёв своими лозунгами ещё весь в социализме и объявляет год "Ускорения". Он Лидер коммунистической партии, необходимость которой у власти ни у кого не вызывает сомнения. И вдруг он получает записку от Александра Яковлева, в которой тот говорит не о чём ином, как о необходимости "разделения КПСС на две партии, которые бы образовали демократическое поле соперничества. На этом пути они бы обновлялись, сменяли на основе свободных выборов друг друга у власти. Общество получило бы мощный заряд динамизма".

Не будем спорить о том, нужна ли на самом деле демократическому обществу многопартийная система. Опыт многих стран показывает, что существование даже двух партий приводит к бесконечной борьбе этих партий между собой за власть, а не за благо народа, о котором они в пылу борьбы фактически не то чтобы забывают совсем, но им некогда даже подумать по-настоящему, а чтобы что-то сделать реально полезное, так и совсем не хватает ни сил, ни времени.

В то время, когда поступила Записка Яковлева, Горбачёв возглавлял партию, в истории которой давно было покончено с оппозицией, партией, исповедовавшей в своём уставе возможность существования только одной партии. Казалось бы, получив другое мнение, отличающееся от уставных и программных положений, начни, как и положено настоящему честному коммунисту, открытый принципиальный разговор с оппонентом. На самом же деле Горбачёв давно перестал быть коммунистом с точки зрения устава. Потому обсуждений открытых не было, но, выступая перед журналистами в одной из встреч 1986 года, тогдашний генеральный секретарь коммунистической партии Горбачёв неожиданно заявил опешившим слушателям:

– Многие из наших консервативных проявлений, ошибок и просчётов, вызывающих застой мысли и действия и в партии, и в государстве, связаны с отсутствием оппозиции, альтернативы мнений, оценок. И здесь, на нынешнем этапе развития общества, такой своеобразной оппозицией могла бы стать наша пресса.

Горбачёв, говоря эти слова, предлагая журналистам занять вакантное место оппозиции власти, явно забыл, как только что убрал из состава ЦК оппозиционеров с другими мнениями и оценками Гришина и Романова, оппозиционеров в том смысле, что могли занять его кресло, которое он, захватив, уж не собирался никому отдавать. Но не в том ли главное, что слова Горбачёва как нельзя более отражали мысль Записки Александра Яковлева? И не потому ли этот самый автор Записки преобразовался в главного идеолога партии, ставшего за спиной всех оппозиционных власти газет и журналов, ставшего стеной защиты и опоры всем пузырькам, начавшим свой бурный подъём к закипавшей поверхности жизни государства? Не он ли был тем самым дубовым поленом, подброшенным в старый самовар для скорейшего закипания?

Или корни росли оттуда, где Макар никогда телят не пас, то есть из-за рубежа? А что? Почему нет? Составим простую математическую зависимость, скажем, для формирования, которое не называло пока себя партией, "Демократический Союз". С кем у него была математическая связь, от кого оно математически зависело? Отвечаем. От эмигрантской организации под длинным названием "Народно-трудовой союз российских солидаристов". Для простоты обращения они назвали себя кратко "НТС". Дээс, то есть "Демократический союз", и НТС великолепно сдружились. Вопрос в том, к какому математическому равенству они пришли? А к тому, что было выражено в печатном органе этой самой организации НТС, их идейно выдержанном журнале "Посев", мартовский номер которого в качестве не рекомендации, а указания своим российским партнёрам, заявил:

"В России необходимо провести, прежде всего, основную реформу, первейшую, суть которой – устранение от дел Коммунистической партии. Такую цель может поставить исключительно общероссийская политическая оппозиция".

Этой оппозицией становился "Демократический Союз", взявший себе математической формулой устранение коммунистической партии, ибо только она могла помешать кипению вздувающихся пузырьков. Это уже их газета "Свободное слово", выпущенная в Советском Союзе, под негласным прикрытием всё того же Александра Яковлева, напечатала обращение к соотечественникам в тон указанию журнала НДС:

"Будьте готовы к бескомпромиссной борьбе и к открытой конфронтации со жрецами и апологетами преступной государственной власти. Вы можете и должны: отвергнуть ныне действующую Конституцию; требовать выборы в учредительное собрание на многопартийной основе; провозгласить необходимость дезинтеграции империи".

Тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год уже не стеснялся в призывах. Пузырьки самые разные, пользуясь случаем, поднимались наверх, где тут же забывали о том, что совсем недавно жили себе на дне самовара, который и вынянчил их и выпестовал.


Подходила к концу одна из тёплых майских ночей. В комнату сквозь прозрачные занавески большого окна медленно вливался утренний свет. В это время года он приходил совсем рано, поскольку, как говорится в поговорке: "Не к Риздву, а ко велико дню", – значение которой в том, что время уже идёт не в сторону Рождества, когда день сокращается, а ночь увеличивается, а наоборот – к увеличению дня и сокращению ночной темени. По сути, ещё была ночь – старинные большие часы в обеденной комнате только что хрипло пробили четыре раза, а в комнате Настеньки уже всё можно было рассмотреть. Вон на диване, свернувшись калачиком, сбросив почти всё одеяло на пол, крепко спит Вера. Она осталась в комнате с сестричкой и потому, что страшно было ложиться на кровать недавно умершего дедушки, и потому, что нужно было помочь Настеньке, которой сейчас так трудно.

Тяжело было всем, конечно. Дедушку любили. Ушёл он из жизни не вовремя не только потому, что его смерть фактически была связана с трагедией Настеньки, но и потому, что был ещё вполне силён и мог бы протянуть дольше. Никто не ожидал его скорой кончины. Татьяна Васильевна планировала поехать с ним на дачу на всё лето, где проводить время в сборе грибов и рыбалке, которую он очень любил. И он так намечал себе, чтобы пожить ещё лет эдак с десять, а то и больше. Но не вынесло сердце старого солдата издевательств судьбы над внучкой, и умер он в ту же минуту, как увидел Настеньку, потерявшую сознание при появлении милиции с ордером на её арест.

Врачи привели девушку в сознание, мама с Верой отпаивали лекарствами, долго не решаясь сказать о смерти Ивана Матвеевича. Но в Настеньке, когда она пришла, наконец, в себя, словно что-то перевернулось внутри. Она строго посмотрела на плачущие лица и сказала:

– Так, нечего обо мне волноваться. С этого момента я становлюсь сильной. Нельзя так распускать себя.

Но подняться ей сразу не разрешили. Лекарства она послушно пила и ждала, когда придёт бабушка. Дедушка, она думала, сидит в своём кресле. Но бабушка почему-то не приходила, и на другой день, когда мама с Верой ушли на кухню, Настенька встала сама и, накинув халатик, пройдя по коридору, вошла в гостиную. Там почему-то была женщина в белом медицинском халате, ещё какие-то незнакомые ей люди и бабушка с красными заплаканными глазами, сидящая сгорбленно в дедушкином кресле.

Увидев внучку, Татьяна Васильевна вскочила, подошла к ней, обняла, прижав голову Настеньки к своей груди, и повела тихо в спальню, где на кровати, спокойно закрыв глаза, распластав по груди седую осанистую бороду, лежал дедушка.

Настенька всё поняла. Помня о клятве, данной себе, быть сильной, она застыла на месте с каменным лицом, закусив губы, но по щекам потекли слёзы. Что же делать? Она была женщиной.

Когда хоронили дедушку, ни одна слезинка не выкатилась из глаз, словно выплакала Настенька всё горе заранее. Они с Верой вместе вели под руки бабушку, совершенно убитую несчастьем, а за спиной гремел военный духовой оркестр. Совет ветеранов не забыл своего солдата-разведчика. Всё было сделано по форме. И чтили его светлую память искренне бывшие однополчане, соседи и родные ему люди.

Настенька на кладбище вдруг захотела сказать прощальные слова. Все боялись за неё, а осмелевшая вдруг девушка, сама не понимавшая, что с нею произошло, громко и чётко, словно очень хотела, чтобы дедушка её расслышал и понял, произнесла:

– Деда! Я знаю, что виновата перед тобой. Ты прости меня, пожалуйста! Но я обещаю тебе, что исправлюсь. Земля будет гореть под ногами у тех, кто помог тебе уйти раньше времени из жизни. Уж я постараюсь. Спи спокойно, дедик.

Настенька опустилась на колени и поцеловала холодный лоб любимого человека. Бабушка, мама и Вера заплакали навзрыд, а сосед Николай Семёнович подхватил Настеньку под руки и отвёл в сторону, где к ним сразу же подошёл Евгений Николаевич. Но девушка распрямилась, кивнула признательно мужчинам и направилась на помощь своему отцу, безуспешно утешавшему плачущих женщин.

Теперь, майской ночью, наблюдая вплывающий в комнату рассвет, спящую на диване сестру, летающую под потолком муху, Настенька задумалась над причиной её раннего пробуждения. Что-то словно подтолкнуло её изнутри. Это что-то будто хотело сказать о важном. Она прислушалась. В квартире было тихо. Часы прохрипели один раз.

– Половина пятого, – сообщила сама себе Настенька. – Так в чём же дело?

О! – И она запнулась от неожиданной догадки. – Да я беременна. Точно. Вот что не даёт мне покоя.

В голову сразу пришла последняя встреча с Володей перед его отъездом во Францию. Узнав, что анализ крови не показал наличия вирусов СПИДа, Настенька сначала не поверила. Она так свыклась с мыслью о том, что больна, и потому надо торопиться жить, судьба казалась такой безысходной и предрешённой раз и навсегда – не иметь семьи, не рожать детей, не познать счастья настоящей любви, – что информация, опровергающая все эти "не", казалась из области нереальности.

Но вот ей говорят, что у неё всё в порядке, всё хорошо. Она спрашивает, а как же это может быть, если тот… ну, который… словом, виновник, что был болен СПИДом… был с нею…? "Да-да, – отвечают, – бывает и так. Значит, родилась в рубашке, и пронесло СПИД мимо. Во всяком случае, в крови вашей ничего плохого не обнаружено, можете радоваться".

Тогда она и полетела домой на крыльях счастья обрадовать домашних. А тут вскоре подошёл и Володя. Она затащила его в свою комнату, заперла на ключ и зашептала, на ходу задёргивая оконные шторы, что хочет любви, о которой мечтала всю жизнь, хочет быть, наконец, женой, если Володя не передумал, хочет быть по-настоящему счастлива и доставлять счастье другим.

– Стоп-стоп-стоп, – заговорил тоже шёпотом Володя, поднимая перед собой руки и как бы загораживаясь ими от Настеньки, – это прекрасно, что ты здорова, но ты забыла о моей крови. Тут-то, к сожалению, ничего не изменилось. Я же говорил, что не могу связывать свою судьбу с твоей.

– Ах ты! – возмутилась Настенька. – Думаешь, я ничего не помню, кроме себя? Знаю я про твою кровь. Это, прежде всего, не то же самое, что СПИД. Тоже плохо, но лечить можно. В Париже не забудь спросить лекарства. А сейчас ни слова об этом больше. – И Настенька расстегнула блузку, позволив белым шарам засветиться под туго схватившим их полупрозрачным бюстгальтером.

Впервые в жизни она раздевалась без капли стеснения перед человеком, которому готова была отдать всю себя. И она торопилась, боясь, что в споре о крови Володя победит, и она не успеет подарить ему счастье. А ей так хотелось поделиться своей радостью с ним. Она не могла быть эгоисткой. Кровь – это очень важно и очень опасно. Настенька понимала. Но сумеют ли его вылечить? Если ждать, то так он никогда не женится, никогда не будет счастлив. Этого нельзя допустить. Если кто и поможет ему, так только Настенька. И она раздевалась, вынуждая его медленно, но сдаваться, уступать её напору, её ласкам. Он всё-таки был мужчина, и слишком любил свою Настеньку, чтобы отказаться от того, о чём мечтал столько лет.

Когда, наконец, они оба, весёлые и счастливые, вышли в гостиную пить чай с вареньем, к которому сквозь закрытую дверь их громко приглашала бабушка, Володя был вне себя от смущения, полагая, что все догадались, чем они занимались в комнате Настеньки, хотя он и слышал от смеющейся подруги:

– Пусть догадываются. Мы же не собираемся расставаться. Приедешь со своих зарубежных курсов, и мы, так и быть, поженимся, если не найдёшь себе в Париже другую красавицу, получше меня.

– Лучше, Настенька, во всём мире не может быть, – отвечал Володя, нежно прикасаясь губами к щекам любимой девушки.

А потом была статья в газете, а ещё потом – милиция с ордером на арест.

Володя к этому времени уже был в Париже и узнавал обо всём по телефону, звоня чуть ли не каждый день.

Многочисленные связи, конечно, возымели своё действие, и прокуратура согласилась Настеньку пока не арестовывать в связи с её болезненным состоянием. Началась, что называется, закулисная борьба, затяжная и сложная.

Настенька, слегка оправившись от потрясений, не досидела положенные по больничному листу дни, и вышла в музей на работу. Там тоже не могли оставить без внимания судьбу своей молодой сотрудницы с настоящей, как говорила директор, корчагинской душой. Галина Ивановна, в прошлом сама работник ЦК комсомола, немало занимавшаяся вопросами идеологического воспитания, защитившая даже кандидатскую диссертацию по вопросам интернациональных отношений молодёжи, имела широкий круг весьма влиятельных в Москве знакомых, к которым и обратилась за помощью Настеньке.

Вика со своим женихом Игорем выходили своими звонками и встречами иногда на тех же людей, которым звонили из музея Николая Островского. Но это не мешало, а только подтверждало необходимость помощи девушке Настеньке, о которой все беспокоились.

Так что, проснувшись необычно рано майской ночью, Настенька, несколько привыкшая к мысли, что над ней висит постоянно дамоклов меч предстоящего суда, теперь думала всё-таки не столько о нём, сколько о неожиданном открытии. Понятно, что его придётся проверить у врача, но сомнений вообще-то не было. Признаки, о которых она уже знала по предыдущему опыту, указывали чётко на беременность.

Да, первый раз, когда это случилось, Настенька ничего не знала и не хотела знать. Ребёнок ей тогда был совершенно не нужен по тем причинам, что, во-первых, не было известно, от кого он мог родиться, во-вторых, это был бы ребёнок по насилию, а не желанию, и, в-третьих, будущая мать в те дни совершенно не готова была к материнству. Потому и пришлось отказаться от рождения человека, решаясь на операцию.

В данном случае ситуация представилась совершенно иной. Во-первых, Настенька знала отлично отца будущего ребёнка. Это был Володечка, которого она любила и за то, что он красиво пел, и за то, что был добр всегда, кроме детских лет, когда дёргал её за косички, и за то, что любил её, ничего не требуя взамен.

Во-вторых, ей очень хотелось иметь ребёнка. Теперь она представляла, каким он может быть. Если мальчик, то такой же круглолицый и ласковый, как Володя, такой же певучий и умный, как его отец. Если девочка, то тоже такая, только более женственная, как и должно быть. А глаза у него или у неё будут голубыми, как у Настеньки, а не папины, похожие на каштанчики.

В-третьих, Настеньке пора становиться матерью. А почему нет? Ей уже стукнуло двадцать пять. Много это или нет? Верочка вот спит себе и замуж пока не собирается. А Настенька не соглашалась с нею в этом вопросе. Ей казалось, что главное предназначение женщин всё-таки в продолжении жизни цивилизации. Эмансипация, равенство, высокие цели в плане перестройки общества, совершенствование мира, охрана природы – всё это правильно, однако без продолжения жизни, то есть рождения новых её обитателей, всё остальное бессмысленно. Природа сама о себе позаботится. Если бы не было людей, возможно, она была бы ещё лучше без промышленных газов и прочих отходов. Но человек существует, и тоже как часть природы. Нельзя же эту часть доводить до исчезновения. Потому надо рожать.

И тут кто-то хохотнул внутри:

– Рожать-то рожать, а кто воспитывать будет? Ты, что ли? Не в тюрьме ли?

Настенька опять задумалась. Если её действительно осудят. Чёрт знает, что сейчас происходит. Адвоката нашли в Москве. Ялтинский адвокат, о котором просил Евгений Николаевич, в принципе не отказывался помочь, но резонно пояснил, что дело может оказаться долгим, требующим постоянного присутствия в Москве, а это и большие расходы, и отказ от многих дел в Ялте. Он хотел подумать над предложением. Тем временем Володин папа Трифон Семёнович вспомнил о своём друге, брат которого слыл очень хорошим адвокатом. Обратились к нему.

Леонид Евгеньевич с довольно популярной на Руси фамилией Пермяков, невысокого роста, кругленький, улыбчивый человек с негромким мягким голосом, умел спокойно выслушивать и практически сразу давать рекомендации, но, как он говорил при этом, предварительные. "Окончательно можно делать выводы, только хорошо всё продумав", – добавлял он. Так вот, по его мнению, дело Настеньки по сути выигрышное, но потребует большой подготовки. Сложность, как он считал, заключалась не в юридическом аспекте, а в политическом, который раздувается прессой. Разговор у них состоялся пока в общих чертах без особой деталировки, а потому никаких гарантий никто дать не мог.

Вот Настенька и думала, что же ей делать, если политика победит здравый смысл. Но одни мысли были раньше, когда она была одна. О тюрьме да судебных разбирательствах у неё было представление совершенно книжное. Ей представлялось, как конвоиры ведут её в тюрьму, у ворот которой стоит Володя, и как он будет приходить к ней постоянно, принося цветы и передачи. Больше она ничего не могла вообразить.

Другие мысли появились теперь, когда встал вопрос о ребёнке. Что будет с ним? И даже дело не в том, что будет, пока он маленький. Всё зависит от того, сколько продлится этот судебный процесс. Вопрос несколько другой. Что он будет думать о своей матери? Чему сможет у неё научиться? Что она успела сделать для него?

Вот оно, главное, беспокоившее девушку и прежде. Что она сделала в этой жизни? Зачем жила? Ведь если её посадят, то всё остановится, а она ещё ничего и не успела. Ей припомнилась история с Достоевским. В таком же возрасте, как была сейчас Настенька, он написал свой первый роман "Бедные люди", который понравился самому Белинскому. А потом Достоевского тоже арестовали. Настенька тут же удивилась проскочившему слову "тоже", будто она уже арестована. Нет же, она лежит у себя в комнате и рядом спит её верная сестрица Веруньчик. Но мысли продолжали свою линию в том же направлении.

Хорошо, она пока на свободе, но может оказаться и в тюрьме. Они же приходили за нею? Только её слабость спасла в тот момент от ареста. Не зря же говорят: от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Основное всё-таки в том, что это может произойти в любое время. С этим надо считаться. Так вот, возвращаясь к Достоевскому, его приговорили сначала к смертной казни. Подумать только, какого писателя лишился бы мир. Но заменили каторгой и службой в солдатах. И вот десять лет было вырвано из жизни писателя. Но он успел им стать до каторги. Он, двадцатипятилетний, такой же, как Настенька сейчас. А ведь она тоже пишет. Почему она отказалась от публикаций? Предложения были.

Сама Настенька ни за что не решилась бы отнести стихи в редакцию, но родители. У них почти у всех сильно тщеславие. Им всегда хочется видеть в своём ребёнке гения. Вот и папа, в один из своих приездов из командировки, взял несколько стихотворений Настеньки да показал в журнале "Литературная учёба". Оттуда позвонили и попросили Настеньку прийти поговорить о её стихах. Они им, видите ли, понравились, но хотели бы почитать и другие. Настенька пришла и познакомилась там с очень симпатичной женщиной, которая назвала себя просто Лола. Да, лицо у неё было восточного характера: широкое с несколько раскосыми глазами. Говорить с нею, такой внимательной и желавшей только успехов молодым авторам, было большим удовольствием.

Настенька раскрыла перед нею одну тетрадку стихов. Быстро просмотрев их, Лола предложила приходить на литературные занятия и отобрать кое-какие стихи для публикации в журнале. Но то было несколько лет назад. Тогда Настенька немного испугалась и отказалась от публикаций, заявив твёрдо, что не считает свои стихи готовыми для всеобщего обозрения. И на занятия тоже так и не пошла, хотя писать стихи не прекращала.

Теперь мысли заскользили совсем быстро. Конечно, надо печатать стихи. Она не Пушкин и не Есенин, успевшие многое к двадцати годам, но у каждого свой путь. А Настенька тоже знает, что сказать сегодняшней молодёжи. У неё свои мысли. Они отличаются от того, что сейчас печатают. Может, потому сегодня её стихи не возьмут вовсе? Может, она уже опоздала с ними?

Настенька подскочила в кровати. Надо немедленно позвонить Лоле, если она продолжает там работать.

– Что это тебя вздёрнуло так рано? – раздался заспанный голос Веры. – Или уже пора вставать? Который час?

Настенька посмотрела на свои часы, лежавшие на тумбочке.

– Какое рано? Уже семь часов.

Она и не заметила, как пролетело время.

– Верунчик, а я тебя сейчас ошарашу. Я, кажется, беременна.

– Что ты говоришь! – воскликнула Вера и сама подскочила на диване. – Ты уверена?

– Ну, почти. – сказала Настенька, и они принялись обсуждать с сестрой довольно интимные детали, которые совсем не обязательны читателю.


После завтрака Настенька пошла на работу и оттуда позвонила в редакцию журнала "Литературная учёба". Лола была на месте и не сразу, но вспомнила девушку с неплохими стихами и нерешительным характером. Узнав, обрадовалась и предложила:

– Знаешь что, Настя, если хочешь, давай встретимся сегодня у ЦДЛ. Там сегодня как раз небольшая встреча по поводу открытия нового журнала, заодно расскажешь им о вашем музее.

– Где встречаемся? – переспросила Настенька.

– Да на улице Герцена. Недалеко от вас. В Центральном доме литераторов.

– А-а, поняла. Когда подходить?

– Без четверти шесть. Но не опаздывай. Без меня тебя не пустят. Там только по документам членов союза писателей пропускают.

Где находится ЦДЛ, а проще клуб писателей, Настенька знала хорошо, поскольку старинное мрачноватое здание из красного кирпича с широким козырьком, заметно выступающим над тротуаром, располагалось на соседней улице, идущей параллельно улице Воровского, у выхода на которую Большого Ржевского переулка и жила Настенька. Но ей ни разу не доводилось бывать в этом доме, так что начинать путь в литературу, который она наметила сегодня для себя, с посещения писательского центра, должно было быть хорошим предзнаменованием. Так подумала Настенька и, примчавшись из музея домой пообедать, живо выложила бабушке новость о том, что задержится сегодня на встрече с писателями. Подумав немного, она захватила с собой несколько листиков рассказа, который дал ей почитать Евгений Николаевич. Пришла идея показать рассказ Лоле, а то и кому-то из маститых писателей. Чем чёрт не шутит? Хотелось хоть как-то оказаться полезной своему новому другу из Ялты.

События развернулись против всяких ожиданий сверх интересно, хотя с определённой степенью трагедии. Настенька давно стала замечать, что трагедии почему-то так и носятся вокруг неё, цепляя девушку не одним, так другим крылом. Казалось бы, что тут может случиться? Ну, пришла на улицу Герцена, встретила у входа Лолу, которую легко было узнать по её необычному лицу с раскосыми глазами, вошли они через привычные для Москвы двойные двери, взятые в массивные деревянные рамы, сняли в раздевалке лёгкие весенние плащи, сдали с ними на вешалку сумочки с зонтиками внутри, прошли буквально на минутку в ресторанный зал, где Лола показала Настеньке наскоро для первого знакомства стены с автографами знаменитых писателей, оставленные ими размашистыми почерками в разгульные вечера, и прошли затем в небольшой зал, где собралось-то человек пятьдесят, не больше. Какие тут могли быть проблемы?

Лола посадила Настеньку на стул у прохода в центре между рядами и попросила придержать стул рядом для неё, пообещав подойти чуть позже после другой встречи на втором этаже, где она должна быть обязательно с самого начала, куда тут же и удалилась.

Все остальныестулья уже были заняты. Кто-то побежал принести ещё, так как несколько человек стояло возле входа. Впереди за обычным длинным столом сидело трое мужчин: один худощавый с крупными залысинами на голове и двое пополнее, только один с гладко выбритой головой, а другой с густой, хоть и седой, шевелюрой. На столе графин с водой, два пустых стакана и ваза с цветами. Всё выглядело весьма прозаично, буднично, а собравшиеся своим внешним видом напоминали не писателей, чьи произведения бороздят литературные веси страны, а то и мира, оседая на книжных полках миллионов читателей, а скорее слушателей, пришедших на популярную лекцию "Поговорим о важном", то есть о сексе, семейных отношениях или о том, как сберечь своё здоровье до ста с лишним лет.

Это разочаровало Настеньку в какой-то степени. Она почему-то была уверена, что встретит хорошо знакомые в основном по телевизионным программам лица Роберта Рождественского, Чингиза Айтматова, Беллу Ахмадулину. Но, кажется, никого, подобного им, здесь не было. По-видимому, на встречу с такими людьми пошла сама Лола, посадив свою новую ученицу на заштатное собрание дилетантов. Что ж, придётся отсидеть. Это для начала знакомства с писательским миром не так уж плохо.

Фамилии сидевших в президиуме и выступавших назывались, но Настенька их раньше не слышала и потому не запоминала. Мысль о том, чтобы что-то сказать самой появилась неожиданно. Сначала она просто слушала, пытаясь извлечь для себя что-то интересное. Однако весь интерес был в том, что всё казалось неинтересным. Рассказали о новом журнале и его направлении. Никаких сверхзадач журнал не ставил. Что в нём будет специфического и ради чего он издаётся, Настенька так и не поняла. Это ладно. Их дело. Есть средства – пусть себе издают. Но вот стали выступать потенциальные авторы нового журнала. Поразило какая-то удивительная бесцветность стихотворений и всего, о чём говорилось.

Вот долговязый молодой парень, не выходя к столу, прямо с места, правда, поднявшись, чтобы его можно было заметить, начал читать свой рассказ. Описывал похороны, подробно рассказывая, кто с кем шёл, что нёс, что держал в руках, как пылила дорога. Настенька слушала и всё ждала, когда начнётся суть рассказа, а чтение, далёкое от художественного, – авторы часто не умеют читать, это всем известно, – вдруг оборвалось.

Настенька взглянула на читавшего, полагая, что он просто запнулся. Но нет, он гордо сел в ожидании комментариев. И они поразили Настеньку ещё больше. Выступавшие, очевидно, готовившиеся к этому заранее, возможно, друзья автора, стали расхваливать его жизненное описание, которое как в зеркале отразило происходившее.

Настенька не верила своим ушам и, едва дождавшись конца выступления очередного оратора, потянула руку, как в школе. Это получилось само собой. Из-за стола, с удивлением глядя на незнакомку, сказали:

– Пожалуйста, девушка. Вы что-то хотите сказать? Пройдите сюда и представьтесь. Мы вас не знаем.

Этого Настенька не ожидала, собираясь высказаться с места, но отступать было поздно и не в её правилах. Она подошла к трибунке рядом со столом, зашла за неё, как на студенческом семинаре и начала:

– Я из музея Николая Островского.

Краем глаза она заметила, как одобрительно кивнули за столом. Это немного придало смелости.

– Можно было бы, конечно, рассказать немного о том, какую мы там проводим работу, чтобы об этом написать в вашем новом журнале.

– В нашем журнале, – поправил из-за стола худощавый. – Вы ведь москвичка. Это и ваш будет журнал.

– Да-да, прошу прощения, – смущённо согласилась Настенька и продолжала. – Но о работе музея, если можно будет, мы просто дадим статью. А сейчас мне хотелось бы сказать по поводу того, что я слышу здесь. Вот был прочитан рассказ. Откровенно говоря, я даже не поняла, что он закончился. По-моему, в нём не было ни начала, ни конца. Не знаю, как вы считаете, но меня учили литературе таким образом, чтобы видеть в произведении начало, развитие, кульминацию и конец. Это обычные составляющие любого произведения, а тем более короткого рассказа.

– Ну вот, – донеслось из зала чьё-то громкое возмущение. – Опять начинается совковая политика. Мы это уже проходили.

Настенька не сдержалась. Щёки её загорелись. Она почувствовала, что руки сжимаются в кулаки. Неужели она попала на белогвардейское собрание? И она почти выкрикнула:

– При чём здесь совки или советы, что вы имели в виду? Это мировая литература и её требования к произведениям. А требования исходят от читателя, которому неинтересно читать ничего без завязки, изюминки. Конечно, жизнь надо описывать реалистично, однако должен же быть смысл в описываемом. Вот позвольте мне прочитать небольшой рассказ моего друга.

– Ну что это ещё? – возмутился опять кто-то из зала. – Зачем это?

Но Настенька, одетая в джинсовый костюм, элегантно обтягивавший всю её стройную фигурку, уже выдернула из бокового кармашка курточки, заготовленные для рецензии страницы рассказа Инзубова, и вопросительно посмотрела на президиум.

Тощий, очевидно, председательствующий, восторженно приглашавший красавицу из зала, теперь смотрел кисло и всё же произнёс согласие:

– Ну, хорошо, читайте, если это недолго.

Настенька начала:

– Рассказ называется "Такая тесная улочка".


Таких старых частей города остаётся все меньше и меньше. Но их можно ещё видеть, если подниматься по узенькой улочке вверх вдоль каменной стены, подпирающей пригорок, где, сверкая окнами веранды, будто стёклами больших очков, уставившись в землю подбородком, пристроился древний домишко. По другую сторону дороги, чуть ниже, растёт шелковица. Ветки её свисают низко, и нередкие прохожие, прижимаясь к стене, чтобы пропустить спускающиеся вниз легковые машины, при этом неизменно попадают головами в гущу листвы.

Сейчас лето и под ногами вся земля усеяна чернильными пятнами. Это временами падающие переспелые ягоды шелковицы топчутся и растираются ногами пешеходов. Однако над головой, куда могут дотянуться руки, все ягоды, даже зелёные, уже давно сорваны.

Дорога от шелковицы поднимается круто вверх и поворачивает налево. На внешней стороне поворота низенькие ступеньки каменного дома, окна которого выходят прямо на улицу.

Вечерело. Жара спала, и находиться на улице было очень приятно. На ступеньках дома сидел худенький мужчина лет пятидесяти в клетчатой поношенной рубахе, кое-где высовывающейся краями из серых брюк. Негустые тёмные волосы были слегка растрёпаны, несколько прядей достигали впалых морщинистых щёк. Тонкие, но мускулистые руки смешно торчали из коротких рукавов рубахи, выдавая, что человек знаком с физическим трудом.

Он изрядно выпил и теперь хотел разговаривать. На его коленях лежала маленькая чёрная собачонка, чем-то напоминающая таксу. Она и была предметом разговора. Пьяненький мужчина гладил собаку по спине так, что она почти вся пряталась под его рукой и, глядя то на одного, то на другого прохожего, но ни к кому конкретно не обращаясь, громко философски говорил:

– А что, это итальянская собака. Она такая, что всем может задать. Она лучше любого барбоса, никому не спустит. Подумаешь, маленькая! Да она всех загрызёт. Да вот она только что бульдога облаяла. Видели бы вы, как она его… Это не какая-нибудь шавка. Да она такая…

Хозяин собаки остановился в поисках подходящего сравнения его любимице и, не найдя такового, всё же гордо поднял голову, ожидая, видимо, увидеть восхищённых его собакой слушателей. Взгляд его тут же упал на спускавшегося из-за поворота высокого широкоплечего человека. Грудь его была обтянута белой майкой с какой-то иностранной надписью и нарисованной женщиной. Тёмно-синие джинсы, подогнанные как раз по фигуре, делали молодого человека стройным и красивым.

Всё это уже как-то не нравилось сидящему на ступеньках мужчине. Однако больше всего ему показалось возмутительным то, что этот "франт", как он мысленно его уже обозвал, вёл на поводу собаку, да какую! – овчарку и, очевидно, чистопородную. На груди, покрытой длинной коричневой шерстью, висела целая гирлянда медалей.

Овчарка, как и её хозяин, шла степенно, полная чувства собственного достоинства, всё видя, и в то же время, словно не обращая ни малейшего внимания на окружающее. Она шла как хозяйка по этой тесной улочке, уверенно переступая сильными лапами по разбитому дождями асфальту.

Маленькая чёрная собачонка, неподвижно лежавшая на коленях сидевшего на ступеньках дома мужчины, почувствовала напряжение, охватившее вдруг её владельца, и подняла голову. Секунды хватило ей, чтобы оценить обстановку, мгновенно слететь с благодатных колен и с тонким лаем броситься на приближающегося великана.

Пьяненький человечек сразу оживился. Его прищуренные прежде глаза теперь раскрылись, лицо заулыбалось и губы сами закричали, поддаваясь общему восторгу души:

–Куси его, куси, куси!

Молодой человек с овчаркой продолжали идти так же спокойно, как если бы вокруг ничего не произошло. Овчарка даже не повернула головы. Этого никак не мог вынести мужчина в клетчатой рубахе. Он готов был сам прыгнуть на них, но его собака и так не унималась, рыча, лая и кидаясь на овчарку, и всё же оставаясь на приличном от неё расстоянии.

И тут случилось неожиданность. Молодой человек кожаной подошвой лакированного туфля наступил на только что упавшую ягоду шелковицы. Нога заскользила и хозяин овчарки, хоть и сбалансировал, но всё-таки опустился на асфальт, правда, не спиной, а на руки, которые успел вовремя подставить… Обладатель чёрной собачки аж завопил от радости:

– Так тебе, пижону. Куси его, Нюрка, куси!

А Нюрка – так, оказывается, звали собачонку – тоже поняла изменившуюся ситуацию и кинулась к ноге молодого человека.

События замелькали, как на экране телевизора. Молодой человек рассерженно скомандовал:

– Взять!

Овчарка в то же мгновение схватила Нюрку поперёк туловища, и оно утонуло в огромной пасти.

Собачонка то ли от неожиданности, то ли от страха замолчала. Молодой человек оттолкнулся руками от земли, встал на ноги, взял выскочивший из рук поводок и, глядя на своего послушного питомца, опять отрывисто бросил:

– Фу!

Овчарка рывком повернула голову к спине и раскрыла пасть. Чёрная собачонка отлетела в сторону и шмякнулась на асфальт почти у самых ступенек дома. Впрочем, её шок уже почти прошёл. Она поднялась и, скуля и повизгивая, поджав маленький тоненький хвостик, направилась к ногам хозяина. А тот, опешив сначала ото всей этой картины, теперь встал, покачнувшись в сторону, неуверенно сделал шаг вперёд, и, негодуя, закричал:

– Так вы нас кусать ?!

Овчарка, будто осознав сказанное, повернула голову назад и встретилась глазами с худым, едва стоящим на ногах, человеком. Тот хотел сказать ещё что-то обидное в адрес всяких проходящих тут по улице и мешающих ему отдыхать. Душа его воспылала желанием отомстить этому юнцу и, может, даже затеять с ним драку, но в это время он увидел взгляд собаки и сразу осёкся, споткнувшись о свою же ногу, остановился, поднял обе руки над головой, замахал ими и примирительно заговорил:

– Ну, ладно, ладно, мы не будем обижаться. Вы победили, а мы пошутили. Идите, мы вас не задерживаем.

Молодой человек шёл, не оглядываясь. Рядом, спокойно переставляя крепкие лапы, вышагивала овчарка, а житель узкой улочки сидел на ступеньках с чёрной собачкой на коленях и гладил её, увещевая мирным голосом:

– Ну, куда, ты, дура, прыгала? У них сила, во пасть какая! У них зубы. А мы с тобой шавочки. Нам на них не лаять.


Настенька закончила читать рассказ и посмотрела в зал. У последнего ряда стояла улыбающаяся Лола. Кто-то стал аплодировать. Лола поддержала. Но в президиуме смотрели на тощего. Он криво улыбнулся и, не глядя на выступающую, произнёс:

– У вас всё, надеюсь. Садитесь.

Настенька, ожидавшая большего эффекта от прочитанного, обескуражено пробормотала:

– Но я думаю, о рассказе можно было бы что-то сказать. Здесь ведь на самом деле есть смысл.

– Послушайте, девушка, – тут тощий посмотрел прямо на неё, – вы, конечно, красивая, и мне не хотелось бы вас обижать, но мы собрались не для того, чтобы слушать чьи-то рассказы. Так мы никогда отсюда не уйдём. Вас кто вообще сюда привёл?

И тут вступилась Лола:

– Павел Григорьевич, это я пригласила Настеньку. Не знаю, почему она прочитала рассказ. Я опоздала к началу. Но Настенька пишет стихи. И было бы правильно, если бы она прочла что-то своё. Настя, ты помнишь что-нибудь из своего? Прочитай, пожалуйста.

Тощий в президиуме, которого Лола назвала Павлом Григорьевичем, совсем, было, расстроился, но, по-видимому, не хотел портить отношения с Лолой и с явным нежеланием сказал:

– Вы, оказывается, и сами пишете, зачем же адвокатом других выступаете? У нас принято читать свои произведения. Так что, пожалуйста, раз Лола просит, прочтите своё что-то, но небольшое, а то мы вас и так долго слушаем.

Настенька не собиралась читать свои стихи и готова была уже отказаться, но, услыхав слово "адвокатом", вдруг вспомнила о предстоящем суде и поняла, что, быть может, в первый и последний раз выступает в доме литераторов. Только поэтому она глубоко вздохнула и безо всякой преамбулы начала читать одно из своих последних стихотворений.

Сначала как бы бросила в зал название:

– Набат.

Потом приподняла голову, словно прислушиваясь к чему-то, и начала философски спокойно рассказывать, постепенно ускоряя темп и повышая голос:


Из-за границы услышали колокол.

Это Герцен ударил в набат.

И вот уже каждый

тревоги полон,

по всей России колокола звонят.

Забили тревожно в едином гуле.

Язык качается вперёд – назад.

Ветер дует – быть буре.

И вылился гул в революции залп.


Подумала как-то я, мыслью ранена,

вспомнив тот колокольный звон:

а кто же сейчас беспокоить станет нас,

чтоб нечисть новую выгнать вон?

Ужели для этого, как и Герцен,

нужно покинуть Россию нам?

Нет, никогда нашу власть Советскую

я никому на поруки не дам.

Не побегу под защиту Америки,

не захриплю под Израильский вой.

Сколько их, томных, истошных истериков,

то за границу, то снова домой?

Здесь,

только здесь начинать канонаду

прямо,

открыто,

в упор,

в лицо.

Пора хоронить навсегда плеяду

вросших в Советскую власть подлецов.

Только себе,

побольше и лучше.

Карьера,

связи,

знакомство,

блат…

Как в эти мозги

сквозь повисшие уши

сунуть Герценовский набат?


Настенька читала стихи, выйдя перед трибункой, и последние слова она произносила громко, размахивая в такт каждому слову правым кулаком. Теперь зааплодировали почти все. В президиуме за столом трое разговаривали между собой и словно не замечали чтения. Однако слова тощего, обращённые к Настеньке, убедили в том, что и до его сознания доходило содержание прочитанного:

– Я надеюсь, что вы не наши уши имеете в виду. У меня они, во всяком случае, пока не висят. – И он рассмеялся, широко раскрывая рот, из которого блеснул ряд металлических зубов. – Но вы садитесь, пожалуйста. У нас и без ваших советских строк много работы на сегодня. – И затем, обращаясь к Лоле, продолжавшей стоять в конце зала: – Я тебя не понимаю. Что за спектакль ты нам сегодня устроила?

Настенька молча вышла в фойе. Лола шла рядом до раздевалки, успокаивая:

– Да ты не обижайся на мухомора. Выступила ты молодцом. И мы не будем сдаваться, хорошо? Дай мне свои последние стихи, я попробую их опубликовать.

Настенька глубоко вздохнула, сдерживая возникший в ней гнев по поводу сказанного в зале, и спросила:

– Лола, неужели все сейчас так настроены против всего советского? Я этого не понимаю. Что плохого в советской власти? У каждого правительства есть люди плохие и хорошие. У нас тоже не все поступают так, как надо. С ними надо бороться, но ведь не со всем строем, правда же?

– Не всё так просто, как ты думаешь, – возразила спокойно Лола. Она машинально взяла в руки концы розовой косынки, красиво облегавшей открытую шею и, держа их на своей полной груди, задумчиво говорила:

– Пойми, сейчас многое меняется. Люди не хотят больше молчать. Они устали от давления сверху. Раньше боялись говорить что-либо против власти. Теперь начинают позволять. Гласность радует.

– Какая гласность? Мне кажется, что просто полюса меняются местами. Посмотрите, что получилось сегодня. Я выступила с критикой прочитанного кем-то рассказа, который и рассказом-то не назовёшь. Я видела в глазах некоторых сидевших в зале одобрение моим словам, но никто не сказал ничего в мою поддержку.

– Ну, это они не хотели портить отношения с мухомором. Они же хотят у него публиковаться, для того и пришли.

– Вот видите? В этом вся трагедия. Сегодня он здесь у власти, и те, кто думают не так, как он, молчат. А раньше молчали те, кто были против советской власти. Какая же разница? Всё дело в том, что конъюнктурщик остаётся им при любой власти. Он молчит или поддерживает в зависимости от того, кто сидит в президиуме.

Лола улыбнулась.

– Ты прекрасно споришь, Настенька, но мне надо идти. Давай, ты принесёшь мне свои стихи, и мы продолжим наш разговор.

Настенька уходила возбуждённой и довольная собой. Пусть для немногих людей, но ей удалось высказаться, отстаивать свою точку зрения. День прошёл не зря.


П Р И Т И Р К А


Евгений Николаевич приехал в Москву по приглашению. Он печатал уже свои стихи и рассказы в разных центральных изданиях, но всегда это было связано с большими трудностями чисто технического плана – он жил далеко от Москвы. На частый вопрос, почему до сих пор не опубликовано то или иное его творение, друзья по литературе, работавшие в Москве, отвечали:

– Ты пойми, жил бы ты в Москве, так давно бы всё опубликовал. Тут ведь часто от присутствия зависит. Бывает, нужен срочно материал, не будешь же тебе в Ялту звонить, когда нужно сейчас, сегодня? Ищешь кого-то на месте. Так что переезжай в Москву.

Василий Григорьевич Пеньков работал главным редактором одного из московских издательств. Он познакомился с Инзубовым в Ялте, когда тот приходил в дом творчества Литфонда приглашать писателей на встречу с учёными в институте "Магарач". Молодой энергичный и, как выяснилось, пишущий человек понравился Пенькову, и он предложил Евгению принять участие в конкурсе на должность заведующего редакцией. Почему именно на эту должность? Да потому, что для переезда в Москву нужно разрешение на прописку даже при обмене квартиры, которую собирался сделать Евгений Николаевич. Но с пропиской в столице дело обстояло очень строго, и разрешение могли дать при условии наличия письма Комитета по печати, подписанного на уровне не ниже заместителя министра. А Комитет мог дать такое письмо на человека, проходящего по конкурсу на должность не ниже заведующего редакцией.

– Вот такой расклад дел, – сказал в заключение своих пояснений Пеньков. – Хочешь? Можешь попробовать своё счастье в конкурсе.

Инзубов согласился и приехал в Москву, когда Настенька только узнала о том, что страшный СПИД обошёл её стороной. Встреча была радостной. Они весело обсуждали предстоящий конкурс. Настенька убеждённо говорила, что за Евгения Николаевича должны все проголосовать, так как все, конечно, увидят, что он такой умный.

На что Инзубов, смеясь, говорил:

– Не в уме дело, Настенька. Встречают-то всегда по одёжке.

– Ну, тут у вас всё в порядке, – заметила Настенька, глядя на серебристого цвета строгий аккуратный, подогнанный по фигуре костюм ялтинца.

– Надеюсь, но и не в этом суть. Меня пригласил на конкурс главный редактор. Это, я думаю, имеет решающее значение, если, конечно, он не приглашал и других. Однако я не переживаю, поскольку, если и не изберут, ничего страшного – работа у меня есть, и Ялту свою я люблю. Хочется, конечно, перебраться в Москву, но не так, чтобы смертельно. Друзья советуют для более тесного общения с редакциями.

Но Инзубов по конкурсу прошёл почти единогласно. В кабинет, где заседала конкурсная комиссия, его пригласили третьим из претендентов. Евгений Николаевич, входя, был совершенно спокоен. Ещё до начала работы комиссии, когда он встретился с главным редактором в кабинете, чтобы засвидетельствовать своё появление, Пеньков спросил его:

– Боишься?

– А чего бояться? – Удивился Евгений Николаевич. – Корову что ли проигрываю? Или кто бить собирается?

– Ну-ну, – ухмыльнулся Пеньков, – смелый, значит.

Комиссия была небольшая, из семи человек. Инзубову предложили сесть посреди комнаты на стул. Вокруг сидели, как потом выяснилось, заведующие редакциями и директор издательства. С рекомендацией нового претендента выступил Пеньков. Его крупная, массивная фигура не только не умещалась на маленьком стуле, но бывала слишком объёмистой для иного не очень большого кресла. Так что его слова тоже выглядели весомыми, требующими к себе уважения.

– Предлагаем вашему вниманию кандидатуру Евгения Николаевича Инзубова. Это, как вы видите, молодой ещё человек, ему скоро стукнет сорок, но он уже довольно опытный в литературе, опубликовал много рассказов, работает редактором научно-исследовательского института "Магарач". Прошу не путать с магарычом.

Все дружно рассмеялись.

– Я успел познакомиться с Евгением Николаевичем, и должен сказать, что он мне понравился своей чеховской интеллигентностью, серьёзностью, умением рассуждать спокойно и по-деловому, опыта издательской работы нет, но это дело наживное – никто не рождается с готовым багажом знаний.

Было сказано ещё несколько дифирамбов, затем задавались вопросы о биографии, где собирается жить, когда сможет приступить к работе.

Евгений Николаевич ответил, что жить будет, пока не решит вопрос с обменом, а варианты уже есть, на квартире, к работе может приступить в любое время, если его утвердят, поскольку в Ялте уже знают о его возможном переходе.

После положительного решения комиссии, когда Инзубов остался в кабинете главного редактора один на один, тот пожал ему руку и сказал загадочную фразу, которая удивила Евгения Николаевича:

– Ну, поздравляю. Ты знаешь, я сам удивился, что ты прошёл. В Москве такие должности стоят очень дорого. Тут ведь сейчас всё продаётся и покупается.

На радостях оттого, что с данного момента жизнь начинает круто меняться, Евгений Николаевич не обратил на последние слова никакого внимания.

О них вспомнилось позднее.

Буквально на следующий день он приступил к работе, отправив телеграмму в Ялту с просьбой об увольнении переводом в Москву. В просторной комнате редакции стоял большой письменный стол заведующего, три стола старших редакторов, один младшего и несколько шкафов. Главный представил сотрудникам нового заведующего, пожелал успехов и удалился. Евгений Николаевич начал со знакомства с рукописями, требующими решения. Редакторы подходили по очереди, говоря о своих авторах.

В этот день, как и в последующие, Евгений Николаевич был вынужден работать допоздна. Но к этому он привык. Работа была всегда его любимым занятием. Её он любил больше, чем любые развлечения. Вспоминалось, как он впервые явился на работу в научно-исследовательский институт.

Молодой, неопытный переводчик, каковым себя считать в то время не мог, поскольку ещё учился заочно всего на третьем курсе факультета иностранных языков, но, тем не менее, взятый на должность переводчика по звонку из горкома партии, он был вызван к заместителю директора по науке Валуйко Герману Георгиевичу, человеку в высшей степени строгому и по-немецки педантичному. Посмотрев на вошедшего молодого человека из-за своего большого письменного стола, почти полностью свободного от бумаг, худощавый, гладко выбритый профессор улыбнулся и сказал:

– Ну-с, познакомимся. Вас как называть прикажете?

– Евгений Николаевич, – робко ответил Инзубов, не решившись назваться фамильярно Женей, как называли его до сих пор в комсомоле.

– Очень хорошо. А меня зовут Герман Георгиевич. Я человек конкретный, так что прошу сразу к делу. У меня тут есть одна статья. – И он взял со стола сиротливо лежавший на углу иностранный журнал, развернув на заложенной закладкой странице.

– Это статья о химических процессах при осветлении вина бентонитами. Она на английском языке. Нужно её перевести. Я понимаю, что сначала вам будет трудно, но попробуйте. Посмотрим, как у вас получится, а там решим, что делать дальше.

На этом разговор закончился. Евгений Николаевич засел за перевод, обложившись словарями как общими, так и специально по пищевой промышленности и химии. Вечером взял статью домой и к полуночи закончил перевод. Наутро опять появился в кабинете Валуйко. Тот вопросительно и почти недовольно посмотрел на переводчика:

– Что надо?

Впоследствии Евгений Николаевич привык к тому, что профессор встречал так тех, кого не ожидал видеть в данный момент, и к кому относился без особого уважения. Евгению Николаевичу такой грубоватый вопрос был задан первый и последний раз.

– Я принёс вам перевод статьи.

– Как? Уже? Я думал, что на неё уйдёт, по крайней мере, несколько дней. Хорошо, положите перевод здесь на столе. Я сейчас занят. Потом позвоню.

Фразы звучали сухо и резко. Можно было догадаться, что учёный поглощён мыслями о материале статьи или доклада, лежащего на столе, от чтения которого оторвало появление посетителя.

– Впредь заходите ко мне, если я сам позвоню вам.

Евгений Николаевич извинился коротко и вышел. Но не прошло и часа, как в отделе раздался телефонный звонок. Заведующий отделом патентно-лицензионной работы, в котором начал работать Евгений Николаевич, Лев Леонидович Гельгар, медлительный по характеру, неторопливо поднял трубку, и, услышав короткие слова, тут же положил её и не то удивлённо, не то испуганно посмотрел на нового сотрудника, говоря:

– Евгений Николаевич, вас Валуйко просит к себе.

Идти было страшновато. Наверное, перевод оказался плохим. Пришлось покорпеть основательно. С виноделием никогда раньше не приходилось сталкиваться, и описываемые в статье процессы могли быть поняты неверно. Скорее всего так, иначе к чему так торопиться с вызовом?

Войдя в кабинет, в котором был совсем недавно так сухо принят, Евгений Николаевич был поражён новым отношением.

– Входите, молодой человек. Присаживайтесь.

Валуйко улыбался.

– Просмотрел бегло ваш перевод. Что ж неплохо для начала. Я, откровенно говоря, ожидал гораздо хуже. Многих наших терминов вы ещё не знаете, но суть изложена верно, стало быть, переводить можете. Я вас тогда попрошу выполнить для меня перевод ещё двух статей. Только не надо так быстро. Работайте спокойно. И считайте теперь, что мы вас приняли на работу постоянно. Поздравляю.

Валуйко протянул журнал с закладками.

– Тут отмечено, что надо перевести. Если не ясно что-то, не стесняйтесь зайти, но позвоните перед этим. Я часто бываю занят. Обращайтесь за помощью и к другим коллегам. Ваш начальник Гельгар очень опытный в виноделии специалист.

И Евгений Николаевич работал всегда напряжённо, так как статьи на перевод стали нести ему из всех отделов. Недостатка в запросах не было. Учёные института занимались всеми вопросами, связанными с виноградом и вином, а для того, чтобы не отставать от мировой практики, старались выписывать все издания по их профилю и приносили статьи, в которых была и механизация процессов, и физика, и химия, делались математические расчёты, экономические прогнозы, строительство предприятий, рассматривались порой даже юридические аспекты. Словом, термины в переводимых статьях встречались из самых различных областей знания.

Работы было много, и она нравилась, не смотря на самую маленькую в институте зарплату. Впрочем, она росла, хоть Евгений Николаевич сам никогда вопрос о повышении не поднимал. Это делали те, кто восхищался трудолюбием переводчика и его бескорыстием.

Скоро к нему стали обращаться не только с переводами, но и с редактированием статей, рефератов, докладов. Инзубов получил должность старшего переводчика, а затем редактора отдела издательства. Пришлось часто ездить в Москву и Киев, работая с отраслевыми издательствами. И всегда приходилось работать много, быстро и качественно.

По аналогии со словом "алкоголик" друзья называли его в шутку трудоголиком. А он ответил им стихами, которые были опубликованы в газете:


Люди говорят:

ты неисправим.

Люди говорят:

ты ж не исполин.

Работаешь, как лошадь,

работаешь, как вол,

отдохнуть не хочешь,

глупенький ты, мол.

Я смеюсь над этим,

гордость не тая:

работа есть на свете?

Работа – жизнь моя.

Это хорошо,

что не исправим.

Очень хорошо,

что не исполин.

Исполину просто

гору разломать.

Я маленького роста,

но мне миры ломать.


В редакции московского издательства все редакторы были женщины. Две примерно возраста Инзубова, и с ними он сразу подружился. Они вместе тройкой ходили на обед в ближайший ресторан, который посещали почти все работники издательства, бывало, вместе задерживались на работе, когда Евгений Николаевич не замечал время.

Другой старший редактор, Галина Семёновна, была женщина пенсионного возраста. Это создало проблему. Директор в первый же день попросил нового заведующего поинтересоваться, когда его пожилая сотрудница собирается уходить на пенсию. Знакомясь с нею, Инзубов спросил о её планах на будущее, чтобы, так сказать, иметь в виду, как планировать работу. Женщина мгновенно вспылила:

– Я знаю, откуда ветер дует. И вы туда же с первого дня? Уйду я, уйду на пенсию, когда закончу несколько начатых работ.

– Да я вас не собираюсь подгонять, – поспешил ответить Евгений Николаевич. – Просто хочу знать ваши планы. Работайте, если вам нравится.

Но отношения здесь уже не сложились. Галине Семёновне не нравился приход неизвестного человека в начальники, не нравилась его дружба с другими редакторами, которых она недолюбливала. А те в свою очередь говорили Инзубову:

– Евгений Николаевич, и зачем вы променяли Ялту на Москву? Вы же не понимаете, куда вы попали. Москва вся пропитана связями, взятками, подкупами. А наше издательство – это же клоака подсиживаний, подслушиваний. Директору доносят всё, что вы делаете, как на кого смотрите, что где сказали. Это настоящее болото. Вы же, как мы понимаем, совершенно из другого мира. Вам будет очень тяжело.

Инзубов только посмеивался в ответ:

– Ничего, как-нибудь выплыву. В принципе, люди везде одинаковые. Внутри себя каждый человек хороший. Вопрос в том, как он понимает то, что вокруг него происходит. С кем ни говоришь, каждый вроде бы хочет тебе добра. Но мне главное сейчас получить разрешение на обмен Ялты на Москву. В этом отношении всё пока идёт путём. Скоро дадут.

Сотрудницы возражали:

– Вы не совсем правы, Евгений Николаевич. Далеко не каждый хочет добра именно вам. Многие думают о себе или своих близких, которым вы почему-либо мешаете, но они никогда этого вам не скажут.

"Так ведь и вы тогда можете оказаться в их числе", – подумал Евгений Николаевич, но промолчал. Нутром чувствовал, что это не так.

Легче всего было работать с младшим редактором Леночкой, исполнительной, весёлой девчушкой, охотно бегавшей по кабинетам, разнося вёрстки, письма, приказы.

Возникли проблемы с некоторыми авторами, которые работали с той же Галиной Семёновной. Она предложила короткие стихи на плакат. Сказала, что автор один из группы талантливых молодых людей, живущих в одном дворе с известным поэтом. Он их собрал и объединил в литературный кружок. Они вместе пишут очень хорошие стихи.

– Я ничего не хочу сказать об их мастерстве, – ответил спокойно Инзубов, – но позволю себе усомниться в том, что в одном дворе все дети могут оказаться талантливыми в литературе. Даже если вы готовите дворовую футбольную команду, и то в лучшем случае один из игроков может оказаться достойным играть в какой-то классной профессиональной команде, каким бы хорошим ни был их тренер. А тут мы готовим с вами плакат, на котором краткое четверостишие должно быть отточенным, как лезвие сабли из дамасской стали. Мы не можем с вами допустить самодеятельность. Ведь плакат – это не сборник стихов, который можно читать или не читать. Плакат висит повсюду и бросается в глаза, хочешь ты того или не хочешь. Если он плохой, то каждый день будет вам портить настроение. Поэтому мы не можем с вами подходить к его содержанию по принципу, что за автором стихов стоит большой поэт, поэтому надо печатать. Следует исходить, прежде всего, из качества стихов, а не из того, кто автор и кто за ним стоит.

Это возражение и отказ принять четверостишие, которое, как показалось Евгению Николаевичу, сильно напоминало собой переделанные в худшую сторону строки известного стихотворения другого поэта, обидело Галину Семёновну. А девчата, Аня и Валя, смеялись над своим шефом, когда он стал возмущаться, и объясняли неопытному москвичу:

– Вас удивляет, что эта ведьма пробивает какие-то короткие стишки. Да ведь авторам эти четыре строки на плакате будут стоить вдвое больше вашей месячной зарплаты. Вот что главное. Неужели вы думаете, что они, как вы, мечтают о чём-то великом, о воспитании поколения? Их интересуют в первую очередь деньги и только во вторую – слава. О чём-то более высоком они просто не думают.

Но эти споры и беседы, эти вечерние сидения за рукописями скоро должны были кончиться для человека, оказавшегося чужим в этом мире. Не прошло, наверное, и недели работы в издательстве Евгения Николаевича, как директор при встрече в коридоре сочувственно кивнул головой и сообщил, что Инзубов уже кому-то переступил дорогу, так как поступила на него анонимка. Через несколько дней в издательстве проходило очередное партийное собрание, на котором представили нового, только что пришедшего в коллектив коммуниста.

В ответ на просьбу рассказать о себе Евгений Николаевич кратко изложил биографию и завершил рассказ тем, что его больше всего удивило:

– Вот переехал в Москву. Мне говорили о сложностях московских взаимоотношений, но я не предполагал, что, спустя всего несколько дней моей работы на новом месте, когда практически никто ещё не мог успеть узнать меня, кто-то сможет написать на меня анонимку. Почему я об этом говорю? Мне не хочется, чтобы у меня в коллективе с кем-нибудь складывались непонятные отношения. Я человек прямой. Если что-то делаю не так, пожалуйста, говорите мне. Охотно выслушаю и исправлю. Много лет проработал с комсомольцами. Мы привыкли быть откровенными. Честное слово, я за собой ничего не прячу. Буду рад, если и ко мне вы будете подходить открыто, а не через письма руководству. По-моему, я не успел никому насолить.

Всё это Евгений Николаевич высказывал совершенно без обиды в голосе, спокойно, проявляя искреннее удивление.

Дальше собрание пошло дежурным порядком по намеченному плану. Никто ничего не сказал по поводу выступления Инзубова. Но после собрания директор на ходу пожурил его:

– Зря это ты на собрании насчёт анонимки.

– Почему зря? Пусть знают, что у нас делается. Просто смешно, что не успели узнать и уже пишут. А что хоть написали?

– Да ты не ершись. Когда надо, скажем тебе.

Уходя, директор вдруг задержался и спросил как бы вскользь:

– Слушай, у тебя нет случайно пару тысяч ненадолго? Мне тут нужно для одного дела.

Инзубов задумался на секунду. Не было их у него не только с собой, но и на сберкнижке. Но он подумал, что сможет достать у друзей, и ответил:

– Герман Захарович, при себе нет такой суммы, но дня через два могу организовать.

– Да нет, не надо. Пожалуй, обойдусь.

Зайти к директору поговорить об анонимке не удавалось. Герман всегда был занят. Василий Петрович встречался с Евгением каждый день, иногда вместе пили кофе, вместе ездили на книжную ярмарку, проводившуюся на ВДНХ. Об анонимке он, вроде бы, слышал от директора, но не очень конкретно. Говорил, что письмо без подписи пришло не в издательство, а в Комитет по печати.

Но вот директор вызвал к себе в кабинет и представил молодому человеку в чёрном костюме с чёрным галстуком, какие обычно носят в министерских заведениях. Незнакомец сказал Инзубову о том, что в Комитет по печати пришло анонимное письмо, в котором упоминается приход на работу нового заведующего редакцией. В связи с этим Комитет интересуется обстоятельствами появления в Москве Инзубова.

Сказать, что Евгений Николаевич и сейчас был спокоен, было бы неверно. Внешне – да, этого отнять было нельзя. Но внутри начинало всё клокотать. Что же это за город такой, что уже написали в министерство, хотя ничего ещё им не сделано в Москве? Какой криминал в том, что он устроился на работу? Мало ли таких приезжает? И другое, о чём он тут же спросил в ответ на вопрос министерского представителя:

– Насколько мне известно, вчера или позавчера вышел указ о том, чтобы не рассматривать анонимные жалобы. Он что, не действует?

– Да, – ответил представитель, – но это письмо поступило раньше и потому мы обязаны его разобрать.

– Ну, а что тут разбирать, собственно? Пригласил меня для участия в конкурсе главный редактор. Были ещё другие претенденты. Комиссия проголосовала за меня. Вот и вся история. В чём проблема? В чём меня обвиняют?

– Давайте вы будете отвечать на мои вопросы, а не я на ваши, – твёрдо сказал представитель.

"Конечно, – подумал Евгений Николаевич, – молодой, но уже занозистый. Работает в министерстве под чьим-то крылом и чувствует себя богом".

Вслух сказал:

– Так что же нужно от меня? Может, я плохо работаю? Не выполняю обязанности? Есть основания считать меня профессионально непригодным? Есть или нет? – обратился он уже непосредственно к директору. – Герман Захарович, у вас есть претензии ко мне по работе?

Директор, сидевший как бы в стороне, встрепенулся, отвечая:

– Нет-нет, Евгений Николаевич, по работе претензий нет.

Министерский работник поднял кисть руки останавливающим жестом:

– Минутку. Евгений Николаевич, где вы работали до издательства?

– Я думаю, вам уже говорили и в деле есть сведения, что я работал в Ялте. Но, если хотите, я принесу вам сейчас некоторые мои публикации для знакомства? Они как раз у меня в кабинете.

– Да, пожалуйста.

Евгений Николаевич вышел и через минуту принёс стопку книг и журналов, которыми занял весь стол, рассыпав их веером.

– Вот сборники научных трудов, которые я редактировал, вот журналы с моими публикациями, вот книги с моими рассказами.

– Вы член Союза писателей? – спросил представитель, немного опешивший от количества различных изданий, оказавшихся на столе в связи с вопросом об Инзубове.

– Нет, не вступал пока, но важно ли это?

– В какой-то степени да, поскольку у нас есть ещё письмо и от одного известного литератора.

– Ах, вот что, тогда начинаю понимать, чем объясняется ваше пристальное внимание ко мне.

– Об этом говорить сейчас не будем. Мне всё ясно. Спасибо. – И обращаясь к директору: – Можем отпустить Евгения Николаевича?

– Да, конечно.

Собрав книги и журналы, Инзубов вышел. Картина ему стала яснее ясного. Поэты, чьи стихи он не пропустил, начали действовать.

Прошло ещё несколько дней работы, когда директор издательства заглянул в редакцию Евгения Николаевича и, поинтересовавшись, всё ли у них хорошо, как бы в шутку, глядя на заведующего, произнёс:

– А под кем-то кресло качается.

Евгений Николаевич рассмеялся в ответ:

– Если подо мной, то это не страшно. И упаду, так не ушибусь. Я привык качаться на стуле.

– Ну-ну, – пробормотал директор и вышел.

Спустя некоторое время, потраченное на подготовку рукописей книг – дело то, в общем, было знакомое, исключая детали, Евгений Николаевич был опять вызван директором к себе. В углу кабинета, как бы в стороне от разговора, грузно восседал в кресле главный редактор.

Перекладывая зачем-то на столе бумаги с места на место, несколько смущаясь, директор предложил сесть и после некоторой паузы сказал, наконец:

– Вот ведь какая получается история. Там в Комитете думают, что вы дали большую взятку за переезд в Москву и устройство на работу. Крутили, вертели и потребовали от нас, в целях экономии средств, провести сокращение одной должности заведующего редакцией. Так как вы сотрудник новый, то, естественно, вы и попадаете под сокращение. Такая петрушка получилась. Что вы думаете по этому поводу?

Евгений Николаевич не стал ни кричать, что было не в его характере, ни возмущаться несправедливыми обвинениями. Он спокойно спросил:

– Но вы же, Герман Захарович, знаете, что это не так? Я ведь никому ничего не давал?

– Мы знаем, – ответил директор, – да пишущие не знают. Мы предлагаем вам остаться в издательстве на должности старшего редактора. Дело в том, что ваш отдел придётся слить с другим, ну, вы там и останетесь, если хотите.

– А что это изменит? Буду я там работать, итам напишут на меня. Начинаю понимать, что такое Москва. В Ялте в институте я десять лет работал без проблем. Там тоже коллектив не очень простой. Почти все учёные, кандидаты, доктора, профессора. Директор как-то говорил мне: "Евгений, ты думаешь, на тебя никто не доносит? Приходят иногда, начинают грязь какую-нибудь лить, но я сразу обрываю. Я вижу сам, что ты честный человек, но иметь в виду тебе надо, что не все одинаково расценивают твои действия". Хорошо запомнились мне эти слова, но всё же считаю, что должен поступать всегда не так, как хочет кто-то на стороне, а так, как велит мне моя совесть.

Так что и сейчас я отлично понимаю ваше положение. Вам приказывают, и вы должны подчиняться. Но оставаться здесь я не буду ни на какой должности. Быть в ранге снятого с понижением не смогу. Не привык.

– Ну, как хотите. Завтра проведём заседание совета по слиянию отделов, дадим вам положенный по сокращению штатов двухмесячный отпуск, а Василий Григорьевич поможет вам, если надо, в устройстве на работу. В Москве, как вы уже знаете, это не так просто.

Финальная часть работы в издательстве Евгения Николаевича совпала с болезненным состоянием Настеньки, когда она не ходила в музей. Зайдя к ней домой проведать, Евгений Николаевич рассказал и о своей проблеме. Слушая его рассказ, сидевшая рядом Вера, обронила вскользь:

– Евгений Николаевич, поверьте моему опыту, вас сокращают не потому, что вы кому-то дали взятку, а скорее по той причине, что вы её никому не дали. Ваш директор ожидал, очевидно, от вас благодарности, выраженной какой-то суммой, а вы не стали этого делать. Вот он и организовал анонимку, если она вообще была. Вам же её не показывали?

– Нет.

– Её могло и не быть в природе. Хотя, по вашим словам, возможно, что обиженные поэты вместе с редактором или без неё состряпали пасквиль. Приходится, конечно, гадать.

– Ты уж очень усложняешь, Верунчик. – вмешалась Настенька. – Нельзя так плохо думать обо всех людях.

– А я и не думаю обо всех. Но кто-то из них явно сподличал. Не известно только, кто именно. Я предположила разные варианты. Если плохие поэты, значит хороший директор, который, правда, мог бы и сам постоять за Евгения Николаевича, если его работа нравилась. Он всё-таки директор, а не пешка. А раз он легко согласился, то, учитывая московские привычки, которые мне хорошо знакомы, я думаю, что директор сам заинтересован в увольнении того, кто не догадался ему ничего дать в зубы.

– Всё может быть, – согласился Евгений Николаевич, вспомнив вдруг, но не сказав, о просьбе директора дать взаймы две тысячи. Он подумал, что это могло быть и случайным совпадением, и подтверждением слов Веры, что в данной ситуации не имело большого значения, так как никаких действий по этому поводу он предпринимать не собирался, тем более что всё не доказуемо.

– Ладно, – сказал он, – мне важно теперь подумать о другой работе, а не о том, почему сократили должность.

– А вот что я думаю, – сказала Настенька, привставая в кровати на локоть, – не пойти ли вам, Евгений Николаевич, к нам в музей? Там как раз запарка с кадрами. Платят, конечно, мало, но может быть для вас интересным.

– Хорошая мысль, – обрадовался Инзубов. – Надо попробовать, если возьмут.

И его взяли, как говорится, в тот же миг. Сомнения по его приёму на работу высказала в совершенно другом плане только заместитель директора по научной работе музея Латышева. Её пригласила в кабинет Галина Ивановна и восторженно стала говорить, что вот в их музей пришёл устраиваться на работу аж сотрудник издательства, такое, значит, место занимает музей в городе, что крупные специалисты приходят к ним на работу, и попросила своего зама показать новому человеку музей и оформить его приём.

Приведя к себе в кабинет Евгения Николаевича, Латышева пессимистично заметила:

– Я, конечно, вас оформлю, раз Галина Ивановна просит, только не думаю, что вы будете у нас работать. Нет, вы, безусловно, нам подходите. Другое дело, подходим ли мы вам. Музей у нас маленький. Вакантная должность только экскурсовода. Он является у нас и научным сотрудником, но фактически никто, кроме меня, наукой не занимается, да и мне некогда, честно говоря. А вы человек, как я понимаю, широкого масштаба. Вашу работу здесь я расцениваю, как, если можно так выразиться, стрельбу из пушки по воробьям. Поэтому, когда вы поймёте, то вряд ли долго задержитесь. Тем более, что зарплата очень маленькая. Так что вы подумайте хорошенько, прежде чем соглашаться. Не поймите, что я вас отговариваю. Ради бога, мы вас примем с удовольствием. Только не ругайте нас потом.

– Хорошо не буду.

– Не будете что? Работать у нас или ругать?

– Не буду ругать.

– То есть вы согласны работать?

– Да, согласен.

– Ну, вы, я вижу, смелый человек. – И Латышева рассмеялась. – Может, когда-нибудь займёте моё место.

– Что вы? Зачем это мне?

– Нет, отчего же? В жизни всё возможно. Но имейте в виду, что я пока уходить отсюда не собираюсь. Слишком много вложено мною в этот музей.

Евгений Николаевич смотрел на стройную красивую молодую женщину с рассыпанными по плечам волосами, прекрасно дополнявшими несколько удлинённое лицо, но очень строгую. Начальственный тон ей не очень подходил. Вспомнилась преподаватель английского языка на третьем курсе института. Та, правда, была не столь элегантна, но тоже молода и предельно требовательна к студентам. Многие её просто боялись. Плохие ответы она органически не переносила. Вздыхала, охала и морщилась, как от зубной боли, слыша неправильное произношение или видя, что отвечающий забыл нужное слово. Студентов называла не иначе, как по фамилии.

Поэтическая натура Инзубова страдала от подобных взаимоотношений, и он написал ей посвящение, которое так и не показал своему преподавателю до окончания института, боясь, что она воспримет стихи в качестве просьбы на снисхождение, ибо там были такие строки:


Вы вздыхаете: нервы, наверное.

Знаете – могу отвечать сильнее.

Кто-то зовёт Вас Иллана, Элла,

а я и по отчеству назвать робею.

И я не решусь нежно взять Вас под руку,

когда загораются в небе искры,

но не потому, что не хватит пороху,

а потому, что не знаю английский.


Но строгость преподавателя заставляла студентов больше и напряжённее работать, что и давало соответствующие результаты. Её группа оказывалась сильнее, чем у других преподавателей. Как часто приходилось вспоминать эту строгость с благодарностью.

Сейчас, при этих воспоминаниях, внутри у Евгения Николаевича всё смеялось: "Опять женщина начальник, и опять неприступная. То ли должность их делает такими, то ли наоборот строгость характера выдвигает их пусть на маленькие, но руководящие должности? А как же у них обстоит дело с любовью?" Но об этом он говорить не стал, сделав акцент на другом:

– Не волнуйтесь, пожалуйста, Татьяна Андреевна. У меня совершенно другие задачи. Я пишущий человек. Недостаток в зарплате покрою публикациями. Важно иметь нормальную рабочую обстановку. Сама по себе должность для меня большого значения не имеет.

– Приятно слышать, что вы не амбициозный человек, хотя это не всегда и хорошо в работе. Лучше, когда человек к чему-то стремится. Но у вас, я поняла, литература на первом месте. Тут я вам готова всегда помочь. Материала для публикаций у нас предостаточно. Взять хотя бы знаменитый роман Островского "Как закалялась сталь". Вы, конечно, не знаете, что довольно большая часть рукописи романа не была опубликована.

– Что вы имеете в виду? – не поняв, спросил Инзубов.

– Только то, что сказала. Тот вариант, что вы изучали в школе, на самом деле мог бы быть гораздо полнее, но его не опубликовали.

– Почему?

– Это вопрос, которым я вам и предлагаю заняться. Кроме того, вам будет небезинтересно узнать, что и в самой биографии писателя мы имеем сплошные белые пятна. Есть над чем работать при желании. Но сначала подготовьте экскурсию по музею. Даю вам на это всего три дня. Экскурсоводов у нас мало, а посетителей, в том числе коллективных, всё больше и больше. Так что возьмите побольше литературы в нашей библиотеке и начинайте работать. Желаю успеха!

Новость казалась шокирующей. Он шёл в музей, будучи уверенным, что ничего нового для себя не откроет. Уж очень хорошо был известен всем со школьной скамьи Николай Островский. Думалось, о нём настолько всё известно, что каждая запятая книги, не то что биографии, выверена сотни раз биографами и литературоведами, и потому, кроме экскурсий по музею, делать будет нечего, а тут такое сообщение.

Тем и началась новая жизнь Евгения Николаевича, но с предыдущей он сразу не порвал. В издательстве состоялось плановое партийное собрание, которое Инзубов посетил, поскольку не снялся ещё с партийного учёта.

Собравшиеся коммунисты едва уместились в тесном маленьком зале первого этажа издательства. День был среди недели, всем хотелось поскорее уйти за покупками да домой, сенсаций на собрании не предвиделось. Но слово попросил Инзубов.

Он сидел в первом ряду рядом с главным редактором и директором. Те не ожидали, что их бывший протеже, а теперь уволенный по сокращению, захочет высказаться, и не успели остановить его. А председательствующий на собрании, он же секретарь партийной организации, которому флегматично предложили вести самому мероприятие, не видя никаких сигналов со стороны руководства, согласился предоставить слово Инзубову.

Евгений Николаевич выступать умел. Он не писал себе речей, за исключением памятного выступления на пленуме Ялтинского горкома, но всегда перед выходом продумывал основные темы или пункты предстоящей речи. Не раз бывало, что в момент выхода на трибуну, план выступления резко менялся. Это зависело от аудитории, от её реакции на выход и первые слова. Бывало, что, уже видя глаза слушателей, он ещё не знал, какими словами начнёт выступление. Но в доли секунды нужные слова приходили, и речь лилась практически без остановки. Он мог сделать паузу, всегда осмысленную и важную, но никогда не запинался. Никогда не спрашивал вслух: "Что ещё я хотел сказать?". Бывало всякое, но никогда не было, чтобы его выступление не понравилось большинству аудитории. Это Евгений Николаевич знал хорошо, и знали те, кто был с ним долго знаком.

В этот день, точнее вечер, обстановка была иной. Они мало знали друг друга – выступавший и те, перед кем он говорил. Но, как обычно, он выходил вперёд не ради успеха, не ради аплодисментов. Он считал нужным и обязательным высказать свою точку зрения на происходящее не только ради него самого, но и ради тех, кто его слушал. Эту мысль он и поставил главной в теперешнем выступлении, почему и начал словами:

– Я прошу прощения за то, что рискнул отнять у вас несколько, позволенных регламентом собрания, минут на себя. Но мне больше не доведётся, как я понимаю, выступать перед вами. Поэтому хотелось сказать несколько слов о впечатлении, которое сложилось у меня о том, что здесь происходит. Сегодня обсуждается план работы партийной организации. Надеюсь, что моё выступление не окажется бесполезным в этом отношении.

Любопытно, что когда я явился на заседание конкурсной комиссии, то за меня проголосовали почти все члены комиссии, хотя никто меня не знал. На днях те же самые люди, что голосовали за меня, так же дружно проголосовали за моё увольнение, выразившееся в ликвидации нашей редакции. То есть и в первом, и во втором случае члены комиссии, а почти все они коммунисты, проявили не партийную свою принципиальность, а элементарное чинопочитание, а именно – согласие с тем, что решило руководство.

Когда вы были искренними, давая ли согласие на работу незнакомого, но понравившегося вам человека, или тогда, когда увольняли его, зная, что он не проявил в своей работе ни безграмотности, ни лени, ни разгильдяйства, ни плохого отношения к товарищам? Кто из вас может упрекнуть меня в каких-то грехах, не позволяющих мне работать? В чём же дело?

И я отвечу на этот вопрос. Причина в том, что мы давно перестали быть коммунистами в том смысле, как того требует устав.

Вы только подумайте над таким, например, фактом. Я молодой пишущий автор. Придя в московское издательство, где работают киты литературы, естественно, мне захотелось проверить качество своих творений. Я взял несколько своих рассказов и отнёс их своему старшему коллеге, заведующему другой редакцией, кстати, секретарю нашей партийной организации, попросив его посмотреть их в свободное время с тем, чтобы дать мне потом свои критические замечания и рекомендации.

Что вы думаете, он сделал с ними? Буквально на другой день меня вызвал к себе Василий Григорьевич, наш уважаемый главный редактор, и стал журить за то, что я слишком спешу с публикациями своих рассказов. А ведь я хотел только того, чтобы мой более опытный товарищ узнал меня не только как коллегу по работе, но и как тоже пишущего, творческого человека, чтобы он знал, что я не случайный здесь человек. Я же не принёс ему рукопись книги для издания, а лишь несколько рассказов с просьбой прокомментировать. Поступил ли он как коммунист в данном случае, если ничего мне не говоря, помчался к руководству с жалобой?

Пустяшный, казалось бы вопрос, но характерный. Поэтому мне кажется, что если мы не можем быть коммунистами, то честнее было бы положить билет на стол, чтобы не сбивать других, кто старается честно служить партии и народу. А такие, я уверен, всё же есть.

Зал слушал выступление Инзубова в полном молчании, которое продолжалось и после того, как неожиданный оратор сел на место. Председательствующий, в чей огород был брошен камень в выступлении, растерянно посмотрел на директора. Тот встал, спасая положение.

– Ну и задал нам задачку Евгений Николаевич. Пора сдавать партийные билеты, оказывается. Кто готов? Василий Григорьевич, – повернулся он в сторону главного редактора, – ты положишь партийный билет?

Занимавший своим грузным телом сразу два стула редактор рассмеялся и закрутил головой, говоря басом:

– Я не положу.

– И я нет, – вторя ему, сказал директор, и, повернувшись к президиуму, состоявшему из двух человек (вторым была секретарша директора, которую чаще всего выбирали секретарём собрания), добавил, меняя тему разговора:

– Ну, что там у нас дальше? Давай уже закругляться.

После собрания, когда все стали расходиться, к Инзубову подошла худенькая, невысокого роста, с тёмными волосами, завязанными на голове узлом, Елена Степановна, заместитель секретаря партийной организации, и обиженным тоном спросила:

– Евгений Николаевич, может вы в чём-то и правы, но зачем вы обвинили нас в том, что мы перестали быть коммунистами? Вы-то чем лучше нас? Получается так, что вы возвысили себя над нами.

– Я, между прочим, не сказал, что вы перестали быть коммунистами. Я сказал "мы перестали", так как, увы, и сам не всегда бываю принципиальным.

– Ах, вы сказали "мы", тогда другое дело, – успокоившись, ответила Елена Степановна и пошла в свой отдел собираться домой. Её волновала только эта маленькая деталь, не выделил ли себя Евгений Николаевич. Это было бы обидно.


С У Д


Приходилось ли вам, дорогие читатели, бывать в подмосковном лесу в мае? Это удивительная пора.

Должен, правда, сознаться, что люблю подмосковный лес и в зимнее время, когда все без исключения деревья носят на своих головах белые снежные ушанки со свисающими ушами, а ветки, будто расставленные в стороны руки, покрыты такими же белыми снежными рукавами.

Очень примечательны в это время снегири со своими розовыми нагрудничками да сороки, выделяющиеся не только чернотой крыльев, но и резкими криками на фоне белого лесного безмолвия в зимнюю пору. Зимой, конечно, прекрасно. Это такая чистота, такая опрятность во всём, о которой весь год мечтаешь, пока первый снег не выпадет, чтобы обрадовать истосковавшуюся душу. Берёзы с обнажёнными белыми стволами, что девушки, собравшиеся целой гурьбой купаться в речке – вот-вот прыгнут озорницы с крутого берега в воду. Но не прыгают. Тишина.

Тут-то тебе, что ни движение, то след в лесу. Сорвалась шишка или отломился комок снега – вот тебе и ямка на белом ковре под самым деревом. Пробежала мышка полёвка по начинающему только твердеть насту, и на, пожалуйста, длинная, как струна, тоненькая строчка следов. А там трезубцы отпечатались в большом количестве посреди полянки – не иначе, как сорока скакала, да, видно, не совсем удачно, так как чуть дальше перья чёрные с белым рассыпаны – это значит, что попалась она в лапы лисицы, притаившейся за деревом. Не поленишься пройти ближе, так и увидишь лисьи приметы те, что не замелись длинным пушистым хвостом хозяйки. Кончишь скрипеть по снегу сапогами, и опять тишина.

Май в лесу – совсем другое дело. Сам застынешь на месте, а кругом все словно не замечают тебя, занятые своим делом. Сверчки где-то в траве сверчат без умолку, а рядом то пчела прожужжит, то шмель самолётом над головой своим гудением обозначится, то застучит дятел, выискивая под корой дерева себе пищу, да тут же от него вжик! – бельчонок вниз по стволу молнией соскользнёт и мгновенно снова вверх, ну да теперь уж царапанье коготками по коре слышно, а через мгновенье с толстой ветки, где безопасно, слышится его цоканье любопытствующее: "Чего пришло, странное двуногое существо?" Только его, пожалуй, ты и интересуешь. Зато соловьи друг с другом перекликаются, соревнуются между собой: кто кого перепоёт, чья трель длиннее и заливестее будет. Да тут скворец кого-то из них передразнит, и те замолкают на мгновение, прислушиваясь – что за нахал в их спор вмешивается? А над всем этим, равномерно отсчитывая такт лесной музыке, несётся чёткое ку-ку, ку-ку, ку-ку… Считай, если не устанешь.

Нет, май, конечно, не то, что февраль. Сядешь на электричку, и махнёшь, скажем, до Щёлково, а там на автобусе подальше от города. Выйдешь в сторону какой-нибудь дачи, и пока до неё доберёшься, столько надышишься ароматом белой черёмухи да сочными майскими травами, что грудь так и распирает от радости и счастья оттого, что дышишь, живёшь, существуешь на белом свете. Тут тебе и ландыш выглянет из своих зелёных шелков одеяния, напоминая белизной колокольчиков зимнюю чистоту, а там издали бледно зажелтеют отходящие уже цветы мать-и-мачехи и пыхнут оранжевым цветом ноготки. Да мало ли их – цветов всяких – в майском лесу? Что в лесу? Пойди на огород, сколько там, на грядках и по соседству ромашки да нивяника, что заставляет работать и работать цапками, выкапывая их корни, если хочешь не цветы сорные, а клубнику крупную да сочную собирать?

Словом, милый мой читатель, знакома эта картина была Настеньке не понаслышке от кого-нибудь, а от той самой дачи, что неподалеку от Щёлкова, где она только что провела прекрасный денёк с бабушкой, мамой, папой и Верочкой. Всем хватало работы. У кого есть дача в Подмосковье, те знают, что значит для них май – это работа до пота, но и радости выше головы. А как вернулись с дачи в Москву, тут и началось.

В почтовом ящике лежала повестка на имя Александры Алексеевны Болотиной с требованием явиться в районную прокуратуру и с указанием, что в случае неявки вызываемая будет подвергнута приводу и так далее. Они пошли вместе: Настенька, поскольку вызвали Александру, а она и была ею, мама, так как она не могла не пойти с дочкой, и Верочка – поддерживать морально и физически, если придётся, Настеньку и маму. Но в кабинет прокурора пустили только Настеньку, оставив родных переживать не в приёмной, где можно было хотя бы сесть, а в коридоре, где стулья поблизости не предусматривались, лишь где-то в самой глубине стояла скамеечка, куда и направились Вера с мамой.

Герман Николаевич Горохов допрашивал далеко не первый раз и потому, пригласив Настеньку сесть, натренированной годами интонацией стал задавать сухие стандартные вопросы, ответы на которые незамедлительно регистрировались сидевшей рядом секретаршей.

– Фамилия, имя, отчество? Год рождения? Адрес проживания? Прописаны там же?

Настенька отвечала, как ей казалось, внешне спокойно.

Затем прокурор сообщил для сведения Настеньки, что произведено возобновление уголовного дела по факту гибели Вадима Демьяновича Попкова в связи с тем, что установлены новые, неизвестные при расследовании дела обстоятельства, и что гражданка Болотина Александра Алексеевна подозревается – при этом Горохов сделал упор на последнем слове и даже повторил его – подозревается, а не обвиняется, в совершении умышленного убийства.

Горохов наблюдал за сидевшей перед ним девушкой и чувствовал её внутреннее напряжение. Зная о её реакции на первую попытку ареста, он ожидал и сегодня нервной истерики и заранее попросил секретаршу держать поблизости нашатырь, воду и другие необходимые в подобных случаях предметы. Но Настенька на удивление выглядела спокойной, и потому прокурор продолжал:

– Должен предупредить вас, гражданка Болотина, что, как подозреваемая, вы пока не несёте ответственность за дачу ложных показаний, а так же за отказ и уклонение от них. Но я вам не советую избегать разговора со мной. Следователь мною уже назначен, можете записать – Кругликов Захар Иванович, но мне бы хотелось самому сначала разобраться с вами, чтобы облегчить нашу общую задачу.

– Мне почему-то кажется, – вступила неожиданно для самой себя в разговор Настенька, – что именно задачи у нас с вами совершенно разные. Вы хотите меня посадить в тюрьму, а я этого не желаю.

– Нет, не так. – Вспылил Горохов. – Вы ещё молодая и не понимаете многого. У нас с вами одна задача – найти истину, то есть, что есть правда. Вы скажите откровенно, убили вы парня или нет?

Громкий голос прокурора выбил Настеньку из равновесия и она, не ожидавшая прямого вопроса, тихо ответила:

– Наверное, да, но…

– Никаких но, – продолжал греметь Горохов. – Вы убили человека и столько времени спокойно разгуливали по Москве, где он уже не живёт, продолжали учиться, хотя и бросили потом учёбу, спокойно ездили в Ялту отдыхать, а ведь для вашего сведения убийство с умыслом да при отягчающих обстоятельствах наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет со ссылкой или без таковой или…

Горохов выдержал паузу, наблюдая за реакцией Настеньки, и уже несколько тише, но жёстко добавил:

– или смертной казнью согласно статье сто пятьдесят восьмой уголовно-процессуального кодекса РСФСР. Это вам не шутки. А вы говорите "но". Убили, вы это признаёте, и придётся отвечать.

– Да, но я не хотела убивать.

– Вот это надо ещё доказать, гражданка Болотина. Вы же не поднимете мёртвого из могилы, чтобы он подтвердил ваши слова о том, что вы хотели, а что не хотели? Поэтому сейчас я вас больше не буду допрашивать. Остальное расскажете следователю. Советую и ему говорить чистую правду. Это облегчит и вашу судьбу, и вашу душу. Покаяние всегда помогает. А сейчас я объявляю вам, что не арестовываю вас и не заключаю в камеру предварительного заключения только потому, что у вас слишком много ходатаев и поручителей, которым я обещал не трогать вас пока. Надеюсь, вы это оцените правильно и будете являться на допросы по первому требованию. Поэтому мерой пресечения избираю подписку о невыезде из города. Сейчас вы подпишете ваше обязательство не отлучаться с места жительства до окончания предварительного следствия и суда без разрешения прокуратуры или суда, а так же являться по их вызову. И подпишите протокол допроса. На этом пока всё.

Настенька морально была убита, но с каменным лицом, молча поставила подписи на предложенных секретарём бумагах и вышла из кабинета.

Только поздно вечером, освободившись от других важных дел, пришёл в квартиру Большого Ржевского переулка адвокат Леонид Евгеньевич Пермяков. Узнав о посещении прокуратуры, спросил, почему ему не позвонили о повестке. Но, оказывается, ему звонили несколько раз, но не могли застать ни дома, ни на работе.

– Да, конечно, меня трудно было вчера и сегодня поймать по телефону, – согласился Пермяков, потирая руки, будто только что вошёл с мороза, хотя на дворе стояла майская теплынь. – Ну, ничего, теперь я весь в вашем распоряжении. До победы ещё далеко, но и отчаиваться не следует. Пойдём, Настенька, в твою комнату и поговорим поподробнее.

Устроившись на диване рядом с Настенькой, буквально упавшей в кресло, Леонид Евгеньевич попросил девушку рассказать о допросе, и пока она излагала то немногое, что произошло в прокуратуре, адвокат осматривал комнату, медленно переводя взгляд с книжных полок, заставленных многочисленными словарями, учебниками, романами на иностранных языках и видео кассетами, на японский музыкальный центр, телевизор, видео магнитофон, вазоны с цветами, большую пушистую собаку, сделанную из искусственного меха, которую хозяйка по ребячьи посадила себе на колени и теперь гладила, как живую.

Когда Настенька закончила говорить, Пермяков недовольно покачал головой и забарабанил пальцами правой руки по своему округляющемуся животу:

– Зачем вы признались, что убили Вадима? Этого делать вообще не следует. Теперь придётся менять показания.

– Но я же и правда его убила?

– Да откуда вы знаете? Единственное, что вам известно наверняка, и на чём надо стоять до конца, это то, что вы столкнули его с себя. Так?

– Так. Только, Леонид Евгеньевич, я уже просила вас не говорить мне "вы", а то я чувствую себя, как в суде.

– Извини, Настенька. Расскажи мне поподробнее, что и как происходило, как на духу. Ничего, что я мужик. Забудь об этом. Для нас важна каждая деталь, каждая мелочь.

Слушая, он быстро помечал что-то в появившемся из кармана пиджака блокнотике, прерывая иногда вопросами:

– Минутку. Ты уверена, что тебя насиловали трое?

– Почему насиловали?

– А ты что, их сама пригласила к себе?

– Нет, конечно.

– Ты хотела их?

– Да ну что вы?

– Так чего же ты споришь? Каждая вещь должна называться своим именем. То, что делается против желания кого-то, является актом насилия. Но ты убеждена в том, что их было трое?

– Это подтвердилось.

– Каким образом?

– Аль Саид признался в этом работнику госбезопасности Поварову, который беседовал с ним по поводу его болезни СПИДом. С Соковым из МИДа я разговаривала сама по телефону недавно, он говорил мне, что проверялся на СПИД и у него ничего не обнаружено. Он не отрицал, что был со мной.

– А зачем ты ему звонила?

– Это не я, а он мне звонил?

– Почему?

– Как я поняла, хотел загладить свою вину и предложить мне работу за границей.

– Это очень важный свидетель, хотя, боюсь, что он будет отказываться на суде.

– Как же это можно?

– Очень просто. Если он признается, что был с тобой в числе троих, его тут же привлекут за соучастие в изнасиловании. Но пойдём пока дальше. Третьим был Вадим, которого ты, придя, наконец, в себя, сбрасываешь, что трудно себе представить, учитывая его рост и вес, о котором ты мне говорила в прошлый раз. Однако это произошло. Пусть так. Что дальше?

– Помню, что музыка перестала играть. Я стала одеваться, а Вадим не двигался. Но ведь он был пьян. Я об этом тогда не думала. Схватила простыню с кровати и выбросила в форточку.

– Для чего ты это сделала?

– Сама не знаю. Хотелось со всем этим ужасным покончить. Я думала, что когда Вадим проснётся, то увидит простынь с кровью и начнёт со своими приятелями смеяться.

– Вот, Настенька, самое важное. Ты была уверена, что Вадим жив. Ты не собиралась его убивать.

– Конечно.

– Так-то так, но пока бездоказательно. А как тебе вспоминается, трудно было вытолкнуть простыню? Форточка ведь небольшая?

– Наоборот, очень легко. Там была такая вьюга, что её вырвало ветром из моих рук, как только часть простыни оказалась снаружи.

Адвокат опять сделал запись в блокноте.

– Понятно. Теперь расскажи, пожалуйста, как ты познакомилась с Вадимом. Почему это важно? В статье Аликберова утверждается, что ты сама соблазнила его, зная о высоком положении отца, и чуть ли не выполняла задание органов, связанное с этим.

– Всё это сплошная чепуха, Леонид Евгеньевич. За два года до этого Вадим приставал ко мне со своим знакомством, а Наташа и Вика меня всё время от него отговаривали, как чувствовали, что ничего хорошего от этого знакомства не будет. Но он всё-таки уговорил меня однажды пойти в ресторан, где я ему влепила пощёчины за то, что он назвал моего дедушку дворнягой.

Настенька прервала рассказ, тяжело переводя дыхание. Воспоминание о любимом деде, чуть не нарушило данное себе слово быть сильной. Слёзы готовы были вновь вырваться из глаз. Но, вздохнув глубоко несколько раз, она продолжала:

– Какой-то высокий чин там оказался в то время, и это спасло нас от больших неприятностей. Целый год Вадима не было в институте. Он работал в Англии стажёром. Потом вернулся и стал снова ко мне приставать с заверениями в любви. Сначала я не верила и просила даже моих однокурсников охранять меня от Вадима. Но он был таким настырным со своими цветами и подарками, что просто заколебал, и я сдалась. Честно говоря, как дура, поверила, что он на самом деле влюбился. Ну и поехала на это дурацкое празднование Рождества. Я и подумать не могла, что он всё это устроил и столько времени ухаживал за мной только для того, чтобы отомстить за пощёчины.

– А почему ты решила, что он всё специально продумал в качестве мести?

– Так ведь я, как сейчас слышу его слова, которые он сказал, будучи на мне в ту ночь и обнимая: "За всё отвечать нужно, голубушка. Я обиды не прощаю". Он, видите ли, до сих пор не забыл, как я его по щекам била. Вот, когда он подтвердил, что всё специально подстроил: эти ухаживания, праздник с друзьями, которых пригласил, чтобы только наказать меня за его же собственную подлость, – тут я и не выдержала, и уж не знаю как, но швырнула с себя этого паршивца. Вот и всё, что было.

Леонид Евгеньевич опять погладил животик и забарабанил по нему пальцами.

– Ничего не поделаешь. Что было, то было. Но будем бороться. Когда будешь говорить со следователем, рассказывай то же самое. Тут ничего выдумывать не надо. Вопрос в том, чему они поверят, а чему нет. Не заводись, если они не будут верить. Стой на своём. А я тем временем займусь свидетелями.

Несколько недель Настеньку вызывали к следователю. То одно уточняли, то другое.

Друзья Настеньки тоже не сидели, сложа руки. Лола подготовила подборку стихов Настеньки в журнал "Литературная учёба". Скоро номер с её первым творческим опытом должен был появиться на прилавках "Союзпечати". Из музея на запрос прокуратуры послали характеристику, описывающую молодую сотрудницу с самой лучшей стороны. Общественным защитником избрали заведующую архивом Татьяну Евгеньевну Кузьмину. Выбор её объяснялся, видимо, тем, что свою правоту она умела отстаивать, как никто другой, а эмоциональный голос её слышался сразу на всех трёх этажах. Была уверенность в том, что и на суде она не растеряется и найдёт, что сказать в защиту Настеньки. Хотели, правда, сначала избрать Евгения Николаевича, что выглядело бы солиднее, но он совсем недавно пришёл в музей и его могли обвинить в плохом знании подзащитной.

А страна жила своей беспокойной жизнью. Публикации о деле с убийством Вадима несколько приостановились. Внимание всех приковала статья Нины Андреевой в "Советской России". Сначала все замерли в недоумении. Шла бурными темпами перестройка, о ней гремели все средства массовой информации, ей пели хвалу, и вдруг кому-то пришло в голову усомниться в её предстоящих многообещающих успехах. Более того, через два дня после выхода статьи, то есть пятнадцатого марта, секретарь ЦК партии Егор Кузьмич Лигачёв выступил с такими словами:

– В воскресенье "Советская Россия" опубликовала интересную статью Андреевой из Ленинграда. Материал не случайный. Прошу товарищей главных редакторов обратить на него внимание.

И готовы были бы редакторы сказать по военному "Есть!", чтобы поддержать тревогу ленинградки за будущее Отечества, но на улице шёл тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год. Праздник на этой улице готовился другими идеологами. Чуть не подавший заявление об отставке, протестуя против публикации в "Советской России", тёмная лошадка Александр Яковлев, не стал всё же уходить из Политбюро, тем более, что Горбачёв устроил всем разнос за появление антиперестроечного материала в центральной прессе и добился от своих соратников прямого отказа от поддержки Андреевой.

Яковлев сделал шаг более заметный, подготовив публикацию без подписи в газете "Правда" под заголовком: "Принципы перестройки: революционность мышления и действия". Этой именно статьёй, опубликованной пятого апреля, начался обвал нападок на тех, кто подобно Нине Андреевой возмечтал остановить надвигавшуюся на страну вакханалию власти любителей набивать свои желудки несчастиями других, отличающихся от этих властолюбцев уже тем, что они – эти другие – не понимают звона золотых монет, сладкого шелеста зелёных долларов, возбуждающей радости от сознания того, что в банках (коммерческих, а не стеклянных) на собственных, а не государственных счетах, лежат крупные суммы.

Яковлев не был "другим" и потому писал, что статья "Не могу поступаться принципами" подняла вопросы серьёзные и в таком ключе, который иначе, как идейной платформой, манифестом антиперестроечных сил не назовёшь… Пожалуй, впервые читатели в столь концентрированной форме увидели в этом "письме в редакцию" не поиск, не размышление и даже не просто выражение растерянности, сумятицы перед сложными и острыми вопросами, которые ставит жизнь, а неприятие самой идеи обновления, жёсткое изложение весьма определённой позиции, позиции по существу консервативной и догматической. По сути дела, два основных тезиса красной нитью пронизывают всё её содержание: зачем вся эта перестройка и не слишком ли далеко мы зашли в вопросах демократизации и гласности? Статья призывает нас сделать поправки и корректировки в вопросах перестройки, иначе якобы "власти" придётся спасать социализм…"

Незаметная простому народу продолжалась в ЦК партии, с каждым днём всё более обостряясь, непримиримая борьба секретарей, борьба всё ярче проявляющихся направлений в развитии государства.

Настенька, прочитав в "Правде" статью без подписи, побежала к только что пришедшему с работы папе.

– Смотри, что за чепуху печатают. Помнишь статью Андреевой? Она действительно боится за судьбу социализма в стране. И большинство людей боятся, что вместо него придёт капитализм. А в "Правде" Андрееву критикуют. Я этого не понимаю. Я в "Известиях" как-то прочитала статью о том, как в Киеве с аукциона продали очень ценную книгу, которую украли из фондов центральной научной библиотеки. Представляешь, члену аукционной комиссии Бердичевскому заявили открыто протест работники библиотеки и потребовали снять книгу с продажи, так он ответил тогда, что они де не юристы и не следователи. И книга была продана. Я всё время думаю об этом случае, который, мне кажется, становится стилем сегодняшней жизни, когда во имя больших денег позволяется всё. Все видят, как на элементарной спекуляции процветает в Москве кафе Фёдорова, но никто ему не мешает, никто не останавливает. Значит, это нужно не только ему. Сегодня утром у меня родились такие строки:


Пустили честность с молотка.

Дорогу дали Бердичевским.

Капитализма злой оскал

Оскалил зубы из Манчестера,

из Вашингтона, из Парижа,

с разнузданных Нью-Йоркских улиц.

Я зубы собственников вижу,

вгрызающиеся в революцию.

Отдали Фёдоровым волю.

Они всю правду продадут.

Я слышу: волки жадно воют.

Я чувствую – они идут.


Папа не спорил с Настенькой. Обняв за плечи дочь, сказал только:

– К сожалению, ты абсолютна права. Только многие волки, по-моему, уже пришли. И это печально. Но ты молодчина, Настенька. Пиши дальше. Хотя кто же сейчас такое будет публиковать?

– Папа, – обиженно сказала Настенька, – я пишу не для печати. Мой принцип писать не для чего-то или кого-то, а тогда, когда не могу не писать.

– Это, может быть, и правильно в какой-то степени, – уклончиво соглашался отец, – но лучше, когда твои мысли, которые ты считаешь правильными, и они выражены в доступной художественной форме, будут оставаться не только в твоём дневнике, но и помогут кому-то другому разобраться в самом себе, понять ситуацию, научиться чему-то такому, что есть у тебя, но нет у других. Представь себе, что все бы писали только для себя. Что бы было? На каких бы примерах мы воспитывались? Ведь с самых давних пор былины воспевали русских богатырей. И эти, порою сказочные, герои рождали новых реальных героев, когда приходилось бороться с монгольским нашествием, со шведами, французами, немцами. Да твой же Островский, в музее которого работаешь, мог бы просто героически бороться со своей болезнью, не занимаясь книгой, и, может, прожил бы на несколько лет больше. Но кто бы об этом узнал, не напиши он книгу "Как закалялась сталь" такой по содержанию, что миллионы стали её читать и миллионы брать пример с Корчагина в своей жизни? Так что и твои стихи могут пригодиться не только тебе, если будут опубликованы.

Настенька не возражала. В ту майскую ночь, когда она почувствовала рождение ребёнка внутри своего тела, она вспоминала и папины слова, принимая решение начинать свои литературные выступления.

Но кроме статьи Нины Андреевой, вокруг которой разгорались страсти в печати, по радио и телевидению, на улицах и в домашней обстановке, другое событие охватывало многие умы. Приближалась девятнадцатая всесоюзная партийная конференция, в задачу которой входило подтолкнуть перестройку, за три года которой обещанных Горбачёвым положительных результатов так и не увидели. Ставшая всем известной Нина Андреева уже писала своё письмо делегатам этой конференции, в котором решила в период огульной клеветы на прошлое Родины обратить внимание партии на тот факт, "что при всём драматическом и трагическом советские народы под руководством партии, созданной и выпестованной В.И. Лениным, совершили всемирно-исторический подвиг, пробив брешь в мировой системе империализма, построили общество, не знающее эксплуатации и угнетения, возвеличили своё рабоче-крестьянское Отечество, защитили его от бешеных атак внешних и внутренних врагов".

Невысокая, но статная темноволосая женщина с густыми широко разбегающимися бровями над почти всегда серьёзными глазами из редко теперь тихой ленинградской квартиры анализировала опубликованные заранее тезисы конференции, отмечая с горечью в письме, что "в Тезисах не нашлось места фиксации коммунистической перспективы страны… указано на "революционность созидания", "идеологическое обновление", "воспитание гражданских качеств личности", но ни слова о необходимости коммунистического воспитания всех классов и слоёв общества в ходе борьбы с мелкобуржуазной и буржуазной идеологией".

Ленинградского преподавателя технологического института взволновало то, что коммунистическая по своему названию и сути партия, главной задачей которой было всегда строительство коммунизма и воспитание коммунистического общества, вдруг в планах теоретической конференции, предполагающей программное значение, не говорит вообще о коммунизме. Поэтому она высказала именно эту мысль: "Наша партия есть коммунистическая партия Советского Союза, а отнюдь не партия перестройки Советского Союза".

Как жестоко она ошибалась в этом вопросе. Лидеры во главе с Горбачёвым как раз и сделали коммунистическую партию партией перестройки, то есть переделки могущественного государства в будущий придаток более сильных государств.


Но, чу, об этом пока молчок. Это может знать Михаил Горбачёв, Александр Яковлев, но ни в коем случае другие. К этому времени Польская "Солидарность" уже полностью разваливала свою страну, искореняя последние остатки социализма. То же самое должно было переноситься в Советский Союз, но говорить об этом пока не следовало.


Тем временем, пока Нина Андреева писала письмо делегатам партийной конференции, пока готовились доклады на неё Горбачёву и остальным выступающим по плану и сверх него, у Настеньки дела складывались по-разному. Были, как говорится новости и хорошие, и плохие.

Опубликовали подборку стихов, и Настенька от радости скакала по квартире с журналом в руках. Мама, папа, бабушка и Вера взволнованно искали по киоскам дополнительные экземпляры, которые можно было бы дарить всем родным и знакомым. Лола пригласила молодую поэтессу на заседание молодёжной секции при редакции журнала "Литературная учёба". В этот раз Настенька пошла туда с удовольствием и познакомилась со многими сверстниками и людьми помоложе, но все были пишущими, все считали себя гениальными, все с готовностью читали свои произведения друг другу. Настенька тоже читала свои стихи, заметив, что они нравились. Это была жизнь, готовая увлечь Настеньку с головой.

Но совсем рядом шла другая. О ней напоминал следователь Кругликов. Внешность его совершенно не соответствовала его фамилии. Скорее всего, ему подошла бы фамилия Остряков или Уголков, так как вся фигура его напоминала сплошные острые углы. Лицо широкое вверху резко заострялось подбородком, тонкий длинный нос напоминал остроконечную линейку, поставленную ребром для разделения двух худых половинок лица, кадык на горле торчал, пугая мыслью, что может прорвать кожу, плечи были широкими, но грудь довольно тонкая, а потому вся фигура напоминала вешалку для одежды.

Симпатии у Настеньки следователь не вызвал. Возраст егоона определила в пределах тридцати – тридцати пяти лет. Манера говорить отличалась одной особенностью: он не смотрел на собеседника. Задавая вопросы, не пытался увидеть по глазам, обманывают его или нет, не пытался использовать известный приём гипнотизирующей змеи. Эту роль, как поняла Настенька, у него выполняли уши. Но эта догадка пришла позже, когда Настенька проговорилась о том, чего не следовало вообще упоминать.

Захар Иванович – так звали следователя – вёл разговор, делая записи как бы между прочим, глядя куда-то в сторону и изредка почёсывая шею возле кадыка. Хрипловатым голосом он спрашивал так, будто на самом деле его всё это и не интересовало.

– На прошлом допросе вы говорили, что насильников было трое. Первым иностранец из Алжира. Вторым Соков из МИДа и третьим потерпевший Попков. Мы это обсуждали. Двоих свидетелей у нас нет, так как, что с Попковым произошло, вы знаете, а алжирец Аль Саид, как мне сообщили, скончался от СПИДа. Об этом я и хотел поговорить с вами сегодня. Когда он пришёл в комнату, где вы находились, вы знали о том, что он болен?

– Нет, конечно.

– Так что вас это не пугало?

– Но мы же обсуждали этот вопрос в прошлый раз. Я объясняла вам, что меня вообще ничего не пугало, так как я была в бессознательном состоянии. Вы меня пытаетесь поймать, но я вам рассказываю всё так, как было.

– Хорошо. А когда вы узнали о том, что Аль Саид болен?

– Мне об этом сказал аспирант Юрий Павлович, с которым мы были на том вечере. О нём я тоже рассказывала. С Юрой мы встретились случайно в Елисеевском гастрономе, где он и сказал мне о том, что Аль Саид болен СПИДом.

– Ну, это к вам не имело отношения.

– Как же не имело? – Возмутилась Настенька, горя желанием увидеть глаза следователя, говорящего такую чепуху. Но тот продолжал смотреть в сторону, подперев теперь голову рукой.

– И что же вы потом, испугались и побежали к врачу?

– Да нет, знаете. Какой смысл идти к врачам? Вам ведь тоже известно, что эта болезнь неизлечима. Так что я сначала, конечно, испугалась, а потом пришло озлобление.

– Решили убить его?

– Во-первых, не убить. Тут вы меня не поймаете. Убивать я никого не хотела. А вот отомстить мужикам нужно было.

– Всем?

– Зачем же всем? Мне только иностранцы были ненавистны. Просто видеть их не могла. Ведь у нас в стране тогда не было никого из носителей СПИДа. Это я всё узнала, когда поняла, что заболела. Стала изучать литературу и все новые публикации. Теперь я по СПИДу профессор. Вы, может, не слышали, что сейчас в мире сто пятьдесят тысяч больных СПИДом и около полумиллиона носителей вируса, у которых проявляются симптомы болезни. А носителей вируса без признаков болезни около десяти миллионов. До сих пор не знают, что именно вызывает СПИД. Но появился он в Африке. Откуда, благодаря международным половым контактам, распространился в Америку и Европу. Хотя есть и другие версии.

– Спасибо за лекцию. А чем же вы могли отомстить мужикам?

– Чем же ещё, как только спать с ними?

– Так вы вступали в половые отношения с иностранцами, чтобы отомстить им?

– Да, глупая была. Это недолго происходило. Всего несколько раз. Потом дошло до сознания и перестала.

Следователь Крупников был потрясён признанием Настеньки, но, как говорится, и ухом не повёл, чтобы не насторожить допрашиваемую. Одна его рука продолжала поддерживать голову, другая писала.

Дальше речь пошла о работе Настеньки в музее, о том были ли ещё какие-то контакты?

– Да уж были, – засмеялась она, – но это теперь не имеет значения, поскольку, как выяснилось, у меня в крови нет вирусов СПИДа, а, во-вторых, я собираюсь замуж.

Не читая, Настенька подписала протокол, и ушла. Вечером она опять рассказывала Леониду Евгеньевичу о допросе. Услышав, что Настенька рассказала следователю о встречах с иностранцами, Пермяков схватился за голову:

– Настенька, до чего же ты наивна. Ты мне всё дело испортишь. Как же можно было говорить следователю о таких вещах? Ведь они ничего не знали. Ты даже мне этого не сообщала. А теперь это им как мёд на хлеб с маслом. Они так это обыграют, что тебя любой суд примет за распутницу.

– Леонид Евгеньевич, – губы Настеньки задрожали, и она закусила нижнюю до боли, чтоб успокоиться, – я привыкла говорить правду. Если я что-то делала неправильно, так всё-таки делала, и нечего отрицать.

– Милая моя, – взмолился адвокат, – кто же тебя просит обманывать? Но тебя не спрашивали об иностранцах. Зачем же давать лишний козырь в их руки? Ты пойми, что на суде будет настоящая война между прокурором и мною. Война за то, виновна ты или нет. А ты своим признанием мне прямо нож в спину вставила.

– Ну, извините, Леонид Евгеньевич. Честное слово, не ожидала сама, что заговорю об этом.

– Ладно уж, извиняю. Только, если у тебя ещё какие-то сюрпризы есть, скажи мне заранее. Просто тебе же хуже. Настройся выслушать о себе лишнее ведро грязи, которого могло и не быть.

Пермяков улыбнулся и, постучав по своей голове ладонью, сказал:

– Хорошо, что тут есть кое-что. У меня для суда такой сюрприз приготовлен, что они никуда не денутся, а тебя оправдают.

Настенька вскинула ресницы. Голубые глазёнки вопросительно и с надеждой уставились на адвоката.

– Э, нет, – закачал головой Пермяков, – говорить тебе не буду. Ты тут же выдашь с потрохами. Сказал тебе только для того, чтобы ты особенно не переживала. Береги будущего малыша.

– А вы откуда знаете, – изумилась Настенька.

– Я ж тебе говорю, что никаких сюрпризов не должно быть для меня. Спасибо, что кроме тебя есть люди, которые предупреждают вовремя.


Судебное заседание было назначено на утро четверга двадцать третьего июня. Небольшой зал заполнился до отказа. Кроме родных Настеньки пришли почти все сотрудники музея, новые друзья Настеньки из литературного объединения, Наташа с Викой и её другом Игорем, несколько журналистов. Появился и кто-то из родственников Вадима. Процесс заинтересовал многих. Ожидалось, что длиться будет он не один день. Сколько именно, никто сказать не мог. Участники заняли свои места. Настенька впервые оказалась на скамье подсудимых.

За день до суда, Леонид Евгеньевич говорил Настеньке, что судья будет, к сожалению, мужчина, который очень дружен с прокурором. Раньше предполагалась женщина, однако закулисные игры очень сложны. Прокурор сумел организовать назначение Косторского.

Суд появился в зале – все встали. Началась обычная процедура представления суда. Задан вопрос, есть ли отводы. У обвинения – нет. У защиты…

Леонид Евгеньевич поднялся:

– Уважаемый суд, я заявляю отвод председательствующему судье.

– Причина.

– Имеется. Сегодня в журнале появилась публикация автора Аликберова, в которой есть такие строки, зачитываю дословно: "Наконец-то судебное расследование по делу об убийстве Вадима Попкова подходит к концу. Председатель суда Косторский сообщил редакции, что виновная в убийстве Александра Болотина признала свою вину и потому процесс не обещает быть долгим. Надеемся, что читатель будет скоро извещён о справедливом возмездии".

Зал слушал в напряжённой тишине, а Пермяков продолжал говорить:

Данная статья, ссылаясь на председателя сегодняшнего заседания, называет мою подзащитную преступницей, хотя дело даже не рассматривалось в суде. Статья оказывает прямое давление на суд, а, если было заявление судьи, упомянутое в статье, то это прямое нарушение презумпции невиновности. Статья сто шестидесятая Конституции СССР гласит: "Никто не может быть признан виновным в совершении преступления, а так же подвергнут уголовному наказанию иначе как по приговору суда и в соответствии с законом". В статье тридцать шестой говорится: "предание обвиняемого суду не предрешает вопроса о его виновности". В статье семьдесят седьмой, части второй говорится: "признание обвиняемым своей вины может быть положено в основу обвинения лишь при подтверждении признания совокупностью имеющихся доказательств".

Полное, почти квадратное лицо председателя суда во время выступления адвоката начало краснеть от кончика носа, который и до того был розоватого цвета, а к концу речи стало совсем бурым. Получив из рук Пермякова журнал со статьёй, судья Косторский поднялся и объявил, что суд удаляется на совещание.

Спустя несколько минут судебное заседание было отложено на неопределённое время до следующей информации. Это напоминало театральный спектакль, в котором неожиданно закрыли только что раздвинувшийся занавес. Зрители не успели ничего увидеть, а приходилось уже расходиться.

Для Настеньки несколько минут, проведенные на скамье подсудимых были очень трудными. Как ни готовила она себя морально к ситуации, но оказаться под взглядами десятков людей в ожидании, когда тебя начнут избивать словами, начнут раздевать душу всевозможными подробностями, о которых не хотелось вообще говорить, не то что перед всеми, это было значительно труднее, чем казалось, и далеко не так, как в кино. Напрягшись всем телом ещё до появления судей, Настенька не успела войти в ритм, чтобы постепенно расслабиться, когда всё вдруг кончилось. Она даже не поняла хорошо или плохо для неё то, что произошло. Ведь придётся снова настраиваться, снова напрягаться, а перед этим несколько дней нового томительного ожидания неизвестности.

Расходившиеся люди приветственно махали Настеньке руками. Большинство сочувствовало ей. Какая-то очень представительная женщина, сидевшая в первом ряду и внимательно смотревшая с самого начала на Настеньку, поднялась и хотела, очевидно, направиться к девушке, но в этот момент к ней подошёл прокурор и, взяв её под руку, повёл на выход. А к Настеньке уже спешили мама, папа и Верочка.


Спустя несколько дней, дорогой читатель страниц истории, а именно двадцать восьмого июня тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, в Москве раскрылся занавес другого спектакля – политического. Режиссёры собрали зрителей и участников в надежде сдвинуть с места затоптавшуюся, по их мнению, на месте перестройку. Это была постановка судебного процесса над происходящим в стране, где роль председателя суда исполнял пока Михаил Сергеевич Горбачёв. Многочисленные адвокаты и свидетели, кто покрупнее, кто помельче, выступали с обвинениями и в защиту перемен, демонстрируя впервые будто бы наконец-то пришедшую настоящую гласность. Я не оговорился, обронив слова "будто бы". По замыслу одного из авторов сценария и его главного исполнителя не предполагалось, например, получение письма знаменитой к тому времени противницы такой перестройки Нины Андреевой. Но письмо пришло, и зачитано не было. Зато о нём сказал известный всей стране, любимый ею актёр Михаил Ульянов. Это его выступление, увы, не стало лучшей ролью в жизни. Прежде ему удавалось выбирать для себя сценарии, роли в которых заставляли миллионы зрителей влюбляться в актёра, в его героев. Это был тот редкий случай, когда талантливый исполнитель сыграл не присущую ему роль, говоря с трибуны партийной конференции:

– Статья Нины Андреевой застала нас врасплох. Многие, не все, но многие уже вытянули руки по швам и ждали следующих приказаний… Но не в ней дело, дело в нас, что мы перепугались её письма. Вот что страшно… и хоть душа болела, а подавляющее большинство замерло и ждало предначертаний. И понимали, что это неверно, а ждали, тряслись, послушливо и обречённо ждали… Оглушила нас на время эта статья… Сейчас поди, разберись: кто "белый", кто "красный". Очень сложно.


Пожалуй, последние слова были самыми искренними, отражающими существо положения. Миллионы людей, читая газеты и журналы, смотря передачи по телевидению, да и приходя в театры, начинали теряться в догадках, что же правильно в этой жизни, что теперь является белым, а что чёрным.

Но Горбачёв не понял всей трагедии выступления актёра. Не понял, что именно мучает простых людей, живущих по ту сторону от Кремлёвской стены. Для него важна была чистая политика, которую и представляла, по его мнению, Нина Андреева. Потому, услышав выступление Михаила Ульянова и радуясь, что может так запросто поговорить с народным любимцем, сказал ему с Президиумной высоты:

– Михаил Александрович, она прислала письмо. Вот здесь сейчас к нам поступило, передали. Члены Президиума будут читать письмо. Она настаивает на своём".


Горбачёв, стало быть, уже прочёл письмо к делегатам, раз знал, на чём настаивает автор, но ни проинформировать участников конференции о свидетельском показании Нины Андреевой, ни ответить на её письмо не посчитал нужным, в чём и было одно из подтверждений его лжедемократизма.

Что же касается самой Нины Андреевой, то она не преминула, не медля ни минуты, откликнуться на растерянное выступление Ульянова своим письмом.

"Посмотрела Вас по ТВ на трибуне Всесоюзной партийной конференции, прочла в "Правде" Ваше выступление. И очень мне стало жалко всех вас, "застигнутых врасплох", "оглушённых", "перепугавшихся" насмерть, тех, кто "замер и ждал предначертаний", "тряслись, но терпеливо, послушно и обречённо ждали" указующего перста "бедного химика-алхимика", вас, не способных разобраться "кто белый, кто красный". Конечно, для тех, кто истово и спешно "выдавливает по каплям из себя раба", такой страх понятен. Но как же Вы и, как мне кажется, талантливый актёр, воплотивший на экране незабываемые образы героических представителей своего народа, так оконфузились?!? Мне представлялось, что играть героя на сцене означает хоть чуть-чуть быть им в жизни. Увы, как видно, героизм на сцене и животный страх в жизни вещи для некоторых вполне совместимые.

Исходя из нежелательности для Вашего здравия подобных стрессов в дальнейшем, вдруг кто-либо напечатает вновь "горькое и жутковатое", я бы при случае не возражала в личной беседе на берегах Невы обсудить с Вами то, что Вас так потрясло. Естественно, без "вытягивания рук по швам" и "проклятого страха, который сидит в наших генах".

3 июля 1988 года

г. Ленинград

                        Нина Андреева"


Но и на это письмо ответа не поступило.

Между тем, спектакль продолжался. Одним из участников судебной постановки был и наш растущий в своём мастерстве не по дням, а по часам актёр и подсудимый Ельцин. Именно здесь, в Кремлёвском Дворце Съездов, он услышит от главного ненавистного ему оппонента Лигачёва дружеское "ты не прав, Борис", что и позволит ему обрести небывалую популярность. Но до этого нужно было дожить.

Я не стану отправлять моего высоко интеллектуального читателя, хорошо помнящего все события этого романа, к Пленуму городского комитета комсомола, который происходил в Ялте, когда простой комсомольский работник Инзубов сумел выступить с открытой критикой первого секретаря горкома комсомола. Я не стану сравнивать его выступление, как оно готовилось и какими были последствия для него с выступлениями Ельцина на Пленуме ЦК партии и вот теперь на партийной конференции. Думаю, читатель сделает это сам без моей подсказки.

Скажу только, что согласен с вами, любезные критики, в части большого различия между этими событиями по их масштабности. Одно едва ли не самое маленькое, другое чуть ли не самое большое. Это так, но, смотря откуда глянуть на это дело.

С одной стороны, для того человека, которого в Ялте грубиян Никульшин снимал с работы за то, что тот не желал смазывать мёдом ему ступни ног, выступление Инзубова с критикой зарвавшегося хама было куда важнее, чем путаные слова Ельцина на Пленуме ЦК с просьбой о выводе его из состава Политбюро. И то, что в Ялту приехали комсомольцы из Свердловска поблагодарить простого комсомольца, отважившегося в обычное время сказать открыто правду, которую они не осмеливались сказать в области, когда там, кстати говоря, правил бал Ельцин, весьма показательно.

Республиканская и центральная комсомольская печать поддержала того, кто не боялся открытой критики ради пользы дела, ради своих товарищей, но не ради постов, зарплат и привилегий себе самому. Из маленьких таких событий вырастали большие дела.

А с другой стороны, большие события, влияя собой на всю жизнь в стране, несомненно, оказывали воздействие и на судьбу отдельно каждого человека, даже если он не обращал на них внимания. В жизни всё взаимосвязано, чего и нельзя забывать.

Но вернёмся к событиям партийной конференции и к одному из главных участников этого представления, в то время ещё товарищу, Ельцину. И кто может лучше него, многолетнего, многоопытного партийного функционера рассказать на своём примере, как можно было стать делегатом и в его областной партийной организации, рассказать о системе, которую он критикует сейчас, когда она ему мешает, но не тогда, когда она мешала другим, помогая ему оставаться у власти? Пусть поговорит сам Ельцин:


– … к партконференции готовились. Тщательнее обычного избирали делегатов, причём избирали по инструкции, разработанной ЦК. В организации псевдовыборов активно преуспел Разумов, первый зам. зав. орготделом ЦК. Все кадровые вопросы были практически в его руках и потому субъективизм, симпатии, антипатии, протекционизм были проявлены в полной мере.

Я тогда находился как бы в изгнании, работал в Госстрое, и руководству партии, властям, конечно, не хотелось, чтобы я вернулся к политической жизни. А я в себе чувствовал и силы, и желание начать работать по сути заново, да и принципы не позволяли мне спокойно, без борьбы уйти с политической арены.

Партийные организации страны стали выдвигать меня делегатом на конференцию.


Позволю себе вмешаться, любезный читатель. Не сами по себе люди выдвигали Ельцина. Ими вполне руководили. Выборный штаб, не официальный, не обозначенный документально, у Ельцина существовал. Отчего же не сказать этого людям, если уж честно?


– И первой задачей аппарата было не допустить моего избрания. Я был министром, должность достаточно большая и, в общем, сомнений не было, что министры на конференцию будут избраны.


А почему, извините, вы так решили? Разве на конференции и партсъезды по уставу партии выбирают должности, а не людей? Где же демократия?


– Но смотрю, всех по разным регионам избирают, а меня нет. Полное молчание. Конечно, существовал реальный шанс быть не избранным на XIX партконференцию. Сначала я даже как-то не осознал, что шанс этот более чем велик, но аппарат старался вовсю, прошло время, и скоро выяснилось, что я оказался единственный министр, не избранный на конференцию. И тогда я понял, насколько всё серьёзно.

Я считал, что должен попасть на XIX партконференцию и обязан там выступить. Но что делать, если партаппарату, как фокуснику, манипулирующему выборами, удаётся меня изолировать, я не знал. По крайней мере, я бы не стал куда-то звонить, чего-то от Горбачёва или других членов Политбюро требовать, говорить, что я член ЦК, меня не выдвигают, так не положено, это нечестно…

Я не скрывал, по крайней мере, сам от себя, что XIX партконференция, во-первых, даст мне возможность объяснить людям, что же произошло на октябрьском Пленуме, а во-вторых, давала, может быть, последний шанс вырваться из политической изоляции и опять начать активно участвовать в общественной жизни страны. Я всегда считал и сейчас считаю, что ничего политически ошибочного в моём выступлении на октябрьском Пленуме ЦК партии не было. И потому был уверен, что моё обращение с трибуны XIX партконференции к её делегатам, к коммунистам страны, просто к людям поставит всё на свои места. И потому, если бы я оказался не избранным на конференцию, для меня это был бы тяжелейший удар. Наверное, поэтому даже не пытался загадывать, что буду делать, если конференция начнётся без меня. Уехал бы из Москвы, смотрел бы конференцию по телевизору, попросил бы у Разумова пригласительный билет?.. Нет, даже гипотетически не хочу рассуждать на эту тему. Я обязан был стать делегатом партконференции, и другого варианта быть не могло.

Поднялись свердловские, московские предприятия, коллективы других городов стали принимать решения о моем выдвижении делегатом конференции. Но аппарат стоял насмерть, и часто всё это походило просто на фарс в традициях самых-самых застойных времен. Хотя, вроде, вокруг самый разгар перестройки, по крайней мере, уже третий её год.


Хотелось бы всё-таки узнать, как это сами поднимались свердловские и московские организации. Что, в каждом номере газеты сообщалось о том, что Ельцин не избирается ни по какому округу? Ведь нет же. Стало быть, кто-то кого-то информировал и поднимал? Давайте уж начистоту. Ведь работал штаб Ельцина.


– Систему придумали такую: партийные организации выдвигают множество кандидатур, затем этот список попадает в райком партии, там его отсеивают, затем в горком партии, там отсеивают ещё раз, наконец, в обком или ЦК компартии республики. В узком кругу оставляли лишь тех, кто, в представлении аппарата, не подведёт на конференции, будет выступать и голосовать так, как надо. Эта система действовала идеально, и фамилия «Ельцин» пропадала ещё на подступах к главным верхам.


Всё правильно: система была чёткая. Секретарь Свердловского обкома партии, а затем секретарь ЦК партии Ельцин знал эту систему и умело пользовался ею, когда ему была полезна.


– Как я уже говорил, активно проявили себя москвичи, выдвинув меня на многих предприятиях, но где-то, ещё не доходя до горкома, а в других случаях и в самом горкоме, моя кандидатура исчезала. Многие партийные организации Свердловска выдвинули меня – Уралмаш, электромеханический завод, Урал-химмаш, Верх-Исетский завод, Пневмостроймашина и другие крупные предприятия. И Свердловский горком под этим мощным нажимом принял решение рекомендовать меня. Но это ещё не всё, следующий этап – пленум обкома партии. Там разгорелись настоящие страсти по этому поводу.

Когда рабочие пригрозили забастовкой, а пленум всё не мог принять решение, и, чувствуя, что напряжение всё больше и больше нарастает, ситуация может выйти из-под контроля, в ЦК решили отступить. И практически уже на последнем региональном пленуме, проходящем в стране, он состоялся в Карелии, меня избрали на конференцию. Мои "доброжелатели" не могли позволить, чтобы я прошёл делегатом от таких крупных организаций, какими являлись Москва и Свердловск. Поэтому чуть ли не в последний день я оказался в Петрозаводске.


Но кто же дал в последнюю минуту кандидатуру Ельцина в Петрозаводск? Наверное, ЦК. Так о какой же демократии говорит Ельцин? Или только то, что ему выгодно, называется демократией? Запомним это, читатель, на будущее.


– На пленуме меня встретили хорошо, тепло, побывал я в нескольких организациях. Интересный край, интересные люди, хотя как и всюду, много проблем – экономических, социальных… В общем, так я оказался среди тринадцати делегатов XIX партконференции от Карельской областной партийной организации.

В этот момент произошло ещё несколько острых ситуаций. Я рассказывал уже, что во время политической изоляции имя моё в советской прессе было под запретом, такого человека, как Ельцин, вообще не существовало. А западные журналисты постоянно просили у меня интервью, одно из них я дал трём американским телекомпаниям, в том числе и Си-би-эс. Мне сложно понять, зачем понадобилось американцам, выпуская программу в эфир, перемонтировать один из моих ответов, но, тем не менее, они это сделали, и разразился большой скандал. На одной из пресс-конференций Горбачёв сказал, что мы с ним, то есть со мной, разберёмся, и если он забыл, что такое партийная дисциплина и то, что он пока ещё является членом ЦК, мы ему напомним, в общем что-то в этом духе.


Ох, и лукавый же человек, этот Ельцин. Да скандал с любой компанией был ему нужен, как воздух готовящемуся к прыжку. Только на скандалах и приобреталась популярность. Разве не так? Кто бы знал Ельцина, кто бы за него голосовал, если бы не его скандалы? Прошу прощения.


– Кроме этого произошёл ещё один неприятный для меня эпизод. Перед самой партконференцией совершенно неожиданно для меня позвонил обозреватель "Огонька" Александр Радов и предложил сделать для журнала большую беседу. Хотя мне было и приятно, что один из самых популярных журналов в стране, я его обычно читаю полностью, решил рискнуть и попытаться напечатать интервью со мной, всё же я сказал – нет.

«Мы будем долго разговаривать с вами, – сказал я журналисту, – вы подготовите беседу, дальше опять будем серьёзно работать уже с текстом, а потом всё это запретят печатать. Радов настаивал, говоря, что "Огонек" сильный журнал, мы ничего никому показывать не будем, главный редактор В. Коротич острые материалы берёт на себя, в общем, уломал он меня, я согласился. И действительно, мы много работали над этим интервью, для меня это было первым выступлением в советской прессе после октябрьского Пленума, поэтому я очень серьёзно отнёсся к этой публикации. Ну и, естественно, когда всё уже было готово, ко мне приехал обескураженный Радов и сообщил, что публикацию из "Огонька" сняли. Коротич решил показать интервью в ЦК, и там потребовали, чтобы материал не появился на страницах журнала.

Я не сильно удивился, поскольку внутренне был к этому готов, хотя, конечно же, расстроился. Психологически чрезвычайно тяжело ощущать себя немым в собственной стране и не иметь возможности что-то объяснить или сказать людям. Но в этой ситуации больше всего меня поразило, когда В. Коротич вдруг стал объяснять в своих интервью, что беседу со мной он не опубликовал потому, что она якобы была не очень хорошая, и будто бы я отвечал не на те вопросы, какие журнал интересовали, в частности, мало рассказал о своей новой работе, и вообще с этой беседой надо ещё долго работать… Короче, главный редактор решил взять всю ответственность на себя и прикрыть собой руководство ЦК. Зачем? Неужели он сам не понимал, что безнравственно не давать слово человеку, который думает иначе, чем пусть даже Генеральный секретарь? Кому как не ему, журналисту, защищать общечеловеческие принципы свободы слова? Но нет, он начал выкручиваться, что-то выдумывать, вместо того, чтобы сказать то, что было на самом деле… Ну, если уж боялся, на худой конец, мог просто бы промолчать. Это было бы честнее.


Но всё же, дорогой читатель, "правда Ельцина" восторжествовала – он попал на конференцию, хотя, честно говоря, при настоящем желании не пустить его туда, властям достаточно было, как говориться, раз плюнуть. Но это уже другой вопрос. Теперь Ельцину, кровь из носа, надо было выступить. И пусть опять он расскажет о своей системе. Нам с вами остаётся только учиться на таких примерах, какую демократию строить самим, какую не повторять в будущем. И так, слово Ельцину. Понятно, что воспоминания в литературном плане писал не он, однако он их подписывал. Что же именно?


– День, два, три, четыре, идёт уже последний день конференции. Я всё думал, как же быть – как же выступить? Список большой, из этого списка, конечно, всегда найдётся тот, кому безопасно предоставить слово, лишь бы не дать его мне. Посылаю одну записку – без ответа, посылаю вторую записку – то же самое. Ну что ж, тогда я решил брать трибуну штурмом. Особенно после того, как буквально минут за сорок до перерыва председательствующий объявил, что после обеда конференция перейдёт к принятию резолюций и решений. Когда я услышал, что моей фамилии в этом списке нет, решился на крайний шаг. Обратился к нашей карельской делегации. Говорю: "Товарищи, у меня выход один – надо штурмом брать трибуну". Согласились. И я пошёл по длинной лестнице вниз, к дверям, которые ведут прямо в проход к трибуне, и попросил ребят-чекистов открыть дверь. А сотрудники КГБ относились ко мне в основном, надо сказать, неплохо, – они распахнули обе створки дверей, я вытащил свой красный мандат, поднял его над головой и твёрдым шагом пошёл по этому длинному проходу, прямо к президиуму.

Когда я дошёл до середины огромного Дворца, зал всё понял. Президиум – тоже. Выступающий, по-моему, из Таджикистана, перестал говорить. В общем, установилась мёртвая, жуткая тишина. И в этой тишине, с вытянутой вверх рукой с красным мандатом, я шёл прямо вперёд, смотря в глаза Горбачёву. Каждый шаг отдавался в душе. Я чувствовал дыхание пяти с лишним тысяч человек, устремлённые со всех сторон на меня взгляды. Дошёл до президиума, поднялся на три ступеньки, подошёл к Горбачёву я прямо с мандатом, смотря ему в глаза, твёрдым голосом сказал: "Я требую дать слово для выступления. Или ставьте вопрос на голосование всей конференции". Какое-то минутное замешательство, а я стою. Наконец он проговорил: "Сядьте в первый ряд". Ну что ж, я сел на первый ряд, рядом с трибуной. Вижу, как члены Политбюро стали советоваться между собой, шептаться, потом Горбачёв подозвал зав. общим отделом ЦК, они тоже пошептались, тот удалился, после этого ко мне подходит его работник, говорит: "Борис Николаевич, вас просят в комнату президиума, с вами там хотят поговорить". Я спрашиваю: "Кто хочет со мной поговорить?" – "Не знаю". Говорю: "Нет, меня этот вариант не устраивает. Я буду сидеть здесь". Он ушёл. Снова заведующий общим отделом перешёптывается с президиумом, снова какое-то нервное движение. Снова ко мне подходит сотрудник и говорит, что сейчас ко мне выйдет кто-нибудь из руководителей.

Я понимал, что из зала мне выходить нельзя. Если я выйду, то двери мне ещё раз уже не откроют. Говорю: "Что ж, я пойду, но буду смотреть, кто выйдет из президиума". Тихонько иду по проходу, а мне с первых рядов шёпотом говорят, что нет, не выходите из зала. Не дойдя метров трёх-четырёх до выхода, остановился, смотрю в президиум. Рядом со мной расположилась группа журналистов, они тоже говорят: "Борис Николаевич, из зала не выходите!" Да, я сам понимал, что из зала выходить действительно нельзя. Из президиума никто не поднялся. Выступающий продолжил свою речь.

Ко мне подходит тот же товарищ и говорит, что Михаил Сергеевич сказал, что даст мне слово, но надо вернуться к карельской делегации. Я понял, что пока дойду туда, пока вернусь обратно, прения свернут, и слово мне не дадут. Поэтому ответил, что нет, я у делегации отпросился, поэтому назад не вернусь, а вот место на первом ряду – оно мне нравится. Резко повернулся и сел опять в центр, у прохода на первом ряду, прямо напротив Горбачёва.

Собирался ли он меня действительно пустить на трибуну, или уже потом пришёл к выводу, что для него будет проигрышем, если он поставит вопрос на голосование, и зал выступит за то, чтобы дать мне слово? Трудно сказать. В итоге он объявил моё выступление и добавил, что после перерыва перейдём к принятию резолюций.

Я потом пытался обыгрывать варианты: а если бы чекисты не открыли дверь, или всё же президиуму удалось бы уговорить меня выйти из зала, или Горбачёв своим нажимом и авторитетом убедил бы зал прекратить прения, что тогда? Почему-то у меня до сих пор есть твёрдая уверенность, что я всё равно бы выступил. Наверное, тогда я бы напрямую апеллировал к делегатам конференции, и слово они бы мне дали. Даже те, кто относился ко мне плохо или с подозрением или с осуждением, даже им было интересно, что я скажу. Я чувствовал настроение зала и как-то был уверен, что слово мне дадут.

Я вышел на трибуну. Наступила мёртвая тишина, почти гнетущая. Начал говорить.


Вот, то, что называется, свидетельские показания. Конечно, можно было бы речь изложить в общих чертах. Но ведь суд. Ему будут отвечать. Его будут, как он думает, третировать. Попробуем поэтому изложить его выступление пополнее, хоть и не полностью. Начал своё выступление партийный полуотказник с оправданий по поводу выступлений перед иностранными журналистами. В прежние годы, думаю, сам Ельцин за подобное отправлял бы смельчаков, если не в Сибирь, где сам находился, так подальше. Но теперь…


– Получаю письмо от Гостелерадио СССР с объяснением и просьбой, что в связи с конференцией им поручено координировать интервью иностранным телекомпаниям нашими руководителями, и они просят меня дать его ряду из них.

К этому времени таких просьб набралось пятнадцать. Я сказал первому заместителю председателя Гостелерадио СССР товарищу Кравченко, что смогу по времени дать только двум-трём, не больше. После этого следует от комитета телефонограмма, что определяются три телекомпании: Би-би-си, Си-би-эс, Эй-би-си. Ну, соответственно я назначил время и в своем кабинете дал интервью этим трём компаниям. Вопросы и ответы шли сразу. На некорректные вопросы, которые бы наносили какой-то ущерб нашему государству, партии, их престижу, я давал решительный отпор.


Видите, хорошие вы мои читатели, Ельцин заботился о престиже страны? Он знал, что всякое негативное выступление, а слова изгнанника из Политбюро могли расцениваться только с позиций негатива, являются ударом по престижу, но, говоря на конференции, полагал, что другие этого не поймут. И он был-таки прав – многие не поняли тогда этой уловки, как, впрочем, и другие хитрости Ельцина.


– Далее были вопросы в отношении товарища Лигачёва. Я сказал, что имею единые точки зрения в стратегическом плане, по решениям съезда, по задачам перестройки и т. д. У нас есть с ним некоторые разные точки зрения в тактике перестройки, в вопросах социальной справедливости, стиля его работы. Детали я не расшифровывал. Был и такой вопрос: "Считаете ли вы, что, будь на месте товарища Лигачёва какой-то другой человек, перестройка пошла бы быстрее?" Я ответил: "Да".


Ну, вот и добрались до сути, вот и удалось Ельцину куснуть своего главного на данном этапе противника. Осторожно, правда, с некоторыми реверансами относительно совпадения взглядов, но хапнул-таки зубами, утверждая, что главный тормоз перестройки – это Лигачёв.


– Затем меня вызвал товарищ Соломенцев, потребовал объяснений. Я высказал своё возмущение фактом вызова по такому вопросу и ответил устно на каждый заданный вопрос по интервью. Попытка поискать в Уставе мою вину не удалась. Считаю себя совершенно в этом невиновным. Плёнка с полной записью была нашим переводчиком передана товарищу Соломенцеву. Что дальше со мной будете делать, не знаю, но это очень напоминает тень недавнего, недалёкого прошлого. Перехожу к выступлению.


До сих пор, оказывается, шла преамбула. Нужно было оправдаться по одному пункту и напасть на Лигачёва по другому. Заодно хотелось доказать, что, как коммунист, а он называл себя пока коммунистом, он действует строго по уставу. Понятливый читатель, уловил, наверное, что, если бы Ельцин сейчас рассказал всем о своей мечте перестать называться коммунистом, то его бы шугнули так, что он не только не увидел бы потом, где раки зимуют, но и куда Макар телят гонял. Так что до поры, до времени Ельцин сдерживал свои тайные желания, говоря:

– Товарищи делегаты! Главным вопросом конференции, как она задумывалась, является демократизация в партии, имея в виду, что со временем она сильно деформировалась в худшую сторону. И конечно, обсуждение сегодняшних горячих вопросов в целом перестройки и революционного обновления общества. Сам период подготовки конференции вызвал необычайный интерес и надежды коммунистов и всех советских людей. Перестройка встряхнула народ. И, видимо, перестройку надо было начинать именно с партии. Затем она повела бы за собой, как и всегда, всех остальных. А партия, как раз с точки зрения перестройки, и отстала. То есть получается, что конференцию сегодняшнюю надо было проводить значительно раньше. Это моя личная точка зрения.


Но, милые мои, разве предлагал член ЦК Ельцин нечто подобное раньше? Разве не пел хвалу он партии в Брежневские времена, разве не спотыкался языком от страха всего пол года с небольшим назад на октябрьском Пленуме ЦК вместо того, чтобы решительно предложить немедленное проведение такой конференции? Нет, одно дело самому предложить и настаивать, когда не знаешь, сумеешь ли доказать, но пытаться, раз убеждён в собственной правоте, другое дело критиковать за то, что этого не сделал кто-то. Тут ты, брат, на коне. Тут ты герой, особенно упирая на то, что это твоя личная точка зрения. Вот что хорошо бы понять, так не понял же.


– Но даже сейчас подготовка шла как-то поспешно. Тезисы опубликованы поздно, составлял их аппарат ЦК. О политической системе там не было сказано главного, что появилось в докладе. Широко к разработке Тезисов не было привлечено даже большинство членов ЦК. Учесть уже в решениях нашей конференции все поступившие предложения, весь этот кладезь народной мудрости, конечно, не удастся.

Выборы делегатов, несмотря на попытку товарища Разумова в газете "Правда" убедить всех, что они были демократичными, тем не менее, в ряде организаций проводились по старым штампам и ещё раз показали, что аппарат верхнего эшелона не перестраивается.


А как же аппарат будет перестраиваться, если такие "смелые" перестройщики, как Ельцин, сами уходят из аппарата?


– Некоторые предложения по выборам: они должны быть общими, прямыми и тайными, в том числе секретарей, Генерального секретаря ЦК, снизу доверху из состава бюро в областях или Политбюро, тоже выбранных всеми коммунистами таким же путем (как бы делать два тура выборов). Это должно касаться и Верховного Совета, профсоюзов и комсомола. Без всяких исключений, тем более для высшего эшелона, ограничить пребывание на выборной должности двумя сроками. На второй срок избирать только при реальных результатах работы за предыдущий период. Ввести чёткие ограничения пребывания в этих органах, в том числе в Политбюро, по возрасту до 65 лет. Отсчёт по срокам ввести с предыдущих выборов, а по возрасту – с текущего года. Наша партия, общество в целом доросли до того, чтобы им доверять решать самостоятельно такие вопросы, а перестройка от этого только выиграет.


Так и хочется спросить у оратора, почему же такие чёткие понятные предложения не вносились им в бытность аж членом Политбюро? Ведь по его же собственным словам партия доросла до этого. И он любит эту партию, судя по словам.


– Всё сказанное, а не предложенная некоторыми двухпартийная система, по моему мнению, и будет определённой гарантией против культа личности, который наступает не через 10—15 лет, а зарождается сразу, если имеет почву. Думаю, нам уже сейчас надо остерегаться этого, так как пренебрежение ленинскими принципами за прошедшие годы и так много бед принесло народу. Должны быть жёсткие преграды, установленные Уставом или законом.

В ряде стран установлен порядок: уходит лидер – уходит руководство. У нас во всём привыкли обвинять умерших. Сдачи тем более не получишь. Сейчас получается: в застое виноват один только Брежнев. А где же были те, кто по 10, 15, 20 лет и тогда, и сейчас в Политбюро?


Вы только посмотрите, какой борец за правду выискался? Спрашивает, почему столько лет они молчали? Да кто они? Вы-то чем помогли тем, кто в Свердловской области выступал против системы взяток, чинопочитания, вождизма и того же застоя? Вы – первый секретарь обкома, член ЦК партии столько лет? Вы-то где были? Или только родились, когда вышли из ЦК? И смотрите, как ратует за ленинские принципы, за однопартийную систему. Чистый большевик и только.


– Каждый раз голосовали за разные программы. Почему они молчали, когда решал один с подачи аппарата ЦК судьбы партии, страны, социализма? Доголосовались до пятой звезды у одного и кризиса общества в целом. Почему выдвинули больного Черненко? Почему Комитет Партийного Контроля, наказывая за относительно небольшие отклонения от норм партийной жизни, побоялся и сейчас боится привлечь крупных руководителей республик, областей за взятки, за миллионный ущерб государству и прочее? Причём наверняка зная о некоторых из них. Надо сказать, этот либерализм со стороны товарища Соломенцева к взяточникам-миллионерам вызывает какое-то беспокойство.


О, братцы. Опасная это штука – демагогия. Страшное дело. Ведь вот слушают Ельцина делегаты конференции и думают, что революционер перед ними. О судьбах партии, страны и социализма беспокоится. А не он ли пел славу Брежневу на двух съездах, а на следующем реверансы отвешивал Горбачёву? Не он ли был в числе голосующих за Черненко, или может доказать, что его голос был против этого решения? Где же был его весомый голос в борьбе со взяточниками, о которых знал Комитет Партийного Контроля, а вместе с ним и секретарь обкома партии, когда не принималось к ним мер? Не отвечает Ельцин на эти вопросы, но продолжает давать рекомендации:

– Считаю, что некоторые члены Политбюро, виновные как члены коллективного органа, облечённые доверием ЦК и партии, должны ответить: почему страна и партия доведены до такого состояния? И после этого сделать выводы – вывести их из состава Политбюро. Это более гуманный шаг, чем, критикуя посмертно, затем перезахоронять!


Эффектно сказано. Стоило, правда, добавить: "Потому я сам и ушёл из ЦК, что помог довести страну до такого состояния. Потому и нельзя оказывать мне больше доверия". Вот это было бы честно, по партийному. Но…


– Впредь предлагается такой порядок: меняется Генеральный секретарь – обновляется Политбюро, кроме недавно вошедших; в основном обновляется и аппарат ЦК. Тогда люди не будут в постоянном административном капкане. Тогда не будут критиковаться только после смерти, зная, что отвечать перед партией придётся каждому, в том числе всему выборному органу.

Да, мы гордимся социализмом и гордимся тем, что сделано, но нельзя кичиться этим. Ведь за 70 лет мы не решили главных вопросов – накормить и одеть народ, обеспечить сферу услуг, решить социальные вопросы. На это и направлена перестройка общества, но идёт она с большим торможением, а значит, каждый из нас недостаточно трудится, недостаточно борется за неё. Но также одной из главных причин трудностей перестройки является её декларативный характер. Объявили о ней без достаточного анализа причин возникшего застоя, анализа современной обстановки в обществе, без глубокого анализа в разрезыистории допущенных партией ошибок и упущений. И как результат перестройки – за 3 года не решили каких-то ощутимых реальных проблем для людей, а тем более не добились революционных преобразований.

Осуществляя перестройку, надо ставить рубежи не только до 2000 года (сейчас многим неинтересно, что он получит и придётся ли получать тогда), а на каждые 2—3 года ставить и решать окончательно одну-две задачи для блага людей. Не разбрасываясь за счет других направлений, сосредоточить именно туда всё – ресурсы, науку, энергию людей и т. д. Тогда с резко возросшей верой, что перестройка общества идёт, что она даёт результаты, что она необратима, люди значительно быстрее решат и другие проблемы. А пока вера людей может качнуться в любой момент. Пока все находились под гипнозом слов – это спасало. В дальнейшем – это риск потерять руль управления и политическую стабильность.


Ну что скажешь о таком революционере? Так и кажется, что дай ему руль – все будут счастливы, всё пойдёт как по маслу. Но опять но…


– Разложение верхних слоев в Брежневский период охватило многие регионы, и недооценивать, упрощать этого нельзя. Загнивание, видимо, глубже, чем некоторые предполагают, и мафия, знаю по Москве, существует определённо.

Вопросы социальной справедливости. Конечно, по-крупному, на социалистических принципах, они у нас решены. Но остались некоторые вопросы, которые не решаются, вызывают возмущение людей, снижают авторитет партии, пагубно действуют и на темпы перестройки.

Моё мнение. Должно быть так: если чего-то не хватает у нас, в социалистическом обществе, то нехватку должен ощущать в равной степени каждый без исключения. А разный вклад труда в общество регулировать разной зарплатой. Надо, наконец, ликвидировать продовольственные "пайки" для, так сказать, "голодающей номенклатуры", исключить элитарность в обществе, исключить и по существу, и по форме слово "спец" из нашего лексикона, так как у нас нет спецкоммунистов.

Думаю, что это очень поможет работать с людьми партийным работникам, поможет перестройке.

Структура и сокращение партийного аппарата. Не будет осуществлён ленинский призыв "Вся власть – Советам!" при столь могучем партийном аппарате. Предлагаю сократить аппарат в обкомах в 2 – 3 раза, в ЦК в 6 – 10 раз, с ликвидацией отраслевых отделов.


Слушаешь такого оратора и кажется, что герой перед тобой, верный ленинец, борец за светлое будущее коммунистического общества, коммунист до мозга костей, непримиримый борец против неравенства, против привилегий у одних перед другими. Но, обрисовав себя таким образом, Ельцин приступил, наконец, и к собственной, так сказать, личной проблеме.


– Товарищи делегаты! Щепетильный вопрос. Я хотел обратиться только по вопросу политической реабилитации меня лично после октябрьского Пленума ЦК.


Тут, правда, зал зашумел, то ли одобряя, то ли оттого, что устали слушать или возражали против реабилитации. Однако верный соратник Горбачёв помог своим авторитетом и положением председателя суда:

– Борис Николаевич, говори, просят. Я думаю, товарищи, давайте мы с дела Ельцина снимем тайну. Пусть всё, что считает Борис Николаевич нужным сказать, скажет. А если у нас с вами появится необходимость, то мы тоже можем потом сказать. Пожалуйста, Борис Николаевич.

Горбачёву казалось, что он держит руку на пульсе, и Ельцин продолжал:

– Товарищи делегаты! Реабилитация через 50 лет сейчас стала привычной, и это хорошо действует на оздоровление общества. Но я лично прошу политической реабилитации всё же при жизни. Считаю этот вопрос принципиальным, уместным в свете провозглашённого в докладе и в выступлениях социалистического плюрализма мнений, свободы критики, терпимости к оппоненту.

Вы знаете, что моё выступление на октябрьском Пленуме ЦК КПСС решением Пленума было признано "политически ошибочным". Но вопросы, поднятые там, на Пленуме, неоднократно поднимались прессой, ставились коммунистами. В эти дни все эти вопросы практически звучали вот с этой трибуны и в докладе и в выступлениях. Я считаю, что единственной моей ошибкой в выступлении было то, что я выступил не вовремя – перед 70-летием Октября.

Видимо, всем нам надо овладевать правилами политической дискуссии, терпеть мнение оппонентов, как это делал В. И. Ленин, не навешивать сразу ярлыки и не считать еретиками.

Товарищи делегаты! И в выступлениях на конференции, и в моём выступлении полностью нашли отражение вопросы, высказанные мною на октябрьском (1987 г.) Пленуме ЦК КПСС. Я остро переживаю случившееся и прошу конференцию отменить решение Пленума по этому вопросу. Если сочтёте возможным отменить, тем самым реабилитируете меня в глазах коммунистов. И это не только личное, это будет в духе перестройки, это будет демократично и, как мне кажется, поможет ей, добавив уверенности людям.

Да, обновление общества даётся тяжело. Но сдвиги, пусть небольшие, есть, и сама жизнь заставляет нас идти только по этому пути.


Соломенцев, на которого ополчился в своём выступлении Ельцин, в этот день вёл заседание, приглашал Ельцина к трибуне, и всё время сидел как оплёванный, пока не закончилось это мучение, и он, в конце концов, смог объявить долгожданный перерыв. Но настоящий суд для Ельцина только тогда и начался, когда кончился перерыв. Выступая, он чувствовал себя прокурором. Но роли быстро поменялись. Режиссёрами спектакля пока были другие люди.

Первым после перерыва выступил первый секретарь Татарского обкома, член ЦК партии Усманов и сразу же начал с Ельцина. Разделив речь предыдущего оратора на две части, опустив преамбулу с Лигачёвым, основной упор был сделан на обращение о реабилитации:

– …Что касается второй части выступления товарища Ельцина, его политической реабилитации. Здесь присутствуют все члены ЦК, которые принимали участие в работе октябрьского Пленума. Борис Николаевич сказал здесь, что единственную ошибку он допустил, выступив тогда не вовремя.

Давайте посмотрим, так ли это? Думается, время тогда он выбрал не случайно. Он не только выступил, но и заявил, что не согласен с темпами проводимой работы по перестройке, попросил отставку. Тогда Михаил Сергеевич обратился к нему и по-отечески тепло сказал: Борис, мол, возьми свои слова обратно, соберись с силами и продолжай возглавлять очень большую авторитетную Московскую партийную организацию. Но Борис Николаевич категорически отказался. И, как вы знаете, Московская партийная организация вынесла своё решение по этому вопросу.

У нас нет основания не доверять такой авторитетной столичной партийной организации. Тем более что Ельцин своими действиями и поступками не работает на авторитет партии и нашей страны, направо-налево раздавая различным иностранным агентствам свои интервью. Его печатают, он работает на свой авторитет.

Поэтому от имени нашей делегации я не поддерживаю просьбу о его политической реабилитации. Ведь где бы мы ни работали, есть у нас ещё одна серьёзнейшая обязанность: всемерно укреплять единство и сплочённость нашей партии – залог успеха, нашу цементирующую силу.


Председатель ЦК профсоюзов Шалаев был, возможно, готов к критике Ельцина, но сначала зачитал полностью подготовленный заранее текст без отклонений. Нет, он вроде бы хотел сказать и даже начал: "Я не могу не остановиться на выступлении товарища Ельцина". Но слишком долго он говорил о проблемах социальной политики, национальном доходе и ценообразовании. Горбачёв напомнил о регламенте, и пришлось завершить выступление бравурной здравицей перестройке.

Да, так бывает. То ли человек сам не может, то ли напротив, может и смотрит далеко вперёд, предвидя изменения, в которых не хочет затеряться на вторых ролях. И вопрос не в том, правильно ли это в плане, скажем, лично Шалаева, а в том, хорошо ли это для народа, который так и не понял в тот момент, что же думал профсоюзный лидер по поводу скандала, и что же думать им, если они его поддерживают и на него смотрят.. Тут всё дело в совести человека. А именно об этом говорил, не стесняясь, следующий оратор – первый секретарь ЦК партии Эстонии Вяляс:

– Дорогие товарищи! Я хочу сказать сугубо личное мнение по поводу выступления Бориса Николаевича Ельцина. Он был в Никарагуа и возглавлял там делегацию Верховного Совета СССР. Он встретился там с народом, с сандинистским руководством. С самого утра до поздней ночи Даниэль Ортега сам был за рулём, ездили мы по стране. Сандинисты просили: "Расскажите о перестройке. Это настолько важно для нас". А потом после октябрьского Пленума сандинисты спрашивали у советского посла, каким словам Ельцина верить: тем, что он нам говорил, или тем, что были потом? Здесь вопрос партийной этики, партийной совести. О реабилитации можно говорить, я думаю, наш высокий партийный форум может это делать: но может ли человек реабилитировать свою партийную совесть? Это, наверное, вопрос коммуниста самого, и должна быть смелость об этом сказать.

Дело в том, что, выступая на текстильном комбинате (плохой ещё текстильный комбинат, мы помогаем строить) перед рабочими, может быть, по недомыслию, может быть, по усталости, он допустил фразу: "Что вы, работать не хотите? Без штанов ходите". Увы, это передало телевидение. А рядом был переводчик, который переводил всё верно. Больно, потому что действительно в Никарагуа есть ребята, у кого нет ещё одежды. Нет одежды. И вы знаете, когда мы говорим об интернационализме, какой подарок, когда из Свердловска (я подчёркиваю) мы получили, и из Свердловска, и из Новосибирска, и из Ленинграда, и из Эстонии самые простые подарки. Может быть, впервые никарагуанский ребёнок держал в руках игрушку. Вот это интернационализм. Но, с другой стороны, всегда партийная совесть подскажет: быть уважительным к тем друзьям, к кому ты приедешь.

Я думаю, наш партийный форум спокойно, по партийному, принципиально решает проблемы, для этого у нас есть партийная мудрость, есть выдержка. Но я говорю: человек, который выступает перед высоким партийным форумом, должен иметь для этого партийную совесть.

Завтра мы вернёмся домой, и народ нас спросит: "Вы всё делали, чтобы быть честными перед партией?" И мы должны сказать: "Да, мы всё делали". И мы должны, каждый из нас должен иметь перед народом полное моральное право сказать: "Мы недаром провели здесь четыре дня, мы были честны перед своей партийной совестью, и мы правильно определили пути решения главных вопросов, от которых зависит дальнейшая судьба перестройки, судьба социализма".


Я умышленно не говорю об аплодисментах после выступлений ораторов. Они, конечно, были. Делегаты не сидели зажатыми в своих театральных креслах. Аплодировали они Горбачёву, поддерживали криками и ладонями Ельцина, хлопали и Вялясу. Не описываю их реакцию лишь из экономии времени. Но представить себе это можно. Зал давно разделился на правых и левых, только одних было больше других меньше, одни отрыто выражали свои эмоции и взгляды (это те, кто поддерживал руководство у власти), другие похлопывали исподтишка, с оглядкой на сидящих рядом.

Председатель Комитета советских женщин Пухова по-женски обошла вниманием выступление Ельцина, но за нею слово предоставили Лигачёву.

Тут позволю себе маленькое отступление. Егор Кузьмич мастер риторики. Главным стержнем его политики было всегда – не выносить сор из избы, говорить, что всё у нас хорошо. Таковой была политика всего государства многие годы. Правильно это или нет? Одним словом ответить трудно.

Когда со всех сторон радио и телевидение, газеты и журналы давят на психику утверждениями, что русский народ де всегда был ленивым, вором и бестолочью с рабской психологией, то у многих руки опускаются хорошо трудиться, оставаться после смены, чтобы додумать рационализаторское предложение, пойти на бесплатный субботник и так далее. Скажи человеку сто раз, что он дурак, глядишь, и поверит. А когда писатели писали в романах, поэты в стихах, песенники в песнях "Широка страна моя родная" и "Человек проходит как хозяин", то волей неволей плечи раздвигались, руки становились сильнее от гордости, что живёшь в такой замечательной стране.

Но это вопрос психологии, а ведь есть и экономика – концентрированное выражение политики. Когда в печати сообщают о предстоящих плохих урожаях зерновых, то за рубежом немедленно повышаются цены на этот продукт. Капиталист никогда не забывает о своей выгоде. Он и помощь окажет только в обмен на что-то, что ещё выгоднее для него. Потому у нас открытые статистические данные по экономике часто расходились с фактическими. Но этим воспользовались нечестные руководители, которые стали искажать отчётность с целью собственной наживы от ограбления государства. Так что, как говорится, всякая палка о двух концах. Государственному деятелю нужно уметь балансировать, но не каждому удаётся.

Егор Кузьмич был многолетним приверженцем положительных эмоций в своих выступлениях. Его оптимизм в годы перестройки на фоне всеобщего охаивания государства казался нонсенсом и диссонировал с политикой Горбачёва, с политикой, которую начинал Ельцин. Потому они и схлестнулись, и никто не хотел уступать.

Но Лигачёв был пока наверху, хотя время его пребывания на Олимпе власти катастрофически шло на убыль. Как всегда уверенный в своей правоте, без тени сомнения в нужности своих слов для народа, он начал выступление с главного – Ельцина, который был теперь в роли подсудимого. Спектакль продолжался.

– Уважаемые товарищи! Быть может, мне труднее, чем кому-либо из руководства, говорить в связи с выступлением Бориса Николаевича Ельцина. И не потому, что шла речь и обо мне. Просто пришла пора рассказать всю правду. Почему трудно говорить? Потому, что я рекомендовал его в состав Секретариата ЦК, затем в Политбюро. Из чего я исходил? Исходил из того, что Борис Николаевич Ельцин – человек энергичный, имел в ту пору большой опыт в руководстве видной, всеми уважаемой в нашей партии Свердловской областной партийной организацией. Эту организацию я видел в работе, когда приезжал в Свердловск, будучи секретарем ЦК.

Нельзя молчать, потому что коммунист Ельцин встал на неправильный путь. Оказалось, что он обладает не созидательной, а разрушительный энергией.


Поистине жаль, уважаемый читатель, мне лично, что эту разрушительную, а не созидательную силу Лигачёв заметил и отметил только у Ельцина, хотя в не меньшей степени то же самое было у Горбачёва. Почему он молчал о том, кто был с ним рядом, почему говорил правду только о Ельцине?


– Его оценки процесса перестройки, подходов и методов работы, признанных партией, являются несостоятельными, ошибочными. К такому выводу пришли и Московский городской комитет партии, и Пленум ЦК, на котором он был в добром здравии. На пленумах Московского горкома и ЦК КПСС выступило более 50 человек, и все единогласно приняли вам известное решение.

Есть в его выступлении разумные предложения. Но в целом оно свидетельствует о том, что он не сделал правильных политических выводов.

Более того, он представил всю нашу политику как сплошную импровизацию.

Вы заметьте, товарищи, политику перестройки объявили без глубокого анализа… и начали не так, как надо было начинать… и заметных результатов не достигли.


Достигли результатов, Егор Кузьмич, достигли, но, к сожалению, не тех, что нужны были народу. Кроме гласности ничего не получили, но и ту использовали во вред людям.


– Значит, всё, что сказано в докладе и выступлениях делегатов в течение четырёх дней на сей счёт, – это сплошные небылицы? Значит, труд партии и народа напрасный? Ну, позвольте, это глубокое заблуждение. Объективно говоря, такое заявление направлено на то, чтобы посеять сомнения – а этого так ждут от нас недруги за рубежом. Посеять сомнения в правильности проведения политического курса партии. Прости, но мы с тобой тут уже расходимся не только в тактике, но и в стратегии.

Кстати говоря, ты пользуешься весьма сомнительным приёмом, просто не товарищеским: сначала приписываешь то, что несвойственно другому, а затем обрушиваешься и осуждаешь его. По меньшей мере это странно. Ты не прав, Борис.


Эти слова "Ты не прав, Борис" не были занесены в протокол, но вызвали гомерический хохот сторонников Ельцина, его сподвижников, были разнесены по всей стране статьями и анекдотами, что придало немало популярности того и желавшего Ельцину.


– В связи с этим прошу вас, товарищи, предоставить возможность кратко изложить мою позицию, мой взгляд на работу партии и её политику.

В самом сжатом виде можно сказать следующее: позиция Политбюро – это и моя позиция. А как работаю – судить вам. Со всей искренностью могу сказать, что политика перестройки и ускорения – это дело как вашей, так и моей и моих товарищей жизни.

История так поставила вопрос: либо обречь страну на дальнейшее прозябание, либо обрести силу и вырваться вперёд, к прогрессу. Так стоит вопрос, и другого нам не дано.

Думаю, вы согласитесь, что действительно ещё больше уверенности и политического опыта прибавляет настоящая партийная конференция. Не будет преувеличением сказать, что за истекшие дни происходящее в этом зале существенно продвинуло великое дело перестройки.


Да, Лигачёв был либо безудержным оптимистом, либо не понимал на самом деле, что происходило в жизни, либо, что уж совсем плохо, понимал, но имел свои соображения, о которых не говорил.


– Хочу обратить на одно обстоятельство ваше внимание. Сколько было спекуляций за рубежом накануне конференции! Целые тома были написаны. Особенно о якобы наметившемся расколе в руководстве. И все эти прогнозы лопнули как мыльный пузырь.


Ну, где же тут партийная честность и совесть? Разве не Ваш тёзка Егор Яковлев, а Александр Яковлев, сидящий рядом в президиуме, разделял Вашу точку зрения? Разве он не подзуживал, не поддерживал всё то, что противно было Вашему нутру? Был раскол, но не желали Вы выносить сор из избы, а, пожалуй, тогда-то и надо было обратиться за помощью к народу, тогда и надо было искать поддержки у народа, выступив открыто, под защитой гласности против Горбачёва и его клики. Но Вы продолжали свою линию.


– Уже сейчас можно сказать, что из партийной конференции мы с вами и все наше руководящее ядро выходим всё более сплочёнными, всё более крепкими в борьбе за перестройку нашего общества. Причём хотел бы подчеркнуть, это не мнимое, а действительное сплочение. И оно завоёвано в дискуссиях, в живом обмене мнениями во имя укрепления социализма. Очень важно, товарищи, видеть и понимать, какими мы силами располагаем. Они огромны. Свидетельство тому – весь ход нашей конференции. Она демонстрирует разбуженную мысль народа, в которой заложена огромная преобразующая сила.

Вместе с тем, с какой хотите точки зрения – и с исторической, и с политической, и с нравственной, было бы просто непозволительно забыть, а это в докладе не забыто, что после Октябрьской революции на протяжении десятилетий миллионы коммунистов трудящихся отдавали свои силы, своё мужество, свои жизни в борьбе именно за то, чтобы было больше социализма. Их партийные билеты, их трудовые биографии не были запятнаны беспринципностью и карьеризмом. Их светлые имена, их трудовые свершения, заложившие основу материального и духовного богатства нашей Родины, и сегодня служат преобразовательной работе партии и народа.

Что такое культ личности, я, к сожалению, знаю не понаслышке. Не хотелось бы говорить о себе, но уж как на духу – в нашей семье тоже были и расстрелянные, были и исключённые из партии. После XX съезда партии все они реабилитированы как граждане и коммунисты. И мы-то знаем, как много героического сделал наш народ вопреки культу личности и застойным явлениям, и я полностью и целиком поддерживаю в этом аспекте выступления товарищей Бондарева и Олейника.

Товарищи, разве можно согласиться с тем, что под флагом восстановления исторической правды зачастую идёт её полное искажение? Разве можно согласиться с тем, что советские люди – это в наших-то печатных изданиях! – представлены как рабы (я почти цитирую), которых якобы кормили только ложью и демагогией и подвергали жесточайшей эксплуатации?


Вот тут бы и сказать, кто стоит за такими публикациями. Ведь не были они случайными. Но не сказал.


– Наша пресса проделала большую работу по перестройке. Но вместе с тем – говорю это с большой горечью – отдельные, подчёркиваю, отдельные редакторы газет уважительное отношение и доверие к ним со стороны ЦК и Генерального секретаря ЦК поняли, видимо, как возможность проявлять своеволие, уйти из-под партийного контроля, использовать газеты для сведения личных счетов. Групповщина оказывает поддержку недостойным людям. Это ведь им принадлежит мысль о нарастании сопротивления перестройке, призывы выискивать врагов перестройки, составлять их списки. Очень часто с этой целью подбираются письма читателей совершенно тенденциозные. Надо полагать, что ЦК и редакционные коллегии газет и журналов сделают надлежащие выводы из совершенно правильных, принципиальных выступлений делегатов на этот счёт.


Что и говорить? За три месяца после появления статьи Нины Андреевой, о которой одобрительно отозвался сам Лигачёв, к моменту начала конференции было опубликовано около сорока откликов. Разве он не видел, что один Гавриил Попов дважды успел лягнуть принципы социализма в газетах "Советская культура" и "Московские новости", определяя Андрееву в число противников перестройки? Разве не подхватили это обвинение в качестве знамени группа писателей публикацией письма в "Правде", "Литературная газета", "Аргументы и факты", "Новое время" и другие. Неужели не известно было, что за ними стоял Александр Яковлев, который и начал кампанию апрельской статьёй в "Правде"? О нашумевшей пьесе Шатрова "Дальше… Дальше…Дальше!", исказившей до неузнаваемости исторические события, и то написали за это время в четыре раза меньше. Только о Сталине продолжался вал очернительских публикаций, превзошедших тематику письма Андреевой в несколько раз. Как далеко было до объективности многим авторам. Об этом нужно было открыто говорить на конференции. Но…


– В годы застоя я жил и работал в Сибири – краю суровом, но поистине чудесном. Меня нередко спрашивают, что же я делал в то время. С гордостью отвечаю: строил социализм. И таких было миллионы. Было бы предательством, если бы я не сказал о тех, с кем связал свою судьбу, делил радости и горести. Многие из них уже ушли из жизни. Не всё сразу получалось. Приходилось доделывать и переделывать, но трудились без оглядки, может быть, потому, что знали: дальше Сибири не пошлют. Трудились, чтобы людям жилось лучше, чтобы государству дать больше и интересы области отстоять.

Не хотелось бы говорить, но вы поймёте, почему это скажу. Уже более 10 лет, как область, в которой я работал с товарищами, участвующими в конференции, снабжается продуктами питания целиком и полностью за счёт собственного производства, причём по хорошему рациону, а ты, Борис Николаевич, работал 9 лет секретарём обкома и прочно посадил область на талоны. Вот что значит политическая фраза и реальность. Вот что означает расхождение между словом и делом.


Нельзя не согласиться с обвинением, но возникает вопрос: почему же именно Лигачёв, как он утверждал в начале своей речи, рекомендовал Ельцина в состав секретариата, если знал о таком недостатке в работе секретаря обкома?


– Хочу сказать и о другом, потому что порой только с одной стороны судят о Лигачёве. В ту пору в стране, в центре и во многих регионах разрастались застойные явления. Знаю теперь об этом больше, чем когда работал в Сибири. Страна катилась к кризису, получили распространение злоупотребление властью, коррупция, взяточничество, падала дисциплина, общество разъедало пьянство, неуклонно снижался международный авторитет нашей страны. И на самом верху происходило нравственное разложение, безудержно шло восхваление тогдашнего руководства страны. Над партией нависла грозная опасность. Недаром В. И. Ленин говорил: "Все революционные партии, которые до сих пор гибли, – гибли оттого, что зазнавались и не умели видеть, в чём их сила, и боялись говорить о своих слабостях".

И вот пришел – не апрельский, заостряю ваше внимание, – пришёл мартовский Пленум ЦК 1985 года, тот Пленум, который решил вопрос о Генеральном секретаре ЦК. Надо сказать всю правду: это были тревожные дни. Могли быть абсолютно другие решения. Была такая реальная опасность.

Хочу вам сказать, что благодаря твёрдо занятой позиции членов Политбюро товарищей Чебрикова, Соломенцева, Громыко и большой группы первых секретарей обкомов на мартовском Пленуме ЦК было принято единственно правильное решение. Апрельский Пленум ЦК посмотрел прямо в глаза действительности, вскрыл ошибки и определил стратегию ускорения и обновления. Вот в чём суть моего понимания того и нынешнего времени, в этом, как мне кажется, заключено и диалектическое единство обновления и преемственности.

Теперь – о темпах перестройки. Наверное, скажу вещи уже известные. Перестройка является трудным и длительным процессом. И очень важно, товарищи, не уклоняться от назревших проблем, решать их энергично, новаторски, но без наскока и осмотрительно, учитывая последствия. Политикой заниматься – зто, извините за резкость, не щи хлебать. Вместе с решительностью должна быть, обязательно должна быть осмотрительность. Не зря мудрость гласит: прежде чем войти, подумай, как выйти.


Любопытная фраза у Лигачёва, не правда ли? "Прежде чем войти, подумай, как выйти". Кто знает, как выйти из того, куда мы вошли? И кто знал об этом раньше, когда входили в эту перестройку? Да и хотели ли знать это поводыри? Вот в чём вопрос.


– Главное – двигаться вперёд практическими делами, ощутимыми результатами. Надо буквально поднять на щит результативность как решающий критерий оценки каждого коллектива и каждого работника. У нас развелось очень много людей, о которых в народе говорят: слов на мешок, а дел на вершок.


А не то же мы видим в перестройке? Не этот ли мешок слов обрушил на обывателя Горбачёв?


– Несколько слов о работе Секретариата ЦК. Мне поручили вести текущую работу в Секретариате ЦК. Это поручение Политбюро. Секретариат делает упор на организацию и контроль текущей работы. Скажу откровенно, при изучении положения на местах и в центре, при обсуждении вопросов в Центральном Комитете секретари ЦК иногда сталкиваются с проявлениями недисциплинированности кадров, дряблостью в руководстве. Как мы поступаем в таком случае? Следует настоящий партийный спрос. Мы же договорились, что в обществе не должно быть каких-либо зон, закрытых для критики, вне контроля. Но при самых острых обсуждениях проблем в ЦК, хочу подчеркнуть, наряду с требовательностью всегда присутствует дух уважения к товарищам. И конечно, никто ни перед кем не ставит задач выискивать отрицательные факты. Это просто омерзительно, если бы так было в отношении кого бы то ни было.

Борис Николаевич Ельцин на Пленуме ЦК обвинял Секретариат ЦК в том, что сам насаждал в Московском горкоме партии. Замечу, что, будучи секретарём горкома партии, он не бывал на заседаниях Секретариата. Хочу сказать и другое. Трудно поверить, но это факт: находясь в составе Политбюро, присутствуя на его заседаниях, а заседания длятся по 8 – 9 и 10 часов, почти не принимал никакого участия в обсуждении жизненно важных проблем страны и в принятии решений, которых ждал весь народ. Молчал и выжидал. Чудовищно, но это факт. Разве это означает партийное товарищество? Свою задачу, смысл своей деятельности секретари ЦК, аппарат ЦК видят в оказании помощи, налаживании работы на местах. Об этом свидетельствуют ставшие правилом рабочие поездки секретарей ЦК и сотрудников аппарата ЦК по стране, общение с партийным активом и трудовыми коллективами.

Но я был бы не прав, если бы не сказал и следующее. В работе Секретариата ЦК есть серьёзные недостатки и слабости. Мы сильно втянуты в решение текущих хозяйственных вопросов. Основательно втянуты. Порой мы принимаем новое решение, не обеспечивая выполнение принятых. Словом, у нас есть резервы, и нам надо прибавить в работе. Хотя, говоря откровенно, нагрузка чрезмерная, и работают мои товарищи на износ. И это, прежде всего, относится к Генсеку.


Ну как же, как же можно без поклона в сторону Горбачёва?


– Хотел бы в связи с этим сказать, что мы очень спокойно принимаем предложения о двух подряд сроках избрания в руководящие органы, многим из нас, из нынешнего состава Политбюро и секретариата ЦК, при такой напряженной работе дай бог, чтобы сил хватило хотя бы на пять лет.

Здесь поднимался вопрос о социальной справедливости. Меня он также волнует. По труду – в этом суть социалистической социальной справедливости. Говорят, что этот принцип не соблюдается в нашем обществе, часто нарушается. Правильно говорят. Правда, при этом часто ссылаются на партийный аппарат. Думаю, что здесь кое-что нужно уточнить и кое в чём хладнокровно разобраться.


Важный, между прочим, вопрос. Давайте внимательнее послушаем, что скажет Лигачёв. Ведь у Ельцина это конёк в выступлениях. На этом он начал завоёвывать популярность. О привилегиях он говорил ещё на предыдущем съезде и именно его в первую очередь имел в виду сейчас Егор Кузьмич, говоря "часто ссылаются".


– Вопреки распространённому мнению, по заработной плате партийные работники идут на 26-м месте в стране. Средняя зарплата партийного работника 216 рублей. Потеря в заработке нередко значительная, когда специалистов народного хозяйства выбирают на работу в партийные органы. По этой причине, кстати говоря, ухудшается состав партийных работников. Об этом с тревогой говорил здесь делегат Саранских. Об этом говорили мне и многие рабочие-коммунисты, когда я был недавно в Куйбышевской области.


Как ты думаешь, читатель, не следует ли понимать слова Лигачёва так, что в составе партийных работников по упомянутым причинам стали появляться менее честные коммунисты, которые шли на меньшую зарплату, будучи уверенными, что найдут возможность компенсации потерь другими способами? Тут тоже есть, о чём подумать.


– Вообще относительно льгот хотел бы сказать следующее. Следовало бы в самое ближайшее время опубликовать официальные данные по этому вопросу, ибо, действительно, народ и партия имеют право знать правду. Пока же в ходу эрзац из газеты "Московские новости".

У партийного работника одна привилегия – быть впереди, драться за политику партии, верой и правдой служить своему народу.

Есть люди, которые толкают нас на уравниловку, отождествляя её с социальной справедливостью. И делается это порой для того, чтобы прослыть в массах своим человеком. Уравниловка порождает иждивенчество, нивелирует труд людей. Есть люди в нашем обществе, и это правда, которые незаслуженно пользуются льготами, допускают казнокрадство. И тут надо наводить твёрдый порядок.

И мы начали эту работу. Притом начали за год, за полтора до апреля 1985 года, в частности по Узбекистану, Краснодарскому краю. Начали ещё тогда, когда у руководства страной были другие люди. Надеюсь, понятно, что в ту пору у тех, кто этими делами занялся, было очень опасное положение. Можно было в любой момент оказаться в лучшем случае послом в отдаленной стране. Но и тогда Михаил Сергеевич Горбачёв твёрдо заявил: в партии и в обществе не должно быть зон вне критики и вне контроля. Эта работа сейчас продолжается настойчиво, последовательно и, поверьте, делается, естественно вместе с вами, всё, чтобы не вернулись люди, запятнавшие светлый облик советского руководителя. Время их вышло.


Отчего же в таком случае запятнавшего честь руководителя Ельцина, убрав из Политбюро, поставили на должность министра?


– И, наконец, последнее – о дисциплине в партии. В процессе дискуссий сталкиваются разные точки зрения. И это замечательно. Это нормально. Но плохо, когда коммунист, член ЦК, не получив поддержку партии, апеллирует к буржуазной прессе. Как из песни слов не выбросишь, так и этот факт сейчас не вычеркнешь. По-видимому, хотелось товарищу Ельцину напомнить о себе, понравиться. О таких людях говорят: никак не могут пройти мимо трибуны. Любишь же ты, Борис Николаевич, чтоб все флаги к тебе ехали! Слушайте, если без конца заниматься интервью, на другое дело времени и сил не останется.

Пишут и о нас. В том числе разное пишут за рубежом о Лигачёве. Иногда спрашивают, как я к этому отношусь? Перефразировав слова великого русского поэта, скажу: в диком крике озлобленья я слышу звуки одобренья.

Мы идём своей дорогой, товарищи, дорогой мира и социализма. Партия и её руководство едины. У нас нет фракций, реформаторов и консерваторов, но кому-то очень хочется, чтобы такие были. Такие суждения навязываются для того, чтобы расколоть руководство. Но, как мне уже приходилось говорить, теперь другие времена, другая политика и другие руководители. Все мы глубоко привержены политике перестройки. Видим в этом великом деле смысл всей своей жизни.


На этом, уважаемые мои, очередное заседание суда над Ельциным не закончилось. Были потом и другие выступления, свидетельствовавшие о том, что грубость и неуважение бывшего партийного руководителя доводили иных оскорблённых им до самоубийства, было выступление и секретаря парткома свердловского машиностроительного завода Волкова в защиту Ельцина, который высказал надежду, что его поддержит вся делегация Свердловска, но она отказалась от такой чести, высказавшись диаметрально наоборот запиской в президиум, было и выступление председательствующего на суде Горбачёва, речь которого я не предлагаю читателю по той причине, что пустые слова его настолько завязли, как мясные жилы в зубах, что повторять их просто не хочется.

Впрочем, один момент из его выступления следует сегодня высветить для понимания последующих событий. Во-первых, не надо забывать, что конференция судила не только Ельцина, и даже не столько его, сколько саму партию в его лице. По самому Ельцину решения никакого не приняли, если не учесть отказ ему в реабилитации. А вот по партии, являвшейся краеугольным камнем всей политической системы страны, было принято решение "О некоторых неотложных мерах по практическому осуществлению реформы политической системы страны".

О чём это говорило? Надавливаемый сверху затрещал остов системы, её костяк. Её могучее дерево начали раскачивать, но партия сама, то есть миллионы простых коммунистов, пока этого не поняла. Знали, что в партии что-то плохо. Что-то идёт не так, как надо. Но что? Затрещали корни, вот-вот вырвутся из земли. Но и этого не видят. Кто тянет? Куда? Зачем?

Как король в одеяниях. Не поймёшь его: худ на самом деле или толст, чёрен кожей или бел? Раздеть бы его до гола, но неудобно, не принято: а вдруг узнают что-нибудь такое, что он и слаб и немощен совсем? И вот подчиняются неизвестно кому: ежонку, телёнку, лягушонку, а, может быть, льву?

Кто-то предложил на всякий случай для усиления подчинить в одних руках партию и Советы. Другие придумали разграничить ответственность, убрать дублирование одних и тех же вопросов партийными и советскими органами. Некто высказался о создании нечто вроде президентской республики.

Все хотели чего-то найти на конференции, но никак не удавалось. Фонарь революции притушили, другие зажечь не смогли, и вот стали тыкаться в потёмках в поисках неизвестно чего.

Горбачёв, как фокусник брал все предложения и, пожонглировав ими в словесной атмосфере, спокойно откладывал.

– Остался вопрос, который на конференции живо обсуждался. Речь идет о взаимодействии партии и Советов. Я лично очень близко воспринял всё сказанное здесь о жизни партии и страны. И чувствую, как основательно и ответственно товарищи реагировали на эти вопросы. Скажу ещё раз и хочу, чтобы моя убеждённость передалась вам: я думаю, что политическую реформу мы должны именно так осуществлять – во взаимосвязи: чтобы одновременно росла роль партии – политического авангарда общества и возрастала и укреплялась роль Советов, чтобы одно с другим было связано. Совету должно быть подведомственно всё, что находится на его территории. Исполкомы должны быть сильными, с большими правами. Но одновременно необходимо поднять роль самих Советов, то есть решить самый больной вопрос в советском строительстве, исправить то положение, когда исполкомы вырвались из-под контроля Советов, а значит, в какой-то мере и из-под контроля народа.

Когда все исполнительные органы будут по-настоящему подотчетны Советам, Совет станет полнокровным и действенным органом. Но президиум Совета, который формируется в составе его председателя и руководителей постоянных комиссий, не руководит исполкомом. Он организует работу выборного органа, с тем, чтобы поднять его роль и весь уровень работы. А народ через своих депутатов в Советах, через постоянные комиссии будет держать под контролем исполнительные органы.

Это особенно важно ещё и потому, что мы хотим путём более чёткого разделения труда между партийными и государственными органами передать в исполкомы огромную массу вопросов, которыми сейчас занимаются отраслевые отделы партийного комитета. Это очень важно, товарищи.

Ведь мы же с вами коммунисты. Мы должны понимать, что если партия не подставит плечо, свой авторитет, то реформа политической системы не пойдет. В то же время мы должны, освободив партию от несвойственных ей функций, сохранить через Советы её связь с народом. Более того, поставить её под контроль народа.

Я даже сначала не понял, почему у делегатов возникает какое-то недоумение, подозрение и опасение. Сегодня партийный орган управляет всеми делами, и к этому все привыкли, хотя и знаем, что это привело к определённым потерям и в партийных делах, и во всём советском строительстве. А теперь, когда мы хотим сделать крутой поворот и точнее определить роль партии в системе народовластия, а не так, как было раньше – через присутствие секретаря в исполкоме, – теперь это почему-то вызывает сомнения.

Я вспоминаю, как происходили заседания исполкома в Ставрополе. Товарищ Таранов, председатель Ставропольского крайисполкома, здесь присутствует. Сидит, бывало, за председательским столом, а я – рядом. И он всё поглядывает на меня: начинать ему заседание или не начинать, ждёт, что я скажу. Два руководителя сегодня в исполкоме, а делу от этого только вред. И получается, что исполком усиливает свой авторитет за счёт присутствия в нём члена ЦК, первого секретаря крайкома. А Совет – это уже так, как свадьба с генералом. Поэтому нужен, товарищи, большой поворот.

Но, подумал я, почему же товарищей что-то беспокоит? Наверное, существует критическое отношение, недоверие к деятельности некоторых секретарей партийных комитетов. И люди боятся: а не будет ли создана ситуация ещё хуже, если этот человек станет возглавлять еще и Совет? Но ведь в данном случае секретарь партийного комитета будет прямо связан с депутатами, с самим Советом. И главное – он будет под контролем народа. Более того, если Совет его не изберёт, то его судьба и как партийного секретаря, наверное, предрешена. Если посланцы трудящихся в Совете не доверят секретарю быть председателем Совета, тогда вряд ли он может быть и секретарём. Партийный комитет тогда должен сделать соответствующие выводы. То есть, понимаете, усиливается народный контроль над партийным комитетом через механизм Советов.

Такая мера даст нам возможность активно повести политическую реформу, поддержать Советы и вместе с тем сохранить направляющую роль партии в Совете.

Я прямо скажу: если бы делегаты конференции настаивали на том, чтобы не принимать это предложение, я бы без такого пункта не мог бы голосовать за данную резолюцию. Потому что я убежден: реформа не пойдет без решения этого вопроса.


Ну, стали судить да рядить по этому вопросу. Не всем это понравилось. Не всем было понятно. Некоторые, те, что подальновиднее, испугались, так как заметили, что последнее время, что ни делается, то всё к худшему. Вот и ректор авиационного института из Уфы высказался в этом духе:

– Мы этот вопрос (о совмещении должностей) обсуждали в делегации и после серьёзных дискуссий пришли к выводу решительно поддержать предложение Михаила Сергеевича Горбачёва. Учтём, что это предложение сформулировано не автономно, оно в "пакете" всей реформы политической системы. Отрывать его от других мер по демократизации общества – значит сильно деформировать целостное представление о реформе, о реорганизации политической системы. Это мой первый тезис.

Второе соображение. Мы – партия руководящая, мы этого и не скрываем. Странно было бы скрывать. Но мы договорились о том, чтобы разделить, разграничить функции партийных органов от советских и хозяйственных органов. Мы говорим: "Партия должна влиять на деятельность Советов через коммунистов, там работающих". Но ведь эта формула может остаться декларацией, если не будет подкреплена организационно. И вхождение первого секретаря райкома, горкома и т. д. в Совет даёт такую организационную форму, как бы легализует то, что мы фактически признаём абсолютно необходимым, закрепляет это конституционно.

И я считаю, что мы решительно должны поддержать это предложение, которое является важной составной неотъемлемой частью реформы политической системы.

Высказывают опасения, не приведет ли это к какой-то избыточной концентрации власти? Но ведь гарантия против рецидивов культа не заключается только в такого рода установлениях, она зависит от уровня политического сознания коммунистов и всего народа. Мы по этому пути повышения уровня политической сознательности идём уверенно. В этом же первейшая гарантия.


Рвался, конечно, Горбачёв к абсолютной власти. И это становилось видно невооружённым глазом, но не всем в то время. От московской партийной организации поддержал предложение Шестопалов, сделав своёдополнение:

– Предлагаю этот пункт усилить. А именно производить выборы председателей Советов, Председателя Верховного Совета прямым тайным голосованием всего народа. Я считаю, что это привёдет, во-первых, к укреплению авторитета и роли партии, во-вторых, это даст руководителю возможность решительно и твёрдо проводить политику и, в-третьих, это даст народу гарантию политической стабильности.


Серьёзнейший читатель этих строк, это очень важно запомнить, что ответил Горбачёв, так как придётся нам вернуться к его словам очень скоро. А сказал он вот что:

– Этот вопрос обсуждался на заседании комиссии. Выступал, в частности, товарищ Колесников, директор Норильского горнометаллургического комбината, и тоже вносил предложение установить в стране президентский пост и избирать на него кандидата таким образом, как предлагает здесь товарищ Шестопалов. Комиссия обсуждала это предложение, и мы пришли к тому мнению, которое зафиксировано в резолюции, а именно: нам негоже отказываться от того, что рождено самой практикой нашей революционной борьбы. Советы рождены творчеством самого народа, связаны с именем Ленина. И не вина Советов, что они оказались в нынешнем положении. Вина – в другом, о чём мы с вами не раз в последнее время говорили, в том числе и на этой конференции. Но нет сомнения в том, что форма Советов позволяет по-настоящему реализовать потенциал социалистической демократии. Поэтому отказываться от советской формы, мы считаем, принципиально не следует. Это первое.

Второе. Нам кажется, что президентская форма правления в условиях нашего многонационального государства неприемлема и не вполне демократична, поскольку слишком большая власть сосредоточивается в руках одного человека. Нам лучше иметь Верховный Совет, который будет формироваться так, как мы задумали, – съездом Советов, где будут представлены все нации и народности, все общественные слои. Там будет решаться и вопрос о Председателе Верховного Совета.


Нужно признаться, что много вопросов было поднято на конференции. Действительно нигде до сих пор не возникал публично вопрос, например, о возможности добровольного выхода из партии, о демократичности выборов да и другие. Вопросы-то поднимались, им аплодировали, их поддерживали, с ними спорили, но как же они претворялись в жизнь?


Настенька жила в Москве и, значит, совсем недалеко от Кремлёвского Дворца Съездов, где заседала конференция, но о том, что там происходило, узнавала так же, как все, по газетам и с экрана телевизора. Первого июля она сидела вместе с папой и Верочкой у голубого экрана. Они пили чай и смотрели прямой репортаж с конференции. Делегаты обсуждали поправки к резолюции "О гласности".

Слово для поправки предоставили делегату из Тюменской области Ведерникову. И телевизор донёс слова предлагаемой поправки:

– Пункт пятый, строчка шестая. Записано: "Конференция считает недопустимым сдерживание критических выступлений прессы". Предлагаю поставить запятую и дописать: "как и опубликование необъективной информации, задевающей честь и достоинство гражданина"…

Он сказал ещё что-то, но его перебила Настенька:

– Папа, ты слышал? Наконец-то заговорили обо мне.

– Минутку, – остановил её Алексей Иванович, поднимая палец. – Слушай.

На предложение отвечал Горбачёв:

– Ну что же, эта тема звучала в выступлениях делегатов. Человека мы не должны унижать обидными эпитетами, недостоверными или ложными фактами. Предложение верное. Тут трудно с чем-то спорить.

– Вот то, что нам надо, – сказал Алексей Иванович, откидываясь в кресле. Хорошо, что я записываю всё на видик. Надо будет дать эти слова завтра Леониду Евгеньевичу. Может, они ему пригодятся в выступлении.

Судебное заседание по делу Настеньки было назначено на понедельник четвёртого июля. Стороны тщательно готовились. Понедельник наступил. В Москве стояла июльская жара.

Настенька пришла на суд в однотонном голубом костюме из лёгкой блузки и юбки. Никаких украшений девушка не надела, но сама блузка, застёгнутая до шеи, плотно обтягивающая девичью грудь и обрамлённая строгим белым воротником, как бы подчёркивающим высоту полных грудей, украшала Настеньку, а расклешённая юбка, доходящая до самых колен, придавала фигуре парадную строгость. Обычно рассыпанные по плечам волосы в этот раз были аккуратно подобраны и стянуты на затылке голубым ободком, позволяя концам волос пушистым веером расходиться на плечи. Настенька выглядела целомудренной красавицей. Ни яркой губной помады, ни чёрной туши, ни наклеенных ресниц, ни выщипанных бровей.

Внешнее спокойствие подсудимой, которое поразило пришедших на суд, объяснялось и тем, что она дала себе слово быть сильной, и тем, что ознакомилась с обвинительным заключением ещё до первого заседания, которое так удачно отменилось, и теперь знала его почти наизусть, не ожидая никаких сюрпризов со стороны прокурора. Её адвокат Леонид Евгеньевич всё это время с момента, когда включился в дело, куда-то исчезал, что-то искал, появляясь в доме Большого Ржевского переулка почти каждый вечер хоть не надолго, чтобы, всё так же барабаня пальцами правой руки по кругленькому животу, как-то странно посмеиваясь, сохраняя на лице серьёзность, узнать, что делала Настенька, спросить телефоны её подруг и сообщить, что в вопросе защиты всё обстоит просто отлично, хотя сложности, по его словам, ожидались немалые.

– Единственное, – говорил он, – очень прошу, Настенька, ни в коем случае не признавай себя виновной в убийстве. Это же просто смешно. Откуда ты знаешь, что ты его убила? Ты сбросила с себя насильника. Обычная самооборона. Более того, по материалам медицинской экспертизы парень скончался по пути в больницу скорой помощи, а перед этим в комнате, где он лежал, была драка. Тебе ведь не известно, что там произошло?

– Нет, конечно, – соглашалась Настенька, – я и узнала-то это от вас. А раньше действительно думала, что виновата в его смерти. Но ведь всё-таки я его сбросила на магнитофон?

– Тьфу ты, опять за рыбу грош! – возмущался Пермяков. – Впервые вижу, чтобы человек сам настаивал на своей вине. Ты защищалась – это главное. И не говори ты им о том, что спала с иностранцами. Никто же не зафиксировал там твои похождения. Ну, признайся, что зашла однажды за фотографией, которую тебе обещали. Это ведь для дела не имеет никакого значения, но эффект на судей может произвести, если заговорят о твоём распутстве.

– Хорошо, попробую, только я не умею врать.

– В этом-то и сложность. А ты не обманывай, но и не говори, чего не просят. За язык никто не тянет. И не вздумай сказать, что я тебя учил говорить неправду. Хоть на это можно рассчитывать?

– Это я вам обещаю, Леонид Евгеньевич.

– И на том спасибо.

Спокойной Настенька была на суде ещё и потому, что не совсем верила в оптимизм адвоката, больше верила в победу тех трудностей, о чём он упоминал вскользь, и потому готовила себя заранее к решению судей о её виновности. Это решение она должна была принять стойко, хотя мама, конечно, сразу заплачет, а это перенести гораздо труднее, чем всё остальное. Бабушку на суд не пустили. Все дома дружно заявили, что об этом не может быть и речи. Верочка и папа более стойкие и будут думать только о том, как подбодрить Настеньку. Так что мамины слёзы были главной проблемой для Настеньки. Так, по крайней мере, она думала, подготавливая себя морально к процессу.

Однако обстоятельства жизни часто складываются не так, как ожидается или хочется. Может быть, существование наше в этом мире тем и интересно, что всё в нём неожиданно, всё ново.

Прокурор в своём начальном выступлении настаивал на том, что Настенька убила Вадима умышленно. Ему пришлось выложить из сундука памяти все самые красноречивые выражения, которые когда-либо встречались ему на пути, для того, чтобы выдвигаемое им обвинение прозвучало убедительным.

– Уважаемый председатель суда, уважаемые присяжные заседатели. Сегодня мы рассматриваем одно из самых печальных дел в моей практике. Перед нами сидит красивая молодая девушка, которой жить бы и жить, любить и быть любимой, воспитывать детей и читать книжки, но вместо этого она сидит на скамье подсудимых, на самой низкой скамье нашего общества, если мне будет позволено так выразиться. Почему она оказалась там, а не вместе с нами, честными людьми?

И я вынужден ответить, что, к сожалению, причина лежит в древней болезни человечества, которую до сих пор не удаётся нам изжить. Я имею в виду корысть. Да, ту самую корысть, которая приводила ко многим преступлениям в жизни любого общества и очень часто, как и в случае, рассматриваемом нами сегодня, заканчивавшимся насильственным прерыванием человеческих жизней, то есть смертью.

Кто же в данном случае был жертвой насилия? Сын высокого партийного функционера, с высокой, смею заметить, зарплатой, позволявшей любимому чаду жить на эти деньги свободно, раздавая их направо и налево в виде чаевых официантам, барменам и, что особенно важно в нашем деле сегодня, любимым девушкам.

Я не буду описывать характер и моральные качества погибшего, ибо каким бы плохим или хорошим он ни показался одному или другому слушателю, но он был рождён человеком. А всякая жизнь человека важна обществу, и никому не дано право прерывать её по собственному усмотрению, то есть, когда она тебе то ли не пришлась по вкусу, то ли ещё по какой-то личной причине.

Между тем, как явствуют материалы дела, эта жизнь была прервана молодой красивой девушкой Александрой Болотиной, и прервана, нужно сказать, в самый кульминационный момент всякой жизни – в момент любви, а выражаясь научным термином, в момент интимной близости, когда все мысли, казалось бы, должны витать вокруг одного единственного и главного – новой жизни, ради чего и существует любовь.

Это печально, но факт. Молодая девушка, студентка, учится, видимо, в институте не столько для того, чтобы получить знания, сколько для того, чтобы из общей массы, в принципе, однородных по составу студентов выудить самого выгодного в финансовом плане для себя жениха. Она сама живёт отнюдь не в бедной семье и потому запросы у неё весьма высоки. Потому и остановила она свой выбор на богатом студенте, который по своей наивности даже не скрывал этого и готов был предоставить радость общения с ним и его широкой щедрой натурой любой душе, которой он понравится особенно, если она ему тоже чем-то приглянулась. А, как вы видите, подсудимая хороша собой, что, увы, и является причиной бед многих мужчин.


Выступая с речью, Горохов хорошо знал, что лучше было бы приберечь основное красноречие для заключительного выступления, но в зале находился Алик Бербер с диктофоном в кармане. Алик сказал, что долго задержаться в суде не сможет и после вступительных слов прокурора и адвоката уйдёт в редакцию. Конечно, их отношения с Бербером несколько напряглись после появления статьи в день первого заседания, из-за чего пришлось откладывать слушание и, кроме того, работать теперь с другим судьёй значительно менее удобным, чем предыдущий. Но Бербер сдержал слово, отдав часть своего гонорара за статьи Горохову. Да и слава прокурора росла. Его уже все знали в Генеральной прокуратуре, многие интересовались ходом дела, часто приходили брать интервью другие корреспонденты. Показали даже в одной из программ телевидения. Так что овчинка выделки стоила. И он говорил:

Желание завладеть богатством и известностью молодого человека, но вполне возможно, что и другая, скрытая причина, на которой я остановлюсь позже, заставило подсудимую увлечь его собой и уговорить организовать богатый обед с приглашением высокого должностного лица из министерства иностранных дел с целью приобретения ещё одного важного знакомства. Да, Москва богата на такие лёгкие способы устраиваться в жизни, и потому людям с заметным положением в обществе нужно быть крайне осторожными в выборе случайных знакомых. Можно теперь только сожалеть о том, что этого не знал потерпевший.

Но вечер состоялся. Александра Болотина блистала красотой и умением говорить. Она мало пьёт, однако не потому, что не любит или не умеет пить. Причина кроется в задумке, в игре, хорошо продуманной заранее, исполнять которую следовало на трезвую голову.

Вот Болотина пьёт шампанское, обыкновенный бокал шампанского, и вдруг падает в изнеможении. Естественная реакция молодого человека, находящегося рядом с подругой, а именно таковой считал Вадим Александру, которая почему-то, кстати, называла себя Настенькой, но мы к этому ещё подойдём, так вот реакция его была подхватить девушку и отвести в другую комнату, чтобы не портить вечер остальным, среди которых был и иностранец, между прочим, тоже занимавший высокое положение в своей стране.

Там, в другой комнате, девушка тут же приходит в себя от инсценированного обморока, предлагая Вадиму заняться любовью. Она хочет воспользоваться беззащитностью молодого ловеласа, чтобы, пользуясь удачным моментом, поймать его в хорошо расставленные сети.

Уважаемые судьи! Мы не знаем, что именно произошло в закрытой комнате, поскольку свидетелей таких сцен не бывает, но…

Прокурор выдержал театрально паузу, во время которой перевёл медленно взгляд с судейского стола на адвоката и прошёлся по лицам зала.

Отец и мать Настеньки, Верочка и Евгений Николаевич сидели в третьем ряду, но это было всё равно так близко от Настеньки, что она могла слышать, как мама, Ирина Александровна вдруг зашептала:

– Но это ведь неправда. Какой кошмар! Как же можно?

И тихий ответ отца:

– Спокойно, спокойно.

Пауза прокурора закончилась:

– Я позволю себе представить эту картину, дабы облегчить вам понимание происшедшего. Подсудимая просила ещё чего-то от парня, кроме любви, которую тот, скорее всего ей успел дать, но получила резкий отказ во второй просьбе или требовании. В бешенстве от этого она сбивает с ног собиравшегося уже уходить, но находящегося всё ещё в состоянии сильного опьянения друга, и зверски бьёт его головой о стоящий на тумбочке магнитофон.

Александра не боялась последствий, ибо хорошо знала, что к этому времени в соседней комнате никого уже не будет. Вопрос в том, зачем ей это надо было? Чего она требовала от Вадима? Боюсь, что ответить нам не удастся, так как, скорее всего, убийство было спланировано более могущественными силами. Оно кому-то было нужно. В прежние времена, ещё два года назад, я бы не осмелился говорить об этом в открытом судебном заседании. Однако, слава богу, пришла гласность.

Болотина, понимая, что никого в комнате нет, оставляет на полу тело убитого ею человека, забирает с собой простыню со следами любви, прошу прощения за интимную подробность, и удаляется. Я уже не говорю о том, что взятие простыни являлось просто кражей. Это маленькая деталь в сравнении со всем остальным. Правда подсудимая утверждала, что выбросила простыню в форточку. Я обошёл огромное здание, спрашивал всех дворников – никто не помнит, чтобы хоть раз простыня сваливалась им на голову. Но это так, к слову сказать.

В то время, когда подсудимая покинула печальную комнату, как по заказу, а у меня есть все основания думать, что именно по заказу, из противоположной квартиры вырывается ватага дерущихся студентов или аспирантов и, имитируя пьяную драку, они вваливаются в комнату, где уже нет Болотиной, но в темноте комнаты, свет был предусмотрительно выключен, все, ничего не видя под ногами, падают на мёртвое тело.

Теперь оставалось дело техники. Якобы дерущиеся парни поднялись. Увидели лежащее тело. Никто ничего не знает. Виновных нет. Начатое, было, расследование по команде сверху закрывается. Никто больше не пострадал. И это понятно. Главное действующее лицо Вадим ничего сказать не может, так как уже лежит под землёй. Александру найти невозможно, так как её называли Настей. Остальные участники пирушки отсутствовали во время главных событий. Но всё можно было бы раскрыть и в этом случае, если бы не желание вышестоящих предать дело забвению, оставив бедных родителей страдать безутешным горем по своему, пусть несколько беспутному, но сыну.

И только благодаря перестройке, благодаря появившемуся проницательному журналисту, удалось восстановить правду и, надеюсь, будет восстановлена и законность. Поэтому сейчас нам не важно, что именно хотела от Вадима Александра Болотина. Не важно, кто за нею стоял, и чьё задание она, возможно, выполняла. Важно, что она убила человека и должна понести наказание. К этому я и призываю вас, уважаемые судьи. Надеюсь, что свидетели, которые пройдут перед вами сегодня, дополнят мой рассказ и ещё больше укрепят вас в мысли о виновности подсудимой.

Театрально взмахнув рукой, прокурор сел.

Из третьего ряда послышались всхлипывания Ирины Александровны, но тут же прекратились, оттого что Алексей Иванович прошептал ей почти в самое ухо:

– Будешь плакать, уйдём. Настеньке и без твоих слёз трудно.

Не смотря на уверения адвоката, что всё будет отлично, Настенька не представляла, каким образом можно доказать что-то, если в комнате никого, кроме Вадима и Настеньки не было. Не имея опыта в судебных делах, испытывая определённую нелюбовь к детективным произведениям, она не могла понять, какое могут иметь значение свидетели, если они не видели главного. Леонид Евгеньевич много раз пытался убедить девушку в том, что по закону не подсудимый должен доказывать свою невиновность, а обвинение обязано представить суду доказательства вины обвиняемого то ли вещественными доказательствами, то ли свидетельскими показаниями. Но Настенька, как и её мама, очень переживали, полагая, что закон законом, а суд судом, где и доказательств полно, если прокурор хочет, и свидетели находятся неизвестно откуда. И теперь казалось, что худшие их предположения сбывались.

Впрочем, до свидетелей надо было ещё дожить. Сначала испытание вопросами и ответами нужно было пройти самой подсудимой. В этот раз судья была женщина. Пермяков предупредил об этом Настеньку до суда, что её немного успокоило. Зато назначенную вместо Косторского судью не очень любил прокурор. Её назначение было для него своеобразным ударом. Теперь он мог почувствовать и её неприязнь к прокурору.

Судья спрашивает мягким голосом, боясь испугать или встревожить:

– Если защита не возражает, подсудимая, не могли бы вы рассказать о происшедшем так, как вы себе это представляете? Если вам трудно, можете отказаться.

Во время речи прокурора, здесь в зале суда, перед десятками знакомых и чужих людей, Настенька давно уже чувствовала себя полностью обнажённой, как тогда во сне, когда она шла по улице Горького в сторону Красной площади. Прокурор говорит, а Настенька идёт уже по самой Красной площади, ощущая физически прикосновение взглядов, скользящих по шее, груди и до самых босых ног. Люди у мавзолея удивлённо смотрят на неё. Ей становится стыдно, что она идёт по булыжной мостовой босиком. Эта мысль заставляет улыбнуться: разве важно то, что она босая, когда на ней вообще ничего нет? Она чувствует себя обнажённой красавицей с картины Боттичелли. Но там в музее люди смотрят на тело, как на искусство мастера, изобразившего красоту. А Настенька живая. И ей стыдно быть раскрытой для всех.

Но тут она вспомнила, как стояла на Красной площади во время похорон Черненко и чего-то боялась. Не того ли, что происходит с нею сейчас, когда она обнажена? Не появится ли опять этот Горбачёв со своими насилиями? Она обводит глазами людей на площади, боясь вновь увидеть того с рогами.

Кто-то из толпы о чём-то её спрашивает. Она силится понять вопрос. Встряхивает головой и только тогда, через совершенно неизвестные подпольные каналы сознания до неё доходит вопрос судьи, его смысл.

Настенька вновь встряхивает головой теперь уже в знак согласия и встаёт. Адвокат тоже кивнул:

– Не возражаю.

Смотрящие на подобные сцены суда со стороны то ли присутствующие в зале заседаний, то ли зрители у экранов телевизоров удивляются, почему подсудимые так спокойно рассказывают о событиях, воспоминания о которых порой вызывают озноб у слушателя. А дело в том, что до того дня, как судья с присяжными заседателями займут свои места в зале, участникам рассматриваемых событий приходится множество раз рассказывать и пересказывать со всевозможными подробностями то, что болью врезалось в память и могло бы постепенно стереться, раствориться в потоках других событий, если бы не постоянные повторы для следователя, прокурора, адвоката, перед родными и близкими, знакомыми и друзьями, когда всё рассказываемое уже не обостряет, а притупляет такие чувства как боль, стыд, страх, жалость. Так что на момент откровения перед судом признания теряют свежесть восприятия, остроту ощущения, превращаясь в штамповку, отлитую машиной бесконечных повторов, вызывающих в душе ответчика эдакое равнодушие затупившегося кинжала, не могущего уже ничего разрубить.

После всех расспросов и допросов, после многочисленных рассказов и пересказов Настенька теперь бесстрастно рассказывала о том, как студент старшекурсник Вадим предложил ей выступить со своим французским языком в качестве переводчика на вечеринке, где всё шло хорошо, пока Вадим не подлил ей в бокал водку, которую она никогда прежде не пила вовсе, после чего у неё закружилась голова, и она очнулась лишь тогда, когда почувствовала себя изнасилованной. Ей смутно помнится, что насильником был Аль Саид. Но сознание вновь покинуло её, вернувшись тогда, когда вместо Аль Саида был Борис Григорьевич.

Людям хотелось знать все подробности. Их лица напряжены. Нет, они не радуются, не злорадствуют, не смеются. Им страшно не только за неё – уже пострадавшую. В самой глубине сознания толкается о стенки мозга, отдаваясь в сердце и даже желудке, подкашивая ноги и заставляя дрожать руки, страх, что подобное может случиться и с ними, их тоже могут, да и уже насилуют безнаказанно другие силы, похлеще Вадима, с которыми не знаешь, как бороться. Страх охватывал страну, а Настенька продолжала рассказывать о своём.

Через некоторое время нового обморочного состояния она совсем пришла в себя, когда любовью с нею занимался Вадим. И она спросила его, знает ли он, что с нею были и те другие, на что Вадим заявил, что это нужные люди, и что происходящее с нею сейчас – это его месть Насте за те пощёчины, которые она надавала ему несколько лет назад. Тогда-то, поняв, что явилась для Вадима лишь предметом мести, а не любви, она скинула его с себя, оделась и убежала домой, после чего попала в больницу.

Прокурор поднялся:

– Я хочу задать вопрос подсудимой.

– Спрашивайте, – согласилась судья.

– Скажите, подсудимая, вам часто снятся сны?

– Часто, – буркнула Настенька.

– А приходилось ли вам видеть цветные сны?

– Приходилось.

– Запоминаются ли они вам? Можете ли вы, например, рассказать о них утром своим подругам?

– У меня хорошая память. Могу, конечно.

– Не приходило ли вам когда-нибудь ощущение ночью, что сон – это не сон, а действительность?

– Приходило. Это бывает, по-моему, у каждого.

– Да, бывает. Именно это я и хотел сказать. Не могло ли быть то, что вы нам рассказали о кошмарной ночи, вашим обычным сном? Ведь сколько бы вы не выпили в тот вечер, но выпили, а потому и легко уснули. Могло же вам что-то присниться?

– Я так и сама подумала сначала, – согласилась Настенька.

Прокурор патетически поднял обе руки вверх, медленно разводя их в стороны и, торжествуя, сказал:

– Именно это я и хотел услышать. Это был сон. Я не знаю, есть ли смысл продолжать судебное заседание, когда всё ясно. Однако я хочу всё же спросить вот о чём. Вы занимались когда-нибудь тяжёлой атлетикой?

– Нет, а зачем?

– Вопросы задаю я. Какой у вас вес?

– Около пятидесяти семи килограмм.

– Очень хорошо. А как вы думаете, какой вес был у Вадима, который ростом был на голову выше вас?

– Не знаю.

– А я знаю. Около ста килограмм. Поэтому, если вам удалось, как вы говорите, оттолкнуть его от себя, то есть подбросить в воздух так, что он во время полёта перевернулся и упал спиной на пол, то вам впору выступать на мировом первенстве по тяжёлой атлетике, и уверяю вас, вы выиграете золотую медаль. Однако вы сказали, что не занимаетесь тяжёлой атлетикой, так что никак не могли скинуть с себя Вадима без его на то желания. Это ясно.

Прокурор сделал движение, словно собираясь сесть, но вдруг вновь повернулся к Настеньке:

– Я позволю себе задать ещё один вопрос подсудимой. Встречались ли вы после этого события с иностранными гражданами?

Настенька растеряно посмотрела на адвоката.

– Возражаю, – быстро сказал он.

– Возражение принято, – согласилась судья.

Прокурор криво улыбнулся, давая понять, что не согласен с судьёй, но всё идёт в рамках закона и у него будет ещё возможность поднять этот вопрос позже. Он сел.

Зал сочувственно смотрел на Настеньку, теряясь теперь в догадках. Прокурор явно одерживал верх. Настенька сама подтверждала его версию. Неужели ей всё пришло во сне, и по этой причине разыгралась трагедия с убийством? Или действительно у неё было задание КГБ? Как же можно было такую тонко чувствующую натуру использовать в политических играх? Взоры обратились на адвоката, который сидел совершенно спокойно, только пальцы его быстро барабанили по кругленькому животу, обтянутому лёгкой спортивного вида майкой.

Судья тоже посмотрела в его сторону с нетерпением:

– У защиты будут вопросы к подсудимой?

– Разумеется, но сначала позвольте моей подзащитной сесть.

– Пожалуйста, – согласилась судья, – подсудимая сядьте.

Теперь я бы хотел попросить сначала выступить общественного защитника, если у суда нет возражений.

Суд не возражал. Татьяна Евгеньевна, мгновенно покраснев от волнения, встала, глубоко вздохнула, собираясь с силами и затем вдруг её речь полилась так, словно она всю жизнь тем и занималась, что защищала людей:

– Товарищи! Может быть, я неправильно обращаюсь, прошу меня тогда извинить, но мне впервые приходится выступать на суде. Передо мной лежит характеристика Болотиной и я, конечно, могу её прочитать, но, я уверена, что никто не сомневается в том, что она положительная. Я хочу сказать свои собственные мысли, которые пришли, пока я слушала речь прокурора.

Я женщина и потому, наверное, мне понятнее то, что произошло с подзащитной. Мне понятно и то, как она себя может чувствовать, слушая совершенно бездоказательные обвинения, высказанные с трибуны этого суда. Ну, как же можно говорить о какой-то жадности девушки, о её мечте завладеть богатым женихом, о том, что она вообще могла убить кого-то, когда ею написаны такие стихи? Я позволю себе прочитать эти несколько строк, опубликованных на днях в журнале.

Татьяна Евгеньевна взяла со стола последний номер "Литературной учёбы" и так же громко и чётко, как начала выступление, прочитала:


– Я упаду в тот час, когда останусь

и в сердце, и в душе совсем одна.

Тогда и вспомнится, и вызнается сразу,

Что я почти что каждому нужна.

Тогда откроется, что в вечер непогожий

Я для того явилась на земле,

Чтоб каждый слабый ставил ногу твёрже

С моею помощью, коль повстречался мне.


Выступающая сделала паузу, и в зале несколько человек зааплодировали. Но Татьяна Евгеньевна оборвала их дальнейшими словами:

– Здесь стоит подпись Джалита. Мы случайно узнали о том, что это стихи Болотиной и очень обрадовались за неё. Эти стихи были написаны девушкой давно и совсем не для публикации. Тогда это было кредо жизни, от которого она не отступила ни на йоту. Давайте проследим её основные шаги. После школы она трижды настойчиво поступала в институт, желая стать педагогом. И поступила, не смотря на огромные конкурсы. Она хотела быть полезной детям, как и писала в стихах. Но на её пути оказался негодяй, бросивший её в объятия таких же, как он негодяев. Любовь, о которой мечтает каждая женщина, внезапно обернулась для Настеньки, извините, мы её все так называем, трагедией, предательством лучших чувств и надежд. Что может сделать женщина в гневе? Всё. Но Настенька не сделала ровным счётом ничего. Она только отшвырнула от себя предавшего и продавшего её человека. И у неё хватило на это сил, не смотря на то, что она напоминает собой хрупкий аленький цветок. Ярость может наполнить человека сказочной силой.

Глядя на Татьяну Евгеньевну, трудно было усомниться в её словах, ибо сама то она была поплотнее и покрепче Настеньки, по крайней мере, в два раза.

– Товарищ прокурор намекал на хорошо продуманную операцию по ликвидации человека, в которой моя подзащитная играла будто бы главную роль. Извините, но это смешно было слушать. Разве не известно было вам, что после этого несчастного вечера Настенька пролежала в больнице с воспалением лёгких и потому не смогла продолжать учёбу. Ей пришлось от университета через весь город идти пешком в метельную ночь? Неужели и это входило в хорошо продуманную операцию?

Когда Настенька узнаёт, что её заразили СПИДом, она снова бросает учёбу, считая себя не вправе быть учителем. Я уверена, что родители Настеньки могли устроить её на высоко оплачиваемую работу и с поездкой за рубеж, но Настенька пошла работать к нам в музей Николая Островского на нашу очень маленькую зарплату и работает, мне не дадут соврать присутствующие наши сотрудники, буквально за двоих. Мы никогда не слышали от неё слова "нет" в ответ на наши просьбы. Она действительно родилась на свет, чтобы быть полезной людям. Мы благодарны ей за это и никому не позволим её обижать.

Татьяна Евгеньевна как-то угрожающе махнула рукой и села, тяжело дыша. Зал гремел аплодисментами. Настенька вцепилась руками в деревянный бордюр перед собой и непонятно какими силами удерживала слёзы, готовые вырваться из глаз. Тяжело выдержать, когда тебя ругают, но ещё тяжелее, когда за тебя заступаются, когда тебе признаются в любви в такие вот критические моменты жизни.

Пермяков поднялся, коротко улыбнувшись.

– Мне, с одной стороны, нелегко будет выступать после такой эмоциональной речи общественного защитника, а с другой стороны, мне кажется, что она полдела уже сделала. Но я всё же скажу несколько слов по этому весьма простому, на мой взгляд, делу.

Евгений Николаевич наклонился к сидевшим рядом Вере и Ирине Александровне, которые теперь буквально светились радостью:

– Сейчас начнётся самое главное. Не переживайте. Леонид Евгеньевич знает своё дело.

Пермяков вышел и встал посреди зала:

– Несколько минут назад мы услышали рассказ прокурора, изложившего литературную версию известных всем публикаций Аликберова по поводу непонятной пока гибели Вадима Попкова, но не более того. Я даже не называю это журналистской версией, поскольку ни в публикации, ни в выступлении прокурора нет ни одного реального факта, к сожалению, для нас, находящихся здесь в зале. Мы просто теряли время на выслушивание литературных выдумок со зверскими избиениями до смерти стакилограммового сильного парня хрупкой юной девушкой; нам предложили глухие намёки на связь девушки с могущественными органами государственной безопасности, которые, наверное, ночами тренировали Александру Болотину приёмам самбо или ещё каким-то другим, задумав зверское убийство ещё в то далёкое время, когда подзащитной моей было три года, поскольку именно тогда она потребовала от родителей называть её Настенькой, а не Сашенькой, как записано было в свидетельстве о рождении. Очевидно, уже тогда ей было приказано органами вести двойную игру, которую так гениально раскрыл перед нами прокурор.

К счастью для моей подзащитной, которая, хоть на первый взгляд и подтвердила некоторые аспекты обвинения, на самом деле она ничего подобного из красочно описанного не совершала. Автору публикаций Аликберову, а вслед за ним и прокурору, захваченным фантастическими разоблачениями, сыплящимися сегодня на наши бедные головы со всех сторон, трудно было поверить в то, что КГБ в этой истории проявила свою активность не с идеей убийства распутного молодого человека, а с целью обезопасить страну от распространения опасной болезни СПИД, которую привёз в Москву с собой иностранный подданный Аль Саид. Появление офицера КГБ в здании МГУ с вопросами о том, кто мог быть в контакте с алжирцем, корреспондент Аликберов расценил, как попытку органов прикрыть дело об убийстве, о котором в органах даже не знали, поскольку дело об убийстве закрыли значительно раньше, и с именем иностранца оно тогда не было связано. Публикация опорочила сначала органы, а затем и мою подзащитную.

Между тем, буквально три дня назад на партийной конференции была принята резолюция "О гласности", в которой записано следующее.

Пермяков взял со своего стола газету и зачитал строки:

– Конференция считает недопустимым сдерживание критических выступлений прессы, как и опубликование необъективной информации, задевающей честь и достоинство гражданина.

Сидевший и до этого тихо зал, теперь буквально замер, не слыша даже жужжавших на оконных стёклах мух. Всё внимание впаялось в небольшого человечика, неторопливо расхаживающего перед столом заседателей.

– Простим моей подзащитной, воспитанную в ней советской школой искренность, откровенность, честность и неумение самой бороться с ложью и фальшью, окружающие нас порой в этом мире. Эти добрые качества не сыграли ей на пользу при знакомстве с, как правильно было сказано товарищем прокурором, ловеласом Вадимом, человеком испортившим, очевидно, не одну женскую судьбу.

Моя подзащитная не вешалась на шею Вадима, как утверждалось только что. Она познакомилась с ним задолго до происшедшего, когда только поступила на учёбу в институт, где, к несчастью для неё учился уже и Вадим. Это он был инициатором их знакомства, он пригласил её в ресторан, где вместо приятного обеда получил пощёчины от своей новой знакомой за хамское поведение; это именно он организовал рождественский банкет, за который расплатился наличными, заработанными его родителями, а не им самим; он пригласил девушку в качестве переводчицы и одновременно японской гейши для услады своих друзей, а точнее нужных ему людей. Моя подзащитная оказалась жертвой троих мужиков, после, так называемой, любви с которыми бежала от такой радости через всю Москву ночью в метель от здания МГУ до самого центра домой, где упала без сознания и потом почти два месяца пролежала в больнице с воспалением лёгких. Всему этому мы найдём подтверждения в свидетельских показаниях.

А теперь я хочу задать несколько вопросов моей подзащитной.

Настенька встала.

– Ну что я вам говорил? Он разнёс прокурора, – восхищённо произнёс шёпотом Евгений Николаевич.

– Всё зависит ещё и от того, как отнесутся судьи, какое они получили указание, – не согласился с оптимизмом Инзубова отец Настеньки. – Но посмотрим.

Адвокат спрашивал:

– Когда вы столкнули с себя Вадима, а я допускаю, что в момент сильного психологического потрясения, каковым было групповое насилие, человек может быть неимоверно сильным, тому есть немало подтверждений, вам пришло в голову, что упавший на пол человек мёртв?

– Нет.

– О чём вы думали в тот момент, когда освободились от насильника?

– Хотела скорее уйти оттуда?

– Вы стали одеваться?

– Да.

– Вадим лежал неподвижно?

– Да. Но я боялась, что он сейчас встанет.

– Вас радовало, что он не встаёт?

– Да. Я думала, что он пьян и уснул.

– Что вы сделали, когда оделись?

– Схватила с кровати простыню и выбросила в форточку.

– Зачем?

– Я подумала, что на простыне осталась моя кровь и всё такое. Вадим мог потом похваляться или ещё что, ну, словом, мне было бы стыдно.

– То есть вы тогда не думали о том, что можно подать в суд за изнасилование?

– Нет, тогда мне это не приходило в голову. Я сильно разозлилась на себя?

– На себя? За что?

– За то, что поверила этому подонку, когда он клялся в любви?

– А он клялся?

– Да, иначе бы я ни за что не согласилась ехать на этот вечер.

– А позже у вас появлялось желание подать в суд за насилие?

– Когда я лежала в больнице, то никому не рассказывала о том, что произошло. Я не верила сама, что такое могло со мной произойти. Мысль о том, что бы заявить в милицию, появлялась, когда я пришла в себя и начала поправляться, но я боялась, что время упущено и доказать что-то будет трудно. Ведь медицинское освидетельствование должно было быть сделано сразу, а меня лечили от обморожения. А потом там же в больнице подруги приходили меня навещать и рассказали однажды о том, что Вадима убили в пьяной драке. Тогда я решила, что возмездие наступило само собой и нечего поднимать этот вопрос. Недавно я узнала, что и Аль Саид умер от СПИДа. Получается так, что судьба сама наказывает моих насильников.

– Но остался ещё один – Соков.

– Да, но пусть это будет на его совести.

– От кого вы узнали, что Вадим погиб именно в ту ночь, когда вы были с ним?

– Это мне сказал Юра.

– Кто это?

– Аспирант, который был с нами на рождественском вечере.

– Как это произошло?

– Я увидела его однажды в Елисеевском гастрономе. Он стоял в очереди. Подошла к нему. Он обрадовался встрече и рассказал о гибели Вадима в ту ночь и о том, что Аль Саид был болен СПИДом.

– Вас взволновало это сообщение?

– Да. Я пошла к моей подруге Наташе домой и сказала, что оказывается я убила Вадима и мы стали плакать.

– Почему же вы решили, что вы убили его?

– Я вспомнила, что он не поднялся тогда, и решила, что раз говорят, что он тогда умер, значит, это моя вина.

– Но Юра сказал и о СПИДе у Аль Саида?

– Да. Я рассказала Наташе потом и об этом. И мы снова стали плакать.

– А Наташа почему плакала?

– Ну, как же? Она моя подруга. Ей было жаль меня.

– У меня больше нет вопросов.

Председатель объявила перерыв.

Собравшиеся в зале начали выходить, торопясь в буфет перекусить или выпить стаканчик прохладительного напитка, на ходу делясь впечатлениями. Мнения разделились. Одни считали, что прокурор блестяще выступил, и несчастную девушку засудят. Другие не соглашались, доказывая, что адвокат очень силён и держится весьма уверенно. Кто-то из юридически грамотных напомнил, что в уголовном деле существует срок давности, как и в гражданском, только чуть больше. Он сказал, что задержись рассмотрение дела ещё на год, вообще суд бы не состоялся.

После перерыва началось слушание свидетелей. Первым начал вызывать свидетелей прокурор. Вошёл Михаил, который привёз Настеньку и Вадима на тот злосчастный вечер в МГУ. Он подтвердил, что Вадим хорошо относился к пассажирке и наверняка хотел быть с нею в интимных отношениях, так как он вообще любил молодых красивых женщин.

Вопросы задавал адвокат:

– Показалось ли вам за тот короткий промежуток времени, когда вы ехали в машине, что девушка влюблена в вашего патрона? Пыталась ли она приставать к нему, то есть, вешалась ли к нему на шею?

– Нет, этого я сказать не могу, – ответил Вадим, – повернувшись лицом к Настеньке. – Она, насколько я помню, даже не хотела, чтобы он садился рядом с нею.

– Ну, это могло быть обычной женской уловкой, отказываясь, привлекать – заметил прокурор.

– Протестую, – немедленно заявил Пермяков. – Обвинение навязывает своё мнение свидетелю.

– Протест принят. Продолжайте.

– Сидя за рулём автомобиля, вы, очевидно, посматривали на пассажиров в зеркало над головой? Как они себя вели в дороге?

– Нормально. Девушка сразу отсела к своей дверце, как бы отгораживаясь от Вадима.

– Вы, наверное, не один раз возили других девушек с Вадимом? Все они себя вели таким же образом?

– Ну, что вы? Современные девушки так себя не ведут с тем, у кого много денег. Обычно к Вадиму липли и готовы были заниматься сексом прямо в машине, да, случалось, что и занимались на ходу, извините.

– У меня больше нет вопросов к свидетелю.

Затем были вызваны по очереди бывшие аспиранты Юра и Валентина. Оба рассказывали, что Вадим буквально ухлёстывал за Настенькой, которой, несомненно, это нравилось. Оба сказали, что после бокала шампанского у Настеньки закружилась голова, и Вадим увёл её в другую комнату, после чего оба аспиранта ушли, поскольку у них намечена была другая встреча.

Адвокат задержал внимание своими вопросами на Юре.

– Вы уверены в том, что подсудимая пила в последнем бокале шампанское, а не что-либо другое?

– Не совсем уверен. Может быть, Вадим подлил ей водку, и потому она неожиданно стала отключаться. Но утверждать не могу.

– А до этого момента подсудимая много пила? Вы ведь сидели напротив за относительно небольшим столом, так что не могли не заметить.

– Конечно, я видел. Рюмки у всех наполнялись сразу официантами. Но Настя, как мне кажется, пила мало, так как в основном ей приходилось много говорить. Она почти всё время переводила. Работала удивительно быстро.

– Как, по-вашему, относились к подсудимой другие мужчины?

– Протестую! – заявил прокурор. – Это не имеет отношения к делу.

– Протест отклоняется, – ответила судья. – Свидетель, ответьте на вопрос адвоката.

Юра ответил:

– Я думаю, что все влюбились в переводчицу.

– В чём это выражалось?

– Просто никто не скрывал этого. Борис Григорьевич сразу пообещал ей помочь в получениихорошей практики за границей. Даже, кажется, дал ей визитку. Это и не удивительно. Она такая красивая да переводит как автомат. А Аль Саид просто млел от неё.

– Так дал он ей визитку или вам так показалось? – спросил прокурор.

– Дал. Точно. Я даже позавидовал ей, так как мне Борис Григорьевич такого подарка не сделал, хоть я и помогал ему во многом.

– У меня ещё вопрос, – сказал Пермяков. – Встречались ли вы с подсудимой после Рождественского вечера? Если да, то расскажите, пожалуйста, как это было?

Прокурор опять поднялся:

– Протестую. Какое имеет значение, что было потом? Кто с кем встречался? Мы рассматриваем конкретное дело об убийстве.

Судья посмотрела на адвоката:

– Аргументируйте вопрос.

Пермяков встал и, поклонившись в сторону судьи, спокойно пояснил:

– Суду небезынтересно узнать, когда подсудимой стало известно о гибели Вадима.

– Она знала об этом сразу, – возмутился прокурор.

– Нет, – отрезал коротко адвокат.

– Прекратите перепалку, – оборвала судья спорящих. – Делаю обвинению замечание. Говорить можно только по моему разрешению. Повторите вопрос свидетелю более понятно.

Прокурор недовольно извинился и сел на своё место.

Пермяков расширил вопрос:

– Свидетель, мне известно, что вы встретились однажды с подсудимой и сообщили ей о смерти Вадима. Вы не могли бы рассказать суду, как это произошло?

– Да, это произошло случайно. Заболел наш аспирант из Алжира Аль Саид, и выяснилось, что у него СПИД. В связи с этим пришёл сотрудник КГБ и стал спрашивать, кто мог быть в интимных отношениях с Аль Саидом. Мы сказали, что чисто теоретически могла быть Настя.

– Почему чисто теоретически? – спросила судья.

– Ну, то, что Аль Саид любил русских девушек, мы знали, а вот Настенька нам показалась девушкой другого плана, которая не позволит себе вольностей с иностранцами. Тем не менее, сотрудник КГБ попросил нас сказать Настеньке, если встретим её, о том, что Аль Саид болен СПИДом. Случайно, когда я стоял в очереди в гастрономе, туда пришла Настя, и я сообщил ей о том, что Аль Саид, с которым она работала в тот вечер, когда погиб Вадим, болен СПИДом.

– Что же произошло потом? Как отреагировала подсудимая на ваше сообщение? – спросил Пермяков.

– Она, по-моему, была потрясена не тем, что Аль Саид болен, а тем, что Вадим погиб в ту ночь. Она так и сказала, что была уверена в гибели Вадима во время какой-то драки. Я стал ей рассказывать про Аль Саида, но она повернулась и ушла.

– У меня нет больше вопросов к свидетелю.

Затем назвали фамилию Сокова.

Борис Григорьевич несколько раз пытался встретиться с Настенькой, прося её об этом по телефону. Но всякий раз он получал короткий ответ: "Позвоню сама, когда смогу". На последний его звонок она ответила ещё понятнее:

– Борис Григорьевич, встретимся с вами на суде. Всё будет зависеть от того, что вы скажете там, а не по телефону или мне лично.

На этом разговор оборвался.

Теперь он, единственный из настоящих свидетелей той самой ночи, который мог одним словом снять обвинения с пострадавшей от него тоже девушки, вошёл в зал суда, не зная, о чём говорилось до сих пор, кто в чём признался. Ему было страшно. Он увидел голубые глаза Настеньки, направленные прямо на него. Он почувствовал против своей воли, как жар охватывает тело. Жар шёл не снаружи от летней высокой температуры. Её смягчали большие вентиляторы, кружившие то влево, то вправо на высоких металлических стойках. Жар надвинулся снизу, сверху и с боков, выдавливая мелкие бусинки пота по всему телу.

Светлый летний костюм из тонкой, но плотной ткани, был на нём хорош, однако рубаха сразу намокла от пота, и Борис Григорьевич пожалел о том, что, боясь летнего солнца, не надел майку. Она бы приняла на себя всю влагу, а так всем видна его мокрая спина и все поймут, что он взволнован.

Сообщив суду свои данные и выслушав предупреждение об ответственности за дачу ложных показаний, Соков приготовился к самому неприятному для него в жизни моменту. Он не готов был рассказывать правду, и боялся, что она может раскрыться. Надежда была только на то, что до сих пор этого не произошло и что прокурор сам поможет ему. Волновали глаза Настеньки, но он старался в них не смотреть.

Прокурор задавал вопросы:

– Вы знакомы с подсудимой?

– Да, – ответил, не глядя на неё.

– Как часто вы с нею встречались?

– Один раз.

– Вы имеете в виду вечер, на который вас пригласил Попков Вадим?

– Да.

– Что вы можете рассказать об этой встрече и ваших отношениях с подсудимой?

– Почти ничего. Я увидел её, когда она пришла переводить встречу. Мы разговаривали, сидя за столом. Затем девушка почувствовала себя плохо, видимо от выпитого, и ушла с Вадимом в другую комнату. Аспиранты наши Валентина и Юрий ушли на другую вечеринку, а мы с Аль Саидом выпили ещё и тоже ушли. Вот и всё.

– Где находился в это время Вадим?

– Он был в другой комнате с…

Соков не знал, как назвать Настеньку и запнулся.

– С кем же он был?

– С подсудимой, – выдавил из себя Соков.

– Вы догадывались, чем они там занимаются?

– Предполагал.

– Чем же?

– Любовью.

– Вадим говорил вам когда-нибудь, как товарищу, о своих чувствах к подсудимой?

– Нет, никогда.

– Вам не показалось, что Вадим был влюблён в подсудимую?

– Нет. Разумеется, он пригласил её, но, как я понял, именно потому, что она прекрасно переводила. Этого у неё не отнимешь.

– Тогда почему же вы подумали, что в момент вашего ухода из квартиры, Вадим занимался с подсудимой любовью?

– Чем же они могли там так долго заниматься? Вадим же не железный. Девушек и секс он очень любил.

– Вы допускаете, что он насильно уложил подсудимую?

– Нет, не думаю. Ему никто не отказывал, зачем же насильничать?

– У меня нет больше вопросов.

Судья повернулась к адвокату, но вдруг услышала голос Настеньки:

– А могу я задать вопрос свидетелю?

– Конечно, подсудимая, спрашивайте, – ответила судья.

– Борис Григорьевич, почему вы, отвечая, на меня не смотрите? Вам стыдно?

Соков не ожидал этого. Недавно вытертый им носовым платком пот тут же появился снова, словно каплями дождя усыпав лоб и скатываясь к ямочкам щёк.

– Повернитесь ко мне, Борис Григорьевич, и посмотрите мне в глаза, – твёрдо потребовала Настенька.

– Пожалуйста, – проговорил сипло Соков, поворачиваясь к девушке и кривя рот в улыбке, – могу и посмотреть, какая проблема?

– А проблема вот в чём, – в тон вопросу ответила Настенька. – Зачем же вы обращались к врачам с вопросом, не заразились ли вы СПИДом, если не имели со мной дела? Вы хорошо знали, что первым меня насиловал Аль Саид, а после него пришли вы. Узнали потом, что Аль Саид болен СПИДом, испугались, что он заразил меня, а от меня и вас, потому и побежали проверяться. Ведь так?

– Чушь городите, чушь! – закричал Соков.

– Но вы же сами мне говорили об этом по телефону, предлагая организовать поездку за границу.

– Неправда это, – сказал уже спокойнее Соков, беря, наконец, себя в руки. Он понял, что срываться нельзя ни в коем случае. – Никакой справки на СПИД я не брал.

Тут вступил в разговор Пермяков:

– Прошу прощения, свидетель, но вот в моих руках копия вашего анализа крови, который вы брали почти год назад, когда узнали о том, что Аль Саид болен СПИДом. Чем вы это объясните? Вы имели сексуальный контакт с другими женщинами, у которых подозревали наличие СПИДа? Но должен вам сказать, что год назад в нашей стране вообще не был зарегистрирован ни один случай заболеваемости СПИДом. Вас не могли беспокоить другие женщины, если вы с ними и имели контакты.

– Это тоже чушь несусветная, – теперь уже совершенно спокойно ответил Соков. Неожиданность, которую ему приготовила своим вопросом Настенька, чуть не выбила его, но она же заставила его почувствовать опасность совсем близко и собрать все свои силы. – Не знаю, кто вам дал копию анализа. Интимность подобных вещей охраняется законом. Однако сообщаю вам, что брал анализ перед поездкой в США. Это обычная процедура для всех, кто едет за границу. Следовало бы знать.

– Мне это известно. Действительно вы брали справку для поездки в Америку. Но выдали вам её на неделю раньше той, что у меня в руках. Эта готовилась отдельно и в другом месте.

– Я хотел сделать дополнительный анализ, – не сдавался Соков.

– Пусть так, – умиротворённо согласился Пермяков и отложил справку. – Не будем трогать её до поры. У меня больше нет вопросов к свидетелю.

К огромному изумлению Настеньки следующей в зал заседаний пригласили её бывшего преподавателя английского языка в институте Кравцову. Зачем она здесь, что она может сказать в пользу прокурора, было совершенно непонятно.

Валентина Ивановна, всё такая же маленькая, какой видела её Настенька, подошла к трибунке, и судье, чей стол находился на возвышении, пришлось наклоняться вперёд, чтобы увидеть лицо сгорбленной женщины.

После обычного знакомства свидетельницы с порядком прокурор спросил:

– Вам знакома подсудимая?

Кравцова, проходя через зал, уже смотрела на Настеньку, не отрываясь. И, казалось, готова была кинуться к ней с объятиями, от которых удерживала какая-то нечеловеческая сила.

– Да, конечно, знакома, – сказала она так, будто было бы странно, если бы она её могла не знать. – Она была моей лучшей студенткой. Вы даже не представляете, как с нею прекрасно было работать. Я думаю, в ней скрывается большой талант и педагога и учёного. Если бы вы знали, какая она умница. И как жаль, что она бросила учёбу. Это такое несчастье. Я бы очень хотела…

Настенька сидела, краснея от стыда. Меньше всего она ожидала увидеть здесь своего любимого преподавателя, сыпавшую словами о своей прекрасной студентке, которые довольно грубо оборвал прокурор:

– Пожалуйста, отвечайте только на мои вопросы. Где вы встречались последний раз с подсудимой?

– В институте, когда она пришла сообщить, что больше не будет заниматься. Это был какой-то кошмар. Я до сих пор не могу забыть. Но она обязательно должна вернуться.

– Подождите, прошу вас, – опять нетерпеливо прервал женщину прокурор. – Я спрашиваю вас, когда вы её видели последний раз, а не в институте?

Тон Кравцовой вдруг превратился в наставительный:

– Извините, но я языковед и прекрасно понимаю поставленные мне вопросы. Не надо меня поправлять Вы спросили сначала, когда мы виделись, а это подразумевает, что мы видели друг друга. Так это произошло последний раз в институте, о чём я и стала рассказывать. Сейчас же вы спрашиваете, когда я видела Настеньку последний раз. Это совершенно другой вопрос.

– Хорошо, когда же это было, то, что вы называете другим вопросом?

– Я ещё раз прошу вас не поправлять меня. Я не школьница. Не я называю вопрос другим, а вы действительно поставили вопрос по-другому. Так вот отвечая на ваш другой вопрос, говорю вам, что, когда я видела Настеньку последний раз, не знаю.

Просидевший в напряжении больше половины дня зал при последних словах свидетельницы расхохотался неудержимым смехом, который охватил даже судебных заседателей и саму судью. Несколько минут невозможно было ничего услышать из-за громового хохота, пока сама судья не прекратила смеяться. Она вдруг поднялась с серьёзным лицом и потребовала тишины во избежание необходимости очистить зал.

– А что тут смешного? – возмутилась Кравцова. – Я действительно не помню, когда это было.

Кто-то в зале опять хихикнул, но суд уже шёл своим чередом.

– Скажите, где это было, и при каких обстоятельствах?

Только после последующего ответа стало ясно, чего хотел прокурор. Оказывается, Кравцова встречалась в гостинице Россия с делегацией преподавателей Оксфордского университета из Англии. Они сидели в холле на первом этаже, когда мимо прошла Настенька с тремя иностранцами. Этот момент и заинтересовал следователя, а затем и прокурора после того, как Настя сказала следователю, что стала мстить иностранцам, как виновникам заражения её СПИДом. Они хотели доказать, что Настя обыкновенная женщина лёгкого поведения, которой было всё равно, с кем и когда спать, если за это платят.

То, что свидетель вошла в перепалку с прокурором и вызвала, в конечном счёте, смех в зале практически свели на нет тщательно продуманный прокурором ход, на успех которого он очень рассчитывал. Тем не менее, он попытался исправить положение:

– Как вы думаете, с какой целью пришла подсудимая в гостиницу?

– Не знаю, я не могла спросить её, к сожалению.

Зал опять хохотнул, вспомнив предыдущее "не знаю". Судья строго подняла глаза. Кравцова продолжала:

– Но я думала, что она выполняла роль гида, что вполне естественно при её знании языков.

– Не помните ли, как она была одета в то время?

– Да помню. Её одежда тогда меня удивила. Очень уж раскованная. Но молодёжь сейчас такая смелая.

– А не кажется ли вам, что для проведения экскурсии, будучи серьёзной, девушка оделась бы строже? Может, у неё были другие интересы?

– Я как-то об этом не подумала. Но, действительно, она могла случайно встретить знакомых, которые хотели отдать ей фотографию. Такое часто бывало и со мной. Иностранцы очень любят фотографироваться и потом дарить фото с адресом.

– Но могла ведь подсудимая пойти в гостиницу, чтобы пофлиртовать с иностранцами и получить доллары.

– Бог с вами! Окститесь! – Взорвалась возмущением Кравцова.

Зал снова расхохотался, но судья была начеку и тут же ударила кулаком по столу:

– Немедленно прекратить смех! Тишина в суде!

Кравцова продолжила:

– Настенька не такой человек. И с нею было трое мужиков. Это же целое стадо.

В зале схватились за животы, чтобы не расхохотаться вслух. Прокурор махнул рукой, садясь совершенно расстроенным.

Потом были вызваны несколько драчунов, которые попали во время драки в комнату, где лежал истекавший кровью Вадим. Врач скорой помощи, увозивший Вадима из здания МГУ. Все они один за другим говорили точно то же, что было записано ранее в протоколе, составленном два года назад.

Свидетелей начал вызывать адвокат. Первым пришёл неожиданно для всех генерал. В военной форме, с орденами и медалями по-военному он красиво прошёл по проходу и отвечал так же чётко на вопросы, касавшиеся давнего прошлого, когда именно он, один из высоких руководителей Генерального штаба, будучи тогда в штатской одежде, оказался свидетелем неприятной сцены в ресторане "София", когда Настенька отхлестала ладонями Вадима. Этот именно генерал спас её от позорной расправы, которую собирался учинить администратор ресторана. Теперь генерал описал эту гнусную сцену, подчеркнув, что был восхищён девушкой, не побоявшейся отстоять честь своего славного дедушки.

Вопросов генералу не задавали. Его сменили подруги Настеньки Вика и Наташа. Они так расхваливали свою подругу, что ни у кого не вызывала сомнение их искренность, но они всё же были далеки от сути разбираемого вопроса. Их выступления нужны были адвокату для характеристики Настеньки. Они же подтвердили тот факт, что Вадим сам приставал к Настеньке долгое время, когда она упорно не хотела с ним знакомиться. Версии прокурора разваливались одна за другой.

Девушки называли подругу Настенькой. Попытки прокурора убедить судей в том, что Настенька вела двойную игру, избирая в одном случае имя Настя, а в другом Александра, чтобы только запутать следственные органы, явно не удалась. Все видели на суде Настеньку. Александрой она оставалась только для судей.

Наташа рассказала и о том, как Настя прибежала к ней в квартиру после встречи с Юрой и плакала, думая, что убила Вадима и что заболела СПИДом.

Сидевшая теперь в зале Кравцова, слушая рассказ Наташи, всплеснула руками:

– Вот почему она бросила учёбу. Бедная девочка! Какой ужас?

Видно было, что маленькая сгорбленная женщина готова была расплакаться, с трудом сдерживая слёзы платком, который она время от времени подносила к глазам.

Однако, не смотря на то, что даже свидетели обвинения практически все выступили в защиту Настеньки, как ни старался этого избежать прокурор, само по себе обвинение в убийстве оставалось, и мотив его продолжал быть не совсем понятным для судьи и народных заседателей.

Но вот адвокат приглашает свидетеля Крестьянкину. К столу подошла простая бедно одетая женщина в старом выцветшем платье до пят, из-под которого выглядывали большие стоптанные башмаки. Старческая голова покрыта седыми коротко остриженными волосами.

Судья спрашивала:

– Ваша фамилия.

– Крестьянкина я.

– Имя отчество.

– Анна Кирилловна. Но ты меня, милая, зови просто Кирилловна. Так мене усе зовуть.

Судья отговорила своё, что положено, и передала слово адвокату. Тот побарабанил пальцами по животику, затем достал из большого портфеля, стоявшего рядом с ним, целлофановый пакет и вынул из него какой-то старый, потемневший от времени, сложенный в несколько раз кусок материала, который, вероятно, когда-то был белого цвета.

– Скажите, пожалуйста, Анна Кирилловна…

– Сынок, да ты зови меня Кирилловна. Мене так лехше, – прервала его свидетельница, вызвав прыск смеха в зале.

– Хорошо, Кирилловна.

– О то добре. Я к отечеству не привычная.

– Ладно, Кирилловна. Вы знаете, что у меня в руках?

– А то нет? Я тебе сама эту штуку вынесла.

– Так расскажите, пожалуйста, суду, где и когда вы эту штуку нашли.

– Я табе ж сказывала, милай. Ото года два назад, у ту зиму у декабре, колы у нас Рождество неправославные празнують. Мы то попозднее собираемся. А те ране. На другой день я пишла снег счищать. Метелюга была ночью, ажно всё занесло. Гляжу якась холстина на кровельке моей прилипла. Прибрала ея. Но полоскать и стирать не стала.

Я честная, Евгенич. Мене все доверяють. Я три с половиной тыщи нашла соседкины, отдала ей и ни копейки не взяла. Она предлагала, а я не взяла. Зачем? У мене жизнь чижолая. Я у трёх работах работала. Ночью бульвар подметаю. У доме пионеров работаю.

– Кирилловна, – прервал разошедшуюся старушку адвокат, – вы совсем о простыне забыли. Та не, Евгенич, помню, як жешь. Там булы якись то буковки и пятна кровяные. Испужалась я. Ну, ненароком хтось потерял. Так я сховала у подпол, да забула. А тут ты шукаешь. Так я што? Раз кому надо, я и не стану удерживать. Мени чужого не надо. Жизня и так чижолая, что ни день.

– Так чего ж вы не отнесли её в милицию, если испугались? – спросил прокурор, вскакивая. Он смутно начинал понимать, к чему всё клонится.

– А того и не снесла, что испужалась. Ноне знашь как? – сам принесёшь, сам и отвечать будишь. Мене пужали ужо. Я при немцах у деревне жила. Так страшно было, но мене немец пускал. Я немного отбрешу по немецки, обыщут и пускають. А я две буханки хлеба за спиной несу. Других за деревню не пускали, а я проходила. Выхожу на сашу, два ведра картошки несу. Разрешали, только чищенную. Партизаны приходили, переживали у мене у подвали. Потом понадавали мене мидали. Ну, за што? За што, спрашиваю?

– Спасибо, Анна Кирилловна, – остановил её Пермяков.

– Та што спасибо? Мене дочка у Москву выташила, а сама незнамо куда с мужиком сгинула, внучку у мене оставила. Дай бог дитей, а дитям разум. Я жила в проходной комнате. Нехай бог миловает, ни с кем не ругалась. А Маринка мене не сотни, тыщи стоила. Но я не жалюсь.

– Спасибо, Анна Кирилловна, – ещё раз попытался остановить не в меру разговорившуюся женщину Пермяков. – Садитесь, пожалуйста. Потом мне расскажете остальное, – и он, взяв старушку под руку, отвёл к свободному стулу в переднем ряду. Возвратившись, продолжил:

–Уважаемые судьи. Перед вами женщина, которая сохранила у себя случайно найденную простыню, выброшенную подсудимой в форточку, о чём она и говорила.

Пермяков подошёл к столу и положил на него свёрток.

– Разверните его. В одном из углов вы найдёте штамп с чётко замеченными буквами МГУ, то есть Московский Государственный Университет, а рядом ещё одна заглавная буква "Д", что означает корпус "Д", в котором происходило рассматриваемое нами происшествие.

Это, товарищи заседатели, не просто простыня. Это документальный дневник, свидетельство преступления, которое было совершено по отношению к моей подзащитной. Разверните простыню.

Судья и заседатели взялись за концы старой материи, развернув её во всю ширину. На простыне явственно были видны пятна, напоминающие кровь. Но время, конечно, смягчила краски.

Адвокат продолжал:

– Трудно было найти именно эту простыню. Однако я поинтересовался погодой на ту ночь, узнал направление ветра, и, учитывая, что квартира с пирушкой была на восемнадцатом этаже, примерно рассчитал, на какое расстояние могло унести ветром такую простыню. Походил по тому району, пока не наткнулся на Анну Кирилловну, золотую женщину, всегда готовую помочь любому, кому нужна её помощь.

– Ну, и что вы собираетесь ею доказать? – спросил прокурор, подходя к простыне, чтобы профессионально рассмотреть пятна. – Это может быть какая угодно простыня. Таких в университете тысячи.

– Вообще-то их много. Тут я с вами согласен на сто процентов, – согласно закивал головой Пермяков. – Но такая, как эта, – одна единственная. Институтом судебно-медицинской экспертизы проведен анализ пятен. Анализ крови при идентификации совпал полностью с анализом крови моей подзащитной. Вот письменное заключение экспертов с подписями и печатью.

– Ну и что с того? – спросил прокурор. – Даже если это та самая простыня, о чём она может нам свидетельствовать?

– После того, как я убедился в подлинности пропавшей простыни, я попросил анализ и других пятен. Время не уничтожило всех следов. Прошу простить за интимные подробности, но другими пятнами оказались следы сперм трёх разных мужчин. Это значит, что моя подзащитная, если даже и не была уверена сама, тем не менее, говорила чистейшую правду о том, что была изнасилована тремя, а не одним человеком. Тем самым начисто опровергается предположение о том, что с нею был только Вадим. Ходом сегодняшнего рассмотрения дела опровергнуто предположение о том, что подзащитная сама напрашивалась на любовную связь в эту ночь. Стало быть, судить надо не её за убийство, если бы такое и случилось в порядке самообороны, а тех, кто её насиловал, а это уже совсем другая статья.

Речь адвоката вдруг прервалась поднявшейся со своего места бедной женщиной:

– Правильно, милай. За што девушку-то? Вон наш булгалтер в вытрезвиловку попал, тоже не думал. Э-э, милай, у руководстве люди нехорошие, нехорошие, я тебе говорю.

Председатель суда поднялась сама с места, чтобы остановить бабусю, но та уже села, грустно качая головой. Святая простота, никак не могла понять строгости учреждения, куда судьба неожиданно позволила ей попасть.

Адвокат погрозил пальцем Кирилловне и продолжил высказывать аргументы:

– Двое из насильников уже покоятся в земле. Спермы одного из них удалось идентифицировать, поскольку подробные анализы крови и прочие анализы сохранились в больнице, где он лежал до отъезда. Это спермы Аль Саида. Вот заключение экспертной комиссии.

Пермяков достал из портфеля другую справку и положил на стол, продолжая пояснять:

– Другие спермы будут идентифицированы, если сегодня суд вынесет соответствующее определение. Думаю, после этого станет понятным, почему гражданин Соков пошёл в поликлинику с анонимным запросом на предмет наличия у него вирусов СПИДа. Необходима будет эксгумация трупа Вадима, чтобы подтвердить и его участие в насилии, хотя это доказано и другими материалами следствия. Эксгумация нужна также для доказательства того, что Вадим умер не от падения головой на магнитофон, а от последующего падения на него нескольких тел дравшихся людей. Из материалов предыдущей экспертизы, сделанной сразу после смерти Вадима, следует, что он был жив ещё в машине скорой помощи, хотя до этого его тело толкали и давили тела дерущихся людей.

Зал зашевелился, зашептался одобрительно и радостно.

Председатель суда, посовещавшись на месте с заседателями, объявила перерыв в заседании до следующего дня.

Во вторник, столь же жаркий, как и предыдущий день, к трём часам в зале заседаний Гагаринского районного суда собралось так же много людей. Однако в три часа судья не появилась. Спустя пятнадцать минут, в зал вошла молоденькая девушка с каким-то испуганным выражением лица и попросила всех не волноваться, а подождать ещё немного, так как возникла непредвиденная задержка. Сидевший в зале прокурор вышел вместе с девушкой. Ещё полчаса никто ничего не знал, что и думать.

Наконец, послышалось долгожданное:

– Встать, суд идёт.

Все заняли свои места.

Судья окинула зал взглядом и объявила:

– В связи с новыми обстоятельствами, изложенными на вчерашнем заседании, а так же возникшими сегодня, суд в составе…

Дальше были названы имена судьи и заседателей.

– … принял решение признать подсудимую Болотину Александру Алексеевну, обвинявшуюся по статье сто второй уголовного кодекса РСФСР, полностью невиновной.

Зал взорвался аплодисментами. Настенька не выдержала. По щекам потекли слёзы. Но они полились из глаз и её мамы, сестры Верочки, сидевшей рядом с Леонидом Евгеньевичем Татьяны Евгеньевны, так эмоционально первой на суде выступившей в защиту Настеньки. Глядя на них, заплакали от радости и другие женщины. Но судья мрачно подняла руку, призывая к вниманию.

– Я должна сообщить, что главным в принятии сегодняшнего решения оказалась невозможность, да теперь и ненужность, проведения одной из экспертиз, которую предложила вчера защита. Дело в том, что вчерашний свидетель, которого мы собирались привлечь сегодня к суду в связи с новыми обстоятельствами по обвинению в изнасиловании, сегодня покончил собой.

Зал ахнул и замер. Судья продолжала:

– Он оставил предсмертную записку, предназначенную суду, которую я довожу до вашего сведения. – Судья развернула лист бумаги, ярко забелевший на чёрном фоне судейской мантии, и прочитала:

– Уважаемый суд, дорогие люди! Уходя из этой жизни в полном сознании и совершенно добровольно, я вынужден признать, что действительно я, Вадим и Аль Саид совершили гнусный поступок, изнасиловав замечательную девушку и испортив ей жизнь. Двое из нас, подлецов, уже поплатились за это своими жизнями. Вчера я понял всю несправедливость моего пребывания на этой земле и тоже ухожу. Дорогая Настенька, прости, если можешь. Простите, люди.

Я не оправдал доверия своих родителей и жены, которая абсолютно справедливо выгнала меня из дома. Она подсказала мне правильный выход. Я не виню её. Спасибо и прости, милая. Простите, мама и папа. Жить с таким тяжким грузом на душе мне будет не под силу. Простите. Пятого июля тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года. Борис Соков.

В зале стояла мёртвая тишина.

– Болотина Александра Алексеевна, вы свободны. Все свободны, товарищи.

Зал встал. Судья и заседатели вышли. Суд завершился новой трагедией.

Ещё вчера он сидел здесь в этом зале – Соков, которого все на работе почтительно называли Борисом Григорьевичем. После суда, не глядя на Настеньку и её родных в третьем ряду, не видя вообще никого, он вышел, забрался в свою волгу, стоявшую недалеко от подъезда, и долго не мог решиться включить зажигание. Он не знал, куда ехать.

В памяти всплыли голубые глаза удивительно красивой Настеньки, спрашивающей "Вам стыдно?" Зачем она так спросила? Зачем потребовала смотреть в глаза? Это невыносимее всего.

Ему было не просто стыдно. Он почувствовал боль в сердце от сознания того, что никогда больше не увидит эту девушку смеющейся ему, как тогда за столом, никогда не прижмётся к её груди, так взволновавшей его в ту самую ночь. Могло же быть всё иначе. Могла она поехать с ним в любую страну секретаршей или переводчицей. И могла бы согласиться на его ухаживания и доставлять радость сама, без насилия. Могло быть так? Конечно. Но теперь не может.

Теперь вообще жизнь перевернётся. Завтра, как сказал адвокат, будет другая статья. Статья против Сокова. Разумеется. Что проверять его спермы, когда он и так знает, что был с Настенькой? Докажут мгновенно, и тюрьма обеспечена. Вся жизнь насмарку. И будет ли это жизнью?

Соков завёл мотор и долго ездил по улицам, останавливаясь перед многочисленными светофорами, медленно стартуя на зелёный свет.

Квартира его находилась в большом кирпичном доме в центре Москвы, почти у самого здания министерства иностранных дел. Поставив машину в гараж, аккуратно всё закрыв на засовы и замки, Соков с тяжёлым сердцем поднимался в лифте, вставлял ключ в дверной замок. Войдя в прихожую, увидел в дверях комнаты разъярённую, как фурия, жену. Ей, конечно, уже позвонили и всё рассказали.

– И ты осмелился ещё прийти? Убирайся к чёртовой матери! Что б духу твоего здесь не было!

Она кричала что-то ещё, но Соков уже повернулся и вышел. Она была права. Кому он теперь нужен? Всю ночь ходил по улицам, прощаясь с Москвой и жизнью столицы. Решение было принято.

Чуть ли не самым первым в это утро он поднялся на двадцать второй этаж министерства, зашёл в свой кабинет, достал из шкафа бутылку коньяка, выпил две рюмки подряд, не закусывая, чтобы опьянеть, и сел писать письмо. Закончив, почувствовал, что голова по прежнему не затуманена, выпил ещё две рюмки кряду, подошёл к окну, распахнул, забрался на подоконник и, не медля ни секунды, выпрыгнул, кончая со всеми неприятностями. Ему говорили, что прыгающий с высоты, теряет сознание от страха сразу. Возможно, так и было.


ПУШКИНСКИЙ ПЯТАЧОК


Настенька и Евгений Николаевич волею судьбы объединили свои усилия в совместной работе в музее Николая Островского с одной лишь разницей, что она оставалась экскурсоводом, а Инзубова вскоре перевели на должность заведующего мемориалом, что вменяло в его обязанность сохранять неизменность собственно квартиры, в которой жил некогда писатель. Помимо этих двух комнат и маленького коридорчика в музее был большой зал и ещё две комнаты на том же втором этаже, зал на третьем этаже, библиотека, комнаты хранения фондов, кабинеты директора, заместителей, экспозиционного отдела, заведующей отделом пропаганды, в который и входили экскурсоводы.

Сам музей находился практически в центре Москвы на её центральной улице Горького, в самый раз между маленьким цветочным магазином и известнейшим почти всей стране Елисеевским гастрономом, директора которого уже несколько лет, как расстреляли за спекуляцию чёрной икрой в крупных международных масштабах и в целях профилактики, чтобы за ним на скамью подсудимых не попали более высоко поставленные лица. Теперь бы его с почётом сделали министром финансов или директором крупнейшего банка. Но он немного не дотянул до счастливого для таких людей времени и успел попасть под карающий меч правосудия.

В связи с таким местоположением музея Настенька, ходившая на работу от своего дома пешком, и Евгений Николаевич, приезжавший на метро, как и все остальные сотрудники музея, хранившего верность революционным идеалам, певцом которых был герой Островского, всегда проходили через Пушкинскую площадь, избранную почему-то всеми центром бесконечных политических дискуссий и даже баталий.

Хочешь, не хочешь, а попадал в центр политических событий, которые развивались с огромной скоростью после знаменитой партийной конференции, давшей зелёный свет разделению власти между партией и советами. В этом смысле Пушкинскую площадь можно было считать светофором, точнее его зелёным огнём, а улицу Горького правильнее было бы назвать Зелёной улицей перестройки Горбачёва.

Зелёный свет, включенный главными регулировщиками партийной конференции, предполагал будто бы улучшение жизни народа. А в том, что её нужно было улучшать, не сомневался никто, даже сидевшие с портфелями, туго набитыми советскими рублями и зелёными бумажками зарубежной валюты. Проблема была в том, что, как отмечается в народной поговорке, сколько шапок, столько голов, или сколько людей, столько мнений. Иными словами, каждый понимал проблему ухудшения жизни по своему, но никто не знал, как же её решить, чтобы всем жилось лучше. Хотя, положа руку на сердце, далеко не каждый думал о том, чтобы сделать что-то для всех, но каждый задумывался о своей собственной судьбе, которую нельзя было, конечно, оторвать и от других судеб.

Пушкинская площадь, а если кто там бывал, то уточнит, что не вся площадь, а чаще всего Пушкинский пятачок, местечко на углу Тверского бульвара и улицы Горького, у здания, где в то время размещалась редакция шумевшей газеты "Московские новости", выходившей на иностранных языках, а волну поднимавшей почему-то среди русских, так вот этот самый пятачок собирал на себе массу различных шапок, голов, мнений, которые ежедневно сталкивались в спорах в течение всего рабочего дня, перемещаясь к вечеру на другую сторону бульвара к памятнику Пушкину, где было больше простора для размахивающих руками спорщиков.

Сюда, на самое видное место Москвы, к спешащим навстречу камерам телерепортёров отечественных и зарубежных программ приходили будущие лидеры партий, движений, заводилы и подстрекатели, те, кто искренне хотели узнать правду от умных людей и сами умные люди, профессора и доценты, кандидаты и доктора наук, которые хотели эту правду скрыть за пустыми ничего не значащими фразами, ничем конкретным не помогающими, но облегчающими душу паровым методом. Паровой метод – это термин, которого пока нет в большой энциклопедии и невозможно найти ни в какой другой, даже в знаменитой многотомной Британике, но ставший в рассматриваемом периоде времени чрезвычайно популярным. Им пользовались повсеместно как простые рабочие люди, которым практически больше никакого метода не оставили, так и разошедшаяся не в меру интеллигенция. А суть метода проста: Приходишь на свой пятачок, такой же по сути, как Пушкинский, встречаешь совсем незнакомого тебе человека и начинаешь с ним разговор сначала, казалось бы, ни о чём.

– Что, бумагу туалетную купили? Где дают?

– Да там вон, за углом метров двадцать пройдёте, и будет арка, заходите во двор и дуйте до конца, где стоят мусорные баки. За ними справа дверь, вниз спустишься по лестнице – увидишь магазинчик. Но бумагу дают прямо наверху. Да вы сразу увидите очередь за ней. Дают по одной связке.

– Спасибо. Мне не надо. Хотел только сказать, что вот жизнь до чего дошла. Туалетную бумагу в очереди покупаем. А раньше я в очередь за роялем почти год стоял по предварительной записи. Так, то ж другое дело было.

– Может не за роялем, а за пианино?

– А какая разница?

– Если для вас нет разницы, то зачем же в очередь записывались? Ещё и купили, небось?

– Конечно, купил. Стоит до сих пор бандура, только место занимает. А брал потому только, что дефицит был на него. Теперь вот пианино или рояль, шут его знает, везде купить можно, а колбасы нормальной нет. О чём наверху думают?

– Леший их забери! Никто не знает. Уселся горбатый и давит. Ни на копейку лучше не стало, а фанфары трубят: Только вперёд! Никуда больше.

А тут, откуда ни возьмись, ещё человек остановился, рядом другой, третий. Толпа собирается. Все вступают в разговор, все ругают, но каждый по-своему. И пошло и поехало, руками размахивают, голосят, друг друга перебивают всё громче и громче, глаза сверкают, лица краснеют, надуваются – пар выпускают. Вот откуда этот термин "паровой метод". Разозлённый до нельзя человек выходит на свой пятачок, раскипятится, пар изнутри выпустит и идёт себе с миром домой. А не будь пятачка, не выпусти он своевременно пар, накипевший в груди, так ведь пойдёт не домой, а на какое ещё сборище таких же кипящих возмущением и, чего доброго, революцию с ними совершит? Нет, такого допустить было никак невозможно, а потому и существовали с разрешения всевышней власти пятачки наподобие Пушкинского.

Здесь продавали или раздавали бесплатно те газетные, журнальные и книжные издания, в которых публиковали свои мыслишки не появлявшиеся на пятачке люди, то есть белая пена бегущей вперёд волны якобы народного возмущения. Здесь можно было купить первым в Москве первые откровения опального Ельцина, получить листовку с сообщением о готовящимся в Лужниках митинге, на котором выступит тот же опальный Ельцин, сюда приносили перепечатки из зарубежной прессы об алчном характере, проявлявшемся в поездках по капиталистическим странам супруги генерального секретаря ЦК КПСС Раисы Максимовны Горбачёвой. Здесь же для любопытных среди политической шумно шелестящей порнографии продавались и откровенно сексуальные порнографические материалы.

Принцип у торговцев был один – всё, что не запрещено, можно. А никто и не запрещал. Нет, будем справедливы. Иногда вдруг, как по мановению волшебной палочки, с Пушкинского пятачка и подражавших ему в этом многочисленных московских переходов исчезали напрочь все распространители нелегальной самиздатовской бумажной шелухи, с ними исчезали и сексуально озабоченные издания. В такие часы какой-нибудь приезжий неожиданно понимал, что можно ходить в Москве по переходам свободно, не протискиваясь сквозь толпы торгашей, непонятно кого и за что агитирующих.

Но это случалось не часто и ненадолго. Уже через несколько часов один за другим возвращались на свои места политические зазывалы. Это означало, что тот, чья команда была убрать немедленно, уже проиграл в схватке с тем, кто командовал возвернуть всё обратно, мол, пусть будет свобода.

Сюда на Пушкинский пятачок впервые пришли люди с Кавказа не торговать традиционными апельсинами и мандаринами, не менять деньги на "куклы", то есть пачки будто бы денег, а на самом деле чистых листков бумаги, а пришли для того, чтобы пожаловаться московскому народу о февральских бесчинствах в Степанакерте, где были убиты десятки армян, и ужасном отношении к Нагорному Карабаху со стороны Азербайджанских властей. Женщины армянки в длинных до пят широких цветных платьях с несчастными детьми у ног воздевали к небу руки и, плача, призывали гром на головы азербайджанцев за то, что они притесняют их в родном Карабахе.

Какой-нибудь их соплеменник, возможно даже живущий и работающий здесь же в Москве, обращался к остановившемуся любопытному москвичу или приезжему, что не имело значения, со словами:

– Послушай, уважаемый, и пойми наше горе. Семьдесят восемь лет назад, ещё в 1920 году сами азербайджанцы обратились к армянам с таким приветствием. Я вот тебе его почитаю.

И он тут же доставал из внутреннего кармана серого пиджака давно приготовленный листок с переснятым на копировальной машине текстом.

– Историю надо знать. Слушай, – и, поднося листок близко к глазам, он начинал читать, собирая вокруг себя всё больше слушателей и оттого ещё больше воодушевляясь: – "Всем, всем, всем!

От имени Советской Социалистической Республики Азербайджана объявите армянскому народу решение Ревкома Азербайджана от 30 ноября:

Рабоче-крестьянское правительство Азербайджана, получив сообщение о провозглашении в Армении от имени восставшего крестьянства Советской Социалистической Республики, приветствует победу братского народа. С сегодняшнего дня прежние границы между Арменией и Азербайджаном объявляются аннулированными. Нагорный Карабах, Зангезур и Нахичевань признаются составной частью Армянской Социалистической Республики.

Да здравствует братство и союз рабочих и крестьян Советской Армении и Азербайджана!"

– Так то ж приветствие, – встревал кто-то из слушателей.

– Какое такое приветствие? – начинал горячиться армянин. – Это я так сказал. На самом деле это была декларация Азербайджанского ревкома. Да ты не веришь? Послушай тогда, какой декрет был через год, – и он доставал второй листок и снова читал:

– Декрет Совнаркома Армении о воссоединении Нагорного Карабаха с Арменией. Двенадцатого июня 1921 года. На основе декларации Ревкома Социалистической Советской Республики Азербайджана и договорённости между Социалистическими Республиками Армении и Азербайджана провозглашается, что отныне Нагорный Карабах является неотъемлемой частью Социалистической Советской Республики Армении. Председатель Совнаркома Армении Мясникян Секретарь Совнаркома Армении Карабекян.

– Ладно, – не успокаивался слушатель, – почему же тогда Карабах сейчас в составе Азербайджана?

– Вот это вопрос. Сталин всё переиначил. Ему нужно было не портить отношения с Азербайджаном, и он принял другое решение. А теперь десятки армян гибнут от этого. Их вырезают азербайджанцы. В Карабахе книг на армянском языке нет, учиться не дают, работать не дают. Начальники везде азербайджанцы, хотя армян там почти семьдесят процентов.

Люди вокруг оратора сочувственно качали головами.

По другую сторону от площади, у здания редакции газеты "Известия" можно было встретить женщин, не таких полных, не таких ярких, как армянки на Пушкинском пятачке, но тоже плачущих. Это оказывались несчастные азербайджанки, пострадавшие от армян. Молодая девушка, видимо студентка московского вуза, с длинной чёрной косой за спиной горячо доказывала средних лет интеллигенту:

– Вы, я вижу, грамотный человек, очкиносите, а истории не знаете. Почти восемьдесят лет с тысяча семьсот сорок седьмого года существовало Карабахское ханство. Но где? На территории Азербайджана, который существовал к тому времени уже несколько веков. Карабахское ханство присоединилось к России добровольно в тысяча восемьсот пятом году. Позже присоединился Азербайджан. Армения, конечно, более древнее государство, но оно было почти всё время под чужим господством. В шестнадцатом – восемнадцатом веках Армения была поделена между Турцией и Ираном. Карабахское ханство не было в составе Армении. Только в тысяча восемьсот пятом году она была присоединена к России. И Сталин правильно решил, что Карабах должен быть в составе Азербайджана.

Человек средних лет в очках краснел от стыда, что не так хорошо знает историю, как девушка, сыпавшая датами и фактами.

– А теперь посмотрите на этих женщин, что приехали из Карабаха, – продолжала девушка с чёрной косой за спиной, – Их насиловали армяне. Это правильно?

– Нет, конечно, – соглашались из толпы, – но в Степанакерте погибли армяне, а не азербайджанцы.

– А вы видели?

– Я нет, но я не видел и того, что вы рассказываете.

– Так вот же женщины.

– А с той стороны площади тоже женщины, но армянки.

Споры были бесконечными и бестолковыми, так как часто тот, кто ничего не знал, доказывал своё яростнее, чем тот, кому что-то было доподлинно известно.

Разумеется, национальные вопросы, обострившиеся в стране до кровопролитий, пытались решить не только на Пушкинском пятачке. В начале августа академик Сахаров писал письмо Горбачёву:

"Трое суток длились чудовищная резня, издевательства над беззащитными людьми, насилия и убийства армян – всё это в часе езды от Баку. Передо мною копни свидетельств о смерти и краткие описания судеб людей. Даты смерти в них – 27, 28, 29 февраля. Это ужасающие документы (я мог бы Вам их переслать). Среди них – свидетельство об изнасиловании и зверском убийстве 75-летней женщины. Рассказ о группе армян, которые 8 часов держали оборону в верхнем этаже дома, на помощь убийцам была подогнана пожарная машина с раздвижными лестницами, после чего большинство было убито, среди убитых несколько вернувшихся из Афганистана военнослужащих, одного (или двоих) из них сожгли заживо, изнасилования с загонянием во влагалище водопроводной трубы. Говорят, что списки армян составлялись по домоуправлениям заранее по распоряжению райкомов и попали в руки убийц (но это последнее утверждение нуждается в проверке). Азербайджанцы, живущие рядом с армянами, были заранее предупреждены оставить включённым свет. Воинствующие толпы водили по улицам обнажённых женщин, подвергали их издевательствам и пыткам. Трупы изнасилованных уродовались, в глумлениях над пытаемыми принимали участие подростки. В свете всего этого вряд ли можно говорить, что это были стихийные действия подонков и что просто войска опоздали на несколько часов. Если кто-либо мог сомневаться в необходимости отделения НК от Азербайджана до Сумгаита, то после этой трагедии каждому должна быть ясна нравственная неизбежность этого решения. После этой трагедии не остаётся никакой нравственной возможности настаивать на сохранении территориальной принадлежности НКАО к Азербайджану. Официальные списки погибших в Сумгаите не опубликованы, это заставляет сомневаться в точности официальных данных о числе погибших. Нет сообщений о ходе следствия. Такое преступление не могло не иметь организаторов. Кто они? Не было официального соболезнования правительства СССР семьям погибших! (Вы неправильно говорили, что ввод войск запоздал на несколько часов. Чудовищная резня, издевательства над беззащитными людьми, насилие и убийства армян длились трое суток. Сумгаит менее чем в часе езды от Баку ".

Но если известный правозащитник Андрей Сахаров писал письмо, основываясь на непроверенной информации, которую могли ему подкладывать с определённым умыслом в надежде на силу слова реабилитированного академика, то первый заместитель заведующего международным отделом ЦК КПСС Карен Нерсесович Брутенц, сидя у себя в кабинете, знал о событиях, как очевидец.

Начиналось всё давно. Нет сомнения в том, что националистические настроения в многонациональной стране существовали веками. Были они и в советское время. Вопрос только в том, что разрешить национальную проблему, обеспечить полное равенство всех наций в такой степени, чтобы ни малой, ни большой нации не было обидно, пока ещё никому до конца не удавалось. Однако после установления советской власти сумели, по крайней мере, не позволять откровенным шовинистам выступать открыто и открыто агитировать за придание особых условий какой-то одной нации. И люди жили между собой дружно. Кто не умел, учился, кто не хотел, того заставляли. И ведь, если положить руку на сердце, неплохо это было. Но вот началась кампания перестройки.

Горбачёв раздаёт полномочия государства республикам, убирает централизацию не только в экономике, но и в политических аспектах. Тут-то и подняли головы зажатые до сих пор националисты, тут-то и начали возникать там и тут национальные фронты, союзы, объединения: Память в России, Саюдис в Литве, Рух на Украине и так повсеместно. Появились и на Кавказе желающие вырасти в лидеры на почве народного недовольства. Пробный камень упал на Карабах. А народ на Кавказе всегда был горячим. Стоит одного задеть оскорблением, другие за ножи хватаются. Как узнали, что власть от центра опустилась на их плечи и головы, сразу спросили, а кто же будет теперь здесь решать по справедливости? Армян в Карабахе больше, а прав у них меньше – вот уже и спор, вот уже и драка, вот уже и убийства. А как первая кровь пролилась, тут никакими силами кавказского человека не остановишь, пока он не убедится в том, что отомстил обидчику. В такой как раз момент развития событий раздался звонок специального телефона на столе Карена Брутенца. Звонил Горбачёв:

– Карен, тебе надо будет поехать в Степанакерт. Народ там разбушевался.

Брутенц, давно потерявший в памяти за московскими улицами вид Кавказских гор, растерянно поправил на шее традиционный чёрный галстук и попытался возразить кремлёвскому боссу:

– Михаил Сергеевич, но ведь я не говорю по-армянски, и мне, наверное, не удастся найти общий язык с карабахцами.

Босс был недоволен ответом:

– Что же вы, армяне, все не знаете своего языка? Вот и Шахназаров тоже ссылается на это. Прекратим спор. Возьми с собой кого хочешь и поезжай.

– Но с какой целью?

А задачу Горбачёв представлял себе весьма просто:

– Пусть народ успокоится, социальные и хозяйственные проблемы будем решать вместе, а территориальный вопрос не будем рассматривать.

Говоря так, Горбачёву вспомнилось прошлогоднее заседание Политбюро 9 июля по вопросу о крымских татарах. Ничего тогда по сути не решили, но пытались же. Ведь есть протокольная запись. Горбачёв мысленно пролистал некоторые из них:

«Горбачев. До сих пор у нас в обиходе клеймо – предатели во время Отечественной войны. А где не было предателей? А власовцы?

Лукьянов. Татарская дивизия была в вермахте.

Горбачев. Ну и калмыцкая дивизия была. На Ставрополье действовала. Но мы же восстановили Калмыкию. Было ли что чрезвычайное в поведении татар? Да, часть сотрудничала с немцами, а другие воевали против немцев, как и все. За 44 года накопилось 250 томов подписей и заявлений с требованием восстановить справедливость. Сейчас 132 тысячи татар по переписи и 350 тысяч на самом деле. А в Узбекистане нельзя их по-настоящему обустроить? Какое мнение у тебя?

Чебриков, понимая, что вопрос адресован ему, рассказывает о том, что 20 лет сталкивается с этой проблемой.

– Наверное, придётся в Крыму организовать автономный округ. Иначе мы будем всё время к этой проблеме возвращаться. Но Щербицкий против.

Горбачев. Это тоже демократия.

Чебриков. А как с Южным берегом Крыма? Татары вернутся и скажут – это мой дом, давай обратно. Но одновременно надо решить вопрос и о немцах. Их 2 миллиона. И никуда мы не уйдём от решения этого вопроса, как ни откладывай. Вопросы назрели.

Соломенцев. Решать надо, хотя вопрос и непростой. И решать одновременно с проблемой немцев Поволжья. Мы же признали, что выселения были неоправданными. И вернули ингушей, калмыков, карачаевцев… Почти всех. Но не немцев Поволжья и не крымских татар. Но я не за автономный округ. Сильно изменился национальный состав в Крыму. До войны украинцев было 13 процентов, сейчас – 26 процентов. Русских – 49 процентов, сейчас – 68 процентов. Автономный округ – это ублюдочное решение. Пусть я максималист. Но у нас есть хороший декрет, в свое время подписанный Лениным. Раз мы стремимся жить по Ленину, то можно и опереться на Декрет. И обижаться будет трудно. Ни русским, ни украинцам. Народы сумеют "прижиться" друг к другу.

Горбачев. То есть ты считаешь, что Крым должен опять стать частью РСФСР, как по декрету Ленина? А ведь помнишь, Подгорный требовал, чтобы Краснодар и Кубань отдали Украине? Потому что казаки – это, по его мнению, украинцы. Наверное, с исторической точки зрения было бы правильно вернуть Крым в Россию. Но Украина встанет горой.

Воротников. Отложить бы этот вопрос. Как бы нам не создать ещё одну огромную украинскую проблему. Я за автономный округ, но пока надо в Узбекистане создать условия. Я против одновременного решения и немецкой проблемы.

Шеварднадзе. Я за то, чтобы создать условия в Узбекистане. И постепенно разрешать переезжать в Крым всем, кто захочет и кто сможет.

Яковлев. Определить, например, 15 – 20-летний переходный период переезда в Крым. А пока в Узбекистане. Долгих поддерживает.

Громыко. Чего мы торопимся? Ничего не стряслось. Что из того, что делегация всё время ездит в Президиум Верховного Совета и в другие инстанции? И пусть ездят. А решение о выселении оправдывается военными условиями. Передача Украине Крыма, конечно, произвол.

Но как теперь давать обратный ход? Я за то, чтобы оставить проблему на усмотрение жизни и истории. И округ не создавать. Обустроить татар в Узбекистане. Если это и не даст полного решения, то, по крайней мере, ослабит давление по крымскому варианту. Предлагаю ещё раз подумать и окончательного решения не принимать.

Лукьянов высказывается за автономный округ в Крыму.

Горбачев. Уйти от решения не удастся нам. Надо основательно всё продумать. Идея восстановления крымской автономии, как по ленинскому декрету, сейчас нереальна. За 45 лет очень многое изменилось в Крыму… Отдать Крым татарам теперь уже нельзя… Возврат Крыма в РСФСР создаст трещину там, где она сейчас нам совсем ни к чему, – в славянском ядре "социалистической империи". До революции опорой независимости страны была русская нация. А теперь и все другие. Надо в Узбекистане создать условия для полнокровной жизни татар, позаботиться о них. Кто уже оказался в Крыму, пусть там и живут. И тоже надо оказывать помощь. Но вести работу, чтобы задержать переселенчество в Крым. Призывать людей стоять на почве реальности.

Создаём комиссию в составе: Громыко, Щербицкий, Воротников, Усманходжаев, Демичев, Чебриков, Лукьянов, Разумовский, Яковлев.

Немецкую проблему пока не будем трогать. А если Комиссия покажет свои способности в татарском вопросе, бросим её и на немцев. И пусть Комиссия выходит на татарские делегации, выступает в печати. Словом, в демократическом духе надо подойти к этому процессу.


Да, комиссию создали, но решить ничего она не решила. Крымские татары по-прежнему требуют переселения всех в Крым. За год до этого волнения студентов Якутии, затем события в Казахстане, теперь в Карабахе. Там что-то удалось сделать. Теперь надо здесь.

Однако и успокоительная миссия в Карабахе не удалась. В то время, когда велись переговоры партийных лидеров с народом в центре Нагорного Карабаха Степанакерте, в другом городе Азербайджана в настоящих боях с демонстрантами проливалась кровь армян и азербайджанцев. Тридцать семь смертей сообщила официальная пресса, из которых лишь шесть пришлось на азербайджанцев и двадцать одна на армян. В Москве понимали, что можно было успокоить армян Карабаха, отделив их автономную область от Азербайджана, но тогда поднялись бы возмущением азербайджанцы. А с ними портить отношения на государственном уровне не хотелось.

Брутенц, вернувшись в Москву, в подробном отчёте обрисовал обстановку, сообщив о привилегированном положении азербайджанцев по сравнению с армянами в Нагорном Карабахе. Но время шло, а радикальные меры, которые бы улучшили обстановку, не принимались. Армяне Нагорного Карабаха атаковывали письмами Центральный Комитат партии, приняли самостоятельное решение о выходе автономной области из состава Азербайджана. И всё-таки проблема не решалась. А хотел ли кто-нибудь из властью наделённых её решить, когда в Европе, в братских странах начиналось то же самое?

В Польше приняли решение о допустимости профсоюзного плюрализма, легализовали запрещённую партию "Солидарность". Напряглись отношения между Югославией и Албанией в связи с Косово. В Венгрии начали подготовку к переходу от однопартийной системы к многопартийной. То, что аукалось в России, откликалось в других странах социалистического лагеря.

Это замечалось и на Пушкинском пятачке. Здесь знали всё и обо всём спорили. Раз спорили, значит, собирали вокруг себя людей. Раз люди собирались, увеличивалось беспокойство властей. Не получилось бы так, как в Польше. Но знали, что получится, и стали готовиться. Создали на всякий случай заранее отряд милиции особого назначения, а проще говоря, ОМОН. Простые люди тогда ещё не знали, зачем это вдруг новый какой-то отряд, что за особое назначение у милиции, которая всегда имела одно только назначение – защищать народ.

Но вот появилась и новая специальная техника. Какие-то странные машины попадались случайно на глаза. Знающие люди говорили:

– Это водомёты для разгона демонстраций.

– А зачем они? – спрашивали недогадливые. – Мы такие только по телевизору видели. Так то ж в капиталистических странах, где народ бунтует против власти. Нам то зачем они?

Бедные люди. Им и невдомёк было, что всё уже предусмотрено. Демонстрации, которые разгонять водомётами да слезоточивыми газами придётся, и у нас в матушке России будут. Предусмотрены. Ну не понимали люди, что с них возьмешь?

Приходя на работу, Инзубов обязательно встречался с Настенькой, и они всегда делились впечатлениями о том, что видели или слышали по пути в музей, что было нового на Пушкинском пятачке.       Усадив против себя девушку в маленьком тесном кабинете фондов, Евгений Николаевич спрашивал:

– Ну что, моя прекрасная малышка, какими новостями угостишь?

Настенька подскакивала, надувая губки:

– Это возмутительно, Евгений Николаевич. Какая я малышка? У меня самой скоро ребёнок будет, тогда и говорите ему малышка.

– Ай-ай-ай! Как не хорошо сердиться. Обещаю, что с появлением той малышки я не буду дразнить эту. Ладно? И Евгений Николаевич улыбался, весело глядя на оживавшую на глазах Настеньку. Она ждала ребёнка, ждала приезда Володи из Франции и надеялась, что всё будет хорошо, хотя пугали события, толкавшиеся в жизнь непрошено, как толкаются спешащие в узких подземных переходах люди. Эти события нельзя было ни остановить, ни потребовать у них прощения за беспардонное отношение к жизни простого человека.

Настенька садилась и начинала возмущённо рассказывать.

– Шла вчера по Горького. Вечер, но жарко. Люди, конечно, хотят пить. Напротив нашего музея на той стороне улицы стоит стол, на который выставили напитки всякие. Подходит старушка и спрашивает, сколько стоит стакан воды. Девица, вроде меня, отвечает: "Тридцать копеек". Эта бабуся вздыхает тяжело, достаёт откуда-то носовой платок, завязанный узлом, развязывает его и вынимает оттуда мелочь. Девица, видно, сердобольная оказалась, не из тех, что нос воротят от бедного человека, и спрашивает: "Что дороговато, бабушка?", а старушка отвечает: "Да, дорого, внученька, но уж больно пить хочется".

Я проходила мимо, услыхала и чуть слёзы из глаз не брызнули. Ну что же это происходит сегодня? Раньше на каждом углу автоматы с газированной водой стояли. Если мучает жажда, подходишь, копейку бросишь, и пей себе на здоровье. Теперь их поубирали. Невыгодно почему-то стало. Кругом только соки дорогие, фанты, кока-колы да пиво. Куда это годится? Раньше о людях думали, старались всё подешевле сделать, теперь только о торгашах заботятся.

– Да, грустно, – согласно кивнул головой Инзубов. – Я сейчас читаю неопубликованные страницы рукописи Островского. Интересные, должен сказать, мысли он высказывал в то время. Я понимаю, что редакторы Караваева и Колосов сокращали роман, убирая некоторые страницы, полагая, что они не нужны читателю. Не исключаю, что они были правы, делая так, ведь в том виде, в котором они выпустили роман, он стал самым популярным в нашей стране, да и за рубежом его хорошо знали. Так что, сокращая лишнее, они сделали роман более динамичным и метким, как выстрел. Но, рассматривая сегодня эти написанные писателем страницы жизни того времени, которые не попали в опубликованный вариант романа, меня поражает до глубины души то, что сегодня у нас происходит фактически то же, о чём говорил Островский, как очевидец двадцатых годов. Вот послушай, что он писал. Ты помнишь в романе Дубаву, ставшего оппозиционером? Любопытные слова его не попали в книгу. Речь оппозиционера настолько жизненна, что актуальна не только для того времени, но и сегодня, словно не тогда, а сейчас говорит он, стоя на Пушкинской площади в Москве в толпе дискуссирующих возле редакции газеты "Московские новости".

Евгений Николаевич отложил в сторону несколько листов бумаги на столе и, найдя нужную страницу, начал читать:

"Наши советские и партийные верхушки тоже онэпачиваются. Жён буржуев понахватали себе и вся политика направляется к развитию буржуазии. О диктатуре как-то стесняются говорить, с крестьянством либеральничают. Растим кулака, который скоро станет хозяином на селе, и вот… увидите, через пять-шесть лет у нас под шумок прикроют советскую власть и будет как во Франции после Термидора. Нэпачи станут министрами в новой буржуазной республике, а нам с тобой, если будем гавкать, посворачивают головы".

Евгений Николаевич вопросительно посмотрел на Настеньку. Очки в толстой оправе придавали его лицу строгость. Обычная на его лице улыбка сейчас не касалась губ, что даже казалось странным для Настеньки. А он спрашивал её:

– Подумай, разве не эта же опасность потери советской власти беспокоит сегодня? Разве не оказались слова Дубавы пророческими, когда таким идейным бойцам революции, как Павка Корчагин, чуть позже действительно сворачивали головы массовыми репрессиями? Кто это делал, Сталин или другие люди, вопрос второй. Я полагаю, что виноват всё тот же обыватель, который, боясь за свою шкуру, подставлял чужую. Но я думаю, не потому ли и убраны были из публикации строки и главы, заставлявшие задумываться и критически рассматривать все происходящее? Может, нет, а, может, и да.

– Ты посмотри, – продолжал, будто раздумывая и убеждая самого себя, Инзубов, – Корчагин не ответил на речь Дубавы, и хоть обличительные слова произносились оппозиционером, но не сам ли Островский был обеспокоен приближавшейся опасностью обюрокрачивания? Не Эзоповский ли метод избрал писатель для отражения главных проблем?

Казалось бы, ответить на этот вопрос сегодня уже трудно, ведь писателя нет в живых, как нет в живых и многих свидетелей подготовки рукописи к печати. Но мы можем судить о мыслях писателя по письмам Островского, по тем его письмам, в которых он высказывал своё мнение по поводу происходивших вокруг событий, но о которых он мог узнавать лишь читая газеты, по радио или от друзей, ибо будучи уже слепым и почти неподвижным сам не мог принимать в них участие.

Вот, например, одно письмо. Тебе для экскурсии это пригодится. Новая страничка была вынута из другой папки.

– Подождите, Евгений Николаевич, – вмешалась вошедшая с кипой книг заведующая архивом Кузьмина, – Настеньке надо не об экскурсиях сейчас думать, а о малышке. Вы её своими письмами замучите.

– Да что вы, Татьяна Евгеньевна, это же очень интересно, – сказала Настенька, повернувшись к вошедшей и вскакивая со стула, чтобы взять у неё из рук книги.

– Спасибо, Настенька. Слушай, раз интересно. А то Евгений Николаевич у нас такой, что, кого хочешь, заговорит. Он очень умный, только как бы в облаках витает, – смеясь говорила Кузьмина, устремив на Инзубова глаза, которые говорили: "Какой же вы у нас хороший, но не морочьте девушке голову".

Инзубов и слушал сказанные слова, и понимал, что молча высказывали выразительные глаза коллеги, но продолжал начатый разговор:

– Я только одно письмо приведу в пример и разбежимся: 15 января 1929 года Островский пишет своему партийному товарищу Жигиревой из Сочи: "Арестован ГПУ зав. коммунхозом пресловутый Бабенко, считавшийся членом ВКП(6) с 1919 года, член президиума горсовета и РИКа, член райкома и т.д. 0н оказался белый контрразведчик, офицер, расстреливал наших товарищей-большевиков. Эта гадина, обманув всех, пролез во все перечисленные посты – это громадный провал, – ведь гад был руководящим работником, член бюро РК и т.д. Сочи везёт, как утопленнику. Гад определённо вёл работу на заграницу. Навряд ли, что это случайный белый. Скоро генеральная чистка. Здесь опять начнёт мести большевистская метла".

Этот текст публиковался и раньше, но вот следующие затем слова при публикации письма были изъяты, а звучали они очень тревожно, особенно глядя на них с позиции сегодняшнего времени. Слушай: "Мне непонятно, почему восстановлены видные работники, выметенные чисткой за ряд тяжёлых преступлений. Они все работают там же. Например, окрстрахкассовский бюрократ Шмелёв, бывший директор курупра и многие другие. Не могу, не работая и не участвуя в жизни организации, это решать".

То есть, представляешь, что происходило? Люди, которые были против Советской власти всем своим нутром, но не имели возможности противостоять ей, приспосабливались, будучи более грамотными, чем преданные власти рабочие, а потому становились в руководстве. Кого-то раскрывали, кого-то расстреливали, а кто-то возвращался назад и продолжал продвигаться по служебной лестнице. Так где гарантия, что сегодня не эти люди, пролезшие наверх, являющиеся внутри настоящими врагами простых людей, строят политику, которая нас и возмущает сегодня? Такой гарантии нет. Говорят, к примеру, что Горбачёв сын бывшего кулака. Что ж ты тогда от него хочешь? Он и проводит кулацкую политику, от которой предостерегает нас из своего небытия Островский.

Инзубов хотел ещё что-то сказать, но Татьяна Евгеньевна была на чеку:

– Хватит, Евгений Николаевич. Пусть Настенька идёт к себе, а то Ольга Ильинична начнёт искать. Может группа какая на подходе.

Заведующая архивом очень не любила разговоры о политике, хотя со многим, что говорил Инзубов, она не могла не согласиться. Но то ли по привычке от старых времён, то ли потому, что знала мнения других сотрудников, которые не совпадали с их мыслями, но она всегда боялась, что весьма резкие неприкрытые суждения её товарища по работе могут быть услышаны кем-то и не так расценены, и куда-то доложены, что и повлияет на судьбу Евгения Николаевича не в лучшую сторону, а этого ей очень бы не хотелось.

Прошло несколько дней. Стоял жаркий август. Воскресенье. Двадцать первое. Инзубов возвращался с Кузьминой в музей от Марка Борисовича Колосова, первого редактора книги Николая Островского "Как закалялась сталь". Поехали вдвоём, как уже делали не раз, посещая вместе тех или иных людей, чьи судьбы были связаны так или иначе с писателем Островским. Так было удобно. Татьяна Евгеньевна занималась тем, что подбирала и оформляла официально документальные материалы для архива, а Евгений Николаевич собирал рассказы, свидетельства, которые могли бы послужить доказательством того или иного факта биографии Островского.

Работа не казалась лёгкой. Со дня смерти знаменитого писателя прошло более полувека. Многое свидетелями забылось, но ещё больше, как становилось понятным, очевидцы почему-то не хотели рассказывать. А вопросов было множество. Они возникали при чтении писем писателя.

Почему, например, "Как закалялась сталь" никому тогда не известного автора начали публиковать в крупном журнале "Молодая гвардия" и одновременно готовили к изданию книгу в том же издательстве? Сам редактор Колосов писал в воспоминаниях, что ему принёс рукопись романа партийный товарищ Островского Феденёв.

Прежде, чем идти к Колосову домой, Инзубов хорошо познакомился с воспоминаниями современников Островского и с тем, как в книгах излагалась история публикации романа. Кратко это выглядело так, как писал литературовед Лев Аннинский в маленькой книжице "Как закалялась сталь" Николая Островского":

"Первый вариант повести Николая Островского не дошёл до издателей: в начале 1928 года рукопись утеряна почтой. Он пишет всё заново.

Новая рукопись, посланная в Ленинград, безответно исчезает в недрах тамошнего издательства.

Он отдаёт один из последних экземпляров своему другу Феденёву и просит отнести в издательство "Молодая гвардия". Феденёв быстро получает ответ: повесть забракована по причине "нереальности" выведенных в ней типов.

Островский лежит навзничь в Мёртвом переулке, в переполненной жильцами комнатке, и лихорадочно ждёт ответа. Ему двадцать семь лет; остаётся жить – пять.

Потрясённый решением издательства, Феденёв просит вторичного рецензирования.

Рукопись ложится на стол к новому рецензенту. Марку Колосову.

Стол стоит в редакции журнала «Молодая гвардия», где Колосов работает заместителем редактора.

Впоследствии М. Колосов напишет воспоминания о том, как Феденёв закоченевшими от холода старческими пальцами вынул из папки рукопись, и как с первых строк Колосова покорила её сила, как ждали молодогвардейцы именно эту вещь, и как, не отрываясь, проглотил ее заместитель редактора".

Эту устоявшуюся версию рассказывали все экскурсоводы музея, в числе которых была и Настенька. Инзубов сам рассказывал сначала так же. Но вот он стал внимательно читать письма, и посыпались вопросы.

Какую рукопись потерял Островский в 1928 году, если в письмах того времени ни слова о литературе у Николая нет. Он пишет письма своему другу Новикову, в которых сообщает о том, что учится заочно в коммунистическом университете, просит прислать аккумуляторы для радиоприёмника, сообщает о болезни глаза, мешающей читать и писать письма. Ни слова о книге. Лишь через два года одиннадцатого сентября он пишет из Сочи тому же другу Новикову:

"Петя! У меня есть план, имеющий целью наполнить жизнь мою содержанием, необходимым для оправдания самой жизни.

Я о нём сейчас писать не буду, поскольку это проект. Скажу пока кратко: это касается меня, литературы, издательства "Молодая гвардия".

План этот очень труден и сложен. Если удастся реализовать, тогда поговорим. Вообще же не планированного у меня ничего нет. В своей дороге я не путляю, не делаю зигзагов. Я знаю свои этапы, и потому мне нечего лихорадить. Я органически, злобно ненавижу людей, которые под беспощадными ударами жизни начинают выть и кидаться в истерике по углам.

То, что я сейчас прикован к постели, не значит, что я больной человек. Это неверно! Это чушь! Я совершенно здоровый парень! То, что у меня не двигаются ноги и я ни черта не вижу, – сплошное недоразумение, идиотская какая-то шутка, сатанинская! Если мне сейчас дать одну ногу и один глаз (о большем я не мечтаю), – я буду такой же скаженный, как и любой из вас, дерущихся на всех участках нашей стройки ".

Евгения Николаевича поразило в этом письме то, что Островский, будучи молодым двадцатишестилетним парнем, не предполагавшим никакой славы, думает о необходимости оправдать свою жизнь, для чего и планирует свою литературную деятельность. Любопытным показалось и то, что Островский сразу же называет издательство "Молодая гвардия" в своём проекте. Может быть, кто-то познакомился с ним в Сочи, порекомендовал больному парню написать книгу и издать в "Молодой гвардии", что и оформилось сразу же в определённый план жизни больного юноши. Следующие слова письма "не планированного у меня ничего нет" подтверждают эту мысль, как и ту, что прежде он ничего не писал, поскольку о таких планах он пишет впервые. Ни о каком новом варианте книги речь не идёт.

Островский уезжает в Москву и ложится на лечение в глазную клинику. Только выписавшись оттуда и поселившись в столице в Мёртвом переулке, он пишет седьмого мая в письме давней подруге Розе Ляхович:

"Роза, я начал писать. Я первые отрывки пришлю тебе для рецензии дружеской, а ты, если сможешь, перепечатай на машинке и верни мне. Эх, старушка, если бы ты была с нами, мы бы с тобой дело двинули бы вперёд. Но я всё же начал писать, несмотря на отвратительное окружение. Письмо порви".

"Начал писать – размышлял Инзубов. – Но знал ли тогда, что именно готовится написать?" Оказывается, знал, так как почти через двадцать дней в письме всё тому же другу Новикову пишет более подробно об осуществлении своих планов и о воле, которую при этом приходится проявлять:

"Я, Петушок, весь заполнен порывом написать до конца свою "Как закалялась сталь". Но сколько трудностей в этой сизифовой работе – некому писать под мою диктовку. Это меня прямо мучит, но я упрям, как буйвол. Я начал людей оценивать лишь по тому, можно ли их использовать для технической помощи. Пишу и сам!!! По ночам пишу вслепую, когда все спят и не мешают своей болтовнёй. Сволочь природа взяла глаза, а они именно теперь так мне нужны.

Удастся ли прислать тебе и моим харьковским друзьям некоторые отрывки из написанного? Эх, если бы жили вместе, как было бы хорошо! Светлее было бы в родной среде. Петя, ответь, дружок: что, если бы мне понадобилось перепечатать с рукописи листов десять на пишущей машинке, мог бы ты этот отрывок перепечатать, или это волынка трудная? Редакция требует два-три отрывка для оценки, и, гадюки, в блокнотах не берут – дай на машинке и с одной стороны! Ты хочешь сказать, что я и тебя хочу эксплуатировать, но, Петушок, ты же можешь меня к черту послать, от этого наша дружба не ослабнет ничуть. Жму твою лапу и ручонку Тамары. Не забывай.

Коля Островский."

Из этого письма и возникли очередные вопросы: Какая редакция "требует два-три отрывка для оценки"? Почему просят отрывки, если автор вообще не написал ещё ни одного произведения? И, наконец, если они не берут блокноты, а требуют напечатанное на машинке, стало быть, они видели блокноты, в которых было только начало романа?

В этом было что-то детективное. Из биографии писателя известно, что о нём впервые узнали, когда Феденёв принёс в "Молодую гвардию" рукопись романа. Из письма, оригинал которого тоже перед глазами, ясно, что в редакции узнали об Островском гораздо раньше, чем он написал роман. Как же так?

Ещё более странным показалось письмо, адресованное Ляхович четырнадцатого июня, в котором есть такие строки:

"В ближайшую неделю мне принесут перепечатанную на машинке главу из второй части книги, охватывающей 1921 год (киевский период, борьба комсомольской организации с разрухой и бандитизмом), и все перепечатанное на машинке будет передано тов. Феденёву, старому большевику, ты, наверное, слыхала о нём, и он познакомит с отрывками своего друга редактора. Там и будет дана оценка качеству продукции.

Я вполне с тобой согласен, что в Сочи было много упущено, но что об этом говорить?"

Из письма получается, что, во-первых, Островский, не написав ещё первую книгу, уже написал главу ко второй. Ведь именно во второй части вышедшего романа говорится о киевском периоде комсомольской жизни Корчагина. То есть у Островского в голове или где-то ещё был план обеих книг. Инзубов помнил, что Островский без плана не живёт. Но это только во-первых. А во-вторых, Феденёв, стало быть, относил своему другу редактору не всю рукопись, а только первые главы. Кого же так интересовала работа ничего не написавшего автора, что он рассылает написанные вслепую или под чью-то диктовку листки блокнотов, чтоб их как можно скорее перепечатали на машинке?

С этими главными пока вопросами Инзубов и отправился со своей коллегой к Колосову.

Старый писатель, бывший некогда в таком фаворе, что приглашался на приём к самому Сталину, жил теперь в однокомнатной квартирке и просил долго нажимать на кнопку дверного звонка в ожидании пока он услышит и подойдёт.

Первое впечатление было ошеломляющим. Колосов действительно долго шёл, с трудом передвигая стариковские ноги, с ним было трудно разговаривать по причине его старчески слабого слуха и горестно было смотреть на его одну комнату, заваленную книгами, знавшими лучшие времена.

Прекрасной души человек, обрадованный появлению редких гостей, Колосов предложил попить кофе, и Инзубов в который раз внутренне благодарил судьбу за то, что пришёл сюда с Татьяной Евгеньевной, взявшей немедленно все хлопоты по приготовлению кофе на себя, заявив решительно и бесповоротно:

– Марк Борисович, я всё сама сделаю, вы только скажите, где что лежит. А конфеты мы принесли, так что вы не беспокойтесь.

За чашечкой кофе разговор шёл медленно. Почти каждый вопрос приходилось задавать несколько раз, чтобы донести до слуха старого писателя. Но память у него была прекрасной. Рассказывал много интересного. Ещё бы – быть у истоков российской ассоциации пролетарских писателей. Видеть, как всё зарождалось, набухало бутонами и затем выплёскивалось к свету лепестками новых для всех цветов. Тут многое можно вспомнить. Вот только ответить на вопросы, мучавшие Евгения Николаевича, Колосов не решился. Он не отказался, не сказал, что не знает, но хитро как-то усмехнулся на все высказанные Инзубовым сопоставления писем Островского с биографической версией и сказал:

– Ищите, Евгений Николаевич, ищите.

Так и ушли фактически ни с чем, заручившись лишь обещанием писателя передать в музей всё, что Татьяна Евгеньевна найдёт интересным из архива самого Колосова. А он перед их уходом прилёг отдохнуть на диван, не снимая одежды и тёплых мягких ботинок, и попросив прикрыть его пледом да захлопнуть за собой дверь поплотнее.

С такими неутешительными результатами возвращались на улицу Горького два музейщика, когда очутились на площади Пушкина. Выйди из метро на улицу, они увидели толпу людей в сквере напротив памятника поэту. Инзубов заинтересовался и решил пойти туда, послушать, но Татьяна Евгеньевна ухватила его за рукав:

– Не ходите, Евгений Николаевич. Нечего вам там делать. Не видите, сколько милиции вокруг? Да вас и не пустят.

– Татьяна Евгеньевна, – Инзубов посмотрел с улыбкой в большие выразительные глаза коллеги, – ничего со мной не случится. Я всего на несколько минут, послушаю, о чём речь и приду. У меня удостоверение журналиста, с ним меня всюду пускают.

– Ну и что? – не сдавалась Кузьмина, – вы там начнёте спорить, а потом наш музей будут ругать.

– Не буду я говорить, что сам из музея, не переживайте.

– Ох, знаю я вас. Обязательно ввяжетесь. Ну, смотрите.

Они расстались, и Инзубов направился через переход к митингующим. Руководивший оцеплением майор милиции, посмотрев удостоверение Инзубова, нехотя, пропустил к толпе. На парапете возвышалась над всеми нескладная пухлая фигура Новодворской, кричащая в толпу:

– Мы все законопослушные граждане, мы хотим правового государства, в котором из нас не будут делать балванчиков. Мы против всякого насилия, нам это противно, однако мы не хотим, чтобы нами правили жирные партократы из своих кремлёвских кабинетов. До каких пор мы будем молчать, как бараны в хлеву? Неужели мы лошади, загнанные в стойла, чтобы жевать то, что нам бросят в качестве подачки бюрократы партийной номенклатуры? То, что произошло двадцать лет назад в Чехословакии, когда советские войска душили демократию – это позор нашей нации. Это могли сделать только партократы, которым не место у власти.

Слушая брызгающую слюной Новодворскую, Инзубов не мог никак отделаться от двух ощущений. Первое заключалось в том, что выступавшая женщина казалась ему психически ненормальной. Ему было непонятным, почему в таком случае больному явно человеку разрешают выступать перед публикой да ещё в центре Москвы.

Второе ощущение носило совершенно другой характер. Он вдруг почувствовал себя в другом времени. Ведь это у Островского в выступлениях тогдашних оппозиционеров звучали такие же слова "партократчики" и "бюрократы". Что же это были за годы? Ну да двадцатые. Вспомнилась одна из неопубликованных страниц романа, в которой на слова оппозиционеров отвечал рабочий коммунист Панкратов:

"… в наших рядах есть люди, готовые в любую минуту взорвать партийное единство, поломать в щепки партийную дисциплину, и которые при каждой трудности подымают бунт и вносят дезорганизацию. Давайте же откроем настоящее лицо оппозиции.

Разве ЦеКа партии не записывал в своих решениях наличия бюрократизма и излишнего централизма в некоторых организациях? Разве пятого декабря не были внесены решения о рабочей демократии? Были, и Троцкий голосовал за них. В партии каждому большевику предоставлялась возможность высказать свои взгляды и предложения, устраняющие недостатки в нашей работе. Оставалось только обсудить всё в нашей единой партийной семье и общими силами двинуться вперед, преодолевая трудности.

Что же сделал Троцкий? На другой же день после этого решения, за которое он голосовал и был вполне с ним согласен, он через голову ЦеКа обратился к партийным массам со своим возмутительным документом. Сейчас же вслед за этим все, какие только были в партии оппозиционные элементы, повели на ЦеКа бешеную атаку. Вместо здорового обсуждения наших хозяйственных и внутрипартийных недочётов у нас началась внутрипартийная война. Троцкий пытался вооружить молодёжь против старой гвардии. Он хотел разорвать их неразрывное единство. Он и его сторонники пытались оклеветать ЦеКа и старую гвардию. И большинство партии, возмущённое этой небывалой антипартийной вылазкой, дало оппозиции жестокий отпор по всему фронту. Они клевещут, что мы их зажимаем, но кто этому поверит?

У нас в Киеве не меньше сорока агитаторов-троцкистов. Есть из Москвы, из Харькова целая группа, даже два из Петрограда. Мы им всем даём говорить. Я убеждён, что нет ни одной ячейки, где они не пробовали побрызгать грязью. Ведь Дубаве, Шумскому и еще нескольким бывшим работникам дали мандаты на районную и городскую конференции, хотя по уставу они не имеют на это права как приезжие. Им дали высказаться полностью, и не наша вина, если их большинство осудило резко и безоговорочно.

Вслушайтесь в их оскорбительную кличку "аппаратчик". Сколько в нем ненависти! Разве партия и ее аппарат не одно целое? Они говорят молодёжи: "Вот аппарат – это ваш враг. Бейте его".

На что это похоже? Так могут говорить развинченные анархисты, а не большевики.

Скажите, как бы мы назвали тех, кто натравливал бы молодых красноармейцев против командиров и комиссаров, против штаба, и это всё во время окружения отряда врагами?

Что же, если я сегодня слесарь, то я, по Троцкому, ещё могу считаться "порядочным"? Но если я завтра стану секретарём комитета, то я уже "бюрократ" и "аппаратчик"?

Вы понимаете, к чему приведёт троцкистов такая клевета? Они неизбежно станут врагами пролетарской революции. Наши комитеты были и будут нашими штабами. Мы посылаем в них лучших большевиков и никому не позволим их дискредитировать".

"Так говорили в двадцатые годы, – думал Инзубов, – и, по сути дела так же говорят в адрес коммунистов сегодня и даже здесь на площади".

Вокруг стояла разношёрстная толпа людей. Многие, очевидно, были членами "Демократического союза" Новодворской, но стояли и случайно оказавшиеся здесь по пути в магазины. Курили сигареты и весело пересмеивались молодые парни, видя в происходящем развлечение. Пришли и люди с камерами, снимавшими для телевизионных программ.

Одна из стоявших рядом с Инзубовым женщин, закинув чёрную сумочку на плечо, зааплодировала Новодворской. Евгений Николаевич не удержался от вопроса:

– Ну и чего аплодировать? Вы хоть понимаете, к чему она призывает, чего хочет для вас?

– Понимаю, – охотно откликнулась женщина с сумочкой, – а вы не согласны с нею?

Евгений Николаевич почувствовал, как на них сразу же направили объектив видеокамеры. Молоденькая девушка протиснулась с микрофоном. Останавливать разговор теперь тем более было невозможно, и он отвечал:

– Я тоже не слепой и вижу, что происходит в нашей стране. К сожалению, есть у нас среди руководящих кадров и преступники (он вспомнил председателя горисполкома Ялты), и просто плохие работники (вспомнил секретаря горкома комсомола, против которого выступал), есть плохие коммунисты, которые не могут носить такое звание (вспомнилось его выступление на партсобрании в издательстве), но это не даёт никому права говорить, что все коммунисты плохие. Вы, например, где работаете?

– На молокозаводе.

– Кем?

– Инженером по качеству.

– Вот хорошо. Если мы с вами увидим в магазине плохую сметану или разбавленное кем-то молоко, то правильно ли будет требовать ликвидации всех молокозаводов? Вы поймите, что и среди простых людей есть немало плохих и хороших. Конечно, на высоких партийных постах люди должны нести большуюответственность. Им оказывается больше доверия. Те, кто его не оправдывают, а такие есть, должны быть убраны, но нельзя же отрубать всю руку, если один палец испорчен. Другое дело, что мы должны организовать так нашу жизнь, чтобы на руководящие посты не попадали мерзавцы. Так это от нас зависит. В этом нужно объединяться.

Ощущение направленной на него камеры вдруг пропало. За спиной раздались крики. К стоявшей опять на парапете и что-то кричавшей Новодворской прорывались сквозь толпу люди в особой милицейской форме. Это были солдаты ОМОН. Молодые парни, которым было явно всё равно, о чём говорила оратор, но обрадованные обострением ситуации, кинулись в толпу с криками: "менты!", "долой!". Началось нечто вроде потасовки. Оцепление милиции быстро продвинулось к месту событий и стало оттеснять толпу, говоря:

– Расходитесь, граждане, расходитесь! Митинг окончен. Незачем здесь стоять.

Теперь только Евгений Николаевич заметил вдоль бульвара длинный ряд микроавтобусов с зашторенными окнами. Туда стали заталкивать сопротивляющихся юнцов. Некоторые, уже попавшие в автобус, вдруг высовывались в открытые окна с криками:

– Свободу! Нас не победить! Убивают. А-а-а!

Последний возглас означал, что кричавшему дали сзади пинок или скрутили руку, заставив убраться от окна машины.

Новодворская последовала за ними в один из РАФиков. Туда же сажали и других членов ДС, захотевших поддержать своего голосистого лидера. Через несколько минут площадь опустела. Всё походило на спектакль, в котором лишь главные действующие лица знали сценарий. Остальная массовка была бесплатным приложением.

Пушкинская площадь зажила своей обычной жизнью, шипя по асфальту колёсами троллейбусов, срываясь потоками застоявшихся у светофора машин, гомоня толпящимися на остановках пассажирами и сидящими на скамейках сквера жителями и гостями столицы. Только милиции было больше обычного. Она уходила последней.

Инзубов вернулся через переход на свою привычную сторону улицы Горького и зашёл в музей. Татьяна Евгеньевна, слушая рассказ о происшедшем на площади, всплеснула руками:

– Я так и знала, что вы попадёте в какую-нибудь историю. Нельзя мне было вас отпускать.

– Ох, Татьяна Евгеньевна, – вздохнул Инзубов, – незачем вам волноваться. Площадь и я пока живы.


СМУТНОЕ ВРЕМЯ


Митинги подобные тому, что произошёл двадцать первого августа, становились постепенно не таким уж редким событием, но они случались разными по количеству митингующих, проходили в разных местах и по разным поводам. Обыватели, брошенные волею случая или пришедшие специально по зову заранее распространённых листовок, полагали, что демократия и счастливая жизнь врывается в их мир с этими митингами. На многих лицах можно было заметить улыбки счастья. Они, эти счастливо улыбающиеся, не сразу или вообще не улавливали незаметную, но очень важную деталь – выступающие были почти всегда одни и те же. Попробуй кто из инакомыслящих – их так, конечно, не называли, прилепив другие определения: ретроград, аппаратчик, совок – выступить со своими отличающимися идеями, как, во-первых, ему не давали слова, а, во-вторых, если прорвётся и начнёт говорить, то освистывали и оглушали криками.

Жизнь, страдалец мой читатель, менялась на глазах, и никто не знал, в какую сторону. В этом вынужден был признаться сам Генеральный секретарь ЦК КПСС, глава государства Михаил Сергеевич Горбачёв. О! неужели же он, так легко взлетевший на Олимп власти три года назад, мог признаться об этом своему народу? Простой человек сказал бы в таком случае: "Ни боже упаси!" Как на духу, такое можно было высказать только ближайшему другу, но не было ни одного у Горбачёва ни среди двухсотвосьмидесятимиллионного населения Советского Союза, ни среди девятимиллионного населения Москвы. Разве что жена Раиса? Но разговоры с нею, откровения между связанными семейными узами супругами, тайные перешёптывания в спальном уединении, не могут фиксироваться по этическим соображениям. Зато переговоры и откровения с зарубежными друзьями, а их у лидера Российского государства становилось с некоторых пор всё больше, пока они не пошли на убыль вместе с популярностью Горбачёва, фиксировались в обязательном порядке, а потому сохранились в истории. Произошло это чисто случайно.

Ну, ты же понимаешь, умница-читатель, что Горбачёв не Иисус Христос, хотя сам полагал, что близок к нему по положению. Он самый простой человек, совсем недалеко ушедший от мышления неразумной домашней хозяйки. Прошу прощения перед разумными домашними хозяйками. Я ни в коем случае не хотел их обидеть, так как понимаю, что разумная хозяйка, даже просто домашняя, никогда бы не стала совершать непродуманных шагов, покупая обычные яйца на базаре. Уж, конечно, она не станет покупать тухлые яйца, когда ей нужны свежие, не станет хватать второпях гнилой качан капусты, а переберёт с дюжину головок, прежде чем найдёт самую красивую, крепенькую, сладкую. Но это я говорю о разумной хозяйке. Посмотрим же, как было у Горбачёва.


В ноябре тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года в Соединённых Штатах Америки на выборах победил давний знакомый Горбачёва Джордж Буш. Но вступление в должность намечалось в январе следующего года. А тут в декабре этого года в Нью-Йорке проводится очередное заседание Генеральной Ассамблеи ООН. Горбачёв летит в Америку докладывать всему миру о своей концепции "Нового мышления". Горбачёв не сомневался, что этой концепцией берёт бразды правления миром в свои руки. Собственная страна его уже интересовала меньше.

Свою особую значимость в мировых процессах ему трудно было переоценить. Ещё год назад, весенним апрельским месяцем он сумел проявить свою самостоятельность и значимость перед советскими подчинёнными ему руководителями. Тогда апрельским весенним днём в Москву прилетел Государственный секретарь США Шульц. Задачей прилёта были затянувшиеся переговоры по вопросу ликвидации ракет средней дальности в Европе. Тот факт, что Советский Союз имел в Европе свои ракеты СС-20, не должно было удивлять, поскольку государство обороняло свои рубежи. Дальность полёта ракет была всего от пятисот до полуторы тысячи километров. А вот почему американцы установили в Европе свои ракеты средней дальности, трудно было объяснить с позиции защиты Америки, находящейся на расстоянии около четырёх тысяч километров от Европы. Но с этим аспектом уже не спорили.

Сложность предстоящих переговоров заключалась в том, что американцы хотели включить в договор об уничтожении ракет новые советские ракеты СС-23, которые, правда, имели меньший радиус полёта, всего до четырёхсот километров, то есть не входили в число ракет средней дальности, предусмотренных проектом договора, но отличались повышенной точностью попадания в цель.

Готовясь к запланированным переговорам, задолго до того, как Шульц сел в самолёт по направлению к Москве, Горбачёв получил чёткие пояснения и от маршала Ахромеева, и от секретаря ЦК партии по международным вопросам Добрынина о том, что ни в коем случае нельзя соглашаться на сокращение в Европе ракет СС-23, не смотря на то, что по каким-то странным причинам соглашательскую политику в пользу США в этом, как и во многих других вопросах, занимал министр иностранных дел Шеварднадзе.

Переговоры начались. Вопросы обсуждались в целом и детально по каждому пункту. Опытный и хитрый политик Шульц главную закавыку договора оставил на закуску, когда будто бы всё согласовано, всё понято. Бодрым голосом он сказал в заключение:

– Господин Горбачёв, я могу, наконец, твёрдо заявить, что оставшиеся ещё спорные вопросы могут быть разрешены в духе компромисса, так что господин Горбачёв может смело приезжать в Вашингтон в ближайшее время для подписания важного соглашения о ликвидации ракет средней дальности…

Последнее условие Шульц проговорил как бы между прочим, как маленькое несущественное дополнение к общему большому разговору:

– … если вы согласитесь включить в соглашение и ракеты СС-23.

Присутствовавшие на переговорах Ахромеев и Добрынин спокойно смотрели на Горбачёва, ожидая естественного ответа в оговоренном заранее направлении, то есть пояснении заокеанскому политику очевидного: названные ракеты СС-23 не подпадают под условия соглашения.

Однако Горбачёв, задумавшись лишь на мгновение, произнёс:

– Договорились!

Высокие стороны поднялись, обменялись рукопожатиями и разошлись. Возбуждённый происшедшим маршал немедленно направляется в кабинет Генерального секретаря для объяснений:

– Михаил Сергеевич, как же так получилось? Ведь мы же подготовили вам меморандум, в котором специально подчеркнули невозможность включения в соглашение ракет СС-23. На создание их мы потратили миллиарды. Что же мы будем уничтожать их теперь, ослабляя свою мощь?

Горбачёв выразил некоторое смущение:

– Да я забыл о вашем предупреждении в меморандуме. Тут я, видимо, совершил ошибку.

– Ну, так Шульц ещё не вылетел из Москвы, – обрадовался Ахромеев. – Давайте сообщим ему, что произошло недоразумение.

Но никакого недоразумения не было. Горбачёв полагал, что маршал должен сам это понять и спокойно уйти, повинуясь, но тот возражал, и партийный царёк взорвался негодованием так, что пятно на голове побагровело:

– Ты что, предлагаешь сказать госсекретарю, что я, Генеральный секретарь, некомпетентен в военных вопросах, и после корректировки советских генералов я теперь меняю свою позицию и отзываю данное мною слово?

Решение осталось неизменным.

Декабрь принёс Советскому Союзу горе с неожиданной стороны. Вздрогнула, словно потрясённая национальной рознью, и взорвалась землетрясением армянская земля в Спитаке. Тысячи людей погибли в развалинах города.

Миллионы слёз обрушились из глаз оставшихся в живых людей. И ринулись самолёты, поезда, машины, переполненные людьми со всех концов Союза на помощь Армении. Простой человек он всегда сострадает. Ему не важно, какой нации человек попал в беду. Важно, что он человек на той же самой земле. Казалось, природа тоже хотела напомнить об этом, объединяя трагедиями людей различных национальностей и рас. Она хотела доказать лишний раз, что все на этой земле одинаковы перед природой, и нельзя одним возвышаться над другими. Перед лицом опасности люди действительно начинают это понимать. Все становятся равными, спят в одних палатках, едят один и тот же хлеб, пьют одну и ту же воду. И в эти мгновения все счастливы.

Но опасность не стоит ежедневно. Она когда-то уходит. Срезаются углы обострённых чувств. И вновь эгоисты вспоминают о своём эгоизме. Хапуги вспоминают о нахапанном. Политики принимаются за свои хитросплетения.

В декабре в Вашингтоне состоялось подписание Договора, из которого не только не устранили ракеты СС-23, но к нему добавили по просьбе американцев и с согласия руководителя Советского государства уничтожение советских ракет СС-20 не только в европейской части, как намечалось в проекте, но и в азиатской, о чём прежде не шло даже речи. Горбачёв доказывал всем, что он командует, он решает, он всё понимает. Но это для наших, советских жителей, которых он и не считал достойными своего внимания. Ослабление оборонной мощи СССР его, как перестройщика, устраивало, но объяснял он это своим бестолковым, по его представлениям, людям политикой мира.

Совсем другое дело – Америка. Правда и здесь его интересовали не все. К чему, например, обращать внимание на сходящего со сцены Рейгана? Ему осталось царствовать всего несколько дней. И тот факт, что именно Рейган устроил завтрак, на который пригласил советского гостя, не смущал Горбачёва. Он не считал возможным уделять внимание завтра уже бывшему президенту, обращая все свои взоры на Буша, желая говорить именно с ним, чем ни мало смущал будущего главу Белого дома. В их кругах приличия соблюдались неукоснительно. Горбачёв и этого не понял и продолжал обходиться с Рейганом, как с второстепенной личностью.

Иметь беседу с Бушем ему так и не удалось. Завтрак подошёл к концу. И лишь по его завершении Буш уделил несколько минут пожиравшему американца голодными взглядами Горбачёву, спросив что-то на своём американском языке. Но бывший много лет послом в США Добрынин легко переводил:

– Господин Горбачёв, какие заверения вы можете передать через меня американским бизнесменам, желающим инвестировать Советский Союз, по поводу того, что перестройка и гласность у вас увенчаются успехом?

И Горбачёв, шумевший на всех перекрёстках о том, что иного пути, как указанного им, у советского народа нет и быть не может, здесь, то ли разогретый бокалом вина, то ли от безумной радости встречи со своим американским другом, сказал откровенно, чего не сказал бы никому другому:

– Даже Иисус Христос не знает ответа на этот вопрос.

Это был шоковый ответ. Возможно, невидимые импульсы удивления, или склонившиеся мгновенно головы журналистов над их блокнотиками, заставили сорвавшегося откровением Горбачёва заспешить с обычными витиеватыми пояснениями, сбивающими с толка любого слушателя на родном языке, не то что в переводе на иностранный:

– Я занимаюсь реальной политикой. Я делаю то, что должен. Я делаю это, потому что в моей стране происходит революция. Я начал её. Мне все аплодировали, когда я начал её в 1986 году, а теперь она им совсем не нравится. Но в любом случае революция будет… Поймите меня правильно, господин вице-президент.

Горбачёв очень хотел, чтобы его друг Джордж в него поверил. Пока ему это удавалось.


Настенька лежала, широко раскрыв глаза. Она ждала. В любой момент это могло начаться. Рядом на койке лежала другая молодая женщина. Её звали Таня, но термин женщина к ней можно было применить условно, лишь на том основании, что она тоже собиралась рожать. А вообще-то она была ещё совсем девчонкой пятнадцати лет, хотя по комплекции… Ох уж эти комплекции молодых акселератов.

Таня по фигуре выглядела солиднее Настеньки, не смотря на разницу в десять лет. Не удивительно, что её приняли за взрослую на "трясучке", так они называли танцплощадку, где взрослый, с позиции школьницы, интеллигентного вида мужчина пригласил её сначала на танец, потом в бар выпить чего-нибудь, а затем повёл, декламируя стихи Есенина о заре и глухарях, в кусты, где и совершил своё обучение любви совсем ещё глупой девочки.

По причине крупного телосложения никто сначала не замечал изменений её фигуры. Сама же Таня боялась говорить кому-то о своих догадках, пока происходившее внутри рождение возможно было скрывать. А когда всё обнаружилось, аборт стал чрезвычайно опасным. Школу пришлось бросить. Родители, занимали солидные посты в торговле и обеспечивали дочь всем необходимым, но были очень недовольны таким её поведением. Они мечтали сделать из Тани богатую невесту и определить её за муж за какую-нибудь знаменитость. Ожидание раннего ребёнка да без мужа портило все их планы. А отца будущего малыша Таня не только не знала по имени и отчеству, но даже не могла бы вспомнить в лицо. Она же ни о чём тогда не думала, кроме как о том, что подцепила шикарного взрослого кавалера.

Теперь Таня плакала, рассказывая свою историю, и заверяя, что откажется от ребёнка, каким бы он ни родился.

Настенька осторожно поглаживала свой живот, прислушиваясь к внутренней жизни. Кто это будет? Хотелось мальчика. И понятно почему. Родись девочка, а вдруг и у неё так сложится судьба, что она будет зависеть от мужской похоти? Вот и соседка по койке Таня пострадала от того же. Да-да, она сама не может отрицать своей вины. Кто дёргал её идти на взрослые танцы, разве не понимала она, зачем идёт с взрослым мужчиной в бар, зачем он её поит? Да и остальное можно было остановить. Всё так, но ребёнок же. Что она понимала? Она? А где гарантия того, что её дочь не поступит так же в свои пятнадцать лет? Или, что с нею не будет, как с Настенькой, и её не встретит такой же подлец Вадим? Нет, сын, конечно, лучше. Он сам постоит за себя. И других обижать не будет.

Слушая всхлипывания Тани, Настенька хотела помочь, хотела успокоить девочку, но никак не могла решить для себя проблему: в чём нужно было убедить пострадавшую? В том, что ребёнок будет ей в радость, а потому нельзя отказываться от него? Но она сама пошла на аборт почти в такой же ситуации, когда не знала, кто может быть отцом ребёнка. Тогда врач ей говорила, что это может быть опасным для последующей беременности, но могла ли она в той ситуации думать о будущем? Она не хотела неизвестного ребёнка да в результате насилия. Не могла хотеть и всё.

У Тани обстоятельства были несколько иными. Она сама во многом виновна. И допустимый срок аборта пропустила из страха. Теперь ребёнок должен родиться. Как же отказываться от него, когда это будет живой человек, часть твоего я? Сначала, ну какие-нибудь первые месяцы, будет трудно, а потом жизнь повернётся иначе. Привыкнешь к тому, что у тебя есть твой собственный маленький человечек, которому никто пока не нужен, кроме мамы, её груди, её улыбки, её ласковых рук.

Настенька не заметила, как стала говорить свои мысли вслух, уговаривая Таню:

– Ты только представь себе, как каждое утро у тебя начинается с мысли: где он, мой маленький, хорошо ли ему, не холодно ли, не мешают ли ему комары? А он себе спит, посапывая. Ты смотришь на него, и он тоже открывает глазёнки, губы зашевелились и поползли краешками в стороны – это он улыбается маме, ручки тянутся вверх – покорми, мама. И ты берёшь его на руки, такое тёпленькое маленькое существо, берёшь очень осторожно, чтобы не уронить, не прижать ненароком, и прикладываешь к груди. А он, твой ребёнок, ещё ничего не умеет, кроме как сосать, и вот уже пьёт из тебя молоко, твоё собственное, не чьё-нибудь. Это ты даёшь ему теперь силу жить и расти.

Вот он наелся и снова спит. Укладываешь его и уже думаешь о будущем: какую бы игрушку купить, какую бы песню спеть, а потом и какую сказку рассказать, на какую полянку вывезти, где птичек да зверушек показать. Всю новую жизнь ты будешь ему раскрывать, объяснять, устраивать. И ходить-то его ты научишь, и как ботиночки надевать, ты покажешь, и что в жизни надо бороться, ты объяснишь. Ну не стоит ли ради этого рожать? Да и он к тебе уже привык за девять месяцев. Не слышишь, что ли? Ну а что молода ты ещё, так что ж теперь сделаешь? А, может, и не так плохо. Вон ты какая сильная телом. Да и о мужиках тебе не стоит волноваться. Хороший, он тебя и с ребёнком возьмёт, а коль откажется, гони его в шею, не нужен он будет ни тебе, ни ребёнку. Жизнь-то она только начинается. Не пропадёшь.

Таня, слушая, давно перестала плакать. И совсем успокоившись, решительно сказала:

– Нет, что ты ни говори, а всё равно откажусь. Мамке моей всего тридцать пять. Какая она бабушка? Сама ещё с другими мужиками заигрывает. Я же вижу. Они с отцом очень недовольны будут, если я с ребёнком приду. Сильно мечтают, чтобы я музыкой продолжала заниматься. Говорят, у меня талант есть. Я на арфе играю. Нет, мне не до ребёнка.

– Любить музыку и не любить детей, разве такое возможно?

– Почему? Я люблю детей, но мне рано их иметь.

– Что ж ты раньше так не подумала?

– А я знала что ли, что так сразу получится?

– Так раз уж получилось, не кидать же ребёнка в никуда.

– Откажусь и всё, не уговаривай.

Настенька замолчала. Подумала: А ещё хотела стать учительницей. Вот тебе ученица, научи, попробуй. Не получается. Вспомнила, как Володя уговаривал её оставить ребёнка и взять на себя заботы о них двоих. Он уже тогда был учёным и волновался о будущем. А Настеньку тогда беспокоило только настоящее. Но всё было, как было. С того памятного Рождества прошло три года. Теперь Настенька снова на больничной постели, но не с воспалением лёгких, а с ребёнком внутри, который вот-вот должен попроситься в новый для него мир. Возможно, это будет и девочка. Тоже не так страшно, ведь рядом будет она, прошедшая огонь и воду, будут бабушка и дедушка, тётя Вера. Настенька улыбнулась при этой мысли. Она обязательно скажет Вере, когда сестра придёт навестить малыша: "Здравствуй, тётя Вера!" Будет очень смешно. Ещё никто её так не называл, наверное.

Но главное, подумала Настенька, у моей малышки будет папа. И опять улыбка тронула слегка губы. Володя приехал из Парижа в сентябре. Он пропустил главные события суда, так как все решительно возражали против его досрочного окончания курсов во Франции. Не каждый день посылают туда наших специалистов. Кроме того, адвокат заверял, что всё будет хорошо, и оказался прав.

В одном из телефонных разговоров Настенька сказала Володе, что ждёт ребёнка, и на радостях он чуть телефон не разбил, размахивая трубкой. Счастливый будущий отец привёз из Франции полный комплект для пеленания малыша, массу игрушек и удивительно красивую коляску.

И что ещё больше потрясло Настеньку, так это лёгкость, с которой Володя заговорил с нею на французском языке. Язык он сначала учил в Ялте, когда учился в аспирантуре, где стало понятно, что поездки во Францию не избежать. Но это были почти школьные понятия о языке. Теперь же, после пяти с лишним месяцев пребывания в стране Жюль Верна, Парижской коммуны, Ромен Роллана, Пикассо, в стране великих писателей и живописцев, Володя говорил на их языке почти как парижанин. Настенька предвкушала удовольствие от того момента, когда они начнут вместе говорить с ребёнком на французском языке так, чтобы ему не пришлось потом потеть над изучением незнакомых слов. Но, – тут же остановила себя Настенька, – в первую очередь, конечно, русский. Какой же он будет русский человек, если иностранный будет знать лучше своего? Да кто ему это позволит? Прабабушка первая не допустит такого.

И опять Настенька засмеялась. Её бабушка будет называться прабабушкой. А вот любимый дедик не дожил до такого. Настеньке стало грустно. К одной грустной мысли тот час добавилась другая. В роддоме, куда она попала, врачом акушеркой была очень опытная женщина Шойхет Маргарита Моисеевна. Настенька успела с нею познакомиться ещё до приезда в больницу, куда приходила специально узнать обстановку и получить соответствующие консультации, что с собой брать и так далее.

Маргарита Моисеевна оказалась в высшей степени приятной обходительной женщиной. Она не выглядела красавицей в свои сорок с лишним лет, над верхней губой просматривались усики, и всё лицо чем-то напоминало мужское, но это не делало её мужчиной по характеру. Она обаятельно улыбалась, шутила по поводу справедливого решения рожениц увеличить численность населения страны, легко понимала с первых слов, о чём стеснялась сказать посетительница, и во мгновение ока снимала все волнения. Идти к ней было совсем не страшно, так как она весело говорила:

– Не ты первая у меня, не ты будешь и последняя. Ни одну из вас я на тот свет не отправляла. Понимаешь, у меня стопроцентная выживаемость. Сама уйду, но никого из вас без детей домой не выпущу.

Было ли всё так на самом деле, Настенька не знала, но уверенность врача придала спокойствие. И вдруг сегодня утром от нянечки узнала, что проработавшая двадцать лет в роддоме Маргарита Моисеевна уезжает в Израиль и с сегодняшнего дня не работает.

Изумлённой Настеньке нянечка объяснила, что не только она, но и врачи многие об этом только сегодня узнали. Даже не готовы были к замене. То ли думали, что она ещё откажется ехать, то ли всё скрывали до последнего, но дежурившая ночью врач ожидала Маргариту Моисеевну на смену, а тут сообщили, что она уже не работает. Пришёл какой-то молодой почти студент. Все в роддоме в шоке. Это беспокоило и Настеньку. Она думала только, кого повезут первой – её или Таню. Хотелось, чтобы повезли сначала соседку, которая опять начала хныкать по поводу того, что не хочет ребёнка. Но началось первой у Настеньки. Её повезли в операционную. Сквозь приступы схваток, когда все мысли носятся, как по кругу, вокруг одного – вот-вот всё оно решится, хватит ли сил? – в такие минуты, когда уже ничего не остановишь, ничего не изменишь, всё окружающее становится почти не имеющим никакого значения. Ну, стоит молодой врач, в белом халате, в больших почти квадратных очках – так тому и быть. Боль невыносимая. Её перекладывают на стол, что-то говорят, что-то делают. В голове кружится одно – нельзя кричать, раз она поклялась быть сильной. Она сжала зубы, потом закусила нижнюю губу, перехватила зубами, закусывая верхнюю губу, снова нижнюю. И тут совершенно адская боль полоснула и отключила сознание.

Очнулась уже в постели. Что это было? Где ребёнок? Кто? Мальчик или девочка? Боль, кажется, охватила ноги до самого пояса. Повернулась направо. Таня лежит бледная. Спрашивает:

– Проснулась?

– А я спала?

– Конечно.

– Ты родила?

– Да, мальчика.

– А я?

– По-моему девочку.

Настенька снова откинулась на подушку. От короткого разговора явилась усталость. Вскоре пришла незнакомая женщина врач. Лицо озабоченное строгое.

– Ну, как себя чувствуете?

И поняв немой вопрос Настеньки, сразу ответила на него:

– У вас дочь. Вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Вы до этого перенесли операцию, которая сказалась некоторым образом. Наш молодой врач не ожидал такого, что и вызвало трудности. Но мы стараемся сделать всё, что от нас зависит. Так что отдыхайте. Когда можно будет, мы покажем вам ребёнка. Хорошо, что ваш организм крепкий. Всё будет нормально.

– Но я хочу видеть дочь.

– Конечно. Я же сказала, что покажем, когда положено. Вы потеряли сознание в момент родов. Так что потерпите немного.

Врач повернулась и, бросив короткий взгляд на Таню, быстро вышла из палаты.

Настенька почувствовала что-то неладное. Весь организм ослаб, растворяясь в невесомости. В ушах всё запищало, зазвенело, и голова понеслась не то вверх, не то вниз, в темень. Но вот она тряхнула головой, и всё прошло. В окно светило солнце, отражаясь на металлическом шаре спинки старинной кровати. Удивительно, как их сохранили в этом роддоме? А, может, это новые кровати, сделанные под старину? Настенька посмотрела на Таню.

– Вот ты спишь, – откликнулась та сразу на её движение. – А тут тебе передачу принесли, письмо, телеграммы.

Поздравление в конверте и передача были от Володи, телеграммы от родителей Володи и от родных Настеньки.

У всех всё было нормально.

Володя по возвращении из Франции должен был ехать в Ялту доложить о результатах учёбы и приступать к работе заведующего отделом селекции. Они коротко обсудили сложившуюся ситуацию. Оба хотели быть вместе, но оба понимали, что ни Володе нет смысла бросать хорошую работу в Ялте, ни Настеньке не следует пока покидать музей.

Уйдя в декретный отпуск, она поехала в Ялту и там провела несколько счастливых недель с Володей. Регистрировать брак они решили в Москве после рождения ребёнка, когда Настенька будет снова в прекрасной форме. И оба согласились, что для ребёнка лучше родиться зимой в Ялте, где теплее и красивей.

Так и оказалась она в Ялтинском роддоме, почти на самом верху Поликуровского холма.

– А тебе тут свистел муж, – вспомнив, сообщила Таня. – Я сказала ему, что ты спишь, и он ушёл, передав тебе привет.

Настенька благодарно кивнула головой. Её не покидало чувство тревоги.

На следующий день опять ребёнка не показали. Пришла всё та же незнакомая врач и сказала, что ребёнок в тяжёлом состоянии, так как роды были неудачными, но всё делается для его спасения. Молодой врач не появлялся. Настенька лежала, как каменная. Под окно снова приходил Володя и свистел. Настенька закачала отрицательно головой. Таня поднялась, приоткрыла окно и прокричала, что Настя спит. Володя постоял и направился в приёмный покой, где ему сказали, что жена слишком слаба, и потому встать не может. Он оставил передачу, письмо, поздравительные телеграммы от Лолы, из музея и ушёл.

Его второе письмо было так же наполнено счастьем, как и первое. Но второе было с тревогой, не сильно ли ослабла его любимая. И всё же он был оптимист и верил, что завтра всё будет хорошо. Спрашивал, какое имя она предлагает для девочки.

Завтра. Настенька не представляла, что будет завтра. Ей ничего не объясняли, что же произошло. Смутно она начинала понимать, что дело в новом враче. Но что-то было не в порядке и с нею, если возникла неожиданность. Значит, отозвалось то, что началось три года назад, отозвался всё тот же проклятый вечер. Вадим продолжал преследовать её из-под земли. Она почувствовала его руку.

Пришло новое утро. Настенька не спала всю ночь. Рано, очень рано, когда было ещё темно, её, забывшуюся на мгновение, разбудили. И она всё поняла. Врач сказала, что спасти ребёнка не удалось.

– Вы лежите, не вставайте. Мы всё оформим, и потом можно будет посмотреть. Но вам необходим ещё постельный режим.

Настенька замерла, не отвечая.

Лежавшая рядом Таня заплакала.

– Ты что? – строго спросила врач.

– Лучше бы мой умер, – всхлипнула она. – Зачем он мне?

Женщина в белом халате резко повернулась:

– Немедленно замолчи, глупая. Сейчас принесут кормить, и не вздумай отказываться.

В этот момент вошла сестра с ребёнком на руках. Но Таня перевернулась на живот, уткнулась головой в подушку и зарыдала.

– Не буду, – доносилось оттуда, – не буду кормить.

– Дайте мне, – вдруг прошептала Настенька, – дайте, пожалуйста.

Стоя между двух кроватей, врач оторопело смотрела то направо, то налево. Мать отказывалась кормить своего ребёнка, другая женщина просила чужого. Сестра вопросительно смотрела на врача.

– Дайте. Пусть кормит.

Настенька мгновенно села, выпростала грудь и осторожно, дрожащими руками приняла ребёнка. Сестра быстро поправила подушку под спиной и прислонила к ней Настеньку. Врач задумчиво наблюдала картину кормления. Настенька, не поднимая головы, прижимала к себе белый свёрток, из которого маленькие губки ребёнка автоматически, повинуясь природному инстинкту, сосали грудь. Они жадно смотрели в глаза друг другу, видя впервые, и уже полюбив.

– Я его не отдам, – прошептала Настенька и вскинула на врача глаза, как весенние паводковые озёра, полные слёз. Это мой ребёнок.

Врач повернулась к сестре:

– Надежда.

– Я всё поняла, Александра Ивановна.

Врач, которую назвали Александрой Ивановной, посмотрела на Настеньку и твёрдым спокойным голосом сказала:

– У вас родился сын. Мы приносим вам свои извинения за ошибку. Вы меня поняли?

– Да, – снова шёпотом сказала Настя и опустила голову к малышу. На лицо его упала капля слезы. Он приостановил движение губ, как бы удивляясь, но потом снова заработал ими с удвоенной энергией.

Врач обратила внимание на Таню, которая уже перевернулась на бок и смотрела широко раскрытыми глазами на Настеньку.

– Таня, – я вхожу в твоё положение. Сообщаю тебе, что твоя дочь умерла во время родов. Ты уже чувствуешь себя хорошо и можешь сегодня же отправляться домой.

– Спасибо вам, доктор, – закричала она, и лицо её озарилось радостью. Она готова была вскочить и обнять врача, но та резко пошла к выходу, бросив на ходу:

– Помни, что я не шучу. Мы делаем это ради ребёнка и вот этой прекрасной женщины. А ты постарайся впредь быть осторожней. И не вздумай кому-нибудь сказать об этом. Ничего доказать уже не сможешь.

– Да я и не собираюсь. Спасибо, – говорила весело Таня.

Настенька вроде бы и слушала их разговор, он, конечно, был важен, но то, что она слышала, позволяло её сознанию отодвигать голоса людей всё дальше и дальше, ибо их заглушало теперь размеренное посапывание засыпающего малыша.


Читающий строки истории этой минуты жизни Настеньки, наверное, подумал или подумала, что здесь сработал чисто животный инстинкт. Бывает же, что кошке или собаке, а то и дикому зверю подложат незаметно чужого малыша, а кормящая мать и ухом не поведёт, обнаружив пополнение или даже замену, и кормит пришельца до вырастания. То есть закон природы заставляет кормящую принять любого оказавшегося беззащитным и беспомощным. Это закон продолжения жизни.

Но позвольте заметить, что Таня, хоть и молода была по нашим современным понятиям, но с точки зрения природы была уже женщиной, коли могла родить. И грудь-то, по-видимому, была полна молока, при такой-то фигуре. Однако же отказалась кормить даже своего собственного ребёнка. Скажете: в семье не без урода. В природе у животных тоже такие случаи встречаются. Согласен. Тем не менее, позволю высказать предположение, что у Настеньки в данной ситуации главным была не ответная реакция на зов природы, а, скорее, чувство, присущее именно человеку. Она вполне осознанно любила всё живое вообще. Она сама не могла причинить зло другому живому существу.

Так случилось, что попадались на её пути и плохие люди, причинившие много горя, но, пусть не всегда она сама была в состоянии угадать заранее их подлость, не всегда умела противостоять им, отчего и страдала, но это не изменило её отношения ко всем людям. Как и прежде она хотела любить и быть кому-то полезной. Помните строки её стихов "Я для того явилась на земле"? Она жила, чтобы помогать каждому. И это не было лозунгом, который выставляют на показ, чтобы самим же его не выполнять. Нет, она просто жила для других. Забудем её минутную слабость, связанную с озлобленностью против мужчин, когда была убеждена, что заболела СПИДом. Забудем. Она тогда не принадлежала себе, а оказалась под властью горя, оттого что жизнь могла внезапно оборваться. Она к тому же была ещё совсем молода, на целых два года моложе, чем здесь в роддоме.

Теперь она понимала многое. Но не в этом дело. Думать-то, заметьте, не было времени. Ребёнок хотел есть, а мать от него отвернулась. Каким же надо быть человеком, чтобы отказаться помочь, когда у самой дитя только что умерло, а молоко в груди просит сосущих губ? Я даже так думаю, что не будь у Настеньки трагедии с собственным ребёнком, она бы всё равно взяла себе и этого малыша, хотя бы накормить, если бы дали. И воспитывала бы она тогда сразу двоих. Такой у неё был характер.

А что странного? Да вы спросите. Каждая вторая, если не каждая первая скажет, что мечтает кому-то быть нужной. Кто из них в самой юности, флиртуя и смеясь, или серьёзно задумываясь, не задавала любимому вопрос:

– Ну, скажи, скажи, зачем я тебе нужна? Что ты от меня хочешь?

Чтобы потом радостно смеяться, слыша в ответ:

– Люблю. Жить без тебя не могу. Ты мне очень нужна.


В рассматриваемый нами день Володя Усатов пришёл к родильному дому, но в этот раз сначала направился в регистратуру поинтересоваться, как себя чувствует роженица. А ему женщина, такая полная и очень весёлая, да вы, наверное, если были там, помните, её все запоминают хорошо, отвечает:

– Всё очень хорошо. И мамаша, и сын чувствуют себя отлично.

– Какой сын? – удивляется Володя. – У меня дочь.

– Как, вы ещё ничего не знаете? Это была ошибка. Я сама не знала. Вы извините. Но у вас действительно сын.

Володя уже не слушал, а побежал на двор к окну и засвистел.

В раме окна за стеклом показалась фигурка. Форточка отворилась, и в ней появилось улыбающееся личико Настеньки.


Надеюсь, читатель поймёт меня и простит Настеньку. Ей трудно было улыбаться. Отдав после кормления сына, она попросила разрешения взглянуть на собственную дочь. Только что она простилась с нею навсегда, возвратилась в палату и услыхала свист. Нужно было улыбаться, когда сердце сжимала боль. Она улыбнулась. Соседка Таня уже ушла.


Они стали жить втроём в одной комнатке общежития. Их не интересовала политика, хоть она и врывалась в жизнь экранами телевизоров, голосами радио, митингами и демонстрациями. Вода в котле закипает снизу, а митинговое кипение страстей начиналось в Москве, значит, сверху.

В Ялте Настенька чувствовала себя счастливой второй раз. Каждое утро, накормив досыта завтраком Володю и напоив молоком сына, которого молодые, не зарегистрированные, правда, пока супруги назвали, по обоюдному согласию, Женей в честь их друга Евгения Николаевича, Настенька укладывала Женечку в коляску и вывозила его в Массандровский парк почти на целый день. От врачей она слышала, что воздух этого парка уникален по своим лечебным характеристикам. Говорили, что дышать им полезнее, чем пить лекарства.

Они приходили сюда, как в сказку, Настенька и малыш в коляске. Парк радовал собой людей почти два столетия, восхищая ветвями-бивнями гигантских секвой, называемых народом мамонтовыми деревьями, нежной зеленью голубой ели, могучим ливанским и спорящим с ним по красоте атласским кедрами, пышными древовидными можжевельниками, поражая кизильником, пылающим пучками красных ягод, и кустами вечнозелёной калины, усыпанными, будто снежинками, белыми цветами.

То, что это памятник садово-парковой архитектуры, Настенька прочитала, как только пришла сюда в первый раз, когда была удивлена тому, что памятниками называют не только что-то вылепленное из гипса и воплощённое в камень или бронзу, но и вот собрание растительности. Но, очень скоро она забыла об этой детали, просто наслаждаясь, как прекрасным вином, большими дозами удивительных в зимнее время ароматов.

Да разве можно было спокойно пройти мимо зарослей дикого бамбука, так напоминающего африканские джунгли, или привычного для Крыма кизила, распустившего свои бледно-розовые лепестки в январе месяце? Или вдруг Настенька набредала на целую плантацию подснежников, среди праздничной белизны которых неожиданно оказывались яркие, красные, как огонь, ягоды иглицы.

– Какое чудо! – Не стеснялась восторгаться вслух Настенька, срывая несколько белых подснежников и протягивая сыну в коляску. – Посмотри, Женечка, в Москве сейчас и в мыслях нет увидеть такую красоту.

Благоухал ароматами лекарственный розмарин, привлекающий к себе внимание разбуженных медовыми запахами пчёл. Скворцы, синицы, сойки, дикие голуби да перелетающие с дерева на дерево белки – всё восхищало молодую маму, и всеми своими восторгами она тут же делилась с маленьким человечком в коляске, который не научился ещё отвечать словами, но бурно выражал радость заливистым смехом, ещё больше поднимавшим настроение Настеньки.

Нагулявшись по парку, они спускались к морю возле гостиницы "Ялта" и шли от неё до самой набережной по асфальтированной дорожке, лениво тянущейся вдоль морского пляжа, изредка покидая её, чтобы спуститься на прибрежную гальку. Малышу и море очень нравилось. Его большие синие глаза словно отражали собой голубизну неба над морем, и он снова заливисто смеялся. Настенька не могла нарадоваться на него. Она любила и тем была счастлива.

Не исчезала одна проблема, которая беспокоила. Состояние здоровья Володи. Кровь вызывала опасение у врачей. Но он сам бодрился.

– Я нашёл в Париже такое лекарство, что должно помочь.

Пил его регулярно, не забывая также и о пользе красного вина. Так что Настенька частенько ощущала ароматы хороших сортов вин с приходом Володи домой. Но никогда бы она не сказала, что друг её пришёл навеселе. Дело в том, что весёлым он был всегда при виде Настеньки, а теперь ещё и с сыном. Ни единым вздохом, ни случайным взглядом не позволила Настенька подумать кому-то, тем более Володе, что это не его сын.

– Он весь в тебя, – говорил радостно Володя. – Должен быть таким же красивым.

– Зато по уму, надеюсь, будет в тебя, – хохотала в ответ Настенька, а про себя думала: "Хорошо ли то, что я его обманываю? Вот мы живём сейчас на его обеспечении. Но мы же и не расписывались даже ещё. Официально мы не муж и жена. Ладно, я дарю ему любовь и ласку, готовлю ему пищу, ухаживаю за ним. Тут, пожалуй, нет никакой несправедливости. Но он воспитывает ребёнка, думая, что это его сын. Правильно ли скрывать от него правду?"

А другой голос отвечал чуть ли не голосом самого Володи: "Дурёха ты. Неужели было бы лучше для него узнать, что его ребёнок умер? Ты только представь, какая была бы для него трагедия. Он из Франции вёз коляску и всё остальное для будущего малыша. Это потому, что очень хотелось ему ребёнка. А скажи ты ему, что дочь умерла, так первым делом он себя обвинит, свою кровь, которая у него не в порядке. Ведь так? Он и сейчас за ребёнка волнуется. Просит всё время держать под контролем кровь. Или ты станешь объяснять ему то, что врач потом по секрету тебе сказала, что молодой хирург гинеколог был неопытным и не сумел справиться с неожиданно возникшим осложнением? Не исключено, что Володя бы и в суд на него подал, но ведь ребёнка всё равно не вернул бы таким способом".

И Настенька соглашалась, что доводы второго голоса сильнее, а потому продолжала ничего не говорить Володе о тайне сына.

Весна прибавила бодрости и жизни. Теперь всякую субботу, а порой и по воскресным дням, выходили они втроём в горы. Настенька смастерила немудрёный рюкзачок себе на спину, в который усаживала Женечку так, что он мог разглядывать всё вокруг и спать в случае, если атмосфера гор и равномерное покачивание за спиной мамы, неторопливо поднимающейся вслед за Володей по лесным тропинкам, не убаюкает до полной сонливости, когда глаза сами собой скрываются за веками, а головка начинает ритмично покачиваться из стороны в сторону.

Горные путешествия постепенно удлинялись, и к концу апреля молодые ходоки уже поднимались на самую яйлу, где ароматы цветов настолько пьянили, что, немало утомившись и устроившись где-нибудь в ложбинке, прячущей от верхового ветра, но обязательно не в тени, а на ласковом весеннем солнышке, все трое дружно задрёмывали, улыбаясь весне и их совместному счастью.

В один из таких походов они остановились на краю гор и с восторгом смотрели вниз. Перед ними, освещённый лучами становящегося жарким солнца, лежало побережье Чёрного моря, которое в этот момент было нежно бирюзового цвета. В нём,такими же бирюзовыми, плыли отражения облаков. Переводя взгляд слева направо, можно было проследить движение машин по трассе или полёты птиц от Медведь горы до горы Кошка. Весь южный берег Крыма лежал перед Настенькой, истомлённо растянувшись, радуясь солнечному свету и теплу.

– А вон там, что за мыс? И скала рядом? – Спросила Настенька, протягивая руку вправо. – И со скалы что-то сверкнуло. Может там радар какой-то?

Володя улыбнулся.

– Давай, снимем Женечку и мой рюкзак, сядем на этом холмике и я расскажу вам одну легенду о том, что тебя заинтересовало. А при случае съездим туда на машине. Пусть сынуля тоже привыкает слушать сказки с самого начала. Они сели так, чтобы видеть побережье, Настенька посадила сына на колени и приготовилась слушать. Володя начал рассказ:

– Как звали этого парня на самом деле, никто почти не знал, да теперь уж и не узнает. Много времени прошло с тех пор. Кто и почему дал ему имя Парус, тоже не известно, а только говорят, что строен и высок он был, словно парус в море, и никто лучше него не умел ходить в море под парусом. Бывало со стороны Медведь горы задует ветер, идёт шторм, все рыбаки спешат к берегу, а Парус будто только этого и ждал – идёт прямо против ветра на своей лодке, чуть-чуть отворачивает то вправо, то влево, точно между воздушными струями скользит.

Жил он в местечке, которое и городом тогда трудно было назвать. Улочки кривые, домишки маленькие: приклеились в горах и утонули в зелени садов. Сверху глянешь: чисто ковёр, тканный умелыми мастерицами. А если птицей взмыть в облака, выше горных вершин, да посмотреть оттуда, то так и кажется, что море подняло из своих глубин и выплеснуло к подножию гор изумрудное ожерелье, которое так и осталось лежать, никем не поднятое. И стражами того драгоценного украшения стояли молчаливые неприступные горы.

Каждое утро любовался ими Парус, когда солнце распускало пучки золотых нитей, а он белой чайкой проносился под ними по голубым волнам своего любимого Чёрного моря. Казалось ему, как это ни странно, что хоть живёт он всё время в море, но судьба его связана с горами.

Скоро это подтвердилось и самым необычным образом. Однажды, когда Парус наловил особенно много рыбы и возвращался домой, увидел он в море девушку. Заплыла она далеко от берега и теперь, лёжа на спине, словно ангел в небе, спокойно раскачивалась на волнах. Длинные чёрные волосы её рассыпались и вместе с водой ласкали белоснежное тело девушки. Она была прекрасна.

Парус не мог отвести глаз от неё. Вдруг увидел он, как чёрная тень промелькнула в воде и коснулась спины красавицы. Она вскрикнула, тело лентой согнулось и погрузилось в воду.

Хорошо знал Парус, как опасна встреча с электрическим скатом, который и задел случайно девушку, поразив её волю мгновенным разрядом. То же самое могло случиться и с ним, но любовь уже родилась в его сердце, и не потерял он ни одной секунды, прыгая в море. Его сильные руки подхватили девушку, подняли на поверхность и бережно положили в лодку. Очнулась она только тогда, когда Парус подплыл к берегу и вынес чудо женское на песок.

Рассказывать долго, а загорается любовь куда быстрей. Очень скоро случилось так, что молодые красивые парень и девушка не могли дня прожить друг без друга. Но вот что странно: прежде смелая девушка теперь боялась даже подойти к морю, без которого не мыслил себе жизни Парус. И вот как-то раз она сказала ему: "Я бы вышла за тебя замуж, если бы ты не плавал, а летал".

Крепко задумался над этими словами Парус. Весь вечер ходил он по берегу моря, а наутро исчез. Кто говорил, что видели, как он сворачивал свой знаменитый парус, а кто думал, что видел его идущим в горы с мешком на спине. Однако всё это не точно, так как погода в ту ночь была скверная, море штормило и ветер рвал паруса зазевавшихся рыбаков. В такую пору, пользуясь случаем, многие стараются как следует промыть своё горло хорошим южным вином, так что кому-то что-то легко могло показаться.

Ну да дело не в этом. Долгое время никто ничего не знал о Парусе. Прекрасная девушка места себе не находила и день-деньской проводила теперь у моря, забыв всякий страх. Она поднималась на высокую скалу к старому замку, повисшему над морскими волнами, и всё всматривалась куда-то вдаль, надеясь увидеть знакомый парус. Да только напрасно всё, потому что появился он совсем с другой стороны. Вернее, не появился, а узнали о нём и очень как-то странно. Словом, вот что было.

Опять-таки утром, совсем рано, но девушка уже была, как всегда, на скале, услыхали люди далеко в горах чей-то крик. Потом ещё и ещё. Стали прислушиваться. Чувствуют радостный крик, вроде бы торжествует победу, а что именно кричит – непонятно. Доносится эхом только: "Я-а-ли-та-а, я-а-ли-та-а, я-а-ли-та-а". Но потом уже узнали голос Паруса и догадались, что кричит он "Я летаю! Я летаю! Я летаю!", а эхо-то доносит только "Я-ли-та-а". Только звук "ю" пропадал. И говорят, что многие видели даже то ли тень, то ли что-то, как огромная птица, проносится в горах.

Вот. А девушка та, что его любила, тоже, между прочим, в тот день исчезла. И если кто-то сказал тогда, что она со скалы прыгнула в море, так этому никто не поверил, потому что, конечно, он забрал её с собой. Иначе, зачем бы ему каждое утро, а иногда и вечером так радостно кричать всем "Я летаю"?

Потом много лет, когда какой-нибудь человек впервые приезжал в этот город и спрашивал, почему он слышит этот крик "Я-ли-та-а", ему рассказывали эту историю. В конце концов, город так и стали называть сначала Ялита, а потом уже Ялта, и нет никаких оснований не верить этому, так как и сейчас, если прислушаться, можно услышать, как кто-то кричит в горах: "Я-ли-та-а". А что удивительного? Ведь у них, наверное, родились дети, и они тоже могли научиться летать.

И кстати, когда девушка тоже исчезла, люди пошли на ту скалу, где последний раз её видели, и нашли только маленькую ласточку, вылетевшую из гнезда на старом замке. Потому и место это, то есть скалу, назвали "Ласточкино гнездо", что лишний раз подтверждает справедливость этой истории.

А только другие люди говорят, что всё точно так было, да не так кончилось. Действительно летал Парус птицей и крик его "Я летаю" слышали, но всем было известно, что не мог он жить без моря. И вот как-то, может, поссорились они с ласточкой, а, может, просто потянуло его в родную стихию, и решил он окунуться хоть раз ещё в морские волны. Никто точно не знает почему, однако многие видели, как огромная птица упала с высоты в море рядом с ласточкиным гнездом и, как только коснулась воды, обернулась скалой.

И сейчас, уж сколько лет прошло, любой, глянув на эту скалу, скажет, что напоминает она парус. А тогда люди так и ахнули: видят, будто их пропавший Парус снова на прогулку вышел на своей лодке, да так и застыл в волнах.

Не сразу, но заметили-таки люди, что ласточка с гнезда-то своего снялась и на ту скалу переселилась. Всегда её можно было там видеть. А однажды, когда заря занялась и солнце выпустило свой первый луч, кто-то присмотрелся внимательно и – батюшки! – видит, из глаз ласточки слёзы катятся. Вот до чего же сильная была у них любовь. И летать научились, птицами стали, а всё же слёзы человеческие проливают.

Ну да вот ещё что. Как прослышали о слезах ласточки, всем захотелось их увидеть. Однако оказалось, что не все это могут. И не потому, что слезинки очень маленькие. Слёзы, когда на солнце сверкают, далеко видны. Но говорят, будто видят их только влюблённые, которые по-настоящему любят друг друга.

И во всё это тоже нельзя не верить, потому что скала такая Парус рядом с Ласточкиным гнездом и правда есть. А недавно проплывал я мимо неё на катере, и тут рядом со мной молодые парень с девушкой стояли. И слышу, говорит она ему тихо: "А ну, посмотри хорошенько на эту скалу, что ты на ней видишь?" Парень удивлённо так смотрел, смотрел и, наконец, отвечает: "Ничего не вижу, только блестит что-то". И тут кинулась она ему на шею и так поцеловала крепко, что аж моим губам жарко стало. "Вот теперь, – говорит, – я верю, что ты меня по-настоящему любишь".

Тогда я и подумал, что если даже сейчас по слезам ласточки любовь проверяют, то, значит, всё было на самом деле. Хотя, конечно, какой любящий человек не увидит то, чего хочет его любимая?

Володя закончил рассказ и посмотрел на Настеньку. Её задумчивый взгляд был обращён к далёкой скале Парус.

– Ну, видишь что-нибудь? – Спросил Володя.

– Да, блестит что-то.

– Но ты заметила блеск раньше, чем я рассказал тебе легенду. Значит, всё правда. Ты меня любишь. – И он осторожно, чтобы не разбудить уснувшего на коленях ребёнка, наклонился и поцеловал губы жены, охотно подставившей их для неожиданной нежности.


К маю Настенька решила поехать с подросшим крепышом сыном в Москву и показать, наконец, свою драгоценность бабушке и всем, кто с таким нетерпением давно ожидал увидеть их в родном городе. А Володя, как обычно, получил командировочное задание в Москву, и поехал сопровождать своих любимых. Так они и прибыли вместе в столицу, бурлящую страстями, о которых не хотели даже вспоминать на благодатном юге. Москва тысяча девятьсот восемьдесят девятого года не позволяла никому оставаться вне политики, влезавшей в глаза и уши любого, оказавшегося на её площадях и улицах.

Но молодых занимали другие мысли. Они придумали заодно отпраздновать свадьбу. Ведь тут, в их обители, никто не видел вместе эту влюблённую друг в друга троицу. Никто ещё не представлял фактически, как они живут втроём. Сначала даже не могли сообразить, куда молодые сразу приедут, где поселятся. Всё как-то думалось, что Настенька у себя дома, а Володя у себя. Но как же смешно выглядели эти предположения. Конечно, они могли быть теперь только вместе. Но у кого? Тогда решили, что первые дни до свадьбы молодые повеселятся у Настеньки в Большом Ржевском, а после свадьбы начнут обживаться у Володи на Тверском бульваре, где тоже была большая квартира, но никого из детей, кроме Володи, у его родителей не было, так что одну комнату могли отвести под детскую, а вторую – Володе и Настеньке в качестве спальни и кабинета.

На свадьбу в Большом Ржевском переулке собрались все, принимавшие последнее время участие в судьбе Настеньки. Подружки Вика и Наташа пришли со своими женихами. Работника ЦК комсомола, давно претендующего на руку Вики, Настенька уже знала: они познакомились до суда. Но каково же было изумление Настеньки, когда лучшая подруга Наташа представила в качестве своего жениха Олега Поварова, с которым, как утверждала весёлая тараторка Наташа, она познакомилась только благодаря Настеньке, и чему несказанно рада. Поваров, что выглядело странным для сотрудника госбезопасности, держался весьма смущённо. Спасала его непринуждённость Наташи, с лёгкостью командовавшая молодым человеком и умело отвечавшая за него на все вопросы. Это особенно пригодилось, когда гости изрядно выпив, начали говорить о политике.

Настенька и Володя, живя в Ялте, старались серьёзных вопросов не касаться, так как у них были свои семейные темы. Оказываясь вместе, они начинали говорить между собой на французском языке, справедливо будучи уверенными в том, что ребёнок должен слышать русскую и французскую речь одновременно, чтобы привыкать к обоим языкам на слух. Сын и являлся главным предметом разговоров.

В Москве всё изменилось. Воспитателей появилось много. Первой права на правнука заявила бабушка Настеньки, которая хоть и сильно сдала после смерти Ивана Матвеевича, но продолжала главенствовать в доме. Характер у неё был волевой. Но пеленание ребёнка взяла на себя Верочка, заявив, что это жизненно необходимо для неё научиться ухаживать за маленькими, так как выйдет же и она когда-то замуж. Ирина Александровна оказывалась между старшим и младшим поколением, уступая обоим, но, строго следя за тем, чтобы малыша не затискивали, не закармливали, не баловали.

Настенька и Володя могли теперь оставаться сами наедине друг с другом, но и тут, занятые подготовкой к свадьбе, им было не до политических разговоров. Они ещё были далеки от баталий, разворачивавшихся в Москве, и совершенно не думали о них, приглашая друзей на свадебный обед.

За составленными вместе в гостиной столами уместились несколько сотрудников музея, включая директора Галину Ивановну и, конечно, Татьяну Евгеньевну, выступившую на суде с прекрасной, как все расценили, речью, Евгений Николаевич в качестве друга Володи и Наташа в роли дружки Настеньки, преподаватель института Валентина Ивановна, адвокат Пермяков, Лола и несколько членов литературного клуба, внешне сильно отличавшихся от остальных присутствующих длинноволосыми причёсками и бородами у парней и короткими стрижками под ёжик у девушек.

Отец Володи Трифон Семёнович пришёл, естественно, с женой, но пригласил и своего друга из ЦК Григория Ильича, знавшего Володю с пелёнок. Появился и сосед Николай Семёнович, продолжавший работать в Госплане. По приглашению Володи с поздравлениями прибыли два перспективных сотрудника управления винодельческой промышленности Госагропрома со своими жёнами.

Словом, стол накрывали на тридцать персон, и повезло, что сразу после праздников на улице Горького, как говорится, выбросили посудные сервизы и наборы, за которыми пришлось отстаивать в очереди для обеспечения свадебного стола посудой.

По всем правилам, под руководством Володи в одной из меньших комнат поставили фуршетный стол, на котором стояли рюмки с аперитивом и орешками в качестве закуски. Гости приходили, навещали в первую очередь комнатку, в которой ползал по деревянному манежу карапуз Женечка, затем пропускали рюмочку аперитива и в ожидании команды общего застолья беседовали о политике.

Собственно, только теперь Настенька и Володя, встречавшие и развлекавшие гостей, начали ощущать московскую атмосферу и растущее в стране напряжение. Вливавшийся поток гостей был явно разнородным по своим взглядам и политическим пристрастиям. Споры начались ещё до застолья. Все говорили о росте цен и начинающейся неразберихе, все ругали Горбачёва, говоря о невозможности верить в его постоянную болтовню, однако дальше мнения расходились. Кому-то нравился Ельцин, кому-то он казался таким же выскочкой, как и сам Горбачёв, и в данной ситуации лучше лишь потому, что выступает против Горбачёва, и, как говорится, на безрыбье и рак рыба. Одни считали нужным развивать кооперативную систему производства, как было во времена НЭПа, другие говорили об обязательном хозрасчёте и реальном становлении крупных научно-производственных объединений под жёстким государственным управлением.

– Централизация управления всеми системами хозяйства настолько велика, что нельзя и думать о каком-то расщеплении. Тогда погибнет всё, – горячо уверял Николай Семёнович.

– Но кооперация подразумевает индивидуальное ведение хозяйства. Каждый сам за себя. НЭП доказал справедливость такого подхода. – Не менее убеждённо говорил работник управления винодельческого производства.

– Неужели вы думаете, что сегодня ситуация такая же, как шестьдесят пять лет назад?

Все соглашались, что нынешняя политическая система разваливается, но будущее страны видели по-разному. Кто-то верил в необходимость чистки партийных рядов, кто-то говорил о многопартийной системе, кто-то говорил, что любая партия это диктат, а, значит, отсутствие демократии.

– А как же можно без диктата? – Спрашивал Евгений Николаевич. – Ты живёшь в пустыне и то не можешь делать, что хочешь. Природа диктует тебе, что, если хочешь жить, экономь воду, пока не найдёшь постоянный источник. А ты хочешь вылить сразу всю воду себе на голову, чтобы не было жарко. Вылей, утверждая демократию, но и умри потом сразу же от жажды. Так и в обществе. Тебе хочется всего и сразу, а общество, в котором ты в настоящее время живёшь, в лице его руководителей, говорит тебе: "Нет, дорогой, сначала отработай на всех то, что дадено тебе после твоего рождения, потом уж претендуй на доход соответственно твоему труду. Если же тебе взбрело в голову воровать, грабить, убивать, то, извини, придётся тебя изолировать, потому как мало ли что тебе хочется из того, чего не хочется другим?"

Общество – это та же природа, которая требует жить по её законам. Другое дело, кто стоит во главе этого общества. Отвечает ли это руководство интересам большинства общества?

– Причём тут большинство? – Кипятится оппонент, молодой поэт. Я сам по себе. Какое мне дело до вашего большинства? У меня свои интересы. Их нужно учитывать? Или будем всех, как Павликов Морозовых, под одну гребёнку?

– Ну, это старо уже, – недовольно говорит Евгений Николаевич. – Никто никого под гребёнку не стриг. Я жил в то время и имел всегда своё суждение. Однако давай попробуем рассмотреть твой вариант. Приехали вы, сто парней, в тайгу. Решили построить дом, чтобы жить, поскольку без дома в тайге замёрзнете, а приближается зима. Где строить? Один говорит – у речки. Другой говорит – у озера. Третий поясняет, что лучше у горы, где ветер тише. Пятому хочется в землю вкопаться. А шестой предлагает на ветках деревьев каждому по шалашику соорудить. И так сто разных мнений.

– С шалашиками вообще глупость какая-то.

– Да, глупость, но мнение. Его тоже надо учитывать. Так что же делать?

– Есть же кто-то толковый, что знает, как строить и где лучше.

– Именно так. Должен быть кто-то толковый. Но он же не имеет штампа на себе с надписью "Я самый толковый". Его, очевидно, выбирает большинство голосов, иначе никак не определишь. Каждый может считать толковым себя. Но вот избрали толкового по большинству голосов, и он командует: взять всем топоры, пилы и начинать готовить брёвна. А тут несколько менее толковых говорят, а мы будем, пока вы работаете, песни петь, поскольку работать не хотим. Толковый им толково объясняет, что песни – это хорошо, но не сейчас, а когда будет готов дом. Те отвечают, что у них демократия. Тогда толковый посылает их, сам понимаешь, куда жить со своей демократией отдельно. Что, не правильно?

– Не знаю. Мы против всякой власти, против всякого правительства.

– Всем за стол! – Прозвучала команда Алексея Ивановича, отца Настеньки. – Споры, разговоры потом.

Начали рассаживаться, что вызвало сначала вопросы, но быстро разрешимые, так как против каждого стула на столе были разложены маленькие визитки с фамилиями и именами гостей. Расселись и тут только заметили, что давно не видели жениха и невесты. Небольшой переполох мгновенно сник при звуках марша Мендельсона, раздавшегося неожиданно из динамиков магнитофона. Начался спектакль.

Из дальней комнаты, где спал уже маленький Женечка, положив руки друг другу на плечи, оба в белых брючных костюмах с белыми галстуками и в белой обуви, широко улыбаясь, вышли Настенька и Володя. У невесты на голове, закрепляя распадающиеся книзу веером волосы, сверкало серебряное полукольцо с брошью. У жениха на белом лацкане пиджака выделялся тёмной лакировкой значок с двумя заметными буквами "В", означавшими принадлежность к институту виноделия и виноградарства. Невеста была без пиджака, но в красивой белой блузке, подчёркивавшей все прелести изгибов её особенно полной всё ещё кормящей груди.

Из-за стола раздались восторженные аплодисменты, а Ирина Александровна и Алексей Иванович вышли из кухни встречать молодых. Тут же попросили подняться и родителей Володи, которые не были предупреждены заранее о предстоящем акте торжественной встречи детей. За ними поднялась и Татьяна Васильевна. С этого момента – она поняла – руководство в доме переходило в другие руки. С нею сценарий не согласовывали, но её никто не забыл. Перед нею сразу расступились, когда Настенька сказала, глядя прямо на неё:

– Бабушка.

Она сняла руку с плеча Володи, сделала шаг вперёд и опустилась на одно колено, взяла руку Татьяны Васильевны и прижалась к ней губами. Володя стал рядом, опустив низко голову.

Татьяна Васильевна прижала голову внучки левой рукой, освободив её от губ Настеньки, а правой обняла голову Володи, и заплакала беззвучно счастливо. Они оба были её учениками, оба были её детьми. Но это стало лишь минутной слабостью. Татьяна Васильевна была учителем.

– А ну-ка теперь к родителям. Просите их благословения. Это их обязанность.

Детей стали обнимать родители. Обе мамы тоже плакали, но у них были свои материнские слёзы.

– Теперь все к столу, к столу, – опять скомандовал, откашлявшись, Алексей Иванович, и, опустив руку в карман, выхватил оттуда горсть зерна, и вот уж оно сыплется на головы жениха и невесты, перед ними, попадая и на гостей. Верочка, всё время следившая за звуком магнитофона, то усиливая, то снижая громкость во время напутственных слов родителей, теперь выключила музыку и бросилась рассыпать конфеты на пути Настеньки и Володи к их местам за столом.

– Пусть будет ваша жизнь полной и сладкой! – кричала она.

И все подхватили:

– Пусть будет!

Свадьба началась.

После нескольких традиционных родительских тостов, слова попросил Володя.

Настенька замерла. Они уже успели привыкнуть друг к другу. Но впервые на них смотрело столько людей. Что он хочет сказать? Какими словами? Многие Настенькины гости Володю не знали. Не растеряется ли он? Станет ли говорить о сыне, о том, как он давно уговаривал её выйти за него замуж, а она отказывалась. Ах, вот это не надо было бы.

И тут Володя достал из-за стула гитару. Это её, оказывается, только что пронесла за спиной Верочка, которую Володя шёпотом о чём-то попросил. Да, конечно, он хотел гитару.

Володя сделал несколько щипков по струнам, проверяя настрой инструмента. Гитара ответила одобрительно. И Володя запел:

– Тёмная ночь, ты, любимая, знаю, не спишь

и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.

Услыхав неожиданно слова любимой песни в таком знакомом исполнении, Настенька опешила. Этой песней он отвечал на её тревоги. Она действительно смахивала иногда слезинку над сыном, когда думала, что здесь могла быть и их настоящая дочь. Неужели он замечал? А Володя продолжал покорять сидящих за столом своим мягким тёплым голосом:

– Как я люблю синеву твоих ласковых глаз,

Как я хочу к ним прижаться сейчас гу-ба-ми…

И тогда он отставил гитару и наклонился поцеловать глаза своей невесты. Они были полны слёз.

А все через секунду закричали: "Горько!" Настенька встала. Руки взлетели к плечам. Сквозь голубой туман слёз она увидела его, Володины смеющиеся счастливые глаза. Их губы сошлись, а кругом скандировали: "Горько!" и считали… Кто знает, сколько?

Тут поднялась Лола.

– Прошу внимания. Мне кажется, самое время сказать вам одну приятную новость. Вот у меня в руке последний номер журнала "Юность". В нём опубликована подборка стихов нашей молодой талантливой поэтессы Джалиты.

Настенька не поверила своим ушам. Никакие стихи в журнал она не давала. Лола тоже знала об этом, как и то, что стихи она сама принесла, но их трудно было протолкнуть в печать. Только тогда, когда в редакции узнали, что Джалита – это та самая девушка, о которой было целое дело с убийством, стихи пошли. Лола не стала говорить о таких деталях. Сегодня был праздник.

– Настенька, я дарю тебе твою очередную публикацию и желаю больших творческих удач. Ура!

Все дружно подхватили и трижды прокричали "ура!". А потом заставили Настеньку читать стихи из журнала. Но она сказала, что хочет прочитать новое стихотворение, которое больше подходит к сегодняшнему дню. Все приготовились слушать, и Настенька обратилась к жениху:

– Володенька, ты только что спел мне, а я хочу тоже выразить тебе свои чувства, но так, как умею я.

Она выдержала паузу, собираясь с силами, вздохнула глубоко, как перед боем, и начала:


– И упала озёрная синь

среди елей, берёз и осин.

Из травы под одной из елей

Мы с тобой в синеву смотрели.

И, мои разбирая косы,

ты рассказывал про берёзы.

И про то, как у наших осин

И у нас вдруг родился сын.

Я однажды три слова сказала,

Попросив обо всём с начала.

И опять ты начал рассказ

О любви у берёз и у нас.

И, вздыхая в небесную стынь,

Улыбалась озёрная синь,

Значит, будет счастливым наш сын.


Володя вскочил и обнял Настеньку, а гости тут же закричали "горько!" и снова считали, а они, целующиеся, ничего не слышали. Они были счастливы и целовали за это друг друга.

Свадьба шумела. Верочка время от времени бегала проверять, что делает Женечка. Настенька выходила его кормить. За столом уже опять спорили. Ругали Горбачёва. Вспоминали Ельцина. Многим нравились слухи о непокорном противнике номенклатуры. Кто-то назвал его Робин Гудом.

Евгений Николаевич вспомнил слова молодого поэта о том, что они против любого правительства. Поэт сидел недалеко, и он спросил:

– А всё-таки, что ты имел в виду, когда говорил, что вы против любой власти?

– Да то, что мы будем всегда в оппозиции, кто бы к власти не пришёл.

– То есть вы против в любом случае уже заранее, чтобы не предложила власть?

– Вот именно так.

– А если власть хорошая и предлагает то, отчего тебе явно будет лучше.

– Власть хорошей не бывает.

– Я понял. Вы нигилисты бездумные. Вы не знаете, чего хотите. Вам лишь бы выступать против, чтобы вас заметили. А против чего именно, вам всё равно. Это даже неинтересно. Я и спорить дальше не хочу. Но мне вас жаль.

– А не надо нас жалеть. Вы нас никогда не поймёте.

– Где уж нам?

– Евгений Николаевич! – Это вмешалась Татьяна Евгеньевна. – Вы опять спорите? Оставьте мальчика в покое. Никак за вами не уследишь. Вы и тут митинг устроите.

Настенька уходила, возвращалась, слушала новые темы. Политические аспекты только начали обозначаться в её сознании. Пока что она понимала лишь то, что положение в стране сейчас никого не устраивает. Она видела, как папа внимательно следит за возникающими спорами и неожиданно прерывает их новым тостом или какой-то шуткой. Пришедшая к Настеньке молодёжь была настроена агрессивно против всего и не хотели скрывать этого, а за столом сидели настоящие и бывшие работники ЦК комсомола и партии, которым это было весьма неприятно. Удержать от взрыва страстей, да с горячительными напитками было трудно.

Молодая поэтесса, узнав, что Григорий Ильич работает в ЦК партии, подсела к нему с вопросом, почему организована травля следователей прокуратуры Гдляна и Иванова. Эти имена не сходили со страниц газет и были темой спора на всех перекрёстках.

– Значит, Лигачёв действительно замешан в коррупции, если Иванов по телевиденью сказал о нём, а их за это сняли с работы, – язвительным тоном говорила она.

– Девушка, как же можно обвинять публично человека, если нет в руках доказательств?

Настенька проходила в это время мимо и на этот ответ немедля среагировала:

– Григорий Ильич, но ведь меня же обвиняли бездоказательно.

– Да, так разве это было правильно? Это-то как раз является примером того, как нельзя поступать.

– Но ведь это делали, и не кто-нибудь, а коммунисты. Прокурор тот, наверняка, член партии.

– Конечно, – не сдавался партийный работник, – к сожалению, есть коммунисты, которые поступают и не по совести, и не по закону. Но не означает же это, что так все должны действовать. Гдлян и Иванов многое сделали для раскрытия преступлений. Причём, не забудьте, что им, несомненно, помогали на самом верхнем эшелоне власти. Однако в случае с Лигачёвым, как и с другими, следует сначала представить в прокуратуру доказательства вины, возбудить уголовное дело, и только если суд назовёт его виновным, можно писать и кричать о нём повсюду.

– Все вы так, правду зажимаете, как до вас добираются, – воскликнула поэтесса и собиралась ещё что-то сказать, но в это время торопливо подошла Ирина Александровна:

– Девочка, извини, забыла, как тебя зовут.

– Лэсси.

– Как?

– Это мой псевдоним – Лэсси. А вообще я Таня.

– Хорошо Лэсси или Танюша, ты не поможешь нам разложить мороженое в розетки? А то мы боимся, что оно растает, пока мы с Верой управимся. Настенька, – и она повернулась укоризненно к дочери, – разговариваете, а у Григория Ильича все рюмки и бокалы пустые. Как же так?

Хорошо, думала Настенька, что папе помогают Татьяна Евгеньевна и мама, которые то и дело прерывают спорщиков.

Свадьба завершилась спокойно, без скандала. Через несколько дней Володя вынужден был уехать в Ялту на работу, а Настенька осталась ещё на некоторое время пожить в Москве. Теперь она жила в новой для неё обстановке Володиной квартиры, знакомилась ближе с его родителями. Иногда выходила гулять, оставляя сына на попечительство другой бабушки, то есть Володиной мамы.


М И Т И Н Г В Л У Ж Н И К А Х


В один из таких дней двадцать первого мая, поддавшись общему желанию увидеть митингующих, Настенька поехала в Лужники, где под открытым небом у стадиона собирались тысячи москвичей и гостей столицы по случаю предстоящего первого съезда народных депутатов СССР.

От метро дорожка вела прямо к стадиону. У самого её начала стоял молодой никому пока неизвестный человек приятной наружности. Он не так давно окончил педагогический институт имени Ленина. Отличие его от других студентов состояло, прежде всего, в том, что ещё до окончания вуза он уже знал, что никогда не будет преподавать, то есть делать то, чему его учили, а влиятельные лица обеспечат ему персональную заявку на приличную должность в солидном ведомстве.

Чуть позже он станет помощником городского головы Попова, в связи с чем лебезившие перед ним и искренне верившие в его большое будущее женщины будут ласково называть его "наш Серёженька", завоюет право называться советником президента, что вскоре резко изменит к нему отношение и заставит бежать за границу, спасаясь от правосудия, а пока здесь перед стадионом имени Ленина он приглашает всех желающих принять участие в митинге, на котором будет даже борец за демократию Ельцин.

Солнце ещё не палило настолько, чтобы нельзя было его выдержать, но пригревало, напоминая собой, что лето уже рядышком. Настенька пробиралась сквозь толпу поближе к наскоро сколоченной деревянной трибуне. На неё уже поднялась группа людей. Председательствовать поручили народному депутату СССР Гавриилу Попову. Он сообщил, что митинг проводится по инициативе клуба "Московская трибуна", общества "Мемориал", комитета писателей в защиту перестройки "Апрель", клуба "Демократическая перестройка"…

Настенька и не представляла, что такое множество клубов и обществ создано в защиту и помощь перестройки. Это удивляло, поскольку о перестройке писалось в каждой газете, говорилось в каждой передаче. Никто не мог бы назвать противников перестройки. Но вот ведь считалось, что её нужно защищать и поддерживать. Столько людей боролось за перестройку, но никто не мог сказать чётко, что же собирались построить в результате этой перестройки.

С трибуны сообщалось, что идея митинга в том, чтобы дать наказ избранникам первого съезда депутатов трудящихся, который должен начать работу через несколько дней, о том, как вести съезд, что говорить на нём.

Первое слово председатель митинга предоставляет Борису Николаевичу Ельцину. Он тоже уже избран депутатом. Привычным жестом руководителя оратор то ли провёл рукой по волосам, то ли поприветствовал собравшихся.

Настенька впервые видела этого человека. Никаких мыслей о том, что он будет влиять на её жизнь в ближайшем будущем, не было. Краем уха слышала о его выступлении против Горбачёва. Это казалось интересным. Нынешнего генсека, его бесконечные словоизлияния она не терпела. Кто-то выступил против – это уже хорошо. Кое-что говорили о Ельцине гости на свадьбе. Теперь представилась возможность самой увидеть и оценить.

– Дорогие товарищи!

Его слушали внимательно. Его хотели понять. Ему хотели верить.

– У нас есть серьёзные опасения, что проведение съезда будет, как обычно, формальным. Этого нельзя допустить. Мы просим вас, наших избирателей, следить внимательно за ходом съезда и поддерживать наши инициативы. Мы будем бороться там, а вы нас поддерживайте на улицах.

Вы сами видите, что уровень жизни народа снижается, авторитет партии падает. Мы требуем проведения внеочередного двадцать восьмого съезда партии, на котором избрать новый состав центрального комитета партии и политбюро.

Ельцин взмахнул решительно рукой. Как по команде в нескольких местах раздались разрозненные крики "ура!". Их стали подхватывать и слово "ура" теперь неслось более сильной волной. Однако люди только начали раскачиваться. Опять те же голоса прокричали другое слово "Ельцин!". И уже натренированная первыми криками, теперь дружнее, толпа стала скандировать:

– Ельцин! Ельцин! Ельцин!

Настенька не была готова к такому повороту дела, но почему-то голос её тоже рванулся и она, удивляясь сама себе, заметила, что тоже кричит это же имя Ельцина. Может, оттого, что он посмотрел в её сторону, и неудобно было не кричать, может, общие крики рядом вырвали крик и из неё.

После Ельцина у микрофона стал писатель Адамович и заговорил о событиях в Грузии.

Да, Настенька помнила. Как бы далеко они с Володей ни были от политики, думая о своём семейном счастье, телевизор иногда включался, и о гибели людей при столкновении с войсками они кое-что слышали. Адамович обвинял войска и Горбачёва.


Тут я позволю себе опять обратиться к моему хорошо информированному читателю. Можно, по-моему, понять Настеньку, не знавшую решительно ничего по этому вопросу. Слушая того или иного оратора впервые, всегда думается, что он говорит правду, и хочется ему верить. Но было же перед этим и выступление по телевидению самого Горбачёва по этому поводу, в котором он говорил:

"…То, что произошло в Тбилиси, безусловно, причиняет ущерб интересам перестройки, демократизации, обновлению страны. Решения, действия, поступки безответственных лиц привели к росту напряжённости в республике. Зазвучали антисоветские лозунги, призывы оторвать социалистическую Грузию от братской семьи советских народов. Ложные ориентиры сбили с толку часть людей. Возникли беспорядки. Погибли люди, пролита невинная кровь. Неизмеримо горе матерей и близких, глубока наша скорбь".

Слушая выступавшего на митинге, трудно было поверить, что он не прав. Значит, опять виновны партийные лидеры? Значит, прав Ельцин, когда говорит, что необходимо переизбирать партийное руководство? Интересно, что бы сказала Настенька, если бы узнала о словах Рыжкова, главы правительства СССР, во время обсуждения Тбилисской трагедии на заседании Политбюро партии? Удивительно беспомощным выглядел первый человек в правительстве, говоря:

– Мы в эти дни в Москве были, а что мы знаем? Я – председатель Правительства, а что я знал? О гибели людей в Тбилиси в "Правде" прочитал. Секретари ЦК знали. А вот мы, члены Политбюро, в Правительстве ничего не знали… Мы должны иметь своевременную и правдивую информацию. Куда это годится? Командующий округом там действует, а мы в Москве ничего об этом не знаем. Он возьмет и арестует всё Политбюро Грузии. И мы опять узнаем об этом из газет. И Михаил Сергеевич, оказывается, не знал. Так что же это у нас происходит? Армию применяем, а Генсек об этом узнаёт только на другой день. Как мы выглядим и перед советским обществом, и перед всем миром? Вообще у нас получается, куда ни погляди, что делаются дела без ведома Политбюро. Это еще хуже, чем если бы Политбюро что-то неправильно решило.


Вот ведь какая трагедия, читатель. Не только Настенька ничего не знала и не понимала, но и правительство, и Политбюро. Мне самому доводилось читать в книгах американских писателей о том, что в США служба безопасности настолько широко и внимательно следит за каждым человеком, что стоит ему хоть раз по малейшему поводу оказаться в полицейском участке или любой другой серьёзной государственной конторе, как его имя со всеми подробностями заносится в компьютерную картотеку, и, уж попади он вторично в любом месте страны, обязательно найдутся и его первые данные. Думаю, правда, что и советское КГБ работало не хуже в этом отношении. Но вот ведь какой ляп получился. В столицу республики введены войска, произошли столкновения с народом, а никто не может ответить не только на вопрос, чью команду выполняли войска, но и кто кого бил: войска народ или какие-то подставные люди под видом солдат армии в целях провокации. Так что простим Настеньке то, что она, слушая митингующих ораторов, никак не могла разобраться, кто прав, кто виноват, и верила больше не разуму, который мог опираться на точные факты (а у Настеньки их не было), но больше на эмоции и интуицию, которая, увы, может и обмануть.

И какие же люди выступали на митинге!

Слово взял академик Сахаров. Он тоже говорит о национальных проблемах. Тоже желает предстоящему съезду стать политической силой в стране. Тоже переживает по поводу распространения власти мафии.

Затем какой-то Бабкин говорит о том, что в Пекине сейчас идёт революция. Призывает поддержать бастующих китайских студентов. Но уверен, что без Горбачёва ничего сделать нельзя.

Его слова площадь принимает без восторга. Зато аплодируют представителям Прибалтики, говорящим о стравливании народов СССР между собой, о том, что в их республиках идёт народно-освободительная борьба за самоопределение, которую поддерживают академик Сахаров и поэт Андрей Вознесенский.

"А будет ли выступать здесь сам Вознесенский? – подумала Настенька. – Любопытно было бы послушать его". Но поэты в тот день не выступали. Кто-то говорил о необходимости превратить съезд в учредительное собрание, кто-то требовал выступить в защиту карабахского комитета, которого недавно арестовали, кто-то заявлял, что путь вперёд не означает ещё пути к демократии.

С большим неудовольствием Настенька услыхала, что у микрофона Юрий Черниченко. Она вспомнила рассказ Володи о том, как сотрудники института "Магарач" пытались связаться с автором нашумевшей статьи о вырубке виноградников, чтобы объяснить истинное положение вещей, и как он отказался от встречи с ними, заявив по телефону, что тема для него уже закрыта, и заниматься он ею больше не намерен. То есть правду слушать не желал. Сейчас Черниченко опять говорил о сельском хозяйстве, но с политической подоплёкой:

– Есть народы, у которых нет своей земли. Это, например, евреи, крымские татары. Но и у русских, украинцев нет своей земли. Аппарат командует, что и как сеять. Но командует бездарно. Нам всё трудней и трудней прокормить себя.

"Это всё болтовня, – говорила сама себе Настенька в ответ на выступление Черниченко. – Володя рассказывал о Голодриге. Десять лет тот командовал Всесоюзным институтом и фактически руководил направлениями всей отрасли винограда. Какие указания давала ему партия? Увеличивать урожайность винограда. Так это и правильно. А где сажать, решали учёные и сами колхозы. Да и в истории с Хрущёвской кукурузой виноват был не столько Хрущёв, сколько те, кто посоветовал с научной точки зрения увеличить посевные площади под кукурузу. Конечно, если хочешь обругать кого-то, так и самое доброе его дело можно обернуть в злой умысел. Сегодня все пришли именно ругать, а не давать депутатам советы и наказы, о чём предполагалось в начале митинга".

Мысли прервали крики "ура!". Народ ликовал по случаю объявления выступления Гдляна. Занимайся или не занимайся политикой, но не слышать имена следователей Гдляна и Иванова, становящихся национальными героями, было невозможно. Настенька прислушалась.

Оратор начал с благодарности публике за овации в его честь. Затем продолжил выступление, достойное настоящего артиста:

– Нам отсюда с трибуны виднее, чем всем вам, что сюда пришло море народа сказать и узнать правду. А почему здесь нет представителей нашего славного Политбюро? Почему нет замечательного секретаря Лигачёва? Я отвечу. Аппарат боится народа. Аппаратчики обвинят нас в том, что мы пришли сюда будто бы заигрывать с народом? Хорошо. Но почему же они не пришли, чтобы так сделать? Потому, что они боятся, что им скажут здесь: вон отсюда! Потребуют нести ответственность за всё, что происходит.

Сегодня весь наш народ в опасности. Мы находимся в глубочайшем кризисе как экономическом, так и политическом. Загнивший, продавшийся аппарат не даст нам свободы. Мы должны очиститься от них.

У нас много было певунов, особенно на стадии проведения выборов. Но не допускайте иллюзий. Не думайте, что всё обещанное, будет сделано. Подлинно демократические депутаты на съезде в меньшинстве, но они будут бороться. Аппаратчики должны отдать власть народу. Готовьтесь к политической борьбе.

Против нашей группы по борьбе с преступностью организована политическая провокация. В ЦеКа есть люди коррумпированные, связанные с Узбекистаном.

Гдляну кричали "Не дадим в обиду", "Мы с вами", "ура!".

Но вот кто-то вышел с другим мнением. Настеньке показалось, что его назвали Елисеевым. Человек стал выступать против Ельцина. Со всех сторон зашумели:

– Долой!

– Двурушник!

– Это провокатор.

Оратор продолжал убеждать:

– Поймите, все хотят прийти к прогрессу. Важно найти правильный путь. Я верю в успех предстоящего съезда.

Ему не давали говорить крики. Настенька не очень была согласна с выступавшим. Она подумала, как и многие, что ему поручили выступить против Ельцина. Это было очевидно, как, впрочем, и то, что другим поручали выступить и может даже кричать из толпы в поддержку Ельцина. "Но…– Настенька многозначительно делала паузу, – есть одно но. Если вы называете себя демократами, и боретесь здесь с трибуны за демократию,называя даже свой союз демократическим, то уж будьте любезны проявлять демократию по отношению ко всем, а не только к себе, то есть давайте возможность высказываться всем. Должна же быть культура полемики".

К микрофону подошла Галина Старовойтова и стала говорить о Карабахе:

– Члены комитета, среди которых журналисты, учёные, депутаты, брошены в московские тюрьмы. Мы должны их отстоять. Это полный произвол.

"Это невероятно, – опять комментировала внутренним голосом Настенька, – происходит что-то непонятное. Почему национальные проблемы не гремели пять лет назад? Почему они резко накалились до демонстраций, убийств и тюрем, сегодня и сразу во многих местах. Я стою какой-то час на митинге, а тут уже рассказали об ужасах в Азербайджане, Армении, Грузии, Прибалтике. Почему раньше этого можно было избежать? Почему всё обсуждалось пусть не спокойно, однако без насилий и дикой вражды между народами? Ведь жили же десятки лет армяне в Баку и никто их не трогал. А теперь их вырезают. За что? Значит, это кому-то нужно, чтобы люди воевали между собой. Кому?"

Мысли прервали крики возбуждения. На трибуне появился следователь Иванов из группы Гдляна. Переждав, пока утихнут аплодисменты и крики, интеллигентный человек с маленькой бородкой спокойно заговорил:

– В наш адрес поступило много записок одного содержания. Все спрашивают: "Как вам помочь?" Отвечаю. Помогите отнять власть у партийного аппарата.

"Вот так так, – скользнуло удивление у Настеньки, – я думала, что у них главное – борьба за справедливость, а он, как и Гдлян, говорит о смене власти".

– Лучше быть голодным, но свободным, – продолжал Иванов, – чем несвободным и тоже голодным. Сегодня мы наблюдаем агонию наверху. Этим объясняется атака на наше следствие. Я потребую отставку Сухарева. Зеленоградцы на своих митингах потребовали защиты Гдляну, обещая в случае его ареста общую забастовку. Все газеты, кроме разве "Пионерской правды" выплеснули на нас ложь. Теперь, я думаю, если съезд будет стремиться к демократии, его могут разогнать. Но мы будем бороться. Мафия не пройдёт!

Снова раздались крики "ура!", снова скандировали "Ельцин!". Всем верилось, что именно этот человек, его близкое окружение желает на самом деле счастья и процветания народу, желает изжить недостатки, о которых говорилось на митинге.

Настенька соглашалась в душе, что Иванов хороший оратор. Она соглашалась с тем, что надо бороться с мафией. Но она не захлопала в ладоши и не кричала браво Иванову, так как останавливало её непонятное обстоятельство. Давно уже она не могла получить объяснение, почему несколько лет идёт расследование коррупционеров и взяточников только в Узбекистане. Чем эта республика отличается в этом смысле от Российской федерации, в которой и находит группа Гдляна корни преступлений? Они заявляют, что главные мафиози сидят в Кремле. Но тогда и на Украине, и в Молдавии, и в других республиках должны находиться взяточники, которые бы тоже подтвердили эту версию. Почему это раскрывают только Гдлян и Иванов и только в Узбекистане? Хорошо, пусть они оказались первыми героями. Не может такого быть, что из двухсот с лишним миллионов населения не нашлось тех, кто пошли бы по их стопам. И не может быть, чтобы только в Узбекистане было столько взяток золотом, которое демонстрировалось по телевизионным каналам. Почему не ищут его в других республиках?

Все эти вопросы вызывали смутное сомнение, заставлявшее не поддаваться восторженным откликам на выступление Иванова. Казалось, что и здесь пахнет хорошо организованной и продуманной кампанией.

Но вот выступает какой-то военный Толстоухов. У него по-военному короткие фразы, как лозунги.

– Мы, военные заполярья, за Ельцина. За демократию. За Гдляна и Иванова. Мы прокатили на выборах своего командующего флота, прокатили аппаратчиков. Мы просим Гдляна и Иванова сказать, кто эта мафия, от кого надо защищать наших следователей. Я сам ушёл в запас по принципиальным соображениям, чтобы не выступать против народа. Но я в строю. Я за Ельцина. Да здравствует президент Ельцин!

Толпа скандировала "Ельцин!". Настенька улыбнулась и тоже закричала "Ельцин!". Наверное, это правильно, раз все кричат. И как в старые добрые времена, не кому-нибудь, а московскому рабочему Коробейникову, было поручено, и он выступил с предложением выдвинуть на съезде кандидатуру Ельцина для выборов председателем Верховного Совета СССР.

Все опять скандируют "Ельцин!". Коробейников добавляет:

– А генеральным прокурором предлагаю избрать Гдляна. Прошу проголосовать.

За лесом поднятых рук не видно протестующих, которых, конечно, в тот день было меньше. Выступил кто-то из подмосковного Зеленограда с обещанием сделать Гдляна депутатом съезда. Тут же предложил ещё раз председателем избрать Ельцина. И на эти повторы Настенька не обратила бы внимание, если бы не следующее обращение оратора:

– Мы просим присутствующих членов Политбюро, если такие здесь есть на митинге, внести завтра предложение об исключении Лигачёва из состава Политбюро.

Толпа взорвалась криками "ура!".

С грустью Настенька подумала: "Толпа есть толпа. Теперь какой ни подкинь ей лозунг, она всё будет уракать. Как марионетки на верёвочках. Скажи им кто сейчас "Круши стадион – оплот Лигачёва, и они разметут никому не мешающий стадион". Она вспомнила вчерашние слова Григория Ильича о недопустимости судить бездоказательно. Она верила, что взяточники могли быть и в Кремле, но разве можно говорить огульно? Наверняка, есть среди коммунистов и прекрасные люди. Нельзя же всех под одну гребёнку да без улик. Ведь, например, о Лигачёве конкретного ничего не сказано. Словом, всё это муть беспросветная, – заключила Настенька и стала протискиваться из толпы в сторону метро, не дожидаясь окончания митинга.

Но по пути она ещё чётко слышала из громких динамиков выступление какого-то Чубаиса, который требовал досрочного созыва партийного съезда, о чём уже говорилось раньше. Он требовал отмены резолюции десятого съезда партии коммунистов, запрещающую фракционность в партии.

Настеньке вспомнились герои книги Николая Островского. Один из оппозиционеров тоже требовал разрешения фракций. На что ему ответили: будем заниматься фракциями – превратимся в бестолочей, а не коммунистов, и некогда будет заниматься работой. "В этом что-то есть, – согласилась Настенька. – Вот шумели тут, кричали, голова пухнет, а мне кормить Женечку надо". И она засмеялась. "Такое серьёзное дело – митинг, а я о еде. Но Ленин бы, наверное, сказал: Э-э, девушка, еда – это тоже серьёзное дело. Тем более своевременная и калорийная еда ребёнка. Дети – наше будущее".

С этими мыслями Настенька и возвращалась домой.

На следующий же день газеты напомнили о героях митинга. И опять стали возникать вопросы о честности и принципиальности, когда Настенька читала официальное сообщение:

"В Президиуме Верховного Совета СССР рассмотрели представленные Прокуратурой СССР, КГБ СССР, Верховным судом СССР материалы по проверке жалоб о нарушениях законности при расследовании уголовных дел в Узбекской ССР бригадой следователей, возглавляемой старшим следователем по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР т. Гдляном Т.Х.

В 1983 году КГБ УзССР возбудил уголовное дело на начальника ОБХСС Бухарского облисполкома Музафарова, задержанного с поличным при получении взятки.

В сентябре 1983 года для дальнейшего расследования дело передано в Прокуратуру СССР.

В группе Гдляна работало до 200 человек, привлечено к уголовной ответственности 70 человек, в суд передано 19 дел, осуждено 40 человек.

Пошли жалобы на шантаж, принуждения к даче "признательных" показаний.

По данным КГБ Гдлян, Иванов и другие нередко допускали оскорбления арестованных, унижение их человеческого достоинства и запугивание расстрелом".

– Вот так клюква, – сказала Настенька, закончив читать. – Трифон Семёнович, что вы думаете, где же правда? Я вчера на митинге слышала совершенно обратное о Гдляне и Иванове. Следователи обвиняют Лигачёва в коррупции, а сами добиваются признаний незаконным путём. Да ведь угрозами расстрела можно любое показание получить, так?

Академик, а Усатов уже стал академиком, только что вернулся с работы, погрузился в глубокое мягкое кресло и развлекался с внуком, помогая ему прыгать маленькими толстенькими ножками по коленям деда. Но игра с ребёнком не мешала оставаться серьёзным.

– Конечно, Настенька, эти следователи сейчас очень популярны, как и Ельцин. И я думаю, что они стремятся все не столько к справедливости, сколько к личной популярности. Мы, например, в академии сегодня проводили обычное заседание. Никто не выкрикивал лозунги, не плевал в правительство. Мы сидели и обсуждали конкретные вопросы по выполнению продовольственной программы. Нам нужно кормить людей мясом, хлебом, молоком, виноградом и сотнями других продуктов. Если мы пойдём митинговать, то что же будем завтра есть? И так с продуктами пошли перебои. Я думаю, что и на заводах такая же ситуация. Почему же прокуратура должна выставляться на показ и устраивать телевизионные представления? Это такой же труд, как и наш. Нужно работать неустанно по выявлению преступников, делать всё для ликвидации причин преступлений в первую очередь, а не придумывать игры в Пинкертонов. Поэтому я, во-первых, не уверен в том, что эти популярные сыщики действуют всегда во имя справедливости. Газета подтверждает наши опасения. А, во-вторых, их действия похожи на хорошо спланированную акцию для достижения какой-то другой цели. Кому-то очень нужен компромат партии.

– А разве партия сама себя не компрометирует, когда устраивает охоту в заповедниках, убивая попутно как бы случайно людей, не компрометирует, обвиняя ни в чём неповинных людей во всех смертных грехах, да и расстреливая в гулагах, о чём столько говорят, не компрометирует, используя свою власть и силу не во благо народа, а в своих личных интересах?

Настенька высказывала все свои обиды, чувствуя подсознательно нелогичность, смешивая всё вместе, но не могла остановиться, но Усатов мягко прервал её:

– Ой-ой, не задави меня, а то наезжаешь, как танк. Не надо путать частное с общим. Люди неправедные есть в любой общественной формации, в любой системе. Но мы должны смотреть в корень. Что есть партия? Это её устав, программа и конкретные действия. Убеждён, что ты ничего не имеешь против программы нашей партии, её генеральной линии сделать каждого человека счастливым и свободным. Подчёркиваю – каждого, а не какую-то группу или социальный слой.

Увидев, что Настенька согласно кивнула головой, Трифон Семёнович продолжал, посадив Женечку на колени и наблюдая, как малыш увлёкся пуговицей на джемпере деда:

– Можно спорить по отдельным пунктам, но это детали. Против устава ты тоже не возражаешь. И по большому счёту, если бы всё выполнялось по уставу и программе, то никто бы не возражал, да и результаты давно бы были другими. Стало быть, дело в осуществлении. В том, как заставить или научить каждого члена партии поступать в соответствии с законами партии. Тут можно спорить, за это бороться.

– Ну, вот, наверное, Ельцин это и делает? Поэтому он и популярен?

– Честно говоря, не уверен. Что-то в нём есть, но боюсь, что поддерживают его только потому, что больше некого. Он выступает открыто против Горбачёва, потому и пользуется успехом.

– Не знаю, я, во всяком случае, на его стороне.

Между тем, спор молодой женщины и многоопытного академика в московской квартире был лишь частью огромного спора в жизни всей страны, центром которого стал в эти дни первый съезд народных депутатов СССР, открывшийся в Кремлёвском Дворце съездов двадцать пятого июня в десять часов утра.


И Ю Н Ь С К И Й С Ъ Е З Д


Событие было необычным отнюдь не потому, что более двух тысяч депутатов собрались в огромном зале дворца. Страна давно привыкла к масштабным съездам и конференциям. Но тут случай был особым. Впервые выборы депутатов проводились на демократической основе, когда на каждое место при голосовании выдвигалось несколько претендентов. Об этом мечтали, о такой системе все говорили, и она когда-то была в стране, только постепенно исчезала, как анахронизм. Теперь же её снова ввели. Это было в духе перестройки, в духе гласности.

Горбачёв, который считал себя не без оснований инициатором этих нововведений, за себя не волновался. Он был уверен в своей популярности, он знал, что демократия заканчивается выборами депутатов, а дальше съезд пойдёт, как и все остальные крупные мероприятия, по чёткому заготовленному плану. Конечно, о митинге в Лужниках ему докладывали. О том, что готовится бой, ему тоже было известно. Не знал, может быть, только того, что бой начнётся несколько раньше.

За два дня до съезда депутатов коммунистов собрали в Кремлёвском дворце для встречи с руководством партии. Пригласили, правда и беспартийных депутатов. Но ленинградский профессор-юрист Анатолий Собчак, спешно вступил в теряющую авторитет партию, и пришёл на встречу полноправным коммунистом. Это должно было помочь выдвинуться, стать заметным. Теперь нужен был только случай.

Ждать пришлось не так долго. Политбюро предложило обсудить подготовленный и утверждённый на Пленуме ЦК КПСС список кандидатов на высшие государственные должности. Собчак никак не мог согласиться ни с одной кандидатурой. Не соглашались, возможно, и другие, но только он решил использовать свой шанс повоевать и послал записку в президиум с просьбой дать слово. Ленинградскому профессору его дали.

Сбылась многолетняя мечта бюрократа. Да-да, ведь он был бюрократ чистейшей воды. Хороший или плохой, судить тем, кто был у него в подсудимых или подчинённых, но бюрократ, желавший выбиться в большие начальники. Главное, чтобы заметили. Как профессора в университете знают лишь несчастные студенты да коллеги, а голосистого депутата узнают все.

И он заговорил перед большими партийными чиновниками, перед всеми депутатами о том, что ныне действующий председатель совета министров только и делает в своём правительстве, что новыми постановлениями нарушает прекрасные законы о государственном предприятии и кооперации.

– Это плодит правовой нигилизм. Если такое позволено правительству, то что же требовать от остальных? – гремел он с трибуны. – Я не хочу обидеть Николая Ивановича. Это мягкий интеллигентный человек, и он годится на пост председателя правительства в любой благополучной стране, но не в нашей, раздираемой кризисом и противоречиями.

Затем Собчак перешёл к посту Председателя Верховного суда. Тут ему бы хотелось сказать, что его собственная кандидатура наиболее подходящая на эту должность, но личная скромность не позволила якать в первом же выступлении. Следовало показывать себя достойно, и он назвал фамилии других, уже известных юристов.

– В Америке или во Франции такую должность получает только человек, пользующийся непререкаемым авторитетом и известностью как учёный, как человек высоких моральных качеств. Здесь у нас в зале присутствуют сегодня несколько десятков юристов. Я прошу, если кто-нибудь из вас читал труды товарища Лебедева, которого нам предлагают на этот пост, или знает его как правоведа, поднимите, пожалуйста, руку.

Это был удар ниже пояса по Лебедеву, который, как было известно, работал народным судьёй и лишь последние месяцы был председателем Московского городского суда. Понятное дело, что он не был теоретиком. Это, прада, не означало, что человек неграмотен в юриспруденции, но эмоциональное выступление с трибуны всегда заставляет слушателя следовать логике выступающего и, если задумываться, то уже потом, когда поздно спорить.

Собчак, распалившись артистичностью и сарказмом своих слов, перешёл к комитету конституционного надзора:

– Я не знаком с товарищем Ломакиным, но даже если бы он был и ангелом на посту секретаря крайкома партии, то всё равно голосовал бы против него, так как человек с техническим образованием, некомпетентный в юридических вопросах, в лучшем случае парализует работу конституционного надзора. Конечно, ему можно поручить эту работу, если мы хотим, чтобы законы блюлись "по-партейному", то есть исходя из решений последнего заседания Политбюро, а не из Конституции и действующих законов. А собираемся ли мы когда-нибудь отдавать предпочтение компетентности перед номенклатурностью? Не пора ли нам научиться жить, уважая закон?

Собчак сел на место. Его выслушали молча в отличие о Сахарова, которому мешали говорить недовольными аплодисментами. Молодого ленинградского профессора заметили. Его выступление позволило ему сразу же после встречи познакомиться с известными людьми Сахаровым, Адамовичем, Черниченко и другими членами Демократического союза.

Что говорить? Слова он произносил в чём-то правильные. Были бы такими же мысли и поступки. Но об этом никто не знал. Горбачёву же пришлось учесть выступления бунтарей. Теперь он начинал понимать, чего ожидать от съезда, особенностью которого было и то, что его заседания должны были транслироваться впрямую по телевидению и радио. Поэтому двадцать пятого числа миллионы людей с самого утра прилипли к телеэкранам дома, в клубах, в кабинетах. Это казалось почище фокусов экстрасенса Кашпировского. Первый раз народ мог лицезреть политическое представление, как бы присутствуя на нём. Всем хотелось впечатлений, неожиданностей. Во всяком случае, их обещала реклама. Ожидания не были обмануты.

Спектакль начался с первых минут, когда по каждому даже незначительному вопросу депутаты спешили высказать свои отличные от других мнения и торопливо занимали очередь у микрофонов, расставленных в проходах между рядами кресел. Нужно было показать себя, свои бойцовские качества. В первый же день выяснилось, что большая часть депутатов готова стеной стоять против развала, наметившегося в рядах депутатов, против создания оппозиции. Большая часть, как и в прежние годы, верила, что сила страны в монолитности, в её единстве.

Депутаты, выступавшие на митинге в Лужниках, предвидели это, и усиленно боролись у микрофонов, стараясь докричаться не до тех, кто сидел в президиуме – с ними они пока ничего не могли сделать – а до телезрителей и радиослушателей. Их усилия оказались не напрасными.

Вечером начались беспорядки на той же самой Пушкинской площади. А наутро из очередного телешоу о съезде зрители узнали, что такое депутатский запрос. С ним выступила энергичная симпатичная депутат Заславская и мгновенно наэлектризовала слушателей и зрителей, заявив, что минувшей ночью на Пушкинской площади в Москве должна была состояться встреча москвичей с депутатами. Но депутаты задержались, не пришли, и люди двинулись к Боровицким воротам Кремля для встречи с депутатами там, но вызванные специальные войска разогнали митинг и арестовали много человек. В связи с этим Заславская напомнила, что на вчерашнем заседании депутат Адамович обращался с предложением приостановить действие известных запретительных указов, касающихся демонстраций и митингов, на период работы съезда, но, к сожалению, этот вопрос не был даже поставлен на голосование. Оратор сделала запрос министру внутренних дел: почему были приняты такие меры? К ней присоединились ещё несколько депутатов.

Министр внутренних дел Бакатин выступил с сообщением о том, что во многих регионах прошли неорганизованные встречи избирателей, которые обсуждали ход работы съезда. Нигде никто не был арестован, никого не разгоняли. Но это выступление никого не убедило. Через некоторое время депутатам зачитали информацию, переданную съезду председателем исполкома Моссовета Сайкиным и заместителем министра внутренних дел СССР, начальником ГУВД Мосгорисполкома Богдановым:

"В связи с запросом народных депутатов СССР товарищами Заславской, Станкевича и Сахарова, сделанным 26 мая на утреннем заседании съезда о митинге в городе Москве, считаем необходимым сообщить народным депутатам о следующем:

25 мая сего года в двадцать ноль ноль на Пушкинской площади лица, причисляющие себя к, так называемому, "Демократическому союзу", совместно с членами групп "Московского народного фронта", "Российского народного фронта", "Гражданского достоинства", "Свободы эмиграции", а так же представителями Украинского национально-демократического и греко-католического движения организовали митинг, о проведении которого даже не поставили в известность исполком Моссовета. Были подняты флаги Российской империи, различные транспаранты и лозунги. В выступлениях, которые носили антисоциалистический и антипартийный характер, явно прослеживалось желание спровоцировать милицию на активные действия. Однако в этой сложной обстановке сотрудники проявили выдержку, разъяснили участникам митинга провокационный характер их выступлений, требовали прекращения антиобщественного поведения.

Не обращая внимания на законные требования, организаторы митинга призвали его участников выйти на улицы города и колонной проследовать к Боровицким воротам Кремля, где оказать давление на депутатов съезда, работа которого не отвечала их антисоциалистическим требованиям. Для недопущения нарушения общественного порядка и безопасности движения сотрудники милиции, построившись шеренгой, были вынуждены остановить колонну и не допустить её выхода со сквера на Тверской бульвар. Члены "Демократического союза" вновь начали митинг, а шеренги сотрудников были оставлены для предупреждения повторных противоправных действий. В этих целях задействовались только работники ГУВД Мосгорисполкома. Солдат ОМСДОНа имени Дзержинского на площади не было. Никто из участников митинга не задерживался и в подразделение милиции не доставлялся, хотя находившиеся здесь возмущённые граждане требовали этого от милиции.

Таким образом, действия сотрудников органов внутренних дел во время митинга были в строгом соответствии с законом. Для объективного информирования народных депутатов СССР об указанных событиях целесообразно предоставить возможность показа видеозаписи, сделанной в этот вечер на Пушкинской площади".

В этот же вечер, когда зачитали ответ на запрос депутатов, на Пушкинской площади опять был митинг. А днём митингующие собирались в Лужниках, где во все дни съезда громкоговорители оповещали собиравшийся народ о ходе съезда. Комментировали все заседания представители "Демократического союза". Во все стороны неслись крики: "Предатели! Партократы! Долой!"

Настенька любила вечерами вывозить сына в коляске на Тверской бульвар. Главным было пересечь проезжую часть, что она делала у памятника Гоголю строго на зелёный свет светофора. Затем приятно было гулять по самому скверу среди зелени деревьев, которые хоть чуточку укрывали от пыли и автомобильных газов. Иногда по переулкам она везла Женечку в гости в Большой Ржевский переулок. В дни съезда Тверской бульвар был переполнен спешащими в одну или другую сторону людьми то митингующими, то милицией, то специальными подразделениями. Бульвар являлся одной из артерий напряжения города. Настенька ставила коляску ближе к центру бульвара, садилась на скамейку и наблюдала за пешеходами, пытаясь угадать, кто, куда и зачем торопится. Иногда неторопливо, очевидно, направляясь в ВТО, проходили знаменитые артисты Юрский, Ульянов, Соломины, которых было двое и обоих Настенька любила. Но ни с кем Настенька, естественно, не заговаривала.

В сумочке всегда была записная книжка. Иногда она доставалась хозяйкой, чтобы записать рождавшиеся неизвестно из каких каналов мозга или души стихи. Здесь подружку находили Наташа или Вика, и тогда они некоторое время проводили вместе в весёлой болтовне. Среди прохожих попадались знакомые, проходили сотрудники музея Островского, которые тоже останавливались, чтобы поговорить с Настенькой о сыне, музейных проблемах и съездовских новостях, о Ельцине. Ему дали слово 31 мая. Настенька как раз оказалась у телевизора и могла, занимаясь пеленанием сына, слушать его чуть хрипловатый голос:

– На съезде решается главный вопрос, от которого зависит будущее нашего общества. Это вопрос о власти, которая по праву должна принадлежать народу в лице высшего законодательного органа, то есть съезда народных депутатов.

"Вот-вот, сегодняшний кумир тоже говорит о смене власти в первую очередь, – прокомментировала мысленно Настенька. – Но в чём проблема? Насколько я помню из истории, до 1936 года у нас в стране так и было – высшим органом власти был Съезд народных депутатов. А с 1936 года практически то же самое стало называться Верховным советом, который так же избирается и на тот же срок. Раньше во главе стоял избираемый съездом ЦИК, теперь – Президиум Верховного совета. Какая разница? Но послушаем, что дальше".

– На состоявшемся накануне Пленуме Центрального Комитета КПСС моё предложение о реальной как бы передаче, именно на первом Съезде, власти от партии Советам не получило поддержку.

"А-а, – поняла Настенька, – речь идёт о лишении власти партии".

Ельцин пояснял догадку:

– Было принято решение рекомендовать на руководящие посты тех же лиц, которые не вывели общество из кризисов в политике, экономике, финансах, уровне жизни.

"Я бы сказала не так, – решительно возразил внутренний голос Настеньки. – Лица эти не то чтобы не вывели, а скорее ввели общество в кризисы". Но Ельцин этого голоса не слышал и говорил своё:

– Между тем, положение в стране крайне тревожное. Активизировались и консолидируются антиперестроечные силы, прогрессируют теневая экономика, коррупция, растёт преступность, размываются моральные устои общества, обостряются проблемы молодёжи, которая требует к себе политического доверия от всего нашего общества, поскольку за ней будущее.

"Это он обо мне, – сказал внутренний голос Настеньки. – Правда, мне пока доверяют. Особенно сынуля".

– Углубляется расслоение общества по имущественному признаку, не реализуются принципы социальной справедливости и социального равенства. Число бедных растёт, падает вера советских людей в реальные результаты реформ, обостряются противоречия в межнациональных отношениях.

"Всё так, – говорил Настеньке её собственный голос, – но, как мне кажется, эти упомянутые явления стали обостряться именно в последние годы, когда к власти пришёл Горбачёв. Почему же так прямо и не сказать?" Голос не понимал, что Ельцин не мог пока ругать самого Горбачёва. Пока они шли вместе. Пока можно было говорить открыто лишь о Лигачёве. Голос не понимал многого, как и Настенька.

– Решение продовольственной программы затягивается, – продолжал фиксировать всем известные недостатки Ельцин. Не хотелось ему говорить о настоящих причинах. Важно было убедить, что всё плохо, а потом перейти к своим предложениям.

– За год после партийной конференции, поддержавшей курс на демократизацию, мы одним указом ударили по митингам и демонстрациям, другим – по гласности, третьим разрешили использование против своего народа спецвойск.


Прошу меня простить, сегодняшний читатель, но Настенька, слушая Ельцина, не знала всего, что случится в будущем, и потому ей простительна её вера. Но мы-то сегодня знаем цену этим словам. Но не станем же мы кричать в прошлое: Настенька, берегись! Известное дело – знать бы, где упадёшь, соломку бы заранее подстелил. Но никто же не знает, вот беда-то.


– Наша печать, так много сделавшая на первых шагах перестройки, по-прежнему находится под контролем группы лиц…

Даже Настенька помнит эту перестроечную газетно-журнальную шумиху во главе с Полтораниным, Черниченко, Волкогоновым и им подобным. Только она не знала, что за ними стоял Ельцин и Яковлев, которых беспокоит сегодня то, что не всё ещё в их руках.

– Организованная преступность проникла во все структуры общества, в том числе и в его высшие эшелоны, партию. Дезорганизован внутренний рынок, усилилась инфляция, остаются очереди, талоны, стала реальной угроза финансового краха.


Милый скромный читатель, я вынужден прерваться на этих словах будто бы борца за народное счастье, этого фарисействующего демократа. Часто мне доводилось слышать выступления руководителей с трибуны или просто у себя в кабинете, распекающие воров и нерадивых такими словами с такой неподдельной искренностью и таким возмущением, что нельзя было не верить в их собственную честность и справедливость. Но потом я с ужасом узнавал, что те же самые руководители причастны к гораздо большим преступлениям. К чему это я? Да к тому, что во время описываемого съезда среди депутатов образовалась своеобразная оппозиция большинству. Эта оппозиционная группа получила своё официальное название "Межрегиональная депутатская группа". Свой постоянный статус она обрела после съезда 29 июля, когда состоялось её первое собрание в Доме кино на Васильевской улице. Тогда было избрано руководство группой с пятью сопредседателями: Б.Н. Ельцин, Ю.Н. Афанасьев, В.А. Пальм, А.Д. Сахаров и Г.Х.Попов. Нужно ли говорить, что главным в этой пятёрке, большим пальцем руки был Ельцин? На собрании наметили программу действий. Главную задачу её прояснил, Гавриил Попов чуть позже в сентябре на секретной конференции Московского объединения клубов избирателей и Московской ассоциации избирателей, когда говорил собравшимся: "…у нас есть шансы для победы. Нужно ставить на учёт каждого депутата РСФСР. Он должен понять, что если он будет голосовать не так, как скажет межрегиональная группа, то жить ему в этой стране будет невозможно". Попов предложил вызвать в стране "всеобщее народное возмущение", для чего "довести систему торговли до такого состояния, чтобы ничего невозможно было приобрести. Таким образом можно добиться всеобщих забастовок в Москве. Затем ввести полностью карточную систему. Оставшиеся товары продавать по произвольным ценам". Нашёлся возражавший, который подумал о предстоящих выборах в республиканские и местные Советы, а потому спросил: "Во время избирательной кампании не обойдётся без драк, нарушения общественного порядка, будет проливаться кровь. Кто защитит от суда?" Ему спокойно ответило руководство: "У нас есть деньги, чтобы платить штрафы. Есть список тридцати адвокатов, которые будут защищать наших людей, попавших в беду". Оказывается, всё было предусмотрено.

Читатель, а ты-то по наивности думал, что продовольствия и других товаров не хватает в магазинах, потому что их мало производят. Да не по команде ли и не по плану ли Межрегиональной депутатской группы вокруг Москвы на кольцевой трассе устроились крепкие парни, чтобы не пропускать продукты на рынки Москвы? Не их ли мощные амбалы закупали у сельских жителей свинину при въезде в Москву и тут же выбрасывали туши в помойные ямы, чтоб только они не попали на рынок и не сбили цены?


Всё это было, а идейный лидер Ельцин, выступая перед депутатами на Съезде, говорил:

– Люди стали жить хуже… Считаю одной из главных задач решительно провести децентрализацию власти и экономики, демонтаж командно-административной системы.

И, словно настоящий борец ленинского типа, потребовал:

– Землю – крестьянам!

Затем, поговорив о партийных проблемах, высказанных на митинге в Лужниках, Ельцин опять вспомнил о народе:

– Почему в стране десятки миллионов людей живут ниже уровня бедности, а другие купаются в роскоши?

Настенька не знала, каков уровень бедности в стране, и что значит жить ещё хуже, но она согласилась с Ельциным в том, что нельзя расслаивать общество на богатых и бедных. Согласилась и с его последующими словами:

– Начать с того, чтобы отменить все незаконные привилегии для номенклатуры, да и вообще убрать из нашего лексикона это слово "номенклатура". Уже на данном съезде решить хотя бы один конкретный социальный вопрос, иначе люди нас не поймут.

Настенька улыбнулась, вспомнив, что точно такие слова произносит обычно Горбачёв. Ельцин мало чем отличался от своего противника в этой части выступления. Но предложение его было всё же конкретным и дельным:

– Допустим, установить бесплатное обеспечение лекарствами и проезд в городском транспорте для инвалидов и людей, живущих ниже черты бедности, решить пенсионный вопрос, хотя бы часть его.

Настенька была рада за пенсионеров. Откуда ей было знать, что тот же Ельцин сделает жизнь тех же пенсионеров невыносимо трудной, когда у них не будет не только денег на лекарства, но и самих лекарств. Парадоксальная штука жизнь.

В О Л К И


Настоящих живых волков Настенька никогда в жизни не видела. Нет, в зоопарке, конечно, бывала, и экземпляры серого разбойника там встречала, но в клетке этот зверь совершенно не страшен. Говорят, что в лесу он куда страшнее. Но где же его увидишь? К Москве он и близко не подходит. Что вы, такая промышленная зона? Кругом транспорта сколько. Народ в лесу чаще, чем хороший гриб попадается. Не тот человек, так другой ненароком на лапу наступит.

Писали как-то газеты, что в центре Москвы, в Измайловском парке, один уж очень опытный охотник признал в четвёрке собак, встретившихся ему, настоящих волков. Сенсация была на всю страну. А так больше о волках поблизости никто не рассказывал.

И удивляться нечему. Москва настолько большая, что и городом-то называется условно. Это такая страна на самом деле, что, если даже и есть в ней волки, то не всегда они попадутся на глаза хорошему бывалому охотнику, а потому их и не узнают другие. Так что не исключено, что ещё на какой-то улице, или в глухом переулке встретишь серого, не признаешь его, а он-то тебя и сожрёт с голодухи. Сытые-то волки, говорят, на людей не нападают. Потому есть ещё опасность, что расплодиться они могут и под маркой собак или ещё кого массу бед натворят.

Однако не будем о страшном, хотя Москва и в самом деле огромна. Шутка ли – две Норвегии могли бы расселить здесь свои народы, три Албании, Австрия вся бы поселилась в наших высотках, Ангола, Бельгия, Болгария и так можно идти до конца алфавита. Чего ж тогда удивляться, что волков не заметили? Тут и тигра иного не заметишь, пока он не съест тебя.

Да, так не станем о страшном. Настенька любила гулять с сыном в Измайловском или Битцевском парке. И в тот, и в другой приходилось ехать на метро, но какие же это трудности посадить малыша за спину, когда был маленький совсем, или на колени, как подрос и научился сам топать, да и садиться себе в вагон до нужной остановки? Есть, правда, в Москве люди, которые, живя в одном конце столицы, за всю жизнь не удосужились побывать в другом её конце, хотя знают из газет или телевизора, что этот конец давно перестал быть окраиной, а переместился чуть ли не в центр, точнее, центр города до него добрался своими расширениями, а края города так раздались в стороны, что бывшие когда-то деревушки подступов к Москве стали её площадями и проспектами.

Отправлялась Настенька погулять то только с сыном, то с бабушкой или сестрой Верочкой, а бывало, что и с мамой и папой – это был уж совсем праздник души для всех. С родителями Володи Настенька ездила гулять несколько раз на машине академика, но и то лишь до смерти Володи.


Да, так получилось, что и для Настеньки смерть мужа оказалась так же неожиданна, как и для читателя, когда я обрушиваю на него или на неё эту новость. Что же делать?


Ельцин в это время уехал в своё знаменитое сентябрьское путешествие в Соединённые Штаты Америки, куда его не хотели будто бы пускать, но друзья организовали ему несколько серьёзных вызовов для чтения лекций и выступлений по телевидению, против которых наше правительство будто бы не могло устоять и, проскрипев зубами, выпустило шумного бунтаря-одиночку.


Прошу прощения, приметливый читатель, сразу поправит, что одиночкой Ельцина можно назвать как бы условно, поскольку у него давно работала хорошо сбитая команда опытных советских и зарубежных специалистов. Но это уже, как мы привыкли говорить, апропо, что означает "кстати".

Мы бы, может, ничего и не знали бы об этой его поездке, если бы не вездесущие журналисты, которые скоренько заметили нетрезвый вид представителя России, о чём и поспешили известить международную общественность. Ельцин и его команда, как и следовало ожидать, усиленно эту информацию итальянского журналиста, перепечатанную в нашей "Правде", опровергали и продолжают опровергать. Им бы могли поверить иные почитатели Ельцина, когда бы не все дальнейшие сенсации о том же человеке, которые частенько напоминали нам опять таки о зелёном змие и приверженности к нему Ельцина.

Вспомнить хотя бы неприятное купание его в реке. Надо уточнить на всякий случай, что в воду случайно попадали многие люди. В мире это не самое редкое явление. Больше того, из известных стране личностей, неожиданный холодный душ приходилось испытывать тоже не одному Ельцину. Например, некогда Косыгин упал с лодки в воду по причине сердечного приступа. В тот момент простой солдат возвращался из самоволки, прыгая через заборы. Увидел, как дедок свалился в воду, ну и, рискуя опоздать в часть, всё же спас бедолагу и был таков. А Косыгин разыскал-таки солдатишку да и наградил его часами памятными. Но шум на весь мир по этому поводу отнюдь не устраивал. Сколько лет прошло прежде чем об этом инциденте узнала общественность? Много.

С Ельциным же, что ни случись поздно вечером, к утру уже все газеты трубят, что ни произойдёт до полудня, после обеда уже радио и телевидение рассказывают в подробностях. Так и с падением в реку.

Ехал себе домой после работы, как он рассказывал сам. Темно было. Не доехал, попросил водителя остановиться и отпустить его восвояси пройтись по свежему воздуху. Тот и отпустил, и уехал. А злоумышленники только того и ждали, зная, видимо, по гаданию на картах, о том, что в этом самом месте придёт в голову Ельцину охота погулять, и, как только машина отъехала, они набросили на бедную голову депутата мешок да и обронили бренное тело с моста в воду, после чего немедленно скрылись. Могучий Ельцин из мешка выбрался, как и из реки, мокрым добрался до поста охраны. На следующий день вся страна узнала и то ли плакала, то ли смеялась от такого происшествия, напомнившего знаменитые гоголевские вечера на хуторе близ Диканьки. Ведь мог же человек быть настолько выпившим, что споткнуться спьяну и поверить самому себе в историю с мешком и мостом? Ездила даже комиссия проверять тот мост. Почему-то показалось им, что упасть с того возвышения в реку не покалечившись весьма проблематично.

То шальная машина на транспорт Ельцина наезжает в центре Москвы, то в Испании самолёт падает от спланированной заранее акции, то сердце спортсмена отказывает в самый ответственный момент появления перед телекамерами, а глупые журналисты думают, что пьян человек. Чего только не бывало? И всякий раз сенсация, всякий раз опять имя Ельцина у всех на слуху. Странно ли, что в июне 1990 года прославленный дебошир, которого поддерживали такие киты, как рекламная молва, мощная оппозиция, и (об этом скажем вскользь) зарубежные воротилы, был избран на первый руководящий пост Российской Федерации? Ничуть не странно.

Много ещё чего происходило потом, но сначала умер Володя. Настенька собиралась с сыном на осень поехать в Ялту. Бархатный сезон хотела провести в компании мужа да и зиму отзимовать там же до конца отпуска по уходу за ребёнком. А тут сам Володя неожиданно в Москву нагрянул. Думала Настенька, что в командировку он прибыл, обрадовалась, что вместе в Ялту возвращаться будут, а не пришлось.

Пошёл Володя в онкологический центр проконсультироваться о здоровье. Что-то сильно его обеспокоило. Положили на обследование, да, как оказалось, поздно. Сгорел он на койке с огромной скоростью. Будто что-то оборвалось внутри, какая-то ниточка, что удерживала всё время и вот не удержала. А хороший ведь был парень. Мечтал открытие в науке сделать, но не для того, чтоб люди ахнули – вот, мол, какой он молодец, – а для того, чтоб тем людям жилось получше с помощью его науки.

Мало времени было у Настеньки с Володей поговорить перед смертью. Кто ж знал, что так рано она к нему подберётся? Но всё ж поговорили о жизни, и вот какие слова больного, умирающего человека поразили Настеньку:

– Я, если даже не выкарабкаюсь, то, думаю, вряд ли большая потеря будет для науки, потому что, как я вижу, никому она у нас в стране сейчас не нужна. Все воюют за какую-то липовую демократию, ломая, что создавали годами, на корню. А демократия без пищи, что огонь без дерева, потеряет свою привлекательность быстро. Только дым останется, который глаза ест.

Вот эта неуверенность в своей нужности, сомнение в полезности, очевидно, и сыграли свою злую роль. Когда врач спросил, согласен ли Володя на операцию, он только рукой махнул:

– Что уж теперь? Делайте, если поможет. А вообще-то мне лучше, наверное, там. Здесь только мешать буду своим больным состоянием.

Настеньке он, конечно, такое не говорил, пытался немного бодриться при ней, чтоб не расстраивать, но она чувствовала, что потерял её любимый веру в жизнь, утратил радость её ощущения. Заметили это родители, заметили друзья, приходившие навестить. Все пытались вселить уверенность в том, что жизнь наладится. Но он отвечал:

– Вы тоже не верите в то, что говорите.

Во время операции для её победы было мастерство хирурга, были опытные ассистенты, было прекрасное оборудование, не хватило воли к жизни у самого больного.

В эту трагическую ночь Настенька думала, что вовсе не спала, только откуда-то приходил к ней опять Горбачёв, присосался к её груди, и она хотела его убить, гнала от себя, убеждая не доводить до греха, а тот, оторвался от груди и показав рукой на Красную площадь, где было полно народа, сказал:

– Вот люди глупые, прогнали меня плевками и издёвками с трибуны первомайской демонстрации, а ведь я хотел как лучше, хотелосвободить их.

– От кого освободить? – закричала Настенька. – От самих себя? Вы не освобождаете их, а растаскиваете друг от друга, загоняете в собственные кубышки. Вы бандит.

И вдруг с ужасом она увидела, как люди стали расползаться, исчезая за зданием ГУМа, за собором, за музеем. В центре площади остался один человек. Настенька присмотрелась и поняла, что это Ельцин. Он стоял один, хмуро глядя на Настеньку.

– Ну, вот и прогнала я Горбачёва, – сказала она.

Ельцин криво ухмыльнулся и исчез.

Настенька не поняла, почему так, и проснулась. В эту ночь у неё пропало молоко и пришлось переходить на кормление сына искусственным питанием. Она так мечтала кормить его как можно дольше своим здоровым молоком. Не получилось.

А события в стране раскручивались по крутым траекториям с ещё большим ускорением. Щупальца иностранного частного рынка вползали в Москву, укреплялись в ней и разрастались затем по всей стране. Но укреплялись и проникали они по-разному. Одни частники покупали помещения столичных строений почти за бесценок на основе дружеских связей с только что возникшей мэрией, другие создавали совместные гостиничные или торговые предприятия, третьи…

Этот третий способ был совсем не известен в стране. Как и в каждом государстве, в России тоже случались пожары. Бывали, разумеется, и поджоги, когда кому-то хотелось скрыть следы своих преступлений. Такая практика широко известна. Но вот сжечь что-то, для того чтобы вместо этого чего-то построить для себя другое что-то, такого в практике социалистического строительства ещё не было.

Горели помещения широко известной редакции газеты "Московские Новости". Говорили, что будто бы где-то закоротило в электропроводке, никто не видел где, никто не знал когда, но пожар случился. Бравые пожарные дружины его успешно потушили, залив все помещения водой и пеной. Редакция сумела восстановиться довольно быстро. Они не так и пострадали. Зато помещения театрального общества, занимавшие внушительный угол здания знаменитой Пушкинской площади, пришлось обнести надолго строительными лесами.

Что крылось за строительными лесами и пожаром, простому смертному не докладывали. Однако тайное, рано или поздно, становится-таки явным. Это непреложный закон жизни. Вот и пешеходы, спешившие, как муравьи в разные стороны и вечно недовольные неудобствами от ремонтных работ на Пушкинской площади, в один прекрасный день вздохнули с облегчением. Угол здания обнажился, освободившись, наконец, от сковывавших его деревянных настилов. Перед изумлёнными взорами открылся прекрасный универмаг, поглотивший собой все этажи бывшего клуба актёров с его знаменитым подвальчиком, куда Настенька любила захаживать на чашечку кофе в обеденный перерыв.

Теперь в здание можно было попасть прямо из метро, с Тверского бульвара или с улицы Горького, которую, впрочем, переименовали в Тверскую улицу на хорошо организованной стихийной волне переименований всего и вся, что носило имена революционеров или сторонников революции. В самом универмаге появился зеркальный фонтан, зеркальный потолок, восхитительно оформленные прилавки и витрины и столь же восхитительные цены на товары. Только тогда и стало ясно простому обывателю, что не случись пожар сам, его выгодно было бы устроить частной компании, создавший такой фешенебельный торговый центр в центре Москвы.

Американская фирма Макдональдс тоже открыла своё первое в России заведение у самой Пушкинской площади. Длинные многочасовые очереди выстраивались ежедневно, чтобы попасть в это чудо-заведение, где можно было выпить большой стакан кока-колы через соломинку и заесть его большим или маленьким бутербродом необычным для советского человека лишь тем, что булка была всегда свежей, а потому не жёсткой на вкус, ломтики бекона и сыра делались из самых хороших продуктов, которые в то время трудно было достать в обычном магазине (лидеры "Демократического союза" бдительно следили за тем, чтобы трудности не исчезали с московских прилавков).

На той же улице Горького открывается парфюмерный магазин всемирно известной фирмы "Кристиан Диор", почётным гостем которого стала супруга знаменитого демократа Горбачёва Раиса Максимовна, к приезду которой по мокрому от дождя тротуару простелили дорогой ковёр, дабы простая с народом первая леди государства не замочила своих туфель, выходя из машины. Понятно, какие цены были в этом небольшом парфюмерном центре.

Так менялся облик столицы, вползая в которую, иностранный спрут оставлял свои пятна в виде броских реклам на непонятных большинству граждан языках.

Политические баталии разворачивались в стране широко, но быстро сменяя друг друга. Прошло чуть более полугода после первого съезда народных депутатов, как созвали уже второй. Он был отмечен ещё более бурными дебатами, приведшими к уходу из жизни, можно сказать, прямо на поле боя главного идеолога новой демократии Андрея Сахарова. Если бы он мог увидеть, к чему приведёт борьба, подхваченная теми, кто поднял его имя в качестве знамени своего наступления. Но было уже не суждено.

За последующий год прошло ещё два съезда союзных и один Российской Федерации. Двадцать девятого мая Председателем Верховного Совета РСФСР был избран Борис Ельцин. Теперь ему не надо было ни падать в воду с мешком на голове, ни сталкиваться с автомобилями. Взявши официально власть в России, он стал делать то же, что делал, став некогда первым секретарём Московского горкома партии – укреплять свою власть своими кадрами.

Одно из направлений в политике нового правительства России можно было заметить в первом распоряжении её нового министра внешних экономических связей Виктора Ярошенко, ближайшего соратника Ельцина. Настенька узнала о нём от своей сестры Верочки, которая недавно стала работать в этом новом министерстве, куда попала по рекомендации соседа Николая Семёновича.

В этот вечер Вера прибежала после работы к Настеньке на Тверскую взволнованная чем-то необычным. Настенька после смерти Володи не могла уйти жить к себе домой в Большой Ржевский, уступив мольбам родителей Володи, которые убедили свою невестку в том, что Володя ни за что не согласился бы с её уходом. И можно было понять приближающихся к пенсии людей, боявшихся остаться совсем одинокими после потери единственного сына. Да и любили они Настеньку. Удивительной она казалась им ещё девочкой.

Чуть ли не от самых дверей Вера заговорила, с трудом сдерживаясь от крика, так как заметила, палец, поднятый к губам сестры, означавший, что в доме спит малыш:

– У нас сегодня такое в министерстве, просто балдёжь! Я даже не знаю, как это могло произойти. Все в шоке. Новая метла метёт по-новому, всем это хорошо известно, однако такое никто не мог ожидать.

А произошло вот что. Новый министр издал указ по министерству. Вот как он гласил:

МИНИСТЕРСТВО

ВНЕШНИХ ЭКОНОМИЧЕСКИХ СВЯЗЕЙ РСФСР

31 августа 1990 года

№1

РАСПОРЯЖЕНИЕ

В соответствии с решениями 1 Съезда народных депутатов РСФСР и в целях деполитизации органов управления Республики:

1. Запрещаются все виды общественно-политической деятельности (организация партийных комитетов, сбор взносов, партийные собрания и т.д.) в рамках Министерства внешних экономических связей РСФСР (МВЭС РСФСР) и подведомственных ему организаций как в РСФСР, так и за рубежом.

2. Не рекомендуется сотрудникам МВЭС РСФСР и подведомственных ему организаций вступать в служебные контакты по вопросам определения таможенных пошлин, выдачи лицензий и квот на экспорт-импорт, установления налоговых льгот и т.д. с представителями тех организаций и ведомств, которые нарушают решения 1 Съезда народных депутатов РСФСР об отмене монополии какой-либо партии на политическую деятельность.

3. Разрешается приём на работу сотрудников, являющихся членами любой из политических партий, деятельность которых не запрещена Конституцией РСФСР.

4. Разрешается членам указанных партий участвовать в работе съездов, форумов, конференций и т.д. в счет отпуска без сохранения содержания.

Ознакомить с содержанием данного распоряжения всех сотрудников МВЭС РСФСР и подведомственных организаций.

Министр внешних экономических связей

В.Ярошенко.

Да, это был пробный камень, вброшенный Ельциным рукою Ярошенко. Хотелось проверить на более мелком то, что будет делаться позже по крупному. Так, как он проводил другие эксперименты сначала в Свердловске, а потом в Москве. Теперь, правда, масштабы стали побольше. Сам он первым вышел из партии коммунистов, за сплочённость рядов которой ратовал два года назад на всесоюзной партийной конференции. Вышел перед всеми, как всегда сенсационно, бросил в лицо с партийным билетом фразу, словно извинительную, что, будучи избранным на пост Председателя Верховного Совета РСФСР, не считает больше возможным совмещать эту должность с членством в партии.

Странно, что два года назад он так не думал, заявляя на конференции:

– … наличие отличного мнения меньшинства не разрушит, а укрепит единство партии.


Тогда он ещё возражал против многопартийной системы и даже двухпартийной, когда говорил о культе личности:

– Всё сказанное, а не предложенная некоторыми двухпартийная система, по моему мнению, и будет гарантией против культа личности.


И там же упрашивал не об исключении из партии, а восстановить авторитет, утраченный после снятия его с партийных должностей:

– Я остро переживаю случившееся и прошу конференцию отменить решение Пленума по этому вопросу. Если сочтёте возможным отменить, тем самым реабилитируете меня в глазах коммунистов.


Вот как пёкся о себе в партийных рядах два года назад. Да что там два? Год назад на митинге в Лужниках беспокоился об авторитете партии, требовал проведения внеочередного двадцать восьмого съезда, чтобы переизбрать состав Политбюро. Так вот же он этот съезд. Требуй перевыборов. Борись за чистоту рядов партии. Ведь убрали уже из состава руководства главного врага Лигачёва.

Ан нет. Понял, что тут лидерство захватить самому не удалось. Вот и расстался с партией, призвав своим примером других сделать то же самое, решив для себя подобраться к Олимпу власти с другой стороны, так сказать, с чёрного хода, чтоб не сразу заметили.

Но Горбачёв тоже не лыком шит – плетёт свою паутину, расставляет свои капканы. Видит, что замышляет Ельцин, понял, что не захотел он идти с ним в одной упряжке, а точит нож за спиной, и стал готовиться к борьбе с предавшим его соратником, которого сам же вытаскивал из сибирской глубинки, надеясь на верноподданническую преданность.

Прежде всего, решил он, что спасение его самого в президентстве. Раз партийная власть успешно чахнет под его руководством, то нужно закрепиться в должности Президента страны, которой никогда здесь не было, но будет, коли нужно. Никто в стране не понимал, для чего нужен президент, но на внеочередном третьем съезде народных депутатов СССР 13 марта Горбачёва провозглашают в новой ипостаси, исходя из простой народной мысли: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Хочется Горбачёву называться президентом и чёрт с ним, пусть зовётся так, только сделай же что-нибудь хорошее для людей.

Но у президента теперь иная мысль: как усидеть на новом троне. Нужна новая команда, чтоб не подвела в нужный момент. Для этого пришлось подыскивать себе близких людей не по силе духа, а по слабости характера, то есть таких, кто не смогут претендовать на популярность в народе, а, стало быть, не станут лидерами в своих интересах, подобно Ельцину. Второго такого промаха допускать Горбачёв не мог. Поэтому много сил пришлось потратить на четвёртом съезде депутатов трудящихся, чтобы вице-президентом избрали не того, с кем согласилось бы большинство, а именно Янаева, который уж точно не претендовал на популярность.

Пришлось вкладывать много энергии в представление кандидатуры:

– Я представляю так, что в обязанности моего заместителя будет входить широкий круг вопросов… И в связи с этим товарищ Янаев, будучи опытным политиком, как нельзя лучше подходит к тому, чтобы рекомендовать его на этот пост. Те, кто с ним в последние годы соприкасался, очевидно, согласятся со мной, что это человек, который уже сложился, что он зрелый политик, хорошо ориентируется в политических вопросах, человек с твёрдыми принципами, активный сторонник перестройки и активный её участник. Надеюсь, что съезд поддержит моё предложение и окажет доверие, избрав моим заместителем товарища Янаева.


Но Горбачёву теперь не подчинялись, как пять лет назад, и попросили предложить несколько кандидатур для выбора, на что он ответил, жёстко делая упор на своё право выбора, а не съезда:

– Я могу сказать, что в данном случае такая постановка вопроса не может считаться правильной и приемлемой. Такие требования ко мне и тем более какой-то нажим на съезд, думаю, неправомерны. Речь идёт о том, что на этом посту должен быть человек, которого выбирает и называет Президент. И было бы даже странно, если бы Президент вышел и начал сейчас перед вами рассуждать: я, мол, не знаю, давайте поговорим, хороших людей много. Давайте вносить предложения, сказали бы мне, делайте ваш выбор. Я делаю выбор. Прошу это рассматривать как моё конституционное право, а также как то, что идёт процесс формирования команды Президента, которому придётся отвечать за всё, что она берёт на себя.


Попросили пояснить, по каким критериям делался такой выбор. Горбачёв, объяснял, не сдавая своих позиций:

– Я, кажется, уже сказал. Первое – это зрелый политик, способный участвовать в обсуждении и принятии важных, крупных решений государственного масштаба. Для этого он подготовлен. Второе – это человек, который знает направления внутренней политики и основательно знаком с направлениями внешней политики. Третье – это человек, который привержен политике перестройки, обновлению нашего общества. По-моему, о нём достаточно сказано. Ещё я ценю в товарище Янаеве умение вести диалог, общаться, слушать других. Это его сильная сторона.


И вот тут был задан вопрос, который очень скоро обрёл огромное значение.

– Мы все ходим под Богом, все смертные. Скажите, пожалуйста, видите ли вы товарища Янаева на посту Президента, своим преемником?


Горбачёв ответил на этот хитрый вопрос так же хитро уклончиво, хотя истинный ответ тоже знал, но не мог высказывать, предрешая будущие события:

– Я вижу его сейчас на посту вице-президента. Причём готов сказать, что появятся завтра какие-то привходящие обстоятельства – и товарищ Янаев будет уверенно вести дело. Это надёжный человек.


Тогда слово, как и полагается, предоставили самому Янаеву, который, выходя к трибуне несколько нервной от сильного волнения походкой, рассказал о себе, что мог. Пятьдесят три года, два высших образования – сельскохозяйственное и юридическое, кандидат исторических наук, работал секретарём обкома комсомола, двенадцать лет возглавлял Комитет молодёжных организаций СССР, в 1980 году стал заместителем председателя Союза советских обществ дружбы с зарубежными странами, последнее время работал председателем ВЦСПС, имеет жену, двух дочерей, внука.

Неплохая карьера. Можно было бы никуда больше не стремиться. Да он и не рвался в общем-то. Вся беда состояла в том, что сам кандидат узнал о предстоящем повышении в ранг вице-президента неожиданно и не смог даже привыкнуть к такой мысли. И тут, как школьнику, ему задают каверзный вопрос. Просят назвать тему кандидатской диссертации. Это, конечно, неспроста. Но отвечать нужно и он говорит:

– С удовольствием называю тему диссертации. Моя диссертация была посвящена проблемам троцкизма и анархизма. Защищал я её в Москве, в Институте международного рабочего движения. По-моему, ни одного чёрного шара я не получил. Год защиты, по-моему, или 1976, или 1977. Я волнуюсь. Будем считать – 1976 год.


И опять вопрос. Теперь посерьёзней. Это тебе не в партию или комсомол вступать, где при приёме вопросы задавали для проформы, чтоб только создать видимость солидности. Тут начались вопросы с пристрастием.

– Вы сказали о политическом хаосе в стране и необходимости восстановления уважения к Конституции. Скажите, пожалуйста, какими средствами и методами вы предполагаете бороться за уважение к Конституции и с политическим хаосом в стране? Это первый вопрос.

– Я полагаю, что должен бороться против политической вакханалии и политического нигилизма, которые творятся в стране, законными демократическими методами, побуждая граждан уважать закон. Это главное. Никаких репрессий. Если кто-то хочет сейчас сказать, что, мол, Президент берёт кота в мешке, чтобы с его помощью наводить какой-то драконовский порядок, то это всё ерунда. У нас с Президентом (думаю, он согласится) есть одна общая психологическая черта – ни он, ни я не приемлем насилия.


Выступая, Янаев начинал отходить от первого страха и теперь даже позволил себе шутку:

– Да, я жёсткий с оппонентами. Да, я – человек, который готов отстаивать свою точку зрения. Да, я – человек, который готов доказать или попытаться доказать – удачно или неудачно – свою точку зрения, за что и получил от товарища Полторанина такое почётное звание – "белый рояль в кустах". Думаю, с привычным товарищу Полторанину изяществом в следующий раз он придумает для меня музыкальный инструмент поменьше, чтобы его легче было переносить. Повторяю, никакой диктатуры, только уважение к закону.


И, совсем осмелев, Янаев продолжал шутить, не смотря на всю неприятность следующего заданного ему вопроса тем же инквизитором:

– Второй вопрос. Когда вы шли к трибуне, мне показалось, что в ваших движениях некоторая заторможенность. Скажите, пожалуйста, товарищ Янаев, как у вас со здоровьем? Нам небезразлично, какое здоровье у нашего вице-президента.

– Вы знаете, жена говорит, что у меня хорошее здоровье… Я болею всеми теми болезнями, которыми болеют настоящие мужчины. Нормальный мужик, уверяю вас…


Шутка, вызвавшая смех и аплодисменты в зале не помогла. При голосовании противников Янаева оказалось больше, чем допускалось для избрания. Так что пришлось Горбачёву снова брать слово в поддержку своего протеже:

– Я согласен с решением, которое приняли депутаты по итогам голосования. Думаю, так и должно быть, чтобы не возникало поводов для спекуляций любого рода и сорта. Но на этом съезде надо решить вопрос о вице-президенте, потому что в ближайшее время придётся решать много кадровых вопросов.

Надо действовать, чтобы мы на "переключении скоростей", на формировании новой, так сказать, команды не задержались. У нас, откровенно говоря, это последний шанс, если руководство не обеспечит перелома – его надо убирать с политической арены. Думаю, эту задачу решают другие силы, которые хотели его убрать в начале съезда, но это у них не получилось. Но мы не должны преподнести им подарок своей неорганизованностью, нерешительностью на следующих этапах. То, что против товарища Янаева проголосовали всего 583 человека, или 25 процентов от общей численности, позволяет мне еще раз попросить уважаемых депутатов согласиться с моим предложением.

Я вновь вношу кандидатуру товарища Янаева для избрания вице-президентом. Эта кандидатура по личным, политическим, деловым качествам, по зрелости своей подходит. Налицо борьба в обществе, и я хочу, чтобы в этот труднейший поворотный момент рядом был человек, которому я полностью доверяю. Прошу обсудить.


При повторном голосовании кандидатура Янаева прошла. Но это уже была одна из немногочисленных побед Горбачёва на политической арене собственного государства. Между тем крупные изменения начались в стане социалистического лагеря.

В октябре 1989 года Венгрия объявляет себя свободной демократической республикой без влияния коммунистов на правительство. В начале ноября падает Берлинская стена, разделявшая восточную и западную части Берлина. В декабре "бархатная революция" в Чехословакии завершается падением коммунистического правления и избранием бывшего диссидента Вацлава Гавела Президентом страны. В том же месяце предан казни глава коммунистического правительства Румынии Николай Чаушеску. В январе девяностого года Национальная ассамблея Болгарии на два месяца раньше, чем СССР, голосует за отмену статьи Конституции о руководящей роли партии. Одиннадцатого марта Литва провозглашает свою независимость от Советского Союза.

В ночь со второго на третье октября происходит историческое объединение Восточной и Западной Германий, точнее проглатывание Германской Демократической Республики капиталистической Германией, ибо никакого равенства или свободных выборов или референдумов не намечалось. Горбачёв сдавал всё подчистую без каких-либо оговорок и условий. Вопрос о Германии обсуждался им с президентом США Бушем в общих чертах ещё 3 декабря 1989 года во встрече на Мальте. В кармане Горбачёва тогда лежал меморандум, подготовленный советскими и германскими экспертами, в котором предлагалось: "объединение Германии должно быть окончательным продуктом постепенной трансформации политического климата в Европе, когда оба блока – НАТО и Варшавский договор – будут распущены или объединены по взаимному согласию".

Но Горбачёв, как всегда, сделал всё по своему, заявив обтекаемо, что Советский Союз не будет мешать общеевропейскому процессу и стоит за создание общеевропейского дома. Встретившись через полгода на Кавказском курортном побережье с канцлером Гемании Колем, Горбачёв подтвердил своему другу, что никаких возражений против объединения Германий не имеет. И объединение произошло практически без условий, лишь с обещанием со стороны Германии построить дома для советских военнослужащих в России. Блок НАТО сохранился, Варшавский договор распался.

Спешным порядком выводились советские войска из европейских стран, селились на просторах Родины в палатках и временных сооружениях, бросая за собой на произвол судьбы оборудование, технику, плацдармы, стоившие огромных денег, крови и пота советских людей.

Горбачёв всего этого будто бы не видел.

9 декабря лидер оппозиционной некогда "Солидарности" Лех Валенса избирается Президентом Польши. А 17 марта следующего года в Советском Союзе проводится всенародный референдум по вопросу быть ли Союзу единым, хотят ли этого народы огромной страны. Все почти хотели и ответили "да". Народ не представлял себе другой жизни и не хотел. Но это народ.

12 июня лидер оппозиции в Советском Союзе Борис Ельцин избирается Президентом Российской Федерации. В этом же месяце Словения и Хорватия объявляют о своём отделении от Югославии.

Настенька устала следить за водоворотом политических событий, которые демонстрациями протеста проходили всё время мимо их музея Николая Островского на Тверской улице. Пробираясь сквозь толпы спекулянтов, буквально не дававших возможности спокойно идти по подземным переходам, она старалась не видеть опротивевшие обложки порнографических журналов и столь же безвкусных по внешнему виду и внутреннему содержанию массовых листовок, каких-то невероятных газетёнок со странными названиями, религиозных книжонок, гороскопов, брошюрок с гаданиями по руке и другим частям тела, билетов в новые театры на бездарнейшие спектакли, на которые можно было идти, только при большом желании увидеть обнажённых актёров, за что, собственно, и брались деньги от посетителей.

Успокаивалась она всякий раз при входе в музей, где её сразу охватывала тишина и умиротворённость, торжественное спокойствие. Время здесь останавливалось и можно было вздохнуть спокойно, отдышаться от наружного бурления бестолковщины, как любила называть всё это Настенька. Узнав, что до первой намеченной экскурсии ещё есть время, она шла в хранилище фондов, где вместе с Татьяной Евгеньевной и Евгением Николаевичем садились пить чай и разговаривать. От политики уйти было трудно в таких случаях, но Татьяна Евгеньевна всегда в сердцах прерывала их, говоря со смехом в голосе, но возмущённо:

– Опять вы за своё. Надоела уже эта политика. Расскажи, Настенька, лучше о своём Женечке. Что он ещё у тебя отчебучил? В садик-то пошёл уже?

Настенька любила рассказывать о сыне и с удовольствием подхватывала эту тему:

– А мы его и не собираемся отдавать в садик. Свекровь не работает и думать не позволяет, чтобы куда-то отдавать его.

– Так он же у вас вырастет эгоистом.

– Я тоже так говорю, но бабушка Женечки говорит, что сумели же они воспитать Володю хорошим человеком, сумеют и внука сделать не хуже.

– Ребёнку нужен отец и братья и сёстры.

Это уже комментировал Евгений Николаевич, отрываясь от архивных бумаг. За два года работы в музее он успел узнать много нового из биографии Островского и теперь пытался выяснить подробности появления романа "Как закалялась сталь". Время от времени в центральной прессе появлялись его статьи, в которых он всегда давал неопубликованные ранее страницы романа со своими мыслями по этому поводу. Всегда проводил параллели между сегодняшними днями и временем, в котором жили герои романа и его автор.

– Но, – говорил Инзубов, – с каждым днём всё труднее пробивать статьи об Островском. Всех интересуют события только сегодняшние или, если это критика коммунистов. Проявляют интерес к настоящей истории только "Советская Россия", "Учительская газета" да "Советский воин". Пришёл на днях в редакцию "Советской культуры", так там и смотреть материал не стали. "Вы что, – говорят, – не понимаете, какое сейчас время? Кому какое дело до коммуниста Островского? Это вчерашний день".

Настенька молча смотрела на Евгения Николаевича, делая попытку уловить в его взгляде скрытый смысл сказанных бегло слов "Ребёнку нужен отец". Но Инзубов смотрел в свои бумаги и, почти не поднимая головы, подносил чашку с чаем к губам, продолжая читать и разговаривать одновременно.

– Грех вам жаловаться, Евгений Николаевич, – укоризненно сказала Кузьмина, поднимая свои большие глаза на сотрудника, – удалось же нам издать уникальный трёхтомник писателя со всеми вашими комментариями и со всеми письмами, которые раньше не публиковались? Это же успех.

– Да, но хотелось бы больше узнать правды, а это возможно, только если привлечь внимание как можно большего числа людей к этой проблеме.

– Это для вас она проблема, а для других проблема – где колбасу достать, – коротко отпарировала Татьяна Евгеньевна.

Разговор этот происходил в июне тысяча девятьсот девяносто первого года. В это время Горбачёв раскручивал идею подписания нового союзного договора, по которому каждая республика наделялась бы полным набором демократических прав, которые не только не были понятны простому человеку в любой республике, но и не нужны были. Эти проблемы прав беспокоили лишь тех, кто держал или хотел держать портфели власти. Вот у них-то это было на большом взводе. Им-то, власть предержащим, приходилось бегать по запутанным тропкам джунглей большой политики и грозно рычать, оскаливаясь, на противников, которые сами были не беззубыми и тоже умели порыкивать. Оттого, кто кому пасть перегрызёт, зависело, кто в джунглях будет хозяин. Вряд ли эта грызня могла повлиять на жизнь самих джунглей в лучшую сторону, но особи сбивались в стаи, поддерживая то одного, то другого клыкастого.

Двадцатого июня в Берлине, уже ставшем городом одной только Германии, министр иностранных дел Советского Союза Бессмертных, только что возвратившись из американского посольства, где проходили переговоры с Государственным секретарём США Бейкером, начал беседу с министром иностранных дел Кипра, когда вдруг срочно был приглашён к телефону. Звонил Бейкер и взволнованным голосом попросил срочно приехать для неформальной беседы и так, чтобы, по возможности, никто об этом не знал.

Волнение партнёра передалось и Бессмертных. Прервав беседу с представителем Кипра под благовидным предлогом, извинившись, министр чёрным ходом покинул посольство и помчал машину напряжёнными берлинскими улицами туда, откуда совсем недавно уехал.

В тихой комнатке, оставшись наедине с советским министром, Бейкер сказал:

– Я только что, после нашей сегодняшней беседы, получил из Вашингтона информацию. Как я понимаю, она, очевидно, основана на данных разведки и говорит о том, что в Советском Союзе может быть совершена попытка смещения Горбачёва с поста Президента.

Внимание к себе притягивал загадочный листок бумаги в руках у Бейкера, пояснявшего советскому министру:

– Данные подтверждаются полученной шифровкой. Понятно, что дело это сугубо деликатное, и нам нужно как-то такую информацию передать в Москву. По нашим данным в смещении будут участвовать…

Тут Бейкер заглянул в листок бумаги и стал называть фамилии:

– Павлов, Язов, Крючков…

Бессмертных был ошарашен и не запомнил, были ли названы ещё фамилии.

– И это очень срочный вопрос. Его нужно сейчас же довести до сведения Горбачёва, – продолжал Государственный секретарь. – У вас есть прямая, совершенно защищённая связь с президентом?

– У меня такой связи нет, – вынужден был сознаться министр. – Есть высокочастотная связь, но она под контролем КГБ.

– Это не годится. Тогда давайте воспользуемся связью американского посольства. Мы поручим это нашему послу Мэтлоку. С ним уже связываются. А вы позвоните Черняеву, чтобы он обеспечил срочно приём информации. Таким образом Горбачёв получит те же сведения, что я вам передал. Это абсолютно надёжно и никто ничего не перехватит.

Бессмертных поспешил в машину и уже через полчаса, наскоро свернув беседу с министром Кипра, звонил Черняеву в Москву:

– Анатолий Сергеевич, я звоню из Берлина.

Кратко передав суть разговора с Бейкером, сказал:

– Если попросится на приём посол США Мэтлок, то примите, не откладывая.

– Какое совпадение, Александр Александрович, – послышался голос в трубке, – как раз он уже попросился и мы его принимаем.

Двадцать второго июня министр иностранных дел СССР Бессмертных уже был в Москве и возлагал вместе с Горбачёвым венки к могиле "Неизвестного солдата" в годовщину нападения фашистской Германии на Советский Союз. Горбачёв, как полагалось, подошёл к венку, положенному от его имени, и поправил на нём ленточку. Странно было, что именно в Германии за два дня до этого разведка и дипломатия США пеклись о безопасности советского президента. Но странность не замечалась действующими лицами. После возложения венков они встретились в кабинете президента.

Бессмертных поинтересовался, получил ли Горбачёв нужную информацию. Получил. Тогда рассказал, что сам узнал. Горбачёв поблагодарил за искренность и добавил:

– Всё в порядке. Я с ними круто поговорил. Надолго запомнят.

Опасность заговора миновала. Помогли общие усилия. Одно было удивительно в этой истории, что о готовившемся заговоре ничего не знали его будто бы главные исполнители: Павлов, Язов, Крючков…

Однако идеи заговора продолжали жить. Гавриил Попов с товарищами по партии рассматривают у себя в закрытых от постороннего глаза помещениях варианты будущего заговора и возможные при этом контракции, которые будут ими предприниматься против заговорщиков. Знают об этих проектах переворота и другие.

Оно и понятно. Обстановка в стране напрягалась. Экономические проблемы росли, как грибы после майского дождя. Именно в мае, когда по стране прокатились знаменитые шахтёрские забастовки, специально организованные и оплаченные теневой оппозицией, Горбачёв вынужден был подписать Указ, в котором констатировалось:

"народное хозяйство находится в критическом состоянии. Падает производство, национальный доход уже сократился на 10 процентов. Разрушение хозяйственных связей реально грозит остановкой тысяч предприятий. Без работы могут остаться миллионы людей. Обстановка требует особых действий…»

В этой связи Указ вводил в угольной, нефтяной, газовой, химической и нефтеперерабатывающей промышленности, металлургии некоторые меры особого режима работы.

Понимая чрезвычайный характер обстановки, Кабинет Министров СССР 15 июня 1991 года принял постановление "Об организационных мерах по разработке производственных программ и прогнозов социально экономического развития предприятий, регионов, республик и Союза ССР на 1992 год в условиях формирования рыночных отношений".

В ответ на это постановление, стремившееся консолидировать силы в борьбе с экономическим развалом в стране, Председатель Совета Министров РСФСР Силаев рассылает всем предприятиям на территории республики, Советам народных депутатов, концернам, ассоциациям и союзам постановление не выполнять на территории РСФСР принятое Кабинетом Министров СССР решение.

Так раскручивалась война между самоопределяющимися республиками и Союзным центром. К Горбачёву обратились с вопросом, что же делать в такой ситуации.

– Разбирайтесь сами. Это ваши проблемы. Находите консенсус.

У него были более глобальные проблемы: как сделать новое объединение республик, чтобы оно не было похожим на старое, но во главе по-прежнему оставался Горбачёв.

23 июля для обсуждения проекта Договора в Ново-Огарёво прибыли руководители делегаций республик, члены Союзного правительства. В повестку заседания включили пять вопросов:

– Членство в Союзе.

– Союзный бюджет и налоги.

– Собственность.

– Верховный Совет.

– Конституционный суд.


Ну вот, дорогой мой читатель, очень хочется мне поприсутствовать на этом заседании. Любопытно всё-таки послушать, как же наши руководители разговаривают друг с другом, когда нет ни телевизионных камер, ни микрофонов радиостанции "Маяк" или "Юность". Да и совещание было не рядовым в судьбе нашего Отечества. Послушаем же.

Горбачёв. У нас всё время проявляется такая тенденция. Вроде мы договариваемся, а расходимся – и начинаем размывать, о чём уж договорились. Пришло время полной ясности. Второе. Приверженность Союзу как федерации. Третье. Судьба России в значительной мере определяет будущее Союза.

Я чувствую опасные тенденции. Нам нужно быстрее завершать Договор.

Каримов. Откуда этот текст? Мы семнадцатого договорились о другом.

Горбачёв. Как это откуда? Ты же помнишь, мне поручили, как всегда, учесть замечания…

Зачитывается текст, который обсуждался семнадцатого июня, где было больше погрешностей, чем в новом проекте, и не были учтены некоторые замечания республик.


Опустим долгий спор о том, тот ли это текст и те ли внесены замечания. К консенсусу, о котором мечтал Горбачёв так и не пришли. Речь зашла о налогах.

Дементей. Если я не участвую в образовании союзной собственности хотя бы через свои 2 процента, через 2 копейки, которые на мою долю, как гражданина, приходятся, то я приеду в Казань – я чувствую себя инородцем, я приеду в Крым – я себя чувствую посторонним. Он приедет ко мне в Белоруссию и тоже будет чувствовать себя посторонним.

Спор перервался для приёма пищи, после чего обсуждение возобновилось. Но и ели, оказывается, не вместе. О чём не применул сказать обиженным тоном президент.

Горбачёв. Вы там выпивали, закусывали, а мы работали. Предложение такое: Анатолию Ивановичу, Борису Николаевичу, Ивану Степановичу поработать над формулой о налогах, в которой было бы чётко сказано, что это дело находится под контролем, открытое на всех стадиях до фиксированного процента в каждом случае. Далее: О войне законов.

О структуре и составе Верховного Совета. Особое мнение Татарии: "Татарская АССР как суверенная республика, принявшая официальное решение о непосредственном самостоятельном подписании Союзного договора, заявляет о своем праве на полную квоту депутатских мест в Совете Республик Верховного Совета Союза ССР".

Шаймиев. У нас другой позиции нет.

Разгорается спор между Шаймиевым, Плющём, Назарбаевым, Ревенко и Горбачёвым, который завершается последним:

Горбачёв. Ревенко проявляет здесь качества, которые присущи великому украинскому народу – адресовать всю эту проблему Борису Николаевичу и товарищу Шаймиеву. Как они договорятся, так и будет. Да?

Спор опять возвращается к отношениям между республиками.

Горбачёв. Ну, товарищи, я знаю, Соломона среди нас нет. Моя миссия состоит в том, чтобы вы не потеряли сегодняшнего настроения. Мы очень близки к подписанию, еще один шаг…

Обсуждается процедура подписания, которую подготовили две рабочие группы под руководством Шахназарова и Ревенко, где всё до деталей расписывается – от рассадки глав делегаций до бумаги, на которой должен быть напечатан текст Договора, от выпуска специальных почтовых марок до сувениров для участников церемонии… Горбачёв думает, что теперь всё в порядке.

Второго августа он выступил по телевидению и сообщил, что руководителям делегаций, уполномоченным Верховными Советами республик, было направлено письмо с предложением открыть Договор для подписания 20 августа. Письмо было направлено и тем республикам, которые ещё не определили свою позицию. Затем он сказал, что первыми подпишут Договор делегации Российской Федерации, Казахстана и Узбекистана.

– Итак, – сказал торжественно уверенный в себе и успехе предприятияглава Советского Союза, – мы вступаем в решающий этап преобразования нашего многонационального государства в демократическую федерацию равноправных советских республик. Что означает для жизни страны заключение нового Союзного договора? Прежде всего, это – реализация воли народа, выраженной на референдуме семнадцатого марта. Договор предполагает преобразование Союза на основе преемственности и обновления.

Сохраняется союзная государственность, в которой воплощён труд многих поколений людей, всех народов нашего Отечества. И вместе с тем – создаётся новое, действительно добровольное объединение суверенных государств, в котором все народы самостоятельно управляют своими делами, свободно развивают свою культуру, язык, традиции.


Кстати, дорогой читатель-свидетель описываемых событий, мне, например, до сих пор трудно себе представить, какие же именно принципиально новые свободы во взаимоотношениях между государствами хотел ввести Горбачёв. Почему только теперь объединение должно было стать "действительно добровольным"? Словно в двадцать втором году Союз создавался насильно. Словно не было записано в конституции о добровольном выходе любого из членов Союза. Теоретически всё было так же, как предлагал снова Горбачёв. Но кто мог гарантировать, что и новый Союз государств на практике не испошлит теорию? Если же дело лишь в практике, то какой смысл тратить деньги на новое объединение, когда можно, используя старое, продумать гарантии его правильного воплощения в жизнь? Дешевле и хребты никому ломать не надо. Но тогда какой же новатор будет Горбачёв? Вот что его беспокоило, когда он продолжал говорить:

– …Конечно, не следует упрощать дело. Договор предусматривает значительную реконструкцию органов власти и управления. Потребуется разработать и принять новую Конституцию, обновить избирательный закон, провести выборы, перестроить судебную систему. Пока этот процесс будет разворачиваться, должны активно действовать Съезд народных депутатов, Верховный Совет СССР, правительства, другие союзные органы. …Мы встали на путь реформ, нужных всей стране. И новый Союзный договор поможет быстрее преодолеть кризис, ввести жизнь в нормальную колею. А это – думаю, вы со мной согласитесь, – сейчас самое главное.

Выступил Горбачёв так и на следующий день вылетел c семьёй в Крым, сказав на прощание своему вице-президенту тепло и по-доброму:

– Ты остаёшься на хозяйстве.

Двухнедельный отдых на южном берегу Крыма обещал быть приятным. Местечко Форос, находящееся на самой оконечности знаменитого на весь мир курортного побережья, отличается большим числом солнечных дней, но и сильными ветрами, которые начинаются обычно в середине осени, чтобы практически не кончаться до поздней весны. Август же, когда приехала чета Горбачёвых, мог гарантировать по крайней мере много солнца и тёплое море. Место, правда, проклятое во время строительства той самой дачи, на которую прибыл президент. Проклинали его по нескольким причинам.

Начали проклинать, когда приступили к планировке местности под дачные строения. Район-то был совершенно диким. Кругом скалы, да шибляковые кустарники. А требовалось создать райский уголок. Райский почти в том смысле, что уголок Раисы Горбачёвой, поскольку принимала работы от строителей и устроителей уюта именно она, когда в гневе повырывала с корнем высаженные цветы, привезенные из знаменитого Никитского ботанического сада, и потребовала заменить их другими, которые ей были больше по вкусу. Вот тогда садовница и плакала, посылая мысленно проклятия на голову несносной хозяйки.

Но эти её проклятия были уже не первыми после строителей и после того, как всё место стало проклятым. И дело было совсем не в том, что в диких местах приходилось корчевать деревья, привозить плодородную землю издалека, устраивать пляж с подземными подходами к нему, высаживать новые диковинные растения. Проклято место было по причине грустной и даже ужасной истории, которая произошла здесь же в период строительства дачи.

Возможно, ничего бы и не случилось, не будь сама идея строительства опорочена тем, что будущий хозяин заявил скромно в газете "Аргументы и факты" о том, что он де настолько скромен, что никогда своей дачи не имел. Он не сказал там, чтоему, как много лет партийному руководителю, и не нужна была своя дача при наличии множества государственных дач с полным обслуживанием в различных местах страны; и вот это бахвальство своей ложной скромностью во время строительства сверх дорогой государственной дачи, предназначавшейся именно для Горбачёва, очевидно, оказалось причиной происшедшего, хотя ни сам Горбачёв, ни его жена Раиса никакого непосредственного отношения к тому точно не имели.

А произошло вот что. Случай, сразу говорю, кошмарный. Из Москвы шестнадцатилетнюю Аннушку родители отправили к тёте в Евпаторию в связи с успешной сдачей школьных экзаменов. Поезд из Москвы шёл прямой, в Евпатории тётя готова была встретить племянницу, так что переживать будто бы было не о чем. Села Аннушка в купейный вагон и стала считать столбы в дороге. Но тут подсели к ней солдатики внешности азиатской, то есть были они из Средней Азии. Разговорились с красивой девушкой и рассказали, что едут из отпуска в свою строительную часть на южном берегу Крыма, где всё удивительно прекрасно – море, лес, горы. Не умолчали о том, что занимается их часть строительством важного государственного объекта. Но тайну не выдали, не сказали, что строят дачу Горбачёву. Да, может, и сами не знали. Словом, расписали молодой леди все прелести побережья Чёрного моря, внеся в это и таинственность, увеличивая значимость своих собственных персон, и стали уговаривать её съездить с ними на денёк посмотреть, а оттуда через Севастополь или Ялту отправиться в свою захудалую Евпаторию, где ничего, кроме мелкого пляжа да ветра нет. Как так получилась, но согласилась девушка.

Прибыли они в Ялту, а оттуда солдатики взяли такси да помчали по обводной дороге, минуя Алупку, Симеиз, гору Кошка, в сторону Фороса. Дорога действительно показалась Аннушке сказочной: слева море, режущее глаза голубизной гладкой поверхности. Справа горные вершины с зубцами Ай-Петри, по обеим сторонам шоссе сосны да кипарисы. Смеялась Аннушка, радовалась, счастлива была красоту такую наблюдать впервые в жизни. Но длилось это не так долго.

Такси бежит быстро. Около часа любовалась пейзажами, но вот уже и санаторий Форос проехали. Скалы справа подступили совсем к дорожной полосе. Тут и попросили остановить солдатики. И повели они Аннушку в горы узенькими тропками показать самое красивое место, где можно будет поесть, передохнуть и назад отправиться, так как им скоро в часть надо.

Пришли в какую-то пещеру за огромной скалой. Страшно стало в ней Аннушке, но солдатики предложили утолить жажду вином, а голод пищей, что припасли в своих вещмешках. Закончили трапезу и… – не узнать было солдатиков. Вытащили из-за скалы железную проволоку, окрутили руки девушки и, как ни отбивалась она, как ни кричала голосом диким, приковали красавицу к камню большущему да стали по очереди насиловать. Получив удовольствие, сколько хотели, не отпустили её, хоть и стала она умолять их об этом, а оставили ночевать, успокаивая, что не бросят её, а придут снова.

Поздно приходит ночь в летние месяцы, но пришла-таки и охватила рыдающую Аннушку своими чёрными страшными крыльями. Это летучие мыши её не боятся, носятся в темени, играючись, словно ведьмы маленькие. А городская девушка, истомившаяся от ласк насильственных да от бесконечных попыток вырваться из тисков проволочных, теперь сжималась от ужаса перед наступившей ночью, перед лесными шорохами, которых никогда не слышала, да летающими тенями, которых никогда прежде не видела.

Обезумела девушка к утру от страха и мыслей, что теперь с нею может случиться. Пришли солдатики на следующий день, завтрак с собой принесли, чай солдатский, и никто им не кричал навстречу, не бился в безумной злобе. Смирилась Аннушка с судьбой, разум ничего не воспринимал. Ну, солдатам то и нужно было. Покормили человека не человека, а зверушку какую-то, насладились любовью звериной же и ушли к себе дачу Горбачёву строить. За этими солдатиками потянулись их дружки, что по большому секрету узнавали о бесплатной женщине в горах. И поднимались они в горы не как люди – открыто, свободно, а подобно волкам – таясь и прячась, чтоб утолить животную свою похоть.

Шли дни, месяцы. Те солдаты, если можно их так называть, что привезли Аннушку, уехали к себе домой, а другие продолжали наслаждаться любовью в пещере. И всё же, сколько верёвочка ни вьётся, а конец найдётся. Заметил-таки один командир, что носят куда-то солдаты пищу из столовой. "Кому?" – спрашивает. Те, естественно, не растерялись: "Да там собака есть, подкармливаем". Удивился командир, а потом и не поверил, решил сам посмотреть. Проследил за одним солдатом и обнаружил безумную Аннушку.

Тогда-то всё стало выясняться, да расследоваться. Тогда только узнали несчастные родители, куда пропала их дочь непутёвая. А то и представить себе не могли, где искать её живой или мёртвой. Большой шум был и множество проклятий на это место.

Скалу, за которой пряталась пещера, и что скрывала все крики узницы, назвали люди Аннушкой. Солдатиков тех первых Николай Николаевич Передков, которому поручили это ужасное дело, нашёл, и осудили их гораздо строже, чем товарищей, что потом пользовались Аннушкой, но только ей от этого легче не стало, и проклятие на этом месте так и осталось, что скоро подтвердилось и с самим Горбачёвым. Печально знаменитым стало для него это место, последним прибежищем, куда приехал он ещё Президентом СССР.

19 августа вся многомиллионная страна Советский Союз была возбуждена внезапным сообщением по радио и телевидению о том, что есть люди, которые решили покончить с вакханалией в стране.

Голоса дикторов зачитывали:

– Соотечественники! Граждане Советского Союза!

В тяжкий, критический для судеб Отечества и наших народов час обращаемся мы к вам! Над нашей великой Родиной нависла смертельная опасность! Начатая по инициативе Михаила Сергеевича Горбачёва политика реформ, задуманная как средство обеспечения динамичного развития страны и демократизации общественной жизни, в силу ряда причин зашла в тупик. На смену первоначальному энтузиазму и надеждам пришли безверие, апатия и отчаяние. Власть на всех уровнях потеряла доверие населения. Политиканство вытеснило из общественной жизни заботу о судьбе Отечества и гражданина. Насаждается злобное глумление над всеми институтами государства. Страна по существу стала неуправляемой.

Воспользовавшись предоставленными свободами, попирая только что появившиеся ростки демократии, возникли экстремистские силы, взявшие курс на ликвидацию Советского Союза, развал государства и захват власти любой ценой. Растоптаны результаты общенационального референдума о единстве Отечества. Циничная спекуляция на национальных чувствах – лишь ширма для удовлетворения амбиций. Ни сегодняшние беды своих народов, ни их завтрашний день не беспокоят политических авантюристов. Создавая обстановку морально-политического террора и пытаясь прикрыться щитом народного доверия, они забывают, что осуждаемые и разрываемые ими связи устанавливались на основе куда более широкой народной поддержки, прошедшей к тому же многовековую проверку историей. Сегодня те, кто по существу ведёт дело к свержению конституционного строя, должны ответить перед матерями и отцами за гибель многих сотен жертв межнациональных конфликтов. На их совести искалеченные судьбы более полумиллиона беженцев. Из-за них потеряли покой и радость жизни десятки миллионов советских людей, ещё вчера живших в единой семье, а сегодня оказавшихся в собственном доме изгоями.

Каким быть общественному строю, должен решать народ, а его пытаются лишить этого права.

Вместо того чтобы заботиться о безопасности и благополучии каждого гражданина и всего общества, нередко люди, в чьих руках оказалась власть, используют её в чуждых для общества интересах, как средство беспринципного самоутверждения. Потоки слов, горы заверений и обещаний только подчёркивают скудость и убогость практических дел. Инфляция власти, страшнее, чем всякая иная, разрушает наше государство, общество. Каждый гражданин чувствует растущую неуверенность в завтрашнем дне, глубокую тревогу за будущее своих детей.

Кризис власти катастрофически сказался на экономике. Хаотичное, стихийное скольжение к рынку вызвало взрыв эгоизма – регионального, ведомственного, группового и личного. Война законов и поощрение центробежных тенденций обернулись разрушением единого народнохозяйственного механизма, складывавшегося десятилетиями. Результатом стали резкое падение уровня жизни подавляющего большинства советских людей, расцвет спекуляции и теневой экономики. Давно пора сказать людям правду: если не принять срочных и решительных мер по стабилизации экономики, то в самом недалёком времени неизбежен голод и новый виток обнищания, от которых один шаг до проявления стихийного недовольства с разрушительными последствиями. Только безответственные люди могут уповать на некую помощь из-за границы. Никакие подачки не решат наших проблем, спасение – в наших собственных руках. Настало время измерять авторитет каждого человека или организации реальным вкладом в восстановление и развитие народного хозяйства.

Долгие годы со всех сторон мы слышим заклинания о приверженности интересам личности, заботе о её правах, социальной защищённости. На деле же человек оказался униженным, ущемлённых в реальных правах и возможностях, доведенным до отчаяния. На глазах теряют вес и эффективность все демократические институты, созданные народным волеизъявлением. Это результат целенаправленных действий тех, кто, грубо попирая Основной Закон СССР, фактически совершает антиконституционный переворот и тянется к необузданной личной диктатуре. Префектуры, мэрии и другие противозаконные структуры всё больше явочным путём подменяют собой избранные народом Советы,

Идёт наступление на права трудящихся. Права на труд, образование, здравоохранение, жильё, отдых поставлены под вопрос.

Даже элементарная личная безопасность людей всё больше и больше оказывается под угрозой. Преступность быстро растёт, организуется и политизируется. Страна погружается в пучину насилия и беззакония. Никогда в истории страны не получали такого размаха пропаганда секса и насилия, ставящие под угрозу здоровье и жизнь будущих поколений. Миллионы людей требуют принятия мер против спрута преступности и вопиющей безнравственности.

Углубляющаяся дестабилизация политической и экономической обстановки в Советском Союзе подрывает наши позиции в мире. Кое-где послышались реваншистские нотки, выдвигается требования о пересмотре наших границ. Раздаются даже голоса о расчленении Советского Союза и о возможности установления международной опеки над отдельными объектами и районами страны. Такова горькая реальность. Ещё вчера советский человек, оказавшийся за границей, чувствовал себя достойным гражданином влиятельного и уважаемого государства. Ныне он – зачастую иностранец второго класса, обращение с которым несёт печать пренебрежения либо сочувствия.

Гордость и честь советского человека должны быть восстановлены в полном объёме.

Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР полностью отдаёт себе отчёт в глубине поразившего нашу страну кризиса, он принимает на себя ответственность за судьбу Родины и преисполнен решимости принять самые серьёзные меры по скорейшему выводу государства и общества из кризиса.

Мы обещаем провести широкое всенародное обсуждение проекта нового Союзного договора. Каждый будет иметь право и возможность в спокойной обстановке осмыслить этот важнейший акт и определиться по нему, ибо от того, каким станет Союз, будет зависеть судьба многочисленных народов нашей великой Родины.

Мы намерены незамедлительно восстановить законность и правопорядок, положить конец кровопролитию, объявить войну уголовному миру, искоренять позорные явления, дискредитирующие наше общество и унижающие советских граждан. Мы очистим улицы наших городов от преступных элементов, положим конец произволу расхитителей неродного добра.

Мы выступаем за истинно демократические процессы, за последовательную политику реформ, ведущую к обновлению нашей Родины, к её экономическому и социальному процветанию, которое позволит ей занять достойное место в мировом сообществе наций.

Развитие страны не должно строиться на падении жизненного уровня населения. В здоровом обществе станет нормой постоянное повышение благосостояния всех граждан.

Не ослабляя заботы об укреплении и защите прав личности, мы сосредоточим внимание на защите интересов самых широких слоев населения, тех, по кому больнее всего ударила инфляция, дезорганизация производства, коррупция и преступность.

Развивая многоукладный характер народного хозяйства, мы будем поддерживать и частное предпринимательство, предоставляя ему необходимые возможности для развития производства и сферы услуг.

Нашей первоочередной заботой станет решение продовольственной и жилищной проблем. Все имеющиеся силы будут мобилизованы на удовлетворение этих самых насущных потребностей народа.

Мы призываем рабочих, крестьян, трудовую интеллигенцию, всех советских людей в кратчайший срок восстановить трудовую дисциплину и порядок, поднять уровень производства, чтобы затем решительно двинуться вперёд. От этого зависит наша жизнь и будущее наших детей и внуков, судьба Отечества.

Мы являемся миролюбивой страной и будем неукоснительно соблюдать все взятые на себя обязательства. У нас нет ни к кому никаких притязаний. Мы хотим жить со всеми в мире и дружбе. Но мы твёрдо заявляем, что никогда и никому не будет позволено покушаться на наш суверенитет, независимость и территориальную целостность. Всякие попытки говорить с нашей страной языком диктата, от кого бы они ни исходили, будут решительно пресекаться.

Наш многонациональный народ веками жил исполненный гордости за свою Родину, мы не стыдились своих патриотических чувств и считаем естественным и законным растить нынешнее и грядущее поколения граждан нашей великой державы в этом духе.

Бездействовать в этот критический для судеб Отечества час значит взять на себя тяжёлую ответственность за трагические, поистине непредсказуемые последствия. Каждый, кому дорога наша Родина, кто хочет жить и трудиться в обстановке спокойствия и уверенности, кто не приемлет продолжения кровавых межнациональных конфликтов, кто видит своё Отечество в будущем независимым и процветающим, должен сделать единственно правильный выбор. Мы зовём всех истинных патриотов, людей доброй воли положить конец нынешнему смутному времени.

Призываем всех граждан Советского Союза осознать свой долг перед Родиной и оказать всемерную поддержку Государственному комитету по чрезвычайному положению в СССР, усилиям по выводу страны из кризиса.

Конструктивные предложения общественно-политических организаций, трудовых коллективов и граждан будут с благодарностью приняты как проявление их патриотической готовности деятельно участвовать в восстановлении вековой дружбы в единой семье братских народов и возрождении Отечества.

Настенька, Евгений Николаевич, Татьяна Евгеньевна и другие сотрудники музея сидели в кабинете директора и смотрели по телевизору, как дрожали руки Янаева, сидящего вместе с другими членами ГКЧП за столом. На него было жалко смотреть, но то, что он говорил, текст обращения и указов казались совершенно правильными. Казалось, что всё накапливавшееся в душе в связи с переменами в стране, все изломы и изгибы, все трещины и разрывы, превращавшие разноцветную ткань представлений о жизни в непонятные рваные лоскутки, с трудом собираемые сознанием в единое целое, вылились вот в этом сообщении, в этом стремлении восстановить опоры разрушающегося здания, в этой высказанной боли от нанесенных ран.

Узнав о происшедшем с самого утра, Настенька даже хотела послать телеграмму поддержки от своего имени. По пути в музей она решила зайти на центральный телеграф, но тот оказался закрытым. Что же делать? Чем конкретно помочь? Теперь они сидели все в музейном кабинете и задавали себе те же вопросы. Что будет дальше? Радовало то, что, наконец-то, поняли, наконец-то, нашлись люди, которые решились вступить в борьбу с наступавшей по всем фронтам мафией спекулянтов и коррупционеров. И ещё было приятно сознавать, что в комитете, взявшемся за это трудное дело, оказались люди, облачённые властью, то есть вице-президент, премьер-министр, глава КГБ, министр внутренних дел. Не было только Горбачёва, которого объявили больным, во что мало кто поверил. Но почти все понимали, что именно Горбачёв был инициатором и пропускным пунктом всех бед, свалившихся на страну, а потому его, очевидно, справедливо изолировали в Форосе. В этот день девятнадцатого августа у большинства людей появилась надежда. Многие помнили, как Хрущёва лишили его поста главы государства, когда он тоже отдыхал на южном берегу Крыма, но только не в Форосе, а в Нижней Ореанде. Тогда всё прошло успешно, почему же не должно получиться сейчас?

Однако народ, бедный народ, был, как всегда, плохо информирован и потому совершал ошибки в своих рассуждениях, надеясь по обыкновению на лучшее. Народ ошибался в главном – ГКЧП, официально наделённый всей полнотой власти, на самом деле не собирался изолировать или смещать президента. Дело обстояло несколько иначе.

Восемнадцатого августа в резиденцию Горбачёва, спокойно, облачённого в халат отдыхающего, как к президенту, прибыла представительная группа в составе Бакланова, Болдина, Варенникова, Шенина и Плеханова. Разумеется, их не пустили без доклада. Да и после посетители сидели в приёмной битый час пока президент советовался с женой, что делать с прибывшими. Но вот решился и впустил в уютную маленькую комнатушку, где сидячих мест было только на троих, включая президента. Отвечающего за охрану Плеханова президент тут же выставил за дверь. Но дело не в этом.

– Зачем приехали? – был вопрос.

И без паники приехавшие стали объяснять, что в стране сложилась тяжёлая ситуация, когда всё может выйти из-под контроля в связи с тем, что противодействующие здоровым тенденциям силы развернулись настолько, что в состоянии всё опрокинуть и процесс будет необратимым.


Мне искренне жаль этих людей. Они не понимали, что необратимость – это главное, что нужно было самому Горбачёву.

Горбачёв, не стал слушать пояснения о положении страны, оборвав Бакланова:

– Я сам знаю, что делается в стране. Скажите от чьего имени вы приехали? Кого представляете? Вы арестовывать меня приехали? Это Ельцин вас подослал?

Они сообщили, что здесь все его друзья, что днём раньше состоялась встреча руководителей, занимающих ключевые посты в государственном аппарате, на которой решили обратиться к Горбачёву с предложением объявить в стране чрезвычайное положение. Поняв, что приехавшие представляют не силы Ельцина и не приехали смещать президента, Горбачёв вздохнул облегчённо и подобрел к визитёрам. Особенно обрадовался, когда услышал утвердительный ответ на свой вопрос, будет ли указ о чрезвычайном положении распространяться на РСФСР, то есть на Ельцина.

Однако подписывать указ о введении чрезвычайного положения в стране сам Горбачёв отказался, предоставив это делать комитету, который ещё не успел присвоить себе название ГКЧП. Идея назваться комитетом пришла от самого Горбачёва. Дав несколько рекомендаций, пожав каждому руки на прощанье, Горбачёв отправил делегацию в Москву, а сам тут же позвонил заведующему отделом ЦК КПСС Вольскому и недвусмысленно сказал, что чувствует себя хорошо, не болен и всё у него в порядке.

Вольский, не зная ничего о предстоящих завтра событиях, был несколько ошарашен фактом, что президент позвонил, чтобы сказать о своём здоровье.

Между тем всё руководство страны собралось вечером для подготовки текстов указов и обращения, которые писались до трёх часов ночи. Возглавить комитет предложили не очень-то стремившемуся к такому повышению Янаеву. Немного успокаивало его сообщение тех, кто ездил в Форос, о том, что президент обещал присоединиться к ним несколько позже. Но волновался Янаев не напрасно. Его руки предчувствовали беду и оттого дрожали.

В день объявления чрезвычайного положения с самого раннего утра Гавриил Попов радостно потирал руки: то, что давно ожидалось, состоялось-таки и самым наилучшим образом.

Ельцин находился на даче в Архангельском. Получив известие о создании ГКЧП начал хладнокровно действовать по давно продуманному плану. Позвонил в начале седьмого утра генералу Грачёву:

– Что там происходит?

– Введено чрезвычайное положение в стране, Борис Николаевич. Из Тулы к Москве в Тушино направляются войска. Дальше они будут действовать по указаниям министра обороны СССР Язова.

– Это авантюра и настоящая провокация, – заявил Ельцин. Волнения в голосе не было. – Прошу немедленно выделить личный состав воздушно-десантных войск для охраны здания правительства РСФСР.

– Не сомневайтесь, Борис Николаевич. Подразделения десантников будут выделены.

Через два часа в кабинет Грачёва прибыл для координации действий помощник Ельцина Портнов. А президент России в это время в дачной обстановке готовил воззвание к народу, шестьдесят процентов голосов которого из числа избирателей, пришедших на голосование, было отдано Ельцину:


К ГРАЖДАНАМ РОССИИ


В ночь с 18 на 19 августа 1991 года отстранён от власти законно избранный Президент страны.

Какими бы причинами ни оправдывалось это отстранение, мы имеем дело с правым, реакционным, антиконституционным переворотом. При всех трудностях и тяжелейших испытаниях, переживаемых народом, демократический процесс в стране приобретает всё более глубокий размах, необратимый характер. Народы России становятся хозяевами своей судьбы. Существенно ограничены бесконтрольные права неконституционных органов, включая партийные. Руководство России заняло решительную позицию по Союзному договору, стремясь к единству России. Наша позиция по этому вопросу позволила существенно ускорить подготовку этого Договора, согласовать его со всеми республиками и определить дату его подписания – 20 августа с.г.

Такое развитие событий вызвало озлобление реакционных сил, толкало их на безответственные, авантюристические попытки решения сложнейших политических и экономических проблем силовыми методами. Ранее уже предпринимались попытки осуществления переворота.

Мы считали и считаем, что такие силовые методы неприемлемы. Они дискредитируют СССР перед всем миром, подрывают наш престиж в мировом сообществе, возвращают нас к эпохе холодной войны и изоляции Советского Союза от мирового сообщества.

Всё это заставляет нас объявить незаконным пришедший к власти так называемый комитет. Соответственно, объявляем незаконными все решения и распоряжения этого комитета.

Увы, не все органы местной власти будут неукоснительно следовать конституционным Законам и Указам Президента РСФСР.

Призываем граждан России дать достойный ответ путчистам и требовать вернуть страну к нормальному конституционному развитию.

Безусловно, необходимо обеспечить возможность Президенту страны ГОРБАЧЕВУ выступить перед народом. Требуем немедленного созыва Чрезвычайного съезда народных депутатов СССР.

Мы абсолютно уверены, что наши соотечественники не дадут утвердиться произволу и беззаконию потерявших стыд и совесть путчистов.

Обращаемся к военнослужащим с призывом проявить высокую гражданственность и не принимать участия в реакционном перевороте. Для выполнения этих требований призываем к всеобщей бессрочной забастовке.

Не сомневаемся, что мировое сообщество даст объективную оценку циничной попытке правого переворота.

Президент РСФСР                         Ельцин Б.Н.

Председатель СМ РСФСР                         Силаев И.С.

И.о.Председателя Верховного Совета РСФСР Хасбулатов Р.И.

19 августа 1991 года, 9.00 утра.


Ещё одно воззвание было подготовлено специально для военных. Ельцин всеми силами хотел показать мировому сообществу, что находится в опасности, что чрезвычайное положение в стране обращено именно против него, против его власти, поэтому он обратился и к воинству:


Военнослужащие! Соотечественники!

Предпринята попытка государственного переворота. Отстранён от должности Президент СССР, являющийся Верховным Главнокомандующим Вооруженных Сил СССР. Вице-президент СССР, премьер-министр, председатель КГБ СССР, министры обороны и внутренних дел СССР вошли в антиконституционный орган, совершив тем самым государственную измену – тягчайшее государственное преступление.

Страна оказалась перед угрозой террора. «Порядок», который обещают новоявленные спасители Отечества, обернётся трагедией, подавлением инакомыслия, концентрационными лагерями, ночными арестами. «Лучшая жизнь» останется пропагандистским обманом.

Солдаты и офицеры России! В эту трагическую для России, всей страны минуту я обращаюсь к вам. Не дайте поймать себя в сети лживых обещаний и демагогических рассуждений о воинском долге! Не станьте слепым орудием преступной воли группы авантюристов, поправших Конституцию и законы СССР.

Солдаты! Я обращаюсь к вам. Подумайте о своих близких, друзьях, о своём народе. В тяжёлый миг выбора не забудьте, что вы давали присягу на верность народу. Народу, против которого пытаются обернуть ваше оружие.

Можно построить трон из штыков, но долго на нём не просидишь. Возврата к прошлому нет и не будет. Дни заговорщиков сочтены.

Солдаты, офицеры и генералы! Час назад мною назначен председатель Комитета РСФСР по оборонным вопросам. Им стал ваш товарищ по оружию – генерал-полковник К.И.Кобец. Издан Указ, согласно которому все территориальные и иные органы МВД, КГБ, Министерства обороны на территории РСФСР обязаны незамедлительно исполнять все распоряжения Президента РСФСР, КГБ РСФСР, МВД РСФСР, Госкомитета РСФСР по оборонным вопросам.

Над Россией, над всей страной сгустились тучи террора и диктатуры. Но они не могут превратиться в вечную ночь. Закон восторжествует на нашей земле, и наш многострадальный народ вновь обретёт свободу. Теперь уже – раз и навсегда.

Солдаты! Верю, в этот трагический час вы сумеете сделать правильный выбор. Честь и слава российского оружия не будет обагрена кровью народа.

Борис Ельцин Президент Российской Федерации

17 час. 10 мин.


С самого утра в Архангельском собрался штаб Ельцина: охрана во главе с генералом Коржаковым, Ярошенко, Хасбулатов, Бурбулис, Кобец, Лужков, Вощанов, Полторанин, Шахрай, Илюшин, Собчак – все входившие в правительство РСФСР. Каждый получал задание и уезжал для немедленного исполнения. Около ста человек направили в различные регионы страны, чтобы предотвратить их поддержку и исполнение указов ГКЧП. Приняли решение, что основной пропагандистской задачей является охрана "Белого дома" на Краснопресненской набережной. Туда и поехали. Там начали устраивать баррикады из ржавых железных кроватей и бетонных плит, специально привезенных для этой цели. Подпольная радиостанция "Эхо Москвы" стала вещать на всю страну, призывая народ на помощь их российскому президенту Ельцину, который в это время спокойно собрал представителей посольств и журналистов иностранных государств и выступил перед ними с заявлением о том, что путч не пройдёт.

Затем Ельцин вышел к народу, собравшемуся у Дома Советов. Для удобства общения вылез на танк Таманской дивизии, пришедший для его же охраны. Памятуя при этом историческую речь Ленина с броневика, президент России зачитал своё обращение к народу, полагая, что тем самым тоже войдёт в историю.

Настенька, пришедшая с Евгением Николаевичем к Белому дому, не по призыву Ельцина, а чтобы увидеть всё собственными глазами, стоя неподалеку и слушая воззвание, спросила тихо Инзубова:

– Я что-то не могу понять: Ельцин просит защитить его и демократию, а сам стоит на танке и пожимает руки танкистам. По-моему, никто не собирается на них нападать. Не спектакль ли всё это?

– Весьма похоже, – согласился Евгений Николаевич. – Только если это спектакль, то очень отвратительный. Посмотри на собравшихся юнцов, которые пришли сюда, как на праздник. Вон, сидят на парапете, курят, наверное, наркотики, глаза блестят, хохочут. А главное, действительно, кто собирается нападать?

– Ну, вы же видели танки на Тверской?

– Видел и даже разговаривал с танкистами, которые весело сидели на башнях. У них даже снарядов нет. Приехали, как на учения, с холостыми зарядами.

Но весь день "Эхо Москвы" тревожно вещало, предлагая москвичам, хорошо разогреться спиртным и приходить к "Белому дому" строить баррикады, создавать цепи защитников, записываться в ополчение, готовиться ко всяким неожиданностям.

А какими они могли быть эти неожиданности? В восемнадцать часов того же дня началось заседание кабинета министров Союза ССР. О чём же говорили министры в столь ответственный для страны час? Кого поддерживали, чего хотели? Попробуем проникнуть глазами очевидца к ним в зал заседаний того памятного дня, услышать их хотя бы конспективно кратко.

Открыл совещание премьер-министр Павлов:

– Готовы ли вы работать в условиях чрезвычайного положения? В принципиальном плане мы с вами уже договорились. Но сегодня обстановка такова: то, что мы решали, не выполняется. И мы придём к тому, что производство остановится. Нас не интересуют лозунги политические. Согласны ли вы с заявлением Президиума кабинета министров?

Первым слово попросил министр внешнеэкономических связей Катушев:

– Мы провели расширенное заседание коллегии, заслушали заявление руководства, приняли к действию. Выполняем задачи, поставленные перед нами ГКЧП. Довели эти сведения до торгпредств.

Орлов, министр финансов:

– Мы работаем в режиме особой охраны, чтобы не допустить расхищения ценных бумаг.

Сычёв, Госстандарт:

– Никто не должен отказываться от общесоюзной системы стандартов… Сильно запоздали с введением чрезвычайного положения.

Лев Иванович:

– Мы с вами, наше общество нуждается в порядке. Этого шага мы давно ждали.

Давлетова, Комитет лёгкой промышленности:

– Лёгкая промышленность на грани остановки из-за суверенитетов. Директора предприятий возмущены, что лёгкой промышленности не было в тексте Союзного договора.

Гусев, председатель Госкомитета по химии и биотехнологиям:

– Обзвонил сто предприятий. Все поддерживают воззвание ГКЧП. Легкомысленно оценивать, что всё хорошо. Беспокоюсь за кемеровское предприятие "Азот", за башкирские предприятия, там могут начаться забастовки. О политике: если мы отступим хоть на йоту, мы пожертвуем службой, жизнью, больше шансов у нас не будет.

Панюков, министр гражданской авиации:

– Мы поздно ввели чрезвычайное положение. Надо соблюдать закон и порядок в стране.

Из Министерства машиностроения:

– Все машиностроители Советского Союза, АН СССР, инженерная академия – все за. Мы видели, что было у Манежа – всего каких-то человек семьсот. Нам надо двигаться решительней. У нас же есть танки.

Павлов:

– А я против танков! Пусть люди погуляют, поговорят…

Ещё один министр:

– До обеда в отрасли было всё нормально, а после обеда начались листовки от России…

Сычёв, Госстандарт:

– Слава Богу, что так произошло.

Павлов:

– Да, есть шалопуты, которые ходят сейчас по Манежной площади. Но нельзя сравнивать ЗИЛ, Уралмаш с Манежной площадью…

Замминистра энергетики:

– Настроение нормальное, аварий нет, московские электростанции взяты под охрану. Всё без эксцессов.

Замминистра сельского хозяйства и продовольствия:

– Трудно будет с продовольствием. Нужна инвентаризация. Запад нам ничего не даст.

Представитель Министерства путей сообщения:

– В отрасли порядок.

Тизяков, член ГКЧП:

– Мы все за порядок… Демократия нас довела…

Воронцов, председатель Госкомприроды:

– Наша коллегия приняла меры по бесперебойному функционированию экономического механизма. Единое экономическое, в том числе экологическое, производство требует единения с республиками. О моей позиции в связи с происшедшим. Я задаю себе вопрос: в каком положении я нахожусь? Я рекомендован Верховным Советом СССР, назначен на должность президентом Горбачё-вым. Такой вопрос могут задать все министры. Непонятно, почему мы обходим этот вопрос. В Белом доме принят ряд постановлений, которые говорят о незаконности этого дела. Поскольку я единственный из членов правительства являюсь российским депутатом, готов установить челночные связи между Белым домом и кабинетом министров, чтобы избежать дальнейшего ухудшения обстановки.

Щербаков, вице-премьер:

– Народное хозяйство должно работать в любых условиях. Мы не получим кредитов в ближайшие часы и дни. Надо перейти на график работы в чрезвычайный период. Нельзя вызывать директоров с мест, за исключением Москвы, чтобы не развалить хозяйство. Никто из нас не приходил работать с конкретной личностью. Пока мне неясна линия руководства ГКЧП. Я буду честно работать, но свою личную позицию определю позже. Я за дисциплину, но без возврата к методам двадцать девятого года.

Маслюков, вице-премьер:

– Должна быть хозяйственная и финансовая поддержка. Давайте прекратим сокращение штатов…

Рябев, вице-премьер:

– Надо максимально двигаться в сторону Конституции…

Догужиев, вице-премьер:

– Я за Союзный договор, но он нуждается в доработке. Мы говорили о необходимости чрезвычайных мер много раз несколько лет. То, что произошло, не означает возврата к тоталитаризму. Центр должен взять на себя гарантии прав человека, включая экономические права. Крутые меры в экономике принимаются и в капстранах… Надо пересматривать подходы к плану 1992 года, усилить централизацию.

Губенко, министр культуры:

– Моя отрасль не имеет производственного потенциала, но у неё нравственный, духовный потенциал. Среди творческой интеллигенции есть и провокаторы, которые хотят пролить кровь, но я говорю не о них. Пока всё это находится за рамками закона.

Щадов, министр угольной промышленности:

– Обстановка в стране очень сложная, некоторые товарищи её упрощают. Ситуация меняется по часам. Если сегодня в Кузбассе, Воркуте не ввести чрезвычайное положение, то завтра лягут шахтёры и прольётся их кровь. Принято решение о забастовке шахтёров Кемеровским облсоветом

Павлов:

– Товарищи! Зачем говорить о политике? Вот будет съезд народных депутатов, он всё и определит. Мы должны поддержать Союзный договор, но нужны оговорки. У нас, профессионалов, есть взгляды на единое экономическое пространство, на необходимость дать стране хлеб, тепло. У нас нет кукурузы. Перерезано пять процентов коров и десять процентов свиней…


В этот день крепко задумался в своём кабинете председатель КГБ Крючков. Да, это он и Язов были инициаторами совещания руководства страны семнадцатого августа на одном из объектов КГБ на Ленинском проспекте, называвшемся "АБЦ", хотя идея такого совещания предлагалась и другими раньше. Это он позвонил Шенину, Павлову и Болдину, предложив собраться в четыре часа вечера для обсуждения сложившейся ситуации. Болдин заехал на своей машине за Баклановым и Шениным. За Павловым послали охранников, которые знали дорогу на объект. Язов прибыл со своими помощниками Варенниковым и Грушко. Именно эти люди после короткого полуторачасового обсуждения приняли решение послать депутацию к Горбачёву в Форос для подписания Указа о введении чрезвычайного положения в стране.

Если бы Горбачёв взял на себя ответственность, сегодня не было бы проблем. Арест Ельцина, выступившего открыто против решений государственного комитета, против союзного правительства, на даче являлось пустяковым делом. Дача была предусмотрительно окружена, оставалось только дать команду. Но она не поступила. Что хотел Горбачёв, оставалось загадкой. Теперь, когда Ельцин был в Доме Советов с группой охраны внутри и пьяным народом на площади, для которого специально с машин раздавали водку, арест Ельцина представлял некоторые трудности.

Крючкову доложили обстановку. Командир специального подразделения "Альфа" вместе с генералом Лебедем объехали построенные баррикады, напоминавшие для специалистов детские игрушки. Смести их техникой было бы делом нескольких минут. Толпа на площади не представляла проблем, так как в распоряжении ОМОНа были шашки со слезоточивым газом и водомёты, которые позволили бы очистить площадь в те же считанные минуты. Тогда вступила бы сама "Альфа". Штурмуя с земли и вертолётами с воздуха, используя гранатомёты и специальные средства, практически неуязвимые солдаты "Альфы" захватили бы "Белый дом" в течение пятнадцати минут.

Крючков знал – это море крови. Никто такого результата не хотел. Арестуй они таким образом ослушника, тот же Горбачёв обвинит исполнителей в кровопролитии и в лучшем случае посадит за решётку. Об этом Крючкову говорила интуиция. Но главное – погибли бы люди. Команда штурмовать отдана не была.

А в кабинете Главнокомандующего Военно-Воздушными Силами СССР генерала-полковника авиации Шапошникова в то же время происходил другой разговор на ту же тему. Полагая, что в борьбе за власть, в данной ситуации скорее всего, одержит Ельцин, Главком принял решение поддержать Президента России. Узнав, что и командующий Воздушно-десантными войсками не выполняет указаний Министра обороны, он тут же позвонил Грачёву:

– Очень хорошо, Павел Сергеевич. По-моему, мы мыслим в одинаковом ключе…

Оба генерала решили тянуть с выполнением приказов, ссылаясь на нелётную погоду.

– По моим данным штурма Белого дома не будет.

– А вдруг всё-таки такой приказ будет отдан. Учитывать надо все варианты.

Шапошников думал не долго и ответил:

– Пожалуй, нужно будет лично прибыть к автору приказа и потребовать его немедленно отменить… В крайнем случае, можно будет пару самолётов в воздух поднять для острастки. И сказать авторам приказа: слышите, мол, если приказ не будет отменён, и через пятнадцать минут я не окажусь на своём рабочем месте, то сюда, где мы находимся, прилетят самолёты и могут посыпаться бомбы. Как такой вариант?

– Принимается, – послышался из трубки радостный ответ.

Затем Шапошников позвонил командующему Военно-Воздушных Сил Московского военного округа генералу Антошкину:

– Перед вами ставится задача: привести военно-воздушные силы округа в полную боевую готовность. Срочно разработайте план полётов на малой высоте. Цель – демонстрация силы и психологическое воздействие. Если возникнет необходимость в боевом применении, последует специальный приказ…

Однако команды на штурм Белого дома не последовало. Не были подняты и самолёты в воздух. Бомбы на Москву не посыпались.

Но такой вариант без войны и трагедий устраивал далеко не всех. Журналисты носились по Москве в поисках сенсационных материалов. Кому-то нужны были интервью, кому-то кинорепортажи. Но если рассказать словами можно всё, что хочешь, что есть и чего не было, то показать на экране стоящие без всякого движения танки, которые к тому же скоро совсем ушли, было бы не по киношному, не отвечало бы жанру борьбы с врагами.

Умный кинооператор, если чего не видит, то создаёт сам по задуманному сценарию. Кого-то попросили, кому-то подсказали и боевые машины пехоты, называемые попросту БМП, стали двигаться, правда, не к Белому дому, а от него, но для кино не это было важно. На экране зритель видит только машины, лязгающие гусеницами. Они ни на кого не нападают, зато беснующаяся молодёжь забрасывает машины бутылками с зажигательной смесью. На экране это выглядит эффектно.

Но вот на улице Чайковского, неподалеку от американского посольства, на БМП вскакивает молодой парень двадцати трёх лет. Это прошедший войну в Афганистане, житель деревни Рычково, Дмитрий Комарь. Подняв крышку люка, не справился с нею и уронил себе на голову, которую пытался просунуть в люк. Увидевший это москвич, сын контр-адмирала в отставке, Владимир Усов, тридцати семи лет, бросился к БМП и попытался стащить парня с машины, которая не стояла на месте, а, сделав неожиданный разворот, зацепила гусеницами Усова. Эти двое и погибли на глазах у теле и кино камер. Кадры обороны Белого дома, хоть и далеко в стороне от него, были сняты. Сенсация получилась.

Третьим погибшим от неизвестно откуда взявшейся пули, попавшей прямо в висок, по несчастью оказался московский архитектор Илья Кричевский двадцати восьми лет, служивший в армии танкистом-наводчиком. Да и здесь для журналистов кто-то из вооружённых людей стрелял в воздух трассирующими, а, заодно и боевыми пулями. Нужно было создать впечатление атаки, которой на горе репортёров на самом деле не было. Но три смерти всё же появились.

Эти трое, оказавшиеся жертвами телешоу, на следующий же день были названы героями обороны Белого дома. Обманутые люди пришли их хоронить.

Двадцатого августа члены государственного комитета по чрезвычайной ситуации в СССР поняли, что власть в стране переходит в руки Ельцина. Вся пресса страны, телевидение и радиотрубили о защите Ельцина и Горбачёва, которого якобы злоумышленники держат в заключении в Форосе.

Сами члены ГКЧП поверили кадрам о беспорядках в Москве и приказали войскам покинуть столицу. Объявили о самороспуске и поехали к своему шефу Горбачёву спросить, что же делать дальше. А тот обругал их нецензурной бранью. Они даже не поняли, откуда такая злость. Горбачёв же побелел от гнева, осознав, что без него не стали арестовывать Ельцина, во имя чего и делался этот спектакль, во имя чего и был избран Янаев вице-президентом, а Павлов назначен премьер-министром. Они-то думали, что их ставили на посты для руководства государством, для улучшения жизни народа. Наивные люди. Столько сил положил Горбачёв на создание нужного окружения, на очистку аппарата ЦК от старых проверенных кадров, наконец, на подготовку устранения ненужного больше Ельцина, и всё пошло прахом. Ельцин фактически взял всё в свои руки. Горбачёв был в ярости.

Их арестовывали поодиночке и направляли в "Матросскую тишину". А преобразования начались сразу. 23 августа Ельцин издал Указ о некоторых средствах массовой информации, которые, с точки зрения Ельцина, вели активную кампанию клеветы против представителей законной власти, дезинформировали народ и, по сути, являлись соучастниками переворота. В этом Указе заявлялось:

"В связи с вышеуказанным временно приостановлен выпуск газет "Правда", "Советская Россия", "Гласность", "Рабочая трибуна", "Московская правда", "Ленинское знамя" как издания ЦК КПСС".

Тут же отстраняются от исполнения должностных обязанностей директор ТАСС Спиридонов и председатель информационного агентства "Новости" Власов "за осуществление дезинформации населения и мировой общественности о событиях в стране".

Газета "Известия" немедленно отозвалась репликой на действия президента России.

"Этот указ имеет немало аналогов в мировой истории. Такими действиями неизбежно сопровождались перевороты, но никогда – демократические преобразования… Свобода, отнятая у одних, обязательно обернётся свободой, отнятой у всех. Оценка газет – это дело читателей, а не президентов".

Но это уже не имело значения. Процесс окончательной ломки пошёл. Люди, которые до этих событий вслед за Ельциным сдали свои партийные билеты или попрятали их в укромные места, во время объявленного чрезвычайного положения стали находить свои билеты и срочно уплачивать членские взносы, теперь же опять начали прятать партийные документы. Обыватель он и есть обыватель.

Член политбюро ЦК КПСС, его секретарь Александр Яковлев вышел из партии перед самым объявлением чрезвычайного положения, сообщив в своём выступлении по телевидению о том, что в стране готовится заговор. Ему тоже было многое известно заранее.

После ареста членов ГКЧП Назарбаев заявил о выходе компартии Казахстана из КПСС.

Акаев приостановил деятельность своей республиканской компартии и национализировал её имущество.

Органы внутренних дел Ленинграда опечатали здания организаций КПСС.

Курский облисполком распорядился опечатать здания обкома и горкомов партии.

На сессии Украинского парламента о выходе из рядов КПСС объявил Кравчук.

Лидер белорусских коммунистов, поддержавших ГКЧП, сообщил о выходе из КПСС.

Но первым указ о приостановлении деятельности компартии России издал Ельцин. По его указанию опечатали здания ЦК КПСС на Старой площади. "В целях координации деятельности органов исполнительной власти РСФСР, краёв и областей" Ельцин назначает своих полномочных представителей по всей стране.

В волчьей стае побеждает сильнейший. Ему подчиняется стая.


Э П И Л О Г


Двадцать шестого августа, едва оправившись от Форосского испуга, Горбачёв выступил с заявлением, оборвавшим надежды, ещё сохранявшиеся в душах миллионов коммунистов страны, оборвал надежды на возможность поправить ситуацию. Он говорил о том, что было его мечтой, но в другой обстановке. Говорил не голосом победителя, как хотелось, а голосом побитого человека:

– Секретариат, Политбюро ЦК КПСС не выступили против государственного переворота, Центральный комитет не сумел занять решительную позицию осуждения и противодействия, не поднял коммунистов на борьбу против попрания конституционной законности. Среди заговорщиков оказались члены партийного руководства. Ряд партийных комитетов и средств массовой информации поддержали действия государственных преступников. Это поставило миллионы коммунистов в ложное положение.

Многие члены партии отказались сотрудничать с заговорщиками, осудили переворот и включились в борьбу против него. Никто не имеет морального права огульно обвинять всех коммунистов, и я, как Президент, считаю себя обязанным защитить их как граждан от необоснованных обвинений.

В этой обстановке ЦК КПСС должен принять трудное, но честное решение о самороспуске. Судьбу республиканских компартий и местных партийных организаций определят они сами.

Не считаю для себя возможным дальнейшее выполнение функций Генерального секретаря ЦК КПСС и слагаю соответствующие полномочия. Верю, что демократически настроенные коммунисты, сохранившие верность конституционной законности, курсу на обновление общества, выступят за создание на новой основе партии, способной вместе со всеми прогрессивными силами активно включиться в продолжение коренных демократических преобразований в интересах людей труда.

Это выступление бывшего генерального секретаря партии коммунистов Советского Союза, занимавшего "шестую часть земли с названьем кратким Русь", ничего кроме презрения не вызвало ни у врагов, ни у бывших друзей Горбачёва.

В этот день Евгений Николаевич пришёл вечером к Настеньке в Большой Ржевский переулок, куда она только что привела своего сына, и сказал:

– Есть предложение. Меня пригласили работать на Шпицберген редактором многотиражной газеты. Но там нужен и переводчик. Хочешь поехать?

– А где это?

– За полярным кругом, почти у Северного полюса.

– А как же ваша работа над биографией Островского?

– Кому она сейчас интересна?

– Туда можно с сыном?

– Да, там есть детский сад и школа.

– Хочу.

Через две недели, оформив медицинские справки и остальные немногочисленные документы, оба улетели в неизвестный им доселе город Баренцбург.

Об окончательном развале Советского Союза они узнали там, но это уже другая история.


Любимый мой читатель. Я, конечно, ещё вернусь, то есть мы обязательно где-то встретимся на страницах новой книги. Понимаю, что история получилась грустной, но ведь не мы выбираем её, а она нас. Хотя я уверен в том, что человек может вершить историю, если он не один. Давайте послушаем по этому поводу замечательное "Слово", сказанное хорошими людьми. В народе успели окрестить это "Слово" плачем Ярославны.


СЛОВО К НАРОДУ


Дорогие россияне! Граждане СССР!

Соотечественники!

Случилось огромное небывалое горе. Родина, страна наша, государство великое, данные нам в сбережение историей, природой, славными предками, гибнут, ломаются, погружаются во тьму и небытие. И эта гибель происходит при нашем молчании, попустительстве и согласии. Неужели окаменели наши сердца и души, и нет ни в ком из нас мощи, отваги, любви к Отечеству, что двигала нашими дедами и отцами, положившими жизнь за Родину на полях брани и в мрачных застенках, в великих трудах и борениях, сложившими из молитв, тягот и откровений державу, для коих Родина, государство были высшими святынями жизни?

Что с нами сделалось, братья? Почему лукавые и велеречивые правители, умные и хитрые отступники, жадные и богатые стяжатели, издеваясь над нами, глумясь над нашими верованиями, пользуясь нашей наивностью, захватили власть, растаскивают богатства, отнимают у народа дома, заводы и земли, режут на части страну, ссорят нас и морочат, отлучают от прошлого, отстраняют от будущего, обрекают на жалкое прозябание в рабстве и подчинении у всесильных соседей? Как случилось, что мы на своих оглушающих митингах, в своем раздражении и нетерпении, истосковавшись по переменам, желая для страны процветания, допустили к власти не любящих эту страну, раболепствующих перед заморскими покровителями, там, за морем, ищущих совета и благословения?

Братья, поздно мы просыпаемся, поздно замечаем беду, когда дом наш уже горит с четырёх углов, когда тушить его приходится не водой, а своими слезами и кровью. Неужели допустим вторично за этот век гражданский раздор и войну, снова кинем себя в жестокие, не нами запущенные жернова, где перетрутся кости народа, переломится становой хребет России?

Обращаемся к вам со словами предельной ответственности, обращаемся к представителям всех профессий и сословий, всех идеологий и верований, всех партий и движений, для коих различия наши – ничто перед нашей общей бедой и болью, перед общей любовью к Родине, которую видим единой, неделимой, сплотившей братские народы в могучее государство, без которого нет нам бытия под солнцем.

Очнёмся, опомнимся, встанем и стар, и млад за страну. Скажем "Нет!" губителям и захватчикам. Положим предел нашему отступлению на последнем рубеже сопротивления.

Мы начинаем всенародное движение, призывая в наши ряды тех, кто распознал страшную напасть, случившуюся со страной.

Мы зовём к себе рабочий люд, которому нынешние фарисеи обещали изобилие и заработки, а теперь изгоняют с заводов и шахт, обрекают на голод, бесправие, на унылое стояние в очередях за пособием, ломтем хлеба, за милостыней богачей и хозяев.

Мы зовём к себе трудолюбивых крестьян, измотанных невежественной властью, чьи нынешние судьбы решают вчерашние разрушители деревень и творцы утопических программ, навязывая хлеборобу кабальный обмен, обрекая на запустение пашню, на истребление уцелевших, кормящих страну хозяйств.

Мы взываем к инженерам, чьим талантом, умом и руками были созданы уникальная техническая цивилизация, мощная индустрия, обеспечившая благополучие и защиту народа, позволившие Родине взлететь в космос. Техника, которая, устав работать, нуждалась в модернизации и обновлении, за шесть лет безделья и разглагольствований остановилась и рухнула, и теперь мы – страна остановленных предприятий, умолкнувшей энергетики, исчезнувших товаров, растерянных, обнищавших инженеров, отлучённых от творчества.

Мы взываем к учёным, достойно продвигавшим развитие отечественной науки, изумлявшим мир плодами своих трудов, накопившим в лабораториях и институтах открытия для следующего рывка в двадцать первый век, где мы надеялись на достойное место в человеческой цивилизации. Вместо этого демагоги и злоумышленники разоряют драгоценные накопления, рассыпают коллективы исследований, ядерных технологий, новейшей химии, обрекая лучшие умы на прозябание, на бегство из родных пределов в преуспевающие страны, где их талант станет питать не своё, а чужое развитие.

Мы устремляем свой голос к армии, снискавшей уважение человечества за самоотверженный подвиг спасения Европы от гитлеровской чумы, к армии, унаследовавшей лучшие качества русского, советского воинства и противостоящей агрессивным силам. Нелёгкие времена переживают наши защитники. Не вина армии, что она вынуждена поспешно покидать зарубежные гарнизоны, быть объектом беспардонных политический спекуляций, подвергаться постоянным атакам лжи и очернительства безответственных политиканов. Но никому не удастся превратить Вооружённые Силы в аморфную массу, разложить изнутри, предать осквернению. Мы убеждены, что воины армии и флота, верные своему долгу, не допустят братоубийственной войны, разрушения Отечества, выступят надёжным гарантом безопасности и оплотом всех здоровых сил общества.

Мы устремляем свой голос к художникам и писателям, по крохам создававшим культуру на развалинах разгромленной классики, добывавшим для народа образы красоты и добра, ожидавшим в будущем расцвета искусств, а обретших нищету, низведение творчества до жалкого фарса на потеху коммерсантов и богачей, когда народ, отлучённый от духа, лишённый идеала, управляемый безнравственными лукавцами, выводится из истории, превращается в дешёвую рабочую силу для иностранных фабрикантов.

Мы обращаемся к Православной церкви, прошедшей Голгофу, медленно после всех избиений встающей из гроба. Она, чей духовный свет сиял в русской истории даже во времена мрака, сегодня, – ещё неокрепшая, терзается распрями, ущемляется в епархиях и приходах, не находит достойной опоры в сильной державной власти. Пусть она услышит взывающий к спасению глас народа.

Мы обращаемся к мусульманам, буддистам, протестантам, верующим всех направлений, для которых вера есть синоним красоты, добра и истины; на них сегодня наступают жестокость, уродство и ложь, губящие душу живую.

Мы обращаемся к партиям, большим и малым, к либералам и монархистам, к централистам и земцам, к певцам национальной идеи. Мы обращаемся к партии – коммунистической, которая несёт всю ответственность не только за победы и провалы предшествующих семидесяти лет, но и за шесть последних трагических, в которые компартия сначала ввела страну, а потом отказалась от власти, отдав эту власть легкомысленным и неумелым парламентариям, рассорившим нас друг с другом, наплодившим тысячи мертворождённых законов, из коих живы лишь те, что отдают народ в кабалу, делят на части измученное тело страны. Коммунисты, чью партию разрушают их собственные вожди, побросав партбилеты, один за другим мчатся в лагерь противника – предают, изменяют, требуют для недавних товарищей виселицы, – пусть коммунисты услышат наш зов!

Молодёжь, наша надежда и цвет, которую растлевают, отдав в услужение ложным кумирам, обрекают на безделье, бездарность, наркотики и преступность.

Старики, наша мудрость и гордость, безотказные труженики и неустанные кормильцы, получившие в удел нищенство и надругание над прожитым, осквернение печатным и телевизионным варевом тех, кто добивается умерщвления памяти, противопоставления поколений.

Молодые ветераны, воины-интернационалисты, проявившие самоотверженность и гуманизм, высокие нравственные качества, но поставленные в положение без вины виноватых.

Женщины, отказывающие себе в высшем природном праве – продлевать в потомстве род из-за страха плодить нищету, пополнять солдатами армию гражданской войны, пугающиеся своей любви и своего материнства…

Все, кто ни есть в городах и селениях, в степях и лесах, у кромки великих, омывающих страну океанов – очнёмся, встанем для единения и отпора губителям Родины!

Начнём с этой минуты путь ко спасению государства. Создадим народно-патриотическое движение, где каждый, обладая своей волей и влиянием, соединится во имя высшей цели – спасения Отчизны.

Сплотимся же,

чтобы остановить цепную реакцию гибельного распада государства, экономики, личности;

чтобы содействовать укреплению советской власти, превращению её в подлинно народную, а не в кормушку для алчущих нуворишей, готовых распродать всё и вся ради своих ненасытных аппетитов;

чтобы не дать разбушеваться занимающемуся пожару межнациональной розни и гражданской войны.

Не пожалеем сил для осуществления таких реформ, которые способны преодолеть невыносимое отчуждение человека от власти труда, собственности, культуры, создать ему достойные условия жизни и самовыражения. Окажем энергичную поддержку прогрессивным новациям, нацеленным на то, чтобы продвигать наше общество вперёд, достигнуть современных высот научно-технического прогресса, раскрепостить умы и энергию людей, чтобы каждый мог жить по труду, совести и справедливости. И мы будем выступать против таких проектов, которые тащат страну назад, во мрак средневековья, туда, где культ денег, силы, жестокости, похоти.

Наше движение – для тех, кому чужд разрушительный зуд, кто горит желанием созидать, обустраивать наш общий дом, чтобы жили в нём дружно, уютно и счастливо каждый народ, большой и малый, каждый человек, и стар, и млад.

Не время тешить себя иллюзиями, беспечно надеясь на прозорливость новоявленных мессий, с лёгкостью необыкновенной сулящих нам то одну, то другую панацею от всех бед. Пора отряхнуть оцепенение, сообща и всенародно искать выход из нынешнего тупика. Среди россиян есть государственные мужи, готовые повести страну в неунизительное суверенное будущее. Есть знатоки экономики, способные восстановить производство. Есть мыслители, творцы духа, прозревающие общенародный идеал.

Советский Союз – наш дом и оплот, построенный великими усилиями всех народов и наций, спасший нас от позора и рабства в годины чёрных нашествий! Россия – единственная, ненаглядная! – она взывает о помощи.


Юрий БОНДАРЕВ, Юрий БЛОХИН, Валентин ВАРЕННИКОВ. Эдуард ВОЛОДИН, Борис ГРОМОВ, Геннадий ЗЮГАНОВ, Людмила ЗЫКИНА, Вячеслав КЛЫКОВ, Александр ПРОХАНОВ, Валентин РАСПУТИН, Василий СТАРОДУБЦЕВ, Александр ТИЗЯКОВ.


Этот плач был услышан, однако далеко не всеми. Да и чем мог помочь плачь? Тут нужен был клич. И, конечно, он будет. Когда? Вот вопрос. Родился ли тот, кто сумеет ответить или сам кликнуть?