Шамбала [Алина Дмитриева] (fb2) читать онлайн

      Небо – как дань мечтам,

свобода – как способ жизни,

земля – как под белыми крыльями.

Пролог

– …революция возникла внезапно, вспыхнув для мира настоящей сенсацией; власть оказалась не подготовлена. Каков период смуты, царившей в стране?

– Согласно полученным данным, смута длилась около тридцати лет. Начало периода совпало с установлением правления первого и единственного президента Белой Земли – Матиса Гонболя. До сих пор правительство Ас-Славии умалчивает тот факт, что действующий глава государства страдал тяжким недугом, утверждающим неспособность человека здраво мыслить и уж тем более принимать адекватные решения, от которых зависит будущее целого государства.

– Каким же образом Правителю удалось продержаться на посту в течении столь рекордного срока?

– Видите ли, уважаемый господин ведущий, есть темы, разглашение которых может лишить меня куска хлеба. Все, что я могу сказать, это то, что в столице государства действовала своя политическая сеть, настроенная поддерживать правление президента столько, сколько это оказалось бы возможным. К тому же, как всем известно, у правителя имелось трое сыновей, один из которых претендовал на почетный пост…

– Что вы имеете в виду под выражением «политическая сеть»? Куда же уходят ее корни?

– Не сочтите за политицизм, господин ведущий, но на прямой вопрос даю прямой ответ: корни эти – здесь, в нашей с вами исторической Ас-Славии.

– Прошу прощения, профессор, но большинству из нас непонятно то, о чем вы сейчас заявили, – очевидно, ведущий сам оказался шокирован подобным поворотом событий.

– Вспомните выборы, проходившие на Белой Земле более тридцати лет назад, – с загадочным лицом продолжает интервьюируемый. – Не так уж мы все молоды, чтобы не помнить этого, не так ли? – доброе лицо старика отличается в этот момент особенным заговорщицким видом. – Вспомните, при каких обстоятельствах Матис Гонболь завладел браздами правления…

– Но наша с вами Ас-Славия – историческая мать Белой Земли. Мы всегда имели обоюдное влияние друг на друга. Поэтому, после всей случившейся трагедии и переворота наш действующий Президент сыграл ключевую роль в определении нового главы государства Белой Земли.

– Не кажется ли вам, господин ведущий, что Белая Земля вновь повторила ошибку, допущенную более тридцати лет назад? То же влияние, та же история, почти те же обстоятельства и никакого влияния на выбор президента – и тут уж впервые в мире дважды вступили в одну и ту же реку.

В зале слышатся недовольства. Все шумят, гудят, громко переговариваются. Кто-то выкрикивает возмущения политического содержания. Иные выбрасывают в воздух кулаки, сильно досадуют, разворачиваются и уходят вон из зала. Похоже на начало нового бунта; значительная часть присутствующих – беженцы, мои земляки.

– Дамы и господа, прошу тишины! – громко требует ведущий. Толпа нехотя, медленно усмиряется. – Итак, профессор, вы хотите сказать, многие факты, определившие ход этого исторического события, будут умалчиваться еще, возможно, несколько десятилетий?

– Могу с уверенностью это утверждать.

– Что ж, весьма прискорбная информация. Но каков же период самой революции?

– Год. Приблизительно год.

– Год… – ведущий с пониманием дела закивал головой. – Слишком короткий срок для исторического события, не так ли? – тут он резко выпрямляет спину и заканчивает диалог. – Благодарю вас, профессор, за то, что согласились ответить на наши вопросы, – камеры дали крупным планом лицо ведущего. – Уважаемые дамы и господа, сегодня в нашей студии присутствует участница Великой Мятежной Революции, – он нелегко вздохнул. – Будучи предельно честными с вами, дорогие телезрители, мы заявляем, что убедить ее присутствовать на нашем ток-шоу оказалось слишком уж непростой задачей. Именно поэтому мы просим вас отнестись с пониманием и проявить терпимость ко всему, что вы можете услышать. Итак, встречайте, дамы и господа, – Армина Корбут!

Передо мной открывают двери. Я должна выйти в студию. Меня ждут. Зачем я согласилась на это? Спонсоры программы обещали деньги. Используя их, я могу купить билет в один конец, могу навсегда исчезнуть из этого проклятого клочка земли. И больше никто и никогда не заставит произнести и слово. И имя; самое главное, что названное имя не принадлежит мне. Уже не принадлежит.

Выхожу в просторную студию; люди встали со своих мест и громко аплодируют. Я остановилась, не доходя до кресел и соф, стою и бесстрастно смотрю на эти лица. Этот народ вытаскивал мою землю из нищеты. Этот народ исторически связан с моими земляками. Они наши братья. Но я ощущаю смуту, больше не могу смотреть на весь этот фарс.

Ведущий – пятидесятилетний мужчина с копной седых волос – некогда черных – подходит ко мне и с небывалой нежностью помогает пройти далее, устроиться в огромном мягком кресле. В его жестах нет наигранной жеманности, чувствую, что все вершимое им делается из личностных внутренних побуждений. До чего же это успокаивает. Зрители все еще стоя аплодируют, на экранах отражается мое немного растерянное лицо. Затем вижу себя в полный рост. Они надели на меня брючный костюм и алый, как кровь, жакет. Какая ирония: словно очутилась в Метрополе семь лет назад, когда на мне красовалось вечернее платье точно такого же оттенка. Всюду мелькают огромные выпученные глаза камер: они то приближаются, то вдруг исчезают, и никогда не знаешь, с какого бока они к тебе подъедут.

– Здравствуйте, Армина, – его карие глаза выражают вселенское понимание; он будто разделяет каждое мое чувство. – Благодарю вас лично от себя за то, что согласились посетить наше ток-шоу и поведать о тяготах вашей судьбы. Здесь вы – лицо нации Белой Земли. Первый человек, который осмелился заговорить. Скажите, сколько вам было лет, когда все это началось?

– Восемнадцать, – безразлично отвечаю. – Или девятнадцать. Сейчас уже и не вспомнишь.

Толпа снова гудит. Кто-то кричит о своем неверии, и не их это вина.

– Бог мой, – поразился ведущий, – совсем девочка. Ребенок. Признаться, и сейчас в вашем лице есть какая-то наивность.

– О какой наивности вы говорите, господин ведущий? – пытаюсь улыбнуться; выходит очень даже недурно – спонсоры мной гордятся.

Зал взорвался хохотом. Глупцы. Пусть смеются, пока хаос и потери не поглотили их души. Пусть это станет им насмешкой в трагедии. Веселитесь!

– Поразительно, как вы умудрились сохранить чувство юмора, – улыбается ведущий, немного в растерянности. Неужели он и правда чувствует неловкость только оттого, что разделяет мою боль и дивится выставленной напоказ циничности? – Армина, – толпа утихла, готовая к серьезной дискуссии, – чем стала для вас эта революция?

Я смотрю в красивое лицо вопрошающего – немного женственное, но все еще свежее вопреки возрасту. Хочу продолжить стезю скабрезности, но внутри что-то ломается. Понимаю, что ради забвения отдала бы многое.

– Что вы помните? – голос снова адресован мне.

Сколько раз слышала этот вопрос – и множество подобных – и каждый раз, стоя против чрезмерно ярких софитов, готова была разрыдаться, но вместо этого молчала.

Толпа изучает меня, как подопытного кролика. Роскошный зал амфитеатра заполнен до отказа. Тата еще перед моим выходом говорила, что в первый день продаж за билетами выстроилась километровая очередь. Людей слишком много, чтобы я осознала их присутствие.

Сколько раз до этого меня заставляли отвечать на этот вопрос.

Только в тот раз я почувствовала, что должна ответить. Я не могу больше молчать.

– Девочка, – мой голос слишком тих, но зрители заметно усмирели. – Я помню девочку. Ей было двенадцать.

– Что именно вы о ней помните? – теперь я понимаю, что ведущий чеканит равнодушный текст многомиллионного тиража.

– Она… дала надежду на лучшую жизнь… она… – я смотрела прямо в ослепительные огни софитов, – она не сумела их спасти… и ушла вместе с ними… – я выпрямилась. – Еще помню Дока. Слишком талантлив. Слишком… Родись он в столице, мир мог бы им гордиться… – нет, все не то! Почему я не могу сказать что-то действительно важное?! – Я помню девушку… у нее были темные волосы. Она любила малину… знаете, есть такая ягода – малина? – перед глазами, как вживую, мелькнуло пятно от ягод на белой блузке – и ее пустые, безжизненные глаза. Будь сильной, Кая. – И я помню своего брата!.. Потому что он изменил этот мир. Он его перевернул. А когда он лепил фигурки из глины… и посуду… замечательную глиняную посуду… – я вдруг стала задыхаться от душивших слез. – …он пел старую песню… про дождь, – я быстрым движением утерла слезы и усмехнулась: – хотя он никогда не любил дождь, – снова выпрямилась и ломано запела:

Пусть бегут неуклюже

Пешеходы по лужам,

А вода по асфальту – рекой…

Я умолкла, не в силах больше выдержать эту пытку, и с удивлением обнаружила, что некоторые из слушателей встали со своих мест и что-то мурлыкали себе под нос.

…и не ясно прохожим

В этот день непогожий,

Почему я веселый такой…

– Да это просто смешно!

– Она лжет! – кричат где-то с первых рядов.

Я вздрагиваю. Иные продолжают петь. Все они хорошо знают эту песню, ибо создали ее еще при Союзе.

Сотни ночей я лежала без сна, глядя в потолок, и нашептывала эту песню, глотая слезы. Его песню. Песню Ноя Штарка, одного из тех, кто когда-то заменил мне семью.

Дрожали колени и пальцы рук; поднялась какая-то суета. Глаза застилали слезы, уже ничего невозможно рассмотреть. И туман – всюду один и тот же туман. Боль восторжествовала только сейчас, здесь, семь лет спустя. Слышу за кулисами голос Таты, чувствую растерянность Руни. Меня подхватили под руки и увели из студии.

– Уберите камеры! – кричит Тата, но настойчивые электронные глазищи пытаются запечатлеть каждую черту моего лица. – Я сказала: уберите камеры! – взревела напарница. Меня вывели в отдел подготовки, где на нас налетели спонсоры и даже репортеры. – По контракту вы заплатите ей половину стоимости, ясно вам? – бушует, как море, она. – И уберите, наконец, этих крыс. Мы не договаривались на интервью.

Охранники разгоняют репортеров, Тата тянет меня за руку – почти как в тот последний день, до того как мы пересекли границу Ас-Славии. Она все причитает: «Больше никаких интервью. Никакой публичности. Я и пальцем ради этого не пошевелю».

– Больше никакой политики, – отвечаю ей.

Деньги перевели сразу же. Тата привезла меня в некий отдел спецслужб, где пыталась доказать мою адекватность восприятия окружающей действительности. Мужчина – в строгом костюме, при галстуке, с едким запахом туалетной воды – убеждал в небезопасности подобной затеи. Никто не знал наверняка, но Тата все еще могла значиться в списках личностей, совершивших государственную измену; а без нее мне не было пути на Белую Землю. Моя же личность в границах родины едва ли представляла какую-либо ценность. Спустя многие часы переговоров, власти приняли нашу сторону и выдали действительные паспорта.

– Но помните: эта поездка – на ваш страх и риск. Если местные вас повяжут – мы вряд ли сумеем помочь сию же минуту. Сами понимаете.

Но Тату – душу отчаянную в своих стремлениях – едва ли тронули слова этого человека. Впрочем, как и меня.

***

Город изменился. Замковая гора – пристанище местных легенд и гордость всего Ущелья – канула в небытие; ее место заняла едва холмистая равнина – ничем не отличимая от сотен других по всей стране. А ведь когда-то мы, будучи детьми, взбегали, запыхавшись, на эту гору, и восседали на самой ее макушке, глядя на протекающую мимо реку и живописные болота вдали, на границе с Шестой Провинцией. Что ж, воды остались, но их соседям суждено было сохраниться лишь в памяти предков. Северные леса, предшествующие рудникам, сгорели. На их месте теперь зеленели кустарники и кое-где отцветали ярко-красные дикие маки. Южное поселение осталось прежним, но, впрочем, местные власти разделили его на три условные части: для низшего, среднего и высшего классов граждан. Иерархия доходов казалась слишком уж очевидной, чтобы ее не заметить; многие метрополийцы возвращались на свои малые родины, предпочитая сельскую жизнь жизни в столице.

Под покровом ночи многие дома виделись прежними, но я знала, что с наступлением рассвета перед нашим взором появятся иные пейзажи, и, быть может, эти неизбежные перемены вызовут непреодолимую тоску в сердце.

Остановились мы несколькими улицами далее дома, и стали жить в съемной квартирке на первом этаже, где едва сумели бы уместиться втроем одновременно. Комнату нам сдавала дряхлая старушка, глазевшая на меня слишком уж предвзято, а однажды и вовсе вогнавшая в краску неуместным вопросом: «Вы, часом, не из здешних мест будете?» Я взглянула на Тату, и мы дружно промолчали.

Едва мы опустили небольшие дорожные сумки и оглядели крохотную комнатку, в которой умещалось только три, не менее крохотных, кровати, как сразу же решили осваиваться извне, дабы не чахнуть в этих мрачных стенах. Под потолком красовалось окно с железными прутьями, на что прагматичная Руни с облегчением вздохнула: «Ну, стало быть, воры не залезут, и деньги наши останутся нетронутыми». После того, как ее обчистили в одном из поездов, она сильно переживала за наш скромный, почти бездоходный бюджет.

Опочив с несколько часов, я прошлась по местным улочкам, силилась все преодолеть щемившую в сердце боль; взяла напрокат велосипед и принесла немного еды. Дорога вытянула из нас все силы, и мои попутчицы не сумели заставить себя подняться с постели как минимум до наступления вечернего часа; однако лишь диву давались моей прыткости. Мои внутренние резервы поистине настораживали, учитывая что в ходе нашей прошлой остановки я пролежала с лихорадкой три дня, прежде чем мы снова двинулись в путь.

О, что за чудесный мир открылся нам в первые дни пребывания в давно позабытых краях! На соседней улице, рядом с трущобами, возвышались истоки роскошнейшего обитания местных буржуа. Неровной полусферой там разместились новехонькие дома; милейшие, белые, как снег, резные заборчики ручной работы окружали эти замки, и обрамляли входные двери многочисленные лужайки зеленейшей из всей зеленой в мире травы. По утрам там лаяли маленькие комнатные собачки, а по вечерам матерые бульдоги охраняли покой хозяев. Однажды ненароком попав на эту улицу, я стала свидетельницей капризов господских детей. Они отказывались наведываться к ужину и все требовали какие-то диковинные игрушки. Право слово, нечто удивительно новое в этих краях! Просто немыслимо!

Миновав полузаброшенные гаражные постройки, и свернув в сторону многоэтажных домов, совсем скоро я наблюдала, как из соседнего подъезда выходят завсегдатаи библиотеки. До чего странно: библиотека в пятиэтажном доме. Кто бы мог подумать, что спустя столько лет в Ущелье обзаведутся подобными заведениями!

Потрепанная входная дверь рядом была открыта, и с постели свешивалась тоненькая ножка Руни, а где-то рядом не находила покоя Тата – не то раскладывая вещи, не то ломая голову над предметом грядущего ужина.

Я оставила велосипед у двери и зашла в душную темную комнатку. Постели разобраны, чемоданы разбросаны – мы явно не задержимся здесь надолго.

– Идем ужинать в «Шале», – сказала Тата.

Я пожала плечами.

– Деньги спрячьте. Нам еще здесь жить.

Как долго? Кто знает. Весь минувший день, рассекая окрестности городка, мысли мои занимали внутренние пересуды и диалоги: как скоро нас отыщут, заметил ли меня кто-нибудь сегодня днем, что делают комитетники… Один-единственный страх явился моим постоянным спутником в течение многих лет, так что я не нашла иного выхода, кроме как смириться с ним.

Снедаемая этими же мыслями в тот же миг, я сняла шапочку, спустила волосы и превратилась в обычную Каю, которую знали те, кто жил со мной в этом убогой конуре.

– Денег хватит еще на неделю, – сказала Тата. – А потом надо искать работу.

Я посмотрела на Руни, которая из-за усталости, вызванной нескончаемой дорогой, все никак не могла заставить себя подняться, пусть день и клонился к закату, – и погладила конструкцию велосипеда. Мы стояли поодаль, и все же я говорила приглушенно.

– Возвращайтесь в Ас-Славию. Министерство подыщет вам работенку в какой-нибудь отдаленной области… А я должна уехать.

Голова Таты чуть нагнулась в сторону, и лицо ее – некогда такое суровое в первый год нашего знакомства – изобразило подлинное сочувствие.

– Остановись, Кая, – мягко, тихо произнесла она. – Ты должна где-нибудь остановиться. Ты не можешь вот так всю жизнь переезжать с места на место.

– Может быть, ты мне запретишь это? – быстро съязвила. – Господи! – вскрикнула в отчаянии. – Умереть бы мне вместе с ними! Разве это справедливо: они там, спят в земле, бог весть где, я даже не знаю, где находятся их могилы – их не найти! А мне положено скитаться черт знает для чего и прокручивать в своей голове каждую проклятую секунду этой проклятой жизни! Потому что если я останусь на месте, я сойду с ума, слышишь?! Я наложу на себя руки, как это было в тот день!

Я выдохнула, пытаясь восстановить сбившееся дыхание. Нещадно скоро колотилось сердце. Мне двадцать семь, а бунтую так, точно семнадцать.

Столкнулась взглядом с наивной Руни, что застыла с книгой в руках. Вот уж кто останется бесхитростно-честной до конца.

– Что случилось? – пропищал ее голосок, и я едва не заплакала, отвернувшись.

– Ничего, милая, – бросила Тата.

– Она никогда этого не вспомнит, – произнесла я. – Перед отъездом врачи сказали, что может быть, увидав родные места, она вспомнит… какие-то счастливые моменты. Может быть в прошлом она испытывала радость, стоя, например, на опушке… или видя цветы… И увидав это снова, вся картина в голове восстановится. Они сказали, есть шанс. Но она не вспомнит. Не вспомнит даже ребенка, которого потеряла так скоро… Сколько мы уже здесь? Она думает, это очередная экскурсия…

– Кая, – Тата устало водрузила свое тело на железную ограду, – столько лет прошло. Здесь все другое – совсем не то, что было раньше. Для нее так даже лучше. Лучше не помнить всего этого, как ты.

Той ночью, не в силах уснуть, под покровом тьмы я вышла из квартирки и направилась в сторону волчьего пустыря. Ни в одном окне не горела лампа – все мирно почивали и видели прелестные сны. Ни один гуляка не встретился на моем пути, ни один ночной писака не изливал страницам душу в свете ночника, и никакие стражи порядка не тревожили моей размеренной прогулки. И все же я лихорадочно оглядывалась по сторонам, как когда-то очень давно, молясь о провидении и удаче.

Шла не прямой дорогой: кое-где сворачивала, бродила у старой церкви, все еще не восстановленной после бомбардировок. Рядом с ней, на пригорке, установили монумент: огромный восходящий к небесам пик в полой мраморной окружности. Поднявшись на холм, в свете луны, различала гравировки многих имен, которые могла бы воспроизвести даже в самом глубоком беспамятстве: Белов Гор, Дария Лия, Дария Лурк, Лога Сет, Ручински Али, Ручински Артур, Ручински Сфорца, Шиман Агафья, Шиман Филипп… Конечно же, здесь целые списки – соседи, знакомые, местные лекари, гадалки, рабочие… Но эти строчки выделяются особенно. Сквозь них мелькает лицо Сета – предводителя местного населения. Старый волк Сет… Он один боролся за собственные идеи.

Уходить неимоверно тяжело; казалось, они все здесь, собрались вокруг и что-то гомонят, смеются над тем, как нелепо все это произошло. Как бы я хотела увидеть их лица, знать, что они живы, и снова, день ото дня, возвращаться из долины сюда, в Южное поселение, видеть, как они выметают сор с крылец домов, пропалывают грядки, носят воду, рубят дрова, возмущаются какому-то нововведению, уперев руки в бока…

Видимо, на пустыре за железной дорогой вот-вот возведут новые дома; и нет больше места волкам, воющим в страшной ночи и туманном рассвете. Я шагала все время прямо, взобралась на очередной холм, достигла леса и прошла вглубь, узнавая каждое деревцо и кустарник – даже тот, с которого срывала для Марии орехи.

Границу между Шестой и Седьмой провинциями снесли. Каменную ограду с силой долбили чем-то тяжелым, и валуны с кусками застывшего цемента летели далеко в сторону поля, лоснящегося серебристо-зелеными побегами только взошедшего рапса. Неужели и наш дом отыскали?!

Но нет. Шагая вдоль руин, я достигла долины, в неге которой, в самой скале, поросший негустым мхом и сокрытый высокой травой, стоял покинутый немногочисленным семейством дом. Станут ли меня здесь искать? Устроят ли засаду? Им известно об этом жилище, но действительно ли я настолько глупа, что потащила нас именно в этот городок, навстречу своей погибели? Неужели столько лет странствий привели меня к этому? Я мучилась и боялась, и сердце стучало, словно гонг меж лопатками. Черные одеяния скрывали меня, но лунный свет пускал дорожку вдоль поросших тропинок.

Дом стоял в запустении. Я помню так, как будто все случилось вчера. Тренировочный турникет снесли взрывами, его остатки поросли редким сфагновым мхом. Часть сарая утопала в высокой траве. Наши тропки и следы канули в небытие, как никогда не существовавшие призраки. Природа делала все, чтобы уберечь это жилище от посторонних глаз и никому ненужного вмешательства.

Едва взор коснулся фасада, углов, знакомых до боли бортиков и, некогда аккуратных, хоть и простых, травяных островков, как сердце защемило с дичайшей тоской. Я выдержала необходимую мне паузу, и только потом приступила к делу. Узкие окна требуемой комнаты блестели в молочном свете луны, и я степенно поднялась по лестнице. Ключ, едва заметным грузом висевший на моей шее последние семь лет, наконец, дождался своего часа. Не верилось, что эта реликвия, как тайна, хранимая у сердца, обрела телесную необходимость. Я сняла его и отперла дверь. Она ни разу не скрипнула, и не издала звука ни одна половица, будто чувствуя приближение своего человека. Но глаза пытливо исследовали каждый темный угол, все страшась увидать ловушку или услышать сирены.

Но все было тихо. Старый лакированный шкаф светлого дерева сверкнул своей дверцей, и в многочисленных полочках я обнаружила все оставленные сокровища: веревочные крепления, охотничьи лук и стрелы, перчатки, ножи для метания, тонкие мастерки на теплую погоду…

Размышляя о собственной никчемности, я не смела заставить себя покинуть этот дом. Господи, сколько же призраков оживляла каждая клеточка этого пристанища! Постель Киану, пледы Мальвы, посеревшая записка Кары, комнаты Руни и Натаниэля, вещи Орли и могила Ноя… Неприкаянная, у самой скалы, она почти исчезла в факте своего существования. Только тот, кто знает, что здесь покоится человек, отыщет этот мертвый кусочек земли.

Очутившись в том лоне, меня вдруг перестали волновать все страхи, и все невзгоды показались ничтожными. Дом! Я дома! Сколько же времени потребовалось для того, чтобы понять, куда звало меня сердце, и сколько лет потрачено впустую вдали от того подлинного места, что сумело бы дать мне живительную силу.

Обливаясь слезами, я опустилась на постель, где и провела ночные часы. Но, прежде, чем запели первые петухи, вынуждена была возвратиться в убогую конуру – нельзя уведомлять горожан и местные власти о возвращении единственной его хозяйки спустя столько лет.

***

Нас ждало разделение путей. Это решение далось поразительно легко.

За комнату уплатили сразу же, вещей и того гляди меньше; однако Руни заупрямилась и потребовала ненадолго остаться, тем более что поезд отходил ввечеру. Ей жаждалось взглянуть на местное здание Совета, то самое, что возродили из пепла, точно Феникса. Еще большей загадкой стало то, что об этом факте она вспомнила сама, и мы гадали: было ли это удачной реминисценцией?

– Интересно, чьи семьи там теперь работают, – пробубнила Тата, – и какие фамилии значатся.

Снедаемая детским любопытством, я поддалась просьбе, хоть она и казалась неблагоразумной: мы заранее условились не посещать людных мест, а здание Совета располагалось не далее, чем в пятистах метрах от площади.

– Мы не будем ни с кем разговаривать, – настаивала я, поправляя узкую дорожную юбку. – И уж тем более не отвечать на всякие вопросы. Всем ясно?

– Да, да…– уныло отзывались спутницы.

С тоской и болью я шагала по тем улочкам, вглядывалась в каждый дом, отмечала каждый новый куст, каждое деревце, клумбу и камешек, появившихся за минувшее время. Город немноголюден. Молодое поколение еще не успело восполнить ту брешь смертей, вихрем пронесшуюся над Ущельем.

Мы добрались до здания Совета – помпезного, вычурного, чем-то напоминавшее замки Баварии. Ах, до чего прекрасны эти замки!.. Всюду резные детали, возвышенные архитектурные стили – готика, эклектика, ренессанс, – высокие окна, массивные ставни, витые лестницы, небесные литые ворота… На пригорках зеленели ровно подстриженные газоны, дорожки и тропинки выложили камнем.

У входа собралась небольшая группка людей, и Руни, напрочь позабыв о нашем уговоре, подошла к какому-то джентльмену и спросила:

– Что это здесь?

Очаровательный клерк – почему-то он виделся мне именно клерком – обворожительно улыбнулся и пояснил:

– Сегодня прибыли советники из столицы, среди них также ветеран Великой Мятежной Революции.

– О! – не удержалась Руни и задрала повыше голову, чтоб разглядеть резные балкончики и замысловатую крышу.

Руни стояла в узкой полосе мелькавших лиц, и ее милое лицо озарялось широкой улыбкой. Ей не хватало общества с его неуемной жизнью и движением. Тату я нигде не видела, но знала наверняка: скачет где-нибудь и радуется, чертовка. Такой уж она человек: то ходит из угла в угол мрачнее тучи, то готова ослепить сиянием безмерного счастья. А день нынче дивный. В воздухе царит перемена, кожей чувствую: грядет нечто невероятно важное. Я запахнула тонкое пальто и взглянула на высокие сапоги точно по голени – до чего диковинно быть похожей на девушку, а не юнца в форме. Как славно находится здесь, в этом месте, в этом городке.

Я велела Руни стать передо мной, а сама прислушивалась к гомонившей толпе. Тут были и зеваки, и высокопоставленные лица, наверняка занимавшие посты в самом Совете. Они все тараторили о каком-то собрании, переговорах, новом музее, который хотят построить в память о Революции… Входные двери настежь распахнуты, и я увидала роскошную внутреннюю обстановку: гобелены, блестящая плитка, бархатные диванчики и мебель темного дуба. Совет ожил, как ожило и Ущелье. Кончились темные времена.

В эту же секунду двери конференц-зала раскрылись, и оттуда вышло несколько массивных фигур в дорогих костюмах и неправдоподобно белых рубашках. Толпа смолкла и уставилась на уходящих гостей торжества. Внутри меня что-то екнуло. Прежде, чем поняла, что происходит, ноги сами стали отступать в сторону, прячась за остальными фигурами.

Вдруг начался слепой дождь, и все засуетились – ни у кого не нашлось с собой зонта, люди поспешили в здание. Идея прощальной встречи утратила свою актуальность всего в одну минуту. Провожатые и охранники раскрыли тяжелые трости над головами своих покровителей. Средь мелькающих фигур, на другой стороне от дверей я видела Тату; она воздела к небесам ладони, смеялась, точно дитя малое, и все кричала: «Ах, дождь, Кая! Дождь, совсем как летом!» Я и подумать не могла, что в этой резкой женщине может таиться столько силы, жизни, цветущей радости. Ее крики в одночасье повисли в накаленном воздухе.

Лицо Эйфа поначалу обратилось к чуть крупной фигуре Таты, и сразу же – ко мне. Точно чувствуя, нежели что-либо зная, он безошибочно отыскал мои глаза в убегающей толпе, и, размеренно шагая в сторону ворот, все не мог отворотить головы. Я замерла, загнанная в клетку. Когда произносят слово «ветеран», на ум приходит сморщенное лицо уставшего от бремени жизни старика и его сгорбленная, покалеченная войной фигура; меньше всего ожидаешь увидеть здорового мужчину в расцвете лет. Ни одной царапины, ни единого шрама или недуга, точно святая власяница коснулась всего его существа еще задолго до рождения. Разве что он – как и все мы – стал старше. Но он им был; капитан Эйф Шиман был среди них единственным ветераном – больше некому.

Мелькнуло одно: «Это конец». Вот-вот он остановится и позовет своих крыс или гончих псов. Интересно, эта гнилая система управления все еще не изжила себя? Или для ее ликвидации требуется еще одна революция?

Я поспешила к Тате, чтобы увести ее подальше и отыскать Руни. Господи, о чем она только думает, эта вечная девчонка!? Сегодня такой важный день, а она балуется и резвится! До чего скверная оказалась идея поддаться просьбам Руни и ходить рядом с площадью и зданием Совета!

Я перебежала тропку и схватила Тату за руку.

– Кая, ты хорошо себя чувствуешь? – с особым вниманием обратилась Тата.

– Кажется, я сошла с ума, Тата! У меня галлюцинации и теперь меня упрут в психушку! Я видела его, Тата! Его! Шимана! Капитана! Эйфа Шимана! Но он не может быть жив! Это ошибка!

Не знаю, почему, но в тот миг вся недолгая жизнь мелькнула перед глазами.

Часть 1. Неподчинение

1

Травы лучше всего собирать на рассвете. Так говорит Мальва. Когда-то Герд рассказывал историю нашей провинции: именно та горстка девушек, что внемла давней традиции, остались живы, а их деревню и всех мирно спящих жителей спалили дотла. Все это случилось много лет назад, во времена Второй мировой войны – одной из самых кровопролитных для наших земель.

– Ты опоздала, – усмехнулась Кара, принимая из рук собранную листву, – Герд тебя убьет.

– Не убьет, – с ехидной улыбкой отвечала я.

Кара подала мне стопку одежды и указала на задний двор – у самых скал. Там никого не было, значит, можно спокойно переодеться.

– Ты опоздала, – раздалось громогласное Герда, и я закатила глаза.

Он был немногословен, так же, как Киану и я. Это единственное, что нас объединяло. Герд умел показать свое недовольство, используя иные методы.

Киану, Ной, Нат и Орли еще до рассвета отправились на охоту; Кара, Руни и я должны тренироваться несколько часов. Солнце все еще поднималось высоко, однако здесь, в Ущелье, судя по тому, как низко летят ласточки да воробьи, к обеду должен разразиться дождь. Я пыталась думать именно об этом, когда Герд велел мне пробежать несколько лишних кругов и отжаться с десяток раз в качестве наказания.

– Привет, девочка Кая! – смеялся Натаниэль.

Ной поет свою любимую песню:

Пусть бегут неуклюже

Пешеходы по лужам,

А вода по асфальту – рекой…

Наша четверка возвращалась с отличным уловом рыбы и тушек птиц в брезентовых мешках, – и, надо признать, я им страшно завидовала, стоя на площадке и обливаясь потом. Охотиться куда интересней, чем скакать на одном месте.

В скале – гениально смонтированная цистерна, скрытая от посторонних глаз, накапливает дождевую воду, под скалой – нехитрое приспособление из добросовестно сбитого ведра, наполненного водой. Натаниэль оградил деревянной завесой отдельный угол. Блаженно сбрасывая насквозь промокшую одежду, я услышала присвистывание Киану, и последовавшие слова Мальвы:

– Герд совсем замучил девочку.

– Позволь мне разбираться с этим, – он был страсть как недоволен.

– Разумеется, – почтительно отвечала пожилая дама и уходила в дом.

– Сегодня у них отличный улов, – сказала Кара из-за перегородки, – возьмешь еды своим.

– Тетка будет рада.

Собравшись за общим столом, я влепила хорошую оплеуху Киану, ибо нечего глазеть, как я пытаюсь высвободиться от одежды, в попытках, наконец, вымыться. Он пригрозил мне и сверкнул своими волчьими глазищами.

– Президент отдал приказ о строительстве медицинского центра высочайшего уровня, – сообщил Герд.

– Хм, для кого? – ухмыльнулся Нат. – Кто может позволить себе лечиться от простуды в королевском диспансере?

– Только короли, – смешливо поддержала Руни.

– Это вызвало недовольства, – дальновидно заметил Киану – один из немногих, способных мыслить.

Его голос прозвучал слишком уж спокойно среди саркастических выражений прочих.

– Естественно. Народ возмущен. Ввели также новый налог на земли, прилегающие к жилым домам и хижинам.

Восемь пар глаз уставились на меня в одночасье. Я состроила гримасу.

– А налог на воздух еще не ввели? – раздался тоненький голосок Руни.

– Уже готовится постановление, – вторила Кара.

– И завтра все, как миленькие, побежите платить – особенно ты, Ной, – голосил Нат.

Все рассмеялись, даже Герд не сумел сдержать улыбки. Они знали: все это жутко нелепо. Мы являлись мертвыми душами, страдал только народ. Лишь простые граждане, там, за каменной стеной, разделяющей провинции, вынуждены беспрекословно подчиниться новому устою. Я с грустью подумала о том, как сообщу эту новость своей тетке и сестре.

Выйдя из дому, я только и слышала разговоров, что об этих повинностях.

– После этого Президента точно убьют, – смеялся Ной.

– Из-за очередного налога? – язвительно отзывалась Орли. – Нет, тут должно быть что-то другое.

– Да уж. Как будто и без этого у него мало грехов, – поучительно наставлял Натаниэль.

– Но ему ведь предсказали смерть! – звонко щебетала Руни.

– Да брешешь! – кричат со сторон.

– Да нет же! Все сходится! Его отец цыган, и к нему прицепилась какая-то цыганка и нагадала, мол, помрешь нелегко, убьют тебя.

И конца и края не видно этим сплетням. Как только Герд занимался своей работой и не терроризировал нас, ребята тут же утоляли свою жажду к беседам. Правда, до тех пор, пока блаженные минуты свободы не истекали, и нас снова ждала какая-нибудь работа.

– Быстрее, Руни! – ревет Герд. – Да тебя и мышь нагонит с такой скоростью! Так ты убегаешь от комитетника, да?

– Я больше не могу… – сипит, остановившись, девочка.

– Беги, я тебе сказал! – кричит наставник, даже покраснев в лице. – Ниже задницу, Кая! Хочешь остаться без ног?! Кто так ползет? Ящерица? Ниже задницу, я сказал!

Он до отвращения груб и до одури силен. Подойдет, глянет своими синими глазами, – и жить не захочется.

– Кто так стреляет, Киану? Кто так стреляет, я спрашиваю? Где твои глаза? Ты ослеп? – после этих слова руки у парня дрожат, пока он не соберется и не попадет точно в мишень.

– Орли, проверь крепление! Ты думаешь, я буду всегда напоминать тебе об этом? Представь, что это война!

И так каждый раз: быстрее бежать, выше карабкаться, сильнее бить, точнее стрелять. Нет права на ошибку, нет секунды на размышления. Если не сделаешь этого прямо сейчас – не сделаешь уже никогда.

Когда мы были детьми, каждый божий день Герд устраивал нам собственные уроки-лекции. Он научил нас писать, читать, считать; делился знаниями, о которых сведал сам. Сферы самые разные: происхождение жизни, человеческая физиология, яды и противоядия, действие трав и настоек, психология страха, важность математических исчислений… Государственные школы оказались для всех нас закрыты, но Герд давал нам куда больше.

После обеда каждый волен заниматься своим трудом; так повелось много лет назад. Я вынуждена была дождаться вечера и направиться в дом тетки и ее дочери Марии. В конце концов, это она растила меня целых два года, прежде, чем я попала сюда.

– Будь осторожна, Кая, – настаивала Кара. – В городе все еще может быть опасно.

– В будние дни опасаться нечего.

Мальва помогала мне упаковать в рюкзак рыбу и немного зелени. Напоследок она подала мне сверток с какой-то крупой.

– Нет, Мальва, – сразу сказал я, отталкивая дар.

– Возьми, дитя. Они голодают, мы пиршествуем. Здесь не так уж много.

Я добродушно улыбнулась старой женщине и быстро ее обняла. Вдогонку она мне прошептала что-то вроде напутствия или молитвы, – но я уже шагала по тропе от нашего убежища.

2

Никогда не забуду, как впервые увидела этот дом. Иногда казалось, что он врос в скалу и является его неотъемлемой составляющей. Несуразный, большой, сбитый из добротных досок, он пережил ненастные вьюги и сильнейшие морозы, предоставляя кров его многочисленным жителям. Задняя площадка, ведущая в горной дороге, виднеется не сразу, так что я оказалась приятно удивлена, осознав, какой свободой обладают здешние жители. Их не так уж много для заброшенной фермы: хозяйка Мальва, наш наставник Герд, и мы – три пары человек – трое молодых людей и ровно столько же девушек.

Когда я впервые увидала их на той площадке, они показались мне самой слаженной командой из любых ныне представляемых. Мальва сказала: «Добро пожаловать, дитя. Теперь мы все вместе». Она была странной женщиной, во всяком случае, я не всегда понимала, что именно она пытается до нас донести. Она часто являлась мне во снах и часто что-то говорила; но разве ж юные сердца внемлют очевидным предсказаниям?

Рядом взмылся в небо черный ворон и громко каркнул, будто бы проклиная все кругом. Я перелезла через каменную изгородь – границу между Волчьим Ущельем и Шестой провинцией и прислушалась: часто стражи порядка проходили вдоль границы, проверяя, не нарушают ли закон здешние жители. Нам запрещалось перемещаться по стране без веских на то причин.

Никого не обнаружив, я зашагала по лесу. В багряных лучах заката засветились лесные орехи; и я не могла не остановиться. Мария любила ими полакомиться. Муж тетки, добрый старик Мун, часто приносил нам пригоршни, когда мы были детьми. Те немногие времена, что я вспоминаю с улыбкой.

Небольшой старый рюкзак полон до отказа, пришлось достать кой-какой сверток и ссыпать туда орехи.

На выходе из леса виднеется Волчье Ущелье – совсем, как на ладони. Далеко, в центре города – здание Совета; ярко-желтое строение растянувшееся на пригорке, обитель зла, как шутя называют его волчки. Вокруг него – элитные многоэтажные дома местных управленцев. У железной дороги, вдоль западной стены и до самых рудников – жилой сектор крестьян да пара ферм. Кажется, будто это два совершенно противоположных друг другу мира – Долина Шлака и сияющий Нью-Йорк – Метрополь Белой Земли. В последнем отзвуке дня сияли не только те самые орехи, висевшие на дереве, но и купол местной церквушки – единственное достояние Ущелья и сохранившаяся дань предков, знававших мир куда лучше нашего.

– Эй! – раздался внезапный глас. Я вздрогнула, но не остановилась. – Эй, стоять! Не с места, кому говорю?

Душа ушла в пятки.

За спиной страж порядка в темно-синей форме с серебряными пуговицами-заклепками; и оборачиваться не надо, чтобы вспомнить этот мнимый знак семерки на предплечье – номер Волчьего Ущелья в иерархии провинций.

– Из леса? Что у тебя в руках? – он стал ловко и настойчиво копаться в свертке, хоть мышцы моих рук противились тому. – Пойдешь со мной, – он толкнул меня в сторону патрульной машины. – Ты ведь знаешь, что нельзя пересекать границу.

– Я не пересекала гра…

– Замолчи, – он сильней толкнул меня в плечо, и сверток эпично выпал из рук; орехи с глухим треском рассыпались по земле, отскакивая на лету.

– Эй, парень! – с холма спускался Киану. – Погоди, милок, надо поговорить.

Образовалась потасовка. Ничего не понимающего стража порядка мирным жестом отвели в сторону и произнесли на ухо определенное количество слов, после чего лицо его в одну секунду просветлело, и он отправился восвояси. Киану проводил взглядом преследователя и подошел ко мне.

– Испугалась, девочка Кая? – Насмешливо, как и всегда, спросил он.

– Замолчи, – выдавила, понимая все же, что он прав. – Ты что, следишь за мной?

– Еще чего. Герд велел за тобой присмотреть. В городе сегодня небезопасно.

– И ты не придумал ничего лучше, кроме как плестись по пятам?

Он усмехнулся, и мы отправились вниз, по холму.

– Что ты ему сказал?

– Что лесные орехи не представляют угрозы.

Это немного ослабило мою неприязнь, и мы рассмеялись; хоть на вопрос так и не получила ответа. Всегда он так: способен уличить в трусости, обсуждая нечто постороннее.

– Тебе тоже лучше не соваться в город…

– Девочка, ты забыла: я свободен, как ветер, и никто не увидит меня, пока я сам этого не захочу.

Далее шагали в молчании. Невозможно поддерживать беседу с тем, у кого эго зашкаливает все возможные пределы.

Прежде, чем спуститься к селу, взбираюсь на центральный холм: отлично видны ворота, ведущие к рудникам, и главные посты страж. Должно быть, власти усилили контроль над гражданами, опасаясь бунта из-за очередного введенного налога. Впрочем, Волчье Ущелье и без того находится у них на особом счету: Седьмая Провинция, не в состоянии подчиниться ни одному из изданных законов, – и люди здесь, видимо, не так просты, как кажутся.

– Буду ждать темноты, – я спустилась и легла на пригорке, глядя в небо. – Иди в дом, или придется ночевать на улице, – я задумалась. – Хотя, ты же не просто так шел в город, – и уставилась в его темные глаза.

– Знать ты много не знаешь, но соображаешь неплохо.

На горизонте маячили птицы – ночные хищники – и копошились у леса осмелевшие зверьки. Уже стемнело достаточно, чтобы в безопасности возвратиться к границе, – но еще недостаточно, чтобы войти в село.

Едва силуэт Киану исчез из виду, как послышались чьи-то шаги. Сапоги отбивали уверенный ход по песочным камешкам; так ходят только те, в чьих руках сосредоточена хоть какая-то власть – местные жители часто испуганно перебирают стопами, в надежде скорей добраться до дома. Я достала нож из-за пояса, готовая обороняться не на жизнь, но насмерть. Годы наставничества Герда не выбили из меня первобытный страх, и сердце вновь готово было разорваться в клочья, когда шептала:

– Кто здесь?

– Ты кто?

– Вит? – облегченно выдохнула и спрятала нож.

– Ты что тут делаешь? – Из-за холма показалась фигура паренька.

– Прячусь от страж. Их слишком много сегодня.

Наши дома разделяет один трухлявый забор. Пока мы шли, я опасливо оглядывалась, труся.

– Что ты делаешь так поздно в городе? – спросила я.

– Носил одному старику лекарство. Он приплелся на своих двоих после полудня, лег на лавку и больше не вставал. Когда я пришел, дети помогали ему смыть с лица мел.

– Отец вернулся с завода?

– Нет. Думаю, они останутся там на ночь.

Внутри меня снова все переворачивалось. Я никогда не воспринимала подобное легко, как это удавалось Киану, Орли, Натаниэлю – всем, и никогда не могла смириться, пусть все кругом и твердили об этом. Внутри сидел барьер – нерушимая стена – и каждый раз какой-то колокол настойчиво звенел, не давая мне покоя.

– Осторожно, – прошептала и оттолкнула Вита назад.

Там, по главной улице, неспешно прохаживался солдат, поблескивая в скудном свете зарождающегося месяца своими форменными серебряными пуговицами. Мы скрылись за поваленным забором; залаяли сельские собаки, и тут нельзя было медлить. Мы опрометьюкинулись к домам и бежали меж оградами, сквозь чьи-то посевы и огороды. В паранойе казалось, что нас заметили.

– Быстрее, Вит! – торопила.

Мы пробежали пять домов, и я увидала наши собственные. Тетка никогда не запирала заднюю дверь, ибо я часто возникала у их порога слишком неожиданно.

– Вит, к нам!

Мы обогнули заросли нескошенной травы и перепрыгнули низкий, покошенный забор. Я рывком потянула на себя дверь; мы неуклюже ввалились в темноту.

– Святые угодники! Ну хватит уже! Мария, зови страж! – раздался голос тетки.

3

– На нас напали! Нас хотят ограбить!

– Нет-нет, – поспешила успокоить родительницу, – Бона, это мы, не кричите.

Мария скоро зажгла огарок свечи, и я, наконец, сумела разглядеть их сонные, уставшие лица, и ветхий, понурый дом. За много лет здесь почти ничего не изменилось, разве что краски еще больше потускнели, протерлась ткань простыней и тонких, как паутина, занавесок, да отсырели стены.

– Ах, что б вас! Весь город на ушах стоит. Почему вы бежали и врываетесь, точно черти какие?– она неодобрительно посмотрела на Вита.

– Мы… Я боялась, что нас увидела стражи.

– Ты невыносима, Армина, – тетка с усталостью водрузила свое нелегкое тело в кресло.

– Тебя не было восемь дней, – с укором произнесла Мария.

– Ну извини, принцесса, – со злостью отозвалась я.

– На нас напали, – продолжила она, – поэтому мама и кричала.

– Кто напал? – я скинула рюкзак и села на трухлявый стул.

– Какой-то бродяга. Беженец, наверное. Когда его пытали здесь, он сказал, что хотел бежать из Шестой провинции в Ас-Славию.

– Трусливая курица, – не сдержалась я.

– Что?

– Ничего.

– Чем это пахнет? – болезненно-худое лицо сестры скривилось.

Я совсем забыла, зачем проделала весь этот путь к дому тетки; принялась разбирать рюкзак.

– Я принесла рыбу, здесь немного крупы… и орехи. Для тебя, принцесса.

Мария немного подобрела и свернулась калачиком у старого дивана с кульком в руках. Сердце тетки, казалось, тоже растаяло. Все мои неудачи и принесенные им неудобства окупались с лихвой теми продуктами, которые удалось достать, благодаря неустанному труду.

Я завернула в бумагу большую рыбину и протянула Виту.

– Возьми. Я знаю, что Сфорца сегодня продала весь сыр и масло. Для Ми и Али хватит.

– Спасибо, – он не мог позволить себе отказаться.

Голодать могли все – только не дети.

– Вит, мама поранила ногу. У тебя есть лекарство?

Ее капризная манера требовать все подряд бросала меня в нервную дрожь.

– Мария, – начала я, но извечно благодарный юноша тут же выпалил:

– Разумеется. Я принесу сейчас же.

– Вит, не… – но он выскочил из дома через главную дверь.

– Мария, ты ведь знаешь, как туго они живут… не нужно отнимать у них последний хлеб. Эти мази они могут продать и жить несколько дней.

– Ничего подобного, – сурово отозвалась тетка.– у них своя корова, да еще на сносях. За сыр и масло дорого дают, и отец у них живой, работает на каменоломне, и сынок их врачует. За лекарства дают не меньше, чем за сыр с маслом. Да они живут лучше многих в этом городе!

– Тетя… – я закачала головой.

Почему она ничего не понимает? Будто я разговариваю с призраками.

– И нечего тебе водиться с Витом. Он знает, где ты живешь и чем занимаешься? – тетка отвлеклась от разделки рыбы и вытерла лоб тыльной стороной ладони. – По закону, в этом доме проживает два человека – мать и дочь. Если тебя заметят, будет плохо. У тебя даже паспорта нет. А Вит может рассказать об этом кому угодно.

– Он никогда этого не сделает.

– Еще как сделает! – Тетка безжалостно рубила рыбу на куски. – Если Комитету велят его пытать или ему предложат денег – он долго молчать не будет, и ты это знаешь, – она отвлеклась. – Мария, спусти это в ледник.

Сестра полезла в подвал, сразу у печи, а тетка продолжала:

– Так что не вертись у людей на глазах, если хочешь жить, поняла?

Открылась дверь, вошел Вит, неся в руках какие-то лекарства и примочки.

– Я обработаю вашу рану, садитесь.

Тетка водрузила свое тучное тело на изрядно потрепанное, выцветшее кресло и приподняла длинные подолы юбок.

– Где это вы так? – рана и впрямь казалась ужасной.

– Мама рубила дрова, – ответила Мария.

– Бона… – выдохнула я устало, – женщинам не следует рубить…

– Кто это мне велит, что я должна, а что – нет! Жить как-то надо, печь сама не натопится.

– Я могу приходить и рубить вам дрова… – протянул Вит, занятый работой.

– Вит, не… – начала я.

– Вит, что бы мы без тебя делали! – воскликнула Мария.

Раздосадованная, я почти чувствовала, как меня всю колотит от ненависти к сложившемуся положению. Я подошла к раковине, сделанной покойным Муном по старой схеме времен Советского Союза. Втолкнула стержень в емкость и услышала, как вода полилась в пустой таз. Смочила лицо, шею, омыла руки.

– Я пришла, чтобы сказать еще кое-что, – решила не тянуть с миссией. – Правитель ввел новый налог на прилежащие к дому земли. Вероятно, на днях придут люди из Совета на опись этих земель.

– Что? – наивно прозвенел голосов Марии.

Я знала, что деньги у них имелись. В прошлом месяце я принесла им солидный мешочек монет после поездки Герда на ярмарку в Шестую провинцию. Они уплатят налог сейчас, а далее… далее мы всегда жили сегодняшним днем.

– Мама, поэтому ты сказала, что весь город на ушах стоит? – простодушно щебетала сестра.

– Да, девочка, поэтому, – Бона глубоко задумалась и долго молчала.

– Вот и все, – произнес в тишине Вит, и указал на перевязанную ссадину, – постарайтесь не лить воду на рану.

– Так намного лучше, – отозвалась тетка, что следовало считать благодарностью.

– Не ждите меня в эти дни, – собрала заметно полегчавший рюкзак и поправила мастерку, – вернусь, когда в городе станет спокойней.

Мы не прощались так, как это делали семьи в моем воображении. Бона устало поплелась к своей койке, Мария потушила огарок свечи, мы с Витом вышли в темноту ночи, закрыв за собой дверь.

– Спасибо тебе, Вит, – попыталась улыбнуться, – тетка слишком гордая, чтобы благодарить.

– Ерунда. Мы всю жизнь знаем друг друга, – он вертел в руках остатки лекарства и какие-то самодельные инструменты.

– Знаешь, ты не обязан рубить им дрова, но… я не могу позволить, чтобы тетка это делала сама. Это ужасно… Она – все, что есть у Марии… – я глубоко вздохнула, затем резко повернулась к Виту и схватила его руки. – Позаботься о них, прошу тебя. Ты ведь знаешь, что я не могу этого сделать…

– Армина, не беспокойся. Мы всегда рядом.

Его добрые глаза отражали мириады звезд, и я подумала о том, как мне повезло иметь в друзьях такого человека, как Вит. Он юн, честен и благороден – истинный лекарь.

Я отпустила руки и вгляделась в непривычно ясную ночь. Обыкновенно в Ущелье во тьме покоя не разглядеть собственных пальцев, к рассвету стелется туман, часы бодрствования отмечены тоской пасмурности. Но сейчас воздух прозрачен и отчетливо видны звезды, и волки у границы не воют, опасаясь слишком скоро стать замеченными вечно обозленными местными жителями.

– Вит, ты ведь знаешь, что я бываю здесь тайно.

– Да, с десяти лет я прикрываю тебя, – негромко засмеялся парень.

Я оказалась поражена его признанием. Необходимость в дальнейшей просьбе растворилась сама собой, однако я должна была быть уверенной.

– Не знала этого… Спасибо. Не говори никому обо мне, ладно? Нам бы вообще не знать друг друга, понимаешь? – я снова заглянула ему в глаза.

– Конечно, понимаю. Больше, чем ты думаешь, – ответил он.

Мы долго молчали, думая каждый о своем. Эта ночь как нельзя лучше подходила для подобных размышлений. Казалось, грядет нечто невероятно важное, и следует по обыкновению склонить пред этим головы. В умиротворенном ночном воздухе Ущелья чувствовались перемены, однако я оказалась не готова к ним, – и меня всю передернуло.

– Почему в городе суматоха? – спросила, наконец.

– Отец сказал, приехали советники Метрополя. Завтра заседание в здании Совета. Скорее всего огласят новые законы или еще что.

– Когда они уезжают?

– Через несколько дней. Точно не известно.

Я осмотрела дома кругом – почти все окна черные, без единого намека на луч света, – и на дорогу, ведущую в горы, к заводу, каменоломне и рудникам. Интересно, какое дело поручил Герд Киану в эту совсем небеспокойную ночь?

– Еще увидимся, Вит, – я быстро обняла его и отправилась в сторону границе, к дому.

4

Весь день мятежен. Знала ведь, что с теткой и Марией ничего не случится, но тревога засела глубоко внутри, и, точно какое помешательство, не унималась. Я приказала себе успокоиться. Ежедневный труд помог преодолеть переживания; увы, совсем ненадолго, лишь на те часы, что руки оказались заняты работой.

Еще стоял день, когда мы покончили со своими обязанностями, и каждый занимался, чем вздумается. Киану, как всегда, и след простыл; Ной на заднем дворе мастерил горшки из глины; рядом с ним чинил табуреты Натаниэль; Орли помогала Мальве заготавливать на зиму кой-какие продукты; Руни читала вслух. Это было одно из ее завсегдашних любимых занятий: раскрыть животрепещущие поэмы восемнадцатого века, полные чувственных описаний и трагических развязок, и со всем возможным упоением прочесть вслух; но не громко, не крича, а с должной интонацией, так, чтобы передать иные перипетии иного героя.

Пока она наслаждалась мелодией собственного голоса, позади раздались шаги: Кара спускалась по лестнице через дверь черного входа. Я обернулась и на какую-то долю секунды залюбовалась ею. До чего она прекрасна, наша Кара! Ее энергичная, гибкая фигура двигалась слаженно, едва заметно, будто плыла. Свои иссиня-черные цыганские волосы она собирала в длинную косу, но шелковистые непослушные пряди выбивались из прически, придавая ее обладательнице вид исполинской дикарки. Вот он – мой дух свободы. Ее светлые глаза смотрели зорко, в самую душу, но многолетняя сноровка научила ее скрывать подлинную дальновидность за нарочито страстным обликом.

– Почему ты улыбаешься? – спросила она.

Я дотронулась до ее густых волос – не в пример моим собственным.

– Ты у нас красавица. Герд слишком строг к тебе. В его власти отправить тебя в Ас-Славию или Аламанию, и подыскать тебе отличного мужа.

Кара громко расхохоталась: мы обе знали, что замужество не для нее – ни для кого из нас. Она сильная, отважная, независимая. Она наша Единица, Герд во многом рассчитывает на нее.

– Удачная шутка, – отозвалась она. – Идем, прогуляемся.

Нам так часто хотелось побыть наедине, но случалось это так редко, что встречи эти обретали особую сокральность.

Мы направились к лесу. Опушка видна далеко впереди, но для ее достижения шагать довольно долго. Впрочем, мы не спешили – на кону многие обсуждения.

– Киану сказал, к тебе прицепился страж.

– Киану бы язык укоротить, – бесилась я.

– Не злись, – мягко поправляла она, – это я его спросила.

– Все печешься обо мне?

– Кто, если не я?

Мы остановились и взглянули друг на друга. Интонация ее голоса мне не нравилась, за ней крылось нечто, чего я не знала.

– Почему ты так говоришь?

Наверное, впервые в жизни я видела ее такой растерянной. Ответила она не сразу, и это настораживало еще больше.

– Иногда я беспокоюсь за тебя. Времена не те, чтобы жить спокойно. Больше я ни в ком не уверена.

– Я не такая беспомощная, как вы думаете.

Мы продолжили путь.

– Может быть, я и трусиха, но я борюсь с этим, и я достойна помогать Единицам.

– Ну конечно, милая, – как всегда легко и просто она сглаживала острые углы. – Мы все знаем, что ты еще перевернешь эту историю.

– Боюсь, эту историю уже ничто не перевернет.

Мы засмеялись, подразумевая по этим ту разруху, что творилась в стране долгие десятки лет.

– Кстати, об этом. Когда я ходила в дом тетки, Мария рассказала мне об одном беглеце из Шестой провинции. Он хотел просить политического убежища в Ас-Славии, но… его пытали и били… Они с теткой не помогли ему. Тетка и Мария не помогли ему. Наверное, сейчас он уже мертв – или на полпути к могиле.

Мы уже добрались до малинника и принялись неспешно собирать ягоды.

– Кая, ты не можешь спасти каждого. Пора бы уже привыкнуть к этому.

– Никогда не смогу смириться с этим.

Я чувствовала макушкой головы, как Кара долго смотрела на меня, но, не дождавшись ответной реакции, тяжело вздохнула и вернулась к делу.

– Будь осторожна, Кая. Бунтарство в наши времена обходится дорого. Чтобы выиграть это дело, ты должна быть готова поставить все, что у тебя есть. Но парадокс в том, что именно тогда, когда потеряешь все, ты способна сопротивляться по-настоящему. А пока нам всем есть что терять.

Мы немного помолчали; только легкий ветер в кронах деревьев полошил наши мысли. Я постаралась принять слова Кары – во многом пророческие, – но они комом стали где-то в голове, не желая становиться осознанием.

– Ах, как я люблю малину! – пропела Кара и отправила целую пригоршню ягод в рот. – Это ягода любви. Помнишь песню про малиновые губы?

Я улыбнулась и тоже съела несколько ягод. В эту пору они были крупными и сочными, как никогда. Мы набрали большую миску для пирога Мальвы, и теперь позволили себе наесться вдоволь. Кара так увлеклась, что перепачкала себе половину лица и воротник мастерки.

– Ты как ребенок, – смеялась я.

– В Метрополе таких радостей не найдешь, – произнесла она и тут же заметно сжалась, осеклась.

Вскоре возвратились в дом. На веранде отдыхал новый глиняный горшок, на рабочем столе Ноя – неоконченный кувшин. Он с детства проявлял тягу к гончарству, и, очевидно, родился в нужном месте: кроме мела и руды в горах Ущелья добывали прекрасную глину.

– Отличная работа, Ной, – похвалила я.

– Спасибо, – солнечно отозвался парень.

Киану и Герд о чем-то шептались у старого камина, и мне до смерти хотелось узнать, что же они опять задумали. Мальва забрала у Кары миску с ягодами и принялась вытирать платком ее лицо.

– Ох, девочка ты моя, запачкалась хуже мальчишки-сорванца.

Ее жесты сквозили такой открытой любовью, которую она проявляла довольно редко, все чаще предпочитая замыкаться в повседневных хлопотах. Происходящее мне категорически не нравилось. Все шло совсем не так, как обычно: слишком много любви, тепла, слишком много учтивости.

– Эй, Кая, я иду завтра охотиться на кроликов. Ты со мной? – спросил Нат.

– А как же Руни?

Лицо его несколько исказилось, и я поняла, что между этими двумя что-то произошло. В межличностных отношениях, в коих задействовано не более двух персонажей, Руни обладала довольно скверным нравом, про таких обыкновенно говорят: семь пятниц на неделю. Интересным являлось иное: в обществе трех и более человек она проявляла себя совершенным ангелом, наивным и почти безобидным. Однако становиться третьим звеном в их союзе мне не претило.

– Помиритесь, – ответила с улыбкой.

Перемена в лице Киану так очевидно пронзила пространство, что я едва не выкрикнула о своем любопытстве. Весь вечер он был задумчив, но я, храня марку, с беспокойным сердцем отошла ко сну.

5

Жаждалось поговорить с Карой о Метрополе, но это все никак не удавалось. К чему она так часто упоминала этот город в минувших наших беседах? Герд хотел, чтобы я отработала некоторые варианты вылазок, так что мы с Киану и Орли отправились к западной части гор, где вероятность встретить кого-нибудь снижалась до минимума.

Не успели мы закрепить веревки, как я уже мечтала покончить со всем этим. Компания собралась прескверная: ни с одним из этих людей я не ладила по-настоящему; и уж наверняка предпочла бы одиночество текущей потасовке.

– Ты пропустила интересные новости, – сказал Киану, с легкостью маневрируя ногами и веревкой.

– Какие еще новости? – я пыхтела, как паровоз, из-за слабых мышц рук, невозможности как следует подтянуться, все еще боясь высоты, все еще с дрожащими ступнями.

– В городе переполох: все возмущены введением нового налога. Многие отказались платить, сказали, у них нет денег. Их кинули в тюрьму.

– Что?! – нога соскочила с камня и повисла в воздухе.

– Остальные платили. Потом Сет собрал народ и отправился в центр, к главному Советнику. Там сейчас проходят заседания, и их, конечно же, не впустили. Люди стали кричать и возмущаться. Вышли стражи и охранники и поколотили особенно резвых.

– Киану, это просто варварство! – выпалила я. – Мы должны что-то сделать, что-то предпринять!

– Что ты можешь сделать? – выступила извечно едкая Орли.

– Мы можем… Герд может поговорить с… не знаю. Но он знает пути выхода! Он точно знает!

– Пфф… Слишком мелко для Герда.

– Девочка, это… – Киану не мог подобрать слова.

– Бунтуют везде, Кая, – равнодушно продолжала Орли. – Это закономерно. Так и должно быть. Народ на грани, а мы не можем помочь каждому. Что же тогда станет с нами?

Эти самые слова мне произнесла накануне Кара. У всех один мотив, заученный по приказу Герда; это выводило из себя.

– Мы даже ничего не делаем, – ярость помогла мне преодолеть последние метры и оказаться на вершине горы. Я упала наземь, обессиленная, и уставилась в светло-серое небо.

– А что ты предлагаешь, девочка? Пойти с ними и получить пару десятков ударов дубинкой? – Киану загородил свет, став у моего изголовья.

Я проигнорировала его замечание и села.

– Но ведь скоро выборы.

Словно из ниоткуда появился Герд.

– Именно поэтому нам необходимо затаиться, – его голос звучал, как всегда, спокойно, но властно, будто за каждым словом крылась глубокая мысль. – Грядут восстания еще более великие.

– Это то, что мы всегда делаем, – не унималась я; встала и отряхнула с одежды траву, – прячемся. Мы и так мертвые души – с нас же станется. Мы никто на бумаге, но мы можем помочь народу. Существуют же в провинциях какие-то группировки – вроде тех, что у Сета. Я просто не верю, что их не существует. Да, черт вас подери, можно писать обращения и петиции и ехать с ними в Метрополь, – я уже не могла остановиться.

– Не будь такой наивной, Кая.

– А ты не будь трусом, Киану.

– Это я-то трус?

Мы готовы были вцепиться друг другу в глотки.

– Отставить! – прогремел Герд, сытый по горло нашими постоянными препирательствами; и ослушаться его мы не имели права.

Черные глаза Киану метали искры, ноздри раздувались, мышцы гуляли под темной формой.

– Замолчите; слышите? – сказала вдруг Орли.

Вдали работали лопасти вертолета, но звук с настойчивостью приближался в нашу сторону.

– Быстро вниз, – велел Герд. – Живо!

Мы схватили веревки и покатились вниз. Киану, как всегда, справлялся быстрее всех; Орли поспевала за ним; меня постигали неудачи.

– Шевелись, Кая! – велел Герд. – Внизу расщелина. Крепим веревки, спускаемся туда.

Времени снимать веревки не оставалось, но они не должны болтаться в воздухе. Герд учил, что прилегающая плотно к обрыву веревка привлекает меньше внимания.

Все спустились. Мне оставалось полпути. Я слышала, как вдалеке кроны деревьев зашевелились от силы грохочущих лопастей. Не успею.

– Прыгай! – кричал Киану.

Отпустила веревку и в одну секунду рухнула вниз. Орли крепила мою веревку. Поднявшись, локтевую часть пронзила боль. Герд затолкал нас всех в расщелину. С трех сторон нас окружала гора, с четвертой – лес; двинулись вглубь скалы. Над головами пролетел старый, грузный вертолет – так низко, что заложило уши. Мы уже находились в относительной невидимости. Должно быть, когда-то давно здесь была пещера, а во времена начала двадцатого века детишки играли здесь в прятки.

– Ты могла нас выдать, – не удержался от замечания Киану.

Держась за локоть и глядя ему в глаза, ответила:

– Я бы никогда этого не сделала.

– Что с рукой? – Герд дотронулся до локтя, но от боли резко одернула руку.

Он велел мне снять мастерку. Я осталась в тонкой нижней майке, Киану не преминул подмигнуть. Он часто издевался в подобном ключе, а потом ухохатывался, сидя где-нибудь в одиночестве. Именно за это я чувствовала, как сильно ненавижу его.

Орли ушла в пещеры.

– Похоже на вывих, – изрек Герд. – Замри.

Я закусила рукав мастерки, он одним движением вправил кость. Даже крикнуть не успела. Болевой шок прошел всего в несколько минут, но я все еще корчилась на земле, пытаясь вернуть жизнь руке.

– Что там? – спросил Герд у возвратившейся Орли.

– Жгли костры и долбили подобие кроватей. Место беженцев.

– Ни одна провинция не славится такой способностью укрывать преступников.

– Они не преступники, – выдавила я. – Они хотят другой жизни.

– Может, хватит уже протестовать? – обозлилась Орли. – Мы уже поняли тебя.

– Сюда могут хлынуть потоки беженцев, – сказал Герд, выглядывая из расщелины. – Все чисто. Снимаем веревки и возвращаемся.

Я работала правой рукой, левой наматывала веревку.

– Сегодня заложим камнями вход в Долину. Нельзя, чтобы нас обнаружили, – продолжил Герд.

Уже подходя к дому, я устало поинтересовалась:

– Герд, где Кара? Целый день ее не видела.

Орли, будто что-то зная, но не желая в этом участвовать, поспешила удалиться. Наверняка сейчас все обсудит с Ноем.

– Герд? – я обернулась, но он исчез. – Киану, что…

И вдруг, в одну секунду, всю мою усталость, как рукой сняло. В его взгляде я уловила едва заметное сочувствие, но слова его прозвучали сухо и безучастно:

– Рано утром она уехала в Метрополь.

6

– Куда? – стараясь сохранять самообладание, переспросила я, не веря своим ушам.

– Брось, девочка, ты же знала, что рано или поздно это произойдет.

– Ты все знал. Весь день ты все знал и ничего мне не сказал… – я начинала вскипать. – Господи, я ведь даже с ней не попрощалась…

– Кая, успокойся, наконец.

– Ты трус! Ты самый настоящий трус! – толкнула его так сильно, насколько это позволяли силы, и пошла в сторону границы.

– Кая, куда ты собралась? – кричал вслед Киану.

– Я не собираюсь жить под одной крышей с двуличными трусливыми подхалимами, ясно? – голос отозвался в долине эхом, и несколько птиц взлетели со своих насестов.

Мне некуда было идти, и я никому не могла помочь. Я была никем. У меня даже не было паспорта, и я не знала своего настоящего имени. Мертвая душа в живом теле. Но хуже всего то, что единственный человек, имевший хоть какую-то связь с моей душой, был вынужден исчезнуть, не произнеся и слова; и боюсь, что навсегда. У Единиц свой долг, неведомый безликим мира сего.

В смешанных чувствах на память возвратились детские годы – слишком серьезные, чтобы называться беззаботными – но все же не такие, как у прочих ребят Ущелья. Кара старше нас – и много лучше; она сразу взяла меня под свое крыл, будто старшая сестра или ангел-хранитель; и не было мне человека ближе, чем она была. Но Герд постоянно занимал ее какой-то работой, оставался с ней наедине, отправлял в другие провинции. Многое она утаивала – и не без причины: ослушаться Герда смерти подобно. Мы всегда знали, что ее миссия особенна – много сложней и опасней, чем все то, чем занимались мы. Она не подходила ни на одного из нас – ей нужна была свобода, и, кажется, она ее получила.

В те дни я, воспитанная дикарем, способной вспороть брюхо дикому кабану, думала только о себе. Это свидетельствует лишь о не слишком возвышенной натуре, чуждой морали и эстетического восприятия действительности. Больней всего тогда, когда начинаешь себя жалеть. Я шагала от границы к Южному поселению, и жалела только себя. Меня покинули. Я была раздавлена. Мне было больно. И я не чуяла повисшей в воздухе опасности.

Свернув на нужную улицу, стала свидетельницей еще одной потасовки: стражи скрутили руки Вита, опустив на колени, в пыль, и пытали его. Его мать, младшие брат и сестра стояли посреди дороги и молили отпустить юношу. Соседи вышли из своих лачуг, иные в страхе осмеливались наблюдать из окон, – и с жалостью все воззрели эти картину. А жандарм все вертел у носа Вита какой-то стеклянный пузырек и все допытывался, где он его достал. Бона, очевидно, задерживалась в школе, и Мария примкнула к семье Вита, опасаясь, как бы и к ним в дом не ворвались эти нелюди.

– Эй! За что вы его пытаете? – мой голос еще никогда не звучал столь угрожающе.

Соседи смотрели на меня со всех сторон, и это почему-то придавало уверенности.

Один из страж подошел ко мне. Не будь на мне той странной формы и добротных ботинок, никто из них даже не заговорил бы со мной – дали б по спине прикладом, и поминай как звали.

– Он нарушил закон, производил наркотические вещества.

– Это успокоительные мази, – отвечала.

– Вы знакомы или причастны к содеянному?

– Нет, но…

– Схватите ее! – крикнул другой жандарм. – И свяжите ей руки.

Они принялись выворачивать мои руки; в левом локте мне еще мучили боли. Отбивалась правой – так, как учил Герд. Солдаты не ожидали подобного, это дало выигрыш в несколько секунд, чтобы подобраться к Виту.

– В чем обвинение? – шепчу.

– Я ничего… – испуганно начал он, но вдруг его глаза округляются от страха еще большего.

На меня напали сзади.

– Эй! Держи ее! Она из повстанцев!

Меня дернули за левый локоть, и я скорчилась от боли.

– Что здесь происходит? – раздался уверенный голос. В одну секунду все усмирились.

К нам приблизился некий молодой человек. Я никогда прежде его не видела. На нем красовалась иная форма – темная форма Метрополя, без этих ужасных серебряных пуговиц; на предплечье красная буква М – Метрополь. За ним ровно шли подчиненные. Приверженцы правителя. Это лишь еще больше раззадорило мою внутреннюю ненависть.

– Отставить, – велел он.

– Разрешите доложить, капитан.

– Разрешаю.

– Мальчишка занимается несанкционированным производством наркотических веществ, и, как следствие, участвует в незаконном сборе правительственных и государственных ресурсов.

– Поясните.

– Травы, капитан. Лесные травы.

– А это? – он указал на меня, и я бы с радостью плюнула ему в лицо, если бы только не стояла на коленях.

– Из повстанцев, капитан. Отстаивает интересы своего приверженца.

Я взглянула на Вита: он держался молодцом, хоть и весь дрожал от страха.

Капитан долго рассматривал меня, мое лицо, фигуру, иное движение; и, очевидно, убеждался в словах подчиненного. Во всяком случае, моя боевая мастерка, плотные брюки и добротные ботинки говорили сами за себя: я им не мирный житель Ущелья.

– Что скажут обвиняемые? – обратился он ко мне.

Я гадала: это показательная снисходительность или человеческая заинтересованность?

– Провокация, – громко произнесла, стараясь вложить в слова как можно больше надменности – той самой, с которой они обращались к нам. – Мы сельские жители и залечиваем раны простыми средствами. Вы хотите запретить нам это? Вы называете это преступлением? Это геноцид собственного народа!

Уголок его рта заметно дрогнул. Вот же сукин сын! Его это только веселит! Нашел себе забаву в далекой провинции и потешается! Всем известно: приверженцы Метрополя живут в роскоши. Какое им дело до умирающих крестьян?

– Отведите их в здание окружной тюрьмы, – спокойно велел капитан и еще тише принялся давать указания стражу позади.

Нас с Витом подняли с колен, и я решила, что пора из этого поскорей выпутываться. Капитан обратился к подчиненным из Метрополя, заговорил с ними по-немецки. По крайней мере, мне чудилось, что слышу именно этот язык. И вот она, моя возможность спастись, та самая, что может стать и погибелью. В общей суматохе прокричала:

– Mein Familianname ist Stark.

Капитан обернулся, сквозь толпу подошел ко мне.

– Entschuldigung?

– Mein Familianname ist Stark , – почти плюю ему в лицо эти слова.

– Прикажете пытать, капитан? – раздался голос жандарма прямо над ухом, и он так больно сцепил мне руки, что чуть не закричала.

– Нет, прекратите, – он глянул на меня. – Und dieser Junge? – указал на Вита.

– Unschuldig, – уверенно ответила.

– Отставить, – выпрямился капитан. – Освободить пленных, – он поднял руку над толпой, и на запястье мелькнула буква М – татуировка, коей клеймят каждого приспешника Метрополя. После этого тебе дана одна дорога – служить Правителю и беспрекословно подчиняться ему во всем. – Именем закона провозглашаю невиновность!

– Но почему, капитан? – особенно прыткий страж бойко подбежал к своему руководителю.

Капитан, сохраняя спокойствие, наклонился к лицу подчиненного и прошипел:

– Потому что они наши, идиот. Взгляни на их форму.

Малец поднял округлившиеся глаза на капитана, затем глянул на меня, осознав ошибку.

– Понял, капитан, – опасаясь выговора, поспешил согласиться он. – Разрешите действовать.

– Разрешаю.

Я буравила этого капитана взглядом, совершенно не понимая, что происходит и почему он так сильно меня выгораживает.

Толпа загудела, Сфорца кинулась с младшими детьми к Виту, Мария боялась подходить ко мне. Сильно зудел левый локоть, я согнула руку и прижала к телу. Ну и в историю же я влипла!

Капитан пытался что-то донести до меня своими глазами, но я отказывалась взаимодействовать; тогда он подошел ближе, и негромко произнес:

– Вели Штарку явиться в здание Совета завтра в три часа пополудни.

– Что вы с ним сделаете? – изумилась я.

Снова на лице его мелькнуло подобие доброй улыбки. Черт подери, как весело жить! И почему это я не смеюсь, видя голод Вита или болезнь ребенка?!

– В городе сейчас опасно, – тихо добавил он, и по всему моему телу пробежала неясная дрожь.

Прежде, чем я осознала всю двойственность положения, этот странный капитан успел собрать подчиненных и отправиться восвояси.

Меня подхватила Сфорца и принялась страстно, как никогда прежде, благодарить за спасение Вита.

Какой дьявол привел меня сюда? Истерия, вызванная отъездом Кары, превратила меня в слабое, беспомощное существо, а ведь Герд полжизни нас учил, что чувства должны стоять не на первом месте, иначе сам станешь кормом для Метрополя.

Я не слышала, что говорили люди, что лепетали Мария и Сфорца… Я находилась в прострации. Я совершила самую большую ошибку – выдала себя всему городу. Они меня никогда не видели и никогда не знали, ведь я – мертвая душа. Дело о моей смерти пришили еще шесть лет назад к бумагам моих родителей, а теперь… я все разрушила. Мне все твердили: ты не можешь спасти всех. Спасла – и погубила себя.

Еще более раздавленная и угнетенная, чем прежде, я вынуждена была возвратиться в дом Герда.

7

Неведомо, какими путями, но он всегда все узнаем первым. Еще прежде, чем я переступила порог гостиной, почуяла невообразимое давление в воздухе. Ужин подходил к концу; Мальва и Орли прибирали со стола, их высокие стройные фигуры плыли по узкой столовой, точно призраки покинутых замков Шестой провинции. Ной отправился кормить свиней и кур. Руни молила Натаниэля составить ей компанию в какой-то карточной игре. Киану ждать не приходилось – сама тайна и неподчинение во всем доме. Но самое ужасное то, что не было Кары. Да, она часто уединялась после позднего ужина и занималась неведомой нам деятельностью; и все же тогда мы знали: она рядом.

Я безуспешно пыталась убедить себя, что все мои стенания напрасны и что перед всеми я предстаю, по меньшей мере, глупой, трусливой девчонкой, не ведающей собственного места. «Ни капли профессионализма», – выразился бы безупречный Герд.

Он поднял на меня свои темно-синие глаза – всегда казавшиеся несколько более знакомыми, чем должно бы, – но не произнес ни слова. Одним из эфемерных его талантов являлось проницательно умение скрывать от людей свои мысли. Герд был как скала: вечен, тверд, непоколебим. Он знал ответы на все вопросы и никогда не сомневался. Он был нам богом, которому мы поклонялись – впрочем, без отрицательных предпосылок, почти добровольно.

Он спокойно окончил свой вечерний чай, и молча указал мне на стул напротив него. Повиновалась.

– Что он сказал? – был его вопрос.

– Сказал явиться тебе… в здание городского Совета в три часа пополудни, – я не смела смотреть ему в глаза. – Герд, я… – хотелось принести извинения.

Увы, если бы они могли мне помочь! У Герда нельзя просить прощения – для этого не следует изначально садиться в лужу.

Он поднялся и отправился в свой кабинет.

– Держи мысли при себе, Кая, – сухо вывел он.

Он ушел, оставив после себя чувство стыда и горечи. Я стояла посреди столовой, как истукан, даже не зная, радоваться мне или печалиться. Мальва, держа в руках стопку грязных тарелок, сочувственно смотрела мне в лицо.

– Девочка моя, с ней все будет в порядке.

Я кивнула в знак благодарности. Мальва врать не умела – и я чуяла: это путешествие весьма опасно для Кары.

Уставшая, разбитая, опустошенная, я поднялась к себе в комнату. Здесь, в этом доме, у меня не просто свой угол – как то было у тетки – но четыре стены, в которых можно запереться и отгородиться от внешнего мира на несколько часов. Матрацы на постелях набиты ароматными травами, а не жестким сеном, оттого и спать много приятней. Теперь синтепоновые матрицы могут себе позволить лишь жители Метрополя; нам, рабочим крестьянам неведома подобная роскошь. Зато пледы грубой вязки Мальва сотворила собственными руками: у каждого был свой особый узор – что-то вроде древних вышиваний времена «Земли под белыми крыльями». Так называли нашу родину прародители.

Ной лепил из глины кухонную утварь и забавные фигурки – на Рождество и Пасху; для меня он сотворил фигурку волка – как символ провинции, в которой родилась.

Но я слишком устала, чтобы предаваться воспоминаниям. Едва коснувшись постели, я поняла, как сильно мое тело утомлено и жаждало отдыха. Однако рука наткнулась на сложенный лист бумаги, и любопытство пересилило сон.

На задней площадке, за хлевом, Киану рубил дрова. Он мог это делать только ночью, когда стражи порядка спали на своих постах. Дом и сама Долина находилась все же в опасной близости от границы и ее охранников.

Впервые за долгие годы – кои отличались особым непримирением с общественностью – мне не хотелось топить свое горе в темном, беспросветном одиночестве. Пусть хоть кто-то помог бы пережить эту ночь, далее бы старалась справиться сама. К Герду не подступишься, не после того, что натворила; Ной рано отходит ко сну, как и Мальва, незачем их тревожить понапрасну; Орли вовсе не выносит моей физиономии; к Натаниэлю с Руни не стоит соваться – вечно у них распри личного фронта. Остался только Киану. одинокий, как волк, но не потерянный. Вот уж кто сохранит мои терзания.

Недолго думая, спустилась к нему. Стояла кромешная тьма беззвездной ночи – и пальцев рук не разглядишь.

– Странно, что Герд не вздул тебя, как следует, – бросил напарник.

Я устроилась на старой сбитой лаве и подтянула под себя ноги.

– Лучше молчи, Киану, – уже не было сил с ним препираться.

– Тогда зачем ты пришла, девочка Кая? – усмехнулся он и с силой ударил топором о молодой пень.

Я опустила глаза.

– Она оставила записку… Она была готова уехать… Почему ты мне не сказал?

Он разрубил половину пня на четыре части.

– Кара сама попросила. Сказала, так будет лучше, – он снова замахнулся. – И еще Герд.

Я фыркнула. Киану расколол надвое тонкий створ и вытер ладонью пот со лба.

– Они не зря опасались, – улыбнулся Киану. – Ты бы взбунтовалась много раньше.

Он принялся собирать дрова и ровно укладывать их под навесом у другой стороны хлева. Наполовину спрятавшись за углом, продолжил:

– Тебя ведь, девочка, не оттого берегут, что ты младше всех. Сколько тебе? Шестнадцать или семнадцать?

– Восемнадцать.

– Они помалкивают, потому что ты пришла к нам самой последней – но так и не научилась работать в команде. Ущелье воспитало тебя – не Герд.

– Я не понимаю, зачем тетка привела меня к Герду тогда, шесть лет назад.

Киану продолжил носить дрова, но ничего не ответил. Когда он закончил, то вылил на себя ведро воды, взял полотенце, подошел к лаве. С груди его скатывались крупные капли чистой горной воды и падали на ночную землю. Воздух настыл, его ночная прохлада вселяла какое-то благоразумие, а не толкала на буйство.

– Где она будет жить? – я вертела в руках записку.

– Герд нашел ей милую квартирку рядом…

– Рядом с чем? – вдруг я насторожилась.

– Недалеко от ее работы, – Киану снял с шеи полотенце и присел рядом.

– Какой еще работой?

– Герд устроил ее секретарем в Министерстве Иностранных Дел.

– Да он с ума сошел!

– Чш! – шикнул Киану, и брови его сошлись на переносице. – Я не должен был этого говорить.

– Ну разумеется.

– Там пригретое местечко, Кая. Почему бы нет?

– Но ведь скоро выборы. Она может попасть под удар. Периферийные интеллектуалы у них на особом счету. Я уже не говорю о новичках…

– Герд вложил в нее слишком много. Она справится.

Я заглянула ему в глаза: он и правда верил собственным словам.

– Комитет знает слишком много. Она – беззаконница.

– Герд достал паспорт.

– Ах, Герд, этот вездесущий Герд! Что за цели он преследует, посылая лучших в логово волков?

– Не кипятись, девочка.

Наш разговор мог продолжаться бесконечно, но мы оба слишком устали. В такие моменты я чувствовала к нему тонкую, особую привязанность. Мы даже могли ладить, ведь он умело хранил мои секреты, преимущественно те, коим становился невольным свидетелем лично.

– Она была нашей Единицей, Кая, – глядя в темноту, серьезно произнес Киану, – она – воплощение Герда. Она справится. Эта миссия для таких, как она – для избранных.

8

Герд потащил меня с собой. Он предвидел все, что произойдет, это был мне урок, тест на выживание.

Никогда прежде мне не доводилось переступать порог здания Городского Совета. Это – центр Волчьего Ущелья, нашей Седьмой провинции. Оно растянулось на холму, как прямая желтая лента, как чистилище. Оно несло в своих стенах интересы государства и, прежде всего, нашего Правителя. В тот день произошло многое.

К нам приставили некоего провожатого, очевидно, очередного приспешника Метрополя.

Я не знала, в какой кабинет нам надлежало зайти, но часы уже показывали десять минут четвертого; собрание явно затянулось. В типично конторской тишине работал телевизор. Он висел в углу, как инородный объект в этом городе – никто из граждан не мог позволить себе такую роскошь. Бона с Муном еще знавали иные времена, но под тяготами распрощались со всем, что когда-то имели их отцы.

Я таращилась в этот плоско-надменный ящик, удивляясь, что кто-то в Ущелье еще смотрит новости. После очередного выпуска, где сладкоголосая блондинка сообщала о стабильности Метрополя, включили рекламу туристической компании. Я усмехнулась, глядя на здоровые, загорелые тела молодого человека и девушки, чьи уложенные волосы развевал ветер, а ухоженные пальчики рук держали стаканы со свежевыжатым соком. Я снова усмехнулась. Герд покосился на меня. Улыбался он редко, но порой его глаза излучали нечто похожее на веселье. Он меня понимал. Он понимал всю нелепость положения.

– Спонсор нашей программы – «Сан Трэвэл». «Сан Трэвэл» – пусть солнце улыбнется вам!

Эпичные ноты дешевой композиции завершили это издевательство. Улыбки моделей погасли, и началась какая-то передача. Мелькавшие кадры напоминали видеодневники… избирательной кампании. За все годы жизни и прошедших выборов, правительство впервые так активно задействовало телевидение. Я не могла не смотреть на это лицемерие – уж слишком велико оказалось любопытство.

Следуя солидарному канону «дамы вперед», на экране возникла женщина. Первый кандидат Леда Лумир, сорок семь лет, магистр психологии. Практиковалась в Комитете Национальной Безопасности, но является сторонницей либерализма. Активистка движения «Говори правду!». Мать двоих детей.

Второй кандидат – Рамун Торе, пятьдесят два года, три высших образования, в том числе военное. Полковник запаса. Создатель демократической партии Белой Земли. Женат. Двое детей. Старший сын учится в одной из Европейских столиц.

Третий кандидат – Матис Гонболь, действующий президент, пятьдесят пять лет. Высшее образование педагога, факультет истории. Шестое выдвижение в лидеры за двадцать пять лет. Старший сын – член Государственной Думы и Министр Энергетики, средний – Председатель Комитета Национальной Безопасности, младший – преемник отца.

Что они обещают? Равенство, правду, свободу. А что еще они могут сказать?

Каждого кандидата показывают отдельно. Они улыбаются и дружелюбно машут руками; а я чувствую только злобу, растущую где-то в районе легких. На экране появляется Герб Белой Земли и слышатся вступительные ноты гимна. Вырванные видеокартинки сменяют один другой. Это люди семи провинций. Они положили руки на сердца и с самозабвением напевали слова:

Мы – люди чистой земли,

Мы – мирные жители Белой страны.

И бьются сердца ради крыльев небес,

Что приведут нас к миру чудес.

Стань вечной, земля наших предков,

Славься светлое имя страны.

Трудитесь, союзы квиритов!

Трудитесь во имя Балкревии!

Дружба народов есть сила Отчизны,

Мы следуем этой дорогой всегда.

Семьи живут во имя свободы,

Цвети, родная моя Сторона!

Хор скрипок умолк. Флаг из трех равных полос – красной, желтой, белой – растворился в черноте экрана. Началось низкоинтеллектуальное ток-шоу.

Как будто меня окунули в Союзные времена – времена Сталина и Ленина. Здесь все сквозило социализмом, из которого и родилась наша собственная система.

– Почему «Балкревия»? – спросила у Герда.

– Старое название. Еще до Союза.

Еще несколько минут мы стояли в молчании, напротив помпезных дверей тяжелого дуба, прежде чем часовые их распахнули. Группа высокопоставленных лиц покидала круглый стол, поправляя свои фешенебельные галстуки и манжеты. В руках многие несли кейсы или кожаные портмоне. Впрочем, лица их не блистали задатками интеллекта.

Капитан жестом подозвал нас к себе. Видимо, он восседал в центре недавней процессии.

– Прошу оставить нас одних, – эхо голоса разнеслось по огромному залу с высокими расписными потолками.

Лицо капитана сосредоточилось на моем; он внимательно вглядывался в каждую клеточку моего существа, будто выискивал нечто, ему необходимое.

Я попробовала вообразить себе, какого это: жить так, как описывается в старых книгах, привезенных из Европы нашими далекими предками? Какого спать на пуховых перинах, есть серебряными ложками и носить изысканные туалеты? Нет уж, моего воображения не хватает, чтобы увидеть нечто большее, чем то, что видела все эти годы.

Я уловила в воздухе запах одеколона – весьма приятного и наверняка чудовищного дорогого. Что заставило этого капитана ступить на этот скользкий путь служения Правителю? Сделка с совестью?

– Вчера мне довелось стать невольным свидетелем уличных разборок, не так ли? – он снова взглянул на меня и продолжил расхаживать взад-вперед. У меня рябило в глазах от зеленой обивки бархатных кресел. – Проявлялось явное неподчинение закону Правительства. Согласноустановленному порядку, мятежники обязаны добровольно трудиться во благо государства в течении десяти дней и еще двадцать провести в условном заключении, где также обязуются выполнять некоторые общественные работы. – Я уставилась в окно – это песню мы все знали наизусть, ничего нового она не сулила. – Однако накануне вы предложили мне весьма достойную замену, – он уставился на Герда, – в лице талантливой преемницы Штарк, – он порылся в каких-то документах и извлек белый лист. – Кара Штарк – самородок, владеющий тремя языками и наукой секретариатства. – Пораженная до самых глубин сознания, я пыталась заставить себя не смотреть на Герда. События не были синхронны, и отъезд Кары никак не мог быть связан с моим проступком. – Я вызвал вас, чтобы сообщить вам именно это. Народ пытлив. Он задает вопросы. Но все очевидно: око за око.

Подташнивало от запаха его одеколона. Хотелось поскорей выйти оттуда.

– Означает ли это нашу свободу? – спросил Герд.

– Разумеется. Я бы мог привлечь… – он сощурился, обращаясь: – как вас зовут?

– Армина.

– Я бы мог привлечь Армину, ибо явился свидетелем ее осведомленности в иных языках…

– Мой немецкий довольно скуден, – не удержалась я.

– И все же он имеет место быть, – время от времени поглядывая на меня, произнес капитан. Теперь у меня рябило в глазах от его выглаженного синего галстука. – Кара ваша сестра?

– Да, – солгала я.

– Поразительная девушка. Просто поразительная… – мямлил капитан. – Прекрасная кандидатура для Метрополя. У вас талантливые воспитанницы, Штарк.

– Благодарю, – сухо ответил тот.

Почему он не назвал нас дочерьми, согласно давно выработанной легенде? Меня насторожили реплики капитана. Он говорил это все не просто так… О, черт нас всех подери! Он комитетник! Почему я не додумалась до этого раньше! Как я могла этого не увидеть?! Я всегда чую комитетников, чую с первого взгляда, с первого вздоха. Комитетников посылают в нашу провинцию много лет, и много лет они рыскают здесь, как ищейки, в поисках несовершенных преступлений.

Они завербовали Кару. Она не могла просто покинуть Ущелье. Более веской и неоспоримой причины не найти. Теперь она одна из них, и виной тому – капитан. Капитан и чертов Герд.

Перехватило в горле.

– А вы, Армина? – он все вглядывался в мое лицо. – Вам знакома этика, знакомства на «вы» в знак уважения… – он нес какую-то чушь, а, может быть, это я сходила с ума, одурманенная запахами этих бесконечных зеленых кресел и его одеколоном.

– А я тебя… Я вас не уважаю, – выпалила я.

Меня жутко мутило, словно опоили зельем. Казалось, что вот-вот рухну прямо на этот роскошный ковер, такой же зеленый, как и все тут кругом.

Мой ответ рассмешил его; зато Герд был в ужасе, я чувствовала, как он ненавидит меня, и как ярость его невидимыми щупальцами подбирается к моему горлу.

Капитан быстро собрал стопку бумаг, поднялся из-за стола и доброжелательно улыбнулся.

– Впредь придерживайтесь закона во имя нашего Правителя, – и быстро покинул помещение через другую дверь.

Тут же там, откуда мы пришли, появился наш провожатый и вывел нас из здания Совета.

Безоблачное небо озаряло солнце – какой парадокс. Только что ты стоял лицом к лицу с комитетником, а сейчас вдыхаешь чистый воздух Ущелья. Не люблю послеобеденное время – оно несет некую смуту и будоражит мысли.

Мы спустились с пригорка, мимолетом любуясь ровно скошенной ярко-зеленой травой и пестрыми клумбами отцветающих цветов. По улице шла старая женщина, держась за руку сына. Она остановилась и подняла свой костыль, глядя на меня. Я испугалась.

– Это ты.

Ее хриплый с сиплостью голос – весьма подобный президентскому – заставил обернуться несколько прохожих.

– Это ты.

– Кто, мама? – спросил сын.

Я попятилась в сторону Герда.

– Ты спасла того мальчика.

– Идем, – Герд схватил меня за локоть и повел в сторону дворов.

Но было поздно. Старушка, точно умалишенная, кричала те заветные слова, а люди собирались кругом или следовали за нами. Герд ускорил шаг, и вскоре мы скрылись в каких-то трущобах. Там почти никого не было: женщины работали в поле, мужчины – на местном заводе или еще где.

– Пожинаем плоды, – сказал Герд, когда мы замедлили шаг, и толпа осталась далеко позади.

– Я знаю, что Кару завербовали.

Он не сразу ответил.

– Киану рассказал?

– Я сама догадалась. Когда рассмотрела этого капитана поближе.

– Он и тебя пытались завербовать.

Остановиться и выяснить отношения с Гердом невозможно; поэтому я продолжила шагать, пытаясь обуздать яростные чувства.

– Ты что, Герд?

– Но ты ясно дала понять, что и под дулом пистолета не станешь на их сторону.

– Все это ради того, чтобы меня завербовать?!

У меня начался истерический смех. В некоторой степени меня и, правда, насмешило происходящее, только всем нам уже много лет не до веселья.

Когда успокоилась, мы уже вышли на равнину и держались железной дороги. Шагать по пустырю довольно опасно, однако едва ли на пути кто-то появится – это вымершая часть города. Совсем рядом Волчий Пустырь.

– Я знаю, Герд: вы от меня что-то скрываете. Мне неведомо, какие цели ты преследуешь, отправив Кару в Метрополь, но я не такая глупая.

Герд ничего не ответил. Остаток пути мы проделали в полном молчании. Хотела сказать, что капитана и наставника связывает что-то, однако та, кому могла бы доверить свои домыслы, оказалась вдруг слишком далеко.

Я была готова месяц кряду истязать себя, только бы не пережить подобного допроса снова.

9

С того дня я держалась особняком. Совладать с собой оказалось сложней, нежели взобраться на гору, но ни одна причина более не тревожила моего ума.

На площади воскресным утром собрали граждан и объявили о нововведениях. Правителем допускалась оплата труда через продукты питания. Эквиваленция доказывалась наичестнейшими выражениями в духе правонеподчинения. Несколько граждан, принадлежавшие группировке Сета, выступили вперед, с намерениями недостаточно решительными, чтобы их устрашились или доложили вышестоящим руководителям. Их угнали в сторону тюрьмы на окраине города – исполнять то, о чем нам с Гердом напоминал капитан. это явилось началом череды событий, последовавших в Ущелье.

Прежде, чем это произошло, я заперла себя в Долине. После тренировок и занятий мы собирали некоторый оставшийся урожай и готовили животных на зиму. Часто меня с Орли и Руни отправляли на дикие поля, где мы до ночи косили сено и собирали его в снопы.

Накануне мы погрузили весь провиант в повозку, и Герд отправился на ярмарку в Шестую провинцию. Руки все еще пахли сеном, и Мальва перетирала травы для чая, когда я вспомнила о минувшем времени и о тетке Боне с Марией. Должно быть, последние несколько дней они отправлялись спать без ужина. Тетке это только на пользу: ее точное тело изрядно влияет на сердце; зато Мария – худощавая юница – обладала чрезмерно слабым, прескверным здоровьем, чтобы недоедать.

Тетка впервые сидела без дела. В доме стоял полумрак, но глаза ее упорно всматривались в какую-то газету. Поразительно только, где она ее достала.

– Бона, вы совсем испортите глаза. Подумайте о Марии. Вы ей нужны. Больше о ней никто не позаботиться.

Родительница не обратила на меня никакого внимания – впрочем, как и последние шесть лет. Я выгрузила яйца, несколько куриных крыльев и кой0какие овощи. Некоторое время мы провели в полной тишине – только окна дома Вита настораживающе скрывали нечто невразумительное.

– Они пишут, что Правитель строит новый медицинский центр, где будут лечить детей, – она отложила газету.

– Вранье.

Я немного прибралась на кухонном столе. Затем разложила продукты и часть спустила в подвал. Здесь, под покровом тьмы, хранилось охотничье ружье мужа тетки. Каким-то чудом Муну удалось сокрыть его от властей, когда лет тридцать назад стражи врывались в дома горожан и обыскивали каждый угол их жилищ. Стояла угроза Третьей мировой войны, соседи Белой Земли ополчились друг против друга. Жители Окраины подняли восстание – и население разделилось на два лагеря. Правитель, опасаясь свержения собственной власти и бунта по всей стране, приказал изъять оружие, дабы избежать печального опыта соседствующих государств. Мун рассказывал, он был еще слишком молод, чтобы иметь дело с оружием, но, впрочем, в Ущелье, как и во многих других рабочих провинциях, взрослеть приходилось куда ранее мнимого срока.

Хорошо, что у них есть оружие. Я не всегда рядом, а опасность всегда близко.

– Что ты там копошишься? – злилась тетка.

Я прикрыла холщом ружье и подтолкнула банки с пулями еще дальше, в кромешную тьму.

– Шнурок развязался, – солгала, закрывая подвал и кладя поверх неимоверно старую половицу. – Мария знает об оружии?

– Нет. Рано еще. Незачем ей об этом знать.

Тетка ополоснула руки и принялась растапливать печь. Сколько здесь жила, стены всегда настывшие, холод пробирает до самых костей, а Мария мучается насморком.

– Где она?

– Ушла к Виту. Ему нужна помощь.

– Что там? – в голове сразу же всплыли воспоминания о бесчестном капитане и бледное, испуганное лицо юноши.

Тетка что-то сказала про отца Вита, Артура, но я уже выскочила на улицу и мчалась к дверям его дома. Отперла его младшая сестренка.

– Ми, детка, где твой брат?

Малышка достала изо рта грязный пальчик и указала за ширму. Там царила настораживающая тишина. Я откинула простыню. Мария прикладывала к голове Сфорцы мокрую тряпку. Полуживой вид матери семейства внушал опасение. Вит в стороне кипятил настойку и искал какие-то добавки меж пузырьков да баночек. Их средний ребенок, мальчик по имени Али, с недетской скованностью застыл в положении полусидя, и огромными глазами рассматривал родительницу.

Я подошла к нему и велела присмотреть за Ми.

– Она такая маленькая и совсем не боится. Ты должен быть храбрым и защищать слабых. Сделаешь это?

Он разомкнул руки и попытался совладать с собой. Через несколько минут они с сестрой развлекали себя какой-то доморощенной настольной игрой, вроде той, где фишки вырезаются из коры, куска дерева или лепятся из глины.

И только сейчас я обратила внимание, что в доме стоит непривычная тишина, та, что никогда не бывает в доме с множеством детишек. Они были напуганы. В стране царила разруха, и каждый день сотни горожан Белой Земли умирали от голода или нехватки медикаментов. Не каждый готов столкнуться с потерей. Мы – поколение, вырванное из цивилизации двадцатью годами. Здесь работает естественный отбор, но разум ищут спасения.

Рукой поправила протертый плед в ногах Сфорцы и присела рядом.

– Отца унесли с мелового рудника. Он в доме Сета. Я должен туда идти.

– Я присмотрю за ней, – кротко ответила Мария.

Она довольно ловко справлялась с примочками. Должно быть, Вит дал ей кой-какие указания до моего прихода.

– Спасибо, – парень был расстроен, и подавленность его духа контрастом бросалась в глаза.

– Вит, я иду с тобой, – сказала я.

Он благодарственно посмотрел в глаза. Высидеть здесь мне не удастся, а Сфорца видеть меня не должна.

Сет обитает в халупе у самых ворот, что ведут к рудникам. Мы добрались туда совсем скоро, только я все время оглядывалась по сторонам, опасаясь попасться на глаза стражам. Никогда не знаешь, когда они устроят очередной досмотр городских улиц. Поднимался ветер. Я запахнула ветровку – пора одеваться потеплей. Какой-то мальчик смотрел в окно и указывал на нас пальцем, но никому не было до него дела. Измученная голодом и работой мать подошла к окну, оттолкнула ребенка в глубь дома и закрыла деревянные ставни, кидая злые взгляды. Местная старуха, славившаяся умением предсказывать будущее, почти до самой халупы не сводила с нас глаз. Ее фигура в темноте казалась корягой дерева. Я подумала о том, что мы все растворяемся в годах собственного существования, пока не превращаемся в пепел.

Вит осторожно отпер скрипучую дверь. Нас встретила тьма и затхлость жилища одинокого человека.

– О нет, – протянул Вит и ударил кулаком по косяку.

– Вит, что это значит?

– Армина, лучше тебе возвратиться к себе.

– Почему? – я развернула его к себе. – Где твой отец? Он жив?

– Жив.

Он не договаривал. Я чуяла, ведь меня учил этому Герд. Он знал, кода ему лгут, но я не отличалась подобной способностью. Но Вита я знала слишком долго, чтобы не заметить этого.

– Никто не должен знать, Армина, и особенно моя семья. Я знаю твою тайну, ты узнаешь мою.

Он поел меня дальше, в сторону горы. После Кровавого Восстания двадцать пять лет назад здесь случился обвал, и некоторое дома и малые фермы оказались под обломками скалы. Погибли люди. Их тела извлекли, но дома так и остались в немой изоляции. Хм, многие из нас ошибались. Средь обвалов виднелись доски и кирпичи, чей-то ботинок, почти слившийся с грязью и лужами. Вит вел меня через валуны, а я все опасалась, как бы снова не случился обвал. Но вскоре до нас стали доноситься голоса. Они спорили. Кто-то стучал кулаками о дерево. Затем знакомый голос эхом произносил подобие монолога.

В самой глубине этого дикого места скала наполовину скрывала некогда прекрасный фермерский дом. Окна там были заколочены, но сквозь щели сочился теплый свет, и там обитало незнакомое сборище.

Мы ни на секунду не остановились; Вит был полон решимости. Он отпер дверь. Внутри царил беспорядок. В центр составили все столы, стулья и лавы, но люди, будто страшась показывать свои лица вблизи, разбрелись по просторной комнате и кричали что-то остальным. На самом видном месте восседал Сет – кажется, за те недели, что я его не видела, он стал еще тоньше, совсем тростинка. Еще чуть-чуть, и кончиком пальца его можно будет сломать пополам. Лица прочих мужчин – это были почти все мужчины – оказались знакомы. Я знала их судьбы, семьи, болезни и особые навыки. Средь них затесалась Лия – молодая жена Лурка – редкостная красавица и бесценный источник необходимых идей. Это она в прошлом году плюнула в лицо председателю Городского Совета, и это она выдержала последующие побои. О ней ходили легенды, ее смелость воспевалась несуразными фольклорными песенками, но для многих ее фанатичный либерализм оставался недосягаемым воображением. Пылкость ее действий виделась чрезмерно страстной, и, быть может, оттого лишенная должного успеха.

Она разговаривала с Лурком и стариком Тао. Двое братьев, живущих недалеко от нас, не могли унять спора. Юный мальчишка по прозвищу Док заливал себе в глотку крепленую настойку , и был уже довольно пьян. Киану рассказывал, этот парень неплохо разбирался в химических веществах и их соединениях и мог запросто смастерить бомбу из камня, песка и листа лопуха. Подобное давным-давно стало в народе притчей во языцех, тем не менее таланта никто не отменял.

Средь всей этой бесцельной потасовки я столкнулась глазами с отцом Вита – лицо его, как и весь он сам, оказалось перепачкано мелом и белой пылью. И в эту секунду кто-то прогремел:

– Какого черта, Сет?! Ты сдал нас властям?

10

С каждой секундой все затихали. Я таращилась на отца Вита, дивясь прыткости его движений и бодрости духа. А в доме стоит почти траур. Горячая голова! У него трое детей, а он выкидывает свои шуточки!

– Сет, что тут делают дети? Метрополь теперь посылает таких комитетников?

– Уймись, старый черт. Это мой сын, – Артур подошел к Виту. – Что ты здесь делаешь?

Вит не изменился в лице. Его серьезность взывала к благоразумию.

– Хочу задать тот же вопрос. Мама слегла…

– Ах, Сфорца!.. – Артур ударил Вита по плечу, будто бы ища ответной поддержки, но парень остался глух к изъявлениям отца. – Нельзя так переживать. Она должна понимать: мы решаем судьбу Ущелья.

Его самоуверенность и превосходство отталкивали. Стоя плечом к плечу, я чувствовала, как по венам парня бежит праведный гнев.

– Эй, ладно, надеюсь, Артур, твой сын не сдаст нас.

– Не сдаст, дурень. Пей свою отраву – все равно толку с тебя, как с козла молока. Ты пьян, как чертова свинья.

– А что это за девица рядом с ним?

– Лия, душенька, ты ее не знаешь? – в ответ красивое лицо молодой женщины состроило гримасу.

– Эй, замолчите! – сказал Сет, и я похолодела. Вит был прав: незачем мне было соваться в это логово. Герд за это по голове не погладит. – Гор сказал мне, – продолжил Сет, – что она спасла Вита от рук этих живодеров, – он подобрался поближе и ткнул в мою сторону пальцем. – Это так?

– Я не сделал ничего из того, чего не сделали бы вы все, будь на моем месте.

– Э, нет. Гор рассказал мне, как все это было. Мамаши окружили вас, юнцы, которым бы впору в армии послужить, от трусости к мамкам своим под юбки спрятались. И это наша нация, и это наши сыновья, господа! Позор! И кто же спас нашего бравого героя? Никто иной, как эта девчонка! – Кто-то издал военный клич. Руки их взмыли в воздух. Все победно закричали. – Наш человек, – одобрительно похлопал по плечу Сет. – Откуда ты? Я тебя раньше здесь не видел.

– Эй, Сет, она из Третьей силы.

Я посмотрела на одного из братьев, кто это сказал.

– Что за Третья сила?

Ответил мне тот юнец, монтирующий бомбы; его пьяные глаза рассматривали меня почти с таким же пристрастием, как это делал капитан.

– Это не власть, но это и не народ. Враг и тем, и другим.

Я усмехнулась, и все сразу же поняли, что я не принадлежу мифическому направлению.

– Враг один, и это – власть, – сказала я.

Старик Тао с кружкой пойла заорал и ляснул кулаком по столу. Все дружно поддержали. Дикое сборище.

Мы с Витом уселись недалеко друг от друга. Он пытался поговорить с отцом, но на повестке дня собрания стояли куда более важные вопросы. Сет расхаживал по комнате и довольно убедительно разглагольствовал.

– Раз здесь все свои, опасаться нечего.

– Так вы будете читать листовку или нет? – закричал один из братьев.

– Да, давай уже! Читай!

Он достал тонкий газетный лист, на котором с двух сторон печатались небольшие статьи. Действие народных группировок-партизанов, не иначе.

– Слушайте!

«2050 год, Белая Земля.

Решил я летом съездить в гости к родственникам за пределы родины, было глупо этим не воспользоваться: я же ещё в прошлом году оплатил налог на лето на два года вперёд. Денег у меня не было, ибо я безработный плательщик налога на тунеядство, посему решил одолжить у друга. У меня целых три товарища! На самом деле больше, но в этом квартале я заплатил налог на дружбу только на три персоны. Друг согласился, и я с радостью отправился в банк оплачивать налог на долг, где у меня взяли комиссионный сбор в двадцать процентов. Итак, в руках оказалась определённая сумма в иностранной валюте. Я решил не платить налог на владение иностранной валютой и очень об этом пожалел, поскольку позже заплатил штраф за неуплату этого налога.

Надо ехать на вокзал, брать билеты на поезд. Добрался я пешком, заплатив тротуарный сбор. Очередей в кассы у нас не бывает, т.к. Правительство решило, что очереди – это плохо и ввело заградительные пошлины на очередь. Купив билет до Метрополя, я его перепроверил, ведь в стоимость билета должны быть включены все пошлины, налоги и сборы; самое главное, чтобы был уплачен сбор на рельсы, иначе могут высадить в лесу. Нет, я не боюсь волков или остаться один посреди пути, просто у нас есть налог на посещение леса, а он для меня неподъёмный.

Ура! Я в Метрополе, хожу по министерствам собираю справки, разрешения, заявления и т.п. для выезда за границу. Главное не запутаться, сколько и кому заплатить госпошлин. Иностранное посольство почему-то отменило визовый сбор для наших граждан, и визы начали давать в день обращения. Что за бесхозяйственность и расхлябанность, подумал я. Заграницу я решил лететь на самолете. Да, дорого, но это был мой последний шанс полетать на самолёте – через полгода вводится налог на воздух. Этот налог будет применён как к людям, вдыхающим воздух, так и к технике, которая для работы его потребляет. Но на этом буду завершать своё письмо, ибо на передачу как устной, так и письменной информации у нас тоже имеется свой налог».

Во время чтения все падали со смеху под лавки, вспоминали кто молодость, кто детство, когда времена еще стояли несколько иные. По окончании раздались бурные аплодисменты и посыпались комментарии:

– Кто этот талант? Дайте его сюда! Расцелую!

– Отлично подмечено!

– Такое бы письмо да самому Правителю!

– Ну в точку! В точку!

– Вот же чертов сукин сын! Как тонко, мать его, как тонко!..

И смех. Всюду стоял искренний, громкий, безудержный смех. Смех простых крестьян, кто только и знает, что напиться после работы да посмеяться с подпольной газетенки.

– Ну, хватит, хватит, товарищи! Пора и честь знать! Дело-то важное. На чем мы остановились?

– На новом налоге, – подсказала Лия.

– Вы слышите, псы подворотные? Налоги обсуждаем!

– Нам надоело! – ревел кто-то в толпе.

– Знаю я вас, шакалы! Слушайте меня! Я думаю, мы терпели достаточно, чтобы поднять бунт. Сколько минуло лет с тех пор, как наши отцы пытались что-то изменить? Двадцать пять лет. Вы слышите меня? Двадцать! Пять! Лет! Теперь настала наша очередь постоять за наши семьи и детей, жен, дома и свои права. Наши отцы потерпели неудачу, но теперь мы, иное поколение, просто обязаны возвратить нашу землю, наши жизни. Мы должны сказать им, что мы такие же люди, как все они – все те, кто спит на пуховых перинах и ест из гребаной серебряной посуды. Мы должны сказать им, что мы не рабы. Мы люди, из той же плоти и крови, и мы хотим жить, а не выживать. Постепенно, спустя долгие годы, у нас отнимали все: сначала свободу слова, затем деньги, обесценили наше рабочее время, запретили покидать государство, беженцев возвращали с позором… И теперь у нас не осталось ничего – кроме семей и веры. Мы не обязаны умирать от безысходности. Но единственный способ донести до них эту мысль – устроить забастовку! Наш мел, глина, цемент – все, что мы производим – бесценно для Метрополя. Наши горы – это не только наш хлеб, но и наше укрытие. Мы должны взбунтоваться снова, мы должны сказать им…

– Да!

– Да!

– Верно! – кричали люди.

– Хватит молчать! – подхватывали с галерок.

Говорил Сет более, чем убедительно. Помощник редактора в ранней юности, красноречия ему оказывалось не занимать. С годами знания притупились, и утратились нужные слова да обороты, но того чувства, с каким он вел людей, оказывалось вполне достаточно, чтобы именоваться бравым лидером.

– Нам нужен план, – произнес Лурк в общем гуле разъяренных голосов.

– Да! У меня есть план!

– Вит, – я дернула его за рукав, – Вит, они не могут… – я посмотрела на него.

Его бедную голову занимало теперь два вопроса. Сет продолжил:

– Слушайте все! Вы должны передать всем те, кто согласен бороться за свободу, всем тем, кому небезразлично наше будущее и кто хочет жить! Пусть те, кто вас послушается, не устрашаться иного исхода, пусть они идут до конца, борясь со всем, что предстоит. Сограждане, это только начало! Помните, дети мои, это только начало! Завтра утром мы отправимся на работу, как и всегда. Мы будем вести себя, как и всегда. Но когда нам велят работать – мы ничего не станем делать. Мы соберемся вместе – воедино! – и попросим нас выслушать. Мы не должны вести враждебно. Мы всего лишь хотим диалога, понимаете? Никакой агрессии, зарубите себе это на носу. Говорить стану я.

– А если они не послушают? – спросил Лурк.

– Мы не приступим к работе. Вы должны понять: мы идем за диалогом, за мирным диалогом, за переговорами – не больше. И мы не уйдем без этого, всем понятно? Если мы сдадимся, прося диалога – чего вообще мы тогда стоим?

С каждым словом речь его приобретала неудержимую пылкость. Он распалялся все больше и больше, пока остальные не заразились его идеей окончательно, точно смертоносной холерой. Они все – отчаянные безумцы – заглядывали ему в рот, начинали вторить, одобрительно кричать, бить кулаками и топать ногами. Еще немного – и они бы взяли дубинки и отправились в бойню.

Но Сет казался сообразительным лидером. Движением рук он усмирил зародившееся пламя, оставив огонь гореть до нужного часа.

– Помните: никакой агрессии. Оповестите всех, кто готов бороться, и не принуждайте тех, кем владеет страх. И да пребудет с нами Господь! И да поможет нам Его священная рука!

– Армина?

– Вит, они не могут этого сделать! – перекрикивая поднявшийся шум, повторила я. – Их убьют, ты же знаешь. Власти не будут церемониться. Не то время. То время давно прошло. А твой отец… неужели и он участвует во всем этом?

– Армина, – устало протянул он, – они много лет искали повод, но каждый раз что-то от них ускользало. Они не упустят эту возможность, – он задумался, смотря куда-то мимо облезлых стен. – Если не они, то кто?

– Я ушам своим не верю, – резко поднялась и отправилась к Сету. – Сет, ты не можешь повести этих людей на погибель, – он зорко на меня глянул. – Сет, у них есть семьи. Дети, – я смотрела в его выцветшие глаза, многодневную щетину, усталое лицо – и пыталась взывать здравому смыслу. – Сет, это не вернет тебе твою собственную. Ты меня слышишь? – в те секунды, сквозь крики и буйства самых обычных граждан я осознала, что его рассудок канул в небытие вместе с погибшим сыном и женой, уничтоженной властью Правителя.

– Я не веду их на смерть, – отстраненно ответил Сет, раненый упоминанием семьи. – Они идут добровольно.

Рядом стоял Лурк с женой; еще несколько человек стали обращаться лицами к нашему диалогу.

– Сет, все это гораздо больше, чем просто бунт. Вы разжигаете ненависть. Сет, опомнись: чтобы остаться в живых, нужно гораздо больше, чем смелость. Вас изобьют, а потом отправят на каторжные работы. И это в лучшем случае.

– Ты, что же, предлагаешь нам молчать? – спросил Лурк. – Мы всю жизнь молчали! Наши отцы успели отоспаться в могилах и вновь возродиться, пока мы тут слушали обещания власти. Пора дать слово народу! Ты видела, как они живут там, в Метрополе? Подошвы их ботинок покрыты золотом. Им доставляют сыр из Пятой провинции и упаковывают в чертовы коробки с бантиками! Они каждый день выбрасывают тонны пищи, техники, мебели – просто потому, что им это надоело. Им, видите ли, это не нравится. А у нас каждый день умирает с десяток человек от голода и болезней! И это только в Ущелье! А что твориться по всей провинции? А в других рабочих провинциях?! Мы больше не будем молчать! Довольно!

Снова все разразились военными кличами и криками. Мои слова казались незрелыми и глупыми. Их было мало, чтобы убедить эту толпу отказаться от задуманного. В сердцах они смеялись.

– Я не предлагаю вам молчать – или сдаться. Но вы должны подумать о семьях. Что будет с ними, если вы однажды не вернетесь? Вы обрекаете их на погибель, куда более страшную, чем будет ваша.

– Армина, – Вит меня одернул, но я вырвалась и продолжила.

– Нет, Вит, я должна сказать. Стратегия не строится обсуждениями в пьяном угаре. Это все гораздо сложней. Вы идете на переговоры, но вы не готовитесь к смерти, а ведь ваш противник не играет по тем же правилам, что и вы. Наш общий враг бесчестен и коварен. Есть ли у вас оружие? Нет? А у них – да! И они выстрелят, не подумав о ценности человеческой жизни. Вы к этому готовы? Вы готовы умереть?

Я остановилась внезапно и чуть не задохнулась от потока воздуха, ворвавшегося в легкие. Во всем помещении стояла диковинна тишина, а последние слова, сорвавшиеся с губ, повисли в воздухе ледяными осколками. Меня слушали все, но в глаза я смотрела только Сету.

– Откуда ты пришла, девочка? – спросил Артур. – Мне кажется, я уже слышал подобные слова лет десять назад…

– Да прекрати, Артур!

– Вечно ты со своими бреднями!

– Не суйся!

Я сконфузилась. Произнести правду не имела права. На моих устах стояла печать, которую я должна была охранять ценой собственной жизни.

– Я росла в Ущелье, и я всех вас знаю. Мы все принадлежим этим скалам. Но я хочу предостеречь вас. Вы не можете совершить все так просто.

– Мы готовы, – спокойно сказал Лурк.

– Мы живем в страхе много лет, – вступилась поразительно степенная Лия. – Пора с этим что-то делать.

– Армина, не нужно… – прошептал Вит и положил мне руку на локоть.

– Артур, – я повернулась к отцу Вита, – ваша семья… она знает, что много лет вы собирались выступать против власти?

– Армина, – голос Вита стал строже.

– Вит, они идут на смерть, – я обозлилась.

– Мы идем на переговоры, – поправил Сет.

Я была девчонкой, они – зрелыми мужьями Седьмой провинции. Военные стратегии были мне знакомы из теории, они – воплощали все в действие. Я им не ровня. И они никогда не станут слушать труса.

Да, я трусила. Но отказывалась это признавать, прикрываясь здравым смыслом.

– Сет, революции нужны массы. Вы собираетесь изменить мир кучкой дилетантов? Вы падете.

– Все лучше, чем гнить в руках Метрополя и петь под дудку Матиса, – произнес один из братьев.

Я села на лавку и попыталась совладать с собственными мыслями. Нет, у меня не укладывалось в голове то, что они собирались подвергать себя опасности. Мы видели слишком много смертей и разрушенных судеб, чтобы позволить случаться этому снова и снова. Настали иные времена. Наши прародители явились свидетелями начала тоталитаризма, но мы, их пращуры, казалось, все еще помнили из своих прошлых жизней о той сладкой свободе и эфемерной демократии, о которой пели старые истории. Мы те, кто видит два мира, и кто может сделать выбор.

Я безнадежная трусиха – и всегда была, – но не позволю своему народу сгинуть в руках власти.

Поднялась со скамьи и заметила, что многие начали расходиться.

– Кто скомуниздил мою шапку? – ревел старик Тао. Иного варианта разговора он не ведал. – У меня уши воспаляются! Я кого спрашиваю: кто скомуниздил мою шапку?!

– Да вот же она, завалилась под лавку, – один из братьев помог достать потерянную вещь. – Внимательней будьте.

– Поговори мне еще, сосунок,– опираясь на дубовую кривую трость, бурчал старик. – Еще от мамки не отлип, а уже советы раздаешь. Да я тебе в деды гожусь!

– Да оставь ты его. Он выпил сегодня больше рыбы, – сказал другой брат.

Вит беседовал с отцом, но я выскочила на улицу и отправилась через поле к границе.

11

– Где ты была? – Киану, казалось, нервничал.

Мы столкнулись на входе в Долину, где он ощипывал тушку курицы.

– Где Герд? Он вернулся?

– Да, но к нему лучше не соваться с серьезными вопросами, – Киану с подозрением меня осматривал. – Что опять случилось? Ты здорова?

Я кивнула.

– Извини, Киану, надо идти.

Я всегда делилась с ним мыслями, пусть порой мы и ненавидели друг друга, но я пообещала себе рассказать ему обо всем позже. Сейчас не время.

Побежала скорей к дому. Запыхавшись, взлетела по лестнице и истерично завопила:

– Герд? Герд, где ты?

Я рыскала по полупустым комнатам, пока не услышала какие-то стоны. Они доносились сверху и, казалось, кого-то резали живьем. С ужасом, гуляющим по венам вместо крови, поднялась на второй этаж и заглянула к источнику звука.

Герд лежал на постели, раскинув могучие руки. Из плеча сочилась кровь. Вся рука обложена тряпками. Орли согнулась над всем этим и, судя по напряженности позы, уже не один час орудовала тонкими щипцами; Мальва возилась с примочками.

Орли сделала движение – и Герд даже согнул ноги от боли. Я сжала веки и приказала себе не трусить.

– Давай, Орли, ты сможешь, – надрывно произнес наставник удивительно трезвым голосом.

Мальва заметила меня, стоящую в дверях, и жестом подозвала. Мы молча смочили несколько лоскутов в настое трав-антисептиков и омыли несколько незначительных ран. Я налила в стакан крепкую настойку на спирту, приподняла голову Герда, чтобы немного облегчить его муки.

Орли вытерла со лба пот – бедняга, как и все мы, еще не подготовлена к настоящим ранам. Я старалась не смотреть на то, откуда сочилась кровь. По-настоящему никто из нас, кроме Герда, не владел искусством врачевания. Не хватало Вита с его недюжими для шестнадцати лет познаниями.

Мальва вытерла испарину со лба Герда.

– Давай, Орли, – подбодрила женщина.

Орли собралась с духом – до чего же тяжко ей это далось! – и подсела еще ближе к ране. Пара ловких движений – и на пол что-то упало. Пуля. Герда ранили выстрелом.

– Кая, помоги, – Орли устало протянула мне иглу.

– Я… – пожалуйста, только не зашивать рану, молилась про себя.

– Давай, – лицо Орли выражало такую вселенскую усталость, будто она пережила несколько жизней.

Я не посмела отказать в помощи, лишь ссылаясь на собственный страх. Пора мне было завязывать со всем этим и взрослеть. Я взяла иглу и заняла место Орли. Насколько хватало скудных знаний, рана хоть и глубокая, но не опасная – важные артерии или крупные сосуды не задеты; большая удача. Я старалась думать о чем-то, кроме запаха крови, беспощадно бьющего в ноздри, и вида разорванной плоти, вызывающей тошноту. Благо, много часов во рту не было и маковой росинки. Еще один шок, еще два… Наконец, выдохнула.

Мальва быстро сменила меня на посту. Пока я мыла руки, она омывала рану; мы все это время молчали – даже Герд не проронил слова. В эти минуты для нас всех его не существовало – была только рана.

Скоро все закончилось, но я не спешила покинуть комнату. Мальва отправилась за бульоном, Орли исчезла. Не лучший момент для разговоров, но этого никто не испрашивал. Молчание могло стоить слишком дорого.

– Мы разобрали повозку, – в дверях появился Киану.

Он быстро отыскал себе место. Герд не хотел этого признавать, но после отъезда Кары Киану стал тем, с кем он теперь делился некоторыми планами. Что ж, пусть они оба услышат.

Глядя на непривычно ослабшего наставника – нашего могучего, как скала, предводителя – и непревзойденного самодура Киану, в сердце вдруг зародилось нечто сродни симпатии. Любила ли я их? Едва ли. Уж слишком сильными были они, а сила эта, точно невидимый щит, мешала им быть теми, кого я действительно смогла бы полюбить.

– Кто это сделал? – прервал мысли Киану.

Герд кинул на меня взгляд, но, видимо, недавно пережитые события нарисовали на лице некое выражение, не позволившее ему выпроводить меня за дверь.

– Это был вооруженный бунт.

Я встала и сменила ему повязку. Затем вновь принялась омывать раны, которые все еще кровоточили.

– Герд, я должна сказать кое-что, – не поднимала взгляд и не отвлекалась от работы. – Сегодня я видела Сета и его… сборище.

– Где ты ошиваешься, Кая?

– Так получилось, Киану, – подняла на него глаза, давая понять, что лучше меня сейчас не трогать. – Завтра они собираются устроить забастовку на заводе.

– Как это понимать? – Киану был также несдержан, как и непокорен.

– Герд, – села с полотенцем в руках, – ты должен их остановить.

– Дети, это… – он попытался сесть.

В эту минуту вошла Мальва, неся на подносе бульон с хлебом.

– Герд, тебе надо отдыхать, – спокойно, как и всегда, напомнила женщина – единственное здравомыслящее существо в этом доме, чей разум не затуманен бренными страстями.

– Кая, Киану, вам тоже пора. Давайте, дети мои, ступайте.

– Мальва, еще несколько слов – и мы уйдем! – взмолилась я, взяв пищу из ее рук. – Принеси одеяло потеплей, пожалуйста.

Женщина что-то бурчала себе под нос, и не без основания. Киану помог сесть Герду, опираясь на подушки; я устроила поднос на ногах. Он был бы не Гердом, если б позволил кому-то кормить себя с ложечки. Морщась от боли, он принялся хлебать бульон.

– Герд, они все погибнут, ты же знаешь.

Он серьезно на нас посмотрел.

– Тебе не следует соваться к Сету, Кая, – спокойно начал он. – На самом деле он со своими людьми безобиден. У них нет оружия и даже собственного места сбора.

– Они были в домах, в которых случились обвалы после Кровавого Восстания. Я видела своими глазами: это отличное место. Сет сказал, они идут на переговоры – так что никакого оружия. Выходит, оно у них может быть, – поймала на себе взгляд Киану. – Да, может быть, я говорю глупость, но дело даже не в этом, – схватила руку Герда. – Герд, ты должен их остановить. Я знаю, ты можешь.

– Кая… – Киану вздохнул и замотал головой, будто все безнадежно.

– Восстали в Пятой провинции. Там была бойня, и я не знаю, кто одержал победу. Люди на грани – их уже ничто не остановит.

Я просто не верила, что он отказывался спасать свой народ.

– Герд, ты отправляешь их…

– Не я их предводитель, Кая, – не забывайся, – строго произнес он. – Я хозяин этого дома, но не правитель Ущелья.

Еще с минуту я сидела молча, пытаясь сознать произошедшее. Тогда я еще не понимала правоты Герда; я злилась, злилась на то, что жила в этом государстве, злилась на бедность, которую видела, на смерть, которая гуляла по улицам с косой и избирательно отнимала тех, кого любили, злилась на безысходность.

А была ли она, эта безысходность? Мне ли, молодой девчонке, было об этом говорить? Без роду, без племени, я жила в огромном доме, под эгидой одного из самого могущественного человека города, пусть многие годы. Что мы его знали, он скрывался в тени. Я была сыта и имела одежду, я трудилась и получала за это плату. В сущности, меня научили довольствоваться меньшим, нежели богатые мира сего – и большим, чем те, кого я видела у Сета.

Так мне ли, черт возьми, было говорить о несчастье?

Я поднялась и вышла из комнаты Герда. К черту все.

12

Думала, что буду мучиться бессонницей, но сон завладел и телом, и разумом, едва голова коснулась подушки. Там, в этих ночных видениях, мелькали лица Орли, Руни, Ноя и Натаниэля… Они что-то говорили, но я не слышала – или не хотела слышать. Голос Сета скрипел, пока не превратился в скрежет. Я вздрогнула и распахнула глаза. Все еще стояла глубокая ночь; разбудил меня Киану. Он водил ногтем по двери, полагая, что не сплю, а теперь пробрался в комнату и уселся на постель.

– Ты что делаешь? – ужасно хотелось спать. И что ему неймется?!

– Все думал о Сете. И о Пятой провинции. И о тебе… Ты что, вообще там делала? В доме Сета?

Протерла глаза и села, однако это не помогло преодолеть усталость. Киану находился прямо передо мной, без рубашки, без футболки или мастерки, в которых мы тренировались, – в скудном ночном свете, лившемуся из окна, и красивое лицо его, вопреки действиям, выражало тяжкую усталость.

– Мы думали, отцу Вита нездоровилось, а это оказалось предлогом для очередного сборища.

– Умно.

– Герд что-нибудь говорил? – вертела в руках складки одеяла.

– Сказал, что ты, как всегда, не знаешь своего места.

Горько усмехнулась. Герд прав – он всегда прав.

– Кая, ты же знаешь… – когда он называл меня по имени, это означало высшую степень сочувствия или серьезности.

– Знаю, Киану, – оборвала я. – Мы никто и должны оставаться в тени. Но для чего? Герд так силен – он мог бы изменить многое.

Киану смотрел на меня так, будто знал что-то, чего не знала я. Никогда не любила этот взгляд. Это лишь доказывало мою незначительность в лице остальных, а я хотела, чтобы мне доверяли.

– Киану, пообещай кое-что, – придвинулась ближе.

Уголок его рта пополз вверх. Он скрестил руки и положил их на голову.

– Девочка, твои желания не всегда осуществимы, – насмехается он. – Большинство из них.

– Просто… – опустила голову, – рассказывай мне то, что знаешь. Не держите меня в неведении. Из-за этого я пытаюсь разузнать все сама и делаю кучу глупостей. Зачем я вам, если я ничего не знаю и ничего не могу?

На этот раз Киану смотрел на меня так, словно хотел предостеречь – и оказывался не в силах. Его первенство и старшинство вынуждало его чувствовать некую опеку над теми, кто был младше – надо мной. Но в моем восприятии это являлось оскорблением.

– Думаю, новость о Сете, месте их сбора и запланированном восстании весьма ценная информация. Герд точно это отметил.

– Мне кажется, вы все знаете больше, чем говорите – и молчите. Мы много лет занимаемся непонятными тренировками… И эти учения…

– Есть новости от Кары, – прервал он и принялся расхаживать по комнате.

– Какие? – подскочила, но не выбралась из постели.

– Я не должен говорить, ты знаешь правила. Но в общем, я знал, как бы ты хотела что-нибудь услышать от нее, – он достал из спальных брюк лист бумаги, сложенный вчетверо.

Выхватила записку и в кромешной тьме быстро пробежала глазами, склоняя лист к окну.

– Откуда ты знаешь, что это она написала? Может, ее давно вычислили и решили поиздеваться над ее приспешниками – то есть, нами.

– Не будь так пессимистична. Дай ей шанс, – он улыбнулся. – Есть одно условие записок: она должна упоминать в них малину.

– Малину? Что за чушь!

– Ее любимая ягода. Это условный знак.

– А если об этом узнают?

– Ты слишком недоверчива.

– А ты недальновиден.

Киану снова усмехнулся – воспоминания былых словесных перепалок.

– Герд сказал ей не писать первое время, по крайней мере, пока ее не примут, как следует, и она не станет своей в том кругу. Но она передала через какого-то поверенного Герда в Пятой провинции. Чистое совпадение. Я должен вернуть эту записку, – с истинно девическим инстинктом я вознамерилась сохранить драгоценное послание. Киану присел совсем рядом и протянул раскрытую ладонь. Я опустила лист. – Видишь, – он спрятал в карман, – с ней все в порядке. У нее милая квартирка у парка с аттракционами…

– Это Министерство Иностранных Дел, Киану, – я съехала на спину и натянула одеяло. – Милая квартирка не спасет ее от комитетников. Эти предатели повсюду.

– Не бурчи, девочка. Есть еще кое-что. Герд узнал, что выборы состоятся через неделю, седьмого октября. Так что не вздумай соваться в город.

Киану присел совсем рядом, будто мамочка перед сном давала напутствия ребенку и желала спокойной ночи. Он принялся поправлять не одеяло.

– Ты же знаешь, Киану: что-то вот-вот случится.

– Сета осадят, и все закончится.

Меня раздражали его движения, и я схватила его руку, чтобы унять их. Ладонь оказалась удивительно теплой. Него были длинные, музыкальные пальцы и, если бы не тяжелые времена и иные обстоятельства его жизни, его учили бы не лазать по горам и метать камни с ножами, но нотной грамоте.

– Совсем околела,– улыбнулся он.

– Киану, – я задумалась, – помоги мне завтра. Я не смогу тут сидеть, зная, что Сет, отец Вита и остальные бастуют. Я хочу знать, что именно там происходит.

– И думать забудь, – он выставил вперед указательный палец и нагнулся к моему лицу. – Тебя запросто схватят и утащат к комитетникам. Вот там тебе уже ничто не поможет.

Резко села на постели, разозлившись.

– С каких это пор ты печешься о моей безопасности?! Ты смеялся, когда я падала, и отворачивался, когда я нуждалась в поддержке! Не вздумай отрицать! – теперь я выставила вперед указательный палец.

Киану насел на меня, огородив двумя руками, так что я могла только дышать – и всюду видеть его божественно красивое лицо.

– Подумай своей неуемной рыжей головой: там опасно. Мы зашлем туда Натаниэля – у него-то побольше в этом опыта – ну или ещекого, кроме него; но ты туда не пойдешь, поняла? Если надо, я сам привяжу тебя к этой кровати. И не надо на меня смотреть такими злыми глазами.

Я жутко злилась на себя за то, что рассказала ему о намерении. Он напугал меня своими предостережениями; и ведь знал, гаденыш, что манипуляция страхом – самое действенное оружие против меня. Не будь его опасений, я бы без зазрения совести отправилась на поле боя, но добилась бы того, чего хотела. Но если уж бесстрашный Киану заговорил об опасности – стоило вдвойне прислушаться. Он умел находить рычаги действия и бездействия, – совсем, как Герд.

– Не дуйся. Ложись спать, – он снова принялся поправлять мне одеяло.

Я съехала вниз и отвернулась от него в сторону окна. Киану накрыл меня одеялом, положил руку на плечо и нежно поцеловал в щеку. От неожиданности чуть не завопила.

– Сладких снов, девочка, – хихикал он, точно малолетний дурачок, скрываясь за дверью.

– Иди к черту! – хотелось чем-нибудь запустить, но под руку ничего не попадалось.

Я даже не слышала, как он двигался по коридору, до того бесшумно он совершал все действа. Хитрый жук!

Впервые в жизни мы поговорили просто так, без глупых амбиций и никому ненужной грубости. Впервые он меня понял, и, казалось, искренне хотел помочь. Что это с нами творилось такое? Неужели повзрослели?

Оставалось не так уж много часов для отдыха. Красная, как рак, я накрылась с головой и приказала себе отложить эти мысли, по крайней мере, до утра.

13

Наутро у меня просто не нашлось возможности думать: Герд велел нам уходить на пробежку, а после – проверить силки. К счастью, меня отправили с Руни; мысли ее занимало что-то невероятно важное, оттого мы перекинулись всего парой слов. Я высматривала силки и все время прислушивалась; это был слишком беспокойный день, чтобы вести себя спокойно.

Натаниэль ушел на рыночную площадь, чтобы выведать что-нибудь о бастующих, однако раньше полудня в Долину не возвратится, и, следовательно, ничего пока не узнаем. Герд, хоть и довольно слаб, просил сделать перевязку и помочь надеть куртку, после чего также скрылся в неизвестном направлении. Я держала себя в руках, хотя и злилась на это «общественное» молчание. Но, кажется, моей проблемой была не только необходимость преодолеть страх, но и привыкнуть к тому, что ничего не значу. Собственная незначительность угнетает хуже любого оскорбления.

Я вспомнила о Каре, о том, как ей, быть может, еще более одиноко и ужасно, чем кому бы то ни было из нас. Нас не вырывали из привычной среды и окружения и не заставляли работать на заклятых врагов. Она бы многим со мной поделилась, если бы могла.

Руни молча указала на силок – такие устанавливал только Киану: сложные, запутанные, чтобы посторонние трижды его прокляли, прежде чем додумались нести местным властям на экспертизу и отпечатки пальцев. А, впрочем, многого они бы этим не добились: Герд стер Киану подушечки, так что они не идентифицировали личность. Я знала, что по всему миру только несколько человек родились с подобным дефектом, и я в том числе. Необычный дар для мертвой души, не так ли?

Сняв силок и уложив тушку зайца в холщовый мешок за спиной, я еще раз осмотрела свои руки. У Киану они изящные, точно у какого аристократа. Интересно бы поглядеть на его родителей или родословную. У меня ладони широкие, как у простого крестьянина, а пальцы довольно коротки, да и ногти не в пример благовоспитанной барышне, сразу видно, не сплю до полудня и не читаю глянец. Мир, в котором мы жили, резко контрастировал с тем, что расположился всего в трехстах километрах от нас. Земля под белыми крыльями могла бы стать утопией, если бы не пять провинций тружеников. Я усмехнулась.

– Чего это ты смеешься? – обидчиво спросила Руни. Вот уж кто по праву может зваться малышкой, так это Руни, с ее белесыми кудряшками и очаровательной улыбкой с ямочками.

– Вспомнила хорошие времена. Если такие были, конечно.

Руни не оценила шутку. Странно, что Киану ничего мне не рассказал: у этих двоих снова что-то произошло.

– Руни, ничего не хочешь мне рассказать?

Мы уже намеревались входить и возвратиться в Долину, но остановились у малинника. Ягоды никто не собирал, и они высохли. Но в память о былых, куда более спокойных временах, я не могла пройти мимо.

– Все утро ты сама не своя. Кто тебя обидел? – я скинула тяжелый мешок и присела на пень.

– Ты.

Я опешила.

– Да мы от силы пять слов друг другу сказали.

Руни глубоко ушла в себя, смотря на ягоды

– Это все… не ты… ты не виновата… это Натаниэль…

– Нат? – воскликнула я и улыбнулась. – В чем же может быть проблема? Вы помиритесь, – с полной уверенностью говорила я.

Нет на свете ничего более само собой разумеющегося, чем союз Руни и Натаниэля. Они всегда вместе; сколько помню их детьми, постоянно бегали по лесу, учили уроки, выполняли задания, дулись на Герда – и ничто не нарушило бы этого факта, не будь лицо Руни столько печальным.

– Ты не понимаешь, Кая, – жестко возразила она. – Мы не можем быть вместе. Натаниэль этого не хочет.

– Не может быть, – ох уж это сомнение в собственном голосе. – Чего же он тогда хочет?

– Тебя.

Поначалу я старалась переварить ее слова, а когда весь их смысл дошел, наконец, до сознания, выпалила:

– Руни! – встала и принялась собираться.

– Это правда, Кая! – крикнула она. – Я тебе не лгу!

– Да чушь собачья! При чем тут я? Мы можем жить под одной крышей, но ты не хуже меня знаешь, что творилось в последние недели.

– Я тоже так рассуждала, пока до меня не дошел смысл слов Ната.

– Каких еще слов?

– Он сказал: «Мне нужно другое».

Я шагала впереди, не давая ей возможности поравняться и заглянуть мне в лицо. Мы шли шумно, тяжко ступая и громко разговаривая – почти кричали – что было недопустимо за пределами Долины. Нас могли услышать или еще хуже – увидеть. Мы рисковали всегда, но всегда соблюдали осторожность.

– Руни, я пас в этой игре, – я подняла руки, давая понять, то не являюсь предательницей или кем она меня теперь считает.

В ушах зверело – хорошо бы сейчас выполнять монотонную работу или лежать где-нибудь в тишине.

Быстро добравшись до Долины, я наспех зашагала в сторону дома. Геолокация выигрышна: он не виден практически со всех сторон; только Герд мог выбрать себе подобное пристанище. Он сам выбирает, когда ему быть видимым, а когда скрываться в тени.

– Кая, он так на тебя смотрит… – в слезах вторила Руни, – я всегда мечтала, чтобы он на меня так смотрел!

Я молча глотала слезы. Хотелось ответить, но не хотелось причинять боль. Да что же я за никудышное создание! Молилась: ноги, несите меня скорей в дом; пусть быстрее займу себя каким-нибудь полезным делом… Слова Руни резали слух. Бедняжка! Бедная, бедная Руни! Никому нет до нее дела, и даже Натаниэль – последний предатель – всадил ей нож не в сердце, в спину. Как же я могу быть такой жестокой! Я кинулась обратно к ней и крепко прижала к себе. Бедняжка горько рыдала, обливаясь горючими слезами. Я не могла себе позволить подобной роскоши. По-настоящему я разучилась плакать много лет назад, и с тех пор проронила считанные слезинки.

О, что за наказание! Была б у Руни мать, она бы сумела ей донести, как все, сейчас происходящее, на самом деле неважно. Все бытие – тлен, и тленны мы. И слезы ее – глубоко бессмысленны. Но она – не я. Как просто заставить себя отказаться от чувств и больше никогда к ним не возвращаться. Так просто становится жить, так пусты становятся иные действия, так смешны стенания любви. Но она – не я. Она-то все чувствует, и сердце ее кричит так отчаянно, что даже я, отпетая эгоистка, чувствую эту горечь. Таким людям, как Руни, нужна надежда на лучшее будущее, нужны теплые слова и много заботливого надзора каждый божий день в этом неприкаянном доме. Но я не могла убедить ее в том, во что не верила сама. Все изменится – ведь мы за это боремся, но эфемерное счастье? Оно для меня ничего не значило.

– Руни, – взяла ее личико в ладони, – все будет хорошо, слышишь? Все будет, как надо. – она подняла свои светло-голубые, подернутые пеленой слез, глаза. – Ты ведь знаешь, что все наладится? Знаешь же?

Она кивнула. Надежда – вот ее награда. Это то, что у Руни не отнять, она всегда верила в лучшее.

Кусая губы, я вновь пустилась в дорогу. Меня ждали новости о забастовке. Только как я теперь сумею смотреть в глаза Натаниэлю, если все подозрения Руни верны?

14

Вернулись в дом мы, будто обескровленные. Вид умиротворенных Ноя и Орли, вертевшихся у стойки с глиной, заставил меня впервые почувствовать неловкость подобного рода. Неудивительно: дела сердечные никогда не составляли поле моей деятельности.

Сбросила с плеч тяжелый мешок и размяла плечи.

– На тебе лица нет, – сказал Киану.

– А на тебе рубашки.

Какого черта она делает все еще хуже?

– Брось, девочка, что там у вас произошло? – он одернул меня за локоть.

– Ничего, – я закатила глаза. – Нат вернулся? Что он сказал?

– Спроси. Он молчит. Хочет дождаться Герда.

– Его все коробит, что ты стал его правой рукой.

– Да не стал я его правой рукой!

– Да, конечно, рассказывай мне тут басни.

Я подошла к бочке, омыла лицо, шею, руки.

– Так ты не спросишь Ната? Мне тоже интересно.

– Нет, – просто ответила.

– Правильно ли я понимаю..? – какой же он догадливый, этот подлый кретин! В эту секунду он истошно засмеялся. – О, неужели?

– Иди к черту! – оттолкнула его в сторону.

Ну что ж, пора и к делу приступить. Пока Мальва занимает каждого в этой мнимой команде всевозможной работой, я сумею незаметно удалиться.

Киану все еще заходился истерическим смехом, чем привлек изрядное количество публики. Я тем временем открыла шкаф общей экипировки, достала бинокль, куртку, собрала волосы. Уйду через парадный – все сейчас на заднем дворе. Нет времени ждать каких-то слов, тем более что Нат раздует из мелочи огромного слона и придаст выясненному степень мировой важности; а я должна видеть все своими глазами.

Нужно попасть в другую – почти противоположную часть Ущелья. Через город идти опасно – придется сделать круг и идти через скалы. Это не так уж плохо, появится шанс закрепить навык ползанья по горам; для этого я предусмотрительно захватила веревку и крепление.

Все это я сделала совсем недалеко от дома, вознамерившись сократить дорогу и пройтись прямо по макушке той горы, в которую вмуровано наше жилище. Все еще ноющей болью отдавались резкие движения левого локтя. Поры и с этим завязывать. Не те времена, чтобы позволить себе расслабиться.

Почти забралась на плато, как вдруг веревка сильно дернулась, и я едва удержалась.

– Что это ты творишь? – это дело рук Киану – больше некому.

С ним опасно связываться. Я поспешила достичь плато и снять крепление. Только будучи высоко над ним, смогла спокойно ответить:

– Я не могу сидеть и ждать.

– Кая, не сейчас! – почти, как Герд, приказывал он.

Я пожала плечами и в страхе скорей скрутила веревку. Пора убираться отсюда.

Он что-то шипел вслед, но я уже была далеко, чтобы принимать это всерьез. Я должна была убедиться в безопасности бастующих, Артура, Сета, Вита – всего города. Эта мысль не давала спокойно жить. Кроме того, не помешает побыть наедине с собой.. и своими страхами. Я страшно трусила, мерещились какие-то тени и звуки, но продолжала идти вперед. Облегчение почувствовала только когда вышла на линию схода поля и леса. Лес являлся нашей стихией, в которой мы выросли и научились существовать, но деревья часто водили в заблуждение, из-за чего тряслась порой, как осиновый лист. В поле видны ваши враги, в лесу – страхи.

Пройдя эту гряду, я взобралась на холм – оттуда хорошо видна некоторая местность. Рудники, как и наша Долина, примостились за одной из гор. Природные ограждения не дают нарушить ведомый труд рабочих или несанкционированно попасть на завод. Зато сверху прекрасно видно, что происходит на нескольких площадках. Меж гор поднимался дым – туда и лежал мой путь.

Подходя все ближе к намеченной цели, я стала ловить на себе чей-то взгляд. Точнее сказать, чуяла кожей, как кто-то неотступно следил за мной – и довольно долго. Пусть бы это был кто угодно – только не стражи и не комитетники. Пуще смерти я боялась только жестоких пыток. Герд рассказывал нам о болевом пороге и наиболее болезненных точках человеческого тела. Он также поведал, как можно абстрагироваться от боли, тем самым уменьшив ее, однако у меня совершенно не было какого бы то ни было желания проверять это на практике. Ускорила шаг.

К Горе нужно подобраться с севера, далее закрепить веревку и взобраться наверх.

Обернулась, снова мучаясь назойливой паранойей, но за спиной пустота. Нож всегда наготове, главное – успеть вовремя им воспользоваться. Я поспешила к подножию горы. Оглядевшись по сторонам и всмотревшись в каждый куст, закрепила веревку и полезла вверх. Несколько раз нога соскальзывала, и тогда еще сильней цеплялась руками за веревку. А таким пыхтением, с такими жалкими попытками и неуклюжестью… Не стать мне гордостью Герда.

Наконец, подобралась к плато – оставалось всего несколько метров, когда кто-то закопошился сверху. Все мое тело замерло. Тишина. Должно быть, крупная птица или заблудший лесной зверек.

Еще несколько шагов – и закинула на ровную поверхность руку.

В этот момент кто-то с силой в нее вцепился.

15

Не посмела крикнуть, но с силой выдернула руку и вжалась в скалу. Я не заметила, как отпустила веревку и теперь боялась пошевелиться, чтобы не стать жертвой высоты. Высоты и собственной несобранности. Интересно поглядеть на тех, кто найдет мое распластанное тело под этой горой. Претендую на звание второй «женщины из Исдалена», черт подери.

Незнакома рука вновь рыскать, но в немом ужасе я не в силах была произнести и слово.

– Дай руку, девочка, – раздался голос. – Ты там померла, что ли?

Да ушам своим не верю!

Небо загородило лицо Киану, и я разрывалась между желанием расцеловать и убить его.

Он подал веревку, и я ощутила твердую почву под ногами. Только от пережитого страха тряслись еще поджилки и пальцы рук. Истеричка. Неполное владение собственным телом уже полбеды: упала в объятия Киану, за что потом кусала себя за локти.

– Ты меня напугал, – выдавила, пытаясь высвободиться.

– Вот как? Это достижение.

Ударить бы себя за это, но, откровенно говоря, эти секунды показались особенными. Никогда не имела возможности рассмотреть его так близко, и никогда красота его темных глаз не виделась столь устрашающе-соблазнительной. Тепло его рук приятно окутало все тело, и если бы, замерев, провела так еще несколько секунд, то сумела бы уснуть…

Все это показалось вдруг диким. Я вырвалась из оков его рук и подняла веревку.

– Как ты тут оказался?

– Выследил. Из тебя бы вышел отличный скалолаз.

Улыбаясь, легла животом на пригорок и достала из-под куртки бинокль.

– А из тебя – комитетник.

Киану примостился рядом.

– Оскорбила от всего сердца.

– Извини, мой король, – подтолкнула его плечом. – Тогда двойным агентом, – боковым зрением уловила его недоразумение. – Кажешься волком-одиночкой, а на самом деле хочешь, чтобы Герд погладил по голове?

Пока он соображал, мне удалось высмотреть кое-что на одной из площадок. Она была пуста, лишь несколько охранников с оружием в руках спокойно расхаживали да курили. Затем под крышей, видимо, распахнулись двери, и оттуда вытолкнули мужчину со связанными впереди руками. Сет! Рубашка и брюки на нем черны и порваны – даже через бинокль это сильно бросалось в глаза. Лицо его перепачкано, волосы сбиты. Шагал он босиком. Там творилось что-то неладное. С ним заговорили. Он не ответил. Его ударили винтовкой. Он упал на колени, борясь с болью. Его заставили подняться. Где же остальные?

– Я здесь, потому что беспокоюсь о тебе, – донеслись до ушей слова Киану.

– Там Сет, – прошептала я, и он взялся за бинокль.

Через минуту на площадку стали выводить остальных там были все те, с кем мне довелось коротать один из холодных вечеров в доме за обвалом. Артур затесался в толпе; юноша, мастеривший бомбы – в самом начале; братья – позади него; Лурк – где-то в стороне; старик Тао плелся в конце. Лица прочих мужчин также всплывали в памяти: некоторые из них дружили с Муном, я помнила, как они приходили в дом тетки, но мне тогда велели держаться в стороне и ни за что на свете не признаваться в родстве с ними. Один из них – наш близкий сосед, другой приводил Муна домой, когда тот сломал лодыжку, третий – молодой человек, недавно поступивший на завод… Я знала каждого, даже если мы никогда не разговаривали; узнавала многие черты, ведь это были люди моей провинции, нашего Волчьего Ущелья, так нелюбимого властями Метрополя. Эти мужчины казались обессиленными, но не лишенными внутреннего стремления. В центр вышел начальник завода – высокий, матерый объект, склонный к полноте. На людях он появлялся редко, но каждый узнавал его по медвежьей походке и личному автомобилю, купленному за десятки тысяч долларов где-то за бугром. Рядом с этими худыми, измученными мужьями Седьмой Провинции он выглядел по-комичному смешно.

Он что-то сказал им всем. Сет – истинный лидер – глаголил от лица сограждан, как и обещал. Страж хотел его снова ударить, но начальник жестом остановил данное намерение.

Мы с Киану синхронно переглянулись: неужели послушают?..

Вдали раздались сирены. Мы лихорадочно огляделись, но остались незамеченными. Я прильнула к биноклю. Людей, стоявших по сторонам, сильно толкали, но не били прикладами. Сирены все приближались, все громче и громче навязывая свой отвратительный панический звук, что эхом разносился по всей округе. Нас не могли видеть, но на крыше завода, как и на трубах, установлены датчики, реагирующие на массу более одного килограмма – именно столько, в среднем, весит ворона или голубь, самые крупные птицы региона. На этом экипировка местной «знаменитости» оканчивалась.

Сирены уже не шумели, а верещали, точно капризная девица. Это были военные джипы сборки двадцатилетней давности. Сирены на модели не предусмотрена, видимо, одолжили у местных страж, дабы придать себе значимости.

Автомобили преградили путь, припарковавшись вразнобой напротив толпы. Из них вышли несколько представительных лиц. Как щит, их окружали военные. Они остановились на расстоянии от рабочих, рядом с начальником завода. Ветер развевал подолы их добротных дорогих пальто, и скудный свет пасмурного дня серебрил элегантные кожаные туфли.

– Ты только взгляни на эти пижонские сапоги, – словно угадав мысли, выразился Киану.

В иной ситуации я бы прыснула со смеху, но тогда все мое тело было в высшей степени напряжено. Что-то подсказывало: случится беда.

Они общались с начальником. Затем обратились к рабочим. Сет что-то долго говорил.

– Хоть бы слово разобрать, – пожаловалась вслух.

Один их приезжих – тех, что в пальто – вышел вперед. Но нему сложно оказалось судить о намерениях, однако выглядел он вполне безобидно – демократ, простой посредник.

И тут меня осенило провидение:

– Что здесь делает капитан? – в полнейшем непонимании изумилась я.

– Ты его знаешь? Того, кто говорит?

– Комитетник. Прислали из Метрополя. У Герда с ним какие-то дела. Но эта крыса доложит все «наверх». А еще говорят, что посредники нейтральны. Они просто слабаки, лебезящие перед двумя сторонами.

Интересно, какого черта этот капитан не уехал в Метрополь. Прибыл он давно для того, чтобы задержаться здесь так надолго. Что-то замышляется, и эта забастовка – пустая шалость в сравнении с тем, что ждет впереди.

Капитан слушал Сета. То, что произошло далее, случилось в считанные доли секунды. Речь Сета спровоцировала бурную поддержку масс. Прямо как в тот вечер, они воздели к небесам руки и заголосили. Охранники и солдаты принялись избивать рабочих. Выстрел. Я вздрогнула. У них нет оружия… стреляют стражи. Снова выстрел. Юноша ринулся вперед. Он что-то прокричал. Донеслось слово «свобода» – и взрыв. Два автомобиля взлетели в воздух, как бабочки. Их осколки перьями парили над землей. Огонь все застелил кругом. Обрушился шквал выстрелов. Некоторые падали сразу. Иным удавалось разбежаться в стороны. Царил хаос. Всюду мелькал дождь из пуль. Из дверей завода и внутренних ворот вывалились десятки – сотни – рабочих. Они кричали. Они ликовали. Слышно это было далеко за пределами горы. Глаза выслеживали тех, кто был мне знаком. Старик Тао и один из братьев лежали мертвыми. Лурка нигде не видать – удалось скрыться. Они все выбежали за ворота. Они стремились на свободу. О, что же они натворили? Что станет с городом после этого?

Капитан с приспешниками спрятались за уцелевшими автомобилями. Трусы! Капитанский чин – пустой звук, он и себя защитить не в силах, не то что страну.

Кто-то разрезал Сету веревку на руках. Выстрел. Его тело дернулось.

– Сет! – я ринулась вперед, будто могла скатиться с этих подмостков и помочь.

К нему подобрался раненый Артур. Вся его рубашка зияла красными пятнами.

– Артур! – тогда могла думать только о двух его детишках и несчастном Вите, который и без того повзрослел раньше срока.

На меня уставилось лицо капитана.

– Ложись! – крикнул вдруг Киану и накрыл своим телом.

Испугалась я после. Поверх нас светил алый, как кровь, луч.

– Что это? – пропищала я.

– Герд не говорил, что здесь камеры… – прошелестел Киану, оглядываясь. – Пошли! – рывком потащил меня к обрыву.

Мы ползли по земле, как партизаны на минном поле. Я впереди – Киану за мной.

– Крепи веревку, – велел он.

Продолжая лежать, принялась за дело. Он подполз с другой стороны, все время оглядываясь.

– Думала, что я одна параноик.

– Лезь вниз.

Не разбирая скалы, почти полностью отпустила веревку и слетела вниз. Киану спустился еще быстрей – неуловимая молния. Мы сняли крепление. Как быстро только могли, побежали к лесу – и неслись птицами, рассекая со свистом воздух так скоро, что закололо в обоих боках, а в глазах заплясали геометрические узоры.

– Что это было?

– Камеры слежения.

– Они нас заметили?

– Огонек сработал не сразу, я успел пригнуть нам головы. Паразиты гребаные… – и посыпалась знатная ругань.

Снова двинулись вперед, сквозь чащу, только хруст веток слышался под ногами. Мы отталкивали от лица сухие ветки деревьев и не в меру разросшихся кустарников. Казалось, мы производили неимоверное количество шума – но это один только страх шипел в голове. И сердце колотилось, как бешеное.

На секунду мы прижались к стволам, чтобы перевести дух.

– Что будет с рабочими? – просипела.

Киану, чуть согнувшись, смотрел на меня.

– Это революция, Кая.

Часть 2. Восстание

16

Когда прибежали к дому, город и долину накрыла тьма. Это выпала безлунная ночь, и мы могли спокойно идти сквозь лес и поля, не опасаясь быть замеченными. Издали зоркие глаза наши заприметили сильную фигуру Герда – очевидно, и он только что вернулся из своего мистического похода. Мы не замедлили шага, дабы не выглядеть подозрительно. Мало ли для чего шастали мы по лесу: в поисках мха, хвороста, за снопом сена или пристрелить птицу к ужину… Реакции наставника доводилось бояться слишком часто. Телесные наказания – не его сфера; он ведает куда более изощренные способы заставить почувствовать себя виновным ничтожеством.

Герд вошел в дом с парадного. С площадки шагал Натаниэль. Видимо, запирал хлев и кормил свиней.

– Нат, – шепнула я, он обернулся. Я кинулась к нему, позабыв, что лучше держаться от него подальше. – Ты разговаривал с Гердом?

Он с подозрением нас осмотрел.

– Нет. Он только вернулся. А что?

– Есть новости, – Киану кивнул в сторону двери, и мы направились внутрь.

Мальва – заботливая из самых заботливейших женщина на планете – уже приготовила таз с теплой водой и подавала Герду ужин. Выглядел он уставшим. Увидав нас, попросил меня сделать ему перевязку. Рана все еще кровоточила и, видимо, изрядно нарушала болью любое движение тела. Он сел ужинать. Мы переглянулись с Киану. он кивнул Натаниэлю, мол, начинай. Мы не имели права говорить, пока наставник не давал свое позволение. Довольно медленно разделываясь с бобами и мясом, он жестом дал понять, что готов слушать.

– Дайте же ему спокойно поесть, – возмутилась Мальва. – Ни минуты покоя.

– Время не спокойное, Мальва, – спокойно ответил он. – Я наслышан о забастовке на заводе.

В комнату вошли Ной с Орли и тихо примостились где-то в стороне.

– Они бастовали все утро. Сет подвергался пыткам. Стражи и начальство и слушать не желали о переговорах.

– Этого следовало ожидать,– ответил Герд.

– Есть еще кое-что, – вступил Киану. Вошла Руни; теперь мы все оказались в сборе. – Они расстреляли некоторых рабочих. Туда прибыли представители Комитета. И капитан. Он разговаривал с Сетом. Кто-то из толпы взорвал автомобили, и люди разбежались.

– Это революция, – изумилась Руни.

– Еще рано об этом говорить, – серьезно отвечал наставник. – Революцию поднимают массы, – он взглянул на меня, затем вытер куском хлеба тарелку и отправил в рот. Жевал он степенно, будто мы обсуждали художественную книгу и никуда не торопились. А в действительности, спешили ли мы?.. – Сегодня также случился взрыв в Метрополе.

– Кто это был? – спросила Орли. Она стояла в дверях, сложив руки на груди, и надменно наблюдала за происходящим.

– Это меня не интересует, – Герд отодвинул тарелку, вытер руки и губы. – Дело рук не наших. И не любительских групп, вроде той, что у Сета. Взрыв произошел на четко отмеченной территории и задел ровно одну кофейню и прилегающую к ней летнюю площадку – не больше. Погибло девять человек, около двадцати в госпиталях или реанимациях – все по паспорту метрополийцы. Среди них также любовница старшего сына Правителя – главы Комитета.

Он с такой легкостью и равнодушием рассказывал о людских жертвах, будто это был всего лишь сюжет дешевого фильма или пустые россказни какого-нибудь гуляки, что не прочь пропустить рюмку-другую каждый раз, едва завидит бутылку. Как будто смерть в его глазах ничего не значила!

– Это кто-то из наших, – отозвался Ной,– больше никто не осмелится.

– Это должно было произойти после выборов, – сказал Герд. – Наши оповещены об этом. Есть согласованность.

В какую-то секунду я поняла, что происходящее мне непонятно. Я видела восстание собственными глазами, и полагала, что это подтолкнет Герда к действию, однако это вдохновляло его не больше, чем укус назойливого комара в летний зной. И кроме этого, он говорил «мы», как если бы мы все рассыпались по стране, хотя гнили в горах Седьмой провинции…

– Народ поднялся раньше, – произнесла Орли.

– Нам пора действовать, – Герд поднялся из-за стола и опустил пальцы рук на стол.

– Еще вчера ты убеждал меня, что все пустое, и мы не можем ничего сделать, а теперь, когда невинные люди погибли ни за что, ты говоришь, что пора действовать? – Нат и Киану напряглись, стоя рядом.

– Невинные люди? Это метрополийцы, Кая. Они для нас хуже гитлеровцев, – встряла Орли.

– Сейчас самое время взять инициативу в свои руки, Кая, – строго отвечал наставник. – Держи язык за зубами, – Орли радовалась, что меня поставили на место, но я не могла успокоиться. – Метрополь умалчивает о взрыве. Это не передали в новостях, и ни один журналист не попал на место происшествия. Несколько улиц по периметру оцепили. Правительство явно что-то задумало.

– А что же Кара? – также самодовольно продолжил Орли.

– Это вас не касается, – охладил ее любопытство наставник, и я опустила голову, пряча улыбку. – Я должен решить, как поступить далее. Обсудим это утром.

Все, как по команде, принялись расходиться по своим углам, и только я, как в тумане, все не унималась.

– Герд, что ты имел в виду, когда сказа «дело рук не наших»?

Он поднял ладонь, будто дозволяя кому-то из присутствующих говорить. Многие уже открыли рты, дабы что-то выпалить, но Киану резко их остепенил:

– Замолчите.

Они переглянулись с Гердом, и все покинули столовую. Если бы у меня осталось больше сил, я бы набросилась на него с кулаками.

– Так, значит, еще одна тайна? – устало спросила.

– Это не то, что я имел право разгласить. Герд велел мне молчать.

– То, что ты старше, не дает тебе права держать меня в неведении! Как будто я никто – пустое место!

– Кая, – глаза Киану подозрительно блеснули, – мы – не пустое место. Мы – девять самых значимых людей государства.

Я не понимала, о чем он. Меня лишь удивила цифра.

– Девять?

Из-за двери показалась Руни – подслушивала, стоя в коридоре.

– Мальва знает много любопытного.

– Мальва? Да вы рехнулись! Она присматривает за домом.

– Кая, мы наёмники. Пришло наше время повлиять на ход истории.

17

Именно так я узнала о том, что пятнадцать лет назад Герд начал искать детей-сирот, чтобы создать из них настоящих солдат. Первой из нас стала Кара, далее Киану, Орли с Ноем, Руни, Натаниэль и я. Он искал детей без прошлого и будущего, чтобы заставить их изменить настоящее. Меня к нему привели добровольно, чтобы я могла работать и зарабатывать деньги. Я вспомнила, как после неких хаотичных событий долгими зимними вечерами тетка постоянно сетовала на нищету, и как Мун ее успокаивал.

Этот пузатый мужлан, третий представитель рода, посвятивший свою жизнь местному заводу и добыче мела, относился ко мне с долей отцовского покровительства, и, если бы не его врожденная грубость, я бы даже стала утверждать, что он меня по-своему любил. Его единственная дочь – Мария – моя двоюродная сестра – характером, как и лицом абсолютно точно повторяла свою маменьку; и, сдается мне, он не находил особого удовольствия в ее характере или манерах. Впрочем, до этого мне не было никакого дела.

Скончался он от сердечного приступа. Мне было двенадцать. С тех пор детство перестало принадлежать чужой девочке, чье воспитание лежало на плечах ворчливой тучной женщины. Больше никто не доставал из кармана потрепанной куртки сладкие карамельки, засахаренные груши и, может быть, где-то украденные тайком шоколадные конфеты с настоящим какао. Никто больше не рассказывал о похождениях молодости, о дедах, живших в лучшие времена, о детских играх и премудростях вбивания гвоздей в деревянное покрытие…

Существенный доход семейства крылся в живой душе доброго старика; папаша скудного рода занимал пост, выгодный государству – физический труд ценился куда выше умственного на обездоленной, бедной земле без рекреационных ресурсов, – и ни разу в жизни ему не довелось сменить своего направления. Согласно одного из указов Правителя, гражданин, проработавший физическим трудом двадцать лет кряду, каждый год с текущего момента получал выплаты – «благодарность процветающей державы», как выразился Президент в одной из своих речей. Беда лишь в том, что не каждый добрый житель пяти рабочих провинций – Третьей, Четвертой, Пятой, Шестой и Седьмой – сумел дожить до установленного срока. Тяжкий физический труд, постоянная нужда, голод, бесконечные налоги и бессилие, значительно укорачивали жизнь тех, кто отдавал свои годы служению правительственным приказам. С наступлением смерти, добрый старик Мун котировался в ранг «мертвых душ», причем в одночасье, уж эта система работала слаженно, как часы; а наивная тетка, в надежде перехитрить почти пятидесятилетние устои, привлекла к себе внимание местных властей.

В опустевшей вдруг лачуге жить мы стали хуже некуда. Не успело тело остыть в холодной апрельской земле, как Бона помчалась в большое, золотисто-желтое здание городского Совета и потребовала выплаты денег «по потере кормильца». Она трясла перед носом у руководителя какой-то бумажкой из морга, которую подписал даже священник, читавший молитвы над телом несчастного, но добиться так ничего и не сумела. Вымученная, разъяренная, она вернулась поздно вечером, кутаясь от промозглого ветра и так скверно ругаясь, что мы с Марией в страхе закрыли себе ладонями уши. Это было наше первое единение за те годы, что мы прожили под одной крышей.

С Марией мы несильно ладили. Назвать наши отношения, страстно-сестринскими как то случалось наблюдать у иных жителей Ущелья, представляется затруднительным. Наши матери произвели нас на свет с разницей в два года, и тетка с первых же минут проживания в их доме дала понять: я – старшая. С меня спрашивали неурядицы, меня клеймили в неудачах, я отвечала головой за промахи кровной родственницы. Поначалу это пугало; но много позже я осознала истинную причину отсутствия взаимопонимания между двоюродными сестрами: Мария была той девочкой, которая все сознательное детство жила внутри меня – пугливая, робкая, застенчивая, эгоистичная – и которой я никак не хотела быть. По прошествии лет она так и осталась юной белоручкой, страшащейся запятнать глас собственной натуры; мне же пришлось перекроить истины, отыскать новые идеалы, научиться соответствовать собственным ожиданиям. Вероятно, эта неприязнь, крывшаяся в отдельных человеческих чертах, и стала той причиной, по которой я не переносила ее на дух, и жаждала уйти оттого как можно дальше.

Совсем скоро после того случая с бумагами к нам в дом наведался высокий молодой человек. Он работал в здании Совета, иногда выступал на центральной площади перед жителями Ущелья, провозглашая новые законы, принятые в Метрополе, или делая важные объявления, касающиеся города. Каждый волчок знал его в лицо, а людишки, – жалкие, точно мухи, – даже кланялись ему или делали реверансы, встречая на улицах. Увидать его в собственном доме, означало прославить себя на всю округу, ибо это ни с чем не сравнимая сенсация, снисхождение богов. Мы все занимались хозяйственной работой: тетка набивала тюфяки соломой, Мария пыталась не запачкать руки, перебирая фасоль для ужина, а я, на заднем дворике, возилась в маленьком огородике, где собирала последние крохи урожая. Две двери – почти напротив друг друга – оказались распахнуты, но первыми жандарма увидали тетка с сестрой.

– Здравствуйте, уважаемый, – никак не смутилась родительница.

– Добрый день, госпожа Бона.

В затхлом, скудном домишке со старой мебелью, крошащимися потолками и трухлявыми половицами, этот денди пытался отыскать себе место поприличней, дабы усадить свой священный зад. Тетка постелила старую газету, которую я украла из библиотеки, на кухонный стул, и указала гостю рукой. Я тут же себе представила роскошные залы его собственного дома – хоть никогда в жизни их не видала, – стерильно чистые, блестящие, с дорогой мебелью, выписанной из Ас-Славии или Метрополя… Весь его вид говорил о том, что он насмехается над нами.

– Приношу соболезнования, – заученно изрек посетитель. – Вы, стало быть, супруга скончавшегося?

– Все так.

– Нас насторожил один инцидент, имевший место несколько дней назад. Вы пытались ввести в заблуждение государственных деятелей, внушая о необходимости выплатить вам деньги, причитающиеся вашему супругу. Но супруг погиб, а, значит, государство вам больше ничем не обязано.

– Я лишь хотела получить свои деньги по праву, – не испугалась тетка.

– В мои обязанности входит выписать вам штраф за неподобающее поведение. Однако этот штраф мы пришьем к вашему личному делу. – Он порылся в своей кожаной сумке-почтальонке и достал несколько выбеленных листов бумаги. – Ах, вот оно что. Это ваш второй штраф. Если подобное повториться в третий раз, вы вынуждены будете отправиться в тюрьму на известный срок – двадцать дней, после чего обязаны еще десять дней добровольно-принудительно работать там, где вам укажет Совет.

Тетка никак не реагировала.

Жандарм выписал квиток и передал его Боне. Она отложила его на буфет, оставшийся от нашей бабушки, и прикрыла каким-то камнем-бруском.

– Сроку вам ровно месяц, далее штраф растет и…

– Знаю я эту вашу систему, – отрезала тетка.

– Тем лучше для вас, – улыбнулся гость. – Я должен заполнить кое-какие бумаги и взять с вас подпись, – довольно мирно продолжал он.

Они разговаривали о родственных связях, и, когда он услыхал о том, что сестра тетки погибла вместе с мужем несколько лет назад при взрыве, лицо его тут же стало серьезным, будто ему это совсем не понравилось. Он стал расспрашивать о собственных детях тетки, но в эту секунду я что-то уронила, и лицо жандарма – красивое, если бы не злые глаза – обратилось в мою сторону.

Он встал и решительно направился к другой раскрытой двери, где я, уже испугавшись, глазела на его высокую фигуру.

– А ты кто такая, девочка?

Он присел рядом и подолы его серого, блестящего пиджака, едва коснулись простой черной земли.

Сердце мое колотилось от чудовищного страха – людей я всегда боялась. Но тут подбежала тетка и затараторила, точно наседка:

– Это так, просто девчонка, соседская девчонка. Она ходит к нам помогать по хозяйству. Видите, спина моя уже немолода. Уже совсем сложно справиться. А дочь моя болеет часто, незачем ей на сквозняках находиться… Ступай, – она скоро подтолкнула меня в плечо и указала на соседский дом, – возвращайся домой, Армина, ты сегодня нам очень помогла. Приходи ужинать.

Все эти секунды мы с жандармом испепеляли друг друга взглядами. Тетка снова меня подтолкнула и принялась шипеть мне что-то на ухо. Я отправилась за дом, а сама спряталась за небольшой стопкой дров, оставшихся еще от мужа Боны. Там, недалеко от входа в дом, стоял поразительной красоты спортивный автомобиль. О таких рассказывали мальчишки. Я сидела за этими дровами, и молилась, чтобы этот странный человек скорее уехал из нашего дома, или чтобы соседи меня не заметили и не стали причитать на всю улицу.

Тетка еще разговаривала с жандармом – я слышала их голоса. Я наблюдала за пасмурным днем и за светло-серым небом, по которому бежали полупрозрачные облака. На улицах было пусто, и небольшой ветер колыхал немногочисленные фруктовые деревья, пораженные какой-то заразой. Голоса утихли, но автомобиль все еще стоял у дома. Я вознамерилась встать, но рука накололась на что-то острое. Веточка малины! У рудников растут леса, и иногда – очень редко – рабочим удается опочить в тени деревьев. Добрый старик порой приносил из лесу несколько веточек малины, затаенных в кармане, а вечером отдавал нам с Марией. Ягоды на них немного мялись, но сохраняли свою свежесть и сладость вкуса. Должно быть, я выбросила ненужную ветвь через кухонное окно, что как раз над моей головой, а она так и высохла под осенними ветрами.

Я больно уколола палец и принялась высасывать из него кровь.

Как же я люблю малину! Жаль только, что она доставалась мне такой ценой – ценой опасности жизни доброго старика и попытками не уколоться и не причинить себе боль.

Приезд этого жандарма я, конечно же, позабыла. После отъезда тетка отыскала меня за стопкой дров и велела идти в дом, чтобы я не простудилась. Она была зла, но еще больше – напугана. Маленькая девочка не могла разбираться в таких тонкостях, но я это чувствовала. А еще мне показалось, что эта встреча знаменовала перемены. И я не ошиблась.

Совсем скоро, одним самым обыкновенным днем, когда я принялась стирать белье на старой терке, тетка Бона подозвала меня к себе и прямо, как всегда без единой утайки или хотя бы намека на маломальский такт, сказала:

– Кончилось твое безделье, голубка моя. Нам деньги нужны. Кормить тебя не на что. Родители твои ни гроша не оставили. Только и придумали, что смотаться на тот свет.

      Она дала мне строгий наказ, и я, несмелая девчонка, не позволила себе ослушаться.

18

Тетка, хоть и жуткая упрямица да своевольница, все же настаивала на необходимости ходить в школу. Представитель науки, пусть и в закоренелом селении, ей нравились люди прогрессивного ума и, кажется, будь то возможность или средства, она непременно отправила бы Марию в Метрополь – хоть бы в тот Международный Университет, где в свое время училась моя мать.

Но мне она велела сидеть дома и заниматься хозяйством. Уж не знаю, что тому было причиной; до известного срока я воспринимала это, как зависть, некую зловредность, что ли; но едва смела задать какие-то вопросы, как тетка хмурилась и все трещала, точно трясогузка: «Ой, на что тебе вся эта ерунда? Пойди, займись чем-нибудь полезным». Но любые махинации с науками я всегда выполняла быстро – совсем не то, что Мария, которая часами прозябала над учебниками, из-за чего цвет ее лица напоминал кожицу посеревшей свеклы. В итоге я оставалась без нужной мне информации, а тетка вновь и вновь нагружала меня домашней работой.

Прекрасно помню тот день. Набрав на Волчьем Пустыре грибов, я шагала домой, где меня ждало множество поручений: стирка, уборка, готовка… Мария оставалась еще на час в школе – тетка уделяла ее образованию много внимания, так что обе они должны были возвратиться не ранее трех часов пополудни.

Меня остановила наша соседка – тетка Сфорца. Дом у нее был побольше нашего, дюжина детишек, слабеющий от непосильных работ муж, да корова на сносях. Бона часто задолжала у нее молоко, а их младшая дочь – Ми – постоянно вертелась у моих ног, особенно если я работала на улице.

– Что, к вам вчера важный гость приезжал, а, Армина?

– Не знаю, тетя Сфорца, – отвечала я.

– Что-то к вам зачастили важные вельможи. И вот когда ты маленькая была кто-то приезжал. Какой-то пингвин надутый. Что он хотел от вас?

Она-де думала, что наивный ребенок выложит все на духу, как есть, давая пищу сплетням, да только моего жалкого умишка хватало в те годы, чтобы умалчивать некоторые факты. И, сдается, не зря.

– Они с тетей говорили о дяде. Он ведь умер.

Сфорца разочаровалась. За ее тучной фигурой показался тоненький силуэт мальчика. Его звали Вит, он был старшим из всех детей, и уже проявлял дар лекаря, подстрекаемый глубокими познаниями собственного деда. Он помахал мне рукой – также сдержанно и скромно, как и я ему. Мы всегда были немного скованны в изъявлениях собственных чувств.

– Эти изверги не хотели отдавать мне деньги по потере кормильца, – прогремел вдруг голос тетки над ухом. Она шла точно за мной. – Нечего тебе расспрашивать девчонку, Сфорца. Займись лучше своей работой.

Сфорца фыркнула, затянула потуже фартук и хлопнула дверью.

Тетка потянула меня в дом. Когда закрыли дверь, она наставительно сказала.

– Армина, не говори никому о том, что к нам в дом приезжал жандарм, поняла? И даже если тебя будут спрашивать, молчи.

Я не стала интересоваться, почему, опасаясь праведного гнева. Но вечером произошло кое-что еще.

Мы укладывались спать; только тетка все беспокойно поглядывала на часы, целуя в щеку болезненного вида Марию. Родительница натянула на веревку одеяло, превращая его в обыкновенную ширму, но сама ко сну не отошла. Меня, хоть и трусливую, но до ужаса любопытную девчонку, волновало все, что происходило кругом. Тогда же я лежала в постели, вперившись взором в потолок, и все думала, отчего тетка не идет спать,чего ждет? В следующую секунду за дверью послышался шорох, и внутри все обмерло.

Тетка тихо подошла к двери, глянула в угол окошка и едва слышно впустила кого-то в дом. Соседские бездельники часто трубили про волколаков да упырей, что Ущелье оттого и характеризуется столь малоприятным эпитетом, как Волчье; да только я кривилась и бросала им что-то вроде: «Не верю!» или «Чепуха! Вздор!» Но в ту секунду я почему-то подумала о муже тетки, об этом добром старике с его нескончаемым потоком щедрости и широтой улыбки. Вдруг он, в роли мертвеца, решил посетить горячо любимую семью?..

Мария уснула сном младенца – ей всегда хотелось спать, не то что мне, вечно истеричной, пугливой, взбалмошной сестрице, свалившейся на голову нерадивым родственникам.

Тетка едва слышно разговаривала с гостем. Он был немногим крупнее тленного супруга, но много сильней. Волосы его были аккуратно острижены, и форма на нем виделась куда более представительной, нежели линялая рубашка с двумя дюжинами заплаток. Они обмолвились еще парой слов, тетка закуталась в платок и проводила ночного гостя. В окне его фигура мелькнула, точно призрак, и я, напугавшись еще больше, спряталась ничком под одеялом.

Эта встреча произошла под покровом ночи, а, значит, случилось нечто, что не должно быть известно ни соседям, ни кому бы то ни было еще. Что-то противозаконное. Мне это не нравилось. Я больше не чувствовала себя в безопасности.

Рано утром тетка разбудила меня, велела надеть свое лучшее платье и отправляться за железную дорогу, через Волчий Пустырь.

– Но тетя!.. – попыталась я возмутиться, и не без оснований, но она заставила меня умолкнуть.

Эти места, куда мне надлежало идти – равнины, серые и неприглядные, куда добрые матери не пускают своих детей под страхом смерти, а отцы и братья встречают послушных дочерей и сестер, если путь тех лежит через эти земли. Ущелье оттого и прозвали волчьим, что тут, на безлюдных просторах, бродили дикие звери, выли холодными ночами да наводили страху на селян. Если взобраться по холму – в долине можно увидать кладбищенские кресты, а рядом с ними – заброшенное здание некогда функционировавшей фабрики. Муж тетки рассказывал, когда-то на этой фабрике работал его собственный отец, и производство это процветало. Однако после Шестых Выборов, когда народ поднял исторические восстания, вошедшие в национальные учебники, у Метрополя не нашлось денег для поддержания убыточного предприятия и модернизации оборудования, – и теперь на меня смотрели серые, почти бурые стены с пустыми окнами, в немом ужасе разинувшие свои каменные рты, как тот диковинный персонаж на картине Мунка «Крик».

Именно здесь я должна была ожидать кого-то, кто меня встретит и проведет к заветному месту работы, ибо на пустынных просторах не наблюдалось ни одного цивилизованного жилища.

Стоял лютый холод, и в равнинной полосе дули леденящие ветра. Единственным укрытием могла служить шапка облезлой автобусной остановки, которой уже никто не пользовался лет десять. Я присела на холодную перекладину, сжала ноги и принялась дожидаться. Ветер поднимал пыль, и песок летел прямо в лицо.

– Эй! – раздался зов, и я подскочила. – Сейчас здесь нельзя гулять – вот-вот начнется буря.

Сквозь пелену песка на мосту виднелась худая фигура паренька, немногим старше меня. Половина его лица скрыта черной материей, одежда на нем виделась диковинной, вроде какого военного обмундирования да некие предметы защиты у пояса; сам он щурился и прикрывал ладонью, как козырьком, глаза. Он быстро сбежал вниз и наклонился:

– Как тебя зовут?

– Кая, – впервые я назвалась тем именем, каким меня нарекли много лет назад.

– Кая? – скривился. – Тьфу! – огляделся и разочарованно произнес: – Ты же Армина.

Он совсем не походил на ребенка в привычном понимании этого слова: его серьезный, сосредоточенный взгляд, продуманные движения, непредвзятая скованность – все кричало о преждевременном взрослении, и я несколько испугалась этого юноши. В те годы я боялась многого.

Ветер все становился сильней, и волосы давно выбились из привычно тугой косы, когда вдруг он схватил меня за руку и потащил в сторону. Мы шагали через сухое поле с цепкими остатками скошенной пшеницы или срубленной кукурузы. Здешние жители приспосабливали под свои нужды каждый кусочек земли, хоть власти, пронюхав, часто карали за это. Мы обошли стороной кладбище и приблизились к лесу. Всего несколько шагов – и перед нами стена, естественная природная граница, разделяющая Волчье Ущелье и Шестую провинцию. Пересекают границу в подобных местах только самые отчаянные: преступники, беженцы или те, кому нечего терять. Законом установлено, что ни один житель не имеет права покидать своего края без веской на то причины; но чтобы добиться желаемого, необходимо получить письменное разрешение от Городского Совета, и на официальных пограничных пунктах вас непременно остановит дюжина военных, чтобы убедиться в подлинности документов. Мун рассказывал, те, кто пытался подделать документы или же вовсе осмеливался самостоятельно искать лазейки, – карались сурово. Кого-то обязывали платить баснословные штрафы, работать ночью, у кого-то отнимали часть жилища и пахотных земель, если таковые имелись. Многих калечили дубинками в попытках задержать. Запуганный народ дорожил еще оставшимися крупицами свободы, как и теми немногочисленными благами, что удалось обжиться. Прекрасно помню, как я испугалась, увидав эту стену, сразу в голове стали рисоваться ужасающие картины избиений, смерти, позора семьи тетки, – и моментально отшатнулась в сторону, греховно помянув родственницу: «Она решила от меня избавиться и убить, раз направила на нарушение закона!»

– Что это ты? – парень повернул ко мне свое светлое лицо с темными глазами.

– Туда нельзя идти, – твердо сказала я.

– Ферма находится за этой стеной, так что выбор у тебя невелик.

Я страшно перепугалась, но что еще хуже, стала люто ненавидеть этого самоуверенного паренька.

– Тетка не могла направить меня за границу Ущелья! – причитала я.

– Мне велено тебя привести в дом. Так ты идешь? Или нам искать другую помощницу?

Нужно отдать ему должное: он всегда умел находить рычаги действия и бездействия. Я начала представлять себе гнев родственницы, если сегодня вернусь домой, отказавшись от данного обещания. Дело здесь отнюдь не в чести – в страхе. Я боялась всего, и даже шелеста листвы кругом. У меня не было выбора, кроме как нарушить закон.

Безымянный незнакомец отодвинул толстый ковер засохших веток, и взору открылись выдолбленные в камнях ступеньки – кривые, скользкие, небезопасные. До чего ловко они прятали их от остальных граждан! Парень указал рукой, как будто шесть лет назад, я стояла на том же месте, когда впервые здесь появилась и я полезла наверх. Прежде чем исчезнуть за высокой стеной, я еще раз оглядела неприступный, дикий лес, и почему-то попросила Бога дать мне смелости. Странное желание для маленькой девочки. Проводник закрыл ступеньки свисающими сухими ветками, и мы исчезли за каменной оградой, будто нас и не было во всей этой утренней мгле.

Если шагать вдоль стены на юг, можно дойти до последнего склона Ущелья – он служит частичной границей, дальше – равнины. Каждая провинция расположена на равнине; каждая, кроме Волчьего Ущелья. Ландшафт его много разнообразней, и часто власти занимались поиском преступников именно на наших территориях: средь холмов и возвышенностей отыскать себе временное убежище куда проще. Недолго мы шествовали вдоль границы – хотя я постоянно прислушивалась и молилась, дабы блюстители порядка не оказались где-нибудь поблизости. Вскоре стена начинала врастать в гору, мы прошли и… средь скалистых камней, в самом настоящем ущелье взору пал большой дом.

– Вы прячетесь? – наивно спросила я, пораженная.

– От кого? – равнодушно отвечал проводник, и мы продолжили путь. – Мы свободны, как ветер.

19

Как будто семь лет назад, я стояла на том же месте, когда впервые здесь появилась: позади по правую руку – граница, впереди – обширная Долина, с двух сторон окруженная горами, переходящие в дикие леса. Иногда воспоминания накатывают с силой посейдоновской волны, и сколько бы тебе ни было лет, ты будешь стоять и смотреть вдаль, прокручивая в голове все то, что нарочно прятал за пеленой души чрезмерно долгий срок. Детские воспоминания всегда влияют на всю нашу жизнь, от них не скрыться.

Я тогда была еще глупым ребенком, и помнила лишь беззаботные, легкие часы, проведенные в компании собственных родителей, разварившиеся картофелины на тарелке, запах маминых волос, морозную свежесть ее длинного зимнего пальто, когда я обнимала ее по приходу с работы… Воспоминания о ней слишком мутные и неясные. Я совершенно позабыла ее лицо, которое даже не имела возможности запомнить. Но я помню, как мы с отцом катались на санках в морозные выходные и его молодое, сияющее лицо мальчишки, будто он сам был родом из детства.

Помню всепоглощающее чувство полнейшего одиночества. Что произошло? Где я? Когда вернуться отец с матерью? И ни одного вразумительного ответа. Ни одного знакомого лица из покинутого Южного селения.

Того могучего человека с пронзительными синими глазами, что под покровом ночи приходил в дом тетки, я узнала сразу. Жестом руки он подозвал всех детей, сидящих вместе за столом. Оживленные, румяные, они выстроились в одну линию, в ожидании просмотра какой-то диковинной картинки. Герд – так звали попечителя – представил мне этих детей: девочку с милыми кудряшками – Руни, молчаливую Орли, стоявшую поодаль, паренька, что был мне проводником – Киану, его близкого друга Натаниэля, сдержанного Ноя. До чего одинаковыми они мне тогда показались! Все, как один, в мундированной форме, с убранными волосами и лицами, не по-детски взрослыми. Я остановила свой взор на Киану, уж и не вспомню, отчего. Помню только, он показался мне самым сильным из них всех, и, казалось, только рядом с ним я чувствовала себя в безопасности.

Парень холодно смотрел мне в глаза, как вдруг в столовую стремительно вошла девушка, немногим старше нашего. Телосложение ее уже начало оформляться, ноги длинные, руки тонкие, сильные, темные волосы туго заплетены в причудливый хвост с множеством удерживающих лент, голова ее не покрыта, как у остальных детей, ладони перепачканы грязью, а пальцы держат самый обыкновенный мешок, сквозь который сочится алая жидкость – кровь. Девушка бросила добычу в деревянный ящик у входа и принялась мыть руки в специально подготовленном тазу с водой. Она дико взглянула в мою сторону, отряхнула капли воды с по-прежнему грязных рук, подошла ко мне и присела напротив, вглядываясь в мое лицо.

– Последний элемент, слышала, девочка? Так тебя нарекли, и я тебе не завидую, – она горько усмехнулась, потрепала меня за выбившуюся прядь волос и вернулась к своим делам.

Мальва быстро завладела ее вниманием, и у них завязалась чрезмерно серьезная беседа, ибо Кара постоянно цокала языком и отворачивалась, и возражала, будто женщина занималась нравоучениями.

Я часто наблюдала за Карой – она мне сразу понравилась. Это было подобно некой скрытой глубоко внутри душевной привязанности, которую порой слишком сложно объяснить простыми словами. Я чуяла в ней старшую сестру, наставницу, к которой могла прийти за любым советом и спросить о любой боли. К счастью для себя самой, в те временя я еще не страдала маниакальными привязанностями, а, значит, слыла самым обыкновенным, недалеким ребенком.

Но я не понимала их армейских устоев: просыпались они до рассвета, каждый выполнял свое дело – охота, рыбалка, уход на животными, дойка единственной коровы, кормежка кур, выведение цыплят, помощь по дому Мальве или решение бытовых вопросов… Здесь всегда находилось, чем заняться. Все было распланировано на недели вперед – и никто не смел ослушаться. До полудня обязательны тренировки: бег, силовые нагрузки, метание камней и ножей, скалолазание, практические уроки выживания. Мы знали, как сварить суп, не имея огня, котелка и мяса. Мы метко стреляли и безоговорочно убивали – именно человечность жаждал искоренить Герд. Вероятно те, кого он отыскал раньше, действительно лишились этого чувства; моим крестом явилось ярое противостояние, ибо справедливость занимала ум мой больше всего.

Мы вели жизнь самую обыкновенную, ничем не отличимую от многих селян Ущелья, с одним лишь единственным отличием: Герд воспитывал в нас солдат. Мы знали то, чего простые молодые люди не должны знать.

Собственные умения, коими в силу обстоятельств мне пришлось овладеть, вовсе не казались удивительными. Но только когда я сравнивала то, кем была и той, кем стала, – как в одно мгновение слова Киану приобретали целесообразный смысл.

Наемники…

В тот вечер Киану вывел меня на улицу и раскрыл все карты. Жизнь подчинялась приказам Герда. Система определила всю мою жизнь, ниспослав проклятия уже за давно продуманные грехи, в которых я обязана стать повинной. Герд говорил: «Сильный убивает слабого». Но разве были мы сильней этой системы? На самом деле Армины не существовало – был беспощадный воин Кая Штарк – часть от целого иснующей группы.

Я вспомнила каждую минуту минувших лет, стоя у входа в Долину. Навстречу мне шагал Киану. Он остановился.

– В первый день ты сказал: «Мы свободны, как ветер», – горько усмехнулась я.

Он пожал плечами.

– Мы были детьми.

– Давно ты знаешь? – мы смотрели куда-то вдаль, не глядя друг на друга.

– Давно. Мы с Карой узнали первыми.

– Как самые старшие, – закивала головой.

– Герд считал, для этого нужно быть готовым.

– Я и сейчас не была готова.

– Он полагал обратное, – он вздохнул, запустил руки в карманы. – Знаешь, девочка, у каждого из нас своя миссия, ни один не повторит судьбу другого.

– Герд все распланировал, – язвительно прошептала в разочаровании. – Да он сам Господь Бог после этого.

Кто-то спугнул птицу, сидящую на дереве. Она вспорхнула, изящно шелестя крыльями, и художественно отдалилась на фоне все еще светлого неба. Мы смотрели ей вслед, каждый думая о своем.

– Здесь никому нельзя верить, да? – с надеждой подняла на него глаза.

Взгляд Киану сказал мне куда больше слов: это было раскаяние, подернутое дымкой беспомощности. Киану беспомощен! Наш волк, первый после самого Герда, способный вонзить нож в самое сердце за доли секунды – и не оглянуться назад. Наш независимый Киану беспомощен.

– Я больше не правитель своей душе. Ты ведь знаешь это, Кая. Ты точно знаешь.

20

За два дня до проведения Выборов Герд позвал Натаниэля, Орли, меня и велел готовиться идти с ним.

– Куда? – спросила Орли.

– В Пятую провинцию, – был ответ.

Рано утром мы надели свою форму, спрятали ножи, закрепили за поясом бутли с водой и отправились в путь. Шагали долго; сначала вдоль границы, затем через лес, пока не вышли к деревне. Там Герд отвел нас к ферме, где мы остановились на привал. Я смотрела на Орли, мечтающую не знать меня вовсе, и Натаниэля, с которым мне лучше вообще не иметь каких-либо дел – и думала том, что Герд просто «блестяще» подобрал команду для этой вылазки. Сам он скрылся в хлеву, пока мы пили воду и затягивали потуже шнурки ботинок. Я опиралась локтями о забор и размышляла о том, какое выбрать время, дабы навестить тетку с Марией. Через несколько минут вышел Герд.

– Поскачем на лошадях, – огорошил он. – Еще двадцать километров до города. Вы трое разделитесь на площади и выведаете кое-что у местных. В полдень соберетесь в старой таверне «Ворон». Вас встретит девочка по имени Чина. Ни в коем случае не ходите вместе – сразу заметят. Слейтесь с толпой, ведите себя естественно. Вопросы?

– Где встречаемся? – спросила Орли.

– В два часа там, где оставим лошадей.

Сразу после его слов старик – владелец фермы – вывел из хлева четырех красавцев-меринов и вручил нам поводья.

– Седла верните, – сказал он, и Нат рассмеялся. – Их теперь нигде не достать, юноша.

Эта поездка оказалась тяжелей, чем я ожидала. Сначала мы ехали спокойно, затем Герд сказал гнать во весь опор. Из всех нас хуже всего с лошадьми ладила Орли. И хотя мы с ней недолюбливали друг друга, я часто оглядывалась, чтобы убедиться в ее целостности. С такой скоростью немудрено упасть и распрощаться с жизнью. Герд же ни разу на нас не взглянул. Еще в самом начале, едва мы учились ездить верхом, он сказал: «Выживает сильнейший». Его бы несильно заботила смерть одного из нас.

Вскоре виднелся конец диким полям. Мы притормозили лошадей и вошли в чащу леса. Герд отвел нас с какой-то поляне, где мы привязали к деревьям животных и омыли лица и руки в водах ручья. Это и был наш пункт встречи. Далее шли пешком, переводя дух от бешеной скачки. Все еще дрожали ноги и поджилки от непривычного напряжения мышц. К городу приблизились со стороны жилого сектора – многим напоминающий наше Ущелье. Все города Белой Земли удивительно подобны: в них невозможно заблудиться.

В Дивине проживало больше людей, нежели в Ущелье, и это резко бросалось в глаза: на улицах бегали детишки, во дворах работали женщины, на фермах заправляли мужчины, некоторые старики сидели на лавках перед лачугами и доживали свои скорбные дни. Кой-где лаяли собаки, и даже на подоконниках сидели коты. Пятая провинция едва ли отличалась своим благосостоянием среди прочих, однако иногда казалось, что люди в этих краях несколько сильнее и живее наших. Впрочем, я могла здорово ошибаться. Все мы плыли в одной лодке, и в какую бы часть Белой Земли я не подалась, всюду там царили голод, разруха и нищета.

Мы незаметно разделились и разными путями стали подходить к рыночной площади. Непривычно много граждан разгуливало в поисках каких-то товаров. На всех были лохмотья, многие тела чрезмерно худы и истощены. Несколько стариков с грязными лицами сидели на подмостках и просили милостыню. Один из них был синюшным – очевидно, труп. Я поспешила уйти.

В самом центре, рядом с фонтаном, стоял источник, откуда лилась родниковая вода. Я присела на бортик и опустила бутылку, чтобы туда набралась вода. Местное здание Совета располагалось у изголовья площади и, как насмешка, литой памятник Ленину взирал своими безликими глазами на этот суетный мир. Рядом с ним ошивались стражи порядка – и солдаты Метрополя. Вот кому не следует попадаться на глаза. Я отвернулась и принялась пить воду.

Площадь готовилась к предстоящим выборам. Каждые пять лет они представляют собой на совесть отрепетированное шоу. Работники носили урны для голосования и стопки запечатанных бланков. Ширмы и будки, видимо, уже давно отполированы и ждут своего часа. В связи с последними событиями Метрополь пришлет в каждую провинцию еще больше солдат, хотя едва ли это спасет их от людского гнева.

Проходящие мимо негромко разговаривали о предстоящих выборах, о том, кого бросили в тюрьму для неуплату земельного налога, чьи дети остались без отца или матери, кого избили прошлой ночью стражи порядка, а кто бежал из Белой Земли… Какая-то женщина говорила о комитетниках, о том, что они начали следить за самыми простыми из нас – даже теми, кто за свое существование и носу из дома не казал. Я не слышала ничего нового – всюду один вопрос: что есть? Где достать денег? Как уплатить налог? Все эти истории – все, как одна, до одури подобны друг другу, – и отчаянно трагичные.

В толпу столкнулась глазами с Натом. Он казался немного растерянным. Видимо, и ему не удалось узнать что-то новое. Герд придет в ярость. Что ж, кажется, все спокойно, и в стране впрямь полная тишина перед грядущими выборами.

Стрелки городских часов близились к полудню – время найти загадочную таверну. Я шагала в толпе, ловя на себе взгляды прохожих. Да, мой костюм неоднозначен: я не горожанка, но и не прихвостень Метрополя. Это вводило их в заблуждение. Совсем скоро на выходе из площади увидала вывеску: «Ворон». Черная птица распахнула крылья, будто дьявольское отродье завладело судьбами здешних жителей. Толкнула дверь и вошла внутрь. Почти никого нет. Таверны, как и рестораны давно никому не нужны. По крайней мере не здесь, ни в этом столетии. В самом дальнем углу сидел Нат, и я немного возрадовалась – приятно видеть знакомое лицо. Едва я присела подле него, как в дверях показалась тоненькая фигурка ребенка – девочки.

– Это она, – я подняла руку, якобы поправляя рукав, и она, заметив, подошла ближе.

Она была совсем юна – и слишком худа, вот-вот сломается. Ее яркие волосы сбиты, кое-как собраны за спиной.

– Лучше подняться наверх, – сказала она.

В это минуту вошла Орли и широким шагом пересекла помещение.

– Черта-с-два, тут твориться какая-то дьявольщина, – шипела она. – Прибыли солдаты из Метрополя – или комитетники – хрен их разберет.

– Тебя заметили? – спросил Нат.

– Кажется, нет.

– Кажется? – зло вторю я.

Орли окинула меня испепеляющим взглядом. Но мы-то знали: Герд не допускает осечек.

– Наверх, – напомнила девочка.

Она переглянулась с управляющим, и тот одобрительно кивнул нам. Мы поднялись по лестнице и очутились в полутемном помещении. Стоял запах сырости и прогнившего дерева. Мебель практически отсутствует: пара древних табуретов и какая-то открытая полка. Мы расселись так, чтобы видеть друг друга.

– Меня зовут Чина, – представилась наша провожатая.

Я словила себя на том, что рассматриваю ее, – так пристально, будто она мне родная. А любоваться я могла только теми, кого люблю.

– Это Натаниэль и Орли. Мое имя – Кая.

– Мне сказали передать вам вот это, – она достала из-под лохмотьев лист бумаги, сложенный вчетверо. Я приняла записку и спрятала во внутренний карман куртки. – И еще сказать, что в Метрополе сейчас опасно. Она не может передавать сообщения. И что ее в чем-то могут подозревать. Кажется, кто-то покушался на Министра Иностранный Дел.

– Кара, – выдохнула я.

– Может, что-нибудь еще? – Натаниэль подсел ближе к девочке. – Что-то о выборах? Расскажи, что у вас происходит в городе.

Чина единственная из нас, кто стоял на ногах. В ее детских покачиваниях сквозила преждевременная нервозность. Внутри меня зарождался ответный гнев. Дети не должны в этом участвовать. Дети никогда не должны вмешиваться в политику.

– Скоро выборы. Но мой папа в тюрьме. Его забрали вчера вечером, но он успел передать мне то, что я вам сказала.

– Он рассказывал еще что-нибудь? – спросила я.

– Да. На наш ликероводочный завод прислали конверт с неизвестным порошком. Он взорвался.

– Из-за повышенной влажности, да? – с улыбкой уточнил Нат.

– Я не знаю.

– Кто это сделал?

– Папа сказал, что это не ваших рук дело.

Мы с Натом переглянулись. Что все это значило, черт возьми?

– Сколько людей погибло? – спросила я.

– Несколько главных и один рабочий.

Я выдохнула: хорошо, что гражданские несильно пострадали.

– Брат еще сказал, что после взрыва рабочие положили руки на сердце и спели гимн Белой Земли.

Нат усмехнулся, я в ужасе молчала, совершенно ясно представляя себе эту жуткую картину.

– Сейчас стражи порядка громят дома тех, кто отказался выходить на работу. Наверное, бумажная фабрика тоже стоит.

– Солдаты Метрополя? – я вспомнила тех из них, что красовался на площади, здесь, в сотне метрах от нас.

– Когда я убегала, они застрелили собаку наших соседей.

– А люди?

Девочка отрицательно покачала головой.

– Я знаю, что некоторые бежали из провинции сегодня ночью.

Я подошла к узкому окну, не в силах больше слушать эти холодящие кровь ответы, и слегка одернула темную занавеску. Площадь осталась неуемной, будто где-то совсем близко стражи не вытрясали души из бедных жителей этого города.

– Чина, тебя солдаты не видели? – спросила я.

– Я не первый раз от них убегаю. Отец сказал, я должна любой ценой встретиться с вами.

Я быстро подошла к девочке и присела так, чтобы наши лица находились на одном уровне. Взяла ее за руки, хотя она – дикарка, как и следовало ожидать – напряглась и очень удивилась.

– Не любой, слышишь?

– Кая… – Нат положил мне руку на плечо, но я одернула его.

– Сколько тебе лет, девочка? – поинтересовалась тем, что глодало с первой минуты нашей встречи.

– Двенадцать.

– Двенадцать… – прошептала я, глядя ей в глаза.

Именно столько было мне, когда я впервые переступила порог дома Герда. Не знаю, почему, но в Чине я видела себя, шесть лет назад. В сердце таилась жалость к этой девочке – и к себе. Не лучшее переживание для отпетого эгоиста. Звучит ничтожно.

Я отпустила ее руки.

– Вам лучше уйти через склады – там сейчас никого нет. Я могу показать дорогу.

– Чина, пережди несколько часов где-нибудь в безопасном месте, хорошо? – после этих слов я несколько по-иному взглянула на Ната.

Девочка энергично кивнула.

– Я пойду вперед, – сказала она и скрылась за дверью.

Я пошла сразу за ней. Во тьме лестничного пролета до меня донеслось едкое замечание Орли.

– Поменьше сентиментальности. Девочка, – последнее слово она выплюнула с самым отвращением. – Ты сорвешь нам всю вылазку.

– Детям не место в политике.

– Это не политика.

Я резко развернулась и посмотрела на нее через плечо Ната.

– Народ воюет против власти, а дети, как приспешники. Демократы, между прочим, не выигрывают в такой войне.

Я развернулась и увидела Чину, едва заметно махавшую рукой. Она делала это так естественно, – будто поправляя волосы, наполовину оторванный лоскуток платья или растягивая мышцы рук, – что незнающий человек вовсе не стал бы искать подвоха. Бедный ребенок!

Мы выбрались с ней из таверны и пошли по краю площади.

– Не бойся, – предостерегла она, – мы свернем в переулок.

Впереди ошивались солдаты Метрополя, но я чувствовала, как глаза мои, против воли, расширились и выражают один только страх. В нескольких шагах позади двигались Орли с Натом. Тут я заметила, что идем мы быстро – слишком быстро для гражданских. Оглянулась на Ната.

Его глаза выразили что-то знакомое.

Как страх Вита.

Перед тем, как на меня напали со спины.

Резко обернулась… и со всей одури ударилась обо что-то мягкое.

Человек.

Солдат.

Красная буква М на предплечье.

Слуга Метрополя…

Он расплылся в самой благожелательной улыбке, какую только можно себе представить. Никогда еще не видела такой белоснежной, животрепещущей, притягательной улыбки. Я опешила.

– Прошу прощения, – выпалила, хлопая глазами. – Я случайно… – тут же пошла вперед, увидав напуганную Чину.

– Какие симпатичные новобранцы, – он поднял запястье и продемонстрировал тату. – Мы из сектора Фрунзе.

Меня чуть не стошнило, но быстро подхватила:

– Нас еще не утвердили, – подняла чистую руку и взмолилась: хоть бы поверил!..

Он улыбнулся, но уже не так простодушно, как в первый раз.

О мое проклятие! Я никогда не умела лгать!

Не успела сделать и двух шагов, как он схватил меня за локоть – тот самый, что отдавал ноющей болью – и негромко произнес:

– Держите изменников.

Я замерла, в ужасе. Его подчиненные уже рыскали в толпе, точно назойливые тараканы. Граждане опасливо расходились. Страшнее все воспринималось оттого, что этот комитетник не поднял шума. Всюду продолжали расхаживать люди, всюду кипела какая-то деятельность. И в то же время отчетливо помню, как все кругом поглотила чудовищная, невообразимая тишина замогильного царства.

Нат и Орли с разных сторон поодаль продолжили свой путь, не привлекая внимания. Того требовала инструкция. Чина едва заметно указала им на переулок. Я видела их спины и напряженную походку. Мы не были к этому готовы.

– Скажешь сразу, где твои друзья? – растяжно, с манерой метрополийского акцента спросил солдат и сжал локоть. Глаза от боли полезли на лоб. – Или хочешь побеседовать наедине?

Я никак не могла оторвать глаз от этого комитетника; и понимала: меня спасет только неожиданность.

На выдохе ударила его другим локтем в лицо, коленом в пах. Хватка ослабла. Вырвалась.

– Бежим! – прокричала отдалившимся союзникам.

В одну секунду поднялся невообразимый хаос. И без того напуганные люди не знали, куда им направляться. Я успела оторваться от преследователей. Еще немного вперед – и переулок. Ноги работали слаженно, быстро, ловко. Руками расталкивала людскую массу. Они-то меня и сокрыли, они-то и стали мне спасением. За спиной – опасность; все еще слишком близко, чтобы оглядываться. Слишком много людей. Но я должна успеть.

Бегу вперед. Краем глаза замечаю чью-то знакомую фигуру… да не может быть… капитан! я пропала. Все пропало! Только не смотри в мою сторону…не смотри…

Его глаза. Это только его взгляд. Взгляд простого демократа. И второй раз меня уже ничто не спасет.

Я нырнула в переулок. Всюду мрак и затхлость. Это старые склады. Как и предупреждала Чина. Я побежала через лабиринты ящиков. Все, что сейчас могу, – это хорошенько спрятаться – где-нибудь далеко, глубоко, в безвестности.

Глазами рыскала и бежала, не обращая внимания на зудящую боль в руке.

– Кая! – шепот разлился меж гор ящиков и коробок. Личико Чины звало меня к себе. Так внезапно!

В счастье ринулась к девочке и упала рядом на колени.

– Где остальные?

– Успели.

Хотела перебежать, но услышала голоса. Они жутким эхом разносились меж этими импровизированными улицами, то обманчиво затихая, то вновь разгораясь. Внутри все дрожало.

– Ищите хорошенько. Думаю, они здесь, – говорил тот комитетник.

Мы замерли и медленно стали двигаться назад. Чина спряталась за мной. Если ее поймают, ей придется туго. Могут обвинить в измене или пытать. Им безразлично: ребенок ты или взрослый человек… Нет! Этому не бывать!

– Ищите у ворот, я гляну здесь, – этот голос совсем близко.

– Тут никого! – раздалось вдали.

– Ищи на площади, идиот!

Я кивнула Чине, чтобы отползала назад. Девочка бесшумно задвигалась.

И в эту секунду перед нами возникло лицо.

Капитан.

Чина вздрогнула и едва слышно вскрикнула. Преследователь нагнулся надо мной, так близко, что я сумела рассмотреть его глаза, строение лица, линию волос. Я решила, что все кончено. Выхода нет. Я сделала, что смогла. Только бы уничтожить письмо Кары, что жжет мне сердце уже битых полчаса… Я должна. И пусть оставят девочку в покое. Уж на эту борьбу не пожалею сил. Призову народ. Буду кричать.

Мне никогда не забыть его глаз – таких простых и таких глубоких. Он видел меня насквозь, и я медленно, но верно сходила с ума, ожидая приговора.

– Ну что там? – раздался издали раздраженный голос.

Капитан снял руку с ящиков и выпрямился, глядя прямо на меня.

– Никого. Все чисто.

И ушел прочь.

21

Его размеренные шаги все еще гулко отдавались в стенах склада. Он ушел последним, и напуганная толпа поглотила их всех.

Я тяжко дышала. Не могла поверить в то, что он сделал. Мы с Чиной переглянулись.

– Он наш? – спросила девочка, и ее звонкий голосок стал мне елеем на душу.

– Не знаю, – села наземь и положила локти на полусогнутые колени. Рука зудела. Я так сильно испугалась, что сейчас не могла взять себя в руки. – Куда ушли остальные?

– Они успели уйти, – девочка указала в противоположную сторону, откуда через огромные разводные ворота падал свет и белел кусок неба.

Повернулась к Чине и положила ей ладони на плечи.

– Обещай, что переждешь эту бойню в безопасном месте. А потом беги домой. Сможешь? – Она кивнула. – Хочу знать, что ты уцелеешь, – улыбнулась и провела рукой по ее густым кудрявым волосам. – Спасибо тебе, Чина.

Я должна была спешить. Восстания начались и здесь, в Дивине. Наша Долина в Ущелье – самое безопасное место. Шагая от складов вниз по холму, я надеялась, что Натаниэль и Орли мысленно еще не похоронили меня, и что, может быть, я успею к назначенному времени и месту.

Но надежда оказалась ложной.

Мы пришли точно с юго-востока, а склады расположились восточней. Нужно было пройти еще большее расстояние, чем то, которое мы проделали до города. Пришлось идти лесной грядой, чтобы не быть замеченной. Стоял световой день, это давало хоть какое-то преимущество. Я отлично запоминала маршруты. Но Герд мог забрать лошадь… Да, он не станет рисковать и почти наверняка так сделал. Надежда не для него; реальность факта – вот опора.

Я пустилась бежать, в страхе остаться одной в незнакомой провинции. Перспектива, однако, не из радужных. Я постоянно оглядывалась – нас непременно будут искать. Это осознание не позволяло остановиться и сделать привал.

Надежда на спасение все еще теплилась на задворках сознания, но она в одночасье превратилась в прах, едва достигла той самой поляны, где мы оставляли лошадей. Она была пуста.

Это место окутывала тишина, и ничто не указывало на следы присутствия людей. Даже лошади столь аккуратно щипали траву, будто боялись сдать всех нас властям. Живо бежал ручей, размывая корни старого дуба, весело переливались на солнце его воды, журчали хладные потоки. Я пришла в отчаяние. Да, уговор прост: за павшими не возвращаются. Я думала, это справедливо, пока не оказалась в этой реке сама.

А потом упала возле ручья и плескала себе водой на лицо и шею. Стоял осенний день, но «умная» ткань, раздобытая Гердом, сохраняла тепло и помогала пережить даже ночь. Ночи на Белой Земле холодные, мерзлые, не в пример тем, какие еще застали наши деды.

Набрала в бутыль воды и, переведя дух, решала, как поступить далее. Герду, разумеется, плевать на тех, кто не справился с таким мелочным заданием. От него помощи ждать не приходится. Он воспитывал воинов – не нытиков, и не имеет значения, что твоя принадлежность к сентиментальному полу и порывы эгоистичной души так отчаянно взывают к слезам и жалости! Он сделает попытку отыскать меня; это случится не раньше завтрашнего дня. Это будет слабая попытка – настолько слабая, чтобы сохранить тех из нас, кто остался в Долине. Нечего рассчитывать на снисхождение. Я должна помочь себе сама – если хочу жить.

Мы проделали слишком большой путь, используя силу животных, и, по меньшей сере, еще точно такой же, используя собственные ноги. Путь наш оказался чист и пуст, но никто не ручается за это сейчас, когда я должна двигаться в одиночку. Но еще день – все еще световой день. Нужно понимать, что остановиться нельзя будет ни на минуту. У меня нет карты; все, что осталось – память. Капитан выиграл мне время – но немного. Это должен быть резкий рывок; главное, добраться до нашей границы и держаться ее…

А потом поняла, что думала слишком много – солдату должно действовать.

Поднялась с земли, проверила нож за поясом, привязала бутыль покрепче.

Первые часы до ушей доносился лишь шелест крон деревьев да карканье ворон. Птицы эти часто держаться человеческих поселений, и это помогало не нарваться на еще одно преследование. Долгое время я держалась леса, как учил Герд, но когда мрак грядущей ночи медленно стал опускаться на землю, глаза уже плохо различали дорогу. Карта, которую нам накануне показал наставник, стояла перед глазами. Я прекрасно помнила ориентировку: мы двигались по краю шестой провинции, которая на северо-востоке граничит со Второй – землей Метрополя. Сама столица именуется Единицей, но Двойка – ее Эдем, а окраины – место ссылки предателей Правительства. Нельзя подходить близко к границе; она отличается от нашей – установлены электрические сетки с микродатчиками, так что и мышь не пройдет.

Темнело быстро, я не останавливалась. Воду пила на ходу маленькими глотками – найти хороший родник едва ли представится возможность. В пути одолевали мысли. Нас учили никогда не бояться, и страх – единственное, что мешало мне всю жизнь. Шагая в полутьме, окруженная одиночеством, я, наконец, призналась себе в этом. Я преодолевала барьеры, но это не помогло избавиться от трусости. Боялась я всего на свете: шелеста листвы, лесных зверьков, ненависти, людей, любви… Вся моя жизнь была разбита на «до» и «после», на две определенные части, неизменно оказывающие влияние друг на друга. Я не чувствовал себя истинной племянницей Боны и двоюродной сестрой Марии; и ровно также не находила покоя в доме Герда. Я не умела быть настоящим человеком – и уж точно не являлась солдатом. Я была никем. Заблудшая душа в потоке безумия.

Я усмехнулась этой мысли, и едва успела заметить фары автомобилей, приближающихся откуда-то со встречной. Я бросилась вглубь леса, и треск сухих веток казался барабанным боем в ночной тиши. Так случается всегда, когда бежишь от опасности. Моторы их работали мягко, слаженно. Я летела в темноту, лихорадочно ища глазами, где бы приткнуться. Они приближались. На древо взобраться не успею. Одно из них лежало поперек расплывшейся субстанцией. Я успела перепрыгнуть и припасть к земле, когда моторы автомобилей оказались совсем близко. Они прогремели над самым ухом и разом смолкли. В одну секунду.

22

Я вжалась в землю.

Открылись дверцы, послышались шаги. Близость их казалась слишком опасной. Говорили голоса.

– Сержант, дай закурить.

– Ты шестой раз стреляешь сигарету. Где я тебе достану еще?

– Эй, кэп, дай размять кости. Мы проехали чертовых сто километров черепашьим шагом, – он стал скверно ругаться и плеваться.

Другие молча расходились в разные стороны справить нужду. Один из них стоял спиной ко мне. Я видела его бритый затылок. Сердце колотилось так сильно, что, ручаюсь, билось оземь и заставляло планету вращаться вокруг своей оси. Я пригнулась так низко, как только могла и сквозь узкую щель между деревом и землей, видела проселочную дорогу и автомобили. Черт бы побрал этот свинский день! Почему здесь? Почему сейчас?

– Товарищ полковник, – обратился в гуле голосов какой-то солдат.

– Чего тебе, Гурз?

– Хочу отправиться в отпуск. Жену уже как полгода не видел. И мать моя болеет. Того гляди и помрет, не увидав сына напоследок.

– Не помрет она без тебя, Гурз, – басисто отвечал полковник. – Пущу только после выборов, слышишь? Сейчас все солдаты просят отгул. А что я, думаешь, могу распустить вас всех? Ты пойдешь, он пойдет, вон те парни уйдут… А работать-то кто будет? Сейчас всех проверяют перед выборами. Моему тестю в Метрополе самого Рамуна Торе велели прочерстить: и квартиру, и машину, и телефоны, и личные сообщения… Выборы сейчас, сынок. А ежели вы уйдете? Да с меня в Метрополе шапку снимут и на нары отправят, слышишь? Жди выборов.

– Так ведь все знают, кого выберут, – сказал кто-то из молодых.

– Отойди, Ксан, от машины, – рявкнул кто-то из лесу. – Вся техника сейчас прослушивается.

– Так было и двадцать лет назад, еще когда мой дед уходил на пенсию, – солдат все же захлопнул дверцу и отошел в сторону. – Знаешь, сколько он мне про наш Комитет рассказал?

– А ты не хвались, сынок, – сказал полковник. – С тех пор мало что изменилось. Это я могу послушать вас, сосунков, а поставят вам другого полковника, так он вас за милую душу сдаст. Знаешь – и молчи, если жить спокойно хочешь.

– Один промах – и тебя прижмут к стене, как нашего капитана. Эй, кэп! – откуда-то со стороны поля подошел другой солдат. – За что тебя взгрели, а? Ты ж в Министерстве Иностранных Дел ошивался.

– Не твоего это ума дело, Ксан, – ответил голос, и на секунду у меня внутри все перевернулось.

– Ты никому об этом не рассказываешь. Видимо, тебя здорово прижали, да? Хорошо хоть капитаном сделали, а не простым рядовым.

– Вот уж Гриф порадовался, что ты теперь с ним на одной ноге!

– Эта мразь хочет дослужиться до генерала-майора. Паршивый сукин сын! Настучал на меня, еще когда ночью с Натальей моей ходил гулять! Эх, капитан, зря ты так скатился. Мог бы его уделать в два счета.

– Да, ты же подполковником был.

– А ну цыц, шпана малолетняя! – раздосадовался полковник. – Ишь какие коршуны!

– Кэп?

– Я же сказал: не суйся ко мне со своими вопросами, – уже громче и настойчивей повторил голос.

– В общем, Гурз, не просись в отгул раньше срока, не то тебя отправят в ссылку. Ты у нас не кэп, и до Министерства не дослужился. Знаешь, сколько нужно вкалывать, чтобы туда попасть? Ты в жизни своей столько не работал.

– Иди к дьяволу!

Снова послышалась ругань.

Один из солдат хлопнул капитана по плечу, и по-товарищески обнял.

– Да ладно тебе, кэп, не горячись. Выкури вот, – он протянул пачку сигарет.

– Он не курит, – отозвался полковник.

– Я не курю, – покойно ответил тот и скинул руку.

– Он у нас добряк.

– Как хочешь.

Другие солдаты проверяли колеса, били по ним ногами и прыгали на месте, чтобы размять затекшие конечности.

– Поедешь ты к своей жене, Гурз. Подожди немного. Нам всем осталось недолго.

– Ты что несешь? – гремел чей-то голос.

В темноте чиркнули спичкой, и пламя озарило несколько лиц. Я чуть не закричала! Рядом с курящим солдатом стоял тот самый капитан! Господи, это же чистой воды совпадение! Какая-то дьявольщина преследует меня вот уже который месяц!

Это он не хотел отвечать на вопросы. Капитан… Неудивительно, что он ничуть не походит на типичного глупого солдата, и носит костюмы с галстуком и пользуется умопомрачительным парфюмом. Прихвостень Метрополя… Добряк… Так МИД его выплюнул, как ненужную биологическую массу. Знать бы, какую он сейчас ведет игру. Судя по всему, взбунтовался, оскорбленный, и пользуется данным положением, дабы защитить народ и отомстить за это Правительству. Типичная история.

Он открыл фляжку и сделал несколько глотков.

– Ты оглох? – негодовал какой-то задира. – Я спрашиваю, почему нам недолго осталось?

– Уймись. Все же знают, что Правитель болен.

– У него всегда было не в порядке с головой.

– Вот именно. Ты думаешь, он эту клинику так просто строит? Для детишек? Больных сироток? Да подавись! Он уже с двадцати лет сидит на каких-то уколах, как наркоман. Без них он просто псих. Крышу сносит так, что не дай Бог под горячую руку попасться. А бабы? Знаешь, сколько он баб имеет? Двоих чуть не придушил в угаре. Другие вообще бояться ходить к нему. Знаешь, какие им за это деньги предлагают? Тебе и не снилось, будь ты хоть гребаной Афродитой! Псих, ей-богу… Настоящий псих!

– А я бы не отказался побыть на его месте часок-другой…

– Да замолчи ты, фашист треклятый!

– Он хочет успеть полечиться в этой клинике?

– Эта болезнь может быть наследственной. Это для его младшего сына.

– Ясы? – удивился солдат. – Он не станет президентом. У нас республика, а не монархия.

– Станет Министром, – просто отвечал голос. – А вообще, там своя мафия. Лучше не суйся туда.

– Эй, сплетники, мотайте удочки! Едем! Еще километров тридцать нужно осмотреть. Слишком уж беженцев много.

Никто не перечил. Все тотчас собрались, загрузились в машины. Водители зажгли фары и прогрели моторы. После восстаний и неподчинений они, видимо, объезжали провинции, дабы поймать лихих смельчаков. Неподготовленные гражданские часто выдают себя, когда ночью жгут костры для обогрева, или идут людными дорогами – оттого их и ловят.

Очень скоро автомобили тронулись и скрылись по той дороге, где недавно шагала я.

В первыеминуты не могла пошевелиться. Все тело срослось с землей, онемело, застыло, превращаясь в камень. Когда дернула ботинком и хрустнула ветка, казалось, вот-вот кто-то выскочит из темноты и свяжет мне руки. Но в лесу стояла тишина. Моторы давно удалились. Опасность миновала. Снова.

Я перевернулась на спину и села, опираясь о ствол.

А потом просто заплакала.

23

Это было нечто сродни истерии. Слезы лились из глаз, и тел едва видимо содрогалось. Все это время, что солдаты провели здесь, я боялась. Мне было так страшно, что думала, вот-вот умру. И теперь, когда опасность позади, я не могу поверить, что некие высшие силы вновь уберегли меня. Но так будет не всегда. Это только начало. Нужно свыкнуться с тем, что каждый день мы будем подвергать свою жизнь опасности. Только сильнейшие выживут, и меня среди них может не оказаться.

Растирая по лицу слезы, я поднялась с земли и отряхнула форму от елочных иголок и листьев. Если эти солдаты осмотрели местность, значит, главная опасность миновала. Я снова двинулась в путь. Дорога виделась бесконечной, начинало казаться, что я заблудилась. Силы были на исходе. Слишком долгий день, слишком много новостей, событий, переживаний. В одиночестве меньше всего осознаешь собственную стойкость. По природе своей нас воспитали выносливыми, и весь этот путь на самом деле ничего не значил. Но именно в тот день я чувствовала, что надломлена, слаба и беспомощна… Никто! Ведь я никто! Я ничего не могу изменить!

Остановилась посреди дороги и смотрелась в последние отблески дня на бесконечно далеком горизонте. Это была единственная светлая полоса, и над головой чернели темные ночные облака. На лицо упала одинокая капля. Затем еще одна. И еще…

Начался дождь.

Холодный осенний дождь.

Он омыл мое лицо, шею, руки… Точно священные воды, посланные самим Богом, они орошали все живое, даруя крохи сил, которые исчезнут с наступлением первого зимнего дня. И я шла под этим дождем, взмокнув насквозь. Миновала ферму, где Герд достал лошадей, и вновь шла через лес. Поле – сплошь пустое, темное в безлунной ночи. Я должна была добраться до нашей Долины. На Белой Земле негде спрятаться – ни от комитетников, ни от страж, ни от Правительства.

Еще несколько часов я шагала по пустырю, пока, наконец, не настигла границы Седьмой провинции. Дождь давно прекратился, но с одежды лило, как из ведра. Я продрогла насквозь. Но на лице стояла непроходящая улыбка – я дошла! Осталось совсем немного!

Где-то вдали мерещился заложенный камнями от беженцев вход в Долину. Вероятно, я просто сходила с ума: почти сутки ничего не ела и давно допила последние крохи воды. Но какая-то темная фигура, чья грудь и голова особенно четко выделялись на фоне поля, не могла быть миражом. Мы оба одновременно остановились.

Это был солдат в форме.

– Нет, пожалуйста, нет, – взмолилась я.

Уже не было сил бежать, сопротивляться, прятаться. Я попятилась назад. Ноги завернулись. Я упала.

Человек побежал навстречу. А я только ныла и отползала назад.

– Кая? – с уверенностью спросил голос. – Кая, это ты?

Сощурилась.

– Кая!

Человек упал передо мной и подхватил на руки.

– Кая, это я!

Я его узнала. Да, узнала…

– Киану! – выдохнула и обвила его шею руками.

Это случилось так внезапно, будто кто-то из нас двоих умирал. Я вжалась в него так сильно, что чувствовала сквозь намокшую куртку тело его тела. Он казался горчим моим ледяным рукам.

Он поднял меня и помог идти.

– Что ты тут делал? – шептала.

– Искал тебя.

Он говорил что-то еще. И донес меня до дома. Но этого я совершенно не помню.

24

На меня смотрело занавешенное окно. Лежала на животе, на теле – старая протертая рубашка. Дверь в комнату едва слышно приоткрылась; я вздрогнула.

– Не хотел будить, – Киану, немного более расслабленный, как по вечерам после ужина. Развалился на моей постели.

– Который час? – я не шелохнулась, глядя на пол.

– Скоро ложиться.

– Я проспала весь день, – промямлила и заметила свою высохшую форму на стуле.

Киану молча проследил за движением моих глаз и подал куртку. Заспанная, я неспешно уселась, скрестила ноги, отбросила назад спутанные волосы. Не знаю, на что рассчитывала, но оказалась приятно удивлена, обнаружив все еще влажный нетронутый кусок бумаги во в нагрудном внутреннем кармане.

Киану усмехнулся.

– Я сказал Герду, что ничего там не нашел.

Я подняла на него глаза.

– Спасибо, – аккуратно разложила большой лист. – Но вернуть все равно придется. Думаешь, он тебе поверил? Просто позволил.

Буквы – большие, аккуратные – расплылись, но читать возможно.

– Я оставлю тебя…

– Нет, – резко прервала. – Останься.

Я была поглощена письмом Кары. Написано в спешке, без околичностей и впечатлений, так сухо, будто кроме Герда с его обязанностями и домом, никого в этом мире не существовало.

– Пишет распорядок дня Министра Иностранных дел. Чертов мусор… – я отложила лист на столик. – Что здесь произошло? – поднялась и принялась зажигать несколько свеч.

– Герд, Орли и Нат вернулись. Герд встречался с какими-то людьми. Они говорили об оружии. Орли вывихнула лодыжку. Ее сбросила лошадь. Нат рассказал кое-что о вашей встрече с той девочкой.

– Это отвратительно, Киану. ей всего двенадцать, а отец ей велит любой ценой работать подпольщицей.

– Девочка, это твориться везде. В стране смута.

– Сколько тебе было, когда случилась твоя первая настоящая вылазка?

– Около пятнадцати.

– И ты был подготовлен. Тебя готовил к этому сам Герд, – я опустила фитиль и потушила его.

Комната озарилась светом, совсем как днем. Я вернулась под одеяло.

– Эта война затронет всех.

Киану смотрел на меня, и на лице его читалось непонимание.

– Ты что-то видела? – он наклонился ближе. – Что-то еще?

Я не хотела ему рассказывать о встрече с солдатами, равно как и о капитане. Мои домыслы были пусты и ничего не значили. Они бы лишний раз уверили остальных в моей беспомощности. Я опустила голову и ответила:

– Прятаться от комитетников сложней, чем я думала.

Он не поверил. Он слишком умен, чтобы принять ложь за правду. И он всегда слишком хорошо знал меня; может быть, даже лучше, чем Кара. Он скрыл это знание и впервые не стал перечить. Почему он так поступил? Я чуяла его внутреннюю перемену. Она происходила давно, в часы моего отсутствия.

– Завтра выборы, – от откинулся, продолжая испепелять меня.

– Я должна быть с Марией, – я вылезла из постели и надела брюки.

– Сейчас не лучшее время, чтобы соваться в село.

Я не заправляла рубашку и не надевала обуви, да и о красоте говорить не приходилось.

– Спасибо, что отправился за мной. Ты был не обязан.

– Герд слеп, – я подняла письмо Кары и взглянула на Киану. – Он не понял, кого оставил.

Я долго смотрела на него. Его красивое, точеное лицо было лишено выражения сострадания или жалости; но слова Киану повисли в воздухе нерастворимой субстанцией, как нечто абсолютно противоречивое всему его облику. Люди не меняются, и он бы никогда не стал таким, если бы не… если бы не…

– Что с тобой твориться? – бросила эти слова и вышла в коридор, оставив его наедине со стенами моей убогой комнаты.

Нет, я не собираюсь думать обо всем этом сейчас. Это глупо. Это бессмысленно. Это не для меня.

Заглушив бурю эмоций внутри, спустилась вниз. В гостиной, где собрались почти все, кроме Орли, на меня налетела Руни. Вид ее белесых кудряшек, рассыпавшихся по шее и плечам, навел на меня странную грусть. Я словно увидала ее впервые, с этим задорным носиком, этими искренними глазами, отражавшими обиженную душу. Она была прелестна, как майский цветок. Но молодость, дарованная ей сполна, скрывала то прошлое и то уготованное ей будущее – мрачная неизвестность.

Все эти люди, сидящие по разным углам тесного помещения, – сильные, молодые, притягательные, – негласно подписались на смерть. Если мы выживем – никто уже не будет прежним.

– О, ты проснулась! – Руни овила мою шею руками.

Ной улыбнулся мне из дальнего конца, где покрывал доморощенной глазурью новый кувшин. Натаниэль сидел неподвижно, но и на его лице мелькнуло подобие улыбки; кажется, они с Руни опять поругались. Но я вдруг подумала о том, до чего обыденной явилась эта бытовая сцена радостного приветствия – и необыкновенной, ведь случалось подобное крайне редко.

– Как Орли? – спросила я.

– Она лежит у себя, – ответил Ной.

Преодолевая тот чудовищный путь, я было подумала, что лучше мне со всеми кое-как ладить, вместо того, чтобы постоянно препираться. Молча сославшись именно на это, для начала я направилась к Герду.

Одну из каморок он приспособил под свой кабинет, где сгружал карты и мелкую технику. Там горело две фитильные лампы.

– Как ты себя чувствуешь? – он не поднял головы от работы.

– Прекрасно, – протянула руку с письмом.

Герд взглянул на меня из-подо лба.

– Надежно его спрятала, – лучше бы я перед ним не оправдывалась.

Он взял лист и пробежал по нему глазами.

– Чтобы больше подобное не повторялось.

Я пропустила его замечание мимо ушей.

– Что ты делаешь? – я взглянула на карту страны. – Киану рассказал мне про оружие.

– После выборов грядет череда восстаний. Я почти уверен в этом, – он обошел стол с другой стороны и снова уставился в карту. – Нельзя, чтобы это случилось спонтанно. Мы будем контролировать.

– Но… Мы чего об этом не знаем, – села в старое кресло. – О ведении битв. Никто из нас, кроме тебя.

– Это будет тонкая работа. Все остальное сделает народ.

Я почувствовала, как лицо мое, против воли, вытягивается.

– Люди – это массы? Ничего не значащие массы? – снова ему перечила.

– Один в поле не воин. Девять человек не смогут сделать то, что должны сделать массы. Мы их направим.

Я решила перевести тему, ибо не обладал еще достаточной собранностью и силой, чтобы спорить с Гердом.

– Кара передала, что в Метрополе сейчас неспокойно и что она пока писать не может. Возможно, ее подозревают в нападении на Министра.

– Она для того туда и послана, чтобы снабжать нас информацией.

Я сжала губы в гневе. Чертов Герд! Чертов бессердечный Герд! Какому дьяволу он продал душу в обмен на такое бессердечие?!

– Зачем она прислала расписание?

Он взглянул на меня – в ярости пылающую – и поставил на карте точки.

– Есть согласованный план действий. О нем позже.

Это означало, что разговор окончен.

Я весьма старательно скрывала свое адское негодование: спокойно встала и вышла из кабинета. Но едва оказалась на безопасном расстоянии, как вся моя ненависть вырвалась наружу. Я ударила по деревянной колонне. Сзади подошел Киану.

– Он просто невыносим. Он молчит до последнего, как чертова ищейка, а потом просто выдает нам приказ: найди, смотри, бери, принеси, молчи, говори… – я рыкнула и снова ударила кулаком.

– А я все думал, когда ты это скажешь.

Несколько удивленная, я обернулась: то был вовсе не Киану – Натаниэль.

– Извини… Я думала, это Киану.

– Все в порядке. Со мной ты тоже можешь поговорить.

Он опустил локти на бортик, и мы уставились на нашу Долину, виднеющуюся с входной площадки.

Вновь возвращался вечер, будто и не покидал эти земли, хоть и казалось, что минула целая вечность. Я люблю закат – и всегда любила. Есть в нем нечто неразгаданное, сокрытое от людских глаз – как душа в человеческом теле. Я попыталась насладиться этим сладостными мгновениями и немного успокоиться. Не правда ли странно: дню, вечеру и ночи отведены часы, заход же солнца ничтожен. Вот еще тебе светит луч надежды – но через секунду ты во тьме. Почему самое лучшее столь скоротечно?..

Локоть Ната коснулся моего, и я вздрогнула, как ошпаренная. Мысли прервались, вернулась реальность.

– Нат, слушай, я не знаю, что там происходит между тобой и Руни, но не впутывайте меня в это, ладно?

Я решила снова забыться сном – хоть на несколько часов. Да, безответственная эгоистка – и что с того? Все лучше, чем разгребать бесчисленное множество неурядиц.

25

Еще со времен Союза было установлено, что фабрики, заводы, дома культуры и прочие общественные здания, за исключением продуктовых лавок, являются помещениями избирательных участков. Тетка, будучи представительницей системы образования, всю свою жизнь заведовала организацией определенной части школы. Сегодня в полдень там соберется много народу, чтобы проголосовать за кандидата. Точнее, текущего Правителя.

До рассвета я ушла к Марии. Тетка не без причины опасалась оставлять ее одну. Весь город опасался бунтов или очередных нововведений Правительства. Волны восстаний из других провинций уже докатились до ушей волчков. А меня снедало любопытство, что сталось с командой Сета. Алая пелена крови до сих пор стояла перед глазами – так же, как и смерти повстанцев.

В хате стоял лютых холод. Из окон мы наблюдали, как постепенно пустеет селение – люди семьями уходили на избирательные участки исполнять свой гражданский долг. Кругом чуялась пустота. Пустота и безысходность.

Я отошла от окна, прикрыв его старым лоскутом, некогда служившим занавеской.

– Есть хочешь?

Мария кивнула. Она листала какую-то потрепанную старую книжку – наверняка слишком глупую, чтобы читать или слишком умную для ее возраста, чтобы понять.

Растопила печь, достала из рюкзака то немногое, что удалось взять. Кажется, это были яйца, рыба и кусок хлеба Мальвы – уже не помню.

Тишина несколько угнетала; прежде всего оттого, что до коликов жаждалось присутствовать на тех выборах. Что там происходит? И главное – как?

– Кто колол дрова?

– Вит, – Мария подсела ближе, грея свои тонкие конечности.

Я едва заметно улыбнулась. Ну конечно: достопочтенный джентльмен Вит; кто еще столь великодушно станет помогать вечно ворчащей Боне и по-царски капризной Марии?

– Очень мило с его стороны, не находишь? – бросила на сковороду почти прозрачную лусту свиного жира и поставила обратно в печь.

– Да, – ответила сестра, – мило.

– Тебе не кажется, что он очень много вам помогает?

– Да. И еще приносит иногда еду. Молоко… Масло. Спрашивает, не поранились ли мы где.

Я снова улыбалась.

– Будь с ним помягче, – достала сковороду и разбила два яйца.

– Я всегда со всеми мягкая! – заявила Мария.

Яйца шкварчели, хоть жир даже не покрыл всю сковороду. Я полезла в подвал спрятать дохлую рыбешку – ужин тетки.

– Вит очень много для тебя делает. Каким ты его находишь?

Хоть лица сестры не было видно, я почувствовала, как она вся сжалась и почти захихикала. Странное сочетание: этот подростковый стыд и желание выплеснуть всю радость переживаний. Но мы редко раскрывали друг другу души.

– Он много работает. И постоянно заботится о младших.

Я проверила, на месте ли ружье и патроны; облегченно выдохнула.

– Тебе не кажется, что это так… по-геройски? Особенно в наши времена.

Вылезла по лестнице и закрыла погреб. Мария внимательно всматривалась в мое лицо. Я бы, правда, очень хотела изобразить побольше чуткости, но переживания сердечных дел никогда особенно не трогали меня.

– Ты не думала о том, – достала сковороду, выложила на тарелку яйца, – что ему нравишься?

– Армина! – воскликнула она и подобрала под себя ноги.

– А что тут такого? – Нет уж: роль свахи явно не мое призвание. – Мы так славно дружили, – переложила хлеб и подала тарелку сестре.– А мне иногда кажется, что ты ему симпатична. Он так много для тебя делает!..

Кажется, переборщила. Думаю, внушить ей немного больше уважения к этому юноше было бы благодарной затеей. Но я вовсе не хотела внушать ту самую возвышенную любовь.

Мария с недоверием протянула руку и взяла тарелку. Я устроилась спиной к печи – слишком уж настыла эта старая лачуга.

– Просто подумай об этом, когда увидишь его в следующий раз.

Она в одну минуту съела все, что было в тарелке. Она никогда не привыкнет к голоду.

Я подошла к окну снова: улица была пуста.

– Посидишь немного одна?

Ее глаза тут же округлились в первобытном страхе.

– Сейчас все на выборах. С тобой ничего не случится.

– Случится! – ныла она в панике, и в глазах стояли огромные – с монету – слезы. – Мама сказала, чтобы я слушалась тебя и ни на шаг не отходила!

Я вперила руки в бока и выдохнула.

– Мария, все в городе. Никто не станет рыскать в жилом секторе – тем более на его окраине.

– Это ты ничего не боишься, а мне страшно! – она почти рыдала, но меня это ничуть не трогало.

– Вот что: одевайся. Пойдешь со мной.

– Куда? – подскочила она, уронив вилку.

– Подними, – указала на прибор и еще раз выглянула в окно. – К Виту. И ты не должна рассказывать матери о том, что увидишь, поняла?

Она тупо на меня смотрела.

– Я спрашиваю: поняла?

– Да! Да! – снова капризничала она, немного успокоившись оттого, что не придется оставаться одной.

– И заодно поблагодаришь Вита. Как мы договаривались.

В темноте коридора, где ни черта не видать, я проверила ножны. Ничего не случится, но начеку следует быть всегда.

26

Мы не утруждались фамильярным стуком. Там, за темными окнами и мрачными дверьми, чуялось что-то неладное. Я окликнула, но никто не отозвался. В полутемном помещении без существенных перегородок, что обозначали бы комнаты, стояла полная тишина.

Вдруг что-то бухнуло – и послышался приглушенный детский смех. Мы с Марией переглянулись, она пошла в сторону шума. Меня привлек неких шорох со стороны печи. Там, за куском простыни, лежал Артур. Его плечо, наспех перевязанное, немного кровоточило. Пару месяцев назад здесь мучилась треволнениями Сфорца, теперь – ее муж. А что же с детьми? Неужели они легли на плечи одного Вита или еще хуже – предоставлены сами себе?

– Кто здесь? Али, ты?

– О чем ты думал, Артур? – это прозвучало слишком уж по-наставнически.

– А, Армина… вечная праведница.

Я устроилась на краю постели.

– Вит проголосует за тебя?

– Разумеется. Как там моя рана?

– Не очень, – коснулась перевязки. – Но кровь, кажется, остановилась. Что у вас произошло? Разве эта заварушка стоила этих жертв?

– Да что ты знаешь, девчонка! – негодовал Артур. – Мы добились беседы с самим капитаном из Метрополя. Он сказал, что после выборов Правительство пересмотрит ситуацию на периферии.

– И ты этому поверил? – искренне возмутилась.

– Не такой я дурак. Но это было необходимо, ты и сама знаешь. Если не начнем мы, то кто?

– Ты безнадежный фанатик, – я встала и ушла за ширму принести ему кружку воды; Мария возилась с младшими. – У тебя трое детей, а ты приносишь в жертву то единственное, что у них еще не отняло государство,– подала ему кружку и снова присела. – Ты хоть подумал, что с ними станет, если тебя не будет? Тебя не пугает их судьба?

– Я больше ничего не боюсь, – его темные глаза выражали упрямство и твердолобость малого ребенка. – Знаешь, почему? Все мои друзья, те, кого я знал, любил и уважал – все они умерли еще до того, как им стукнуло двадцать. Они отдали свои жизни во имя кровавой революции.

– Она ничего не изменила.

– Ошибаешься, девчонка, – Артур попытался сесть, он не привык разговаривать, чувствуя собственную беспомощность. – Тогда Правитель издал указ об уменьшении рабочего дня.

– И снизил плату за ваш труд. Это закономерно. Никто из них не прислушался к вам. Это бессмысленно. И разве это стоило их смертей?

– Ты просто мерзавка! – кипятился Артур. – Конечно же это имеет смысл! Все имеет смысл! Мы все боремся за свободу, за изменения. Ты тоже борешься, разве нет? Но сидишь тут и сама себе противоречишь.

– Так ты не боишься, что тебя убьют? – сразу же представила эту трагедию.

Он выпрямился, кряхтя от боли и стал указывать на меня пальцем здоровой руки.

– Нет, – в его уверенности сквозило какое-то равнодушие, заставившее меня поверить в искренность его слов. – Десять лет назад мы ехали по Ущелью. Случилась авария. Я был водителем. Все погибли, а я выжил. Понимаешь, девчонка, я выжил! Машина взорвалась, дьявол ее подери, а меня выбросило наружу! Наружу, мать его! Там всех порвало на куски. Они сгорели в одну секунду. Так что знаешь, девчонка, после того, что я там пережил, я больше ничего не боюсь.

Эта история каким-то образом коснулась меня самой. Я не понимала, почему, что именно знакомого в ней нашлось, но тогда, сидя на жалкой постели против этого безумца, во мне что-то дрогнуло.

Я встала и выглянула в окно. Старуха провидица, сидя на лавке под холодным осенним ветром, мельтешила завязки красной косынки под подбородком. Она казалась подавленной, как и ее муж-старик, что вынес пустое ведро и направился к колодцу за водой. Мать с дочерью-подростком, – наши соседи – кутаясь в лохмотья, съежившись, спешно поднялись по деревянному прогнившему крыльцу и заперли за собой дверь. Вот и первые проголосовавшие.

– У тебя еще была машина? – удивилась я.

– Мы стащили ее. Я должен был доставить тех ребят за границу.

– Идиоты.

– И, правда: что я тебе рассказываю все это? Ты же, видимо, продала душу самому дьяволу за такие ботинки с формой. И за глаза бешеной дьяволицы. И эти волосы… Господи, да ты вообще не отпрыск собственных родителей – какое-то отродье. Ни материнских в тебе черт, ни отцовских взглядов – только дикость какая-то. И нечего на меня так смотреть, ясно?

– У меня другие понятия о том, как нужно действовать. Ты бьешь с горячего плеча, я предпочитаю ждать удобного случая.

– И все равно без людей ты мало на что способна.

Его слова растворились в шуме открывающейся двери. Вит быстро захлопнул ее за собой, и поток света, мгновенно окинувший весь кавардак, тут же исчез.

– Что там было? – тут же подскочила с постели.

Вит многозначительно на меня посмотрел: уже слишком взрослый, чтобы защищать слабых. Он перевязал руку отца, наложив мази и сменив бинты из кусков ткани. Что-то произошло; и пока решалось бытовое устройство, я сходила с ума, в неведении, в яром любопытстве. Вот уж пытка, ей-Богу. Наверняка и Герд отослал в разведку кого-то из наших, только черта-с-два он кого-то еще оповестит об этом.

– Мария, – я присела около сестры и детей, занимавших себя игрой, – мне нужна твоя помощь, – ей это явно не понравилось. – Побудешь с Артуром и детьми?

– Почему это? Мама сказал, ты должна сидеть со мной.

На шум возник Вит, и я нарочито громко произнесла:

– Разве ты забыла, сколько всего он для тебя сделал? – подняла надменно брови. – Как часто помогал вам? М?

Вит, до того избегавший прямого взгляда Марии, поднял на нее глаза, и меж ними будто пробежала искра, давно зарождавшаяся где-то в глубине их юных сердец. Неужели и я сыграла роль провидицы, и они действительно симпатичны друг другу?

Первым пришел в себя Вит, одернулся, отведя глаза, но сразу же сумел найти себе занятие, так что вся его тайна, хранимая под сердцем, выглядела чрезмерно откровенно. Мария тут же выпалила:

– Да, конечно, извини, Вит. Я побуду с твоим отцом и младшими.

Я одобрительно кивнула головой. Кажется, у меня получилось отработать на практике психологический прием, о котором распинался когда-то Герд, – давление на жалость. Какая же я мерзопакостная – ни капли человечности.

– Оставайся до тех пор, пока не вернется Бона, поняла?

Мария согласно кивнула – она слишком боялась, чтобы ослушаться.

27

Мы перебежали на другую сторону улицы, прошли меж домами и оказались в поле. И только тогда, пригибаясь и оглядываясь по сторонам, заговорили.

– Солдат прислали почти в два раза больше, чем в прошлый раз. Так сказала мама. Сначала они собрали нас всех в стадо и председатель городского Совета произнес речь; что-то вроде: «Наша страна еще никогда не была столь цветущей, как сегодня. Вы знаете, за кого голосовать». В жизни не слышал подобной чуши. Потом по огромному ящику показали всех кандидатов. Они тоже подготовили двухминутные речи. В конце выступил Матис; рядом стоял Яса. Сколько ему?

– Шестнадцать.

– Прихвостень Метрополя.

– Он не виноват. Зуб даю, его ждет судьба Флигера.

– Неважно. Они с Матисом спели хорошую песню.

– И гимн?

– Гимн все пели. И камеры – тысячи камер – снимали нас со всех сторон. Чуть в кишки не залезли, так усердно снимали.

Мы услышали голоса, похожие на приказной тон солдат. Вит положил мне руку на спину; мы пригнулись. Нас закрывал скошенный временем сарай. Я кивнула парню, спрашивая, кто это. Он пожал плечами. Мы молча проследили за шедшими. Они пересекали главную улицу поселка и шли в сторону города. Нельзя облегченно вздохнуть: там, в домах, остались только дети и немощные старики – живые мишени на случай подлой облавы.

– Часовые, – прошептала.

Едва они скрылись, как мы поспешили к дому Сета. Как непрактично жить у въезда к рудникам. У ворот почти всегда дежурят солдаты, но Вит остановил меня.

– Они в доме за обвалом.

– Они?

Парень покачал головой.

– Ему пробило легкое, а он все машет кулаками.

Я вцепилась в его локоть и остановила.

– Что за цель они преследуют?

Он снова покачал головой.

– Они хотят поднять весь город. Та забастовка на заводе и каменоломне – детские шалости. Они хотят спровоцировать народ, устроить настоящий бунт. Как в других провинциях. Там такой кошмар твориться, тебе лучше не знать. Да ты уже, наверное, обо всем знаешь: там люди бросались с вилами и лопатами на страж, и была там такая бойня… Много населения погибло. А у нас – вот беда: только Сет и его банда этого не хотят. Не хотят идти на бунт.

– Неужели образумился? Пойди и останови остальных!

– Не могу. У меня нет власти. Они меня не послушают. А вот тебя они бы послушали.

Мы снова замолчали, на этот раз выпрямившись. Мы уже отошли от поселка, значит, нас не должны заметить.

– Ты смеешься, Вит. Кто я такая? Они сами посмеются надо мной.

– Ничего подобного, Армина, – настойчиво отвечал парень. – В прошлый раз мой отец плевался, когда вспоминал тебя, – но прислушался. Это важнее всего.

– Я ничего не докажу им, Вит. Твой отец сказал, что я бездействую.

– Именно ты и действуешь. Ты возникаешь из ниоткуда и также таинственно возникаешь. Если бы ты не навещала Марию и не приносила нам всем еду, я бы подумал, что ты ловко орудующая комитетница. А одежда? А обувь? Да ты явно не так проста, как кажешься.

Я засмеялась.

Я не комитетница и не народный борец – враг и тем, и другим. Я никто. Все еще никто.

Совсем скоро мы дошли до руин. Как и прочие дома, этот забытый богом хутор взирал на угрюмое небо и грязно-коричневые поля полупустыми окнами-глазницами. Сырость привносила тоску. А внутри столпились те немногие, кто рискнул в этот важный день выборов скрыться от вездесущего Правительства.

Сет был бледен, с трудом двигал левой рукой – под ней крылась тугая повязка. Обыкновенно живой и подвижный, сейчас он испытывал трудности, т.к. именно активная жестикуляция и бесконечное меряние шагами комнаты придавали ему силу лидера. Лия держала ухо востро, на случай, если вожак стаи совсем занеможет.

Я подошла к одному из братьев и положила руку на плечо.

– Мне жаль.

Казалось, мир потерял частицу себя в лице этого скорбного человека с глазами печальными и на миг безнадежно опустевшими.

– Он погиб не зря. Я в это верю.

Мелькнуло что-то в нем, сродни фанатизму Артура, – и в одночасье оттолкнуло всю приязнь и сочувствие. Они все здесь конченные политические фанатики!

Среди людей затесались тут новые лица, коих не заприметила ранее, но коих знала по принадлежности к соседству или знакомству. Память на имена у меня препаршивая, но лица отпечатывались отменно. Увы, меня они не знали – не могли знать. Молодые мужчины, две крепкие здоровые женщины – и некое подобие техники в углу.

– Откуда у вас это? – протиснулась меж собравшихся.

– Док слепил из останков былой роскоши, – Лурк по-отечески гордо похлопал по спине юнца. – Этот парень швырнул гранату в этих самодовольных придурков. Какова заварушка вышла, а?

Вспоминая ту стрельбу и те распростертые в лужах крови тела, и тот страх за Артура и Сета, я вовсе не чувствовала той азартной радости, что и Лурк. Его «заварушка» не представлялась безобидной детской забавой., – скорее, чудовищным кошмаром, который до конца жизни будет преследовать меня снова и снова – во сне и наяву. Такие картины не забываются и с годами не меркнут.

Но все они сгрудились вокруг импровизированного телевизора и с любопытством таращились на выбеленные лица кандидатов и помпезных жителей Метрополя, дающих интервью.

– Какими вы видите будущее Белой Земли? – спросил обаятельный корреспондент.

Камера показала девушку с крашенными белыми волосами. Почему-то подумалось, что она студентка какого-нибудь метрополийского университета.

– Я думаю, что наша страна процветает, – сладкоголосо излагала она в манере капризного дитя вседозволенного мира, – но, наверное, я бы обратила внимание на благоустроенность парков и, может быть, на развитие международных отношений.

В комнате поднялся шквал дичайшего хохота. Лурк плевался слюной, Док бил себя по коленкам, кто-то почти упал на пол, иные били друг друга по спинам – все дьявольски смеялись, разинув широко рты с прогнившими зубами.

– Вы слышали? Нет, вы это слышали? – вопил какой-то молодой человек, не присутствовавший на предыдущем собрании. – Благоустройство парков! – передразнил он. – Благоустройство парков, мать их! Что бы ее комнатная собачка смогла наложить кучу дерьма на выкрашенной зеленой травке? Вы это слышали?! – и он ударился в дикое лошадиное ржание.

– Да эта пигалица и пороху-то не нюхала, как и ее папаша! – грубо ревел кто-то издали.

– Посмотри на ее крашеную морду!

– Тьфу!

– Мерзость-то какая! Дотронешься, и задохнешься в этом белой пыли!

– Как будто мало нам мела и здесь!

И снова дикий шквал хохота. Они ругались и сквернословили – слишком возмущенные и возбужденные, чтобы скрывать истинные мысли.

Интервью закончилось быстро. Когда все успокоились, уже демонстрировали кандидатов. Шоу не походило более на видеодневники – из ряда того, что удалось подсмотреть в здании городского Совета. Это была живая пропаганда собственных личностей. Интересно, сколько они платят своим стилистам и рекламщикам? Никогда не поверю, что Леде удалось выбрать этот почти что сверкающий в свете софитов классический белый костюм, так выгодно скрывающий ее широкую талию, а точнее, ее полное отсутствие. Еще ни в одной из пяти рабочих провинций не видала я полных людей, разве что Бона с ее наследственным недугом, и та уже растворялась в пространстве. Ген избыточного веса прекратил свое существование. Дед Вита – потомственный лекарь – пять лет назад потерял в родах несколько молодых жительниц Ущелья. Они были так худы и слабы, что оказались не в силах произвести на свет дитя. Еще несколько девушек скончались сразу же после родов – по той же причине. А ведь когда-то, рассказывал Мун, для государства в приоритете стояла высокая рождаемость и благополучное самочувствие матерей. Так с какого конца начала гнить эта система? Наверное в тот же день, когда Правитель лицемерно пообещал льготы многодетным семьям, а по прошествии лет сам же их и отменил. Никогда раньше я не задумывалась об этом.

Они все трое стояли по разные стороны экрана и что-то обещали. Увы, не нужно быть провидцем, чтобы утверждать ложность их красочных россказней. Я помню, что Леда Лумир – либералистка – говорила о том, как важно прислушиваться к народу, особенно пяти рабочим провинциям. Она рисовала картины нового мира, который теперь всем нам казался сказкой. Сказкой такой далекой, будто несбыточный бред, глупость психопата или слабоумного несчастного. Программа оппозиционерки включала в себя активное сотрудничество Белой Земли с Окраиной, где после революции главенствовали Соединенные Штаты, и чт никак не могло сказаться положительно на нас. Она видела преимущества в посредничестве Ас-Славии с другими государствами. Ее обширные амбиции сдушили весь воздух в помещении. Она забыла, что многие страны – в том числе и наша – закрыли свои границы в рамках борьбы в мировым терроризмом, несущий свои корни из стран Третьего мира. Прошло слишком мало времени, чтобы разрушить концепт этого спасения и позволить разбомбить и без того растерзанную Белую Землю.

Рамун Торе же обратил внимание на демократию – о, великий реформатор-просветитель! Он тоже упоминал людей рабочих провинций и говорил об экономике страны. Я запомнила кое-что из его пламенных речей: «Обратите внимание на тех, благодаря кому мы сыты – на людей ниже первых двух провинций. Я твердо убежден в том, что следует произвести некоторые реформы в сельскохозяйственной среде, а также в среде горнодобывающей, пищевой, химической и целлюлозно-бумажной. Они, кроме всего прочего, заслуживают особого внимания. Нельзя забывать и об интеллектуальной части нашей страны и об отрасли электроэнергетики. Данные отрасли стоят много выше ранее упомянутых, однако, и они не станут ниже за грядущие пять лет». Он говорил что-то еще – что-то довольно вразумительное, по крайней мере, достойное маломальского внимания, но телевизор зашипел и на минуту слышался только этот противный звук.

– Перекрыли, – сказал Док, – его перекрыли.

– Что это значит? – спросила Лия.

– Молись, чтобы его не вздернули этой же ночью. За этот ролик уплачено полказны – даю руку на отсечение! Матис так просто это не оставит.

Как подтверждение его словам, телевизор затих, и на экране появилась грузная фигура Матиса Гонболя. Он стоял за кафедрой, точно его уже снова избрали, и обыкновенно смотрел куда-то вдаль. Этот равнодушный взгляд скрывал все то, что вы могли бы заметить, загляни он вам прямо в глаза. Был ли он злым? Отнюдь. Самый обыкновенный житель Белой Земли, вышедший из простонародья несколько десятков лет назад. Но и не благоразумный. Все помнят эту историю – то, как именно он взошел на свой престол. И только под покровом тьмы, где-нибудь в глухих деревнях, отцы рассказывают своим внезапно повзрослевшим сыновьям о том, какими средствами и путями изничтожал всеми уважаемый Правитель тех, кто по воле рока оказался на его пути, чтобы помочь ему укрепить собственное положение, сделать так, чтобы весь мир его зауважал, так, чтобы каждый житель Белой Земли трясся при мысли о том, что вездесущие глаза Матиса Гонболя зорко взирают на те «греховные» дела, что чинят граждане против государства. Да, все помнят эту правду, ведь это ее, изложив на бумаге, некий забытый писатель вынужден был бежать, сокрыв собственное имя – и навсегда исчезнув для Белой Земли. Убийца. Нет хуже исповеди, чем исповеди по убитым. Что видели мы в этих глазах? Взрастало новое поколение, новые ветви старых деревьев; в наших руках оказывалась сила, способная изменить будущее наших пращуров, но ветви эти срезались на кону, едва касался их первый весенний цвет. Кто правит нами? Кому мы позволяем править?

И хотя, ручаюсь, на лицо ему наложили несколько упаковок крема и пудры, тяжелые полумесяцы, как мякоть испорченных фруктов, зияли под уставшими выцветшими глазами. Я почему-то вспомнила о том, что говорили те солдаты в лесу, среди которых оказался капитан. Кто-то из них говорил о болезни Правителя – беда любого из действовавших диктаторов. Так ли это на самом деле? Да, но этого никто не даст нам увидеть.

Матис выступил быстро. Кажется, он поздравил всех с этим историческим днем и сказал, что каждый должен прислушаться к себе во имя правильного выбора.

А потом мы увидали людей рабочих провинций. Все, как один, в лохмотьях, костлявые, с измученными печатями на лицах, они в страхе приложили правые руки на сердца и пели гимн Белой Земли. Между этими картинами мелькали кадры голосования. Стражи и комитетники караулили каждого гражданина у входа в кабины и фальшиво улыбались, когда какая-нибудь шестнадцатилетняя девочка или юноша кидали в урну листок с галочкой.

К горлу подступила тошнота.

В углу экрана кого-то выводили из зала голосования. Кадр сменился красотами Метрополя и снова вернулся, но уже к другим людям-крестьянам. Через несколько секунд я снова заметила, как и зала выводят людей. Их был немного, но на лицах их стояло одинаковое выражение какого-то отчаяния.

Быстро ткнула пальцем в угол экрана.

– Куда их ведут?

Сет уловил мою мысль.

– Уводят тех, кто голосовал не за Матиса.

– Куда? – выпалила.

Вит покачал головой, Сет сжал губы.

– Думаю, на смерть, – сказал Лурк.

Все еще верю, что это не может быть правдой; они все ошибаются.

А в ушах стояли слова гимна:

…и бьются сердца ради крыльев небес,

что приведут нас к миру чудес…

28

– Не боитесь, что вас засекут? Комитетники отслеживают электропотоки.

– Док кое-что сделал, – задумчиво глядя на эту штуковину, ответил Лурк.

– После обвала халатный Совет посчитал, что здесь отрубило электричество, – пояснял Док с отверткой в руках. – Технически, так оно и было, только от проводов иногда летят искры. На их радарах это отмечается, и если кто-то починит эти провода и энергия ровно по ним потечет, первым делом они заметят это. И ринуться сюда, конечно же.

– Какого тогда лешего ты нас подставляешь? – насмехался бесстрашный Сет.

Док указал на него отверткой.

– Подожди. Видишь эти коробки? – он указал за экраном на небольшие железяки. – Вот провод. Вот зарядка, т.е. посредник. Без него никак, оно регулирует напряжение. А это аккумуляторная батарея. В ней свинцовые пластины – сам достал их – и электролит с кислотой. Накапливает энергию. Передает энергию. Но не обозначает нас на радаре. Шедевр же, – Док развел руками. – То есть, на радарах все еще значатся оторванные провода, через которые временами летят искры – а мы спокойно смотрим новости.

– Гениально, дьявол тебя подери, – произнес один из братьев.

– Ты уверен в нашей безопасности? – спросил Сет.

– Абсолютно.

– Но ведь это невозможно, – усмехнулась я, рассматривая это техническое чудовище.

Юноша широко улыбался с легкой издевкой на губах.

– Ну, конечно, невозможно. Именно поэтому ты только что смотрела на эти рожи.

Среди собравшихся пронесся гул очередного веселья.

– Шедевр, – похвалила я.

В наших кругах электриком значился Натаниэль, но и неплохо с этим справлялась Орли, наша девушка-математик. Они вдвоем могли бы потягаться с Доком; забавно было бы на это поглазеть.

– Спасибо, – смущенно улыбнулся он.

Да, у этого парня могло бы быть неплохое будущее, родись он в Метрополе.

– А теперь, к делу, – хлопнул руками Сет и кивнул Лурку.

– Нашему парню сегодня нездоровится. Все ради правого дела, – толпа засмеялась. – Кто из вас сегодня не явился на выборы? – около десяти человек подняли руки. Я ужаснулась их смелости. – Расходиться по домам сейчас для вас не лучшая затея. Поэтому выступаем сегодня.

– Что? – мы с Витом переглянулись.

– Док пойдет с вами – у него имеется сюрприз, а, старик? – юноша кивнул. – Выйти надо до полуночи. Пункт – улица Ленина. Там проживают многие из Совета. Рядом гостиница. Мне известно, что там остановились некоторые высокопоставленные лица, прибывшие для проведения выборов. Там и сделаете свое дело.

Я вскочила и схватила Лурка за локоть.

– Нет-нет, Лурк, подожди.

– Не трепи зря языком, рыжая ты бестия, – злился Сет. – Ничего ты этим не изменишь.

– Но… – не хватало воздуха; но я забралась за стол – так, чтобы все меня видели, и громко произнесла: – Волчки! Да, вы все, народ Седьмой провинции! – пригнулась и указала на них пальцем. – Те, кто не подчиняется ни одному устою. Те, кто вырос с горах и кто не похож ни на одного рабочего других провинций. Вы готовы сегодня пойти на смерть?

Слова эти повисли в воздухе свинцом. Несколько десятков пар глаз бездумно смотрели на мою фигуру, так несуразно стоящую на столе посреди этого полуразрушенного дома. Они молчали, и эти секунды, как часто бывает, казались вечностью.

– Да, – раздался спокойный, полный сознания, голос Дока.

Я заглянула в его темные глаза, и поняла, что за свои малые годы он, возможно, пережил также много, как и старик.

– Да, – сказал выживший из братьев.

– Да, – сказала Лия и сделала шаг вперед.

Все закивали головами и много раз повторяли слова согласия.

Лурк поднялся ко мне на «пьедестал» и громко заявил:

– Да, мы не похожи ни на одну провинцию. Мы выросли в горах, они – на равнинах. Горы дают нам свой отпечаток. Горы внушали нам с детства большую стойкость. И это к нам прислали комитетников и стражей, и нас уводили на допросы, и это нашу границу оберегают пуще зеницы ока, потому что наш дом, наши горы – наша козырная карта, наш чертов туз в рукаве. И мы больше не позволим им угнетать народ! Мы хотим равенства, мира, спокойствия! Мы хотим жить, а не выживать!

Толпа заревела. Они воздели руки к потолку и просто кричали, как кричат люди, еще не утратившие последние крохи надежды.

– Мы отвоюем нашу свободу! Мы будем жить! И мы, и наши дети – мы познаем иную жизнь!

Люди кричали так, что содрогались стены. Их вопли было не остановить. Их дух разгорался все ярче. Их буйство застилало им глаза, они ослепли. Но кто им судья? Они хотели другого мира – и они за него боролись. Как же отчаянно они боролись!..

– Тогда… я… – чувствовала себя престранно; охватила общественная эйфория – та самая, о которой рассказывал Герд, но хладность всегда пересиливала иные чувства. – Я… Останьтесь в живых, – сказала Лурку.

Глаза прошлись по толпе: Сету, Леи, Доку, выжившему брату, хилому старику Тао, мужчинам, двум крепким женщинам…

– Спасибо, – Лурк хлопнул меня по плечу, и я спрыгнула на пол.

– Эй, ты случаем не комитетница? Где ты достала таки ботинки?

Я даже не знаю, кто это спрашивал, и просто усмехнулась:

– Продала душу дьяволу.

29

Толпа вываливалась из развалин. Они шумели, кричали, махались кулаками. Никогда прежде не доводилось свидетельствовать подобный патриотический порыв. Все той же массой они шли вдоль горы, пиная камни и куски земли. И только благоразумная Лия взревела: «Замолчите!» Ее вопль эхом отозвался в горе, и кое-где зашевелились поздние дикие зверьки. Взлетела ворона. Ее черные, как бездна, крылья, распахнули дивную картину засыпающего леса. Близился вечер, но темнело уже рано.

– Армина, – Вит потянул меня за рукав, – помоги мне, – я уставилась на него во все глаза.

– Артур? – почему-то я подумала именно о главе его семьи.

Он мотнул головой, избегал смотреть в глаза. На лице рисовался стыд.

Толпа прошла мимо, мы поплелись в конце.

– Сет сказал, я должен идти вместо отца…

– Что? – перебила и схватила за локоть. – Конечно, ты не должен! Это не твоя революция, понимаешь?

Он посмотрел на меня своими зелено-голубыми глазами, но в темноте прочла в них лишь безысходность, нежелание, страх. Он снова замотал головой.

– Папа должен был выполнять какую-то часть дела, но я сказал Сету, что не могу этого позволить. Тогда он сказал идти мне. Я же врач.

– Вит, – серьезно начала, – ты сам делаешь выбор. Не ты ввязалсяв эту войну, не ты ее развязал, и не тебе отвечать за действия отца. Законе благородства здесь не работает, пойми.

– Армина, я не могу по-другому, – устало ответил он, – и не спрашивай, почему. Я просто не могу… – с усталого бледного лица поднялись на меня огромные глаза, а руки его вцепились в мои локти. – Армина, помоги мне. Я… Я даже не держал в руках охотничьего ножа.

Герд меня пристрелит собственноручно, если узнает. Но я не могла ему отказать. Мы слишком долго знали друг друга, и только ему я могла доверить жизни тетки и Марии – тех немногих на этой земле, в чьих жилах текла единая кровь.

Я согласно кивнула.

– У них есть оружие?

– Да.

– Где они его достали?

– Там все мутно. Его доставили два человека. И еще мне показалось, что там задействован тот капитан… от которого мы спаслись.

– Что за чушь… – вездесущ этот капитан!

– Я тоже так подумал. Но это лишь догадка.

– Нам нужно оружие, – твердо сказала я. – Без него ни ты, ни я туда не пойдем.

Вит совсем неожиданно достал из-под пояса два пистолета – Кольт образца сорок четвертого года прошлого века – пистолет Второй Мировой войны; о таких рассказывал Герд, а потом я донимала расспросами Кару об этой модели и истории ее возникновения. Он также достал два магазина с пулями, и громко сглотнул.

– Вот же сукин сын… – промямлила я.

– О чем ты?

Я взяла один пистолет и зарядила его.

– Всучил тебе две пушки… знал же, что я не посмею бросить тебя.

– Он сказал, на всякий случай.

– Хитрая свинья… – зарядила второй пистолет и отдала Виту. – Стрелять сюда, – провела краткий инструктаж. – Разряжать легким движением, вот так. Без надобности не стрелять – заявишь о себе, придется отбиваться. Еще патроны?

– Нет.

Я начинала кипятиться, хоть и понимала, что у остальных, вероятно, запас не больше нашего.

– Слушай сюда: в бойню не лезь. Будешь заниматься ранеными. Я тебя прикрою. Держись подальше от окон гостиницы и от любых окон вообще.

– Почему?

– Там комитетники.

Мы сильно отстали от шайки, и теперь молча бежали. Большая часть магическим образом растворилась в пространстве. Видимо, они разбивались на сектора и, как крысы, подбирались к домам. Шли мы полем, держась дикой местности и избегая любых общественно-жилых точек. Вит был подавлен. И тогда я подумала: какого черта мы, жалкие людишки, суетимся вокруг какой-то бессмысленной аферы? Мы сами создаем себе проблемы и невзгоды, и все это, в сущности, пустое. Все тленно, и тленны мы.

Я вела Вита теми тропами, что знала сама. Я не доверяла ни Сету, ни Лурку, ни даже страдающему Артуру. Предатель! Отправил собственного сына в чертово пекло! И как ему только ума на это хватило!

– Где твои инструменты?

– Сет сказал взять только самое необходимое, – Вит продемонстрировал многочисленные карманы фартука с пузырьками и подобием перевязочного материала.

Мы добрались до церкви; отсюда начинался элитный жилой сектор. Я полагала, остальные подойдут с противоположной стороны – со стороны площади и единственного настоящего магазина в городе. Мы были одни, и я тщательно прислушивалась к окружающим звукам. Там, у гостиницы, в дни выборов редко бывает спокойно: пьют, гуляют, слушают музыку и выбирают местных девиц. При этой мысли к горлу подступала тошнота. Как будто тебя окунули в чан с дерьмом.

Напротив выросла гряда частных особняков. Кремовые, персиковые, розовые, как метрополийский зефир – их окружали милейшие белые бортики, как Версальские балкончики, глядящие фасадами на королевский сад.

– Не подходи к ограждению, – предупредила, – пойдем через двор церкви.

– Почему?

– Оно под напряжением.

Вит жалостливо кидал взгляды на ухоженный дворик поздней осени, где еще не убирали пластиковые лежанки, стол и стулья, и низкие качели.

Земля церкви посредничала территорией с этой элитной частью города. Я не знала, охранялись ли пятиэтажные дома в эту беспокойную ночь. В любом случае, темнота нам друг; в ней сокрою Вита и сокроюсь сама.

Мы перелезли старое каменное ограждение, похожее на нашу границу, и оказались на кладбище. Большая часть крестов сгнила или осела; здесь не нашлось ни одного каменного памятника. Я ступала меж могилами, не видя толком их очертаний, и почему-то шептала: «Простите. Простите, пожалуйста. Бога ради, простите…» Как будто тревожила их блаженный вековой сон.

В келье горела свеча, и в главном зале, среди теней оконных фресок, кто-то молился. Вероятно, лучшее, что можно сделать. Мы прошли кладбище и снова перелезли стену. На этот раз я затихла и припала к холму. Через стекла бинокля просматривались местные стражи порядка. Несколько человек шагали в своей компании, поблескивая в свете фонарей противными серебряными пуговицами. Видимо, их смена подошла к концу, и они шли в ресторан гостиницы, чтобы побеседовать со своими товарищами из Метрополя. Все выглядит таким простым, таким мирным: каждый занят своим делом, все выполняют свою работу. Быть может, будь я солдатом Метрополя, я бы не относилась к этой системе так враждебно, и меня не бросало в нервную дрожь оттого, что вижу эти чертовы серебряные пуговицы… Входные двери светились ярким пламенем роскошных люстр, бесстыдно выглядывающих из главного холла, и множество окон зажигало вечерние огни. Кто-то вышел на балкон покурить – прекрасная мишень, будь у меня в руках пневматический автомат нового поколения. Я бы попала ему в шею или голову. Долго бы ни мучился. Но я не убийца, хоть и люто ненавижу тех, кто служит Правительству.

Подъездная дорога узкая. На площадке пара крепких деревьев. Если взобраться, можно окольцевать несколько номеров первого и второго этажей. Через дорогу парковая зона и крыши пятиэтажных домов на улице Ленина – пункт назначения Сета. Меж голых деревьев там копошились тени; значит, дошли.

– Они на месте.

– Выступят не раньше ночи. Только в темноте.

– Что еще за штучки?

– Это придумали Сет, Лурк, Лия и отец.

Я села на землю и откинулась спиной на ограду. Вит присоединился. Кобура осталась в доме Герда, и пистолет царапал кожу спины. Я достала его, разрядила и стала вертеть в руках, глядя на мутное облачное небо.

– Откуда ты знаешь, как с ним обращаться? – спросил Вит.

Я повернула голову и улыбнулась.

– Лучше не спрашивай.

Он отнесся с пониманием – как и всегда. Поразительное качество: столько терпимости – и никакого любопытства, что, порой, не найти даже во взрослых людях.

– Я знаю, что ты не комитетница. Они все подлые, а ты рвешь когти за справедливость. Но было бы интересно узнать, на кого ты работаешь.

Мы засмеялись.

– Если бы я на кого-то работала, – уклонялась, – я бы точно не ввязалась во весь этот бред. Детский сад какой-то.

– Сет в это верит. В это правое дело.

– Сету нечего терять, вот он и скачет вокруг своих идей.

– Я тоже иногда боюсь за своих. Раньше не боялся. Наверное, потому что не понимал. А сейчас на кого не посмотрю – каждый кого-то потерял. Каждый пострадал. Никого не обошла стороной эта напасть. И кого не спрошу, отчего, ответ один: Комитет.

Он смотрел в землю, витая мыслями где-то далеко от этого места. Вит… добрый мальчик Вит… Почему я вижу в нем не паренька, а зрелого мужчину? Почему его глаза отражают несколько десятков лет, а обветренное лицо, со шрамом на подбородке от давних пыток, – старческую усталость?

– Я тоже – призналась я. – Тетка уже немолода, хоть и отдаст жизнь за свою дочь, а Мария… – я покачала головой.

– Она милая, – улыбнулся во всей этой мрачности Вит, – и слабая. Вы совсем с ней не похожи.

Данное противопоставление приятно польстило эгоистичной душе единоличницы.

А потом я вспомнила наш разговор с сестрой: значит, они оба небезразличны друг другу. Что за поразительный мир!

– Как-то раз я принес им муки, а они с Боной испекли из нее хлеб. Это было давно. Потом я принес масло, и мы вместе съели этот хлеб. Ничего вкуснее в жизни не ел…

– Она любит лесные орешки, – задумчиво поддержала я, и мы немного помолчали, даже не пытаясь вглядеться в лица. Холод грядущей ночи пробирал до костей, но наши сердца грели воспоминания, чем-то весьма отдаленно напоминающее счастье. Нас объединил один человек; и я подумала, что, кроме людей, у нас ничего не осталось. Народ – вот наше достояние. – Вит, – я резко выпрямилась, полная самых серьезных намерений, – могу я тебе их доверить? Хотя бы Марию.

Его лицо было темно, но когда он ответил, его глаза отразили нечто, похожее на пламя.

– Конечно.

Я обернулась, и мы увидали языки пламени. Они неестественно ярко освещали деревья и подбирались к домам советников.

30

Вит вскочил, но я его осадила: нельзя, чтобы нас заметили. Мы подберемся к мусорным бакам и спрячемся там, а потом, как партизаны, оттащим тех, кто пострадает.

Огонь охватил деревья со стороны других домов.

– Они подожгли сразу три дома. И дворы, – произнес Вит, пока мы пробирались к мусорным ящикам.

Какой-то мужчина бросил огромную горящую ветку в кузов внедорожника. Мы перебежали дорогу и спрятались за одной из машин. Если рванет хоть одна из них – это скосит половину повстанцев.

Несколько комитетников вышли на балкон посмотреть на этот черепаший хаос. Кто-то притащил и любовницу в очаровательном пеньюаре. Пара из них спешно разговаривали по телефону.

– Следи за ними, – указала в их сторону. – Мы оттуда прекрасные мишени.

Что-то рвануло со стороны площади. Мы пробежали к бакам. Вонь стояла невообразимая, даже челюсти сводило. Но с этой точки виднелось здание Дома Культуры, где развлекались богачи Ущелья. На площади суетились стражи, солдаты и комитетники. Их оказалось больше, чем я предполагала.

Наши люди стояли у окон и что-то туда кидали. Бомбы.

Взрыв.

Взрыв.

Взрыв.

Послышались крики.

Из гостиницы выскочили солдаты.

Взрыв.

Еще один.

Это из соседнего двора.

Взрыв.

С площади.

– Вит! – ревел кто-то в адском пламени.

Я махала рукой в сторону машины.

– Уходи оттуда! Сейчас рванет!

– Ви-и-и-ит! – неистовствовал голос.

Взрыв.

Чудовищная волна свалила дерево и оттолкнула несколько автомобилей. Те с грохотом, точно огромные мутанты, перекочевали на разные бока, дребезжа железом. Под руками дрогнули контейнеры. Затем упали. Мы откатились в сторону. Жар взрыва обогрел всю округу.

Меня тошнило. Пламя освещало нас слишком сильно. Нас… А где Вит?!

Я встала, но ноги были ватными. В ушах стояла пульсирующая боль, разрывающая голову на части. Я слышала только поток гула. Ничего больше. Как будто кто-то нацепил на голову ватное одеяло. Так и хочется поскорей снять эту пелену. Но голова нещадно болит. Колени подкосились. Я упала, держась за голову. Тошнота помутнила зрение. Все горело. Мы были в настоящем аду. И солдаты… кругом одни солдаты… где Вит?!

Откуда-то доносился птичий писк. Он будто царапал стенки души, а не барабанные перепонки. Хватая ртом воздух, обернулась. Меня мгновенно поставили на ноги. Боль постепенно отступала. Секундно появлялись звуки.

Вита уводили двое солдат. Это он, это его писк. Он кричал, брыкаясь. Он бил руками и ногами, но его оттаскивали все дальше. Меня толкнули в его сторону. Прийти бы в себя и надавать им тумаков! Но не могу. Нужно время. Дайте минуту… всего одну минуту!..

В эту секунду сознание прояснилось. Я сжала кулаки, сильно сощурила глаза… и вырвалась.

На площади кричали.

– Мы за свободу!

– Мы за равенство!

– За жизнь!

– Мы все равны!

Они повторяли это снова и снова. Казалось, там собрался весь город, а не только шайка Сета.

Двое солдат нагнали меня. Но я даже не успела испугаться. Меня схватили сзади. Я прыгнула, опираясь на стража, и проехалась второму по лицу. Этот сукин сын сильно держал. Я ударила головой назад. Локтем – под дых. Страж согнулся, явно не готовый к подобному. Я схватила какой-то тупой большой осколок с земли и ударила им по голове.

Они живы. И даже не ранены. Но в обмороке.

Вита почти оттащили к гостинице.

Я ринулась бежать, на ходу заряжая пистолет. Сверху никто не стрелял – значит, приняли за своего. Прекрасная форма от Герда!

– Вит! – позвала я.

Он ловко отбивался, но этого было недостаточно. Я налетела на одного и с силой ударила рукояткой по затылку. Блестяще! Он проспит в течение суток. Второй достал пистолет, но Вит ударил его кулаком. Страж зарядил пушку. Я налетела сзади. Выстрел. Я снова ударила рукояткой.

Он упал. Выстрел чудом оказался мимо. Мы с Витом смотрели друг на друга, пытаясь отдышаться. Я указала в сторону церкви.

– Быстро, – просипела, проверяя пистолет.

Вит, пораженный, кивнул. Он бежал под самыми окнами первого этажа, вдоль стены. Я оторвалась. Меня все еще жутко тошнило.

Выстрел переполошил администрацию. Несколько солдат вышли из здания. Вит двигался быстро, неуловимо, уже отдалился от здания. Одна я никак не могла взять себя в руки. Я спряталась за выступом балкона и, цепляясь за что горазд, полезла наверх. Герд бы гордился мной. И это без крепления!

Лезла до тех пор, пока не выдохлась. Солдаты должны были заметить меня, но я не знаю, почему этого не произошло и они не стреляли. Перекинула ногу и спрыгнула на балкон.

Темно. Незаселенный номер?

Обернулась на звуки стрельбы. Взрыв. На площади массы людей жгли и стреляли, неся горящие ветки в руках и крича о свободе. Горел ближайший пятиэтажный дом, где обитали советники. Машины перевернулись. Мусор рассыпал ветер. С третьего этажа был виден весь хаос, охвативший центр города.

Я выдохнула и откинула рукой мешавшие волосы.

Кто-то зажег в комнате свет.

31

Я замерла. Почти не дышала. В руках все еще вертелся пистолет. Ни одного выстрела еще не сделала. Ни одного… Но я готова. Если нужно, я выстрелю. Спасу себя.

Одна ладонь легла на ребро. Глубокий вдох. Резко повернулась на пятках, держа Кольт на мушке.

Балконная дверь настежь распахнута. Среди роскошных убранств, в кресле, сидит постоялец и пьет чай. Он с поразительным равнодушием, безучастно поднимает изящную чашку одной рукой, другой держит блюдце. На моем лице нарисовалась идиотская улыбка.

– Что вы здесь делаете, капитан? Вас пристрелить?

В нос ударил запах его одеколона. Как кисейная барышня, ей-богу! Но хуже всего то, что этот запах был мне приятен.

– А пожить можно? – он поставил чашку на блюдце и уставился на меня своими проницательными глазами.

Я опустила пистолет и немного расслабилась. Глянула вниз – тут же отошла: дюжина солдат чинили разборки и обсуждали стратегию. Я нервно сглотнула и, наконец, осознала: впереди – пропасть, позади – волки.

– Как отсюда выбраться?

– Полагаю, никак, – он со стоическим спокойствием водрузил чашку с блюдцем на кофейный столик. – Советую переждать, пока солдат не соберут на площади. Тогда можно спокойно покинуть гостиницу.

– Я не прошу советов. Я спрашиваю: как отсюда выбраться?

– А я думал, джентльмен спасает даму, – он сложил руки замком на животе.

– А я думала, власть стоит за народ.

Он рассмеялся.

– В этом мире явно что-то не так, – я посмотрела вдоль стены, надеясь увидеть где-нибудь у церкви силуэт Вита. Конечно, лучше, что этого не произошло: это значило, что он почти наверняка сумел спастись.

– Не желаете переждать бурю в более теплом помещении? Я что-то замерз, – он поднялся с кресла и направился в мою сторону. Я невольно отступила. Он остановился. – Бросьте, Армина. Я не собираюсь вас убивать.

– Нет, благодарю, – быстро ответила и указала пистолетом в угол комнаты. – Должно быть, весьма любопытно жить под красной лампочкой, – там висела небольшая камера наблюдения.

Он улыбнулся, и легкий порыв ветра принес запах его одеколона. Оказывается, это от него в прошлый раз кружилась голова.

– До смешного бесполезная вещь, – капитан достал из кармана объектив камеры, явно снятый с устройства в углу. – Но даже если и заметят, то данных о вас не найдут, не так ли? – в его взгляде не было хитрости или лжи, хищнического заигрывания, как у того жуткого комитетника из Пятой провинции… Но меня передернуло.

– Как и о вашем пребывании этой ночью в Ущелье.

Его лицо немного вытянулось, но лишь на доли секунды, и если бы Герд не учил всему тому, что знаю, это изменение прошло бы мимо моего внимания.

– Разве капитан не должен защищать государство? – я сделала шаг навстречу. – От восстаний? А не смотреть на это шоу, как Господь Бог?

Внизу выбежали солдаты с автоматами и винтовками. Они слаженно двинулись в сторону площади, где события разворачивались все хуже. Какой-то страж у горящего дома показал пальцем в нашу сторону. Я сглотнула и медленно отошла в сторону двустворчатых дверей. Вдох, выдох. Никаких резких движений, иначе себя сдам. Нельзя заходить в логово шакалов, к этим предателям комитетникам. Вдох, выдох. Может быть тот страж вовсе не имел в виду меня, указывая пальцем. Вдох, выдох. Но я не могу рисковать. Вдох, выдох.

Я вошла в комнату, и лицо обдало теплом жилого помещения. Пахло ягодным чаем и этим умопомрачительным одеколоном. На столике рядом с телевизором стояла черная косметичка, из которой виднелась стеклянная емкость с прозрачной жидкостью. Я никогда в жизни не видела одеколона или туалетной воды…

Господи, о чем это я? К черту этот одеколон!

– Как отсюда выбраться? – потребовала я. – На этаже должен быть аварийный выход.

Он стоял посреди комнаты, в белой рубашке, темных брюках и дорогих туфлях, и я подумала о том, как нелепо то, что мы находимся так близко: цивилизация, живущая среди дикарства – и дикарство, коснувшееся цивилизации.

В дверь громко постучали.

– Kapitän, der Stadtrat einberuft die Versammlung. Alle Streitkräfte gehen für…

– Ich komme, Ksan. Eine Minute.

– Почему немецкий? – в негодовании шепчу. – Как будто кайзер восстал из мертвых.

Капитан улыбнулся.

– На этот раз все иначе. Они не сеют смерть – предотвращают.

Едва шаги в коридоре стихли, как он распахнул дверь.

– Прямо и налево. Белая дверь со знаком.

Я с благодарностью заглянула ему в глаза, хотя вряд ли мое лицо отразило данную эмоцию. Сделав несколько шагов, остановилась.

– Эй, капитан. Почему вы меня не выдали? В Пятой провинции?

Он недолго думал.

– По той же причине, что ты не выстрелила в меня.

Конечно же, я не сразу поняла смысл его слов; и стояла до тех пор, пока по коридору не пронесся гул обеспокоенных голосов и быстрых шагов. Я поспешила удалиться. За обозначенной дверью таилась винтовая лестница, и я быстро заработала ногами, стараясь не создавать шума.

32

Знала, что не усну, не узнав, спасся ли Вит и выжил ли хоть кто-нибудь во всем этом безумии. Но я также знала, что ради этой информации не могу остаться на ночь в доме тетки. После всего случившегося страж могут послать на проверку, а это значило, что энное количество суток я не покажусь в доме Герда. Поэтому я шла в сторону границы. Проделав большую часть пути, я поняла, что держу в руках заряженный пистолет. Сглотнула тяжелый ком, стоявший в горле, и разрядила пушку. Ее надо хорошенько спрятать.

Шагала я в полном одиночестве, утратив любое чувство страха и мечтая хорошенько поужинать. Обнажилась ушная боль, которая затихла только на время битвы. Я дотронулась до головы – на пальцах осталась кровь. Силы начинали покидать мое измученное тело.

Мысли витали где-то далеко. Пройдя даже малое испытание революции, пытаешься не думать о минувшем. Эти мысли завладевают разумом после, с силой титана поражая иное желание вообразить что-либо другое. Я думала о Каре, о том, где она сейчас и что делает, поужинала ли и что именно, прижилась ли в новых условиях Метрополя… Чувствовала острую потребность с ней поговорить. Сколько мы не виделись? Пару месяцев? Четыре, шесть, восемь – сколько? Счет времени утрачен, а ее рядом не было… Мне ее ужасно не хватало. Она была мне поводырем, а я порой так сильно уставала от одиночества… Почему все откровения приходят ко мне именно в такие опустошенные ночи? Они оставляли привкус горечи, ведущей к какой-то внутренней боли, которую я никак не могла унять.

Я подумала о том, с какой легкостью она бы распознала фальшь и правду. Она бы посмеялась над моей детской непосредственностью и наивностью. Она сказал бы: «Наша девочка Кая верит взрослым дядям. И заходит к ним, а ведь нас учили, что нельзя доверять незнакомцам – тем более, незнакомцам комитетникам». И я бы не обижалась на это журение. Я бы подумала: «Она, как всегда, права. Моя умная Кара. Лучшая из всех нас. Как это у нее получается?» Я уже видела ее необыкновенно красивые глаза, полные волнения за мою судьбу, она одна умела быть столь участливой. Она одна действительно переживала за твои промахи и набитые шишки. Она была слишком мягкой. Слишком мягкой среди всех нас; слишком мягкой, чтобы быть солдатом; слишком мягкой, чтобы быть воспитанницей Герда.

И, тем не менее, она бы помогла мне понять слова капитана. «По той же причине, что ты не выстрелила в меня». Его приятный, как елей, голос все еще звучал в голове. Что это: дань человечности? Совесть? Или хитрый и продуманный план?

Как параноик, я обыскала всю себя: сняла куртку, вытряхнула карманы, вытрясла ботинки. Прослушка ведется всегда; а у комитетника и палец не двинется без причины. Только я сомневалась в том, что он и вправду комитетник.

Мысли прервал гудок паровоза. Целый состав оказался остановлен и перекрывал дорогу. Перебраться никак нельзя – то ли повстанцы, то ли стражи что-то осматривали и выискивали. Из вагонов, груженных щебнем, доставали детей – беженцы. Несчастные матери, утратив всякую надежду, полагали, что сумеют спасти своих отпрысков, отправив их в один конец. Увы, как жестоки разочарования этой жестокой борьбы. Борьбы, которую мы негласно зовем началом революции.

Я устало облокотилась спиной о беленую стену. Когда-то в этом доме с причудливым резным фасадом, жила еврейская семья. Их части видели за молитвами и благими деяниями, вроде раздачи еды неимущим. Соседские дети смеялись над ними. Это повелось во времен Второй Мировой, когда эту касту истребляли и угнетали. И дело не в том, что кто-то хотел выжить эту семью или ненавидел евреев – просто они отличались от жителей Ущелья. Как известно, отличие влечет за собой поклонение – либо насмешку. Это было глупо. Жестокие дети… Эта семья здесь давно не живет. Быть может, они нашли лучший мир, чем тот, что знали сейчас мы.

Я смотрела в небо и думала о том, что еще пару часов буду добираться до нашей долины. Мне придется сделать крюк, чтобы не быть замеченной, и идти горами, близ пещер, где мы отрабатывали скалолазание.

Надо передохнуть, иначе рухну где-нибудь в пути. Я ступила в темноту.

– Стой! Убью! Кто?

Голос раздался так неожиданно, что усталость мигом исчезла. Я достала нож, готовая отбиваться. Но что-то в голосе показалось знакомым.

– Ты кто?

– Кая? – Нат выступил в полосу скудного света, держа в руках кусок полена. Можно не сомневаться: он ударит по голове так, что будут хоронить в закрытом гробу. Уж я-то имела удовольствие свидетельствовать подобному.

– Как же ты меня напугал… – спрятала нож, села на какую-то деревяшку и вытянула ноги.

Бедровая кость хрустнула, и позвоночник блаженно распрямился. До чего ж я хотелось спать!

– Прости. Не ожидал встретить наших. Всем велено сидеть в доме и никуда не соваться.

– А ты?

– Разведка. Как всегда. Ты цела?

– Да. Просто тяжелый день.

Он подсел ближе, сильно удивленный, и по-свойски откинул копну моих волос.

– Что это? Кровь? Тебя ранили? На восстании?

Я оскалилась – ненавижу, когда наседают со своими назойливыми расспросами.

– Я цела, Натаниэль.

– Прости… – он понуро отступил.

У меня не было сил и желания раскрывать перед ним душу. Голова раскалывалась, как орех, отдаваясь пульсирующей болью в ушах. Я начинала думать, что тот треклятый взрыв еще аукнется мне проблемами. Благо, что еще хорошо слышу.

– Тебе плохо?

– Нет, – протерла большим и указательным пальцами глаза. – Давно сидишь?

– Нет. Я видел восстание, на площади. Потом сразу же вернулся. Слишком много страж и солдат. И слишком опасно, хоть и хаос.

– Да уж… Пойдем через горы, или нас тут схватят поутру.

– Это займет ни один час.

– Знаю.

– Ты выдержишь?

– Я так плоха? – усмехнулась.

– Тебе нужно отдохнуть, – в его голосе мелькнула ранее неведомая мне ступень заботы.

– Вставай, – поднялась. – Не надо меня жалеть.

Моя манера обращаться часто отталкивала тех немногих людей, с которыми доводилось контактировать. Шагая бок о бок с Натаниэлем, я чувствовала некую напряженную искру меж нами, и это все портило. Уж лучше бы я встретила на этом пути Орли; мы бы молча друг друга презирали, но, по крайней мере, не старались любезничать или проявлять нарочитое попечение.

Ночь быстро вступила в свои права. Куртка выглядела слишком тонкой, чтобы согреть в такой холод. Даже растрепанные волосы перестали греть голову. Меня здорово колотило. Я запустила руки в смежные рукава и переплела пальцы. Где-то со стороны площади, – уже довольно далеко, – доносились крики и дикие вопли. Изредка слышались взрывы, чаще – выстрелы. Но и они, хоть не теряли своей значимости, сейчас почти перестали для меня существовать. Я уже слышала, как говорит Герд: «Это не твоя революция, а во имя своей можешь хоть разбиться в лепешку». Быть может, он прав – всегда прав, – но убийство мирных граждан и дикая бойня во имя поддержания тоталитаризма едва ли заставят меня равнодушно сидеть в четырех стенах, оберегаемых Долиной.

Сдавали нервы. Я начинала чудовищно ненавидеть Герда и всю нашу шайку за явное бездействие. Когда массовая эйфория охватывает население твоей местности, какими хладнокровными не были б твои привычки, ты уже не сможешь стоять в стороне. А если в твоих силах сдвинуть маленькую вселенную и освободить угнетенных, совестливая ответственность, так или иначе, разбудит тебя посреди ночи, чтобы заявить о себе. Хотя, может так статься, это лишь мое субъективное видение. Герд всегда говорил, что я несдержанна. И если для Киану еще имеется некий известный ему одному стимул, то мои порывы подобны психоделическим взрывам – никому не ясны причины их возникновений.

Я просто бесилась, как самая настоящая дура. Я не могла жить с народом, потому что во мне слишком много было от Герда – и не могла подчиняться ему, потому что слишком много взяла от простого народа.

И еще больше вышла из себя, когда увидела меловые карьеры. Они располагались за самой горой, но земли огородили далеко вперед, как будто…

– Они расширяют рудники, – произнесла вслух. – Что это значит?

Мы с Натаниэлем посмотрели друг на друга, потом снова на долину.

– Когда расширяли эти карьеры, заставляли работать без выходных, грозясь не выплатить зарплаты, – когда-то давно эти же слова принадлежали устам Муна.

– Они теперь платят продуктами. Значит, будет голод.

33

Догадки обратились правдой.

Мы стояли посреди поля и смотрели на бескрайние просторы, что обернуться холмами. Вдалеке темнели макушки деревьев; по другую сторону ограждений – нужные нам скалы. В ту безлунную ночь земля в рытвинах казалась полем боя. И только холодный ветер колыхал редкие былинки. Наш путь увеличился снова – одна дуга вокруг рудников.

Нат протянул мне военную фляжку.

– Что это?

– Ты сейчас околеешь от голода.

Он был прав, хотя его вездесущая наблюдательность попахивала симпатией, порядком раздражала.

Я сделала глоток, горло обожгло и сковало что-то терпкое. Закашлялась.

– Мальва говорит, лучшее средство от всякой болезни, – смеялся он.

Я вытерла рот рукавом, по-прежнему кривясь.

– Живой спирт.

– Дойдешь еще немного?

– Почему ты спрашиваешь?

– Простое беспокойство.

Закатила глаза и вернула флягу.

– Пошли, герой.

На пути не встретилось ни одного препятствия. Через лес вышли к скалам и двинулись вдоль них. Настойка Мальвы и впрямь оказалась чудотворной; по крайней мере, я перестала беситься и чувствовать угрызения совести.

– Как Руни?

– В порядке, – ему явно не пришлась по вкусу тема диалога. – Мы с ней больше не грыземся, если ты об этом.

– Рада слышать.

– Потому что перегрызлись окончательно.

– О… – вырвалось непроизвольно. Какой же черт заставил меня начать этот разговор. – Мне жаль.

– Все меняется – и это главное, – произнес он так, как будто это его кинули так просто в это непростое время. – Я сам хотел этих перемен.

Он ждал от меня чего-то, и я промямлила:

– Уверена, ты разберешься с этим.

– На самом деле я верю, что мы сами способны все изменить, – мне не нравился принятый оборот. – Я сделал это, чтобы… В общем, я подумал, что ты и я…

– Нат, – резко остановила и остановилась сама. Вдох, выдох. – Я не… Я не могу.

Он смотрел на меня своими не в меру светлыми глазами, и не мог понять, что сделал не так. Его план провалился, а разум солдата вырабатывал стратегию не так скоро.

– Ты с кем-то…

– Черт тебя подери, конечно нет.

– О… – он словно что-то понял, – вы с Киану…

– Нет никакого Киану! – в бешенстве выпалила я.

– Нет, есть. Но мне, конечно же, с ним не тягаться.

– Он здесь ни при чем, – я снова пола вдоль горы.

– Чш! – шикнул он.

Я остановилась, инстинктивно нащупывая нож.

Мы слышали чьи-то голоса.

34

Натаниэль выступил вперед, оставив меня позади, и заглянул в узкую расщелину. Пожал плечами и прошел внутрь. Это были природные пещеры – вот почему власти ненавидели нашу провинцию – это-то им не под силу контролировать. Когда сама природа дает укрытие, пойти против подобного не так-то просто. А в Правительстве привыкли ко всему простому: легкие деньги, доступные женщины, пустая власть.

Мы быстро поравнялись и увидали людей. Они распалили костер и грелись у огня. Женщина укачивала на руках пятилетнего малыша, еще двое – постарше – сидели рядом. Юноша пил из изогнутого куска коры воду, двое мужчин негромко переговаривались. Еще дюжина молодых юношей и девушек спали в расщелинах скал – где ветер не мог их достигнуть.

– Кто вы? – спросила я, и двое мужчин разом схватили дубинки.

– Нет, стойте! – выступил Нат, подняв ладони. – Мы не солдаты.

Женщина прижала к себе ребенка и подсела еще ближе к огню.

– Мы не солдаты, – повторила я, глядя на этих обездоленных людей.

– Тогда кто? – все еще не верили они.

– А вы кто? – спросил Нат.

– Мы беженцы. Из Пятой, – отозвался другой.

– Кто вас сюда привел? – спросила я.

В эту секунду из другой части пещеры вышла худенькая – почти костлявая – девочка, неся в руках миску с водой.

– Чина! – воскликнула я.

Девочка в непонимании глазела на меня. Ее волосы заметно поредели с тех пор, как мы виделись, лицо вытянулось, щеки ввалились, а на одежде появилось еще больше заплаток.

– Вы ее знаете? – мужчины, наконец, опустили дубинки, тот, что разговаривал со мной, сел у огня, уверовав в наши благие намерения.

– Я их знаю, – уверенно сказала Чина и тоже села у костра. – Они с нами.

Мы с Натом присоединились к их очагу, и я с блаженством подставила околевшие конечности теплу.

– Ты их сюда привела?

Девочка по-хозяйски поворошила поленья и подбросила еще несколько.

– Да. Когда-то мы с папой ходили здесь, и я запомнила дорогу.

– Она наш проводник, – подала голос женщина с ребенком.

– Как твой отец? – спросила я.

– Он в тюрьме. Уже давно. Мы его не видели.

Догадывалась ли она о том, что больше никогда его не увидит? Мне стало горько.

– Хотите пить? – дружелюбно спросила она.

Я с благодарностью приняла миску с водой и сделала несколько больших глотков.

– Куда вы направляетесь? – спросил Нат.

– У нас есть родственники в Ас-Славии, – ответила женщина. – Мы надеемся, что они дадут нам кров. Временно.

– Но как вы пройдете через границу? В стране чрезвычайное положение. Они перекрыли даже границы провинций.

– За горами есть ров. Он идет под землей. Это старые шахты, – отвечала Чина. – Кто-то вывел их под границей на земли Ас-Славии.

Ничего подобного Герд нам не рассказывал.

Чина пожала плечами.

– Это уже шестой раз, когда я провожу людей, – она встала, взяла миску и ушла вглубь пещеры.

Я, пораженная, смотрела ей вслед.

– Кая… – Нат взял мою руку.

Я оттолкнула ее и вцепилась в волосы.

– Она еще ребенок, – закачала головой, глядя в землю.

– Вы тоже пострадали, – один из мужчин поворошил палкой костер, кивая на засохшую кровь возле ушей.

Я закрыла их волосами.

– Не так, как вы. Что у вас произошло?

– Я сам с озера, он – с фермы. Какой-то малый проболтался нам, что после выборов мы будем работать без выходных. И что если мы откажемся, нам не дадут еды.

Мы с Натом переглянулись.

– У брата дочь, – продолжал рассказчик, – у меня семья. Мы больше не можем так жить. Наш младший ребенок умер от недоедания. Остальные, – он указал на спящих, – наши соседи.

– Десять лет назад было тоже самое, – второй мужчина не смотрел на нас. – Умерла моя жена… И знаете, почему?

– Инаугурация, – ответил Нат; я даже не знала значения этого слова.

– Вот именно! – распалился он. – Ради того, чтобы произвести еще больше еды, которую они выбросят на помойку во время пиршества!

– Что за Инаугурация? – прошептала я Нату.

Он наклонился ко мне.

– Правитель дает клятву верности народу. На следующий срок правления.

Вернулась Чина с водой и принялась отогревать руки.

– Просто есть те, кто борется, и есть те, кто бежит, – степенно отзывалась женщина. – Мы боролись всю нашу сознательную жизнь. И мы устали. Мы выбрали побег.

– Вас никто не винит, – с пониманием сказала я.

– Наши соседи поднимали бунт, – женщина передала ребенка старшей дочери и взяла миску с водой. – Многих из них застрелили. Думаю, к сегодняшнему дню наш город разрушен окончательно. Там были бомбы… как на войне.

Это слово осталось в воздухе, как его обязательная составляющая. С сырых стен пещеры капала вода, и треск огня напоминал о текущей жизни. Мы спрятались. Мы были далеко от адового безумия; но к утру все изменится.

Я уснула сидя. Утром Нат сказал, что еще затемно люди двинулись в путь. Они боялись быть замеченными. А мы вернулись в Долину, где жизнь текла столь самобытно, будто кругом не разворачивалась гражданская война.

35

Натаниэлю не дали отдохнуть или даже обмыться после долгого, изнуряющего пути. Герд уволок его в свою подсобку, где они высидели добрых пару часов. Руни, с лицом явно демонстрировавшим бессонную ночь, полную рыданий, расхаживала взад и вперед, дожидаясь своего друга.

Киану бесился – почти также, как я минувшей ночью. Он силой затащил меня в кухню и усадил на старый табурет; сам же расхаживал взад-вперед, изрядно нервируя Мальву. Наша единственная и любимая хранительница очага мигом достала аккуратно сбитый ящик с примочками и пузырьками – как у настоящей медсестры. Я откинула свои сбитые волосы на одну сторону, и Мальва много раз поцокала языком, прежде чем приступила к делу.

– Ты просто съехала! – Киану было не унять. – Ты сумасшедшая дура! Где были твои мозги?

– Киану, – едва слышно пристыдила его Мальва и приложила мокрую тряпку, чтобы отмочить засохшую намертво кровь.

Я скривилась – видимо, там еще были царапины.

– Извини, Мальва, – мягко отвечал он и возвращался к своим изысканиям снова, сверкая черными глазищами, – но где это видано, чтобы эта юная особа исчезала вот так – ни сном ни духом – когда город, мать его, поднял самое настоящее историческое восстание?! Ты… – он тыкал в мою сторону пальцем, потом охватывая рукой все окружающее и всячески давая понять свою злость. – Ты вообще представляешь, как все переживали?

– Я цела.

– Конечно, теперь ты явилась, и мы все видим, что ты в порядке. Что с твоими ушами?

– видимо, рядом что-то взорвалось, да? – мягкий, как бархат, голос Мальвы так приятно контрастировал с тупыми бдениями Киану.

– Да.

Мальва достала капли, зеркальце и принялась за неясные мне медицинские махинации.

– С ума сойти! – шипел Киану. – Ты… Ты вообще знаешь, что говорил Герд? Да он с тебя уже три шкуры содрал!

Мальва капнула в ухо, и я чуть не завыла от боли. Она шептала мне напутствия, как маленькому ребенку, и нежно гладила по голове.

Когда боль стихла, я слегка оттолкнула заботливые руки женщины. Пора заканчивать этот бессмысленный разговор. Я встала и глянула на него в упор.

– Мне плевать, что там говорил Герд и сколько уже раз успел содрать с меня шкуру! Если ему что-то надо – пусть скажет в лицо.

– Да неужели? – он пошел к выходу, ведущему к нашей площадке.

– Вот именно. И после того, чему я стала свидетельницей прошлой ночью, я не собираюсь плясать под вашу дудку, ясно?

Он остановился, положив руки на лестничные поручни.

– Вот почему я и устроил эту истерику. Ты не должна была подвергать себя такой опасности. И нас тоже.

– Подвергать опасности?! – я кипела, как пузатый чайник. – Там гибнут люди, Киану, а Герд вынашивает черт пойми какие планы, о которых мы ничего не знаем! Там рушатся города, а вы сидите тут, как трусы на своей горе, и наплевать вам, что там умирают дети, женщины и старики! – я перевела дух, понимая, что истерия прошлой ночи никуда не делась – а просто заснула до лучшего времени. Глотнула воздуху и, полная неудержимого возмущения, спросила: – А почему… Почему, собственно, ты так беспокоишься? Посмотреть на тебя, так ты весь извелся ожиданием.

Киану молчал, борясь с каким-то внутренним решением, а я с каждой секундой все решительней намеревалась уйти.

– Мне небезразличная твоя жизнь, Кая, – в его голосе звучала сталь.

Я хлопала ресницами, как недалекая, и чувствовала себя рыбой, выброшенной на сушу.

– Ну, знаешь, не обязательно устраивать такие сцены, – выскочила на улицу, держась за деревянную колонну, будто она являлась залогом моей жизнеспособности.

– А тебе не обязательно вести себя как эгоистка.

– Мы все тут эгоисты!

– Прекрасно!

– Прекрасно.

– Прекрасно.

Я рыкнула во всю глотку и хлопнула дверью так, что задрожали кресла и диван в гостиной.

36

Меня, конечно же, всю колотило. Я возвратилась к Мальве и послушно устроилась на табурете.

– Извини Мальва. Право, не могли же мы пререкаться при твоих бедных ушах.

– Вам не следовало сеять столько смуты, дети мои, – спокойно отвечала женщина.

Она принялась отмывать кровь со второго уха, капать настойку и закручивать куски марли, пропитанные жирной мазью. Я собрала волосы на макушке и без возражений исполнила все ее наказы.

Мальва умело молчала. За что я ее любила, так это за житейскую мудрость, которой у меня никогда не будет. Она знала все на свете: когда молчать и когда утешить; ее слова представляли собой умелую поэзию покинутого философа. Кто или что сделало ее такой? Я смотрела на ее высокую стройную фигуру, сдержанное лицо и степенные движения тела, на те причудливые одеяния, что она с любовью сама же создавала… Она была необыкновенной женщиной. И только в тот день я поняла, что никогда в жизни не интересовалась ее жизнью.

– Что случилось с твоей семьей, Мальва?

Женщина упаковывала пузырьки и укладывала чистые куски материи. Мой вопрос застал ее врасплох – никто не учил ее скрывать свои истинные переживания. Она немного повозилась на рабочем столе, но потом, стоя спиной, все же заговорила.

– Мой сын ушел в армию. Еще стояли на дворе мирные времена… Он всегда был способным мальчиком. Куда более способным, чем другие дети, с которыми он делил игры. И он всегда мечтал прославиться. Он говорил: «Ты еще будешь мной гордиться!» – и улыбался. У него была хорошенькая улыбка. Очаровательная, – она обернулась и тоже улыбнулась, – как у тебя, если бы ты поменьше бунтарствовала, – я усмехнулась в ответ; Мальва отвернулась, орудуя уже посудой. – Он стал подполковником. Водил солдат на парады, устраивал с сослуживцами балы, помогал в музеях… Он выглядел таким счастливым в те дни… Но однажды он приехал из Метрополя и сказал: «Мне поручили задание государственной важности. Я должен уехать ненадолго. Скоро вернусь». Но он не вернулся. Через неделю ко мне заявились другие солдаты и капитаны и представились его сослуживцами. Они спрашивали, когда я его в последний раз видела, что он ел, куда отправился, что говорил… Я немного знала обо всем этом, и обратилась к Герду. Он к тому времени возвратился из Аламании. Это он рассказал мне, что сына моего давным-давно завербовали в Комитет Безопасности. Он был молод, рьян, умен, готов служить стране, послушен. Его использовали – и… убрали, – она умолкла на минуту, протирая мокрые чашки полотенцем. – Избавились. Его убили. Герд сказал, что Комитет набирает небывалую власть, он уже не тот, что прежде. КНБ правит страной. Он все обо всех знает. И я не удивлюсь, если знает и о нас.

– Не знает, – упрямо ответила я. – Откуда ему знать? Нас бы давно не было в живых.

– Дай Бог, чтобы ты оказалась права. Но если нет… – она покачала головой и глянула на меня влажными от слез глазами. Мне сделалось страшно. – Я до сих пор не знаю, где покоится тело моего сына. А Герд предложил мне помощь. Покровительство. Те солдаты – комитетники – уже тогда успели несколько раз посетить нашу убогую квартирку, и я согласилась. Иначе эти стервятники растерзали бы и меня.

– А Герд…

– Я ему кормилица.

Я провела рукой по столу, будто смахивая крошки. В моменты откровений тело ищет особого выхода, и ты не знаешь, куда себя деть. Знал ли кто-то еще в доме обо всем этом? Или же моя душа ослепла окончательно, раз не видит всей глубины глаз этой женщины?..

Поднялась, с примочками в ушах, и обняла Мальву сзади, как если бы орлиха-мать охватывала своими крыльями птенцов. Только руки мои совсем не походили на крылья. И я не в силах оказывалась уберечь хоть кого-то: ни тех, кого любила, ни саму себя.

Мальва накрыла своей жилистой ладонью мои скрещенные руки и произнесла кое-что очень важное:

– Знаешь, мой сын искал себя – и нашел. Я считаю его храбрецом. И думаю, он помог многим людям, несмотря на то, что был комитетником. Не все они вступили туда из трусости или подлости. Его дорога привела его туда. А странникам неведомо, что нужно им в этой жизни, а, может, и давно известно, оттого весь мир и принадлежит им.

37

В течение суток Герд не обмолвился со мной и словом. Смешно думать, будто он избегал меня. Однако последние события заполонили мою голову хуже некуда; и пока мучилась неведением о судьбе Марии, тетки, Вита, Сета и его команды, мы продолжали тренироваться и исполнять свою работу, хоть с наступлением холодов ее количество заметно поуменьшилось. Я не стремилась решить свой конфликт с Киану или обуздать надежды Натаниэля. Я предоставила это дело случаю. Ведь для меня все это было неважно. Все еще не чувствовала, что это было важно.

Откровение Мальвы несколько раскрыло мне глаза, но и обнажило тот ответ капитана: «По той же причине, что ты не выстрелила в меня». Эти слова так сильно въелись в сознание, что меня уже тошнило; ибо не могла решить этуголоволомку – слишком мало данных. В руках я вертела глиняную фигурку волка – тот самый подарок Ноя. Он сказал: «Это тебе, как истинной жительнице Ущелья. Ты будешь ею всегда».

Ной сидел в углу гостиной и напевал свою любимую старую песню:

Пусть бегут неуклюже

Пешеходы по лужам,

А вода по асфальту – рекой.

И не ясно прохожим

В этот день непогожий,

Почему я веселый такой…

– Ты бы стал прекрасным гражданином Союза, – улыбнулась я, присаживаясь рядом.

– Наверное, славные были времена, – он провел кистью по шлифованной поверхности новехонькой миски.

– Новая посуда? – кивнула в сторону его работы.

– Да, – он макнул кисть в глазурь и сделал несколько мазков. – Тут уж Руни постаралась. Они тут здорово повздорили с Натаниэлем. Но ты же знаешь, я не умею на нее злиться. К тому же, – он вытянул руки с готовой суповой миской, любуясь этим небольшим шедевром, – для меня это сущее удовольствие. Всю жизнь бы этим занимался. И никакой войны, – он отставил на доску свою работу и принялся за кружку. – Нравится? – кивнула на фигурку, что вертела в руках.

– Очень, – улыбнулась я. – По-моему, лучший подарок из всех.

– Мастерку всегда приятно слышать похвалу, – его лицо, вопреки всему, что творилось кругом и в душе, оставалось столь безоблачно-безмятежным, кА у спящего новорожденного, еще не познавшего тягот и невзгод.

Это было в нем удивительно – тот оптимизм, что излучало все его существо. Немногие могли бы похвастаться подобным в годы лишений и разрухи.

– Ной, – позвала я, и он вопросительно промычал, – могу я с тобой поговорить?

Это означало его согласие молчать и не обсуждать мои стенания с кем бы то ни было – особенно с Орли. Это также означало определенную долю откровенности с его стороны, которую я бы приняла, как дар, и не стала бы распространяться. Мне нужна была свежая голова, и я ее увидала в Ное. Но все это он понял без лишних слов и с легкостью ответил:

– Конечно. О чем ты хочешь спросить? – он отставил работу, еще неоконченную, и принялся разводить еще немного глазури.

Я повертела в пальцах фигурку волка.

– Скажи, почему так не любят комитетников?

Он растворял какой-то порошок в жидкости, наподобие масла, помешивая тонкой косметической лопаткой. Из его легких вырвался тяжкий выдох.

– Сложно сказать. Сейчас Комитет не такой, как был раньше, но, думаю, эта неприязнь зародилась еще во времена наших дедов или даже прадедов. Так получилось, что структуры военной обороны и Комитет сошлись во взаимовыгодном сотрудничестве. К тому же, наш Президент является и верховным главнокомандующим, а его старший сын – председателем Комитета. Может, свою роль сыграло влияние Ас-Славии после распада Союза… В любом случае, это весьма закономерно. И Комитет стал вербовать сообразительных солдат. Не все же были дураками. Но с годами в этой системе что-то сломалось. Или, скорее, у Правителя началась паранойя. Если в начале президентства он был пешкой, то теперь стал королем. В его власти было завербовать каждого солдата – даже самого глупого – и запудрить ему мозги о великом будущем, о том, кем он станет и чего достигнет, если вступит в Комитет. Иных вербовали угрозами – особенно тех, кто успел обзавестись собственной семьей. Деньгами мало кого заманивали – наше государство отличалось особой бедностью среди прочих.

– То есть, все солдаты – комитетники?

– Верно. Но ты ведь знаешь, что в человеческой природе заложен некий инстинкт доверия или близких душ… Не знаю, как это назвать. Но они болтали. Вербовали каждого без разбору. Если ты военных – значит, ты комитетник. но чтобы взобраться повыше, коснуться интеллектуальной элиты… Для этого требовались особые навыки.

– Какие еще навыки?

– Например, подличать. Сдавать. Шестерить. Писать докладные, подлизываться к начальству. Живой тому пример – наш Президент.

– Не понимаю…

– Смотри, – он взял фигурку из моих рук, – ты – солдат. У тебя один паек и две ноги. Но ведь у тебя семья, дети… Тебе нужно несколько пайков и хотя бы велосипед. Ты разговариваешь со своими товарищами, – он водил фигурку вокруг миски, – и узнаешь, что один из них вспахал поле богатому соседу и тот заплатил ему денег за работу. Верх ужаса: частный работодатель, индивидуальный предприниматель, а в казну не уплачен налог. Товарищ этот, что получил денег, купил портфель своему отпрыску – и все счастливы. Но тебе нужны пайки и велосипед. Ты идешь к начальству,– он бросил фигурку в миску, держа ее на пальцах, – и все рассказываешь о делах товарища, тебя благодарят – вот ты получил свой паек и велосипед, – Ной взял несколько мисок и поставил их одна в одну. – А если таких деяний наберется достаточно и тебя заметят – поздравляю, ты уже какой-нибудь сержант,– он придвинул ко мне стопку тарелок, в верхней из которых лежала моя фигурка.

Я скривилась.

– Так делал Президент?

– Да. Еще до того, как им стал. Темная история. Принцип Комитета такой же, – он разложил посуду и вернулся к необработанным предметам. – Но это еще полбеды. Настоящие комитетники, в годы кризиса, выискивали по приказу Матиса какие-нибудь мелкие прорехи или ошибки в работе какого-нибудь простого офисного клерка или бухгалтера. Его вызывали на настоящий допрос, а там уже…

– Что? – донимала я.

– Я этого не проходил, но Герд рассказывал, что настоящий комитетник может заставить тебя признаться в том, чего ты не совершал, – Ной душено просто рассмеялся.

– По-твоему, это смешно? – несколько оскорбилась я.

– Ох, Кая, не было бы все так смешно, если не было бы так грустно, – я не реагировала. – Настоящий допрос комитетника выбивает у тебя почву из-под ног. Прежде, чем усадить тебя на стул, они нароют, как ищейки, все, что связано с тобой и твоей деятельностью: где учился, кем работал, сколько лет, с кем спал и кого ненавидел, кому звонил в час тридцать три ночи и почему провел обеденный перерыв на работе… Они покажут распечатанные отрывки твоих разговоров, а в конце пожмут руку и пожелают всего хорошего.

Я сидела, как в воду опущенная.

– А что преступники? Воры, например, или… убийцы?

– Ими занимается особое подразделение, они знатоки пыток.

– Пыток?

– Начинают с допроса, заканчивают побоями. В лучшем случае.

– А в худшем?

Он глянул на меня, но промолчал.

– Вот и ответ на твой вопрос. Их не любят, потому что они о тебе все знают и готовы обвинить тебя в том, чего ты никогда не совершал. Они работают только на Правительство. Они ему преданны, как чертовы ослы. Подлость и лживость структуры помогает им выведать о тебе абсолютно все – вплоть до гастрономических предпочтений. Ведь ты не знаешь, кто из окружающих тебя людей – комитетники. Они могут стать кем угодно: рабочим фабрики, твоим новым соседом, якобы пережившим пожар в другой провинции, или новый друг, с которым ты поразительно скоро нашла общий язык… Они жестоки, хладнокровны и расчетливы. Отдел повыше имеет негласную лицензию на убийство – это дозволение самого Президента, хоть нигде этот канон не прописан. Слышала когда-нибудь о Маркове?

– Нет.

– Его убили наконечником зонта. Да, все верно, ты не ослышалась: наконечником зонта. Там был яд. Достаточно оказалось уколоть им ботинок прохожего, которым и оказался этот мистер Марков. Через двенадцать часов его уже отпевал священник. И знаешь, кто стоял за всем этим?

– КНБ, – я глядела перед собой.

– Именно.

– Но почему? – Ной отставил последнюю чашку и принялся мыть инструменты.

– Мистер Марков отказался плясать под их дудку. Нежелательный элемент… Во всяком случае, так гласит легенда, – Ной складывал чистые кисти и баночки на рабочий кусок ткани. – Это подлая структура, Кая. Именно поэтому ее приспешников презирают и боятся. Чем выше должность, тем больше зла ты натворил. Может быть КНБ создано для благих деяний, но в том, что происходило и происходит благородства мало.

Ной трепетно обработал инструменты, завернул их в свой матерчатый органайзер и вылил грязную воду на улицу. Он вымыл емкость от остатков растворенной глазури и отставил свои шедевры на подоконник. И пока его долговязая, но удивительно пластичная фигура переходила из одного угла в другой, я задала последний вопрос:

– А может ли человек податься в комитетники из-за мести?

Ной пожал плечами:

– Случится может всякое, Кая, но никто еще не слыхал о таком человеке.

38

Ной также рассказал мне, что все эти дни Орли с Натом настраивали самосборочный приемник и пытались слушать новости Метрополя. Но едва ли они оказались более правдивыми, чем то, что я видела по телевизору. Они с Гердом сгрудились вокруг малопривлекательного устройства, и Орли все время что-то подкручивала тонкой отверткой.

– Спутник не засечет? – спросила я, заходя в кабинет.

Нат поднял на меня глаза.

– Технически, нет… – он с сомнением потер подбородок. – Это не радиоточка.

Герд покрутил чайку, заменяющую колесико, и прогноз погоды сменился вещанием новостей.

– …говорит «Радио Свобода». Экономист Рамун Торе, выдвигавшийся в президенты, считает, что власти хотят запугать его как – начало цитаты: – «единственного оппозиционного кандидата» – конец цитаты. По словам кандидата он никогда – начало цитаты: – «не звал на площадь, а всегда пытался конструктивно донести до власти свои экономические идеи. Нужно изменить феодальную систему управления в стране, куча проблем, останавливаются предприятия» – конец цитаты. Напомним, сейчас экономист находится в госпитале, после того, как, предположительно, отравился малиновым смузи в одном из метрополийских кафе. Кандидата доставили в больницу прямо с деловой встречи. Он утверждал, что его отравили умышленно, но не власти – им, по словам Торе, это не выгодно – а некая Третья сила, которая может быть внутренняя, а, может быть, внешняя. Кандидат заявил, что располагает доказательствами того, что его отравили. Начало цитаты: «Во дворе была машины, которая вела внешнее наблюдение. Мало того, что она исчезла сразу же, едва я выпил злосчастный напиток, так еще нам удалось вычислить ее номер» – конец цитаты. Торе и его команда были убеждены, что за отравлением стоят спецслужбы. Он пытался добиться разбирательства, но в возбуждении уголовного дела по факту происшествия в итоге было отказано. В данный момент пострадавший добивается проведения независимой экспертизы.

– Вы это слышали? – пораженная, Орли присела. – Кто это мог сделать?

– Он ссылается на призрачные идеи, – уверенно комментировал Герд. – Это Матис с его приспешниками. Видимо, этот Торе изрядно ему насолил.

– Ты думаешь, они действительно хотели его убрать? – спросил Нат.

– Да, – я уменьшила звук. – Я слышала по телевизору часть его предвыборной кампании. Она выглядела слишком разумно. По крайней мере, для Матиса. Он ни за что не допустит подобного. Его старший сын – глава Республиканского КНБ. Все сходится. Тут не надо быть гением.

– Где ты видела Торе? – спросил Нат.

– Разве это важно? – я злилась, потому что ненавидела отчитываться. – Посмотри, что с ним натворили!

– Это может быть раскрутка кандидатуры, – раздался низкий голос Орли. – Сложно определить наверняка.

Мы все переглянулись и, ручаюсь, подумали только об одном человеке.

– Герд, – вкрадчиво спросил Нат, – может, подключим Кару?

Я с надеждой глянула на наставника. Он подозрительно на меня косился все это время.

– Нужно все взвесить, – ответил он. – Сейчас никаких опрометчивых шагов, – и сверкнул глазами в мою сторону.

Да, он имел в виду те «капризы», которые я выкидывала, и истерики, которые устраивала. Но, может быть, этот случай – еще один жалкий шанс получить весточку от человека, который слишком далеко, даже от сердца.

39

Дни тянулись, как резина. Я бы не обращала на это внимания, если бы знала хоть что-то о судьбе Ущелья и его жителях. Мы в Долине будто замораживали время: ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знали, ничего не чувствовали.

В доме велась какая-то негласная деятельность, и никто, кроме меня, не мог себе позволить бездельничать. Я спокойно чистила сарай, кормила кур и собирала яйца; Ной занимался свиньями и коровой. Я была рада, что мы работали вместе: его мягкое спокойствие и мечтательная задумчивость сеяли воздухе что-то эфемерно-приятное, немного сонное, как грезы. Мы перекидывались улыбками – и снова возвращались к работе.

– Что у вас с Киану? – спросил он вдруг.

Я опешила, выпрямившись, и опираясь на вилы.

– С чего ты вдруг спросил?

– Ну, знаешь… Кругом одни страсти: Руни с Натом, ты с Киану…

Я отбросила грязную солому и полезла под насест. Вонь стояла хуже некуда.

– Тебя Орли попросила? – усмехнулась, вытаскивая еще одну грязную кучу.

Он замялся.

– Ну, в общем, да, – закончил драить поилку и наполнил ее чистой водой. – Как ты узнала?

– Ты бы ни за что не додумался задать такой вопрос.

– Вот как?

– Определенно.

Мы рассмеялись. Я закончила собирать грязное сено и принялась все засыпать из мешка чистыми охапками. Запах напомнил летнее поле в тихий августовский вечер.

– Скажи, что я высказала все, что о тебе думаю. И что я ненормальная. Псих. Истеричка.

– Я что-нибудь придумаю, – заверил он, насыпая корм. – Орли может и беситься, что тебе достались все лавры, но, в сущности, она не посмеет причинить вреда.

– Какие еще лавры?

– Ну… Ты всегда куда-то спешишь, все время за что-то борешься… Бросаешь вызов Герду. Ты единственная из нас, кто на это осмеливается.

– Ох, бога ради…

– И семья.

Мы умолкли, глядя друг на друга.

– Пусть вы не слишком ладите с теткой и той девочкой – твоей сестрой, но… у тебя есть семья. Они тебя растили, когда ты осталась одна. У нас нет никого. И Орли это понимает. Для нее это слишком большое богатство. Бесценное.

– Я… – я опустила лицо, избегая его взгляда, – мы все научились жить с этим. И ничего тут не попишешь. Герд именно поэтому нас и выбрал: некем шантажировать, некому угрожать. И если погибнешь – это будет твой выбор, и больше ничей.

Разговор завел нас в тупик. Мы молчали, погруженные в свои размышления, пока я не решилась разбавить эту гнетущую угрюмость.

– Лучше обсудим что другое, – куры возвращались со своего небольшого загона и упоительно устраивались на чистый насест. Я сгружала грязное сено в рабочую телегу. – Что ты знаешь о болезни Президента?

– Бог ты мой!.. – раздался его приглушенный голос. – Ты комитетницей решила заделаться?

Я рассмеялась.

– Еще чего! После того, что я о них узнаю, хочется их истребить.

– Тогда к чему такие вопросы?

– Да так, – подхватила ручки и покатила телегу, – есть одна мыслишка.

Пару лет назад мы с Киану вырыли яму и сложили каменные стены, похожие на фундаментный куб. Герд отправил его на эту работенку, потому что парень был явным психоодиночкой, а меня – потому что не могли заставить работать с кем-то еще. В этой яме был хороший перегной из ботвы овощей, очисток, использованного сена и других природных материалов. Он замечательно удобрял землю, и еще ни одного года мы не знали настоящего голода.

Когда я сбросила туда сено и вернулась, Ной приготовился читать лекцию.

– Я читал книгу некоего Матикевича. Скудное изданьице, но весьма поразительное. И все это время – более тридцати лет – запрещенное к издательству. Автор бежал в Ас-Славию. Так вот, – я взяла плетеную корзину без ручки и стала обходить гнезда, – там говорится, что у Матиса было непростое детство… и мозаичная психопатия.

– Да ты с дуба рухнул! – я стала на носочки и достала три яйца; положила аккуратно в корзину. – Таких людей не допускают к власти! Что это… садизм, лживость…

– Подозрительность, жестокость, гипертрофия, нарциссизм, комплекс неполноценности…

– Шизофрения?

– Теперь – да, – Ной закончил со своей работой и перешел на мою части помочь собрать яйца. – Все говорят, ему колют какие-то сильные медикаменты, а без них он просто слетает с катушек, как бешеный бык.

– И еще строит какой-то диспансер для детишек Метрополя.

– Сам и будет там лечиться. Хорошо, если Ясе это не передастся. Болезнь-то наследственная.

– Зачем его держат у власти? Зачем? Народ готов к переменам – давно был готов.

– У них своя мафия. Там что-то нечисто, и лучше не делать резких движений. Беда в том, что теперь народ ничего не знает. И эти выборы… просто смешная фикция.

– Ты думаешь, они кого-то продвигают? После Матиса?

– Я думаю, здесь замешана Ас-Славия.

В его словах был смысл. Как хорошо, что я могу поговорить об этом с ним, а не вынужденно обращаться к Киану. я ему не верила, хоть и не могла внятно уяснить, почему. Я просто чувствовала, что он стоит за чем-то еще… каким-то делом. И что все сказанное ему станет известно Герду. Нет, я больше никому не верила. Они все вели свои партии и что-то скрывали, а я не отличалась наивной искренностью и просто следовала их примеру.

– Интересно, как они с самого начала уничтожали историю болезней.

Ной сложил пальцы пистолетом и мнимо выстрелил себе в висок, скорчив рожу. Мы рассмеялись.

И тут услышали какой-то шум во дворе. Мы опасливо переглянулись, быстро переобули резиновые сапоги и вышли на улицу. Наши собрались у парадного. Я поставила корзину с яйцами и сняла с гвоздя бинокль.

Со стороны границы приближался военный автомобиль. Он ехал по бездорожью, определенно в нашу сторону.

40

Несколько месяцев назад, когда все это началось, Киану заложил вход в Долину, чтобы беженцы не обнаружили нас и наше жилище. Но и дл автомобиля он был довольно узок. Незнакомцы припарковались у стены. Герд вышел вперед; из-за пояса торчали ножны. Все молча проверили свои собственные.

– Киану, – безапелляционно позвал Герд.

Я выступила вперед, но Киану пригвоздил меня взглядом. Они перелезли границу и исчезли из виду. Стояла тишина, никто не смел пошевелиться. Я двинулась вдоль границы. Мне все шипели вслед и хмурили брови, но я незаметно остановилась там, где они исчезли – и прислушалась.

– Bist du Stark?

– Ya. Das ist mein Assistent, Kianu.

– Wir sind Ksan und Gurs. Von dem Kapitän.

– Vortrefflich.

Резкий толчок – и Киану стоял против нас, сияя улыбкой и укоряя меня взглядом за неисправимую халатность.

– Порядок, – сказал он. – Привезли оружие.

Мы все выдохнули – редчайшее облегчение; но с непониманием глазели на стену, будто сквозь нее можно увидеть таинственного Герда, который никогда не посвящает нас в свои грандиозные планы.

У нас было два пистолета – два старых Беретта, о судьбе возникновения которых мы ничего знали, а любые вопросы об этом пресекались на кону. С ними мы учились стрелять высоко в горах – чтобы никто не засек, но в глубине души мы постоянно тряслись на этих вылазках, как осиновые листы, пока не привыкли к тому, что любое наше действие – всегда риск. Эта поставка сулила большие перемены. Работа пошла быстро: Киану передавал холщевые свертки – сначала небольшие, затем длинные. Мы заносили их в дом, клали на пол и обеденный стол. Через несколько ходок, когда все как будто бы замерло, я перевесилась через каменную границу и спросила:

– Еще?

– Нет, – ответил Киану.

В этот миг мои глаза почему-то обратились к двум незнакомцам. Один из них достал сигарету и закурил, второй закрыл панель багажного отсека. Внутри что-то щелкнуло, и в ушах стоял разговор тех неизвестных мне солдат из леса Шестой провинции…

– Один промах – и тебя прижмут к стене, как нашего капитана. Эй, кэп! – откуда-то со стороны поля подошел другой солдат. – За что тебя взгрели, а? Ты ж в министерстве Иностранных Дел ошивался.

– Не твоего это ума дело, Ксан, – ответил голос, и на секунду у меня внутри все перевернулось.

– Ты никому об этом не рассказываешь. Видимо, тебя здорово прижали, да? Хорошо хоть капитаном сделали, а не простым рядовым.

– Вот уж Гриф порадовался, что ты теперь с ним на одной ноге!

– Эта мразь хочет дослужиться до генерала-майора. Паршивый сукин сын! Настучал на меня, еще когда ночью с Наташкой ходил гулять! Эх, капитан, зря ты так скатился. Мог бы его уделать в два счета.

– Да, ты же подполковником был.

– А ну цыц, шпана малолетняя! – раздосадовался полковник. – Ишь какие коршуны!

– Кэп?

– Я же сказал: не суйся ко мне со своими вопросами, – уже громче и настойчивей повторил голос.

– В общем, Гурз, не просись в отгул раньше срока, не то тебя отправят в ссылку. Ты у нас не кэп, и до Министерства не дослужился. Знаешь, сколько нужно вкалывать, чтобы туда попасть? Ты в жизни своей столько не работал.

– Иди к дьяволу!

Снова послышалась ругань.

Один из солдат хлопнул капитана по плечу, и по-товарищески обнял.

– Да ладно тебе, кэп, не горячись. Выкури вот, – он протянул пачку сигарет.

– Он не курит, – отозвался полковник.

– Я не курю, – покойно ответил тот и скинул руку.

– Он у нас добряк.

– Как хочешь.

Гурз и Ксан… Где я уже слышала эти имена?

– Ich komme, Ksan. Eine Minute.

Моменты наивысшего напряжения остаются в памяти надолго, как и те доли страха, что преодолел. Ксан и Гурз вместе с капитаном… С тем самым чертовым капитаном! Неужели они?!

– Кая? – с явным подозрение обратился Киану. – Кая!

Все это время я смотрела одному из них в глаза, и узнавала те же движения кистей рук, ту же свободную походку, но собранность движений, как будто они доставляли шесть ящиков яблок, а не шесть свертков с оружием!

Я спрыгнула вниз, оставив их решать свои вопросы, сама отправилась в столовую. Там уже орудовали Орли, Нат и Ной. Они развернули холщовые брезенты, обнажив несколько автоматов и пистолетов; все прочее – пули и патроны. Мы переглянулись с Натом и Ноем, ведь это значило одно: наша главная битва еще впереди.

В комнату вошла Руни. На ее руках были медицинские перчатки. Она сняла с лица пластиковую маску и со скрипом стянула перчатки.

– Получилось? – спросила Орли.

– Что получилось? – уточнила я.

– Руни работает над защитными барьерами, – пояснил Нат. – Ядовитый песок.

Я вскинула брови, в удивлении.

Мы вышли на задний двор, где в жалком закутке стоял сбитый наскоро стол и сносный стул. Из колбы шли остатки испарений, среди горок речного песка – мертвая мышь.

Руни села и надела маску, мы сгрудились за ее спиной.

– Просто цианид калия. Подобен сахару. Сильнейший неорганический яд. Попадая на оболочку глаза, разъедает ее, если через пищевод – человек умрет от кислородного голодания, так как нарушается функция клетки. На данный момент все, что есть из синильной кислоты.

Мы молча смотрели на горку белого порошка – самого обыкновенного, точь-в-точь сахар или крупная соль – кто, поди, тут разберет; и диву давались, до чего мы все могли дойти и чего достичь. А глаза бедной мыши выкатились наружу, как красные яблоки; ее болевой порог много выше, и маленькое сердце не выдержало такой нагрузки.

– Хорошая работа, – раздался позади голос Герда.

Его высшая похвала. Удостаиваются далеко немногие.

– Зачем это? – спросила у Руни.

– Герд хочет переправить это Каре, – надменно пояснила Орли.

– Зачем? – поразилась.

– А зачем производят яды? – ощетинилась Орли. – Чтобы пришить кого-то, господи боже…

Мы – в еще не остывшем возбуждении – вернулись в дом, где Герд зорко осмотрел поставку и спрятал все оружие под полы; поднял несколько досок в своем кабинете и уложил брезент.

Отужинали раньше обыкновенного, и все отправились спать. Я знала, что нужно делать. Минул один час, затем другой… Я встала с постели, надела свой костюм, зашнуровала ботинки. Спуститься оказалось сложней: в старом доме скрипела каждая половица, но я ступала на носочки, держась добротно сбитых балясин. Герд не запер кабинет: он будто знал, что сегодня ночью я доберусь до него любыми способами. Конечно же, он знал. Он один умел читать лица и души. Он был бы не Гердом, он был бы не нашим Господом Богом, вершителем потерянных душ. Разве он не заметил, как нервно я тыкала вилкой в кашу, сидя за столом, и разве не насторожился моей молчаливости? Зачем позволил войти сюда?

На свой страх и риск зажгла одну-единственную свечу и поставила рядом с ножкой стола. Тайные половицы не скрипели – эти сухие и крепкие, наверняка выбранные именно для этой цели. Я распахнула брезент цвета хаки и достала из тьмы один пистолет. Другой рукой из-за пояса вытянула еще один – тот, что дал мне Вит.

Идентичны. От пушечного отверстия до емкости магазина. Два абсолютно одинаковых Кольта сорок четвертого года выпуска. Это значило только одно: капитан поставляет оружие народным группировкам – и профессиональным наемникам.

Но кто он? Народный мститель под маской комитетника? Или комитетник, желающий жестоко обмануть народ? Нет, он не мог помогать нам – он комитетник, все они – подлые предатели и лживые крысы. Но что за, черт возьми, игру он ведет?

Когда я задала себе этот вопрос, за моей спиной раздался еще один:

– Ты что задумала?

41

Закрыла глаза, открыла. Вдох, выдох. Это не Герд – Киану.

Еще один выдох. Одну руку протянула в бездну и положила пистолет обратно, другой – оный Вита – во внутренний карман мастерки.

– Что ты делаешь? – с осуждением шептал Киану, подсаживаясь ближе.

Завернула брезент и отправила доски на их законное место. Мы оба понимали, что начинаем опять вскипать, и что будет не лучшей идеей продолжить здесь разговор. Я задула свечу и направилась к выходу.

– Теперь ты не отвечаешь на мои вопросы? – он шипел, как змея, ползущая по темному ночному коридору.

Я вся покрылась противной испариной. И пока ноги несли меня подальше от спящих соратников, я думала, почему Киану так странно ведет себя в последнее время?

– Что ты хочешь услышать? – развернулась, когда мы отошли на безопасное от дома расстояние.

– Зачем ты крадешь оружие?

– Я ничего не крала! – бесилась, уходя в сторону забаррикадированного выхода.

Раздражало, что все считали меня бесчестной оторвой, способной солгать, предать, бросить – но только исполнить то, что намеревалась.

– Ну как же! – он одним махом развернул меня к себе и с ловкостью фокусника извлек из внутреннего кармана пистолет. – А это что?

Вырвала его из рук.

– Я ничего не крала, ясно тебе?

– Тогда чей он? А?

Я убрала пистолет обратно, расхаживая то на несколько шагов назад, то вперед.

– Я не собираюсь это обсуждать.

– Но почему? – злился он. – Поговори со мной!

Не выдержала и выпалила:

– Я не хочу, чтобы ты это докладывал Герду – вот почему! Уяснил?

– Я не…

– Много идиотских планов ты мне раскрыл? Я всего лишь просила тебя быть честным. Ты, что же, не понимаешь: вся наша жизнь построена на лжи! Мы все друг от друга что-то скрываем и чего-то боимся. Почему бы хоть раз не побыть теми, кто мы есть на самом деле? С каких это пор ты пляшешь под чью-то дудку?

Мы молча испепеляли друг друга глазами. Его красивое аристократическое лицо – широкое, тонкоскулое – казалось бледным отблеском того, кем он мог бы быть на самом деле. Он был так красив в том скудном свете ночи, что я не верила в подлинность его существования здесь и сейчас. Он один был таким, не похожим ни на одного из ас своими своевольными замашками и извечной молчаливостью. Да, порой он делился со мной отрывками того, что оказывалось ему дозволенным. Снисхождение или близость душ? Я не верила этому; и он – Киану – служил Герду. Но время от времени казалось, что тот огонь, сверкающий в его черных глазах, пылал, в надежде обрести свободу. Свободу внутреннюю и внешнюю – и принадлежать самому себе. Хотел ли он того же, что и я?..

А потом, вся разгоряченная, я даже не поняла, что произошло. Он в одну секунду преодолел расстояние между нами, схватил мое лицо и притянул к себе. Его губы коснулись моих, и дрожь одной волной захлестнула все тело. Я вытянулась, как струна, отвечая на его ласку. Жар окатил столь сильно, что, казалось, я вот-вот загорюсь. Чувствовала скрытую силу, которой владела нежность. Кто знал это чувство? Кто мог мне объяснить, для чего оно и что значило? Меня охватили переживания, ранее неведомые, и во всем этом диком всплеске нашлось кое-что еще. Кое-что невероятно важное для тех, кто познал подлинное одиночество. Я чувствовала себя… защищенной. Как если бы меня оберегали с самого первого дня появления на свет.

Он прижался холодным лбом к моему, по-прежнему касаясь руками лица и волос. И я не хотела, чтобы он меня отпускал.

– Вот моя правда, – прошептал он едва слышно. – Это то, что есть. И это никому не подчиняется.

Я накрыла его руки своими и опустила их. Сердце обливалось кровью. Что это на самом деле значило? Почему так больно? Я зашагала в сторону выхода, там перепрыгнула через стену и отправилась в дом тетки. На самом деле это было главное, что я намеревалась сделать.

42

Город опустел. Дело тут крылось не в жителях или поредевших домах. Он утратил что-то значимое, отчего мы все – волчки – так любили наше Ущелье.

Когда рано утром я забралась на холм и окинула чистым, незамутненным взглядом все то, что знала с ранних лет, какая-то неясная тоска начала проедать брешь внутри. Поезд, груженный щебнем, по-прежнему стоял на рельсах. Несколько последних вагонов отцепили и перевернули: там был уголь, почти весь рассыпавшийся по земле. Дом еврейской семьи и несколько других, прилежащих к нему, горели. Их белые стены покрылись сажей и копотью, как если бы из самой земли лапы преисподней хотели утащить их в ад. Вдали, где должна простираться площадь, зияла пустота – все деревья сгорели, и рухнул памятник Ленину. Страшно представить, как именно это сделали. Улицы трущоб и здание Совета не было отсюда видно, но они, почему-то верилось, уцелели.

Весь город покрывал мягкий туман, будто желая сгладить ту разруху и те жуткие картины. Маниакальная привязанность к родным местам и той земле, где вырос, особенно ясна в такие моменты. Когда все летит к чертям, ты понимаешь, как дорог тебе этот уголок, без которого невозможно представить жизни. Я стояла в хладной тиши, вдыхая запах еще не осевшего пороха и плодородной земли, и все лучше понимала, что никогда не расстанусь с этим городом, с этими горами, скупыми домиками и бескрайними просторами. Он был прост, как деревенский бот, – и самым необыкновенным городом из тех, что мне после довелось узнать. Мы должны бороться. Мы должны отстоять нашу свободу и нашу землю. Мы должны трудиться во благо собственных семей и нерушимой справедливости. Мы любим этот край, как любили наши предки. Она свята, чиста, наша Земля под белами крыльями.

Я спустилась к подножию и еще раз обняла Вита.

– Я так рада, что ты выбрался. И спасибо, что присмотрел за Марией.

– Не за что, – он опустил голову. – Армина, Бона плоха.

– Что с ней? – встрепенулась.

– Сердце. Тут дело уже не в весе. Она ведь организовала избирательный участок в школе.

– Да, – с пониманием ответила, – и наверняка всю ночь не спала, а потом снова работала… о… Как она теперь?

– Не может встать. Частый пульс. Я думаю, давление, но у меня нет прибора, чтобы измерить.

– Я что-нибудь придумаю. Дальше тянуть нельзя, – пришли мысли о заброшенной шахте, через которую можно их переправить. – Где остальные?

– Кому-то удалось скрыться, сидят в том доме за обвалами. Остальных забрали в тюрьму.

– К ним можно попасть?

– Нет. Или тоже загребут.

– Ну хоть… они живы?

– Я не знаю.

Я тяжко вздохнула. Со стороны нашего селения шел страж, за ним – еще двое. Он держал рупор и громко кричал:

– Граждане Волчьего Ущелья! Повинуясь наставлениям Городского Совета, вам надлежит через час явиться на городскую площадь для заслушивания внутренних реформ… Граждане Волчьего Ущелья! Повинуясь… – они шли военной поступью, двое позади говорившего держали заряженные автоматы.

Немногие выходили на улицу – в основном женщины и дети, юноши, изредка старики. Их серые худощавые фигуры затравленно горбили спины и плечи, как будто десятки лет непосильного труда давали свой отпечаток. Голос жандарма эхом разносился по улицам, растворяясь в тумане. Я схватила Вита за локоть.

– Это последний шанс. Я должна их увидеть.

Он боялся, но храбрился; и я была безмерно ему благодарна. Мы бежали к тюрьме, на другой стороне железной дороги. Перелезли вагоны, перепачкавшись щебнем, зашли в дом еврейской семьи, где с крыши простирался вид тюремной площадки. Иначе не подобраться – ее окружают равнины, любой беженец непременно получит пулю в лоб. Нас скрывали бортики причудливого архитектурного стиля, мы легли на крышу.

Стекла бинокля увеличили изображение ровно настолько, чтобы я увидала спецотделение Комитета, занимающийся изощренными пытками. Из группы людей, построенных в шеренгу, выводили одного человека и на глазах остальных что-то спрашивали. Во всяком случае, я так думала, потому что несколько минут все стояли неподвижно. Их лишили одежды, почти донага, и тела их тряслись на хладном ветру. Мы знали, что большая часть этих людей изнурены голодом и работой, и умрут от воспаления легких или других болезней. После того, как они о чем-то поговорили, человека начинали избивать. У одного экзекутора– дубинка, у другого – плеть, третий обливает водой. Человека ставили на колени и поднимали голову за волосы. Толпа не смела шелохнуться.

Больше не могла этого вынести. Геноцид собственного народа и собратьев. Передала бинокль Виту, сама развернулась спиной и осмотрела окрестности. Шли стражи порядка.

– Вит… – прошептала, дергая его за рукав. Он оглянулся. – Пригнись, – шептала я, но было поздно.

Бинокль сверкнул линзами, обнаружив нас.

– Эй, смотри! – указал страж, и они побежали к нам.

– Уходим, – быстро сказала я.

Мы слетели с лестницы, даже не разбирая ступеней. Стражи уже выбежали из-за дома. Мы ринулись бежать так быстро, как только могли. Мешали руины, куски стен и фундамента, огромные камни. Я все время оглядывалась на Вита, но он держался рядом. Я могла бежать до самой площади, но боялась, что неподготовленный парень сдастся слишком скоро. Но держался. Ветер свистел с ушах. Еще немного, еще чуть-чуть…

Люди уже собирались на площади. Они медленно плелись, держа детей и немощный стариков за руки. Я лихорадочно соображала. Какая-то женщина – тощая и сморщенная – протянула костлявую руку в шрамах и жалостливо взмолилась:

– Дай хлеба.

Я в ужасе попятилась назад и потащила Вита за куртку. Черт бы побрал эту власть, эти восстания! Слезы уже застилали глаза, но если не соберусь – мы погибли.

Расталкивая несчастных граждан, тянула нас к самой сцен. Мы пытались сообразить, все время оглядываясь. Как много собралось здесь народу, но как мало тех, кто выжил в ночь восстания.

Я успокоилась и замедлила шаг.

– спрячь волосы, – подсказал Вит и оказался прав: уж больно яркие, меня с легкостью запомнили. – Тебе нужны лохмотья… Сними хотя бы куртку.

Из меня посыпалась ругань – я слишком легкая мишень. Вит снял под курткой рубашку и остался в рваной водолазке отца. Я вывернула свою мастерку наизнанку и надела наверх рубашку Вита. Быстро скрутила в жгут волосы и спрятала под воротник.

– Так лучше, – одобрил он.

К этому моменту нас плотным кольцом обступили собравшиеся, и мы слились с толпой, время от времени поглядывая по сторонам. Нас могут поймать на выходе – надо обдумать план побега. Я маниакально нащупала за поясом нож и незаряженный пистолет. Успею зарядить? Успею, если на кон поставлены наши жизни.

– Сограждане! – микрофон настроен слишком громко, фонило. В толпе охнули. – Сограждане! Мы собрались здесь в связи с введением чрезвычайного положения в городе…

– И в стране, – добавил какой-то мужчина рядом.

– …хочу напомнить, что зачинщики тез чудовищных восстаний, не подчинившихся закону, задержаны нашими бравыми солдатами и стражами порядка, и в данный момент к ним применяются профилактические меры…

– Да их убивают! – самоуверенно выкрикнул молодой голос, и в толпу вошли два стража с оружием.

– …мы надеемся, – тут же продолжал глава Совета, – что здесь собравшиеся, – он перевернул лист с речью, – верны своему Правителю и государству, а, значит, не станут участниками противозаконных действий, – толпа вела себя неспокойно. – А теперь о реформах. Для всеобщего блага и во имя мира, приказываю: ввести комендантский час. Впредь запрещается покидать свои дома с восьми часов вечера, то есть за четыре часа до полуночи, – в толпе загудели и заерзали; женщина прижала к себе мальчика. – Также, с целью предотвращения действий неподчинения, каждый гражданин, задействованный на активном производстве, обязуется исполнять свои обязанности и в воскресный день, – теперь люди выкрикивали возмущения во все горло. – Настоящее постановление действует с текущего дня, – его последние слова поглотили крики и возмущения.

– Подмена! Это подмена листовок!

– Победил Торе! Победил Торе!

– Фашисты!

– Трусы!

– Свободу нации!

– Обман! Это обман!

– Хватит притеснять народ!

– Пусть Матис выйдет!

– Фашисты!

Они кричали и ревели, вскидывали кулаки, размахивали руками, толкались и неистовствовали. Мы не слышали собственных мыслей. Все захлестнула ярость. Глаза Совета смотрел на толпу и неуклюже собирал листы с речью. Его руки дрожали. Но что самое очевидное: он боялся. Народ сумел напугать власть.

– Свободу! Свободу!

– Вит! – прокричала я, пытаясь не упасть под натиском толпы. – Надо уходить! Сейчас же!

– Да! – кричал он.

Мы пробирались сквозь людей, расталкивая их локтями. Кто-то упал наземь и в отчаянии закрыл руками голову. Вит поднял человека, мы двинулись вперед. На ходу я зарядила пистолет. Он щелкнул так тихо, будто не предназначался для убийства людей – пусть и наших врагов. Убегая от преследователей, мы оказались в противоположной части площади. Нам снова нужно сделать крюк и пройти мимо той гостиницы, чтобы попасть домой. Стражи окружили людей по периметру. Большинство из них усмиряло толпу. Мы с Витом рванули в этот промежуток… и меня схватили. Я не видела лица стража. Он обхватил мое тело и потащил в толпу. Я брыкалась и кричала. Пистолет выпал и откатился в сторону Вита.

– Стреляй! – взревела я.

Он в ужасе поднял пушку. Его руки дрожали, как у главы Совета.

– Стреляй! – вопила я, пытаясь высвободиться.

Бух!

Выстрел.

Толпа закричала в страхе. Многие пригнулись к земле, иные сразу упали. Я ужарила ногой назад. Локтем в легкое. Хватка ослабла. Я вырвалась. Выхватил пистолет из рук Вита.

И выстрелила.

Серебряные пуговицы блеснули в свете дня. И цифра семь на предплечье все ближе и ближе приближалась к земле. Выстрел в сердце. И мнимый – невозможный – запах крови стоял в носу. Как будто всю меня обагрили кровью.

Стражи открыли стрельбу.

– Армина! – кричал в аду Вит.

Теперь он тащил меня за рукав. А я, как безумная, продолжала смотреть на стража, убитого собственными руками.

– Армина! – звал парень.

Я очнулась от ступора, когда ноги несли в сторону здания Городского Совета. Все дальше оставалась ревущая толпа. А я только молилась, – если имела на это право, – чтобы пули не достигли нас. Кусок желтого здания, как огонь надежды, пылал на фоне грязной осенней земли. Мы бежали по крутому холму. Но и там было что-то неладно. Там стояли стражи и солдаты – больше, чем обычно. И множество мужчин, как хищники, подбирались к жертве с разных концов.

И тогда все рухнуло.

Чудовищный взрыв, содрогший землю под нашими ногами, волной накрыл округу. Мы упали у подножия разрушенной подсобки – или котельной. Это длилось целую вечность. Все падало и разбивалось, летели куски застывшего цемента, облупившаяся краска, сломанная мебель, падали с треском оземь и превращались в пыль; и крики смешались с людской кровью и лицами. Когда мы подняли головы – от здания Совета осталась одна дальняя стена, два окна и мраморная колонна.

– Вит, – как ребенок, захныкала я, – Вит, это война.

– Я знаю, Армина, – пораженный, он не мог оторвать глаз от великого желтого здания.

– Нет, Вит, это настоящая война.

С площади доносились выстрелы и людские крики. Я боялась себе представить, что там творилось. Только когда мы все стали участниками великой небесной кары, и эти картины навсегда отпечатались в моих снах, только когда бледные испуганные лица граждан осели в недрах памяти, и трупы детей каждый раз стояли перед глазами при виде живого ребенка, – только тогда Герд сказал: «Пора».

Часть 3. Война

43

Натаниэль подобрал нас недалеко от трущоб, и мы наскоро возвратили Вита в поселок. Нат притащил меня в дом Герда, где активно велась деятельность сборов, но я продолжала сопротивляться.

– Они собрали людей на площади и стреляли, как по мишеням!

– Я знаю, – безучастно отвечал Герд.

– Они ввели комендантский час и приказали работать без выходных!

– Так было раньше.

– Они собрали почти всех мужчин и убили их кнутами и дубинками!

– Кая, – Герд отвлекся от сборов, явно раздосадованный, – что ты хочешь?

– Отправь из города Бону с Марией.

– Куда? Всюду твориться тоже самое. В жилом секторе им безопасней. У них есть подвал или погреб?

– Это не спасет их, Герд! – вопила я.

– Кая, они – граждане, мы – штабные.

– Ты лжешь! – теперь я взрывалась с каждым словом. – За горами есть шахты, они выходят на территории Ас-Славии! Почему? Почему, Герд? Я могу их вывести!

– Они задохнуться. Рядом болота, их испарения ядовиты. Они просто отравятся и не выйдут оттуда живыми.

– Нет! Уже несколько партий людей ушли туда.

– И все погибли.

Меня окатила волна жара.

– Ты просто трус, Герд! Ты отвратителен! Ты можешь перевернуть мир, но сидишь здесь, глотая все, что выкинет Метрополь! Ты просто слюнтяй! Ты… – глухой удар.

Голову отбросило в сторону, волосы залепили глаза. Через несколько секунд по щеке разлилось болезненное тепло. Пощечина. От Герда. Унизительней ничего и быть не может.

Я замахнулась. Кулак в одно мгновение прошелся по его челюсти. От неожиданности он отступил, приложив ладонь к лицу. Когда он отнял ее, губа сильно кровоточила.

«Вот и все, – подумала тогда, – теперь я кану в небытие». Вместо этого Герд по-прежнему спокойно отозвался:

– Твоя ненависть сыта?

Я косилась на него из-подо лба, не осмеливаясь смотреть в глаза.

– Нет, – просипела.

– У тебя истерика, – в его голосе не было ни капли сожаления. – Соберись.

Я смотрела, с каким естественным спокойствием и крайней безучастностью он продолжил сборы, и только потом отправилась наверх. Вслед донеслось ворчание Орли:

– Ненормальная, – но пропустила это мимо ушей.

– Кая, – позвал Киану и вошел за мной в комнату, – ты что?

– Оставь меня, – потерла щеку, на которую пришелся удар.

Она болела ровно настолько, чтобы не осталось синяка или кровоподтека. В этом весь Герд: всегда знает, как бить и как хвалить.

– Он все расскажет нам вечером.

– Да, – я смотрела в окно, наДолину.

– Я могу…

– Не нужно.

Я стояла к нему спиной, и понимала, что слишком слаба для того, чтобы выдержать все это. Словно медленно умирала под гнетом этого дела, дома, города, страны…

Недолго думая, я подошла к нему и овила его руками, положив голову на грудь.

– Прости меня, Киану, – были слова, а потом я возвратилась к окну, опираясь руками о подоконник.

Не знаю, что это значило: отказ, отрицание самое себя, своей жизни, осознанный выбор или ошибку… Я просто устала. Я чудовищно устала.

Чрез несколько часов нам раздали паспорта и провели инструктаж. Битва начиналась. Больше нет места переживаниям. Мы делали первый шаг.

44

УАЗ военного типа прислал капитан – я была в этом уверена. Герд и Киану проверили автомобиль на наличие самописца; Натаниэль напомнил, что было бы неплохо проинспектировать его с помощью детектора – в новых моделях прослушка может быть встроена куда угодно – хоть в двигатель; но мы не обладали подобной роскошью. Оставалось слепо надеяться, что то малое, произнесенное нами за несколько часов пути, останется не услышанным Комитетом. Не слишком профессиональный расклад для тех, кто с детства учился единоличному выживанию.

Гнетущую тишину, полную неизвестности, разбавил Киану, нажав на кнопку радиопроигрывателя. Магнитола здесь была что надо: Правительство изрядно вложилось в военно-оборонительную технику. От устройства также шли провода, соединяющие его с рациями. Герд первым делом позаботился об их полном отключении. Мы почти никогда – за исключением Герда, конечно, – не пользовались автомобилем. В тот день это была моя вторая или третья поездка за всю жизнь. Мы знали, но никогда особенно не задумывались, что есть люди, пользующиеся этим транспортом ежедневно. Это можно было приравнять к важному событию, как первый бал Наташи Ростовой, или покупка настоящего дорогого костюма для Клайда Гриффитса. Только оборачиваясь назад, ты понимаешь, что даже подобная мелочь являлась свидетельством значительной перемены.

Из динамиков раздавался приятный женский голос, оповещавший о морозном утре и возможных осадках; и сразу же сменился спецвыпуском новостей.

– Сегодня Президент выступил со всеобщим обращением к народу, призывая сохранять мир и проявлять уважение к ближним, соседям и людям, окружающих нас в эти непростые для Белой Земли времена, – включили вырванный кусок аудиозаписи. – «…я хочу сказать, – раздался этот сиплый голос с хрипотцой, – что сейчас народ возмущается, мол, зарплаты не платят, еды не дают. А что вы, братцы мои, сделали, чтобы получить эту зарплату? Работайте! В стране хватает работы для тех, кто хочет работать. Вы, что же, думаете, государство вам чем-то обязано? Никто никому ничем не обязан. А сейчас, в эти мрачные для нашей истории времена, я советую вам объединиться. Возможно, нашим детям пришлось повзрослеть рано. Возможно, они стали ответственнее и мудрее раньше, чем это случилось с нами. Но разве ж это беда? Сейчас главное продолжать работать и поддерживать друг друга. Только там мы сумеем преодолеть все наши трудности». Напомним, что Инаугурация Президента состоится в ближайшие месяцы. Определение даты неоднозначно, в связи с чрезвычайным положением в стране. С вами было «Радио Свобода». Оставайтесь с нами!

Киану резко вдавил в кнопку, выключая этот лживый поток двуличных сообщений.

– Противно слушать, – пробурчал он, ерзая на своем сиденье.

Его руки нащупали что-то в заначке, и он извлек пачку сигарет – очевидно, тех самых, что курили Ксан и Гурз. Киану без зазрения совести открыл окно, впуская леденящий поток воздуха, и с воодушевлением надолго затянулся.

– Отвратительно, – зло бросила Орли, ютясь на задворках.

Киану выпустил кольцами дым, наполняя салон удушливым запахом. Я закашлялась. Герд впервые ничего не высказал по этому поводу. Обыкновенно он пресекал подобного рода пристрастия, мотивируя тем, что мы слабаки, которые слишком быстро задыхаются, не в силах пробежать пятьдесят кругов или трижды забрать и спуститься с горы. Его наставления имели смысл; с другой стороны, в нашей жизни удовольствия занимали последние строчки. И это осознание пришло лишь со временем – тогда, когда все это закончилось.

– Дерьмо, – высказался Киану, туша сигарету одними пальцами и выбрасывая окурок за стекло. – Думал, хоть в Метрополь поставляют нормальные сигареты.

Я обратила внимание на его обнаженные ладони, он так нервничал, что успел коснуться в этом салоне всего на свете; у прочих же они были сокрыты перчатками, чтобы нигде не оставить отпечатков.

Он закрыл окно, и я выдохнула, пуская пар теплом тела. От морозного воздуха уши заледенели, но я молчала.

В окнах проносились пейзажи рабочих провинций: Седьмой и Третьей. Едва горы поредели, контрастом уступая место холмистым равнинам, как взору пали картины, видимые в родном Ущелье. Мы двигались на север страны, в самый центр Третьей провинции, где нас ждала неизвестность. То, что говорил Герд накануне вечером, перестало иметь значение правды. Он так много недоговаривал, что беспокоиться на этот счет было бы просто глупо. Наставник вел нас едва ли проездными тропами, лишь изредка касаясь густонаселенной местности. В деревнях царил мрак страха: в безжизненны домах еще теплились человеческие души, до того напуганные происходящим, что боялись лишний раз выйти набрать воды из колодца. Одно село оказалось полностью разрушено, до основания: дымовая завеса висела над зданием, на корме которого каким-то чудом уцелел флаг – правительственное заведение. Руины коснулись центральной его части, все дома в округе почти полностью сравнялись с землей. На тропе, мощеной человеческими стопами многие десятки лет, лежала подстреленная свинья, чуть дальше – собака. Почему-то при виде этих мертвых животных заболела душа, и слезы тяжестью наползли на глаза. Я сдерживала эти порывы, старательно отворачиваясь и глядя в спину Герду, но горечь оттого не исчезала.

Несколько человек, стоящих у покошенного амбара, с ненавистью глянули в нашу сторону, тыча пальцами – для всех мы были приспешниками Метрополя и слугами Правительства. Девочка лет восьми держала на руках белого котенка, крепко прижимая его к себе и огораживая от вездесущей жестокости.

За селом, у леса, раскинулось кладбище. Среди призрачный деревянных крестов, почти полностью сгнивших, сгорбилась сухопарая фигура. Когда она выпрямилась, представилось возможным разглядеть старика. В руках он держал кирку, которой в полсилы долбил несколько задубевшую почву. У ямы лежало тело, завернутое не то в мешок, не то в старую простынь. Кого утратил этот несчастный старик? Кем этот человек был для него? Товарищ юных лет? Верная супруга, что довела его до седых лет? Но нет ничего более отрезвляющего, чем видение немощного старца, отправляющего на вечный покой кого-то близкого по крови. Одинокая старость, влачимая одними лишь воспоминаниями о былом – порой, не самыми лучшими – пожалуй, скверный конец, несущий в себе не больше смысла, чем нелепая смерть от какой-нибудь чертовой болезни. Живем одни и умираем одни. Слишком просто, чтобы понять – слишком сложно, чтобы смириться.

45

Третья провинция – обсерватория Метрополя с неиссякаемыми запасами электроэнергии. Правительство, хоть и почитает землю рабочей, все же выделяет немалые средства для развития данной научной сферы. На дальних холмах, огороженные электрической сеткой, примостились высоковольтные башни и небольшие станции-котельные, работающие на местных жителей и царей столицы.

– И чего они воюют? – подала голос Руни. – У них в домах хотя бы тепло.

– Ежегодно здесь погибает от электрических разрядов больше людей, чем рождается, – сказал Ной, и мы все обернулись в его сторону. – Не думайте, что им слаще, – он пожал плечами.

Мы проехали мимо завода по производству электротехники, и снова измученные рабочие глазели на нас с нескрываемой ненавистью. Мы объехали его и припарковались у одноэтажного здания, похожим на склады.

– Приготовьте паспорта, – сказал Герд, выходя из машины.

Мы подошли к дверям складов. По разные стороны стояло еще несколько подобных автомобилей; в главном здании шумело производство. Дверь открыл дородный солдат, и в первые секунды я порывалась об этом закричать. Но он был свой.

Проводник впустил нас внутрь, где скоро и зорко заглянул в наши паспорта. Через минуту мы уже лезли в подпольный люк, спускаясь по ржавой настенной лестнице. Внизу было сыро и мокро, с потолка капали крупные капли воды и стоял острый запах серы. Нас провели к стене, где располагался старый открытый лифт. Его тросы скрипели, как зубы у спящего, пока мы преодолевали десятки метров вниз. Начинало казаться, что нас ведут прямиком в преисподнюю. Кругом стояла беспроглядная тьма. Ручаюсь, даже самые стойкие из нас ощутили панический приступ клаустрофобии.

Наконец, поездка кончилась. Мы вышли в зал и шагали по коридору. Под потолком проходила вентиляция – и то хорошо, не задохнемся в еще одном аду. Коридор кончался металлической дверью. Проводник достал из внешнего кармана длинный ключ, вставил в скважину и повернул два раза. Раздался глухой стук, и мы оказались в просторном помещении.

По центу расположилась кафедра с микрофоном, рядом – письменный стол на одну персону. По обе стороны зала – столы и стулья, расставленные, будто для игры «Что? Где? Когда?» Их было пять – как пять рабочих провинций. Некоторые из них заняты людьми, в основном, молодыми крепкими мужчинами, изредка встречались женщины или девушки. Они носили одежду, подобно нашей: брюки цвета хаки, заправленные темные водолазки, практичные куртки, надежные ботинки. Больше всего поражали их лица: равнодушно-холодные, они всецело погружены в решение некой задачи и сканирование увиденного. Их мозг, как живой компьютер, обрабатывал информацию, глаза искусственно сверкали – только оттого, что еще отличались молодостью. Почти наверняка в доме, где они живут, не слышатся каждый день распри и ссоры, среди них не найдется черноглазого самодура Киану, истеричной Каи, сварливой Орли, молчаливого Ноя, вечно плачущей и скорбящей Руни и мечущегося в поисках жизни Натаниэля. У них нет всего этого – и нет ничего, потому что они совершенно бесчувственны. Неужели и мы выглядим именно такими? Почти все они обратили внимание на нашу замершую команду, и я почему-то подумала о том, какие мы, в сущности, сопляки.

Не скрою, поначалу удивилась: все эти молодые люди – наемники, с таким же прошлым и полным отсутствием будущего. Я и не догадывалась, что где-то на Белой Земле существуют те, что прошел те же стадии, что и мы.

– Выбирайте место, – сказал нам проводник. – В той нише найдете еду и питье, – он указал слева от кафедры. – За той дверью, – повел рукой правее, – туалет т койки-место.

– Койки-место? – переспросила.

– Это может затянуться, – пояснил Герд.

Под зоркие взгляды уже прибывших мы заняли второй стол от кафедры, где уже стояли восемь стульев. Сбросили с плеч довольно легкие рюкзаки и сумки и принялись чего-то ждать. С правой стороны кафедры примостился старый стол темного дуба, который я не заметила по приходу. Видимо, места за ним были уже заняты, так как там стояла вода и беспечно покоилась пачка сигарет. Мне это не нравилось; почти нутром чуяла что-то нехорошее, стоящее за этой пачкой сигарет.

Дверь скрипнула, и в зал вошла еще одна команда; их предводителем была мускулистая, крепко сбитая женщина. Часы на стене показывали девять утра. Неужели эти дебаты затянуться до вечера? Что такого важного можно решать чертову тучу часов подряд?

Все столы почти заполнены. Прибывшие действовали оперативно, как настоящие наемники, привыкшие к порядку.

В помещении каким-то образом стоял теплый влажный воздух. Должно быть, продумана очень даже неплохая система обогрева, правда, с изъянами в вентиляции. Лоб скоро покрылся испариной. Я сняла куртку. Многие последовали моему примеру, а я поймала на себе изучающий взгляд Герда. Готова была поклясться: этот чертов дурак снова что-то задумал, и на этот раз в его дьявольском плане я играла ведущую роль. Он понял, что я догадалась, но сохранил полнейшую невозмутимость.

Скрипнула дверь – в последний на сегодня раз – и в зал вошел немолодой мужчина, склонный к полноте. Двигался он плавно, быстро, как акула. За ним, по иронии судьбы, лебезил худощавый юноша, в руках которого теплился ноутбук – по размеру больше, чем его хозяин. Парень занял стол на одну персону левее кафедры; мужчина без эксцессов настроил микрофон.

– Ну что ж, начнем, дамы и господа, – раздался его уверенный, приятный голос.

За темным столом левее уже сидел солдат и перебирал пачку сигарет. Хуже всего то, что это был Ксан.

– Разрешите представиться: меня зовут Вахо Фурцев, – продолжал оратор, – и, вероятно, это будет самый цивилизованный заговор в истории, – в зале раздался дружный, тихий смех.

В эту минуту из спального отсека легко, как кот, выпрыгнул мужчина. Комитетник. Душу даю, что комитетник. Он занял единственное пустующее место правее кафедры, сердечно извиняясь:

– Прошу прощения, господин Фурцев.

– Присоединяйтесь, капитан, – отзывчиво глаголил спикер.

Да, это был капитан. Собственной персоной.

46

Герд не сводил с меня всезнающих глаз. Я перевела взгляд в сторону кафедры.

– Сегодня мы собрались здесь для того, чтобы осуществить свой последний шаг в вершении хода истории, – продолжал Вахо. – Прошу вас сохранять хладность мысли и уважать друг друга, – все сдержанно закивали головами, едва слышно поддакивая. – Ваши касты были организованы много лет назад. Из вас вырастили достойных солдат, способных вершить правосудие. В каждой провинции зрела собственная группировка со своими конкретными задачами. Сегодня у нас одна цель. Именно поэтому мы объединились., -он помолчал, роясь в листах, которые принес собой. – Итак, вы все были свидетелями зарождающейся войны. В настоящее время в стране введено чрезвычайное положение. Народ рабочих провинций осадили, но, как показывает практика, ненадолго. Я – и те, кто имеет доступ к высшей власти – имели возможность убедиться в том, что власть все же насторожилась и испугалась подобной народной активности. Никто не ожидал от толерантных и терпимых жителей Белой Земли самодельных бомб, взрывов, противостояний, бегства… Собственно, значительного переворота. Народ не остановится. Вы все понимаете, что мы уже перешли черту. Назад пути нет. ожидается, что в ближайшие недели очередная волна восстаний и военных действий охватит наши провинции. Именно тогда мы должны сделать свой решающий шаг, – он выпил воды.– Некоторое время назад вы внедрили своих людей в кадровое правительство. Зачитаю имеющиеся данные. Если обнаружена ошибка,– просьба сообщить об этом сейчас же. Итак: Третья провинция – Министр энергетики, Четвертая – транспорта и коммуникаций, Пятая – сельского хозяйства и продовольствия, Шестая – Министр обороны, Седьмая – Министр иностранных дел. Все верно? – зал отозвался положительно. – Прекрасно. Как вы знаете, у нас действует двадцать пять министерств, но жизненно-необходимых из них всего восемь: семь министерств и сам Премьер-министр. Наша работа заключена в них. В определенные дни, которые будут согласованы, вашей задачей будет убрать этих людей. Прощу прощения за откровенность – убить, – Вахо умолк, и в зале поднялся тихий гул голосов.

Вот так: ваша задача – убить. И все. Это то, ради чего нас вырастили. Нас вырастили, как скот для лучшей породы; как биологическую массу с номером вместо имени и легендой взамен прошлому.

Я осмелилась осмотреть зал, но у многих из присутствующих в глазах стояло это паршивое выражение неосведомленности и растерянности. Сомнений нет: главная тайна нам раскрылась именно сегодня.

Герд и я столкнулись глазами. Да, этот человек – сплошная загадка, как и чертов капитан.

Он учтиво кивнул в мою сторону. Ей-богу, еще бы нацепил цилиндр и снял его в знак уважения. В знак уважения… Ха! Черта-с-два я его уважаю и всех ненавистных комитетников этой страны! Они как чума, расползаются по всем возможным и невозможным углам, преследуя «благороднейшие» цели человечества.

– Первый вопрос состоит в том, чтобы определить, за какие ветки отвечает сектор. Секторов пять, веток – восемь. Предлагаю обсудить это в своих секторах и затем объявить нам о своих возможностях.

Первым выступил Нат:

– Кара работает на МИД. Он в тесных отношениях с МВД.

– Значит, их обоих берем на себя, – вывел Киану.

– Почему мы должны брать двоих? – возмутилась Орли. – Мы можем не справиться.

– У нас семь действующих человек и еще Герд, – вступила я. – В любом случае придется брать двоих их них.

Орли знала, что я была права, но злилась, но злилась, потому что я, как всегда, лезла со своими противоречиями.

– Решено, – сказал Нат.

– Сектор три, – назвал Вахо.

Выступали наставники.

– Энергетика. Один. Пять человек.

– Сектор четыре.

– Транспорт и коммуникации. Один. Восемь человек.

– Сектор пять.

– Хозяйство и продовольствие. Один. Шесть человек.

– Сектор шесть.

– Оборона и чрезвычайные ситуации. Двое. Семь человек.

– Сектор семь.

– Иностранное дело, внутреннее дело. Двое. Восемь человек, – закончил Герд.

Вахо о чем-то говорил с юнцом у компьютера; тот, в свою очередь, что-то активно печатал.

– Надеюсь, этот идиот заблокировал свою систему, – бурчала Орли, – иначе Комитет в один клик прочтет всю его систему.

– Не психуй, – колко ответил Нат, но весьма кстати.

– Вас насторожил сектор четыре. Правила таковы, что восемь человек сектора принимают на себя две ветви. Но есть одно «но», – произнес Вахо. – Я лично вынужден просить седьмой сектор взять на себя Премьер-министра.

– Что? – пропищала Руни.

В тот момент она так не походила на солдата!..

Герд не терял бдительности.

– Прошу пояснить.

– Конечно, – отзывался Вахо. – Как я уже упоминал, имеются конкретные даты и места проведения операций. Премьер-министр каждые вторые выходные месяца посещает увеселительные заведения в компании Министра внутренних дел, в то время как последний поддерживает тесный контакт с Министром иностранных дел. Это единственный запутанный треугольник среди веток, с которыми мы работаем. Мы не имеем возможности разделить этих людей между разными секторами, иначе возникает угроза срыва операции. Вы меня понимаете?

– Вполне, – Герду совсем не нравился такой поворот событий.

Это означало, что одного из министров пришьет не два или три человека, а только один. Учитывая специфику дела, человек сильно рисковал собственной жизнью и жизнью команды-сектора.

– И каково ваше решение? – спросил Вахо.

– Мы бы хотели это обсудить в секторе, – непоколебимо заявил Герд.

– Тогда давайте устроим перерыв. Сектора три, пять и шесть могут обсудить с нами даты и места своих операций.

47

Сектор три – пять человек – подошли к кафедре и юноше с компьютером. Их наставник достал бумагу и карандаш и велел одному из команды записывать. Остальные разбрелись по залам, в поисках пищи и свежего воздуха. От этих обсуждений голова шла кругом и все время выступала испарина на лбу. За нашим столом сидели все – никто не посмел шевельнуться, только мне оказалось на все плевать.

– Что скажете? – навеселе спросил Киану.

– Нам не оставили выбора, – праведно злился Нат.

– Вас никто не принуждает, – повторил давно заученную фразу Герд, – вы можете уйти. Когда захотите.

– Прямо сейчас, что ли? – взбеленилась Орли. Похоже, не одну меня раздражало все происходящее и, как следствие, грядущее. – Когда на карту поставили само Правительство?

– Орли…– одернул Ной.

– Мы справимся, – влезла я. – Так или иначе, мы подготовлены. И выбора на самом деле нет, хотите вы того или нет.

Все умолкли.

В глазах Киану я видела единомышленника – того, кто полностью разделяет сложившееся мнение. В глазах Герда – замешательство. И что-то подсказывало мне: оно напрямую связано с тем замыслом, что я в нем учуяла. А потом поняла, что сбило его с толку: мое согласие и подчинение. Его многолетний труд ,относительно беспокойного ребенка Волчьего Ущелья, оправдан: он идет до конца, не останавливаясь на полпути от достигнутого.

– Прекрасно, – заявила Орли. – То есть, если ты одна будешь заниматься Премьер-министром, ты справишься, да?

– Вы все справитесь, если потребуется, – поразительно, сколько хладнокровия можно унаследовать от своего равнодушного воспитателя.

– Орли, перестань щетиниться. Я тебя не узнаю, – сказал Киану. – Мы сделаем все возможное, и вы все это понимаете.

– Ваше решение? – Герд специально не вмешивался, зная, что его слово весомее всех наших вместе взятых.

– Согласны, – подытожил Киану.

– Прогуляйтесь, – отпустил Герд.

Все разом встали и растворились в подземном царстве. Мы с Гердом сидели неподвижно, буравя друг друга глазами. Ни за что не начну первая – пусть сам попытается подступиться. Как бы то ни было, тогда я ненавидела его всем своим существом. Но он молчал. Я не придала значения ни этому молчанию, ни словам Орли.

Другие сектора продолжали беседовать с Вахо и делать какие-т пометки в своих листах. Нас учили запоминать все без посредников. Это был один из существеннейших навыков в нашей деятельности. Но на лицах всех и каждого продолжала сохраняться некая растерянность, которую не в силах была сокрыть даже ответственность поручаемого дела.

Герд направился к Вахо; я сидела на стуле, съехал спиной вниз, и смотрела куда-то перед собой. Это был глупейший ступор, наступающий в подобных ситуациях.

– Здравствуй, – услышала нарочито притягательный голос.

Рядом присел молодой человек. Расположился он в полуоборот, положив одну руку на стол, и чуть наклоняясь корпусом в мо сторону. Теперь я начинала думать, как наемник, знакомый с азами психологии: положение тела располагающее собеседника к себе. Белое лицо аристократа выдает раннюю молодость и честолюбивые амбиции. В глазах кроется хитрость, внешние данные полностью очаровывали ради выгоды. В нем не было ничего настоящего – как и во всех тех, кого собрала в себе эта сокрытая богом земля.

В знак приветствия я слегка повела головой и улыбнулась.

– Я из четвертой.

– Восемь человек, – вспомнила я.

– Да, – он так и пылал включенными навыками ищейки. – Вы на нас сердитесь?

– С чего бы?

– Взять на себя три человека нелегко.

– Все мы в одной лодке, – и чего он прицепился? – Что тебе нужно? – вопрос резкий, но по существу.

– О… как прямо. Меня об этом предупреждали. Я лишь хотел принести извинения от лица сектора. И предложить нашу помощь.

– Почему ты говоришь это мне?

– Остынь. Я ничего дурного не имел в виду. Но мне показалось, твое мнение определило решение сектора.

«Давит на авторитет, – подумалось тогда. – А ведь и я не лишена внутренней гордыни за собственные поступки».

– Что ты предлагаешь?

Он сделал вид, что задумался, затем соединил ладони в замок – скрытая манипуляция отрицания.

– Прямой возможности сотрудничества нет, но ты должна знать. Если в Метрополе возникнут проблемы, имеется так называемая штаб-квартира. Там можно переждать бурю. Улица Тихая, семь, в северной части города. Все просто: тихий омут, как ваши горы, семь – как Седьмая провинция. Код – три семерки.

Я смотрела на него, стараясь скрыть замешательство. Что-то здесь явно нечисто: такая информация сообщается целому сектору – или наставнику, но не одному его участнику.

– Как мне знать, что это не ловушка?

Он пожал плечами.

– Сектор, берущий на себя Премьер-министра, должен знать об этом. Если бы это были мы, никто не узнал бы этот адрес, – он встал и чуть склонил голову. – Это все, чем мы можем помочь. Удачи.

Когда он ушел, я поймала на себе изучающий взгляд капитана. Он не отвел глаз, потому что все это время следил именно за мной.

48

Вид капитана вернул мне былую сноровку. Он поднялся из-за своего стола и с видом человека осведомленного, беседовал с теми, кто к нему подходил. Когда в мою голову взбрела шальная мысль, он уже завершил свою деятельность и вышел в жилой отсек. В пустой нише по левую сторону оказалось пусто. Одним движением я пригвоздила его к стене, развернув к себе.

– На кого ты работаешь?

Он даже не удивился происходящему, но стоял с таким видом, будто позволял допрашивать себя. К тому же, прижимая его рукой, я чувствовала, что, несмотря на всю подготовку, физически куда слабее его – недооценила его силу; он мог бы запросто свернуть мне шею, и ужасно бесило, что он поддавался манипуляциям с моей стороны. Он сам вел эту игру, в то время как я была в ней лишь звеном, деяния которого он предвидел с самого начала.

Полная ярости, я выхватил пистолет Вита, который неизменно носила с собой с того злополучного дня, когда мне его впервые вручили. Отошла на расстояние вытянутой руки.

– Ты бесчестна, – устыдил он. – Сюда нельзя приносить оружие.

– И это говорит мне комитетник, – сощурила глаза.

Ему надоел этот цирк, и он сделал шаг вперед. Я отступила назад, спина коснулась стены. Теперь я была заложницей. Заложницей с пистолетом.

– Не нужно меня бояться, Кая. Я работаю на народ. Ты и сама это уже поняла.

– Ты играешь на две стороны. Разве это честно?

– А кто говорит о честности? В этом нет благородства, но есть смысл.

Я положила вторую руку на пистолет, демонстрируя свою неизменную враждебность.

– Опусти пистолет, Кая, – строго сказал он. – Что ты горячишься? Ты же видишь: в этом противостоянии лидеров нет – страна разорвана на куски.

– Знаешь, что я вижу? Комитетник попал в народные массы. И я не шучу: я просто тебя им сдам. Это не твоя территория. И не вздумай пасовать.

Я его ненавидела, как ненавидела бы любого комитетника, стоящего на этом самом месте. Но в момент разговора поняла, что презирала я не капитана, – который бог знает на чьей стороне, – я мстила системе, которая, по словам этого человека, и разорвала страну на куски. Что-то в его взгляде заставляло поверить в правдивость слов. Во всем его облике было что-то настоящее, а не вынужденная сдержанность или напускные обязанности истинного комитетника.

У меня затекла рука. Опустила пистолет.

– Я работаю с Гердом, Кая.

– Хочешь сказать, уже давно?

– Откуда, ты думаешь, я знаю твое настоящее имя?

Взгляд его внимательных глаз, будто вернул меня в то время, когда все это только начиналось. И, в ужасе сопоставляя факты, осознала ребяческую глупость собственного поведения.

– Ты приехал в Ущелье в тот день, когда исчезла Кара… – прошептала, глядя в пол. – И Киану отсутствовал все утро… Это ты сделал? – при упоминании имени Кары хотелось зарыться в угол и рыдать. – Киану отвез ее к тебе, и ты…

– Доставил ее в Метрополь, – закончил он, и я заглянула в его по-прежнему терпеливые глаза. Почему он так добр ко мне? Почему помогает уяснить все это? – Прямо в лапы Министерства.

– Ты ее устроил?– уже тише и куда спокойней спросила я.

Он кивнул.

– Спасибо, – вдруг выпалила; и это удивило его больше, чем дуло пистолета против лба. – Лучше ты, чем кто-то другой.

Мы стояли в молчании, и я чувствовала себя полной дурой. Незнание часто играет с нами злую шутку, и все же вина за грубость не тяготила сердца. Мне по-прежнему не нравилось, что комитетник оказался посвящен в эту чертову миссию.

Я стряхнула с лица волосы и громко выдохнула. Лучше бы он ушел. Прямо сейчас. Я не была чертовым солдатом и не умела держать себя в руках, особенно если дело касалось Кары. Но капитан положил мне одну руку на плечо, другой сжал локоть, пытаясь заглянуть в глаза. И если бы я была к нему привязана, то наверняка прижалась бы к нему всем телом, до того паршиво было на душе.

– Я комитетник, но боюсь за народ. Враг и тем, и другим.

Где-то я уже слышала эти слова.

Он опустил руки, ожидая моего ответа.

– Удачи, – с чувством сказала я. – Теперь вы тоже знаете слишком много.

Еще никогда в жизни я не чувствовала, чтобы меня понимали так сильно.

49

Почти весь день обсуждались стратегии, наилучшие варианты развития событий. Вахо оказался весьма разумным руководителем, очевидно, служившим в вооруженных силах, но в силу некоторых обстоятельств вылетевший оттуда. Он рассматривал каждую операцию каждого сектора по нескольку часов, так что к концу дня наши головы, казалось, готовы расплавиться от потока информации. Мы все слушали внимательно, улавливая то необходимое, что впоследствии могло бы спасти жизнь. Капитан прочел внушительную лекцию об использовании специальной радиоточки, которую ему удалось зашифровать не неопределенный срок. Он показал, как это работает на трех устройствах, предупредил об опознавательных сигналах и о том, что необходимо сразу умолкать и отключаться, если количество слушателей незапланированно выросло или снизилось. Работа с техникой требовала особой осторожности, учитывая спутниковые технологии последних лет и неограниченные возможности Комитета в слежке.

Покинули мы то место на вторые сутки. Тот парень, используя свой компьютер, сказал, что в Третьей провинции возле Голубых озер люди подняли очередное восстание, и что на границе провинций у нас могу возникнуть проблемы. Третья провинция, под землей которой мы находились, являлась местом рождения Президента. Когда-то Мун говорил: «Он сгубил свою землю, свой народ, и эта земля погубит его». Этот мудрый старик как в воду глядел: заговор состоялся.

Сюда мы ехали неосведомленными глупцами, а возвращались обреченными солдатами.

На пути не возникло трудностей, как все того опасались, но мы знали, что поплатимся за это сполна. Автомобиль пришлось оставить на границе с нашей провинцией, где его подберет капитан или тот, кому он принадлежал. Дальше шли пешком. Перед глазами стояли родные горы, те, что, казалось, должны изничтожить смуту; но в сердце теплилась тяжесть. Я думала о Каре и о капитане: о том, насколько трудно ей дался этот переезд, о том, с какой легкостью она оставила всех нас – и в особенности, меня; о том, с какой хитростью действовал капитан – настоящий комитетник, и как ловко обеспечил ее всем необходимым. Герд славно сработался со всеми, подключив к этому еще и Киану. Как подло с его стороны! Впрочем, никто не знал, что мы с Киану впоследствии найдем общий язык. но я злилась на него за то, что он отнял у меня то единственное, что делало меня счастливой – Кару. А после попытался занять ее место. Теперь я с отвращением вспоминала о том единственном поцелуе и его неоднократных заверениях, будто моя жизнь что-то для него значит. Для всех них единственное значение имели приказы Герда. Когда он велел им куда-то ехать или что-то делать, они не думали о чувствах своих или чужих; и это было наше главное отличие. Несмотря на всю мою эгоистичность, крикливость и необузданность, я слишком часто думала о какой-то несуществующей, почти мифической морали, которая отравляла всю мою жизнь.

Наверное, это были бдения уже не ребенка и не девушки, но молодой женщины, осознающей всю несправедливость революционного времени.

В те часы, понуро опустив голову и передвигая ногами, я жалела только саму себя – брошенную, одинокую, дикую. Я не умела управлять чувствами, которые никто еще у меня не отнял, боялась натворить глупостей и вообще боялась всего на свете. Именно поэтому в Метрополь отправили Кару – ее выдержке, умению и смекалке позавидует любой комитетник; именно поэтому мне еще ни разу не поручили важной миссии – мои действия не подчинялись ожиданиям Герда; и именно поэтому я мучилась одиночеством – таким сладким и таким жестоким, – потому что каждый раз убегала от того, кто мог бы сделать мою жизнь немного лучше.

Пока все шагали в полном молчании – даже поодаль друг от друга – я сверлила взглядом спину Киану. Я видела его темные волосы и бледную кожу рук и затылка. Я видела кончики его пальцев – стертые во имя грешной идентификации. Я помню, как вернулась однажды от тетки и услышала сдавленные крики, а потом увидала сквозь щель в двери, как Киану вгрызается зубами в тряпку, чтобы заглушить эти крики, а Герд с помощью какого-то инструмента стирает с подушечек пальцев какие-то жалкие генетические дорожки… А потом в темноте он сидел где-то на заднем дворе с перевязанными руками – на него истратили настоящий белый бинт – и с трудом касался кирки, лопаты или еще какой сельской утвари. Жалкое зрелище. И, вероятно, жестокое; но этой грани мне уже не понять.

А сейчас его высокая фигура шествовала прямо передо мной, и я думала о том, что ему, вероятно, досталось больше всех. Он стал правой рукой Герда, но всегда превосходил нас по всем параметрам. Он быстрее всех бегал, плавал, взбирался на горы, удил рыбу, убивал зверей, точнее метал ножи и проворней попадал пулями в цель, лучше всех дрался… если знал, во имя чего вершит это. Вот оно, главное препятствие: если цель казалась ему недостойной, он отказывался. И ему плевать было на то, что скажет Герд: выгонит ли его, убьет или отправит еще к худшему наставнику. И если я все это время плыла по течению, пытаясь время от времени помогать тетке, сестре и жадно выхватывая полученные слова Кары, то он все это время ради чего-то боролся. Боролся уже давно, еще раньше, чем уехала от нас Кара…

Но когда мы подошли к дому, и все разошлись по своим углам, я одернула его за рукав и спросила то, что зрело во мне с той последней встречи с капитаном:

– Почему ты не сказал, что отвез Кару?

50

Киану повернулся ко мне, как всегда держась немного более прямо, чем это делает любой солдат, и в его глазах плескались отголоски вселенской усталости. Я пожалела о заданном вопросе.

– Как ты узнала? – он протер пальцами глаза, и мы задержались у входа в дом.

Я стала кусать губы.

– Мне сказал капитан… он сказал, что работает с Гердом уже давно. Почему ты не сказал тогда, что отвез ее к капитану? Это он занимался ее внедрением в Метрополь. Мне так важно было знать, что с ней все в порядке…

– Я бы не слишком верил его болтовне, – раздраженно ответил он.

– Я знаю, что это правда. Почему ты злишься?

– Потому что Герд велел мне молчать, и ты это знаешь! Никто до сих пор не знает, кто ее туда доставил и кто устроил, а если что-то и знают, так это глупые догадки. И все правильно: если кого-то из нас схватят комитетники, меньше наболтаем. А ты ведь не хуже меня знаешь, что все это реально.

– Но я же… просила… – произнесла раньше, чем подумала. И сильно об этом пожалела. Нас с ним больше ничего не связывало – по моей милости – и он не обязан был раскрывать мне карты. – Извини… не просила.

– Я не могу его ослушаться. И если он прикажет тебе что-то сделать, ты тоже не ослушаешься. И тогда все мы будем в неведении.

Мы сидели в молчании, снова не понимая друг друга: он – в силу того, что был истинным солдатом, я – потому что поддавалась остаткам чувств. Это было глупо: скала сталкивалась с рекой, лишь причиняя друг другу боль. Но вдруг он выпалил, как на духу:

– Кая, ты столкнулась со всем этим слишком поздно, чтобы это тебя изменило. Когда я увидел тебя в первый день, то подумал: «Она такая наивная и непосредственная – как ребенок!». Сначала я презирал это в тебе, а потом хотел защитить. Все они – Ной, Нат, Орли, Руни, Кара – были… пустыми. Жестокими. Они с легкостью метали ножи и убивали зверей. И я их даже побаивался. а ты все время кричала, как мы можем так поступать. И тогда я подумал, что, наверное, это правильно. Правильно, когда заботятся и чувствуют боль или радость. но для всех нас было слишком поздно. нас уже воспитали такими, и даже если мы отличаем добро от зла, то все равно делаем зло. Потому что по-другому не можем. А Герд, он разглядел в тебе то, что я пытался отрицать – бунт. Ты первопроходец – и всегда была. И если ты думаешь, что главный здесь я, или Кара, или бог весть кто еще, так знай: нас поведешь ты. Меня вырастили в мысли о великой цели. Тебе этого не понять. У тебя в душе живет любовь к близким,– любовь человеческая, а не страстная, безумная идея.

– Киану…

– Нет, подожди. Пойми, что мне это внушили, – нам всем это внушили, – и с этим практически невозможно бороться. Хуже того: мы это прекрасно понимаем. Это и была его цель, Кая, – вырастить нас такими, потому что ни один наемник, ни один комитетник не пойдет на то, на что вынуждены пойти мы.

Он умолк, сильно вдохнув. А я, утомленная последними событиями, пыталась осознать смысл его слов.

– Ты не обязан был меня защищать.

– Видишь: теперь ты отгораживаешься от всего человеческого. Нет, Кая, кто-то должен восстанавливать справедливость. И жаль, что это будешь ты.

– О чем ты?

– Ни о чем.

– Киану!

– Ни о чем, Кая! – взбеленился он. Он впервые повысил на меня голос, и я поняла: он снова знает что-то, о чем не знаю я.

– Герд никогда в жизни не позволит мне участвовать в какой-то операции. Я вообще не понимаю, для чего он взял меня к себе. я вам насмешка – и урок. Чтобы не бунтовали зря.

В дверях показался Нат и, заметив наши подавленно-печальные лица, опущенные долу, с разочарованием произнес:

– Капитан настроился на радиоволну. Он говорит, правительство готовится бомбить рабочие провинции, чтобы подавить восстания.

51

С того момента начался настоящий ад.

Мы, уставшие с дороги, продрогшие и опустошенные изнутри, вынуждены были собрать остатки сил и ринуться в бой. Натаниэль отправился в город разведать обстановку, но выяснилось, что большая его часть разрушена теми восстаниями, которые мы все миновали в неведении. Я умоляла его разузнать что-нибудь о Вите или хотя бы о тетке с Марией. Но он возвратился ни с чем, все же утверждая, что большая часть села – как, очевидно, и завод, – чудом остались нетронутыми. И на этой почве я должна была себя успокаивать, что с ними все в порядке. Если бы не отвлекавшая бурная деятельность, я бы верно сошла с ума.

Мы все сгрудились вокруг Герда и почти всю ночь настраивали приемник и разрабатывали план действий. Время от времени звучал голос капитана, который по установленным правилам выходил на связь каждый час, если количество точек, настроенных на его волну не превышало пяти. Если бы это было по-другому, он бы ни за что и рта не раскрыл, опасаясь, что нас обнаружили вездесущие комитетники. Он сообщал то немногое, что знал: какое оружие используют экзекуторы, какие бомбы и автомобили, и их возможные перевалочные пункты или точки подготовки. Ясное дело: Матис ни за что в жизни не отправит военные самолеты, чтобы уничтожить те жалкие крохи населения, что еще остались. Вероятнее всего, Правительство думает, что народ изрядно ослаб, и потому не сможет более дать отпор. А это значит, что мы выигрываем несколько минут, чтобы выследить их и самим нанести удар.

Данный вопрос даже не стоял на кону решения: мы обязаны были защитить мирное население Ущелья, что делали и те сектора, с которыми мы столкнулись в Третьей провинции. Они все станут на защиту, чтобы затем нанести решающий удар и завершить миссию, планируемую годами.

Но как бы там не обстояли дела, мы по-прежнему практически ничего не знали. Герд сообщил, что за горами – рядом с границей Ас-Славии – имеются автодромы или подобие аэродромов, мол, они не в лучшем состоянии, и все же солдаты, вероятнее всего, воспользуются именно ими. Они прибудут туда, чтобы настроить оружие и разрушить часть гор, дабы удалить из голов граждан саму мысль и возможность побега. Ведь если о бесчинствах проведают мировые организации – к нам сразу же пришлют подмогу и свергнут правительство; учинят над властью суд, а нас, по всей вероятности, перебросят в руки Ас-Славии или еще куда… Белая Земля – государство малое, даже люди из развито-просвященных стран не всегда сумеют отыскать нас на карте. Они хотели нас запереть в наших же горах. Но, полусонная, я все же с жаром думала: «Ничего у них не выйдет!»

Незадолго до рассвета Герд позволил нам отдохнуть. Но я не видела смысла размаривать себя постелью и осталась в гостиной, вертя в руках фигурку волка и пытаясь задремать. Опасно было бы двигаться по направлению к селению. Даже если я туда попаду, то уже не выберусь, а оставить наш сектор без лишней пары рук не позволила бы хваленая совесть. Глаза все смотрели на глиняную фигурку. Милейшее произведение искусства! Что сказал Ной? Что я настоящий волчок. А это значит, что я не оставлю свою землю на съедение этим шакалам. Подлые ублюдки! Они хотели разрушить то, что все мы знали и любили с ранних лет, ту землю, что взрастила нас, чтобы однажды вновь прибрать к рукам, обратив в прах.

– Иди поспи, – сказал Ной, устраиваясь подле меня.

– И ты,– глядя в его красные глаза, отозвалась я.

Мы засмеялись. Я вздохнула. Часто ли мы могли быть столь непосредственны?..

– Ты когда-нибудь думал, что любовь к родной земле – слишком странная штука, чтобы ее понять.

– Иногда. Но, на самом деле, я не чувствую, что принадлежу этому городу. – он усмехнулся. – однажды я спросил Герда, где он меня нашел. Он не любит об этом распространяться, но все-таки кое-что ответил. Сказал, что откопал нас с Орли в немецкой деревушке у озера Швилох-Зе.

– Так вы немцы? – изумилась я, и мы снова засмеялись.

Ной приложил палец к губам, указывая глазами на Киану, спящего прямо в кресле напротив. Мы заговорили шепотом.

– Понятно, почему Орли всегда напоминала мне императрицу Александру и почему ненавидит мои выходки.

Мы снова засмеялись.

– Возможно. И наверное поэтому мы с ней всегда ладили, хоть и были чертовски разными. так или иначе, с тех пор, как Герд это рассказал, мне всегда хотелось там побывать. Когда приезжаешь в место, предназначенное именно тебе, всегда это чувствуешь. – я улыбалась, подперев кистью руки отяжелевшую голову, и с упоением слушала его изречения. – ты только представь: тихая деревушка на отшибе, огромное озеро с кристально-чистой водой и… гончарная. – я захихикала. – я бы мог быть в той деревне хорошим гончаром.

Почему-то именно в те минуты, сидя прямо на полу, все это воспринималось, как радостное видение. Я не верила, что Ной на самом деле имел немецкие корни, но важнее то, что чувствовал он сам. Он уважал наше Ущелье и разделял с нами ежедневный труд этих земель, ни разу не высказавшись против чего-либо. Он мирно и терпеливо выжидал того часа, когда сможет увидеть другие миры, жизни, столкнуться с существенно иными судьбами. Затворничая и выполняя извечные приказы Герда, мы все сомневались, что они вовсе существовали.

Никогда раньше мы ни с кем так не разговаривали, и я не знала на самом деле, что в глубине души Ной и Орли такие же люди, со своими глубоко сокрытыми надеждами.

И вдруг меня осенило: он боялся. Он боялся этой вылазки, и это развязало ему язык, хоть в полусне он и сам этого не осознавал. Вероятно, если бы не эти события, он никогда в жизни не подсел быко мне вот так и не рассказал о том, как сильно мечтает увидеть это озеро Швилох-Зе, и почему так привязан к Орли.

– А Киану? – спросила я, переведя взгляд на спящего напарника. – О нем что-нибудь знаешь?

Ной сморщился, заставив меня вновь улыбнуться.

– Он не будет рад, если я растреплю его секреты.

– Ну пожалуйста! – как дитё, взмолилась я, цепляясь на рукав его мастерки.

– Герд сказал, что нашел его в пути. Не то в Польше, не то на Белой Земле. Мы этого никогда не узнаем. Тогда он разыскивал сирот. какая-то женщина нашла его и спросила, не нужен ли ему крепкий здоровый мальчик. Ей очень нужны были деньги.

– Что за кощунство!

– Да. Думаю, это все-таки было на Белой Земле, когда Первая и Вторая провинции отделились, а остальные сделались рабочими. Два года люди голодали, и женщина продала ребенка Герду, получив деньги.

Я смотрела на бледное лицо молодого человека – старшего среди нас – и думала, каково ему было узнать, что собственная мать отказалась от него, чтобы спасти остальных?.. Слишком сложно, чтобы осознать. Не сейчас, не в этих условиях, не с такой цинковой головой.

– Ты… смирился с тем, что Герду от нас нужно..?

– Да, – он сразу понял, о чем я. – Все это дико. И он всегда твердит, что мы можем уйти. Только это невозможно. Никто из нас не уйдет, пока мы не закончим то, что он начал. Так и было задумано. Ты ведь понимаешь, да? Это ведь будет глодать нас изнутри, если мы уйдем. Это все вот здесь… – он постучал указательным пальцем по виску. – Но надеюсь, что однажды мы станет свободны, понимаешь?

Я кивнула.

Да, я понимала. Они будут принадлежать самим себе.

– Скоро это кончится, и мы будем свободны, – попыталась поддержать. – И вы с Орли увидите свое озеро.

Ной повернул ко мне голову и широко улыбнулся, явно благодарный за этот разговор.

– Волчок! – он ущипнул меня, и я захихикала. – Не хандри. Помнишь, что я тебе сказал?

Я снова завертела фигурку волка, глядя на эту несуразную, но такую красивую работу.

– Да. Что я истинный житель Ущелья.

– Вот именно. Не вздумай отдать свою землю этим людоедам.

Я поразилась тому, как сильно сошлись наши мысли.

52

Через несколько часов мы взяли в руки оружие и вышли из дому. Путь оказался недолог – всего пара километров из долины к границе с Ас-Славией. Но мы все время молчали. За спиной у нас висели настоящие автоматы Калашникова – из той коллекции, что доставили Гурз и Ксан, за поясом – дюжина заправок с пулями и пистолеты. Оружие жгло все тело; мне не хотелось его применять, даже во имя правого дела. Ничто, из мне известного, не оправдывало его использование.

На пике горы, являвшейся ориентиром, доживали свой век руины колокольни. именно они должны были стать тем пристанищем, из которого мы осуществим свою операцию. Все пройдет тихо и незаметно, а наши имена никогда и никому не станут известны. Я на это надеялась.

Мы остановились и осмотрели местность. Темная земля кое-где светится островками зеленой травы – еще той, что неясно как сумела выжить. Кругом – ни души; даже птицы позабыли перелеты. С горы виднеется все Ущелье: долина, селение, бесконечно далекие руины желтого здания Совета, часть трущоб и даже столб дыма, исходящая из сокрытого завода. Но все это недосягаемо, и многое разрушено. Я не хотела пытливо всматриваться в то, что могла увидеть. Колокольня в самом центре пика, и он вздымается много выше. В него начнут стрелять. Куда ни глянь – всюду резкий обрыв, нигде не скрыться. С одной стороны – подъездная горная дорога, с другой – пустота и высокие деревья все еще пушистых сосен и елей.

План давно разработан; я уже знала, где моя точка и где будут отстреливаться остальные. Ной и Орли присели подле руин и принялись заряжать оружие. Киану смотрел вниз, по ту сторону обрыва, где мы, используя веревки, рассчитывали прятаться. Руни в молчании осматривала пистолет. Натаниэль стоял недалеко от Герда. Я зарядила свое оружие.

Стоял на диво тихий день. Тихий, как наши горы. Ни шелестели кроны деревьев, не перебегали лесные зверьки, ни каркали вороны… Все вымерло, чтобы возродиться для битвы.

Мы переглянулись с Ноем, он ободряюще улыбнулся, хоть все это и выглядело натянутым. На сердце было неспокойно. Я по-прежнему была уставшей; мы почти не спали и почти никто не сумел заставить себя проглотить хоть немного пищи. Мы даже не верили, что эта бойня произойдет через считанные минуты.

Только когда вдали послышался мягкий звук работающего мотора, все в мгновение ока разбежались по местам. Мы рассыпались по пику, как тараканы, прижимаясь к земле. Ной и Орли – за руинами; Герд – на веревке у спуска, правее; Натаниэль и Руни – ближе всех, у самого обрыва, прячась за комьями взрытой земли. И только Киану нигде не было видно…

Я лихорадочно оглядывалась, гадая, уж не решил ли он подобраться к нашим врагам ближе всех. В какой-то мере так и случилось. Он полз по противоположной скале – куда круче и опасней, чем та, с которой имели дело мы. Он увидел останавливающиеся автомобили и замер. Чертов идиот! Кто его только надоумил!

Военных УАЗов насчиталось всего пять. Мы справимся. У нас нет выбора.

Солдаты вылезли из салонов и разбрелись по площадке, как мелкие жуки. Зарядили оружие. Достали гранаты и автоматы… во много раз превышающие мощность наших. Киану насторожился и аккуратно снял с плеча оружие, направляя правой рукой в нужную сторону. Мы столкнулись с ним взглядом. Но это ничего не значило. Он был готов, а я боялась.

И в этот миг Герд едва слышно прошептал:

– Сейчас.

53

Перестрелка начинается внезапно: один спуск – и только спасайся от шквала пуль. Чудовищные взрывы оглушают, все, чего хочется – забиться в тихий угол, чтобы никогда в жизни больше не стать свидетелем подобному. Ни одно слово не в силах описать того, с какой ненавистью выпускаются из железных палок мелкие железяки, с какой яростью они врезаются в почву, разрывают деревья, изничтожают траву. Оглушает не грохот оружия – оно, наверное, пневматическое – а то, что ломает изнутри, что повергается нещадным переменам, то, что ты не в силах остановить. Но первый шаг сделали не мы. Эти ироды нас опередили. Со стороны Ущелья бомбили шахты и жилые районы. Я обернулась, чтобы взглянуть, как все то, ради чего мы боролись, рушилось. Серые клубы дыма вздымались над некогда мирным небом Волчьего Ущелья, и здания падали наземь, превращаясь в пепел. Там были люди… там были живые люди – степенный, славный народ, доведенный до грани существования.

Взрыв.

Еще один.

Дрогнула земля. Слишком скоро пали шахты. Так, как будто кто-то невидимый подтолкнул карточный домик, и он в одночасье сдулся, вобрав в себя чьи-то жизни.

Небеса, надеюсь, там не оказалось рабочих, надеюсь, они все по-прежнему бастуют и не вышли на работу, надеюсь, тетка заперлась с Марией в подвале, где они, при пламени свечи читают какой-нибудь старый приключенческий роман, отвлекаясь от чудовищной реальности. Снова взрыв – и земля под ногами пошатнулась. Я поняла: еще несколько ударов, и я упаду, растворюсь, исчезну. Я столкнулась с глазами Киану, но в них читалось холодное равнодушие вышколенного воина, смышленого мальчишки, готового на все, ради свободы, ради вымышленной идеи утопического счастья. Еще снаряд. Еще один. Третий разорвался, и земля комьями стала скатываться с выступа и падать в пропасть.

И я поняла, что наш сектор уже открыл огонь.

Они прижались к руинам колокольни, прячась за стенами и проверяя, хорошо ли прикреплены держатели веревок. я дернула свой, и разом спрыгнула вниз, опираясь ногами о выступы. Я должна была спуститься вниз и оказаться под выступом – земля там мягкая, и, в случае оползней, пострадаю несильно.

Не знаю, что на меня нашло в тот момент, но пальцы вдруг соскользнули с веревки. Одним рывком я преодолела несколько метров вниз, когда руки вновь вцепились в спасительные держатели. Меня дернуло в воздухе, и я закрыла глаза. чуть не распрощалась с жизнью. Руки мои едва дрожали, все еще не позволяя себе роскошь расслабить нервные окончания на кончиках пальцев и окончательно выставить меня истеричкой перед командой. По лицу у меня катились горькие слезы, но выбившиеся волосы скрывали эти мучения.

– Кая, ты цела? – раздался обеспокоенный голос Ната.

Он успел отползти от опасного края пика, и теперь смотрел на меня сверху вниз.

Не поднимая головы, я выдавила утверждение и вновь принялась постепенно спускаться еще ниже. Разрывы гранат прекратились, но в долине слышались выстрелы. Стая птиц в невообразимом страхе пролетела где-то над нашим домом – я буквально чуяла их первобытный страх, который появляется в непредвиденности происходящего. Слезы не прекращали литься, хоть изо всех сил пыталась задушить их на корню.

Снова выстрелы; принадлежат старым ружьям, с которыми наши деды ходили на охоту тридцать лет назад.

Неожиданно я осознала, что Герд – единственный, кто, кажется, заметил мои мучения, ибо находился ближе всех.

– Поднимись наверх, – негромко велел он.

Хоть и жаждалось взбунтоваться, я не решилась на это в столь тяжкий час.

– Ты ведь была такая сильная, – произнес он без малейшего укора. – Так что случилось?

Я обернулась, встретившись с его глазами и продемонстрировав свое заплаканное лицо. Позади зияла пропасть, и сероватое небо временами освещалось далекими лучами солнца, что безуспешно пытались пробиться сквозь плотное одеяло облаков. В горах мелькнула птица, и я, не выдержав, кинулась к Герду на грудь. Я прижалась к нему всем телом, цепляясь за жилет, ремни с запасами пуль и оружия, и чувствовала, словно он отдает мне свое тепло, ту безграничную силу, которой он владел по долгу рождения. Я чуяла в его объятиях выносливость куда более мощную, чем моя собственная, отцовское попечительство, которого, как оказалось, мне всегда не хватало. Я это поняла тогда, стоя в двух шагах от пропасти и вдыхая запах пороха.

Через несколько секунд я отстранилась, опустив глаза долу, – мне нельзя пасть так низко! Я просто не имею на это право.

– Я справлюсь, – затянула свой ремень потуже и откинула сборку пуль за спину.

– Вот и славно, – с пониманием отозвался он, но в этих словах крылось куда как больше смысла, и нескончаемое море чувств и переживаний.

Команда смотрела на меня, чуть выйдя из-за руин, пока я не дала понять, насколько это неприятно. Они нехотя возвратились на свои места, вероятно, желая поддержать меня, но не в силах этого совершить. Я заново зацепила трос за крайнюю стену колокольни и спустилась на скалистый выступ, успев за ним исчезнуть, как вдруг шквал пуль полетел в наши стороны. Совсем близко.

Я пригнулась – у правой руки пролетела пуля и вошла в мягкую землю. Я прижалась, пытаясь скрыться от этого смертоносного дождя. Только Герд оказался в поле видимости. Очевидно, он давал указания.

За выстрелами раздалось несколько взрывов. Я зарядила револьвер и выглянула из своего убежища. Машины правительства стояли у подножия руин, и дюжина солдат обстреливали стены колокольни. у одного в руках была граната. Он дернул кольцо, но в эту секунду его пронзила пуля – он пал. Через три секунды взорвался один из грузовиков. Несколько военных взлетели на воздух.

Я прикрыла уши и вжалась в землю, цепляясь взмокшими ладонями за трос. Это был Киану. Он спас нас, выстрелив в военного. Он сидел на ветке не в меру высокой старой сосны, немногим ниже меня, но многим дальше. Меж нами – пропасть. Ему ни за что не добраться до нас, если мы вздумаем бежать. Но он знал: этому не бывать. Герд сам падет смертью храброго висельника, но не допустит трусливого побега.

Я должна была узнать, все ли в порядке с теми, кто наверху. Но солдаты открыли новую стрельбу. Тем, кто сверху, не выстрелить. Я прицелилась и попала в одного военного. Осталось четверо. Один из них снова вертел гранату. Когда я выстрелила, она уверенно летела в нашу сторону. Солдат упал, и граната взорвалась в воздухе. Земля содрогалась. Камни и куски земли стали осыпаться мне на голову. Я выстрелила в еще одного солдата. Промахнулась. Отряхнула голову – глаза разъедала почва. Сверху кто-то выстрелил – двое солдат упали. Еще одного застрелил Киану. Последний скрылся за скалами.

Перестрелка кончилась. Мгновенно все затихло.

54

Киану поднял на меня свое красивое лицо и подал знак: мы встретимся в нашем доме. Мы огляделись – никого. Только песок по-прежнему сыплется. Кое-где стелется дым от разорванных гранат. Горят остатки автомобиля. Ну вот и все. Все кончено. Так просто. И так скоро.

Я кинулась наверх. Мой трос чудом оказался цел. Меня беспокоило отсутствие Герда, хоть я и знала, что ему нужно было скрыться, иначе он рисковал жизнью. Вскарабкавшись на выступ, я увидела еще более разрушенные остатки стен колокольни. остались только фундаментальные камни, достаточно высокие, чтобы за ними сумел примоститься человек.

Руни несмело оглядывалась по сторонам. Кажется, ее немного оглушило. Сразу за мной появился Герд – он был на другой стороне выступа, и, очевидно, оттуда прикончил несколько военных. Глаза метались в поисках остальных. Безумные глаза Натаниэля, наконец, заметили присутствие Руни в его жизни. они негласно поддерживали друг друга.

– Киану будет ждать в доме, – сообщила я Герду.

Выстрел.

Я обернулась к пропасти.

Он лихо отозвался эхом в утихшей долине.

– Киану! – прошептала и кинулась к самому краю.

Крона той самой сосны шаталась – не то от слабого ветра, не то от чудовищного выстрела. Боже мой, неужели Киану мертв?! Нет, нет, это ошибка. Я должна возвратиться в дом и убедиться в обратном!

Только я решилась, как мы услыхали тихие всхлипы. Это были единственные слезы, которые мы когда-либо видели в глазах Орли. У другого края обрыва она сидела на пожухлой траве, прижимая к груди тонкую руку Ноя. Ее рыдания были столь тихи и неприметны, что мы сомневались в их подлинности.

Но в подлинности смерти Ноя не сомневался никто: пуля милосердно прошла сквозь сердце, оставив после себя тонкий кровавый след.

55

Автомобили и мертвые тела врагов покинуты в безвестности; и только остатки города трещали по швам. Из-за долины доносились выстрелы, и иногда казалось, что крики. Я молилась, чтобы это были галлюцинации. Хуже всего то, что изменить это уже не в твоей власти.

Возвращение домой оказалось тяжким. Герд нес на плечах Ноя, но нам всем казалось, будто бы он незначительно ранен, или уснул, или пал жертвой быстротечной лихорадки… Но никто не смел верить, что его уже нет в живых. Самое жуткое осознание приходит много позже: еще час назад вы шагали с этим человеком плечом к плечу – а теперь его уже нет в живых.

Ара нас встречала, стоя на крыльце дома. Ее прямая, стройная фигура в ореоле ярких длинных юбок и блузы выглядела несколько сурово. На лице читалась скорбь, знание, смирение. Конечно же, она знала; вот почему так тяжело отпускала нас на рассвете, вот почему целовала в лоб Ноя и велела ему быть осторожным. Вероятно, она произнесла слова любви, но этого никто не слышал. Да, Ара все знала, но умолчала.

Женщина покорно приняла тело и занялась всеми приготовлениями, лишь изредка прося Герда о помощи. Опустошенная, не сознающая происходящего Орли все никак не могла отойти от Ноя. Она смотрела на его лицо, что бледнело с каждой минутой все больше, – и, казалось, вот-вот потеряет рассудок. Ею занялась Руни. Девушки уединились в углу гостиной, не сняв пыльной одежды и не умыв грязных лиц.

Я стыдилась испрашивать Киану, но сердце было не на месте. Мое волнение переросло в дрожь. Некие посторонние мысли, странный зов – нечто, неподвластное человеческой природе, заставило меня покинуть дом и выйти на задний двор. Темная фигура восседала на поваленном стволе дерева – Киану; он один искал спасения в уединении.

– Ной мертв, – произнесла я, усаживаясь рядом.

Он обрабатывал небольшую рану – кажется, от пули, что задела верхний слой кожи.

– Я догадывался, – Киану не смотрел на меня. – Видел снизу, как один из солдат стрелял в него, но было слишком поздно.

– Прямое попадание в сердце, – скорбно заметила я.

– Пусть покоится с миром. Это безумие не для него. И никогда не было.

Мы долго молчали, погруженные в свои мысли. Киану кончил обрабатывать рану, сложил все инструменты и надел мастерку – не в пример чистую, почти без грязи и пыли.

Я по-дикарски обняла его, прижавшись щекой к его плечу; закрыла глаза, силясь удержать его в своих объятиях, но знала: у меня всего пара секунд, не больше.

– Как же я рада, что с тобой все в порядке, – выдохнула на одном дыхании. – Когда стреляли в деревья, я думала, ты погиб.

Киану отчужденно ответил на мой порыв, и я поспешила отстраниться.

Нечего тут жалеть: я сама оттолкнула его от себя, а теперь, когда угроза смерти слишком уж близко, пытаюсь что-то исправить.

– Успел скрыться, – произнес он.

Я стала жевать собственные губы. Бесполезно, все это – бесполезно. Мои действия неказисты, глупы, излишни. Нам никогда не понять друг друга, но до чего же Небеса трагично посмеялись над нашими грешными душами, заставив каждого терзаться своими страстями. Я сглотнула плотный комок, засевший где-то в горле, встала и решительно направилась в сторону дома. Нечего лить слезы – от этого никакой пользы. Я должна быть сильной, иначе они меня вышвырнут.

Обойдя дом, я скинула ремни и оружие Герда, оставив его в наспех сколоченном деревянном ящике. Я направлялась к границе – самое время навестить тетку с сестрой. Сколько всего произошло, а я даже не знаю, живы ли они. Теперь, когда Ной мертв, и множество сердец разбито, меня ничто не держало в этих стенах. Вот она – первая потеря, грянувшая, как гром среди ясного неба. Чудовищный вызов судьбы, чьим предупреждениям мы не вняли с самого начала. Мы потеряли одного из лучших, так кто еще останется с нами, а кто – покинет?

56

Когда ноги несли меня вдоль каменной стены, я уже не заботилась о собственной жизни. все мои мысли занимал Ной: картины, где он работал, отдыхал, кричал, веселился, негодовал, радовался и кручинился. Живой образ, что померкнет с годами, а, может быть, навсегда отпечатается в памяти, как ярчайшее совершенство. Действенный мечтатель – вот он, Ной Штарк. Наша единица.

Улицы села пустовали. Кое-где царили беспорядки из-за минувших перестрелок и бомбежки, но часть жилищ осталась нетронутой. Стражи порядка и солдаты, отвечавшие за эту немыслимую операцию, кажется, сгрудились на площади, и все же я пыталась остаться незамеченной. Мимо пробежала бродячая собака – я посторонилась. Железная дорога разрушена: теперь никто не уедет поездом, не заскочит в последний вагон. И матери не отправят детей в один конец во славу спасения. Пути отступления отрезаны. Остались горы – только их и удалось сохранить.

Я взобралась на холм и легла на траву. На шее остался висеть бинокль, и я воспользовалась им, чтобы осмотреть окрестности. Куда же подевались люди? никто не бежал, ни кричал и не молил о помощи. Ни единой души – будто Волчье Ущелье вымерло.

В стороне центра города, недалеко от здания Совета мелькнула фигура, затем еще одна – стражи порядка. Я должна поторопиться. Спрятала бинокль под куртку и ощутила, как кто-то дергает меня за ногу. От страха я думала, что лишусь дара речи, но это оказался Вит.

– Что ты тут делаешь? – прошептала я, сползая с холма. Он так же, как и я, лежал на траве, по-прежнему в своих истертых брюках и белом переднике, в котором наверняка осталась коллекция простеньких лекарств и настоек.

– Перестрелка началась утром, я обходил больных.

– Как ты укрылся?

– Видишь кусты? За ними окоп Второй Мировой. Я пролежал там.

Я засмеялась, хоть это и вышло несуразно. Почувствовала, как слезятся глаза, только неясно – вследствие истерии или непонятной радости. В густых волосах Вита действительно затеплились пара листков, и я по-сестрински заботливо быстро убрала их.

– Нужно выбираться отсюда. Стражи порядка идут с площади.

Без лишних слов мы сползли к подножию холма и, по-прежнему пригибаясь, стали перебегать от возвышенности к возвышенности, все время оглядываясь и прячась по углам. Мне уже не было страшно. Вит жив, и тетка с сестрой наверняка тоже, – это главное.

Дом Боны стоял безмолвно нетронутым, точно внутри зияла пустота, но я чуяла: в каждом из этих ветхих старых лачуг сейчас находятся живые души, нуждающиеся в ободрении. Они затравлены, охвачены страхом, беспомощны. Это старики, дети, изредка – женщины, и почти ни одного мужчины. Вот она – нация борцов, мнимые солдаты, оказавшиеся на перепутье. Им остается ждать только смерти, ибо спасение равносильно танталовым мукам. Кто знает, что грядет за этим спасением? И мы, со всеми своими знаниями и жалкими подачками оружия не можем им помочь. Мы прикончили всего лишь группку солдат – пусть те и являлись центральными фигурами правительства. Нам нечем похвастаться, ведь эта вылазка стоила нам жизни Ноя. Какие мы после этого наемники?.. Мы жалкая горстка людей, не способная защитить даже самих себя.

В соседских окнах дернулись тонкие занавески, и лицо девочки мелькнуло за стеклом. Это была пятилетняя малышка, все время вившаяся у моих ног, если я работала после школы дома. Я огляделась по сторонам: почти в каждых окнах дрожало подобие занавесок, и блестело по нескольку пар глаз.

– Они так напуганы… – выдавила я.

Дверь оказалась заперта, и я едва слышно постучала. Отперла Мария, едва вглядываясь в щель.

– Не бойся, глупышка, это же Вит, – негромко улыбнулась я, проталкивая вперед парня, затем уже заходя сама. – Где твоя мать?

– У нее разболелась голова от этих выстрелов. Она лежит уже несколько часов.

– Я займусь ею, – тут же отозвался Вит, видимо, желая избежать неловких пауз.

А сестра ни с того, ни с сего завопила, какое, мол, счастье, что я, наконец, возвратилась: мать слегла, ей одной страшно, всюду выстрелы и разрывы бомб, а еще разрушенные шахты в черте города…

– Шахты… – опомнилась я. – Мария, – я усадила сестру, сама устроилась напротив, держа ее за плечи, – кто-нибудь был в шахтах? Утром проезжал грузовик с рабочими?

Вытаращенные пугливые глаза девушки стали больше прежнего и покрылись пеленой слез.

– Да… – шептала она. – Там были люди.

Теперь испугалась я.

В следующую секунду перешла в соседнюю комнату, где обнаружила бледную тетку, массивно лежащую на старом диване, и Вита – лебезящего перед полубессознательной пациенткой. Я подозвала его и почти приковала взглядом к стене.

– Кто уезжал утром в шахты?

– Отец Авы – девочки, что живет рядом с тобой. Три парня из города… мой отец…

– Что? – не поверила я.

Моя реакция заставила Вита насторожиться. Он вытер руки о передник, удаляя запах какого-то успокаивающего масла; голос его понизился.

– Что ты хочешь сказать, Армина?

О, нет, нет, нет. Не заставляйте меня произносить это. Почему я должна быть вестником плохих новостей? И отчего сегодня ушли из жизни лучшие из нас? Почему Небеса начали с наших Единиц? Я собралась с духом, несколько раз вздохнула, и попыталась звучать обнадеживающе.

– Нам нужно сходить в шахты и убедиться, что все в порядке. Я была на ферме, когда начался погром. Мне казалось, я видела в горах дым.

Вит молча прикрыл ладонью рот – новость обескуражила и без того расшатанные нервы. Вероятно, он думал, – как и все мы, – что шахты – одно из самых безопасных мест в городе, не считая нашего жилого отсека, конечно. Бомбили центр города и жилые районы, к нему прилегающие.

– Лучше бы ты ошиблась.

– Надо спешить, – я достала бинокль. – Сначала взгляну, что твориться кругом, а ты осмотри Марию. Я должна знать, что с ними все в порядке.

Пока Вит оставлял тетке настойку и проверял пульс сестры, я забралась на узкий чердак, вставила в щель меж досками бинокль и принялась рыскать глазами по округе. Отсюда видна дорога, ведущая к шахтам, но, к сожалению, дом Лурка и Лии загораживает проезд к площади и зданию Совета. Кажется, что путь чист. Если осторожно пробираться, прячась меж домами соседей, можно дойти до ворот, не попавшись на глаза стражам или милиции. Они должны быть в центре города, получать приказы. Есть только одна возможность улизнуть – прямо сейчас.

Я мигом скатилась с лестницы, до смерти напугав сестру, и схватила Вита за рукав.

– Ты должен надеть что-нибудь поверх рубашки. Давай, время не ждет, – я раскрыла комод и достала мастерку Муна, хотя она и оказалась много велика для изможденного тела Вита. – Нужно уходить сейчас, потом будет поздно.

– Откуда ты столько знаешь об этом городе?

– Не спрашивай меня ни о чем, – я помогла ему быстро застегнуть пуговицы и молнию. – Сними фартук – они не должны знать, что ты врач.

– Почему?

Я разозлилась и уставилась на него со всем негодованием.

– Потому что тебя убьют.

Пока я проверяла наличие ножей за пазухой и едкого песка, что нам поутру выдавал Герд на пару с Руни, Вит осознавал мои слова и приходил в себя. Я подтолкнула его и велела не вести себя, как девчонка. Он обиделся, но знал: лучшего проводника ему не найти. Кого еще волнует жизнь его сумасбродного отца? Кто отправится его искать, когда власти объявили комендантское существование бог весть на какое количество времени?

В глубине комода я обнаружила охотничий нож Муна и пустила его по полу. Вит поймал его и без лишних возражений зацепил на пояс. Затянул потуже ремень.

Я подошла к обескураженной и напуганной до смерти Марии, снова усадила ее в кресло и принялась медленно, но настойчиво разъяснять, постоянно удерживая ее за плечи.

– Слушай меня, Мария. В подвале, на антресолях, сразу за дверью, есть ружье твоего отца. В банках – патроны. Зарядить его совсем несложно. Вы должны спуститься в подвал и пережидать эту бойню, слышишь? Теперь ты здесь главная, и жизнь матери – в твоих руках. Если они нападут на жилой сектор, и начнется паника, не вздумай выходить на улицу. Там ты станешь мишенью. Но если будут рушить дома, ты должна уйти в лес.

– В лес?! – почти плакала Мария. – Но это за железной дорогой!

– Железной дороги больше нет, – продолжала я. – Бежать некуда. А теперь слушай меня внимательно: не беги по дороге, иди сквозь дома, прячьтесь за стенами – что угодно, но не попадитесь им на глаза. Зайдя в лес, иди все время прямо, пока не наткнешься на стену. Это граница.

– Что?! Нет! – Мария вцепилась руками в куртку, грозя разорвать ее в клочья. – Нет, Армина, я никуда не пойду! Я буду ждать тебя! Мы же умрем! Нас расстреляют!

– Чш! – громко прошипела. – Ничего не произойдет, слышишь? Ничего не будет! Они не посмеют напасть на дома, – лгала я. – Но ты должна знать, где укрыться. Иди все время вдоль стены, – я встала и поправила ремень брюк. – Ты найдешь выход. Ты ведь тоже Корбут. Ты моя сестра.

Мария смотрела на меня с растерянностью, и столько отчаяния читалось в ее выцветших глазах, столько боли и ненависти… ненависти ко мне? Оттого, что я ее оставляю? Но иначе нельзя. Мы должны отыскать Артура – живого или мертвого, воссоединить их семью, дать им защитника, черт бы его побрал, а после – всем уйти на ферму. Я помешалась на идее спасти их всех. У нас есть несколько часов, а потом может начаться что угодно.

– Ты должна быть сильной, Мария. Иначе не выжить.

я развернулась и направилась к двери – совет прекрасный. Изречение, достойное звучания, хорошо бы и мне последовать этому наставлению. Мы и так потратили слишком много времени на выяснение отношений. Что ж, я выдала тайну своего второго дома, но иначе не смогла бы жить, зная, что они пострадали по моей вине.

Когда мы оказались на улице, и ветер умыл мое горящее лицо, Вит мягко опустил свою ладонь на мое плечо.

– Ничего не случится, Армина.

Я выдавила жалкое подобие улыбки.

– У нас мало времени. Когда будешь спасать отца, думай о том, что тебя ждет Мария. Ты меня понял?

По его лицу я увидала, что он давно понял ошибки собственного отца.

57

У ворот, ведущих к заводу, – ни единой души. Всюду разруха, следы выстрелов, пули в грязи и иней на остатках травы. Вит наскочил на груду досок – остатков дома Сета. Он наделал много шума, и мы чуть пригнулись, ожидая реакций. Их не последовало, из чего мы сделали выводы и вздохнули спокойно. Мы вошли в ворота и отправились по дороге, сокрытой стенами скал.

– Как Сфорца? – спросила я.

– Мама совсем плоха. Она боится. Отца часто нет рядом. Она была на площади… когда взорвали здание Совета. – Мы шли по одному краю дороги, почти прижимаясь к горным стенам. – И сказала, что ей чудом удалось спрятаться.

– Ты должен поговорить с отцом. Вам надо бежать. Уходите. Хотя бы в горы.

– Я не знаю этой местности, Армина, – обреченно ответил Вит.

– Сет знает. И Лурк. Вы должны собрать оставшихся и уйти отсюда. – Впереди что-то рухнуло, и мы пригнулись. Иных звуков не последовало, путь продолжился. – Здесь может начаться, что угодно…

– Мы их давно не видели… Их загребли в тюрьму.

– Там были мужчины.

– Там был Лурк.

– Какого..?

– Там был Лурк, Армина. Они все погибли. Их наказали за противостояние Правительству. Они мятежники. Почти все мужчины города.

– Оох, – я облокотилась о скалу, стараясь не забывать дышать. – А что же Сет?

– Возможно, ему удалось скрыться. Я не слышал, чтобы его взяли.

– Лия?

Вит жалостливо на меня глянул – пора кончать эти разговоры.

– Ее затоптали. Когда мы бежали с площади. – Он умолк, а потом вдруг добавил: – Самое страшное, что еще час назад мы шагали плечом к плечу, а теперь их уже нет.

Больше вопросов не следовало. К тому времени, как удалось заставить себя собраться и взять в руки, мы вышли на подъездную площадку. По одну сторону стояли автомобили, кое-где забыли вымести сор с плитки и убрать куски железа; этот завод повидал слишком много для простого городского предприятия.

В какую-то секунду, держа пистолет на мушке, я стала задаваться вопросом, почему здесь стоит тишина загробного царства, как вдруг Вит молча указал мне рукой наверх. там, выше уровня первого этажа, зияла огромная дыра, излучающая дым, как кусок мяса на вертеле. На полуразрушенных стенах висели сертификаты, в кабинетах стояли столы, стулья, факсы, на полках белели стопки документов и яркие корешки папок, – как если бы работа по-прежнему продолжалась. Только распростертые тела и окровавленные куски человеческих конечностей поясняли случившееся.

Мы с осторожностью приблизились к стеклянным входным дверям. За ними никого не обозначилось. Я подняла автомобильный бампер и со стороны выбила внешнюю камеру наблюдения; только тогда мы вошли внутрь. В холе царил полумрак хладного молчания. Я указала Виту еще на две камеры, и он, перехватив у меня бампер, последовал просьбе. Тем временем я заглянула в гардероб, проверочный пункт и пункт выдачи ключей. Мы перепрыгнули турникеты и свернули в длинный коридор, ведущий к шахтам.

Наши шаги гулко отдавались в узком переходе. Я держала пистолет наготове.

Ветер просачивался в щели, образовавшиеся после череды взрывов; его тонкое завывание порядком действовало на нервы. Где-то раскачивалась железяка, по поверхности которой пролетал странный, тягостный звук. Всюду могильная тишина: ни птиц, ни лесного зверька, ни отзвука жизни. Добравшись до подъемников, мы увидели, что один из них застрял чуть ниже, не доехав до конечного пункта, другого вовсе не было видно в глубокой шахте.

Я сглотнула. Ни одного голоса, ни одного стона или призыва – и в сердце прокрадывается чудовищная догадка массовой гибели, столь жестокой и отвратительной, что меня начинает тошнить.

Вит, белый, как полотно, ждал моих указаний. Я нажала кнопку подъемника. Он страшно скрипнул, эхом отдаваясь в подземелье, и попытался сдвинуться. Пальцем снова надавила на кнопку – он поддался. Огромный, как тюремная клетка, он тяжко приблизился к нам. на полу лежал худощавый парень, – от силы двух десятков – но его синюшное лицо, покрытое сажей и землей, и глаза, смотрящие прямо, говорили о том, что он мертв. Рядом лежал старик. При виде нас, он попытался заговорить, но Вит жестом велел ему молчать. Он быстро присел рядом и нащупал пульс.

– Перенесем его, – твердо сказал он.

мы подхватили легкое тело и, стараясь заглушить в собственных головах едва слышимые стоны боли, положили его на пол коридора. По крайней мере, воздух здесь чистый.

Кощунственно проигнорировав покойника в углу подъемника, мы негласно рассудили, что ему уже ничем не помочь; ступили и поехали вниз. Скрип затих, предоставляя только размеренный стук колесиков, трущихся о тросы. Чем ниже мы опускались, тем гуще становился воздух, и тем больше ощущались мерзкие испарения, осаждавшиеся на самих легких. Я старалась справиться с легкой тошнотой, отчаянно не позволяющей мне собраться с мыслями и думать здраво.

Еще не добравшись до недр, мы услышали голоса. Их было немного, и все слабы, однако явно принадлежали выжившим, которых не муштровали стражи. В глазах Вита загорелся огонь надежды, и лицо немного просияло; я сохраняла хладность рассудка: будет чудом, окажись Артур невредимым.

Подъемник остановился. В темноте, пыли и грязи, лежали два надсмотрщика, с дубинками и рациями. Я проверила их – отключены. Голоса исходили из отсеков. Переступая куски почвы и крупные камни, мы зашли в какой-то закуток, послуживший выжившим убежищем.

Кто-то тихо выдохнул и издал клич страха. Прочие затихли, готовые защищаться. Я быстро спрятала пистолет и вытянула руки вперед.

– Нет-нет, мы свои. Мы пришли помочь.

Мой вид бравого холеного воина не убедил напуганных до смерти рабочих. Только Вит, показавшийся из-за моей спины, сумел внушить им толику доверия.

– Это сын Артура! – прохрипел голос; в темноте не разобрать, кому он принадлежит.

– Они свои.

– Все в норме.

Одобрительный гул разбавил атмосферу неверия.

– Где мой отец? – громко спросил Вит.

Молчание вот-вот стало бы самым жутким ударом его жизни, но кто-то прохрипел, борясь с пылью:

– Его сильно ударило.

– Где? – Вит не на шутку перепугался, дергаясь в неведении.

Он побежал на голос, ощупью пробираясь по стене, пока, видимо, не наткнулся на тело отца. Я ищейкой следила за людьми: вдруг они решат напасть, ослепленные страхом и ненавистью?

Вит задавал вопросы, долго копошился, пока из угла не послышался голос Артура. Я облегченно выдохнула: чудо случилось. Этого сукина сына берегут святые ангелы, не иначе. Сколько раз этот идиот подвергал свою жизнь опасности, рискуя оставить семью без поддержки, силы, крова, главы. И вот, наконец, его здорово шарахнуло. Поделом. Только жаль, что Вит, вместо того, чтобы заботиться сейчас о семье, спасает задницу этого взрослого, на первый взгляд, человека.

Память оказалась при нем, как и все целехонькие конечности, только сил недоставало. Я выпрямилась и громко произнесла:

– Сколько человек выдержит лифт?

– Двадцать, иногда больше, – ответил молодой мужчина рядом.

Я оглядела во тьме присутствующих – не больше десяти-пятнадцати человек, все в лохмотьях, уставшие, изголодавшиеся.

– Есть еще выжившие?

Несколько голов отрицательно покачали.

– Все, кто может идти, помогите раненым. Грузитесь в подъемник.

Воцарилось неспешное, усталое движение; какой-то парень спросил:

– Что там, наверху?

Кто-то помогал Виту тащить под руки Артура. Я освободила им путь и глянула в измученные глаза вопрошающего.

– Война.

Все быстро оказались на площадке подъемника, и мы медленно поехали вверх. Только приближаясь к свету и чистому воздуху, я поняла, до чего ужасно это место и как угнетающе оно действовало на всех его мнимых гостей.

– Не шумите, – сказала остальным, – мы никого не видели, но лучше не рисковать. Разбредайтесь по домам и никуда не суйтесь, если жизнь дорога.

Уставшие лица выражали согласие; у тел уже не было сил противиться неизбежному.

Они заметили старика, лежащего вдоль коридора. Два парня подхватили его под руки и потащили вместе с остальными. И в этих людях – вся нация: избитая, падшая, слабая. Нет сил бороться, нет будущего, чтобы надеяться, нет тех, кто может помочь.

Мы выбрались на улицу, но рабочие даже не оглянулись, чтобы увидеть, во что превратился их завод. С каменными лицами, они едва волочили ноги вдоль каменных стен, рядом с которыми мы с Витом их вели.

– Что тут было? – спросил он у мужчины, который помогал вести Артура.

– Нас погнали работать, как всегда, а потом, через несколько часов вся земля содрогалась, посыпался потолок, камни валили рекой… многих сразу, живьем заколотило… а нас согнал Артур. Быстро так согнал, орал, как резанный. Ну мы и побежали к выходу. А пыль повалила какая! Он кричит: «Закрывайте тряпками лицо!» – и его тут же ударило. Хорошо эти закутки были, для надсмотрщиков. Если бы не они – все бы погибли.

– Сколько вас было? – спросила я, не глядя на них.

– Человек сто. Но тогда начали копать новые шахты, так что там, дальше по тоннелям, есть другой выход. Может, другие успели спастись…

Подавленная от осознания новых смертей и новых потерь, я уже не верила в это. Сто человек – и тринадцать выживших. И груды трупов там, похороненных заживо под землей.

– Им надо помочь, – произнес Вит.

Мы шли по горному тоннелю, и его голос отдавался легким эхом в округе и моих ушах.

– Может быть, люди с той стороны, у леса… прибегут… – сочиняла я.

Никто не сунется туда, и никто им не поможет, путь все сто человек там выжили. Не сунутся, потому что бояться и трясутся, как осиновые листы в своих ледяных подвалах, и матери прижимают детей к себе крепче, и молятся, бесконечно молятся…

– Но им должен кто-то помочь! – настаивал, точно какой безумец, Вит.

– Ох, Вит, я знаю это, знаю! Я знаю, что они беспомощны! Но сейчас… – я стала ворочаться из стороны в сторону, не зная, что ответить, – жертвы неизбежны, пойми это. Господи, Вит, да это же война!

Он умолк. Зря он это затеял. Я не святая, и не стану рисковать его и собственной жизнями и даже жизнью никчемного Артура, чтобы забраться поглубже и безрезультатно обнаружить там гору трупов. Нужно спасать тех, кого можно спасти – так учил Герд; впервые в жизни я посчитала его канон правым.

– Конечно, они живы, но боятся выходить наружу, – подал голос Артур.

Мгновенно, я двинулась в его сторону и прижала к стене. Он мог быть сильнее меня, однако сработал эффект неожиданности.

– Слушай меня, Артур! – вскипела. Виту было это не остановить, как бы он не ругался, стоя рядом. – У тебя семья: жена и трое детей. Они – все, что есть в твоей жизни. Не заставляй их становиться сиротами. Такими, как я!

Он было рассвирепел, пораженный моим позерством, но после того, как сравнила будущее его семьи с моим собственным, заметно охладел.

– А ну пусти меня, – как пьяный, дернулся он. – Девчонка окаянная… – мужчина подхватил его; оба они бубнили себе под нос ругательства; оба лихо припоминали никого иного, как меня.

В лице Вита читалось осуждение; однако на это мне было плевать, мой поступок полностью оправдан обстоятельствами. Довольно быстро мы приблизились к выезду с территории завода, и я вышла вперед, касаясь правой рукой пистолета, спрятанного под курткой. Оглядевшись по сторонам, мы стали выпускать по два-три человека; все они расходились в разные стороны и держались жилых домов. Многим повезло: двери неслышно распахивались, и хозяйки и семьи со слезами на глазах принимали мужей. Иные блукали в закоулках. Когда все окончательно исчезли из виду, мы с Витом подхватили Артура, хоть тот и противился моей помощи, и повели его к нашим домам через соседские сараи.

58

В доме Вита и его семьи царила угнетающая тишина, полная скрытой скорби. Все распрощались с жизнью Артура и смирились с тем, что и им самим недолго осталось. Слабость и болезни стояли в воздухе. Затхлое помещение давно не проветривалось. Дети, в грязных лохмотьях, свернулись калачиками на жесткой постели, и едва вздрагивали в своих младенческих кошмарах. В другом конце хаты лежала Сфорца, стонами и бредом давая понять, как худо ей сейчас. Мы усадили Артура на лаву, он упал грудью на стол, держась за голову. Вит занялся матерью, я налила воды в деревянную кружку и подала отцу семейства.

Уставшая, я села напротив, давая себе легкую передышку, прежде чем помочь Виту.

– Старый живучий черт, – глядя прямо ему в лицо, не удержалась я, пусть и прозвучали эти слова легко, без должной неприязни.

Глаза Артура, немного навыкате, смотрели зло. Он выпил воду и заговорил, точно пьяница.

– Я больше не боюсь! – растягивал он слова. – Я больше их не боюсь! Никого из них, слышишь?

– Да, да, Артур, я это уже слышала. Когда ты помогал Сету вести народ на восстания.

– А знаешь, почему я не боюсь? Это ты знаешь, дрянная девчонка? – ревел он.

– Потому что все, кого ты знал, погибли до того, как вышли из юношеского возраста! – воскликнула я. – И тебе бы туда, старый черт, а не давать рождение семье, а потом бросать ее!

– Нет! – его лицо, покрытое жесткой щетиной с проседью, искривилось в ужасной гримасе. Нижняя губа оттопырена, волосы всколочены, он весь – ненависть, но ненависть давняя, как и начало его жизни. он указал на меня пальцем, дергаясь из стороны в сторону от ломавшей его усталости. – мы ехали к границе Ас-Славии через наше Ущелье. Нас было трое… и стояла темная ночь, а я был за рулем. Мы даже выключили фары, но не успели выехать за пределы Ущелья, как взлетели на воздух. Взлетели на воздух, как чертовы тушки! Ха-ха-ха! Эти комитетники нас хотели поджарить, а я выжил! Я выжил, черт бы их побрал! У меня были переломаны ноги и руки, всю жатву я рыдал от полученных ожогов, но я поднялся с колен! И больше им меня не сломить! Что бы они не делали, я буду восставать и буду их преследовать, потому что я их больше не боюсь!

– Папа… – устало протянул Вит и поставил свои пузырьки с лекарствами на стол. – Армина, воды, пожалуйста.

Я сидела, окоченевшая, и не могла поверить собственным ушам.

– Ты что несешь? Тебе это приснилось!

– Не веришь, дрянная девчонка? Ну поделом! А только мне теперь приписано жить долго – взамен их жизням! Взамен еще двум жизням!

– Папа, пожалуйста… – Вит смочил тряпку в скверно пахнущую жидкость и прижег глубокие царапины.

Артур ругался, на чем свет стоит. Я принесла еще воды и подошла к детям. От наших криков да разборок они проснулись и опасливо зашились в угол, под самым окном. Я попыталась улыбнуться, но это не помогло: они до того оказались пуганы, что остерегались даже малейшего шороха в их сторону.

– Ми, Али, вы замерзли? – широко раскрытые глаза девочки – точь-в-точь отцовские – не смели выпускать меня из виду. Она кивнула. – Есть хотите? – мальчик чуть не изошелся слюной при упоминании пищи. – Сейчас я вам что-нибудь принесу, – продолжала улыбаться.

Дети с надеждой смотрели мне вслед, пока я доставала из подбитого шкафа не то плед, не то простыни; я уже не разбирала, что это было. Неспешно, чтобы не нарушить их душевного равновесия, укутала их и подошла кпечи, именуемой кухней. Вся посуда стара и чиста, но на самодельных полках – ни крохи. Кой-где завалялась сушеная крапива, но с ней одной даже супа не сваришь. Пара каштанов и изморенных желудей в миске. В подсобке, где царил лютый холод, нашлась толстая подмерзшая жаба. Собрав эти дары в одну руку, я принялась наскоро что-то стряпать. Отломила лапки жабы, бросила тело в кастрюлю с водой, добавила крапиву; растерла камнями желуди и каштаны в муку, смешала с водой, замесила скудное тесто.

Потом вспомнила, что в сарае стояла корова. Взяв ведро, я вознамерилась надоить молока.

– Она замерзла, – остановил меня Вит. – И теленок тоже умер. Мясо продали. Глава Совета отдал за него так мало…

Ругаясь в сердцах, я все же обнаружила склянку почти готового масла в углу сарая, и зачерпнула несколько ложек для теста. На чугунной сковороде сделала лепешки и разлила суп по мискам. Вит к тому времени помог отцу омыться от грязи и уложил его в постель. Я подозвала детей, усадила их за стол, сама пошла к тетке Сфорце. Порции пищи – как для воробушков, и все же лучше, чем пустота в желудке.

– Ешьте медленно, – предупредила сразу, зная, что голодный набрасывается на безделицу в одну секунду.

– Сет жив, – прошептал вдруг Вит, и я остановилась на полпути к его матери.

– Кто еще?

– Не знаю. Они опять что-то задумали.

Я села у постели Сфорцы, храня молчание. Меня трясло. Ну уж довольно всего этого! Довольно!

– И ты ничего не скажешь? – изумился Вит.

Я резко на него глянула.

– Пусть делают, что хотят. Вам всем – и Сету, и Артуру – хочется геройствовать, а то, что гибнут люди, что ломаются жизни и рушатся семьи – на это всем плевать. Ну и воюйте дальше, если вы до сих пор не поняли, что это бесполезно!

Изнутри душили слезы и разрывала неясная боль. Вит отошел в сторону и занялся отцом, оставив меня в одиночестве глотать свое горе. Я чудовищно устала и, кажется, начинала осознавать, что Ноя больше не вернуть. Я убежала из дому, надеясь позабыть об этом инциденте, об этой катастрофе, но, силы небесные, что же я творила?! Он там, одинокий, хладный, лежит в доме и ждет часа, когда тело его предадут продрогшей в своих несчастьях, Белой Земле. Я должна вернуться и почтить его память, я должна поговорить с Орли и попытаться унять ее терзания. Я должна видеть лицо Мальвы, и, может быть, попробовать разделить с ней эту невосполнимую утрату – еще одну на ее нелегком веку. Эти люди – семьи моей тетки и Артура – не в силах держаться за то, чего нет у других. Кто из этих избитых революцией мирных жителей сегодня ел? Кто из них имеет доступ хоть к какой-то медицине? Кого берегут ангелы так, как Артура? А Сфорца не в силах заставить себя встать с постели и позаботиться о детях, Артур сам бежит от тех, кто составляет всю его жизнь… глупые люди!

Сфорца почти ничего не съела, только все стонала, как погано она себя чувствует. Покончив с этим, я, ни слова ни сказав и даже не заглянув к тетке, встала и отправилась в нашу долину навстречу еще более мрачному кошмару.

59

Скверный день. Именно в такие дни предают земле лучших грешного мира. Ара долгое время, не зная отдыха и передышки, заботилась о том, чтобы кожа Ноя выглядела свежей, будто он немного утомился и всего лишь заснул, и мы прощаемся с ним совсем ненадолго. Ее руки – сморщенные, тонкие, заботливые, – неспешно хлопотали над ним, как мать-голубка воркует над своим птенцом. Его тело – ничуть не отяжелевшее, легкое, как перышко – лежало на самодельном столе, и, казалось, останется таким – немного отстраненным – навсегда. После его должны завернуть в простынь. Гроба не было, и никто не возразил этому кощунству, даже я. Мы сидели в молчании, смотрели на бледное лицо умершего, не смели шелохнуться. Мы ждали, что наш Ной вот-вот откроет свои чистые глаза, лучезарно улыбнется и скажет что-нибудь ободряющее. Что-то вроде: «Эй, вы как старики, ваши скорбные лица наводят тоску!» – и засмеется. Мы так искренне верили, что это произойдет, что не замечали смены погоды за окном, собственного голода, пожирающего наши желудки, редких горьких слез, что под гнетом запрета скатывались одинокими каплями. Он напоминал мне ангела; единственный, кому доступно выражение безмятежности.

Мрачнее тучи расхаживал Герд, и как агнец на заклание, все портил своими массивной фигурой, мельтешившей то тут, то там; где-то далеко безудержно рыдала Орли – содрогания, всхлипы, одышка долетали до утонувшей в тишине комнаты.

– Ну все, – поднялся вдруг остепенившийся наставник, и мы встрепенулись.

Наступало то, чего мы опасались. Герд быстро, но слишком вдумчиво опустил руки на стол, наклонился к лицу Ноя и едва коснулся губами его лба. Он что-то прошептал, что-то вроде: «Покойся с миром, мой мальчик», но мы этого не расслышали наверняка. Может быть, я хотела услышать именно эти слова – пусть бы хоть однажды он проявил любовь к кому-либо из нас. Киану, не глядя на лицо покойника, покрыл его простынею, и оба мужчины принялись аккуратно выносить тело из дома.

Далеко за выстроенной мусорной ямой – той самой, что мы сооружали вместе с Киану – Натаниэль позаботился о вырытой могиле и деревянном кресте. Из лесу выходила Руни, немного опухшая из-за пролитых слез, она держала в руках еловые ветки вместо цветов. У нас не было ничего. Все, что мы могли для него сделать, это молчать. За всю мою жизнь это были самые дикие, неприкаянные похороны. Я помню, что смотрела на его долговязую стройную фигуру, завернутую в ткань, и думала, отчего многие великие гинут так скоро и так несчастно? И почему мы не можем предать его земле со всеми теми почестями, которые он на самом деле заслужил? Или его душа ничего не стоила?..

Шагали все медленно. Промозглый ветер пробирал до костей, темные тучи день превращали в ночь. Мы окружили могилу, похожую на адову преисподнюю, ибо ее черная пропасть наводила отчаянный ужас. Вытянутое тело, точно призрак, покоилось у этой бездны бездыханно и безгласно. У мертвых нет выбора, живые гнетут собственную нерешительность.

Герд, глядя в могилу, прочел «Отче Наш» – едва слышно, будто стыдился нашей общей веры во Христа – и когда голос его затих, Киану и Натаниэль подняли тело и погрузили в землю.

Орли стояла позади всех, и, душась воздухом, неслышно рыдала. Ее слезы усиливались по мере того, как белая простыня с Ноем исчезали в темных недрах. Накрапывал холодный дождь. Вдруг она сорвалась с места, порывисто закричала:

– Нет! Нет, пожалуйста, не надо! Он ненавидел дождь! Он так любил солнце! Он ни за что не хотел бы быть так похороненным! Герд! – она вцепилась ему в рукав и повисла всем телом. – Герд, умоляю тебя! – она хрипло рычала. – Не надо с ним так! Давай предадим его тело воздуху! Он заслужил это! Он ведь это заслужил! Он отдал жизнь за тебя!..

Ее слова повисли в воздухе, их тяжесть даже ветер не смог унести. Натаниэль схватил Орли за локти и, почти не прилагая усилий, оторвал ее от наставника.

– Орли, Орли, милая, пожалуйста… – я попыталась дотронуться до ее лица, обнять или утешить – сделать то, что обыкновенно делают люди в непреодолимые минуты скорби – но она, точно ошпаренная, с силой оттолкнула меня и исполински закричала. Ее крик стоял в голове, как отчаянная картина зверской жестокости, как если бы ее резали заживо.

Ее голос отдавался в долине эхом. Эхом непереносимого, самого страшного горя, какое только может познать человек. Она кричала, вздымалась, падала и снова кричала. Она упала на колени, касаясь лицом земли. Киану продолжал, будто безучастно, орудовать лопатой и засыпать тело Ноя землей. А эхо ее убитого голоса птицей взмывалось в недра долины и улетало далеко-далеко, больше никогда не возвращаясь, растворяясь в небытие, – пустой, ничего не значащий звук…

– Прекратите это, – подавленно приказал Герд, обращаясь ко всем сразу, – сейчас же.

– Герд, – я глянула на него, силясь разбудить в его сердце сочувствие – бесплодная попытка.

Неприступный, глухой до всего людского, он конфузился, не находил себе места.

Душили слезы. Слезы несправедливости и боли – как если бы вырвали частичку души. Герд ушел, Киану орудовал лопатой; я мигом села рядом с Орли, прижимаясь как можно сильней.

– Орли, Орли, послушай меня… – она перестала рыдать, но сипела, глядя безумными глазами в одну точку. Тело ее раскачивалось, как у умалишенных, и лицо, бледнее простыни, почти посинело от пережитых невзгод.

Дождь накрапывал все сильней, грозясь перерасти в ливень. И вдруг мои губы сами зашевелились.

Пусть бегут неуклюже

Пешеходы по лужам,

А вода по асфальту – рекой.

Натаниэль, по-прежнему крепко держа Орли и тоже прижимая ее клокочущее тело, с надеждой заглянул мне в лицо. Его губы тоже шевелились.

И неясно прохожим

В этот день непогожий,

Почему я веселый такой…

Киану обернулся в нашу сторону – немного сгорбленный: смерть соратника подкосила и его. Лицо решительное, но потерянное. Глаза пусты. Услыхав наши кощунственные попытки дани уважения усопшему, он оказал нерешительную поддержку.

А я играю на гармошке

У прохожих на виду.

К сожаленью День Рожденья

Только раз в году.

Наши приглушенные голоса отданы ветру и дождю. С площадки на нас смотрят Ара и Руни, почти лишилась чувств Орли, руки Натаниэля холодны, как лед, Киану заглядывает мне в лицо. Капли давят почву, и бугор медленно сравнивается с прочей землей. Холод сковал наши кости, души растерзала война. Деревянный крест потемнел, едва заметный у подножия скалы. Пара месяцев – и он сгниет, предавшись пустоте, еще пара лет – и тело Ноя раствориться в земле, никто не вспомнит о существовании сироты, взятого на попечение самого бога, чьи алчные цели привели к погибели. Разве был в его смерти смысл?

Жаркие слезы опалили мне лицо, в горле стоит непроходящий ком, немеют конечности. Надо сообщить Каре – она должна знать. Она долго будет горевать. Но, конечно, хорошо, что она не видела всего этого ужаса. и никому больше не следует слышать эту песню – никому.

Та мысль, что после долгих горьких часов въелась в сознание, не была мне безумной клятвой. она родилась, как нечто много сильней, подобие смыслу всего моего существования, то, что, будь я даже на поприще смерти, но обязана исполнить во имя Справедливости. Я видела это в глазах тех, кого звала второй семьей: система отняла у нас Единицу, мы отнимем у системы лидера.

60

Наставший воздух паром исходил из моих уст. Я бежала по лесной дороге, снедаемая долгожданным одиночеством, и с силой выбрасывала ноги, делая шаг еще шире. Иней, подобно скудному снегу, покрывалом окутал деревья, мхи, кустарники. В мае нужно набрать побольше мха, пересушить его и принести Боне с Марией. желуди, вероятно, лучше собрать в июле-августе – и как можно больше. Хорошо бы еще найти каштанов. В кувшинках много крахмала, но их уже почти нигде не сыщешь. Озер у нас немного, другое дело Третья провинция – земля полна водоемов, крупных и мелких, хоть два из них охраняются стражами.

Кого я обманываю? Шаг мой еще шире, еще яростней ноги опускаются на землю, отталкиваются и вновь бегут, не ведая остановок. Я истязаю себя, потому что мысли не дают мне покоя. Я хочу усмирения в собственной голове, мне нужны занятия, но зимой в поле не станешь работать, а по дому теперь управляются Руни, Орли и Ара. Мужчины ходят на охоту, на разведку в город или часами высиживают в кабинете Герда, особенно Киану. До черта мне вся их деятельность, но очевидно же: время замерло, готовя нам очередное испытание.

Боковое зрение уловило какое-то движение. Я огляделась, не сбавляя темпа, но ничего не заприметила. Последние недели выдались нелегкими, мерещиться может все, что угодно. Спустя сотню метров мелькнула тень, и я рывком достала нож.

Впереди выскочила фигура. Я приготовилась нападать…

– Спокойно, – выпалил Киану, вытянув вперед ладони.

Я попыталась восстановить дыхание, все еще не доверяя своему зрению. Он стянул с головы черную шапку, перевесил самодельный лук на спину. В зимней форме, сшитой Арой по особому заказу Герда, Киану вовсе не узнать: настоящий охотник.

– Рискуешь шкурой, как всегда, – пробубнила я, пряча в ножны свое оружие. – Как успехи? – мы поравнялись и неторопливо свернули с тропы с чащу.

– Глухарь и заяц, – он похлопал по брезентовому мешку. – Всю птицу мне спугнула.

– Ну разумеется, – язвила.

Совсем скоро, известной только нам дорогой, вышли в нашу долину и зашагали вдоль линии роста деревьев.

– Что слышно в городе? – спросил Киану.

Я вскинула брови, поправляя затянутые в тугой хвост волосы.

– Ты мне скажи. Вы с Гердом запираетесь в своей подсобке и все разрабатываете планы по захвату мира.

– Ох, ты опять за свое, девочка, да?

– Не называй меня девочкой! – почти оскалилась. – Ты знаешь, я этого терпеть не могу.

– Ты злишься на меня? Ты до сих пор злишься, да?

– Я злюсь на то, что происходит. На то, что правительство бомбило Ущелье, на то, что умер Ной, на то, что Сет опять что-то задумал, на то, что Герд снова и снова посылает нас на какие-то загадочные миссии… да неужели не ясно?!

– Кая, – немного утомленно произнес он, – ты этого не изменишь. Смирись.

– Нет!

Зря он затеял этот разговор; зря он вообще нагнал меня и попытался начать все заново. Пока мои нервы натянуты, как плохо сработанные струны, толку с меня никакого, и общего языка со мной невозможно найти.

– И да, я все еще зла за то, что ты не рассказал мне про Кару. Что у вас там сейчас твориться?

Он смотрел на меня, как на маленькую девочку, каковой я всегда являлась и буду являться в его глазах.

Мы добрались до дома, но я подошла к самодельному турникету и принялась выбрасывать всю злость на подтягивания руками. Они у меня не в пример кому-либо из команды слабые и почти не накачанные; то ли дело хорошо сбитая фигурка Руни или спортивное сложение Орли, и это не говоря уже о наших мужчинах.

Киану присел на ствол дерева, принесенный им и Натом для дров, и бросил мешок под ноги.

– Мы с Гердом разрабатываем операцию. Ты и сама уже догадалась. Уж больно смышленая, наша малышка Кая.

Я застыла в воздухе, положив подбородок на железную трубу; кожа почти мгновенно прилипла к ней.

– Зачем ты мне об этом говоришь?

– Ты злилась, что мы держим тебя в неведении. Потом я подумал: почему бы не пойти навстречу. Просьба справедлива. – я молчала, продолжая неистово подниматься и опускаться на изможденных руках. Он продолжил: – ты должна будешь встретиться с Карой. Она передаст тебе сообщение.

– Киану, остановись. Герд не похвалит за трёп.

– Это я настоял, чтобы он делился с тобой ходом операций.

Я остановила свои упражнения и, с обезумившим видом, смотрела в темные глаза своего напарника. Зачем, зачем он делал все это? Почему поддавался моим пусть и праведным, но все же неуместным капризам?

– Я хочу, чтобы ты знала. Это будет непросто. Нат монтирует рации и переговорные устройства.

Истомленная душевными ранами, я села рядом, восстанавливая дыхание.

– Все частоты отслеживаются спутником, – глядя в землю, почему-то вспомнила.

– Капитан подсобил кое-какие материалы.

Я повернула к нему лицо.

– А военные прослушиваются, – он хотел возразить, но я его перебила. – Вы должны рассказать мне, как это работает. В противном случае, я откажусь подчиниться Герду.

Его красивое лицо отражалось в моем подсознании, как нечто, что навсегда должно отпечататься в памяти. Его темные глаза – завораживающие, пугающие – таили в своих недрах что-то еще, но я не понимала этого и не осмеливалась испрашивать. В долине царил ничем нерушимый покой; и я смотрела вдаль на светло-серое небо, макушки деревьев, отпечатки шагов на тонком покрове снега, носки своих ботинок…

– Я не позволю им отправить тебя на погибель, как они это сделали с Ноем.

Я нервно сглотнула, пытаясь бороться с внезапным чувством несчастья и пустоты, которое глушила все эти дни. Иные пристрастятся к алкоголю, но Герд держал лишь несколько бутылок чистого спирта на случай болезней или тяжелых ран; не разгуляешься.

– Спасибо, – ответила я, заглядывая ему в глаза.

Он вдруг перехватил мое лицо одной рукой и быстро приблизил к своему. Наши губы соприкоснулись в пламенной искре, но я круто отскочила. Он продолжал смотреть на меня прямо, немного ожесточенно, разделяя, и в то же время ненавидя мои порывы.

– Любовь ведет в никуда. Ты сам знаешь.

Я зашагала в сторону дома, заметив, что сквозь полуоткрытое окно за нами ненароком наблюдал Натаниэль.

61

Операция должна была пройти в паре километрах от границы со Второй провинцией – той, что окружала Метрополь со всех сторон. В этих местах не строили жилищ и не возводили дворцов, дабы предупредить возможный массовый приход рабочего народа или же выстроить армию и защититься самим. Фабрики и заводы в большинстве своем снесли, лишь изредка в поле можно было увидать руины тех, до которых еще не дошли руки правительства.

Когда в ненастный день февраля Киану исчез с самого раннего утра, Герд подозвал меня в свою подсобку и велел сесть. Он обложился со всех сторон картами и заметками, параллельно что-то вычерчивая на кусках бумаги. Рядом копошился с техникой Нат, что нервировало хуже некуда, принимая во внимание минувшие обстоятельства.

– Это будет старый завод по производству цемента. Там все еще стоит агрегат для просеивания песка. Держись от него подальше. Если кто-то заведет его – будет машина убийства. Там нет камер, так что ведите себя спокойно. если кого-то встретишь, ты – молодая журналистка. У тебя будет соответствующая одежда и пропуск. Никакого оружия. Получишь сообщение от Кары и сразу уходи. Натаниэль доставит тебя на машине и будет отслеживать ближние квадраты. Вероятность столкновения с кем-либо – пятьдесят на пятьдесят. Никто не знает, когда правительству вздумается заняться этими заводами.

– Расскажи мне про рации, Герд.

Натаниэль отложил ноутбук, взял одно устройство и наушник, демонстрируя достижения.

– Рация штатская, подключена на частоту четыре точка пять. Отсоединил провод, который дает доступ к прослушиванию и присоединил его к диктофону. Пустим в трафик пустые диалоги, пока вы не вернете рации. В них встроены микросхемы из радиотелефонов, так что радиус действия малый, и дает преграду для того, чтобы быть засеченным. И еще. Тебе нужно будет прицепить к себе вот это, – он протянул небольшую коробочку, – этот жук будет блокировать любой сигнал, который захочет рассмотреть тебя как источник. Тут все просто – обыкновенный глушитель: катушки, дроссель, кабель, антенна… С блоком питания проблемы, придется действовать быстро, чтобы эта штука не отключилась в самый неподходящий момент. Рация простая. Наушник отключается колесиком. Я буду сидеть в машине и следить за происходящим не далее пятидесяти метров.

Переварить этот поток оказалось непросто, но с наглядным пособием, которое Нат сразу же предоставлял, все стало намного проще. Я осмотрела рацию и наушник, повертела в руках «жука».

– А что Кара? – обратилась к Герду.

– У Министра внутренних дел есть дача во Второй провинции. Они будут там отдыхать, она найдет предлог, чтобы добраться до завода. Ближе нам двигаться нельзя. Еще вопросы?

Я замотала головой. «Кара! Я увижу Кару!» – с этой светлой мыслью, что освещала мне путь грядущего, я направилась помочь по хозяйству Мальве.

– Ты светишься, дитя мое, – встретила она меня словами, даже не оборачиваясь от кухонного стола.

Я подошла и обняла ее сзади за плечи; прошептала на ухо:

– Завтра я увижу Кару!

Женщина заботливо, без особого энтузиазма, но, впрочем, с пониманием, свойственным ей одной, похлопала меня по руке и продолжила месить тесто. Я принялась раскладывать по полкам крупы, желуди и чистые тарелки, оставшиеся еще с обеда. Непогода завывала за окном, как волки у входа в долину; иногда казалось, что слышу не ветер, а этот до одури жуткий призыв, и в молчании, царившим почти во всем доме, холодела кровь.

Хлопнула входная дверь, затопали тяжелые мужские сапоги; до ноздрей донесся запах ледяной свежести. Это был Киану. В руках у него – дорожная сумка и пара ключей. Я подошла ближе, помогая освободиться от ноши.

– Где тебя носило весь день? – шипела я.

– А тебе не все ли равно? – довольно едко отозвался напарник.

Отставив сумку и положив рядом ключи, я пробубнила:

– Ты ведь знаешь, что нет.

Он снял куртку, отставил ботинки, взял принесенный скарб и направился в кабинет Герда.

– Тут и для тебя кое-что имеется.

Мы переглянулись с Мальвой, и я последовала обратно. Киану потряс ключами перед носом наставника, бросил их на стол, полностью расстегнул молнию сумки, указывая на разноцветное ее содержимое.

– Хорошо сработано, – произнес Герд. – Завтра сидишь на приемнике.

– Понял.

Герд покинул комнату, оставив нас троих «наслаждаться» обществом друг друга. Неустанно выл ветер, просачиваясь в малейшую незащищенную щелочку этого старого дома. Я глянула на растерянного Ната, непривычно злого Киану, затем на сумку.

– Что за тряпки? – кивнула в ее сторону.

– Твои. Наденешь на задание, – он кивнул Натаниэлю. – Машина за границей, как обычно.

– Где ты был? – холодно спросила я.

Он кинул зоркий взгляд черных вселенных.

– Изучал местность.

Он вышел из кабинета, желчный, недобрый, и сам воздух едва не зарядился током. Натаниэль хотел что-то сказать, но я жестом опередила его попытку. Пусть лучше молчит. И без него положение ни к черту.

62

На меня надели элегантный костюм и еще более изысканное кашемировое пальто, выдали маленькую сумочку на кожаном ремне. Она была яркого желтого цвета, со всякого рода дурацкими заклепками и шипами. Киану сказал, такая мода пришла из столицы, и эти тренды были когда-то ведущими пятнадцать лет назад. Однако сегодня каждая уважающая себя девушка просто обязана иметь подобную сумку. Его высокопарный комментарий разрядил и без того напряженную обстановку – мы все засмеялись.

На грудь повесили ламинированный журналистский пропуск на шелковой ленточке: очередное вымышленное имя и моя фотография. Не иначе как сам капитан подсуетился для подобного произведения искусства.

Едва Герд одобрил мой внешний вид, и все оставили меня в покое, я впервые уставилась на себя в зеркало: пожалуй, не отличить от элиты; и волосы уложены, и костюм прекрасен. Не хватает уверенности в глазах – как и всегда, но это поправимо.

Незаметно в комнату прокралась Орли и, что поразило меня больше всего, достала из-за пояса пистолет.

– Возьми, – я тут же спрятала его, опасаясь свидетелей, – Герд, как никогда, в себе уверен, но все же.

– Спасибо.

– И… – она замялась. – Вот еще что. Поцелуй за меня Кару.

Я с нескрываемым чувством не то сожаления, не то личностного восторга уставилась на союзницу, и, сдается мне, сделала я это со всем душевным пониманием, на которое была когда-либо способна.

– Хорошо, – кивнула и по привычке затянула пояс потуже.

До чего бесполезна эта глупая мода – ни одного функционального предмета одежды!

Натаниэль вел машину. Ехали объездной дорогой, ибо Герд предварительно устроил ему хорошую взбучку относительно безопасности. Мы вышли немного раньше, оставив транспорт в заброшенном закоулке, где не ошивались даже бездомные животные или лесные грызуны. Ведя к заветной цели, Нат почти держал меня за локоть, как Киану в день нашей первой встречи, но я взбунтовалась и велела ему прекратить это ребячество. От главной дороги, на которой не виднелось ни одного автомобиля, вела узкая тропка с провалившимися и потрескавшимися квадратами серой плитки.

– Будь осторожна, – холодно отозвался Нат и двинулся к лесу.

Несмелым шагом подходя к заброшенному гиганту, цвета грязного песка, я вдруг почуяла опасность, таящуюся в его недрах. Это не походило на страх, скорее, внутренне ощущение предосторожности. Но когда я поняла, что рабочий шум действительно имеет место быть, оказалось слишком поздно: я уже не могла повернуть назад.

Натаниэль понял это секундой позже моего, и несколько раз прокричал: «Поворачивай, Кая! Ну же! Не делай вид, что не слышишь меня! Уговора посылать тебя на верную смерть не было!» Я слышала панику в его нарочито приказном тембре, и самый настоящий страх – но уже действительно было поздно. Нет, мы не зря тащились в такую даль, не зря Нат корпел над этими рациями, а Киану рисковал жизнью ради разноцветных тряпок. Что бы там ни было, я завершу эту миссию, и мы вернемся в Ущелье.

Территорию завода никто не охранял. Кругом пыльно, как во времена процветания. Я почти приблизилась к источнику звука, грозясь себя выдать, как вдруг грохот, где-то совсем близко, раздался из недр земли.

Колени мои подкосились.

Вцепившись руками в сумку, я стала отходить в сторону, оглядываясь. Плохая идея – очень плохая. Нужно вернуться к Нату. Как тут… что-то ловко щелкнуло. У меня за спиной.

Сумка исчезла.

В одну секунду перед моими глазами пробежали чудовищные картины, пытки, смерть. Я обернулась: за спиной стояла блестящая коробка мусоропровода. Крышка, поскрипывая, слегка покачивалась на ветру. Несмотря на все безумие, я вздохнула с облегчением: это кто-то из наших. Только мы, подпольные крысы, выжившие в этой революции мученики, готовые ставить на кон свою жизнь сотню раз, – только мы объявляли свое присутствие таким способом. Власти бы молча пустили пулю в лоб, и даже не спросили твоего имени.

Я протянула руку – в чудовищно дорогой кожаной перчатке до самого локтя – и остановила колыхающуюся крышку.

Мои пальцы схватила резвая сильная рука, и я вздрогнула, в ужасе.

– Лучше беречь такие дорогие вещи, – раздался голос.

– О-о!.. – мои нервы, казалось, вот-вот сдадут, и я лишусь не только чувств, но и рассудка.

С другой стороны пустого мусоропровода сняли крышку, и в широком отверстии показалось знакомое до боли лицо.

– Кара!.. – воскликнула я.

О, эти чудесные ясные глаза, эта обезоруживающая очаровательная улыбка, достойная пера величайших мастеров искусства, эти необыкновенные волосы, худое гибкое тело, готовое пройти сотню километров и пронести все невзгоды – о, этот великий образ, отпечатавшийся в моей памяти навеки!

Я бросилась обнимать свою покровительницу, пока сквозь бурлящий поток мыслей не пробился голос Натаниэля.

– Ради всего святого, спрячься где-нибудь! Не устраивай цирк!

Я отстранилась от Кары, насладившись объятиями и мягко, точно завороженная, произнесла:

– Иди к черту, Нат.

Кара негромко рассмеялась и молча потащила меня за стену – все же следует быть очень осторожной.

– Там опасно, – предупредила я. – почему завод работает? Взгляни, сыпется песок. Тонны песка. Как это понимать?

– Это сделала я.

– Зачем?! – изумилась.

– Чтобы никто не услышал нашей беседы. Но да черт с ним, Кая! Взгляни, какая ты красавица – просто чудо, сошедшее с небес!

– Теперь ты говоришь, как настоящая столичная леди, да?

Она снова меня обняла и притянула к себе, страстно выпаливая фразы.

– Как же долго я тебя не видела! Теперь я могу послать к черту каждого, – каждого, кроме тебя.

Мне не давали покоя работающие механизмы, создающим своим скрипом шуму на всю округу.

– Кара, запустить двигатели – плохая затея, – я отстранилась, сосредоточившись. – нас могут с легкостью вычислить. На мне нет серьезной техники, за нами ведется охота. Хороши только самые проверенные средства. Надеюсь, у тебя тоже?

Если бы перед ней стоял другой человек – Орли, Натаниэль, малышка Руни – то наверняка не заметили каких-либо перемен в этом прекрасном лице. Однако что-то насторожила меня в этих кристально-чистых, необыкновенных глазах. Что-то мелькнуло за их праведной пеленой, за маской, что почти слилась с сущностью в попытках разоблачить безумие существующей системы – и я не сумела заставить себя поверить в подлинность ответа.

– Нет, – сказала она. – Но мне сделали тату, – она вытянула левое запястье. – Знак Метрополя. Меня заклеймили – теперь я одна из них.

Я опустила рукав элегантной блузы, ощутив досаду.

– Ты одна из нас. Помни, кто ты, и каково твое истинное предназначение. Мы все живем ради одной цели – ради лучшего будущего.

Кара взяла меня одной рукой за подбородок, подняла лицо, и улыбнулась:

– И когда наша маленькая Кая успела повзрослеть?

Столько нежности крылось в этом жесте, столько материнской заботы… она была юна и прекрасна, как ангел, но так нежна – точно действительно являлась мне дорогой кровной родственницей. Она называла меня настоящим именем – и в такие моменты я чувствовала особое умиротворение. Это имя знаменовало мои корни, то, ради чего я пришла на эту землю, то, что я хочу вернуть. Я верила, что все непременно наладится.

Мы стояли за стеной, рядом с нами грохотали тонны песка – сложный механизм пересыпал его, отсеивая сквозь многочисленные решетки камни, и бело-желтая масса, точно далекий южный пляж, озаряла угрюмое, старое помещение. В потолке зияла дыра, а полуразрушенные перегородки давно заросли сорняками и травой. В тени, казалось, нам ничто не угрожает.

– Теперь слушай, – прервала мои размышления Кара. – Ты должна передать Герду и остальным, что сейчас нельзя соваться в Метрополь. Они проводят проверку гражданских, простых жителей и особенно – приезжих. Я знаю: у вас нет возможности достать приличные документы, так что придется дождаться лучшего часа для действий. Вчера мне удалось подслушать один разговор. Правитель отдал приказ негласно патрулировать каждый город рабочих провинций. Начнут с Третьей, закончат Ущельем – по кругу. Будьте осторожны. Уходите в горы – куда угодно – только не слушайте Герда. Он безумен, Кая, милая! Вы должны выжить. Оставайся с теткой, ври напропалую, но молчи о нашем доме в долине, иначе мы все – трупы. Мою квартиру тоже обыскивали, когда меня не было дома. Благо, накануне я сожгла последнее письмо Герда. И еще: вы должны знать, что всюду восстания. Восстали везде: во всех провинциях, почти в каждом городке, люди приходили даже из дальних деревень и селений. В госаппарате обсуждают стратегии усмирения народа. Они хотят не просто припугнуть, а, возможно, сократить само население, а молодых заставить работать еще больше. Об этом пишут в листовках, – она достала из кармана смятый клочок бумаги, но я, даже не взглянув, засунула его в карман брюк, все еще жадно впиваясь глазами в лицо Кары. – Инаугурация пройдет в мае. После нее Министры внутренних и иностранных дел отправятся в коттеджи в пределах Метрополя. У вас будет до сорока восьми часов, чтобы убрать их. Кто-то из вас будет работать со мной, остальные позаботятся о нашей безопасности. И еще, – она порылась во внутреннем кармане короткого плаща, извлекая подобие записки, – передай это Герду.

Наушник вдруг стал издавать легкий навязчивый звук – вторжение в частную сеть, попытка взлома, приближение чужого.

– Нат, что происходит? – тихо спросила я.

– Кто-то направляется к вам… – раздался навязчивый треск. – уходи, Кая. Уходите обе. Живо!

Я с тоской бросила взгляд на Кару, затем быстро вспомнила о данном обещании. Чуть приподнялась на носочках, чмокнула ее в щеку.

– Это от Орли. Прощай, Кара.

Она ни на секунду не задумалась – сразу исчезла где-то в отверстии стены. Должно быть, она добиралась, используя мусоропровод, дальше – убегая в чащи леса, через подземные ходы Второй Мировой. Я огляделась, все еще слыша навязчивый звук, доносившийся из наушника. Затем последовало наставление Ната.

– Заходят с восточной стороны.

– Они? – удивилась я, но он полностью прервал связь.

Времени на размышления не оставалось. Неизвестные перекрыли мне выход, иного я не ведала. Я вскарабкалась по стене на второй этаж. Кругом все в руинах красного кирпича и песка – всюду песок, нигде от него не скрыться. Длинное пальто ужасно мешало и отнимало драгоценные секунды. Я достала пистолет, легла наземь и замерла.

63

В эту секунду тем же путем, что я – несколько секунд назад – зашли стражи. Трое. Подо мной прошло еще двое. Пистолет горел в руках. Держать его наготове совсем не то, что баловаться пустой игрушкой на учениях. Я боялась выстрелить и убить, боялась обнаружить себя.

Двигались они осторожно, мягко, словно кошки. Их грубые ботинки почти не издавали звуков – лишь легкий шорох, трепетный, точно сердце влюбленной девицы.

– Не двигайся, – прошипел в наушнике Нат.

В те секунды я молилась всем богам, готова была поверить в какие угодно высшие силы, будь только уверена, что они меня спасут.

Страж заинтересовал работающий механизм. Говорила же: плохая идея его задействовать. Лучше бы мы в тишине порешили свои разговоры, и также незаметно исчезли. Но сердце колотилось так громко и зубы отбивали армейскую дробь, – стало быть, к лучшему, что грохот аппаратуры заглушает все остальное.

Стражи обходили механизм со всех сторон, широко ступая, похожие на изящных танцоров. Автоматы наготове; что может мой пистолет против одной их пули? Один выстрел – и я труп, хорошо, если Нату удастся вовремя скрыться. Но и ему лучше оставаться на месте. Лес сокроет его. Мы оба в ловушке.

Я прижималась лицом к земле, старалась неслышно дышать; меня прикрывал небольшой кусок разрушенной стены, но если мушка имеет инфракрасное излучение – мне крышка. Экипированные стражи переговаривались жестами. Кто-то из них с грохотом вывернул блестящую коробку мусоропровода. Секундой раньше – это отправило бы Кару на верную смерть.

В горле пересохло так, что можно рычать.

Двое из них исчезли за стеной, где стояли мы с Карой. Послышался адский скрип. В это мгновение сатанинский механизм медленно, нехотя прекратил свою работу. воцарилась тишина. Трое показались из-за стены, остальные орудовали в северной части завода. Сердце колотилось так сильно, что меня начинало тошнить. Этот страх не унять, ибо тут два выхода: божественное везение или же смерть в лютых мучениях. Ноги непроизвольно дергались, руки пылали, держа оружие наготове. Я убрала палец с мушки, опасаясь несдержанности. О Господи, да какой, к чертям собачьим, из меня солдат?! Я девчонка! Капризная, несдержанная, неподчинимая, глупая, пустая девчонка! Что толку с учений Герда, ползаньям по горам, навыкам стрельбы и выживания? Все это пустое, как только ты лежишь, окоченев от страха, в паре метров от своей погибели… Страх поработит кого угодно.

В воцарившейся тишине щупальца ужаса все безжалостней подкрадывались к горлу. Солдаты продолжали исследовать территорию, то появляясь, то исчезая из поля зрения. Кто-то поднимался на второй этаж. Туда, где была я.

Лицо мое еще больше вдавилось в землю. Я почти ела почву и касалась ее белками глаз. Я чувствовала запах старой травы. Я слышала, как течет кровь по жилам. Я чувствовала, как сердце содрогается. Как переворачивается все внутри.

И я слышала шаги, громыхающие над бедными ушами все ближе и ближе.

– Чисто! – наконец выпалил голос.

Я дернулась и выдохнула. Громко сглотнула.

Ноги быстро сбежали по каменной лестнице, обсыпанной песком.

Оглядываясь в нескончаемых поисках, солдаты нехотя опустили оружие и, негромко переговариваясь, постепенно покинули помещение.

Из уст вырвался непроизвольный стон. Все нервы, натянутые до предела, выразились в этом легком, на первый взгляд, жесте моего тела. Я разом захлопнула ладонью рот. Меня услышали! Меня точно услышали!

– Кая, – дрожащим голосом просипел Нат в наушник, – без шума выходи через южную сторону. – по тембру и сбивчивости можно было подумать он поседел за те несколько минут, что я лежала на земле.

Я не могла встать. Мое обездвиженное тело окаменело, и, казалось, заставь я его это сделать, оно бы сломалось. Несколько раз зажмурилась, широко раскрыла глаза. Тяжело перевернулась на спину. Надо мной небо. Светлое, чуть покрытое серыми облачками недосягаемое небо. Оно слепит своим ангельским светом. Какое же оно далекое, это небо.

Меня спасла еще одна высокая стена, со всех сторон укрывшая меня от видимости страж. Кажется, эта подсобка, в которой только и можно было что растянуться, подобно гусенице, и лежать, не двигаясь, – видимо этот благословенный кусочек был ничем иным, как уборной или же кладовой для швабр и ведер.

– Кая, ты жива? – чуть ли не рыдал Натаниэль.

Я разрядила пистолет, спрятала его поглубже в широкий карман брюк. Потом встала, лезла по отвесной стене, не преминув пару раз здорово удариться. Но вот чудеса – одежда почти не пострадала! Пара незначительных и едва заметных пятен – только и всего. я оглядывалась тысячу раз, не видя никого, почти не слыша из-за идиотского шума в голове. Если хоть одна живая душа и находилась поблизости, я этого уже не чувствовала. Страх сковал меня всю, он перекрыл мою жизнеспособность. Впереди было сухое, бездыханное поле с сорняками и серой травой. Оно смотрело на меня с таким же равнодушием, как и я.

Ноги сами шагали в сторону леса, туда, где должна была стоять машина.

– Ох, Кая…

Натаниэль выскочил прежде, чем я сумела его узнать. Я закрыла лицо ладонями и заплакала. А он обхватил меня руками – так неловко, так скованно.

64

Дорога домой оказалась много дольше и тяжелей, чем то случилось на пути к злосчастному заводу. Первый час держалась, не пускала глупых слез, даже не вздрогнула. Приказывала себе держаться во что бы то ни стало. Сколько еще предстоит таких операций? А сколько позади?.. Потом перекочевала на заднее сиденье, сняла противное длинное пальто и уснула. Разбудили меня крики с руганью. Киану, неистовствуя, метая и искря, как обрезанный провод на высоковольтке, со всей силой выволок Натаниэля из-за руля и швырнул на землю.

– Киану! – я выскочила, крича не своим голосом.

Он ревел и страшно сквернословил. Противно было слушать.

Колотил руками по лицу Ната. Удар. Два. Три.

Повалил на землю. Удар ногой. Второй. Третий.

– Киану! – визжала я.

Подбежала к нему и запрыгнула на спину. Он сбросил меня. Я больно ударилась, не владея со сна телом. Встала, опять закричала. Все собрались вокруг нас и глазели.

Натаниэль – невысокий, сбитый, какой-то щуплый после пережитого – не успевал отбиваться от подобной ярости. Киану кричал ругательства. Все его слова – сплошная матерщина, брань, падаль; сыплется на землю сплошной массой, и хочется закрыть уши и никогда этого не слышать.

– Ты совсем с ума сошел, да? Идиот! Я слышал каждый ее вздох! Каждый, мать его, вздох! И даже когда у нее сердце останавливалось, ты продолжал сидеть в своих закромах! Я убью тебя..!

– Киану! – я стала между ними и с силой ударила его в грудь.

Он почти не пошатнулся.

– Прекрати! Слышишь, замолчи! Сейчас же замолчи!

– Они оба отправили тебя за смерть!

– Киану, – твердо осадил Герд.

– А ты, – он ткнул пальцем в сторону наставника, – ты отправил ее в это логово! Такого уговора не было! Так ты избавляешься от ненужных тебе людей?! И от Ноя ты тоже так решил избавиться?

– Замолчи, мальчишка! – взревел Герд, и его лицо налилось краской, обозначая глубокие морщины. – Это война, черти тебя возьми, а на войне люди гибнут!

– Ты стратег, Герд, и ты не сумел предвидеть смерть, но смерть Каи ты увидишь за тысячу километров – и все равно отправишь, да?

– Не каждая стратегия оканчивается успехом, пора бы уже свыкнуться с этим.

– Брось, Герд, просто признай, что все это – детские игры. У нас нет оборудования, нет людей, нет плана, обучение ни к черту, а ты хочешь вершить революцию!

– Да, мы часть этой революции, глупый ты мальчишка! – впервые в жизни мы наблюдали, как скалится Герд. – Что ты видишь в этой нации? Слабый народ, загнанный в угол, у которого отняли все: кров, пищу, детей, семьи, оставив одним лишь никчемные жизни. да, у нас нет ничего, и мы подняли революцию. Потому что никто больше не согласен жить по канонам Правительства! А теперь успокойся и возьми себя в руки. Твоя Кая жива – стоит перед тобой цела и невредима. Чего ты еще хочешь?

Он молчал, наверняка даже не зная, что ответить. Герд с умением дельца душ замыкал потоки изречений.

– Киану, я сама вызвалась на эту операцию…

– Замолчи! – оскалился он, резко обернувшись ко мне. – Тебя черти несут бог весть куда! Сама не знаешь, что тебе нужно. А ты, – он повернулся к Натаниэлю, чье лицо истекало кровью, – еще раз к ней приблизишься – неважно, спасти или убить – я тебя сам прикончу, – он поднял испачканные кровью изящные длинные пальцы. – Вот этими руками.

Полный ярости, бурлящий в своей ненависти, он развернулся и ушел в направлении леса.

– Ах, мальчик мой, Киану… – Мальва сложила ладони в жесте молитвы, едва касаясь тонких губ.

Руни, с видом жалостливой девочки, подбежала к Натаниэлю, попыталась коснуться его лица, но он грубо оттолкнул ее. Я смотрела ему в глаза, и читала в них ненависть. Глаза Орли, несмотря на неожиданную ее помощь с пистолетом, отражали чуть более оскорбленную злобу, чем оные напарника. Они все меня ненавидели.

Я побежала в сторону, где несколько мгновений назад исчез Киану. Пробежала мимо могилы Ноя, импровизированного летнего душа, мусорной ямы, оказалась в чаще леса. Я все звала его. Ну что на него нашло? Зачем было устраивать это представление? Разве это что-то изменит? Все мы избиты и ранены, одиноки, как волки, и все миримся, ибо смирение – в крови народа.

Он не отзывался, да и не глупо ли было ждать иного? Но я шагала вперед, пока, наконец, не набрела на одну из гор, на коих Герд учил нас лазать. Он сидел на вершине, точнее, я видела одни его ботинки. Неприкаянный, такой дикий, – как наши скалы. Я вскарабкалась по западной стороне. Заслышав, он даже не шелохнулся. Я устроилась рядом. Его взор вперился в горизонт Ущелья: купол церквушки, разрушенное здание Совета, погромы на площади, разбитый завод, взорванные шахты, горевшие дома советников и приезжих вельмож, опустевшие улицы, обреченность. Вот он, наш малый мир: сломленный, разгромленный, пустой, безнадежно утерянный. И с каждым разом глядя на него, – все только хуже.

– Зачем ты пришла? – немного поунявшись, спросил он.

Я смотрела на его красивый профиль, контрастными чертами ложившийся на портрет того мальчика, который много лет назад встретил меня на волчьем пустыре.

– Что с тобой? Зачем? Все это бессмысленно…

– Когда ты выдохнула… я думал, это конец… В этой операции было что-то важное… сам не пойму, что.

Я почему-то засмеялась, как малолетняя дура.

– Я жива.

Глазами вперилась в свои лакированные роскошные ботинки и укороченные темные брюки из добротной материи – эти метрополийские тряпки все еще украшали мое тело.

– Герда не остановить. Мы завершим все его планы, нравится нам это или нет. – подумав, я добавила: -В Метрополе сейчас очень неспокойно.

– Его планы меня не интересуют. Все, к чему они ведут – смерть.

– Раньше ты не был так категоричен относительно всех миссий…

Он вдруг разом развернулся в мою сторону.

– Да, я трясся за твою жизнь, ипредпочел бы не пережить этих жутких часов. Но дело в другом. Мы. Едем. В Метрополь.

Я подняла на него глаза, страшась самых сокровенных догадок.

– Там начнется резня, а то, что рассказал мне Герд – его планы – одна чушь. Если мы будем им следовать, то все погибнем.

– Нет, Киану, мы столько раз уже это проходили. Стратегии Герда безошибочны.

– И смерть Ноя безошибочна?

– Киану…

Он глубоко вздохнул, весьма сдерживая свои порывы; ноздри его раздувались и сдувались, как воздушные шарики. Глядя вдаль, он произнес ледяным тоном:

– Согласно его плану, мы должны разделиться. Я работаю с Орли и Натаниэлем, Руни остается с Гердом. – Я ждала оглашения собственной участи, но он подозрительно молчал, и я, наконец, начинала понимать, что же заставляло его так беситься. – А о тебе мне велено молчать.

– А ну говори! – взмылилась я, бросаясь на него.

Он перехватил мои руки.

– Ты будешь работать с капитаном.

Мои глаза округлились так, что едва не выпали.

– И давно ты это узнал?

– Когда вы были в отъезде.

Я выпрямилась, чувствуя глубокую досаду. Все чувства, не нашедшие должного выхода, скопились в горле болью, от которой хотелось плакать.

–Я не буду работать с капитаном, – упрямо ответила я, кусая губы. – Он комитетник! – в отчаянии крикнула я. – Киану, я ненавижу комитетников! Я могу убить его собственными руками! – всхлипы душили меня. Не могу собраться, не могу быть солдатом, не могу стать гордостью Герда! – О, Киану, что это? Убийство? Как мы дошли до этого?

Я не хотела этого делать, но руки сами обхватили его шею, а тело прижалось так сильно, словно искало неведомой опоры, которой у меня никогда не было. Он не мог мне статью ею, но я нуждалась в человеческом тепле, которое бы хоть на одно мгновение напомнило о чем-то естественном и живом.

– Я не буду работать с капитаном, – все вторила под нос. – Я убегу… поеду в Метрополь и убегу… кому какое дело, останусь я жива или нет? Это совсем неважно, ведь мы все – мертвые души…

Киану ничего мне не отвечал, и благом стало невидение его лица и всепоглощающих глаз. Я гадала, что заставило его молчать теперь, когда я хотела услышать от него хоть какие-то слова?

65

Вернувшись в дом, мы застали истекающего кровью Ната, его омраченное, скорбное лицо, лебезящих перед ним Мальву и Руни, и что-то стряпающей позади Орли. Кинув на нас неодобрительные взгляды, они продолжили свою деятельность. Вероятно, огонь ненависти все еще горит, и незачем подбавлять бензину в этот костер.

Тогда я подумала о другом. Быть может кому-то Нат покажется сильным, но я видела его слабым. Пустой, бесцельный солдат Герда, готовый отправить на смерть любого воспитанника собственного наставника – и даже себя. Слабость мною презренна; в ней нет спасения никому из нас.

– Я должна передать Герду сообщение Кары, – негромко произнесла.

Когда мы с Киану переступили порог подсобки, еще больше заваленной кусками разобранной техники, Герд читал очередную записку переданную его дальними союзниками. Я молча протянула ему записку Кары, и он холодно пробежал по ней глазами.

– Что-нибудь еще? – вскинул он свои синие глаза.

– В Метрополе очень неспокойно. Проводят проверку всего населения, особенно приезжих. Ее квартиру обыскивали. Правитель отдал приказ негласно патрулировать города. Начнут с Третьей, закончат Седьмой – по кругу. Без проверенных паспортов в столицу лучше не соваться.

Герд усиленно думал.

– Киану, возьми этот хлам, поработайте с Натом, – он указал на разобранные телефонные трубки и рации. – Это нужно вернуть в собранном виде. Ты, Кая, останься.

Мы едва заметно переглянулись с Киану. Эти тайные разговоры не сулили ничего хорошего: он знал то, чем не смел делиться со мной – теперь я буду в его шкуре.

– Живей, Киану. У вас на все два часа.

Напарник сгреб в охапку провода и запчасти, прикрыл за собой дверь.

– Твоя надутая физиономия ни капли на меня не действует, – вдруг произнес наставник.

– А физиономия Ната?

– Поговори мне еще, – пригрозил он.

Герд переложил бумаги и карты.

– После того, как Нат разведает обстановку в городе, отправимся в Метрополь. Теперь медлить нельзя. Киану очень о тебе печется, что мешает делу. Подбитые солдаты мне не нужны. Я хочу, чтобы ты разругалась с ним. Пусть ненавидит тебя. Делай, что угодно, мне на это плевать. Что касается твоей миссии, возьмешь на себя Министра Внутренних дел. Запоминай: после Инаугурации он отправится на свою дачу во Вторую провинцию. Пробудет там около трех-четырех суток, так что не тяни. Сделала работу – исчезай. Мы обеспечим чистоту квадрата на это время. У тебя только одна попытка.

Я молча внимала, как бездушный дрон, которого настраивают на нужную функцию. Господи, чего же он требовал… Меня больше заботила необходимость порвать с Киану, чем обязанность убить.

– Герд, не сталкивай меня с ним… только не с ним! – растерялась. – Не сейчас!

– Ты меня слышала, Кая.

– Ты чего-то не договариваешь, – внутренне я все еще не сдавалась.

Он глянул исподтишка, что тут же выдало его; или, он хотел, чтобы я это знала?

Сконфуженная, я встала, наполняясь решимостью противостоять, как он подтвердил слова Киану:

– Никакого оружия. Все, что тебе нужно, предоставит капитан.

Я вышла и спокойно заперла дверь. Казалось, рухни на голову потолок, я бы и тогда старалась сохранить спокойствие. Выдержка солдата на смену юношескому максимализму? Но на задворках сознания неистовствовали вопросы: капитан?! комитетник? злейший враг? где я столкнусь с ним? не хочу, не буду работать с ним!

Все складывалось наихудшим образом.

Киану занят с Натаниэлем: им нужно восстановить военные рации, подсоединить жучки и прослушивающие биоплёнки, убрать провода, полностью перекроить структуру, потом вернуть в первозданном виде. Я проскочила мимо них и побежала в сарай; буду кормить коров, кур, вычищу заново весь хлев, приготовлю на всю артиллерию ужин, растворюсь в тренировках – но ни за что не пойду против Киану. не сейчас. Не в момент, когда обрела кого-то, кому рыдаю в рубашку и даже раскрываю душу.

66

Сначала я изводила себя необходимостью подчиниться Герду, представляла себе его гнев, то, как он вытурит меня из команды или прикажет самому Киану пришить меня где-нибудь в Метрополе… потом поняла: это пустая паранойя. Поняла, что после той злосчастной операции переступила точку невозврата, а, значит, личные намерения теперь почти превыше приказов. Герд, Герд… ты ведь знал, когда брал под свое крыло, что уже слишком поздно для взращивания всеподчиняющегося птенца, глупого солдата, неспособного самостоятельно принять решение и действовать так, как велят собственные инстинкты, а не правое дело. А теперь ты доверяешь мне жизнь высокопоставленной политической пешки. Так ли ты уверен в праведности собственного выбора?..

Пока руки загружали себя работой, мысли слишком часто возвращались к Каре, к тому, где она сейчас, как живет и чем занимается… Совсем неважным казалось то, что несколько дней назад я касалась ее руки, обнимала, вдыхала волшебный аромат волос… Теперь она – далекий призрак прошлого, давно умерший, но оттого вдвойне любопытный, притягательный. Герд никогда не рассказывал нам о ней, о том, что с ней стало на самом деле. Минули долгие месяцы, полные переживаний, тягот и одиночества, и, постепенно утрачивая надежду, все чаще я пыталась уловчиться, словесно обмануть наставника, дабы выведать хоть какую крупицу информации. Но Герд – непреступная скала – даже не подавал виду, что замечал мои изощрения; он сносил все это молча, без единой эмоции, и я уж было отчаялась добиться желаемого.

Иногда казалось, в заточении долины все идет, как прежде. На самом деле Натаниэль слишком часто прокрадывался в город, многие работали с Гердом, часами высиживая в темной его конуре, и эти тайны давали почву догадкам: перемены в воздухе. Никогда прежде сердце не билось в предчувствии великого, никогда так не зудела в венах кровь. по ночам преследовали кошмары, и частым их гостем становился капитан. Лица всех, кого я знала, то растворялись в тумане, то проявлялись вновь, и голоса этих людей постоянно говорили одно и то же:

– Он добр…

– Послушай капитана…

– Мне говорили, он такой славный…

– Почему ты не послушаешься капитана?

И эти голоса терзали разум с силой психологического знатока, пока я, наконец, не просыпалась, измученная, и не заставляла себя выбраться из постели.

Одним вечером мы собрались в гостиной, в кои-то веки едины, не разбредшиеся по своим углам. Ара разливала горячий чай из сушеных листьев дикой смородины, мы играли в какую-то настольную игру, вычитанную Орли в журнале двадцатилетней давности, переставляли фишки, кто-то негромко смеялся. Я держала горячую глиняную чашку, исполненную руками Ноя, и только диву давалась, что в доме Герда дозволено происходить чему-то подобному. Редкостный вечер, теплейшее событие за последние месяцы тяжких раздумий и ожиданий. Собрались все, кроме Ната. Рано утром, когда барабанил ледяной зимний дождь, он поспешно спускался с лестницы, стараясь никого не тревожить, но где мы и натолкнулись друг на друга. На лице его все еще отпечатки кровоподтеков, правда, уже не таких тревожных, как в первые дни после драки. Он пространственно улыбнулся. Как же мне хотелось обнять его и пожелать удачи! Как же мне хотелось предупредить его об осторожности, о ценности собственной жизни, вдруг возымевшую значимость в моей душе. Но вместо этого лишь произнесла: «Будь осторожен». Он отправился в город, как ему велел Герд, но сейчас, чем чаще я поглядывала на старые часы, тем больше убеждалась, что ему давно пора бы возвратиться.

Дверь распахнулась неожиданно, и все разом подскочили, позабыв забавы, будто только того и ждали, скрывая за улыбками натянутые, как струны, переживания. На пороге стоял наш напарник, в руках он тряс вымокшую от непрекращающегося дождя газету.

– Сумел достать, – он швырнул бумагу на стол, переполошив все фишки, которые мы вырезали на досуге.

– О, Всевышний! – выпалила Мальва и принялась сдирать тонкую куртку, почти намертво прилипшую к телу путника. – Какой же ты бледный, юноша! Не иначе как подхватил простуду под этим дождем!

Лицо Руни сияло, когда она зрела возлюбленного, но Натаниэль, казалось, ничего не замечал. Его снедала некая внутренняя идея, и он принялся громко разглагольствовать:

– Правитель посещал Ас-Славию неделю назад! С ним был Яса. Люди говорят, он умасливал этих вельмож, скрывая чрезвычайное положение в стране. Кажется, грядет еще одна война, а мы об этом и не знаем! В чем дело, Герд? Почему нет никаких новостей от Кары?

Глаза Герда запылали неким гневом. Сложно понять, к кому относились эти искры – к Натаниэлю, за его длинный язык, или к сложившемуся положению. Наставник пересек комнату, уставился в раскрытую газету и попытался разобрать, что же изображено на огромной фотографии. Там было лицо нашего правителя и его сына – извечная история.

– Выбирай вопросы, Натаниэль, – холодно отозвался Герд, отходя. Он немного подумал, затем изрек: – Новость ошеломляющая, надо это признать. Для того ты и был послан в город. Пора действовать.

– Но, Герд, – я встала, в ужасе, едва не пролив чай, – это слишком опасно. Я знаю, ты не любишь говорить о Каре, но она в опасности! И мы тоже.

– Мы все в опасности, Кая. И всегда были. Уже тридцать лет в опасности. Пока не закончится эта революция.

Я заикнулась, хотела возразить пуще прежнего, но вдруг столкнулась с глазами Ната. Я увидела в них понимание моих страхов, но неизбежность происходящего. Это были глаза самого доктора Эклберга, что взирали с особым пристрастием на мирскую суету ничтожнейших из смертных, но не сумели бы что-либо изменить. Я сглотнула. Киану… Где же Киану? Вот он сидит в углу, немного чурается меня, все еще сторониться. Как славно было бы с ним переговорить, ощутить его поддержку и сильное плечо.

Руни наблюдала на Натом, и оказалась поражена тем, что мы с ним негласно обменивались своими «тайными знаками». Я глубоко выдохнула – ну уж хватит с меня этих бренных страстей! Никакого благочестия – пустая низменность!

Злясь на саму себя и все происходящее, я с резвостью лани покинула комнату и отправилась на площадку у парадного входа.

Ветер утих, и капли ровно лились могучим потоком, орошая и без того влажную землю. Почву разворотило, и следы грубых ботинок Натаниэля уже почти растворились в потоках ручьев да луж. На горизонте небо озарялось последними полосами сине-зеленых отсветов, и почерневшие верхушки елей виднелись из-за скалистых холмов. Волшебное время – время уходящего дня, сулящего ночные перемены и нечто, что непременно вселит новую, вдохновляющую надежду. Я вдыхала аромат земли и смотрела куда-то вдаль. За скалой выход к границе, но, не забредя сюда случайно, никогда не догадаешься о впадине и живущих там постояльцах. Похоже, это единственное место, где меня действительно никто и никогда не сможет отыскать. Я подумала о тетке, ее дочери Марии – моей двоюродной сестре, о том, как они стряпают к ужину простую пищу первопоселенцев, – точь-в-точь как это описывалось в книжках по истории или инструкциях Герда по выживанию, – и странная тоска стала проедать сердце. Холодная, неутешительная, меланхолическая эмоция, поражавшая сердце, как раковая опухоль, чья боль не утихнет до минуты смерти… Надо вернуться, озарила мысль, – надо вернуться и помочь им, тем людям, что спасли меня, не отреклись и не выбросили на улицу, когда я сама нуждалась в их помощи. Надо вернуться…

В дверях стоял Натаниэль.

– Куда ты исчезла? – по-свойски спросил он.

– Я ухожу. Я нужна тетке и Марии.

Он остановил меня, намертво вцепившись в плечи.

– Кая, ты сошла с ума! В городе патрульные, стражи и даже комитетники! Они вмиг схватят тебя возле границы или по дороге домой. Ты должна остаться. Ничего с ними не случится, слышишь? – никогда прежде я не видела в глазах какого-либо человека столько обеспокоенности и страха – прямого показателя бережливости моей жизни.

– Нат, я… я не одобряю идей Герда. Мне не нравится его стратегия, но еще больше меня возмутил его приказ относительно тебя. И ты отправился в город! Подумать только! Тебя могли схватить, обыскать, упрятать за решетку, пытать и бить дубинками!..

На лице Натаниэля расцвела кроткая улыбка.

– Значит, ты все-таки обо мне беспокоилась?

Я взбеленилась.

– Я вовсе не имела в виду то, о чем ты думаешь, Нат! Я беспокоилась бы за любого в нашей команде, и ты это знаешь.

– Да, конечно, кругом одна опасность. Но кто-то должен был быть у нас в Правительстве. Мы никогда еще не были так близко!

Я едва не задохнулась от возмущения.

– Ты сам понимаешь, что говоришь? – он глупо хлопал ресницами. – Тобой овладели идеи Герда, Нат… Это же Кара, черт тебя подери! – Я жутко разозлилась, подошла вплотную, выставив вперед указательный палец. – Запомни: ни один человек не стоит этой жертвы.

Я резко вырвалась, чувствуя, что, кажется, порвала рукав мастерки. Внутри столкнулась с Руни, но не извинилась. Они снова принялись браниться. За столом Герд раскрыл карту города и вырабатывал стратегию действий. Я заперлась в комнате; нужно дождаться глубокой ночи: кончится дождь, тьма завладеет округой, и я сумею возвратиться домой. Я не была намерена участвовать в очередной жесткой операции Герда и всех тех, кто ему беспрекословно подчинялся.

67

Но дом не утихнул ни на час, все мучаясь, растягивая и без того бессрочную ночь; и все мои замыслы претерпели крах.

Известный УАЗ сборки двадцатилетней давности прибыл на рассвете. Ожидавшие видеть капитана, все изрядно удивились тому, когда вышла женщина, непривычно грузная в складе своего стана для жителя Белой Земли. Ее прямые белые волосы собраны в тугой низкий хвост; глаза жестоки, темны в своей синеве, нелегки в восприятии; тонкий прямой нос, угловатые губы, сжатые в жесткую линию, напряженность жестов – все кричало о душе воина, закаленного трудностями, перешагнувшего всю силу своего существа и потупившегося всеми идеалами, которые могли бы существовать. Она производила впечатление женщины с силой мужчины.

Приезжая безошибочно подошла прямо к Герду.

– Тата; меня прислал капитан Шиман, – без околичностей приступила она.

– Герд, – наставник сдержанно кивнул.

– Ваши пропуски, – она вручила ему тонкую стопку разнокалиберных бумажек, которые тут же перекочевали в наши руки.

К великому разочарованию, моя ламинированная карточка оказалась меньше прочих. Тата внимательно осмотрела нас, проникая орлиными глазами в каждую клеточку наших промерзших тел. В сравнении с ней мы выглядели неопытными птенцами, которые не только не в силах выжить, но и не способны ходить в принципе. Знаю я, что она думала: мужчины еще куда ни шло, но девушки… Но им было не выбирать, кого посылать на смерть.

– В путь, – только и произнесла она.

Под четким руководством Герда мы наскоро загрузились в салон, избегая горького взгляда Мальвы, молчаливо провожавшей нас с порога. Она не одобряла деятельности Герда, нашего участия, редкими тихими вечерами называла нас детьми, брошенными сиротками; потом вдруг спохватывалась и умолкала в своих нелегких думах. Ее глодала изнутри обязанность Герду кровом и людьми, с которыми она сумела бы разделить свое одиночество. Ведь друг для друга мы не больше, чем чужие люди. Но как она останется одна-оденешенька, в этом пустом, холодном доме?

А машина уже катила по неизвестным Комитету тропам, сквозь леса, забытые трассы… Дикая местность, как обездоленный народ, встречала неприветливо, отстраненно. Изредка попадались деревушки, да и те поросшие разрухой; города миновали из соображений безопасности, и, стало быть, к лучшему, что не видали тех бедствий, что повсеместно охватили нашу страну.

На въезде во Вторую провинцию изрядно досматривали комитетники и стражи, исполняющие долг милиции или таможенников. Тата была нашим волшебным проводником, известная, очевидно, многим, – правая рука капитана. Я могла только догадываться, какой именно пост занимал этот таинственный человек, этот капитан Шиман, решившийся перейти на сторону народа. И чем скорей мы приближались к прославленному сердцу государства, тем непривычней делался пейзаж, с нарочито ухоженными бурыми клумбами, ровно остриженными голыми деревьями, чрезмерно яркими вывесками, пятнами приветствующие гостей и жителей столицы, помпезными коттеджами и высокими многоквартирными домами. Все мы раскрыли рты при виде иных горизонтов, чудаковатых метрополийцев, еще более строгих страж. Ни один из нас не произнес ни слова, вперившись взглядом в стекло и таращась по сторонам, точно какие дикари.

Въехать в Метрополь практически невозможно. Тата уверенно чеканила свое «новые добровольцы», однако ни ее собственный пропуск, ни нарочито уверенные слова не возымели должного эффекта. Добровольцев готовили постепенно, в столицу отправляли лучших.

– Свяжитесь с капитаном Шиманом, – сидя за рулем, бросила последнего туза Тата.

Страж, с лицом жестким и суровым, отправился к пункту досмотра и велел сидящему там диспетчеру предоставить ему телефон. Он произнес от силы пять слов, как рука резко опустила трубку.

– Проезжайте, – несколько удрученно произнес он.

Мои намерения побега снова претерпевали крушение с первых метров этого города. Даже если мне удастся улизнуть от своего сектора, в этих каменных джунглях мне одной не выжить. Мой пропуск действителен, только если рядом внушительный попечитель – кто-то вроде Таты или капитана Шимана. Я подумала о том, что спустя долгие месяцы совместной работы, только сейчас узнала его фамилию.

В черте Метрополя все выглядело не так уж плохо: самым естественным шагом прогуливались парочки, укутанные в симпатичные полушубки и альпинистские пуховики, новоиспеченные мамаши с винтажными колясками, бегали заядлые спортсмены, спешили в строгих костюмах и юбках офисные клерки, общалась непоседливая молодежь, резвились задорные дети… Другой мир другой вселенной. Мы все чувствовали себя неуютно: приматы, привыкшие выживать в лесах, средь этого совершенства инженерной мысли и по-простому счастливых людей, как будто бы не знающих о том, что творилось за пределами их малой родины.

Мы остановились на светофоре. Напротив красовался телевизор-стенд с броской рекламой. Там отражалось лицо Правителя, его семьи, его подчиненных, комнат его дворца. Он что-то говорил, известное только тем, кто каждый вечер наслаждается просмотром новостей. Он улыбался, и медовая эта улыбка отдавала приторной сладостью дешевого сахара. Это был ролик предвыборной компании – или ролик, рекламирующий правильный выбор населения.

Казалось, я вся позеленела от тошноты и отвращения к этому глумлению.

Но в следующую секунду мы уже двигались по магистрали, не смея оторвать глаз от прекрасных автомобилей – красных, желтых, черных, синих – бороздящих эти имущие просторы.

Совсем низко пролетел вертолет, и я, по инерции, сильно насторожилась, собралась, готовая к атаке. Тата странно на меня глянула через стекло заднего вида, а Киану слегка похлопал по плечу.

Мы подъехали к административному зданию цвета жженого кирпича, на котором значилась золотая вывеска: «Комитет Национальной Безопасности». Какой-то редкий старик выметал едва видимый сор с широких мелких ступеней. Из окна первого этажа слышался лязг стеклянной посуды – очевидно, обеденный ресторан для комитетников. Тата припарковалась на просторной площадке.

– Погуляйте немного, – она вышла и направилась по широкой лестнице в это пугающее своей массивностью строением.

Надо что-то решать. Я не могу зайти туда. Потому что если я это сделаю, то уже никогда не выберусь из этой грязи.

68

Нехотя, опасаясь, мы выволокли свои тела на улицу, дохнув свежего воздуха. Близился полдень, но по небу Метрополя, равно как и по иным природным признакам это затруднительно определить. Вокруг нас – ни души, только в паре десятков метров продолжают свою ходку местные жители. Через дорогу – парк. Нет, Кая, не время для необдуманных поступков. Куда ты отправишься? Что будешь делать? Чем станешь питаться? Золотыми рыбками, поджаренными на солнце?

Но мысли уже было не остановить. Я не стану служить этим крысам, не стану одной из них, и уж тем более не стану работать с капитаном, каким бы народным героем он ни был.

Герда занимал разговор с Орли и Натаниэлем, Руни мотала ногой в воздухе, сидя в машине, Киану валял дурака, и я не могла найти момента лучше. Осторожно заходя то за один автомобиль, то за другой, я приблизилась к широкой магистрали и пешеходному переходу. Но все случилось бы слишком просто, перейди я дорогу и осуществи свою затею. Меня заметил Киану, и бросился вдогонку, громко предупредив остальных. Я ринулась на зеленый свет, но этот черт бегает лучше всех. Загорелся красный, он остался на островке дожидаться бегущих секунд на электронном табло. Я смотрела на него сквозь поток рьяно летящих автомобилей, и только мотала из стороны в сторону головой. Не стану я больше служебной собакой. Мы все натерпелись достаточно, выстрадали свои года. Я согласна умереть от холода, замерзнуть так, чтобы никогда не проснуться, или даже вершить свой собственный срок пребывания на этой земле. И к черту все остальное.

Я направилась в сторону парка – места почти знакомые, в лоне природы выжить куда как проще. Затерявшись среди серых деревьев и изящных лавочек, я присела на бортик небольшого фонтана. Говорят, вода в столице – хуже некуда, хоть плюйся от содержания в ней хлора; а уж подземные источники и того гляди отвратительней. Но я омыла руки и зачерпнула немного жидкости, сделал пару глотков. И впрямь дрянь редкостная. Я кривилась, а прохожие глазели, как на диковинное животное, привезенное из экзотической страны под названием «Рабочие провинции».

Я закрутила волосы и спрятала их под мастерку – незачем становиться опознавательным фонарем.

Попали мы не в самый центр столицы, но весьма близко к нему. Время от времени тут прогуливались мамаши с колясками, гуляки и школьники, но их опасаться было нечего. Побродив по парку добрых два часа, я наткнулась на городские часы, и с ужасом заметила, что день близится к вечеру. Из зданий офисов выходили холеные красавцы и красавицы, одетые в лощеные куртки и пальто, кожаные сапожки и изысканные туфли. Волосы их пылали здоровьем, густые, яркие, блестящие. Многие выглядели весьма экстравагантно в эпатажных нарядах, со странными прическами и большими татуировками. Я удивлялась тому, что эти люди учатся и работают, куда-то ездят, что-то видят. Мы же словно отрезаны от мира, как излишки, как никому ненужная биологическая масса. Быть может, в тех, прошлых жизнях, мы тяжко грешны, и оттого сейчас расплачиваемся за все сполна?

Я бродила по этому странному городу, любовалась старыми зданиями, впечатляющей архитектурой, роскошными многоэтажными жилыми домами, широкими витринами, яркими ресторанами – и думала: почему это должна сделать я? В чем мой собственный прок? Я не Сет с его утраченным горячо любимым прошлым; не Док с убитым будущим; не потерянная Лия… За что мне бороться? Глядя на черноволосого мальчика и белокурую девочку, что резвились у входа в парк, в какую-то мимолетную секунду пришло осознание: это все Герд. В нем крылась вся причина моих стенаний. Он действовал на меня, гипнотизировал, внушал справедливые каноны, которые не под силу исполнить даже Богу на этой проклятой земле. А теперь я должна влиться в Комитет, к своим худшим врагам и взять грех на душу. Сколько мне лет: двадцать или двести? Двухсотлетняя душа, заключенная в двадцатилетнее тело. Как тяжело об этом думать. Как тяжело решиться на этот шаг, переступить собственную неприязнь и гордость. Почему убийство носит статус геройства? Что праведного в этом убийстве? Они такие же люди, как и мы, из той же плоти и крови, но, быть может, куда счастливей, конечно. И что с того? Каждому дано свое счастье.

Я присела на лавку, в упоении наслаждаясь полным одиночеством; все горожане куда-то пропали.

Справедливость… Как много в этом слове противоречия.

Конечно, я все еще могла бороться. Но хотела ли?

На длинном тонком шесте развевался флаг Белой Земли, состоящий из трех полос: красной – как символ пролитой крови Второй мировой войны, желтой – представляющей колосья хлеба, белый – как знак истинной свободы. Ветер колыхал этот кусок ткани, напоминая о том, кто мы есть на самом деле, и зачем пришли на эту землю. Находясь здесь, в прославленной столице, я понимала, что все больше презираю метрополийцев – беспомощных и капризных, – и, самое главное, нашу власть, не знающей закона.

Наш истинный народ – скоро сходящие в могилу старики, загнанные в угол женщины, отчаянные юнцы и слабые девушки, глупые дети, бессильные молодые мужчины – несколько женоподобные в силу воздействия исторических обстоятельств, уже начавших отражаться на целой нации. Где рьяная отвага молодости; где легендарная несломленность людского духа; где сила предков, способная оборонить слабых; где то, что делало нас редкостным населением Белой Земли, о котором слагали песни и воспевали поэмы? Все кануло в безвестное прошлое, от которого совсем скоро не останется даже малой книги, а после смерти поколения – и воспоминаний.

Собирался изрядный ливень, хоть впору бы все еще идти снегу. Эта зима холодная, но почти бесснежная. Как странно, что негласная сила ветра заставляет все живое замереть, уверовать зрителей в самую настоящую смерть, а после – возродиться вновь. Но только в отпущенный срок не каждое дерево очнется; и средь всех своих сородичей, цветущих и прекрасных, оно будет безжизненно и серо, несмотря на свою молодость.

69

Прозябая от холода, я старалась не думать о том, что вот-вот лишусь пальцев ног и рук. Такого чудовищного холода зимы наши края еще не знали, но что самое поразительное: на всю округу ни одной снежинки; всюду серость, промозглость, извечный сон, сокрывающий самое прекрасное, но являя лишь беспросветное уныние. Ветер задувал даже под рукава куртки, но я сжималась с каждым разом все больше, грозясь превратиться в сплошной комок. Ныл желудок и раскалывалась голова. Но если упасть здесь, как самый настоящий беженец – смерть покажется спасением в сравнении с теми допросами, которые могу учинить, найдя мое обездоленное тело.

Я смотрела на высокий холеный дом, и гадала: кому могла принадлежать эта квартира? Единственное мое спасение – в этом негласном адресе. Голос того парня из Третьей провинции не покидал голову, и все навязчивей напоминал: улица Тихая, как омут, и три семерки – как Седьмая провинция. Я вспомнила его чуть тронутое солнцем лицо, прищуренные глаза, едва двигающиеся губы – но общий вид вполне дружелюбного молодого человека, подошедшего перекинуться парой слов со своей «коллегой»… Да, все мы крысы, и у каждого свои лазейки. И как бы ты не старался быть честен, на войне у каждого своя правда. Чем плохо быть главой государства? Кто сказал, что управление страной – пусть и небольшой – легкий труд? Но кто сказал, что диктатура – единственный выход? А в чем заключается правление, как ни во власти и деньгах? покажите мне хотя бы одного правителя, не упивающегося собственной славой и мировой значимостью. И каждая из сторон стремиться ко мнимой справедливости, которая в его глазах есть провидение Господне – и ничто иное. И кто же прав?

Окоченевшими пальцами, которых не чувствовала, я ввела код – и вдруг будто бы пробудилась. Какого черта я натворила! Это ловушка!

Квартира принадлежит организации Комитета! Штаб-квартира!

Перед носом распахнулась тяжелая дверь.

– Я уж думал, ты никогда не придешь, – по-свойски улыбался он, и я почти не узнавала в нем того капитана, которого презирала за принадлежность к лживому народу политики.

Я стояла, как истукан, утратив тело, мучаясь жутким ознобом – и смотрела в эти глаза демократа. Надо бежать, подумалось тогда, но правда оказалась в том, что я почти лишалась чувств. И все принципы и клятвы тут же сравнялись с землей, их значимость утратила всякий смысл. Еще никогда физические нужды не загоняли меня своей силой в такой угол.

Глазами пробежалась по доступным поверхностям.

Пожалуй, я бы чувствовала себя много свободней, будь вдруг нагая посреди леса, но в квартиру Комитета зайти оказалось сложней. Меня сковала неуверенность, именитый страх, смущение. Из самых недр сердца снисходила дрожь, и рябью пробегала по всему телу, касаясь даже кончиков пальцев. Застывшая, я чувствовала себя зверем, по собственной воле заходящим в клетку. Капитан покорно ожидал, не смея произнести поперек слова. Наконец, опасливо оглядываясь по сторонам на предмет видеослежки, я переступила порог.

В одну секунду меня объяло жилище столь необыкновенной красоты, что я стала сомневаться в подлинности собственного зрения. Стены все еще испускали тот живительный, быстро исчезающий аромат новизны, свежей древесины и конвейерской краски. Самые роскошные апартаменты из всех, что я когда-либо видела – самые желанные в те минуты просторы покоя, тишины, смирения и тепла. Глаза разбегались средь зеркальных поверхностей, лакированной мебели, изысканных, но немногочисленных деталей. Комитет щедро поместил свои средства в подземное царство; там не наблюдалось ни одного окна, ни единого естественного проблеска света, кроме разве что расточительно исходившего из помпезных люстр, напольных ламп и причудливых бра, разбросанных, где только возможно. В одном только холле уместился бы весь дом Герда, пол настолько чист – хоть трапезничай, не опасаясь подхватить какую-нибудь неразборчивую заразу. Свет ламп отражался в его поверхности и слепил мои уставшие, привыкшие к полумраку глаза.

– С ума сойти… – не выдержала я, глядя в потолок.

Когда я глянула на капитана – безупречного метрополийца – он мягко улыбался, поместив руки в карманы. Выглядел он расслабленно, умиротворенно, так люди ведут себя дома, необремененные рамками времени и долгом. Весь вид его кричал о принадлежности к высшему классу – весь, кроме глаз. Как много могут рассказать о человеке эти маленькие вселенные, подобные разноцветным планетам. Они одни выдадут самые сокровенные чувства, они одни поведают безмолвную правду. Где родился этот странный человек? В каких условиях вырос? Догадки нашептывали, что чистокровный метрополиец едва ли задумается о том, что в сотне километрах от него умирают голодной смертью его же сограждане. И уж тем более не станет поставлять оружие народным группировкам или действовать за спиной правительства. Сплошные домыслы – и ни единого ответа.

Я стояла в своей форме, с пистолетом за пазухой, ножом наготове и поясом пуль – без пищи и воды, без чистой пары белья, с пустыми руками – почти такой, какой создали меня Бог и Герд – и желала поскорей покончить со своей миссией.

– Он не сказал, что квартира принадлежит Комитету…

– Я настоял. Иначе ты бы ни за что не пришла. А это могло бы повредить делу.

Хотела бы язвить или препираться, но сил – ни на грамм.

– Где я могу поспать?

Капитан прошел вперед, перед ним разъехались стеклянные двери. Из чуть более притемненного помещения до истощенного тела доносились запахи пищи.

– Я заканчивал ужин. Присоединишься?

Сутки поста не в новинку – как и для всех, кого растил Герд – но я боялась показаться дикаркой, и отказалась.

– Нет, спасибо.

Его взгляд настаивал, но он знал, что облачать это в слова бесполезно – по крайней мере, для меня. Капитан отвел меня по правую сторону, открыл очередную дверь, опираясь о косяк.

– Немного спуститься вниз. Все остальное в твоем распоряжении.

Я опасливо хранила молчание.

– Но…

– Не бойся. Во всем доме больше никого нет.

– Еще чего? – бубнила себе под нос. – Бояться Комитета… Конечно… – плевать, если он и слышал. – Камеры?

– Нет, – он настоятельно рассматривал меня, а я не знала, куда бы деться от этого взгляда.

Разом поспешила вниз, но дверь за спиной все не хлопала. Пальцы сильно покалывало от окутывающего тепла, конечности почти не слушались, и я поняла, что могла себе пострадать от мороза. Я подумаю об этом через несколько минут, в одиночестве. В ванной. Когда начну отогревать в горячей воде все тело. Глянула наверх, и наткнулась на подобие заботливой заинтересованности.

– Как ты себя чувствуешь?

– Не заговаривай мне зубы. Я не верю ни одному твоему слову. Ты – комитетник, а Комитет – самое презренное, что есть в моей жизни.

Я лишь произнесла, что думала, не чувствуя обязательств вести себя прилично, соблюдать мнимый этикет, не чувствуя угрызений совести. Пусть знает об этом, пусть все они знают.

Но только когда я вошла в апартаменты и заперла за собой дверь, он ушел.

70

Не взирая на разного рода опасности, поджидавшие в Метрополе, моей нынешней работой являлось ожидание. По крайней мере, в первые дни следовало получить информацию об убийстве двух министров: коммуникаций и энергетики. Вестей не было, и, пожалуй, это явилось худшей пыткой, какую только могла бы предложить эта мало результативная борьба. Эйф не выпускал меня из квартиры, хоть и его видеть сил нет; но временами он надевал свою форму комитетника – черную, с золотыми звездочками первого капитанского ранга, с алой буквой М на предплечье – и покидал этот богом забытый подвал, занимаясь неясной мне работой. Случалось это обыкновенно ночью, когда я спала или в бессоннице глазела в потолок, мечтая глотнуть свежего воздуха. Нечего об этом и думать: необходимости, кроме моего собственного желания, нет, а, значит, подвергать операцию излишней опасности не стоит. Еду щедро доставляли Гурз или Ксан, и можно было наесться до отвала мясом, свежим сыром, овощами, ароматным хлебом и даже шоколадом. И хотя никогда прежде мне не доводилось есть шоколад и такие замечательные продукты, созданные исключительно для рук метрополийцев, – аппетит исчез; и ходила я из комнаты в комнату, как окаянная, и не могла найти себе пристанища. Однажды, будучи в полной прострации и порешив ненадолго отвлечься, я стала к плите, которую видала впервые в жизни, но, учитывая последние технические познания, быстро с ней освоилась, и приготовила сносный ужин. Лицо Эйфа, мелькавшего в зеркале холла, стоило видеть. Он сказал что-то вроде: «Еще никто не встречал меня ужином». Мы рассмеялись. Уж капитана не приходится называть молчаливым, пусть и натаскали его в школе Комитета, но тогда мы просидели в полной тишине, звякая одними вилками, и, чудилось мне, молчал он из некоего уважения. Ибо если не его безмолвное присутствие, я бы, верно, сошла с ума.

Уходил он незаметно, среди ночи, полагая, что я сплю. И когда я чувствовала, что остаюсь одна, делалось страшно. Хотела поговорить с Гердом – о предстоящей операции, с Киану – о стратегии, с Ноем – о совместном прошлом… Может быть даже Орли или Руни дали бы дельный совет, я так в этом нуждалась!.. Никогда прежде меня еще не бросали на произвол судьбы, всегда за спиной стояла команда, пусть и учили работать в одиночку – мы спасали друг друга. Герд, Герд… хотела бы я тебя ненавидеть – но не могу; уж слишком многое дал ты мне в жизни, многому обучил, воспитал, не дал сгинуть в голоде Темных Времен. Но порой ты бросаешь меня, как грязного, неоперившегося птенца, в недра этого жестоко мира и ждешь исполнения великой миссии, в которую ты вложил годы собственной жизни. Ни это ли есть жестокость?

Все это время – недолгое, но казавшееся вечностью в запертых стенах и собственных мыслях – Метрополь не затихал ни на секунду. Царили разборки, и рушилась наша малая империя Белой Земли – а я была сокрыта глубоко под землей, и понятия не имела о том, что там творилось. Держу пари, капитан нарочно не ставил меня в известность, ибо знал наверняка: ни одно маломальское событие не должно нарушить моего душевного равновесия перед предстоящим делом. И все же долго скрывать он не мог.

Однажды глубокой ночью, как и часто здесь, я лежала на полу без сна и листала старую книгу, изданную еще в годы жизни моего прадеда. Она была написана на умирающем языке нашего народа, о котором я сведала не слишком хорошо, чего и устыдилась. Оказалось страшно любопытно узнать то, к чему столько лет не имел доступа. Но раздался тихий стук, прервав внутренние домыслы, и я насторожилась. Бодрствующий Эйф – как натянутая струна – подскочил и впустил гостя, – Ксан. В пластиковом пакете – новая порция продуктов, под рукой – согнутая трубка газеты.

– Ну что, голубки, спелись в хижине? – в который раз издевался он.

Я научилась игнорировать эти его шуточки – чем-то напоминавшие оные Киану, хоть в первый раз и устроила немалую бродвейскую сцену. Сейчас просто сощурила глаза, чем вызвала его смех, и одним движением вытянула из-под локтя газету.

Они заговорили шепотом, я впилась в строчки. На большом снимке наляпали, как только умеют редакторы и верстаки, вырезанные бюсты двух высокопоставленных лиц. Их лоснящуюся кожу и широкие носы – у одного из них – весь народ знал – форму «подкорректировали» в драке – не могла скрыть даже типографская печать и газетная бумага. Близко посаженные глаза у одного и искривленный какими-то лозунгами рот у другого моментально отпечатали в памяти те долгие минуты их выступлений перед Президентом.

«Министр обороны и Министр коммуникаций найдены мертвыми», – заголовок.

Я уставилась на тонкое, приятное лицо Ксана, тронутое щетиной. Его карие глаза выражают усталость, движения собраны, но скованны – еще одна жертва Комитета.

– Долго оставаться не могу. Сегодня ночью ввели комендантский час; Комитет, стражи, милиция – все будут допрашивать подозреваемых. Это приказ Президента. Два министра – уже не шутка.

– Кого подозревают?

– Приближенных. И… коллег. Ребята из Шестой и Четвертой провинции уже бежали. Надеюсь, их не найдут. Но, откровенно говоря, там сейчас царит бардак, так что многие в Министерстве просто засунули головы в песок.

– То есть для нас не предусмотрены какие-то убежища? Наставники должны были позаботиться об этом! – начинала вскипать я.

Эйф попытался дотронуться до руки и успокоить, но без толку. Как всегда, творилось черт знает что.

– Они спрячутся, Кая, – спокойно отвечал Ксан. – Их учили выживанию.

Я сжала губы и громко выдохнула; пожалуй, лучше не распаляться, иначе будет худо.

– Где хоть кто-то из нашей провинции?

Ксан покачал головой.

– Я должен идти. Гурз оставил машину в парке, но нас могли видеть, – он уже собрался уходить, как вдруг развернулся и подошел вплотную к капитану; что-то прошептал.

Эйф быстро выпроводил гостя и запер дверь; но потом долго опирался о косяк, не оборачиваясь и не произнося ни слова. Странным вдвойне это выглядело оттого, что ни один комитетник не посмеет выразить свои истинные чувства на глазах у своего врага. Я так и не научилась верить ему, ведь в каждом его действии видела отшлифованную сноровку специально подготовленного шпика; и пусть слова его теперь стали много приятней и почти достаточными для того, чтобы убедиться в наличии у него истинно человеческой души, я все еще видела в нем комитетника – того, кто, так или иначе, играет на две стороны, и неизвестно еще, как сложатся обстоятельства и чье покровительство станет ему предпочтительней.

– Что он сказал? – спросила я, стоя, как истукан.

– Ничего, – почти безэмоционально ответил он.

Я подошла вплотную и вскинула брови, мол, говори, ты ведь знаешь, что не отстану.

– Есть некоторые трудности.

– Какие еще трудности? – выпытывала.

– Министр энергетики – сын правителя.

– Для Третьего сектора это проблема? Ты сам видел их убежища под землей. Они оснащены лучше всех. Если ударят по нашей провинции – все погибнут. Даже шахты не спасут.

– Дело не в этом. Кто-то догадывается о наших намерениях.

– Народ не может проделать подобную операцию. Глупо подозревать подобное.

– Но может третья сила. То есть, мы.

71

Долгие, бесконечные ночи, полные пустоты и душевной боли. Сердце ныло так сильно, будто ждало великой трагедии, и не было сил бороться с этими накатывающими приступами. Они, как действие наркотика, то вдруг захватывали с головой, рвали, изводили, – то в одночасье пропадали, затаясь. Морфей запер для меня свои ворота, и я мучилась часами, тщетно пытаясь хоть ненадолго забыться сном. Ворочаясь, в нарочито мягкой постели, вся в холодном поту, я, наконец, сдавалась, признавая поражение, поднималась и занимала себя той скудной вариацией, которую предоставляло подземное царство: чтение, музыка, фильмы, возня на кухне… я не могла избавиться от терзаний; они изъели меня изнутри и постепенно превращали в растение, некое эфемерное, пустое существо, совершенно неспособное к любого родамысли.

Изучение помещений на предмет камер не дало результатов, но и капитану я отказывалась верить. После того, как Натаниэль продемонстрировал биопленки прослушивания в военных рациях, я все меньше по-настоящему воспринимала то, что видела. Да и стоило ли идти на попятную, открываться капитану, как малолетняя дура? Я помню, как Герд, расхаживая перед нами, тыча пальцем в чью-либо сторону и тысячу раз повторяя одно и то же: «Вы не можете всецело доверять даже этой сосне. Зарубите на носу: предатели всюду. Вы не можете быть уверены в конкретном человеке на сто процентов. Это может быть человек, который великодушно поможет попасть в Метрополь; слишком дружелюбный новый знакомый; притягательный мужчина, внушающий симпатию девушке; или очаровательная юная особа, заглядывающая прямо в душу… – потом он подошел к Киану и, переводя взгляд с меня на него, еще медленнее отчеканил: – или ваш собственный напарник, с которым вы ели одной ложкой, проходя огонь и воду…»

Комитет ловко заманил меня в свои сети, из них не выпутаться. В этих стенах я вспоминала всё.

Часами могла расхаживать из угла в угол, из комнаты в комнату, ничего не вороша и ни к чему не прикасаясь, не преследуя никакой цели, лишь поднимая вокруг себя едва заметные крупицы пыли. На мое счастье в квартире больше никто не появлялся, а присутствие капитана кое-как сносила. Он вел себя совершенно обыкновенно, перебирая бумажки и документы, занимался работой, посмеивался над моей стряпней… Никогда не предупреждал об очередном уходе, но более чем на двенадцать часов не пропадал. Я порывалась убежать, когда он вдруг блаженно задремал, но кэп не был бы комитетником, не раскуси он мой замысел. Взбучки не устроил, он знал: пусть во мне граничит бунт и противоречие, а здравый смысл на чаше весов не стоял. Он долго смотрел на меня, протянув руку на дверной косяк и загораживая дорогу, – так долго, что я не выдержала близости его глаз, и быстро ушла в свою комнату.

В тот вечер он снова зашел ко мне и сказал:

– Хочешь сменить обстановку?

И я почти подскочила с теплого пола.

Темнота еще заволокла бессонный город, но под землей чувство времени, как и ощущение дня, теряется. Давят стены, и весь воздух там сгущается, будто хочет задушить невидимыми руками. Вдохнув полной грудью, я с легкостью насекомого трепетала перед той секундой, когда увижу, наконец, небо. двигались мы аккуратно, почти бесшумно, как кошки. Капитан вел нас по блестящим от чистоты лестничным пролетам, на двадцать пять этажей выше. Лифты оборудованы камерами, а в восточной части сектора Фрунзе – приближенной к Правителю и его приспешникам – просматриваются даже этажи. Разумней всего использовать свое тело для какого-либо передвижения. Оба достаточно натренированные, мы остановились всего раз, чтобы перевести дух, – и снова продолжали шагать. И чем выше мы оказывались, тем свежее казался воздух. Окрыленная неведомым счастьем, я не почуяла опасности, когда напомаженная метрополийка стремительно покинула свою квартиру, держа под рукой маленькую собачку той диковинной породы, которые, отчего-то считаются невероятно стоящими. Щелкнул электрический замок, автоматически запирающий дверь, и замигала красная лампочка.

Кукольное личико, далеко не первой свежести, уставилось на нас в изумлении, и только глаза все хлопали, в растерянности.

Растянувшись в улыбке, как малолетняя дура, думая о своих радостях, я очертя голову налетела на спину капитана, но он протянул назад руку, не то отталкивая, не то удерживая мое неловкое тело. От него исходил аромат того самого умопомрачительного одеколона, от которого у меня рябило в мозгу, и я немного отошла назад на безопасное для себя самое расстояние.

Женщина продолжала глазеть, даже не двигаясь с места. По простоте душевной я и не думала собирать свои волосы, которые кому угодно станут опознавательным знаком. Если ее спросят комитетники, она с легкостью охарактеризует меня как бешеную замарашку с разбросанными рыжими кудрями. А как скоро она сама доложит обо мне властям? Ведь я – лицо чужое, не здешнее.

Метрополийка вдруг просияла, хлопнула себя тонкой ладошкой по лицу и звонко провозгласила:

– Ах, капитан Эйф, то-то же мне показалось ваше лицо знакомым! Давненько я вас не видала!

Его голос в одночасье зазвучал мягко, точно текущий мед, и по мере того, как плавно, почти с королевской учтивостью произносилось каждое слово, весь вид неожиданной встречной таял и сиял еще больше.

– Вы же знаете, Нина, государственный пост требует всех моих сил, – в порыве откровенности он даже приложил руку к сердцу.

Женщина обворожительно улыбнулась, явно поддавшись чарам капитана, и чуть отклонилась, заглядывая ему за спину – прямо на меня.

– Ох, но что ж, видимо, не всех ваших сил, – она потрепала собаку за ухо, и ее ногти, в тусклом свете площадки, блеснули всеми красками радуги.

Капитан отступил в сторону, его руки потянулись ко мне. Я чуть было не вспылила, но серьезный его взгляд поставил меня на место.

– Я бы был вам весьма обязан, Нина… – медленно начал он, – если бы это осталось нашей с вами маленькой тайной. – он снова улыбнулся и резко притянул меня к себе, въедаясь пальцами в кожу. – Конечно же вскоре всем станет это известно, но не ранее чем произойдет праздник Инаугурации. Наш Правитель велик и незабвенен. Вы ведь меня понимаете?

Ошеломленная, сломленная в своей душевной гордости и необъятной вере в присущей ей одной женской магии, метрополийка претерпела сокрушительное фиаско, и едва было не сломилась прямо у нас на глазах, однако вовремя успела совладать с собой. Ее наигранно широко открытый рот и по-детски пухлые губы изображали животрепещущую картину истинного очарования.

– О, конечно, капитан! Конечно! – повторяла она, нажимая на кнопку вызова лифта. – Я – молчок, – она кокетливо дернула бедром, приложив палец к губам. – Можете на меня положиться. А теперь мне пора бежать. Знаете, моя подруга не может выбрать платье, и…

– О, – капитан сложил ладони, – бегите, Нина, разумеется. Проблемы не ждут отлагательств.

– До свидания, капитан! – она повела своим тонким плечиком и скрылась в блестящей кабинке лифта.

Мы стояли, как дикари, в полутьме сырого коридора, сильно прижавшись друг к другу, пытаясь прийти в себя после разрешения непредвиденного обстоятельства.

– А ну пусти меня, – прошипела я.

Его руки тотчас же разомкнулись, и я снова дохнула воздуха. Меж лестничными площадками лучше было не заводить разговоров, оба это осознавали, и молча двинулись дальше. Преодолев еще несколько этажей, Эйф едва слышно спустил прямую чердачную лестницу.

– Лезь, – велел он.

Я видела, как он оглядывался по сторонам в поисках посторонних наблюдателей.

Преодолев еще несколько дверей и коридоров, мы оказались на крыше. На меня дохнуло свежим, почти первородным воздухом, и я поняла, что несколько минут назад кончился дождь, даровавший подобную благодать; благодать, которую буду любить до конца дней своих.

Легкие сладострастно вдохнули, ноги подошли к краю. С площадки открывался фантастический вид настоящей мировой столицы, с ее неумной ночной жизнью, публичными заведениями, яркими вывесками, блестящими стендами и мириадами окон в высотных жилых домах. Почти все улицы освещены высокими фонарями, ибо сумерки сгущались все сильней, готовя округу к предстоящей ночи; кое-где гуляют женщины и дети, резвятся на окраине парка собаки… почти нигде не видно стариков… самому старшему мужчине едва ли минуло сорок. Это совершенный мир, некий эдем, с его молодостью, силой духовной и физической, эдем, где нет нужды в пище, деньгах, крове, тепле… это то, что описывают мировые философы в качестве идеальной общественной системы… только…

Я помню, что в тот момент в голове роилась тысяча вопросов, недопонимание. Знают ли эти люди, что за чертой их провинции те, кто снабжает их прославленную столицу всеми необходимыми благами, мерзнут, болеют, гибнут? Знают ли они обо всех лишениях, о том, что пережили они, эти невинные жители, посмевшие родиться в иной черте этой проклятой земли?! Господи!..

Не хватало воздуха. Я присела на выступ, по-прежнему глядя за горизонт вслед уходящему дню.

Капитан обеспокоенно глянул в мою сторону.

– Воздух в голову ударил.

Что это со мной в самом деле? До чего же слаба и беспомощна сущность человека, и в особенности – женщины. Отчего мне было не родиться мужчиной? И даже обладай все тем же непокладистым характером, сильному полу это бы больше пошло в прок, нежели девице…

Силясь вернуться в установленные нормы самочувствия, я глубоко дышала, старалась заглушить неудержимый поток мыслей.

Он неспешно подошел ко мне и присел рядом. Снова долетел до меня запах его одеколона; им пропитана вся его одежда, кроме разве что формы, и он впитался во все мое существо так скоро, что, вероятно, сумею отличить его от остальных прочих даже спустя долгие десятки лет. Но до чего непривычно видеть его таким: в простом убранстве, степенного и умиротворенного. Такой же, как и все мы – не бог и не наставник – но и не пешка в чужих руках. Сам себе хозяин. Своя жизнь, свои мечты, свои цели – остальное к черту.

– Сколько волка не корми, он все в лес смотрит, да? – усмехнулся он.

Я глянула в сторону лесопарка с многочисленными тропинками.

– Метрополь не для меня, – признавшись, я тут же спохватилась собственной никчемности. – Я не должна была тебе это говорить, – и отвернулась в сторону трассы, по которой сновали новехонькие, как с конвейера, автомобили. Я, наконец, наслаждалась возможностью видеть округу и небо, чувствовать свежесть дождя на своей коже – и предпочитала делать это в одиночестве. – Держу пари, ты уже ненавидишь то, что привел меня сюда.

Он молчал; я не оборачивалась. Мои внутренние противоречия все еще не были разрешимы: обстоятельства так и не дали уяснить, могу ли ему верить и что же он за человек. Уж вероятно, мне никогда этого не узнать, ибо Комитет – бездна лжи, в которой им самим уже не под силу разобраться. Поскорей бы покончить со всем этим и забыть.

– На самом деле все сложилось замечательно, – огорошил он.

Я резко обернулась, испытующе глядя в его поразительное лицо, сохранившее беспринципную отстраненность.

– Что ты хочешь сказать?

Он едва улыбнулся, все еще выражая некоторую собранность.

– Мне нужна твоя помощь, Кая, – быстро произнес он, глядя прямо в глаза. – У нас общая цель, это дело взаимовыгодно. Эта женщина растреплет все при первом удобном случае. То есть, сегодня.

– Поясни.

– Нам обоим лучше присутствовать на Инаугурации, и я имею к этому доступ. Герд сказал тебе встретится с Карой, я прав? – я не реагировала. – Это твоя единственная возможность. Туда можно попасть только в двух случаях: если ты высшее должностное лицо – или состоишь в близких отношениях с одним из представителей власти.

– Что?!

Лицо капитана оставалось непроницаемо-основательным. Ни один его мускул не дрогнул, он весь – воплощение квалификации и мастерства, в то время как я готова была взорваться.

– Я представлю тебя своей невестой; так ты сможешь спокойно расхаживать на приеме и исполнить, что надлежит.

Он сидел на низкой приступке, слишком близко, чтобы называться напарником или союзником, и впервые за долгое время я позволила себе задуматься о том, к чему ведут эти странные отношения. Сколько раз он был мне защитником и сколько раз – врагом? Да, каждый его поступок – тщательно продуманная схема, любое движение – давно рассчитанное действие. На память возвращались мысли о нашей первой встрече, в тот мрачный осенний день, когда я пыталась помочь Виту не загреметь в тюрьму; о том, как он защитил нас с Чиной в тех мрачных складах чужой провинции; о том, что позаботился о Каре… Он комитетник, я – слуга народа. Он – третья сила, я – либерал. И меж нами стоит Правительство, с его лживой диктатурой, которое навсегда поработило капитана, а меня сделало его гневным врагом. Господи, мы живем в разных мирах, и ничто нас не объединяет. Но почему это – то единственное, что для меня важно? То, что наконец действительно стало важным… Нет, главное поскорее покончить со всем этим.

– Да. План отличный, – необычайно скоро смирилась я.

– После Инаугурации у тебя будет сорок восемь часов, чтобы завершить дело и покинуть Метрополь.

Я смотрела в его глаза, чувствовала ветер на уставшем лице, вдыхала аромат дождя. Солнце заходило за горизонт, являя миру свой самый прекрасный облик.

Сорок восемь часов на убийство, вызволение Кары и побег.

72

Он не задавал вопросов по поводу предстоящей операции, очевидно оттого, что не его это ума дело. Его работа – иная, и мне никогда не удастся заглянуть за ширму этой тайны. Как фокусник, будет он ловко маневрировать меж двумя огнями, при этом извлекая собственную выгоду.

Однажды он возвратился к раннему часу, отсутствовав всю ночь, но я, чуя неладное, не сумела промолчать.

– Капитан, – обратилась, стоя в дверях кухни, – что с Третьим сектором?

Он молча отвел меня в очередную комнату, которых тут пруд пруди, и включил огромный телевизор, встроенный в стену. На экране замелькала реклама, счастливые, свежие лица юных девушек и харизматичных мужчин. Через минуту начались новости.

– Доброе утро, уважаемые телезрители, – монотонно вещала отшлифованная брюнетка, – вас приветствует Каталина Приния в пятичасовом выпуске новостей и сегодня в программе, – кадры сменились картинами правительственных кабинетов, – очередное покушение на Министра Энергетики заставляет насторожиться все государство, – изображение перебазировалось на видеосъемку рабочих провинций. – В Четвертой провинции прекратил свою работу все химические комбинаты. В Шестой провинции задержаны беженцы, направляющиеся к границе Ас-Славии. Правитель приказал патрулировать горные хребты Седьмой провинции во избежание внутренних конфликтов. Жители и рабочие Пятой провинции вышли на улицы городов в молчаливом протесте, – изображение вернулось к лицу телеведущей. – Главная новость страны, заставившая встрепенуться правительство – очередное покушение на Министра Энергетики. Инцидент произошел накануне поздно вечером, когда господин Гонболь отправился домой после трудового дня. Все, что известно на данный момент – это попытка неизвестных лиц выстрелить в высокопоставленного госслужащего, пока он находился на автостоянке. Детали происшествия выясняются. Президент дал свой комментарий.

Лидер государства сидел за столом, на фоне флага Белой Земли. Глаза на тонком лице едва сохраняли здравость, губы сжаты в жесткую линию.

– Хочу сказать, – сипло выражался он, – что наша земля переживает не лучший свой исторический период. Всем известно, что мы потеряли уже двух министров в ходе несчастных случаев. Детали этих событий выясняются и будут выяснены. Я лично контролирую данные расследования. И я буду стоять за каждого нашего гражданина, кто подвергнется насилию. Помните, преступления в нашей стране всегда наказуемы. От правды не уйдет никто.

На экран вернулось изображение ведущей.

– В настоящее время личная охрана Министра Энергетики усиленна втрое, принимая во внимание грядущее событие Инаугурации президента. А теперь текущие новости. Четвертую провинцию охватили забастовки. Все химические предприятия приостановили свою работу из-за нехватки рабочих рук. – Видео прокручивало сотни лиц измученных голодом граждан; они кричали, бесились, бросали подручные предметы, отбивались палками, падали наземь в бессильных попытках противостоять стражам. – Представители закона попытались выйти на контакт с рабочими, однако бастующие явно не желают вести совместный диалог. Тридцать восемь человек напали на страж порядка, вследствие чего оказались заключенными в тюрьму. В следственном изоляторе представители Комитета Безопасности пытаются восстановить справедливость, – кадры демонстрировали здания местных казенных домов. – В Шестой провинции стражи порядка задержали беженцев, направлявшихся к границе Ас-Славии, – милиция останавливает людей в лохмотьях, связывает им руки, стреляет пневматикой в тех, кто пытается скрыться в лесу. – Граждане отказываются отвечать на вопросы, аргументируя тем, что это не имеет смысла. В настоящее время представители Комитета Безопасности заблокировали все международные границы, в том числе и внутренние. Чтобы пересечь тот или иной рубеж, при себе необходимо иметь определенный набор документов, – мелькнули все границы, включая и нашу провинцию. – Правитель приказал патрулировать горные хребты Седьмой провинции с целью предотвратить побег граждан, а также оградить население от возможных травм. Дикая местность изобилует пещерами, в которых не раз наблюдались обвалы, унесшие за собой десятки жизней. Сейчас вы видите последствия оползня, произошедшего пятнадцать лет назад. Несколько домов оказались погребены заживо. Последний громкий инцидент случился около десяти лет назад, когда оползень поглотил местную ферму и туристический автобус, направлявшийся к границе Ас-Славии через горный перевал. Власти настоятельно рекомендуют не пытаться пробраться к горной местности во избежание несчастных случаев. И последняя новость к этому часу: жители и рабочие Пятой провинции вышли на улицы городов с молчаливым протестом. Некоторые из граждан держали в руках плакаты с надписями: «Остановите голод!», «Смените президента!», «Мы – живые люди!», «Мы говорим «нет» насилию!». Стражи вынуждены были применить слезоточивый газ, а также иные методы борьбы с онемевшим населением с целью предотвращения скоплений народных масс и, как следствие, несчастных случаев, – снова вернули лицо телеведущей. – В связи с введением чрезвычайного положения в стране, представители порядка и закона рекомендуют гражданам соблюдать комендантский час ради собственной безопасности, исправно посещать места работы и воздержаться от любых передвижений в пределах страны. Это были все новости к этому часу. Оставайтесь с нами и следите за развитием событий на нашем телеканале и интернет-портале. С вами была Каталина Приния. Хорошего вам дня и до встречи в следующем выпуске новостей! – на лице отразилась белозубая, широкая улыбка; программа сменилась рекламой.

Я стояла перед огромным телевизором с огромными глазами, одну руку прижимала к себе, другой прикрывала рот. Не помню, в какой именно момент этот жест заставил меня замолчать. Эйф выключил эту разноцветную катавасию, устало усаживаясь на дальний в комнате стул. Он провел ладонью по лицу, пытаясь не уснуть на ходу. Как жаль мне стало этого человека! И как много пропустила сама, подозрительно полагая, будто восстания и бунты на время затаились.

– Третий сектор провалился уже во второй раз, – сказал капитан. – Я не понимаю, почему. Кто-то нам ставит палки в колеса.

Я подошла ближе и присела рядом.

– Ты можешь связаться с ними по радио? Как тогда, перед бомбардировкой?

Он замотал головой.

– Теперь нельзя. Все были об этом предупреждены. Слишком опасно. Вахо сказал, в случае провала двух попыток нужно затаиться.

– Его не убьют?

– В конце. Маневр неожиданности всегда срабатывает.

– Будь осторожен, – с поразительным сочувствием произнесла я.

Он вдруг улыбнулся, глядя мне в глаза со странным выражением доброты и отстраненности.

– Сколько тебе лет, Кая?

– Девятнадцать. Скоро двадцать. Через пару месяцев.

– До чего мы докатились: революцию ведут дети и старики… – промямлил он, откидываясь на спинку стула и снова проводя ладонями по лицу.

– Эйф, а ты? Сколько лет тебе? – поняла, что это был один из многих вопросов, волновавших меня со дня нашего знакомства.

– Тридцать.

– И что ты тут делаешь, капитан?

Тишина звенела в ушах, и только его голос лился медом в полутьме.

– То же, что и ты – пытаюсь выжить.

73

Разработка собственной миссии, ее малейшие детали заставляли меня просыпаться по ночам и думать, думать, думать… Хуже пытки, чем собственные внутренние изъяснения и быть не может. И когда настал тот самый день, я лежала на полу и глядела на причудливый узор настенной краски. В Метрополе изобрели новые технологии ремонта, о каких никто из нас прежде не сведал, даже никогда не задумывался. Переливаются ненавязчиво живыми оттенками полы, щелчком пальцев включается и выключается лампа, пол теплый, несмотря на то, что это подвальное помещение; но ныли кости спины и неправдоподобно хрустели коленные суставы… сколько я так пролежала? Час? Два? Ночь? Позади раздались приглушенные шаги истинного комитетника, и мягкий голос капитана пронесся по комнате:

– Пора, – сказал он – точь-в-точь Герд.

Нет, я не была готова, и все еще колупала ногтем краску.

– Нас ждет машина.

Он бы и хотел произнести что-то подобающее случаю, нечто, способное поднять мой дух, обогреть оледеневшее сердце, – и некая сила его удерживала. Стоило мне сесть и выпрямить спину, как он исчез, точно призрак, и с той минуты все его существо подчинялось делу – не чувствам; и, несмотря на то, что тело его рядом, я вновь осталась одна.

Машина доставила нас в самые недра Метрополя, где высились фешенебельные, неприступные высотки, касающиеся облаков и сверкающие своими необъятными окнами, как само солнце. Сквозь туманную дымку, стелющеюся под небом, мелькали светодиоды, национальные флаги и глянцевые плакаты Президента с сыном – дань грядущему празднику и минувшим выборам. Нас высадили на просторной парковке, сплошь покрытой камнем, и капитан передал меня в руки двух изысканных метрополийцев – девушки с ярко-белыми волосами, и молодому человеку, изувечившим свое тело железными побрякушками.

Едва мы переступили порог здания, как у лифта нас перехватили еще несколько человек, все дотошно меня разглядывавшие. Жалость сменялась любопытством, но ни один из них не произнес и слова. Вот они – слуги столицы: ничем не лучше нас, рабочих провинциалов. Не сливки Третьего рейха, ни высшее общество Америки, ни магнаты Ас-Славии.

Циферблат указывал на 98 этаж, и даже мое равнодушие, сдерживаемое годами, дало трещину: брови пошли вверх. В великолепных апартаментах, усеянных пушистыми коврами и тысячами золотистых лампочек, не знавших ни начала ни конца, меня увели в тот угол, откуда поднимались банные пары. Заставили сбросить одежду, окунули в горячую воду, позволили таращиться на крыши Метрополя сквозь огромное окно… Капитан уже исчез, нас развели по разным этажам, а я все никак не могла взять себя в руки. Его присутствие давало осечку моим действиям, я могла надеяться не только на себя. Был кто-то, кто в силах помочь – и кто сделает это, потому что это правильно. Привыкшая мыслить приказными фактами, я быстро поняла, что рядом с ним превращалась в ребенка, который способен позволить себе минутные слабости и даже забывчивость; и это самозабвенное таяние и отказ от сущности воина сильно коробило эго. Как у Киану… Его лицо по-прежнему стояло перед моим взором, как и лицо капитана; я думала о том, какие они разные и похожие одновременно. Разве это возможно?..

Нельзя сказать, чтобы я чуралась мыла или росла грязнулей, но когда меня оттерли жесткими губками, вся кожа зудела, как если бы с нее сняли верхний слой. Потом тело сдобрили, как пирог, маслами, втирая их массажными движениями, заставившими каждую мышцу расслабиться ровно настолько, чтобы уснуть прямо на том столе; волосы удаляли безболезненно – поразительно; кропотливо заботились о ногтях, с особым изяществом полировали весь облик… Разум – истощенный, потерянный, испуганный – отключился, поддаваясь этим глупым, на мой взгляд, манипуляциям, к которым привыкли одни лишь изнеженные метрополийцы. Тогда я не знала, что весь мир, подобно этому же средоточию, занимался ровно тем же день ото дня, изредка ведая о хлопотах.

Чувствовала я себя преглупо. На этом безграничном этаже надо мной корпело по меньшей мере с десяток человек, только и успевала следить за их тоненькими лебезящими фигурками. Одни короли позволяли себе такое, а я, позабыв даже об этом, думала об одной лишь мести. Месть, как кислота, выела брешь, и даже поразительно холодные глаза, отразившиеся в зеркальной поверхности, – совсем не такие, какими должна бы обладать девушка, чуткое и нежное существо, – не внушали той мягкой учтивости, в которой я так нуждалась этим вечером.

Спустя время на меня нацепили шелковый халат и усадили в мягкое кресло. Молодой человек, усеянный блестящим пирсингом, опасливо вертел в руках ножницы, бубня под нос:

– Другое дело… совсем другое дело…

– Волосы не трогай, – сказала та девушка. – Эйф настаивал, – и продолжила ополаскивать розовую емкость.

Ее тонкая фигура мелькала в зеркале то тут, то там, и ни минуты не знала покоя.

– Эйф настаивал! – громко язвил парень. – Да что он в этом понимает! Только и знает, что приказы раздавать.

Девушка многозначительно глянула на напарника, выпучив темные глаза, и тот поуспокоился.

– Ну ладно. Хоть есть с чем поработать.

И он в одночасье заклацал ножницами над моими бедными ушами.

– И где он откопал тебя такую? – протяжно спросил он.

– В деревне, – ответила я.

Парень громко засмеялся, да так, что все прочие обернулись в его сторону. Очевидно, здесь он главный, и его капризам подчиняется местная знать.

– Чувство юмора тебе не занимать. На вечер Инаугурации собираетесь? – в его простых глазах не было хитрости, а в словах не чувствовался подтекст, и мне почему-то стало его жаль. Да нет же, он лишь король своего дела, а в остальном – такой же, как и все мы – букашка, исполняющая предназначение, если только платят деньги да кидают кусок хлеба.

– Да, – ответила я.

– Чудно, чудно… – он вытянул прядь волос и снова чиркнул ножницами. – Ты только при Ясе не шути так.

– Почему это? Чем он особенный? – разозлилась я.

Парень вдумчиво оставил мои волосы, опустил ладони на ручки кресла, сверкнув лезвием ножниц, произнес прямо на ухо:

– Потому что он псих, девочка моя.

Меня тут же передернуло. Мы смотрели друг другу в глаза сквозь зеркальную гладь, блестевшую так, что рябило в мозгу, и с чувством благоговейного страха осознавали правдивость данного выражения.

– Смелость города берет, – улыбнулся он, как ни в чем не бывало. – я Дмитрий, кстати. Она Люси, – он указал на девушку с белыми волосами.

Я взглянула на отполированную поверхность своих ногтей и их белые полумесяцы, являвшиеся признаком отменного внутреннего здоровья, а потом, потеряв всякую осторожность, вдруг спросила:

– Ты не боишься так о них отзываться? При мне?

Дмитрий снова засмеялся, так простодушно, как никто другой в этом мире. Вот уж пропащая душа, отчаялась настолько, пусть и иснуя в этом благе, что утратила всякое присутствие осторожности.

Или… капитан о чем-то их всех предупредил?

– Держу пари, ты здесь не из праздной красоты, – вполне прямо ответил он. – И должна знать, куда идешь.

Мимо проплывавшая Люси резко одернула Дмитрия, но тот благодушно продолжил чиркать ножницами и орошать волосы тоннами спреев.

– Безобидный Яса на днях грозился вырасти и пристрелить одного из министров за то, что тот велел ему не хлопать дверями во Дворце. – Он достал толстую плойку и вставил вилку в розетку. – А еще носился, как угорелый, по комнатам и кричал, что все мы сдохнем, как собаки – дай ему только волю.

– Шизофрения?

– Мозаичная психопатия.

Я продолжила рассматривать свои безупречные ногти, пока Дмитрий колдовал над волосами.

– Чудесные волосы… просто чудесные… ни у кого не встречал таких чудных волос…

– Какой тебе прок ставить меня во все это? Ты сам живешь в тепле, и кусок хлеба всегда есть на столе…

– Ты не знаешь, как живут в Метрополе. Может быть, еще хуже, чем вы, рабочие. За вами, по крайней мере, не следят день ото дня.

– Комитет?

Мы столкнулись глазами, и он молча кивнул, наматывая прядь на плойку.

Из-за ширмы показалась Люси, поднимая над полом массу алой ткани; она ниспадала, покрытая спасительным полиэтиленом, языками пламени, и меж складками мелькнула в чьих-то руках пара лаковых туфель. Чутье подсказывало: так вырядят только меня; на меня возложены надежды, я не имею права подвести.

А город погружался в ночь, но огни уличных фонарей загорались слишком скоро, освещая все кругом. Приготовления подходили к концу, однако я не смела глядеть на себя в зеркало. Я знала, что на мне платье кроваво-красного оттенка, такое дивное, что за него кто угодно продал бы душу; что цвет этот, как алая полоса флага, есть ни что иное как пролитая кровь Великой Мятежной Революции, кровь борьбы с Нашествием, и пламя веры для тех, кто все еще надеялся. Я знала, что мои длинные аккуратные волосы, ниспадающие водопадами локонов за спиной, будут тем вызывающим бельмом на глазу для самонадеянных сообщников Правителя и всех тех, кто ему поклонялся. Я знала, что каждая деталь во мне являлась живым предупреждением, которого великие мира сего, разумеется, ничуть не устрашаться. И пусть. Ведь сегодня я увижу в лицо тех, кто спустя несколько часов уснет во смерти. Их дни сочтены. Более никто не готов прятать голову в песок; мы натерпелись достаточно, чтобы та толерантная терпимость канула в небытие, и вместо мирного народа взвилась в чистые небеса новая, свободная, гордая, прекрасная нация.

Нас с капитаном столкнули в холле, где он, восседая в кресле, пил ароматный кофе. Потрясение его оказалось столь велико, что рука его прикрыла рот. Мы стояли друг против друга – почти одного роста из-за моих туфель – и глядели друг на друга, не обращая внимания на весь этот фарс и вычурность собственных туалетов. Вот его фигура – стройная, грациозная, статная. Как же я раньше этого не замечала? Его идеально сшитый темно-синий костюм с галстуком цвета бургундского вина делал его похожим на истинного дипломата. И почему он не стал им? Отчего душа его сгинула в грязи Комитета так же, как моя – в служении мистификации?..

Из внутреннего кармана смокинга он ловко извлек мелкую деталь, загадочно сверкнувшую в свете бесчисленных лампочек, и кто-то, стоя в стороне, невольно ахнул. В одну секунду на моем безымянном пальце красовалось обручальное кольцо с кристально-чистым камнем, и руку, чтобы в страхе не выскользнула, держала рука капитана. Но даже это не уберегло ситуацию от моего тихого возгласа.

– Самая важная деталь, – искренне улыбнулся он, глядя прямо в глаза и переплетая наши пальцы.

Для меня дикие, наполненные первобытностью, долгие секунды. Дрожит все тело, как если бы сквозь него пустили ток, – и дрожат губы, все еще полураскрытые в невежестве. Сердце колотится так, точно пожизненный диагноз – тахикардия, и сил нет справиться с этим волнением. Его испытующие глаза – самое близкое, что тревожит душу – и самое прекрасное видение, от которого я не посмела бы отказаться.

– Ну как, неплохо мы смотримся вместе? – шутливо обратился он.

А позади нас, вдруг разрушив столь мечтательную явь, взревел неугомонный Дмитрий:

– Пустите их всех на корм собачий, черт бы побрал это Правительство! Давайте! Ох, я помню слова той бежавшей писательницы. Я помню их! Знаете, что она сказала? Она сказала, что «самая справедливая вещь на свете – смерть. Никто еще не откупился».

74

У Дворца Независимости останавливались автомобили последнего слова, поблескивая чернотой сокрытых стекол. Как заведенные, открывались дверцы, выступали облаченные в волшебные наряды дамы и их изысканные кавалеры, карета катила прочь, и так из раза в раз. Нас постигла та же участь. Я без малейшего стеснения разглядывала их, стоя на первой ступеньке у входа во Дворец, и чуть дрожащая рука поддерживала непривычно длинный подол вечернего платья. Мои колени дрожали в неведомом страхе, пока капитан не переплел наши руки в локтях. Это вселяло уверенность. Никогда я раньше не думала, что прикосновение человека способно внушить столько внутренней силы. На входе вручали программы вечера, у гардероба, мелькали разноцветные платья и черные фраки…

– На них поглядеть, так каждая – мадемуазель Дефицит! – бурчала я, точно какая недовольная старуха. – «Если у них нет хлеба, пусть едят пирожные!»

Эйф засмеялся, помогая мне освободиться от белой накидки. Скинув со своих плеч черное пальто, он ловко протиснулся сквозь толпу, оставив меня у зеркала – как будто до этого я пять часов кряду не таращилась на собственное никчемное отражение. Но именно тогда, средь той безлико-пестрой толпы, я увидала ее.

Ее серебристое платье, утонченные манеры, роскошные цыганские волосы – все в ней кричало о том, чем не обладал никто из нас – благородство. Все эти дешевые павлины, облаченные в самые дорогие одежды, не могли затмить ее, пусть бы хоть их костюмы состояли из бриллиантовой пряжи! Им никогда – никогда! – не сравниться с ее божественной красотой. Ее белоснежное лицо, искренняя улыбка, плавность движений – кто, скажите на милость, еще, отличался в этой комнате подобными дарами?! Я замерла, глядя на нее во все глаза, упиваясь всем ее существом. Кара! Это была Кара! Живая Кара, из плоти и крови; но, впрочем, такая же эфемерная, как и мои мысли о ней. Ведь какой прок был ее видеть, но не иметь возможности хотя бы заговорить?.. «И так всю жизнь, – думала тогда, – находишь то, что искал, а оно, как вода сквозь пальцы, ускользает…»

– Ты не должна показывать, что знаешь ее, – спокойно произнес капитан, внимательно разглядывая программу.

Тогда я подумала о том, что уж Герд, вероятней всего, предвидел подобное стечение обстоятельств. Давно пора уяснить себе: вся жизнь спланирована далеко вперед, и если для тебя все в новинку, то вершитель судеб того лишь и добивался.

Дальнейшее предстало, словно сон. В огромных холлах мы то и дело сталкивались с несметным количеством знакомых капитана; каждая особь мужского пола норовила пожать ему руку, поинтересоваться моим именем и обязательно заметить, что «как же мы раньше-то нигде не встречались?..»; девицы льнули к нему, как мухи на мед; коллеги – равно и мужчины и женщины – отпетые комитетники, сразу видно – интересовались так называемой «последней вылазкой» Эйфа – и счету не было этому рою лиц, голосов, глаз… Кто-то упоминал шествующий праздник Инаугурации, прочие твердили, мол, какая скука, оказаться на подобном торжестве, где – ни дать ни взять – одна официальность, и никакой истомы…

К тому времени, как мы заняли в концертном зале свои места, мое тело отказывалось воспринимать информацию должным образом. Я никогда в жизни не находилась в подобном улье, где все пестрит, горит, движется; меня приучили работать в одиночку, в состоянии полного спокойствия и нерушимости тишины, и Эйф прекрасно видел, как я сходила с ума.

Плечи Кары, в ореоле серебряного платья, находящиеся немного впереди, ее улыбающийся профиль несколько успокаивали; но вид надутого индюка, с двойным подбородком и едва не лопающимся на плечах пиджака изрядно настораживали. Это был Министр Иностранных Дел, коего она обязывалась сопровождать на всевозможные увеселительные мероприятия. Она выглядит такой беззаботной, легкой, как бабочка; так неужели она действительно счастлива, окруженная этими богатствами, этой песнопенной красотой, способная вершить собственную жизнь? Стало быть, так скоро она сумела позабыть нас, обменяв свободу Ущелья на золотую клетку Метрополя. Разумеется, если ежедневные приказы Герда можно назвать свободой… Почему она улыбается этой жирной свинье? Почему смотрит на него глазами, полными уважения? Господи, до чего ж лицемерными нас воспитал Герд, если она, Кара, – леди до мозга костей, – способна ублажать этого идиота в постели, напевая ему дифирамбы, а после плясать в рабочем кабинете под его дудку, при этом немыслимо как передавая нам записки о грядущих планах убийства.

По левую сторону от них восседал Министр Внутренних Дел – закадычный дружок сопровожатого Кары. Вот кого имел в виду Вахо, когда говорил о необходимости взять на себя этих двух увальней, да еще Премьер-министра. Он, как две капли воды похожий на своих товарищей, переминался с ноги на ногу, потирая жирные ляжки и жуя промасленные губы, готовясь произнести речь. Все министры со своими спутницами заняли первые ряды, ослепляя великолепием и богатством своих убранств; на многих красовались дорогие часы, редкие камни, невообразимые ювелирные украшения… все, как один, отличались полнотой тела, отталкивающей упитанностью, которой – сразу видно – гордились не в меру. Да, избыточность – вот что отличало метрополийцев от жителей рабочих провинций; и я – пожалуй, слишком уж худощавая на их фоне – тоже почуяла неловкость.

– Вы пробовали семгу с масляным кремом и гренками? – проверещал юный голосок над правым ухом.

Обескураженная, я повернулась к источнику звука.

– О-ох, вам непременно следует ее попробовать! – заверяла грузная девушка в молочно-кремовом, как взбитые сливки, платье. Казалось, еще чуть-чуть – и прямо на складке живота легкая ткань разойдется по швам. – Еда на Инаугурации всегда самая вкусная, совсем не то, что на других вечеринках. Вы ведь обручены с капитаном Шиманом, да? И как же он вас такую выбрал? Вы такая тощая, смотреть страшно!

Я глубоко вздохнула, чувствуя, как раздуваются ноздри, и обворожительно улыбнулась:

– Непременно попробую вашу рыбу.

На сцену вышел Премьер-министр, с тяжестью передвигая свое откормленное тело; софиты осветили кафедру, где началось произнесение речей. Каждое их слово – продуманная лесть, любая улыбка – знак покорного служения, финальный поклон – как дань негласному культу. Ни одно высказывание не упустило из виду Ясу – худощавого, болезненного вида паренька с не в меру широкими плечами и взглядом безумного животного. Казалось, еще секунда – и он вскачет со своего места и забьется в конвульсиях или бешеном танце. Его лихорадочно горящие щеки и блестящие глаза делали его похожим на загнанного зверька, готового в последнем отчаянии кинуться куда угодно и на что угодно, – пусть бы то были даже лезвия бритвы.

Премьер-министра сменяли иные приспешники, и каждого из них теперь я знала в лицо; я знала, что Министр Обороны и Министр по Чрезвычайным ситуациям, на чьих лицах уже лежала печать тупоумия и старости, должны умереть этой ночью; помнила, что за ним последует Министр Транспорта и Коммуникаций. Я уже видела, как их портреты напечатаны в местных газетах, а молва долетает даже до глухих рабочих провинций. Над их головами стояли цифры – даты и время убийства; когда в душе теплятся остатки морали, ты не можешь упускать подобное – даже то, что тебя не касается.

Мы с Эйфом не произнесли и двух слов за все время; бессмысленные потоки пустых словосочетаний сводили с ума, и я начинала чувствовать преждевременную усталость. Боже, как глупо! Чему я обязана стать свидетельницей? Чему это может научить меня?..

Немолодая женщина вышла на сцену, держа в руках удостоверение президента в кожаном переплете.

– Волей народа президентом Белой Земли избран Матис Гонболь. Избиратели республики приняли это ответственное решение, отдав свои голоса в условиях свободных и демократических выборов.

А потом, когда, казалось, готова встать, уйти и наплевать на все приличия, явился Правитель.

Невысокий, крепко сбитый, с массивными плечами и лицом суровым, как само Провидение, он являл собой портрет советских времен – только много хуже. В его ладони – все еще недюжая сила тирана, в выцветших, но по-прежнему сверкающих глазах – прошлое убийцы. Он силился придерживаться некоего строя, некой давно принятой сдержанности, но его глаза – как те самые, что у сына – предательски скрывали любые благие намерения.

Он много говорил – как и прежде, но я не улавливала сути этого потока слов. Начал он с «трагичных событий, затронувших Белую Землю», сделал акцент на «неблагодарность и избалованность народа», подчеркнул, что раньше, когда «на работе рот у всех был зашит», мы думали о благом деле, а не «точили лясы»; и закончил тем, что безучастно поблагодарил всех присутствующих за оказанную ему честь, вновь быть утвержденным на столь почетный пост Президента Белой Земли.

Слова гимна навсегда въелись в кору головного мозга, и, порой, когда во снах я слышу ноты этой музыки, все тело пробирает адская дрожь, доводя до крика.

…Мы мирные жители Белой страны,

И бьются сердца ради крыльев небес,

Что приведут нас к миру чудес…

А потом я просыпаюсь, вся в холодном поту, и начинаю осознавать, что эта ошибка стоила тысяче жизней и целого разрушенного государства…

Вспышки камер ослепляли, на многочисленных видеокамерах мигали красные лампочки, и лицо Правителя – как и Ясы – пестрело на каждом мониторе, как напоминание о неизбежности.

И только когда взвилось серебряное платье, а девушка, советовавшая мне пристраститься к семге в масляном соусе с гренками, грозилась задавить меня своей тучной фигурой, я поняла, что официальная часть Инаугурации окончена – впереди прием.

75

Эйф подал мне свою сильную руку, и мы, как самая настоящая метрополийская парочка, направились в залы верхнего этажа, где столы ломились от яств и выпивки. Поднимаясь по широкой мраморной лестнице, устеленной алой ковровой дорожкой, я силой цеплялась за локоть капитана, а он, чувствуя мою дрожь, едва заметно хлопал меня по руке. Он подвел меня к одной из барных стоек, заказал выпивку. Официант, в форменной одежде черно-белого цвета, с изящной бабочкой и самой искренней улыбкой в мире вручил Эйфу два бокала с красным вином. Один из них капитан протянул мне.

– Французское божоле. Тебе нужно немного расслабиться.

– Нет, спасибо.

– Оно не повредит твоей способности здраво мыслить. Подобного я бы не предлагал.

Насчет выпивки – как бы мы ни протестовали – Герд был непреклонен: никакого алкоголя, ни в каком виде, ни в каком количестве, особенно если ты на миссии. Он говорил, это ломает тебя изнутри, делает мямлей, после чего ты уже не в состоянии принимать решения и действовать правильно. Чего он боялся? Что наши чувства, сокрытые в самых недрах молодых сердец, вдруг выплеснут наружу и мы поймем, чего на самом деле лишены?

– Очень даже неплохо.

Капитан улыбнулся.

– …оценил непьющий человек.

– Да откуда ты знаешь, пьем мы или нет? – вполне серьезно злилась я.

Эйф слегка покачал головой.

– Сопьются все после, когда всё это закончится.

Я смотрела на него и осознавала его правоту. Он зрел в корень: эти годы, как и революция, ни для кого не пройдут бесследно. Ранее не хватало времени думать еще и об этом, ведь мы даже не уверены, что сумеем выжить.

– Нам лучше потанцевать, – капитан протянул руку, и я не противилась его воле.

Он ловко маневрировал часами этого вечера, и я склонна была подчиняться до тех пор, пока это устраивало меня саму. В конце концов, правил онвеликолепно.

– Я не умею танцевать, – пристыжено пробубнила я, пока он осваивался руками с моим телом.

– Это несложно, – невозмутимо ответил он.

Он не спеша облачил нас в движение – непринужденное, простое, неподчинимое ни одному из тех, что мы видели вокруг. Некоторые парочки нам улыбались, и я, хоть и ненавидя их всем своим существом, несмело улыбалась в ответ. Едва мы исчезали из поля их зрения, как они начинали что-то обсуждать – что-то явно касательно нас обоих. Их сплетнические языки не ведали иных теорий, а головы не обременяли чудовищные планы, в которых иная секунда может стоить чьей-то жизни…

– Ни отличить от метрополийки, – похвалил капитан.

Я улыбнулась.

– Худшего оскорбления не придумать.

Он негромко засмеялся.

– Знаешь, это так тебе подходит: этот бал и вся эта красота… Недешево же ты продал душу.

Он по-доброму улыбнулся.

– Ох, Кая… Если я и владел какими-то благами, плата за них оказалась слишком высока.

Музыка небольшого оркестра едва заметно переплыла нотами из живой композиции в лиричную, и наш темп сбавил обороты. Он вдруг прижался щекой к моему виску, и я вздрогнула от подобной дерзости. Его руки не дали мне вырваться, как я того хотела, мертвая хватка сцепила все тело, так что я могла только следовать ему.

– Я тебя придушу. И мне плевать, что весь Метрополь это увидит, – прошипела я, сохраняя самое милое из своих выражений.

– Ты не на курорте, дорогая, а на миссии, – довольно строго напомнил он, и я поняла, что именно в таком положении нам удобнее всего обмениваться информацией, – смотри вперед, в правую сторону. Видишь человека с белым цветком в кармане смокинга? – нашептывал он. – Это Премьер-министр. Падок до молодых девочек. Советую потанцевать с ним и попытаться развязать ему язык. Это не составит особо труда. Будь я девушкой, то наверняка не тратил бы время зря, – я вдруг очень громко засмеялась от подобного представления, чем привлекла внимание нескольких особ женского пола. – Замечательный смех, – Эйф, нарочито улыбаясь, едва заметно повернул нас на сорок градусов. У шведского стола ошивалось двое грузных мужчин в расстегнутых смокингах и бокалами шампанского меж толстых пальцев. Рядом с ними примостилась стайка девушек в коротких золотистых, как у сказочных фей, платьицах. Они оживленно беседовали, смеялись, ели, пили, снова смеялись… – Министры иностранных и внутренних дел. Тот, что без бабочки – твой. Тот, что в очках – для Кары. Можешь с ними не разговаривать. Это не имеет никакого значения.

Он умолк, и мы продолжили медленно танцевать, прислушиваясь к чудесной музыке. Может, элита Метрополя и отвратные себялюбцы, но некоторое искусство им удалось сохранить. Средь льющихся нот я забывала обо всем важном и начинала погружаться в себя и думать. Начальная неловкость, нарочитая близость этого человека заставляли меня кичиться всего происходящего, и, может быть, даже портить. Но теперь с удивлением для самой себя начинала осознавать, как уверенно себя чувствую, как умиротворенно на душе, как ровно бьется сердце, как тепло внутри… Было ли подобное раньше? В чем ответ на это малое счастье? Способен ли иной человек сделать тебя счастливым?

В ту же секунду я закусила нижнюю губу, заставляя себя не думать об этом. Как глупо! Господи, как же глупо! Все одни бдения юной, неопытной девчонки, возомнившей, будто кошмар может иметь счастливый конец. Все это миссия – не более. Не имеет значения, кто мог бы оказаться на его месте. Мое дело – вершить справедливость, и я готова понести любой грех во имя свободы. Только это и должно быть важным.

Придя к подобному заключению, я ощутила волну боли, поднимающуюся изнутри и грозящую излиться слезами. В этот миг пальцы Эйфа дрогнули, и я вся насторожилась. Мы остановились, разойдясь, и все прочие поступили также. Дрогнули высокие двери в конце зала, и стражи распахнули их створки. В центре стоял Правитель, за ним шествовал младший сын Яса. Во всем помещении царила замогильная тишина – только стук низких каблуков по мраморному полу отдавался эхом.

76

Все с почтением смотрели на немолодого, но по-прежнему бравого лидера государства. Вот он – главный враг народа, тот, о котором мы столько разглагольствовали, кого видели по телевизору, слышали по радио, о ком царили пересуды по всей стране. Вот он – человек, создавший эту империю, учинивший Нашествие на Белую Землю, установивший свои правила и свою систему. Вот он – человек, страдающий тяжким недугом, но верующий страстно, неудержимо.

Он остановился перед толпой приближенных. Его суровое лицо с тонким прямым носом и холодными, как воды Арктики, выцветшими глазами, почти безразлично оглядело присутствующих. Затем он улыбнулся в приблизившуюся камеру, и эта улыбка вызвала дрожь во всем теле. Вперед вышли два старших сына Правителя – Председатель Комитета и Министр Энергетики. Зверьковатые глаза Ясы с отцовской безжалостностью глядели перед собой.

– Для меня является величайшей честью служить народу Белой Земли и являться главой этого суверенного, независимого государства. Сегодняшний день войдет в историю, ведь вновь и вновь наш народ доверяет свою судьбу моим рукам. Народ уже в который раз продемонстрировал миру высочайшую политическую культуру, ведь данность традициям, стабильность – это залог успеха. Я обязуюсь нести этот крест с достоинством истинного президента. Да, наша республика небезоблачна; у нас все еще имеются неурядицы. Однако экономия, качество и эффективное управление должны стать нашими главными приоритетами в борьбе за правое будущее.

Зал разразился бурными, долгими аплодисментами. Девушка из толпы вручила Правителю пышный букет цветов. Министры и председатели пожимали руки. Камеры и дроны запечатлевали каждое мгновение с разных ракурсов. Образовался людской ком, кишащий неискренностью, фальшью, запахом денег.

– Закончили снимать? – сипло спросил Правитель.

Несколько голов из разных концов зала кивнули.

– Прекрасно.

Правитель позволил себе выпить залпом бокал спиртного, наскоро засунуть в рот подобие закуски, затем поднял руку, требуя тишины.

– Хочу отметить, – с сильным провинциальным акцентом говорил он, – за минувший год появились возвышенные лица, утвердившие свою безграничную верность государству и правительству. Например, посмотрите на господина майора Грифа! – люди уже более раскрепощено закричали, загудели, зааплодировали, полные неясного экстаза. Все освободили окружность рядом с высоким молодым человеком. Он сделал шаг вперед, лучезарно улыбаясь, раскланиваясь направо и налево. Когда он повернулся в нашу сторону, я узнала в его лице комитетника. Того самого, что устроил нам засаду в Пятой провинции. На долю секунды наши взгляды сошлись, но я хранила поразительное стоическое спокойствие. Худшая ловушка. Узнал ли он меня? Его память, как жало, заточена на то, чтобы цепляться за мельчайшие детали лиц и склада фигуры, и даже загримируй человека хоть тонной косметики, комитетник – как и наёмник – узнает свою жертву сразу. Теперь он начнет дотошно рыскать, изводить меня и, возможно, капитана. Сколько времени ему потребуется, чтобы вывести меня на чистую воду? – Майор Адлер Гриф! Прошу любить и жаловать! Человек, избавивший нашу столицу от десятков предателей и недругов! Человек, отдавший всю свою жизнь служению правительству! – мелькали белозубые улыбки, двойные подбородки, крики и аплодисменты. – да, да… чудно. Вы все знаете, что времена сейчас царят смутные. Но наши бравые стражи не устрашаться ничего! И вот еще один человек, – капитан! – кто, несмотря на семейное предательство, верно служит нам уже с десяток лет, человек, рискнувший отправиться в районы дикарей и установить там порядок! – он спросил в сторону: – Как звали того парня, который поработил индейцев? Как? А, вот! Точно! – Правитель снова поднял стакан с выпивкой. – Наш национальный Джон Смит! Приветствуйте, капитан Шиман! – зал исчез в воплях, руки барабанили с такой силой, что я глохла. Эйф не выступил вперед, но улыбнулся и помахал ревущей толпе рукой. Девушки и дамы ослепительно улыбались новому герою, мужчины с одобрением поглядывали в его сторону. Правитель уже позабыл о своих словах и особым пристрастием отдавался греху чревоугодия.

В одном мгновение мы превратились в самых востребованных людей этого общества. Нас обступали, к нам хотели прикоснуться, нас хотели обнять. Все лица мелькали, все глаза нарочито сверкали; все губы – яркие и бесцветные, тонкие и полные – что-то гомонили. А Эйф ловко от них отбивался, в то время как я пыталась сохранять присутствие духа. Поражало то, как просто они бросались к новому кумиру, если только боготворило его все общество. Не быть мне метрополийской леди, ибо от роя лиц бросало в тошноту.

Через несколько минут столпотворение начинало рассеиваться, и мы оба почти вздохнули спокойно. капитан с особым очарованием отделался от последней, казалось, особи женского пола, но в нашу сторону шагала еще одна пара: высокая худощавая женщина с угловато-серым лицом и комитетник сектора Фрунзе.

77

Я знала его. Этот высокий мужчина, с глазами мрачными и суровыми, но лицом немыслимой выправки, когда-то давно с особым умением преподнес мне комплимент, задурив голову, пустив пыль, – и сразу схватил за руку, за самую хрупкую ее часть, как будто инстинктивно знал, что именно причинит мне физическую боль. Хватка ищейки едва не стоила мне и моим напарникам жизни. Он был опасен. Он настораживал. В его мозгу зрели действия вполне осуществимые. Его непредсказуемость заставляла быть начеку каждую минуту.

Направляясь к нам, они оба улыбались. И будь я простой девчонкой с улицы, нанятой для одного лишь дела, – даже и не задумалась бы о той парящей над нашими головами угрозе. Женщина, его сопровождающая, отличалась особой худобой и какой-то житейской измученностью. Кто они? Любовники? Напарники? Люди, вдруг сошедшиеся ради правого дела? Они казались слишком разными для создания союза, и все же некая едва заметная нить их объединяла. В ту секунду мне страстно жаждалось узнать, какая именно.

– Herzliche willkommen, meine Liebe Freunde, – с парящей легкостью произнес он.

– Guten Abend, Partner, – спокойно отвечал капитан.

– Gefällen Ihnen der Zeremonie? Meine Frau denkt daß die sehr langweilig ist.

– Meine Braut verstehet Deutch nicht. Das ist zweckdienlich unsere Sprache zu ausnutzen.

– Ja, ja, natürlich, – глядя на меня, обворожительно улыбался комитетник. – Прекрасная фрау, – он вдруг взял мою ладонь в свои руки и с нежностью поцеловал. – Как славно, что наш капитан, наконец, превращается в человека. Где же вы познакомились? – он все не отрывал от меня глаз, вцепившись, как шакал.

Я натянула на себя самую очаровательную улыбку и аккуратно высвободилась из его настойчивых рук.

– На деловой встрече, – протяжно, на манер метрополийцев, произнесла. – Вы же знаете, капитан так ловко умеет осаждать навязчивых собеседников.

Он рассмеялся, чуть отклонившись.

– О, милейшая фрау, ваш акцент, ваша речь – просто невообразимы! Они прелестны. Где вы учились?

– Родители наняли частных преподавателей.

– Несомненно, их идеи окупились сполна. О, прошу прощения! Совсем позабыл представиться: мое имя Адлер Гриф. Звучит весьма странно, не правда ли? – усмехался он. – Майор Гриф. Иногда меня зовут майор-птица, но, впрочем, на службе шутки недозволительны. – он чуть обернулся к женщине, непросительно позабытой им. – А это моя жена – Натали.

– Очень приятно, – я улыбнулась собеседнице.

– Вы должны простить моего супруга, – резко произнесла она, – это человек, влюбленный в себя до безумия.

Все натянуто засмеялись. Адлер глянул в мою сторону, правя браздами диалога.

– Береги свое сокровище, Эйф. Кто знает, сумеешь ли ты когда-нибудь найти что-либо подобное.

– Все мы защищаем то, что любим, не так ли, Адлер? – спокойно глядя ему в глаза, парировал капитан.

Они сверлили друг друга взглядами, точно два диких зверя, выпущенных на ринг. Я чувствовала напряжение Эйфа, наэлектризованность воздуха, почти слышала планы Грифа, зреющие в недрах его высокоинтеллектуального разума. Так же ловко, как и прежде, он одним кивком головы завершил беседу, и, загадочно улыбаясь, увел свою супругу в толпу гостей.

Смысл произнесенных слов дошел до сознания не сразу. В свете софитов, блеске хрусталя и невообразимо прекрасных люстр, вряд ли мозг станет удручаться изъяснениями временного партнера по танцам. Но когда наши глаза столкнулись, а лица расплылись в нежных улыбках, я поняла, что уж чрезмерно правдоподобно ему подыгрываю. Потому что, кажется, приняла все это за правду. В глазах Эйфа мелькнуло нечто мне доселе неизвестное, и я испугалась.

Мы медленно прошли в сторону бара, где Эйф снова заказал выпивку. На этот раз кусок в горло не лез, и я делала вид, что старательно пытаюсь пригубить вино. Глаза рассматривали пеструю толпу попугаев, организм пытался восстановить дыхание. До чего ж я устала!.. Я чувствовала себя восьмидесятилетней старухой, готовой отдать Богу душу, которой не в радость ни солнце, ни праздник, ни улыбки. Но я должна это выдержать – ради Кары, ради Киану, ради самой себя.

Через минуту-другую я поняла, почему капитан привел нас именно сюда: к стойкам направлялся Премьер-министр в компании двух девиц. Его полное лицо с двойным подбородком расплылось в довольной улыбке при виде моей скромной персоны, он подмигнул и заурчал, словно большой сытый кот.

– Капитан огрел изрядный куш, – промямлил он и дернул за руку выше локтя.

Никогда не забуду эти секунды, полные мерзости и отвращения. Еще один жест с его стороны, еще одно слово – и меня стошнит прямо здесь, на этот мраморный пол и белоснежные скатерти. Нет, Кая, держись, будь отважной и не вздумай показывать то, что гложет изнутри; делу это не поможет.

– Премьер-министр, – пересилила себя и протянула ему руку – точь-в-точь барышня из старых романов, – как славно с вами познакомиться! Мне так много о вас рассказывали!

Он обернулся с набитым ртом, дожевал и приковылял ближе.

– Красота… Какая красота, – бубнил он, вдруг коснувшись длинной пряди моих волос. – Но уж больно молода. Ох, как молода… – потом вдруг опомнился и заговорил громче: – И что же вам, душенька, обо мне рассказывали?

– Только хорошее! – лучезарно улыбалась я. – Господин Премьер-министр, – взяла его под руку и повела к барной стойке, – видите ли, мне так нужна ваша помощь… – состроила милую, растерянную гримасу. – А вы такой бравый джентльмен!.. Вы ведь мне поможете? Вы ведь не оставите даму, не так ли?

Он вдруг ожил, засиял, заулыбался, расцвел, как майская роза.

– Что за проблема, душенька? Ты же знаешь, Премьер-министр – почти правая рука самого Правителя! Мне все под силу.

Широко улыбаясь, продолжила.

– Я тут недавно гостила у своей тетушки. В Ас-Славии. Она страх как богата, но совсем выжила из ума, почти никогда не пускала меня на званые вечера и праздники. А теперь я приехала сюда и диву даюсь: отчего все высокопоставленные вельможи говорят по-немецки? Это что, такая дань моде, как два века назад – говорить по-французски?

Эта жирная свинья расхохоталась, брызжа слюной во все стороны, все время хватаясь за живот.

– Ах ты ж бедное дитя! Что, капитан тебе совсем ничего не рассказывал?

– Что не рассказывал? – да мне после таких всплесков эмоций только в театре играть.

– Аламания сейчас всюду сует свой нос. Говорит, мы тут совсем страх потеряли, законы не соблюдаем, людей принижаем, бесчинства делаем. Пыталась вон прислать своих Джеймсов Бондов, чтоб разведали обстановку в рабочих провинциях, только мы их тут же поймали да выслали подальше. А что нам рабочие провинции? Этот необразованный скот работать не желает, только все о своих правах кричит! Свободу им, свободу подавай! А кто ж их неволит? Работайте себе на здоровье. А без труда не вытянешь рыбку из пруда, а! Так эти аламанцы все лезут и лезут, так что нашим пришлось повсеместно учить немецкий, чтоб понимать, чего эти крысы от нас хотят. Пусть лучше не лезут ни Аламания, ни мировые организации. А Правитель этого страх как боится. Чтоб только мир не увидел его промахов…

– А немецкий? – едва сдерживая гнев, улыбалась я. – Немецкий-то тут при чем?

– У ребят из Комитета есть свой знак: если заговаривают по-немецки, значит, какая-то опасность близка. Ты не думай, это тебе не прихоть. Это нужда.

В этот миг из другого конца зала на меня глянула Кара, и едва заметно кивнула головой в сторону выхода. Готова была поклясться, что померещилось, однако солдатская чуйка звала вон из этого пропахшего дорогим парфюмом помещения.

– Ох, Господин Премьер-министр, вы мне как будто новую вселенную открыли!

– О-хо-хо! Я тебе еще и не такие вселенные могу открыть! Приезжай-ка к нам после этого цирка на дачу. Мы там будем отдыхать, – он начал подмигивать и распускать руки.

– И сколько же вы там будете отдыхать? – смотрела прямо ему в глаза и улыбалась, как самый настоящий ангел.

– Денька три-четыре, не больше. А там видно будет.

– Мы с капитаном собираемся на одно торжество к друзьям, и мне нужно заскочить в салон за новым платьем. А потом я велю водителю ехать прямо на вашу дачу.

– Буду ждать тебя, солнышко! – он хлопнул меня по заду, и его вниманием тут же завладели покинутые им две девицы-феи.

Не обращая ни на кого внимания, скрываясь за пышными платьями, постепенно вышла в сторону распахнутых дверей. Тут и там стояли парочки и компании: курили, беседовали, громко смеялись. Глянцевый указатель твердил о дамской комнате по правую сторону. В просторной зале вдоль стены разместились белоснежные умывальники и бесконечные зеркала. Из кабинки вышла девушка в прекрасном серебристом платье, но по установленным канонам я не должна была знать даже ее имени. Она извлекла из сумочки алую помаду; я яростно мыла руки от прикосновений этого паршивого Премьер-министра.

– Завтра вечером, – произнесла Кара, глядя прямо на себя в зеркало. – Он выйдет с южной стороны через заднюю дверь и станет курить возле белой беседки.

– Что будет с тобой? – я старалась не смотреть на нее, а рылась в своем клатче, пытаясь отыскать хоть какой-то предмет, похожий на дамскую утварь.

Она быстро глянула на меня сквозь зеркальную гладь, но этого оказалось достаточно, чтобы заметить ее неуверенность, быть может даже страх, таившийся глубоко в ее душе. Меня едва не передернуло. Наткнулась пальцами на пудреницу, хоть лицо и без того побледнело.

– Ты должна бежать со мной. Я не уеду без тебя.

Она вдруг выпрямилась, легкими движениями касаясь волос, и едва слышно, дрожащим голосом произнесла:

– Держись капитана, милая. Он один может тебя спасти. И спасет.

Очень скоро она застучала каблуками и покинула комнату, оставив одну глазеть на хладное отражение туалетных стен; оставив без многих ответов. Нещадно рябило в мозгу от алого цвета платья – цвета свежей крови – и собственных, непросительно ярких волос. Надо будет попросить у капитана военную кепку, иначе даже во мраке ночи эти нелюди догадаются, кто убийца.

Я стояла против зеркала, дрожа всем телом, и понимала, что пути назад нет. Уже слишком поздно, чтобы бунтовать, бежать, скрываться. Мое спасение – в руках судьбы, даже если я не верю в высшие силы. Мне никто не поможет. Если хочу жить, придется собрать в кулак все свое мужество, всю силу духа – и превратиться в смертоносную молнию, сжигающую на пути любого врага. Во всем этом – ни единой доли смысла, и только одна Кара – то, ради чего я готова бороться. Я хочу вновь гулять по нашей долине, хочу вновь увидеть ее улыбку, хочу, чтобы мы уехали с ней далеко-далеко и навсегда позабыли об этом кошмаре. Она должна жить. Она – лучшее творение этого мира. Она украшает землю своим ликом, она делает души людей чище. В беспросветном царстве должен быть кто-то, способный поддерживать толику света, иначе все это существование есть ничто иное, как выживание в адовой преисподней. Я должна спасти ее. А если уж умирать, так за что-то стоящее.

Через несколько минут я вышла из холодной залы и направилась в холл, где продолжалось шумное празднование. Чопорная церемония с ее утонченными манерами поразительно скоро канула в небытие, уступив место бурным танцулькам, бранным словам, безудержности иного действия. Рекой лилась выпивка, всюду валялись объедки и никому ненужная мишура. Пробираясь сквозь толпу к капитану, я столкнулась с Грифом. Он с нарочито натянутой улыбкой снова вцепился в мою руку. И я сразу же задалась вопросом: что это за тактика такая? В чем ее смысл?

– Что это вы задумали, очаровательная фрау Армина?

Я ни секунды не медлила.

– Мы всего лишь разминулись с капитаном…

– Решил приударить за моей невестой, Гриф? – Эйф подкрался незаметно, перехватив меня за другую руку, и я облегченно выдохнула.

Комитетник нехотя отпустил меня, щурясь в сторону Эйфа.

– Я хотел помочь, – просто отозвался он.

– Охотно верю, – без тени язвительности отозвался капитан.

Мы снова обменялись улыбками, и капитан поспешил вывести нас из гомонящей толпы.

– Пожалуйста, давай уедем, – едва слышно произнесла. – Я узнала все, что нужно.

– Конечно, – понимающе отозвался он.

Мы очень скоро спустились на нижние этажи, Эйф помог мне надеть верхнюю одежду. Во всех его движениях – скорость, сноровка, ловкость. Он куда-то спешил, не произнося ни слова. Я следовала его примеру. Когда мы оказались в его личном автомобиле, сокрытые за тонированными стеклами, он быстро приложил палец ко рту – молчи, стянул с моего левого плеча накидку. Развернул к себе руку почти также, как это сделал комитетник несколько минут назад и одним движением содрал с кожи незаметную круглую пленку. Откуда на мне это дерьмо, черт побери?! Он достал из бардачка кусок пластмассы, приклеил пленку и выбросил через окно. Затем завел мотор и, стараясь не привлекать внимания, выехал на пустую магистраль.

78

– Что это? – спросила сразу.

– Биопленка. Придумали американцы, Комитет выкупил технологию. Въедается в кожу или одежду. Местоположение не определишь, зато прослушка отменная.

– Он будет копать, да? – я смотрела на проносящиеся мимо ночные здания неземной красоты.

– Да. Боюсь, это он, кто обо всем догадывается.

В те секунды я молилась о Каре, о том, чтобы малейшая ниточка не связала ее личность с моей, о том, чтобы Гриф не сумел об этом догадаться. Господи, как же мало у нас времени, если этот человек всерьез займется поисками наших биографий. Теперь мы подобрались к правительству по-настоящему близко. Я не готова была признать, что из таких игр живыми выходят не все ее участники. Вспомнились слова Кары: «Он один может спасти тебя. И спасет». Но нуждалась я в существенно ином.

– Эйф, – опустила голову, пытаясь собраться. От неожиданности, он пытался заглянуть мне в лицо – не каждый раз звала его по имени, – я хочу попросить тебя… пока еще не поздно. – вдох. – Помоги Каре бежать. – я знала, что сразу он не ответит; знала, что выгоды в этом ему никакой, а, значит, должна предложить что-то взамен. Но что у меня было? Тело, душа, пара монет под подушкой Волчьего Ущелья – и жизнь. И самое страшное то, что ничто из этого ему не было нужно… – Хочешь, я отдам тебе любые деньги. – выдох. – У меня ничего нет, но если понадобится, я сумею достать. Хочешь, стану тебе верной собакой. Забери у меня все, что угодно, только спаси ее. – вдох. – Однажды ты уже поместил ее в Министерство. Теперь помоги ей бежать.

Никто и никогда не заставлял меня чувствовать себя такой растерянной. Никогда прежде не доводилось просить кого-то о помощи, ведь по большей части помощью являлась сама. Каждый раз правила браздами собственных положений, любой ситуации, и редко доводилось зависеть от чьих-то возможностей. Кто бы мог подумать, что на двадцатом году жизни паду ниц коленей люто ненавистного коммитетника в мольбах о спасении единственного человека, за которого готова поплатиться всем.

Его руки в напряжении сжимали руль, глаза также растерянно и безуспешно пытались сосредоточиться на широком проспекте. Если бы только я обладала хоть каплей обаяния! Хоть одной крупицей из тех женских даров, благодаря которым иные особи слабого пола подчиняли себе сильнейших мужчин! Если бы только я знала рычаги действия и бездействия… Но что я сведала о природе любовников? Попытка вывела бы меня из равновесия, не принеся результатов, ибо приучена была действовать лишь в условиях полной уверенности собственного положения. Эти глаза повидали слишком много, чтобы польститься на деревенскую простушку, в этих руках таяли ослепительные, как звезды, метрополийки, способные бросить к его ногам половину мира. Кто я рядом с ними?

Именно тогда я чувствовала себя не солдатом, не натренированной пешкой, готовой опрометью исполнять приказ, – а по-настоящему слабой маленькой девочкой, несведущей, пустой, бесполезной, глупой. Хотелось забиться в угол, плакать, жалеть собственную никчемность.

–Ты можешь меня завербовать… – бросила последний козырь.

– Нет, – резко осадил он, явно погруженный в мысли. Многое хотел бы он высказать, – и я могла только догадываться, что именно – но вместо этого молча вел машину, рассекая блистательные улицы Метрополя. Почти весь наш путь пролежал в самом нелегком молчании моей жизни. О чем думал этот странный, таинственный человек? Отчего лицо его, такое уставшее, покрыто пеленой тяжких дум? Что ввело его в подобное заблуждение?

Припарковавшись на пустынной площадке, мы несколько минут сидели в тишине. Ноздри вдыхали ароматы кожаного салона, мяты, его одеколона… От него, как всегда, мутило в мозгу, немного кружилась голова. Затем он вышел и, обойдя автомобиль, распахнул передо мной дверь, подавая руку. Застучали каблуки туфель, кожа превратилась в гусиную от ночной мглы. В нашей долине никогда не бывало так холодно. Даже когда морозы изъедали землю вглубь, никогда еще мои плечи не чувствовали такого отчаянного холода.

Капитан вдруг переплел в локтях наши руки, и мы, точно взаправду обрученные метрополийцы, неспешно зашагали к жилому дому.

– Ты здорово мне сегодня подыграла, – с теплотой, свойственной ему одному, произнес он, будто и не произошло меж нами того мучительного диалога. – А уж как разговаривала с Премьер-министром!.. Вылитая О’Хара из старого фильма! Он просто пал к твоим ногам.

– Актриса из меня никудышная, – он ввел код. – Ну, хоть платье помогло… – капитан усмехнулся, и пропустил меня внутрь.

Мы зашли в лифт, он нажал три раза семерку.

– Откровенно говоря, я думал, они все просверлят в тебе по паре дырок. Вот уж не думал, что нашему правительству не хватает красоты.

В иных условиях стоило бы смутиться, но я лишь улыбнулась, глядя ему в лицо. С этими невыносимыми мыслями, в этом уставшем теле, с этими поразительными глазами – он тот, кто заставил меня по-настоящему улыбнуться. Как ему это удается? Самый чудовищный спектакль из всех, в котором мне когда-либо доводилось участвовать.

Лифт остановился, мы вышли на нижнюю площадку, и капитан отчего-то нажал не на биозамок, а зазвонил в дверь. Через минуту послышались движения, в скважине повернулся ключ. Перед нами стояла Тата.

79

Признаться, это немного выбило из колеи. Тата – единственная нить, теперь связующая наш сектор. Ей одной известно, где сейчас находится Герд, Киану, Орли, Руни, Нат. Неужели и она ведет здесь двойную игру? Неужели и ее впутали в этот заговор? Быть может, она сумеет помочь мне связаться с Киану, и тогда я буду заклинать его всеми святыми, лишь бы он помог мне вытащить Кару… Едкие синие глаза Таты черство блеснули, губы сжались еще плотней, образуя яркую линию на фоне уставшего бледного лица. Мы ступили в квартиру, и только когда дверь закрылась, она колко высказалась:

– Неужели это ты, Кая?

– Удивительно, что может сотворить Дмитрий, не правда ли? – шутливо отозвался капитан. – Истинная метрополийка. Не отличить от местной элиты.

Мы сбросили с себя верхнюю одежду, и вместе с ней – свои шуточки. Капитан сразу же изменился в лице, собравшись, отгоняя въевшуюся во все его существо усталость. Провел рукой по лицу, будто смахивая желанную мысль об отдыхе. Неужели ему так же, как и мне, ненавистно одно только представление грядущего дела?

– Нужно кое-что обсудить, – обратился он к Тате. – Сейчас.

Она быстро кивнула, и мы, все в той же парадной одежде, отправились в один из рабочих кабинетов. Кольцо сжимало безымянный палец; как сильно жаждалось от него избавиться!

Тата примостилась в углу мягкой софы, я устроилась в кресле напротив. Эйф обошел стол светлого дерева, но не сел; вперил руки в столешницу, глядя куда-то перед собой.

– Где Ксан?

– Сейчас будет.

– Гурз?

Тата покачала головой.

– Сегодня на задании. И, боюсь, завтра тоже.

– Гриф приложил руку?

– Час назад.

Ни одна клеточка его лица не утвердила недовольства. Но стоило догадаться, что этот комитетник принес немало неприятностей капитану и по-прежнему продолжает строить козни.

– Почему Ксана не вызвал?

Тата едва заметно помотала головой в незнании.

– Он будет копать, – чуть слышно произнес капитан.

– Эйф, Ксана теперь нельзя использовать, – говорила Тата. – Его могут выследить.

– У нас не хватает людей. Ты не можешь вести машину, тем более что это буду делать я, а не Гурз. Лиши нас двух людей и операция может сорваться.

В эту минуту в кабинете едва слышно возник Ксан. Казалось, со дня нашей последней встречи он похудел еще больше: щеки его и без того тонкого лица ввалились, посерели, все сильнее сквозь форму виднелись кости острых локтей и тонких, хоть и сильных, ног. Весь облик его производил впечатление призрачной фигуры – коммитетника на побегушках капризного правительства. Я могла только догадываться, какие работы они выполняли и какие города патрулировали в компании таких капитанов, как Гриф, вытаскивая людей из их постелей, шля угрозы, допрашивая, избивая, убивая…

– Плохо… – прервал кошмарные мысли Эйф. – Он наш водитель. Ксан, придется тебе заменить его.

Собеседник кивнул, усаживаясь в другом конце софы.

– Есть еще кое-что, – продолжал Эйф, ни на кого не глядя. – Нужно вытащить одного человека… Кару Штарк. Операция через двенадцать часов.

– Да ты рехнулся! – безудержно вспылила Тата. – это невозможно. После двух выстрелов у нас будут считанные минуты, чтобы убрать свои задницы с того участка! Двух, прошу заметить.

– Двух? – переспросила я.

– Я не спрашивал, возможно ли это, – твердо, но без злости парировал капитан, – план изменился. Нам нужно подстроиться под это обстоятельство.

– Герд псих. Самый настоящий.

– Таково условие.

Я смотрела на капитана и не могла поверить своим ушам. Очевидно же, что Герд не замолвил слово за Кару, что эта женщина предоставлена самой себе, и лишь волей случая сумеет выжить в этой кровавой бойне. Не слишком ли отчаянное положение для той, кто проделала большую часть работы, положив на плаху собственную жизнь? Это значило только одно: капитан был на моей стороне, и он также готов был потупиться многим во имя спасения этого человека. Но почему? В чем его собственная выгода? Какие цели он преследует? Быть может, они давние возлюбленные?

Лицо Таты исказила гримаса неприязни, какого-то отвращения. Вероятно, за вечерним платьем она видела не воина, а молодую мордашку, посланную на черт пойми какую миссию – такую же глупую, как и ее исполнительница. Ее что-то коробило, и я поняла, что она мне хуже Орли с ее причитаниями и бесконечными комментариями в спину.

– Почему два выстрела? – повторила вопрос.

– Министр внутренних дел и Премьер-министр, – ответил Ксан.

Я вытаращила глаза.

– Кто взял на себя Премьер-министра?

– Ты это серьезно сейчас? – язвила Тата. – Это твоя забота.

Я глянула на капитана, и он, осознав положение дел, устало опустился на свой стул.

В ту секунду я готова была пришить Герда за то, что он до самого последнего мига держал эту новость в строжайшей тайне. Об этом наверняка знал Киану, ведь это он беседовал с наставником в часы моей операции с Натаниэлем. Это были последние часы выработки конечного плана главной операции, где каждый получал последние инструкции. И все они умолчали… Почему?

– Кто обеспечивает безопасность квадрата? – спросила.

– Все они. Уже пробивают почву. – ответил капитан.

– Должна ли я еще что-то знать? – я старалась скрывать то чудовищное негодование, что заставляло белеть костяшки пальцев и предательски дрожать голос.

– Оружием займемся перед выездом. Тата, нужен почасовой прогноз погоды на ближайшие сутки. Ксан, сможешь настроиться на волну Натаниэля? К ним сейчас соваться нельзя. Да и времени нет, они в восьмидесяти километрах. Нужно их предупредить о Каре.

– Что ты сделаешь? – спросила я.

– После того, как она расправиться с Министром иностранных дел, должна выйти не через черный вход, а через парадный. За черным ходом рвы и сеточный забор. К нему мы приближаться не будем, вполне вероятно, что там установлены дополнительные камеры. В любом случае, ты будешь сокрыта. Твоя работа – всего два выстрела. А у парадного Кару перехватит кто-то из вашего сектора. У нее будет не больше двух минут. Натаниэль должен будет настроить внутренние и внешние камеры видеонаблюдения и включить обычный показ старых пленок. У него нет специальной техники, так что примерно через полчаса диспетчеры охранной системы это засекут. Именно за это время ваш сектор должен успеть покинуть Вторую провинцию.

– Но этого не достаточно, – я начинала нервничать.

– Именно поэтому нам нужен был Гурз с его молниеносным транспортом.

– Но если Ксан заменит Гурза и повезет всю эту шайку за пределы Второй провинции, как мы доберемся до Метрополя? – справедливо заметила Тата.

– Я поведу.

– Эйф! – она даже покраснела от возмущения. – Ты должен следить за одним из квадратов, а не сидеть на стремени.

– Прекрати сеять панику, Тата, – по-прежнему спокойно, не теряя лица, отзывался Эйф. – в конце концов, бывало много хуже. Я буду отслеживать свой квадрат, машину спрячем хорошенько. Сделаем дело и разбежимся по углам. Среди нас все люди подготовленные. Никто не говорил, что будет просто, – он еще недолго был погружен в собственные мысли, затем встал. – Собрание окончено. Ксан, нужно переговорить с Натаниэлем.

Они быстро покинули комнату, оставив после себя шлейф диковинной неопределенности. Пока я выпутывалась из подола платья, чтобы нагнать их, Тата неожиданно резко протянул мне маленький лист бумаги, сложенный в несколько раз.

– Что это?

– От Киану. я вам не почтовый голубь мира, но очень уж сильно он просил об этом.

Первая мысль: как это не похоже на Киану. Раскрыла лист. Почерк его: кривой, крупный, угловатый. В смысл не вдавалась.

– Откуда мне знать, что это не подделка? – Тата сверлила меня холодными глазами, сложив руки на груди. – И что вы не сговорились с капитаном сдать меня правительству?

– Не корчи из себя идиотку, Кая. Его брат в тюрьме Комитета. Тебе этого не достаточно?

Я умолкла, растерявшись.

–А теперь он сам впутался в такое дерьмо, что уже не разбирает, где опасность, а где нет. И эта девчонка Кара… Ты думаешь, я не знаю, что это ты его попросила? Заманчиво было бы после этого сдать тебя правительству.

Она вышла из кабинета, наверняка радуясь, в какой ступор сумела ввести очередную нежелательную напарницу. Разумеется, я многого не знала, и, стало быть, не учитывала межличностные отношения этих двух странных людей – Таты и Шимана, а, значит, одним своим присутствием сумела вызвать ее пока еще необоснованный гнев. Быстрей, быстрей бы покончить с этим делом и позабыть, как самый страшный кошмар. Если бы только можно было стереть себе память, я бы пожелала забыть каждую минуту своей жизни, защиту Киану, приказы Герда, лицо Эйфа и его всевидящие глаза.

80

Комната, предназначенная мне, слишком роскошна, чтобы существовать даже в воспоминаниях. Свобода пространства, изысканная мебель, странные картины, функциональные предметы быта – все кажется необыкновенным, сущим плодом фантазии. Но даже поразительно высоким потолкам и безгранично мягкой постели, сошедших со страниц модных каталогов, не удается склонить измученное тело ко сну. Мысли горят, в глазах мелькают блики – и нет спасения от роя мыслей.

Освободила слишком пышные волосы из заколки, позволяя им рассыпаться по плечам, спине. Облегченно вздохнула. До чего приятно не быть скованным этими условностями женской красоты.

Внутри пылает неясный гнев. Ни одна минута вечера не прошла спокойно: каждая идея возвращалась к Киану, Натаниэлю, Руни, Герду, Каре – даже Орли. Они канули в небытие, как растворяется диспергатор в воздухе – и ни разу не дали о себе знать. Случайность или продуманный план? Слишком хорошо изучив Герда, я склонялась к последнему. Но какие цели он преследует теперь, отделив меня от союзников, предоставляя полную свободу действий? Это ли есть истинный план? Операция представляла слишком большую опасность, чтобы игнорировать происходящее.

В какую-то мимолетную секунду поняла, что ужасно боюсь. Так называемый «выход в свет» подтверждал мое полностью заявленное участие в операции; и то, что происходило несколько часов назад – точка невозврата. На финишной прямой у тебя нет права на ошибку. Страх до того сковал мое жалкое существо, что я начала задыхаться, только не могла пошевелиться. Меня объяли каменные цепи, но я сопротивлялась. Они давили, врезались в горло; они шипели, как потревоженный выводок змей, нашептывая на ухо свои проклятия. Перекрыли кислород. Еще секунда – и задохнусь. Темнота над головой все сгущалась – и тут я закричала.

Проснулась.

В мягкой, прохладной тьме, щеки касается стена. Я в углу. Меня трясет. Холодный пот пробил каждую клетку тела. Я вся сжата в комок, – нет сил расправить плечи, встать, пройти к постели. Как я тут очутилась? Ведь отчетливо помню, как цинковая голова касалась не в меру мягкой подушки…

Нещадно распахнулась дверь, впуская в комнату широкий луч слабого света. Мы глубоко под землей, никто не станет тревожить наших страхов. Это Эйф. Он не включал лампы, только собственные глаза сверкают во тьме. Какой же он сейчас земной, пусть и в рубашке и брюках, которые до сих пор не сменил. Пытался ли он вообще отдыхать? Он устал, и эта очевидная изможденность читается во всем его лице, нарочито расслабленных движениях.

Беспокойно колотится сердце, и меня все еще трясет. Дергаются руки, ноги, пальцы, плечи. Я вся – сплошной нерв. Не могу с этим справиться. У меня просто нет сил.

Мы смотрим друг на друга, и я чувствую, что он единственный, кто меня понимает. Он капитан, он комитетник, злейший мой враг и тот, кого я, по неясным причинам, буду ненавидеть всю жизнь, – но он единственный, кто не смотрит на меня свысока, кто, кажется, разделяет каждое мое слово, тот, в чьем взгляде есть тот луч заботы, подобный тому, что он только что впустил в комнату. Я смотрю на него, и осознаю, какое испытываю безразличие к собственному положению, измучившим душу страхам, тому, что он видит меня такой – пугливой, слабой, беспомощной. Стыдно ли? Без сомнения. Я закрываю глаза и отворачиваю голову к стене. Беззвучно пожирали слезы.

Слышу его шаги, он проходит сквозь комнату, садится рядом – плечо к плечу – громко выдыхает, откидывая голову. Зудят глаза, и пелена слез все еще застилает видимость. Ломит все тело. Начинаю осознавать, что во сне больно ударилась о стену, не то сорвавшись с места, не то падая, не то ища то, чего у меня никогда не было. До чего ж паршиво!

– Уходи, – прохрипела.

– Ты не обязана проходить через это в одиночку.

– А ты не обязан быть мне психологом, – я сглотнула ком слез.

Я чувствовала на себе его взгляд, некий внутренний его призыв стать тем, кто способен помочь. Почему он так добр? Почему я не могу потупиться призрачной гордостью и просто принять это тепло? Ведь оно так мне необходимо, так жизненно необходимо… Все мы в конечном итоге осознаем себя людьми – столь простыми, будто Господь никогда и не создавал великих.

Слишком долго мы просидели в молчании. Минуты – или часы – кто их разберет? – отсчитывали свои круги, приближая нас к страшащей развязке. Он откинул голову, ни на секунду не сомкнув глаз, и умиротворенно дышал. От рубашки все еще исходил аромат одеколона, будоражащего мое восприятие окружающего. Больше не уснуть – все, что возможно, это закрыть глаза, прижаться лицом к стене, обхватив себя слабыми руками, и знать, что рядом сидит кто-то живой. Кто-то сильнее тебя. Быть может, на самом деле, только этого и достаточно?

– Пожалуйста, вернись в постель, – произнес он спустя долгое время.

– Зачем ты делаешь все это? – не раскрывая глаз, протянула я.

– Думай о том, что страдает дело. Тебя учили этому.

Я горько усмехнулась.

– Правое дело превыше всего… – и даже разочарование мелькнуло в тембре голоса. – Ты сам в это не веришь… Уже не веришь… Или никогда не верил? Ха… хотела бы я знать твои истинные мотивы.

– Хотя бы четыре часа, – будто уговаривал он.

Чувствовала я себя прескверно; но, благо, прекратилась дрожь, и затаился страх, ослабив мертвую хватку. Конечно, он всегда прав, почти как Герд; надо немного поспать.

Безуспешно попытавшись подняться, с трудом размяла затекшие конечности, едва не упав. Эйф все время рядом – вертится, как собака, но ни на долю не верю в его доброту. Легла в постель, с блаженством вытянула ноги, зарылась в подушку.

– Как давно начались кошмары?

– Не помню. Не помню, когда в последний раз спала, – перевернулась на живот, заложила одну руку под подушку, наслаждаясь ее небесной мягкостью. – Чего бы тебе ни наобещал Герд, я всего лишь человек.

Он не предложил остаться; было бы сущей банальностью ожидать от него этого. Он знал, что мне это будет неприятно. Мою сущность уже не под силу кому-то изменить. Несмотря на все противоречия, таилось в той ночи нечто интимное – что-то гораздо более сакральное и глубокое, чем тьма, поглотившая двух страстных любовников. Произошла некая странность: бессильная дремота в одну секунду завладел разумом, верно превращаясь в размеренный сон. На задворках сознания только диву давалась, что являлось тому причиной. Однако напрасно я соблазнилась подобным чудом: спустя некоторый срок кошмары возобновились.

81

Страх. Жажда. Бессилие. Бессмысленность. Пустота. Снова страх.

Цепочка, ведущая к саморазрушению. Какое безумие: страдать от того, что не в силах изменить.

Чьи-то сильные руки обхватили меня со столь непривычным уютом, что сердце постепенно перестало колотиться, и я громко выдохнула, прижимаясь к этим рукам. Кто же это? Только во сне так обнимала Кара… или Киану… или кто-то, кого я почти никогда не знала – мама и папа.

Тело вздрогнуло.

Это действительно был сон. Страшный кошмар, преследующийтеперь каждую ночь вдали от дома и всего того, что когда-то знала.

Я дернулась, но тут же услышала настойчивое:

– Шшш…

И эти руки. Эти сильные, необыкновенные руки, в чьей власти изменить все – весь мир, и даже больше.

Я не готова сопротивляться, кричать или бунтовать. Понимаю, что в этом нет смысла. Его помощь – то, в чем я нуждалась, как в воздухе. В конце концов, пусть содействие приходит с неожиданной стороны, она существенна для реализации амбициозных планов Герда.

– Не знал, что во сне можно себя убить.

– Что?

– Ты ходила, и падала, и билась… Но не кричала. Лучше бы кричала, как все люди.

– Ты знал, что мне поручат две головы?

– Да. Об этом сообщил Герд.

– Ну конечно… – тихо возмутилась.

В коридорах наверху тишину прорезали тяжелые, шумные шаги; сыпалась из женских уст ругань.

– Шиман, какого лешего я должна искать тебя?! – бесновалась Тата. – Выходи, старый черт!

Капитан не утруждал себя быстротой движений. Он поднялся, натянул носки ног, размял шею и, как был в рубашке да брюках, оставшихся после Инаугурации, так и отправился наверх.

– Эйф! – позвала я.

Он обернулся.

– Спасибо, – негромко произнесла.

В его лице мелькнуло что-то истинно человеческое, то, чего я еще не замечала ни в одних глазах, ни в одной натянутой улыбке, ни в одном праведном жесте. Имя тому было понимание; единство и подобие вопреки иным различиям; то, что мы оба разделяли и будем разделять всегда.

– Все мы люди, – отозвался он и отправился наверх.

– Завел себе подстилку? Хоть бы выбрал кого постарше, не этого же ребенка. Наивная, как три копейки! – громко возмущалась Тата, чтобы это точно долетало до моих ушей.

Я лежала и смотрела в высокие потолки – простые, но не лишенные изыска, как и любая деталь в этом огромном подземном жилище. Как это ему подходит: цивилизация, холеность, комфорт. Не слишком ли дешево он продал собственную свободу во имя всех этих благ? Смогла бы я отдаться логову шакалов и стать одной из них?

Еще ближе оказалось время операции. Следовало подготовиться, надеть форму, познакомиться с оружием. Сегодня все кончится. Сегодня я увижу Кару. Возможно, мы даже вернемся вместе домой. Только где-то в самой глубине души что-то отвратительно поскрипывало, как тянут когти о стекло, настаивая на чем-то скверном. Гоните прочь подобные мысли! Им не место там, где нужна уверенность. Пусть грех двух отъявленных голов ляжет на мою душу – только бы это знаменовало конец всем мучениям.

82

Спустя несколько часов я отыскала Эйфа в его комнате. Он работал за компьютером, рассматривал мудреные схемы, разговаривал с кем-то по телефону, отдавал распоряжения и печатал документы. Каким образом ему удается просиживать здесь, учитывая, что каждого комитетника должны были призвать к службе, принимая во внимание смуту, царившую повсеместно?..

Он улыбнулся, глядя на мою заправскую форму и растрепанные волосы – не в пример тому облику, что украшало тело накануне.

– Ксан сейчас доставит оружие.

– Что защищаешь ты?

– Что? – он отвлекся от стопки документов и развернулся на стуле.

– Вчера ты сказал, каждый защищает то, что ему дорого.

Он растерялся, уж ожидая чего угодно, только не этого. Да, вопросы в лоб я умела ставить. Впервые очутившись в его комнате, медленно прошлась вдоль стен, рассматривая мелкие детали интерьера – простые напоминания о том, что он такой же человек, с такими же глубоко сокрытыми слабостями и стремлениями, а не бездушная машина правительства. Комната, пусть и полна деталей, присущих ему одному, – но вовсе не его собственная – предоставлена Комитетом, как и квартира. Я вдруг подумала о том, как мы в этом схожи: оба обездоленны, лишены родительского плеча, оба приспосабливаемся к обстоятельствам, и оба всюду чужие, как волки, коим нет места ни в этом городе, ни в целом свете.

На стене висела скудная вариация фотографий; часто на них мелькало лицо одного молодого человека – парой лет моложе самого капитана, но чем-то напоминавшим его самого: той же формы нос, те же обворожительные ямочки на щеках, та же добрая улыбка – только глаза и волосы темные. На самом дальнем снимке с ними сидели старики, и в их глубоких морщинах я узрела родителей. Так, значит, у него есть семья; не воспоминания, не россказни, не пустые представления – живая семья. Старики – простые работяги, прошедшие огонь и воду, знававшие Время Перемен таким, какое воспринимали и с чем жили сами, не понаслышке. Отец семейства – сгорбленный, худощавый старик, мать – умудренная женщина с повязанной красным платком головой… Я всматривалась в нее слишком долго, пока не поняла: где-то уже видела. И мозг пытался высвободить картины прошлого и навести на портрет, чтобы облачить его в реальность. Красный платок… Он цеплялся в сознании, точно новящева идея. Да, это была женщина-предсказательница, чей дом располагался немногим дальше того, где два года растила меня тетка. Сомнений быть не могло: это та самая старуха, чье имя произносили со смехом, кого презирали и над кем потешались детишки, а взрослые только сочувственно мотали из стороны в сторону головами. Сошедшая с ума бедная старуха, глазевшая на меня каждый раз, как я проходила мимо той скамьи у ее дома, где она любила сидеть сутки напролет. И этот ее красный платок…

Я глянула на капитана – он все понял без слов.

– Почему ты не сказал, что родом из Ущелья? – довольно громко спросила я.

Капитан отложил свои бумаги, поднялся и подошел ко мне, глядя на фотографию.

– Лет десять назад я выкупил прописку Метрополя и стал солдатом. Если бы хоть кто-то знал о моем происхождении, их всех, – он указал подбородком на фото, – держали бы на мушке.

– Но твой брат…

– После смерти отца мать была не своя, а когда забрали брата… – он замотал головой, пряча руки в карманы.

Я смотрела на его лицо, в непривычном ведении осознавая, что за грозным чином и пугающим прошлым кроется обыкновенный мужчина, чья жизнь не принадлежала ему самому. С десяток лет он метался от Комитета к семье, от семьи к поискам брата, от брата к гласу народа и Революции… Как и все мы – как и я сама – он не ведал покоя, и каждый раз шагал по самому острию. Чего стоит такая жизнь?..

– И ты его хочешь спасти, да? – с небывалым сочувствием спросила я.

– Да, – кивнул он и вернулся на свой стул.

– Где он?

– Его держат в тюрьме Третьей Провинции.

– На родине Правителя.

– Да. После проступка его держали в следственном изоляторе – туда было проще попасть, сейчас – почти невозможно. Даже для меня.

– Его пытали?

Капитан горько усмехнулся.

– Законом пытки запрещены, но Комитет уже несколько десятков лет не отказывается от этого способа. Пытают всех, Кая. Даже твою мать.

Я вздрогнула, обернувшись в его сторону. Образы фотографий отпечатались бликами света на сетчатке, и теперь его лицо мешалось с лицами его семьи.

– Что ты можешь знать об этом?

– Я собирал данные о тебе и тех, с кем ты живешь, чтобы обезопасить от вторжения Комитета. С ними было намного проще – они беженцы, сироты, найденыши…Твои родители успели оставить свой след в истории, пусть и небольшой.

Откровенно говоря, я совершенно не понимала, о чем он говорил, – и не хотела понимать. Тема моей семьи – это то, что я ни с кем не обсуждаю.

– Они не преступники, – почему-то оскорбилась я, глядя в пол.

– Нет. Они борцы за свободу. Как и ты, – он вдруг засмеялся, глядя на меня, как на малого ребенка. – Должен сказать, ты совсем не похожа на свою мать.

Я снова оскорбилась; в моих детских понятиях девочка – милая, кроткая, послушная – всегда должна походить на мать, сын – сильный, отважный – на отца. Ни одна живая душа никогда не рассказывала мне о том, какими они были – мои родители, и с годами я смирилась с тем фактом, что если не Господь, так какая другая исполинская сила ниспослала мне одиночество в наказание за буйный, неподчинимый нрав. А теперь он – капитан – враг не только народа, но и мой собственный – раскрывает то, что знал годами, бросая вызов моему невежеству.

– Мне жаль, что Комитет разрушил и твою семью, – ответила я, – но я не хочу говорить о моей собственной. Зачем ты мне об этом говоришь? Ты сам комитетник.

– Я им стал, чтобы спасти брата. А потом все так изменилось… Теперь ты знаешь о мотивах.

– «Люблю страну и ненавижу государство»?

– Жаль, что ты этому не веришь.

– Я не верю никому, Эйф. Ты и сам это знаешь.

Нас обоих передернуло оттого, насколько резко проявилась моя внутренняя перемена.

– Знаю. Герд слишком хорошо тебя обучил.

Мы молчали до тех пор, пока я не выдавила:

– Не пытайся заглянуть мне в душу – ты ничего там не найдешь.

И сразу же меня начало колотить. Я жаждала исчезнуть из этого подвала, уйти подальше от этого капитана; слишком много он обо мне знал, слишком глубоко залез в мою душу. Кому еще это дозволено? И почему я не чувствую привкуса предательства или хотя бы должного страха, что подсказал бы мне: остерегайся, он опасен? Нет, я чувствовала полнейшее спокойствие и умиротворение, как будто находилась там, где и должна и говорила то, что нужно.

Нет, я солдат; в сердце нет места привязанности, как нет места любви. Глупые мечтания не обо мне, а волк силен в одиночестве – не в стае.

83

Почти сразу же после состоявшегося диалога приехал Ксан. За плечом он держал большую дорожную сумку с неясным содержимым. Подошла Тата и, время от времени бросая в мою сторону недоброжелательные взгляды, присоединилась к делу. Ксан расстегнул молнию, достал из синтепоновой набивки тонкий гранатомет-карабин и несколько наборов разнокалиберных пуль.

– Изделие ДМ, называется «Буря», нереализованная модель, – спокойно, тихо объяснял молодой человек, глядя прямо в глаза, – вес – три с половиной килограмма, дальность стрельбы – двести метров. Работает бесшумно и беспламенно. Пули экспансивные, разрушаются при контакте с объектом, пробивают в том числе бронежилет второго класса защиты. Попадание в любую часть тела автоматически делает человека инвалидом. В сердце или мозг – необратимая смерть. Пули и модель созданы только друг для друга. Макет разработан еще при Союзе, но не доработан. На его основе созданы иные модели, твое преимущество в том, что никто не знаком с данной моделью, а, значит, выяснить производителя и пользователя становится практически невозможно, – он отложил небольшой, но поразительно эффективный гранатомет в сторону, достал несколько пачек других пуль, демонстрируя Тате и Эйфу. – Эти пули для нас. Охотничьи, круглые, оболочка непрочная. Хватает ровно для выстрела из наших пистолетов, – Эйф и Тата одновременно достали из-за ремней свое рабочее оружие, – затем разрывается. Содержит сильнейший концентрат яда. Если не убьет, заставит потерять память, действует на клеточном уровне, временно парализуя мозг. Цельтесь в голову или грудную клетку. Количество строго ограничено. У Каи – всего две. Для нас – по пять штук на каждого, – Ксан развел руками, – все, что удалось достать.

– Можем убрать пятнадцать человек, остальных возьмет на себя сектор, – произнес капитан.

– И вот еще что, – вспомнил Ксан, – надень-ка перчатки.

– У меня нет отпечатков.

– То есть? – не на шутку удивилась Тата.

Я подняла руки, показывая абсолютно ровные, гладкие, как поверхность воздушного шарика, подушечки пальцев.

– Врожденный дар, – довольно отвечала я, привыкая к новому оружию. – Неплохо, да?

Эйф и Ксан опустили головы, улыбаясь.

– И что… – недоверчиво таращилась женщина, – у вас все там такие?

– Это конфиденциальная информация.

Нам явно никогда не стать лучшими подругами.

– Перчатки понадобятся против холода, – пояснил Ксан. – Пальцы должны работать слаженно. Вполне вероятно, что когда вы приедете, будет еще день, а операция проходит ночью. По крайней мере, в темное время суток. Вы должны замаскироваться и лежать неподвижно до наступления темноты.

– Вы связались с Гердом? – с надеждой глянула на капитана.

Он молча кивнул, и внутри я ощутила облегчение: мы вытащим Кару из этого логова.

– Каково расстояние? – спросила.

Эйф взял с полки архитектурный план коттеджа с прилегающими территориями и разложил его на столе. Территория составляет ровный квадрат, разделенный на четыре равные части.

– Коттедж расположен возле леса, в юго-западном квадрате. Единственная возможность подобраться – стрелять точно по центру северо-востока, – он продолжал водить пальцем, указывая на обозначения. – Да, оружие превосходно, но мы не можем рисковать. До сетки с камерами – пятьдесят метров, до беседки возле дома – еще пятьдесят. Итого: сто метров. После выстрела, едва убедишься, что кругом все тихо, – медленно отползай назад, к месту встречи.

– Что с охраной квадратов?

– Это уже тебя не касается, – ответила Тата.

– Я хочу знать.

Эйф несколько осуждающе глянул на напарницу, явно давая понять, что сегодня не время для любого рода распрей.

– Северная часть – Тата и я; Западная – Герд и Руни; Южная – Киану и Орли; Восточная – Ксан и Натаниэль; угол северо-востока – твой.

– Наушники, какая-то связь? – памятуя злосчастную вылазку, спросила я.

– Никакой техники, – вступила Тата. – Во внешние камеры наблюдения встроено инфракрасное излучение на ближайшие двадцать метров плюс улавливают сигнал радиоволн ближайшие пятьдесят метров.

Я громко выдохнула.

– Еще вопросы? – спросил Эйф, передавая мне перчатки с обрезанными пальцами и черную маску.

Все молчали, понуро опустив головы, бездумно глядя на план министерского коттеджа.

– В таком случае, желаю всем нам выбраться оттуда живыми.

84

Лежа на животе, сокрытая густой молодой листвой лещины, я вспоминала каждое наставление Герда, его уроки, любое слово Эйфа и даже раздражительные реплики Таты. Прокручиваю в памяти диалоги с Эйфом, его подсказки, ценную информацию, метражи операции.

Тьма наступает постепенно. Вот в коттедже освещается одно окно, затем другое. Медленно загораются уличные фонарики, придавая огромному домине особую красоту и стиль. В нос ударяют резкие запахи молодой хвои, кой-каких цветов, почвы. По пальцам ползают муравьи, иногда ненароком сядет божья коровка – бледно-желтая, совсем малышка. Смотрю в оптический прицел, наблюдаю за мелькающими в окнах фигурами. Отчетливо распознаю Кару и ее тонкий, изысканный стан. Время от времени расхаживает располневшая тень – явно кто-то из министерства. Спустя часы дом заполняется немногочисленными гостями, так что не разобрать, кто из них кто.

Ненароком замечаю густые заросли приземистого кустарника: листы широкие, сочные, красивые, как из сказки; чуть далее возвышаются белые зонтики цветов на тонких ножках – борщевик. Опаснейший сорняк, с коим проблематично бороться даже в урбанизированной местности. Способен стать причиной гибели. Надо поосторожней пробираться на обратном пути.

Странно, но операция не вызывает волнения. Скорее, обычное задание; вот покончить бы с ним и поскорей возвратиться в Долину. Только кошки скребут на душе; нет спокойствия перед грядущим.

Пара громко хохочущих девиц и малопривлекательных мужчин вываливаются из дверей, шагают к бассейну. Нет, еще не время. Они хохочут, брызгаются водой, орут, как резанные, падают в холодную воду, выходят из нее, обнимаются, ползают по траве… потом уходят.

От дури начинаю отсчитывать секунды, минуты… Насчитываю сорок семь минут; выходит очередная компания с бутылками и бокалами в руках. Они пьяны, как сапожники, поют песни, кричат, руки мужланов лапают тела дешевых моделей. Понимаю, что изрядно тошнит от всего этого. Вытираю пот со лба, оглядываюсь по сторонам – ни души. Конечно, знаю, что по периметру на равном расстоянии друг от друга – целая команда, готовая выстрелить и защитить, и это вселяет некоторую уверенность.

Скоро Кара должна использовать цианид калия и отравить Министра иностранных дел. Вероятно, он уже выпил свою дозу, чтобы через несколько минут уснуть вечным сном.

Непредвиденно на площадку въезжает два грузовика. Тут же из дому выходит две грузные фигуры. Из кабины появляется один из водителей. Хозяева передают два пухлых конверта, взамен им выгружают несколько хорошо закрытых деревянных ящика и картонных коробок. Несанкционированная торговля? Приезжие исчезают также быстро, как и появились, а я все продолжаю гадать своим скудным умишком, чему только что стала свидетельницей. Как сказал бы Герд, грязная работа – чистый капитал.

Темнота совсем сгустилась над нашими головами. Едва различаю ближайшие деревья и злосчастные поросли борщевика. Темно, как в аду. Но спустя эти долгие часы просыпается редчайшая чуйка, ведущая точно к цели. Наступает тот самый момент: грузно выходит одна мужская фигура, за ней другая. Направляются ближе ко мне, в сторону романтичной деревянной беседки, покрытой белой краской. Слишком близко друг к другу, чтобы выстрелить метко. Затем они разделяются. Стоят друг напротив друга, дважды мелькает огонек зажигалки. Их шатает; пьяны, как черти. Вокруг круглых, как шары, голов сеется дым сигарет. Целюсь в того, что слева… Сейчас.

Выстрел.

Ни звука кругом.

Второй.

Где-то крикнула ночная птица.

Пневматика совершенно бесшумна. Просто удивительно. Никогда раньше не пользовалась подобным оружием.

Первые секунды эти мамонты стоят неподвижно. Потом один из них хватается за грудь, падает навзничь. Другой держится за выступ беседки, приземляется на живот, скатывается набок.

Девять граммов инвестиций, и вы – недвижимость.

Так просто: два бесшумных выстрела, и народ еще на двадцать процентов свободней.

Нужно выждать паузу, убедиться в полной неосведомленности окружающего. Внутри спокойствие, тихое ликование, снаружи – полная обездвиженность. Больше не смотрю в оптический прицел. Осторожно достаю бинокль, пытаюсь высмотреть парадную сторону дома, то, что там творится. Через минуту-другую должна появиться Кара; выбежать тихо, как мышь – и сразу же ее подхватит кто-то из наших. Но внутри нарастает беспокойство, новящева паника; ощущаю неладное.

И оно происходит.

85

Кара выбегает незаметно, навстречу ей – отряд комитетников. Узнаю их по красным буквам на предплечьях, спецформе для особо секретных операций, пневматическому оружию нового поколения. Она растеряна. Что ей делать: отбиваться, используя все навыки, или играть жертву обстоятельств? Слишком сложно для решения сотых долей секунд… Она бежит в одну сторону, затем в другую, мечется меж этими дьявольскими тенями – ее все равно перехватывают. Слышатся выстрелы. В той стороне действуют Орли и Киану; совсем близко стреляет Ксан. Я вздрагиваю. Нужно бежать. Постепенно отползаю назад. Ниже задницу, еще ниже, как учил Герд. Ползу, пачкаюсь землей, задираются форменные брюки, оставляют глубокие следы ботинки. Ползу. А там, впереди, летят шквалом выстрелы. Никогда не понимаешь, насколько близко они способны подкрасться, пока не научишься чувствовать шкурой малейшую опасность.

Что-то пошло не так. Откуда эти крысы? Кто им нас выдал? Неужели капитан?

Не могу выдержать. Беру бинокль, смотрю в сторону бойни. Кару давно увели, Киану отбивается от комитетника, нещадно колотит руками и ногами, он полон ярости. Худое долговязое тело распростерлось прямо в дорожной грязи. Нет, это не Орли; это кто-то из отряда нападающих, пусть и мелькает острое, отчаянное подобие. Комитетник тащит мужское тело: изможденное, бессильное, почти опустошенное… Ксан! Господи, как же близко они подобрались!

Убираю бинокль, отползаю еще дальше. Встаю на ноги, срываюсь с места. Слышу выстрел.

Пуля летит совсем рядом, не то над ухом, не то над головой. Чудом мимо.

Средь кромешной тьмы мелькает бледное, как у призрака, лицо.

Я закричала – громко, пронзительно. Меня слышали все.

Еще одна крыса, добралась слишком близко. Он нападает, цепляется своими паучьими лапами намертво. Не могу из них вырваться. Начинаю драться. Удар правой, левой. Взметнула ногу, он перехватил. С силой толкаю, прыгаю вперед, ударяю в живот. Бью в челюсть. Валю его наземь. Сажусь сверху, колочу по лицу. Теряй сознание, ублюдок! Но он живуч, как самый мерзкий паразит. Краем глаза замечаю заросли борщевика. Не иначе, как сам бог велел…

Комитетник вдруг задействует ноги, сбрасывает с себя, подминает прямо в землю. Отбиваюсь от него, брыкаюсь ногами, луплю руками, но он много сильней. Проворство не действует. Его навыки в сотню раз выше моих. Его форма раздражающе мелькает перед глазами. Он хочет уложить меня на землю, на лопатки, чтобы обездвижить и сцепить руки. Цепляюсь ему в плечи, подпрыгиваю, ударяю в пах. Он сгибается от боли. Сыплются проклятия и брань. Отскакиваю в сторону. Он меня одолеет. Точно одолеет. Это вопрос времени. Но я не могу этого допустить. Задумалась на сотую долю секунды. Откатилась в сторону – сорвала растение. Из толстого стебля полились сочные капли яда. Они попали на незащищенные пальцы. Там будут чудовищные ожоги. Сорвала еще два листа. Пытаться не касаться их бессмысленно. Это палка о двух концах: убью его – убью себя. Он налетел сзади, придавив к земле. Руки с листами ушли вперед. Они коснулись моей шеи. С силой вывернула ногу и ударила его по почкам. Перевернулась на спину. Он с оскалом ринулся на меня. Выставила вперед широкие листья, принялась лупить его по лицу. Удар. Второй. Третий. Коснулась глаз. Носа. Рта. Шеи. Рук. Почему этот яд не может действовать мгновенно? Он лишь отбивался. Яростно выхватил, отбросил в сторону. Ударила его локтем. В другую секунду он уже чувствовал что-то неладное. Ослабил хватку. Я оттолкнула его. Он схватился за глаза, вдруг покрасневшие, и откатился назад. Из горла вырывались стоны. Я посмотрела на свои руки – белые, нетронутые. Нужно отыскать чистую воду. Нужно бежать скорей! В лес! Далеко!

Не веря своему счастью, кинулась наутек. Ноги работали так быстро, как только могли. Нужно скрыться. Нужно замести следы. Вот, что я чувствовала перед операцией. Вот, чего страшилась. И Киану! Кара! Ксан! Их всех схватили! Господи! Пусть это будет обман зрения! Пусть они спасутся… Сейчас мне им не помочь. Но я должна! Должна попытаться! Быть может, капитану удалось исчезнуть? Я заставлю его спасти этих людей!

В мозгу мелькали тысячи мыслей и догадок. Лихорадочные картины строились в сознании.

Бежала сквозь деревья, вдыхая холодный ночной воздух. Он обжигал ноздри. Я думала, что в безопасности; уже не чувствовала угрозы. Как вдруг откуда-то справа мелькнула тень. Ускорение бесполезно. Из-за темного куста выскочила фигура. Со скоростью смертельной молнии налетела на меня. Повалила наземь. Упала, больно ударившись. На бедра насел сам дьявол – ни встать, ни ударить. Руки жадно шарили по шее и лицу; содрали маску, растрепав волосы. Раздался клич победы:

– Я знал, что это ты, малолетняя сучка, – с гордостью дельца констатировал Гриф.

Взял за плечи, одним махом вытянул из-под себя. Резко развернул спиной к себе.

– И жрец, и жнец, и на дуде игрец? Думала, перехитришь сам Комитет? – он прижался сзади и с силой вдохнул запах моих волос.

Чувствуя мерзость, резко дернулась, ударив головой его подбородок. Он рассмеялся, больно вывернул руки. Орудовал наручниками над запястьями.

– Будь уверена: после всего этого живой ты точно не выйдешь.

Развернул к себе и с видом наглого вершителя судеб заглянул в лицо. На этот раз не высказал своих мыслей. А зря: так хотелось услышать. Толкнул вперед, держа все за тот же больной левый локоть. Хватка смертельна.

Спускаясь с пригорка, натолкнулись на стонущего в муках напарника. Он прижимал руки к глазам, весь покраснев в лице.

– Это ты его так? – спросил Гриф.

Я молчала.

– Очень даже неплохо. Посмотрим, как ты раскроешь свои секреты.

В ту секунду я его не боялась; хотелось вмазать хорошенько по этой отточенной бесстрастной физиономии, бесчувственным глазам. Вот оно – лицо Комитета. Если бы меня попросили рассказать об этой многовековой организации, скрывавшейся под разными масками, ее портрет я бы списывала с этого человека. Тихий, жестокий, ловкий, хитрый, до одури продуманный. Лживый.

Продолжая держать меня, другой рукой достал рацию, нажал на кнопку:

– Пришлите сюда человека. Есть пострадавший.

Пока он ждал подмогу, я глянула за сетку, где на взъерошенных пластах травы упало два тела. Три человека в белых перчатках уже орудовали над трупами. Странно: тогда я не чувствовала вины или страха пред божьей карой. Я была уверена в праведности собственного поступка. Никто не толкал меня на убийство, как никто не заставлял этого делать. «Вы можете уйти», – говорил Герд. Конечно, могли, – но не хотели.

– С ума сойти: трех министров за одну ходку. Кто тебя обучал?

Со всей возможной злостью я глядела ему в лицо, продолжая молчать.

– Да ты сущий ребенок, – разочарованно осознал он, – и это тебя мне придется допрашивать… цирк на дроте…

Быстро подоспело два человека с носилками. Гриф толкнул меня вперед, направляя к машине. Я пыталась вырваться, убежать. Он хватал меня за волосы, тянул обратно. Я не хотела сдаваться. Я просто не верила, что эти крысы меня схватили. Гриф втолкнул меня в задние дверцы. Упала, протянулась по полу… Там сидела Кара! Руки в наручниках, в лице – обреченность. Нет-нет, милая, пожалуйста, ты не должна сдаваться так скоро! Только не ты! Едва не закричав от отчаяния, я выпрямилась, опираясь спиной о стену. Когда Гриф запирал двери, напротив заводил мотор еще один автомобиль. С грохотом лягнули дверцы, и мы очутились в полутьме.

Я приблизила лицо к Каре, выражая взглядом один-единственный вопрос. Она едва заметно покачала головой, закусила губу и беззвучно заплакала.

86

Доехали довольно скоро. Эти автомобили метрополийского отдела Комитета двигались бесшумно, мягко, точно крадущиеся гепарды. Я не знала, кого схватили наверняка, но с ужасом думала о том, что ждет нас в следственном изоляторе. На самом деле теперь я начинала осознавать, что никто мне не поможет. Если Герду и кому-либо еще удалось скрыться, едва ли они рискнут хоть мизинцем ради нашего вызволения. Наставник предупреждал о таком исходе. И приятного в этом мало.

Автомобили остановились и заглохли. Дверь распахнул водитель. Гриф вперил руки в бока, рассматривая нас с Карой: разные, как небо и земля.

– Веди в свободный изолятор. Обоих отдельно. И тех – тоже, – из другого автомобиля выталкивали две мужские фигуры – одна из них чуть выше.

Киану!

Хотела позвать, но вовремя прикусила язык – ни имени, ни звука не должно стать известно этим ищейкам.

Второй фигурой оказался Ксан.

Меня толкнули в локоть с неимоверной силой, и я скорчилась от боли. Киану обернулся. Я помню его широко раскрытые черные глаза.

Нас снова толкнули в спины и повели в широкое двухэтажное здание. Окраина Метрополя – узнавала по изображениям, которые когда-то демонстрировал Герд: кольцевая магистраль, пустырь, здание, огороженное проволочной сеткой под напряжением. Спасающему не помочь, беглецу не спастись. Внутри горит камерный, бело-зеленый свет. У широкого лифта – два охранника с оружием. Нас спускали вниз, в подвальное помещение, под настойчивым выпуклым глазом внутренней камеры. Продолжая подталкивать в спины и плечи, вели вдаль по коридорам. Оглядывалась по сторонам, замечая каждую деталь: по углам – видеонаблюдение, у лифта – охранники, на многочисленных постах – охранники. Если бежать наобум – застрелят в секунду. По обе стороны отсека – открытые тюремные камеры. Некоторые пусты, в иных – костлявые, измученные люди. На всех разные одеяния, в основном – формы и костюмы бывших госслужащих. Теперь уже не фраерская заправка – драные лохмотья, пропахшие потом и кровью. Нас ввели в другой отсек, еще более сырое помещение. По обе стороны – высокие железные двери, внизу и вверху – едва заметные решетки, такие широкие, что и два пальце не просунешь. В воздухе зловоние, человеческие испражнения, потоки грязной воды, смывающая в общий слив то, что возможно смыть. Центральная дверь в конце зала распахнулась, показался еще один комитетник в форме. Из-за спины его доносятся нечеловеческие крики, вопли. Молили о помощи. Звали кого-то по имени. Голос надрывался, срывался, хрипел, превращался в сип. Комитетник захлопнул дверь – все прекратилось. Сердце в груди колотилось неимоверно сильно. Я боялась. Главный жизненный страх – пережить пытки, и он начинает сбываться.

Провожатые раскрыли две двери смежных комнат, сняли наручники, почти одновременно втолкнули нас. Я упала на мокрый пол. Потоки смывали с камней продукты жизнедеятельности предыдущих «постояльцев». Хорошо, что обувь теплая и плотная резиновая подошва. А Кара? Выходя из коттеджа в ту злосчастную секунду, на ней был легкий костюм из тонкой материи и подобие шелковой накидки; на ногах домашние туфли. Я подползла к стене и попыталась постучать – вдруг сработает. Но стены каменные, плотные, не докричаться. Я рванула в сторону двери. Попыталась подняться на носки, увидала наших провожатых. Они разговаривали с комитетником, что минуту назад покинул ту комнату криков.

С яростью ударила дверь, но лишь повредила костяшки пальцев. Бесполезно. Это глухая клетка, выхода отсюда нет.

Инцидент привлек внимание к собственным ладоням: их покрывали широкие волдыри – последствия яда борщевика. Если они лопнут, пострадает вся рука. А это непременно произойдет – рано или поздно.

Мигом достала из внутреннего кармана мастерки кусок простыни, служившей платком, разорвала на полоски и перевязала ладони, насколько это оказалось возможным. Нутром чуяла: все только начинается.

87

С самого начала ведите себя спокойно, уверенно. Вы должны излучать силу, даже если вам мелют кости или вбивают гвозди в пятки. Кричать можете, сколько угодно – это не возбраняется. Но то, что касается психики – никакой слабости. Они могут дать вам слышать истязания, случайно пролить алую краску – якобы кровь, заставить смотреть на измученного пытками метрополийского прихвостня, пока вы якобы чего-то ожидаете… Все это будет записываться на камеру – или диктофон, чтобы после исследовать на предмет расширяющихся зрачков или непроизвольных реакций, вроде вздрагивания или несоответствия мимики и телодвижений вашим словам… Так вот: это должно проходить мимо вас. Боль в умелых руках – действенное оружие. И еще, сделайте одолжение: не смотрите им прямо в глаза, какими бы чистыми не были ваши наивные души. Опытный комитетник заставит вас рассказать все, что ему необходимо под масками иных историй и вопросов. Пока вы сильны внутренне, им не сломить вашу оболочку. И да, вы просто не имеете на это право.

Ведут в ту самую комнату криков. Там стоит стол. Меня усаживают по одну сторону, по другую ждет Гриф. Кто-то ненароком вытер жирную, размашистую кляксу бурой крови у основания, как будто позабыли сделать это вовремя. Гриф соединил пальцы рук в замок, натянуто мило улыбается.

– Фрау Армина, – сладко тянет он, – как я рад, наконец, с вами побеседовать. Ваши друзья, – смахивает крошки со своей части стола, – не слишком сговорчивые люди, – по-прежнему елейно демонстрирует зубы. – Так откуда вы? – как бы невзначай интересуется он. – Как ваше полное имя? Видите ли, – он поднял несколько листов бумаги, усмехаясь, – я так и не сумел определить вашего настоящего имени. Прямо «женщина из Исдалена»! Ха-ха-ха! Слышали ли вы такую легенду, а?

– Слышала.

– Так как ваше полное имя, фрау Армина?

Партизански молчу, глядя ему прямо в глаза.

– Ну что ж, – встает он, – есть способ это выяснить.

Слишком быстро заходит охранник, неся в руках два аппарата: коробку и ноутбук. Проворно, сильно хватают связанные руки, тычут каждым из десяти пальцев в коробку с зеленоватым свечением – берут отпечатки пальцев. Я начинаю громко хохотать – так, как смеются только умалишенные люди: бесстрашно, заразительно, звучно. Они не могут этого понять, Гриф серьезно смотрит на монитор, тычет пальцами в кнопки, что-то усиленно ищет. Потом сам начинает надрывно смеяться.

– Ах ты рыжая подстилка… – еще слаще тянет он. Потом берет себя в руки, откладывает в сторону аппараты, шепчет на ухо охраннику какой-то приказ; тот уходит. – Прямо как мертвые души… Читали когда-нибудь «Мертвые души» Гоголя? – стоически молчу. – Только вот там они и правда были мертвые… – Гриф берет чистый лист бумаги, кладет на него ручку, вполне дружелюбно протягивает в мою сторону. – Может, для вас удобней поделиться информацией в письменной форме? – Я сижу неподвижно; продолжаю смотреть меж его глазами, в область переносицы. – Могу выйти, дать вам время на размышление. Не желаете?

– Нет.

Он все-таки вышел, оставив меня наедине с мыслями, однако последующие минуты и, возможно, часы, чувствовала его взгляд на себе. Потом поняла: стена напротив – зеркало-шпион; за ее пределами явно не один человек изучает особенности строения моего лица.

Гриф возвратился нескоро. Я даже устала ждать его и уж подумывала походить по комнате, размять конечности. Увидав по-прежнему пустой лист, без единой попытки пойти навстречу, он сел, принял расслабленную позу и заговорил.

– Проводил опрос у горничной. Ну оттуда, с коттеджа министра, где вы прикончили сразу троих. Помните, да? – Молчу. – Она сначала отпиралась, потом вдруг заплакала. Сказала, как плохо ей сидеть в камере, где так одиноко, холодно и сыро, что нет там кровати, туалета, и все время льется вода… Я предложил ей ответить на парочку вопросов, и тогда я переведу ее в камеру, где есть и кровать, и туалет… И она отвечала! Представьте себе, Армина, она отвечала. Когда мы пригласили ее через несколько дней, она снова упрямилась и отказывалась отвечать на вопросы. Но, видите ли, у меня нет времени возиться с горничными. Это народ примитивный, не госслужащие и не высокопоставленные личности, сами понимаете. Я должен был действовать решительно. И тогда я взял шприц с более-менее толстой иглой. Наполнил его аккумуляторной кислотой. Знаете, она такая прозрачная, почти как вода. Есть, конечно, и белая, но проще оказалось достать прозрачную. Вы ведь это знаете, да, фрау Армина? – молчу. – Так вот, наполнил шприц, выпустил каплю, взял ее маленькие ручонки и… загнал резко под ноготь. Как же она рыдала! Ох, как же она рыдала! Не дай бог слышать подобное! Но это ведь не все. Я стал медленно вводить кислоту под ноготь, после чего она стала биться в конвульсиях. Она все кричала о том, как это больно, что она не грешила так много, чтобы уж так страдать. Я снова давил шприц, чтобы ни одна капля не упала мимо. Потом принялся за вторую руку. А она все кричала, как ее жжет и рвет на части и как хочет она скорей умереть, – он затих, вертя меж пальцев карандаш. – Конечно сразу, как она согласилась ответить на вопросы, я остановился. А знаете, фрау Армина, вопросы-то простые: имя, фамилия, количество лет, место рождения и проживания, пара слов об учебе и текущей деятельности… Не так уж много, согласитесь. И никто не страдает. Не скажете? – Молчу. – Ну что ж…

Он дает знак охраннику. В комнату вносят шприц и потрепанный флакон с почти прозрачной жидкостью.

88

Острее всего боль испытывается ночью; слабее – днем, еще слабее – вечером. Не надейтесь на снисхождение; комитетник, заинтересованный в скорейшем завершении дела, предпочтет не спать ночью, но провести допрос, чем пользоваться удобным случаем для исполнения обязанностей. Знаком по-настоящему испытываемого страдания следует считать не крик, а значительное расширение зрачков. При обычной стимуляции они не меняются. Очень мучительной является блокировка дыхания без доведения до отключения сознания. Только ради всего святого, не пытайтесь задерживать дыхание постоянно. Комитетники ведь тоже не идиоты. Можете быть уверены, если им от вас что-то нужно, помереть они вам не дадут. Так что постарайтесь просто пережить этот момент, как вы переживаете очередную тренировку. И еще: остерегайтесь раздражать курильщиков. Потому что если они возьмут свои бычки – вам не поздоровиться.

Ведут в комнату пыток, соседний отсек. Там слишком много мебели и деталей, чтобы сосредоточиться и разобраться что к чему. Отчетливо вижу огромную емкость с водой, стопку грязных ведер. Гриф стоит спиной к нам, курит, перечитывает какой-то документ.

– Фрау Армина! – он разводит руки в знак радушного приветствия, но не движется навстречу. – А я тут пытаюсь выведать кое-что о вашей союзнице – Каре Шарра. До чего ж славно кто-то поработал над ее досье! Но что же – это не так важно, – садится в потрепанное кресло, отбрасывает бумаги, затягивается сигаретой. – Вы знаете, что тот парень – ну, тот самый, с которым вы так браво дрались – скончался сегодня ранним утром. Вот так новость! Ожоги борщевика оказались несовместимы с жизнью, несмотря на борьбу врачей лучшей столичной больницы! – он замотал головой, как самая настоящая деревенская клуша, что возмущается при виде очередной развратной девицы в селе. – Один-ноль, негодница, – он пожурил указательным пальцем; отложил наполовину недокуренную сигарету в стеклянную резную пепельницу. – Вы не надумали мне рассказать что-нибудь? Ваше полное имя, возраст, род деятельности? – молчу; он приторно улыбается, подходит ближе, рассматривает шею в ожогах и волдырях, поворачивает голову так, как ему удобно. – Какое лицо! А какая шея! – разрывает верх мастерки. – Никогда мне не забыть ее, особенно в тот вечер! – хватает сигарету и прижигает волдыри.

Сначала кричу, потом падаю. Чувствую, как они лопаются, жидкость льется все ниже, заражая здоровые участки кожи. Сукин ты сын!

Прижигает второй волдырь. Третий. Бесконечно тянет момент. Жжет так, что дрожат волосы, глаза лезут из орбит, горло продирает насквозь. Сигарета окончательно гаснет.

Он зажигает еще одну, делает затяжку. Затем заставляет меня встать, продолжает экзекуцию.

– Так не хочу портить твое лицо… – и прижигает где-то на линии роста волос.

Кричу и вырываюсь, но он крепко держит за руку, наслаждаясь музыкой моих воплей. Затем отшвыривает меня и сигарету. Входит охранник, тащит меня к емкости, похожей на ванную. Хватает за волосы и погружает в воду. Она раздирает раны и ожоги, чувствую горечь в горле. Жидкий лед! Всюду такой адских холод, что сводит зубы и челюсти. Легкие наполняются тяжестью.

89

Из всех способов причинения человеку боли чаще всего осуществляется банальное избиение. На голове используется скула, окологлазничная область, нос, подбородок, зубы. Удары в эти места причиняют сильную боль и кровотечения, но не опасны для жизни. Ударов по затылку будут избегать: велика вероятность летального исхода. Удары по голове наносятся кулаком или кастетом. Рёбра, ключицы – очень болезненны, но легко ломаются. Обычно бьют палкой или ногами. Удары кулаком в живот и поясницу причиняют мучительную боль. Особенно болезненны удары в область почек, солнечного сплетения или печени. Чрезмерно сильные удары приводят к разрывам органов и смерти испытуемого от внутреннего кровотечения. Молотком можно раздробить пальцы, лежащие на твёрдой поверхности. Откровенно говоря, подобные способы чаще всего применяются к представителям мужского пола; к женщинам применяют насилие сексуального характера. Тем не менее, бывали случаи, когда особенно твердые орешки не раскалывались, тогда уж в ход шли любые методы.

– Фрау Армина, – устало вздыхает Гриф, – не думал, что мне будет с вами так нелегко. Хотя, вру, конечно, – думал. Не желаете побеседовать со мной? – молчу. – А я вот настроен на беседу. Смотрите, – он указывает куда-то в маленькое окошко, – там ваш напарник, – хитро вглядывается в мое лицо, – или возлюбленный? Ах, фрау Армина, нехорошо! Очаровали нашего капитана вместо того, чтобы спасти того, кто на самом деле готов отдать за вас жизнь! – он замотал головой, как китайский болванчик, цокая языком. – Для комитетника же как: он женат на профессии, а уж женщина – дело второе. Ну-с: фамилия, место рождения, род деятельности? Ну же, фрау Армина, одно слово – и все это прекратиться! Ведь это сущий для вас кошмар, признайтесь! А темная вода, а еда? Вы ведь так давно не принимали приличный душ. А вот горничная уже вовсю обнимает своих внуков. Чем не идиллия? Неужели и вам не хочется увидеть любимых людей? Или любимого человека? Кто он? Не тот ли черноволосый красавец, который висит нагишом с перевязанными руками и ногами? – он пытливо высматривает иную перемену в моем лице. Я не смотрю в маленькое окошко, опасаясь правдивости слов этого идиота. – Ну так что? Вы совсем ничего не помните? Совсем ничего не можете мне рассказать?

Все люди Белой Земли так красивы! Не отталкивают даже отпечатки глубокой старости и изуродованные тяжкими недугами тела. Но одна красота – первородная, простая, как мир; иная – жестока в своем воплощении, ибо действие противоречии оболочке.

В лице Грифа сокрыта притягательность опасного цветка, – безобидной папараць кветки, что хищником затаится в чаще мрачного леса, расцветет и засияет во всей своей красе, – а потом поглотит тебя и утащит в саму преисподнюю, где вспомнится каждая минута жизни, где превратишься в подножный корм. Ничтожество.

В чем сила этой красоты? Она лишь губит.

Пытки этого круга он осуществлял собственноручно. Когда я отключалась, окатывал тело ледяной водой, чтобы проснулась. Таскал за волосы. Это длилось бесконечно. Крики превратились в писк. Изо рта текли потоки крови. От металлического привкуса бросало в тошноту. Во всем теле – ни одного живого места, куда не попадал бы тот или иной удар. В конце концов, в один из разов ему не удалось заставить меня очнуться. И потом не знаю, что происходило.

90

Всех подозреваемых собирают в одном месте только в одном случае: если у них нет времени якшаться с вами отдельно. Но есть еще один случай, неофициальный; вас выставят в шеренгу, если никто до этого не раскололся на допросах. Теперь их задача – воздействовать на вас коллективом. Не дайте им понять, что вы знаете друг друга. Выдержали предыдущие пытки, сделайте милость, наплюйте и теперь на посторонние крики. Ни в коем разе они не должны задеть вас. Любое движение, шмыганье носом или наоборот – излишнее оцепенение – и вы все – трупы.

Со скрежетом распахнулась тяжелая дверь, надсмотрщик вошел внутрь. Былую сонливость как рукой сняло. Я вжалась в стену, но он протянул свою могучую руку, одним махом поставил на ноги, толкнул к выходу. Едва не упала. Во всем теле – слабость; начинало колотить. Снова вели к центральной двери. Быть может, я и не хотела бунтовать, но что-то внутри заставило меня выворачиваться наизнанку. Начала выкручивать руки, пытаясь высвободиться. Он лишь сильней сжал надлоктевую часть, заставляя меня корчиться от боли. Кровоподтеки и ушибы доходили, казалось, до самых костей. В минутыодиночного заточения я разглядывала свое синюшное, искалеченное тело. После уговаривала себя держаться, пережить это, быть сильной. Что бы они ни выдумали на этот раз, хуже будет только в аду. Скоро они поймут, что им меня не одолеть – и отпустят… или убьют.

Счет времени потерян. Делаю ставку на три месяца пребывания, но все еще не уверена. Пищи практически не дают, как и свежей воды. Из-под пола вытекает струйка, и если успеть добежать, можно перехватить несколько относительно чистых капель. Бывают моменты, когда кажется, что пробыл тут целую вечность; сутками выдерживают нас в одиночестве – типичный психологический трюк. Только на меня это ни капли не действует: волки Герда во многом пожизненные единоличники.

В палате пусто, даже стулья куда-то пропали. Ведут дальше, в боковую дверь. Очередной изолятор. Глаза упираются в две мужские фигуры: одна немного выше ростом. Узнала чувством – не зрением, ибо не могла поверить тому, что видела. Ксан и Киану. Худые, бледные, изможденные, с глубокими тенями на лицах, – но все еще несломленные. В те секунды я гордилась ими. Они возвысились над телесной болью, над всеми земными мучениями. Каждый из них страдал не ради себя, но во имя того, что любили.

Комната довольно мала. Нас построили в шеренгу. В следующую же секунду по правую руку втолкнули Кару. Ее вид явился тем единственным за долгие недели, что сломало меня изнутри: одежда на ней вся порвана, пятки и ноги изрезаны, руки и тело в кровоподтеках, ужасающих темно-синих ссадинах и синяках, на нежной шее – следы пальцев. Ей, как и Ксану, досталось больше нашего. Они метрополийцы. Эти шакалы меньше всего ожидают удара в спину от своих же людей. Если это происходит – их убивают. Поразительно только, отчего Гриф не приказал сделать это сразу же.

Напротив нас – экран на всю стену. Он закрыт. Это комната допроса. За стеной кто-то наблюдает за нами. Два охранника стали у дверей, Гриф – спиной к экрану. Свежий, отдохнувший, полный сил, – явно готовился к этой встрече.

– Дамы и господа, все мы взрослые люди. Давайте относиться уважительно к собственному времени, – закрутил пластинку Гриф. – Мы ведь не требуем чего-то сверхъестественного: всего лишь пара имен, пара мест, некоторые цели – и вы свободны. Можете снова наслаждаться жизнью. Мы вас не потревожим, – на его лице расцвела обольстительная улыбка. Мы хранили молчание. – Ну? – с поддельной надеждой он заглядывал каждому в лицо. – Парень, ты. Ты у нас номер один. Даже не выдал своего имени, – он теребил за воротник мастерку Киану. – Нет? А ты, Ксан? Ты был мне левой рукой после Гурза… как ты мог предать наше правое дело? Молчишь? А вы, очаровательная фрау Армина? – он наклонился к моему уху и гадливо прошептал: – В тот вечер вы были красивее всех. На месте капитана я бы продал собственную душу за ночь с вами, – я яростно оттолкнула его связанными руками, он громко расхохотался, запрокинув голову. Как же я хотела его убить! Избить! Ранить! Я уже представляла, как усиленно расколачиваю его лицо, выворачиваю ноги и ломаю руки, как беру автомат или палку – что угодно – и бью с такой ненавистью – тысячи раз – что он сам начинает молить о пощаде. – Кара… Я почитал вас богиней, – он протянул руку и коснулся выбившейся пряди черных волос. – Тоже молчите? – он развернулся и медленно зашагал обратно.

Резко ударил Ксана. В живот. Он упал, стоная. Изо рта хлынула кровь. Все его тело – внутри и снаружи – покрыто выпирающими гематомами; одно движение – и они лопаются, низвергая синие, бурые, алые потоки. Он весь – пустота: одни раны, кости и меж ними – душа. Я дернулась, охранник пригвоздил оружием к месту.

– На кого ты работаешь?! – взревел Гриф.

Он вцепился в форму Ксана и рывком поднял его на ноги.

– Отвечай, сукин ты сын! – он начал сквернословить, посыпая бедную голову Ксана всеми невозможными словами.

Он бил его кулаками. Ксан закрывал голову и лицо. Из него вытурили все силы, с помощью которых он сумел бы дать отпор. Затем Гриф остановился, снял с себя форменную полевую куртку, оставшись в нательной майке. Растянул руки, глядя на разлившуюся по всему полу кровь. Начал бить его ногами. Ксан душился кровью. Казалось, он сплевывал не жидкость, а куски мяса.

– Скажешь? – удар. – Скажешь? – допытывался Гриф. Остановился, присел, наклонил голову к самому рту Ксана. – Я не слышу. Ты хочешь что-то сказать? – тот застонал, низвергая кровь.

В эту минуту едва слышно зашелестела стена. Поднималась ширма, обнажая четыре пары ног. Два охранника, два комитетника. Эйф стоит ближе всех, в форме, выдохнувшийся, собранный, напряженный, широко расставил ноги, руки сложил на груди. Не вижу – чувствую: зло, ненависть бежит по венам. Там уже не его кровь – но сгусток всех человеческих пороков, вся сила дьявола, готовая вершить собственную месть. Грешно ли? А кто говорит о морали? К чертям.

Внутри поднимается гнев. Он видел! Он все это видел, наблюдал с далеким равнодушием и пальцем не пошевелил, чтобы что-то исправить! Я даже не могу долго смотреть ему в глаза. Этому человеку оказалось под силу предотвратить мои ночные кошмары, чтобы воскресить дневные. Это не предательство – это Комитет.

Гриф поднялся, отошел в сторону, легким жестом указал в сторону скорчившегося Ксана. Охранник щелкнул автоматом, сделал несколько шагов вперед, наставил оружие. Секунда – выстрел. Все вздрогнули. Эйф смотрит, но ничего не может сделать. Тело Ксана лежало бездыханно, уже расслабленно. О нем никто и никогда не вспомнит. Только Эйф сохранит это в мыслях. Эта смерть ляжет на его плечи. Ни одно движение, ни один взгляд – ничто не выдало его внутренней бури. Он был комитетник. Он сокроет в душе все – и даже смерть.

К черту Эйфа. Только выберусь, сама прикончу его. Жить спокойно не смогу, пока не отыщу его хоть на краю света, чтобы самой пронзить его сердце и заглянуть в эти лживые, как у всех комитетников, глаза. Смерти уже не боюсь – как и божьей кары. Хочу видеть, как обездвижется его тело и остекленеют глаза, выпуская грязную, черную душу.

Гриф переступает тело, подходит к Киану. Они с ним одного роста. Сверлят друг друга глазами. Понимаю, что если это повторится, не выдержу – сдамся. Выдам все и всех. До сих пор единственным нашим преимуществом оставались одиночные допросы; теперь Гриф добрался и до внутренних слабостей, тех, что куда сильней физических.

Кошмар возобновляется. Гриф бьет его в живот.

– Истечешь кровью и умрешь, как собака.

Я сильно дергаюсь, отталкиваю Грифа. Охранник позади бьет прикладом по спине. Я падаю. Плечи пронзает тупая боль. Почему-то мутит в голове, ухудшается зрение. Киану со всей яростью бросается на Грифа, выбрасывает ногу, бьет в бедро. Затем вскидывает связанные руки, сжимает в кулаки, с силой ударяет по голове. Гриф падает. Не успевает отбиваться. Охранник хватает меня за волосы, поднимает с колен, приставляет нож к горлу. Чувствую, как по коже скатываются первые капли крови.

– Эй ты! – орет громила.

Киану не слышит – колотит Грифа. Лезвие впивается, пальцы сжимают горло. Вырывается непроизвольный вскрик. Киану услышал, отступает в сторону, смотрит на меня.

– Ни шагу больше.

Страшно мутит, подступает тошнота. Киану бездействует. Ну давай, убей Грифа, прикончи охранников – и мы бежим отсюда. Навсегда! Вместо этого пальцы его рук расслабляются, он отходит в сторону. Гриф со спины бьет его в голову. Киану едва держится на ногах. Весь перепачкался кровью Ксана.

В углу зашилась Кара. Ее неимоверно трясет, зрачки расширены, бегают глаза. Господи, да у нее контузия! Что же они с ней сделали там, в этих изоляторах?

– Значит, – медленно произносит Гриф, довольно улыбаясь, – все-таки знаете друг друга, – достает белый платок, вытирает кровь с лица. Долго молчит, о чем-то думает; после поворачивается, надевает куртку. – Замечательно, нам есть, о чем поговорить, – несмотря на удары, он почти светится. – По камерам их. Продолжим через несколько часов, – полный довольства, он смотрит через стекло в глаза Эйфа.

Я запуталась. Что между ними происходит? Эйф пасует, но я не могу найти тому причину. Стена комитета, будь ты проклята! Ты убиваешь людей, порабощаешь их разум всеми мыслимыми и немыслимыми способами!

Нас толкают в спины, разводят по коридорам и отсекам. Меня снова швыряют в отвратительную камеру. Всюду протекает вода, нигде от нее не скрыться. Сажусь к стене, сгибаю ноги, обхватываю их руками. Чувствую, что все близится к концу. Настоящие пытки окончены, впереди ждет только смерть.

91

Все долгие часы не могу сомкнуть глаз. Только это происходит – передо мной Ксан; живой или мертвый, кричит или улыбается, но лицо его, как отпечатавшийся диафильм, скользит перед взором, затрагивая любой нерв, и я вздрагиваю, кричу, дергаюсь. Мучения, сродни которым нет ничего на свете.

В замерзшей тишине слышу, как скользит по камням вода. Где-то раскрываются двери. Кого-то ведут. Двери закрываются, скрипят, стонут, уставшие, слышатся спокойные голоса и размеренные шаги. Как хорошо, что у меня теплые ботинки… И плотная резиновая подошва… Поворачивается замочная скважина. Это моя дверь. Ну вот, за мной пришли. Теперь они знают, что нас с Киану можно друг другом шантажировать. И долго ли мы так выдержим?

Дверь распахнулась: передо мной Эйф. Стоит с каменным лицом и таращится, как если бы видел впервые. Входит охранник, связывает мне руки, выводит в коридор.

– Куда?

– Во Второе отделение.

– Сами справитесь?

– Обижаете, товарищ лейтенант, – улыбается капитан.

– А что с остальными?

– За ними пришлют машину через полчаса. Поможете вывести? Есть там один очень уж буйный…

– Наслышал. Самого Грифа поколотил.

Они засмеялись. Охранник перекинул меня в руки капитана. Тот схватил и с особой жесткостью повел в сторону выхода – туда, откуда нас привели. Всюду охранники, у каждой двери по двое, нигде от них не скрыться. Все смотрят прямо, никто не шелохнется; у каждого оружие наготове. Эйф ведет меня к лифту, а по лицу катятся слезы. Чешутся руки его ударить.

Выводит меня на улицу, вдыхаю запах травы, полевой земли. Только что кончился дождь. Хотя бы смогу насладиться этим запахом перед тем, как умереть.

За оградой – пустырь, ни единой души, только личный автомобиль Эйфа, черный BMW на котором он отвозил нас на Инаугурацию. Руки не освобождает, проверяет, крепко ли связаны. Садит на переднее сиденье, двумя наручниками цепляет к дверце машины – так, чтобы не сумела повернутся в его сторону. Его ладони – в моей крови, запястья пачкают кожаный салон. Садится за руль, заводит мотор. Здесь по-прежнему стоит запах его одеколона, а меня нещадно мутит, и от этой нескончаемой тошноты хочется скорее отдать богу душу.

Он выезжает на магистраль, время от времени чувствую на себе его взгляд. Катятся слезы, появляются первые признаки истерии. Но молчу. Храню спокойствие, чтобы в один момент наброситься на него и свернуть шею. Слезы скатываются по стеклу, дверце, падают куда-то на пол, коврики, ноги… Пожирает отчаяние: ему безразлично мое существование. Этот удар попал не в спину – в сердце. Я могла предвидеть все, только не это предательство. И хотя всеми силами пытаюсь поддерживать огонь ненависти, внутренние резервы отказываются подчиняться, боюсь признаться, что мне уже все равно – и крепко засыпаю, уронив голову.

Просыпаюсь оттого, что он несет меня в сторону реки. Утопить? Кладет меня на берег, в густую мягкую траву, смачивает тряпку в воде, начинает промывать рану на шее. Я вскакиваю, как ошпаренная, налетаю, начинаю колотить.

– Ненавижу тебя! Комитетник! Подлый ублюдок! Предатель! Как только тебя земля носит! Ты сгоришь в аду!

– Кая! Кая! – зовет он, но я не слышу этого.

Вот она – стена ненависти, она застилает своей пеленой каждое мое деяние, она дает мне силы жить.

– Ты смотрел на это! Смотрел на все эти пытки, на Ксана, на Кару, Киану – и ничего не делал! – сквозь слезы вопила я. – Ты видел, как они истязали их, вырывали кожу, кололи пятки, колотили дубинками – и ты ничего не сделал!.. – отхожу назад, держусь за живот.

Меня страшно мутит. Начинаю задыхаться. Удар прикладом повредил что-то внутри, легкое или какую-то кость. Падаю, опускаюсь на землю. Чувствую привкус крови во рту. Обхватываю себя руками, хватаю ртом воздух. Да что со мной?!

– Куда ты меня везешь? – плачу, как ребенок. – Ты хочешь меня убить, да? Тебе это приказали сверху?

Он подходит, садиться на землю, заставляет меня откинуться на него.

– Я выжидал. Я должен был выждать. Любой мой необдуманный поступок – и вы бы все погибли. Кто тогда сумел бы вас вытащить?

Я плачу и не могу остановиться.

– Я тебе не верю!

– Шшш… – как всегда успокаивает он.

– Там Киану… – всхлипываю. – И Кара… – теперь начинается икота, но мне уже все равно.

– Я вытащу их. Их уже должна была забрать машина.

Смотрю на него сквозь слезы, лицо горит, глаза болят и ноет все тело, как если бы по нему прошлись грейдером, – и поражаюсь: неужели он и правда так чист?

– Нужно продезинфицировать раны, – говорит он.

Пытаюсь встать, не получается.

– Просто отвези меня. Я не могу…

Он снова берет меня на руки, и вдруг все тело пронзает адская боль. Не могу молчать. Эйф собирается с мыслями, кладет меня у воды.

– Что это?

От боли перехватывает дыхание.

– Не знаю.

Он промывает руки, рану на шее, лицо, использует какой-то едкий антисептик; аккуратно собирает волосы и откидывает их на плечи. Неслышно течет река, плескаются рыбешки на мелководье, благоговейно шумят кроны деревьев, стучит вдалеке дятел. Мне по-прежнему больно, но я в его руках; смотрю на его лицо и слышу шепот:

– Бедная, бедная моя Кая… Это я должен быть на твоем месте…

92

Совсем скоро тронулись в путь. Тьма завладевала округой постепенно, ночь вступала в свои права. Время тянулось степенно, спокойно, и с каждой минутой боль накатывала новыми приступами, то заставляя впадать в беспамятство, то холодеть от ужаса.

Он привез нас в какую-то заброшенную хижину, и, ни минуты не медля, отнес внутрь. В голове все мешалось, всюду полумрак, даже не запомнить обстановки. Усадил в широкое старое кресло, заставив откинуться. Я тяжело дышала.

– Я должен освободить тебя от одежды, – безапелляционно заявил он.

– Нет, пожалуйста… – взмолилась я. – Так больно! Я больше не могу…

– Чшшш… – он наклонился и твердо произнес: – Ты должна забыть о боли.

Его руки орудовали над моей формой. Стянул мастерку, разорвал нательную майку, завязал под грудью. Его лицо изменилось в одну секунду. Я уже ничего не чувствовала, и, признаться, было бы безразразлично, заставь он меня раздеться донага.

Он постоянно переходил с места на место, доставал коробки, аптечки, ножи, какие-то инструменты. Потом подошел совсем близко, неся в руке стакан с темной жидкостью.

– Пей. Пожалуйста, не упрямься, – он взял лицо в руки. – Смотри на меня, слышишь? Смотри на меня. Не вздумай отключаться.

Я глотала, не чувствуя вкуса, через секунду жидкость уже обжигала горло и пищевод; совсем скоро ввело в беспамятство. Но я кричала, потому что он резал острым ножом где-то под ребрами. По ним ручьем текла кровь, согревая оледеневшее тело. Потом он орудовал иголкой, тупой, отвратительной. Прижигал раны и, наконец, крепко перевязывал бинтами весь корпус. Я все еще не могла отключиться, что-то мешало. Чувствовала все.

Потом явилась Тата; возникла из ниоткуда, точно фантом из пыли, и кругом стало как-то неуютно. Рядом с ней мельтешила еще одна фигура, высокая, тонкая, но вскоре и она куда-то пропала. Белые волосы Таты мелькали то тут то там, ее руки грубо касались моего тела, оказывая помощь. Они с Эйфом постоянно о чем-то переговаривались; я улавливала отдельные слова, но не могла соединить их в цепочку. Когда они делали надрезы или поливали раны антисептиком, я неимоверно кричала, впадала в секундное беспамятство.

– Эйф, у тебя руки трясутся, – прошептала надо мной Тата, – дай сюда иглу, – и она стала орудовать над ребрами. – Лучше бы ты думал о чем-то более важном, чем эта девчонка. Она никто, просто пешка. Свою работу выполнила. Смерть для нее даже лучший исход. Когда ты стал таким дураком? Ты меня разочаровываешь, Эйф. Я так долго тебя знаю. Ты должен быть на пути в Седьмую провинцию и исполнять приказ. О чем ты вообще думаешь? Они вздернут тебя до того, как кончится эта бойня…

Эйф ответил что-то краткое из темного угла комнаты, и больше они не разговаривали.

Покончив с этим кошмаром, он перенес меня на кухонный стол, снял всю одежду, кидаясь проклятиями. Благом стало то, что не видела всего этого. Он омывал меня до тех пор, пока не избавил от грязи и запаха тюрьмы. Потом накладывал еще несколько повязок на руку, ногу, шею. Где-то достал мужскую светлую рубашку – такую большую, что я в ней утопала. И когда укладывал в постель, я сказала то, что давно хотела сказать, но только набиралась сил.

– Я люблю тебя.

Наверное, он замер, всего на секунду, а, может, все это мне приснилось. В конце концов, пытки комитета могли сыграть со мной злую шутку, выдавая желаемое за действительность. На самом деле, просто хочу верить в то, что он это услышал.

Такие люди, как я, не созданы для выражения чувств. Для того, чтобы осознать некую привязанность, у нас уходят годы, порой и вся жизнь, – до тех пор, пока пламя утраты не выжжет свой чудовищный узор на израненных сердцах. И когда ночью мы просыпаемся от щемящей тоски в груди – становится слишком поздно для тщетных попыток что-либо изменить.

93

Следующие несколько суток находилась без сознания. Не знаю также, какими путями Эйф пытался вернуть меня домой, и что творилось кругом. Впервые в жизни вынужденное положение и воля посторонних контролировали мою жизнь. Очнулась я в нашем доме, в долине; в своей постели, пахнущей сеном и луговыми цветами, на старенькой подушке, куда неким чудом попадал единственный вечерний луч солнца. Ломило все тело, зудели кости и мышцы, но я знала: все наладится. Кончились пытки, избиения. Больше не станут терроризировать жизнями дорогих людей. Я дома. Эта земля дарует мне ту силу, с которой готова буду ринуться в бой.

На теле по-прежнему рубашка, которую достал Эйф. На старом, на совесть сбитом стуле висят тренировочные брюки – как и оставила, прежде чем уехать на рассвете бесконечно далекие месяцы назад. Встать и двигать корпусом оказалось почти невозможно: всюду пронзает тупая боль, и с настороженностью опасаешься, как бы ни закровоточили раны. Кое-как с горем пополам нацепила брюки. В уборной подняла кусок зеркала: лицо чистое, бледное, глаза здоровые, только на шее останутся шрамы из-за незаживающих ран. Во всем доме – тишина, но внизу слышатся негромкие спокойные голоса, похожие на флегматичную мелодию. Дом! Я дома!

Так быстро, как только могла, спустилась в столовую. Герд, Натаниэль, Руни и Эйф сидят за столом, мирно ведут диалог. Мальва несет в руках старый алюминиевый чайник. Я ей широко улыбнулась.

– Господь спас тебя, душа моя, – выдохнула она. – Таково твое предназначение.

Как всегда не придав значения ее высокопарным словам провидца, я проковыляла и крепко прижалась к сухонькому телу женщины. Моя бедная, заботливая Мальва; наша мать, наша кормилица, наша Дева Мария.

С улицы вошла высокая, стройная фигура, облаченная в самую обыкновенную рубашку и несуразную, старую юбку нашей кормилицы, которая оказалась слишком велика. В костлявых запястьях еще теплилась сила, в волосах – заметно поредевших – все еще сверкала синева, и мелькали блики в этих удивительных раскосых глазах. Лишь Белая Земля могла бы породить такую красоту и очарование. И только злое провидение рока способно было лишить эту красоту истинной жизни.

Это была Кара, и я едва не лишилась рассудка, тысячу раз моргнув глазами, прежде чем поверить увиденному.

– Кара! – все называла имя, пока хромала к ней.

Поначалу она опешила, как если бы так же, как и я, увидала призрака далекого прошлого. Наши тела переплелись в объятиях, и так мы простояли долгие и долгие минуты, не обращая внимания на брошенные в наш адрес фразы. Она здесь, в моих руках, живая и невредимая, ее длинные волосы переливаются синевой воронова крыла, ее фигура – еще более тонкая, чем прежде – трепещет под пальцами; я чувствую, как бьется ее сердце и как взволнованно она дышит. Ждала ли и она этой встречи так же, как ждала я? Моя милая, моя бесценная Кара… Кто я без тебя? Кто, если не ты, спасет меня от всех кошмаров этого мира? Кто, если не ты, станет мне путеводной звездой темнейшего из самых темных царств?..

– Как я могла надеяться, что ты вернешься? – вторила один и тот же вопрос.

Долго мы так стояли, пока, наконец, немного не разошлись, по-прежнему держась за руки. Я улыбалась, глядя в ее глаза. ее горести я уясню позже, и позже помогу ей пережить все Моя Кара…

Но что-то заставило обернуться назад. Все это время они рассматривали нас, улыбаясь где-то глубоко в душе; я это чувствовала. Но вот они: Герд, Натаниэль, Руни, Эйф… Почему так мало? Почему считанные люди? Где остальные? Чувствуя, как что-то давит изнутри, резко обернулась к Каре:

– Где Киану?

Ее глаза – некогда те самые, что могли оставаться бесстрастными долгие и долгие часы – в один миг изобразили неподдельный испуг. Нет, она уже совсем не та Кара. Ее словно отбросили на много лет назад, превращая в затравленного ребенка, что дрогнет при малейшей угрозе. То, что сотворил с ней Комитет, навсегда станет чудовищным отпечатком, во многом определяя ее будущую жизнь.

– Орли? – едва не плакала я.

– В нее выстрелили на задании, – отозвался Герд. – В сердце.

– Как и Ной, – прижала ладонь ко рту, чтобы не закричать.

Я обернулась в их сторону и посмотрела на Мальву. Она замотала головой, отставляя чайник в сторону и что-то бубня себе под нос. Нат рассматривал пальцы своих рук, вовсе страшась этих разговоров. Руни едва слышно плакала. Эйф сидел прямо, уверенно, отстраненно. В груди поднялась волна зверской, непреодолимой тоски, как будто я теряла и его – здесь, сейчас; навсегда.

– Что случилось?

Эйф резко встал, поправляя форму.

– Пойдем, – мягко обратился, – надо поговорить.

Я глянула на Кару, и она молча кивнула, одобряя. Пахло жареным: происходило то, о чем я снова не была осведомлена; что-то необратимо страшное.

Мы вышли на улицу, направляясь к тому самому злосчастному бревну, где мы с Киану ссорились тысячу раз на день. Эйф помог устроиться как можно удобней.

– Как ты себя чувствуешь?

– Бывало и лучше, – попыталась улыбнуться, но видя его уставшее, печальное лицо, прекратила эти бесплодные попытки.

– Я оставил вам несколько аптечек и нужные лекарства, сказал Мальве, что нужно делать с твоими ранами. Только прошу, веди себя осторожно. Если разойдутся швы или закровоточат раны, это может плохо кончится. Не надо больше бросаться в драки, Кая. Обещай мне.

Это заставило меня улыбнуться, он тоже расслабился на секунду.

Я положила голову ему на плечо, все еще уставшая, подбитая, больная. Как бы я хотела вот так сидеть с ним всю жизнь, смотреть на закат за деревьями, вдыхать аромат смолы, долетавший с сосен и елей, чувствовать его сильное плечо, знать, что не каждое событие зависит от тебя самой, что есть тот, кто в силах поддержать и ободрить. Господи, как же я изменилась!

– Мне очень жаль Ксана, Эйф.

– Он был лучшим. Лучшие всегда уходят рано.

– Ты так скоро смирился с этим.

– Не смирился. Жду лучшего часа, чтобы отомстить. Ты не должна была проходить через эти пытки. Все вы. Весь наш народ… И я… Но мои методы несколько иные, чем ты привыкла видеть.

Я молчала, понимая, что раны все еще свежи, что кошмар – по-прежнему реальность, что этот шрам останется со мной навсегда и что излечить его не сможет никто, даже время.

– Я должен рассказать тебе кое о чем, Кая, – серьезно произнес Эйф, крепко держа меня за спину рукой. – Я не знаю, где Киану и что с ним. Тате удалось вытащить их обоих, но парня подстрелили в ногу, – я дернулась, – возможно, ему удалось скрыться. Но если нет… значит, он уже мертв, – он немного помолчал, давая мне возможность справиться с потрясением. – В Ущелье я тоже неспроста. Когда вас схватили, меня вызвали наверх и приказали заняться организацией бомбардировки. Ущелья, – добавил в конце. – Вчера вечером Пятый сектор покончил с последним министром, сегодня утром пришла новость о гибели старшего сына Правителя – Министра Энергетики. Страшно представить, что у них там сейчас твориться. Сразу после этого поднялись восстания мирного населения, они вломились в столицу, пока стражи не сумели их задержать на въезде в центр города. Президент отдал тайный приказ бомбить приграничные города рабочих провинций и те, что близко к границе Метрополя. Это станет залогом молчания всей нации. А люди бросаются к границам и просят помощи у соседних государств.

Я выпрямилась, глядя ему прямо в глаза.

– Когда?

– Через несколько дней. Не могу сказать точней.

– Твои родители…

– Их уже не спасти, – горько констатировал он.

– Эйф! – почти взмолилась я. – Я… я могу их вывести! Я буду их выводить! Свою тетку, Марию, Вита, Бону, Артура, их детей…

– Кая, – Эйф схватил меня за плечи, развернул к себе, – слушай внимательно. Твоя жизнь мне дороже любой другой на этом свете. Вас с Карой я переправлю в Ас-Славию, хочешь ты того или нет. Здесь начнется кровавая бойня, живым не выйдет никто. Это ты понимаешь?

– А что с остальными?

Он отпустил меня, отвернулся в сторону леса.

– Все ваши решили остаться. Тут я им не приказчик.

– Эйф, я приведу свою тетку и семью Вита сюда. Иначе не могу.

– Этот дом, – он обернулся, глядя на фасад, – может стать могилой. Я знаю, что в этом мне тебя не остановить, но подумай дважды, прежде чем это сделать.

– Хорошо.

Неспешно развернулась, приблизилась к нему и прижалась губами к его губам. Тысячи молний бегут по телу, раскрываются новые горизонты, и пронзительно кричит сердце о том неминуемом, что грядет. Я снова плачу. Это уже не остановить. Он обхватил меня руками, зарылся в волосы, нежно касается шеи. Мы отстраняемся, упираюсь лицом ему в плечо.

– Надеюсь, – шепчу, – что когда буду кричать, ты меня услышишь.

– До самой смерти, – отвечает он.

Не могу разорвать это объятие. Но приходится быстро утереть слезы и подняться на ноги. Мы направляемся в дом. Он помогает мне дойти.

94

Быть может я хотела навсегда остаться прикованной к постели, быть может слезам угодно было излиться на подушку, быть может, продалась бы душа – кому угодно, хоть дьяволу, – но война заставила подняться с колен на ноги и идти дальше, дальше, иссушая душу, изводя тело, превращая каждого человека во что-то зверское.

Медлить было нельзя, спасением могла бы стать каждая минута; и сразу же, едва сумела сделать несколько шагов самостоятельно, я, не встретив преград на пути, отправилась в дом тетки. Зудели ноги, и ребра пронзала пульсирующая боль. К чертям обещание, данное Эйфу! Как же мне спасти свой народ, если даже родная земля не в состоянии отдать мне часть силы, вознаградить даром во имя правого дела?!

– Спасите! – верещал голос. – Спасите!

– Да тише, ну! – обозлилась я.

– О-о-о!.. – нервно протянул голос тетки. – Армина, неужели ты восстала, чтобы отомстить за свою дочь?

Отошла от двери, полная неясной смуты.

– Тетя, да это же я, Кая. Кая Корбут или как вы меня там можете звать… Что вы несете?

– О-о, теперь я вижу, что это ты, дитя Армины, сестры моей, – но не сестра моя. Только больно уж ты стала худа. Не иначе, как со дня на день отдашь Богу душу.

Поведение этой женщины настораживало пуще прежнего. Половину ее лица сокрыла тьма беспросветного затхлого жилища, другая же часть отражала бледность человека, обреченного до конца дней своих блуждать в муках ада.

– Армина, Армина! – Мария выскочила из своей постели – грязная, неотесанная, помятая – и кинулась мне на шею.

– Что с твоей матерью? – серьезно спросила, глядя в блестящие глазки Боны.

Мария отпрянула, глянула на родительницу и с испугом снова кинулась на шею.

– Она сошла с ума! – в ужасе прошептала девочка, отчаянно цепляясь за воротник мастерки. – Она все время говорит какие-то странные вещи, зовет тебя, Армина, и папу… Потом ходит до дому, шелестит юбкой, гремит посудой – так громко, как будто война уже началась!.. Снова садится в кресло и раскачивается, раскачивается… Она не узнает меня, Армина! Я боюсь ее!

Дрожащее тело сестры не знало пищи долгие дни, ее запястья стали такими тонкими, точно паутина, лишнее движение – и кости сломаны. Под глазами легли обширные тени, лицо сузилось, ввалились щеки и посерел весь ее призрачный облик.

– Когда ты в последний раз ела?

– Не помню, – хныкала она.

Я схватилась за голову: что же делать, черт возьми? Что же делать со всем этим, господи боже?!

Потом несколько раз выдохнула, взяла себя в руки и поплелась на хромых ногах в кухню, но там, как и всюду – ни крохи еды, одна вода и та протухла, покрылась какой-то плесенью.

Это был настоящий голод. Он начался много месяцев назад, поглотив разом всю нацию Белой Земли. Быть может в те минуты, когда я довольствовалась объедками, предназначенные свиньям – теми дарами, что потчевала тюрьма Комитета, – эти люди вовсе не видали пищи и страшились ходить даже за водой в здешний колодец.

Голод. Он пришел неожиданно. Так странно осознавать, что и эта кара достигла всех нас.

Нервы сдавали теперь, после всех кошмаров; я не сумела продержаться и двух недель, как иная мелочь способна была лишить духовных сил.

– Вы что-нибудь вообще ели? – повышая голос, не сдерживалась я.

– Я… Кая… ой, Армина, миленькая, ну не злись, пожалуйста! – истерично, боязливо всхлипывала Мария. – Я…собирала траву за домом… и листья. На деревьях!

– Где Вит?

– Я не знаю!

– Хватит истерить, Мария, – твердо выпалила я. – Когда ты его в последний раз видела?

Вид моего злого солдатского лица с серыми впалыми щеками заставил ее на несколько секунд собраться и сосредоточить мысли на чем-то ином, кроме себя самой.

– Не помню… Неделю, может, две назад.

Я собралась выйти из дому и прошмыгнуть в дом Артура, но сестра вцепилась мне в рукав, не отпуская, норовя его порвать.

– Нет, Армина, не уходи, пожалуйста! Мне так страшно! Я тут сижу много дней и ночей, и мне так страшно!.. Побудь лучше с ней, Армина! Она так тебя звала… все время звала…

– Она звала не меня, – облокотилась о старый комод, чувствуя боль в ноге. – Она звала мою мать.

– Мы думали, ты погибла! Тебя застрелили! Мама говорила, что Комитет добрался и до тебя!

– Не мели ерунды. Ему никогда до меня не добраться.

Выпрямилась и снова взялась за ручку двери.

– Нет, Армина, не уходи! – рыдала Мария.

Я резко обернулась, схватив ее за локоть.

– Я хочу всего лишь принести немного еды, иначе ты сегодня же отойдешь в мир иной, ясно тебе, эгоистичная ты девчонка! Хотя, что тут удивительного – как и все Корбуты.

Она, впервые услышав от меня прямой упрек, отпустила мою мастерку, отступила. При скудном свете, лившимся из маленьких завешанных окон, я вдруг увидала не семнадцатилетнюю барышню, но маленькую девочку: ей всего двенадцать, и в этом мире она совершенно одна. Мать и отец ее пали жертвой неясных доселе обстоятельств, не оставив ничего – даже памяти. В глазах ее – потерянность, в тонких руках – ни капли силы, в душе – черная дыра, и не познает сердце ее ни любви, ни счастья. Поколение утраченных лиц, что сгинут в безвестности и отчаянии пустоты. Не знать покоя тому, кто прошел войну. Во снах их будут преследовать сцены убийств и насилия, и наяву перед глазами навсегда отпечатаются картины смерти, что коснется любого проходящего мимо живого существа. Господи, слышишь ли ты там, на своих небесах, и если да, молю: даруй нам свободу! Не нужно нам благ всечеловеческих, не нужно нам славы мирской и ясных ликов. Даруй нам одну лишь свободу, чтоб могли мы идти по этой земле и в страхе вечном не оглядываться…

Не выдержав зрелища этих бесцветных глаз, я несколько раз моргнула. Что же сотворил со мной Комитет?.. Нервы уже не те, дрожат пальцы и поджилки, слезы льются каждый раз, едва завижу неладное; и что же ждет меня дальше? Минувшие пытки – лишь миг, но вскоре и он даст о себе знать, превратив меня в рабу. Нет, дух свободы им не покорить! Только не тот дух, что теперь горит пламенем в моем сердце!

– Идем со мной, – тихо произнесла я.

Мария оглянулась на мать, и в сердце моем кольнуло что-то неясное.

– С ней все будет в порядке. Мы ненадолго, – попыталась утешить сестру.

95

В доме Артура и Сфорцы царил траур: несколько дней назад они потеряли Али. Малышка Ми еще держалась, но, глядя на ее иссушенное тельце, становилось ясно, что и она долго не протянет. Я обняла Вита, Артура, попыталась поддержать Сфорцу, но все они, кроме старшего сына, отнеслись к тому почти равнодушно. На лицах их читалась отстраненность – та же, что и на лике тетки. Чем бы это ни было, благодаря лишь этому они еще держались, продолжали жить, быть может, являлись чьей-то поддержкой. Ах, Киану, где же ты? Что сталось с тобой? Жив ли ты? Эйф, неужели и ты, как и все они до тебя, оставишь меня одну в этом жестоком, беспросветном мире?

Нет, нет, я не стану думать об этом сейчас. Меня охватывает истерия, хочется биться в конвульсиях, но нарочитый жест Вита выводит из прострации.

– Что это? – он указывает на шею и лоб, где по-прежнему остались следы пыток сигаретами – единственное, что можно рассмотреть на почти закрытом костюмом теле.

– Ударилась, – отбрасываю его руку. – У вас есть еда?

Он поджал губы, покачал головой.

– Тебя так долго не было… Сколько? Полгода? Нет, месяца четыре, наверное.

– Прекрати, Вит, – не выдержала я, опустив голову.

– На кого ты стала похожа? – шепчет он. – Ходячий скелет…

Он рассматривал меня, точно был способен видеть сквозь одежду, будто действительно видел каждый мой шрам, каждую рану и, самое главное, – рану сердца. Подлый маленький ублюдок! Как можно в семнадцать или шестнадцать – сколько там ему?! – мыслить столь глубоко?

– Нужно вывести своих. Нужно выводить отсюда людей. Где Сет?

– Его больше нет, Кая.

– О чем ты? – изумилась.

– Их расстреляли возле тюрьмы, а тела свалил в кучу. Там стояли стражи, чтобы никто и близко не подходил. Но слухи разнеслись быстро.

– Это геноцид!

– Что? Что это такое?

Бедный мой Вит… Необразованность, незнание собственной истории играло с ним злую, отвратительную шутку.

– Прежде, чем его схватили, Сет успел кое-что передать моему отцу. Он сказал, за горой – той, куда ты обычно ходишь – есть старые шахты или катакомбы – черт его знает… Они ведут на территорию Ас-Славии…

– Нет, Вит, это ловушка. Рядом болота, их испарения ядовиты. Не веришь мне – пойди и найди тело двенадцатилетней девочки с длинной косой.

Он скривился, готовый заплакать, очевидно, слишком больно задетый смертью очередного ребенка.

– Не только она – целые группы людей, – продолжала я. – Ее отец также верил, что это путь ко спасению. Но у этого пути один конец. – Я смотрела на лицо дорогого друга, на то, как скоро сменялись на обесцвеченном лике едва заметные краски жизни, и чувствовала еще большую боль, что возвращалась каждый раз, едва сама позволяла дать осечку. – Я знаю иной путь. Но мне нужна твоя помощь, Вит. Ты должен мне помочь.

Нарочито страстный шепот привлек внимание Сфорцы. Она спокойно, почти безэмоционально глянула в нашу сторону, – такая жалкая, такая обездоленная. Мать семейства, еще одна женщина Белой Земли, та, кто в историческом прошлом тушила пожары, скакала на лошади и не устрашилась бы ни бога, ни черта.

Он глянул на меня, полный решимости противостоять всему возможному, всему, что порабощало его и его семью все его недолгое иснование.

Я наклонилась к нему, взяв руку в свою ладонь – до чего ж она оказалась холодна! – и негромко заговорила.

– Первое, что должно быть важно, – Мария, – он перевел взгляд на девушку, сидевшую на лавке в грязных лохмотьях. – Меня рядом не будет, но должен быть кто-то, в ком я уверена, как в самой себе. Кто решится и вытолкнет ее из пекла, это ты понимаешь? За нее в ответе только ты, – его глаза давали негласный ответ. – Помнишь место, куда я всегда уходила?

– Граница?

– Да.

– Я не стану туда соваться.

– Прекрати, Вит. Правительство давно уже наплевало на свои же установленные правила. Пора и нам кое-чему от него поучиться. Чего ты хочешь – жить или умереть? Умереть слишком просто, Вит; борцы же обретут желаемое. Не смотри на меня так, я всю жизнь жила в страхе, но теперь я больше не боюсь. Им больше меня не запугать. Вы с Марией – все то немногое, что у меня осталось. Им до вас не добраться. Мы спасемся. Ты знаешь, куда идти. Столько лет ты все это видел. Там, за лесом, – каменная изгородь. Вы должны перелезть через нее и идти на юг, вдоль, точно по линии; идти столько, сколько нужно, не останавливаясь, – я запнулась лишь на секунду, внутренне убеждаясь в правильности сделанного выбора. – В горе есть дом. Ферма. Туда и стучитесь…

– Что ты будешь делать? – спросил он опасливо.

– Нужно идти к людям, сказать, чтобы уходили в горы. Там, за ними – граница Ас-Славии. На счету каждая минута, Вит, – я вперила руки в бока, опустила голову, давая себе лишнюю секунду, чтобы собраться с мыслями. – Ты только подумай: нам есть, куда бежать, а тем, кто дальше, кто живет в глубине страны – нет. Им только и остается, что молиться.

Больше мы не сказали друг другу ни слова. Поднявшись с ледяного пола, мы еще раз переглянулись, – и я отправилась в дом тетки, чтобы предупредить о грядущем побеге и забрать ружье Муна. Пришел и его черед. Через несколько минут мы все воссоединимся, чтобы вновь расстаться: Вит поведет наши семьи в Долину; я обойду все дома, где еще теплится жизнь, и подниму народ с колен, заставлю его двинуться ко спасению.

96

За окном сужается звук. Летит, нещадно приближаясь, комета или метеорит. Грядет конец света. Но нет – всего лишь бомба. Свищет, громыхая, и негде скрыться от этого знамения. Как приближение ада, становится она началом конца. Падает, бьется оземь, кругом все вздрагивает. Дребезжат стекла. Малышка Ми садится на пол, Сфорцу колотит, Артур бледнеет за доли секунд. Мы с Витом хватаемся за руки. С другого конца падает еще одна. Еще. И еще…

Сфорца падает на пол, закрывает голову руками, начинает громко звать Господа Бога. Ми плачет навзрыд. Я смотрю в равнодушные глаза Вита… И что же вижу? Он не боится! Он больше не боится! Мальчик мой, мой ангел-хранитель, Вит!

С потолка что-то сыпется. Ослабшие ноги едва держат. Ползу к окну. Ничего отсюда не видать. Только дым валит со стороны завода.

Вит бросается к печи, отбрасывает половицу, сильно толкает в бок отца. Артур лезет в подвал, тянет за собой Сфорцу. Мария додумывается подхватить девочку и передать ее в руки родителей. Бона кичится, одуревая, видно, что голова ее вот-вот расколется, как орех. Но, наконец, они все в относительной безопасности. Совсем рядом – только руку протяни – разверзается вселенная. До чего ж рано… Ну отчего же так рано?! Внутри беснуюсь, но ничего не могу поделать; эти подлые комитетники наверняка знали, когда выступать. В их власти жизни сотен тысяч простых смертных.

Подползаю к двери, сквозь толстые щели просматривается округа – еще ничто не тронуто.

– Иди в подвал, говорю тебе! – шипит, точно змея, Вит. – Совсем сдурела, девка окаянная!

– Замолчи, Вит! – ставлю его на место; от всех треволнений и страхов он совсем позабыл, с кем сейчас разговаривает.

Я все всматриваюсь в серые клубы дыма, окутывающие соседские дома. Этот дым не серый, скорее, голубоватый, со странными искорками, блестящими даже в свете пасмурного дня… Этот дым мне совсем не нравится.

– Вит, – произношу твердо, негромко, – сейчас же выводи всех и бегите к границе. И поживей. Намочите тряпки водой и приложите к лицу.

В эту секунду из дома родителей Эйфа выволакивает свои кости дряхлый старик Филипп. За руку он держит сгорбленную старуху Агафью в красном платке. Они сильно кашляют, на минуту вырываются из потока дыма, садятся на свою подбитую лавку у дома, прижимаются друг к другу, продолжая душиться кашлем. Внутри меня сеются те редкие молитвы, что слыхала от Мальвы, их слова адресованы этим двум людям.

– Быстрей! – вскакиваю с пола, превзнемогая боль.

На секунду взрывы прекратились. Оборачиваюсь на семейство, но головы их сокрыты, в телах – очевидный испуг. Смотрю на Вита.

– Мария, – произношу одними губами, и он с пониманием кивает.

Я кидаю ему ружье: пусть спасет хоть их обоих.

Где-то далеко-далеко снова разрываются бомбы – где-то в соседних деревнях и селах. У нас так мало времени. Нам бы хоть минуту, одну лишнюю минуту…

Все прочее помню, как в тумане. Помню, в голове засела одна-единственная мысль: выжить любой ценой. Мы могли выжить, потому что знали свой путь ко спасению, мы не стояли на месте и не ждали провидения. Всюду, точно мертвецы из могил, повставали из своих домов люди, они шли, хромая и едва переставляя ноги, потягивая руки, точно ища помощи, которой никто не мог им дать. Тонули в яростных взрывах плач детей и крики умирающих, рыдания матерей, редкие отзвуки мужских голосов. Всюду грохот. Ревут машины. Взрываются бомбы. Округу захватил нещадный серебристый дым и, рассеиваясь, уносил с собою души жителей Ущелья, этих прекрасных созданий Белой Земли…

Мы двигались слаженно до того момента, как бомбы стали лететь на Южное поселение. Громыхнул взрыв – земля ушла из-под ног. Мы все упали, хватаясь пальцами за песок. Камни резали нам пальцы, но мы ползли, обливаясь слезами. Нас стало меньше, нас с каждой секундой все становилось меньше.

На дорогах лежали изуродованные осколками тела, всюду лилась кровь. Кого-то нещадно рвало, иные заходились криками и стонами в предсмертной агонии. Я тянула за рукав малышку Ми, все оглядывалась назад в поисках Сфорцы. Ее тело исчезло, и образ ее померк в одном мгновение. Вита занимала Мария; Артур уже не мог скрывать своих слез. Со свистом приближается ад, раздается взрыв. Нас подбрасывает, мы снова на земле. Руки закрывают головы, губы шепчут молитвы. Артур поперек падает на Бону. Все ее тряпье в одночасье алеет. Пятно распространяется с ужасающей скоростью.

– Мария, не смотри туда! – пытаюсь перекричать самого дьявола.

Вит закрывает девушку своими руками.

Но Бона поднимается, тяжело сбрасывая с себя тело Артура. Он знал, что без Сфорцы ему не жить; но отдав жизнь за Бону, искупил многое – и многое утратил.

Тетка таращится на кровавое месиво, что не дало ей кануть в безвестность. Ее начинает медленно колотить; но каждая секунда у нас на счету. Страдания пусть накатят после. Пусть все сопьются, – как предрекал Эйф, – или пусть же мы все сойдем с ума. Но не сейчас. Сейчас мы должны жить. Ноги не несут меня более, они зудят, как и обливается кровью все туловище – обнажились раны,над которыми так сильно корпел Эйф. Но я в очередной раз поднимаюсь, подбегаю к Боне, тяну ее за жалкие остатки одежды. Руки ее дрожат, прикрывая лицо, пачкая все кровью Артура. Ах, Артур, ты пережил своих товарищей, но отказался жить дальше лишь оттого, что увидал настоящую войну.

Вит с Марией достигли поездов, что много месяцев стояли истуканами на сломанных железных путях. Они бегут вперед. Я сильней цепляюсь за тетку, тяну ее все дальше; чувствую, что силы готовы покинуть измученное пытками тело; вынуждена собраться и сделать все возможное. Малышка Ми бежит где-то меж нами, она стремится ручонками к старшему брату – единственному родному человеку, что еще остался. К ней медленно подбирается дым, и она, завороженная, тянет к нему ладонь с маленькими пальчиками.

– Нет, Ми! – кричу не своим голосом.

Девочка оглядывается на меня, и в этот момент Вит успевает ее перехватить. Мария тянет ее дальше, за вагоны, чтобы бежать через Волчий Пустырь к границе. Мы сталкиваемся с Витом взглядом, он кивает, и я понимаю, что мы с Боной снова лежим на земле, пыльные, в песке. Всюду пыль, всюду песок: сыпется из ушей, скрепит на зубах, мельтешит в глазах. И туман, всюду бесконечно сладкий, как мечта, туман…

Если не заставлю себя встать, напрасен станет труд пережитых пыток Комитета, напрасны все попытки вызволить семью и ночные бдения Эйфа, каждое его спасительное слово, что он даровал мне вопреки собственной возможности бежать и выжить. Неимоверное, адское усилие, – и я на ногах. Тетка волочится немного впереди. Я нагоняю ее, мы продолжаем идти – или бежать – так скоро, как только можем.

Едва туман рассеивается, как возобновляются взрывы. Вновь и вновь содрогается земля, рушатся дома, летят осколки жилищ и строений. Некоторые люди пытались бежать за нами, но также тихо покинули эту землю, как всю жизнь действовали мы под крылом Герда. Редкие фигуры, коим повезло все еще дышать, маячат на горизонте, а я, с голосом сиплым и пустым, тычу Боне пальцем в сторону леса:

– Граница… Граница…

Прежде, чем закрыть глаза, вижу поразительно светлое небо. Оно белое, как пух, и сквозь перистые и кучевые, как барашки на картинках, облака, мелькают чьи-то неимоверно дорогие – бесценные – лица едва знакомых людей. Молодой человек с копной белых, как сено, волос; его сбитые крепкие руки; голубые глазки маленькой девочки – нет, уже, разумеется, девушки. Люди эти активно жестикулируют, сменяются в выражениях своих светлых ликов. Возможно, они меня знают – но это неважно. Нет больше Киану, что сумел бы возвратить меня к жизни одним своим едким словом; нет и больше никогда не будет того, кто навсегда останется в моем сердце, тот, кто сумел разбудить душу от вечного сна, кто раскрыл глаза на иной мир – кто сам стал мне целым, неизведанным миром.

Мы не выбираем, кому жить, а кому остаться. Промысел это одного лишь Бога. Пусть и моя судьба станется в его руках – силы мои давно утрачены, чтобы вершить еще и это.

97

Сквозь сон чувствую непроизвольные движения собственных губ. Они зовут одного-единственного человека, в уголках глаз собрались горючие слезы. Слышится внизу грохот, шум голосов, дикая потасовка; дверь в мою комнату распахивается, в одну секунду сильное, выносливое тело прижимается к моему. Тону в объятиях, беззвучно рыдаю, стону от боли, пронизывающей все тело. В каждой клетке – мучение и страдания, но с силой привычки молчу.

– Я заберу тебя отсюда… Отправлю тебя подальше… В Ас-Славию, Аламанию, на Восток, – куда только захочешь, – шепчет он, гладя мои спутанные волосы.

Не могу произнести и пары слов. Сила, исходящая от его тела, безгранична. В ней таится надежда, которую мы давно утратили, открытость сердца, пророчество грядущего. В теплоте его рук таится слишком много заботы и, – признаюсь ли себе? – истинной любви.

– Если когда-то мне дозволено будет искупить этот грех… – продолжает он, прижимая мою голову к своей груди и раскачиваясь, как мать убаюкивает на руках ребенка.

В дверях стоит Мария – немного более опрятная и чистая, чем обыкновенно. Через мгновение за ее спиной появляется Бона, Вит, малышка Ми и даже Мальва. Знаю, что где-то маячат и все наши – вернее те, кто остался: Натаниэль, Руни, Кара и Герд. В этой обморочной суматохе их слишком много, чтобы заглянуть каждому в лицо, вспомнить все, что нас связывает. Как дороги мне эти люди – каждый из них; и скольких еще я утратила безвозвратно…

– Армина… – звонко щебечет Мария.

Эйф оборачивается лицом в их сторону и твердо гласит:

– Все разговоры после.

Тон его требует беспрекословного подчинения. Нехотя толпа – лицо за лицом – рассеивается. Мы остаемся одни; я по-прежнему не в силах произнести и слова.

– Знала бы ты, какую истерику Бона тут устроила, – бубнил он. – Мы думали, перебьет все к чертям собачьим – и посуду, и пожитки… Сказала, что только сейчас поняла, как тебя любила; что ты была хорошей девочкой и тоже любила их – конечно любила, иначе не таскала бы им еду из-за границы и вообще… А потом кинулась в рыдания. Господи, лучше бы я этого не видел… – вздохнул он. – Зачем ты туда отправилась? Столько людей погибло, еще больше отравилось этим газом. Сейчас бы лежала где-нибудь в канаве… Даже думать не могу об этом.

В тишине слышу стук его сердца. Неважно, что он говорит, неважны любые наши слова. Они пусты, как и все кругом. Что я знала о его жизни? Что я вообще могла знать? Меня гложет неясная обида, отчаяние. Одному Богу известно, как сильно я его любила.

Через некоторое время он вдруг спохватывается, отстраняется, цепляется в предплечья и громогласно спрашивает:

– Почему ты молчишь, девочка моя? Ты что, умираешь? Если так – скажи мне, и я не стану понапрасну тратить свое время.

Глотая слезы, качаю головой. Только сейчас начинаю понимать: чтобы удержать его, касаться его теплых крепких ладоней и ставшего родным лица, каждый раз вынуждена находиться меж жизнью и смертью, испытывать непереносимую телесную боль, терзаться душевными муками; только это и сводит нас вместе, только это и заставляет меня находить те мимолетные крупицы счастья, что выделены на долю собственной жизни. Нет конца этой бесконечной войне – и никогда не будет. Сколько у нас есть сейчас: четверть часа, час или вовсе несколько минут? Как скоро он поднимется с этой старой постели – безупречный красавец-комитетник – и вновь исчезнет в правительственных зданиях? Сколько времени мне отведено на то, чтобы я посмела смотреть в его глаза?..

– Почему ты плачешь? Что произошло? Расскажи мне! – требует он.

Вырываюсь и в бессилии падаю на подушки, орошая ее потоками слез.

– Я не могу тебе этого объяснить… Тебе этого не понять.

Я прижалась к нему всем телом, ощущая каждой клеточкой тепло, исходившее от его кожи, и не было для меня секунды желанней той, что тянулась вечностью, но закончилась в один миг. Я бы могла всю жизнь пробыть вот так, под этим холодным ветром из окна, чувствуя его силу и покровительство, преданность и любовь… Поздно! В моей жизни все происходит слишком поздно! Как долго я осознавала свои чувства, до чего враждебно они обрушились на мое растерзанное сердце! А теперь он здесь, рядом, стоит только вскинуть голову и заглянуть в глаза; и у нас есть всего несколько мгновений, чтобы осознать ту связь, что родилась непредвиденно.

Меня разрывало изнутри. Казалось, тысячи ножей и осколков извне впиваются в мою душу и рвут ее на части; рвут медленно, мучительно, насмехаясь, выпивая всю кровь по капле, смакуя эти бесконечные, уничтожительные секунды, сравнивая меня с землей – просто убивая… Я не чувствовала своего тела, не чувствовала лица и кончиков пальцев; меня заставляли забыть все чувства, все, что делало меня человеком, все, что я сумела найти в этой жизни…

Задыхаясь, я приложила ладонь ко рту и прижала так сильно, как будто боялась закричать на всю вселенную. Меня всю трясло.

Он уходил. Навсегда!

О Господи мой Боже! Лучше бы я умерла! Умерла прямо здесь и сейчас, потому что мне не вынести этой муки! Я не смогу жить с этим! Я не такая сильная, у меня нет его силы, потому что только он один сделал этот шаг, зная, что на долгие годы подписывал себе приговор.

Всегда найдется тот, кто поступил с тобой также, как когда-то ты поступил с другим. Я оттолкнула Киану – Эйф оставил меня; мы квиты. И винить некого.

В этой странной любви таилась ненависть. Хранить молчание – вот прок всему прошедшему. Он ни на минуту не оставил меня одну, а когда проснулась в очередной раз – исчез, положив мне в ладонь фигурку волка – подарок Ноя, что он наверняка нашел у кровати. Да, волку одиночество прививается с молоком матери. Судьбе не изменишь, Богу не станешь дерзить.

98

Долгие дни мы обитали в этом старом доме, замурованные в нашу скалу. Много дней я пролежала средь боли и недугов, много дней снедали меня черти преисподней. Порой кто-то, якобы шествуя по коридору этажа, ненароком захаживал в открытую мою дверь, неловко пытался составить компанию, все чуя: я слишком одичала для возрождения. Как в старые времена забегала Кара – то веселая, то уставшая, то грустная, то чрезмерно задумчивая; садилась на краешек одеяла и начинала быстро рассказывать о накопившемся за день. В такие моменты мне казалось, что не было войны, что все произошедшее – страшный сон, и что я тут, перевязанная, лишь на несколько дней, а потом вновь начнутся тренировки и учения, вновь мы станем просыпаться задолго до рассвета и ложиться задолго до заката… Но порой диалоги, произносимые в столовой, обозначались такой страстностью и безудержностью иного выражения или тембра голоса, что приходилось мириться с действительностью: война все еще продолжается, но вдали от всех нас.

Возвратился одной ночью Эйф и предупредил, что пустит нам два рейса до границы Ас-Славии: один на рассвете, другой – через значительный промежуток. Порешили, что первыми поедут тетка, Мария, Вит и малышка Ми; после – Кара и я. Значительной распрей стал вопрос, касающийся Натаниэля, Руни и Мальвы. Первые двое наотрез отказывались покидать Долину и Ущелье, ничем не аргументируя, а только все опуская долу глаза да отворачивая головы, злясь и показывая характер. Мальва же дала понять наверняка: «Это мой дом уже много и много лет. Если мне суждено умереть, это случится, где угодно – так пусть лучше там, где покоится мой сын». У Герда, как, впрочем, и всегда, на этот счет имелись свои намерения, но он стоически о них молчал, а я отказывалась разгадывать еще и эту его тайну.

Поздней октябрьской ночью он, совсем уставший, плелся в свою комнату, и поступь его прошла мимо моей открытой двери. Мне не спалось, я вычерчивала пальцем узоры на одеяле, потом распрямляла его и вновь принималась за дело.

– Герд? – негромко позвала.

– М? – совсем, как старший братец, а не грозный наставник, отозвался он.

– Где Киану? – так просто оказалось задать этот вопрос, при этом заглянув ему в глаза.

Его лицо со следами глубокой усталости и бренности возраста, тупо обратилось в мою сторону.

– А что ты хочешь услышать, девочка? – вот он, наш беспринципный, жестокий Герд: способен усмирить одним прямым вопросом.

– А капитан? – слезливо продолжала допрос.

– Не жди его, Кая. Он оттуда живым не выберется. Не после того, как спас вас.

Я закусила губу, чтобы не разрыдаться перед ним, а он направился опочивать, и шаги его еще долгие часы стояли в ушах, прежде чем сменились отзвуками очередных кошмаров.

Связист Натаниэль осмеливался время от времени бегать по указке Герда в город и узнавать кое-какие новости. Но, конечно, многого у мертвецов не выведаешь, так что однажды ему пришлось снова направляться в Пятую провинцию, чтобы отыскать хоть одну живую душу. Я попросила его ввести меня в курс дела. Вместо этого он зашел во время своего досуга в мою комнату с радиоаппаратом в руках, повернул колесико и предоставил мне самой стать свидетельницей разворачивающегося нового мира. Средь треска женских и мужских голосов и помех волн, мы каждый день наблюдали движение руин и шелест пепла. В Третьей провинции – родине Президента – бравым солдатам Третьей силы удалось остановить бомбардировку города, благодаря где-то найденным заранее пушкам и автоматам. Некий юноша выстрелил столь метко, что один из вертолетов пал прямо посреди поля, разбившись оземь и взорвавшись. Вдохновившись его подвигом, мирное население выбежало из своих укрытий, взяло в руки все, что попалось на глаза, и стало на защиту родной земли. С еще большими потерями, чем прежде, люди эти лишили жизни прихвостней Метрополя и остановили бесчинства власти. К тому сроку соседние государства – преимущественно Ас-Славия, Аламания и Бершава – стали присылать целые группы войск под командованием лучших генералов и капитанов, дабы остановить второй исторический геноцид Белой Земли. Иконы власти давно отправились на суд божий, оттого и некому оказалось противостоять постороннему вмешательству. Совсем скоро бесчинства были остановлены, но смута царила еще очень долгое время.

Я уж уверовала в конец этой истории, как когда-то ночью мне показалось, что я увидела чью-то фигуру, мельтешащую меж каменной границей и нашей горой. Как и множество раз до этого, чуяла нутром: что-то есть в этом недоброе. Эйф не станет так пробираться, Натаниэль спит дома, прочим запрещено вовсе передвигаться, иногда даже в пределах Долины. Но наутро, глядя на одинокое дерево, примостившееся у огромного скалистого камня, и вспоминая увиденное во тьме, я убедила себя в собственных бреднях сна, что стали мне неверным проводником при свете дня.

Накануне отъезда заглянула Руни. Виделись мы нечасто, и от того ли, а, может, от чего-то иного, фигурка ее показалась мне еще более тонкой, чем прежде, волосы совсем редкими, а лицо – вытянутым, с тонкой паутиной первых морщин, впалыми щеками и глубокими тенями. Она блаженно присела на стул и натянуто улыбнулась.

– Скоро мы уезжаем. Может быть, сумеем когда-нибудь свидеться.

Я не могла ей улыбаться, все разглядывала ее бледную кожу и потухшие глаза.

– Как ты себя чувствуешь, Руни?

– Прекрасно! – тут же выпалила она, чуть дернувшись. – Скоро мы окажемся на чужой земле, и там нам придется первое время скрываться. Но ты не переживай, беженцев определяют в какие-то лагеря. Там мы и найдем друг друга. Не можем не найти, – нервно захихикала.

Слова произносила она нарочито быстро, чтобы поскорей разделаться со всем, и, ссылаясь на тупик беседы, покинуть эту комнату. Знала я этот прием; и все продолжала, насупив брови, глазеть на нее, ожидая, когда она соизволит расколоться. Вместо этого тело ее выдало себя само. Обессиленная, она вдруг схватилась рукой за висок, опустилась, грозясь распластаться на полу, и я, насколько это позволяли бинты, приподнялась и протянула к ней руку. Лицом она стала белее простыни, губы совсем утратили краски, в спутанных волосах, собранных на затылке, заприметились первые пряди седых волос.

– Руни! – опешила я, перепугавшись. – Говори, что с тобой! Говори, черт бы тебя побрал!

Она вдруг расплакалась, выпрямившись, закрыла лицо руками.

– Нет, никому не могу я об этом сказать! Не могу! Не проси! Так много раз я тебе изливала душу – и что же? Никакого проку! Только стыдно потом, как же стыдно!..

– Говори, ненормальная ты, не то пойду прямо к Герду, уж он разберется, что с тобой не так!

– Ой, нет, не к Герду… – взмолилась она и подняла свое кукольное личико, все по-прежнему бледное и залитое слезами.

Я дала ей время успокоиться, привести себя в чувство, взять в руки. Долго она еще всхлипывала, потом нарочито часто стала касаться живота, точно мучилась желудком. Она все поглаживала его, потом вдруг спохватывалась и переставала, все о чем-то думала; затем снова принималась за старое, позабыв о своих внутренних обещаниях. И тут до меня стало доходить, в чем именно заключалась ее тайна. Я схватила ее ладонь, морщась от боли согнутого тела, и с жаром выпалила:

– Ты и Нат?

Она подняла блестящие от стыда глаза и кивнула.

– Руни, это же самое настоящее благословение!.. – на глаза навернулись слезы.

Ребенок. Мальчик. Очаровательный темноволосый мальчик с непослушными кудрями и пронзительными, как июльское небо, зелено-голубыми глазами. Мальчик с красивым тонким лицом и душой таинственной, как дикий лес, в чьем взгляде читается знание и сила – но не покорность.

Нет, конечно нет, что это я в самом деле? Какие темные кудри, какое тонкое лицо? Нат и Руни светловолосы, и черты лица их иные, и глаза у обоих – серые, печальные. Но пред взором стоит иной образ, тот, который никогда не станет живым – одно лишь сердце будет воспроизводить его в памяти много раз, пока, наконец, не распрощается, в бессмысленности и пустоте желаемого.

– Что-то идет не так, – горько призналась она, и я вздрогнула от жестокости слышимого.

Глядя на нее, не было нужды задаваться иными вопросами.

– Кто еще знает?

Она быстро замотала головой.

– Никто.

– Тогда нужно остаться. Руни, это все, что у тебя есть.

– Я знаю, – шепчет она, и легкий ветер, летящий из открытого окна, колышет ее тонкие, ослабленные волосы.

– Скажи Мальве. Она знает, что делать. Она поможет. Герду до этого дела нет. А наша миссия окончена. Он не посмеет заставить тебя сделать что-либо неправильное.

Руни продолжает кивать головой, утирая последние слезы; на лице ее расцветает робкая, но настоящая улыбка. Если бы только она не выглядела такой слабой и болезненной!

На том и порешили: она отправится с нами вторым рейсом; к тому времени наверняка немного окрепнет, чтобы выдержать недолгое путешествие, но долгий путь человека, что вынужден бежать с собственной родины.

Этим же днем, на удивление полным событиями, я взбунтовалась и попыталась встать с постели. Держась за стены и скрепя зубами, стараясь не выдать терзаемой боли, я продвигалась к лестнице, где меня перехватил Нат.

– Сумасшедшая! – негодовал он. – Иди в постель! Зря я, что ли тебя нашел там, у границы, надышавшись этого дыма!

– Ох, Нат… – выдавила я.

Он быстро оказался рядом, перехватил меня и почти поднял на руки.

– Иди к Руни, – холодно велела я, злясь на его жизненную неопределенность. – Ей сейчас больше нужна твоя помощь.

Он немного опешил, но виду не подал; собрался и с долей злости процедил сквозь зубы:

– Она тебе рассказала?

– Сама догадалась. Это невозможно не почувствовать.

Он возвратил меня в комнату, где я с великим трудом села на стул у окна и уставилась в небо. Напрасно я попыталась стать на ноги, только себя измучила и оттянула время выздоровления.

– Хотел бы я, чтобы он был наш, – вздохнул он, опираясь о дверной косяк.

– Твои мечты неосуществимы, – еще больше обозлилась я.

– Как и твои.

– Две трагедии не создадут покоя.

Мы отвечали быстро, как настоящие солдаты. Фразы жестоки, колки; им лучше бы остаться в головах, не на устах. Господи, дай родиться этому ребенку! Пусть станет он утешением бедной Руни и гордостью Натаниэля, иначе жизни их, и без того сломанные, резко уйдут под откос.

99

А потом, напоследок, состоялся еще один разговор, участницей которого я могла бы и не стать, не приведи к тому обстоятельства. Мария, после приказа капитана, несколько страшилась заводить какие-либо беседы, но потом робко призналась, что мать ее – моя тетка – жаждет мне кое-что рассказать, что не терпит это отлагательств, по крайней мере, не сейчас, когда я – поразительно ослабшая – могла в любой момент покинуть этот мир.

Они появились вечером, перед самым отходом ко сну; пришли, держась за руки, и устроились у постели, как самые дорогие родственники, что отдали годы сил ради взращивания непослушной девицы, свалившейся им на голову.

– Бона, не хочу я разговаривать, – честно призналась ей в лицо.

– Ты думаешь, я сошла с ума? – шипела тетка. – А я не сошла с ума. Я еще в своем уме. И я все помню.

Она прижимала к себе Марию – единственную, ради кого ей осталось жить – и нехотя завела свой рассказ, от которого я ждала не больше, чем пустомельства.

– Твоя мать училась в университете, когда к ней впервые подобрались эти структуры. Она хотела стать учительницей, служить на благо общества, стать кем-то, кем можно гордиться, о ком с благоговением бы сказали: «Это прекрасный человек!» Твой отец был заправским военным, сержантом в погонах. Видела бы ты их молодыми! Юные, прекрасные – как ангелы – и до чего славно смотрелись рядом!.. Но в те годы структуры Комитета еще не имели такой власти, какой они обладают сегодня. Отец твой, исполняя службу, кое-что наслышал об их бесчинствах, и они с твоей матерью вознамерились бежать.

Одним ненастным вечером Армина привела тебя к нам в дом и велела мне уложить тебя спать. Я спросила, в чем причина столь позднего визита. К тому же, на улице вовсю буйствовал жуткий ливень. Твоя мать велела мне запереть дверь, опустить шторы; сама сняла в головы платок, являя ужасающие картины синюшных побоев и ссадин, присела подле печи и поведала мне кое-что невероятно важное. Она сказала: «Мы собираемся бежать, Бона. Через несколько недель мы заберем и вас, если пожелаете. Нам сейчас главное осесть где-нибудь подальше от этой суеты и обрести крышу над головой. Бежим через Ущелье. Сегодня ночью». Я спросила, что произошло; что послужило причиной ее страстного желания скрыться, позабыть родной Край, милую сердцу сторону, где жили ее кровные предки. «Ты должна знать, – вдумчиво продолжала она, – я учусь в единственном международном институте, живу в самом Метрополе. В этом здании творятся страшные вещи, Бона. Человек, из-за которого мне приходится бежать, – приверженец какой-то… Третьей силы; эта ответвление тайной организации под эгидой одного из профессоров хочет выступить против действующей власти. Это скрытая оппозиция, Бона. Уже много лет они вынашивают свои планы, корректируют, вербуют и пробираются ближе и ближе к нашему Правителю. Я случайно подслушала их разговор – это случилось совершенно непредвиденно! – и теперь я знаю с десяток ее участников в лицо. Я думала, эта тайна уйдет со мной в могилу, но однажды кое-что произошло. Я зашла в главный кабинет, чтобы сдать журнал и записаться в ежедневный лист. Против света окна там стоял высокий молодой человек. Он был смугл, с широким матовым лицом, раскосыми глазами странного зверя и внешностью скорее отдаленно напоминающую европейскую».

– Здравствуйте, – с любезной улыбкой поздоровался он. – Я новый секретарь, не пугайтесь. Запишитесь вот здесь, пожалуйста.

Интересно представить, что случилось с нынешней доброй «госпожой Пышный Парик», как мы, шутя, называли милую старушку, человека широчайшей души, коротавшей свои предпенсионные деньки, перебирая бумажки.

Я наклонилась, чтобы сделать запись, но впервые в жизни мое внутреннее чутье подсказало о грозящей опасности. Ладони вспотели, по спине пробежал холодок, сердце билось чаще обыкновенного. Никогда прежде мне не доводилось переживать страха, сродни животному. Я отложила ручку, поставила журнал и намеревалась убраться подальше от всякого рода переживаний, но тут он снова заговорил. Он спросил, где пропадал один молодой человек, учившийся со мной в группе. Мол, он должен был зайти к нему вчера после лекций, но этого так и не произошло.

Он назвал имя того самого юноши, который задействован в оппозиции. Я знала, что у него есть официальный документ, подтверждающий его сегодняшнее отсутствие. Я также догадывалась, что документ этот – фальшивка, но что к его созданию приложил руку сам организатор подразделения Третьей силы – уважаемый профессор педагогических наук, который читал у нас лекции раз в неделю. Я здорово насторожилась. Люди, которым необходимо было знать о его отсутствии – знали. Слова нового секретаря не внушали доверия, но я силилась держать себя в руках. Пора было уходить, причем немедленно. Случился скорый диалог.

– Сожалею, его сегодня не была на занятиях.

– Вы знаете, где бы он мог быть?

– Почему бы вам самому не спросить его об этом?

Ни один мускул не дрогнул на лице нового подчиненного, но я знала: он зол. Это читалось в его диких глазах, грозивших своими искрами прикончить меня, если я не расколюсь. Легкие, едва заметные мановения страха вдруг прокрались в мое учащенно бьющееся сердце. Но едва я вознамерилась покинуть комнату, как он снова заговорил.

– Видите ли, – голос его лился мягко, доверчиво, – вы всегда в курсе, если студент отсутствует на занятиях – такова наша профессия.

– У него имеется официальный документ.

– Могу я взглянуть на него?

– Он предъявит его по приезду.

В те секунды я не слишком отдавала себе отчет в том, что уже вляпалась в политику, что являюсь ее звеном, тем, кто прикрывает тайную организацию. Я не должна была что-либо знать, но я знала. И это явилось моим крестом.

В последнюю секунду собеседник, отчаявшись получить от меня хоть какую-то информацию, поднял руку и поправил воротник накрахмаленной рубашки, и на запястье, тщательно скрытую, я увидала татуировку – букву М, отчеканенную также твердо, как рисунок на нововведенных бумажных деньгах после очередной деноминации. Я никогда не была сильна в сокрытии собственных переживаний, и, кажется, в тот миг все знание отразилось на моем лице. Он, должно быть, кинулся вдогонку, но я вылетела на лестничный пролет и спряталась под ним, у служебного входа в подвал.

Вечером того же дня меня встречал Инек. Он возвратился с военной базы, из пригорода Метрополя, и мы условились увидеться в Северном жилом районе. Было уже довольно темно, но желание как можно скорей рассказать обо всем супругу подогревало мои страхи, и я шагала все быстрей и быстрей. Мы вместе должны были возвратиться в Ущелье. Еще немного – и я на месте. Кругом – ни души; и, не знаю, отчего, но присутствовало четкое осознание чего-то неродного. О, Бона, – Метрополь – определенно город избранных. Он не для меня. Это безумный город, он полон страхов и радостей, и каждое чувство там бьет через край. Люди, вроде меня, выросшие на лоне природы и сосуществующие в гармонии с окружающей действительностью, не найдут себе здесь пристанища. Кому по нраву ютиться в этих конурах-квартирах? Тому же, кто со всей человеческой страстью кидается в крайности: страдает, мучается, болеет, смеется – но угасает слишком быстро. Но да Бог с ним, с Метрополем! Скоро я вернусь домой – там меня ждет моя подлинная жизнь.

Солнце село давно, занималась луна, мерцали первые звезды. Темный пешеходный переход; всего пара шагов – и я на автобусной остановке. Моя одежда… хм. Такую одежду носят только колежанки или университетские барышни – эта мода пришла к нам из Европы. Все это мне купил Инек: сапожки, клетчатое пальто, расклешенную юбку, милую рубашку… В руках у меня сжата пара бумажных билетов – не успела спрятать в сумку, все торопилась встретить Инека. Своим шестым чувством ощущаю, будто что-то должно вот-вот произойти, но не понимаю, что именно. Слегка осматриваюсь по сторонам, собираюсь прибавить шагу…

Сзади на меня набрасывается черная тень. Кто-то очень сильный, потому что его руки закрывают мне глаза и рот. Я тут же начинаю брыкаться, но вижу, что меня уже несколько метров протащили по асфальту! Я чувствую, как носки моих сапог тянутся по нему! Я кусаюсь и бью коленами. Понимаю, что у меня нет шансов, ведь я так слаба. Я всего лишь девушка! Я кусаю пальцы до крови. Раздается стон, и рука открывает мне глаза. Буква «М» на запястье. Вижу ее мельком, но она врезалась мне в память навсегда. После этого я потеряла сознание.

Я не помню, когда пришла в себя. Моей первой мыслью было: «Что стало с Инеком? Долго ли он меня ждал? Что делает теперь? Он поужинал?» А потом я осознала, что нахожусь в глухой тюремной камере. Я лежала на холодном камне, и все кругом настыло. Малейшее движение – и я в аду. Мои руки, ноги, шея – все в синяках и кровоподтеках. Бона, тебе лучше не знать о том, что именно со мной там произошло. Если бы только я могла это забыть!

В следующую секунду в камеру вошел офицер. Заправская форма цвета хаки – отвратительнейшего оттенка, и алая буква «М» на предплечье; вышитая плотными нитками руками простых рабочих женщин. Лицо самодовольно, жестоко, глаза холодны, как лед. Это лицо того самого «секретаря». Его сложно не запомнить. Он берет старый табурет – единственный предмет мебели в камере – и с жутким грохотом ставит его на середину. Моя голова вот-вот разломится на куски. Он садится на табурет и безразлично смотрит на меня, беспомощно лежащую у дальней стены, затравленную девушку из глубокой провинции.

– Скажешь мне, где он?

– Я не понимаю, о чем вы… – лепечу, уже взаправду позабыв имя злосчастного приятеля.

И зачем я их покрываю? Зачем лгу? Не лучше ли сказать правду, выложить все на духу и остаться живой? Я чуяла: дело дрянь. Я близилась к смерти также скоро, как и любой, кто был замешан в политике противовеса. Я была пешкой. Никем. За что же я боролась? За какое праведное будущее, если его – будущего – не существовало вовсе?

Со скрипом и лязгом отъехала в сторону камерная решетка, и другой офицер передал ведро воды. Ледяной поток окатил меня с ног до головы. Я не поднялась. Синяки стали гореть, кровоподтеки – нещадно ныть. Меня заколотило. Я чувствовала боль в горле. Еще одно ведро. Потом еще… это длилось бесконечно, а может, мне просто так казалось.

Сон стал мне спасеньем. Он притуплял боль. Но через час-другой я вновь открывала глаза и вновь испытывала адские муки. Мне не давали спать. Они кололи мне какие-то психотропы, сыворотки, потом подвешивали за руки или раздевали донага!.. Ох!.. В одну из таких встреч, когда сознание находилось в тумане, «секретарь» наклонился, упираясь руками в колени, и произнес:

– Хочешь снова увидеть свою дочь, Армина? Как ее зовут? Кая, я прав? Я знаю, ты хочешь ее увидать, только тебе выбирать: живой или мертвой.

До этого они не смели угрожать мне семьей. Я испугалась. Добраться до гражданских и выкрасть детей – это как пить дать.

– Я почти ничего не знаю, – мое лицо смотрело в пол, я лежала в полуоборот и страшилась поднять глаза.

– Звучит лучше, – офицер снова сел на табурет.

Я не знала, что так бывает, но случай спасло одно обстоятельство. Моего экзекутора подозвал один из офицеров, а после случился какой-то взрыв хаоса. Стоял шум, беготня, суета, раздался выстрел – всего один, но его хватило, чтобы я окончательно испугалась и впала в полуобморочное состояние. Меня подняли на руки – даже не хватало сил кричать от боли – и после я вновь потеряла сознание.

Мы должны были добраться до Ущелья. Меня спас Инек и его товарищи. Мы не могли ехать поездом, автобусом или еще каким транспортом – нас бы сразу взяли с поличным. Мы пробирались лесами, нас провожали старики из деревень и подвозили на машине зажиточные путники или проезжающие через страну иностранцы. Ты представить себе не можешь, что мне пришлось пережить в этом пути! До сих пор зудят конечности, и синяки – ты сама видишь – похожи на настоящие сливы.

Но сейчас я здесь. Обещай мне, Бона, что позаботишься о Кае. Обещай, заклинаю тебя! Пусть все, что я пережила, не пройдет даром. Через несколько недель мы пришлем за ней человека – сразу, едва осядем. Я не могу ее взять, пока мы едем в никуда. Я слишком ее люблю, чтобы потерять в этом опасном пути. Никто не должен знать, где мы. Если тебя спросят, скажи, со времен летних каникул в университете ты меня не видала. Они тебе поверят. Каю назови моим именем. Скажи, это ребенок соседки. Соври. И ври уверенно – они чуют, если ты их боишься. Они все чуют. А видят еще больше.

Глубокой ночью раздался чудовищный взрыв у подножия Ущелья. Он стал знамением всем его жителям, ибо эта история прогремела на всю округу, точно второе пришествие Христа. Наутро, еще до рассвета, прибыли стражи порядка, репортеры, эксперты и обнаружили остатки старого автобуса, близлежащей фермы и тела погибших. Это были твои родители. А их водителем был…

– Артур, – прошептала я.

100

– Бона, – спустя долгие минуты промямлила я, – ты знала?! Ты все это время знала?

– Ну конечно, Кая, я знала, – уверенно, без тени жалости отвечала она. – Эти эксперты и стражи, а потом и комитетники – они все пронюхали, и все расспрашивали местных, не появлялась ли тут маленькая девочка лет восьми-девяти? Я держала тебя в подвале, потом заклинала Сфорцу позаботится о тебе. Они бы до сих пор хранили этот секрет, а я бы им глотки повырывала. Приди Комитет – и они быстро бы раскололись. Эти комитетники тебя помнили. Ты – дочь повстанцев, тех, кто сумел выступить против правительства. Они думали, ты погибла, но ты выжила. Они бы не оставили тебя в покое, и тогда я сразу отдала тебя ему. Герду. Уж лучше бы тебе внушили с детства о борьбе, о вражественном государстве, в котором мы живем. Все лучше, чем если бы комитетники схватили тебя и пытали – также, как и твою мать. Борись, Кая! Борись до последнего вздоха! Ты должна бороться. Тебя для этого воспитали. За твоей душой охотились две стороны, но выбор за тобой.

– Тетя… – опустила голову на руки. – Бог ты мой, а я-то думала, вы отправили меня работать из-за чудовищной нужды, вы внушили мне, что я – обуза. Вы все твердили, как нужны были деньги, а дело было вовсе не в деньгах. Вы боялись, что однажды они обнаружат и вернуться за мной – и разрушат и этот дом, и убьют вас с Марией. И эта ферма на границе Ущелья… Вы ведь с самого начала знали, что это непростое жилище, что там живут другие люди, и что они преследуют свои собственные цели… о…

Поток мыслей лился из моих губ, и я все не могла никак унять сердцебиения. Все, ради чего я жила – ложь. Все, во что верила – пепел, то, на что надеялась – бестелесная мечта.

Внутри все рушилось, как если бы взорвали очередное здание Метрополя.

Больно первые двенадцать минут, все остальное – самовнушение.

Все становилось на свои места. Теперь я понимала, что имел в виду Эйф, упоминая о пытках моей матери; что он, как всегда, знал обо мне больше, чем я сама. Понимала, что моей душой распорядились еще до того, как родилась. Понимала безуспешные попытки Герда взрастить во мне бездушного солдата; ибо в его мир я вошла слишком поздно, чтобы претерпеть необходимые ему изменения.

– Почему Герд? – вдруг спросила я, глядя в синие глаза тетки.

Господи, почему раньше я не замечала, до чего подобны эти глаза тем, из которых лились вечные приказы и постоянные наставления?!

– Он вам родной брат… – глядя на Бону, констатировала факт, – и брат моей матери… И мой прямой родственник.

– Он потерял двух дочерей и молодую жену. Чего же ты от него хочешь? Все мы мстительны, если тронуть самое дорогое.

– Но почему я? Почему все мы? Почему целый сектор? – едва слышно шептала.

– Он сам был комитетником, Кая. Неужели ты еще этого не поняла?

Я сидела, широко расставив ноги, смотрела на какой-то маленький огонек свечи, и пыталась понять, почему в этой жизни все так просто и так сложно одновременно. Я вспоминала каждый божий день бдений Герда над нашими душами; каждое его слово, казалось, слишком предвзято произнесенное в мой адрес; каждую распрю и безоговорочный приказ, который должна была исполнить одна я, и никто иной; как он подозвал меня тогда, средь пулевого дождя, и обнял, не произнося ни слова; с какой ненавистью я посмела ударить его по лицу, не получив при этом должного наказания – почему?; как он долбил одну и ту же науку, заставляя выучить то, что впоследствии могло бы спасти мне жизнь; с каким презрением смотрела в мою сторону Орли, очевидно зная, что мы с ним связаны кровно… Они все это видели, и все это знали. А я была слепа. Я вспоминала каждую минуту своей никчемной, пустой жизни, ведущей в никуда. Мне было выделено слишком мало времени для того, чтобы почувствовать себя по-настоящему счастливой. Почему-то именно сейчас, пройдя весь этот путь, я поняла, насколько это важно – чувствовать себя счастливым. Поздно ямщик завел шарманку. Я потеряла все.

101

Поднялась я лишь в тот день, когда мы с Руни и Карой должны были покинуть Белую Землю. Стоя против небольшого зеркала, в котором отражалось одно лишь тонкое лицо, я почти силой заставляла себя не думать больше ни о чем. Внутри зияла пустота потерь и несчастий, и если бы позволила себе немного больше свободы, кто знает, какие курьезы видали бы наши горы. Сохраняй самообладание, Кая.

Давно попрощались с теткой и Марией, давая строгие наказы Виту, как единственному сильному человеку в их кругу и старшему брату своей сестренке. Потерянным выглядел Натаниэль. Он отказался обменяться объятиями, только бросил прощальный взгляд, полный ненависти, и скрылся в салоне автомобиля. Теперь пришел наш черед прощаться.

Внизу ожидал Герд. Я спустилась на несколько ступеней и остановилась прямо на лестнице, смотря на его могучую одинокую фигуру, впервые за всю жизнь задумчивое лицо, глаза, устремленные вдаль. Он столько лет был мне отцом, а я так и не сумела заглянуть ему в душу.

– Они бы гордились тобой, – произнес он.

Конечно же, он знал, что я наблюдаю за ним из тени. Он не был бы Гердом, не знай он обо всех и вся, что творилось кругом. Я неспешно спустилась и уселась прямо на обшарпанный обеденный стол.

– Чем? Тем, что я лишила жизни этих людей?

– И спасла целую нацию. А знаешь, ты ведь была частью великого плана.

– Надо полагать, это высшая твоя похвала, да? То, что ты доверил мне эту операцию, то, что произошло после… – горько усмехнулась. – Но наконец, я могу тебе это сказать: ты идиот, Герд. Ни одна из смертей не вернула тебе семью, и даже мы не смеем остаться. Ты этого хотел? Хотел остаться в одиночестве и снова и снова переживать весь этот кошмар? Ведь эти мысли не дадут тебе покоя…

– Я не мог иначе.

Качая головой, глядела на носки ботинок.

– Пусть так. Но теперь мы все уходим.

Аккуратно переставляя все еще зудящие ноги и перенося подбитое тело, я направилась к выходу.

– Неужели ты думаешь, что больше никогда сюда не вернешься? – спросил он вдруг.

– Едва ли.

– Нет, – протянул он, внимательно вглядываясь в мое лицо. – Я вернулся ради мести. Ты вернешься, чтобы начать все заново.

– Не питай ложных иллюзий, Герд, – сурово отзывалась я.

– Дитя безотцовщины… Как много в тебе неведения. Юности не дано прозрения. Однажды ты это поймешь, – он долго смотрел мне в глаза, думая о своем, все не отпуская наших взглядов и внутренних чувств. – В любом случае, – наконец выпрямился он, – этот дом твой, Кая. Знай, что бы ни случилось, ты всегда можешь сюда вернуться.

Объятия не скрепили наш прощальный союз. Единое благое слово не стало дальнейшим напутствием. В молчании я покинула гостиную, оставив Герда в одиночестве слушать, как едва слышно тикают старые часы, которые много лет назад мы с Киану нашли на свалке…

Машина второго маршрута еще не прибыла.

Мальва сидела на широком бревне и перебирала зерно. Мы с Карой подошли к женщине, присели рядом и молча помогали ей с этим кропотливым делом. Кормилица поначалу приняла это, как должное, точно это был самый обыкновенный день, полный забот и бесконечной работы по дому. Но потом встрепенулась, точно сухонькая птичка, поднялась, расправила длинную юбку, поочередно взглянула на нас.

– Кая, дитя мое, – она взяла мою голову в свои руки и прикоснулась теплыми губами ко лбу, – памятуй о терпении. Все будет. Все есть. Все было.

Не вняв ее словам, я наблюдала за этим же ритуалом с Карой.

Я заметила ее блаженную, легкую улыбку красивых губ, которую не сумели искоренить даже минувшие тяготы. Я любовалась тонкими чертами ее светлого лица, волшебными волосами, собранными в непослушную толстую косу, гибким станом – всей ее сущностью, все еще прежней, все еще не претерпевшей роковых изменений.

Мальва отстранилась и, держа одной рукой за лицо, другой окрестила ее знамением:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…

В этом ее жесте мне почудилось нечто совсем уж жуткое, точно поступь рока все еще преследовала всех нас, – и в особенности Кару. Я так боялась ее потерять, – ту единственную, которая еще осталась, – что в ужасе воскликнула:

– Мальва!

Она глянула на меня своими чистыми, незапятнанными грехом глазами, и что-то странное отразилось в этих двух вселенных, какое-то очередное знание, о котором она мудро умалчивала.

– Все закончилось, Кая, – тихо выдохнула Кара, улыбаясь и успокаивая измученную душу, – а я до сих пор не верю.

– Никто из нас, – отозвалась Мальва.

Вернулась со стороны могилы Ноя Руни, и мы разом друг другу улыбнулись.

– Ступай с ними, дитя, – кормилица ласково погладила ладонь подошедшей воспитанницы, словно мы снова были детьми, и она, наша мать, давала наставления и отправляла куда-то в поле, за снопом сена.

Но мы уже не были детьми; на лицах наших стояли печати преждевременного взросления, какой-то утраты, вселенской пустоты. Хуже всего то, что мы уже никогда не взглянем на мир прежними глазами, всюду будут нам мерещится воплощения страхов; никому не возобладать той непосредственной свободой мысли и действия.

Мы обменялись прощальными объятиями, и, оставив кормилицу перебирать зерно, направились вверх по холму, к нашему малиннику. Шагая рядом с Карой, я понимала, как важно найти того, с кем можно вести немой диалог. Мы хранили молчание, не смея испытывать радость от того, что снова воссоединились, что кончена наша война и что впереди – то самое будущее, за которое отдана слишком большая цена. Я знала: однажды она все мне расскажет. Из уст ее будут литься те воспоминания первых дней в Метрополе, портреты тех людей, которые окружили ее с первых минут, декорации ее жизни, обстоятельства, при которых она доставляла нам тайные письма и записки, назначала редкие встречи… Не так просто, очнувшись от кошмарного сна, воспроизвести все с должным пониманием дела. Теперь я это знала.

С удивлением мы заметили возвращение и окончание лета, круговорота цветения кустарников, зрелости ягод. Пестреют ярко-желтые полевые цветы, разбросаны в густой траве, как кусочки сахара анютины глазки, застенчиво подмигивают отцветающие васильки. Поразительно слышать несмелое пение птиц где-то вдали, в самой чаще. Дятел любовно трудится над деревом, и только эхом доносится его быстрое, глухое: тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук… Средь молодой листвы, обжигающей своей великолепной нарядностью, мелькнул хвост белки, и призраком скрылся за широким стволом. Почти над самым ухом пролетела пчела.

Руни устроилась на широком сухом пне и срывала веточки высокой травы, переплетая их меж собой, как любила делать всегда, когда мы еще были юны.

Кара протянула изящную белую ладонь и сорвала сразу несколько крупных ягод. Они горстью легли ей в руку, а она все продолжала беззвучно улыбаться. О чем она думала? Она одна улыбалась, когда прочие увядали в скорби.

– Не думала, что снова их попробую, – она забросила всю пригоршню в рот, и я наслаждением откинула голову.

Потом вдруг резко дернулась, оставивалый след на белой блузке.

Я едва слышно засмеялась, лениво срывая ягоды:

– Ну как ребенок, честное слово… Это сок малины, да?

Но она молчала. Ее нарочитая обездвиженность меня пугала. Я глянула ей в лицо – и обмерла. На меня уставилась пара стеклянных глаз, из которых тихо уходила жизнь. Ее рука коснулась пятна. В одну секунду оно расплылось по всей груди, окрашивая белую блузку в рдяный оттенок.

– Кара… – выдохнула я, вцепившись ей в локти. – Кара!

В моих руках она опустилась наземь.

В этот же момент посыпался шквал пуль. Они градом валили кусты и деревья. Падали ветви, куски коры, разорванные листья. Я упала и кричала так громко, как могла. Ладони прикрыли уши. Слезы лились потоком. Они орошали землю. Крик стоял в ушах, а кругом все снова рушилось. Все живое взмывалось в небеса. Неистовство…

Убейте меня! Убейте сейчас же! Десятки пуль в нашу сторону, и ни одна – в меня.

Сквозь гвалт невообразимого грохота слышу собственное имя. Кто-то настойчиво его произносит. Выкрикивает, как птица, ищущая нечто потерянное. Приподнимаю голову: со стороны гор бежит Тата. А под моими руками уже бездыханное тело…

Руни лежала у широкого куста, истекая кровью, сгибаясь от боли.

Тата вцепилась мне в глотку и с силой греческого гиганта тянула к безопасности. Я рвала пальцами одежду Кары. Ее имя, отрицание, крик отчаяния – все смешалось в этом безумии. Мой мир видел деяния дьявола.

– Ей уже не помочь! – ревела Тата.

Меня оглушило. Плечо пронзила адская боль. Я упала. Тата вернулась за Руни, потом продолжала меня тянуть. С раной не воспротивишься.

– Надо бежать! – кричала она.

Мы трое тянулись в сторону гор, оставляя позади себя преследователей.

Слезы застилали мне глаза. Я боялась, что ударюсь о дерево или не замечу корягу… Ноги верно несли нас к родным скалам. По привычке кого-то спасая, почти несла на себе Руни, чьи брюки с каждой секундой становилась все темней от крови. «Ну хватит уже, пожалуйста! Довольно!» – вторила про себя вместо молитв.

Я знала, что видела врагов той ночью, знала, что не спала только от того, что за окном кто-то нас обнаружил и исследовал территорию. Я даже могла поклясться, что это Гриф выследил Эйфа, пока тот изредка нас навещал, и теперь наносил ему ответный удар. Но кому ему теперь служить? Его хозяева свергнуты, не стать ему рангом выше, одна лишь месть грела ему кровь.

Странно, но погоня не шла по следу. Уже очень скоро выстрелы остались позади. Все тише делался рев. Все отчетливей слышно собственное дыхание, удары обуви о землю.

Мы забежали в одну из пещер, пытаясь отдышаться. Руни упала наземь, Тата сорвала с себя нижнюю майку и попыталась перевязать рану пострадавшей.

– Остальные? Что с остальными? – сипела я. – Там остались все! Даже Герд! – рыдания захватывали спазмами. – И Кара… Господи! Кара! Нет, только не она…

Тата сложила ладони в знаке мольбы, приложила ко рту, сдерживая непрошенные слезы. Она знала! Она знала, как мне больно, и что я готова умереть прямо здесь, прямо сейчас.

– Меня предупредил Эйф. Я едва успела добраться. Нам надо бежать к границе. Давай, Кая, иначе все это станет напрасным.

Я захлебывалась, уже чувствуя соль на губах.

В эти мгновения от Руни мы стали слышать странные вопросы:

– Почему так больно? Где мы?

Но я ее не слышала.

Рывком подняла острый камень, готовая перерезать вены. Тата яростно ударила меня по лицу, – раз, другой, вышвыривая камень из ладоней.

– Ты должна бежать, я тебе сказала! – взревела она. – Эйф сам меня убьет, если я тебя не вытащу отсюда!

Эйф… Какое бесконечно далекое имя. Почему она говорит о нем так, будто он жив и снова раздает свои приказы откуда-то из самой столицы, снова о чем-то нас предостерегает?.. Нет, я знаю, что для меня он погиб – как и все они. Все они! Господи! В голове все смешалось, ноги подкашивались. Дайте мне минуту, всего одну минуту, и, может быть, я заставлю себя сдвинуться с мертвой точки…

В долине возобновились выстрелы. Мы с Татой подхватили Руни, ринулись проходить горы. Протискиваясь тоннелями, мы перешли их подножия. Впереди зияла равнина. Покрытая ярко-зеленой травой, она обманчиво звала в свое лоно. Ни деревца, чтобы скрыться, ни единого убежища. Не знаю, почему, но я посмотрела на внутреннюю сторону своих ладоней: в пятнах густого малинового сока. Такой малины больше нигде не сыскать во всем белом свете; ведь ягода эта дикая, не тронутая человеком, – оттого столь картинная на вид и пьянящая на вкус. Сквозь эти оттенки, перемешанной с грязью пещер, просвечивались иные – алые, бурые, винные… Ее кровь на моих руках. Это то, что останется со мной навсегда.

Тата прервала мои страдания, нещадно накатывавшие каждую секунду, которую я стояла в промедлении. Она глянула на меня и сказала, тяжело дыша:

– Живыми до границы Ас-Славии. Живыми, слышишь? – потом посмотрела вдаль. – И да поможет нам Бог.

Послесловие к прологу

Я никогда не оставляла попыток их отыскать. Иным же они оканчивались: очередным провалом. Сколько слез было пролито, пока я, наконец, не поняла, что без связей правительства, Герда или капитана являюсь пустым, ничего не значащим местом. Больше нет и не может быть тайных вылазок, больше никто не защищал мою спину. Спустя семь долгих лет я поняла, что не могу оставаться вдали от собственного прошлого. Есть внутри каждого человека какая-то неясная грань, что рано или поздно станет звать его туда, где станет он вершить свою истинную судьбу. И пусть бесчинства собственного же народа упекли бы меня вновь за решетку, воспротивиться внутреннему зову оказалось выше любых сил.

Там царили времена перестройки: после первых же взрывов в приграничных городах, соседние государства забили тревогу. Оперативно вмешалась Ас-Славия – историческая мать нашего клочка земли. На пути к аэродрому Правителя убили выстрелом в голову – многие признали чрезмерную гуманность данного поступка. Однако до сих пор никто не знает, кто именно совершил данное деяние. В народе ходили слухи, что это событие было давно предсказано, но ни усиленная личная охрана президента, ни его всевозможные уловки и поиски надежных союзников, не сумели спасти его от уготованной участи.

Двое сыновей Правителя сумели скрыться. Кто знает, нужна ли им была на самом деле эта власть. Яса пал жертвой приступа, после чего любые данные о его дальнейшей судьбе стали недоступны. Все они исчезли.

Спустя месяцы кое-где мелькало лицо Вахо. Очевидно, он не решался выйти из власти, но, возможно, вернулся к военному делу.

Ни слова не просочилось о Гурзе или Грифе. Дай бог, чтобы первый из них бежал на край света, а второй – в преисподнюю.

Я также не знала, где находятся тетка с Марией, Вит с Ми и те немногие из нашей команды, кто к концу революции сумел выжить.

Белая Земля полностью сменила свой флаг. Теперь он представлял собой три полосы: голубая символизировала небо, белая – свободу, зеленая – плодородную землю родного края. Его спокойные, умиротворенные цвета теперь часто мелькали на национальном телевидении Ас-Славии, а люди продолжали воспевать исторический гимн, который как нельзя лучше отражал наше романтическое восприятие нового мира. Некий молодой поэт – кажется, тот самый, что писал памфлеты и юмористические зарисовки для народных газет – упомянул одно прекрасное сочетание, которое у всех не сходило с уст: «Небо – как дань мечтам, свобода – как способ жизни, земля – как под белыми крыльями».

Но несмотря на всю прелесть перемен, в городах бывших рабочих провинций царил хаос. Люди пытались восстановить жилища, обрести временные пристанища, однако обозленные, обездоленные, озверевшие от тягот войны повстанцы все еще вершили суд над теми, кто, по их подсчетам, некогда посмел служить правительству. Организовывались целые подпольные группировки, не знавшие наказаний и закона. Там царили убийства, резня, разруха, голод. В новостях то и дело сообщали о многочисленных смертях, невинных жертвах. Именно поэтому опасно было возвращаться в Ущелье, по крайней мере, ближайшие несколько лет.

Но даже когда мы попытались это сделать, местные власти, как и Комитет, отказывались поставить в паспорте печать, дозволяющую пересекать «границу повстанцев». И как бы мы ни старались вести добропорядочные переговоры, кончалось все тем, что Тата резко вставала, опрокидывая стул, била кулаком по столу и выкрикивала что-то вроде: «Какого черта я не имею права вернуться на собственную родину через четыре – уже четыре, прошу заметить! – года только потому, что вы не выдаете мне печать?! Это вы мне запрещаете? Да неужели?! Я сама работала на Комитет и знаю, что все это не больше, чем бюрократия, так что заткните себе рты и выдайте нам эту бумажку!» Все это сдабривалось изрядным количеством бранных междометий, что в целом обогатило мой диалектический лексикон. Результатов это не давало. Мы оказывались заперты уже в иных условиях.

Минуло еще три года, прежде чем мы обратились напрямую к правительству, чем – неясно, правда, каким образом – привлекли внимание общественности. В министерстве иностранных дел после изнурительных бесед и даже допросов выдали ходатайство, после него – нужную печать. Изрядную проблему вызвало отсутствие у меня отпечатков пальцев, как таковых. Пришлось долго доказывать, что это не результат работы Комитета, тем более что я никогда не была с ним связана. Однако к тому времени как все документы оказались готовы, мы уже не могли отделаться от вездесущих журналюг. По всей стране они шныряли и выискивали несчастных беженцев, но едва ли им удавалось отхватить от них ценных куш. Наши личности же отчего-то стали народным достоянием, чем-то, что покрыто завесой мистической тайны, о коей сообщалось в газетах, писались статьи, проводились радио беседы… Мы все понемногу сходили с ума.

Но именно эта череда событий привела нас к неким спонсорам и странным, почти эфемерным личностям, готовым заплатить деньги за любую маломальскую информацию. Мы нуждались в деньгах как никогда. После участия в ток-шоу первым делом мы отправили Руни в первоклассный диспансер, где ее обследовали на предмет утраченной памяти.

Покинув чужую сторону, я уже знала, что никогда туда не вернусь.

После встречи с Эйфом у нового здания Совета – не плод ли это собственного же больного воображения? – я убежала куда-то в Южное поселение и бродила там так долго, как только могла. Тата и Руни должны были давно сесть на поезд, оставив мои вещи в камере хранения, ведь наши пути расходились. Но признаться, еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой одиноко потерянной, такой опустошенной.

Бродя меж улочками, выходя то на окраины, то приближаясь к бакалейным магазинчикам, я так и не сумела найти ни дома тетки, ни жилища семьи Вита: вполне вероятно, их уничтожило взрывами. Даже если местами узнавались отдельные куски земли или двора, люди все отстраивали заново, стирая прошлое, глядя в будущее.

Я бродила меж этими незнакомыми постройками, и осознавала, что человек, хоть и принадлежит душой какому-то клочку земли, в сущности, не в силах владеть чем-то большим. Неужели я никогда никого не отыщу? Что я здесь делаю? Если кто-то и остался жив, то наверняка разбрелись по свету, подальше от дымной, ужасной войны, отнявшей у нас то немногое, что было. Бесполезно пытаться их искать здесь, сегодня, когда на пепле возводится иная цивилизация. Как тоскливо осознавать, что, в сущности, ты бесконечно одинок в этой вселенной. Отчаяние медленно и мучительно пожирало изнутри.

Нужно смириться и перестать мучить себя. Нужно пытаться жить дальше; пойти на поезд, уехать, как и предполагалось. Как Артур жил за двоих своих товарищей, так и я должна прожить за них всех. В этом кресте нет ничего героического – он пуст, как пуста моя душа. В конце концов, всегда можно убедить себя, что они живы – где-то недосягаемо далеко; ведь подлинной их смерти глаза мои не видели.

И впервые в жизни я смирилась.

Ноги безвольно зашагали по направлению вокзала.

Недалеко от ворот завода, фасадом выходя на песочную, крепко вытоптанную тропу, располагалась стройка добротного дома. Его окружал высокий каменный забор, из-за которого виднелись стены второго этажа.

Я почему-то остановилась. Что-то невероятно важное привлекло все мое существо.

Высокий молодой человек с протезом вместо стопы, стоя прямо на дороге, наблюдал за процессом строительства, обнимал одной рукой худенькую, совсем юную женщину, а другую приставил ладонью ко лбу, огораживаясь от чрезмерно яркого солнца. Его спутница – очевидно, жена, – присматривала за двумя мальчиками, дурачившимися со своими школьными рюкзаками. Им ни за что не хотелось слушаться мать. Что-то знакомое показалось в этих мужских лицах – нечто, подобное отдаленному прошлому, или же близкое самой душе – то, что я затрудняюсь объяснить. Они разом посмотрели в мою сторону, – и я обмерла. Два друга, два малыша и их отец – как две капли воды похожие на капитана, только волосы их светлее. Я резко выдохнула, продолжая пожирающе смотреть на них. Я не верила своим глазам: могут ли люди возрождаться или существовать в иных оболочках? Может ли жизнь преподносить подобные совпадения и ждать, что ты сохранишь здравость рассудка?

Что-то бухнуло на стройке, и раздалась знатная ругань.

– Какого черта ты лезешь под эту балку?! Я что, ради тебя десять часов горбил спину?! Уйди от греха подальше, если работать нормально не умеешь! – из-за белых недостроенных стен показалась густая грива черных волос, и в лучах солнца блеснули бездонные глаза. – Алек, – он обратился к высокому мужчине, – глянь вон туда: так нормально?

– Фасад не сдвинется?

– Нет.

– Тогда продолжай!

– Мальчики! – разозлилась женщина. – Прекратите! Перепачкаете всю форму. И без вашей беготни тут полно пыли!

Я стояла, как вкопанная, онемевшая до кончиков волос, – и чувствовала, как от невероятного наплыва переживаний подкашиваются колени. Бесконечно темные, как ночь, глаза уставились на меня с тем же неимоверным удивлением, не в силах разорвать это мгновение.

В ту же секунду он сел – почти упал на пыльный пол второго этажа, держась за стену. Я непроизвольно шмыгнула носом в нехватке воздуха.

– Вам плохо? – подоспел вдруг высокий молодой человек, и его сыновья уставились на меня.

На его руках выделяются неровные зигзаги белых шрамов; кисти пористые – последствия пыток кипятком; на левой руке не хватает большого пальца; правый глаз смотрит в сторону; на голове, над ухом, навсегда выжжены волосы. Я смотрела на лица его детей – простые, без особых примет, и в растерянности осознавала, что, вероятно, начинаю сходить с ума.

– Нет… Но вы и ваши сыновья…

– О, я знаю, что вы хотите сказать! – подобрел вдруг собеседник, и лицо его разгладилось. – На самом деле я прихожусь родным братом капитану Шиману, именно поэтому мы так похожи. Он сейчас превратился в национальное достояние! Ха-ха-ха!

При звуке этого имени внутри все нещадно переворачивалось. Столько лет!..

– Он ветеран Великой Мятежной Революции, – вступила в диалог женщина.

– О, Господи, да знаю я, знаю… – всхлипывала я.

– Вы его знали? – с какой-то всепоглощающей добротой удивленно переспросил мужчина. – Сейчас он живет в Метрополе, повлиял на изменение Конституции и законодательства – больше не будет у нас таких глупых поборов! Но ему до смерти надоела эта свалившаяся черт знает откуда слава, и он хочет переехать в…

– Кая! – пара крепких рук оттолкнула меня от собеседников и крепко прижала к себе.

Я резко выдохнула. Он продолжал поддерживать мою способность стоять на ногах, пока из глаз лились слезы и сдавливали грудь рыдания. Вот его методы – только его: спокойствие, демократия, действие. Вот что он имел в виду, говоря, что они иные, чем я привыкла видеть. Нас учили убивать. Он научился безграничному терпению.

Деньгами и обителью искупит правительство вину перед теми, кто отдал годы мучений во имя славы Нашествия.

Я смотрела мимо этой семьи, мимо нового строящегося дома, мимо каждого родного угла, куда меня вновь забросила жизнь, и чувствовала, что начинаю разрываться изнутри.

– О, Господи, он жив!.. – душилась, прижимаясь к Киану. – Он жив!..

Они оба – живы.

Оглавление

Пролог

Часть 1. Неподчинение

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

Часть 2. Восстание

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

Часть 3. Война

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

  63

  64

  65

  66

  67

  68

  69

  70

  71

  72

  73

  74

  75

  76

  77

  78

  79

  80

  81

  82

  83

  84

  85

  86

  87

  88

  89

  90

  91

  92

  93

  94

  95

  96

  97

  98

  99

  100

  101

Послесловие к прологу