А еще был случай… Записки репортера [Илья Борисович Гейман] (fb2) читать онлайн

Преамбула

Родился я в городе Рио-де-Жанейро, Бразилия. Семья у нас была революционная, поэтому и имя я получил соответствующее – Ильич, в честь Ленина. Этому предшествовало одно событие. Во время массовых выступлений маму забрали в полицию и удерживали там, не выпускали на свободу. В ответ возникли новые волнения – люди возмущались тем, что беременную женщину держат в тюремной камере. Полиция пошла на попятный, мама вышла на свободу, а я в шутку рассказываю, что сидел с ней в буржуйской тюрьме, в ее чреве.

Власти реваншировались быстро – за решетку были брошены многие руководители протестных движений. Среди них был мой отец Маркус Пятигорский, мой дядя Леон и многие другие революционеры. Суд приговорил выдворить, депортировать их из страны. Мы сели на первый же пароход, уходивший в Европу, и с того момента для нас началось время скитаний. Закончилось оно в Советском Союзе. К сожалению, неблагополучно закончилось: Маркус был уже смертельно болен после истязаний в бразильской тюрьме.

Здесь нам предложили жить в городе Твери – близко от Москвы и в спокойном для больного человека месте. Однако, к несчастью, мой отец прожил недолго. Мама осталась одна с ребенком на руках в незнакомой стране, без языка.

С помощью хороших людей мы добрались до города Харькова. Там уже жили два маминых брата – писатель Сальвадор Боржес и Семен Бородин. Они тоже приехали в Советский Союз из Бразилии. Дядя Семен уже работал на заводе. К нему присоединилась и мама. Она попала в хорошую бригаду – их фотографии печатались в газете. Кстати, в той газете работал мой будущий отчим Борис Григорьевич Гейман. У этой истории получился счастливый конец – они поженились.

Шла середина тридцатых годов, зловещее время. Борис Григорьевич был направлен на работу в еврейскую газету в город Биробиджан, столицу Еврейской автономной области. Но там он был арестован, как враг народа. Арестовали и Сальвадора Боржеса – его привел в этот город энтузиазм. Однако, оказалось, что энтузиазм был хорош не для здешних мест.

Мама осталась одна с двумя детьми на руках. Мой брат Ким был совсем младенец. Перед отъездом отца в Биробиджан мы получили комнату в другом конце Харькова. Выходило так, что работать на своем заводе мама больше не могла из-за дальних переездов, и она устроилась поближе к дому – на картонажную фабрику на самую никчемную работу с мизерным заработком. А тут еще последовал новый удар: с Дальнего Востока нам пришло официальное письмо: “Ваш муж приговорен, как враг народа, к 10 годам заключения без права переписки”.

Мама оказалась мужественным человеком. Она тихо поплакала и снова принялась спасать семью от голода.

Однажды нам принесли телеграмму, но она никого не заинтересовала. Приговор-то был уже известен. Мама машинально взяла депешу, прочла ее и вдруг заплакала, больше не сдерживая себя. Она показала мне листок. На нем было написано: “Вышел из больницы. Готовьтесь в дорогу.” Люди того времени понимали эзопов язык: слово больница значило на нем тюрьма.

Мы приехали в Биробиджан в 1939 году. Нас ждала комната, котоую отчим получил перед арестом. Нам показали документ: “Мы, домоуправ такой-то в присутствии свидетелей таких-то изъяли в квартире врага народа такого-то стол, примус, один стул, топчан”…

Но все эти драматические события оказались ничем перед начавшейся войной. Я оставил школу в шестом классе и поступил учеником машинного наборщика, линотиписта в местную типографию. Мама тоже пошла работать в типографию на ужасно тяжелую работу: она вручную резала рулоны бумаги, готовила ее для печатной машины.

После войны мы всей семьей переехали в город Советская гавань, а уже после этого на родину Бориса Григорьевича – в город Ригу, в Латвию.

До переезда в Прибалтику я по вечерам закончил среднюю школу, а в Риге поступил в Московский институт на редакторский факультет. И продолжал работать в типографии – зарплаты отца для семьи не хватало. После окончания института поступил на работу корреспондентом в газету моряков торгового флота. Вскоре меня назначили начальником отдела флота. Много плавал на грузовых кораблях за рубеж в годы, когда поездка за границу была закрыта железным занавесом.

Журналистская карьера дала мне возможность побывать в более полутора десятках стран Европы, Африки, Северной, Южной и Латинской Америк, исколесить Советский Союз от Калининграда до Камчатки и от Северного ледовитого океана до Ташкента.

Кроме морской газеты я много лет работал в республиканской молодежной, а затем в главной газете республики. Открывал и собственную популярную газету во времена Горбачева.

Как только появилась возможность, мы переехали в Соединенные Штаты. К моей самой младшей сестре Ане. И здесь я продолжал заниматься журналистикой: редактировал последовательно две газеты на русском языке.

Дополню, что несколько лет читал на отделении журналистики Латвийского государственного университета курс “Теория и практика журналистики”.

Был членом Союза журналистов.

Имею звание Заслуженный журналист Латвии.

Хмурое детство

Зал известного харьковского завода ХЭМЗ был полон: люди собрались после смены на концерт воспитанников заводского детского дома.

На ярко освещенной сцене появился ведущий.

– Сейчас перед нами выступит мальчик по имени Ильич, – объявил он. – Не удивляйтесь. Так его назвали родители. Он приехал к нам из далекой Бразилии.

Зрители зашептались. Раздались одобрительные хлопки. Но тут случился конфуз: на сцену вышла маленькая девочка в цветастом платье, с копной черных кудряшек на голове.

Зал зароптал: ошибка, это не бразилец! Ведущий обернулся к приближающемуся ребенку, успокаивающе поднял руку и, улыбаясь, сказал:

– Не волнуйтесь! Это тот самый Ильич, он мальчик. Просто его одели, как девочку. Потому что у них в детдоме не нашлось мужского костюма. Одни девчоночьи. Сами знаете: мировой кризис…

Ведущий рассказал трагическую историю Ильича. О его погибшем за революцию отце, о матери, которая работает в ударной бригаде на заводе. После этого на очень слабом русском с сильным французским акцентом выступил мальчуган. Стал звонко декламировать стихи. Конечно, о Ленине, с часто повторяющимся именем Ильич.

После выступления зал овациями провожал всамделишного ребенка революции.

* * *

С маленьким Ильичом на руках они взошли на борт парохода, уплывавшего в неизвестность.

Сальвадор Боржес.

В детдом я попал не с улицы и не из воровской уличной шайки малолеток. Когда мы приехали в Харьков, мама пошла работать на ХЭМЗ, я остался без присмотра. И тогда меня пристроили в свой, заводской детский дом, в интернат.

Мое появление радости нянечкам не принесло. Я изъяснялся на своем первом в жизни языке – французском, и никто не мог понять, что я там лопочу. Мне хотелось есть, но оставался голодным. Просился на горшок, но ходил с полными штанами. Это злило взрослых и они со всей пролетарской ненавистью вколачивали в меня русский язык. Да так вколачивали, что много позже, в институте меня считали одним из лучших знатоков русского языка. Что же касается французского, то его выбили начисто. Даже воспоминаний не осталось.

Впрочем, взрослых раздражало не только это – им почему-то не нравилась и моя кучерявая прическа. Однажды к нам, в детдом пришел парикмахер. Меня усадили на стул. Цирюльник взял машинку и безжалостно простриг прямо по середине головы широкую дорожку. Я увидел такое надругательство над собой, вырвался и убежал. Несколько часов прятался, пока голод не стал сильнее моих обид. Пришел сдаваться. И меня, несмотря на мое хныканье, обкорнали наголо.

* * *

Иногда нужно обойти весь мир, чтобы понять, что клад зарыт у твоего собственного дома.

Пауло Коэльо.

Однако, мои приключения в детском доме продолжались недолго. Мама вышла замуж, у меня появился отец и мы переехали в новую квартиру. В другой конец города, на Холодную гору.

Ну, квартирой она, по-моему, называлась только ради приличия. Просто была довольно большая комната в длинном одноэтажном доме наподобие барака. В бесконечном коридоре у каждой двери на табуретке стояли примус или керосинка. Тут была кухня. Вода и удобства – в торцах дома.

Но все-таки здесь было свое жилье, а не крохотная квартирка дяди Семена, маминого брата. Да и жили мы там в малюсенькой кухне. Помню, когда мне сказали, что у меня скоро появится брат, я спросил:

– А где он будет жить?

– В духовке, больше негде, – пошутил отец.

Жаль, счастье наше в новой квартире продолжалось недолго. Как раз в то время столица Украины из Харькова переехала в Киев. Республиканская молодежная газета на еврейском языке “Юнге гвардие”, где работал Борис Григорьевич, закрылась. Отцу предложили переехать на Дальний Восток, в областную газету в городе Биробиджане.

Борис Григорьевич уехал. Устроился на новом месте. Однако, к несчастью, нам вскоре сообщили, что он арестован, как враг народа, и приговорен к десяти годам заключения без права переписки.

Конечно, мы знали, что никаким шпионом мой отец не был. Правда, родился и жил за границей, в Латвии. Но там он, не как враг, а как друг советского народа, в подпольной типографии печатал коммунистические листовки и сбежал в Советский Союз, спасаясь от ареста рижской охранкой.

Но что мы тогда могли поделать, кому все это рассказать для его спасения?

Не задалось как-то мое детство. Надо же было такому случиться: за короткое время я потерял отца, а вслед за ним и отчима.

* * *

Лучшие времена – это те времена,

Которые могут наступить,

Но почему-то никогда не наступают.

Булат Окуджава.

Дом-барак на Холодной горе был построен для особого контингента. Для бывших работников КВЖД и их семей – они вернулись на родину из Китая.

КВЖД – забытая в наше время история. Хотя для многих людей – трагическая история. Аббревиатура расшифровывается как Китайско-Восточная железная дорога. Это южная ветка транссибирской магистрали. Она начиналась от Читы, шла через Манчжурию и приходила во Владивосток. Дорога была построена на стыке 19 и 20 веков, принадлежала Российской империи и обслуживалась на чужой земле ее подданными. В тридцатые годы власти СССР уступили КВЖД Японии, которая к тому времени успела захватить Манчжурию. Но до этого, в 1928 году, из Китая были высланы все советские служащие магистрали.

Их было очень много. В своей стране они стали бездомными. Для них в разных городах Советского Союза принялись строить жилье. В одном из “китайских” домов мы и получили квартиру.

Наши соседи казались нам сказочными богачами. У них мы видели по нескольку пар обуви, женщины одевались в буржуйские платья и пальто. Они жили в своих комнатах особняком, с нами не общались.

Однажды пришла беда: по ночам к нашему дому подъезжали машины и мы слышали, как увозят наших соседей. Ночь за ночью. Одного за другим.

Дом пустел. В коридоре все меньше горело примусов. НКВД работало продуктивно. Но наступил момент, когда оно насытилось. По ночам машины приезжать перестали.

И наступил второй акт трагедии.

Наш дом стоял на самой окраине Харькова. Помнится, дальше никакого другого жилья не было. Только овраги, лесок да неширокая речка.

Зимой мы с соседскими ребятами любили кататься там на лыжах. Как-то ехал я по знакомому небольшому спуску в овраг. Неожиданно лыжи ударились о что-то твердое. Я встал с землли и пошел смотреть, что за новое препятствие появилось на лыжне. Разгребли с мальчишками снег. Видим: стоит сундук. Стали разгребать дальше – еще сундук, коробки, много узлов. Похоже, с одеждой и всяким тряпьем. Даже патефон стоит в снегу, ни во что не упакованный.

Не задумываясь, я сообразил, что это за клад…

После того, как всех, кого хотели, чекисты арестовали, наш дом снова стал оживать каждую ночь. К нам повадились грабители. Наглые, бесстрашные. Они появлялись с наступлением темноты, вскрывали какую-нибудь квартиру, начинали в ней шуровать. Мы, конечно, не видели, что они там делали с вещами и ценностями, но слышали стуки, мелодии заведенного патефона. Через какое-то время налетчики принимались орать песни и становилось понятно, что они добрались до спиртного – его-то у богатых людей всегда было вдоволь.

Веселье продолжалось до поздней ночи. Затем грабители исчезали со своей добычей.

А днем появлялись милиционеры. Допрашивали, составляли протоколы. Однако, вслед за ними к нам опять жаловали ночные гости и, как обычно, дом наполнялся криками и музыкой.

…Я смотрел на клад в заснеженном овраге и понимал: эти вещи наших арестованных соседей схоронили здесь грабители.

Уходили мальчики на голодный фронт

Дыхание войны все больше чувствовалось у нас, на Дальнем Востоке, хотя мы и жили за добрый десяток тысяч километров от фронта.

Я учился в шестом классе. Каждый день нас становилось все меньше. Мои одноклассники оставляли школу, шли работать – вместо отцов, братьев, соседей. Те в эшелонах уезжали на запад, на фронт.

Однажды я пришел домой после уроков и сказал родителям:

– Иду работать, как все наши ребята…

– Куда тебе? – всполошились они. – В тринадцать лет? Ты еще ребенок!

Я настаивал на своем.

В конце-концов Борис Григорьевич не выдержал:

– Хорошо. Пойдешь работать в типографию – наборщиком на машине. Профессия редкая и очень нужная. А у нас как раз наборщиков почти не осталось. Стоит хотя бы одному заболеть, газета не выйдет.

Бориса Григорьевича на войну не взяли. На него наложили, как тогда говорили, бронь. И как крупного специалиста назначили руководить одновременно и газетным издательством, и областной типографией.

Таким образом, я пошел учиться туда, куда велел отец. Мне дали персональную машину, благо в цехе остался всего один наборщик. Он тоже получил бронь. Но стоило ему выйти из строя, газету, действительно, набирать было бы некому.

Замечу: мне как-то неловко произносить “наборщик на машине”. Так, в принципе, никто не говорит. Этот агрегат называется линотип, а тот, кто на нем работает, – линотипист. Машина очень сложная. В ней бессчетное количество деталей. Прежде она даже считалась одной из самых сложных среди оборудования легкой промышленности страны.

Незнакомые с этим делом люди любили стоять за спиной линотиписта и удивляться тому, что перед ними происходит.

Рабочий набирает на клавиатуре текст так же, как его сегодня набирают на компьютере. Получившаяся строчка отправляется в машину и та приходит одновременно во множество движений: что-то крутится, что-то опускается, что-то движется по прямой, большой рычаг в виде коромысла что-то захватывает и переносит в другое место, поршень внутри котла с расплавленным свинцом нажимает в своем гнезде на металл… Когда удивительный хаос заканчивается, из линотипа выскакивает горячая свинцовая пластинка. На ее верхнем ребре расположены буквы, которые только что набрал линотипист. Это и есть газетная или книжная строчка. А механизм продолжает работать. Он не только выдает буквы, которые потребовал рабочий, но и в конце процесса сам раскладывает каждую на свое место.

Словом, я начал осваивать линотип. На следующий день мне принесли набирать заметку. Повозился, разыскивая нужные буквы на клавиатуре, но заметку набрал.

Вскоре корректор принес оттиск моего первого в жизни набора. Я посмотрел и обомлел: на гранке не было чистого места – всю ее испещрили корректорские знаки, отмечавшие ошибки в тексте. Мне стало так стыдно, что не передашь. Я подумал, что с подобными результатами мне не разрешат работать на линотипе. Потом, успокоившись, подумал: я же по сути безграмотный человек, бросил школу в шестом классе. Откуда тут взяться чистой гранке? И перестал паниковать. Взял испещренный оттиск и стал смотреть свои ошибки. Смотреть и запоминать написание слов.

И не зря. Пока я учился, гранки становились все чище. Юные мозги хорошо запоминали каждый урок.

Машина, которая была закреплена за мной, отличалась от остальных, выпущенных в Ленинграде. Мой линотип был иностранцем. Его прислала в подарок биробиджанской типографии из Нью-Йорка популярная еврейская газета “Forverts”.

Никогда не перестанешь удивляться, какие фортели способна выкинуть с тобой судьба.

Через полвека после того, как я работал на американском линотипе в Биробиджане, мне в Нью-Йорке позвонили из газеты “Forverts” и предложили организовать издание с тем же названием, но на русском языке.

Я взялся за дело. Однажды появилась потребность побывать в типографии – договориться о сотрудничестве, посмотреть бумагу и определить формат новой газеты.

Типография находилась в пригороде Нью-Йорка. Мы подъехали к входу, я открыл дверь и – о, боже! – передо мной в прихожей стоял тот самый “американец”, мой самый первый линотип. Или, во всяком случае, его брат-близнец. От нашей встречи я потерял над собой контроль, бросился к машине, принялся ее оглаживать, вертеть всякие ручки. Наверное, люди, проходившие мимо, принимали меня за городского сумасшедшего.

И все потому, что мир уже забыл о линотипах. Газетный или книжный набор делается сейчас на компьютере. Увиденного мною “американца” добрые люди не отправили на свалку. Сохранили и поставили на видном месте, как память о славном прошлом газетного дела. О тех временах, когда классный специалист набирал текст с такой скоростью, что просвета между оборотами машины не получалось. Семь газетных или журнальных строк в минуту. Столько способен был выжать из себя линотип, столько же выжимал из себя человек. Без ложной скромности скажу, что я работал именно так.

Но это произошло, позже, когда я научился, набрался опыта.

* * *

Чем умный от глупого отличается?

Различие их за версту видать:

Умный учиться всю жизнь старается.

Глупый же вечно всех поучать.

Эдуард Асадов.

В Биробиджане в типографии почти не было взрослых. Куда ни посмотришь, всюду детвора. И в наборном цехе, и в печатном… Работали трудно: не только знаний и сноровки не хватало, но и еды. Голод преследовал постоянно – что наяву, что во сне. Небольшой кусок хлеба по карточке да жидкий суп из столовой – вот и весь провиант.

Работал у нас вахтер Гуревич. Рыхлый пожилой человек. С заметным животом. Но вырос тот живот у него не так, как у многих людей – он уходил у Гуревича куда-то вбок и делал своего владельца каким-то ассиметричным.

Вахтер рассказывал:

– Когда я был мальчишкой, пришли к нам в местечко петлюровцы и давай громить все подряд…

Гуревич спрятался в стогу сена. Но бандиты добрались и до его убежища. Принялись тыкать в солому пиками и саблями. Искали беглецов.

Мальчишку ткнули несколько раз чем-то острым, но он не закричал, не заплакал – не выдал себя. Боялся.

Ну, а потом, когда петлюровцы ушли, взрослые вытащили паренька из стога, подлечили. Но с животом все-таки что-то неладное произошло. После пережитого он стал расти как-то не по правилам.

Сейчас Гуревич жил один, без родни, жены, детей и внуков. Да и были ли они у него… Жил на кусок хлеба по карточке, плошке жидкого супа, да собирал в столовой картофельные очистки.

На том и существовал. Зимой, когда не было дикой зелени в природе, ему приходилось особенно тяжело.

Однажды я подслушал, как разговаривал с ним Борис Григорьевич:

– Пойми меня, Гуревич. Постарайся выдержать до весны – там с едой полегчает. Не умирай, пожалуйста, сейчас. Подумай, как хоронить будем. На улице мороз. Земля крепче стали. Кто могилу сможет выкопать? Кто гроб понесет? У нас же в типографии одни дети. Да и те как скелеты от голода… Повремени, пожалуйста!

Гуревич выжил и в эту зиму, и в другие – до конца войны.

А тут, кстати, ему и подмога подоспела.

Как-то утром директора остановил у входа в типографию человек в выгоревшей солдатской одежде.

– Можно у вас кое-что спросить?

– В чем дело?

– Хотел узнать, не нужны ли вам охранники…

– Вахтеры? Нужны. Вы о себе спрашиваете?

– Да…

Директор оглядел его. Одежда, действительно, солдатская, не новая. С одной стороны груди пара медалей. С другой – несколько нашивок, свидетельствующих о ранениях. Выделялась одна – тяжелое ранение. Другие – более легкие.

– Нужны вахтеры. А такие, как вы, мужчины фронтовики, особенно нужны. А то у нас мальчишки и девчонки.

Директор собрался было идти дальше, в цех, но солдат остановил его.

– А можете дать мне какую-нибудь должность в охране?

– Так там и есть должность – вахтер. У нас другой в штатном расписании нет. И зарплаты выше предусмотренной тоже нет.

– Я не о зарплате, товарищ директор. Поймите, в армии я был уважаемым человеком, старшиной… Пусть платят мне, как всем… А если я буду карнач без прибавки жалования?

– Какой еще карнач? – удивился директор.

– В армии так называют караульного начальника.

– Ну, карнач так карнач. Приходите завтра на работу.

* * *

Упавший духом гибнет раньше срока.

Омар Хайям.

Еще об одной нашей типографской достопримечательность. О лошади. Звали ее Махно. Зимой стояла она в теплом стойле, летом – во дворе, привязанная уздечкой к телеге.

Ее имя было привычной темой для разговоров. Одни убеждали, что нашу лошадь назвали в честь батьки Махно. Другие говорили, что до такого неуважения к коню никто бы не додумался. Просто человек дал будущим владельцам лошади мудрый совет. По еврейски: Мах но! Что значит: сделай, скажи: “Но!” Сейчас уже немногие знают, что именно так погоняют лошадей.

Наши рабочие любили ее. Проходя мимо по двору, гладили, угощали пучком соломы. Но однажды случилась беда. По цехам разнеслась весть:

– Махно умирает!

Люди бросились во двор. Лошадь лежала на боку и шаркала ногами. Позже мы дружно решили, что кто-то сознательно замотал уздечку вокруг шеи, Махно натянул ее и задохнулся. С какой целью? Оставить типографию без транспорта?

Пока суд да дело, директор распорядился:

– Лошадь прирежьте, пока жива. Потом разделите на столько ровных частей, сколько людей у нас работает. Пусть каждый поест мяса. Это будет достойная память нашему Махно.

И тут же пришло связанное с этим воспоминание.

Четверть века спустя после трагедии с Махно – я тогда работал в газете моряков торгового флота, – наше судно входило в огромный европейский порт Роттердам. Я зашел в ходовую рубку. Капитан увидел меня, сказал:

– В этом городе живет интересный старик. Не хочешь ли познакомиться?

– Кто он? – я привычно сделал стойку, почуяв хорошую журналистскую добычу.

Тут же, на мостике, капитан рассказал мне об удивительном по тем временам человеке.

Когда в Роттердам приходил какой-нибудь грузовой корабль из Советского Союза, на его борт поднимался один господин. Его знали многие. Он ходил по пароходу, заинтересованно читал стенгазету, разговаривал с командой по-русски. С видимой радостью принимал угощение. С аппетитом ел корабельные харчи. А ведь не был он ни бездомным, ни обнищавшим человеком. И поди ж ты, из-за тарелки борща готов был тащиться через весь город в порт.

Не буду интриговать. Этого вечного гостя советских моряков звали Александр Сергеевич Курнатовский. Происходил он из сливок российского общества начала двадцатого века. В молодости сделал блестящую военную карьеру в царской России, дослужился до чина полковника генерального штаба. Был выпускником академии генерального штаба и пажеского его императорского величества корпуса. Там он получил первоклассное военное образование, достойное придворной и гвардейской службы.

Когда победили большевики, откатывался на юг, пока не примкнул к движению батьки Махно. Был у него начальником штаба. Ну, а затем пошли эмигрантские годы в среде бывших офицеров белой армии – в Болгарии, Южной Америке, в Париже. Голландия стала его последним привалом. Тут он женился на голландской женщине. Тут родились и выросли два его сына. Не знающие русского языка.

На исходе лет Курнатовский вышел на пенсию обеспеченным человеком. И все бы у него было хорошо, если бы не глубокая тоска по родине. И, интересное дело, эта тоска давала о себе знать чаще всего воспоминаниями о русских застольях, воображаемым запахом ржаного хлеба, послевкусием от наваристых щей, расстегаев, жареных поросят, осетринки и многих других блюд русской кухни.

Эта-то тоска и приводила экс-полковника, дворянина Курнатовского на советские торговые корабли. Корабли своих кровных врагов. Там дышал он воздухом потерянной России.

– Я распоряжусь накрыть стол в твоей каюте, – закончил свой рассказ капитан. – Для начала познакомлю вас, а затем под каким-нибудь предлогом оставлю вдвоем. Разговаривайте…

Стол у меня в каюте был накрыт а ля рус. Водка – само собой. Балыки, икра, винегрет и салаты, щи и домашнее жаркое, десерт. И, конечно, ржаной хлеб. Мой визави то и дело брал кусок в руки, подносил к лицу и нюхал. Нюхал и вздыхал.

В эти мгновения он напоминал мне моего младшего брата. Тот мальчишкой очень тяжело переживал нехватку хлеба во время войны. Каждый день недоедал кусочек и прятал под подушку. Так ему было спокойней. Так он сохранял надежду на благополучие завтрашнего дня. Потом эта привычка прятать хлеб под подушку сохранялась у него долго, много лет. Я не удивился бы, если бы и в эти дни обнаружил у него припрятанную горбушку.

После той встречи я еще несколько раз приходил на торговых кораблях в Роттердам, но Александра Сергеевича мне больше встретить не довелось. От знакомых моряков слышал, что он продолжал ходить на наши суда, читал стенгазеты и с аппетитом угощался борщом с черным хлебом.

* * *

Будемте остерегаться, чтобы старость не наложила больше морщин на нашу душу, чем на наше лицо.

Мишель Монтень.

Невозможно представить, как наш директор добывал питание для своих рабочих. Впрочем, и рабочие отвечали ему взаимностью: за все труднейшие годы войны газета выходила день в день, без единого срыва.

Помнится, выпросил он в исполкоме землю. Она находилась в двенадцати километрах от города. Для первого раза мы пошли смотреть ее вдвоем. Пешком.

Путь был не ближний. Мы несколько раз ложились на траву отдыхать – чувствовалось долгое испытание голодом. Мы шли, а отец фантазировал вслух: вскопаем поле, засадим семенами картофеля, вырастим и – в столовую. Когда нечего есть, суп с картошкой или пюре уже можно будет назвать питанием. И бояться не придется, что Гуревич умрет на посту.

Пришли мы на место – поле большое, ровное. Но это, увы, была целина – с пнями и твердой, спекшейся землей. Ни лопата, ни мотыга ее не возьмет.

Но то было лишь первое впечатление. Если постоянно думаешь о куске хлеба и знаешь, что в обозримом будущем тебе никто его на блюдечке не принесет, даже целины не испугаешься.

Директор оставил на выпуске газеты минимальный состав, а со всеми остальными рабочими поехал на наше поле. Раздобыл только ему известными путями гусеничный трактор и началась наша битва за урожай.

Если бы я не был участником того освоения целинного поля, ни за что бы не поверил, что это не выдумка. Землю-то все-таки вспахали, заборонили, посадили картофельные очистки вместо добротных семян. И собрали! Пусть и не рекордный, но все-таки урожай. И отдали его в столовую. И спасли нескладного Гуревича от голодной смерти. А вместе с ним и всю нашу детскую команду.

* * *

Не теряйте голову! А вдруг жизнь захочет вас еще по ней погладить.

Ежи Лец.

Если говорить всерьез, человек даже в то трудное время жил не только хлебом единым. Все хлопоты с питанием всюду, и в нашей типографии тоже, сводились к тому, чтобы у людей были силы работать, чтобы газета выходила без срывов – ведь ее ждали люди.

Наружная стена нашего цеха сплошь состояла из больших – от пола до потолка – окон. Они были у меня за спиной, когда я сидел за линотипом. В полуметре от пола окна заканчивались широкими цементными подоконниками. Я наваливал старые газеты и спал на них сном праведника, пока меня не разбудят.

Однажды под утро я повернулся к окну и увидел за ним людей. Они стояли и чего-то ждали. Их было довольно много. Я подошел, открыл окно:

– Что случилось?

– Ничего не случилось. Ждем новостей.

– Откуда?

– Он еще спрашивает – из газеты, конечно.

Новости к нам, на самый Дальний Восток шли мучительно долго. Современных средств связи тогда еще не было. Где-то в Москве, наверное, в здании ТАСС, сидел перед радиомикрофоном человек и медленно, чуть ли не по складам читал сообщение от Советского Информбюро. У нас в редакции полусонная машинистка карандашом записывала перед репродуктором диктовку. Затем перепечатывала набело и несли на линотип, в набор.

Прежде чем начать набирать, я подходил к окну и читал людям текст. Они узнавали новости первыми в нашей области. Узнавали даже раньше газеты. Узнавали и успокаивались, либо расстраивались. Это зависело от положения на фронте.

Я хорошо понимал их чувства. У меня самого дядя Семен погиб в рабочем батальоне под Харьковом, а его жена с двумя детьми была уничтожена в гетто.

Каждый номер газеты давался нам с большим трудом. Строчки, которые мы набирали на линотипах, сходились на специальном столе – там метранпаж собирал, верстал из них газетные страницы. Расставлял по своим местам свинцовые статьи, вручную набирал к ним заголовки, добавлял клише, будущую иллюстрацию. После этого большая газетная полоса (так в типографии называют газетную страницу) готова.

Точнее, почти готова. Ее еще надо отнести в печатный цех.

В этот момент наступает нездоровая обстановка. Дело в том, что до войны приходил крепкий мужик, упирал в свой живот тяжеленную свинцовую газетную страницу и нес, куда надо. Сейчас мужика не было, ушел на фонт. Теперь по авралу со всех концов типографии сбегались пацаны, облепляли, как муравьи, поднос с полосой и тащили к печатникам.

Коридор с разбитым цементным полом между нашими цехами был длинный. Тащить страницу было невыносимо – казалось, кишки из живота вывалятся. Каждый думал: а донесем ли до конца?

И худшее, словно черта помянули, однажды сбылось. Кто-то из мальчишек споткнулся о выбоину в цементе, потянул за собой других и… На полу лежала куча смешавшихся свинцовых строчек и рассыпанных заголовков.

Метранпаж Майзель был у нас классный – его специально из Москвы выписали. Но очень уж нервный, вспыльчивый. Увидел он рассыпанную полосу, съежился и вдруг давай биться головой о стену. Он больше всех вложил сил в эту страницу, не спал сутками, ожидая сначала расшифрованного сообщения ТАСС, а потом и готового набора для верстки.

Мы стояли растерянные, беспомощные. Понимали: газета может не выйти. Первый раз за войну. И это усилит страх людей, оставшихся без новостей с фронта.

Вдруг кто-то из ребят нерешительно сказал:

– А если собрать строчки и разложить их по статьям…

Идея показалась безумной. В другое время ему сказали бы, что он болван. Но сейчас… Когда кроме этой, вообще никаких идей не было… И невольно подумалось: может, и правда, попробовать? Нас здесь много – по кусочку, по страничке найдем. А если чего-то не найдем, можно будет сделать свежий набор.

Дальше – просто. Сложили рассыпанные строчки столбиком, в гранки. Сделали оттиски. Затем взяли у корректоров оттиски бывшей полосы. И начали искать место каждой строчке. Пока мы занимались сизифовым трудом, отошедший от нервного приступа Майзель набрал заголовки статей, приготовился к верстке.

А тут и у нас получилось. Собралась первая статья, за ней и остальные.

Газета вышла. Может быть, и не совсем в срок, но в тот же самый день. Люди не остались без последней информации.

Если случалась пауза в работе, каждый норовил где-нибудь приспособиться поспать, хотя цех наш никак не мог сойти за уютную спальню. Он был закопчен, в воздухе стоял неистребимый запах гари. И вот почему.

Линотип сконструирован так, что в котле с металлом, из которого отливаются строчки, есть специальная грелка. У нее и форма подходящая, и отрегулирована она на нужную температуру. Но беда – во время войны грелки на машинах пришли в негодность, а новые получить было неоткуда.

Известно, что голь на выдумки хитра. Умельцы додумались использовать вместо электрической грелки… обыкновенный примус.

Сегодня уже немногие знают, что это такое. Расскажу. Представьте себе герметичную круглую медную емкость размером с тарелку. С насосом. К ней приделаны ножки. В верхней части эти ножки изогнуты так, чтобы на них можно было поставить кастрюлю, сковороду, чайник или, если понадобится, таз. Там же, в верхней части, есть устройство с множеством отверстий по окружности. Горелка. Она-то и давала тепло тем кастрюле, чайнику, сковороде.

Это и есть примус. В него наливался керосин, насосом создавалось давление, к головке подносилась горящая спичка и появлялся хороший, плотный огонь. Чтобы он не слабел, примус приходилось время от времени подкачивать, усиливать давление.

Таким образом, умельцы решили приспособить примус вместо грелки линотипа. Но мешала им разница в росте: его горелка находилась сантиметрах в двадцати от пола, а дно котла наборной машины – около метра.

Выход был найден: горелку сняли с примуса и укрепили на конце длинной медной трубки. Другой конец прикрепили к примусу. Получился “жираф” с очень длинной шеей. Новую грелку разожгли и подвели под котел. Через некоторое время пошевелили металл – жидкий. Фокус удался. Но для полноты картины потребовались два, иногда и три примуса на одну машину. Впрочем, как бы там ни было, до конца войны линотипам тепла хватало.

А нам с лихвой хватало угара. Коптили они нещадно. За несколько лет потолок цеха стал черным. Однажды из озорства я взял длинную щетку и написал на нем: “При входе снимайте галоши”. Что после этого было! Как меня песочили! Кто только мог – начальники и не начальники. Шуток в то время не понимали – время было слишком суровое. Люди изливали на меня всю накопившуюся досаду. Слава богу, хоть не уволили.

Много позже, когда война уже подходила к концу, мы узнали, что под нашим городом возник лагерь военнопленных.

Удивились: лагерь немецких военнопленных. За десять тысяч километров от заканчивавшейся войны. И даже больше: немецких военнопленных, не просто солдат и офицеров, а специалистов, мастеров.

Решили съездить туда на разведку – авось, помогут нам с грелками для линотипов?

Лагерь оказался просторным, аккуратным и хорошо ухоженным – как немецкие городки, в которых я побывал через десятки лет. Своими делами там занимались настоящие, живые немцы – все еще наши заклятые враги. На нас, дальневосточников, знавших о войне только по сводкам Совинформбюро, они произвели большое впечатление.

Но еще больше мы удивились тому, что в том же лагере были и японцы – союзники встретились под одной крышей. Правда, жизнь их здесь беззастенчиво разделила: немцы, специалисты оказались в положении господ, а японцы – в роли их прислуги.

Вернусь к цели нашего визита. Знатоков-электриков для нас нашли. Мы рассказали о своей проблеме. Как могли, начертили котел линотипа с параметрами. Они о чем-то между собой поговорили и спросили, сможем ли мы взять их с собой в типографию?

Начальство лагеря пошло нам навстречу. Не буду рассказывать, какими глазами смотрели немцы на наши закопченные стены и потолок, на мятые газеты, разложенные на подоконниках вместо простыней, на измазанных типографской краской мальчишек-рабочих, шнырявших под ногами. Тут эти люди поняли, какую цену заплатили мы за то, чтобы сами гитлеровцы коротали дни в нашем концентрационном лагере.

Немцы оказались настоящими специалистами. Через несколько дней администрация лагеря передала нам новые грелки. Мы поставили их в котлы линотипов и торжественно потушили примусы.

Война закончилась.

Еще раз я убедился в этом, когда через несколько дней случайно повернулся к окну и увидел там солдата. Он стоял и рассматривал сквозь стекло что-то в цехе.

“Смотрит, наверное, как машина крутится”, – подумал я и продолжал работать. Через некоторое время повернулся снова – солдат попрежнему стоял на месте.

Я открыл окно:

– Тебя что-то интересует?

– Знаешь, я шофер. Только на один день приехал с командиром в штаб и тут вижу – типография. А у меня как раз дело есть по этой части. Мы стоим сейчас в Манчжурии…

– Воюете?

– Уже отвоевались. Япошек кого побили, а кто сам в плен сдался.

– Так что ты хотел сказать?

– Ну, вот, в Манчжурии все машины иностранные. Мы себе в часть взяли несколько, а ездить на них нельзя. Патруль остановит, потребует разрешение управлять заграничным автомобилем, а его нет… Не мог бы сделать мне такое разрешение? Ты же типография…

– Я бы рад, да закон не разрешает.

– Какой тебе закон? Я уеду в Манчжурию к китайцам… Да я даже не знаю, как твой город называется. Если поймают с твоим документом, я же не расскажу, где взял… Не трусь, помоги.

– Хорошо, давай образец.

– Нет у меня никакого образца. Если бы был, я бы по нему и без тебя ездил.

– Тогда найди у своих ребят и приезжай завтра.

– Какой завтра? Я через несколько часов уезжаю в часть…

– Значит, ничего не получится.

– Слушай, напиши, что мне разрешено водить иностранные машины и сойдет.

Я махнул рукой, пошел к линотипу, набрал, что такой-то (пустое место для фамилии) сдал экзамен на право водить автомобиль иностранного производства. На месте подписи – выдуманная фамилия.

С виду получилось, как казенная справка. Сделал на ручном станке несколько оттисков, отдал солдату.

– Если патруль один отберет, достанешь другой…

На лице парня было столько счастья, будто он лично только что самого Гитлера в плен взял. И я еще раз понял, что на дворе действительно мир и по законам мирного времени мне простится это невиное мошенничество.

Я вернулся к прерванной работе. Вскоре в окне снова показался мой “клиент” и замахал рукой. Я подошел. Солдат протянул что-то завернутое в бумагу и сказал:

– Это мое спасибо. Ты хороший парень. Поеду в Манчжурию машину менять…

Мне не терпелось развернуть сверток. В нем был кинжал в ножнах – наверное, трофейный. И что может быть лучше такого подарка для подростка!

* * *

Не бойтесь дарить согревающих слов

И добрые делать дела.

Чем больше в огонь вы положите дров,

Тем больше вернется тепла.

Омар Хайям.

Войну с Японией мы как-то и не считали за войну. В нашем городе разместился штаб армии, которая где-то там перешла через реку Амур и гнала японцев из Манчжурии. Мы с интересом наблюдали, как воинские эшелоны шли с европейского фронта на восток одновременно по обеим колеям транссибирской железной дороги. Из Манчжурии к нам стали приходить грузовики с китайскими продуктами. За копеечную цену или бутылку водки можно было купить пару мешков чумизы, фасоли или сои. Голод отошел на второй план.

Да и работать стало веселее. Цех освободился от копоти, примусы убрали на склад. В газете стало больше собственных материалов и мы уже меньше были привязаны к передачам ТАСС. Ну, и к счастью, к ночному сну мы стали возвращаться в свои постели в родном доме, к вкусной мамкиной стряпне.

Во дворе, в другом торце здания размещалась военная типография той армии, которая была на постое в нашем городе. Однажды к нам в вестибюль зашел генерал в очень больших чинах. С ним другие генералы – свита. Один из сопровождавших суетливо забежал вперед:

– Пройдемте сюда… Потом направо, во двор…

Генерал шагнул к проходной, но тут на его пути возник Гуревич – невысоконький, обрюзгший за последнее время, со своим нескладным животом.

– Извините, пожалуйста, – сказал он, – покажите ваш пропуск.

Генерал грозно посмотрел на нашего невзрачного вахтера с высоты своего гренадерского роста:

– Какой еще пропуск? Да ты знаешь, кто я? Я командующий армией…

Думается, после Петлюры наш Гуревич уже ничего в жизни не боялся. В том числе и командующих армиями.

– Извините, – сказал он и показал на открытую дверь – там, через улицу, виднелось здание штаба армии. – Вы командующий в том доме. А здесь командует наш директор. По его распоряжению я никого не должен пускать без пропуска.

Генерал грозно посмотрел на свиту:

– Где директор? Давайте его немедленно сюда!

Бориса Григорьевича нашли тут же, привели к генералу.

– Что за порядки в вашем хозяйстве! – набросился он на директора. Почему меня не пускают? Кто тут придумал пропуска для генералов?

– Не надо горячиться, – успокоил его Борис Григорьевич. – У вас в армии свои порядки, у нас – свои. Вахтер прав. Здесь режимное предприятие. Без разрешения не может пройти даже маршал.

Мы сделаем для вас исключение. Вы сейчас пройдете в армейскую типографию с одним сопровождающим. Остальные пусть подождут вас в вестибюле. Но в следующий раз позаботьтесь, пожалуйста, о пропуске заранее.

Замечательным финалом моих военных приключений стал день, когда нас наградили медалями “За доблестный труд в Великой Отечественной войне”. Потом, через годы и десятилетия я получал разные награды, но эта медаль была главной – ее я по-настоящему выстрадал потом и кровью.

Я надел свою награду и целый день ходил по городу очень гордый с выпяченной грудью и все норовил попасть в самые людные места: пусть все знают, что и я воевал. На особом фронте, но воевал.

Ну, а что с мальчишки возьмешь – он ведь честно заслужил право гордиться собой.

Кто ты, мой двойник?

Даже самое трудное время проходит и растворяется в прошлом. Пережитое, если даже и забывается, все равно остается ничего не значащим тусклым воспоминанием.

В тот день, когда я обзавелся трофейным японским кинжалом, мне пришлось пережить, как говаривали в цирке, настоящий смертельный номер. Он, как и многое другое, забылся, и сейчас пришел на память только потому, что принялся писать эти записки.

В тот вечер ко мне в типографию пришли соседские мальчишки. Мы стояли у входа, рассматривали подаренный тесак, болтали, смеялись. К нам подошел подвыпивший офицер.

– Чего столпились? А ну, разойдись! – закричал он.

– Тротуар широкий, идите своей дорогой. Места всем хватит, – ответил я довольно резко, подбадриваемый собственным оружием – оно висело у меня на животе на брючном ремне.

– А ну, пошли отсюда! – еще громче закричал офицер и вынул из кобуры пистолет.

– Сказали тебе – иди своей дорогой, а то наваляем…

Офицер шагнул ко мне, приставил наган к груди:

– Я сказал – проваливайте…

– Тоже мне раскомандовался в нашем городе, – подал голос кто-то из ребят.

– Ну, тогда смотри, – процедил офицер и нажал на спусковой крючок.

Щелчок отозвался в моей груди, но я был абсолютно спокоен. Не осознавал, чтопроисходит, чем я только что рисковал.

К нему бросились его приятели, скрутили руки, оттащили в сторону. И только тогда я почувствовал, что ноги мои стали ватными. Что я только что мог получить пулю в грудь. Был на волосок от смерти. Да и мои ребята тоже едва в штаны не наклали.

Позже стало известно, что в тот день закончилась война с Японией и все, у кого было оружие, палили из него куда попало.

В меня, к счастью, не попало.

Ну, это дело минувших дней. Страшное происшествие скоро забылось. Жизнь потекла туда, куда ей и положено было течь.

* * *

Глупо умирать от страха перед смертью.

Сенека.

Жизнь стала мирной. И теперь уже приходить надо было точно к началу смены. Да и уходить на обед следовало. когда положено. Военную вольницу нужно было забыть. Верх взяла дисциплина, к которой мы, мальчишки, не были приучены.

В типографию стали возвращаться с фронта взрослые мужчины. Мы само собой, отодвинулись на задний план. Да какие мы пацаны! За годы войны успели подрасти, стали специалистами каждый в своем деле. А я и вообще не успел оглянуться, как пришло время получать паспорт. Я ждал его с большим нетерпением. Без паспорта меня не пускали на вечерние сеансы в кино и девчонки смотрели на меня из-за этого, как на сопляка.

Стал я собирать документы для милиции. В первую очередь, свидетельство о рождении.

Метрика у меня была знатная. На большом листе толстой бумаги. Потертая на сгибах. По ней можно было изучить всю мою родословную. Вплоть до того, какой цвет кожи был у моих дедушек и бабушек по отцовской и материнской линии.

Этот документ вместе с другими бумагами я отнес в милицию, в паспортный отдел. Офицер перебрал их и стал внимательно рассматривать метрику. Поднял на меня глаза:

– Что здесь написано?

– Это свидетельство о рождении…

– На каком языке?

– Португальском…

– Ты что, португалец?

– Нет…

– Ты чей? Где отец работает?

– В редакции газеты.

– Фамилия?

– Чья?

– Его, отца?

– Гейман.

– А твоя?

– Пятигорский.

– Ничего не пойму. Приходи через неделю, оформим.

Пришел через неделю.

– Еще не готово. Давай, заходи через полмесяца.

Потом мне говорили – паспорт будет готов через месяц, через два, а я все заходил и заходил…

Можно было бы терпеть еще больше – на кой ляд мне тот паспорт! Но так не терпелось почувствовать себя взрослым! Показать в кинотеатре, что имею полное право ходить на вечерние сеансы…

Поплакался отцу.

– Завтра пойдем в милицию вместе. Надо узнать, почему тебя маринуют.

На следующий день пришлось изрядно походили по кабинетам. Никто не мог объяснить, что у них случилось. Всюду говорили одно и то же:

– У нас случились трудности. Надо еще с месяц подождать.

И только когда Борис Григорьевич добрался до самого верха, там сообщили:

– Метрика на португальском языке. Ее не только в Биробиджане, но и в Хабаровске никому не перевести. Отправили в Москву, в министерство. А оттуда нет ответа. Послали несколько запросов. Отвечают: в ближайшие дни пришлем. Но не шлют. И вот лишь сейчас все, наконец, прояснилось: ваша метрика где-то затерялась. Там организовали целое следствие, но концов найти не могут.

– А что нам делать? – спросил отец.

– Ждать…

– Но если даже в министерстве концов найти не могут…

– Есть один выход из этого запутанного дела. Не уверен, захотите ли вы им воспользоваться…

– Объясните.

– У вас с мальчиком разные фамилии. Он ваш пасынок?

– Да.

– Если бы вы его усыновили, он получил бы другую фамилию и ваше отчество. Ему и вам выдали бы соответствующие документы. Тогда их было бы достаточно для получения паспорта. Без затерявшегося свидетельства о рождении.

Как вы к этому отнесетесь?

– Я должен посоветоваться с сыном…

В коридоре Борис Григорьевич рассказал мне о предложении милиционеров и спросил:

– Ну, как?

– Конечно, я согласен.

Через пару дней я пришел получать паспорт. Раскрыл его, начал читать и бросился к окошку;

– Здесь грубая ошибка. Я написал в анкете: мое имя Ильич. Его дали мне родители при рождении. А вы написали: Илья.

– Успокойся. У нас в стране так никого не зовут – это отчество. А настоящее имя – Илья. Мы посоветовались и решили, что и ты станешь Ильей. Все равно же фамилию поменял. Будешь теперь, как новенький.

* * *

Надеяться всегда лучше, чем отчаиваться.

Иоганн В. Гете.

Как бы там ни было, история эта на новеньком паспорте не закончилась.

Лет через двадцать получил я повестку: такого-то числа я должен явиться в ОВИР. Это отдел милиции, или госбезопасности? который занимался визами за рубеж, работой с иностранцами и всякими такими делами.

Я слегка оробел. Хотя в то время я никакого отношения к заграничным визам не имел, да и иностранцем я перестал числиться в начале тридцатых годов прошлого века. Но, как мне было известно, взаимоотношения с ОВИРом к добру не приводили. Многие люди натерпелись горя, теряли работу, бросали профессию, карьеру, становились безработными, с которыми в отделах кадров и разговаривать не хотели. Многих из них я знал, о некоторых писал до того, как с ними случилось такое несчастье.

Тем не менее, собрался с духом и пошел по повестке, не переставая думать, где я мог проколоться.

Человек в штатском встретил меня несурово. Задал несколько вопросов о моей жизни, семье, работе. Потом спросил:

– У вас когда-то были сложности с получением паспорта?

– Да, моего первого паспорта.

– И что же случилось?

Я рассказал историю о метрике, которую никто не мог перевести с португальского. О том, как мое свидетельство о рождении потерялось в Москве и поэтому я долго был без паспорта.

– И как все-таки вы оказались с паспортом?

Мне пришлось рассказать мою историю. Об отце Маркусе Пятигорском, который умер. О втором замужестве мамы и о том, что у меня появился новый отец.

– В милиции ему посоветовали усыновить меня, дать мне свою фамилию и отчество. Это позволило милиции выдать мне паспорт без потерявшейся метрики.

Хозяин кабинета улыбнулся, пожал мне руку:

– Спасибо, вы свободны.

Я оторопел. Не мог понять, зачем меня вызывали в ОВИР.

– Это все?

– Да, все.

– Извините, не могу ли я задать вам вопрос?

– Пожалуйста…

– Вы знаете, я журналист. Профессиональный журналист. Получаю гонорар за конкретную работу, которую выполняю. Сейчас я сделал работу для вас: перенес свои дела, пришел сюда, добросовестно ответил на ваши вопросы. Теперь скажите: вы можете заплатить мне за это гонорар?

Собеседник молча смотрел на меня. Он, наверное, прикидывал в уме – я сумасшедший или просто придурок.

– Я вас не понимаю, – произнес он наконец.

– Объясню. Не могли бы вы в качестве гонорара рассказать мне, зачем я к вам пришел?

Хозяин кабинета облегченно улыбнулся:

– Эти сведения не для разглашения, но вам скажу. Человек, который владел вашей метрикой, найден. Теперь она в безопасном месте. А вас я пригласил, чтобы понять, как ваш документ попал к постороннему человеку.

– Значит, у меня был двойник?

– Да, с вашей необычной историей жизни, с вашим именем Ильич и фамилией Пятигорский. Это все, что я мог вам сказать…

Я понял, что спрашивать больше услышанного бессмысленно. Мне оставалось только долгие годы моей жизни пребывать в неведении о загадочном приключении с моим паспортом.

Вы может смеяться, но это еще не финал запутанной истории свидетельства о рождении.

Лет через шестьдесят после моего хождения за паспортом поехал я в Рио-де-Жанейро к своим родственникам. Кто-то из них поинтересовался, почему я не Пятигорский и почему не Ильич. Пришлось рассказать о злоключениях с метрикой и обо всем, что после этого произошло.

Кармен – она вдова моего двоюродного брата – поохала, посокрушалась по поводу непрофессиональной русской милиции. На том дело и кончилось.

Прошло после этого года полтора. Я снова прилетел в Бразилию. По дороге из аэропорта Кармен сказала, что меня ждет занятный сюрприз.

Дома она протянула мне большой лист бумаги.

– Что это?

– Посмотри…

Я посмотрел и обомлел: моя метрика!

– Откуда она у тебя?

Кармен рассказала.

Ей было известно, что мои родители до депортации из Бразилии жили в пансионате в районе Капокабана. Это знаменитое место в Рио-де-Жанейро. Там кварталы богатых домов и известный на весь мир пляж Капокабана.

Так вот, Кармен решила, что я должен был родиться по месту жительства родителей на Капокабане. Пошла в местную мэрию и ей без всякой волокиты выдали копию моей метрики.

Сейчас она лежит у меня в архиве, как напоминание о страстях, которые вились вокруг нее десятки лет.

* * *

С людьми ты тайной не делись своей.

Ведь ты не знаешь, кто из них подлей.

Как сам ты поступаешь с божьей тварью,

Того же жди себе и от людей.

Омар Хайям.

В один прекрасный день Борису Григорьевичу позвонил из Хабаровска начальник краевого управления полиграфии.

– Борис, у нас тут сложная ситуация образовалась. Некому набирать краевую газету “Тихоокеанская звезда”. Положение настолько тяжелое, что я, наверное, не выберусь из него здоровым и невредимым.

– Сочувствую. Но чем я могу помочь?

– Срочно пришли сюда в командировку одного линотиписта.

– Но у нас же тоже газета. А линотипистов раз-два и обчелся.

– Не прибедняйся. У тебя вон какой орел есть, москвич. Всю войну на себе вынес. И сынок твой крепко подрос. Его и пришли в Хабаровск. Пусть в большом городе, в столице пооботрется. И людям поможет, и себя покажет.

Борис Григорьевич заколебался. С одной стороны, своя рубашка как бы ближе к телу. С другой, этот человек не раз во время войны сильно выручал нашу типографию…

– На сколько дней командировка?

– Скажу честно – не знаю. Набирать некому. Вопрос на контроле на самом верху. Пусть приезжает и садится за линотип. Дадут ему учеников. Выучит, и вернется домой.

– Может, мне с ним приехать?

– Зачем?

– Сын все-таки…

– Не паникуй. Он уже не ребенок. Иди, собирай вещи в дорогу.

В тот день кончилось мое детство. Началась взрослая жизнь.

Мазурики уходят в дембель

У страха глаза велики. Я с тревогой уезжал из дома – первый раз в жизни в другие края. Один, без родителей. Не представлял себе, какие еще бывают на свете типографии – больше или меньше моей? Думал, засмеют на новом месте, как нескладного недоучку.

Но, на удивление, работа в Хабаровске оказалась привычная, как дома – набирай быстрее и ошибок делай поменьше. Уж к этому-то я был привычен.

Машина мне попалась хорошая. Как я потом узнал – лучшая. Мне ее выделили не за красивые глаза, а потому, что на ней набиралась главная газета в этой типографии – “Тихоокеанская звезда”.

Стоял тот линотип в самом углу цеха. Там сходилось два больших окна – так что я не был обделен привычными зеваками.

Когда пришел, на машине никто не работал. Начальник цеха – он показывал мне свое хозяйство – вопросительно посмотрел на меня. Его взгляд можно было понять без труда.

– Я только что с поезда, всю ночь ехал…

– Устал?

– Да вроде нет.

– Работать сможешь?

– Смогу, конечно…

– Как с харчами?

– Мама в дорогу собрала…

– Ну, и хорошо. Вот оригиналы статей. Все это пойдет в текущий номер газеты. Набирать их было некому, а скоро начнется верстка. Выбирай для начала, какая понравится и – вперед. Готовые гранки набора будешь выставлять вон на тот стол.

Я привычно включил машину. Набрал первую строку – свое имя для контроля. Затем заголовок статьи и все пошло, как дома, как на моем испытанном “американце”.

Вскоре за окном появились первые зрители. Да и в самой типографии любопытные нашлись. Приходили, стояли за моей спиной, смотрели. Некоторые, я думаю, оценивали.

Подошел начальник цеха:

– Не тушуйся. Посмотрят, посмотрят и уйдут. Работай спокойно…

Корректоры приносили прочитанные гранки: две-три ошибки на сто строк. Нормально!

Так и прошел первый день. К вечеру меня отвезли в общежитие. Им оказалась большая комната, разгороженная небольшой стенкой – с обеих ее сторон было открытое пространство – никаких дверей.

– Там, у окна, твоя койка, – сказал сопровождающий. – Все аккуратно. Белье чистое, свежее. Тут твоя тумбочка. Там, на столе, самовар – чайку попить.

На другой койке живет наш старший вахтер. (Карнач, подумал я, вспомнив солдата с фронта и Гуревича.) Он человек тихий, непьющий – мешать не будет.

Ну, устраивайся. Завтра на работу в первую смену. В восемь утра.

Попутчик мой ушел. Я принялся устраиваться, раскладывать в тумбочке свои вещи. Но тут с шумом открылась дверь и влетели две девицы.

– Здрасьте!

– Здравствуйте! – ответил я. – Вы к кому? – Я показал на вторую койку. – Здесь мужчина живет. Его нет, а я его еще и не видел. Вы к нему?

– Да домой мы! Вон там живем, – девчонки показали на отгороженный кусок комнаты.

– Послушай, – спросила одна из них, – это не тебя ли откуда-то выписали к нам в линотипный? Говорят, шикарный наборщик. Все ждут. Вон и старика от окна отогнали – тебе кровать поставили. Комендант белье, одеяло новенькие принес… Никогда такого не случалось.

– Да никто меня не выписывал. Я, действительно, линотипист и никакой я не шикарный.

– Вот и смотрю – пацан совсем, когда шику успел набраться?

Девицы ушли за загородку. Через несколько минут выглянули:

– Чаю попьешь? С нами в компанию.

– Давай.

Достал мамины припасы, отнес на стол. Скоро и чай созрел.

– Ну, будем знакомиться, – сказала одна из соседок. – Я учусь в линотипном цехе, она – в переплетном.

– Если в общежитии живете, значит, откуда-то приехали?

– Мы с зейских приисков. Поселок маленький, ничего в нем нет. И работы интересной тоже нет. Только золото, золото, золото…

Мы и решили поехать в Хабаровск, судьбу менять.

– А почему в типографии менять? Вы там, на Зее, в типографии работали?

– Да нет. Приехали, нашли на вокзале доску объявлений. А там: требуются ученицы в типографию. Мы и пришли. Спасибо, общежитие сразу дали.

– Тебе, – я показал на одну подружку, – линотип понравился?

– Очень. Интересная машина. С ней поведешься – сам умнее станешь. Только мало показывают, как на ней работать.

– Не трусь. Если будут вопросы, подходи ко мне, помогу.

– А ты как сюда попал?

– Позвонили из Хабаровска. Сказали: набирать некому. Попросили прислать помощь.

– Ты где учился? Такой молодой, а уже на помощь едешь. Значит, хорошо набираешь.

– В войну научился. Я с тринадцати лет работаю.

– Ладно, завтра посмотрим, как ты работаешь.

На следующий день ко мне подошел какой-то мужчина. Оказалось, это был тот самый начальник управления из Хабаровска, который звонил Борису Григорьевичу.

– Я смотрю, ты уже работаешь. – сказал он.

– Я и вчера работал…

– Так ты же вчера только с поезда…

– Попросили.

– Ну, и молодец. Как устроился?

– Очень хорошо. Для меня уже была подготовлена койка в общежитии. Спал без задних ног.

– Проблем нет? Никто не придирается?

– Пока никто. Времени же мало прошло. Скажите, когда моя командировка закончится?

– Ты же только-только начал работать, а уже к мамке захотел?

Я промолчал.

– Дело такое. У них здесь некому работать – надо им помочь. Мы тебе дадим двух учеников. Подтяни их хотя бы до середнячков и отправляйся домой.

Сейчас я тебе твоих учеников и вручу.

Начальник управления махнул рукой кому-то, стоявшему поодаль. Когда тот подошел, сказал:

– Давай сюда своих орлов.

Привели двух пареньков. Они были немного моложе меня. Ладные, раскованные, подтянутые ребята.

– В типографии раньше работали? – спросил я.

– Нет, не приходилось.

– Линотип, наборную машину раньше видели?

– Нет.

– Работать пришли серьезно или так, побаловаться со скуки?

– Мы решили очень серьезно.

– Тогда слушайте. Я ваш руководитель. Надолго. Может быть, на год. Так что если возникнут какие-нибудь вопросы, проблемы, трудности – сразу ко мне. То, что я буду говорить, просить сделать или распоряжусь, обязательно выполнять. Если два-три раза не будет исполнено, я откажусь вас учить и никто меня заставить не сможет.

– Все понятно?

– Да, – не совсем уверенно ответили парни.

– Тогда мы попрощаемся с этими дядьками и пойдем работать. Сегодня вы весь день будете стоять у меня за спиной. Я стану набирать завтрашний номер газеты, вы – смотреть, как это делается. Вдобавок, я весь день буду рассказывать, что такое линотип, как он устроен и как на нем работать.

Хочу сообщить: если к концу дня у кого-то из вас возникнут сомнения в своем выборе, вам не понравится эта работа, скажете прямо и никаких обид. Мы подыщем работу по душе. В типографии выбор большой.

– Я вижу, дело пошло, – похлопал меня по плечу начальник управления. – Молодец. Я спокоен.

Задачу я себе придумал нелегкую. Предстояло весь день на высоком темпе набирать газету и умудряться вести занятия с парнишками.

По нашему общему мнению это удалось – ребята получили заряд информации. Теперь они понимали, куда и зачем пришли. А чтобы закрепить пройденное, я позволил им в виде поощрительной премии набрать свои имена и фамилии, затем отлить их на линотипе. У каждого получилось по личной печати. Пусть хвастают перед приятелями.

В конце смены мы вместе вышли из типографии. Сели в скверике поболтать. Я спросил, как получилось, что они не занимаются в школе, а пошли учиться на рабочего.

Я льщу себя мыслью, что за один день парни успели поверить в меня. Во всяком случае, рассказали свою невероятную историю.

Оба они из обеспеченных семей. У одного отец генерал. Правда, у того новая семья и живет он в Москве, но щедро помогает сыну и его матери. Они ни в чем не нуждаются. У другого отец большая шишка и у него тоже дом полная чаша.

Никто из них не мог рассказать мне, что с ними случилась. То ли потребность в острых ощущениях, то ли чей-то дурной пример подействовал – они стали ворами, карманниками.

Ребята смышленные, блестяще освоили свою преступную профессию и начали жить-поживать, да добра наживать. Неизвестно как долго продолжалась бы такая вольготная жизнь, но недавно их карьере пришел неожиданный конец.

В первые послевоенные годы в стране небывало разрослось воровство. На этом фоне Верховный Совет принял указ, по которому мелкая кража приравнивалась к крупной и за нее полагалось жестокое наказание. Много лет отсидки.

Несерьезная шушера, вроде моих карманников, бросилась врассыпную. Они поняли, что их промысел не компенсирует долгое заключение за решеткой. Мои мазурики приняли достойное решение. Они завязали с преступным прошлым и пошли осваивать рабочую профессию. Откликнулись на первое же объявление. Им повезло. Профессия ребятам попалась не из худших.

– Серьезное решение? Навсегда? – спросил я у парней. – Или, когда об указе забудут, вы снова возьметесь за свое?

– Нет, мы твердо решили. Научимся, начнем зарабатывать. И жить на эти деньги, как все люди, без оглядки.

– Значит, демобилизация?

– Да, полная.

Вечером я пришел в общежитие. На звук отпираемой двери выглянула девушка, ученица из нашего цеха.

– Знаешь, что я хочу тебе сказать, – возбужденно заговорила она. – Днем у меня был вопрос, не знала, как что-то на машине сделать… Пошла к тебе спросить, а за твоей спиной два охранника стоят. Струхнула и не стала подходить.

Я расхохотался.

– Они такие же ученики, как ты. Ко мне сегодня их приставили.

– Слушай, а немного борща не поешь? – спросила она так по-свойски, что я по-свойски и согласился.

С этого и возникла наша коммуна. Я сразу начал прилично зарабатывать – появилось подкрепление к их ученическим копейкам. Девчонки стряпали, варили чай. Но, главное, у нас теперь было с кем поболтать. Жизнь как бы изменилась.

При этом не было никаких заигрываний, ухаживаний. Да я и не очень понимал, что это такое. Может быть, природа еще во мне не проснулась.

* * *

Кто умеет в буднях быть счастливым,

Тот, и впрямь, счастливый человек.

Эдуард Асадов.

Была у меня замечательная авторучка. Трофейная. Мне привезли ее в подарок с фронта. До того я всю жизнь писал пером, которое называлось “86”. Макал его в чернильницу. А тут новенькая, блестящая самописка – хоть возьми и полижи. С золотым пером и таким же золотым зажимом для кармана.

Вспомнил я о ней потому, что в первые дни в Хабаровске собрался в театр. А как иначе? В больших городах люди всегда ходят в театр. Принаряжаются, и ходят.

С нарядами, правда, у меня дело обстояло неважно. За войну мы ничего нового не покупали. Наоборот, несколько раз выскребали, что могли, и отдавали в помощь фронту.

Теперь я оставался в потрепанном костюме, в каких-то опорках на ногах, да в латанной рубашке. Жаловаться было нечего – все тогда жили очень бедно. Да об этом и не думалось – привыкли, присмотрелись.

Словом, собрался я в театр. Посмотрел на себя критически в зеркало и вспомнил об авторучке. Подумал: она украсит пиджак и отвлечет внимание от безобразных брюк.

Пристегнул ее в наружный карман и она, действительно, засияла у меня на груди.

В театре я с гордостью поглядывал на нее, расхаживая по фойе. Заметил, что многие, пришедшие в театр, одеты не лучше меня. Правда, встречались и принаряженные, хорошо пахнущие, но их можно было по пальцам пересчитать.

В какой-то момент бросил взгляд на собственную грудь и вижу – ручки на месте нет. Я забеспокоился, поспешил к своему месту в зрительном зале, принялся искать под креслами – ручки нигде не находилось.

Для меня это было равносильно катастрофе. Расстроенный, почти не спал ночью – мысленно оплакивал утрату.

Наутро пришел на работу. Мои мазурики сразу заметили, что я не в себе, и спросили:

– Что-то случилось?

Рассказал им о ручке и о том, как она пропала.

– Может, стащили? – посмотрел я на ребят. – Слушайте, у вас, возможно, есть какие-нибудь знакомые в этой среде. Поспрашивайте, а вдруг, кто знает? Я им деньгами смогу отдать…

* * *

Сострадание есть высочайшая форма человеческого существования.

Ф. Достоевский.

Я показал парням их линотипы – каждому свой. Усадил за клавиатуры и дал задание на всю неделю: узнать, где какие буквы находятся и приучать к ним пальцы, чтобы чуткими становились и сами дорогу узнавали.

Вернулся на свое место и только успел включить машину, ко мне подошла девушка из администрации.

– Позвонили из редакции “Тихоокеанской звезды”. Просят зайти к этому человеку, – она протянула записку. – Там и адрес.

– Когда зайти?

– Сейчас.

– А работа? У меня набор в текущий номер газеты.

– Я спросила на верстке. Сказали, ничего срочного нет. Можешь идти.

– Не знаешь, зачем?

– Они не говорили.

Я пошел по адресу. В голове стучал молоточек: “Я знал, что будут ругать. Зачем вызывают – домой отошлют?”.

Шел-шел и к своему удивлению пришел к родному общежитию. Оказалось, оно стоит во дворе редакции. Вошел в здание, нашел человека по записке.

– Как поживаешь? – спросил он.

– Хорошо. Осваиваюсь.

– Знаю. В общежитии устроился. Не обижают?

– Нет, люди хорошие.

– А с питанием как?

– Хлеб по карточке. А остальное… За войну привык…

– Пора отвыкать. Знаешь, зачем я тебя позвал?

– Ругать будете?

– Да нет, ругать не за что. Наши метранпажи тебя хвалят. А дело у меня к тебе вот какое. Напротив твоего дома есть столовая. Мне кажется, она без вывески, но найти можно. Как раз напротив твоего дома. Вот, возьми письмо и передай его заведующей.

– А что потом?

– Как что потом? Потом у тебя каждый день будет еда и ты начнешь забывать свои военные привычки.

– А хлебные карточки? Они у меня останутся?

– Конечно, останутся. Это к ним приварок…

– Можно, я туда в перерыв зайду? Сейчас у меня газета, набор в номер.

– Конечно. Только не откладывай. Смотри, голодным останешься…

В обеденный перерыв понес письмо в столовую. Помещалась она в деревянном доме через неширокую улицу от моего общежития. Вывески, и впрямь, не было. Я вошел в небольшой зальчик с парой столов и буфетной стойкой. За ней виднелась кухня.

Повариха увидела меня, заулыбалась.

– Проходи, мальчик, смелее. Ты чей?

– Как это чей? – растерялся я.

– Кому ты обед берешь?

– Себе…

– Как себе? Да ты знаешь, чья это столовая?

– Нет…

– Это столовая краевого комитета партии. Так что ты, считай, не дорос для себя обеды получать. Ну, какой ты начальник?

– Да не знаю я ничего. Меня сюда прислали… С письмом…

Повариха что-то прокричала во весь голос – позвала кого-то. Пришла, как я понял, заведующая.

– Посмотрите, какой к нам кучерявенький красавчик пришел!

Заведующая подошла ко мне.

– Зачем пришел?

– У меня письмо. Сказали, чтобы я пришел по этому адресу.

– Давай, посмотрим. – Заведующая прочла, посмотрела на меня внимательно и сказала:

– Письмо из крайкома. Берем этого человека на учет.

– Кого? – всполошилась повариха. – У нас же только большие люди обедают. А он? От горшка два вершка. Слушай, паренек, ты начальник чего?

– Да ничего! И никакой я не начальник. Меня прислали в Хабаровск в типографию. У них газету набирать некому…

– Какую газету?

– “Тихоокеанскую звезду”…

– Ну, раз из крайкома письмо прислали, будем считать тебя большим человеком. Давай посуду.

– Ничего у меня нету…

– Может, сейчас поешь?

– Спасибо, – заулыбался я.

– Мне налили тарелку супа и я начал с жадностью его уплетать. Повариха стояла надо мной и говорила:

– Найди где-нибудь судки. Это кастрюли такие – одна на другую ставятся для переноски. А то сколько в тарелку нальешь? Разве тебе хватит? Вон худющий какой… Был бы судок, я бы тебе лишний черпачок и плеснула.

…Я вернулся на работу и поспешил к моей соседке – ученице в нашем цехе.

– Срочное дело. Найди подругу и подойдите ко мне. Там и расскажу.

Девочки пришли. Я рассказал им о вызове в редакцию, о письме, буржуйской столовой и о том, что нужны судки. Повариха обещала плеснуть туда больше, чем в тарелку.

– Нам на троих хватит. Но надо срочно найти эту посудину. Тогда завтра все будем с обедом. Подумайте, пошустрите. Деньги я найду. А, может, кто из местных, типографских даст на время.

* * *

Доброта лучше красоты.

Генрих Гейне.

Утром меня чуть ли не у входа в цех встретили ребята.

– Посмотри, это не твоя ли ручка?

Я взял ее и мне стало не по себе.

– Моя! Откуда?

– Да вот, нашлась…

Скажу в скобках. Позже, недели через две-три мазурики рассказали, что ручку искал весь воровской Хабаровск. По цепочке было передано: у учителя наших парней в театре увели такую-то ручку. Срок – один день.

К концу дня самописка была найдена.

С тех пор я никогда не ношу авторучку в верхнем кармане пиджака – напоказ.

…Соседки судки достали. На следующий день я во всеоружии пошел в столовую. Повариха удивилась:

– Уже достал посуду? Какой проворный оказался!

– Да не я достал.

– А кто? Ты же без родителей здесь…

– Ругаться не будете?

– Если не украл, не буду.

– Со мной в общежитии живут две девчонки. Ученицы в типографии. Хлебные карточки у них рабочие, но зарплата ученическая, очень маленькая. Гроши. Голодают подружки. Даже домой на выходные не поедешь – у родителей подкормиться. Они родом с реки Зея. Это в Амурской области, дальше Благовещенска…

Когда вы мне сказали про судки, я им и говорю: найдите эти штуки, все вместе и поедим горячего понемногу. Вот они и достали у теток в типографии.

Повариха ругать меня не стала, но и не хвалила. Налила супу от души, спасибо ей. А в общежитии уже поджидали соседки. Суп всем пришелся по вкусу.

* * *

Забывайте обиды,

Но никогда не забывайте доброту.

Конфуций.

В цехе дела у меня шли нормально. Правда, не очень нравилось работать в вечернюю смену – редко удавалось уходить домой вовремя.

Вообще-то второй смены полиграфисты сторонились чаще всего по одной причине.

Заковыка состояла в том, что Сталин предпочитал работать до поздней ночи. Москва засыпала в темных квартирах, а в известном окне в Кремле горел свет. Руководители высоких рангов присматривались: не потух ли? Они отправлялись спать не раньше, чем удостоверились, что Иосиф Виссарионович, наконец, почил.

Точно так же редакторы ежедневных газет ждали этих заветных минут: дремали за своими письменными столами до отбоя.

А отбой давало ТАСС. Оно сообщало, что прекращает работу на сегодня и срочных материалов передавать не будет. Вслед за этим отбывали по домам редактор и мы, верстальщики, корректоры, линотиписты.

Через несколько лет, уже в другом городе, я был участником изумительного приключения. Газета была готова, но ТАСС не давало отбоя. В своем кабинете задремал за столом редактор. В приемной бдительно сидел старенький курьер по фамилии Берлин. Пришел печатник, принес свежий номер газеты – ему надо было получить разрешение начать печатать тираж. Другими словами, получить резолюцию на только что отпечатанном экземпляре.

– Где редактор? – спросил он у Берлина. Тот, бдительный, задал свой вопрос:

– Зачем он вам?

– Да тут надо на номере написать “В печать” и мы запустим машину.

– Знаете, он заснул – целый день работал, где силы взять? Давайте мне газету, я напишу, что вам надо.

Курьер написал заветные слова, расписался и печатник ушел.

Через некоторое время очнулся редактор, выглянул в приемную, спросил Берлина:

– Почему номер на подпись не несут?

– Они приносили. Газета печатается.

– А разрешение? Они без письменного разрешения не имеют права печатать.

– Он мне сказал, что надо просто написать “В печать”, я и написал. Жалко было вас будить из-за одного слова.

Это был уникальный случай, когда курьер разрешил выпуск газеты.

* * *

Сорок – старость молодости; пятьдесят – молодость старости.

Виктор Гюго.

Подошел ко мне в цехе уже знакомый начальник управления полиграфии края.

– Был у директора, решил заодно и к тебе заглянуть. Знаю, что работа у тебя клеится – директор не нахвалится. А как сам-то живешь? Может, кто обижает?

– Нет, все в порядке. Никто не ругает, уже и друзья завелись.

– А питание? Не удивляйся, что спрашиваю – отец мне названивает. К столовой тебя прикрепили?

– Еще к какой столовой!

– А ученики? Ты их не бросил?

– Пойдемте, покажу.

Мы подошли. Теперь у каждого паренька был свой линотип. Ребята уже довольно смело стучали по клавишам.

– Что набираем? – спросил мой собеседник у одного из учеников. Тот рассказал.

– Нравится?

– Книга, которую набираю?

– Нет, работа.

– Очень нравится.

– Не думаешь, что ошибся?

– Нет, не думаю…

– Ему уже поздно думать, – вмешался я. – Он скоро меня по темпам набора перегонит.

Мы перешли к другому пареньку. Он тоже набирал книгу.

– Трудно? – спросил начальник управления.

– Конечно, трудно, – ответил тот. – Это же работа…

Поздно вечером я возвращался домой. Пересек перекресток, до общежития рукой подать. И тут слышу – за спиной что-то упало. Оглянулся – на тротуаре в метре от меня лежит человек. Другой убегает без оглядки. Третий человек могучего телосложения машет ему вслед кулаком.

– Что случилось? – ошарашенно спросил я.

– Через полчаса ты лежал бы в морге – тогда бы и случилось.

– Но все-таки?

– Иду я и вижу: ты двигаешься спокойно, а те двое прибавляют ход. Подумал: что-то там неладное. Тоже прибавил ход. Догнал, когда они были уже прямо за тобой и готовились напасть сзади. Я стукнул этого, который лежит, кулаком по голове. Он и упал. Другой, ты сам видел, бросился наутек…

Я поблагодарил парня за выручку.

– Давай знакомиться. Я живу в этом доме. Там есть общежитие. Заходи ко мне, когда будет время.

Мой спаситель рассказал о себе. Он из Бийска. Это на Алтае. Наверное, там все такие здоровяки. Учится здесь, в Хабаровске, в медицинском институте. Будет доктором.

Мы подружились. Вместе шатались по городу, ходили на танцульки. Бывало, я ночевал у него в общежитии – в комнате всегда находилась пустующая койка загулявшего студента.

* * *

Если хочешь узнать человека, не слушай, что о нем говорят другие. Послушай, что он говорит о других.

Вуди Аллен.

Вызвали меня к директору. До того я его никогда не видел, не знал – добрый он или злой. Но это значения не имело – начальство, оно всегда выволочку задаст. А за что?

В кабинете у директора сидел секретарь комсомольской организации – его я знал, платил ему членские взносы. Сидели еще люди – незнакомые мне.

– У нас есть к тебе дело. – сказал директор. – Завтра будет отчетно-выборное профсоюзное собрание. Нынешний профорг уходит по семейным причинам, а заменить его некем. От войны, сам знаешь, еще не оправились. Кругом одни женщины, вдовы с детишками. Какой из них профорг?

Так вот, у нас появилась идея выдвинуть тебя от администрации, партии и комсомола в председатели профкома. Ты парень молодой, без семьи, не пьяница, хороший работник. К тебе люди по доброму относятся. Да ты еще и комсомолец…

Как отнесешься к такому предложению?

– Спасибо, но я не могу. Никогда общественными делами не занимался, да их у нас в войну и не было. Затем главное. Меня прислали сюда, потому что некому набирать газету. Я не жалею своего времени для этого. Лишнего не остается. И потом, у меня двое учеников. За их успехами лично следит ваш начальник. Это – будущее линотипного цеха. Я уеду домой, но газета без набора не останется.

– Поверь, мы все это знаем и учли. Общественная нагрузка не будет отнимать у тебя много времени. Мы и заместителя тебе хорошего подберем – подружитесь, будет помогать.

Они назвали имя того человека. Я его знал. Молодой парень, работал в печатном цехе.

Словом, уговорили.

Вечером меня поджидал в общежитии мой приятель-студент. С первого взгляда я понял: он чем-то расстроен.

– Что случилось?

– У меня хлебную карточку украли… Через несколько дней начнется сессия – на пустой желудок ее не вытянуть. А денег – одна стипендия. С ней на рынок соваться нечего.

Знаешь что я придумал? Поеду домой в Бийск. Там у родителей перезимую, а в будущем году снова сдам вступительные экзамены.

– Нет, так нельзя! – возразил я. – Надо еще подумать, поискать выход. Я бы тебе сам помог, но мой паек едим втроем, с девчонками. Приходи в обед – будем делить на четверых. Не много, но все же еда.

– Я не смогу, спасибо. У меня лекции… Не пропускать же.

– Тогда все равно не спеши. Надо у теток поспрашивать – может, картошку найдем недорогую.

…Утром я подошел к своим мазурикам:

– Ребята, у меня очень важное дело. Но сначала: вы знаете, как я отношусь к вашей прежней “работе”. Дембель, значит дембель. У меня есть очень свежий пример вам для науки. У нас во дворе жил парень. Тоже на руку не был чист. Попался он с приятелями на очень дерзкой краже. Они прорыли тоннель в универмаг и унесли оттуда много меховых вещей. На суде сосед сказал в последнем слове, что раскаивается в преступлении, хочет искупить кровью и просит послать его на фронт в штрафной батальон.

Перед отъездом в Хабаровск я встретил его во дворе. Вся грудь парня сплошь была покрыта орденами и медалями. Такое я видел первый раз в жизни.

Он мог бы и погибнуть в своем штрафном батальоне, но для него дембель из воровского мира был дембелем даже там, где лилось много крови.

А сейчас раскиньте мозгами.

Я рассказал им о моем приятеле-студенте. Рассказал всю историю, начиная с ночного спасения, украденной хлебной карточки и кончая его намерением бросить институт.

– Подумайте, как можно помочь парню. Не обязательно хлебом – любыми продуктами, лишь бы он набил живот и сдал экзамены. Если продержится несколько недель, в следующем месяце по закону получит карточку и будет учиться дальше.

– Мы подумаем, – сказали ученики.

И, действительно, через два-три дня парни пришли к моему линотипу и протянули пачку пятидневных хлебных талонов. Их выдавали, когда человек уезжал в командировку или по каким-то делам. В таком случае он не мог пользоваться обычной карточкой – по ней можно было получать хлеб только в том магазине, где владелец был на учете.

Я взвесил на руке талоны.

– Кто-то остался голодным?

– Нет, мы свое слово держим.

– Тогда откуда они взялись?

– Извини, но это уж не твое дело. У кого взяли, тот голодать не будет. У него еще много ворованного осталось.

И брали не мы. Рассказали твою историю, и нам помогли. Отдай ему. Пусть учится. Может, и нас когда-нибудь от чего-нибудь вылечит.

Что оставалось делать? Я отпросился на час и побежал в мединститут.

Мой приятель в Бийск не поехал.

* * *

Кто может – делает.

Кто не может – учит.

Кто не может учить – управляет.

Бернард Шоу

Да, так я все-таки закончу историю о профсоюзе. Хотя, предупреждаю, финал получился не героический.

Собрание состоялось. Проводили старого профорга. Парторг предложил мою кандидатуру. Народ заволновался: мы его не знаем, со стороны прислали, пусть покажется…

Я встал. Собрание успокоилось: знаем мы его, в линотипном работает, хороший парень.

Так я стал председателем профсоюзного комитета.

На следующее утро ко мне подошла женщина, сказала, что работает в переплетном цехе.

– У меня просьба к тебе, как к профсоюзу. Я вдова – на мужа похоронка пришла. Где могила – не знаю. У нас сынок подрастает. В первый класс идти надо, а на ноги надеть нечего. Старые галоши веревками привязываем. Пойдет так в школу, засмеют ребенка – на всю жизнь рана в душе останется. Может профсоюз подсобит?

– Сколько денег надо?

– Не знаю…

– Пойдите в магазин, узнайте цену ботинок и приходите. Твердо не обещаю, потому что не знаю, как это делается. Но постараюсь помочь.

Мальчонка пошел в школу в новых ботинках.

Через какое-то время подошла еще одна работница. Тоже вдова. Тоже ребенок сирота. Скоро грянут морозы. На голове панамка. Другого нет. На улицу не выпустишь. Нужна ушанка, а денег нет.

Выписали мы постановление на ушанку.

Но просьбы не кончались. Народ бедствовал после войны. Без мужей, без отцов…

Мы помогали – сил не было отказывать. Правда, другие нужды не удовлетворяли – берегли деньги. Но сиротам помогали от души.

Однажды ко мне подошел незнакомый мужчина. Представился:

– Я из краевого комитета профсоюза. Ревизор. Мне нужно получить документы вашего профсоюза для проверки.

– Хорошо. Приходите в конце смены, я вам все передам.

– Вы меня не поняли. Я ревизор. Это срочно. У меня нет времени ждать конца смены.

– Это вы меня не поняли. Я сейчас набираю завтрашний номер краевой партийной газеты. За три часа у вас ничего страшного не случится. Но если выпуск газеты опоздает на три часа – представьте, что будет и с вами, и с вашим краевым комитетом.

…На следующий день ревизор пришел к концу смены.

– Нам нужно серьезно поговорить!

– Сейчас?

– Да, срочно!

– Хорошо. Я заканчиваю работу. Пойдем в партком и там поговорим.

В парткоме ревизор каким-то посуровевшим тоном сказал:

– Я должен зафиксировать в акте, что у вас совершено тяжкое преступление.

– Нельзя ли подробнее?

– У вас исчезли все профсоюзные деньги…

– Они не исчезли. На каждый рубль есть протокол. Я передал вам папку с документами.

– Протоколы подписаны двумя людьми. Таких бумажек можно составить сколько хочешь.

– Вы обвиняете нас в том, что мы с заместителем поделили между собой казенные деньги?

– Я пока не обвиняю. Только фиксирую.

– Мне кажется, ревизор должен не просто фиксировать, а фиксировать правду. Пойдите по протоколам к сиротам домой и убедитесь, есть ли у них новая обувь, одежда, портфели, тетради…

– Я без вас знаю, что мне делать. Вам не удастся меня запутать. Но если представить, что хищения не было, что вы тогда сегодня сделаете, если срочно потребуются деньги?

– Не понимаю…

– Ну, допустим, кто-нибудь умрет. Надо помочь с похоронами.

– Я думаю, похорон еще нужно ждать, да и случатся ли они в ближайшем будущем? А сироты убитых солдат сегодня могут вырасти безграмотными или сидеть дома взаперти, спасаясь от холода. Ну, а если срочная помощь все-таки потребуется, попросим у директора – он не откажет.

Мы так и не поняли друг друга – наверное, у нас истории жизни были разные.

А потом случилось профсоюзное собрание. Нас в преступлении не обвиняли. Это было бы глупо, потому что все, получившие помощь, находились в зале. Но трепку для порядка устроили крепкую. И как бы ни кричали матери сирот в нашу защиту, нас выгнали с треском из профсоюзного комитета.

* * *

На своем дворе всякая собака лает.

Киплинг.

Зима поторопилась. Начались ранние заморозки. Преждевременно выпал первый снежок. И это было только начало.

Утром я вышел из дому – спешил к началу смены. С порога увидел: ночью прошел большой снегопад. Все вокруг было белым-бело. Ступил на землю – снег выше колен. И нигде ни дорожки расчищенной, ни тропинки. О специальной технике для этого дела никто и слыхом не слыхал.

Пришлось самому, собственным телом прокладывать путь по снежной целине.

Добрался до перекрестка. Услышал пение. Прислушался – на громкоговоритель не похоже. Завернул за угол, а там – японцы. Много японцев. Человек двести, а, может, и триста. Они выстроились по-военному, заняли всю ширину проезжей части улицы и вроде бы шагали на одном месте. И пели. “Выходила на берег Катюша, выходила на берег крутой…” Впереди как бы шагал знаменосец и держал в руках развевающееся красное знамя.

Я присмотрелся: военнопленные не топтались на месте. Сантиметр за сантиметром они все же двигались вперед.

Подождал, пока вся когорта не протопала мимо меня под “Катюшу” и увидел за ними плотно укатанную дорогу.

Город освобождался от последствий стихии.

Я пожалел, что японцы пока утаптывали дорогу не в мою сторону. Пришлось снова пробираться на работу по снежному бездорожью.

* * *

Чтобы дойти до цели, надо прежде всего идти.

Оноре де Бальзак.

По выходным дням я время от времени ездил на побывку домой. Благо это было недалеко – часов шесть езды на поезде. Собрался и на тот раз.

Пошел по магазинам за покупками. В универмаге увидел крошечные белоснежные фетровые валенки. Они были кстати – кроме брата Кима у меня появилась сестренка Софа. Ей обновка будет в самый раз.

Купил валенки и отправился в путь. Но дома меня ждало разочарование. Родители рассказали, что уже купили ребенку точно такую же обновку.

– Возьми с собой в Хабаровск, – посоветовали они. – Вернешь в магазине, где купил.

В магазине, увы, покупку у меня не приняли.

– Отнеси на толкучку и продай, – сказали на работе.

Вближайший свободный день пошел на рынок. Там была неимоверной величины толкучка. Чего только ни продавал и ни покупал обнищавший послевоенный народ!

Я развернул свои валенки и стал на бойком месте в ожидании покупателя. Был уверен: дело нескольких минут. Но прошли минуты, часы, а покупателя как не было, так и не было. Подходили ротозеи. Со всех сторон рассматривали мой товар, спрашивали:

– Почем?

Я называл цену и интерес к софиным валенкам тут же пропадал.

– Дорого…

– Как же дорого? Я их купил неделю назад в универмаге по этой же цене. Копейка в копейку. Вот, у меня чек остался…

– Все равно дорого. Убавь половину – возьму.

Так и шла моя торговля: зевак полно, а покупатель не шел.

Под настроение с жалостью подумал о своем соседе по общежитию, чья койка стояла рядом с моей. Девчонки рассказали, что он работает в типографии вахтером только ради маскировки. На самом деле он барыга, спекулянт. Его настоящее рабочее место на толкучке.

И правда, однажды он по оплошности не захлопнул дверцу тумбочки. Я заглянул, а там – настоящий Елисеевский магазин. Сливочное масло, разная колбаса, сыр, сахар, много хлеба…

Жаль, но я оказался не барыгой. У меня торговля не шла.

Уже подумывал о возвращении домой, но тут около меня остановился человек с часами на ладони. Он постоял рядом и сокрушенно произнес:

– У тебя не покупают и у меня нет желающих. Мне все это уже надоело. Столько времени зря здесь проторчал. Давай хоть с горя махнемся и пойдем по домам. Я тебе часы – ты мне валенки.

Идея мне понравилась. Если говорить по совести, продажа софиной обновки меня не очень волновала – зарабатывал я достаточно, а тратить деньги в пустых магазинах было не на что. Разве, если покупал продукты на базаре. Цены, конечно, кусались, но меня не разоряли.

Я взял часы посмотреть поближе и мое сердце застонало.

Что это были за часы! Несколько стрелок бегали, как муравьи в летний день. Цифры крупные, яркие. Не часы, а заглядение.

– Согласен махнуться?

– Согласен, – не раздумывая, сказал я. – Бери валенки, ребенку пригодятся.

Надел часы на руку и поехал на вечернюю смену.

Работал я в тот день рывками – то и дело разглядывал свои замечательные часы. Если же кто-нибудь подходил к машине, выворачивал руку так, чтобы человек обязательно увидел мою замечательную обновку.

Да и как могло случиться иначе? Я был гол, как сокол. Не обладал ничем примечательным, кроме красивой авторучки. Даже больше. У меня не было и настоящего детства. Я и сейчас не умею ездить на велосипеде, потому что вместо него у меня в детстве был закопченный примус под котлом линотипа. И, конечно, у меня никогда не было собственных часов.

Впрочем, это досужие рассуждения.

В общежитие я прилетел, как на крыльях. Положил часы у изголовья и отправился смотреть радостные сны.

Утром первым делом потянулся посмотреть, сколько времени. А времени не было. Часы стояли. Ни одна стрелка не шевелилась. “Забыл завести, – с досадой подумал я. – Их же на ночь заводят.”

Покрутил колесико заводки. Стоят. Тряхнул. Стоят. Еще раз тряхнул…

Расстроенный, пошел на работу. Показал часы там. Никто ничего толкового сказать не мог.

– Наверное, что-то заело. Сходи в часовую мастерскую – они их запустят.

Вконец удрученный пошел в мастерскую. Часовщик открыл крышку, поднес часы к лупе и больше смотреть не стал.

– Слушай, парень, они пустые. Там сделали примитивный завод только на одни сутки во всей их жизни. Облапошили тебя мошенники. Но ты не расстраивайся – сейчас это бывает сплошь и рядом.

Пришел в общежитие, показал часы подружкам. Они в восторге заохали. Тогда рассказал, что со мной приключилось. И снова показал остановившиеся часы.

– Давай сразу выкинем в мусор, – закричали девчонки.

– Нет. Я повешу их над головой. Каждый день они будут говорить мне, что не надо быть дураком.

* * *

Кто роет яму, тот упадет в нее, и кто покатит вверх камень, к тому он и воротится.

Царь Соломон.

Вернулся с работы, а в общежитии соседки – из отпуска вернулись. Веселые, посвежевшие – мамкины харчи явно пошли на пользу.

Вывалили на стол домашней стряпни, сели пить чай. И рассказывать о своем поселке на реке Зее, о местных новостях, о родителях. И тут же прихвастнули:

– Теперь мы у тебя больше сидеть на шее не будем!

Одна из них взяла за гриф гитару – ее они привезли из отпуска.

– Смотри! – размахнулась и трахнула об пол. Гитара разлетелась на щепки.

– Ты что, чокнулась в отпуске? – Я смотрел на девушку и впрямь, как на умалишенную. Так, ни с того, ни с сего разбить инструмент…

– Не бойся! – закричали подружки в один голос. – Ты только посмотри…

Они подняли деку, перевернули тыльной стороной и показали мне.

Я ничего не понимал. Передо мной был кусок разбитой гитары.

– Присмотрись!

Я вгляделся. На поверхности фанеры были неровности. Пригляделся повнимательнее: неровности, похоже, были приклеены.

– Что это?

– Золото…

Я опешил. Вихрем пронеслось в голове, что их поселок находится на золотых приисках. Что мало мне было моих мазуриков, так теперь и эти две амазонки прибавились.

– Украли?

– Нет, отец дал.

– Расскажите обо всем по порядку.

Девочки рассказали. Их поселок очень бедный. Денег нет. Семьи большие. А золота вокруг хоть завались. Но взять не возьмешь: кругом охрана, обыски. Если куда поедешь, ни крупинки не пронесешь. Но народ там ушлый – каждый себе свою уловку придумал. Да и за золото это никто не считает. Как на заводе – человек делает гайки, так что он их гайками считает? Это для него продукция. А если дома гайка потребовалась – он гайку в карман и понес. Не украл – взял свое. У нас в типографии газету взял, а не украл. И книгу взял – тоже не украл.

Так и на прииске. По многу никто не берет – соседи скажут: ворует. А немного взять не грех. Еще с детства в памяти застряли такие слова: Если от многого взять немножко, это не кража, а просто дележка…

Отец дал несколько крупинок, сказал:

– Если сможешь продать, будет тебе небольшая поддержка. Пока учишься.

Думаешь, он дал бы мне эти золотые крохи, если бы мог предложить немного денег? Но денег в семье нет, а дочь с голода качает, да еще и неизвестно, где.

– Но все-таки это кража…

– А ты сегодня утром в типографии газету свежую взял или украл?

– Тут же разные ценности. И я эту газету сам делал…

– Так они золото тоже своими руками добывают. И ценность его на прииске не такая, как в ювелирном магазине.

Спору не было конца.

Сделаю небольшое отступление. Через несколько лет в другой типографии и в другом городе произошел со мной похожий случай.

Однажды наша спокойная жизнь была нарушена. На проходной сообщили, что отныне по распоряжению директора всех выходящих будут обыскивать.

Почему? Книги воруют…

Меня это возмутило. Ни в какой типографии людей не обыскивают. Ну, если и взял книгу, то это святая традиция полиграфистов.

Пошел сам через проходную. Попросили распахнуть одежду.

Со злости я пришил к куртке на спине карман, взял в переплетном цехе самую новую книгу, упаковал ее на спине и пошел на выход.

В проходной попросили распахнуть одежду. Я подчинился. Вахтер махнул рукой: проходи, мол.

Я вышел и двинулся к парадному входу. В кабинет директора. Там снял куртку, на его глазах вынул из ее заднего кармана новенькую книгу.

– Сотни людей оскорблены вашим недоверием. Любителей чтения в нашем коллективе не много, а под недоверие поставлены все.

– Отрицать не будешь, что воруют?

– Буду. Берут те, кто любят книгу. А остальные при чем?

– А как иначе?

– Себестоимость одной книги – копейки. Оплатите из директорского фонда полсотни книг в каждом тираже, и пусть себе берут. Зато все остальные перестанут вас ненавидеть и зауважают, как всегда.

Приказ об обысках был отменен в тот же день.

Девочки отколупывали от гитары крупинки золота. Я спросил:

– Так теперь и обедать не будем? Вы уже вон какие богачки.

– Нет, будем! Если хочешь, можешь себе забрать это золото. Обойдемся…

Конфликт был исчерпан.

* * *

Красивым быть – не значит им родиться,

Ведь красоте мы можем научиться.

Когда красив душою Человек —

Какая внешность может с ней сравниться?

Омар Хайям.

В конце смены я подошел к ребятам.

– Давайте найдем уголок – нам надо поговорить.

Мы отыскали пустующее помещение – там никто не мешал.

– С понедельника, – сказал я, – заканчивается ваша школа. Поздравляю! Теперь вы станете профессиональными линотипистами. Один из вас будет работать на моей машине, набирать газету. Если захотите, я поговорю с начальством, чтобы обоих назначили на нее посменно.

У нас теперь последнее занятие. Мы много говорили о технике. Сегодня я хочу побеседовать о другом.

Я читал, что в прежние времена линотиписты считались элитой рабочего класса. Его верхушкой, рабочей интеллигенцией. Они одевались, как буржуа, жили в хороших районах. Словом, были уважаемыми людьми.

Сейчас классов нет. Но хороший линотипист попрежнему остается в почете.

К чему я это говорю. Теперь ваша судьба зависит от вас. Будете хорошо работать, будет у вас и заработок, и премии, и портреты на доске почета. Не будете зазнаваться, не будете отказываться от любой работы, вас зауважают. А это очень много.

Я вынул из кармана одну вещицу.

– Хочу отдать вам свое секретное оружие. Эта штука надевается на шкив мотора, а затем на нее приводной ремень линотипа. Машина пойдет быстрее и станет давать не семь, а усредненно семь с половиной строк в минуту. В итоге вы набираете быстрее других и зарабатываете больше.

Эту штуку я придумал сам. Сегодня она вам еще не нужна. Но скоро линотип не будет успевать за вами. И тогда вы вспомните меня, найдете эту муфту и станете героями.

Недавно я ездил в лагерь военнопленных. В нем сидели немцы и японцы. Немцы – все специалисты в своем деле. Японцы – прислуга.

Нам очень нужен был хороший электрик. Прислали двоих. Как мы потом убедились, они были профессионалами очень высокого уровня.

Я наблюдал, с каким уважением к ним относились заключенные – немцы и японцы. Уважительно здоровались. Встречные останавливались и почтительно пропускали.

И ведь они были не штандартенфюреры, не обергруппенфюреры, они вообще не были ни офицерами, ни ефрейторами. Простыми солдатами. Но у них были золотые руки и золотые головы.

– Вам не надоела моя нотация?

– Нет, спасибо!

– Тогда у меня личная просьба. Через несколько дней я уеду домой. Навсегда. Уверен, у меня больше никогда не будет таких знакомых, друзей, как вы. Хороших наборщиков и таких же хороших карманных воров.

Знаете, мне бы очень хотелось посмотреть, как вы это делаете, как чистите карманы…

– Хорошо, покажем. Когда? Сейчас?

– Можно и сейчас.

– Тогда пошли.

Мы отправились в ближайший магазин. У прилавка толпилась очередь.

– Постой в сторонке и посматривай на нас, – сказали мне.

Ребята подошли к прилавку, встали на цыпочки посмотреть, что дают. Спросили что-то у женщин и один за другим отошли. Я напряженно следил за их руками, но ничего, что могло вызвать подозрение, не увидел.

Мазурики подошли ко мне:

– Пойдем на улицу.

За углом дома показали только что вытащенный из чужого кармана кошелек. Открыли. Там лежали хлебные карточки, немного денег и небольшой ключ. Наверное, от квартиры.

– Спасибо, парни, за учебу! Ну, что, кладем обратно?

– Конечно! – закивали они. – Пошли быстрее.

Мы вернулись в магазин. Там было спокойно. Значит, очередь владелицы кошелька еще не подошла. Пропажи она не хватилась.

Мои парни снова что-то разглядывали на прилавке. Когда отошли, кивнули мне: все в порядке.

Мы вышли из магазина. Мазурики протянули мне широкую свинцовую строку книжного набора.

– Это наше спасибо…

Я поднес строку к глазам. На ней были набраны имена и фамилии моих учеников. И даже втиснуто набранное крупными буквами слово: “Спасибо!”.

У меня екнуло сердце.

– Пусть она будет у тебя подольше. Вспоминай нас.

…Этот сувенир, действительно, сохранялся у меня долго.

Однажды я пришел в отдел кадров устраиваться на работу. Заполнил анкету. Кадровик спросил:

– Как вам работается? Быстро набираете?

– Со скоростью линотипа.

Похоже, он не поверил.

– А как в коллективе? С людьми ладите?

Я вынул из кармана строку мазуриков, протянул кадровику:

– Это мои ученики.

Тот поднес к глазам, медленно прочел и сказал:

– Идите к начальнику цеха. Он выделит вам машину и скажет, когда выходить на работу.

* * *

Истинное достоинство подобно реке: чем она глубже, тем меньше издает шума.

Мишель Монтень.

Пришло пренеприятнейшее сообщение. ТАСС передал, что на следующий день в стране начнется денежная реформа. По тексту выходило: если на руках есть деньги, их обменяют в такой пропорции, что останется горстка гознаковской пыли.

Я забеспокоился. До Ротшильда, понятное дело, я не дотягивал. Был всего-навсего пареньком, зарабатывавшим свою зарплату нелегким трудом.

Какие-то деньги у меня все-таки были и очень не хотелось отдавать их за так.

Первым делом я разыскал комсорга и заплатил ему комсомольские взносы за год вперед. Посчитал оставшуюся наличность – многовато.

“Может, что-нибудь купить?”, – подумал я.

Но купить было негде, да и в голову ничего путного не приходило.

Гадал я гадал и пошел к линотипу моей соседки.

– Слушай, ты когда-нибудь в ресторане была?

– Нет. А у нас в поселке и ресторана не было.

– Я тоже не был. Давай пойдем после смены в ресторан. Захватим подружку и пойдем.

– Ты что? У нас и денег таких нет.

– Завтра с утра начнется денежная реформа – от ваших денег ничего не останется.

– А у нас их и нет. Так что реформа не грозит.

– Зато у меня есть немного. В ресторане их и прокутим. Пошли?

– Пошли…

Ресторан меня ошарашил. Все кругом блестело, сияло, утопало в ярком свете. На столах – скатерти, невиданная посуда. Услужливые официанты. Солидные распорядители…

Мы робко прошли к столу, каждому из нас принесли меню – чего в нем только не было! Как в анекдоте:

В ресторане посетитель спрашивает официанта:

– Скажите, у вас есть в меню дикая утка?

Нет, но мы можем разозлить домашнюю.

…Подошел официант:

– Можем сделать заказ?

Я посмотрел на девочек. Они от смущения не поднимали глаз.

– У вас в меню много хорошего, – сказал я. – Но мы, таких названий не знаем. Давайте сделаем так – я полез в карман, вынул все деньги. Немного оставил себе на всякий случай, остальные отдал официанту:

– Распорядитесь этими деньгами – вы лучше нас знаете. Принесите маленькими порциями разных блюд. Мы в ресторане первый раз – хочется узнать, что это такое…

Подобное чувство я испытал через много лет. Правда, совсем не в фешенебельном ресторане. В заполярной тундре, вблизи Северного ледовитого океана. В маленьком поселке Тазовский.

В занюханной общепитовской столовой собрался я было съесть обязательный для таких заведений шницель рубленный или замешанные на хлебе котлеты с макаронами на гарнир и выпить пару стаканов компота. Стандартная еда для человека в командировке. Но в меню ни шницелей, ни котлет я найти не смог. Не было в нем ни говядины, ни свинины. Там значились то ли жареные, то ли вареные куропатки, медвежье и оленье мясо. От удивления я невольно вспомнил: “Ешь ананасы, рябчиков жуй…”.

– У вас сегодня банкет будет? Может, свадьба? – спросил я у кассирши.

– Нет, никакой свадьбы. С чего вы взяли?

– Да вот прочитал в меню: куропатки, медвежатина. Таких деликатесов я и в глаза не видел. Только в книжках читал.

– Да нет же, – засмеялась буфетчица. – Никакого банкета. Мы всегда так кормим. В нашем краю корову или свинью не вырастишь – вечная мерзлота. И не завезешь их сюда – дорог-то к нам нет, а тащить мясо на самолете дорого. Вот и пробавляемся тем, что в тундре найдем. Охотники стреляют и нам сдают. Хоть куропаток, хоть оленя с медведем. Мясо пусть и дикое, но вкусное… Люди хвалят…

Подошел официант. Принес маленькие порции чего-то. Мы похватали папки с меню и начали искать, как называется это блюдо. Не нашли – названия там были диковинные. Попробовали. Вкусно, но очень мало.

К счастью, принесли еще. Порции маленькие, но тарелок много. Мы ударили по их содержимому от всей нашей пролетарской души.

Пока мы ели, я говорил девочке из нашего цеха:

– С понедельника ты перестанешь быть ученицей. Полагаться придется на саму себя. Я бы посоветовал тебе работать на наборе книг, а не газеты. Там спокойнее – дело как раз для девушек. Будешь набирать и тут же читать. Удовольствие!

Между тем, наш обед в одном из лучших ресторанов Хабаровска подошел к концу. Как богатые взрослые мы выпили кофе с крошечными пирожными и отправились в общежитие.

Тут и моя командировка закончилась.

Я знаю тот Ванинский порт…

Дома, вместо радостных объятий, застал свою семью в большой тревоге.

Мне объяснили: накануне Борис Григорьевич был дежурным редактором при выпуске номера. В газете прошла техническая ошибка. Она меняла смысла материала и при желании ее можно было толковать, как вражеский выпад.

Как полиграфисту, эта ситуация была мне хорошо знакома. Ошибки – наше горе. Их исправление занимало много времени. К тому же, никто из нас не был застрахован от того, что неправильный щелчок по клавише создаст новое слово. И это слово окажется или непечатным, или противоречащим господствующей политике.

Читатель сам может поиграть в занятную игру. Из слова главнокомандующий изымите букву “л” и… В слове Сталинград один линотипист сделал перенос: на одной строке оставил “Сталин”, на другую перенес “град”. К несчастью, на второй строке не выпала буква “р”. Новый смысл понятен? В махачкалинской газете при наборе исказили слово Сталин. Редактора расстреляли.

В еврейской газете публиковали речь вождя. Традиционно она начиналась обращением “Товарищи!”. На языке идиш это слово звучит: “Хавэйрим”. Линотипист нажал не на ту клавишу и на свинцовой строке появилось слово “Хазэйрим”! В переводе на русский это означает “Свиньи”!

Ошибок было много. Так же много из-за них сидело в лагерях ГУЛАГа наборщиков, корректоров, редакторов. Статья у них была одна – 58–10 уголовного кодекса. Наказание по ней – от трех лет заключения до расстрела.

Примерно, такая же ошибка случилась с номером, который редактировал Борис Григорьевич.

…Мы собрались за столом. Придумать что-либо для его спасения было невозможно. Оставалось утешать, обсуждать, какие вещи собрать ему с собой в тюрьму…

Неожиданно в дверь постучали. Я пошел открывать и… Не поверите! Передо мной стоял тот самый дядька, который опекал меня в Хабаровске. Начальник управления полиграфии края.

Он пожал мне руку и спросил:

– Отец дома?

Я отошел от двери.

В столовой гость разделся, сел за стол и заговорил:

– Борис, знаю, что у вас случилось. Сразу в поезд и приехал. У нас времени на долгие разговоры нет. Послушай мое мнение. Пока идет расследование, согласование с верхами госбезопасности и с вашим обкомом партии, тебе надо срочно уехать из области куда-нибудь подальше. С глаз долой. Затеряться.

Думаю, подошел бы один небольшой городок на самом краю земли. Это Советская Гавань. На берегу Татарского пролива. Туда даже дорог нормальных нет.

Я успел позвонить в их редакцию. Как мне стало понятно, ты вынужден будешь поехать туда на более низкую должность. Даже одновременно на две должности для приличного заработка.

Сейчас некогда собираться да паковаться. Надо ехать завтра хабаровским поездом. Поэтому семья временно останется здесь. Когда все успокоится, перевезешь ее.

Но с тобой должен поехать Ильич. Там его ждет линотипный цех. Он был главной приманкой в моем разговоре с редактором.

Насчет ваших документов, срочного увольнения с работы я договорился. Завтра к отъезду поезда все будет готово.

Борис, ты оттуда, из Совгавани, в Биробиджан не звони. Сам знаешь, почему. Я буду сообщать из Хабаровска, как идут дела.

Теперь о том, что вам предстоит. Поедете вы в Комсомольск-на-Амуре. Там найдете станцию Пивань. От нее идет только что построенная железная дорога до Советской Гавани. Куда вы едете, там закрытая, пограничная зона. Разрешения на проезд туда будут завтра в ваших паспортах.

Кажется, все. Да, Ильич, тебе надо кое к чему морально подготовиться. В той типографии нет ни линотипистов, ни инструктора-механика. Есть девочка-ученица. Она и набирает газету.

Так что тебе придется быть наборщиком, механиком и начальником цеха. Но я спокоен. Ты справишься. Убедился в Хабаровске.

* * *

Ветер жизни иногда свиреп,

В целом жизнь, однако, хороша.

И не страшно, когда черный хлеб,

Страшно, когда черная душа.

Омар Хайям.

Уехали мы без помпы. Мама не пошла нас провожать, чтобы не привлекать внимания. Те несколько человек, которые знали о моем и отца увольнении, молчали.

На станцию пришел лишь один посыльный. Он принес наши документы, трудовые книжки, паспорта с пропуском в закрытую зону.

…Вагон постукивал по рельсам. Мимо проносились пейзажи, к которым я привык во время поездок в Хабаровск.

Борис Григорьевич молчал. Переживал происходящее. Наверняка, на него навалились воспоминания десятилетней давности. Тюрьма в Хабаровске. Многократно переполненная камера. Месяцы ожидания вызовов на допрос. Внутрикамерные разборки. Борьба за лежанку с теми, кому ни на нарах, ни под нарами места не хватило.

Шок…

– Я бы хотел, – негромко сказал отец, – чтобы ты запомнил на всю жизнь: добро всегда возвращается добром. Было время, ты без разговоров поехал в Хабаровск и выручил человека. Ему тогда могли обрубить жизнь. Из-за отсутствия набора могла не выйти краевая газета. Это было бы очень серьезное, чрезвычайное происшествие. О нем узнали бы в Москве, в ЦК партии. Человек, который спасает нас, отвечает за полиграфию в крае. И его бы не пощадили в крайкоме – выгнали бы из партии без разговоров. Дальше он покатился бы самокатом. Теперь у нас случилась беда – уже котомку для тюрьмы стали собирать. Нет спасения, считали. Но спасение есть. Оно пришло от него, единственного. Подумать только! За один день он сумел уладить все мои дела и приехать на первом же поезде.

Добро вернулось к добру…

Стало заметно, что шок проходит. Борис Григорьевич осмотрелся в купе, стал поглядывать в окно.

– Я не понял, куда мы едем, – сказал он. – Когда разговаривали, в голове был туман. Ничего не соображал. Ты-то понял?

– Я нашел школьный атлас. Город находится очень далеко. На берегу пролива, который отделяет от материка остров Сахалин.

Надо ехать, как сказали: до Комсомольска-на-Амуре. Там найти станцию Пивань. И оттуда поездом до города Советская Гавань.

* * *

Все хотят, чтобы что-нибудь произошло, и все боятся, как бы чего не случилось.

Булат Окуджава.

Позже я узнал, что у этого города интересная история. Его основал знаменитый адмирал Невельской. А гавань, которую в те времена начали обживать, назвали Императорской.

Мне подумалось, что ее современное название уже устаревает. Может быть, случится, что когда-нибудь на географических и морских картах вновь появится обозначение “Императорская гавань”.

Ну, это лишь попутное замечание.

В природе же она представляет из себя как бы отросток, аппендикс Татарского пролива. Это громадный залив, изрезанный множеством бухт. Они хорошо закрыты и от непогоды, и от враждебного взгляда. Залив настолько велик, что в нем без толкотни одновременно могут поместиться все военно-морские флоты мира.

Есть тут еще одна достопримечательность. В середине девятнадцатого века во время Крымской войны от англо-французской эскадры спасался парусный фрегат “Паллада”. В свое время этот корабль предназнчался для царских морских прогулок. Теперь он заплыл в залив, о котором идет речь. Но враг был близок и русский корабль мог стать его трофеем. Чтобы этого не случилось, команда затопила фрегат в нынешней Советской Гавани.

Через много лет я бывал на крупнейших в мире парусниках “Седов” и “Крузенштерн”, но такого красавца, как “Паллада”, мне встречать не приходилось.

Впрочем, это история. В наше время на берегу залива стоит одноименный город. Я не могу сказать – красуется. Это один из многих русских провинциальных городов. Вместе с несколькими поселками он – административный центр. Конечно, со своей небольшой газетой. В ее-то редакцию и типографию лежит наша дальняя и неожиданная дорога.

За разговором с обязательным в дороге чаепитием мы приехали в Комсомольск-на-Амуре. Пошли искать нашу станцию. На вокзале спросили у первого встечного:

– Где-то тут должна быть станция Пивань. Не подскажете ли?

Первый встречный заулыбался:

– Где-то тут ее нет, уважаемые. Вам надо найти машину, проехать по замерзшему Амуру на ту сторону – там и будет Пивань. Учтите, путь неближний.

– А автобус?

– Да нет у нас автобусов на тот берег. Нет моста, нет и автобусов.

– А как же летом? Льда нет…

– Летом – паром.

Ничего не оставалось, пошли искать машину.

Около вокзала стояло несколько автомобилей. Не успели мы решить, к кому обратиться, как к нам подошел один водитель:

– Не на Пивань ли собрались?

– Да, на Пивань. А вы не туда ли едете?

– Туда-туда. Вон у меня уже один пассажир есть.

– Возьмите и нас…

– Возьму. В чем вы собираетесь ехать?

– Как, в чем? В том, что на нас…

– А мороз тридцать градусов. Думаете, ваши штиблеты и одежонка на рыбьем меху с ним совладают? И ехать-то двадцать километров на морозе и ветре на Амуре.

Открывайте чемоданы, натягивайте на себя все, что есть.

Мы переглянулись. У нас с собой ничего теплого не было. Но все-таки принялись рыться в вещах. Нашлась пара свитеров, рубашки, носки. Но обуви потеплее не было.

Натянули на себя всю одежду и полезли в открытый кузов грузовика. Водитель посмотрел на наши ноги, покачал головой и сел за руль.

…Этот чертов мороз! Эта чертова пурга! Кто их осилит? Я засунул нос в запахнутое на груди пальто, руки спрятал в рукава. С холодом, пронизывавшим тело сквозь хлипкую одежонку, как-то смирился. Но что делать с ногами? Замерзли они мгновенно, а через несколько километров я их вообще перестал чувствовать. Шевелил пальцами, но тепло не шло. Топал по днищу грузовика – безрезультатно.

Хотелось поплакаться отцу, но он замерз не слабее меня. Сидит сосулькой, уткнулся носом в колени. Какую-то думу думает. Уверен, не радостную.

А ехать еще бог знает сколько. Ощущение такое, что нет ни конца, ни края этому Амуру-батюшке. Машина идет по ледовому зимнику на открытом пространстве. От берега до берега три километра. Есть где разгуляться метели. И нет от нее укрытия.

* * *

Способность ощущать печаль – одно из свойств настоящего человека. Тот, кто лишен чувства печали, так же жалок, как и человек, не знающий, что такое радость, или потерявший ощущение смешного.

Константин Паустовский.

Но вот и Пивань.

Добрались…

Не верилось, но мы и вправду добрались до той чертовой Пивани. За окном трещал мороз, свирепела метель. За снежным пологом – мгла. А здесь тепло и тихо, как дома.

Я смотрел на бешенство стихии сквозь заиндевелое стекло со злорадством: только что, несколько минут назад пурга гналась за нами по льду замерзшего Амура. Не догнала.

Эта станция мало походила на типовые железнодорожные вокзалы. Она, скорее, напоминала теремок из сказки – рубленые деревянные стены в два этажа, башенки на крыше, остроугольные наличники, резьба – чистый экспонат русского деревянного зодчества.

И в нем – теплынь!

Первым делом мы сбросили обувь и принялись растирать пальцы, ступни. Думали – они отморозились. Но в тепле все оттаяло и мы пошли интересоваться нашей дальнейшей судьбой.

– А нет ли у вас гостиницы? – наугад спросил отец.

– Есть, – неожиданно ответила дежурная. – Правда, небольшая.

– Может быть, в ней и два места найдется?

– Найдется. Платите за сутки и отдыхайте на здоровье. Вас не стеснит, если номер будет трехместным?

– Нет, нет. Лишь бы можно было согреться, как следует.

– Ну, хорошо. Вот ваш ключ.

Третий жилец уже был в номере. Сосед, похоже, обрадовался, когда мы, озябшие, с мороза, ввалились в комнату. Об этом, во всяком случае, говорила его широкая улыбка.

– А я уж боялся, что соседей у меня не будет. Придется до утра со скуки помирать. Даже словом перекинуться будет не с кем.

Мы представились. Отец сказал откуда едем и куда, чем занимаемся.

– А вы откуда? – спросил он нового соседа.

В принципе, по одежде человека было видно, откуда он. Выдавал военный наряд. Я в чинах не разбирался, но чувствовал, что он большой начальник.

– Я человек военный, – ответил тот. – Служу в подразделении специального назначения.

– Это армия? – спросил я.

– Ну, что ж мы сразу вопросы… Давайте с мороза пропустим понемногу, а там и поговорим.

Он выдвинул из-под кровати чемодан и принялся выкладывать на стол сверток за свертком. Затем появилась бутылка водки.

Сосед выпрямился, улыбнулся:

– За знакомство не откажетесь?

Борис Григорьевич взял в руку стакан.

– А как сын?

Отец взглянул на меня и кивнул.

– После такого мороза пусть согреется.

Выпили. Я – впервые в жизни на глазах отца.

– А теперь можно и поговорить. – Сосед повернулся ко мне. – Ты спрашивал, армия ли это? Нет, не армия. Я начальник лагеря…

– Какого лагеря? – переспросил я.

– ИТЛ. Это значит исправительно-трудового лагеря.

– Это там, где заключенные? – спросил я, поняв, что приключение наше приобретает какую-то зловещую окраску. Скрываемся, вроде, от тюрьмы, а попали прямо в руки “хозяина”, начальника концлагеря.

– Да, где люди, лишенные свободы.

– Вы заставляете их работать?

– Конечно. Я же говорил “Исправительно-трудовой лагерь”. Значит – исправление трудом.

Посуди сам. Человек хочет есть. Но любой человек – в лагере или не в лагере – должен на еду заработать. Ты идешь в типографию зачем? Чтобы заработать на питание, одежду, жилье. Человек в лагере должен зарабатывать так же.

– Но я иду в типографию по своей воле. Завтра, если захочу, пойду в пекарню работать. А их насильно привели и насильно заставляют делать то, чего они не хотят.

– Тут очень важная разница. Ты – честный человек. Он – преступник. Нарушил закон и закон его наказал. Ограничил его свободу, поместил в специальное место – в тюрьму или в ИТЛ. И, обрати внимание, не просит, а заставляет работать.

– А если его оклеветали, был слабый следователь, суд ошибся – что тогда?

– Эти вопросы не ко мне. Мы не вершим правосудие. К нам привозят людей уже осужденных и наша задача сделать так, чтобы они не разбежались, обеспечить их работой и с ее помощью перевоспитывать преступников.

– А если, например, я скажу, что не хочу работать? Что со мной станет? Будете морить голодом? Я же на хлеб не заработаю…

– Нет, голодом морить не будем. Это противозаконно.

– Но что же будет?

– Мы спросим у тебя: чего же ты тогда хочешь?

– Я скажу, что хочу в кино…

– Хорошо, – скажем мы, – пошли в кино.

Мы усадим тебя в зал, включим фильм. Как положено, с первой части. Когда она закончится, мы начнем ее заново. И так столько раз, сколько тебе понадобится, чтобы ты застучал в дверь и сказал: “Я хочу пойти работать”.

Понимаешь, это не пионерский лагерь. Здесь все жестко.

– Но это жестоко!

– Если бы ты мог поговорить с теми, кто там находится, ты узнал бы, что там сидят убийцы, страшные садисты, грабители, насильники, педофилы. Отребье… Не заслуживают они того, чтобы с ними цацкались.

– Но в лагере есть политические заключенные…

– Они тоже преступники. У них свои счеты с государством. Они тоже нарушили закон и их судил суд. Мы на улице никого не хватаем и не тащим в лагерь. Суд осудил и к нам осужденного прислал. Наше дело исполнять его приговор.

– Вот вы серьезный человек. Наверное, в большом звании.

– Я полковник…

– Да, значит, вы прожили уже большую жизнь. Вам по человечески не бывает жалко какого-то из своих заключеных?

– Бывает. Встречаются очень хорошие люди. Обстоятельства их жизни сложились не в их пользу. Но никто не отнял у них их интеллекта, таланта, уважительного отношения к людям, готовности помочь товарищу по заключению.

Таких людей мне жалко. Но это мое личное чувство. Я переживу его наедине с собой или в семье. Но на службе я человек долга. А долг требует соблюдать закон при любых обстоятельствах.

– Вы наказываете людей?

– Конечно. Если они нарушают порядок, не по людски ведут себя в быту, обижают товарищей по заключению, сажаем в карцер. Там так плохо, что второй раз попасть туда никому не хочется.

– Я понял, что все работают – хотят они этого или не хотят. А что они делают конкретно? Лес валят?

– Лес валят тоже. Но все вместе строят железную дорогу. Мы, кстати, завтра по ней поедем. Ее длина без малого пятьсот километров. Представляешь, сколько требуется рабочих рук, чтобы проложить ее в дикой местности?

* * *

Не пробуй этот мед: в нем ложка дегтя.

Чего не заработал – не проси.

Не плюй в колодец. Не кичись. До локтя

Всего вершок – попробуй укуси.

Булат Окуджава.

Через полтора десятка лет мне поручили выступить в мужской тюрьме. Меня провели в большой зал, очевидно, рассчитанный на количество сидельцев в заведении. Он был полон. Я почувствовал себя неуютно, когда увидел перед собой сотни мужчин в одинаковой черной робе. Одинаково подстриженных “под ноль”. С одинаковым угрюмым выражением на лицах. Тут я и вспомнил нашего ночного соседа в гостинице Пивани.

Мне было, что расказать этим людям. Я несколько лет плавал, как корреспондент, на кораблях торгового флота. По разным морям и странам. Много видел, со многими встречался.

Из-за мрачной обстановки в зале я чувствовал себя некомфортно. Пока, по ходу выступления, не увидел на некоторых угрюмых лицах интерес к моему рассказу. Улыбки. Удивление. Возражение. Дело пошло веселее. Лед растаял.

Через несколько дней у меня в кабинете зазвонил телефон. На проводе была дама. Сказала, что из колонии. Женской.

– Несколько дней назад вы выступали в мужской тюрьме. Там очень довольны. Мы тоже просим посетить нас, выступить перед женщинами. Они очень нуждаются в рассказах о жизни за пределами колонии.

Я принялся отбиваться.

– К сожалению, не смогу вам помочь. Много работы в редакции, да к тому же я и преподаю в университете. Нет времени, хоть убейте!

Но какой мужчина устоит перед настойчивой женщиной? В итоге я согласился при одном условии: в качестве гонорара мне покажут всю колонию.

Я приехал за пару часов до выступления. Администрация оказалась порядочной – мне, действительно, показали в колонии все. Сейчас не время описывать увиденное. Расскажу об одном – о детских яслях. Прямо на территории стоял уютный домик с площадкой для игр. В нем жили дети заключенных. Ясли были ухоженные, с игрушками, хорошей кухней. Зечки-матери приходили сюда раз в неделю и нянчились со своими ребятишками.

В этой колонии я снова оказался в большом зале. Но тон в нем был совсем не тот. Женщины принарядились, позаботились о прическе.

Я рассказывал им о многом. В основном, о загранице, потому что в те годы даже людям свободным вход туда был запрещен. Но, выступая, я старался делать уклон больше в женскую сторону – о моде, нравах, магазинах, пище. Даже, зная, что администрации это не понравится, рассказал о квартале красных фонарей в европейском городе.

* * *

Открыл сегодня книгу я,

И прочитал я в ней:

Бывали хуже времена,

Но не было подлей.

Н. Некрасов

Утром с не совсем свежими после вечерней выпивки головами мы тронулись в путь со станции Пивань. За окном вагона проплывали дикие пейзажи. Горы, тайга, занесенные снегом болота…

Такой была не только местная природа, но и жизнь, судьбы людей, строивших эту железнодорожную магистраль. Стройка была не из рядовых. Она имела особо важное значение. Создать эту дорогу – прямой выход к Тихому океану – решил Государственный комитет обороны в трудном военном 1943 году. А подписал постановление сам Сталин.

Что могло быть важнее этого?

Строительство шло по дикой местности – ни одного жилого дома на всем пути, ни одной дороги, ни одной тропинки. Ни одного огонька, у которого можно было бы согреться хотя бы душой.

Глухой, угрюмый край.

В него со всей Сибири, Дальнего Востока, средних областей России стали свозить заключенных – главную рабочую силу. Они ехали и шли туда, где не было жилья, еды, элементарных бытовых условий. Но где морозы пробирали до костей, где спать приходилось в наскоро вырытых ямах, где людей косили болезни и преследовала смерть.

“Новоселы” валили лес и сходу строили бараки лагерей, прокладывали местные дороги и тянули, тянули железнодорожную магистраль. К Тихому океану, к глубоководной бухте Ванина. Ради которой, по приказу Сталина, была затеяна беспримерная стройка. Прокладка одного километра этой трассы была равносильна сооружению десяти километров в центральных областях России.

Я никак не мог понять, кому потребовалась эта железная дорога в разгар войны? Кто жаждал погубить в тьмутаракани множество человеческих жизней? По какой срочной надобности пригнали сюда десятки тысяч заключенных?

Мне кажется, дело обстояло так.

Заканчивался второй год войны. Несмотря на героизм народа, национальные ресурсы страны истощались. Многое было потеряно на оккупированных территориях. Миллионы крепких мужчин покинули свои рабочие места, ушли на фронт. Миллионы сложили головы в боях.

Нужна была помощь. Откликнулась Америка – богатая, высокоразвитая страна. Она заключила с Советским Союзом договор о помощи по системе ленд-лиз.

До развала СССР ленд-лиз упоминался у нас с большой неохотой. Это было как бы из области стыдного. Потому что, как утверждалось, войну мы выиграли сами, без посторонней помощи.

И это было неправдой. Потому что Штаты передали нашей стране, ездившей на лошадях, почти полмиллиона грузовых и легковых автомобилей, почти 15 тысяч самолетов, огромное количество танков, пушек, пулеметов, радиостанций, очень много продовольствия.

Американцы поставили на поток строительство грузовых кораблей типа “либерти”. Пароходы предназначались специально для перевозки военной техники и провизии в помощь Советскому Союзу. Эти суда одно за другим уходили из доков прямо под погрузку. С оборонной поклажей для русских они плыли от западного побережья США через Тихий океан к советскому берегу. Во Владивосток, Находку, Камчатку…

К слову, я однажды побывал на “либерти” и знаю, что он из себя представляет. Мы швартовались в каком-то из европейских портов и я заметил у причала советское судно. Порт приписки разглядеть не успел, но название говорило само за себя: “Валерий Чкалов”. Я показал на него капитану.

– Это “либерти”, – сказал он. – Плавает с военных лет. Их почти не осталось. Позже сходим к землякам, познакомимся.

Судно оказалось из Владивостока. Наверное, в конце войны оно привезло последний груз и осталось у наших берегов. Команда хвалила свой корабль: много удобств для членов экипажа, хорошо ведет себя на волне в непогоду.

Но вернемся к нашей истории.

Поточная линия строительства “либерти” совершенствовалась, все больше кораблей уходило в море с военным имуществом. У русских возрастали проблемы с их разгрузкой в своих портах.

Подумать только! За годы войны морским путем были перевезены по ленд-лизу 17,5 миллионов тонн грузов для Советского Союза.

И тогда возникла идея бухты Ванина. Бухты глубоководной, не требующей дноуглубительных работ, защищенной от происков стихии. Ставь у берега причалы и пакгаузы, да разгружай корабли с американскими товарами.

Однако, как выяснилось, разгрузить – лишь полдела. Главное: все привезенное оружие, боеприпасы, технику, медикаменты нужно как можно быстрее перевезти в европейскую часть страны, ближе к фронту.

А везти-то и не на чем. Никаких дорог от бухты Ванина до цивилизации нет.

Ответ на мой вопрос понятен. Несмотря ни на что надо тянуть железнодорожную колею от порта до Комсомольска-на-Амуре. Там начинается нормальная магистраль. Путь от Тихого океана до линии фронта.

* * *

Лишь сумма преодоленных препятствий является действительно правильным мерилом подвига и человека, совершившего этот подвиг.

Стефан Цвейг.

Поезд двигался, поглощая километр за километром. Пейзаж за окном все тот же: сопки, тайга, заснеженные болота.

Но вот неожиданность. Мы остановились. Станция. На мороз выходить не хотелось. Посмотрели в окно – ничего необычного. Да и пассажиров не видно – никто не выходил из поезда, да никто и не входил. Значит, сейчас поедем.

Прошло десять минут – стоим. Прошло двадцать…

– Почему стоим, не знаете? – спросил я у соседа, явно местного.

– Дело известное, – ответил он. – Видишь, женщина на перроне рыбой торгует? Ее муж – дежурный по станции, в красной шапке. Так вот, пока жена рыбу не продаст, он поезд не отправит.

– А расписание?

– Нет тут расписания. Дорога государственной комиссии не сдана. Каждый на своей делянке распоряжается по своему.

…Я задремал. Не слышал, когда поезд тронулся. Открыл глаза и увидел, что пейзаж за окном вроде бы начал меняться. Вдали виднелся лагерь. Или ИТЛ, как учил меня полковник.

Потом еще один, еще…

Вагон вроде как качнуло – пассажиры бросились к окнам с одной его стороны. Я – за ними.

Там, за окном, на пригорке был женский лагерь. В одну линию выстроились женщины, стали в позу, задрали юбки и провожали нас голыми задницами. Что они хотели этим сказать? Что презирают тех, кто еще на свободе? Что жалуются на свое дерьмовое житье-бытье?

А поезд шел дальше навстречу другим зонам. Начинало чувствоваться дыхание порта Ванино.

Нельзя не сказать, что судьба сыграла с ним злую шутку.

В 1943 году перед бухтой открывалось лучезарное будущее. Караваны американских кораблей с танками, бронемашинами, снарядами и патронами. Все для фронта! И, конечно, почет и поклон тем, кто эти грузы принимал и отправлял прямо в жерло войны. Почет и, конечно, ордена. Много орденов.

Но тут что-то пошло не так. Движение по новой дороге было открыто в 1945 году. Как раз к окончанию войны. Ленд-лиз иссяк. Корабли перестали отчаливать от западного побережья Америки.

Порт потерял перспективу, оказался не у дел. Но никому не дано знать, чем счастье или несчастье может обернуться.

На протяжении многих лет заключенных перевозили на Колыму из порта Находка. Другого пути не было – до Магадана не существовало ни железных, ниавтомобильных, ни пешеходных дорог. Перевозками невольников по морю занимался пароход “Дальстрой”. Он был назван именем гигантского спрута – организации, вбиравшей в себя всех заключенных восточных районов страны. Они валили лес, спускались в урановые рудники, строили дороги.

Мы с отцом добирались до Советской Гавани в 1949 году. Так в том же году в советских тюрьмах, лагерях и колониях сидело 2.356.685 человек. И умерло около тридцати тысяч заключенных.

В 1946 году, когда Ванинский порт потерял надежду на блестящее будущее, его, в кавычках, выручил пароход “Дальстрой”. Он загружался в Находке чем-то взрывоопасным. В трюмах рвануло. Не только корабль развалило взрывом, но и разрушило всю инфрастуктуру порта.

Находка вышла из строя. Нависла острейшая неприятность. Со всех концов страны шли к ней эшелоны заключенных. Они добирались до моря, но дальше пути на Колыму не было.

И тогда-то снова всплыло название Ванино. Там готовый порт находился на простое. Его причалы были способны принять океанские транспорты для перевозки людей. Да к тому же к самому порту подкатывала только что построенная железная дорога.

Все, что двигалось в сторону Находки, переадресовывалось на новую магистраль, в новый порт.

Здесь же построили Ванинский транспортно-пересылочный лагерь и пошли по новому этапу десятки тысяч людей, лишенных свободы.

Они подолгу ждали своего парохода и грустно пели ими же сочиненный гимн Магадана.

Парадокс. Такого, наверное, во всем мире не сыскать. В Ванино на улице лежит огромный серый валун. Это – памятник. Памятник заключенному. Прославленному человеку. Командиру подводной лодки. В годы войны он по сумме тонажа потопил больше кораблей противника, чем все советские моряки.

Подводник номер один, Герой Советского Союза, кавалер многих орденов и медалей.

Пьяница, нарушитель всех уставов и предписаний.

При первой возможности его упекли в тюрьму на три года. Их он отсидел в Ванино.

На сером валуне – мемориальная доска. На ней золотом по черному: “Герою Советского Союза командиру легендарной подводной лодки С-13 Александру Ивановичу Маринеско. С 1950 по 1951 год отбывал наказание за сфабрикованное преступление. Реабилитирован в 1990 году”

Так в чем же парадокс? В том, что бывшему зеку поставлен памятник прямо в том месте, где он коротал свои горькие годы.

* * *

Когда уходят герои, на сцену выходят клоуны.

Генрих Гейне.

Поезд продолжал постукивать колесами по своему маршруту. Цель была уже рядом: город Советская Гавань находится от Ванино в десяти километрах. А вот и проводница кричит:

– Подъезжаем к Совгавань Сортировочная…

Соседи взяли свои вещи, потянулись к выходу. Мы сидим и спокойно смотрим в окно.

Заглянула проводница:

– А вы что? Поезд дальше не пойдет.

– У нас билеты до Советской Гавани…

– А это она и есть. Сортировочная…

– И город здесь?

– Нет. До него еще ни рельсы, ни шпалы не проложили. Туда с десяток километров еще добираться надо.

– На автобусе?

– Да нет здесь никаких автобусов. Надо будет попутку ловить. Вы не засиживайтесь – последние уйдут.

Около станции увидели открытую полуторку – на такой же мы ехали в Комсомольске-на-Амуре по льду реки.

Подошли:

– Нам бы в город…

– Придется заплатить.

– Конечно.

– Куда вас?

– В самый центр. Там есть редакция газеты…

– Знаю. “Советская звезда” называется. Ехать надо через бухту. Это на той стороне.

– Мост есть?

– Да нет моста. Поедем по зимнику, по льду.

– А летом как?

– Летом катер ходит. Ну, что, поехали?

– Поехали.

– Посажу-ка я вас в кабину. Тесно будет, но все же лучше, чем в кузове. Околеете вы там. В гавани знаете, как метет?

Мы сплющились, но в кабине уместились. Машина тронулась.

Наша жизнь на самой окраине страны началась.

* * *

Добром добро оплатишь – молодец.

На зло добром ответишь – ты мудрец.

Омар Хайям.

До редакции мы добрались затемно. Но окна светились. Значит, мы не останемся без ночлега: у нас во всем горооде был только этот адрес.

Переступили порог. Рукопожатия. Неожиданный вопрос ко мне:

– Вы не могли бы прямо сейчас пойти в типографию?

– Могу. Но какая нужда?

– Неприятная ситуация. Пошли? По дороге узнаете.

Сопровождающий рассказал по пути, что типография осталась без линотипистов. Есть молоденькая девушка, ученица. Но и с ней беда: уехала к заболевшей матери. Сегодня выпуск номера. Полосы сверстаны, а ошибки исправлять некому. Никто не знает, как к этому заумному линотипу подойти. А тут, на счастье, вы приехали…

В линотипном цехе нас ждала корректор с оттисками газетных страниц. Я взял одну полосу и ничего в ней не понял. Там были какие-то линии, стрелки, написаны буквы, слова… Что к чему – никак не понять.

– Эту страницу читали вы? – спросил я у женщины.

– Я…

– Вы профессиональный корректор?

– Нет, я учительница. Ко мне пришли и позвали: давай к нам в газету корректором работать. Ничего особенного знать не нужно. Там главное, чтобы человек грамотный был. И денег платят больше, чем в школе.

– Понятно, – сказал я. – Садитесь рядом со мной. Мы вместе будем править ошибки. Так быстрее.

Действительно, управились мы быстро. Печатники сделали первые оттиски свежего номера газеты. Можно печатать.

Теперь я мог вернуться в редакцию.

Там прекрасно обходились без меня. Отец нашел общий язык с редактором. Они пили чай и вспоминали свое журналистское прошлое.

Меня обрадовали. Оказалось, у нас уже была крыша над головой – свой дом на одну семью и свой двор.

Когда мы вошли, редактор спросил моего сопровождающего:

– Ну, как там?

– Нет проблем. Все в полном порядке.

Я понял, что проверку делом выдержал.

Похоже, жизнь налаживалась с первых же шагов.

Пока я был занят в типографии, Борис Григорьевич успел договориться о своем месте в этой жизни. Ему предложили должности выпускающего в редакции и технического директора в типографии. К его чести, он стойко перенес резкое снижение своего профессионального статуса.

У меня в цехе на работу вышла ученица. Я, конечно, сделал ей втык. Потом посмотрел, на что она способна за клавиатурой. Сказал: будем учиться по настоящему.

Я заметил, что день выхода очередного номера газеты получался свободным, без гонки и нервотрепки. В принципе, мне понравилось здесь: газета небольшого формата, выходит три раза в неделю. Не работа – курорт.

Пользуясь праздным днем, принялся знакомиться с городом. Не в обиду аборигенам, мне он не очень понравился. На мой взгляд, это были три больших хутора, кое-как объединенных в одно поселение.

В центе был Центр. Партия, комсомол, власть, милиция, стадион, единственная во всей Совгавани чайная на правах ресторана первого класса.

Кроме нее в разных местах города стояли “голубые попугаи”. Киоски голубого цвета. В них продавали спирт. Как говаривали в старину – распивочно. То-есть, для немедленного употребления. Водку сюда не завозили – с транспортом было неважно. Поэтому главным алкогольным напитком выступал чистый спирт.

Продавщица в киоске наливала стакан или, по желанию, половину стакана спирта и рядом ставила второй стакан – с водой. Человек, “не отходя от кассы”, запивал спирт водой и начинал озирать окрестности. Всюду во дворах на веревках вялилась рыба. После выпивки можно было перегнуться через штакетник, отломить хвост горбуши и закусить.

Много позже, когда я освоился в Совгавани, со мной на этом поприще случился забавный курьез. Киоскерша подала мне два стакана. В левую я взял спирт, в правую – воду. Выпил спирт и сразу принялся запивать. Но тут же почувствовал что-то неладное. Разобрался: вместо воды во втором стакане тоже был налит спирт. Глотаю, и не могу остановиться – когда пьешь чистый спирт, нельзя хватать ртом воздух. Машу рукой продавщице. Она не понимает. Показываю на стакан. Не понимает. Нагнулся через прилавок, показываю на воду. Поняла. Я глотнул воды и смог вдохнуть свободно.

С одной стороны от центра был большой судоремонтный завод Министерства морского флота. Со своей обширной инфраструкурой – жильем, торговлей, бытовым обслуживанием, медициной, культурой.

Туда от Центра надо было идти довольно далеко по перелеску, деревянным тротуарам в топких местах.

С другого края от Цента – тоже судоремонтный завод, но поменьше. На нем возвращали в строй подводные лодки.

* * *

Ты не верь измышленьям непьющих тихонь,

Будто пьяниц в аду ожидает огонь.

Если место в аду для влюбленных и пьяных —

Рай окажется завтра пустым, как ладонь.

Омар Хайям.

Я рассказал корректрисе о ее работе. Как читать корректуру, проводить сверку, отмечать ошибки, какими знаками пользоваться.

– Теперь, я думаю, вам будет легче.

– Как устраиваетесь на новом месте? – спросила она.

– Получили дом. Будем вселяться.

– Вам повезло. Хотите, я вам подарок сделаю на новоселье?

Я задумался.

– Не воображайте ничего плохого. Это просто щенок. Мы всех раздали, а этот пока остался. Берете?

– Надо посмотреть…

– А за чем дело стало? Пошли, посмотрим.

Щенок был великолепный. Лохматый, теплый пузанчик. Я взял его в руки и не хотел отпускать.

– Какая порода?

– Нет у нас пород. Ну, знаем овчарку немецкую, таксу, бульдога… Остальные сами по себе, смесь всех пород. Этого щенка мы считаем волкодавом. Когда подрастет, увидите, какой могучий. А порода это или примета, – не знаю. Так берете?

– Конечно! Не найдется, во что его завернуть? На дворе-то холодновато.

…Я вошел в наш новый дом и с порога закричал:

– Папа, ты тут?

– Что за паника?

– У меня есть две новости. Одна хорошая. Другая – лучше. Какую рассказать сначала?

– Давай хорошую.

– Я поступил в школу.

– Что? В школу? А ты хоть помнишь, когда учился?

– Я не шучу. Шел, увидел школу, записался в восьмой класс.

– Бросишь работу?

– Нет, это вечерняя школа.

– Почему в восьмой? Ты же ушел после пятого.

– Я подумал: за столько лет я кое-чего нового узнал, много читал. Неужели не справлюсь в восьмом? Нагрузка здесь в типографии поменьше – буду учиться…

– Идея хорошая! – похвалил отец. – Не оставаться же неучем на всю жизнь. Молодец!

Так, с этим разобрались.

– А что еще может быть лучше хорошего?

– Вот что! – Я вытащил из-за пазухи щенка. – У нас теперь свой дом. В каждом доме нужна собака, сторож…

Борис Григорьевич взял в руки щенка, потрепал его мохнатую шерсть и сказал:

– Хороший будет пес. Имя придумал?

– Мне кажется, подойдет Джек. Короткое имя – как команда, как выстрел.

– Джек так Джек. Но, учти, ухаживать за ним будешь сам.

Джек рос очень быстро. Скоро обозначились его крупные, крепкие лапы, широкая, могучая грудь. Такая собака, действительно, могла пойти на волка без страха.

Он быстро почувствовал себя равноправным членом семьи. Рано утром стаскивал с меня одеяло. Это был сигнал – надо открыть дверь, выпустить его во двор.

Через какое-то время, когда мы собирались завтракать, раздавался сигнал: впустите меня. Подходил к столу, садился и ждал, когда ему дадут поесть со всеми.

В то время не знали поводков и намордников. Собаки жили сами по себе. Позавтракав, Джек уходил из дома и возвращался только к обеду. На улице собирались десятки собак из нашей округи. Вожаком они признали Джека. Стая носилась куда-то по своим делам или толпилась перед домами, словно на митинге.

Много лет спустя судьба занесла меня в Салехард – город, по которому проходит Полярный круг. Я шел куда-то и вдруг увидел перед собой на площадке несколько десятков собак. Они, как на подбор, были крупными и крепкими. Наверняка, ездовыми псами.

Мой путь лежал через ту же площадку – никак ее не обойти. Я засомневался, дрогнул. Но вспомнил Джека – его стая на прохожих внимания не обращала, занималась своими заботами. И я пошел. Даже слегка обиделся, когда ни один пес даже не повернул в мою сторону голову. Лишь молча сторонились, чтобы я мог пройти.

…Джеку нравилось быть моим приятелем. Если мне случалось идти в типографию вечером, я звал его с собой в напарники. Дорога шла через лесок. Никакого освещения. Джек описывал круги где-то за деревьями. Но стоило кому-нибудь появиться в темноте на тропинке, он словно вырастал из-под земли рядом со мной. Встречный замирал, начинал пятиться. Я говорил ему, что собака добрая, нападает только на врагов, и человек успокаивался.

По вечерам, если я задерживался на работе, он сам приходил в типографию, ложился у моих ног и ждал, когда я освобожусь.

Это все случится в будущем. А пока я носился по дому, подтирая лужи за щенком.

Дом нам достался неплохой, деревянный. Большая гостиная, просторная спальня, кухня с плитой, а за ней маленькая комната. Она как раз пригодилась мне. В ней помещались кровать, стол для учебы и стул. Большего и не требовалось.

Под крыльцом нашлось прекрасное жилище для Джека. Но он преддпочитал дневать и ночевать дома – со своей семьей.

Да, в нашем домашнем хозяйстве был еще и ключ, источник. Он вытекал откуда-то из-под фундамента и у нас всегда была чистейшая родниковая вода.

Когда приехали мама с братом Кимом и сестричкой Софой, Джек стал верным маминым кавалером. Он всюду сопровождал ее, как телохранитель. Стоило ей собраться в магазин, он забирал у нее сумку и нес ее в зубах. Затем терпеливо ждал ее у входа. И когда мама выходила с покупками, снова забирал сумку и нес ее домой.

Но, увы, счастье не бывает долговечным. Однажды Джек сидел у магазина, поджидая хозяйку. Мимо проезжал грузовик. Подонок-шофер крутанул руль, наехал на нашего Джека и умчался.

Мы принесли собаку домой, потосковали над ней и похоронили во дворе. До сих пор не могу забыть, как мама плакала.

* * *

Хорошему человеку бывает стыдно даже перед собакой.

Антон Чехов.

Мои опасения не оправдались – работа не доставляла мне особых хлопот. В моем распоряжении были два линотипа. Один из них – с историей. Он долгое время работал в типографии, помещение для которой вырубили в скале. Я не допытывался, что там в пещере было еще, кроме моей машины. Думаю, в той гористой местности стояла крепко засекреченная воинска часть – не меньше дивизии. А для солдат выходила дивизионная газета.

Потом, возможно, воинскую часть расформировали. Оборудование типографии демобилизовали и отправили на гражданку. Один линотип и попал в мое распоряжение. Я взял его себе для работы и он стал флагманской наборной машиной.

Другой линотип пришел в нашу типографию без приключений, обычным путем. Прямо с ленинградского специализированного завода.

– Скажи, кто их ремонтирует в случае надобности? – спросил я как-то ученицу.

– Раньше мы звали одного дядьку…

– Он знает линотип?

– Нет, он часовой мастер…

– И как же он вам помогал?

– А мы не знаем. Поколдует чего-то и можно набирать.

– Ты сказала – раньше…

– Он недавно уехал. Навсегда.

– Так, выходит, сегодня вообще никого нет?

– А ты? Ты же есть…

Признаться, я никогда не работал без инструктора-механика. Хотя машину знал неплохо и по ходу дела сам устранял неисправности. Но всегда знал, что где-то у меня за спиной есть профессиональный человек и мне беспокоиться не о чем.

Я бы и здесь не больно-то беспокоился, если бы до ближайшей типографии или хотя бы до ближайшего механика было поменьше, чем полтысячи километров.

Но взялся за гуж…

– Я думаю, нам надо было бы подыскать еще одного ученика. Мы бы позанимались и вы бы стали хорошими наборщиками. Согласна?

– Конечно. Тогда у меня будет учитель.

…Через несколько дней меня позвал директор.

– Тут просили устроить одного парня учеником. Возьми его.

– Хорошо. Я посмотрю, годится ли.

Наутро пришел паренек. С виду ничего себе. Я затеял с ним разговор и почувствовал, что человек он какой-то заторможенный. Долго думает, медленней обычного говорит, не все с лету схватывает.

Разговорил его. Оказалось, он пережил большое испытание. Каким-то образом попал в стоячий морской невод. Запутался в нем. Сумел просунуть в ячейку губы и дышать. Кричал, звал на помощь – никакого отклика. Оно и понятно: невод ставится не на приморском бульваре.

Восемь часов находился паренек в плену у рыбацкой сети. Каждое мгновение мог захлебнуться волной и утонуть, как ни странно, не сходя с места.

И только к концу дня подгребли рыбаки проверять невод и обнаружили в нем несостоявшегося утопленника. Физически он не пострадал. Но стресс явно сказался на его психике.

Жалко было паренька. Но еще больше будет жалко, подумал я, если он займется не своим делом и на всю жизнь станет неудачником.

– Давай, я тебе кое-что расскажу. Ты хочешь научиться работать на этой сложной машине. Вот смотри. Ты набираешь текст на клавиатуре. Стараешься делать это как можно быстрее. Ты делаешь газету и ее ждут люди. Много людей. Ты это понимаешь. Видишь, наверху линотипа есть деталь, которая все время крутится? У нее важная работа – она раскладывает по своим местам буковки, которые ты только что использовал. Эта деталь иногда останавливается. Надо устранить причину. Ты спешишь. Поэтому должен вскочить со стула, оббежать машину, прыгнуть на ступеньку, устранить неисправность, спрыгнуть со ступеньки, оббежать машину, плюхнуться на стул и продолжать набор с того слова, на котором остановился.

Но вот беда. Только продолжил набор, обнаружил, что металл в котле кончился. Ты должен вскочить со стула, подбежать к котлу, схватить вот эту металлическую чушку весом в один пуд, повесить ее над котлом, снова плюхнуться на стул и продолжать набирать с того слова, на котором ты остановился.

Все делается в быстром темпе. Мне кажется, для тебя он будет трудноват. А иначе нельзя. Вот смотри. Я набираю семь строк в минуту. Ты, когда подучишься, будешь набирать три-четыре строки. Но если будешь копаться, дай бог, чтобы набрал одну.

На тебя будут обижаться те, кто с тобой в одной цепочке – верстальщик, корректор, редактор. Но самое главное, ты не сможешь зарабатывать на жизнь.

Надо тебе воздержаться от ошибки. Подумай. Посоветуйся с родителями. По моему мнению, тебе бы подошла профессия бухгалтера, управляющего, ревизора…

Паренек больше ко мне не приходил.

* * *

Три правила достижения успеха: знать больше, чем остальные, работать больше, чем остальные, ожидать меньше, чем остальные.

Уильям Шекспир.

Но вот любопытно – со мной случилась очень похожая история.

Познакомился я на танцах с девушкой. Ее прислали в Совгавань отрабатывать три года после окончания московского вуза. Она с подругой снимали у старушки две койки за матерчатой перегородкой.

Здесь мне потребовалось сделать небольшое отступление.

Прошло время. Закончился ее срок отработки вузовского диплома и она уехала домой. Мы тоже уехали из Советской Гавани.

Однажды я был в Москве по делам моей учебы в институте и заглянул к совгаванской приятельнице. Познакомился с ее сестрой. Она была скрипачкой. Работала в Большом симфоническом оркестре то ли Всесоюзного радио, то ли Советского Союза.

За вечерним чаем сестра рассказала, как участвовала в похоронах Сталина. Все время, пока люди шли мимо гроба вождя в Колонном зале Дома союзов, играли симфонические оркестры, сменя друг друга. Музыканты час за часом наблюдали, что происходит у гроба.

– В какой-то момент я застыла в ужасе, – рассказывала она. – Нескончаемый поток людей двигался медленно, не останавливаясь. И вдруг из него сделал шаг в сторону мужчина, плюнул на Сталина, вернулся на свое место и медленно вместе со всеми пошел к выходу.

– Что с ним сделали?

– Ничего. Никто не дернулся. Не побежали его хватать, заламывать руки. Он спокойно вышел из зала в людской волне.

Но вернемся к нашим танцам в Советской Гавани.

Так вот, пошел однажды поздно вечером провожать девушку. Жила она где-то в районе большого судоремонтного завода. Провел. Пошел домой. А я жил в окрестностях судоремонтного завода поменьше – где ремонтировались подводные лодки. Идти предстояло чуть ли не через весь город.

Путь неблизкий. Ночь. Тропинка делает загогулины, удлиняет путь. Я всмотрелся. Передо мной поле, занесенное снегом.

“Пойду-ка напрямую, – подумалось. – Идти через снег тяжелее, зато намного ближе”.

Я сошел с тропинки и двинулся напрямик. Снег довольно высокий, быстро не пойдешь.

И вдруг почувствовал, что лечу. Не споткнулся, не оступился – просто лечу вертикально вниз. Струхнул. Приземлился. Вокруг, вплотную ко мне снег. Посмотрел вверх. Падал я вертикально. Пробил своим телом в снегу что-то вроде колодца. Где-то наверху были видны звезды. Вокруг меня, как я уже заметил, была стена снега.

Когда пришел в себя, понял: летом здесь вырыли котлован под фундамент здания. По русскому разгильдяйству стройку не огородили. Снег засыпал котлован до краев, сравнял с полем. Я – в ловушке.

Стал размышлять, как выбраться оттуда. Котлован глубокий – два моих роста, а то и поболее. Находится он вдали от всяких дорог. Крика никто не услышит. До весны ни один дурак сюда не придет. Значит, если я сам отсюда не выберусь, здесь мне и конец.

Пролез через снег к стене котлована – гладкая, никаких выступов. Постоял я, подпираемый снежной массой, и подумал: единственный способ выбраться отсюда – утаптывать снег, строить вышку и на ней подниматься до края ямы.

И начал топтать. Снег обычно бывает легкий и мягкий. Это когда в снежки играешь. А вот когда требуется из него постамент натоптать в пару метров высотой, все проклянешь.

Дело шло медленно. Когда площадка немного поднялась, стал бояться скатиться с нее. Тогда все пришлось бы начинать сначала. Поэтому я не забывал следить, чтобы мой пьедестал был широким. Загребал снег вокруг себя, благо, недостатка в нем не было. Утаптывал его из последних сил.

Жалко, что не взял с собой собаку, – с досадой думал я. – Меня бы уже давно вытащили отсюда. Я думал не о погибшем Джеке. Вскоре после его смерти нам в утешение маме подарили щенка овчарки. В память об общем любимце мы и того щенка назвали Джеком. Он получился Джеком вторым. Тоже был прекрасным членом семьи. Любил всех, особенно маму. Так же стремился помогать ей, чем мог. И, удивительно, так же приходил ко мне в типографию, когда я задерживался на работе. Он вырос и стал не только крупным, сильным, но и умным псом. Если бы Джек был со мной, он сам придумал бы, как меня спасти.

Добрался до края под утро. Выкатился на твердую землю обессилевший. Долго лежал, приходил в себя.

Домой пришел засветло. Мокрый насквозь. Родители тактично промолчали – наверное, думали, что в моем возрасте можно уже и где-то там задержаться.

Я воспользовался амнистией, ушел в свою комнатушку и заснул мертвым сном. Джек пытался разбудить, но на меня ничего не действовало. Я во сне отходил от пережитого страха и сумасшедшей работы.

Днем я рассказал отцу, что со мной случилось. Он сходил к тому котловану, увидел место моего подвига и написал зубодробительную статью.

* * *

Кто жизнью бит, тот большего добьется.

Пуд соли съевший выше ценит мед.

Кто слезы лил, тот искренней смеется.

Кто умирал, тот знает, что живет!

Омар Хайям.

В классе я был самым молодым. Вокруг меня сидели здоровенные дядьки. Были даже седые. Все они прошли войну, а трое моих одноклассников-летчиков войну и не заканчивали. Они вдруг исчезали и мы знали секрет: началась их смена. Они улетали в Корею. Затем их вахта заканчивалась и они возвращались в класс, списывали пропущенное и начинали вместе со всеми вести себя, как мальчишки-школьники.

Однажды мы возвращались с занятий. Был поздний вечер. Темно, скучно и муторно на душе.

– Разгуляться бы сейчас. – тоскливо протянул кто-то из парней.

– Кажется, разгуляемся. Помолчите. Где-то хорошо веселятся. Пошли, посмотрим!

Подошли к дому, откуда доносился веселый шум, песни, смех.

– Может, свадьба?

– Сейчас узнаем.

Подошли к калитке. Во дворе толпились мужчины – явно вышли покурить.

– Будете свидетелями настоящего русского гостеприимства, – сказал наш заводила.

– Эй, мужики, извините! – крикнул он. – Не тут ли живет Алексей Филимонов?

Мужчины во дворе развели руками:

– Не знаем. Мы не местные. В гости пришли. Постойте, узнаем у хозяев.

Ушли в дом и тут же на крыльцо вывалила вся свадьба.

– Кому нужен Филимонов? Да он уже, поди, спит. И зачем вам его искать? Пошли к нам! Погуляем, выпьем, закусим. Ишь, какие справные молодцы! Пошли! Потом найдете своего Филимонова…

Но искать Филимонова нам больше не пришлось.

* * *

Что толку толковать тому, кто бестолков!

Омар Хайям.

В Совгавани был морской порт. Не очень большой.

Однажды в двери его начальника постучали. Надо сказать, это был довольно мрачный человек. Не поднимая головы от стола, он крикнул:

– Входите!

Человек вошел, с порога сказал:

– Здравствуйте, я – Разумный.

– Я тоже не дурак, – ответил начальник, не поднимая головы.

– Извините, я – Разумный.

– Вам же сказали: я тоже не дурак. Что там у вас, говорите быстрее.

– Я и говорю, я – Разумный. Назначен сюда начальником порта.

Хозяин кабинета поднял, наконец, голову от стола:

– Разумный? Да, я же получил телеграмму…

* * *

Я всегда следовал правилу: не беги, если можешь стоять, не стой, если можешь сидеть, не сиди, если можешь лежать.

Уинстон Черчилль.

Незаметно подошло лето. А с ним – одно из преимуществ жизни в этом городе. Советская Гавань приравнивалась к районам Крайнего Севера и одаряла нас разными льготами. Одна из них – два месяца отпуска в году. Люди, как правило, уезжали на это время в европейскую часть страны – где можно погреться на солнце, поесть вдоволь фруктов.

Я же никуда не поехал – некуда и не к кому. Наступила праздность – в школе каникулы, в типографии два ученика подросли, справляются, приятели работают все, как один.

От безделья зашел в горком комсомола – поболтать. Там спрашивают:

– Чего пришел? Делать, что ли, нечего?

– Нечего. Я в отпуске.

– Тогда слушай. На сопке открыли пионерский лагерь. Это завод подводных лодок постарался. Завезли детей, повариху. А начальника лагеря и старшего пионервожатого нет. Не можем найти. А ты не поедешь? Сам говоришь, делать нечего.

– Кем поехать?

– Начальником.

– Нет, я еще не дорос.

– Тогда старшим пионервожатым. А начальника будем искать. Но пока надо поработать за двоих.

Я согласился. Вспомнилось детство. Где-то в первом классе мама отправила меня в лагерь в украинский город Кобеляки под Полтавой. Там был пионерский городок и много всего интересного.

На следующее утро машина отвезла меня на мою новую работу.

Пионерский лагерь был разбит в тайге на очень высокой сопке. Она царила над городом и заливом. Того, что я ожидал, там не было. Ни зданий, ни отрядных спален, никакого городка. Даже забора, и того не было. Просто среди деревьев стояли с полдюжины палаток и навес на палках – столовая. Да дети от детсадовского возраста до выпускного десятого класса.

Вода метрах в ста пятидесяти. И поблизости текла речушка. В арсенале лагеря две мелкокалиберные винтовки. Охранники – дети, которые постарше. Из взрослых – одна повариха. Да иногда приезжал затейник с гармошкой.

Задачка…

Назад не уйдешь – никакого транспорта, а лагерь чуть ли не на половине высоты сопки. Да и как бросишь ребят в лесу?

Собрал старших. Сказал – надо самим налаживать жизнь. Всех детей переписали по отрядам. Из девочек постарше назначили пионервожатых. Определили – дежурить надо круглые сутки. Тайга все-таки. Да и край нафаршированный ИТЛ, как сказал полковник.

– А ружья будут? – подал кто-то голос.

– Будут.

– С пулями?

– С пулями.

Это понравилось.

Пошли на склад – а вдруг что-нибудь найдем интересное. Нашли. Волейбольную сетку с мячами. Флаг. Разные игры типа шахматы и домино.

На душе стало веселее.

Поставили мачту для флага. Натянули сетку. Я снова собрал ребят.

– У меня есть предложение. Сами знаете, любая игра без стимула не очень интересная. Взрослые играют на деньги. Дети на щелчки или на ку-ка-реку. Давайте и мы будем играть в волейбол на интерес. Проигравшая команда приносит бак с водой. После этого игра продолжается. И снова проигравшие идут за водой. Я тоже буду играть. Если моя команда продует, я понесу воду со всеми.

Идея пришлась по вкусу. Поварихе она понравилась еще больше.

Жизнь в лагере налаживалась. Зазвучали песни, смех. Мальчишки смастерили луки и устроили соревнования. Появились рукодельницы…

Вечером – линейка. Спустили флаг. Я сказал, что так будет каждый день. Утром подъем и бегом на речку умываться. Завтрак. Традиционная жизнь пионерского лагеря. А сейчас – спать. Дежурные должны получить оружие для ночной вахты. Всем остальным – по палаткам.

И так день за днем.

Однажды утром я зашел в столовую – ею и был тот навес на палках. За двумя стоящими параллельно длинными столами рассаживались дети. У входа на табуретке уселся незнакомый мужчина с баяном. Я сообразил: видимо, наш затейник.

Он начал что-то играть и тут между столов появилась собачка, встала на задние лапы и застыла в нищенской позе.

Я присмотрелся и узнал старую знакомую. В центре города около стадиона стоял голубой попугай. Но торговал он не спиртом, а пивом. Сходились к нему окрестные фронтовики, разговаривали о первом украинском или втором прибалтийском фронтах, хвалили или ругали своих генералов, судили и рядили обо всем, что им пришлось пережить на войне. И запивали, естественно, пивцом с вяленой рыбой.

Сюда, в эту компанию, каждый день приходила небольшая собака. Судя по ней, была она не бездомная, ухоженая, чистая. Без всякой команды садилась дворняжка на задние лапы, свешивала передние на свой живот и стояла так сколько угодно времени.

Выпивохи умилялись, бросали ей свою закуску. Собака пристойно съедала все и убегала. До завтра. Потому что на следующий и еще на следующий дни приходила она к этой пивнушке, как на работу. Постоять на задних лапах. Получить свою подачку.

С нечто подобным я столкнулся несколько лет спустя вдалеке от Советской Гавани.

…Мы зашли в портовый кабачок итальянского города Савона выпить кофе. Присели за столик и увидели, как по залу еле-еле тащится толстая-претолстая такса. Такая толстая, что ее живот тащился по полу. Подошла к одному из столов и молча уставилась на сидящих. Люди с недоумением смотрели на собаку, она – с надеждой на них.

Подошел официант, что-то сказал посетителям, затем принес плошку. Они налили в нее пиво, поставили на пол. Собака подтащила к плошке свое брюхо и принялась лакать напиток.

Когда мы уходили, мой спутник капитан спросил у бармена о таксе. Тот рассказал, что она, наверное, стала алкоголичкой от пива. В кабачок приходит каждый день. Не просит, не требует ничего – просто смотрит на человека и тот непроизвольно тянется за портмоне.

…Ну, а если уж зашла речь о попрошайках, то вот история, не связанная с собаками.

В штате Нью-Джерси в Америке есть одно местечко под названием “Сафари”. Это большая территория. Разбита она на просторные загоны. В них как бы на свободе живут разные крупные звери.

Посетители на своих автомобилях медленно проезжают мимо них. Останавливаются. Рассматривают экзотических животных, обитателей сафари. Фотографируют.

В конце пути – жизненное пространство обязьян. Не клетка – свободное пространство. Я бы сказал, это был обезьяний пост. Стоило нашей машине въехать на их земли, как ее со всех сторон облепили мартышки. Затанцевали на капоте, крыше, багажнике, стали заглядывать в окна, стучались в двери, строили рожи – так они клянчили угощение. Напуганные, мы не решались опустить стекла – стая наверняка разнесла бы и нас, и салон автомобиля в поисках съестного. Лишь слегка приоткрывали окна, просовывали в них угощение. Схватив его, мартышки принимались еще пуще плясать на нашем шевроле, еще настойчивее просить милостыню.

В другой раз я увидел обязьян совсем на воле. Вышел как-то во двор дома, где я остановился в Рио-де-Жанейро. Двор – великолепный тропический сад. Поднял глаза и вижу: по кабелю, протянувшемуся над деревьями, словно канатоходцы, пробирается семейство небольших мартышек. Ну, прямо как белки у меня в нью-йоркском дворе! Впереди идет обезьяна-мама. За ней – трое совсем маленьких обязьянок – ее дети. Семейству было не до меня. Оно двигалось в сторону кафе, куда вел кабель. Похоже, надеялось поживиться там.

Но вернемся в наш пионерский лагерь. Я встал ночью проверить дежурных. Подошел к посту, но ребята были на страже. Окликнули меня и вышли навстречу с ружьями наперевес. Я обратил внимание: они очень гордились своим оружием. Им, как взрослым, доверили настоящие винтовкими с настоящими патронами. В школе, когда начнется учебный год, обзавидуются.

* * *

Никогда не суди с первого взгляда ни о собаке, ни о человеке. Потому что простая дворняга может иметь добрейшую душу, а человек приятной наружности может оказаться редкой сволочью.

Владимир Высоцкий.

Днем в воздухе потянуло дымком. Я зашел на кухню. Поинтересовался:

– Это у вас печка дымит?

– Нет, мы не чувствуем.

Прошло еще немного времени. Запах дыма усилился. Проверил: костры ребята не жгли, спичками не баловались. Что за напасть?

Позвал нескольких старшеклассников.

– Чувствуете дым? Надо разведать, что случилось. Хорошо бы залезть на дерево и посмотреть, не горит ли где.

Через несколько минут с высоты раздался крик:

– Есть дым. Тайга горит…

– Посмотри направление и слезай, – прокричал я в ответ. Мне было боязно – как бы мальчишка не свалился с высокого кедра.

Мы прикинули. Оттуда, где бушевало пламя, ветер дул в нашу сторону. К нам спешил огонь. А лесной пожар – сила неодолимая.

Собрались старшеклассники, пионервожатые, наша вооруженная охрана. Вопрос один: что делать? В то время не существовало сотовых телефонов, интернета, скайпа. У нас не было связи, не было транспорта. Расстояние до города – половина сопки. Между нами огонь. Надеяться мы могли только на свои силы и свое бесстрашие.

Я рассказал, о чем думаю. В первую очередь, никакой паники. Малыши начнут хныкать, плакать, звать маму. Каждая девочка берет на себя одного малыша и становится ему мамкой.

Держимся до последнего. Надеемся, что из города к нам доберутся. Когда стемнеет, малышей надо уложить спать в одежде и обуви. Чтобы в случае чего встали и пошли.

Очень важно. Как мы будем уходить. Мы пойдем вниз по речке. Вода предохранит нас от жары. Три-четыре самых крепких старшеклассника пойдут впереди. Щупать дно и в случае ямы показывать, как ее обойти. Столько же пойдут сзади, в хвосте. Отлавливать тех, кто отстал. Пионервожатые двигаются со своими отрядами. Я пойду в середине, понесу малышей. Повар приготовит каждому из нас сухой паек.

Специально для вооруженной охраны. Может случиться, что к нам выскочит зверь – он будет спасаться от огня. Разрешается по нему стрелять. Но прежде всего начинайте кричать. Изо всех сил. Мы выбежим из палаток, зверь увидит, как нас много, и помчится в тайгу. Ну, а если это окажется не зверь, а сбежавший заключенный, – детей, надеюсь, он не тронет.

Сейчас предлагаю разойтись по палаткам и полежать, отдохнуть. А кто сумеет – поспать. Ночь предстоит очень трудная.

…Опускались сумерки. Темнело. Все отчетливее становился виден лесной пожар. Ветер дул в нашу сторону. Огонь приближался.

Я стоял и с горечью представлял себе, что делается у подножия сопки. Там бились в истерике дедушки и бабушки, мамы и папы, учителя, воспитательницы, соседи этих детей, оказавшихся в огненной западне. Сколько там слез, воплей и попыток броситься в тайгу на спасение!

Дым становился гуще. Я тянул – надеялся на помощь, которая успеет подоспеть. Решил: когда от дыма начнут кашлять малыши, встаем и уходим.

…Дышать стало совсем трудно. Я вышел на площадку перед палатками и закричал:

– Всем встать! Уходим!

Дети зашевелились, забегали. Стали строиться по отрядам. Девочки побежали к малышам.

И тут я вроде бы услышал рев мотора. Стал прислушиваться. Подбежал мальчик:

– Илья Борисович, машина идет!

– Ты слышишь?

– Да, уже совсем близко!

Среди деревьев засветились автомобильные фары.

Они пришли!

Несколько железных “студебеккеров”, остатков американской военной помощи по ленд-лизу, пробились через лесной пожар. Пробились, чтобы спасти детей.

Началась суета. Мы торопились быстрее рассадить ребятишек по машинам, чтобы они поскорее покинули опасное место.

Я оставался. По молодости лет боялся бросить в тайге государственное имущество. Машины уезжали. Ко мне подходили старшие мальчики, спрашивали разрешения остаться со мной. Я запрещал. Не хватало мне еще детьми рисковать.

Лагерь опустел. Тишина. Неподалеку горит тайга. Кругом дым. Брожу я вокруг палаток, слышу – неподалеку что-то урчит. Струхнул: не медведь ли забрел, спасаясь от огня? Выставил перед собой малокалиберную пукалку, подошел к валуну, откуда шло урчание. Заглянул. А там спит наш паренек и храпит во все горло. Разбудил его. Пошли осматривать территорию. Еще троих нашли. Оказалось, на машинах-то они из лагеря уехали, но по пути спрыгнули и вернулись ко мне.

…Ветер подул в другую сторону. Пожар остановился. Надо было убивать время, пока за нами приедут. Расставили по пенечкам старую тару, стали стрелять. Но тара кончилась. Из кухни прокричали, что там осталось много банок сгущенного молока.

– Несите сюда, – сказал я. – Мы с ним сейчас расправимся.

Мальчики пришли, стали расставлять банки по пенечкам. Мишени.

– Что вы делаете? – изумился я. – Там же сгущенка. Открывайте, ешьте!

Ребята продолжали свое. Сказали только:

– Все уехали. Не можем же мы их сгушенку есть. Лучше постреляем…

* * *

Иногда хватает мгновения, чтобы забыть жизнь, а иногда не хватает жизни, чтобы забыть мгновение.

Джим Дуглас Моррисон.

Прошло много лет.

В двери моего кабинета постучали. Просунулась голова:

– Извините, я ищу Илью Борисовича Геймана…

– Заходите, это я.

Зашел незнакомый мужчина средних лет. Сказал:

– Я вас не узнал. Вы меня тоже, конечно, не узнаете. Мы были знакомы очень давно. В пионерском лагере. На сопке.

Пораженный, я невольно встал из-за стола.

– В Совгавани?

– Да…

– Так как же вы сюда попали? Нет! Расскажите все по порядку…

– С нами в ту ночь ничего не произошло. Это когда тайга горела. После каникул мы хотели рассказать в своей школе о нашем лагере и о том, что с нами случилось. Родители настаивали, чтобы вас пригласили.

Мы не знали, где искать. Пошли в горком комсомола. А там сказали, что вы уехали в город Ригу, в Латвию.

Собрались без вас. С тех пор дружим. Даже пароль придумали – Тайга. Когда хочется встретиться, передаем друг другу – Тайга, и приходим. Теперь, правда, все взрослые. Жены, мужья, дети. Почти все получили образование. Некоторые занимают серьезные должности в городе.

Вас вспоминаем. Даже наши дети вас знают.

А тут я получил путевку в санаторий. В Юрмалу. Когда наши узнали, что это рядом с городом Рига, сказали, чтобы я вас разыскал и без этого домой не вовращался.

Я всюду спрашивал, но разве по одному имени человека в большом городе найдешь? Мне уже и домой собираться пора, а что я ребятам скажу?

И тут одна женщина в санатории говорит: есть, мол, в Риге один журналист. Подписывает свои статьи И. Гейман. Может, он? Сказала, как газета называется и где находится.

Вот и приехал.

Я никак не мог придти в себя. Нахлынули воспоминания о лагере, затерявшемся в тайге, о храбрых детях, не ударившихся в рев вблизи лесного пожара.

– Теперь, давайте, я расскажу о себе. Вам же нужно будет отчитаться перед ребятами.

Я рассказал о своей непокойной жизни. О плаваниях по морям и океанам, об учебе в институте, работе в редакциях газет, о десятках мест, где успел побывать. От Калининграда до Камчатки и от Арктики до Ташкента.

– У нас, в Доме печати, есть неплохое кафе, – закончил я свой рассказ. – Может быть, перекусим?

– Извините, Илья Борисович, никак не могу. Я сегодня уезжаю домой…

– Тогда подождите минутку.

Я зашел в библиотеку. Взял несколько номеров газеты с моими материалами. Отдал их посланцу моей юности.

– Это послужит доказательством того, что вы меня нашли. Передайте всем мой сердечный привет. Если кто-нибудь попадет в Ригу, буду рад встретить. Спасибо вам большое, что нашли меня. С вашей помощью я вернулся в прекрасное прошлое.

* * *

Жить нужно для тех, кому ты нужен.

Дружить – лишь с теми, в ком уверен.

Общаться – с теми, кто приятен.

И быть благодарным тем, кто тебя ценит.

Федор Достоевский.

У нас две новости. Начнем с приятной: мы уезжаем на родину Бориса Григорьевича – в Латвию, в Ригу. Навсегда.

Вторая новость: мне пришла повестка из военкомата. Меня призывают в армию.

Следовательно, из двух новостей вычитаем одну и получается: мы едем в Латвию без меня.

Так и решили: я приеду в Ригу после армии и присоединюсь к семье.

А пока суд да дело, я пошел в военкомат. Новобранцев во дворе много – ждут, когда выкликнут на комиссию. Ожидание скрашивает парикмахер. Стрижет ребят наголо. Некоторым нравится, мне – нет. Я все время обхожу стороной цирюльника. Он заметил мои маневры и крикнул:

– Иди стричься, все равно заставят.

– Когда призовут, тогда пусть и заставляют, – отрезал я.

Меня вызвали чуть ли не последним.

Медицинский осмотр само собой, затем ответы на вопросы офицеров за столом. Вопросы разные – о том, о сем. Потом, как я понял, последовал главный:

– А какой колледж вы кончали в своей стране?

Я не понял, о чем спрашивает полковник. Потом сообразил, чтоколледж – это учебное заведение.

– Среднюю школу номер один города Советская Гавань, – бодро доложил я. – Получил аттестат зрелости.

– Да не о школе я спрашиваю. О колледже. В твоей стране. Как ее, в Бразилии.

Я совсем запутался. Что он хочет?

– Я уехал из Бразилии, когда мне был один год. В это время еще не учатся.

– Ну, не в Бразилии, так в другой стране, где вы жили. Во Франции, что ли? – он полистал мое досье.

– Когда мы уехали из Франции, мне не было еще трех лет…

– Какой ты бестолковый! Иди, свободен. Скоро объявим решение по всем призывникам.

Я выписывал круги по двору военкомата, парикмахер нетерпеливо посматривал на меня – ему хотелось домой.

– Когда призовут, тогда и будешь стричь, – сказал я с вызовом.

Наконец, на крыльцо вышел офицер и начал зачитывать список. Дошла очередь и до меня.

– Через неделю явиться в воекомат за документами.

– В армию?

– Я сказал – в военкомат. За военным билетом…

– Ты что гоношишь, – толкнули меня в спину. – Не слышишь? Не берут тебя в армию. Дадут военный билет и живи себе на гражданке.

Это была правда. Через неделю я держал в руках свой военный билет. В нем было написано: “Не годен в мирное время, годен в военное с большими физическими нагрузками”.

Наверное, годен в стройбат?

Не зря же полковник спрашивал меня о колледже.

Теперь можно было ехать на родину отца.

…Пришел в типографию прощаться. Ученикам сказал, чтобы не трусили. Вместо меня приезжает мой учитель. Он первый посадил меня за линотип во время войны. Мне было тогда тринадцать лет. Очень хороший инструктор-механик. И очень хороший начальник цеха. Добрый человек.

Во время нашего разговора в цех зашла женщина из бухгалтерии.

– Узнала, что вы уезжаете. Хочу извиниться за тот неприятный случай между нами.

– Я никаких случаев не помню. Все, все забыл. И на вас обиды не держу. Так что не тревожьте свою совесть. Все в полном порядке.

Между нами говоря, конфликт был. И очень неприятный. Во многом виноват в нем был я.

Однажды мне позвонили на работу по телефону. Слышимость была ужасная. Приходилось все время напрягаться. Пока я воевал со звуком, почувствовал – женщина из бухгалтерии ломает мне палец. Я вырвал руку и всердцах крикнул: “А пошла ты…” Дальше следовали непечатные этажи. Женщина вспыхнула, заплакала и выбежала из комнаты.

Потом я сообразил: она пыталась снять и посмотреть мое кольцо. Так что я напрасно ей нагрубил.

Кольцо я сделал сам из двадцатикопеечной монеты, когда был мальчишкой. Мой инструктор учил меня тогда всяким слесарным штукам, связанным с линотипом. Я научился пользоваться инструментом и ради забавы смастерил кольцо. Оно получилось шикарное. Не подумаешь, что это бывшая монета. Хорошо отполированное, оно создавало впечатление серебрянного. Я не стал его выбрасывать, оставил на память и привык носить на руке. А тут такая оказия приключилась.

Через пару дней меня позвал директор:

– Иди в горком партии. Тебя вызывают…

В приемной секретаря горкома мне велели подождать. А когда впустили, там было уже три-четыре человека. Тот, кто за главным столом, сразу начал на меня кричать. Смысл был такой.

Я, молодой коммунист, что-то там опозорил. Я работаю в святой газете, по которой тот, кто за главным столом, учился грамоте. Я подорвал или нарушил чью-то честь. Меня выгонят из партии и с работы и я кончу свою жизнь под забором. Я смертельно обидел женщину и она никак не может придти в себя. И еще много всего такого же бессвязного.

Позже я узнал, что женщина, которой я что-то там нарушил, – это работница нашей бухгалтерии. Которая палец ломала. Она – жена того, кто за главным столом.

К счастью, все кончилось благополучно. Никто никуда меня выгонять не собирался. Потому что я нужен был им больше, чем они мне.

На том и дело кончилось.

Но моя коллега, оказывается, помнила. Похоже, ей было стыдно за своего мужа, воспользовавшегося властью.

Ну, он оставался учиться грамоте по районной газете, а я уезжал. У меня были свои университеты.

* * *

Благородный человек предъявляет требования к себе, низкий человек предъявляет требования к другим.

Конфуций.

Узлов, чемоданов у нас собралось немало. Подошел катер. Он перевезет нас через залив. Начали грузиться. За работой я вспомнил одного человека, которого часто можно видеть на этом причале.

Когда катер приходил с пассажирами поезда, у трапа появлялся мужчина в милицейской фуражке.

– Вниманию приезжих, – командирским голосом кричал он. – Вы прибыли в закрытую зону. Приготовьте паспорта для проверки!

При выходе на причал люди с готовностью отдавали ему документы. Когда сходили все, он объявлял:

– Сейчас мы пойдем в отдел и проверим, все ли у вас правильно.

И покидал причал. За ним с чемоданами и узлами в руках тянулись пассажиры. Вереница людей долго бродила по незнакомым улицам, пока не начинала понимать, что стала жертвой городского дурачка.

Скандал. Крики. Угрозы. Но что с дурака возьмешь?

На следующий день или через день он снова приходит на пристань за новой вереницей доверчивых людей.

…Погрузка закончилась. Все наши вещи уже на катере. Судно тронулось в путь, все набирая скорость. Вдруг кто-то закричал:

– Собака! Джек!

По причалу металась наша овчарка. Она подбегала к краю пристани, готовилась прыгнуть в воду, но видела, как быстро уплывает катер и оставалась на месте.

У меня щемило сердце. Перед отъездом мы пытались говорить о судьбе Джека. Мама хотела взять его с собой. Но это было невозможно. Одно дело везти в Хабаровск или Биробиджан. Но в Ригу! Через всю страну, через Москву! Да не в вагоне вместе с нами, а в железном собачьем ящике под вагоном, рядом со стучащими день и ночь колесами… Да еще, кстати, неясно было, что с нами будет в Риге – без жилья, без работы. Пока мы едем просто на родину. Как говорится, без никаких гарантий.

В итоге сошлись на том, что Джеку будет лучше, если он останется.

Поговорили с моим сменщиком. Теперь дом принадлежал ему. И он с радостью согласился оставить собаку себе.

Когда мы собирали вещи, Джек лежал на полу, не вставая, и только поводил глазами вслед за нашими движениями. Я чувствовал, что он внутренне плакал. Он понимал, что мы бросаем, предаем его. И ничего не мог поделать.

Перед уходом мы проверили, хорошо ли заперты окна, надежно закрыли двери – чтобы Джек не побежал за нами. И уехали.

Но вот поди ж ты…

Он выбил своей грудью стекло в окне и помчался за нами. Не куда-нибудь – на пристань. Все понимал мой, может быть, последний верный друг.

Безрадостное расставание. И с Джеком. И с городом, который приютил нас в трудный час.

Шагни в Terra Incognita!

Две недели сидел взаперти. Готовился к вступительным экзаменам в институт. И вот – все позади.

Теперь свобода! Vivat!

Я не зря так изъясняюсь. Мне два года придется зубрить латынь и много других премудростей. Чтобы через шесть лет стать редактором, журналистом. Ну, а пока журавль в небе, грешно забывать о моей старой, испытанной профессии. И о том, что хлеб – всему голова.

Пошел устраиваться на работу – не сидеть же на отцовской шее. Да и шеи той, фигурально говоря, пока нет – Борис Григорьевич как ни бьется, не может найти себе места в редакции. В любой газете – без претензий.

Я узнал адрес крупной типографии – в ней печатались русские газеты. Пришел в отдел кадров. Начальник внимательно оглядел меня и я почувствовал: здесь мне не рады. Так и оказалось.

– Мы вряд ли вам поможем, молодой человек, – сказал он. – Линотипный цех полностью укомплектован. Я сожалею, но вам придется поинтересоваться в других типографиях.

– Но у меня большой опыт…

– У других тоже опыт. Некоторые работают здесь и с предвоенных лет.

Пришлось ретироваться.

Я был расстроен. Не верилось, что в большой типографии нет места опытному наборщику. Может быть, не к тому человеку я обратился? Кто знает, какие порядки у них здесь, в Европе? Если вспомнить паренька из рыбацких сетей, тогда наш директор почти взял его в ученики. Но мимо меня не прошел. Все-таки его судьбу решил я. Потому что я, а не директор, знаю, каким должен быть человек для моей профессии.

Откуда чиновник из отдела кадров может знать, подхожу я или не подхожу для работы на линотипе?

Когда искал адреса типографий, приметил еще один – военной газеты. Решил попробовать там. Но на этот раз вести себя поумнее.

В проходной меня пропустили, как человека, приехавшего с Дальнего Востока. А если бы узнали, что я работал на машине, вывезенной из пещеры, наверное, на руках отнесли бы.

Начальника цеха застал на месте. Сказал ему, что приехал в гости к родственникам. Воспользовался, дескать, случаем посмотреть европейский линотипный цех. Потом дома буду об этом рассказывать своим аборигенам.

– Сам линотипист? – спросил начальник.

– Да. Сейчас работаю в небольшом городе на берегу Татарского пролива. До этого набирал в Биробиджане областную газету. А еще – в Хабаровске краевую, “Тихоокеанскую звезду”.

– Эту газету я знаю. В народе ее зовут “ТОЗ”, – сказал мой собеседник. – Когда ты все это успел? Молодой ведь…

– Я работаю с тринадцати лет, с войны… Извините, а не мог бы я посмотреть ваш линотип? Интересно…

– Пожалуйста. Вот свободная машина.

Я осмотрел ее со всех сторон, залез во “внутренности”. Сел за клавиатуру – там лежал оригинал статьи.

– Можно? – спросил я начальника цеха. Тот кивнул.

– А военных тайн там нет?

За моей спиной засмеялись. Я оглянулся – там стояли еще два человека.

Включил машину и привычно стал набирать текст. Со временем почувствовал: зрителей за спиной прибавилось.

Когда закончил статью, готовый набор у меня забрали и унесли. Пошли к корректорам, отметил я про себя.

Пока я рассказывал о своем маленьком “американце” в биробиджанской типографии, пришла корректор. В ответ на безмолвный взгляд начальника молча пожала плечами.

– Дайте мне, – сказал тот и протянул руку. Взял прочитанную гранку, посмотрел и тоже пожал плечами. Там не было ошибок.

– Когда уезжаешь? – спросил меня.

– Сам не знаю. Латвия – это родина моего отца. Мы приехали повидаться с родственниками. А те уговаривают остаться в Риге. Не знаем, как решить. От отца зависит.

– Если останешься, может, к нам пойдешь работать? Устраиваться все равно куда-то надо…

– Я бы с удовольствием. У вас мне очень понравилось.

– И ты нам понравился. Если решите остаться, сразу приходи сюда и начнешь работать.

Так и случилось. Через несколько дней я пришел в военную типографию и включил машину. Там, действительно, нравилось. Хорошие, дружные ребята. Что в цехе, что за кружкой пива или рюмкой водки. Двое были мужем и женой. С занятными именами. Ее звали Шулька, его – Шмайка. Имена были еврейскими, непривычными на слух.

Однажды я рассказал, как устраивался на работу и как начальник отдела кадров типографии сделал мне от ворот поворот.

– Знаем мы того начальника, – загорячилась Шулька. – Он сам еврей и за все время не принял на работу ни одного еврея. Боится, чтобы не сказали, что он устраивает у себя в типографии синагогу.

К сожалению, случилось так, что в цехе становилось все меньше работы. Платили нам сдельно: сколько набрал, столько получил. Я это не очень чувствовал, но Шулька со Шмайкой… У них семья, ребенок. Они страдали от съежившегося заработка.

Сказал им однажды, что во всем виноват я со своей скоростью набора. Я “съел” их деньги.

– Надо мне уйти. Пойду в какую-нибудь типографию. Меня возьмут.

И ребята, и начальник отговаривали меня. Но я понял: они одобряют мое решение.

На этот раз задумал в поисках работы пойти на второй круг – в ту самую большую типографию, где меня не любят.

Начальник отдела кадров, увидев, что я вхожу, забеспокоился:

– Я же вам русским языком сказал…

– Я слышал. Слова были русские, а мысли даже не еврейские. Боитесь, что я испорчу вам карьеру, если примете меня на работу. Я избавлю вас от этой опасности. Пришел не к вам. Мне надо поговорить с начальником линотипного цеха или с директором.

– Ничего у вас не выйдет. Я запрещаю обращаться к руководству.

– А это меня уже не интересует. Дорогу найду сам.

Пришел к директору. Секретарша спросила, кто я.

– Линотипист…

Вернулась от директора, сказала:

– Заходите.

– Как я вижу, вы не из нашей типографии, – сказал директор. – Какая у вас проблема? Вы же представились линотипистом.

– Да. Я пришел узнать, не найдется ли у вас работа для меня.

– Вам придется пройти в отдел кадров.

– Извините. Я ходил в отдел кадров. Дважды…

– Не принял?

– Да, не принял. Я не думаю, что кадровик может решать судьбу квалифицированных рабочих. Подойдет человек этому производству или нет, знают начальник цеха, директор. Кадровик не знает. Поэтому ищет блох в документах или в национальности человека.

– У вас нашел?

– Мне кажется, нашел. Я одной с ним национальности. Первый раз в жизни с таким встречаюсь. У нас, на Дальнем Востоке, все одной национальности. Никто ни у кого ничего не ищет.

– Расскажите, кто вы такой.

Я рассказал о себе подробно. О первой попытке устроиться в эту типографию. О том, что случилось у военных. И о характеристике, которую дали местному кадровику Шулька и Шмайка.

– Я вас понял, – сказал директор. – Пойдите в линотипный цех, поговорите с начальником. Если договоритесь, оставьте у него заявление о приеме на работу.

Начальник цеха сразу спросил:

– Газету приходилось набирать?

– Всю жизнь набирал газету.

– Районную?

– Районную тоже. А еще областную и краевую.

– Не покажешь прямо на машине, как это получается?

– Конечно. – Я взял оригинал, начал набирать.

Через несколько минут начальник спросил:

– Завтра в восемь утра можешь придти на работу?

– Могу.

– Это твоя машина. Сюда и приходи.

Утром я появился, как было велено. Цех просторный. Линотипов больше десятка. Новые, незнакомые люди. В остальном, как везде – надо садиться и набирать.

На следующий день мне передали: просят принести в отдел кадров трудовую книжку.

Пошел с большой неохотой: снова начнется еврей – не еврей…

В кабинете сидела женщина. Я сказал: мне к начальнику.

Она протянула руку.

– Что у вас? Давайте.

– Принес начальнику отдела трудовую книжку.

– Вот и хорошо. Давайте мне…

Я кивнул на стол.

– Давайте-давайте! Он у нас больше не работает.

…Вечером Борис Григорьевич предостерег меня:

– Ты напрасно так резко налетел на чиновника. Он тебе еще попомнит.

– Что он может припомнить? С меня ничего не возьмешь – я рабочий, без должности. Мне нечего терять, кроме запасных цепей. Но и он должен знать, что все имеет свою цену. Его подлость в том числе.

– Вот я думаю, придет ко мне такой принципиальный человек – что мне делать?

– Почему к тебе?

– Я сегодня устроился на работу. Можешь удивляться. Начальником отдела кадров.

– А редакция?

– Не могу устроиться. Пока предложили эту работу – я согласился. Квартиру на-днях получим. А дальше – продолжу искать место в редакциях.

* * *

Чем ниже человек душой,

Тем выше задирает нос.

Он носом тянется туда,

Куда душою не дорос.

Омар Хайям.

Если перевести с латыни “terra incognita”, получится “неизвестная земля”. Именно таким представлялся мне большой зал в типографии, в котором были расставлены наборные машины. Подчеркну: такое впечатление оставляла не техника, а люди, работавшие здесь.

Среди наборщиков были старики. Этого я в прежних типографиях не видел.

Или вот, сидел за клавиатурой человек средних лет и медленно, еле шевеля пальцами, что-то набирал.

А за другим линотипом работал еще один человек. Через какие-то промежутки времени он вставал, поднимал с пола пудовую свинцовую чушку и выжимал ее рукой по многу раз.

Нагромождение таких необъяснимых странностей приводило в смущение и наводило на мысль, что попал в какой-то иной, незнакомый мир.

Я делал свою работу, набирал статью за статьей и в то же время одним глазом наблюдал за тем, что происходит в цехе.

Рядом со мной сидел за линотипом по моим тогдашним меркам дедушка. Ему было трудно ходить. Еще труднее подниматься на ступеньку, чтобы привести в порядок верхнюю часть машины. Мешала одышка.

Как-то в паузу мы разговорились и я спросил, почему в цехе так много стариков. Труд-то здесь не из легких.

– Мы все работаем здесь с того времени, когда в Латвии еще не было советской власти. Многие из моих коллег набирают без перерыва – при красных и белых. Мне с началом войны пришлось бежать – людей моей национальности расстреливали в гетто.

Когда освободили Ригу от немцев, я вернулся. Пошел в типографию на мою работу, на мой линотип.

В старое время, до войны, у меня была хорошая профессия. Лучшая. Мы очень хорошо зарабатывали. Жили в отличных квартирах, носили самую модную одежду, ели замечательную пищу.

Вы позже познакомитесь с нашим ночным директором. Он тоже линотипист. У него была своя машина и свой шофер. Когда кончали работу, он переодевался – галстук бабочка, добротный костюм, на голове котелок, в руках трость… Чистый буржуй.

Он выходил из типографии. У входа его ждал автомобиль. Наш коллега ехал в клуб развлекаться.

В другой раз в свободное время я попросил начальника цеха рассказать о человеке, который набирает очень медленно.

– Это особый случай, – сказал он. – Когда кончалась война, этот человек ушел вместе с немцами в Германию. Как рассказывает, работал там в типографии линотипистом.

Теперь вернулся на родину. Нам порекомендовали взять его на работу. Вот и работает.

– Но он набирает слишком медленно. Это непрофессионально.

– Нет, он утверждает, что профессионально. Набор очень аккуратный. Но к его несчастью, нам важно количество, а качество – на втором плане. Мы платим за то, сколько ты набрал. И точка.

– Но ему же надо зарабатывать на жизнь…

– Вы работаете сдельно. Ему назначили твердый оклад. Теперь безразлично, быстро он набирает или медленно, заработок ему идет без изменения.

– Почему так?

– Тут политика. Вместе с немцами из Латвии бежало много латышей. Не все они были в чем-то виноваты. И теперь мы заинтересованы в том, чтобы они вернулись домой.

Этот наборщик тоже возвращенец. Мы стараемся, чтобы он понял: родина его и таких, как он, ждет.

* * *

Человек очень силен, когда он хочет быть только тем, что он есть. И очень слаб, когда хочет подняться выше человечества.

Жан Жак Руссо.

Не успел освоиться на новом месте, как тут же получил поручение. Оказалось, у типографии есть подшефный колхоз. В нем через два дня проведут отчетно-выборное собрание. Я должен буду на нем присутствовать.

– Как кто?

– Как представитель шефов, – сказал парторг типографии.

– И что делать?

– Сидеть и слушать.

– Так я же ни слова не понимаю по латышски. С Дальнего Востока только что приехал…

– Там и понимать нечего – колхоз-то русский. И еще у тебя будет напарник. Он язык знает.

Оказалось, что над этим колхозом шефствует еще и редакция. От нее тоже едет представитель.

– А если что-то спросят, что я скажу?

– Ничего говорить не придется – им будет не до тебя. В случае чего, ответит работник местного райкома партии. Он едет туда.

Со спутником мы встретились на вокзале. Это был уже немолодой человек. В глаза бросилась его чрезмерная полнота. По всему видно – опытный журналист, много видевший и много знающий.

Вот и хорошо. Теперь не пропадем.

В дороге мой компаньон рассказал о колхозе. Это захудалое хозяйство. Председатели меняются один за другим. Один пьяница, другой дурак. Колхоз довели до того, что к концу зимы коров подвешивали на ремни – не могли стоять на ногах. В окрестных лесах все елки посекли на корм. Сена нет. Как манны небесной ждут первой травы.

В коровниках полно навоза. Это – удобрение. Но его на поля не вывозят.

Колхозники давно бы разбежались кто куда, но им, как и всем сельским жителям страны, не дают на руки паспорта. А без паспорта они бесправны. Они бродяги.

…Люди шли на собрание в большую избу. Там, наверное, размещалось правление колхоза… Народу набралось немного. Сидели в тулупах, шапках, дымили махоркой. Ждали.

Начал собрание представитель райкома партии. Как положено, высказался об успехах в стране, районе. Сказал несколько хвалебных слов о колхозе.

Но тут же перешел к проблемам. Урожай в колхозе упал, надои снизились.

– А все почему? Руководства у вас настоящего нет. Не везет на председателей. Пьют, казну разворовывают, производство организовать не могут.

Из рядов поднялся человек:

– Так вы их нам сами присылаете…

– Некультурно мешаешь докладчику. Что о нас представители из Риги подумают? Мы стараемся присылать вам лучших. Да кто поймет, что у него на душе? Однако, я сейчас не об этом.

Сегодня вопрос стоит очень остро. Последний председатель сбежал. Надо немедленно решить проблему с новым руководством и приниматься за работу.

Оратор остановился. Народ молчал. Райкомовец подождал немного, спросил:

– Правильно я говорю?

Народ молчал.

– Да вы что, не колхозники? Не советские? Это же ваше хозяйство, ваша жизнь. Ну, правильно?

– Правильно, правильно, – пробурчал кто-то из зала.

– Тогда давайте решать главный вопрос. О председателе колхоза. У нас, в райкоме партии, рассмотрели кандидатуру вашего молодого специалиста. Она человек грамотный, энергичный, честный. Наше решение: предложить ее кандидатуру на пост руководителя вашего хозяйства. Мы выражаем уверенность, что во главе с ней вы добьетесь успехов.

Кто-нибудь хочет выступить? Нет. Может быть, кто-то против? Тоже нет. Тогда давайте голосовать. Кто за?

Зал молчал. Не шевелился.

Поднялась одна рука и тут же спряталась.

– Никто не голосует за? Тогда давайте еще раз обсудим. Во-первых, она грамотный, образованный специалист.

– Какой образованный? – раздался у меня из-за спины голос. – Ни техникума, ни сельхозакадемии не кончала. Ездила на курсы – вот и вся грамота…

– А вы думаете у нас тут кругом одни профессора ходят и на работу просятся? Мы нашли для вас лучшего. У нее есть документ. Животноводство, севооборот, финансы – все это она изучала. Может быть, у вас есть лучше кандидатуры? Нет? Тогда голосуем. Кто за?

– А как платить будете? Деньгами или трудоднями?

– Конечно, деньгами. Она же служащей будет. Вот вы подоите корову – вам трудодень выпишут. Хорошо подоите – полтора дадут. А председателю за что? За то, что пять документов подписала? Да и с чего она жить-то будет? У нее, как у вас, хозяйства нет.

Голосуем. Кто за?

– Подождите голосовать. Все прежние председатели работали за зарплату. Поэтому и пропивали наше хозяйство, воровали из казны наши трудодни. Если бы тот председатель, который сбежал, работал за трудодни, он бы сегодня кукиш без масла получил, как мы. У него и на билет, чтобы удрать, денег не нашлось бы.

– Я думаю, надо прекращать прения, – опомнился райкомовский. – Вижу, начинается не наша агитация.

Кто за?

Ни одной руки.

Райкомовский заметно покраснел, расстегнул верхний крючок кителя. И вдруг как закричит:

– А ну, кто за, голосуй!

Мгновенно поднялось много рук.

– Считать не будем. Единогласно. Давайте поздравим нового председателя и пожелаем успехов.

Представитель райкома партии молча оделся и, не прощаясь, вышел из избы.

* * *

Враги всегда активнее друзей.

Не потому ль нам кажется извечно,

Что подлых и завистливых людей

Намного больше на планете сей,

Чем прямодушных, честных и сердечных.

Эдуард Асадов.

Домой мы возвращались подавленные.

– Вы будете писать об этом? – спросил я у компаньона.

– Да. Двадцать строк. Состоялось отчетно-выборное собрание. Председателем единогласно избран молодой специалист.

– А о том, как проходило собрание?

– Нет, не буду. Это не для печати.

Не знаю, что взбрело мне в голову, я спросил:

– Почему вы такой полный?

Мой попутчик не спешил с ответом. Задумался.

– Это история не сегодняшнего дня, – произнес он, наконец. – Случилась она сразу же после окончания войны…

Мой собеседник должен был поехать по служебным делам в Москву. Время стояло крайне голодное. Хлебные карточки. Продуктовые талоны… Даже дома нечего было есть, а в командировке и подавно. Сходил он на рынок, купил кусок мяса, попросил квартирную хозяйку нажарить ему котлет – на время поездки. Перед дорогой поел горяченького и – на вокзал.

В пути почувствовал себя отвратительно. Дальше – больше. Поднялась температура, начался жар. Попутчики забеспокоились – не зараза ли? Хотели сдать на ближайшей станции. Потом сжалились – какая уж была медицина в тех небольших пристанционных поселках в послевоенную пору!

В Москве прямо с вокзала отвезли в институт Склифосовского. Обследовали со всех концов. И обнаружили – прямо, как в фильмах ужасов, – что накануне он занимался каннибализмом. Ел, попросту говоря, человечину.

Загадки тут не было никакой. Выходит, перед командировкой продали ему на рынке не свинину или говядину, а людские останки. Из них-то хозяйка и нажарила котлет. Помнится, она еще ворчала, что мясо попалось какое-то необычное. Поел он тех котлет перед дорогой, поужинал ими в поезде и затем случился тот приступ.

Желудок ему, конечно, в клинике промыли. Изгнали даже малейший намек на съеденное мясо. Но что-то все-таки там осталось – после того случая мой компаньон стал набирать вес. На первых порах ему даже нравилось быть в бескормицу слегка упитанным – он тогда ни о чем еще не подозревал. Но процесс стал набирать обороты. И человек растолстел по-настоящему. Пытался заниматься спортом, много ходил пешком, голодал, сидел на диетах – не помогало. Стал замечать, что люди оглядываются на него на улице. Смирился. Принялся приспосабливаться к своей непрошеной полноте.

Я встретился с ним через несколько лет после нашей поездки в колхоз. К тому времени из-за своей полноты он бросил репортерскую работу. Устроился в крошечное, захудалое рекламное издательство редактором. На мизерную зарплату. Лишь бы сидеть на месте, не двигаться. Работал за письменным столом, не вставая.

* * *

Надо уметь переносить то,

Чего нельзя избежать.

Мишель Монтень.

Вместе со мной на моем линотипе набирал пожилой коллега. Он тоже был из тех, кто трудился в этой типографии еще при старом режиме.

У него – своя проблема. Недавно брата со всей семьей выслали в Сибирь. Он очень переживал и постоянно приносил мне самодельные стихи о Магадане – наподобие “двенадцать месяцев зима, а остальное – лето…”, заметки из местных сибирских газет о новых поселенцах-латышах, письма своих родственников.

Я думаю, ко мне он проникся доверием потому, что совсем недавно мы приехали из тех мест, где, может быть, сейчас находится его брат с семьей.

Любопытно, что через несколько лет мне, кажется, довелось побывать там, где поселились его родственники.

Тогда, уже журналист, я пробирался в Салехард. Геологи на своем вертолете подбросили меня до города с аэродромом. Но, увы, изба-аэропорт была битком набита народом.

Я ринулся за билетом. А мне: билетов нет и не будет. Стояло начало апреля. Аэродромы “поплыли” и пока снег не растает, самолеты не полетят.

Я к начальнику аэропорта: вот мое удостоверение, вот мои мандаты – помогите добраться до Салехарда.

– Я бы рад помочь, – сказал он, – но бессилен. Нет самолетов, нет рейсов.

Хотя, – вспомнил, – будет еще один борт – с мясом. Но это грузовой самолет… Хотите совет? Скоро сюда приедет секретарь райкома партии Берзиня разруливать ситуацию. Она могла бы посадить вас на этот борт.

– Берзиня? Латышская фамилия. Откуда у вас латыши?

– На восточном склоне Уральского хребта есть одно довольно известное село. Туда завезли ваших земляков, дали им землю, лес и они построили свой поселок. Дом к дому, ни одной соринки, ни одной дырки в заборе, гладкие дороги. Сибиряки ездят туда посмотреть, как деревню обустраивать надо. Вот оттуда и латыши.

…Я занял позицию у окна. Вскоре увидел: приехала молодая энергичная блондинка с повадками руководителя. Я перехватил ее, представился.

– По вашей фамилии догадался, что вы латышка. А я из Латвии. Журналист. Хочу попросить о помощи, как у землячки.

Я рассказал Берзини, что уже месяц кочую по Западной Сибири. Теперь не могу добраться до Салехарда. Остался один борт с мясом. Последняя надежда.

– Посадите меня хоть на коровью, хоть на свиную голову! Выручите прессу!

На удивление, я улетел на том самолете. Не в обнимку с коровой – там хватило места для комфортного сидения.

Вернусь к моему напарнику по работе на линотипе. Однажды я спросил его о странном наборщике, который регулярно выжимает пудовые свинцовые чушки.

– У него очень тяжелая история. В старой Латвии он работал тут же, в этой типографии, и хорошо зарабатывал. Построил на полученные своим трудом деньги доходный дом – три этажа, два подъезда. Считал, что жизнь и свою, и детей обеспечил. Но тут случилась эта история со сменой власти. Дом у него национализировали. Он тронулся умом.

Лечился в клинике. Потом признали не опасным для окружающих. Выписали домой.

Ну, и, естественно, он пришел на работу в свою типографию. Человек он не опасный. Тихий. Ни с кем не разговаривает. Правда, вот эта странность – свинцовые чушки. Наверное, тренируется. Представляет, как дом свой возвращать будет.

“В том-то и дело, – подумал я, – не у меня ли требовать будет? Подойдет сзади, тюкнет пудовой чушкой по голове и скажет: “Вот вам, большевики, за мою поломанную жизнь!”.

Шутки шутками, а я еще долго косился в его сторону, опасаясь неожиданного нападения. Потом успокоился. Привык.

* * *

Если подобрать голодную собаку, накормить и обласкать ее, то она тебя не укусит. В этом ее принципиальное отличие от человека.

Марк Твен.

Дурацкая история приключилась у меня в институте.

Каждый год мы писали контрольные диктанты – преподаватели хотели довести наши знания русского языка до зеркального блеска. Так случилось и на этот раз.

Через два-три дня к нам в аудиторию пришел профессор с пачкой проверенных работ. Сказал, что многие мои однокурсники написали с ошибками и им придется писать заново. Повторный диктант проведут через неделю. Провинившиеся со всех курсов будут вместе писать его в большой аудитории.

Профессор ушел. Мы разобрали работы. “Безграмотных”, действительно, было немало.

– А мне хоть десять раз пиши – все равно провалюсь, – заканючила одна девица.

– И я, – поддакнул кто-то.

– Среди нас много таких…

– Давайте возьмем с собой знатока русского языка. Он будет подсказывать.

– Как ты себе это представляешь? Знаток приходит в аудиторию, а профессор ему: “Вы ошиблись дверью. У вас положительная отметка”.

– Да не помнит он всех студентов…

Спорили до тех пор, пока не возник вопрос:

– А кто с нами пойдет? Надо такого, чтобы наверняка.

– Илья, пойдешь?

Вопрос ко мне. В авантюре участвовать не хотелось. Начал отнекиваться.

– А если он меня узнает? Что тогда будет?

– Ну, пострадаешь за общее дело. Не отчислят же тебя.

В назначенный день идем в большую аудиторию. Садимся подальше от кафедры. Ассистенты разносят проштампованную бумагу. Я – как наседка. Со всех сторон мои цыплята.

Начинается диктант. Я пишу со всеми, чтобы не обратить на себя внимание. Но фамилию не заполняю. Диктант сдавать не буду. Сложные слова шепчу, их так же шепотом передают во все четыре стороны. Отвечаю на встречные вопросы.

Но вот диктовать закончили. Дали время для проверки. Девушка впереди меня обернулась, бросила мне на стол свой листок:

– Проверь!

Я начал читать, а там тьма ошибок. Стал исправлять. Когда дело дошло до конца, она повернулась и испуганно прошептала:

– Ты что наделал?

Я посмотрел на ее работу и понял, отчего паника: она писала фиолетовыми чернилами, я правил черными. У меня волосы встали дыбом – как быть?

Девица не растерялась. Схватила мой листок, заполнила свою фамилию и отдала ассистенту.

Я вздохнул облегченно – пронесло…

Через несколько дней к нам в аудиторию пришел профессор.

– Своими работами интересуетесь? На этот раз намного лучше написали. Но я пришел не из-за того. В вашей группе совершено тяжелое преступление. Оно и заставило меня придти к вам сегодня.

Когда вы писали последний раз диктант, один ваш товарищ выполнил контрольную работу за другого студента. То-есть, совершил наглый обман. Это недостойно советского студента. Я собираюсь идти к декану и требовать, чтобы его немедленно отчислили из института.

Я скоро вернусь, а вы обсудите, какую оценку собираетесь дать этому недостойному поступку.

Профессор ушел. У меня дрожали поджилки. Однокурсники сидели, стыдливо опустив глаза.

– Что делать будем? – подал кто-то голос.

Мне еще не пришлось рассказать, что в нашей группе студенты были, в основном, взрослые, пожившие на свете люди. Те самые солдаты войны, которым в свое время не удалось получить образование. Один из них – он работал секретарем райкома парии – сказал:

– Надо провести собрание. Позвать на него профессора. И устроить Илье такую трепку, какой профессор в жизни не видел.

Тебе, Илья, надо будет выступить. Со слезой, но правду. А тут ничего и придумывать не надо. Ты трудно шел к образованию. Мальчиком во время войны попросился в цех. Образование было пять классов. С тех пор работал и учился. Медаль за войну имеешь. Никого не обманывал, законы не нарушал. Сейчас помог товарищу. Без злого умысла. И жми, жми слезу.

Ребята, нам нужно дружно выступить. Топтать его ногами, рвать на куски. Говорить о советской морали. Но главное – он дитя войны. Не по-советски ломать ему жизнь из-за одного, даже серьезного проступка. Надо учесть, что он не маменькин сынок. Он рабочий человек. И пришел в институт прямо из-за станка.

Вернулся профессор. Ему рассказали, что состоялся серьезный разговор. Но приняли решение провести собрание, чтобы каждый студент курса знал о неблаговидном проступке, который был совершен во время контрольного диктанта. Студенты просят присутствовать на собрании профессора.

Он серьезно отнесся к приглашению и сказал, что обращаться к декану факультета пока преждевременно. Об этом надо будет подумать после общего обсуждения.

Собрание прошло по “сценарию”. Я не пожалел эмоций, но, любопытно, ни одно произнесенное мною слово не было неправдой. Однокурсники тоже не были флегматиками – они просто испепеляли меня.

Профессор сидел расстроенный. Наконец, сказал:

– Надо прекращать обсуждение. Я думаю, студент понял всю тяжесть своей вины. Это будет для него самым большим наказанием.

У меня есть замечание для всех студентов. Когда вы хотите присвоить чужую работу, посмотрите, какими чернилами она написана. В нашем случае диктант был написан черными чернилами, а фамилия автора – фиолетовыми и совсем другим почерком. Кстати, если бы он так не опростоволосился, был бы в выигрыше: в присвоенном диктанте я не нашел ни одной ошибки.

…Через несколько дней был экзамен по русскому языку. На вопросы билета я ответил без проблем. Профессор задал мне дополнительный вопрос, потом еще один, еще…

Видимо, истощившись, он взял зачетку и расписался. Посмотрел на меня и спросил:

– Правильно?

Я раскрыл зачетку. Там стоял трояк.

– Правильно, профессор, большое спасибо!

С того дня, на каких бы экзаменах судьба не сталкивала меня с профессором, я неизменно получал свою тройку.

Лишь один раз он изменил себе – на государственных экзаменах.

* * *

В горячем споре равных жалко

и дурака, и мудреца,

поскольку истина, как палка, —

всегда имеет два конца.

Игорь Губерман.

Однажды ко мне в цехе подошел наш бывший директор. Теперь он работал начальником управления издательств и полиграфии Латвии. По сути – министр печати.

Сказал, что специально ко мне приехал. Я был польщен – впевые в жизни принимал на службе министра.

– Что-то случилось?

– И представить себе не можешь, что… Сегодня ты один в состоянии мне помочь. Пойми, я пришел с личной просьбой. Не с приказом, не с распоряжением… Как человек к человеку.

– Я вас понял. Если это в моих силах – сделаю.

– Ты знаешь, сейчас в Москве идет съезд КПСС. Сам набираешь столько материалов, что они не вмещаются в номер газеты. Приходится увеличивать количество страниц.

У нас в Латвии, в городе Лиепая выпускается областная газета. Такая же большая, как здешняя. И все несчастье в том, что она уже несколько дней не выходит. С того времени, как начался съезд. В типографии в линотипном цехе осталась одна ученица. Некому набирать.

Это мы так говорим. А те, кто выше нас, говорят, что это саботаж.

Представляешь себе, в дни работы съезда партии в результате саботажа не выходит партийная газета!

Вижу, ты понял. У меня личная просьба. Поезжай в Лиепаю. Сделай так, чтобы отставание выпуска газеты было как можно быстрее ликвидировано.

– Когда ехать?

– Сейчас. У подъезда стоит моя машина. Поезжай на ней.

– А можно, я минут на десять заеду домой, скажу родителям и возьму пару запасных трусов?

– Конечно. Водитель будет делать все, что ты ему скажешь.

– А как же моя смена. Идет набор номера…

– Тут не твое дело. Я все решу сам.

…До Лиепаи мы добрались к сумеркам. Подъехали к типографии. Водитель двинулся в обратный путь, я поднялся в наборный цех. Там были унылые люди.

– Где линотипный? – спросил я.

– Вы из Риги?

– Да.

– Мы вас ждем.

– Я не виноват. Расстояние – больше двухсот километров.

– Мы не о том. Пойдемте.

В цехе было две машины. За одной сидела девушка.

– Что делаешь? – спросил я.

– Не знаю. Что-то набираю…

– Теперь будешь править корректуру. Мои гранки и полосы. Если что неясно, сразу говори. Работаем до потери пульса. Выполняешь только мои распоряжения. Никого больше. Понятно?

– Да.

– Давайте посмотрим, с чего начинать, – сказал я людям, которые зашли со мной в цех. – На какой точке мы находимся сейчас и с чего мне начинать.

С этой точки разложите материалы для набора по полосам в папки и в строгой последовательности. Чтобы ничего не пропустить и не перепутать.

– Давайте мне начало и, если можно, чаю с куском хлеба.

Я включил машину и мы с девочкой начали работать. Дальше пошло привычное – гранки, полосы, резолюция “В печать”…

В цех зашла женщина средних лет, очень энергичная.

– Я – главный инженер такой-то типографии (одной из самых крупных в Риге). Меня срочно выдернул с работы начальник управления. Послал сюда для того, чтобы я организовала лично для вас условия работы и быта. Что за пожар?

Я коротко рассказал, что произошло, как мы пытаемся быстрее выйти из неприятности.

– Вы приехали кстати. Понимаете, здесь провинция и люди не очень поворотливы. Боюсь, они не все поймут.

Что нам нужно? Материалы для набора разложить строго по номерам газеты, чтобы из-за путаницы не терялось время. Каждый номер верстать в таком порядке, в каком удобно печатникам. Вы знаете, у них уходит время на подготовку машины. Здесь будет реальная экономия не минут, а часов. Не хочется терять того, что я попробую сберечь.

– Понятно, я займусь оргработой.

С каждым днем задолженность сокращалась. Газетные номера выходили один за другим. Правда, я никак не мог понять, когда подписчики успевали читать такую уйму материалов съезда партии.

В один из вечеров я решил пойти в гостиницу и отоспаться. Номер мне забронировали щедро – трехместный. Это сейчас так звучит. А по тем временам – большая комната с тремя койками и печным отоплением.

Разделся и почувствовал жуткий холод. Собрал подушки и одеяла со всех трех коек, смастерил себе теплый кокон и поспал всласть. На следующий день моя опекунша спросила, как отдохнул. Я сказал, что выспался, хотя и было холодновато.

В тот вечер я снова дал себе передышку. Зашел в гостиницу и вижу: у моей двери у открытой печки стоит на коленях старик и разжигает дрова. Подошел ближе и узнал в старике директора типографии.

– Что вы делаете, – в ужасе закричал я. – У меня проблем нет. Собрал одеяла со всех коек и стало тепло. Да и не живу я здесь.

– Это вам тепло. А мне уже из Риги звонили: “Почему холодный номер забронировали?”.

…Газета вошла в график. Моя кураторша уехала в Ригу. Я остался до тех пор, пока не будут напечатаны все материалы съезда.

В Риге ко мне в цех снова пришел министр.

– Заехал тебя поблагодарить и сказать твоему начальству, чтобы тебе командировочные и премию выплатили. Вопрос о Лиепае обсуждали на заседании бюро Центрального Комитета. Меня бог миловал, на этот раз пронесло. Правда, человек из Лиепайского обкома партии сказал, что я прислал чемпиона и выскользнул. А что, дескать, будет теперь, когда чемпион уехал?

– И правда, – спросил я, – Что теперь будет? Девочка-то одна осталась.

– Не беспокойся. Самое главное дело сделал ты. Теперь мы мобилизовали несколько человек в ремесленном училище полиграфистов и они на тех двух линотипах работают круглые сутки.

Да, кстати, главный инженер, которую я присылал в Лиепаю, просила отдать тебя в ее типографию начальником цеха. Я сказал, что такие ребята нам самим нужны. Правильно?

* * *

О нас думают плохо те, кто хуже нас.

А те, кто лучше нас… Им просто не до нас.

Омар Хайям.

Я был в неплохих отношениях с одной нашей работницей. Она, инженер, руководила цинкографией. Это такой участок, где изображение с фотографии переводилось на цинковую пластинку. А с цинка уже печаталась в газете, книге, журнале.

Однажды я спросил:

– Почему вы не вступаете в партию?

– Для чего?

– Ну, вы знаете, без партбилета карьеру сделать невозможно. Вы первоклассный специалист, умны, доброжелательны. Могли бы уже работать главным инженером или директором типографии. И это не конец.

– Нет, Илья, все, что вы говорите, – не для меня.

– Что не для вас? Карьерный рост?

– В том числе и карьерный рост.

Я поднажал и услышал такую историю.

Отец моей коллеги в тридцатых годах работал секретарем обкома партии в Сибири. Очень крупная фигура. В годы большого террора его арестовали. Затем расстреляли. Девочку исключили из пионеров. Не приняли в комсомол. Она с огромным трудом попала в институт – не секретный, в полиграфический. Забилась, как мышка в норке, нигде не показывалась, ни в чем не участвовала.

– На меня словно порчу напустили. А вы говорите – в партию вступать. И на порог не пустят.

– Да при чем вы? Дочь за отца не отвечает…

– Так говорят для словоблудия. А пожили бы с мое…

– Все равно. С вас спрашивать нечего. Давайте попробуем. Вы могли бы у кого-то из знакомых попросить рекомендацию в партию?

– Да.

– А ядам свою. Этого достаточно. Тем более, что характеристики вам напишут самые лучшие. Вы их заслужили.

– Илья, вам нельзя этого делать. Вас будут преследовать…

– За что? Да и терять мне нечего. Я человек рабочий – что с меня возьмешь?

Быстро ли, медленно ли я ее уговорил. Написал рекомендацию, она все бумаги передала парторгу. Тот вызвал меня:

– Что ты делаешь? Как ты можешь рекомендовать в партию дочь врага народа? Хочешь, чтобы мне в райкоме по шапке надавали?

– История с ее отцом пятнадцатилетней давности. Лично ей никаких обвинений не предъявляли. Сегодня она отличный работник, лучше другого коммуниста. Хороший товарищ. Коллектив ее уважает. И в каком партийном документе написано, что такому человеку нельзя давать рекомендацию в партию?

– Ладно, посмотрим, что на партийном собрании скажут.

На собрании, вопреки мнению парторга, за нее проголосовало большинство.

Недели через две-три она прибежала ко мне в цех, поцеловала и закричала:

– Илюша, они меня приняли! На бюро райкома!

…Вскоре моя симпатичная коллега уехала из Риги. Ее пригласили в другой город на огромный полиграфический комбинат.

Через несколько лет я попросил своего знакомого – он вращался в полиграфических кругах – узнать, работает ли она на том комбинате. И выяснилось, что да, попрежнему там. Только работает не в цинкографии.

Она – секретарь парткома комбината.

* * *

Из горя, как из болота, —

Рвитесь всегда вперед!

Не ждите, чтоб вынес кто-то.

Болото всегда болото —

Задержитесь – засосет.

Эдуард Асадов.

Мы с женой зашли в гости к знакомым ее родителей. Хозяин не был здоровяком. Так, мужчина среднего роста и такого же среднего телосложения. А вот супруга его была женщиной не слабой. Как говорится, все при ней.

Судя по всему, они собирались уходить. Может быть, в гости или на какое-то торжество. На нем был надет новый костюм. В нем человек совсем преобразился: стал как бы крупнее, с лихим разворотом плеч, с могучим торсом.

– Новый костюм купили? – с одобрением в голосе спросил я.

– Нет, сшили.

– Замечательный портной. Вы в нем как-будто заново родились. Грудь как у Геркулеса! – Я дотронулся до его бюста и тот слегка подался под моей рукой.

– Муляж?

Супруги потупились. А когда смущение прошло, рассказали довольно забавную историю.

Хозяйка, как и моя теща, активно участвовала в революционном движении в буржуазной Латвии. Обе сидели в тюрьме. Теща всю жизнь, когда слышала по радио звуки “Интернационала”, вставала и оставалась в почтительной позе до тех пор, пока мелодия не замолкала.

Когда освободили Ригу от гитлеровцев, все вернулись домой из эвакуации. Новая власть рассаживала на ключевые позиции своих людей. Тещу отправили в организацию Главлит. На общепринятом языке – работать в цензуру. Ее приятельницу – в тюрьму. Не надзирателем, конечно. Она все-таки относилась к плеяде старых большевиков.

И теперь она рассказывает о костюме для мужа.

– Время тяжелое. Одежду не купишь. А в тюрьме персоналу нужна форма. Без нее порядка не добьешься. Мы задумали решить проблему своими силами.

Среди заключенных нашелся очень хороший портной, Мы подобрали ему подмастерьев и довольно скоро весь наш персонал щеголял в хорошо сшитой форменной одежде.

Время было трудным и для нас, работников тюрьмы. Приняли решение – в порядке исключения шить одежду и нуждающимся сотрудникам.

Мне сделали еще большее исключение: позволили вместо меня сшить костюм мужу. Я оформила все резолюции, но встал вопрос: с заказчика нужно снять мерку. Но как это сделать? В тюрьму постороннему человеку вход запрещен. Даже в виде исключения. Оставалось только одно – снять мерку с меня. Сняли. Что получилось – перед вами.

А ничего и не случилось. Костюм со временем “притерся”. Правда, могучий торс остался, округлые линии никуда не делись. Но к этому привыкли и владелец, и окружающие.

Наш знакомый не один год щеголял в костюме, сшитом лучшим портным рижской тюрьмы.

Под опекой Посейдона

Редактор сказал:

– Ваше первое задание – оно же экзамен. По нему и решим судьбу. Поедете на судоремонтный завод. Найдете такой-то пароход. Напишете, почему его медленно ремонтируют.

Поехал. На заводе сказали, что судно находится в доке. Пришлось вызнавать, что такое док, а потом петлять в его поисках. В итоге нашел. А в нем – пароход.

Что дальше делать?

Попробовал поинтересоваться у одного – другого, почему медленно идет ремонт. Понял: никто мне этого не скажет. О премиях скажет, о Доске почета тоже скажет, а о нарушениях графика – ни в жисть.

Полез на пароход. Работа не кипит. Поспрашивал рабочих, мастеров. Но уже не в лоб, а в деталях. Появилась какая-то ясность.

Дома, за письменным столом, мне помогли кое-какие знания техники. С горем пополам написал корреспонденцию. Вроде бы все понятно, но мне не нравилось. Казалось, так написать мог любой инженер. Но не журналист. Газете нужен не технический отчет, а что-то такое, что можно было бы себе представить. Но где его взять, это что-то такое?

Долго ломал голову. В нее лезли только графики и детали парохода, которые не привезли поставщики.

И надо же! Именно в этот момент перед моими глазами встал огромный пустой трюм корабля. И на дне его колыхалась молодая трава.

Я с отчаяния взял и написал:

“Если бы поблизости находилась молочная ферма, сюда можно было бы пригонять коров на выпас. Корма есть.”

Принес свой первый материал редактору. С абсолютной уверенностью, что сегодня меня из редакции выпрут. Зашел в кабинет, положил свой опус на стол и – бочком за дверь, с глаз долой.

– Нат, Илья, так дело не пойдет, – сказал мне вслед редактор. – Ты автор. Сиди и красней.

Сам принялся читать. Взял ручку, зачеркнул мой сопливый заголовок и написал:

“В трюме уже выросла трава, а конца ремонта не видно.”

– Молодец! Справился. Теперь ты корреспондент нашей газеты.

С этого момента я стал профессиональным журналистом.

Меня поражало, каким чутьем руководствовались мои начальники, когда решали кадровые вопросы. Нас, сразу троих неоперившихся журналистов, приняли в только что открывшуюся газету без долгих разговоров. Все мы были практически с одинаковым образованием и без опыта.

Понятно, что начальство брало нас на работу, как кота в мешке. И вот что из этого получилось.

Я оттрубил в журналистике полвека. И вроде бы не напрасно. Одного из нашей троицы забрала себе “Правда”. Он работал собственным корреспондентом в нашей республике. Еще один спустя время ушел на всесоюзное радио – вещание на заграницу. Стал известным журналистом.

Думаю, и до сих пор где-то по морям и океанам плавает судно, названное его именем.

К несчастью, во время военных действий он поехал в командировку в Афганистан. Отравился чем-то там. Вылечить его не смогли. Умер молодым человеком.

Я задаюсь вопросом: как нужно знать человеческую природу, чтобы из многих претендентов так точно отобрать людей, пригодных для журналистики.

Пардон, на работу в редакцию приняли еще одного человека – фотокорреспондента. Тут и гадать не следовало о его пригодности – он был глубоко предан своему фотографическому ремеслу.

По нашим тогдашним молодежным меркам это был старик. Наверное, с возрастом у него отрос огромный нос с набалдашником. Тот набалдашник был все время сырой и поэтому привлекал внимание. А нас провоцировал на подначки.

Однажды пришла к нему незнакомая женщина, старушка.

– Я знаю, что вы фотограф. У меня к вам просьба.

– Слушаю вас.

– У нас случилось горе. Сестра моя преставилась. Хочется похоронить ее по-людски. Не можете ли вы, за деньги, конечно, сфотографировать ее? Чтоб память осталась.

– Как сфотографировать?

– Да у нас дома. Тело-то нам до похорон домой отдали.

– Я бы рад вам помочь. Но таких снимков не делаю. Я работаю в газете, фотокорреспондент. Снимаю события, живых людей в движении. А тут мертвое тело. Нет, не могу.

– Так я заплачу хорошо, не пожалею. А фотография на память любых денег стоит.

Как и все мы, он жил небогато. А на халтуре подработать считалось у нашей братии святым делом. Он согласился.

Старушка обитала в небольшом домике. Провела гостя в горницу.

– Подождите здесь немного. Я там приберусь.

Через несколько минут вернулась, позвала с собой.

В комнате на скамье стоял гроб. В нем старушка. Неживая.

Мой коллега сориентировался. Ему надо было создать точку, с которой гроб мог полностью поместиться в кадре. Поставил на стол стул, скамейки, чтобы можно было вскарабкаться. Наконец, из-под самого потолка определил, что кадр будет нормальным.

И принялся за дело. Начал щелкать затвором, менять выдержки, диафрагму – работал, как всегда, на совесть. И вдруг видит в видеоискателе: покойница открыла глаза, обвела вокруг взглядом и капризно спросила:

– Ну, скоро вы? Я уже совсем сомлела…

Сомлел и наш фоторепортер. Он с перепугу выронил фотоаппарат, а затем и сам свалился из-под потолка на пол.

Потом выяснилось, что старушки-двойняшки решили под конец жизни посмотреть, как они будут выглядеть на смертном одре. Купили гроб, продумали сценарий и взялись за дело.

Остатки своих денег они выплатили в виде компенсации нашему каскадеру.

…Сломанную ногу моему коллеге подправили. Но он все-таки немного хромал. Однако, это не мешало ему забираться в трюмы кораблей и карабкаться на борт по штормтрапу.

* * *

Счастье – что подвижны ум и тело,

Что спешит удача за невзгодой,

Счастье – осознание предела,

Данное нам веком и природой.

Игорь Губерман.

Теперь уже пришло время рассказать о газете, корреспондентом которой я был зачислен. Она принадлежала морскому пароходству – крупной судоходной организации. Оно владело десятками пароходов и теплоходов, танкеров и сухогрузов, банановозов. Его флот плавал на всех широтах и меридианах планеты. В собственности пароходства были также три морских порта и крупный судоремонтный завод, склады, разветвленная сфера обслуживания.

Обо всем этом должна была сообщать газета моряков из номера в номер.

Сначала в редакции все делали что под руку подвернется – не было деления по роду деятельности. Сегодня я мог заниматься портом, завтра бежать на зашедший в нашу гавань пароход или на судоремонтный завод.

Делить было нечего – на троих нам выделили один стол. За ним мы по очереди что-то писали.

Как-то мне позвонил приятель:

– Я слышал, ты в редакции работаешь. У меня есть талантливый паренек. Ему 16 лет, знает английский – его мамаша учительница английского языка. Мечтает стать журналистом. Не мог бы ты его приютить?

– Понимаешь, газета у нас небольшая. Вряд ли шеф возьмет в штат еще одного человека, да к тому же не журналиста.

– Нет, о штате речь не идет. Просто надо дать ему понюхать журналистского пороха, поднатаскать парня.

– Пусть придет. Хочу его увидеть.

Паренек ничем не отличался от таких же, как он, пацанов. Не раскормлен. Боек на язык.

– Что умеешь делать?

– Для газеты ничего.

– Зачем же пришел?

– Хочу быть корреспондентом.

– Для чего?

– Хорошая профессия. Позволяет больше, чем обычно, видеть, много знать, думать.

– Это правда, что владеешь английским?

– Да.

– Хорошо?

– Разговариваю свободно. Читаю.

– Ну, вот и ладно. У меня есть для тебя особое задание. Ты знаешь, кто такой Херлуф Бидструп?

– Знаю.

– ?

– Художник в Дании. Рисует смешные картинки. У меня есть две его книжки.

– Совсем хорошо. Он очень популярный художник. Сейчас отдыхает в Юрмале. Никому не дает интервью. Его заблокировали на даче корреспонденты центральных газет. Но Бидструп прячется, не отвечает ни на один вопрос.

Я хочу, чтобы ты достучался до него. Задай несколько вопросов. Скажи, что ты из газеты моряков и тут же попроси хоть что-нибудь нарисовать для читателей и написать два-три слова на рисунке. Если сделаешь это, будешь героем.

На следующий день смотрю – стоит в дверях мой соискатель Пулитцеровской премии.

– Проходи. Ну, что, сорвалось?

– Нет, я с ним поговорил.

– Садись, рассказывай.

Паренек раскрыл принесенную с собой книгу, вынул из нее листок бумаги, протянул мне. Я посмотрел и – о, боже! – на ней был нарисован Рижский залив. В нем по колени в воде – Бидструп. Он гротескно дрожит. На рисунке написано: “Морякам Риги. Я купаюсь в вашем море и мне не холодно”…

С рисунком в руках я побежал к редактору:

– Можно в номере найти немного места?

– Зачем?

– У нас бомба. Ни один журналист не может пробиться к Бидструпу в Юрмале, а у нас – горячее интервью. Вот его рисунок для нашей газеты.

Конечно, это была сенсация. Ради нее стоило заново рисовать макет полосы.

Я вернулся к парнишке.

– Рассказывай.

– Во дворе дома, где он отдыхает, и вправду, стояло несколько корреспондентов. Я незаметно рошел мимо них. В корпусе узнал, где живет художник из Дании. Стучать к нему не стал. Сел на пол в уголке и принялся ждать.

Потом смотрю – выходит. Я к нему. На счастье, он говорит по английски. Я ему: дядя Бидструп, спасите меня!

– Что случилось?

– Я молодой журналист. А знаете, как здесь трудно устроиться в редакцию. Сегодня мне шеф сказал: если принесешь интервью с датским художником, завтра приму на работу. Если не принесешь, больше тебе у нас делать нечего.

– Почему так строго?

– У меня опыта еще нет. Вы же тоже где-то начинали в молодости. И вам кто-то помогал…

– Пойдемте. Вижу, вам, действительно, надо помочь.

В его комнате я рассказал о вашем задании. Показал вопросы – их я придумал еще вчера. Ему особенно понравилось, когда я спросил, как бы он отозвался о профессии моряка с позиции человека, который рисует добрые карикатуры. Ответ есть в интервью. По поводу рисунка не сопротивлялся. Тут же сел и нарисовал. Даже расписался, когда я попросил.

Вот и все. Мы попрощались.

Так паренек и прилип к нашей редакции. Собирал информацию, писал небольшие заметки, помогал по неизбежному редакционному хозяйству.

Однажды подошел ко мне:

– Я бы хотел еще что-нибудь серьезное сделать. Как с Бидструпом…

– Хорошо. Дам тебе еще одно специальное задание. Ты знаешь, что такое маяк?

– Конечно, знаю. Он ночью показывает кораблям дорогу.

– А вот многие не знают. Потому что никто о маяках не пишет.

Сделаем так. Для начала ты узнаешь, где на побережье стоят маяки. В один из них поедешь. Напишешь очерк о смотрителе. Об одиночке в ночи у ревущих морских волн.

– А как я узнаю, где маяк?

– Вот тут для тебя начинается журналистика. Самое трудное для нас – получить информацию. Понять, где ее добыть. Я бы, наверное, пошел за справкой к пограничникам. Они на побережье знают все. Потому что это не только пляж, но еще и граница. Думаю, они охотно расскажут о маяках. Я дважды бывал на заставах, ночевал там. Ребята охотно мне помогали.

– А без документов меня к ним пустят?

– Не пустят.

Мы быстренько сделали ему временное удостоверение на редакционном бланке с печатью. К сожалению мальчишки – без красных корочек.

– Надеюсь, ты и до постоянного документа доживешь. А пока тебя по этой бумаге пропустят.

Два дня юноша не показывался в редакции. Наконец, явился.

– Получилось?

– Не знаю. А маяк я нашел.

– Тогда рассказывай.

– У пограничников мне, и правда, помогли. Дали адреса двух ближайших маяков. На одном оказалась большая семья – огород, козы… Нет романтики.

Я поехал на другой. Там, как мне показалось, интересно.

Маячник живет один. Немолодой человек. До войны жил в Ленинграде. Художник. Приобретал все большую известность. Выставлялся.

На фронте был тяжело ранен в кисти рук. Вылечить-то его вылечили, но пальцы после после этого не в состоянии держать кисть. Он уже не художник.

Уехал из Ленинграда подальше от бомонда. Захотел стать смотрителем маяка. – Там подлинное уединение и близость к натуре. Жаль только, что кисть в руке не держится…

– Я думаю, что из этого выйдет очерк. Больше души, твоих переживаний и рассказанных им деталей. О его творчестве, его тоске по работе над полотном…

Материал, действительно, удался. Редактор похвалил, да и публика тоже.

…После той истории прошло несколько лет. Наш паренек возмужал, стал профессиональным журналистом. Ушел работать на радио.

Как-то я заходил по делам в радиокомитет. Возвращаюсь и вижу: дежурный милиционер неестественно хмурый и, кажется, у него глаза на мокром месте.

Подошел:

– Что-нибудь случилось? Нужна помощь?

– Спасибо! Только что слушал по радио передачу о своем фронтовом друге. Он маячник. У него трагическая судьба.

– Художник?

– Да. А вы откуда знаете?

– Несколько лет назад я готовил этот очерк в печать. Вы слышали сегодня?

– Да, только что. Никак не могу успокоиться. Друг-то мой умер три года назад. А сейчас послушал – как живой…

…Вот так наш паренек оказался не рутинно резвым. Для того, чтобы реанимировать старую байку, он с приятелем записали как бы прямую речь художника. Так что в эфире был не только мертвый человек, но и неживой голос.

Позже он эмигрировал в Канаду. Оттуда до меня дошла информация, что он представлялся журналистом, который писал речи генеральному секретарю ЦК КПСС.

* * *

Даже самого ослепительного света не бывает без тени.

Уинстон Черчиллль.

На первом этапе существования редакции у нас не было деления по темам. Каждый писал о том, что под руку подвернется.

Я чаже всего работал в порту. До него было рукой подать и темы там были разные.

Первое, с чем я столкнулся, это воровство. Мне, например понравилась одна выдумка грузчиков. В порт потоком шел запакованный в мешки кубинский сахар. Его складировали в огромные штабеля прямо на причале. Умельцы в связи с этим придумали на удивление простую штуку. Уходя из дома на работу, они надевали зимой или летом кальсоны, завязывали их на щиколотках и отправлялись на работу.

Когда на причале не было посторонних глаз, доставали латунную трубку, силой протыкали ею мешок, а второй ее конец вставляли через дырявый карман брюк в кальсоны. Путь сахару был открыт.

Теперь оставалось чем-то оправдать свое безделье у сахарного саркофага. Делать это было нелегко, но люди справлялись.

Когда исподнее белье было полностью затарено, грузчик вынимал трубку и неспеша, вразвалочку уходил – то ли разгружаться, то ли прямо домой через проходную.

За эти проделки отвечал человек, которого мне не очень хотелось критиковать.

Он был начальником складского хозяйства порта. Величина большая. VIP. Но в жизни – человек без чванства. Прост, открыт, искренен. К тому же и лицо у него было открытое, располагающее. Словом, симпатичный во всех отношениях человек.

Нас свело то, что он обладал обширной информацией, связанной с портом. В любой момент я мог приехать к нему на работу или позвонить по телефону – без материала для газеты не останусь.

Он был старше меня. Воевал. Однажды зашел в редакцию:

– Из военкомата иду. На, посмотри, – протянул мне коробочку. Там лежал орден.

– Как ты пишешь, – улыбнулся, – награда нашла героя. Сколько времени прошло… А он вот шел-шел и нашел все-таки.

Как-то так получилось, что о его прошлом я не знал. К слову не приходилось. А тут увидел на ладони орден – зауважал еще больше. Надо же, какой героический парень. Война давно кончилась, а награды приходят.

К моему приятелю хорошо относились и другие люди. Только один раз услышал я неуважительные слова о нем. Не враждебные. Может быть, завистливые.

Построили редкий по тем временам жилой дом для порта. Пошли новоселья. На одном из них по заданию редакции побывал и я. Гуляли грузчики. Всей бригадой. Истово гуляли. Напились, пошли нескладные разговоры. Ругали, как водится, начальство. Зашла речь и о моем приятеле.

– Умеют же люди устраиваться, – расшумелся один парень. – Всю жизнь мы вроде вместе. Но поди ж ты – одному пышки, а другому шишки. В концлагере вместе сидели. У меня понос от травы, а он на хлеборезке работает. Не хлеб в руках держал. Жизнь. Богач был… Приехал я сюда. Поступил в порт, спину гну. Глядь, а он в больших начальниках ходит. Считай хлеб жизни опять в руках держит. Ну, и гляди – кому везет в жизни, а кому и нет…

На пьяную болтовню внимания не обращают. Пропустили мимо ушей и эту. Тем более, что никто за столом и лыка не вязал. Не обратил на треп грузчика внимания и я. Хотя меня покоробила враждебная зависть пьяного человека.

С тех пор прошло какое-то время. Однажды мне звонят из порта и рассказывают, что моего приятеля арестовали.

– За что? Неужели воровал на своих складах?

– Нет, не за воровство.

– Тогда за что?

– За политику…

– Да я от него ни одного политического анекдота не слышал!

– Не знаю. Меня там не было. Пришли в порт и прямо тут арестовали. Под конвоем увезли…

Я поехал в порт. Собирать информацию. И услышал жуткую историю.

Туда и вправду приехали какие-то люди. Собрали всех в красном уголке. Привели приятеля и стали читать бумагу от имени украинского правительства. Из нее вытекало такое.

Он, действительно, воевал. Был ранен – отстал от части. Прижился в каком-то селе. Когда залечил раны, пошел к полицаям на работу проситься. Его приняли. Он быстро отличился – был храбр, жесток, общителен. Вскоре назначили уже командиром карательного подразделения. Настолько важного, что ему была придана немецкая механизированная часть. Стал заметным человеком. Ценным работником. По этой причине его отправили на учебу в Берлин. В высшую полицейскую школу.

Назад он уже не вернулся. На восточном фронте к тому времени произошли перемены. Немцы откатывались назад. Начальство решило странно распорядиться его судьбой. Распорядилось не по чину – направило в концентрационный лагерь. Не начальником – заключенным.

Цели были две. Вербовать пополнение в армию Власова. А если Германия потерпит поражение, сохранить его, как ценного работника. Такой была вторая цель. Для освободителей он будет жертвой фашизма, заключенным.

В лагере его не бросили просто так, на нары. Пристроили в блок питания, на хлеборезку. Дали ему в руки мощное оружие. Кусок хлеба в тех условиях ломал чью хочешь психику. Этим хлебом он и вербовал добровольцев. Вконец изголодавшиеся, опустившиеся люди были за него готовы на все.

Именно ту зловещую краюху я и вспомнил, когда рассказывал о своей тоске по горбушке. Не по арестантской, конечно, по ароматной современной. У нас оказались разные судьбы, разная тоска и разный хлеб.

Дальше фашизм был разбит. Концлагерь осободили американцы. Узников передали советской комендатуре. Потом пошли фильтры, карантины и – свобода. Как следствие – работа в порту, быстрый рост по служебной лестнице, активность в партийной организации. Как предполагала группа, арестовавшая его, к американцам попали списки немецкой агентуры и те направили его в порт, на консервацию. До поры, до времени.

Документы с обоснованием ареста читали долго. Основные обвинения относились ко времени, когда он служил в полиции на Украине. Следствие шло долго. Были найдены свидетели преступлений этого человека. Его подчиненные, да и он сам, отличались особой жестокостью – расстреливали, казнили многих людей. Мирных жителей. Несколько очевидцев показало, что он лично убивал евреев. Одного младенца ударил насмерть о косяк двери на глазах родителей.

Где-то на Украине позже прошел судебный процесс. Я пытался на него попасть. Не удалось. В те времена журналистская любознательность не поощрялась.

* * *

В мире, полном ненависти, надо уметь надеяться.

В мире, полном зла, нужно уметь прощать.

В мире, полном отчаяния, нужно уметь мечтать.

В мире, полном сомнений, нужно уметь верить.

Майкл Джексон.

Ситуация в редакции вошла в нормальное русло. Каждый из солдат получил свой окоп. Точнее, свою сферу деятельности. Из уважения к основной нашей социальной группе – морякам – создали специальный отдел флота. Я был рад, когда руководить им назначили меня.

Появились новые темы, проблемы. Я знакомился с людьми мужественной профессии, по натуре своей романтиками. С капитанами кораблей, штурманами, механиками, матросами, лоцманами.

Однажды получил я радиограмму с одного из наших танкеров. От капитана. Мы с ним недавно познакомились и сходу расположились друг к другу симпатией.

В радиограмме сообщалось:

“Полагаю прибыть в порт такой-то такого-то числа. Жду с чистой тарой типа канистра”.

Я был озадачен. Как это следует понимать? Если розыгрыш, то какова его цель? Станет ли уважаемый капитан крупного судна вступать в сомнительные игры с прессой? Но если депеша серьезная, то зачем моему новому приятелю чистая канистра? Неужели боцман не принесет?

Проблема решилась просто – у меня не было чистой канистры и достать ее за несколько часов было невозможно. Жена Бира нашла крупные стеклянные банки и дала мне их с собой в дорогу.

Приехал я в указанный в депеше город. Прохожу к проходной порта. Вижу: на лавочке сидит женщина в шинели.

“Охранница”, – определил я. – Полез за документами. Но вижу – женщина обняла винтовку и спит богатырским сном.

Не стал будить. Пошел через проходную искать свой теплоход.

После первых же шагов удивился: в порту непривычная тишина. Не кружатся стрелы кранов, не снуют автопогрузчики, даже люди не ходят по причалам.

Поднялся по трапу на борт. Тут все, как обычно. Есть вахтенный у трапа. Капитан в своей каюте. К нему, кстати, приехала жена.

Я отдал свои банки, спросил, что происходит в порту.

Он рассказал. Его судно вернулось из рейса. Оно перевозило спирт. Не технический – пищевой. Неимоверное количество спирта. К родным берегам пришли порожняком, или, как говорят моряки, в балласте.

Как бы ни откачивали при разгрузке, ни высасывали из танков груз, на их дне какое-то, и немалое, количество останется. Нефть ли это, керосин, либо спирт. Так случилось и с судном моего приятеля.

Не надо догадываться, что с приходом в порт тут же на корабль потянулись любители дармовых остатков на дне емкостей танкера. Сначала сняла пробу высшая портовая власть. За ней люди с шевронами потоньше. Затем и вовсе простой люд – грузчики, стивидоры, все остальные вместе с женщиной, уснувшей с ружьем в обнимку.

А тут и я пожаловал со своими банками.

– Ну, с проблемами тех клиентов мы всегда успеем. Пойдем нацедим для себя и посидим за чашкой чая.

Капитан взял какую-то тару. Мы вышли на палубу и он стал присматриваться к трубам на надстройке. Надо сказать, что на танкере много трубопроводов. Не знаю их назначение, но они всюду.

Наконец, нужная труба нашлась. Капитан покрутил вентиль – нам под ноги потекла темная, густая жидкость. Нефть. Остатки предыдущих перевозок.

Приятель терпеливо ждал. Жидкость начала светлеть. И, наконец, потекла совсем прозрачная.

– Вот это наша.

Нацедили емкость. Жена моряка успела накрыть на стол и мы славно посидели на бочке спирта емкостью в десять тысяч тонн.

* * *

Из всех вещей, подаренных нам мудростью для того, чтобы прожить всю жизнь счастливо, превыше всего стоит умение дружить.

Эпикур.

Шеф сказал:

– Противоестественно, что наши герои, их проблемы, радости и переживания находятся где-то в море, а газета суетится на берегу за тысячи миль. Мы должны быть рядом с ними. С этим он пошел в партийный комитет пароходства, к нашему издателю. Там его поняли. Согласились, что одного корреспондента надо сделать плавающим.

– Кого?

– Руководителя отделом флота. Илью Геймана. Его публикации вы читаете постоянно. От этого будет польза.

На том и порешили. Начали готовить документы.

Когда мне рассказали о новости, я опешил:

– Это самый лучший способ погубить идею. Да кто выпустит в море, за рубеж, на торговом корабле – а) не моряка, б) человека, родившегося за границей и в) представителя непатриотической национальности?

Наши редакционные смутились, потом стали возражать: в любом, дескать, плохом деле бывают исключения. Чем черт не шутит…

Спорить было не о чем. От нас ничего не зависело. Вернулись к работе. Бумага, как известно, долго по этажам ходит, гадать нам нечего.

Прошло несколько недель – ни слуху ни духу. Прошло еще… Двое моих коллег, пошептавшись, пошли куда-то с таинственным видом.

– Куда они?

– В КГБ, – сказали мне.

– Зачем?

– Да разве у них узнаешь? Сплошные секреты…

Потом выяснилось, что они оказались самыми нетерпеливыми в нашей конторе. Не выдержали ожидания и пошли на прием к председателю Комитета государственной безопасности республики.

Стар и мал. Один – опытный журналист, начинал свой путь с работы прокурором. Другая – девчонка, совсем молодая. Но очень темпераментная. Позже, уже в другой редакции, она была капитаном футбольной команды. Во время матча сидела на трибуне и так материла своих игроков за ошибки, что слышно было на всем стадионе. У нас в редакции она работала в моем отделе, была моей ученицей.

Таким образом, эти двое записались на прием в самый страшный дом в нашем городе. И их приняли. Принял сам председатель комитета.

Они оговорились, что пришли не с жалобой. С желанием уточнить некоторые вопросы, связанные с их коллегой. Наша парочка рассказала, в чем состоит идея открытия мне визы моряка дальнего плавания. Об особенностях моей жизни. Рассказали о Маркусе Пятигорском, моей маме, Борисе Григорьевиче.

– Мы пришли к вам вдвоем, – сказали они, – чтобы здесь, в вашем присутствии, написать личные поручительства, как коммунистов, за нашего коллегу. Он достоин доверия и мы готовы понести за него ответственность.

– Того, что вы сейчас рассказали, – заверил председатель, – вполне достаточно, чтобы понять – он человек достойный. Я вас заверяю, мы изучим это дело очень серьезно. Без ошибок. И вы о нашем решении скоро узнаете.

Через несколько дней мне сообщили, что виза открыта.

Заторопился редактор:

– Пока не передумали, надо сходить хотя бы в самый маленький рейс – на один-два дня. Тогда факт будет свершившимся и на нас махнут рукой. Илья, посмотри, что там у нас с флотом?

Я взял свежее сообщение о расстановке флота. Нашел небольшое судно – оно на следующий день уходило в Копенгаген и тут же возвращалось в родной порт.

– Это то, что нам надо, – потер руки шеф. Привезешь репортаж, а мы придумаем рубрику – что-то вроде наш специальный корреспондент в заграничном плавании. Капитана знаешь?

– Конечно.

– Договаривайся. Надо срочно внести тебя в судовую роль, чтобы ты мог получить паспорт.

Разъясню набор непонятных слов.

Мне открыли бессрочную визу. По ней нельзя ехать в отпуск, служебную командировку, на олимпийские игры и по всяким другим подобным причинам. Мне открыли визу моряка дальнего плавания. Она работает тогда, когда я плыву на грузовом корабле за границу, если мое имя занесено в судовую роль. Ну, а судовая роль – это список людей, находящихся в данный момент на корабле и являющихся членами экипажа.

Таким образом, стояла задача: в течение одного дня найти мне должность на судне, уходящем в рейс. Оформить всякие приказы и распоряжения. На их основе занести меня в судовую роль.

После этого я смогу зайти в контору капитана порта, сдать свой гражданский паспорт и получить вместо него свой же паспорт моряка. На время рейса.

Больше – никаких формальностей. Забегая вперед, скажу, что этот паспорт мне нравилось получать, но сдавал я его неохотно, не спеша. По нему можно было в кинотеатре покупать билеты без очереди – ну, кому такое может не понравиться?

…Много позже, уже во времена Горбачева, наблюдал я умилительную сцену.

На рынок привезли бочку с квасом. Привезли его для молоденькой девушки. Это был ее парнос. Бочку поворачивали, подключали к водопроводу. Девочка стояла растерянная, но вокруг нее крутились два старика. Очевидно, дедушка и бабушка. Они бежали за кирпичами, подкладывали их под колеса бочки – чтобы ненароком не уехала. По какому-то уже разу перемывали пивные кружки. Они много лет мечтали о собственном гешефте и теперь всю накопившуюся страсть изливали на внучку и ее бизнес, который власти, наконец, разрешили.

Эта сцена мне сильно напоминала то, как наши газетчики провожали меня в первое дальнее плавание.

Я получил паспорт и он переходил из рук в руки – как-никак реликвия, кусочек заграницы. На причал пришла вся редакция. А я в это время сидел в своей каюте и у меня поджилки тряслись. Я молил об одном: быстрее бы комиссия – пограничники и таможенники – ушли с корабля и граница была, наконец, закрыта. Мне казалось, что в какой-то момент они спохватятся и скажут мне: “А у вас ошибка вышла. Сойдите на берег – нам нужно кое-что уточнить.”

Но нет. На борту было спокойно. Наконец, я увидел между бортом и причалом ленточку воды. Она становилась шире.

Мы отходили от причала. Комиссия ушла. Ошибки не обнаружила. Я выбежал на палубу – помахать на прощанье своим друзьям и коллегам.

Первое плавание под опекой царя морей Посейдона началось.

* * *

Никогда не бывает больших дел без больших трудностей.

Вальтер.

Судно вышло в залив, легло на курс. Я зашел к капитану:

– Матрос второго класса готов приступить!

– Вольно! Сообщаю для информации: обращаешься не по чину. Самый большой начальник для матроса второго класса – боцман. А без шуток – тебя мы записали на эту позицию потому, что тут было единственное свободное место на судне.

От вахты, как сам понимаешь, ты освобожден. Делай, что сочтешь нужным. Ну, и надеюсь, это будет не только твой первый рейс, но и первая публикация с моря.

Казалось бы, море и судно были для меня не новостью. Я добывал материалы для газеты на многих кораблях, но они были тогда привязаны к причалу. Сейчас, в рейсе, все вырисовывалось в ином свете.

Встречные суда, маяки, барашки на волнах… Романтика!

Вон на горизонте идет своим курсом рыболовный сейнер. Я в ходовой рубке разглядываю его в бинокль и вижу: на мачте суденышка болтается что-то крупное. Он-то и сам, как утка, зарывается в волну, а тут еще какая-то штуковина качается над палубой, как маятник.

Подошел к вахтенному штурману:

– Посмотри, что у него на мачте?

Тот вгляделся:

– Мясо.

– ?

– У сейнера рефрижератора нет. А мясо-то сохранить надо. И надолго. Он же на промысел идет. Ребята нашли выход – привязали коровью тушу к мачте. Там ее обдувает ветер, мухи не садятся, мясо вялится и не тухнет. Когда приходит время обеда, отрезают кусок, а остальное продолжает сохранять бриз.

Я поднес бинокль к глазам. Туша была еще нетронутая. Значит, рыбаки только начинают свою путину – им еще долго придется столоваться запасами с подвески.

Кстати, о еде. Пришло время чая.

Я спустился в кают-компанию. Там у меня уже было постоянное место за столом: на корабле ты не можешь шлепнуться на стул где попало. Капитан во главе стола. У меня свое место согласно иерархии.

Да и приходить в кают-компанию одетым во что попало не принято. Перед трапезой следует привести себя в порядок, надеть выходную одежду, сменить обувь. Иначе говоря, явиться при параде.

Для первого раза я сплоховал. Взял полную чашку горячего чая, подвинул себе сахарницу, зачерпнул ложку и высыпал в кружку. Все, как дома.

Ко мне наклонился дед – так на флоте зовут главного механика корабля.

– Знаешь, это, конечно, не обязательно, – сказал он, – но лучше сделать наоборот. Возьмешь пустую чашку, насыпешь в нее сахар и после этого нальешь чай.

– Какая разница?

– Если бы ты дома сидел за столом и попивал чаек, разницы никакой. Но тут за столом разные люди с разными вкусами. Ты подержал ложку с сахаром над паром. Она намокла. Сахар к ней прилип. Ты вернул ее в сахарницу. Кому-то это неприятно. Кто-то брезглив. А если насыпешь сахар в пустую чашку, ложка останется сухой, ничего к ней не прилипнет. Все будут довольны.

…Теплоход быстро пожирал мили. Путь до Копенгагена короток – где-нибудь в пределах пятисот миль. Да вон на горизонте уже возник этот старый европейский город. Красивые, непривычные для моего глаза дома, выстроившие вдоль воды.

Ровесник Риги, он, не в пример ей, не теснится в узких улочках. Копенгаген раскинулся широко, дышит полной грудью, красуясь своими улицами, парками, площадями.

Я узнал, что грузовые операции у нас займут больше суток. Так что у меня есть возможность целый день побродить по столице Дании.

На советском флоте действовало железное правило: в иностранных портах моряки не могли отлучаться с корабля поодиночке. Как правило, по трое. В отдельных случаях по двое.

Со мной вызвался идти в город первый помощник капитана. Я и предполагал, что именно так и произойдет. Дело в том, что первый помощник – это особая служба на корабле. Он негласно представляет Комитет государственной безопасности. Следит за нравственностью моряков, предотвращает их попытки остаться на чужом берегу. Изменить, как тогда говорили, родине.

Первый помощник капитана служил на каждом судне. В большинстве своем это были неплохие люди – они делали свою работу так, чтобы не причинять неприятности экипажу. Но были среди них и дураки, и любители наслаждаться властью.

Знавал я одного такого служаку. Он пришел работать на флот из тюрьмы. Конечно, не заключенным он был там – наверное, надзирателем или опером. А, может, и большим начальником.

Когда к нему приходил кто-либо из членов экипажа, он говорил:

– Я вызвал вас, чтобы поговорить по душам.

У моряка сжималось сердце. Он начинал перебирать в уме свои прегрешения – за что его могут лишить визы или выгнать с корабля.

Разговор по душам “по вызову” не получался – от него сильно отдавало тюремными застенками. Экипаж, естественно, сторонился своего нового первого помощника. К счастью, он скоро как-то растаял, исчез.

Или вот такой случай. Судно шло в Стокгольм. На руле стоял молодой матрос. В ходовую рубку зашел первый помощник капитана, показал пареньку бланк радиограммы:

– Только что пришла. В армию тебя забирают. Приказали, когда придем домой, в порт, обеспечить твою явку в военкомат.

Матрос чуть ли не раскрыл рот от неожиданности. Новость явно не обрадовала его.

– Так в какие войска пойдешь? – не отставал первый помощник. – Небось, на флот? Иди в воздушные войска… И невестой, небось, успел обзавестись? Тогда интересно, ждать-то она тебя будет?

Паренек был растерян.

Первый помощник насладился произведенным эффектом и ушел к себе в каюту. Матрос закончил вахту и тоже ушел.

Вскоре по судну разнеслась весть: давешний рулевой сбежал. Прыгнул на шведский берег и исчез.

Дальше события развивались так. Судно шло по каналам. При первой возможности он перешел на берег и побежал в полицию. Там попросил политическое убежище: меня, дескать, против моей воли заставляют служить в армии. Я – пацифист.

Шведские власти взяли его под защиту.

А на судне – нешуточная паника. Такие события мгновенно становятся мировой сенсацией. Виновные в них получают соответствующую порцию наказания.

Как было принято, на теплоходе немедленно собрали членов экипажа на собрание. Клеймили предателя родины, вспоминали, какой он был никудышный человек.

В полицию срочно отправили протокол собрания и несколько заявлений от моряков: такому-то он должен такую-то сумму денег, такому-то такую и так далее. Плюс докладная от руководителей профсоюзной организяции: сбежавший матрос обокрал кассу взаимопомощи.

В сопроводительной первого помощника заявлялось, что беглец – уголовный преступник. Он должен быть немедленно выдан экипажу для криминального преследования на родине.

Из этой затеи ничего не получилось. Придуманные истории о невозвращенных долгах и несуществующей на судне кассы взаимопомощи всерьез не были приняты. Матрос остался в Швеции. Что стало с придурковатым первым помощником не знаю – я потерял его из вида.

Но вернемся к моей прогулке по Копенгагену. Я не ошибся – со мной в увольнение пошел первый помощник капитана. Потому что я был слишком важной птицей – ее никак нельзя было выпустить из клетки в первом же заграничном порту.

Для таких опасений у государства были веские основания: мое сомнительное заграничное происхождение, непатриотичная национальность, да, к тому же, я сам принадлежал к вольнодумцам-журналистам.

К моему удовольствию, спутник мне попался никакой не соглядатай. Ему самому было интересно бродить по городу. Думаю, в обычных обстоятельствах он не мог позволить себе такую вольность.

…Когда-то, очень давно на месте, где сейчас Копенгаген, стояла рыбацкая деревушка викингов. Называлась она Хавн. Тут же в 1167 году построили замок и он стал укрепленным городком.

Здесь, на острове Зеландия, находится ядро столицы Дании. А весь город с пригородами раскинулся на островах, между которыми текут проливы и каналы.

По современным меркам Копенгаген невелик – примерно, 600 тысяч жителей. С пригородами не дотягивает до полутора миллионов.

На мой взгляд, главное отличие Копенгагена от многих других городов – велосипеды. Каждый второй горожанин пользуется им для поездки на работу и других нужд. Мы шли и всюду нас окружали веллосипедисты. У зданий большие площади занимали парковки железных коней.

Я глазел на них с чувством человека, который в детстве по бедности не имел велосипед. Глазел и думал: неужели их не воруют? Ничем не привязаны, без цепей и замков. Бери и катись на все четыре стороны.

Но это был другой мир. Велосипеды здесь не воровали.

…Мы нашли дорогу к знаменитому парку Тиволи. Сюда нельзя было не придти – этот парк настоящий старик. Он – второй по возрасту в мире.

И к Русалочке тоже нельзя было не подойти, если уж волею судьбы оказался в Копенгагене. Сколько детей она сделала добрыми, бескорыстными, великодушными! К Русалочке из сказки Андерсена, сидящей на камне в ожидании принца и приумножающей славу этого города.

Красивые улицы, ансамбли домов, достопримечательности были мне, конечно, очень интересны. Но еще больше хотелось походить по датским магазинам. Не из крохоборства, естественно. На мою мелочь в валютном исчислении не пошикуешь. Тут был профессиональный интерес. Магазины влекли меня, как витрина жизни народа, в гости к которому меня занесла фортуна.

Мы-то сами своими прилавками похвастать не могли. Я, изрядно поголодавший в годы войны, до сих пор не мог удовлетворить свой голод. За дефицитом стояли очереди. А дефицит – всюду, куда ни посмотришь. И одевались мы бедно – в магазинах лежало и висело тряпье, которое неприлично было надеть. Но надевали – за неимением гербовой пишут на простой.

В свой первый заграничный рейс я надел кожаное пальто – писк тогдашней советской моды. И просчитался. В Копенгагене прохожие оглядывались на меня, как на папуаса, нивесть откуда забредшего в их благопристойную страну.

Словом, меня тянуло в магазины. Чтобы с их помощью сравнить два образажизни.

По дороге мы заходили в небольшие лавки. Продавцы бросались к нам со своими предложениями. Но когда узнавали, что мы говорим только на русском, остывали. Хотя нас удивляло, что все они предлагали нам общение минимум на трех-четырех языках. Копенгаген стоит на перекрстке торговых дорог Европы, и этим объяснялось, что в лавках и магазинах работали сплошь полиглоты.

В огромном торговом центре, доверху набитом заманчивыми вещами, я был не очень желанным покупателем. У меня была валюта за трое суток плавания матросом второго, самого нижнего класса. Сущие копейки, считанные датские кроны. Но и на них хотелось купить хоть что-нибудь семье и коллегам из недосягаемой в то время заграницы.

По моему карману был отдел самых дешевых мелочей. Жене – брошку, сынишке – носочки. Пригоршню канцелярских резинок-фигурок, карандашей, цветных скрепок и чего-то другого для редакции. Я брал в руки какую-нибудь безделицу и тут же прикидывал, какую часть моей казны она съест.

– Красивые вещи? – спросил кто-то из-за спины.

Я оглянулся. Там стоял мужчина и смотрел на вещицу, которая была у меня в руках.

Ни о чем не думая, автоматом, я сиганул от него со скоростью зайца, вырвавшегося из пасти лисицы.

Я спасался от незнакомца и лихорадочно искал глазами в нескончаемом караван-сарае товаров моего попутчика, первого помощника капитана.

– Что случилось? – спросил тот, когда я отыскал его среди рядов с вещами.

– По-моему, там был человек из НТС… Ни с того, ни с сего заговорил по-русски.

– Хорошо, что ушли. Тут всякое могло случиться… Они часто пристают к нашим морякам. Однажды группой хотели подняться на советский пароход. Команда не могла с ними справиться. Тогда капитан приказал включить брандспойты с кипятком. Их смыло мгновенно.

* * *

Нет лекарств для тех,

У кого пороки стали нравами.

Сенека.

В Советском Союзе об этой организации практически ничего не знали. Иногда упоминали с эпитетом “антисоветчики” и только потому, что она издавала, да и сейчас издает, два журнала – “Посев” и “Грани”. В них печатались наши диссиденты и потому их безжалостно ругали в советской прессе.

Сама же организация доставляла большие неприятности СССР. Она возникла еще в начале двадцатых годов прошлого века, как объединение белоэмигрантов. Тех, кто хотел бороться с советами, реставрировать царский строй.

Позже на этой основе был создан Народно-трудовой союз. Появился его девиз: свержение коммунистического строя на исторической родине. Эмблема – трезубец. Если мы вспомним, такая же эмблема была у власовцев.

Теоретики НТС утверждали, что если создавать на советской территории антисоветские ячейки, из них можно сконструировать мощную оппозиционную организацию. По этой теории ячейки не должны быть связаны друг с другом, а выходить прямо на зарубежный центр. Но действовать они обязаны все вместе в одном направлении – сокрушение коммунизма.

Для этого организации нужны были люди. Много людей. Не зря же когда-то их злейший враг Сталин сказал: “Кадры решают все”. НТСовцы с исступлением вербовали людей для своих ячеек. Не только для работы в подполье, но и переправки литературы со своими идеями в Советский Союз. Вот почему они и липли к нашим морякам, пытаясь сделать из них курьеров. Приставали и к немногим советским людям, не морякам, временно оказавшимся за рубежом.

Трудно себе представить, но Народно-трудовой союз разными путями, в том числе и на воздушных шарах, переправил в СССР 100 миллионов листовок. Все они, само собой, были антисоветскими.

Ну, а в итоге, тот незнакомый человек в торговом центре, положил конец нашей прогулке по столице Дании. Настроение было испорчено. Да и день уже клонился к вечеру.

Мы вернулись на судно.

* * *

Любят родину не за то, что она велика, а за то, что своя.

Сенека.

Лиха беда – начало. Вскоре после первого рейса последовал второй, потом третий, и еще, и еще…

Однажды я пришел на судно, собираясь в очередную командировку. Явился к капитану представиться. Он был старый, уважаемый моряк. Заметно выделялся из общей флотской массы. Высокий. Не по годам стройный, седовласый, он сходил на причал со своим крупным догом и неторопливо прохаживался. Вылитый английский капитан где-нибудь в индийской колонии.

Зашел к нему. Отрекомендовался.

– Я знаю, – проворчал он. – Взял вас в рейс только потому, что партком попросил.

– Почему? В чем я провинился?

– Не вы провинились. А я терпеть не могу видеть журналистов.

– Извините, вы напомнили мне одного моего однофамильца. В старые-престарые времена во время войны на Кавказе служил там царский генерал по фамилии Гейман. Он приказал своим подчиненным на всех уровнях: если появится в расположении журналист, сечь его розгами тут же. Никто не знал, откуда взялась эта причуда, но секли. Розгами. За что? Да разве спросишь у такого генерала, за что?

А у вас откуда? Тоже тайна?

– Никакой тайны нет. Один щелкопер написал в газете обо мне: “Заложив руки за спину, попыхивая трубкой, капитан медленно поднимался по штормтрапу…” Мне до сих пор покоя не дают из-за того бумагомараки.

Я не знал, куда спрятать глаза из-за стыда за неизвестного коллегу.

Дело в том, что штормтрап – это веревочная лестница с деревянными перекладинами. Его выбрасывают за борт, когда невозможно спустить обычный, парадный трап.

Мне как-то пришлось подниматься по нему в шторм. Судно стояло на рейде и попасть на него иначе было невозможно. Меня и некольких женщин – жен моряков доставили к борту на лоцманском боте и сказали:

– Лезьте!

– Но трап болтается… Судно качается на волне…

– Лучше не будет. Другого способа нет… Надо лезть.

Я надел на плечо сумку с вещами и начал карабкаться. Трап бросало из стороны в сторону. У меня иссякали силы. А борт корабля был еще на чертовой высоте. Росла уверенность – я вот-вот сорвусь и плюхнусь в штормовое море. Но я полз, медленно, но полз.

Если я пишу эти строки – финал понятен.

Пожалуй, самый талантливый цирковой гимнаст и подумать не мог бы о том, чтобы вскарабкаться на борт корабля по штормтрапу, заложив руки за спину, да еще и попыхивая трубкой.

– Это было напечатано в нашей газете?

– Если бы в вашей, от нее и мокрого места не осталось бы. Но какое это имеет значение! Только вы, писаки, можете из уважаемого человека сделать посмешище.

– Капитан, причем тут я? Никто не скажет вам, что я пишу глупости. И сейчас иду в рейс не для того, чтобы ославить вас…

– Бросьте, я совсем не имел вас в виду. Подвернулся случай, вот и отоспался на первом попавшемся.

Добро пожаловать на борт! Потом посмотрим, на что вы годитесь.

* * *

Не исправляй беду бедою.

Геродот.

Смешно. Когда я еще начинал работать в этой газете, мне, в основном, поручали готовить материалы из Рижского порта. Как неофита, меня все в нем поражало. Восхищали сразу несколько пароходов у причалов, портальные краны, автопогрузчики… Всего много. Все в движении.

Я искренне писал, что этот порт – один из крупнейших в Европе. И ни разу никто не сказал мне, что я обманываю читателей, что моя похвальба – неприкрытая пропаганда.

Положим, в редакции никто мне этого не говорил, потому что все мы были сухопутными людьми. И никто из нас не имел представления о заграничных портах.

Но моряки… Среди них у меня было уже предостаточно друзей – капитанов, штурманов, матросов… Они молчали тоже. Почему?

Мы пришли в Антверпен. В порт, который входит в двадцатку крупнейших портов в мире. Второй по величине в Европе. Причалов – ни конца, ни края. Сто километров! Здесь одновременно может пришвартоваться четыреста кораблей.

Когда я превозносил наш порт, там одновременно могли стоять у причалов шесть-восемь судов.

Громкая трансляция объявила:

– Капитан просит зайти к нему корреспондента.

Я быстренько привел себя в порядок, заторопился. “Наверное, продолжит пилить”, – подумал.

– Не хотите ли прогуляться по городу? – спросил капитан.

Я оторопел. Но тут же понял, что он хочет загладить давешнюю неловкость.

– Спасибо, я буду рад.

В Антверпене я оказался не в первый раз. Но сколько бы человек ни приезжал сюда, он не будет уставать любоваться этим городом.

Мы шли по улице и я увидел человека, который не торопился со всеми прохожими, а стоял и что-то разглядывал впереди себя. Повинуясь неистребимому инстинкту толпы, я тоже остановился рядом с ним – пытался понять, что он там рассматривает.

Капитан тронул меня за локоть:

– Пошли… Это скульптура…

Вроде бы мелочь, но в одном городе с этим зевакой – целый район огранщиков, полировщиков, торговцев алмазами. Их – тысячи. Думаю, нигде в мире нет ничего подобного.

У одного причала я обратил внимание на необычное судно. На его широкой трубе была нарисована отрубленная кисть руки и кровь, сочившаяся из раны.

– Это какой-то знак? – спросил я.

– Есть, я думаю, легенда, – сказал мой спутник. – Жил в свое время богатый судовладелец. И было у него три сына. Уже не дети. Однажды позвал их отец и говорит:

– Я уже не молод. Жить мне осталось недолго. Хочу выбрать из вас моего преемника. Того, кто сможет управлять нашим флотом без меня. Но выбор труден. Давайте решим его так.

Вы знаете, у причала стоит мой лучший пароход. Побежите к нему. Кто первый дотронется до борта, тому быть управляющим.

Сыновья побежали на равных. Когда судно было уже совсем близко, один из них отрубил себе кисть руки и бросил вперед. Она первая коснулась борта корабля и, окровавленная, упала на палубу.

С тех пор на трубах кораблей компании рисуют эту руку.

Мы продолжали прогулку.

– Может, попьем? – спросил капитан.

– Давно хочу. Неудобно было говорить.

– Кока-колы?

– Не знаю. Никогда не пил кока-колу, – засмущался я.

Зашли в небольшой ресторан.

– Вы знаете, что такое филе америкен? – снова спросил попутчик.

– Первый раз слышу…

– Это булка с фаршем. Очень вкусно. Пробуем?

– Давайте…

Нам принесли какое-то чудовище. Длиннющая французская булка, разрезанная вдоль. На каждую половину навьючена гора мясного фарша. Сырого.

Я недоверчиво посмотрел на капитана:

– Не ем сырого мяса. Это еда эскимосов…

– Можете не есть. Только попробуйте.

Я откусил. Жевнул. И тут же почувствовал: очень вкусно. Мясо со специями создавало изумительное ощущение.

Забыв обо всем, я набросился на свою половину филе и слопал его в одно мгновение.

– Ну, вкусно?

– Потрясающе!

– Так, может, еще по одной?

Я промолчал. В уме считал, сколько франков у меня останется после такого пиршества. Баланс не сходился.

– Вы что, деньги считаете? – догадался капитан. – Не беспокойтесь, моих представительских хватит на сотню бутербродов америкен.

Мы позволили себе еще по филе. И теперь, сытые, отправились на судно.

После нашей прогулки по Антверпену вроде бы все хорошо складывалось, но утром на теплоходе забили тревогу: второй штурман, наверное, отравился. Он засел в туалете и долго не выходит. К счастью, после того, как в гальюн стала ломиться вся команда, обнаружилось, что то была ложная тревога. Простое недоразумение. Хотя штурман на самом деле резво бегал в туалет. Но вовсе не из-за отравления. Причина оказалась фантастичней.

Как выяснилось позже, он тоже ходил в город. Тоже перекусил где-то. Ему, как и мне, очень понравилось то самое филе америкен и он готов был бы съесть несколько бутербродов сразу. Но не съел. И у него с валютой была напряженка.

Помаялся-помаялся парень. До ночи. Когда экипаж погрузился в сон, пошел штурман на корабельный продуктовый склад. Там, помимо всего, хранились туши мяса.

Морячок пришел туда, потому что решил – он и сам может состряпать филе. Не зря же говорят, что голь на выдумки хитра. Да и стоить самодельное угощение будет не в пример дешевле. Отхватил он приличный шмат от туши, приволок на камбуз, навертел солидный таз фарша, добавил яиц, всяких приправ и уселся лакомиться.

Долго ли, коротко ли длилось пиршество, трудно сказать. Но наступил среди ночи момент, когда лошадиная порция деликатеса дала о себе знать и… что случилось дальше, нам уже известно.

* * *

Быть щедрым – значит давать больше, чем можешь;

Быть гордым – значит брать меньше, чем нужно.

Д. Джебран.

В одно из прежних плаваний в Антверпен мы с судовым радистом пошли туда, куда ходили все советские моряки. В магазин, который держал один русский эмигрант.

У него поучительная история.

Много лет назад на причалах, где чаще всего швартовались наши корабли, появился один человек. Скорее всего, его можно было назвать коробейником. Он носил на себе всякую привлекательную мелочь. На нее были падки моряки с пустыми карманами. Кое-что им могло пригодиться в хозяйстве. Но основные покупки шли на подарки, сувениры. И стоили недорого.

Со временем к нему привыкли и уже стали поглядывать вдоль причала: не идет ли коробейник?

Хотя и торговал он мелочами, дело у него, похоже, наладилось. Через некоторое время он появился у кораблей с ручной тележкой. На ней была та же дребедень, но появился и новый товар – синтетические ковры с рисунками.

В Союзе ковер на стене был гордостью семьи. Его не так просто было достать. Дефицит. Зато когда уж достали по блату, фотографировались на его фоне и всячески хвастались. Потому что в условиях пустых магазинных полок это был убедительный показатель благосостояния.

Человек на причале – выходец из СССР – это знал. Заполучив тележку, как первое транспортное средство, расширил свой ассортимент недорогими синтетическими коврами. Яркими, украшенными рисунками.

И стал особенно желанным гостем на советских пароходах. Сейчас станет ясно, почему.

Платили советским морякам не щедро. В рублях более чем скромная зарплата. Говорили при этом: “Он же еще и валюту получит”. А валюты кот наплакал – это я много раз испытывал на себе. Сама напросилась параллель.

Однажды в тюрьме я разговаривал с девчонками-заключенными. Все они на воле работали продавщицами. Зарплата у них была копеечная. Но, говорили они, подразумевалось, что будут обвешивать покупателей или станут приторговывать дефицитом. И заживут лучше других.

Увы, они улетали стаями жить хуже других в тюрьмы.

Так и с моряками: выдавая им валюту, начальство предполагало, что побочные доходы уравняют их заработок с другими людьми.

Содержать семью на такие доходы было трудно. Да к тому же жены постоянно ездили на побывку с мужьями в порты по всей стране. Это влетало в копеечку.

Помню, в одном плавании на десерт подавали грейпфрут. Когда обед заканчивался, кое-кто уносил его с собой из кают-компании несьеденным. В порту приедет жена и он сможет поставить перед ней на стол блюдо с непривычным пока еще фруктом. И угостил, и валюта цела.

Тем не менее семьи моряков загранплавания жили неплохо. Потому что они покупали на свою валюту то, что можно было продать в комиссионом магазине. Что имело спрос. Косынки, женские чулки, косметику… Очень хороший навар давали ковры – разбирали их, как горячие пирожки.

Наш человек на причале нашел свою золотую жилу. Очень скоро купил дом. На первом этаже магазин, на втором – квартира.

Мы пошли в его магазин, тем более, что моему попутчику самому надо было отовариться.

Наверное, в нем был разный ассортимент, но в глаза бросались только ковры, развешанные всюду. Как в Лас Вегасе везде, чуть ли не в туалете, натыкаешься на игральные автоматы, так и здесь не было ни малейшего пространства, не завешанного ковром.

Любопытно, что этот предприимчивый человек вовсе не был первооткрывателем золотой жилы. На советском дефиците успешно вели бизнес другие люди в разных странах, куда заходили суда из СССР.

Однажды мы проходили мимо Гибралтара и один моторист рассказал:

– У нас здесь получилась небольшая стоянка. Мы пошли по магазинам. Видим – ковры. Наши ковры. Зашли. Посмотрели. Ничего особенного. И цены не ниже. Собрались уходить. И тут хозяин спрашивает по-русски:

– Вы моряки?

– Да.

– Откуда?

– С Балтики.

– Почему ковры не берете?

– Такими рисунками у нас все магазины завалены. Мы их у себя в Антверпене купим.

– Рисунки плохие… А какие могут понравиться?

Кто-то из ребят вынул из кармана копеечный алюминиевый портсигар. На его крышке была вытеснена русская тройка на снежной дороге.

– Такие пойдут нарасхват.

Хозяин магазина повертел портсигар.

– Давай меняться!

– Как?

– Ты мне портсигар, я тебе ковер.

– Давай, – гешефт моряку понравился.

– И надо же было такому случиться – на обратном рейсе мы снова зашли в Гибралтар, – продолжал моторист. – Пошли по магазинам. Смотрим, у знакомого продавца в витрине ковер висит. С русской тройкой!

Зашли, спрашиваем: как он успел? У нас в стране года два эскизы утверждали бы, оборудование налаживали да сырье доставали.

– У нас торговля, – ответил хозяин. – Ворон ловить некогда.

– Ну, и как новые ковры? Покупают?

– Да, очень хорошо идут.

– А знаете, что самое смешное? – Мы пришли в Лондон – и там в магазине уже наша тройка висит. Чудеса. За каких-то две-три недели и новую продукцию освоили, и по всей Европе развезли.

Там мы и потратили свою валюту. У нас дома тройку сразу расхватали в комиссионках.

* * *

Ты выбрался из грязи в князи,

Но быстро князем становясь,

Не позабудь, чтобы не сглазить,

Не вечны князи – вечна гтязь.

Омар Хайям.

Но вернемся на наш теплоход. Погрузка-выгрузка заканчивалась. Портовые власти завершили свои контрольные дела. Мы возвращаемся домой.

Любопытная деталь. Судно будет в родном порту через три дня. Пока мы стояли в Антверпене, моряки не могли сообщить своим семьям об этом – радиостанция судна была опечатана, выход в эфир запрещен.

Но вот поднят якорь, на всю мощь заработали двигатели. Радист включил свою аппаратуру и полетели депеши: полагаю быть такого-то числа. Заметили? Не прибуду, а полагаю быть. Сообщение условное. Потому что корабль находится во власти стихии и форс мажорная обстановка может помешать ожидаемому приходу.

И так всегда. Сколько бы человек ни плавал по морям и океанам.

Но, тем не менее, мы покидаем порт и по реке Шельде идем к Северному морю. А там ненастная погода. Шторм.

Кое с кем пошептавшись после чая, я незаметно пробрался к каюте второго механика. Он, я и третий помощник капитана договорились поиграть на переходе по Северному морю в преферанс. Азартные игры на судне строжайше запрещены. Поэтому-то мы и таимся.

Закрыли каюту на ключ, завесили иллюминатор, нарисовали пульку… За бортом воет ветер. Нас качает. Карты гуляют по столу, куда хотят. Удовольствие и азарт еще больше крепнут.

Мне показалось, что сквозь иллюминатор долетел какой-то новый звук. Я прислушался. Снова. У-у-у… Словно собака воет за забором. Но откуда тут собака? Вокруг море с пеной волн.

– Послушайте, – сказал я партнерам. – Какой-то новый звук. Будто воет кто-то…

– Да, воет, – отозвались они. – Пойдем, посмотрим.

Мы вышли на палубу и видим – поблизости от нашей каюты, намертво вцепившись в фальшборт, стоит судовой врач и воет, задрав голову:

– У меня желудочный сок вытекает! Ой-ой! Я больше не могу терпеть! У-у-у! Желудочный сок!..

Мы оторвали руки от борта, затащили его в каюту:

– Что случилось? Почему вы кричите?

– Качает… Желудочный сок… Я умру…

– Доктор, это же просто шторм. Небольшой. Успокойтесь. От такой качки ничего не бывает.

– Ой, мне плохо. Я не выживу…

Отвели мы доктора в его лазарет – там он сам знал, как спасти свой желудочный сок.

В тихую погоду я разговаривал с ним. Он, насколько я помню, из Адыгеи. Всю жизнь служил в армии. Через двадцать лет ушел в отставку и решил поплавать на торговом флоте доктором.

Если говорить по большому счету, никакой он был не доктор. Все годы служил начальником военной аптеки.

– Как же вы решились пойти доктором? Здесь же люди в автономном плавании. Ни скорой помощи, ни санитарной авиации. Чужое море. Чужие государства. А если с человеком несчастье случится? Мучительная болезнь? Что будет?

– Все будет в порядке. Я его, конечно, не вылечу, но уколами до берега дотащу.

– В любом случае?

– Да. Я аптеку знаю хорошо. Она поможет дотянуть до берега больного в любом состоянии. А там врачи, клиника…

– И он умрет у них на руках?

– Это уж вопрос их квалификации. Больного я им доставлю живого.

Странности судового лекаря с этого только начинались.

Мы пришли в Брюнсбютель. Это в Германии. Город находится в западной оконечности Килльского канала. Стояли. Ждали нашей очереди в шлюз.

Я сидел в кают-компании. Писал что-то в блокноте. Вдруг слышу по громкой трансляции судового радио:

– Доктор, поднимитесь на борт! – голос старшего штурмана.

Я продолжал работать. Через несколько минут:

– Доктор, поднимитесь на борт! – снова голос старшего штурмана.

Еще через несколько минут:

– Доктор! Немедленно явитесь ко мне! – голос капитана.

Я вышел на палубу и вот что увидел.

По причалу важно вышагивал наш доктор. На нем – плащ-палатка. Защитного цвета. Точно такая, как на памятнике у советского воина в Трептов-парке в Берлине. Он шел, наш воин-освободитель, а местные бюргеры чуть ли не шарахались от него. Они пришли на канал полюбоваться пароходами со всего мира, а тут опять эти русские солдаты по фатерланду маршируют.

Капитан загнал-таки доктора на корабль. Я спросил его:

– Зачем вам понадобилась эта накидка? Погода хорошая, шторм кончился.

– Я ее специально взял с собой в рейс. Хотел напомнить немчуре, кто ее разгромил. А то уже забывать стали…

Мне перехотелось говорить с ним дальше – это уже была прерогатива капитана.

Пошел на палубу смотреть на шлюзование.

А мы еще стояли в очереди. Впереди был польский теплоход, а там еще кто-то. По причалу пролетела стайка девушек – их было восемь или десять.

– К полякам пошли, – пробормотал матрос рядом со мной.

– Пассажирский?

– Нет, как мы. А это проститутки.

– С поляка?

– Да нет. Их наняли на переход по каналу. Полякам можно, а нам запрещено…

Я понял. Это привилегия Кильского канала. На одном его конце на борт поднимается столько проституток, сколь команде требуется. Они плывут до другого конца и делают свою работу. Путь немалый – сто километров. Так что время есть. На остановке у шлюза с ними рассчитываются. Они сходят на причал и тут же поднимаются на судно, идущее в обратном направлении.

Что-то похожее на девиц в России, которые обслуживают на трассе дальнобойщиков.

…Вот и мы вошли в камеру шлюза. Минут через двадцать нас выпустят в канал и мы поплывем в Киль – к выходу в свое Балтийское море.

* * *

Ничего страшного, когда над тобой смеются.

Гораздо хуже, когда над тобой плачут.

Михаил Жванецкий.

Вызвал шеф:

– Приезжает комиссия из Москвы. Будут проверять, как у нас готовят молодых моряков. Надо, чтобы эта тема была в газете. Вы – отдел флота. Вам и карты в руки.

Поехал я в мореходное училище. Стал расспрашивать, что да как. А руководство мне в ответ:

– Завтра в учебное плавание уходит наше судно. Посмотрите курсантов в деле и получите всю информацию.

Редактор согласился с моей командировкой. На следующее утро я был у трапа учебного корабля…

Передо мной стоял настоящий парусник – как в самых романтических фильмах про пиратов, одноглазых морских разбойников с острыми ножами и кровожадными физиономиями.

Тут я, конечно, немного загнул, но корабль был настоящий. Трехмачтовая баркентина “Капелла”.

Я поднялся на борт. Представился капитану.

– Знаю. Начальник училища зачислил вас в команду. Добро пожаловать на борт! Боцман разместит вас и вживайтесь в наш распорядок. У нас еще будет время поговорить – плавание займет три недели.

Счастливая случайность – на корабле нашелся мой старый приятель – судовой радист. В его каюте я и поселился. И тут же, не теряя времени, пошел на палубу. Все-таки впервые попал на настоящую баркентину.

Ей бы еще и алые паруса!

Многое здесь было, как два или три, или больше веков назад. Просто вместо одноглазых разбойников тут суетилось видимо-невидимо начинающих моряков, мальчишек. На “Капелле” оморячивались первокурсники мореходного училища, ради которых я и пошел в это экзотическое плавание.

Я ходил среди ребят, как старый морской волк. У меня за спиной было несколько лет плаваний по параллелям и меридианам. Мы, на торговых судах, изредка встречали парусные корабли и всегда по морскому уставу любезно уступали им дорогу.

Впрочем, форсил я перед пацанами только до следующего утра.

На новом месте не спалось. Пораньше вышел на палубу и увидел, как малышня в такую рань делает утреннюю зарядку. Они по-обезьяньи карабкались по вантам до марса и так же спускались к противоположному борту. Затем бежали на исходную позицию и опять цеплялись за ванты. Раз за разом.

Чтобы было понятней: ванты – это канатные растяжки между мачтами и бортом парусного судна. Они служат для того, чтобы удерживать их в вертикальном положении. Ну, а марс – это площадка наверху. Туда-то и карабкались наши будущие капитаны.

Для полноты представления скажу, что высота мачты, примерно, 33 метра. Повыше десятиэтажного дома. Правда, марс находится не на верхушке, не на клотике, но и до него не близко.

До марса по вантам вверх, вниз до палубы тоже по вантам. Несколько раз каждое утро. Как тут не стать настоящим моряком?

Кстати, баркентина отличается, скажем, от барка тем, что у нее только на одной, передней мачте – фоке – стоят прямые паруса. На остальных – косые. И когда они все надуты ветром, корабль выглядит потрясающе.

У “Капеллы” была интересная история. Когда только закончилась Отечественная война и западная часть страны лежала в развалинах, Финляндия, вчерашний враг, неожиданно получила заказ от Советского Союза. Да еще какой заказ! Построить сто (!) парусных учебных и грузовых деревянных судов. Заказ исторический. Он делал ощутимое вливание в экономику побежденной страны, создавал массу новых рабочих мест.

Заказ выполнили в 1946–1953 годах. Учебные суда были оборудованы с классами, общежитиями и столовыми для курсантов, жильем для двух преподавателей. Грузовые шхуны могли быть использованы для плавания в небольшие порты с мелкими глубинами.

Рижанам при дележе парусников повезло – “Капелла” попала к ним.

На фоне тренированных курсантов со мной произошел конфуз, какой случается только с желторотым салагой.

Дело было так. Под плеск волн и суету курсантов на палубе захотелось мне сделать фотоснимок поромантичней. Чтобы на нем были и эти мальчики, и старорежимная палуба парусного корабля, и море. До горизонта.

Думаю, на такой лирический лад меня настроили осточертевшие газетные клише. На редакционном сленге их называли “морда-станок”: моряк у штурвала с широкой грудью и более широкой улыбкой.

Как бы там ни было, привиделся мне тот снимок с морем до горизонта. И не было покоя.

Пришла мысль – сфотографировать корабль с самой большой мачты, грота. С его палубой, с мальчишками со швабрами в руках, и обязательно с морской пеной.

Сказал я о своей идее капитану. Тот замахал руками: не хватало еще, чтобы на его судне корреспондент разбился. В конце-концов уговорил. Надели на меня то ли ватник, то ли бушлат от свежего ветра. Прикрепили ко мне для страховки красавца-боцмана – чтобы не давал свалиться. Взял я камеры. Пошел.

Погода стояла отменная. Тихая, солнечная. Но даже при таком штиле баркентину качало, верхушки мачт мотались из стороны в сторону, как перевернутые маятники. Увидел их и остановился. Не буду скрывать, я вдруг ужасно перетрусил. Представил себе, как качаюсь там, в поднебесье. Как срываюсь с той высоты и шлепаюсь о палубу всей своей вышесреднеупитанностью.

Подошел боцман. Улыбается беспечно:

– Ну, что, пошли?

Мне бы сказать в тот момент, что передумал. Но куда собственную гордость денешь? Взять вот так, и опозориться перед моряками и теми мальчишками?

– Пошли, – сказал я, загоняя поглубже в душу свой страх перед высотой.

Карабкались мы по вантам без происшествий. Смотрел я только вверх – глаза опустить боялся. Чтобы не передумать на полпути. Боцман дышал мне в пятки. Но вот добрались до марса. Там в площадке круглое отверстие. Лаз. На языке моряков – собачья дыра. Мы рассчитывали, что я переберусь через эту дырку, стану на площадку и оттуда буду фотографировать, сколько моей душе захочется.

Просунулся я в лаз с натугой. До пояса. А дальше никак. Не пролажу. Слишком упитанным оказался для этой дырки. Да еще в толстенном бушлате. Подергался снова – не получается. А снизу, из-под меня, боцман понукает:

– Давай-давай, немного осталось…

Повис я на краю площадки грудью и говорю:

– Дырка маленькая, никак не пролезу.

Слышу, из-под меня несется лошадиное ржание. На этом корабле такого толстого матроса еще не бывало.

В конце-концов протиснул я в лаз фотоаппарат, повис на краю доски и начал снимать. Палубу. Морячков на ней величиной с букашек. Море до горизонта. И боцмана – прямо в упор на трапе.

…С того дня я уже не поглядывал на мальчишек с видом старого морского волка – слишком габаритным оказался я для таких приключений. А на морях и океанах, я думаю, седые капитаны до сих пор рассказывают, как в их молодости какой-то корреспондент не смог подняться даже на марс.

День за днем мы кружили по Балтийскому морю. Курсанты ставили паруса – все эти фор-стень-стаксели и грот-гаф-топсели. Убирали паруса, драили палубу, грызли гранит наук в классе, снова и снова карабкались на ванты.

Наконец, моя командировка подошла к концу. “Капелле” предстоял еще переход к мореходному училищу. Мой же путь лежал в аэропорт, в Ригу.

Спустился на причал в Ленинграде – впервые за три недели. Обнаружил: меня сильно качает – как в шторм на корабле. На паруснике я болтанки не чувствовал – очевидно, организм приспособился к ней. Но тут она дала о себе знать.

До автобусной остановки я добирался, держась за стены домов. Беспокоила мысль: как бы не забрали в вытрезвитель.

Но в самолете все вышло наоборот. Он попал в тряску и пассажиры потянулись за бумажными пакетами, для этого случая предусмотренными. А мне было хоть бы что.

Под тихое покачивание самолета я вернулся мысленно на баркентину и вспомнил рассказ моего старого приятеля – радиста.

…В старые-престарые времена грузовой пароход пришел в один из наших северных портов. Команда соскучилась по земным радостям. Рейс в чужих водах был бесконечным, в море трепало изрядно.

В общем, ошвартовались, переоделись моряки и двинулись чуть ли не всей командой в ресторан. А там – ни одного свободного места. Гуляла местная знать. Весело, с размахом гуляла.

Сгрудились ребята в дверях. Расстроенные, грустные. И тут старший штурман говорит:

– Сейчас что-нибудь придумаем. Потерпите немного.

А старпом на том пароходе был видный мужчина. Подстать лощенным английским капитанам. Сухощавый, стройный. В белоснежной сорочке. Выглаженном форменной костюме с золотыми шевронами. В сияющих башмаках. Заглядение!

И вот этот самый дэнди-штурман постоял в дверях, пригляделся к главному столу. Увидел пустое место, подошел к нему. Извинился перед дамой справа, дамой слева. Сел за стол. Подтянул изящным жестом рукава, чтобы ненароком не испачкать. Придвинул к себе блюдо с блинами. Взял один. Макнул в сметану. Поднял над головой и начал давить в кулаке. Тесто полезло сквозь пальцы отвратительной массой. Потекла сметана – на голову, на лицо старпому.

Соседки слева и справа отпрянули в стороны.

Покончив с первым блином, штурман невозмутимо взял с блюда второй. Поднял над головой, надавил. Соседки пулей выскочили из-за стола. За ними поспешили мужья, кавалеры. После пятого или шестого захода за столом не осталось ни одного знатного трудящегося того города. Он был расчищен.

Старпом кивнул своим морякам. Те с комфортом стали устраиваться на освободившихся местах. А старший штурман пошел в туалет приводить себя в порядок.

Через несколько минут он вернулся чистый, хорошо причесанный, в словно только что отутюженном костюме. Его ждало место во главе стола.

* * *

Честность – прекрасная вещь.

Особенно когда все вокруг честные, а я один жулик.

Генрих Гейне.

Вечер. Мы входим в Роттердам. Не зажигая света, я прилег на диван. Хотелось одиночества. По радио шла предновогодняя передача из Москвы. Я не вслушивался в содержание, но вдруг уловил знакомые интонации у корреспондента. Прислушался.

Ба! Да это же мой кореш. Коллега. В редакции мы сидели с ним за одним столом. Вместе начинали журналистскую карьеру.

Молодец, хорошо пошел он на радио. Предновогодний репортаж ведет на весь мир. Впрочем, я не завидовал. У меня тоже неплохо шли дела. Сейчас пришвартуемся и Роттердам на несколько дней наш.

Уже не первый раз прихожу в этот порт. И всегда ищу возможность побывать в одном месте. Там установлен то ли монумент, то ли надгробие. Скорее всего, надгробие для целого города.

Абстрактно изваяная огромная фигура человека, в отчаянии взметнувшего руки к небу. Черно-угольный цвет. Вместо груди – огромная дыра. В ней просвечивается голубое небо.

Небо жизни.

Рядом с этим памятником надо постоять. Подумать о чем угодно. И помнить – рядом смерть. Рядом страшная история города и народа.

10 мая 1940 года гитлеровцы напали на Роттердам. Город защищался. Атаки врага не имели успеха. Тогда 60 бомбардировщиков со свастикой на фюзеляжах сбросили на центр Роттердама и на порт 97 тонн бомб. На площади в два с половиной квадратных километра все было уничтожено. Около тысячи жителей погибло.

В порту запылали пакгаузы. Город выгорел изнутри, из того места, где сердце. Как в абстрактном надгробии.

Конечно, со временем боль трагедии притупилась. Люди не только восстановили разрушенное и сожженное, но и многократно приумножили достоинства Роттердама.

Отстроили бесчисленные склады, восстановили и удлинили причалы. Теперь первый по величине в Европе и второй в мире порт занимает площадь в 105 квадратных километров. Его причалы протянулись на 40 километров. По латвийским меркам это примерное расстояние между Ригой и Елгавой. Трудно даже вообразить!

* * *

Человеческая жизнь похожа на коробку спичек: обращаться с ней серьезно – смешно. Обращаться несерьезно – опасно.

Г. Акутагава.

Когда входили в Роттердам, заметили у одного из причалов судно нашего пароходства. После швартовки решили на шлюпке сплавать к землякам – обменяться кинофильмами. Путь нам предстоял дальний, но ради запаса новых лент стоило его преодолеть. Хотя и их до конца рейса не хватит. И тогда моряки начнут крутить то, что есть, сзади наперед. Я несколько раз смотрел таким манером популярный в то время боевик “Зеленый фургон”.

У меня же очень кстати возникла оказия отправить в редакцию репортаж. Его я написал накануне.

В путь отправились трое, не считая меня. Я со своими мышцами, накачанными за письменным столом, мало на что годился в походе на воде.

Рабочей силой в нашей экспедиции были боцман и двое матросов.

Расстояние между двумя кораблями было приличное, но на моторе, да еще и вниз по течению мы добрались довольно быстро. Поднялись на борт – на судне тишь и покой. Вчера здешний экипаж допоздна встречал Новый год, теперь отсыпался.

У земляков мы не задерживались – зимний день короток. Обменялись фильмами и новостями. Сели в свою шлюпку и поплыли восвояси. Против течения дело пошло медленнее. Да еще и на судоходной реке то и дело проплывали большие корабли, разводили крутую волну. Нашему утлому суденышку с ней было не совладать.

Однако, все это были мелочи по сравнению с тем, что у нас заглох мотор. Ребята попытались найти неисправность. Не получилось. Взялись за весла. Это был сизифов труд.

Матросы наваливались на весла изо всех сил, но шлюпка с натугой преодолевала встречное течение полноводной реки. Я ничем не мог им помочь – наши физические возможности были несоизмеримы.

Моим маяком была башня на другом берегу Мааса. Я загадал: когда оставим ее за кормой, можно будет считать, что мы ушли от опасности.

Башня та была знаменита, со звучным названием – Евромачта. И не зря – вместе с Останкинской телевышкой она входит во всемирную федерацию высотных башен.

Это серьезная дама: ее рост 185 метров. Где-то на середине высоты виднеется “воронье гнездо” с рестораном и смотровой площадкой. А на клотике, на самой верхушке – панорамная кабина. Она остеклена и вращается вокруг своей оси. Оттуда люди видят все вокруг.

Может быть, кто-то там видит и нас – как мы барахтаемся против течения.

Наступали ранние сумерки. Вблизи показался катер. Мы закричали, замахали руками. На катере заметили, повернули в нашу сторону. Водная полиция! Боцман быстренько приготовил конец, канат для буксировки, поднял его над головой.

– Помогите!

Полицейские подплыли вплотную:

– Национальность?

– Русские. (Боцман матюкнулся – мы забыли поставить флаг.)

– Запрещенное есть?

– ?

– Табак, алкоголь, оружие?

– Ничего нет. Помогите. У нас мотор сломался. Возьмите на буксир до нашего парохода…

Полицейский махнул рукой. Катер дал газу и умчался в наступающую темноту.

Ребята принялись грести дальше.

– Фонарь забыли, – пробурчал боцман. – Как бы нас не раздавили в темноте. Будем держаться ближе к берегу – туда крупные корабли не сунутся.

Метр за метром наша команда все-таки победила встречное течение. В глубокой темноте мы добрались до своего судна. Поднялись на борт. Вахтенный матрос доложил:

– Идите быстрее в столовую. Там Новый год празднуют.

Веселье было в разгаре. За столами сидели моряки теплохода. Перед ними стаканы – капитан умеренно выставил алкоголь. В посуде – всякая еда.

Когда мы сели за стол, первый помощник сказал:

– Продолжаем встречать Новый год. Сейчас о своих планах расскажет матрос такой-то.

Матрос встал и торжественно заявил:

– Я хочу, чтобы он был счастливым. Для этого я обязуюсь свои обязанности выполнять без замечаний, не нарушать дисциплину, активно участвовать в общественной жизни.

– Молодец! – сказал первый помощник. – Приятно слышать, как наш товарищ стремится поддержать честь родного коллектива. А сейчас выступит моторист такой-то…

– В новом году беру на себя повышенное обязательство…

Веселье продолжалось. Но мне было не до него. Я думал, что надо пойти переодеться и начать мыть посуду – работы мне до утра хватит. А там – новый день и все пойдет по старому кругу.

Да, я как-то не успел рассказать о моей работе на корабле.

Где-то уже упоминалось, что в судовую роль я был записан, как камбузник. Записан не формально. Другого, настоящего камбузника, в рейс не взяли. Вся работа по корабельной кухне лежала на мне.

Что это такое? Главное место на корабле, само собой понятно, кухня, камбуз. Главный в ней – повар, кок. И есть еще вспомогательная единица – камбузник. Проще – кухонный мужик. Вот я и был им, кухонным мужиком.

Мне подобрали спецодежду – голубой комбинезон. Правда, он был рассчитан на человека небольшого роста – штаны мне доходили до колен, а рукава были до середины руки. Но это не мешало работе.

Тем более, что работа была несложная.

В четыре утра я спускался по скоб-трапу в трюм, где хозяйничают крысы. Я их очень боялся. Поэтому брал с собой молоток и стучал им по железной обшивке корабля. Разгонял грызунов. Спустившись на дно трюма, с опаской оглядываясь, набирал ведро картошки, не забывая стучать молотком.

Чуть свет мне полагалось растопить плиту. Поставить чан с водой на огонь. Подготовить тарелки, вилки, ложки для завтрака. Затем помыть столовую посуду, отмыть чаны от остатков пищи, а затем – весь камбуз, начиная с потолка. Почистить картошки. И опять все с начала – три раза на день.

Спокойное время наступало, когда принимался за картошку. К открытым дверям с обоих бортов подтягивались моряки – уж очень им нравилось порассуждать о том, что у них теперь камбузниками плавают только ребята с высшим образованием. Я огрызался, грозил выбросить за борт мослы.

Это была страшная угроза. Крепкие, здоровые парни любили поточить зубы о вываренные кости, на которых сохранились остатки мяса и хрящей. Пожалуй, только ради этого они и толпились в дверях камбуза. Ну, еще поговорить на самые разные темы – от личных любовных дел до собственной судьбы. Парни все время в море, далеко от дома, часто – от папки с мамкой. Посоветоваться не с кем, а на душе накопилось. Не к первому же помощнику капитана идти разговаривать по душам.

Через пару дней после Нового года на камбуз зашел судовой радист и протянул радиограмму.

– Только что получил. Передал твой приятель. Попросил вручить побыстрее.

Я прочел:

– Поздравляю с днем рождения. Лучшие пожелания.

– Когда день рождения?

– Сегодня.

– Тогда и от меня поздравление!

…По судовой трансляции сказали:

– Капитан просит корреспондента срочно зайти к нему.

Я безнадежно осмотрел себя – переодеваться некогда. И побежал.

Открыл дверь в каюту капитана, а она вся в золотых шевронах до локтей. Остановился у двери растерянный.

– Входи, входи, – сказал капитан.

– А что мне здесь делать? Тут полное офицерское собрание. Пойду к боцману…

– Ладно, ладно, не валяй ваньку. К тебе люди приехали.

Я вошел. Все дружно расхохотались, глядя на мой комбинезон. Я развел руками – дескать, что имеем, то и носим.

Поздоровались, пообнимались. Я сбегал в каюту, переоделся. Капитан достал заветную бутылку, но тут обнаружилось, что у каждого гостя оказался свой заветный чемоданчик.

Вызвали всех, отвечающих за еду на судне – пошла речь о приличном столе.

Пока они решают вопросы, связанные с организацией банкета, расскажу, в чем дело.

На одном из кораблей перехватили дружескую радиограмму, адресованную мне. Ту, где меня поздравляли с днем рождения. Радист отнес ее капитану. Тот связался с коллегами на судах, которые стояли в тот день в Роттердаме. И вот – сюрприз.

В присутствии всего офицерского собрания мастер осободил меня от работы на тот день и пир пошел горой. Гостей я знал хорошо. Некоторые из них были моими друзьями. Так что отпраздновали мой день рождения на чужбине отменно.

Вечером я стоял на палубе и с грустью смотрел, как шлюпки с капитанами уплывали в разные стороны огромного порта. Уплывали на исправных моторах. Маас им не мешал.

Да, впрочем, и нам пора было отправляться в путь. Мы вышли из устья Мааса и пошли на запад, удаляясь от родных берегов. Прошли Северное море. Вышли в Английский канал. В школе на уроках географии его называли Ла Манш. Оживленный морской путь между Англией и Францией. Достаточно длинный –около 600 километров.

Глядя на встречные и попутные суда, я вспомнил, как осенью 1959 года отслеживал в диспетчерской пароходства движение одного очень важного корабля. Из порта Балтийск, расположенного поблизости от Калининграда, отправился в плавание турбоэлектроход “Балтика”. На нем на сессию ООН плыла делегация Советского Союза во главе с Никитой Хрущевым.

Я отслеживал маршрут корабля, погоду на его пути, любые детали, которые могли пригодиться для очередной публикации в нашей морской газете. Для нее эта тема считалась главной.

“Балтика” была заслуженным судном. На первых порах она называлась “Вячеслав Молотов”, затем, после смерти Сталина, ее переименовали.

В начале Отечественной войны она вместе с другими кораблями вывозила из Таллина четыре тысячи раненых советских бойцов. В пути конвой терял суда. Людей подбирали в море и переправляли на “Балтику”. До тех пор, пока мина не взорвалась у ее борта и не разорвала его. Раненный корабль на буксире притащили в Кронштадт. После ремонта и окончания войны он плавал на Черном море, затем во Владивостоке. Пока снова не попал на Балтику.

Мы знали, что турбоэлектроход тщательно готовили к походу в Америку. Готовили не только сам корабль, но и команду. Каждого человека чуть ли не просвечивали насквозь. Многих заменили на более надежных. Экспедиция должна была пройти без эксцессов.

“Балтика” благополучно миновала берега Европы, пересекла Атлантический океан, вошла в Нью-Йорк. Начался визит.

Все было бы замечательно, если бы не одна неприятность. После того, как Никита Сергеевич сошел на берег, судно покинул человек, не входивший в правительственную делегацию.

Политического убежища у американских властей попросил второй механик “Балтики”. Человек, которого проверяли-перепроверяли. Секретарь комсомольской организации экипажа, надежный во всех отношениях.

Большая неприятность. Но и она может показаться мелочью на фоне того, что произошло дальше.

Хрущева пригласили на американское телевидение. Там он получил возможность высказать свои идеи по насущным проблемам в беседе с ведущими комментаторами.

Но вот незадача. В передаче время от времени возникали паузы и в них включалась точно такая же по форме беседа, но со вторым механиком “Балтики”. Мы можем догадаться, о чем говорил молодой человек, попросивший политическое убежище у американцев.

Я могу предположить и то, почему у Хрущева было плохое настроение и почему он стучал ботинком по столу на заседании Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций.

* * *

В этом мире неверном не будь дураком:

Полагаться не вздумай на тех, кто кругом.

Твердым оком взгляни на ближайшего друга —

Друг, возможно, окажется злейшим врагом.

Омар Хайям.

Мы вышли из Ла Манша. Берем курс на юг – нам для начала надо зайти в Италию. Идем через Бискайский залив. Здесь из-за особенностей рельефа дна часто возникают штормы и ураганы. Еще с древних времен это место считалось у моряков гиблым. Кладбищем кораблей.

Мы миновали его благополучно, хотя была зима – самое опасное время в Бискайском заливе.

Переход по Атлантическому океану вокруг западной оконечности Европы был коротким. Когда слева по борту оставался португальский Лиссабон, мне вспомнилась одна удивительная история. Она произошла с двумя моими знакомыми моряками.

Они плавали по морям и океанам в чинах капитана и старшего механика. Отечественная война застала их в Лиссабоне – судно стояло там на ремонте. Корабль был арестован, выведен из порта на рейд. Подальше от берега. Экипаж с помощью Красного креста переправили в Скандинавию, потом на родину. А два человека остались на борту. Капитан и дед – так называют моряки старшего механика. Они остались, чтобы сберечь пароход. Чтобы его не могли посчитать брошенным командой. Иначе он мог стать призом того, кто поднимется на его пустую палубу.

Пищи не было. Помогал, правда, Красный крест, но его продуктовые передачи были каплей в море. С них и ноги протянуть было недолго.

Спасение от голодной смерти было найдено самим “экипажем” корабля. Капитан с дедом устроили в одном пустом трюме огород. Выращивали всякую зелень. В другом стали разводить кроликов – они быстро размножаются. Кормили их собственной травой. А сами питались мясом. Почти только мясом. Благодаря ему и выжили.

Четыре года два моряка берегли свой корабль. Без перерывов, выходных, больничных листов, отпусков, праздников несли бесконечную судовую вахту. Двенадцать часов через двенадцать. Полсуток дежурство, полсуток отдых на огороде или у загонов для кроликов. День за днем четко, по моряцки вели судовой журнал.

Спаслись сами. Спасли и корабль.

Я встречал этих робинзонов в коридорах пароходства. Они ходили, понурые, из кабинета в кабинет. Показывали свой судовой журнал – главный документ на корабле. Показывали большим чиновникам и мелким. И никак не могли получить свою зарплату с доплатой за огромную сверхурочную работу.

Я читал их вахтенный журнал. В нем – вся жизнь на пароходе и обстановка вокруг него. Никаких капитанов Немо для этих приключений не потребовалось бы.

* * *

Стремись не к тому, чтобы добиться успеха, а к тому, чтобы твоя жизнь имела смысл.

Альберт Эйнштейн.

Вообще-то, когда началась война, где-то за границей оказалось несколько латвийских судов.

Одно из них – самый крупный грузовой “Герцог Екаб”.

В тот день, когда Латвия стала советской, теплоход шел в Тихом океане к берегам Перу, в порт Кальяо. Получили сообщение и решили изменить курс – идти на родину. Но трезвые головы подсчитали, что ни горючего, ни воды, ни провизии на такой переход не хватит.

Пошли по прежнему курсу, в Перу. Но там моряков встретили нелюбезно. Поставили на борту вооруженную охрану, завели речь об аресте корабля. Экипажу запретили сходить на берег.

Большинство команды было за то, чтобы любым способом уйти из этого порта. Но кое-кто решил остаться – им не нравилась советская власть в родной стране.

Глубокой ночью вооруженную охрану силком затолкали в шлюпку. Потушили все огни. Крадучись, в темноте выбрались из порта и взяли курс через весь Тихий океан – во Владивосток.

…Вот что рассказали мне моряки во время одной из командировок.

В Лондоне на их судно пришел какой-то человек. Говорил по-русски. Попросил пустит на корабль.

Команда подумала, что он попрошайка – натащила с камбуза всякой снеди. Но гость возразил, что не голоден и не нищий.

Он рассказал о теплоходе “Герцог Екаб”. О том, как его товарищи спаслись от плена, а он остался. Что все эти годы скитался по миру, переходя с корабля на корабль. Нет, он не беден. Хорошо зарабатывает. Ни в чем себе не отказывает. Но болит душа – он как бы предал товарищей и остался одинок.

…А теплоход, как мы помним, под покровом темноты ушел из Перу. На подходе к Владивостоку экипаж поднял красный флаг и вошел в новую жизнь.

Но его судьба, на мой взгляд, сложилась не лучше, чем у того отщепенца. Корабль получил новое имя – “Советская Латвия”. В годы войны он перевозил военные грузы по ленд-лизу. Но когда наступил мир, теплоход передали “Дальстрою”. Я уже писал, что это был страшный спрут. Ему принадлежали миллионы советских заключенных, которые пилили лес, строили железные дороги, добывали золото в нечеловеческих условиях. И умирали в лагерях.

Позорная миссия выпала на долю бывшего “Герцога Екаба” – он перевозил зеков из Владивостока и Находки на Колыму. На муки.

Через много лет я был в командировке во Владивостоке. Попытался найти следы этого корабля. Мне сказали, что его уже нет на свете. “Герцога Екаба”, как говорят моряки, разрезали на гвозди.

* * *

Грязь блестит пока солнце светит.

Иоанн В. Гёте.

Мы – у входа в Средиземное море, в Гибралтарском проливе. Это место само по себе прекрасно, но оно еще овеяно мифами и легендами древнего мира.

Вход и выход этих морских ворот стерегут по древним сказаниям Геркулесовы столбы. Горы. Одна из них, северная, – Гибралтар. О ней я рассказывал. Другая Абила, южная, расположенная рядом с Сеутой, на северном побережье Африки.

Античное сказание говорит, что в ходе своего путешествия на запад древнегреческий герой Геракл отметил самую дальнюю точку своего пути – две горы, возвышавшиеся на горизонте. Эта точка и служила границей для мореплавателей в античную эпоху. Вот почему в переносном смысле Геркулесовы столбы – это край света.

Был теплый солнечный день, когда мы входили в пролив. Я спросил ни к кому конкретно не обращаясь:

– Столбы Геркулесовы, а открыл их Геракл. Почему такая путаница?

Неожиданно отозвался матрос на руле:

– Геркулес и Геракл – одна личность. Просто грека Геракла итальянцы звали Геркулесом.

Судно шло мимо Гибралтарской скалы. Я с уважением смотрел на нее и мечтательно сказал:

– Зайти бы на несколько часиков… Там столько истории…

– Это очень легко сделать, – отозвался дед, зашедший в ходовую рубку.

– Как? – Обрадовался я.

– Пойди в яму, – так на морском сленге зовут машинное отделение – возьми горсть песка и насыпь в машину. Мы пойдем в Гибралтар на ремонт, а ты погуляешь по скале денька три.

Пошутив, мы вышли в Средиземное море и взяли курс на север Италии. На счастье, погода выдалась великолепная. Штиль. Ласковое солнце в январе. Стайка дельфинов, которых я видел впервые в жизни, плыла наперегонки с носом корабля в буруне. Временами они весело выскакивали из воды и снова шли поводырями впереди судна.

Безмятежное плавание, солнечные зайчики на воде и веселая игра дельфинов навевали разные воспоминания. На память пришла и такая история. Рассказал мне ее мой хороший приятель, судовой радист.

Они пришли в польский порт. Стоянка предвиделась короткая, но достаточная для того, чтобы сходить в город.

Их было трое. Пошатались они по магазинам, пофлиртовали с симпатичными польками в сквере… Не заметили, как день прошел. Поторопились в порт. Поднялись по трапу – вахтенный и говорит:

– Из-за вас на два часа отход задержали. Идите в столовую команды – там собрание будет.

Ребята со страху не знали, что делать. Мало того, что отход задержали, так еще на судне с ними в рейс пошел инструктор парткома пароходства. Значит, расправа будет самой суровой.

У входа в столовую их увидел первый помощник капитана.

– Все трое ко мне в каюту!

Там уже был представитель парткома. Он укоризненно посмотрел на парней и сказал первому помощнику:

– Сейчас никаких разборок. Проведем подписку на заем, потом подумаем о их судьбе.

Пока шли в столовую, один из троицы прошептал:

– Делайте то, что я. Больше ничего.

Экипаж был в сборе. Инструктор парткома сразу же приступил к делу. Он говорил о патриотизме, родине, сплоченности вокруг партии, борьбе за мир и о том, что советские люди всегда поддерживают свою страну деньгами, заработанными собственным трудом.

– А теперь, – сказал он, – давайте приступим к подписке на государственный заем.

В столовой возникла заминка. И тогда руку поднял один из проштрафившейся троицы, заводила.

– Моряки всегда были в первых рядах патриотов родины. Я решил подписаться на заем на три месячных оклада. Это будет мой вклад в развитие страны.

Руку поднял мой приятель, радист:

– Я поддерживаю это решение и тоже подписываюсь на три оклада.

Тут же выступил третий приятель:

– Конечно, моей семье придется потуже затянуть пояса, но и я подписываюсь на три оклада. Призываю всех членов экипажа следовать этому примеру.

Зал молчал. Команда смотрела на троицу глазами побитой собаки.

Государственные займы были бичом народа. При низких заработках люди жили бедно и голодно. А тут каждый год на них навешивали тяжелый оброк. Да что там – формально они навешивали его на себя сами.

Хорошо бы если б государство обратилось к своим гражданам:

– Мы в тяжелом финансовом положении. Помогите, кто сколько может!

И люди несли бы деньги – кто много, кто поменьше. Ну, а экстремисты и вовсе подписывались бы на три оклада.

Но в нашем случае сумма никак не зависела от людей. Руководители предприятий и общественных организаций стремились перещеголять соседей и выбиться в передовики района или города.

В коллективах создавали истерическую обстановку при подписании на заем – в ней стыдно было брать на себя оброк меньший, чем другие.

Подписка шла на ура один день, а остальные дни года семья должна была отказываться от масла, мяса, хлеба, сладостей для детей.

Под сумму займа выдавались красиво напечатанные бумаги. Они назывались облигациями. Государство как бы брало у меня деньги в долг и выдавало мне расписку, облигацию. Обязательство, что долг вернет. Потом шли годы, менялись деньги, облигации дешевели, превращались в ничто.

У меня, как и у других была пачка этих красивых, ничего не стоящих расписок. Сейчас не помню, куда они делись. Скорее всего, выбросил на помойку.

…Когда подписка на заем окончилась, троицу нарушителей вызвали в кают-компанию. Там уже сидели капитан, представитель парткома, первый помощник капитана.

– Вы сегодня серьезно нарушили дисциплину, – сказал парткомовец. – Два часа простоя судна дорого обойдется пароходству. Но наравне с этим я не могу не отметить высокий патриотизм, который вы проявили при подписке на государственный заем.

Я думаю, капитан разделяет мое мнение и простит вам на первый раз опоздание к отходу судна.

– Так оно и случилось, – закончил свой рассказ приятель. – Мы были прощены. За два-три рейса привезли достаточно хороших вещей. Продали их в комиссионках и вернули деньги, потерянные в чрезвычайной ситуации.

* * *

Клятвы, данные в бурю, забываются в тихую погоду.

Уильям Шекспир.

За размышлениями-воспоминаниями прошло время. Мы швартуемся в Савоне – на севере Италии. Город – один из крупнейших в районе Лигурии. Еще в середине бронзового века здесь находилось селение Саво. Так что это заслуженный ветеран. А еще здесь жили родители Христофора Колумба. Позже они перебрались в Геную.

…Капитан спросил:

– Не сходить ли нам кофе попить?

Я охотно согласился. Мы пошли втроем: я, капитан и дед. Походили по чистому, приятному городу, зашли в бар. Обычный бар – стойка, два-три стола, длинное, как пенал, помещение. В дальнем конце стоял джук-бокс, музыкальный автомат. Около него – стайка проституток.

Мы сели за барную стойку – капитан и дед по краям, я между ними. Заказали кофе, капитан вдобавок рюмку выпивки – накануне он позволил себе лишнего.

И тут от группки товарок отделилась смазливая девица, направилась в нашу сторону. Подошла к капитану, попросила закурить. Тот молча показал трубку. Девица обошла нас и попросила закурить у деда. Стармех сказал, что не курит.

Тогда она протиснулась между дедом и стойкой, добралась до меня, села на колени, обняла одной рукой и попросила закурить.

Я ощутил влечение прекрасного женского тела, но в то же время мысленным взором увидел, как медленно закрывается семафор. Это означало, что мне закрывают визу. Я представил себе, что завтра в местных газетах появится мой снимок с проституткой на коленях на фоне полок с разноцветными бутылками. Спасения не будет. Хорошо еще, если только визу закроют.

Дрожащей рукой я протиснулся под попкой девицы, залез в карман брюк, вытащил смятую в комок пачку “Примы” и протянул ей. Кокотка брезгливо выправила пачку, достала одну сигарету, понюхала, встала с моих колен, протиснулась на волю, сказала презрительно:

– Но америкэн… – и ушла к джук-боксу.

Сердце мое успокоилось. Опасность миновала.

* * *

Черный крест на груди итальянца,

Ни резьбы, ни узора, ни глянца, —

Небогатым семейством хранимый

И единственным сыном носимый…

Молодой уроженец Неаполя!

Что оставил в России ты на поле?

Михаил Светлов.

Команда нашего теплохода была огорчена: в Савоне не торговали коврами. И впереди, по курсу, не было мест, где можно было бы выгодно истратить валюту.

Но тут пришла хорошая новость: в Генуе – до нее полсотни километров – магазин с товарами для советских моряков держит донна Мария. Она готова прислать автобус с гидом и перебросить нас в свой город. Бесплатно.

Капитан дал добро. Повар приготовил сухой паек. Вахтенные остались на корабле. Я со всеми тронулись в путь вдоль морского побережья на север, в Геную.

В Италии по воскресеньям запрещена торговля промтоварами. Мы приехали как раз в такой неудачный день. Вход в магазин донны Марии был закрыт, но жалюзи приподняты на половину человеческого роста. Мы крадучись вползали в эту дыру и перед нами распахивалось море ковров. На любой вкус, по любой цене.

Спасибо донне Марии – после того, как моряки истратили свою валюту, она согласилась задержать автобус на весь день, чтобы мы могли там побродить.

Генуя – красивый, полнолюдный город. На рейде виднелась громада американского авианосца. На берег сошло множество американских моряков. Куда ни посмотришь, всюду в толпе виднелись их белые шапочки. Да и наших, похоже, здесь тоже всегда хватает. Во всяком случае мне закричали из группы итальянцев:

– Морячок, продай фотоаппарат!

Я думаю, тут след оставили ребята из черноморского пароходства – завсегдатаи итальянских портов.

Мне очень хотелось побывать в двух местах – у дома, где родился Колумб и на одном из самых знаменитых кладбищ мира – Стальено.

Двухэтажный дом Колумба нашелся у старинных городских ворот Porta dei Vassa. По-русски это просто-напросто Коровьи ворота. Тут неподалеку была улица мясников – вот к ним через ворота и направлялись стада на корм горожанам.

Колумб родился тут в 1451 году. Невзрачный домишко с той поры постарел, его разрушили французские пушки, потом восстановили и он снова постарел.

Тем не менее, сюда постоянно стекаются толпы почитателей славного мореплавателя. Один раз в год, в День Колумба, 30 октября, их пускают внутрь в скромный музей.

Вокруг места рождения Колумба идут вековые споры. Португальцы утверждают, что родина открывателя Америки – на их земле. Генуэзцы предъявляют свой увитый плющом пострадавший от времени домик Колумба.

А теперь о другом.

Я давно хотел побывать в мемориальном комплексе Стальено, потому что это неописуемое собрание прекрасных мраморных надгробий-статуй.

Он расположен на склоне холма площадью в квадратный километр. Тут шестьдесят тысяч могил и на каждой – мраморное надгробие, скульптура.

Здесь побывали Ги де Мопасан, Антон Чехов, Фридрих Ницше, Марк Твен и множество других великих людей планеты.

У меня нет таланта, чтобы описать здешние скульптуры. Их надо видеть, постоять около них, подумать.

Расскажу только об одной из них. Я наткнулся на нее случайно.

На своей могиле полулежит солдат в итальянской военной форме. На шинели и шапке искусно создан мраморный снег. Текст сообщает, что этот итальянский воин погиб в России во Второй мировой войне.

* * *

Лучше дважды спросить, чем один раз напутать.

Шолом Алейхем.

Теплоход, как одинокий странник, неторопливо шел по пустынному морю к родным берегам. Впереди – Мраморное море. Позади – Тунис, портовый город Сфакс. По величине он – второй в своей стране. В нем живет около трехсот тысяч человек.

Тунис в свое время принадлежал Франции. Мы ходили по улицам Сфакса и убеждались – колонизаторы ударно поработали здесь, чтобы оставить после себя неплохое наследие.

Широкие улицы, застроенные современными зданиями и усаженные пальмами. Виллы, одна другой необычнее.

А неподалеку – восточный базар. Это не традиционная площадь. Это улицы в древнем городе. Если два человека раскинут руки. – получится ширина базарной улицы. И что только на ней не умещается! Тут ремесленники чеканят прелестные украшения. Торговцы раскинули свой товар – от инструментов, упряжи, орудий для обработки земли, домашней утвари, платков, бурнусов до изделий из золота, серебра, сделанных искусными руками.

Неторопливо движется толпа покупателей и зевак. Вместе с ними протискиваются и ослы.

У меня было предубеждение. Я ужасно боялся заразиться в такой плотно сжатой толпе трахомой, проказой или еще черт знает какой нечистью.

Арабы взмахивали руками, кромка бурнуса скользила по моему лицу и я с ужасом представлял себе, как мириады микробов впиваются в мою кожу и оставляют на ней неизлечимую заразу.

Однажды, когда я уже работал в другой газете, мне пришлось побывать в районе лепрозория – единственного на большой регион. Там местные жители понарасказывали мне столько ужасов, что их историй мне хватило на всю жизнь.

А тут я оказался в части света, где проказа не изолирована в специальной лечебнице, а разгуливает себе в рыночной толпе.

Вечером, когда мы вернулись на корабль, я поспешил к доктору:

– У вас есть какая-нибудь карболка?

– Что случилось?

– Я был сегодня на восточном базаре. Боюсь заразиться…

Доктор улыбнулся:

– Мы все ходим на восточные базары. Никто еще не заразился, – но пошел все-таки греметь своими банками и склянками.

Как вы понимаете, зловредные микробы меня тоже не достали.

Мы благополучно вышли из Сфакса. Нас немного потрепал шторм в Средиземном море и вот теперь наше судно входит в канал Босфор.

Он невелик, этот канал. Всего тридцать километров. Очень оживлен. Туда и обратно движутся большие корабли, остальное пространство занято неисчислимым множеством лодок – турки ловят на удочку рыбу. Я пытался в бинокль рассмотреть, что они вытаскивают из воды, ничего разглядеть не удалось. Скорее всего, это были кефаль, бычки или еще что-то, прижившееся в канале.

На Босфоре очень интересно. По обоим берегам – Стамбул, бывший Константинополь. Всюду минареты и город, взбирающийся на возвышенности.

У входа в пролив видны боны – плавучие заграждения. Они служат защитой от вражеских кораблей. Но мы люди мирные, торгаши. Беспрепятственно входим в Черное море и берем курс в сторону болгарского города Варна.

Надо сказать, что с этим городом я был уже знаком. Правда, заочно.

Когда в железном занавесе проковыряли малюсенькую дырочку, в социалистические страны стали выпускать по большому отбору наших людей. В их число попал и мой тесть. У него были все данные “за”. Фронтовик, орденоносец, воевал в Латышской дивизии. Мастер на производстве – заслуженный мастер республики. В порочащих связях замечен не был и т. д. по известному фильму.

Где его только ни утверждали для этой поездки – на парткоме, бюро райкома парти, всяких комиссиях. Всю группу, отправляющуюся за рубеж в болгарский город Варну, специально инструктировали: руками с тарелок не хватать – для этого есть вилка, с ножа не есть, не чавкать и не рыгать, громко не разговаривать, уступать дорогу женщинам… Не на хутор к тетке Матрене едете – в Европу. Родину представлять будете.

Съездили они благополучно. Когда вернулись, набилась полная квартира народа – родственники, соседи, друзья, сослуживцы…

– Какая она, заграница? Что они там едят, во что одеваются? Какие товары в магазинах? Велики ли очереди?..

Теперь вот я вслед за тестем плыву: какая она, заграница, в той Варне?

О, это очень древний и многострадальный город. Его знали еще в шестом веке до нашей эры как греческую колонию. Правда, под именем Одесос. Но стоял он, все-таки, на реке Варна.

После греков поселение попало в зависимость к Македонии, затем – к Римской империи. Но и этого оказалось мало. Варна еще была завоевана Османской империей, взята запорожскими казаками, отбита у них турками.

И только в 1878 году окончательно освобождена от турок русскими войсками.

Теперь Варна славится, как европейский курорт, третий по величине в Болгарии город с населением в 350 тысяч человек.

* * *

Целься в луну! Даже если промахнешься, окажешься среди звезд.

Игорь Муравский.

На причале мне рассказали, что здесь, в Варне, есть то ли пароходство, то ли министерство морского флота Болгарии.

– Может быть, у них и газета есть для моряков? – подумал я и решил пойти на разведку.

Газета, действительно, была. Возглавляла ее молодая женщина невиданной красоты. Звали ее Стоянка Савова.

Представился. Сказал, кто я и откуда. Редактриса была сильно удивлена – такой неожиданный гость. Она тут же сказала сотрудникам, что на сегодня рабочий день окончен. Достала фрукты, коньяк и мы затеяли бесконечный разговор о наших редакциях, газетах, журналистике и журналистских нравах в каждой из наших стран.

Улучив момент, я все-таки спросил, где в Болгарии производят таких красивых женщин. Стоянка расхохоталась и сказала:

– Там, где найдется один турок и одна болгарка. Смешанные браки здесь распространены и потому у нас в стране много красавиц.

День незаметно перешел в ночь. Мы выпили на посошок, распрощались и я отправился на свой теплоход.

Утром мне передали, что меня ждут у трапа. Я подошел, увидел Стоянку.

– Что-то случилось?

– Не беспокойся, все в порядке. Я пришла по поручению журналистов нашего города. Мы решили устроить в твою честь прием. Сегодня. И вот мы все просим тебя придти на эту встречу.

Я растерялся.

– Понимаешь, – сказал я смущенно, – у нас действуют особые правила. Мы не можем просто так покидать корабль…

– Я знаю, – ответила Стоянка. – Но мы же дружественная страна. Здесь тебе ничто не угрожает.

– Да не от меня это зависит. – Я помолчал. Подумал. – У меня есть идея. Не знаю, понравится ли она тебе…

– Говори!

– Давай пригласим капитана. И тогда никаких проблем не будет.

– Давай, давай! Нашим коллегам будет интересно.

Мы пошли к мастеру.

Увидев в дверях женщину, он юркнул в спальню и оттуда спросил:

– Это что за визит прекрасной дамы?

– Капитан, – отозвался я. – У нас проблема.

– Что за проблема?

– Эта дама – редактор газеты для болгарских моряков. Ее зовут Стоянка Савова. Она пришла к нам по поручению журналистов города Варна.

– Чем мы заслужили такое внимание?

– На вашем судне прибыл в наш город коллега из Латвии, – вступила в разговор Стоянка. – Это заметное событие. Я и мои коллеги устраиваем сегодня прием в честь Ильи…

– Но ему не просто покинуть судно.

– Вы не дослушали, капитан. Мы хотели бы, чтобы на этом приеме присутствовали и вы. Как опытный моряк и старший товарищ нашего коллеги. Как ваше мнение? Вы согласны?

– Не только согласен, но и готов, – мастер показался в дверях. Стройный, седовласый моряк в хорошо подогнанном костюме, сияющий золотыми шевронами.

Он поцеловал руку Стоянке и спросил:

– Когда мы должны идти?

– Через час-полтора.

– Ну, и хорошо. Сейчас попьем кофе, походим по судну – так и время пройдет.

* * *

Женщины творят историю, хотя история запоминает лишь имена мужчин.

Генрих Гейне.

Неожиданно обнаружилось, что в Варне работает много журналистов.

Стол в ресторане бы длинный и за ним – ни одного свободного места.

Как положено, вначале были тосты, бокалы, а затем банкет перерос в привычную журналистскую вечеринку вперемешку с пресс-конференцией. Болгар интересовало многое из жизни наших редакций – гонорар, цензура, вмешательство партии в содержание газет, права журналистов…

Кто-то сказал:

– Все ваши газеты похожи на газету “Правда”. Почему?

– Я побывал в полутора десятках стран. Всюду я обращал внимание по профессиональной привычке на газеты, разложенные в киосках. И, знаете, в каждой стране газеты по своему одинаковые. К этому стилю привык народ и журналисты отвечают на его запрос. Вот, например, в Москве продают “Юманите”. Люди покупают ее как заграничный товар – она не наша по своему внешнему виду.

Я старался правдиво отвечать на вопросы коллег – о хорошем и плохом.

– Теперь о “правдоподобности” советских изданий. Вы знаете, “Правда” – главная партийная и государственная газета Советского Союза. Действительно, наши издания не столько внешне, сколько по содержанию напоминают ее. Поверьте, в этом чаще всего виновата не пишущая братия, а редакторы и чаще всего отделы пропаганды партийных комитетов. Они требуют идти в кильватере за главным изданием ЦК.

– У вас тема войны преобладает над всеми другими темами. Это пропаганда или это ваша идеология?

Я ответил, что мне отвратительна бесстыдная пропаганда. Намеренно искаженные и вводящие в заблуждение идеи, информация, факты. Я этим не занимаюсь. Но тема войны особая. Очень чувствительная тема. Погибло много людей. Разрушены города и деревни. В стране много сирот, бездомных и калек. Уничтожены заводы. Нет запасов зерна. Люди голодают. На предприятиях, которые уцелели, некому работать – погибли миллионы молодых, сильных людей, чьи станки пустуют.

Это все – война. Люди проклинают ее и ждут лучших времен. Но они, эти времена, не приходят или приходят очень медленно. Зреет разочарование. Оно может подняться до точки кипения и тогда к людям явится новое горе.

И тут на помощь приходит, как вы говорите, пропаганда. Идеологи сказали: мы все вытерпим, лишь бы не было войны. А дальше поэты и композиторы сочинили песни: “Лишь бы не было войны”. Они стали популярными.

Люди, как молитву повторяя “лишь бы не было войны”, забывают, что ложатся спать голодные, что ходят в обносках, что не хватает денег на конфету ребенку.

Теперь я спрошу моих коллег: есть ли у вас другое решение? В условиях, когда после войны прошло слишком мало лет. Когда не восстановлено полностью предвоенное производство, истощены материальные и финансовые ресурсы государства? Что делать? Забыть о причине наших несчастий – войне? Или каждое упоминание о ней называть пропагандой?

…Пока народ спорил о войне и мире, я заметил, что мой капитан слишком усердно нажимает на алкоголь – очевидно, почувствовал себя одиноким среди легких на язык журналистов.

– Коллеги! – сказал я. – Среди нас есть человек из другого мира. Он не журналист. Он опытный капитан, переживший многое, в том числе и войну. Спросите у него, что вас интересует.

Тут же поднялась рука:

– Скажите, капитан, как вам живется в Советском Союзе?

– Если говорить откровенно, – плохо живется…

У меня все помертвело. Не дай бог такому заявлению появиться в зарубежной прессе, – что с мастером сделают…

Я встал, засмеялся и громко сказал:

– Наш капитан – большой шутник. Это, конечно нравится нашей кают-компании. Любопытно, что он имел в виду? – повернулся я к мастеру.

– А вам жилось бы хорошо? Вот, посмотрите. Мы были в рейсе, далеко от дома. И получаю я радиограмму от жены: “У нас украли машину”. Ну, каково? Несколько месяцев назад я купил хорошую машину – “Волгу”. Не успел на ней поездить – ушел в рейс. И тут сюрприз! Разве вам понравилось бы жить в такой стране, где у заслуженного капитана машину воруют?

Знаете, что я ей ответил? “Немедленно пойди и купи новую машину. И смотри, чтобы к моему приходу ее не украли.”

Банкет дружно хохотал. Капитан незаметно кивнул мне благодарно.

…Домой, на корабль мы добирались с некоторыми трудностями. Ресторан находился недалеко от порта, но капитан успел выпить больше, чем мог выдержать его организм. Поэтому большую часть пути он проделал на моей спине. Время от времени оттуда раздавалось бормотание:

– Завтра пойдем к Стоянке…

– Завтра у нас отход, – урезонивал я, – к Стоянке зайдете в следующий раз.

* * *

Цените моменты до того,

Как они станут воспоминаниями.

Владимир Фролов.

Позвонил мне знакомый капитан:

– Через два дня мы уходим в Бразилию. На твою родину, в Рио-де-Жанейро. Везем туда первую в истории выставку о Советском Союзе. Пошли с нами. Увидишь все своими глазами. Может быть, первый и последний раз. Пошли! Место для тебя в судовой роли обеспечим.

Я полетел к шефу, как на крыльях:

– Такой случай! Разрешите сходить в рейс.

– А кто в лавке останется? Кто газету будет делать?

– Как всегда, я буду работать над номером вместе со всеми. Я же каждый раз передаю по радио материалы в номер…

– Нет, я на это пойти не могу.

– Тогда дайте мне отпуск.

– Сколько времени займет рейс?

– Месяца полтора-два…

– А отпуск у тебя – только один месяц.

– Тогда добавьте мне отпуск за мой счет.

– Нет. Кто в лавке останется?

Я понял, что из этой затеи ничего не получится.

Через несколько минут я зашел в кабинет редактора, положил на стол заявление об увольнении по собственному желанию.

– Это серьезно?

– Да, серьезно. Рейс в Рио-де-Жанейро для меня жизненно важен.

…На следующий день я пошел к редактору молодежной газеты:

– Не найдется ли у вас места для журналиста?

– А вы кто?

Я назвал себя. Рассказал о себе, почему ушел из морской газеты.

– Я вас знаю, – сказал редактор. – Читал ваши материалы. Кстати, я сам в прошлом моряк, служил на военном флоте.

Теперь о вас. Не хотели бы потрудиться в отделе рабочей молодежи?

– Что это такое?

– Экономика, производственные проблемы. Желательно с учетом молодежной специфики.

– Почему бы нет? Мне кажется, это интересно.

– Тогда добро пожаловать на борт. С завтрашнего дня вы будете заведующим отделом рабочей молодежи нашей редакции.

Я не подал вида, что шокирован. Так сразу, и заведующим отделом крупной газеты!

Это был новый поворот судьбы.

Что там, за горизонтом?

Штормы и штили кончились. Начиналась сухопутная жизнь. В которой очень многое, непривычное касалось меня, моего места в новой газете.

Не успел я разобраться что к чему, в дверь кабинета просунулась голова женщины.

– Можно к вам?

– Проходите, садитесь, слушаю вас.

– У нас произошло очень важное событие. Политическое. Мы должны сообщить об этом президенту Египта Гамаль Абдель Насеру.

– Поздравляю вас. Если должны – сообщите.

– Но мы не знаем как…

– Напишите письмо, расскажите, что случилось, положите в конверт и пошлите.

– Но мы не умеем складно писать и адреса не знаем…

– Расскажите, что у вас такое важное случилось?

– Там, где мы живем, есть воинская часть. База подводных лодок. Там есть еще училище для моряков, которые на тех лодках плавают.

Советское государство дало одну подводную лодку Египту. К нам приехали египтяне, которые должны были принять корабль и уплыть на нем в свою страну. Но сначала им следовало заниматься в училище. На это ушло много времени.

У меня есть дочка. Она познакомилась с одним египтянином. У них получился ребенок. Вылитый арабчонок. Вот мы и подумали: господину Насеру будет приятно узнать, что в Риге родился ребенок его нации. А как написать и куда письмо послать, не знаем.

Пришли к вам. Вы же газета. Все знаете и всем помогаете…

– Извините, – сказал я, – мне не хотелось вас перебивать. Думаю, вы пришли не по адресу. Мы делаем газету. Свежие новости. И не пишем писем, не узнаем адресов. Для этого есть специальные организации.

Вам проще обратиться в училище, где занимался отец ребенка. Они, наверняка, знают его имя, адрес и, кстати, адрес президента Насера.

– Мы уже ходили к ним. Говорят: вас таких много и мы вам помогать не будем.

– Но и мы не можем вам помочь. Это не наш профиль.

– Что же делать?

– Я дам вам практический совет. В ваш район будут и впредь приезжать иностранцы – египтяне и индусы… Держите свою дочь подальше от них. Или у вас с каждым разом будет становиться больше вылитых арабчонков.

– Я на вас буду жаловаться. Вы не оказываете помощь нуждающимся женщинам, матерям!

– Это ваше право.

– Где находится ваше начальство?

– Этажом выше.

– Вам сейчас не поздоровится!

Женщина хлопнула дверью. Я посмотрел в окно. Там, на тротуаре, ее ждала дочь с детской коляской. В ней – младенец. Вылитый Гамаль Абдель Насер.

* * *

Я всегда ищу в людях только хорошее.

Плохое они сами покажут.

Владимир Высоцкий.

Из отдела писем принесли письмо. В редакцию обратился паренек с трикотажной фабрики. У него – необычная история.

Он – помощник мастера, наладчик машин. Их трое в смене – все молодые ребята. Они договорились между собой, что станут настоящей, хорошей бригадой. Покрасили свою мастерскую, привели в порядок всю технику. Время было интересное – появлялись всякие новации, необычные начинания. Они, молодые, поддались свежему ветру. Решили наклеить на спины спецовок первые буквы своих фамилий. Три крупные буквы.

Мамаши аккуратно пришили им эти аббревиатуры. Однажды ребята пришли на смену в новом облачении. Ходили от машины к машине, на их спинах бросались в глаза большие белые буквы. Как сейчас «Полиция», "Скорая помощь", "МЧС"…

Предприятие – сплошь женское. Девицы смотрели им вслед и шептались: что там за буквы? Самые продвинутые говорили, что парни – иностранные агенты, а на спине у них шифр.

Спокойствие в цехе было нарушено. Люди не понимали, что там за таинственные буквы и теряли спокойствие. Спросили у начальника смены – тот пожал плечами. Пошли к начальнику цеха.

В обеденный перерыв он вызвал к себе троицу.

– Что там у вас на спине?

– У нас бригада. Это наши инициалы.

– Кто разрешил?

– Никто. Для этого не нужно разрешение.

– Какие шустрые! У нас на все нужно разрешение. Где вы видели спецодежду со всякими каракулями? Если придумали, придите и спросите, можно ли носить?

– Вы бы разрешили?

– Нет. И приказываю, чтобы завтра этой мерзости не было.

– Мы нигде не видели запрета на такие нашивки. В Москве молодежь ходит с ними по улицам.

– Москва нам не указ. У меня в цехе свой порядок. Нарушите – уволю в пять минут…

Я пригласил автора письма в редакцию и вместе с «подельниками». А потом пошел к директору фабрики. Очень злой. Готовый тут же сесть и написать фельетон.

О директоре фабрики мне было известно, что она хороший руководитель. Подняла предприятие и теперь оно ходит в передовиках. Но это вовсе не значило, что можно глумиться над парнями, подружившимися с романтикой. Протянул я директрисе письмо:

– Что вы об этом думаете?

Она прочла, помолчала:

– Этого не может быть. У нас в коллективе нет вражды. Отношения уважительные…

– Я пригласил в редакцию всех троих. Они не похожи на злодеев или злопыхателей…

Директриса нажала кнопку телефона:

– Пригласите ко мне сейчас же начальника такого-то цеха, начальника смены, профсоюз, комсомол, секретаря парткома.

Когда все собрались, директор спросила:

– Что там за люди с надписями на спинах появились на производстве? Кто-нибудь знает?

– У них какой-то шифр на спинах. Может, агенты какие-то…

– Они из вашего цеха?

– Да.

– Вы с ними разобрались?

– Конечно. Сказал, что если надписи не снимут, я их уволю.

– Профсоюз, это будет законно?

– Нет. В положении о спецодежде надписи не упоминаются.

– Начальник цеха, почему вы намереваетесь нарушить закон?

– На них жалуются…

– Из-за плохой работы?

– Нет. Из-за тех букв.

– Кто покрасил их мастерскую?

– Они сами.

– Без вашего указания? Без вашей помощи?

– Да.

– Это плохой поступок?

– Нет. Очень хороший.

– Прошу всех присутствующих. Немедленно соберите рабочих цеха. Попросите романтиков рассказать, что за буквы у них на спине, Почему они там появились? Скажите сами, как вы к этому относитесь. И оставьте юношей в покое. Пусть увлекаются романтикой и приносят пользу нашей фабрике.

Признаться, я был ошарашен. Фельетона я, естественно, не написал. Просто рассказал о женщине, чье детство прошло в концлагере. Которая ступенька за ступенькой без чьей-либо помощи карабкалась вверх – от станочницы до директора. И лучше многих понимает своих рабочих.

Мы стали друзьями.

* * *

Ничто на свете не заслуживает такого уважения, как человек, умеющий мужественно переносить несчастья.

Сенека.

В дверях моего кабинета остановился незнакомый человек:

– Здесь отдел науки?

– Нет. В нашей редакции такого отдела нет.

– А кто же занимается наукой?

– Каждый по своему профилю.

– У вас какой профиль?

– Экономика, промышленность.

– Значит, я угадал. Мне нужны вы.

– Проходите, Садитесь.

– Я человек творческий. Занимаюсь изобретательством. У меня много полезных идей. Сейчас я закончил очень важную разработку. Изложу в общих чертах.

Посетитель начал излагать и я понял что передо мной очередной изобретатель вечного двигателя. Возникла опасность: от такого клиента сразу не отделаешься.

К счастью, в нашей среде есть замечательная игра. Если к тебе пришел навязчивый посетитель, вспомни, на кого в редакции у тебя есть зуб. Найди предлог и отправь своего клиента туда. Пусть и там помучаются.

– Извините, я вас перебью. Мне кажется, вы рассказываете очень интересное. Но я плохо понимаю. У вас настоящая наука. А моя специализация – станки, кочегарки, рембаза…

Давайте я вам подскажу где вы найдете общий язык, будете разговаривать на равных. Когда пойдете к выходу, справа будет последняя дверь. Там сидят корреспонденты очень эрудированные, научно подготовленные. Расскажите им о своем важном открытии – они поймут.

… День катился своим чередом. Я успел забыть об изобретателе вечного двигателя. К вечеру, поднимаясь на второй этаж, встретил его на лестнице. Лицо было печально, да и весь он походил на добросовестно выжатый лимон. Думаю, он успел побывать во всех кабинетах.

В творческих коллективах многие точат зубы друг на друга.

* * *

Жертвуй собой, не бойся обеднеть!

Сенека.

Позвонил старый знакомый.

– Узнал что ты перешел в эту газету. А у меня как раз нужда. Не поможешь ли?

– Что случилось?

– Не беспокойся, ничего особого. Понимаешь, у моего босса есть сын, недоросль. У него засела в мозгу идея – отпрыск должен стать журналистом. Престижная профессия, то да се. Совался в несколько мест – везде облом. Считает, что это происки врагов, конкурентов.

Теперь на меня насел: устрой сына или… Сам знаешь, какое «или». Помоги!

– Давай рассуждать здраво. Я не редактор. И вообще никакая я не администрация. Спасибо, что меня самого взяли в эту редакцию. Так что принять на работу я его не могу.

Но тебе, как я понимаю, не это нужно. Главное чтобы босс отстал от тебя и в любом случае не грозил всякими карами. Так?

– Да, так.

– Ладно. Пришли его ко мне.

Недоросль пришел. Нормальный юноша. Я поспрашивал о его журналистском опыте, о материалах, которые он печатал в прессе. Оказалось, ни опыта, ни понятия о журналисте у него нет. Публиковал заметку где-то в седьмом – восьмом классе.

– Почему же твой отец так хочет сделать из тебя журналиста?

– Он считает, что быть журналистом авторитетно. Необязательно работать вгазете. Можно стать депутатом, министром… Главное – начать работать в газете.

Он сказал – если меня примут в редакцию, мы наймем опытного журналиста. Он будет репетитором, научит меня профессии, чтобы в редакции не ругали. И я тогда поступлю в университет.

– Хорошо. Давай перейдем к делу. Для того, чтобы разговаривать с руководством о твоем поступлении в штат редакции, надо показать, что ты умеешь делать. То есть, надо написать хороший материал на очень хорошую тему.

Вот послушай. Многие люди учатся своим профессиям прямо на заводе. Молодого парня прикрепляют к опытному рабочему и тот помогает ему понять, как управлять токарным, фрезерным или другим станком, какие опасности его подстерегают, как устранить неполадки или отрегулировать машину. Это продолжается долго, несколько месяцев. Паренек учиться, когда надо – бегает за пивом мастеру. Словом, осваивается.

Но вот в один прекрасный день ему устраивают экзамен. Он отвечает на вопросы, точит или строгает деталь по заданию и, наконец, комиссия говорит: годен, профессию освоил. Ему присваивают разряд и он готов прийти на смену, как самостоятельный рабочий.

Теперь слушай внимательно. Когда комиссия уходит, рабочие в цехе его поздравляют и говорят: теперь с тебя магарыч.

– Что это?

– Надо выставиться. Как-никак в рабочий класс вступаешь, да и учителя поблагодарить надо бы.

– Как выставиться?

– Поставь выпивку и закуску. Что, сложно понять?

Паренек бежит к родителям или соседям, просит денег, покупает водку, закуску, торопится в цех. А там его хлопают по плечу, разговаривают на «ты» – теперь уже, как с равным.

Традиция эта очень старая. Но, на мой взгляд, вредная. Негоже мальчишке начинать свой путь в рабочие с пьянки.

Так вот тебе задание. Походи по заводам, найди подобный случай и напиши хлесткую статью.

За такой материал тебя под белые ручки приведут в штат редакции.

Ты понял, о чем я рассказал?

– Понял. Это очень интересно. Сегодня же начну собирать материал.

… Прошло два-три дня. Позвонил приятель:

– Спасибо тебе. Босс сияет. Говорит, сыну такую потрясающую тему дали, что сразу покажет себя первоклассным журналистом.

Прошло еще несколько дней. Снова позвонил приятель:

– Босс нервничает. Сынок никак не может найти фактуру для статьи.

– Как к тебе относится?

– Хорошо. Я же сынка устроил. Теперь его дело принести статью.

Не буду испытывать ваше терпение. Паренек не появлялся в редакции до сих пор.

Ищет…

Скажу по секрету. Операцию с магарычом я провел не первый раз. Уже дважды мне требовалось избавиться от назойливых соискателей Пулитцеровской премии. Я отправлял их писать потрясающую статью о магарыче и оба пропали где-то в городах и весях.

История эта кончилось банально: приятель в итоге поставил мне обильной магарыч.

* * *

Как от слепцов скрыт солнца яркий свет,

Так для глупцов дороги к правде нет.

Авиценна.

Руководитель Калининградского обкома партии очень любил телевизор. Вечером он возвращался после работы домой, надевал тапочки и садился смотреть все передачи подряд. На следующий день те в обкоме, кто руководил телевидением, пытались уловить мнение начальства об увиденном. И дальше шли с ним в унисон – казнили и миловали.

Был праздничный день. На трибуне в окружении соратников стоял первый секретарь, мимо плыло народное ликование. Телевизионные камеры снимали все происходящее.

Через несколько часов на областном телевидении разразился жуткий скандал. Проявили пленку с празднования, а она пустая. По какой-то причине съемка не получилась. Телевизионщики оказались без сюжета. Без главного сюжета.

Все были в панике. Они представляли себе, что через пару часов главный человек области наденет тапочки, включит телевизор и…

Каждый лихорадочно искал выход из критической ситуации. Может быть, нарезать передачу из прошлых праздничных лент? Нет. «Хозяин» узнает себя. И в нем – главная проблема.

Выхода не было и люди понимали: завтра утром все будут паковать чемоданы.

С дежурного поста позвонили:

– Здесь к вам посетитель.

– Нам сейчас не до него. Пусть придет завтра.

– Говорит, завтра не может. Он будет на работе.

– Ладно. Впустите. Теперь уже все равно.

Через несколько минут в монтажной появился мужичок. Не видный такой, в кепке с пупочкой.

– Скажите, – робко произнес он, – вы принимаете телевизионные передачи?

– Нет, мы делаем передачи…

– А я думал…

– Что у вас, говорите!

– Я купил камеру. Сегодня ее обновил…

– Где?

– Вот она.

– Где обновил?

– На параде и демонстрации.

Народ онемел. Стоял, боялся сдвинуться с места.

– Ну-ка, покажите, – пришел в себя кто-то.

Включили. Изображение есть. К сожалению, не репортаж. Мужичок, похоже, впервые в жизни держал в руках аппарат. А чайник есть чайник. Он наставил камеру на главное, по его мнению, что было на параде, нажал спуск и не отпускал, пока не кончилась пленка.

Главным, на радость телевизионщикам, оказался первый секретарь обкома. Он стоял важно, он улыбался, он махал приветственно рукой, он говорил с соратниками…

Время дорого. Ленту чайника разрезали на куски. Нашли ленту с прошлогоднего парада – тоже разрезали на куски. И теперь образ «хозяина» перемежался с танками, пушками, мотопехотой, размытой толпой демонстрантов, где нельзя было узнать ни одного лица.

Час настал. Руководитель обкома партии пришел домой после работы, надел тапочки, включил телевизор…

Редкий случай. «Хозяин» на следующие утро лично позвонил руководителю областного телевидения:

– Хочу отметить: твои люди вчера хорошо поработали на праздновании годовщины Великого Октября. Хорошую передачу сделали. Вы уж изыщите у себя возможности. Поощрите всех, кто работал вчера. И передайте благодарность от меня лично.

* * *

Мы рождаемся с криками, умираем со стонами. Остается только жить со смехом.

Виктор Гюго.

Два или три раза я ездил в Калининград к приходу из Антарктиды китобойной флотилии "Юрий Долгорукий".

Зрелище непередаваемое.

Из-за горизонта вырастает огромный, 200-метровый корабль, окруженный пятнадцатью малышами. Они подходят к причалам и теперь их можно разглядеть как следует.

Гигант – это большой перерабатывающий завод на плаву. Китобойная база. Малыши – китобойцы. Небольшие суда, вооруженные гарпунными пушками. Они гоняются за китами по океану, стреляют по ним из пушки и доставляют добычу на базу для переработки.

На флотилии плавал мой старый приятель. В прошлом журналист, перешел сюда за деньгами. В каждый приезд я ночевал у него в каюте и не переставал удивляться масштабам океанского комбината и его трагической истории.

В начале "Юрий Долгорукий" назывался «Гамбургом». Его построили в двадцатые годы и плавал он, как круизный корабль под немецким флагом.

В 1940 году лайнер ставили в польской Гдыне, как базу подводных лодок. А когда гитлеровцам стало совсем худо, «Гамбург» стал транспортом. Перевозил немцев, эвакуировавшихся на родину в страхе перед приближающийся Советской армией.

5 марта 1945 года на борту корабля находилось 10 тысяч беженцев. Налетели английские бомбардировщики и устроили настоящий ад. К счастью, судно уцелело. Через два дня немцы отвели свой «Гамбург» туда, где поглубже, открыли кингстоны на глубине восемнадцати метров. Но корабль не канул в морской пучине – его высота 19,37 метра. Больше той глубины, которую хозяева избрали ему могилой.

Это было в трех милях от порта Засниц. Корабль не сгинул. Восточные немцы подняли его и в ноябрьские праздники передали СССР как дар трудящихся Германии.

Судно перегнали в Антверпен, поставили на реконструкцию и дали новое имя: "Юрий Долгорукий". В честь основателя Москвы.

Его предполагали использовать, как лайнер. С экипажем в 521 человек и с 1149 пассажирами на борту. Но конъюнктура скоро изменилась и корабль перестроили под китобойную базу. A с пятнадцатью боевыми китобоями – в китобойную флотилию.

Для китов – океанских гигантов – это был страшный враг. В первой же экспедиции флотилия добыла 3.484 кита. Их вес – 100561 тонна.

На корабельной фабрике всю эту массу разделывало множество женщин. Кит – ценное сырье. Основная часть – мясо, китина. Оно шло на колбасу. Или просто на китятину – без хитростей.

Во время войны я ел это мясо. У него странные особенности. Жуешь как говядину, волокнистую. А на вкус – натуральная рыба. С непривычки неприятная еда.

В туше много сала – ценного промышленного сырья. Еще китовый ус. Из романов помнятся корсеты, которые барышни накрепко зашнуровывали перед балом. Они делаются из китового уса. А из печени – витамин А. Железы и мозг идут на гормонные препараты. Среди них, например, инсулин.

А еще в пищеварительном тракте кашалота находится твердое, напоминающее воск, вещество, которому цены нет. Это – серая амбра. Фиксатор запахов для парфюмерии. Для изготовления особо дорогих духов.

Из профессионального любопытства я понюхал амбру. Она омерзительно воняла.

Работа на китовой фабрике была тяжелая. Жизнь на базе надоедливая и скучная. Много месяцев в океане. Кругом вода, одна вода.

Под ногами палуба корабля шириной в двадцать четыре метра и длиной в двести со всеми надстройками, которые занимают львиную часть жизненного пространства.

Работницы и команда – мужчины судна придумывали всякие развлечения, чтобы развеять скуку и скрасить время.

Вот одно из них.

Оно, естественно, связано с китом.

Это очень крупное млекопитающее. Самое крупное в океане. Скажем, средний синий кит имеет рост 25 метров, крупный – 33. Его вес 90-120 тонн.

Забуду о скромности, скажу, что у такого гиганта и детородный орган не мелкий. От двух с половиной до трех метров. Для сравнения. У крупного африканского слона – два метра.

Я рассказываю о физиологических особенностях кита вот почему.

На 8 марта, женский день, когда все ложились спать, мужчины разыгрывали свою забаву.

Они брали детородные органы китов, спускались на палубу, где располагались женские каюты, и подпирали ими двери.

Утром девушки отправляясь на работу, пытались открыть дверь, а она не поддавалась. Нажимали посильней, объединяли силы и обнаруживали в коридоре "подарок".

И тут начиналось самое интересное. Они взваливали на плечи китовое приданое и карабкались по крутой лестнице на открытую палубу. Там, под хохот корабельной команды, избавлялись от гостинца.

К счастью для китов, на их добычу был наложен мораторий и в 1975 году китобойную базу списали на слом.

В наши дни за океанскими гигантами охотятся лишь аборигены нескольких стран – без китового мяса они не могли бы существовать.

А я иногда с удовольствием любуюсь игрой океанских гигантов здесь, на восточном побережье США. С каждым годом их становится больше.

* * *

Обществу полезны и оптимисты и пессимисты. Если оптимист изобретает самолет, то пессимист – парашют.

Бернард Шоу.

Женился мой коллега. В просторной профессорской квартире нареченной составили столы. Среди гостей со стороны невесты – ее коллеги из научно-исследовательского института. Со стороны жениха публика собралась горластая, голодная – наша пишущая братия из молодежной газеты.

Мне досталось место на тахте. Рядом оказался мой коллега – весельчак, незатихающий балагур. Он славился тем, что по любому поводу говорил остроумные тосты и слыл большим гурманом. Хорошая еда была для него божеством.

– Ну, посмотрим, что тут самое вкусное, – проворковал он и осмотрел стол взглядом знатока. – Посмотрим, с чего начнем…

И тут коллега замолк на полуслове.

Я покосился в его сторону и не узнал человека. Он сидел словно каменное изваяние. Молча. Наколол на вилку ломоть лососины, открыл рот и… замер. Правда, я тут же понял, что ничего потустороннего с ним не произошло. Просто парня парализовал пошлый страх.

Повернул я голову и увидел на такте, за нашими спинами, огромного и на вид чрезвычайно свирепого эрдельтерьера. Пес стоял, не шевелясь, и хмуро, неотрывно смотрел на руку моего соседа. Ту, в которой была вилка с лососиной. Наш же балагур со страхом смотрел на собаку. Казалось, поднеси он ближе ко рту вилку, пес тут же защелкнет свои чудовищные челюсти на его руке.

Я ехидно хмыкнул: эрдель покусился на самое святое нашего гурмана. Сладострастию противостояла кровожадность.

Из вредности я сделал вид, что ничего не заметил. Наоборот, стал из-под носа парализованного страхом едока таскать самое вкусное. И нахваливать, конечно, при этом.

Кое-кто из редакционных парней обратил внимание на забавный конфликт интересов между человеком и зверем. Они тоже стали дружно разбирать закуску с нашего стола. Это было, конечно, очень жестоко.

На все про все ушло немало времени, пока кто-то из хозяев не согнал добродушного по природе пса с тахты. Мой сосед получил свободу. Бросился на штурм накрытого стола наверстывать упущенное. Но было уже поздно: самое вкусное мы, коварные, успели съесть. Да и невкусного там почти ничего не осталось.

Свадьба вышла веселая. Только один человек на ней оставался грустным. Это был мой неудачливый сосед по пиршеству. Не произнес он, увы, на том празднике ни одного своего тоста. Ни разу не пошутил.

* * *

Так просто быть добрым – нужно только представить себя на месте другого человека прежде чем начать его судить.

Марлен Дитрих.

По ассоциации пришла на память еще одна трогательная история.

Как-то вышла женщина из своей квартиры. Видит – у двери сидит крупная собака. Худая, неухоженная, шерсть клочьями. С печальными глазами. Сидит и смотрит на женщину покорно.

“Бездомная, наверное, – подумала та. – Небось, и голодная.”

Вынесла миску с едой, поставила у двери. Собака вмиг проглотила все, что там было. Поела и ушла, вильнув хвостом.

На следующий день хозяйка выглянула за дверь, а пес уже тут как тут – сидит, ждет. Все с той же печалью в глазах. Женщина забеспокоилась: что же теперь всю жизнь кормить эту бездомную собаку? Но миску еды вынесла. Дождалась, когда та съест, и выгнала побирушку на улицу.

Настал третий день. Женщина – а она теща моего старого друга – вышла в коридор и видит: у двери сидит нахлебница, а рядом – три ее щенка. Сидят, ждут. Вся семья пришла на кормежку.

Это зрелище добило хозяйку. Человек жалостливый, она не могла равнодушно смотреть, как бездомная мать пришла за подаянием ради своих голодных детей.

Судьба дворняги была решена. Щенят рассовали по знакомым, а мамашу взяли в дом. Назвали ее Диной. Скорее всего, эту собаку первый раз в ее жизни позвали по имени. Как положено.

Думаю, пес весь остаток своего века помнил, что сделал для него добрый человек. Помнил и постоянно старался показать это домочадцам.

Несколько лет назад Дина умерла, дожив до глубокой старости. В тепле и сытости. В собственном доме.

* * *

Если хочешь ничего не бояться, помни, что бояться можно всего.

Сенека.

Если уж зашла речь о братьях наших меньших, расскажу еще одну историю.

Однажды мы с приятелем решили отдохнуть от суеты, политики, газет, телевизора и даже радио. Выбрали для себя озеро где-то на стыке Латвии и Белорусии. Называется оно Струсто. Там сейчас туристическая Мекка. А в то время была глушь. Глушь невиданной красоты.

Выбрали мы на озере остров. Переправились. Огляделись. Островок невелик – виден из конца в конец. В противоположных сторонах стоят два крестьянских дома, два хутора.

Приглядели мы себе полянку поближе к воде. Поставили две палатки – для сна и под продуктовый склад. Компания – нас сопровождало несколько человек – развела костер, открыла бутылки. Мы с приятелем установили для себя сухой закон на воде. Так что все спиртное надо было выпить до отъезда друзей восвояси. Словом, погуляли мы в тот вечер прилично.

В какой-то момент одна из девиц отошла от костра к озеру и вдруг заверещала:

– Ой, какой симпатичный ежик!

Я умилился: нетронутая природа… Край непуганых зверей…

Наутро отправили компанию на материк, а сами взялись за весла. Заря была красивая, клев отменный. Вернулись с уловом. Развели костер. Я принялся за уху. Полез в складскую палатку за посудой и в страхе обомлел: из полутьмы шло злобное шипение.

“Змея, – ужаснулся я. – Сейчас ужалит. Уползти не успею…”

Стал пятиться, поднял полог палатки и увидел нечто невероятное.

На куске мяса, выпотрошенного из сумки, стоял передними лапами огромный еж. Ощерившийся еж. Как собака или волк. Но страх у меня прошел – не змея же все-таки оказалась. Взял палку и выкатил его на волю.

“Вот тебе и нетронутая природа”, – съехидничал я мысленно.

Мы посмеялись над приключением, принялись за стряпню. Поели у костра, затянули бесконечный рыбацкий треп. Вдруг приятель в удивлении раскрыл рот:

– Посмотри вокруг…

Стояло светлое время суток. По периметру нашей живописной поляны сидели – или стояли? – ежи. Милые, славные ежики, о которых написано так много трогательных рассказов и сказок. Еще и сейчас помню картинку, на которой еж-вегетарианец наколол на свою колючку розовое яблоко и несет к себе в нору. Трогательно…

Вокруг нас сидели такие же милые ежики. Но было их очень уж много.

Мы подивились, откуда на таком пятачке земли могла взяться целая колония колючих зверьков. Не по воде же они приплыли? Не по льду же перешли?

…Ночью я проснулся от того, что кто-то толкал меня в бок. Толкал через полотно палатки.

“Какой-то зверь, – подумал я. – Интересно, какой?”

В темноте на поляне ничего не разглядишь. Но беспокоиться было нечего – хищников на таком маленьком островке не водилось.

Утром увидели, что кто-то явно похозяйничал в лагере ночью. Большой котел с давешней хорошо наперченной ухой был пуст. Все съедено без следов. Рыба обглодана до самых мелких косточек.

К вечеру снова развели костер, стали кашеварить. Подошли на огонек ближние хуторяне. Хороший, спокойный разговор. Собака подняла тревогу в нескольких шагах от нас. Посмотрели, а там еж. Свернулся в клубок, выставил свои иголки.

Мы рассказали хозяевам о приключении с ухой, оставленной на ночь. Кто бы ее мог съесть?

– А ежи, – ответили гости. – Они все здесь съедают.

И рассказали нам такую историю.

В свое время на островке развелись змеи. Много змей. Опасно стало жить. Как они туда попали – никто не знает. Как бы там ни было, ползучие гады стали выживать людей из их райского уголка. И тогда крестьяне придумали, как победить непрошенных гостей. Привезли они с материка ежей – злейших врагов пресмыкающихся. Пустили на волю. На “пастбище”.

А те в первую очередь стали плодиться. Быстро, с азартом. Потом большой, дружной командой набросились на змей, уничтожили всех поголовно.

И вот тут-то началась трагедия. Ежей на острове было уже видимо-невидимо, а харч кончился. Не осталось тут змей – единственного продукта, на котором выросло поголовье колючих охотников. Голод повел ежей на подвиги. Они атаковали крестьянские дворы, начали душить цыплят, подбирали все, что плохо лежало. Спасу от них не было. Крестьяне подняли курятники нас землей, уберегали цыплят от гибели. Ежи стали пробираться в дома и шарить там по углам в поисках съестного – как лесные бандиты.

Мы попали на остров в кульминационный момент – крестьяне надежно отгородились от докучливых зверьков. Бывшая боевая команда осталась совсем без провианта. На материк уйти она не могла. Кругом вода, ежи в плавании не сильны.

Оставалось одно – естественное регулирование поголовья.

* * *

Боже, сделай меня тем, кем я кажусь своей собаке.

Я. Вишневский.

Я прилетел в Ташкент сразу же, как только в редакцию пришло сообщение о сильном, разрушительном землетрясении. Мотался по городу, писал в блокноты все, что могло пригодиться позже, когда дома сяду за письменный стол.

Город лежал в руинах. Бесчисленные глинобитные домики были разрушены. В городских парках разбили палаточные городки – в них жили люди, лишившиеся крова.

Под палящим солнцем полотно палаток раскалялось чуть ли не до бела и женщины, спасая детей, безустали поливали их из шлангов.

Огромное здание министерства культуры треснуло на три части. В его туалете я увидел наивное объявление: “Галоши мыть в унитазе запрещено”.

При малейшей тревоге люди в панике бежали к дверям и жались в притолоке. В молодежной газете мне сказали, что здесь, в дверях, самое безопасное место.

Троллейбус мягко скользил по асфальту и вдруг запрыгал, как по крупному булыжнику. Я спросил у соседки – что это?

– Землетрясение, – привычно ответила она.

В парке под палящим солнцем сидели два узбека в теплых стеганых халатах. Выпивали. На столе – бутылка водки. На мой взгляд, она уже готова была закипеть.

Много милиционеров. Они находятся друг от друга на расстоянии видимости. Берегут город от мародеров.

Жизнь не останавливается. По узкой полуразвалившейся улочке медленно движется свадьба. Громко звучит карнай – диковинная металлическая труба, напоминающая по звучанию трамбон, длиною в два метра.

Здесь считают, что предвестником очередного толчка землетрясения служит вой собак. Люди прислушиваются.

Очень жарко. На автомобилях-молоковозах заклинило термометры.

…Вскоре в Ташкент для восстановления разрушенного прибыл специальный строительный поезд из Латвии. Он тут же приступил к работе на окраине города, в Чиланзаре. Там же, неподалеку, на землях колхоза имени Ленина, был разбит его палаточный городок.

Днем я пропадал в городе, а вечером приезжал ночевать у строителей.

Однажды руководители поезда сказали мне, что нас приглашает в гости председатель колхоза. Я порадовался – появилась возможность увидеть, как живут узбеки за стенами своих дворов.

Встретил сам председатель. Усадил в парадной комнате на курпачу – изящно вышитую лежанку на полу, познакомил со своим отцом. Женщины стали приносить угощения. За разговорами дело дошло до короля восточных застолий – плова. Восторг! Каждая рисинка лежит отдельно, переливается янтарем. А запах…

После своего походного питания мы готовы были тут же наброситься на плов. Но хозяин медлил, не подавал сигнала приступать к еде. Первым этот сигнал подал отец председателя. Он сложил пальцы лодочкой, стал утрамбовывать в ней пышущий ароматом рис. Не зная местных обычаев, мы с интересом наблюдали за ним. Его черные, заскорузлые пальцы старательно трамбовали плов, пока он не вырос горкой на его руке.

Но вот старик закончил свои манипуляции и стал внимательно приглядываться ко мне. Я вопросительно посмотрел на хозяина дома. Тот объяснил:

– У нас принято подавать рис прямо с руки самому почетному гостю.

– Как это, с руки? Куда подавать?

– Да прямо в рот…

– Не меня ли он собирается угощать?

– Именно вас. Приготовьтесь…

Я почувствовал, как засосало под ложечкой, во рту появился неприятный привкус металла. Представил себе, как горка риса, утрамбованная заскорузлыми, черными, словно только что из навоза пальцами, будет затолкана мне в рот…

В тот момент я не думал о том, что отец председателя мыл перед едой свои руки, что они черны и заскорузлы не от грязи – просто от старости и многолетнего труда под открытым небом в непогоду и зной. Да, я не думал об этом – брезгливость и страх взяли верх над разумом.

Мне становилось дурно. Не пойму, как в таком состоянии меня осенила спасительная идея. Я поблагодарил старика за подношение и сказал:

– Сожалею, но сейчас я не самый почетный гость в вашем доме. Я просто журналист. Вот рядом со мной сидит самый важный человек – он начальник строительного поезда, инженер, ему подчиняется много людей. Мне бы не хотелось, чтобы его обошли вниманием в вашем доме…

Дальнейшие события были полны драматизма. Для краткости скажу лишь, что отец хозяина тут же переключил свое пристальное внимание на моего соседа. Подозреваю, что мысли того мало чем отличались от моих – он тут же с перепугу стал жаловаться на свою язву желудка.

Эстафета на этот раз была передана главному инженеру. Однако, когда он тоже попытался увильнуть от горстки плова, глаза старика засверкали срашным гневом. Он стал выкрикивать по-узбекски что-то, напоминавшее своей тональностью примитивные русские ругательства.

В общем, стрелочником оказался главный инженер. Он принял плов для VIP, как сказали бы сейчас. И потом, на протяжение всего дня, старик оказывал ему всяческое почтение.

* * *

Считать ли это прогрессом, если людоед научился пользоваться ножом и вилкой?

Станислав Е. Ленц.

В разрушенном Ташкенте нещадно боролись с возможным возникновением эпидемии. Даже доктор нашего палаточного городка получил строжайшее предписание. При малейшем подозрении людей отправляли в карантин.

И вдруг у моего фоторепортера возник понос. Сначала он помалкивал. Потом начал рысцой бегать в импровизированный туалет.

К врачу обращаться нельзя – немедленно упекут в карантин неизвестно на какое время. Редакция окажется без важных снимков. Надежда оставалась только на самих себя.

Спрятал я его в одной из палаток – попросил ребят помалкивать. Купил всяких лекарств. На кухне наварили риса – для борьбы с недугом.

Пронесло.

Впрочем, нашему папарацци словно на роду было написано притягивать к себе всякие приключения.

В один из дней поехали мы в горы, в детские лагеря. Присели перекусить на природе. А он подался в кусты – по нужде.

Лежим мы на траве, болтаем и вдруг слышим истошный крик. Приподнялись. Видим – по склону горы мчится вниз наш фотомастер. Мы в машину за ним. Беглец несется с олимпийской скоростью, ухватившись одной рукой за полунадетые штаны, придерживая другой аппаратуру.

Остановился лишь тогда, когда машина перегородила ему дорогу.

– Что случилось?

– Там змея!

– Напала на тебя?

– Не успела.

– Так что все-таки произошло?

– Сижу я, своим делом занимаюсь. Вдруг вижу – среди зелени голова змеи. Смотрит на меня пристально. Думаю: сейчас ужалит. Надо удирать. Схватился – и бегом. А тут вы догнали.

– Не было там никакой змеи. Тебе привиделось…

– Была. Она так на меня смотрела…

– Шипела?

– Нет…

– Поехали назад. Посмотрим – есть змея или нет.

Мы вернулись к точке уединения папарацци. Обшарили большую территорию вокруг – никаких пресмыкающихся не обнаружили.

Позже мой коллега еще не раз возвращался к этому приключению. Доказывал, что кобра было. И что она чуть не отправила его на тот свет.

* * *

У оптимистов бывают мечты, у пессимистов – кошмары.

Бернард Шоу.

Ко мне в кабинет вошла незнакомая женщина.

– Я писатель, – сказала она, назвав свое имя. Мне оно не было знакомо. – Я написала роман о сибирских строителях. Хочу предложить вам для публикации.

– Извините, но мне кажется, вы пришли не по адресу. Я занимаюсь экономикой. А вот прямо напротив нас находится отдел культуры. Книги по их части.

– Нет, я знала, куда шла. Вы занимаетесь экономикой. Значит, и строительством. Вы лучше других поймете, о чем идет речь в произведении.

– Но роман – это литература. В первую очередь, литература. И, знаете, пустил я в ход последний аргумент, мы, в отделе, не решаем вопросы публикации. Решает редактор. Тем более, речь идет о крупном литературном произведении.

Поднимитесь к нему на второй этаж. Он сейчас на месте. Как решит, так и будет.

Женщина ушла. Похоже, не очень довольная.

Через какое-то время позвонила секретарша:

– Редактор вызывает.

Вошел в кабинет к шефу. Перед его столом сидела моя новая знакомая.

– У нас есть рукопись книги, – сказал он. – Будем ее публиковать.

– Я при чем?

– Ты будешь готовить ее к печати.

– Но литература – дело отдела культуры. У нас своей тематики по горло.

– Отдел культуры не потянет. Это роман о строителях в Сибири. О строителях! Да и у тебя, как я помню, диплом издательского редактора…

– Можно его посмотреть?

– Конечно, – засуетилась женщина. – Достала из сумки толстенный «кирпич», протянула мне.

Я взвесил на руке. Тяжело.

– Если мы отдадим под него одну полосу из четырех в каждом номере, потребуется года полтора-два. Выдержит ли это газета?

В глазах шефа я прочел сомнение.

– А если сократить?

– Насколько?

– Сейчас узнаем. – Редактор обратился к авторице:

– Как вы смотрите, если роман будет напечатан в двух подвалах нашей газеты?

Видно было, что мы не первые, куда женщина ходила со своим творением. Теперь она была готова на все.

– Конечно! Делайте, как сочтете нужным.

– Тогда возьмите рукопись и доведите ее до нужного формата.

– Нет, нет! Доведите сами. Вы профессионалы. У вас лучше получится.

– Возьми и подготовь разворот, – решительно распорядился шеф.

– Отдел культуры…

– Забудь. Я поручил тебе, ты и делай.

…Я спустился к себе. Позвал парня из отдела – он был чем-то вроде моего заместителя. Толковый журналист. Показал ему рукопись. Измерил ее толщину, разделил пополам, отдал ему вторую часть и сказал:

– У нас не пойму, какое задание. Надо из этой кучи бумаги сделать два подвала на разворот. Тут – роман. Тебе подходит – ты поэт. Мне сложнее.

Давай сделаем так. Каждый из нас из своего куска соорудит подвал, нижнюю часть газетной полосы – страниц семь-восемь. Потом их сложим и пригладим стиль, чтобы не было разночтений. Согласен?

– А куда деваться?

Я, конечно, злоупотребил своим служебным положением. Взял себе начало романа и потому мне было понятно его содержание. Но все же, по мере того, как я узнавал о персонажах и разбирался в коллизиях, рассказывал об этом коллеге, чтобы тому было легче понимать, куда мы идем.

Долго ли, быстро ли мы «кирпич» растерзали. Свели обе части. Отдали редактору. Тот, недолго думая, поставил бывший роман в текущий номер, даже не согласовав с автором.

Мы с помощником съежились, ожидая налета свирепой авторицы.

На следующий день засунула голову в дверь девушка из нашего отдела и крикнула:

– Прячься! Она идет…

Увы, времени на то, чтобы улизнуть, не оставалось. Она вошла. Молчаливая, серьезная. Я попытался по лицу угадать ее реакцию – не получилось.

Авторица молча села у стола, вытащила из кошелки большой пакет.

"Не новый ли роман принесла?" – промелькнула у меня тревожная мысль. Но та неожиданно широко улыбнулась и воскликнула:

– Большое спасибо! Вы так хорошо отредактировали роман. Даже не видно, что его сократили…

Я принесла вам в благодарность кедровые орехи. Настоящее. Прямо из Сибири.

…Позже мы с коллегой ходили по редакции и угощали всех орехами.

Нашим призом.

* * *

Золотая узда не сделает клячу рысаком.

Сенека.

Вызвали меня в ЦК Комсомола:

– Не выручишь ли в одном деле?

– ?

– На строительстве Камского автомобильного завода работает группа ребят из Латвии. Хотелось бы как-то отметить их на съезде комсомола республики. Ребята молодцы. Заслуживают внимания.

– Как отметить?

– Есть идея. Надо полететь в Набережные Челны, в Татарии, пробиться к первому секретарю горкома партии и взять у него интервью. О наших парнях, о строительстве завода, о городе. И сфотографировать его.

Теперь смотри, в чем идея.

На съезде мы дадим ему слово – на сцене появится большой портрет, который ты сделаешь, а по громкой трансляции пойдет его выступление, которое ты запишешь.

– А ребята? Их портреты?

– Ты можешь не успеть. Стройка большая, пока найдешь… О них расскажет секретарь горкома – это авторитетно. А ты – бегом домой. Съезд на носу…

…Пересадка в Казани. Долгие, томительные часы ожидания. В таких ситуациях не знаешь, куда себя девать. Полюбовался в буфете на объявление: "Пальцами и яйцами в солонку не лазить". Принялся наблюдать за суетливыми местными жителями. Поражался. Некогда могучая нация. До Москвы дошла, Ясак требовала, страх на народы наводила. И что стало? Суетливые люди в плисовых тужурках, чем-то озабоченные, беспокойные.

Время… Кто-то возвеличивается, кто-то низвергается. Жаль…

В вокзальной суете заметил человека, который, подобно мне, бродил, как неприкаянный. Явно не знал, куда себя деть. Подошел к нему. Спросил, не самолет ли ждет в Набережные Челны? Да ждет…Теперь нас двое – веселее будет.

Новый знакомый спросил, зачем я лечу. Ответил – я журналист, редакционное задание. А он? – поинтересовался я.

– Коммерческий директор из Тольятти. Переговоры.

Из Казани вылетели поздно вечером.

– Гостиница заказана? – спросил теперь уже мой напарник из АвтоВАЗа.

– Нет. Я и не думал, что там есть гостиница.

– Ну, гостиница – не гостиница, а одна секция в жилом доме. Значит, держитесь за меня. Мне она заказана и, может быть, удастся договориться о местечке для вас. Кстати, машина тоже заказана.

Тольяттинец не обманул. Действительно, у выхода из аэропорта его ждала машина. К сожалению, стояла ночь, не удалось посмотреть по пути ни стройки, ни окрестностей, ни города.

Гостиница – один подъезд стандартной пятиэтажки. Дежурная сказала: есть только одно место для моего попутчика. Еще одно никак не наскрести.

Я решил: как-нибудь перебьюсь на лестнице до утра – не привыкать. Но тольяттинец возразил: ехали вместе – и решать проблему надо вместе.

– Придется спать на одной кровати. А завтра будет видно.

Признаться, спать в одной постели с мужчиной мне еще не приходилось. Поэтому, несмотря на смертельную усталость, забыться сном я не мог. Боялся, что предвзято расценят какое-нибудь мое движение.

Утром мы распрощались с моим невольным «сожителем» и я отправился в горком партии.

Сразу же получил первое впечатление о Набережных Челнах. Перед входом в здание стояла сварная посудина с водой. Там же были палки с намотанными на них тряпками. На мою удачу на крыльцо поднялся мужчина и с его помощью я понял, для чего они нужны. Первым делом он взял из корыта палку и начал мыть свои сапоги: на них налип толстый слой глины.

Весь город был в густой грязи. Ни дорожек, ни тропинок, ни тротуаров – только грязь. Мне рассказали, что один человек упал в котлован и в грязи утонул.

Спасибо, в горкоме мне дали на несколько часов сапоги – я смог передвигаться. Но куда бы ни приходил, у входа стояло сварное корыто с водой и приспособлением для мытья обуви.

… Секретарь горкома оказался доступным человеком – охотно поддержал идею наших комсомольцев:

– Но, понимаете, я рабочих из вашей республике не знаю – здесь тысячи добровольцев. Дайте мне пару часов, мои помощники подготовят справку и я в вашем распоряжении.

В итоге получилось, как задумывалось.

…Пока я рассказываю об этом случае, на память пришла еще одна история, связанная с комсомолом.

Был у меня в ЦК хороший приятель. Значительная там фигура. Когда мы познакомились, он рассказал, что пишет стихи. Неплохие. Одно стихотворение даже была опубликовано в "Комсомольской правде". Иногда кое-что читал мне. Стихи были слабые, зарифмованные комсомольские декларации. Я, правда, не особенно настойчиво говорил ему об этом – не хотелось расстраивать парня. Но он даже при такой щадящей критике горячился, настаивал на том, что это настоящая поэзия. Мне было жалко наблюдать, как графоманская тина затягивает в себя человека.

Однажды я предложил:

– Давай, мы напечатаем твои стихи в газете. На редакционной летучке их обсудят профессионалы. Я запишу их мнение и на этом остановимся.

Он согласился.

Я рассказал о нашей идее редактору. Тот не возражал. Мы договорились, что афера будет храниться в строжайшей тайне между нами двумя.

В то время по выходным дням молодежная газета выходила в малом формате – как районная. Вместо четырех страниц получалось восемь.

Я отобрал стихи на маленькую полосу. Включил в них и то, что было опубликовано в "Комсомольской правде". Написал вводку, из которой ничего нельзя было понять, придумал псевдоним.

В то время я работал ответственным секретарем редакции. Поэтому сам отправлял стихи в набор и больше никто, кроме корректоров, не имел с ними дело.

Трудности начались в понедельник. В редакции нашлись ценители поэзии. Они говорили, что подборка стихов слабовата, хотелось бы знать, откуда она взялась. Меня спрашивали напрямую: кто автор? Я рассказывал: пришел в редакцию человек как и многие приходят. Предложил подборку стихов. Она была слабовата, но вполне пригодна для печати. Вот и вся история.

– Но кто автор? – не унималась публика.

Я пожимал плечами. Этот человек сдавал подборку редактору.

Зашел ко мне и один поэт. Его стихи мы печатали время от времени.

– Почему вы опубликовали эту подборку? – чуть ли не прокричал он.

– Посчитали возможным…

– Вот ты, даже не член Союза писателей, а решаешь вопросы поэзии.

– Я член Союза журналистов и работаю в газете. Решаю вопросы поэзии в рамках периодической печати. Вы член Союза писателей и заглядываете мне в глаза, чтобы я напечатал ваши стихи, а не другого автора. Как это понимать?

– Я буду жаловаться редактору.

– На что?

– Найду, на что…

Но самое главное началось на редакционной летучке – совещании, на котором дается оценка газетным материалам за неделю. Критик всласть отоспался на подборке стихов. Досталось поэту и не меньше тумаков получил я.

Мне оставалось только старательно записывать все, что говорилось о поэзии моего приятеля.

Позвонил ему после летучки.

– Все закончилось.

– Ну, и как?

– Я бы не хотел, чтобы ты при этом присутствовал.

– Хорошо. Приходи к нам домой после работы. Там и поговорим.

…Собрались за столом. Поужинали.

– Ну, а теперь рассказывай, – предложил поэт.

– Ты будешь сам разбираться в моих каракулях или почитать вслух? – поинтересовался я.

– Читай сам…

Я добросовестно прочел стенограмму. Приятель – человек волевой. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он ни разу не покраснел. Стойко перенес всю брань, которую посылали по его адресу мои коллеги.

Мы дружили с ним несколько десятков лет. За все время после газетной истории он не написал ни одного стихотворения.

* * *

Не тот богатырь, кто побеждает другого, а тот, кто в тяжелой внутренней борьбе в состоянии победить самого себя.

Шолом Алейхем.

Защита диплома подходила к концу. Уже было понятно: гарантирована отличная оценка.

Председатель комиссии для проформы обратился к оппоненту:

– У вас вопросы есть?

– Да, есть, – неожиданно ответил тот и обратился к дипломнику:

– Объясните, пожалуйста…

Студент объяснил.

Снова последовал вопрос.

Студент ответил и на него.

Еще один вопрос. Еще и еще…

По мере того, как дипломник отвечал на вопросы оппонента, в аудитории нарастал ропот. Ребята, пришедшие на защиту, негодавали: их товарища явно валят. Одни смотрели на оппонента, как на злейшего врага, другие – с недоумением.

Открою карты: оппонентом был я.

Негодование учеников адресовалось мне. Потому что прежде я не слыл злодеем. За все годы преподавания в университете ни разу не поставил неудовлетворительную оценку.

Нередко я принимал экзамены или зачеты не в университете, а в редакции – в дни моих дежурств по номеру. Студенты занимали кабинет нашего отдела, я раздавал им экзаменационные билеты, а сам отправлялся читать готовые полосы.

Конечно, мне было ясно, что студенты без стеснения пользуются во время моего отсутствия свободой. Это был их бонус.

Покончив с неотложными делами, я приходил в свой кабинет, приглашал добровольца. Студент начинал отвечать и мне становилось ясно, нахватался ли он знаний за последний час или собирал их по крохам. В каждом случае следовала своя отметка, но никогда неудовлетворительная.

Я был убежден: ни красный, ни серобуромалиновый диплом не отражает творческий потенциал журналиста. Каждый день мы садимся перед чистым листом бумаги и держим истинный экзамен на профессиональное владение пером. Написал хорошую байку – ты молодец. Прошамкал что-то непотребное – храни свои выдающиеся оценки для воспоминаний в старости.

Студенты знали мою позицию и потому возмущались, что я веду себя не по своим правилам.

Но открою секрет – не знали они, что тут был подвох.

Если бы студенты не поддались настолько своим эмоциям, они заметили бы, что в аудитории находился один совершенно спокойный, не комплексующий человек. Это был их товарищ, отбивавшийся от нападок оппонента.

… Накануне защиты мы с ним перелистали еще раз дипломную работу. Я задал несколько вопросов. Стало понятно, что парень без затруднений идет на высшую оценку.

Это было хорошо. Но скучновато. Дипломник прочтет свое вступительное слово. Руководитель работы скажет хвалебные слова о соискателе. Я сообщу, что у меня вопросов к студенту нет. И все. А где защита? Где полемика? Интрига?

Помнится, у меня возникла такая же ситуация, когда я заканчивал учебу в институте. Моя дипломная работа заключалась в редактировании книги. В местном издательстве мне дали рукопись, которая была в работе. Параллельно с редактором я делал все, чтобы книга была подготовлена к печати: внутреннее рецензирование, правка, экономический расчет и другое.

Словом, я принес руководителю моего проекта работу, в которой знал "в лицо" каждую запятую. И, следовательно, защита диплома прошла без всяких неожиданностей: похвальные слова с одной стороны, с другой и поздравление с отличной работой.

Приятно, но скучно.

Я готов был к драке, к спору, но защита в моем понимании не состоялась. И поболеть за меня почти никто не пришел. Однокурсники понимали: тут неожиданностей не будет.

Хотя душещипательные истории на нашем курсе возникали и вызывали переживания студентов.

Был у нас один парень с Украины – летчик. Не лишен юмора. Темой его дипломного проекта была, как и у меня, подготовка к печати книги. Ему попалась рукопись известного впоследствии произведения "Брестская крепость" Сергея Смирнова. Автор получил за нее Государственную премию.

Так вот, летчик прилетел на защиту с готовой дипломной работой. Прежде, чем идти к преподавателю, попросил нас посмотреть, что он там сотворил.

Мы открыли папку и дружно ахнули: парень аккуратно зачеркнул все строчки рукописи и написал поверх них новый текст. Слава богу, не успел он показать свое творение руководителю диплома.

Спасали однокурсника сразу несколько человек. День и ночь резинками стирали с рукописи новый текст – хорошо еще, что редактировал он карандашом. Затем рукопись выправили так, как этого требовали от нас законы русского языка и стилистики. Для вступительного слова придумали трогательную историю. Он, якобы, ездил в Брестскую крепость, чтобы своими глазами увидеть место подвига. Дважды разговаривал по телефону с автором романа – согласовывал с ним отдельные случаи вторжения втекст и так далее.

Через руководителя проекта обновленная работа прошла благополучно. На защиту пришел весь курс – все знали эту историю и все очень волновались за нашего товарища.

А защищался он лучше, чем работал над рукописью. С мягким украинским юмором ускользал от вопросов, в которых был не уверен, блистал красноречием, где знал ответ на вопрос. В общем, защитился он хорошо и, вопреки всем правилам, в финале ему аплодировали однокурсники.

Но вернемся к переполоху в университете.

Мы с моим подопечным придумали такую инсценировку.

Я заранее подготовил десяток «забористых» вопросов. На защите диплома по нашему сценарию я стану с их помощью атаковать дипломника. Эта мизансцена активизирует государственную комиссию и добавит адреналина студенческой аудитории.

Так оно и получилось. Мы не ошиблись. Когда цель была достигнута, я заявил, что вполне удовлетворен ответами новоиспеченного журналиста и что он заслуживает высокой оценки.

Любопытно, что второй раз применить это изобретение мне не удалось.

На мою долю выпало оппонировать на защите диплома еще одному нашему студенту. Это был любопытный человек. Он летал бортинженером на больших самолетах.

Я в шутку звал его Скорцени. И вот почему. С одной стороны, он был настоящим силачом. С другой, как у нацистского супердиверсанта Отто Скорцени, у него был большой шрам от глаза до подбородка на левой стороне лица.

В молодости наш студент летал на истребителях. Однажды случилась катастрофа и самолет врезался носом в землю. Пилота откопали. Собрали по кусочкам. Вылечили. Но не смогли избавить его лицо от шрама.

Однажды жена увидела на его руке незнакомые часы. Спросила:

– Новые купил?

– Да нет. Это нас премировали за победу в социалистическом соревновании.

Не знала она, что несколько дней назад он спас от гибели больше ста человек и себя в том числе.

…Рейс заканчивался. Надо было идти на посадку. Командир корабля нажал на руль высоты, чтобы начать снижение. Но тот не поддался. Пилот нажал сильнее – штурвал не действовал. Летчик осмотрел приборы – о тревоге они не сигнализировали. Позвал на помощь второго пилота. Нажали вдвоем – нет результата.

Вечно так продолжаться не могло – неуправляемый самолет неизбежно должен был провалиться в бездну с огромной высоты, неся гибель пассажирам и экипажу.

Позвали на помощь бортинженера – может быть, втроем справятся?

Тот встал со своего места, попробовал нажать на штурвал – не поддался.

– Отойдите, – сказал товарищам. – Дайте мне сесть и не мешайте.

Он занял место командира корабля и стал нажимать на руль высоты с такой силой, что, казалось, у него вот-вот лопнут жилы на шее. Прошло несколько мгновений и штурвал неожиданно двинулся.

Все заняли свои места. Командир начал снижение. Диспетчеру аэродрома сообщили о происшествии. Когда самолет бежал уже по взлетной полосе, пассажиры с удивлением увидели в иллюминаторах встречающие их пожарные машины и кареты скорой помощи.

Техническая экспертиза показала, что в самолете разболталось крепление тяги руля и его заклинило. Скорцени – а это был он! – своей нечеловеческой силой разрезал заклинивший болт пополам и освободил тягу.

Спас людей. Спас машину. И получил в награду часы, как "победитель в социалистическом соревновании".

… Он пришел ко мне домой поздно вечером. В стельку пьяный. Забрался на тахту, сложил ноги по-турецки и начал что-то веселое рассказывать. Мы болтали, пока я не спросил, когда ему вылетать.

– Я сегодня не летаю, – беспечно ответил он. – На подмене я сегодня…

И вдруг спохватился:

– Я же не позвонил дежурному!

Бросился к телефону, набрал аэропорт и вдруг скис:

– Он сказал, что через час вылет…

Засуетился, забегал по квартире. Как-то съежился, потерял свой бравый вид.

– Врачебный контроль не пройду…

И вдруг:

– Бира! – закричал он моей жене. – У тебя есть подсолнечное масло?

Она принесла нераспечатанную бутылку.

– Давай быстрее!

Прямо посреди кухни открыл бутылку и принялся пить масло из горлышка. Выпил всю бутылку, все поллитра хорошего подсолнечного масла. Без хлеба. Без соли. Без закуски.

Расправил плечи. Одернул форменный китель и жалко, вполголоса сказал:

– Я пошел. У меня вылет…

На следующий день позвонил ему:

– Ну, что, вылетел вчера?

– Вылетел, все в порядке.

– А врач?

– Врачебный контроль прошел нормально.

Ну, что тут скажешь? Скорцени он и есть Скорцени.

Не знаю, как он попал на факультет журналистики и зачем ему это было нужно. За пять лет учебы он не написал ни единой хотя бы малюсенькой заметки. Да и стремления к этому у него не замечалось. Скорее всего, наш диплом нужен был Скорцени для форса. Любил хвастать снимком, на котором он в летной компании вместе с популярной певицей Валентиной Толкуновой. Не исключаю, что, получив диплом журналиста, станет трясти им перед каждым встречным и поперечным.

Но это только домыслы. В нашей стране каждый имел право на бесплатное образование и Скорцени воспользовался этим правом.

Теперь ему оставалось последнее – защитить дипломный проект.

Работа была слабая. Спасти его могла только хорошая защита перед государственной комиссией. Я решил воспользоваться для этого моим старым опытом.

Рассказал, в чем тут суть. Он согласился.

Я дал ему полдесятка вопросов. Сказал, чтобы к утру все выучил назубок.

И снова защита. Дипломник зачитал свое вступительное слово. Руководитель проекта сдержанно сказал что-то некритичное.

Из комиссии поинтересовались:

– У оппонента есть вопросы?

– Да, есть, – ответил я и спросил студента по нашей договоренности. Он ответил к моему удовольствию. Я спросил снова. Он ответил менее уверенно. А когда я задал третий вопрос, с ужасом увидел, что лицо его налилось краской, во взгляде засверкала злость. Похоже, он забыл, о чем мы говорили накануне. Забыл, что это игра. И взбесился, думая, что его валят по настоящему. Тем не менее, на вопрос он ответил.

Мне больше не хотелось искушать судьбу. Я быстренько сказал, что вопросов больше нет и что дипломная работа студента заслуживает хорошей оценки.

Комиссия посчитала, что и удовлетворительной с него достаточно. Свой диплом он получил и потом долго извинялся за нарушение нашей конвенции.

* * *

Сходят с ума лишь те, у кого он есть.

Станислав Ленц.

Мне повезло. Я получил премию Союза журналистов. Награда была щедрой и необычной: лауреат мог выбрать любое место страны и лететь или ехать туда. Дорога в оба конца оплачивалась, гостиница тоже плюс командировочные деньги. Не такие уж большие, но все же подспорье в путешествии.

Без раздумий выбрал Новосибирск. В то время это название было у многих на устах. Там строился и уже начал действовать Академгородок с научными институтами, с высочайшей плотностью интеллектуалов на квадратный километр сибирской тайги.

Начал собираться в дорогу. Но тут позвонили из Союза журналистов:

– Два человека узнали, что ты летишь в Новосибирск. Хотели бы полететь с тобой. Не будешь возражать?

– Нет проблем. А кто они?

– Один из молодежной латышской газеты. Другой из молодежного, тоже латышского, журнала.

– Пусть возьмут билеты на один со мной рейс и – Добро пожаловать на борт!

… Путь был не ближний. Перевалили через Урал, полетели над Западной сибирью. Стюардесса объявила:

– Из-за нелетной погоды у нас будет вынужденная посадка в Омске.

На дворе была настоящая сибирская метель. Под ее завывание мы пошли к гостинице – стандартной пятиэтажке. В здании не протолкнуться. Неожиданные самолеты садятся один за другим – гостиница не в силах была принимать все новых и новых постояльцев.

Посмотрели мы на спящих на стульях и на полу людей и я сказал:

– Коллеги, идите за мной и ни слова не говорите и не понимайте по-русски.

Нашли дежурного администратора. Я показал свои документы и сказал, что сопровождаю в новосибирский Академгородок двух иностранных журналистов. Мы понимаем трудности гостиницы, но, с другой стороны, неудобно, если заграничная пресса будет спать в коридоре на полу.

– Нет, нет, – перебила меня дежурная. – Для таких случаев у нас есть резерв. Как раз трехместный номер…

Переждав пургу, мы все-таки добрались до Новосибирска, а потом и до Академгородка. Разместились в гостинице. Дальше у каждого своя репортерская дорога.

Первым делом я пошел в редакцию местной газеты. Надеялся, журналисты помогут побыстрее сориентироваться на местности. Они, действительно, встретили меня по-сибирски гостеприимно. Рассказали с деталями об Академгородке, снабдили полезными телефонными номерами. Не поскупились – дали на пару дней подшивку своей газеты.

Я вернулся в отель. Зашел в номер к коллегам. Вижу: сидят мои спутники друг против друга какие-то скучные, понурые.

– Где побывали? – поинтересовался я.

– Нигде…

– Почему нигде? В чем дело?

– Мы хотим найти здесь латышей и написать о них. Но не знаем, как это сделать. Все разбросано. Общего отдела кадров нет. Где искать? У кого спрашивать?

– Да зачем вам латыши? Здесь много интересного – люди, их новая жизнь, институты… Будете знакомиться с этим, и латыши вынырнут. Они наверняка есть в Академгородке.

– Нет, это нам не подходит. Слишком долгий путь.

– Тогда покажу вам самый короткий. Возьмите у дежурного администратора местный телефонный справочник и полистайте. Что-нибудь найдете.

Когда я возвращался от них в свой номер, заметил, что в коридоре и в холле необычно много малышей.

“Какая-нибудь детская тусовка намечается”, – подумал я.

Но тут же по профессиональной привычке решил узнать, в чем дело. Подошел к женщине с ребенком:

– Почему здесь так много детей? Будет конкурс или фестиваль?

Женщина улыбнулась:

– Нет, ничего похожего. Все эти дети больны. У них врожденный порок сердца.

– Тогда почему они здесь, в гостинице, а не в больнице?

– Тут, в Академгородке, есть кудесник – он возвращает им жизнь. От Урала до Чукотки родители молятся на этого человека.

– Как его зовут?

– Профессор Мешалкин…

– И все дети к нему?

– Их уже вызвали на операцию. А к нему в очереди стоят тысячи малышей.

Вот и возникла первая тема моей премиальной командировки. Я отправился искать профессора.

Он оказался директором института экспериментальной биологии и медицины. И очень интересным человеком.

Прежде, чем стать профессором, доктором медицинских наук, академиком, лауреатом Ленинской премии, Героем социалистического труда, он успел поработать чернорабочим, учиться в фабрично-заводском училище московского завода "Серп и Молот", шесть месяцев громить немцев в рейдах по тылам врага, сражаться на Курской дуге, освобождать Украину, Польшу, Чехословакию. Да еще после войны одолевать одну за другой ступени врачебного мастерства. Стать выдающимся кардиохирургом.

Хлебнул жизни полной ложкой.

В Академгородке одним из первых был построен институт, который возглавил Евгений Николаевич.

При нашей встрече он рассказал мне о своих маленьких пациентах, страдающих от врожденного порока сердца. Их немало – один процент от всех рождающихся детей. У них возникают проблемы с межпредсердечной или межпреджелудочковой сердечными перегородками. Они остаются не до конца закрытыми. В итоге кровь обедняется, ребенок испытывает нехватку кислорода. Он устает, задыхается.

Если такому ребенку не сделать операцию, он долго не проживет.

Профессор показал мне, как такая операция делается. Первое впечатление – все просто. Но просто в руках блестящего хирурга.

Евгений Николаевич оказался единственным уникальным специалистом на всем пространстве Сибири и Дальнего Востока. Он спасал детей не только в своей клинике, но ездил в краевые и областные центры, поближе к маленьким пациентам. Оперировал там, на месте, чтобы спасение приходило прямо в родной дом – как чудо.

К сожалению, сейчас профессора Мешалкина уже нет в живых. Он похоронен в Академгородке, невдалеке от своего института.

…Однажды, вернувшись в гостиницу пораньше, снова застал коллег в расстроенных чувствах.

– Помог вам телефонный справочник? – поинтересовался я.

– И да, и нет. Мы нашли одну латышку. Она работает поваром в Доме ученых.

– Ну, повар – не совсем по профилю Академгородка…

– Дело не в этом. У нее оказалась латышская фамилия, потому что она вышла замуж за латыша.

– Ну, вот и хорошо. Может быть, ее муж ученый?

– Да они развелись и он не приехал в Академгородок. Больше нам здесь искать нечего.

– Что будете делать?

– Полетим на Урал. Там, наверное, встретим латышей.

…Пришло время, мне тоже надо было собираться в путь. Как потом скажет редактор, премию свою я отработал сполна. Написал из Академгородка семь больших очерков. Агентство печати Новости с моего согласия разослало эту серию в газеты испаноговорящих стран.

* * *

Тому, кто не грешил, не будет и прощенья.

Добро не одевает маску зла.

Но часто зло под маскою добра

Творит свои безумные дела.

Омар Хайям.

А на дворе нелетная погода. В аэропорту Новосибирска иголку некуда уронить. Люди сидят, лежат всюду – на скамьях, полу, лестницах. Лежат так плотно, что ногу некуда просунуть.

Шаг за шагом поднимаюсь в зал ожидания. Фантастическая картина! Огромное помещение разгорожено пополам рядом стульев. На моей стороне на полу лежат женщины с грудными младенцами, старики, калеки.

На противоположной части в грустном одиночестве сидит в кресле негр. Заложил нога на ногу и читает газету.

Я снова шаг за шагом пробрался между лежащими на полу людьми, из перегородки отодвинул один стул, вошел на, видимо, запретную половину, сел в кресло и принялся читать книгу.

Как я заметил, мой демарш вызвал огромное удивление у людей, лежавших на полу. Кое-кто даже сел и во все глаза смотрел на меня.

Потом я вызвал удивление у местного персонала. В зал ожидания со стороны свободной зоны заглянул человек в фуражке и скрылся. Вскоре пришли несколько служащих аэропорта и направились к мне:

– Что вы здесь делаете?

– Жду самолет.

– Вам следует ждать там, – показали на переполненную половину зала.

– Почему?

– Здесь для иностранцев помещение.

– Я думал – для пассажиров.

– Вы ошибаетесь. Здесь только для иностранцев.

– У вас на весь аэропорт один-единственный, возможно, иностранный пассажир. А вон там, на заплеванном полу, валяются сотни ваших соотечественников. Вы представляете, что расскажет этот чернокожий человек у себя в Африке или Америке? О том что в нашей стране к своему народу относятся, как к скоту? Да пустите вы сюда женщин с их детьми. Пусть сядут на стулья и покормят грудью своих младенцев, как принято в цивилизованных странах.

– Это демагогия! Вам говорят – этот зал не для вас.

– Почему же? Вот мой паспорт. Посмотрите, что в нем написано. Я такой же иностранец, как и ваш единственный гость в этой запретной зоне.

Чиновник прочел:

– Рио-де-Жанейро, Бразилия… – и тут же спохватился: – А паспорт-то советский! Мы вас сейчас силой отсюда выкинем.

– Выкидывайте! Но я вернулась сюда с секретарем обкома партии. Тогда и посмотрим, откуда у вас такие порядки.

– У вас нет на это полномочий.

– Полномочия на это есть у каждого человека. Для вас покажу особо. – Я достал редакционное удостоверение и удостоверение Союза журналистов.

Начальник кивнул и пошел к выходу. Свита – за ним.

Я повернулся к переполненной половине зала ожиданий и показал жестом:

– Проходите сюда!

Перегородка из стульев была снесена мгновенно. Запретная зона заполнилась людьми. В суматохе не заметил, куда делся заграничный негр. Думаю его не обидели.

Когда распогодилось, я улетел своим рейсом. Но мои воздушные приключения на этом не закончились.

* * *

Гарантия мира: закопать топор войны вместе с врагом.

Станислав Е. Ленц.

Мне фатально не везло. Три дня наш самолет кружил над страной. Мы никак не могли добраться из Новосибирска в Ригу. Стояла отвратительная нелетная погода. Аэродромы не принимали самолеты.

Наконец, нас, издерганных и голодных, посадили в Москве. Привезли в аэровокзал. Не в привычный, забитый под завязку людьми. В международный вокзал. В огромный зал, залитый светом. С мягкими креслами. Без единого пассажира.

Одичавшие за три дня, мои спутники тут же разбили цыганский табор. Принялись пеленать и кормить младенцев. Пошли умываться и бриться в сияющие белым кафелем туалеты. Затеяли постирушку.

Благолепие было нарушено. Торжественное ожидание настоящих пассажиров было осквернено.

Стало понятно, что ко двору мы здесь не придемся. От нас вот-вот начнут избавляться. И впрямь, не успел я об этом подумать, как специально для нас подали автобусы и повезли в гостиницу. В настоящую. Красивую. Аэрофлотовскую.

Люди робко встали в очередь на регистрацию. Зашептались:

– Денег-то нет… Чем платить будем?

Повернулись ко мне:

– Что делать? Деньги-то успели растратить…

– А я платить не собираюсь. Аэрофлот виноват, пусть он и платит.

Стоило нам расселиться в комнатах, как начались телефонные звонки. Люди сообщали друг другу, что администратор ходит по номерам, требует плату. Дозвонились и до меня:

– Что делать? – спрашивали в растерянности.

– Я платить не собираюсь.

Но вот настала очередь и моего номера. Сразу стало понятно, что администратор считает меня зачинщиком бунта на корабле и потому сразу пошла в крик:

– Плати деньги!

– Я платить не буду. Мы здесь по милости Аэрофлота – из-за его плохой работы. Пусть он и расплачивается…

– Сейчас я милицию вызову, – зашлась в крике администратор, – всех твоих повыгоняем к чертовой матери, а тебя посадим. Будет тебе дармовая гостиница с решетками на окнах.

– Делайте, как считаете нужным, – не сдавался я. – Выгоняйте нас и сажайте по тюрьмам. Только я позвоню сейчас ночному дежурному в ЦК КПСС и расскажу, что вы тут с нами делаете.

Администратор ушла. Эмоции, похоже, поостыли. Телефонная трель затихла. Нас оставили в покое.

Разбудили рано утром.

– Немедленно спускайтесь к подъезду – вас ждут автобусы. Вылет самолета разрешен.

…Загасив папиросу, я собрался последним войти в автобус. Но прямо перед моим носом закрылась дверь. Я постучал. Из окна высунулась голова сопровождающего в летной униформе. Он процедил с ухмылкой:

– А ты пойдешь пешком.

Отыгрались значит.

Я опешил. В автобусе зашумели. Но машина уже начала двигаться. Стало понятно, что сказанное человеком в форме – не пошлая шутка.

И вот тут случилось самое драматичное в этой истории – из окон автобуса посыпались рубли, монеты. Все, что еще осталось у людей после трехдневных скитаний в воздушных просторах великой страны.

Из одного окна высунулась рука с чем-то, завернутым в газету.

– Берите, пригодится…

Собрал я с земли деньги. Схватил такси и поехал вслед за нашими автобусами в аэропорт. В пути раскрыл сверток. В нем был кусок зачерствевшего хлеба с колбасой.

* * *

Не тот велик, кто никогда не падал,

А тот велик, кто падал и вставал.

Конфуций.

Как-то довелось мне отдыхать в Подмосковье по путевке. Были там недавно выстроенные “модерновые” корпуса, уютное кафе. На стойке гордо сверкал никелем, поражал всякими рычажками и блестящими ручками редкий еще по тем временам итальянский кофейный автомат.

Бывал я в том заведении часто. Попивал себе кофеек, болтал с новыми знакомыми. Однажды обратил внимание: буфетчица время от времени нагибалась под стойку и что-то там колдовала невидимое. Была она женщина общительная. Приходила на работу из соседней деревни.

Заинтригованный, я спросил:

– Что вы там делаете?

– Кофе делаю, – отозвалась та.

– Какое кофе?

– Обычное… Его вы и пьете. Вам же нравится?

– Так кофеварка же тут стоит, наверху. Что там, внизу, еще одна есть?

– Есть. Кастрюля. В ней и варю.

– А как же итальянская машина? Так же легче кофе готовить. И вкуснее.

– А кто же в ней разберется, в той машине? Пусть лучше так стоит. Красиво…

Словом, попил я тогда своего фирменного кофе вдоволь. Капучино деревенского разлива.

* * *

Не бойтесь потерять тех, кто не побоялся потерять вас. Чем ярче горят мосты за спиной, тем светлее дорога впереди.

Омар Хайям.

Мы ехали в Венгрию. Мы – это группа молодых и довольно молодых журналистов – поехали в Венгрию в познавательных целях.

Главная остановка, само собой, в Будапеште – непередаваемо красивом и необыкновенно многострадальном городе.

Кто только не топтал его улицы за два тысячелетия! В первом веке до нашей эры здесь мирно жило кельтское поселение. Но пришли римляне и вытеснили их из хорошего для торговли места. Но не усидели на Дунае. Потом оказалось, что сильнее римлян были гунны – они воцарились на земле кельтов. Однако не смогли устоять против венгерских племен, а те против монгольского нашествия. Монголы до последней нитки разорили Буду и Пешт, которые стояли по обоим берегам Дуная. За монголами пришла Турция, за ней австрийцы. Они просто присоединили Венгрию к владениям Габсбургов.

Очередные несчастья принес красавцу Будапешту двадцатый век. Гитлеровцы почти поголовно извели 250-тысячное еврейское население города. К окончанию Отечественной войны русская армия 102 дня осаждала его, пока не изгнала гитлеровцев. В результате боев за освобождение центральные районы Будапешта лежали в развалинах. Все мосты взорвали немцы, отступая из города. Несмотря на то, что Венгрия во второй мировой войне была союзницей гитлеровской Германии.

Думаю этим во многом объяснялась нелюбовь венгров к просоветскому правлению в своей стране. Она в конце концов вылилась в 1956 году в восстание против своих правителей сталинистов.

Восстание в конце концов было подавлено советскими дивизиями. Подавлено жестоко. Венграм это обошлось в три тысячи погибших и около двадцати тысяч раненых.

Советскому Союзу стоило четвертой золотой звезды на груди маршала Жукова. И ещё 25 новых Героев Советского Союза.

В результате этой маленькой войны на поверхность выплыл Янош Кадар, который стал правителем Венгрии.

Примечательно, что по отношению к себе мы не ощущали ни враждебности, ни косых взглядов, ни холодного тона.

Первая экскурсия в парламент страны, размещенный в великолепном здании – одной из основных достопримечательностей Будапешта. Его главный фасад в неоготическом стиле обращен к Дунаю. На нём 88 скульптур венгерских королей и вождей.

Мы вошли в парламент через главный вход, так называемые "Львиные ворота". Они расположены на площади.

В зале заседаний парламента нам показали кресло у прохода в каком-то ряду.

– Это место товарища Кадара.

– Не в президиуме?

– Нет. У нас нет президиума, как в вашей стране. Товарищ Кадар избран в парламент. Он сидит со своей делегацией. Того региона, который послал его сюда.

Я не утерпел. Сел на место Кадара и почувствовал себя великим правителем.

Любопытно, через несколько лет в Америке я окажусь в Принстонском университете. В одной из аудиторий мне показали место, которое занимал во время учебы Альберт Эйнштейн. Я уселся на него и возомнил себя великим мыслителем.

Мы ходили по зданию парламента и любовались им. Его закончили строить в 1906 году. Когда работы завершились, архитектор ослеп. Он так и не успел увидеть свое детище во всей его красе.

На это уникальное здание ушло 40 миллионов кирпичей и 40 килограммов золота. Ещё бы! Площадь парламента – 18 тысяч квадратных метров. Здесь 691 комната, 10 внутренних дворов.

Один день у нас выдался свободный – делай, что хочешь. По своей привычке я собрался было найти молодежную газету и там получить свежую информацию о Венгрии. Но вовремя спохватился – венгерский язык очень непонятный, как у эстонцев. Ни одного знакомого слова из него не выловить.

Тогда я решил пойти на телевидение. По характеру профессии многие из них полиглоты.

Нашёл. Меня привели на студию. Почти все журналисты плохо ли, хорошо ли, говорили по-русски. Приняли меня с интересом. С таким же интересом расспрашивали о Латвии – об этой маленькой республике они почти ничего не знали.

Готовилась передача. Я спросил – о чём?

Телевизионщики рассказали, что совсем недавно у них началось цветное телевизионное вещание. Для него они и готовили передачу.

Зрителей почти не было – очень редко кто владел цветным телевизионным аппаратом. Может быть, только глава государства?

– Когда мы начинаем цветное вещание, – пошутил один из моих собеседников, – мы говорим: "Уважаемый товарищ Кадар! Начинаем цветную передачу…".

Телевизионщики пригласили меня в ресторан – ужин в мою честь. Там я испытал истинный восторг, когда от спокойного, негромкого оркестра отделился скрипач и подошел к нашему столу. Он играл что-то тихое, лирическое и у меня по душе разливалась истома.

* * *

Хороший вкус – это прежде всего чувство меры.

Константин Паустовский.

Следующая остановка нашего журналистского сообщества – лагерь отдыха.

Несколько дней вдали от всего.

Недалеко течёт Дунай. Но вода в нём настолько грязная, насыщенная химическими сливами, что купаться в знаменитой реке запрещено.

В лагере есть бассейн. Он заменяет нам Дунай.

От безделья начали опустошать алкогольные запасы. Да так усердно, что одна молоденькая гостья пробормотала: "Рига сгорит от бальзама!" и свалилась под стол отдыхать.

В трех километрах от нашей стоянки был маленький венгерский городок. Мои коллеги собрались пойти туда, посмотреть. Звали меня. Я отнекивался. Когда приглашения стали особо настойчивыми, сказал:

– Мне лень идти, потому что я знаю, что там можно увидеть. Хотите, расскажу?

По сути это большая деревня. Дома одноэтажные. Есть главная улица. Так и называется. Там сосредоточена вся жизнь: магазины, парикмахерские, врачи, сапожники, кафе и всё другое, чем живёт человек. Вокруг только жилые дома, усадьбы.

Вы походите по главной улице туда и обратно – ничего интересного. Случайно наткнетесь на человека, который знает русский язык. Наброситесь на него и начнете брать бесполезные интервью.

На этом всё закончится и вы пойдете домой разочарованные.

Я загорал у бассейна, когда коллеги вернулись в лагерь. Не очень жизнерадостные.

– Ну, как вам Европа?

– Ничего нового. Как ты говорил. Откуда ты узнал?

– Так она вся Европа такая. Я бывал во многих странах. Всюду маленькие городки похожи один на другой. Ну, а русского нашли?

– Нашли. Девочку, официантку. У них в школе учат русский.

– Растерзали ее?

– Нет. Она очень мало знает.

Однажды в лагерь пришли какие-то женщины. Стали показывать книжки. Я подошёл, смотрю – библия. Новый завет.

Я несколько лет гонялся за библией – хотелось почитать ее своими глазами, а не пользоваться чужими рассказами и цитатами. Но достать ее в Союзе не мог. Даже в церкви.

Я спросил у женщин, сколько стоит книжка.

– Нет, нет, – сказали они, – бесплатно от нашей общины.

Я взял одну книжку и спросил:

– А нет ли у вас Ветхого завета?

– Есть, но не с собой. Через несколько дней мы придем и я вам принесу.

К сожалению, из этого ничего не вышло – подошло время нашего отъезда.

В купе один коллега заговорил о библии. Он тоже взял томик Нового завета.

– В Союз религиозную литературу привозить запрещено, – сказал он. – Не знаю, что со своей книгой делать.

– Пойди в коридор и где-нибудь брось. Найдут, не будут знать, чья.

– А что будет если у меня найдут?

– Будет суд.

– Могут посадить?

– А почему нет? Антисоветская агитация и пропаганда…

– Нет, я лучше выброшу.

Он открыл дверь, выглянул в коридор и тут же ее задвинул.

– Идут, – испуганно прошептал он, подбежал к моему чемодану и кинул в него свой Новый завет.

Зашли пограничники с таможенником.

– Вы журналисты? Из делегации?

– Да, мы из группы.

– Что-нибудь незаконное везете?

– Нет. А что из Венгрии повезешь незаконное?

– Да, конечно. Ну, счастливого пути на родину!

Проверка ушла. Трусливый коллега потянулся к моему чемодану.

– Ты не перепутал? Это мой чемодан.

– Там моя книжка.

– Как же твоя? Ты ее туда бросил, чтобы меня, а не тебя посадили в тюрьму за антисоветскую пропаганду. Ты серьезно считаешь, что она твоя?

– Да.

– Отлично. – Я открыл чемодан. – Тут у нас два свидетеля. Пойду отдам твою книжку таможеннику.

Коллега схватил меня за руку.

– Не надо отдавать. Твоя это книга. Я от неё отказываюсь.

… На станции в Риге, когда мы собирались покинуть вагон, я открыл чемодан, достал Новый завет, отдал коллеге.

– В следующий раз, когда задумаешь сделать подлое дело, вспомни эту священную книгу.

* * *

Россия – страна недоразвитого социализма и недоделанного капитализма.

Александр Ширвинд.

В зале ожидания аэропорта «Шереметьево» один за другим выстроились чемоданы. Много чемоданов. Все разные и, примерно, одинакового размера. Только один из них высился, как великан среди лилипутов. Все замечали это. Некоторые спрашивали:

– Чей он?

– Ильи.

Обращались ко мне:

– Зачем тебе такой чемодан?

– Спроси меня на обратном пути…

История такая. Был канун 50-летия Октябрьской революции. Во Францию отправляли большую группу молодежи для празднования вместе с французами этого события. Делегация большая – сто человек. "Самолет дружбы".

Мне снова повезло. В нее был включен и я.

К сожалению, у меня не было опыта светских вояжей. Потому и не было залихватского чемодана. Когда плавал на грузовых судах, обходился сумкой. Когда скитался по журналистским делам, чаще всего удобнее было отправляться в дорогу с рюкзаком.

А тут – Париж, Франция, да еще в составе делегации.

Побегал я по редакции, поспрашивал. Один парень принес мне складной чемодан – заграничный, какой-то пестрой ультрасовременной раскраски. Дома я развернул его, собрал, как положено, и увидел, что чемодан симпатичный, новый. Правда, слегка великоват.

"Ничего, – подумал я. – При покупке сувениров не будет проблем со свободным местом".

Так мой чемодан оказался в роли вожака походных вещей населения нашего самолета.

Команда для визита во Францию подобралась весьма разношерстная – студенты, старшеклассники, директор игрушечной фабрики, учителя, врач, воспитательница детского сада, работник Президиума Верховного Совета СССР, журналисты, комсомольские работники, ребята с производства – всех не перечтешь. Абсолютное большинство из них никогда за границей не бывало.

Из-за этого на старте получилась осечка: один паренек поставил свой чемодан не в общую группу, а куда-то в сторону. В Париже недостачу обнаружили и нашему попутчику пришлось ждать, пока его вещи не разыщут и не пришлют другим рейсом.

Поселили нас в Париже в так называемый Дом молодежи. Эта небольшая гостиница была рассчитана только на молодых людей.

Комнаты на четверых. Никаких люксов и полулюксов. Двухэтажные нары. Никакого белья. Большие матерчатые конверты. Влазишь в него и вот на тебе – простыня, одеяло и наволочка. Умывания и удобства в конце коридора – как в студенческом общежитии.

Трехразовое питание. Вкусная французская кухня. Рестораном заправляет семья, владеющая гостиницей.

Разместились мы по своим комнатам, затем собрались в ресторане, огляделись. Кто-то с невзрослой непосредственностью воскликнул:

– Ой, какой хлеб!

На витринке лежали тонкие, длинные батоны с вкусной хрустящей коркой – европейский стандарт. Большинство из нашей делегации видели такой хлеб впервые. Вмиг расхватали все, что было в наличии и через несколько минут принялись теребить переводчиков:

“Не могу без хлеба кушать!”.

Те – к обслуживающему персоналу.

Гостиницей владели три человека – муж, жена и 18-летняя дочь. Девушка тут же сбегала в булочную, принесла большую охапку батонов. Их тоже расхватали мгновенно. И тут же история с жалобами на отсутствие хлеба повторилась. Принесли новую охапку – и ее не хватило.

Хозяева вконец растерялись – таких пожирателей хлеба они отродясь не видели.

На «растерзание» Парижа нам дали один день. Все, конечно, бросились по магазинам. Привыкшие к очередям и дефициту, новички растерялись при виде изобилия и разнообразия товаров. Хватали все, что попадалось на глаза. В гостиницу возвращались нагруженные свертками и фирменными пакетами, но с пустыми карманами.

У меня была программа попроще. Я не собирался оставлять все деньги в Париже. Хотелось прежде всего купить подарок маме. Как говорится, подарок со значением. Такой, который напомнил бы ей о прошлом.

Дело в том, что когда нас депортировали из Бразилии, мама с отцом и мной тайно перебрались из Италии в Париж и тут мы жили на улице Риволи. Мама часто вспоминала ее. Поэтому я хотел купить что-то, на чем было бы обозначено название этой улицы.

К счастью, наша гостиница располагалась в первом районе Парижа. В самом центре. Мы зашли в магазин «Лувр», но там все было очень дорого. Не по моим деньгам. Тогда пошли в магазин «Самаритэн» – огромный универмаг, разместившийся в нескольких зданиях. Здесь – изобилие любого ширпотреба. Но на нем название улицы не пишут.

Начали искать в небольших магазинах. И тут я свой замысел, наконец, реализовал: купил палантин с маркой Риволи и редкий в те времена в Советском Союзе складной зонтик – тоже с нужым мне обозначением.

Забегая вперед, скажу, что мама очень дорожила этими памятными парижскими вещами. Палантин накидывала на плечи только в особых случаях.

* * *

На свете нет ничего совершенно ошибочного. Даже сломанные часы дважды в сутки показывают точное время.

Пауло Коэльо.

Я уже говорил, что поселились мы в центре города. Освободившись от покупок, пошли просто так побродить по прославленному Парижу. Вообще-то, мы не знали куда идти. Хотя карта города у нас и была, мы не представляли себе, куда двинуться в первую очередь. Помогли книги, которые мы успели прочесть за свою жизнь. Они служили нам ориентиром.

Сначала хотелось вечером попасть на Пляс Пигаль с ее кабаре "Мулен Руж". Это – одно из достопримечательных мест в Париже.

Мы постояли у "Мулен Руж" с ее знаменитой мельницей. Войти туда не могли – не было денег.

Поглазели на людей, которые стекались сюда отовсюду. Побродили по ярко освещенной площади с ее кафе, ресторанами, секс-магазинами. Мир, какого многие из нас никогда не видели.

У окна одного ресторана мы просто замерли – там, прямо перед нами, сидело несколько мулаток – ладные девицы с великолепными фигурами, высокими шеями – глаз не отвести. Тут, я уверен, самое место сватать невест для принцев.

Мы не успели заметить, как к нам подошел швейцар, крепко взял за руки и предложил пройти внутрь. Мы уперлись.

– Почему? – спросил швейцар.

– Денег нет.

– Вы русские?

– Нет, поляки, – сказал я, вспомнив свою практику на флоте.

Уличная проституция в Париже запрещено. Были попытки вообще запретить ее в городе. Вносились даже законопроекты по этому поводу. Но ничего не получилось. Заступились, как ни странно, женщины. Не падшие женщины, а добропорядочные матроны. Они считали, что проститутки намного безопаснее для семьи, чем любовницы.

В общем, улицы очистили от жриц любви и вместо них на небольших улочках, прилегающих к Пляс Пигаль, появились бордели. А самые отчаянные девицы предлагали свои услуги в парадных подъездах домов. Но на тротуар они – ни ногой.

В итоге сама площадь и прилегающая к ней территория стали называться районом красных фонарей.

Любопытно, что к утру на площади потушат яркий свет, померкнут крылья мельницы, закроются ставнями витрины секс шопов. Блеск Пляс Пигаль исчезнет и она превратится в обычную тихо дремлющую парижскую площадь с несколькими случайными прохожими.

До следующей ночи, когда грех воспрянет и расцветет сладострастие своим пышным цветом.

По моей программе хотелось побывать и по следам Эмиля Золя в Чреве Парижа – на центральном оптовом рынке. Он был совсем близко от нашей гостиницы.

Рынок работал только по ночам. Это не прихоть эксцентричных французов. Дело в том, что продукты сюда везли в больших фурах со всей Франции. Если пустить их в город днем, на улицах будет не протолкнуться.

Ночью на рынке кипит жизнь точно так, как писал Эмиль Золя. Столетия ничего не изменили. Мясо, птица, овощи, фрукты, колбасы, паштеты… Все, о чем подумаешь, есть здесь.

Идет оптовая торговля. Продают в розницу. Едят только что сваренную пищу.

Мы потолкались среди этого царства еды и решили поесть традиционный для Чрева Парижа луковый суп.

Очень вкусный!

На этом мы распрощались с ярчайшим памятником жизни столицы Франции. Как я узнал позже, рынок был снесен. Кончилась вековая история города.

На следующий день у нас было две цели – Дом инвалидов и торжественный прием в мэрии одного из городов Красного пояса Парижа.

Утром, после завтрака, автобусы повезли нас в одну из самых значительных достопримечательностей города.

Здесь, в Доме инвалидов, находятся усыпальницы Наполеона Бонапарта, близких родственников императора, прославленных полководцев наполеоновских войн.

Это лишь часть памятника истории. Сама история уходит в средние века.

В то время в Европе шли нескончаемые войны. В Париже улицы были заполнены солдатами, потерявшими в сражениях руки, ноги, получившими тяжелые ранения и просто состарившимися солдатами. Неспособные заработать себе на хлеб, они просили милостыню, жили под мостами.

Король Людовик XIY – Король-солнце – решил как-то приютить этих бездомных и обездоленных ветеранов. Он приказал построить для них дом призрения, богадельню.

За шесть лет был возведен комплекс зданий, образовавших пять дворов. В них нашли приют четыре тысячи обнищавших воинов.

Со временем количество постояльцев изменилось, но и сейчас там живет сто обездоленных солдат, которых обеспечивают полным обслуживанием.

Для общего представления. Комплекс занимает площадь 400×450 метров. Если вытянуть в струнку его коридоры, получится шестнадцать километров.

Для того, чтобы эти несчастные могли где-то молиться, при приюте стали строить церковь. Продолжалось это тридцать лет. К концу стройки церковь стала великолепным собором.

Здесь Наполеон вручал отличившимся офицерам первые ордена Почетного легиона. А впоследствии тут возникла усыпальница самого великого императора.

Мы поднимались по лестнице как бы на второй этаж и нигде не видели гробницы. Только сверху обнаружили внизу словно в крытом помещении, в скрипте, саркофаг на темно-зеленом гранитном постаменте.

Вокруг саркофага расписаны победы Наполеона. Чтобы прочитать название, надо наклониться – отвесить поклон полководцу Бонапарту.

Я пробегал взглядом этот перечень и увидел в нем знакомое название – Березина. Это место большого сражения, где русская армия наголову разбила французов. Наполеон потерял здесь тридцать пять тысяч своих воинов убитыми, ранеными, пленными, утонувшими в реке и замерзшими.

Я снова отвесил поклон императору, обретшему покой в крипте Дома инвалидов Парижа.

Жаль, у нас времени было в обрез. В здешнем комплексе есть музеи армии, укреплений, ордена Освобождения, учрежденного Де Голлем, и музей современной истории.

Мы медленно спускались по широкой лестнице, ведущей из собора. Один из нашей компании – московский журналист развернул плечи, вдохнул воздух полной грудью и громко сказал:

– Эх, как нравится мне Париж! Что здесь хорошо? Можно поматериться в свое удовольствие и никто тебе слова не скажет. Видите впереди старикан шкандыбает? – Впереди нас, и вправду, медленно спускался по лестнице старый француз в котелке, аккуратном пальто, опирающийся на трость. – Так я его сейчас обложу по-настоящему, а он только спасибо скажет.

– Эй, старый хрен!… твою мать и… – Дальше шел набор этажей великого русского мата. Москвич выговорился, засмеялся, развел руками:

– Видите, тишина. Как я люблю за это Париж!

И тут старичок неожиданно остановился, повернулся к нам, снял с головы котелок и сказал на приличном русском языке:

– Ты, долбоеб… – Дальше пошел отборный мат, этажей в котором было побольше, чем у нашего профессионала.

Старик замолчал, поклонился, надел котелок и неторопливо пошел своей дорогой.

Я похлопал растерявшегося коллегу по плечу:

– Вот как русский язык учить надо…

Покидая Дом инвалидов, не могу не сказать, что купол его собора вдохновил архитекторов при строительстве Капитолия Конгресса США в Вашингтоне. И пушки для взятия Бастилии восставшие парижане захватили в его подвалах – там был размещен артиллерийский склад.

…Во второй половине дня мы поехали в один из городов Красного пояса Парижа. На прием по случаю юбилейной годовщины Октября. Я смотрел в окно автобуса и ждал, когда кончится Париж, появятся поля, а за ними начнется новый город. Но Париж не кончался. Тянулся и тянулся. Все так же по улицам ходили парижане, сновали автомобили.

И тут автобус остановился посреди всего этого.

– Приехали, – сказал сопровождающей. – Здесь мэрия.

– Уже другой город? – спросил кто-то.

– Другой. Вокруг Парижа много городов. И они ничем не отделены.

В огромном зале мэрии уже собрались гости. Мы, судя по всему, опоздали. Но нас ждали. Наша команда быстренько присоединилась к фуршету, стремясь наверстать упущенное. Но не все коту масленица. Люди уже стали жаться к стенкам зала. И мы, прихватив по бокалу выпивки, ушли в сторону.

Появился мэр с красивой перевязью через плечо. С ним еще несколько человек. Начались речи. О Советском Союзе, о дружбе между нашими народами. О французской и русской революциях и все другое, приличествующее моменту.

Да, еще и про нас – о молодежи на "Самолете дружбы" и о делегации профсоюзов из СССР.

Это нас особенно заинтересовало. Мы поняли, что где-то здесь, у какой-то стенки зала, стоят наши земляки.

Вообще-то они нам не особенно-то и нужны были. Хватало своих – сотня человек. Но согревала мысль, что мы тут не одиноки – где-то есть свои люди из Союза.

Заключили пари: кто первый их вычислит.

Мы внимательно вглядывались, но ничего не получалось. Одеждой никто не выделялся. Лицами, прическами тоже.

Но я все-таки нашел.

– Посмотрите, у окна напротив стоит мужик в коричневом костюме. Видите? Он наш.

– Откуда ты знаешь?

– Я его узнал.

– Как?

– Ни в одной стране мира так не выпивают, как в России. Видите, что у него в руке?

– Бокал.

– Правильно. Это выпивка. А что в другой руке?

– Тоже бокал…

– Но это уже не выпивка. Это запивка. Водка, а тем более спирт – крепкий алкоголь. Его без промедления надо запить. Поэтому мы готовим заранее запивку, чтобы тут же погасить первое трудное ощущение.

Кто-то мнеповерил, а кто-то нет. Подумали, что это журналистская байка. Когда закончилась официальная часть и фуршет возобновился, мы нашли того мужика. Он и вправду оказался нашим человеком. Профсоюзник откуда-то с Урала.

На следующий день у нас по программе был Лувр. Многие картины, скульптуры, помещенные здесь, мы видели на репродукциях, книжных иллюстрациях, и восхищались ими. И вдохновлялись. Теперь все это было перед нами в оригинале.

Я прошел анфиладу залов и задержался у Джоконды. Зал был небольшой, как бы созданный только для нее.

Я застыл у портрета, завороженный чуть заметной улыбкой Моны Лизы. Затем вспомнил, что писали о взгляде и стал двигаться, поражаясь, как Джоконда следил за мной неотступно.

Стоя перед, возможно, самым популярным шедевром живописи в мире, я размышлял, почему у этого полотна два имени: Джоконда и Мона Лиза. Лишь потом, через годы, узнал, что это просто две части одного имени. Полное название получится так: "Портрет госпожи Лизы дель Джокондо".

Слово Мона здесь появилось от итальянского ma donna – моя госпожа. А при сокращенном варианте – mona. Это слово есть в полном названии картины на итальянском языке.

Написанная где-то в начале 1500-х годов, она не перестает восхищать нас сегодня, через половину тысячелетия.

– Если будешь баловаться, отдам тебя дяде, – услышал я за спиной русскую речь.

Скосил взгляд. На скамейке среди зала сидела женщина с ребенком.

Я еще немного поманипулировал с Джокондой, потом обернулся, погладил девочку по голове:

– Не бойся. Дядя не злой. Но баловаться в музее не надо. Мама права.

Надо было видеть, как изумилась мать ребенка, неожиданно услышав русские слова в Лувре.

Примерно такая же ситуация случилась со мной несколькими годами раньше.

…Мы с приятелем заблудились в Антверпене. Ходили-ходили и потеряли ориентиры. Помнили: для начала надо найти Итальянский бульвар, затем зоопарк. Оттуда ходил автобус к нашему причалу.

В общем, ходили мы из улицы в улицу и все бестолку. И тут я увидел старушку. Она шла медленно, никуда не торопилась.

– Давай спросим у нее, – предложил я.

– Пошли, догоним.

– Не подскажете, как нам пройти к Итальянскому бульвару?

– Конечно. Вам надо пройти так и так. Там и будет бульвар.

Мы поблагодарили бабушку и поспешили по указанию. Прошли пару кварталов. Я неожиданно остановился и закричал:

– Ты заметил – мы говорили с ней по-русски?

– Давай догоним?

– Извините, мы сообразили, что говорили с вами по-русски. Вы из России?

– Да, из России, но очень давно.

Мы разговорились. Наша новая знакомая оказалась Евгенией Эрастовной Евреиновой. Из знаменитой российской семьи, насчитывавшей 27 дворянских родов.

В ходе русско-польской войны в 1655 году в плен были взяты два брата – Матвей и Федор иудейского происхождения. Позже они получили вольную, их крестили в православие.

Они дали начало знаменитой фамилии. В их роду были Статский советник, обер-прокурор, сенатор, губернатор, Тайный советник, архиепископ, юрист, купцы, шахматист, академик, режиссер и несколько генералов.

Есть любопытная деталь. На гербе клана Евреиновых среди прочего нарисованы шестиконечные звезды. Они ассоциируются с еврейским магендовидом. И тут же приходят на память мараны – испанские евреи, которые под нажимом приняли христианство, но оставались верными иудаизму.

С победой большевиков Евгения Эрастовна – еще ребенок – ушла с семьей в трудную эмиграцию. В итоге они оказались в Париже, где было уже триста тысяч русских. Научилась машинописи и проработала всю жизнь машинисткой.

– Теперь живете в Антверпене?

– Нет. Здесь живет мой знакомый. Он побывал в Санкт-Петербурге, по-вашему в Ленинграде. Я приехала посмотреть фотокарточки, которые он там сделал. Все-таки мое детство прошло в этом городе.

Мы долго прогуливались по улицам Антверпена. Рассказывали ей о своей жизни.

И поди ж ты, я на много десятков лет запомнил ее имя, хотя оно и не очень простое.

* * *

Жизнь слишком коротка, поэтому начинайте с десерта.

Барбра Стрейзенд.

К концу второго дня нас разделили на три группы. Одна поедет на север Франции, другая – на запад, третья – на юг. Я попал в эту группу.

На вокзале чемоданы снова сбились в табун. Мой – великан – гордо высился над своими собратьями. Ко многим чемоданам уже были привязаны пакеты и свертки. Их хозяева с завистью поглядывали на мой, в котором еще было достаточно места для следующих покупок.

…В Каркассоне – крупном городе на юге Франции – нас ожидал очередной прием. Были на нем руководители города, были прочувствованные речи… Но больше всего запал в память фуршет. Я вспоминал Ремарка, французских классиков – не так фабулы их произведений вспоминал, как названия напитков, которые употребляли их герои. Первым делом я поинтересовался у официанта кальвадосом. Напиток оказался неплохим, но наша водка, пожалуй, получше. Ко мне присоединились несколько человек из нашей группы и стали пробовать все подряд. Думаю, французы чрезвычайно поражались нашей застольной лихости.

Утром отоспались, начали собираться на экскурсию. Я вышел из номера и увидел странную картину – наша группа быстрым шагом торопится по своим комнатам. Похоже, чего-то испугались, разбегаются. Остановил одну девицу, спрашиваю:

– Куда все спешат, как на пожар?

– Там журналисты пришли…

– Какие журналисты?

– Французские.

– Ну и что?

– Наш руководитель куда-то ушел.

– Не понимаю…

– Его нет, а они будут задавать вопросы…

– Все равно не понимаю.

– Они будут задавать вопросы, а я боюсь отвечать.

– Почему?

– Они переврут, а меня больше за границу не пустят.

– Не бойся. Где наш толмач?

Нашли переводчицу. У нее, слава богу, крыша не поехала.

– Мы спустились на первый этаж. Из наших там никого не было. Посреди холла стояла группа французов и беспомощно оглядывалась. Мы с переводчицей подошли к ним.

– Нужна помощь, господа?

– Мы не знаем к кому обратиться.

– По какому вопросу?

– Мы журналисты. Хотели бы поговорить с руководителем вашей делегации.

– К сожалению, руководитель делегации сейчас отсутствует. Я компетентен по всем вопросам нашего визита во Францию. Кстати, я ваш коллега. Пойдемте, присядем и если это вас устроит, отвечу на все вопросы.

Когда мы сели в кресла, я сказал:

– Прежде, чем начнем разговор, хочу вас кое о чем попросить. Если вам будет что-то непонятно из моих ответов, спросите еще раз. Я не обижусь, если и десять раз спросите. Главное, чтобы в ваших публикациях сообщенные мною факты были реальные, точные.

А теперь спрашивайте.

Дальше пошли вопросы, обычные для подобных пресс-конференций. Что за делегация? Это правительственный проект? Это пропаганда? Кто в составе делегации? Высокопоставленные функционеры?

К этому времени испуг у многих моих попутчиков прошел. Они тоже пришли в холл. Я по одному начал показывать журналистам на них.

– В делегации молодые люди. Вот студентка, это школьница, старшие классы, вот инженер, доктор, чиновник, директор фабрики игрушек, бухгалтер… Можете с ними поговорить. Мы приехали, чтобы с французскими сверстниками праздновать юбилей нашей революции. Как мы видим, вашей молодежи это нравится.

На следующее утро ребята побежали и скупили свежие номера местных газет. Переводчица принялась пересказывать написанное. Все было точно, без вранья. Правда, они переврали мое имя – не знали, как написать по-французски. Но это не грех.

Впереди нас ждал Перпиньян. Была в нашей группе молоденькая и весьма миловидная девчонка. Этакий симпомпончик. Однажды я обратил внимание на ее фотоаппарат. Необычный и непривычный. Я уже много лет довольствовался ФЭДом с утопающим в корпус тубусом. Вынимал его из футляра, клал в боковой карман пиджака и никто не мог увидеть, что у меня с собой камера.

Я, как мои соотечественники, был набит разными предрассудками. Например, когда иностранец снимал у нас фотоаппаратом, сама собой появлялась тревожная мысль: шпион. И, действительно, на него набрасывались и волокли в кутузку.

Я был уверен, что то же самое происходит в любой стране. Поэтому во время странствий на кораблях по миру всегда возил с собой незаметный ФЭД. Снимал, соблюдая правила конспирации.

Как-то я спросил у девушки, что у нее за камера.

– Очень простая. Для поварихи…

– Почему для поварихи?

– А тут ни выдержку не надо ставить, ни на резкость наводить. Поднес к глазам, нашел натуру, кнопку нажал и готово.

– Напрасно ты про повариху… Очень хорошая камера. Удобная. Заграничная, наверное?

– Да, папка привез.

Я подумал, что наша девочка блатная. В Москве многие пытались затолкнуть в делегацию своих дочек и сынков. Им это удавалось.

"Наверное, папка дипломат", – подумал я.

Был в нашей группе еще один человек – работник Президиума Верховного Совета СССР. Ничем не выделялся, в активистах не ходил. Держался на периферии.

Так вот, этот парень из высоких инстанций завлек девчушку в тамбур и там зажал ее в углу с очевидными намерениями. Девчонка подергалась. У верховной власти силы оказалось побольше. Она пыталась оттолкнуться – бицепсы не те. Она, конечно, сказала ему что он дурак. Не проняло. Тогда она сказала, что сейчас закричит. Не проняло и на этот раз.

– Только попробуй рот открой – сразу на Колыму лес валить поедешь. Я не из Верховного Совета, а из КГБ. Так что давай по-хорошему.

– Это еще лучше. Когда придешь на работу, поднимись на третий этаж в такой-то кабинет. Там увидишь генерал-лейтенанта. Это мой папа. Ему и расскажешь, как ты хотел по-хорошему.

Ухажор слинял. До конца нашего турне он редко попадался нам на глаза.

В Перпиньяне мы попали в объятия этнографов. Этот город находится на самом юге Франции. В 31 километре от франко-испанской границы. Там, за рубежом, ближайший крупный испанский город Барселона. Каталония.

Прямо с колес мы оказались на этническом празднике. Юноши и девушки в национальных костюмах. Взрослые и пожилые тоже принарядились по народному.

– Это традиционная одежда каталанцев, – рассказал гид.

– Каталонцев, – опрометчиво поправил я.

– Нет, каталанцев, – настаивали они.

– Но Каталония находится в Испании. Барселона…

– Мы с ними один народ. Нас разделили в древности, когда каждый тянул в себе свою добычу. Нас, маленький осколок, потянула себе Франция. Но мы бережем свои традиции. У нас есть каталанский язык – диалект каталонского. У нас своя каталанская культура, даже пища каталанская.

И начался многочасовый красивый праздник. Танцы, песни, национальные угощения, рассказы о своих виноградниках, о родственниках, живущих по другую сторону границы.

Хозяева повезли нас на автобусах полюбоваться их цветущим краем, восточными Пиренеями.

– А ведь здесь рядом Испания! – воскликнул кто-то. – Хоть одним глазом взглянуть.

Сопровождающий о чем-то поговорил с водителем и повернулся к пассажирам:

– Сейчас поедем в Испанию.

– Как? – загалдел наш народ, – там же диктатор Франко, фашизм… Нас в тюрьму посадят…

– Не беспокойтесь. Вы генералиссимуса не интересуете. У нас с испанцами есть договор – для туристов льготный проезд.

В первом же небольшом городке мы все разбежались по магазинам и лавкам – покупать испанские сувениры. В первую очередь, конечно, кастаньеты. Их завез из Нового Света еще Христофор Колумб и с его легкой руки ни один танец в этой стране не обходится без кастаньет, отбивающих четкий ритм. Они, кстати, главный сувенир, который увозят с собой туристы.

И еще маракасы. Этот инструмент придумали индейцы на Антильских островах. Он как бы зажигает темперамент у танцоров.

Мы с такой жадностью набросились на эти диковинные поделки, что торговцы, наверное, свой план перевыполнили с лихвой.

Побродили по главной торговой улице городка, зашли в кафе. Там был небольшой зал и лестница на второй этаж.

Бросалась в глаза стена, на фоне которой шла лестница. Вся она была увешана портретами. Можно было полагать – оригиналами.

Я стоял и неторопливо переводил взгляд с портрета на портрет. И вдруг – стоп! Портрет Ильи Эренбурга. Замечательного писателя, книгами которого мы зачитывались в послесталинские годы.

Позвали хозяйку кафе. Она постаралась придти нам на помощь.

– Это портрет писателя Эренбурга?

– Я не знаю, кого пишут художники.

– А кто автор этой работы?

Хозяйка назвала, но или мы не разобрали ее испанский, или имя живописца было незнакомо.

– Вы купили этот портрет?

– Нет, это дар. Сюда любят приезжать художники. Красивая природа. Они тут работают. Когда уезжают, оставляют по традиции одно свое полотно для галереи. Наверное, для того, чтобы вернуться хотя бы еще раз. Такая примета. Портрет вашего писателя в мою коллекцию также передал один из наших гостей.

Взглянув на портрет напоследок, я отправился назад в город, который так любил Илья Эренбург.

* * *

Счастье следует просить у бога,

Мудрость – приобретать самому.

Марк Тулий Цезарь.

Мы снова в Париже. На этот раз в одном из городов Красного пояса нас принимали коммунисты.

В большом зале накрыты столы. За ними много гостей. Я подсел к одному французу. Мы кое-как разговорились. Я рассказал ему, что несколько лет назад был на юге Франции в портовом городе Сан Луи дю Рон. Там меня приняли в Ассоциацию франко-советской дружбы. Не в Советском Союзе приняли, а во Франции. У меня документ об этом есть.

Темпераментный француз похлопал меня радостно по плечу. Потом достал что-то и отдал мне.

– Это тебе от меня. На память.

Я посмотрел. В руках у меня был членский билет французской компартии.

– Это же портбилет! Его надо беречь, – всполошился я.

– Уже кончается год. Мне выдадут новый билет. Бери, это можно…

На обратном пути в гостиницу я разглядывал необычный подарок и вспомнил неприятную историю, которая произошла со мной недавно.

В редакции я имел партийное поручени – собирал членские взносы. У меня была круглая железная коробка из-под конфет. В ней лежали деньги, разменные монеты и маленький штампик. Я принимал взносы, делал отметку в партбилете, расписывался и поверх своей подписи ставил штампик.

Исключительно рутинная работа.

Обычно, когда я дежурил по номеру, брал с собой в кабинет дежурного редактора коробку. И принимался читать полосы.

Коллеги заходили, я брал у них деньги и делал отметки в партбилетах.

Однажды во время дежурства ко мне зашел очередной клиент. Заплатил взносы. Я сделал отметку в билете. Взял коробку, положил в нее деньги. Начал нащупывать штампик, а его нет. Посмотрел вокруг – нет. А ведь я держал его в руках двадцать-тридцать минут назад.

Обыскали весь кабинет, ящики стола, под столом – пропал штампик. Деньги целы, а штампика нет.

Пришлось сообщить в райком партии, попросить выдать новый штампик. Через несколько дней оттуда позвонили:

– Тогда-то Гейман должен прийти на заседание комиссии по персональным делам.

– Какое персональное дело? Кто-то из озорства или по злости утащил штампик. В чем преступление?

– На комиссии выясните.

Это была комиссия старых большевиков. Человек восемь-десять.

Усадили меня на стул и тут же заговорили о бдительности, разгильдяйстве и других неблаговидных делах. Я по наивности воспринимал происходящее несерьезно – подумаешь, штампик!

– Вы понимаете, какое преступление совершили перед партией? – зашелся в крике один старичок.

– Понимаю. Штампик – партийное имущество. Я готов заплатить за него – он стоит полтинник. Или могу сделать новый.

– Как новый? – изумилась член комиссии.

– В детстве я в шутку делал всякие глупые печати. Это нетрудно.

– У вас в детском саду была подпольная фабрика печатей?

– Мой детский сад находился в цехе. Там я научился многому. В том числе и делать печати. У меня большой полиграфический опыт.

– Не уводите нас в сторону. Ваш проступок нельзя оценить полтинниками. Он носит политическую окраску. Понимаете?

– Не понимаю, где здесь политика.

– А если этим штампом воспользуется враг народа, шпион? Это разве не политика?

– Что шпион сделает со штампом?

– Он у другого разгильдяя украдет партбилет и у него в руках окажется очень важный документ. Дорога ему будет открыта в самые важные органы.

– Извините, но я ни разу в жизни не использовал свой партбилет как пропуск. Я хожу в ЦК комсомола, в ЦК партии, МВД, КГБ…

– Товарищи, видите, он ничего не понимает, не осознает. Это закоренелый антипартийной элемент. Предлагаю подумать, место ли ему в партии.

Остальные члены комиссии стали выходить из себя, махать на меня руками, тыкать пальцами. Словом, большинство поддержало старика.

Вынесли решение просить бюро райкома рассмотреть вопрос о моем пребывании в партии.

Я понял, что заигрался.

Пришел к редактору:

– Через несколько дней я буду увольняться.

– Это почему?

– Меня исключат из партии и никто держать меня в газете ЦК комсомола не будет.

– Не придуривайся. Расскажи все по порядку.

Я рассказал. Шеф возмутился:

– Они что, из ума выжили? Иди работай, ни о чем не думай.

Через несколько дней меня вызвали на бюро райкома. Поспрашивали, как пропал штампик. Я подробно ответил. Первый секретарь сказал:

– Вы человек молодой. Вам надо понимать, что у ветеранов нервы испорчены, Да и взгляды не так легко меняются. Надо быть с ними терпимее. Идти на компромисс. Мы примем решение выдать вашей партийной организации новый штамп. А вам, так уж положено, объявим выговор без занесения в учетную карточку.

Члены бюро, кто согласен? Единогласно.

* * *

Лучше пасть в нищету, голодать или красть,

Чем в число блюдолизов презренных попасть.

Лучше кости глодать, чем прельститься сластями

За столом у мерзавцев, имеющих власть.

Омар Хайям.

Заключением нашей программы во Франции было посещение кладбища Пер-Лашез. Это – одно из знаменательных мест в Париже. В первую очередь, оно известно тем, что здесь находится Стена коммунаров. Когда армия контрреволюционного правительства, сбежавшего в Версаль, подавляла Парижскую коммуну, последние кровопролитные бои шли здесь, на Пер-Лашез. Революция была задушена. У кладбищенской стены были расстреляны 147 коммунаров. Их похоронили на этой земле.

Примечательно, что и Адольф Тьер, отдавший приказ об убийстве, сам похоронен тут же, поблизости от Стены коммунаров.

Пер-Лашез – самое большое кладбище в Париже. Оно занимает около 48 гектаров земли. Тут похоронен миллион человек, не считая тех, кто был кремирован и чей прах покоится в колумбарии.

Пер-Лашез – великолепное собрание искусно созданных надгробных памятников. Посмотреть на них, отдать дань уважения людям, похороненным здесь, на кладбище ежегодно приходит два миллиона человек. Знаменательно, что на Пер-Лашез находится могила Ф. Шопена, написавшего "Похоронный марш". Под эту мелодию было предано земле большинство тех, кто покоится на Пер-Лашез.

Тут похоронено много знаменитых и великих людей: Россини, Бальзак, Бомарше, Сара Бернар, Мольер, Ив Монтан, Эдит Пиаф. И даже батько Махно.

Я стоял у могилы маленькой Парижской певицы, которая дорога мне и сейчас. Меня издали позвали.

Оказалось, к группе наших ребят подошла молодая женщина и спросила, не из Советского Союза ли они. Те ответили утвердительно.

– Откуда вы?

– Из разных городов и республик.

– А из Риги есть?

– Есть. Мы сейчас позовем.

Я подошел и глазам своим не поверил. Передо мной стояла одна из моих крестниц. Мы обнялись…

Однажды зашла ко мне в кабинет незнакомая девушка. Невысокого роста. Круглолицая, симпатичная.

– Пришла к вам за помощью, – слегка помявшись, сказала она. – Я – журналист. Работала в районной газете. Вышла замуж за военного. Его перевели служить в Ригу. Живем в офицерском общежитии на небольшую лейтенантскую зарплату. Я не работаю, и из-за этого мы начинаем ссориться. Может разрушиться семья.

Мне посоветовали обратиться к вам. Помогите мне устроиться куда-нибудь на работу. Хорошо бы по специальности.

Девушка разволновалась. Ее щеки зарделись. Из глаз вот-вот потекут слезы.

– Успокойтесь. Задача непростая. В нашей профессии вакантных мест нет. Приходите завтра. За это время постараюсь придумать, как вам помочь.

Пошел к шефу, рассказал ее историю. Предложил:

– Давай возьмем ее ко мне в отдел. Если не потянет, поищу ей место в какой-нибудь многотиражке. Почти ребенок, а уже семья рушится.

Мы не прогадали. Она сравнительно неплохо писала, была настоящим трудоголикам, взяла на себя всю текущую работу.

Но, к сожалению, пробыла в нашей редакции недолго – ее мужа перевели куда-то в другое место. Мы снабдили ее лучшими характеристиками.

… – Как дела? – спросил я. – Работа?

– Мы попали в один небольшой город. Там – городская газета. Ваши отзывы очень помогли. Меня взяли в штат. Все хорошо. Вот поощрили поездкой во Францию. Нас в группе пять журналисток.

– Как семья? Ссоритесь?

– Нет, нет. Живем очень дружно. Муж уже старший лейтенант. На хорошем счету. Квартиру получили.

– Дети?

– Не успели. Но планируем.

– Рад тебя видеть. Не думал, что когда-нибудь встретимся. Скажи мужу, чтобы к следующему разу был генералом.

– И я рада. Часто вспоминаю, коллегам рассказываю…

* * *

Мир открывает двери перед теми, кто знает, куда идет.

Ральф У. Эмерсон.

В аэропорту ле Бурже наши сто чемоданов снова собрались во внушительный табун. Среди пигмеев по-прежнему выделялся мой великан, не обвешанный свертками и пакетами. Мои попутчики говорили:

– Теперь видим – ты был прав.

… Мы возвращались домой. К папкам и мамкам. К своей работе. Туда, откуда начинаются наши дороги в большой мир.

Дороги за горизонт.

Верхом на Полярном круге

Дорога предстояла трудная. Туда, где в болотах и тайге искали нефть и газ. Будущее богатство страны. И будущее ее горе.

Старт – в Тюмени. Здесь меня экипировали в обкоме комсомола. Выдали теплую обувь – унты, какие носят летчики. Теплую куртку. Надежная шапка-ушанка у меня была своя. Перчатки – тоже.

Пока двигались всякие бумажные дела, я получил первое знакомство с местами, куда меня несет нелегкая.

Вечером зашел поужинать в ресторан при гостинице. Не Европа! Скорее, похоже на времена золотой лихорадки в Калифорнии.

Здоровенные мужики в одежде по покрою ближе к робе, босиком танцуют друг с дружкой. Сапоги они, очевидно, оставили под столом. Для бала те подходили мало – были в дорожной грязи. И женщины танцевали шерочка с машерочкой, хотя кавалеров в зале было хоть пруд пруди. Но тем было не до нежностей. Они сидели за столами и истово пили водку.

Позже на костылях прискакал человек с воинственно выставленной вперед ногой в гипсе. С ним напарник. Тяжело опирался на палку.

– Кто они? – спросил я у официантки.

– Геологи. Их вертолет упал на деревья. Спасибо, выжили.

Это дало о себе знать начало нефтяной лихорадки. Недалеко от Тюмени в 1960 году открыли крупное месторождение нефти и газа. Появились геологи, промысловики, разные таежные люди. Город начинал жить нефтью.

У столицы Сибири большая история. Жаль, но сегодня нет времени углубляться в нее. Однако, мимо каких-то событий пройти не могу.

В первую очередь то, что сюда во время Великой Отечественной войны было эвакуировано тело Ленина. Функции мавзолея временно взяло на себя здание сельхозакадемии.

Я, кажется, в подробностях знаю о блокаде Ленинграда нацистской армией. О голоде, холоде, нескончаемых смертях. Мне довелось даже работать с девушкой, которую чуть тогда не съели. Ее отбили у каннибалов в последний момент.

Но об одной неожиданной стороне блокады я узнал только в Тюмени.

Голодные люди съели тогда в городе всех кошек. Произошло неизбежное. В Ленинграде развелось множество крыс и мышей. Грызуны овладели городом. Теперь, когда полчища крыс переходили улицу, транспорт останавливался – так много было этих отвратительных тварей.

Их пытались давить танками, расстреливать – не помогало. Они продолжали плодиться. Уничтожали зерно на мельнице – лишали крошечного пайка умирающих от голода людей. Нападали на спящих, грызли их.

Подверглись страшной опасности Эрмитаж, дворцы и музеи. Грызуны принялись уничтожать реликвии, которые там хранились.

Сибиряки решили помочь вырвавшемуся из блокады городу. Помочь… кошками. Две недели их собирали в столице Сибири, привозили из других мест. Первой партией отправили 238 кошек в Эрмитаж. Это было большой ценностью: в 1944 году котенок стоил там 500 рублей, а килограмм хлеба – 50.

Вслед за сибиряками несколько вагонов дымчатых кошек – лучших крысоловов – прислали из Ярославской области. Сибиряки же в итоге отправили в город на Неве пять тысяч мурок.

Через годы в столице Сибири был создан Сквер кошек – в память тех, кто пришел на помощь Ленинграду. Там “живут” 12 покрытых золотой краской скульптур мурок.

Кстати, в Тюмень в 1991 году был переведен Рижский ОМОН, когда в республике власть в свои руки взяли националисты.

…Пока длилась пауза до моего отъезда на север, ребята в обкоме попросили съездить к строителям автомобильной магистрали:

– Они по макушку в болотах, живого слова не слышат. Это недалеко от Тюмени.

Мы приехали в типичный городок строителей. Балки – передвижные жилые домики, наскоро сколоченная контора. В ней и офис, и столовая, и актовый зал для собраний.

Первыми набежали мальчишки и девчонки. Расселись на полу перед сценой. Затеяли возню.

За ними потянулись взрослые. Помещение набилось под завязку.

Сказал этим людям, что я не лектор общества «Знание» и не представитель обкома партии. Просто журналист. И расскажу не то, что положено, а то, что видел, знаю и с кем встречался.

Начал выступление. Запаса впечатлений и знаний мне было не занимать.

Поэтому, наверное, когда кончил выступление, люди из болота попросили рассказать о чем-нибудь еще. Чувствовалось, что в своем диком краю они стосковались по свежему человеку и по простому разговору.

Когда мой рассказ все-таки закончился, кое-кто ушел, другие остались. Мы разговорились. Меня интересовало что они тут делают.

– Тянем автомобильную магистраль, – сказали они. – Напрямую через тайгу и болота.

– Тяжело?

– Еще бы! Пока по нормальному грунту идем, и работа у нас нормальная получается.

– А если тайга?

– Прорубаем просеку и дорога идет дальше. Но вот если болото… – а их здесь видимо-невидимо – тогда, представляешь, из него надо выгрести всю тину. Какое бы большое оно ни было. При любой глубине. Добраться до твердого грунта и заново засыпать болото гравием. Только тогда здесь можно будет прокладывать трассу.

Ты спрашиваешь, тяжело ли. Тяжело не тяжело, а работать надо. Сибирь дикая. Без дорог тут ничего не сделаешь. Мы-то как бы впереди всех идем.

– Мне кажется, природа этому не очень рада. Стояло себе болото, как часть природы. Осушили. Стояла тайга – вырубили. Что-то потерялось. Сибирь хоть и не намного, но похудела.

– Конечно, природе от этого счастье небольшое. Но если из миллионов болот осушить сотню, убыток невелик. А если тайгу по-настоящему рубим не мы? Ее сводят на пиломатериалы, крепеж, хозяйственные нужды, на экспорт – вон, специальные корабли строят, лесовозы.

Мы, дорожники, с природой в ладах. Рыбы наловим на обед, грибов соберем на засолку, дичь подстрелим. Зло не от нас – от человека-хищника. Он идет в тайгу со злыми намерениями.

Хочешь пример? Пошли мы к реке. Видим, лось плывет на другой берег. А рядом на лодке мужичок пристроился. Плывет, и тюк-тюк лося по голове топором. Тюк-тюк. Лось – зверь могучий, но в воде, на глубине беспомощный. Пока плыли, мужичок лося и дотюкал.

Кругом тайга. Ни милиционера, ни судьи. Мы мужичка поймали и так его потюкали, что теперь без врача жить не может.

Но лося-то уже не вернешь.

Однако, это случайность. Мы случайно пришли к реке. Случайно увидели плывущего лося. И мужичка. А сколько по Сибири бродит таких хищников? Кто их отловит? Кто отберет у них топоры?

* * *

Я не считаю, что собака на сене имеет какое-либо право на сено, даже если она очень долго на нем лежала.

Уинстон Черчилль.

Я, наконец, покончил со своими делами в Тюмени. Получил письмо ко всем, всем оказывать мне помощь.

Для разминки лечу на ЯК-40 в первый пункт моего маршрута – в Тобольск.

Попав в Сибирь, я не мог не поклониться этой первой столице зауральской земли. Было время, когда Тобольск правил губернией, простиравшейся от Урала до Тихого океана.

Как было не поклониться земле, на которой жил автор таблицы Менделеева? Где отбывал ссылку отрекшийся от престола Николай II? Где покоится прах Кюхельбекера и других декабристов?

Пласты русской истории один за другим…

В самолете я узнал, что в Тобольске есть фабрика, где из кости режут уникальные украшения.

Нашел ее. Это, конечно, не сборочный цех горьковского автозавода, не завод Форда в Антверпене – просто большая деревянная изба с подслеповатыми окнами.

У крыльца лежала пирамидка чурбанов – наверное, дрова для топки: на дворе зима. Я из озорства пнул ногой бревнышко и скорчился – оно оказалось твердым, как металл.

Внутри избы тишина. За столами сидели люди и молчали. Каждый делал что-то свое.

Меня, как человека из Европы, приняли доброжелательно. Не отгоняли как назойливую муху, показывали свои поделки, свои приемы.

Я узнал, что ногу разбил не о деревянное бревно, а о клык мамонта. На севере эти доисторические гиганты вытаивают из вечной мерзлоты. Их клыки и отдают сибирским костерезам.

Раньше на выставках я от души дивился их искусным работам. А тут – вот они.

Оказалось, кругляши у крыльца это бивни мамонта, порезанные на небольшие отрезки и брошенные у крыльца. Поневоле начнешь трепетать рядом с такой допотопной древностью.

Мастера рассказали, что природа нерегулярно делится с ними останками мамонта. Поэтому свои изящные сувениры они делают и из зубов кашалота и клыков моржа.

…Больше мне в Тобольске делать было нечего. Я подался на север, в Сургут.

* * *

Чтобы поймать счастье, надо уметь бегать.

Уильям Шекспир.

В Сургут я прилетел к концу дня. Растерялся. Передо мной простиралось старинное село с вросшими в землю избами. Ни одной машины. Протоптанные или пробитые лопатами в снегу тропинки. И все. Спросил у одного – другого человека о гостинице. На меня смотрели, как на инопланетянина.

Поплелся искать власть.

В райкоме комсомола почти все служивые уже ушли по домам – приближалась ночь, зимний день короток. К счастью, первый секретарь задержался на работе.

Зашел к нему в кабинет. Мы поговорили о цели моего приезда.

Я сказал:

– Хорошо бы сейчас устроиться в гостиницу, чтобы завтра время не терять.

Мой собеседник горько ухмыльнулся:

– Гостиница – самая тяжелая проблема у нас. Те, кто берут постояльцев, уже всех взяли. Ведомственные гостиницы забиты, люди спят на полу. Понимаешь, у нас неожиданный бум. Расширяется строительство жилья, геологи, промысловики понаехали.

Он смел все со своего письменного стола. Достал из шкафа подушку, простынь и одеяло. Сказал:

– Располагайся здесь. Переночуешь. Завтра будем думать. Сегодня уже все равно никого не поймаешь.

Утром, если надо будет побриться, воду найдешь в туалете.

Он обошел комнаты райкома, пошарил по столам. Принес печенье, коврижки, сухари.

– Замори червячка и устраивайся спать. А я пошел. До завтра!

Утром я успел побриться, сложить постель в шкаф, и тут стал собираться народ. Поглядывали на меня с удивлением, но с расспросами не лезли. Появился первый секретарь:

– Ребята, это Илья. Он журналист. Из Латвии. Таких у нас еще не бывало. У него командировка ЦК ВЛКСМ. Напоите парня чаем и найдите чего-нибудь на зуб. А я скоро вернусь.

Все было. И чай, и кое-какие наводки о Сургуте. А тут и комсомольский шеф пришел.

– Одевайся, Илья, машина ждет. Определили тебя на жительство.

Мы ехали по заснеженным улицам мимо приземистых изб. Не за что было глазу зацепиться.

Неожиданно перед нами открылась шикарная усадьба. Забор с туго – одна в одну – подогнанными свежими досками. А за ними большой из желтеющего на солнце дерева дом.

– Гостиница? – обрадовался я.

– Нет. К нам приезжал союзный министр. Так к его прибытию сварганили этот домишко. Теперь он остался городу в наследство. Используется в особых случаях.

"Похоже, я и есть особый случай", – промелькнула в голове ехидная мысль.

Нас пустили за забор. Дом оказался просторным и уютным. Несколько комнат. Нечто вроде гостиничных номеров. Для «хозяина» и челяди. Большая гостиная, вернее, столовая. Один угол заставлен множеством алкогольных бутылок на выбор.

Я принялся устраиваться в своей комнате. В дверь постучали. Вошла женщина.

– Я тут за всех. И комендант, и горничная, и повариха. Муж за хозяйством смотрит. Я пришла спросить, что вам на завтрак приготовить?

Я засмущался:

– Мне ничего особого не надо. Стакан чая или кофе и кусок хлеба…

– Нет, так не годится. Мое дело – готовить. Скажите, что бы вам хотелось?

– Извините, а это дорого будет стоить? – спросил я, прикидывая: может быть, цены здесь по карману министра? Тогда я не дотяну до конца командировки.

– Нет, нет, здесь все бесплатно. Не беспокойтесь.

От сердца отлегло.

– Вы постарайтесь подойти к обеду, а ужин я вам оставлю, – сказала гостеприимная хозяйка. Во время завтрака она рассказала, где что в селе находится.

– Куда надо, дойдете пешком.

Я и пошел. Просто так, по селу, без цели. Не столь уж много я видел на своем веку старинных деревень и сел – я горожанин. А этому Сургуту больше четырехсот лет. Но он известен не только своим почтенным возрастом, но и тем, что неподалеку, в поселке Березово, отбывали ссылку светлейший князь Александр Меншиков, наперсник Петра I, князь Алексей Долгоруков, граф Алексей Остерман, декабристы, революционеры. Отсюда бежал сосланный царским правительством в Салехард Лев Троцкий. А в семнадцатом веке сюда сослали тех, кто пошел за Стенькой Разиным.

Я вспоминал эти события давно минувших лет, даже бормотал: "Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…", и думал:

"В наши дни в Сургуте открывается очередная страница истории. На этот раз она будет связана с нефтью и газом".

Правда, шагая морозным утром по старинному селу, я никак не мог предположить, что через годы здесь раскинется богатый и во всех отношениях благополучный город. С железнодорожным вокзалом и аэродромом, хорошими дорогами и автобусным сообщением. С объемом промышленного производства, близкого к Москве и Санкт-Петербургу. С одной из высших в стране насыщенностью автомобилями. Университетский город с полутора десятками высших учебных заведений, с почти десятком музеев, кинотеатров, и без малого сотней библиотек, на полках которых будет стоять больше двух миллионов книг.

Просто сказочный город среди тайги и болот. В некогда глухом краю, только и пригодном для жизни ссыльных.

Но пора было браться за дело. Полдня провел по своим проблемам у геологов, а затем решил отыскать ребят, которые приехали сюда по комсомольским путевкам из нашей республики.

Где их искать не знал. В Сургуте еще не ориентировался. Решил походить по общежитиям.

Поспрашивал в одном – о таких ребятах не слышали. В другом месте сказали, что знали нескольких, но они уехали домой – не выдержали.

Наконец, вроде бы, мелькнула удача. Один парень, сказал, что знает двух девчонок из Латвии. Я уцепился:

– Где они живут, знаешь?

– А кто их знает… – Парень презрительно улыбнулся.

– Скажи. Я вижу – ты знаешь что-то.

– Они немного поработали. Трудно и грязно. Сменили профессию. Теперь девочки чистые – с маникюром и прической. Кочуют из одного мужского общежития в другое. Легкий труд. Хорошие деньги. Где ты их теперь найдешь?

Мы разговорились с парнями.

– А это, и вправду, трудно?

– Работа никогда легкой не бывает. Сейчас, зимой, еще терпимо. А как только потеплеет – пойдет комар, гнус, мошка. Тогда хоть волком вой.

Представляешь, как бы ты ни застегивался, чем бы ни закутывался, мошкара свою щелку найдет, пролезет и будет жалить. Никакого спасения. У нас, на стройплощадке, всюду стоят банки с мазью – наподобие солидола. Против комаров и мошкары. Я видел, как тракторист бросил свой трактор и давай зачерпывать эту мазь и мазать ею лицо, тело поверх телогрейки – так довела его мошкара.

* * *

Терпенье одолеет все дела,

А спешка лишь к беде всегда вела.

Алишер Навои.

Теперь мне предстояло добираться до Нефтеюганска. Молодого города, поднявшегося на пустом месте. Но пока ни «Аэрофлота», ни железной дороги, ни автомобильной магистрали туда нет. Посадили меня на попутный грузовик и мы поехали по зимнику, по замерзшим еще болотам. Пока они покрыты льдом, мы едем спокойно. С наступлением весны тут начнутся неприятности.

По пути нам попадаются хантыйские деревни. Улицы безлюдны. А если кто и встречается на пути, то по какому-то зловещему совпадению, обязательно пьяный.

Добрались до Нефтеюганска.

В этот город я ехал потому, что знал: здесь нашли нефть. Много нефти. Большое месторождение. И у этого города, вернее, пока еще рабочего поселка, большое будущее.

Было время великих открытий. На географической карте Западной Сибири появлялись все новые и новые флажки. Они означали новые и новые месторождения нефти и газа.

Черное золото. Много, очень много черного золота. Кое у кого от внезапно свалившегося на голову богатства крыша поехала.

Появились всякие завиральные проекты, которые можно было реализовать при больших деньгах. Их всерьез обсуждали свихнувшиеся люди.

Чего стоила нашумевшая идея повернуть вспять сибирские реки! Ее вроде бы разумный смысл прост и заманчив. Реки потекут вместо севера на юг и оросят огромные территории. Появится много плодородной земли. Смягчится климат.

– А что в это время будет на севере? – спрашивали трезвомыслящие люди. – Вместо Сибири появится новое море, в котором утонут ее несметные богатства. Это миллионы гектаров тайги. Погибнут горностаи, соболя, множество других зверей. Негде будет гнездиться птицам…

А люди? Куда денутся северные народы, выросшие в арктическом климате? Их переселят на юг? Они там, в новой среде обитания, перемрут поголовно.

А древесина? Несчетные объемы лесоматериалов?

– Пустим под водой специальные комбайны – они будут срезать деревья под корень, – отвечали авторы завиральных идей.

– А нефть и газ? А еще не разведанные их запасы? Ведь вы же бредите за счет сибирского черного золота!

– Будет и подводная добыча, и подводная разведка, – слышалось в ответ от потомков барона Мюнхгаузена.

Хорошо бы, если б их фантазии коснулись поворота рек. Но богатство настолько омрачило умы власть имущих, что они перестали обращать внимание на нужды традиционной экономики – незачем, дескать, отвлекаться на мелочевку. Все, что нужно стране, мы теперь сможем купить на нефтедоллары.

И они до сих пор не отвлекаются на мелочевку. Позакрывались заводы и фабрики, градообразующие предприятия. Заморозились стройки. У людей отняли работу, возможность зарабатывать на жизнь. Их семьи обнищали…

История страны стала делиться на время "до нефти" и "после нефти".

Я побывал в Комсомольске-на-Амуре, на Горьковском автозаводе, где по территории ходят рейсовые автобусы – настолько велик этот автогигант, на Харьковском тракторном заводе, строительстве крупнейшей по мощности в Прибалтике Плявиньской ГЭС, на БАМе… Эти и еще тысячи и тысячи предприятий страны строились "до нефти" для того, чтобы нарастить индустриальную мощь страны, дать миллионам людей возможность трудиться.

Что прибавилось "при нефти"? Великолепные офисные здания «Газпрома» и сотен других бизнесов, поселки и города присосавшиеся к нефтяному фонтану? Вызывающие дворцы властной верхушки и ее прихлебателей? Старики, доживающие свой век в умирающих деревнях? Непроходимые дороги? Неприкаянные пенсионеры? Бесчисленное количество хищников в конторах и ведомствах, жиреющих на вымогательстве у несчастных людей.

Я имел возможность наблюдать, как жила советская элита если не всей страны, то хотя бы одной республики. У нее были дачи. Государственные. Она жила в них на правах квартирантки. И если бы любую из этих дач поставили рядом с дворцом современной элиты, она выглядела бы не лучше собачьей будки.

На арабском востоке есть страны, богатые нефтью. Но там шейхи не набрасываются жадно на все доходы от черного золота. Оставляют и своему народу. Там нет нищих стариков. Там доходы простых людей достаточны для достойной жизни. Там нет отверженных.

Да что там говорить! Нефть – это хорошо. Но насколько умно ею распоряжаются?

* * *

Уолт Дисней был уволен из газеты за недостатком идей. Менделеев имел тройку по химии. Эйнштейн не говорил до четырех лет. Его учитель характеризовал его, как умственно отсталого человека. Вспомни об этом, когда тебе покажется, Что у тебя ничего не получается.

Олег Табаков.

Устроившись на жилье, я пошел осмотреться. Город был еще в зачаточном состоянии – уже стояло несколько четырех– или пятиэтажных домов. Вдоль них шла настоящая улица.

К своему удивлению я увидел автобусную остановку. На ней было несколько человек. Подошел поинтересоваться.

– Куда автобус идет?

– До конца дороги.

– Извините?

– Так автобус только пустили.

– И куда он идет?

– Да вам же сказали: до конца дороги.

– А где конец?

– Вижу, вы приезжий. Так слушайте. Мы строим дорогу. Она пойдет по всему поселку. А пока проложили два-три километра. По реке привезли настоящий городской автобус. И пустили его по дороге из конца в конец. Пусть люди ездят, как на Большой земле.

Подошел автобус. Из него вышли пассажиры. Кое-кто остался на остановке до следующего рейса. Я зашел вместе с теми, кто здесь раньше ждал.

Расселись. Кондуктор громко объявила:

– Прошу брать билеты! – Как в Москве!

Я спросил, сколько стоит и протянул деньги.

Кондуктор передала мне билет. Она оторвала его от рулончика, какой я видел на днях у кондуктора в Тобольске. Огляделся – пассажиры бережно держали билеты на виду. Потом, дома, они приложат их к коллекции реликвий.

Автобус тронулся. На лицах людей было какое-то возвышенное выражение. Такое я видел на лицах прихожан в церкви.

По пути были две или три остановки. Люди входили серьезно, солидно – похоже, представляли, что они в столице.

Наконец, кондуктор объявила:

– Последняя остановка. Отсюда начинается обратный маршрут.

Я вместе со всеми вышел из машины. Увидел: мои попутчики никуда не ушли. Остались ждать на остановке. Скоро автобус вернется и они опять два-три километра будутчувствовать себя на Большой земле, где полно автобусов, троллейбусов и легковых автомобилей.

* * *

В стране, где есть порядок, будь смел и в действиях, и в речах В стране где нет порядка, будь смел в действиях, но осмотрителен в речах.

Конфуций.

Наконец, добрался до Салехарда. Позади остался Нижний Правдинск с замечательным геологом Фарманом Салмановым. С его именем связано начало нефтяного бума в Западной Сибири.

Оттуда на вертолете геологов я прилетел в ближайший город, где есть настоящий аэродром и рейсовые самолеты.

Надо было спешить на север – по пятам шла весна. Войлочные подошвы моих пилотских унт насквозь промокли. Я простудился и кое-как долетел до Салехарда.

В городе оказалась одна-единственная гостиница. Мест в ней, как и всюду на моем пути, не было.

Я показал свои документы. Подействовало.

– Остался один номер. Одноместный. Но это люкс, дороже, – сказала дежурная.

– Давайте, давайте. Сколько стоит – столько стоит.

Заплатил деньги – кстати, очень скромные. Получил ключ. На втором этаже нашел свою дверь, открыл.

Номер люкс представлял из себя неприлично узкий пенал. В нем уместились холостяцкая кровать, канцелярский стол, пара стульев, вешалка на стене и, пожалуй, все, не считая двух стаканов и алюминиевого чайника.

Умывание в сенях на первом этаже при уличной температуре. Туалет – аналогично.

Я не в претензии – нормальные походные условия.

Взял полотенце, мыло – пошел принимать водные процедуры. Вода в подвесном умывальнике покрылась ледяной коркой. Мое тело – мурашками. Помылся.

Когда поднимался к себе в номер на второй этаж, встретил на лестнице блондинку лет за тридцать.

– Это ты в люксовый номер вселился? – спросила она.

– Другого не было. Какой дали, тот и взял.

– Да я ничего. Живи. А ты откуда?

– Из Риги.

– Ого, из самой Европы! Ну, даешь! А чем на хлеб зарабатываешь?

– Я журналист.

– Мне это нравится. Скажу тебе откровенно. У меня были геологи, геофизики, шофер, повар был, а журналистов не было. Они в нашей тундре очень редко бывают. Не отловишь. Знаешь, сегодня мой праздник, День геолога. Давай вечером посидим у тебя в люксе. Может, чего сообразим. Тогда у меня и журналист будет.

– Предложение хорошее. Но я только что прилетел. Не знаю, где вечером окажусь. Так что, извини.

Я находился на территории Ямало-Ненецкого национального округа. Надо было представиться местному руководству. Пошел в окружком комсомола. Первый и второй секретари оказались своими ребятами – никакими не комсомольскими бонзами. После знакомства сказали: – Здесь нам поговорить не дадут. Ты в гостинице устроился?

– Да.

– Сколько человек в номере?

– Я один. Называется люкс.

– Вот и хорошо. Пойдем к тебе, там и поговорим без помех.

По дороге зашли в магазин. Купили спирт за неимением водки, клюквенный сироп с непонятной для меня целью, да примитивную закуску.

В гостинице спирт вылили в казенный чайник, туда же отправили клюквенный сироп. Хорошо размешали. Уместились за столом. Приступили к делу.

– Этот напиток у нас зовется "Папа с мамой". Неплохой. Попробуешь – поймешь.

– Действительно, неплохой. Сладкий сироп делает спирт не таким резким.

" Наверное, так рождалась культура ликера", – подумал я.

Под рюмку разговорились. Ребята рассказали мне о своем крае, о ненцах, местных нравах. Я им о жизни в центре, в Европе, о тех местах, где я успел побывать.

Запасов выпивки хватило надолго. Так что разошлись довольно поздно.

Ночью проснулся от ощущения, что у меня в животе солнце. Печет. Повернулся на бок, солнце перекатилась. Я понял, что это папа с мамой так резвятся.

Утром пошел в окружком узнать, как себя чувствуют мои соратники. Секретарь сказала:

– Идет заседание бюро. Можете зайти, если хотите. Или подождите здесь.

– Первый и второй секретари на бюро? – поинтересовался я.

– Да, оба.

"Северяне крепкий народ, – подумал я. – Значит, все в порядке", – и пошел побродить по зданию. Партия и комсомол вместе занимали дом. Я зашел на партийную половину. Сел в приемной почитать свежую газету. Там был и немолодой ненец. Возился с подшивками. Через какое-то время ненец не выдержал, нарушил молчание.

– Я вижу, вы приезжий?

– Да, второй день здесь.

– По какой части?

– Журналист.

– О, мы почти коллеги. Я известный ненецкий писатель…

– Очень приятно. И что вы здесь делаете?

– Подшивки подшиваю.

– Общественное поручение?

– Я здесь работаю.

– Кем?

– Вот, газетами занимаюсь, некоторые документы подшиваю…

И тут я понял, как партия заботится о сохранении и развитии культуры коренного населения Ямала.

Как раз и заседание бюро закончилось. Появились мои ребята. По ним совсем не ударил вчерашний напряженный день. Тренировка хорошая…

– Составьте мне протекцию в вашем почтовом ведомстве, – попросил я.

– Уже роман написал? Послать надо?

– Да нет. Тут другое дело.

– Смело пойди на почту. Протекции туда не надо.

– Надо. Мне рассказали, что почту по Оби развозят на аэросанях. Попросите, чтобы меня взяли в рейс. Больше мне такого случая нигде не представится.

– Сейчас попробуем…

Почта не возражала. Аэросани ждали меня в следующий полдень.

А пока я пошел в Салехардское культпросветучилище. Ребята в окружкоме рассказывали, что там занимается много детей из тундры.

Так и оказалось. Их собирают из стойбищ, часто против воли родителей – ребенок хороший помощник в тундре. В Салехарде учат разным видам культурно-массовой работы в условиях кочевой жизни. Танцам и хоровому пению, игре ма музыкальных инструментах…

– Довольно давно, – сказал я директору училища, – я ездил в поселок орочей. Это маленькая северная народность на Дальнем Востоке. Их тогда было всего пятьсот человек.

Там имелась школа с интернатом. В нее, как и у вас, собирали детей из стойбищ.

Так вот, директор школы рассказывал, что на первых порах очень трудно приучить детей спать на кровати. Привыкнуть к подушке в наволочке, к чистой простыне.

Вечером все укладывались в постели, укрывались. Дежурный учитель выключал свет… А утром обнаруживалось, что новые воспитанники спят на полу, под кроватями.

Вы испытываете такие же затруднения?

– Конечно. Может быть, не поголовно, но некоторые ребята трудно приспосабливаются к европейскому образу жизни. Трудно привыкают к привычным нам играм, житейским нормам, поведению в обществе.

К счастью, все это преодолевается. К концу учебы дети ориентируются в современных ценностях, хорошо ведут себя за столом, знают, что такое вежливость.

– А когда возвращаются в стойбище, полученное образование сказывается?

– Некоторые шутят: когда наш выпускник снова оказывается в тундре, от училища у него остается только новая привычка стучать перед входом в чум.

Но это не так. Они несут культуру своему кочевому народу. Занимаются небольшими библиотеками. При необходимости читают книги вслух неграмотным родственникам. Разучивают народные танцы. Поют вместе со своими домочадцами. Все это, конечно, на начальном уровне, но все же шаг вперед.

… К полудню я был уже на месте, откуда по своим маршрутам отправляются почтовые аэросани. С моим водителем мы нашли друг друга и начали готовиться в путь.

Почта была погружена. Передо мной стояли сани, сконструированные в конструкторском бюро Туполева. Как самолет. У них не было полозьев, они двигались на собственном брюхе.

Я забрался внутрь. Тесновато в зимней куртке и свитере. Сидеть предстояло на полу – кресел не было. Под задницей что-то лежало плюс моя куртка. Не отморожу.

Мы вырулили на реку. Обь широкая – тут уже ее устье. Нам предстояло проехать вверх по течению не знаю уж сколько километров. В санях лежала почта. Ее нужно было развезти по поселкам. Они стояли вдоль берега.

Сани набрали скорость. Было очень шумно – разговаривать невозможно. С первых метров я почувствовал, что комфорта не будет. На пути сплошные торосы. Наше транспортное средство плюхалась с одного на другой своим стальным днищем. Каждый прыжок мучительно отдавался в моей филейной части.

Водитель с усмешкой поглядывал на меня: слишком нежный пассажир ему попался.

Пока аэросани мчались по замерзшей реке, мы не пытались разговаривать из-за шума. Да и не до разговоров было из-за непрекращающихся ударов по моему нижнему бюсту.

Счастье, что поселки стояли недалеко друг от друга. Во время остановки, пока на почту сдавался груз, можно было вылезти из кареты и потереть больные места. Думаю, там разрастался огромный синяк.

На обратном пути мы остановились у чайной передохнуть. Я спросил у водителя, давно ли он живет в Салехарде?

– Очень давно. Я тут отсидел свое в ГУЛАГе, на 501-й стройке. Потом остался на жительство. Обзавелся семьей.

– Почему остался?

– А куда денешься? Жена не выдержала одиночества, вышла замуж. А у меня ни кола, ни двора. Куда ехать? На севере привык, вот и остался.

– Что за 501-я стройка, о которой вы говорили?

– Да вот, Сталин хотел соединить железной дорогой европейскую часть страны с Чукоткой. Наверное из-за военных надобностей. Да не успел.

Но все-таки к его смерти сумели проложить в одном из самых трудных мест на Земле шестьсот километров предполагавшейся трансполярной магистрали. В лагерях, которые шли один за другим, при пятидесятиградусном морозе зимой работало триста тысяч человек. Чаще всего, это были политические заключенные, осужденные по 58 статье Уголовного кодекса. И погибло тут сто тысяч. Шпалы были уложены на человеческих костях.

Пока водитель рассказывал о своих горестных годах, настало время торопиться домой. По широкой Оби, по торосам и неприятностям от ударов днища саней.

Утром я попросил у геологов вертолет – полетать над бывшей 501-й стройкой.

С воздуха трасса была уже почти не видна. Утонула в таявшей вечной мерзлоте. Рельсы не выдержали мороза, скрючились.

Завалились столбы с колючей проволокой. В труху превратились бараки. Среди них попалось одно почти целое здание – здание карцера.

Большая куча грунта. На ней вертикально застыл бульдозер. Похоже, его бросили, когда узнали о смерти Сталина.

Стройка ушла в небытие. Вместе с ней пропало в безвестности множество умных, работоспособных, любивших жизнь людей.

* * *

Нет, видно счастья на земле.

Есть только стремление к нему, погоня за счастьем.

Но само по себе счастье – сон, мечта.

Шолом Алейхем.

Утром в сенях у умывальника кто-то из постояльцев гостиницы в восторге кричал:

– В ресторане пиво появилось! Разливное, в кружках!

Я намотал на ус и поспешил в ресторан. Заблудиться невозможно – он был единственный на весь Салехард.

Шел я по улице и думал: где-то здесь, может быть, у меня под ногами, проходит шестьдесят шестая параллель, Полярный круг. Знать бы точно где, можно было бы стать на него, а то и сесть, оказаться верхом на Полярном круге.

Пиво в ресторане, действительно, было. Подавалось оно не бутылками, а в разлив. Я заказал себе сразу кувшин. Сижу. Предвкушаю. Пришла официантка. Поставила передо мной полный графин, рядом положила чайную ложку. Я удивленно поднял глаза:

– Зачем ложка? Думаете, я с сахаром буду пиво пить?

– Пригодится, – засмеялась официантка. – Поглядите на свет, все поймете.

Я посмотрел. И оторопел. В кувшине густо плавали какие-то черные вкрапления. Кажется, не живые, – мелькнуло в уме.

Осмотрелся. За столами вокруг сидели молчаливые люди и кропотливо вылавливали в своих стаканах черные комочки. Теми самыми чайными ложками. Когда примесей оставалось поменьше, принимались с наслаждением пить, смаковать пиво.

Я занялся тем же. И, отловив официантку, спросил, что за пиво особое в их заведении?

Оказалось, на заводе готовое пиво налили в цистерну, в которой до того возили то ли нефть, то ли мазут. Ее, конечно, помыли. Но как? По стахановски? Потом, когда вагон пригнали в Лабытнанги под Салехардом, обнаружили в цистерне грязь. Там были остатки нефти наполовину с пивом.

“Не выливать же такой редкий для полярных широт напиток, – подумало начальство. – Не отравятся, выпьют и так…”

Это о нас.

И не вылили. Даже цены не снизили. И правильно сделали. Никто не отравился. В том числе и я.

* * *

И глупец, когда молчит, может показаться мудрецом.

Царь Соломон.

Вечером мы с приятелями из окружкома ударили на прощание по "Папе с мамой" и я улетел в поселок Тазовский. Районный центр на побережье Ледовитого океана. Когда-то здесь была промысловая фактория. Ненцы били соболя и песца, русские и зарубежные купцы скупали добычу, привозили на этот край земли охотничьи припасы, хозяйственные товары и алкоголь. К нему был особенно охоч северной человек.

Местный герб красноречив: Северное сияние, оленьи нарты и рыба.

Теперь это стало столицей большого по площади, но бедного населением района. Его плотность тут один человек на 10 квадратных километров территории. Для наглядности можно сравнить с непригодной для жизни пустыней Сахара. Там плотность населения – четыре человека на 10 квадратных километров земли.

В Тазовском меня встретили занесенные снегом небольшие деревянные домики. Через улицу переброшен мост: летом, когда оттаивает вечная мерзлота, ее просто так не перейти.

Цивилизация коснулась лишь одного километра улицы – ее замостили бревнами.

Интересно. На одном конце лежневки находилась пекарня. На другом жил пекарь. Так этот пекарь через «Посылторг» купил новый «Москвич». Его по воздуху доставили в Тазовский и теперь хлебопек утром садился в единственную на весь район собственную машину и ехал на работу. Через километр он парковался и вечером возвращался домой, одолев новый километр. Летом нигде в другом месте он проехать не мог.

Мое обживание в заполярном поселке прошло гладко. Меня направили в нечто вроде гостиницы. Небольшой дом с печкой в середине помещения. Две комнаты и жилье управляющего. Кроме меня, никого из постояльцев не было. Управительницей оказалась молодая миловидная женщина.

День уже клонился к ночи. Я устал и решил лечь пораньше. В комнате было тепло – печь недавно протопили.

Ночью услышал стук во входную дверь. Проснулся. Стук повторился. Послышался приглушенный голос комендантши:

– Перестань стучать. Не открою.

– Я дверь выломаю, – раздался из-за двери мужской голос.

– Тебе сказали: уходи отсюда! Не открою!

– Сейчас увидишь! – В дверь стали ломиться. – Открой сейчас же!

– Уходи! Тут журналист из Москвы спит. Разбудишь его – в тюрьму посадит.

Из-за двери раздался крутой мат и все затихло.

Я вышел из своей комнаты. У печки стояла полуодетая расстроенная комендантша.

– Что случилось? Почему вы его не пустили?

Женщина расплакалась и, всхлипывая, рассказала свою историю.

Она приехала сюда, в Арктику, из Москвы. Да что там приехала! Ее выслали, как тогда говорили, на сто первый километр. За проституцию. Почему она попала на панель – особая история.

Ей выпал по распределению поселок Тазовский. Говорит, отнеслись к ней здесь хорошо. Дали работу в этом доме приезжих. Тут же и квартирка. Но случилась беда – утечка информации из управления. Там разболтали, как она попала на север.

Женщины поселка отнеслись к сплетне терпимо: москвичка аккуратная, вежливая, с их мужьями не кокетничает. Но мужчины словно взбесились – начали облизываться на лакомый кусок. Да не поселковые мужчины – чужие, дальнобойщики.

Каждую ночь ломятся в дверь. Уже и стекла били, и двери ломали. Она не сдается – всерьез начала новую жизнь. Но каждый раз одна против этих мужиков… Где набраться силы и храбрости? Хорошо, сегодня я тут оказался, мною пригрозила. А когда никого нет?

Я старался успокоить ее. Рассказал, что наблюдал проституцию «вживую» в Роттердаме, Париже, Гамбурге. Видел, к чему приводит. И она правильно сделала, что порвала с этой жизнью. Надо держаться. Теперь, если хоть раз оступится, все вернется.

– Да и куда после этого высылать будут? – пошутил я. – Дальше некуда. Только к белым медведям…

С утра я решал в райкоме комсомола свою проблему. Мне хотелось пару дней пожить в чуме у ненцев, чтобы не по рассказам увидеть их быт. Ребята в райкоме засомневались. Это, мол, необычное желание. Никто так не делал. Я нажимал, уговаривал. Они не соглашались. Первый секретарь куда-то ушел. Когда вернулся, сказал:

– Был у первого секретаря райкома партии. Он возражает. Говорит, с прессой не надо связываться. Еще напишет такого, что потом от комиссий не отобьешься.

Я расстроился. Комсомольцы разводили руками – они бессильны.

– А ты пойди к нему сам. Докажи…

Первый принял меня сразу и прямо с порога сказал:

– Ваша идея не очень хорошая. Понимаете, речь идет о малых народах севера. У них своя жизнь, свой, непонятной нам быт, нравы…

Словом, я все терпеливо выслушал, но в конце концов убедил его.

– Хорошо. Но мы пошлем с вами двух человек. Согласны?

– Конечно, согласен. Я выполню все требования, связанные с поездкой. А теперь позвольте поговорить с вами о другом.

– Еще что-то, связанное с ненцами?

– Нет, совсем другое дело.

– Хорошо, слушаю вас.

– Я поселился в небольшом доме приезжих. Там чисто, тепло. Большое спасибо за такое гостеприимство.

В этой гостинице комендантом или управляющий работает молодая женщина. Со сложной судьбой. Дело в том, что ее выслали из Москвы за проституцию на сто первый километр. Этим сто первым километром оказался ваш поселок Тазовский.

Приняли ее здесь корректно. Назначили управляющей в гостиницу и там же дали жилье. Лучше не бывает – средства для существования и крыша над головой без всякой волокиты.

Но одна загвоздка. В управлении, которое занимается этими делами, произошла утечка информации. Люди узнали, из-за чего она сюда приехала. К чести ваших земляков, в поселке обошлось без трений и злопыхательства. Однако, об этом узнала шоферня. Не ваша – чужая. Дальнобойщики, которые регулярно проезжают через Тазовское. Днем они за баранкой, а ночью, на стоянке, норовят соблазнить женщину.

Ломятся к ней в гостиницу. Она неприступна, потому что начала новую жизнь. Бьют стекла, ломают двери.

Сегодня ночью я был свидетелем всей этой вакханалии. Хорошо еще, что комендант сказала: в доме ночует журналист, посадит в тюрьму за хулиганство. Они, наверное, испугались, ушли.

К чему я все это рассказываю? На севере, как мне известно, с кадрами не богато. Эта женщина оступилась и была довольно сильно наказана. Начала у вас жизнь с чистого листа. Это человек с хорошим образованием, умна, воспитана. У меня достаточный опыт общения с людьми, преподавания в университете. Как я понял, если ей хорошо объяснить, что от нее хотят, она может быть ценным работником.

Если бы решили изъять ее из той опасной одиночки, поручить ей нужную вашему району работу и поселить в общежитии – подальше от озверевших мужиков – она принесла бы пользу. И человек был бы спасен.

Ну и, я думаю, вам нередко приходится представительствовать на разных мероприятиях. Если вас будет сопровождать секретарь, референт – дело не в названии – хорошо образованный, корректный, со столичным лоском, это пойдет на пользу вашей репутации.

Извините за долгий рассказ. Просто ситуация оказалась не из простых.

– Это вам спасибо Так вот живешь в небольшом поселке, а знаешь не все. Я подумаю над этим.

… Вернулся к комсомольцам. Сказал что первый дал добро на поездку в стойбище.

– Не думай, что это так просто, – сказали ребята. – Взял такси и – в соседний поселок. Тут надо и с ненцами договориться: захотят ли они пустить к себе чужака? И тебе одежду подобрать. Пару дней на это все потребуется.

– А я и не тороплю никого. Когда мы будем готовы, тогда и поедем.

Вечером вернулся в гостиницу. Из своей комнаты вышла комендант. Спросила:

– Это вы руководству обо мне докладывали?

– Я. Что-то не так?

– Все так. Спасибо большое. Сегодня меня вызывали в исполком. Работу предложили и место в общежитии.

– Ну?..

– Я, конечно, согласилась. С понедельника пойду на новое место. А вы говорили – белые медведи…

На следующий день выпал выходной. Комсомольцы пригласили меня на обед к одному из работников райкома. Его дом стоял в центре. Из окна была видна поселковая площадь с магазинами.

Ребята надумали угостить меня строганиной – классическим блюдом жителей севера.

Рецепт прост. Берется замороженная рыба и режется тонкими ломтиками. Строгается. К ним уксус, перец, приправы. И рюмка водки. Вкуснее не бывает!

Пока ребят колдовали у стола, я наблюдал местную жизнь из окна.

Вот к магазину подъехала оленья упряжка. На ней ненцы – старик со старухой. Вошли в магазин. Стали выносить и ставить на нарты какие-то ящики.

– Ребята, что ненцы ящиками покупают?

Те подошли к окну, посмотрели.

– Выпивку…

– Ящиками?

– Ты уже знаешь – водки у нас нет. Но и спирт часто кончается – аэродром снегом занесло или по весне развезло. Мы отрезаны от мира. Тогда переходят на тройной одеколон. Но и он не вечен. А вот когда его завезут, по тундре разносится весть: "Колокольчики есть!" Так кричат потому, что на флаконе нарисованы цветы – голубые колокольчики.

И тогда со всех сторон к поселку из тундры несутся нарты. Наперегонки.

Вон те ненцы у магазина – они одеколоном запасаются…

Прошло немного времени. Нарты были нагружены полностью. Старик со старухой сели. Отдохнули. Затем взяли по флакону, стали выпивать.

Я с интересом наблюдал.

Ненцы захмелели. Принялись о чем-то спорить, ругаться, а потом и вовсе подрались. Наконец угомонились, прикорнули на ящиках и вовсе уснули.

Я позвал ребят.

– Смотрите, они спят на морозе! Замерзнут. Надо их разбудить. Забрать домой.

– Не волнуйся, – сказали мне. – Они всю жизнь на морозе. Привыкли. Ничего с этим стариками не случится. Проспятся и уедут в тундру.

И впрямь, ненцы скоро пришли в себя. Нагнулись, покидали себе в лицо снега.

– Что они делают?

– У них похмелье. Вот и пьют.

– Что пьют?

Да воду. Снег попадает в рот, тает. Получается запивка. А где им еще воду взять?

Старики походили вокруг нарт – похоже, укрепляли ящики, чтобы в пути не растерять. И олени помчали их домой, в тундру.

На следующее утро мы стали собираться в стойбище. И это, действительно, оказалось непросто.

Я остался только в трусах. На меня надели цельный комбинезон шерстью внутрь. Он во многом выполняет гигиеническую функцию – его ворсинки собирают на себя все лишнее с тела человека, а потом сами по себе опадают, унося грязь.

Ноги попали в меховые чулки, а затем в пимы – нечто вроде высоких унт. Легкие и теплые.

Теперь через голову натянули малицу – нечто вроде длинной рубахи из шкуры мехом внутрь. К ее руковам прикреплены рукавицы. Есть капюшон мехом внутрь.

И, наконец, длиннополый савик мехом наружу с капюшоном мехом тоже наружу. Это, сказали бы в России, тулуп. Его надевают для поездок или работы в плохую погоду.

Однако, на том одевание не закончилось. Все подпоясалось, закрепилось, завязалось. Затем рукава у кистей рук и штанины в месте соединения с пимами плотно перетянули кожаными шнурками и в этих местах густо посыпали белым порошком. Наверное, дустом.

– Для чего это?

– От нежелательных насекомых.

Теперь можно ехать. Мы расселись на нескольких нартах и отдались на волю оленей. Ненцы длинными шестами – хореем – регулировали направление их бега.

Удивительно однообразный пейзаж.

Не могу себе представить, что десятки лет назад здесь, в белом безмолвии, проходили события, надолго оставшиеся в памяти.

Тут, на побережье Ледовитого океана, был поднят контрреволюционный мятеж – со стрельбой, атаками, победами и поражениями. С оленьими нартами, вооруженными пулеметами, наподобие тачанки.

Беляки носились на этих оленьих тачанках по тундре с девизом: "Нам бы Салехард взять, а Москва сама сдастся!".

Мятеж, само собой, был подавлен.

* * *

Не завидуй тому, кто силен и богат,

За рассветом всегда наступает закат.

С этой жизнью короткою, равною вдоху,

Обращайся, как сданной тебе напрокат.

Омар Хайям.

Здесь, в монотонной тундре, я понимал, почему ненцы так некрасочно описывают в своих песнях то, что они видят перед собой. "Вот лежит снег. Он холодный. Всегда холодный. Олени едят мох. Он растет под снегом. Завтра с неба упадет новый снег…"

И так далее, пока нарты не доедут до стойбища, до своего чума.

Наши олени тоже добежали до нужных чумов. Мы приехали.

– А Красный чум здесь есть?

Мои ребята прервали вопрос. Ненец его не понял. Ответили мои сопровождающие.

– Красный чум придумали у вас, в столице. Может быть, журналисты и придумали. Но на кой им Красный чум, если большинство безграмотные? Те, кого возили в школу, забыли, чему учились. Они все время работают. По дому, по хозяйству, со стадом оленей.

Вот посмотри, там около чума старик сидит. Что он делает?

– Палку строгает.

– Нет. Видишь, какая стружка тонкая? Ее повесят на веревку. Мороз эту стружку выморозит и она станет, как шелковая. Это – пеленки. Сколько их надо, пока младенец подрастет? Очень много. Это бесконечный труд. Его не бросишь и не пойдешь в Красный чум. Попку ребенку нечем будет подтереть.

Пока мы разговаривали, из чума вышли хозяева. Они уже знали, что мы приедем.

Встретили меня радушно, как почетного гостя. Когда мои спутники рассказали, что я приехал из Прибалтики, хозяева стали обходиться со мной еще более уважительно – гость, говорили они, приехал из Европы. Засуетились у очага. А я, воспользовавшись паузой, осматривался – понимал, что такая возможность представилась мне один раз в жизни.

Помещение невелико. Горит костер. Дым уходит в потолок – там отверстие. Пол – вечная мерзлота. Устлан он толстым слоем оленьих шкур – одна на другой. Никто эти шкуры не дубил, не сушил – естественные процессы разложения шли своим чередом. На шкурах ползали детишки – ни трусов, ни памперсов тут еще не знали.

Легко представить, чем пахло в чуме и какого труда стоило всем этим дышать.

Вскипел чай. Хозяйка стала накрывать на “стол”. Я с интересом наблюдал за ней, за этим чайным ритуалом, чайной церемонией на самом конце земли.

Как я понял, для гостя из Европы готовился особый прием. Откуда-то из глубины шкур были вытащены парадные для этого чума фаянсовые чашки. Хозяйка взяла в руки одну из них, критически осмотрела. Обнаружила, что она не совсем чистая. Как должное, харкнула, сплюнула в чашку и стала чем-то старательно ее протирать.

К моему горлу подступило что-то нехорошее. Я бросился к выходу, на свежий воздух.

Уже через несколько минут олени мчали нас к поселку, к районному центру.

После возвращения в Тазовское я встретил первого секретаря. Стыдливо опустил глаза.

– Не напрасно мы не советовали вам ехать в стойбище, – сказал он. – Но все-таки что-то увидели?

– Да, конечно. Поездка была полезной.

– Ну, и это хорошо. А теперь вы наш должник.

– Все, чем могу…

– У меня просьба. Сами видите, живем мы в глуши. Варимся в своем котле. У людей потребность узнать что-нибудь новенькое. Мы были бы вам благодарны, если бы вы выступили у нас в Доме культуры.

– Хорошо. Только без всякой пропаганды. Без новых решений и новых патриотических движений. Это они узнают на политинформациях.

Просто о жизни. Как живут люди в нашей и других странах. Такое годится?

– Конечно. Неформальный разговор – это хорошо.

Актовый зал в Доме культуры был большой. Человек на пятьсот. Ни одного свободного стула. Собрался, наверное, весь поселок.

Выступление я построил наподобие сборной солянки. Рассказал, как живут простые люди на Большой земле, что есть в магазинах, о телевидении, которого еще не было в Тазовском, об индивидуальных огородах, о том, как живут в тюрьмах мужчины и женщины, о пьянстве, о том, как живут люди за рубежом, какие у них заработки и на что они могут их потратить, о достопримечательностях городов, в которых мне удалось побывать, о моих встречах с любопытными людьми у нас в стране и за границей…

Судя по реакции зала, людям мой рассказ пришелся по душе. Но когда перешли к вопросам, мне стало не по себе.

Слушатели спрашивали о том что я знал понаслышке или совсем не знал. И о том, что в нашей стране было опасно спрашивать.

Я кое-как выходил из положения, но чувствовал себя неуютно.

На следующий день улетал из Тазовского. Мне надо было побывать еще в одном северном поселке – Тарко-Сале. Там разворачивалась геологоразведка на нефть и газ. Но больше всего мне хотелось увидеть, как в этом поселке приучают кочевников к оседлому образу жизни.

Мы распрощались с комсомольцами. На посошок полакомились строганиной.

Первый секретарь предложил мне:

– Давай, поменяемся перчатками?

Я отдал ему свои. Они были фасонистые, импортные. Светлокоричневая кожа в сочетании с бежевой трикотажной пряжей.

Его перчатки были не хуже. Мать связала их из белой шерсти лайки. Сунешь в такую перчатку руку, она словно попадает в духовку. В любую погоду и в любой мороз.

В самолете ко мне подсел незнакомый человек. Представился: лектор обкома партии.

– Я вчера ходил на вашу лекцию, – сказал он, – видел, люди были довольны. Мне тоже понравилось. Только, знаете, когда вы рассказываете, непрофессионально засовываете руки в карманы. И ходите по сцене. Это отвлекает внимание слушателей.

– Но я не лектор. Просто журналист. Ну, еще преподаватель университета. Да и вчера я не лекцию читал, а рассказывал людям о жизни, которая от них далеко.

Я много езжу по стране. Там, где я бываю, меня иногда просят выступить перед людьми. Я не отказываюсь – знаю, как им не хватает информации. И я убедился, что слушателей меньше всего волнует, куда я кладу руки. Им важно, что я скажу.

А теперь, не можете ли вы помочь мне решить одну задачу? После выступления меня заинтересовал характер вопросов, которые задавали местные жители. Я вроде бы человек информированный, но то и дело попадал в тупик. В прессе ответа на них нет. В закрытом вестнике ТАСС – тоже. Откуда это берется? Уж не придумывают ли они свои ситуации?

Лектор рассмеялся.

– Поймите, живут они в глухом углу. Дорог нет, регулярного транспорта – тоже. Центральных газет нет. Радио из Москвы доходит не очень хорошо – много помех на пути. Единственное, что долетает сюда без препятствий – "Голос Америки". Ну, еще "Радио Свобода". Прямо через океан, не встречая ничего на своем пути. Даже глушилок.

Жители Тазовского круглые сутки слушают этот вестник информации и зачастую принимают все за чистую монету. Вот и источник тех вопросов, которые вам задавали.

* * *

Не стоит бояться перемен. Чаще всего они случаются именно в тот момент, когда они необходимы.

Конфуций.

Тарко-Сале районный центр. Я попросил в райкоме партии помочь познакомиться с тем, как ненцы привыкают жить не в чумах, а в домах.

Мы с сопровождающим пришли в часть поселка, где стояла улица одноэтажных новеньких сборных деревянных домов.

– Зайдем в первый попавшийся, – предложил я.

Мы открыли калитку и увидели перед собой… чум. За ним нарты и пара оленей. Его поставили во дворе, как в тундре. Я огляделся. Увидел чумы в других дворах тоже.

Это знак: не так просто принять новый уклад жизни, отказаться от традиций, создававшихся десятками предыдущих поколений.

Мы поднялись на крыльцо новенького, с иголочки дома. Когда-то, в детстве, я жил в точно таком же. Так что мог идти с закрытыми глазами.

Мы прошли сени, попали на кухню. На удивление, она была закопчена до черноты.

Встретили нас хозяева – муж с женой средних лет.

Рассказал, кто я. И что интересуюсь жизнью ненецкого народа.

Нас пригласили в гостиную и мы оказались… в чуме.

На полу одна на другую были положены сырые оленьи шкуры. Во много слоев. По ним ползали малыши без трусов и подгузников. Все, что вырабатывал их желудок, уходило прямо на меховый пол. Тут же лежали и ходили собаки.

А запах… Точно такой, от какого я бежал из тундры.

Я спросил, почему они поставили во дворе чум?

– У нас в семье есть старики. Они не могут жить в доме, не могут уснуть, им душно. Вот и живут в чуме, как всю жизнь жили. И мы тоже часто идем туда – там прошла наша молодость.

Ответ о том, почему закопчена кухня, оказался простым.

Многие современные читатели не знают, что такое кухонная печь. Она складывается из кирпича. В ней есть место для горящих дров, угля или торфа. Дым уходит в сложенную тоже из кирпича трубу.

На верхней поверхности печи есть два круглых отверстия. Они закрываются металлическими конфорками разных диаметров. Когда все уложены по порядку, отверстие закрыто. Огонь и дым уходят в трубу.

Если требуется нагреть мало воды – скажем, побриться – снимается самая маленькая конфорка. Огонь греет небольшую посуду с водой. Но если надо выварить белье – снимаются все кружки и открытый огонь греет самую большую емкость с водой.

Ненцы не могут признать это. Они из поколения в поколение жили при открытом огне. Теперь, когда новоселы в новом доме разжигают печь для отопления, снимают все конфорки с обоих отверстий. Пламя вместе с дымом беспрепятственно идет не в трубу а в кухню.

Так они привыкли жить в чуме. Там, правда, никак не заметить, что стены из шкур почернели от копоти.

Но самое неприятное – пристрастие к спиртному. Новоселы напиваются вдрызг и тогда выбивают окна, крушат двери, мебель.

В поселке есть на ставке специальный человек, который ходит из дома в дом, вставляет новые стекла, чинит разрушенное.

Издержки роста…

В соседних деревнях тоже построили дома для оседлых ненцев. Но оседлых не нашлось. Жилье пустует.

Чум, похоже, пока побеждает.

В райкоме мне сказали, что готовится очень важное заседание женсовета. Рекомендовали поприсутствовать.

Я не пренебрег приглашением.

Активистки обсуждали вот что. В ближайшие дни было намечено организовать баню для ненецких женщин.

Первый раз в их жизни.

Надо было предвидеть, как они себя поведут. Как воспримут обилие горячей воды, пара. Воспримут ли нормально мыло, мочалку, необходимость постоянно менять воду.

Очень сложная проблема: захотят ли женщины появиться перед другими людьми обнаженными? Ведь интимные проблемы в их семьях закрыты за семью печатями.

Покончив с теоретической частью, перешли к конкретике. Нужно было к каждой ненке прикрепить активистку, «няньку». Чтобы все показывать и рассказывать. О мыле. Как мыть голову, пользоваться мочалкой. Как мыть тело. Наливать воду, смешивать горячую и холодную. Как пользоваться полотенцем…

Видимо, придется раздеться самим и для примера помыться.

Жаль, что я не мог дождаться, как пройдет эксперимент. Предполагал: если он закончится благополучно, то и дома для оседлых ненцев не будут пустовать.

Но у меня не было больше времени. Моя командировка заканчивалась.

Дальше ехать некуда

Позвонили из Москвы:

– Ты бы на Камчатку поехал?

– Туристом?

– Нет, по делу.

– Поехал бы. Не впервой. А почему обо мне вспомнили?

– Скажу для начала. В ЦК ВЛКСМ хотят изучить вопрос о молодых рыбаках. Как им работается, живется, какие у них нужды. Для этого создается большая команда. В ней несколько групп. Для работы в Приморье, на Сахалине, Камчатке и Колыме. Тебя рекомендуют руководителем группы на Камчатку и одновременно Колыму.

– Почему меня?

– Несколько причин. Во-первых, тебя в ЦК знают по прежним делам. Затем – у тебя хороший моряцкий опыт. Ты живешь в “рыбной” республике, работаешь в молодежной газете и пишешь о молодых рыбаках. Аргументы сильные.

Добавлю неофициально. Когда проверка будет закончена, руководители групп съедутся во Владивостоке готовить итоговый документ. Так в этом месте ведущую скрипку хотят передать тебе. Это – последняя причина.

– Ну, что, согласен?

– Я-то согласен, но это не от меня зависит…

– Тут уж не беспокойся.

Через пару дней вызвал редактор:

– Там, в ЦК, какой-то переполох. Из ЦК ВЛКСМ пришло распоряжение: обеспечить приезд в Москву Геймана для участия в ответственной комиссии. Не знаешь, в чем дело?

– Знаю. Мне звонили. На Дальний Восток направляется большая команда. Готовится вопрос о молодых рыбаках. Вот и весь переполох.

– И ты?

– Да, на Камчатку.

– А как же газета? Отдел?

– У меня есть пара дней, займусь этим. А когда вернусь – отпишусь. Можно считать, что это творческая командировка.

Словом, я со своей группой полетел в Петропавловск-Камчатский. Со мной было двое парней. Один из московского ЦК, другого я взял в Риге – специалиста из нашего управления "Запрыба".

Перелет оказался нелегким. Как ни говори, на самый край земли. Хотя пенять на судьбу не приходится: в эру, когда еще не было рейсовых самолетов, путь на Камчатку занимал больше года.

На аэродроме нас встретили люди из орготдела обкома комсомола. Первое, что я услышал после знакомства:

– А кроссворды с собой не привезли?

Понял: развлечениями этот край земли не богат.

Приехали в гостиницу. Обком расстарался: у нас был номер люкс. С ванной!

Правда, тут же обнаружилось, что ванна в порядке, но в ней не бывает горячей воды.

Привычная история.

Но тут же выяснилось, что у номера люкс есть свои преимущества. Раздался телефонный звонок:

– Вы только что вселились?

– Да, вещи разбираем.

– Откуда прилетели?

– Из Москвы.

– Сколько вас?

– Трое. А вы кто?

– Мы работаем на радио.

"Петропавловск закрытый город, – подумал я, – но сарафанное радио тут без изъянов".

– Что вас интересует?

– Не хотели бы вы хорошо провести вечер?

– Извините, пока нет. Мы полсуток летели, устали.

– Приятного отдыха, позвоню в другой раз.

Пока мои спутники разбирались в номере, я пошел в обком. Надо было сориентироваться.

Собралось два – три человека. Орготдел. Я рассказал, что у меня есть казенный «вопросник». Его составили в ЦК для всех регионов. Пусть в обкоме подберут по нему материалы. Потом я добавлю вопросы от себя.

Мы поговорили о том, что я хотел бы узнать в связи с темой исследования.

– Было бы хорошо, если бы вы помогли встретиться с руководством рыбной индустрии полуострова, капитанами траулеров, молодежью на судах и в резерве, в училище. Такой у нас будет круг интересов.

– Ну, а помимо проверки, что бы вы хотели увидеть? Может быть, слетаем в долину гейзеров? Это главная достопримечательность Камчатки…

– Боюсь, не получится. Сроки сжатые, работы много.

– А после работы? Чем вы любите заниматься?

– Многим. Ну, например, люблю рыбачить.

– Так, может, организуем?

– С удовольствием. Посидим с удочками. У вас, наверное, рыбы в реках много…

На следующий день мы занимались своими делами по программе. Одного из своих ребят я отправил в Магадан. Ему в одиночку предстояло провести всю работу на Колыме. Но там рыбная отрасль невелика – должен справиться.

Вечером зашел в обком. Там предложили:

– Поехали на горячий источник?

– Далеко?

– Нет, пара десятков километров.

Действительно, оказалось недалеко. Мы приехали в поселок. Он назывался Паратунка. Мне кажется, там был санаторий или какая-то лечебница, связанная с термическими ваннами.

Во всяком случае, был открытый бассейн. Над ним вился парок. И никого вокруг.

Мы разделись. Холодно. На дворе октябрь. Падает легкий снежок. Меня стала пробирать дрожь.

– Что ты стоишь? – крикнули обкомовские. – Ныряй!

Я робко попробовал ногой воду. Горячая! Как в нее прыгать? Обваришься.

Стал медленно вползать в бассейн. Тело привыкало к его температуре. Наконец, окунулся с головой и почувствовал настоящее счастье.

А почему нет? На дворе начало зимы. Ночь. Я лежу на спине в огромной горячей ванне и на мое лицо садятся снежинки.

И в то же время на борту бассейна – бутылки вина. Подплывешь, глотнешь из стакана и снова окунаешься в блаженство.

Я плавал и думал: каких только чудес не бывает на свете! Вот занесла судьба за тысячи километров от дома. И никаких трудностей. Сплошное удовольствие.

Под плеск воды пришла на ум старая байка.

…В далекие тридцатые годы пришел в Кремль, к всесоюзному старосте Калинину человек. Сказал:

– Я готов получить. Вручайте…

– К чему готовы? – опешил Михаил Иванович. – Что вручать?

– Как что? Орден давайте.

– За что орден-то?

– Так я же пришел. Пешком. Из самого Владивостока в Москву…

– Ну и что тут такого, – не мог взять в толк Калинин. – Пришел и пришел. За это ордена не дают.

Посетитель обхватил голову руками. Понеслись булькающие звуки. Михаил Иванович поспешил за стаканом воды. Но тут мужчина опустил руки и всесоюзный староста увидел – тот хохочет, заливается.

– Чему смеетесь?

– Ну не дали мне орден, и не надо, – сказал пришелец. – А каково Степке будет? Он же не просто пешком идет из Владивостока, так еще и бочку перед собой катит. Чтоб орден получше получить. Поди сейчас уже к Чите подходит…

Наутро я узнал, что нам повезло – в Петропавловск приехал заместитель министра рыбной промышленности страны. Сегодня, прямо с колес, он проведет совещание с капитанами рыболовецких судов. На борту одного из них.

В кают-компании большого морозильного траулера собрались капитаны кораблей, которые в это время стояли в Петропавловске. Разговор получился серьезный. Временами очень сердитый. У рыбаков было много претензий к министерству. У министерства – к рыбакам.

На мою долю выпало много фактуры. Она могла пригодиться для отчета о командировке.

С большой тревогой говорили рыбаки о трудностях промысла у берегов США на тихоокеанской стороне. Американские сторожевые корабли отгоняют наших, стоит им опустить трал.

– Министерство что-то должно сделать. Договориться с американцами, что ли. А то мы без рыбы останемся.

– Договориться не получается. Это их экономическая зона.

– Тогда дайте нам охрану. Подводных лодок, что ли…

– Может быть, весь военный флот пригнать? У вас и так постоянно дежурят две подводные лодки. В случае жизненной необходимости придут на помощь. А в остальном думайте сами. Находите выход из положения.

Позже мне рассказали, что у входа в Авачинскую бухту – на ее берегу стоит Петропавловск-Камчатский – постоянно дежурит американская подводная лодка. Ее привлекает сюда то, что в бухте базируется камчатская часть Тихоокеанского флота. И вообще, она имеет стратегическое значение.

Так вот, когда лодка находится на своем месте, все спокойно. Служба идет. Но стоит только ей не оказаться на обычном посту, возникает тревога. Не случится ли чего-нибудь нештатное? Не вывели ли ее из-под возможного огня?

…На следующий день был выходной. Обкомовские ребята спросили:

– Поедем на рыбалку?

Я пришел в восторг.

– Конечно! Увижу, как на Камчатке клюет. А удочки?

– На этот раз без удочек.

– Как же без них?

– Для начала мы покажем тебе, какая тут рыба водится.

Ехали мы довольно долго. По пути в каком-то поселке захватили одного человека.

– Ктоон? – спросил я.

– Председатель сельсовета.

– Знаток рыбалки?

– Нет, он по другой части. Потом расскажем.

Подъехали к реке. Не очень широкой, но быстрой. Выгрузили из машины разные кухонные принадлежности и припасы. Среди прочего, там была и рыболовецкая сеть.

У берега, как бы случайно, стояла лодка.

И тут я понял, что рыбалка та была не совсем законной. Грубо говоря, браконьерской. Завели в реку сетку, потянули. Я ужаснулся: там – полно рыбы. В основном, кижуч – я о таком до Камчатки и не слышал. Это крупная, широкая, увесистая, жирная рыба. Один из видов лосося. Такой, как в Прибалтике, но значительно шире.

Вдобавок к кижучу попалось несколько форелей. Крупных, не таких, как в Европе. Они тоже из породы лососевых.

Раззадорились. Еще пару раз вошли с сетью в воду. Рыбы было много. Позже, когда мы добирались домой, у перегруженной машины спустили два колеса.

Однако, вернемся на берег. Существует нерушимая традиция: после удачной ловли надо выпить по рюмке, закусить, расслабиться. Набрали таз лососевой икры. Кстати, у кижуча она крупная и ярко оранжевая. Очень жирная – много не съешь. Для того, чтобы икра шла веселее, накрошили в таз сырого лука, посолили по рецепту “минутка”, взялись за ложки.

При хорошей закуске и выпивке успокоились, повспоминали рыбацкие рассказы. Ну, а когда аппетит снова проклюнулся, дело дошло до ухи.

Я уже раньше видел что камчадалы, избалованные обилием рыбы, совсем не умеют ее готовить. Бросят в воду куски лосося, отварят – вот и вся уха, весь обед. В общем, решил я показать им, как варят уху там, где и пескарь считается крупной добычей.

Положил в котел дородного кижуча, выварил и бросил собакам. Вместо него положил в котел нежной форели – для еды. Ну, там картошка, лук, прочие приправы. Влил полстакана водки для рыбацкого аромата…

Камчадалы ели уху, не закрывая ртов. Отяжелели, прилегли на траву и продолжали есть – благо котел был большой. А когда наступило время уезжать, никто не согласился выливать ее наземь.

В ту ночь мы возили котел с рыбным супом по всему полуострову. Чтобы не расплескался, держали его на весу за бортом машины. Временами останавливались, окунались в горячие источники, любовались ночными пейзажами, а потом разводили костер, нагревали уху и продолжали есть.

Ели без передышки, чуть ли не насильно впихивая в себя уху – ее аромат подстегивал наше чувство голода.

На следующий день я спросил ребят, для чего мы все-таки брали с собой того мужика из поселка.

– Он власть, – объяснили мне, – вдруг нагрянет рыбнадзор? У нас есть надежное прикрытие.

* * *

Хочешь накормить человека один раз – дай ему рыбу.

Хочешь накормить его на всю жизнь – научи его рыбачить.

Конфуций.

Из окна нашей гостиницы открывался потрясающий вид на Авачинскую бухту. Смотришь в окно и проникаешься собственной значимостью.

Эта бухта – одна из крупнейших на планете. Сюда может войти любое судно, какое только есть на свете. Под ним будет глубина в 26 метров. Это тебе не семь футов под килем.

Не зря здесь базируется камчатская часть Тихоокеанского военного флота России. В бухте длиной в 24 километра ему места хватит с лихвой.

Тем более, что на страже его безопасности стоят Три брата – три большие скалы у входа в Авачу.

Однажды мы увидели, как в бухту втянулось огромное судно. Это был корабль с непривычным для флота названием – "Пищевая индустрия". Крабовая фабрика. Она обычно стоит в океане и принимает у мелких судов – краболовов их добычу. Потом из нее делают крабовые консервы. Во время торжеств они становятся украшением нашего стола.

"Индустрия" ошвартовалась, спустила трапы и в малолюдный город, на твердую землю хлынуло множество женщин – работниц океанского завода.

Они заполнили магазины или просто прогуливались по городу, хотя Петропавловск не так уж богат достопримечательностями.

Хотя, правда, тут есть памятник Витусу Берингу – одному из основателей Петропавловска-Камчатского. Это старый памятник. Он был установлен в 1826 году.

Очень красивая часовня-памятник в честь победы гарнизона города над англо-французской эскадрой.

И еще памятник человеку с очень яркой и таинственной судьбой. Лаперузу. Он был француз. Граф Жан-Франсуа де Гале де Лаперуз. Военный моряк, участник морских сражений. Пленник.

Французский король – один из Людовиков – отправил его в кругосветное путешествие с дальним прицелом найти и колонизировать Австралию.

На двух фрегатах – «Буссоль» и «Астролябия» – он прошел в северную часть Тихого океана и открыл пролив между южной частью Сахалина и островом Хоккайдо. О нем поется в веселой песенке: "А я бросаю камушки с крутого бережка далекого пролива Лаперуза".

После этого, в начале сентября 1787 года французские фрегаты бросили якоря в Петропавловске. Здесь командор Лаперуз пробыл до конца месяца и отправился к главной цели своего путешествия.

Там, у острова Ваникоро экспедиция – оба фрегата – исчезла. Их искали сорок лет. О том, что они погибли тут, подтвердили последующие находки и легенды аборигенов, передававшиеся из поколения в поколение. Они сообщают, что часть команды фрегатов в кораблекрушении спаслась. А четверо матросов вообще прожили долгую жизнь.

Нам же остались название пролива Лаперуза, бодрая песенка и памятник славному мореплавателю в Петропавловске-Камчатском.

* * *

Нам нужен кто-нибудь, по чьему образцу складывался бы наш нрав. Ведь криво проведенную черту исправляешь только по линейке.

Сенека.

Наше исследование шло успешно – спасибо обкомовским работникам. Они нам очень помогали. Я ходил на корабли, встречался с рыбаками. Они дружно жаловались на трудности промысла.

– Понимаешь, – рассказывал один из них, – мы море как следует не знаем. Пробуем в одном месте, в другом – пустой трал. А японцы – с рыбой. Мы к ним, а они уходят в другое место. Мы снова к ним, а они издеваются, кричат:

– Ваня, рыбы нет? Правда, нет? Собирай комсомольское собрание…

* * *

Три вещи никогда не возвращаются обратно —

Время, Слово, Возможность.

Поэтому не теряй времени, выбирай слова,

Не упускай возможность.

Конфуций.

Зашел я в магазин – купить чего-нибудь на ужин. Вижу – рыба незнакомая. Не из больших, но полная, жирная. Взял на пробу.

Поужинали. Очень понравилась.

На следующий день снова зашел в магазин – за вчерашней рыбой. Смотрю – на витрине нет. Спросил у продавца:

– Я покупал у вас рыбу такую, – показал руками.

– Кабан?

– Нет, рыбу.

– Я и говорю, кабан.

– Что это?

– Так рыба называется. К сожалению, вчера был последний завоз.

– Последний? Больше не будет? Почему?

– Сказали, всю выловили. Ничего не осталось.

– В океане?

– Да.

– Как можно в океане всю рыбу выловить?

– А вы у рыбаков спросите. Они знают, как.

У рыбаков ответ неутешителен.

В рыбной индустрии идет гонка планов. Тогдашнему министру рыбного хозяйства предстоял юбилей. Он втайне лелеял надежду на звезду героя. Но для этого нужно было прийти к своей великой дате с оглушительным успехом отрасли.

Ловили все, к чему могли дотянуться сети. План повышался такими темпами, что рыба не успевала воспроизводиться. Принялись за безобидных черноморских дельфинов – они тоже пошли в обеспечение звезды.

Я уже не помню, дали ему героя или нет, но вред рыбному поголовью был нанесен смертельный.

Обычно рыбу ловили так. Трал вытягивали на борт, смотрели: основная масса – промысловая порода. Но есть и так называемый прилов. Рыба других пород. Она не нужна. Ее выбрасывали за борт. Так и шло годами, никого не беспокоило.

Но однажды получилось, как в старом анекдоте.

Работал на карандашной фабрике инженер. Работал и работал – рутина. Но однажды подумал: надо как-то творчески подойти к делу, рацуху какую придумать.

Повертел в руках карандаш и придумал. Карандашом пишут, но не до конца его используют. Кончик в руках не удержишь. Сантиметра два выбрасывают. А что, если выпускать карандаш, где в тех двух сантиметрах не будет графита? Получится просто деревяшка без начинки. Графит ценное сырье. Сколько его сэкономить можно!

Подал рационализаторское предложение. Другие инженеры на арифмометрах посчитали. Пришли в восторг. Сколько по стране карандашей используют – в конторах, конструкторских бюро, в школах, детсадах… Из такого кусочка экономия получается в тысячи тонн ценнейшего сырья.

Да тут не рацуха – настоящее открытие.

Наш инженер стал героем. Премии. Портреты на досках почета. Сам во всех президиумах…

Прошло время. Портреты на досках почета пожелтели. В президиум не зовут. Премиальные семья съела.

Опять рутина.

Все-таки надо как-то творчески подойти к работе, – опять подумал наш инженер.

Повертел в руках карандаш. Задумался. И смекнул.

Какой-то непонятный у карандаша кончик. Просто деревяшка. А если человек захочет заточить его с той стороны, а там грифеля нет. Это уже не карандаш, а чистый обман.

И написал рационализаторское предложение: два сантиметра пустой деревяшки отрезать и карандаш снова станет полноценным.

Другие инженеры привычно взялись за арифмометры. Пересчитали эффект по рацухе. И снова пришли в еще больший восторг. Вроде бы два сантиметра карандаша чепуха. А сколько карандашей в ходу по всей стране? Это же миллионы кубометров лучшей древесины. Сколько из нее можно домов построить, полов настелить, детских кроваток собрать?

Снова наш инженер в почете, увенчан лавровыми венками.

Интересно, надолго ли ему длины карандаша хватит?

Примерно, так получилось с приловом на траулерах.

Сидел в министерстве или конструкторском бюро инженер. Сидел и сидел – рутина. Подумал однажды: надо как-то творчески подойти к делу. Вспомнил: в командировке видел – рыбаки прилов за борт выбрасывали. А почему за борт? Это же пойманная продукция. Надо ее как-то к делу приспособить.

И придумал поставить на каждый траулер установку, которая бы нестандартную рыбу в муку перерабатывала. Муку, конечно, не для хлеба, а как добавка к корму скоту. На фермах привесы увеличатся. Мяса появится больше на прилавках. И рыбакам не надо будет выбрасывать свой улов за борт.

Блистательная идея!

Прилов пошел на муку. Путина продолжалась.

В конце года экономисты обнаружили: на траулерах увеличился выпуск продукции. Выросли доходы, заработная плата. За счет чего? Ах, за счет рыбной муки!

И решили в новом году увеличить план плюс 10 процентов от достигнутого.

Кому увеличить? Океан не понимает таких указаний. Сколько у него прилова есть, столько и есть.

Рыбаки продолжали работать по законам моря.

Когда обнаружили, что нестандартной рыбы для выполнения нового плана не хватает, стали кидать в пресловутую установку хорошую рыбу. Кидать на съедение свиньям!

А план все рос – аппетит экономистов был неутолим.

В муку превратилась и рыба кабан, которая мне так понравилась.

* * *

Старик, моливший золотую рыбку,

Свершил, пожалуй, главную ошибку:

Ему бы жадной бабе не служить,

И не просить корыто и дворянство,

Боярский дом и сказочное царство…

А новую старуху попросить.

Эдуард Асадов.

Вечером пошли поужинать в ресторан. Приятная обстановка. Играл оркестр. Солист пел. На стойке микрофона висел черный матерчатый конверт. К солисту подходили люди, давали деньги. Он, ни от кого не прячась, у всех на виду опускал полученные купюры в конверт и принимался выполнять заказ.

Официант рассказал нам, что эта группа приехала из Одессы подзаработать. Приличные ребята – не халтурят, программа посетителям нравится.

Вечер шел своим чередом, когда солист замолк, выдержал паузу и сказал:

– Уважаемые гости! Сегодня случилось несчастье. У берегов Камчатки утонул рыболовецкий сейнер. Команда погибла. В эти минуты траурное событие отмечается во всех ресторанах города. Мы исполним песню, посвященную рыбакам, которые уже не вернутся на родной берег.

Не танцуем.

Оркестр заиграл. За некоторыми столами люди встали, скорбно опустив головы.

Петропавловск – город рыбаков и моряков. Людей рискованной профессии.

… Снова выпал выходной день.

– Поехали на рыбалку, – сказали в обкоме.

– С удочками?

– И на этот раз без удочек.

– Поехали.

Два вездехода были набиты какими-то припасами. Заметил два больших арбуза.

"Рыбалка с обедом", – мелькнуло в голове. Но ради приличия ничего спрашивать не стал.

Ехали мы довольно долго, пока не попали в местность, напоминавшую тундру. Низкорослые деревья, все изрезано мелкими ручьями, лужами.

Машины остановились.

" Наверное, дальше не проехать", – подумал я и на этот раз спрашивать не стал.

Вдали показались две бортовые машины. Военные. С людьми. Остановились около нас. Из них высыпали солдаты с оружием.

– Сейчас половим рыбки, – сказали обкомовские и пошли к военным на переговоры.

Вернулись:

– Выходите! Здесь и остановимся.

Несколько солдат стали натягивать на себя костюмы, напоминавшие водолазные. Появилась сеть.

– Здесь же нет реки! – заволновался я. – Где рыба?

– Не торопись. Все будет.

Между тем, остальные солдаты рассыпались по местности – далеко от нас.

– Что они делают?

– Это – оцепление.

– Для чего?

– Чтобы нам не мешали.

– Не понял…

– Теперь на эту территорию никто не сунется. В первую очередь, рыбинспекторы. Для них, пока мы здесь, эта территория запретная.

Солдаты с сеткой зашли в один ручей. Метров семь – восемь ширины. Прошлись. Подтянули сесть к берегу. А там – полно рыбы. Кижуча.

Выгрузили сетку. Вошли в воду снова. И опять с уловом. Вскоре на берегу образовалась солидная куча рыбы.

– Куда столько? – спросил я обкомовских ребят.

– В солдатский котел пойдет. Для разнообразия меню…

Погрузили улов в машины, поехали. Прыгали, прыгали по кочкам и вдруг перед нами открылся океан. Ни конца, ни края – всюду вода.

На берегу небольшой домик. Вошли, а там двухэтажные нары и печка.

– Что это?

– Пограничный пост. Здесь конец нашей земли. Граница.

– А где карацупы с джульбарсами?

– Их оставили на заставе…

– Значит, граница открыта?

– А мы? Неужто не отобьем врага? А солдаты, которые в машинах? Они свое дело знают.

Мы занесли поклажу в помещение поста. Сумерки успели сгуститься. Поискали выключатель – его не оказалось.

– Будем сидеть в темноте? Может быть, где-нибудь есть свечи?

– Не надо свечей, – сказали военные.

К окнам подогнали автомобили, включили фары и мы словно в Большой театр попали под свет огромных люстр.

Принялись за дело. Появился, как прошлый раз, большой таз. В него выпотрошили икру из увесистого кижуча. Накрошили лук. Принялись солить по рецепту «минутка». Я поставил варить первую рыбу для ухи. На столе возникли всякие овощные и мясные закуски.

Пир предстоял царский.

Подвыпив, я пошел посмотреть вблизи на Тихий океан. Песок на широком пляже оказался мелким и черным, как ночь. Я потер его в ладонях, посмотрел – не пачкает. Это была перемолотая в песок океанской волной лава вулкана.

Он возвышался над нами. Снежная шапка на нем опустилась уже до середины. Октябрь. Первая ступенька к зиме.

Подошел к воде. На океане был штиль. Ласковая волна шлепалась о берег. Решил искупаться – когда еще удастся окунуться в Тихом океане? Сколько я ни плавал по морям, до Тихого так и не удавалось добраться.

Разделся. Вошел в воду. Холодная. Зашел, дрожа, по грудь. Поплыл. Но почувствовал, что сегодня не время для игр. Уж больно холодно.

Прибежал на пост, доварил уху. Она оказалась к месту.

А когда на закуску подали самое пикантное блюдо – жареную икру, напоминающую нежную яичницу, я понял, что рыбалка удалась.

* * *

Мы больше в этот мир вовек не попадем,

Вовек не встретимся с друзьями за столом.

Лови же каждое летящее мгновенье —

Его не подстеречь уж никогда потом.

Омар Хайям.

На одном корабле мне рассказали:

Они возвращались в Петропавловск. Получили радиограмму:

– Зайдите в такой-то портопункт, возьмите пассажира, доставьте в областной центр.

Моряки распоряжение выполнили. Пассажиром, вернее, пассажиркой оказалась старуха-ительменка, одетая во все свои наряды из оленьих шкур.

В кают-компанию заводить не стали – побоялись, что потом долго придется проветривать помещение. Оставили на палубе – они, мол, привычные.

Через какое-то время к капитану подошел матрос:

– Немного подмораживает. Как бы та тетка на палубе не обледенела.

Пошли посмотреть. Жива. Решили все-таки от греха подальше завести ее в кают-компанию. Старуха в тепле разомлела, стянула с себя верхний длинный кожух.

Кто-то из рыбаков глянул на нее и обомлел: на груди пассажирки была звезда Героя социалистического труда и депутатский значок.

Теперь ее, конечно, доставили в Петропавловск со всеми предосторожностями и потом долго со страхом ждали разноса.

…Наша командировка на Камчатку заканчивалась. Последняя моя встреча была на большом морозильном траулере. Мы беседовали с капитаном и я чувствовал: что-то не дает мне покоя. Сконцентрировался и заметил в углу каюты нечто необычное. Вроде бы дерево без листьев с меня ростом. Присмотрелся: точно, вишня.

– Для чего возите с собой это дерево? – спросил капитана.

– Это не дерево, – ответил с улыбкой моряк. – Это коралл. Его вытащил со дна океана трал.

Я удивился. Никогда такой разновидности коралла не видел. Даже на картинках. Преодолел свою стыдливость и попросил:

– Вы не могли бы отломать кусочек для меня? Повезу домой, покажу…

– А почему бы нет? Только не сейчас.

– Я уже собираюсь улетать с Камчатки…

– Да мы завтра в гостиницу доставим.

Я поблагодарил капитана и мы расстались.

С Колымы вернулся третий член нашей бригады. Написал отчет. Я забрал в обкоме комсомола все справки – они подготовили их по-нашему вопроснику. С траулера привезли большой кусок кораллового дерева. Даже выточили для него основание, подставку.

И мы полетели каждый в свою сторону. Я во Владивосток, мои помощники в Москву и в Ригу.

Уже во время посадки в самолет у меня начались неприятности. Со всех сторон к кораллу тянулись руки – отломить кусочек.

Во Владивостоке было не до развлечений – мы писали документ по итогам изучения проблемы. Материалов набралось много.

Однажды я пошел поискать какие-нибудь сувениры для коллег. Город красиво спускался с горы к океану. Мне говорили что он очень похож на американский Сан-Франциско. Они и стоят друг против друга через Тихий океан.

Если контрреволюции в ненецкой тундре победить не удалось, то во Владивостоке у нее это получилось. Городом овладели чехословаки, американцы, японцы, итальянцы и канадцы. Они хозяйничали там три года, пока большевики не выбили их оттуда.

По пути мне попался большой рыбный магазин. Походил вдоль витрин – ничего особого. У меня в дорожной сумке запасы были получше.

Но тут бросилась в глаза крупная реклама, большой плакат. Она прославляла диковинный товар – икру морских ежей. О таком продукте я никогда в жизни не слышал. Принялся читать. Много непонятного, но хвалебного. Наконец, увидел знакомые слова: эта икра морских ежей – страшный враг импотенции.

" Лучшего сувенира не найти", – подкралась коварная мысль. И я представил себе своих коллег.

Работал я, как известно, в молодежной газете. Ее сотрудникам еще рановато было страшиться отвратительного мужского недуга. Но для розыгрыша икра морских ежей годилась отменно.

Решил купить несколько баночек, поставить в редакции на стол и посмотреть, кто первый набросится на волшебный эликсир. У кого какие сомнения на душе?

Розыгрыш может получиться.

Моя походная сумка стала тяжелее.

… Наша работа подошла к концу. Секретарь ЦК – руководитель нашей команды – посчитал, что документ в принципе готов. Нас повезли по заливу Петра Великого на настоящем адмиральском катере, сделали тур по Владивостоку и – по домам.

У меня был рейс прямо в Ригу. Главной заботой в полете стало хоть как-то довезти коралл до дома. Я спасал его при посадке в самолет, а потом и в самом полете – охотников отломать от него веточку было слишком много.

К счастью, меня встретила в аэропорту жена – теперь мы вдвоем спасали экзотический сувенир.

На следующий день пришел в редакцию. Доложил шефу о прибытии. Он спросил, готов ли я отчитаться о командировке, и собрал у себя в кабинете всю редакцию.

Я вывалил на стол для заседаний дары моря – рыбу, икру красную, кижуча. Порассказал о командировке в далекий край – где был, что видел, что делал. К тому, что уже было на столе, поставил баночки с еще одной икрой – морских ежей. Рассказал и о ней. Без иносказаний педалировал ее счастливое влияние на потенцию. И стал ждать финала.

С традиционными угощениями справились в два счета. Затем разобрали ложки – дело дошло до владивостокских баночек.

Я-то сам ту икру попробовал еще во Владивостоке – испытывал на себе. Впечатление от нее такое. Если взять ее в рот на самом кончике ножа, почувствуешь, какой может быть вкус у аптеки, если проглотить ее целиком.

К беде моих колег, никто из них и не собирался пробовать невиданный продукт на кончике ножа. Как говорят на флоте, на шару и уксус сладкий. Набирали в ложки побольше, выкатывали глаза и молча выскакивали за дверь. Я как-будто воочию видел, что там, за дверью происходит. У всех редакционных туалетов стояли нетерпеливые очереди.

Я с огорчением наблюдал – главная моя идея была в опасности. Не находилось того одиночки, у которого была особая потребность в лечении диковинным средством.

Работала у нас одна старушка. Звали ее Берта Владимировна. Числилась она заведующей редакцией – на ней держалось все техническое обеспечение нашего беспокойного хозяйства. Она так долго работала здесь, что некому уже было вспомнить, когда же наша коллективная мама впервые переступила порог редакции.

Так вот, Берта Владимировна знала в редакции все – и явное, и тайное. Не пропускала событий, вроде моего отчета о командировке на Дальний Восток. Она, как и все уселась за стол. Внимательно выслушала мой рассказ. Вооружилась чайной ложкой. Забралась ею в банку с икрой, повертела, чтобы больше набралось и отправила себе в рот.

Отпаивали ее всей редакцией. Это была кара за неумеренность, за ажиотаж.

Так и не удалась моя каверза. Испортила ее наша старушка.

Когда все пришли в себя, вернулись из туалетов, я честно рассказал, какую пакость им всем приготовил.

После того случая еще долгое время кто-нибудь подходил к Берте Владимировне и заводил разговоры о потенциальных силах и слабостях людей.

* * *

Нет попутного ветра для того, кто не знает, в какую гавань он хочет приплыть.

Мишель Монтень.

И снова пошла привычная работа. Скучать не приходилось.

Принес как-то в редакцию свои воспоминания один ветеран. Речь в них шла о временах Гражданской войны. Все, вроде бы, гладко. Человек пишет со знанием дела. Но есть одна закавыка. Автор рассказывает, что в то время Ленин посетил военный госпиталь, где лечились красноармейцы. И одному, наверное, особо отличившемуся бойцу, вручил награду – новые кальсоны.

Нашим неокрепшим мозгам этот факт показался странным и смешным. Но выкинуть его из статьи уважаемого человека было невозможно. Надо бы как-то проверить. Но где?

Решили позвонить в Москву, в музей Ленина, и спросить, где бы можно было проверить такой факт. На удивление, женщина, отвечавшая на звонок, едва дослушав до конца, тут же сказала:

– Да, такой случай был. Полное собрание сочинений, том такой-то, страница такая-то.

У нас глаза на лоб полезли. Это же надо! Даже, не заглянув в святцы, вспомнила все, вплоть до страницы многотомного собрания сочинений.

Вообще с Лениным нам как-то не везло.

Паренек из отдела пропаганды написал хороший материал о враче Ленина. Свежий, полный новизны. Он, кажется, ездил в Минск, где жил герой его очерка.

Словом, автор получил полную корзину похвал. Заслуженных.

И вдруг, откуда ни возьмись, скандал. Из самых сфер вопрос: почему написали об этом враче? С кем согласовали? Вам известна его специализация?

Оказалось, врач – венеролог.

Все пригнулись в ожидании страшного погрома. Но он не разразился. Наверное, наверху решили не привлекать к этому внимания.

Такая уж, видно, судьба молодежной газеты, которая темпераментно борется за внимание читателей.

В то время у нас были трудности с тиражом. Он вроде бы и не сильно падал, но и не рос. Оставался на невысоком уровне, а это было не очень хорошо.

Впрочем, тогда во многих национальных республиках трудности с тиражом испытывали местные молодежные газеты на русском языке. Помню, в Армении тамошняя молодежка выходила тиражом всего в четыре тысячи экземпляров. Хотя, конечно, нашей газете от этого легче не становилось.

Словом, проблема тиража у нас шла под номером один. По этому поводу в редакции вечно совещались, увещевали друг друга, а тираж так и не рос.

Однажды даже от отчаяния дали в газете хлесткую рекламу. Идея ее была в том, что экземпляр “Советской молодежи” стоил столько же, сколько один стакан томатного сока. Дословно не помню, но звучало шутливое объявление, примерно, так: не пей томатный сок и будешь целый день читать молодежку.

Ну, дали рекламу и дали. Ан нет. В тот же день прозвучал в редакции звонок из отдела пропаганды ЦК партии: редактора срочно вызвали на ковер. Вернулся он взмыленный: не знаешь, с какой стороны ждать беды. Оказалось, высокопоставленный чиновник, в чьем ведении была торговля томатным соком, пожаловался в ЦК на буржуазные замашки молодежной газеты. Она, дескать, хочет продать свой плохой товар за счет отличного томатного сока. Сока, который крайне нужен советским трудящимся.

Но погоню за тиражом это не останавливало. От уговоров решили перейти к силовым методам. Каждому творческому сотруднику редакции определили количество экземпляров газеты, на которые он обязан был организовать подписку. Распределили и места на территории республики, где каждый из нас должен был проводить работу. Не обошлось и без отчетности. Появились таблицы и, естественно, возникли передовики производства и отстающие.

Кое-кто всерьез встревожился: за разборками на собрании могли последовать оргвыводы. Могли и на дверь указать. А с работой для русскоязычных журналистов в то время в Риге было плохо – куда податься, если уволят?

Работал у нас в те годы в редакции журналист с хорошим пером. Родом он был из Одессы. При обороне Севастополя потерял ногу. Не лез в карман за острым словцом. Уважали его и стар, и млад.

Так вот, при всех наших дележках и треволнениях достался ему для распространеня газеты исключительно русский город Даугавпилс – Клондайк для изданий на русском языке. Наш ветеран, будучи человеком самоуверенным, поехал на свою “делянку”, как он думал, с победой в кармане. На месте решил перестраховаться. В русском городе он отыскал самое русское место, где никакой осечки быть не могло. Это место – военное училище.

И отправился брать крепость.

Побывал он у руководства училища. Поговорил на хорошем одесском диалекте. О чем там шла речь, мы так и не узнали. Но можно было не сомневаться, что бывший фронтовик, защитник Севастополя, ветеран войны, орденоносец, да к тому же известный журналист нашел нужные слова…

В родную редакцию он прибыл со щитом – курсанты подписались на газету, которую им предстояло полюбить, в полном составе.

Ну, а через несколько месяцев в их казарме побывал мой знакомый. Пришел в изумление: все поголовно лежали среди бела дня на койках и читали газету. Не чокнулись ли? Я успокоил: это нормальные ребята читали хорошую газету, которую им продал наш хороший парень.

"Молодежке" нечасто, но доставалось на орехи. Вспомнил в связи с этим одну нашумевшую историю.

В старые, допотопные времена мальчишки-газетчики бегали по улицам и кричали во весь голос что-то вроде: "Кронпринца убили!", "Графиня родила двойню!", "Самодвижущаяся повозка задавила извозчика!"… Газету у них из-за этого брали нарасхват.

В “Молодежке” решили воспроизвести те крики в современном исполнении – на бумаге. На верхней половине первой полосы ленточкой вытянули рамки, в которых выкрикивали лучшие материалы номера – они могли привлечь читателя.

Никто тем крикам значения не придавал – это был технический вопрос. Те, кто дежурил на верстке, придумывали покрикливей слоган и верстка газеты шла своим чередом.

"Советскую Молодежь" в то время редактировал мой бывший студент. Если помните, тот, кого валил оппонент на защите диплома.

Когда произошел казус, о котором я рассказываю, редактор был в отпуске. Вел газету его заместитель.

И надо же было такому случиться, что именно в тот день крикливую ленточку сдвинули пониже. Над ней поставили важный по тем временам снимок. На нем Леонид Ильич Брежнев и руководитель Польши Эдвард Герек. Правительственная рутина.

Ох, если бы не те злополучные крики в ленточке! В одной из рамок стоял слоган "Два башмака на одну ногу". Он рекламировал какой-то материал в газете. И надо было такому случиться, что как раз эта рамочка, с этим выкриком попала под снимок двух вождей!

Люди со здоровой психикой никогда бы не обратили на такое совпадение внимание. Но кто-то с извращенными мозгами соединил два элемента в газете и у любителей политических интриг получилось, что есть, оказывается, новый враг, новый подрывной элемент. И он рядом.

Поднялся скандал в очень высоких сферах. Газету, ее руководство топтали, как могли. В итоге сняли с работы заместителя редактора.

И тут мой бывший студент показал себя настоящим газетным бойцом. Вся штука в том, что ЦК снял с работы заместителя редактора своим решением. Но оно юридической силы не имело. По КЗОТу – кодексу законов о труде – его мог уволить только руководитель учреждения своим приказом.

И случилось самое занятное.

Редактор вернулся из отпуска. Выполнил волю ЦК. Издал приказ об увольнении заместителя. Дал ему счастье побыть одни сутки безработным. И тут же издал новый приказ: принять парня на работу ответственным секретарем редакции. Третьим человеком по рангу в “Молодежке”.

Поступок дерзкий. Он утер нос партии. Могла последовать расплата. Но он сделал это.

И еще одна безобидная байка: летел себе АН-24. Пассажиры в иллюминатор увидели НЛО – летающую тарелку. Проходная информация. Таких миллион.

Ничего подобного! Приходит в редакции запрос из конструкторского бюро Антонова: просим сообщить номер рейса, дату и маршрут полета АН-24, из иллюминаторов которого был виден НЛО? К счастью, конструкторы скандал не раздули.

Но однажды скандал все-таки случился. Устроили мы у одного нашего коллеги междусобойчик. Сидели на кухне, закусывали, болтали обо всем. На стене о чем-то бормотал репродуктор.

И вдруг: экстренное сообщение. Мы прислушались. Передали информацию о том, что запустили в космос женщину. Первую женщину космонавта.

Народ молодой, горячий. Кто-то крикнул:

– Надо делать спецвыпуск!

Покричали от восторга, покричали и побежали в редакцию. Посмотрели: телетайп работает, ТАСС начал передавать космические новости.

На дворе ночь. Позвонили шефу – тот согласился и сказал, что выезжает из дому. Я побежал в типографию, включил линотип на обогрев металла. Он должен расплавиться полностью. Тогда можно будет набирать.

Дозвонились до верстальщика – он тоже поехал в типографию. Стали рисовать макет.

Приехал шеф, взял руководство на себя. Металл в линотипе расплавился. Я сел за клавиатуру. Вспомнил молодость, начал набирать.

И в этот момент позвонил редактор партийной газеты:

– Что вы там делаете?

– Спецвыпуск готовим.

– Кто вам разрешил?

– Кто может не разрешить выпустить газету, посвященную запуску в космос первый в мире женщины?

– Я говорю не о запрете, о разрешении.

– У кого?

– У ЦК.

– В ЦК комсомола никого нет. Сейчас ночь.

– Не у комсомола – у партии надо спрашивать разрешение.

– Хорошо. Мы поставим в известность дежурного ЦК партии.

Дежурный ответил, что он такие вопросы не решает. Мы успокоились, продолжали работать.

Вскоре появились люди у талера партийной газеты. Подошел к нам их редактор.

– Вам хорошо, Гейман набирает. Я помню его рекорды, когда он еще за линотипом сидел. А нам приходится все начинать заново. По всему городу людей собираем. Завтра в ЦК будем с вами разбираться.

Вскоре ТАСС дал отбой. Телетайпы замолкли. Мы пошли по домам.

Очень гордые собой.

Кстати, о ЦК партии.

Позвонил мне помощник первого секретаря. Рассказал:

– У шефа попросили дать интервью для журнала «Огонек». Естественно, он поручил это дело мне.

Зову тебя в долю. Давай сделаем так. Ты возьми на себя молодежь республики с ее проблемами, а я – экономику, идеологию. Согласен?

– Хорошо. Сделаем так.

Я придумал вопросы, написал свою часть, отнес соавтору. Тот прочел, отнес машинисткам, а потом на самом кончике последней страницы написал наши с ним адреса. Для гонорара.

Прошло несколько дней. Позвонил помощник первого.

– Знаешь, мне как-то неудобно тебе рассказывать. Интервью с визой от шефа привезли – он лежал в больнице. Замечаний нет. Но тот кончик страницы, где наши адреса, был, как я вижу, загнут и отщиплен.

– Почему?

– Наверное, чтобы гонорар пошел не нам, а ему.

Так и получилось.

Скрягами, как мы поняли, бывают и не рядовые шаромыжники.

Крах

Меня переманили в партийную газету.

Пришёл гонец от редактора:

– Шеф предлагает перейти к нам работать.

– В каком качестве?

– Корреспондентом.

– Скажите ему: я не принял предложение.

Через несколько дней гонец появился снова:

– Шеф просит объяснить, почему вы отказываетесь.

– Я работаю в этой газете много лет. Заведую отделом. Член редколлегии. Есть свой круг читателей. Да меня отсюда никто и не гонит. Так что переквалифицироваться в управдомы мне нет никакого резона.

Прошло еще несколько дней.

Опять появился гонец. Рангом повыше:

– Шеф предлагает возглавить отдел информации. Полная свобода рук. Выбор тематики по вашему усмотрению.

– Это другое дело. Здесь есть над чем подумать. Давайте свяжемся через пару дней.

Подумать, действительно, было над чем. Партийная газета сильно отличалась от “Молодёжки”. Она была как бы в казенных шорах. Сухая, застегнутая на все пуговицы – типичный человек в футляре. И ходят там, наверное, по струнке.

Меня тормозило еще одно обстоятельство. Много лет назад, когда я еще работал в газете для моряков, мы с собкором «Известий» написали большую статью для ее газеты о рижских проститутках, которые специализировались на моряках с иностранных кораблей.

Они не выходили на панель. У них были квартиры – там принимали своих клиентов. А клиенты передавали их адреса с судна на судно, из страны в страну.

Выделялась среди них девица с особо выдающимся именем. Я его уже не помню, но в памяти застряла приставка de, намекавшая то ли на графское, то ли на дворянское происхождение.

Мы ей уделили большее внимание в своем очерке, потому что за ней числились особо пикантные выходки.

Газета с нашим материалом вышла. И только тогда я узнаю, что графиня – дочь работника той самой партийной газеты, куда меня сватают. Какой позор! Я думал, что сгорю со стыда. Несколько ночей не спал. Но кто мог догадаться, что девица с такой фамилией может иметь отца, работающего в газете ЦК партии республики.

Смущало меня и то, что редактор был заражён бациллой антисемитизма. Придется постоянно быть настороже.

Но согласиться всё-таки придётся. Крути не крути, мне уже за сорок перевалило – сколько можно торчать на пути юных дарований?

Словом, я согласился.

Как ни странно, тамошние суровые нравы на меня не распространялись.

Писал много – раздолье, действительно, было широкое. Правда, иногда случались вещи, которым здравый смысл не давал объяснения.

Однажды услышал по радио, что на одной из гидроэлектростанций провалилась секция автомобильного моста.

Помчался туда. Стал собирать информацию. Действительно, одна секция взяла и упала. Плашмя. Не кренясь. Упала с автомобилями, которые по ней ехали. И машины после приземления остались на колёсах.

Полазил я по плите. Пошёл искать медиков – узнать, что случилось с водителями. Медсестра успела смениться с дежурства и отправилась спать домой. Нашёл ее в посёлке, поднял с постели, расспросил. Поехал к ученым узнавать, как это могло случиться.

Когда-то, когда заканчивали строить мост и по нему открывалось движения, автор проекта становился под ним – доказывал, что прочность моста гарантирована.

В наши дни загоняют на секцию большие самосвалы с песком, ставят их в шахматном порядке и смотрят, как поведут себя крепления. Хорошо? Мост будет открыт до следующего контроля.

Что же случилось там, на гидроэлектростанции? До результатов экспертизы ученые ничего определенного сказать не могли. У них были только предположения, догадки.

Я их использовал в репортаже. А его надо было успеть поставить в завтрашний номер газеты.

Отнес репортаж редактору. Он прочел и сказал:

– Печатать не будем.

– Почему?

– Не надо волновать советских людей. У нас катастроф нет. Наши мосты крепки на века.

– Но радио…

– С ними будут разбираться особо.

– Но молва… Событие крупное. Его не замолчишь.

– Мы к сарафанному радио никакого отношения не имеем. Печатать не будем.

Я ушёл, утерев сопли. Первый раз в жизни.

Прошло сколько-то времени. Был выходной день. Я услышал новость: на один из городов надвигается катастрофа. Он стоит на берегу реки. Лёд перекрыл русло. Будет наводнение.

Не рассуждая, бросился на вокзал, сел в первый поезд и поехал в тот город.

Там уже создали комиссию по чрезвычайным ситуациям. Съехались специалисты, военные.

Узнал, что ледяной затор велик – десятки километров. Надеяться, что сам «рассосется», не приходилось. По обоим берегам стоят два города. Оба под жесточайшей угрозой. Единственный выход из положения – бомбить ледовую плотину с воздуха.

Военные принялись изучать, как безопасно провести эту операцию.

У меня накопилось достаточно фактуры. Пошёл на вокзал, сел в проходящий поезд. Ночью написал репортаж.

Утром зашел к редактору, положил на стол материал. Он прочел, сказал:

– Печатать не будем.

Второй раз в моей жизни.

– Почему?

– Не будем волновать советских людей. У нас в стране катастроф не бывает.

– Но я узнал об этом из телевизора…

– Это их ответственность. У нас своя позиция и мы будем ею следовать.

Я ушёл. Но сопли не утер. Позвонил коллеге в такую же газету, как наша, но на латышском языке.

Рассказал ей свою историю подробно, ничего не утаивая.

– Не пригодится ли вам этот репортаж?

– Пригодится! Как его получить?

– Через десять минут принесу его вам.

Надо сказать, что с этой газетой у меня были давние приятные отношения. Еще во время работы в газете для моряков, когда я вернулся из продолжительного рейса, мне позвонили оттуда и попросили сделать материал для них. Я, конечно, был польщен.

– Какой объём?

– На ваше усмотрение. Мы вас не ограничиваем.

– Сроки?

– С завтрашнего утра. Каждый день. Нам надо будет успевать переводить.

Я взялся за дело. Ночью писал, утром у двери ждал курьер. Материал шёл в номер с колёс. В итоге получилось тринадцать публикаций. Каждая величиной в половину страницы газеты "Правда".

На всём протяжении гонки мне ни разу не намекнули, чтобы я сворачивался и не делали замечаний по качеству. Так что я понял: работа им понравилась.

* * *

Правильно соизмеряйте пропорции. Лучше быть молодым майским жуком, чем старой райской птицей.

Марк Твен.

Я добрался до их редакции, отдал репортаж о ледовом побоище коллеге и вернулся к своим делам.

На следующее утро меня позвала секретарша редактора:

– Зайдите в приемную.

– Какая-то проблема?

– Нет. Надо в приказе расписаться.

Зашёл. На столе лежал приказ. Несколько человек уже расписались. Прочел:

Что-то в роде: в связи с нарушением трудовой дисциплины, ещё что-то про этику, выразившееся в том, что я передал материал для публикации в другое издание… Потом ещё немного ля-ля-ля и резюме: объявить мне выговор.

На листе с приказом оставалось достаточно места. Я взял ручку и написал:

Категорически возражаю против взыскания, так как: 1) на место события я ездил в свой выходной день; 2) ездил туда за собственные деньги; 3) командировочное удостоверение мне в редакции не выписывали; 4) готовый материал был предложен лично редактору, но был отвергнут.

В заключение добавил: сейчас авиация бомбит ледовый затор, в городе начинается наводнение.

Через несколько минут приказ исчез. О нём мне никто не сказал ни слова. И взыскание за мной не числилось.

А я пошёл искать, что же так взволновало нашего редактора. Нашёл газету на латышском языке. Молодцы, ребята! Поставили репортаж на очень видном месте с заголовком, набранным крупными буквами. Получился гвоздь номера. Плюс я не спрятался за псевдонимом, а подписался собственным именем.

Это я насчёт соплей.

* * *

Должно быть, Адаму и Еве было не так просто вести беседу: им не о ком было сплетничать.

Марк Твен.

Дежурство затянулось допоздна. Городской транспорт уже не ходил и я решил добираться до Кенгарагса пешком. Но тут вижу: такси. Правда, занятое, но едет, мне кажется, по пути. Поднял руку – повезло.

Похоже, прежде, чем меня подобрать, водитель с пассажиром о чем-то беседовали. Мы поехали и разговор возобновился. Мой попутчик, молодой человек, что-то горячо рассказывал, связанное со спортом. Усталый, я прислушивался вполуха, пока не услышал:

– Об этом я обязательно напишу в газете.

Я присмотрелся – парень незнакомый. Напряг слух: он говорил, какие статьи собирается писать.

– В какой газете вы работаете? – спросил я.

Пассажир смущенно засмеялся:

– Да я внештатно пишу…

– Это не имеет значения. Где вы печатаетесь? Хотелось бы почитать.

– Читать нечего. Не печатают меня…

– Почему?

– Если бы вы знали, как у нас тяжело пробиться…

– Может, пишете неинтересно?

– Не в этом дело. Они к себе никого не подпускают. Печатают только своих или тех, кто взятку дает.

– Не может быть! – Изумился я. – В какой же газете такое творится?

– Да хотя бы в “Советской Латвии”. Попробуйте отнесите туда заметку – сами увидите.

– Неужели даже редактор взятки берет?

– Про редактора не знаю, а вот к заведующему отделом без подарка не суйся.

– Потрясающе! А как его зовут, не скажете?

– Илья Гейман…

– Что-то я о таком не слышал…

– А он недавно пришел из “Молодежки”.

– Я вижу, вы собираетесь писать о спорте. Мне помнится, в“Латвии” о спорте пишет какой-то Э. Париянц. Так, может, к нему обратиться?

– А какой смысл? Эдик тоже из “Молодежки” пришел – у них там одна шайка. Не пойдет Париянц против Геймана, своего начальника.

– А если вам самому поговорить с Гейманом? Расскажите о своих идеях – они очень интересные.

– Да говорил я, говорил! Он и слушать не хочет. Чужой я для него…

– Водитель, – сказал я. – Не могли бы вы на минутку остановить машину? Теперь зажгите в салоне свет.

– А вы, – обратился я к попутчику, – посмотрите на меня внимательно. Узнаете? Мы с вами встречались?

– Нет, я вас не знаю…

Я протянул шоферу свое удостоверение:

– Прочтите это вслух…

– Гейман Илья Борисович, – водитель повернул в мою сторону выпученные глаза. – Заведующий отделом информации газеты “Советская Латвия”.

…До Кенгарагса мы ехали с водителем вдвоем. Наш говорливый попутчик потерялся где-то по дороге.

А утром я зашел к Париянцу:

– Ты знаешь такого человека? – назвал фамилию.

– Да, знаю. Он иногда сюда заходит.

– Приносит материалы?

– Нет. Просто поболтать.

– Ты ему когда-нибудь отказывал?

– Нет, никогда.

– Так вот, если я еще хоть раз увижу его в нашем отделе, мы с тобой пойдем сдаваться в милицию. Как взяточники.

* * *

Трещина остается трещиной, как бы вы ни старались ее заделать.

Махатма Ганди.

Столкнулся на лестнице сразу с двумя редакторами – моим и его коллегой из латышской газеты.

Заметил: у моего шефа из подмышки торчала подшивка. По верстке понял: это газета, которую редактирует Борис Григорьевич.

По своим каналам узнал, для чего им потребовалась эта подшивка.

Оказалось, в ней разглядели оформительский типографский знак в виде шестиугольной звёздочки. Для полиграфиста это оформительский элемент. Их много в кассах наборщиков. Они используются по отдельности или из них составляют красивый орнамент в начале или конце книжной страницы, либо в любом месте газетной полосы.

Хочу повторить: для полиграфистов, наборщиков это – оформительский элемент. Для редакторов, с которыми я столкнулся на лестнице, это была улика диверсии. Протаскивание на страницы газеты сионистского тайного знака – магендовид.

Замысел был опасный. Из него можно было по тем временам соорудить звонкую антисемитскую кампанию.

Надо было отводить от отца угрозу.

Позвонил в Москву, в институт, в котором я прежде учился. Попросил девочек найти мне книги, в которых есть история типографских шрифтов и оформительских знаков. Они продиктовали две-три ссылки.

Позвонил Борису Григорьевичу. Не стал по телефону объяснять суть дела. Договорились тут же встретиться.

Рассказал историю с его подшивкой. Он заволновался. Дал ему ссылки на книги, полученные из Москвы:

– Пойди в центральную библиотеку, возьми хотя бы одну из них. Почитай об истории и значении оформительских полиграфических знаков. Носи книгу всегда в портфеле. Тебя пригласят на беседу. Сразу книгой не маши. Дай им разгорячиться – кое-что новое для себя узнаешь. А потом уж открой книгу на нужных страницах и дай почитать…

Впоследствии отец рассказал: когда он раскрыл книгу, мой редактор закричал, что это всё казуистика.

Его коллега прочитал внимательно и сказал:

– Что же ты мне чепуху рассказываешь! Это чисто технический вопрос и мне тут делать нечего.

– Может быть, в отделе пропаганды ЦК показать книгу? – спросил отец. – Чтобы и у них ясность была?

– Нет, нет, – сказали редактора Борису Григорьевичу. – Не надо носить. Они не в курсе этого дела. Тут чисто редакционный интерес…

* * *

Незнание – не повод.

Невежество – не аргумент.

Спиноза.

Был у нас в редакции один журналист. Работал корреспондентом в промышленном отделе. Писал неплохо. А говорил ещё лучше.

В Риге он был новичок. Приехал из Москвы. Служил там в известной газете.

Кто-то в редакции сказал мне однажды:

– Ты бы его послушал. Как он несет всех! И дефицит, и голод, и власть… Даже повторять боюсь.

В свободную минуту я решил пойти в тот отдел послушать. Кабинет на двоих сотрудников был огромный. Кроме них двоих там была еще пара человек – гости. Я нашел себе стул, сел.

Москвич расхаживал по кабинету и говорил о цензуре, диссидентах, отказниках, развале экономики. Не стеснялся в выражениях, размахивал руками…

Через несколько минут я понял, что всё это пустопорожняя болтовня, словесный понос. Потихоньку вышел.

Вскоре по редакции пошел слушок – такого-то вызвали на допрос. Потом другого. За ним еще одного. Секрет недолго держался. Все трое разговорились. Оказалось, их вызывали по поводу москвича. Расспрашивали, о чём он говорил, когда, кто при этом присутствовал.

Потом их ещё вызывали. Тянулось это долго. Пока, наконец, не собрали всех и не сказали, что москвич уволен из редакции, как человек, который занимался антисоветской пропагандой. Что собирался уехать за рубеж, но получил отказ и еще много такого же.

Я не удивился. Будь моя воля, я бы сам его выгнал за то, что вместо работы беспрерывно болтал.

Но, с другой стороны, ему никто не позавидовал бы. Его, наверное, занесли в какой-то чёрный список – на работу никуда не брали, жить было не на что. Устроился истопником и существовал на копейки.

Со временем его след затерялся. Кто знает, как сложилась дальше его жизнь…

Впрочем, есть в этой истории одна пикантная подробность. Она связана со вторым сотрудником в отделе промышленности.

Это был малозаметный человек. Кое-кто в редакции знал его, как журналиста, но не больше. Он сидел в их большом кабинете и писал заметки.

Но когда «врага» разоблачили и уволили, стало известно, что того, второго, специально приняли в отдел, чтобы следить за москвичом. То, что он писал, были не заметки для газеты, а стенограмма разглагольствований болтуна.

Вскоре он исчез из редакции. Знающие люди сказали, что ушёл в латышскую газету.

Наверное, там понадобились его услуги.

* * *

Лучше помалкивать и казаться дураком, чем открыть рот и развеять сомнения.

Марк Твен.

Старые знакомые из ЦК комсомола рассказали, что собирают эшелон добровольцев на строительство Байкало-Амурской магистрали.

– А меня не взяли бы?

– Почему нет? Зайди в горком. Там штаб.

В горкоме я всё утряс. Со мной вызвался ехать парень из “Молодежки”. Тот самый, которого я устроил в газету Бориса Григорьевича, когда он приехал из Одессы и не знал, куда податься.

Журналистом парень оказался хорошим. К моменту разговора о БАМе он уже сидел в бывшем моем кресле заведующего отделом рабочей молодёжи.

Мне предстоял разговор с редактором. Я рассказал ему о большой группе молодых людей Латвии, которая едет строить магистраль. Спросил:

– Не будете возражать, если я поеду с ними?

На моё удивление шеф расплылся в широкой улыбке:

– Конечно, не буду. Иди к своим комсомольцам, договаривайся. Для газеты – это большой выигрыш. Любую помощь, какая потребуется, ты получишь.

Судя по всему, он знал конъюнктуру – БАМ был темой номер один по всей стране. Газета зарабатывала бы на этом очки.

В горкоме комсомола нам выдали бамовскую форму – серую джинсовку. И мы отправились в путь.

Разместились в штабном купе. В нем ехали заместитель начальника мостостроительного поезда. В других условиях его назвали бы представителем заказчика. Еще ехал парень из ЦК комсомола. Представитель поставщиков, если пользоваться той же терминологией. Третий – мой товарищ из “Молодежки”. И я.

Поезд тронулся. Как пелось в одной песне, поезд пошел на восток. Очень далеко. До озера Байкал.

Была у нас с собой коробка с выпивкой. Время текло медленно. Колеса стучали равномерно. Разговоры разговаривались. Бутылки открывались.

Во всем эшелоне шел тот же процесс. Парни и девчата оторвались от дома – вольница! Дружно опустошали запасы выпивки, ходили компаниями из вагона в вагон друг к другу в гости, распевали песни. Словом, познавали новую жизнь, веселились.

Правда с одним из комсомольцев-добровольцев приключилась грустная история.

Притомившись на гулянке, он забрался на свою вторую полку и уснул. Да так крепко, что во сне случился у него конфуз с мочеиспусканием. И очень сильный, продолжительный конфуз.

А на первой полке сидела старушка – ехала по своим делам. Так вот, на эту старушенцию весь конфуз добровольца и потек.

Нам, в штаб, сообщили – скандал. Мы бросились на место происшествия. А в аварийном купе уже вовсю бушевала проводница, собиралась милицию вызывать.

Кое-как ее успокоили. Перед бабулей извинились. Девочки из отряда привели в порядок ее вещи.

Поехали дальше. Допивать остатки.

Не такая уж большая новость, что всему когда-то приходит конец. Опустела в какой-то момент наша коробка. А ехать еще предстояло ехать и ехать. Можно было бы пополнить запасы на первой же остановке. Но не тут-то было. На всем пути нашего эшелона на станциях при его приближении наглухо исчезало все спиртное.

Отчаявшаяся молодая публика никак не могла поверить, что власти так гнусно надругались над ее лучшими чувствами. Стоило поезду притормозить у очередного перрона, как из вагонов вываливалась огромная толпа и, словно дикая дивизия, неслась на штурм торговых точек. Но, увы, все вокруг было закрыто. Очень недовольные, парни возвращались по своим местам, чтобы на следующей станции снова ринуться в бой.

В нашем штабном купе к возникшим затруднениям отнеслись с пониманием. Решили, что и нам надо бежать ловить счастье. А вдруг где-то не выполнят команду “сверху”? Забудут закрыть шлагбаум на нашем пути?

Диспозиция получилась такая: трое моих попутчиков бегут на станцию, а я как бы остаюсь дежурным по штабу.

И вот как оно случилось.

Я стоял в тамбуре и смотрел, как сотни молодых, сильных, полных азарта людей неслись по перрону. Ловить свою птицу-счастье. Среди них были и наши штабисты. Открыт ли на этот раз шлагбаум?

– Эй, мужик, Тебе водка нужна?

Я посмотрел вниз, на перрон. Там стоял невзрачный мужичонка. Ждал моего ответа.

– Ты что, шутишь?

– Да нет… Вправду… Водка тебе нужна?

– Почем она?

Мужичонка назвал смехотворную цену – ровно такую, сколько в то время водка стоила в магазине.

– Сколько у тебя есть?

– Две…

– Давай обе.

Воровато оглядываюсь – не дай бог кто-нибудь перехватит добычу, хватаю бутылки и – в купе.

Вернулась моя группа захвата. Сильно разочарованная. Убедились, что поиски алкоголя на нашей дороге – дело не перспективное. Эшелон, наверняка, прогонят до Улан-Уде по сухому маршруту.

Словно факир, достал я свои две бутылки водки. Уныния как не бывало. Рассказал о своем приключении. Воцарилась тишина. Покупать водку с рук в те времена было не привыкать. Но по такой цене? Как в магазине? Когда кругом сухой закон? Когда сотни парней способны душу заложить за бутылку, сколько бы она ни стоила?

Что-то тут было не то. Очень уж подозрительно получалось. Что бы оно могло значить?

Обсудили мы всякие версии. На сумасшедшего мой продавец не был похож. Решили, что мужичок, наверное, работает на водочном заводе. Подворовывает понемножку. А чтобы не попасться, продает проезжим свой товар по официальной цене. Без торга.

Однако, тревога не исчезла. А вдруг провокация? А вдруг водка отравлена?

Исследовали бутылки. Этикетки на них были вроде бы стандартные. Я даже нашел там знак главлита – тогдашней цензуры. Вгляделись в пробки – нет ли отверстий от шприцов. Не нашли отверстий. И, все еще сомневаясь, решили тащить жребий. Кто вытянет – на том водка и испытывается. А как еще узнаешь, нет ли там яда?

За риск – полстакана выпивки дополнительно.

Короче, жребий вытащил я. Выпил свой приз с опаской. Водка как водка. Попутчики наблюдали за мной со страхом. Не появятся ли признаки приближающейся смерти. Что там в таких случаях возникает – пена на губах, бледность, остекленевшие глаза? Ничего не было. Никаких признаков.

Жив остался я.

В Улан-Удэ пересадка. Отсюда нам предстояло на самолете перелететь Байкал и там нас ждала последняя остановка.

Аэропорт сообщил: до следующего дня нашего самолёта не будет. Мы – свободны.

В городе особых достопримечательностей не было. Много пыли и мух. Предстояло скучное время.

К счастью, мы разузнали, что в нескольких десятках километров от Улан-Удэ есть крупнейший в стране дацан – буддийский монастырь.

С буддийской религией мы знакомы не были. Поэтому информация об Иволгинском дацане нас заинтересовала. Тем более, что слово “дацан” я слышал впервые в жизни и не мог себе представить, что это такое.

Теперь я знаю, что это религиозно-философское учение буддизм возникло в первом тысячелетии до нашей эры в древней Индии. Его основатель получил имя Будда Шакьямуни. На нашей планете живет 450–500 миллионов буддистов. Их монахов – один миллион. Немало.

Мы взяли такси и отправились в степь.

А там, окруженный забором, стоял городок. Мы вошли внутрь и нам открылся великолепный храм-дуган – яркий, построенный в восточном стиле. Вдоль забора по всей окружности стояли небольшие строения – очевидно, жилища монахов. Они ходили по дацану в ярких оранжевых одеяниях.

Впервые я увидел буддийских монахов на аэродроме. Они встречали какую-то важную персону. Тот, кто впереди, держал в обеих руках стеклянную банку из-под овощных консервов. В ней несколько блеклых полевых цветов. За ним мелкими шагами двигалось довольно много монахов в оранжевом. На груди одного из них я разглядел медаль за участие в Отечественной войне.

Повсюду в дацане виднелись разные устройства для молитвы. Какие-то вертелки, доски для обращения к Будде, лежа на земле, что-то другое. Мы наблюдали, как буряты переходили от одного к другому и выполняли обряды.

Все они, мужчины и женщины, были кривоноги – от многолетней езды верхом на лошадях. И очень усердны.

Мы тоже пошли по их пути – вертели, притрагивались к молитвенным устройством. Попросили одного бурята рассказать нам о четках – их значении, как ими пользоваться. За несколько лет до этого я купил четки в соборе Парижской Богоматери в Париже, но они так и лежали без дела в письменном столе.

Вошли мы и в храм-дацан. Изнутри он оказался светлым, очень ярким, заполненным множеством предметов поклонения, вознесения молитв. Тут были фигуры Будды, разных зверей с ужасно ощерившейся пастью…

Для того чтобы все увидеть и хоть чуть-чуть понять, нужно было бы задержаться в дацане на несколько дней. Но у нас их не было.

Впереди нас ждал перелет над священным морем – Байкалом.

Древняя легенда, утверждает, будто в давние времена там, где нынче плещутся воды этого озера, жил суровый богатырь по имени Байкал с дочерью Ангарой, краше которой не было на свете.

Было у Байкала 336 сыновей. В черном теле держал их старик. День и ночь заставлял без устали трудиться. Сыновья топили снег и ледники и гнали хрустальную воду с гор в огромную котловину.

То, что они добывали тяжким трудом, проматывала сестра Ангара. Она растрачивала собранные богатства на наряды и разные прихоти.

Однажды прослышала Ангара от странствующих певцов о жившем за горами юном богатыре Енисее, о его красоте и силе. И полюбила его. Но суровый старик прочил ей иную судьбу, решив выдать замуж за старого богатого Иркута. Еще строже стал он стеречь дочь, спрятал ее в хрустальный дворец на дне подводного царства. Безутешно тосковала Ангара, плакала в подводной темнице, просила богов помочь.

Сжалились боги над пленницей, приказали ручьям и рекам размыть стены хрустального дворца, освободить Ангару. Вырвалась девушка на волю и бросилась бежать по узкому проходу в скалах.

Проснулся от шума Байкал, рассердился, бросился в погоню. Но где ему, старому, угнаться за молодой дочкой. Все дальше убегала Ангара от разъяренного отца. Тогда старик схватил каменную глыбу и метнул в беглянку, но не попал. Так и осталась с тех пор лежать эта глыба в месте выхода реки из озера, и зовут ее люди Шаманским Камнем.

Разбушевавшийся старик все кидал и кидал вслед беглянке обломки скал. Но чайки кричали каждый раз: “Обернись, Ангара, обернись!” И девушка ловко уклонялась от смертоносных отцовских посланцев.

Прибежала Ангара к Енисею, обняла его, и потекли они вместе к Студеному морю.

Легенда переплетается с былью. 336 сыновей Байкала – это притоки озера, большие и малые реки, собирающие свои воды с территории более 550 тысяч квадратных километров, что примерно равно площади Франции.

Вытекает же из озера только река Ангара – могучая, шириной около километра.

* * *

Слово стало дряблым. Оторвалось от корня и увяло, как сорванная трава. Раньше человек говорил: “Я тебе голову оторву!” – шел и отрывал. Говорил: “Жизнь за тебя отдам!” – отдавал. А теперь говорит: “Я тебя люблю!”, а нет даже уверенности, что он тебя хотя бы до дома проводит.

Дмитрий Емец.

Наш лагерь располагался поблизости от Байкала на его Северном берегу.

Мы не застали там непроходимую тайгу. Те, кто прибыли сюда раньше нас, успели ее расчистить. Поставили большие солдатские палатки, кровати. Столовую. В общем, для начала обустроились.

Наши ребята тут же принялись налаживать и свой быт. В первую очередь поставили палатки. Они настолько велики, что нуждаются в двух печах-буржуйках. Ночью около них находится обязательный дневальный. Потому что шутки с огнем тут смертельно опасны – палатки сгорают за одиннадцать минут. Поди, спасись.

Нам, временно приезжим, выделили собственный балок. Приличное жилье. Номер люкс.

В лагере сухой закон. Алкоголь купить негде. Тайга. Так что нет и неконтролируемого поведения, и конфуза со старушкой на нижней полке.

Правда, извечные отношения между мужчиной и женщиной никогда не исчезнут. Зарождалась любовь, а с ней и ревность, соперничество, вражда и ненависть. Но решались они известным даже нашим праотцам способом – сунули разок-другой кулаком по физиономии, и успокоились.

В таежном поселке есть и танцы – в специальной палатке. Клубе. Можно не сомневаться, что скоро здесь появятся молодые семьи и потребуется палатка для детских яслей.

В отдалении расположился лагерь харьковских метростроевцев. Это гвардия строителей магистрали. Они – на самом трудном и опасном участке БАМа.

У них уже есть своя медицина, почта.

На их плечи легла одна из сложнейших задач – вместе с горняками из других районов страны они пробивали железнодорожный тоннель через Северомуйский хребет. Когда его пустили в эксплуатацию, он стал самым длинным тоннелем в России. Его протяженность 15343 метра. Строили этот тоннель около пяти тысяч человек. Из них более двух тысяч работали под землёй. На их пути встречались плывуны, токсичные разломы. Из их щелей текла вода, часто горячая, как кипяток. Возникал радиоактивный газ повышенной концентрации.

А горняки продолжали штурмовать хребет с обоих концов. Пока тяжеловесные поезда не пошли напрямик по БАМу.

Наши ребята строили деревянные мосты для инфраструктуры магистрали. Пока тянули железную дорогу, вокруг шла своим чередом жизнь – подвозили по вспомогательным дорогам материалы, питание, воду, доставляли на работу и развозили по домам людей. А чтобы дороги действовали, нужны были мосты, переходы через речки, овраги и другие непроходимые места.

Наши добровольцы валили тайгу, на собственной лесопилке готовили бревна и доски для строительства мостов.

На этой почве произошла одна забавная история.

На севере Байкала, где возникали палаточный поселения, власти решили открыть отделение милиции. Пока суд да дело, туда приехали на жительство два милицейских полковника.

Мы гадали, что они собираются делать, если на сотни километров вокруг нет ни одного стража порядка. Которым можно было бы командовать.

Потом решили: их под предлогом организация отдела милиции прислали на БАМ доживать до пенсии с хорошими окладами жалования.

Но пока ещё доживать было не так просто.

Надвигалась зима. Без дровишек ее не переживешь. А подчиненных, которым можно приказать подвезти дровишек, нет. Приходится всё делать самому. А где силенок набраться? Дело-то предпенсионное.

Дежурные мостовиков засекли такую картину: два пожилых полковника в сумерках электропилой отекают хвосты бревен и закапывают их тут же.

Фишка вот в чём. На пилораме готовят балки, доски для определенных видов строительных работ. На их концах оставляют ровные площадки и пишут на них номер будущей деревянной детали. Для быстрой сборки.

Наши бравые полковники приспособились таскать с лесопилки под покровом темноты готовые бревна. Чтобы замести следы, спиливали разметки и складывали «дровишки» на зиму.

Начальник мостостроительного поезда спросил у нас совета. Ситуация пикантная, что ему делать? Жаловаться?

Мы сказали, что жаловаться на них – себе дороже. Пока эти двое выбивались в полковники, они не одну судьбу сломали. Без труда обеспечат неприятности руководителям мостостроительного поезда. А вот сторожам эту историю рассказать надо. Пусть бдят и при случае стреляют солью в полковничьи задницы.

* * *

Грехи других судить

Вы так усердно рветесь —

Начните со своих

И до чужих не доберетесь.

Уильям Шекспир.

Холод усилился. В палатках начали топить. Но я всё-таки решил искупаться в Байкале – вряд ли когда-нибудь ещё сюда попаду.

Мы спустились с крутого берега. Я разделся, полез в воду. Очень холодно. Но мысль о том что я купаюсь ещё в одном море, согревала. Проплыл несколько метров, поспешил к берегу. Рисковать не стоило – на свете есть еще немало морей и океанов, куда я не нырял.

Ночью лагерь был поднят по тревоге. Невдалеке на взгорье горела тайга. Огонь был виден в городке добровольцев.

– Здесь наш дом, – сказал ребятам начальник мостопоезда. – Наш долг – беречь всё, что нас окружает. Надо идти и тушить тайгу. Кроме нас некому.

Отряд снялся с места и пошел с лопатами, топорами и ломами в руках навстречу огню.

Подоспели военные КрАЗы. Они двинулись, как таран, по мелколесью. Люди за ними. Когда приблизились к огню, рассыпались широким фронтом. К частью, огонь не полыхал, верхового жара ещё не было. Принялись рубить мелкий лес, создавать просеки, чтобы пожар не перекинулся дальше.

Огонь, наконец, увял.

Все пошли по домам.

Строительство мостов для БАМа продолжалось.

А мы уезжали домой. С магистрали, которую начали прокладывать еще до войны. Впрочем, в войне она поучаствовала тоже. Когда под Сталинградом было худо, на БАМе сняли рельсы и проложили из них так называемую рокадную дорогу. По ней в нашем тылу перебрасывали на нужное направление танки, пушки и бойцов. С помощью БАМа враг был разбит в городе на Волге.

На севере Байкала строительство магистрали только ещё разворачивалось, а я уже успел побывать на ее последним стыке. У порта Ванино. Там БАМ уже действовал и я как бы стал пассажиром-первопроходцем.

Теперь мой путь снова лежал в Ригу. К спокойной жизни.

* * *

Жизнь задыхается без цели.

Ф. Достоевский.

Увы, жизнь спокойной не получилась.

Моя младшая сестра Аня засобиралась за границу. Переполох в семье. Борису Григорьевичу жалко было отпускать дочь. И он, с другой стороны, не мог не беспокоиться, как к этому отнесутся в парткоме заводя ВЭФ, где он редактировал многотиражную газету.

Мама жила воспоминаниями о своей молодости. Говорила:

– Ты же пропадешь. Там капиталисты, тайная полиция. Ты будешь на них работать и жить бедно. А они богатеть. В тех странах очень много бедняков. Зачем тебе это надо?

Но дочь стояла на своём.

Мы пошли провожать ее на вокзал. Дело это было небезопасное. Тогда следили не только за теми, кто собирался "за бугор", но и их провожающими. Это считалось, если не преступлением, то уж точно враждебным проступком. В досье появлялась еще одна галочка.

Расставание было тяжким.

У вокзала в машине меня ждали мой друг с женой. Это был с их стороны смелый поступок. Очень смелый.

Помните того, который на всю жизнь зарёкся писать стихи? Так это был он.

Я захлопнул дверцу и разрыдался – тут было единственное место, где я мог отвести душу.

По правилам того времени я должен был рассказать о случившемся секретарю нашей партийной организации.

Тут же собрали партийное собрание, начали меня обсуждать. Хотя, если подумать, что обсуждать? Моя сестра – самостоятельной семейный человек. Я не мог ни разрешить и ни запретить ей что-либо делать. Или какие решения принимать.

Но таковы были тогда глубокомысленные правила.

Уж и не помню, кто о чём говорил, но надавали мне крепко. Как в старину старые большевики на комиссии по персональным делам кричали, что я пособник вражеским шпионам.

Даже промелькнула мысль, что из-за сестры меня надо исключить из партии и выгнать с работы. Но большинства не набрали и я отделался каким-то взысканием.

Но на этом дело не кончилось.

Ещё с комсомольских времён у меня сложились хорошие отношения с одним парнем. Он был секретарем горкома комсомола, а потом двинулся дальше.

Однажды мы поехали с ним на рыбалку на Чудское озеро. Эта забава делалась так. Егерь цеплял к своей лодке одну за другой посудины рыболовов и караван отплывал от берега на несколько километров – настолько велико это озеро. Когда приплывали на место, лодки расцеплялись, расходились в разные стороны и рыболовы принимались удить. Места были рыбные, клёв – отличный. Возвращаться домой не хотелось.

На этот раз мы стали цугом поздно вечером. Поплыли на базу.

Ветер развел чувствительную волну. Быстро потемнело. Караван двигался неторопливо. Вдали за камышами показались огоньки. Где-то там был берег.

И вдруг мы остановились. С лодки в лодку прокричали:

– Мотор сдох…

Ничего не оставалось делать. Только ждать.

Лодка вставала на волне чуть ли не вертикально. Мы цеплялись за неё – боялись оказаться за бортом. К сердцу подступал страх. Я прикидывал, хватит ли у меня сил доплыть до берега.

Человек, о котором я рассказываю, внешне был невозмутим. Он сказал:

– Не надо кукситься. Кто какой анекдот знает?

Начали рассказывать всякие истории. Болтающиеся на крутой волне лодки больше не пугали. Мысли о том, что можем утонуть, испарились.

А тут и караван тронулся. Мотор исправили. Он дотащил нас до базы. Мой товарищ сел за руль машины и мы поехали домой, как будто у водителя не было пережитого страха.

К тому времени, когда меня терзали за сестру, он уже работал первым секретарем райкома партии. И как раз в том районе, где находилась моя редакция.

Наш ретивый парторг, не удовлетворенный итогами собрания, побежал согласовывать в райком. Попал на приём к первому секретарю.

Тот выслушал, посмотрел протокол собрания, сказал:

– Оставьте его в покое. Я знаю Геймана больше, чем вы и ваши ораторы. Этот человек не заслуживает такого обращения. И пусть он спокойно работает.

Но парторгу этого было мало. Он пошёл в КГБ. К моему счастью, там ему сказали то же самое.

Вроде бы от меня отцепились.

В атмосфере носилась какая-то тревога. Всё длиннее становились очереди в магазинах, всё меньше еды.

Люди чаще выражали свое недовольство черт знает чем – то ли властью, то ли КГБшниками, которые всё туже закручивали гайки. То ли чиновниками, у которых пустяковой справки не допросишься.

Позвонил мой хороший знакомый. Генерал. Главный прокурор военного округа.

– Помоги, если можешь…

– Что случилось?

– Вода из крана течёт, не закрывается. Боюсь, соседей залью.

– А домоуправление?

– Звонил. Не идут…

Позвонил в домоуправление я. Пристыдил. А те:

– Нам только разорваться остаётся! Все звонят…

– Так там вода течет…

– У всех течет.

– Смотрите, дело ваше. Он самый главный прокурор. Пришлёт наряд, арестуют и уголовное дело откроют.

Позвонил генерал:

– Спасибо Илья. Пришли. Всё исправили…

…У памятника Свободы в Риге облил себя керосином и поджег студент университета. Он против чего-то протестовал. Мне сказали: очень способный математик. Слава богу, пламя сбили, спасли парня. Позволили ему уехать в Израиль.

Отшумело "самолетное дело" – группа добропорядочных людей купила билеты на один и тот же рейс. Планировали в пути захватить самолет и улететь за границу подальше от всех советских неурядиц. К несчастью, сорвалось. Люди пошли в лагеря.

Закончилась пятилетка великих похорон. Появился новый генсек Михаил Горбачев. Мы, журналисты, с его появлением воспряли: для начала он заметил «Правде», что не обязательно цитировать его по любому поводу. Надо жить своим умом.

Но позже, когда начался словесный понос, борьба с алкоголизмом и людей стали хватать всех подряд и допрашивать, почему они в кинотеатре, а не на работе, мы заметно остыли. Тем более, что в бесконечных речах нового вождя никакой реальной программы для обнищавшей страны не просматривалось.

Я понял, что пора уезжать. Рано или поздно они меня сожрут. Тем более, что наш фотокорреспондент шёпотом рассказал: с ним говорили люди из органов. Спрашивали, не ходят ли ко мне в редакцию военные? И ведь не зря. Был у меня друг – заведующий кафедрой военного училища, полковник. Он нередко приходил в редакцию поговорить за жизнь.

Атмосфера развала государственной системы сгущалась.

Как-то я выглянул в окно, увидел – у входа в Дом печати стояла группа людей с плакатами, явно враждебно настроенная против нас, журналистов. На душе стало муторно.

Пошел на митинг – посмотреть, что происходит. Митинг националистический. Толпа. На сцене в стороне от группы ораторов две девочки 12–13 лет взялись за руки и восторженно подпрыгивают. Чему они радуются?

Я понимаю взрослых. Кто-то из них годами переживал несвободу своей нации, или, как они считали, оккупацию своей страны. Другие, как мой бывший коллега наборщик, не мог простить отнятого многоквартирного дома. Но дети? Им то чего не хватало? Свободы? Возможности получить образование? Танцулек? Любви?

Встретил там, на митинге, хорошую знакомую, ведущего психиатра города.

– А вы что здесь делаете? Русская женщина? – с удивлением спросил я.

– Да вот пришла посмотреть на своих пациентов.

– Здесь?

– Именно здесь. Мои пациенты, если их состояние не угрожает обществу, живут не в клинике, а дома. Обычно это тихие люди. Они не любят обращать на себя внимание.

Но вот в таких ситуациях, как сейчас, когда толпой собираются возбужденные люди, наши пациенты как бы пробуждаются, идут в массы и ведут себя сверхактивно, кричат громче всех.

Я и сейчас их вижу. И их тут немало.

* * *

Чтобы спасти тонущего, недостаточно протянуть руку – надо, чтобы он в ответ подал свою.

Михаил Жванецкий.

Работала у нас в редакции одна девушка. Мы с ней нередко разговаривали на «скользкие» темы, когда рядом не было чужих ушей. На этот раз она спросила:

– Пришёл Горбачёв. Что будет?

– Если судить по его поведению, он болезненно честолюбивый человек. Суетится, выступает где надо и не надо. Говорит общие слова, без целеустремленной программы. Явно хочет вписать себя в историю. Сегодня это очень трудно сделать. Что оставили после себя все последние вожди? Анекдоты?

– Он себя впишет?

– Я думаю, впишет. Кто в России вошел в историю по большому счёту? Петр 1 – он преобразил страну. Ленин – он сокрушил капитализм, передал средства производства народу. Провозгласил социализм.

Как можно вписать себя в историю сегодня? Уничтожить то, что сделал Ленин. Встать рядом с ним с обратным знаком.

Вот чем и занят сейчас Горбачев. Похоже, это ему удастся.

И, действительно, на заседании актива в ЦК я слушал выступление одного из соратников нового генсека. Он прямо сказал: союзные республики должны брать столько свободы, сколько смогут унести.

Это не свобода для пляшущих девочек на митинге. Каждая республика унесет, сколько сможет, и порвет экономические связи, уничтожит структуру современного производства огромной страны. Наступит коллапс экономики, хаос.

Посмотрим как будет на самом деле.

* * *

Молчанье – щит от многих бед,

А болтовня всегда во вред.

Язык у человека мал,

А сколько жизней он сломал.

Омар Хайям.

О том, что надо при первой возможности уезжать из разваливающийся страны, думал не только я.

Пришёл ко мне попрощаться один наш парень. Я ему как-то помог с дипломом – он учился на журфаке Московского университета. Его отъезд представлял собой интерес своим остроумием.

Был у него тесть. Мне кажется, работал он директором комиссионного магазина. Человек при деньгах.

Уезжая, они не стали хитрить. Прятать золото в немыслимых местах, скупать доллары и потом не знать что с ними делать. Директор магазина просто-напросто купил у талантливого химика патент на производство ультрасовременного средства от пота.

Ехали они в Израиль. В страну с горячим климатом. Там очень потеют. Кстати, так же потеют и в окружающих странах Средиземноморья. Так что хорошее средство от пота – бесценная находка.

Через таможню эта семья, ехавшая налегке, прошла свободно. В Израиле они для начала стали использовать патент в домашних примитивных условиях. В дело пошла кухонная посуда. А кончилось все современной фабрикой и заказами на их изделия из стран, где солнце печёт посильнее обычного.

Со времен моей работы в газете для моряков, был у меня знакомый с очень исковерканной судьбой.

Когда началась Отечественная война, его судно стояло в Гамбурге. В соответствии с двумя международными конвенциями команда была интернирована. Подчеркиваю: не взята в плен. Помещена в лагерь для интернированных. Там под контролем Красного Креста им обеспечили сносные условия. Мой знакомый был помещен вместе с французами. За годы изоляции он настолько хорошо изучил их язык, что его принимали за настоящего француза.

Но вот закончилась война. Он вернулся в Латвию. Прошёл всякие проверки, фильтры, но доверия не получил. Помытарился, пока не нашел работу преподавателя в профтехучилище. А море тянуло к себе. Обивал всякие пороги, пока чиновники всех уровней не поняли: он свой, нет у него ничего враждебного.

Получил паспорт моряка, пошёл в море. Дослужился до чина старпома большого корабля. Стал плавать на французской линии.

И всё бы хорошо, да потянуло его семью в Израиль. Благо, в то время многие подались за границу.

Отнесли документы куда надо. Из пароходства его немедленно уволили. На работу нигде не принимали. Ходил моряк, которому не страшны были ни штормы, ни ураганы, как потерянный.

Спасибо доброму человеку – научил его переплетать книги и устроил переплетчиком.

Уехал всё-таки моряк в свой Израиль. Дальнейшую его судьбу я не знал, но был уверен, что он снова вывел в море океанский корабль.

Оговорюсь. Когда судно выходит в море, лебедки, которые используют на грузовых операциях, укладывают на палубу, чтобы их не разворошило во время шторма.

Только моряки двух стран – США и Израиля – не опускают лебедок и лихо ходят в любую погоду. Словно парень, надевший для форса кепку набекрень.

* * *

Вылечив подбитое крыло коршуна, становишься ответственным за его когти.

Виктор Гюго.

Дело было рутинное. Арестовали человека. Завели на него уголовное дело. Открыли следствие. Человек тот был известный хозяйственник. Известный своими делами – бесспорно полезными, но не всегда прозрачными. Для пользы дела он готов был пойти на риск и в этом месте был уязвим. За ним числилось много хорошего, полезного для города и горожан. Но тянулись и претензии ревизоров, которые обвиняли этого человека в слишком дерзких манипуляциях с деньгами, ассигнованными подчиненной ему отрасли. Заметьте, не в воровстве денег, а в слишком смелом обращении с ними.

Таким образом, человек сидел в тюремной камере, следствие двигалось своим чередом, приближался суд. Однако, у коллег, родственников, друзей обвиняемого вызывало сильную тревогу стремление следствия приписать человеку те преступления, которые он не совершал, исказитъ факты – натянуть, как говорится, шкурку на киселе.

Узнал я об этом уголовном деле, заинтересовался. На мою удачу в Риге в те дни находилась адвокатесса – защитница подследственного. Я встретился с ней. Мы оба не пожалели времени, попытались получше разобраться в уголовном деле. После этого я встретился со следователем. Разговор у нас получился долгим, нелегким. Записывался он на мой магнитофон.

В итоге статья была написана. Получилась она достаточно аргументированной, критичной, направленной против прокуратуры, против следователя. Был соблюден и мой личный принцип: при написании критического материала расходовать не всю собранную фактуру. Оставлять ее часть на случай, если последует опровержение и придется выступать в газете по этой теме вторично. Иными словами, за будущее я был спокоен.

Вооруженный до зубов, понес я свой очерк редактору. Волновался, конечно.

Время тогда было неспокойное, на переломе эпох. В Риге проходили митинги, в лифтах Дома печати куда-то ездили люди с автоматами. Я рассказываю об этом, чтобы понятней стало, что происходило позже.

Итак, принес я редактору свой большой по объему очерк. Кстати, редактор был бывшим моим студентом. Он тут же взялся его читать, а я вжался в кресло, ожидая приговора. И не зря. Редактор прочел материал, положил его перед собой, задумался. Потом посмотрел на меня с сожалением и сказал:

– Извини, но печатать это мы не будем.

– Почему? – спросил я. – Достоверность подкреплена документами и магнитофонной записью. Да ты и без того знаешь, как я страхуюсь.

– Дело не в том, – редактор помолчал. – Скажу тебе откровенно: я боюсь. Ты же видишь, какое сейчас время…

Я попытался надавить, но увидел: ничего из этого не выйдет, очерк уйдет в корзину.

Пошел я к себе в кабинет ужасно расстроенный. Беспокоился не за себя, не за свою напрасную работу. Мне стыдно было перед людьми, с которыми я беседовал при подготовке статьи и у которых я пробудил надежды.

Посидел я посидел, и тут неожиданно подумал: надо зайти к Блинову. Если и он откажет – значит, я сделал все от меня зависящее и дальнейшее будет выше моих сил.

К счастью, редактор “Советской молодежи” был на месте. Я откровенно рассказал ему обо всем, что со мной произошло: об очерке, о его герое, об отношении к материалу моего редактора, о его боязни печатать статью.

Блинов взял рукопись, подумал и сказал:

– Я прочту сейчас. Поговорим позже.

Я сидел в своем кабинете, как на раскаленной сковороде. Наконец, мне позвонили:

– Вас просит к себе наш редактор…

Саша держал в руках мою рукопись. Посмотрел на меня, сказал деловито:

– Подумайте, как поделить это на две части. Объем большой в один номер не поместить. – Снова посмотрел на меня – мне показалось лукаво – и добавил:

– Очерк ставим сегодня. Переверстываем номер.

Если кто-то из читателей решил, что наступила, наконец, счастливая развязка, – не спешите закрывать книгу.

…Я проболтался в “молодежке” до ночи, пока не подписали номер в печать – так я обычно “сторожу” прохождение моего материала. Утром по пути на свой этаж заехал в “Советскую молодежь”, развернул свежую газету и внутренне загордился: очерк выглядел солидным куском и, главное, стоял в полосе.

О следующем номере с окончанием моего материала беспокоиться было нечего: решение редактора выполнялось.

Весь день у меня в кабинете трещал телефон. Звонили сослуживцы арестанта, благодарили, спрашивали, о чем будет рассказано во второй части. Звонили мои знакомые, хвалили. Звонили люди, чем-то обиженные, просили защиты. И вдруг среди всех этих звонков раздался один неожиданный:

– Илья Борисович, Блинов просит зайти срочно!

В мозгу щелкнуло: пришло опровержение… В чем-то я все-таки прокололся…

Саша Блинов был спокоен – есть же у людей выдержка!

– У нас проблема, – сказал он. – Звонил прокурор республики. Интересовался, будет ли продолжение очерка. Я сказал, что в верстке следующего номера уже стоит окончание.

– А он?

– Он сказал, что окончания не будет. Он запрещает печатать что-либо из этой статьи.

– А ты? – с трудом выговорил я.

– Я спросил, как мы объясним читателям? Он ответил, что это наше дело объяснять, а не прокуратуры. Мне ничего не оставалось делать, как сказать ему, что указание прокурора будет выполнено.

– Саша, ну как же так? Люди не поймут, что за чушь мы печатаем! Без второй половины статьи бессмыслица получится.

– Не волнуйтесь, я тоже так думаю, – успокоил Блинов. – Я сказал прокурору, что мы снимем вторую часть из полосы, но для этого он должен прислать редакции письменное распоряжение. Материал мы снимем и оставим его пространство пустым. Это очень большое место на газетной странице. Чтобы читатель понял происшедшее, мы напечатаем на пустой, белой части полосы личное распоряжение прокурора.

– А он?

– Он молчал.

– А ты?

– Я сказал, что у нас работа над номером заканчивается в такое-то время. Если к тому сроку письменный запрет не будет получен, окончание статьи останется на своем месте.

– А он?

– А он помолчал и буркнул: “Ничего мы вам посылать не будем.”.

…Как догадывается читатель, верстка газеты нарушена не была, я получил свою порцию приятных телефонных звонков, а Саша Блинов продолжал редактировать “Молодежку” на радость журналистам разных поколений.

* * *

Если вам плюют в спину – значит, вы впереди!

Конфуций.

Встретились мы с приятелем, как договорились. В кафе – подальше от любопытных глаз и ушей. Он рассказал, что собирается уезжать из страны. Разрешение получил. Скоро в путь.

– Хочу посоветоваться, – сказал он. – У меня только одна профессия – журналист. И язык только один – русский. Как ими распорядиться? Не думаю, что там много газет на русском языке и рабочие места в них пустуют.

– Тогда открывай свою газету.

– А деньги? Богатый дядюшка меня там не ждёт.

– У меня на этот счет есть опыт. Для того, чтобы открыть газету, не так уж много денег и требуется.

– Но какие-то капвложения нужны?

– Конечно, нужны. Надо купить два компьютера. Не сверхновые, не накрученные. Один для набора, другой для верстки. Ещё деньги потребуются для типографии и реализации тиража. Но тут уже можно расплачиваться из выручки. Всё зависит от того, как ты изловчишься.

Посмотри, как я крутился. Мы с одним из сыновей тоже решили уезжать. В Америку. К моей младшей сестре. Но денег на подготовку и дорогу не было. Карманы пусты.

А тут как раз запреты сняли – можно открывать собственный бизнес. Газету, например. Правда, цензуру, главлит ещё не ликвидировали. Но он стал намного мягче.

Оставалась одна небольшая неприятность – не было денег. Ни шиша.

Поехал я в один город, там хорошо зналмэра. Попросил поручиться за меня перед местной типографией. Чтобы первый номер моей газеты отпечатали бесплатно на своей бумаге. В долг, конечно.

Потом объездил знакомых хозяйственников – попросил дать в газету рекламу. С ними договариваться было легче. Они видели, как все рушится. Всё превращается в ничто. Уже не надо было дрожать за копейку – она теперь неизвестно чья.

Словом, рекламы с многократным повторением я набрал достаточно. Да еще и с предоплатой.

Оставалась проблема бумаги. Была в нашем городе какая-то полувоенная организация. Она что-то печатала. Во всяком случае, оборот бумаги у неё был большой. А бумажный кризис тогда стоял необычайный. На чёрном рынке она шла по заоблачной цене.

Нашёл заместителя начальника этой организации по снабжению. Сказал ему:

– Давайте проведем бартерный обмен. Вы нам продаёте по государственной цене бумагу. А я зачисляю вас в наш штат и устанавливаю вам оклад жалования вдвое выше, чем у военных. Никакого нарушения закона. Единственное, возможно, могут спросить, почему продаёте бумагу гражданским? Если сошлетесь на звонок «свыше», от вас отстанут.

Согласны?

Согласие последовало.

Я арендовал большой склад и теперь нам бумаги хватало на газету, календари и всякое другое.

Конечно самая трудная проблема – содержание газеты. Она должна сама идти в руки читателю. Решил: буду делать дайджест. Тогда можно обойтись без журналистов, пользоваться перепечатками из других газет. Заметная экономия. Да мне, откровенно говоря, было и не до высокого искусства. Затея-то моя временная. Нужно было зарабатывать деньги. Пошлые деньги.

Дайджест я задумал необычный. К нам, в редакцию, приходили газеты из всех республик страны, из некоторых областей, городов. Гора подшивок. Я их терпеливо перелистывал, находил публикации с самым невероятным содержанием. Сногсшибательную информацию.

Тогда, в смутное время, пресса пробавлялась рассказами о метровых крысах-мутантах в московском метро и прочими небылицами.

Так вот, у меня в газете эти небылицы присутствовали в самой высокой концентрации. Люди верили самому плохому, самому страшному. Предчувствовали беду.

Газета шла на «ура». За ней приезжали гонцы с рюкзаками за спиной из Москвы, Ленинграда. Продавали ее в подземных переходах по рублю за штуку.

– За границей такой фокус, конечно, не пройдёт, – сказал я приятелю. – Никого ты там не знаешь, спонсоров нет. Значит, надо крутить мозгами.

– В какую сторону?

– О чём сейчас много говорят? Об эмиграции. Много людей уезжает. И заметь: разбредаются по всему свету. Кто куда.

Приезжают на место – начинают скучать. О родных, друзьях, соседях. О тех, кто неизвестно где оказался.

Помоги им. Создай международную газету или журнал, где эти люди смогут встретиться или разыскать друг друга.

– А деньги?

– Под благородную идею спонсор найдётся. Вынеси его имя на первую полосу каждого номера – кому не понравится?

– Что-то в этом есть, – сказал приятель.

С тем и уехал в эмиграцию.

* * *

Никто не становится хорошим человеком случайно.

Сенека.

Лифты дома печати могли служить барометром социальной погоды в республике.

Весь день вверх и вниз сновали люди в камуфляже с автоматами в руках. Никого не арестовывали, никого не сопровождали. Боялись – националисты захватят здание, где сосредоточена вся периодика? Скорее нет. Ничто на это не намекало.

Больше вероятности, что ОМОН для устрашения мелькал на глазах у прессы.

В лифте время от времени поднимались или спускались молодые ребята с копилкой. Они собирали деньги для еврейской общины.

Думаю, тут дело было не столько в деньгах, сколько в стремлении публично провозгласить начало легальной еврейской жизни в городе.

Руководство Народного фронта предложило нашей редакции обсудить актуальные проблемы.

Мы уединились в нашем зале заседаний. Я поставил на стол редакционный диктофон. Кажется, он назывался «Дон». Здоровенный гроб с неуклюжей и очень громкой системой переключения.

Гости рядом с нашим поставили маленький, компактный, очень современный на мировом уровне диктофончик, на котором была наклеена эмблема Народного фронта.

Я смотрел на их машинку и думал: какая огромная пропасть в нашем противостоянии.

Власть забилась в какую-то щелку и только попискивает. Не защищает себя хотя бы идеологически. Не до того ей – прячет в тайники свое кремлевское золото. А в это время появилась новая энергичная сила с финансами на оплату массовых митингов, шествий и вот таких не стыдных и удобных инструментов для журналистов и пропагандистов.

Наша встреча ничего не дала. У каждого своя правда. И она неколебима.

Лично меня она взбудоражила. Я размышлял: люди, с которыми мы только что говорили, – националисты, представляют одну нацию. Но в Латвии испокон веку было многонациональное население. На время описываемых событий в республике жили люди более десяти наций. Около миллиона четырехсот тысяч латышей противостояли девятистам тысяч русских людей. Я уж не говорю об украинцах, белорусах, татарах, евреях и ещё многих. Так почему почти половина нелатышского населения молчит? Здесь же их дом. Почему у них нет достоинства, чувства равноправия?

Наверное, потому, что у латышей есть десятилетиями выношенная идея оккупированной нации, грезившей свободой. Конечно, призрачной свободой. Потому что не было никаких оков, от которых хотелось избавиться. Учёба, здравоохранение, карьера – тут была дискриминация? От чего избавляться, если по специально созданному протоколу первые посты в партийных, советских, правоохранительных органах, институтах, крупных предприятиях в обязательном порядке занимали латыши?

Моя жена работала в латышском коллективе. Главная песня ее коллег была: мы лучше будем ходить в лаптях, жить под соломенной крышей, лишь бы эти русские ушли.

Но куда было уходить русским, если на одной чаше весов находилось 2.660.770 человек всего населения Латвии, а на другой – 1.387.757 латышей. Что в остатке? Грубо говоря, половина.

Борясь за свою свободу, они готовы были ввергнуть в несвободу каждого второго жителя республики.

Да и надо ещё убедиться, на чистом ли сливочном масле появились эти цифры. Статистика говорит, что постоянно, вне зависимости от политического строя, в среднем двадцать процентов латышей вступают в смешанные этнические браки. Что теперь в остатке?

Но вернемся к возникшему противостоянию. Народный фронт – сплочённая, финансируемая организация не встречала противодействия в обществе потому, что никто не стоял на ее пути.

"Нужна такая же по эффективности организации, – думал я. – Но с обратным знаком. И с обратным смыслом. Если есть народный национальный фронт, тогда нужен… Интернациональный. Он откроет двери перед человеком любой национальности, в том числе и перед латышами. Даст им трибуну.

Поговорил с одним коллегой, молодым парнем. Поделился своими мыслями. Он поддержал. Написал нечто вроде манифеста Интерфронта. Вдвоём довели его до кондиции.

Но что делать дальше? Мы не Ленин и не Троцкий. Мы не народные трибуны, способные повести за собой массы. Да это и не наша работа. Надо было кому-то идею передать.

Было в Риге одно предприятие, где собирались люди, активно недовольные происходящим. Мы пошли туда. Рассказали, что было на душе, отдали манифест.

Вскоре увидели, как идея Интерфронта стала распространяться, жить наравне с Народным фронтом.

* * *

Бессилие есть единственный недостаток, который невозможно исправить.

Ларошфуко.

Телефонный звонок застал меня в больнице. Попал я туда без особых причин. Скорее всего, для профилактики.

Звонил мой знакомый по совсем неожиданному поводу.

– Ты, конечно, знаешь, какая сейчас ситуация. Народный фронт жмёт. Его митинги не кончаются. Мы тоже жмем. У нас появился Интерфронт. Люди идут на его митинги. Но, понимаешь, какая беда? Мало ораторов. Спасибо одному парню. Он каждый раз приходит с новыми стихами. Они, конечно, зажигают людей. Но нужны и ораторы. Народ хочет услышать умные слова о том, что происходит и что ему делать.

Я тебе поэтому и звоню. Есть у нас хороший человек. Латыш. Военный. Готов выступать, но не знает, как. Одно дело солдатами командовать и другое – выйти перед толпой.

У меня просьба: поговори с ним. Расскажи, как надо выступать перед большой аудиторией, О чём говорить. Позанимайся с ним, пока в больнице находишься.

– Хорошо, пусть приходит к концу дня. Посмотрю, может быть, и получится.

Он пришёл. Познакомились. Гость назвал свою фамилию и я понял, что хорошо знаю его отца. Тот довольно часто заходит в редакцию. Просто так. Поговорить.

Мы пошли гулять. Я рассказывал ему о положении в республике с точки зрения гражданского человека. О национальном составе населения, экономических связях республики со всей страной. О безрассудстве националистов, готовых остановить заводы, разрушить сельское хозяйство и таким способом выдавить из Латвии весь пришлый народ.

Однажды в телевизионной хронике увидел его на трибуне. Он пошел в люди.

А напряженность в городе, между тем, нарастала. Дело дошло до того, что в один из вечеров по телевизору шел прямой эфир от министерства внутренних дел. Оттуда доносились автоматные очереди. Националисты штурмовали Министерство. Самого боя видно не было – наступила ночь, но стрельба навевала безрадостное мысли.

Утром узнали, что во время съемок штурма погиб наш коллега – оператор телевидения и еще двое.

* * *

Как часто, в жизни ошибаясь, теряем тех, кем дорожим.

Чужим понравиться стараясь, порой от ближнего бежим.

Возносим тех, кто нас не стоит, а самых верных предаем.

Кто нас так любит, обижаем, и сами извинений ждём.

Омар Хайям.

Если судить по этой провокации и действиям руководителей государства, Советской власти приходил конец. Наступала агония.

Куда-то подевались старые партийные бонзы. Первым секретарем ЦК партии избрали моего старого товарища. Того, с кем мы терпели крушение на Чудском озере. Если говорить на современном языке, его избрали кризис менеджером. Москва к тому же включила его в Президентский совет Горбачева.

Но страна была уже в коме. Смена лошадей на переправе могла помочь ей, как мертвому припарки.

Я часто бывал в ЦК в то время. Старался помочь чем мог. Имел редкую возможность наблюдать руководителя республики вблизи. Он был спокоен и деловит. Не знаю, что было у него на душе – не показывал вида.

Глядя на своего руководителя, работники ЦК не впадали в панику. Они ликвидировали, резали на специальных машинках документы, которые не должны были попасть в чужие руки.

В последний раз он собрал всех. Сказал: ситуация такая, что Центральный комитет прекращает работу.

Поблагодарил. Извинился перед теми, кому причинял неприятности.

Сказал, чтобы они порознь пошли по такому-то адресу. Там получат заработную плату плюс деньги на то, чтобы можно было пережить трудное время.

Попрощался.

Все по одиночке, по двое разошлись. Красивое белое здание опустело.

Ушли милиционеры охраны.

Во всём большом доме остался только один человек.

Он.

Военные накануне предлагали вывезти его из республики. Он отказался.

Моряки предлагали подогнать военный корабль и вывезти его через Балтийское море. Он отказался.

Сидел в своем кабинете, как капитан на судне, которое уходило в бездну.

Он знал, что скоро сюда ворвутся националисты. Убьют или растерзают его.

Руководитель республики сидел в своем кабинете. Спокойный, мужественный, волевой человек.

Они ворвались. Схватили и потащили в застенки. На шесть лет.

… Латыши – маленькая нация. К моему глубокому сожалению, у неё нет героев, которым бы поклонялись люди.

Есть былинный, выдуманный герой Лачплесис. В разные исторические моменты были свои герои. Но по конъюнктурным соображениям они отвергались.

Я с брезгливостью помню одного из них – Эдуарда Берзина. Организатора и руководителя ГУЛАГа. Первого руководителя «Дальстроя» – могильщиков миллионов невинных людей.

Сегодня латыши никому не поклоняются. Хотя герои ходят рядом. Прекрасный сын нации, с открытым забралом пошедший навстречу врагу. Готовый умереть за свои убеждения.

Он ходит рядом.

* * *

Демократия это воздушный шар, который висит у вас над головой и заставляет глазеть вверх, пока другие люди шарят у вас по карманам.

Бернард Шоу.

– Я выключил рубильник!

Это было последнее, что услышали провожающие.

Поезд тронулся. Мы уезжали в неизвестность.

Я не взял с собой ни написанных мною книг, ни газетных вырезок со своими статьями, ни блокнотов с заметками.

Я выключил рубильник. Мне теперь нечем было заявить о себе. Нечем было подтвердить свой уровень профессионализма.

Новая страна. Начинать предстояло с чистого листа.

Несколько лет спустя я возвращался из Москвы в Нью-Йорк. В самолёте было необычно много молодежи. Студенты, кажется, из Краснодара ехали на летние работы в Штаты.

Что-то у меня спросили. Я ответил. Молодежь обрадовалась: отловили американца, который говорит по-русски. Меня облепили девчонки. Начали расспрашивать. Я рассказывал им о том, как живут американцы. Что им нравится, а что нет.

По ходу разговора рассказал в назидание:

– Они очень не любят, когда пытаются пролезть без очереди. Неприлично занимать очередь для кого-то или пропускать знакомого перед собой. По башке, понятно, не надают, но все на тебя будут смотреть враждебно.

Или не терпят стоять в очереди вплотную. Между людьми всегда есть приличный зазор.

Однажды я почувствовал за собой дыхание чуть ли не в ухо и ощутил нечто мягкое, прижавшееся к моей спине. Сказал, не оглядываясь, по-русски:

– Не беспокойтесь, мадам, между нами никто не станет.

Женщина отпрянула. Я не ошибся – она была из России.

Мы болтали, пока не прилетели в Нью-Йорк. Пошли к выходу. Девочки прилепились ко мне, как к поводырю.

Вошли в зал, где проверяют паспорта. У входа стоял низкорослый, худой, но очень чёрный африканец с автоматом в руках. Две девчонки остановились, глядя на него, как вкопанные, широко открыв рты.

Точно так же, с открытыми ртами прилетели в Америку мы после того, как я выключил рубильник в Советском Союзе.

* * *

То, что бог нам однажды отмерил, друзья,

Увеличить нельзя, и уменьшить нельзя.

Постараемся с толком потратить наличность,

На чужое не зарясь, взаймы не прося.

Омар Хайям.

Первым окунулся в американскую жизнь Леня. Он, как принято у эмигрантов, пошёл на такси. Работа ночная. Не зная города, не понимая по-английски. Если говорить, положа руку на сердце, меня бы на такой поступок не хватило. Я трусливей сына.

А его хватило. В Нью-Йорке, где в то время была одна из самых высоких в Америке преступность.

В тюрьмах традиционно наибольшую долю сидельцев составляли чернокожие преступники.

Если негр ночью голосовал на дороге, Леня объезжал его стороной. Избегал ездить в Гарлем, где опасность была особенно велика. Держал под рукой монтировку на случай нападения.

Чтобы стать истинным американцем, через все это надо было пройти.

Играя в прятки с судьбой, он сдавал одновременно экзамен на право перевозки всех видов грузов. Сдавал, без знания английского!

Новое водительское удостоверение избавило его от такси. Он пошёл работать дальнобойщиком на огромном траке – тягаче.

Таким образом, его жизнь утрамбовалась.

Решила свои проблемы и Таня – поступила в колледж.

А мы с женой временно застряли у Ани.

Перед нами стояла довольно сложная задача. Власти дали нам небольшое денежное довольствие и продукты, которых хватало на месяц. А жильё… Нам надо было найти квартиру по стоимости равную нашему пособию.

Однажды Аня нашла в газете объявление: в районе нью-йоркского Бруклина сдавался бейсмент с оплатой чуть большей, чем мы располагали.

Сначала я расскажу, что такое бейсмент. У этого слова несколько значений – бельетаж, цокольный этаж… В России скажут просто подвал. Потому что там тянутся ржавые трубы, капает вода, крысы и мыши под ногами, всё заплетено паутиной.

В Америке я назвал бы это притопленным первым этажом с окнами.

… Мы решили поехать и посмотреть, что там за подвал, и, если подойдёт, – попробовать поторговаться с хозяевами.

Нас ждали. Хозяева муж и жена. Они выходцы из Закарпатья.

Мы спустились в бейсмент и увидели большой зал площадью в весь дом. Светлые стены и потолок покрыты панелями, нормальный пол. Небольшая часть зала отделена полустенкой – там спальня с большой кроватью. Всё остальное – гостиная. Есть туалет, душ, кухня с газовой плитой, стиральной машиной, мебелью. Узкие окна на уровне земли.

Я вспомнил строчки из читательского письма: "Мы живём в высотном доме, но в подвальном этаже. Ничего не видим кроме проходящих мимо жe".

Если не шутить, квартира мне и жене понравилась. Теперь надо было преодолеть последнее препятствие.

Мы разговорились с хозяевами. Они стали нас расспрашивать – хотели, видимо, убедиться, не проходимцы ли мы.

Когда стало понятно, что их любопытство удовлетворено, я достал бумаги, положил на стол:

– Здесь вы можете увидеть наш доход. Его немного не хватает до цены, которую вы назначили. Дополнительно мы денег нигде получить не можем. Если вы согласитесь немного снизить цену, мы будем рады.

Хозяева переглянулись. Она сказала:

– Мы можем пойти вам навстречу – видим, вы люди искренние. Но у нас будет просьба. Два раза в неделю приезжает санитарная машина. Убирает мусор. Не смогли бы вы выкатить на тротуар два контейнера с мусором? Они очень лёгкие, на колесах. И после того, как их опорожнят, поставить на место?

Я с легкостью согласился. Ударили по рукам.

Теперь мы имели свое жилье, пищу, но остались без карманных денег. Однако, это нас не смущало. Тратиться нам всё равно было не на что.

Соседи Ани узнали, что к ней приехали родственники, принесли полный набор кухонной посуды, кастрюль. Так что в этом смысле мы были обеспечены под завязку.

Жизнь входила в нормальное русло.

Когда мы “квартировали” у Ани, я много ходил. Однажды увидел на тротуаре телевизор. С проводами. Вполне приличный. Решил: надо попробовать – может, работает. Мы с мужем Ани Иосифом забрали телевизор в машину. Дома Иосиф залез в него отверткой, потом включил. Работает.

Теперь у нас в новой квартире есть и телевизор. Ещё бы понять, о чём они там говорят…

Вообще-то американцы не жмоты. Они не донашивают вещи до дыр. Много одежды относится в лари Армии спасения. Там их сортируют, чистят, моют, дезинфицируют и раздают малоимущим. Часто на изгороди можно увидеть детскую одежду. Намёк: если пригодится ребёнку – бери.

Шли мы с женой на занятия английского языка. Увидели около одного дома на тротуаре напольные весы, завернутые в целлофан. Я нагнулся посмотреть, исправны ли.

Семья из того дома сидела на крыльце. Заметили наш интерес, сказали: если надо, возьмите. Они исправные. Просто мы купили новые. Спасибо им, те весы служили нам несколько лет.

На рождество идет массовая смена мебели и обиходных вещей. Покупают новинки, а исправное, в хорошем состоянии добро выставляют на улицу. Бедняки обставляет ними свои жилища.

В новой квартире мы освоились быстро – она пришлась нам по душе. Магазины рядом. В двух шагах проспект, по которому можно ходить для разминки.

О работе думать было ещё рановато. Для меня примером был один наш родственник. Но на такой подвиг я не был способен.

Он токарь, фрезеровщик, инструментальщик. Высокого уровня. Чуть ли не на второй день после приезда в Америку двинулся искать работу. Во вкладке объявлений газеты "Нью-Йорк Таймс" нашли ему подходящую вакансию, записали адрес. Научили нескольким английским словам, которые могли пригодиться в пути. А вообще-то знание этого языка было у него на нуле.

Кстати, в США больше всего распространен английский язык, однако официального государственного языка в стране нет. Кроме английского и испанского языков жители Америки говорят на языке глухих. Он занимает третье место по распространенности в Штатах.

Наш парень нашёл нужную линию метро, дождался поезда, поехал. В вагоне показал пассажирам записку – ему сказали, когда сходить. На перроне начал искать выход. Когда собирался в путь, написали по-русски «экзит». Он ищет всюду – такого указателя нет. Начал спрашивать. Показали направление. Опять не то. Есть табличка «exit», но она не похожа на то, что он ищет. По его понятиям это “эхит”. Снова обратился к людям. Его подвели прямо к указателю. Разгорячился:

– Здесь написано «эхит», – прочитал он на русский манер, – а мне нужен "экзит".

Люди поняли, что он не врубается, взяли его за локоть и вывели на улицу.

По своей бумажке он нашел нужную фирму. Пришёл к директору и жестами, мимикой, непонятным лопотанием показал, что хочет пойти в цех и показать, что умеет.

Можно бесконечно удивляться, но добродушный директор его понял и повел на производство.

Там рассказал, что пришёл какой-то чудак. Ни слова по-английски не знает, но как-будто говорит, что по профессии станочник. Хочет показать, что умеет делать.

– Дайте ему образец и пустите к станку. Посмотрим, что получится.

Мой родственник снял новенький пиджак, засучил рукава белоснежной рубашки, встал к станку. За его спиной собрался весь цех – такой цирк случается раз в жизни.

Он поколдовала у станка и отдал директору готовую деталь. Ее сравнили с оригиналом, обмерили со всех сторон. Директор с помощью окружающих сказал:

– Завтра приходи. Ты принят.

За несколько десятков лет он ни разу не сменил место работы. Отсюда ушел на пенсию, уважаемый директором.

А вот его брат, наоборот, сменил несколько мест работы. И не огорчался при этом. Он толковый инженер.

– В любом деле заложена инженерная мысль, – рассказывал он. – Нужно только время для того, чтобы в ней разобраться. Я приходил на интервью. Какую бы мне работу ни предлагали, я отвечал: "Да, знаю". Если, конечно, она подходила по деньгам и условиям работы.

Затем принимался в ней разбираться. Сначала не ладилось, а потом начинал работать не хуже других.

Мне за ними не угнаться. Да и труд был другой. Они имели дело с металлом, я – со словами.

Когда мы приехали, в Нью-Йорке выходило три газеты на русском языке. В одну – основную – я для пробы написал репортаж. Сюда приходил русский парусник «Крузенштерн» – один из крупнейших в мире. Сходил на него, побеседовал с моряками. Тем более, что я несколько раз бывал на этом судне в молодости по журналистским делам.

Репортаж получился неплохим, с профессиональным знаниям парусной специфики. Отправил по почте в редакцию. В ответ получил извинение: их сотрудник тоже побывал на барке и готовит свой материал. Но, удивительно, в конце не было приглашения сотрудничать.

Как я понял, у них ограниченный круг авторов и посторонних там не ждут.

Я переключил внимание на вторую газету. Узнал, что ее издатель по выходным дням читает лекции в одном культурном центре. Пошёл туда. После лекции мы познакомились. Рассказал о себе. Спросил, не найдётся ли для меня место в его редакции. Ответил: сейчас нет, но, возможно, скоро появится.

Отвлекусь на минутку от своих проблем и расскажу, какая она бывает разнообразная американская жизнь.

Ехала по дороге в Штатах дача на колесах. Водитель почувствовал, что начинает засыпать.

“Надо чаю попить, – подумал он. – Взбодриться”.

Встал и пошел к плите.

Машина осталась без шофера. Без управления ехала она недолго. Свалилась в кювет. Хозяин дачи и его жена, к счастью, не пострадали. Их спасли.

Теперь интересный вопрос. Что они сделали, когда пришли в себя? Ни за что не угадаете. Они… подали в суд на компанию, которая выпускает дачи на колесах. Какие у них претензии? И тут не угадаете. Судят компанию за ужасную вещь. За то, что она не предупредила владельцев: нельзя, дескать, вставать в пути из-за руля и идти пить чай. Иск подан не в шутку, а на полном серьезе.

И вот чем дело кончилось. Фирма-изготовитель начала прикреплять к приборной доске своих передвижных дач табличку с предупреждением: бросать руль для чаепития нельзя.

Не этот ли случай побудил законодателей Вермонта разработать любопытный проект одного закона? По его идее водителям во время движения должно быть запрещено есть, пить, курить, читать, писать, делать макияж и ухаживать за собой, играть на музыкальных инструментах, общаться с домашними животными, поправлять груз в автомобиле, разговаривать по мобильнику или использовать любой другой прибор для личного общения. Наказание за каждое из этих нарушений – 600 долларов.

И вообще штаты США знамениты своими экстравагантными законами. Например, в Иллинойсе, а конкретно – в Чикаго, нельзя ходить в оперу с пуделем. Собаки других пород могут без проблем наслаждаться ариями.

Во Флориде незамужнюю девушку, прыгнувшую с парашютом в воскресенье, ждет заключение в кутузку. В Коннектикуте нельзя разгоняться на велосипеде быстрее, чем на 104 километра в час. В Айове запрещается целоваться в публичном месте дольше пяти минут.

В Натчезе (Миссури) может схлопотать штраф человек, напоивший слона пивом. В Омахе (Небраска) мужчина с густой растительностью на груди не имеет права от нее избавляться. На территории всего штата Калифорния нельзя публично есть апельсины: это будет расценено, как нарушение общественного порядка.

В Аризоне оштрафуют, если положите осла спать в ванной.

Кстати, в Небраске любой человек может купить диплом адмирала. Стоит он всего 25 долларов и без сомнения подлинный. Обладатель этого диплома может командовать судами и флотилиями, но… в пределах штата. Правда, тут есть небольшая неувязка: Небраску от мирового океана отделяют всего две тысячи километров.

Много лет назад в Нью-Йорк приехала моя сестра. В гости. Другая сестра, Аня, встретила ее, как надо, поселила у себя в доме. Утром ушла на работу.

Приехавшую сестру Нью-Йорк ошеломил в первый же день. Она была потрясена и растеряна. Утром, пока Аня на работе, сама решила похозяйничать на американской кухне. Заварила кофе. Сунула в тостер ломти хлеба. Усадила за стол мужа. Тот отхлебнул глоток. Поднес ко рту свежий тост, поморщился и проворчал:

– Мне говорили, что американские продукты никуда не годятся. И правда, ну, разве это хлеб? Не укусишь. Тянется, как резина.

Допивал он кофе без хлеба.

Вечером вернулась с работы младшая сестра. Пошла на кухню. Спросила с удивлением:

– Что вы там делали с тостером?

– Я хлеб жарила. Да вот невкусный получился.

– Конечно, невкусный, – рассмеялась хозяйка, – ты же губки для мытья посуды пекла…

Как ни смешно, но растерянный иностранец мог в то время запросто спутать мочалки с “ватным”, пористым американским хлебом. Те брусочки для мытья посуды и цветом, и формой, и наощупь сильно напоминали его.

* * *

Если тебе нужны деньги, иди к чужим.

Если тебе нужны советы, иди к друзьям.

А если тебе ничего не нужно, иди к родственникам.

Марк Твен.

Мы продолжали осваиваться в Америке.

Поехали в парк развлечений. Дорога дальняя – из штата в штат. Но она того стоила. Великолепно провели два дня. Надо сказать, американцы на выдумку горазды. В Пенсильвании, например, есть парк развлечений, полностью посвященный спагетти. В другом парке бои ведутся в картофельном пюре.

…Мы возвращались домой. Кто-то сказал:

– Здесь, поблизости, Норфолк.

Нам уже было известно, что это большая военная база.

– Давайте свернем! Хоть одним глазом посмотрим.

– А если пропуск потребуется? И вдруг нас за шпионов примут? База всё-таки.

– Тогда поедем своей дорогой.

Свернули. Проехали аккуратный поселок служащих базы. Неожиданно выехали на причал. И увидели перед собой огромный авианосец. А напротив, через причал, огромный, белоснежной плавучий госпиталь.

И, что удивительно, – ни защитных сеток вокруг, ни колючей проволоки, ни патрулей, ни сторожей. Вот тебе и военная база!

– Подъедем ближе! Ни одного запретительного знака…

Мы приблизились. Вокруг кораблей никакой охраны.

Вдоль борта сновала вверх и вниз установленная плашмя платформа. Мы поняли – лифт для множества людей.

– Поднимемся?

– Давайте попробуем. Прогонят – извинимся.

Лифт опустился до земли. Мы зашли на платформу и взлетели до самого верха авианосца.

Вышли на палубу. Посмотрели на всё, связанное со взлетом и посадкой самолётов. Походили по взлетной полосе.

Подошёл моряк:

– Может быть, вам нужна помощь? Познакомиться с кораблем, увидеть побольше?

Мы радостно закивали. Он провел нас по огромной палубе, рассказал, что там происходит, когда авианосец в боевом состоянии. Как самолёты достают из ангара в чреве корабля, как они уходят на боевое задание. Возвращаются, не мешая друг другу.

Завёл нас в кинозал и мы увидели только что рассказанное на экране. Зрелище потрясающее.

Вернулись на палубу. Там еще один моряк демонстрировал личное оружие команды корабля, морской пехоты.

Внук смотрел на арсенал во все глаза. Моряк протянул ему автомат:

– Поиграйся.

Мальчишка мгновенно стал воином. Он вытворял с автоматом всё, чему научился с помощью телевизионных фильмов.

* * *

Образованный человек тем и отличается от необразованного, что продолжает считать свое образование незаконченным.

Константин Симонов.

Позвонил издатель русской газеты. Попросил зайти. Сообщил, что редактор ушел по семейным обстоятельствам. Предложил возглавить издание.

С первых же минут почувствовал обструкцию. Люди не хотели перемен или кто-то из них метил в редакторское кресло.

Начал с верстальщика. Сказал ему, если он и впредь будет демонстрировать враждебность, я найду человека, знающего компьютер, и буду верстать газету с ним.

– А я?

– Это ваши проблемы. Зарплата будет выдаваться тому, кто работает.

На следующие утро верстальщик подошел ко мне и деловито спросил:

– Есть ли что-нибудь для верстки?

Он остался.

На очереди была девица – журналист. Она чувствовала себя хозяйкой в редакции. Писала какие-то материалы, нуждавшиеся в редактировании. Сдавала их напрямую в набор мимо меня.

– Где вас этому учили? – спросил я.

– У нас в газете.

– Что за газета?

– Молодежная.

– И там каждый литсотрудник был на положении главного редактора?

– Да, мы относили свои статьи прямо в типографию.

– А редактор что делал?

– Не знаю. Что-то делал.

– Ну, тогда считайте, что с сегодняшнего дня вы уже не главный редактор. Ни одна ваша запятая мимо меня не пройдет. Всё, что вы будете делать, должно получить моё согласие по законам журналистики.

– А если я не соглашусь?

– Это ваша проблема. Тогда в течение недели здесь будет работать другой корреспондент. Профессионал.

Вечером зашел издатель:

– На вас жалуются. Это нехорошо.

– А как может быть иначе? Каждый, кто жалуется, хочет быть здесь хозяином. А я хочу, чтобы здесь была редакция с общепринятым порядком. Вы против?

– Конечно, нет. Но я привык, чтобы всё было тихо-мирно.

– Потерпите недельку-другую и всё будет тихо-мирно. Как вы хотите.

Подошёл к верстальщику – взять свежие полосы на чистку. Вижу – материал на полную страницу. Я его в набор не засылал.

– Что это? – спросил верстальщика.

– Корреспондентша сдавала. Сказала, что согласовано.

– Нет, со мной не согласовано. Сними его из номера. Я сейчас принесу запасную полосу на замену.

Через какое-то время прибежала девица:

– Почему сняли мой очерк?

– Я предупреждал…

– Мне нет дела до вашего предупреждения.

– Тогда вам придется продавать материал в другое издание. В нашей газете он опубликован не будет. И подумайте о месте работы. Чтобы не было неожиданностей…

Девица фыркнула, убежала. Через некоторое время пришел работник типографии. Я знал, что он совладелец газеты.

– Почему вы сняли из номера материал?

– Не понял вопроса.

– Вы сняли из номера эту страницу. Почему?

– Потому что я редактор этой газеты. И у меня есть свои соображения.

– А я…

– Я знаю, кто вы. Вы – совладелец газеты. Ваша профессия деньги, прибыль. Моя – выпуск этого издания. Чтобы оно было профессиональным и привлекало читателей, рекламодателей.

– Но статью вы должны поставить в номер.

– Для этого вы должны меня уволить. Стать самому на формирование газеты. И своими руками поставить эту страницу в номер. Пишите распоряжение о моем увольнении и я поеду домой.

– Вы напрасно так резко ставите вопрос. Никто вас не собирается увольнять. Но, поймите, приходит женщина с жалобой…

– И вы сразу принимаете ее сторону? Да вы хотя бы материал прочитали?

– Нет, конечно. Я же по-русски читать не умею. Хорошо. Делайте, как считаете нужным. Это ваша ответственность.

– Замечательно. И не принимайте в будущем жалобщиков из редакции. Чтобы не портить друг другу нервы.

Я отнес полосу девицы верстальщику:

– Сотри ее из памяти компьютера. Она никогда не будет опубликована в нашей газете.

Через несколько дней девица сама собой исчезла из редакции.

Любопытно, что позже, когда я редактировал другую газету, прыткая девица появилась и там. Но в моём присутствии климат для неё оказался неподходящим и она на этот раз безвозвратно исчезла.

Ещё до того, как я начал работать в редакции, у меня дома зазвонил телефон.

– Моя фамилия такая-то. Вы меня не знаете. Мне дали ваш телефон и сказали, что вы можете мне помочь.

– В чём дело?

– Я недавно приехал в Америку. Мне дядя дал денег, чтобы открыл в Нью-Йорке газету. Но я не знаю, что это такое. Все время преподавал в институте. С газетой дела никогда не имел. Мне сообщили, что вы специалист, можете помочь. Ваши услуги будут оплачены.

Я согласился. Всё равно делать нечего.

Работа была бросовая. На обеденном столе клеили полосы. Использовали письма читателей, творчество графоманов, очень много поздравлений с днем рождения, юбилеем, рождением ребёнка… Разные объявления.

Выпустили один номер, другой, третий. Я всё время объяснял заказчику, что надо делать и одновременно читал микрокурс по журналистике.

Он, оказалось, был совсем далёк от нашего дела – читал в педагогическом институте курс научного коммунизма.

Однажды позвал меня пройтись. Мы попали в место, где были магазины, лавки, кафе, рестораны. Держали их, в основном, выходцы из Средней Азии.

Мой наниматель пошёл из одного заведения в другое. Говорил с хозяевами. Брал у них рекламу и одновременно плату за неё – мятыми долларами, пятёрками, десятками.

Кстати, и расплачивался он со мной теми самыми скомканными купюрами.

Мы выпустили десяток номеров его газеты. Успели побывать в гостях у его дяди – владельца двух часовых заводов. Присмотрели помещение для редакции. И я распрощался.

Мне не нравилась эта ремесленная работа. Она опошляла мой полусотлетний опыт, моё владение профессией.

И вообще мне не нравилась русская журналистика в Америке. В ней отсутствовало творческое начало. Не было попыток изучить проблемы, готовить материалы о болевых точках иммиграции.

Как-то заехал ко мне домой коллега ещё по работе в Риге. Они с приятелем направлялись в русский район Бруклина.

– Какая нужна?

– За газетами едем.

– Какими?

– Не знаем. Наверное, за всеми…

– Рассказывайте.

Они рассказали, что начинают выпускать газету. Два владельца автобусного парка стали их спонсорами. Редакция будет в квартире моего коллеги.

– А содержание?

– Так вот, мы за содержание и едем. Наберём газет, оттуда и будем брать содержание.

– У вас окажется много конкурентов.

Я смотрю, все газеты перепечатывают русские издания. Теперь зависит, кто быстрее успеет.

Прошло не так много времени. Коллега приехал. Хмурый.

– Я пришел к тебе за советом…

– Конкуренции не выдержал?

– Хуже. Видишь ли, мы работали так: машинистка набирала на компьютере, а мы клеили полосы. Выпустили два десятка номеров. Появился свой читатель. Думали дело пошло.

Но тут в один прекрасный день машинистка говорит:

– Вы мне не нужны. Теперь газета будет моя. Я сама стану выпускать. Где продают русские газеты, я знаю. Компьютер у меня дома уже есть. Как клеить полосы – знаю. Так что вы мне больше не нужны.

Словом, украла у нас газету. Что делать?

– Судиться.

– Долгое дело…

– Выпускать новую газету.

– К названию люди привыкли. Наши читатели.

– Добавьте к названию слово “Новый” и ваш читатель никуда не уйдёт. И еще добавьте своих материалов…

– К этому мы не готовы. Писать некому. А по названию спасибо.

Через несколько дней увидел в киосках газету с обновленным названием. Но я не следил, как сложилась ее судьба.

В нашей редакции оставался еще один нерешенный вопрос. Был там паренек. Тихий. На глаза не показывался. Позвал я его к себе:

– Кто ты?

– Я журналист. Работаю здесь.

– Что работаешь?

– Заметки подбираю. Помогаю, кому надо.

– Но официально ты – корреспондент?

– Да.

Тогда почему ко мне не подходишь? Не спрашиваешь, что делать? Или ты сам себе задание планируешь?

– Да нет. Просто в редакции ситуация непонятная.

– Мне понятная. У газеты есть редактор. Ему и карты в руки. Или тебя этому не учили? Что кончал?

– Военно-политическую академию.

– Факультет?

– Журналистика.

– Практически работал?

– Да, в военной газете.

– Вот и здесь надо поработать, а не по углам пыль собирать.

– Это было бы хорошо.

– Я дам тебе задание. Нет, дам направление. Ты будешь заниматься им один. Если постараешься, сделаешь себе имя. Каждый иммигрант нью-йорка будет тебя знать.

Слушай. Сюда приехало очень много людей из Советского Союза. В новой стране растерялись. Перед ними стали трудные социальные проблемы. Законодательство, жильё, пособия, взаимоотношения с домовладельцами, медицина, оформление бумаг, язык… Нет ни конца, ни края. А узнать негде.

Вот тебе дело. Открываем в газете раздел – специально для тебя. Места не жалко – у нас шестьдесят четыре страницы.

Пишешь сам. Находишь специалистов – пусть пишут и они. В каждом номере хотя бы один материал на пике интересов. И ты будешь знаменитость.

* * *

Единственная настоящая ошибка – не исправлять своих прошлых ошибок.

Конфуций.

Внука определили в военное училище. В принципе, это была школа с военным уклоном, военной дисциплиной, формой и регалиями.

Порядок там был железный. С воспитанием, в котором принимали участие сами курсанты.

В России это назвали бы, наверное, дедовщиной. Но в училище у Жени оно считалось в порядке вещей. Потому что все было легально и в рамках существовавших правил.

Старший мальчик в случае какого-то непорядка останавливал младшего и приказывал:

– Десять отжиманий!

Младший не спорил, не кричал "За что?", не грозил пожаловаться. Молча выполнял команду старшего по званию – опускался на землю, делал назначенное количество отжиманий и так же молча уходил по своим делам.

Первое время, как водится, отжимался и Женя. Потом подрос. Появились мальчишки моложе него и он начал командовать малышней. Правда, и сам по прежнему не избегал наказаний.

Учебный процесс плюс военная дисциплина оказались весьма эффективными. Впоследствии внук успешно поступил в колледж, а затем и закончил магистратуру.

Мы несколько раз ездили к нему в гости. По пути в штате Пенсильвания я видел иногда странную повозку.

Среди легковых автомобилей и громадных траков как ни в чем не бывало цокала копытами лошадь с небольшой черный коляской. Правил ею человек с бородой, но без усов и весьма необычного обличья.

– Не знаете, что это такое? – спросил я.

– Амиши, – ответили мне. – Какая-то секта.

В другой раз мы заехали в городок, где эти люди держали магазин сувениров. Здесь я увидел женщин амишей. Они были в длинных платьях с передниками и в чепчиках. Точь-в-точь, как персонажи в кинофильмах о средневековой Европе.

Постепенно я узнал побольше об этих людях, сильно заинтересовавших меня.

Они – потомки протестантов из Эльзаса, которые бежали в Америку и Канаду от преследований в начале восемнадцатого века.

До сегодняшнего дня амиши сохранили свой старинный жизненный уклад.

Их в США много. В штатах Нью-Йорк, Пенсильвания и некоторых других без малого четверть миллиона человек. А ведь приехали из Европы всего двести беженцев.

Они отличаются от американцев тем, что отказываются от технической цивилизации. Живут без автомобилей и электричества. Без радио и телевидения. Естественно, без компьютеров.

Ведут исключительно сельский образ жизни. Работают в поле, на скотных дворах.

Женятся и выходят замуж только за единоверцев. В их семьях всегда много детей. И низкая детская смертность.

Пожилым и больным родственникам помогают своими силами – обходятся без врачей. Больше того, не принимают социальное обеспечение от государства.

Амиши – одна из самых быстрорастущих популяций в мире.

У американских эльзасцев жесткая религия. Она основана на буквальном и строгом толкование Библии.

Они выступают против любой разновидности воинской службы. За ненасилие.

Любопытно, что у весьма религиозных амишей нет ни церквей, ни храмов. Все службы проходят на дому у прихожан.

* * *

Будь проще к людям.

Хочешь быть мудрей —

Не делай больно

Мудростью своей.

Омар Хайям.

У нас новости. Мы переезжаем.

Нашли квартиру в другом районе Нью-Йорка – Квинсе. Поближе к семейству Лени.

Теперь уже не бейсмент – двенадцатиэтажный дом. У нас седьмой этаж. Пронзительное солнце.

Дом был построен для европейцев, которые бежали от немецких нацистов.

Некоторых из них не пощадило время. Другие ещё живы и кое-что рассказывают о своем прошлом.

На смену умершим пришли русские беженцы. Из Советского Союза. Спасались от Кей Джи Би, как говорят американцы, – от КГБ.

Как я заметил, кое-кто уже сдружился – ходят друг к другу в гости. Чужбина сближает. Каждый вечер посиделки в небольшом уютном садике во дворе. Тема разговоров зависит от содержания русских газет, местного русского радио, да обсуждение успехов своих дочерей, сыновей и внуков.

Острые темы обходятся стороной – сказывается недостаток информации или страх, вколоченный в нас трудным сталинским временем. И боязнь, что кто-нибудь подслушает и донесет.

Кстати, все поголовно не были коммунистами в СССР. Даже директор троллейбусного треста оказался беспартийным. Хотя это – номенклатура горкома партии и на руководящую должность такого ранга подбирался коммунист.

Недалеко от дома был старый парк с озером.

Помню, возвращался я домой после того, как взорвали башни-близнецы. Шёл и чувствовал перемены. С улиц исчезли мусульмане. Окна в их домахбыли украшены американскими флагами. Эти люди в страхе выжидали. Готовились к погрому.

Увидел на противоположной стороне улицы человека в чалме. Он уловил мой взгляд, бегом бросился ко мне с криком:

– Я сикх! Я сикх!

Показал ему, что всё в порядке, претензий не имею. Но он продолжал плестись за мной и повторять:

– Я сикх…

* * *

Когда идет охота волков.

Первыми разбегаются зайцы.

Феликс Кривин.

До тех событий мой район был тихим и белым. Тут текла спокойная жизнь. Люди любовно ухаживали за своими палисадниками. По выходным дням устраивали гаражсейлы. Это распродажа в собственном гараже всяких ненужных вещей. Или блоксейлы – когда продажа шла в гаражах всего квартала.

Там можно было отыскать и купить за гроши немало диковинных вещей.

Некоторые мои соседи накупали на гаражсейлах всякого добра за бесценок и везли на родину, как богатые американские тетушки и дядюшки.

Очень жаль, но прямо у меня на глазах эта идиллия рассыпалась.

Вскоре после уничтожения башен-близнецов я стал замечать на наших улицах китайцев. Раньше они сюда не заглядывали.

Гости из Чайнатауна ходили большими семьями по тихому району и рассматривали односемейные дома, хотя те и не были выставлены на продажу.

Не просто рассматривали, как картины в музее. Изучали каждую деталь. Причем, интересовались не теми владениями, которые можно было купить по дешёвке. Обращали внимание на всё лучшее, что стояло на этой улице.

Наблюдать за огромными семьями с древними стариками, атаковавшими тихий нью-йоркский район, было в диковинку. Но потом я стал замечать: в один дом вселились китайцы, в другой… А вот уже и вся улица принадлежит им. А вот уже и весь квартал… На проспектах всё реже стали встречаться европейские лица. Вывески запестрели иероглифами. Запестрела ими и маркировка на автомобилях.

Наверное, есть необходимость кое-что объяснить.

В прежние времена китайская жизнь в Нью-Йорке, в основном, существовала в районе Манхэттена, который назывался Чайнатауном. Там было много китайских магазинов, лавок, шла торговля вразнос. Гостеприимно раскрывали свои двери рестораны, закусочные. В подвалах и приспособленных помещениях десятки тысяч китайцев шили, клеили, собирали, красили товар, который тут же шёл на прилавки.

Словом, они жили тут своей общиной, здесь работали, торговали, плодились. Где ютилось такое полчище людей, самому Богу известно.

Но вот случилось несчастье 11 сентября. Чайнатаун был близок к нижнему Манхеттену, обрушившемуся Международному торговому центру.

Поток туристов иссяк. Интерес к поделкам пропал. Китайцы оказались не у дел.

Они начали расползаться из своего очага. Стали искать новые места уже не только для торговли, но и для достойной жизни. Тем более, что, судя по всему, деньги у них были.

И тут им на глаза попался наш район. Флашинг. Тихий. Зелёный. С добропорядочным населением. С хорошим транспортом, с метро.

Началась инфильтрация.

* * *

Не надо геройски ловить брошенный в тебя кирпич!

Достаточно уклониться, чтобы он в тебя не попал.

Дмитрий Емец.

К нашему двенадцатиэтажного дому сделана просторная одноэтажная пристройка. Это – культурный центр для пожилых людей. Там есть свой директор, служащие, повара в столовой. Большой актовый зал, просторный холл для настольных игр, специальные помещения для разных кружков.

В начале всё это было создано для нашего дома. Но затем сюда стали приходить пожилые люди из окрестностей. Каждую среду тут устраивались трогательные танцы, гости находили, чем себя занять и обедали по низкой цене.

Это было популярное место.

Однажды я стал свидетелем любопытного события. К директору центра пришло несколько китайских товарищей. Они рассказали, что во Флашинге образовалась китайская община и ее люди хотят дружить с местными жителями.

Для начала они предлагают в дар центру пятьдесят новых компьютеров. И одновременно просят разрешить и китайцам посещать наш центр.

У директора глаза засверкали. Такой дар – как манна небесная. Она, конечно, согласилась.

Оборудовали компьютерный класс. Я даже немного в нём преподавал.

Пустили в центр, в его столовую выходцев из Чайнатауна.

Знаете, что произошло за несколько месяцев?

Директриса была уже китайского происхождения. Ее служащие – тоже. Поваров заменили китайцы. Количество посетителей центра увеличилось в несколько раз. И среди них уже невозможно было увидеть хоть одно европейское лицо.

Наш дом большой – длинный, двенадцатиэтажный. Когда я стал в нём жить, там были европейцы из разных стран, американцы, немного испанцев.

Сегодня – больше половины составляют китайцы и корейцы.

Я рассказываю об этом с некоторой долей скепсиса.

Но нельзя не отдать должное засилию китайцев в нашем районе. Они развернули здесь большое строительство. На торговой улице появились крупные современные дома из стекла и бетона, банки, офисные здания, рестораны, магазины. Эти люди преобразили Флашинг. Превратили его из заштатной окраины в современный район.

На днях меня остановил на улице китаец и спросил:

– Не подскажете, где находится Флашинг Чайнатаун?

Я улыбнулся, широко развел руками:

– Здесь. Всюду…

Я был прав. Потому что, куда бы я ни поехал – в другой район Квинса, в Бруклин, даже пригород Нью-Йорка Лонг Айленд – всюду вижу на вывесках китайские и корейские иероглифы.

Чайнатаун Манхэттена после крушения близнецов не исчез. Он разбух. Расплылся по всему пространству города Большого яблока – Нью-Йорка.

* * *

Смешно ли весь век по копейке копить,

Если вечную жизнь всё равно не купить?

Эту жизнь тебе дали, мой милый, на время, —

Постарайся же времени не упустить.

Омар Хайям.

Мне посчастливилось поездить по Америке. Побывал больше чем в десятке штатов. Впечатлений, само собой понятно, много. Жаль, но рассказать о них в этот раз не получится.

Несколько замечаний.

В Алабаме – небольшой рынок. Продают кто во что горазд – всякую всячину. Среди прочего я заметил бляхи, знаки, каску, что-то ещё германской армии времен фашизма. Понаблюдал – никто на них внимания не обращает.

Я представил: в Советском Союзе, в России сразу бы подняли шум – пропаганда, мол, фашизма… Я думаю, это было бы оправданно: страна пережила гитлеровское нашествие. Каждый из таких атрибутов – память о кровавых годах, о погибших родственниках.

Америка хорошо воевала в войну. Потеряла много своих людей. Но воевала на чужой территории. Не видела вблизи ужасов фашистской оккупации. Поэтому простые, не военные люди равнодушны к железным атрибутам фашизма. Им это ничего не напоминает.

Теперь слово о Нью-Орлеане. Это уникальный город. Обычно рассказ о нём начинают с французского квартала. Но меня больше всего поразило… кладбище.

На каждой могиле стоит не памятник, не надгробие, а простой бетонный саркофаг. И в нём – покойник. Если окинуть взглядом всё кладбище, то вместо традиционных надгробий мы увидим бетонные коробки.

Объясняется это так. Здесь болотистая почва. Если бы, как обычно, рыли могилы, гроб приходилось бы опускать в грязь. Святотатство. Живые надругались бы над мертвым.

Вот почему могилу как бы подняли над болотом и гроб стали опускать в сухой бетонный саркофаг.

Теперь о третьем заветном месте, которые мне хотелось бы посетить.

Недалеко от Нью-Орлеана находится дельта Миссисипи – одной из величайших рек в мире.

Туда-то мы и поехали искать приключения.

Но сначала небольшое отступление.

Много лет назад я стоял перед кучей речных раков. Стоял и говорил обреченно:

– Могу сейчас съесть что угодно, только не раков. Смотреть на них не могу…

А получилось это так.

Один приятель выдал нам свою страшную тайну: в таком-то районе, на такой-то речке хорошо ловятся раки. Путь, правда, туда не ближний.

Раколовы мы были никчемные. Пока неспеша собирались, пока пилили по грунтовым дорогам, на месте оказались около полудня. Летнее солнце пекло во всю мощь. Вокруг ни кустика – голая земля. То, что было перед нами, речкой назвать стыдно. Метров десять ширины. Спокойная, неторопливая вода. Раки там, может быть, и водились, но кто же ловит их средь бела дня да и при таком пекле?

Мне показали технологию охоты. Выдали три раколовки – чтобы не скучал. Это сетка, натянутая на обруч. Забросил я на дно первую сетку и принялся за вторую. А самого любопытство раздирает на части – что там в первой делается? Не вытерпел. Пригляделся сквозь воду. Вижу – на ловушке какое-то инородное тело. Потянул. Рак. Хотел похвастать почином – оглянулся, вижу: вся наша компания уже с добычей.

Подробности живописать не буду. Скажу только, что работали мы, как шахтеры в трудном забое. Я еле-еле управлялся с одной ловушкой. За короткое время мы натаскали столько раков, что они образовали большую кучу. Их и варили, и пекли, и пивом запивали – куча не уменьшалась.

Вот тогда-то я и сказал, что раков больше есть не могу.

Случай фантастический. Я думаю с подозрением: а не попали ли мы тогда на отрезок реки, которую превратили в чей-то раковый садок?

Мои подозрения вполне могли быть не беспочвенными. Потому что с чем-то подобным нам пришлось столкнуться на Миссисипи. Но в значительно больших масштабах.

Мы приехали на берег. Договорились с владельцем лодки, чтобы он прокатил нас по реке. Хозяин повез на низкосидящем катере – так, что до воды можно было дотронуться рукой. Приплыли на одному ему известное место. Он достал ведро с ножками Буша, что-то громко прокричал. Видим, со всех сторон к нам плывут крокодилы – большие и маленькие. Подплыли, мирно ждут. Хозяин стал кидать каждому из них в рот куриные ножки. Те спокойно ловили их. Без всякой агрессии. Как кормят кур на птицеферме. Мы тоже покидали им в зубастые челюсти вкусного мясца.

Расспросили владельца катера, что это значит. Он рассказал. Участок дельты Миссисипи, куда мы приплыли, принадлежит ему. И крокодилы на этом участке реки – тоже его. Он кормит рептилий, следит за здоровьем, ростом – как на ферме. Когда ему надо – ловит их, делает чучела, всякие сувениры на продажу.

– Но они ведь могут уплыть к другому хозяину, на другой участок, – резонно спросил я. – Вы что, метите их, что ли?

Хозяин усмехнулся:

– Все дело в том, что крокодилы никуда не уплывают. Они живут на одном месте. Как бы прикованы к своему берегу. Так велит им их генная память. Этот участок реки – их дом на всю жизнь. Так что беспокоиться мне нечего.

* * *

Всему свой час и время всякому делу под небесами:

Время родиться и время умирать.

Время разрушать и время строить.

Время разбрасывать камни и время складывать камни.

Время молчать и время говорить.

Царь Соломон.

Возвращение блудного сына

Мне не раз приходилось писать для газеты о людях, которым посчастливилось встретиться после долгой разлуки. Величиной не в одно десятилетие. Это были волнующие мгновения. Настолько волнующие, что даже мой профессиональный цинизм не мог заглушить во мне волну эмоций. Потому и сочинял я свои отчеты с дрожью в сердце.

Но разве мог я хоть на мгновение вообразить тогда, что в одно прекрасное время смогу оказаться на месте своих героев?

А ведь оказался.

И вот как это получилось.

Однажды я наткнулся в интернете на сайт, помогающий людям находить друг друга по всему свету. Наткнулся, и без всякой задней мысли “кликнул” мышкой. Компьютер отреагировал и передо мной открылась на экране сложная область жизни, в которой слез, наверное, больше, чем улыбок. Удовлетворив свое любопытство, я собрался было закрыть программу, но задумался и повременил.

В принципе, услуги по розыску, предлагавшиеся тем сайтом, я к себе не относил, хотя жизнь моя складывалась довольно сложно. Слово “разлука” отнюдь не было чуждым мне.

Родился я, как уже было сказано в начале моих заметок, в Бразилии, в городе Рио-де-Жанейро. Это обстоятельство, как мы помним, не сильно красило таких, как я, в Советском Союзе. В те времена на иностранца смотрели с подозрением, как на белую ворону.

Появился я на свет в непростое для Бразилии время. Тогда, в конце двадцатых и начале тридцатых годов прошлого века в стране усиливалось влияние военных, назревала реакционная диктатура. В 1930 году власть захватил губернатор штата Рио Гранде До Сул Варгас и многие годы правил в стране диктаторскими методами. В ответ на усиление реакции росло демократическое движение, которое, естественно, жестоко подавлялось.

Среди тех, кто противостоял диктатуре, был мой отец Маркус Пятигорский. Его арестовали, бросили в тюрьму, пытали и в конце концов выслали из страны. Мой отец и мать со мной на руках, а также брат отца Леон и еще несколько человек нон грата на первом же пароходе – это был трансокеанский лайнер “Конте Верде” – покинули Бразилию и отправились в Европу. Затем были Италия, Франция и, наконец, Советский Союз.

Так я стал иностранцем.

Вскоре после этого в морозном декабре 1931 года мой отец умер в городе Твери – это было смертельное следствие пребывания в бразильской тюрьме. Где-то на просторах огромной страны затерялся брат отца Леон – мы были убеждены, что он, как иностранец, погиб в ГУЛАГе. Мать через несколько лет вторично вышла замуж. Я был усыновлен и сменил фамилию. А запись в моих документах оставалась неизменной: родился в городе Рио-де-Жанейро, Бразилия. Иными словами, иностранец со многими вытекающими из этого негативными для него последствиями.

Шли годы. Мы иногда разговаривали с мамой о той, прошлой жизни. Но она, вышедшая замуж молоденькой неграмотной девушкой, знала и помнила очень немногое. Она вспоминала, что познакомилась с отцом в пансионе, где жила в то время. А владелицей пансиона была тетя отца. Вспоминала, что мы один год жили в Париже и она в то время работала на фабрике плащей, которая принадлежала родственникам отца. Но кто были его родители, другие родственники, их адресов и имен она не знала или не помнила. Да и какой в них был прок? Разве можно было безнаказанно посылать в то время письма из Советского Союза за границу?

Однажды я сам попробовал разорвать заколдованный круг. Работал я тогда в газете для моряков, руководил отделом флота. Как-то позвонил мне знакомый капитан и сказал:

– Через несколько дней я ухожу в рейс. Везу экспонаты советской выставки. В Рио-де-Жанейро. Пошли с нами, увидишь свою родину.

К сожалению, редактор не пустил меня в это плавание. Скорее всего, и он перестраховался.

Вскоре корабль ушел курсом на Бразилию, а я подал шефу заявление об увольнении.

Связь с моей родиной была тогда порвана окончательно и, честно говоря, забыта. Лишь клеймо в паспорте о моем иностранном происхождении время от времени давало знать о себе.

…Все это прошло перед моим мысленным взором пока я сидел перед открытым сайтом поиска потерявшихся людей. И тут меня осенило: а почему бы не попробовать поискать моих родственников со стороны отца? (У мамы родни в Бразилии не осталось – оба ее брата уехали оттуда в СССР.) Мысль о таком поиске, конечно, была идиотская. Разве реально, даже с помощью компьютера, найти кого-нибудь на другом конце земли через многие десятки лет? Найти, обладая нулевой информацией, не зная ни имени, ни адреса того, кого ищешь? Не зная вообще, существует ли там, в Бразилии, кто-нибудь из близких мне людей?

Действительно, мне была известна только моя собственная оригинальная фамилия Пятигорский. Знал я место и дату своего рождения. Вот и все. Я даже не представлял себе, кого следует искать. Были ли у моего отца братья и сестры кроме Леона? Как звали его родителей? На эти и множество подобных вопросов ответов у меня не существовало.

Но идея засела в мозгу, как заноза. И я пошел-таки на авантюру – решил попробовать кого-нибудь найти. Вошел в сайт, который принадлежит еврейской организации – она занимается восстановлением генеологических корней людей. Заполнил виртуальную анкету. В ней требовалось сообщить кое-что конкретное, но я стыдливо уклонился от этого.

И что вы думаете? Вскоре на экране моего компьютера появился список людей с фамилией Пятигорский.

В свободное время я увлекаюсь рыбалкой. Когда удается подцепить крупную рыбу, сердце екает и ты как бы проваливаешься на мгновение в бездну. Точно такое же чувство я испытал, когда увидел перед собой список с собственной фамилией. Но увы… Приглядевшись внимательнее, я обнаружил, что предложенные мне Пятигорские все до одного живут или жили в Соединенных Штатах. Среди них, кстати, значился и Грегор Пятигорский, знаменитый виолончелист.

Я не исключал, что кто-то из этих уважаемых людей может оказаться моим родственником. Но как к ним подступиться? Рассказывать каждому печальную историю моей жизни? Бесполезно. Получалось, что прежде всего надо было все-таки идти в Бразилию и начинать поиск от этой “печки”.

Я долго истязал первый обнаруженный мною сайт. Пытался подойти к нему с разных сторон. Но он упорно выдавал мне информацию только по Америке. Видимо, вконец потеряв терпение, сайт прислал мне однажды фото… могильной плиты Грегора Пятигорского, похороненного в Калифорнии в 1976 году – отстань, дескать. Дальше границ США я так и не продвинулся.

Тогда я атаковал другие сайты, которые могли мне чем-нибудь помочь. Их много в интернете: связанные с Холокостом, интернациональные, личные – теперь уж всего и не помню. Я стал членом многих интернетовских организаций, занятых поисками. Мои объявления о розыске родственников размещены в нескольких подобных программах. Я настолько втянулся в это дело, что садился к компьютеру рано утром, а вставал из-за него поздно вечером.

Надо было постоянно придумывать, какие еще сайты могут мне помочь и какие вопросы следует им задать. Ведь компьютер-то сам по себе не ворочает мозгами, он лишь хорошо отвечает на правильно поставленные вопросы.

В самом начале реализации моей затеи у меня возникла совсем простая идея: пойти по интернету в Бразилию, в Рио-де-Жанейро по американскому сайту и на месте все выяснить с помощью хотя бы телефонных справочников. Но я не подумал, что там, в Бразилии, и телефонные книги, и все другое окажутся на португальском языке и мне придется остановиться как перед глухой стеной.

Однако, человеческой изобретательности предела нет. Когда я добрался, наконец, до бразильских “еллоу пэйджес”, так называемых желтых справочных страниц в телефонной книге, когда обнаружил, что пользоваться ими не могу, вспомнил свою лихую молодость и решил попробовать хотя и старый, но хорошо испытанный способ. Конечно, речь шла о женщине.

В интернете есть программы, которые называются chat, болтанка по-русски. Это место, где вы можете завязать беседу с незнакомым человеком на другом конце земли и поболтать с ним о чем угодно в свое удовольствие.

Так вот, пошел я в один знакомый мне чат, где по какой-то причине всегда толкутся люди из Бразилии. Приметил я там одну женщину и слово за слово завязал с ней знакомство. “Склеил”, как сказали бы на современном молодежном сленге.

Выяснилось, что Карина Наварро находится не в Рио-де-Жанейро, а в другом знаменитом городе Бразилии – Сан Пауло. Работает она в каком-то офисе и в момент нашей беседы находилась на рабочем месте. Мы поболтали с полчасика о пустяках, затем я приступил к делу. Рассказал о своих поисках, неудачах с португальским языком, попросил взять в руки телефонный справочник и найти нужную фамилию. Мне до сих пор стыдно: в тот момент я почувствовал, как была ошарашена девушка моим коварством. Но, к счастью, она оказалась хорошо воспитанным человеком и не отключила свой компьютер. Карина сказала, что у нее есть знакомые в Рио, она позвонит им сейчас же и все выяснит.

Но быстро сказка сказывается…

Моя операция под кодовым названием “шерше ля фам” была задумана неплохо, но из нее ничего путного не получилось. Знакомые девушки ничего в телефонных книгах не нашли, но она, молодец, сказала:

– Я передам тебе номера телефонов русских консулов в Рио и Сан Пауло. Позвони им, может быть, они тебе помогут.

Но в то время у меня шла полоса неудач, так что от “русских” телефонов пользы тоже не вышло.

Впрочем, дела все-таки пошли активнее. Я вышел на международную поисковую организацию, имеющую сильный отдел в Латинской и Южной Америках. Здесь за меня взялись как следует. Меня связали с еврейским генеологическим обществом Бразилии. Хотя из-за отсутствия у меня исходной информации его активисты не могли мне помочь, они дали электронные адреса Совета еврейских общин их страны, национального адресного бюро Бразилии.

Трогательная история произошла в обществе “еврейская генеология”. Там руководитель одного из направлений Мирон Кижнер направил своим активистам электронную депешу: дескать, к нам обратился некто Илья. Суть его проблемы такая-то. Человеку надо помочь. Вот его адрес.

И мой компьютер заработал с особой нагрузкой. Ко мне стала поступать почта с разных концов земли с адресами, жизнеописаниями самых разных Пятигорских. Большой список прислали из Аргентины, Израиля, Канады… Но все это происходило пока еще на подступах к главному. Образно говоря, уже был готов гарнир, но основным блюдом и не пахло.

Вскоре я получил депешу по электронной почте от Рикардо Гарсия из той же еврейской генеологии. Он писал: “Я нашел двоих твоих в Рио-де-Жанейро. Надеюсь, это поможет тебе”. Дальше значились Мария Кербел Пятигоркая и номер ее телефона, а также Фелипе Виейра Пятигорский и его телефоны.

Можете мне поверить, я закричал от счастья и стал прыгать по комнате, как мальчишка, несмотря на свой приличный вес.

Чтобы рассказ об этом эпизоде был полным, добавлю такую историю. В интернете я познакомился с одним интересным парнем Роберто Накагава. Он живет в Сан Пауло и мы с ним постоянно обменивались письмами по электронной почте – о литературе, кино, жизни в Америке, России, Бразилии. Конечно, я и Роберто попросил поискать Пятигорских. И вот вслед за Рикардо я получил депешу с именами, телефонами и от Роберто: к двум перечисленным ранее, у него добавилась Мери Пятигорская в Сан Пауло и ее телефон.

Казалось бы, дело сделано. Поднимай телефонную трубку и звони на выбор кому хочешь. Но как тут позвонишь, если опять этот проклятый язык стоит на пути! Пришлось снова беспокоить моих добрых ангелов Рикардо Гарсия и Мирона Кижнера. Я рассказал им о неожиданном препятствии и попросил поискать чей-нибудь почтовый адрес.

Мне представлялось, что даже если люди не смогут прочесть мое письмо по английски, они хотя бы из чистого любопытства попросят кого-нибудь прочитать его и рассказать, в чем там дело.

Через пару дней я получил почту от коллеги Рикардо с полным почтовым адресом Марии Кербел Пятигорской. При этом он сообщил, что мои мытарства были вызваны тем, что Рио-де-Жанейро – ненормальный город: он имеет настолько запутанную систему телефонных справочников, что в них и сам черт ногу сломает.

– Удачи тебе, – закончил он свое сообщение. – Надеюсь, ты найдешь своих родственников.

Об этих последних новостях я написал своему бразильскому другу японского происхождения и попросил Роберто Накагава позвонить по телефону Марии и поговорить с владельцами аппарата. Как бы предваряя мое письмо. Как бы подготавливая почву для него. Ответ меня обескуражил.

“Я пытался поговорить с семьей Пятигорских в Рио, – писал он, – и почувствовал, что они очень богатые люди, потому что в их доме есть прислуга. (Роберто – холостяк, живущий на скромную зарплату техника по компьютерам. С его социальной позиции прислуга в доме, действительно, могла показаться признаком очень уж большого богатства.) Когда я позвонил им, – продолжал Накагава, – служанка ответила, что миссис Пятигорская не хочет ни с кем разговаривать в этот день. Я попытался объяснить ей причину моего звонка, но это не подействовало.”

В своем ответе я написал Роберто, что он, видимо, звонил в Рио в субботу, поэтому с ним не разгиваривали по телефону. Попросил его позвонить в другой день. Мой приятель попытался сделать это несколько раз, но так и не смог пробиться через непреклонную служанку.

Оставался последний шанс. Я написал подробное письмо о моем отце и его судьбе, о матери, моей судьбе и моей семье. Просил адресата: если он не имеет ко мне никакого отношения, пусть покажет это письмо другим людям – может быть, они вспомнят что-нибудь и помогут мне.

Положа руку на сердце, скажу, что на удачный исход задуманного мною не было никаких шансов. Я отдавал себе отчет в том, что с момента нашего отъезда из Бразилии и прекращения каких-либо контактов прошло очень много лет – время двух поколений по меркам социологов и футурологов. Но если уж я дошел до столь высокого уровня поисков, если уж стою, можно сказать, у самой двери…

Письмо было послано. На всякий случай я указал в нем адрес своей электронной почты, e-mail. Теперь мне ничего не оставалось, как ждать ответа.

И вот наступает, кажется, развязка полугодового марафона. Однажды я увидел на экране компьютера, что мне пришло письмо от незнакомого человека – Кармен Лючии. По имени можно было понять, что послание это из Бразилии. (Из текста письма я узнал, что Мария Кербел, чье имя было указано в имевшемся у меня адресе, – это уже умершая свекровь Кармен, на чье имя много лет назад был зарегистрирован телефон.)

Не очень уверенно владея английским, Кармен мужественно написала длинное письмо, из которого вытекало, что мои поиски были не напрасны.

“Да, – писала Кармен, – их семья единственная сохранила фамилию Пятигорских. Есть другие ветви этого клана, но у них теперь другие фамилии. Во главе всего рода стояли Лейб (Лион) и Осна (Ольга) Пятигорские. (Как потом выяснится, это и были родители моего отца.) Они родом из России. И тесть Кармен, сын патриархов, тоже родился в России. Дальше шел рассказ о ее детях и о том, что ее муж умер и она осталась с тремя детьми. Кармен сетовала на то, что ничего не может вспомнить, потому что все старики, которые многое знали, умерли, а ее семья очень молода. Тем не менее, все очень рады моему письму и с нетерпением будут ждать моего ответа. Они были бы счастливы, если бы я оказался их родственником”. Этими словами заканчивалось письмо.

Опять неудача? Или все идет хорошо? Я не знал, что и подумать. Но чувствовал, что нахожусь если не у самой цели, то где-то совсем рядом. Не такая уж распространенная фамилия Пятигорский, чтобы встречаться на каждом шагу, да еще не в России, а в Бразилии. К тому же имя патриарха Лион как-то уж очень удачно совпадало с именем его возможного сына, который вместе с нами приехал в Советский Союз и где-то там пропал в неизвестно каких гулаговских застенках.

Надо было двигаться дальше.

Мы собрали оставшиеся от мамы старые бразильские фотокарточки. Я написал письмо, в котором попросил Кармен попытаться получить у местных властей мое свидетельство о рождении и по нему определить линии родства, и отправил все это в Рио-де-Жанейро.

И вот новое письмо. Мне трудно передать чувства, охватившие меня, когда я его прочел. Но в ушах до сих пор стоит восторженный клич, который издала моя сестра Аня, когда я позвонил ей по телефону и сказал:

– Они нашлись!

Думаю, этот крик и без телефона долетел бы до моего Флашинга в нью-йоркском районе Квинс из Лонг-Айленда, где живет сестра.

“Ты не можешь себе даже вообразить наше изумление, когда мы смотрели присланные тобою снимки, – писала Кармен. – Да, ты наш родственник, и очень близкий родственник, поняли мы теперь. На фотокарточке, где ты, совсем маленький, сидишь на стуле перед своей матерью, а рядом с тобой маленькая девочка с ее матерью, – это сестра моего мужа Эти (Елка) с моей тещей Марией Кербел Пятигорской. Я была в шоке, когда узнала на снимке наших родственников. Больше того, случилось невероятное: у меня в архиве есть точно такие же два снимка, как у тебя. Есть копии и других снимков, где ты один. Есть снимки Маркуса и твоей мамы. Да и мой сын Рубин похож на тебя.”

Что и говорить, найти через десятки и десятки лет родню, о существовании которой ты не знал, потруднее, чем иголку в стоге сена. Сколько раз за последнее время терпение мое лопалось и я решал, что вот сейчас сделаю последнюю попытку и в случае неудачи забуду о своих поисках навсегда. Но наступал новый день, я включал компьютер и начинал думать, какой бы вопрос задать ему на этот раз. Теперь, когда все оказалось позади, я облегченно вздохнул и дал компьютеру передышку.

Пришли новые заботы. У меня завязалась оживленная переписка с Рио-де-Жанейро. Почти в каждой электронной депеше звучали одни и те же слова:

– Приезжай! Мы ждем тебя. Приезжай…

* * *

Мы источник веселья и скорби рудник.

Мы вместилище скверны – и чистый родник.

Человек словно в зеркале мир – многолик.

Он ничтожен – и он же безмерно велик.

Омар Хайям.

Самолет тронулся с места, молодой человек чрез проход от меня перекрестился и я отметил: летим в католическую страну. Вокруг – типичные лица южан, слышен певучий говор португальского языка.

Я поймал себя на мысли, что очень мало знаю о Бразилии – стране, куда направлялся этот самолет. Удивительное дело, мы буквально напичканы информацией о какой-то там микроскопической Андорре или крошечном Лихтенштейне, а Бразилия для многих из нас остается терра инкогнита. Если спросить наших людей, что такое Рио-де-Жанейро, многие из них без запинки ответят, что это город, о котором мечтал Остап Бендер и где все ходят в белых штанах. Вот и вся наука.

А между тем, Бразилия – это самая крупная тропическая страна в мире, занимающая половину континента Южная Америка, вычитал я, пока занимался своими поисками в интернете. Это государство с уникальной историей. 500 лет назад, 22 апреля 1500 года ее открыл португальский конкистадор Педро Болевар Кабрал. Новую страну назвали именем очень крепкого и тяжелого красного дерева brazilwood. Уникально в этой стране то, что с момента открытия она не лишалась ни пяди своей земли, да и не захватывала у многочисленных соседей ни клочка их территории. Тут живет около 160 миллионов человек. Здесь великолепные пляжи, щедрое солнце и самый крупный в мире набор растений – 50 тысяч наименований. Да и вообще 38 процентов территории страны покрыто лесом, имеется более 20 национальных парков.

Наряду с этим, в Бразилии есть и развитая индустрия. Она дает рабочие места местному населению, которое занимает пятое место в мире по своей численности. В экономике ведущее место принадлежит разработке природных ресурсов. Эта горная страна очень богата ими. Здесь находится 90 процентов мировых запасов залежей полудрагоценных камней.

…Самолетик на экране телевизора, установленного перед моим сидением, показывает продвижение воздушного лайнера по нашему маршруту. Он неуклонно стремится на юг. За окном ночь. В салоне стихают голоса. А мне не спится. Через несколько часов произойдет встреча с городом, который я покинул чуть ли не после своего ождения. Встреча с людьми, которых я никогда не встречал, но которые очень близки мне. Одна кровь.

Я вспоминаю в полумраке, как после письма от Кармен получил депешу от ее дочери Марсии. Она рассказала некоторые подробности о своей семье – я к ним еще вернусь, и снова – приглашение в гости, заверения в том, что ни языковых, ни каких-либо иных проблем перед нами не встанет.

Затем я получил e-mail из Сан Пауло от Клаудио Хелмана. Он писал, что его мать Ольга – это моя двоюродная сестра, а его бабушка Анита была родной сестрой моего отца Маркуса. Круг семьи начал расширяться и теперь уже имена приходилось записывать.

Из письма Клаудио я узнал, что родители моего отца прибыли из России. Вернее, приехала бабушка Ольга с детьми, потому что дедушка умер перед самым отъездом, незадолго до рождения самого младшего ребенка Лейба, Леона. Того самого Леона, который затерялся в начале тридцатых годов где-то на просторах России.

Но вот удивительное дело – мой дядя Леон, оказывается, не погиб. Как писал Клаудио, они знали о том, что он жив, до 1973 года. Леон работал переводчиком книг с португальского на русский язык и даже собирался приехать в Бразилию. Но что-то этому помешало. Затем письма приходить перестали и с тех пор о нем в Бразилии ничего не слышали.

“Я всегда мечтал найти родных моей бабушки, – писал Клаудио, – поэтому всегда листаю телефонные справочники всюду, где бываю. Совсем недавно я был в Сан-Франциско и нашел там Бориса Пятигорского. Он рассказал, что приехал из России 10 лет назад, но он не родственник нам. Пару лет назад я нашел в Лос-Анджелесе Софью Пятигорскую. Она приехала из Киева, но не знает, родственники ли мы. И вот нашелся ты. А я ведь несколько раз бывал за последние годы в Нью-Йорке, смотрел там телефонные справочники, но тебя не нашел, потому что у тебя другая фамилия.”

После этого письма Клаудио позвонил ко мне в Нью-Йорк по телефону. Я думаю, одной из причин звонка было нетерпеливое желание убедиться, реальный ли человек этот Илья, нежданно-негаданно оказавшийся их родственником. Сам же Клаудио представился мне общительным, доброжелательным и хорошо воспитанным человеком.

…Ночь пролетела незаметно. Вот и Рио-де-Жанейро. Выходим с женой в аэропорт и видим в толпе встречающих два прекрасных сияющих лица. Это были Кармен с Марсией.

Первое смущение проходит быстро. Мы чувствуем, что даже с нашим небогатым английским мы здесь не пропадем.

Машину ведет Марсия и на ходу рассказывает о местах, которые мы проезжаем. За окном вовсю сияет солнце, хотя в Бразилии сейчас, в конце августа, в разгаре зима. (Мы специально выбрали это время года, чтобы не страдать от жары.) Перед нами постепенно разворачивается город – белый, легкий, бескрайний.

Природа не поскупилась, создавая этот край. Живописный океанский прибой, нежно-голубая вода, золотой песок бесконечного пляжа и горы, нависающие над океаном. Только в одном пожадничала природа – слишком узкую полоску земли оставила она человеку между горами и водой для его существования в этом краю. Город теснится на крохотной равнине и, не уместившись на ней, начинает карабкаться на окружающие склоны, непонятно как цепляясь за скалистую землю.

…Однажды в далекой журналистской молодости брал я интервью у одного польского капитана. Мы расположились в его каюте, выпили немного, расслабились. Пошел разговор “не для печати”.

– Вы откуда сами? – спросил меня капитан.

– Издалека, – уклонился я от ответа.

– И все же?

– Родился я в Бразилии, в Рио-де-Жанейро…

– О, Рио, – радостно заулыбался поляк. – Знаете, что самое примечательное в вашем городе?

– ?

– Там на самой высокой горе стоит статуя Христа с раскинутыми руками. Она расположена настолько высоко, что когда корабль находится еще далеко от берега, эта стауя уже видна над морем. Будто Рио зовет вас в свои объятия.

И вот уже сегодня, в реальном Рио-де-Жанейро, перед нами встала настоящая гора Корковадо и на ней – подлинная огромная статуя, о которой говорил поляк.

Вообще-то Рио-де-Жанейро имеет две доминирующие точки. Помимо Корковадо есть еще так называемая Сахарная Голова (Sugar Loaf) – гора своебразной формы, придающая неповторимый акцент панораме прекрасного города.

…Мы проскочили даунтаун – деловую часть города, проехали по берегу живописной лагуны и подрулили к дому Кармен в районе Фламенго. Здание настолько велико, что ему потребовался трехэтажный подземный гараж. Подстать дому оказалась и квартира наших хозяев: большая гостиная, четыре спальни, три ванны-душа плюс жилье для прислуги. Кстати, несколько дней спустя я прочитал хозяйке дома письмо моего японского друга Накагава и спросил, не эта ли прислуга противилась разговору Роберто обо мне с Кармен? Оказалось, что ту служанку уже уволили.

Мы получили в наше распоряжение комнату с видом на лагуну и жизнь потекла своим чередом.

Парадный обед с участием всех членов семьи, знакомство, первые беседы… Судьба этих людей одновременно и счастлива, и трагична. Я уже упоминал, что глава семьи Залкинд умер. Он был сыном Рубина – брата моего отца и, соответственно, моим двоюродным братом, кузином. Это был уважаемый человек. Он работал судьей, был председателем совета судей штата Рио-де-Жанейро и вице-президентом ассоциации еврейских общин страны. Помимо всего прочего, Залкинд был еще и поэтом. Он издал семь поэтических сборников (два из них есть теперь и у меня, но, к сожалению, на португальском языке).

Умер мой кузин неожиданно. На его машине прокололась шина. Он вылез, начал менять колесо, сильно напрягся и что-то случилось с одним из его кровеносных сосудов. Сосуд лопнул, врачам не удалось спасти Залкинда. Мне представляется, что это была большая потеря не только для его семьи.

Женился Залкинд на девушке из крупного железнорудного района Минас-Жерайс. Кармен, как и ее муж, была юристом. Но она не была еврейкой. И вокруг этого обстоятельства развернулась любопытная интрига. Семьи Пятигорских – не только Рубина, но и Аниты – сестры моего отца – не одобрили этот брак. Возникла отчужденность и молодожены постепенно оказались как бы в изоляции. Образовавшаяся пропасть была такой ширины, что дети Залкинда лишь понаслышке знали, что у них имеется родня в Бразилии.

(Когда Кармен и Марсия получили от меня старые мамины снимки, они решили позвонить сыну Аниты Лейбу, чтобы посоветоваться с ним. Но к своему удивлению обнаружили, что родной дядя девушки умер… еще в 1986 году – много лет назад.)

А жизнь в семье Залкинда продолжалась, несмотря на обструкцию. Лишившись мужа, Кармен взвалила на себя все заботы о семье. У нее трое детей (четвертого – 18-летнего красавца-мальчика Джоро Пауло она похоронила). Вопреки всем опасениям родни, она – нееврейка – дала детям отличное еврейское образование. Все они учились в еврейской школе, чтут еврейские традиции, знают иврит. А Фелипе, младший сын, даже побывал в Израиле и целый год работал в кибуце.

Сейчас дети выросли. Старший сын Рубин – преуспевающий экономист. Живет отдельно от матери с женой Гизелой. Она – учительница в школе, которая принадлежит ее же матери. Средний ребенок – Фелипе – покинул материнский кров за несколько дней до нашего приезда: купил квартиру в одном из престижнейших районов Рио-де-Жанейро – Ипанеме. Он совладелец успешно работающей компании по закупке и реализации изделий из трикотажа.

С матерью живет только младшая, Марсия, да и она очень скоро переедет в свою собственную квартиру, купленную неподалеку от материнского дома. Этот «младший ребенок» в семье – прекрасная во всех отношениях девушка – работает прокурором штата Рио-де-Жанейро. Область ее интересов – семейное право и права человека. Одновременно Марсия учится в университете, добиваясь степени мастера. А позже, говорит она, если все будет нормально, попытается получить степень дотора. Судя по всему, из нее может вырасти общественная фигура подстать отцу.

По мере того, как взрослели дети, неугомонный темперамент Кармен находил все меньше выхода. Но теперь у нее появилась возможность сполна реализовать свою энергию. Кармен удочерила крошечную девочку из бедной и многодетной бразильской семьи. Лариса – так зовут ребенка – красива, словно живая кукла. Ее вместе с Кармен останавливают на улице незнакомые люди, чтобы полюбоваться прелестным ребенком. Она любимица всех взрослых и дома. Ее тискают, целуют, поочередно берут к себе домой, на прогулки. Мне показалось, что для бездетной молодежи Лариса стала тем ребенком, с помощью которого она набирается родительского опыта.

Беседа за обеденным столом течет неторопливо. Многое узнается, многое разъясняется. И порой удивляешься, как сложное неожиданно становится очень простым. Я вспоминаю рассказ мамы о пансионате, в котором она познакомилась с отцом.

– Был ли такой пансионат? – спрашиваю я. – Или это ошибка памяти?

– Никакой ошибки нет, – говорят хозяева. – Действительно, была Мальвина Эпштейн, которую братья и Анита звали тетей. У нее с мужем Джекобом был пансионат и вполне возможно, что твоя мама встретилась там с Маркусом. Он, как и остальные, ходил к тете в гости.

– А как насчет фабрики плащей в Париже? Действительно ли она принадлежала родственникам отца?

– Да, и это было в действительности, – говорит Кармен. – Фабрика в Париже принадлежала брату моей тещи Эмилио Кербел. Так что все сходится.

В тот первый день мы узнали, что семья Рубина и Марии Кербел была невелика. Кроме Залкинда у них была еще дочь Этти (Елка) (с ней-то я и был запечатлен на одном из фотоснимков. Нам тогда было по 1–2 года от роду). Этти еще с детства была болезненным ребенком. Она тихо прожила свою не очень долгую жизнь. Не выйдя замуж, не имея детей. Увлекалась живописью, и теперь у меня в Нью-Йорке висит на стене ее картина, на которой значится: “Е. Пятигорска. 1969”. Картина моей кузины. Память о ней.

Дом, в котором живет Кармен, примечателен не только ее великолепной квартирой. С первого этажа в скале пробит просторный и довольно длинный тоннель. В конце этого прохода есть лифт, который поднимает, как сказали бы у нас в Америке, на бэкярд – то ли в огород, то ли во двор. Но там, за тем зданием, нет ничего, что напоминало бы американский бэкярд. Территория, принадлежащая дому Кармен, огромна и напоминает джунгли своими пальмами, густыми тропическими зарослями. Правда, тут есть начисто подметенные тропинки, лестницы, бассейн, на берегу которого живут экзотические дикие гуси со своим потомством. Есть маленький зоопарк с павлином, кроликом и невиданной в наших краях курицей. Говорят, где-то там, в зарослях, живет маленькая обезьянка, но нам ее встретить не пришлось.

На “бэкярде” оборудованы два места для шашлыков, стоит церковь, предназначенная всем религиям, плавательный бассейн, баскетбольная площадка, зал с набором тренажеров, парикмахерская и бар на случай, если кому-то из жильцов захочется выпить чашечку настоящего бразильского кофе во время прогулки. И в завершение отсюда открывается великолепный вид на голубую лагуну, на водах которой дремлет множество белых яхт из клуба миллионеров.

…Хотя мы с большим волнением переживали встречу со вновь обретенными родственниками, понемногу знакомились и с Рио-де-Жанейро. Марсия взяла отпуск в университете на время нашего пребывания, организовала себе щадящий режим на работе и моталась с нами на машине по городу.

Рио отметил свое 500-летие. Его основали португальские конкистадоры в 1502 году. Они подплыли к этим берегам и увидели красивую реку. Назвали ее январской, потому что это произошло 1 января. Получилось Рио– (река) де-Жанейро (январская). А затем это имя перешло на город, который был в том месте заложен.

Основная, знаменитая часть Рио-де-Жанейро находится на юге. Здесь прославленная Копакабана сее золотым пляжем и великолепными отелями. Здесь заповедник богачей Ипанема с не менее прекрасным пляжем и самой высокой в мире платой за квартиру. Здесь неистовствуют всемирно известные карнавалы, бьет ключом ночная богемная жизнь.

Всякий раз, когда мы проезжали по Копакабане, Марсия неизменно говорила на одном из перекрестков:

– Ты родился на этой улице…

А Кармен протянула мне однажды казенную бумагу и мы ахнули: это было мое свидетельство о рождении. Оказалось, она отправилась в бюро регистрации на Копакабане и получила мой документ более чем 70-летней давности.

– Ты настоящий кариока, – сказала она. – Тех, кто родился в Рио-де-Жанейро и живет в нем, называют у нас кариоками.

Позже я пытался найти в словарях значение этого, видимо, индейского слова, но так и не нашел.

…В северной, самой крупной части города расположена индустриальная зона. Там – заводы и фабрики. Там и жилье рабочих этих предприятий. Мы бывали в том районе крайне редко, потому что он мало чем отличается от рабочих поселков других городов мира.

Несмотря на зиму, температура стояла под плюс тридцать по Цельсию. Люди загорали на пляже, особо нетерпеливые купались в океане. Нам, познавшим трескучие русские зимы, трудно было воспринимать эту картину всерьез.

Помню, как однажды журналистская судьба занесла меня в глухой поселок Тазовский на берегу Северного Ледовитого океана. На дворе стоял апрель. В Сибири, Европе был разгар весны с веселыми ручьями, теплым солнцем и только что лопнувшими почками на деревьях. А тут, в Тазовском, мороз силой в минус 42 градуса по Цельсию так щипал ягодицы, что по ним приходилось беспрерывно колотить руками. Здесь, в Рио, мы попали в ту же ситуацию, но с обратным знаком. Впрочем, и место было другое – в самих тропиках, южнее экватора.

Мы обнаружили, что гора Корковадо досягаема. На ее вершину, к подножию гигантской каменной фигуры есть дорога. Наша машина ловко карабкается вверх по очень узким улочкам, которые справедливее было бы назвать горными тропами. Повстречался трамвай, короткий, очень узкий, открытый со всех сторон и облепленный снаружи пассажирами. Карабкаются в гору дома, часто обшарпанные, сильно запущенные.

По обочинам дороги стоят или сидят люди. Много людей. Явно убивают время, которое некуда девать. Стоит нашей машине остановиться из-за встречного транспорта или какой-либо иной помехи, как тут же около нас возникают два-три человека и начинают жестами руководить действиями Марсии. Когда препятствие оказывается позади, они подходят к окну водителя, жестами же показывая, что им полагается плата за работу. Марсия небрежно отмахивается: а мы, мол, тебя и не нанимали. Да и что с нее возьмешь – прокурор она все-таки. Впрочем, на лицах незванных помощников разочарования нет – видно, они не очень-то и рассчитывали на вознаграждение.

С вершины горы открывается волшебная картина: белый город раскинувшийся в горной чаше на берегу редкой по красоте голубой лагуны. И я теперь понимаю, как далеко в океане видел с капитанского мостика тот поляк эту огромную каменную фигуру на высокой горе.

…Продолжаем знакомиться с родственниками. На этот раз едем к Лее – вдове другого моего двоюродного брата Лейба, о смерти которого – помните? – не знали в семье Кармен. Лея – популярный в Рио-де-Жанейро художник. Она работает в пластической технике, постоянно участвует в выставках. Невысокого роста, в годах, она просто источает неукротимую энергию.

Нас принимают в огромной гостиной, где даже массивный письменный стол выглядит как-то несерьезно. Мы знакомимся, и я думаю о том, как много мы все потеряли в Союзе, год за годом разменивая свои жизни, таланты, способности на никчемную заботу о считанных квадратных метрах жилья, куске колбасы, одежде – десятилетиями мы добывали их по знакомству, нередко в обход закона и в ущерб другим людям. На такую вот стабильную, размеренную, созидательную жизнь, как у моей родни, не оставалось ни сил, ни ресурсов. Да мы и не понимали, что такая жизнь вообще существует.

Я совсем не собираюсь разносить в пух и прах нашу бывшую страну. Просто было на свете такое нескладное государство с его недостатками и его правилами игры. Кто оказался в том государстве, тот и был обделен судьбой.

…Лейб, сын Аниты, тоже был судьей. Как и Залкинд, он не удовлетворялся только своей службой во славу закона. Глубоко творческое начало, присущее всей семье Пятигорских, было сильно и в его натуре. Лейб совершил, с моей точки зрения, настоящий творческий подвиг – один, без каких-либо помощников, кроме своей верной жены Леи, он написал и издал ни много ни мало, а юридическую энциклопедию. Фолиант величиной в несколько томов Большой Советской энциклопедии. Я попробовал испытать этот справочник с “русской” стороны, спросил о Вышинском и тут же получил статью о печально известном сталинском генеральном прокуроре.

Лейб умер полтора десятка лет назад. За это время подрос и остепенился его без сомнения талантливый сын Феликс (он тоже участвовал в нашей встрече). Сейчас Феликсу 37 лет, он адвокат. И замечательно, что сын не оставил забытым гигантский труд своего отца. Феликс сел за отцовский письменный стол, осовременил энциклопедию, перевел ее на диск CD. Энциклопедия Лейба получила новую жизнь и стала теперь доступна всем пользователям компьютеров.

Творческое начало присуще еще одному члену этой примечательной семьи – дочери Лейба Тане. Она живет с двумя детьми здесь, в США, в Сан-Франциско и работает в журналиатике.

На нашей встрече в доме Леи присутствовал еще один человек – моя двоюродная сестра Марта. Когда мы ехали туда, Кармен и Марсия в один голос утверждали, что труднее всего будет разговаривать с Мартой, потому что она не знает английского, владеет лишь португальским и идиш. Но тут я был спокоен: если Марта знает идиш, с ней вполне сумеет поговорить моя жена Бира.

Пока знакомились, улыбались друг другу, все шло лучше некуда. Но вот мы сели за большой обеденный стол и под руководством Леи приступили к трапезе. Я посмотрел на Марту и сказал:

– Давай поговорим…

Видно было, что сестра сама с волнением ждала этого момента. Она набралась духа и выпалила на идиш с десяток смачных еврейских ругательств наподобие “Ин дрерд арайн”, “Мишигене коп”, “А цорес ин дайн коп”… Выпалила и замолкла довольная, расслабленная, хитро улыбающаяся. Оказалось, что кроме этого она больше ничего на идиш не помнит – время стерло память, с годами ушел язык.

Но мы все-таки сумели поговорить – кое-какой запас английского у Марты нашелся. Эта достойная женщина живет без мужа. У нее большая семья – четверо детей и пятеро внуков. Пятый ее ребенок, Марсия, умерла тридцать лет назад. Ее дети стали экономистом, инженером, врачом, профессором. Словом, все стоят на твердых ногах.

…Фуникулер медленно ползет вверх, все шире раскрывая перед нами панораму Рио-де-Жанейро. Города, в котором живет примерно девять миллионов человек и который является крупнейшим научным и культурным центром континента Южная Америка. Мы едем на его вторую высшую точку – гору Сахарная Голова. С ее вершины открываются виды, от которых дух захватывает. Мы видим одновременно и город, и бирюзовый, совсем не такой, как в Нью-Йорке, Атлантический океан. Видим убегающий вдаль пляж Копакабана и знаем, что длина золотых пляжей Рио – 80 километров. Мы видим, что бухта имеет неширокий выход в океан. В этом месте еще в старину были построены форты, которые надежно прикрывали город от вражеских вторжений. Хотя, как мне помнится, Бразилия, кроме как с Парагваем в девятнадцатом веке, никогда ни с кем всерьез не воевала и главная задача ее армии состояла в том, чтобы поставлять реакционных генералов-диктаторов к руководству страной.

Отсюда, с большой высоты Сахарной Головы, хорошо видно, как человеческое жилье карабкается в горы. Там, где появляются поселки, сразу же возникают дороги, специальные ограждения, подпорки, призванные сделать жизнь даже на крутизне удобной и безопасной.

* * *

Счастлив не тот, кто имеет все лучшее, а тот, кто извлекает все лучшее из того, что имеет.

Конфуций.

– А не хотите ли вы посмотреть старый Рио-де-Жанейро? – спросила однажды Кармен.

– Конечно.

– Тогда пошли к моей сестре Селии. Ее муж Фернандо покажет нам это место. Там и поедим.

Понимая, что нам предстоит немало ходить, я натянул шорты (здесь их называют бермудами). Но Кармен всплеснула руками:

– Нет, туда, где мы будем обедать, в бермудах ходить не принято.

Прежде, чем отправиться в путь, – небольшая справка.

Как я уже упоминал, Кармен родом из штата Минас-Жерайс. Название ее родного города звучит мелодично: Бело Горизонте. Ее матъ – фармацевт, отец – бухгалтер. У них было шестеро дочерей и один сын. В этой семье выросли два юриста, учительница, два инженера, психолог. Единственный сын – аналитик компьютерных систем, отец семерых детей.

Два юриста в семье, это сестры Кармен и Селия. Обе вместе работали в одной крупной компании, пока не выработали 30-летний стаж, необходимый для выхода на пенсию.

К Селии – худощавой, стройной женщине с копной седых волос мы и собрались на этот раз. Ее муж Фернандо – финансовый аналитик – тоже совсем недавно оставил работу.

Лифт поднял на предпоследний этаж дома. У выхода из кабины нас встретила горничная, проводила в гостиную, из широкого окна которой открывался вид прямо на залив Гуанабара. Вскоре хозяева пригласили нас подняться этажом выше и мы увидели большую лоджию, на которой рос настоящий сад. А еще выше, уже на крыше здания – голубел плавательный бассейн.

Наша экскурсия по старому Рио началась с обеда отнюдь не в забегаловке. Кармен была права: в этот ресторан в шортах не пойдешь. Хотя он и непритязателен внешне, этот ресторан – один из известнейших в городе и уровнем обслуживания, и тем, что он находится в первом губернаторском дворце страны. Здесь, в древней части Рио, неподалеку от кромки океана жили не только губернаторы, но и вершилась история. Сюда в 1808 году бежала семья португальского короля, когда Наполеон оккупировал его страну. Здесь он создавал центральную администрацию, почту. Тут, возвращаясь на родину, он оставил вместо себя сына-регента. Именно здесь, в этом дворце, его сын в 1822 году провозгласил независимость Бразилии от португальской короны, а себя – императором. Таким образом, Бразилия побывала в империях тоже.

Теперь в так много повидавшем на своем веку дворце разместились музей и ресторан, с посещения которого мы начали знакомство с древней частью города. Улицы старого Рио напомнили нам с женой Старую Ригу. Ширина их величиной с обеденный стол, древняя брусчатка, средневековая архитектура. Казалось, вот за этим углом мы увидим такой-то рижский магазин, а за тем – наш дом, в котором выросли наши дети. Удивляться нечему – оба города строились, развивались в одно время и создавали их европейцы.

В связи с Ригой мне пришел на память еще один нюанс. Когда через несколько дней мы снова пришли к Селии и Фернандо, хозяин пригласил нас в свой кабинет, включил видео, и телевизор стал показывать фильм о современной Латвии, о Риге. Этот трогательный жест свидетельствовал о хорошем вкусе наших хозяев. Наверное, не так-то просто было им здесь, у черта на рогах, по другую сторону экватора разыскать фильм о крошечной прибалтийской стране. Но они сделали это и таким неназойливым способом продемонстрировали нам меру своего гостеприимства.

…Программа нашего пребывания в Бразилии была довольно плотной и теперь предстояло лететь в Сан Пауло – крупнейший город страны с 10-11-миллионным населением. Там, в Сан Пауло, живут Клаудио и его родители. Его мать Ольга – вторая сохранившаяся в живых моя двоюродная сестра. Кузина – моя ровесница, ее мужу Соломону под восемьдесят лет. Возраст не детский, но люди эти очень подвижны, энергичны, а с лица Соломона вообще не сходит улыбка. Он юрист, до выхода на пенсию работал в крупном химическом концерне. Судя по уровню его жизни, был не последней спицей в колеснице компании, в которой служил.

На мой взгляд, Соломон – главный лихач этого многомиллионного города. Мы носились по горам и закоулкам с такой скоростью, что сердце иногда замирало.

Когда-то очень давно одну из своих книжек я назвал “В стране маленьких автомобилей”. Это была книга о Франции – там меня поразили размеры автомашин. Они были невелики, что объяснялось средневековой застройкой многих французских городов. В Бразилии размеры машин поразили меня еще больше – французские ситроены и пежо по сравнению со здешними могут показаться мостадонтами. По улицам носятся карликовые фиаты, форды, мерседесы, микромобили других марок. Такое впечатление, что они сконструированы специально для этой страны с ее узкими улочками на склонах гор и необычайно крутыми поворотами. К слову, эти автомобили не привозные. Их делают здесь, в Бразилии, главным образом, в Сан Пауло.

Ольга и Соломон живут одни. У них очень большая квартира, занимающая, по моим представлениям, целый этаж крупного здания. Каждая вещь тут имеет свою историю и лежит на своем месте. Как говорит Соломон, многое из этого, в том числе и часть мебели, перешли к ним от родителей. Он вообще восхищен своими тещей и тестем.

Тесть Соломона Луиз начинал в этой стране с нуля. Выходец из Бессарабии, он ходил по улицам, держа на плече свой товар и тут же на ходу продавал его. Потом он обзавелся складом мебели, потом расширил бизнес и, в конце концов, вел успешную торговлю бриллиантами.

Теща Соломона Анита была образованным, культурным человеком, пользовалась уважением в обществе. Она была журналисткой, вела колонку в газете. По пути бабушки пошел сын Соломона и Ольги Хелио – брат Клаудио. Он и его жена Беатрис тоже журналисты, издатели двух журналов.

Другой сын, мой добрый Клаудио, оказался очень приятным, скромным 40-летним холостяком. Человек он весьма любознательный. Однажды ему захотелось познакомиться с Голландией. Недолго думая, взял и поехал в страну тюльпанов, устроился в банк и целый год работал клерком. В другой раз поехал, кажется, в Мексику и там удовлетворял свое любопытство.

Сейчас Клаудио остепенился. Он владеет пятью языками и собственным бизнесом: мелкооптовой торговлей всем необходимым для людей с дефектами слуха. Бизнес молодой, ему всего несколько лет. На первых порах свое плечо под начинание сына подставил Соломон. Целый год он изо дня в день приходил в офис как на работу. “Насиживал”, как говорят бизнесмены, клиентуру. Сейчас дело на ходу, круг клиентов велик и продолжает расти. Поэтому Соломон садится за рабочий стол только тогда, когда сыну надо отлучиться.

Моя кузина Ольга живет с мужем в современном многоэтажном здании. Но когда смотришь в окна передней и задней частей квартиры, видишь внизу, у самого подножия дома ужасающие трущобы. Они, словно разлившееся ведро помоев, растекаются вокруг, карабкаются в гору, заполняя собой все свободное пространство.

Это – фавелы. Стыд и горе крупных городов Бразилии. Миллионы обездоленных людей.

Подумать только, в Рио-де-Жанейро каждый пятый житель города селится вот так, в трущобах, в самострое на свой страх и риск. Без водопровода, канализации, электричества. Без надежды на более или менее сносное жилье. Без малейшей поддержки государства.

Мне по моей профессиональной привычке очень хотелось побывать в фавелах. Я затевал разговор об этом еще в Рио-де-Жанейро. Но Кармен с Марсией даже и слышать ничего не хотели:

– Ни за что на свете! Там, в фавелах, сплошная преступность. Нет полиции. Сорок процентов населения живут за счет наркотиков. Стоит вам только сунуться туда, мы уж и концов ваших не найдем.

Пришлось подчиниться. Марсия знает, что говорит – прокурору виднее.

Но здесь, в Сан Пауло, может быть, все обстоит по другому?

– Преступность и тут на высоте, – говорит Соломон. – Но мы можем попробовать проскочить на машине…

И мы двинулись в фавелы прямо от его дома. В Нью-Йорке нередко с опаской говорят о Гарлеме, Бронксе. Там, дескать, ужасно. Там гетто, трущобы… Я бывал в тех местах не раз. И теперь, после бразильских фавел, могу с уверенностью сказать, что наши гарлемы и бронксы выглядят пансионатами для уставших богачей на фоне того, что мы увидели, въехав в трущобы Сан Пауло. Крошечные самодельные клетушки, прицепленные одна к другой – это жилье. Нечто, текущее прямо по улочкам. Множество людей, бесцельно стоящих, сидящих или лежащих вдоль дорог – это жители трущоб, безработные.

Мы петляли по улочкам и всюду видели одну и ту же картину. Картину беспросветной нужды и потерянных надежд.

Но вот за одним из поворотов мы неожиданно увидели современное капитальное здание с единственным в этом районе садиком во дворе. За забором виднелся могучий куглолицый негр – явно охранник. На фронтоне здания рельефно выделялся знак Звезды Давида. Я с изумлением посмотрел на наших хозяев.

– Это госпиталь. Евреи Сан Пауло собрали деньги и построили его для местных жителей. Лечат в нем бесплатно. Здесь, в фавелах, есть школы, детские сады – их тоже содержат евреи. Мы, например, с Ольгой каждый месяц вносим сорок долларов на нужды детей в трущобах. Хоть и небольшая, но все-таки помощь.

Позже, уже в Рио-де-Жанейро, мы сумели-таки обойти возражения Кармен и Марсии. Узнали, что в этом городе существует один-единственный бизнес, который организует поездки в местные трущобы.

– Пятьдесят долларов с носа, садишься в военный джип и ты в полной безопасности, – объяснили знающие люди.

– Еще и пулеметов нам не хватало, – подумал я с досадой.

Мы решили рискнуть, хотя и провожали нас как на полномасштабную войну.

Открытый всем ветрам американский джип когда-то был, наверное, военным, но сейчас это мирная машина. Она вместила нас, еще одну пару из Чикаго и трех китайцев из Пекина. Везет нашу команду молодой, крепко сложенный говорливый мужчина.

– Ахила, – представился он.

Ахила выступает в одном лице как владелец сервиса, как гид, водитель и охрана. Его предприимчивость не может не вызвать восхищения. Дело в том, что наш проводник всю свою жизнь прожил в той фавеле, куда мы через несколько минут поедем. Там и сейчас живут многие его родственники. Он знает в том городке трущоб всех и все знают его, а кто решится напасть на своих? Каким-то образом Ахиле удалось получить образование и он сообразил, что экскурсии в мир трущоб могут стать прибыльным делом. Тем более, что из страха перед фавелами никто и никогда не захочет стать его конкурентом.

Надо полагать, нам очень повезло, что нашелся такой предприимчивый парень. Иначе мы бы так и не увидели трущобы Рио-де-Жанейро “живьем”.

Несемся во весь опор в горы, пересекаем невидимую границу фавелы, погружаемся в узкие извилистые улочки, проложенные между безобразными хибарами. При первой возможности останавливаемся и Ахила рассказывает, что мы едем, если пользоватъся советской терминологией, по образцово-показательной фавеле. Таких больше нет в пределах Рио-де-Жанейро. Тут заметно чище, чем в других местах, есть какой-то порядок. Существует что-то наподобие самоуправления. Несколько ниже в этом поселке уровень преступности, потому что более активна полиция: при малейшем нарушении она врывается в фавелу и тогда достается многим. Сейчас, при подготовке к выборам мэра города, власти заигрывают с местными жителями: как-никак только в этой фавеле Росинха живет 200 тысяч человек и их слово может оказаться решающим в кабинах для голосования. А в целом в районе Большого Рио-де-Жанейро имеется 661 фавела.

А в остальном – как всюду. Нет канализации, водопровода, электричества. Процветает наркотический бизнес. Да и как ему не процветать, если житель трущоб на нормальной работе получает 80 долларов в месяц, а в услужении у наркодилера – 500 в неделю. На всю фавелу в 200 тысяч человек имеется только три общественные школы, да и те неполные средние.

Безграмотность стала самым большим бичом для здешних людей. Без образования они не могут получить нормальную работу. Без работы не могут получить нормальное жилье и покинуть трущобы. В штате Рио-де-Жанейро сейчас 18 процентов жителей безработные. В фавелах их доля многократно выше. Но и те немногие, кто куда-то пристраиваются, заняты тяжелым, неквалифицированным трудом.

Бедность порождает преступность – это аксиома. При высокой доле бедных людей в обществе в Бразилии высок уровень уголовщины. Марсия запрещала нам самим, без сопровождающих ездить в городском автобусе. Нас постоянно предупреждали, чтобы мы не носили на виду фотоаппарат, чтобы на улице не разговаривали громко по английски или по русски. Это привлечет внимание, говорили нам, и за нами начнется охота, как за богатыми иностранцами. Официальные путеводители также полны предупреждений. Они, например, не советуют иметь на руках часы, кольца, украшения, когда едешь в автобусе. Украдут. Не советуют ночевать в мотелях – рассадниках преступности. Избегать многого другого.

Здесь, в фавелах, жилье бесплатное – каждый строит себе сам что взбредет в голову. И налоги с местных жителей не берут. Поэтому, сказал Ахила, тут можно встретить довольно состоятельных людей. Они предпочитают жить в трущобах, но экономить на налогах.

Когда мы поднялись высоко в гору, Ахила предложил зайти в какой-нибудь дом и посмотреть, как живут люди. Узкая лестница привела нас на второй этаж хибары, состоящей из тесных комнат-клетушек без окон и дверей – просто с оконными и дверными проемами. Места хватает только на то, чтобы лечь и поспать.

С балкона хибары мы посмотрели вниз, под гору. Перед нами открылся все тот же неповторимый по красоте вид Рио-де-Жанейро, лежащего в горной чаше на берегу голубой лагуны. Но, думаю, для обитателей мира трущоб этот вид не так уж прекрасен.

* * *

Случайностей не существует – все на этом свете либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвестие.

Вольтер.

Впрочем, все это произойдет потом, через несколько дней.

А пока мы, предводительствуемые неутомимым Соломоном, едем в еврейский клуб Сан Пауло. Хочу подчеркнуть: в самый большой еврейский клуб в мире. Это не очаг культуры в нашем традиционном смысле слова. Это целый изолированный городок с несколькими зданиями, многими сооружениями, большим набором занятий и развлечений. Здесь несколько студий – имени Анны Франк, Шолома Алейхема, других знаменитых евреев. Есть театры и залы торжеств, помещения для развлечений и настольных игр, пять плавательных бассейнов, теннисные корты, баскетбольные площадки, гимнастически залы и много другого, чего мы уж не успели посмотреть и чем не успели воспользоваться.

…Увы, время, отпущенное человеку, не бесконечно. Мы вернулись в Рио на несколько дней и собрались в обратную дорогу. Когда в аэропорте Рио-де-Жанейро служитель, увидев в моем американском паспорте запись: место рождения Бразилия, потребовал у меня и бразильский паспорт, я понял, что здесь меня окончательно приняли за своего.

И вот крошечный самолетик снова медленно скользит по телеэкрану. Он, как и мы в реальном воздушном корабле, движется на север, в Нью-Йорк. Виртуальный лайнер копирует наш реальный полет. Свет в салоне “Боинга” приглушен. Ночь. Люди спят. Вокруг – тишина, если не считать гула двигателей.

А мне не спится. Похоже, волнения последних дней еще долго не улягутся. Да и кто сумел бы оставаться спокойным, найди он своих родных, свою родину через бесконечные семьдесят лет? Но радость была неоднозначной. Сладость удовлетворения смешивалась с едва уловимой горечью досады.

Возникал какой-то беспокоящий привкус. Так бывает, когда ты понимаешь, что сделал многое из того, что можно было сделать, но сделано тобою все-таки еще не все. Короче, не давала покоя остававшаяся неизвестность: что же все-таки случилось с моим отцом тогда, в начале тридцатых годов, за что нашу семью депортировали из страны, в которой я родился, что стало с братом отца, моим дядей Леоном? Ни он, ни малейшего его следа не найдено до сих пор. Как бы растворился человек во времени и пространстве, не оставив после себя ни единого знака.

Я с горечью осознавал, что найти мне его не удастся никогда. Он исчез из жизни моей мамы сразу после смерти отца – мы не получили от него ни весточки, ни намека за все последующие десятилетия. Как я уже говорил в начале своего рассказа, мы были уверены, что он, как иностранец, погиб где-то в сталинских лагерях и могилу его теперь, конечно, не найти. Стало быть, эта страница жизни наглухо закрыта для меня – лбом стену безвестности прошибить невозможно.

* * *

Чтобы дойти до цели, надо прежде всего идти.

Оноре де Бальзак.

Правда, при этом я не могу не сделать существенную оговорку. В Рио-де-Жанейро меня потрясла одна находка. В огромном фотоальбоме Леи я натолкнулся на два снимка Леона.

Нет-нет, это были не фото детских лет – это были снимки… пятидесятых годов. Необычные снимки. Как бы нарочно, на одном он был сфотографирован в фас, на другом – в профиль. Точь в точь, как это делают в полиции или тюрьме. У меня сразу же возникло ощущение, что Леон словно бы намекал этой уловкой на свою судьбу.

Родственники рассказали мне, что он “прорезался” в 50-60-е годы, ничего не сообщив о том, где он был, что с ним происходило все минувшее время. Затем исчез снова, не оставив после себя никаких ледов – ни адреса, ни номера телефона. Исчез навсегда.

Моим бразильским родственникам и трюк Леона с фотокарточками, и последующее его исчезновение были непонятны, но я-то знал, что письма, посылаемые советскими людьми за границу, перлюстрировались, прочитывались посторонними, очень заинтересованными людьми и поэтому в них приходилось прибегать к иносказаниям, намекам.

Собираясь домой, в Нъю-Йорк, я взял у Кармен одно из писем Леона – хотел поискать между строк хотя бы малейший намек на то, как же все-таки складывалась его судьба. Хотя мне было ясно, что никаких реальных последствий это не сулило – даже если бы я расшифровал письмо, искать моего дядю на просторах огромной страны, пережившей жесточайший государственный террор, было бессмысленно.

…Шло время. После поездки в Бразилию я побывал в Москве и мы вместе с моим старым другом и коллегой Юрием Лапиным поехали в город Тверь – туда, где семьдесят лет назад умер Маркус Пятигорский, мой отец.

Ехали мы наугад – не знали, от какой печки лучше всего начинать танцевать в Твери. Поэтому решили пойти на первый случай в местный краеведческий музей. Все-таки, думали мы, Маркус был необычным жителем этого провинциального города – политический эмигрант, борец с капитализмом. Это было очень популярно в те времена революцоинной романтики в Советском Союзе. Да и в Бразилии мне рассказали, что моему отцу были устроены в этом городе особо торжественные государственные похороны.

Должен же был от всего этого остаться хотя бы какой-то след.

В музее нас приняли по-русски гостеприимно и сочувственно. Правда, помочь особенно не помогли – по Твери более полувека назад разрушительным утюгом прошла вторая мировая война. Архивы, фонды сгорели в пожарах, погибли под бомбами.

Но нам все-таки дали в музее адреса похоронной службы, самого старого кладбища города, библиотеки и сами пообещали заняться поисками с помощью местных краеведов. Работники музея проявляли явную заинтересованность в нашей проблеме, но, откровенно говоря, их обещание я воспринял, как стандартный знак вежливости, который тут же забывается.

Мы пошли по полученным адресам. И всюду, увы! нас ждала осечка. Оказалось, что библиотека во время войны была разрушена до тла прямыми попаданиями бомб и старые подшивки в результате этого были уничтожены безвозвратно. Таким образом, наши надежды порыться в газетах 1931 года и отыскать там хоть какую-то публикацию о Маркусе Пятигорском не оправдались. Да и кладбище оказалось настолько заросшим диким кустарником, что на нем невозможно было отыскать ни одной могилы. В похоронном агентстве тоже не нашлось никаких следов – архивы этого бюро начинались уже с послевоенной поры.

Последние нити, связывавшие меня с прошлым, как я понял, оказались оборванными. Пора было, как говорят в таких случаях, тушить лампу да возвращаться к текущим делам. И при всем при этом со стыдом думаю о том, как несправедливо я воспринял тогда обещание музейных работников продолжить поиски следов отца.

Вскоре после нашей поездки в Тверь, уже вернувшись домой, в Нью-Йорк, я получил от Юрия электронное письмо из Москвы. Он писал: “Только что мне позвонила Герасимова из Твери. Первый шажок у нее оказался успешным. Она сообщает, что Маркус Пятигорский умер в 23 года от легочного кровеизлияния 21 декабря 1931 года. Проживал он по адресу: Тверь, ул. Советская, д. 12. По национальности португалец… Это – запись из архива ЗАГСа. Будут искать дальше”.

Вот так получилось, что я на закате собственной жизни впервые узнал точное время смерти моего отца. Это стало большим событием для всех нас и теперь мы ежегодно в кругу семьи отмечаем в декабре ту скорбную дату.

Любопытным было в этом событии еще одно – депеша Лапина как бы открыла информационный шлюз и новости из него хлынули потоком. Вот как это происходило.

Однажды позвонил мне в Нью-Йорке давний приятель Марк Стотланд:

– Ты продолжаешь свои поиски?

– Нет, – ответил я, – искать дальше бесполезно. Не за что зацепиться – похоже, никаких следов не осталось.

– По-моему, ты не прав, – продолжал Марк. – У меня тут есть одна вещь, которая может тебя заинтересовать…

– ?

– Я прочел в газете интервью с внуком известного бразильца Брандао. Тебе оно не попадалось?

При имени Брандао в моей памяти всплыли многочисленные рассказы матери об этом человеке, много значившем для нашей семьи. Когда умер отец, мама осталась одна с маленьким ребенком на руках, в чужой, незнакомой, холодной, заснеженной стране. Без знания русского языка. В городе, в котором не знала ни души.

Она, понятно, растерялась, не представляла, что с ней будет дальше.

И тут из Москвы приехал Брандао – левый бразильский депутат, выдворенный, как и мы, из страны за противостояние диктатуре. Без лишних разговоров он тут же забрал нас обоих в Москву и давал нам хлеб и кров до тех пор, пока не помог маме определить ее дальнейшую судьбу. Иными словами, Брандао буквально спас нас в тот критический момент.

– Скажи мне, где напечатано интервью, – в волнении стал я теребить Марка.

– Я пришлю тебе вырезку из газеты по почте, – пообещал тот.

Материал оказался перепечаткой из московского журнала “Эхо планеты”. После того, как я это узнал, дальнейшее уже было делом техники. Связался через интернет с редакцией журнала, попросил дать мне координаты автора интервью. Им оказалась симпатичная журналистка “Эха” Анна Пясецкая. Я рассказал ей свою историю, рассказал о всех перипетиях моих поисков и попросил связать меня с внуком Брандао Сергеем – его имя я узнал из интервью.

Все это происходило в быстром темпе. Через день-другой Анна передала мне электронный адрес Сергея и сообщила, что успела с ним переговорить и тот ждет меня.

Дальше пошла серия удач и огорчений. Я рассказал Сергею о случае в заснеженной Твери после смерти отца и попросил посмотреть, нет ли в наследии его деда или в преданиях семьи упоминания о Маркусе Пятигорском. Сергей сообщил в ответ, что в семье Брандао он эту фамилию слышал, но ничего конкретного не помнит, а в бумагах деда он ее не нашел. Сергей пообещал поискать дальше, но на это требовалось время.

Дело в том, что самого Брандао уже нет в живых. У него было четыре дочери с непривычными для нас именами – Сатва, Воля, Волна и Диониза. Сатва – мать Сергея – тоже умерла. Одна из его теток – Волна – живет в Москве, но две другие – за пределами Росии: Воля, отличающаяся отменной памятью, живет в Мексике, а Диониза – в Бразилии, в Рио-де-Жанейро. Пока с ними свяжешься…

Тогда я на всякий случай спросил, а не знает ли кто-нибудь из его семьи человека по имени Леон Пятигорский? И тут случилось неожиданное:

– Моя тетя Волна говорит, что в 80-е годы она встречала в своей редакции в Агентстве печати Новости переводчика с таким именем. Он даже рассказывал ей, что жил в одном доме с Брандао в начале тридцатых годов.

Это уже было что-то! Это уже реально походило на то, что тетка Сергея встречалась – и не так уж давно – с моим дядей Леоном. Как я понимал, Волна работала в португальской редакции АПН, а родной язык Леона был именно потругальский. Да и то, что он жил в одном доме с Брандао! Уж больно велики получались совпадения.

Замечу, что, занимаясь интенсивной перепиской с Москвой, я не забывал и о своих родственниках в Бразилии – они интересовались всем, что было у меня связано с поисками Леона. Прочитав в одном из моих писем сообщение о воспоминаниях Волны, Клаудио прислал из Сан-Пауло электонную депешу, заполненную сплошными восклицательными знаками. Это, писал он, похоже на приключенческий роман. “Меня просто переполняют эмоции. Я рассказал маме о твоем сообщении и она теперь сильно волнуется – мы все живем предчувствием, что Леон жив или живы хотя бы его дети. Ведь Волна видела его в 1980 году!” Не менее взволнованными были письма Марсии из Рио-де-Жанейро. Она писала, что ждет новых и новых сообщений.

Но вернемся к нашей истории. Я спросил Сергея, не могла бы его тетя помочь мне поискать следы Леона в отделе кадров АПН? Ведь она работник этого агентства, а своему, инсайдеру, всегда легче преодолеть преграды бюрократов. Но ответ Сергея был неутешительным:

– Моя тетя немолода, не очень здорова, да и в агентстве не работает уже больше десяти лет. Попробуйте сделать это своими силами…

Можете понять, какое чувство досады испытал я, получив такой ответ. Выходило, что я стоял уже у самого порога, за которым находилась разгадка огромной тайны, но не в силах был сделать последний шаг.

Как мог я, сидя в Нью-Йорке, наводить справки в отделе кадров АПН, этого информационного агентства, которое всегда было тесно связано с КГБ? К тому же, в АПН, которое к тому времени было уже ликвидировано и на его месте существовало другое информационное агентство – РИА Новости. Допустим, я позвоню по телефону, либо пошлю по интернету или обычной почтой письмо-запрос – как воспримут это там, в Москве? Я до сих пор помню, как враждебно относились обычно кадровики ко всему иностранному и особенно к переписке с заграницей. А тут – запрос прямо из США…

Размышляя таким образом, я все-таки нашел нужные номера телефонов в новом информационном агентстве и позвонил в Москву. Нет, позвонил я не в РИА Новости, где должны были храниться архивы АПН, а… все тому же моему многострадальному другу Юрию Лапину.

– Выручай, старик, – попросил я и рассказал о своих опасениях насчет кадровиков. – Позвони им – ты ведь все-таки не американец, не испугаешь… Или напиши запрос на своем бланке – это тоже их не насторожит. – Фирменный бланк, действительно, не насторожил бы чиновников в агентстве, потому что Юрий руководит известной телевизионной компанией, не способной вызвать недоверия.

– Хорошо, – согласился Лапин без раздумий. – Только звонить я не буду, а поеду туда сам. Ты же знаешь, как нетрудно отшить человека по телефону… А так я приеду лично, найду какого-нибудь старичка-кадровичка и тихо-мирно уговорю его.

Так и вышло.

Через несколько дней позвонил Юрий:

– Записывай, – деловито произнес он, пряча за официальностью тона свою радость от благополучного исхода дела. – Пятигорский Леон Леонович. Родился 24 июня 1912 года в Одессе. Работал в АПН в качестве переводчика. Его адрес: Большой Коптевский проезд… Домашнего телефона в личном деле нет.

Еще задолго до этого я запасся через Интернет номерами домашних телефонов всех Пятигорских мужского и женского пола, проживающих в Москве. Список велик.

Теперь, после юриного звонка я открыл его и нашел-таки в нем тот самый Большой Коптевский проезд с аналогичным номером дома, корпусом и квартирой. Был тут и телефон. Но вот ведь какие невероятные совпадения случаются в жизни! Прежде, будучи в Москве, я обзвонил всех Пятигорских из моего списка. К сожалению, ни один из них не оказался тем, кого я искал. Но, как ни старался, не смог я тогда дозвониться только по одному-единственному номеру: он либо не отвечал, либо откликалась какая-то контора. И этим номером, конечно же, оказался именно тот, который находился в Большом Коптевском проезде! Получилось, как с бутербродом, который всегда падает маслом вниз.

Теперь, получив координаты Леона, я снова засел за тот же телефон – на этот раз из Нью-Йорка. Как на беду, несколько дней у меня опять ничего не получалось – отвечала какая-то контора. За время своих попыток я успел перезнакомиться со всеми ее работницами, но ни одна из них не смогла помочь мне в поисках квартирного телефона моего дяди. Тогда я нашел через интернет телефонный узел, в зону которого входит тот злополучный Большой Коптевский проезд.

Снова, превозмогая стыд, обращаюсь к Лапину:

– Позвони, пожалуйста, на узел, узнай, что там случилось с телефоном Леона?

Тут же раздался ответный звонок:

– Там сменился номер телефона, – сказал Юрий. – Запиши действующий. Да, кстати, – подчеркнуто без эмоций добавил он, – я уже позвонил по этому телефону. Там, действительно, квартира твоего дяди Леона. К сожалению, он уже умер, но в квартире живет его сын Марк с женой и тещей. Я поговорил с тещей. Она – в отпаде. Позвони туда попозже, когда Марк придет с работы – они будут волноваться и ждать твоего звонка…

Да, это, действительно, была семья Леона! Невозможное случилось. На ровном месте, где нет ни малейшей зацепки, удалось вернуть из небытия человека – собственного дядю! Иначе, как чудом, это не назовешь. Чудом, которое и есть счастье.

Само собой понятно, что в тот же вечер я позвонил в Москву. В ответ, как мне помнится, раздавались сплошные бесконечные паузы – Марк не в силах был справиться с волнением. И все-таки, шаг за шагом я узнал, что Марку 48 лет. Свое имя он получил в память о моем отце Маркусе. Мой двоюродный брат, кузин – програмист. Живет с женой Тамарой и тещей Раисой Васильевной.

Что касается его отца, то Леон умер 23 декабря 1987 года – заметьте совпадение: Маркус скончался 21 декабря, Леон – 23.

Но как жил Леон? Где он пропадал бесконечные десятки лет?

О, это большая и трагическая история.

* * *

Теперь, когда мы научились летать по воздуху, как птицы, плавать под водой, как рыбы, нам не хватает только одного: жить на земле, как люди.

Бернард Шоу.

Если вы обратили внимание на сообщение Юрия Лапина, Леон приехал в Советский Союз, когда ему было 19 лет. Тинейджер, подросток. Судьба-злодейка оставляет его, как и мою маму, один-на-один с холодной, непонятной страной, с непонятным языком и совсем неясным будущим.

Да, там, в Бразилии, они много говорили об СССР, восхищались государством рабочих и крестьян, но, попав в эту страну, Леон быстро понял, что любовь особенно хороша на расстоянии.

С самых первых его шагов в Советском Союзе ему дали понять, что на дармовой стол и кров рассчитывать не приходится – страна была чрезвычайно бедна, лишних ртов ей было не прокормить. Но что мог сделать для себя в этой бедной стране бразильский паренек, если у него не было за душой ни профессии, ни образования?

Да к тому же те первые шаги стали по своему трагическими. Вскоре после приезда в Москву его постигла первая неудача – при странных обстоятельствах украли заграничный паспорт. Если до этого у Леона еще существовала иллюзия отступления в случае, если жизнь сложится для него неудачно, то теперь, с утерей паспорта, всякая надежда испарилась.

Дверка мышеловки захлопнулась навсегда.

Надо отдать должное Леону – он не пал духом, быстро понял, что в СССР в то время были в большом ходу книги о борьбе трудящихся в других странах против капиталистов, о мужественных революционерах, идущих на смерть с именем Ленина на устах. Ему, не раз арестовывававшемуся и побывавшему в бразильских застенках, ему, чей племянник носил имя Ильич в честь Ленина, все карты были в руки.

Он взялся за перо. Он испытывал муки творчества, безжалостно переводил бумагу, но, увы, ничего из его энтузиазма не получилось – не было у 19-летнего паренька достаточного для писательства жизненного опыта, нехватало культуры и грамотности.

Но, как известно, молодости свойственен оптимизм. С сожалением расставшись с мечтой стать знаменитым пролетарским писателем, Леон решил попробовать себя на поприще перевода. Однако, и тут не все пошло гладко. Само собой понятно, что он, выросший в Бразилии, в совершенстве владел португальским языком. Но в переводе, как известно, участвуют минимум два языка. В Советском Союзе одним из них должен был быть русский. Но вот русского-то Леон почти не знал, хотя и перебивался кое-как с хлеба на воду в должности переводчика в международной организации профсоюзов. Следовательно, надо было начинать с изучения трудного русского языка.

Однако, когда даже эта новая преграда была преодолена ценой нелегких усилий, выяснилось, что и с португальским языком не все благополучно в этой стране. Оказалось, что его родной язык здесь не в больно-то каком ходу – не было на него особого спроса. И Леон принимается учить французский.

Для меня навсегда останется неразрешимой загадкой, почему он выбрал именно этот путь в своей жизни. Ведь мог пойти на завод, освоить любую рабочую профессию и жить небогато, но в почете в роли рабочего – революционного борца. Таким путем пошел брат моей мамы Семен, который вместе с Маркусом и Леоном был депортирован из Бразилии. Он стал работать на заводе в Харькове электриком, был уважаемым человеком, растил детей, но, к несчастью, погиб в рабочем батальоне, защищая свой город от гитлеровцев.

Однако, Леон не пошел этим путем. Выбрал свою, совсем неблагодарную дорогу. Стремясь стать писателем, он заводил знакомства с известными литераторами, в том числе и с Бабелем. Те покровительствовали ему скорее всего из-за его революционного прошлого, но на деле помочь ничем не могли – никто не в силах был отдать ему свой талант, культурный багаж, понимание тонкостей языка и многое другое, необходимое преуспевающему литератору. В силу всего этого Леон так и не опубликовал ни одного своего литературного произведения, ни одну пробу пера – то ли рассказ, то ли повесть, то ли роман. Хотя до конца жизни оставался человеком с романтической, возвышенной душой и его переводческие работы отличались стремлением к литературному слогу.

Пока продолжались творческие искания Леона, приходила в норму и его личная жизнь. В то очень трудное для себя время он встретил девушку по душе и женился на ней. Об этом периоде его жизни мне удалось узнать немногое. Молодая супруга француженка Марго, к счастью, былапрофессиональной переводчицей с французского. Она помогала ему осваивать свой родной язык, посвящала супруга в тонкости своего ремесла и дело у Леона пошло живее. Да тут еще у них родились две дочери – лучшего и не придумаешь.

Но, как ни печально, у этой сказки нет счастливого конца. Когда личная жизнь в новой для Леона стране стала постепенно налаживаться, произошло то, что безвозвратно сломало его судьбу – в тридцать седьмом его арестовали. Он был осужден по 58-й статье за контрреволюционную деятельность к пяти годам заключения и отправлен в стандартное место отсидки – на Колыму. Тут я не могу не воскликнуть с горечью, что всего лишь за семь лет до этого трагического события он был осужден в Бразилии за революционную деятельность.

…Еще в сталинские времена мне довелось жить несколько лет в районном центре, на территории которого находился знаменитый Ванинский порт – морские ворота для жертв репрессий на Колыму. На огромных суровых просторах вокруг порта раскинулись концентрационные лагеря. Я видел в них десятки, сотни тысяч бедолаг-заключенных, ожидавших в тех пересылочных лагерях отправки на пароходах в Магадан. Зрелище, можете мне поверить, было ужасным. И сейчас, восстанавливая мысленно трагический путь дяди Леона, я с содроганием вспоминаю тот “пейзаж” вокруг порта Ванино. Голодные, опустившиеся и вконец растерянные люди – не самое подходящее общество для юного бразильского мечтателя.

На Колыме Леон попал в лагерь, где на прииске открытым способом добывалось золото. Все самое худшее он получил там полной мерой – и трескучие морозы за сорок градусов, и голод, и цынгу, и дырявую робу, в которой впору щеголять в Сочи, а не поблизости от Полярного круга, и разбитую обувь. И это при том, что золота, которое добывали зеки, было так много, что они даже спали на нем.

К счастью, судьба-злодейка время от времени ослабляла свою мертвую хватку. Однажды обрушился на золотом прииске карьер, в котором работали заключенные. Леону каким-то чудом удалось выскочить наружу, спастись от обвала. Когда спасательные работы закончились, выяснилось, что бразилец оказался единственным, кому удалось уцелеть – вся его бригада погибла под пластами земли, перемешанными с золотом. Конечно, остаться живым в гулаговском аду, не такое уж огромное счастье, но все-таки…

В другой раз на несчастного парня бросился человек с топором в руках. Но в самый последний момент он присмотрелся к Леону, выругался: “Уж больно ты тощий!”, махнул рукой и двинулся дальше. Тому, кто следующим встретился человеку с топором, повезло меньше – его убили и съели.

Так тянулись лагерные будни. А когда, наконец, истекли назначенные приговором пять лет и его в 1942 году выпустили на волю – вот тогда-то вчерашний зек узнал, что такое настоящая трагедия и с какой легкостью она может порвать сердце.

Вдумайтесь только: став вопреки всем смертям вольным человеком, бывший заключенный неожиданно обнаружил, что домой, в Москву, он поехать не может – у него просто-напросто не было денег на проездной билет. И в стране, которую он боготворил в своей романтической юности, не существовало ни единой души, которая могла бы помочь ему какими-то жалкими рублями, чтобы вырваться из ада концентрационного лагеря.

А семья? – спросят меня.

Семьи не было. К несчастью Леона, жена Марго после того, как его арестовали, расторгла с ним брак и вернула себе свою девичью фамилию.

Даже не знаю, можно ли осуждать ее за такой поступок, хотя иначе как предательством назвать его невозможно. Тем более, что нечто подобное уже встречалось в моей жизни.

Где-то в сороковых годах арестовали по политическим мотивам отца моего одноклассника и хорошего товарища. В масштабах области, где я тогда жил, он был крупной общественной фигурой. На воле у него осталась жена да двое детей-школьников. И вот вскоре после ареста его супруга сделала публичное заявление: не желаю, дескать оставаться в законном браке с врагом народа, развожусь с ним и возвращаю себе свою девичью фамилию.

Город, где происходила эта драма, был невелик – почти все его жители знали друг друга. После столь драматического заявления матери моего приятеля горожане разделились на две части – одни возненавидели женщину, в глаза называли ее изменницей, трусихой, перестали с ней здороваться. А тут еще примешался и межнациональный конфликт интересов – арестованный был евреем, а его жена русской. Это подлило масла и в без того ярко пылавший огонь. Но и другая часть горожан имела свои доводы. Если бы женщина не отреклась от арестованного мужа, говорили они, она, вероятнее всего, отправилась бы за ним в тюремную камеру, а их детей распихали бы по детдомам. Разве так было бы лучше?

На этом история не кончилась. Через несколько лет, когда глава семьи вернулся на свободу, он был бесконечно благодарен жене за ее мужественное решение, за ее стойкость перед злоязычной толпой. Семья не растаяла в хаосе арестов, тюрем и лагерей. Семья сохранилась, родители стали любить друг друга даже крепче, дети благополучно выросли и, насколько мне известно, стали вполне приличными людьми.

Ну, а что касается нашей истории, то она закончилась не столь благополучно, хотя мой дядя никогда впоследствии не укорял Марго за этот ее шаг.

Получив свободу, Леон узнал, что его семья безвозвратно распалась, а о моем с мамой существовании он ничего не знал уже много лет. Других родственников у него в СССР не было, а за океаном… Не будешь же писать из колымского края в Бразилию – пришлите, мол, немного денег на проезд из концентрационного лагеря в Москву. Особенно не будешь писать, если ты – только что получивший вольную политический заключенный, враг народа. Да и полетит ли такое письмо дальше Магадана? Да и останется ли его автор после этого на свободе?

Словом, к ужасу своему Леон вынужден был остаться на Колыме, чтобы заработать денег на проезд и кое на какую одежонку. Он остался жить и работать в поселке, который находился поблизости от его бывшего лагеря. Остался в поселке, название которого звучало оскорбительно для слуха вчерашнего зека. Поселок назывался Ларконовая и в этом имени легко угадывалось сокращение от слов “лагерный конвой”.

Добровольное продолжение колымского ада длилось не неделю, не месяц, и даже не год. В том конвойном поселке он проработал три года – топил печи, брался за разные дела, даже кашеварил. Любопытно, что когда он работал на кухне, к нему стал прибегать какой-то дикий зверек – то ли ласка, то ли горностай. Леон не прогонял его, не пугал, не пытался поймать – прикармливал, разговаривал с ним. Это был его единственный друг в том суровом краю.

Затем ему посчастливилось там же поступить на работу в аэрогеодезическое управление Дальстроя (так называлась гигантская организация, использовавшая на Дальнем Востоке труд миллионов заключенных во время сталинских репрессий). Должность у Леона на сей раз – кассир. Можно смело утверждать, что смена работы стала для него сказочным вознесением – он попал чуть ли не в элиту окололагерного мира, который ведь тоже делился на касты. Тем более, что с работавшими в управлении людьми у него сложились хорошие отношения – аэрогеодезисты даже добивались одно время, чтобы с их кассира сняли судимость. Но, в соответствии с нравами тех времен, пользы от их усилий не было никакой.

Я пишу эти строки и перед моим мысленным взором разворачивается жуткая картина – ее я видел через много лет после того, что пережил Леон на Колыме. Я приехал в Заполярье, в Ямало-Ненецкий национальный округ, Салехард в поисках материалов для книги о людях, которые в активные шестидесятые годы находили и осваивали нефть и газ Западной Сибири. Я попросил тогда геологов провезти меня на вертолете над арктической тундрой. Перед тем, как завести двигатель, пилот маленького МИ-2 сказал мне:

– Мы полетим над знаменитой в прошлом пятьсот первой стройкой. Всюду под нами будут бывшие лагеря. Смотри на них…

И мы полетели. Под нами тянулись обрывки железной дороги – ее-то и строили в прежние, сталинские времена в вечной мерзлоте и болотах заключенные, оставляя за собой не только стальную колею, но и многолюдные кладбища. Теперь над тундрой вздымались разорванные лютым морозом и свитые в спираль рельсы никому больше не нужной магистрали. Застыли брошенные на ходу тракторы, бульдозеры… Это было ужасно.

Это – те круги ада, через которые прошел некогда романтически, революционно настроенный паренек из далекой, очень теплой и утопающей в зелени Бразилии.

…Но вот, наконец, копейка к копейке накопил он деньги для возвращения домой. Но тут оказалось, что никакого дома у Леона-то и нет – как бывший политзаключенный, он не имел права жить не только в Москве, но даже ближе чем в 101 километре от советского столичного города. Однако, Леон решил рискнуть – в его многострадальной жизни бывали страхи и похуже. Вопреки запретам, он все-таки приехал в Москву, даже устроился на работу диктором в португальскую редакцию всесоюзного радиовещания на зарубежные страны. Руководство вещания закрыло глаза на нарушение им паспортного режима – в то время в столице трудно было найти человека, в совершенстве владевшего португальским языком. И платили ему неплохо – так что он смог снять крохотную квартирку в знаменитом московском доме на набережной.

То, что Леон поселился в таком знатном месте – характерный штришок к его образу. Дело в том, что мой дядя – видимо, потому что он был красивым мужчиной – любил немного покрасоваться, выделиться из общей массы. Из-за того он из последних сил, на считанные гроши одевался элегантно – я обратил на это внимание еще тогда, когда рассматривал его фотоснимки в альбоме Леи в Рио-де-Жанейро. Удивительно, но даже тогда, когда он работал истопником в конвойном поселке на Колыме, Леон становился к печи, одетый во все белое. Это было как бы вызовом судьбе, которая его, тонко чувствующего красоту, поставила в такие скотские условия. Он окружал себя красивыми вещами, был любим женщинами даже тогда, когда вышел из юношеского возраста и нес на себе печать пережитых страданий. Да и сам он не гнушался женщин.

Нелегальная жизнь в столице требовала от Леона соблюдения правил конспирации, которые он начинал познавать еще в Бразилии. Ради собственной безопасности он выбрал для работы только ночные часы. Это не было ни прихотью, ни странностью, ни чудачеством. Тут таился тонкий расчет. Известно, что участковые милиционеры предпочитают обходить квартиры жильцов для проверки паспортного режима по вечерам – и именно в то время Леона, благодаря его хитрости, никогда не было дома – он находился на работе. Это помогало ему довольно долго избегать столкновений с законом из-за отсутствия прописки.

Но даже так – работая по ночам, прячась от властей, испытывая постоянный страх перед арестом или высылкой из Москвы, Леон был счастлив. Счастлив свободой, которая далась ему ценой стольких страданий.

Но, увы, счастье оказалось совсем недолгим. Его снова арестовали – нет-нет, не за нарушение паспортного режима, а по все тем же политическим мотивам. Но теперь вместо пяти лет лагерей ему дали десять лет ссылки в Красноярский край, в самую сибирскую глухомань, где текут угрюм-реки и выживают только счастливчики.

Когда этот очерк был написан, мне неожиданно стало известно, почему все-таки вторично арестовали Леона и почему приговор на сей раз оказался таким суровым. Я позвонил в город Мехико, где живет одна из дочерей Отавио Брандао 79-летняя Воля. Несмотря на возраст, она сохранила отменную память. Воля рассказала, что вконец отчаявшись после возвращения с Колымы, Леон пошел в Бразильское посольство просить помощь и вполне вероятно просить вызволить его из советского ада. К несчастью, вскоре после столь опрометчивого шага бывшего зека Советский Союз разорвал дипломатические отношения с Бразилией и крайним, козлом отпущения стал мой дядя.

Свое трагическое влияние на судьбу Леона оказала и начинавшаяся в то время в стране антисемитская кампания против безродных космополитов. Как вспоминает его сын Марк, именно в то время отца выгнали с радио. Ну, а следователь после второго ареста сказал ему: “Мы знаем, что вы сидели ни за что. Мы знаем, что вы честный коммунист. Но партии нужно, чтобы люди, которые сидели тогда, были высланы сейчас. Так что вам придется еще раз пострадать за идею”.

Мне довелось побывать в местах его ссылки, когда началась прокладка Байкало-Амурской магистрали. Я приехал с группой строителей БАМа на северный Байкал, провел там несколько недель в палаточном таежном поселке и облетал на вертолете те глухие края. Не дай Бог очутиться там не только в роли бесправного ссыльного, но и обычного жителя! Ни дорог, ни магазинов, ни электричества с телевидением и радио, ни газет, ни всего остального, без чего уже не может жить человек цивилизованного мира.

Не знаю, какой величины была счастливая звезда Леона, но светила она ему в ту пору не особенно ярко – попал он в ссылке в село Мотыгино, раскинувшееся на берегу Ангары рядом с урановыми рудниками. Это – в ста километрах от места слияния Ангары с Енисеем.

Не выпало на его долю ни социальной помощи от государства, ни посылок от несуществующих родственников. Вокруг дикая природа, сибирская тайга и случайные заработки у зажиточных аборигенов – кому дров наколоть, кому доску отвалившуюся приколотить.

Жил Леон в черной бане у одной доброй женщины – это была крошечная избушка без окон, без пола – с одними палатями в парном отделении.

Никаких вестей из большого мира. Если и приходили новости, то лишь местного, таежного масштаба.

Столь убогое существование было скрашено лишь однажды – к товарищу Леона по несчастью, тоже политическому ссыльному, приехала на побывку жена, а с ней – подруга. Сейчас уже и не узнаешь, каким ветром ее сюда занесло – не от безделья же пустилась она в путь в сибирскую глухомань. Наверное, это была идея товарища по ссылке – помочь Леону обзавестись собственной семьей. Глянулась подруга Леону, завязался роман. А уж затем Клавдия так и осталась в этой сибирской деревне – в той же черной бане, на тех же палатях.

Это был союз двух, как сказали бы американцы, раненых уток. Их в немалой степени сблизило то, что Клавдия особо остро сочувствовала чужому несчастью. И ее личная судьба сложилась нелегко – во время войны она, как невоеннообязанная, была мобилизована на так называемый трудовой фронт. Мобилизованные, а это были, в основном, женщины, напрявлялись на тяжелые физические работы, от которых и дюжие мужики способны были ноги протянуть.

Клавдия работала на лесоповале в Твери. Ее не отпустили с трудового фронта даже когда кончилась война. Она бежала. Сидела в тюрьме. Однако, на ее счастье попался хороший судья – приговорил освободить девушку от рабской трудовой повинности, отпустить домой. Судья даже велел выдать ей паспорт и она окончательно стала свободным человеком.

И вот эти двое со столь трагическими судьбами создали семью в далекой сибирской ссылке. В той же черной бане без окон и полов, на тех же палатях родился их сын и Леон решил назвать его именем своего старшего брата Маркусом или по-русской традиции Марком. (К слову, одного из моих сыновей зовут Леонидом, Леоном, другого – Марком, Маркусом.)

Им бы еще мучаться и мучаться в таежной деревне, но тут, на счастье, умер Сталин. Леон сразу же начал бороться за собственную свободу. Он написал письмо Хрущеву и, так бывает только в сказках со счастливым концом, вскоре был реабилитирован. Теперь его семья приехала в Москву легально. Они поселились в комнатушке, которую Леону выделили в коммунальной квартире как реабилитированному политзаключенному. Ему больше не нужно было искать ночную смену, не нужно было прятаться от участкового милиционера. Он начал работать переводчиком на португальский и французский языки в разных редакциях и издательствах.

Сломанная жизнь постепенно налаживалась. Разве что иногда он заговаривал о том, что где-то на бескрайних просторах Советского Союза затерялась семья его рано умершего брата. Но разве найдешь ее после всего, что произошло с ним и со страной, в которой он настолько долго задержался.

…В одном из писем Марка – сына Леона – он прислал его, когда получил в Москве по электронной почте имевшиеся у нас фотоснимки моего отца и Леона, мой вновь обретенный кузин написал:

– Когда смотрю на фотографии дяди Маркуса и отца, я думаю о них: бедные, обманутые молодые люди! Красивые и умные, но как прошла их жизнь, чего они достигли…

Да, печальным, трагическим оказался жизненый путь этих молодых революционных романтиков. Светлое будущее, которое они рисовали себе, оказалось химерой. Реальность – ужасной. Мне, как бы со стороны, горько думать об этом. А каково было им самим видеть, как взлелеянный ими светлый мир мечтаний превращался в мир зла, несправедливости и жестокости? В преступный мир.

* * *

Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало,

Два важных правила запомни для начала:

Ты лучше голодай, чем что попало есть,

И лучше будь один, чем вместе с кем попало.

Омар Хайям.

В этой связи я не могу не рассказать о судьбе человека, который вошел в круг моих поисков и который когда-то, очень давно сыграл решающую роль в моей жизни. Я имею в виду одного замечательного бразильца, неистового мечтателя, сполна познавшего восторг и разочарование прожитой им жизни. Это – Отавио Брандао. Помните, тот самый Брандао, который пришел мне с мамой на выручку драматической зимой 1931 года, когда в Твери скончался мой отец Маркус?

Отавио был кабокло – так называют в Бразилии людей, в чьих жилах течет кровь индейцев, перемешанная с кровью белых. И он был неистовым индейцем, потомком одного из крупнейших племен Бразилии. Их полностью уничтожили конквистодоры. Для него не существовало на свете ничего дороже земли его предков. Сын бедняка-провизора и сам провизор, он всю свою жизнь боролся за то, чтобы вывести Бразилию из нищеты, избавить ее от иностранной зависимости, улучшить жизнь простых людей. Ради этого он прошел через семнадцать арестов, через страшные застенки “холодильника” центральной полиции и дома предварительного заключения в Рио-де-Жанейро, через восемь лет жизни в подполье и пятнадцать лет – в изгнании.

Еще на заре своей жизни Отавио уверовал, что такая огромная, прекрасная страна, как его родина, не может, не имеет права быть бедной – в ее недрах хранятся огромные богатства и они должны служить людям, обогащая их родину. Именно тогда у него возникла идея-фикс: в Бразилии есть нефть и она выведет ее из нищеты. Это сейчас комично слышать подобное утверждение о признанной нефтедобывающей стране Бразилии, а тогда, в годы юности Отавио Брандао существовало официальное мнение: здесь нефти нет! Того, кто уттверждал обратное, называли сумасшедшим.

“Сумасшедший” кабокло, которому не было тогда и двадцати лет, изъездил верхом девятьсот километров и прошел пешком шестьсот в поисках доказательств своей правоты. И он добыл эти доказательства! И принялся выступать с ними на конференциях ученых и специалистов, публиковал статьи в прессе. Аргументы неистового самоучки поддерживались светилами науки и практики, но власть настаивала на своем – нет в Бразилии нефти, и все тут. Страна тогда находилась в полной зависимости от иностранных, в том числе и нефтяных монополий. Преодолеть их мощный пресс юный кабокло был не в силах.

Отчаянное противодействие власть имущим привело Отавио к философскому материализму, а затем и в коммунистическую партию. В них он увидел ту силу, которая, на его взгляд, способна была вывести родину на путь процветания. Любопытно, что горячий темперамент кабокло привел его на первых порах в круг коммунистов-анархистов, кредом порядка которых был хаос. Он, кстати, первым в Бразилии перевел на португальский язык “Коммунистический манифест” Маркса.

Преданность своей идее-фикс создала Брандао большую популярность у простых людей – он стал первым в истории страны коммунистом, который был избран депутатом муниципального совета Рио-де-Жанейро. Но затем произошел государственный переворот, к власти пришла диктатура и Отавио вместе с женой Лаурой – молодой бразильской поэтессой и тремя дочерьми был выслан из страны и попал в Советский Союз. Но и вдали от родины он продолжал бороться за ее будущее.

Там он включился и в борьбу против фашизма, набиравшего силу в Европе. В 1937 году, например, под вымышленным именем месье Меранда он несколько месяцев жил в Париже. Привело его туда все то же обостренное чувство справедливости. В середине 30-х годов в Бразилии не удалась попытка государственного переворота прогрессивными силами. Лидер левых Луис Карлос Престес был брошен в тюрьму. Его жена Ольга – немка по национальности – была выдана нацистской Германии и посажена там в тюрьму. В заключении Ольга родила дочь Аниту. Отавио приехал в Париж, чтобы поднять общественное мнение на спасение матери и ее малютки. Отчасти ему это удалось – многие всемирно известные деятеля публично высказались в защиту Ольги Престес и ее ребенка. Но, к сожалению, мать спасти не удалось – ее казнили в застенках. Но дочь была вырвана из рук фашистов и осталась жива.

Пятнадцать лет прожил Брандао в СССР, оставаясь мысленно в своей Бразилии. Эти полтора десятка лет, охватившие и страшный 1937 год, и последующий разгул сталинского террора, и войну с фашизмом, были не просты для него. Здесь у Отавио родилась еще одна дочь, но умерла прекрасная Лаура, он женился вторично и родились еще две дочери, хотя темпераментный кабокло безумно мечтал о сыне – продолжателе его борьбы. При первой же возможности, в 1946 году он приплыл на пароходе в Бразилию…

Но давайте оставим на время в покое Отавио Брандао с его сложной судьбой и вернемся к нашим виртуальным одисеям. Продолжим движение по следам Маркуса и Леона Пятигорских – тех, кто более семи десятков лет назад покинули берега своей родины, чтобы хлебнуть на чужбине полную меру горя.

…Я снова в Бразилии. С трудом прошел в аэропорте таможенный и пограничный контроль. Конечно, не из-за своего багажа – не с контрабандой же пробирался я на свою родину. Просто таможенного офицера снова привлекла запись в моем американском паспорте – место рождения Бразилия – и он потребвал у меня бразильский паспорт. Таможенник никак не мог понять, как это человек, родившийся в его стране, может не иметь ее гражданства. Долгие препирательства привели к тому, что я покинул аэропорт последним. Кармен терялась в догадках в зале ожидания – что там случилось на контроле?

Наконец, передо мной снова прекрасный, залитый солнцем город, раскинувшийся вокруг живописной лагуны и вдоль океана. Те же горы, усеянные лачугами фавел, те же пальмы, словно гигантские свечи вставшие вдоль нашего пути. И те же знакомые, родные лица людей, неожиданно ставших моей семьей. Семьей, которую я потерял много лет назад.

Стремясь, видимо, расширить мое представление о своей стране, Кармен пригласила меня съездить ненадолго на знаменитый бразильский курорт Бузиос.

– Это совсем близко от Рио-де-Жанейро, – сказала она. – В каких-то двух-трех часах езды. У меня там есть дача на паях – я пользуюсь ею несколько недель в году.

И мы поехали. Для меня это короткое путешествие было особенно интересным – я ведь здесь, в Бразилии, еще ничего, кроме двух самых крупных городов, не видел.

Вдоль всего нашего пути потянулся сельский ландшафт, где горы и пригорки перемежались хорошо ухоженными полями. На лугах пасся скот, краснели на солнце своими яркооранжевыми плодами мандариновые плантации.

На обочинах трассы был свой микроландшафт. Довольно долго нам встречались нагромождения самой разной глиняной посуды. Рукописная реклама настойчиво повторяла: два – три – четыре горшка за десяток реалов. По американским масштабам это сущий пустяк – центы. Коммерческая демонстрация керамики тянулась бесконечной чередой и становилось понятно, что в этой местности процветает гончарное производтво. Впрочем, о том же свидетельствовали и высокие дымящиеся трубы, нависавшие над небольшими деревеньками.

В какой-то момент глиняные горшки исчезли с обочин дороги. Их место заняли охапки палок, на которые, как луковые косички, были нанизаны крупные яркооранжевые мандарины. Они светились над серым асфальтом как светофоры. И снова рукописная реклама, предлагающая две – три – четыре связки сочных фруктов за бросовую цену даже по бразильским меркам.

Остановились у придорожной лавки. В Союзе такие торговые точки шли по разряду магазинов сельпо. Я перевидал их сотнями на своем кочевом журналистском веку. Там неизменно был жалкий ассортимент продуктов, засиженных мухами и перемежающихся с граблями, жестяными ведрами, лопатами, хомутами. “Сельпо” по-бразильски меня просто поразило – выбор товаров здесь был настолько велик, что ему мог бы позавидовать и нью-йоркский магазин. Плюс абсолютная чистота. И чрезвычайная любезнность продавцов, стремящихся предупредить любое ваше желание.

Кармен накупила специфических местных сладостей и мы двинулись дальше. Под гул мотора я размышлял о том, что Бразилия отнюдь не передовая в мировой табели о рангах страна, но вот ведь смогла же создать сельскую торговлю, не ущемляющую достоинства человека.

…Перед нами снова открылся бирюзовый океан – мы въезжали в Бузиос.

Бузиос – это небольшой полуостров, весь изрезанный полутора десятками живописнейших бухт. Они окружены горами, как бы ниспадающими к яркоголубой воде океана. Местная легенда гласит, что однажды прославленная французская кинозвезда секс-бомба Брижит Бардо загорелась идеей уединиться со своим любовником в каком-нибудь сказочном месте. Кто-то рассказал ей о маленькой рыбацкой деревушке неподалеку от Рио-де-Жанейро. Би-Би поехала туда и поняла, что попала в истинный рай на земле. Обосновалась в рыбацком поселке и была счастлива. Недостаток комфорта ей с лихвой компенсировала местная сказочная природа, неповторимые пейзажи, песочные пляжи в маленьких бухтах и ласковое море.

Теперь настолько же счастливыми чувствуют себя здесь тысячи французов, которые повадились вслед за своим кумиром проводить в Бузиос время отпусков. Зачастили сюда и аргентинцы, живущие в прохладе неподалеку от антарктических льдов. Рыбацкой деревушки уже нет. Ее вытеснили бесчисленные магазины модных вещей и сувениров, рестораны, бары, кафе, пицерии и все остальное, так необходимое праздному люду на популярном курорте.

Над бухтами – на склонах гор поднялось множество отелей. Они выделяются своими оранжевыми крышами среди сочной тропической зелени как грибы-подосиновики в подмодковном или прибалтийском лесу. На водах гаваней важно покачиваются крупные прогулочные парусные корабли, навевая ностальгическую грусть по давно прошедшим временам отважных мореходов и пиратов.

На берегу каждой из бухт – небольшой пляж с обязательным ресторанчиком, шезлонгами и бесконечной вереницей торговцев вразнос. Они идут один за другим, предлагают пляжную одежду, шапочки, украшения, мороженое, молюсков… Стоит только вам заинтересоваться устрицами, как продавец не только подаст их вам, но и раскроет раковину, а затем будет с явным удовольствием наблюдать, как вы лакомитесь его угощением. Любопытно, даже если вы отказались от покупки, никогда не увидите на лице продавца досаду, разочарование или злобу – ведь он весь день шагает под жарким солнцем по вязкому песку и острым камням. Его лицо даже при отказе остается радушным, улыбчивым и он еще вдобавок поднимает большой палец – мол, все нормально, сеньер, может, в следующий раз купишь что-нибудь.

В Бразилии нет работы, а это хотя и трудное, но все-таки рабочее место. Небольшой, но заработок.

Однако, любезность розничных торговцев нельзя объяснить только этим. Дело в том, что бразильцы отличаются в своем большинстве особой доброжелательностью и оптимизмом. Наверное, местный климат способствует этому.

Да, тут, в Бузиос, настоящий рай. Именно так сказал мне один старик, продававший живописные миниатюры с местными пейзажами. Он оказался поляком, которого родители завезли сюда еще во времена царя гороха.

– Мне в жизни больше ничего не надо, – сказал старый художник. – У меня есть пенсия, домишко у бухты, вот это солнце, океан и пальмы. Я рисую, хожу продаю свои картины не ради заработка, а ради того, чтобы поболтать с людьми. И я считаю, что нахожусь в раю…

Несколько дней во всегда радостном для меня обществе Кармен, Марсии и маленькой Ларисы пролетели на курорте, как волшебное мгновение. Однако, надо было возвращаться из рая на грешную землю.

* * *

Я, действительно, считаю, что лучше

Потерпеть поражение в том, что любишь,

Чем добиться успеха в том, что ненавидишь.

Джорж Бернс.

Еще перед поездкой в Рио-де-Жанейро у меня завязалась дружеская переписка с внучкой Отавио Брандао – Марианной. Она живет с мужем и детьми в американском Сан Диего, но познакомился я с ней по интернету в Москве – она приезжала туда навестить свою маму Волну и старшую дочь Маризу. Собираясь в Бразилию, я лелеял надежду найти в Рио дочь Отавио Дионизу и посмотреть, нет ли в бумагах ее отца какого-либо упоминания о Маркусе Пятигорском. Помогла мне Марианна. Она переслала адрес своей тетки и номер ее телефона.

И вот я снова в Рио после поездки на курорт. Звоню, не будучи уверенным, смогу ли объясниться с Дионизой по-русски – ведь она уехала с отцом из Москвы аж в 1946 году, больше полувека назад. Но слышу в ответ на свой звонок бойкий говор на чистом русском языке без малейшего акцента.

Диониза живет в одном из красивейших некогда районов Рио-де-Жанейро – в Санта Терезе. Он раскинулся высоко на склоне горы и оттуда открывается сказочный вид на город. Не случайно это место исстари избрали для себя художники – благодаря им и возникла Санта Тереза. Правда, позже ее прелесть была подпорчена тем, что вокруг поселка стали возникать на склонах гор безобразные фавелы. Они росли и неуклонно подбирались со всех сторон вплотную к домам Санта Терезы.

Эту пагубную особенность не обошел даже путеводитель по городу. Рассказывая о местной достопримечательности – крошечном трамвайчике, карабкающемся к поселку, как горный козел, путеводитель отмечает: с появлением в здешних местах фавел, тут крайне обострилась криминогенная ситуация. Если вы поедете в трамвае, предупреждает он, юные грабители с большой степенью вероятности отберут у вас все, что только можно отобрать. Так что глядите, дескать, в оба!

…Такси взбиралось ввысь по извилистым улочкам. Порой казалось, что мы не доедем до цели – машина на такой крутизне могла перевернуться в любой момент. Но этого не случилось и я, наконец, оказался в просторной, уютной квартире Дионизы. Хозяйка мила, разговорчива, очень активна. Накрыт стол и мы, словно в Москве, беседуем по-русски о разных наших делах.

Диониза была дома не одна. Специально к моему визиту к ней приехала ее давняя знакомая Люиче Барос – ей хотелось послушать рассказ о моих поисках. Она – автор пяти публицистических книг, десятков публикаций. Впрочем, Люиче не только литератор, она еще и профессор университета штата Рио-де-Жанейро, доктор антропологии. По ходу разговора я бросил ей пробный мяч:

– Люиче, вы, как ученый, вероятно, много времени проводите в архивах…

– Конечно, – ответила профессор, – это ведь часть моей работы.

– А не мог бы и я попытаться поискать в архиве следы моего отца?

– В принципе, это возможно.

– Но как я туда попаду, да и язык…

Сознаюсь, с моей стороны это было неприкрытой наглостью. Я знал, что пожилая женщина совсем недавно перенесла тяжелую операцию, с большим трудом добралась сюда, на склон горы, а я беспардонно намекаю на то, что нуждаюсь в ее помощи. Но что оставалось делать – когда еще мне улыбнется счастье встретить такого профессионального знатока местных архивов? Теперь можно сказать, что решающую роль в этой истории сыграло хорошее воспитание профессора Барос и ее живой интерес к моим поискам – не случайно же она записала мой пространный рассказ на магитофон с тем, чтобы Диониза потом перевела ей мою сагу.

– Ну, попасть вам туда не проблема, – ответила Люиче. – Я имею допуск в архив секретной, политической полиции. А что касается языка – мы с Дионизой вам поможем.

Не надо обладать большим воображением, чтобы понять, как волновался я, как трепыхало мое сердце в зале архива на следующее утро. Там к нам отнеслись очень доброжелательно и сразу несколько сотрудниц принялись искать в описях досье конца 20-х – начала 30-х годов упоминания имен моего отца и Леона, упоминания фамилии Пятигорский. И вот – неожиданность. К нам подошла одна из женщин архива и сказала:

– Я нашла фамилию Пятигорский. Только имя не Маркус, не Леон, а Ильич. Будем смотреть?

Мое сердце готово было выскочить из груди – настолько неправдоподобной была возникшая ситуация.

– Так это же я! – Мое восклицание было слишком темпераментным для тихого зала. Я объяснил недоумевающим Дионизе и Люиче свое волнение: это имя мне дали, когда я родился… Оно было записано в моем свидетельстве о рождении…

И вот перед нами объемистое досье человека, ни имя, ни фамилия которого ничего нам не говорит. Судя по содержимому объемистой папки, в ней хранится все, что полиция изъяла при аресте. Здесь членские билеты каких-то клубов, билет на футбольный матч, несколько обширных статей Троцкого на португальском языке, протоколы допросов, яркий, багряный треугольный матерчатый вымпел с нарисованными на нем серпом и молотом. Тут же – несколько бережно завернутых в пергамент небольших фотокарточек. На одной из них – я. Малютка. Точно такой же снимок есть в нашем семейном альбоме. С волнением переворачиваю, читаю: “Ильич Пятигорский, апрель 1930 года”. Видимо, благодаря этой надписи мое имя и попало в полицейскую опись.

Было в этом что-то нереальное: пошел в архив в поисках следов отца, умершего десятки лет назад, а нашел самого себя через семьдесят лет! Но я-то реальный, живой – вот он я…

Кто был тот человек, у которого изъяли при аресте мое фото? Ответа уже не получишь. Наверное, он был другом моих родителей – не станет же посторонний человек хранить фото чужого ребенка, да еще делать надписи на его обороте.

Поиски продолжались. Вот в описи нашлось имя Леона Пятигорского и архивариус принялась разыскивать его досье. Вот и Маркуса имя обнаружилось. А тут из хранилища принесли и папки с документами. О своем состоянии говорить не буду – тут все понятно. Но удивительное дело: пожалуй, не меньше меня волновались мои спутницы – Диониза и Луиче. Волновались так, как-будто через многие десятилетия они нашли документы своих, а не моих родных людей.

Полицейские досье братьев Пятигорских были тонкими – протоколы допросов и справки об арестах, содержании под стражей, дальнейшей судьбе.

Открываю папку моего отца. Анкета. Имена родителей. Происхождение. Приехал в Бразилию из Украины (мне известно, что из Одессы). Женат. По профессии – портной. Два тюремных фото – традиционно анфас и в профиль. Знакомое, родное лицо. Очень молодое лицо. Отпечатки пальцев. Собственноручная подпись на дактилоскопической карте. Справка о том, что был арестован (видимо, последний раз) 28 марта 1930 года в городе Порто Алегре. Справка о том, что выпущен был из тюрьмы по приказу начальника полиции 31 мая 1930 года и в тот же день на пароходе “Конте Верде” был выдворен из страны, депортирован.

Это все. Очень немного. Но и непередаваемо много для меня, который прожил большую часть жизни, почти ничего не зная о своем отце. Для моих сыновей и внуков эта папка казенных документов открывала целый мир их происхождения, их корней, родословной.

Вот передо мной и досье Леона. Тоже тоненькая папка. Два тюремных фото красивого мальчишки, отпечатки пальцев. Странная анкета: в графе “имя” в ней значится “Теодоро Хавиер”. По национальности – бразилец. Имена родителей правильные, но их фамилия – тоже Хавиер. На дактилоскопической карте личная подпись 16-летнего паренька: “Теодоро Хавиер”. Я вдумываюсь в шараду, которую подготовил для меня много лет назад мой дядя, и в памяти встают книжки, рассказывавшие, как молодые революционеры обманывали хитрых сатрапов.

Леон, как говорят сегодня на уличном сленге, вешал лапшу на уши следствию и был уверен, что обманул полицейских ищеек. Те делали вид, что верят ему, но тут же, в той же анкете, обозначали его реальные имя, фамилию и прочие сведения.

В досье Леона хранится донос полицейского агента. Он объясняет причину последнего ареста парня. Из его рапорта узнаю, что Леон был членом организации “Молодые пролетарии Бразилии”. Эта организация решила провести митинг у знаменитого Муниципального театра Рио-де-Жанейро. Но в тот день стояла плохая погода, шел дождь и на митинг пришло только десять человек. Акцию начали прямо на театральной лестнице. Как бы случайно там оказались двое агентов секретной полиции. Они принялись арестовывать молодежь и тут заметили, что один юноша явно что-то прячет. Его схватили в первую очередь. Это был Леон.

Я узнаю из досье, что он был рабочим и закончил лишь первую ступень общеобразовательной школы (пожалуй, таким низким уровнем грамотности и можно объяснить его последующие неудачи на писательском поприще).

Досье перечисляет аресты Леона и завершает список сообщением, что он, как и его брат Маркус, был выпущен из тюрьмы 31 мая 1930 года и в тот же день на том же пароходе выдворен из страны.

На этом мой поиск заканчивался. Если не считать первую жену Леона француженку Марго и его дочерей от первого брака, все члены нашей семьи были уже найдены, их судьбы известны. Я спросил у работников архива, не могу ли я хотя бы переписать найденные материалы?

– Зачем же переписывать? – воскликнули женщины, видя мое возбужденное состояние. – Мы запишем все это для вас на компакт диск и вы сможете уже дома снова увидеть все материалы и фото на экране компютера.

Позже я размножил диск и послал его копии в Москву сыну Леона Марку и в Рио-де-Жанейро. Это был как бы завершающий документ.

Но я не могу позволить себе поставить точку на этом месте. Не могу, потому что не в силах избавиться от вопроса: а оправданны ли были страдания, перенесенные моим отцом и моим дядей?

Я часто возвращаюсь мысленно в уютную квартиру Дионизы Брандао на горе в Санта Терезе. Там, как написала мне Марианна из Сан Диего, провел большой кусок своей жизни неистовый кабокло Отавио, ее дед. Последний кусок жизни. Он все время стучал на машинке или сидел с книгой. А когда семья собиралась за столом, громко что-то рассказывал и не любил, когда его прерывали. Если же его просили, нельзя ли говорить потише, он отвечал:

– Я не могу тише! Я привык разговаривать с массами.

…Мы стояли с Дионизой на застекленной лоджии и любовались сказочным городом. Перед нами открывалась великолепная панорама. Особенно все выглядело красиво, когда мы смотрели далеко вперед. Но стоило перевести взгляд поближе, себе “под ноги” или посмотреть в сторону, как перед нами открывались ужасные, отвратительные фавелы с их трущобами обездоленных людей.

Диониза протянула мне на ладони что-то небольшое, темное.

– Знаете, что это?

– Это пуля. Она пробила вот это стекло, затем штору – видите, я ее залатала? И потом она впилась вон в ту притолоку. Оттуда я ее и выковыряла.

– Но откуда она прилетела?

– Отовсюду из нашего окружения. Мы находимся между несколькими фавелами, – объяснила Диониза. – Мы, как начинка в бутерброде. Время от времени жители трущоб начинают решать свои, чаще всего наркотические, проблемы и тогда фавелы воюют друг с другом поверх нашего поселка. Видимо, эта пуля сменила маршрут…

Диониза рассказывала историю своей пули в кабинете Отавио Брандао. И я невольно стал думать о том, где и как завершился жизненный путь неистового мечтателя. Того, кто хотел привести людей к светлому будущему, а оказался на финише в окружении люмпенизированного пролетариата. Того пролетариата, которому, как оказалось, есть что терять, кроме собственных цепей, – его маршруты доставки и реализации наркотиков, легионы несчастных людей, зараженных дурманящим зельем, его клиентов. Того пролетариата, который поднимает сегодня оружие не на классовых врагов, а на себе подобных торговцев наркотиками, грабителей и убийц.

Стоило ли ради этого губить свою молодость, свои жизни?

Печальный финал. И для Отавио Брандао, и для Маркуса с Леоном, и для тысяч таких же мечтателей.

Для близких нам, родных людей, романтиков своего жестокого века.

Оглавление

Преамбула

Хмурое детство

Уходили мальчики на голодный фронт

Кто ты, мой двойник?

Мазурики уходят в дембель

Я знаю тот Ванинский порт…

Шагни в Terra Incognita!

Под опекой Посейдона

Что там, за горизонтом?

Верхом на Полярном круге

Дальше ехать некуда

Крах

Возвращение блудного сына