Отираю лицо свое от следов реальности [Кристина Гамбрелли] (fb2) читать онлайн

Кристина Гамбрелли Отираю лицо свое от следов реальности

Все имена, персонажи и события рассказа вымышлены. Любое совпадение с реально существующими людьми, объектами, событиями случайно. Текст представляет собой художественное произведение, автор оставляет за собой право не разделять взгляды и действия, которые так или иначе отражены в тексте.

Время есть река возникающего и стремительный поток. Лишь появится что-нибудь, как уже проносится мимо, но проносится и другое, и вновь на виду первое.

Марк Аврелий

538

Ее звали не Изольда, не Гвиневра и не Франческа.

Но, быть может, все эти женщины из далекого прошлого были лишь ее отражениями.

Однако, и она, как все эти дамы, ехала на встречу со своим будущим мужем… не королем, но ярлом. Правителем поселения, предводителем войска. Не настолько маленькой рати, чтобы подобной свадьбой можно было пренебречь.

И охранял ее храбрый воин — не рыцарь, потому что не было еще такого слова. Но в душе воитель был тот столь благороден, что его можно было смело назвать и понятием более позднего времени — джентльмен.

Ее звали Иоланда, его — Уилан.

Они путешествовали сперва по суше, затем — морем, на корабле. После им предстояло вновь пересечь верхом и пешком несколько земель — не откровенно враждебных, и все же, в лояльности этих странишек можно было и усомниться. Ярл, к примеру, сомневался. Уилан — нет. Он знал, что если придется, он отобьется и защитит королевну.

А она держалась с изумительной для женщины стойкостью. За все путешествие он не слышал от нее ни одной пустой жалобы, ни одного капризного требования.

Не женщина, а фея, думал Уилан. Неужто она не чувствует холода, голода, неужели ей жесткие доски кажутся мягче пуховой перины? Да она, должно быть, ведьма.

В чем-то он оказался прав. Но не во всем.

И решил понаблюдать за королевной.

Море потрепало их однажды — швыряло корабль, словно кошка дохлую мышь, играло, не жалея… Двоих матросов смыло в море. Уилан их не знал, и не печалился, Иоланде тем более не было причин грустить. Однако ж, воин нашел королевну на палубе, как только шторм унялся. Иоланда стояла, прямая, недвижная, будто статуя, вцепившись руками в борт, и смотрела в даль моря, стальную, остро взрезавшую край неба, подобно клинку. Ветер не шевелил ее длинную, перевитую серебристой нитью косу — слишком тяжела. Но вот подол легкого платья то и дело вздымал. И Уилан заметил, что ноги Иоланды стерты в кровь неудобными туфлями.

Значит, все-таки она не фея, подумал воин, но в то же время почувствовал, что не может не восхититься королевной.

— Вы смотрите на меня? — Она выпрямилась, убрала руки с края палубы. — Не нужно на меня смотреть.

— Почему? — Он отвел глаза, когда она его окликнула, но тотчас снова обратил взгляд на Иоланду. — Я Вас оскорбляю?

Королевна задумалась на мгновение, соображая, действительно ли это так. Воин успел улыбнуться, пока она раздумывала: миг, да еще миг, столько понадобится времени, чтобы бросить на пол два лепестка розы.

— Нет.

Она спросила, как его зовут. Ее имя он знал.

539

Долгое путешествие сделало свое дело. Когда Иоланда и Уилан ступили на сушу, они уже не мыслили жизни друг без друга.

Будь это баллада или легенда, они бы искали пути побега. Они бы считали, что у них действительно есть право любить друг друга.

Но — нет. Это была реальность, и оба, и воин, и королевна, видели только один выход: подчиниться долгу.

Уилан провел Иоланду по дружественным землям и доставил к становищу ярла. Владыка щедро наградил воина и отпустил того восвояси — до поры, пока в нем снова не возникнет нужда. Иоланда осталась со своим новоиспеченным мужем и признала в нем правителя и господина, как того требовали закон и боги.

Боги…

Там, на корабле, Уилан спросил ее, во что она верит: в Одина, в Иисуса? Иоланда вместо ответа достала из-за пазухи камешек на нитке и поднесла его к самому лицу воина.

— Что же это?

— Моя религия.

Не крест и не молот, просто — камешек, хоть и необычайно красивый. Свет преломлялся на искусно отполированных гранях, в сердцевинке что-то матово мерцало… Уилан щурился, но не мог понять, что же именно там сияет.

— Моя религия куда древнее и Иисуса, и Одина. — призналась королевна. Но больше она ничего не сказала. Уилан не узнал о ее вере и не жалел о том. Он догадывался, что все равно не понял бы ровным счетом ничего. Тем более, что его не волновало, кому молится эта дева с лицом феи, силой воли ярла, телом прародительницы Евы. Он был уверен, что она его не околдовала, а ничего другого знать не хотел.

Королевна не забыла Уилана, хотя и стала ярлу прекрасной и верной женой. Меньше, чем через год, она родила здорового сына — и то действительно было ярлово дитя. С Уиланом королевна едва ли дважды соприкоснулась пальцами, хотя они провели в пути девять месяцев. Можно было родить другого ребенка и подарить отцу на память.

Иоланда иногда смеялась, оставаясь одна, и повторяла про себя: можно было так, а можно было и эдак.

Она думала об Уилане постоянно, хотя не видела его вот уже почти год.

Ярл души в ней не чаял, Иоланда же платила ему искренней благодарностью. Ярл не был стар — всего на пять лет старше Иоланды, тогда как Уилан обогнал королевну на двенадцать лет. Ярл не был уродлив — напротив, о его красоте можно было слагать легенды, если б его бранные подвиги не затмевали столь тщеславной малости, как красота. Уилан же носил шрам поперек щеки, поверх которого не росла борода.

Иоланда думала об Уилане, даже когда возлежала с ярлом на брачном ложе.

Иоланда жарко молилась.

Она знала, что в этой жизни они с Уиланом не могут быть вместе. А если попытаются — это принесет и им, и всей стране только беды.

И потому Иоланда молилась, чтобы они смогли быть вместе в следующей жизни. Хотя бы одной из.

И боги, богини ее древней религии услышали ее.

Услышали, когда Уилан испустил свой последний вздох на бранном поле.

Услышали и откликнулись, когда она сама, согбенная старуха, не закрыла глаза в последний раз.

1801

Она была не той же самой собой — не как бессмертная нимфа, ждущая своего возлюбленного. Нет, Катрина — мисс Катрина Бартон — не являлась Иоландой, и даже кровь в ней текла иная. Однако, она смутно помнила о какой-то женщине, далекой, затерявшейся в прошлом… отчаянной и величественной. Которая пообещала ждать своего возлюбленного вечно, находить его в каждой жизни… И любить.

Иногда Катрине казалось, что таким образом она уговаривает себя. Ей не нравился ни один мужчина, которых она во множестве встречала на балах — а матушка желала выдать дочь замуж с поистине завидным энтузиазмом. Иногда, задумавшись над книгой, когда отблеск заката в окне окрашивал страницу в оранжевый, Катрине казалось, что ее странные ощущения — правда. Не сон, не шутка растревоженного духовидческими повестями воображения… Но она никогда не была уверена до конца.

Ей уже исполнилось двадцать четыре — по тем временам, приличный возраст — когда Катрина, наконец, нашла ответ на этот загадочный вопрос.

Матушка год от года становилась все печальней и все больше волновалась — дочь рисковала остаться старой девой. Конечно, было бы неплохо иметь на старости лет помощницу, но миссис Бартон скорее согласилась бы принять к себе бедную дальнюю родственницу, чем оставить в доме дочь. Речь не шла о милосердии и сочувствии — Бартоны не бедствовали, однако замужество Катрины, даже не блестящее, существенно поправило бы дела семьи. И, что еще важней, при разумном выборе жениха — упрочило репутацию.

В тот — судьбоносный — вечер миссис Бартон, в красном атласе и перьях, водила дочь по бальному залу, словно представляла породистую кобылу на ярмарке. Из одного угла в другой, то тут, то там останавливаясь возле знакомых.

Катрине быстро стало неловко. Она всегда с томительным стыдом ощущала преострейше, как назойлива ее мать в обществе потенциальных женихов. Но на том приеме миссис Бартон просто превзошла сама себя! Катрина, обычно не позволявшая себе не держать подобающую осанку, в тот вечер не могла поднять глаз от пола.

— Нам нужно завести знакомство с мистером Хэнзардом, пока его не перехватила девица поудачливей. Или помоложе. Или посимпатичней. Смотри в оба, Катрина, этот жених — лучшее, на что ты можешь рассчитывать… И, воистину, лучшее, о чем можно мечтать. Выглядит, как Амур, а его имение, говорят, еще краше. А, вот кто нам поможет, — миссис Бартон дважды сжала руку дочери, словно подавала ей тайный знак. Какой? Она не потрудилась объяснить. Катрине не оставалось ничего, кроме как покорно последовать за матерью через зал.

О, они были смешны и неуклюжи, два стремительных, упорных зверька, идущих по следу недурного поместья. И они были навязчивы.

Катрина опустила голову еще ниже, не зная, как скрыть румянец невыносимой неловкости.

Если бы мать не стиснула в очередной раз ее пальцы, Катрина наткнулась бы прямо на джентльмена, которому миссис Бартон готовилась ее представить.

— Выпрями спину, дорогая, — шепнула мать, и дочь послушно подняла голову, чтобы взглянуть на собеседника…

О, незабываемый миг!

У Катрины захватило дух.

Это был он.

Ее рыцарь из прошлого. Ее вечная любовь.

— О, мистер Бэррон! Это моя дочь, Катрина…

Им обоим следовало сказать «очень приятно» или «добрый вечер», но ни он, ни она не могли и слова произнести. Мистер Бэррон смотрел на Катрину так, словно тоже увидел в ней леди из прошлого. А она сама потеряла дар речи.

— Может быть, представите нас мистеру Хэнзарду? — Матушка не была уверена, что не нарушила этикет, однако ее просто распирало желание познакомить дочь и молодого кудрявого хозяина поместья с… каким-то там значимым доходом.

— Да, конечно, — едва слыша, что ему говорят, ответил мистер Бэррон. Он не мог оторвать глаз от Катрины, а она — от него.

— Ну же. В конце концов, Ваш-то сын еще слишком молод, чтобы быть подходящим женихом нашей Катрине!

Мистер Бэррон вздохнул и дернулся, словно незаметно — однако ж, пребольно — ударился чем-то.

— Да. Сын…

— Он остался дома, с миссис Бэррон?

— Да…

И мистер Бэррон представил Катрину Хэнзарду. Она не хотела разговаривать с новым знакомым — хотя он был молод, привлекателен, а кудряшки у него действительно оказались на удивление очаровательны, да и доход, как оказалось, тоже присутствовал ровно в том размере, на который рассчитывала миссис Бартон. Но Катрина, как ни боролась с собой, не могла не искать взглядом по зале мистера Бэррона. Однако, она больше его не увидела.

Никогда в жизни.

В этой жизни.

1942

Он увидел ее сразу же, как только открыл глаза.

Лежал, соображая, где он и что происходит. Воспоминания приходили медленно, накатывая, как волны. Лицо девушки рядом обретало четкость — так же неспешно, словно выплывало из тумана. Она не была прекрасна, во всяком случае, не в тот день. Грязные всклокоченные волосы, кое-как завязанные на затылке обрывком бечевки, круги под глазами. И все равно Джед захотел пошутить, не видит ли перед собой ангела…

Но сдержался.

Ангелом она, конечно, не была — даже в переносном смысле. Едкая, грубая, но деловитая. Медсестра, вот уже месяц исполнявшая обязанности врача. Имя у нее было и говорящее, и, в то же время, полностью противоречащее ее характеру — Джой.

— Вот уж не думал, что найду радость в лазарете. Да еще с развороченной-то рукой.

Он сказал это много после, когда уже полностью пришел в себя. И смог сесть. И узнал, как ее зовут. Другая медсестра принесла ему похлебку.

Джой слабо улыбнулась и отправилась к другому пациенту. Работа горела.

Джед так и не узнал, Джой — это была ее фамилия или все-таки имя.

У Джеда, как оказалось, повреждена была не только рука, но и нога — одна медсестричка сказала, что его выковыривали из танка, как из консервной банки. Часто приходила его проведать и Джой, осмотреть раны, и вскоре даже принесла костыль, чтобы солдат мог передвигаться по лазарету и прилегающей территории. Они были далеко от фронта — не настолько, чтобы не слышать взрывов, но достаточно, чтобы иногда, в тихиие минуты передышки между боями воображать, что наступил мир. Откуда взялся костыль, Джед не спрашивал. Вдруг… и это было вполне вероятно — прежний хозяин почтил в бозе? Не самая редкая причина на войне. Слышать о смертях лишний раз не хотелось.

Джой приходила все чаще, хотя Джеду становилось только лучше, день ото дня. Он не понимал, чем привлек столь пристальное внимание медсестры… Однако она смотрела на него так, словно знала его всю жизнь. Он не чувствовал того же, однако не мог отрицать некоторую тягу к ней. Определенную. Ощутимую. И не только физическую, хотя нельзя было не признать, что Джой довольно привлекательна… Или нет? Джед не мог решить, потому что тут, на войне, она была к нему добра, она вела себя храбро и умело, она приносила пользу. Ее душа была прекрасна. А лицо… Что до лица? Может быть, пару лет назад он бы и сказал, что губы у нее тонковаты, а при улыбке на щеках не возникают ямочки — что в его понимании прежде было неоспоримым признаком женского уродства. Но Джед-из-мирной-жизни истаял с первым днем войны. На второй год он вовсе казался нынешнему Джеду таким же далеким и не менее глупым, чем Джед-первоклашка. А тогда, двадцать с лишним лет назад, положа руку на сердце, он был тем еще болваном.

У Джой было работы невпроворот, а вот Джеду было решительно нечем заняться. Он ковылял по лазарету, слушая горячечный бред тяжело раненых, сидел целыми днями позади больничного барака — солнца там не было, но зато можно было смотреть на лес. И воображать мирную жизнь. Не дом, конечно — бирманские леса ничуть не походят на английские, да и долго затишье не длилось никогда: раз в несколько минут кто-то непременно начинал истошно орать. Джед не мог злиться на этих людей. Он тоже кричал, когда из него вынимали осколки, хотя сам этого не помнил. Сказала медсестра, которая его кормила… А Джой шикнула на нее в тот момент.

Джой…

Джед подошел к ней как-то и предложил свою помощь. Медсестры суетились в то время над новым раненым, Джой деловито разрывала на нем штанину. Джед действительно хотел облегчить им работу. Он думал, что ему найдется занятие по силам… Но Джой только грубо его оборвала:

— Не мешайтесь!

И повела локтем, как будто чуть было не отпихнула его, но в последнюю секунду сдержалась.

Джед не обиделся.

То есть, нет — он обиделся. Но только в первое мгновение. К тому моменту, как он дошел до излюбленного места за лазаретом, он уже понял, что Джой была права. Было немного обидно, что вместо помощи он помешал ей, но Джед решил забыть об этом неловком эпизоде.

Но вот Джой не забыла. Она пришла через полчаса туда, где он сидел, и встала рядом, прислонясь плечом к стене лазарета. Джед сидел на трухлявой скамейке без одной ножки, которая была способна держать его вес только потому, что криво упиралась в доски барака. Джой пришла извиниться, чем предельно изумила солдата. Не ей следовало чувствовать себя виноватой, а ему.

Он предложил ей сесть, она предложила ему сигарету. Он отказался, а она опустилась — с чуткой осторожностью — на холодную скамью. Джед видел чистый прямоугольник у Джой на груди — там, где еще несколько минут назад был фартук. Вокруг него ткань рубашки усеивали мелкие темные брызги. Раненому отпилили ногу, догадался Джед. И, чтобы не думать об этом больше, а в особенности, чтобы не думать о том, что и сам мог остаться без руки или ноги, заговорил с Джой. Просто, чтобы заполнить тишину. Рассказывал о том, как жил до войны. Про дом, семью, рыбалку. Она кивала, внимательно слушая, то глядя перед собой, на лесок, то поворачиваясь лицом к солдату.

— Так у Вас осталась на гражданке жена?

— Да, и двое прелестных ребятишек. Когда я вернусь…

Джед осекся. Вернется? Он не сомневался еще пару дней назад, что вернется — и скоро. Он ведь ранен! Но Джой говорила, что он быстро идет на поправку. В голове Джеда промчались галопом мысли: что, если он попросит ее отправить его домой, как негодного к дальнейшей службе? Позволит ли ему совесть? Или пусть лучше он выздоровеет и вернется на фронт? В лазарете он пока пребывал как в Лимбе — ни рай, ни ад были ему недоступны. Но об этом думать тоже не хотелось.

Может быть, если б ему отрубили бы ногу, вышло бы куда лучше. По крайней мере, появилась бы хоть какая-то определенность в будущем.

Да, Джой он бы это позволил, пошутил про себя Джед. Джой отчекрыжила бы ему что-нибудь, а он бы принял это с радостью.

— Определенность? — Она зажала меж пальцев сигарету, от которой Джед отказался, поднесла к губам, но так и оставила в сантиметре от рта. И даже спички по карманам не поискала. — Что ж, в некоторой степени, если не считать того, что, может быть, мы тут просто застряли. И, пригодные-не пригодные к войне, а в Великобританию мы не вернемся.

Хороша радость.

— Ну, а как ваша семья? Кто-то ждет Вас в Англии, у Вас есть муж?

Она отвернулась, несколько секунд молчала, словно ей задали непростой вопрос. Затем задумчиво протянула:

— Нет…

И тотчас ее позвали из барака — кому-то из контуженных снова стало плохо. Сигарета — позабытая Джой — упала на скамью и покатилась по ней, но Джед поймал ее прежде, чем та свалилась на землю. Поднес к лицу и понюхал. Сигарета пахла табаком — но не Джой.

1943

Шли дни. Шли месяцы. Джед нашел, чем быть полезным в лазарете. После ранения у него осталась едва заметная хромота, однако он уже легко передвигался без костыля и носил тяжелые ведра, словно они весили не больше, чем буханка хлеба.

С Джой они виделись… постоянно.

Джед стал ее правой рукой, помогал передвигать кровати, переносить раненых… которых, к счастью, прибывало все меньше. Дни проходили в тяжелой рутине, люди проживали их под свинцовой усталостью, но… всех их согревала мысль, что война вот-вот закончится. Знали бы они! В сорок третьем году!

Им казалось, что жизнь налаживается. После едва выносимых ужасов сорок второго вполне могло почудиться, что скоро их заберут из этой слякотной, полной мошкары страны. И в то же время, тут и там разносились слухи, что все, кто достаточно здоров, скоро будут возвращены на фронт.

Джед понимал, что, если это случится, он окажется в числе первых.

А Джой останется в лазарете.

Они сидели позади барака, когда он, оборвав себя на полуслове посреди очередного рассказа о рыбалке, вдруг пробормотал:

— Я не из тех счастливцев, кому дважды везет одинаково.

— О чем ты?

— Я не из тех, кто вернется сюда… Живым. Я либо сгину на фронте, либо, если вновь увижу тебя здесь, то уж верно, будучи в таком состоянии, что…

Джой понимала, к чему все идет. Она прекрасно отдавала себе отчет, что влюблена в Джеда — как во всех мужчин до него, что оказывались отражением ее Истинного Возлюбленного. Но сдерживалась. Из-за войны вокруг, из-за жены Джеда на гражданке. Ни словом, ни действием Джой ни разу не показала, как мучительно привязанна к Джеду. Однако он сам прочитал все ее чувства — в глазах, торопливых улыбках, непрошенном румянце, то и дело расцветавшем на щеках…

— Я не хочу умереть, ни разу не коснувшись тебя. Знаю, звучит как бред. Но я чувствую такую… необъяснимую потребность в этом!

Он стиснул ее руку, и Джой встала со скамьи. Если бы она вырвалась, попробовала уйти, Джед бы решил, что он ошибся на ее счет. Вообразил то, чего не было, чтобы потешить свое самолюбие или утишить сердце, истерзанное войной, ранениями, неопределенностью грядущего.

— Может быть, завтра все перестанет иметь значение, это так. Джой, я… мне… тяжело думать о будущем. Мне все кажется, что его не существует.

Медсестра не двигалась. Она смотрела Джеду в лицо, и губы ее призывно открылись. Сами собой. Она думала, что не хочет сближения. Врала себе, чтобы совесть не впивалась в нее безжалостными стальными зубами.

Нет, нет, нет, повторяла Джой про себя. Это подло, это низко. Но ноги, руки отказывались слушаться. Ей хотелось, чтобы что-то случилось, только не по ее побуждению. Да или нет. Поцелуй или побег — лишь бы это решил Джед, не она.

Он шагнул к ней, заиндевелой, ближе.

Все было как во сне. В голове Джой пронеслись вихрем мысли, что так нельзя, он женат, как он сможет потом оправдаться… И растаяли, оставив пустоту готовности, ожидания, принятия за долю секунды, как стало поздно протестовать. Джед прижался к ее губам в поцелуе прежде, чем Джой успела произнести хоть одно возражение.

И она подумала: к черту.

С огромным облегчением подумала.

Вся реальность вокруг нее растаяла, оставив только горячее прикосновение Джеда — руки, жадный рот, жилистая грудь, притиснутая к ее мягкой груди. Не существовало не только далекой английской жены Джеда, но и далеких звуков взрывов, доносимых ветром с фронта, и мокрого, зеленого леса прямо перед ними. Исчез даже барак, на стену которого они опирались, раненые за этой стеной, медсестры… Долг. И все же… это не продлилось вечно.

Его руки забрались к ней под рубашку, на талию — нежным ласкающим движением, но когда ладони спустились на бедра, Джой вжалась в трухлявую стену барака и, как могла, отстранилась. Видит Бог, она бы согласилась продолжить, если бы была чуть более безумна. Если бы вокруг все еще мирно текла жизнь без войны. Однако между Джой-с-гражданки и нынешней Джой разница была не меньше, чем между «позапрошлогодним» и нынешним Джедом.

— Мы не можем себе этого позволить. Я себе не могу этого позволить. — Джой уперла руку под ключицы Джеда. — Риск во всем. Нет. Нельзя.

Он понял, о чем она говорит. Если бы она забеременела, для нее и ребенка это означало бы смерть. Разумеется, у них не было ничего для защиты… кроме удачи. В этом деле Джед согласился бы положиться на случай, Джой же… нет, жить «на авось» было не в ее характере. Уже нет. И еще нет.

Они разошлись в разные стороны, одновременно распаленные и пристыженные. Джой запахнула ворот рубашки и вернулась в барак. Джед остался на холодной скамейке. Перед темным укоряющим ликом тропического леса.

Провизия поступала в лазарет редко, но зато — вместе с новостями.

Обычно и раненые, и медсестры равно радовались и тому, и другому… Но не в тот раз.

Бомбили Лондон, и многие погибли. Тот район, где проживала семья Джеда, пострадал больше всего. Джой уже прекрасно знала, где именно они жили, после стольких-то рассказов! И потому, когда солдат, нагружавший ей руки банками с тушенкой, со скорбным лицом начал рассказывать, она шикнула на него. Слишком поздно. За спиной Джой звякнуло ведро. Медсестра обернулась: позади нее стоял Джед, и грудь его часто вздымалась, с хрипами выпуская воздух, словно у больного пневмонией. Джед оставил ведро и побрел прочь.

Хотела бы Джой тоже бросить дела, да хоть бы и рассыпать по полу тушенку… и бежать за ним. Обнять. Успокоить. Вот только она не могла. И не была уверена, что так поступить действительно было бы разумнее всего.

Джед знал, что убеждать себя, будто его семья могла пережить бомбежку — наивно. Только чудо могло спасти их. В чудеса он больше не верил.

Вот и все, пронеслась у него в голове мысль, некуда больше возвращаться. Вся Англия потеряла для него важность — если там не было больше его семьи.

О Джой он в ту минуту даже не вспомнил. Но она, как только выдалась свободная минута, пошла его искать сама.

Она думала, что после подобного известия Джед захочет либо уйти куда-то, посидеть в одиночестве, не видя Джой, либо стиснет ее в отчаянных объятиях, попытается забыться в своем падении, своей измене.

Но она ошиблась.

Джой нашла Джеда на крыльце, он сидел и крутил в пальцах незажженную сигарету. Он так и не закурил: Джой села рядом с ним на корточки, не на ступени, как Джед, чтобы не испачкать юбку и не нести грязь внутрь барака, и нагнулась к самому уху солдата.

— Хочешь поговорить об этом?

— Нет, — ответил он, и, чувствуя, что готов позорно расплакаться, потянулся к Джой губами.

Поцелуй вышел невинным — почти как у брата и сестры, в самый край рта, наполовину в щеку. А потом они просто сидели рядом, голова Джеда покоилась на плече Джой, и они смотрели, как угасает закат…

Пока из лазарета не донеслись крики кого-то из больных. Джой проворно вскочила на ноги, невольно ударив Джеда в ухо плечом. Он не стал возмущаться: сел вполоборота, глядя, как исчезает в полумраке хибарки спина Джой, ее косынка, подол…

Через день их вместе отправили ближе к линии фронта. Джеда — как одного из выздоровевших, Джой — как медсестру для экстренной помощи раненым.

Через два дня его разорвало на куски гранатой в окопе.

Она не видела.

Только слышала, как кто-то из его однополчан так и говорил:

— Его буквально разорвало на куски, представляете?

Джой стояла, прислонясь спиной к земляной стене, и слушала. Она не хотела, но у нее не было сил ни уйти, ни даже поднять руки, чтобы заткнуть уши.

Сама она тоже не дожила до конца войны.

1987

Он подался вперед, чтобы взять ее чемодан, но она в ту же самую секунду шагнула на лесенку вагона, и его пальцы скользнули вдоль тыльной стороны ее ладони — и только.

Она обернулась, стоя на одной ноге. Вторая, в изящной лакированной лодочке, зависла в воздухе. Тяжелый чемодан даже не покачивался в одной ее руке, локтем второй она прижимала к ребру сложенное пальто.

— Я всего лишь хотел помочь.

— Не нужно. Я справлюсь.

Они сказали то, что собирались, и что было должно, но не то, о чем подумали.

А подумали оба о том, что, кажется, это судьба.

Его тогда звали Стефан, ее — Энди.

— Как в «Милашке в розовом», правда?

Он подсел к ней в вагоне-ресторане и дал прикурить.

— Да, только мне двадцать пять.

Она отмахнулась от дыма и затушила сигарету всего через две затяжки. Как будто знала, что уже через полчаса они будут неистово целоваться в его купе — и не хотела, чтобы на губах осталась табачная горечь.

— У меня такое странное чувство… Как будто я знал тебя всю свою жизнь.

— С кем ты едешь?

— Какой-то коммивояжер. А ты?

— То ли вдова, то ли старая дева.

— К черту их обоих.

Они выбрали все же его купе — эндина соседка читала у себя иллюстрированный журнал, а коммивояжер, на свою беду, куда-то отлучился. Замок был мгновенно задвинут. Если коммивояжер и ломился потом в свое купе — на что, впрочем, имел полное право — Стефан с Энди его не слышали. Да они и не слушали. Единственное, что они могли воспринимать в тот момент — их сбивчивое дыхание, звучащее в унисон, ласковые прозвища, каждое — разом и верх банальности, и жемчужина поэзии.

— Я — плохая девчонка. Плохая, — Энди закусила губу, но улыбка все равно прорвалась через ее усилия, и Стефан потянулся к ней, чтобы поцеловать… там, на границе бледной белой кожи, прижатой зубами, и ярко-алой, от страсти и любви.

— Почему ты так думаешь?

Его рука гладила ее бедро через тонкую простыню. Поезд раскачивался, и их тела то прижимались друг к другу на йоту тесней, то — откатывались. На едва ощутимый миллиметр, но оба они чувствовали эту разницу. Мокрая кожа липла к коже.

— Хорошие девочки не спят в поездах с парнями, с которыми познакомились едва ли утром.

— А что, у тебя до меня никого не было?

Она вздохнула вместо ответа. Дважды уже ее рыцарь при встрече с ней оказывался женат, и Энди, Энди-Джой-Катрина-Иоланда поняла, что их встреча может иногда случаться слишком поздно. Иногда ей казалось, что можно уже перестать ждать.

— Да ладно. У тебя… — Стефан не договорил. Улыбка внезапно угасла, он сел на узкой койке, принялся натягивать носки.

Энди приподнялась, вдавив локоть в тощую подушку.

— Что?

— Куда ты едешь?

— В Шотландию.

Стефан встал, кое-как впрыгнул в брюки, запутался в рукавах рубашки, словно по ошибке схватил чужую, на два размера больше, чертыхнулся.

— К мужу, да?

Энди резко села, ударилась головой о верхнюю полку, охнула и тоже вскочила с койки, волоча за собой простыню. Еще минуту назад они бесстыдно рассматривали друг друга при дневном свете, следили за тем, как играет на коже пианинная череда теней от того, что пролетает стремительно за окном… а теперь ей не хотелось показывать ему не то что свою грудь, даже кусочек ключицы.

— Какому еще мужу? Ты что, видишь у меня кольцо на пальце? Или след от кольца?

— Ну, подумаешь, не мужу, так жениху. Парню. Может быть, у вас уже все обговорено, осталось тебе перебраться к нему с вещичками — и привет!

Энди вспыхнула, и вдруг все ощущение ирреальной связи со Стефаном растаяло.

— Ну, знаешь ли!

Она тоже принялась торопливо одеваться.

— Я еду устраиваться на работу в женский колледж преподавательницей биологии, — Энди попыталась натянуть туфлю, поезд качнуло, и она хлопнулась назад, в гущу взбитого белья, пропахшего ими. — Представь себе! Просто, может быть, мне надоела Америка, и я решила немного вдохнуть шотландского колорита, полной грудью, так сказать!

Энди натянула платье и решила, что этого достаточно — чулки она просто скомкала в руке и распахнула дверь купе — не сразу ей это удалось, только несколько секунд продергав впустую за ручку, Энди сообразила, что нужно открыть замок.

— Я очень, очень обижена, — отчеканила она и выскочила в коридор.

Снова неловкость — поезд вильнул, и ее бросило на окно, Энди опять ударилась, на сей раз локтем, принялась его растирать и побрела, шатаясь, к своему купе. С каждым шагом она все отчетливей понимала, что теряет дурманящий флер, тянувшийся за нею из купе Стефана. И в горле у нее загорчило.

Ночью Энди лежала без сна. Она не думала о Стефане, не думала ни о чем, кроме того, что нужно поспать, а это ей никак не удается.

А вот ее внезапный любовник, напротив, раз за разом возвращался мыслями к тому, что произошло днем. На полке сверху храпел коммивояжер — он думал устроить сцену, но потом присмотрелся к рослому молодому спутнику и передумал. Стефан провел носом по подушке. На ней еще остался запах Энди. Духи и ее кожа. Где-то, он видел это до того, как выключил свет, осталось пятнышко от ее помады.

Он должен пойти к ней и… что? Убедить уехать с ним. Если это правда, если нет у нее никакого жениха, то что ему мешает? Она ведь американка, верно? — думал Стефан. Ирландия, Шотландия, для нее, может, и нет никакой разницы. Увезу ее к себе, чем хуже одна женская школа, чем другая? Для нее-то?

От одного воспоминания о ней у него щемило сердце — становилось так больно, почти как когда он сорвался в детстве с тарзанки. Сначала сердце замерло, а потом — бам! Он упал на землю и ушибся. И вот сейчас он точно так же летел, летел… Если он не схватится — метафорически говоря — за Энди, снова расшибется.

Сынок, однажды ты встретишь ту самую, как я встретил твою маму, и сразу поймешь, что это она — так говорил его отец.

Стефан встал, полный решимости, всунул ноги в ботинки, примяв пятками шнурки — не было времени, так его распирало от счастья, от ощущения своей находчивости. Да и не хотелось возиться в темноте даже лишнюю минуту.

В одной рубашке да брюках, он выбрался из купе и побрел, шатаясь, по коридору. Поезд трясло. Стефана трясло. Он не понимал, где его собственная дрожь, а где — вихляние огромной железной машины.

Только бы не перепутать купе…

Энди!

Он выкрикнул это мысленно, схватился за ручку.

Бам.

Потом, когда спасатели разбирали завал, они нашли Стефана прижатым к Энди. Они не успели увидеть друг друга перед смертью, но в неразберихе аварии их притиснуло друг к другу. Уже после того, как их буйные сердца перестали биться.

Не было никого, кто бы мог их опознать.

Не было никого, кто мог бы описать их историю — после посадки на поезд и до… конца.

Но это был не самый-самый конец для них обоих.

2017

Говорят, перед смертью видишь, как проносятся перед тобой воспоминания всех прошлых жизней. Перед нею же промелькнули образы всех, всех прошлых воплощений.

Вот они с любимым на корабле.

Вот — в холле, на приеме.

Вот — грязные, в окопе.

Вот — в дребезжащем поезде.

Она открыла глаза. Вот — он наставил на нее пистолет и буравит серьезным взглядом.

— По крайней мере, ты не собираешься задушить меня голыми руками. Я бы этого не перенесла.

Можно подумать, она надеется выжить после того, как пуля вопьется ей в голову или сердце. Если живот — то еще возможно… но зачем?

Так всегда и было. Она помнила его, а он ее — нет. И каждый раз, в каждой жизни она завоевывала его заново.

Просто на этот раз, в этой эпохе он оказался злодеем.

— Это конец, — сказала она и закрыла глаза.

Ее звали Марина-Маргарита, а как звали его, она уже не узнала.

Конец

Иллюстрация на обложке создана при помощи нейросети Stable Diffusion.

Оглавление

538

539

1801

1942

1943

1987

2017