Питер Терпи [Данила Андреевич Трофимов] (fb2) читать онлайн

Питер Терпи

– ..и не получилось, представляешь, не получилось! – возмущался пиццер, раскатывая тесто.

– Да ладно, может, оно и не надо тебе, – успокоил Корней.

Уже почти никого из гостей, разошлись предпоследние пьяницы, и в зал вошла она – девочка. Хостес встретил её, предложил сесть за любой столик. Она выбрала тот, что стоял в самом центре.

– Меня зовут Корней, сегодня я буду вашим официантом, – сказал молодой человек, присаживаясь напротив неё. – Может, вы сразу готовы заказать напитки?

– У вас все официанты такие невежливые, – возмутилась девочка, – садятся вот так вот к посетителям и думают, что им всё можно?

– Извините, у нас так заведено. Могу встать.

– Ладно, уж потерплю. Если нальёшь. Водки. С апельсиновым соком.

Конечно, на вид ей было ни разу даже не восемнадцать, но чёрт дёрнул и Корней пробил ей столько водки, сколько она смогла выпить. Девочка сидела среди пустых идеально прибранных столов в красно-белую клетку, над ней висело долблёное каноэ. Девочка кивала в такт тихо-тихо игравшей «Невесте» группы «Мумий Тролль».

Круглое лицо, алая помада, неровно нарисованные стрелки на ресницах, голубые глаза, кажущиеся неестественно большими, чёрная майка с вырезом, чёрно-белая заколка с Микки Маусом, тугая юбка, белоснежная кожа и кукольные ножки-спицы, обтянутые шерстяными серыми чулками. Девочка как будто и не знала, как принарядиться, и решила выстрелить из всех пушек.

Усталый Корней, принимая очередной заказ девочки, садился напротив, показательно доставал блокнот и не записывал в нём ничего. Девочка неизменно произносила: «Водка и апельсиновый сок отдельно».

Веня, друг Корнея, работавший с ним в одну смену, проходя мимо девочки, всё время ухмылялся и за её спиной Корнею беззвучно проговаривал «налимонилась», сочувственно склоняя голову.

Без четверти ноль-ноль. Ресторан закрывается ровно в двенадцать. А девочка и не собиралась уходить. Она водила кончиком языка по верхним зубам, чуть раскрывая губы, смотрела в телефон и всё строчила кому-то сообщение за сообщением. Периодически отвлекалась, чтобы сделать глоток. У неё зазвонил телефон: один раз, второй, третий. Она всё хмурилась и сбрасывала. И вот снова ей кто-то позвонил, она улыбнулась и взяла всё-таки трубку, говорила громко, смеялась ещё громче, накручивая на пальчик единственную окрашенную в ядовито-зелёный прядь волос.

Корней снова подсел к девочке и спросил нетерпеливо:

– Мы скоро закрываемся. Я могу принести вам счёт?

– Что за фамильярность, почему ты меня выгоняешь?

– Касса закрывается, а ты у нас последний гость. – Ладно. Принеси последнюю водку. Вот деньги, – девочка швырнула на стол четыре оранжевых бумажки.

– Тут на неделю хватит, чтобы до поросячьего визга, – заметил Корней, взяв одну бумажку. – Остальное спрячь, девочка.

– Как ваше имя, сударыня? – спросил вдруг подошедший Веня.

– У девочки нет имени, – ответила девочка.

Веня рассмеялся:

– Хорошо-хорошо, но если хочется продолжения банкета – можем предложить отъехать в прекрасное пристанище для юных дев и их кавалеров.

– Это ужасно и мерзко, как тебе не стыдно, – выдавила из себя девочка, но, запнувшись, бодро произнесла, – а давай!

«Ты чего, она ведь ещё малолетка, зачем нам с ней связываться?» – говорил Корней Вене. «Там уж разберёмся, всё поймём. Дело сделано, Корнюшон, чего жалеть!» – парировал Веня.

И поехали. Завалились в такси, по пути заехали в магазин к знакомому азербайджанцу, который продал спокойно бутылку водки и два пакета апельсинового сока. Как зашли в квартиру, девочка сразу понеслась в туалет, её тошнило. В ожидании Корней и Веня сели на кухне. Когда девочка вышла из туалета, до ванной её кинулся провожать Веня. Он завёл девочку в ванную и за собой прикрыл дверь. Корней посидел немного, а потом хлобыстнул из горла водки и направился к ванной. Открыв дверь, он увидел, как Веня стягивает с девочки майку, и девочка вяло то ли сопротивляется, то ли ему помогает. У Корнея застучало в висках, в груди, внутри, внизу, он подошёл к девочке сзади как будто в тумане, положил ей руку на ягодицу, упругую и маленькую, и это его сначала испугало, хотя он уже не чувствовал себя собой, а потом вдруг разгорячился ещё больше, почувствовал, что горят щёки. Корней прижался к девочке сзади и поцеловал её в шею, а Веня сначала, как будто не замечая их, включил горячую воду, начал раздеваться и, раздевшись, поцеловал грудь девочки.

Втроём они оказались в комнате на огромной круглой кровати с зеркальным потолком и такой же гардеробной. Куда бы ни смотрел Корней, он везде видел три обнажённых тела, и все эти змеиные извивания казались чем-то ненастоящим, сценой из старомодного эротического фильма, плохо записанного на видеокассету. За тяжёлыми вздохами и постанываниями Корней слышал, как в ванной продолжала литься вода: мерно и безразлично.

Ту девочку звали Полина. Ты помнишь. Ты всё, конечно, помнишь. Знаешь лучше всех. Как можно забыть человека, с которым отношения начались так и растянулись вот уже на семь лет. Семь лет бок о бок, грудь к груди, губы в губы…

***

Твоя музыка кончилась. Ничто не было сыграно, записано, воспроизведено. Ты стёр её подчистую со всех жёстких дисков, флешек и облачных сервисов. Теперь ты – камень, тишина.

Но, пожалуйста, не пей. Времени и так слишком мало: сегодня проснулся как будто пьяный, в 7:32, от страшной головной боли, которая мучила и не пускала обратно в сон. Ты встал – грудь не хотела дышать. В ванной на полке рукой нашарил анальгин, закинул горькую таблетку, а она прилипла к нёбу, гадина, не хотела глотаться.

Вернулся в комнату – упал.

Проснулся потом, будто из комы вышел. Кома. В голове – пустота. Голова пытается надуться мыслями, но всё время сдувается – маленькая, бедненькая, где-то продырявилась, наверно.

Может, завтра само пройдёт.

А пока – снова упал.

Помнишь, ты никогда не умел копить деньги. Только вечером собрал чай – много-много разноцветных мятых бумажек – и тратил, тратил, тратил, покуда не оставалась одна жалкая бумажка, оранжевая. Всё спускал на себя, а делал вид, что на неё, но сейчас не о ней, а о тебе, а то если о ней говорить, то слишком тошно станет тебе.

В Питере – атмосферно. Там можно не только пить. Бывает такая погода… волшебная. Серые тучи, дождь стеной, хмуро-жёлто на улице. Ты снимаешь скрипучую однушку в центре. Ну, или комнату в хостеле. Смотришь на мокрый, почти коричневый асфальт, серое это небо, оно – мокрое, самое это небо, ты тянешь к нему пальцы, и оно тебя пускает на чуть-чуть – на, говорит, попробуй, какое я мягкое, да, мои облака такие приятные наощупь, да, тебе нравятся они?..

Вот развратница!

Ты любишь Санкт-Петербург. Заранее любишь, потому что предчувствуешь там любовь настоящую, которой никогда не знал. В Питере всё хорошо. Там можно, например, умирать от рака. Долго и мучительно. Когда лежишь у подоконника в затхлой больнице под капельницей, не можешь двигаться уже – слаб, и только глазами хло-о-оп, хло-о-о-оп.

А можно и да – повеситься. Это всегда можно: когда грустно, можно вешаться. Это ещё Сергей Александрович по школьной твоей скудной программе знаемый, который «До свиданья, мой друг, до свиданья…», да чего уж говорить – знаешь всё сам, чай музыкант чуть-чуть, творческая личность.

Можно и просто в девочку питерскую влюбиться и потом к ней кататься, надеяться всё, верить всё в то, что любовь ваша будет только разгораться, и она ради тебя возьмёт да бросит свою эту питерскую жизнь и посвятит тебе всю себя. Или ты так сделаешь. Закрываешь глаза и представляешь: вот она – с большим носом и кривыми зубами, неидеальная, но красивая, девочка твоя, или не твоя девочка, а чья же, ну, как чья, ты же с ней не постоянно, а вдруг она там ещё с мальчиками всякими, ведь она такая – она тусовая, улыбчивая и разговорчивая. Ну всё, мысли спутались, как бы не сойти с ума тут.

Если и есть на свете страх у тебя, так это страх перед… перед всем страх есть, и он жить нормально не даёт, но больше всяких страхов – страх перед настоящей любовью. Ну, а смерть, чего смерть эта – тебе уже всё равно, боль – подумаешь, сегодня поболело, завтра, там, глядишь, и отпустит, а вот любовь – как маньяк какой-то, будет тебя преследовать, тянуть тебя за руку: нет, стой, иди сюда, смотри-ка, страдай.

***

Корней стоял у центрального входа в аэропорт «Домодедово» и всё думал, думал, думал…

Через несколько часов он уже летел над ночной Москвой, и земля московская прощалась с ним миллионами своих безразличных огней. Эти огни сливались в один большой глаз, который, подрагивая, смотрел пристально в небо.

Огонь московский – в этом огне и горит Корней сейчас, и никак не потушить. Всё горит, особенно когда засыпаешь надолго. «Надолго» – это часа на три: тело разом вспыхивает, и просыпается Корней в поту, корчится.

В «Пулково» разговорчивый таксист посоветовал один хостел задёшево с видом на Казанский собор. «Вези», – одобрил Корней. Действительно, дёшево, приятно.

Сам хостел запрятался в типичный питерский двор: грязный, пожухлый, застарелый, но живописный. Корней подошёл ко входу, дёрнул на себя неподатливую дверь и вошёл. Молодой человек сразу упёрся в винтовую лестницу, указатель на стенке сообщал – хостел на втором этаже. Корней начал подниматься и между этажами наткнулся на забитый книгами шкаф, на котором написано было «Bookcrossing». Взгляд почему-то зацепился за мамлеевских «Шатунов» с тремя чёрными силуэтами, как будто проткнутыми ножами, на обложке. Спотыкнувшись, Корней продолжил подниматься. На ресепшене его встретила миниатюрная девушка с кудрявыми русыми волосами.

– Здравствуйте, – начала она, хлопая глазами, – я могу помочь?

– Здравствуйте, я хотел бы у вас забронировать комнату.

– На сколько дней?

– Я не знаю. На неделю, а может, и на месяц, а может и навсегда.

– Мне бы хотелось, чтобы вы были чуточку поопределённее, если можно.

– Давайте тогда комнату на дней тридцать.

– Хорошо, ладно. Хотите, у вас будет отдельная комната, это дороже на сто рублей в день.

– Хочу, давайте.

– Можно паспорт?

Корней дал документы, девушка заполнила бумаги, попросила подписаться. Корней оплатил проживание и получил ключ от комнаты.

– Я вас провожу, – сказала девушка доверительным голосом.

Они шли по узким зелёным коридорам.

Налево, два раза направо, осторожно, лестница, кстати, здесь с левой стороны – душевые, а чуть дальше, напротив вашей комнаты – кухня. Старайтесь много горячей воды не лить: бойлер медленно греет воду.

– Ну вот и пришли, – улыбнулась девушка, – если что-то будет нужно, я буду на ресепшене.

И ушла. Корней проводил её взглядом и открыл дверь. Комната показалась кем-то брошенной. Людей, живших здесь, словно застигли врасплох, им пришлось всё бросить, сигать в окно, чтобы удрать, – слишком много вещей: тихо работавший телевизор, на нём цифровые часы с красным циферблатом, холодильник с прислонённым к нему вертикальным пылесосом, пачка туалетной бумаги на шкафу, кружки, тарелки, вилки и фикус на подоконнике. Свалив с плеча рюкзак, Корней подошёл к кровати и упал.

***

Ты помнишь, когда в последний раз спал и видел сны? Ты падаешь на кровать, закрываешь глаза и ждёшь. А там – как повезёт. Если удаётся не думать, засыпаешь, но обычно – мысли: налетают и не дают уснуть, мухи-пули, от них постоянно приходится уворачиваться, всё-то они метят в голову, сквозь черепную коробку, прямо в мозг.

На часах 01:25. Интересно, когда не спишь, но лежишь в кровати – это считается как сон? «Тело отдыхает, – говорила мама, – так что даже просто лежать с закрытыми глазами есть смысл». Смысл? Просто не думать, не думай ни о каких смыслах, ни о чём таком. Не надо. Слушай тишину.

Представь что-нибудь хорошее. Вот ты сидишь на краю живописного оврага, за тобой шумит пшеничное поле, его щекочет ветер, и оно шевелится. Беззаботно так. Ветер приятный, он потрёпывает твои волосья на макушке. А перед тобой лес, и в этом лесу ты бродил ещё шпанёнком, с тобой бродила девочка, дурная, но славная. Старше лет на шесть, как её звать? Танька, Машка?.. У неё сейчас ребёнок, семья. Она родила. Кого-то родила на свет божий. И воспитывает. А раньше ходила с тобой по грибы и рассказывала всякие небылицы, мол, в лесу том, за речкой, ходит призрак попа. Поп церквушку в лесу отстроил, а потом в ней же и повесился. Смертью дышит тот лес за речкой. Грозный, могучий, широкий Попов лес.

Ну, вот. Опять задумался. А умереть это так же, как сон, или нет?.. Или там всё-таки ничего? Опять ты начал. Открываешь глаза, а на часах – 03:24.

***

Первые несколько дней Корней выбирался из комнаты только на кухню, обставленную по-икеевски пёстро и ладно. Налил воды из-под крана в стакан, висевший на решётчатой сушилке, выпил и вернулся в комнату лежать, молчать, не думать. На второй день, вечером, Корней открыл у себя в комнате холодильник и… ничего, кроме плесени чёрно-зелёной, не увидел, а потом опять лёг на кровать и лежал.

Утром третьего дня Корней проснулся и увидел девушку в дверях. «Красивая она. Наверное, не очень умная. – заключил Корней. – Интеллект обычно обезображивает лицо». Надел ботинки, накинул куртку и мимо девушки бочком, бочком… Вышел из хостела, желудок тревожно бурчал.

А была ли девушка?

Из подъезда – направо, в арку, потом опять направо, мимо Казанского собора, он стоит с левой стороны красивый, мимо кафе с красной вывеской «24», с правой стороны, загаженного. Корней зашёл в кафе с вывеской – «Шаверма».

– Одну, пожалуйста, – сходу попросил Корней, стараясь не обращать внимания на затхлый воздух.

Шаверму крутил молчаливый, но улыбчивый араб. На нём болтался засаленный фартук, он постоянно чесал живот, когда срезал мясо с гриля. Пока Корней ждал, в кафе зашёл мужик и поздоровался за руку с арабом. Араб продолжил готовить, а мужик проследовал чуть вглубь забегаловки, под вывеску «Продукты». Араб вытащил лаваш, настругал овощей, намазал майонеза, кетчупа… Не в силах смотреть на процесс готовки, Корней зашёл в продуктовый отдел и купил колбасы с хлебом у того мужика, который здоровался с арабом. Вернулся обратно – араб ему шаверму и: «Стописят!» Дал. «От дущи!»

На улице снег с дождём. На улице жрать невозможно.

– Шаверма, шаверма, – приговаривал Корней, возвращаясь к себе домой по тому же пути: мимо вывески «24», мимо Казанского собора, налево, в арку, опять налево…

Корней вернулся в комнату и уселся есть. Укусил жадно, так, что смесь жира, кетчупа и майонеза капнула на пол. Корней накрыл пятно розовой бумажной салфеткой, которую заботливо положил араб в целлофановый пакетик с шаурмой. Чтобы не испортились, колбасу с хлебом Корней хотел убрать в холодильник, но внутри последнего, как сам Корней убедился, продолжала разрастаться обильно плесень. Хлеб кинул на холодильник, а колбасу решил за окно положить, на карниз.

На следующий день полил сильный дождь и смыл пакет с колбасой. Корней ел один хлеб и продолжал лежать на кровати, изредка выходя на кухню попить воды из крана. Вот и опять вышел, а на кухне – девушка с ресепшена.

– У вас всё в порядке? – спросила она.

– Да, спасибо, – ответил он, прислоняя губы к крану.

– Вижу, вы никуда не выходите.

– Нет, не выхожу пока.

– Болеете?

– Нет, просто не выхожу.

– У меня, у друзей, у наших постояльцев, будет квартирник. Все будут петь и пить. Хотите тоже?

– Спасибо, – поклонившись, ответил Корней и ушёл в комнату.

***

Вчера тебе приснился дед покойный, царствие ему небесное, хотел тебя отравить. Пришли в твой дом люди, пошляки страшные, учинили на кухне разврат, ты их пытался прогнать, а они на тебя как накинулись. Дед взял пузырёк с ядом, приказал пошлякам открыть тебе рот и из пузырька накапал. А ты не боялся умереть, потому что в этом сне тебя посетило впервые, наверное, разочарование. Вдруг твой собственный дед никогда не любил тебя?

***

За дверью – шум: там поют и смеются. Корней вышел из комнаты. Мимо пробежали мальчик с девочкой, держась за руки. Они что-то ему прокричали, но он не понял, что. На секунду заглянул на кухню – там тьма людей, но нет её.

Корней спустился на ресепшен. За стойкой сидела пригласившая его девушка, расчёсывала непослушные волосы. У неё были пухлые, добрые руки – казалось, коснутся тебя, и внутри светло станет.

Увидев Корнея, девушка улыбнулась:

– Решили пойти?

– Куда?

– Ну, на квартирник.

– А, да. А вы идёте? – замялся Корней.

– Меня сегодня поставили дежурить, так что, похоже, я буду здесь.

– Ладно, тогда я пойду к себе.

– Хотя нет, подождите, давайте я что-нибудь придумаю. Да, в конце концов, может же быть у меня обед? На часик можно и заскочить. Пошли!

Девушка вышла из-за стойки и повела Корнея обратно на кухню.

– Так вас зовут Корней, верно?

– Да.

– «Муха, Муха-Цокотуха, Позолоченное брюхо! Муха по полю пошла, Муха денежку нашла». У меня хорошая память на имена. Кстати, меня зовут Аня.

– Очень приятно.

– И мне.

Они оказались на кухне. Дым, шум, воздуха нет. Когда собравшиеся заметили Аню, поднялся ещё больший шум: «О-о-о-о-о!»

– Садитесь, садитесь сюда, – сказал парень, у которого на голове трепетался индейский убор – с перьями и бисером. – Сегодня я – вождь этого квартирника, моё имя Аскук – тот, чьё имя на вечерине будут помнить долго!

Все рассмеялись.

– Аня, кто этот юный горящий факел? Наш новенький? А, новенький! Угрюмый ты! – парень обратился к Корнею. – Раскурим трубку мира?

Корней помотал головой.

– Не курит! – всплеснул руками Аскук, – это хорошо: здоровеньким же должен кто-то помирать.

Молодые люди пили и разговаривали, а над ними, то и дело растворяясь и как бы рождаясь снова, летала муха. Корней её заприметил однажды и всё следил за ней.

– Вы чего, Корней, смотрите туда? – спросила Аня.

– Там летает муха.

– Какая муха? Не вижу ничего.

– Правда, она там есть. Просто из-за дыма плохо видно.

– Верю. Вам не скучно?

– Нет, не скучно, спасибо.

– У нас хорошая компания, вот увидите. Сейчас начнут читать стихи.

И правда, Аскук взобрался на стол и начал декламировать:

Шум и гам в этом логове жутком,

Но всю ночь напролёт до зари,

Я читаю стихи проституткам

И с бандюгами жарю спирт.

– Да слезай ты, бандюга! – закричал какой-то парень и полез обниматься к Аскуку.

Аня произнесла тихо, так, чтобы слышал только Корней, но как будто и не ему вовсе:

Это песня последней встречи.

Я взглянула на темный дом.

Только в спальне горели свечи

Равнодушно-желтым огнем.

– Чего это вы? – спросил недоумённо Корней.

Она улыбнулась и ответила только:

– Ничего.

Кто-то принёс гитару, затянули все вместе сначала «Батарейку», потом Аскук опять оживился, распушил свои перья и глядя на деву, сидевшую напротив него, как на одну-единственную, выхватил гитару и зачитал: «Я не кидал никого никогда, я говорил только «да» иногда…» В припевах Аскуку помогали все: «Ты кидал! Ты кидал! Ты кидал! Да-да!» Аскук потел, перья с него сыпались, он приплясывал заразительно, все ему в такт кивали. После этой песни, Аскук вдруг обратился к Корнею: «Новенький, могёшь чё-нить сбацать?» Корней кивнул и взял гитару, начал перебирать медленно струны, всё громче и громче, а потом запел: «Спроси Неву, ты знаешь, я давно живу…» Его голос медленно растворялся среди подпевающих голосов. Последний припев Корней уже играл молча, прислушиваясь к нестройным голосам и отличая среди них голос Ани.

Пили и бушевали, растаптывали паркет под «The Beatles». Аня тоже танцевала, чуть поодаль от Корнея. Она медленно раскачивалась, держа в руках бокал, с закрытыми глазами, как будто вдыхала музыку, как морской воздух, целительный и успокаивающий. Аня, похоже, почувствовала на себе взгляд Корнея, обернулась к нему и пригласила танцевать, и он, никогда не танцевавший, стал неуклюже перебирать ногами и хлопать в такт музыке. Аня не открывала глаз и улыбалась. И Корнею казалось, что она улыбается ему.

Вполглаза потом играли в монополию. Один молодой человек, обнявши Аскука, зазывал достать «Твистер», но его затею так никто и не поддержал. Музыка играла всё тише и тише, люди начали расходиться по двое. А муха, то появлявшаяся, то исчезавшая в кумаре, всё-таки исчезла бесповоротно. Развалившийся головной убор Аскука был передан в знак доброй воли деве, на которую Аскук весь вечер бросал горячие взоры. Отпрявши от молодого человека с «Твистером», Аскук приобнимал эту деву и, мирно засыпая, потягивал свою трубку мира.

– Я пойду, наверное, уже, – сказала Аня. – Час мой сильно растянулся, и если об этом узнают, то мне здесь больше не работать.

– Я вас провожу?

– Это очень мило, давайте.

Они вышли из кухни. Аня шла чуть впереди, пошатываясь: «Мне осталось до конца смены часик, а потом домой. Или здесь останусь спать. В тридцать шестой никого не заселили пока». Корней хотел спросить что-то, но передумал, и Аня это заметила.

– Вы, наверное, устали, – вымолвил всё-таки Корней.

– Да, пожалуй, – вежливо ответила она.

– Спасибо за вечер. И вообще, спасибо.

– Доброй вам ночи, Корней.

«А может, всё-таки получится?», – с надеждой спросил себя Корней, ложась в кровать. На окне показалась муха. Корней кивнул ей приветственно.

***

Тебе многое мерещится. Вот, мерещилась мама. Она стояла в дверях и пересчитывала деньги. Там же, где стояла эта девушка в проёме. Ты боялся приближаться к маме, чтобы не испугать. Ты не хотел её расстраивать?

Ты просто хотел выйти попить воды, умыться, вытереть лицо, вернуться комнату, остаться в комнате, чтобы не совершать ошибок.

Ты посмотрел на дверь, вдруг мама опять появится, но не появилась. Нежной, доброй, но которой страшно рассказать, что творится там, внутри, ей незачем знать, не надо, никому лучше не рассказывать, не подавать виду. Но она там стояла, считала твои деньги! Зачем она это делала? Мама!

Надо перестать думать. Какая ещё мама здесь? Она там, с Полиной и… Боже мой, и это действительно сделал всё ты. Что наворотил-то! Ладно, хватит. Сосредоточься на не думании.

***

12:49. В дверь постучали. Перед Корнеем стоял восторженный парень.

– День прекрасный! – воскликнул он и полез обниматься, – Корнейка, неужели решился-таки!

– Откуда ты здесь? – трепыхаясь в объятиях, спросил Корней.

– Ты же мне сам вчера ночью позвонил. Забыл, что ли? Али в пьянстве памятью потерялся насовсем?

– Идут тебе бакенбарды, Веня, – вырвавшись из объятий друга, тихо заметил Корней.

– По-пушкински хочу. Чай в Питере живём.

– Ну да, так ты хоть не выглядишь на шестнадцать.

– Ой, мне вечно будет шестнадцать!

Веня вошёл в комнату, огляделся.

– Не прибрано тут у тебя. По-холостяцки, – он достал из своего рюкзака колу и виски. – Посуда есть?

Корней показал на подоконник с нестройным рядом кружек – в каждой по чуть-чуть оставалось воды. Веня подошёл к окну, открыл его, вылил из двух кружек воду, понюхал их и налил сначала виски, а потом колу.

– Ты здесь случаем не ради прелюбодеяния случайного, а? – спросил Веня, подавая стакан другу. – У вас там на ресепшене сейчас сидит одна – мила, красна… умна, наверно. А ещё, когда меня к тебе провожала, раскраснелась вся и филигранно так навела у меня справочку, кто таков тебе буду. Прелестная, в общем.

– Я не заметил.

– Ах, какой ты, право, Мюнхгаузен! Но только у тебя врать не получается.

После третьей кружки виски с колой Корней уже улыбкой отвечал на витиеватые речи Вени, а на предложение пойти выпить в Эрмитаж, ответил утвердительно-радостно.

– Возьмём за углом ещё бутыль, – планировал Веня, – нальём этого благородного напитку в тару из-под колы. У меня в рюкзаке двойное дно – пронесём тишайше.

Так и порешили. Вышли из комнаты. Корней прошёл мимо Ани, кивнул ей и быстро прошёл мимо, чувствуя затылком, как Аня улыбается ему вслед.

– А ведь верно, она тебя нравится? – Веня посмотрел на друга испытующе. – То-то сермяжишься.

– Дай выпить.

– Пожалуйста.

– Мы на метро поедем?

Веня смолчал. Повернули направо, потом ещё направо, заскочили в шаурмичную-магазин, купили ещё виски и прямо в магазине перелили его в бутылку с остатками колы. Отправились в путь, на Эрмитаж.

– Это тебе не Москва, Корнейка. Здесь почти до всего с полчаса пешим ходом, – сообщил Веня. – Особенно нашим-то, московским ходом. Ты хлебай, хлебай лучше, больше.

Тяжёлое свинцовое небо, приговорённое к вечной хмурости, словно ситце, напитываясь светом, пропускало солнечные лучи. Корню захотелось дышать, отдрожать всей дрожью, что накопилась за семь лет катаний на учёбу, работу, с работы на свидание. Может, вселенная всё-таки даёт второй шанс? Может, ты ещё многое, может, ещё и хорошее можешь?.. Веня превратился в собаку-поводыря, за которым следовал ослеплённый Корней.

– Забери у меня бутылку, а то я вс-с-сю вы-ы-ыпью, – спотыкался Корней.

У касс в Эрмитаже спокойно-строгая женщина в очках с золотистой оправой, подававшая билеты, сказала молодым людям:

– Лучше бы вы с таким амбре, молодые люди, шли гулять куда подальше.

– Мы пьяны искусством, мадмуазель, – лебезил Веня.

– Мадам.

– Для меня – навсегда мадмуазель. В надежде на продолжение наших отношений.

– Ступайте, – засмущалась женщина, – болтун.

Молодые люди отошли от касс и остановились у гардероба напротив большого зеркала.

– Корнейка, давай запечатлимся!

Корней попытался было увернуться от внезапного фотографирования, но Веня сделал всё очень быстро.

– Только не выкладывай никуда, – попросил Корней.

– Понимаю. Инкогнито.

Они зашли в галерею. Корнею давно хотелось здесь побывать. Снова. Он уже был в Эрмитаже однажды, но совсем ребёнком. Тогда он знал всего об одной картине – «Чёрном квадрате» Малевича. Очень ему хотелось посмотреть на эту картину, но мама привела его только к «Красному квадрату», висевшему в Русском музее. И разочарование, обидное до слёз, отозвалось горчинкой в его горле, и он немедленно выпил.

Корней попросил Веню отвести его к «Девятому валу», но Веня сказал, что и эта картина висит в Русском музее. «И снова не получается. И снова Русский музей во всём виноват», – заключил Корней, делая очередной глоток.

Они проходили зал за залом. Бутылка из-под колы пустела быстро, на третьем этаже она кончилась. Куда идут и что смотрят, Корнею было всё равно, он опять, забывшись, попросил отвести его к «Девятому валу».

– Да тут таких не водится, Корнюшон!

– А жаль, так жаль… я просто хотел узнать, ощущение похожее или не похожее, когда смотришь на него.

Идти тяжело. Нужно присесть. Корней очухался, когда Веня привёл его к лавке в середине зала с красными стенами. Стены эти показались Корнею нарочито-красными, вульгарными. «И почему здесь висят такие картины, на фоне всей этой вульгарности?» – Корней поднял голову и вгляделся, увидел картину с Христом, который нёс на левом плече крест. И мученическое выражение лица его показалось Корнею понятным, на миг стало легче.

– Вень, меня сейчас, кажется, вырвет.

– Вот незадача.

Веня подхватил друга и пошёл к тётечке, музейному смотрителю. Он спросил её тихо, как скорейше пройти в туалет. Тётечка с отвращением указала направление и добавила: «Там разберётесь по указателям». Вышли в холл, спустились по лестнице, и вот уже на месте. Веня зашвырнул Корнея в туалет и прождал друга около часа.

– Ну что, очухался? – спросил Веня, когда Корней, хмурый и красный, вышел из туалета.

– Больше никогда с тобой в музей не пойду.

– А я и не приглашу, – Веня побил друга по плечу. – Нас заберёт отсюда моя маман. Я ей наберу. Мы пока на улице постоим, проветримся северным воздухом.

Выйдя из Эрмитажа, молодые люди повернули налево, в сторону парковки. Из рюкзака Веня достал бутылку с остатками виски, мощным глотком опорожнил её и бросил в мусорку, стоявшую неподалёку.

Корней смотрел на Веню и думал: «Да, всё-таки изменился». В своём чесучовом кителе и овчинной шапке Веня теперь похож на поэта или служителя октябрьской революции: строг, худ, немного пьян, готов на всё.

– Я тебе не прощу, что ты уехал, – выдавил Корней.

– Так было надо. Ты должен был сам всё решить. Мои советы ты бы послушал, а потом меня бы во всём обвинил.

– Я так ничего и не решил.

– Не сделать выбор – тоже выбор.

Поднялся хлёсткий ветер, посыпал мелко-мелко дождь. Веня достал мобильник, улыбнулся и убрал обратно: «Написала, скоро будет».

– Ну и чего, как живёшь ты тут? – поинтересовался Корней.

– Хорошо живу. Мама работает, а я учусь в Университете на журналистике. Мне грех жаловаться. Транспортом меня обеспечили, теперь я тоже водитель. Скоро будем вторую квартиру занимать. Маман климат нравится. Да и мне тоже. Мы с ней, кажется, по складу, знаешь, северные. Да и вообще, после Москвы все дороги в Питер ведут, если ты человек искусства. Так как Полина? Вы всё-таки… интересами не сочлись?

– Нет, я уехал. Просто взял и уехал.

К молодым людям подъехал джип. «Залезай!» – скомандовал Веня. Корней повиновался, сел на заднее сидение.

– Привет, мальчики! – произнесла радостно сидевшая за рулём женщина. Мальчики ответили сдержанным «добрым вечером». – Судя по запаху, знакомство с культурной жизнью Петербурга начато успешно, Корнюш?

– То ли ещё будет, – улыбнулся маме Веня.

– А что будет? Корнюш, ты надолго? Отдыхать или по работе?

– Пока не знаю.

– Ну, ясно. Мама как? Ты не женился?

– Мама хорошо.

– Надо будет ей позвонить как-нибудь. Давно не общались.

– Не стоит. Она сейчас вся в делах.

Корнея быстро довезли до хостела. Он поблагодарил за поездку маму Вени, Вене вяло пожал руку, вышел из машины и поплёлся через арку налево… На ресепшене сидела Аня, которой он, стараясь скрыть пьяно-усталое лицо, пожелал доброй ночи. Корней зашёл в комнату и лёг на кровать. Его снова вырвало.

***

Ты похож на кита, который долго не решался, но однажды вышел в большое плавание. Здоровенного больного кита. Который случайно проглотил огромный камертон и теперь вместе с ним резонирует. Плывёшь в океане, но чувствуешь – всё ближе и ближе к берегу. На том берегу точно какую-то огромную железяку оставили. Каждый раз, если останавливаешься и не плывёшь, тебя тянет силой неимоверной к берегу. Ты знаешь, что с тобой, как и с другими китами, случится там, но хотелось бы, чтобы случилось оно как можно позже.

***

Корней вышел на ресепшен и встретил там Аню.

– Привет. Ты хоть когда-нибудь отдыхаешь? И днём и ночью на посту.

– Больше пока некому работать, все поувольнялись, поэтому работаю в две смены, – ответила Аня. – Но скоро вторая моя смена заканчивается. Слава Богу, подряд третьей не будет.

– А может, ну его, пошли гулять?

– Нет уж, сегодня я как-нибудь до дома всё-таки доковыляю. А вот завтра – можно.

– Правда, можно?

– Правда. Но только обещай мне.

– Что?

– Быть не «таким», а какой ты есть. Просто – будь.

– В смысле?

– Просто обещай.

– Завтра?

– Начинай тренироваться уже сейчас. И до завтра. К трём, у Казанского.

– Обещаю.

Он смотрел на неё. Её глаза хочется сфотографировать, а фотографию держать у сердца и никогда никому не показывать. Каждый день, засыпая, смотреть на неё, на Анины глаза, и понимать: мир – есть; счастье – есть; всё-таки есть, вопреки всему тому, что огромным валуном за спиной тянет к земле.

Корней вернулся к себе и подошёл к окну. Пустая улица желтела: асфальт, дома, деревья и небо. Это что там, между облаками, пробивается солнце, что ли? И действительно, выглянуло на секунду, а потом пропало – снова, в одну секунду, стало серо, а ещё через мгновение совсем сделалось темно. Темно, а времени только полтретьего.

Напротив, на четырёхэтажном доме, Корней заметил чёрную кошку. Она ловко пробегала по крыше с одного края на другой – туда-обратно, туда-обратно. «И чего это она, ходит-играется», – спросил себя Корней и хмыкнул, как будто вдруг нашёл глупый ответ на ещё более глупый вопрос.

Зазвонил мобильный. Старую московскую симку Корней выкинул ещё в аэропорту. Новую купил для связи только с одним человеком – с Веней. Машинально поднял трубку:

– Алло!

– Корней, где ты, возвращайся домой.

Голос мамы.

«Сука, Веня, сдал меня с потрохами», – разозлился молодой человек.

– Мам, всё нормально. Не звони сюда больше, пожалуйста. Пока.

Вытащил из телефона аккумулятор, выкинул в окно сначала сам телефон, а потом и аккумулятор куда подальше. Корней лёг на кровать, слыша, как сердце стучит – стукало оно и по вискам. Противно. Корней закрыл глаза, отвернулся к стенке. Пролежал так до самого вечера, пока не уснул.

***

Раньше солнце – яркое, а теперь как будто всё время в теньке оно. Держишь на солнце бумагу – та становится нестерпимо белой. Шумит, шуршит. Бумага. Не даёт сосредоточиться. Единственное, что успокаивает – дождь. Только без грозы. Грозы не надо. Пусть просто дождь стучит по карнизам жестяным убаюкивающе. Баю-баюшки-баю…

***

Корней проснулся студёным утром. Ветер свистел сквозь щели деревянной оконной рамы, и свист этот слышался Корнею даже в постели. «Питерские ветра не то, что московские – задувают, не будь здоров с ними», – сказал себе Корней и лениво поднялся, натянул майку и джинсы, вышел на кухню. На диване сидел парень с вечеринки, бывший индеец Аскук. В чёрной водолазке и фиолетовом берете, он мазал лицо белилами.

– День уныл, и я простыл. Такие новости, Корней, – признался Аскук.

На то молодой человек ничего не ответил, но сел рядом.

– За пьянство меня уволили из театра, Корней, – добавил Аскук, скрывая пудрой свой красный нос.

На журнальном столике, расположившемся у дивана, стояли зеркальце и стакан с жидкостью карамельного цвета. На стенке стакана белел отпечаток губ. Докончив красить нос, Аскук опустошил стакан и крякнул. Корней заметил:

– Мне говорил один умный мужик, что величина души прямо пропорциональна глубине её падения.

– Тогда моя душа – величайшая! – с достоинством произнёс Аскук.

Корней повернулся к молодому человеку, поднял руку и, улыбаясь, постучал ладонью по его печальному керамическому лицу:

– Каждый из нас велик, но по-своему.

– Дай-то бог, – согласился Аскук, закрашивая веки чёрным. – Вот стану я клоуном, и никто никогда не заметит, что мой нос – красный. Я принял решение – ухожу в цирк.

– Здраво.

– Благодарю.

Аскук достал из-за спины бутылку, налил себе и спросил Корнея:

– Бушь?

– Не, я не могу. Я обещал не пить.

– Кому?

– Себе.

– Моё почтение. А я за тебя выпью. Ну, и за себя, конечно, тоже выпью.

Аскук немедленно выпил, а потом налил ещё и снова выпил:

– Так и не представился же я, да? Меня Андреем зовут.

Андрей пил и рассказывал, а Корней слушал: о тяжёлой судьбе актёра, который зарабатывает в театре три копейки, а в кино его не берут, и как это вообще-то сложно – вкладывать всего себя, но видеть полупустые залы в родном драматическом театре; о постоянных сомнениях в собственном даровании, ведь если бы был хорош, то обязательно бы взяли, точно бы уже и деньги появились, и признание. Надо сменить амплуа, надо пойти попробовать себя в другом, но в приближённом к актёрству. Вот Андрей-Аскук и решил устроиться клоуном, но клоунада – у него в театральном её только один семестр преподавали, но на экзамене он пятёрку получил, хотя даже и не ходил толком – работал курьером, деньги были нужны, на девочек… Но вдруг на самом деле работать клоуном – это его? Вот он у Ани выпросил основу для теней и на оставшиеся деньги купил белила с дагестанским коньяком.

– Но ничего. Вот денег скоплю чуть-чуть и уеду в Москву. Там-то уж всё и заиграет. Всё будет, – с надеждой подытожил Андрей и заплакал.

Корней посмотрел на часы, висевшие над кухонной плитой. Без пятнадцати три. Надо торопиться. Он сочувственно сказал Андрею «ну-ну», шлёпнул нелепо его по коленке и ушёл обратно в комнату собираться. Быстро накинул на себя куртку, напялил ботинки и побежал к Казанскому собору.

Ещё издалека он увидел Аню. Причёсанная, светлая, непривычно её видеть в сером пальто до колен, из-под которого выглядывают чёрные легинсы и кроссовки. Корней подбежал к ней:

– Прости, я опоздал.

– Нет, это просто я пришла вовремя.

– Ты знаешь, в Москве среднее время опозданий на встречи двенадцать минут, поэтому, извини, по инерции ещё в том ритме. Извини, пожалуйста.

Аня рассмеялась:

– Смешной ты, Корней, доверчивый. У тебя ещё минут пять есть, чтобы опоздать, так что молодец – пунктуален.

– Ну, спасибо.

– Ну, не за что. Ты ходил в Казанский?

– Нет.

– Тогда велкам.

Аня перед входом надела платок, и лицо её, нежное, округлилось, как солнце. Молодые люди зашли внутрь. Едва касаясь колонн, Аня медленно шла по залу и смотрела по сторонам заворожённо, словно в первый раз. Корнею не хотелось смотреть на богатое убранство собора, которое к тому же как будто давило на него, сжимало, несмотря на простор. Ему хотелось смотреть на Аню долго и незаметно, мечтая о том, что всё будет… и вдруг золочёные стены рухнули разом на голову Корнея, он чуть не упал, откуда-то появившийся незнакомец подхватил его и тревожно прошептал: «Эй, парень, ты чего?» Корнею стало так стыдно за свою беспомощность, за ватность своих ног, за то, что подумают, что он пьяный, что Аня подумает, если прямо сейчас посмотрит на него, увидит его таким, он собрал всю силу свою и в секунду выпрямился, встал твёрдо и сказал не своим голосом: «Да, всё в порядке, спасибо. Извините, просто голова закружилась». Хорошо, что Аня шла чуть поодаль. У Корнея пошла из носа кровь, он достал платок и начал вытираться, платок быстро напитался красным, но кровь всё-таки удалось остановить. Аня обернулась и подошла к Корнею:

– Ты в порядке?

– Да, всё хорошо. А что такое?

– Кровь.

– А, это. Такое у меня иногда бывает.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да, я себя чувствую отлично.

– Ладно. Вот, возьми ещё влажную салфетку, а то платок совсем грязный. Пока давай выйдем.

И холод с моросью, вся эта желтизна чужого города, давившая на Корнея, когда он вышел с Аней из собора, отступили.

– Хочешь, мы можем вернуться, если ты себя плохо чувствуешь, – беспокоилась Аня.

– Нет, правда, мне нормально. Пойдём ещё куда-нибудь, пожалуйста. Я здесь ничего толком и не видел.

– Тогда давай попробуем подняться на Исаакия.

Корней кивнул. К следующей цели молодые люди пошли через Невский проспект, а затем завернули на Адмиралтейский. У перекрёстков Корней стоял и смотрел на людей: похожи они на московских или нет? Правда, что торопятся они медленнее, так же куда-то опаздывают вечно, или всё-таки враки рассказывают? Действительно ли настолько тут много модных, хипстеров этих в узких джинсах, с выбритыми висками и с кручёными усами, в очках без диоптрий с чёрной оправой? Но никаких отличий от московской толпы, дожидающейся зелёного цвета светофора, Корней выявить не смог.

– А давно у вас в хостеле живёт Андрей? – желая спросить что-то другое, спросил Корней.

– Давно. Где-то около года.

– И на что он живёт?

– Ходит по кабакам, стихи читает, собутыльников ищет. Ему везёт, кто-нибудь из сердобольных найдётся и даст ему тысчонку-другую. Ну, и халтуры всякие: на детских праздниках играть волков и Джеков Воробьёв – это его.

– Он же актёр. В театр вроде собирался.

– Целый год уже собирается. Так и не дошёл ни до одного.

– А сегодня он мне говорил, что хочет устроиться клоуном.

– Ему это не надо. Он знает, что его никуда не возьмут. Так, для видимости. Чтобы себя успокоить.

– А про поездку в Москву?

– И в Москву, к сожалению, он полгода собирается. Я ему несколько раз помогала: знакомила с чуваками из театралок, но дальше пьянки у него не заходит. Жаль, конечно, он ведь хороший парень, добрый.

Пришли. Исаакиевский собор, снизу вверх если смотреть – величественный, мощный, недюжинной громадной рукой с толстыми малахитовыми пальцами тянущий на себя небо. Сюда маленького Корнея приводила мама. Вспомнилось Корнею, как тогда в соборе ходил огромный маятник, а над ним летала белая птица, тоже огромная, но теперь, когда молодые люди зашли внутрь, маятник тот показался не таким уж большим и выразительным. Чтобы подняться выше, Аня и Корней ступали по винтовой лестнице, и Корнею казалось, что они, смешавшись с толпой туристов, на миг превратились в пленников, закованных цепями: они идут ровным шагом, одновременно переступая со ступени на ступень. Шаг. Шаг. Шаг.

На смотровойплощадке – холод, ветер. «Город на ладони собора», – подумал Корней и хотел было потянулся за мобильником, чтобы сфотографировать, но вспомнил про окно, аккумулятор, маму и не стал тянуться.

– Видишь тот дом с зелёной крышей? – спросила Аня. – На одном из дымоходов этого дома написано: «О моя муза! Знай, что я очень тебя люблю». И три точки в конце. Вот так и надо любить. Очень.

Корней смотрел на Аню и не мог понять, что здесь такого – это так город влияет, или голова его, или всё то, от чего сбежал, или что? Ему так хочется ей вторить: «Очень».

– Ты – клёвая, – сказал Корней внезапно.

– Я – не клёвая.

– А какая?

– У меня был мальчик. Мы с ним встречались, ещё когда мне было лет шестнадцать. Мальчик этот недавно свадьбу играл, меня пригласил. Когда увиделись, он сказал: «Вот, Ань, ты – живая!» В общем, мне кажется, это хорошее обозначение. А вот какой – ты?

– Слегка поломанный.

Аня ухмыльнулась:

– Тебе просто нужно больше воздуха, чтобы, ну, знаешь, отдышаться. И почаще гулять по крышам. Питер тебе подойдёт: с крышами и спокойный вообще. Я убеждена, что с хорошими людьми должно случаться хорошее, рано или поздно. Так вот, ты – хороший.

– Откуда ты знаешь?

– Предчувствие.

Аня положила руку в карман куртки Корнея, к его руке. Корней улыбнулся. Когда-то давно, в первый раз когда девочку за руку держал, провожая домой, боясь сказать какую-нибудь глупость, потому что вдруг девочка узнает, какой он на самом деле глупый и перестанет тогда он ей нравиться, Корней, как сейчас, просто молчал и улыбался.

Из Исаакиевского они пошли в кафе. «Оно хипстерское немножко, но ты сам увидишь», – сказала Аня. И действительно, еду там подают молодые люди с плюшевыми бородами, кручёными усами и в рейбеновских очках. И вокруг сидят люди с макбуками, пьют чай или кофе из тамблеров. Аня и Корней взяли один поднос на двоих, попросили на первое налить себе две тарелки борща и на второе по две котлеты с картофельным пюре. Корней расплатился, а потом они сели за столик.

– Это моё любимое кафе, – призналась Аня, доедая второе. – У меня тут традиция: как приду – что-нибудь обязательно утащу. Видел, у них там на выходе тележка с яблоками?

– Видел.

– Сопрём оттуда два?

– Нет, ты чего, зачем?

– Да будет весело, вот увидишь. Ты доел? Пошли, давай. Поднимайся!

Аня взяла Корнея за руку, потащила к выходу и стянула два яблока: причём взяла их наскоро, оттого несколько яблок упало на пол. Смеясь, Аня скомандовала: «Бежи-и-им!» И молодые люди побежали, хотя никто за ними не гнался, а когда остановились, Аня спросила:

– Ну что, чувствуешь?

– Что?

– Что-нибудь. Что чувствуешь?

– Такое, – запыхался Корней, – живой.

– Живой? Вот! Вот этого и нужно от жизни! Чувствовать себя живым, а? На, попробуй! – Аня дала Корнею яблоко, а оставшееся у себя потёрла о пальто и жадно укусила. – М-м-м, чёрт! Какое вкусное! Попробуй! Очень вкусное, ворованное!

С сочным хрустом Аня кусала яблоко и Корней делал то же самое. На улице начало темнеть.

– Пока всё окончательно не закрылось, давай зайдём ещё в одно место, – предложила Аня.

– Я готов. Веди меня, куда хочешь.

Свернув с большой улицы, оставив за собой Исаакиевский собор и любимое Анино кафе, они пошли по бульвару. Только что зажглись раскинутые между деревьями гирлянды, и в голове Корнея промелькнуло радостное воспоминание о Новом годе, его любимом празднике, празднике, который всегда давал надежду: вот, в новом году, он по-настоящему влюбится, вот, в новом году, он серьёзно займётся музыкой и напишет песню хитовую, и будет слышно её из каждой помойки. В середине бульвара они свернули налево, дошли до конца, как показалось Корнею, бесконечно длинного жёлтого здания, потом повернули направо, и, не доходя до арки с надписью «Почтамтъ», зашли в дверь. Перед ними раскинулся огромный холл, в центре которого стояло деревянной невзрачной тёмно-коричневой коробкой почтовое отделение.

– Сейчас кому-нибудь обязательно пошлю открытку. Может, тебе? – спросила Аня.

– Нет, спасибо. Лучше кому-нибудь другому.

– Как пожелаешь.

Аня подошла к женщине, сидевшей за стойкой почтового отделения, обменявшись любезностями, купила открытку и марки.

– Я пошлю открытку сестре в Тверскую область, – сообщила Аня. – Давно она от меня не получала ничего.

– Но ведь есть телефон, смс-ки.

– Это всё совсем не то, ты же сам понимаешь.

– Наверное.

– А ты сам никому не напишешь?

– Мне некому.

– Да брось. Всегда есть кому.

– Мне некому.

– Ладно, настаивать не стану. Ты, надеюсь, не против хоть, что я сейчас напишу?

– Нет, конечно.

После того, как Аня отправила открытку, молодые люди вернулись в хостел и зашли в комнату Корнея. Оказавшись на кровати, Корней взял Аню за руки и увидел, что одна рука накрашена, а другая – нет. Аня, смутившись, убрала руки.

– Корней, сегодня у тебя крышный день! – воскликнула Аня. – Давай залезем на нашу крышу, тут тоже офигенный вид!

И снова Аня повела Корнея, но в этот раз из комнаты направо, дальше по коридору, куда он и не заходил ни разу. Там стояла белая лестница, они поднялись по ней и оказались на чердаке. Стоял густой запах плесени и сырого дерева. Выйти на крышу можно было через слуховое окно, которое с шумом отворила Аня.

– Скользко же, мы упадём, – заволновался Корней.

– Я не верю, что мы можем упасть. И ты не верь. Всё будет хорошо. Давай.

Они вылезли. И как будто совсем другой воздух, и ветра никакого нет, и шума нет, ничего нет – спокойствие. Они смотрели с крыши на двор, ветхий и тихий. Корней заметил на крыше противоположного дома чёрную кошку.

– Ань, смотри, там кошка.

– Кошка? Ой, и правда! Кисуля-я-я! Привет! – закричала Аня.

– И что она там делает?

– Как и мы – дышит!

Когда молодые люди спустились с чердака, Аня засобиралась домой. Корней проводил её до метро, они держались за руки, он спрашивал, не может ли она остаться, почему не может, можно ли ему поехать с ней, но на все его вопросы Аня решительно отвечала: «Завтра». Они спустились в метро. Когда приехал уже на станцию поезд, двойные двери открылись, Корней отпустил Анину руку, повторив с надеждой: «Завтра».

На улице стемнело, мокрый асфальт высвечивался золотом фонарей, Корней шёл обратно в хостел, держа руки в карманах и пытаясь нащупать Анину руку.

Зайдя в свою комнату, он порхнул на кровать, чувствуя легкость, будто он пушинка, и его сейчас ветерок из щели оконной возьмёт и сдует с кровати. Так легко. Так хорошо. Неужели правда будет хорошо? Но вдруг зажгло тело, и Корней от неожиданности застонал, вцепился в постель, боль, раскалённой спицей воткнувшаяся в голову, схватила его так, что он потерял сознание.

***

Жизнь коротка, потерпи немножко. Терпи. Питер. Терпи. Питер. Ты же тоже, как кот какой-нибудь, приехал сюда умирать, да? Умирать – какой ты боязливый, какой самоуверенный. Ничего у тебя не получится. Даже умереть.

Прошлое, как утопленник, часто не вовремя всплывает. Вот-вот, воздухом дыши, как Аня сказала. Переменил воздух, теперь дыши. Трупным воздухом.

Эх, ладно. Давай. Давай о хорошем.

Аня – её имя повторяется и повторяется. Аня, Аня… Её глаза, карие глаза, она так простодушно ими смотрит на тебя, а видит ли, как ты трескаешься? Или втрескиваешься? Или втрескался.

Прокручиваешь в голове: где была она с тобой, как она ест (как будто очень голодная, закидывает в себя побольше, побыстрее), как она идёт (её походка лёгкая и стремительная, пружинистая и энергичная, полная противоположность твоей, неуклюжей и медлительной), как она говорит (все её слова – внезапные всплески на тихой глади воды). Аня. Хочется завтра, хочется завтра потому, что завтра будет Аня. Здесь. Аня. Завтра. Жди. Терпи.

***

Веня вошёл в комнату, Корней закрыл за ним дверь на ключ и попросил сесть. Когда Веня исполнил просьбу друга, тот ударил по ножке стула. Веня упал и, оказавшись на полу, поправивши рубашку, спокойно заключил:

– Александр Македонский, конечно, великий полководец, но зачем же стулья ломать.

– Тебе вообще башку проломить надо, – сквозь зубы проговорил Корней. – Ты сдал меня!

– Куда, зачем?

– Мне звонила мама. Звонила. А мой новый номер знаешь только ты.

– Моя маман повстречалась с тобой и решила по случаю счастливой встречи старой подруге-то своей позвонить. Вот и всё, всё… Твоя матушка моей маман доложилась, значится, что у тебя со здоровьем плохо, надо бы пролежаться, подлечиться, а ты отказываешься, так помимо прочего ведь и любовь недоконченная твоя, и… прицепец у тебя теперь имеется.

Вздохнув, Корней сел на пол напротив Вени.

– Я так и не смог расстаться с Полиной, – признался Корней.

– Догадался, знаешь ли, – чуть помолчав, заметил Веня. – Выросла, значит, дама твоя.

Корней продолжил:

– Всё получилось с Полиной внезапно, то есть мы предохранялись, и я правда хотел расстаться, уйти, разъехаться наконец-то, не знаю.

Веня поднялся с пола, отряхиваясь:

– Я тебя люблю, Корнюшон, но, видит Бог, не по-мужски ты поступаешь. Тебе надо бы вернуться, с барышней объясниться. Да и матушка твоя волнуется: у неё в доме невестка с дитятком, а сын чёрте где, да ещё болезный. Ты хоть ей черкни, расскажи, как ваше благородие поживают, поделись планами-то.

– Я уже никуда не поеду, – вставая с пола вслед за другом, отрезал Корней. – Я просто хочу, чтобы сейчас всё было по-другому. Пожить. Без всего того, что я наворотил. Может, больше и шанса, и времени, и всего остального не будет.

– Друг мой, ты точно не здоров, – подытожил Веня.

– Я встретил тут, в хостеле, девушку. На ресепшене.

– А-а-а! – понял Веня и рассмеялся. – Так, может, ещё заживёшь припеваючи, ха-ха!

– Может, – Корней протянул руку Вене. – Езжай домой. Маме привет.

– Ладно, Корнюшон, извини меня, конечно. Но что-то вспомнилось. К слову, наверное… Большинство людей умирает только в последний момент. Остальные начинают это делать загодя – лет за двадцать, а то и больше. Эти – самые несчастные. Точная цитата. Сообщает тебе один злобный французский писатель, Корнюш.

– Да пошёл ты.

***

Может, его вообще нет, времени? Ни вчера, ни сегодня, ни завтра. А что есть тогда? Москва есть. Полина. Есть ребёнок, но страшно об этом думать, думай о чём-нибудь другом. Ещё есть Питер, хостел, Аня. Много чего есть, и даже ты сам – есть, но разве от этого легче?

Воспоминания: как уволился, как сбежал из города… Чувство, будто валун скинул с плеч, и пружинятся ноги с непривычки. Каждый шаг – подпрыгиваешь почти, вот-вот взлетишь туда, в вышину космическую. А там, может, можно выбрать, в какой момент жить? И ты бы выбрал детство, чтобы без забот и ответственности.

Открываешь глаза – 03:40. Наверное, уснуть минут через двадцать получится. Здесь спокойнее засыпается. Раньше, чем засыпалось в Москве.

А в четыре часа дня в детстве можно было тусовать с друзьями во дворе, видеть солнце неописуемого розового цвета, особенного, какого во взрослой жизни уж не увидишь, потому что взрослые – занятые, они в четыре часа дня более важными делами занимаются у себя в офисах. Розовое солнце, твоё солнце, только для тебя, а не для взрослых этих.

***

Они сидели на кровати и ели кукурузные чипсы из большого пакета. Корней положил Анины ноги себе на колени и мял её ступни. На подушечках пальцев Ани Корней нащупывал мозольки, и почему-то это его радовало.

– Мне повезло, что я попал в ваш хостел, – сказал Корней. – Я поверить не могу в то, что вообще такое бывает.

– Какое? – отозвалась Аня.

– Когда вот так вот просто: люди увиделись, и бац – просто так, без каких-либо задних мыслей, – и чтоб взаимно. Как в фильмах прямо. Но это я не про нас, ты не подумай, что я думаю, что ты влюбилась или я что-то такое, в общем, не думай, пожалуйста, прямо буквально, я не хочу, чтобы ответственность…

– Всё бывает, – прервала его Аня. – Любовь настоящая есть, как и есть всё самое ужасное в жизни. Понять и представить даже убийство, например, я не могу, но это же ведь не значит убийств и убийц нет. Ещё как есть они. Но если есть такое ужасное, то обязательно и есть такое прекрасное, как любовь. По закону всемирной справедливости, компенсации энергии или по какому-нибудь другому природному или Божьему закону.

– Я верю в любовь. Правда, жаль, что тогда и с убийствами придётся соглашаться. Но если такова цена, то…

За окном мерно сыпал снег. Из приоткрытого окна доносилась раскатистая матерная ругань: кажется, кто-то в кого-то въехал во дворе. Корней и Аня видели только снег, безразличный, медленный, он крупными хлопьями стягивался к земле. Корней, глубоко вдохнув, начал:

– Постоянно спотыкаюсь о прошлое. Мне надо тебе о нём рассказать.

Ну, что? Вот оно. Рассказывай. Рассказывай всё, как на духу. Не молчи, не тяни, не увёртывай, не приукрашивай да расскажи ей всё, как есть, и по порядку, соблюдая хронологию, не забывая важные детали. Да не будет тебе совестно и неудобно, всё нормально! История твоего прошлого всего лишь показывает тебя в свете, ну, скажем, не героического сияния, зато, как есть, – серовато-«реалистического».

***

На следующее утро после ночи у Вени девочка проснулась на кухне, накрытая пледом. Корней сидя спал рядом с ней, в одежде, его голова запрокинулась, он посапывал. Девочка тихо поднялась, и тут же ей, конечно, ударило по голове похмелье, и девочка, пошатываясь, прикрывая нагое тело пледом, пошла искать свою одежду. Сначала решила проверить в ванной и не прогадала. Разбросанные по полу, лежали её чулки, заколка с Микки Маусом, лиф, в самой ванной валялась майка, со стиралки свисала тугая юбка, из которой выглядывали синие трусики. В ванной над рукомойником висело большое зеркало, и девочка, наскоро одеваясь, отвернулась от него, чтобы не смотреть на себя, не видеть своего лица. Тихо-тихо она вышла из ванны и направилась к коридору, там надела куртку, ботинки и выбежала из квартиры. Подальше. Потому что про вчерашнее хотелось поскорее забыть и не видеть больше никогда людей, с которыми это «вчера» состоялось.

Д-з-з. Д-з-з.

Корней проснулся от звука вибрировавшего телефона. Как будто кто-то прямо над головой включил маленькую пластмассовую дрель и сверлит, сверлит… Машинально, совершенно не задумываясь, Корней взял трубку и услышал ор:

– Почему трубку не берёшь, дрянь, где ты!

Корней отнёс трубку от лица, посмотрел на экран. «Папа». Какой ещё папа? Чёрт, зачем ты чужие трубки берёшь вообще, Корней? Вот так всегда. Теперь у тебя будут проблемы.

– Извините, вы, наверное, ошиблись, – ответил Корней, и, не поднося телефон к уху, бросил трубку.

Корней оглянулся. Девочки не было на кухне. Он встал, зашёл в ванную, потом в комнату с зеркальным потолком и шкафом, там в тихом одиночестве спал Веня. Корней сел рядом с другом, толкнул его в плечо и спросил:

– Веня, где девочка?

В ответ на вопрос друг промычал невнятно. Корней вернулся на кухню. Там настойчиво вибрировал телефон. «Папа». Телефон, повёртывался, ныл, на полминуты затухал и потом снова заводился. «Папа». Корней снял трубку.

– Где Полина? – донеслось шершавым басом из трубки.

– Её здесь нет, – каким-то не своим, излишне строгим голосом ответил Корней, – она, наверное, забыла телефон здесь.

– Здесь – это где?

– В квартире. В квартире моего друга.

– Где сейчас Полина?

– Я не знаю. Я проснулся, а её нет.

– А ты кто, молодой человек?

– Слушайте, я не знаю вашу дочь. Мы вчера познакомились, она выпила много, мы её и привезли сюда.

– Парень, ты знаешь, сколько ей лет? По ней что, не видно, что она ещё совсем ребёнок? Ты вообще соображаешь?

– Послушайте, но она пришла в бар и вела себя, как взрослая.

– И как мне теперь её искать? Где ты?

– В сталинке на Трёхпрудном переулке, напротив театра «Практика». Скорее всего, ваша дочь сейчас вернётся за мобильником, и вы сможете её найти, не волнуйтесь. Извините, что так получилось.

– Никуда она не вернётся, к сожалению, я её знаю хорошо уже. Ладно, если что-то узнаешь, позвони. Не вырубай телефон хотя бы пару дней, мало ли. Зарядка есть для айфона? Ай, ладно – делай с ним, что хочешь. Подарок.

– Извините, что так получилось. Я, правда, если что-то узнаю про неё, я вам напишу.

Последние слова Корней проговаривал, скорее, для себя, для успокоения, потому что мужчина уже положил трубку. За последовавшим после разговора импровизированным завтраком из макарон и десятка перепелиных яиц, поджаренных на сковородке, Корней рассказал Вене про Полину и её отца.

– Что ж, – заметил Веня, жуя омлет в прихлёбку с чаем, – я думал, ей лет восемнадцать всё-таки есть. Да и вообще-то ситуация крайне недостойная, я бы хотел позабыть про неё навсегда, и нехай она, что называется, отплывёт в небытие жутковатых, но временами приятных воспоминаний.

– Что нам делать с мобилой-то?

– Не нам, а тебе. Отец юной девы сказал – подарок. Подарком волен ты распоряжаться по своему усмотрению, то есть – сам используй, продай или вон, под рукомойником урна.

– А вдруг к нам приедет и обвинит в изнасиловании, растлении малолетней?

– На всё воля божья, Корнюш. Дай поесть спокойно.

Телефон Корней решил оставить, но он ему не давал покоя. В те полтора дня, что держался аккумулятор, его постоянно донимали сообщения от разных номеров: «Что делаешь», «Давай потусим», «Как дела», «Я скучаю»… И чем чаще они приходили, тем большее росло в Корнее отвращение к тому, что произошло ночью, и в частности – к этой девочке, агрессивной и с виду замкнутой. А затем отвращение появилось и к себе. Почему он не остановил Веню и себя не остановил, почему в тот вечер случилось всё то, что случилось, как он мог так оскотиниться, чтобы, забывая себя, он участвовал в этом. Нет, от мобильника надо точно избавиться. Корней решил выкинуть его после работы, а пока телефон валялся в сумке вместе с грязной ресторанной рубашкой, контейнером с едой и электронной книжкой.

Корней почти перестал общаться с Веней. Ему казалось, что всё-таки виноват во всём этом больше всего именно друг: Веня подбил, подначил, подговорил. Подсовратил.

Прошёл уж месяц, а то и два. Так вышло, что в вечернюю смену Корней работал на все три ресторанных зала один и, несмотря на то что гостей было немного, бегал как угорелый с первого этажа на второй, с кухни в зал, из зала на мойку. Время шло к двенадцати, и гостей осталось два столика, один на первом, другой на втором этаже, так что Корней часто задерживался у печи с пиццами и общался с пиццером.

– И она присылает мне фотки своих двух мокрых пальцев и пишет: «Я соскучилась», – рассказывал Корнею пиццер, раскатывая тесто. – И это просто офигенно, когда женщина присылает такое!

– В смысле, не понял.

– А чего непонятного? Мокрые пальцы, на них её, ну, понимаешь, сок. Ну, ты чё, ну.

– Фу ты, ё-моё!

На кухню зашла встречающая гостей на входе в ресторан девочка Настя, хостес, и обратилась к Корнею:

– Корней, тебя там зовут.

– Кто?

– Девочка какая-то. Сестра твоя, может?

– Да нет сестёр, – ответил он и пошёл за Настей.

На входе в ресторан стояла Полина. «Корней, мне больше некуда идти, помоги мне, пожалуйста», – глядя на бейджик с именем молодого человека, жалобно произнесла девочка. Корней увидел напуганное, чёрное лицо. Ему вдруг стало жалко её, и то отвращение, которое копилось всё время после той ночи, вдруг исчезло, Корней обнял девочку и ответил: «Конечно, я помогу». Корней посадил её за столик у входа в ресторан. «А ты скоро?» – стараясь улыбаться, поинтересовалась девочка. Корней кивнул и пошёл к столикам с гостями, вежливо сообщил, что ресторан скоро закрывается, и рассчитал их. На баре Корней положил деньги в кассу, достал хайбол и налил в него колы. «Что я творю? Зачем? Кто она мне такая? Чем я ей могу помочь? Приведу её домой: «Здрасьте, мама, эта девочка-малолеточка у нас тут ночь перекантуется. Ты не думай, мама, я её не похитил, нет, что ты, ничего такого, просто однажды с другом в два ствола трахнул, как свинья». Чёрт, мерзость!», – роились мысли в голове Корнея, пока он шёл обратно к девочке.

– Вот, это тебе, – сказал Корней, ставя перед Полиной стакан с колой, – я сейчас переоденусь, и мы пойдём.

«Тебя, наверное, могут посадить даже просто за общение с ней!» – не замолкал внутренний голос, пока Корней переодевался: вместо клетчатой рубашки надел майку и толстовку, переобул кроссовки, закинул на плечо рюкзак.

– Сколько тебе лет? – строго спросил Корней у девочки, когда они вышли на улицу.

– Мне семнадцать, – ответила Полина.

– Да, выглядишь ты ещё младше. Расскажи, что произошло. И вообще, почему именно ко мне ты пришла?

– Потому что у меня нет друзей. У меня вообще никого нет. Мой отец меня не признаёт, не уважает и не любит. Он стал мутить с этой тупой шалавой через месяц после того, как мамы не стало, и до сих пор с ней живёт. В нашем доме. Бывшем нашем. Я больше там и не хочу быть никогда. Сегодня мы с отцом поссорились опять. Он хотел, чтобы я извинилась за грубость к своей «новой маме». Да пошли они! Оба! Я ударила её, а он ударил меня. И я сбежала.

Девочка плакала сначала тихо, а потом навзрыд. Редкие прохожие смотрели на неё с Корнеем удивлённо и с любопытством. Корнею показалось, что смотрят на него, думают, что он эту девочку куда-то насильно тащит уговорами. Поэтому он держал дистанцию, поглаживал её аккуратно по плечу и приговаривал: «Ну-ну, всё хорошо. Всё хорошо».

– Что хорошего? Чего хорошего, я тебя спрашиваю? Вот у тебя есть дом? Семья? Мама, папа, я не знаю. Есть друзья, к которым ты можешь пойти, рассказать о проблеме, а они тебе помогут? У меня нет ничего. Вообще ничего. Я даже, видишь, к тебе пришла, хотя ты меня не знаешь, может, даже и не помнишь толком. Но мне деваться некуда. Точнее, есть куда, но я пока ещё не созрела.

Не смотря на прохожих, Корней обнял девочку и повёл её к своему дому. Они зашли в его квартиру. Дома было тихо. Мама уже спала в дальней комнате. Молодые люди разулись и проследовали в комнату Корнея, расположенную ближе к кухне. Корней включил лампу и сел в кресло. Когда девочка упала на диван, Корней увидел на плече её большое серо-бурое пятно.

– Это сделал он? – указывая пальцем на синяк, спросил Корней.

Девочка угукнула. У неё зазвонил телефон, она вытащила его из кармана, отменила вызов и поставила беззвучный режим.

– Я приготовлю чай, – сказал Корней, – будешь?

– Да, спасибо.

На кухне Корней заварил зелёный чай с мятой, разлил его в кружки и вернулся в комнату. Девочка уже спала. Корней поставил чай у кровати. Из рюкзака Корней вытащил старый Полинин телефон и положил его на пол, рядом с чаем. Потом Корней сел в кресло, пододвинулся к кровати, вытянул ноги. «Во что ты вляпался, Корней, во что?», – продолжал внутренний голос, но всё тише и тише.

Утро субботы. Сегодня у мамы выходной, она целый день дома. И девочка тоже у тебя дома. Тебе, наверное, даже всё равно. Ну пусть всё будет так, как есть. Пусть мама увидит девочку, прямо на кухне разразится скандал. Разревётся эта девочка и убежит от тебя. Пусть будет то, что будет.

Полина проснулась и захотела умыться. Корней отвёл её в ванную, а сам отправился готовить омлет. Мама появилась на кухне через несколько минут. Наверное, неосторожное стукание тарелок её разбудило.

– Доброе утро, – поприветствовала сына мама, распутывая руками свалявшиеся после сна волосы.

– Доброе, – зевая, повторил за мамой Корней.

– Как работа?

– Нормально.

– Вчера никаких новых вакансий не выбрасывали?

– Никаких.

– Или ты не смотрел? Надо, Корнюш, уже что-то менять. А что у нас вода в ванной просто так льётся?

– Я не один сегодня.

Мама налила себе чай и засобиралась в свою комнату, но в этот момент из ванной вышла Полина. Увидев женщину, Полина, смущенно произнесла:

– Здравствуйте! Извините… а, Корней, а не подскажешь, пожалуйста, а где у вас фен?

– Над рукомойником в правом ящике сверху, дорогуша, – отозвалась удивлённо-ласково мама.

– Спасибо большое, извините.

Дверь в ванную закрылась.

– Не слишком ли малая? – спросила у Корнея мама.

– Да нет, нормальная, – не поднимая глаз на мать, ответил Корней.

– И как вы так живёте? Не понять мне вашего поколения, совсем не понять. – повторила мама и, уходя в свою комнату, добавила. – Пожалуйста, Корней, позавтракайте и уходите куда-нибудь.

Высушив волосы, Полина пришла на кухню. В дневном свете кожа на её лице казалась снежно-белого цвета. По чуть-чуть она ковыряла омлет и запивала его чаем. Корней смотрел на девочку долго, а потом заговорил:

– Что собираешься делать дальше?

– Не знаю. Может, уехать куда-нибудь? Бросить всё и уехать.

– Но ты же учишься, наверное, и всё такое, нет? Нельзя вот так вот просто взять и уехать. У тебя же есть обязательства. Перед собой, в первую очередь. Да и вряд ли кому-то из родных понравится.

– Отцу вообще ничего не нравится из того, что связано со мной. Он был бы рад, если бы меня не было.

– Да ладно тебе, что ты такое говоришь? В прошлый раз он тебя искал, обзвонился. Кстати, ты видела, у кровати лежит твой телефон старый. Ты забери его.

– Спасибо. Я возьму, да. Наверное, он звонил, чтобы поорать на меня, это всё.

– Во всяком случае тогда он мне показался очень расстроенным, говорил, как сильно хочет тебя найти и очень скучает.

– Правда?

– Ну да, конечно. Мне кажется, стоит с ним увидеться, обо всём спокойно поговорить. Конечно, плохо, когда в дом приходит чужая женщина, которую тебя заставляют называть там… мамой. Ты же можешь рассказать отцу, что у тебя внутри. Что ты мне рассказывала, то и расскажи, только без лишних эмоций. Нужно не держать это в себе. Хочешь, мы вместе пойдём?

Полина молчала, а потом швырнула вилку на стол и поднялась:

– Глупо было к тебе приходить.

Она зашла в комнату, собрала вещи и направилась в коридор. Корней последовал за ней:

– Извини, я не хотел ничего такого.

– Я всё поняла. Не надо больше. Спасибо.

– Но если вдруг я тебе понадоблюсь, вот мой номер.

Корней вырвал листок из записной книжки, лежавшей у телефона в прихожей, написал телефон и протянул Ане. Девочка взяла бумажку, открыла дверь и исчезла. Так же стремительно, как появилась вчерашним вечером. Из комнаты выглянула мама и неодобрительно цокнула.

На следующий день в ресторане Корней работал в одну смену с Веней.

– Помнишь ту девочку, которая у тебя дома была… Мы с ней, ну, у нас с ней втроём, – сбивчиво спросил у друга Корней, пока тот перекрывал столик, сгребая на поднос оставшийся после гостей гарбидж в горку.

– Что было, то прошло. Из памяти долой, – отозвался друг. – Наше лёгкое помутнение рассудка. Давай не будем вспоминать проигранную битву плоти над духом.

– Эта девочка вчера приходила. Рассказала, что поссорилась с отцом, сбежала, не хотела возвращаться домой. Мы пошли ко мне.

– И ты её, простите, утешал?

– Нет, я спал в кресле. Она переночевала у меня и всё.

– Странно, почему она пришла к тебе.

– Может, она пришла к тебе, на самом деле, просто твоего имени не вспомнила?

– По-моему, я ей его даже и не называл, хотя на этот счёт никогда нельзя быть уверенным, особенно после водки с апельсиновым соком – вот её я помню отчётливо, – Веня произнёс таинственно и серьёзно. – Мы были глупыми и молодыми. Да, молодыми, хоть с того времени и прошло всего-ничего. Я бы хотел, чтобы этого не было. Мы должны забыть. Ради всего.

И друзья так и сделали. Забыли и не упоминали о том, что произошло в Вениной квартире.

Вечер проходил в рабочем ритме: гости, заказы, уборка, подсчёт чая. После закрытия ресторана, друзья решили пойти в кабак напротив – это была традиция, каждый раз после совместной смены они шли туда пропивать честно заработанный чай, который, как казалось тогда, был немал.

На выходе из своего ресторана Корней заметил Полину. Девочка прятала глаза за большими солнечными очками и дрожала вся. «Чёрт, серьёзно, опять?» – возмутился про себя Корней. Полина, конечно же, сама пошла ему навстречу.

– Я боялась, что ты не работаешь сегодня, а беспокоить на работе не хотела, – виновато сказала девочка.

– Полин, что ты хочешь? – нетерпеливо спросил Корней.

Несколько замешкавшись, Полина произнесла: «Привет?».

– Я не могу тебе ничем помочь, Полина, ты же это понимаешь. Я не могу ничего сделать для тебя, извини. Мы с другом торопимся, у нас дела.

Потупив взгляд, Веня приветствовал девочку: «Добрый вечер, сударыня». И девочка вдруг расплакалась.

– Пожалуйста, извините, пожалуйста, можно мне с вами. Я не могу уже быть наедине со своими мыслями. Это убивает меня. Пожалуйста, давайте просто посидим. А то я не знаю, что с собой сделаю.

Друзья переглянулись, Веня пожал плечами, Корней нахмурился и выдал:

– Ладно. Пойдём. Выпьем чая где-нибудь. Поделишься своими мыслями.

Они перешли на противоположную от ресторана сторону дороги, проследовали мимо кабака и зашли в пустую кафешку с горящей вывеской «24» снаружи и убаюкивающим инди внутри. Молодые люди сели недалеко от входа и заказали кофе. Веня всё порывался заказать ирландский, но Корней его остановил. Девочка рассказала о нелёгкой жизни.

Сначала были мама, папа, я, дружная семья. Потом у мамы случился тромб в голове, она умерла мгновенно. Просто в один день девочку разбудил отец и сказал, что мамы больше нет. После этого он, редко бывавший дома, вплотную занялся воспитанием дочери. В языковой спецшколе, в которой училась девочка, постоянно возникали проблемы: то девочку ловили с куревом в туалете, то учителя слышали от неё «нецензурную брань», то целовалась с мальчиками на дискотеке. Отец перевёл её на надомное обучение, запретил встречаться с мальчиками из школы, потому что они на неё дурно влияли. А мальчикам-то в сущности было всё равно, как выяснилось. Не стало девочки, они нашли себе другую, которая давала больше, чем просто поцелуи. Отец выписал девочке лучших учителей: всех, как на подбор, опытных, многомудрых, великовозрастных, кроме одного – молодого учителя истории, в которого сразу же девочка влюбилась и за которым однажды сбежала в другой город. После этого случая к Полине приставили няньку, выполнявшую функцию до поры до времени хорошей подруги и (незаметно для Полины) сторожа. Когда Полина узнала, что её нянька – не просто нянька, а ещё и новая подруга отца, мир рухнул. И сколько бы она ни просила, отец отказывался уволить эту женщину, а наоборот принуждал любить её, называть «мамой». Теперь Полина не может жить дома: ей там ничего нельзя, у неё там мачеха, которую она ненавидит. Больше неё девочка ненавидит только отца.

– Я лучше уеду в детский дом, чем останусь там, – продолжала Полина. – Лучше быть сиротой, чем так. Хочу убежать. Я спёрла у отца почти сотку рублей налом, думаю, этого хватит, чтобы пожить первое время без проблем перед тем, как устроиться.

– Ватсон, налицо любовь, которая не знает понимания ни на одном из берегов, – заключил Веня.

– Любви никакой нет. По крайней мере, у меня. А у отца моего есть только две вещи, которые он любит – власть и деньги. Это всё.

И тут в кафе влетел огромный, похожий на медведя, мужчина. Раскачиваясь из стороны в сторону, тяжело и уверенно шагая, он направился к столику молодых людей.

– Ты идёшь домой, – заревел мужчина, хватая Полину.

Девочка старалась вырваться, но у неё не получалось, она плакала и кричала. Между девочкой и мужчиной вклинились Корней и Веня. Корней бил по рукам громилу, а Веня методично повторял: «Отпустите, отпустите же!» Выпустив одну руку, мужчина врезал Вене, и тот повалился замертво. Левым хуком медведь достал и второго молодого человека. У Корнея затрещала челюсть, всё расплылось. Он слышал истошный крик Полины, крутил головой, как будто пытался стряхнуть мутную пелену в глаз. Когда его наконец-то отпустило, ни девочки, ни мужчины уже не было. Веня лежал на полу и корчился, Корней приподнял его и посадил на стул.

– Ты как, Вень, идти можешь?

– Наш крейсер вскоре сможет продолжить плавание по этим опасным ледникам. А пока закажи ирландский кофе. Без кофе.

– Ладно.

Корней потрогал челюсть – на месте, к счастью. Побаливает, но на месте. «Надо выпить побольше, забыться», – подумал Корней. Так в тот вечер и поступили молодые люди.

«Привет, как дела?». Смс-ка от неизвестного номера. «Ты прав. Это нельзя держать в себе». Корней смотрел в телефон и хмурился. Ничего не ответил, убрал мобильный в карман. Снова вибрация. Корней вздохнул недовольно, но достал телефон: «У меня есть оружие, давай его убьём». Он немедленно позвонил по неизвестному номеру и услышал Полинин голос.

– Это что, шутка такая? – злобно проговорил он.

– Корней, пожалуйста, нам надо увидеться и поговорить, я не знаю, что делать.

– Слушай, может, тебе самой разобраться в своих проблемах? Я тут ни при чём.

– Если ты не приедешь, я убью себя.

Корней бросил трубку и продолжил заниматься своими делами: расставлять стулья в зале, раскладывать приборы на столах. «Но вдруг всё-таки правда убьёт?» – поначалу не давали ему покоя мысли, но через пару часов как-то поутихли они, потом изредка всплывая в его голове.

Ближе к вечеру звонок с другого неизвестного номера. Мужской голос:

– Парень. Меня зовут Олег. Я отец Полины. Мне нужно, чтобы ты приехал сюда. Это очень важно.

– Но я на работе, я…

– Ты не понял, – мужской голос звучал твёрдо и решительно, – ты должен приехать. Шаболовка, тридцать. Как подойдёшь, позвони. Срочно это, понял?

И что-то дёрнуло Корнея, сам не зная почему, он всё-таки бросил все дела, ушёл со смены на два часа раньше и поехал на эту дурацкую Шаболовку, где его встретил тот самый мужчина, который медведем ворвался в ночное кафе, раскидал Корнея с Веней и забрал Полину с собой.

– Извини, парень, за то, что ударил, – впопыхах объяснялся мужчина. – У меня дочь, все эти проблемы, она убегает из дома. Творится всякая <…>. Я понял: будет так, как она хочет. Но сейчас есть проблема. Она у себя в комнате закрылась. С пистолетом.

– Она что?

– Да не дрейф, он не заряжен. Скорее всего.

– Я туда к ней не пойду. Вдруг она меня убьёт?

– Парень, если ты туда не пойдёшь, то я тебя убью. Короче, мне только нужно, чтобы она дверь открыла, а дальше я сам.

Они зашли в богато обставленную квартиру, всю в мраморе и золоте. У большой белой двери с чёрной табличкой «Keep out» мужчина с Корнеем и остановились.

– Я привёл его, слышишь, – прокричал мужчина. – Теперь без глупостей!

– Вы знаете, – шёпотом проговорил Корней, – мне кажется, это не самая хорошая идея.

– Ты, парень, голос ей подай. И всё. Не дрейфь. А-ну!

– Да, Полин, я здесь, – объявил Корней. – У тебя там правда пистолет?

– Корней! – донесся глухой голос Полины из-за двери. – Да, у меня пистолет, но не волнуйся, я не буду стрелять в тебя.

– Это уже слишком, Полин, пожалуйста, прекрати. Это всё ненормально. Нельзя, чтобы кто-нибудь пострадал.

– Корней, я тебя впущу, и мы с тобой поговорим здесь, у меня в комнате. Я сейчас открою дверь, но зайдёт только Корней. Слышишь, сука!

Замок на двери щёлкнул, мужчина подтолкнул Корнея. «Нет, я не хочу туда, хватит вам, не толкайтесь!» – жалобно шептал Корней, неминуемо приближаясь к двери.

Корней оказался в комнате и увидел растрёпанную девочку с чёрным пистолетом в руке. Она, как заключённый в клетку хищник, тяжело дыша ходила из угла в угол.

– Корней, Корней, Корней! – ещё более оживившись, чуть нараспев затарабанила Полина. – Закрой дверь за собой.

И сама нырнула за Корнея, щёлкнула замком. Черты прежнего детского лица заострились, глаза мелахнолически-голубые, обыкновенно распростёртые, сузились. Взгляд Полины был безумен, её трясло, она размахивала руками и говорила: «Давай его убьём, прямо сейчас, у нас будет всё: продадим эту квартиру и уедем отсюда далеко-далеко. Пожалуйста, давай, умоляю».

– Полина, подожди, послушай. Ты чего натворить собираешься? Это же там твой отец. И я тут стою. А у тебя в руке пистолет. Полина, пистолет! Всё обязательно будет хорошо, но если ты не уберёшь эту хреновину, то уже вообще ничего не будет, ты понимаешь это? Тебе просто надо успокоиться и всё обдумать, спокойно, без оружия и всего этого. Там стоит твой отец, он жутко за тебя боится. И любит тебя. И я тебя люблю.

– Ты меня любишь?

– Да, люблю, – сам не ожидая от себя, повторил Корней.

Полина выронила пистолет, впилась руками в голову и заплакала. Корней подбежал к ней и обнял, ногой затолкнул под кровать пистолет. Плача, девочка шептала ему: «Теперь он меня сдаст куда-нибудь, не даст мне никакого жить. Но ты же будешь рядом? Правда будешь, потому что любишь?»

– Да, Полина, я буду. Обязательно буду.

– И ты меня любишь?

– Да, я люблю тебя. Очень люблю, Полина.

Так, обнявшись, они и вышли к отцу. Полина не помнила себя, Корней осторожно передал её отцу, и тот, суровый, бородатый, со злыми густыми и чёрными бровями, заплакал: «Дочка моя, Поля, ну зачем ты так со мной! Я же тебя люблю, Полина».

Отец Полины положил её в клинику. Раз в две недели Корней приходил навещать девочку, которая каждый раз произносила фразы в духе: «Ты мой воздух. Если ты не будешь приходить, я задохнусь». И Корней исправно приходил, мучился от этого, но приходил. Корней врал и думал всё: «Зачем я обманываю её, зачем я уговариваю себя идти к ней, быть с ней, самому себе обещаю, что всё будет нормально, даже не нормально, а очень хорошо, потом, когда она выйдет? Нет, когда выйдет она, сразу с ней расстанусь. Она будет свободна, я буду свободен, и всё будет обязательно хорошо. А сейчас я должен её поддержать, ведь она такая слабая, ей действительно нужен хоть кто-то рядом. Но потом обязательно надо ей сказать, что это никакая не любовь, и всё это с самого начала было неправильно». И продолжал он приходить к Полине, сидеть рядом, обнимать, целовать в щеку, гладить волосы и на вопрос, любит ли, отвечать, внутренне коробясь, одним-единственным словом «очень». Но в какой-то момент ему даже начало нравиться. Он смотрел на Полину и замечал первые изменения: вытянутые тонкие пальцы, две скруглённые у уголков губ морщинки, спокойный, не дрожащий взгляд. Полина становилась женщиной, и чем заметнее были черты взросления, тем больше (внешне) нравилась девочка Корнею.

«Может быть, всё получится? Может быть, мы будем вместе и счастливыми? Я очень виноват перед ней. Что будет, если она узнает, что я её не люблю? В жизни себе не прощу. Но как же быть, как мне быть?» – бурлили мысли Корнея, и они не давали ему спать, от них временами жутко болела голова.

А вместе с тем время-то шло. Полина вернулась в обыкновенную жизнь: окончила школу с золотой медалью, поступила на платное в МГИМО на международные экономические отношения, съехалась с Корнеем, который, кстати, даже отцу девочки, Олегу, полюбился. Корней себя всё уговаривал, что вот-вот будет счастлив, вот-вот получится ответить своё «очень», не дрогнув, искренне, но этого, увы, так и не случилось.

На его глазах девочка Полина превратилась в красивую, с острым умом и амбициозную женщину. Ему с его заочным экономическим образованием, которое нигде так и не пригодилось, было порой трудно понять, о чём говорит Полина, но та лишь искренне старалась Корнею объяснить, чем важен конвент ISA для международников мира и что такое реферативная база AGRIS и так далее, и так далее. Корней понимающе всегда кивал, слушал внимательно, но всё это было так далеко от него. Зато вот музыку он любил и даже писал песни. Но вот когда начали жить с Полиной – почти совсем перестал. Они снимали однушку, ютились в ней, Корней втайне скучал по дому и видел, как скучает с ним Полина. В один из поздних вечеров, когда он вернулся домой, его посетило вдохновение и он сел писать музыку. Полина уже спала, так что ему пришлось взять ноутбук и электрогитару и закрыться с ними в ванной. И вот только всё начало получаться, посетила-таки муза, в ванную постучалась Полина и пожаловалась на шум: «Ты же можешь завтра дописать с утра, я не могу уснуть». И Корнею пришлось перестать. Он решил заниматься музыкой на работе. Принёс туда аппаратуру, оборудовал подсобку под запись – так рабочие вечера удлинились до рабочих ночей. Если ему звонила Полина, то он врал ей и говорил, что директор ресторана сказал работать до последнего гостя. «Это ли любовь, Корней», – повторял он сам себе и понимал, что надо уйти, но никак не мог сделать ни единого шага, как будто сковало его что-то изнутри. Ведь всё-таки станет лучше? И вот – Полина сказала, что беременна.

Иногда ни с того ни с сего у Корнея шла кровь из носа и дрожала левая рука, но он не придавал этому значения. «Надо сходить к врачу, Корнюш», – говорила Полина. Корней не слушал, пока не случился с ним на кухне первый приступ: он упал на пол, его трясло и шла пена изо рта. Полина плакала, когда рассказывала об этом самому Корнею, но тот не поверил: да просто перетрудился, устал, вот и отключился на секунду буквально.

– Но тогда я решил –хватит с меня, – заканчивал свою исповедь Ане Корней. – Что бы то ни значило, я просто не хочу всего этого. И вот теперь я здесь, в Питере. Не знаю, зачем, но знаю, почему. Встретил тебя, и вдруг начало казаться, что ещё не всё потеряно.

Что-то ты заврался, Корней, заврался так, что сам во всё это поверил. И Аня поверила. Смотри, как она смотрит на тебя. Сочувственно.

– Все так часто говорят про любовь, – заметила Аня. – Говорят «люблю» и требуют. «Люблю» – и сразу хотят всего тебя. Но ведь тогда «люблю» равно «моё». А любовь вообще не про это. Любовь – когда ты просто радуешься тому, что есть этот человек, вот он говорит что-то, смотрит, думает, и ты ничего от него взамен не требуешь. Если привязанность, жалость и чувство вины смешать, любви не получится, Корней, нет.

***

Аня, она тебе, несвободному, придаёт уверенности в том, что ты можешь быть свободным. Ведь не такого ты ответа ждал на своё банальное «Мужчине надо зарабатывать деньги, а творчество должно остаться как хобби». Аня сказала тебе: «Кому надо? Тебе? Разве есть что-то важнее творчества?»

***

Корней подошёл к окну и увидел там голубое небо, высоко-высоко простирающееся над городом. Ему захотелось вдруг гулять: плеер в уши и пойти по улицам, рассматривать барельефы, фронтоны на многочисленных разноцветных, но таких единых вековых зданиях. Идти и никуда не торопиться, ведь это утро особенное, в Питере, но не питерское, солнечное.

Корней вышел на улицу и побрёл, ведомый случайностью. Так он оказался у здания с надписью «Почтамтъ». И вдруг понял: нужно. Не получается правильно, но пусть хоть чуть-чуть будет, как нужно. Корней зашёл в почтамт, купил там конверт, бумагу, сел за столик и начал писать:

«Привет, мам.

Пишу тебе письмо, представляешь? Ты, наверное, давно не получала настоящих писем. А я их вообще никогда не писал и понятия не имею, что из этого получится. Первый раз, волнуюсь.

Не решаюсь с тобой говорить по телефону, от разговора мне может стать хуже. Надеюсь, ты простишь меня за это. Потом, мама, когда силы будут, я позвоню, обещаю.

Да, сейчас я в Питере. Со мной всё нормально, хожу по музеям, много гуляю (про музеи и прогулки – вычеркнул). Погода хорошая. Знаю, ты думаешь, что я простыну, но нет, я купил много тёплых вещей. Одежда тут стоит столько же, сколько в Москве, зато продукты чуть дешевле. Мне кажется, даже дышится легче, и голова болит реже и спится спокойнее. Я бы хотел родиться здесь. Жаль, что человек редко рождается там, где ему было бы хорошо.

Знаешь, что чувствовал я лет десять почти? Как будто сижу на берегу и вижу огромную волну, типа цунами, волна идёт, а я сижу. Жду. Понимаю, чем это кончится, а сижу и ничего не делаю. Я окаменел и сижу, я – камень.

Пожалуйста, попроси прощения у Полины за меня. Я не хотел, чтобы всё так получилось, и это, конечно, всё моя вина. Я убежал, да. Но по-другому я не могу. Я надеюсь, ты поймёшь.

Прости меня, мама. Прости, пожалуйста.

Я тебя всегда любил и люблю.

Сын».

Запечатал конверт, наклеил марки и написал индекс и адрес отправления, Корней встал из-за стола и пошёл к сотруднице почты, принимающей письма. Она приняла конверт. У этой женщины волосы по плечи, пышные и ясного морского цвета глаза, как у мамы.

– Что-то ещё, молодой человек? – спросила женщина.

Опомнившись, Корней отрицательно закачал головой и вышел из почтамта.

***

На кухне Корней застал двух пьянствующих: Андрей нашёл себе собутыльника, кого-то из новеньких. Новенький был мужчина в круглых очках, лысый, с козлиной бородкой – идеально выбритой длинной чёрной стрелой, заостряющей подбородок.

– Привет, Аскук! – кивнул Корней.

– Шалом, Корней, – пропел Андрей на манер песни «Привет, Андрей». – А это Богдан, мой старый друг. Подселился тут к нам на день.

Корней пожал руку Богдану, они обменялись тихими «Здрасьте».

– Пить будешь, Корнюха? У нас тут московская разработка. Ну, это я её так называю. В общем, особую технологию пития коньяка привёз с собой мой дорогой друг Богдан. Называется, значит, как? «Николашка»! Вот, ты видишь, Корней, у нас есть тарелка. На одной стороне зерновой – зерновой! (это очень важно) – кофе насыпан молотый, на другой – сахер. Посередине, да, лимон нарезанный, обыкновенский. Берём лимон, обваливаем с одной стороны, нежненько, с другой стороны, тоже нежненько. Далее – начисляем в рюмочку коньяк. У нас рюмочки нет, но и стакан сойдёт. Льём. (Буль-буль-буль.) Та-а-ак. Всё готово, можем приступать к самому главному. Выпиваем коньяк. Хлоп! И затем, в зависимости от предпочтения вкуса, общего тонуса и настроения, кладём в рот лимон: кофейной или сахарной стороной. И самое главное – совершенно легко идёт и напрочь накрывает после второй бутылки, да, Богдан? Ну шо, как грится, но пасаран!

Первая бутылка была наполовину пуста. Корней отказался от «Николашки», решил в компании зрительствовать.

– Все мы актёры, – заявил сентиментально Андрей. – И ты актёр, Корней. Как и мы с Богданом. Вот ты летал на самолётах? Богдан летал, да, Богдан? Из Москвы прилетел выступать в «Ауре», который бывший «Орландина», но ты всё равно не знаешь, Корней, чего тебя объяснять. Но да мы отклонились. И ты что, Корней, когда заходил в какой-нибудь, скажем, аэропорт, например, не представлял себя актёром, который здесь же как будто и играет в кино? Вот ты идёшь по дорожке-эскалатору горизонтальному, держишь своё пальто в одной руке, а другой чемодан на колёсиках придерживаешь за ручку. Вот ты, короче, на этой дорожке, значит, едешь, идёшь, а тебя камера снимает, со спины. Ты подаёшь свой билет у стойки регистрации, крупный план здесь, из руки в руку билет передаётся, отрывается корешок и дежурная фраза «Удачного вам полёта!» от сотрудника компании, потом камера легко-легко идёт за тобой, но уже снимает твоё усталое лицо, когда ты заходишь в самолёт, где тебя встречает стюардесса. Между рядами протискиваешься, вместе с тобой протискивается и камера, плывет, лениво, как ты. И потом стюардесса, она, значит, всем говорит пристегнуться, выключить мобильные устройства с вай-фаями и интернетами, опять крупный план, сначала на телефон – ты его выключил, а потом на тебя. Твоё лицо падает на стекло иллюминатора. И финал – поднимающийся в ночное небо самолёт, огни большого города, ты надеваешь наушники, когда набрал самолёт высоту, включаешь тихий музончик.

– Скучный из тебя режиссёр, не в обиду, – заметил Богдан.

– Да, наверное. Пока вся эта картинка у меня в голове была, она как-то заманчивей казалась, и только говорить начал, и сам понял, что отстой какой-то. Я актёр больше всё-таки. Хотя при должном старании из меня бы обязательно получился крутой киношный режиссёр, снял бы своих «Трансформеров» обязательно!

– Каждому своё, – сказал Корней.

– Висела такая табличка в Бухенвальде, – заметил Богдан.

– Откуда такие познания? – распушился Андрей.

– Не всем же быть тупыми.

– Это да, брат-Богдан, – улыбнулся Андрей. – Может, всё-таки выпьешь с нами, Корней?

– Ладно, давайте.

И Корней выпил вместе с молодыми людьми «Николашку». Коньяк он закусил лимоном, положив его на язык кофейной стороной. После того как Корней вытащил изо рта кожуру, он почувствовал, как по животу расплылось тепло. На зубах поскрипывал сладковатый кофе.

– Мы на самом деле все скоты, – философически завершил обряд пития Андрей. – Ты, я, друг твой какой-нибудь, мой вот товарищ Богдан – все скоты. Ну, кроме Ани. Она – святая. Скот среди святых. Или святой среди скота. Как правильно? Ладно… а мы, что пьяные, что трезвые, всё равно скоты рано или поздно. Я вот как выпью, мне сразу хочется мерзостей. Смотрю на девку какую – и хочется. Но терплю, не поддаюсь. Убеждаю себя, ведь всё-таки не скот, есть же что-то высшее, благородное, человеческое во мне. Вот как в Богдане. Он тут до твоего прихода, Корней, растрогал меня совершенно. Я чуть ему не поверил и не прослезился. Он, значит, приехал сюда из Москвы рубить на концерте, к нему пьяные девочки сами в штаны залезут, а он говорит: «Домой хочу. Скучаю по дочке». Да, Богдан?

Богдан сидел и смотрел сосредоточенно на пустую бутылку из-под коньяка:

– Раньше я отвечал только за себя, а теперь ещё за одну жизнь, которая только начинается. Я думал сначала убежать, но потом спохватился – чего же я, как я вообще?.. Теперь я всё делаю ради дочери.

– Да-да, кроме этой поездки, – заметил Андрей, рассмеялся и вдруг повернулся к Корнею и заговорил, безумно глядя на него. – Существует теория, что в мозгу у человека спят до двадцати опухолей. Их невозможно обнаружить, только если они начнут просыпаться. Но они есть. Всё, что есть в человеке плохого, из-за них. Представляешь, ужас какой? Давай выпьем.

И лёгким движением Андрей нырнул под стол за второй бутылкой коньяка, раскупорил её, разлил по стаканам. Выпили. Андрей продолжил говорить упоённо:

– И всё-таки все мы скоты, разносчики семени, из которого получается человек. Тут, кстати, жил один костромской татарин, заездной юрист по образованию. Его, значит, в командировку сюда отправили, но что-то всё дело не шло и, короче, бабки начал он уже тратить из своих. Мы с ним пили, он всё плакал, что на работе даже не дадут ему никакой компенсации, волчья работа, семью тоже не видит, а так хотел привезти побольше денег из Питера. Плакал вот, значится, грустил, а потом снял проститутку на последние три штуки, и всё хорошо у человека сразу стало. Его здоровье, прости Господи! Натурально без порток поехал к себе в Кострому.

***

В своей комнате ночью Корней начал шмыгать носом. Сначала показалось, что это ему снится, а потом он проснулся. «Наверное, из-за сквозняка простыл, вот и потёк нос», – подумал Корней. Поднялся с постели, потёр кончик носа – липко, пальцы слиплись. По голове треснуло – бум-бам-бум! Корнея повело. Медленно он вышел в коридор, добрёл до ванной. Ледяной водой из крана умыл лицо. Отнял от лица руки – кровь. Когда Корней высмаркивался, весь рукомойник изгваздал: повсюду были маленькие кровавые пятнышки, они так быстро начали засыхать. Корней сплюнул (тоже кровью) и запрокинул голову. Надо подождать. И вдруг как будто кто-то потянул сзади, Корней почувствовал, что вот-вот рухнет на пол, и поэтому, схватившись крепко за рукомойник, аккуратно спустился на пол. Тело трясло. Корней закрыл глаза и слушал, как льётся вода, свинцовая, холодная, тягучая.

Наверное, сначала мама искала тебя с собаками. Расклеили по всему южному округу объявления с твоей фотографией в красной рамке: «Пропал молодой человек среднего роста, среднего телосложения, в красной куртке и жёлтым портфелем с синими вставками. Ушёл из дома в неизвестном направлении и не вернулся». Куртка досталась тебе от двоюродного брата, он купил, говорит, ему не подошла, а тебе – в самый раз. С портфелем Полина постаралась. «Прикольный, правда?» – спросила она, вручая этот жёлто-синий подарок… Хотя, наверное, менты маме сразу сказали, что ты улетел в Санкт-Петербург, так что невозможны никакие расклеенные объявления с твоей рожей. А как плакала Полина, представляешь? И винила тебя во всех смертных грехах. Ты её обманул, ты её никогда-никогда не любил, а теперь оставил одну, с ребёнком, которого она тебе не позволит видеть, учить чему-то, с которым не позволит общаться по телефону, будет мстить и изредка вбрасывать мысль ребёнку о том, какой у него беспомощный и жалкий отец, как отвратительно он с ней поступил. И будет права. Так что для тебя объявления с красной рамочкой – это слишком: слишком много чести.

Слышишь, шипение воды? Вот она перед тобой – река. Нева-Нева-неважно. Ты видишь себя от третьего лица, как в кино.

Корней упал в чёрную воду с медным оттенком. Корней пытался дышать ртом, носом – чем больше вдохов, тем больше, казалось, вода попадает в лёгкие, тело уходит ко дну. Корней бился, пытался всплыть – больно. Но перестал, закрыл глаза и пошёл на дно, а там вода – неожиданно чистая-чистая – никакой тебе мути, прозрачная, как в бассейне, вода. О чём ты думаешь, Корней? Попытаешься ещё раз всплыть?

Блёклый Корней, опираясь на рукомойник, медленно встал, выключил воду и побрёл в свою комнату.

***

Сегодня Аня уезжает. Её отцу стало плохо, и он созвал домой всех многочисленных детей своих. Так сказала Аня, когда увиделась с Корнеем.

– Когда я в последний раз видела папу, я расплакалась. Он совсем постарел. Если встречаться с людьми редко, особенно видно, как время быстро летит. Ещё год назад папа был совсем другой. Я взяла билеты на сегодня, я уезжаю, не знаю, на сколько, – говорила Аня, стоя у Корнея в комнате у окна. – Смотри, опять та кошка бродит по карнизу. У нас в отцовском доме тоже был кот. Такой обыкновенный Васька: серый, худой, с усищами. Прожил у нас лет пятнадцать, наверное. А потом исчез. Когда мы перестраивали дом наш деревенский, нашли его высохшего. Думаю, он не хотел, чтобы мы его нашли, оплакивали, но всё-таки Бог дал нам его, всклокоченного, ссохшегося, предать земле.

– Мне жаль, – отозвался Корней. – Можно я тебя провожу до вокзала?

– Я буду рада.

Вечером молодые люди собрались идти до вокзала пешком. Корней катил за собой Анин чемодан на колёсиках, Аня шла рядом. Высыпал снег, и Аня опечалилась:

– Так жалко травку, она под снегом совсем замёрзнет, а ведь ещё зелёная.

– Снег ничего ей не сделает, она и под ним останется зелёной.

– Думаешь?

– Надеюсь.

– Надежда – это очень хорошо. Младшая сестра моя ещё живёт с родителями. Она каждый раз так радуется, что я приезжаю, и рассказывает всё время, как ей хочется повзрослеть побыстрее, чтобы я её забрала к нам, в город. Она будет надеяться, ждать, и это обязательно случится. Она уже совсем взрослая, настоящая барышня.

Они дошли до вокзала, сверили по табло нужный путь поезда и пошли на платформу. Поезд стоял на платформе. Нужно было прощаться.

– В моей жизни не происходило ничего нового, точнее, хорошего, очень давно. Вот произошла ты, но и ты уходишь.

– С тобой происходит и обязательно ещё произойдёт, – отозвалась Аня. – Ведь не всегда же нужно, чтобы происходило что-то грандиозное – типа нашей встречи. (Улыбнулись друг другу.) Радуйся чему-нибудь.

– Например?

– Не знаю. У каждого своё это «что-то». Для меня новый вкусный чай – это уже хорошо. Или новая книжка в красивой обложке. Когда у цветка новые листочки.

– Нет, Ань, я совсем о другом.

– Я понимаю. Ладно, поезд скоро тронется. Мне пора?

– Пора, – выдавил Корней.

Молодые люди крепко обнялись. Аня подошла к проводнику, стоявшему у входа в вагон, показала ему паспорт и билет. Проводник, возвращая документ, бодро сказал: «Проходите!» Не обернувшись, Аня зашла внутрь. Её место оказалось у окна, где стоял Корней. Он смотрел на неё долго, рассматривал её распушившиеся кудряшки, губы сдержанные, тонкие две полоски бежевого цвета, нос чуть вытянутый и, в его понимании, аристократический, к кончику чуть поднимающийся. Она смотрела на него. И он смотрел на неё. Поезд тронулся, а она продолжала смотреть, Корней шёл за поездом. Надо было что-то сказать, остановить поезд и обязательно что-то сказать… «Жаль», – мелькнуло в голове единственное слово. Удаляясь, поезд превращался в точку, которая становилась всё меньше и незаметней.

Мрачный Корней вернулся в хостел. На лестнице он встретил женщину с двумя большими сумками. Толстая женщина со слипшимися, как будто обмазанным жиром лицом и волосами, плача и дрожа, проговаривала одно и то же: «Андрюша!» Корней проследовал мимо неё и остановился у ресепшена.

– Извини, а что тут случилось? – спросил Корней у администратора.

– Это мама Андрея.

– Нашего?

– Да. Пришла забирать вещи его.

– А где сам Андрей-то? Где?

– В больнице. Его вроде как избили. И завели на него дело или типа того. Мама его говорит, что Андрея хотят посадить за попытку изнасилования или за изнасилование. Ей менты позвонили, и она тут же сюда прилетела из Самары. Типа за тридцать минут он, короче, сразу трёх женщин пытался… И там одной вообще шестьдесят с копейками. Фигня какая-то.

– Наверняка, ошибка, обознались.

– Я тоже не думаю, чтобы наш Андрей мог вот так вот.

– Жалко.

– Жалко. Мы предложили матери его остаться здесь, даже денег не взяли бы, но она, говорит, остановилась у родственницы. Вот такие пироги. Непонятно, что будет.

Корней побрёл к себе. «Вот тебе и скоты, – ложась на кровать, думал Корней. – Нет, не мог он, не мог. Как оно так получается? Как будто чувствовал что-то такое, как будто заранее знал. Андрей, как же ты так?» Его раздумья прервал стук в дверь. Это был Веня, с порога друг начал участливые уговоры:

– Слушай, уже даже не смешно. Поезжай домой. Сделаешь всё, как нужно, и возвращайся. Так будет лучше для всех: для тебя, для мамы твоей, для Полины и её ре-бён-ка.

«Её ребёнка», – повторилось в голове Корнея.

– Я не хочу. Нет, не могу. Не буду, – отрицательно мотал головой Корней. – Уйди, Вень.

– Так нельзя. Я как друг говорю. Мне неудобно, но мне и твоя матушка уже обзвонилась, и моя маман капает. Сделай что-то, ну!

– Отстань! Уходи! Не приставай! Замолчи! Не говори! Прекрати!

– А вот и нет! – Веня схватил друга, посадил его на кровать, достал из рюкзака бутылку и покрутил перед носом Корнея. – Не хочешь по-хорошему, будет… убедительнее – алкотерапия!

Корней молчал, наблюдая за тем, как, копошась, Веня разливал по стаканам виски.

– На! – Веня подал другу полный доверху стакан. – Сегодня чистоганом, чтобы мёд жизнью не казался, жизнь – мёдом… ну, и всё такое прочее.

Веня чокнулся с Корнеем.

– Ну ты чего, Корнюш?

– А то ты не понимаешь, Вень.

– Всё я понимаю. Ты же мне как брат. Я предчувствую. Сколько всего было-то у нас, и ничего, не надломились. Ответственно тебе заявляю и сейчас – трудности пройдут, а ты останешься. И я останусь. Таков мой завет тебе на все века, которые мы будем ещё жить долго и праздно, а?

– Ладно, – сдался Корней, ещё раз чокнулся с Веней и выпил.

– Вот! Во-о-от! Это мой Корнюшон возвращается! А помнишь, как мы с тобой лет десять назад всё лето у меня на даче пролетовали? Я тогда имел любовь с музой с биофака. Помнишь её красные сапоги: как она всандалилась ими, когда мы шествовали за вином? Как она стенала, ломала руки и заключала, что жизнь её кончена, матушка удушит. Но ведь выжила же, и живёт сейчас муза эта, не жалуется, дитёв рожает. Надо, кстати, напомнить ей о себе. Так вот, к чему я: проблемы наши в сущности ведь почти все – сапоги запачкали только, а уж думаем, что жизнь тю-тю. Смекаешь?

– Я ни черта не понимаю, Вень.

– А это тоже хорошо. Наверное, хорошо. – Веня побил Корнея по плечу. – Ты знай, я с тобой всегда.

– Не всегда, но это и не важно.

К утру Корней выпроводил друга и остался один. Он лёг на кровать, лицо вдруг сморщилось, всё тело дрогнуло, и он расплакался. Он лежал и смотрел в окно. Там напитывалось серостью недостижимо высокое небо. Корней закрыл глаза.

Все мы актёры, Корней. Играем роль влюблённых, обиженных, счастливых, понимающих, но все игры заканчиваются: может быть, грандиозным финалом – разного рода канонадой и салютом; может, просто наскучивают, и их, как переставший быть популярным и интересным сериал, – хлоп! – и снимают с эфира.

Ты возвращаешься к тому, что есть на самом деле – к себе настоящему.

Можно и без неё прожить. Зачем она? Любовь. Но если нет её, то, как многие считают, её следовало бы выдумать и вместе с тем сделать вид, что ты – счастливый. И приходить домой, садиться вечером за стол ужинать и врать, врать… врать себе в первую очередь, и так складно, чтобы самому поверилось, всё так и должно быть.

А человек, между прочим, действительно всю жизнь свою один. Правильно: родился и умер – всё один, вне зависимости от наличия настоящей любви или придуманной. Так что не всё ли равно?

– Что же ты такое говоришь? – откликнулась бы Аня, – ведь это не жизнь, а полу жизнь. Живой труп, ты видишь, ходишь, потрогать-попробовать даже можешь всё что угодно, но чего-то главного, свечения внутреннего ты не почувствуешь, а ведь именно оно придаёт вкус всему тому, что окружает. Но только если есть любовь. Слепая и иногда глупая даже, любовь просто так: вопреки логике, заветам родителей, социальному положению, языковым барьерам – всему-всему.

Корней открыл глаза. За окном – всё то же небо. Небо казалось другим в детстве. Высоковольтное небо. Линии электропередач, разрубавшие синеву и серость над головой. Хрустит ток. До четырнадцати лет Корней постоянно забирался на опоры высоковольтных линий и смотрел на широко и далеко раскинувшийся город: снизу серый и неприглядный, но такой красивый с высоты. То чувство, когда вот-вот можешь сорваться, не оно ли делало всё прекрасным, и ты чувствовал, что счастлив?

Счастлив. Корней всё сможет решить: соберётся в Москву, поговорит с Полиной, мамой, и они всё поймут. Может, разойдутся друзьями с Полиной, а вдруг – помирятся, любовь вспыхнет настоящая. И заживут! Заживут счастливой семьёй! Настроение всегда будет хорошее. Хорошо! Ах, как хорошо. Улыбайся шире, улыбайся, даже если в говно наступил, ухмыльнись, плюнь, да и дальше иди, ведь погода – кайфовая, как раз для гулянья. А потом, к ночи ближе, уляжешься в кровать с чистой головой, светлой, и уснёшь сладко, спокойно. Но как же Аня? Как хочется взять её за руку.

Ты закрываешь глаза вновь. Ты – камень. Тишина какая… Бум! Движение тектонических плит, Финский залив обмелел в секунду, а потом превратился в Финское море: накатила волна, и тонет Невский проспект. Очень скоро под водой окажется и Тверская. Тверская? Какая чушь! Но смотри, ты же видишь, видишь, на тебя надвигается волна высотой с башню «Москва-сити». Самое время вспомнить, что есть хорошего и прекрасного. А прекрасным, в сущности, было всё.

Та ночь с Полиной была прекрасна, и от этой девушки у Корнея будет ребёнок. «Сын!» – восторженно буркнул Корней. Аня и Питер —прекрасны. И даже Веня, правда, очень хороший друг. Мама, мама тоже прекрасна. Работа официантом – это не упущенные возможности, а интересная жизнь, бурлящая, весёлая, ничуть не пожалеешь о ней. А музыка? О музыка! Захотелось схватиться за гитару, ударить по струнам и загорланить матёрую песню на четырёх блатных аккордах, так захотелось, что Корней чуть не вскочил с кровати.

Волна вплотную. Так неожиданно радостно сделалось на душе, легко и воздушно, мягко. Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! Слышишь, как шумит! Накрыло. У правого уха, у левого. Ш-ш. З-з-з. З-з-з. Муха? Корней попытался открыть глаза.

Посередине комнаты стоял араб с грилем, на вертеле он жарил громадный кусок мяса. В руках араб держал шаурму и протягивал её Корнею: «Стописят! От души!». Корней страшно смеялся.