Обыкновенная семейная сцена [Максим Юрьевич Шелехов] (fb2) читать онлайн

Обыкновенная семейная сцена Часть первая

Некоторое происшествие, о котором пока умалчивает история

Много бы отдал Андрей Константинович Игнатов в этот день, примерно в пять часов пополудни, чтобы иметь возможность от глаз жены своей каким-нибудь чудесным образом взять и раствориться в воздухе. Можно ли было ему представить еще за день и даже в самое это утро, что обстоятельства для него, против воли его и совершенно от него независимо, примут самый дурной оборот. Ничего не предвещало беды. Солнце светило ярко, вечер обещал выдаться приятным, увлекательным и принести с собой много комфорта. Две бутылки превосходного грузинского коньяка, специально приуроченные какому-нибудь удобному случаю, еще с вечера благополучно были переведены на место «публичнее», из отделения трюмо – напрямую в беседку, на столик, за которым планировался званый ужин на сегодня; гости по такому удобному случаю уже были приглашены… И вдруг – это роковое происшествие! «Ой-ой-ой», – только и умел, что вымолвить Андрей Константинович, в то время как жена его, Антонина Анатольевна, как-то неестественно округлив глаза и порывчато глотая воздух, точно рыба, выброшенная из воды на берег, пыталась отыскать в себе возможность выразить то, к чему и слов в известных ситуациях искренне любящим, привыкшим много доверять женщинам подобрать не всегда представляется возможным.

Когда прошел очередной, по счету четвертый приступ волнения чувствующей себя в последней степени оскорбленной и минутами впадающей в настоящее исступление женщины, несомненный виновник и возмутитель ее спокойствия, муж ее, Андрей Константинович, предпринял было попытку, как бы между прочим, заговорить и о вопросе насущном, о близящемся вечере, выражая полную готовность взять на себя столь неприятную обязанность оповестить всех приглашенных гостей о невозможности принять их у себя сегодня. Уважительную и правдоподобную причину отмены собрания Андрей Константинович, немножко, впрочем, смешавшись, обещался найти сию же минуту. Но и минуты у него уже не было. Антонина Анатольевна вдруг, что называется, разразилась и самым неожиданным образом. К великому потрясению своего мужа, она совершенно всерьез затребовала, чтобы ужин непременно состоялся, чтобы гости неминуемо были и чем скорее, тем лучше, и, как будто в доказательство своей решимости, не сходя с места, где происходила размолвка, со двора их дома, принялась обзванивать всех, кого ждали сегодня, с убедительною просьбой быть любезными поторопиться присутствовать. Андрей Константинович, в свою очередь, во всех попытках урезонить супругу не спешить «в таком настроении» появляться на людях оказался неудачлив. Ни к чему хорошему, по его убеждению, такая опрометчивость не могла привести. «А что есть сейчас хорошего?» – спросила у него Антонина Анатольевна надтреснутым голосом. Вопрос был откровенно риторическим, но Андрей Константинович все-таки достал в себе духу возразить, что можно, пожалуй, ситуацию и еще усугубить, если не придерживаться «необходимых мер временной изоляции»; но жена с ним не согласилась, заявив, и не без некоторой торжественности, что хуже уже просто не бывает, и не все ли теперь равно? С тем и остался озадаченный супруг встречать гостей, некоторые из которых в телефонном разговоре обещались Антонине Анатольевне быть с минуты на минуту, а кое-кто и вовсе предложил считать его уже одной ногой как у них. Сама же хозяйка, наконец, нашла нужным поторопиться с ужином, к которому она и по первой договоренности, не говоря уж теперь, заметно и безнадежно опаздывала.

Впрочем, гостей встречали чинно. Антонина Анатольевна, отрываясь от кухни, тоже выходила здороваться, сколько могла, держалась свободно и до поры до времени как будто даже с веселостью, отчего у Андрея Константиновича в голове зародилась одна обнадеживающая мысль, а именно, что может оно и ничего, что не с глазу на глаз ему с женой сейчас сосуществовать приходится и, что, может быть, все как-то и устроится. Что и как должно было устроиться, и каким разрешением ситуации в оптимальном для себя виде он желал бы в дальнейшем располагать, в том он не отдавал себе отчета и даже смутно. «Как угодно, но только бы не так, как днем!» – молил про себя Андрей Константинович, и от одной мысли, что все давешнее для него может повториться и при свидетелях, чувствовал холодок под ложечкой. Вообще он держал себя несравненно нервознее своей жены, и если на первых парах со стороны гостей и была возбуждена некоторая настороженность внимания к необыкновенной натянутости во взаимоотношениях хозяев, то, несомненно, он тому являлся первым виновником.

По ул. Пушкина

Недолго спустя, примерно в то самое время, когда во дворе дома Игнатовых заканчивались последние приготовления и званые гости в полном своем составе рассаживались в беседке за уже накрытым столом, в городок Кузино из города Х., транзитом, прибыл на сорок с лишним мест автобус, одно из которых во все время шестичасового пути занимал Игнатов Данил, сын Андрея Константиновича и Антонины Анатольевны.

Данил студент, ему только пошел двадцатый год, он приехал домой на выходные. От автостанции до родительского дома, если двигаться напрямую, ему было рукой подать, но он решил взять левее и сделать крюк через соседнюю улицу. Взявши в обход, он шел не спеша, предвкушая скорую встречу с родными и сладким чувством этим стараясь, как следует, насладиться. Нельзя сказать, чтобы он был слишком нежного склада, но определенно был чувствителен, к тому же продолжительная разлука имела свое влияние – три месяца уже прошло с того момента, когда он последний раз посещал Кузино. Теперь он шел знакомой дорогой с ясною целью и в нужном направлении, отчего сердце его приятно щемило. Много здесь влияла и погода. Стояла осень, ранняя, еще зеленая, еще заигрывающая и по заслугам пользующаяся всеобщим расположением, осень, еще вторящая лету, – та замечательная пора, когда солнечный день теряет свой изнурительный элемент и приятно греет, когда закат приносит ласковую свежесть, когда чистое, звездное небо дарит обворожительные вечера, – пора лиловой тоски, безудержных грез и любовной поэзии. Это был сентябрь, в самом его начале.

Внимательного читателя здесь сразу может озадачить то обстоятельство, что студент в сентябре, а, стало быть, сразу после каникул, страннейшим образом приезжает домой аж после трехмесячной отлучки. Ничего в том не будет экстраординарного, если учесть, что Данил Игнатов трудился летом. Скажем вперед, что манкировал заслуженным отдыхом студент не одних только денег ради. Скорее напротив, финансовая сторона в его случае совершенно не имела никакого веса, а была одна только идея, необыкновенная и, может быть, слишком юношеская. Но о том будет время нам поговорить позже, а сейчас отправимся мы лучше вслед за студентом Игнатовым на ул. Пушкина, на которую он благополучно свернул минуту тому назад, и теперь по которой движется к родительскому дому.

Улица Пушкина самая обыкновенная: узенькая, направо, налево дворы в восемь соток, облагороженные по-разному, всё от возможностей, но без особенных излишеств в устройстве и без видимого запустения, что бы бросалось в глаза, словом, типичная улочка самого заурядного провинциального городка, ничего особенного. Пройдись по этой улочке кой-какой гражданин, даже не столицы, а просто города масштабнее, областного центра, к примеру, – вполне возможно такому индивидууму и вовсе ул. Пушкина поганой покажется. Он и туфли лакированные непременно собьет на гравии, потому что не встретишь почти никогда среди частных секторов наших асфальта, и нос наверняка свой заткнет с неудовольствием, ведь у Никифорыча с 32-го дома, извините, корова, а у Клавдии Семеновны, пожалуйте, коз целая отара каждый день с утра туда, назад с поля плетется, и всё за собой горох сеет, производства известного. Данил, однако, не смотря на все эти мелкие неудобства, которые, не без того, и ему были заметны, – больше года он уже живал в «Городе», – шагая по знакомой до последних мелочей улице, неменяющейся существенно сколько он мог себя помнить, не испытывал ничего, кроме безотчетного, но слишком ощутимого удовольствия. Все ему было здесь мило и любо. Он был полон приятных тревог и восторженных дум, таких же ясных как небо, распростершееся над ним безоблачною и уже кое-где мерцающею огнями бездной, дум, по-своему, как для астронома звезды в созвездиях, беспорядочно упорядоченных.

«Нет, все-таки, все говорят, забытая Богом провинция, – приходит на ум студенту, – а ведь это выражение до безобразия абсурдно. Ведь только здесь, как раз таки, и остался Бог, только здесь Ему место сохранили; та тягость торопливой безысходности, что там неумолима и постоянна, здесь как будто стушевывается. Здесь я как будто вновь веру обрел. Здесь Бог, точно Бог, я Его здесь в себе чувствую…»

Все это, конечно, молодые мысли и слишком, может, восторженные, как должно показаться читателю… Но, опять же, настроение читатель должен учитывать. К тому же не всё религиозно-философским порывам была предана молодая душа: по мере приближения к дому родителей Данил все больше обращался мыслями в самое ближайшее свое будущее, которое многое ему обещало и столько же позволяло предугадывать! Еще бы, ведь он не предуведомлял о своем приезде, его ждут на следующей неделе; интересно как-то его теперь встретят?

«Вот так удивятся наверно! Обрадуются, конечно, – предвкушает студент. – Мама на шею вмиг бросится, зацелует всего, и на кухню непременно. А на кухне: «Хоть шаром покати! Ну что же ты не предупредил меня, Даня? Дай-ка взглянуть на себя… Ну, чего мамкаешь!.. Как исхудал, а мне и накормить нечем. Нам-то чего троим? Сонечка, ты же ее знаешь, как мышка. А отец, что отец? Да вот и он». Мать к холодильнику. О, холодильник полон! Отец от Салтыкова-Щедрина оторван, выходит из гостиной. «Привет мужчина, – говорит с улыбкой, крепко руку жмет, любовно хлопает по плечу. – Как дела твои?» – «Всё хорошо, отец. А сестренка где?» – «Гуляет …»

Такою видится Данилу предстоящая встреча с родителями. Да и долго ли ждать? Вот уж и знакомая калитка, палисадник ухоженный, вот клумбы мамины. Дина только почему-то не встречает. В вольере заперта, должно быть? Точно, вон сидит, скучная. Гости, стало быть. Так и есть, гости. Надо же, как некстати! Еще что-то шумят.

Несколько слов о самих Игнатовых и об их «кружке»

Со двора из-за калитки действительно доносятся оживленные голоса, как будто там возникла размолвка. Данил не спешит войти и прислушивается. На первых ролях все как обычно: Дмитрий Сергеевич Пряников, папин хороший друг, и Иванова Маргарита Олеговна, директор 2-й общеобразовательной школы, в которой Антонина Анатольевна, мама Данила, заведует воспитательной частью. Дмитрий Сергеевич, наверняка, опять юродствует, чем дразнит восприимчивую Иванову. Маргарита Олеговна, как и подобает глубоко порядочной и воспитанной женщине, коей она в совершенном праве себя считать, раздражения своего открыто не выказывает, но затаенное возмущение, все же, прослеживается в каждом ее движении и в словах.

–Прошу прощения! – говорит она. – Уважаемый Дмитрий Сергеевич, может быть, во мне укоренились ретроградные взгляды на некоторые вещи, заметьте, я этого не исключаю, или, на что я особенно надеюсь, я что-то упустила и недостаточно правильно вашу мысль трактовала для себя, или же, не примите на личный счет, с каждым может случиться, это вы́ как-то неловко идею свою представили, вследствие чего и вытекло это чудовищное искажение? – в противном же случае мне совершенно непонятно и, больше, я даже боюсь уяснить для себя, что порок, или неудержимая страсть, как вы сейчас изволили выразиться, оступившемуся человеку, опять же, по вашим словам, должна быть не только простительна, но даже в некоторых случаях поощряема! – это в каких таких случаях, осмелюсь поинтересоваться, и собственно ваши ли это мысли, или вы их откуда-нибудь черпали?

–Ну, вы, Маргарита Олеговна, как вы это… просто огорошили. Я, признаться, несколько затрудняюсь… Сразу и слов не подберешь…

Пока Дмитрий Сергеевич находит, что ему ответить на затяжную тираду его оппонентки, воспользуемся временем и основательнее познакомим читателя с действующими лицами нашего рассказа; начнем, разумеется, с лиц первых, с хозяев дома, собравших под своим кровом гостей – с супругов Игнатовых.

Она – Игнатова Антонина Анатольевна, завуч общеобразовательной школы, замечательной красоты женщина, с изящными, утонченными, в высшей степени благородными чертами лица, стройна и грациозна, умна, отличается изысканным тактом и пользуется глубоким уважением среди учеников и коллег на работе, а также друзей и знакомых в быту.

Он – Игнатов Андрей Константинович, городской чиновник не самого высокого ранга. Но не из-за отсутствия талантов и ума его ранг невелик. Совсем наоборот, он прекрасно образован и интеллигент по натуре, что, собственно, и мешает ему плести интриги и препятствует карьерному росту. Но, наряду с тем, он, ни в коем случае, не надменен и не щеголяет своими достоинствами, не резонёр и не склонен к осуждению, необычайно толерантен, чужие недостатки и мелкие грешки намеренно не замечает, за что располагает искренней симпатией коллег и радушием начальства. Вообще же Андрей Константинович в местечке Кузино пользуется репутацией своего парня, конечно же, в самом высшем свете нашей милой провинции.

Супруги Игнатовы еще со времен формирования и становления их молодой семьи зарекомендовали себя парой компанейской, что называется, светской, и с удовольствием принимают под своим кровом гостей: умеют расположить к себе, угодить, создать непринужденную атмосферу и сделать комфортным присутствие. Всё это получается у них как-то само собой и не требует особых усилий. Порядочность, манерность, с вашего позволения, комильфо, видимо, были привиты им обоим генетически. Стоит ли говорить, что в нашем местечке они считаются парой диковинной, о них судачат и ими живо интересуются. И какие только не ходят об этом семействе кривотолки. То Игнатовых записывают в сектанты, неизвестно из каких соображений, то в аскеты, несмотря на всю их гостеприимность и открытость в обращении; между прочим, ходит также и молва о спиритических сеансах, якобы происходящих в их доме; о театральных же сценках, нашедших место возродиться под кровом Игнатовых, упоминают и не просто, а в каком-то даже пароксизме насмешки, не иначе как о вещи самой экзотической. Находятся, впрочем, среди нашей публики и те исключительные либералы, кто, не вдаваясь в разъяснительные подробности, выражают простую мысль, что супруги Игнатовы чудаки, каких мало, и уж, несомненно, эти последние со своим лаконичным замечанием ближе всех стоят к истине.

Еще завелось у нас в обиходе такое выражение, как «кружок Игнатовых». Так говорят о людях, состоящих в близких сношениях с Антониной Анатольевной и Андреем Константиновичем и бывающих в их доме. И не только. Это словосочетание вообще сделалось у нас крылатым. К примеру, кому-то случилось выказать мысль оригинальную: «Да ты не из кружка ли Игнатовых?» – замечают ему на это с иронией. А другой, вдруг, музыкой классической заинтересовался: «О, дружок, да тебе в кружок Игнатовых», – ему говорят. О литературе кто завел речь, о кинематографе, а не просто о кино, о событиях каких исторических – к Игнатовым. Замечательно при этом, что ни сами зачисляющие, ни уж тем более те, кого зачисляют в «кружок», зачастую о самих Игнатовых, как говорится, ни слухом, ни духом, и уж, конечно, не могут знать наверно, слушают ли у Игнатовых классическую музыку и о чем там ходят разговоры. Интересно также, что, несмотря на всю популярность этого «кружка», очень немного людей стремится в нем очутиться, что, опять-таки происходит главным образом от избытка мнений, низводящих всегда до звания смешного и чудаковатого все, что хоть как-то стремится из ряда вон, мнений, всегда являющих собою как бы преграду между смелым, самобытным и привлекательным и избитым, рядовым и установленным. А кто по этому принципу теряет больше – Бог весть.

Одним из самых ярких и постоянных представителей «кружка Игнатовых», безусловно, является Пряников Дмитрий Сергеевич.

Сон Пряникова

Вот уже которую ночь к ряду Дмитрий Сергеевич спит самым тревожным сном. Снится ему кошмар, один и тот же, от ночи к ночи повторяющийся. Снится ему, что его судят за преступление, якобы им совершенное, однако о котором он решительно не может вспомнить, как ни силится. Судят его в обыкновенном школьном классе, кабинете истории, в котором он, помнится ему, особенно озорничал в бытность школьником. Снится ему, что в качестве присяжных и вообще все присутствующие на суде сплошь его знакомые. Все кивают головами в сторону подсудимого, делают ему укоризненные знаки указательными пальчиками. Дмитрий Сергеевич, к слову, хоть и не помнит сути преступления своего, но вину свою всем существом своим признает и вполне принимает, и даже уверен он внутренне, что повинен слишком и что суд над ним, как есть, свершается заслуженный. В процессуальном зале тесно и душно; публика заметно утомлена и, по всему видно, только и ждет каждый, что скорейшего разрешения процесса, и, что тоже можно без труда угадать по лицам присутствующих, вовсе не заботится никто из них о судьбе самого подсудимого. Дмитрию Сергеевичу неприятно наблюдать столь очевидную всеобщую незаинтересованность его персоной и что в такой момент, когда, можно сказать, вся жизнь его висит на волоске, кому-то может быть так откровенно скучно. Однако, вместе с тем, он чувствует, что и не может происходить иначе, что и равнодушного вида, должно быть, удостоен он только авансом, что предстоящим заточением своим всем этим почтенным особам, скорее всего, он доставит даже и удовольствие, что он давно уже всеобщий изгой и что от него порядком устали. С осознанием этого нелегкого чувства, Дмитрий Сергеевич, невольно для себя, расплывается перед слушателями его дела в заискивающей и виноватой улыбке. Ему, честно, совсем не хочется сейчас лебезить; он, напротив, в такую минуту очень не прочь был бы выказать твердость духа и окинуть окружающих независимым, преисполненным достоинства взглядом. Но выходит все против воли его, по мановению привычки, с подачи мягкого сердца, ввиду услужливости характера. О, как он презирает себя в эту минуту! Но он не может ничего с собой поделать и продолжает гримасничать самым нелепым образом. Одно желание сейчас у него, чтобы скорее процесс по нему кончился, чтобы избавиться ему, наконец, от глупого теперешнего его положения, с тем, что хотя бы уже прямо так и в тюрьму!

Наконец выносят приговор, по которому Дмитрию Сергеевичу надлежит провести в заточении ближайшие восемь лет. Многовато, излишне, но, что ж, он готов. Однако, что это происходит? Ему не спешат надеть наручники. Конвоиры по завершении процесса так даже особенно торопятся удалиться и выходят из класса первыми; за ними следуют члены суда, затем господа присяжные и остальные слушатели. Уходят все, и он остается в кабинете истории один. Это вдруг наступившее одиночество и нависшая над ним неопределенность Дмитрия Сергеевича и настораживают и пугают. Он срывается с места, бежит из класса, из школы, настегает одного неторопливо шедшего знакомого своего, бывшего на суде, и пытается у него выяснить, что же это такое, в конце концов, происходит и почему его, собственно, не арестовывают? Этот знакомый не одаряет его ответом, Дмитрий Сергеевич спешит к другому знакомому с тем же вопросом. И другой знакомый, слушатель его дела, ничем не может ему помочь. Дмитрий Сергеевич с досадой бросается к третьему. Третий знакомый совершенно серьезно, как будто именно в том вопрос и стоял, заговаривает о политических новостях, в частности, о новом министре образования, вчера только назначенном на должность, чем доводит Дмитрия Сергеевича чуть не до исступления.

–Объяснит мне кто-нибудь, наконец, что все это может значить? – кричит он во всеуслышание. – Почему вы все такие равнодушные ко мне и совсем не хотите забрать меня в тюрьму? – интересуется он всё с тою же горячностью, обращаясь уже преимущественно к беззаботно и праздно шествующим чуть поодаль конвоирам. Но, несмотря на всю эмоциональность его возгласа, на Дмитрия Сергеевича мало обращается внимания. Кто-то из далеко ушедших вперед, кажется, на секунду обернулся, но и только, кто-то, из тех, кто оказался ближе, даже и любопытно взглянул на него, но не более чем. В остальном, публика, еще так недавно безучастно наблюдавшая над ним суд, столь же мало интересуется его персоной и теперь. Один, правда, седой и согбенный старичок, у которого Дмитрий Сергеевич давным-давно, если верить его смутным воспоминаниям, почти за бесценок приобрел земли участочек, снисходит все-таки старческим голосом глухо произнести: «Зачем торопишься, сынок? Успеется. Никуда не денется наказание от тебя, а покуда гуляй». Дмитрий Сергеевич, выслушав речь старичка, встает на месте, как вкопанный, сраженный вдруг постигнутой истиной. «Так вот как это понимать следует! – подытоживает он мысленно. – Значит, вину мне вменили, сроком одарили, а с задержанием, значит, отсрочили – так это понимать следует?»

–Я так понимать отказываюсь! – продолжает он уже в голос. – Как же это я гулять сумею, простите? – пускается он в объяснение с удаляющимися своими знакомыми, догоняя тех, кто ушел недалеко и дергая их за обшлага рукавов. – Как же это у меня получится, люди добрые? – спрашивает он с мольбою во взгляде и со слезами на глазах. – Гулять-то как вы мне прикажете, милые, когда не сегодня, завтра меня на восемь лет, извините… Извините, разве можно поступать так с человеком! – вконец устав наблюдать к собственной персоне отовсюду полную безучастность, раздражается он. – Я что вам ветошь какая-нибудь, с которой обходиться можно так предательски? Я не ветошь! Я такой же, как и вы, человек, и у меня, чтобы вы знали, тоже есть чувства. Я не хочу, я не могу так жить! Я требую, слышите вы, все вы, я требую своего ареста незамедлительно!..

–Да очнись ты!

–Это что еще такое? – удивляется Дмитрий Сергеевич. Перед ним вдруг, как из-под земли, появляется его жена и толкает его, что есть силы, в бок.

–Очнись, дьявол, сил моих нет! – в гневе бросает она и больно бьет его по щеке. Дмитрий Сергеевич просыпается.

Явь Пряникова

Лежа навзничь, весь в холодном поту, он бессмысленно смотрел в потолок и тяжело переводил дыхание. Рассерженная жена, отвернувшись от него на другой бок и уткнувшись лицом в подушку, делала вид, что спит.

«Вот тебе и доброе утро! – наконец, родилась первая мысль в голове Дмитрия Сергеевича по пробуждении. – Не успел проснуться толком и слова молвить не успел, а уже чувствуй себя со всех сторон виноватым. Надоел этот кошмар! И повадился же, кровопивец, от ночи к ночи с такою дуростью в голову лезть, будто и присниться больше нечему!»

Немногим позже Пряников, отстранив тяжелые воспоминания о виденном сне, аккуратно встал, чуть не на цыпочках пробрался на балкон, там с беспокойством и поспешностью преступника выкурил сигаретку и устремился на кухню. А еще не более чем чрез четверть часа он с подносом в руках, чуть склонившись, в позе камердинера перед барыней, уже стоял у ног мнимо дремлющей супруги своей. В сладчайших интонациях он предлагал своей курочке быть любезной девочкой и попотчеваться кушаньем, приготовленным для нее с горячей любовью и великим старанием.

–Ты можешь хоть раз в жизни не кривляться? – неохотно поворачиваясь, скучным голосом отвечала ему жена.

–Опять курил? – учуяв запах сигарет, продолжала она уже голосом в высшей степени трагическим, с выражением глубочайшей брезгливости на лице. – Какая вонь! Какой уж теперь аппетит! И с сильнейшей аффектацией, она вновь отворотилась от Дмитрия Сергеевича, теперь накрывшись с головой одеялом.

–Ну, мне пора, моя козочка? – с минуту помявшись на месте, не выпуская поднос из рук, обронил-таки Пряников вопросительно. Ответа, как и ожидалось, не последовало. Но было, по-видимому, еще что-то, что мешало ему не мешкая удалиться.

–Сегодня порядком помотаться придется, – робко приступил он, – гляди, одно дельце выгорит. Я возьму денежку на проезд по городу, моя ситцевая, а то у меня все мелкие купюры вышли, одни крупные остались.

Последняя информация о крупных деньгах жену Пряникова, похоже, слишком заинтересовала, так что она даже по пояс из-под одеяла вынырнула и, круто развернувшись, приподнялась на один локоть. Остается загадкой, что она в физиономии мужа обнаружила, но вдруг проявившееся на ее лице любопытство, очень резко сменилось выражением насмешки, только она всмотрелась в объект своих наблюдений пристальнее.

–Ну-ну, – проговорила она иронически, – возьми, конечно, любимый, мои денежки мелкие, раз у тебя свои слишком крупные.

Дмитрий Сергеевич от этих слов жены почему-то сильно смешался, засуетился, остро пожелал освободить руки и, преследуя эту цель, после некоторых колебаний, определил поднос с кофеем и бутербродом прямо на пол у кровати. Быстро опомнившись, с необычайною тревогой он бросился убрать с такого неприглядного места завтрак для жены, и не нашел ничего лучше, как взгромоздить поднос высоко на шифоньер. Довольно скоро он догадался, что и на шифоньере кушанью, приготовленному «с горячей любовью и великим старанием», очевидно, быть не пристало, но уже не решился что-то менять и оставил все как есть. Потупив взгляд, он произнес тихо и нерешительно:

–Так я пошел?

Его не задерживали и он пошел.

Куда он пошел, зачем пошел, и сколько он будет вот так, без толку, ходить изо дня в день? – Дмитрий Сергеевич на первых парах избегал о том и подумать. Вот уже полных три месяца пребывал он в самом невыгодном для себя положении и серьезно предчувствовал, что находится на грани нервного срыва…

Звонок Антонины Анатольевны, которым она необыкновенно церемонно и несколько даже экзальтированно призывала искреннего друга их, почему-то вдруг, несчастного семейства, торопиться быть у них раньше запланированного, застал Дмитрия Сергеевича на выходе из букмекерской конторы, где он, только что, проигрался в пух.

–Да-да, конечно, о чем речь, Тонечка, считайте, что я одной ногой как у вас, мои милые, – ответил Пряников и тут же прикусил язык, да так больно, что чуть не вскрикнул. Антонина Анатольевна уже давно положила трубку, а Дмитрий Сергеевич, с телефоном у уха, с открытым ртом и отсутствующим взглядом, все еще стоял на месте и не шевелился.

«Не зря обо мне говорят, что язык у меня вперед мысли торопится, – очнувшись, спустя некоторое время после совершенной им глупости, подумал он. – И что теперь делать? И дернул же черт меня, прости Господи, согласиться быть у Игнатовых на ужине, когда, когда… (развернувшись, Пряников еще раз окинул самым тоскливым взглядом заведение, лишившее его, в прямом смысле слова, последней копейки) – когда Шарапова, как следует, подать мяч не умеет», – заключил он свою плачевную речь, комментарием к действиям знаменитой теннисистки, проигравшей в этот день и на победу которой, он, судя по всему, серьезно возлагал и не одни только надежды.

Дмитрий Сергеевич поник окончательно. Мало того, что все средства его вышли вместе с двойной ошибкой при решающей подаче Шараповой, так еще и обещание им было дано, как раз от наличия этих средств, а значит и от удачных действий Шараповой, напрямую зависевшее. Теперь ему попросту и билет в Кузино не на что было купить; а вместе с тем: «Тонечка, считайте, что я одной ногой как у вас». – Дмитрий Сергеевич, вспомнив недавние свои слова, гневно топнул ногой, и если бы только то могло быть осуществимо, за несдержанность свою, наверное, задушил бы себя на месте собственными руками.

Впрочем, если на чистоту, Пряников на счет присутствия своего на грядущем вечере у Игнатовых гарантии уже давал и ранее. Было то еще в понедельник, когда он, оказией очутившись в Кузино, не преминул заглянуть в тамошний горисполком, чтобы повидаться там с Андреем Игнатовым. При этой встрече достался ему нагоняй, за то, что совсем он стал отшельником и даже ближайших своих друзей дичится. Пряников в форме шуточной, дабы скрыть смущение, сослался на великую занятость, на что Андрей Константинович ему тогда заметил, что всех дел не переделаешь и взял с несерьезного своего друга наисерьезнейшее ручательство быть у него в гостях в эту пятницу.

И вот пришла пятница, день, который Дмитрий Сергеевич ждал с нетерпением и тревогой. И во вторник, и в среду, и в четверг он нарочно ничего не предпринимал, дабы не спугнуть удачу, и жизнь его шла своим чередом. Он просыпался ни свет, ни заря, потихоньку убегал с глаз жены, фланировал весь день по окрестностям города Д., в котором жил, бесполезно сбивал каблуки, борясь со скукой и нагоняя голод. Возвращался он домой в эти три дня, может, даже позже обычного; изнуренный бесцельными скитаниями и порядком проголодавшийся, он все же не спешил садиться за совместный супружеский ужин. Наперед взволнованный неизбежно предстоящим отчетом, сначала он находил отсрочку в ванной комнате, затем вызывался вынести мусор, интересовался, достаточно ли дома хлеба и не нужно ли за ним сходить в магазин, прислушивался, не звонит ли телефон и выбегал определить причину шума на лестничной площадке. Наконец, усаживались. Включая всю свою фантазию и поочередно пряча взгляд то в тарелке супа, то в куриной отбивной, то в чашке с чаем, он пересказывал жене, сколько ему помотаться пришлось, как попотеть и сколько нервов он в этот день потратил, чтобы добиться тех значительных результатов, которые в самое ближайшее время дадут существенные плоды. После он отправлялся на диван к телевизору и делал вид, что дремлет; затем шел спать.

Как начиналось это утро для Пряникова, читатель помнит. После всех домашних неловкостей, очутившись на улице, он почувствовал себя куда свободнее. Он вздохнул свежего воздуха, отогнал неприятные мысли, то есть все мысли, другими словами, попросту положил до поры вовсе ни о чем не думать. Прошелся немножко в направлении незаданном. Развлек взгляд, посмотрев по сторонам; не обнаружив для себя ничего примечательного в этой части города, решил побаловать себя и купил билет на троллейбус. Букмекерская контора открывалась ровно в час пополудни, и Дмитрий Сергеевич по маршруту троллейбуса успел совершить полные три круга, и еще кое-где кое-как скоротать свой досуг, прежде чем настал знаменательный этот час. И вот теперь подходило время всерьез задуматься.

Нельзя сказать, чтобы Дмитрий Сергеевич был совершенным новичком в играх на тотализаторах, но он и не был «сих увлекательных мест» завсегдатаем. Он являлся одним из тех периодических игроков, кто, с одной стороны, пока не предан всецело одному только уму и математическим расчетам, кто еще уповает на удачу и доверяет интуиции тоже. С другой же стороны, Дмитрий Сергеевич был уже достаточно научен, чтобы понимать, что букмекерский дом не праздно здесь стоит, представляется, будто не абы какое он строение архитектурное, и не за тем, конечно, чтобы благотворительствовать корыстолюбивым гражданам, а за тем, чтобы обдуривать этих самых граждан, поклонников мамоны, и выуживать из карманов их штанов, а порою и из пузатеньких портмоне кровные их денежки. Знал также Дмитрий Сергеевич, что букмекерская машина сатирическим характером обладает, уж очень она игрива и насмешлива, что практикует она, заманив новичка малым выигрышем, разгорячив его, таким образом, огреть затем обухом, в самый решающий момент, когда он, уже тепленьким, вздумает сыграть по-крупному. Словом, в курсе уже был Пряников, исходя из личного опыта, разумеется, что, входя в сношения с букмекерской конторой, нужно быть всегда начеку, держать ухо востро, в аппетитах быть умеренным и не забирать в голову ничего лишнего.

«Я сюда только за крайне необходимым, – порешил Дмитрий Сергеевич у двери на входе в игорный клуб. – Доберусь заветной цифры и ищи свищи меня: перво-наперво домой, с благоверной рассчитаться, и – в Кузино, к Игнатовым, со спокойной душой».

Что же это за красное число, которое себе наметил Пряников, и каким образом выходило оно ему спасительным?

Произнося мысленно «рассчитаться с благоверной» Дмитрий Сергеевич подразумевал не один только сегодняшний его займ мелкими купюрами; ему вообще необходимо было реабилитироваться в глазах жены. Ему нужно было доказать, что подозрения ее, которые, к слову, она уже и не стеснялась обнаруживать, напрасны и нелепы. Ему требовалось убедить ее, что он никакой не дармоед и не бездельник, что у него есть свое дело, о котором она, между прочим, и не должна знать, потому что это дело не женского ума, во всяком случае. «И пусть она теперь видит, – предвкушал наперед Дмитрий Сергеевич, – что дело мое – невымышленное дело и, что приносит оно реальные плоды, и будет приносить впредь еще боле!..» А так как он уже два месяца домой ни копейки не приносил, то и сегодняшний его взнос в семейный бюджет должен быть, пусть не грандиозным, но, во всяком случае, значительным – к такому выводу пришел Дмитрий Сергеевич. Рассудил он, что, как минимум, тысчонки полторы нужно ему сегодня супруге пожаловать, а для пущей убедительности, так лучше бы две с половиною… подумал еще и сошелся сам с собою на двух тысячах, которые необходимо было ему выиграть, чтобы возродиться в звании мужа.

Другая часть ожидаемого выигрыша целиком и полностью посвящалась предстоящей поездке к Игнатовым. И здесь тоже не все было так просто, как может показаться на первый взгляд. Вопрос стоял не в одном только билете, который необходимо было ему купить, чтобы достаться Кузино. Проезд стоил вовсе не так дорого. Были еще кое-какие препятствия, характера больше нравственного, мешавшие Пряникову очутиться на вечере у друзей в спокойном душевном состоянии и с отрадным чувством раскованности. А ему мечталось, наконец, вновь почувствовать себя свободно, он уже и забыл как это, быть самим собою вполне. Например, он никогда раньше не позволял себе прийти в гости с пустыми руками, последние же два его посещения дома Игнатовых, нарушили эту приятную традицию. И что же: он чувствовал себя на этих вечерах как не в своей тарелке и был сам на себя не похож, что ему тогда все и заметили. Отчасти он и по этой причине манкировал неоднократными приглашениями Андрея Константиновича весь прошлый месяц. Теперь ему хотелось, во что бы то ни стало, нарушить нехорошую тенденцию и, наконец, купить цветов Антонине Анатольевне, а также преподнести другу парочку дорогих сигар. Дмитрий Сергеевич уже и сейчас, казалось, чувствовал их тонкий аромат, представляя, как он и Андрей Константинович, воспользовавшись подходящей минуткой и отпросившись у дам, тихонько и с приятностью беседуют в сторонке «об интимном»… И, наконец, Дмитрию Сергеевичу непременно нужно было отдать Игнатову долг. Он еще в прошедший понедельник определил, что пока с другом не рассчитается полностью, в глаза ему больше взглянуть не посмеет. К такому выводу он пришел еще в последнее их свидание, когда, пожуренным за одичалость, он, жмурясь от стыда, опять попросил взаймы, будучи и без того уже должным. Андрей Константинович тогда, отсчитывая пять стогривневых купюр, вовсе не обнаружил неудовольствия, кроме того, и глазом не моргнул и бровью не повел и никаким другим образом ему не намекнул о прошлом его обязательстве, но все равно Пряников чувствовал себя чрезвычайно скверно, принимая эти деньги. И теперь еще оставался осадок. Он не мог назвать причину, отчего таким бременем висел на нем долг перед искренним другом, человеком понимающим, добрым и отзывчивым, способным, из одной только учтивости, нарочно забыть о сделанном им одолжении. Он просто предчувствовал, что присутствовать сегодня у Игнатовых на ужине, оставаясь Андрею Константиновичу обязанным, будет ему, по меньшей мере, несносно. Стало быть, чтобы отправиться ему сегодня в Кузино, куда ему хотелось, к слову говоря, очень, необходимо было ему выиграть не на один только билет на автобус.

Сосчитав в уме, Дмитрий Сергеевич нашел, что задолжал Андрею Игнатову тысячу триста гривен. Почти даже без раздумий он тут же пришел к выводу, что округлит и отдаст другу все полторы тысячи и, ни под каким видом, назад сдачи не примет. Расплывшись в блаженной улыбке от одной мысли об этой сладкой минуте, сверхмотивированным на успех, Пряников переступил порог букмекерской конторы.

«Какое это великое счастье, освободиться от долга перед преданным, великодушным другом, – размышлял он, уже находясь внутри перед списком коэффициентов на ставки в режиме «Live». – Лучше быть должным плохому другу, лучше быть должным злейшему врагу, грозящему отправить тебя под суд – проще будет сносить такое…»

Дмитрий Сергеевич, уместным будет здесь сказать, и на самом деле был должен и плохому другу, если только допустимо это выражение, и злейшему врагу, и вообще, кому он только не задолжал за последнее время. Но все эти долги куда меньше его задевали и, более того, в моральном отношении, он даже имел, что противопоставить прочим своим заимодавцам. Подтверждением чему могут послужить собственные его думы, производимые в тот момент, когда, стоя перед монитором со скользящим списком встреч, выбирал он, на что бы ему поставить такое этакое, чтобы непременно оказалось оно выигрышным.

«Наверняка на сегодняшнем вечере будет и Бондаренко, – попутно своему ответственейшему занятию серьезно досадовал про себя Пряников на одного из представителей «кружка Игнатовых», кому был должен. – Мог бы и пропустить. Надоел! Из-за двухсот пятидесяти гривен, несчастных, такую канитель разводить! Где не встретит, все в глаза заглядывает, точно впрыгнуть хочет. Денег хочет. Да если бы только были у меня, чтоб я не отдал! Непонимающий человек… И вот будет же на вечере, непременно будет, как пронюхает о запланированном моем присутствии, так непременно и придет, больше же ему там и интереса никакого. Ехидный человек!.. А я ему возьму и язык покажу. Ха-ха! Будет пялиться, а я с ним вот такую штуку проделаю. Непременно… Вот! На Шарапову! – затрепетал даже Дмитрий Сергеевич, заметив в списке грядущих событий, встречу с участием своей любимой теннисистки. – Непременно нужно ставить на Марию Шарапову, она умница девочка! Машка – это… Машка мне нравится, и она сейчас в форме. Но она через три часа аж начинает… Ничего, а я подобью как раз к тому времени сумму энную, а с нею мы и доберем. Ловко придумано! Машка – это наверно, сомнений никаких! Сколько на нее? 2,0 коэффициент! Вот тебе и на! Во дают, в Машку что ли не верят? А я в Машку верю. Машка – это… Машка своя, Машка красавица!.. А Бондаренко… Бондаренко вовсе никакой не красавец… Кукиш ему, Машка не для него будет побеждать: ничего я ему не отдам! Контора не бездонный кошелек, и строптива контора, не любит, когда с ней во имя всякой чепухи заигрывают…»

«Итак, подобьем: две дьяволице моей; Андрюше полторы тысячи, не меньше; затем дорога, подарки – ну, пусть, гривен пятьсот на все про все уйдет. Себя-то я не вправе обделить – тоже сотен пять, думаю, мне не станут помехой, на первое время. Ну и… Конторушка, милая, не для него – черт с ним, лупоглазым, с окунем этим! Для себя я прошу: вечер-то какой обещает быть, зачем портить? Рассчитаюсь я с Бондаренко – а, конторушка? – войди в положение… Верю. Верю в благосклонность твою! Итого: тэк-с… четыре тысячи семьсот пятьдесят гривен необходимо мне выиграть. А сколько у гюрзы своей с кошелька я утащил? Посмотрим. Три гривны на трамвае прокатал, осталось: тэк-с… восемьдесят шесть. Однако… – в задумчивости почесал Дмитрий Сергеевич безволосое пространство на темени, – будет непросто. Ну, что же, приступим! – нахмурив брови, твердо и решительно произнес он. – Тэк-с, что у нас тут на мониторе происходит, какие события грядут в скором времени?.. Вот. Начнем, пожалуй, мы с собачьих забегов…»

Сколь легкомысленным ни должно показаться такое намерение любому мало-мальски основательному и практическому человеку – с восьмидесяти шести гривен добраться чуть не пяти тысяч за один присед на тотализаторе, каким авантюристом ни должен бы обнаружить себя игрок, возлагающий серьезные надежды на такой маловероятный исход, а Пряникову все же – нужно отдать должное его интуитивному чутью и вере в удачу – немало преуспеть удалось в своем предприятии и, совпади еще только одна, последняя, заветная звезда как надо, забрал бы он намеченное им заранее целиком и с лишком даже. Но последняя, заветная звезда – Мария Шарапова, – Машка, Машенька, роднулечка – как он болел! – смазанной своей подачей разом смазала и все надежды его и планы. Дмитрий Сергеевич пошел ва-банк (а было у него уже две тысячи восемьсот гривен к тому моменту, как начинала свою встречу Шарапова: из шести забегов трижды угадал он первую собаку, и еще баскетболисты филиппинские бросали счастливо, нужный ему тотал набив), – поставил он все выигранное им на фаворитку свою, и в пух проигрался. Теперь, чтобы поехать Дмитрию Сергеевичу в Кузино, – а он уже одной ногой должен был быть там, по своему обещанию, – чтобы сдержать ему слово и вторую ногу свою во двор к Игнатовым занести, только одно ему оставалось…

Жена Пряникова в ответ на его робкое и осторожное предложение неожиданно проявила живейшую заинтересованность в совместной их поездке в родной город его, в гости к его друзьям. Она только попросила, – очень даже вежливо попросила, что насторожило Дмитрия Сергеевича, как дело небывалое или, по крайней мере, непривычное ему, – подождать немножко, пока она закроет свой парикмахерский салон. Затем они сели в ее машину, в восьмом часу пополудни, и отправились в Кузино. В начале девятого, заметно взволнованным и непривычно рассеянным, почти без выражения признательности за визит, пригласил их в свой дом Андрей Константинович Игнатов. Они вошли, как порядочные гости, не с пустыми руками, а с сигарами для хозяина дома и цветами для его жены.

За столом в беседке Игнатовых

Вопреки ожиданиям очень немного удовольствия испытал Пряников на первых парах присутствия своего у друзей в гостях. Сплошной дискомфорт пронизал все естество его, только очутился он во дворе у Игнатовых. Все сразу пошло не так. Как и предчувствовал Дмитрий Сергеевич, жена его не замедлила обнаружить недобрые намерения относительно своего визита. Только переступили порог, она тут же заметила пригласившему их Андрею Константиновичу его небывалый растерянный вид, что было хоть отчасти и справедливо, но весьма неделикатно с ее стороны. Затем, вручая цветы Антонине Анатольевне (купленные за ее деньги и не сказать, чтобы по собственной ее инициативе – что греха таить), она нарочно и, как показалось Дмитрию Сергеевичу,весьма едко акцентировала на том, что образцовый(!) муж ее, как человек во всех смыслах дельный и порядочный, с пустыми руками в гости ходить считает не приличным и что и жену свою, на что она надеется обратить особое внимание, он потихоньку тоже приучает к порядочности. Антонина Анатольевна, слава богу, при всем при этом проявила себя крайне озабоченной и хорошенько, кажется, весь этот вздор не расслышала. Но, и с самим Пряниковым во время приветствия хозяйка дома обошлась тоже не так тепло, как ему бы, может, того хотелось, только и удовлетворив «искреннего друга их семейства», что скупой и натянутой улыбкой да едва заметным наклоном головы. Кроме того, и остальные гости, по замечанию Дмитрия Сергеевича, были тоже словно на иголках, хоть и старались сообща и сколько умели дисгармонию в настроениях скрыть (Пряников с супругой своей последним прибыл; с их приходом все, кого ждали, оказались в сборе); с Андреем Константиновичем же «по-хорошему» и в двух словах переговорить ему оказалось невозможным: тот страшно суетился, ходил с понуренной головой и вообще был не похож на самого себя нисколько. Прошли за стол в беседку, кое-как расселись, предстали каждый друг пред другом лицом и тут же умолкли. Долго не могли подобрать необходимых слов, чтобы завязать разговор. Все всё сразу угадали: между супругами Андреем и Антониной пробежала черная кошка, и порода этой кошки также не обошла искушенных и сообразительных присутствующих умов. Тема табу, таким образом, негласно и всеми была определена, но, как это и всегда бывает, нет, чтобы ее в стороне и в покое оставить, напротив, все на этой теме вдруг разом зациклились, про себя увлеклись и никак не умели заговорить о чем-нибудь другом. Потому и безмолвствовали. На Андрея Константиновича было больно глянуть в эти минуты и Дмитрий Сергеевич, как истинный и преданный друг, поспешил прийти ему на выручку, разбив этот страшный лед молчания. Только вот сделал это он, по своему обыкновению, неловко: зацепил-таки своею речью щекотливый вопрос и даже не совсем косвенно. Заговорил он о страстях, чем тут же произвел резонанс среди гостей, заставил надолго задержать дыхание Антонину Анатольевну и еще ниже склонил голову друга. Такой поворот событий его, бесспорно, разочаровал, но он решил рук не опускать и тут же, как-нибудь все это дело замять и исправить. Пусть в неприличной роли Полишинеля, но он грозовую тучу от Андрея отведет! – решил про себя Пряников и приподнялся за столом для объяснения.

Как раз в это же время тихонько входил в ворота родительского дома Данил Игнатов, приехавший домой с учебы без предупреждения, а мы, как помнит дорогой читатель, за ним следовали… Он остановился в трех шагах от калитки, в тени дома, куда не достает свет из беседки, и продолжает стоять там никем незамеченным. Что его остановило, об этом упомянем позже, улучив свободную минуту. Пока же сконцентрируем свое внимание на Дмитрии Сергеевиче, который к этому моменту уже держит ответ перед маминой подругой:

–Вы, Маргарита Олеговна, столько всего сказали, и так наскоро, и так умно, что мне, кажется, всего так сразу и усвоить не удалось.

–Я осмелилась поинтересоваться… – намеревается разъяснить свой вопрос Маргарита Олеговна.

–Нет-нет, – спешит перебить ее Пряников, – основа вашего интереса, так сказать, хребет его, мне совершенно ясен, – говорит он почему-то семеня на месте своими коротенькими жирными ножками, что его и без того забавной грузной фигуре только добавляет комичности. – Здесь вы весьма остроумно и точно заметили, что мое изложение собственной мысли как-то не сложилось, вернее, не так сложилось, точно слова я не те подобрал. И это весьма может быть, и даже наверно. Но ведь и вы, наряду с тем, могли не всё правильно воспринять… то есть, может быть, и очень даже правильно, – спешит он поправиться, – но все же как-то резко пересказали, как-то, как вы одна умеете, как-то перенастроили, что ли, на свой лад. Фу-у-х, – переводит Пряников дыхание и вытирает крупные капли пота, что выступили на его лбу и на безволосой макушке. – Да что я перед вами, как школьник! Нет, ну, в самом деле? – говорит он, точно опомнившись, и садится, но, тут же, снова встает и, как будто ободрившись и даже приосанившись, с невесть откуда взявшейся решимостью в голосе продолжает:

–Хоть вы и директор, но я не школьник, Маргарита Олеговна, и не на каком-нибудь там экзамене, поэтому, считаю, что говорить могу свободно и развязано, и непринужденно, Маргарита Олеговна, в первую очередь непринужденно! И все, что было мною сказано и на чем вы так особенно заострили внимание, всё – мои собственные мысли, то есть я своим умом дошел, Маргарита Олеговна, в этом я вам даю гарантию!

Маргарита Олеговна не спускает своего любопытствующего, пронзительного взгляда с оратора, и всё плавно кивает головой, будто поддакивает. Это ее обычная манера, когда у нее с кем-то возникают разногласия: пока говорит ее оппонент, она производит плавные движения головой по вертикали, при этом выражение лица ее обнаруживает что угодно, но только не согласие. Пряникова, кажется, этот взгляд и эти загадочные поддакивания начинают ужасно конфузить. Он как-то весь стушевывается, и, в свою очередь, свой взгляд прячет – где только приходится: в блюдах за столом, в фужерах, в бокалах, останавливает его на лицах остальных присутствующих; кажется, он готов залезть под стол и оттуда продолжать свою речь, лишь бы только избежать встречи своих глаз с глазами Маргариты Олеговны. Таков сейчас Пряников. И так может влиять на таких заносчивых, развязных, искушенных в диспутах говорунов, как Дмитрий Сергеевич, эта на вид хрупкая, на зависть уравновешенная и рассудительная женщина.

–Я вот что намереваюсь предпринять, – продолжает Пряников, но уже без прежней решимости в голосе и потупившись куда-то в стол. – Чтобы точнее передать свою мысль, я попытаюсь вам… то есть не вам лично, Маргарита Олеговна, а всем здесь собравшимся… Короче говоря, я предприму попытку так донести свою мысль: проявлю ее в отдельном примере, – примере весьма отвлеченном и, ровным счетом, никого за этим замечательным столом не затрагивающем. В общем, все, что я вам сейчас расскажу, воспринимайте, пожалуй, как сказку, но, как сказку правдивую и житейскую, и уже решайте сами, что хорошо в ней, что плохо. Если же кому по ходу этой сказки что-то покажется уж нестерпимо неприличным, что ж, пожалуй, прервите. Но, все же, мне бы хотелось, чтобы вы дослушали сказку до конца и решили для себя, не пошло ли это «что-то» в ней в конечном итоге во благо и представили на секундочку, что удача временами может прятаться даже в самых неугодных местах. Это вам мое предисловие; теперь же непосредственно сама сказка…

Бенефис Пряникова

Пряников остается стоять. Поправив пиджак и ослабив галстук, он несколько церемонно и даже театрально обводит глазами всех присутствующих за столом (избегая разве Маргариты Олеговны), как бы призывая тем всех к вниманию.

–Жил был на свете один замечательный человек, – по всем законам выбранного жанра начинает он свою сказку, – некто… Вадим… Эдуардович… Щепочкин – пусть будет так. Имя, как вы понимаете, сказочному герою я нарочно выдумал, потому как реальное лицо, по жизни которого и складывается сюжет нашей правдивой сказки, слишком знаменитое и, я бы даже сказал, знаменательное. В сказке же будут затронуты некоторые факты весьма интимного характера, выставляющие настоящее, то есть реальное лицо с любопытной стороны и его компрометирующие, поэтому, сами понимаете… Так вот, этот Вадим Эдуардович работал ревизором, то есть налоговым инспектором, говоря современным языком, и, конечно, вовсе не тем он был замечателен. Жила в нем одна неудержимая страсть, или порок, по счастливому выражению многоуважаемой… (Дмитрий Сергеевич аккуратно кивает головой в направлении автора этого «счастливого выражения») и остроумнейшей нашей Маргариты Олеговны, – уж больно Вадим Эдуардович был азартен. Где в него этот порок, разрешите, впился и как в нем рос и развивался, и какими, дабы вам было угодно, катастрофическими ситуациями его испытывал, и как, в конце концов, за непоколебимое упорство и привязанность к себе вознаградил – сейчас мы с вами в хронологическом порядке все это хорошенько рассмотрим…

–Дима, всем известно как ты любишь блеснуть красноречием, и как уморительно хороши иной раз твои сказки, но ты уверен, что сейчас тому самое время и… Я хочу сказать, что может будет не совсем уместно… Впрочем, поступай как знаешь. – Эта пышная миловидная дама, кто, своим звонким вибрирующим голоском (на ходу прерываясь как бы из боязни сказать чего лишнего и самым отъявленным образом акцентируя на том), кто только что предприняла попытку остудить пыл на глазах преображающегося Пряникова, есть Бондаренко Анжелика Владимировна. Худощавый брюнет с большими навыкате глазами, разместившийся по правую руку от нее и чуть в стороне, но все же, через стол от Пряникова – ее муж Илья Семенович. Дмитрий Сергеевич ему еще язык не показывал и долг не отдавал, разумеется, тоже (читатель помнит, как неудачно действовала в решающий момент Мария Шарапова); но данное обстоятельство его откровенно коробит и такое размещение за столом он находит неслучайным: подозревает Дмитрий Сергеевич, что Илья Семенович нарочно позаботился, дабы лицом к лицу со своим должником усесться. «По крайней мере, прямо предо мной Тоня Игнатова, и то приятно будет взгляд развлекать», – думает Пряников. Впрочем, откровенно говоря, ему пока не до Бондаренко, его более заботит поведение супруги своей, сидящей от него по правую руку, – уж больно у нее взгляд сейчас какой-то насмешливый, к тому же не могло уйти из памяти Дмитрия Сергеевича и ее поведение во время приветствия. «Что-то она нечистое держит себе на уме, должно приехала своего мужа перед дорогими ему людьми в черном свете выставить. Но я ее предупрежу, посмотрим, кто еще больше насмеется над кем!» – дает он себе урок, выстраивая тем временем самую добродушную улыбку на своем круглом, лоснящемся лице.

–Не волнуйся Анжела (Пряников с Анжеликой Владимировной «по старой дружбе» в общении друг с другом на короткой ноге), – я только в двух словах, само, что ни на есть, сжато, не заметишь, как и эпилог подойдет. На чем я остановился?.. Ах да! Где привязалась этакая зараза, имеется в виду порок, к нашему сказочному герою? – вот с чего мы собирались наши исследования начать.

Итак, пробудилось пристрастие к игре в подвале… Да, в подвале обыкновеннейшей «сталинки», в одном отдаленном мрачноватом квартале не весть какого городишка, по типу нашенского, – а вы где думали азарту просыпаться: в казино? Нет, это киношный вариант из-за окияна; у нашего же брата любой почин приходится немножечко с душком и обязательно подгаженный. И вот ведь что удивляет и что для меня лично загадка: это-то неблагообразное, что с душком, человека-то нашего в себя таки окунает, и с головой окунает, друзья мои, напропалую, ведь я-то не понаслышке знаю, как оно обыкновенно происходит. И так решительно во всем: то есть мы ведь сейчас о пороках? А я все же настаиваю на страсти! в рассматриваемом нами варианте – страсти к игре. Но ближе к делу. Значит, первый свой куш Вадим Эдуардович в подвале сорвал. Нет, это не тот случай, когда новичкам везет; не тот человек Вадим Эдуардович. Он ведь не сразу за игральный стол бросился; он месяц зрителем в подвал этот выхаживал: все чего-то ждал, да как будто примерялся. Играли в ту пору в «трыню». Интересная игра. Что-то по типу покера, только на стол ничего не выкладывается: по три карты на руки, считай очки, а дальше одна психология…

Здесь я все-таки, как не крути, а вынужден прибегнуть к кое-какому признанию, потому как, вижу, обойтись нельзя и – всё для полноты и прозрачности самого рассказа, извините, сказки, которой и ваш покорный слуга был мимолетным участником…

Пряников, как говорится, в ударе: тут и «ваш покорный слуга» и декламация пущена в ход; вот еще и долькой апельсина со стола полакомился.

–Ух, вкуснота-а! – смакует.

–Вот вам, собственно, и все признание, – продолжает он выделано развязно, вертляво жестикулируя своей короткой с пухлыми пальчиками ручкой. – Да, сознаюсь, среди играющих в уже представленном вам подвальчике бывал, и даже в роле завсегдатая. Ну, так вот, как почетный член нашего тогдашнего клуба, сам на себя дивлюсь и задумываюсь, как это я не помню, кто это к нам ввел тогда Вадима Эдуардовича. Ведь клуб закрытый был, сами понимаете, и без надлежащей протекции попасть к нам было решительно невозможно. Но кто ручался за него, хоть убей, не помню. Да оно и не важно! Важно, что начал ходить к нам Вадим Эдуардович без пропусков, высиживая от звонка до звонка, выстаивая, если быть точным, и одно наблюдал за игрой со стороны – не только безучастно, но и как-то отчужденно. На вторую неделю мы уж и посмеиваться над ним стали.

–Германн, – обращался к нему один торговец углем, – садись штаны проиграй что ли, аль мои отними, гляди у меня какие: от Гуччи, молдавские, сегодня только в переходе за полцены выторговал.

–Нет, – вставлял банкиришка один, Олег Егорович, – наш Германн не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее, – цитировал он по Пушкину.

–Германн свои три карты ждет! – выкрикивал третий.

–А ты его, стало быть, со своей ведьмой тещенькой знакомил, говорят она у тебя еще в соку?

–А ты, видать, не понаслышке знаешь?

–Врешь, голубчик, мне Германн шепнул. – И всё в том же духе. Ох уж мы и наострили в эту вторую неделю, да назубоскалили над тихоней нашим Вадимом Эдуардовичем. За ним так, кстати, прозвище это, Германн, и закрепилось. Вадим же Эдуардович, в свою очередь, и в ус себе не дул, на колкости не отвечал, да всё держался особняком, так что в скором времени и потешаться над ним этак, в холостую, наскучило, все и замолчали, а после и забыли о нем вовсе. Замолчали-то – все замолчали, а вот забыли все да не все. Заинтересовал меня с чего-то наш Германн; что-то мне подсказывало, что вовсе не праздно, не от безделья какого он свои часы в подвальчике нашем выстаивает. Стал я к нему присматриваться поближе.

Был он высокий худощавый брюнет. Лицом был красив, но имел вид истощенный и как будто болезненный. Бледен был чрезвычайно, как смерть. И вообще наблюдалось во всей его фигуре нечто мистическое, – не то, чтобы наблюдалось, но, точно, чувствовалось. Я вам сейчас попытаюсь своим тогдашним видением всего его передать, – его, как атрибут той обстановочки. Представьте на секунду. Подвальное помещение. Нет, без прохлады и сырости, напротив, помещение сухое и хорошенько обогреваемое, так, что даже душно. А не душно быть не может, помещение, мягко говоря, не велико: пять на четыре. В одном углу шкаф с мастеровыми принадлежностями; в другом древнее вольтеровское кресло, совершенный антиквариат, впрочем, очень затертый, да и вообще ветхий. В этом кресле обыкновенно почивает один почтенный и ужасно уважаемый в известных кругах старик. Говорю вам, игралось у нас по-крупному. Были случаи, оставлялись ключи от автомобилей и сверх того порука о выплате; то есть случалось, что весьма недурной техники после некоторой «свары» проигравшимся не хватало вполне, чтобы по долгу расплатиться. Так вот, одно присутствие этого старика гарантировало дальнейшую выплату; да и вообще, знаете как оно: опыт иной раз в ином случае всегда верно рассудит. С этого кресла этому старику был хорошо виден игральный стол, и без помех прослеживалась сама игра – с его стороны за стол не садились. Игральным столом был низенький журнальный столик, и располагался он прямехонько по центру комнатушки. Участвовали не более пяти человек, и сидели все на маленьких табуретах – так повелось, и так было принято. Удобств, как вы понимаете, никаких, но – как, бывало, засиживались! Утомился, ноги затекли, или по другим причинам – можешь выйти из игры, когда угодно, тебя в любой момент заменят, всегда желающие были. Но, если уж поднялся и место освободил, в полной мере игрой не насытившись, будь добр, довольствуйся ролью безучастного зрителя, пока кто еще не утомится, или же, что скорее, под ноль или в минус не проиграется. Был еще в нашем подвальчике один замечательный уголок, где на махоньком столике грелся старехонький тульский самовар, и где в лукошке лежали всегда свежие сухари и бублики. Заваривал чай и бегал докупать лакомства один беспризорник, невесть откуда взявшийся, но чрезвычайно всеми нами полюбившийся, – очень смышленый и ушлый мальчишка, лет одиннадцати; звали его Семеном. Впрочем, этот подвальчик на тот момент служил Семену домом; и еще, наш почтенный старик, это я уже опосля слышал, мальчишку вроде как в будущем усыновил, – до того привязался старик. Но это уже отдельная история, к нашей сказке отношения никакого не имеющая. Последний вам набросок и к слову о недостатках: у нас курили. Можете себе представить, комнатушка пять на четыре, с ужасно низким потолком, настолько, что обнаженная лампа, свисающая на полуметровом проводе, приходится чуть ли не промеж голов играющих; в таком-то коробчонке и до десятка курящих – глаза выедает, голова идет кругом, но отказать себе в куреве было выше наших сил. Вот ведь зараза какая! Даже мальчонка иной раз к кой-какому окурку своими детскими губками прикладывался – конечно, украдкой. Не скрою, иногда становилось невыносимо, и мы задавали себе урок воздержания – на час, на полтора. Совсем не курил лишь один среди нас. Да, вы правильно догадались. Вадим Эдуардович, наш Германн, не курил, не заговаривал и даже не пил чай, хоть мальчишка, с подачи старика, подносил ему стакан ежедневно и по дню неоднократно. Он отказывался и даже с видимым раздражением человека, которого пустяковым вопросом отрывают от чрезвычайно важного, требующего кропотливости и сосредоточенного внимания занятия. Он все стоял в своем единственно свободном углу, неизменно заложа руки за спину и чуть склонив голову, – настолько низок был наш потолок. Он своим вострым неподвижным взглядом сквозь густую пелену едкого табачного дыма неотрывно следил за игрой и… за играющими. Да, и в первую очередь, за играющими; я не раз ловил его изучающий рентгеновский взгляд на себе. «Этот человек себе на уме», – думал я, и, как выяснилось позже, не ошибался. Щепочкин, в свою очередь, сходу обнаружил, что я тоже его наблюдаю, и, странное дело, когда наши взгляды встречались, он не стремился отвести глаза. В такие моменты в его взгляде можно было прочесть: «Да, ты знаешь, что я изучаю тебя, и я знаю, что ты меня изучаешь, утвердим это, и – зачем прятаться?» Но я прятался. Мне был тяжел этот неподвижный открытый и испытующий взгляд. Наконец, я решился, и в один игровой день, по его окончании, сумев воспользоваться подходящим моментом, нагнал широко шагающего в нужном мне направлении Вадима Эдуардовича. Был уже рассвет.

–А, это вы, – нисколько не удивившись, равнодушно произнес он, когда я, весь впопыхах, с ним поравнялся.

–Да это я, – отвечал я, с трудом переводя дыхание. Затем, кое-как да запинаясь, я оповестил, что «не на колесах сегодня» и что держу путь на автостанцию, поинтересовался, не по пути ли? Ответ был: «по пути».

–Вы знаете, у вас очень широкий шаг… – пытался я завязать разговор. – Вы любите быструю ходьбу?

Он опять отвечал коротко: «застоялся», – и ни на чуть не сбавлял темп. Я же с трудом поспевал за ним, и даже на трусцу переходить приходилось. Некоторое время длилось молчание.

–На автостанцию… – вдруг и с ощутимым опозданием заметил Щепочкин, и как-то задумался. – Занятно, сегодня, конечно, не ваш день, но я не предполагал, что вы из тех, кто ставит на кон последнюю монету.

–Это вы про такси? потому что я не вызываю машину? – уточнил я.

–Про такси, – резко вторил он и неожиданно остановился. Должелезный взгляд тут же навис надо мной. Было в этом взгляде что-то устрашающее, и хоть был я как минимум вполовину крупнее своего попутчика, все же пришлось невольно попятиться. Но уже через секунду Вадим Эдуардович смотрел дружелюбно и говорил со мной ободряюще.

–Вы, Дмитрий Сергеевич, – говорил он, – вежливый человек, всегда обращаетесь на «вы», что свидетельствует о воспитании. Воспитанность – редкость в наши дни, а жаль, ведь только она прельщает. И вообще, мне кажется, вы должны быть из тех простодушных чудаков, которые всем нравятся. Признаюсь, вы и мне симпатичны. Позволите несколько советов?

Я не возражал.

–Играя, – начал он, – играя, вы ужасно себя выказываете. Когда к вам приходит «карта» вы щурите глаза и вообще весь сжимаетесь, и от своей этой карты не отрываетесь вовсе, будто на ней в тот момент весь свет клином сошелся. Напротив, когда на руках у вас очей нет, вы как-то развязнее и охотно свой взгляд развлекаете. Блефовать вы не умеете совершенно, и решаетесь прибегнуть к хитрости только будучи «пустым», это примечательно. Вот вам выборочно ваши некоторые черты, в целом же в вас таковых примет десятки, и то, только тех, что я успел рассмотреть. Признаюсь, вами я мало занимался. Обобщу: мне кажется, игра не ваш удел, в ней располагать вы можете исключительно на голый фарт; с багажом же в одну слепую удачу вступать в игру, где пять участников, значит иметь шансов на выигрыш не более двадцати процентов из ста – согласитесь, маловато. Что же касается завтра, вот вам мой капитальный совет: не садитесь за стол, завтра вы непременно проиграетесь…

–О, я вас, кажется, утомил! – как будто очнулся Пряников. Он и впрямь как-то особенно увлекся и по ходу этой своей «сказки» будто окунулся в ретроспективу – с головой и безотчетно. Да, он декламировал, он восклицал, а когда свой диалог представлял с Щепочкиным, так даже роли играл, менял голоса, – но осознанно ли? Вам как показалось, дорогой читатель? Может, Пряников, по обыкновению своему, просто-напросто собственными речами упился, одним словом, закуражился? А может, здесь, что и другое, может, это и есть та самая роль Полишинеля, в которую, в угоду другу, чтобы от него грозу отвести, собирался облачиться Дмитрий Сергеевич? Сложно определить, послушаем, что он расскажет далее?

–Поверьте, так было необходимо, – торопится оправдаться он. – Это для последующего контраста, для ощущения его нужны были все эти мелкие детали. Дальше же все пойдет скоренько, поверхностно, вот увидите. Анжела, Тоня, Маргарита Олеговна, – о, он уже открыто смотрит Маргарите Олеговне в глаза! – сейчас самый сок, сейчас страсть закипает, что ведет к удаче, к вершине, – чрез тернии к звездам!.. Все, унимаюсь, – говорит он, будто ретируясь и извиняясь перед слушателями за высокопарный слог. – Теперь строго, сухо, кратко – к делу…

–А дело было следующим днем, – возвращается Дмитрий Сергеевич к своей сказке, – следующим днем, после того как Вадим Эдуардович, надавав мне советов пачку, оставил меня, озадаченного, эту пачку советов с открытым ртом переваривать.

Дело состояло в том, что в нашем клубе, а лучше, в нашей компании, а то я все как-то пафосно выражаюсь, – в нашей игорной компании по последним воскресеньям месяца были заведены двойные ставки. Зрителей в такие дни становилось все больше, участников меньше, вообще же, народу набивалось немало. Конечно, посторонних с улицы быть не могло, но ведь и «своих» по таким воскресениям вполне доставало: приходило человек до пятнадцати, – в этакую коморку, можете себе представить? Соль в чем? Месяц на дворе стоял – декабрь; а значит что? Ожидалось последнее воскресенье не только месяца, но и года! Предчувствовалось, что воскресные двойные ставки должны будут и еще возрасти, но заранее еще ничего не обсуждалось. В общем, ажиотаж в преддверии игры стоял нешуточный. Как вчера этот день помню, приходился он на 30 декабря. Собирались обыкновенно к семи вечера; я всегда приходил заранее, чтобы уж наверняка в первую пятерку попасть. У нас как оно было: пятеро на месте – начинаем; прибывающие, разумеется, в очередь. Я пришел в половину, и был третьим, третьим участником; Германн уже стоял в своем углу. Когда я вошел, он вновь дюжим взглядом прошелся по мне. Я, конечно, сделал вид, что мне такое внимание нипочем, как вроде я этого его взгляда и не замечаю; про себя же, признаюсь, отчего-то сробел. Впрочем, мимоходом я ему головой кивнул. Раскланялся также со стариком и потрепал по плечу мальчишку. Из игроков уже были банкир и торговец углем. Вскоре пришли еще двое, и мы приступили к игре – сразу по двойной ставке, конечно. Я уже успел порядком проиграться, к тому моменту, когда вошел этот человек. Видели бы вы, как у всех лица вытянулись. Нет, знаком этот человек был, конечно, всем; ну, как знаком, телевизор ведь в доме был у каждого. Но мог ли кто предположить, что такой субъект пожалует к нам в подвал!.. Все вдруг, как один, привстали. И тут этот человек улыбнулся – самой простодушной, самой дружелюбной улыбкой.

–Добрый вечер, братцы! – произнес он наиприятнейшим голосом. – Вот, удостоился побывать в ваших замечательных краях и прослышал об этом месте славном; дай, думаю, заскачу, что здесь, да как? Почем играем? – поинтересовался он.

–По «столько-то», – вдруг выкрикнул я, – самое что ни на есть вдруг, честное слово, нехотя, точно черт подтолкнул. Все на меня покосились, – ещё бы, мое «столько-то» было втрое выше нашей двойной, по которой мы на самом деле тогда играли. У меня аж пот выступил: ну чего я влез, ну как всегда? А у самого вот таких «столько-то» к тому моменту всего ничего оставалось.

–По «столько-то» – это неплохая ставка, сразу видно, люди вы серьезные.

У меня на сердце отлегло, да и банкир по плечу одобрительно хлопнул.

–А что, может быть, поднять нам ставки, – продолжал этот человек нараспев сладчайшим голосом, – в честь праздника, ещё втрое?

Всех так и покоробило. Вдумайтесь только, я наши двойные втрое умножил, это уже в шесть раз больше обыкновенного, этот же до восемнадцати прет. Да у меня если и было столько, то на один-два хода каких-нибудь. Даже торговец углем, и тот, как рак покраснел. Покраснел, но все же вымолвил:

–Что ж, можно, – вымолвил и присел. Я встал. Я встал и сел. Двое встали из-за стола безвозвратно. Этот человек сел на одно из освободившихся мест, предварительно облобызавшись с нашим почтенным стариком и расспросив того о здоровье. Оставалось одно свободное место, да и мое подо мной вовсю колыхалось.

–Есть еще желающие? – поинтересовался старик.

Желающие? С таким-то раскладом, вообще можно ль было заговаривать о желающих!

–Ну, что ж, раз все в сборе… – начал было этот человек, перебирая и постукивая друг об дружку свои ухоженные, не без весьма внушительного размера украшений пальцы. Его прервал резкий отрывистый голос, пришедший откуда-то из глубины, из-за спин собравшихся зрителей.

–Я сяду, и с удовольствием, если мы теперешнюю только что утвержденную ставку поднимем еще вдвое!

Каково же было всеобщее изумление, когда автором этого шокирующего вызова был признан Германн. Пред ним расступились, он подошел к столу. Мне показалось, он был бледней обыкновенного, но смотрел решительно.

–Да ты чего, Германн, белены объелся? – дрожащим от удивления голосом произнес банкир.

–А что, прекрасная идея! – заулыбался этот человек, одаряя всех и вся своим превосходнейшим расположением духа. – Садись, милок, сыграем! ведь никто не против? В честь праздника!

–Да он в жизнь не садился, он зритель, он отравился чем-то, мухомор проглотил! – возмущался банкир.

–Полно тебе, братец, – не уставал сладить этот человек, – ты только посмотри на этого молодца – здоровый, румяный, розовощёкий – богатырь! – И это все о нашем Германне? – да с такого точно, как он, Достоевский своего Раскольникова списывал! Но, можно ли было такому человеку перечить? Германн сел подле меня. Я встал, вновь сел, опять встал, но уже окончательно, оповестив, что не имею достаточных средств для такой игры. Раздали на четверых…

«Вадим Эдуардович это что-то невообразимое, немыслимое, невероятное! Вы… вы Мастер, вы Провидец, вы, в конце концов, иллюзионист! Как вам это удалось!» – так, или что-то в этом роде я восклицал, когда мы с Германном рука об руку шли с игры. Я был взволнован до предела, я шел твердо, но будто в тумане, меня ноги сами вели. Вадим Эдуардович шагал тоже совершенно бессознательно, но вовсе не так уверенно; он точно проваливался с каждым новым шагом, и я его поддерживал. Он совсем ничего не говорил и, уверен, ничегошеньки не понимал из всего моего восторженного лепета. Он имел вид человека изнеможенного и лишенного рассудка. Так и было, он все оставил там, в подвале, – все свои душевные, физические – «богатырские» силы; он оставил там мысль и внимание. Он был амебой в тот момент. Думается, приведи я его тогда к пропасти, на десять шагов от обрыва, и оставь самого, он продолжил бы путь сам, по инерции, и непременно шагнул бы вниз. Я спас его тогда, друзья, это точно, меня тогда приставил к нему его ангел-хранитель. Его бы обокрали, его бы по дороге убили! Вы не знаете! Он нес в руке пакет, обыкновенный полиэтиленовый пакет с ручками, пакет, под завязку набитый деньгами, и не одною только нашей валютой! Я лично помогал ему там, в подвале, эту валюту в тот пакет слаживать. О, он уже тогда перестал ощущать действительность. Действительность для него закончилась, только он встал из-за стола. Помню, к нему подошел этот человек. И этот человек был уже совсем другим человеком. Он был мрачен, как дождевая туча, и его некогда сладкий бархатный голос теперь неприятно хрипел. Он отвел Вадима Эдуардовича в сторону и что-то долго ему растолковывал. Вадим Эдуардович был как будто в прострации и, было видно, не понимал нисколечко из того, что ему так настойчиво пытались донести. Но и этот человек, что тоже замечалось, мало отдавал отчет своим действиям и совершенно не контролировал поток собственных мыслей. Он все говорил, говорил, сбивался, отмахивался рукой от собственно сказанного и опять говорил, – говорил экспансивно и, очевидно, без связи. О, что игра способна делать с людьми! Затем этот человек подвел Вадима Эдуардовича к нашему почтенному старику и – все об одном и заново. Старик внимательно вслушивался, останавливал и переспрашивал; как показалось, в конце концов, он понял, что понять было необходимо, и утвердительно кивнул. Этот человек крепко пожал старику руку и, споткнувшись у выхода, поспешно покинул наш подвальчик. Германна обступили восторженные зрители, ни один из которых ни на минуту не оставлял эту жалкую конуру во все время игры; можете себе представить насколько игра была увлекательной? По ее окончании каждый норовил отдать хвалу победителю: Германна бессмысленно шатало со стороны в сторону – от дружелюбного толчка к поздравительному объятию. Я насилу вырвал его из этого взбалмошного улья.

Как мы попали к Вадиму Эдуардовичу домой – представить не могу, я ведь и сам был как будто пьян. А было уже 31-ое число – вот-вот Новый Год! Вошли мы к нему в начале одиннадцатого, – стоял уже день-деньской. Где нас носило порядка четырех часов после игры – ума не приложу. Вадим Эдуардович так и рухнул на пороге своей квартиры, только нам отворила дверь его жена. Деньги высыпались из пакета и…

–Так ваш Щепочкин, оказывается, был женат? – А ведь острым, своевременным и вновь к чему-то подводящим вопросом прервана «сказка» Пряникова, – как на ваш вкус, прозорливый и чуткий читатель, вы не находите?

–Да, Анжела, Щепочкин был женат, конечно, женат; я разве не упоминал? – удивляется Дмитрий Сергеевич. – Но это не важно, мы не о том, жена не имеет значения…

–Действительно, какое значение может иметь жена, – чуть слышно и, скорее всего, одной лишь себе, как мысли вслух, крайне недовольно и даже с некоторым презрением, произнесла Маргарита Олеговна; она все покачивает головой и не сводит глаз с упоенного собственными речами оратора. Данил (и мы вместе с ним), кроме того, ловит вдруг вспыхнувший взгляд своей матери и делает несколько шагов вперед, выводящих его на свет из сумрака. Антонина Анатольевна, судим со стороны глядя, стала как-то особенно сконцентрирована и внимательна, чего прежде мы в ней не наблюдали, и она, конечно, отметила про себя выражение Пряникова, и слова Маргариты Олеговны, несомненно, свою лепту внесли, – иначе с чего было взяться такой реакции?

–Вы знаете, а ведь не зря я все-таки пред вами только что о Щепочкиной Галине так размазал. (Это, вероятно, пока мы были заняты нашими наблюдениями Пряников «так размазывал»). – Признаю, смотря правде в глаза, не будь этого невзрачного, ничем не примечательного, болезненного существа, была бы неполноценной наша сказка, – вот именно «катастрофических ситуаций» в ней бы не доставало. А все почему? Да потому, что самому рассказчику, то есть сказочнику, то бишь мне, дорогие мои, ровным счетом ничегошеньки об этих «ситуациях» не было бы известно, если бы Галиной Олеговной, супругой Германна нашего, из уст в уста не было бы передано… Эх, заврался я пред вами, любезные вы мои, никаких из уст в уста для меня не существовало, а ко мне, лишь как к лицу постороннему, от лица третьего все это «катастрофическое» доходило. Вижу, запутал вас окончательно, да и сам, честно говоря, запутался. Что ж, если обойти никак нельзя, и, как говорится, сказал «а»… то придется мне все же таки в сказку нашу затереть и свою дражайшую, – а все потому, что без дрожи не вспомнишь, – дражайшую бывшую супругу.

Дмитрий Сергеевич при этих словах с каким-то торжествующим видом всем своим телом и, в своей манере, крайне неуклюже поворачивается к жене. При этом задевается им бокал, содержимое которого, красное вино, переливается на расположившуюся слева от Пряникова Нину Матвеевну.

Нина Матвеевна еще одна подруга Антонины Анатольевны, замечательно кроткая и набожная женщина. С нею мама Данила неизменно ходит в церковь по воскресеньям. На вечерах у Игнатовых она бывает редко, но сегодня Антонина Анатольевна почему-то настоятельно ее к себе затребовала. Безотказная Нина Матвеевна приглашение приняла и вот она перед нами, с перепуганным лицом, учащенно и стремительно крестится, очевидно, по привычке, как и всегда это делает в «экстремальных» жизненных ситуациях. Замечательно, что помимо Игнатова Данила нас с вами, любезный и внимательный читатель и Богородицы-заступницы, к которой мысленно призывает сейчас Нина Матвеевна, скандальному этому происшествию не находится других свидетелей. Столь увлечены все рассказом Пряникова. Что касается самого, с позволения сказать, сказочника, Дмитрий Сергеевич не то, что предметов подле себя, он и ног под собой в это время не чувствует от внутреннего торжества по поводу нашедшейся возможности предупредить в острословии свою спутницу, «чтобы она впредь себе в голову лишнего не забирала». Пока Нина Матвеевна тайком и безропотно скрывает следы происшествия, устанавливая на столе опустевший бокал и укладывая кухонное полотенце поверх распространившегося от края белоснежной ее блузы и по длиннополой юбке чуть не до самых колен багрово-красного пятна, Дмитрий Сергеевич, обращаясь к жене, с ликованием сердца, отобразившемся отчасти и на лице его, говорит следующее:

–Разреши, мой мармеладик, язвочку свою помянуть, – закатывает он глазки просительно. Марина Александровна (третью и теперешнюю жену Пряникова зовут Марина Александровна) посылает своему «суженному» одобрительный воздушный поцелуй и почему-то переводит свой насмешливый взгляд в сторону Данила. Да, она его заметила, она открыто смотрит ему в глаза и как бы призывает его в свидетели происходящего; «то-то еще будет», – говорит ее взгляд.

–Итак, к разъяснению, – вновь вступает в свою роль сказочник, – вот как все происходило:

Значит, только мы переступили порог, Вадим Эдуардович без чувств рухнул, деньги разлетелись, – я уже говорил. Женушка его, Галина Олеговна, ясное дело – ошеломлена. Я ее, конечно, вмиг успокоил, и все, как нужно, то есть, как ей должно было знать, объяснил. Хотела также звать за лекарем, я и здесь ее уверил, что абсолютно незачем, что человеку только то и необходимо, что сон, что встанет и будет как новая копейка. Заранее скажу, все так, по моим словам, и случилось. Ну, а пока Вадим Эдуардович, так сказать, обновлялся, то есть крепким сном лечился, мы с Галиной Олеговной совершенно сошлись и даже успели кое в чем сговориться. Она, конечно, с первого шага уверовала, что друг я Вадиму Эдуардовичу крепкий и преданный, и, в свою очередь, пожаловалась, что совсем одичала за последнее время и что гостей у себя с самой свадьбы не видела; ну, а на мое: «по гостям?» так ответила: «Может, оно и было когда, да так давно, что уже и забылось».

Что-что, а праздники организовывать я умею! – так я ей тогда и заявил, и, главное, повод-то какой был – Новый Год все-таки! Отщипнув немножко из пакета, – ведь свое-то почти все я проиграл, да и отщипнул лишь самую малость, только на самое необходимое, – полетел я за женушкой своей ненаглядной, Галине Олеговне наврав предварительно, что «она у меня милейшее существо и с ней нельзя не сойтись». Впрочем, с людьми посторонними язвочка моя действительно была всегда мила и обходительна, так что я даже удивлялся на нее, иной раз, задаваясь вопросом мысленно: «моя ли это кровопийца?» Как меня моя «ненаглядная» встретила, не стану распространяться, ведь все ж таки почти сутки меня дома не было. Но я ее, кое-как да с горем пополам, задобрил, сообщив, что Новый Год будем праздновать с наиприятнейшими людьми за наироскошнейшим столом. Как вы понимаете, слово нужно было держать, и магазину одного моего хорошего знакомого, что подвернулся по дороге к Щепочкиным, мы принесли немалую выручку. Гребли с «дражайшей» моей без разбору: всевозможные колбасы, сыры, копчености, красную икру и красную рыбу; из выпивки, конечно, только элитное. В общем, в том магазине из мною отщипнутого честно оставили все, ну или же только без малого. Хозяин того магазина, мой хороший знакомый, так даже отдельно поблагодарил меня опосля. Короче говоря, стол мы действительно накрыли роскошный… Ну все, на этом окончательная баста всем подробностям; дальше только вскользь, поверхностно, о самом, что ни на есть, главном.

Начну с того, что супруга моя с Галиной Олеговной в ту новогоднюю ночь таки подружились. Опять же, удивляться тут нечему, я уже говорил, что «язвочка» на людях никогда свое жало не обнажала, представлялась любезной и обходительной, ну а затворнице той с непривычки, понятное дело, любой человек не с экрана ее старенького телевизора никем иным и не мог показаться, кроме как, каким-нибудь исполином. Что же касается нас с Вадимом Эдуардовичем – не заладилось; распространяться не стану, просто, как ни с той ноги человек встал, да и я, может быть, не сумел должным образом себя повести. А что оно такое: должный образ, – это уже вопрос пятый и нам им заниматься некогда. Тем не менее, Новый Год мы тот кое-как высидели – в уступку нашим «дорогим и ненаглядным». Ну, а что далее? Прошло два дня, и я в последний раз видел Вадима Эдуардовича – конечно, в нашем подвале. Он тогда опоздал, чего с ним ранее никогда не случалось; вошел и – ни с кем не здороваясь, сразу к старику. Пошептались они со стариком о чем-то, не долго, одну лишь минутку; старик Щепочкину клочок бумажный, то ли с номерочком, то ли с адреском каким вручил и все – поминай, как звали; с того дня нашего Германна и след простыл. Дражайшая же моя с Галиной Олеговной, не смотря ни на что, положили сношений не прерывать, и с момента зарождения их дружбы, то есть с того самого новогоднего празднества, хоть раз на месяц, но, непременно, виделись. И вот в каком виде, и какого рода информация о житье-бытье семьи Щепочкиных до меня доходила.

По первой так было. Возвращалась ненаглядная моя с гостей, то есть от подруги своей новоиспеченной Щепочкиной Галины (Вадима Эдуардовича она никогда дома не заставала, все его где-то «по делам» носило), – возвращалась и тут же, с порога, давай мне выкладывать, что оно у них, да и как.

–Ничего, говорила, живут Щепочкины, не тужат (еще бы тужить, с таким-то кушем за пазухой). Говорила, что по долгам они, конечно же, рассчитались. (Оказалось, наш Германн накануне своего фееричного выигрыша порядочно назанимался, и у весьма серьезных персон – а все, чтобы в тот знаменательный для себя день иметь возможность сыграть по-крупному: вот ведь характер!)

–Вадим работу бросил окончательно, – продолжала дражайшая моя тешить мое любопытство. – Теперь одна игра… Что же до Галюськи – она все то же: дикарка неисправимая; я ее насилу из дома выманила. Говорю ей, новые сапожки, шуба норковая, платьица на выбор, – ну для того ли тебя муж балует, чтобы ты все это богатство в шкафу под нафталином хранила? Говорю ей, а ну марш одеваться! в ресторан пойдем. Согласилась. По пути мы еще к мастерицам в цирюльню зашли, такую конфетку из Галюськи сочинили; а она, чудачка, после, в ресторане сидит, как на иголках, робеет вся, будто кем-то пристыженная.

И так весело все это женушка моя мне передавала; видно было, и сама она развлекалась рассказом своим. Ей весело и мне заодно безмятежно, ведь, знамо дело и как одна тривиальная мыслишка гласит, спокойствие мужчины напрямую от настроения подруги жизни его зависит. Эх, подруга, подруга, – вздыхает Пряников шаловливо, – ведь бывали же и с язвочкой у меня умиротворенные минутки жизни… Но время быстроходная река, – продолжает Дмитрий Сергеевич встрепенувшись, – проходит один лишь месяцок и – ненаглядная моя возвращается с гостей, от Щепочкиной Галюси, уже в совершенно ином расположении духа: возвращается сущей Мегерой, и давай меня орошать своей ядовитой слизью.

–А ты все лежишь, лежебок, – язвит она мне, – жирок завязываешь? А то, что жена нищенствует, тебя не интересует? То, что жене твоей уже подаяния подносят, тебя не занимает, да? Да? – кричит; а я и ума не приложу, за какие прегрешения мне все это на этот раз, и какая муха «радость» мою укусила.

–Да чего же ты, голубушка, в самом деле, – обращаюсь я к гюрзе своей нежно, потому как, когда она в таком настроение бывала, с ней выгоднее всего было обходиться ласковее. – Да неужели тебе, ясочка моя, кушать нечего? – трепещу я.

–А тебе лишь бы брюхо набить, – вспыхивает она окончательно, – только о том и все мысли твои! А то, что несчастная супруга твоя третью зиму в одном и том же пальто, это тебе нипочем, на это ты глаза свои бесстыжие закрываешь, да? Да? Сам опустился ниже плинтуса, – делает она мне замечание, – ходишь как сирота рязанская в полушубке до дыр затертом, так и меня за собой на дно тянешь, к клоаку приучаешь, не дождешься! Уйду от тебя, уйду! – кричит.

Я ей:

–Маточка, родненькая, – унижаюсь совсем, чуть ли в ножки не кланяюсь, – кто же тебя надоумил, дружочек, кто же тебя навострил сегодня-то так? – спрашиваю. – Ведь ты к Галюске ходила блаженненькой, – говорю. Тут-то моя вампирша как сверкнет очами; у меня от этого ее взгляда так даже кровь похолодела, – умела, ох умела ненагляднаямоя этак по-особенному взглянуть, так, что мурашки на кожу мигом вскакивали, – сразу понял я, что на больное, к несчастью своему, случилось надавить.

–Так вот она-то, блаженненькая, она-то, юродивая, с барского плечика мне шубку-то свою и отпустила! – открывает мне дражайшая моя причину своей взвинченности. – Нет, ты только послушай, – блеет она мне, – выслушай, что пела твоя блаженненькая, и что мне пришлось по твоей милости вынести. «Подружка моя единственная, – обращается Галюська твоя своим вечно плачущим голосом, – слышишь, как обращается? ой, как я этот ее голосок ненавижу! – Возьми, говорит, мою шубку себе; мне эта шубка, говорит, совсем не нужна». А я ей, дура, только пред тем пожаловалась на тебя, и на твое ко мне бессовестное отношение. А разве могла не пожаловаться! – вдруг вспыхивает Мегера моя, будто я укорить ей в чем-либо смею. – Вхожу я к Галюсе, – продолжает ситцевая моя мне свое повествование, – вхожу, а у них не квартира – хоромы, и все так роскошно, так дорого, дух захватывает. Слышишь? дух захватывает! – шипит моя змея подколодная. – А она, инопланетянка эта, так, как нарочно, на всем этом богатстве акцентирует мое внимание. Будто я без нее бы никак не справилась, будто у меня повылазило! «Вот, – проводит Галюська рукой, стоя посреди залы своей сверкающей, – понавез, говорит, супруг мой, да что мне делать со всем этим? Меня, говорит, это все только пугает. А самого его никогда нет», – добавляет она. И давай мне плакаться, мол, зачем ей весь этот ширпотреб, – и это она такую роскошь ширпотребом называет! – ей, видишь ли, Вадика подавай, а там хоть сырой угол и тряпье изношенное, мол, как раньше. Я ее, космонавтку эту, конечно, тут же переубеждать принялась, свое бедственное положение ей в пример ставя. Да, а как ты хотел! – вновь оскаливается на меня моя ехидна. – Говорю ей, глупая ты, счастья ты своего не знаешь. Толку, что мой шут гороховый, – это я на тебя говорю: шут гороховый! – толку, говорю, что дни напролет рядом вертится, так ведь он только раздражает. А мне и передохнуть от него деться некуда. Деньги он мне, какие дает? – я ей на тебя бесстыдника указываю, – медные гроши. И куда я с таким капиталом, – в ресторан? людей смешить? Да и в чем мне идти, признаюсь я ей, ни платья порядочного, ни туфлей, и пальто, показываю ей: гляди какое пальто старое. Тут-то и расходилась сумасшедшая эта, в благодетель ударилась. «Возьми мою шубу, говорит, мне в ней все равно ходить некуда, да и не люблю я», – говорит, а сама, тем временем, на плечи мои уже шубку эту норковую, пречудесную набрасывает. Я у зеркала покружилась, – и впрямь, шубка как по мне шита. Галюська видит мое удовольствие, и давай по хоромам своим метаться. «Вот тебе сапожки мои, – щебечет она, – вот, на, померь платьице. А! – спохватывается, в конце концов, уже целый чемодан, взвалив предо мной, добра всякого, – мне, говорит, Вадик на карманные расходы время от времени средства кое-какие вручает, да как-то, говорит, средства эти у меня не тратятся». Вот – она мне эти средства; вот – она мне все эти вещи; вот – она мне шубу поверх всего, а у самой слезки на глазах и улыбочка умиленная; ух, я б ее за улыбочку эту, да за слезки! – топает ногами дьяволица моя. Я же, глупый, возьми и спроси у нее на свою больную головоньку, – и как только меня угораздило:

–И что же ты, голубушка моя ненаглядная, у Галюськи-то все добро это приняла? – решил убедиться, и зачем только? И надо было оно мне, да пропало бы оно все пропадом! Тут-то на меня и полилась из уст ее всякая всячина.

–Приняла? – освирепело, она у меня переспрашивает. – И у тебя язык поворачивается? – брызжет слюной, беспутником, насмешником, губителем своим меня называет. – Все приняла! – утверждает желчно, – чтоб знал ты паразит обрюзглый, – обзывается, – до чего супруга твоя дошла, как по милости твоей опустилась, в какие впала крайности, – и проч. и проч., стоит ли перечислять все тогдашние укоры ее и ругательства, что метеоритным дождем сыпались на мою несчастную, и так раненько облысевшую макушечку. Эх, – весело вздыхает Пряников, и отчего-то вдруг прерывает сказку. Теперь он вновь топчется на месте, склонив голову набок, и все как-то пригибается. В таком причудливом положении, так, исподлобья, накось, ему как будто удобнее в лица присутствующих вглядываться; и большею частью на женщинах почему-то заостряет он свое такое особенное внимание.

–А ведь не одним же только паразитом в глазах дражайшей моей мне бывать выпадало, – наконец, роняет он с улыбочкой, продолжая скользить по лицам слушательниц своим плутоватым, но все же таки с добродушной хитрецой взглядом. Здесь стоит присовокупить, что никогда нельзя разглядеть в Дмитрии Сергеевиче злодея, всегда он для стороннего глаза представляется этаким гуттаперчевым добряком, такого себе врожденно шутовского репертуара, – и это справедливое впечатление, будьте уверены, так и есть, здесь на лицо, говоря языком г. Достоевского, всевместимость чудачества. Но в том-то и дело, и кто с этим незлобивым чудаком знаком, кто оказывался с этим неудержимым беспросветным болтуном в одной компании, тому, конечно же, уже приходилось быть фраппированным его умопомрачительным, порою бесконечно глупым и всегда неуместным «художеством», и тот подсознательно впоследствии даже ожидает от Дмитрия Сергеевича чего-то экстраординарного. Так вот, и что ощущает Данил (само собой чувствуем и мы с вами), за столом сейчас нависло как раз это ожидание, ожидание чего-то эксцентричного, беспримерного, из ряда вон выходящего. Руководимый нехорошим предчувствием Данил делает еще несколько шагов вперед, почти вплотную приближаясь к беседке, но попадает в тень виноградника и потому пока не привлекает к своей персоне ничьего внимания. Даже и Марина Александровна, похоже, как будто забыла о нем. Все взоры устремлены на Пряникова, который, тем временем, безоглядно фанфароня и весьма довольствуясь собой, продолжает свою «правдивую» и уже порядком затянувшуюся сказку.

–Да, не одним только паразитом, – повторяет он, – не только лишь бесстыдником, насмешником, губителем в глазах своей язвочки мне бывать приходилось. А прошел один только месяцок, и что? И возвращается гюрза моя с гостей от Щепочкиной Гали совсем ручная. Да, да, вам не послышалось, – во все тридцать два своих крепких, округлых, не без весьма естественной желтизны, словом нараспашку улыбается Пряников. – Возвращается и птенчиком летит ко мне под крылышко. А я на диване сижу, сериал как раз смотрю – интересный, документальный. Моя меломанка документального ничего никогда не любила, ей всё высокую материю подавай; я и хватаюсь, было, за пульт, чтоб изувера своего лишний раз не сердить, вижу, настроение: слава богу, думаю, от греха подальше. А она мне:

–Чего ты, милый? – милым назвала, вдумайтесь, и это меня, паразита обрюзглого. – Зачем ты, говорит, переключаешь? Ты же любишь, говорит, смотреть про Гитлеров, – это она передачи о войне «про Гитлеров» называла. – Оставь этот канал, – настаивает, – смотри, отдыхай, дорогой, и я с тобой посмотрю здесь, рядышком. Ой, какой ты теплый, – ластится ко мне, мурлычет, – какой ты сильный у меня, какой ты… – не договаривает и лезет обниматься. Мне и сериал интересный уже не интересен, в толк никак не возьму, всё причины такого невероятного ее к себе расположения угадать пытаюсь.

–Ты разве не к Галюське ходила? – спрашиваю я дражайшую свою аккуратно. Конечно, аккуратно, а как еще было спросить? Предыдущий приход ее от Щепочкиных припоминаете? Вот и я припоминал.

–К Галюське, ой к Галюське ходила! – так и затрепетала моя ненаглядная, отринула, и смотрит, заинтересованности моей глазами выпрашивает. Я вижу, опасности ожидать нечего, догадываюсь, что оно мне, пожалуй, в зачет пойдет, спрашиваю:

–И что же Щепочкины, как дела их?

Тут-то моя сердобольная так даже с дивана спрыгнула, ручки сложила, заслонила собой телевизор и давай мне о Щепочкиных повествовать…

Я вас диалектом женушки своей ненаглядной… бывшей женушки, – склоняясь над Мариной Александровной, с нарочитой сокрушенностью во взгляде спешит поправиться Пряников, – утомлять боле не намерен. Хватит с нее. Расскажу своим языком. Расскажу, как сам тогда воспринял и в двух словах только. Расскажу, что семью Щепочкиных дражайшая моя на сей раз застает в самом бедственном положении. У Галюськи, как передается мне, из драгоценностей в распоряжении: «ни грамма, ни каратика». Из вещиц: опять какой-то балахон, что на ней висит, точно она член масонской ложи, не иначе; люстры сняты, ванна неизвестными людьми вынесена, мебель разобрана и вслед за ванной пожалована. Спит Галюська, в буквальном смысле, на полу и уже подбухыкивает, – так жалуется мне сердобольная моя, сущим ягненочком предо мной представляясь; есть у нее, у Галюськи то есть, почти нечего, мужа ее, моего знакомого Германна, оповещается мне с трагизмом, словно черти унесли! Завершается тем, что подхалимка моя мне на колени аккуратненько опускается, мурлычет на ушко, чтобы дал я ей денежек на обогрев и прокормление ближайшей ее подружки, в которой, альтруистка новоиспеченная мне утверждает, совершенно искренне не чает она души, и которой, опять же говоря собственными ее словами, в случае таковой надобности готова она пожертвовать даже собственным благополучием.

–Чем вам не «катастрофическое»? – лукаво прищуриваясь, обращается к Маргарите Олеговне Пряников. – Удел игрока: из грязи в князи, из князей назад в пастухи!

За Маргариту Олеговну, вновь показывая себя прилежной и увлеченной слушательницей, спешит возразить Анжелика Владимировна.

–Стало быть, поторопился ты, Димочка, Германна в бытность вашего с ним товарищества произвести в иллюзионисты?

–Где-то, видно, в психологии больше него знались. А может шулера, – отвечает Дмитрий Сергеевич. – Впрочем, знаешь, Анжела, игра – это те же качели: сегодня вверх, завтра вниз. Он и опять потом выигрывал и возобновлял свои «хоромы», и опять спускал все.

–Что же на этом закончил ты свою сказку? – разочарованно интересуется Анжелика Владимировна.

–Нет, что ты! – самодовольно улыбается Пряников. – Закончу тем, что Щепочкин Вадим Эдуардович, бывший налоговый инспекторишка, теперь, спустя восемь лет от переданных мною событий, в депутатском ложе заседает… разумеется, под другим, своим настоящим именем.

–Как!.. – удивленно восклицает госпожа Бондаренко. Остальные присутствующие за столом, кроме Андрея Константиновича, тоже смотрят на Дмитрия Сергеевича вопросительно.

–Как ему это удалось, вы хотели спросить? – помогает Пряников, по всем признакам вполне упоенный эффектом, произошедшим от кульминационной его новости.

–Выиграл миллион на депутатское кресло? – проявляя живейший интерес, выкрикивает муж Анжелики Владимировны. Пряников аж взвизгивает от удовольствия; «вот тут бы с ним эту штуку и провернуть», – думает он, однако, уклоняясь соблазна, удерживается-таки показать язык.

–Нет, мой друг, в предположении вашем вы оказались неудачливы, – снисходительным тоном отвечает он Бондаренко. – И, право, в ваши лета рассуждать столь легкомысленно… – обрывает он и с торжествующим видом, неспешно обводит глазами всю публику.

–Время эпилогу дамы и господа! – объявляет рассказчик.

****

–Вы думаете, я΄ не удивлен был, – «промыв горло» компотом со стакана, возобновляет свой рассказ Пряников, – три года тому назад, узнав, тогда еще в кандидате в депутаты Верховной Рады, своего давнего знакомца Щепочкина Вадима? Но сомнений возникнуть не могло, Германн баллотировался: плакаты и стенды с его физиономией, то там, то сям, я стал замечать все чаще по всему округу. «Что за притча такая?» – изводился я умопомрачающим этим обстоятельством. Мне, конечно, нестерпимо захотелось повидаться с баллотировавшимся. Тут как раз оказия: выпало кандидату Щепочкину в виду предвыборной агитации с трибуны речь держать в том городе, где я тогда имел место жительства. В тот знаменательный день я занял место на площади в первом ряду. И что же? Соловей! Дамы и господа, как пел! Точно ручеек журчит: слово к слову, буквачка к буквачке – складно так!.. Друзья мои, я Германном тогда заслушался. И даже, знаете, загордился. Вот, думаю, сейчас кончит, подойду к нему, как к знакомому, руку пожму, скажу: «Молодец, Вадим, удивил, радуюсь!» Благородные, понимаете, такие порывы были. К тому и элемент честолюбия, признаюсь, проскользнул. Думаю, вот, народу сколько, его речами упивается, а я ему сейчас по-приятельски да перед публикой: «Дай, скажу, руку, брат». В общем, фантазировал.

Дождался я. Закончил свою речь Щепочкин, прямо скажу, феерически. Народ так и хлынул к кандидату, только он сошел с трибуны; короче говоря, желающих пожать «соловью» руку и помимо меня было пруд пруди. Ну, я на правах закадычного товарища, габаритами подналег, кое-кого потеснил, к Германну продвинулся. Тут, старушенция какая-то перед ним на судьбу жалуется. Я ей: «Погоди мать, будет тебе… Вадим Эдуардович, милый, кричу, сколько лет, сколько зим!» Германн механически так мне: «спасибо, спасибо» и календарь на будущий год с изображением своим, как и другим, протягивает; «голосуйте, говорит, сделаем жизнь лучше». ― «Вадим Эдуардович, аль не узнали? ― «Спасибо, спасибо», – он мне. ―«Да как же!..» – только заикнулся я. ― «Пшел прочь!» – бабка мне, которую подвинул пред тем, да как пнет костылем. Вот тебе и потешил честолюбие: Германн уже далеко в толпе, а я в стороне, с отбитой ступней стою не солоно хлебавши.

Вышел из людского скопления, стал на бордюру, «эхма», – думаю. Гляжу, Олег Егорович приближается ко мне, банкир, один из завсегдатаев когда-тошних клуба игорного нашего. Помните, в подвале?

–Дмитрий Сергеевич!

–Егорыч, Олег! Какими судьбами!

–Да вот на Германна приехал взглянуть!

–И вы?

–И я.

Обнялись мы с ним, как старинные приятели, сошлись в желании пройти в буфет. Там рюмка, другая, как положено. На счет Германна интересуюсь я первым долгом, может сотрапезник мой мне прояснит: что сей сон может значить?

–Того человека помнишь? – вопросом на вопрос мне Егорыч отвечает. Еще бы не помнить! И вы помните, любезные друзья мои, – обращается к своим слушателям Пряников. – Я вам рассказывал: человек с бархатным голосом, кого Германн обыграл тогда в подвале.

–Конечно, помню и знаю, он и сейчас у всех на слуху. Что за вопрос? – отвечаю я банкиру. Олег Егорович, как тогда вижу, выжидает паузу, томительную…

–Так вот, Германн зять его, – говорит…

Переполох

С того момента, как в родительский двор вошел Данил и сколько развивались на его глазах события, Андрей Константинович, сидел совершенно понурившись и ни разу не поднял головы. Младшего Игнатова с первого же взгляда насторожило это обстоятельство. Сколько Данил помнил себя, а стало быть, и своего родителя, то он всегда был, как говорится, душой компании. Манеры и само лицо его всегда располагали к приятной беседе; даже людей угрюмых и скрытных Андрей Константинович умел разговорить. В его присутствии обыкновенно царило настроение безусловной непринужденности и умеренной, ненавязчивой веселости, что в гармоничном сочетании с безупречной вежливостью и тактичностью, которыми как будто был пропитан сам воздух вокруг Игнатова, культурным и воспитанным людям доставляло комфорт и возможность быть самими собой вполне. Люди же невежественные и грубые почему-то сами собой общества Андрея Константиновича сторонились. Сегодня же он был сам не свой. Так заметил его сын, его друг и вообще вся его сейчашняя компания, которой, он как будто не рад и которой будто сторонится. До самого последнего момента он всё сидел во главе стола каким-то отшельником, не поднимая головы, и, складывалось такое впечатление, совсем не интересовался как происходящим вокруг и около него, говоря вообще, так и речами Пряникова в частности. Когда же Дмитрий Сергеевич в эпилоге своей сказки совершенно неожиданно обнаружил главного героя зятем некоего таинственного и, судя по всему, влиятельного лица, Андрей Константинович вдруг выказал себя не просто слушателем, а слушателем заинтересованным и глубоко впечатленным. Обратив к другу своему какой-то отчаянный взор, с примесью выражения как будто мольбы о пощаде, он словно пытается образумить оратора и отвратить его от чего-то. Антонина Анатольевна, в это же время, сидя слева от мужа (но не рядом, между супругами угол стола), как будто глотает образовавшийся в горле ком и спешит запить его вином, правой рукой поднимая бокал. Маргарита Олеговна смотрит на «сказочника» длинным удивленным взглядом. Анжелика Владимировна прикрывает свои вишневые пухлые губки, как бы в испуге. Жена Дмитрия Сергеевича, Марина Александровна, своей недоброй улыбкой улыбается еще шире и красивыми черными насмешливыми глазами выражает как бы предвкушение, Нина Матвеевна крестится. Пряников, не обращая внимания на детали, замечает один только фон, явно свидетельствующий об общем впечатлении, произведенном последней его репликой и, как автор, завладевший вниманием публики вполне и явно, чувствует воистину восторг от мнимого успеха.

–Хи-хи-хи, – вырывается у него смешок удовольствия. – А я вам говорил, говорил! А вы, Маргарита Олеговна, – порок. Видели бы вы, какие часы теперь Германн носит!.. Намедни папарацци зафиксировали – любят они в дни собрания Рады на том внимание заострить. N-тысяч американских долларов, Маргарита Олеговна, вдумайтесь в эту цифру. Вам столько за десять лет в школе не заработать. А Германну это – тьфу, он вам при встрече их, захочет, подарит. Германн, счастливую звезду ухватил, повертелся в нужных кругах, кому надо понравился, дочке кого надо приглянулся – вот-те, пожалуйста! А вы говорите, порок!

–Ну что же, – потирает Пряников руки, – выпьем, дамы и господа! – берет бутылку коньяка и наливает себе, Бондаренко, Андрею Константиновичу. – Вот и ты, гляжу, ожил, братик, – обращается к последнему. – Обслужи, будь добр, дам… А, впрочем, я сам, я сам, сиди… Что – винца? Маргарита Олеговна, Анжела, Тонечка, – обновим? Нина Матвеевна, а вы уж все и выпили? Вот молодец какая, посмотрите, пустой бокал, берите пример, дамы… Ну так давайте же соединим кубки, друзья! – подымает перед собой рюмку. Все механически, с растерянными лицами, повинуются его призыву.

–Выпьем же за счастливые повороты в нашей жизни! И давайте будем смотреть проще и относиться снисходительнее к мотивам и побуждениям…

–Дима, скажи, а как же Германн заново женился, если?.. – прерывает Пряникова Анжелика Владимировна и сама прерывается как будто в нерешительности.

–Куда подевалась его жена, Галина? – подхватывает Маргарита Олеговна с заметным раздражением в голосе и во взгляде.

–А, Галюся?.. так она умерла от воспаления легких, – простодушно отвечает Пряников. – Я же вам сообщал, что подбухыкивать она стала. Простудилась, когда спала на полу…

Все так и замерли от последнего сообщения Пряникова; кто непроизвольно проявлял намерение «соединить кубки», словно по команде, поспешили поднятые руки отнять. Маргарита Олеговна, как будто от внезапно возникшей острой боли, неприятно поморщилась. Марина Александровна вдохновенно прикусила нижнюю губу. Бондаренко учащенно заморгал своими глазищами, жена его тоже смотрела на Дмитрия Сергеевича как бы в недоумении. Андрей Константинович залпом перевернул свою рюмку, и проявил было намерение повторить эту процедуру, потянувшись за бутылкой с коньяком, но Антонина Анатольевна предупредила это его движение, плеснув ему в лицо вино из своего бокала. Андрей Константинович принял этот «сюрприз» как вещь целиком закономерную и даже может ожидаемую и как будто вполне допустимую. Нина Матвеевна положила на себя очередной крест. Данил вышел из-за виноградника. Марина Александровна удовлетворенно, будто получив желаемое и насытившись, посмотрела на нерадивого своего мужа. Тот, кажется, только сейчас заметил за собой оплошность, дикую, невообразимую, и, как будто окоченев всем телом, но плавно оттаивая в ногах, все также с протянутой рукой и в ней наполненной коньяком рюмкой, попутно открывая общему обозрению пространство за своей широкой спиной, медленно стал садиться. Пока Дмитрий Сергеевич осторожно и неуверенно опускался на свой стул Антонина Анатольевна, глядя прямо перед собой, имела возможность наблюдать постепенно открывающуюся с головы фигуру ее сына…

Трудно предположить, что творилась в душе бедной женщины во весь этот вечер, и сколько ей всего приходилось вынашивать. Трудно также передать те чувства, что заставили ее плеснуть из бокала вино в лицо мужа. И уж совсем нельзя выразить того отчаяния, что вдруг охватило все субтильное ее существо, когда в период колоссального нервного напряжения и внутренней борьбы ей пришлось взглянуть во встревоженное и непритворно участливое лицо ее обожаемого первенца. В этот момент она сдалась откровенно и полностью. Болезненные почти беззвучные стенания вырвались из ее груди и, уронив побледневшее лицо на сложенные ладони, она затряслась всем телом.

Стечение всех вышеизложенных обстоятельств во дворе у Игнатовых произвело небывалый переполох.

Замельтешило все.

Данилу на минуту показалось, что он вдруг очутился посреди какого-то аттракциона, что все, что происходит вокруг, нарочно вызвано вскружить ему голову. Вот, сердобольная Анжелика Владимировна, вся раскрасневшаяся, в каком-то суетливом восторге мечется вокруг да около беззвучно страждущей Антонины Анатольевны, с предложениями: то воды, то успокоиться; энергически отсылает кого-то, мужа своего, за нашатырем, сама, вконец расчувствовавшись, не выдерживает и пускается навзрыд. Вот, супружеская пара Воробьевых, о которых за отсутствием их живого влияния на ход слагающейся истории до сей поры ничего не было сказано, – как открытые оппозиционеры всякой скандальной эпопеи, так и остаются посредственными участниками событий, разве только расшевеленными: теперь они, точно как те птицы в ненастную погоду, ходят друг за дружкой по беседке выбирая новое место, где бы можно было им, поудобней разместившись, опять нахохлиться. Вот, промелькнуло красивое, но нахальное лицо жены Пряникова, с застывшим выражением какой-то упоенности происходящим, как будто впечатлений за сегодня уже «сверх абонемента» набралось у нее. Вот сам Дмитрий Сергеевич, с виноватым лицом, упорно ищет и нигде не может найти возможности оправдаться, – всем вдруг стало не до него. Андрей Константинович, изумленный и испуганный, выскочивший из-за стола в тот момент, когда жена его разразилась глухими рыданиями, остается истуканом в положении отчаявшегося, вцепившись обеими руками в гущу темно-русых своих волос. Нина Матвеевна пребывает в какой-то прострации, шевелит одними губами и блуждает взглядом по звездам. Как не велико его желание выразить свои сожаления поскорее, Маргариту Олеговну Дмитрий Сергеевич все же обходит пока стороной. Та же медленным шагом движется по периметру, придерживаясь края беседки; заложив руки за спину и прищуривая глаза недовольно, она как будто выжидает, когда весь этот балаган кончится. «Уйди, уйди, пожалуйста, совсем уйди!» – кричит не своим голосом, бдящая на своем посту Анжелика Владимировна, предвидя намерение жаждущего искупить свою вину Пряникова приблизиться с объяснениями к заливающейся немыми слезами хозяйке дома.

–Добрый… добрый вечер добрый юноша, подскажи, будь добр… – где нашатырь в этом доме? Не могу, не могу найти в этом доме нашатырь! – округлив до предела и без того большие глаза свои, сокрушается впечатлительный Илья Семенович.

–Данил Андреевич, надо же, как вы… как ты, мой юный друг, не

вовремя, – сменяет не дождавшегося ответа наэлектризованного своей супругой Илью Семеновича разгорячившийся Пряников, не отчаивающийся отыскать расположенности к своей персоне хотя бы в ком-то. – Тут, видишь ли, в твое отсутствие случилось некоторое обстоятельство… – приступает он к младшему Игнатову осторожно. – Но ты ни в коем случае не думай отчаиваться, дело поправимое, дело житейское – обыкновенная семейная сцена, и только, и только…

–Убил! – прорвавшимся, истерическим голосом восклицает Антонина Анатольевна. – Преступник, он нас всех убил, Даня! – кричит, глотая слезы и простирая руки перед собой. Поворачивает голову к «преступнику» и с неестественной энергией впиваясь в него воспаленным негодующим взглядом, задыхаясь и хрипя, превозмогая новый порыв нахлынувших чувств, таки выдавливает из себя еще одно слово: «Иуда!», после чего разряжается самым безудержным жалостным плачем.

–Здравствуй милый, здравствуй, – произносит минуту спустя весь бледный, с дрожащей нижней губой и увлажненными глазами Андрей Константинович, неуверенно подступая с этими словами к сыну. – Кажется, нам нужно объясниться, – неохотно и крайне расстроенно замечает он.

Часть вторая

«Искра»

Есть в нашем городе одно замечательное заведение, и даже это целый комплекс, столичным языком выражаясь, – развлекательный комплекс. Имя ему «Искра». Знают об этом месте у нас все – от мала до велика. Да и за пределами Кузино во время оно молва об «Искре» прошла неслыханная. Сказывают ресторанные старожилы, что в скоротечный тот период, в знаменательные его дни, как-то в День Рождения «Искры», вся провинциальная знать со всех уголков области отправляли свои прихотливые взоры на встречу с «именинницей», и далеко не каждый из «сильных плодовитого края сего» удосуживался приглашение получить. Еще бы, ведь на такие торжества могли и Киркорова и Леонтьева из Москвы выписать, – экая диковинна, – прельщались многие, а «Искра» со своим блестящим ресторанным залом, все же, и, несмотря на все свои тогдашние преимущества, была не резиновой. Чтобы объяснить читателю этот феномен, скажем только, что какое-то время «Искра» была излюбленным детищем одного из передовых в регионе предприятий, волею судьбы втиснутого в черту нашего городка и на тот момент пользующегося статусом государственного. То есть вся экономика была «внутри» (не скажем «втуне»). Нечего таить, всем нам, жителям Кузино, в незабвенные те времена, проклинать участь свою не приходилось. Состояли мы несравненно лучше обитателей соседних местечек. На знаменитом Предприятии (практически каждой кузиновской семьи был там свой представитель) зарплату платили удовлетворительно и исправно. Словом, с голода не мерли и даже не пухли. И тепло было в наших домах, так что в дополнительных обогревателях в зимние месяцы нужды не испытывали, и свет горел бесперебойно, даже и на уличных столбах. Сами квартиры у нас, говаривали, в цене достигали уровня квартир областного центра, только мы и не думали тогда продавать жилплощадь свою. «Дом наш в маленьком Монако, – судачили мы полувсерьез между собою, – чего нам боле?», – все, конечно, относительно, благосклонный читатель понимает и простит нам, кузиновцам, провинциальную наивность и слепое легкомыслие тех счастливых дней. Но жили мы, правда, неплохо и натурально перед знакомыми «туземцами», встречаясь на иногородних рынках или еще где, хвастали. Хвастали, что собираются у нас реконструировать стадион – по европейским канонам с раздельными секторами и пластиковыми сидениями; что в больнице нашей «центрально-городской» затеяли ремонт; что горсовет уже поштукатурили и «умыли». Делились на ушко, что директор Предприятия купил себе машину, новую, импортную; что начальник 1-го участка Предприятия отправил своего отпрыска за рубеж на финансиста учиться; что начальник 3-го участка Предприятия вчера в Д. крупно проигрался в казино – и откуда только к рядовому обывателю такие слухи доходили? Но больше всего, конечно, говорилось об «Искре».

«Искра» в миг своего рассвета являла собою достаточно крупное двухэтажное сооружение с множеством пристроек, гармонично вписанных в общий монолит, с обширным садом, где благополучно росла самая разнообразная, в том числе и декоративная растительность, где живописно размещались уютные домишки из сруба, обогреваемые и кондиционированные, выполняющие функции заказных, изолированных от остального общества помещений, с кнопкой вызова официанта и прочими благоприятными новациями того времени. Все было дорого, изящно, со вкусом. Была летняя площадка, с вычурным фонтаном в своем центре, окруженная небольшими столиками на четверых, которые, впрочем, в случае надобности в любой момент готовы были соединиться и разместить за собой компанию в количестве более значительном. В основном здании, на первом этаже был обширный холл, с гардеробом, и тоже со своим миниатюрным фонтанчиком, с множеством зеркал и двумя направлениями уводил посетителей: прямо и направо – в бар, вверх по лестнице – в ресторан, где, как уже было упомянуто выше, и Киркоров в пик своей эстрадной карьеры не гнушался солировать. В баре было также все комильфо. Бармены и официанты перед своими гостями держались в высшей степени почтительно, графины и бокалы ими начищались до блеска, скатерти на столах слепили белизной. Шеф повар приглашен был специально откуда-то из столицы и получал жалованье… – большое получал он жалованье, но, несомненно, по заслугам своим, потому как блюда подавали воистину изумительные. Также «Искра» содержала в себе два биллиардных зала, с идеальным сукном на столах и «профессиональными» киями, и, что было на то время делом почти исключительным, удовлетворяла самым изысканным и прихотливым вкусам площадкой с двумя дорожками для игры в боулинг.

Принимала «Искра» в обыкновенные дни под своим кровом всех. И странно, сермяжная правда гласит, что вот, мол, «со свиным рылом в калашный ряд…» – ничего подобного. По опыту «Искры» и вообще славного того периода Кузиновского благоденствия, можем мы смело заключить, что доброкачественное веяние, в сопряжении с повсеместной возможностью, самое это слово «рыло», как непотребный агноним, из употребления общественных масс напрочь исключает; остаются только «лица», подпитывающиеся и насыщающиеся благообразием со всех сторон. И любо дорого потом посмотреть, как заслуженный и почтенный работник 6-го добычного участка Павел Павлович Петров, в свой законный выходной, выдерживая осанку, в сопровождении супруги своей, объемистой Тамары Тимофеевны, преисполненный чувством собственного достоинства, степенно и важно преподносит гардеробщику сначала женино затем и свое пальто. Залюбуешься после, с какой галантностью предлагает он своей спутнице, для поддержки, согнутую в локте руку, с какой осторожностью, с каким вниманием, с одним и то лишь мимолетным замечанием «пошевеливаться», как препроводит ее вверх по ступенькам, как свободно и уверенно он открывает перед нею двери в ресторан. Подивимся мы и Тамаре Тимофеевне, откуда только взялись повадки? И пальтишко она с себя не стащит по старой привычке, а стоит и ждет, пока то за нее муж выполнит и так элегантно при этом свои пышные плечики подставляет. И под ручку-то она не забудет прильнуть; по лестнице передвигается не спеша, потому, никак на каблуках не приноровится. Зато уж в ресторанную залу входит – выездная барыня! А там!.. И направо и налево она подарит свою приветливую улыбку (благо в городе у нас, по крайней мере, в лицо почти каждый каждого узнает), коль заприметит милую кумушку, так не заголосит издалека, а только аккуратно помашет той ручкой, – почеломкаться время после будет. Павел Павлович тоже хорош. Разумеется при галстуке. Одною головой чинно кланяется. Вот и начальник участка здесь.

–Леонид Прокопьевич.

–А, Пал Палыч! По какому случаю?..

Начальник только-только осушил третью рюмку, в настроении, встает из-за стола, предлагает уважаемому своему служащему руку, рекомендует сотрапезникам своим Пал Палыча, как на все руки мастера и вообще как настоящего мужика, похвалы которой нет выше в наших краях для мужчины. Пал Палыч, умеренно польщенный, также и в свою очередь представляет Тамару Тимофеевну, как мать четверых его детей (общество начальника рукоплещет; Тамара Тимофеевна в приличном смущении) старший из которых (ведется речь о детях) старший из которых, – вот он, Роман, чрез два столика, сидит со своею женою, с его, Пал Палыча, невесткой, – ровно двадцать три года тому назад осчастливил отца, появившись на свет. «По этому самому счастливому случаю и собрались, так сказать, по-семейному», – прибавляет Пал Палыч. Начальника любопытство удовлетворено. Пал Палыч, по цивилизованному, не задерживаясь излишне, спешит удалиться.

«Но время быстроходная река», – позаимствуем выражение уже хорошо нам знакомого Пряникова, об отношениях которого со славно известной «Искрой» речь еще предстоит, – и река, к сожалению, свойств не только созидательных, но и разрушительных. Она насыщает она и губит, то выходя из берегов, то изменяя свой путь; и вот пришли вы с семьей на «ваше» место, в первомайский день, по приятной привычке, глядите – где прошлым годом зеленела удобная для пикника лужайка, теперь болотисто, порос камыш.

Еще говорят, в самом названии судьба корабля. Вспомним бедственные приключения «Беды» и ее капитана Врунгеля. Ссылаясь на эту теорию, не будем же и мы удивляться, что золотая пора «Искры» прошла мигом.

На государственной ярмарке, что годов десять тому была повсеместной, было сбыто и Предприятие и стало оно не Кузиновским, а Д-м. И экономика, оставаясь «втуне» пошла «в обход», и ослепли фонари на столбах в Кузино и заморожены были все реконструкции, и на калориферы в зимние месяцы увеличился спрос на иногороднем рынке, где, впрочем, до сих пор еще не стих восторженный шепот о новых автомобилях нового директора Предприятия и шокирующих выступлениях начальника 3-го участка Предприятия в казино. Но не говорится больше об «Искре».

И что мы видим.

В связи с омоложением состава на стремительно прогрессирующем Предприятии, разом с порохом в пороховницах и со всем своим многолетним бесценным опытом, выпроваживается на пенсию Петров Пал Палыч. Располагая избытком досуга и непроработанной энергией, встречается он с сыном своим Романом, выпровоженным из Предприятия за то, что, как-то, возвращаясь со смены, исключительно по рассеянности, перепутав с ремнем, умудрился он медным кабелем подпоясаться (эпизод распространенный, до которого прежний владетель – Государство было и менее внимательно и, коль что, куда снисходительнее). Встреча эта происходит у крыльца «Искры» в день рождения Романа с целью почтить традиции, разве только исключительно компанией мужской. После родственных бурных приветствий и коротенького перекура решают они пройти вовнутрь.

Своего степенства Пал Палыч, с выходом на пенсию, разумеется, не растерял, а только приобрел, с годами, в этом компоненте, и уж, конечно, сумел бы подняться на крыльцо «Искры», по меньшей мере, сановником, как в былое время, если бы отошедшая от раствора плитка, предательски скрывающая всю шаткость своего положения, будучи как раз под Пал Палыча ногою, не вздумала освоить оголенное пространство по соседству, откуда другая плитка, предварительно пополам треснув, еще в прошлом году навсегда съехала. Пал Палыч к такому повороту событий, откровенно говоря, не готовился, и собирался уже катиться со ступенек кубарем, но был подхвачен подоспевшим вовремя сыном. На этом бы происшествие и закончилось и, разумеется, не имело бы достаточных оснований быть теперь упомянутым, если бы сановитый Пал Палыч, в избытке свободного времени, не умерял бы энергию, налегая на вареники и, если бы сын его, располагая не меньшим досугом, по крайней мере, не располагал бы холостяцким положением. Но так как Роман, второй год уже как (со времени эпизода с кабелем) был в разводе и в гости к родителям, на вареники, заходил редко, то и удержать ему габаритного своего отца, так, чтобы не попятиться, не достало крепости. Сзади же, как нарочно, пространство оказалось уже занятым. (Время было как раз то, когда идут один за другим в «Искру» посетители). Результатом всех этих следствий, стало неприятное столкновение, по итогу которого, то, что миновало Пал Палыча, нашло бальзаковского возраста даму, а именно: падение. Усугубили ситуацию сразу два значительных фактора, во-первых, дама значилась вдовою, во-вторых, была она во внушительном сопровождении, что в совокупности дало ей все основания, оказавшись пятой точкой за пределами крыльца, во-первых, подчеркнуть всю прелесть глубокого декольте со своей новой позиции, во-вторых, закатить истерику. Ее многочисленные спутники (собравшиеся по случаю празднества корпоративного юбилея и получившие возможность взглядом сверху вниз оценить преимущества дамских нарядов с вырезом), честь своей яркой сотрудницы, конечно, поспешили отстаивать, причем с таким рвением, что прежде чем добраться до лиц, способствовавших ее огорчению, чуть было не добрались до лиц друг друга. В конце концов, дошло дело и до Петровых, которые, в свою очередь, большого раскаяния в своем проступке тоже не обнаруживали, а смело лезли на рожон. Началась потасовка, которая, Бог весть, чем могла закончиться, потому как, только в Его одной бывает власти разнять схлестнувшихся между собою «настоящих мужиков», не случись, опять же, по одному Его Промыслу, не иначе, одной весьма благотворной оказии. Случилось так, что один из членов корпоративной дружины, судя по летам и по облачению, из звена начальственного, как раз въезжая кулаком по седовласой голове представителя стороны противника, узнал в этой самой голове своего недавнего подчиненного Пал Палыча; засим примирение не замедлило произойти.

И вот, ресторанная зала: с шумом вваливается большая компания; свободных столов нет, – как же? у них забронировано! Хором почему-то призывают свинью, – на сей клич никто не является. Следует общее обращение к скотине. Вместо благородного массивного и медлительного животного предстает тщедушный официантик, с маленьким птицеподобным лицом, нечистым воротником и такими же нечистыми рукавами. Теперь его почему-то именуют сверчком и предлагают ему, его же здоровью во благо, хоть испод земли достать, но предоставить свободный стол. Предприимчивый «сверчок», твердо следуя рекомендации, за разрешением возникшего вопроса обращается разве не под землю, а под пол. Спустя несколько минут с первого этажа, конкретно, из бара, перемещается в ресторанный зал сразу два свободных стола, для большой и шумной компании. Скатерть долго не могут найти, решают, что черт с ней, со скатертью, туда же, к черту, предлагают сверчку снести и меню, требуют фруктовой, колбасной нарезки, водки и две бутылки вина для дамы. С незамедлительным исполнением данного требования, начинается праздник…

Размолвка за размолвкой

Но все это пока еще далеко от основных событий нашей повести, равно как и участникам ее до праздника. Все вверх дном во дворе у Игнатовых. Там слезы. Там ругательства. Там недопонимание. Там все как у всех, но только не так как бывало раньше. Мы, как гости непрошенные, нашли для себя неприличным продолжать оставаться там, и вышли со двора за калитку. Неспешным, прогулочным шагом идем мы теперь по улице, внушаем себе насладиться вечерней сентябрьской свежестью, с расчетом развеять те впечатления, что накопились в нас за время пребывания в непосредственной близости от «кружка Игнатовых». Странно и неловко нам сознавать и принимать всю неприятность сцены, свидетелями которой нам пришлось быть. И пусть шли мы за студентом умышленно, и пусть предполагали, в отличие от него самого, дома у него застать компанию, и пусть даже осведомлены мы были, предварительно, о кое-каком происшествии, суть которого уже давно ясна уважаемому читателю и которое заранее обещало некое напряжение и дискомфорт для присутствующих по случаю лиц, – но, чтобы собрание это произвело такие последствия, этого мы никак не думали; с чрезмерным, может быть, предубеждением к этому «кружку» относились мы. Впрочем, с другой стороны, а чего мы ожидали? Мы ведь ровно на что-то в этом духе в сердце своем рассчитывали, когда шли, разве нет? Да! все мы люди, и «ничто человеческое нам не чуждо», равно как интерес, и интерес особый, к чужой неприятности…

Какой-то шум отвлекает нас от наших мыслей. Это скрипит и захлопывается у нас за спиной дверца калитки, явно в сердцах. Спешные шаги приближают чей-то силуэт. Тусклый свет одинокого фонаря рисует очертания молодого человека, в котором узнаем мы, спустя секунду, Игнатова Данила. Душевное потрясение отображено на его лице, и он безуспешно пытается удержаться от слез. Мы слышим, как вновь открывается калитка; Данил слышит то же, проникая опять в сумерки, ускоряет свой шаг; при этом спешит отереть увлажнившиеся глаза и лицо. Все в том же свете открывается нам смешная объемистая фигура, неуклюже продвигающаяся трусцой. Опять скрипит калитка.

–Пряников! – слышим мы раздраженный женский голос, – что это значит, ты ничего не забыл?

Дмитрий Сергеевич останавливается, как раз на свету.

–Марина, я должен!..

–Что ты должен? а я, по-твоему, что должна?

–Ты могла бы поехать домой, – говорит Пряников извиняющимся тоном.

–Очень хорошо, – саркастически замечает Марина Александровна, выходя на свет и приближаясь к своему мужу, – значит, в моих услугах ты больше не нуждаешься?

–Козочка, конфетка, ну зачем ты так говоришь? – в страдальческих интонациях и с дрожью в голосе отвечает Дмитрий Сергеевич. – Ты ведь сама все видела, все пошло немножечко не так, как я рассчитывал. То есть я совсем на другое рассчитывал…

–И, как всегда, просчитался, – с усмешкой вставляет Марина Александровна.

–Тебе, кажется, мой конфуз доставил только удовольствие? – неожиданно изменившимся голосом, вызывающе, говорит Пряников. Его жену, похоже, такая революционная настроенность порядком удивляет; по крайней мере, такое впечатление отображается на ее красивом, хотя уже и не первой молодости лице, будто ей подобное пререкание от мужа слышать непривычно.

–Зачем ты согласилась со мной ехать? – словно воодушевившись собственной бунтарской выходкой, и, с тем вместе, будто прорвав какой-то немой барьер, продолжает Дмитрий Сергеевич. – Ты все заранее продумала. Ты хитрая, ты невероятно хитрая и злая. Ты злая! Тебе здесь никто не мил, а я ненавистен больше всех! И поэтому ты приехала, только потому!.. Разве тебе совсем, совсем никого не жаль, скажи?.. и, я знаю, ты хотела меня посрамить…

–Ты сам себя посрамил, идиот!..

–Ликуй! Теперь я должен… Этот молодой человек… в общем, его нужно образумить. А ты… ты вольна делать все, что тебе заблагорассудится, подлая! – заключает Пряников и стремглав бросается (сколько тому способствуют его коротенькие ножки) догонять Данила, оставляя свою жену, Марину Александровну, посреди улицы стоять, в буквальном смысле, с открытым ртом, от более чем неожиданного и крайне неприятного изумления.

ДмитрийСергеевич нагнал младшего Игнатова уже на проулке, свернув с ул. Пушкина.

Вечер хотя был и звездный, но безлунный, и оттого была невелика видимость. Одинокий фонарь остался далеко позади, и Пряников чуть было два раза не клюнул носом, как говорится, пока усиленно семенил за Данилом. Сиротливо тявкал чей-то дворовый пес, в остальном на улице было тихо. Погода стояла абсолютно безветренная; легкая приятная прохлада как будто повисла в воздухе, даря своим неподвижным присутствием ласковый озноб, когда хочется сложить перед собой руки и ссутулится, может быть, набросив что-то поверх плеч, на случай возможного похолодания, для спокойствия, но не более того. Данил выбежал в одной рубашке, но не чувствовал дискомфорта по поводу отсутствия верхней одежды, по крайней мере он о том не задумывался. Вряд ли ему вообще тогда было возможно рассуждать о чем-нибудь постороннем, да и по настоящему поводу строго мыслить он не мог. В голове его творилась какая-то кутерьма и мысли приходили обрывками. К тому же зарождалась какая-то злость, безотчетная, которую ему хотелось тут же обнаружить, выплеснуть на кого-то, что в период нервного напряжения зачастую происходит, либо с закоренелым злодеем, либо же, наоборот, с человеком недостаточно знакомым, не сжившимся еще с этим чувством. Он не удивился Дмитрию Сергеевичу, он знал, слышал, что тот за ним гонится, но облегчить задачу другу своего родителя он даже не пытался, напротив все это время только ускорял свой шаг, как будто нарочно догоняющего тем испытывая. Дмитрий Сергеевич казался и впрямь ужасно запыхавшимся и даже изнеможенным, первое время, когда поравнялся с Данилом. Несмотря на прохладу, крупные капли пота катились по его круглому лицу. Он долго не мог завязать разговор и с величайшим трудом переводил дыхание, пытаясь держаться вровень с широко шагающим молодым Игнатовым.

–Однако… – наконец почти выдавил из себя он.

–Вы не слишком-то спортивен, Дмитрий Сергеевич, – как-то небрежно (наверняка умышленно) и фамильярно заметил тяжело дышащему своему спутнику Данил.

–Однако куда мы так торопимся?

–Я не знаю, куда вы так торопитесь, – сухо отвечал молодой человек.

–Туда же, куда и вы, – возразил схожей интонацией Дмитрий Сергеевич, как бы обидевшись.

–Я никуда не тороплюсь, – последовал невозмутимый ответ.

Некоторое время между двумя идущими продолжалось молчание; слышно было только, как напряженно хрипел и сопел больший и старший из попутчиков.

–Я думаю, если ты… вы, Данил Андреевич, – не вытерпел и заговорил с отдышкой Пряников, – если вы никуда не торопитесь, в таком случае ничего не должно вам мешать, как кажется, сбавить темп. Вы могли бы это сделать, хотя бы в уступку… в общем, я вас об этом прошу, Данил Андреевич, потому что я имею намерение… Я собирался с вами поговорить.

–Так вы сразу бы так и сказали, Дмитрий Сергеевич, я могу и совсем остановиться. – И молодой человек действительно остановился прямо посреди проулка.

–Ну, здесь нам стоять, может быть, и нет необходимости, – заметил Пряников, озираясь по сторонам. – Раз уж мы идем, то мы могли бы продолжать идти – туда, куда мы идем, только идти не так быстро.

–А вы намерены мне и дальше составлять компанию? – как-то уж слишком в обнаженном виде представил свой вопрос Данил.

–Нет, я только до поры… хотел… – растеряно отвечал и не закончил Дмитрий Сергеевич. Несмотря на свой долг, который он вызвался отдать своему другу, и который заключался в том, чтобы образумить его сына, он все же не ожидал, что разговор будет так тяжело завязываться. Было мгновение, когда он уже думал отступить, но все же скрепился.

–Я понимаю, ваше дело молодое, и вам старик обуза, – продолжил Пряников, к своим сорока четырем годам объявляя существенную надбавку, – но мне бы очень хотелось какое-то время вас сопроводить, что вы могли бы принять… ну хоть за старческую прихоть.

Данил смотрел с удивлением.

–А, правда, что эта самая Марина Александровна – ваша третья жена? – неожиданно, точно с бухты-барахты спросил он.

Пряников отвечал не сразу.

–Правда.

–А, правда, что вы уже третий раз на деньгах женились?.. Нет, вы не подумайте, я не из праздного любопытства интересуюсь, я с намерением.

–С намерением обидеть? – совсем как-то опустившись духом, переспросил Дмитрий Сергеевич. – Вы как будто мне за что-то мстите.

–Я? Вам? Помилуйте, за что?.. Нет, я от вас дельный совет, может быть, надеюсь получить, потому что, может быть, в том же и свою цель вижу.

–Жениться на деньгах?

–Как вариант, почему нет?

–Вы мечтаете о деньгах? Я вам не верю.

–Браво! Вы проницательный человек, Дмитрий Сергеевич. Откуда вам это известно?.. Пожалуйста, не пересказывайте, как вы меня на руках носили, с того момента много воды утекло, я мог измениться. Вы скажите: гены. Ну, уж если гены, то мне сейчас дорога в «Искру», за прелестями. Так я должен действовать, если гены? Вы ведь тоже немалый охотник до прелестей, как я могу заметить – а, Дмитрий Сергеевич? А я все голову ломал, на какой почве вы с родителем моим могли сойтись, в сущности, такие разные? Вот сегодня в раз все и объяснилось!.. И все же разрешите, Дмитрий Сергеевич, что есть ваша константа: деньги или прелести?

–Всыпал бы тумаков тебе, ей-богу, по-отцовски сейчас, если бы не был уверен, что ты нарочно представляешься! – проговорил с отчаянием Пряников.

–А что, всыпь, всыпь, всыпьте, Дмитрий Сергеевич, сделайте милость, мне только того сейчас не достает!

–Перестань, пожалуйста.

–Давайте, по-отцовски… то есть, за отца, да? Он у меня либерал. А вы, так понимаю, консервативных взглядов придерживаетесь, не прочь кулачных перипетий? Давайте, Дмитрий Сергеевич, одним взмахом решите вопрос в свою, то есть в его, отца, пользу, по-депутатски, давайте!..

–Данил!.. – сквозь стиснутые зубы, умоляюще, процедил Дмитрий Сергеевич, поворачиваясь к студенту всем телом и приближаясь к нему.

–Откройте вот еще что, вы жену свою бьете? – не трогаясь с места, безжалостно подливал масла в огонь Данил. – Э, нет, вряд ли, на все четыре бы так и полетели. Стало быть, терпите; а что, шибко она вас третирует? Повторяю, я не из простого любопытства выпытываю: ответьте, что, ради денег, по струнке много приходится ходить?..

–Данил!..

–А вы вот сейчас, заодно и за себя тоже, возьмите все сразу и выместите, представьте свою жену на моем месте. Вот вам для пущей убедительности, чтобы уже совсем по-настоящему выглядело. – И Данил быстрым движением достал из кармана достаточно упитанный сверток денежных купюр и рассыпал его перед собой на землю.

–Не смей! – бешено заревел Пряников и занес могучую свою руку.

Следствие переполоха

Трудно найти точное объяснение подвигу Антонины Анатольевны: пролить свет на настоящее положение дел в ее семье – так отчаянно, в самый момент кризиса. Надо полагать, своим собственным словам о том, что «хуже уже просто не бывает», которыми она в свое время разбила все контраргументы мужа и под девизом которых вызвалась, во что бы то ни стало, принять гостей в этот вечер, – этим словам она хорошенько и сама не должна была верить и, конечно, была способна наперед думать, что хуже не только бывает, а наверно и будет, если станется по ее.

И вот самые страшные опасения Андрея Константиновича одно за другим сбывались; прежде всего, их семейная неприятность показалась на публике, и в какой-то момент он готов был отдать голову на отсечение, стоя за то, что наряду с нестерпимой душевной мукой, право обладания которой, он, справедливости ради, готов был признать не только за одним собой, его Тоня должна была испытывать еще и удовлетворенность и в весьма значительной степени. На правах знатока характера своей жены, Андрей Константинович находил основания предполагать, что «легла под бич» «эта эксцентрическая женщина» исключительно ради него и только затем, чтобы ему, несомненному ее обидчику, было вдвойне больнее. Такая точка зрения, безусловно, была эгоистической, но она действительно существовала в Андрее Константиновиче, и до определенного момента он как будто даже имел предпосылки все больше утверждаться на том. Но эта теория как-то разом и вдруг в нем разрушилась, как только он ясно ощутил и поверил, что его «вдвойне больнее» сильно уступает чувству оскорбления им нанесенного, чувству, вдруг обнажившемуся перед ним вполне и подавившему его всего. Все в нем опустилось и оборвалось разом с выкриком Антонины Анатольевны, облачившим его в и «Иуду» и пришедшим в сопряжении с таким отчаянием, с такой искренней и неподдельной скорбью и со столь открытым негодованием на его счет. Казалось, он готов был сам себя проклясть в ту секунду; по крайней мере, раскаялся он сразу и во всем. Потом следовал его разговор с сыном, в котором он уже и не думал оправдываться, а нарочно выставлял себя в самом пагубном свете, и действительно как бы подставлял самого себя под самый жестокий приговор. Данил его ни в чем не стал разуверять и тем, собственно, казнил отца, что выслушав его самообличительную речь, не вымолвил ровно ни одного слова; с тем оставил его, с глубоким чувством обнял мать и бросился со двора вон. Тут подвернулся Пряников, как всегда недослушав и недопоняв, вызвался все исправить и, несмотря на все уверения Андрея Константиновича, что «парню лучше всего дать побыть сейчас одному», в своем намерении был неудержим и полетел со двора за Данилом следом. Выходила в калитку и жена Пряникова, Марина Александровна, правда ненадолго и вернулась с белым, как полотно, лицом. Во время ее отсутствия, за столом в беседке произошло серьезное движение. Антонина Анатольевна, по собственным ее словам, пребывая уже «в себе» и «совершенно успокоившись», «ни за что на свете» не захотела «оставаться с этим (имея в виду Андрея Константиновича) ближе, чем на расстоянии пушечного выстрела» и «слезно» просила Маргариту Олеговну увести ее «пожалуйста, поскорей отсюда», с тем разом как бы отстраняя от себя участие сердобольной госпожи Бондаренко. Анжелика Владимировна, впрочем, над сложившимся обстоятельством не успела даже всерьез и задуматься, как обнаружила другую область применения своим высочайшим душевным качествам и наклонностям ко всякого рода сочувствию. На Марине Пряниковой по ее прилюдному замечанию «лица вдруг не оказалось» и она тут же поспешила со словами соболезнования к «милочке», с тем, что человеку нужно «подставить плечо» первым долгом, а причина «шаткого его положения» – дело всегда второстепенное и должна определиться впоследствии сама собой. Маргарита Олеговна как бы оценивающе и недоверчиво осмотрела Марину Александровну, и хоть и удовлетворилась тем, что лицо у «милочки» таки на месте, однако не могла не заметить действительную перемену в настроении этого лица, тогда как еще минутой ранее готова была поклясться, что ничего кроме нахальства это лицо собою выразить не способно. Впрочем, по этому поводу одним лишь движением плеч, демонстрирующим удивление, она и ограничилась, затем же обратилась всем вниманием к Антонине Анатольевне, да так энергически, что не позже чем через минуту и духу их обеих в доме 22 по ул. Пушкина не было. Супруги же Бондаренко, тем временем, с таким сердцем подошли к Марины Пряниковой расстройству, что у той и возможности не оставалось, чтобы не расплакаться, а вместе с тем и как бы узаконить их шефство над собою. Очень скоро и эта компания покинула двор Игнатовых. Последними вышли ко всему безучастные Воробьевы, и оказались единственными, кто попрощались с хозяином дома, причем с таким видом, как будто ничего на их глазах не случилось и ничего они не заметили, – обнаружив верх воспитанности, словом. Когда же перешла за черту его владений кроткая и набожная Нина Матвеевна, Андрей Константинович не успел рассмотреть из занимаемого им места. Стоя в десяти шагах от беседки, на углу дома, там, где состоялось его объяснение с сыном, всеми оставленный и многими даже забытый, опершись об кирпичную стену и опустив голову, он долго еще оставался недвижим, переваривая и мучась происшедшим, но больше давешним, и даже еще дальше, когда «попутал его бес». При этом вряд ли он мог вспомнить такой день в своей жизни, когда бы ему душевно было так же, как теперь, плохо.

Мужские слезы

Но вернемся на неосвещенный проулок, где Дмитрий Сергеевич вместо того, чтобы ударить молодого Игнатова неожиданно заключил его в крепкие объятия, и в каком-то лихорадочном припадке, сотрясаясь всем телом, зарыдал у него на плече. Впечатление на молодого человека этот прием произвел колоссальное. Он и сам вдруг разразился плачем еще более безудержным, как будто заразившись, точно и у него в этот момент внутри что-то оборвалось. Затем кое-как высвободившись из могучих объятий, он с отчаянием бросился в самые нетерпеливые извинения:

–Дмитрий Сергеевич, миленький, простите меня, не знаю, что на меня нашло, – я злой, злой! – и он так и бухнулся Пряникову в ноги, проговорив это. Тот аж остолбенел от изумления.

–Что ты, Данечка, что ты, сынок! – воскликнул Пряников и сам упал на колени. – Ах, я идиот проклятый, до чего довел юношу!.. ну чего я лез-то!.. – произнес он обыкновенную свою фразу.

Через несколько минут оба стояли уже на ногах, слезы еще текли по их лицам, но у обоих, судя по всему, на душе было как будто легче.

–Вот, как бабы выплакались, – комментировал Дмитрий Сергеевич.

–Если бы увидел кто, представляете? – смеясь сквозь слезы, заметил Данил.

–Понажрали́сь, сказали бы.

–Да-да, понажрали́сь, – согласился Данил, и оба самым искренним образом расхохотались.

–Деньги-то собери, предложил Пряников, когда смех с обеих сторон окончательно унялся. Данил неприятно поморщился от этих слов.

–Мне не нужны… я от всего отрекаюсь, – сказал он.

–Что ты, это же не крупа манная! – удивился Пряников. – Ладно, ладно, не настаиваю, пусть будет по-вашему, – затараторил Дмитрий Сергеевич, наблюдая на лице молодого Игнатова каприз и нарастающее недовольство. – Я вот сам сейчас все соберу, потом тебе же и пожалую, когда совершенно в себя придешь. Немало же ты разбросал. Заработал?.. Отец говорил. Ты носом не криви, он в тебе души не чает. И то, что ты его сейчас там так… распек, – чтобы сын отца… – в общем, не должно бывать этому, хоть бы там что. Он тебя очень уважает и мнения твоего как приговора ждал, это, чтобы ты знал. Ты его и приговорил… Вот, еще одна, эк куда залетела, спряталась, от меня не уйдешь. Здравствуй матушка, Леся Украинка. Вэльмэ, шановна!.. Я с тобой, Даня, совершенно на равной ноге теперь хочу быть и со всем откровением. Потому что, вижу, совсем ты уже взрослый. Вон мне, тоже какой урок задал! Не тревожься, я не обидчивый. И мне даже, веришь, твой характер по вкусу. Ты больше в мать вышел, впрочем… Теперь бы выпрямиться. Ох-ох-ох!.. слышал, как трещу? То-то же, ты как хочешь, а старика надо выгулять. «Искра» так «Искра» – я не прочь, я, знаешь ли, даже двумя руками за! Ну что идем?

Какое-то время разговор не возобновлялся. Они вышли с проулка, миновали проезжую часть, отделяющую «частный сектор» от основной части города и уже входили в зону парка, когда Пряников заговорил снова.

–Темно у нас в городе. Небезопасно. Вот скажи, разве это парк? Неужели по всей стране такое, я имею в виду – в углах? А ведь Кузино наш, совсем еще недавно другим углом представлялся, симпатичным углом, ты, может быть, помнишь?.. Парк нынче в запустении, это так… Теперь мы, Даня, обижаться друг на друга никак не можем: мы, Даня, двое мужчин, на плече друг у друга плакали. Ты знаешь, милый, моих слез может никто никогда до тебя и не видел. Такая значит минута выпала, но я не жалею. А ты вот, вижу, осторожничаешь. Это оттого, что я такую тональность взял. Но я сейчас хочу с тобою на равных быть, повторяю, хочу совершенно быть на чистоту. Ты вот давеча любопытство проявил на счет денег и прелестей. Что ж, я отвечу…

–Ненужно, мне жаль, правда, Дмитрий Сергеевич, и стыдно!..

–Брось, не стыдись, это очень хороший вопрос, я им сам интересуюсь. Я, может быть, не только с тобой, но и с собой отныне хочу во всем честным попробовать быть. Ты знаешь, Данил, что с собою до конца откровенным может еще сложнее оставаться. Другие, по крайней мере, тебя на чистую воду выведут, когда зарапортуешься. А перед собой всегда малиновая песнь… А вот уж и «Искра» светится. Тускло светится. Раньше «Искра» куда ярче светилась. Хорошо бы нам сейчас «домик» занять, да посидеть там, поговорить, чтобы… в общем, чтобы конфиденциально вышло, – да, кажется, в «домиках» уже не посидишь. Ну и бог с ними, с «домиками», к тому же мы и нарочно в люди решились, так ведь? Давно я в Кузино никуда не ходил, да и вообще, признаюсь, давно никуда я не ходил, только вот к твоим родителям. Так это уж почти по-семейному… Добрый вечер «Искрачка», сколько не виделись!.. У нас, Данил, с «Искрой» особые отношения. Я, Данил, в «Искре» все три своих предложения сделал, так-то, это к слову о прелестях… А ну-ка, погоди, не спеши… Ах, надо же, какое приземление! Столько спутников и никто не удосужился подхватить. (Однако, декольте…) Пожалуйте вашу ручку, любезная. Ну, полно вам расстраиваться!.. Точно так, я из кружка Игнатова, хотя, собственно, смею вам сообщить, само слово «кружок»… (Надо же, какая нелюбезная.) И верещит же. Давай отойдем еще на пару шагов, Даня, видишь людям разгуляться негде… Так вот, первой своей жене я делал предложение еще в старой «Искре», тогда здесь был кинотеатр и при нем кофейня, то есть, такое буфетом тогда называлось, это теперь везде кофейни. Вот, в буфете предложение я и сделал; на блюдечко под чашечку колечко подложил, тоненькое, в полтора граммика. Счастливая была, плакала моя невеста, а через месяц поженились. Мы на съемной квартире – это к слову о деньгах, – на съемной квартире мы с ней все наше время прожили, только не здесь, а в Д.. Она оттуда была. Все мои жены оттуда… Уже и перемирие, целуются, смотри! Наши люди. Пошли и мы. А причиной происшествию вот эту самую плитку, так понимаю, считать следует. Сыпется бедняжка «Искра». Ну, ничего, люди идут, люди подстраиваются. Думаю, в ресторан нам пока нечего соваться, там должно быть аншлаг, вот и люди туда. Пойдем в бар, гляди и найдется там для нас местечко… Пожалуйста, даже два свободных стола оказалось. Я думаю, в угол присядем, так Даня? Теперь бы вытребовать официанта. Где же этот шельмец? А может девчонка? Ладно, подождем… Однако, что же мы все молчим, точно воды в рот набрали. На чем мы остановились? А! моя константа прелести – это ответ на твой вопрос. А беда моя в том, что я совестлив и порядочен, Даня, оттого мои браки вообще имели место осуществиться, и оттого были несчастливы… Вот и официант, ну наконец-то! Здравствуй, дорогой, соизволь принести… То есть как это некогда?.. Наш стол? Нет, наш стол взять нельзя, мы за ним сидим, возьми тот, что по соседству… Да не этот, этот занят, разве ты не видишь?.. Нужно два? Так, что же теперь человека с его места согнать?.. Ну и что, что спит, хорошую выручку вам должно быть оставил, раз спит… И за сто грамм тоже выручка, не паясничай, молодой человек, видишь, отец в летах, утомился, оттого и спит. Вас дождаться так и сам уснешь. Четверть часа на глаза не показывался, вот где ты бегал, скажи?.. Один на два этажа? Скверно. А там что, анархия? Кулаками грозятся? Догадываюсь, люди… Ладно, давай сюда старика, за наш стол. Вот так, давай. Ты только потом не забудь же и нас обслужить, как наверху справишься… То, что и всем людям неси: закусить и водки…

«За ширмами»

Бар в «Искре» являет собой небольшое помещение, разделенное пополам полураспущенными занавесями, отделяющими, так сказать, зону статического отдыха от зоны свободного поглощения. Другими словами, кто пришел «посидеть», размещается за одним из столиков по ту сторону «ширм», и тот может рассчитывать на закуску, кто же с определенной, конкретной целью посетил Бар, тот располагает: во-первых, постоянным визуальным контактом с предметом, составляющим определенный его интерес; во вторых, прямым и быстрым доступом к самому этому предмету. Легко можно догадаться, что текучесть потребителей на стороне, где «всё всегда под рукой и прямо перед глазами», зачастую неизмеримо выше, чем на стороне другой.

В вечер, описываемый нами, и даже уже ближе к полуночи возле стойки в Баре постоянно крутилось с дюжину самого непостоянного люду. Общество не поспевало замечать там своих потерь; только чья-то определенная цель там была достигнута, как тут же заполнялась образовавшаяся брешь новым посетителем, очередным кандидатом на скорую отправку (по одной лишь ног памяти) под свод своих сеней. «В закулисной» же, за занавесями, наблюдалось большее постоянство.

Со времени появления в Баре непосредственных участников нашей повести Дмитрия Сергеевича Пряникова и Игнатова Данила, то есть примерно с час уже как, общая картина «за ширмами» существенно не менялась. Справа у стены, за продолговатым столиком, сравнительно скромно и сдержано, сравнительно небольшая компания, справляла именины сравнительно молодого человека, почему-то пьющего исключительно сок и заметно тяготящегося этой своей исключительностью. По двум трем замечаниям, между прочим, оттуда прозвучавшим, внимательному стороннему слушателю можно было бы заключить, что у исключительного именинника с одним из его теперешних сотрапезников накануне состоялся спор: чтобы не выпить ему «ни грамма» на собственном Дне Рождения. Пока, под напором неукротимой волны провокаций, виновнику торжества удавалось удержаться соблазна «наконец соответствовать званию» и он все еще умудрялся оставаться «сухим совершенно»; но, вместе с тем, со стороны было видно, что человек пребывал уже, можно сказать, на последней грани, и сидел весь точно на иголках. Бо́льшую гармонию можно было наблюдать за маленьким столиком прямо посреди зала, где совершалось, по всей видимости, самое что ни на есть романтическое свидание двух, опять же, не слишком молодых людей, но без исключительных направленностей, а солидарных в выборе напитка. Хоть и не столь романтически, но тоже солидарно и тоже коньяк пили трое мужчин за угловым столиком слева. Одинокое распитие напитка более народного совершалось так же слева, но только у занавесей. И наконец, в правом верхнем углу размещались наши герои. Еще два столика (что было засвидетельствовано в предыдущей главе любезным читателем) минут сорок – сорок пять тому назад были переведены наверх в Ресторан.

Как водится, колбасная, фруктовая нарезка, соления, початая бутылка водки – все это уже стояло перед нашими героями; крылышки-гриль ими были ожидаемы, и ожидалась еще одна бутылка «напитка народного», на всякий случай, или, пожалуй, во всяком случае привыкшая пригождаться. Было и третье лицо за этим столиком, никуда оно не делось, а все также спало самым безмятежным сном и после своей принудительной передислокации. Впрочем, на спящего старика мало обращалось внимания, лишь изредка Дмитрий Сергеевич, вызвавшийся протежировать «утомившегося отца», поглядывал с собою рядом, направо, дескать, все ли у нас здесь в порядке, не падаем? – и поправлял старика осанку.

Исповедание Пряникова обо всех трех его женах и о его житье-бытье с ними, которое, впрочем, он провел бегло, не слишком вдаваясь в детали, а как бы только одну обобщающую мысль группируя из «схожих, весьма схожих хоть и разрозненных составляющих», мысль по которой и он, в некотором роде, выходил лицом пострадавшим и по которой по всем статьям виновным признавалось одно и только его мягкое, «рыхлое сердце, преисполненное совестливостью необычайной», – исповедание это, составленное, нужно признать, весьма талантливо, в конечном итоге не могло не найти для себя место в молодой подогретой душе слушателя и не отозваться там самой исключительной доверенностью к его (исповедания) автору. Как раз подошло время выпить по третьей, и Дмитрием Сергеевичем Данилу была предложена дружба, в лучшем смысле этого слова и со всеми вытекающими. Предложение это хоть и было принято молодым человеком с восторгом и со всем радушием, Пряников, все же почел себя должным оговорить и еще дополнительно, что он ни в коем случае не пытается навязать себя в обязательные конфиденты, что он ничего не намерен выпытывать, и что вовсе не с потайным каким-нибудь намерением решился он открыть «тайники души своей» перед «другом» – да уже и именно другом, потому что младший Игнатов для него значился таковым еще с самого того момента, когда омочил плечо свое «редкими, чрезвычайно редкими слезами», и не погнушался этих мужских слез… – в общем предлагалась им дружба ради дружбы, и все с тем!.. хоть и удивила его весьма и озадачила «сия притча с разбросанными деньгами и отречение от чего-то всего», – заключил Пряников, с оговоркой, что это он «так здесь приплел, просто так, как между прочим, как отвлеченное и ни к чему не обязывающее замечание». Данил как будто было призадумался над последними словами Дмитрия Сергеевича, но только на мгновение, и тут же решил выложить перед «старшим товарищем» всю свою подноготную, «потому что он и сам этого хотел, да хотел, и никто его к тому не принуждает!..»

И все же, несмотря на всю проявленную собой решимость, младшему из только состоявшихся друзей не так просто далось его признание. Он два раза начинал свою речь, с видимым намерением к самому главному подойти издалека, дважды сбивался, и тем кончил, что объявил просто, без какого-либо пояснения причин и побуждений, что собирался он в необозначенном будущем стать президентом! Произнес Данил свое признание с вызовом, даже с апломбом, как бы заранее приготовляясь к неминуемой встрече с насмешкой, и был немало удивлен, когда не заметил и даже поползновения улыбки на лице своего собеседника. Более того в глазах Дмитрия Сергеевича нельзя было встретить ни выражения допущения, ни даже доли подчеркнутой снисходительности, на которые так торовато бывает, по личному замечанию Данила, при восприятии «молодых» идей и мыслей поколение старшее. Но совсем уж поражен и покорен был Данил своим новым другом, когда тот ему заметил отсутствие в нем малейшего даже удивления, и заверил, что он, напротив, как раз надеялся услышать что-то в этом роде, и подивился бы, если бы идея его молодого товарища, им столь высоко всегда чтимого, заключала в себе меньший простор «для разгула его благородных честолюбивых направленностей». Словом, Пряников был вполне удовлетворен признанием Данила и был «обеими руками за», «потому, что нужно что-то менять, действительно нужно что-то менять в этой стране!» – подытожил он и единственно о чем выразил желание полюбопытствовать дополнительно, это о «степени подготовленности, так сказать, к предприятию». Интересовался Дмитрий Сергеевич, выработана ли уже стратегия, по которой «его друг» рассчитывает преодолеть заслон целого ряда «чрезвычайно ушлых и опасных соискателей» прежде чем разместить свою более чем достойную кандидатуру на президентском кресле? Данил при ответе на этот вопрос выглядел действительно весьма подзадоренным и отвечал с воодушевлением:

–Все знаю, все это я предвидел и продумал и продолжаю удивляться вам, дорогой Дмитрий Сергеевич, как это вы умеете так уместно и так ловко нужный вопрос ввернуть? Вы увлекательнейший собеседник, Дмитрий Сергеевич, с вами коротать досуг – одно удовольствие!.. За приятное проведение времени? Выпьем, да, конечно! За интересную компанию!.. Редкость, редкость, я с вами целиком согласен, редкость!..

Выпили по четвертой, за интересную компанию…

Со своим уставом в чужой монастырь

Стратегия пути на президентское кресло, пересказанная ее автором, Игнатовым Данилом, соответствовала целиком своей идеи (самому стремлению в президенты) и была столь же фантастична и немыслима. Все строилось у молодого человека на одной лишь правде и на той фаталистической мысли о ней, что в самой сути правды уже кроется ее победа, что так должно быть по устройству мироздания, потому… «потому что по-другому быть не может», – подкреплялась надлежащим аргументом сия замечательная теория. Дмитрий Сергеевич пробовал возражать, сначала аккуратно и осторожно:

–Но это только в том случае «по-другому быть не может» и правде всегда и везде торжествовать предстоит – если правда будет всамделишная, настоящая, без вероломства, – могу ли я сделать такое предписание? – первым долгом счел нужным поинтересоваться он.

–О да, конечно, как вы верно понимаете дело! – с жаром отвечал Данил, глядя на своего собеседника с величайшей приязнью. Такая обнаженность симпатии и торопливость похвалы не могли не подзадорить Пряникова, всегда чрезвычайно отзывчивого до всякой положительной характеристики, касающейся его лично.

–В деле, где соперничают правда и ложь, Данил Андреевич, я сам всегда на правду поставлю, – заговорил он как-то исключительно вдумчиво, прищуривая глазки, клоня голову набок и запуская вверх указательный пальчик, каждой черточкой лица своего и интересным этим жестом как бы выстилая дорожку готовящемуся противоречию, – без колебаний поставлю, но это только в том случае поставлю, если буду уверен в истинности правды, вот. Сим каламбуром я хотел возвестить, друг мой, что правду в чистом ее виде, не в природе, но именно в мире встретить чрезвычайно редко удается, не смотря на всю ее популярность и применяемость в языке мирском. Что же касается чиновничьего мира (потому что у чиновников свой собственный мир, не забудем об этом, – мир далекий, от реального мира и его реальных проблем дальше, чем от Земли до Марса), – в чиновничьем мире этого противоборства правды и лжи, на мой взгляд, вообще никогда не случалось, и, если уж совсем на чистоту, то и не может случиться, во всяком случае, в век нынешний. В том и заключается, как мне кажется, основная загвоздка: как же в последний, упомянутый нами мир суметь внедрить правду, если никогда и духу ее там не было? да и быть не должно, – прибавлялось Пряниковым как бы в скобках. – То есть, все это касательно правды в чистом ее виде, я говорю; другой же правде у нас всегда и везде – милости просим.

Так видел дело Дмитрий Сергеевич. Данил же стоял на своем и говорил, что правда себе сама дорогу найдет. Дмитрий Сергеевич отвечал, что нет туда, куда он метит, дороги для правды. Подали крылышки. Выпили по пятой.

–В современном мире, – говорил Пряников, – да что в современном! всегда так было и во все века, – хотя без малейшей хитрецы люди никак не умеют обходиться. Оно и не мудрено, ведь скучна же правда, если, в непреклонно чистом своем виде, – людям, может быть, такая правда будет и неприемлема.

–Неприемлема настоящая, чистая правда, та с которой их на каждом шагу перестанут обманывать? – вспыхнул, подогретый «пятой», Данил.

–Вот видишь, ты уже и сейчас горячишься, – совершенно спокойным тоном отвечал Пряников. – Что будет, когда ты, со своей правдой в чистом ее виде окажешься бессовестным хитрецом в глазах людей?

–Вы что-то не то говорите, Дмитрий Сергеевич.

–Очень даже то, очень даже то я говорю, Данечка. Ну, ты сам рассуди: сколько всякой самой различной правды, оттуда, куда были направлены твои стремления, ежедневно предлагается обывателю – и все правда-правдишняя, а назавтра – то же, что было вчера, только навыворот, и тоже со званием правды. Разумеется, народ искушен уже, народ насмешлив, и, что под лозунгом правды, то за ложь чистой воды принимать привык. Сейчас чем больше ты будешь свою правду отстаивать, тем меньше тебе будут верить. Правдой никто уже и не манипулирует, знают, что дело пропащее, все сейчас во лжи упражняются, потому что народ все политические дебаты давно за театр привык принимать и за тех, «чьи слаще враки», свой голос отдает на выборах.

Данил и этот весьма справедливый довод отказывался принимать. Он говорил, что правда настоящая всегда будет из ряда вон, а потому и распознаваема.

Мы чувствуем себя обязанными по возможности сократить этот занимательный разговор, ведь, сколько бы ни был он занимательным, все же он о политике. А можно только догадываться, как надоела политика бесценному читателю. Поэтому, щадя читателя чувства, позволим себе лишь представить отрывочно из этого разговора то, что мы находим несомненно важным и необходимым, и даже не столько важным, важным в информационном плане, сколько необходимым для полноты картины, – картины, которую мы, хотя только для одной художественной связи с ожидающими нас ниже обстоятельствами, надеялись не упустить случая отобразить.

В первую очередь, хотели мы указать на то, что крылышки-гриль оценены были должным образом Дмитрием Сергеевичем и что с момента подачи этого блюда до последней обглоданной косточки, водрузившейся в общий скип на тарелке, губы этого не лишенного аппетита мужа лоснились пуще, чем могли бы мы подобрать тому сравнение. Он так даже и декламировал, не выпуская лакомого кусочка (иль будь то уже обнаженная косточка) из своей руки во время дискуссии со своим молодым оппонентом и выделывал ею (косточкой), подобно заправскому дирижеру, самые различные штуки. Данил же закусывал куда реже – это из того, что стоило нам отметить особо. Что еще:

В какой-то момент разговора Дмитрий Сергеевич пожелал «вернуться, так сказать, к истокам» и поинтересовался о финансовой составляющей «проекта», – «той составляющей, без которой…»

–Совершенно с вами согласен, – подхватил в этом месте Данил, – прежде всего, нужно мне было состряпать капитал, достаточный, которого при некотором наличии мозгов… говорю «некотором», потому что и того, кажется, довольно будет, – капитал, которого достало бы, чтобы занять вакантное это место, потому что оно каждые пять лет вакантное… Без средств, потому что у нас никак это сделать не получится, как и везде, не только у нас, впрочем. Хотя, я слышал, что в Швеции, толи в Швейцарии…

–Для нас разницы нет.

–Я тоже так думаю. Словом, я слышал, что там правительство городским транспортом на работу добирается.

–Но то, пожалуй, уже юродство, – снова не преминул вставить свое замечание Дмитрий Сергеевич, одними глазами хитро улыбаясь при этом, как будто что-то замыслив.

–Бог с ней, со Швецией! – рассудил Данил. – Я говорил о том, что мне было нужно и, чего я собирался достичь…

–Ага, ну-ну.

–Ни-ни-ни, Дмитрий Сергеевич, пожалуйста, не торопитесь в своих суждениях на мой счет, прошу вас, не обижайте меня; никакому современному просвещению места в моих словах не могло оказаться. Уверяю вас, всей этой мотивационной ереси не было и духу в моей стратегии, потому что… Ну в самом деле, ну ведь это странно! Дмитрий Сергеевич, я нахожусь в решительном недоумении, может, вы объясните мне, как избитые, рядовые понятия, сплошь общие места, причем, пошиба исключительно неприличного, вдруг в современном человеке такую безграничную доверенность сыскали? Неужели, спрошу я вас, неужели в нас совсем не осталось остроумия и… вкуса, в конце концов? Я не понимаю, почему в своем развитии мы движемся назад, а не вперед? Почему это унизительное слово «цель» собою напрочь вытеснило благородную «идею», почему поклонение деньгам, это беспрерывное и бесконечное о них думание теперь принято считать делом полезным, а не делом… постыдным? Как хотите, а я не понимаю…

–Думаю, все дело в воспитании…

–Не в бровь, а в глаз, как говорится! Дмитрий Сергеевич, с вами, как с самим собой разговариваешь.

–Ну… – От вновь полученной похвалы потребность говорить в Пряникове возросла еще больше. Он и поспешил вставить свое словцо, но был перебит, к великому своему неудовольствию; он хотел ущипнуть здесь молодого человека упоминанием о женитьбе на деньгах, но не успел вставить и слова.

–Вздор, – в свою очередь тоже торопился высказаться Данил, – вздор, я не хотел и думать в этом направлении, до поры. Деньги! Где бы взял? Заработал бы. Нашел бы как заработать честным путем.

–Ну, знаешь ли, заработать сумму «достаточную» для такого предприятия и по-честному в нашей стране… – скучным голосом, как бы в отместку, за то, что был перебит, как-то подчеркнуто равнодушно замямлил Пряников.

–Украл бы! – вдруг отрезал Данил.

–Вот, это уже другой разговор! – даже подскочив на стуле от удивления, подхватил Дмитрий Сергеевич, обнаруживая всем своим видом теперь уже натуральный интерес к беседе.

–Я и сам думал, что без воровства не обойтись будет, лишь попробовать думал, авось…

–Не место, друг мой, в денежном вопросе русскому «авось», – вдруг почувствовав себя совсем в своей тарелке, с переменой климата в разговоре, отвечал Пряников. – У нас, на беду, и украсть по цивилизованному не научились еще, – продолжал он, потирая руки, от удовольствия и с неопределенной улыбочкой на лице. – Ну, ничего, праотцовскою методой, по монголо-татарски, на распил заводиков…

–Что же, можно и на распил, так даже лучше будет, быстрее будет, – насторожившись и оттого опять с вызовом, отвечал Данил.

–Быстрее однозначно, – все с тою же улыбкой согласился Пряников.

–Вы, конечно, с меня смеетесь сейчас? – раздражительно заметил Данил.

–Нет, что ты! – с искренним испугом отвечал Пряников, мигом и начисто прибрав с лица всякую плутовскую черту.

–Вы думаете, эк куда махнул, с правдою!

–А как иначе, а как иначе, Данечка? – торопился Дмитрий Сергеевич умиротворить молодого своего друга…

Народная мысль

―Справедливо, Данил Андреевич, изволил рассудить, что без влиятельных покровителей было бы тебе не обойтись, – с выражением умудренного опытом эксперта говорил Пряников, немногим позже, когда была приведена в почин вторая бутылка «напитка народного».

–К самому бессовестному люду был намерен в доверенность войти, потому что мне на самый верх было нужно, – безотчетно для себя попадая в тон собеседника, уже достаточно развязанным языком отвечал Данил.

–А баллотировался бы?..

–Баллотировался бы как все: врал бы безбожно, подкупал избирателей, подкупал бы комиссию… Как видите, Дмитрий Сергеевич, стратегию нарисовал я себе самую обыкновенную: двигаться проторенной дорожкой, не изобретая велосипед.

–Идея? – лаконически и с неменяющимся выражением знатока интересовался Пряников.

–Идея тоже не нова… Вы, Дмитрий Сергеевич, должно быть, не единожды слышали о бомбе?

–О бомбе?

–О бомбе. Отовсюду можно услышать, Дмитрий Сергеевич, и вашего слуха, я уверен, мысль эта, умнею́щая мысль, не могла минуть. У любого прохожего мужика спроси, у супруги мужика, у пенсионера какого – спроси, как страну спасти, в чем выход искать? Один ответ будет – в бомбе. Это мысль народная, Дмитрий Сергеевич, – теперь вы, конечно, поняли, о чем я говорю, – мысль, по которой, нужно собрать всю верхушку, по народному – «шайку», в самом их логове, в Раде, двери запечатать со всех сторон и… – так, чтобы мокрого места внутри не осталось.

–Ну, эта мысль, может быть, слишком народная, Даня…

–Дмитрий Сергеевич, я уверен, что вы не склонны так обо мне думать, чтобы я идею эту в буквальном смысле в расчет когда брал и что действительно, по-мужицки, одним махом собирался всю проблему решить. Вы это свое замечание, так, для связи, как наводящий вопрос здесь ввернули, я это слишком понимаю, и потому не спешу на ваши слова обидеться. Вас интересует, что я под бомбой подразумеваю на самом деле, правильно?

–Совершенно правильно, ты все вернее верного сейчас рассудил, Данечка! – восхищенно отозвался Пряников, глядя любовно осоловевшими уже несколько глазами на молодого своего собеседника. (Мимо всех обстоятельств, сын его друга, на его взгляд, на удивление неплохо соображал сейчас.)

–А под бомбой я как раз таки и подразумеваю правду, – продолжал Данил.

–Правду?

–Да. Вот, в чем заключалась, так сказать, эссенция моей идеи, вот как я собирался в чиновничий мир – место, которое вы очень справедливо абстрагировали в своих суждениях, Дмитрий Сергеевич, от мира остального, – вот как я собирался провести в чиновничий мир правду: с помощью лжи и без помощи совести.

–Вот как!

–Да. Правду бы мне в оболочке лжи пришлось бы туда провожать, иначе туда не пускают. Не пускают туда и с совестью, точнее с наличием совести туда не найдешь провожатых; поэтому и совесть нужно было прятать под ту же оболочку. Вот в чем препятствие, а деньги – что деньги? – деньги, то дело пятое.

–Интересно, очень интересно…

–Да! – подхватил Данил, – я сам чувствую, что складно сейчас говорю, мысли сами из-под языка бегут, словом, язык лыка еще как вяжет!..

–Ну, эта раскрепощенность членов, включая язык, положение есть шаткое и всегда в этих случаях нужно быть осторожнее…

–Еще по чуть-чуть нам, однако, не должно повредить, как думаете, Дмитрий Сергеевич?

–Еще по чуть-чуть, думаю, не повредит; еще по чуть-чуть, думаю, можно…

Здесь позволим себе сказать еще пару слов о сложившихся отношениях младшего Игнатова с «напитком народным».

Собственно водку Данил теперь пил второй только раз в своей жизни. Первый раз с ним случился сразу после зачисления его в университет и происходил в компании однокурсников; выпил он тогда (за знакомство) три раза «по двадцать пять» и на том остановился. Такая умеренность, и в таком возрасте, а главное, в первый-то раз, есть явление почти чрезвычайное, с чем благосклонный читатель, нам кажется, не может не согласиться. Возьмем же на себя смелость в двух словах объяснить и это явление, основываясь на те сведения, которыми располагаем.

Говоря в общем, касательно вопроса употребления напитка содержащего градус, Данила можно отнести к лицам в этой области отчасти и приспособленным, или, по крайней мере, отставшим не безнадежно. Все это потому, что Андрей Константинович, его отец, в свое время справедливо считал, что если в нужный момент не адаптировать ребенка к условиям окружающей среды и не ознакомить его с некоторыми нравами и обычаями оной, или, чего доброго, шагнуть дальше и оградить драгоценное чадо свое от пагубных веяний со стороны неусыпной моралью и строгостью, то, в конечном итоге, можно нарваться на результат самый неожиданный и неприятный. Много раз ему приходилось слышать и самому ставать свидетелем, в бытность студенчества своего, как подростки, в строгой опеке взращенные и «жизни совсем не ведавшие», только выпавши из тернового гнезда, говоря образно, то есть, только обретши волю, бросались в эту самую неизведанную ими жизнь не меньше как с остервенением и пропадали там сразу и зачастую безнадежно. Такой участи он сыну своему не мог желать и начал приучать его для начала к вину еще с четырнадцатилетнего возраста, держа в голове одну весьма основательную мысль, что «годом после приступать к такому предприятию уже, может, будет и поздно». Старался не опоздать в своей педагогике Андрей Константинович и с напитком большей крепости, но так как самбезусловное предпочтение отдавал коньяку, то и учение его происходило соответствующим образом. И вообще, личный пример принято считать делом первостепенного значения. На этот счет мы имеем сказать, что в «пьяном виде» старшего Игнатова никогда нельзя было увидеть, может быть, чему следствием и стало то обстоятельство, что и у сына его никогда (ранее) не возникало желания напиться, или, по крайней мере, никогда (ранее) не переходил он ту черту, когда это желание у человека возникает само собой. Теперь же, если Данил и не был еще за упомянутой нами чертой, то предпосылки к тому наблюдал серьезные.

На этом все; избегая всяких в дальнейшем отступлений, возвращаемся непосредственно к разговору:

–Мимо слога, безусловно, искусного, – продолжал Пряников, после того, как было выпито «еще по чуть-чуть», – мимо слога, интересует меня еще вот что: не опасаешься ли ты, Даня, что правда твоя могла бы заработать язву, находясь, продолжительное время, в такой заразительной оболочке?

–Исключено, Дмитрий Сергеевич, чтобы ложь и бессовестность могли во мне укорениться, – отвечал молодой Игнатов по-солдатски, чеканно, вероятно напрягаясь, чтобы языком не путаться, – будьте уверены, я бы характер выдержал. Президент, честный и с совестью, согласитесь – такого еще никогда и нигде не случалось. Одна только вера в возможность этого события стоит неизмеримо выше всех дополнительных мотиваций.

–Все так, все так, – глубокомысленно и вновь с какой-то хитрецой во взгляде заметил Дмитрий Сергеевич, – мотивация несомненная, и в характере твоем, мой друг, я абсолютно уверен, однако – можно ли правде пробиться, вылезть из своей такой пачкливой оболочки так, чтобы ни капельки не замараться? Позволь самому ответить на свой вопрос: никак нельзя будет избежать загрязнений, в чем, думаю, ты со мной согласишься. Что же делать, как очиститься потом?.. я хочу сказать, что грязь же нужно чем-то смыть будет?

–А вот тут-то и нужна бомба, как раз тут мысль народная и пригождается. Все продумал, Дмитрий Сергеевич, я все продумал и все ваши теперешние сомнения – все мои сомнения, давешние. Бомба – механический привод идеи моей – вот каков он!

–Меня избрали, я врал всех искуснее, оттого меня и избрали, – начал Данил свое объяснение «бомбы». – Инаугурация; послов наехало – тьма, и даже президенты держав соседних – по приглашению, по моему личному приглашению, я очень просил и заискивал – в свидетели. Свидетели необходимы были. Опять же, телекамеры. Речь моя публичная, благодарственная, перед присягой. Благодарю за доверие, но присягнуть не могу (тут делаю паузу, для эффекта), потому не могу (объявляю), потому, что считаю себя объясниться обязанным, считаю, что доверие не заслужил, пока, но заслужить намереваюсь, тут же. Первым долгом своему народу, одному своему народу, кто перед телевизором, в присутствии свидетелей (взгляд на послов), спешу сообщить, что я не тот, кем долгое время представлялся, но что я лучше. И дальше: всё и обо всем, начиная от «мысли народной», которую пришел воплотить в жизнь, заканчивая, отсюда с трибуны, сообщением, протежировавшим меня, бессовестным лжецам, которых я имен пока не называю, но которым я заявляю, заявляю открыто, что нам, мне и народу, с ними не по пути, в случае, если народ меня опять изберет. А народ опять, кажется, не может не избрать после такого признания, вы как считаете, Дмитрий Сергеевич?

–Мне кажется, народу, Даня, после такого признания тебя избрать не дадут…

–Убьют? Да, я думал о том, что убьют. И пусть, я был готов! Но послы, Дмитрий Сергеевич, о послах не будем забывать, о телекамерах. Как вы думаете, не произвело ли бы резонанс такое убийство в мировом сообществе? А наш народ, на ваш взгляд, не взбунтовался бы, после известия о смерти, о насильственной смерти, их кандидата? – да, кандидата опять, потому что назначались бы повторные выборы, в которой правде, уже вышедшей наружу, уже заявившей о себе, больше бы не было нужды ни во что гнусное обличаться. Народ бы взбунтовался, Дмитрий Сергеевич, и правда бы все равно восторжествовала и значит идея, моя идея, была бы достигнута, и это значит… Или, может, вы считаете, что могло быть иначе? – как бы спохватившись спросил молодой Игнатов.

Дмитрий Сергеевич в этом месте опять прибегнул к услугам все разрешающего указательного своего пальчика. Покачав им перед собой, он сопроводил сей жест, веско выражающий отрицание, истинно прискорбным выражением лица.

–К несчастию, не могу согласиться, Данечка, – сказал он. – Потому не могу согласиться, повторю еще и еще раз, потому что, правда, в чистом своем виде, в том виде, в котором ты ее намеревался представить, слишком, слишком откровенна, а народ у нас слишком искушен, чтобы таким откровенностям доверять. Вот как оппоненты твои это дело обернули бы. Вышли бы к народу, воззвали бы: «Чудо немыслимое и неслыханное произошло для нас с вами, уважаемый народ, имеем мы среди кандидатов в вожди наши альтруиста в высочайшей степени, человеколюбца, подобного Тому, Кто более двух тысяч лет тому назад, посетил наше недостойное пристанище, чтобы смертию своею искупить грехи наши. Воистину жертвою неоценимою мы имеем возможность располагать и теперь. «У меня есть все, – слышали вы на недавней инаугурации, на несостоявшейся инаугурации, – есть все: богатства неоспоримые, по всем бумагам законные, покровители влиятельнейшие, могуществом своим застлавшие мне лавровую дорожку, – вот и президентское кресло предо мною, осталось лишь разместить на нем… известно, что осталось разместить мне на нем, но я не спешу совершить этот вожделенный маневр. Я имею признание. Я имею намерение лишиться всего разом, только для вас и во имя вас…» Ах да! и во имя правды, – говорил нам этот новый, этот ловкий Мессия. «Правда есть свет, – глаголали уста его, – а я всю жизнь лгал, лгал во имя правды». Это новая притча, неизвестная еще доселе человечеству, обошедшая всех мудрецов и пророков, чтобы сойти с языка нашего с вами современника, и для нас исключительно для нас. Запомним эту мысль! Рассмотрим эту мысль: во имя правды он готов был лгать и бессовестничать, ходить во тьме… Кто знает, куда заводили его стопы, во время бодрого сего шествия в потемках? А сейчас он с завиднейшим спокойствием этими же стопами топчет всех своих покровителей. Назавтра неугодны его правде станем мы с вами и… О нет, этой мысли мы не хотели, этой мысли мы убежали бы, если бы были уверены в себе, чувствовали за собой возможность соответствовать снизошедшей до нас добродетели. Но мы имеем привычки, нам так долго лгали, – нет, не во имя правды, а лгали обыкновенно, нас так долго водили за нос, что мы имеем почти физическую потребность невинного возражения, возражения и недовольства. Вдруг мы станем недовольны правдой? Это чревато даже для могущественнейших и влиятельнейших персон, принявших правду за ложь в свое время и ее же, правду, по незнанию и на беду свою протежировавших, – что говорить о нас, что говорить о нас, простых смертных?..»

«Но кроме шуток, – сказали бы в заключение твои оппоненты. – Неужели способны вы, мудрейший и достойнейший народ, обнаружить в себе столько наивного легкомыслия, чтобы поверить такой правде, или же вы, со всем несомненным благоразумием вашим, не побрезгуете усмотреть заднюю мысль, бессовестно прячущуюся от вас за густой завесой целой плеяды фантастических добродетелей? ― «Что это, – с присущим вам проникновением, зададитесь вопросом вы, – замашка на царствование, отсечение всякой оппозиции и всякого возражения, и даже со стороны соратников?» ― «Безусловно, – согласимся мы, – и так вульгарно представлено!» – Нам грустно даже осознавать, осознавать и принимать неоспоримый тот факт, что вас… и нас, всех нас, народ современный, народ прогрессивный, печальнее всего, что нас же соотечественник принимает за далеких папуасов, охотливых и восприимчивых до такого сорта правды. Воистину представление иностранца из какой-нибудь далекой Старой Гвинеи принуждены наблюдать мы, – представление, заслуживающее, самое большее, одной лишь насмешки!»

«Лейся вино!»

―Вы уже закончили? – весь раскрасневшись, готовый вспылить в любой момент, спросил Данил у Дмитрия Сергеевича, который и впрямь замолчал несколько неожиданно.

–Да, я думаю, такое развитие событий вполне возможно в рассматриваемом нами случае, – совершенно просто отвечал Пряников, как будто даже маскируя, путем почесывания своего картофельной формы носа, формирующийся зевотный рефлекс.

–И вы думаете, мне открыли что-то новое? Думаете, я так не думал? – чрезвычайно гневливо, каким-то не своим, визгливым голосом отвечал Данил. – Думаете, я этой развязки не предусматривал, два месяца прислуживая им всем и глядя на них на всех! – произнес он громко и выразительно, так, что привлек внимание действительно, если не всех, то многих, даже некоторых, находящихся по ту сторону «ширм», у стойки, даже пьяный старик, протежированный Дмитрием Сергеевичем, пробудился ото сна.

–О, дедушка, с добрым утром! – обратился к нему вдруг молодой Игнатов, с натянутой и какой-то нервической любезностью. – Как почивали? Все ли в порядке? Не волнуйтесь, мы ваши новые друзья. Да, да, мы необыкновенно складные люди, – добавил он, глядя на Дмитрия Сергеевича. – Выпить не желаете? – обратился он опять к старику. – Извольте, я налью… Пожалуйста, за ваше здоровье!

С ловкостью завсегдатая, разлив каждому по полной рюмке, Данил осушил свою с таким проворством, что ему попросту и замечания нельзя успеть было сделать, если кто и собирался. Сам Пряников, несколько обескураженный вызывающим поведением своего молодого товарища, такими порциями пить не стал. Покровительствованный им старик, опорожнил свой сосуд и глазом не моргнув.

–Так, значит, ваш друг рассказывал, о том, что работал я, – каким-то интересным слогом, как-то задом наперед, обратился Данил опять к Пряникову, под словами «ваш друг» подразумевая, конечно, своего отца. – Да работал я, официантом работал я, в подобном заведении работал! – продолжал он, не дожидаясь ответа собеседника. – Да, вот таким вот персонам прислуживал. Да, вам прислуживал, любезнейший, а вы уж и забыли? – все с тою же нервической любезностью обратился он к старику, который в свою очередь продолжал смотреть перед собой невозмутимо. – Да, и в Х. есть такие места, – говорил Данил опять уже Пряникову, – не все же там господам есть-пить. Ест-пьет там и наша братия, и – ой как ест, ой как пьет! В чем-чем, а в этом наш человек проявить себя умеет! Будет в лохмотьях ходить, наш человек, а есть-пить не хуже барина будет, то есть в количественном соотношении. В количественном соотношении куда больше будет, то есть пить… Я чувствую, что начинаю заговариваться. Я сказать хотел, что к нашему человеку ближе быть хотел, что хотел, при тесном, так сказать, контакте, хотел себя проверить, смогу ли я служить человеку нашему без презрения к нему и ненависти?.. Нет, не смогу! – это я еще наперед знал, что не смогу без ненависти, но, по крайней мере, устойчивее думал стать, думал выработать привычку ненавидеть глухо, ненавидеть сдержанно. Ведь можно презирать и ненавидеть, но все же продолжать заботиться, и даже чем больше ненавидеть, тем больше заботиться? С отвращением заботиться ведь можно? Ведь обхаживает же так Маргарита Олеговна своего суженного, – я как-то разговор родительский подслушал, о ней когда между ними говорилось, – вы, может быть, лучше меня ее историю знаете?.. А мне Маргарита Олеговна, хоть что скажут, очень симпатична. И вы, Дмитрий Сергеевич, мне, хоть что о вас говорят, тоже симпатичны, весьма. И весь этот ваш «кружок», славноизвестный… Я думал… Я так восхищался… Я думал, как он вокруг себя… таких замечательных людей… значит он сам, – я был в том уверен, – замечательнее всех… А теперь… Обыкновенная семейная сцена, – так вы сказали?..

–Даня!..

–Нет, Дмитрий Сергеевич, дайте мне выговориться! Вы не смотрите, что я плачу, это я, потому что пьяный, плачу. А я пьяный, да! Я слышал, я видел… О, я столько раз наблюдал, как охотливо пьяные плачут, но никогда не мог понять, в чем, собственно, состоит их эта охота? Но сейчас понимаю, сейчас вполне понимаю, что вовсе и нет на самом деле пьяному до слез никакой охоты, – есть нужда. Есть нужда, и нет воли. И стыд есть, а все равно. И даже не все равно, а как будто приятнее. И чем острее стыд, тем приятнее. Идони-одони, Дмитрий Сергеевич, идони-одони, я теперь всегда пить хочу! Как у Есенина: «Лейся вино, лейся вино!..». Эй, старик, у тебя какое горе? Ты что опять спишь?.. а там что? Ха-ха-ха, глядите, Дмитрий Сергеевич, а лакает-то именинничек. У них там какой-то спор был, я наблюдал. Не выдержала душа поэта… Эй именинничек! «Лейся вино, лейся вино!..» Иди, я с тобой пить буду, за твое здоровье пить буду!.. Мне идти к вам? С величайшем удовольствием!.. Чего это вы держите меня, Дмитрий Сергеевич?..

Пряников действительно схватил молодого Игнатова за запястье. Тот уже был на ногах, очутившись над вновь задремавшим стариком, так, что его рука, за которую его удерживали, лежала чуть не на самой голове дремавшего. За столом, где праздновали именины и где, по замечанию Данила, виновник торжества, не выдержав спор, таки развязался, и теперь спешил наверстать, – за тем столом ему уже налили и там его уже ждали. «Эй, ну ты идешь?» – оттуда кричали ему.

–Это совсем тебе сейчас будет нежелательно, – по возможности тверже пытался возражать Дмитрий Сергеевич, еще крепче сжимая Данилу запястье.

–А мне теперь все равно, Дмитрий Сергеевич, – тоже принимая серьезный вид, по возможности, по возможности сосредоточившись, отвечал Данил (что, правда, не добавило ему в ногах устойчивости: его слегка качало из стороны в сторону, и ему трудно было устоять на одном месте). – Я на том и пытался заострить ваше внимание, что мне теперь все равно, и что я этому своему равнодушному состоянию чрезвычайно рад. О, я и не знал, что ни к чему не стремиться и не равняться ни на ко-го, – выдавил он по слогам, – есть такое исключительное благо! Я всю свою жизнь, Дмитрий Сергеевич, равнялся и хочу вам сказать… я, пожалуй, сяду. Отпустите, пожалуйста, пожалуй, не убегу.

Пряников, после некоторого раздумья, согласился отпустить руку молодого Игнатова.

–Хочу вам сказать, – продолжал тот, присаживаясь снова, снова пьяно-развязано, то есть совершенно естественным сейчас для себя образом, выговаривая слова, – хочу сказать, что это чрезвычайная мука иметь свой неоспоримый идеал. Но вот мой фетиш раскололся и я свободен. Теперь я могу вполне быть собой и все равно соответствовать. Ведь расколотый фетиш – пустой сосуд. И я пустой сосуд. Ведь способен же был я, самым серьезнейшим образом, столько времени угрохать на пустую идею!.. Не качайте пальчиком, Дмитрий Сергеевич, вы хоть мне сами и очень симпатичны, но пальчик ваш мне не очень симпатичен, ишь, как он меня совсем еще недавно осадил. Свежо предание. Не тревожьтесь, Дмитрий Сергеевич… Помните, вы мне не так давно тоже велели не тревожиться, когда я вам о ваших женах… Вот теперь и сами не тревожьтесь, я с пальчиком вашим, солидарен, и все мысли вашего пальчика… тьфу ты, все ваши мысли… В общем, я сам своей идеи ни на вот столечко не верил… Только я надеялся, что убьют. Потому что, шут живой и шут мертвый – две большие разницы, – не так ли, Дмитрий Сергеевич? Вы-то должны на сей счет иметь убеждение?

–Слишком ты в мать, аж даже не прилично для мужчины, – с трудом выговорил Дмитрий Сергеевич, как будто проглатывая застрявший в горле ком. – Тебе пасть необходимо, вот, чего тебе недостает сейчас.

–Чего необходимо? – переспросил Данил.

–Пасть. Чтишь себя слишком. Ну, ничего, молодо-зелено, стыдиться еще будешь заносчивости своей. Упадешь еще, все падают. Может быть, сегодня и упадешь.

–Не пойму я вас.

–Не таков твой отец, он… он толерантен.

–Еще бы ему не быть…

–Перестань, пожалуйста.

–А что, перестань! – вновь с заблестевшими глазами, с вызовом, воскликнул Данил, подаваясь вперед на стол всем телом и сокрушая грудью старательно выстроенную его собеседником пирамиду куриных косточек. – Я все думал, почему он здесь, в Кузиновской глуши, от всего мира в стороне? Почему не покажет себя миру? Почему его кружок – такой узкий кружок? Я думал, что если бы люди его узнали, они бы сами захотели быть такими как он. Ведь все же в мире по веянию, равно как и моды. Я хотел и вас, Дмитрий Сергеевич, маму, Маргариту Олеговну и даже сердобольных Бондаренко – хотел вас всех сделать модными. Хотел всех сделать наподобие вас, потому что вы замечательнее всех людей были в моих глазах, а он замечательнее вас всех… Я не умею это сказать правильно, чтобы не выглядело так утробно. Но я в ваш ум верю, и верю, что вы поймете, – проникновенно проговорил Данил, как будто даже на минуту протрезвев с этими словами. – У вас так, так интересно все, вы такими чудаками, – в хорошем, в самом лучшем понимании этого слова, – всегда смотрели… Я хотел стать президентом, в первую очередь… К черту правду!.. Я хотел стать президентом, чтобы распространить, чтобы узаконить чудачество, чтобы не было так приторно пошло вокруг, потому… потому что я в этом мире задыхаюсь! – и впрямь как-то тяжело дыша, заключил свою несвязную, истерическую речь нервный, пьяный молодой человек.

–Тебе нужно немножко успокоиться, – сочувствующе проговорил Дмитрий Сергеевич, умилившись последними словами своего молодого товарища. – Сам ведь еще тот чудак. Воистину, сын своих родителей, – почти про себя проговорил он.

–Но все-таки больше в мать, – расслышав последние слова Пряникова и не соглашаясь на предложенный ему примирительный тон, язвительно отвечал молодой Игнатов.

–Твоя мать замечательная женщина, Даня, исключительная женщина, но ей, да, присуща одна черта, которая есть и в тебе – вы с ней оба глубокие моралисты, и потому вам тяжело, вам очень тяжело потому, Данечка, жить. Я бы тебе советовал…

–А я и сам, я и сам, я же говорил вам, Дмитрий Сергеевич! – как-то неестественно весело прокричал Данил, вскочив опять с места, при этом опрокинув с грохотом стул, на котором сидел, – я и сам так давеча решил, что мне все равно теперь! Почему же вы меня не хотите услышать?.. Эй, дедушка, проснись и пой! – воскликнул он, ткнув пальцем в плечо дремавшего старика. – Давай пить и веселиться! Как думаешь, что нашу страну спасет, бомба?

–Гип-по-крат, – с чего-то выговорил оторванный от хмельного сна старик.

–Ха-ха-ха, ай молодец, дедушка! – так и накинулся на него Данил, тормоша его обеими руками и отчего-то ужасно обрадовавшись его ответу. – Вот, слышали, Дмитрий Сергеевич, вот она истинная народная мысль, как я сильно ошибался в народе нашем! Потому я ошибался, что моралистом был, ослепленным моралью, – как глубоко вы умеете взглянуть всегда!.. Но теперь я сам из народа, я, как и он! Обыкновенная семейная сцена, – так, Дмитрий Сергеевич?.. Я тоже теперь толерантен. «Лейся вино, лейся вино!..» Э-пи-кур! Не Гиппократ, дедушка, ты обмолвился, – Эпикур спасет нашу страну, и впредь и сейчас и испокон веков так у нас было, только им одним и спасались. Ни хлопот, ни забот, – ты философ, дедушка! Вставай, танцевать будем! «Лейся вино, лейся вино!..» Эй, именинничек, ну ты налил? Пойдем, дедушка, и тебя напоят… Наши люди!..

Пряников, наблюдая все это, и некоторое время после, пребывал в каком-то оцепенении. Натурально, балаган образовывался на глазах его, в котором молодой его спутник, сын его друга, которого он на голову свою вызвался образумить, солировал. Все, что было по эту сторону «ширм», как по мановению какому-то, его, молодого Игнатова, мановению, поднялось и с шумом, с гвалтом, перекочевало на ту половину помещения, к барной стойке, где беспорядочно перемешалось с тамошним выпивающим людом. Галдеж образовался немыслимый и громче всех был слышен неумолкающий голос Данила. Он все кому-то что-то выкрикивал, поочередно, то одного, то другого дергал, и всех и вся агитировал пить, пить без удержу. Интересно, что его повелительный тон как будто поощрялся теми, на кого он обрушивался, и окрики его общею массой воспринимались почти с восторгом, и с тем большим, чем сложнее было из его окриков что-либо вразумительное вывести. «Эпикурейцы! – голосил он, – будьте верны себе, ваш день – один сегодняшний день! Лейся вино, лейся вино!.. Не думайте стать президентами! потому что президент в натурально-чистом своем виде… вот он вам подтвердит, – указывал он на стоявшего обособленно в сторонке, окоченевшего от изумления Пряникова, – обречен на шутовство! Любой президент обречен на шутовство, – прибавлял он, – но только натурально-чистый президент будет натурально шут, другой же президент, чистый, да ненатурально, будет тоже шут, да шут самовольный, постольку-поскольку и себе на уме, шут, для своего же удобства!» И тут же все вокруг подхватывали: «Президент, господин президент!.. Расступись, наливай президенту!» – громче других вопил «именинничек», который к молодому оратору отчего-то вдруг почувствовал особенное расположение и, налегая на свои внушительные габариты, с истинно попечительской заботой, то и дело образовывал свободное пространство вокруг Данила. Тот же третировал его больше остальных: «Эй, дедина, именинничек, – выкрикивал он ему, – не пужай народ! Лучше танцуй! А я петь буду: «Терпсихора не в курсе, Терпсихора права, она льет спирт по бокалам из рукава-а-а!» – слышал такую песню? Это современная песня, честная песня, это отвратительно-честная песня, так богинь еще не представляли. Почему не танцуешь?.. Дедушка! где дедушка?..» – Тут же подворачивался и с трудом удерживающийся на ногах «дедушка» и послушно кое-как притопывал рядом с широко улыбающимся чему-то «дединой».

Наконец, Пряникову в какой-то момент все же удалось, говоря простым слогом, очувствоваться, и ужаснуться тому положению, в которое сам себя, – да, безусловно, сам себя, иначе не мог считать Пряников, – загнал молодой Игнатов. И хоть он, Пряников, всего несколькими минутами ранее, и находил для Данила необходимым пасть, для поправления, так сказать, его характера, и даже предрекал ему таковую возможность уже сегодня, но свидетельствованное им теперь поведение, демонстрируемое неприлично расходившимся его юным другом, выходило, все же, за всякие рамки, по его мнению, кроме того, компрометировало и его самого, а это уже, при сложившихся обстоятельствах, было абсолютно недопустимо: мало ли, куда и в каком виде способен был долететь слух! Нельзя было забывать и об ответственности, в конце концов. Словом, как не крути, а выходило Пряникову принимать меры по прекращению всей этой вакханалии, и сию же минуту! С таковым намерением он и пошел в прорыв в глубину неукротимо бурлящего перед распивочной стойкой пьяного общества.

–«Ты всё танцуешь, я всё пою!..» – продолжал горланить там молодой Игнатов, обращаясь преимущественно к безропотно топочущему рядышком старику, быть может, подразумевая в несчастном Терпсихору.

–Данил Андреевич, при всем моем к вам уважении… – достигнув цели, попытался дозваться Дмитрий Сергеевич, для начала используя строго почтительный, внушительный тон. – Такое беспрецедентное поведение от вас, по крайней мере, мне наблюдать сейчас неожиданно, и… это… это ни в какие ворота, это черт знает что! – не выдержал он наконец, чтобы не обратить на себя внимание грубостью, резко и неосторожно ухватив Данила за рубаху в области груди. Такой прием не мог остаться незамеченным бдящим на своем посту «дединой», ручища которого тут же занеслась над плешивой головой низенького Дмитрия Сергеевича, и неминуемо оставила бы на ней отпечаток, если бы своевременно не сориентировался и не вмешался Данил.

–Э-эй, Гулливер, – скомандовал последний, – даже и не думай!

«Именинничек» повиновался тут же, правда, с видимым разочарованием, и не слишком далеко ретируясь; «Авось, в скором времени пригожусь», – можно было прокомментировать его действия. Пряников тоже отобрал свою руку, как бы по инерции. Молодой Игнатов, в свою очередь, уже искренне и безмятежно радовался ему.

–Дмитрий Сергеевич, какими судьбами? – восторгался он, точно год не виделись. – А у нас здесь, видите, веселье – у «дедины» именины. – Ха-ха-ха! – ужасно обрадовался он собственному каламбуру. – У «дедины» именины! Ха-ха-ха! Не хотите присоединиться?

–Нет, не хочу, – с подчеркнутым недовольством отвечал Дмитрий Сергеевич, – а хочу забрать тебя домой. Думаю, ты уже достаточно навеселился.

–Думаю, недостаточно, – с невинной простотой во взгляде и в голосе, более чем невозмутимо возразил Данил. Я вот еще что собирался… – продолжал он, разворачиваясь и проталкиваясь к распивочной стойке. – Расступись, так… Эй, дедина, подойди-ка сюда! Подставь плечо, вот так…

–Да что ты с ума сошел что ли! – изумился, вконец вышедший из себя, Дмитрий Сергеевич, наблюдая как младший Игнатов, при помощи услуг «именинничка», подбадриваемый со всех сторон одобрительными возгласами, карабкается на стойку.

–А что, Дмитрий Сергеевич? – отвечал тот, уже сверху вниз наблюдая пытающегося протиснуться к нему Пряникова. – Шагаю в ногу со временем! – продолжал он, заглушаемый всеобщим ликованием, вызванным его вылазкой. – Я недавно в Х. прочесть удостоился вывеску, в центре города – рекламку одному напитку: «В будущем ты уже не влезешь на барную стойку!» – она гласит. Это нынешняя философия, Дмитрий Сергеевич. В этой рекламке всё наше направление и развитие… В центре города, Дмитрий Сергеевич, в центре города… Я теперь толерантен… Да, Эпикурейцы? – обращался он уже ко всем, точно с трибуны, на митинге, – это наша с вами заповедь отныне! Завещаю вам: «В будущем ты уже не влезешь на барную стойку!» А посему, присоединяемся, милости прошу!

Осмотрительный бармен, в угоду своему здоровью, даже и не пытался противостоять свершавшемуся наплыву (почти все, что было внизу, за редким исключением, устремилось в гору). Злополучный же «сверчок», подвернувшийся некстати с замечанием, был менее удачлив и заработал в лоб первым попавшимся каблуком, великодушно свесившимся для него со стойки. Дмитрий Сергеевич, вцепившийся в брюки молодого Игнатова, с явным намерением стащить вниз, не брюки, но их хозяина, тоже рисковал «заработать» своею докучливостью. Недремлющий «дедина» уже готовился незамысловатым – при помощи могучего своего кулака – исконно русским способом, отвести его внимание от субъекта, к которому оно было приковано, но вновь был вовремя предупрежден, и, ни кем иным, как самим этим субъектом. Данилу, наконец, достало сообразительности «специально для особо одаренных» обнаружить в Дмитрии Сергеевиче «замечательного своего товарища, заслуживающего горячей дружеской ласки, но никак не брани». С тем вместе Пряникова ждали крепчайшие объятия, коих он избежать был не властен и в коих так и застыл при случайном взгляде на новых и неожиданных посетителей…

Вот, сколько умели, отобразили мы пред снисходительным читателем ту картину, запечатлеть которую воочию представилось жене Пряникова Марине Александровне, Бондаренко Анжелике Владимировне и ее преданному, везде ей сопутствующему мужу Илье Семеновичу, внезапно появившимся на пороге «Бара» в «Искре».

Часть третья

Несчастная Марина Александровна

Мы затрудняемся ответить утвердительно, под каким тайным предлогом давала согласие Марина Александровна Пряникова сопроводить своего мужа в его родной Кузино в гости к его друзьям? Чтобы там посрамить его? – предположить так вслед за самим Пряниковым было бы с нашей стороны грубо, да и несправедливо. Скорее расшевелить этой поездкой своего супруга она намеревалась. Нет, какое будет иметь воздействие ее присутствие на Дмитрия Сергеевича – на этот счет Марина Александровна не могла заблуждаться, и слишком понимала, что ничего кроме дискомфорта своей компанией мужу в этот вечер она не доставит. Она с тем и ехала, может быть, отчасти, чтобы сковать Пряникова собой, «чтобы не было ему слишком хорошо без нее там». Никак не заслуживал сейчас, по мнению Марины Александровны, супруг ее на «отдохновение душой», и, кто знает, может быть, со своей точки зрения глядя, для такого мнения она имела основания.

Вот уже более полугода была замужем Марина Александровна за Пряниковым, но до сих пор еще о своем муже она не могла сложить решительного понятия. Два месяца после замужества и все (непродолжительное) время с момента знакомства и до свадьбы ее она пребывала в какой-то необъяснимой эйфории (по ее теперешним воспоминаниям), вела себя как безумная и ни в чем отчета перед собой не отдавала. И ни от кого отчета во все это время она тоже не требовала, да и не было у нее к тому серьезных предпосылок (как ей теперь казалось), – впрочем, тогда-то она ходила «под впечатлением»!..

На момент знакомства с Пряниковым Марина Александровна была во всех отношениях женщина современная, женщина в какой-то мере состоятельная, женщина самостоятельная, и как все самостоятельные женщины тридцати и более годов, утомившаяся своею самостоятельностью располагать. Были у нее, разумеется, к тому времени и опыты сожительства, но все столь неудачные, что Марина Александровна трижды крестилась после, когда опыты эти прекращались, по Божьей милости, без обнаружения логического конца. Всё то были люди тоже современные и слишком по-современному с ней обращались. Совсем другим представителем мужского пола явился ей Пряников.

Марина Александровна, опять же, как женщина вполне современная, мало увлекалась художественной литературой, а если и касалась каких романов, то все сплошь были тоже авторы современные, по-новому видящие самую жизнь и соответственным образом ведущие свое ремесло. Но Марина Александровна была, в некоторой степени, киноманка и, к тому же, в этой части, меломаном абсолютным: смотрела фильмы без разбору и без направления, что бы ей когда на глаза ни пришлось. Вот таким персонажем какого-то исторического, какого-то старого мелодраматического фильма, просмотренного ею когда-то вскользь, и показался ей при знакомстве Дмитрий Сергеевич, своею галантностью, внимательностью и учтивостью с первого же шагу совершенно ошеломивший и покоривший ее. Это был рыцарь во всех отношениях, к тому же, у него тогда водились хоть какие-никакие, но деньги (она помнит), он водил ее в рестораны, пусть не самые элитные, но водил.

Честно, она думала, он один такой на свете «интересный», и каково же было ее изумление, когда она впервые побывав на вечере у Игнатовых, нашла знакомства и имела случай сложить впечатление о его друзьях. Потом, по возращению домой (уже вместе и уже к ней), она не смогла скрыть перед Пряниковым своего смущения и не высказать (о, она могла это сделать!) ему своих тревог, касательно обратного, уже произведенного ею, впечатления, и интересовалась с замиранием сердца, не стыдно ли было ему самому за свою спутницу перед «этими удивительными людьми»? Дмитрий Сергеевич тогда со всем присущим ему талантом красноречия, сделал все, чтобы развеять эти тревоги. Однако Марина Александровна в ту ночь, хоть и успокоившись немножко, все же просила Пряникова рекомендовать ей книгу, которая могла бы ее развить (слово в слово, по ее тогдашнему выражению). И что же: уже назавтра уже тогда жених «не постеснялся» предоставить своей невесте целый сборник сочинений Тургенева, со словами, что ничего не поспособствует ее развитию(!) лучше.

«Пелена начала спадать с глаз», – по теперешним воспоминаниям Марины Александровны, – у нее только спустя пару месяцев со дня свадьбы. Вдруг она обнаружила, что муж ее как-то слишком стал дома засиживаться и, что давненько он ничего съестного домой не приносил. Ради эксперимента она и сама решила какое-то время не покупать продукты. На третий день, к удивлению своему, она заметила, что у них не осталось чего дома и в рот положить. Пряников вел себя невозмутимо, хотя как будто начинал меняться в лице, когда заходила речь об ужине. Но есть ему не хотелось по-прежнему. Ей-то чего, она обедала у себя в салоне. И наконец, на пятый день со дня начала эксперимента Марина Александровна таки застала у себя дома пусть не до отказа, но таки наполненный холодильник. Муж ее в этот вечер располагал отменным настроением, вел речь за ужином с такой охотой и с таким усердием, будто намеревался выговорить все недосказанное им в предыдущие дни, а ел еще больше, чем говорил. Что же, Марина Александровна готова была согласиться с тем, что ей померещилось, может, но все же решила и еще раз в своей догадке разубедиться. Здесь же, не вставая из-за стола, напомнила она своему супругу, что давненько они никуда гулять не ходили. Дмитрий Сергеевич заметил, что и впрямь так, кроме того, располагала к тому и погода на дворе. Марина Александровна, между прочим, тоже оценила и погоду, однако в первую очередь акцентировала на том, что хотелось бы ей новое вечернее платье выгулять, которое она на днях купила, сама себе. Дмитрий Сергеевич не преминул вспомнить то платье, которым ему хвастали накануне, не забыл оценить и еще раз всю его привлекательность, однако выразил опасение, что хоть и удалась погода, но все же не май месяц за окном на улице, а пока только апрель, и что, стало быть, не в пору будет обновка. «Не в пору, если гулять на открытом воздухе», – сказала тогда Марина Александровна. —«А где же еще и гулять-то?» – удивился Дмитрий Сергеевич. —«Например, в ресторане». —«В ресторане не гуляют, а сидят, моя козочка». – «Вот пойдем и посидим», – убедительным тоном предложила жена мужу. Уже перед самым выходом, когда Марина Александровна, нарядившись в новое вечернее платье, заканчивала последние приготовления туалета, прихорашиваясь у трюмо в прихожей, Дмитрий Сергеевич произвел маленькую запинку, озвучив острое желание проследовать в уборную. В тот вечер супругам Пряниковым так и не удалось выйти из дому, в связи с неожиданным расстройством желудка одного из членов их молодой семьи.

Обратное предложение сходить в ресторан все-таки состоялось, неделей после. Всю предшествовавшую неделю Дмитрий Сергеевич, по наблюдениям своей жены, ходил точно тень по квартире, избегая даже и взглядом с ней встретиться. В день же похода опять оказался в чрезвычайном оживлении, и еще до обеда, забежал к ней в ее парикмахерский салон с торжественным оповещением, чтобы ничего на вечер она не планировала, поцеловал в щечку, назвал козочкой, ласточкой и сам удалился чуть не на крыльях. Становилось ясно Марине Александровне, что доход у супруга ее нестабильный и неожиданный, оставалось выяснить его размеры. Дома, выслушав Пряникова, выражавшего готовность вывести свою дражайшую вторую половинку в люди, она сама вызвалась выбрать место и, назвав ресторан, который бы ей хотелось посетить, и который славился своей изысканностью, внимательно всмотрелась в лицо мужа. Оно опять приняло то же выражение, как тогда, когда при пустом холодильнике у них дома заходила речь об ужине. Впрочем, Пряников довольно скоро сориентировался, с самым искренним и расстроенным видом заявив, что он уже, как нарочно… знал бы… в общем, что он уже в другом ресторане столик забронировал, в месте тоже замечательном, а главное уютном, которое держит его хороший приятель и, что, стало быть, отказаться, так вдруг теперь для него значило бы обидеть. Аргумент был весомый, Марина Александровна была женщина и сама деловая и хорошо понимала, что значит уважить знакомого, поощрив его бизнесу. Что же, пошли, – то есть поехали на ее машине. Место оказалось такое, которое она бы, двадцать предложений по вкусу отсечь, все равно бы не выбрала. Ну да ладно, вошли. Все столы оказались заняты. «Как, ведь забронировал? – не на шутку возмутилась Марина Александровна. – Нужно позвонить владельцу-приятелю!» Ну, не хотелось бы тревожить Дмитрию Сергеевичу владельца-приятеля по такому пустяку, «к тому же ставить человека в неловкое положение… А самому что, а сам, почему в неловком? Можно и другое место посетить, на этом свет не сошелся клином…» – «Так вот он сам и есть, хозяин, тот турок, за кальяном, в углу», – Марина Александровна выпытала. – «Нет-нет, это не может быть тот, тот другой, тот русский», – по уверению Дмитрия Сергеевича, торопящегося удалиться. «Как не тот, если официант на него указывает?» – «Официант дурак полный, – выражает убеждение Дмитрий Сергеевич, – первый день работает, должно быть, не умеет хозяина отличить». Впрочем, уже всё, уже на улице, Пряников держит свою жену за руку. У нее настроение, мягко говоря, испорченное, вообще уже никуда ей не хочется, ему как-то, признаться, тоже уже никуда не хочется, не лучше ли и впрямь им вернуться домой?

Ой, неловко и вспомнить, порою, Марине Александровне, сколько ей в последние полгода голову морочили, неловко за себя, а еще больше за него. Ну чего ему стоит взять и сознаться, в конце концов, во всем сознаться, сказать: «Виноват, Марина, нищий я, Марина»? Ей только и надо, чтобы было честно, не прогонит же она, в самом деле, мужа своего, коль без гроша тот за душой окажется? Разочаруется, не без того, но все же. «Любит, наверно? Наверно любит. Не из-за денег представляется, это ясно, как день. Есть стесняется. Подарка моего сторонится. Вот, костюм, что ему в прошлом месяце презентовала, так и висит в шкафу неношеный. Удобней ему, видишь ли, в своей мешковине щеголять. Щегол! Понравилась я ему изначально, вот и состроил из себя не того, теперь не под силу лямку тянуть. Занимает, наверно. Наверно с головой уже в долгах погряз. Оттого и телефоны принужден терять. Ну, уж точно, работы нет никакой. Выйдет, пошатается как тюлень по городу день целый, придет, выбившись из сил от безделья, с видом дельца неслыханного. А в последние два месяца ни гроша от него! Уже и занять, видать, не у кого. Бедняга! И все крепится. Нет, я ему спуску не дам, выведу на чистую воду. Совсем, должно быть, худо ему: сегодня вот денег попросил, впервые. Одни крупные купюры у него, видишь ли, остались! Несчастный. Посмотрим, что-то он вечером запоет?» – так, администрируя в собственном парикмахерском салоне, думала про себя Марина Александровна в день, сконцентрировавший в себе основные события нашей повести.

А вечером поступило ей предложение посетить Игнатовых.

«Уродики»

Вместе с разочарованностью мужем наступила разочарованность и во всем, что было как-то связано с мужем или каким-либо образом касалось его. Его манера говорить, как и всякая его манера, то есть все то, чем когда-то была она прельщена, теперь Марину Александровну выводило из себя и казалось ей ни чем иным как кривлянием. Кривлялся он сам (о, больше всех и чрезвычайно!); кривлялись актеры какого-нибудь исторического, старого мелодраматического кино; кривлялся Тургенев, а потому и был отвергнут с негодованием (разом даже со своею «Асею»); много очень кривлялись у Игнатовых. Те самые «удивительные люди», в компании которых она когда-то была способна чувствовать себя недоразвитой («воистину, безумие заразительно!»), теперь в ее глазах выходили какими-то «уродиками», «в своем идиотском кружке» нарочно прячущимися от всего, что в мире есть «нормального». В последнее свое посещение этой глухомани, этого Кузино, она с трудом высидела до конца вечера у Игнатовых, и много потом, дома, возвращено было Дмитрию Сергеевичу, «за такие ее мучения». Здесь стоит добавить, что не удержалась она в то же посещение и от пары-тройки колких замечаний, предназначавшихся ею «кривлякам особенным», и именно, что называется, не удержалась, так зудело ей на языке. С той поры она «по таким гостям» зареклась ездить, да и предложения ей от супруга с того дня стали поступать вовсе ненавязчивые, а как бы обусловливавшие его самостоятельный отъезд. Позже стала замечать Марина Александровна, что после таких вояжей одиночных в Кузино, возникает у мужа как бы второе дыхание, становится он как будто терпимее к безусловно справедливым недовольным взорам ее. Даже и как будто позволяет себе вести себя раскованней, даже в день следующий делает себе выходной от бесцельных скитаний уличных. Словом, расслабляется уж очень. Решилась она его одного больше не отпускать в Кузино. Так он вдруг, как догадался, и сам перестал туда ездить; впрочем, больше склонялась Марина Александровна к мысли, что попросту не за что ему уже стало и дружеский визит совершить. А это, пожалуйста, по истечении, может быть, месяца, обратился. Совсем, видимо, припекло. Может, думает, что его опять сейчас в одиночку отпустят, купюры-то мелкие вот на какой проезд были нужны, оказывается. Интересно, сколько-то еще взял? Надо будет наперед пересчитывать. А насчет поездки – нет, больше ему душой никто отдохнуть не даст! Сейчас как раз момент наступил решительный, сейчас самое время поднажать…

Марина Александровна ехала к Игнатовым уже с заготовленной фразой. «А вы не знаете, где работает мой муж?» – собиралась она улучить минуту спросить у «смехотворного этого общества». Но не обратилась с этим вопросом во время ужина. Где там? Слишком было и без того увлекательно. Наступил момент даже – мгновение какой-то безотчетной душевной гармонии, когда, было, готовилась и простить многое «всем этим несчастным» Марина Александровна, но, как раз вышла ее размолвка с Пряниковым. И это даже нельзя было назвать размолвкой, это… Ей стало просто по-человечески обидно такое услышать от такого мужа. Как! как только у него язык повернулся? Глаза бы ее бесстыдника этого больше не видели! – И, по крайней мере, до дня следующего в своем желании Марина Александровна могла удовлетвориться, если бы, возвращаясь во двор Игнатовых за сумочкой и за ключом от автомобиля, не показалась она на глаза всегда чуткой ко всякому расстройству Анжелике Владимировне, одно присутствие которой, обыкновенно, в таких ситуациях, уже располагает дать волю чувствам.

Что касается самих Бондаренко, их дружной и во всем согласной меж собой семейной пары, то этот богатый на события вечер стал тоже и вечером необыкновенных испытаний для их подверженных сочувствию сердец. Сначала странный телефонный звонок Антонины Анатольевны дал им обоим пищу для неприятных размышлений, что бы мог значить ее экзальтированный тон? Потом визуальный контакт и догадка, пока в виде предположения. Потом убежденность. Наконец, откровеннейший промах Пряникова и… Анжелика Владимировна всерьез боялась в какой-то момент, что сердце ее может разорваться от впечатлений, вызванных истерикой Игнатовой, но самозабвенно посылала она мужа за успокоительными и за сердечными каплями исключительно «для страдалицы», но не для себя самой. Потом Антонина Анатольевна, правда, повела себя как-то неожиданно; впрочем, можно извинить, она в таком была настроении… Впрочем, некогда и рассуждать было. Одного случайного взгляда на вернувшуюся во двор Марину Александровну, выбегавшую за наломавшим дров Пряниковым, было АнжеликеВладимировне вполне достаточно, чтобы определить, что произошло с «милочкой», там, за двором, нечто до того капитальное, что не поддержать сейчас человека, было бы преступлением с их стороны. – С их с мужем стороны, как выяснилось, потому что, другим дела не оказалось до расстройств Марины Александровны. «Всех всегда волнует одно только собственное несчастье; что ж, видимо, так создан человек. Эх!» – Анжелика Владимировна, как может засвидетельствовать дорогой читатель, кроме прочих своих бесчисленных достоинств, умеет еще и снисходительно смотреть на чужие слабости. «Очень, очень непросто оставаться открытым сердцем для всех!» – она, как никто, способна понимать это.

В Д. в такой час и в таком настроении «милочку», конечно, не отпустили, повезли к себе (то есть на ее машине) к себе домой поить чаем. Там уже только, у Бондаренко в гостях, в более узком кругу слушателей, чем было предусмотрено, задала свой вопрос Марина Александровна (на счет занятости мужа), а заодно и открыла все, что на душе у нее накопилось и что вкратце уже было читателю выше пересказано. (Говорилось, конечно, без обобщений, касаемо одного только Пряникова; об «уродиках» и об «идиотском кружке» речи, разумеется, не было).

Участие, с которым оба супруга Бондаренко отнеслись к «проблеме» Марины Александровны, не имело границ. Они стали на ее стороне всецело. Пряников, по их откровению, всегда, всегда был таким. Анжелика Владимировна его со школьной скамьи еще привыкла знать. И потому ничему, что бы ей ни сообщили о старинном ее знакомом Пряникове, ничему она не могла удивляться…

«Димочка, – между прочим, отвечала Бондаренко на вопрос Марины Александровны, – каким я его вижу? Плохой, хороший ли он? – продолжала она с тем трепетным чувством, с каким приходится говорить о человеке дорогом и близком, но небезупречном, рассказчику, призванному к ответу строгому и непредвзятому. – Ответить так, по школьному, однозначно и утвердительно, на этот вопрос, боюсь, у меня нет ни внутренней возможности, ни оснований. Скажу, что Дима со стремлениями и некоторыми даже наклонностями ко всему положительному, это так, это точно. Только вот, кажется, слишком уж широким и всеобъемлющим характером обладает сердечный наш друг, и разного рода наклонностей в нем уживается предостаточно. Вообще же, по существу своему, человек он складной и к себе располагающий, но, к сожалению, все у него как-то непрочно складывается и надолго ему ни с кем не удается сладить. Явным исключением из правил является его многолетняя и беспрерывная дружба с Андреем Константиновичем, но и в этом случае, пожалуй, стоит сослаться на феномен самого Игнатова. Андрюша, он необычайно толерантен. А Пряников… Обыкновенно наш Дима, влюбив в себя слепо и безгранично с первого же взгляда, так же быстро и глубоко, впоследствии, умудряется нового знакомого в себе разочаровать. Вот, кажется, и с вами так, милочка, приключилось. Но человек он вовсе не зловредный, ни в коем случае! – спешила заметить, тут же, Анжелика Владимировна, слегка касаясь обнаженных колен своей слушательницы (Марина Александровна отдает предпочтение современным нарядам) и сопровождая этот теплый дружеский жест следующими словами о Пряникове. – Он плохого в жизнь никому не пожелает, нет. Напротив, всеми силами он стремится всем всегда и везде помочь, только… – продолжала она со вздохом, – только все у него всегда как-то задом наперед получается. Вот кажется и с вами также произошло, – с самой невинной, обезоруживающей улыбкой добавила миловидная Бондаренко. – Надеюсь, вы за такое предположение на меня не обидитесь?.. И еще один явный и большущий недостаток Дмитрия Сергеевича, всеми нами подмеченный и что явно ему вредит – это то, что бахвал и выскочка он ужасный и, что язык его всегда вперед мысли торопится. Сами можете быть свидетельницей, во что его сегодняшняя нетерпимость вылилась», – заключила Анжелика Владимировна, опустив голову и зажмурив глаза, как бы сокрушаясь от одного только воспоминания о случившемся. Муж Анжелики Владимировны, Илья Семенович, не уставал кивать головой во все время этой проникновенной речи, по-видимому, выражая полнейшее согласие со словами достойнейшей своей супруги.

Беседа и дальше продолжалась в том же духе. Марине Александровне желали набраться терпения, руководствоваться одним только сердцем, обращались к ней: «милочка», «ангел», «душечка»… Очень скоро расстройство Марины Александровны сменилось раздражением. Она почувствовала острую необходимость отправиться домой. Но об этом не могло быть и речи! Отпустить ее одну, в другой город, «после таких переживаний сердечных!», – ни один из супругов Бондаренко не мог себе позволить даже и помыслить об этом! Тогда… тогда Марине Александровне потребовалось отыскать мужа, «а то он, еще тот, способен и пропасть где-то»; хотя бы для успокоения души, убедиться ей было необходимо, что с ним «все в норме» (Марина Александровна устала представляться уже и стала говорить, по-современному, привычным для себя языком). —«Господи, ангел во плоти! – чрез все обиды, проявить такое беспокойство!.. – Анжелика Владимировна много должна извиняться перед Мариной Александровной. – Вот, не думай дурно наперед о человеке, пока не узнаешь его короче!» – из этого восклицания читатель также смело может заключить, что, сколько лояльно расположена всегда к другим госпожа Бондаренко, столько же неуступчиво строга она с собою. —«Но нельзя ли просто позвонить Дмитрию Сергеевичу?» – проявил озабоченность тоже и Илья Семенович. Оказалось, что нельзя, Марина Александровна, когда они вместе, держит телефон мужа у себя в сумочке. Потому она к тому принуждена, что телефоны ее мужа наклонны теряться то и время; «этот, что сейчас у нее, уже четвертый за восемь месяцев». —«Но где, где Дима может сейчас быть и откуда начинать поиски?» – Анжелика Владимировна на этот счет, по правде говоря, и ума не могла приложить, ведь, насколько она осведомлена была, несчастный ее друг, вне «кружка», за прошедший год растерял последние знакомства в этом городе. У старушки-матери искать остается? Лучше всего начать ей поиски «с местных забегаловок», – обнаружила свои намерения Марина Александровна. —«Что ты, Боже упаси!» – сочла нужным первым долгом ужаснуться Анжелика Владимировна, никак не хотевшая верить, чтобы Димочка в такую минуту, оставив жену, был способен… «Разве с горя», – предположила она, уже набрасывая поверх плеч мантильку. Как, и они с нею! – Марина Александровна, не смотря на то, что про себя отреклась немногим ранее от всякого представления, но предвидя компанию, тут же нашлась заметить, что никак она не может себе позволить «злоупотреблять добротой и вниманием, и без того, уже столько озабоченных ею людей». Но, «о чем речь!» – Анжелика Владимировна наперед ограждает даже от мысли «милочку», чтобы она их могла стеснять чем-то. Расторопный Илья Семенович, мотивированный одним только взглядом, уже надевал пиджак и тоже готовился к выходу, попутно соглашаясь с каждым словом своей бесценной супруги.

Совещались недолго, поиски решили начать сразу с «Искры».

Какие люди!

Удивительное дело, но все разносортное пьяное общество, до сих пор меж собою согласное только в одном своем дебоширстве, отреагировало неожиданно одинаково: все, что было у распивочной стойки и на самой стойке в «Баре», оторопело от изумления при обнаружении новых посетителей. Дмитрия Сергеевича мы, конечно, к обществу пьяных здесь не в праве отнести (он если и был под хмельком какое-то время, то от таких впечатлений давно успел протрезветь), но, как сказано в сказке: «и он там был, мед, пиво пил…» – в общем, будем смотреть на обстоятельства глазами новых посетителей: лицо Пряникова из всех присутствовавших лиц выражало удивление наиглубочайшее. Данил тоже смотрел, сверху вниз, наморщив лоб и прищурив глаза, как бы узнавая и заодно соображая, как ему на появление вошедших реагировать. Всем остальным «незнакомцам», большею частью завсегдатаям, было просто впервой и непривычно наблюдать таких людей, да еще и в такой час «здесь у себя».

Подчеркнем вновь, на сей раз, говоря исключительно о супругах Бондаренко (как о членах «кружка» закоренелых, однако), что смотрят они всегда людьми в высшей степени порядочными и не умеют войти в любую компанию, так запросто, чтобы не обратить на себя любопытствующих взоров. Нельзя сказать, чтобы они как-то одевались вычурно, нет, костюмы их самые обыкновенные. От них не веет ни напыщенностью, ни надменностью, да и к чему? Они не чтут себя выше других и знают себе место. Они ведут себя скромно и сдержанно среди незнакомых или мало им знакомых людей. Обращаются вежливо. Они знают, что о них говорят в городе (об их «кружке») много всякого вздору, и поэтому бывают вполне собой только во дворе Игнатовых, за его же пределами стараются свою оригинальность не выказать. Но мало преуспевают в этом. Необыкновенность их зачастую тут же распознается, стоит им только шаг ступить лишний раскованно, или заговорить, не кривя душой, с кем-то. По большому счету, они привыкли слыть за чудаков и особенно не брезгуют этим мнением, но и проявляют достаточно благоразумия, чтобы удержаться щеголять своей непосредственностью, как это бывает с теми, кто непосредствен принужденно и с намерением. Словом, зная себе цену, не выставляются они напоказ и редко «выходят в люди». А тут, вдруг, на часах за полночь, они появляются в «Баре» «Искры»: с жестом и словом, преисполненными чувства и слишком их выдающими.

–Ах! Дмитрий Сергеевич, разве это возможно? Данил, ты ли это? – всплеснув руками, воскликнула Анжелика Владимировна, не успев оправиться от первого впечатления. Марина Александровна при этих словах, закрыв лицо руками, из бара выбежала.

–Ах, Илья, подай мне руку, дай мне руку, мне нужно обо что-то опереться! – продолжала Анжелика Владимировна, обращаясь к мужу, с таким видом, будто готовилась лишиться чувств.

–Да отпусти ты, образина медвежья! – заревел Дмитрий Сергеевич, вырываясь из объятий «дедины».

–Какие эмоции, мамзель! – послышался разнеженный женский голос с гущи пьяной толпы. – Вы, не из кружка ли Игнатовых? – продолжал тот же голос, обнаруживая свою обладательницу, белокурую, не первой свежести особу, весело барабанящую ножками, свесившимися со стойки. (Читатель может узнать в этой особе участницу романтического свидания, совершавшегося за центральным столиком «за ширмами», а если опустит свой взгляд, то и хозяйку каблука, пожалованного неосторожному «сверчку»).

–Именно! – передумав падать в обморок, резко и с подчеркнутым достоинством отвечала госпожа Бондаренко. – А вот он самый Игнатов и есть, – продолжала она, указывая на Данила. – Надеюсь, все теперь здесь довольны?.. Надеюсь все? – добавила она, сверкнув глазами в направлении Пряникова.

Всё вокруг опять загомонило и зашевелилось.

–Игнатов?

–Надо же, какой молоденький, – заинтересовалась участница романтического свидания.

–Да нет, быть не может!

–Это его сын.

–Господин президент!

–Анжела, все это, конечно, имеет такой вид…

–Дима, пожалуйста, хотя бы на время, избавь меня от подробностей… Илья Семенович, оставьте, вы слишком опоздали со своею поддержкой, потрудитесь лучше стащить оттуда этого несчастного молодого человека.

–Эпикурейцы!.. – активизировался тем временем на стойке Данил.

–Господин президент!

–Это сумасшедший дом, Господи!

–Анжела, Анжелика Владимировна, не лучше ли нам выйти. Я все объясню…

–Поспешите лучше к своей жене с объяснениями, Дмитрий Сергеевич… Ну что там, Илья Семенович?

–Анжела, он меня не слушает!

–Добро пожаловать в «кружок», эпикурейцы! Там все, все толерантны!..

–Игнатов, сам Игнатов приглашает!

–Да это не он!

–Господин президент!

–Свой человек!

–Прехорошенький! Я согласна…

Два незадавшихся объяснения

Марину Александровну Пряников застал в холле, сидящею в обшарканных креслах с опущенным лицом.

–Марина… – подступил он к своей жене осторожно.

–Ой, оставь меня в покое, чучело огородное! – отвечала Марина Александровна, отстраняя протянутую ей руку и отворачиваясь, дабы скрыть слезы. Это были честные слезы. Несмотря на оглашенное собой намерение искать мужа в «забегаловках», она на самом деле меньше всех, – направляясь сюда, в «Искру», – меньше обоих Бондаренко ожидала его здесь увидеть.

–Но…

–Никаких «но»! Я хочу развестись, – оповестила Марина Александровна, уже поднявшись с кресел и направляясь к выходу.

Не успел Дмитрий Сергеевич опомниться от кратчайшего и тяжелейшего объяснения с женой, как из «Бара» показались Бондаренко, ведущие под руки Данила. Молодой Игнатов как-то разом ослабел, только его спустили со стойки, и едва держался на ногах теперь. Впрочем, языком он работал без умолку.

–О, Дмитрий Сергеевич! – чрезвычайно обрадовался он Пряникову. – Вы мой самый, самый лучший друг, с вами коротать досуг одно удовольствие! – произнес он ужасно неуместное сейчас для Пряникова признание. Тот поморщился.

–Анжелика! всё предстает в таком свете! Я прекрасно понимаю…

–И я все прекрасно понимаю, Дмитрий Сергеевич, не трудитесь… Где Марина Александровна?

–Она… она, должно быть, уже уехала.

–Как! И ты ее мог отпустить, в такой час! Дима, у тебя вообще есть совесть! (И даже у самых снисходительных людей, будем объективными, может кончиться выдержка.)

–И как, и как мы теперь доставим Данила! – не прекращала сокрушаться ко всему восприимчивая Анжелика Владимировна.

–Сейчас, дорогая! Я вызову такси! – молниеносно сориентировался находчивый Илья Семенович, опуская свою непростую ношу в кресла, в те кресла, в которых еще недавно лила слезы жена Пряникова.

–Вот видите, видите, я достиг своей цели, я сделал привлекательным «кружок!» – продолжал балагурить младший Игнатов, обращаясь преимущественно к Дмитрию Сергеевичу. – А все отчего? Оттого, что я теперь толерантен. Я теперь, как и он, толерантен. Нет, я его толерантнее теперь! – подытожил весь этот вздор Данил, пытаясь самостоятельно вновь стать на ноги.

–Ладно, посижу, – провалив свою пробу, заключил он. Измученная Анжелика Владимировна присела с неугомонным юношей по соседству, дабы держать его под присмотром.

–И разве так можно? – спросила она его. Ответ последовал многосложный и невнятный, содержащий в себе такие едва различимые слова как: «стратегия», «ложь и бесстыдство» и «президент», после «правда» и «шут», затем «Терпсихора», «Эпикур» и много раз повторяющееся слово «толерантность».

Пряников, между тем, улучил минуту обратиться к Илье Семеновичу, когда тот закончил свои переговоры с диспетчером такси. Он чувствовал в себе какую-то дикую потребность высказаться сейчас, так и рвущуюся из него наружу, несмотря на то, что ум ему подсказывал повременить с объяснением, а самое существо от него требовало, по крайней мере, избежать обращения к Бондаренко. Но, как говорится в больших романах, какой-то злой гений таки увлек его.

–Илья Семенович, Илья Семенович, послушайте… – приближаясь к Бондаренко, заговорил Пряников, торопливо и полушепотом.

–Ну что вы, Дмитрий Сергеевич, стоит ли? – засомневался рассудительный Илья Семенович.

–Нет, вы, пожалуйста, послушайте! – настаивал Дмитрий Сергеевич несколько раздраженно, сквозь стиснутые зубы, привлекая Бондаренко за обшлаг рукава.

–Я, право, не знаю, – уперто отступал осторожный Илья Семенович.

–Нет, вы знаете, вы все знаете, знаете, что все это сплошное недоразумение. И вы, конечно, хотите выслушать меня…

–Нет, раз уж на то пошло, что нам непременно нужно объясниться, – я хотел напротив, Дмитрий Сергеевич, я хотел вам сделать предложение. Сначала думал отдалить, но…

–Это не первой важности вопрос, Илья Семенович, никуда я от вас не убегу. А сейчас…

–Нет, теперь я вижу, что тянуть не стоит, Дмитрий Сергеевич.

–Вы мне предлагаете?..

–Я вам предлагаю…

–Вернуть вам долг, так, Илья Семенович?

–О Боже! Я так и знал, что вы этим вопросом чрезвычайно мучаетесь!

–А вы, значит, этим вопросом не мучаетесь?

–Я мучаюсь тем, что вы мучаетесь.

–Что за галиматья?

–Да-да, Анжелочка, мы сейчас, одну минутку! – отвлекся Илья Семенович. – Мы с Дмитрием Сергеевичем здесь на два слова. А такси уже едет, да, едет!.. Дмитрий Сергеевич, отойдем в сторонку.

–Мы уж и так в сторонке. Вот, возьмите!

–Господи, да откуда же у вас деньги?

–Что значит, откуда у меня деньги?

–Дмитрий Сергеевич, отойдем в сторонку, отойдем в сторонку. Вот присядемте, как раз, два стульчика…

Разительный контраст составляли между собою щуплая фигура Ильи Семеновича Бондаренко и объемистое тело Пряникова, разместившихся друг напротив друга в холле «Искры», в стороне, у стены, на двух стульчиках, по какому-то случаю там оказавшихся. Скромный Илья Семенович сидел на своем стульчике осторожно, на самом его краешке, всем своим видом показывая, что он, действительно, так только присел, на одну минутку. Круглые, навыкате глаза его, против обыкновения, не могли задержаться на одном месте, перебегали то и дело с предмета на предмет, при этом лицо его собеседника им упорно обходилось стороной. Слаживалось такое впечатление, что Илье Семеновичу было как будто и отчего-то совестно, совестно не за себя самого, и, что он боялся выказать это чувство. При этом речь свою он вел как-то вкрадчиво, осторожно. Дмитрий же Сергеевич расположился основательно. Сначала отсчитал и отделил демонстративно от прочих денег сумму долга. Затем и во все время разговора держал приготовленную, впрочем, незначительную часть купюр, в левой руке, на виду, сидел излишне, может, осанисто, был хмурен, смотрел перед собой, но исподлобья.

Первое время молчали. Илья Семенович, казалось, искал, как ему лучше вступить.

–Вы очень удивились деньгам в моей руке, – помог ему Пряников, – то есть, что я имею возможность располагать…

–Ах да, деньгам! – засуетился Илья Семенович. – Деньгам я очень удивился, Дмитрий Сергеевич, то есть, что вы имеете возможность… да, да. Но я вовсе не затем пригласил вас присесть, Дмитрий Сергеевич…

–А я только потому согласился, Илья Семенович, мне присаживаться, по другому поводу, может, не было никакой надобности. Потрудитесь принять теперь…

–Ах, ну что вы, ну зачем вы, и опять эти деньги. Я, со своей стороны, поверьте, вашим долгом озабочен не меньше вашего!.. Но не о том, совсем не о том речь сейчас, я хотел вам сделать предложение, Дмитрий Сергеевич. Я, как вы знаете, служу в конторе на Предприятии. И давно служу и кое до чего дослужился, смею признаться. Прежде всего, я привык свою работу выполнять рачительно, Дмитрий Сергеевич, и никогда не позволял себе манкировать даже малейшим пожеланием вышестоящего руководства. В общем, своим прилежанием я заслужил некоторую расположенность… Тем не менее, Дмитрий Сергеевич, хочу акцентировать, что я редко, крайне редко позволял себе пользоваться какими-либо привилегиями, которыми, как вы понимаете, мог бы располагать со всем основанием. Также и личный вопрос мой…

–Прошу, прощения, к чему все это вы говорите, Илья Семенович?

–Я, собственно, Дмитрий Сергеевич… Хоть вы и знаете, наверно, что у нас на Предприятии сейчас сокращения, однако… Вот и Анжелика Владимировна, в свою очередь, выразила абсолютную уверенность, что если я вам буду протежировать, Дмитрий Сергеевич, то мне наверняка не откажут.

–Протежировать мне? – удивился Пряников.

–Мне это вовсе будет не обременительно, Дмитрий Сергеевич… Подумайте над моим предложением, сколько вам будет угодно.

–Но почему, почему вы так уверены, что я нуждаюсь в вашем участии?

–Ах, Дмитрий Сергеевич, – страдальчески морща лоб и прищуривая глаза, как от боли, ответствовал Бондаренко. – Зачем вы не хотите уклониться от объяснения и рассмотреть мое предложение потихоньку и просто? Ведь вам самим, я уверен, по меньшей мере, неприятно…

–Я вас сейчас решительно не понимаю, Илья Семенович.

–Дмитрий Сергеевич, – просил «помиловать» интонацией и взглядом Илья Семенович.

–Илья Семенович, – настаивал Дмитрий Сергеевич.

–Понимаете, Дмитрий Сергеевич, сегодня у нас с Анжеликой Владимировной в гостях была ваша бесценная супруга…

–Ну все, с меня довольно, не продолжайте, Илья Семенович! – неожиданно вскипел Пряников. – Эта негодяйка нарочно сюда приехала навести на меня сраму! – продолжал он, подымаясь на ноги и сотрясая над головой кулаками, в одном из которых все еще были зажаты двести пятьдесят гривен, – и, вижу, преуспела, злюка, в своем намерении!

–Что вы, Дмитрий Сергеевич! – испугался Илья Семенович.

–Что у вас там? – оживилась на той стороне холла Анжелика Владимировна.

–Ваша жена достойнейшая женщина! – продолжал Илья Семенович, убедившись, в том, что поднятые кулаки Пряникова не на него поднялись.

–Так, значит, я недостойный, так мне следует разуметь? – не унимался Дмитрий Сергеевич.

–Вовсе не так вам следует разуметь! – взмолился Илья Семенович.

–Такси приехало! – оповестила Анжелика Владимировна, рассмотревшая через открытую дверь холла, подъехавшую к крыльцу «Искры» «с шашечкой» машину.

–Такси приехало, – перевел дух Бондаренко.

–Погодите, Илья Семенович.

–Нужно ехать, Дмитрий Сергеевич.

–Илья, ну помоги же мне с Даниилом! – затребовала мужа Анжелика Владимировна.

–Бегу-бегу, драгоценная! – наконец поднялся со своего стула Илья Семенович, все это время наблюдавший устрашающую жестикуляцию Пряникова взглядом снизу.

–Еще одну только секунду, – задержал за локоть стремящегося удалиться Илью Семеновича Дмитрий Сергеевич. – Мы с вами все не о том разговаривали… Прежде всего, заберите ваш долг.

–Нет-нет, этого вовсе не нужно, Дмитрий Сергеевич, – вынужден был задержаться Илья Семенович.

–Как, не нужно! То три месяца в глаза, ходил, заглядывал!.. – выходил из себя все больше Пряников, совсем теряя меру.

–Что вы, Дмитрий Сергеевич! Ну как вы можете? Я, наоборот, со своей стороны желал бы, чтобы вы о моем вам одолжении и даже думать забыли. В вашем сейчашнем положении, когда вы так запутались… Я прекрасно понимаю, что эти деньги, которые вы мне предлагаете, не ваши деньги, что вы их где-то заняли.

–Прекратите немедленно! – рассвирепел окончательно Пряников. – Катитесь к черту с вашим сочувствием! В благодетель ударился, окунь! Забирай, говорю!

–С таким подношением принять долг отказываюсь, – дрожа, как осиновый лист, но, тем не менее, выдерживая достоинство, отвечал Бондаренко.

–Нет, вы возьмете, Илья Семенович!.. – скрежеща зубами, совсем обезумев, настаивал Пряников.

–Вам будет потом стыдно, ужасно стыдно, Дмитрий Сергеевич, – готовясь к худшему и зажмуривая глаза, героически упорствовал Илья Семенович.

–Так вот же, получай! – взвел руку Пряников и со всего маху швырнул деньги на пол.

–Ха-ха! И вы теперь, Дмитрий Сергеевич, моими деньгами разбрасываетесь! Правильно! Вы истинный эпикуреец! – развеселился на той стороне холла Данил.

–Да что же у вас там происходит? – никак не могла в толк взять Анжелика Владимировна. – Илья Семенович!

–Как! – с трудом выговорил, все еще бледный, как полотно, много испытавший Илья Семенович. – Я знал, что у вас не может быть своих денег, но… предположить, чтобы…

–Нет, это, это, вовсе не так… – вмиг стушевался Дмитрий Сергеевич. – Он, он их выбросил.

–И вы их подняли? – точно громом пораженный, стоял перед Пряниковым Бондаренко.

–Ну, конечно, чтобы затем, когда он в себя придет, вернуть их ему.

–И вместо этого предлагали их мне?

Дмитрий Сергеевич на этот вопрос сразу не нашел что ответить и долго оставался на месте с совершенно потерявшимся видом.

«Сон в руку», – думал про себя как-то весь опустевший внутри от бесчисленных душевных потрясений Пряников, провожая потухшим взглядом удалявшееся такси. Ему так и не удалось подобрать хотя бы сколько-то внятных и вразумительных слов в свое оправдание, и он так и остался в глазах супругов Бондаренко безусловным преступником. И ему пришлось отпустить их с таким о себе мнением. Что они теперь перескажут о нем Игнатовым, когда будут сдавать им на руки Данила? Что он, Пряников, споил их сына? Что обобрал его, пьяного, и распоряжается теперь его деньгами по своему усмотрению? Господи, как много могут значить нюансы, как с их отсутствием коверкается истина! Не бывает голой правды без мелочей! А как представить эти мелочи в полной мере? – уму непостижимо!

Дмитрий Сергеевич пребывал в настроении человека, оказавшегося за чертой поправимого, то есть, говоря образно, уже соскочившего с вершины горы и котящегося вниз кубарем. Крепкие духом люди и в этот критический момент способны не потерять надежды, и ищут возможность ухватиться за проносящиеся мимо их глаз предметы, будь то кустарник или выступ скалы. Нередко спасаются эти люди, до конца отчаяние отвергшие. Дмитрий Сергеевич и сам был из числа неробкого десятка, и не единожды в своей жизни ему приходилось противоборствовать судьбе. Но никогда еще, ему теперь так казалось, столь затяжным не было его падение, и никогда еще градус угла его падения не был столь велик.

«Идони-одони», – проговорил он про себя греческое выражение, ему знакомое, слышанное им сегодня от Игнатова Данила. «Наслаждение-страдание», – повторил он по-русски.

Уже спустя минуту Дмитрий Сергеевич твердо и решительно продвигался по холлу в направлении «Бара», чтобы там рассчитаться по счету с «сверчком». Сделав это сполна, и даже с лишком, он устремил свои стопы наверх в ресторан. Окинув ресторанный зал заинтересованным взглядом, и оставшись удовлетворенным обилием публики, он нашел себе пристанище за стойкой. Последовал заказ: «три по пятьдесят коньяка и лимончик», по исполнению которого, прозвучало от него незамедлительное: «повторить».

В гостях у Маргариты Олеговны

Призывая с отчаянием Маргариту Олеговну увести ее «пожалуйста, поскорей отсюда», далеко за пределы собственного дома, от этого (Андрея Константиновича) «на расстояние пушечного выстрела», Антонина Анатольевна, конечно, не имела оснований предполагать, что окажется в скором времени в гостях у Ивановой, впервые за все время своего с нею знакомства. Еще двенадцать лет назад, когда она поменяла школу, перейдя из первой кузиновской во вторую, она попала под руководство Маргариты Олеговны. Пять лет понадобилось на то, чтобы между двумя женщинами, с первого же дня, между прочим, друг другу приглянувшихся, завязалась дружба. И вот уже полных семь лет, как они состоят в самых тесных приятельских отношениях, а гостить у Ивановой Игнатовой до этого дня еще не приходилось.

У Антонины Анатольевны возникло столь трепетное чувство, когда она, еще в начале пути, узнала, где ей в скором времени предстоит очутиться, что настоящие ее переживания, особенные, из-за которых ей было дышать трудно, как будто, даже, чуть-чуть отступили.

Самые смутные понятия имела она о личной жизни и вообще о судьбе своей подруги. Все ее представления основывались преимущественно на слухах и на собственных ее догадках и соображениях по редким, неопределенным замечаниям самой Маргариты Олеговны, деланным той невзначай, порою в назидание кому-то. «Чему расстраиваться нашла! – распекала она как-то в присутствии Антонины Анатольевны практикантку, ожидавшую два года жениха с армии, как выяснилось, не одна и напрасно: солдат к другой подался, со службы вернувшись. – Радоваться должна, глупая, что избежать венца удалось в таком возрасте юном. Окрепни. Успеешь еще горя хлебнуть». Еще, как-то, навестив кабинет биологии, где учительствовала Антонина Анатольевна, обратившись к окну, в задумчивости, Иванова говорила: «Я не знаю счастья материнского, потому, вот эти безобразники, – указывала она на группу школьников, пятиклашек, побросавших рюкзаки и резвящихся на травке школьного палисадника, – эти безобразники – вся моя отдушина и отрада, не будь их, не знаю, что бы я и делала?.. Утопилась давно, может?..» У Маргариты Олеговны последние ее слова, вероятно, нечаянно тогда вырвались, потому, она сама вдруг смутилась и поспешила из класса выйти. На Игнатову, однако, сильное впечатление произвел этот случай.

Иванова была несчастна в браке, в доме у нее было не все благополучно, – это то, что Антонина Анатольевна знала наверняка. В остальном, Игнатова была столь деликатна, что во все время их знакомства и дружбы, касалась только отвлеченных тем в разговоре, дабы избеганием откровений также и со своей стороны освободить от обязанности обратной доверенности Маргариту Олеговну. За что, ей, кажется, в душе были признательны особенно.

Антонина Анатольевна и дом, в котором проживала Маргарита Олеговна, никогда не видела, а знала только приблизительно, где ее подруга живет. Иванова никому, и ни под каким предлогом не разрешала себя провожать, даже, когда до позднего часа задерживалась у Игнатовых на ужине. На все уговоры, она отвечала, что, во-первых, она бесстрашная женщина, и во-вторых, что женщина она в возрасте, а значит и вне всякой опасности. Между тем, Маргарита Олеговна хоть и была старше Игнатовой, и даже значительно, но выглядела своих лет моложе. Выглядела она хорошо и одевалась со вкусом, и вообще все в ней выказывало бывшую модницу и красавицу. И только впавшие, с выражением закореневшей грусти глаза ее возвещали о незавидной участи их обладательницы.

Оказалось, что живет Маргарита Олеговна недалеко от городской котельной по «Железнодорожной» улице, тоже в своем доме, как и Игнатовы. Был уже глубокий вечер, почти ночь, когда Антонина Анатольевна вошла в высокую, металлическую, туго и со скрипом открывающуюся калитку, по приглашению впереди шедшей Ивановой; свет не горел, и потому рассмотреть хорошенько двор своей подруги ей возможность не представилась. Впереди рисовались силуэты дома и рядом флигеля. Шли по дорожке, выложенной из природного камня.

–Пройдем сначала в дом, – предложила Маргарита Олеговна, – я тебе своего суженного представлю… Вот, пожалуйста, – отворив дверь в прихожую и щелкнув там выключатель, провожала она вперед свою гостью. Внутри свет тоже до их прихода не горел.

–Вы как будто уже почиваете, Владимир Федорович?

Из дальней комнаты раздался глухой удушливый кашель.

–Потрудитесь привести себя в порядок, я хочу вас познакомить со своей подругой! – продолжала Маргарита Олеговна невозмутимо.

–Ну как, готовы? – спрашивала она через минуту, раздвигая занавески на двери, за которыми предполагалось местонахождение Владимира Федоровича, только-только справившегося с приступом кашля; прошла туда и включила там свет. – Прекрасно, лучше все равно не будет, – дала оценку Маргарита Олеговна увиденному. – Антонина Анатольевна, прошу вас, знакомиться, – пригласила она подругу следовать за ней.

Антонина Анатольевна казалась смущенной.

–Прошу вас, – повторно предложила Маргарита Олеговна, наблюдая в своей гостье нерешительность. – Со своей стороны Владимир Федорович уже наперед чрезвычайно рад.

Антонина Анатольевна повиновалась.

Комната, в которую вошла Игнатова, оказалась большой комнатой, достаточно меблированной (в отличие от предыдущей комнаты, полупустой, из которой она проследовала), но с тяжелым и неприятным воздухом, какой бывает в помещениях, покоящих в себе лежачих больных. В комнате в этой, как и вообще в доме, сколько до сей поры было открыто для глаз Антонины Анатольевны, стоял порядок безупречный, строгий и без лишних принадлежностей. Узнавалась рука Маргариты Олеговны, у которой и в кабинете ее, школьном, директорском, все также было щепетильно аккуратно и сдержанно. С тем большим контрастом на фоне общей чистоты выдавался угол, в котором размещался хозяин дома и собственно сам Владимир Федорович. Самое неприятное впечатление с первого же взгляда произвел на Антонину Анатольевну Маргариты Олеговны муж. Даже чувство брезгливости непроизвольно зародилось в ней, которого она мгновенно устыдилась и поспешила отвести глаза, ужасно испугавшись, как бы это чувство уже не было ею выказано.

Сколько Маргарита Олеговна казалась моложе своих лет, столько, и сверх того, муж ее выглядел старше. На вид это был уже старик, но предполагалось, что ему лет должно быть до шестидесяти (Антонина Анатольевна запомнила из какого-то мимолетного замечания Маргариты Олеговны, что на три года она младше своего мужа). Лицо было совершенно беззубое, болезненно одутловатое, желтое, с малюсенькими слезящимися глазками (впрочем, оттого, может, приходилось ему щуриться, что не успел привыкнуть еще к включенному свету человек). Кроме того, Владимир Федорович вторую неделю, кажется, был не брит, и его редкие, густо посеребренные волосы были гладко и отвратительно прилизаны. Одет он был в выцветшую пижаму, в бледно сине-голубую вертикальную полоску, какие в прошедшие времена выдавались стационарным больным в больницах. Постель была в беспорядке: скомканная простынь, обнажая матрац, сосредоточивалась на середине кровати, одеяло было тоже перекручено и одним лишь углом своим закрывало место, где предполагалась левая нога Владимира Федоровича (исходя из слухов, у Антонины Анатольевны на этот счет была одна неприятная догадка); правая его нога, свесившись вниз, была на виду. К стене у кровати были приставлены костыли (наличие которых только подтверждало слухи), здесь же стояла табуретка, усыпанная различными медикаментами; кроме того: стакан, бутылка минеральной воды, сигареты. В комнате, впрочем, не было накурено.

–Вот, Владимир Федорович, моя коллега и подруга, очень хороший человек, пользуйтесь честью быть представленным… Антонина Анатольевна, мой муж, – продолжила Маргарита Олеговна, не предоставляя возможности, как следует, «воспользоваться честью» Владимиру Федоровичу, между тем, все же успевшему что-то невнятное крякнуть. Антонина Анатольевна, тоже смешавшись, однако сумела, в свою очередь, выразить удовольствие.

–Удовольствие, представляю, колоссальное, – вдруг, вся покраснев, не обращаясь ни к кому в особенности, как мысли вслух, сказала Маргарита Олеговна. – Ну все, довольно! – отрезала она. – Владимир Федорович с некоторых пор ведет аскетическую жизнь. Пойдемте, Антонина Анатольевна, ко мне, не будем ему мешать.

Через минуту были уже у Маргариты Олеговны, во флигеле. Здесь было также все чисто и на своем месте, но от обилия принадлежностей, предусмотренных в обиходе женщины, а также гардероба, и ввиду ограниченности занимаемой территории, казалось чрезвычайно уютно во флигеле. А в холодные месяцы, когда топится печь, по представлениям Антонины Анатольевны, в таком укромном уголке находиться, наверно, еще приятнее.

Маргарита Олеговна, как будто предвосхищая мысли своей подруги, ответила:

–Зимой топить утомительно, – и пригласила жестом присесть Антонину Анатольевну на раскладной диван. Сама она разместилась на пуфике возле трюмо.

–Ему, слава Богу, – кивнула в сторону дома Маргарита Олеговна, – лет с пять, как газ провели. А то на две печи надрывалась. Он у меня калека. Без ноги (часть слухов, которыми располагала Антонина Анатольевна, с этим сообщением Маргариты Олеговны, оправдалась) – Теперь проще, когда он на автономии; помещение мое – видишь, – провела Иванова глазами вокруг себя, – угля много не требует… А с ним мы порознь живем уже лет двадцать, больше, двадцать пять, наверное. Да и всю жизнь я от него бегала… Я его никогда не любила и не хотела, скрутил он меня тогда в своей Власовке, натурально скрутил. Говорили, кричать нужно было. Да, что кричать? Кто бы откликнулся! Пустая школа, почти ночь, одиннадцатый час. Прогулялась под звездами! Сама виновата. К жизни совершенно оказалась неподготовленная, на романах воспитывалась. Тургенев, Куприн, «Браслет гранатовый». Я себя для другого мужа готовила. И смотрел ведь на меня, там же, во Власовке, – после мне уже «люди добрые» рассказывали, когда со мной покончено было, травили сердце, – интересовался мной инженер, главный инженер завода комбикормового, скромный, порядочный, еще молодой человек. Жалел меня, говорили, когда узнал обо мне, что я потерянная…

Впоследствии, размышляя о проведенном ею времени в компании Маргариты Олеговны у нее во флигеле, Антонина Анатольевна в первую очередь удивлялась – не столько содержанию повествования своей подруги, – хотя, в общем-то, историю Ивановой нельзя было отнести к разряду обыкновенных, – сколько месту и самой возможности этого повествования. До сих пор Маргарита Олеговна избегала «прямо» и слово молвить о себе. А тут, вдруг пересказала всю свою жизнь. Опять же: у себя, у себя дома! Хотела ли она, наглядным образом продемонстрировать ей, Антонине Анатольевне, что «бывает и хуже»? Такое было возможно, но слишком все это было не похоже на поучительный пример. Слишком это было бы жестоко по отношению к себе самой для рассказчицы. Да и слишком мало походила на педагога Маргарита Олеговна в тот момент. Могла существовать и другая причина, могло быть так, что и давно Маргарита Олеговна испытывала острую потребность открыться, высказаться, вылить все, что у нее было на душе, в конце концов, пожаловаться, на судьбу, на незавидную участь. Антонина Анатольевна могла смело предполагать, что ближе, чем она, у Ивановой могло не быть человека, а стало быть, не стоило удивляться, что, в таком случае, именно ей надлежало рано или поздно произойти в конфиденты. Но, по крайней мере, семь лет отсрочки? Неужели столько времени понадобилось ей, чтобы заслужить доверенность своей подруги? Или же, раньше, когда ее, Игнатовой, личная жизнь не подвергалась смуте, Маргарита Олеговна, из особенной гордости, не могла себе позволить показать себя несчастною перед своей во всем счастливой подругой, и только теперь, пока «свежо предание», когда контраст едва уловим, она нашла в себе внутреннюю возможность?.. – но так думать было неприятно Антонине Анатольевне, и она назначала мыслям другое направление. В конце концов, она разрешала для себя, что просто совпала минута открыться Маргарите Олеговне перед ней, и этой, вероятнее всего, что справедливой мыслью целиком удовлетворялась. И только с тем, впоследствии, сосредоточивалась Антонина Анатольевна уже непосредственно на жизненной истории своей подруги, между прочим, немало тоже ее в ту ночь поразившей, и крепко запечатлевшейся в памяти.

Но все это было уже много после повествуемых нами событий, когда все улеглось внутри у Антонины Анатольевны и в сознании ее упорядочилось. Тогда же, в тот вечер, или даже уже в ночь, преисполненную для нее переживаний, она лишь только поспевала слушать и подсознательно собирать в общее то, что ей предлагалось к вниманию. Иванова как-то вдруг тогда заговорила о себе, и продолжала свой рассказ как-то отрывочно, не по порядку.

Грустная история Ива́новой

«Мне и до сих пор, бывает, снится эта улица, – говорила Маргарита Олеговна, не пряча взгляд, а глядя прямо в глаза сидящей напротив Игнатовой, – длинная такая, через все село, широкая, темная, – мне снится, что я ночью по ней иду и, присматриваясь, все ищу глазами дом тот, в котором мы жили. И не нахожу. И радуюсь, что не нахожу; иду и страшно мне идти одной среди ночи. Вот уже и самая окраина села, где надлежало дому тому стоять, а дальше поле, поле… А мы даже без ограждения жили, – так, заходи, кому вздумается: хоть татары целой ордой, никаких препятствий. И запирать смысла никакого не было, – в крыше дыра была: детвора соседская лазила, прячась друг от друга, или за вареньем. А когда дождь шел, переносили кровать на кухню… И то в таких условиях мне лучше жилось, чем у свекрови…»

«Беспорядочная женщина была, моя свекровь. Я не привыкла к такому. У меня мать, та последнюю соринку, было, выметет из дому. Эта же: мыши по столу пешком ходят, доедают за нею; паутина на голове висит. А она все помадится, раз по пять на день… Свекор – добрый человек был, но совершенно без характера, пьяница горький. Я сколько убеждаюсь, если мужчина безобразник, но супруга его добросовестная женщина – это распространенное явление: ничего, послужит слабый пол опорой. Только, если женщина безалаберная, никакого порядка не будет в семье и непременно опустятся оба. Уже более двадцати лет как нет их. Сгорели от водки. Даже не ездили ни одного хоронить: этому некогда было – тоже и похожим путем на тот свет готовился, а мне на что? Там Витя… Одно светлое пятно во всей семье, его брат Витя. Вот, подумать, как среди такого содома мог вырасти порядочный человек? Казалось бы, два брата, да? – от одного отца и от одной матери произошли, в одной среде росли и воспитывались, но рядом поставь: небо и земля, – какое там, земля? – подземелье. Тот и на гитаре играл, и все село у него друзей было, в школе хорошо учился. Этот – бешеный был какой-то. В армию провожали, свекровь где-то заняла что ли – полкабана, котлет наделала, столы накрыла, этот взял, столы перевернул. Злился. Знал, что только он за порог, я убегу от него. Можно ли было не убежать от такого?..»

«Вот, для примера, история. Я в детском саду, там, во Власовке, с детьми вожусь. Заходит ко мне, говорит, пойдем. Я говорю, сейчас детей брошу и пойдем. «Ну ладно я тебя жду, – отвечает, – в «Ивушке». А «Ивушка» – это заведение питейное, прямо напротив детского сада. Клоак редчайший. Вот, последнего ребенка у меня забрали, я выхожу, зову его: пойдем. «Сейчас все брошу, и пойдем», – говорит, в присутствии собутыльников своих, всякой сволочи, насмехается. Ладно, я в дет. сад вернулась, сижу, жду. Заходит, подбородок трусится, хорош уже. «Пойдем, я готов». – «Вижу, что готов, только я не готова, – отвечаю ему. – Я тебя звала час назад домой идти, а теперь не пойду». А рядом, дорогу переходить не надо, поселковый совет. Он камней в руки нагреб и шарах по стеклам. Светло, шесть вечера, еще день-деньской на дворе, конец семидесятых годов, советская власть – еще крепкая, еще без поползновений к развалу. Окна бьет в поселковом совете. Представляешь? Это он меня так воспитывал. Наутро, еще спим мы, участковый: добрый день, пожалуйте. А за ним уже значилось. Ему «химия» уже назначалась за хулиганство. У свекрови тогда была возможность откупить его, сумма была посильная, чтоб собрать, да не стала с ним и голову морочить, с пропащим, отпустила «на перевоспитание». Это он мне еще в дни знакомства нашего на мать свою жаловался. Теперь, следовательно, ему светила тюрьма. Отпросился он на крыльцо, с женой, со мной, якобы, проститься, – только я ему еще не жена была. Учит меня, иди, проси за меня, в ноги кланяйся, говори, что жена. Я и пошла. Зашла к судье, реву. Видный такой старичок был, осанистый, но с добрыми, замечательно добрыми глазами, хоть и нахмуренными, для важности. «Что ревешь? – спрашивает. – Муж?» Я киваю. «Так и что? Ребеночка ждете?» Я голову наклонила, реву, толи от стыда, толи от страха, толи ивпрямь жаль мне стало этого своего. Отпустили, благодаря вранью моему, какие-то там работы только назначили…»

«А Витя… Витя был другой человек, – продолжала Маргарита Олеговна, с каким-то прояснением в лице, отводя в сторону взгляд. – Мы с ним как-то позже уже сдружились, когда этого в армию забрали; а мне тогда еще до лета в детском саду доработать надлежало. Пока вместе под одной крышей жили, почти никакого контакта не было между мной и Витей, когда я у свекрови с этим жила. А вот потом, в последние три месяца моего во Власовке пребывания мы так замечательно сошлись! О литературе с ним разговаривали. Я ему еще тогда сообщила о намерении своем в институт педагогический документы подать, в «Славянский». «Так значит уедешь от нас?» – Витя у меня тогда спрашивал. «Убегу», – отвечала я. Он меня не осуждал, понимал меня. Свекровь с неодобрением нашу дружбу наблюдала. Думала, развращу и младшего. А что, а какою я к ним в дом вошла?..»

«Он тогда без ключа, отмычкой двери от дет. сада открыл… Зашел вовнутрь и нет его. Я: «Вова! Вова!» – не отзывается. «Что он там?» – думаю; мне даже на ум тогда не пришло, «что он там» затевает. Дура молодая. «Браслет гранатовый»…

«Вот он, мой Вэ Эф Же, слышишь? – обратилась вниманием во двор Маргарита Олеговна, поднявшись с пуфика и выглядывая в окошко. – Грохочет, калека несчастный, сам себя загубил, с крыльца сойти не умеет. Сигареты – последняя ему в жизни осталась отрада. Я ему в доме курить строго настрого запретила. Он меня с некоторых пор слушает…»

«И ведь так и есть, Желтков, фамилия калеки моего – Желтков, как в «Гранатовом браслете» у Куприна, можешь себе представить? – неожиданно экзальтированно оповестила она, с каким-то омерзением отворотившись от окна, будто оно было испачкано дегтем. – Ты думала Иванов? Это я Иванова. Ива́нова. А он Желтков! Я после того, когда… Ну в общем, когда я узнала его фамилию, со мной приключилась истерика. Таков он, мой Желтков, оказался…»

«Я себя для другого мужа готовила, – продолжала Маргарита Олеговна, спустя минуту молчания, уже в более спокойном тоне, однако все еще неторопливо расхаживая, заложив руки перед грудью, взад-вперед по комнате. – Мой муж должен был быть основательным человеком, взвешенным, сдержанным. Из романов я вызнала, что горячечные и порывчатые быстро сгорают, и за такими точно нельзя чувствовать себя, как за каменной стеной. А я считала себя тоже и рассудительной, и цену себе знала. И что влюбиться в меня можно было без памяти – тому и примеры были. Только никого я к себе близко не подпускала. Я была целомудренной, по их понятиям – дикаркой. Они так тогда и говорили: приехали к нам во Власовку две девчушки смазливые: одна, ничего, общительная, а другая – дикарка. А я вообще и не должна была в этом роковом для себя месте очутиться; мне в другое село, куда масштабнее и развитее, – нам потом там побывать приходилось, – мне в другое село по направлению следовало. Я же за подружкой во Власовку поехала, сама вызвалась. А она, Оля, там потом от внимания обильного, – а ну нам, после училища, по семнадцать лет было: городские, среди этих неуклюжих аборигенов, – закружилась Оля: каждый вечер у нас во дворе женихи – выстаивают под окошками, записочки черкают безграмотно. Я на нее злилась ужасно, предупреждала, что доиграется она. А пропала сама, первая…»

«Он тоже дежурил среди прочих у нас под окнами. Я хорошо заметила в ком его настоящий интерес. Глаз с меня не спускал, так и ловил каждое мое движение. И все как будто случайно со мной, то на улице встретится, то в магазине в одной очереди окажется. Нерешительным таким казался, головой кивнет, в знак приветствия, и молчит. Это я потом только догадалась, что он сказать толком не умел ничего, косноязычный, а первое время думала: скромный, стеснительный. Я даже первая заговорила с ним, из сочувствия к его безмолвному обожанию. Оказалось, что у него проблемы с дикцией, так это меня еще больше разжалобило. Позволила провести себя вечером, с работы. На другой день то же самое. Так просто мне с ним было, он все молчит, я ему, как другу, о своих сердечных переживаниях повествую, что за домом скучаю. Договорились вечером «под звездами» прогуляться».

«Когда мимо детского сада проходили, он вдруг свернул. Я ему: «Вова, куда ты?» Молчит, по обыкновению своему. Достал отмычку, стал в замке ковыряться. Дверь открыл, вошел вовнутрь. Я подошла к двери, не пойму ничего, что происходит. «Вова! Вова!» Не дождалась ответа, ну и вошла за ним. Ну и все… Нет, я оттуда, конечно, вышла своими ногами, но какою!.. «Браслет гранатовый»…

«У них там поговорка в обиходе, отвратительная, заключающая в себе мысль, что не может «кабель вскочить» против желания… – ну, ты понимаешь. Вот вся их правда сермяжная, в этой чудовищной поговорке. А я не хотела!..»

–Я тебе ни чаю не предложила, ни конфет, Тоня! – спохватилась вдруг Маргарита Олеговна, останавливаясь в каком-то даже испуге перед своей подругой.

–Нет, не нужно ничего, – заторопилась Антонина Анатольевна, – я не голодна, спасибо.

–Так, а что, может?..

–Правда, не беспокойся ни о чем, Рита! Мне интересно, я слушаю, – прибавила Антонина Анатольевна значительно.

–Слушаешь? – как бы сомневаясь в заинтересованности собеседницы, переспросила Маргарита Олеговна.

–Слушаю, – последовал утвердительный ответ.

Иванова вновь присела на свой пуфик возле трюмо. Возобновилось молчание.

Маргарита Олеговна и во все время своего рассказа не единожды замолкала, на минуту, на полторы, как бы роясь в воспоминаниях, а потом как бы анализируя про себя то, что предстояло пересказать ей. Таким образом, она как будто приготовляла себя морально к повествованию того, что, может быть, уже не предполагалось когда бы то ни было быть обнаруженным, что глубоко таилось, но не покоилось в ней. Антонина Анатольевна, со своей стороны, в такие моменты терпеливо ожидала, пока не возобновится рассказ ее подруги, пребывая тоже в безмолвии и тоже в задумчивости. Не была напряженной атмосфера в эти минуты тишины во флигеле, но какая-то грусть словно висела в воздухе, грусть без конца и без времени, которой будто бы были пропитаны здесь даже стены.

«Когда он с армии вернулся, я уже здесь была, – продолжила свой рассказ Маргарита Олеговна, – здесь, в этом доме, у мамы своей. Вот он сюда и явился, прямо как был, в солдатской шинели – первым долгом к жене. Предлагал все сначала начать, с чистого листа, как будто ничего не было. «Если бы ничего не было, я бы тебя и на порог не пустила», – сказала я тогда ему. Стерпел. Больше: клялся, божился, что все теперь по-другому будет, что на Предприятие он устроится, что уже имел разговор, и ему было обещано. Что, может быть, я его и полюблю, говорил, что, по крайней мере, он питает надежду и направит все стремления, чтобы заслужить мое к нему расположение и доверие. Я даже колебаться в какой-то момент начала, так он убедительно все это говорил, по-своему, конечно, не без дефектов. Мать же не хотела, чтобы я с ним даже и разговаривала. Еще бы, для сердца материнского такое выдержать: я по приезду своему из злосчастной этой Власовки полгода первых по ночам в постели металась, кошмарами мучимая. Уезжала девчушкой восторженной, вернулась натурально кликушей. Сколько слез ее было надо мной пролито. Ничего, отпустило немножко, поступила в институт, стала на учебу ездить. Только жизнь стала налаживаться…»

«Оно еще много от людей. Это они мне жизни не дали. Нравы. Время. Я ничего не имею возразить, сейчас никакой морали не имеет общество, сейчас один разврат повсюду, но, по крайней мере, разврат добровольный. Тогда было насилие. Я не знаю, честно, не знаю чему отдать предпочтение: добровольному ли разврату или насильственной морали, что заведующей всем была тогда? И одно и другое ничтожно и отвратительно. Как по мне, сколько угодно порицайте и стыдите современность, за распущенность, за отсутствие нравов, все будет справедливо и, может быть, правильно, но только, ради Бога, избавьте от равнений на прошлое… Нравы. Они спрашивали, почему не кричала? Да из-за них же не кричала. Это они меня подвергли насилию. Это они меня за него замуж выдали. А кто из них меня пожалел, кто принял во мне участие?.. Время. Семнадцать лет, ведь дитя еще, совершенное дитя. Отправляют в глушь какую-то, за тридевять земель от матери, возвращать дань обществу. Селят двух девочек к какой-то старухе, из ума выжившей, совершенно без присмотра. И вот оно, добродетельное общество, отдавай дань. Отдала, и самую себя отдала! Разве они не видели, что со мною делается, кто вступился?..»

«Почему не кричала? Да потому и снесла поругание безропотно, что их мнений и языков боялась. Ну, закричала бы, ну и сбежались бы на зов, предположим. Первое: одиннадцатый час, зачем не дома так поздно? А зачем пошла за «хлопцем» в детский сад ночью? Что мне им было ответить, рассказать про «прогулку под звездами», про «Гранатовый браслет», про снисхождение к обожанию, что настолько глупая была, в конце концов, что ничего не подозревала? «Кабель не вскочит» против желания – вот их единый аргумент. Время. Да я и сама себя виновною во всем считала, без их увещеваний и уверений, – сама, воспитанная временем. Потому и приняла, как наказание все со мною случившееся…»

«Я все же развелась с ним. Ненадолго его тогда хватило, скоро себя проявил. Перестала я его у себя принимать, он покрутился, покрутился, спустя пару недель уехал. Через суд разводиться стала. Пришел мне вызов, поехала я в последний раз в несносную мне, проклятую Власовку. Не была я больше там после этого, чему очень рада. Помню, приближаюсь я тогда к суду, сердце колотиться у меня страшно. Ну, думаю, что-то сейчас мне устроит этот бешеный. Зашла, дожидаюсь в коридорчике назначенного времени. Нет и нет его, моего Желткова. Я и рада и странно мне. Сидит девчонка, моих лет где-то, напротив. Я ее даже и в лицо не узнаю. Она же смотрит на меня как на знакомую. Еще бы, как мы с Олей на все село их тогда прославились! Ее, Олю, доигралась-таки она, тоже скрутил «хлопец» один, прямо перед уходом в армию, в день своих проводов. Нравы. С тем и поехала моя Оля в Мариуполь, не стала дожидаться жениха. Я же добилась своего штампа в паспорте. Дура. Да и не отпускали меня. Зачем не кричала, спрашивали? Теперь требуй замуж, говорили, как будто не замечая, что такое был мой жених! Мораль…»

«Вот, эта девчонка, узнав меня, как знаменитость, в коридорчике в суде смотрит удивленно и говорит: «А ты разве не знаешь?» —«Чего, не знаешь?» – я у нее переспрашиваю. Тут же эта девчонка мне и пересказала, что он, мой Желтков, себя подпалил и теперь лежит в областном ожоговом отделении, в З..»

–Как, подпалил? – изумилась Антонина Анатольевна.

–Подпалил, – повторила Маргарита Олеговна. – Как повестку в суд получил, так и подпалил себя, чтобы со мной не разводиться. Да, а ты думала? Он меня очень любил… всю жизнь любил, и по сей день любит, – продолжила она после некоторой паузы, – только по своему, по ненормальному, – добавила она.

–И?..

–Сильно ожегся? Нет, не очень, – отвечала Маргарита Олеговна, предупреждая вопрос Антонины Анатольевны. – Живот, шея, подбородок немножко обгорел, – а ты разве не заметила?.. Еще бы, среди общего безобразия.

Маргарите Олеговне, в этом месте разговора, по-видимому, приходилось превозмогать себя, чтобы говорить как можно непринужденней и даже с пренебрежением о предмете, тем не менее, и судя по всему, много ее волновавшем. Антонина Анатольевна со свойственной ей чуткостью, тут же различила этот диссонанс в настроении своей подруги.

–И, тем не менее, ты опять Ива́нова, – обратилась она к Маргарите Олеговне, чтобы как-то уйти от темы внешности ее мужа.

«Он все же был красив, – пропустила это обращение Маргарита Олеговна, погруженная в собственные тяжелые мысли, и уже не способная так просто от них оторваться, – раньше, и даже с обожженным подбородком. У него были правильные черты лица. Теперь, конечно, невозможно взглянуть, чтобы не поморщиться. (Антонина Анатольевна, еще раз досадуя на себя, догадалась, что таки нашло отображение на ее лице то, недавнее ее впечатление, составленное первым визуальным контактом ее с Владимиром Федоровичем) – Еще бы! – продолжала Маргарита Олеговна, – такие эксперименты производить над своим организмом! Жив, по сей день, и то чудо. Он наркоман у меня, закоренелый, в завязке, – временной, потому что все у таких временно, – ты, наверно, слышала? (До Антонины Анатольевны доходил такой слух об Ивановой муже.) – Это наркотик его так обезобразил, и ноги лишил. Несчастный. Он несчастный человек, Тоня!..»

«Кто знает, когда это с ним началось? Может еще там, во Власовке? – говорила Маргарита Олеговна, потупив взгляд, в глубокой задумчивости. – Я ведь тогда еще совсем дурачкой была, ничего различить не умела. Да и разве это было, как сейчас, на показ, как мод демонстрация? Мало кто умел тогда по лицам и по поведению законченных людей узнавать. Сейчас вспоминаю, был у него в то время один знакомец, рецидивист. Они на этой ноте и сошлись, наверно; мой-то Желтков, в свое время, тоже отбывал какое-никакое наказание, когда его свекровь моя не пожелала откупить от «химии». В дружбе их, своеобразной, тот перед Желтковым моим доминирующую занимал позицию. Вот я и догадываюсь теперь, может, и тогда уже был зависим Вова, а, может, и какие другие у них были дела? Как бы то ни было, заигрывал перед тем рецидивистом мой Желтков, юлил, собственного слова не имея. Это я потому такой вывод могу делать, что когда я понравиться удостоена была чести Вова допускал, чтобы ему в глаза его жены достоинства открыто замечали, терпел, а потом шел и мне пересказывал, и требовал отчета, как я заинтересовать «такого сорта людей» смею. Слово в слово так выражался, и много еще говорил мне всяких гадостей. А я в чем могла быть перед ним виновата? Сам он с «такого сорта людьми» повязался. Бесился мой Желтков, бегал по двору волосы на себе рвал, повеситься обещал, если узнает, что я с кем-то… и меня обещал повесить. Только я его меньше боялась, чем рецидивиста того, его товарища. Не хватало мне тогда еще и… Да я бы сама удавилась…»

Маргарита Олеговна подняла голову и долгим взглядом посмотрела в глаза Антонины Анатольевны.

«Ты только не подумай, чтобы он злодей законченный был, мой Желтков, – сказала она, – он именно несчастный человек, Тоня! Несчастный. Ему ведь и со мной не посчастливилось. Я ему ни в чем не спускала. Я таким образом привыкла на него смотреть и реагировать, что… Он не единожды восклицал, в пик своей болезни, когда уже откровенно пропадал: «Это ты, ты! – взывал ко мне. – Ты одна не даешь мне выкарабкаться, взглядом своим. Смотришь на меня, как на ничто!» —«Ты ничто и есть», – я ему тогда отвечала. А другая… Другая бы, быть может, его и спасла. Другая бы пришла, руки фертом поставила, трехэтажным ругательством его бы обложила, из дому за шкирку выкинула, – гляди, одумался бы. Не одумался бы, так в случае с другой, пропал бы он в одиночку. Другая бы, по крайней мере, самую себя заодно не губила…»

Маргарита Олеговна вновь встала. Прошлась по комнате. Опять подошла к окну.

«Как тебе объяснить? – сказала она, наблюдая собственное отражение в оконном стекле. – Я так привыкла. Вот сейчас умрет он, что я буду делать? И сама, наверно, умру…»

«Он думает, что я мщу ему, – продолжала она, после минутной паузы, поворачиваясь обратно лицом к своей собеседнице. – Когда кормлю его, когда убираю за ним, и тем, что он вот в доме живет, в моем доме, а я, ютясь, во флигеле. И что не бросила его во всю жизнь, уже разведенной будучи – он думает, это я тоже из мести. Я и сама, признаюсь, какое-то время так думала, вслед за ним. Но потом, пришла к выводу, что не справедливо я думала. И хоть я действительно его не простила, и, наперед знаю, что не прощу никогда, все равно не из мести я Желткова своего терпела и терплю, но из гордости, и еще из чего-то, что хорошенько и самой себе объяснить не умею…»

«Почему я тогда к нему поехала, в З., в ожоговое отделение? Не из жалости. И не из чувства долга. Никакого долга у меня перед ним к тому времени уже не было, и даже по бумагам. Развели меня с Желтковым, – напрасно поджег себя, – развели меня с ним тогда и без его присутствия. Все тот же добрый старичок, судья, хмуривший брови для важности, пожалел меня и развел. Единственный человек, кто отнесся с сочувствием ко мне, из всех из них. «Невозможный муж?» – спросил он тогда понимающе. «Невозможный», – ответила ему я. С того дня я опять Ива́нова».

«Ива́новой я его тогда в «ожоговом» и навестила. Почему? Не могу тебе ответить. Но с убеждением скажу, что не Ивановой бы я тогда в З. не поехала. А почему так? Тоже из-за гордости наверно. Наверно с тем и поехала, показать, что вот я, не Желткова уже, а Ива́нова, чтобы видел. Только я ему тогда строго настрого запретила себя в дальнейшем преследовать, сказала, на порог теперь не пущу. Сказала, что теперь и в самом деле может считать, будто «ничего и не было». И, представляешь, послушался. Полгода я о нем после не слышала и не знала. А потом… Потом мать у меня умерла. Кто ему сообщил?.. Я себя так одиноко тогда чувствовала. Я ему обрадовалась, представляешь?..

Маргарита Олеговна отошла от окна и, обратившись к маленькому комоду возле трюмо, достала из нижнего ящика постельное белье и подушку. Положила все это рядом с Антониной Анатольевной, на диван.

«Разреши», – попросила она привстать свою подругу. После чего разложила диван и застелила на нем простынь.

«Бывает, по полгода молчим, – сказала она после проделанной работы. – Это я его к тому приучила. Другая… Другая бы – руки фертом и… Избавила бы ни его так себя от… Молчанием ничего не разрешишь, а только удвоишь муку. Потом, глядишь, и привычка. А горче нет ничего, чем с мукой в согласии жить», – сказала Маргарита Олеговна и направилась к выходу.

«У меня там тоже есть постель, в доме, ты не переживай, – задержалась она у двери, – заправленная двадцать лет стоит… Калитка не запертая, – добавила она значительно. – Спокойной ночи».

«Спокойной ночи» – ответила Антонина Анатольевна.

Романтические приключения доблестного кавалергарда

Пряников забылся скоро.

Два подхода по три по пятьдесят «коньячку» за распивочной стойкой Ресторана «Искры» довольно скоро произвели свое действие, и Дмитрий Сергеевич неожиданно почувствовал себя на коне, как говорится. Такое чувство для Дмитрия Сергеевича было если не ново, то, во всяком случае, неожиданно. Мы уже описывали в предыдущих главах, что в последние полгода ему даже и вполне собой быть не приходилось; день же прошедший, казалось, должен был в конец доконать его. И тут, как будто даже какое-то освобождение, ото всего. Как будто гора с плеч. Как будто ничего и не было удручающего, и вообще никогда. И более того, как будто ничего удручающего вообще никогда и не предвидится впредь. Словом, горизонт чист, совсем чист. Кроме того, с шестой выпитой рюмкой, почувствовался Пряниковым необычайный прилив душевных сил, и непреодолимый позыв к действию почувствовался им тоже. Предметы расплывались перед ним, но он смотрел пристально, вглядывался зорко, и с успехом опять отличил одно замечательное декольте, пленяющее взор, выделяющееся на общем фоне танцующих и всех прочих. Тут же припомнилось Пряникову, что и он-то ведь не самый плохой в мире танцор, что он, напротив, вовсе даже не плохой танцор, что в юности на танцы он ходил не зря, конечно. Доблестным кавалергардом устремился он на танцевальную площадку, побуждаемый воспоминанием этим. Судьба благоволила его решимости и настрою. «Кузиновский соловей» Петр Борисович как раз в эту минуту взял в руки микрофон (тот самый, что некогда пропустил сквозь себя «Зайку» Киркорова), чтобы и самому блеснуть талантом и осчастливить публику первой в своем репертуаре песней: «Натали». Обладательница декольте, и ранее не обделенная вниманием, теперь с первым аккордом классической для всех кузиновцев композицией, словно осененная неким магнетическим ореолом, оказавшись в самом центре зала, образовала вокруг себя целый круг соискателей ее отличительного взгляда, должного расположить к партнерству. Среди прочих, составителей этого круга, очутился и Пряников, но только на одну секунду. Чувствуя за собой преимущество, хотя бы уже в одной осанке, он выступил вперед, легким наклоном головы приветствовал даму и чрезвычайно ловко обвил ее талию. Такому напору нельзя было не подчиниться и уже несколькими мгновениями после, дама с декольте, поддавшись полностью своему неожиданному кавалеру, по-настоящему вальсировала на глазах изумленной публики, и несколько изумленная сама, под мотив «Натали». Стоит ли говорить, что остальные претенденты, подавленные таким, можно даже сказать, гроссмейстерством конкурента, сникли сами собою. Дальше… Дальше кузиновский «соловей», быть может, пребывая во вдохновении, может, в угоду Терпсихоры, присутствие которой на танцевальной площадке такому тонкому эксперту не различить было нельзя, во всяком случае, никак не поперек интереса танцующих, исполнением следующей из своего репертуара композиции, повествующей о том, «как белый лебедь на пруду качает павшую звезду», образовавшийся романтический уклон как бы очертил вектором. Дмитрий Сергеевич был вовсе не прочь и еще потанцевать. Была еще более не прочь потанцевать и обладательница декольте, совершенно одурманенная собственным завидным положением, отчасти вином и в наибольшей степени теми двумя-тремя словечками, что успел ей шепнуть на ушко ее решительный кавалер. Словом, все шло, как положено, и своим чередом.

Звучал уже второй куплет бессмертной композиции, когда… когда произошло нечто неожиданное, как бы спутавшее все карты и изменившее должный порядок вещей.

Стала дама с декольте замечать, сначала краем глаза, в процессе танца, что редеют ряды откровенных по ней воздыхателей, что число завистников ее теперешнего кавалера на глазах уменьшается, что большинство устремилось куда-то в сторону, что и взоры оставшихся как-то не особенно упрочены, а мечутся в нерешительности; дошло то того, что и последние, в конце концов, не то, что взорами, а и сами собою туда же в сторону обратились. Дама с декольте этим обстоятельством весьма и весьма озадачилась и, опять же, пока еще в процессе танца, решила полюбопытствовать, какой такой предмет был способен увлечь и отвлечь от ее особы во весь вечер лишь одной ей преданную публику. Вынырнув из-за могучего плеча своего кавалера она обнаружила соперницу, и до того очевидную, что невольно крепче вжалась в это самое плечо и взвела глаза как бы ища поддержки. Но ей пришлось быть окончательно фраппированною, когда обнаружила она, что и партнер ее, оказывается, всем вниманием своим уже далеко не с ней и что парой ей выступать приходится формальною. Настоящий ужас охватил тут даму с декольте и, отринув от своего партнера на расстояние вытянутых рук, в совершенном отчаянии, она взмолилась: «Дмитрий!»

Но «Дмитрий», Дмитрий Сергеевич Пряников, уже никого подле себя не ощущал и не слышал, нечто странное происходило с ним.

Он тоже, как и дама с декольте, в какой-то момент, стал замечать, что, как напряженное внимание его незадачливых конкурентов лично к его персоне, так и голодное их влечение к его партнерше заметно ослабевает, что он как будто перестает быть первым и единственным раздражителем «настоящих мужиков», собравшихся в зале, что, судя по всему, напрасно он ожидал для себя кулачных перипетий в эту ночь и на то настраивался. Все это показалось ему странным, и он решил оглядеться.

Первое, на что пал его взор, было сиреневое платьице, которое развиваясь, кружилось перед ним, кружилось, обнажая… Дмитрий Сергеевич сглотнул ком, образовавшийся у него в горле. Нет, никогда он не видел еще таких ножек. Нет, Пушкин не воспел такие ножки, другие воспел, а такие не воспел, потому не воспел, что не знал, что не видел… А Дмитрий Сергеевич видел, хорошо видел. Вот они, эти ножки, воздвигнуты на цыпочки, развивая фиолетовое платьице, кружатся перед ним. А на них, на цыпочках, сандалики. И тут же щиколоточки… Дмитрию Сергеевичу стало трудно дышать, благо в этот самый момент что-то от него отринуло; слышалось вместе с тем какое-то отчаянное «Дмитрий», но ему было совсем не до того, вот прямо совсем не до того. Поднял он свой взгляд, обратив внимание на талию; и на то, во что переходила талия, опускаясь вниз, обратил внимание он тоже. Совершенно не владея собой, Дмитрий Сергеевич не удержался, чтобы не подступить и не обвить эту новую для себя талию. «Белый лебедь на пруду», тем временем, все еще качал «упавшую звезду», а сердце Пряникова билось, как у загнанного жеребца, от чувства близости… А то, во что переходила талия, поднимаясь вверх… После длительной стоянки и еще вверх полз его возбужденный взгляд. Что-то произнесли Дмитрию Сергеевичу губки, цвета первой весенней розы, до того аппетитные, до того притягательные, что две губищи Дмитрия Сергеевича, как два наколотых на одну вилку вареника, сложившись вместе, приплюснулись и вытянулись, сами, сами собою. «Дмитрий Сергеевич, – повторно произнесли эти губки, раздвигаясь в очаровательную улыбку. Дмитрию Сергеевичу показалось, что он ослышался, он встряхнул головой, как бы выметая из нее вздор. «Как мы с вами мило танцуем», – однако продолжал слышать Пряников чей-то до боли знакомый голос. Он отвел немножко голову назад, сконцентрировался, прищурился и – остолбенел на месте…

—Сонечка! – воскликнула Антонина Анатольевна, в ужасе отрывая голову от подушки у Ивановой во флигеле в третьем часу ночи.

Часть четвертая

Сонечка!

Среди всей суматохи этого дня как-то все вдруг забыли о Сонечке.

Андрей Константинович, в какой-то момент, еще в присутствии гостей, в беседке, как вспоминалось потом ему, замечал про себя отсутствие собственной дочери, но плеснувшееся ему в лицо вино разом с вылившимся на него отчаянием Антонины Анатольевны впредь и надолго подчинили все его существо одной лишь рефлексии. Другими словами, Андрей Константинович глубоко копнул вовнутрь себя, чтобы все собою нажитое хорошенько осмыслить. Среди прочего, нажитого им, конечно, должна была значиться и дочь его, и для Андрея Константиновича, мы можем смело утверждать, этот пункт был одним из самых серьезных и самых болезненных в его рассуждениях. Разумеется, он понимал и принимал, что слишком он провинился также и перед дочерью и перед сыном, как перед женой, также и перед самим небом, если уж говорить всё. Но, чтобы конкретно помышлял он: «А что с моей дочерью, где она в данную минуту?» – так Андрей Константинович не думал.

Не думали о местонахождении Сони Игнатовой и друзья дома, и только лишь по той одной причине, что некогда им было о том и подумать. При других обстоятельствах, Бондаренко Анжелика Владимировна еще бы и с порога обратилась с вопросом к Андрею Константиновичу или к Антонине Анатольевне: «А где это наша принцесса?» – говоря об их дочери. При других обстоятельствах не упустили бы из виду отсутствие Сонечки и осторожные Воробьевы (при других обстоятельствах, надо полагать, Воробьевы бы в гостях вели себя активнее), давно привыкшие смотреть на цветущую и много собой обещающую Сонечку, как на потенциальную свою невестку (девятнадцатый год шел их сыну). Нина Матвеевна, при других обстоятельствах, должна была вспомнить о своей крестной дочери, и, кто знает, может она и вспоминала о ней впоследствии, но мы решительно ничего не имеем сказать об этой женщине утвердительного, так как потеряли всякий ее след еще с момента незаметного ее отлучения со двора Игнатовых. Маргарита Олеговна с головой окунулась сначала в проблему своей подруги, затем в незавидное свое прошлое и о Сонечке тоже не думала. К несчастной и измученной Антонине Анатольевне мысль о собственной ее дочери, как и должно то, пожалуй, было статься, пришла к первой, но невзначай и со значительным опозданием. Уже глубокой ночью, у Ивановой во флигеле, волнуемая жестокой бессонницей, среди прочих, бегущих вереницею образов и нехороших мыслей, Антонина Анатольевна вдруг нарвалась на один драгоценный для нее лик, породивший тут же обыкновенный и естественный вопрос, но судя по времени и в совокупности с обстоятельствами, вопрос, весьма и весьма ее поразивший. Как от страшнейшего кошмара взвелась Антонина Анатольевна на диване, широко раскрыв глаза и вобрав полные груди воздуха. Еще спустя мгновение она была уже на ногах и металась по флигелю в растерянности, не успевая сообразить, как ей лучше поступить и что предпринять первым долгом. Наконец, наткнувшись ощупью на телефон, покоившийся в боковом карманчике блузы, сброшенной ею на пуфик перед сном, на тот, на котором во время разговора сидела Маргарита Олеговна, – она догадалась набрать дочку, чтобы спросить, где она? Может, Соня ночует у бабушки, а может, вернулась домой после того, как она, Антонина Анатольевна, ее мать, их дом покинула? «Первое было бы, безусловно, предпочтительнее; неизвестно, в каком там сейчас состоянии Андрей Константинович: гляди, заведет еще объяснительный разговор. Пятнадцатилетней девчушке можно ли такое слушать?.. А если ни у бабушки, ни дома ее нет! Господи, только бы взяла трубку!» – так думала Антонина Анатольевна, спешно занимаясь разблокировкой телефона и поиском надлежащего контакта в списке исходящих вызовов. Наконец, пошли гудки, и Антонина Анатольевна пережила еще одну волнительную минуту. Волнение ее только усилилось, когда гудки оборвались закончившись. Она набрала повторно и в третий раз. Удушливая тишина со стороны Сонечки. Делать было нечего, нужно было звонить мужу, не тревожить же среди ночи свекровь? Может, все-таки дома Соня?.. Дома Соня не показывалась, так ответил Андрей Константинович (сначала робким затем тоже резко встревоженным голосом). Он сам вызвался обеспокоить свою мать крайне поздним звонком. Оказалось, что Соня не ночует и у свекрови. На часах начало третьего! Антонина Анатольевна была близка к обмороку…

Слухи

Рассказчик чувствует, что и в этом месте он вынужден несколько отступить от хронологического порядка событий, чтобы предложить дополнительную информацию читателю о детях Андрея Константиновича и Антонины Анатольевны. Ведь, несмотря на то, что старший отрок Игнатовых – Данил уже не единожды выступал фигурантом данной повести, и самым непосредственным, но, с явного упущения рассказчика, тоже почти совсем без сопроводительных характеристик, так что и этот интересный молодой человек, надо полагать, все еще мало знаком и понятен читателю. Что говорить о Сонечке, до сей поры не только участниками правдивой этой истории, но и недобросовестным ее летописцем совершенно упущенной из виду.

А между тем и Сонечка и Данил, уже и с первого взгляда на них, представляются весьма замечательными молодыми людьми. Оба хороши собою, и даже необыкновенно. Каждый являет собой вполне закономерный и весьма естественный результат брачного союза своих родителей и предстает на глаза окружающих верным по ним списком. Имея крепкие, густые, темно-русые волосы, как у Андрея Константиновича, оба унаследовали «благородную» белизну лица от матери, отчего их лица как будто оттенены по контуру и еще заблаговременно такой своей отчетливостью привлекают внимание. Данил формой лица вышел в родителя и много выиграл от этого: умерено широкие скулы добавили его лицу мужества. Но глаза у него материнские, черные, взгляд глубокий, смотрит он всегда пристально и создает впечатление задумчивого молодого человека, порою излишне, до самозабвения. В компании обыкновенно он сдержан, и даже слишком. Знакомства имеет самые различные, но не дружит, по-настоящему, кажется, ни с кем, что несколько странно, судя по его возрасту. Такая умеренность в обращении и некоторая обособленность, в сочетании с твердым взглядом, выражающим непоколебимую уверенность в себе и отчасти гордость, создали ему репутацию «задаваки» в нашем местечке, но вместе с тем и сделали его популярным. Кроме того, он Игнатов, – «да, да, сын тех самых Игнатовых». Словом, внимание к персоне Данила в Кузино сосредоточено, – разумеется, тоже и с девичьей стороны.

Сонечка же имеет глазки папины, светло-синие и ясные; нрав веселый и беззаботный. Она приветлива со всеми; по-настоящему друзей у нее больше чем знакомых, так даже, что только кто познакомился с Соней Игнатовой, зачастую, тут же сделался ее другом. Лицо у нее чрезвычайно миленькое и фигурою в свои пятнадцать годов она уже вышла, и столько, что если взглянуть на нее с особой точки зрения, то – совершенно она уже фигурою вышла и даже вышла «весьма интересно». Но Сонечка настолько еще ребенок и так от нее от всей еще веет детством, что смотреть на нее «по-особенному» порядочному человеку, пожалуй, станет и совестно, а вот только отметить, что она много собой обещает (по примеру наблюдательных Воробьевых) и отметить исключительно в пользу поколения подрастающего – иному родителю так даже долг повелит. Еще она, Сонечка, входит в различные кружки, ходит на хореографию, учится в музыкальной школе по классу фортепиано. В день города у Дома Культуры на сбитой из сосновых досок сцене она постоянная и активная участница. Короче говоря, Сонечка знаменита в нашем городке в самом прямом смысле этого слова. И «да, она тоже Игнатова».

Такими в глазах кузиновского общества мы застаем Данила и Соню Игнатовых до событий, послуживших поводом к написанию данной повести. Также и представление об их родителях, о чем мы свидетельствовали еще в одной из первых глав, в умах жителей нашего местечка сложено было уже давно, и даже еще раньше, и хоть с меньшей основательностью, но тоже достаточно прочно. Так что, заинтересуй нас Игнатовы немножко ранее случившегося переполоха в их семье и в их доме, рядовому обывателю Кузино, в ответ на проявленную нами заинтересованность и сверх уже сказанного, вероятно, нечего было бы и прибавить по-настоящему любопытного. Но после же дня, породившего столько неблагоприятных для Игнатовых событий, о членах этого семейства по Кузино добавочно расползлись самые разнообразные и большей частью фантастические слухи.

Говорили одни у нас после, будто на одном из спиритических сеансов, производимых известным «кружком» по ул. Пушкина, неизвестный дух (из других источников: дух известный, дух Пушкина), вызванный участниками сеанса, обнаружил измену хозяина дома (из других источников: обнаружил рифмой), отчего хозяйка тут же, на месте, сошла с ума и запела петухом. Потом она, вроде как, пришла в себя, рассказывали, но совершенно всё позабыла, так что хозяин дома и все присутствующие в тот вечер гости, держат от хозяйки признание духа в строжайшем секрете, и, стало быть, на одном только сим умалчивание там семья и держится до сих пор.

Третьи говорили, что никакой «сеанс» «кружком» не производился, и вообще никогда, что все это несомненная ересь, а настоящая правда в следующем: измена действительно была обнаружена, и Игнатов не отрицал. Игнатова, как женщина хара́ктерная, о чем многим известно, как женщина гордая незаурядно, обиду стерпеть так просто не пожелала, в то же время не посмела разрушить и брак, как мать двоих детей, что с ее стороны весьма разумно и понятно. Выход из ситуации она нашла в следующем: решила изменить мужу и сама, чтобы восстановить статус-кво, таким образом, ну и «чтобы понимал». В этот же вечер, или даже уже в ночь, дабы не отлаживать дел в долгий ящик, она вышла на улицу, с твердым намерением совершить прелюбодеяние с первым встречным. Состоялась ли «контризмена» на самом деле, точно сказать нельзя, но что порядка четырех ночных часов Игнатовой дома не наблюдалось и, что по возвращении домой ею было сделано для Игнатова «заявление», в этом сомнений быть не может. Так уверяли третьи.

Этому, последнему, слуху многие с энтузиазмом у нас поверили, некоторые даже с сожалением, что не подоспела им оказия в ту ночь по ул. Пушкина прогулку совершить. «Хотя для моциону, всяко полезно бы было», – слетало с уст этих некоторых, к великому возмущению тут же присутствующих благонравных «кумушек».

Много тоже и о молодых Игнатовых после «того самого вечера» можно было услышать у нас в Кузино «интересного», и услышать едва ни больше чем об их родителях. Говорилось о них всё больше среди подрастающего поколения, что, впрочем, весьма естественно, хотя все те же и вездесущие «кумушки», при случае, к таким речам проявляли тоже немалое любопытство. И вот что им приходилось слышать:

Молодой Игнатов, «тот самый интеллигентный юноша», окончивший с золотой медалью школу и обучающийся теперь юриспруденции в городе Х., в «тот самый вечер» или даже уже «в самую ту ночь», по заверению очевидцев, стал идеологом и первым учредителем настоящей вакханалии в Баре «Искры», примеру которой там (и даже там!), может, и не было до сих пор.

«Такой глупой сплетни», несмотря на все заверения «будто бы» очевидцев, благоразумные «кумушки» наотрез отказались поверить, к чему поспешили склонить также и умы своих благовоспитанных дочерей.

О Сонечке же Игнатовой из кузиновских околоподъездных новостей мы узнаем следующее:

Прежде всего, в «этот день», в шестом часу пополудни, ее видели на проулке «Богуславском», что перпендикулярно стоит улице Пушкина и одним своим краем сочетается с «городом», – видели зареванной, куда-то вниз (то есть, в сторону, опять таки, «города») во всю прыть бегущей, так что даже и подумали тогда: «не приведи Господь, чего трагического у дитя произошло». Ее видели и так подумали жильцы 42-го дома улицы «Виноградной», супруги Семиошко, как раз в тот момент из своей улицы, из улицы «Виноградной», на темно-синих своих ВАЗ 2101 на проулок «Богуславский» выезжающих. «Хорошо, тормозной шланг за два дня заменил до того, а так… летела стрекоза прямо под колеса», – рассказывал потом Семиошко Петр.

В «этот же вечер», уже в семь часов, или даже без четверти, дочка Игнатова, «да, того самого Игнатова», в компании других двух девочек, на вид, ее сверстниц, покупала, по всей видимости, для себя и для тех других двух девочек (больше, кажется, не для кого было) три баночки слабоалкогольного напитка. Покупала в ларьке, что у городской больницы, «да у той самой хамки, у которой вечно сдачи нет и по семи раз на день переучет»¹.

Потом Соню Игнатову видели на площади и потом еще раз возле ларька.

Потом все с теми же подружками, в чрезвычайно возбужденном состоянии (она одна, подружки вели себя пристойней), знаменитая ангел-Сонечка переполошила чуть ни всех жильцов дома № 7, что на 16-ом квартале, близ 1-ой школы, своими поисками некоей «бесстыжей твари, наглой разлучницы», которой она пришла «вцепиться в рожу».

По завершению этих поисков, так и не принесших результатов, как рассказывали потом уже лично те две девочки, составлявшие «в тот день» компанию Соне, их подружка неожиданно и вдруг впала в какую-то необъяснимую веселость и затребовала срочно для себя праздника. «Мы повели ее на дискотеку, – рассказывали потом, перебивая друг друга, девочки, – но ей там не понравилось очень…»

–Ей там показалось скучно.

–Хотя было там, как всегда, весело.

–Даже больше чем всегда людей было.

–Потому что вход был бесплатный для девочек.

–А мальчики, понятно, всегда там, где девочки.

–И многие из мальчиков так даже танцевали, не то, что всегда: стоят истуканами возле стеночек.

–Но Соне все равно было очень скучно, – говорила первая девочка.

–И нас она называла чрезвычайно скучными, – добавляла другая девочка.

–Хотя мы были очень веселыми.

–Да, очень веселыми…

–А потом, уже перед закрытием, Соня куда-то исчезла.

В конце концов, из заверений все тех же «будто-бы» очевидцев, записавших в учредители вакханалии, произошедшей в Баре «Искры», Игнатова Данила, мы узнаем, что и сестра его тоже была в ту ночь в «Искре». Мы узнаем, что будто-бы «и часа не прошло, с того момента как удалился младший Игнатов, на его место заступила младшая Игнатова. Заступила в Ресторан, хорошенькая… – глаз не оторвать, вскружила голову доброй дюжине мужиков, которые и подрались там за нее между собою, и удалилась потом из «Искры» в сопровождении победителя, невозмутимо веселенькою, как будто ничего и не произошло.

По поводу вышеизложенной информации, распространившейся по Кузино с тем же успехом, что и другие сведения о «свежих приключениях» знаменитых Игнатовых, «кумушки» своих удивлений отнюдь не выказали, при этом сожалений особых не наблюдали тоже.

Невероятно, но факт!

Все это были одни слухи, доверять которым из них или не доверять мы оставим на вкус и выбор читателя; сами же спешим возвратиться к событиям достоверно нам известным, к тому месту, на котором отступили мы от хронологии повествования, и даже немножечко дальше, дабы избежать излишней сутолоки и возни и отстранить, наконец, свое внимание от возмущающего душу беспорядка уже слишком надоевшей нам «Искры». Руководимые этими побуждениями, мы переносимся на переулок Богуславский, уже знакомый нам, пересекающий, в том числе, и улицу, на которой стоит дом Игнатовых. Здесь мы застаем Дмитрия Сергеевича Пряникова бережно и терпеливо, однако, без церемоний и радости, несущего на руках дочь своего друга. Застаем мы его вымотавшимся, разбитым, разбитым, по собственным его ощущениям, прежде всего «внутренне», со следующими в голове удручающими мыслями:

«Надо же, надо же, как же это так получилось-то! Ах-ах-ах! Проклятый хмель!.. Но, однако, как же мне было узнать-то? В таком месте и Андрюшина доченька. В таком часу и Сонечка! Дикость какая, небылица. А на поверку, что выходит? Вот она, у меня на руках, считай под утро, и совершенно можно сказать без чувств. И это наряду с тем, что старшего-то, Данила-то, совсем недавно и совершенно таким же… Проклятые Бондаренки! Представляю, с какими словесами они его в таком виде перед Тоней и Андрюшей представили. «Вот, пожалуйте, посылка от Пряникова, примите, распишитесь», – сказали, верно, бестии. И какое тут найти для себя оправдание, когда одни обстоятельства, сплошь одни обстоятельства всему виной и во всем сегодня для меня грешного выступают подставою? Господи, Господи, смилуйся, одну минутку дай пережить, первую только минутку перенесть, а там: сдам с рук на руки, и поминай, как звали. Ах-ах-ах…»

Пряников со своей ношей свернул с Богуславской на улицу, по которой живут Игнатовы.

«Вот уже и Пушкина, – продолжал неприятную он свою думу. – Близится время нам на веки проститься, милый друг, Андрюша… Злые языки, обстоятельства, а я, видит Бог… Эхма!.. Вот, опять звонок! – прислушался Пряников. – У кого? У Сонечки звонит. Конечно, Тоня опять звонит. Погоди Тоня, что тут скажешь, сейчас я уже доставлю, сейчас передам из рук вруки… Сонечка, Сонечка! И как же это ты так расслабилась вдруг? То танцевала, кружилась, да как кружилась: голову вскружила до забвения старому дураку, то: «Ах, Дмитрий Сергеевич, не могу идти, устала я, Дмитрий Сергеевич! И маме, говорит, ответить не могу, потому что пьяненькая я». Как же это ты, Сонечка, милое дитя, пьяненькая? Как же это ты не можешь ни идти, ни говорить, как же это так получилось-то! «Ответьте вы, – предлагает она мне, – ответьте вы моей маменьке». Да что же я, Сонечка, маменьке твоей отвечу? Нет, погоди, вот он уж дом твой, вот уже пришли, вот ваша калиточка. Сейчас открою, передам из рук в руки… Только бы пережить первую минуту… А это кто бежит? Тоня нам наперерез бежит? Ох-ох, надо же, откуда это она?»

–Все нормально, все в порядке, не пугайся, милый друг, Тонечка. Утомилось лишь, заснуло твое дитя!

Против ожиданий Дмитрий Сергеевич Пряников, «сбывая с рук на руки» Соню, не получил ни единого упрека в свой адрес, и даже косого взгляда не получил, а получил, напротив, благодарность чистосердечную, сначала от Антонины Анатольевны, затем и от Андрея Константиновича, за проявленную заботу об их дите. Такого поворота событий Пряников уж никак не ожидал, совсем не ожидал, и для выяснения обстоятельств он решил переменить свои планы и задержаться у Игнатовых дольше «одной лишь минуточки». Антонина Анатольевна, впрочем, единой благодарностью ограничившись, наперед оставила все праздные разговоры и полностью сосредоточила свое внимание на нуждающейся в заботе дочери. Прошло несколько минут и Сонечка, стараниями матери приведенная в некоторые чувства, не преминула и тут оповестить сколько она «пьяненькая», что хоть было и очевидно, но и без того мучимым угрызениями совести родителям с ее уст было услышать, как ножом по сердцу. Несчастная Антонина Анатольевна, прикрывши уста ладонью, напрасно старалась подавить порыв стенаний, устремившихся из ее груди наружу. Андрей Константинович, обхватив обеими руками голову, с беспрестанно повторяющимся восклицанием: «Господи, Господи!», поспешил удалиться за угол дома, как будто прячась «от глаз людских».

Прошло несколько времени. Пряников остался один посреди двора Игнатовых, находясь в некоторой растерянности и недоумевая, как ему поступить теперь. Много чего еще было туманного для него, много еще нуждалось в срочном его разрешении, потому что сердце его, во всяком случае, было не железное, он это знал и чувствовал, и неопределенности не выносило. Приняв во внимания требования своего сердца, Пряников, заодно и внезапно, нашел себя обязанным составить компанию своему другу, который, по его замечанию, не мог не нуждаться сейчас в поддержке. Со всем тем, Дмитрий Сергеевич направился за угол Игнатового дома, где в дальнейшем между ним и Андреем Константиновичем состоялся долгий вплоть до самого рассвета разговор.

Разговор двух друзей

Пряников застал своего друга сидящим на одном из бревен, что лежали с этой стороны дома под окнами спальной комнаты, созерцающим покрытое сумраком пространство, среди которого предполагался небольшой участок земли, отведенного под огород. Свет из беседки сюда едва доходил.

–А что Бондаренки приезжали? – подойдя поближе к Андрею Константиновичу, спросил его Прняников.

–Приезжали. А ты как знаешь? – больше с рассеянностью, чем с любопытством, отвечал тот.

–Как, разве могу не знать? – удивился Пряников, чувствуя нарастающий прилив волнения. Андрей Константинович, однако, никак не отреагировал на эту эмоцию. Он был слишком погружен в нелегкие свои думы.

–Ну так, как же, они приезжали и что? – не терпелось все же выведать Дмитрию Сергеевичу. Игнатов окинул его грустным взглядом, но все еще не спешил с ответом.

–Этот Бондаренко, этот окунь, – изнывало сердце Дмитрия Сергеевича под гнетом неопределенности, – черт знает какую дурь себе в голову вобрал и, главное, переубедить его никак невозможно. А Анжелика, ты же ее знаешь, ей одно бы только сплетню разнести.

–Да что с тобой Митя? – так по-приятельски называл своего друга Андрей Константинович. – Ты как будто на Бондаренок сердит за что-то. Я, напротив, им весьма благодарен. И хоть мне, понимаешь, было стыдно им в глаза посмотреть, все же я им по гроб жизни теперь обязан, равно как и тебе.

Пряников от этих слов Андрея Константиновича смутился ужасно.

–Что ты, Андрей, – потерявшимся голосом отвечал он, – что ты такое говоришь?

–Как, что такое говорю? – повторил в сердцах Игнатов. – Ты мою дочь на руках принес, после того как… Ах!..

–На моем месте так поступил бы каждый, – произнес Пряников, чувствуя, как краска подступает к его лицу.

Какое-то время продолжалось молчание. Погода по-прежнему стояла ясная, безветренная, приветливо светили звезды с неба; становилось лишь немножко прохладней ближе к утру. Пряников семенил на месте, но не от прохлады; ему напротив отчего-то было душно. Утомившись бесцельно переминаться с ноги на ногу, он нашел себе место на бревне подле Андрея Константиновича. Одно неразрешенное обстоятельство продолжало мучить его.

–Ну а что Данил, что он уже спит наверно? – спросил он Игнатова об его сыне. Андрей Константинович ответил не сразу.

–Данила привезли за пару часов до тебя, – ответил он. – Анжелика с Ильей Семеновичем привезли, и точно в таком состоянии, что и Сонечка. Слава Богу, Тоня этого не застала. Хватило ей одного явления дочери. Бедная! Как жаль мне ее! Ты бы знал, Митя, как я мучусь раскаянием!

Дмитрий Сергеевич хоть и не лишен был сочувствия, по внутреннему устройству своему, но всегда в нем обострялись и выходили на первый план его личные заботы и переживания; сейчас его слишком занимал один определенный конкретный вопрос, требующий в нем разрешения окончательного; все остальное было словно заволочено для него туманом.

–И что, приехали Бондаренки, передали тебе Данила, и что, с какими словами? – упорно интересовался он.

Андрей Константинович в одну минуту пересказал все подробности последнего своего свидания с супругами Бондаренко. Из его коротенького повествования следовало, что Анжелика Владимировна с Ильей Петровичем в это последнее их посещение тем только и ограничились, что выражением их искреннего соболезнования и твердой убежденности в том, что сложившееся неприятное обстоятельство, в котором они посчитали своим долгом принять участие, есть следствие одного только недоразумения, и еще поделились мыслью о том, что молодой человек – чему, по их замечанию, один вид его теперешний откровенным свидетелем выступает – к пагубному пристрастию не имеет склонности. Последние утешительные слова Ильей Семеновичем были произнесены уже перед самым выходом, как бы невзначай и между прочим, словом, самым деликатным образом.

–И все с тем? – полюбопытствовал Пряников, после того как Андрей Константинович интонацией поставил точку. – И более ничего они не добавили?

–Решительно ничего. А должны были?

–Нет-нет, вовсе нет?

–Почему ты так интересуешься?

–Да так, просто.

Пряникову как будто свободнее дышать стало. Он привстал, оправился, прошелся туда, назад. Бондаренки умолчали и пока, по крайней мере, ему полноценным другом представлялось оставаться, – с облегчением думал он. Все еще висел долг, но это уже был такой пустяк, в сравнении со всем произошедшим… Кстати о долге?.. Пряников, приостановившись (он продолжал расхаживать взад-вперед перед задумчивым и невнимательным к его маневрам Игнатовым), опробовал на ощупь карман, в котором лежали оставшиеся деньги, и прикинул, не хватит ли ему этого остатка, чтобы прямо сейчас ему с другом рассчитаться. Но он тут же отдернул от кармана руку, будто обжегшись, осознав, что это были за деньги и кому они принадлежали.

«Бондаренки не стали распространяться сегодня о том, где они застали Данила, с кем и при каких обстоятельствах, но что им помешает то сделать завтра? Да сам Андрей, придет немножко в себя, о подробностях у них поинтересуется, – пришло на ум Пряникову. – Это так и будет, это запросто, – порешил он. – Предупредить Бондаренок, рассказать все сейчас, самому, лично? Но как, но как? С чего тут начать можно?..»

–Андрей! Человек – всего лишь человек и по устройству своему он наклонен ошибаться, – философически вступил Пряников. – И ты как никто… Зная тебя, смею утверждать, что ты как никто… в общем…

Андрей Константинович посмотрел на замявшегося своего друга с удивлением.

–Я хочу сказать, – продолжал тот, – что и я тоже человек, и сверх уже сказанного мне добавить нечего!

–Я тебя не понимаю, ты хочешь что-то…

–Я хочу…

–У тебя есть что мне…

–Ничего кроме этого, – вымолвил Пряников, с ужасом наблюдая собственные действия.

–Что это, деньги?

–Это деньги, это мой долг? – утвердительно отвечал Пряников, про себя сокрушаясь мысленно: «Что я творю, полоумный!»

–Но откуда у тебя!.. то есть, я хочу сказать, – поправился Андрей Константинович, – я хочу сказать, разве тому сейчас время? Я подозревал, что ты мучишься своим обязательством, но…

–Вот слово в слово по Бондаренковски! Вы что с ним сговорились сегодня, с этим окунем? – раздражился неизвестно чему и удивляясь самому себе Дмитрий Сергеевич. – Это ни на что не похоже! Возьми, будь добр, – высказался он и выпучил глаза в недоумении, точно это был не он, а за него кто-то говорил все это.

Андрей Константинович, немного смутившись, согласился принять долг. Но, к удивлению своему, ему пришлось буквально высвобождать из руки Пряникова с такой настойчивостью предложенные ему деньги: тот как будто боялся расстаться со своим капиталом.

–Дима, мне сейчас вовсе это не обязательно, если ты нуждаешься?..

–Нет-нет, пожалуйста-пожалуйста! – опомнился Пряников и машинально разжал свою руку. – Это я так, трудный день, извини, Андрюша!

–Да, трудный день, – согласился Андрей Константинович, после чего он и Пряников, оба и каждый о своем на какое-то время задумались.

Первым нарушил молчание, как и следовало того ожидать, Пряников. Ему не терпелось высказаться, но, в виду известных причин, говорить со всем откровением с Андреем Константиновичем он не мог. То есть не мог он оправдаться перед другом своим в полной мере, как бы ему того не хотелось, и он еще заранее это предчувствовал. «Не следовало и начинать, а так, вон оно как получилось, с деньгами Даниловыми. Ужас! Чем дальше в лес…» – С этой минуты Пряниковым все оправдания были отосланы прямиком к черту! Потом он немножко одумался и решил, что, чтобы не быть слишком опрометчивым, удобнее ему будет, пожалуй, ввериться судьбе. Как бы там, в будущем, не получилось, а пока, во всяком случае, можно было поговорить о чем-то отвлеченном, но только с тем, чтобы «сердце изнывающее была возможность излить». К такому заключению пришел про себя Пряников.

–Знаешь, а мне ведь Бондаренко, Илья Семенович, достопочтенный, свое покровительство предложил, – пожаловался он Андрею Константиновичу. Тот проявил внимание.

–Предложил мне место, – продолжал Дмитрий Сергеевич, – на Предприятии.

–Какое?

–Да уж явно не руководящее.

–А ты бы хотел?..

–Нет, Андрей, я не работы боюсь! Я другого боюсь. Я боюсь без мечты остаться, без надежды на завтра. Я не вынесу каждый свой день наперед знать… Мое дело торговля, мне кажется, то есть, если хочешь, я твердо в этом уверен. А временные трудности? – что ж, они бывают у каждого. У меня сейчас период адаптации, я так себе свое теперешнее положение объяснять привык. Все эти инновации… Но, главное, люди, люди совершенно другими стали, и не только молодежь, но и старые барышники перестроились, а я никак не умею. Но ничего, ничего, я нащупаю, я найду свою стежку, как-нибудь в обход всей этой мамономании, – я так это называю; манономания все это и есть, что с ними со всеми сейчас происходит. Я был на одном семинаре… Тьфу, тошно вспомнить!

По лицу Пряникова действительно пробежала болезненная судорога, и лицо его сделалось неприятным.

–И раньше, и всегда люди деньги любили, но никто никогда не ставил в пример… не кичился этой своею любовью, – с раздражением продолжал он. – А теперь семинары… И это выше всякой у них религии, и так прямо, нагло, открыто, что и интереса к предпринимательству не остается почти никакого. Почти ничего не остается человеческого. Самый бесталанный, самый пустой и прямолинейный человек сейчас в передовики в этой области выбивается, потому что во всем сейчас важен прагматизм, потому что в преимуществе сейчас бесчувственные роботы. Или… Простаки старомодные, все же, тоже пользуются сейчас некоторым спросом, – с горькой усмешкой добавил Пряников. – Хочешь историю: со мною с месяц назад приключилась?

Андрей Константинович одобрительно кивнул.

–В Д., по проспекту И., сразу за мостом налево, всякие склады, оптовые базы где, знаешь?.. Вот в том районе, прогуливался я, как Марина бы сказала, бесцельно, потому что у нее все, что бы я ни делал, все бесцельно… Она, кстати, мне отставку сегодня выписала.

–Как так! – с непритворным участием воскликнул Андрей Константинович.

–Запросто, – отвечал Пряников, – у нее все запросто. Но то ладно, то может и к лучшему, все равно не житье мне с ней, и ей со мною… Значит, по проспекту И., налево, прогуливался я среди оптовых баз и складов и наткнулся на производство. Альтернативное топливо, сочиняют брикеты, может, слышал?.. И я не слышал. А оказалось, что дело прибыльное, уголек нынче дорогой. Это так мне директор производственной части поведал, потому как, не поинтересоваться я не мог. Он во мне, разумеется, человека предприимчивого вмиг рассмотрел, предложение сделал. Не по брикетам, нет. «Для начала вот вам, говорит, возьмите на вооружение». Заводит за склад, а там гора обрези возвышается, сосновой, с трехэтажный дом. «Мне бы отсюда 300 гривен с куба хотелось иметь, – слышу я пожелания производственника, – а там, как пойдет». Мне дополнительных объяснений не требуется, устремляюсь почву опробовать. Пробегаюсь по телефонной книге, набираю пятого, десятого – заинтересованности никакой. Прихожу к производственнику, по порядочному, с объяснением: «Нет, говорю, не будет дела». ― «Ай-ай, – сокрушается производственник, – а я, погорячился, закупил четыреста кубов и еще наперед двести, привезут на этой неделе. Думал на переработку, а оно выходит нерентабельно. Позанимайся, говорит, я в тебя верю. А дальше: с меня не убудет, если проявишь себя. Я тебе и брикет и с клиентской базой…» – обещает. Заинтересовал. Я, значит, ополчаюсь. Требую от него объявлений, чтобы мне напечатал. Он мне все это мигом организовывает, и давай я от двора ко двору: на столбах рекламу развешивать. Все частные сектора города Д. за два дня оббегал. Пошли звонки. Кому огород огородить, кому сарай залатать, кому помидоры подвязать, в общем, не мне тебе рассказывать, как оно, в своем доме жить – дела хозяйские. И каждому определенный размер нужен. Тому два куба двухметровой обрези, тому дощечек с метр длиною – куб, полтора. Там, в той горе, на складе у производственника добра разного хватало: выбирай да обрезай. Ну, я к директору, значит, с докладом: так и так, то-то и то-то. Он все выслушал, понял, записал. Прихожу через два дня, заодно, новых заказов несу добавку, обнаруживаю: у производственника, много, двадцать досок лежит отобранных. «Как так?» – спрашиваю. Производственник мне отвечает, плачевно так, с тем вместе как будто кается, словом сердечнейшего человека обнаруживая собой, отвечает, что у него полнейший аврал в брикетном цеху, а рабочих рук, как назло, не хватает: один заболел, у другого похороны. Я призадумался. Нужно было как-то выходить из положения. Я, Андрей, работы не боюсь. Подхожу к производственнику, давай, говорю, робу, я на пилораму. Он аж просиял весь. И опять требование мое выполнил в одну минуту. Охи дело это кропотливое, Андрюша, я тебе должен сознаться. За целый день с трудом два куба навыбирал, потом в машину сам же погрузил, вытребовал водителя, потому как у меня с доставкой оговорено было; с водителем же поехал все это дело и выгружать. Возвращаюсь, производственник ко мне навстречу, чуть не с распростертыми объятиями: «Ну, я же говорил, – говорит, – лиха беда начало! Так держать!» – говорит, и норовит сразу рассчитаться. Я его останавливаю: «Потом, говорю, в конце недели: я буду усердно трудиться, а ты сам решишь, какова моя будет зарплата», – говорю ему, и в глаза ему так, пристально, вглядываюсь, на человеческие чувства напираю. Потому как все тут на мне теперь, а не одно посредничество, как изначально договаривались. Он вижу, смотрит понимающе. Назавтра я опять за пилораму. Опять два куба кое-как до после обеда насобирал. Производственник где-то на выезде, я ему звоню: с машиной быть как? Он ко мне менеджера своего высылает, по телефону говорит: «можешь им и в дальнейшем располагать». Мне, знаешь, приятно слышать такое, что я на равной ноге стою с начальником. Менеджер этот, – охи не переношу я этого слова, охи противно оно мне: детище мамономании, – парнишка этот ко мне выходит, подопечный производственника, весь энергией пропитан, точно напрямую подсоединён к трансформатору, угловатый весь, востренький, худосочненький, черные круги под глазами, видно, что из-за компьютера часами носу не показывает. А говорит: точно только с «семинара», по всем законам «просвещения», чеканит, точно я не человек перед ним стою, а машинка пишущая, и видно, тарахтит и сам себе нравится, точно упражняется он на мне в своей синтетической диалектике. Насилу общий язык с ним нашел. Он, между прочим, поинтересовался, почему это я не своим делом занят, зачем это я, помимо «активных продаж», – такое у них сейчас в обиходе выражение, – зачем это я обратился к производству? По его мнению, такая инициатива, во-первых, всегда вносит дезорганизацию в любое коммерческое учреждение, во вторых, претит личному интересу, занимая время прямых обязанностей, приносящих сотруднику доход. Я на него так посмотрел с сожалением, думаю: «Господи, Господи, куда мы катимся?», уставшим голосом говорю: «организуй мне, сынок, доставку».

Пришел день мне получить заработанные… честным, настоящим трудом, – я думаю, ты согласишься, Андрюша? – заработанные свои деньги. Дома у меня в эту неделю все как обычно и даже еще хуже. Возвращаться-то я стал в восьмом часу, а уходил ранним утром, в половине седьмого. Марина все об одном: что я шатаюсь бесцельно с утра до ночи. А я прихожу совершенно из сил выбившимся, и даже духу обороняться не достает, отмалчиваюсь гордо, жду конца недели, а с ней получку. А с тем вместе и перемен, благосклонности судьбы жду. Мечтаю про себя потихоньку. Производственник не мог не отметить моего усердия, думаю. Думаю, предложит мне сотрудничество, скажет, оправдал ожидания, превзошел. Оно, если справедливо рассуждать, совершенно так и должно было ему думать: все соки я выжал за неделю с его кучи, остались одни вершки да корешки. «То-то я разгуляюсь теперь на чем существенном, – я себе думаю, – на брикетах, а еще, если с клиентской базой!..» Я себе в голове, таким образом, счастливое будущее рисую, и Маринины нарекания не доступны до моих ушей. Такой счастливый я был в своих мечтах, Андрюша, в ночь перед субботой, когда предполагалась зарплата мне. Производство семь дней в неделю работает, но я решил на воскресение себе выходной сделать, Марину в ресторан сводить, о чем ей уже предуведомление сделал. Ну, значит, последний свой рабочий день, субботу, я отработал ударно, еще три куба продал, сижу, жду производственника на лавочке, полон рассуждений. Подсчитываю в уме. Всего мною продано было четырнадцать кубов за шесть дней. Семь из них по триста двадцать гривен, четыре по триста тридцать согласились, один куб я бабуське одной, божьему одуванчику, – что она с той доской делать будет? – за триста по благородству души отдал, и два куба продал по триста пятьдесят, но там я доску отобрал – хоть на выставку. Итого, в уме подсчитываю: четыре тысячи пятьсот шестьдесят гривен я доходу производственнику принес. Даже если третья часть… Нет, думаю, человек вроде как порядочный, отдаст мне, думаю, половину. Всю работу я сам проделал, как ни крути. Что ж: две двести восемьдесят за неделю, для начала, прихожу к выводу, что неплохо, а там: брикеты с клиентской базой… – веришь, Андрюша, аж прыснул от удовольствия. Ну, думаю, что-то теперь запоет моя Маринка?.. Дождался, наконец, я директора, задерживался он что-то у себя в цеху. Подошел, с улыбкой приветливейшей; я уже ожидаю, как мои мечты сейчас одна за другой начнут сбываться. Открыл свой блокнотик производственник, «посмотрим, говорит, что у нас здесь?». Я одним глазком подсматриваю: в левой колонке, все те же цифры у него. Что в правой не разберу. Начинает он подсчет, что-то там про себя бормочет, роется в пузатом портмоне, достает оттуда две купюры по сто и одну пятидесяти гривневую, протягивает мне, с вопросом, что, мол, у меня сдачи сорока гривен не найдется? Я смотрю на него непонимающими глазами. Он мне снисходительно так: «Ну ладно, за старание, уступаю вам, берите все двести пятьдесят». Тянет мне руку, прощается «до понедельника». Я, не знаю, какие, Андрюша, слова подобрать, чтобы охарактеризовать свое тогдашнее состояние. Он замечает мое недоумение, невозмутимо так к блокнотику своему обращается, «вот, посмотрите, говорит, у меня все записано, если у вас какие другие были счеты, мы можем свериться. Триста за куб моих по договоренности, так ведь? Смотрим: семь на триста двадцать – две двести сорок в этом столбце получается, из которых две сто моих; отсюда же транспортные услуги пятьдесят, – потому что машины не мои, я их арендую, а мы о доставке с вами, кажется, не договаривались, – так и дальше вычисляем. Вот тут вы просчитались, смотрите, за триста продали куб обрези, получается так, что даже и минус пошел в доставку, но я вам, опять же, за старание, вычет этот не посчитал. Вот, засвидетельствуйте сами: двести десять гривен вам выходит, все правильно? – смотрит он на меня глазами снисходительного преподавателя, великодушно обходящего нерадивого студента неудовлетворительной отметкой. – А я вам двести пятьдесят пожаловал… Ну так, до понедельника!» – все с тою же, преисполненной благодушия улыбкой на лице, говорит он мне, трясет мою руку, разворачивается и уходит.

–И противопоставить тебе, если по существу, совсем нечего, – заметил Андрей Константинович участливо.

–Понима-аешь? – пропел заунывно Пряников. – Ни одного свидетельства, кругом голая моя инициатива. А «по-человечески»… «по-человечески» сейчас не считается, нет такой сейчас формулировки: «по-человечески», всюду договоренность одна. И вот что самое обидное: ему, производственнику, ему ведь даже совесть не докучает. Он благодетель в душе, да! Пятьдесят «кровных» мне простил, сдачи требовать не стал: поощрил за усердие! Благородный расточитель! – Пряников принял позу, природную, по его разумению, «благородному расточителю»: прогнувшись, он отвел одну руку в сторону, при этом, не забыв состроить и соответствующую гримасу.

–Страшно подумать, Андрей, – продолжал он, принимая вновь естественное положение, – тут вся моя жизнь, можно сказать, в этом взаимоотношении заключалась, речь шла о повороте судьбы, кардинальном, а для него, для производственника… «ваш колокол – хоть разбей его об угол». Да ему сейчас позвони, я уверен, он о таком, о Пряникове, даже и не вспомнит. А я… а я Марине уже наобещал, между тем. Пришлось бегать, занимать – да, а как? Андрей, ты бы только знал, сколько я долгов через одни только рестораны наделал. И что, думаешь, чего доброго заслужил? Где там, то рестораны ей не те, то…

–Не понимаю, Митя, – прервал разоткровенничавшегося Пряникова Андрей Константинович, – ты объяснял ей?

–Кому, Марине? Объяснял что?

–Где ты работал, как работал, чего тебе это стоило, в общем, все, что мне только что пересказывал?

–Разве можно, что ты! – даже испугался Пряников.

–Почему нет, ведь систематическое умалчивание с твоей стороны, должно быть, и служит источником вашего с Мариной Александровной недопонимания.

–Андрюша, – несколько успокоившись, покровительственным тоном знатока ответствовал Пряников, – хоть ты и в браке состоишь с лишком двадцать лет, но о женщинах, брат, я и раньше тебе это говорил, никакого не имеешь понятия. Вот что я тебе скажу, ты уж доверься моему богатейшему опыту: не жди, не жди от женщины ни понимания, ниже сочувствия. Только проявишь слабость, вздумаешь сердце излить, против тебя это, будь готов, обернется, не сейчас, так потом. Что до меня касается, в рассматриваемом нами варианте, то моя Марина, я же ее знаю, так она бы первая надо мной посмеялась, назвала бы балбесом, уродиком, сказала бы, что поделом мне. Но бог с тем, уродиком я быть привык и балбесом тоже и знаю без некоторых, что, может быть, поделом мне, – я по другой причине не могу перед Мариной в откровение впадать. Я ведь все еще загадка для нее, Андрей. Пусть на девяносто девять процентов она во мне разочаровалась, но процентик один остается за мной, процентиком я располагаю, а это много, очень много, в отношении с женщиной. Этот-то процентик и не дает Марине проглотить меня полностью, стоит рыбной костью поперек горла, волнует ее. Волную я свою вторую половинку все еще, волную, Андрюша, а это самое главное, это значит, что наши с ней отношения пока нельзя назвать пропащими, хоть она и сказала сегодня, что всё! Но это пыль в глаза, а вот только я лишусь процента своего – тогда будет всё, уже по-настоящему, всё будет и мечте, – дорога мне тогда одна останется – к Бондаренко, великодушнейшему, благодетелю моему, на Предприятие. Но дудки, я свое право на мечту так просто не уступлю, до последнего буду упираться. А в чем мечта? – вижу, по глазам вижу, Андрюша, хочешь ты у меня спросить, да сдерживаешься из деликатности. – А вот, ей богу, ни в чем, голое место, Андрюша, нет ничего, выжженная земля, и даже направления нет определяющего. Надеюсь, с неба упадет – вот, клянусь, на то одно и надеюсь, чему упасть с неба должно – того не ведаю.

Андрей Константинович слабо улыбнулся.

–Вот за что я тебя и люблю! – тут же подхватил Пряников. – За улыбку эту твою понимающую.

Помолчали.

–Нет, правда, Андрей, – заговорил опять Пряников, – ты уж меня извини, не могу удержаться от совета, ты же, как есть, младенцем сейчас приходишься передо мной, касательно вопросов бытия. Ну, согласись, какие у тебя случались с Тоней разногласия: при поклейке обоев? Когда шалить изволил ты, во всю супружескую жизнь? Ангелом жил, я же знаю. Первый промах твой, существенный. Тут, брат, повести себя нужно правильно. Я не говорю, чтобы тебе сейчас проступком своим бравировать, нет, тебе не удастся, ты не грубиян. Необходимо тебе, Андрюша, для твоего же блага, от прямых объяснений сейчас увертываться, по крайней мере, самое первое время. И ни в коем случае, слышишь, ни в коем случае нельзя тебе извиняться…

Тут Пряников что-то такое обнаружил на лице Андрея Константиновича, что-то до того неожиданное, что заставило его немедленно замолчать. Явно не по вкусу пришлась Андрею Константиновичу поучительная речь его товарища, и вот тем неожиданно, что явно. Пряников, прежде всего немало удивившись такой реакции обыкновенно ничем невозмутимого своего собеседника и стушевавшись, однако же, не удержался, чтобы не прибавить:

–Смотри, начнешь извиняться, дойдешь до искупления грехов Адамовых, – ввернул он и, удостоверившись, что ситуация только усугубляется, прикусил язык окончательно.

Помолчали вновь. С Андрея Константиновича потихоньку сошла мина недовольства. Он вздохнул раза два глубоко, видно было, что и он в свою очередь тоже имел что сказать.

–После того, как Бондаренки Даню привезли, – начал он свою речь, с паузами, кусая между слов на руке большой палец, – спустя час, наверно… вскочил Даня с постели… стало ему плохо. Жестоко его рвало, я тут же был, за стеной, как он мучился, слышал. Хотел помочь чем-то, но боялся обеспокоить, знал, во-первых, что ему неловко будет, ну и… пришлось бы сыну в глаза смотреть, а я, понимаешь, не готов… Потом Даня на кухню прошел, а я тут, в коридоре стою, за стенкой, пред дверью. Хочу войти, страшно хочу, и страшно мне войти, что я говорить буду? Стою, притаился, как вор. А там, слышу, мальчик мой клянет себя, на чем свет стоит, ругает безжалостно. И к Господу взывает, так плохо ему. Мне так жаль дитя свое стало, сердце разрывалось слышать, как немилосердно он бичует себя. Решился выйти я к нему, шаг ступил, захрустел паркет под ногою. Слышу, на кухне замерло все, и я замер, стою недвижим. Данил там прислушивался. Я кашлянул, чтобы его подготовить. Там движение произошло; я в дверной проем вошел – пустая кухня. Понятно, одно место у Дани было спрятаться от меня: за холодильник, – от меня, от отца. Налил я себе воды, чтобы причину своего прихода как-то обозначить, испил и удалился прочь, из кухни, из дома, опять сюда, за угол, чтобы не стеснять своим присутствием никого. Вот такая у меня теперь тактика, Митя, выработалась, и у родных моих по отношению ко мне. Вот Тоня, сам видел, вошла, ни разу в глаза мне не посмотрела. И ведь не меня она щадит, – о, это было бы слишком великим снисхождением, на которое я никак не заслуживаю, – это она мной, Митя, брезгует, я ей, Митя, противен. – С этими словами Андрей Константинович уронил голову на грудь, точно обессилив.

У Пряникова у самого в груди сжалось от услышанного. Он почел себя должным как-то поддержать друга, или, лучше всего, развеять его мысли. Для этого требовалось ему завести речь о чем-то, о чем-то, не касающемся главного, но и не о пустом, не о совсем постороннем, о чем-то, подобающем сложившейся минуте.

–Насчет Данила, – заговорил он. – Я имел удовольствие побеседовать с ним, и хочу тебе сказать: самый неожиданный характер раскрывается у парня.

Андрей Константинович посмотрел на Пряникова задумчиво.

–Да, Мить, да, – согласился он, – я порою, знаешь, такие мысли в нем обнаруживаю… Помню, в прошлый его приезд, это еще весною было, пошли мы вместе всей семьей родителей моих навестить. А у них там, – ну ты же старика моего знаешь, – телевизор не выключается, ни днем, ни ночью. Вот мы, – женщины, значит, по-своему, – ну а мы, мужиками, беседу ведем, здесь, у дедушки в комнате. Одним глазом при этом, как водится, в телевизоре. Сюжет там показывали о вере православной, о Лавре Святогорской, об одном старце, Сан-Францисском, здесь у нас в монахи постригшемся и родившемся здесь, близ Святогорья. В честь старца сего, в году семидесятом еще в Бозе почившем, скит Лавры сейчас строят. К лику святых старец сей был представлен. Он босиком ходил и по-настоящему не спал почти никогда, а так, лишь дремал по пару часов в день в своем кресле. Это кресло из Сан-Францисско в Лавру передали несколько лет назад, как раз в честь строительства скита. И теперь… Как бы тебе это пересказать точнее…

–Знаю, знаю, я смотрел этот сюжет, и, кажется, уже догадываюсь, о чем речь предстоит, – возвестил Пряников.

–Замечательно, а то я несколько затруднялся… предмет мебели и вдруг – коленопреклонение, молебен, понимаешь…

–Нет-нет, суть в том… – Пряников хотел вставить какое-то замечание, но Андрей Константинович предупредил его:

–Да, Мить, я все понимаю, старец святой, и от него, можно сказать, благодатный дух… Однако, мне кажется, с таким ритуалом и искушенному христианину потерять веру недолго. Вот и Даня мой засомневался, резковато, вслух. Дедушке это не понравилось, он у нас с недавних пор, как открылась у него язва, к вере православной с особой ревностью относиться стал. «Говоришь, безумие! – повторил за Данилом тогда он. – Да что же вы, молодые люди, все к вере ум приложить стремитесь», – так сказал. А Данил ему в ответ: «А то и получается, если по-вашему, что вера без ума приводит к креслу». Они тогда со стариком крепко поссорились.

–Это вспышка: молодость в своих суждениях поспешна, – наконец получил возможность вставить свое замечание Пряников. – Что я хотел сказать. Я ведь тоже, как и вы, сюжет этот наблюдал по телевизору. В один день мы смотрели наверно. На выходных показывали. Я тоже слишком смутился сначала, когда увидел с какою бережностью священники кресло к молебну несут, затем крестятся пред ним, стают на колени, целуют, по их примеру люди… В общем, странно было это наблюдать, странно, по телевидению, невооруженным глазом. Я целый месяц, вот так, как сейчас ты, одним только воспоминанием о том, что видел, мучился. А потом… потом решил проверить, обратился к интернету и – как гора с плеч, Андрюша. На фотографиях четко видно, что люди целовали икону святого, а не кресло. Икона на кресле лежала, в сюжете того незаметно было. Вот оно как.

–И ты считаешь?..

–Это обстоятельство сильнейшим образом меняет дело.

–Ты считаешь настолько?

–Разумеется, а как?..

Андрей Константинович в смущении отвел глаза. Он принялся очищать брюки, как будто в сумраке мог быть ему заметен и стеснять его недостаток в собственном костюме. Пряников какое-то время стоял истуканом.

–Сложно жить без веры, а в постоянном сомнении, то почти невыносимо, – произнес наконец Дмитрий Сергеевич как бы извиняясь. – Куда нам рассуждать, – продолжал он тем же тоном, заметно волнуясь, – коль так благочинные постановили, им должно быть виднее… значит так надо.

–Ну да, ну да, – отвечал Андрей Константинович, все усерднее очищаясь. Наступила неловкая минута для обоих. Пряников понимал, что мысль им озвученная, как-то не задалась у него, ему хотелось поправить свою мысль.

–Я хотел сказать, что если ничего нет, тогда и все нипочем… Ты веришь в жизнь после смерти? – неожиданно спросил он. Андрей Константинович посмотрел на своего собеседника долго и внимательно.

–Я понимаю, о чем ты говоришь, Дима.

Он встал с бревна и сделал несколько шагов вдоль дома. Внизу у его ног произошло движение, зашумел куст смородины. Это вероятно был еж. Андрей Константинович остановился, посмотрел перед собой, помолчал, подумал, развернулся лицом к Пряникову.

–Любопытно, что ты сам об этом первый заговорил, – сказал он. – Я полночи здесь, пока был один, провел в такого рода рассуждениях и мне хотелось поделиться… Понимаешь, Мить, я сегодня испытал нечто до того острое… Словом, мое сегодняшнее чувство породило целую серию дум, сложивших мое представление… теоритическое представление, и даже скорее фантазию, на счет… о загробной жизни, словом. Я все думал о том, что было бы справедливо, для нас, для людей, и пришел к выводу, что жизнь после смерти должна быть обязательно, и то есть справедливо, в противном случае все бы было нипочем, – по твоему, Митя, замечательному выражению, – а так не может быть, просто не может быть. Потому что все в мире построено на закономерности, присмотревшись, чего нельзя не заметить. Зло определенно несчастливо. Очень, очень много мучатся злые люди еще при жизни. Мучаются и обманщики, – добавил Андрей Константинович, понизив голос и закусив губу, – и предатели… Но это в большей мере бессознательное мучение, и хоть не менее тяжелое и довлеющее, но не такое острое, как мучение сознательное и закономерно принятое. Я сейчас все это тебе на собственном примере постараюсь объяснить. Я много думал сегодня.

Обыкновенное дело

«Я женился еще двадцати лет отроду, – начал Андрей Константинович свое объяснение, опершись спиной о стену дома в том месте, где не мешали ему то сделать сложенные внизу бревна. – Женился по большому желанию и не случайно, ты знаешь об этом. Я влюблен был в свою Тоню до безумия в то время, когда делал ей предложение, любил ее горячо и после, сейчас люблю и всю жизнь ее любить буду, я точно знаю это. Более того, она часть меня. Я как самостоятельная единица давно уже не существую. Я забыл, какой я был до нее, я есть результат нашего с ней союза. То же и она по отношению ко мне, сомнений быть не может. К тому же, у нас дети, а это уже то связующее… Это же чудо, настоящее чудо, вдумайся, когда от двух когда-то самостоятельных единиц, которые уже перестали быть самостоятельными, происходит третье – их подобие, их наследие! Когда ты смотришь на своего ребенка и видишь в нем часть себя… Ах, Митя, это, это!..» – Андрей Константинович пресекся, осмыслив, что у его слушателя, не смотря на «богатейший» его жизненный опыт, нет и не было детей. Он оторвался от стены, опять прошелся вдоль дома, развернулся лицом к Пряникову и продолжал свою речь на расстоянии.

«На словах все не так стройно получается, – продолжал он, – совсем все ясно и просто в голове. – Но я все же постараюсь… Сегодня… То есть, с чего все у нас началось? Чем все у меня там закончилось? – Андрей Константинович поморщился, как от боли. – Сегодня мою жену, Тоню, посетила Мила… Я был в неведении. После утренней деятельности, по хозяйству, отдыхал на диване. По обыкновению, книга в руках. К нам, я слышал, в калитку постучали, затем, через какое-то время, буквально влетела Тоня, такою, какою я ее никогда не видел. Совершенно потерянная. Во всю жизнь, наверно, не забуду тот ее взгляд, бесконечно встревоженный, но еще полный надежды.

–Пришла какая-то девушка, – задыхаясь, произнесла она, – совсем юная, убеждает, что ты ее больше жизни любишь и что я должна тебя к ней отпустить. Прогони ее, – просила меня Тоня, – сколько надежды, Митя, повторяю, сколько надежды было в ее взгляде, – скажи мне, что она сумасшедшая, – просила меня она. Все, что я сделал, Мить: опустил глаза. Этого было более чем достаточно: у Тони из груди какой-то вышел звук, жуткий звук, нечеловеческий, – я помню, этот звук ужасно испугал меня. С тем звуком начались для меня мучения, бессознательные, еще непринятые…»

«Как все это произошло, я не могу понять теперь. Как будто это было не со мной, как будто год за меня кто-то жил моей жизнью, глумясь над нею, пороча ее…»

«Эта Мила, она совсем еще девчушка, ей двадцать три года. Да что я тебе рассказываю, ты ее знаешь, ты с ней знаком, Митя! (Дмитрию Сергеевичу показалось, что Игнатов произнес эти слова с укором, его это удивило.) – Она к нам в исполком попала сразу после университета, разумеется, по рекомендации, сначала в отдел внутренней политики, потом ее перевели. Удивляюсь, как она университет закончила, – ужасно неспособная. Хотя догадываюсь: и здесь, у нас, все ей делают поблажки и много за нее работы выполняют. Нет, она не глупая, вовсе нет, просто ее сама деятельность, всякая деятельность, по-моему, совсем не интересует. И ей, знаешь, эта апатичность как будто к лицу, эта ее томность, во всем, в движениях, во взгляде, располагает, и она никогда ни на кого не умеет обидеться. Так и ходит, с удовольствием, неспособной ко всему, наверно с самого детства… Сначала она во мне только вызывала любопытство, и еще я чувствовал, слишком, впрочем, явственно, что с этой девушкой приятно находиться рядом: как будто заражаешься ее беззаботностью в эти минуты. К тому же Мила чрезвычайно мила и умеет одеться, без излишеств и со вкусом. Но во мне не было и поползновения мысли… ты понимаешь. Я ей лишь помог раза два, то на ксероксе, то… – ей не хочется вникать ни во что, и незачем, ей все с удовольствием помогают, и даже женщины, что согласись, много о чем должно говорить. А потом… Потом был День Независимости. Мы с Милой шли недалеко друг от друга на параде. Помню, я был в настроении, и во весь тот день мне удавалось выказывать остроумие; бывают дни, когда ты и сам чувствуешь, что в ударе, с той ноги, как говорится, встал. В какой-то момент я обнаружил, что и Мила как будто очень мною интересуется, слушает со вниманием, и мне, помню, отчего-то очень это понравилось, и даже окрылило. После я начал специально для нее говорить, это я сейчас могу анализировать, и даже собрал вокруг себя группу слушателей. Когда кончилась торжественная часть, наша организация проследовала обратно в исполком, всем составом. Такие собрания корпоративом принято называть. Накрытые столы в буфете уже нас ожидали… Я совру, Мить, если скажу, что случайно попал с Милой за один стол; это произошло, да, как-то само собой, но далеко не случайно. Более того, мы сели рядом. После чего со мной стало происходить что-то… нечто неожиданное. Само расположение за столом ограничивало прямой визуальный контакт, наш с Милой, но я всем существом своим ощущал ее близость, и это ощущение имело какое-то одурманивающее воздействие. Порывами во мне возникало желание обнять ее, прижать к себе, прямо там, при всех, необъяснимое, животное чувство, которого я не замечал за собой никогда ранее. Временами наши локти соприкасались, отчего у меня как будто переворачивалось что-то внутри, и я искал и дальше этого соприкосновения. Мы почти не говорили напрямую друг с другом. Но все, что бы я ни сказал, в этот вечер, обращаясь к другим, все, как бы заочно, адресовалось ей, и она смеялась для меня чужим шуткам, и я это чувствовал и мой слух ласкал этот необыкновенно мягкий, как будто немножечко с ленцой смех. Когда пришло время окончания корпоратива, многие искали продолжения. Я отказался идти, куда бы то ни было, и она также не приняла предложения, сославшись на усталость и обращаясь взглядом ко мне при этом. «Если вы не идете, значит и мне нечего там делать», – прочитал я в ее взгляде, и, в свою очередь, также одними глазами поблагодарил ее за это решение. Нас осталось четверо на пороге исполкома, тех, кто не захотел направиться в «Искру»: я, Мила, Иван Степанович, изрядно набравшийся, с трудом ворочавший языком, и Руслан Дегтярев, последний, конечно из-за Милы, он весь вечер с настойчивостью и необыкновенным усердием проявлял к ней знаки внимания. Иван Степанович вскоре нас покинул, и так как на его смешной, развинченной фигуре заострялось все наше внимание и вокруг него формировалась беседа, с его уходом обстановка сделалась излишне принужденной. Я, мужчина зрелый и семейный, был третьим лишним в глазах Руслана Дегтярева, еще молодого неженатого человека, и он без промедления поспешил мне обозначить это, путем, даже может, слишком откровенной и настойчивой работы мимики. Третьим лишним казался я и себе, но сердце твердило обратное и взгляд Милы в первую очередь: она буквально умоляла меня глазами не уходить. Руслан Дегтярев был и мне неприятен, не только в эту минуту, это вообще невоспитанный, несимпатичный молодой человек, я понимал, почему Мила не желала с ним остаться наедине, и пообещал ей ее не оставить, опять же, глазами. Подошла критическая минута, сумасбродный Дегтярев, наблюдая мою непонятливость, пошел ва-банк и попросил меня «на минуточку в сторонку», разумеется, для серьезного объяснения, которому Мила, однако, не позволила состояться. Она смело попросила меня, именно меня, Андрея Константиновича, ее провести. Первое время Дегтярев казался обескураженным, но после на его лице отобразилась едкая улыбка, и со словами: «я все понял» он отступил.

Мила живет недалеко от исполкома, и во все время пути мы шли молча, и это молчание было весьма красноречиво с нашей стороны.

Мы подошли к девятиэтажномудому, что напротив первой школы, она указала на свой подъезд, возле которого мы остановились. Еще раньше, за столом, во время корпоратива, в процессе разговора с одной из сослуживец она невиннейшим образом поведала о некоторых нюансах и преимуществах своего «житья», между прочим, и о том, что она живет сама в двухкомнатной квартире. Еще тогда я ощутил, что эта информация прозвучала для меня; похожие мысли были и у недалекого Дегтярева, я так думаю.

Мы продолжали стоять безмолвно у подъезда Милы, читая в глазах друг друга то, что в иные минуты почти невозможно произнести. Не знаю, каким чудом мне удалось сдержать себя и не принять этого безмолвного предложения; я помню у меня начала кружиться голова и по телу пробежала дрожь, я чувствовал… Никогда, никогда мне не приходилось испытать такого искушения, я не знал, что в такие моменты почти теряется рассудок. Но я, все же, ответил, что не могу, глазами ответил. «До понедельника, Андрей Константинович», – произнесла она ласково, голосом выражающим сожаление, но глаза ее смотрели понимающе. «До свидания», – осипшим от волнения голосом отвечал я. Что дальше творилось у меня в душе и в голове, я не объясню, потому что не умею и не помню всего хорошенько. Просто в какой-то момент я перестал владеть собой и понимать себя. Опишу лишь свои тогдашние бессознательные действия. После того, как мы с Милой попрощались, я прошел, быть может, двести шагов, совершенно не чувствуя земли под ногами, может быть, в сторону дома, даже скорее всего в сторону дома, потому что, куда мне было идти еще? Вдруг, я встал, как вкопанный, как громом пораженный, помню только, у меня сильно защемило в груди. Я развернулся и побежал, натурально побежал, Митя, назад, к тому подъезду, в котором жила Мила. Может быть, я рассчитывал ее застать на улице, но она к тому времени уже зашла вовнутрь. На двери был кодовый замок и я, как полоумный, принялся нажимать на цифры, сначала подбирая и угадывая возможный вариант кода, потом давя на все кнопки одновременно. У меня ничего не получалось и я выходил из себя: я ужасно спешил и волновался, как будто решалась моя участь, как будто я торопился пропасть. Отбежав от подъезда, на такое расстояние, чтобы были доступны для обозрения все окна вплоть до самой крыши, потому, что я не знал этажа, на котором расположена ее квартира, я принялся всматриваться: может быть, где-то покажется ее силуэт. На улице еще было видно. Я по нескольку раз заглянул в каждое окно, но так и не обнаружил того, кого жаждал увидеть. Вновь бросился к подъезду и принялся тарабанить; к счастью, мне никто не открыл. Я решил ждать возле подъезда, когда-то должен был выйти или войти какой-нибудь житель. Время ожидания я провел, ломая себе от нетерпения руки и до крови искусав нижнюю губу. Наконец, вышел какой-то парнишка, я влетел в подъезд и только тут образумился. Разве мог я так скомпрометировать молодую незамужнюю девушку, справляясь у ее соседей о ее месте жительстве в девятом вечернем часу?

Не помню, как я добрался домой. Тоня нашла, что на мне лица не было. Не раздеваясь и почти не замечая своей жены, я бросился на постель, зарывши голову в подушку, ожидая, что вот-вот сойду с ума, если срочно не засну, или сделаю дома историю, что было бы, по моему тогдашнему, надо признать, справедливому уверению, еще хуже. Тоня, хоть была удивлена, не стала меня трогать, решив, что я, изменив себе, на этот раз выпил лишнего. Она просто предпочла не ложиться в эту ночь со мной в одну постель. Странно, несмотря на бурю новых для меня впечатлений, я почти мгновенно заснул. Сон, как и должно то было статься, подействовал на меня отрезвляюще. Все вчерашнее, по пробуждении, показалось мне безумием. Я не стал разуверять Тоню в ее подозрении, и даже сам про себя, до того дошло, стал грешить на алкоголь, воссоздавая в памяти вчерашнее свое приключение. Образ Милы, однако, в моем подсознании продолжал выплывать в самом привлекательном виде, и я ничего не мог поделать с этим. Взгляд на жену и само ее присутствие в совокупности с регулярно выплывающим этим образом возмущал мою душу, и краска стыда покрывала мне лицо. Тоня заметила, что я не на шутку расстроен, решила, что я корю себя за вчерашнюю неумеренность в алкоголе и, сменив гнев на милость, поспешила меня утешить. Во все выходные она была со мной ласкова и обходительна. Я, натурально ошарашенный обнаружившейся вдруг во мне предрасположенностью к измене, испытывал, вероятно, то чувство, которое должен испытывать потенциальный преступник, волею обстоятельств не довершивший своего преступления, но сделавший первый шаг и уже слишком в чем-то замешанный. Я как будто заранее уже в чем-то раскаивался, под натиском непреодолимого предчувствия. То же предчувствие побуждало меня быть нежнее обыкновенного с Тоней, быть исключительно предупредительным с ней. Может быть, так ведет себя и убийца со своею жертвой накануне преступления. В таком настроении провел я субботу. В воскресенье мы втроем, вместе с Сонечкой, съездили на пруд, где поудили рыбу, сварили уху. К вечеру я уже чувствовал себя достаточно успокоившимся и на пятничное свое происшествие смотрел почти, как на сон, как на небылицу. Почти. Располагая теперь стойкостью, кое-какой, и уверенностью, некоторой, мне представлялось, что я смогу противостоять соблазну, но, наряду с тем, также чувствовалось, что для подстраховки, хотя на пару дней, не лишним будет мне изолироваться. И в понедельник я проснулся уже с твердым намерением какое-то время избегать встречи с Милой. Но, как выяснилось, мало было этого. Молва шла впереди наших отношений. Вероятно, колкий и мстительный Дегтярев разнес фальшивый слух, а может, еще за столом на корпоративе та связь, что уже существовала между мной и Милой, то, что только ощущали мы, другие уже видели. Люди всегда бдительны… Люди… Как бы там ни было, но с самого утра в понедельник я начал наблюдать особенное расположение ко мне со стороны коллег, какую-то новую и общую черту во взглядах, направленных в мою сторону. Точно я был именинником, или… Не так давно Эдуард Владимирович, наш мэр, купил себе новую машину, BMW. Он давно мечтал о такой, еще в бытность замом. Он пытался утаить некоторое время свою покупку и ездил на стареньком Volkswagen, а все только и ждали случая его поздравить. Все уже знали обо всем и ходили вокруг да около с таинственной улыбочкой на устах, приготовившись, и заглядывали ему в глаза, так точно, как мне теперь заглядывали. Говорили ему, что он повеселел, преобразился, задавали вопросы двусмысленные, так точно, как теперь мне. Да, было очень похоже. В моем присутствии вдруг много стали говорить о Миле, как бы невзначай, говорили какая она замечательная и милая, и я, внутренне возмущаясь, однако, ловил себя на чувстве, что мне это слышать о ней приятно. Моя стойкость во мне таяла. Я больше прежнего теперь боялся очутиться наедине с Милой и в то же время хотя бы мельком ее увидеть, только услышать ее голос сделалось для меня потребностью, и если она долго не заходила к нам в кабинет, по какому-нибудь вопросу или делу, я чуть не впадал в отчаяние. Затем она появлялась, и я с головой зарывался в бумаги. Так прошла для меня еще одна рабочая неделя. Далее следовали долгие и мучительные выходные. И вот наступил понедельник, в который она не была в нашем кабинете ни разу. По окончании рабочего дня, ровно в пять вечера, я уже дежурил на улице. Если бы она сейчас вышла, не знаю точно, что бы я делал. Подозреваю, что не бросился бы ей навстречу. Может быть, сухо поздоровался бы, и отвернулся, и все с тем. Так зачем же я караулил Милу? – спросишь ты. Не знаю, Мить, не знаю, я до сих пор не умею объяснить, что такое со мной тогда делалось. Мне хотелось ее увидеть, мне требовалось ее тогда увидеть. Требовалось. Просто увидеть. Просто ли? Пустое; я ждал ее. Люди выходили, но ее не было. Вот уже почти весь отдел ее разошелся, на часах половина шестого, где Мила? Мне вдруг сделалось так тоскливо, до тошноты, и я почувствовал, что способен в этот день наделать глупостей. Вышла Софья Родионовна, начальница отдела, в котором работала Мила. Я с нею был в хороших отношениях. Она поинтересовалась в шуточной форме, не позабыл ли я дорогу домой. Постаравшись принять как можно более непринужденный вид, сколько хватило на то способности, я отвечал, что ищу в ее персоне попутчика. Она ответила, что я могу рассчитывать, и мы пошли. В Софье Родионовне была последняя моя надежда, я ожидал от нее узнать, где Мила и была ли она на работе. Но я не знал, как подойти к своему вопросу. Благо проницательная Софья Родионовна пошла сама мне навстречу и ни с того ни с сего, как бы между прочим, стала жаловаться на недостаток кадров, вследствие чего, как я мог видеть, ей приходится задерживаться на работе. Как так? – тут же и с надеждой подхватил я, ведь мне хорошо было известно, что отдел культуры с недавним переводом Истоминой Милы был укомплектован кадрами полностью. Моя попутчица, с напущенным расстройством в голосе отвечала мне, что, к сожалению, незаменимая ее Мила заболела, внимательно всматриваясь в меня при этом, и улыбаясь не одними только глазами. Я не сумел скрыть своего волнения, услышав это известие, но Софья Родионовна тут же меня успокоила, сообщив, что по ее сведениям болезнь Милы вовсе несерьезная, и при этом улыбка в чертах ее не первой молодости, но не лишенного былой привлекательности лица еще больше обозначилась. Также она не забыла выразить мне большую признательность за непритворное сочувствие к ее коллективу. Софья Родионовна, как ты можешь заметить, Митя, игривым характером обладает. ―«Если Мила не появится и завтра, – сказала она мне, – мы планируем ее навестить с гостинцем». Я сказал, что это очень верная мысль, которая свидетельствует о большом сердце и руководительских способностях ее обладательницы. ―«Скорее жизненного опыта», – отвечала она мне, плутовски подмигнув при этом. ―«Конечно, чувство коллективизма…» – промямлил я, все больше смущаясь. ―«Вот-вот, а вы принять участие не желаете?» – предложила она. Мне показалось, я ослышался. ―«Коллектив одним отделом не ограничивается», – объяснила Софья Родионовна, интонацией своего голоса, загоняя меня в краску окончательно. Тем не менее, в эту минуту я готов был расцеловать эту лукавую насмешницу, дарящую мне верную возможность непременно увидеться завтра с Милой. Но только завтра! До завтра нужно было ждать, казалось, целую вечность. Тут в голову пришла мне одна обнадеживающая идея. Как можно более спокойным голосом я отвечал Софье Родионовне, что, конечно, с большой готовностью и желанием приму участие в завтрашнем посещении прихворавшей Истоминой… ―«Потому как чувство коллективизма», – не пропускала случая вставить интересное замечание моя остроумная попутчица. ―«Да, и в первую очередь, чувство коллективизма, – соглашался я. – Но…» ―«Существует "но"?» – страшно удивилась Софья Родионовна. ―«Я буду вынужден задержаться, у меня запланированы некоторые дела». ―«Ах, задержаться!» – возвращалось все на свои места для понимания моей участливой собеседницы. Я дополнил, что ждать меня им будет вовсе не обязательно, что я прибуду за ними следом. ―«Только, я не знаю адреса», – заключил я. У Софьи Родионовны в этот момент был такой взгляд, каким я представляю себе обыкновенно взгляд Порфирия Петровича, каким он смотрел в своем кабинете на Раскольникова, когда читаю роман Достоевского. После чего, о том, где живет Мила, мне было подробно и охотно пересказано. Закончилось тем, что я сдуру Софью Родионовну горячо поблагодарил, и, распрощавшись с ней на перекрестке, более не скрывая своих намерений, поспешил в обратную от своего дома сторону.

Дверь в подъезд Милы на этот раз оказалась открыта, кто-то переезжал, на улице уже стояла мебель и из двери как раз выносили холодильник. Я дал дорогу, затем, забыв о лифте, влетел на седьмой этаж и без раздумий позвонил в 28-ю квартиру. За дверью послышался знакомый голос, Мила спрашивала, кто? Я назвал себя. Дверь спешно отворилась и, прежде чем я успел осмыслить происходящее и ощутить действительность, как верный муж и порядочный семьянин я перестал существовать…

Опускаясь вновь на бревно, с таким видом, будто ему только что под палящим солнцем пришлось преодолеть дистанцию в десять километров, крайне изнуренным и разбитым, Игнатов попросил у Пряникова сигарету. Дмитрий Сергеевич зная, что его друг уже очень давно, с того момента, как Антонина Анатольевна забеременела Сонечкой, сигарет в руки не брал, однако, выполнил эту просьбу без лишних слов и промедлений, даже собственноручно подкурил Андрею Константиновичу. Тот с жадностью затянулся.

–Экая зараза, – сказал он, – кто раз притронется, считай в рабстве. С лишком пятнадцать лет держался стороной, а чуял запах где, зубы сводило, и даже во сне с наслаждением курил, такое снилось, можешь представить?.. Но, все же: нет, не стоит. – Игнатов, еще раз посмотрев на дымящуюся сигарету вблизи, как бы прощаясь, затушил ее о бревно. После чего возобновился его рассказ:

«Обо мне больше нечего говорить. Столько подробностей сообщить успел – стыд. Это я, Митя, против воли продолжаю искать себе оправдания. Страсть, безумие, благосклонность общества, – о чем я, впрочем, еще намерен распространиться впереди, – ничего с меня не может снять вины, я как есть, преступник, Митя, – Тоня справедливо меня назвала, – преступник самый настоящий. Но я один. Милу нельзя ни в чем обвинить. Ты можешь подумать, что она развратная. Но нет, она еще совсем дитя, простодушная девочка, которую я, вместо того, чтобы образумить… Ты должен выслушать, как все это развивалось у нее. Сейчас ты поймешь, что на самом деле она не что иное, как жертва, еще одна жертва. Вот, что она мне потом, уже в следующий раз, когда мы были с ней наедине, о себе пересказывала.

Она говорила, что «влюбилась» в меня почти с первого взгляда. По одному только этому выражению ты можешь заключить, Митя, какой на самом деле Мила еще ребенок. Она говорила, что во всю жизнь до меня не видела настоящего интеллигента. Мне было лестно такое слышать, конечно. Людей воспитанных нынче действительно маловато. Только… только много тут было преувеличенного. Я и сам себя помнил в ее возрасте, когда фантазия с такой готовностью выдает желаемое за действительное. И потому, с самого начала и по сей день, пока я оставался в глазах этой девочки «особенным» и «чудесным», я неизбежно чувствовал себя мошенником и проходимцем, и это чувство преследовало меня…

Тогда, в День Независимости, Мила испытывала тоже необыкновенное возбуждение, временами до головокружения, она мне говорила об этом, и, также как и я, почти не могла владеть собой и спокойно мыслить. После же, после того, как мы с ней попрощались, когда она вошла в свой темный, прохладный, сырой подъезд, только там она как будто отрезвилась, и испугалась самую себя, ужаснулась, что чуть было не сделалась преступницей. Поднявшись на свой этаж, она открыла и закрыла за собой дверь, на все замки, – «закрылась от себя», по ее собственному выражению, упала тут же в прихожей на пол, обвила колени руками, и в таком положении, свернувшись клубком, пролежала с полчаса. «Потом я как будто тебя почувствовала, – рассказывала мне Мила, – почувствовала, что ты вернулся, что ты ищешь меня, зовешь». И правда, Дима, я внутренне обращался к ней тогда, всматриваясь во все окна ее подъезда. Она поднялась и как воровка, – да, так она и говорила после, вспоминая тот день, что она, «как воровка» чуть не на цыпочках подкралась к окну и аккуратно, сбоку, отодвинув лишь краешек шторы, выглянула на улицу. Действительно, я был там и смотрел в ее сторону. Увидев меня, она инстинктивно отринула от окна, при этом испытав душевный восторг, вызвавший у нее слезы. Но человек за окном, произведший в ней это чувство, был человек семейный, имеющий двух взрослых детей, понимание чего слишком явственно застало ее еще совсем недавно и почти врасплох, и теперь так крепко запечатлено было в памяти. В то время, когда я ломал себе руки, там, внизу, здесь, на седьмом этаже, Мила сидела на полу, поджав под себя ноги, зажмурив глаза, и глубоко и медленно дышала. Она совершенная кошка по своим повадкам, также томна и ленива, такая же мягкая, податливая, когда в настроении такая же шалунья, тоже подхалимка, и ровно также как кошка она переносит свои переживания, бесшумно, скрытно, – всегда вот так сядет под стеночку, уткнется мордочкой в коленки, зажмурит глазки, и дышит.

В таком положении Мила провела какое-то время; не могу тебе сказать утвердительно, о чем она думала, она мне не пересказывала тогдашний ход своих мыслей. Вдруг она поднялась на ноги, – совершенно вдруг, по ее словам это произошло как будто нечаянно, – и буквально вылетела в подъезд, спустилась вниз, выбежала на улицу… но меня уже не было. «Слава Богу!» – произнесла она полушепотом, сообразив, что почти даже против чаяния, могло с ней произойти нечто непоправимое. А так у нее оставался шанс избежать того, в чем наше предупредительное горисполкомовское сообщество ее уже наперед уличило.

«В какой-то момент я просто сдалась», – рассказывала потом мне Мила. «Если я уже состоялась, как любовница в глазах общества, и оно тому благоволит, почему я продолжаю себя калечить и не воспользуюсь предоставленным мне правом любить?» – решила она про себя, взяла со стола накопившиеся бумаги и смело и с надеждой вошла в соседний кабинет, куда избегала войти днем ранее. Но я тогда сделал вид, что ее не заметил. До самозабвения занятым я представился ей также и на следующий день, и в среду, и в четверг. А в пятницу к вечеру она занемогла. Натурально, у нее случился жар, и она дала себе слово на следующей неделе рассчитаться. А когда я пришел к ней в понедельник… В понедельник она сказала мне, что больше не хочет болеть. И я пообещал, что больше ей болеть не придется. С этими словами окончательно состоялся наш преступный союз, которого один я, один я, Мить, как ты можешь понимать теперь, являюсь несомненным виновником.

–Брось, Андрюша, так пылко себя одного винить, – счел нужным поддержать своего друга Пряников. – Столько обстоятельств… К тому же дело обыкновенное…

–Вот-вот «обыкновенное», – даже с жадностью подхватил Андрей Константинович. – Дима, какое нужное и подходящее слово ты употребил! Я как раз собирался о «делах обыкновенных» речь сейчас завести, и об нашем их восприятии.

Мое «обыкновенное дело» продолжилось тем, что придя домой и, взглянув в глаза жены, я с трудом переборол в себе желание пройти в спальню и в шкафу на собственном ремне удавиться. (В этом месте Андрей Константинович опробовал на крепость волосы на своем затылке.) – Я, честно, не знал, как мне с этим… со случившимся, продолжать дальше жить в кругу семьи. Была минута, я всерьез задумался о том, чтобы признаться, но у меня не хватило духу. Нужно было что-то решать. Ночь я провел почти без сна, в тяжелых раздумьях. Наступило утро, и я шел в исполком в состоянии висельника. Меня встретила на пороге Мила, совершенно здоровая, с сияющими глазами, полными любви. Я не смог ей сказать, что наше вчерашнее, все, что с нами произошло, есть несомненная ошибка, пока не смог, но я собирался подобрать удобный случай для решительного объяснения. А пока я ей ответил теплым взглядом (она так смотрела, что было почти невозможно ответить иначе) и пожал ей украдкой руку. Время текло, пока я решался, и на обеденном перерыве со мной произошло одно решающее событие: ко мне подошел Сережа, Сергей Сергеевич, зам мэра, мы с ним почти ровесники, и приятели, в некоторой степени. Он женат, у него тоже двое детей, и еще: состоявшиеся отношения на стороне, с Поповой Анастасией, одной из наших финансисток. У них давно все на виду с Настей: обедают вместе, гуляют. Вот Сережа, застав меня в коридоре, подошел ко мне тихонечко, приобнял: «Здравствуй-здравствуй, – приветствовал, – поздравляю». Я посмотрел на него вопросительно. «Твоя Мила просто прелесть», – проговорил он. Я, ужасно смутившись, пытался противоречить, но он быстро пресек меня, заметив с улыбочкой, что мы ведь с ним не школьники, в самом деле. «Я вот к тебе по какому случаю…» – начал он, уводя меня вглубь коридора, в место потемнее и тише. «Случай» состоял в том, что планировалась командировка в город К. на будущей неделе для четырех сотрудников; Сергей Сергеевич как узнал о чем, тут же подумал обо мне. И теперь шептал мне на ушко в укромном уголке, то и дело похихикивая: «Эдуард Владимирович не против, – шептал он, – я с ним уже предварительное слово имел. Только, говорит, за амурам не забывайте дел. Хи-хи, старый кабель. У самого ведь тоже в поликлинике, в рентген-кабинете, видная такая брюнеточка, знаешь, жена майора Оленникова?.. Так что: ты, я, Настя Попова и Мила – как же мы в столь дальний путь без финансов и неокультуренными? Хи-хи. В К. – целая неделя! Эдем! Хи-хи… Ну, в общем, я тебя предупредил, приготавливай своих, домашних, Истоминой на ушко тоже не забудь шепнуть, пусть «на курорт» собирается. Хи-хи. Я полетел, я полетел…» И он «полетел», а я не успел и слова ему в протест сказать. В голове кружится, дыхание сперло, выхожу на улицу воздуха глотнуть. Здесь Мила, все та же, сияющая. «Ну, наконец-то, – с нежностью во взгляде встречает меня, открыто берет за руку, – а я все жду, – говорит она мне, – жду, когда же ты выйдешь? У меня такая новость для тебя! В общем, подходила сегодня Попова, планируется командировка в К.…»

В тот же день и в том же самом часу я увиделся также с тобой, Митя. Ты тогда приезжал мать навестить и до меня заскочил: помнишь, как застал меня с Милой? Мы тогда с ней возвращались с обеденного перерыва, ты встретил нас у входа. Всё тогда от внимания твоего не ускользнуло: и как Мила смотрела на меня, и как я перед тобой смутился, когда представлял ее тебе, как сотрудницу. «Прехорошенькая», – заметил потом ты мне и так посмотрел, что мне, ни объясняться, ни каяться перед тобой, я понял, вовсе не было смысла. И так я был тогда признателен тебе в душе, заметил про себя, какой ты умница! А насколько лестно мне было, передать тебе не могу, услышать твое: «прехорошенькая», хоть я тогда и смутился. Нет, я тебя не осуждаю, ты не подумай, ни в коем случае. Ты прав, дело слишком обыкновенное. И вел ты себя обыкновенно, как подобает себя вести «настоящему другу». Вот и сейчас ты за меня горой стоишь, советуешь: «не извиняйся, Андрюша, плохо будет тебе жить». Ах, Дима, Дима, да разве я могу теперь о себе беспокоиться?..»

Пряников потоптался на месте, поправил галстук, зачесал волосы на висках. Андрей Константинович продолжал тем временем:

«Только вчера я был у Милы. Нашел ее «интересной какой-то». Она мне сказала, что устала, что так устала меня с кем-то делить! Мне это было непривычно от нее слышать, я очень смутился и отметил про себя, что надо будет поразмыслить над этой новостью, хорошенько поразмыслить, в скором времени, потом. Пока же ответил пошлостью, сказал: «Какая муха тебя укусила?» Я ужасно опошлел и извратился за этот год, Митя, во всех отношениях. Затем следовало от нее: «Ты меня любишь?» – она произнесла эти слова с необыкновенной серьезностью. ―«Конечно, люблю, что за вопрос!» ―«Больше жизни?» – настойчиво интересовалась Мила. Без всякой задней мысли я отвечал: «да». ―«Произнеси эти слова», – требовала Мила. ―«Люблю тебя больше жизни. В чем дело?» – я был в недоумении. Но простодушной Миле более ничего не требовалось от меня слышать, ни говорить самой, она уже была вполне кошкой, и, довольная, ласкалась ко мне, шалила. Я очень скоро забылся. А сегодня… сегодня Мила навестила Тоню»

Андрей Константинович опять схватил себя за волосы на голове в районе затылка и закусил нижнюю губу.

«Я не мог поверить, чтобы во весь год она ни о чем не догадывалась, – заговорил он вновь, спустя, может, минуту. – Я привык считать Тоню «мудрой женщиной», которая… которая всё понимает. «Могло ли столь обыкновенное дело так сильно ее взволновать? – долгое время сегодня думал я. – Для чего весь этот спектакль?» Меня удивлял ее характер, по моим соображениям, сегодня она превосходила самую себя, во много раз. Я злился на нее, понимая, что, в сложившейся ситуации, не имею никакого морального права ей прекословить и препятствовать. Я возмущался ее способностью злоупотреблять моею совестливостью. «Банальная, глупая месть, – думал я. – Это что-то в ней накопленное». А потом… в один момент меня как будто пронзило. Митя, в жизни у меня не было скверней минуты. До крайности неприятное чувство, я хочу тебе сказать, вдруг вполне осознать себя подлецом и предателем. Никакое это было в ней не накопленное, понял я, это был шок для нее, преданной, доверчивой, настоящий удар, от которого не долго, я думаю, помешаться. Я бы на ее месте непременно и окончательно сошел бы с ума, это я теперь, все осознав, способен так думать. А она еще как держалась! Бедная!..»

Андрей Константинович говорил горячо, с вдохновением исповедника, был момент, смотрел почти одержимым, и, уж конечно, мало походил на самого себя. Ночь, проведенная без сна, в совокупности со всеми переживаниями, угрызением совести в том числе – все это определенно сказывалось на нем, также и влияло на ход его мыслей. Не удивительно, что дошло дело чуть не до метафизики в его повествовании.

«И ведь это сочувствие к человеку мной оскорбленному, пришедшее с полным осознанием своей вины, далось мне почти случайно, – говорил Андрей Константинович, – послужило мне как будто озарением, – можно было бы сказать, что чудесным, если бы оно не было столь пугающим. Такое озарение в приступе малодушия поспешишь отогнать от себя, по добру по здорову, чтобы опять вернуть себе… чтобы вернуть себе муку бессознательную, потому что: как это, чтобы от самого себя тошнило? – такое ощущение, согласись, не желательно, пусть лучше просто тошнит. А, сделаешь подлость, тошнить так или иначе, будет, это нужно препорядочно деградировать, чтобы в достаточной мере изолироваться от этого чувства. Но подлец по существу своему уже развитая личность, согласись, поэтому, юли не юли, а плохо будет. И сколько врагов будет! Потому что, кому сделаешь подлость, тот первый тебе и враг. А у закоренелого подлеца так вообще мания врагов копить. Я не утверждаю, что в том числе состою, но то, что я сегодня на Тоню свою как на врага смотрел, это так, и за что, за то, что я ее обидел? За то, что я ее обидел, в уме своем я изощрялся ей вины придумывать! Нет, как не крути, а подлость изобретательна… – Словом, видно было, что и впрямь «много сегодня думал» человек. Он и еще говорил что-то в том же духе, но Пряников к тому моменту уже потерял всякую нить, и почти даже не различая голоса Андрея Константиновича, с каким-то тоскливым, тяжелым чувством витал мыслями далеко, в глубине неба, где-то на уровне звезд, которые, к тому времени, уже постепенно начинали гаснуть. В какой-то момент он очнулся, ощутив на себе внимательный, выжидающий взгляд Игнатова.

–Скучно сегодня со мной, правда? – произнес тот без всякого укора.

–Нет, что ты!

–Весело? – спросил Андрей Константинович, улыбнувшись. Улыбнулся и Пряников, виновато. «Эх, как это я так срезался? – думал он про себя. – Завис. Надо разговор возобновить, проявить заинтересованность, а то неудобно».

–Ну, так как, ты веришь в жизнь после смерти? – прервал наступившее молчание Пряников.

–Ах да, я же так и не сумел свою мысль развить, я собирался на собственном примере… Послушай, Дима, вот ты нам сегодня сказку рассказывал…

–Ах, Андрюша!..

–Да погоди ты сокрушаться! – поспешил успокоить Андрей Константинович уже успевшего принять трагический вид Пряникова. – Я к тому, что и сам рассказать тебе сказку хочу. Сочинил этой ночью. Это сказка по нашей теме. Будешь слушать?

–Буду.

–«Справедливости ради» – ее название.

«Справедливости ради» – фантазия Игнатова

Представь себе, умирает один человек. Случай повсеместный и до того обыденный, что раз плюнуть тебе будет представить такое. Представь, похороны. В последний путь этого человека пришло проводить довольно много люду, что не удивительно, на редкость складной был человек. Но вот, что удивительно, среди присутствующих на похоронах лиц нашел себе место и сам этот человек, которого хоронят. Как он здесь очутился, не ведает, ходит среди сборища, пожимает плечами, диво дивное, что и как не разберет. Разумеется, его никто не видит, он дух, он и сам это смутно осознает, что он дух, что его видеть никто не может. Но вот, как он очутился здесь – вопрос неразрешимый для него. Понимает он, что умер, и даже помнит себя на смертном ложе. Потом, помнит, была агония, затем как будто вспышка, после полный мрак, свет в конце тоннеля, все как водится. Потом раз и он здесь и моложавый батюшка с жиденькой бородкой, над ним склонившись, стоит, панихидку по нем служит. Чудно́.

Ладно, что случилось, то случилось, разбираться некогда, когда такая возможность представляется расчудесная узнать о себе мнение людское. То здесь, то там, в одной группе присутствующих, в другой – везде покойника поминают не злым, тихим словом: «Интересный был человек». —«Ой, и не говорите!» —«Интеллигент». —«Препорядочный. Сейчас такие выродились почти, почти, как динозавры». – Что и говорить, лестно духу слышать такие о себе отзывы, он растроган. Обращается к другой группе вниманием, там: «Хороший был человек». —«Замечательный!» —«Почти-то и греха не значилось за ним». —«За исключением, разве, связи…» —«Ой, бросьте! Как будто это?..» —«Действительно, я так». —«Кто из нас?..» —«Разумеется». – В целом и здесь тоже отзываются неплохо. В третьей группе сплошь близкие его знакомые, сокрушаются по нем: «Таким молодым ушел, как жалко!» —«Жаль до боли и до слез». —«Кто б мог подумать? Был умерен в еде, считай не пил; умер от какого-то непонятного врачам цирроза! Где справедливость в этой жизни, скажите? Сколько пьянчуг терпит свет, обжор, лиходеев, а тут»!..» Расчувствовался дух, слушая горькие рассуждения близких своих, скорбящих по нем. «И впрямь, – думает, – как-то не справедливо поступила со мной жизнь, ушла от меня так запросто и так скоро. Что-то теперь меня ждет, интересно? Раз я там был так незаслуженно обделен, здесь, стало быть, на том, то есть уже на этом свете, справедливости если ради…» – Не успел закончить свою мысль дух, замечает, обращается к нему господин, незнакомый ему, взявшийся вдруг перед ним точно из неоткуда.

–Не побеспокою? – интересуется.

–Простите, вы мне? – удивляется дух, оборачиваясь назад: может, кто за ним стоит? – он-то для глаз живых, по логике вещей, должен быть незримым. Но загадочный господин в старомодном костюме, продолжает смотреть на него таким взглядом, что, сомнений возникнуть не может, вопрос был адресован ему.

–Не побеспокоите, – отвечает дух. – С кем имею честь? И, позвольте поинтересоваться, каким, собственно, образом?..

–Я вас вижу? – подсказывает с улыбкой незнакомец.

–Да, ведь я, кажется, умер, вон, можете засвидетельствовать, покоюсь, – говорит дух, показывая на свое тело во гробе. Расположенный к веселости господин делает гримасу удивления на своем не молодом, не старом, довольно приятном лице.

–И впрямь, покоитесь, – соглашается он.

Смотрит дух на представшего пред ним господина: вроде ничего, одет хоть и не по моде, но опрятно, и лицо благообразием дышит; на проходимца вроде не похож.

–Стало быть, вы и сами дух? – делает он заключение.

–Стало быть, – следует ответ.

–И вы меня пришли…

–Проводить.

–Куда?

–Куда вам будет угодно.

Новопреставленный пребывает в некотором замешательстве.

–Как это? – обращается он к своему таинственному собрату. – Мне казалось, здесь дела должны обстоять несколько иначе, со свободой, то есть, выбора, я имею в виду. Мне казалось…

–Справедливости ради.

–Простите?

Лицо неизвестного господина отображает наигранное выражение детской непосредственности.

–Справедливости ради, – повторяет он. – Раз уж там, при жизни, вы были так незаслуженно годами обделены, то здесь, после смерти, вправе самолично избрать себе участь.

–По заслугам? – обращается за разъяснением дух.

–Разумеется, по заслугам, – отвечает провожатый.

–Однако я могу быть предвзят.

–Мы надеемся на вашу порядочность.

К этому моменту, стоит заметить, необыкновенные собеседники уже успели переместиться (какие им теперь дела среди живых, если по существу?) и находятся теперь они не на похоронах, а где-то… где-то нигде, в необозримой пустоте без краев и очертаний. Впрочем, духа это обстоятельство волнует мало.

–Интересный вы, – продолжает возмущаться он, – от чего мне отталкиваться? По крайней мере, не лишним будет мне узнать, каких здешних мест обыватели придерживаются взглядов? Ведь если судить с точки зрения христианства…

–Тогда без промедленья устремляем свои стопы в рай, – подсказывает господин в старомодном костюме, хитро́ прищуривая глаза и двусмысленно улыбаясь при этом.

–Погодите юродствовать, – протестует дух. – Думаете, я сам не понимаю, что на рай, может быть, не нажил. Но, опять же, надо знать критерии оценки. Может быть, у вас здесь с мелкими прегрешениями не шибко строго. В таком случае, у меня, кажется, серьезного не было ничего… Нет, разумеется, до ангела мне далеко, однако, где-то у подножия… Потому, у меня, знаете, представление сложилось, что Всевышний, Он обязательно где-то на горе располагаться изволит. Да, такое у меня сложилось представление! Ежели не так, то разуверьте, только, ради всего святого, не молчите и не усмехайтесь вы так, точно я перед вами шут! – Дух заметно раздражается; выражение лица его собеседника остается неизменным.

–Или, предположим, так и есть, все это пустое головы морочание, а на самом деле, мне в аду уже зазнамо место наготовили, – продолжает дух, отдышавшись чуть, но все также экспансивно, – за грешок мой, – потому что был один, по чести сказать, был. Что же, предположим, у вас здесь с этим, как говорится, без компромиссов: оступился раз – не возропщи, прошу покорнейше. Предположим. Хотя это и не по-христиански, согласитесь, так рубить с плеча, чуть что. Ну, то ладно, хозяин барин, как говорится. Предположим, в ад назначено мне. Но, в таком случае, рассудите сами, не в девятый же круг мне провалиться надлежит, к какому-нибудь Наполеону в сожительство, тут должна присутствовать, согласитесь, надлежащая сортировка. И так, чтобы не один Минос какой-нибудь, хвостатый, единолично мою участь решал, потому что от одного, когда зависит… Оно и по себе можно судить, когда бываешь не в настроении… Словом, может быть, тут нельзя обойтись и без господ присяжных. Или как оно у вас, по положению? Я же – еще раз повторю – решительно не имею никакого понятия о ваших здешних порядках. Может у вас… Может вы здесь, извините, по-буддистски перерождаетесь! В таком случае, извините, о какой мы с вами говорим справедливости? Тому же, к примеру, Наполеону, знаменитому честолюбцу, что с того, что он переродится червем? Ну выкопаю я его императорское величество, собираясь на рыбалку, ну насажу потом на крючок. Оно, положим, и червю мало в том будет приятного. Но, простите, за сотни тысяч загубленных душ…

Пока дух разводил всю эту демагогию, он снова заметить не успел, как провожатый его в новое место переместил. Заметить не успел, но, окончательно переместившись, перемену остро почувствовал. Как будто здесь, где он оказался теперь, другой был климат. Как будто чувства обнажились здесь у него, как будто все. Что-то такое вдруг в душе шевельнулось у него, отчего он прервал свою пустую болтовню, о том, что болтовня его пустая, сам, без подсказок, определив тут же. Он осматривается по сторонам.

–Где я? – спрашивает. – Как будто дома? А как будто и нет? – ищет взглядом провожатого своего, а того уже нет рядом. Он один стоит посреди улицы, по которой жил, по которой, стало быть, и живет. Все здесь вроде бы по-прежнему: вот дом Степана Никифоровича, вот Светловых, вон, дальше, крыша его собственного дома виднеется. Но что-то здесь не так все же, что-то как будто повисло в воздухе и как будто стоит. Сам воздух здесь как будто стоит. Дух подымает вверх голову. Облака не плывут. И сам он, замечает дух, что он сам не дышит…

Андрей Константинович замолчал на короткое время, провел рукой по волосам, сорвал лист с виноградника, что рос подле, скомкал лист в руке, бросил его наземь. Затем продолжил, грустно и задумчиво:

«Прошло время. Живет дух в своем доме один. Жены с ним нет, детей нет – они живы. Живет дух одиноко. Живется ему в одиночестве… живется ему, скажем мягко, несладко. Условия жизни, вроде, и домашние – неудобств, вроде, никаких: ни тебе топи зловонной, ни огня адского… Но вот, знаешь, огня ему как раз, может, и не достает, или какого другого увечья, чтобы хотя какой неприятностью, наружной, развлечь себя, удалить от совести, сосущей изнутри. Страшно совестлив здесь дух стал и впечатлителен, как ребенок, а с памятью его что твориться… – ужас! – вспомнил всю свою жизнь. Очень дух здесь и внешне переменился: черты лица его заострились, сам он осунулся, в движениях его прослеживается какая-то неуверенность и неловкость, точно он боится шагу ступить лишнего. На людях он появляется крайне редко, как, впрочем, большинство обывателей здешних мест. Здесь почти никто в глаза друг другу не смотрит, все глаза прячут, все стыдятся, как за себя, так и за ближнего своего. Здесь каждому о каждом все известно, о прошедшей жизни, все, до мельчайших подробностей».

–До мельчайших подробностей? – проявил необычайную озадаченность Пряников, с недавнего времени вдруг превратившийся весь во внимание.

–До наимельчайших, – подчеркнул Игнатов. – Здесь все видны друг другу насквозь, со всем багажом тамошнего нажитого. Но это не самое страшное.

–Не самое страшное? – каким-то плачущим голосом отозвался Дмитрий Сергеевич.

–Здесь каждый видит самого себя насквозь, также как другого, что в совокупности с обнаженной совестью, чистой, как кристалл, неподкупной, не идущей в сговор и ни на какие уступки, дает самый неожиданный результат: здесь нет места осуждению, кого бы то ни было, кроме себя. Здесь никто не способен обнаружить в себе право на совет; все та же совесть здесь мешает состояться оправданию. Здесь каждый судит себя самого и тем справедливым судом, какому нет примера на том, то есть на этом, нашем, Мить, свете… – Игнатов неожиданно и окончательно замолчал. Однако его другу не терпелось еще что-то от него услышать.

–А дальше?..

–Дальше?

–Когда искупятся все грехи, за которые человек осудил себя? – очень неуверенно, как будто стесняясь, поинтересовался Пряников. Андрей Константинович пожал плечами.

–Дальше я не фантазировал, – с добродушной улыбкой ответил он.

Глава заключительная

Сумрак потихоньку рассеивался. Где-то там, далеко за горизонтом, уже новый день вступал в силу. Здесь, та крупица Земли, на которой разместилось местечко Кузино, только готовилась встретиться с солнцем, но уже сейчас в воздухе пахло чем-то торжественным. Предвестниками нового дня выступали и птицы. Дмитрий Сергеевич мало знал и понимал природу, но пробуждение пернатых сейчас отозвалось в нем каким-то сладостно-трепетным чувством. Мелкая дрожь пробежала по его телу и слезы выступили на его глазах. Он сам не мог понять хорошенько, что с ним делается. «Что-то нервическое», – думал он про себя и по-настоящему плакал в то самое время.

–Извини, – сказал он Андрею Константиновичу: ему вдруг потребовалось извиниться. «В таком настроении, наверное, сходят с ума или кончают жизнь самоубийством», – думал он. Андрей Константинович следил за Пряниковым с тревожным изумлением. А у того как будто зациклилось и беспрестанно срывалось с губ: «извини, извини…»

–За что ты извиняешься, что с тобой, Митя? – уже по-настоящему испугался Игнатов. А Дмитрий Сергеевич только улыбался ему в ответ и поводил плечами, давая тем понять, что сам не знает, что с ним происходит; слезы текли из его глаз и он все говорил: «извини»…

Они долго прощались у калитки. Андрей Константинович не хотел отпускать своего друга «одного в таком расстроенном состоянии», предлагал ему остаться, правда, делал то без особого энтузиазма в голосе. Пряников и сам понимал, что будет слишком большой помехою он сейчас этому семейству, каждому члену которого придется заново привыкать друг к другу, и спешил удалиться.

–Не беспокойся, теперь я в порядке, а то… то было что-то нервическое, – говорил он.

****

Антонина Анатольевна не сомкнула глаз этой ночью. Она долго просидела у кровати дочери, гладя материнской рукою по милой ее головке и жалея ее, и жалея себя, и виня себя. Тяжело было у нее на сердце. Потом она все же предприняла попытку заснуть. Но за окнами ее с мужем спальни происходил разговор, и интересовавший ее, и который она не хотела слышать. Пряников, там, за окнами, советовал своему другу не вздумать извиняться перед своей женой, вести себя, как ни в чем не бывало. Антонина Анатольевна почему-то в этом месте вспомнила слова Маргариты Олеговны, советовавшей ей не замыкаться в себе, не молчать, произвести скандал при первом удобном случае, что обязательно должно было, по ее мнению, пойти на пользу. Антонине Анатольевне вдруг стало тошно, почти физически. Она прошла на кухню, выпить воды. За стеной, в ванной комнате, слышались жалостные стоны.

–Данечка, это ты? Ты отравился, сынок, тебе плохо? – предварительно и осторожно постучавшись, спросила она.

–Мамочка, прошу тебя!.. – отозвался Данил, и по одному этому возгласу Антонина Анатольевна материнским чутьем безошибочно определила причину нездоровья ее сына. Опять хлынули слезы из глаз несчастной женщины. Она вдруг почувствовала себя совсем беспомощной. На кухне оставаться было ей невозможно, она вернулась в спальню и, окончательно выбившаяся из всех моральных сил, упав на кровать, погрузилась в какое-то дремотное состояние тихой обволакивающей горести.

«Бедный Митя, – думал Андрей Константинович, подымаясь на крыльцо собственного дома, – во сколько раз он несчастнее меня, а все спешит заручиться поддержкой, помочь советом, и все от себя. Всегда и у каждого все от себя самого; что кажется несомненным, что кажется общим для всех, что видится, как правило, на самом деле, ведь то есть не более как свое, личное. Отбросить частности, – продолжал мыслить Андрей Константинович, проходя вовнутрь, – какова жизнь! Либеральные взгляды современного общества, отживший социализм: люди во все века заблуждались, и так будет всегда, и сколько еще впереди человечество будет спорить, судить, поучать, сколько изрыгнет толкований, и никто, никто при этом не будет знать правды».

В коридоре было тихо и сумрачно, он включил свет, осветивший открывающуюся дверь спальной комнаты. Оттуда выходила его жена. Мимо всех дружеских рекомендаций все существо Андрея Константиновича выражало раскаяние; фигурой, глазами и каждой черточкой чрезвычайноуставшего и взволнованного своего лица он просил попытаться его простить. Антонина Анатольевна, чтобы следовать совету достойной своей подруги, должна была наброситься сейчас на супруга с кулаками, или поставив руки фертом… Но, нет, она не находила в себе возможности быть кем-то другим, но не собой, и выражать не свои эмоции и чувства. На удивление, она более не наблюдала в себе ни отвращения, ни презрения, ни злости, и даже как будто ощутила долю жалости к непритворно кающемуся своему мужу. Но, все же, пока она не находила в себе возможности быть наедине с ним. «Я лягу сегодня одна», – сказала она ему как будто извиняющимся тоном, и только за один этот тон и за услышанное слово сегодня он готов был броситься к ее ногам, но сдержал в себе этот порыв. «До скорого?» – произнес он нерешительно. «До скорого», – ответила она ему.

Примечания

1

       Этот слух послужил поводом для визита ЧП Лютикова в городскую мэрию. После чего одно за другим следовали события: сначала срочная продажа ЧП Лютиковым новехонького скутера, только за неделю подаренного им своему первенцу на шестнадцатые именины, затем повторный его визит в мэрию, только уже в час вечерний, с явной претензией войти инкогнито. В судьбах ларька и «хамки», кроме неоднозначной репутации, располагающей также незамужним положением и собственной квартирой, серьезных изменений впоследствии усмотрено не было. (Прим. авт.)

(обратно)

Оглавление

Обыкновенная семейная сцена Часть первая

  Некоторое происшествие, о котором пока умалчивает история

  По ул. Пушкина

  Несколько слов о самих Игнатовых и об их «кружке»

  Сон Пряникова

  Явь Пряникова

  За столом в беседке Игнатовых

  Бенефис Пряникова

  Переполох

Часть вторая

  «Искра»

  Размолвка за размолвкой

  Следствие переполоха

  Мужские слезы

  «За ширмами»

  Со своим уставом в чужой монастырь

  Народная мысль

  «Лейся вино!»

Часть третья

  Несчастная Марина Александровна

  «Уродики»

  Какие люди!

  Два незадавшихся объяснения

  В гостях у Маргариты Олеговны

  Грустная история Ива́новой

  Романтические приключения доблестного кавалергарда

Часть четвертая

  Сонечка!

  Слухи

  Невероятно, но факт!

  Разговор двух друзей

  Обыкновенное дело

  «Справедливости ради» – фантазия Игнатова

  Глава заключительная

*** Примечания ***