Если бы не война [Александра Олеговна Корончик] (fb2) читать онлайн

Платок

Улицы города были пусты. Словно вымерли за несколько часов. Все были на набережной. Несколько пароходов стояли у причала, принимая пассажиров. Люди толпились с повозками, чемоданами и свертками, но в воздухе почти висела тишина. Время от времени слышались приказы офицеров, их выполняли спокойно и без паники. Словно репетировали эвакуацию месяцами. А указания мужчин – всего лишь советы режиссера.

– Бабушка, поехали с нами, – говорил маленький Паша, одетый в старые брюки из плотной ткани и потрёпанное пальто.

Женщина лет 80, со множеством морщин на лице, гладила мягкие волосы внука, вытирая рукой слезы, которые не желали останавливаться.

– Я приеду, обязательно приеду, но позже. Мы с Волчком еще побудем тут. Надо же кому-то за домом смотреть, – улыбалась старушка, пряча слезы. Пес Волчок бегал около Паши, виляя хвостом, требуя к себе внимания. Мальчик погладил жесткую шерсть собаки, потрепал его за ухом. Пес лизнул руку Паши и весело гавкнул.

– Мама, я все же настаиваю на твоем отъезде, – сказал офицер лет 40, высокий, с густыми черными усами, застегивая пальто. – Черт, как дует.

– Да куда я поеду. Старая я, кому нужна. Лучше позже приеду. Не могу я Севастополь оставить. Пусть с красными – не могу.

– Я напишу, как только мы устроимся, и ты сразу приедешь. Извини, мне нужно сделать несколько распоряжений перед отплытием. Нечего так прощаться, когда скоро увидимся снова в Берлине или Париже. Я буду тебя ждать, – добавил офицер. Он смотрел в глаза матери, глаза покраснели, скулы играли на его лице, крепко обнял на прощание и ушел, не оборачиваясь.

Все это время Паша снизу вверх смотрел на бабушку, которая зачем-то все время поправляла платок на плечах.

– Иди, милый, не стой на ветру, заболеешь. Уже носом шмыгаешь. Вон там мама стоит. Ты куда бы хотел, в Париж или Берлин? Папа еще не знает, куда вы поедете.

– Не знаю. Я еще никогда там не был, – сказал мальчик, погрустнев.– Но когда ты приедешь, пойдем вместе в магазин, как на Нахимовской улице когда-то. Я куплю тебе новый платок, когда вырасту. Вместо того, который порвал, – прибавил он стыдливо. – Он будет еще лучше! Честно-честно, бабушка!

Старушка крепко обняла внука, молча рыдая, чтоб Паша не услышал, не испугался. Мальчик тоже обнял бабушку маленькими ручками, стараясь обнять ее всю, хотя у него это еще не получалось.

Прозвучал громкий гудок парохода, возвещающий о скором отправлении. Бабушка поцеловала Пашу в лоб, посмотрела еще раз в его голубые-голубые, широко открытые глаза, поправила бедную одежду на нем:

– Иди, Пашенька. Иди, родненький. Купите там тебе новые ботинки. Эти совсем износились.

Мальчик улыбнулся бабушке в последний раз и убежал к родителям, грузившим багаж. Мимо проходили женщины, мужчины, дети. А бабушка стояла позади всех, смотрела высветившими глазами на густой черный пар, валивший из труб, уже не вытирая слезы, а давая им литься свободно. Волчок, уже спокойный, сидел рядом, высунув язык и часто дыша, иногда поскуливая и смотря на старушку. Он не понимал, куда едет его любимый Паша, почему его забирают, почему столько людей вокруг и почему старушка плачет. Выйдя из оцепенения, бабушка позвала пса и они вместе неторопливо побрели домой. Старушке было тяжело идти, болели ноги, щемило сердце. А Волчок терпеливо, медленно шел рядом.

Спустя несколько дней, когда уже весь город заняли красные, Волчок в нетерпеливом волнении ходил вокруг дома, в котором горело лишь одно окно. Он ходил, чувствуя беду, рыча и лая. К дому подошло трое вооруженных красноармейцев. В темноте один споткнулся о ступеньку и громко выругался, вызвав хохот остальных. Тот замахнулся и со словами: «Ишь, чего ржешь», – тоже загоготал. Один из них постучал в дверь кулаком и крикнул:

– Жители Севастополя, всем срочно покинуть свои дома! За невыполнение расстрел на месте! – сказав это, солдат плюнул на пол, держа папиросу в руке. – Живей там! – добавил третий, еще раз ударив по двери ногой.

Испуганная старушка вышла, придерживая рукой платок, спадавший с плеч. Слева была заметна аккуратно заштопанная дырка.

– Куда нас ведут? – спросила она.

– Куда надо, морда Врангелевская, давай, шагай к обрыву туда,– сказал один из красных, показывая куда-то вдаль.

Бабушка покорно пошла, куда велели, Волчок шел рядом.

– Иди домой, – приказала бабушка псу. Волчок остановился. – Иди же! – Пес посидел еще секунду и снова пошел за старушкой. Та уже не стала прогонять его.

У обрыва уже было человек десять-пятнадцать, на лицах у всех был испуг. Среди присутствовавших – женщины, прижимавшие своих детей, успокаивая их. Старики опирались на палки, бледные и молчаливые. Группа солдат стояла позади, докуривая папиросу. Волчок, скуля, прижался к ногам бабушки:

– Тише, маленький. Ничего не бойся. Старая я, кому нужна, – говорила она псу, дрожащими руками, которые ее плохо слушались, поправляя платок. – Плохо я зашила платок – холодно. Но ничего. Пашенька вырастет, сказал, новый купит в Париже. А может, в Берлине. Еще лучше этого. Тогда согреюсь, его платок надев.

Очередь.

Все стихло. Волчок, рыча, помчался на солдат.

Выстрел. Пес заскулил и замолчал.

Если бы не война

– Ах, хорошо! В Германии весна раньше, чем у нас приходит. Вроде апрель только, а солнышко, тепло. Скажи, Петь!

– Правда, хорошо. Если б не война, никогда тут и не оказались.

Два солдата шли, поправляя вещмешки за спинами, по неизвестной им германской деревеньке. Природа вся дышала началом новой жизни, уже пробивалась первая трава, солнце давало тепло, а деревня стояла тихая, словно вымерла.

– Наши, что ль, были уже тут? – Спросил солдат повыше и покрепче, которого звали Ваней.

– Да должны были. Кажется, следы наших машин. По грязи ехали, – ответил Петя, доставая папироску.

– Оставишь покурить. Весь табак уже свой извел. Может, хоть тут где возьмем.

– Думаешь, ждут тут тебя, – ответил друг, смеясь. – Наши, гляди, уже все посметали. Даже люди не выходят.

Они прошли вдоль нескольких домов, видно, наспех брошенных. Только где-то вдалеке из какого-то дома шел дымок, на него приятели и шли. Поднялись на небольшую горку и увидели всю деревню целиком. Много домов, люди там жили, но попрятались в свои дома, позакрывали двери и ставни. Солдаты увидели лишь силуэт девочки, которая, сидя на коленях, зарывала руками яму. Они подошли ближе, девочка подняла на них взгляд, и мужчины увидели грязное, заплаканное лицо маленькой немки, которой не больше 10 лет. Левая щека ее разбита, косички сбиты, платье и руки в земле.

– Stehen! – крикнула девочка, начиная снова плакать. Пусть солдаты и не знали немецкого, но это слово они поняли и остановились. У колен ребенка лежал пистолет.

– Мы не сделаем тебе ничего плохого, – сказал Ваня, поднимая руки и делая шаг вперед.

– Stehen! – крикнула она сильнее, взяла пистолет и наставила его на солдата.

Девочка начала рыдать, задыхаясь, она что-то говорим им, переходя на крик, ее трясло от ужаса того, что она пережила накануне прихода этих солдат. Мужчины не понимали ни слова из речи девочки. А она говорила им:

– Стойте на месте! Стойте, не подходите, а то я убью вас! За что вы это сделали? Моей сестре было 16! Зачем вы пришли?! Мы отдали вам всю еду, которая была у нас, прося только не трогать! Что мы сделали? В чем мы виноваты? А вы? Зачем взяли мою сестру, избили ее, а потом начали насиловать, – тут девочка перешла на истеричный крик. – Она кричала, она так кричала, а вы только смеялись! Один, второй, третий, вся в крови. Вы смеялись! Я подбежала к одному с криками оставить ее, но он ударил меня, я упала на землю. Вы смеялись. Она перестала кричать и глаза ее не закрывались. Тогда вы просто выкинули ее и пошли дальше. Я долго смотрела на нее, говорила с ней, умоляла, чтоб она начала моргать, а она все смотрела и смотрела, но глаза ее не видели. Я сейчас закопала ее рядом со своей матерью, которую вы пристрелили, когда она выбежала из дома. Никто не мог ей помочь, все попрятались в своих домах. В чем она была виновата? В чем?! А сейчас вы пришли, чтоб сделать то же самое со мной? Нет, я вам не дамся.

– Мы не обидим тебя. У меня дочка твоя ровесница. Отдай нам пистолет, – попробовал Ваня еще раз успокоить ребенка.

– Нет! Не подходи!

Девочка приставила пистолет к своей голове и нажала на курок. Выстрел. Ваня и Петя бросились к девочке, которая лежала на земле рядом с могилами своей сестры и матери. Никого больше и не было у этого ребенка. В светлые косички попала грязь, кровь. Она смотрела и смотрела синими глазами, но глаза ее не видели.

– Что мы наделали? – сказал Ваня, сидя на коленях над трупом девочки.

– Да что мы сделали-то?

– Что же мы наделали? – повторил Ваня, не отрываясь глядя на нее. – У меня дочь – ее ровесница. Такие тоже косички светлые. В маму.

– Война, – сказал Петя.

– Война, – отозвался Ваня.– Но почему?

– Вань, надо закопать труп.

– Да, конечно, – солдат закрыл глаза ребенку, которые кроме войны ничего и не видели.

Вдвоем Ваня и Петя быстро вырыли яму, положили туда труп. Они работали механически, не думая ни о чем. Только Ваня замер, когда первая земля упала на платье девочки, он смотрел в ее лицо и боялся ее забыть. Петя ударил его по плечу, и мужчины продолжили свою работу. Они забыли про еду, которую хотели взять в этой деревне, забыли про табак. Шли молча, думая, если б не война, никогда тут не оказались.

Письмо

И я лежу уже десятилетья

в земле чужой, я к этому привык.

И слышу: надо мной играют дети,

но я не понимаю их язык.

А.Дольский

В этом году осень в Варшаву пришла рано – конец сентября, и над городом уже висят тяжелые серые тучи, листья опали и лежат, вбитые в землю многочисленными башмаками людей, спешащих на работу. Рано утром низко стелется туман, заставляя водителей автомобилей зажигать фары, моросит дождь. Я, не торопясь, шел, глядя по сторонам и вдыхая в легкие влажный воздух. Автобусы и машины стояли суетливой очередью на светофорах, готовые ринуться вперед, едва загорится желтый. Я совсем недавно переехал в этот город, и все здесь еще казалось мне новым и дивным.

Мне нравилось, что никуда не нужно спешить, еще рано и весь день еще впереди. Когда подумал об этом, нагнал пешехода, который на ходу читал газету. Такое встретишь нечасто. Поляк был так увлечен чтением, что я, поравнявшись с ним, заглянул ему через плечо и прочел заголовки статей: «Военные учения России на территории Беларуси», «Польша отстаивает свое право не пускать мигрантов», «Польша снесет 300 памятников в рамках программы декоммунизации», «Число украинцев, приехавших в Польшу, превысило 1 млн человек».

Я улыбнулся, мужчина заметил меня, идущего рядом, тоже улыбнулся и продолжил свое чтение. К остановке подъехал автобус, звучно затормозил и из его чрева вышла толпа, раскрывающая на ходу зонтики. Свернул налево, чтобы избежать толкучку, и моему взгляду открылась огромная площадь, по обеим сторонам которой стояли памятники солдатам, а в центре вдалеке возвышался обелиск. Я никогда не был здесь ранее, подошел ближе к памятникам и увидел надпись на русском и польском языках: Здесь захоронено 21468 солдат 1-ого Белорусского фронта.

– Двадцать одна тысяча четыреста шестьдесят восемь, – проговорил я вслух.

По пути к обелиску смотрел по сторонам: могилы, могилы, могилы польских, русских, белорусских, украинских, казахских солдат. Много братских могил. Без имен. На некоторых стоят маленькие аккуратные таблички, наверно поставленные родственниками, узнавшими место захоронения своих близких. Они совсем небольшие, почти все без фотографий. Только имя, даты жизни и место рождения. Я шел, читал надписи, шел дальше и не мог остановиться – почти все погибли в одну неделю августа. Сколько их. Подойдя к очередной табличке, я встал и не мог двинуться с места. Алексей Гончаров. 22 октября 1918 – 17 августа 1944. Ему было 26, три года из которых он видел только войну. Я тоже родился 22 октября. И мне тоже 26.

***

– Галя, хорошо, что ты пришла, – сказала женщина лет 45. – Мне Алеша, сынок, написал. Письмо принесли.

Женщина бережно достала письмо, написанное карандашом, из конверта, словно боялась порвать плотную бумагу.

« Дорогая мама!

Сообщаю тебе, что я жив и здоров, чего и тебе желаю. Мы в Варшаве. Уж никогда не думал, что окажусь тут. Позже пришлю карточку. Заняли один район, который называется Прага. Меня так удивило такое название – как столица Чехословакии. Наверно, тоже там побываю. Поляки нам рады, но много и ругают, на своем. Вроде помогаем от фрица освободиться, а ругают. Но я не обижаюсь на них. Они такие же, как мы, только по-нашему не говорят.

Говорят, что война уже скоро закончится – гоним фашиста восвояси. Вот-вот освободим Варшаву, а там уже и до Берлина недалеко. Погода хорошая, тепло, солнечно. Настроение у нас хорошее. Маше большой привет, получил ее письмо и карточку, ношу всегда с собой в нагрудном кармане. Ответить ей не могу – нет бумаги, так что ты поцелуй ее за меня и передай, чтоб писала – очень жду каждое ее письмо.

Пишите больше и чаще.

Ваш Алексей».

Женщина дочитала письмо, украдкой вытерла платком слезы и сказала подруге:

– Видишь, говорят, скоро кончится война, вернется скоро. Тяжело будет, но встанем на ноги. Женится на Машке твоей. Тоже ведь ждет, любит. Ничего, что свадьба скромной будет, у нас тоже небогатая была, лишь бы жили хорошо, друг дружку любили, да деток растили.

На лице Гали появилась легкая улыбка. Она представила будущую счастливую жизнь, без войны, дети дома – и, кажется, даже разгладились морщины, появившиеся раньше времени на лице еще молодой женщины.

Их, полную надежд, беседу прервал стук в дверь. Хозяйка всполохнулась, торопливо положила платок на стол, открыла дверь и увидела почтальона. Тот молча подал письмо и ушел. Женщина, почувствовав беду, стояла у дверей и долго не могла сдвинуться с места, глядя вслед почтальону. Перевела взгляд на письмо. Руки, огрубевшие от тяжелой работы, дрожали.

«Извещение

Ваш сын, Алексей Афанасьевич Гончаров

Уроженец деревни Сокол, Московской области

В бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество убит 17.8.1944. Похоронен в братской могиле г.Варшава.

Начальник 1 части».

Женщина ровным голосом, словно не своим, без интонаций, эмоций и слез, смотря в одну точку, проговорила:

– Погиб… Погиб. Сыночек мой. Как погиб?.. Муж погиб. Сынок единственный. Погиб. Он в Варшаве был, в Прагу хотел попасть. Как так же, а? Галя, как так? Вот, подоконник, он, когда маленький еще совсем был, лазил везде, так на подоконник залез, а хотел слезать, упал. Горшок разбил и сам упал. Плакал так. Галя. Как. Как Машка то? Они ж… свадьбу. Скромная, но свадьба нужна была.

Галя, не скрывая слез, подошла к подруге и попыталась обнять ее, но та стояла, как вкопанная. И все повторяла о свадьбе, о подоконнике, о своем сыне, который погиб, освобождая Варшаву, такую далекую и чужую.

***

Придя домой, я перерыл весь интернет в поисках хоть какой-то информации про погибшего своего ровесника. Нашел всего несколько сухих строк. Школьное образование. Беспартийный. Погиб и захоронен в Варшаве. Дядя, Гончаров Николай Евгеньевич, по обвинению по 58 статье в 1937 осужден на 10 лет без права переписки.

Возвращение

Бабушке Шуре и дедушке Коле

Большой вокзал, частично разрушенный, полностью заполнен людьми. Сотни людей (хотя казалось, что больше) стояли с горящими глазами, ненужными цветами в руках, усталыми, но ожидающими чего-то светлого, лицами. Солнце висело большим шаром на чистом голубом небе. Заиграло «Прощание славянки», поезд, большой черный, дышащий густым паром, показался уже совсем близко. Еще несколько мгновений и, раскаленный, он подъехал к перрону под радостные крики людей. Состав медленно останавливался, а люди в вагонах и на улице жадно искали глазами каждый своего…

В душном вагоне один из солдат высунул голову в открытое окно и, ловя свежий ветер, отчаянно искал ее. Он обводил толпу взглядом снова и снова, пытаясь разглядеть только ее.

«Где же… Должна быть,– проносилось в его голове. – Я знаю, что дол… Она! Боже мой, она! И мальчик с ней. Мой сын! Мой сын!!! Она была беременна, когда я уходил. Боже, как он худ… Как похож на нее! Сынок! А она… Какие уставшие у нее глаза, появились морщинки, мое солнышко! Сколько ты видела? Что ты пережила? Ничего, сейчас все уладится, все будет хорошо, я обещаю! Главное, что ты жива! Нет, нельзя плакать. Я столько видел за эти четыре года: люди с оторванными ногами, обезображенные трупы, я знаю запах сожженного человека… Я сам убивал! А готов расплакаться, увидев эти глаза живыми!»

Женщина, в светлом платье с кружевом, убранными волосами в косу, держала крепко за руку мальчика, чтобы он не потерялся в толпе, и смотрела на останавливающийся поезд.

«Где же он… Он должен быть здесь… Я хочу, чтобы он был здесь!.. Он!.. Мне показалось?.. Да нет, он! Он! Каким же он стал… Раньше с его лица не сходила улыбка. Ты поседел… Что сделала с тобой война, милый! Слезы, лейтесь, лейтесь, ведь вы от счастья! От счастья плакать можно – от горя больше не могу! Коля! Коля! Ты посмотри, какой у тебя сын! Не поверишь, как он похож на тебя!»

Люди волной хлынули из вагонов, когда поезд не успел еще остановиться полностью, и радостные крики заполнили воздух.

– Коля! Коленька!

– Сашенька!

Они крепко обнялись и слезы текли по их щекам. Она чувствовала ладонями его грубую солдатскую гимнастерку, а он ее легкое платье. Позади крики, взрывы, лишения, голод, страх – война. Война позади. Теперь надо жить.

– Ты жив! Я знала! Даже две похоронки ошибаются. Жив! – говорила она и все крепче обнимала его.

Кроме них, на перроне встретились после долгой разлуки миллионы по всей стране. Все они уже другие. Стало больше морщин и седых волос, а главное – воспоминания лежали тяжелым грузом на их сердцах, воспоминания о ненужной войне.

***

Позади всей толпы стоял светловолосый мальчик лет восьми с чистыми голубыми глазами и большими ресницами, в опущенных руках держал букет цветов. Он провожал взглядом каждого идущего солдата с медалями на груди, но среди них не было его отца. Он повернулся и пошел домой. Он не плакал – дома его ждала мама, теперь в семье мужчина он один.

Букет

Старика с цветами, появившегося на одной из станций столичного метрополитена, все провожали одобряющими улыбками, переговаривались, мол, на свидание собрался, есть еще порох в пороховницах! Один молодой человек даже подошел к нему и сказал:

– Как здорово, что вы в вашем возрасте еще дарите женщинам цветы!

Старику было лет 80-85, его когда-то красивое лицо стянуло морщинами, русые волосы превратились в белый редкий пушок, взгляд его был рассеянным. Он с усилием поднял голову, посмотрел на этого юношу, ничего не сказал, отвел взгляд и продолжил свой тяжелый путь.

Шумно подъехал поезд метро, обдав всех ожидающих пассажиров на перроне волной теплого воздуха, заглушив гулкий смех молодежи. Старик зашел внутрь, аккуратно, боясь упасть и помять букет хризантем, который держал в руках. Ему тут же уступили место, все расступились, глядя на кавалера, улыбались, совершенно без злобы и иронии говорили об удачном свидании, которое его ждет.

Старик тяжело сел: его спину скрутили многочисленные болезни, старость. Казалось, каждый вздох дается ему тяжело. И если бы не этот букет, его было бы даже жаль. Но, несмотря на это, брюки его были аккуратно выглажены, пояс пальто завязан по моде его молодости. Элегантная шляпа защищала от ветра.

Молодежь с интересом продолжала поглядывать на чудного пассажира, обсуждали между собой его героический облик. А пожилой мужчина сидел, держа в трясущихся руках яркий букет, смотрел в пол отсутствующим взглядом и все слышал. Слышал все восклицания молодых людей.

– Улица 1905 года, следующая станция Беговая, – объявил бойкий женский голос из динамика.

Старик, схватившись крепко за перила, тяжело поднялся с места и так же аккуратно, как и входил в вагон, вышел из него. Группа молодежи, с таким интересом наблюдавшая, перешептываясь и посмеиваясь, вышла вслед за ним. Ввиду возраста, да и некоторого безразличия к этим юношам, пожилой кавалер не замечал их настойчивого любопытства.

Они вышли на Большую Декабрьскую улицу. Пожилой мужчина шел тяжело, иногда останавливался на несколько секунд передохнуть, но упрямо продолжал свой нелегкий путь, шаркая ботинками по московскому асфальту.

Так они шли, пока не увидели церквушку за деревьями и желтые ворота, где на темной табличке была надпись: «Ваганьковское кладбище. Открыто для посещения ежедневно». Смех молодежи стих, повисло неловкое молчание. Кажется, было слышно, как сжались их сердца. Они остались у ворот, провожая одинокую маленькую фигуру старика взглядом.

Старик зашел в ворота и побрел по узким тропинкам, тут он шел уверенней, казалось, будь кромешная тьма, он бы без труда нашел нужный памятник. Наконец, он подошел к одной из могил, где лежало уже много засохших букетиков хризантем, положил свежий и сел на скамейку. Тут была его жена, с которой они прожили, страшно подумать, 52 года. Он вспоминал, как она встречала его на перроне после войны, держа за руку их сына, как он плакал, увидев их через столько лет потрясений. Как тогда они думали, что самое тяжелое позади, но впереди еще были тяжелые послевоенные полуголодные годы, как не брали на работу, как ссорились, как он приходил к ней, стирал слезы с ее щек, крепко обнимал, и откуда-то появлялись силы жить дальше. Теперь он остался один. Один, когда он совсем к этому не привык. Сын с детьми приезжает редко, старик один в квартире, которая раньше всегда была наполнена заботами, запахом свежего обеда и ее крема, которым она так смешно мазалась, вызывая его шутки. Теперь дом погрустнел и постарел, старику трудно и невыносимо одному бесцельно склоняться по, вдруг ставшей большой, квартире. Поэтому каждое воскресенье, день, который она так не любила, он приходил сюда, чтоб не оставлять ее одну, спрятаться от своего одиночества и бессилия что-то изменить.

Оглавление

Платок

Если бы не война

Письмо

Возвращение

Букет