Бесконечность в кубе [Николай Александрович Игнатов] (fb2) читать онлайн

Тело Дениса обнаружили вечером пятнадцатого мая в его комнате. Первым тогда в комнату вошёл его отец, Фёдор Геннадьевич. Он увидел лежащего с головой под одеялом сына, и его кольнуло предчувствие – поза была неестественной, лицо накрыто. Кто так спит? Отец постоял с минуту, затем медленно стянул часть одеяла с неподвижного тела и увидел на голове Дениса затянутый скотчем чёрный пакет для мусора. В комнате скверно пахло. Будто только сейчас заметив это, Федор Геннадьевич подошёл к окну и растворил его. С подоконника на пол посыпались коробки от компьютерных комплектующих, компакт-диски в коробках и прочий хлам.

Фёдор Геннадьевич тяжело дышал и бессмысленно смотрел воспалёнными от постоянного похмелья глазами на замершие в вечернем сумраке ветви большого вяза, растущего во дворе; ему было жарко и душно. Он готов был стоять так до последнего дня своего, только бы не оборачиваться, только бы не видеть лежащего на кровати мёртвого сына. До последнего момента ни Фёдор Геннадьевич, ни его жена, Елена, мачеха Дениса, не думали, что он вообще дома. Дверь в его комнату была заперта весь день, телефон его не отвечал. Отпереть дверь и всё же войти в комнату решились уже вечером, когда заметили-таки стоящие в прихожей кроссовки Дениса, а затем увидели, что и куртка его висит на крючке. Федор Геннадьевич тогда подумал было, что Денис опять сидит в наушниках, играет в свои дебильные игры, потому и не слышит, что к нему стучат. Супруга, однако, не разделяла его оптимизма и настояла на том, чтобы взять другой ключ и открыть дверь.

Судебная экспертиза подтвердила факт суицида, Фёдор Геннадьевич получил сухую и бюрократически блеклую справку о смерти, где в пятнадцатой графе было криво подчеркнуто ручкой «самоубийство». Сергей Сергеевич, лечащий психиатр Дениса, сам позвонил скорбящему отцу, принёс соболезнования и, успокаивая его, констатировал факт, что самоубийство было здесь только вопросом времени; что, дескать, ничьей вины здесь нет, парень был болен, болезнь же его и погубила. Фёдор Геннадьевич молча выслушал психиатра и положил трубку.

Похороны были назначены на субботу, восемнадцатого мая. Олег, старший брат Дениса, прилетел из Торонто сразу как смог, бросив все дела. Мрачное низкое небо Родины исподлобья и немного завистливо глядело на его голубую кепку с надписью Toronto Maple Leafs, когда он спускался по трапу. Накрапывал мелкий и гадкий дождик, лицо Олега было каменным и серым. Он сел в такси и поехал в гостиницу, останавливаться у отца он не хотел.

С тех пор, как их мать умерла, Олег всегда старался заботиться о младшем брате. Денису тогда было девять, Олегу – пятнадцать. Мама умирала долго. Около полугода после операции рак «доедал» её дома. Старший всё понимал, а Дениска гнал от себя нехорошие предчувствия, всё ожидая, что мама выздоровеет. Конечно, говорить об её скорой кончине ему не посчитали нужным. Боли становились всё сильнее, и весь последний месяц жизни больная провела на морфине. Она почти ничего не ела, потому в последние дни её нельзя было узнать, до того иссохло её тело. Часто, в бреду, она звала мужа, детей, что-то говорила им, извинялась за что-то, жалела, что чего-то не успевает…

Олегу предстояло многое успеть за те три-четыре дня, что он планировал провести в родном городе, в Канаде ждал бизнес, дела, дела и опять дела. Он во что б это ни стало хотел разобраться, понять, что стало действительной причиной этого суицида; хотя, в силу многих обстоятельств, среди которых главное – психическое состояние брата на момент смерти, Олег об этой причине давно догадывался. Но, разобраться и все проверить он считал себя обязанным.

Сергей Сергеевич в беседе с Олегом всё же не смог не заключить, что корни трагедии Дениса были именно в том, что отец, сколь сильно бы ни любил детей, всё же, после смерти жены не смог полноценно её заменить. Ни сам он этого не смог сделать, ни даже вместе с новой супругой, которая стала таковой довольно быстро, не дав Федору Геннадьевичу побыть вдовцом и года. Да чего уж там, сам Олег, всё чаще вспоминая свои нелегкие подростковые годы, думал о том, что после ухода матери отца как будто подменили. Да, горе было общее на всех. Да, потеря была велика. Но отец должен был проявить стойкость и уж ни в коем случае не пытаться не замечать проблем. Наверное, он настолько привык, что покойная сама все делала, сама обо всех заботилась; привык, что на ней держалась вся семья, всё хозяйство, что просто оказался не готов встретить новые обстоятельства. Так примерно и размышлял Олег, но вправе ли он был судить отца?!

Обычно всегда подвижный и общительный, Олег был задумчив и хмур, когда отец открыл перед ним дверь. Порадовал родителя визитом он только на второй день после приезда, вечером.

Сначала они молча смотрели друг на друга: сын не мог подобрать слов, до того сильный сумбур был в голове его от столь невероятно печальных событий, Фёдор Геннадьевич же, уже неслабо принявший на грудь, просто не мог сразу узнать гостя в плохо освещённой прохожей. Наконец, он узнал отпрыска, обрадовался и очень засуетился, помогая ему войти. Хозяйки, Елены, дома не было, работала в ночную смену.

Помянули усопшего за ужином, тихо и нарочито вежливо поговорили, затем решили, что надо б уже на боковую, назавтра назначены похороны, много дел с утра. Фёдор Геннадьевич безуспешно пытался убедить сына остаться ночевать у него. Олег наотрез отказался, сославшись на необходимость «поработать с бумагами», а оные остались в гостинице. Говорить отцу про отвращение, которое вызывало у него все в этом доме, начиная от дурного запаха, грязи и заканчивая неприятными воспоминаниями, он благоразумно не стал.

Фёдор Геннадьевич остался курить на кухне, а Олег, пойдя в уборную, остановился возле двери в их старую комнату, в которой жил до последних дней своих Денис; да, та самая, где они росли, где играли вместе, где ругались и мирились, и где мечтали, что когда-нибудь мать их снова обнимет. Олег открыл дверь и включил свет. В тусклом свете единственной лампочки лениво разбегались в стороны по грязным старым обоям жирные тараканы, коих развёл в последние годы жизни Денис во множестве своей чрезвычайной неряшливостью. Олег поморщился и вспомнил, как брат ненавидел и до жути боялся тараканов; никакие другие насекомые или иные твари не вызывали у него столь сильного страха и отвращения. В дальнем верхнем углу была видна паутина со множеством засохших старых мух. Пахло в их комнате дурно, как пахнет в квартирах дряхлых стариков, за которыми уже никто не ухаживает, а сами они не проводят уборки по причине немощности. Олег немного удивился, увидев целым их старинное, доставшееся невесть от каких пра-пра-родственников, трюмо с большим зеркалом.

На похоронах, помимо отца, брата и мачехи покойного, было совсем немного людей; несколько родственников, немного искоса поглядывавших на Федора Геннадьевича, и единственный друг Дениса, Игорь со своей сестрой Галиной теснились в небольшой «ритуальной комнате», обступив со всех сторон гроб с телом покойного. Игорь, которого, по причине особенной формы головы Денис всегда звал Кочаном, был частично парализован, потому передвигался в инвалидном кресле. Его и без того глуповатое выражение лица, как заметил Олег, сейчас было совсем идиотским; таким именно образом на челе его и запечатлелось невероятное горе. Впрочем, Игорь не плакал, в отличие от сестры, которая рыдала навзрыд.

После того, как прощание закончилось, и гроб погрузили в катафалк для перевозки на кладбище, он подкатил на своей коляске к Олегу.

– Привет, Игорек. Как жизнь? – мягко спросил Олег и протянул ему руку.

– Да, так, пойдет, – с каким-то виноватым видом ответил Игорь, пожимая протянутую руку, – Я чего сказать-то хотел… Я, это, на кладбище не поеду, вон че (он кивнул на свои тощие нерабочие ноги), куда мне там на коляске по грязищи?!

Он замялся и полез в карман ветровки.

– На вот, – протянул он Олегу вытащенную из кармана маленькую бумажку, – Динька совсем недавно еще… за неделю до…этого, – он мотнул головой в сторону катафалка, – велел мне передать тебе пароль от его почты. «Если что» – сказал он. Знать бы, что это за «если что» окажется…

– А зачем мне его пароль? Что там, в почте? – рассматривая бумажку, спросил Олег.

– Да откуда ж знать. Он сказал, что там какой-то «интеллектуальный капитал», что-то такое, кажется, не помню точно, мы выпили тогда у меня не слабо. Короче, разберешься, думаю.

– А ты сам не смотрел?

Игорь поморщился, стараясь смотреть в сторону, и глаза его намокли.

– Нет. Он велел тебе отдать. Сказал, мне нельзя.

Вернувшись в Торонто, Олег, сколь бы тяжко ни было у него на душе, весь погрузился в работу. Дела не ждали, суровый прагматизм западного бизнеса вежливо игнорировал любые проявления чувствительности. Олег и так бросил все на целых четыре дня! Только через месяц, получив некоторое облегчение в делах, он вспомнил о полученной от Кочана бумажке с почтой и паролем Дениса. Сидя вечером перед ноутбуком с бутылкой дорогого бренди, Олег наконец вошел в электронный почтовый ящик покойного.

Вообще, надо сказать, что хоть он и любил младшего брата, все же понять его он был не в силах. Какая-то чрезмерная напряженность психики, постоянно терзавшая Дениса, была чужда для восприятия всегда спокойного до меланхоличности Олега. Напряженность эту он всегда относил к разряду симптомов болезненных сношений брата с окружающим миром, к его мрачной и пессимистичной оценке всего, происходящего промеж людьми и промеж людскими массами. По выражению самого Олега, у брата было «треснуто и без того кривое стекло, через которое он воспринимал окружающее», а потому и выводы он делал сообразные проникающей извне искаженной информации. К тому же еще эти препараты, нейролептики, что с таким усердием и неколебимой уверенностью прописывал ему Сергей Сергеевич; иные, вроде метеразина, модитена или того же галоперидола, хоть и назначались для предотвращения бредовых состояний и галлюцинаций, сами, по мнению Олега и отца, порой эти состояния и вызывали. Впрочем, тут дело было, все же, от несоблюдения дозировок или смешивания препаратов с тем, с чем смешивать строго противопоказано. Не один раз домашние замечали Дениса в явно одурманенном состоянии, а недалеко почти всегда обнаруживались обертки от нейролептиков или сами оные. А главное, ни Сергей Сергеевич, ни другие врачи, не могли с полной уверенностью поставить Денису шизофрению. Все не хватало у них «ясности клинической картины», потому ограничивались «шизоидными расстройствами на фоне психологической травмы», и прочими похожими диагнозами. На стационарное лечение в психиатрическую клинику Дениса помещали всего пару раз и очень ненадолго, но Олег помнил в каком состоянии он оттуда возвращался. Неизвестно что именно и сколько ему кололи, но ясно было одно – если они боролись с его депрессивным состоянием, то эффект получили обратный, Денис после этих лечений говорить-то начинал только на второй день.

Опираясь на вышесказанное, можно легко понять отсутствие сильной и сколь бы то ни было негативной реакции Олега на все записи покойного брата, что он обнаружил на его электронной почте. Какими бы странными (мягко говоря) и порой весьма едкими они ни были, все же их автор – психически нездоровый человек, который, к тому же покончил с собой, и, потому, отнестись к ним следовало с пониманием. Конечно, любой другой на месте Олега, вряд ли стал бы прочитывать весь массив этих «записок сумасшедшего», но Олег искренне верил, что название ящика и пароль к нему попали в его руки не случайно. Верил, что неспроста Денис просил передать их именно ему, а значит, там есть что-то важное; и, безусловно, думал Олег, там есть и указание на причину суицида.

Почтовый ящик носил имя KooBeeK_1990 – причудливо написанное слово «кубик» и год рождения Дениса; пароль: mom_4_eternity 123, уже интереснее: «мама навсегда» и один-два-три в конце. Цифры добавлены, видимо, исходя из требований к паролю. «Да, никто так не переживал и не хотел верить в мамину смерть тогда, как Динька», – пронеслось в голове Олега.

В ящике все письма были только от одного адресата – от того же самого. Денис, как оказалось, вел некий дневник, записывая свои переживания и отдельные мысли в электронном письме, а затем отправлял их на свой же ящик. Судя по датам, первым письмам было уже около 9 лет. В них Олег не нашел ничего заслуживающего особого внимания: сплошные эмоциональные зарисовки юного социопата, разные «удивительные открытия», происходившие в виде побочного эффекта случайного расширения кругозора, некоторые циничные размышления и корявые, мрачные стихи. Далее в письмах шел значительный перерыв – около четырех лет Денис ничего не записывал, затем письма снова возобновились, но стали весьма редки, не более одного-двух в месяц. Содержание их не особо изменилось, но они безусловно стали интереснее и логически связаннее. И тем записи сильнее захватывали внимание Олега, чем дата их написания ближе была к концу жизни автора.

Никакой выраженной взаимосвязи в контексте общей хронологии письма не имели. Особый интерес Олега привлекли нижеследующие.

07.12

…холод собачий. Хозяин экономит электроэнергию, не ставит, жадная сволочь, обогреватель в склад, а там холодно, холодно! Замёрз сегодня на работе как тузик. Надо новые кроссовки где-то раздобыть, мои совсем в хлам, да и носки бы тёплые купить, шерстяные лучше. Да только негде денег взять – у отца я не хочу просить, у Лены тем паче. Я обещал им (вообще, конечно, одному отцу), что смогу сам себя обеспечивать, сам прокормлюсь и оденусь, и не надо меня жизни учить, и не надо лезть со своими советами и помощью. Где ты раньше был?! Конечно, все эти четырнадцать лет ты был здесь же, но для меня тебя как бы и не было. Теперь уж не нужно, теперь уж поздно, сейчас уж я сам как-нибудь.

Кстати, можно одолжиться у Кочана. А что, он давно хвастает, что на своих идиотских обзорах в ютубе, как он сам говорит: «кучу бабуриков щёлкает». Ну уж мне на кроссы новые определенно нащелкал чего-нибудь. Или, всё-таки, как все талдычат на работе, купить себе зимние ботинки на меху?! :))))))) Смищно, ага. Нет, не из тех я, кто не верит, что в кроссах можно ходить и летом и зимой, причём в одних и тех же. Носки, главное – тёплые носки.

А если у Кочана вдруг голяк будет по баблу?! Ничего, найду где достать. Не брату же в Канаду звонить.

19.01

…давно не смотрел ящик, сегодня вот включил, и уж, конечно, лучше б я этого не делал, поберег бы лучше аппетит и остатки нервов. Клацнул пультом и нарвался на новости, а там как раз показывали то ли заседание какое, то ли просто очередное чиновно-политическое сборище. Меня, помню, даже затошнило; последний раз я видел подобное, когда смотрел старого Индиану Джонса, а именно ту сцену, где он пробирался по катакомбам под Венецией и под ногами его копошилась целая тьма крыс. Я продолжил обреченно клацать кнопки на пульте и, вскоре, с облегчением, выключил телевизор. В общем, среди всех каловых масс, что успели вывалить на меня с экрана, запомнился сильнее всего только репортаж о больном ребёнке. Что за чудо страна, ой-вей! Я вас умоляю, они собирают по копейке деньги на лечение больным детям, усиленно давя слезу из уставших от постоянного всматривания в завтра глаз замученных жизнью простолюдин, хотя найти нужную сумму можно очень легко. Достаточно просто выйти на улицу в ихней Москве, на какую-нибудь, скажем, Тверскую, остановить любой тонированный джип с зеркальными номерами, выволочь оттуда свинорылого водителя и хорошенько трясти его вверх ногами до тех пор, пока не насыплется нужная сумма. С этого жулья не убудет. А поскольку больных детей много, подобную акцию лучше проводить повсеместно в России.

Телевизор я смотреть зарекаюсь отныне и пусть я провалюсь на месте сквозь твердь земную или, того хуже, пусть начну верить в людей, ежели ещё хоть раз я включу этот говнопровод.

Олег поморщился. Он всегда знал этот цинизм и желчность в брате, всегда был к этому снисходителен, относя все на счёт его психического состояния, но, все же, в этих записках он нашёл этих качеств перебор. Сделав некоторое над собой усилие, он продолжил читать письма и некоторые, опять же, вызывали в нем особый интерес. Как, к примеру, следующие.

20.02

…я всё рассчитал. На оставшееся время мне нужно всего каких-то пятьдесят тысяч. Правда, это не считая тех пятнадцати, коими я одолжился у Олежки, от них ещё десятка осталась. Эх, Олежка, родной, некрасиво получилось с тобой, денежки ты мне перевёл на карту, а я тебе черкнул по Ватсапу, что, мол, сам понимаешь – долг я возвращать тебе не собираюсь. Знать бы тебе про мой план, чёрта с два дал бы ты мне взаймы!

21.02

…ей богу, человеческий муравейник! Копошатся, чего-то с серьёзным видом делают, со стороны даже посмотришь, как будто и осмысленно всё у них происходит, и даже не просто осмысленно, а высокоразумно. Но, стоит приглядеться, сразу видны все низменные и до пошлости примитивные их, побуждающие ко всякой деятельности, мотивы. Они просто хотят жрать, трахаться и спать; и желательно, чтобы всё это было бесплатно. А со своими социальными ролями они мирятся, стиснув зубы, и каждый свой вдох и выдох сопровождают нетленной мечтой о том, что вот придёт время и всё это кончится. И чем ближе река жизни подносит их к конечному водопаду, тем отчётливее они понимают под этим «всё» не те их проблемы и невзгоды, мешающие насладиться хоть сколь-нибудь бытием, а вообще всё, в том числе и само это жалкое бытие их.

Они работают всю жизнь, репетируя роль тягловой лошади, которая изящно грохнется в гроб, подкошенная старостью. При этом они меняют оглобли, подковы и сбруи, порой даже примеряют дорогую попону, в конечном счёте забывая, что никому не будет дела как именно эта самая лошадь будет смотреться в гробу.

Это я опять брызжу ядом во все стороны без разбору оттого, что сегодня вновь довелось столкнуться с этой муравьиной жизнью. Когда я в предыдущий раз брал кредит (единственный раз), чтоб купить себе новое железо на комп, я наплёл им такой чепухи, что даже самому смешно было потом. Я тогда только два дня как на работу устроился и перспективы мои были весьма туманны, а этой дуре я сказал, что работаю уже второй год и что зарплата у меня нормальная. Даже телефоны ей дал какие-то, чуть ли не выдуманные на ходу, дескать, бухгалтерия, начальник, звоните, мол, проверяйте. Работал, что называется, под дурака, надеясь на авось. Но я ж ведь и так дурак, у меня и справка есть)))

В общем, не меняя серьёзного до надменности выражения мордочки, эта кредитная специалисточка сказала, что на проверку всего моего вранья потребуется 20 минут. Вроде как они позвонят по выдуманным мной телефонам, сопоставят факты, прикинут расчёты, почешут репу. Потом, закрыв глаза, они разведут в стороны руки с оттопыренными указательными пальцами, покрутят ими и медленно сведут. Точнейший механизм принятия решений: соприкоснулись пальцы – кредит одобрен, прошли пальцы мимо – извините, вынуждены отказать.

Через полчаса деньги были у меня, а ещё через полтора – у меня дома был новый системник. Честно сказать, плательщик из меня не очень, ох и намучился этот банк со мной! А я подумал так – нефиг деньги кому попало раздавать. Впрочем, с грехом пополам, кредит этот я всё же выплатил, не прошло и пяти лет (брал на два года).

Вчера же меня в банке послали. Хотя я им всё: и справки и телефоны (настоящие) и сумму-то попросил смешную. Не дали, уроды. Конечно, банков ещё много, какой-нибудь найдётся, выдаст мне денег по ушлости да жадности своей. Но вот что меня пугает: пока вчера эта работница цифр и банкнот вела со мной беседу о моём предполагаемом займе, она не забыла пару раз напомнить о возможном рефинансировании моих существующих кредитов (не смотря даже на то, что я два раза громко ей заявил, что оных у меня нет). Это получается, они предлагают мне быть в долгу именно у них, якобы на более выгодных условиях, а не у того банка, что изначально выдал мне займ. Но слышалось мне в ее болтовне совсем иное: «Ты будешь должен всю жизнь, сука! Работай, не жалея себя, хавай рекламу и желай всё то дерьмо, которое она продаёт. Будь примерным потребителем, выбирай, бери кредит, покупай, плати, рефинансируй. И так до последних дней твоих, ублюдок! Работай для того, чтобы жить, потому что только живой ты можешь брать кредиты и платить, платить, платить…»

Дали кредит только в третьем банке. С грабительскими процентами. Всё-таки хорошо, что никаких процентов, равно как и основной долг выплачивать мне не придётся. В этой жизни, по крайней мере.

13.03

....бухали у Кочана дома. Мать осталась на даче с ночевкой, а сестра, Галька, на работе была допоздна. Игорёшка был в ударе, показывал мне свой новый «бухой обзор» на эту скучную стрелялку. Какой абсурд, ей Богу! Человек сидит за компом, пьёт ром с колой, играет онлайн с такими же отбитыми, комментируя всю эту содомию с обилием ругательств и плоских шуток, а запись с его экрана и звук голоса идут в эфир. И ему платят за это! Платят деньги. Кто?! За что?! Видимо за то, что так ловко у него получается подбирать эпитеты для соперников, и как смешно у него выходит приложить крепкое словцо к любой ситуации на поле виртуального боя. Я, наверное, никогда этого не пойму; поиграть – да, побухать – тоже да, а уж играть и бухать – вдвойне да, но тащить это всё в эфир… Впрочем, что ему, инвалиду ещё делать?! Парализованный, он катается по их обшарпанной, дряхлой квартирке на коляске, даже почти не выходит (не выкатывается) на улицу. Так что, чтобы не сойти с ума окончательно от этого исступленного шарканья стен, от этой жизни взаперти собственного недуга, он и придуривается. Мне, в этом отношении, всё же, повезло больше – я оголтело бьюсь о стенки своего рассудка, или того, что от него осталось, а руки-ноги у меня целы, так что есть возможность работать хотя бы простым грузчиком, дабы сколь-нибудь оправдывать обозначение своей гнусной плоти в периметре мира. Грузчиком же я и работаю. Вообще, надо сказать, ранее меня посещали, и даже неоднократно, мысли о том, чтобы найти работу посерьёзнее: с нормальной зарплатой, с лучшими условиями, где хотя бы тепло… Но, слава небесам, я сумел уйти от подобных вредных идей. Постоянно держать себя в напряжении в угоду каких-то мелких начальников, преисполненных самолюбия, амбиций и считающих тебя говном, которое должно, в их понимании, иметь обязательную форму нужной шестерни для подъёмного механизма их же карьерной лестницы; постоянно напрягать все аспекты моей сущности для достижения чего-то там, для выполнения и осуществления… Надо ли мне это?! Я вас умоляю! А ведь сущность моя вряд ли создана для всех этих механических преобразований, и гибкость её вовсе не для того нужна, чтобы гнуть её под нужным кому-то углом. К тому же, мне пришлось бы научиться быстро деградировать, чтобы в нужный момент успевать опускаться до их уровня (да простит меня моя mania grandiosa) в процессе производственных обсуждений повышения эффективности рекламных кампаний, увеличения продаж и прочей менеджерской брехни. Нет, уж лучше грузчиком. А мои мысли и моё понимание мира останутся неизменными, не гнутыми, не приспособленными к чьим бы то ни было прихотям, и останутся при мне.

Кстати, в этом именно плане Кочану бесспорно повезло больше, потому как ни понимания мира, ни, собственно, даже следов четких и здравых размышлений в башке его просто нет. Я нередко ловил себя на мысли, что порой воспринимаю его, единственного своего друга, как тупое животное, обличённое в вид человека, смысл жизни которого сводится к простому: пожрать-посрать-поспать. И даже вся его осмысленная деятельность, если таковой можно назвать его мелкие проделки в мировом киберпространстве, есть не что иное, как сублимация от перманентного ничегонеделания, некое спонтанное высвобождение психической энергии. Хорошо, что он хоть не буйный))) Хотя иногда гнев и злоба завладевают им. Вот и сейчас, потешив вдоволь свое маленькое, но чопорное эго, показом записи своего «шедевра» интернет-овервьюинга, он, вдруг резко помрачнел, его ноздри стали раздуваться, а глаза налились кровью.

«А, знаешь, Динька, – тупо глядя в пол, начал он, – А знаешь, что меня мать опять удавить хотела?!”

Помню, я тогда посмотрел на него с большим удивлением, хотя знал, что он снова мелет чепуху. Просто он так произнёс эти слова, что, не смотря даже на сильное его опьянение, звучали они серьезно и жутко. Он поднял на меня рассредоточенный взгляд остекленелых глаз и, чуть щуря левый, добавил: «Пока спал, она меня ремнём, – он показал на шею, где, кстати сказать, никаких следов ремня не было видно, – Ремнём душила, понимаешь!?»

Я только слегка кивнул, обманывая его, что понимаю. Он кивнул в ответ, голова его опять свесилась и он задремал. Я понимал совсем не то, совсем другое, а именно: мать Кочана, тетя Глафира была, хоть пьющей и довольно запущенной пожилой женщиной, всё же никогда бы не смогла не то что душить его, а даже и просто ударить. Она только ради него ещё жива была, только для него длила горестные дни свои. Жизнь перестала радовать её после ухода мужа, а это было много лет назад, когда Кочану лет десять было и когда стало очевидно, что ходить он больше не сможет. Отец его счёл крайне неудобной для себя образовавшуюся вдруг перспективу ежедневной заботы о калеке, решении проблем с препаратами, лекарствами, колясками и проч. К тому же, супруга его теперь совсем не казалась ему красивой, не разжигала в нем страсти, да и вообще устал он от всего этого, а жить надо дальше. Алименты он сначала платил не регулярно, потом перестал платить их начисто, а по истечении нескольких лет и вовсе пропал куда-то, не оставив никакой возможности себя отыскать. Никто, впрочем, и не искал. Кочан как-то сболтнул мне, что тетя Глафира пару раз, в нетрезвом, конечно, виде, тихонько так говорила о пропавшем отце, что всей душой она желает, чтоб он «подох где-нибудь под забором, пьянь проклятая». Галя пришла с работы уже за полночь. Она старалась всегда, когда возвращалась домой поздно, тихонько открывать замки на входной двери, тихонько же входить, чтобы не будить мать и брата. Кочан и вправду сейчас дремал в коляске, сильно свесившись головой вниз, и было очевидно, что окончательно вывалиться на пол ему не даёт его довольно большое брюхо. Я сидел за грязным липким столом, перед монитором и рассматривал всякую чушь в сети. До меня донеслись звуки отпираемого замка, и я стал расталкивать Кочана. Он очень нехотя разлепил заплывшие и красные свои глаза, жалобно и вопросительно на меня посмотрел и спросил вдруг: «Динька, братуха, а аминазинчик у тебя ещё остался?». Конечно, ничего такого у меня давно не было. Один раз дал этому дураку попробовать. А ведь это моё лекарство, а не забава какая! А! Тут ничего не поделаешь – Кочану лишь бы таращило посильнее и подольше, чтобы как можно больше времени проводить в состоянии, когда нет возможности замечать паршивый и мерзкий этот реальный мир.

Галя вошла в комнату и поморщилась, взглянув на нас. Невысокая, очень толстая, она была совсем некрасива и всем своим видом как бы показывала к себе самой равнодушие. Но это была лишь видимость. Игорёшка говорил, что она иногда и накрасится и даже оденется прилично, когда соберётся куда-то с подругами или ещё с кем. Вообще, Галя добрая, хорошая и заботливая сестра и дочь; меня всегда поражала в ней эта её жизнерадостность, несгибаемость под гнетом бытовых и личных проблем, оптимизм. Причём оптимизм этот был вовсе не вычурным симптомом слабоумия, а вполне осмысленной и твёрдой верой в то, что лучшая жизнь возможна и она настанет когда-то.

«Ясно всё. Пьёте. А я думаю с порога – что за вонь?! – сказала она совсем не злобно, а как бы с легким укором, – Привет, Денис, кстати. Игорь, я спать, не шумите сильно и когда курите, окно открывать не забывайте, а то мать завтра вернётся, опять ругать будет, что все обои прокурили. Ага, мальчики?»

Только она собиралась закрыть дверь и уйти в свою комнату, как Кочан (пьяный свин) её остановил: «Погоди, Галька! Куда ж ты? За ремнём? Так вот он… вот он лежит, на возь…возьми».

Голос его был каким-то жалостливым, срывающимся, и очень пьяным.

«За каким ремнём?», – посмотрела Галя на брата с недоумением.

«Которым вы с ма…терью душили меня, пока я спал!» – взвизгнул Кочан, задрав голову и ткнул себя указательным пальцем с длинным грязным ногтем в шею.

Лицо Гали почернело и глаза её налились слезами, хотя она изо всех сил сначала делала вид, что не понимает о чём он говорит.

«Что? Что он мелит, Денис? – обратилась она ко мне, но я только пожал плечами, – Вы совсем перепились что ли?! Кого душить? Я… мама… Тебя?!»

Последние слова она произнесла сквозь слёзы.

«Да что ты невинной прикидываешься? Я знаю! Знаю, что ты… мать и ты… вы давно хочете, чтоб я сдох! Надоел я вам и всё тут!»

Галя заревела и, как была в дверях, так и опустилась на пол, закрыв руками лицо.

«Динька, вишь какая артистка, – повернулся Кочан ко мне и кивнул в сторону сестры, – Во, глянь… как разошлася! Слёзы в три ру…чья. Кабы не знал её столь…ко лет, а и поверил бы!»

Взгляд его теперь стал совершенно пьяным, левый глаз был сощурен полностью для фокусировки вида.

Я оставался безучастным. Ни желания заступиться за Галю, на которую так гадко клеветал этот пьяный кретин, ни даже просто как-то вмешаться в сцену я не хотел. Да и не считал нужным – эти их бытовые семейные склоки были, в общем, привычным делом, и причины их были мне ясны давно. Всё, конечно, от боли, от труднопереносимой, душевной боли, от которой никто из них не мог скрыться, а посему и выбрасывали они периодически эту боль на того, кто ближе всех и роднее. Как бы в подтверждение моих мыслей, Галя вдруг перестала реветь, ловко вскочила на ноги (даром что толстуха) и, подбежав с искаженным злобой, заплаканным лицом к брату, начала неистово его молотить. Кочан сначала ничего не понял, не успел сообразить и уловить, так сказать, момент, по причине сильного опьянения, поэтому первые две-три пощёчины смачно и размашисто легли на его небритую рожу. Потом он вскидывал руки, стараясь защититься, но ему это мало помогало. Галя дубасила его с остервенением, потому быстро устала и удары её стали редки; а слёзы, меж тем, вновь появились на глазах её, она начала всхлипывать и говорить: «Сволочь ты сраная! Душить тебя! Ах ты сволочь неблагодарная! Да мы с матерью… да я замуж выйти не могу… И не выйду никогда, потому что за тобой, козлом, говно прибирать надо… потому что…»

Она совсем ослабела, её руки опустились, и сама она, вся обмякнув, снова сползла на пол и закрыла руками дрожащее в судорогах лицо. Кочан не проронил ни слова во время всей недолгой экзекуции; лицо его было красным от пощёчин, на левой брови виднелись даже капельки крови. Он убрал руки от головы и уставился на рыдающую сестру. По его пьяной физиономии нельзя было совершенно понять, что он думает, и тем более, что сейчас сделает: ударит сестру по голове, засмеётся или заплачет сам.

Мне вдруг стало ужасно скучно находится в переднем ряду на этой семейной драме, виденной, к тому же, мною уже не раз, и я молча встал и пошёл к выходу. Алкоголь действовал на меня всё слабее в последнее время и, напяливая кроссовки в прихожей, я уже был почти трезв. Кочан и Галя не обратили на мой уход никакого внимания. Завязывая шнурки, я слышал доносящиеся из комнаты слова: Игорёшка бубнил что-то жалостливо, а сестра довольно громко перебивала его, словами: «…скотина! И мать не бережёшь! Оттого она и пьёт! Сволочь! Да я на своей жизни крест поставила из-за тебя, гадина, а ты… неблагодарный…». И всё в таком духе. Громко хлопнув дверью, чтобы обозначить своё отбытие, я ушёл домой.

Дочитав это письмо, Олег взглянул на часы. Было уже поздно. Он уже достаточно выпил, и накопившаяся усталость неумолимо тащила его арканом в кровать. Посчитав, что двух десятков писем на сегодня достаточно, Олег пошёл спать. На душе у него было тяжело от прочитанного, и, вместе с тем, сладкая до приторности печаль разливалась по сердцу его от воспоминаний об их с братом детстве.

......................................................................................................................................................................

В другой раз он присел за письма только через две недели, когда вновь выдались свободные вечера. Долго вспоминая, на чем именно он остановился, Олег вынужден был некоторые записи прочесть повторно. Дойдя, наконец, до нужных, нечитанных еще, он наткнулся среди прочих на одно особенно длинное. Его он решил пропустить и прочесть позже, потому хронология (которая и без того еле присутствует) здесь совсем нарушается. Среди вызвавших интерес писем были следующие:

03.04

…сегодня вспоминал всё утро про Миклона. Когда я вышел из дома, было ещё темно и обугленные останки деревянного барака смотрелись в зимнем полумраке особенно печально. Сколько лет уж прошло, а никто эти руины так и не снёс, никому, видать, нет до них дела. Я поймал себя на мысли, что, хотя и хожу каждый день мимо этих засыпанных наполовину землёй и заваленных мусором фрагментов сгоревшего барака, давно перестал обращать на них внимание. Сегодня вот обратил. Мне тогда лет 11 было, когда случился тот пожар. Наш дом – сталинская пятиэтажка, углом к ней пристыкована ещё одна, а под ними, метрах в пятидесяти жалко сутулился двухэтажный деревянный барак. Срок деревяшки давно вышел, она жалобно глядела грязными окнами в равнодушное серое небо, прося пощады и избавления от опостылевшего дряхлого существования. Но небо было непреклонно, и земные представители его в лице администрации города, приказывали бараку жить и продлевали его муку магическими манускриптами с порядковыми номерами и заголовками вроде «приказ» и «постановление». Двор у нас с «деревяшечниками» был общий и, помню, детворы собиралось порой много. Люди, в большинстве, жили в бараке приличные, только вечно сетующие на бытовые неудобства (отсутствие канализации и центрального водоснабжения, к примеру) и мечтающие о лучших жилищных условиях. Но куда ж без алкашей?! Их тоже там хватало.

В общем, жил там один паренёк, звали его Миша, но все остальные дети из барака звали его Миклон. Вроде как он похож был на одного актёра из сериала «Клон», который тогда крутили по ящику. Миша был болен, кажется у него был ДЦП. Он был высокого роста, хотя, возможно, это тогда мне так казалось, потому как сам я был ещё совсем мелким; левая рука Миши была всегда неестественно скрючена в двух местах, а на лице его навечно запечатлелась глупая кривая улыбка. Это потом уже, повзрослев, я понял что и согнутость руки и гримаса на лице – следствия паралича, а в детстве я, как и все дети, просто думал, что вот, дескать, какой ты, Миша, уродец несуразный.

Вообще, он был добрый, застенчивый, хотя и стремился к общению. Его всегда влекло в компанию, несмотря на то, что почти все во дворе над ним издевались и смеялись. Злые, от каких-то затхлых северных ветров зачерствевшие дети. Миша не обижался, а только порой глаза его наливались печалью и это очень смешно выглядело на фоне его постоянной кривой улыбки.

Возможно его не столько тянуло к другим детям, сколько просто прочь из дому, потому, что дома ему было хуже. Родители его были неизвестно где, а жил он с теткой. Она порой неслабо сидела на стакане и часто била его за любой проступок, при этом крики её были слышны через открытое окно на весь двор. Хотя, конечно, она, должно быть, любила племянника, и вся злость её была следствием гнетущей усталости от трудностей одинокого воспитания и содержания непростого ребёнка. К тому же, ей страшно было взглянуть в будущность его: что она могла увидеть там такого, что придало б ей сил, а не ввергло бы в панику и депрессию?!

Миклон был старше всех детей во дворе, думаю ему было лет семнадцать, не меньше.

Одет он был как попало, но одежда и обувь его почти всегда были чистыми. Хотя, порой его наряд покрывался грязью и пылью уже через каких-нибудь двадцать минут после выхода на улицу. Ребята от скуки издевались над ним по-разному. К примеру, кто-то из них показывал пальцем ему за спину и восклицал с серьёзным лицом: «Смотри, Миклон, слона ведут!», Миша, конечно же, поворачивался (причём всем телом, повернуть одну голову ему было тяжело), и тут же один из ребят сильно пинал его по заду. Все смеялись и всем казалось из-за его лицевого паралича, что и он тоже смеётся; что, видимо, он легко мирится со своей ролью урода и мальчика для битья, оттого и сам приходит к ним, оттого и не убегает от них. Но, Мише, как потом выяснилось, было совсем не до смеха. Или вот ещё: кто-то из компании отвлекает Мишино внимание какой-то болтовней, спрашивает о чем-то, а другой придурок подкрадывается к нему сзади и садится на корточки под ногами его, нагнув спину; первый тут же сильно толкает Мишу и тот смачно и очень болезненно шмякается спиной оземь. Снова смех, да ещё сильнее, потому как Миклон, калека, и подняться толком со спины не может, а всё вертится, как жук и мычит: «ууу, мууу, а-стаать не моогуу», и лыбится, дурачок.

Говорил он ужасно, точнее говорить он почти не умел, ограничивая общение кивками, мотанием головой или простыми словами, типа «да», «нет» и проч. В общем, жил Миклон себе, жил своею Миклоновой неполноценной жизнью, а туман будущности его всё густел и чернел.

Однажды, помню, я сидел во дворе один. Было еще совсем рано, а может, было время к обеду, не помню точно, но почему-то никого из ребят больше не было. Миша подошёл тихо, я даже не услышал его шаркающей походки. Он стоял и смотрел на меня со своей нелепой кривой улыбкой и в глазах его я видел радость. Радовался он, видимо, тому, что застал меня одного, а я никогда не участвовал в идиотских надругательствах над ним и называл его почти всегда только по имени, потому как не любил этот скучный сериал.

Миша вдруг замычал чего-то и затряс правой, здоровой рукой. Но лице его выказалось напряжение, он силился сказать что-то, но выходило только: «ууу». Он протянул ко мне правую руку, и я увидел в ней старый потертый кубик Рубика.

«Ууу…уубик…ааа…абери» – промычал Миша и я понял чего он хочет.

Около часа мы с ним пытались собрать этот чертов кубик, точнее пытался собрать я, а Миша сидел рядом и взвизгивал как щенок от восторга. И восторгался он не просто моей возможностью использовать обе руки, а ещё тем, должно быть, что он может просто сидеть с кем-то вот так во дворе, даже играть, и его никто не бьёт, никто не оскорбляет и не подшучивает над ним.

Вскоре явились ребята. Миша сразу скис, осунулся, его глаза опустели и теперь застывший паралич улыбки смотрелся с такими глазами жутковато. Только завидев детвору, он быстро встал с лавки и пошёл домой. Кубик его остался у меня.

Где-то через пару дней, кажется, случилась та беда, что перечеркнула жизнь Миши и наложила печать уродства на все наши судьбы. Их барак загорелся. Пожар возник поздно вечером в одной из квартир первого подъезда, наверное в одной из тех, где жили алкаши… Миша жил во втором подъезде, а почти все остальные ребята из «деревяшки» – в первом.

Как сейчас помню: все стоят возле полыхающей половины дома, а огонь упрямо расползается по гнилым доскам фасада к другой половине. Казалось, поглазеть на пожар собрались все жители нашего двора. Взрослые отгоняли любопытных детей подальше от пламени, сами, при этом стояли довольно близко. Все, кто жил во втором подъезде успели, вроде как, выбежать на улицу и стояли кто в чём, глядя дикими глазами как в угли обращается их жильё, их скромные пожитки, их жизни.

Кто-то кричал, что из первого не все выбежали; кричали, что на втором этаже остались дети… и что они не могут выйти из-за упавшей горящей балки. Миша, стоявший где-то чуть позади, вдруг побежал в свой второй подъезд, к которому уже близко подбирался огонь. Через минуту он выбежал в старой кроличьей шапке и с жёлтой дубленкой в руке. Никто, кроме меня, по-моему, не обратил на него внимания. Он скрылся за углом дома, за которым одиноко горбатилась водонапорная колонка, единственный источник воды для жителей барака. Миша появился внезапно, буквально через полминуты, прямо у горящего подъезда; он надел дубленку, а шапку перетянул на подбородке резинкой. Со всей его зимней одежды ручьями текла вода. Все, кто его увидел, не поверили глазам, многие кричали, чтоб он не вздумал лезть в огонь. Но он полез. Почти не мешкая, Миша шагнул в пламя и невероятным усилием сумел сдвинуть горящую балку с прохода, при этом сильно обжег руки и лицо. Затем он поднялся на второй этаж. Через несколько секунд из подъезда выскочили кашляющие и обожженные, совершенно обезумевшие от ужаса дети, брат и сестра. Одни из тех, кто активнее всех издевался над Мишей. Их родители, не веря своему счастью, быстро увели их в сторону. Миша всё не выходил. Кто-то уже рвался идти за ним, собираясь тоже, по его примеру, надеть всё зимнее и мокрое, но остальные останавливали. «Куда? Уже поздно! Сейчас крыша рухнет!»

Крыша и вправду трещала и вся ходила ходуном, обещая обвалиться с минуты на минуту.

Где-то уже не так далеко послышалась пожарная сирена.

Тетка Миши, совершенно протрезвевшая от страха и горя, бегала вдоль дома и что-то кричала охрипшим голосом. Её пытались успокоить, но куда там! Дом горел как порох, пламя становилось всё жарче.

В проёме горящего первого подъезда вдруг показался силуэт. Мишина тетка, увидев его, так и рухнула на колени, ноги больше не держали её. Миша дымился. Я не знаю, как я всё это запомнил с такой точностью, но все это запечатлелось в памяти моей подобно видеозаписи. Миша смотрел на тетку, на людей и все также криво и глупо лыбился. Я успел разглядеть в глазах его (а может, мне только так показалось) такую бездонную тоску, и в то же время, такое же огромное счастье, что мне почудилось на мгновенье, будто все обошлось и можно выдохнуть. Миша постоял так в проходе всего секунд пять, а потом вернулся в огонь.

Спустя минуту,начала рушиться крыша. Пожарные прибыли ещё минуты через две.

Олег не был свидетелем того пожара. Он был где-то в отъезде, приехал – а на месте деревяшки уже одни головешки. Да и Миклона он никакого не знал, хотя припоминал, кажется, какого-то несуразного калеку, что болтался с другими детьми во дворе. Все же Олег был постарше, и чего бы ему, в самом деле, кучковаться со шпаной?!

Бутылка Canadian Club была еще далеко не пуста, но пить ему уже не хотелось. Настроения не было, да еще эти записи нагоняли тоску и неприятные мысли. «Как все-таки прав был тот, – думал Олег, сонно глядя в монитор, – кто сказал, что если Господь хочет погубить человека, он лишает его ума! Да уж, ни дай Бог!» Он взглянул на часы, дал себе обещание просмотреть еще пару записок (лучше – коротких) и пойти спать. Интерес к дневнику Дениса почти растаял, превратившись в грязную и липкую лужу.

Олег пролистал список писем вниз-вверх несколько раз и выбрал первое попавшееся, совершенно вырванное из всяких контекстов и хронологий.

11.09

....так мне и надо. Да, я заслужил смерть, и смерть собачью! Заслужил всей этой своей замкнутостью, всей нелюдимостью, самоедством и…

Таракан вдруг опять показал свою мерзкую рожу из-за шкафа и зашепелявил:

«А где все твои друзья, Дениска? Все друзья, кроме этого никчемного инвалида, с которым ты и не дружишь на самом деле. Где родственники? Ау! Где они?! Умерли? Заболели? Сели в тюрьму? Уехали в далёкие страны? Улетели на марс? Нет, Дениска. Друзей у тебя и не было никогда, этот дурачок, Кочан, не в счёт, а родственники все где-то здесь, недалёко, но им на тебя плевать. А всё потому, что ты сам никого не пускаешь в свой мирок, огороженный колючей проволокой в пять рядов; и проволока эта соткана из твоего же страха и из твоих обид на весь мир».

Таракан замолчал, чавкнул жвалами, пошевелил огромными усами, шаркнув ими по потолку, и вновь спрятался за шкаф. Как же я его ненавижу! До чего он мерзкий! Бесит!

Про проволоку и прочее это он словами дяди Серёжи, моего лечащего психиатра, говорил. Точь-в-точь его слова, как сейчас помню. Только дядя Серёжа как-то по-доброму это всё излагал, так спокойно и тепло становилось от его слов. А этот, усатый, противно так прошепелявил… Зачем же я опять запивал эти таблетки водкой?! Идиот!

О, как же мне плохо!

28.09

…а что, если когда я умру, я просто застряну в этом своем последнем кадре, в пейзаже, который будет последним из увиденных мной?! И от него ведь будет не отвертеться…

Так может я давно умер, а то, что происходит со мной – просто «визуальный обман», побочный эффект этого самого последнего кадра, только очень растянутого и размытого… Никто ведь на самом деле не знает, какова должна быть жизнь на самом деле, потому что не с чем сравнить.

Вот я такой умер, и последнее, что нейроны запечатлели в мозгу – это полученное с нервных окончаний глаз изображение потолка в моей комнате. Я же дома подохну, в кровати. Хотя, не факт. И вот, что же это получится – так и придётся мне всю вечность глядеть в этот потолок, будучи не в силах ни зажмуриться, ни отвести глаз?! Жесть. И при этом я буду осознавать, что это – именно изображение потолка, но не сам он, и смотрю на него не совсем я, а так, эхо того, что было мной и теперь навечно застыло в пустоте. Жуть. Вот тебе и вечная мука безо всяких пафосных котлов и чертей. Впрочем, хорошо подумав, здесь можно всему возразить. Как же я смогу вечность на что-то смотреть? Для того, чтобы смотреть нужны ведь глаза хотя бы… а я же умер, какие на хрен у меня глаза!? Пусть даже я не смотреть буду, а осознавать, как бы видя образ из памяти, но тогда непременно нужно, чтобы был тот, кто осознаёт и то, в чем это осознание размещается, та самая память. А ведь ни первого, ни второго нет. Так что хрена мне лысого, а не потолок!

Олег пролистал список писем и открыл одно из последних (если не самое последнее).

13.05

…справедливость, есть ли она? Таракан сказал, что ничего, кроме неё и вовсе нет. Но что есть она, в сущности? Продукт ума, нигде не встречаемый, кроме как в уме же. Некий идеал, который выдуман, чтобы обманывать себя, заставляя в кромешной тьме видеть свет, которого нет. Справедливость – это трафарет, который человек, её алчущий, накладывает на любой феномен природы и страдает каждый раз, когда феномен этот не подходит по форме. А не подходит он никогда.

Но, впрочем, это тоже одна болтовня, будем думать, что справедливость есть, и что, более того, одна она и есть только.

Справедливо ли тогда, что есть жизни сытые и долгие, а против них – жалкие, в голоде и в мучениях? И что иные погибают от страшных недугов в раннем ещё, детском возрасте, или при рождении? И справедливо ли, что многие есть, кто творит зло, а от зла этого страдают и гибнут другие и во множестве?

Я повторюсь, к таракану у меня никакого доверия нет, но, всё-таки хочется думать, что рассказанная им басня вовсе не басня; хочется верить, что действительно только и есть во всех мирах одна справедливость, паутиной стянувшая их воедино. И если кто-то зло творит здесь, то в других мирах также точно и пострадает от зла, а если кто погибает от болезни совсем юным или даже взрослым уже, то там он живёт долго и во здравии; и в том же духе.

Таракан, я ненавижу тебя, но хочу, чтоб ты был прав, а не оказался плодом воображения, порождённым затуманенным болезнью умом моим.

Последние строки Олегу пришлось перечитывать несколько раз, потому как он засыпал, не доходя и до середины предложения. Осилив, все же, это письмо до конца, он, даже не раздеваясь, повалился на диван. Уже почти провалившись в бездну сна, Олег вспомнил вдруг, как сильно брат боялся тараканов и понял, откуда появилась в одном из писем эта галлюцинация в виде огромного насекомого, что показывалось из-за шкафа. Да и вообще, все эти слова про «доверие к таракану», про то, что таракан что-то там сказал, все это, однозначно, отголоски фобии Дениса.

Эти мысли были совсем уже нечеткими и даже похожими больше на дурман, овладевающий сознанием Олега. Тяжелая усталость от ежедневного верчения волчком на стылых просторах малого бизнеса дала о себе знать. Он уснул.

Наутро Олег проснулся в паршивом состоянии. Мало того, что ночью ему было жарко из-за того, что он спал одетым, так и сон его был рваным, неспокойным. Снилась ему разная дичь. То весь обожженный уродливый калека протягивал ему оплавленный кубик Рубика и голосом Дениса говорил: «куууубик…есконечность…в кууубике», то огромный, мерзкий таракан гнался за ним по крыше деревянного барака… В общем, вместо того, чтоб, как пел гений, поесть, помыться и тд, Олег сразу включил ноутбук и вошел в почту. Первая же мысль его была – найти то, большое письмо, которое он пропустил, оставив на потом. Почему-то ему было очевидно, что в этом именно письме, наконец, окажется что-то действительно важное.

20.03

…до того было паршиво на душе, что я просто сидел и смотрел на стену перед собой. Справа стояла и кряхтела бабка. Видите ли, я должен уступить ей место. Чёрта с два, знаем таких! Да и лень мне было поднять задницу, честно сказать.

Мне, все же, надоел бабкин саботаж, и я отвернулся в сторону. На моей лавке сидело ещё трое: какой-то плюгавенький мужичок в джинсовой куртке, тётка с ребёнком на коленях (ребёнок тоже кряхтел) и ещё одна бабка, но более везучая, чем та, первая, что стоит справа и исходит на хрип.

Дальше в коридоре ещё было человек семь, тоже все в очереди, но уже к другим врачам. Я заметил, что все почти люди, кроме одной сидящей старухи (кряхтящую я просто не брал в расчет) уткнулась в свои телефоны. Даже сопливый мальчишка у мамашки на коленях и тот смотрел на её айфоне какие-то мультики.

Меня сначала разбирала злость – чего, думаю, вы уткнулись в эти свои зомбо-гаджеты? Что там? Социальные сети? Новости? Картинки какие-нибудь дебильные? Игрушки?

Нет, скажи на милость, новость потеряет свежесть и лоск, если ты узнаешь её на секунду позже остальных? Или от того, что ты вычитал очередной бредовый опус в ленте, ты, типа, в ногу с миром идёшь?! В курсе событий, как бы?! А как же не поделиться всем этим навозом со всеми своими подписчиками, «друзьями» и прочими дегенератами?!

Ну а уж поиграться в телефоне или посмотреть «смешные» картинки или видосы, пока стоишь в очереди, среди таких же безмолвных зомби – это уж святое дело! Лучший способ убить время, не привлекая внимания.

Злость постепенно вся вышла, мне стало тошно вновь, и я пустился в привычные пустые свои размышления.

А правильно всё, социальные сети сегодня – это и вправду нужнейшая вещь, и дело здесь даже не в сходстве со словом «нужник». Люди боятся. Всегда. Вся их жизнь – сплошь фобии. Кто-то боится явно, кто-то подсознательно, отрицая при этом свой страх. Я вот, среди прочего, до жути боюсь тара… фу! мне даже слово это противно писать. Хотя, не столько я их боюсь, тара…канов этих, сколько они вызывают у меня невыносимое отвращение. Тьфу, блин!

А самое страшное, то, от чего людям становится просто невероятно жутко, до оцепенения, это – одиночество. Как же оставить своё эго без сюсюканья?! Как можно хоть на мгновение прекратить фрикции с его нежными щупальцами?! Людям необходимо постоянно напоминать себе о своём существовании, им нужно всегда выхватывать из окружающего мира паттерны и сравнивать со своими клише, брызгая слюной радости на подошедшие под трафарет и бросая говно в те, что не вышли формой. Человекам всегда надобно возбуждать вибрации невидимого эфира вокруг себя, исторгая свои комменты, выкладывая фотки и прочий вздор, чтобы обозначаться в безмолвии равнодушного мира; чтобы постоянно напоминать себе (в первую очередь именно себе), что вот он Я! вон там, где расходятся круги на дерьме, это Я в самом их центре; это от МОЕГО метеоризма они возникли.

Стоит им остановиться, стоит остаться в одиночестве, со всем своим внутренним фильмом ужасов, они тут же начнут сходить с ума от депрессии. Стоит им только задуматься о себе, как о самостоятельном феномене, волны мрака и непроглядной тьмы захлестнут их немощное, хоть и злобное внутреннее дитя.

Они не понимают, откуда взялись, зачем и для чего. Им неведомо кто они и куда движет их судьба. И эти вопросы, пусть они и не заданы, ввергают их в сумрак прострации и диссонансов. Но они точно знают одно – всех их ждёт смерть; все до единого они сгинут и их окоченелые трупы сгниют в земле (это ещё при хорошем раскладе). И вот осознание этого факта их просто добивает. Да, оттого вся эта зомби-парадигма социальных сетей так укоренилась в ожиревших сознаниях человеков! Сбившись в толпу, под общее блеяние, не так страшно ждать смерти…

Разливая эту желчь по колбам своей внутренней алхимии, я вдруг, сам того не заметив, провалился в забытье. Не знаю как я выглядел в тот момент со стороны, наверное, было похоже, что я задремал, однако я не дремал уж точно. Слева в стене напротив, метрах в трёх от меня, чуть правее двери в кабинет окулиста, возникло чёрное пятно.

Я сразу понял, что оно там было очень давно, можно сказать – всегда, а все объекты материального мира – обшарпанная стенка поликлиники, асфальт, город, дороги, базальтовая порода, земная кора, вся планета и вообще вселенная, просто выросли вокруг этого вечного пятна. Присмотревшись, я убедился, что это даже вовсе и не пятно, а медленно разраставшийся чёрной кляксой, проём. Именно проём. Куда бы он вёл?! Не сводя с него взгляда, я привстал со скамейки.

От тусклого полумрака коридора по-прежнему веяло готическим духом, но теперь всё казалось мне несущественным, эфемерным, на фоне этого мистического проёма; и сами люди в очереди стали подобны прозрачным теням, уныло звенящим сенсорными экранами своих цепей.

Когда я подошёл к проёму, он уже успел сильно разрастись, и из него слышны были невнятные голоса и звуки. Краем глаза я заметил, что кряхтевшая бабка уже уселась на нагретое мной место и всем видом праздновала победу. Проём вдруг сильно потянул меня к себе, и я провалился в него…

Трудно описать, что я почувствовал, что пережил в это мгновение. Постараюсь, как смогу. И к слову сказать, не буду вдаваться в подробности моей тогдашней «лекарственной диеты», дабы не вызывать лишних сомнений, скажу лишь, что передозировки не было точно, поэтому произошедшее нельзя просто вписать в рамки наркотического трипа даже с малой вероятностью.

Все, кто были рядом со мной в коридоре поликлиники, как это ни странно, вовсе не заметили, что я нырнул в стенку. Я понял это не сразу, чуть позже, и меня это взбесило! Ну ладно эти зомби, все в своих телефонах, но две бабки-то, неужели тупо ничего не видели?! Думается мне так: та, что слева была в больших очках, и просто ничего не увидела по слабости зрения, а вот кряхтунья, что нависала справа… Ведьма! Всё видела, да виду не подала, а только злобно улыбнулась. Впрочем, как потом выяснилось, это всё мне только показалось.

Стоило проёму засосать меня, а его тёплой и густой тьме окутать моё криво парящее в пустоте тело, я сразу пережил колоссальный опыт постижения. Я постиг всё и вся. Мгновенно. И мгновенно всё это забыл. Только легкий налёт вечной мудрости сединой остался на памяти. Мамин голос был теперь слышен громче. Теперь, когда я понял, что именно он меня и звал в этот проём, мне стало ясно – её голос и создаёт всю эту томительную и нежную тьму, в которой я сейчас парил. Будь я проклят, что не запомнил, как именно звучит её голос! Хотя мне было уже лет десять, когда она умерла, все равно не могу высечь из памяти искры её ласковых слов (да пусть бы и ругани!), хоть расшибись!

Но здесь, в этой черноте, он звучал отчетливо и был точно таким, каким я слышал его в детстве. Только вот слов я никак не мог разобрать, как если б мама пела медленную и нудную песню на иностранном языке.

Чернота тащила меня к середине. Это было очевидно для меня, хотя я и не понимал – почему именно туда и какая здесь вообще может быть середина? Стоило только мне подумать об этом, чернота вдруг исчезла. Будто кто-то провёл рукой по мутному от грязи стеклу перед моим лицом, и я увидел тусклую залу, похожую на мою комнату, только почему-то очень старую.

Мамин голос затих. В самой середине комнаты сидел кто-то на моём табурете перед огромным трюмо и глядел в пыльное зеркало. Как бы абсурдно это ни звучало, но в сидящем я узнал себя. Странно и жутковато смотреть вот так на себя со стороны, хотя и обстоятельства были сами по себе жуткие и странные.

Тот я, что сидел пред зеркалом, как-то уж слишком отчаянно пялился в него, казалось вот-вот дырку проглядит. Я попытался разглядеть, что этот другой я там такого видит и вдруг оказался сам на его месте. Я сменил перед зеркалом себя. Какой бред! Но по-другому и не скажешь.

Сначала в зеркале было пусто, не отражалась ни комната, ни моя рожа, ничего вообще. Я даже успел заметить, что сама поверхность зеркала это вовсе не стекло над алюминиевой фольгой, а всё та же чернота, что засосала меня в стенку… Мамино лицо появилось в этой черноте внезапно, но я даже не вздрогнул. Оно было странное, угловатое, ненастоящее, но, всё же, это было именно её лицо, только состоявшее из бесконечных маленьких треугольников.

Мама заговорила, но голос был теперь чужой, грубый и механический:

– Денис, здравствуй. Надеюсь, ты узнал мой образ. Я приняла его по твоей воле, ибо этот облик тебе дороже всего.

– Я слышал мамин голос, я тоже умер что ли?

– Нет, ты не умер.

– Кто ты вообще?

– Я – никто. Всего лишь одна ипостась твоего вечного внутреннего диалога.

– Ясно. Знал ведь, что с галоперидолом шутить нельзя, а тем более – нельзя бухать под аминазином.

– Да, Денис, ты прав – всё это лишь твоя галлюцинация, но только внешне.

– Это как?

– С помощью мутационных факторов действия специальных препаратов, в частности – нейролептиков, ты сумел отбросить все ингибиторы и расширить сознание до уровня, позволяющего пребывать здесь.

– А где это «здесь»?

– В центре. Вселенная не имеет ни границ, ни пределов, потому и центр её находится в любой её точке.

– Отлично. Но не очень понятно.

– Посмотри наверх.

Я посмотрел и увидел на потолке, на месте люстры, большой круг, в котором жирно крутилась тёмно-синяя воронка.

– Что это за хрень?

– Там все ответы на вопросы, которые ты задавал себе всю жизнь.

– Да ладно!

В воронке вдруг появились буквы: «Прохладно. Да, твоей матери здесь нет, но зеркало покажет, где её найти».

Я тут же опустил взгляд к зеркалу, мое сердце забилось чаще. Неужели, думал я, я её встречу; неужели, все эти мысли о ней не были простым клиническим бредом, как меня уверяли эти поганые врачи?!

В зеркале теперь не было маминого лица. Теперь там была какая-то мерзость: множество мелких треугольников бегали друг за дружкой, образовывая странную фигуру, похожую на огромного таракана, стоящего, как в сказке про «тараканище» на задних ногах. Боже, как же я их ненавижу! Не понимаю, зачем их вообще создали, от них никакого проку, кроме вреда! И зачем это тупое зеркало приняло именно такой вид?

Таракан кивнул вверх, я посмотрел в круговерть на потолке, там светились буквы: «Да затем, Дениска, чтоб тебе жутко было. Это же твой глюк, вот ты сам себя и пугаешь. Видимо, в таком состоянии ты лучше соображаешь. А вообще – черт тебя разбери, ты же больной на голову».

Буквы растворились в темно-синей жиже, я снова перевел взгляд на зеркало.

Мамино лицо вернулось, но теперь оно было на туловище таракана, а из её головы торчали длинные тонкие антенны. Какая гадость! Меня затошнило, и я захотел просто встать с табурета и убежать… обратно в очередь к гастроэнтерологу, (всё-таки там, среди унылых зомби, было не так противно), но ни убежать, ни даже приподняться с места я не смог. Что-то держало меня на месте словно паралич. Ладно, думаю, членистоногая тварь, что дальше?!

Произошедшее далее я толком описать не в силах, потому как не могу самому себе даже дать отчёт в том, что это было; поэтому расскажу упрощенно, игнорируя множество деталей; изложу всё так, как оно запечатлелось в моей воспалённой памяти.

Я увидел множество себя. Да, черт побери, иначе не скажешь. Бесчисленные миры, точками разбросанные по поверхности зеркала и в каждом есть я. Ума не приложу, как они уместились в таком маленьком прямоугольнике. Я произвольно выбрал одну из точек и сконцентрировал взгляд на ней.

Всё вокруг вдруг задрожало, замутнело, померкло, и я проснулся. Да, провалиться мне на дно вотчины Плутона, я проснулся в своей кровати, в своей комнате! Только как-то непривычно чисто было в ней, мебель другая, ремонт какой-то новый…

«Дениска, хватит дрыхнуть, на работу опоздаешь», – прозвучал звонкий и строгий мамин голос из кухни.

Я закрыл глаза. Открыл, закрыл опять и снова открыл. Если это и был глюк, то настолько реалистичный, что… Да нет, не может быть.

Моего старого привычного зеркала в комнате не было, видимо как ремонт делали и меняли мебель, так и выбросили его вместе с прочей рухлядью. Стоп! Какой на хрен ремонт? Кто делал?

«Мам!» – неожиданно для самого себя, небрежно крикнул я.

Мама вошла в комнату. Боже, как она была прекрасна! Её немного волнистые, чёрные волосы, казалось, были сотканы из самой ночи. А глаза! Это были все те же, самые добрые и ласковые на свете глаза, которые я сумел сохранить в памяти. От всей её фигуры, (облаченной почему-то в строгий тёмно-синий костюм) исходило тёплое и мягкое сияние, обещавшее покой и радость.

«Забыл сказать вчера, я ж отгул взял», – небрежно прогавкал я усталым голосом, вместо того, чтобы кинуться к ней, обнять и не отпускать никогда.

«Понятно, – буднично отвечала она, глядя на свои золотые часы, – топить будешь. Вчера опять поддатый небось пришёл?! Гуляка. Ладно, завтрак на столе, а мне пора уже на работу».

«Давай, мамуль. Удачного дня», – снова бубню я, возвращаю лицо на подушку и тут же засыпаю.

Точнее, засыпает этот, другой я, лениво и неблагодарно принимающий факт того, что мама жива, а мне остаётся только перевести взгляд на другую точку на зеркале и всмотреться в неё.

Я поднимаюсь на лифте на восемнадцатый этаж. В руках у меня огромный букет красных, немного пошловатых роз и красиво завёрнутый подарок. У мамы юбилей, шестьдесят лет.

Вот это да! Это ж сколько тогда мне здесь? Тридцать четыре!

Это как это я так на девять лет постарел-то?!

Я хотел посмотреть на себя со стороны, получше оглядеть, но то моё тело подчинялось тому, другому мне, а я настоящий был допущен к нему лишь в роли пассажира и наблюдателя.

Дверь, конечно же, открыла мама. Она всегда сама встречала гостей. Да, она немного постарела, но на шестьдесят явно не выглядела. Максимум – на пятьдесят.

Как всегда называет меня любимым сыночком и, хоть и с улыбкой, всё же пристально разглядывает меня строгими глазами сквозь изящные свои очки.

За столом уже собрались почти все; отец – во главе, его место рядом с маминым, справа от него брат, Олег, почему-то лысый и тоже в очках (очень непривычно выглядит), а дальше, как обычно куча родственников, друзей и знакомых, большую часть которых я и не имел никогда желания знать.

Шум, приветствия, болтовня, поздравления, теснота, подарки, тосты. Кто-то открывает шампанское и пробка, вылетев пулей из бутылки, попадает в люстру. Свет гаснет и мне ничего не остается, как перевести и сосредоточить взгляд на другой точке.

Мама плачет, сидя за столом и обхватив голову руками. На столе лежат какие-то бумаги. Я вижу её сзади, из дверного проёма. В комнате грязно, скверно пахнет и вообще какой-то полумрак – под потолком одиноко и печально висит на проводе лампочка. Я с трудом узнаю нашу квартиру (какой контраст с предыдущими хоромами, где был юбилей!); с грустью осознаю, что этот её вариант неизмеримо хуже реального. Всюду на полу лежат какие-то шмотки, обои на стенах загажены и оборваны. А где мебель? Где шкаф, где холодильник, где всё, чёрт возьми!? Лампочка вдруг на секунду тускнеет, обнажая безразличную тьму, кажущуюся здесь истинной хозяйкой.

Я молча подхожу к матери и кладу ей руку на плечо. Она вздрагивает, поворачивает ко мне заплаканное, морщинистое и изможденное лицо и, тут же вскочив со стула, бросается обнимать меня.

«Дениска! Живой! Живой! Слава тебе Госп… Да родненький ты мой! Ой, сыноок…»

Её бьёт озноб, она вся вдруг обмякла и повисла на моих руках. Почти невесомая, до того худая…

Я дал ей воды, мы присели за стол и мама, немного успокоившись кивнула на лежавшие на столе письма:

«Олега… убили. Похоронка».

Её глаза вновь силятся заплакать, но слёз уже нет, она берёт себя в руки и продолжает: «Сначала отца, теперь вон, Олежку… Гады! Убили! Хорошо хоть ты живой, Дениска!». И снова она упирается в моё плечо, и снова судороги пробирают её изможденное тело.

Меня просто рвёт от этой ситуации, рвёт от того, что я ни черта не понимаю – какие похоронки, кто убил Олега, отца?! Аааа! Что происходит?! Война что-ли идёт?!

«Ну конечно война, Дениска, – вдруг перестав рыдать, тихим голосом говорит мама и поднимает на меня строгий взгляд, – А посмотри-ка на потолок!»

Я не хотел смотреть. Честно. Делал все, чтоб не посмотреть, но то моё тело мне не подчинялось. На потолке висела проклятая тёмно-синяя воронка, в которой весело запрыгали буквы: «Ну что, дубина, дошло или жвалами всё разжёвывать надо?»

Мне показалось, что я закричал.

Но на самом деле, кроме оглушительной тишины ничего кругом не было. Мерзкий тараканище, во всё зеркало размером, молча глядел на меня и вертел что-то с огромной скоростью в двух верхних конечностях. Несколько секунд я молча испытывал отвращение к этому визави, затем гадкая тараканья башка легонько кивнула вверх.

В иссиня-чёрном круговороте повыскакивали буквы:

«Всё ясно, Дениска, придётся разжёвывать. Какие ж вы все все-таки… ну да ладно. Сущее возникает и самоопределяется с вероятностью 50%. Так, если Вселенная возникает в одной из бесконечных вероятностей, то в следующей ей уже не возникнуть. Понял?»

Я, само собой, не понял.

Буквы перестали появляться в чёрном бублике и мне пришлось снова опустить взгляд к мерзкой роже… Но в зеркале теперь рожи не оказалось. Мама была вся в белом. Какое-то модное вечернее платье, белые жемчуга на серьгах; она сидела вполоборота за столиком в каком-то ресторане, в её руке дымил мундштук.

– Сынок, не слушай этого зануду. Сущее, вселенная, вероятности самоопределения, это всё пустословие.

– Ты – ненастоящая? – прервал её я

– Конечно нет, Диня, – она сильно затянулась и выпустила дым. – Я, как и все остальное сейчас – плод твоего больного воображения. Однако, как уже было сказано, это только внешняя сторона медали. Ладно, давай уже к делу. Я тебе быстренько сейчас всё раскидаю, а то твой трип скоро кончится и мы опять не успеем.

– Валяй… Опять? Ты сказала «опять»?

– Проехали. Слушай внимательно и не перебивай. Смотри, зеркало показало тебе суть бесконечности. В беспредельном пространстве не может быть ничего ограниченного, предельного, потому и количеству самих Вселенных нет числа, а у самих этих вселенных – нет размера. Ты про параллельные измерения слышал поди?

– Ну да, в фильмах видел.

– Ага. Так вот, сравнение конечно очень приблизительное, но суть уловить можно. Ты увидел себя, ну и меня тоже, в трёх разных мирах: это был тот же ты, но немного другой, та же я, но тоже чуть другая, да и весь мир там такой же, но чуть-чуть не такой.

– Подожди, ма…, постойте. Голова кругом идёт от всей этой лажи. И в глазах, кстати, темнеет…

– О, нам надо спешить! Твой глюк заканчивается, скоро ты выпадешь из вневременной локации.

– Так давай…те уже поскорее.

– Не вопрос. Все так называемые «параллельные миры» отделены друг от друга бесконечным расстоянием, поэтому для обычного физического понимания ни один из них не досягаем для другого. Однако, при большом желании, это расстояние можно рассмотреть как бесконечно малое, и тогда получится, что вся эта бесконечность миров слеплена в один безразмерный ком.

– Не понимаю, – держась за голову обеими руками, сказал я, мне правда становилось очень дурно, – не понимаю, к чему ты всё это ведёшь?!

Тараканище полностью вытеснил маму из зеркала, теперь на ее же месте, в ее же платье он изящно дымил тонкой сигаретой в мундштуке.

– Чего тут непонятного, я хочу показать тебе, как найти твою мать, как оказаться в том мире, где и ты и она живы, и даже счастливы. Или не хочешь?

– Очень хочу, мерзкая тварь. Даже готов обнять тебя, если не врёшь.

– Это лишнее. Видишь кубик?

Я присмотрелся и вновь увидел, как таракан что-то быстро вертит в средних двух лапах; было похоже на то, как если бы он с невероятной скоростью собирал кубик Рубика.

– Вижу, уродец, вижу. Не могу, глаза слипаются, сейчас усну.

– Осталось немного, потерпи, сынок. Представь, что в этом кубе бесчестное количество граней. Пусть тогда его и кубом назвать нельзя, но так нам будет удобнее, мы же не зануды-отличники геометрии, наш кругозор шире, да? Я выбрал именно куб для примера, потому как ты очень любил играться с кубиком Рубика в детстве и, думаю, отсылка к этому детскому опыту даст тебе возможность понять все лучше…

– Всё, засыпаю…

– Посмотри наверх.

Я взглянул в червоточину на потолке и оттуда мне в глаза вдруг ударил такой яркий свет, что сонливость вся вдруг куда-то испарилась; как если нашатыря нюхнёшь, примерно такой эффект был.

– Хотя на самом деле здесь бы лучше подошёл шар.

– А куб с бесчисленными гранями не сойдёт за шар?

– Хмм, нас проклянут ученые за эту ересь, ну пусть будет так. Представь себе, что один шар находится внутри другого, разница в размерах у них минимальная, и внутренний шар вращается во все стороны сразу.

– Это как?

– Это так. Это же не шар на самом деле, а куб, и граней у него без счёта, вот и думай, что поверхность этого внутреннего шара-куба распространяется по всем граням внешнего во всех направлениях одновременно.

– Эка загнул ты, усатый. Нет, теперь точно усну.

– Так вот, каждая ничтожно малая точка на поверхности внутреннего шара-куба соприкасается, в процессе этого вращения, с каждой точкой внешнего бесконечное количество раз.

Отсюда возникает сущее.

– Ага. С вероятностью 50%.

– С любой вероятностью, процент здесь совершенно не важен.

– Ну, черт с тобой, бухать под аминазином я больше не стану, клянусь. Скажи, чепушило членистоногое, что вся твоя чушь значит для меня в практическом плане? Мама где?

– Да, теперь самое главное. Повторю: ты видел себя в трёх разных мирах, причём одновременно, хоть ты и не заметил этого; это три разных мира, их отделяет бесконечность пустоты, но они так похожи. Таким мирам нет числа. И всюду есть ты.

– Но почему мама умерла именно в этом, в моём мире?! Именно там, где я всё чувствую и где мне плохо?! А? Что ответишь, морда хитиновая?

– О, опять носом клюёшь. Закругляемся. Ты пойми, Денис, нет такого мира, которого бы не могло быть, и столь же бесконечно количество миров, где ты жив, сколь то, где ты умер, где вообще ещё не родился, погиб при рождении и т.д. И это не только о тебе, обо всех, о каждом существе, о каждой сущности, о каждом атоме и фотоне. Пустота космоса безгранична и ничего в ней не может быть ограниченного. Всё, тебе пора.

– Что?

– Я говорю, покеда, Дениска! Нашатырь несут.

– Что?! А?! Какой наша…

Вдруг все кругом на мгновение заполнила тьма, а затем реальность начала мутными кусками, цинично и жестоко вгрызаться в моё сознание. Я потихоньку открыл глаза и увидел лица склонившихся надо мной людей.

Какой-то мужик в халате (это, как потом выяснилось, был кардиолог со второго этажа, случайно оказавшийся неподалёку) громко просил принести нашатырь и озабоченно разглядывал мою рожу.

Олег сначала был в замешательстве. Он ничего толком не понял из всей этой белиберды, но все же почувствовал некое облегчение. Ему теперь казался весьма отчетливым мотив самоубийства брата: наглотался парень нейролептиков, а может чего другого (ведь нейролептики наоборот предотвращают галлюцинации, хотя черт его знает), случилось у него видение, где таракан сказал ему, что, дескать, «хошь увидеть мать – их есть у меня, надо только помереть в этом мире, чтобы появиться в другом, где она жива». Больной человек, всё ясно. Однако Олег поймал себя на мысли, что данный тезис, единственный, который поддался его пониманию, вызывал несокрушимый скепсис. Ведь если и предположить эти бесконечности миров, то почему умерев в одном, ты перенесешься в другой? С чего бы? Ведь там, в других мирах, места-то все заняты другими, такими же как ты, твоими копиями.

«Нестыковочка», – подумал Олег и вдруг вспомнил тот случай в поликлинике, случившийся пару месяцев назад с Денисом. Да, об этом он и писал в этом бредовом письме.

Отец как-то рассказывал Олегу по телефону, что ему звонили из травмпункта, или ещё откуда-то, и сообщили, что, так мол и так, ваш сын, Денис Фёдорович М. лежит тут с травмой. А травму получил он при странных обстоятельствах – сидел на скамейке в очереди к гастроэнтерологу, вдруг вскочил и ни с того ни с сего с разбегу шмякнулся головой о стену. Ушибся сильно, получил сотрясение и несколько минут даже был без сознания. В той же поликлинике его и определили в травматологию, а выяснив его психиатрический диагноз, решили, что ничего в общем странного в его поступке нет. Мало ли психов головой о стены бьются?!

Олег решил открыть последнее письмо, чтобы потом закрыть этот почтовый ящик навсегда.

14.05

…больше ничего меня не держит в этом мире. Я твёрдо решил уходить. Несмотря на свой диагноз, я, всё же, не настолько болен, чтобы доверять огромному таракану (фу, мерзость!), тем более, когда он привиделся мне в галлюцинации. Но я не могу ему не верить, не могу и всё. Конечно, меня немного пугает тот факт, что я так отчетливо запомнил и даже сумел записать в подробностях всё то бредовое видение, что случилось пару месяцев назад в поликлинике. С другой стороны, такая чёткость воспоминаний меня наоборот подбадривает в моём стремлении; подбадривает именно своей невероятностью, и я старательно гоню от себя мысль о том, что проход через проём и беседу с этим… насекомым мой воспалённый мозг выдумал уже после выписки из травмпункта.

Думаю, это последние мои строчки. В этом мире уж точно.

Мама, я иду к тебе, где-бы ты ни была; кем бы я ни был в твоём мире, я иду. Главное, чтобы ты там была жива.

PS: сегодня утром обнаружил письмо на этом ящике от безымянного (письмо есть, а адреса нет, Карл!) адресата. Я сразу заподозрил неладное (небось опять глюки), и потому решил скопировать его текст сюда. И как я оказался прав! Только я его закрыл, как он сразу исчезло из списка входящих.

Вот что было в нем:

В сущности, для пространства нет разницы между бесконечно протяженной пустотой и бесконечно малой, но умом этого не понять, так что надо просто принять как факт то заключение, что контакты между разными мирами возможны. Нужно только знать механизм действия, знать способ; в общем, это – вопрос техники. Посмотри, Дениска, эти строки из другого мира, их автор тебе хорошо известен, и они о тебе:

Теперь нас меньше на одного.

Те, кто остался, пряча взгляды

Потопчутся вокруг него,

Потом зароют молча в яму

"Каким он был?" – тихонько спросят

"Совсем не пожил, молодым ушёл,

Он добрый был, не глупый вовсе

Себя вот в жизни не нашёл…"

Так скажут те, кто ничего не понял,

Кто смог понять, но не готов

Причислить истину к основам

Метафизических основ

Он не искал, он не взалкал себе,

(Возможно, что был просто болен),

Но вот прислуживать судьбе

Он оказался неспособен

Мне думать хочется, что смерть

Являлась для него лишь дверью

Из мира тщеты, горя, бед…

И он всем сердцем в это верил

Но я уверен, он её открыл

И перед ним простёрлась даль:

В мерцаньи огоньков светил

Миров бессчётных череда…

В одной из бесконечных жизней

Где он всё тот же, но другой

Он вдруг проснулся: "О, Всевышний!

Мне снилось – смерть пришла за мной"