Гравитация как неизбежный феномен. Частный случай внезапной рефлексии [Николай Александрович Игнатов] (fb2) читать онлайн

     Человеку хорошо. Так хорошо, что даже, возможно, наоборот. Трудно даже сказать, просто на него глядя, что именно с ним, каково ему, но с ним явно что-то не так. Это очевидно и по его походке, подобной этюду психоделической пантомимы, имеющей целью выразить мытарства донельзя грешной души, и по зеленоватому цвету его лица. Впрочем, про цвет лица это конечно выдумки, в ночи никакого лица разглядеть нет возможности.

Человек бредёт по ночному, дремлющему городу, несуразному, кстати сказать, а ещё довольно грязному; бредёт, спотыкаясь и падая, бредёт с опущенной головой, не имея совершенно сил держать её ровно. А всё потому, что человек этот мертвецки пьян. Хотя он не дрянь какая, а вполне приличный, когда трезвый. Трезвым же он бывает довольно часто, гораздо чаще, нежели в обратном смысле. Но вот так, как сегодня вечером, точнее ночью, напивался он за свои четыре с половиной десятка лет от силы пару раз. И ведь одет прилично, и коли не ночь, то было б видно по его дорогому, синему с отливом, костюму, и по золотым часам,  что человек он совсем не бедный, а вполне себе солидный. Но какого тогда черта он в таком состоянии болтается по ночному и совсем не дружелюбному району?!

Да, тут дело закрутилось, надо заметить, совсем неаккуратным кульбитом. Человек этот, что ищет приключения на июньских просторах родного, пусть и взбалмошного города, числится директором местного мясокомбината. Отмечали они с коллегами в известном замызганном кабаке (местечко то ещё, но всё дорого и с отвратительным апломбом), день рождения предприятия, повод серьёзный, все дела. Ему, как директору, ясное дело, следует всегда сохранять лицо на подобных мероприятиях, следует держать марку, показывать пример и т.д. Да и дистанцированность никто не отменял, а то будет тебе панибратство и фамильярность вместо корпоративного духа и субординации. Короче, «нажираться в зюзю» он категорически права не имел, и хорошо знал это, не в первый и не в десятый раз корпоративит.

Обычно он делал так, как делают все приличные директора – посидит чинно с коллегами, нет-нет да выпьет вина или может чего безалкогольного, посмотрит как кто себя ведёт, понаблюдает за храбреющими на глазах подчиненными, посмеётся со всеми, да часика через два и уедет, сославшись на дела, и оставив за себя зама ответственным за общественный порядок. Вообще, следует заметить, что все, кто знал нашего человека по работе или по иным делам, словом знал не близко, все они были уверены, что он вообще не пьет. Из повествования ниже станет ясно, как легко человек может в отношении алкоголя и в целом определенного образа жизни, вести, так сказать, двойную жизнь. Ab aqua silente cave – говорили в таких случаях жители одной погибшей империи.

В общем, сегодня, как говорится, вышла у товарища промашка. Черт его знает, что послужило причиной – дурманящий запах цветущих яблонь, тёплая атмосфера компании, эйфория от успехов продукции родного мясокомбината на рынке (шутка ли – месячный план продаж в мае перевыполнен на 35 процентов!), а может просто внезапно навалившаяся неподъемная лёгкость бытия…

Нет, всё же дело было в другом. Чёрной, густой воронкой нечто вертелось у человека в душе. Нечто, неминуемо выросшее за один вечер до грандиозных размеров, заполонившее всего его и отравившее (и не в первый раз уже) его рассудок. Жена пару дней назад собрала вещички, и со словами: «Глаза б мои тебя не видели, тварь!», исчезла с его жизненного горизонта. Причины на сей поступок были, надо сказать, а сказать по правде – причины были веские. Нет сомнений, что посторонние люди, вроде нас,  не имеют никаких моральных прав обсуждать личную жизнь этого несчастного, но когда б нас отсутствие этих прав остановило?! Впрочем, копаться в биографических синусоидах уважаемого директора всё же нет особого желания, потому ограничимся лишь выдержками. Жена на этот раз ушла от него не первая, и даже не вторая. Точнее, от первых двух ушёл он сам, а эта вот не выдержала раньше, слабовата оказалась.

Видимо с годами характер его  становился всё несноснее, привычки всё вреднее, да и сам он костенел и черствел как хлеб на солнце. А может, как всегда, все дело было в них, в женщинах то есть. Тут, чтобы понять причины, нужно бы хорошо этого самого человека знать, но мы не имеем такой чести, потому и рассуждать особо не станем. Стоит в этом контексте лишь заметить, что уход третьей жены явно повлиял на его внутренние конструкции, и повлиял внезапно и пагубно.

Сначала он решил, что на этот раз непременно выпьет с коллегами всерьёз, потом дело пошло веселее, добрались до барной стойки, а там абсент, текила, водка и опять абсент. Вуа-ля! Вместо приличного человека, прагматичного и умного начальника возникла некая, проспиртованная как турунда, довольно мерзкая сущность, безумными и жадными глазами по-волчьи на всех глядящая. Коллеги, не ожидая таких поворотов судьбы, вначале пришли в смятение, видя как нарезался босс, но кто-то потрезвее настоял на том, чтобы срочно отправить дорогого начальника домой на такси, пока читаемые в диком взгляде его дикие же помыслы не возымели силу реализоваться.

Дебош и позор были пресечены. Окружив директора дружной толпой, коллектив сумел без особого труда исключить всякое сопротивление и уговорить его ехать домой на такси. Машина по заказу приехала тут же, и пошёл, шатаясь, человек на выход. Но таксист, однако, пассажира не дождался. Мощные и страшные в своей непредсказуемости алхимические реакции полопали все колбы в отравленном алкоголем уме человека, и решил он, что сейчас всякое такси ему ни к чему. Покатился, как говорится, наш директор мясокомбината колбаской по темной и неприветливой улице. Конечно, фактически он не катился, но шагом его штормовую походку назвать тоже язык едва повернётся.

Растёкшиеся, как расплавленный парафин, липкие, невиданно смелые, страшные, горькие, порой весёлые, словом – пьяные, мысли наползали друг на друга в голове человека, озаряемые раздвоенными картинами окружающей действительности, добросовестно присылаемыми с глазных нервных окончаний. Ничего путного, ясное дело, ему сейчас не думалось, какое там.

Вот он старательно переступает с ноги на ногу (как-бы идёт) вдоль закрытого чёрной в ночи листвой тополей забора, что образует собой периметр вокруг большого парка. Он хочет справить нужду по-маленькому, старается подобраться к забору ближе, дабы оказаться под покровом темноты, но падает. Поднявшись, человек расстёгивает штаны и с удивлением замечает, что нужда справилась сама собой, в процессе падения. Застегнув кое-как штаны, человек продолжает, с некоторой пробуксовкой, свой нелегкий путь.

Голодный пёс из любопытства увязался за человеком, и бредёт за ним уже целый квартал, почтительно соблюдая дистанцию. Тишина. Редкая машина такси прошмыгнёт по частично освещенным улицам спящего города. Человек бредёт домой окольной дорогой, тщетно стараясь заставить автопилот лечь на хоть какой-то приемлемый курс.

Человека мутит и голова его идёт кругом. В темноте его сонного подсознания, меж тем, послышался первый голос.

– Чертова гравитация! Того и гляди сейчас опять шваркнемся о твердь земную! На кой было так нажираться, родной?

– Можно подумать, – стал слышен второй голос, – если б не нажрался, гравитация его б оставила в покое!

– Ну, так сильно б не падал. А то смотрите – коленку расшиб, ладони изодрал, да и головой приложился неслабо. Был бы трезвый – помер бы. Это ж он сейчас боли не чувствует, а завтра ему это все аукнется, застонет.

– Слушайте, товарищи, прекратите, мусолить это всё! – раздался третий голос. – Ну перебрал, с кем не бывает. Вы лучше скажите – почему ни одна сволочь с корпоратива не позвонила до сих пор, не поинтересовалась у родного директора – доехал ли, живой ли. Могли бы кого-нибудь, кто малопьющий, оправить с ним, чтоб до подъезда довёз. А эти… эх, товарищи.

– Алё, товарищи давно ту-ту, – услышала темнота четвёртый голос, – Сейчас куда ни погляди – сплошь господа. А про этих козлов я тебе скажу так – звонили они стопудово, и не один раз. Просто этот… телефон где-то по дороге просрал, вот и вся базальга.

– Слушайте, раз мы все опять возникли, точнее, раз наш диалог вновь стал слышен темной пустоте, давайте в этой рефлексии будем звать друг друга как-нибудь по-новому.

– В смысле?!

– Помните, как у Тарантино в «Резевор догз»? Там бандиты друг друга по цветам называли: мистер серый, мистер коричневый, мистер белый. Давайте мы так же, я буду мистер синий.

– Какой резервуар? «Бешеные псы» что-ли? Так и говори, мистер коричневый с дымком.

– Мистер синий, попрошу вас.

– Проси у Господа, а истинный синий – это тот, кто несёт нас сейчас в своей бухой башке по ночным улицам. Так что давай не надо.

– Действительно, – прозвучал новый, пятый голос, более громкий и густой, – господа-товарищи, давайте уже прекратим баловство и приступим, помолясь на регламент, к очередному заседанию рефлексирующей комиссии, раз уж Вселенная соизволит слышать наши голоса. Возражения? Нет возражений. Тогда я, на праве, так сказать, в некотором роде председателя, первым делом объявлю состав комиссии. Итак, мн-н…

– Что, председатель, затроил?

– Цыц! – прикрикнул Председатель на обладателя четвертого голоса, – Пока с этими бумагами разберешься… а, ну их к чертям! И так помню. У нас, как известно, каждый раз всё одно и то же. Вы, следовательно, у нас – Хамло. 

– Пошёл на х..!

– Quod erat demonstrandum. Тэк-с, а вы у нас – Нытик, – обратился Председатель к третьему голосу.

– Чего это я Нытик?! Я не хочу…

– Ну-ну, не нойте. Тэк-с, далее, вы. Вы, незабвенный наш циник и юморист, всегда звались у нас Сотона, – незримо повернулся он в сторону второго голоса. – Ну и словечко, однако. Ага, ну а вы, сама жизнерадостность, у нас – Красавчик, верно? – добавил он, обращаясь к обладателю первого голоса.

– Точняк.

– А я, к вашим услугам, господа-товарищи, уж продолжу свою нелёгкую роль Председателя сего сборища.

– Господа, смотрите! Смотрите, он ссыт на памятник! – весело вскрикнул Красавчик.

– Опять, – брезгливо констатировал Председатель.

– Mauvais tone! – пискляво возмутился Нытик. 

– Свинина! – провозгласил Сотона.

– Нормально, чё! – прокомментировал Хамло.

– А нет, это он на пьедестал мочиться изволит, – поправился Красавчик. 

– То есть это нормально, да? – сквозь смех спросил Сотона.

– Да.

– Успокойтесь, господа-товарищи! – властно вмешался Председатель, подавляя волну лишнего веселья, мешающего рабочей обстановке.– Тишины, тишины требую! Что, как дети, ей Богу! Это не памятник, и не пьедестал никакой, а просто тополь. Извольте напрячь внимание, сами разглядите, хоть и ночь, хоть и двоится у Нашего в глазах. Видите?! Славно-с. И не мочится он на этот тополь. Он, простите, справил нужду в штаны-c. Так, прекратить смех!

Нараставший всеобщий хохот стал стихать и Председатель продолжил.

– Господа, господа-товарищи, не отвлекаемся. Времени у нас не так много, приступим, пожалуй. Итак. Мы, как частные случаи феноменологии мирового сознания, или что-то в таком роде, представляя собой подсознательный голос разумного индивида, примеряющий разные роли и ведущий монолог под видом диалога, находясь в полном составе и хорошей кондиции, считаем, что Вселенная не имеет ни одной веской причины отказать нам в своём внимании. За сим, объявляю заседание комиссии открытым. Начнём.

Присутствующих на заседании видно не было, а слышны были только их голоса в темноте странной комнаты, простирающейся невидимо вокруг большого дубового стола. На столе неаккуратными кучками развалены были какие-то карточки, вроде игральных карт, все – рубашками вверх. 

Человек, меж тем, снова упал. При столкновении с враждебной твердью, он шмякнулся плечом прямо о бордюр, и даже сквозь хмельной туман увидел те самые искры, что летят у людей из глаз от боли. Человек чуть застонал и долго не мог подняться.

…

– Да что ж это! Все скрижальки разлетелись, талмудом тебя по кабале! – брюзжал Председатель, раскладывая по столу поднятые снизу (вероятно – с пола, хотя самого пола видно не было) карточки.

– Чертова гравитация, будь проклят мировой порядок! – декларировал веселый голос Сотоны.

– Товарищи, он просто снова упал, – промямлил Нытик.

– Да уж упал-то неслабо, – деловито и с азартом сказал Председатель, – Ну, ничего, дело привычное людям – падать да подниматься. C’est la vie. Будем рады, господа-товарищи, хотя бы тому обстоятельству, что время у нас здесь течёт медленнее, чем там у него, так что пока он будет валяться, да пока подыматься, мы многое успеем обсудить. Вот, к примеру, вы, гражданин Сотона.

– А чего я?

– Как вы изволили выразиться: «чертова гравитация», так, кажется?

– Ага. Сука конченая, роняет Нашего почём зря.

– Вот по этому поводу и написано в первой скрижали.

Из темноты над столом возникла рука Председателя, в которой он держал одну из карт, называемых им почему-то скрижалями. Хоть лиц присутствующих видно не было, но мрак незримой комнаты наполнился средоточием их внимания. После недолгого молчания, Председатель продолжил.

– Тут ведь дело в жене, коллеги. Она ведь – причина его нынешнего непристойного состояния-с. Вот позвольте, процитирую… хотя, нет, цитировать не стану из-за обилия нецензурных слов. Прочту в своей редакции.

Председатель начал читать с карты монотонным голосом: «…А ведь была нормальной бабой… я даже думал что уж с ней-то надолго…тоже стерва оказалась…а, все бабы…стервы. А может во мне дело?! Да ну, хрень!».

– Ну, господа-товарищи хорошие, граждане рефлексионщики, что скажете на эти сентенции?

– А чего говорить? Правильно всё! Все бабы – суки, и всё тут! Ишь, извели мужика, до пьянства и позора довели, – смело отозвался Сотона.

– Ну не знаю, третий раз разводиться…, – неуверенно гнусавил Нытик, – Всё-таки причину, наверное, надо ему в себе искать.

– Дубина, а сейчас что происходит? Не поиск ли причины? – гаркнул на него Сотона.

– Сам дубина.

– Слышь, гражданин председатель, – прогундосил Хамло, – а чё ты там вякал вначале про гравитацию, а щас резко на бабу эту перескочил? –

– Кстати, да, – поддержал его Красавчик.

– Очень хочется мне ответить Вам, господин-товарищ Красавик, в рифму, но на эти случаи у нас есть Хамло. Слушайте же, ретивые мои. В выражении «Чёртова гравитация» есть четкая параллель с его недавними мыслями о жене. Выражается она в том, что в обоих случаях мы имеем дело с субъективной оценкой сторонних феноменов (или личности), при которой оцениваемое признаётся негодным объективно. А всё из-за того, что оценивающий не имеет ни желания, ни возможности воспринимать что-то любым иным способом, кроме как пропуская через свои внутренние эго-фильтры.

Потому и получилось у вас, гражданин Сотона, что гравитация, как неизбежный феномен, будучи фундаментальным явлением природы, оказалась вдруг совсем никчемной, и даже вредной, «чертовой», как вы изволили выразиться. Здесь можно провести аналогии: люди говорят, что звёзды светят над ними, хотя это не так, они светят во все стороны сразу и не виноваты, что какие-то приматы видят их над головами; люди сетуют на солнце, что оно де сильно жарит, или наоборот светит, зараза, но не греет, хотя оно не обязано стараться двигать эксцентриситет орбиты Земли, дабы угодить всякому дураку; они изволят выражаться: «солнце взошло, солнце село», хотя относительно Земли светило статично; они жалуются на погоду, на магнитные бури, на засуху или наводнения; им объявлены «вредными» многие живые организмы, с которыми они нехило борются, и они даже ввели понятия «вредитель», «сорняк» для обозначения неугодных животных и растений. Тут можно долго продолжать, но побережёмся сонливости. А всё это потому в людях, что цари природы, жизни, и вообще – боги Вселенной. Всё, что им неугодно, что опасно для них, или просто не по душе – всё вредитель, всё чертово и ужасное. И неважно о чём речь – о реликтовом ли излучении, об ультрафиолете или о вирусах. Стоит  чему-либо воспринятому человеком не пройти эго-фильтр, оно тут же безапелляционно становится для него, извините, дерьмом-с. 

– Так жена-то при чём? – спросил Красавчик.

– А при том, любезный вы мой, что вчера она… позвольте, я снова из скрижальки. Так-так.  А, вот: «…ещё вчера она давала на раз, и не гундела, и с пацанами мы в сауну ходили регулярно… и изменял я уж этой-то совсем редко, да и не палила она ни разу…», ну тут ещё много всего, а где-же… ага, вот: «…а сегодня, смотри-ка, надоело ей всё, запарило, что я, типа, постоянно на работе или на диване. Устала, она! Зае…».

Н-да-c. В общем, там далее совсем нехорошие слова. Но суть ясна: она не прошла эго-фильтр и стала, простите, дерьмом, как эта ваша несчастная гравитация. При этом женщина сама по себе не изменилась, и пахнуть хуже не стала, просто в восприятии нашего горе-мужа она превратилась в нечто совершенно неаппетитное. 

– И винит он, конечно же, её, никак не желая поискать причину в себе.

– Именно-с. Но это не он такой, все люди таковы. Talem homini. Вопросы есть, господа-товарищи? Нет? Чудненько. Тогда продолжим. Ваша очередь, мсье Нытик. Тащите скрижальку.

Человек начал выбиваться из сил и решил присесть на небольшой кусок бетонной плиты, что прятался от мира в высокой полыни на небольшом пустыре у плацдарма очередного долгостроя. Присел он на бетон, да так сидя и задремал. Впрочем, окончательно в сон впасть ему не давали комары, норовящие залететь в ноздри и глаза, а также постоянная необходимость держать равновесие торса, борясь с непреодолимой силой всемирного тяготения.

 Небольшая бледная рука боязливо выплыла из темноты и слизнула со стола карточку.

– О, здесь как раз о том, о чем я и хотел рассказать, – с радостной дрожью сообщил голос Нытика.

– Понятное дело, придурок, – грубо прогнусавил Хамло из темноты, – Скрижали все пустые, слова на них появляются, когда мы в них смотрим. Вот ты дебилойд.

– Тэк-с, отставить тут! Прекратите свои нападки, не видите, они уже ноют-с, – вмешался властный голос председателя, – А вы, любезный наш, сердобольнейший, и вправду позабыли, что никакого текста в скрижалях нет, что мы их просто для антуражу держим. Ну, хватит слезоточить, полноте. Напомню на всякий случай, Вас зовут Нытик, и какую бы скрижальку Вы не изволили взять, там всё одно – сопли да нытьё будут, уж извините-с. Аналогично и про остальных присутствующих. Продолжайте, смелее.

Всхлипывания прекратились, и кроткий жалостливый голос зазвучал вновь.

– Это как он встретил блаженного на заправке. 

– Кого? Бомжа того что-ли? – съязвил Сотона.

– Не бомжа! – взвизгнул Нытик. – А блаженного! Господин Председатель, ну не дадут рассказать.

Председатель неопределенно гаркнул, и Нытик продолжил.

– Он тогда с друзьями с рыбалки ехал на своём Лексусе, пьяненькие все были. Заехали на заправку где-то на трассе. Не успел он выйти из машины, а тут уже этот блаженный подскочил, закурить попросил. Ну, наш-то – благо в настроении был – дал ему сигарету. Потом он пошел оплатить бензин, да вернувшись, когда бензин уже был залит, и мотнул блаженному в сторонку – давай, дескать, поговорим. Отъехал чуть от заправки, этот тоже приковылял. Друзья оба храпят на заднем после бессонной ночи, насыщая микроклимат внедорожника ядреным перегаром.

Наш вышел, закурил, да спрашивает – ты, родной, откуда тут? Может вообще помочь чем?! Тут конечно дело странное, никогда ранее он в чрезмерной доброте замечен не был, хоть сам и не злой. Чего он так судьбой блаженного заинтересовался?! Всему виной, видать, было хорошее настроение. А что, рыбалка-то удалась: пускай рыбы почти и не поймали, но какова природа, водочка, да девки деревенские, простые, податливые. Так что нутро нашего было насквозь отравлено побочным действием нейромедиаторов, отсюда и приступ сердечности.

К тому же – ни в одежде, ни в цвете лица и рук, ни в запахе блаженного, никоим образом не обнаруживались признаки… бездомного. Одет он был пусть скромно, но чисто. Его азиатское скуластое лицо было коричневым от загара, и не содержало ни намёка на алкоголизм. Только разве обувь… Ботинки были перепачканы и довольно сильно истоптаны, посему было видно, что хозяин их много ходил, и ходил далеко не всегда по асфальту. В общем, ничего отталкивающего в виде блаженного не было, потому Наш и решил осведомиться – не нужна ли помощь какая? Неспроста же человек приличного вида на этой отдаленной заправке ошивается, в черт его знает скольких километрах от ближайшего населенного пункта. 

В общем, закурил он и спрашивает – ты откуда, родной? Может помощь какая нужна?

Блаженный как услышал вопросы эти, сразу заулыбался живой широкой улыбкой, показав длинные белые зубы. Закурив подаренную сигарету, он затянулся раз-два, успокоился, настроился, да начал. Я, говорит, из Дальнехолмска иду (городок километрах в тридцати от той заправки), в центр (это он так наш город назвал; до него оттуда километров 50 было). 

«Пешком идёшь? – удивился Наш, – Зачем? Случилось чего?»

«Да нет, – смущенно засмеялся блаженный, – Понимаешь, интересно мне по тайге идти, по дороге, смотреть кругом, думать. Там, в городе, братья мои живут, так я к ним, погостить». 

«Давай мы тебя довезем, – сам удивляясь своим словам, предложил Наш, разглядывая умирающие ботинки блаженного.

«Нет, – замотал тот головой, – я пешком. А знаешь, сколько в тайге всего интересного?! Я пока шёл, три змеи поймал, они глупые, их рогатиной легко. На костре изжарил, вкус – на любителя. Всё бы ничего, пить только охота, пока топаешь, а ещё – кушать и курить, вот на заправку пришёл, сигаретку спросить».

Наш-то, услыхав это, тут же пошарил по карманам, да сунул ему несколько смятых бумажек, там рублей триста было. На, говорит, купи себе поесть чего-нибудь.

Ой, что с блаженным стало! Ой, какое лицо у него сделалось, когда, по прошествии нескольких секунд тупого разглядывания купюр, он всё же поверил, что это – ему, и взял деньги. Даже, казалось, слюнка так и потекла по углу рта.

«А на заправке здесь продают? Еду продают? А сигареты?» – заверещал блаженный, запинаясь. И Наш тогда увидел в узких глазах его такую неподдельную, детскую радость, что в сердце его что-то кольнуло, и он, на мгновенье прикоснувшись к чужому счастью, испытал как-будто счастье сам. Точнее, из загаженных болотных недр его памяти на мгновенье показалось что-то настолько светлое, ослепительное, чего он давно не помнил и не ощущал с самого детства. Но мгновение прошло, блаженный так и стоял с деньгами в руке, не зная как благодарить и вообще что делать. «Беги уже за хавкой, родной», – сказал Наш, улыбнулся, выбросил окурок, и добавив: «Счастливого пути», сел в машину.

Блаженный ускакал в магазин-заправку, а Наш, сидя за рулем, погрузился в размышления. «Как мало порой кому-то надо в жизни для счастья, – щурясь на солнце, думал он. – Иному подавай двухсотый «Крузак», хату пятикомнатную, или дом трехэтажный, чтоб остальные засохли от зависти, а кому-то – три сотки, пожрать чего-нибудь, да по тайге пошариться – вот и счастье. А ведь счастье – как его измеришь? Оно бывает большое или маленькое? Нет, оно одинаковое всегда. Как в детстве: родители тебя внезапно удивят новой игрушкой, и ты – счастлив, пусть и не долго. И чувство это застилает собой как покрывалом всё прочее в тебе, а ты сам растворяешься в нём, и весь мир вокруг исчезает, а только счастье остаётся. И ты сам – оно. Только вот этому дурачку хоть и совсем мало надо для счастья, оно у него более настоящее что-ли, вроде как сортом выше, чем у тех, кому джипы подавай. Да и чаще оно у него случается, всё же запросики-то скромные…»

С такими мыслями он и поехал навстречу солнцу, улыбаясь тому факту, что он только что прикоснулся к свету. У меня всё. 

– Н-да-с. Все уснули, пока он говорил, или я один вздремнул? – спросил, зевая, Председатель.

– Слышь, нытик-паралитик, а чё ты телегу не всю двинул? Чё не рассказал, как кенты его проснулись и начали…

– Замолчи, Хамло! – раздался надрывный голос Нытика, – И прекрати этот идиотский смех! Тут ничего смешного, тут мысль!

– Хренисль! Ладно, не ной. Раз не хочешь, тогда я доскажу, точнее – напомню, все и так знают, чё там дальше было. Короче, вышел этот придурок из магазина с двумя хот-догами, с парой бутылок воды и сигаретами. А Наш, короче, уже типа уехал, но кореша его, которые проснулись, пока он бакланил   с дурачком, уговорили его тормознуть и взад метнуться. Ну чё, скука пацанов взяла, а тут такой крендель. 

– Прекрати, сволочь!

– Да нет, пусть уж продолжает, там интересно дальше, – заступился за Хамло Красавчик. 

– И я как-то подзабыл, пусть напомнит, – поддержал Сотона.

– Не желаю вас знать, уроды!

Раздался общий смех.

– В общем ребята сначала ему предложили пятихан за то, что он пять сигарет подряд скурит, – продолжил Хамло, – Скурил ведь, дебил, хоть и блевал потом под дружный перегарный ржачь. Потом предложили ему косарь, если он стакан водяры залпом накатит. А он – хоть базарил, что не пьёт – реально взял и накатил. Позеленел сразу, зашатался, хот-доги свои выронил, плюхнулся на жопу и прямо на себя давай блевать. Короче, базальга весёлая вышла, пацаны поржали, на телефоны всё сняли, забашляли этому оленю да уехали. А он так и остался сидеть потерянный, заблеванный, зато походу счастливый до жопы! Полторашку ни за хрен поднял!

Хохот возобновился, но быстро стих и ненадолго наступило молчание, прерываемое тихим всхлипыванием. 

– Да-с, спасибо господин-товарищ Хамло, насмешили. Хотя, как говорится, и смех здесь и грех. Ну-с, есть у кого ещё что добавить?

– Можно бы и добавить. 

– Прошу вас, мсье Сотона.

– Все эти сопли про счастье – чистый идеализм и пустословие. Все знают – счастье это результат электро-химических процессов в мозгу и в ЦНС, и побочного действия  известных гормонов, так что не надо тут романтизировать попусту. 

– У вас всё? Отлично-с. Ещё кто-нибудь?! Ну, нет, так нет. Ой, глядите! У нас тут, смотрите-ка, какие-то хулиганы по карманам шарят.

– Гопники вездессущие. 

– Сотона, зачем два эс?, – спросил было Красавчик, но осекся, – Хотя…

– Куда он драться? Их три штуки… – испуганно прощебетал Нытик.

Трое неизвестных неопределенного вида, с фотороботами полицейских ориентировок вместо лиц, которых, впрочем, было все равно не разглядеть во мраке ночи, действительно суетились возле почти бессознательного тела. Троица совершала обычный ночной моцион по району, возвращаясь по домам с очередного подъездного сборища, и кому-то из неё приспичило в туалет. Он, стало быть, в кусты, а там – здрасьте – почиет наш человек в самом невыгодном виде. Без сомнений, это настоящий подарок судьбы для лиц, ведущих асоциальный образ жизни.

В общем, часы сняли быстро, да и огромный золотой перстень подался легко, а вот когда полезли по карманам, тут бездыханное тело активно начало подавать признаки жизни. И ещё какие. Человек наш был не из маленьких, здоровый кабан, к тому же трусом никогда не считался, имел разряд по боксу, да и алкоголь делал из него просто само бесстрашие. Ещё не открыв глаз, человек, проснувшись, схватил мертвой хваткой ручонку, что лезла ему во внутренний карман пиджака, и с такой силой дёрнул её в сторону, что тщедушное тельце, из которого эта ручонка росла, снарядом онагра полетело в кусты.

Двое остальных сначала растерялись и стояли без движения, а человек, с трудом опершись на руки и еле подняв опухшие веки, глядя безумными глазами в ночь проревел:  «Вы что, суки, жахнуть меня…». Тут его вопрос прервался из-за внезапного удара ногой, что пришёлся вскользь по левой стороне лица. Человек, однако, обманув надежду нападавшего, не упал, а наоборот, встрепенувшись, начал подниматься на ноги. Да уж, даром, что мертвецки пьян, жадность и яростная готовность защищать своё вдохнули в него настоящие сверхспособности. Завязалась возня, отдаленно напоминающая драку, в которой трое неспортивного вида лиц старались набить лицо одному, но уж больно огромному для них человеку.

Казалось бы, пьяные вопли и нецензурные выкрики, сопровождавшие это ночное происшествие, должны были остаться никем не замеченными, но, ломая все стереотипы и портя статистику, из бледной тьмы возник вдруг полицейский патруль.

УАЗ с буквами «ППС» на бортах загадочно и неторопливо подкатил к обочине напротив забора, под которым в зарослях полыни происходила битва. Двое полицейских нехотя вышли из машины и направились к ней. Далее всё происходило очень скомкано и неопрятно.

Сперва, заметив подошедших патрульных, драчуны остановились и даже начали успокаиваться, готовясь бежать или придумывать невероятную историю о нападении на них наглого и агрессивного бугая. Но затем, после настойчивых уговоров пройти к машине, со всеми тремя неизвестными сделалось что-то странное. Наверное адреналин наломал дров в их пьяненьких организмах, потому как они вдруг накинулись на стражей порядка, пытаясь избежать неминуемого задержания.

Человек, меж тем, лежал в траве и лизал разбитую нижнюю губу. Боли он не чувствовал, а только понял вдруг, что случившийся стресс отрезвил его, и что надо бы снова выпить. Костюму его досталось не меньше чем ему самому, и пиджак теперь его напоминал тряпьё для пугала, ну или, на худой конец, очень модную вещь из немыслимо модной новейшей коллекции немыслимо модного, но не нового модельера. Человек приподнялся и увидел, как разъярённые полицейские в перепачканных мундирах, одержав уверенную победу, совсем бесцеремонно грузят троицу в машину. О нем они или забыли, или даже не успели заметить его вовсе, но так без него и уехали.

Человек встал на ноги, ощутив странный прилив сил и сильное желание употребить чего покрепче. Гравитация на этот раз уступила, не в силах ничего противопоставить этому могучему вызову начальника мира. Но, легко догадаться, что отступление неизбежного феномена было лишь хитрым боевым маневром.

Телефон и кошелёк человек нашёл быстро, но часы, которые, как он точно заметил, несмотря на темень, выпали из кармана у того, которого он швырнул, так найдены и не были. А равно и перстень. Жаль, хороший был, друзья дарили. Ну да чего уж поделать.

А это что? Человек увидел в траве, на границе тьмы и полоски слабого света от фонаря, странный предмет очень интересных очертаний. В темноте разглядеть его было почти невозможно, но он до того неорганично присутствовал в местном пейзаже, что будто улавливал собой взгляд. Не может быть! Неужели?! Да, кто-то из господ полицейских обронил в драке табельное оружие – пистолет Макарова.

– Ну, стало быть, отбился Наш. Продолжим. Господин-товарищ Сотона, тащите скрижальку, сделайте одолжение.

Неуловимая рука выскользнула из тени, схватила карточку со стола и тут же снова исчезла в тени. Через секунду карточка полетела назад на стол.

– Чушь.

– Ну что же Вы, циничнейший наш, хулиганите?! Что там за чушь такая, что аж бросили так, будто это не скрижалька какая, а, простите-с, кусок фекалий?

– Оно и было. Я другую, – не сдавался Сотона.

Рука снова скользнула из мрака и схватила другую карточку, которая тут же полетела на стол.

– Да как же так-то?

– Нет, ты в натуре быкуешь. Все тянут, как по правилам, ты как всегда носорога врубаешь, – не выдержал Хамло.

– Действительно, Сотона, так не честно. Что вытащили, о том и говорите, – поддержал его Нытик.

– Да не буду я говорить об этих соплях. Нытик вон пусть жуёт их, он любит. 

– Позвольте…

– Да там опять жена, бабы, а во второй – про мать вспомнил. Не буду. Давайте, вот сейчас третью вытащу, та уж точно моя

– Какая Ваша?! Моя, твоя, – всерьез начал негодовать Председатель. – Вы же знаете прекрасно, что скрижальки все пустые, а говорим мы то, что положено нам говорить-с…

Рука в третий раз молниеносно схватила карточку и растворилась во тьме. Раздался выдох облегчения и еле слышный смешок.

– Другое дело. Видимо нашего алкаша подотпустило после драки, башка чуть проясняться начала. Тут у меня вот что: сострадание к подлым людям.

– Чего?

– Ну, к низшим слоям, к нищим там, к гопоте разной.

– О, Господи, – не без облегчения вздохнул Председатель. – Чего-то сегодня у нас зачастили-с эти подлые люди, бездомные да блаженные. Уж извольте, полосните бритвой правды, как умеете.

– Недавно чего-то Нашего пробило на измену, – живо начал таратоить Сотона, – видать перенюхал или просто накрывать начало, стал он думки гонять о несправедливости в жизни и всё такое. Он сам даже удивлялся своим новым мыслям о мире, о критической оценке некоего древнего дисбаланса, заложенного в самой идее бытия с самого его начала.

– Вот это приход у него был! – мечтательно вспомнил Красавчик.

– Не то слово. Шёл он тогда по улице, вечерком в пятницу, – продолжил Сотона. – Погода хмурая была, стрёмная, того и гляди дождь или снег лупанет, ещё и ветер холодный. Нашему-то, понятное дело, все это до фонаря, хорошеет ему и хорошеет. А он себе гуляет, никого не трогает, да на прохожих смотрит. Видит он их лица, и вроде как ничего такого – лица как лица, чуть припухшие у одних, чуть тощеватые у других, неопределённые в массе своей и довольно унылые. 

А вот взгляды редко встретишь такие, чтоб они не излучали тревожную злость или не создавали собой колкую преграду для глаз всех прочих, бредущих навстречу. Незаметно и совсем бесцельно возникла у Нашего мысль, вначале тонким ручейком истекая из глубин разума, постепенно превращаясь в широкую реку, при виде этих лиц незнакомых людей.

«Ведь если вдуматься, – звучал  голос в его голове, – Люди сегодня – те же злобные и кровожадные звери, какими были их древние предки. Насилие у них в генах. И сам по себе человек таковым и является лишь за счёт того, что давно связан хрупкими путами цивилизованности. Здесь конечно нового ничего не скажешь, сколько ни прикидывай. Многие головастые ребята за долгое время как только не мурыжили эту двойственность человеческой природы; этот комок мяса, эмоций и умозаключений, в центре которого примитивное и не знающее  жалости животное, а на внешних тонких слоях мораль, наука, гуманизм и прочая жижа.

Сколько создано цивилизацией разных ухищрений, разных способов обмануть этого несчастного зверя, заставив его быть уверенным в собственной удовлетворенности или в невозможности быть таковой. Да ведь они только и делают, что пытаются отвлечься от своей зверской сущности, и тем самым стать ближе к образу сверхчеловека, ну или на худой конец, хоть просто оказаться дальше от отражения своей зубастой морды в луже чьей-то крови… “

Потом его начало отпускать, и он побрел в неизвестном направлении, уткнувшись стеклянными глазами в землю. Прохожие для него исчезли, сам он начал исчезать, равно как и хмурое небо вместе с хмурой улицей, серыми хрущёвками и грязным тротуаром. Ему стало казаться, что всё вокруг заполняет огромная, как море, лужа густой и горячей человеческой крови.

Вскоре его затошнило от этого воображаемого гемоглобинового потопа, он остановился и замотал головой, прогоняя видение. Кровища исчезла, серость мира вновь беспощадно проникла в мозг, и Наш увидел перед собой одинокого нищего, что сидел у магазина с жестяной баночкой для милостыни. Бомжик был совсем дряхленький, одноногий, грязный. Вид его совсем не располагал не то чтобы к общению, но даже к созерцанию его издали. И запах, конечно. Но по всему было видно, что нищий настоящий, а никакой не шарлатан, и даже избитое ненавистно жизнью лицо его выражало искреннее презрение к нынешней ипостаси, какую имел этого лица хозяин. Словом, все натурально, алкоголизм здесь чист и ясен – а как ещё не бухать с такой, будь она трижды проклята, жизнью?!

Наш подошёл к бомжику, заглянул в его ясные, как ни странно, глаза, и полез зачем-то в карман куртки.  Бомжику вздумалось, поди, пьяненький добрый мужичок сейчас ему навалит миску меди. Ага. Наш достал из-за пазухи кукиш, злобно скривил морду, и, прорычав что-то, ткнул огромным этим кукишем в ничего не подозревавшее бомжиково лицо. А затем он пнул жестянку с мелочью, да так, что оная вся разлетелась в разные стороны.

– Вот ведь свинья! – сказал брезгливо кто-то из состава комиссии.

– О, так это не всё, – продолжил тараторить Сотона. – Потом он толкнул ногой в грудь и самого нищего, со словами: «Хер тебе, а не моя кровь, сука!». Да-да, саданул так, что бедняга даже плюхнулся на спину. А Наш сразу бежать куда-то во дворы. Действительно, сильно его тогда штырило, даже когда отпускать начало, все равно ещё мозги кипели. 

– Нет, ну каков придурок! Зачем же нищего было?! И о какой крови он там говорил? – возмущался Красавчик.

– А о такой, – быстро отвечал Сотона. – Он пока шёл и ловил глюк с этим морем кровищи, все думал, что люди – сплошь хищные твари, которые питаются плотью соплеменников, только не напрямую, а в рамках социально-хозяйственной деятельности.

– Чего? – чуть не хором спросили все собравшиеся за столом.

– Да я сам не знаю, там такая нечеткая мысль была. В общем, типа товарно-денежные отношения – суть процесс каннибализма и высасывания людьми крови других людей. Потому как когда люди зарабатывают деньги, они тратят на это своё время, свою жизнь, а кровь – символ жизни, жизненной силы. Вот его и мыкало, что когда кто-то берет твои деньги, он как-бы твою кровь пьёт. Короче, бредятина.

– Да-с, она и есть, – задумчиво заметил Председатель.

– А я вот тут прикинул, есть здравая тема в этих его думках, – заявил вдруг Хамло.

– Извольте пояснить.

– Поясняю. Вот эту базальгу, которую он пронес тогда про людей, которые чисто зверьё в натуре, можно без падла на зоне увидеть, только там это в сто раз чётче будет. Там человека можно увидеть конкретно в натуральном человеческом виде, без всяких понтов и пархатой пестроты.

– Это ты о чем? Какой пестроты? Что за слово такое? – спросил за всех один Красавчик.

– Это он изволит нас жаргоном задавить-с, – съехидничал Председатель.

– Да ну чё вы, суки, в натуре, нападаете!? Вообще ничё рассказывать не буду.

– Ну, полно, что Вы как маленький. Я, кстати, уловил глубокую мысль вашего комментария. Вы ведь хотели сказать нечто следующее: В местах заключения человек зачастую пребывает в максимально свободном от нравственных рамок виде, почти лишенный внешних искусственных оболочек высокоморального, социального  существа. Там ярчайшим образом выражается его истинная «скотская» (или «звериная») натура. Там он присутствует в том виде, что и человеком его назовёшь чисто номинально. Но опять же – человеком в том смысле, что стоит хоть чуть выше поганого зверья, которое никого и ничего, кроме себя собственного не любит и не уважает, а если и вступает в общение с иными, то происходит оно из критериев страха перед сильным или презрения к слабым. Так должно было выглядеть ваше суждение?

– Походу да.

– Вот и ладненько. Господа-товарищи, есть ещё чего сказать по этой скрижальке, а то Наш-то так и до дома скоро дойдёт, а у нас ещё есть о чем поговорить.

– Нытик? Прошу-с.

– Да чего тут говорить про этих… ну про нехороших людей. Как же к ним как к людям относиться, когда они такого натворят порой, что…

– Понесло бедолагу, – хором сказали Сотона и Красавчик.

– Сами бедолаги! Я хочу сказать! Сказать!

– Да говорите, милейший, только не надо нервов.

– Вот одна из давешних, кстати, пустых-лёжа-на-диване-перед-ящиком мыслей Нашего, – быстро успокоившись, заговорил Нытик. – Смотрел он какой-то там боевик. Про зомби, вроде, или про пришельцев. Так знаете, чего он тогда думал?!

– Это когда он наглотался ещё…

– Да-да, тогда. Он тогда обращался к невидимому собеседнику и думал вот что, цитирую:

(произошла секундная пауза, и вместо гнусавого голоска Нытика зазвучал натурально голос самого нашего человека; голос очень нетрезвый и нездорово играющий интонациями)

«…а если реально нападают на Землю враждебные пришельцы. Натурально хотят всех людей перебить или в  рабство. Ясное дело, тут армии всех стран встанут на защиту, но силы будут неравны, так что мобилизоваться нужно будет каждому гражданскому от мала до велика, ведь на кону стоит судьба человечества, и все такое. Короче, получится чисто избитый голливудский сюжет с историческим налётом.

Только тут-то всё по-настоящему будет, и война не где-то там, а прямо вот она, в твоём городе, поселке, на твоей улице, в твоём дворе. Всюду, короче. Дух патриотизма и прочего сплочения на фоне огня и крови. Все идут на фронт за мать, отца, братьев и сестёр, за детей, за себя, за жён, в конце концов. Так как-то, да?! Но только не совсем. Вот если вникнуть – прилетели они по души всех людей, так?! А сколько среди этих миллиардов всякой мрази и козлов!

Ты же, воюя за человечество, и за тех воевать будешь, кто младенцами в футбол играет,кто насилует и убивает, или там сжигает заживо целые семьи в их же домах; за тех, кто промышляет убийствами и грабежами, и кто с удовольствием в натуре воткнет тебе нож в спину при возможности. За них ты тоже будешь воевать? А ведь этого человекообразного биоматериала много. Много так, что даже хрен представишь. И вот подумается тогда – а нахера?! Нахера защищать этот сраный мир, полный этих подонков?! Может тогда сдать их пришельцам в рабство, нехай забирают, авось им и хватит. Вот тогда не жизнь, а сахар для оставшихся будет…Точняк…»

– Ужас! Ей Богу, страшно слышать, Нытик, это от Вас! Тэк-с, господа-товарищи, у нас новый персонаж нарисовался.

– Фу! Он что, у бомжа бутылку взял и пьёт из неё? – брезгливо вскрикнул Красавчик.

– Да, точняк! Заполоскался, гребешок! – вынес приговор Хамло.

Человек действительно сидел на краю канализационного коллектора и пил с горла кроваво-мутную жидкость из бутылки с наглой надписью «портвейн». Рядом действительно полулежал перепуганный бездомный, жалобно глядевший на акт растраты его дорогого припаса. Человек подошёл к бездомному будто собака, на нюх, будучи уверенным, что у последнего есть чего выпить. А выпить уж очень хотелось. Нервная система после последних событий под забором у парка была сильно расшатана, а уровень опьянения бессовестно снижен.

Человек просто и спокойно обшарил пожитки спящего, нашёл бутыль, откупорил её зубами и, даже не осведомившись о содержимом, выпил залпом половину.

На востоке небо полоснула бледно-сиреневая полоска. Близился рассвет. В полумраке поздней ночи невидимый наблюдатель, имей он честь существовать, созерцал бы немую сцену: человек величественно стоит возле коллектора, будто попирая плечами бледнеющий небосвод, по его гордому подбородку текут капли ядовито-красной жидкости, глаза его прикрыты, а голова запрокинута. Он как-бы бросает вызов Вселенной, всем ее законам (и особенно – чертовой гравитации), набравшись новых сил от волшебного эликсира. И плевать, что штаны мокрые от мочи, рубашка рваная, а от самого несёт чуть слабее, чем от притаившегося у его ног бомжа.

Человек постоял так с минуту, потом присел на корточки и, вернув бутылку хозяину, похлопал его по плечу. Он хотел сказать ему что-то, тем самым выразив и только что пришедшую ему в голову мысль о величии человека, и благодарность за алкоголь, но вместо слов вышло у него только мычание. Человек вытащил пистолет, что потеряли полицейские, и протянул его бедолаге, который принял его трясущейся рукой. Потом вслед за оружием последовала и пятитысячная купюра. После подношения даров человек кое-как встал на ноги, шутовски откланялся и побрёл дальше в светлеющую тьму умирающей ночи. Степень опьянения была восстановлена, настроение поднялось на прежний уровень.

Гравитация, зловещая ведьма, меж тем снова продолжила чинить свои невидимые козни, то и дело больно ударяя землю о разные части тела стойкого во хмелю человека.

– Браво! Я в восхищении! Вот это истинная высокая личность! Хотя, конечно, свинья та ещё, – аплодировал своему сарказму Красавчик.

– Да просто урод! – сказал Сотона.

– Чёрт, – констатировал Хамло.

– Презренный тип, – прошипел Нытик.

– Да-да. Теперь вот понятно откуда-с у нас сегодня столько болтовни про бомжей да убогих, он этого беднягу у колодца нашел. Н-да-с. А вам не следует забывать, милостивые мои господа хорошие, что кто бы он ни был, а мы без него никуда, – резюмировал Председатель. – Наше мимолетное существование, подобное моменту соударения частиц, способно обозначиться только в краткий период его болезненной рефлексии. Так что по сути, мы – часть его.

– Я думал, что мы – это и есть он.

– Ну как же Вы, уважаемый Нытик, можете думать, когда сами по себе – тень бесплотная, не имеющая сама себя? Вы даже не мысль, даже не источник мысли, а просто отголоски воспоминаний, отсортированных по принципу неких черт характера. В вашем случае – сердоболие, или что-то подобное. Ну да-с, чего это я толкую об очевидном. Давайте продолжим рефлексию. Скоро уж рассвет, а там и наше заседание кончится. Ну-с, кто хотел бы?

– Пожалуй, я, – протянул липким голосом Красавчик.

– Сделайте одолжение, тяните скрижальку.

Неторопливая рука лениво сгребла со стола карту, при этом уронив несколько в черноту под столом.

– Да вот, точно, так и думал, что это выпадет. Тут вот про дружка. Помните, про кого я говорю?! Как наш сейчас портвишку накатил, так и вспомнилось ему про него, покойного.

Раньше он настоящий друг ему был, а потом вот, по истечении лет, так сказать, дружком стал. Почти прекратили они всякое между собой общение. Интересы, что ли, общие пропали, или черт его знает. В общем, вспомнил он вот какую историю.

У дружка этого несколько лет назад нашли рак, а он молодой ещё, под сорок ему было. Лет пять ещё проживешь, говорят, а может и три года, как повезёт. А без терапии – вообще и года не протянешь. Ну, дружок, понятное дело, сразу паник, расхлябался весь, в апатию, короче, ушёл. Побухал крепко, потом было во все тяжкие думал уйти – катись, мол, оно всё к собачьим курвам, да вдруг остановился. Как потом писал кто-то в соц. сетях, якобы с его слов: оглянулся он такой на жизнь свою, кое-как прожитую, посмотрел внимательно, да так тошно ему стало, так противно от того, что он там увидел, что и смерти близкой даже обрадовался. Не то, чтобы руки на себя наложить, зачем? Ждать-то немного осталось, опухоль растёт быстро.

Стал он жить счастливее прежнего, с радостью встречать каждый день, радостно провожать его. Не пил теперь совсем, не хотелось ему. А радость-то вся отчего была? Да оттого, что понимал он всем нутром своим, что скоро всё это кончится, вся эта серая война за выживание завершится, и, наконец, настанет мир и покой. 

В какой-то день даже как будто озарение на него снизошло: вспомнил он вдруг про своих родных. Про родителей, про братьев вспомнил, про племянников и племянниц,  даже про бывшую жену. Нашло что-то на него – может карму подчистить решил перед уходом, а может под воздействием дурной эйфории какой-то, начал он всем им помогать. Каждый день или являлся лично или звонил, осведомляясь – не помочь ли чем?! Он и работу не бросил, а зарабатывал неплохо, кстати, и все деньги вместе со свободным временем тратил на эту вот помощь.

Родственники вначале даже пугались его внезапной гуманитарной деятельности, всё таки раньше в альтруизме он замечен не был, он и звонил-то родителям дай бог если раз в квартал. Но, узнав о его страшном диагнозе, все сразу начали с большой охотой принимать его подмогу, пусть порой она и нужна была им как собаке пятая нога. Детей своих братьев он развозил на машине по садам и школам, родителям привозил продукты, причём зачастую покупал их за свой счёт, братьям совал деньги, хоть те их и не брали. А ещё покупал подарки. Постоянно. И не только племянникам, но и всем. Вскоре от его подарочков проходу в домах родичей не стало.

В общем, время шло, конец близился. Конечно, состояние дружка этого ухудшалось, боли стали тревожить чаще, сам он бледнел с каждым днём и худел. Но альтруизм его не гас, пусть и давался уже с некоторыми усилиями. Видать карму изгадил нехило.

После одного из сеансов терапии, которую он, конечно же, считал бесполезной, лечащий врач вдруг попросил его задержаться в кабинете. И как дал ему прямо в лоб: это невероятно, мол, сами в шоке, но у вас внезапно произошло улучшение, опухоль регрессирует и намечается ремиссия. Редчайший случай, терапия оказалось не напрасной. Поздравляю, голубчик, вы скоро излечитесь от рака! 

– Любопытно-с. И что же, как же это?

– Да вот так. Такого удара голубчик не испытывал никогда. Слова доктора звенели в его ушах ещё долго, до самой ночи. И до самого ненавистного утра не смог он тогда уснуть. Об этом тоже писали потом в соц. сетях, якобы со слов из его записки.

«Что ж это такое? Где же справедливость на свете белом?! Чем я провинился, Господи? Почему я? Неужели я не стал на путь добродетели в последний год, не заслужил скорого и тихого конца?! За что мне теперь опять вот это всё?! За что?». Или что-то подобное, в таком вот ключе, так сказать. Бедняга уже готов был на двести процентов ласты клеить, а его так обломали. На работу он в то утро не пошёл, а порезал себе вены в ванной, да и помер. 

– Вот вам и пример «любви к жизни», – воскликнул Сотона.

– Не хилая история. Я уж и забыл про этого его дружка покойного. Ну да ладно-с. Комментарии?

– Самоубийство – грех, – пискнул Нытик.

– Всякий сам вправе распорядиться своей жизнью, ничего не грех, – парировал Сотона.

– Нет, это безответственно! – не сдавался Нытик. – Ему-то конечно все равно уже – помер, и все взятки гладки. А живые? О них он совсем не подумал. Мать с отцом-то как убивались, поди!

– А я, господа-товарищи, позволю себе тоже комментарий. 

– Уважьте уж.

– Так вот, господа мои хорошие. Я здесь вижу великую боль, великие страдания, великое же от них избавление. Ведь дружок этот-с, будучи перед лицом неизбежности осознал тщету и тлен бытия. Он узрел воочию жестокость жизни, которая, подобно кнуту в неотвратимой руке природы, подгоняет человека все нелегкие годы, что ему отмерены. Жизнь и вправду суть борьба. Борьба с голодом, жаждой, болезнями, депрессией, угнетением. А он сумел. Сумел постичь, что смерть это только окно или дверь (кому как удобнее-с), надобные для побега из мрака действительности. Вопрос только – побега куда?

     И здесь я смею видеть великую и отчаянную храбрость, что присуща одним лишь самоубийцам. Они в этом достойны высшего восхищения, ибо осмеливаются сделать настоящий шаг в неизвестность.

– А по-моему – они слабаки и трусы, – воинственно прогнусаввил Нытик.

– А вы, по-моему, идиот. Вы не ухватили суть концепции. Впрочем, давайте, тащите кто-нибудь последнюю на сегодня скрижальку, и закругляемся. А то я смотрю, господа-товарищи, четкость теряется. Стол, видите, уже размытый стал и полупрозрачный, верный знак того, что скоро все растворимся. Тяните-с кто-нибудь. Ну-с?! Никто не хочет?

– Как-то уже и правда неохота, – зевая сказал Сотона.

– Да, стрёмно стало, – подтвердил Хамло.

– Устали мы, видать, рефлексировать-то, – подытожил Красавчик.

– Тогда, господа мои хорошие, последнюю вытяну я. Вы, кстати сказать, зря отказались, тут в этой скрижальке самое интересное осталось. Там, в мире, светает-с, тени блекнут, мир ночной тьмы и мрачных истин растворяется, а у нашего совсем крыша едет от недосыпа и чрезмерного количества выпитого. О, какие фантомы всплывают в ядовитых парах его ума!

Рука Председателя неторопливо взяла с полупрозрачного стола карточку. Ненадолго наступила тишина, все незримые участники круглого стола ждали заключительных и самых интересных, как было обещано, слов. Председатель долго молчал, а затем вдруг страшно и неожиданно громко захохотал. Хохот его был свирепым, злобным, но недолгим, и, когда он стих, зазвучал вдруг отдающий звоном железных цепей жуткий, гортанный голос.

– Это из свежего. Депрессия и мысли о выстреле себе в рот из ружья. Он тогда сильно наелся всего подряд, запил всем, чем можно и лёг прямо в одежде в ванную с холодной водой. Экий доктор Гонзо! За день до этого, если помните, господа-товарищи, он не поленился, сгонял в ритуальную контору и купил себе место на кладбище.

У него такая мысль была – послать к чертям всё: опостылевшую работу, бизнес, отдруживших своё друзей, дуру-жену, которая видит в нем только источник материальных ценностей, а он, кстати, давно не видит в ней вообще ничего, словом поставить крест на всей жалкой своей и ненавистной жизни. А воплотить эти актуальные тезисы он хотел буквально, то есть натурально приехать на кладбище, заехать на машине на своё купленное место и, прямо не выходя из неё, разнести себе голову выстрелом из ружья.

Лежал он тогда в ванной, полной холодной воды, и ему было жарко. Его трясла лихорадка. Суицидные мысли потихоньку отступали, а думал он вот что. Цитирую по скрижальке: «…жизнь моя сраная похожа на забытый в аду телевизор. Никого нет рядом, серые руины прошлого кругом, а в телевизоре – вечный телемагазин, где идёт распродажа моих вещей, моих мыслей и самого меня… Кто я? Неужели нечто большее, чем мимолетная тень, отброшенная комком грязи, пролетевшим под высоким и вечным светом?! Буду ли я скитаться и дальше меж бессчетных фонарей по виткам нескончаемой спирали или всё кончится в один миг, обратившись в тёплое и ласковое вечное небытие?! О, кажется, отпускает… Водки бы…». 

Председатель замолчал. Тишина вновь возникла над столом, которого уже почти совсем не было видно. Проникавший отовсюду яркий свет растворял тьму, а вместе с ней и невидимых членов рефлексионной комиссии.

– Гравитация вновь победила. Как всегда. До встречи, господа-товарищи. До скорой, надеюсь, встречи, – успел тихо проговорить Председатель, перед тем, как растворился в лучах света.

В лучах, кстати сказать, света бесцеремонного и неотвратимого как сама гравитация, безжалостно проникавшего сквозь закрытые веки спящего на земле человека, заставляя его, следуя завету классика «узнать жизнь, принять ее, и поприветствовать звоном щита». Или хотя бы просто чего-нибудь принять.

Белый свет нового дня, фашистским изувером концлагеря Дахау истязал человека, обрекая его на мучительное приобщение к реалиям. А оные были таковы: гравитация одержала окончательную победу, обрушив человека наземь прямо рядом с его подъездом, до квартиры он не дошёл совсем немного. К тому же, (как выяснится позже), ресторан, откуда человек вёл неравный бой с неизбежным феноменом, находился совсем неподалеку от его дома, на противоположной стороне улицы, а Наш-то побрёл вчера в другую сторону и обошёл пару кварталов, перед тем, как сдаться у своего подъезда.

Есть мнение, что он пошёл в другую сторону неспроста, якобы изначально запланировав идти к какой-то подруге, но вспомнил вскоре, что она давно замужем и вообще спит.

Мысленно проклиная подписанный позорный пакт о безоговорочной капитуляции перед неизбежным феноменом, человек с большим трудом поднялся на ноги и, доковыляв кое-как до подъезда, нырнул в него. Поднимаясь по лестнице, он стонал от боли, а болело у него буквально всё покрытое синяками и ссадинами тело. Давали о себе знать следы ночного боя с гравитацией, бессмысленного боя и беспощадного, как русский бунт. Человек совершенно на автомате открыл дверь в квартиру и чуть ли не с разбегу повалился на диван, засыпая на лету. Последняя мысль, что успела возникнуть среди руин его сознания, содержала надежду на то, что поскольку утро было совсем раннее, никто из соседей не успел увидеть его в этаком срамном виде, спящего на клумбе у подъезда.