Старый новый дом [Никита Андреевич Фатеус] (fb2) читать онлайн

С крыши двенадцатиэтажки, словно сквозь туман, пробивались только разноцветные блики. Город вдалеке – лишь огромная бесформенная тень, капля краски, размытая водой. Но чем ближе я смотрел, тем яснее становилась картинка. Люди около дома походили на маленьких мошек, копошащихся в своих колесницах, общающихся и гуляющих по улицам, полным навоза. Впрочем, если подумать, то они его не только планомерно утаптывали, но и производили.

Но думать не хотелось. Ведь жизнь внизу кипела, а мысли были полны лишь желанием почувствовать ее. Машины мирно катились по асфальту, казавшимся идеально ровным с высоты. Дома стояли, как и раньше. Я надеялся лишь на то, что двенадцать этажей подо мной не начнут обваливаться до того, как я ступлю в пустоту.

Впервые в жизни я дошел до неопределенности грядущего. Она присутствовала и раньше, но, скорее, веселила меня, чем отягощала. Раньше я думал, что будущее уже в завтрашнем дне, а следующий год – нечто совершенно отличное от года идущего. Впереди, навеянные мечтами и детской наивностью, мне ясно представлялись деньги, девушки, известность и свобода, присыпанные блестками. Конечно, присутствовал страх неудачи, и иногда я пытался выбрать между попрошайничеством, и игрой на гитаре в переходах метро. Так, на будущее, чтобы не оплошать, если такой выбор все-таки встанет передо мной.

Этот выбор был столь же сложен, сколь и абсурден. С одной стороны, страдало чувство собственного достоинства. С другой – довольно слабые навыки игры на гитаре не позволили бы предстать перед толпой. Но в каждом из этих вариантов жертвой должна была пасть гордость.

Проблема необходимости выбора становилась все острее, чем ближе я подкрадывался к двадцати годам. Сначала меня мучали лишь предположения о дальнейшей судьбе, ведь школа не обещает ничего, отражая лишь приблизительный потенциал. И чем ближе я был к новому для меня миру, с тысячами профессий, без навыков, без наглости и целей, тем сложнее мне виделась жизнь грядущая. Университет был успокоительным недолго, накормив меня ложными представлениями о профессии, не дав, при этом ни наглости, ни цели.

Я понимал, что сам дурак. Но вместе с этим продолжал писать рассказы и раззадоривать себя наивными фантазиями о том, что моя востребованность – дело времени. И все же, предостерегающие мысли о переходе московского метро меня не отпускали. Так или иначе, после этого я возвращался в реальность. Я оглядывал комнату, вспоминал о своем умении вылезать из проблем и улыбался, предвкушая начало следующего дня. Впрочем, игре на гитаре я все же уделял часок-другой.

Удивительно, как при огромных возможностях рождается апатия и отсутствие любых целей в жизни. Ведь людям дан безграничный выбор, с оговорками, конечно, в виде умений, стремлений и, на худой конец, таланта. Но при этом никто не ограничивает человека в достижении цели. Все дороги, казалось бы, открыты. Стоит либо усердно работать, либо иметь связи, а лучше и вовсе обладать обеими суперспособностями. Ведь гениальность – не дар, а тяжелое бремя, результат выбора и плод тяжелых, порой неоправданных, усилий. Гениями, как правило, не рождаются.

Но я, в любом случае, был не из них. Я не хотел делать ничего и получать за это деньги, признание и женщин. Но почти каждый этап моей жизни вторил предыдущему, что реальность кардинально отличается от тех картинок, всплывающих в голове перед сном. О чем бы мы ни мечтали, как бы ни хотели этого, жизнь поставит подножку. Но я в это не верил. Поэтому и разрывался между реальным взглядом на будущее, и навеянной грезами надеждой.

И дело не только в работе. Желание достичь успеха в любимом деле также повлияло на меня. Я хочу, но хочу, видимо, глупо или недостаточно сильно. Потому что за пять с лишним лет ничего не поменялось, кроме ненависти к себе, ставшей ежедневным ритуалом. И только в ней я преуспел. Я давно ничего не писал, но вот, наконец, появился повод для моих раздумий – что-то вроде предсмертной записки.

И при всем этом нужно было становиться человеком. Но даже на этом поприще я потерпел кучу неудач. Лицемерие, ложь, предательство, свойственные людям, коснулись и меня, оставив яркий коричневый мазок на подкорке. Так я и пришел к неизвестности. Без целей в жизни, апатичный и плохой человек. Пускай, возможно талантливый и во многом человечный. Но уже не до этого. Цинизм или сострадание, глупость или последовательность, сила или слабость – все это уже не имеет значения.

Сейчас эта неопределенность другая, нежели раньше. Она то ли сменила прическу, то ли заразилась СПИДом. Что-то в ней точно поменялось, но я точно не знаю насколько. Сегодня она начала нашептывать мне, что миру я не нужен. Миру не нужен никто. Люди выстраивают тысячи иллюзий, чтобы оправдать свое существование. Но все всегда упирается в рамки бытовой осмысленности действий. Сознание человека – генетическая ошибка. И эта ошибка породила все существующее. Все наши взгляды, представления, слова, мысли и все, с чем ассоциируется нынешний мир. Мы – дети ошибки. А амбиции не позволяют жить в устоявшихся рутинных условиях, которые канут в лету. Хочется так, чтобы навечно. А кусать часть пирога скучно. Да, поначалу, это может радовать, но в итоге наши изнасилованные реальностью мечты приведут к тому, чем занимаюсь сейчас я. И падать будет больнее. А падать придется, так или иначе.

Что меня ждет дальше? Позади школа, университет, друзья, девушки, родители, живущие порознь. Через все это я уже прошел, и справлялся с жизненными ситуациями с переменным успехом. Но что дальше? Работа? Покупка квартиры, машины? Алкоголизм и писательство? Никаких стремлений и желаний. Как это парадоксально звучит от человека, живущего в мире возможностей и свобод. И какой бы безграничной свобода ни была, сценарии написаны, а роли распределены. И сегодня я уйду за кулисы.

Я поднимался на разные крыши. И каждый раз испытывал смешанные чувства. Первый раз я был в восторге. Я оглядывал город и мнил, как стану важной его частью. Мне были милы все дома, все люди, каждый рассвет и каждый закат. Позже я начал приглашать друзей. Я хотел, чтобы они увидели тот чудесный пейзаж, который видел я. Я хотел видеть их восхищение от того, как многолик однообразный город, когда его покидает уставшее солнце. Пусть пейзаж не менялся, но вид с каждой двенадцатиэтажки, на которую мы забирались, был уникален. И тогда я даже не думал смотреть вниз. К чему это? Пощекотать свои нервишки, разве что.

Постепенно желающих сходить со мной становилось все меньше. Оставались только самые близкие. С ними мы окидывали взглядом окрестности, болтали о пройденном пути и спускались на лифте обратно, полные тоски по ушедшему времени. Даже скорее по тому, что оно с собой унесло. Никакие закаты нас не трогали, как и набитые тоскливой злобой тучи, как и дожди со снегами. С тех пор походы на крыши стали какой-то странной традицией, не зависящей от нашего желания. Мы поднимались наверх, стояли какое-то время по уши в воспоминаниях, а потом просто спускались на лифте вниз, чтобы потом подняться снова.

Около двадцати разных крыш. И каждый раз одно и то же. Сначала подъем по лестнице, в предвкушении завораживающих картин. Затем странная трапеза, где на первое каша из радости, спокойствия и тоски, на второе горькие воспоминания, и компот из пустоты в придачу. И, наконец, спуск к привычной жизни. Но вместе с этим автоматизмом, с которым мы путешествовали по домам, существовали удивительные виды. Пусть передо мной открывались картины одного и того же города, каждая из них вызывала совершенно новые и неповторимые эмоции. Но и этому пришел конец.

В конце концов, подходя к одному из домов я начал оглядывать его снизу-вверх и представлять, что будет на каждом из этажей. Отличается ли этот дом от последнего? Сколько крыш я еще обойду? Есть ли в этом смысл? Никто не мог мне дать ответов. А они могут быть настолько прозаичны, что меня это не устроит. «Тогда зачем задавать эти вопросы?» – спрашивал я себя. И этот вопрос оставался вместе с остальными, без ответа, без малейших раздумий над ним. И вот, здравствуй, неопределенность.

Даже сейчас вопросы задаются по второму кругу, и я все еще не открестился от них. Вопрос за вопросом в голову, а ответы спрятались где-то за спиной мертвых раздумий. Я безмолвно поднялся наверх и залез на парапет крыши, в ожидании момента. Какой была бы следующая крыша из этого огромного количества непокоренных вершин? Скорее всего, она была бы точь-в-точь похожа на эту. И вид с нее открывался бы точно такой же. Впрочем, это уже не так важно.

Сложно совершить прыжок. Скользкая кромка крыши не даст оттолкнуться, а снег лишь сделает его нелепым. Впрочем, прыгнуть – не то слово. Никто не прыгает с крыши. Прыжок – это уверенное действие. Но то, что делают люди – это падение. Они расслабляются. Ноги слабеют, руки взмывают вверх, и только после первой секунды тело вновь напрягается. Именно тогда он плюет на все и успокаивается. Именно этот момент – его последний отдых в жизни. Потому что следом идет агония, отчаянная попытка повернуть все вспять, и люди, подобно неумелым птенцам, пытаются махать своими неразвитыми крылышками, не понимая, что это уже не нужно. Выбор был сделан. И тогда он был правильным.

Закончив мысль, я сделал последний глоток коньяка. Я достал из кармана двенадцать скрепленных между собой листов, положил их на самый край и прижал бутылкой. Я шагнул, пока мысли затмевал горький вкус алкоголя. И теперь, наблюдая за каждым из окон, проносящихся мимо, я лечу навстречу январской грязи. За стеклами знакомые мне люди и ситуации. Суетливая молодая семья, их детишки разворачивающие подарки при свете гирлянд. Школьники, ожидающие чуда, пока их родители общаются на кухне. Одинокая женщина, уткнувшись в телевизор пытается не заплакать, пока в соседней квартире подростки пьют дешевые коктейли. Парень и девушка, танцующие, целующиеся и счастливые. Студенты, менеджеры, и снова семья. Одинокие люди. Вновь одинокие люди. Еще одна пара пожилых одиноких людей. И вот, наконец, земля.

Спустя неопределенное время я открыл глаза. На улице не было света, то ли все еще, то ли уже. Через доли секунды появилась отчетливая боль в голове. Я нашел в себе силы подняться и в очередной раз проклял себя за тягу к жизни. Вокруг шумела новогодняя постановка. Звук взрывающихся салютов стрелял в голову, не убивая, но калеча. Рядом раздался пьяный крик:

– Поднимайся, дружище!

– Да я и сам это знаю, – сказал я себе под нос.

Я ощупал себя, покрутился и сделал ленивую зарядку секунд на пять. Ничего не сломано. Вспомнилось, как пролетающие мимо окна казались последним, что я увижу. Но вот я на земле, на той точке, в которую пристально вглядывался, стоя на крыше. И сознание, ошибка, говорит мне, что нужно закончить начатое. Потому как, не разбившись целиком, разбиваются остатки смелости и самоуважения. И я пошел мимо зевак в подъезд соседнего дома, чтобы подняться на очередную крышу, которая теперь уж наверняка будет последней.

Понятное дело, что никто не заставлял меня падать, поэтому и на головную боль нельзя было сетовать. Это меньшая боль из тех, которые я мог испытать. Но она, как бы там ни было, не самая благородная. Ведь с переломанными конечностями я бы проклинал себя за то, что сделал. А я, традиционно неудачник, должен помимо треска головы слышать еще и упреки о несостоятельности в любом деле, каким бы оно ни было.

Улица была полна полутрупами вроде меня. Кто-то только вошел в это состояние, кто-то из него вышел и вновь пытался стать похожим на своих товарищей-зомби. Люди не умолкали, радовались или же обманывали себя в этой радости. Они визжали, пытаясь перекричать шум прошлогодних проблем, рвущихся в год нынешний. Но по большей части мир погибал. И тишина становилась все отчетливее, покуда я двигался к подъезду.

Несмотря на праздничные наряды, улицы были серыми. Снега почти не было, преобладала грязь. Грязь на обуви, грязь внутри человеческих голов, порождаемая желаниями и обидами, грязь проникала сквозь нас. И лишь небольшие островки белого и местами чистого снега не давали нам окончательно забродить. Я попытался отряхнуть ноги, но грязь словно впиталась в обувь. Я попробовал проигнорировать этот факт и бросил взгляд на дверь. Над ней висела табличка:

«Подъезд 20/В»

Дверь в подъезд была распахнута. Я ступил на подъездную плитку, куски которой откололись и были заботливо убраны в прошлое. Местами полы были белыми, но по большей части они пестрили желтыми пятнами от сырости и следами от ботинок, не говоря о грязных бетонных проталинах. Справа рядами висели почтовые ящики, а прямо передо мной в пяти метрах спокойно стояла небольшая лестница, приглашающая всех к дверям лифта.

На стенах красовались надписи, знакомые каждому, кто хоть раз был в подъезде. Слева черным баллончиком и весьма простым почерком было выведено: «Ангелина – шлюха». Аналогичные оскорбления, но уже меньшим кеглем были выведены во всех доступных для человека среднего роста местах. Но мне приглянулась одна цитата, сделанная специально, чтобы выложить с ней фото в какую-нибудь социальную сеть. Глубокомысленное сие гласило: «Все мы смертны, а значит – свободны» Я ухмыльнулся.

Лампы светили тускло, потому как вместе с потолком окрасили и плафоны. Повсюду висели картонные зайчики, мишки и снеговички с выражениями лиц страдания, прячущихся за беззаботными улыбками. Где-то пыталась удержаться на весу мишура, приклеенная на скотч. Где-то она уже валялась, прямо на конфетти и сигаретных окурках. Праздник был растоптан и ждал отмщения, готовясь растоптать людям счастливое утро первого января.

Слева от лестницы, рядом с батареей стоял стол и четыре старых стула. На столе стояла банка из-под кофе, служащая пепельницей, бутылка коньяка и какая-то тарелка. Рядом с ним стояла яркая новогодняя елка, под которой покоилась коробка с ненужными рекламными буклетами и газетами. За столом сидела знакомая мне компания. Из портативной колонки доносились стучание, хрипение и прочие шумы, вперемешку с голосами. Возможно, так рожал крупный рогатый скот. А может, это была плохая музыка.

– Сколько лет, сколько зим! – воскликнул мой одноклассник, поднявшись со стула с подкашивающейся ножкой. – с праздником, блудный сын! Не появлялся здесь уже сколько. Забыл про нас?

– Шолом, Илюша, – сказал я растерянно и оглядел присутствующих. – с новым годом всех.

Я пожал парням руки и спросил:

– У вас от головы ничего нет?

– Как же, – Илья указал на бутылку. – думаешь, мы тут сухие сидим?

– Я тебе налью, – сказал Сева, одногруппник.

– Что у тебя вообще нового? – спросил меня Илюша, сжав в зубах сигарету.

– Толком ничего. Не работаю, ничем не занимаюсь.

– Все еще нищий? – усмехнулся он.

– Пожалей убогих.

– Так и быть.

– Держи, смотри не напейся, – ухмыльнувшись сказал Сева и протянул мне стакан.

– Благодарю, – я взял стакан.

Ваня продолжал молча сидеть и смотреть на нас с недоумением.

– Чем вообще занимаетесь, господа, – спросил я и перевел взгляд на Илью. – и дамы?

– Я скучал по твоим плохим шуткам, – заметил Илья. – сейчас только и делаем, что пьем, курим и музыку слушаем.

– Неплохо, да? – заметил Сева.

– Я полагаю, это невероятно занимательно.

– Так и есть, – воскликнул Илья и поднял стакан. – с новым годом!

Я быстро осушил свой стакан. Как будто это должно было помочь. Я перестал морщиться из-за крепости алкоголя и глянул в сторону Вани, человека, с которым я хорошо дружил в детстве. Он смотрел на меня с немым упреком, возможно даже с отвращением. Он словно спрашивал меня: «Ты хоть сам понимаешь, что ты делаешь?» Я же смотрел на него с досадой, но без сожалений. После пары секунд игры в гляделки он опустил глаза и тихо сказал:

– Ты про Соню слыхал? – он говорил про нашу подругу. В детстве мы втроем носились по двору.

– Она поправилась? Давно мы с ней не виделись.

– Не поправилась, – он продолжал пристально на меня смотреть.

– Как так? – я сразу же смирился с этим. Не потому что мне было безразлично. Дело в том, что так я реагировал на смерть в принципе. Смерть неизбежна и порой даже подвластна нам. Но только в одном направлении. Ты можешь приблизить ее, но никогда отсрочить. И я смирился, что не отменяло неизбежно возникающей пустоты внутри. Мне хотелось знать только, как это произошло.

– Как-как? Вот так! – сказал Ваня. – вчера ночью звонили из больницы, переливание не помогло.

Он замолчал и уставился в стену, ясно давая понять, что разговор окончен. «Я ведь мог дать свою кровь, – подумал я, – но не сделал этого». Думал, что мы уже давно не общаемся и там меня никто не ждет. К тому же, на мне свет клином не сошелся. Да и, с другой стороны, оно бы не помогло, и корить себя не за чем. Может, смысла не было вообще, и с этим нужно просто смириться?

И ведь фактами тут себя не оправдать. Нельзя сказать, что с ее смертью должны исчезнуть и все вопросы. И самое главное, что она, как бы это плохо ни звучало, не играет роли в данной ситуации. Здесь все упирается в то, что мои дела были куда важнее переливания крови для этой бедной девушки, нашей с Ваней подруги детства.

Я было начал считать себя последним человеком на этой земле, как вдруг почувствовал приятное шуршание кресла подо мной. Я вжался в него и гладил шершавые поролоновые подлокотники. Я услышал музыку, всю музыку, каждый инструмент. Барабанщики словно сидели в моих ушных раковинах и давали ритм. Мелодия тонкой нитью пронизывала всю черепную коробку изнутри, и переплеталась в причудливые узоры. Цвета стали ярче, и все складывалось в удивительную мозаику. Даже грязь на кафеле казалась мне каким-то ацтекским рисунком. Мишура начала радовать, конфетти слепили, а коньяк прожигал изнутри. Мне не хотелось говорить, но поделиться срочной новостью я считал должным:

– Со мной происходит что-то странное! – я оглядывал все вокруг. – я будто вообще не здесь!

– Ну, здравствуй, – сказал Сева.

– Белочку словил, псих, – сказал Илюша.

И лишь Ваня Петров сидел с тем же выражением презрения на лице, пока меня это совершенно не трогало. Я достал свой телефон, надел наушники и включил первую попавшуюся мелодию. На фоне болтали мои друзья, но постепенно музыка, льющаяся из моих наушников, полностью поглотила мое сознание. Казалось, я понимал каждую строку, каждый удар, каждый звон колокольчиков, каждый перелив, каждый голос. Это было блаженство – перенестись в уютный домик и ловить причудливые закорючки-ноты в красной новогодней шапке, пока вокруг носятся ребятишки и заворачивают подарки.

Я сидел в абсолютном блаженстве около пяти минут, как мне казалось. Но когда я открыл глаза, рядом никого не оказалось. На столе остались стоять пепельница и почти пустая бутылка коньяка. Кажется, мои знакомые ушли. Возможно уже давно. Пускай. Я не питал к ним тех дружеских чувств, которые были раньше, когда я гулял во дворе, ходил в школу или в университет.

Да, было приятно время от времени видеть их довольные лица, но это снова и снова отсылало меня в лучшие времена. А я устал тревожить себя мыслями о том, как было хорошо раньше, когда не было мыслей о будущем, ответственности и банальной серьезности. Поэтому я и должен подняться на крышу и спуститься снова, самым коротким путем. Я встал с кресла, взял бутылку и начал осматриваться. Голова снова начала болеть.

Я оглядывал грязную плитку, как через пару секунд в дверях показалась толпа пьяных людей. При них были все атрибуты праздничной ночи: водка, стаканы, дети, возможно тоже пьяные. Во главе был низкий мужичок лет пятидесяти с арсеналом фейерверков, способным взорвать небольшое здание. Параллельно с ними открылась дверь соседней квартиры, и мужичок с блаженной водочной улыбкой окликнул выходящую семью.

– С новм годм!

– С новым, с новым, Вить, – мужчина поправил меховую шапку.

– Даай выпьм, – он, чуть не уронив стаканы, выхватил один и с третьей попытки зубами вытащил пробку. – щстья и здровья!

– Будет тебе. Я не хочу.

– Ну хрош, – он неутомимо продолжал наливать. – по чуть и сё.

– Нет, Вить, пойдем. Лучше салюты твои посмотрим.

– О, эт я могу, – кое-как вытащив фейерверк сказал он. – Есь зжигалка?

– Вить, ну не здесь же, ты совсем нажрался?! – включилась, видимо, его жена. Дети все время стояли в стороне и лишь недоумевающе смотрели на выступление своего отца.

– Пршу прщения, – Витя откланялся перед всеми и двинулся в сторону двери.

Мне отчего-то стало мерзко. «Учись пить, пьянь» – подумал я, но сразу же вспомнил о бутылке коньяка в руке и моем недавнем состоянии. Меня начало тошнить. Я дождался, пока семьи выйдут на улицу и оставил на кафеле все, что во мне было. «Я отвратителен – это надо заканчивать» – заключил я и двинулся в сторону лифта. После нескольких попыток вызвать его, я обратил внимание на объявление: «Лифт не работает. Приносим свои извинения» Я недовольно выдал:

– Подавитесь! – и пошел в сторону лестницы. Мне предстояло пройти все двенадцать этажей. Лучше мне не становилось.

Поднявшись по винтовой лестнице, огибающей шахту сломанного лифта, я увидел лестничную клетку. Это было просторное помещение, в двух концах которого держались на старых, а может и новых петлях, двери в предбанники. По углам как обычно висели кнопки звонков с подписями номеров квартир. От двери до двери тянулась стена, по центру которой находился выход на общий балкон. По бокам от двери были врезаны окошки с широченными подоконниками.

Грязная серо-коричневая плитка кусками лежала на холодном бетонном полу. Тот же бетон виднелся под отваливающейся кусками серой краской. Мрачные стены не отражали всей важности праздника, если таковая и была. Разве что в углу стояла осыпавшаяся елка, готовая забыть все, что происходило вокруг нее. Грязи было значительно больше, нежели на первом этаже. Новогодний шарм исчез моментально, если он вообще появлялся.

Где-то недалеко были слышны стоны. Скорее всего они доносились из той квартиры, на двери которой, рядом с цифрой «14» красовалась металлическая табличка «Саша+Женя» выгравированная отменным старинным почерком. «Кто из них парень? – подумал я, – а что, если оба? Или обе?» Я быстро откинул глупые мысли и пожелал влюбленным счастья. Оно им было нужно. Потому как счастливые люди живут без глупых табличек на дверях.

Номера квартир странным образом не были упорядочены. Потому как не успел я закончить мысль, из соседней квартиры вылетело двое парней с сигаретами в зубах. Оба были обриты наголо, а в глазах их была та же животная ненависть, что и у быков на энсьерро. Один из них, высокий, был мертвецки пьян и с трудом прошел один единственный метр до подоконника. Второй же, низкий и более худой, был намного более подвижным. Он вытащил сигарету изо рта и подошел ко мне:

– Здорово.

– Шолом.

– Гы, – выдало второе тело.

– Шолом? Это что значит? – спросил служивый.

– Значит – мир тебе. Приветствие такое.

– А че, обычное «привет» уже никак не котируется?

– Ну, привет, если тебе так проще.

– Да ладно, расслабься, – он оскалился. – сигарета есть?

Я глянул на сигарету в его руке, посмотрел на его оскал и снова на руку:

– Нет, у меня нет, к огромному моему сожалению.

– Че, не куришь, да? Спортсмен, значит.

– Курю, но сигарет у меня нет. Может, твою пополам покурим?

– Ну, давай, – он прикурил и протянул мне сигарету, не снимая с лица дикий взгляд и оскал. – а че патлатый такой?

Его друг в этот момент медленно стек по стеночке в сидячее положение и кое-как закурил сигарету, попутно пытаясь открыть бутылку водки, которую он словно фокусник достал из пустоты.

– Нравится мне так, – ответил я.

– Мужики так не ходят, ты в курсе? У мужика должны быть короткие волосы. Шевелюра – это для баб.

– Байкеры так не считают, – я передал ему сигарету, ожидая очередного его выпада.

– А че за коньяк пьешь? – он указал на бутылку в моей руке.

– Дешевый, качественный, печень в щепки, – полумертвый служивый бросил взгляд снизу и попытался понять, о чем идет речь.

– Хорошо сказал, – он затянулся. – так может выпьем?

– Никак нет.

– Никак нет? Ты служил? – резко спросил он, глядя на меня снизу вверх.

– Никак нет, – коротко отвечал я. – не служил.

– А че тогда отвечаешь по уставу?

– Просто так.

– А че не служил? Кто родину защищать будет? – нервозно возразил парень.

– Ага-а, – доносилось снизу.

– Солдаты, я полагаю, – ответил я.

– А ты забавный. Только дерзкий слишком, – он сделал шаг в мою сторону. Я понял, к чему все идет и предвкушал драку.

– А ты в курсе, кто не служил – тот не мужик. Ты не мужик?

– Мужик, – я был хладнокровен, но страх был где-то внутри. – могу показать.

– Ну, давай, – он оскалился вновь.

Я собрался с мыслями и пытался придумать, как и куда его ударить. Но самое главное было – переступить через свой страх. Я не поощрял насилие, никогда. Но ситуация требовала действий, и вот мысль пришла в голову. Я, забыв о тошноте, сделал глоток коньяка, поморщился и резко ударил его бутылкой по голове. Кажется, я попал в бровь. Бутылка осталась цела.

– За ВДВ, да? – усмехнулся я.

– Ну, сука, тебе конец, – кровь стекала ему прямо в глаз. Вторым, к сожалению, он все видел. Он сделал пару шагов в мою сторону. Я попытался уклониться и повалить его, но он поймал меня на встречном движении и попал прямо в челюсть. Я упал. Бутылка коньяка была еще в руке. Его друг окончательно улегся на пол, не обращая внимания на происходящее. Я ударил его пяткой в колено, и он пошатнулся. Как только его голова оказалась в зоне досягаемости я наотмашь ударил его. Стекло разлетелось, а я неосознанно промыл ему свежую рану дешевым спиртом. Он только больше разозлился и начал валять меня в осколках и разлитом коньяке, не переставая месить меня кулаками. В один момент он остановился и сказал:

– Еще тебе? Я спрашиваю, еще?! – чувствовалось, что он устал, но я устал не меньше.

– Да все, хорош! – я закрывался, и он не попал бы по моей голове, зато руки он мне отбил знатно. – давай на мировую.

– Ладно, живи.

Я недоверчиво убрал руки и глянул наверх. Он протягивал мне руку, чтобы я мог подняться. С его помощью я встал и отряхнулся. Где-то жгло кожу, где-то тянуло мышцы, и я точно знаю где раскалывалась голова. Челюсть немного отекла, но боли я не чувствовал.

– Как сам? – спросил он.

– Живой. Как голова?

– Пойдет. Сколько бутылок мне в голову прилетало.

Я охотно поверил в относительную целостность его головы и, возможно, приблизил его к слабоумию. С одной стороны, это меня радовало, с другой – мне было его жаль.

– Ну, давай тогда выпьем, – он вытянул у друга бутылку, как соску у спящего младенца и протянул мне. – а то что не служил – это поправимо.

Все мое опьянение сошло на нет в процессе драки. Тошнота прошла, а головная боль усилилась. И я решил, что самое время для второго раунда. Я взял бутылку у служивого и сказал:

– Надеюсь, что нет, – я поднял бутылку в воздух и саркастично, по крайней мере я думал, что саркастично, произнес. – за защитников отечества!

– За нас! Ура! Ура! Ура! – бодро выпалил истекающий кровью служивый.

Я не разделял его радости и гордости. Защитники отечества, которых я упомянул, защищали и защищают его. Это несчастные люди, столкнувшиеся с самыми страшными вещами в нынешнем мире – насилием, смертью и принуждением. Я пил за них. Но служивый, очевидно, подумал, что я поднимаю стакан и в его честь. Он ошибался. Но ему я об этом не сказал.

– Как зовут-то тебя? – спросил он.

– Называй меня пьяным мастером.

– А ты все еще дерзкий! – с оскалом недоумевал он. – тебе повезло, что тут я, а не какой-нибудь сумасшедший.

– Тебе повезло, что у меня не было второй бутылки.

– Ну, сука, – он усмехнулся. – ладно.

Сумасшедшим он и правда не был. Порой даже казался совершенно адекватным. Но отбитая голова, армия, возможно, окружение – все это давало понять, что из человека можно сделать что угодно. Можно навязать ему такие ценности, которые убедят его, что уверенность и глупость – это достоинство и отвага. Он может быть непоколебим в своей смелости и бить себя по лицу, если только скажут, что это его долг перед страной. Мне до последнего не хотелось верить в то, что таких и называют сейчас защитниками отечества. А таких было много. И все они вылезали откуда-то, как февральская грязь из-под снега, и докучали своей самодовольной гордостью, которую им подарили вместе со званием защитника.

– Ну, успехов! – я отдал бутылку.

– Бывай! – он отхлебнул и начал тормошить друга. – смотри не нарывайся больше.

– Как скажете, товарищ, – кинул ему я и поднялся на третий этаж, оставив внизу обшарпанные стены, осыпавшуюся елку, грязь, кровь и осколки.

Ступив на блестящую, словно влажную, серую плитку, я немного пришел в себя, но мне было жарче, чем обычно. Хотелось пить, сходить в душ, отоспаться, чтобы перестала болеть голова, но все можно было решить падением с крыши. Поэтому я шел.

Я оглядел лестничную клетку. Она была украшена узорами весенних аллей, водопадов, животных и птиц. И у всех зверей были пары. У грача была своя птичка, у кота кошечка, и даже у аллигатора, которого было не отличить от его партнерши, была своя крокодилиха. От этой идиллии хотелось напиться.

По углам стояли тюльпаны. Вокруг них лежали толстые коты. Они лениво мяукали, очевидно в ожидании самки. Потолок был слегка голубоватым, но все таким же пустым и серым, как и на нижних этажах. Лампы светили ярче и от этого казалось, что на этаже теплее. Разбавлял этот вид только рисунок на окнах, который оставил злой мороз. За ним не было видно ничего.

Я оглядывал животных, которые неуклюже умывались, но мои наблюдения прервали две девушки, которые с громкими и несвязными речами вывалились из квартиры номер восемь, чем слегка напугали пушистых лентяев. Но все же они не смогли заставить их сдвинуть свои несуразные тушки с места. С первого взгляда они были очень опрятны и естественны. Их смех раздавался, наверное, на весь подъезд и походил чем-то на звуки, которые мог издавать задыхающийся тюлень. Это и подкупало. Я оглядел их, они остановились и начали рассматривать меня с ног до головы. Затем одна из девушек, довольно высокая, с неуклюжим пучком темных волос на голове, сказала:

– Привет! Я – Катя, – она протянула мне руку.

– Да? Правда? – я поднял брови и пожал ей руку. – Очень приятно.

Не спрашивая моего имени Катя продолжала:

– А ты откуда?

– Буквально свалился с крыши, – ответил я, и она громко расхохоталась. Она бы смеялась тише, я думаю, если бы понимала, что я не шучу.

– Блин, ты такой забавный, – они с подругой прошли к окну, и Катя предложила мне сигарету. – ты куришь?

– Да, – ответил я.

Я заметил, что в их глазах есть что-то неуловимое. Они не были большими или яркими, но тусклый свет слишком отчетливо отражался от них. Я глянул на вторую девушку. Ее взгляд сосредотачивался на мне, пробиваясь из-под копны несуразно уложенных разноцветных волос. Единственное, что раскрыло ее карты окончательно – это то, что она не смотрела, а старалась смотреть. В ее прищуренном и нараспашку открытом зеленых глазах я увидел следы старого доброго вина. Я развернулся к девушкам левой стороной лица и услышал звук удивления:

– Ах! – это была Катя. – что с тобой?

– Что там? – я делал вид, что ничего не знаю. На самом же деле, я ощущал жжение и отек.

– У тебя левая часть лица опухла!

– Это у меня молочный зубик выпал, поздравьте меня.

Вторая девушка оставалась сосредоточенной и пыталась найти что-то в пустом пространстве лестничной клетки.

– Тебе нужно приложить лед, – настаивала Катя.

– Прошу прощения, но мне нужно идти.

– Нет. Пойдем. Иначе останется отек, – продолжала она.

– Шрамы украшают мужчин, – я хотел поскорее отвязаться от них.

– Пойдем! Ты же не хочешь меня обидеть?

– Ладно-ладно. Дома есть что-нибудь крепкое?

– А ты забавный, – с намеком говорила она.

Хотелось напиться. Каждый раз, когда отчетливо ощущается боль, мне хочется проститься с трезвостью. И вот сейчас, когда я начал понимать, что алкоголь выветривается, а значит не за горами возвращение головной боли и глупых мыслей, я решил, что лучшей идеей будет что-нибудь выпить, желательно в большом количестве. К тому же, алкоголь – заклятый враг страха, и мне такой соратник был нужен как никогда.

В квартире пахло цветами. И духами. И перегаром, но это я предпочел проигнорировать, потому как сам пах алкоголем и сигаретами. Я разулся и снял пальто. В тусклом освещении подъездных ламп было сложно разглядеть грязь и пятна на одежде. Теперь же я мог лицезреть последствия драки. Я посмотрел в зеркало. Там все было еще хуже. По ту сторону стоял какой-то сумасшедший бездомный с опухшим лицом, грязный и с взъерошенными волосами. На руках была кровь.

Мне предстояло встретиться с гостями. Наверняка они все были опрятны до омерзения. Нужно было хотя бы немного соответствовать. Я быстро отряхнул пальто и направился в ванную. Там я отмыл руки, оттер пыльные пятна на джинсах и выглядел более-менее аккуратно. Я посмотрел на себя в зеркало:

– И чем ты занимаешься? Тебе просто нужно закончить начатое и все. К чему тебе алкоголь? Зачем ты вообще здесь? – спрашивал я отражение.

Оттуда на меня лишь смотрело тупое лицо, искаженное молодыми армейскими кулаками. Я понял, что не дождусь ответа и вернулся к оправданию:

– Алкоголь мне поможет. Пять минут, пару стаканов и я отсюда ухожу, – заключил я и вышел из ванной.

На выходе из ванной я встретил Катю.

– Пойдем, – сказала она и повела меня на кухню. В углу, около кошачьих мисок сидело маленькое пушистое создание. Она была напугана и явно не собиралась выходить. Она почему-то поразила меня. Такая яркая, стройная и удивительно гордая. Даже испытывая страх, она казалась величественной.

Закончив оказывать первую помощь, Катя повела меня в гостиную, знакомиться с присутствующими, чего я не хотел. Как велико было мое удивление, когда я встретил четырех девушек.

– Знакомься, – Катя начала перечислять имена девушек. – это Марина, Маша, Рита и Юна.

Первую я уже видел. Сейчас она оглядывала комнату, будто увидела что-то сверхъестественное. Я сказал:

– Всем шолом! Поздравляю со всем, с чем только можно.

– Привет! – кричала Маша.

– Ну, здравствуй, – лукаво смотрела с дальнего края стола Рита.

– Еще раз привет, – добавляла Катя, взяв в руку стакан.

– Здрасте. – Тихо добавила в конце Юна, пристально глядя на меня огромными карими глазами. Я увидел в них что-то яркое. Она смотрела одновременно со страхом и любопытством, словно я был диковинным хищником. Она же наблюдала, как этот хищник смотрел на нее пустым и довольно воинственным взглядом, пусть это и была та же заинтересованность. Она приглянулась мне, но я быстро отвел взгляд и спросил у Кати:

– А как зовут эту трехцветную прелесть? Я не про Марину.

Услышав свое имя, она непринужденно махнула рукой и продолжила поиски чего-то незримого для обычного человека. Девушки рассмеялись.

– А ее зовут Панацея, потому что она всегда помогает, когда плохо, – сказала Катя.

– А на кухне она забилась в угол, потому что вам тут хорошо?

– Какой ты классный! – смеялись девушки.

Вообще, с каждым раскатом смеха, пробегающим по комнате, я все больше ощущал свою глупость. Несомненно, приятно, когда девушки смеются, особенно над твоими шутками. Но я знал, кто спонсор этого смеха на самом деле. От этого становилось даже грустно. Потому как появлялось ощущение, что можно нести любую чушь, ведь успех не в остроумии, а в степени алкогольного опьянения.

Девушки продолжали напиваться. Каждая пыталась обмениваться со мной парой слов. Маша, к примеру, сказала, что я похож на ее знакомого, и что скоро она выходит замуж. Катя не могла угомониться и говорила, что я очень милый, и что мы могли бы дружить. Маргарита пронзительно смотрела в мои глаза и неуклюже пыталась усидеть на диване, рассказывая мне о своих достоинствах. Одна Марина была где-то за пределами нашей вселенной, разглядывая причудливую пустоту потолка.

Я был уже значительно пьян и единственное, что не давало мне уйти – это Юна. Она тихо сидела в углу и попивала мутное лимонное пиво, старательно отводя взгляд, когда я ловил его на себе. Мне хотелось поговорить с ней наедине, но я отчаянно не знал, как это сделать. Каждый раз, когда появлялась вероятность, что мы останемся наедине, она куда-то уходила. Это меня печалило и через некоторое время я решил, что думаю о чем-то несбыточном. Я решил дождаться момента и уйти.

Женщины были уже в самом конце алкогольного пути. Марина и вовсе уснула прямо за столом. Спустя час моего нахождения в гостях у девушек, Рита громко заявила:

– Тост за дам! – она повернулась ко мне, многозначительно посмотрела и протянула стакан, наполненный чем-то до краев. – давай.

– Что там? – поинтересовался я.

– Какая разница? – недовольно сказала Рита. – виски, водка, шампанское. В общем, все, что было.

– Пожалейте убогих, – взмолился я.

– Ты не мужик, что ли? Не можешь за дам выпить?

– Последний раз, когда я услышал этот вопрос, все закончилось не очень хорошо. Впрочем, – я поднял стакан. – за безликих и прекрасных!

Девушки начали осушать свои стаканы почем зря. Я залпом выпил напиток. Это было испытание, настоящая пытка спиртом, издевательство над алкоголем в целом. Пока девушки щурились от вкуса мартини, от лимонов, которыми закусывали текилу и в попытках разглядеть хоть что-то сквозь алкогольную пелену, я тихо ушел на кухню в поисках воды. И это принесло свои плоды.

– О, привет! – вышла из ванной Маша, – а ты чего такой хмурый?

– Этим коктейлем меня явно хотели отравить, но вода меня спасла.

– Хи-хи, – она улыбалась и чесала нос, держа в руке бутылку шампанского. – пойдешь курить?

– Пойдем. А ты разве куришь?

– Только когда пью.

Мы вышли на лестничную клетку, и я подумал, что нужно было взять пальто. Лучшего момента для того, чтобы уйти было не найти. «Заберу на обратном пути» – подумал я и оглядел старые стены. В подъезде все еще было довольно тускло. Коты мирно засыпали и даже не пытались прорваться в квартиру к Панацее. Я открыл окно, и мы закурили.

– Ты милый. Я бы… Мне нравится твое… шутки хорошие, в общем, ты знаешь об этом? – спросила Маша.

– Спасибо, наверное, – я улыбнулся. – понять бы еще, что ты сказала.

Она улыбнулась, блеснула глазами и потянулась ко мне. Мы поцеловались. Спустя десять секунд я остановился. Мне стало невыносимо жарко, плюс ко всему, моя опухшая щека причиняла невыносимую боль.

– Погоди, – сказал я, держа ее за плечи. – у тебя же скоро свадьба.

– Да, ну и что? – она была беззаботна. – его же здесь сейчас нет, да и нужно же оторваться напоследок. Мне всего восемнадцать!

– Тогда зачем ты выходишь замуж?

– Я его люблю. Он у меня самый лучший.

– Но целуешь ты сейчас меня.

– А может ты лучше него? – задорно кивнула она.

– Скорее всего. А может и нет. Может, я отвратительный человек, – впрочем, не ей я должен был об этом говорить. – я определенно отвратительный человек, поверь.

– А я все равно думаю, что ты милый, – она снова потянулась ко мне.

– Не-а. Стоп, – я взял ее лицо в свои руки и наигранно, без ущерба серьезности, добавил. – ты поступаешь плохо. Мне стыдно за тебя. Позор!

– Ладно, – она улыбнулась и хлебнула шампанского.

– Я в любом случае желаю вам счастья, – недолгого, само собой. – больше так не делай. А теперь пойдем в квартиру.

С порога нас встретил звук падающей женщины. Его не сравнишь ни с чем. Это плотный звук удара, в преддверии которого слышно отчаянное визжание, а после наступает тишина. И девушка должна сквозь гнетущее молчание присутствующих подняться и встретить осуждающую публику с достоинством. Зайдя в гостиную, я увидел веселую, и в то же время омерзительную картину. Умудрившаяся упасть с кресла, Катя лежала на полу. Марина лежала на диване с неприлично высоко задернутой юбкой и спала. Маша, вошедшая вслед за мной, плюхнулась на кафель в прихожей, само собой, никак не группируясь. Повсюду была разбросана еда, а в ванной кто-то храпел.

Можно было уходить. Я взял с вешалки пальто и вернулся в комнату. На секунду я подумал отыскать Юну, чтобы наконец перекинуться парой слов. Около минуты я метался между тем, чтобы найти ее или просто уйти, и, наконец, пошел на поиски огромных карих глаз. На кухне было пусто. В ванной спала Рита, демонстрируя феноменальную гибкость человеческого тела. Проходя мимо прихожей, я увидел, как стошнило Машу. Увидев меня, она сказала:

– Ты такой милый.

– Спасибо, – ответил я.

– Поцелуй меня, – она потянулась ко мне губами, сидя на полу.

– Само собой, но позже, – коротко ответил я.

– Обещаешь?

– Обещаю, – я солгал.

В комнате не было никого, кроме двенадцатилетнего виски. Я взял бутылку и направился в последнюю комнату. Я приоткрыл дверь в спальню, и увидел там балкон. Это было последнее место, где она могла быть. Я тихо закрыл дверь и двинулся в сторону него.

Балконбыл довольно просторным. На нем с лихвой поместилось бы человек семь. В центре стояло два кресла, разделенных кофейным столиком. Все вокруг было обвешано гирляндами. Самым удивительным было то, что полы были покрыты искусственной травой, среди которой местами возвышались почти настоящие тюльпаны. Этакий домашний заповедник. Дикая природа, закрытая в бетонной коробке. Но там не было главного. Там не было Юны.

Я был расстроен, не понятно отчего. Я приоткрыл окно, на котором красовались прозрачные узоры, накинул пальто на спинку кресла, уселся в него, закинув ноги на другое, и погрузился в мысли. Я был словно тень, призрак, волнующий и прекрасный, появившийся из ниоткуда и исчезнувший в ночи.

А они что? Нет, они все были прекрасны, бесспорно. Любая девушка таит в себе нечто исключительное. Я с огромным трепетом отношусь к этим созданиям. Они легкие, веселые и поразительно утонченные. Но когда принцессы превращаются в неуправляемые и неуклюжие туловища, теряется весь шарм. Поэтому сейчас они мне были отвратительны. Нет, на них плевать. Она. Она чем-то зацепила меня. И она ушла, как это обычно бывает. Мне тоже следовало бы уйти.

Девушки поразительны, необыкновенны. Но тонуть в них с головой – самый отчаянный поступок в жизни любого мужчины. И ведь чувства не назовешь мышеловкой, потому что сыра предостаточно, да и есть можно сколько угодно. С другой стороны, она, так или иначе, захлопывается с чудовищной силой.

Однажды, будучи студентом, я влюбился. А может это была и не любовь, черт его знает. Но я испытывал нечто необычное к девушке, которую придумал. Не буквально, конечно, но на самом деле она не была тем человеком, которого видел я. Мы были счастливы вместе, как мне казалось. Я считал, что нашему союзу время – не чета. А она только наслаждалась всеми плодами заботы и внимания, пока я пытался ужиться с мыслью о ее исключительности. Обманывал ли я себя? Отчасти. Обманывала ли она меня – определенно. Итог один – я был обманут и остался ни с чем, кроме ненависти к себе.

После нее я видел в каждой девушке что-то необыкновенное, приятное и манящее. Хотелось снова отдать себя в распоряжение чувств и не думать ни о чем. Но не получалось. Каждая мысль о бесконечной счастливой жизни с очередной прелестной девушкой грубо прерывалась пониманием того, что всему есть конец. И может не все лгали, предавали и уходили сами. Но уверенности в том, что я найду ту заветную «единственную» уже не осталось.

Я продолжал пить, мне не нравилось ничто здесь, кроме прохлады, и я должен был покончить со всем этим цирком. Как бы я ни любил девушек, их природа была непонятна мне. Я мог влюбляться и страдать, потому что делал это целиком, безрассудно и искренне. Если же не влюблялся, то вел себя, как последняя скотина. Наверное, это привычное дело для людей, даже упорядоченные и оправданные годами каноны. Но мне это было не понятно. Я жил где-то в мире иллюзий. А встречаясь с реальностью, я не мог расстаться с бутылкой.

Мои размышления прервал стук в дверь. В комнате стояла Юна. Это была невысокая девушка с поразительно стройной фигурой, которая проглядывалась под легким платьем с пестрыми цветами. Она смотрела на меня огромными глазами, словно уже приняла мое приглашение и ждала от меня формального жеста, указывающего рукой на кресло. Ее слегка вздернутый вверх носик делал ее похожей на ребенка, а пухлые розовые щечки, покоившиеся на остро очерченных скулах, придавали ей солидной женственности. Она поправила тонкие прямые волосы и сделала недоумевающий жест рукой, ожидая, что я открою дверь. Я встал, дернул ручку, накинул ей на плечи фиолетовый плед из флиса и с глупой улыбкой пригласил присесть в соседнее кресло:

– У тебя очень необычное имя.

– Благодарю, – улыбнулась она.

– Как тебе вечеринка?

– Ненавижу баб.

– А ты не баба?

– От того и грустно, что я тоже баба.

– Но ты не такая, как они, верно?

– Не знаю. Не мне об этом судить, – она посмотрела на меня своими огромными карими глазами. – а я такая? Как они, в смысле.

– Не думаю. Ты не перепила, ты не лезешь ко мне целоваться и не расхваливаешь меня.

– Значит, не такая. Тем лучше.

– Раз ты ненавидишь, – я замялся, пытаясь подобрать другое слово. – баб, то что ты тогда делаешь здесь?

– Я подруга Кати. Она хорошая, когда не пьет. А когда пьет, – она ухмыльнулась. – ну, ты видел.

– Да. К сожалению, видел.

– Странный день.

– Согласен, – я хлебнул виски и предложил Юне. – выпьем за это?

– Я не пью крепкий алкоголь. Иначе я была бы, как они.

– А нам это не нужно, – я убрал бутылку. – так откуда ненависть к подругам?

– А ты разве не видишь? Они напиваются, как свиньи. Это еще не учитывая, что они это делают на глазах незнакомого человека. Потом они все к тебе льнут, хотя у каждой, кроме Марины, тут есть парень, – она перешла на нервозный тон. – это не нормально. Может быть, это я такая пуританка, но мне это не понятно. И разговоров у них только что о сексе, месячных, шмотках и прочих вещах, которыми здравомыслящие люди не делятся в компании.

– Были у меня такие знакомые.

– Да такие везде!

– Так, хорошо. А чем делятся в компании здравомыслящие люди, вроде тебя?

– Я люблю стихи, особенно Есенина. Я люблю смотреть фильмы, слушать музыку и заниматься всем тем, чем занимаются нормальные, как мне кажется, подростки. Почему бы не поговорить хотя бы об этом? – она вздохнула. – потому что им это не интересно.

– В таком случае, ты попала в нужную компанию, – я налил себе еще виски. – готовься слушать.

Я прочел ей стихотворение Есенина. Если быть честным, в стихах я не разбирался. Но эти строки всегда наполняли меня если не желанием жить, то, как минимум, тихой гордостью за человеческий род. Иногда даже чуть ли не любовью к человеку, написавшему их. Кажется, оно называлось «Не ругайтесь! Такое дело!». Закончив, я поднял стакан и выпил за наше безрассудство, отчасти вынужденное, и во многом оправданное.

– У тебя хорошо получилось, – выпалила Юна.

– Спасибо. Но стихотворения – не мое, – я выдал смешок, дивясь тому как это парадоксально звучит.

– А я люблю стихи! – задорно, словно маленький ребенок, фыркнула она. – ну, а чем ты занимаешься?

– Ты удивишься, – я испытующе посмотрел на нее и ухмыльнулся. – пишу.

– Что пишешь? – спокойно спросила девушка.

– Стихи, – улыбнулся я.

– Серьезно, – она насупилась.

– Ладно-ладно. Я пишу рассказы.

– И как успехи?

– Не знаю. Их почти никто не читал.

– А я бы прочитала!

– Не думаю, что тебе понравится.

– А ты и не думай. Просто потом дашь почитать.

Мне вдруг резко выстрелило в голову ее «потом». Потом может быть все, что угодно. Она может забыть, передумать, откреститься от меня. И это потом. Мои рассказы кто-то увидит, может быть, потом. Люди изменятся потом, может быть. Может, дороги станут ровнее, погода приемлемее для людей, а солнце останется все таким же родным. И все потом. Но уже без меня. Я закурил:

– Вряд ли, – выдыхая дым и глядя в окно, сказал я.

– Почему?

– Мы не увидимся.

– Какой же ты зануда.

– О, спасибо, – я кивнул ей. – говоришь, как моя мама.

– Увидимся, – она улыбнулась. – ты один из немногих парней, с кем мне понравилось общаться.

– Благодарю. Это очень приятно слышать, – я улыбнулся.

– А еще ты не заваливаешь меня комплиментами и признаниями в любви. И, что важнее всего, не пытаешься переспать со мной.

– А мне нужно начать? Я могу, только скажи.

– Только после того, как дашь мне прочесть свои рассказы. И только если мне понравится, как ты пишешь.

– Значит, не судьба.

– По-твоему, ты настолько плохо пишешь? – хихикала она. – больше уверенности. Мне кажется, ты себя недооцениваешь.

– Спасибо за веру. Ты чудо! – я добродушно улыбнулся. Возможно, это была первая искренняя улыбка за этот вечер.

– А ты милый, – сказала она искренне, словно маленький ребенок, не ведя ни к чему и ничего не утаивая.

Мне все еще бросались в глаза ее острый подбородок и аккуратные ушки, выглядывающие из-под аккуратно уложенных каштановых волос. Я все еще видел силуэт девушки, обнявшей свои колени под теплым пледом. Она была такой молодой, живой, теплой. Она была рядом. И от этого во мне возникло странное желание ответить ей: «Ты лучшее, что со мной происходило за последнее время. Давай плюнем на все и уедем отсюда. Меня ничто не держит. Я просто хочу уехать с тобой и всю оставшуюся жизнь только и делать, что узнавать тебя» Но это было бы глупо, да и ни к чему. Поэтому я сказал ей лишь:

– Выпьем за тебя. Ты – единственный луч света и добра в этот холодный и недружелюбный вечер.

Мы чокнулись. Выпили. Я налил себе еще, как на балкон начала проситься Панацея. Я впустил ее и теперь мы сидели втроем. Я, прекрасная девушка и пушистый трехцветный комочек. Мы с Юной кинули ей пробку, и та гоняла ее по просторному балкону, то и дело натыкаясь на тюльпаны. Мы смеялись, рассказывали друг другу истории и, кажется, отдаляли утро. Но бесконечно это продолжаться не могло.

После очередного стакана я почувствовал удар хмеля в голову, отчетливый и беспощадный. У меня закружилась голова, жар не отпускал, а ноги перестали чувствовать пол. Я нес чушь, а Юна смеялась. Видимо, я был не настолько ужасен в пьяном состоянии. У меня скрутило живот, но признаков я не подал. Я лишь сказал:

– Ладно. Так. Тс, – я перешел на шепот. – мне нужно идти. Меня ждут на крыше.

– Кто? – хихикала она.

– Безызвестность, – я пытался сделать таинственное лицо.

– Как занимательно.

– Невероятно занимательно, – я пошатнулся. – я пойду.

– Ты серьезно идешь на крышу?

– Да.

– Я с тобой, – она была задорна.

– Не нужно. Потом я свожу тебя туда. Обещаю.

– Договорились!

Я прихватил пальто, и мы вышли в комнату. Там я взял из пачки одну сигарету, и мы оказались в прихожей. Мы обнялись на прощание. В голове все еще звучало «потом» и «обещаю», отпевая последние остатки честности во мне. Я никого никогда не свожу на крышу, ни сейчас, ни потом. Никто меня не будет читать. Я просто отвратительный и чрезмерно самокритичный подросток, желающий всего и сразу, просто в дар моему существованию. И эти нелепые заигрывания. К чему все это?

– До скорых встреч! – сказала Юна, ласково улыбаясь, казалось, всем своим телом.

– До скорых, – тихо ответил я, стараясь не выдать свою подавленность.

Я вышел в подъезд. Там все еще лежали коты. Окно было открыто и внутрь задувал прохладный ветер. Лампа ритмично мигала, то освещая рисунки весенних полей, то покрывая их тьмой. День, ночь, день и снова ночь, каждую секунду. И время, казалось, летело так же быстро.

Все эти абсурдные мысли вызвали во мне смешок. Уже через пару секунд я встречал хохотом утренний пустой подъезд, понимая, как я сейчас выгляжу: пьяный, грязный, больной. Я смеялся над собой. Я смеялся над всеми, кто когда-то мне встречался. Я смеялся в отчаянии, чтобы наконец оправдать свои нездоровые мысли. Я хотел быть сумасшедшим, но я отчетливо все понимал. От этого смех и сменялся на слезы.

Только когда я почувствовал себя абсолютно жалким, в тот момент, когда ком в горле стал давить невыносимо сильно, я вновь почувствовал опьянение. Я качнулся и свалился на пол, и, прижавшись к стене, закурил. Это было лишним. Меня стошнило. И ведь я был под стать тем девицам. Я просто хотел делать то, что мне нравится и хочется сиюсекундно. Я напился, я заигрывал, я делал поспешные выводы. Не солгал я только в одном – я был отвратителен.

А Юна не такая. Как она вообще додумалась заговорить со мной? Это маленькое чудесное создание, не терпящее ужасов, воплотившихся сейчас во мне. Нет, она просто меня не знает. А я лжец. Сказал, что свожу на крышу, что дам почитать свои рассказы. В то же время, я отчетливо помню, что говорил ей это с глупой надеждой на то, что фантазии сбудутся. Я верил в то, что говорю, я хотел этого, хоть и понимал, что это ложь. «Все же в твоих руках» – глухо доносился голос изнутри. Вот именно. И чтобы вновь не ощутить горечь несбывшихся надежд, я пойду наверх, и дело с концом.

Перед тем, как подняться, я снова почувствовал морозец, пробежавший по коже. Я глянул на окно, оно было открыто. Я посмотрел на кошачью стайку и закрыл его. Стало чуть теплее. Алкоголь постепенно отпускал меня в реальность. Я бросил взгляд на картины, цветы, пушистых животных и меня словно потянуло на этаж выше. Я начинал чувствовать некоторую оттепель от осознания того, что я жив, что дом жив, что жизнь вообще существует. Я начал что-то предвкушать и поднялся выше.

Поднявшись на лестничную клетку, я сразу же посмотрел, сколько визуально мне еще предстояло пройти. Двенадцатый этаж был далек. Думать об этом не хотелось. Голова все еще болела. Становилось жарче, и я снял пальто. Перекинув его через предплечье, я увидел на нем белое пятно в районе спины. Чертова побелка. Вот тебе и прислонился к стене, дурак.

Повсюду пахло сыростью. С потолка на ровный бетонный пол капала вода. Источник был этажом выше. По углам вовсю цвели растения, похожие на маленькие деревца. Накапавшая вода образовывала ручей, который медленно вился к лифту. Над двери одной из квартир висел портрет Гагарина. «Может, родственник» – подумал я. Над дверью квартиры напротив висела икона Божьей Матери. «Тут уж точно нет. Я надеюсь» – внезапно раздалось в голове.

Внезапно у меня помутнело в глазах. То ли святой лик, то ли алкоголизм довели меня до этого. Около пары секунд я как Рокки Бальбоа я пытался устоять под натиском ударов моего организма. Наконец, вопреки своим ожиданиям, я рухнул на бетонный пол, лицом прямиком в деревце, стоящее в углу. Голова болела пуще прежнего, и сейчас это ощущалось еще сильнее. Я решил не вставать. Я лишь достал из пальто прихваченную из квартиры девушек сигарету, поджег ее и попытался абстрагироваться от боли.

Я лежал, ощущая свежий запах земли. Вокруг меня была природа. Я глядел на плывущие вокруг меня облака. Ими были следы пыли на побелке, украшавшие обычную ровную стену узорами, неведомыми даже самому умелому художнику. Повсюду была трава. Вся лестничная клетка, окрашенная в зеленый, цвела и радовала меня. Надо мной росло дерево, и пусть со стороны маленькое, сейчас оно казалось секвойей. И вдалеке, сквозь время и расстояние, на самом верху, под небесами, на меня смотрела Божья Матерь. Ее лик тоже был пыльный, то есть, пробивался сквозь облака. И тут я почувствовал странное единение с природой. Но скорее это были мысли в бреду.

На землю меня вернул звук открывшейся двери. Это была квартира «Гагарина». Оттуда вышел мужичок, и стоя около своей двери спросил:

– Добрый вечер. Ты в порядке?

– Да, все хорошо. Вот прилег, отдохнуть решил, – я начал подниматься, попутно отряхиваясь. – прошу прощения, если разбудил или помешал.

– Да нет, не помешали. Если что, заходите, я вам тряпочку дам, отряхнетесь, – он был вежлив.

– Спасибо за приглашение. Но я, пожалуй, откажусь.

– В любом случае, если что, звоните.

Я не собирался тревожить человека. Наверняка у него дома жена, а тут прихожу я, грязный, с разбитым лицом, наглый и все еще пьяный. Поэтому я решил идти дальше. Но ступив на лестницу, я внезапно почувствовал сильную, сдавливающую боль в голове. Это было похоже на тиски, которые я безуспешно пытался разжать руками. Но все, что я делал – лишь рвал на себе волосы.

Я спешно достал анальгин, кое-как проглотил его и сел на лестницу в ожидании. Не знаю, сколько прошло времени, но я успел прилечь, повернуться несколько раз и попытаться уснуть. Голова не переставала болеть. «Если что, звоните» – раздавалось в голове. Я несколько раз отвергал эту мысль, потому как не хотел мешать никому. Я просто хотел решить свои проблемы сам. Но боль не отступала, и я подошел к двери. Гагарин глядел на меня с блеском в глазах. Я не нашел ничего лучше, чем ответить ему у себя в голове: «Прости, Юра» Я нажал на кнопку звонка и за дверью раздались звуки, похожие на пение птиц. Дверь открылась:

– Добрый вечер. Снова, – произнес интеллигентного вида пожилой человек в очках. – могу я чем-то помочь?

– Прошу прощения, не разбудил? – я замялся. – я с наглой просьбой.

– Не разбудил. Что за просьба? – он улыбнулся.

– Я хотел попросить у вас что-нибудь от головы. Я понимаю, вы не доктор, но может быть вы знаете, что может помочь.

– Что ж, это совсем не нагло. Тем более, я сам тебя пригласил.

– Вы не подумайте. Я не бездомный, ничего такого, – я оглядел себя. – хоть об этом и говорит мой внешний вид.

– Не говорит. Проходи. Заодно расскажешь, кто ты, и зачем тебе на крышу.

– Очень признателен. Спасибо. Большое! – я был поражен отзывчивостью и гостеприимством.

– Ну-ну, хватит благодарностей, – дедушка начал закрывать дверь. – обувь ставь на полку, пальто на вешалку. Все просто.

– Да, даже слишком. Спасибо.

Мы прошли на кухню. Хозяин квартиры жил один, по всей видимости. Но его выдавал не бардак, не тишина. Понятно это стало по отсутствию лишнего. У него была пара кружек, пара тарелок, пара обуви, в общем, все, что нужно, в парном экземпляре, без всяких рюшек. Парадокс современности: многие вещи идут парами, а люди, сами по себе, одиноки! Он поставил чайник на плиту и сел за стол.

– Как говоришь, тебя зовут?

Я назвал имя и спросил в ответ:

– А вас?

– Меня зовут Юрий. Будем знакомы.

– Юрий? То есть, портрет Гагарина неспроста над дверью висит?

– Совсем неспроста! Я родился в шестьдесят втором, – он задорно глянул на меня. – и, не поверишь, двенадцатого апреля.

– Забавно, – я улыбнулся.

– Да, родители долго с именем не думали. Нас, Юриев шестьдесят первого года рождения армия целая.

– И понятно почему.

Он слегка кивнул в ответ и кинул взгляд на чайник. Тот разрывался от свиста. Он встал и начал наливать чай.

– Сразу тебе скажу, спать ты у меня не будешь, – пристально глядя на кружки говорил дядя Юра.

– Мне хватит и чая. Большего просить я и не смею.

– Нет, тебе нужно нормально отоспаться и привести себя в порядок. Не знаю, почему ты еще не пошел домой, но у тебя наверняка есть на это причины, – он улыбнулся и кивнул. – сам был молодой, из дома уходил, гулял ночами. Так что, мне можешь не рассказывать.

– Вы правы, причины есть. Спасибо.

– Да чего ты заладил со своим «спасибо», – он недовольно зажмурился на секунду и уставился на меня уставшим взглядом. – поднимешься на этаж выше, к Матвеевне. У нее как раз комната пустует. Поэтому меня благодарить не за что.

Я только было хотел поблагодарить его, но осекся:

– Хорошо. Но за чай спасибо.

– Пожалуйста, – произнес он уверенно и поставил стаканы на стол. – расскажи мне, куда ты и откуда?

– Я с вечеринки этажом ниже. Но попал я туда случайно. Изначально я хотел подняться на крышу, – отчего-то я доверял этому старичку.

– Ого, и зачем?

– Я хожу по крышам время от времени. С самого детства. Это стало чем-то вроде традиции. Ходил сначала один, потом с друзьями. Теперь снова один хожу. Смотрю на пейзажи, открывающиеся с высоты, наслаждаюсь. Или, по крайней мере, наслаждался раньше.

– А сейчас что случилось?

– Пресытился, наверное. Пейзаж один и тот же. Крыши поперек знаю.

– Хе-хе, – ухмыльнулся он. – а чего же ты ждешь от пейзажа, когда решаешь все ты?

– Да я и не жду.

– А чего тогда ходишь?

– Просто хожу, вспоминаю, как все было раньше.

– Да нет же, друг мой, ты ждешь, – он отхлебнул из стакана. – ждешь того, что появятся те же приятные ощущения, что и тогда. Хочешь повторить первый поход, второй, не знаю, сколько их у тебя там было.

– Но ведь не повторить того, что было, не с той же силой, – я замешкался. – время же ушло.

– Время всегда будет уходить. И чем ты старше, тем ты медленнее. А за временем и вовсе не угнаться. Просто в молодости ты идешь с ним в ногу. А потом начинаешь отставать, пока окончательно не остановишься.

– Наверное, так и есть.

– Не наверное, а точно. А повторять то, что было не нужно. Все исключительное существует только в одном экземпляре. Рождай новое. Твои пейзажи и походы ничего нового тебе не дадут. Они, сами по себе, и есть повторение. Создаешь чувство только ты сам.

– А если не получается? – мне стало стыдно.

– А если ты не пытался?

– Скорее всего, не пытался. А может, пытался слишком часто. Но попытки не приводили к желаемому. Вот руки и опустились.

– Не опускай их, сынок. Тогда проблемы тебя не отпустят. Ты вот головой думаешь. Это хорошо. Но иногда думать вредно. Ты думаешь, и руки опускаются, а потом ты думаешь об этом и идешь на второй круг.

– Всегда считал, что нужно думать. От этого жизнь становится последовательной. А последовательность – это трезвость в вечно пьяном и глупом мире. Как-то так.

– Именно так! Но если зависимость, то есть глупость, появилась, а она у нас у всех с детства заложена, кодироваться бессмысленно, нервов не оберешься. Отбрось мысли. Дай глазам свободу, вдохни влажный ветерок, и слушай тишину. И тогда в тебе проснется чувство, похожее на то, что было раньше, но совершенно новое.

– Спасибо вам за совет.

– Да брось ты, – он допил чай. – ты где так испачкался, кстати?

– А, да это я упал, – я выдержал паузу. – несколько раз.

– Аккуратнее надо быть. Что потом будешь делать, после того, как на крышу поднимешься? Прыгать, часом, не собираешься?

– Нет, – я встрепенулся. – похоже на то, что я собираюсь прыгать?

– Нет-нет. Просто ты похож на кое-кого.

– На кого?

– Тебе все равно это ничего не даст. Да и раз ты не собираешься, то к чему это?

– Ну, у меня был друг, который постоянно мне говорил о том, как собирается прыгнуть. Собирался, собирался, до сих пор живой. Это все привлечение внимания, как вы думаете?

– Черт его знает. Может и так. А чего твой друг хочет вообще?

– Говорит, – я задумался о своих желаниях. – говорит, хочет с крыши прыгнуть, как ни странно. Чтобы наверняка.

– Да ну? – безучастно ответил он, будто это обыденность. – и что, думаешь получится у него?

– Не знаю, – я удивился его спокойному тону. – он уже прыгал. Сотрясение и ничего сломанного. Везунчик.

– Тогда уж вряд ли. Если в первый раз не получилось, даже не сломал ничего, то как во второй раз получится?

– Говорит, головой вниз будет лететь.

– Только головной боли и наберется. Ничего не поменяется.

– Ну, третья попытка будет наверняка.

– Не будет, так и передай ему. Еще раз пятьдесят так прыгнуть нужно будет. И то, умрет от глупости и стыда. А потом еще вспоминать будет о бесполезных пятидесяти попытках.

– Наверное, вы правы.

– Конечно, я прав. Другу мои слова передай.

– Обязательно передам, – сказал я.

– А теперь тебе нужно поспать. Пойдем к Матвеевне, я тебя провожу.

Юрий убрал стаканы, и мы прошли в прихожую. Я быстро накинул ботинки, и мы вышли. Он достал сигареты:

– Я покурю и пойдем.

– Составлю вам компанию.

– Тоже куришь? – он поджег сигарету. – отрава редкостная.

– Есть такое. Но ведь иногда помогает.

– Ничего не помогает, кроме котелка на твоих плечах. Вот когда с ним научишься управляться, тебе ни сигареты, ни алкоголь не нужны будут. Ты ведь пил?

– Пил.

– Оно и видно.

– Голова от этого и болит, наверное.

– Дурная вещь – спирт. И ведь никому от него лучше не становится. А люди к нему так и тянутся. Не от хорошей жизни.

– Пьют по разным причинам. От проблем уходят, от одиночества.

– От одиночества не уйдешь. Да и уходить не надо. С ним нужно размеренно сосуществовать, без него никуда, – он сделал затяжку и выдыхая дым продолжил. – ты вообще на этот свет появился один. И будешь один, всегда. Когда все вокруг разрушится, канет в лету, испарится, ты останешься один. И что ты будешь делать, если одиночество тебе тоже не друг?

– Буду прыгать с крыши?

– Может и так. Суть не меняется. Одиночество – это неплохо и им нужно уметь наслаждаться.

– А вы считаете себя одиноким?

– Не будь я одиноким, я бы тебя прогнал.

– Но раз уж это неплохо, то быть одиноким не грустно. Так получается?

– А я не говорил про грусть. С ней тоже нужно сосуществовать, – он продолжал курить и смотреть в окно. – нужно грустить и осознавать это. Нужно быть одиноким сознательно. И жизнь эту жить нужно, понимая все ее недостатки, и принимая их. Иначе будешь вечно зол, печален или, если совсем в крайности, мертв.

– Но ведь не всегда наша жизнь – это грусть, одиночество и печаль? – я выкинул бычок.

– Почти всегда. Я не всегда был одинок, если так. И жена у меня была, и дети. Но я всегда находил возможность побыть с собой наедине. Наверное, поэтому так легко сейчас об этом говорю.

– Могу я снова побыть наглым и спросить, что произошло?

– Можешь. Их забрало время. Вот так вот, под руки, – он сделал движение, будто взял два огромных арбуза, – и унесло с собой.

– Прошу прощения.

– Все нормально. Смерть – закономерность, которую не изменить никак. Она клеймом ставится при рождении. Остается только ждать. И все мы ждем. Только не надо рваться к ней, она не лучший собеседник.

– Только ее и ждать всю жизнь? От этого можно и отчаяться совсем.

– Откуда же мне знать? Но ждать не нужно, что касается мирского. Нужно делать что-то. Только так ты поймешь, куда идти. А ты идешь бесцельно, ожидая, что тебе попадется сундук с золотом за поворотом, девушка длинноногая и Феррари с ключом в замке зажигания. А этого всего добиться нужно.

– Но если нет уверенности в оправданности действий, которые собираешься совершить?

– Тогда иди прыгай с крыши, как друг твой. Уверенности не должно быть ни в чем. Жизнь изменчива. Но то, что ты оступился – не приговор, ведь ты не знал, что тебя ждет. Делай то, что делаешь, и забудь о такой вещи, как проблемы. Они будут всегда, а решая их, ты приводишь в порядок себя. И дальше становится проще.

– Это звучит очень прагматично.

– Без этого никуда.

– А кто напротив живет? – я перевел тему. – просто… у них – икона, у вас – Гагарин.

– Да черт его знает. Сумасшедшие какие-то. То они тут, то там. Как приезжают, постоянно бесами и демонами соседей кличут. Но ко мне они как-то снисходительно. Да и Матвеевну любят, хотя та их терпеть не может. Странные люди, в общем. Не обращай внимания.

Мы прошли мимо иконы. Она была неподвижна, даже горделива. Не глянув в нашу сторону, она так и осталась висеть на том же месте, а мы поднялись на этаж выше.

До лестничной клетки пятого этажа доносились звуки капель с четвертого, отдающиеся булькающим эхом в мою тяжелую голову. Батареи были разогреты до предела. Становилось жарко даже без пальто, которое я, как оказалось, оставил у Юрия Алексеевича. Возвращаться не было смысла, поэтому я решил забрать его наутро.

Мы прошли по разбитому и неровному бетонному полу, вдоль красных стен. Вокруг одной из дверей плотно въелась в стену черная копоть. На фоне нее дверь казалась торжественной и даже героически выстоявшей. Скорее всего, дверь поставили после пожара, попытавшись придать квартире менее трагичный вид. Отчасти, возможно, получалось. Но несмотря на всю пыль, разбитый пол, следы пожара и паутину в углах, лестничная клетка выглядела словно после субботника.

За окном послышался гром. То ли салюты, то ли бешенство столичной погоды, которое стало привычным в последнее время. В целом, лестничная клетка выглядела ухоженной, словно после субботника. Разве что в верхнем углу в паутине жужжал огромный, переливающийся металлическим блеском всех цветов радуги, как капля бензина в воде, жук. Его жужжание и далекие звуки накрапывающей воды создавали ощущение природной симфонии, теплой и успокаивающей. Только одно портило картину – цветы. Не сами по себе, конечно, а то, в каком виде они стояли у обгоревшей квартиры. Это был венок. Под ним красовалась фотография с черной косой лентой снизу. Это омрачило теплое настроение, и головная боль вновь напомнила о себе.

– Ты чего встал? – окликнул меня дядя Юра.

– Засмотрелся, – я бросил взгляд на венок. – а что тут произошло?

Он позвонил в дверь:

– Тут как раз живет Елена Матвеевна. Она тебе, если захочет, расскажет.

– А кто на фото?

– Ее сын. Ее об этом не спрашивай. Захочет – расскажет.

– Понял. Молчу.

Дверь тихо приоткрылась. На пороге стояла миловидная бабушка, осанку которой не потревожило время. Она стройно и одиноко стояла в дверях, и не дождавшись слов, сказала:

– Юрий Алексеевич, добрый вечер.

– Добрый, Елена Матвеевна. Как вы?

– Ну, знаешь, время идет. А старость – не радость.

– Еще как знаю. И полностью с вами соглашусь, – он подвел меня за плечо к двери. – вот, гляди, молодой парень, скромный. Голова у него раскалывается, домой ему нельзя, родители заругают. У меня его негде класть, вот я про тебя и вспомнил.

– Это правильно, что вспомнил. И тебе, мальчишка, повезло, что бабушка еще спать не легла. Проходи.

Я прошел в прихожую, а Юрий Алексеевич тихо сказал пожилой женщине:

– Елена Матвеевна, не переживай, он не бездомный, ничего такого. Устал парень, да и голова, говорит, разболелась. Пойти никуда не может. У меня-то спать негде, а ты – доброй души человек, обязательно примешь гостя. Мы давно с тобой по душам не говорили, поэтому вот тебе – мой заместитель. Точно найдете, о чем поговорить.

– Смотри мне, Юрий Алексеевич, под твою ответственность, – она повернулась ко мне. – помощь мне твоя будет нужна.

– Да, Елена Матвеевна, помогу, – я добродушно улыбнулся, несмотря на боль в щеке.

– Не подведешь, сынок. И помни о том, что время уходит. А ты его на раздумья тратишь. Живи, друг мой, один или с кем-то, грустный или веселый. Живи, главное.

– Спасибо вам. На этот раз не отнекивайтесь.

– И не буду. Пожалуйста, – он обратился к пенсионерке. – доброй ночи, Елена Матвеевна, зайду к вам на чай намедни.

– Заходи-заходи, Юр, буду тебя ждать. Спокойной ночи.

– До свидания, Юрий Алексеевич, доброй ночи, – воскликнул я.

– Пока-пока, – он помахал рукой и уверенно зашагал вниз по лестнице.

Убранство квартиры напомнило мне бабушкин дом в деревне. В ней были точно те вещи, которые я помню из своего детства. Прихожая была аккуратно укомплектована валенками, старыми изношенными ботинками, толстыми дубленками и легкими пальто баклажанового цвета. Сверху на вешалке лежали перчатки, шарфы и шапки. На полу же лежал ковер, кое-как втискивающийся в проход.

Проходя мимо кухни, я заметил несколько расписных деревянных досок, старый дюралевый чайник и стопку граненных стаканов. На столе стояла старая алюминиевая посуда: от кастрюль до чашек. В гостиной воссоздавалась атмосфера довоенного времени. На небольшом столике на высоких ножках с единственной выдвижной полкой стоял граммофон. Стены были увешаны коврами, а под потолком висели черно-белые фотографии людей, которых мир, скорее всего уже не увидит. Рядом с граммофоном стояло кресло, покрытое старым пледом с замысловатыми узорами. В детстве в этих узорах мне постоянно мерещились лица, что мешало мне уснуть.

Проходом в комнату сына Елены Матвеевны служила арка в стене, которая целиком состояла из книжных полок, забитых, само собой, книгами. Казалось, там была вся литература за двадцатый век. Старые плотные темные обложки, внутри которых, я уверен, красовались надписи, вроде:

«Художественная литература»

Москва

1964

С верха арки спадали деревянные подвески. Когда-то их можно было встретить повсеместно, но сейчас они канули в лету. Они были еще одним напоминанием об ушедшем времени, пусть самым блеклым на фоне граммофона, книг и фотографий, зато самым ярким для огромной массы людей, у которых такие подвески были. Я отодвинул их и вошел в комнату.

Комната олицетворяла собой саму чистоплотность. Цветы на подоконнике словно вечно были свежими, шторы выглажены и нетронуты даже самым легким ветерком, пыль не коснулась ни единого сантиметра в этом помещении. Кровать была словно заправлена только перед моим приходом. Комод и вещи на нем были аккуратно сложены еще давно, но на них не было следов времени. Ковры мирно висели на стенах, как и зеркало, отражающее всю стройность и чистоту комнаты.

– Елена Матвеевна, спасибо вам большое! – сказал я, чувствуя себя неловко.

– Не за что, сынок. Ты ложись, а завтра поможешь мне.

– С радостью помогу. Спасибо.

– Ну, спи давай.

Не прошло минуты, как она сказала это и выключила свет, оставив подвески бренчать еще какое-то время. Я было хотел снова поблагодарить ее и пожелать доброй ночи, но усталость была сильнее меня, и я уснул крепким сном, под тяжелым шерстяным одеялом, на мягкой перине, заботливо уложенной на старую добрую кровать с пружинами.

Солнце ударило в глаза, и я кое-как разлепил их, проклиная светило за вторжение. Я отвернулся и накрылся одеялом. Но мое тело уже начало просыпаться. Сначала я ощутил приятное тепло, расползающееся по телу, затем из гостиной донесся звук граммофона, из которого лилась музыка военных времен. Одеяло и простыня удерживали меня своими прикосновениями, а голова была ясна. Я вспомнил старых друзей, Юну, Юрия Алексеевича с его проницательностью и решил, что будет нагло отлеживаться, когда Елена Матвеевна уже на ногах. Тем более, я должен был ей помочь. Я приподнялся, схватил одежду, быстро накинул ее на себя и протирая глаза пошел на кухню.

– Проснулся, сынок?

– Доброе утро, Елена Матвеевна.

– И минуты не прошло, как ты засопел. Видать, совсем замучался, – она достала хлеб и начала нарезать его тонкими кусочками. – ну, хорошо, садись за стол.

– Замучался – не то слово. Но у вас целебная кровать, – я сел за стол, на котором уже стояла тарелка с манной кашей. – прямо как у моей бабушки в деревне.

– А то! Сейчас таких не найдешь, – она положила хлеб на стол и поставила передо мной кружку чая.

– Это правда, – я взял ложку и спросил. – а вы не будете кушать?

– Я уж позавтракала. Это вы, барин, спали до полудня.

– Прошу прощения.

– Да ладно, – снисходительно и протяжно выдала она. – кушай, сынок. Тарелку и кружку – в раковину, я вымою потом.

– Спасибо, – ответил я и принялся уплетать манную кашу.

Через десять минут завтрак был окончен. Старые часы с маятником отбивали ритм. Стрелки показывали на пятнадцать минут первого. Я убрал тарелку и сполоснул кружку, после чего направился прямиком в гостиную. Песни больше не играли, пластинка стояла на столе, облокотившись о стену. Звук граммофона сменили голоса из радио. Они были не такими глубокими и лиричными, как те напевы из прошлого, но были отличным фоном. Елена Матвеевна сидела в кресле и читала газету.

– Ну-ка иди заправляй кровать. Я покажу, как нужно.

– Уже бегу, – я кивнул и резко направился к кровати.

Технология и впрямь была необычной. Я, если мне и приходилось когда-нибудь заправлять кровать, делал это примитивно: сложил одеяло пополам, положил, сверху покрывало. Но тут была своя система: простыня разглаживалась и края плотно заталкивались под перину; одеяло складывалось вдоль несколько раз до состояния червяка; сверху нужно было положить покрывало так, чтобы край свисал на двадцать сантиметров; Затем взбивалась подушка, один ее угол заправлялся внутрь, чтобы создавалось подобие треуголки, и подушка ставилась сверху, словно вишенка на торте.

– Ну вот, молодец!

– Это необычно. Никогда так не заправлял кровать.

– Да где твои годы! Научишься еще, – она была бодра и весела.

– Когда-нибудь научусь.

– А теперь пойдем, поможешь мне.

– С радостью, Елена Матвеевна, – сказал я и поплелся за ней, воодушевленный ее настроением.

Помощь была нетрудной, но требовала достаточно времени. Полчаса я пытался настроить телевизор, пока не понял, что нужно было просто поправить антенну. Затем около часа я искал нормальные гвозди, примерял и вешал полку. После этого мне нужно было перенести некоторые вещи на балкон, передвинуть диван на кухне, прикрутить плинтус, перевесить картины в комнате Елены Матвеевны. Неспешно сделав все, я заметил, что на часах около четырех дня. Солнце светило все так же ярко, пока мы обедали. В конце концов, убедившись, что моя помощь больше не требуется, я пошел в комнату, чтобы немного передохнуть и снова двинуться в путь.

Во мне было уже меньше уверенности в том, зачем я иду на крышу. Так ли необходимо мне нужно было подниматься туда? Если после падения у меня была определенная цель, то сейчас я знал только то, что назад пути нет. Что-то не давало мне спуститься вниз и заняться своими делами, и я должен был вновь подняться на злосчастную крышу. Может быть я просто должен увидеть то, что видел перед падением. Вдруг я вспомнил слова Юрия Алексеевича. Может, я должен почувствовать что-то? Почувствовать уверенность в чем-то, определенность. Или же просто подняться, без какой-либо идеи и спуститься. Я все меньше понимал, зачем мне это. Оправданием для самого себя в голове звучало только то, что не нужно об этом думать. Нужно просто идти.

Мои размышления прервала Елена Матвеевна, включившая граммофон. Из соседней комнаты был слышен голос неизвестного мне советского артиста. Он пел про солдата, вспоминающего о любимой, будучи на фронте. Я вышел из комнаты, чтобы было лучше слышно, как сладко говорил винил. В гостиной не было никого. Я сел в кресло и оттуда мне было видно зеркало в комнате Елены Матвеевны. Она стояла перед ним в черно-оранжевом платьице. Оно было ей не по размеру, возможно, его время прошло давным-давно, когда она была еще молода. Она прихорашивалась, словно влюбленная студентка. Как неизменна женская сущность. Девочки с младенчества ведут себя так, и порой это забавляет и заставляет улыбнуться. Но эта картина почему-то навеяла на меня грусть.

Через пару минут бабушка вышла из своей комнаты. Она явно любовалась собой, пусть рядом и не было зеркал. Она улыбалась мне, пытаясь показать свое приподнятое настроение. Она пританцовывала и порхала из одного конца комнаты в другой. Было видно, что когда-то она была изящна и легка, потому как движения ее были уверенны. Но грация ушла под руку со временем, оставив свои следы на этой женщине. И она не казалась сумасшедшей, над ней не хотелось потешаться, но и восхищаться было также сложно. Это была печальная картина. Не из-за неуклюжего порой танца, не из-за платья не по размеру, не из-за несоответствия. Дело было в ее взгляде. В ее глазах томилось отчаяние, которое сложно было скрыть. Она смотрела на меня и улыбалась, но глаза говорили за нее. И говорили они о том, что она пыталась перекрыть всю свою боль.

Пластинка закончилась, и Елена Матвеевна обратилась ко мне:

– Что, думаешь, бабка совсем с ума сошла?

– Нет, почему же. Это было очень трогательно.

– Трогательно, – она вздохнула. – уже не так трогательно, как было раньше.

– Юрий Алексеевич сказал мне, что то, что было раньше не повторить. В этом и исключительность прошлого.

– Ох, Юра-то прав. Но в прошлом живут как радость, так и разочарование. И в этом тоже его исключительность.

– Я, конечно, не возьмусь советовать или наставлять. Но разве все, что было там и тогда не делает нас такими, какие мы есть? И есть ли смысл вообще оценивать прошлое, если оно неизменно?

– Ты понимаешь, в чем дело? Хорошо, когда ты молодой. Ты смотришь назад и думаешь, что вот ты такой сейчас благодаря тому, что было. Но впереди у тебя еще целая жизнь. А мне не так много осталось, сынок. Мне некуда смотреть, кроме прошлого. Кроме него у меня ничего и не осталось. А когда в твоем прошлом есть такой огромный кровавый след, – она запнулась. – ну, ты понимаешь, не оценивать его сложно. Остается только и мечтать, как бы все сложилось, поверни судьба иначе.

– Мне сложно понять, каково это. И лучше бы никогда не понять, – я уставился в пол. – мне так всегда говорила бабушка.

– Да. Врагу не пожелаешь такого. Мальчишки погибали, девчонки, из шебутных и смелых, погибали вслед за ними. Матери, отцы, деды и бабки, сыновья и дочери – всех коснулось. Ни еды, ни детства, не говоря уже о спокойствии. Даже после победы.

Елена Матвеевна все еще сидела в платье. С виду она была торжественна, по-летнему весела, задорна. Но ее скорбные глаза, в которых отсутствовало ожидание чего-либо, омрачали ее образ. А ведь такова и была победа. Такой нам ее сейчас и представляют. Торжество завоевателей, парады в честь окончания смертей. И ведь на то чтобы почтить память, нам выдают эту пресловутую минуту молчания. А на празднование – целый день. И за всей этой красно-георгиевской мишурой со звездами и танками стоят трупы. И лишь тихо смотрят, как маршируют те, кого они защищали.

Несомненно, радость от окончания войны оправдана, она нужна и это было действительно важно. Это была радость от облегчения. Но лишь в тот момент, когда это случилось. Год спустя, пять или семьдесят, не важно, сейчас это простое мерянье патриотизмом. Какую дань мы отдаем погибшим,проводя авиашоу и парады военной техники? Как георгиевская ленточка помогает чтить ветеранов? Разве наклейки «На Берлин!» на автомобилях поднимают дух тем, кто трудился, голодал и помогал в тылу? Никто из участников не хочет вновь видеть самолеты, танки, оружие, парады и многотысячные напоминания о тех временах, и только потому, что напоминать им не нужно. Они и так с этим живут. Я не берусь судить. Но сегодня мы наряжаем войну, грязную, окровавленную и бессмысленную, в платье, и ждем, что она будет улыбаться нам. И она улыбается. Но правда глубже – нужно только заглянуть в глаза, полные слез.

Солнце уже не радовало. Оно прожигало насквозь. Елена Матвеевна думала вместе со мной, но совсем о других вещах. Но вдруг она продолжила:

– И ведь воевали не за страну, как говорят. Воевали за свой дом, за своих родных, за себя воевали. И боялись, понятное дело. Боялись врага, боялись своих, потому что бежать нельзя, умирать боялись, – к ее глазам подступили слезы, но она взяла себя в руки. – благо, мир наступил. Пусть и большими жертвами.

– Если посмотреть, мир никогда не наступит. Относительный, разве что.

– И умирать будут всегда. Такова наша людская натура. От этого ценность жизни не пропадает. – на ее глазах выступили слезы. – жизнь выбирать не тебе… Видел обгоревшую дверь?

– Видел. Но не дверь. Дверь новая.

– Да, та совсем сгорела. Вместе с квартирой. Восстановили, слава богу. Вещи я уже сама потом привезла из деревни. Граммофон, книги, комоды эти дореволюционные.

– Кто-то поджег вашу квартиру?

– Кто бы знал, – Елена Матвеевна начала бесшумно плакать. – спасибо тебе, сынок, за помощь.

– Вам спасибо, Елена Матвеевна, за то, что приютили.

– Будет тебе.

– Елена Матвеевна, – я вкрадчиво спросил. – а что за соседи этажом ниже, с иконами?

– А я и не знаю. Приезжают время от времени, про Бога своего все говорят, мол хранит он меня, – она улыбнулась сквозь слезы. – меня вот хранит, а кого-то не хранит. Я особенная, что ли?

– Вы необычная.

– Ой, хватит тебе, – она отмахнулась и, кажется, немного повеселела. После этого она оставила меня одного, принявшись что-то готовить на кухне. Я лежал около пяти минут и наконец долежался до мысли, что мне нужно идти. Теперь это было целью. Выяснение причин и мотивов я оставил на тот момент, когда буду оглядывать город. Я собрал вещи и начал обуваться. Елена Матвеевна вышла из кухни:

– Ты уже уходишь?

– Я пойду, Елена Матвеевна.

– Эх, – она по-доброму посмотрела на меня. – ну, хозяин-барин.

– У вас отличная библиотека. И граммофон, конечно, волшебный. Но самое лучшее – удобная кровать.

– Ой, спасибо-спасибо, внучок.

Я оделся и стоял на пороге:

– До свидания! Еще раз спасибо.

– Пожалуйста.

– Передавайте от меня привет Юрию Алексеевичу.

– Передам, Олежа, передам. Удачи тебе! Будь аккуратнее, – с капающими на морщинистые от улыбки щеки, произнесла Елена Матвеевна.

– До свидания!

За дверью осталась торжественно одетая бабушка, слезы которой смыли радость от солнечных лучей. Я посмотрел на фотографию на венке: «Значит, будем знакомы, Олег» Мне было до боли жалко старушку. И я не мог представить, каково это, ощущая близкую смерть, оглядываться назад и видеть там ее же. Каково это не суметь смириться.

Вдруг я заметил на лестнице двух мужиков. Один из них говорил другому:

– Слышал последние новости?

– Слыхал.

– Ух как наш президент их место поставил!

– Да он им показал, кто мы такие. Советский Союз раньше боялись. И сейчас пусть боятся, – оба разразились самодовольным хохотом.

– Да у них же техника вся в нашей грязи потонет, если сунутся.

– Или замерзнет. А мы-то к этому готовы!

– По одному отстреливать будем. А потом и по Нью-Йорку бахнем!

– А мы можем! – мужики снова расхохотались.

– Разрешите, – сказал я.

– Да-да, проходи, дружище, – сказали они вразнобой.

Я прошел мимо запаха перегара, почувствовав острую боль. Эти разговоры лишь дополнили мою нелюбовь к патриотизму, который у нас, так принято, граничит с массовым самолюбованием. Потому как раньше воевали за мир, вынужденно и боясь. Теперь же страх карался, а поэтому и рассудок тонул в бесстрашии. Под двумя боровами лежали окурки, рядом с которыми были разбросаны лепестки с венка. Плевали они туда же. И я вновь убедился, что до мира нам далеко, тем более до нормального. С этими мыслями я поднимался на шестой этаж, а солнце провожало меня, пытаясь пробудить жизнерадостность.

Светило, казалось, не собирается покидать этот день. Оно так и норовило пробиться сквозь окна. Оно слепило глаза. Оно было, и с ним сложно было бороться. Впрочем, и не хотелось. Лестничная клетка шестого этажа была словно расписана под хохлому. Во всю стену красовался рисунок жаркого лета. На нем были деревья, большие озера, птицы, дети и, кажется, сама жизнь. Глядя на стены, хотелось улыбаться, вдыхать свежесть и теплый ветер. Непонятно зачем, но я глубоко вдохнул. Наверное, чтобы почувствовать чарующие запахи летних дней. Но единственное, что я почувствовал – раздражение в носу. Я чихнул и сквозь прищуренные глаза увидел еще один элемент картинки. Я совсем забыл о главной летней напасти. Это был тополиный пух. Пусть только нарисованный, но он так отчетливо напоминал о себе. Это же была просто пыль. Я пару раз шмыгнул и продолжил оглядывать этаж.

В одном углу стояли цветы. Кажется, они стояли на каждом из этажей выше второго. Не удивительно – чего только бабушки не тащат с рынков и неохраняемых клумб. В другом углу стоял аквариум, полный диковинных рыбок. Преимущественно он переливался золотистым блеском, но там были и черные металлические силуэты, и красные с белым, будто игрушечные, рыбки, и перламутровые королевы, поражающие размерами, и совсем небольшие серые мальки. Они жили в своем водном мире. Они ежедневно наблюдали лето, и никогда не чувствовали холода. У них была своя размеренная жизнь. Пусть и в четырех прозрачных стенах, но они, наверное, довольствовались этим.

Я думал о том, что до крыши мне еще совсем далеко. Да и не хотелось расставаться с этим пейзажем, пусть и нарисованным на обычной медленно разваливающейся хрущевке. Здесь жило само умиротворение. Так я думал, пока дверь одной из квартир не открылась и оттуда не вышел замученного вида студент.

– Шолом! – кинул он и двинулся к окну.

– Шолом. – ответил я.

Он закурил. Мне все еще было тяжко от разговора с Еленой Матвеевной, и я обратился к нему с просьбой:

– У тебя не будет сигареты?

– Да, держи.

– Спасибо, – я прикурил от спички.

Я еще несколько секунд не решался спросить, да и не видел смысла в этом, но наконец, чтобы избавить нас от гнетущей тишины, я внезапно выпалил:

– А ты не знаешь, что случилось с квартирой ниже? Ну, с той, которая горела.

– Ну, – он начал припоминать. – ее вроде подожгли, как мне говорили. Из личных соображений. Хотели выкурить соседку с ее сыном, а потом квартиру себе забрать.

– Родственники, что ли?

– Вроде того.

– Кровные узы не обязывают к уважению, да?

– Ага. Оказалось, что бабушки этой не было дома. А сын ее был. Он вещи пытался вынести, кота вынести, да все подряд. Тушить пытался. И в итоге сгорел сам. Вот так вот.

– В общем, вещи спас, а себя не смог.

– Как-то так.

– Люди дичают в последнее время, не замечал?

– А как же. Все, начиная с обычных, казалось бы, работяг, до глав государств, дети и старики, порой даже животные – все с ума сходят.

– То ли у всех разом лыжи перестали ехать…

– Вот-вот. Сейчас как раз пишу об этом.

– Пишешь? – я удивился.

– Ну, рассказ, – он замялся. – ничего особенного, бред бредом, не обращай внимания.

– Да я просто сам пишу. Поэтому удивился, – я сделал паузу. – и как успехи?

– Потихоньку, – он докурил. – еще по одной?

– Ну, давай. Нервы, что ли?

– Их уже нет, – он прикурил сигарету и протянул спичку мне. – сессия все съела.

– Да ладно, все сдашь. Всегда так. Так даже, наверное, должно быть – сначала переживаешь, мечешься, а потом сдаешь. Иначе бы так не радовался.

– Наверное.

– Ну, я вот не радовался. Я все сдавал и знал. И не было у меня сессий как таковых.

– Мне бы так.

– А вот черт его знает. Ты на каком курсе?

– На первом.

– Тогда вообще не переживай. Дальше – проще.

– Буду надеяться.

Мы докурили, перекинулись еще парой слов и попрощались. Перед тем, как уйти, он вынес мне бутылку пива. Это было добрым жестом и мне все больше начинал нравиться этот подъезд. Голова кружилась от первой за день сигареты. Пейзажи стали чуть реалистичнее, а на озерах как будто начали появляться волны. Я снова увидел тополиный пух, нарисованный с фотографической точностью, чихнул и начал подниматься выше, туда, откуда слышалась музыка.

Студент был одним из самых положительных героев моего небольшого путешествия по этому подъезду. И что удивительно, он писал. В нем бушевал странный энтузиазм, амбиции лились через край, а желание было заметно невооруженным взглядом. Наверняка он начал писать не так давно. Это самые лучшие времена, когда только-только находишь свое дело. Ты видишь в нем свою жизнь, тратишь месяцы на то, чтобы довести до идеала банальную писанину, потому что веришь в то, что делаешь. И ведь в написанном чувствуется душа.

Только студент ушел, я почувствовал невыносимую тоску. Мне захотелось позвонить в дверь, позвать его выпить пива и поговорить о его рассказах, его жизни и том, что его гложет. Я почти принял предложение безумного мозга, закипающего под лучами яркого солнца, но, в конце концов, отказался от этой затеи. Сейчас мне нужно было думать о себе нынешнем, стоящем в пыльном подъезде. Я должен был идти, не задумываясь, стремительно. Мысли о прошлом были бы не лучшим спутником, поэтому я уверенно зашагал навстречу седьмому этажу.

Он был куда ярче шестого. Складывалось ощущение, что, поднимаясь все выше, умелые художники находили все больше красок. Желтые, зеленые, оранжевые и голубые цвета казались насыщеннее, и по-настоящему грели, казалось, именно стены, а не пресловутая система отопления. На них был изображен город, с витринами магазинов, аллеей, яркими автомобилями, уходящими в безбрежный голубой океан. Солнце, уничтожавшее всякую скуку, пробивалось сквозь окно и оглядывало свой портрет, наполняя его своей живой силой. Город жил, оставаясь неподвижным, и манил к себе. Но нужно было в прямом смысле разбиться в лепешку в попытках в него попасть. Музыка, льющаяся из квартиры, подкидывала дров в костер, заставляя этаж все больше кипеть жизнью. Краски, музыка, жар и любовь – все это витало в воздухе, и посреди этого манящего безумия был я.

По водопроводным трубам текла вода, напоминая звуки далеких ручьев. В воздухе хаотично носились мухи, а сплетенные пауками ловушки лишь терпеливо ждали свою добычу, покачиваясь на ветру в укромных углах под самым потолком. Лифт все еще не работал, и из шахты, вместо шума железной коробки, доносились знакомые голоса:

– Совсем про нас забыл, – был слышен голос Ильи.

– Еще тебе? Я спрашиваю еще? – разъяренно вопил служивый.

– Потом прочту твои рассказы, – мяукала Юна.

– Живи – главное, – успокаивающе добавлял Юрий Алексеевич.

– Благо – мир наступил, – будто вытирая слезы тихо добавляла Елена Матвеевна.

– Все с ума сходят, – заканчивал этот вой из прошлого нервный студент.

Ничто не заставило бы меня остаться здесь, кроме торжественных стен и навеянных ими мыслях о лете, но, как водится, мне пришлось задержаться. Как только открылась дверь, музыка перестала глухо бить в стену и по подъезду пронеслась волна разнообразных звуков. Из квартиры вышли знакомые мне лица.

– О, неужели ты живой, – удивленно восклицал Илья. – мы думали, что ты в овощ превратился. А ты погляди какой, высокий, статный, холеный.

– А ты все еще льстив, как безнадежная проститутка.

– Рад тебя снова видеть!

– Шолом, – я повернулся к Севе и спросил. – ты как?

– В порядке, спасибо.

– Что со мной тогда было вообще? – с экспрессией сказал я. – я такое видел! А потом выключился и вас уже не было.

– О, ну я тебе сделал новогодний подарок, – спокойно отвечал он. – таблетка, растворенная в коньяке. Все ради тебя.

– Какой ты заботливый!

– А то!

– Я ничего такого не вытворял, не говорил?

– Ты был похож на сдержанного эпилептика. Того, у которого нет пены изо рта и трясется он поразительно свежо, – заметил Илья.

– Я старался.

– Хе-хе.

– Шолом, Ваня, – сказал я.

– Здорово, – он холодно пожал мне руку, но не сдержал легкой улыбки.

– А вы откуда и куда?

– Я тут живу, – сказал Ваня.

– Давно? – удивился я.

– С тех пор, как мы перестали общаться.

– А почему не сказал?

– А ты не спрашивал.

– Резонно, – я обратился ко всем. – ну, так куда вы?

– Мы тут в приставку играем, пьем, курим и, в общем-то, веселимся, – отвечал Илья. – но вход у нас по спискам, так что не надейся.

– Я в списке, – я достал бутылку пива и показал ему.

– Вход стоит две бутылки.

– Пожалей убогих, – сказал я.

– Жизнь никого не жалеет, – сказал Илья. – особенно тебя. Ты лицо свое видел?

– Может, мы пойдем уже? – недовольно протягивал Ваня.

– Да, пойдемте, – Илья повеселел еще больше.

– А чего вы вышли-то вообще?

– Покурить.

– В таком случае, дайте мне сигарету.

– Прошу, – сказал Илюша и протянул мне сигарету.

Около трех минут я слушал разговоры парней, пока, в конце концов, Ваня не впустил нас к себе. Это была обыкновенная квартира, по убранству которой можно было понять, что здесь живет одинокий молодой человек. Полы были чем-то заляпаны, и никто явно об этом не переживал. Куртки были брошены в зале, несмотря на обилие вешалок. Зал же был просторен, в силу отсутствия в нем мебели, кроме раскладного дивана, тумбочки, шкафа и телевизора. В целом комната напоминала довольно дешевый, но уютный номер в хостеле.

Мы прошли на кухню. Тут и становилось понятно, что ни одна хозяйка не прикладывала руку к этой квартире. Скатерти на столе не было, зато куча круглых кофейных отпечатков от кружек складывались в геометрически правильную картинку. Посуды было мало, и вся лежала в раковине. Около холодильника стояла сушка для белья, полная черных носков и трусов. Остальные вещи, я полагаю, лежали в корзине для грязного белья. На столе стояли пустые и не очень бутылки из-под пива. Рядом с ними стояла стеклянная пепельница, пустая и сверкающая, словно только принесенная из ювелирного магазина. Повсюду были разбросаны мелкие фантики и пыль. Я чувствовал себя, как в общежитии. От этого становилось намного теплее.

– Вот времена были, на самом деле, друзья, – говорил Илья, подбадриваемый пивом. – шатались по улицам, в одном дворе жили, вечерами бездельничали, пиво пили, девчонок делили. А сейчас, что с нами стало? У всех свои дела, все разбрелись, кое-как время находим встретиться.

– Ага, родительские запреты, алкоголь не продают, – говорил Сева.

– Да, конечно! А ларек у тети Любы чем тебе не угодил? Все продавали. А запреты – это еще ничего, – отвечал Илюша.

– Да нет, все эти уроки, учителя, самодеятельность – все это не по мне было, – отвечал Ваня. – самое хорошее время – детство. Тогда на улице мы только и проводили время. Дома только в обед бывали и когда спать нужно было ложиться. Вот тогда было куда беззаботнее.

– Тут не поспоришь. Вообще ни о чем не думали, – отвечал Илья. – но и толком не понимали ничего.

– Согласен, – поддерживал Сева. – какой смысл в счастье, когда не ощущаешь его в то же самое время?

– В том, чтобы вспоминать и ощущать его? – неуверенно заявил Ваня.

Я лучше всех понял, о чем он говорит, но промолчал.

– Вы ничего не понимаете, – парировал Сева. – вот когда уже повзрослели, людьми стали, окуклились, тогда и было хорошо. Тогда хоть что-то осмысленное стали делать, пусть и глупое. Когда нам лет по двадцать было, тогда мы и вечеринки устраивали, и девчонки подросли, и жизнь новыми красками заиграла.

– Тебе бы только вечеринки, девчонки и красочная жизнь, – с упреком сказал Илья.

– А тебе нет? – отвечал Сева.

– В принципе, – Илюша замешкался. – ты прав, но я тебя презираю.

– Мы тут, как старики сидим. Мы же еще молодые, – втиснулся я. – прелесть в том, что мы не растратили эти воспоминания и можем вот так сейчас посидеть, повспоминать. В том и счастье, что моменты неповторимы.

– Звучало, как тост, – одобрительно кивнул Илья.

– Ну тогда, черт возьми, выпьем за это! – торжественно подтверждал я.

– Но все равно грустно, – добавлял Ваня.

– Без этого никуда. Но грустим-то мы все равно здесь и сейчас, вместе.

– Ты прав.

– Еще бы, – горделиво отвечал я, вспоминая слова Юрия Алексеевича.

Мы выпили и перешли в комнату. Казалось, что все встало на свои места. Я был в своей компании, не думал ни о чем, и уж тем более, не корил себя за самого себя. Неужели так мало нужно было, для того, чтобы перестать ощущать никчемность своего существования? Просто друзья рядом, воспоминания, не приправленные тоской, и пустая квартира? А что было бы дальше, если все так просто? Посиделки бы приелись, пиво осточертело, появились бы ссоры. Или жизнь так неспешно и катилась бы дальше? А может, это дало бы толчок к новым подвигам? Как живительный эликсир, вдохнул бы новых идей и подарил мешок с амбициями. А может все это появилось бы из необходимости? Никто не знает, как бы все было. Да и плевать, по большому счету. В данную секунду нужно жить, и не думать, как завещал одинокий мудрец.

Пока Сева с Ильей играли в футбол на приставке, Ваня позвал меня на кухню:

– Поможешь немного прибраться?

– Да, давай, тебе бы это не помешало, – охотно отозвался я и обратился к Илье. – следующий матч я играю с тобой. Готовь вазелин.

– Я уже приготовил для тебя тряпку, которой ты будешь натирать бутсы победителя, – отвечал Илья.

– Вытрешь ей слезы после поражения, неудачник.

– Жду тебя, любитель, – уверенно произнес Илья, усердно тыкая на кнопки.

Мы зашли на кухню. Грязь нам сопротивлялась, фантики прятались в самых неожиданных местах, а пыль бегала от нас по всему помещению, но мы, в итоге, ее настигли. Когда с уборкой было покончено, я сел на стул, подвинул пепельницу к себе и закурил.

– Странно это все, – сказал Ваня. – со временем. Оно проходит, мы взрослеем, мечты постепенно уступают место бытовым делам, и вот я уже думаю не о том, как потрачу десять рублей на жвачку, а как буду расплачиваться за квартиру.

– Это неизбежно.

– Раньше так не казалось. Все эти серьезные дела были заботой взрослых, и мы верили в то, что так и останется.

– Нам нужно платить за беззаботное детство. Эта плата бьет по нашей жадности сильнее, чем высокая квартплата. И ведь, взрослея, не вырвешь из своих грез о будущем то, что хочется. Приходится довольствоваться тем, что дает нам жизнь. И порой она знакомит нас с чем-то новым, а ты и представить себе не можешь, хорошо это или плохо. И так все устроено, как бы ты ни хотел сделать все иначе.

– И все равно порой тоскливо становится. В основном в те моменты, когда собираемся вместе. Особенно мне грустно, когда мы тут с тобой сидим, а Сони, которая бы разделила с нами эту беседу, нет.

– Без нее пусто, согласен, – я выдохнул дым, кивая куда-то в пол.

– Да ладно тебе, перестань притворяться, что тебе это важно, – снисходительно бросил Ваня. – ты почти не общался с нами последние пару лет. Поэтому не нужно сейчас наигранных слов соболезнования.

– Да, я и правда отношусь к ее смерти, как к чему-то закономерному, потому что смерть – обыденность. Но ты не прав в том, что я ничего при этом не чувствую. Просто я стараюсь ужиться с этим, вместо ежедневных страданий.

– Раз ты такой чувствительный, то почему ты не дал кровь на переливание? Почему не поинтересовался, как она? – он негодовал.

– Ты прав, – пристыженно отвечал я. – у меня были мысли о том, чтобы помочь, но я был занят своими делами, я не думал, что меня там примут, я считал, что и без меня все пройдет удачно. И я не знаю, оправдание это или причина моего бездействия, но переливание бы не помогло.

– Ты не знал, поможет оно или нет. Ты не верил в то, что оно поможет, на худой конец.

– Я предполагал. Но это слабо тянет на причину. Это не оправдывает меня, но есть факт – переливание не помогло.

– Да суть не в этом уже, а в том, как ты поступил.

– А поступил я бесчеловечно и подло. Я знаю это, – я стыдился. – и я уже тысячу раз проклял себя за это.

– Проехали.

– Я отвратительный человек.

– Проехали, – более настойчиво вторил Ваня. – ты прав в том, что это и так не помогло. Теперь-то уже какая разница? Только вот, найди время, если, не приведи Бог, такое случится с кем-то из твоих друзей и близких.

– Я слишком много об этом думал, чтобы теперь поступить иначе.

– Это хорошо, – он успокоился и после небольшой паузы добавил. – ты сам-то как? Ты же писал рассказы, так ведь?

– Да. Пишу до сих пор.

– И как успехи?

– Никто не читает, но я продолжаю писать.

– Дашь почитать что-нибудь? – сказал он, скорее из вежливости.

– Становись в очередь, – ухмыльнулся я, вспомнив об Юне.

– Договорились.

– А у тебя как дела?

– Так себе. Работа, дом, и снова на работу. Живу от выходных до выходных. Взрослая жизнь, какой ее от нас скрывают обычно родители.

– Этот гол я посвящаю моему другу, лжецу и пьянице, – кричал Илья из другой комнаты. – это для тебя, дружок!

– Он не меняется со школы, – сказал я.

– Он больше всех переживал, что вы не общаетесь.

– Да, – я почувствовал тоску, которая все это время витала в воздухе и о которой говорил Ваня. – но вот мы тут!

– Это радует, – улыбнулся он.

– Да, друг мой, знал бы ты, как сильно.

Мы вернулись в комнату, и Илья сходу громогласно объявил:

– Три ноль! Как маленькую девочку! – он повернулся к Севе. – научить тебя играть? Я могу.

– Если бы мне сейчас еще не было плевать. – сказал Сева серьезно.

– Какой злой. Что, проиграл, что ли? – Илья повернулся ко мне. – а ты готов проигрывать?

– Барселону не берем.

– Да я тебя и за Терек обыграю.

– Ну, давай, посмотрим.

Я начал с середины поля и пытался вспомнить управление около двух минут. Когда я понял, как отдавать пас вразрез, обводить и бить с подкруткой, я двинулся в атаку. Илья часто пользовался подкатами и успел нахватать четыре желтых карточки к концу первого тайма. По воротам мне удалось попасть раз пять, но его спасало везение. Он же до моих ворот не добрался вовсе. Впереди был второй тайм.

– Скучно вы как-то играете, – заявил Сева.

– Это тебе не три ноль, да? – отвечал Илья.

– Да хоть так, – он обратился к Ване. – пойдешь курить?

– Я же не курю.

– Так я и не про сигареты.

– А-а, понял тебя.

– Да-да, дружочек. Пойдешь?

– Можно немного.

– А вы пойдете? – обращался он уже к нам. – потом будете доигрывать навеселе.

– Я пойду! – крикнул Илья.

– А ты, юный алкоголик? – обращался Сева ко мне.

– Пойдем.

Мы вышли в подъезд. Город на стенах продолжал дышать, но жизнь постепенно уходила из него. Свет за окном тускнел, тускнел он и в городе, въевшемся в бетон. Мухи продолжали неспешно летать, но их, кажется стало значительно меньше. Приятного аппетита паукам. В воздухе витала атмосфера каникул, тех, которые мы проводили вчетвером раньше.

Покурив, мы начали нести абсолютную чушь с абсолютным осознанием этого. Это сопровождалось то странными смешками, то диким хохотом. Город погружался в спячку, открывая двери для таких, как мы. По бесконечной улице, начало которой было очерчено плинтусом, на фоне витрин и аллеи, шло четверо парней. Один довольно высокий, в светлой рубашке и джинсах. Он оборачивался и называл парня в грязных джинсах и потертой черной рубахе придурком. Вслед за ними шел высокий рыжий парень в свитере и полуспортивных штанах по щиколотку, смакуя бычок. Замыкал четверку низкий и полный парень в очках и с легкой бородкой, прокручивая на пальце ключи от квартиры. Я невольно вспомнил обложку «Abbey Road».

Вернувшись к игре, дела мои стали плохи. Илья набрался уверенности и точности в движениях. Он уже не использовал подкаты, но это не мешало ему останавливать мои атаки. Я был несобранным. Он воспользовался тем, что я бросил всех игроков на его половину поля и, в конце концов, забил мне гол:

– Ха-ха-ха! Я же говорил тебе! Учись, сынок, играть!

– Это еще не конец матча.

– Да ты все равно проиграешь!

Мы вернулись к игре. Я старался не рисковать и через пару минут вкатил ему ответный гол, после чего он был все еще весел и уверен в своей победе. Он лишь смеялся:

– Подумаешь, забил один гол. Везение никто не отменял.

Дальше игра продолжалась в том же ключе – я осторожничал, а Илья давил своим напором. И вот, наконец, девяностая минута. Угловой у его ворот. Где-то в глубине души я знал, что забью. И в ту самую секунду, когда мой игрок коснулся мяча головой, я уже начал радоваться. Илья же негодовал:

– Да как? Как?! – он выпучил глаза, глядя на хохочущих ребят. – это не честно.

– Все честно, друг мой, – с улыбкой говорил я. – ты проиграл.

– Это не честно! – он переходил с одной фразы на другую, даже не заканчивая их. – Да конечно, я за Терек играл. С нормальным клубом я бы тебя выиграл!

– Но ты проиграл.

– Ну ладно, – он вошел в азарт. – у нас еще будет реванш.

– Я подумаю.

– Нет-нет! – восклицал он. – мы сыграем!

– Ладно. А пока идем, выпьешь пива.

На кухне было тепло. Солнечный свет пробивался сквозь оранжевые шторы и оставался радостными пятнами на полу. Гора посуды величественно возвышалась над уровнем маленького грязного моря, в котором плавали диковинные звери, вроде плавленого сыра, кетчупа и макаронин. Я достал из холодильника пиво и дал его Илье:

– Держи, неудачник, за твой проигрыш.

– Спасибо, везунчик.

Я все еще пил первую бутылку. Напиваться не хотелось, и всему виной жадность алкоголя. Попадая внутрь он словно поглощает все чувства и воспоминания. Паразитирует, откусывая огромные куски ощущений, а потом покидает тело, натоптав в голове и испортив желудок. Мне же хотелось чувствовать все и не забыть ничего. Я искренне смеялся, я стыдился, я радовался. И хорошо, что это не просто проходило фоном, а укреплялось в воспоминаниях.

– Как ты сам, брат? – спрашивал Илья. – чем занимаешься, где обитаешь?

– Я не знаю, как я, друг мой. В данный момент все хорошо, но, в целом, жизнь – это какой-то цирк. А я уже повзрослел, хотя и в детстве мне было не смешно, – я закурил. – ничем особенным не занимаюсь, живу в десятке километров отсюда.

– Совсем ничем? Помню, как мы еще в школе с тобой в футбол постоянно играли, потом в баскетбол, на великах катались. Постоянно были чем-то заняты.

– Да, было дело. А сейчас я обо всем этом пишу, – я слегка вздрогнул. Я никогда не рассказывал ему о том, что пишу, потому что считал, что он воспримет это не всерьез, что он посмеется и забудет. В общем, я считал, что ему это не нужно.

– Пишешь? В смысле, как писатель? – он улыбался, готовясь к шутке.

– Да. С той оговоркой, что писатели обычно публикуются, так или иначе.

– Ого. Это серьезно, – он притих, подняв губы и скорчив одобрительную гримасу.

– Ничего серьезного.

– Ну, ты прямо пишешь повести, рассказы?

– Вроде того. Рассказы пишу.

– Понял тебя. Круто! – он закурил. – если тебе нужна будет помощь с публикацией, могу поговорить с батей. Он наверняка кого-нибудь знает из издательств.

– Да ладно тебе, кому это нужно, – я не хотел просить помощи, но эта идея давала надежду, потому как его отец был каким-то местным другом мэрии.

– Как знаешь. Если что, скажи мне, я поговорю.

– Хорошо, дружище. В случае чего, я тебе сообщу. А ты с ним нормально общаешься?

– Нет. Мы уже год не общаемся с ним вообще. Но если тебе будет нужно, я готов с ним поговорить.

– В смысле, не общаетесь? Все по той же причине?

Илья торговал наркотиками, употреблял их, а его отец лишь грозил ему пальцем и давал взятки, чтобы того не упекли в тюрьму.

– Ага. Сначала, ну ты помнишь, он меня дома закрывал, постоянно следил за мной, орал на меня вместе с мамой.

– Ну, это было оправдано. И что?

– Что-что. Он нашел 15 грамм у меня в тумбочке, наорал и выгнал из дома. Кто же знал, что я вообще туда не вернусь больше, – он потушил оставшуюся половину сигареты. – я только вещи оттуда забрал и уехал на съемную квартиру. С тех пор и не общаемся.

– К этому, в принципе, все и шло.

– Наверное, можно было что-то сделать, но я не видел таких вариантов.

– Всегда можно было. Но мы не должны винить себя за выбор, пусть и глупый.

– Да, брат, я знаю. Я знаю, какой я идиот. И я знаю, что то, что я употребляю убивает меня. Я уже не остановлюсь, я просто не могу, – он отчаянно хотел, чтобы его поняли.

– Но если ты это понимаешь, то почему не остановишься?

– В том-то и дело. Я просыпаюсь, говорю себе, что сегодня не буду, но потом, к вечеру, нахожу повод или причину. И уже в этот момент я ненавижу себя. Но все равно продолжаю.

– Плохо дело, друг мой, – я потушил бычок.

– Да, очень плохо, – он хлебнул пива. – родителей жалко, себя уже не жалею. Что будет – то будет.

Повисла пауза. Я вспомнил, как все начиналось. С третьего класса мы неустанно дрались. Я считал его самым глупым человеком на свете. К пятому классу мы начали общаться. В седьмом, когда развелись мои родители, мы с ним пили дешевый вермут у меня дома, пока моя мама сутками работала, а к выпускному он уже регулярно курил травку. И с тех пор, как мы перестали драться, он только и говорил о том, что хочет стать моим лучшим другом. Он извинялся за то, что докучал мне в начальной школе, извинялся так, будто это было вчера. А я лишь говорил ему, что мы и так друзья. И вот мы здесь, пьем пиво и невольно вспоминаем былое.

– А помнишь, как ты физичку послал? Она тебе сделала замечание, потому что ты разговаривал на уроке.

– Хе-хе, – я начал припоминать. – да, точно, когда она сказала, что пойдет к моим родителям, а я сказал, что она пойдет к чертям, а не к ним.

– Она тебя еще в угол поставила, рядом с моей партой, как будто не знала, что мы будем болтать.

– Да-а, – протянул я и хлебнул пива. – физичку я не любил.

Пауза повисла снова, но Илья прервал ее своим традиционным разговором, от которого мне становилось не по себе:

– Ты не пропадай только.

– Я не пропадаю. Стараюсь, по крайней мере.

– Я скучал, брат. По тому, как мы у тебя дома сидели, как в футбол играли, по всему этому.

– Я тоже скучал, – я протянул ему руку.

Он пожал ее, и он вдруг выпалил:

– Ну ты и нюня, конечно.

– Да пошел ты, – я улыбался.

– Маленькая плаксивая девочка.

– Пошли в комнату, парни уже доиграли.

Он передразнил меня, и мы зашли в комнату. В комнате стояла духота и повсюду разносился запах пива. Источником были бутылки ребят, из которых медленно выдыхался напиток. Парни же ожесточенно тыкали пальцами по кнопкам, пытаясь уничтожить друг друга. Сева, увидев нас краем глаза, спросил:

– Какие у тебя планы?

– У меня? – уточнил я. – собирался на крышу.

– Зачем? – улыбнулся он, недоумевая.

– Посмотреть на пейзаж, может, вспомнить чего. Там, вроде, закат как раз, – я только было собирался пригласить всех с собой. – а ты что-то хотел?

– Ничего себе ты романтик. Увы, придется тебе повременить с крышей, – он поставил игру на паузу, отчего Ваня безмолвно встрепенулся. – через час нам надо будет подняться на этаж выше. Там вечеринка будет у моих знакомых. Девчонки, алкоголь и наркотики – все там. Ты идешь с нами.

Я покорно согласился. Не из-за культурной программы, девушек или алкоголя. Я просто хотел подольше остаться в компании своих друзей.

Мы посидели еще полчаса и начали собираться. Мы снова покурили, вспомнили несколько моментов из того безвозвратно ушедшего времени, которое навевала нам встреча, и вышли из квартиры.

– Чур, самая красивая девчонка – моя, – сказал Илья.

– До того момента, пока ты не напьешься и не пойдешь обниматься с туалетом – пожалуйста, – серьезно отвечал Сева. – тем более, когда с нами такой романтик, нам ничего не светит.

Я улыбнулся. Люди, окружающие меня сейчас, не были особенными, чрезмерно умными или интересными. Но они были одарены талантом попросту быть людьми. Я видел в них средоточие настоящей человеческой натуры. Они были парнями, такими, которых не показывают в кино, в новостях и о которых даже не пишут в блогах. Это были люди из всех мест, в которых был я. Они были и детьми, и пубертатными подростками, и совсем взрослыми мужчинами одновременно. Я знал их слишком хорошо, чтобы говорить о них, как об обычных прохожих. Я знал их судьбу и представлял их дальнейшую жизнь. Они были настоящими. Теми людьми, за которых обычно держатся, а не забывают, ведомые навязчивыми фантазиями о бессмысленности дружбы. И я почувствовал, как много потерял, когда прекратил общение с ними только из-за того, что это показалось мне глупостью. Я предпочел одиночество, и теперь, когда оно меня переиграло, я решил взять реванш.

Мы поднялись на восьмой этаж. Его расписные стены были такими же яркими и приветливыми. Повсюду, где только могли, стояли цветы в горшочках – от маленьких кактусов до огромных папоротников, возвышающихся до самого потолка. Солнечный свет тонул в пугающих темных волнах ночного океана, пытаясь протянуть нам последние оранжевые лучи только чтобы удержаться и не пойти на дно. Но он был обречен, оставляя рисунки на стенах жить дальше. Солнце уходило, его уже сменили тусклые подъездные лампочки. И какими бы ни были яркими звезды, пробивающиеся сквозь остывающее небо, они светили не нам.

От этого пейзаж летнего леса на стене начал навевать мысли об одиночестве. На нем были только деревья и тропинка, уходящая прямиком в чащу. Но там, где она заканчивалась, начиналась тьма. Деревья, стоящие хаотично и мешающие разглядеть ее душу, делали это словно нарочно, заманивая беззаботных путников. Лес был все еще зелен, но отбрасываемые на него последние лучи солнца и свет тусклых ламп, делали его почти осенним. Но это лишь рисунок, который таким и останется. За окном послышались звуки хлипкого металла, о который тихонько начинают биться капли воды. Гроза была не за горами.

Мы постучались и дверь нам открыл паренек в тельняшке.

– А мы свои пиратские костюмы забыли, – печально произнес Илья.

– Не смешно, – сказал Сева и обратился к парню. – Здорово, Лех!

– Здорово, пацаны. Проходите, располагайтесь, все уже пришли.

Я узнал его взгляд. Сейчас он был куда бодрее и ярче. Как минимум, были видны его глаза. Это был тот пьяный служивый со второго этажа, который уснул, пока мы с его другом месили друг друга.

– Шолом! Помнишь меня? – спросил я.

– Н-нет, – с недоумением отвечал парень.

– Ну, тогда будем знакомы.

Мы прошли в комнату, которую освещала разноцветная лампа, ритмично сменяя огоньки в такт музыке. Ночь за окном не ощущалась вовсе из-за раскаленной дыханием молодых тел квартиры, напоминающей помещение дешевого клуба. Звуки накрапывающего дождя не было слышно из-за громких барабанных ударов, но он был. Капли били где-то там за окном, куда никто, казалось не мог выбраться. Оконная рама была огромным полотном, на которое проектор отбрасывал кадры фильма, который не был интересен никому.

В трех квадратных метрах умещались все те же лица, которые я видел. Я был удивлен совпадению. Удивлен больше, чем обычно. Этот дом определенно был странным, но до сих пор не вгонял меня в шок. На диване в обнимку с парнем сидела Маша. Рядом с ними сидел служивый со шрамом над бровью. На его коленях сидела Рита. На самом краю дивана, в унынии сидел студент.

Вечеринка проходила в целом по всем канонам. Кто-то напивался, кто-то уже напился. Кому-то приспичило потанцевать, а кто-то просто сидел в углу комнаты. Я же как обычно сидел и ждал очередного собеседника. Моя роль всегда состояла в этом. Часто на вечеринках люди знают, зачем приходят. Я же всегда приходил лишенный каких-либо ожиданий и целей. Поначалу я слонялся среди тел в поисках собеседника, а потом понял, что наблюдать за людьми со стороны интересно. К тому же, собеседники сами находят тебя. Так что, моя роль была в том, чтобы не двигаться и пристально смотреть на участников этого бессмысленного мероприятия. Я был консультантом, роботом, который не танцевал, лишь изредка прихлебывал из стакана и раз за разом отвечал на реплики в мой адрес. Но помимо всего этого, существовало некоторое напряжение, вроде предчувствия или несварения желудка.

Тому были причины. Двое служивых не вызывали у меня доверия непосредственно своим существованием. Их женщины были почти так же милы с ними, как и со мной, когда парней рядом не было. Лишь скромный студент и мои друзья были оплотом спокойствия. Илья вышел из кухни, обсуждая что-то с Ваней и Севой. Последний вытащил меня из размышлений:

– Курить пойдешь?

– Пойдем.

– Тогда за мной. На балкон.

И мы двинулись на кухню. Мы прошли вдоль стола, наполненного алкоголем, коробками из-под пиццы, крошками, чипсами и прочей дрянью. Тут же мы свернули на кухню, и я удивился. В дальнем углу, медленно попивая лимонное пиво, сидела Юна и смотрела на меня огромными сияющими глазами. Мы одновременно, а потому и неловко поздоровались друг с другом, и больше не сказали друг другу ни слова. Это была не та встреча, которая всплывала в наших грезах. Не было томного ожидания, заставляющего слегка подпрыгивать на носочках, не было предынфарктного состояния в канун свидания, наконец не было фейерверков и теплых объятий. Было лишь похмелье, и тот вечер на третьем этаже казался какой-то фантазией, попав из которой в реальность, все перестало иметь смысл.

Меланхоличные позывы прервал Сева:

– Вы знакомы?

– Были на одной вечеринке.

– Клево! Она хорошая девчонка, как мне показалось, тебе стоит за ней приударить! – он закурил. – Илюша пытался с ней говорить, но у него все как обычно: детка, крошка, ты чудо, я влюбился, выходи за меня и прочее.

– А она что? – я закурил вместе с Севой.

– Она ему повторяла, что у нее парень есть и что ей это не интересно. Но ты же знаешь, он остановится только если уснет.

Меня вдруг пробрало. Парень? Значит, она такая же, как и все девушки здесь. И ради чего все это напускное презрение к девушкам? Как глупо! Отвратительная и жалкая ложь. И зачем тогда быть такой естественной в словах и взглядах? Или она краснела не от смущения, а от лжи? Вечер обещал быть еще более бесполезным, поэтому я решил поскорее забыть об этом разговоре.

– Мне нужно найти Илюшу, а потом мы пойдем в туалет разнюхиваться, ты с нами? – сказал Сева

– Нет, я, пожалуй, откажусь.

– Как знаешь. Самое главное – не теряйся, – он протянул мне кулачок и как только я отбил, он с серьезным видом вышел с балкона.

Я вышел вслед за ним. Все говорило о том, что нужно просто пить. Пить до тех пор, пока не наступит утро. Пить с друзьями, не касаясь неопределенностей, вроде бесед с Юной или еще с кем-либо. Я налил себе стакан виски и сел в кресло, пытаясь выцепить из череды однообразных событий что-то примечательное. Вот танцуют Рита и Маша. Ничего необычного – красивые ноги, оголенные плечи, всплески волос. Их парни рьяно обсуждают что-то, пытаясь перекричать музыку. Их вообще, кажется, не интересует происходящее. Наверное, снова вспоминают армейские годы. Студент сидит в углу, наверняка думая о скорой сессии, отчислении и о том, что он вообще здесь забыл. Рядом с ним молчаливо сидит Ваня. Сева нашел Илью, и вот они вместе идут в туалет, чтобы разогнаться. Нет только Юны. Ну и плевать. Что-то обязательно произойдет. У меня полно времени.

Ждать пришлось недолго. Откуда-то возникла Юна и позвала меня на кухню. Когда мы пришли, она сразу же сказала:

– Ну что, могу я прочесть твои рассказы?

Я вновь вернулся в тот вечер. То ли от выпивки, то ли от ее огромных карих глаз, молящих о немедленном ответе. Я ответил:

– Увы, с собой у меня ничего нет.

– Жаль. Впрочем, сейчас не самый подходящий момент, – она лукаво улыбнулась, не теряя при этом истинной монашеской скромности.

– Как и любой момент, – я был недоволен ей, непонятно отчего. Я не испытывал к ней ничего, кроме симпатии, но почему-то узнав о том, что у нее есть парень, я вспылил. Я считал себя обманутым.

– Ты чего?

– Тебе не стоит со мной заигрывать. У тебя есть парень, а я не хочу разрушать ничьи отношения, – сказал я прямо. – меня и так от себятошнило в последнее время, и сейчас, когда все встало на свои места, я не хочу снова все испортить. Ты должна быть ему верна. Либо бросай его, и поговорим уже потом.

– Я не думала, что все будет так, – она опустила взгляд, повисла пауза.

– А надо было.

– Да я не об этом, – она замялась и вновь посмотрела на меня. – ты помнишь тот вечер?

– Да, помню. Твой парень об этом узнал?

– Послушай меня, – сказала она настойчиво.

– Хорошо, – я заинтересовался. Неужели она ему рассказала?

– Мы с тобой общались, играли с кошкой, ты рассказал мне стихотворение и это было удивительно! – ее брови поднялись, она была готова заплакать. – мы говорили почти обо всем.

– Это я помню, – я ждал, когда она оборвет эту цепочку воспоминаний.

– Так вот, тогда я не придала этому значения. Да, ты милый, ну и пусть, обычная симпатия, – она остановилась на секунду. – но на следующий день я снова вспомнила о тебе. А потом снова вспомнила. И так каждый день я вспоминала то, как мы смотрели друг на друга и общались. Как мы смеялись, глядя на кошку, гоняющую пробку от виски. И это было поистине чудесно.

– Но у тебя есть парень.

– Нет.

– А зачем ты сказала Илье, что он есть?

– Потому что ты мне нравишься, – она отвела взгляд и нервно задышала. – я сказала так, чтобы он отстал от меня, потому что я все это время хотела только встретиться с тобой.

– То есть, – я не сдержал улыбки и, недоумевая, добавил. – этот парень я?

– Ты какой-то совсем глупый, – улыбнулась она. – да!

– Ты даже не представляешь, как все сейчас перевернулось, – я обнял ее. – я тоже вспоминал тот вечер. Все и правда было чудесно.

– Правда? – она смущенно посмотрела на меня.

– Правда.

– Хи! – она моментально улыбнулась и сверкнула глазами.

Мы стояли в обнимку около минуты, пока наконец Юна не взяла меня за руку:

– Пойдем в комнату?

– С вами? Куда угодно!

Она вновь хихикнула и, взяв мою руку, быстро пошла в комнату.

Дальше все продолжалось как во сне. Повсюду были люди. Музыка рвалась наружу из небольших колонок. Разноцветные огни сменяли друг друга, подхлестывая самых скучных гостей пуститься в пляс. Сева и Илья исполняли немыслимый танец, обгоняя музыку на несколько тактов, Маша и Рита смеялись, танцуя со своими скомканными парнями. Я сидел в кресле, а Юна игриво звала меня танцевать вместе с ней. Она была необычайно пластична. Она двигалась уверенно и плавно, обозначая каждый удар барабана движением тела. Даже студент и Ваня поднялись с дивана, чтобы неуклюже переминаться с ноги на ногу. Я же оставался неподвижен, за исключением кивающей в такт головы и отстукивающего ритм пальца, бьющего по стакану с виски.

Спустя час многие начали уставать. Маша со служивым уединились в спальне, Рита повела другого парня в комнату Маши. Ваня сказал, что собирается домой, и за ним увязался студент. Когда Ваня открыл дверь, я внезапно обратился к студенту:

– Как тебя зовут хоть?

Оказалось, что мы тезки.

– Удачи на сессии. Все сдашь!

– Спасибо! – крикнул он бодро. – успехов!

Мы остались в комнате вчетвером. Музыка сменилась на более спокойную, и мы принялись разговаривать. Мы обсуждали все подряд, во многом благодаря Севе и Илье, которые меняли темы почти каждую секунду. Я совершенно забыл о своих заботах, о крыше, о неопределенности. Я снова вернулся в колею, в которой стаканы не пустеют, а опьянения не существует. Я снова был там, где мои друзья. Я сидел в комнате с девушкой, не похожей на других, робкой и влюбленной. И я сам был наполнен теплыми чувствами. Я был абсолютно трезв, и ощущал лишь прикосновение ночи, чарующей и бесконечной.

Мы сели в круг, выключив разноцветную лампу и поставив вместо нее по центру обыкновенный ночник. Так мы сидели в кругу у импровизированного костра в кромешной темноте, в одной из комнат старой двенадцатиэтажной хрущевки, и разговаривали. Сева рассказывал страшилки, основываясь на впечатлениях от ЛСД. Илья много шутил и смеясь признавался в любви Юне, говоря, что я – не то, что ей нужно. Юна заинтересованно слушала их и часто поглядывала на меня, нежно улыбаясь и будто восхищенно ожидая чего-то.

– Как вы познакомились? – вдруг спросила она.

– Я подобрал их на улице, – начал Илья. – я шел из ресторана и увидел их. Они лежали в обнимку, голые, зимой, около гей-клуба. Я не мог оставить их умирать, принес домой, накормил и напоил. Теперь они вечно носятся за мной, не знаю, как от них избавиться.

Мы с Севой ударили себя ладонями по лбу и слегка засмеялись. Юна же разразилась хохотом, который мы не могли остановить еще пару минут. Когда она успокоилась, я начал рассказывать:

– Мы с Ваней выросли в одном дворе. Потом мы разошлись по разным школам и в моей мне встретился Илюша. Сначала он совершенно не обращал на меня внимания, а потом мы каким-то образом начали частенько драться.

– Я тебя уделывал постоянно, – заметил Илья.

– Потому что ты был толстым. Это, знаешь ли, большое преимущество.

– Я не был толстым, – обиженно сказал он, зная правду.

– Так вот, – я продолжил. – наши стычки продолжались. Мы дрались на переменах, жаловались учительнице друг на друга, пачкали друг другу портфели, в общем, враждовали.

– Да. Но я об этом до сих пор сожалею, – кивнул мне Илья.

– Ваня учился в другой школе, и мне не с кем было общаться, потому что в детский сад я не ходил, – я продолжал, все больше погружаясь в путешествие по тому времени. – но к пятому классу Илья начал пытаться подружиться со мной. Постоянно извинялся и говорил, что хочет быть моим лучшим другом, наравне с Ваней, с которым мы гуляли после школы.

– Я до сих пор извиняюсь, дружище, – сказал Илья. – будешь моим лучшим другом?

– Ни за что. Впрочем, я подумаю, – я остановился. – так вот. Мы начали гулять втроем. После того, как Ваня перешел в нашу школу, Илья начал ревновать и стал все чаще предлагать мне свою дружбу. А я, наверное, держал на него обиду за «войну» в начальной школе, не знаю. Мне просто не хотелось, чтобы он был моим лучшим другом. Но гулять мы не переставали. К одиннадцатому классу даже сдружились.

– На выпускном мы были единственные, кто напился до бессознательного состояния! – воскликнул Илья.

– К слову, да. Только я и Илюша. В девятом классе мы начали гулять с большой компанией, человек тридцать там было. Среди них была и наша троица. А с Севой мы познакомились в университете, – я улыбнулся. – я сильно удивился, когда узнал, что он косвенно знаком с Ильей. Выяснилось, что мы живем в двадцати минутах езды друг от друга.

– Да, мир теснее, чем мы думаем, – добавил Сева.

– Да, есть такое. В универе мы много чего делали. Пили на парах, смеялись, вместо того, чтобы слушать лекции, ходили в общагу на вечеринки, в общем, взрослели. И где-то со второго курса мы начали общаться вчетвером. То были хорошие времена. И вот как только мы закончили с Севой университет, общение почти сошло на нет.

– Из-за чего? – спросила Юна, все время пристально вслушиваясь в каждое мое слово.

Повисла пауза. Я знал, что я просто ушел, но причин тому не было. Я понимал, что общение, бывает, просто тихо уходит на покой. Но вдруг дело было не в этом, а в том, что я намеренно закрылся ото всех? Может, это я всех бросил и начал жаловаться на одиночество, не осознавая свою вину? Я начал чувствовать себя неловко, но Илья прервал паузу:

– Он вспомнил свои корни.

– Что? – спросила Юна.

– Я рассказал ему, как подобрал их около гей-клуба, и он пошел туда, искать свое прошлое. И остался там жить и работать.

– Ты иногда порешь такую чушь, – сказал Сева.

Мы улыбнулись. Все, кроме Юны, понимали, почему мы перестали общаться. И я понимал, на самом деле, только не хотел принимать свою неоправданную глупость, потому как глупость презирал. Выходит, я презираю только явную и прямую глупость. Да и ту, источник которой не я.

– Я пойду принесу нам пива, – сказала Юна.

– А я пойду разгонюсь еще и провожу даму до кухни, – он подмигнул мне и обратился к Юне. – я вас люблю, позвольте вашу руку.

Она посмотрела на меня и улыбнулась, закинув руку на плечо Ильи, как старому другу.

– Сев, ты, кстати, идешь? – остановился Илья.

– Не-не. Я сегодня все.

– Как знаешь!

Они удалились, и Сева обратился ко мне:

– Не парься.

– Да ладно тебе. Я и правда дурак.

– Я тебя понимаю. Самому иногда бывает отвратно куда-то идти. Сначала появляется апатия, начинаешь отмазываться, чтобы не идти никуда, а потом, если желание и появляется, просить о встрече уже стыдно.

– Но не на несколько же лет эта апатия растягивается.

– Тут ты прав. Но я тебя не виню. Это нормально.

– То есть, никаких обид?

– Абсолютно никаких.

– Так и быть.

Юна вернулась с кухни и раздала всем пиво. Затем она снова пошла туда и принесла гитару.

– Кто-нибудь умеет играть?

– Не поверишь, – сказал я.

– Круто! Сыграй что-нибудь.

– Я могу сыграть! – бодро ворвался в комнату Илья.

– Ты умеешь играть? – спросил я, надеясь, что мне не придется позориться, зная в душе, что придется.

– Я начал играть, когда мне было полтора года.

– В общем, понятно, играть мне, – согласился я. – что ж, давайте эту сыграю.

Я перебирал пальцами струны. Илья улыбался и попеременно смотрел то на меня, то на Юну, явно выказывая свое одобрение. Сева всматривался в пустоту и кажется думал о чем-то своем. Юна восхищенно смотрела на меня, что заставляло пальцы путаться друг с другом. Начав сбиваться все чаще, я отвел взгляд от ее огромных глаз на розовые щеки, сжавшиеся в улыбке губы, к острому аккуратному подбородку, а затем и вовсе полностью начал вглядываться в лады, по которым водил рукой. Песня лилась, и я мелодично произносил слова, дополняя их той радостью, которая искрилась у меня в душе.

Я был там, где должен быть, и с теми, кого я не заслуживал. Ведь если посмотреть, то Сева, несмотря на свои вредные привычки, был добрым малым, несчастным в своей сущности. Он никогда не предавал, и не мог этого сделать по своей природе. Да, возможно существовало слишком много вещей, на которые он плевать хотел, но вечные проблемы любви, самодостаточности и простого человеческого счастья касались и его.

Илья был самым верным моим другом. Он извинялся за свои проступки больше, чем должен был. Он доказывал свою преданность и желание дружить, как никто другой. Этот человек, которого я по своей вредности постоянно отталкивал, припоминая начальную школу. Он был безмерно зависим от чужого мнения и от людей, хоть и всем видом показывал свою неприязнь. Он был отчаянным романтиком, ищущим счастье в простых вещах, заплутавшим в темном лесу человеческих пороков.

И я был среди них. Человек, наплевавший, по собственной глупости, на их преданность. Человек, который видел только себя и свои проблемы. Я был тем, кто не увидел очевидного, и счел, что этого не существует. Тем, кого просили о помощи. И я не помог, решив, что это нарушит мои принципы. Знать бы тогда, что, нарушив эти принципы, я бы помог не только им, но и себе.

И, наконец, Юна. Это милое создание, восхитившееся чудовищем. Она пропускала мимо своего взора мои недостатки. Она жила тем единственным вечером и сейчас вновь радовалась маленькому чуду, посиделкам у воображаемого костра. Она, возможно, витала в облаках, но это было настолько беззаботно и искренне, что невозможно было не поддаться.

И я, глядя в ее глаза, думая о том, как она прекрасна, все еще был дураком. Все мысли были только о себе. Тогда я отвергал ее, потому что шел на крышу. А ведь я мог пойти туда с ней. Но я думал только о том, как решить свои проблемы, не полагаясь на помощь других. «Я должен сам решить все!» – наивно вторил себе я. Наверное, я и есть воплощение глупости. Поэтому я и не заслуживал этой компании. Впрочем, эти люди улыбались мне, пока я наигрывал какой-то лиричный мотив. А значит, я был им нужен. И на этот раз я не мог оступиться.

– Так, Хендрикс, приготовь что-нибудь драйвовое. Я пойду добью остатки и вернусь к вам, – сказал Илья.

– Там уже ничего не осталось, что ли? – спросил лукаво Сева.

– Вот сейчас ничего не останется.

– Смотрите на него! Каков герой!

– Да! Так что, я сейчас разгонюсь и будем жарить настоящий рок, понял меня? – обратился он ко мне.

– Так точно, – ответил я.

Он вернулся бодрее обычного. На его лбу выступал пот. Он неуклюже дергал ногами и дополнял свой танец конвульсивными движениями лица.

– И как ты? – заинтересованно спросил Сева.

– Огонь! – ответил Илья. – но надо подышать немного.

– Я схожу с ним, – вызвался я. – отдыхайте, ребята.

Мы вышли на балкон. За окном было пасмурно, как бывает пасмурно летними ночами. Небо уже было затянуто тучами, словно позади них не было ничего. Капли дождя выстроились в ряд на самом краю навеса, готовые ринуться навстречу земле.

– Ты простишь меня за начальную школу? – сказал Илья.

– Я тебя уже давно простил.

– Будешь моим лучшим другом? – не унимался он.

– А как же!

– Вот и хорошо. Наконец-то ты признался, – он шмыгнул. – я ведь просто хотел дружить с тобой и с Ваней. Гуляли бы вместе, играли, веселились. Втроем, как братья.

– А мы этого не делали?

– Вы – да. А я всегда был немного в стороне. Хорошо, что сейчас мы снова все здесь.

– Не могу спорить.

– Я рад, что ты вернулся, брат.

– Я тоже рад, Илюша, не представляешь, насколько.

Он улыбнулся. В небе сверкнула яркая молния, как сигнал к тому, чтобы юркие капли дождя бросились в атаку. Спустя несколько секунд капли появились. С каждой секундой их становилось все больше. И как только в небе появилась еще одна яркая извивающаяся линия, небесное полотно словно целиком начало накрывать город за окном. Я подождал, пока гром закончит тревожить мирный район, и спросил Илью:

– Стало лучше?

– Да. Я в норме. Пойдем.

Мы вышли с балкона и пошли в комнату. Не успев сесть, я увидел, как Илья свалился. Он рухнул на пол с чудовищной силой, словно пытаясь нырнуть в ковер. Я начал отчаянно трясти его, спрашивая в чем дело. А он лишь трясся и продолжал произносить что-то нечленораздельное. Я потрогал его лоб – он был невозможно горячим. «Я за водой и к аптечке, переверни его на живот, будите всех!» – крикнул я. Юна побежала по комнатам. Я побежал на кухню, попутно набирая «112». Когда я вернулся, разговаривая с местной приемной, у Ильи уже посинели губы и невозможно быстро билось сердце. Я положил мокрое полотенце ему на лоб, буквально силой запихнул в него таблетку корвалола и расстегнул рубашку. Оставалось только ждать скорую.

– Я не могу здесь оставаться, – сказал Сева. – если скорая приедет и обнаружит, что это из-за наркоты, то мне конец.

– А врачебная тайна?

– Думаешь, это работает?

– Я тебя понял. Беги.

– Ты понимаешь меня?

– Полностью, Сев. Спасибо, что подержал его, пока я бегал. А теперь дуй к Ване.

– Я позвоню тебе через пару дней.

– Ага.

Скорая приехала сравнительно быстро. К тому моменту Илья уже не дышал, продолжая всматриваться в пустоту. До того, как они приехали, я вытащил у него из кармана пустой пакетик и смыл его в унитаз. После того, как скорая уехала, девчонки и парни стояли в недоумении. Они толком не знали ни его, ни то, что он употреблял. И единственный вопрос, возникающий у меня в голове был о том, существует ли хоть какая-то надежда. И ответ я знал, но отчаянно не хотел верить в это.

– Это он от алкоголя? – нарушила тишину Маша.

– Да, Маш, от алкоголя, – ответила Юна. – мы пойдем, наверное.

– А где Сева?

– Он уже давно ушел с Ваней и тем студентом.

– Хорошо. Я закрою за вами дверь, – все еще в недоумении говорила Маша. – напиши мне потом, как у него дела.

– Я напишу. Пока, – заключила Юна.

– Пока, ребят, – сказала Маша.

Я ничего не ответил, и мы вышли в подъезд.

Одинокий лес, растянувшийся во всю стену, навевал тоску. Ту же тоску навевал и вид из окна. Деваться было некуда, просто потому что тяжесть этой ночи уже поселилась в голове. Казалось, что скоро все закончится. Не будет ни дождя, ни этих нарисованных деревьев, ни той квартиры, ни Юны, ни меня. А может, все уже кончилось.

– Ну, ты как? – тихо спросила Юна, сидя рядом со мной на ступеньке.

– Без понятия, – я и впрямь не понимал, как себя чувствую. Голова словно опустела, глаза болели, а в теле чувствовалась слабость, когда вздутые на руках вены говорили об обратном. – я не знал, что все вот так вот выйдет.

– Никто не знал. Я до сих пор не понимаю, что произошло.

Дальше мы сидели в тишине. Каждый думал о своем, но о чем-то схожем, потому как наши лица были свободны от любой эмоции и были одинаково пусты. Еще пару часов назад я был счастлив. Рядом были люди, которые без особых усилий возродили мою веру в себя. И словно по щелчку пальцев все испарилось. Агония и крики, паника, последние силы – все это ознаменовало конец недолгой сказки.

– Он был так рад меня видеть, когда я встретил их на первом этаже, – сказал я.

– Он, кажется, всегда был рад тебе.

– Наверное.

– Я тебе точно говорю. Когда мы шли на кухню, он сказал, чтобы я тебя не обижала, потому что ты ранимая плакса, – она кротко ухмыльнулась. – кажется, он имел в виду, что ты хороший, по его мнению. И что он не дал бы тебя в обиду никому.

– Меня сложно обидеть.

– Но ты понял меня.

– Да, – повисла пауза.

– Ты отойдешь от этого. Я не знаю, поможет ли это тебе, но я рядом. Я буду рядом, что бы ни происходило.

– Спасибо. Правда, спасибо.

– Я всегда считала, что время не лечит. А поддержка не исправляет ситуацию. Время предоставляет нам само себя для осознания и принятия. А люди дают нам толчок к этому принятию. Так что, не за что.

– Я тебя понимаю. Никто не разберется с этим, кроме меня.

– Теперь уже кроме нас. Я помогу тебе, если тебе будет что-то нужно.

Я кивнул, не меняя выражение лица. Она посмотрела на меня и положила голову на мое плечо. Нас окружал лес, темный и пустой. Огни за окном постепенно размывал туман, превращая пейзаж города в разноцветный плевок. Последние сутки были пропитаны чувствами. Это был танец под самыми небесами, под барабанную дробь сердец и мелодичный хохот молодости. Это была любовь, перемешанная с разреженным от алкоголя воздухом. Это было тепло встречи, унесенное, в конце концов, холодной и бездушной грозой.

– Что будем делать? – спросил я.

– Ты мне скажи.

– Напиться?

– Вряд ли это поможет.

– Согласен.

– Может, пойдешь домой?

– Пожалуй.

Мы встали с лестницы и отряхнулись. Я последний раз глянул на лес. Он все еще казался пустым. Я сделал пару шагов в сторону лестницы, как что-то меня остановило.

– Я не могу пойти домой.

– Почему?

– Мне нужно на крышу.

– Зачем?

– Я просто должен подняться на нее, – я вдруг отчетливо понял, зачем нужна эта крыша. – чтобы снова спуститься.

– Только для этого?

– Да.

– В этом есть какой-то смысл?

– Нет. И искать его не нужно.

– Мне пойти с тобой?

– Нет. Мы совсем скоро встретимся. И в следующий раз я тебя с собой. Обещаю.

– Хорошо, вот мой номер, – она посмотрела на меня, совершенно не понимая, что происходит. В ее глазах умещался и страх, и восхищение, и вселенская тоска. – пока?

Я всматривался в узоры вокруг черных жемчужин, увеличивающихся от одного моего взгляда:

– До встречи, – властно сказал я и поцеловал ее. Это было тихое касание губ, застывших в поцелуе на считанные секунды, полное обещаний.

– До встречи, – будто готовясь заплакать, прошептала она.

– Я позвоню тебе.

– Правда?

– Правда.

Она попыталась улыбнуться, но печаль, отягощающая лицо, помешала ей. Я легко погладил ее предплечье и снова посмотрел в ее огромные карие глаза.

– Мы скоро увидимся?

– Совсем скоро, – сказал я. – обещаю.

Я, стараясь не оглядываться, начал подниматься на девятый этаж. Преодолев один пролет, я все же обернулся. Внизу стояла юная девушка. Она смотрела наверх так, что блестящие от слез белки ее глаз вновь показали их безграничность. Она переборола внутреннюю печаль и улыбнулась. Все же дождь уничтожил не весь костер, и маленький яркий уголек настырно пробивался сквозь непогоду. Я слегка приподнял уголки губ и сразу же поплелся наверх.

Довольно теплый девятый этаж не спасал от появившегося озноба. Я трясся, то ли от последних событий, то ли от запоздавшего похмелья. Раскалывающаяся голова разом отбросила все сомнения, и я смирился со вторым вариантом. Впрочем, смерть Ильи отчетливо напоминала о себе постоянным ощущением подступающей тошноты. Так или иначе, я был в подвешенном состоянии, снова.

Вокруг меня шептались серые обшарпанные стены. На них были нарисованы персонажи знакомых всем мультфильмов, одетые в школьную форму, с ручками и линейками в руках. Их лица выражали радость и добродушие. Все портило время, отрывавшее с кусками краски части этих лиц, делая их совсем уж мрачными. Где-то под потолком были ржавые трубы, с которых медленно накрапывала вода.

В щелях маленьких коричневых плиточек скапливалась грязь. Прямо на них по всему этажу были разбросаны дешевые желтые листовки, предлагающие поставить новые утепленные пластиковые окна. В углу, около мусоропровода, стоял старый портфель, весь пыльный и потрепанный. Рядом с ним теряли яркость мимозы. Я бросил свой взгляд в окно, в надежде увидеть что-то, что не навевало бы мысли о пустоте, но мои надежды не оправдались. Всю улицу окутал плотный туман, сквозь который были видны лишь некоторые очертания домов и деревьев.

Люди внутри бетонных коробок разговаривали, ходили и, в общем-то, жили. Кто-то смотрел телевизор на полную громкость, кто-то ссорился с женой, кто-то оставил свою квартиру наполняться пылью. Мне же оставалось лишь наблюдать за пустым подъездом.

Я глянул в узкий просвет между лестницами. До последнего этажа оставалось совсем немного. Путь был почти пройден. Путь, начавшийся с падения, пожалуй, бессмысленного и неоправданного. Путь, начавшийся с головной боли. И на каждом этаже вокруг витала пустота. Наверное, подъезд – самое пустое место из доступных городским жителям. В нем большую часть времени тихо. Повсюду пыль и грязь – вечные спутники покинутого человеком места. Окна, за которыми виднеется жизнь, лишь добавляют ощущения отрешенности этого места от остального мира. На некоторых этажах перегорели или были выкручены лампочки. Двери, как крышки гробов, одиноко покоятся на безмолвных бетонных стенах.

Они, как и все вокруг в этот момент напомнили мне о смерти. Смерть фатальна, а ей всегда предшествует пустота. Тишина ассоциируется со смертью. Темнота ее верная спутница. Мертвыми, как я думал, могут быть амбиции, надежды, грезы, и, к сожалению, люди. Соня, семья Юрия Алексеевича, сын Елены Матвеевны и Илюша. Смерть забрала всех, и у нее наверняка было разрешение на это. И только меня она обходила стороной, словно брезгуя. Я знал, зачем иду наверх. И это была не она.

Сгущающиеся тучи наталкивали на печальные мысли. Кем был тот парень, который бездумно отдал свое тело в распоряжение яда? По сути он был несчастным подростком. Все мы несчастны по-своему, и свое несчастье он пытался искоренить другим. Это получалось у него с переменным успехом. Моментами он забывал о проблемах в семье, в учебе и в самореализации. Но спустя короткий миг эйфорического забвения, он прибавлял к проблемам непреодолимую тягу к этому забвению. Этакий калькулятор проблем, счетчик неудач, за которые чрезвычайно сложно было расплатиться.

Проблемы в семье знакомы каждому. У кого-то они мелкие, у кого-то – серьезные. И суть их всегда в восприятии и тех жизненных ценностях, которые с трудом умещаются в голове. Они борются друг с другом за главенство во имя выживания, но, как это часто бывает, любые ценности проигрывают обыкновенным слабостям. И проблемы в семье, какими бы они порой надуманными ни были, усугубляются и становятся серьезными.

И виной этим проблемам не наркотики или что бы то ни было. Во главе этой нездоровой экспансии в безрассудный мозг любого человека всегда стоит непонимание. На любом уровне, начиная со сложностей в общении со сверстниками, заканчивая проблемой отцов и детей – это и есть корень, не говоря о простом человеческом непонимании. Забавно наблюдать за разговорами о совершенном новом мире, успехах и достижениях, когда за все время существования люди не научились понимать друг друга. И все это оставляет отпечаток на становлении человека.

Проблемы самореализации, когда человек взрослеет, начинают донимать все чаще. Близится возраст, когда любые начинания остаются в прошлом. Не добился к двадцати – еще не все потеряно, к двадцати пяти – стоит задуматься о чем-то более приземленном, к тридцати срок подходит. Существуют врожденные навыки, усердие и трудолюбие, но это все меркнет на фоне стремительно покидающего нас времени. И глупец тот, кто считает, что «никогда не поздно». Эта нелепая отговорка не работает теми, кто стремится покорить вершину. В середине пути становления может наступить конец пути жизненного, и это неизбежно.

Печально наблюдать за людьми, которым дана способность мимикрировать под условия, учиться любому навыку за считанные дни. Илюша, чем бы он ни занимался, учился этому сразу, стоило ему только заинтересоваться. Но интереса у него, как раз, не было. Да и умения он направлял лишь на разрушение. Этот мир был не для него, с его формальностями и закономерностями. Родители запрещали, ограничивали и хотели воплотить в нем свои амбиции. И в выстроенную ими тюрьму каким-то образом попали наркотики. Выхода у него больше не оставалось.

С людьми он был прост. В силу отсутствия понимания со стороны родителей, его требования к людям заключались в простой преданности. И он был неотступен, если кто-то покушался на его собственную преданность кому-то. Девушки любили его, когда он не любил никого. Он по-настоящему ценил друзей. Но для счастливой жизни, увы, этого было мало.

По водосточным трубам начал проноситься жуткий звук воды, за окном снова начинался дождь, обозначив нескорое появление солнца. Из шахты лифта доносились удары, словно дополняя постепенно нарастающие звуки грома. Мигающая лампа продолжала менять людей в отражении, не давая разглядеть их полностью. Вот свет зажегся, и я увидел перед собой такого же проблемного подростка. Родители в разводе с того момента, как ему исполнилось тринадцать лет, наркотики в его жизни, как минимум, присутствуют, не говоря об их отравляющем сознание действии. Его рассказы – навеянная мечтами несбыточная сказка, в которой все достается легко, а наличие таланта – само собой разумеющееся условие. Женщины, большинство, словно сговорившись, вооружились молотками и бьют по оголенным нервным окончаниям. Друзья – канувшее в лету безумие, выдумка из детских книжек про Тома Сойера.

Свет потух и сразу же зажегся. В отражении появился совершенно другой человек. Усердный парень, с мечтами, до которых можно дотянуться рукой, с хорошим будущим. Его счастье – жизнь. Жизнь близких и его собственная. Друзья, семья, любимая – все это стоит прямо перед ним, стоит только сделать к ним шаг. И одиночество – лишь верный спутник в их отсутствие. И грусть – лишь очередной повод для того, чтобы творить.

Но вот свет снова потух, и они вновь поменялись местами. Неопределенность будет жить, покуда двое противоположных людей не найдут понимание, научившись существовать вместе внутри одной черепной коробки. А для этого нужно решительное действие, без лишних раздумий. Лишь резкий рывок в сторону спасет от несущегося навстречу фатального локомотива, подгоняемого временем, имя которому смерть. И для этого нужно идти, незамедлительно.

Я, набравшись уверенности, отбросив любые размышления, ринулся навстречу следующему этажу. Позади оставались только грязные стены и пустой рваный портфель. Я буквально побежал наверх, желая встретиться с тем, что меня ждало. Прыгая через несколько ступеней, я несся туда, где я найду ответы. Я быстро проскочил один пролет и почти добрался к серым стенам десятого этажа. Я бежал, глядя на приближающуюся цифру «10». Но вот один неосторожный шаг, нога соскользнула на пивной бутылке, и я скатился по лестнице, считая ступени. Удар. Перед медленно закрывающимися глазами уходила вверх лестница, ведущая к пустому и негостеприимному десятому этажу. Наконец, глаза закрылись, постепенно стало холоднее, а голова отказалась слушаться.

Тишина. Я оказался в самом начале длинного школьного коридора, в конце которого был холл, турникеты и парадные двери. С каждым моим шагом они отдалялись от меня. Вокруг никого, звуки исчезли, а за окном накрапывал дождь, уничтожая пышные оранжевые подушки из осенних листьев. Я решил обернуться, чтобы выяснить, в правильном ли направлении я иду. В тот самый момент открылась дверь единственного кабинета и из темноты его помещения с безумным криком вырвался бездомный. Он был похож на дворнягу, весь серый в темных рваных вещах и с безумным оскалом. Я тут же побежал, услышав пронзительное хрипение сзади:

– Ты будешь как я!

– Почему я?! – кричал я в страхе.

– Потому что у тебя нет выбора! – он громко рассмеялся, что больше походило на кашель.

Выход отдалялся от меня все быстрее. Чуть впереди слева я увидел дверь и с огромной надеждой на то, что она открыта, я подбежал к ней и дернул за ручку. Дверь была открыта, и я попал в обычный школьный класс с трибуной, доской и портретами ученых под потолком.

– Вы опоздали, молодой человек, – сказал пожилой мужчина интеллигентного вида в очках.

– Простите, Юрий Алексеевич, больше не повторится, – тяжело дыша ответил я.

– Надеюсь на это, – он посмотрел на меня прищурив глаза и указал рукой на вторую парту. – присаживайтесь.

– Спасибо.

Я оглядел класс. На первой парте у входа сидели Рита и Маша, усердно обсуждая что-то и поглядывая на меня. Позади них сидели Катя и Юна. Они улыбались и махали мне своими тонкими руками. Я пошел к своему месту. Я прошел мимо первой парты среднего ряда, и мы стукнулись кулачками с Ваней, одиноко сидящем за ней. За ним сидели два служивых, тихо гогоча со своих рисунков. На первой парте у окна сидела Марина и прожигала глазами аквариум, стоящий прямо перед ней. Сзади нее сидела Соня, приветливо зазывающая сесть к ней. Я сел.

Выложив на стол телефон, я обернулся. На одной из предпоследних парт сидели Илья и Сева. Они улыбались и показывали на меня пальцем.

– Двоечник! – громко шептал Илья.

Я лишь показал ему средний палец и с улыбкой отвернулся.

– Так, Илья! – повысил голос Юрий Алексеевич. – не болтай, иначе мне придется взять у тебя дневник.

– А я-то что? У нас тут есть опоздавший.

Я обернулся и увидел его хихикающее лицо.

– С этим мы разберемся отдельно. А пока попрошу не разговаривать во время урока.

Я сидел за партой, ясно ощущая себя на своем месте. Все тот же кабинет, аквариум, странный набор людей, плохая погода за окном. На доске красовалась надпись «социализация и девиантное поведение». Получается, это был урок обществознания.

– Давно ты не появлялся, – сказала шепотом Соня, не поднимая на меня глаз.

– Я был занят.

– О, я знаю. У тебя всегда есть дела поважнее, – она лукаво, но беззлобно посмотрела на меня.

– А ты… – я не успел договорить.

– Да. Не отвлекайся, пиши. У нас впереди еще экзамены.

И я начал писать. Я писал полную несуразицу. Я не понимал, что пишу, не понимал, как оказался здесь. Юрий Алексеевич обратился ко мне:

– Назови мне пожалуйста основные нарушения норм социального поведения.

– Ну, – я замялся. – это те нормы, которые приняты в обществе. Они обуславливаются моралью и законом. То есть, убийства, воровство, все как в христианстве.

– Посмотрите на него! Нет, друг мой. Основные нарушения – это алкоголизм, отсутствие перспектив, разрыв отношений с близкими, – он переходил на высокий тон, словно упрекая меня. – наркозависимость, суицидальные мысли, когда человек живет прошлым! Ты понимаешь меня?!

– Да, я понимаю, – тихо сказал я. – но…

– Ты ничего не понимаешь! – он уже кричал, под звуки заливающегося хохотом класса. – ведь ты и есть олицетворение этих нарушений. Ты преступник, морально и законодательно!

– Не ругайте его, – хихикая сказал Илья. – он просто еще ничего не понимает. Он глупый, в этом его главная ошибка.

– Я не глупый! – возразил я. – я осознаю все свои ошибки, и исправляю их. Я не напиваюсь, я снова общаюсь с друзьями.

– На счет общения с друзьями забавно сказал, – добавил Илья.

– Я не употребляю наркотики, у меня нет никаких мыслей о самоубийстве, я не думаю о прошлом! – я старательно доказывал ему свою позицию. – вы напрасно меня осуждаете.

– Разве? Сева, расскажи нам, что ты видел, – сказал Юрий Алексеевич.

– Ну, я видел, как он пил коньяк с какой-то таблеткой.

– Так. А что нам скажут ребята со среднего ряда?

– Мы подрались. Он был сильно пьян.

– Хорошо! – продолжал учитель. – девочки, есть что сказать?

– Он заигрывал с нами. С каждой из нас, – говорила Маша, пока ее парень со звериной злобой смотрел на меня.

– И, наконец, спросим у вашей соседки, – он посмотрел на меня. – что же вы делали на крыше?

– Он звал меня туда, но я не пошла. Он собирался прыгнуть, я прочла это в записке, которую он там оставил, – тихо говорила Соня.

– А на счет отсутствия перспектив и так все ясно, друг мой. Вы не сможете оправдаться.

– Это все какой-то бред! – рассердился я.

– И даже мысли о прошлом вас не донимают?

– Нет, в последнее время я перестал думать о том, что было.

– Разве, сынок? – он злобно улыбнулся. – посмотри вокруг. Некоторые люди и есть твое прошлое. Они пришли из-за тебя. И ты хочешь сказать, что не похоронил воспоминания?

– Нет, это не так!

– Все так! – прикрикнул Юрий Алексеевич. – к директору!

Я встал и быстрым шагом пошел в кабинет директора, под осуждающие крики толпы. Илья разводил руками, Сева улыбался, глядя на меня. Соня провожала меня взглядом, полным отвращения. Двое служивых разминали кулаки. Девчонки брезгливо отводили глаза, и лишь Юна смотрела на меня с сожалением. Я вышел из кабинета.

Сразу же, минуя коридоры, я оказался перед кабинетом директора. Из-за двери послышался голос:

– Войдите, – властно прозвучал женский голос.

Я вошел. За столом сидела пожилая женщина в красном костюме, поверх золотистой атласной блузки. Я сел напротив нее и посмотрел ей в глаза.

– Я знаю, почему ты здесь, – сказала Елена Матвеевна.

– И почему же?

– Тебе нужно сделать что-то со своей жизнью. Ты теряешь себя, ты занимаешься противоправной деятельностью, сынок. И поэтому нам придется рассказать об этом. Это должно повлиять на учеников нашей школы. Плохой пример – лучший пример, – она была необычайно бодра и уверенна.

– И что со мной будет?

– Для начала, – она встала и подошла к граммофону, стоящему в углу. – я вызвала полицию. А потом, милок, у тебя будет куча времени, чтобы найти себя.

Я вскочил со стула и попытался выбежать за дверь, но она была заперта.

– Напрасно стараешься. Присядь обратно, – с наигранной добротой сказала она.

– Что я сделал? Я же ничего не нарушал!

– Спокойно. Я много повидала за свою жизнь. И я видела вещи пострашнее, чем то, что ждет тебя. Я видела смерть, видела боль. А тебя ждет, скажем так, отдых. Олежа, все для твоего блага.

– Но я не Олег, я не ваш сын! – я сходил с ума. Я пытался кричать, но связки не давали мне издать громкий звук.

– Я понимаю, что у тебя проблемы. Но не пытайся прикинуться дурачком. Я лишь хочу тебе помочь.

За дверью послышались шаги. Уже через секунду из кабинета меня вытащили двое полицейских. Они вели меня под руки к выходу из школы. Вдалеке, около мрачного кабинета стоял бездомный. Он крикнул мне: «Скоро увидимся!», – и залился своим туберкулезным хохотом. У парадных дверей стояла Юна. Она смотрела на меня с тоской, и перед тем, как меня вывели из школы, она с улыбкой сказала:

– Мы не увидимся?

– Увидимся, – сказал я.

– Не ври мне! – отдалялся голос девушки.

Меня вывели из школы, а там осталась стоять она. Меня бросили на землю. Полицейские спешно достали свои пистолеты и навели их на меня. За дверью послышалось:

– Помни, я рядом!

Выстрел. Эхом продолжает отдаваться фраза: «Я рядом». Снова и снова, пока я не открыл глаза.

Я лежал на лестничной клетке и пытался разлепить глаза. Голова болела сильнее прежнего. Я огляделся. Я был жив, и это не могло не радовать. Я лежал в скрюченной позе, накрытый плотным пальто. Вокруг меня валялись листовки. Тут же я подумал о странности сна, но даже не пытался восстановить последовательность событий. Бутылка, на которой я поскользнулся, лежала на седьмой ступени.

Спустя пару минут я встал и примерил новое пальто. Оно было великовато, но у меня не было выбора. Я поднялся на лестничную клетку десятого этажа. Подъезд продолжал олицетворять собой пустоту. Туман за окном развеялся, уступив место холодному закату. Я смотрел в окно, и услышал, как открываются двери лифта. Оттуда вышел паренек лет девяти и пугливо сказал мне:

– Здравствуйте.

– Привет, – ответил я. – лифт починили?

– Да-а, – протянул он. – уже давно, вообще-то.

– Спасибо.

– Пожалуйста, – сказал он и скрылся за дверью.

На улице холодало. Я почувствовал это, когда случайно прикоснулся к батарее. Их топили на полную. Я открыл окно и почувствовал дуновение сильного морозного ветра. Улица была полна грязи, как и всегда. Я выкурил сигарету, пытаясь вспомнить, что происходило во сне, но в голову лезли лишь мрачные картины осуждения и гримасы моих знакомых. Я счел это безумие последствиями удара головой и закрыл окно.

Десятый этаж был таким же грязным, как и предыдущий, как и погода, как и моя одежда. Я отряхивался, наблюдая картину полностью увядших цветов, мирно стоящего кресла и банки из-под кофе около него. Для кого-то такие удобства – бесценная роскошь. Мне же было грустно наблюдать за этим интерьером. Это наверняка было место успокоения какого-нибудь человека. Он выходил сюда не просто перекурить сложности, возникающие в жизни. Не просто отвлечься от проблем в семье или работе. Он выходил сюда ради того, чтобы очиститься. Чтобы слиться с тишиной, вдохнуть пыль и громко откашляться. Это и есть для него очищение – слышать, как горит табак, и как наружу просятся легкие.

Над одной из дверей красовался плакат с Лениным, кидавшим «козу». На нем была футболка с анархистской символикой. Из мусоропровода торчала пустая коробка конфет, которая явно была не по размеру. И на это все с ужасом смотрел вождь. Он смотрел, как кто-то избавился от «Красного Октября», но тот остался жить, пусть и на помойке.

Растения увядали, уходил за горизонт день, а мне предстоял недолгий путь до крыши. Стены потихоньку разваливались, краска тускнела, а полы протирались. Где-то не хватало плиток, где-то свисали провода. Под потолком ржавели трубы, и лишь батареи работали во всю, отдавая тепло бездушной бетонной коробке, в которой находился я.

Я уселся в кресло и начал размышлять. В голове царили хаос и спокойствие. Не знаю, какой безумный химик мог смешать эти элементы, но на выходе получилось что-то, что называется апатией. Мне не хотелось ничего, кроме как раз и навсегда решить свои проблемы. И я приступил к этому.

– Что будем делать с алкоголем?

– Ну, тут все ясно – пить нужно в меру. Сам по себе алкоголь неплох, но перебарщивать не стоит.

– С этим разобрались. Дальше что? Наркотики.

– Тут все еще яснее. Думаю, не стоит напоминать себе про Илью.

– Зачем идти на крышу?

– Только поднявшись на крышу, я пойму, зачем я все это время шел, и что мне делать дальше.

– А что с Юной?

– Я не знаю, что ждет нас впереди. Но то, что между нами – это начало чего-то хорошего.

– На этом все?

– Почти. Если что, у нас будет куча времени подумать, а пока нужно просто делать.

– Ты всегда теперь будешь вспоминать эти слова?

– Да. Это очень хороший совет, между прочим.

– Да-а, лучше бы решил, что будешь делать с головой своей. Ты же знаешь, что сам с собой разговариваешь?

На этом моменте я решил прервать внутренний диалог, который так или иначе привел бы к размышлениям о какой-нибудь чепухе. За окном начал тихо накрапывать дождь. Я сидел в кресле и курил очередную сигарету. Увядший цветок никогда уже не возродится. Также, как и наши самые худшие события. Они могут докучать нам воспоминаниями, но они никогда не прорастут в мозг, не распустятся и не привлекут туда злобных пчел.

Я вглядывался в ветхие стены хрущевки. «Когда-нибудь она развалится» – подумал я, надеясь, что она не рухнет вместе со мной. Но разрушение было совсем далеко. Тишина даровала мнеспокойствие, а внутренний диалог уложил мысли спать. Я сидел и наслаждался умиротворением. Кажется, это кресло и правда было священным. Повезло тому человеку, который ежедневно здесь медитирует. Впрочем, та еще глупость.

Я решил, что нужно идти. Я спешно встал с кресла, кинул бычок в сторону прохудившейся из-за гноя тыквы и подошел к лестнице. Где-то наверху меня ждал пейзаж. Изменился ли он, пока я шел? И какие мысли он подарит мне сегодня? Может, как это было обычно, он не скажет ничего. Может, расскажет новую историю, и натолкнет на какие-то мысли. Думать об этом было бесполезно. Поставив на размышлениях точку, я выдохнул и уверенной неспешной походкой направился прямиком на одиннадцатый этаж.

Как только я поднялся, меня сразу же встретили две белоснежные единицы, выделяющиеся на фоне тусклых светло-коричневых стен. Под моими ногами был твердый бетонный пол. На этот раз я не мог дать себе покатиться вниз по лестнице. Я должен был идти.

Мир на этом этаже замер. Все будто притихло в ожидании чего-то. Казалось, будто жизнь, поставленная на паузу, решила уйти навсегда. Пыль не выдала свое нахождение, даже когда я резво поднялся на этот этаж. Закат за окном казался картинкой, фотографией, сделанной несколько лет назад, неизменной с момента создания. Молчание этого этажа нарушал лишь я, единственный, казалось, живой элемент остановившейся жизни.

Солнце отбрасывало розовый поцелуй на белые цифры «11» так, что казалось, что они смущаются. Оранжевые и красные полотна, возвышающиеся над линией горизонта, будто бы двигались все дальше, поглощая этот глупый мир, оставляя его в пламени. Хотелось думать, что закат этот был закатом человечества, но он означал всего лишь окончание еще одного дня. Он не сжигал и не уничтожал. Он, как и остальной мир, отправлялся куда-то в мир грез, чтобы завтра вернуться снова.

Я должен был успеть к тому моменту, пока город не погрузился в сон. На закате всегда приятнее смотреть на дома, людей и жизнь в целом. На закате солнце не бьет в глаза, даруя нам свет, но не перебарщивая с ним. Закат – это теплое прощание, пробуждающее скупые слезы счастья. Уходящее солнце напоминало мне мать, которая прочитав сказку на ночь своему ребенку, медленно удаляется из комнаты, гася свет и с улыбкой, оглядываясь, уже ждет твоего пробуждения.

Я приметил людей, возвращающихся с работы, снующих мимо машин и голых деревьев. Они были укутаны в свои плотные одежды, и быстрым шагом шли в свои дома, где их ждало тепло и спокойствие. Хотелось, по крайней мере, в это верить. А я шел наверх, где не было никого. Я был на верном пути. Я не оглядываясь пошел к лестнице.

Я было проскочил мимо предпоследнего этажа, но тут меня окликнул женский голос:

– Кого-кого, но вот тебя я не ожидала встретить, – говорила девушка в длинной футболке, с пышными каштановыми кудрями на голове.

– Ангелина! Я безумно рад, – я улыбнулся ей. – что мне нужно уходить. Было приятно не общаться, успехов!

– Да подожди ты! – наигранно смеясь, ответила она. – как у тебя дела? Давно не виделись, не общались. Я даже соскучилась по твоему сладкому лицу.

– Дела отлично. У тебя спрашивать не буду, потому что не интересно, – спешно отвечал я.

– А у меня все очень хорошо, между прочим. Временами, правда, грустно становится. Не хочешь поговорить?

Я не жаждал разговора. Но сам факт того, что моя ушедшая любовь позвала меня поговорить, как это бывало тогда, меня подбил согласиться. Это была глупая затея, но я не понимал этого.

– Только если у тебя есть сигарета и ты не будешь удерживать меня тут больше пяти минут, – сказал я.

– Ух, какой ты деловой стал! – ухмылялась она. – ну, хорошо. Держи сигарету.

– Ну, и о чем ты хотела поговорить? – мы подошли к окну, и я закурил.

– Да так, – безучастно выпалила Ангелина, чиркая зажигалкой. – чем занимаешься? Нашел девушку?

– Занимаюсь все тем же, чем и раньше – пишу, романтизирую бессмысленные вещи, выпиваю время от времени.

– Ты совсем не меняешься, – она пыталась найти точку соприкосновения. – ну, а любовь?

– Любовь мне непонятна. Да и какой в ней смысл, если она заставляет нас потакать прихотям морально неполноценных людей, так ведь?

– Засчитано, – кивнула она. – так значит, все не очень хорошо? У меня тоже.

– Я не говорил, что все плохо.

– Но ведь так и есть.

– Нет, и я этому безусловно рад, – я докурил сигарету и выбросил ее в закат. – это был самый неинтересный диалог за последнее время. Надеюсь, что больше не встретимся. Прощай!

– Подожди, – сказала она серьезно.

– Что? – устало ответил я.

– Ты же знаешь про Илью?

– Да, знаю.

– Мне очень жаль.

– Ага. Спасибо.

– Ты ведь не сильно расстроен?

– Ты шутишь, что ли? У меня друг умер. Ты сейчас серьезно это спросила? – грозно спросил я.

– Просто ты всегда говорил, что вы не друзья. Да, вы хорошо общались, но другом ты его никогда не называл.

– Во-первых, это мое дело. А во-вторых, если я не говорил, что мы друзья, это не значит, что так не было, – я взял паузу. – и я очень не советую тебе еще раз взболтнуть глупость вроде того, что меня его смерть не расстраивает.

– Прости, – она опустила взгляд.

– Проехали. Я пошел. Всего тебе наилучшего.

– Подожди, – тихо сказала она себе под нос.

– Что еще?

– Сева заходил ко мне вчера. Вы еще общаетесь?

– Вроде того. Мы снова дружим.

– И давно вы виделись?

– Буквально вчера. А что?

– Вчера? – она встрепенулась. – и он ничего тебе не говорил?

– Нет. Слушай, это все очень интересно, правда, но я пойду.

– Он мне рассказал про Илью, – она приняла серьезный вид.

– Ясно. И что?

– Сева рассказал, что он сделал, – на ее глазах проступили слезы. – я думала, что ты знаешь.

– Что знаю? – я был заинтригован.

– Прости, мне нужно умыться и немного успокоиться. Прошу, зайди ко мне. Это займет пару минут. Я не буду тебя держать, больно ты мне нужен.

– Ладно-ладно. Только быстро.

Мы направились в ее квартиру. Это была обычная двушка, в которой жило две женщины. В прихожей на тумбочке стояла куча различных тюбиков с кремами и была разбросана разного вида косметика. В остальном на входе был порядок. Кухня была вылизана до блеска, что ярко контрастировало с тем, что я видел у Вани. У Ангелины все было так же, как и в той ее комнате, в которую я приходил лет пять назад, чтобы помочь ей с математикой. Я только задумался о том, как сидел тогда на ее чистом постельном белье, оглядывая разбросанные вещи и кипу фотографий на столе, но к реальности меня вернул звук закрывшейся двери. Она вошла без единого признака слез. Она снова была бойкой и стервозной:

– Ну, хреновый у тебя друг, могу я сказать, – шмыгая сказала она.

– Почему?

– Потому что плевать ему на тебя, Ваню и Илью.

– И с чего ты это взяла?

– Он приходил ко мне недавно. Мы с ним и до этого частенько виделись.

– Да ну?

– Да. Где-то полтора года назад он начал ко мне заходить. Рассказывал про тебя, про то, как ты переживал о том, что между нами все кончилось, как ты перестал с ними общаться и все в таком духе.

– Так, – я ждал развязки истории.

– Спустя полгода редких хождений он начал дарить мне цветы и всячески ухаживать. Это было для меня странно, но все же приятно.

– Очень интересно. И что дальше?

– Мы гуляли. Ну, ты понимаешь, мы были вместе. Но когда мы с ним встречали Илью и Ваню, он начинал вести себя грубо со мной. И один раз они чуть не подрались с Ильей.

– Из-за чего?

– Я слышала, что Илья сказал ему, что это неправильно. Что я твоя девушка, пусть и бывшая. А значит, Сева не должен быть со мной. Сева сказал, что ты кинул их, поэтому плевать.

– По большому счету, он прав.

– Я не буду в это вдаваться. Суть в другом, – она набрала воздух и глубоко выдохнула. – В общем, на ту вечеринку, которая была позавчера, он принес какой-то концентрат, как он сказал. Я не вникала, но суть была в том, что этот порошок был мощнее, чем обычный.

– Он об этом не говорил.

– Поэтому мне сложно тебе рассказывать об этом, – она опустила глаза. – он пришел ко мне и рассказал о том, что хотел посмотреть, каково Илье будет, когда он понюхает. Он знал, что это будет делать только Илья. Говорил, что ему всегда было интересно, что может быть от этого порошка. Сказал, что сделал это ради шутки, что не думал о том, что такое может произойти.

– Так, – у меня в голове все постепенно переворачивалось. – то есть, он сразу пошел к тебе и рассказал об этом.

– Да. Мы с ним в хороших отношениях, – она сделала паузу. – так вот, когда он рассказывал, я не видела, что он сожалел о том, что сделал. Он лишь боялся, что до него доберутся.

– Ага, – я старательно придумывал ему мотивацию, но так и не смог. – то есть, он ради шутки принес порошок помощнее, не останавливал Илью и потом побежал к тебе, даже не сожалея.

– Это то, что знаю я. А что было на вечеринке?

– Когда Илюше стало плохо, он просто попросил у меня прощения и собирался пойти к Ване. Сказал, что боится, что его примут. А еще сказал, что позвонит мне через пару дней.

– Ясно, – она опустила глаза.

– Ага.

– Мне жаль.

– Есть что-нибудь выпить? – с тихой злобой сказал я.

– У сестры стоит какой-то вискарь. Я выпью с тобой.

– Хорошо.

Вновь о себе напомнила головная боль. Пока Ангелина носилась в поисках бутылки и стаканов, я должен был успокоиться. Но я думал только о том, как может быть фальшив человек, и насколько он может быть в этой фальши правдоподобен. Меня не покидало тянущее ощущение в животе. «Никогда не предаст» – вспоминал я свои слова. И ведь казалось, что общение с Ваней в прошлом, с Ильей у нас вечные споры, но с Севой все было определено. Он казался самым адекватным из нашей компании. Да из-за него у меня пропало предвзятое отношение к наркоманам. И это сущий пустяк по сравнению с тем, что я поверил в то, что мы снова друзья.

Может быть, раньше он не был таким. А может он всегда нас предавал. Главное – мы не сомневались в его верности. Тот факт, что его забава обернулась смертью, меня не волновал. Меня беспокоило его безразличие. И как не вовремя к этому подключилась история с Ангелиной. Она добавляла Севе дополнительных баллов в графе «предательство».

И неужели дружба – это действительно пустой звук, доносящийся из тех времен, когда это понятие хоть что-то значило? Или это моя исключительность в плане поиска неудач? Наверняка существует дружба после школы, дружба на всю жизнь. Но как бы было проще, если бы я не вернулся сюда. Я бы плакался о своем одиночестве, не подозревая, что оно лучше предательства. Я бы оставил друзей, но они были бы живы, Илюша был бы жив. И всем было бы лучше. Но я тут.

Да, так или иначе, все что произошло – это данность. Всему были причины, а в последствиях событий сижу сейчас я. К тому же, тот вечер был лучшим вечером в моей жизни, несмотря на трагичный конец. И то чувство единства, что я испытывал, держа в руках гитару, невозможно затмить каким-то гнусным и трусливым поступком. Что же до Ильи? Он на это уже никак не отреагирует, да и он, по большому счету, шел к этому почти целенаправленно. А Сева? Сева пускай живет, как жил.

Слегка успокоившись, я встретил Ангелину одобрительным кивком:

– Ты-то как?

– Я в шоке, если честно, – ответила она. – я знала, что он не самый порядочный парень, но, чтобы так с друзьями поступать нужно быть сволочью.

– Это да. Давай забудем.

Мы сидели в кромешной тишине около пары минут, пока Ангелина не додумалась пойти и включить тихую музыку на фоне. Она вернулась в более приподнятом настроении и попыталась отвлечься:

– Ты не злишься из-за нас?

– Из-за того, что ты сразу же после расставания запрыгнула на моего друга? – я ухмылялся, наливая виски. – знаешь, если бы я узнал об этом около двух недель назад, я бы лишь добавил это в список своих переживаний и много бы об этом думал. Но сейчас все в порядке.

– То есть, ты не считаешь меня какой-то ветреной?

– Почему же? Считаю. Просто сейчас меня это абсолютно не волнует.

– Вот и хорошо, – она подняла стакан. – забудем все обиды?

– Если бы они были, – я чокнулся с ней. – к черту это все.

Она сделала легкий глоток и поморщилась. Я выпил свои сто грамм залпом и налил себе еще столько же:

– Ты же не против?

– Нет. Моя сестра вообще не пьет.

– Алиса не пьет? С каких пор?

– С тех пор, как мы отдельно от родителей живем, – она повернулась ко мне всем телом. – ну, рассказывай, что с тобой происходило последние пару лет, пока мы не виделись.

– Рассказывать толком нечего. Про моих родителей ты знаешь. Они продолжают ссориться, но теперь каждый это делает на своей территории, скажем так.

– В смысле?

– В том смысле, что от отца я слышу, какая плохая семейка у матери. Ее он продолжает называть лучшей женщиной в его жизни, но вот семью он не переносит. А мать при удобном случае постоянно мне напоминает о том, что я его отродье.

– А ты думал, что они забудут обо всем через время?

– Надеялся. Потому что прошло десять лет. Видимо, обиды живут дольше, чем я думал.

– Пока ты жив, они будут думать об этом. Ты ведь напоминание об их совместной жизни. И кому, если не тебе, они будут говорить об этом? Придется тебе терпеть, ты уже совсем взрослый мальчик.

– Я все понимаю. Просто самому не очень приятно вспоминать об этом всем.

– Зато мы начали хорошо общаться, когда они развелись.

– Ты считаешь, что это плюс?

– Отчасти.

– Разве что так, согласен.

– Что еще у тебя нового, помимо вечных семейных проблем?

– Ну, я закончил университет. Бегаю от армии, как могу. Долгое время я пил и пробовал разного качества и видов наркотики.

– А деньги откуда?

– А зачем деньги, если есть щедрые люди на этой земле?

– Мда.

– Да нет, порой я выходил на разные подработки. Охранником работал два дня, пару месяцев продавцом, время от времени грузчиком в ночь выходил, участвовал в инвентаризациях. В общем, скукотища. А деньги пропадали так же быстро, как и появлялись.

– Работать не пробовал?

– На постоянке? Нет. Еще на последних курсах я понял, что по специальности сложно что-то найти. Тем более, когда по всей стране самый большой выпуск за долгое время. Помимо того, что специалистов и так полно, их стало еще больше, да и такого качества, что страшно становится. А по другой специальности либо оплата не та, либо график убогий, либо начальство совсем уж вороватые подлецы.

– Тебе не кажется, что это твои капризы?

– Вполне возможно. Но то, что я не хочу делать – я делать не буду. А то, что мне нравится, увы, не приносит денег.

– Ты про свои рассказы?

– Какая ты догадливая.

– Ой, нашелся. Так ты еще пишешь?

– С переменным успехом. Пара-тройка рассказов в год будет. Остальное – попытки или мысли без сюжета. Все в стол. Публикаций никаких, потому что нет смысла. Нужны деньги и связи, а их нет.

– Не знаю, как там все устроено, но то что ты писал мне – это очень хорошо. Мне нравилось, что ты писал, – она улыбнулась, поставив стакан на пол.

– Еще бы тебе не нравилось! – я усмехнулся. – кому не понравится такое внимание к его персоне.

– Тем не менее, ты хорошо пишешь, – она отвела взгляд. – я помню, как ты написал рассказ о нас. Это был один из первых твоих рассказов. Ты подарил мне его на восьмое марта.

– Да. За пару месяцев до расставания. Как романтично, – я снисходительно выдохнул.

– Не причитай. Ты был романтиком. Я любила это в тебе.

– Мне нужно сказать спасибо?

– Нет, – она лукаво посмотрела на меня. – но скажи мне, ты любил меня?

– Любил? Вряд ли это можно было назвать любовью, скорее это было бездумное восхваление. Я создал себе кумира и хаял его. Я видел в тебе только хорошее и напрочь забыл о том, что есть я. Я не хотел ничего делать для нашего блага, я просто хотел постоянно тебя хвалить и воспевать. Это не было настоящей любовью. Это была гипертрофированная симпатия, – я перевел дух. – с тем же успехом мне могла понравиться Хлоя Морец, если бы она не отъелась. А ты просто отвечала на мою симпатию, вот и все.

– Ого! Даже так. Но тебе это не мешало говорить о возвышенных чувствах.

– Ты сама сказала, что я романтик. Порой романтики гонятся за эстетической составляющей, забывая о настоящих чувствах.

– А я влюбилась в тебя.

– Очень интересно.

– А еще я иногда скучаю по тем временам.

– Расскажешь об этом Севе как-нибудь.

– Да ладно тебе! – с наигранной обидой сказала она мне. – разве ты ни разу не скучал по нам?

– Да, было дело. Но сейчас этого нет.

– Но ведь мы не чужие друг другу люди, – она вновь лукаво посмотрела на меня.

– Весьма спорный вопрос, – я коротко ответил и спешно добавил. – могу я сходить в душ?

В любом случае, солнце уже укатилось за горизонт, и у меня было время на то, чтобы привести себя в порядок.

– Оу, не торопись так, жеребец, – съязвила она.

– Ну так что, ты дашь мне полотенце?

– Да, конечно, – игриво сказала она и подошла к шкафу.

– Скоро буду.

– С нетерпением тебя жду, – сказала она и подмигнула.

– Ага.

Я ушел в ванную. Стоя под долгожданной теплой водой я вспоминал о тех временах. А можно ли было действительно назвать это любовью? Ведь я не видел никого, кроме нее, не мог без нее находиться и не думал ни о ком больше. Эти симптомы присущи любой зависимости, но любовь куда шире.

Любовь – это граничащий с паранойей, но все же осознанный выбор человека. Любовь не дает покоя, но вместе с этим, существуют и рациональные критерии, основываясь на которых действует человек. Это не полный отказ от собственного «я» и принципов. Это совмещение двух характеров, не ведущее, в конце концов, к общему разрушению. В любви хочется совместно творить и добиваться общих успехов. Любовь не может быть односторонней. Любовь – это результат совместно проделанной работы. Любовь не ограничивается одним лишь восхищением.

И любовь ни в коем случае не что-то возвышенное. Это бытовое, присущее всем людям, отклонение, идущее в ногу с желанием спариваться и боязнью одиночества. Любящие люди объединяются, ведут совместный быт. Все их общение строится на общечеловеческих нормах. Но вместе с этим появляется готовность жертвовать и уступать, но только на взаимных началах. А когда любви приходит конец, люди оставляют позади время. Именно в этом и есть разрушительная мощь любви.

Ангелине я был не готов уступать и, тем более, жертвовать. Мои чувства были заключены в рамках обычного поклонения. И вот, когда божество начало требовать от меня отречься от собственного мнения, я перестал верить. Начались ссоры, частое молчание, и в конце концов, получив клеймо «эгоист», я отправился в одинокое скитание. Любовь так не заканчивается, если заканчивается вообще.

Я оделся и вышел из душа. «Мыться и рассуждать о любви – мне что, четырнадцать?» – подумал я, но сразу же забыл об этом, когда увидел Ангелину. Она лежала на кровати в длинной футболке, едва прикрывающей ее тело. Это был кадр из нашего прошлого. Я на секунду задумался о том, что было тогда, но сразу же понял, что это гиблое дело.

– Думал обо мне, пока был в душе? – спросила она.

– Да. Думал, сильно ли ты расстроишься, если узнаешь, что я пролил немного воды на пол.

– А что такого?

– Да я просто ее твоим полотенцем вытер.

– Переживу как-нибудь.

– Я тоже так подумал.

– Ну, о чем поговорим? – она протянула мне стакан виски.

– Ну, во-первых, ни о чем, – я слегка оттолкнул ее руку. – а во-вторых, я пойду.

– Ты серьезно? – удивилась она. – оставишь меня тут одну?

– Абсолютно серьезно. У тебя есть фен, чтобы я мог высушить голову и побыстрее уйти?

– Нет! – обиженно сказала она.

– В таком случае, у нас еще примерно полчаса.

– Можешь посмотреть телевизор. Я как-нибудь справлюсь.

– Да, спасибо, – я улыбался.

Она ушла на кухню и не возвращалась около десяти минут. По телевизору вовсю трещали о надвигающихся морозах. Снова город должен был сковать какой-то циклон или антициклон. На другом канале шел фильм про преступников. Переключив на следующий, я услышал несколько глупых шуток. Щелк. Спортивные игрища – программа достойная самых неприхотливых зрителей. Я в очередной раз нажал кнопку переключения каналов и наткнулся на новости. Услышав о каких-то невероятных улучшениях, я вспомнил, почему не смотрю телевизор. Я выключил его и принялся думать, как тут же в комнату быстро вошла Ангелина и села рядом со мной:

– Я хочу все исправить. Ты очень хороший, а я была дурой. Я хочу, чтобы мы были снова вместе. Прости меня, и дай знать, когда будешь готов поговорить об этом, – она резко взглянула в мои глаза и попыталась поцеловать меня.

– Так, стоп, – медленно сказал я, держа ее за плечи. – у меня есть очень важный вопрос.

– Какой? – проявляя интерес ответила она.

– Ты готова любить? Готова отдаваться полностью и жить ради человека? – я смотрел на нее с наигранным восхищением.

– Да! – она словно отвечала на вопросы викторины. – да, я готова.

– Обещаешь быть верной и заботливой? – я медленно приближался к ее лицу.

– Я обещаю, милый! – говорила она беспокойно.

– Тогда, – я приблизил свои губы к ее уху максимально близко и прошептал. – тогда найди себе достойного парня.

– Пошел ты! Урод! Это вообще не смешно! – она начала бить меня своими маленькими кулаками.

– По-моему, это очень смешно.

– Мог бы хотя бы поцеловать! Говно! – она продолжала кричать.

– Мог бы, но не стал, – я попытался ее успокоить. – давай серьезно.

– Что?! – смотрела она на меня румяная, как если бы кипящий чайник становился красным от температуры.

– Мы – в прошлом. Я не видел тебя два года. Ты ни капли не изменилась, в отличие от моего к тебе отношения. То, что когда-то было для меня важно, теперь не имеет значения. Я уже встретил хорошую девушку. И это не ты. Прости, но ты имеешь для меня значение такое же, как и пустая пивная бутылка, – я чуть понизил тон. – но вместе с этим, я искренне признателен тебе за то, что ты рассказала про Севу, принесла виски и разрешила сходить у тебя в душ. За это я благодарю тебя.

– Не за что.

– Давай расстанемся на том, что мы когда-то были близки, но сейчас, когда все это закончилось, нам нужно разойтись раз и навсегда. У меня для тебя ничего нет.

– Ага. Давай.

– И еще. У тебя найдется парочка сигарет?

– Да подавись ты ими, – она достала из пачки штук пять и дала их мне.

– Прекрасно. Еще раз спасибо за гостеприимство, правда.

– Да что уж там.

Я быстро почистил обувь и накинул пальто. Я был готов к выходу.

– Ты болван! – сказала она.

– С этим я готов смириться.

– Может быть, ты все-таки подумаешь о нас?

– Не теряй остатки гордости.

– Ладно.

– Пока, Ангелина. Ты – мой ночной кошмар.

– Пока-пока, глупышка. Ты не знаешь, от чего отказываешься.

– О, уж я-то знаю, – я быстро вышел из квартиры и не оглядываясь добавил. – прощай!

В ответ я услышал лишь звук захлопнувшейся двери. Прошлое было отпущено в свободное плавание. Забавно, как единственный призрак оттуда показал мне всю ничтожность тоски по ушедшему. Да, Юрий Алексеевич был прав, но наглядный пример был куда полезнее для принятия решения.

В Ангелине заключалась вся жалкая сущность тоски по прошлому. Вот они образы – верность друга, бездумное восхищение девушкой, счастье в семье. И все они не имели ни малейшего оправдания, чтобы я тосковал по ним. Все это было бессмысленно. Ведь с наступлением нового времени, старое остается в своем виде. И это работает для всех людей одинаково. Поэтому они меняются, оставляя в прошлом лишь проекции. Сева изменился, и сейчас это был совершенно другой человек. Ангелина не изменилась и тем хуже. Да, те образы были приятны мне, но проецировать их на нынешнее время и грустить из-за невозможности воплотить их в жизнь – глупо. Еще глупее было бы только пытаться возродить то, что навеки угасло.

В самом прошлом нет ничего плохого, как и в воспоминаниях. Важно только осознание того, что прошлое – это прошлое. Оно есть, и черт бы с ним. Вместе с ним есть и настоящее, которое важнее, и будущее, которое неизвестно. И раз прошлое не вернуть, а будущее не узнать, нам остается только жить в настоящем и делать его приемлемым для себя. Делать его таким, чтобы будущее не ощущалось, а в прошлом остались хорошие воспоминания. А тосковать по прошлому – это делать настоящее бессмысленным. Потому что когда-нибудь это настоящее станет прошлым. И в этом прошлом будет лишь тоска по еще более давнему прошлому. Какой в этом смысл?

За окном было темно. Число «11» побледнело и стало совсем тусклым в свете подъездных ламп. Коричневые стены были спокойны и, как им подобает, не двигались. Жизнь все так же оставалась неподвижной. Не считая беспокойных снежинок за окном, которые пустились в свой первый поход в пустующий вечерний город. Долгое время я не видел снег. И вот он наконец, что ему не свойственно, грел меня.

За одной из дверей запел Том Уэйтс. Я стоял у окна и наблюдал, как безумная белая армия несется к земле, сливаясь с грязью. Людей, на удивление, было мало. Я закурил. Прошлое осталось где-то внизу. Там же, куда падали снежинки, в самой грязи. Откуда шел снег? Откуда-то с небес. Они возникали из незримых, но огромных облаков. Что там было – неизвестно. Я мог сделать лишь одно – приблизиться к небу на каких-то четыре метра, которые занимали последние ярусы хрущевки. Приблизиться, чтобы мне стало хоть немного виднее то место, откуда беспечно спускалось белое полчище. И пусть это было невозможно, я должен был идти.

Я кинул бычок в окно:

– Эта сигарета тоже уже в прошлом, – отметил я. – забавно.

Я закрыл окно и медленно поплелся к двенадцатому этажу. Теперь только он отделял меня от выхода на крышу. И я шел, наполненный спокойствием и странной гордостью.

Последний этаж. Каждый раз, поднимаясь на самую доступную мне вершину, я ощущал особенное предвкушение. Поначалу я сгорал от нетерпения и рвался на крышу. Впоследствии я залезал наверх и с неохотой думал о том, что поход на крышу повторится еще много раз, и не принесет ничего необычного. Но все же на нем я всегда чувствовал, что впереди меня что-то ждет.

Полы последнего этажа были покрыты новой белой плиткой, которую все-таки успели истоптать безжалостные грязные ботинки. Стены были украшены мишурой, которая сворачивалась в интересные узоры. Зеленые, золотистые и красные змейки вились вдоль каждой стенки. На одной из дверей висели снежинки из бумаги. Около другой стояла коляска. Слева от двери на балкон стояла небольшая елка. Она тоже была украшена разными игрушками, дождиками, мишурой, снежинками и вообще всем тем, что смогли найти щедрые соседи. Здесь царила атмосфера праздника, единения, семьи. Пусть и понятно было, что собой представляет этот подъезд целиком. То, что я видел не похоже на праздник, скорее на рядовую пьянку длинной в жизнь, где есть место как угару, так и циррозу. Но здесь и впрямь было тепло и уютно.

Лестничная клетка была отражением того, что происходило на улице. Так же люди утаптывали белое полотно, так же на бездушных декорациях появлялись украшения, и так же было пусто, словно в заброшенном театре. Все подталкивало меня к тому, чтобы покинуть этот оплот семейных ценностей. Терпение заканчивалось, а желание наконец ступить на мокрое прорезиненое покрытие крыши становилось все сильнее.

Я подошел к лестнице, ведущей на крышу. Поднявшись к плотной железной двери, за которой находилось техническое помещение, я еще раз оглядел этаж. «Ну, вот и все. Пора прощаться» – подумал я и дернул ручку двери. Она мне не поддалась. Я дернул вновь и в голову начали закрадываться мысли о том, что все было напрасно. В голове мгновенно сменялись паника и здравый смысл. Я думал о том, что ее просто заклинило и тут же мысль менялась на то, что в этом и заключался весь мой путь.

Отбросив глупые оправдания, я спустился к лестничной клетке и уселся на ступеньку. Настолько ли сильно было мое желание подняться туда? Или это была необходимость? Или же я мог просто бросить все и пойти по своим делам? Меня мучала лишь та мысль, что ради похода на крышу, я от многого отказался. Я не остался с Юной тогда. Я потревожил воспоминания Елены Матвеевны, только потому что мне нужно было подняться. Я был на той вечеринке и вновь попрощался с Юной, только потому что мне нужно было подняться на эту треклятую крышу.

Черт побери, это была безумная затея. Ведь я не знал, что крыша закрыта. С другой стороны, можно было предположить это. Я совершенно потерялся в мыслях о том, что же делать дальше, как услышал звук открывающейся тяжелой двери, той самой, ведущей на крышу. Оттуда вышел странного вида мужчина. На вид ему было около тридцати. У него были взъерошенные волосы и разбитое лицо. Он был в старых рваных джинсах и широкой черной рубашке. Поверх на нем было грязное длинное пальто, чем он сразу же напомнил мне бездомного.

– Шолом. А ты чего здесь? – спросил он меня, закрывая дверь.

– Шолом. А я, собственно, хотел попасть на крышу.

– И что ты там забыл?

– Честно говоря, я просто хожу по крышам время от времени. И вот решил наведаться.

– Ты суицидник, что ли?

– Нет, – я замялся, вспомнив о том, как приходил сюда. – мне просто нужно на крышу.

– Или ты подворовываешь там что-то?

– Что там можно подворовывать? – спросил я с недоумением.

– Ты заходил в техническое помещение?

– Нет, там я не был. Я же говорю, я на крышу.

– Смотри мне.

– Ну так что, не могли бы вы открыть дверь?

– Мог бы.

– Откроете?

– А ты мне поможешь?

– Чем? – с недоверием спросил я.

– Сигарета есть?

– Есть, – я достал сигарету.

– Не здесь. Пошли ко мне.

– Зачем?

– Боишься, что ли?

– Это странно, мужик. Ты зовешь меня к себе домой, а у нас даже первого свидания не было.

– Смешно.

– Нет, серьезно, зачем домой?

– Да не бойся ты, я просто хочу покурить, а бутылка у меня дома.

– А, это покурить.

– Ага, – безучастно ответил он. – будешь?

– Нет, спасибо.

– Как знаешь. Тогда пойдем.

Мы вошли в квартиру. В прихожей стояла одна пара старых ботинок. На вешалке не было ничего, кроме шапки, шарфа и одной пары перчаток. В целом, у него был довольно скудный гардероб. Проходя мимо комнаты на кухню, я краем глаза приметил на столе старую пишущую машинку «Erica» и тонну сигаретных окурков, вываливающихся из пепельницы. Я не успел рассмотреть убранство, но этого мне хватило, чтобы понять, что этот человек живет один.

Кухня была пуста. На столе не стояло ничего, кроме пустой бутылки водки и двух фантиков от конфет. На плите одиноко кипел чайник, а около него стояла единственная кружка. Посуды в раковине не было, как и в полках. Это я понял, когда гостеприимный хозяин начал наливать мне чай в свою единственную кружку.

– Чай только черный есть, – обратился он ко мне. – ты не против?

– Без проблем.

– Ну и хорошо, – он посмотрел на меня. – не брезгуешь?

– Нет. У меня сифилис, мне вообще по барабану.

– Смешно, – ухмыльнулся он. – но кто-то мог бы и не понять.

– Что уж поделать. Ты же понял. Это хорошо.

– Ага, – он поставил кружку и сел за стол. – ну, давай сигарету.

Я дал ему сигарету, которую все это время держал в руке:

– Пожалуйста.

– Спасибо, – он закурил и достал пустую пластиковую бутылку. – а чего не будешь-то?

– Не хочу. Мне еще на крышу идти.

– Так веселее же.

– А я не ради веселья.

– Ну, смотри сам, – он сделал несколько затяжек и стал значительно более улыбчивым.

– Так что на счет двери, откроешь?

– Ты должен мне помочь.

– А сигарета?

– А сигарета – это была проверка, пойдешь ты на контакт или нет. Я знаю, как я выгляжу, поэтому и хотел посмотреть, пожалеешь ли ты убогого. Проверку прошел. Спасибо за сигарету.

– И чем я могу помочь? – с новой волной недоверия в голове спросил я.

– Видел пишущую машинку?

– Видел.

– Ну, она не печатает. Может, знаешь, как ее починить?

– Ну, можно глянуть, но я не гарантирую, что смогу отремонтировать ее.

– Ну, пойдем, посмотришь. Я пытался, но боюсь, что только испорчу ее.

Мужик встал, взял из холодильника банку пива и с блаженной улыбкой пошел в комнату. Я встал и направился вслед за ним. С каждой секундой становилось все спокойнее смотреть на этого угрюмого человека. Он скорее вызывал жалость, чем страх, поэтому я и взялся ему помогать, в надежде, что наконец попаду на крышу.

Мы вошли в комнату, которая больше походила на притон. Телевизора не было, что меня удивило. У таких людей обязательно бывает телевизор, как мне казалось. В комнате не было ничего, кроме кофейного столика с печатной машинкой, небольшого шкафа, дивана и стола в углу, на котором стоял старый компьютер. У него было точь-в-точь такая же «Erika», которую отец отдал мне, когда мне было пятнадцать. Пять лет она стояла у меня без дела и была не нужна. Только потом я немного покопался в ней, почитал инструкции, смазал ее и даже напечатал один рассказ. Но с этой машинкой все было куда хуже. Внутренности ее были ржавыми, большинство клавиш не нажималось в принципе. Зажим был разболтан. Я с этим не мог помочь ничем.

– Она у тебя заржавела. Тебе ее в ремонт нужно нести.

– Да, помощник из тебя тот еще, – он выдохнул. – ну, ладно, я так и думал, в принципе.

– Ты пишешь? – задал я резонный вопрос.

– Давно уже ничего не писал. Машинка-то сломана.

– А компьютер? – я глянул в сторону стола, на котором стоял белый офисный компьютер.

– Не то. Я если и буду снова писать, то только на машинке.

– Я понял.

Это был неоправданный каприз, но, видимо, он имел место быть в его голове. Это было занятно. Странноватый алкоголик со сломанной пишущей машинкой. Я уже давно ничего не писал и то, что я встретил человека с похожей проблемой, натолкнуло меня на мысли о том, что нельзя это дело бросать. Подтверждение моих слов сидело около меня на диване. Я почувствовал острое желание сесть за свою Эрику и написать какой-нибудь короткий рассказ. Пусть он будет без смысла, без сюжета, да и вообще, пусть это будет поток сознания, я хотел писать, и это желание появилось у меня впервые за долгое время.

– Ты публиковался? – спросил я.

– Я? – он усмехнулся. – пожалейте убогих.

– А что не так? Почему бы не попробовать?

– Думаешь, я не пробовал? – он перешел на серьезный тон, насколько это было в его силах. – я ходил по издательствам два года к ряду. Я не спал, не ел, только и делал, что писал. А им все не так. Им подавай то, что востребовано будет, что тенденциям отвечает.

– А разве это не правильный подход?

– Правильный подход – это писать о том, что неизменно. Что будет существовать всегда. Ну, знаешь, эти вечные категории, типа любви, дружбы.

– И кто об этом только ни писал.

– Вот именно. А я им не нужен. У меня, видите ли, нет уникального взгляда на проблемы, – он надулся. – будешь пиво?

– Нет, спасибо.

– Одну, за компанию, – уговаривал он. – я долго тебя здесь не продержу.

– Разве что так.

Он ушел за пивом, а я вдруг отчетливо осознал, что я, в скором времени, могу столкнуться с той же проблемой. Он вернулся, когда я придумывал вопрос об издательствах:

– Держи.

– Спасибо, – я открыл банку. – что вообще нужно для издательства? Деньги?

– Деньги! Конечно деньги! – воскликнул он. – ничего кроме них и не надо. Можешь со сказкой про говно к ним прийти, они напечатают, ты только заплати.

– А денег, как правило, нет.

– А ты не видишь?

Я лишь одобрительно кивнул, сделав понимающее лицо.

– И вот оно. Мне тридцать с небольшим. Я потратил все свое время на писанину, пылящуюся в шкафу. Меня бросила жена, я спился и скурился. А я просто хотел воплотить свою мечту в жизнь, понимаешь? – он был основательно пьян.

– Понимаю.

– Да ничего ты не понимаешь. Вот ты сидишь тут сейчас, у тебя все впереди. А есть у тебя мечта? Наверняка же есть.

– Ну, я тоже пишу.

– О, – он сделал удивленное лицо. – так вот, знай, у тебя ничего не выйдет. Если у тебя нет денег, ты никому и не будешь нужен. Все крутится вокруг них.

– И что, так было всегда?

– Нет, – начал вспоминать он. – мне было десять, когда развелись родители. Началась эта вечная борьба. Мать кричала на отца, что он должен видеться со мной, хотя он этого и не делал, когда жил с нами. Отец кричал на мать, что она не уважает его. Били, в итоге, меня, когда я по мелочи шкодил.

– Знакомая история.

– Потом более-менее вырвался, стал писать, девушку нашел. Восемнадцать мне было, да, как раз школу закончил. Думал, что все впереди, и что сейчас все просто отлично. Так вот через пару лет она мне изменила с другом моим лучшим. Так я и друзей потерял, и девушку. Писать продолжал, все же.

– Ага, – я тихо поддерживал диалог.

– А потом началась безумная пора. Я поступил в университет, нашел там девушку, женились после окончания. Там же я попробовал кучу разных наркотиков, но сильно не увлекался, все-таки у меня жена. Так и жили мы с ней, пока я писал и подрабатывал водителем такси.

– Так.

– А потом, ближе к тридцати, я начал понимать, что какой толк от этого писательства. Да и от работы. Что меня ждет дальше, в старости? С женой мы развелись, когда мне было двадцать пять. Тогда я и бросил работу, бросил писательство и начал пить. Пью до сих пор.

– Как так вообще вышло?

– Да вот так! Я все боялся, что со мной будет. С людьми не общался, друзей у меня не было. Девушки – ну с ними все ясно. И вот, когда один совсем остался, начал думать о том, что все наладится, мол, ничего писательской карьере не помешает, – он хлебнул пива. – и, как видишь, сейчас я так и сижу один, без денег, друзей, женщины любимой и своей карьеры. На крышу выхожу каждый месяц, смотрю на весь этот город с бутылкой водки в руках и думаю, что ни я ему, ни он мне не нужны. Да только страшно становится шагать. Вот и возвращаюсь. А ведь каждый раз думаю, что не вернусь, даже постель заправляю.

Я словно вглядывался в кривое зеркало.

– И ведь раньше же все было лучше. Я помню времена, когда мы школьниками бегали на местный пруд, рыбачили, кидали камни в реку. Помню своего лучшего друга, пусть он и поступил так со мной. Я ему звонил время от времени. А он лишь говорил, что не знает, кто я такой. И жене звонил, пытался все вернуть.

– А она что?

– Говорила, чтобы я больше не звонил, когда напьюсь. А я продолжал и продолжал, пока она номер не сменила. Такие дела, дружок.

– И что дальше?

– А ты как думаешь? – он безучастно посмотрел на стену перед собой, и я все понял. – есть только одна просьба к тебе, последняя.

– Да, какая?

– Я тебе отдам свои рассказы. Храни их. А если получится напечатать – сделай это. Только от своего имени.

– Я твоего имени и не знаю.

– Тем лучше, – кивнул он. – и еще. Петлю сможешь сделать?

– Ну, думаю справлюсь.

– Как с машинкой? – он ухмыльнулся, не меняя выражения лица.

– Нет. Тут точно справлюсь.

Пока я вязал веревку, принесенную им вместе с резиновыми перчатками, рассказами и портфелем, он сидел за компьютером. Он писал, писал отчаянно и быстро. Он писал предсмертную записку. Ночь все глубже проглатывала этот город. И этой ночью его путь должен был закончиться.

Петля была готова. Я взял портфель с его рукописями, обулся, накинул пальто и вышел в прихожую.

– Не хворай, пацан, – он дал мне ключ от двери на крышу.

– Спасибо, – сказал я. – ну и удачи, что ли.

– Это ты, конечно, смешно сейчас сказал. Но, спасибо.

– Не за что.

– Слушай, есть еще кое-что, – сказал он.

– Да.

– Дай сигаретку.

Я протянул ему сигарету, и он безмолвно ушел в темноту квартиры. Я был последним, кто его видел. И я буду одним из немногих, кто читал его рассказы. А может, единственным. Его будущее было раз и навсегда предопределено. Или же оно просто исчезло. Эту дилемму я оставляю тем, кто еще не определился, есть ли жизнь после смерти. Для меня же все было ясно.

Было ясно, что нет смысла ни в чем. Мы сами творим будущее, но никто не говорит о том, каким оно будет. Нет никакой конкретики. Кроме как в том, чтобы пустить себе пулю в лоб, или покачиваться на веревке в одной из квартир на последнем этаже старой хрущевки. В целом же, будущее туманно. И это данность, факт. И с этим фактом нужно жить, не пытаясь залезть туда, куда невозможно.

Я подошел к двери, ведущей на крышу. Я вновь окинул взглядом последний этаж.Он был все таким же торжественным. Не хватало только звуков фанфар. Впрочем, мой поход на крышу – это не такое знаменательное событие.

Я вспомнил все то, что было со мной, пока я шел. Головная боль, алкоголь, насилие, женщины, жизнь, смерть и даже любовь. Каким-то образом произошло так, что все события так или иначе оставили свой отпечаток. И каким-то более немыслимым образом, все это осталось позади, словно произошло за считанные секунды. И пусть я часто поднимался по разным лестницам, теперь с уверенностью можно сказать, что этот подъезд я просто так не оставлю.

Я провернул ключ в замке и дверь распахнулась. Та дверь, за которой меня ждала моя цель. Техническое помещение находилось между выходом на крышу и последним этажом. Меня мучал интерес. Я хотел узнать, что же такого я мог украсть по его предположению. Заглянув за угол и щелкнув переключатель, я увидел то, что он старательно прятал. Лампа бросала свет на бутылку дорогого виски, который стоял на плотно уложенных листах бумаги. Я наклонился, чтобы разглядеть текст. В самом верху были строчки:

«Моей прекрасной от старого алкоголика,

Я скучаю по нашим с тобой вечерам, и постоянно терзаю себя мыслями о том, что же с нами будет дальше, если сегодня этот мир не перестанет существовать. Мне всегда было трудно принять решение, ты знаешь. И если ты это читаешь, то, скорее всего, я все-таки это сделал»

Остальной текст закрывала прозрачная тара. Я решил не читать письмо, потому что это было слишком личное. Я лишь выключил свет и оставил все так же, как и было. Больше ничего не могло удержать меня. Ни внезапные жильцы, ни друзья, ни девушки. Я был готов. Я застегнул пальто, поднялся по лестнице и медленно открыл дверь на крышу.

Крыша была идентична предыдущим. Те же парапеты от заплутавших слепцов и пьяных подростков. Куча проводов, по которым мчался ток. Антенны, доносившие до жителей дома их любимые бессмысленные телепередачи. Все это я встречал и раньше, в тех же формах, пропорциях и количестве. Резиновое покрытие было усыпано снегом. Он продолжал размеренно падать на крышу, укрывая дом от грядущих холодов.

Я шагал по протоптанной тропинке. Это были следы моего последнего собеседника. Они вели прямиком к кромке, и я шел ровно по ним. На самом краю, на парапете, оставалось только два следа, и я наступил на них, пытаясь не соскользнуть. И наконец, подняв глаза наверх, я увидел заветный пейзаж, к которому шел.

Сквозь падающие хлопья снега пробивались огни города, далекие и манящие. Город казался одной большой вечеринкой, которая в одночасье замерла. Люди, машины, деревья – все это двигалось настолько медленно, что движения не чувствовалось вовсе. Автострада была похожа на маленькую фотографию. Как те картонки из пачек чипсов, глядя на которые под разными углами, можно было увидеть динамичную картинку. Люди были еще медленнее, а деревья, казалось, навсегда скрючились в неглиже.

Чуть ниже кипела жизнь. Люди носились со своими проблемами, готовясь к очередному торжеству. И как тут не согласиться с тем, что жизнь – это праздник, когда так много дней выделено красным в календарях? Жизнь кипела, и люди лишь подогревали ее. Я чувствовал ее течение и на меня нашло странное спокойствие. Я чувствовал, как теплые огни города словно обезумевшие летят навстречу моим глазам, врезаются в них и окрашивают пейзаж в немыслимые цвета. Чувствовал, как ветер пронизывает меня насквозь, заставляя дрожать от нестерпимого холода.

Внизу был тот же пейзаж, который я знал, но слегка развернутый для того, чтобы я увидел новые его детали. Город вдалеке, разделяющая нас лесополоса, укрытая белым одеялом, домики внизу, голоса ребятишек, взрывы петард, сигналы автомобилей и лай собак – все это я видел. Но, кажется, придавая значение самому походу, я не обращал внимание на то, как эти вещи остаются неизменны и все еще живы. Каждый из звуков раздавался словно ради того, чтобы я почувствовал его. Каждый огонек светил для моих чувств. И пейзаж был неизменен, чтобы я его не забыл.

Оглядывая панораму, я наткнулся на крышу соседнего дома. Она ничем не отличалась от той, на которой находился я. Но, вглядываясь в темноту, можно было увидеть что-то на самом ее краю. Сильно прищурившись, я наконец понял, что там было. На кромке крыши, занесенные снегом, поверх промокших листов бумаги стояла бутылка дешевого коньяка. Ни ветер, ни дождь, ничто не смогло сдвинуть творение моего больного рассудка.

Попытавшись несколько раз сбить бутылку снежком, я решил, что это бессмысленно. Пусть двенадцать страниц останутся там, накрытые крепким алкоголем, пока буквы окончательно не расплывутся, а вода не заполнит сосуд. Ведь прошлое должно быть, и изменить его невозможно. Будущее где-то там откуда пейзаж открывается чуть иначе. А я здесь, с портфелем рукописей и грузом новых воспоминаний.

Вот о чем мне говорил интеллигентный старичок. Чтобы чувствовать жизнь, нужно жить, а не ждать. И я жил. На протяжении всего пути к этой крыше, я чувствовал, а не думал. Позади остались и радость со страхом, и теплые волны любви, бьющиеся о сухой берег пустоты. Там же были и отчаяние, и скорбь, и энтузиазм с ожиданиями. Ушедшее и грядущее, надежды и беспамятство – все было там. Впереди меня ждали другие крыши. Я выкурил сигарету, слушая, как тлеет табак и бьется сердце. «Эта двенадцатиэтажка не рухнет», – подумал я. Я бросил окурок вниз, укутался в пальто и зашагал к выходу.

На лестничной клетке последнего этажа все еще было тихо. Я нажал кнопку вызова лифта и как только двери открылись, я вошел в него. Спокойствие, несущееся со мной до самого первого этажа, было верным спутником. Я вышел из лифта, прошел мимо стола, трех целых и одного сломанного стульев. Выбравшись на улицу, я мысленно попрощался с домом «20/В» и ушел к своей старой «Эрике».

В оформлении обложки использована фотография автора Shootdiem «The Mosque-Madrassa of Sultan Hassan located near the Saladin Citadel in Cairo, Egypt» с https://www.shutterstock.com