Увидеть птицу коростель [Ирина Владимировна Иванцова] (fb2) читать онлайн

Увидеть птицу коростель

1

Слез не было. Были только шаги, которые отдавали ударами в позвоночник. Он бежал. В голове была какая-то странная пустота, словно все мысли стряхнули взмахом волшебной палочки и, казалось, что звучат только удары шагов – и больше ничего, только шлепки сандалий по пыльной земле.

Может, так всегда бывает, когда решение принято – и анализировать, взвешивать, сомневаться больше не нужно. Всё исчезает, отделяясь от тебя в некое запредельное пространство, падает на дно зазеркалья, и ты становишься весь каким-то пустым: внутри ничего больше нет, ни одного ощущения. Будто ты до этого и не жил вовсе: не радовался, не болел, не разбивал колени всмятку, не держал карамельку за щекой, не резал пальцы, не чувствовал собственных рук – ног. И в этой пустоте – только удары сердца, которое поднялось куда-то в горло и пульсирует, пытаясь вынырнуть, – и тогда наступит уже абсолютная тишина.

Он не заметил, как пересёк дорогу, даже не взглянув на светофор, перебежал на красный, чудом не угодив под машину. Но разве это имело теперь хоть какое-нибудь значение.

По узенькой дорожке он устремился прямо к небольшому деревянному мостику, тому, что справа от каменного, автомобильного, с тёмной асфальтовой полосой, убегающей вдаль. Там в низине небольшой речушки, больше похожей на ручей, были заросшие прибрежной травой мостки, на которых когда-то женщины полоскали бельё. А теперь доски, потемневшие от времени, стали скользкими, зализанными водой. Их густо покрывала зеленоватая пушистая слизь.

Самые гулкие шаги по ним, по мосткам, самые гулкие… и последние. Раз-два… Успел заметить краем глаза водоросли на дне, такие спокойные, отрешенные, что показалось, будто именно к нему они тянутся в своем убаюкивающем движении, зовут его прислониться к их тайнам и их размеренному, почти вечному, величию. Мелькнула стайка малюсеньких рыбок. Мелькнула и пропала. Там на дне реки не было главного – человека. И от этого было хорошо. Мир, где нет людей, лишен страданий… Три-четыре… Ноги скользнули на краю, он взмахнул руками, то ли поскользнувшись и балансируя, то ли оттолкнувшись и падая вниз.

2

Вот он Таськин ад. Она сидит на табурете по середине кухни и смотрит в темное утреннее окно.

А в оконном зазеркалье плавает их кухня: стол, накрытый светлой клеёнкой, шкаф с посудой, газовая плита, холодильник, рукомойник (так у них всегда в доме было принято говорить, хотя рук там отдельно не мыли), рукомойник, с висящей над ним газовой колонкой, яркий, разрываемый светом плафон на шнурке, а под ним на табурете Таська, с волосами, спущенными до пояса. Над ней склонилась мама с расческой. Она раздирает непослушные Таськины волосы. И Таська больше всего ненавидит эту утреннюю экзекуцию с прочёсыванием и заплетанием. Пошевелиться нельзя, ойкать тоже, а косы мама делает такие тугие, чтобы они пережили целый день и даже после тихого часа не растрепались. И вытерпеть это – особое мужество.

Мамины руки плавно, но уверенно движутся в окне. И вся она такая ловкая, гибкая и грациозная, словно играет на фортепиано или перелистывает ноты, мерно наклоняясь вперед, а не раздирает спутанные пряди на голове ребенка.

Таська кажется себе самой чудищем морским, со своим худеньким лицом и тощей фигуркой, пропавшей в копне волос. Да, и из всего лица видна только светлая полоска носа и кусочек лба над ней. В темной оконном мареве качается какой-то желтоватый череп с провалами глазниц. И Таську забавляет эта странная картина, и она думает о том, что в каждом человеке вот так неведомо живет кто-то другой – второе существо, но никто его не видит, а она – да.

Но вот второе я преображается, и в окне появляется шея, плечи, белая маечка, а волосы ложатся двумя тугими косами. И второе я сливается с первым, становится Таськой, и они вместе идут в детский сад.

Детский сад – это типовое кирпичное здание в два этажа. К парадному ведет узенькая асфальтовая дорожка, на которую они с мамой ступают, распахнув деревянную калитку. По лестнице поднимаются на второй этаж, и уже на ступеньках мать развязывает Таське шарф и командует, чтобы та начинала расстегивать пальто. Мать торопится на работу, поэтому Таська быстро переодевается, вешая вещи в шкафчик с яблочком на зеленой дверце, надевает сандалии и шагает в свою группу.

Сегодня воспитательницей Валерия Александровна. Высокая, крупная, чернявая. Волосы на прямой пробор, сзади собраны в пучок и зашпилены. Голос у неё негромкий, как будто даже вкрадчивый, но все дети боятся ее больше Лидии Андреевны, второй воспитательницы.

Лидия Андреевна тоже высокая, с коричневыми кудряшками, завитыми на крупные бигуди. Да и вся она какая-то коричневая: её платье в цветочек в рыже-жёлтых тонах, хлопковые чулки, песочного цвета туфли.

А Валерия Александровна – синяя. Сегодня она ещё и в синем сарафане. Но даже, когда она одета во что-то другое, она все равно синяя.

В обед, в самый тихий час, они сменятся. Так заведено: то одна с утра, то другая – работа в две смены.

День начинается с зарядки. Все старательно тянут носки – пятки, ходят по кругу, ритмично двигая руками. Выполняют команды воспитателя бодро и весело, то под аккомпанемент фортепиано, то под удары бубна.

Завтрак. За столиками сидят по четверо. Сегодня манная каша с вишневым вареньем, хлеб с маслом, какао. Таськин столик – это Олежка, Сева и Оля. Сева постоянно болеет, часто не приходит в сад. Тихий мальчик с вытянутым лицом и торчащими непослушными волосами. Самое примечательное в Севе – нос. Распухший, покрасневший. Кажется, что на всём его лице и есть только этот нос, растёртый платком, покоящимся до поры до времени в левом кармашке брюк. Сева периодически достает его и высмаркивается, отворачиваясь в сторону. После возвращается к еде с извиняющейся улыбкой.

Оля тихая худая девочка с вкрадчивым голосом, каким можно рассказать самую простую историю, и она мгновенно превратится в сказочную. У Оли лицо с непривычными калмыцкими чертами, делающими её облик каким-то особенно беззащитным именно из-за необычности сочетания с какой-то недетской кротостью характера. Невозможно было представить, что Оля будет копать песочную кучу, месить грязь в луже, прыгать с криками под дождем, вопить «кто громче» до исступления, петь песни хором. Но прыгала, кричала, пела, месила, но как-то всё равно по-своему робко.

Олежка – головная боль всего детского сада в сочетании с зубной и сердечной. И не от того, что был шалуном и хулиганом. Тут всё глубже и отвратительнее. Бабушка и дед, с которыми рос мальчик, фронтовики – орденоносцы, люди правильных взглядов и категоричных суждений, наводили ужас, пожалуй, на весь город. Дед работал в обкоме, что называется «большим начальником», бабушка – в горсовете секретарём парторганизации. Они мгновенно реагировали на любое недовольство внука, который мог устроить крик из-за того, что кому-то положили в кашу на одну вишенку больше. А посему повариха всегда пересчитывала ягодки, чтобы у Олежки было больше, чем у остальных. Воспитательницы проверяли спинку после каждой прогулки и собственноручно меняли взмокшую маечку, следили, чтобы мальчику не было скучно, помогали выбирать ненавистный лук из супа. Заведующая шутливо называла его Олег Андреевич и всегда с поклоном здоровалась, приветливо улыбаясь. А музыкальный работник ставила его на танец в первый ряд и подбирала лучшую пару, преодолевая девчачье сопротивление, вызванное нежеланием танцевать с довольно неповоротливым партнером. Но всё равно Олежка периодически грозил персоналу дедушкой или бабушкой, а садовские работники, скорее всего, потом всю ночь капали корвалол и молили бога дать им силы дожить до выпуска группы из детского сада.

Причиной такого поведения не был вздорный характер, а просто внушенная в сознание ребёнка мысль о правильности подобных поступков: о недочётах надо знать и доводить до сведения – иначе – хаос! – пропагандировала дома Алевтина Семёновна, бабушка Олега.

Это она приводила мальчика по утрам в сад, и, казалось, само краснокирпичное зданьице начинало трепетать, когда её сухонькая рука отворяла калитку деревянного зелёного забора.

Алевтина Семёновна, довольно высокая, тощая, с волосами, зачёсанными назад и запертыми в таком положении гребешком, в чёрном строгом костюме, коричневых чулках и черных туфлях, скорее напоминавших мужские башмаки, нежели женскую обувь, Алевтина Семёновна обладала уверенной походкой и, толкнув калитку, шла вперед, не оглядываясь на топающего сзади Олежку. Он был в этот момент её тенью, но тенью, которая гордилась своим хозяином, понимает, какое он производит впечатление на окружающих, тенью, что несла на себе отблески славы и превосходства, которые, несомненно, чувствовались во всей фигуре Алевтины Семёновны.

Итак, завтрак. Севы нет. Он болен. Оля рисует ложкой вишнёвые лучики на манной каше, которая, остывая, уже покрылась тоненькой корочкой. Она хочет довести каждый лучик до края тарелки, но у неё это не получается: лучики затягиваются на середине, оставляя едва заметный розовый след. И тогда Оля бросает своё бессмысленное занятие и принимается есть, срезая слои каши ложкой по кругу от края тарелки, постепенно двигаясь к середине против часовой стрелки. Кажется, что она чистит яблоко, и тонкая стружка, залезая на ложку, морщинится, образуя желтоватый холмик.

Таська смотрит в кашу и вспоминает прошедшее лето, когда садом выезжали из города на дачу: огромные лопухи у забора, в которых сидели с Олей, и та рассказывала о своей кошке, которая жила-жила с ними в городской квартире, да вдруг вся однажды и убежала; брызготню на веранде для мойки ног, когда каждый садился на скамеечку, вытянутую по периметру возле серой трубы, огибавшей веранду с трех сторон, трубы, в которой снизу были пробиты дырочки, чтобы лилась вода и они мыли ноги. Натерев стопы до идеальной чистоты, перепрыгивали через трубу на середину веранды, топали, стряхивая капли, и на выходе, отерев ноги полотенцем, надевали сандалии. И конечно, брызготня стояла на веранде, смех и визги, хотя побрызгать получалось не у всех – необходима была особая ловкость, чтобы правильно зажать дырочку и пустить в другого водой. У Севки выходило неплохо, но отверстия были настолько маленькими, а напор слабоватым, что водяное нападение зачастую не достигало задуманной цели и не производило нужного эффекта.

А ещё, пока все долго строились однажды перед обедом возле желтого деревянного корпуса, напяливали ненавистные белые панамы, Севка, достав откуда-то спички, показывал «фокус»: чиркая спичкой, он поджигал её, давая разгореться, и совал в рот, смыкая губы – все завороженно смотрели на него – и вот он открывал рот – оттуда доставалась уже погасшая спичка с черным, скрюченным до середины тельцем, и вылетала тонкая струйка дыма.

– Факир… – завороженно протянул кто-то.

– Факт, факир, – добавил другой.

– Казанцев! Я тебе сейчас руки – ноги оторву!! Где спички взял, ирод! – громыхала налетающая Лидия Андреевна и вырывала коробок из рук мальчика.

И весь тихий час Севка простоял пристыженно в углу. Слава богу, не заболел.

Таська посмотрела на пустой Севин стул и принялась есть кашу. Олежка уже отставил пустую тарелку и распластывал кусочек масла на хлебе. Почему-то, по какому-то неписаному закону, хлеб с маслом они ели не с кашей, а запивали кусочки глотками какао. Кто кого и когда этому научил? И учил ли? Бог весть. Но это было так. Все знали, что бутерброд вкуснее с напитком, нежели с едой. Хотя компот не в счет. С компотом этого делать было нельзя. Но на завтрак компота не подавали, и вообще никогда не было такого случая, чтобы компот и бутерброд встретились – это какой-то непреложный вселенский закон! Какая-то нерушимая вечная истина!

Олежка был острижен очень коротко, под машинку, по всей голове, кроме треугольника светлой чёлки. Обычный мальчик, если бы не ябеда. И когда после завтрака играли на ковре кто во что, он кричал: «Отдай грузовик! Это мой дедушка купил для садика! Им на работе выделили деньги!»

Иногда страсти накалялись, и Таська слышала, как мальчики сговаривались устроить Олежке «темную». Правда, «темные» заканчивались коллективным «мужским» разговором в туалете с последующими жалобами Олега на мальчишек и вызыванием то одного, то другого к воспитателям и заведующей.

Признаться, к старшей, выпускной, группе все уже привыкли к поведению Олега и поэтому научились почти философски относиться к его бесконечным жалобам. Этому немало способствовал Ленька Кузнецов, весёлый лопоухий мальчик, испытавший на себе все углы группы (в которые его по очереди ставила то Лидия Андреевна, то Валерия Александровна), все прыгалки и ремни, применяемые родителями в воспитательных целях в борьбе за формирование характера.

И если говорить о ремнях-прыгалках, то Ленька отлично знал, что последними получать особенно больно, если родительская рука бессильно опускается и удары приходятся на оборотную сторону колена. А ремень, ремень – это ничего, он широкий и не такой больный.

А вот углы доставались Леньке регулярно, особенно за лук. Если из супа Олежки воспитатели помогали убирать его ложкой, то Леньку, который отказывался есть суп с этой вареной полупрозрачной мерзостью, заставляли сидеть над тарелкой, пока суп не остывал и весь не превращался в одну большую гадость. Но Ленька сидел.

Таська поднимала голову во время тихого часа и видела, как Ленька мается над тарелкой. Затем суп убирали, а мальчика ставили в угол. Часто ли это было? Не особенно.

Так вот, несгибаемый Кузнецов первым осознал, что бороться с Олежкой бессмысленно, а уж бить и тем более. Какой от этого толк, если в ответ на тумаки для Олега, всех пересекут, как сидоровых коз, да и домашнего ора будет столько, что хоть святых выноси. К его мнению прислушивались, и поэтому все активные антиолеговские действия заключались в том, что мальчики просто обступали Олежку в туалете, чуть-чуть подталкивали и лишь грозили, что поколотят. Олег, раскрасневшись от негодования, вырывался из круга и бежал жаловаться.

– Кузнецов, Мартынов, Пульников! Убью! – орала Валерия Александровна, врываясь в мужской туалет.

Ну, а дальше всё по известному сценарию: профилактические беседы, стояние в углу, хождение к заведующей – стандартный набор действий в вариативной комбинации.

Во время тихого часа Сашка Тищенко (мальчик), друживший с Таней Егоровой и не тайно в неё влюбленный, рассказывал Таське, как они вырастут и у Тани будут вот такие сиськи. Сначала он показал их сколько хватило рук, а потом исправился: «Нет, они будут у неё до потолка! И я на ней женюсь,» – подвел он итог. Таська напряглась, пытаясь вообразить, как это будет, какой станет Таня Егорова, когда пойдёт под венец с Сашкой, но фантазии у неё не хватило, она никак не могла представить человека с подобной грудью, поняв всю тщетность своих попыток, она сказала: «Ну, тебя. Сейчас Валерия заметит, давай на разные бока.» И они с Сашкой отвернулись друг от друга.

С другого бока у Таськи была Оля. Таська пристально смотрела ей в лицо, пытаясь понять, спит она или притворяется. Оля не спала. Почувствовав на себе чужой взгляд, она открыла глаза, и Таська, подхваченная каким-то необъяснимым порывом, неожиданно для самой себя сказала самым тихим шепотом:

– Олька, клянись, что никому не расскажешь, – Оля молча кивнула. – Честно, честно?

– Не сомневайся, – ответила Оля так же тихо, – никому ничего не скажу.

– Мне Кузнецов, знаешь, как нравится. Ой, как… – и Таська распахнула глаза до предела, словно желая именно ими передать всю силу своего чувства.

В ответ Оля глаза закрыла, словно испуганная подобной новостью, а затем стала медленно надвигать одеяло к самому подбородку… на затылок и правое ухо, превращаясь в снежный кокон с маленьким торчащим носиком.

Таська улыбнулась, ей было приятно от того, что она выпустила тайну на белый свет, и та перестала её мучить, а ещё потому, что Оля вот так сжалась и сокрыла её в какой-то совсем недоступной, почти пещерной, глубине. Таська откинулась на спину, счастливо закрыла глаза и, глубоко вздохнув, стала проваливаться в дремоту.

Зима была на исходе. Последняя в их садовской жизни. В среду репетировали танцы для выпускного. Девочки – хоровод, а мальчики «Яблочко». Если у девочек всё было более или менее гладко, ну, не считая Шурки Зубковой, начисто лишенной чувства ритма, то мальчуковая репетиция оказалась довольно напряженной. Максим Пульников, крупный и неповоротливый, всё время вываливался из темпа, Диня Карташов никак не мог запомнить последовательность движений и вместо одной связки начинал другую, сбивая соседних «танцоров». Хуже всего обстояло дело с Олегом. Лидия Андреевна вместе с музыкальным работником уже просто завывала. Им бы убрать его из танца вовсе, но поскольку по известным причинам сделать они этого не могли, то Лидия Николаевна стала обзывать Олежку Олегом Андреевичем, чтобы хоть как-то выпустить праведный гнев.

Репетиция длилась до самого обеда. Суп уже остывал на столиках, когда мальчики потянулись из танцзала. Постепенно почти все места были заняты, не было лишь Олежки и Кузнецова. Да и Лидия Андреевна где-то задержалась. В то время, когда мальчики стали покидать танцзал, снимая чешки и надевая сандалеты, Лидия Андреевна подошла к фортепиано и, опершись на него, стала устало жаловаться музыкантше на свою нелегкую долю и говорить, что мечтает поскорее дожить до выпуска и пенсии. В это самое время Олег уверенно подошел к воспитательнице. Лидия Андреевна обернулась и фальшиво-ласковым голосом спросила:

– Чего тебе, Олеженька?

– Я сегодня же пожалуюсь на вас бабушке. Вы не смеете этого! Не смеете обзывать меня! – отчеканил мальчик.

– Обзывать? – растерялась воспитательница. – Как обзывать? Когда же, деточка, я тебя обозвала, – и тон её стал еще льстивее.

– Вы обзывали меня Олегом Андреевичем. Я это понял. Я расскажу. А дедушка вам тут всем устроит, всем покажет, как меня обзывать, – почти выкрикнул Олег.

– Я… Не… Я даже не думала… – не могла никак найтись Лидия Андреевна.

– А надо думать! Всегда надо думать! – отчеканил Олег любимую фразу своей бабушки.

И повернувшись, он уверенным шагом пошёл к выходу, оставляя за спиной и Лидию Андреевну и аккомпаниатора. Он шёл и не видел, что на скамейке замер немой свидетель данной сцены – Лёнька Кузнецов, у которого завернулся на пятке сандалет, и сначала мальчик всё пытался всунуть ногу так, не расстегивая ремешка, но потом сдался и стал надевать обувь по всем правилам. Оттого и задержался, и услышал перепалку Олега с воспитательницей, видел, как та потом плакала и повторяла: «Меня уволят, уволят». Как утешала её, обнимая за плечи, аккомпаниаторша. Затем Лёнька встал и тихо и незаметно скользнул в группу.

Вот и вся причина задержки на обед. Олежка вошел раскрасневшийся, сел за стол и энергично заработал ложкой. Тася и Оля молча переглянулись. Когда вошел Кузнецов, Таська не видела, поскольку сидела спиной к нему. Да, и в самом деле, вошёл и вошёл. На отсутствие Лидии Андреевны никто не обратил внимания. В конце обеда она появилась в группе и как всегда сопровождала детей в спальную комнату.

Прошел тихий час, полдник, после которого всей группой вышли во двор на прогулку. И вот тут Ленька шепнул верным друзьям, что произошло в танцзале. Верные передали остальным – и группа в едином порыве решила заступиться за Лидию. Решено было завлечь Олежку за веранду и поговорить по-мужски, чтобы не рассказывал деду. Говорить должны были Кузнецов, Мартынов и Пульников, Таське с Олей, как наименее подозрительным, поручили выманить Олега к дальнему углу веранды, а остальные были обязаны изображать гуляющих, чтобы не привлекать внимания.

И вот Олежка припёрт спиной к стенке веранды, и Лёнька Кузнецов шипит ему в лицо: «Не сметь жаловаться на Лидию Андреевну!» У Олежки на глазах слезы испуга, и он лепечет непослушными губами: «Вы не имеете права… я расскажу… вы, вы все…» – и захлебывается, давясь воздухом от ужаса и гнева. Ещё секунда и вместо слов ситуацию стали бы решать тумаки. И тут метнулась в гущу белая Таськина шапка, и она, подойдя вплотную, почти прошипела: «Я прошу, не говори про Лидию, прошу,» – и ухватив ладонями заячьи уши зимней Олежкиной шапки, завязанной под подбородком, вдруг поцеловала его зажмурившись, куда-то прямо в самую меховую сердцевину.

«Ты что…» – только и произнёс, отстраняясь, Олежка. Все вокруг оцепенели. Олежка оттаял первым и, разорвав строй обступивших его ребят, убежал прочь. Лёнька Кузнецов отошел вторым: «Ну, ты, Емельянова, даёшь.» Через минуту все разошлись. Оля, обняв Таську за плечи, спросила: «Как думаешь, он скажет?» «Не знаю»,– прошелестела та в ответ, испуганная собственным поступком.

Олежка на Лидию не пожаловался. Он рассказал про Таську.

И вот её мама, её вежливая мама – музыкальный критик – кричит уже битый час, а папа отирает платком то запотевшие очки, то лысину, пытаясь сказать что-то внятное. Из всего этого ора, из всей груды слов, высыпанных на Таськину голову, засело только одно: «безнравственно» – и дальше пощечина.

А потом, засыпая, из своей комнаты Таська слышала продолжающийся ночной разговор родителей о том, что из неё вырастет, что это начало пути падших женщин, что эта бабка им всю кровь выпьет, что на весь город слава.

Но время не только добавляет горести, а иногда и лечит их. Вот и в саду наступил выпускной, все пели и танцевали. И сделали это, надо признаться, отлично. И таськин папа снял на карточку Таську в обнимку с Олей в белых платьях, похожих на балетные пачки. И они на этой фотографии словно две балерины после премьеры – худые и весёлые.

3

Школа. Таська, Оля и Олежка оказались в одном классе. Логика жизни или злая ирония?

Отчего-то в начальной школе все ужасные ябеды. Почему-то принято всё рассказывать учительнице, и называется это гадким словом «поделиться» или «проинформировать».

– Зачем?

– Чтобы Антонина Петровна была в курсе.

– А зачем?

– Что зачем?

– Зачем, чтобы она была в курсе?

– Как, разве ты не понимаешь, она ведь наша учительница. Она за нас в ответе. Она всё должна знать.

– Неужели даже то, что носит Радченко в кармане?

– Конечно. А как иначе. У нас в классе не должно быть тайн. Мы все честны, что нам скрывать?

Стало ясно, что Олежкины жалобы растворились в общей массе бесконечных «докладов» Антонине Петровне. А та, в большей части пропускала их мимо ушей, поскольку, как человек опытный, знала, что всё это скорее норма, чем патология.

Коричневая девчачья форма с чёрным фартуком, серые мешковатые костюмчики мальчиков, октябрятские звёздочки, пионерский галстук, классный уголок с динамикой достижений – одним словом, начальная школа.

Олежка плакал, когда получал четверки, стал ужасно обидчивым (или, просто, это раньше было не так заметно?), нервным; от ужаса перед опросом или четверкой начинал заикаться и почти трястись, но вне уроков оставался холеным, чистеньким барчуком, которого не портила даже мышачья серая форма.

Таська и Оля обзавелись новыми подругами. Ходили друг к другу в гости, пока родители были на работе, играли у Оли в парадном в жмурки между первым и вторым этажами: пролезали сквозь прутья перил, прыгали через ступеньки, вжимались в стены, залезали на подоконник на площадке между лестничными пролетами, ползали на четвереньках – всё, чтобы вода не поймал! – беспощадно отрывали на фартуках карманы и крылья, набивали шишки и синяки, хохотали от восторга, выдавая себя.

Их стало пятеро: Тася, Оля, Валя, Лера и Люся.

Валя

Высокая, словно кто специально вытянул, с лебединой шеей, смешливая, зеленоглазая. Её русые волосы были острижены в одну длину до плеч, а на глаза наезжала челка, с которой пыталась безуспешно бороться мама Вали, прося в парикмахерской обрезать её покороче, но Валя, обрастая, упиралась, уклонялась от стрижки, старательно поддерживая длину так, «чтобы челка глаза закрывала».

Валины предки – бабки, дедки – были казаки. Все как на подбор рослые и породистые люди. Жили крепко и долго: один дед помер на девяносто втором году, запарившись в бане, а другой в девяносто погиб. Ехал пьяненький на лошади в начале зимы, ворочался откуда-то под вечер, упал, да и, пробив тонкий ещё лёд, утонул. В общем нелепо погиб дед Василий Силыч. Его жена, Валина бабка, тогда-то и переехала жить к детям в город.

Приходили девчонки в Вале в гости и видели румяное, словно кукольное, личико бабули, так не вязавшееся с её статной крепкой фигурой. Бабушка повязывала светлый платочек, и казалось, что на голове у неё был игривый капорок, а не платок, до того сияющей и светящейся становилась её мордашка. Повязывала она, значит, платочек и шла по инстанциям. Ох, и любила она «общественную жистю». Она и в деревне была такой же – активистка, правдоискательница, едва терпевшая обязанности домашнего хозяйства. И дед, Василий Силыч, всегда расстраивался от того, что жена его «кабы не советска власть, ни к чему не годна была». А так – всё же общественница. Грамотки получает, на собраниях митингует – навроде есть и у неё занятие; и народ то ли боится, а то ли уважает – не разберёшь.

Тут в городе освоилась она довольно быстро – и прямым ходом пошла выбивать утюги – холодильники, дополнительные метры и спокойных соседей. Весь подъезд держала в страхе – и в тайне гордилась собой.

Вот и сына допилила, поставила на крыло – в институте профессором служит. И ничего, что как выпьет, поёт за столом дурным голосом частушки, зато и жена у него вона какая, кудри навитые, сама из себя видная и тоже преподает. И условия жизни у них хорошие: квартира большая, светлая – вот и сидит бабуля, прихлёбывает за столом чай из блюдца и закусывает конфеткой, жмурясь от удовольствия.

Да и Валька-внучка хороша, вся в них, в породу: ноги длинные, крепкие, плечи широкие, талия тонкая. Вот ещё девчонка, а всё будет при ней. Уже сейчас видать.

Лерка

Беленькая, блёкленькая, одно слово, – блондинка, и, как следствие, извечная «блондинистая» печаль – белёсые брови и ресницы – отсутствие лица. Если бы не серые, почти стальные глаза, выражавшие упорство, граничащее с упрямством, и губы, словно тронутые кармином, всегда чуть приоткрытые и пухленькие, то её лицо было бы совсем невыразительным. Лерка вся была похожа на теплую булочку. Приятная пышечка с молочной кожей.

Её отец, как и у Вали, был преподавателем, профессором. И еще евреем. Глядя на него, Лерка думала, отчего это его черты никак не отразились в ней. Ей патологически хотелось быть темненькой, чтобы бровь соболиная на взлет, ресницы, как у куклы, и тёмные кудряшки. Но нет. Вся в мать. Даже причёска у Лерки как у неё – две косы, убранные в корзинку. Мама считала это нестандартным шиком.

И вообще, родительница была красоткой и модницей: платьица по фигурке, туфельки – острый нос, каблучок-рюмочка и, действительно, необычная прическа, которая ей ужасно шла и молодила, лишая возраста.

Мать её была, казалось, всё ещё той же наивной студенткой, приехавшей некогда с периферии в город, чтобы учиться в институте. Тут её и встретил Леркин отец: уже не молодой, но очень импозантный преподаватель, ну, и закружилось. Ухаживания, охи, вздохи… Леркина мать так и не поняла, когда успела в него влюбиться. В итоге – свадьба, рождение Лерки.

И хотя Леркин отец был инвалидом, ещё во время войны подростком лишился левой руки, это не умаляло его достоинств в женских глазах. Зажили они вместе весело и почти счастливо.

По выходным всей семьей, нарядившись, ходили на набережную гулять. И мать держала отца под руку, не обращая внимание на его игривое: «Зачем это, милочка, вы приняли меня под руку? Моветон, голубушка, моветон». А мать счастливо жмурилась, приподнимая плечи, и свободной рукой помогала отцу щелкнуть кнопкой портативного радиоприёмничка и поймать волну.

И он такой солидный, в костюме и шляпе, кланялся встречным знакомым, а мать, вцепившись ему в рукав, застенчиво улыбалась. Лерка, гордая и нарядная, в голубых бантах с белой мушкой, шагала впереди, ей ужасно нравилось, что встречные, здороваясь, называли отца Моисей Львович. И это было не как у других. Это у кого-то отец дядя Вася, дядя Леша, дядя Саша, а у неё – Моисей Львович. Вы только вслушайтесь в эту музыку Мо-и-сей Ль-воо-ви-ич. Вот как!

Это потом в агонии родительского развода Лерка узнает, что отец гад и сволочь, что всю жизнь испортил и молодость загубил. И Лерка затихнет за дверью своей комнаты, задохнувшись от таких слов, которые представлялись невероятными, диковинными. Казалось, что и слов-то таких нет и не может быть на свете: как это испортил и загубил? – если до этого дом не знал криков, скандалов и войн локального характера, если есть набережная и прогулки с приёмником!

В этом кошмаре Лерка поймет, что было у отца странное свойство – примерно раз в пять лет жениться на какой-нибудь своей очередной студентке, потому что он «порядочный человек и не может, обманывая семью, ходить налево, потому что это подло и нечистоплотно, потому что он не виноват, что полюбил».

Отец, оставив им жилплощадь и не деля горшки и кастрюли (что в общем-то довольно благородно!), исчез из их жизни, а через некоторое время в ней появился отчим.

Так и у Лерки случился свой дядя Лёша.

Люська

Кто был Люськин отец – неизвестно. Мать преподавала математику в техникуме и несколько раз в неделю в колонии для малолетних.

Жили в двушке с дедом. Люськина бабушка, кроткая женщина, заболела и умерла, когда девочка пошла в первый класс. Умерла так же тихо и робко, как и жила.

Пока бабушка болела Люське запрещали шуметь: и она научилась тихо, почти бесшумно, ходить по дому. Иногда девочка подкрадывалась к комнате, где на высокой кровати лежала в белых подушках сухонькая женщина, её бабушка, и, открыв беззвучно белую дверь, просовывала в образовавшуюся щёлку лицо и долго смотрела в комнату: на гардероб желтого дерева с огромным зеркалом посередине, на такой же солнечный буфет с ажурными салфетками и стеклянными вазочками, на большие настенные часы с маятником и, наконец, на кровать, возле которой стоял деревянный табурет с лекарствами.

Кровать казалась Люське пустой: то ли от того, что была она опоясана гладкими дугами металлических спинок, плавно перетекавших в высокие ножки, что делало её невероятно высокой, то ли от того, что огромная перина, устланная белой простыней с кружевным самовязанным подзором, скрывала, растворяя в своих недрах, маленькую фигурку, то ли от того, что белое пушистое «зимнее» одеяло, такое нелепое в их теплой квартире, казалось огромным снежным сугробом, под которым можно было не только спрятаться, но и построить целых город с домами, дворцами, мостами, дорогами и башнями. Большой сказочный город. И всем в нём будет тепло и уютно.

И думая о городе, Люська качалась в проёме, зажимая лицо между косяком и полотном двери, не в силах оторвать взгляд от комнатного нутра.

Мама и дед по выходным меняли бабушке бельё и тогда Люське приказывали сидеть в другой комнате и не высовываться. А потом стирали наволочки-простыни-пододеяльники в громыхающей машинке, похожей на кадку для солений, и кипятили бельё в кухне в огромном зелёном баке на газовой плите с какой-то вонючей дрянью. Сушили на балконе, гладили с крахмальным хрустом и складывали на полку в бабушкин гардероб.

И всё это молча. Когда бабушка умерла и лежала в комнате в гробу на столе, Люська из храбрости, что не боится покойников, ходила, нарушая материн запрет, на цыпочках к бабушкиной комнате и смотрела на неё через дверь так же, как и при её жизни. Бабушка умерла, но даже и тогда кокон молчания, повисший в доме, не прорвался. Только дед стал больше и чаще курить, долго стоя на балконе и глядя вперед почти бессмысленными глазами.

Люська утраты не ощутила. Не от бесчувственности, а по какой-то другой ей неведомой причине.

Накануне поступления в первый класс Люську постригли, поскольку мать не успевала заплетать ей косы. Люська была рада. Продирать её русые кудри по утрам было не нужно, а колечки кудряшек ей самой казались довольно забавными. Первое время она всё трясла ими в разные стороны, когда утром чистила зубы. Мать завязывала ей на макушке бант, чтобы волосы не лезли в лицо – получался эдакий забавный фонтанчик.

Люське шла форма. Почти в цвет волос, она обрамляла ее мраморное лицо, и глаза казались еще голубее, а кожа белее – всё же она красотка! Это Люська про себя знала наверняка.

Однажды вечером, когда Люська под надзором деда делала математику, пришедшая с работы мать, не заходя на кухню, сразу ворвалась к ним в комнату и без всяких приветствий, пройдя к люськиному столу, сказала:

– Пап, смотри, вот, – и положила перед дедом красивые дамские часики.

– Откуда? – поинтересовался дед.

– Мои уголовники подарили. Не знаю, что и делать.

– Золотые, – констатировал дед. – Что делать? Что делать? Положи куда-ньть от греха подальше. А там видно будет. Ну, не в милицию же идти.

– А вдруг они их того? Экспроприировали, – спросила мать, использовав красивое непонятное слово.

– А ежели нет? Что тогда? Неловко будет, если людей таскать начнут. Убери вон в буфет, а там посмотрим.

Мать ушла. А Люська до самого вечера всё перекатывала на языке это красивое незнакомое «экспроприировали». Последний раз произнесла его уже в кровати, засыпая, чтобы наутро уже и не вспомнить.

4

Но ближе всех Таське всё же была Оля. Она любила её, как любят только самого первого и верного друга. Любила её нерусскую внешность, её тихий голос, их летние сидения в траве, тайные набеги на речку, поскольку без взрослых ходить купаться было строго запрещено, осенние венки из кленовых листьев, майских жуков в спичечной коробочке весной, гудящих почти так же, как знойный воздух на раскалённом летнем солнце.

Только ей Таська могла рассказать, как её отец, единственный выживший из всей семьи во время войны, бежавший из Варшавы в Россию в попытке уцелеть, как её отец уже будучи студентом-выпускником строительного института, ехал через Черновцы и вдруг увидел из окна вагона девушку, которая тихо шла по платформе. И было лето, и солнце ударило в её каштановые волосы, рассыпало лучи по лёгким крылышкам и подолу платья – и она улыбнулась, не ему, так никому, своим мыслям. А ножки её в белых носочках и лаковых туфлях с перепонкой продолжали путь по перрону, а улыбка, улыбка осталась, замерла в воздухе невидимым следом. И он спрыгнул на платформу (ну, невозможно же в самом деле устоять перед этими белыми носочками), догнал и женился. А теперь у него ответственная работа, он начальник строительства, ходит в сером костюме и фетровой шляпе, и галстуки мама ему завязывает по утрам и упрекает, что тот всё никак не научится. А он поправляет свои круглые очки и, целуя её в щеку перед уходом, говорит, что просто она завязывает их лучше всех и узел всегда такой ровный.

Таська шептала Оле о том, как они, её родители, не похожи. Что вечерами отец засыпает на диване под звуки маминого фортепиано или под Чехова, которого она пытается ему читать. А она, музыкальный критик, чуть не зевает от скуки, когда он рассказывает ей о своих новых проектах.

А Оля в ответ на Таськины откровения рассказывала, что ее отец «большой человек в обкоме», но она не знает, что такое обком, хотя они были там однажды. Это то красное здание с колоннами в центре города и внутри там только коридоры и кабинеты. А ещё отец приносит пайки. И там колбаса и шпроты, а в соседнем районе живут дети, которые не могут каждый день есть хлеб с маслом, и живут они в дощатых домиках с дырявой крышей – об этом ей говорила мама. И неизменно добавляла, что необходимо ценить то, что имеешь и быть благодарной близким за все возможности, которые у тебя есть.

А ещё в третьем классе Оля начала писать стихи. И знала об этом только Таська.

Если бы каждый из нас оглянулся сейчас в попытке вспомнить школьные годы, то вряд ли в воспоминаниях фигурантами стали уроки и то, что сказала Марья Петровна, Николай Иванович или Михаил Алексеевич. Каждый бы убедился, что в памяти сохраняется странный конгломерат из чьих-то реплик (возможно, кстати, и учительских), записочек, шепотков, обрывков школьных перемен и праздников, вынос знамени во время линейки, концерты в актовом зале, пионерская комната, красавицы вожатые. А где же уроки? Закон Ома в подробностях, разноспрягаемые глаголы, походы Стеньки Разина? Где всё это? Улетучилось. Испарилось неведомым образом. Но ведь все десять лет нас убеждали в том, что только ради этого мы и ходим в школу! Куда же всё тогда девается, если это считается таким необходимым?

В памяти всплывает зима. Третий класс. Вторая смена. Вечер. И девчонки, размахивая портфелями, идут домой. И тут Люська, выбежавшая из школы последней, перегоняя подруг, кричит: «Айда на горку кататься!» И они все вчетвером ринулись за ней. И вот уже целый час то сидя, то лежа на животе, то паровозиком, то по одной скользят на портфелях вниз с горы, ставшей из снежной почти ледяной.

И смех стоит на всю округу. И Люська вопит громче всех от восторга, у Оли шапка съехала набекрень, а Лерка, пятый раз перестегивая подлую шубу, которая все распахивается, из-за того, что пуговицы постоянно вылетают из петель, и держится она на плечах только благодаря шарфу, затянутому под воротником, и шуба всё больше походит на плащ-накидку, и мех свисает сосулями, а Лерка кричит: «Подождите!» – и, догоняя хохочущий рой, падает на живот и едет с горы вниз головой. Валя почти в каждом спуске паровоз, её крупная фигура словно создана, чтобы, разрезая воздух, укрощать стихию и тащить за собой остальных. Таська больше всего любит врезаться друг в друга, когда все уже спустились. И начинается эта забавная возня – толкотня, когда один наступает другому на шарф или полу пальто, и второй не может встать, падая снова на колени, или всё же вырывается с силой, роняя первого, когда в снежно-человеческой мешанине невозможно понять, где твой портфель, а где чужой – и ими обмениваются до бесконечности, сверяя замочки, разглядывая ручки – пытаясь узнать свой по почти невидимым приметам.

Первой не выдержала Олина мама и, накинув пальто, выскочила на улицу искать ребенка.

Девчонки, поднявшись вверх, упёрлись в ее молчаливую фигуру. Оля, безуспешно пытаясь стряхнуть въевшийся снег, пошла по дорожке домой; за ней, всё также молча, последовала мать.

Остальных с воплями: «вы с ума сошли», «посмотри на кого ты похожа», «заболеешь, я к тебе не подойду» – разобрали родители в течение получаса.

Таську замочили в ванной, наполненной душистым паром, и она всё удивлялась как странно ощущают себя замерзшие части тела в горячей воде: сначала кажется, что ты, как космонавт, окружён чужеродной средой, никак не соприкасающейся с тобой, кажется, что ты в скафандре; потом, согреваясь, чувствуешь лёгкое движение под кожей, а дальше, после полного растворения тепла в теле, забываешь про все ощущения – и блаженствуешь, погружая уши в воду, и слушаешь, как бьет из крана струя, как звенят брызги. Вот это счастье. Неподдельное и прекрасное!

– Тася, вылезай, – это мама приоткрыла дверь.

И Таська покорно поднимается, вытирает себя полотенцем, надевает белье и любимый полосатый махровый халат, который папа привез ей как-то из командировки. Она до сих пор помнит, как халат достали из сумки, какими веселыми и яркими показались ей полоски. А ещё тогда папа привёз соломку в синей бумажной коробочке. И Таська, нацепив халат, села на кухне к столу и стала бережно, двумя пальцами, вытаскивать румяные палочки из упаковки. Она помнит их лакированную поверхность, обсыпанную маком, помнит замечательный сухой хруст и то, как мама со словами «не ешь в сухомятку» поставила перед ней чашку со сладким чаем – и с чаем соломка была ещё вкусней…

После катаний с горки никто не заболел.

И всё же главной зимней забавой, за которую девчонок ругали больше всего, а Люську и Лерку даже пороли пару раз, были прыжки с забора детского сада в сугроб. Как только начинало смеркаться девчонки собирались в условленном месте двора, там, где четырнадцатый и пятнадцатый дома образовывали угол, и в пространстве его вершины лежали бетонные плиты, блокировавшие сквозной проезд. Прямиком от места сбора девчонки направлялись к ограде детского сада.

Утопая чуть не по пояс в снегу, они, продираясь через сугробы, добирались до забора, карабкались по нему каким-то лишь им ведомым способом, и, очутившись вверху, вставали во весь рост, умудряясь втиснуть сапоги – валенки – ботинки в штакетник. Забор предательски раскачивался, но они, оттолкнувшись, выгнувшись всем телом вверх и вперед, летели вниз, с глухим ударом тела о снег уходили по пояс в сугроб, торчали из него, как карандаши в стакане, упираясь руками в ломающийся от тяжести тела наст, вылезали, выгребали руками снег из валенок – сапог, а то и снимали обувь и валились с ног снова прямо в сугроб, хохоча над мокрой вытянувшейся колготиной, висевшей на ноге какой-то жуткой тряпицей, потерявшей свой привычный облик.

И опять лезли на забор и опять прыгали вниз, и, замяв один сугроб, переходили к другому, ещё пушистому и благодатному, и прыгали теперь в него с соседней секции забора. И тут Люська, вездесущая Люська, цеплявшая всех мальчишек в классе, постоянно допытывавшаяся, кто в кого влюблен, Люська, в сбившейся набекрень шапке и расхристанном клетчатом пальто, с торчавшими из рукавов пёстрыми варежками на резинке, Люська увидела шедшего по дорожке Олега и закричала:

– Девчонки, смотрите кто идёт!

Все обернулись в сторону указующей Люськиной руки и заулюлюкали:

– Олеженька, иди к нам играть.

– Ты чего такойскучный, давай с нами прыгать.

– Ой, ему бабушка не разрешает.

– Олеженька, пойдем с нами. Мы тебя плохому научим.

Олег от неожиданности сначала замедлил шаг, а потом и вовсе остановился в изумлении. Валя, длинноногая, породистая Валя, что была выше одноклассниц на целую голову, ринулась через сугробы, вырывая из снежного плена свои сильные ноги в красных войлочных сапожках и заорала громче всех:

– Стой там, я сейчас.

И хотя в словах её не было никакой угрозы, но Олег вдруг словно очнулся и попятился. Тут вся стайка девчонок, замершая на миг, завопила следом за Валей: «Стой! Мы идем! Погодь! Я сейчас!» – и, не имея Валиной возможности идти напролом из-за снежной глубины, забарахталась в белом тёмными перекатывающимися комьями, пытаясь достичь дорожки, на которой стоял изумлённый мальчик.

Тогда Олег побежал. Без оглядки, без остановки. Он выкрикивал им на ходу: «Дуры! Дуры! Я все расскажу! Дуры проклятые!» Девчонки хохотали пуще прежнего, проваливаясь в снег, падали и поднимались снова. А Валя, остановившаяся на середине пути, вдруг со всего размаха хлопнулась на спину, раскинув свои прекрасные руки, и затихла, глядя в тёмное небо.

– Валь, ты что? – крикнула Лерка, переставшая смеяться.

– Ах, девчонки, небо-то какое. Звезды какие… – отозвалась Валя.

– Айда на звёзды смотреть! – крикнула Таська и, выбрав ещё неутоптанное место в снегу, тоже повалилась на спину.

За ней с глухим звуком ломающейся корки наста и проседающего снега попадали остальные. И, казалось, до неба рукой подать, а звёзды можно зачерпнуть ладонью и спрятать в варежку, а после, придя домой, зайти сразу в ванную и, не зажигая там света, выпустить по одной каждую пленницу, осторожно поглаживая ладонью.

Это во всём остальном мире любовь приходит весной, а то и вовсе не приходит. А в школе всё и всегда ею пропитано. Как пришли в первый класс, освоили письмо, так и начались любовные записочки. Антонина Петровна, конечно, с ними боролась, но детская изобретательность всегда превышает учительские возможности.

И если первый «А» сначала выяснял, кто в кого влюблен, то второй «А» уже смело назначал свидания во дворе или в детском саду. Надо сказать, что четырнадцатый, пятнадцатый и семнадцатый дома образовывали некое подобие каре, примыкавшего к бетонному забору газовой котельной. Встречаться проще всего было либо в этом самом дворе на лавочках, или в небольшом скверике, или возле клумбы с люпинами, либо в детском саду. В том самом детском саду, с забора которого прыгали девчонки.

Когда садовские спали, то второклассники просачивались на территорию и встречались на дальней веранде, той, что повернута своим нутром к забору, а не к зданию. Посему непрошенные гости оставались недоступными глазу садовских работников. Конечно, иногда их замечали, выгоняли с криками и угрозами. Но через день, реже через два, всё возвращалось на своё место.

Дело в том, что на веранде играли в фанты. И, пожалуй, самым любимым фантом были поцелуи. И словно специально для этого веранда обладала одним неоспоримым достоинством в виде небольшой кладовочки сбоку, оборудованной для хранения нехитрой детсадовской утвари в виде кубиков, брусочков всех мастей, скамеечек, грузовичков, ведёрок, лопаток, грабель и тому подобного «инвентаря», который было принято не заносить в здание после каждой прогулки. Кладовочку закрывали на обыкновенный шпингалет, а посему доступ туда был свободным. Вот в неё-то и удалялись парочки для поцелуев, вроде как подальше от посторонних глаз. Будто все остальные не подсматривали сквозь щели в досках веранды и не делали потом язвительных замечаний, что мол Таська и Лешка целовались не в губы, что это нечестно и надо перецеловываться.

А Таське и правда нравился во втором классе Лёшка Дворецков: и тем, как складывал под партой ноги в серых сандалетах, и конопатым носом, словно на нём росли лисички (и это сравнение с грибами казалось Таське вроде и неуместным, но невольно приходило на ум, и вызывало у неё какое-то странное тёплое чувство и неизменную улыбку: стоило только увидеть мальчика, как сразу выскакивало это самое «лисички» – и улыбка), нравился он ей ещё и тем, что имел аккуратный почерк, и даже красными щеками и капельками пота на лице после физкультуры.

Но после летних каникул при переходе в третий класс Таська поняла, что всё, больше Лёша не является предметом её тайных воздыханий. А он, как ни странно, оказался довольно настойчивым кавалером и ещё до весны носил её портфель, провожая из школы домой.

И всё же, навсегда самым прекрасным временем года была весна. Когда сначала появлялись чёрные дымящиеся проталины.

– Они похожи на сковородки, – сказала Оля, – девчонки, ну в самом деле, разве вы не видите: такие же чёрные и дымящиеся. И скоро на них появится травка и мать-и-мачеха.

– Ну не знаю… – протянула в ответ Лерка. Остальные промолчали.

Весной в первой траве появлялась не только мать-и-мачеха, но и какие-то странные грибы. На тонких ножках, росшие целыми семействами.

– Девчонки, давайте вскопаем грибы и покажем Антонине Петровне, – предложила Валя, увидев одно невероятное дружное грибное семейство.

Они завертелись, забегали в поисках какой-нибудь коробки. Ринулись на мусорку. Там оторвали «ухо» от большой упаковки и, соорудив что-то типа совочка без ручки, водрузили на него грибную семейку, выкопав её пальцами из рыхлой дышащей земли.

– Антонина Петровна, Антонина Петровна, смотрите, – перебивая друг друга, они ввалились в свой кабинет, где учительница сидела за столом, проверяя тетрадки.

Та в свою очередь удивленно подняла на них глаза. Они вместе с Антониной Петровной водрузили грибы на плакатницу под доской и долго любовались на них, как на чудо, никогда доселе невиданное.

И это всё весна. Щедрая и милостивая, с весёлыми ручейками, в которых весь двор пускал кораблики. А Таська и Оля тайком, презирая страх наказания за ослушание, всё равно ходили в лесок за шоссейной дорогой, чтобы надёргать сосновой коры, а потом точить её об асфальт, выпиливая самую козырную лодочку, становившуюся сразу предметом острой зависти окружающих.

Весь мир с его сочной травой, жёлтыми листьями, первыми цветами и улетающими осенью птицами, с россыпью снежинок и скрипом санок, со снежной бабой и венками из ромашек – весь мир был таким радостным и выпуклым, что, увы, проходит с возрастом, когда забываешь, как пахнет лето, и как приятно дунуть на одуванчик, пустив его парашютики по ветру.

Средняя школа навалилась со всей своей неотвратимостью, грузом большого количества разных предметов. Но об этом не думалось, поскольку до первых экзаменов в восьмом классе было еще далеко.

Люська постоянно была в кого-то влюблена. То в Лукина из 8-б, то в Громова из 9-а, а посему на всех переменах бегала в столовую. И кто-то из девчонок просто обязан был её сопровождать. И они ходили с Люськой по очереди.

Столовая собирала на перемене почти всю школу, и, конечно, Громовы-Лукины были там непременно.

Люська рассыпала им деньги под ноги, чтобы помогли собрать, толкала локтями, наступала на ноги, неожиданно повернув голову, задевала кудряшками и извинялась – словом, делала всё, чтобы стать обладательницей объекта своего внимания.

– Ну не может это сработать, – говорила Оля Таське, – они же не дураки, это же всё так очевидно и пошло.

Но она ошибалась. Работало. И успех был практически стопроцентным. Ну и как было устоять перед её голубыми глазами, распахнутыми на пол-лица? Только один раз Люське не удалось завоевать кавалера.

Седьмой класс. В школу пришёл студент-практикант. Вёл он английский язык. Всё. Конец. Люська, увидев молодого человека, потеряла покой. Пристальные взгляды с задержками после уроков и вопросами, конечно же по делу, конечно же «объясните, пожалуйста», «я не понимаю», «как перевести» – не дали результата. Тогда Люська прямо на уроке стала писать ему записки, назначая свидания. Он читал, краснея, и старался продолжать урок как ни в чем не бывало. Ситуация достигла апогея, когда Люська после уроков вошла в кабинет английского, заперла за собой дверь, и что там происходило никто не знал, но через несколько минут раздался почти крик практиканта-англичанина: «Пустите меня в самом деле! Откройте дверь! Дайте мне выйти!» Дверь и вправду отворилась, и практикант, красный и всклоченный почти бегом направился в кабинет директора. За углом с ним поздоровались. Он рассеянно ответил, даже не заметив, кто это был. И только услышав смех за спиной понял, что это Лерка, Тася, Оля и Валя, поджидавшая Люську группа поддержки.

Больше он в школе не появлялся. Директриса оформила ему все документы и характеристики и отпустила с Богом, от греха подальше.

Люську разбирали на комсомольском собрании, вызывали родителей, слёзы были пролиты (конечно родительские, ну, не Люськины же), извинения принесены, сделан вид, что выводы ясны – в итоге всё утихло.

Кстати, несчастного практиканта звали Вениамином Максимовичем. Бывает же…

А ещё в седьмом классе случилось сенсационное событие. Учительница географии, которую дружно не любили всем классом, гудели пару раз, саботируя уроки по предварительной договоренности, начиная тихо с задних парт и дальше волной по нарастающей, но бунт был подавлен, за что её стали ненавидеть ещё больше. Учительница географии, старая дева, сухая и жёсткая дама, вдруг вышла замуж. Все ждали… Чего? Каких-то призрачных перемен. А с чего собственно? Что такое должно было произойти? Что она станет вдруг мягче? Что небеса разверзнуться? Ждали, признаться, напрасно. Чуда не случилось. Интерес к географичке также быстро исчез, как и появился.

В этот год Олежку посадили за одну парту с Олей. Они друг другу особенно не докучали и не особенно тоже. Он был сосредоточен на учёбе до горловых спазмов. Сидел напряжённый, вытянув шею и стараясь не пропустить ни слова. Но всё же он, как и все, если позволял урок, старался перекинуться словом с соседкой. Особенно на истории и химии, когда выпадала почти тупая работа по конспектированию параграфов или статей классиков марксизма-ленинизма.

Зачастую он сам заводил разговор с каких-нибудь ничего не значащих фраз или пустого вопроса. Оля отзывалась, не поворачивая головы, не глядя на собеседника. Это придавало Олегу какой-то уверенности. Вероятно, если бы девочка в ответ посмотрела на него в упор, он бы растерялся и замялся, но Оля, славно угадав его тайное желание быть невидимым, отвечала, не отрывая взгляда от учебника или тетради, что делало их беседу для него лёгкой, лишённой напряженности.

По дороге домой Оля иногда рассказывала Таське об Олеге. О том, что его всегда тревожил осенью перелёт птиц. Особенно, когда вороны собирались в стаи. Ему всегда казалось, что это начало конца света: настолько ужасны крики огромных птиц в сером утреннем мареве, деревья, потерявшие почти всю листву, кажутся руками, уцепившими своими длинными пальцами несчастных птиц, и эти руки – деревья, тянущиеся прямо из недр земли, качаются то ли от ветра, то ли от тяжести птичьих тел.

– И небо ведь, Тасенька, такое серое, и птицы жутко огромные. Ведь и вправду самые крупные из всех, что тут у нас обитают. И орут так истошно, – почти шептала скороговоркой Оля. – И я сама, как и он, понимаешь, точно так же, как и он, боюсь этого времени. А по утрам, когда слышу надрывное карканье – не могу встать и посмотреть в окно. Понимаешь, натягиваю одеяло на уши, чтобы не слышать, но звук проникает везде.

– Понимаю,– отзывалась Таська, захваченная врасплох каким-то мистическим испугом.

– А ещё он рассказывал, что у него там по дороге на дачу какие-то деревеньки с разрушенными храмами. И вот там наверху вместо крыш – тоже вороньи гнёзда и рядом на старых деревьях тоже. Представляешь, бывшие колокольни – это как столбы для вороньих гнёзд.

– Ладно, Оль, ну её эту всю воронью тему. Пойдём ко мне сосиски есть, – предложила Таська.

И они пошагали через двор мимо клумбы, скамеек, детской горки и песочницы.

Расположившись в кухне, они поставили чайник и сосиски на газ, а сами уселись за стол.

– Слушай, – сказала Таська, – у меня сегодня на бутер ничего нет. Давай пить чай дедовским способом.

Пить чай дедовским способом была только их придумка, неведомая всей остальной компании. К чаю подавались кусочки черного хлеба, которые посыпали слоем сахарного песка – и пили чай с этими черно-белыми ломтиками.

Через несколько минут сосиски дымились на тарелках, а чай в чашках. И сосиски вкусны были до неправдоподобия, и Таська с Олей, обжигаясь, сначала скусывали сосисочную корочку, а потом приступали к беззащитному нутру – но как не растягивали удовольствие, сосиски заканчивались всё равно очень быстро.

– Знаешь, что вспомнила? – спросила Оля.

– Неа,– мурлыкнула Таська, доедавшая последний сосисочный кусочек.

– Я раньше, когда за молоком ходила, всё время сдачу в бидоне оставляла. Так и пили молоко с деньгами.

– Это как?

– Ну, я в магазин приду. Очередь на два часа. Я её займу, постою. Потом пойду в кассу, выбью чек на три литра и батон. Вернусь в очередь, ещё постою. Потом пойду за батоном, а сдача мешает в руках – я её и положу в бидончик. Хлеб возьму, опять в очередь вернусь. И когда очередь подойдет, то подаю бидон, чтобы молоко налили, а про сдачу-то и забуду. Вот молоко в деньги и нальют по недосмотру. Ух, меня мама каждый день ругала, – выдохнула Оля.

– Ну, ты даёшь, – удивилась Таська. – А помнишь, как-то летом молочница домашнее молоко на тележке возила по дворам и всё кричала: «Молоко! Молоко! Кому молоко!» И мы, услышав это «молоко» выбегали и ходили за ней, а когда она, сорвав голос, уже не могла кричать и только сипела, мы вместо неё орали: «Молоко! Кому молоко!»

– Конечно, помню.

– А здорово было, правда?

– Угу. И мне её передник зелёный очень нравился, особенно потому, что на нём были огромные карманы, куда она складывала деньги, – вспомнила Оля.

Почти все девичьи перемены заняты двумя делами, которые предваряют третье – самое главное. Дело номер раз: повертеться перед зеркалом, навести причёску. Дело номер два: натянуть колготы.

О! современный школьник, выращенный на эластане, не знает всех «прелестей» прежней жизни. В шестидесятых-семидесятых колготы были либо стопроцентно хлопковые, либо смесь хлопка и синтетики. Но и первые, и вторые были довольно толстые и морщинили, съезжая у щиколотки. Девчонки вынимали резинку из колгот вверху (ну, был еще вариант оставить её на месте), надевали её отдельно поверх колгот, фиксируя в районе талии, и, натянув колготы до предела, отгибали их «наружу». Получалось что-то вроде импровизированной юбки, созданной собственно из тех же колгот. После данной манипуляции ни о каких складочках на щиколотке не было и речи. Складочки умирали в неестественном натяге. Но после каждого урока необходимо было их подтягивать, чем и занималась вся девичья половина школы в туалете.

А теперь дело номер три: в столовую – красоваться перед мальчиками.

Весной Таська, плюнув на материнский запрет не трогать её вещи, пришла в школу в чулках! Стоит ли рассказывать о том, как осматривали их всей компанией в туалете, держа дверь и не пуская мелюзгу, как в тайне ей завидовали, трогали лёгкий капрон. Как потом, подтянув собственные гольфы (на улице было уже довольно жарко), разошлись, ещё раз завистливо произнеся, что мол «немецкие», «без пояса», «на резинке».

На другой день Таська пришла в гольфах, призналась, что её накрыло волной родительского гнева, и посему с чулками пришлось расстаться. Фу! Слава Богу. Зависть утихла сама собой.

Но всё это было неправдой. Таська сама, сама!!! сняла чулки и вернула их на прежнее место, будто и не брала вовсе. Просто по дороге домой она поняла, что от активной ходьбы, чулки, снабженные вверху довольно несовершенной резинкой, стали скручиваться и сползать. Причём с такой постыдной скоростью, что грозили вот-вот сорваться и упасть к самым туфлям. А посему на обратном пути из школы Таська забежала в ближайший подъезд, там сняла чулки и, надев туфли на босу ногу, пошла домой.

Этой же весной девчонки начали красить ресницы. Покупали тушь в маленьких бумажных коробочках с кисточкой, похожей на миниатюрную зубную щетку. «Намыливали» её, поплевав на тушь, и вот они – «бархатные» ресницы. Разделяли слипшиеся швейной иголкой, завершая макияж. Всем это сходило с рук, кроме Лерки. Из-за того, что она была неисправимой блондинкой, тушь просто зияла на её ресницах всей своей чернотой.

С утра у самых дверей школы её хватал дежурный учитель и водил мыть в дамский туалет. На первый урок Лерка приходила красная с натёртыми глазами. Но однажды её безуспешно мыли всё утро и дежурный учитель, и завуч – а Лерка то хохотала, то визжала на весь этаж. Она накрасилась перманентно, и смыть это было невозможно! Да здравствует, советская химическая промышленность – самая лучшая химическая промышленность в мире!

Ничто не способно было заглушить Леркин бунтарский характер, да и жизнь с дядей Лёшей дала свои плоды. Все Моисейльвовичевское постепенно улетучилось, осталось только дяделешинское. Хотя нет. От отца сохранилось странное желание уехать на историческую родину. Ту самую, где никто из предков никогда не жил. А посему из патриотически-хулиганских соображений, стоя в колонне первомайской демонстрации Лерка кричала: «Хочу в Израиль!»

У Лерки была странная мечта – мечта о двадцати двух костюмах. Она одевалась великолепно, что было особенно заметно в стране тотального дефицита с людьми, наряженными в одинаковые шапки, пальто, плащи и платья. Секрет был прост. Мать дяди Лёши, баба Арина, научила Лерку прекрасно шить. И та мастерила наряды, перекраивая не только бабушкины платья, но и смело работая ножницами над отрезами, бережно хранившимися до поры до времени в шкафу, отрезами, добытыми дедом и вывезенными из Германии в подарок любимой жене, которая в них так и не пощеголяла.

5

Город. Их родной город, конечно, не Москва, но полтора миллиона жителей тоже кое-что.

Большой промышленный, стоящий на широкой полноводной реке, он был по-своему красив. А может быть, не по-своему, а потому что они в нём родились и выросли, потому что впервые влюблялись на его улицах, бегали в бассейн и гоняли на велосипедах. Это был их город.

И есть в нём парки, скверы, красивые здания и набережная. Есть техникумы и институты, есть даже театры и филармония. Но есть и промзоны с вездесущими кранами, серым смогом и железным грохотом, тем самым специфическим грохотом, похожим на удары громадной кувалды о железные рельсы.

Они жили в хорошем районе. Но были и те, кто жил в дощатых двухэтажках, пронизанных щелями, где уборные располагались на улице. Но разве все это могло лишить город привлекательности? Разве в самом деле, не в шутку, можно уехать отсюда хоть в Израиль, хоть в Америку, хоть на Марс?

6

Часы были настенные, старинные, довольно большие, в корпусе из морёного дерева, с золотым циферблатом и таким же маятником. Они глухо тикали, и этот звук, звук безжалостного медлительного метронома, пронизывал тишину квартиры в целом и всего, что там находилось по отдельности. Казалось, что часы – это паук, опутавший звуками всё пространство, и нити его паутины пронизали своими беспощадными стрелами и диван, и комод, и стол с синей металлической лампой, и книжный шкаф, и стулья – все предметы сошлись, образовав призрачное царство, существовавшее параллельно с истинной реальностью.

Олег боялся этого паука так же точно, как и перелётных птиц осенью. Ему казалось удивительным, что бабушка и дедушка живут так, словно не замечают ни натянутых нитей паутины, ни дрожания маятника паучьего сердца, ни даже того, как все они, двигаясь по комнатам, невольно превращаются в белые обездвиженные коконы. Всё более и более запутываясь в трепещущих нитях.

Это впечатление особенно усиливалось в те дни, когда светило солнце и золотистые пылинки мерцали в полосках света, оседали на мебели, исчезали в сплетениях цветочных листьев на подоконнике. Тогда Олежку охватывал почти мистический ужас, и он старался избежать участи обратиться в кокон: хотелось спрятаться в углу и оставаться неподвижным или лечь на пол, прямо под дрожащую упругую паутину, и смотреть снизу на то, как танцуют, перепрыгивая с нитки на нитку радужные пылинки, как из хаоса солнечного движения образуют они упорядоченные ряды, повинуясь ударам часов, как звуки придают им упругость и смелость в захвате всё новых и новых территорий. И только здесь, на полу, остаётся возможность быть свободным, но даже и здесь слышны равномерные безжалостные звуки, от которых не может быть спасения.

– Олег, ты опять лежишь на полу! Встань немедленно! – приказной тон бабушки Алевтины Семёновны не оставляет никакой другой возможности, кроме как подняться.

И Олег встаёт.

– Мой руки и садись ужинать.

Они сидят на кухне, выкрашенной до середины в синий цвет. Едят молча, они вообще мало разговаривают. Их трое: дедушка Андрей Борисович, бабушка Алевтина Семеновна и он, Олежка.

Андрей Борисович под – высокий, сухой старик со взъерошенной седой шевелюрой, которая все время норовит разлететься в разные стороны. Брови его тоже поседели, но не так сильно, как голова. Они нависают над его глубоко посаженными глазами, делая их ещё глубже и темнее, чем на самом деле. За столом он держится прямо и строго, лицо его непроницаемо, а движения настолько скупы, будто он выступает на партсобрании, а не сидит за столом в семейном кругу.

Алевтина Семёновна сидит напротив мужа. Она то же прямая и строгая, а лицо её лишено, кажется не только эмоций, но и жизни вообще. Бледные, почти исчезнувшие губы, бесцветно-серые глаза, желтоватая кожа, волосы, запертые гребенкой и собранные сзади в пучок, бывшие когда-то русыми, а теперь, густо разбавленные сединой, просто посерели.

У каждого за столом своё раз и навсегда определённое место: с двух концов супруги Завиловы, посередине Олежка – тоже Завилов.

Олегу казалось странным, что там, где-то внутри, у бабушки бьётся сердце, течёт кровь (ну, не может же она не течь, в самом деле!), что она когда-то могла любить деда, что он её целовал – всё это не подвластно его воображению. Он силился представить их молодыми, весёлыми, полными чувств, доставал альбом с семейными фотографиями, листал, пристально вглядывался в улыбающиеся лица: вот дедушка с однополчанами в Вене, вот с военным комендантом в Дрездене, а вот и бабушка улыбается, обнимая одной рукой свою подругу Марусю, погибшую в сорок третьем, а вот они с дедом, и глаза у неё ясные и весёлые и волосы острижены и завиты.

Но всё равно как-то не верится, что это всё они, будто это кто-то другой, обман зрения, их просто подменили. И тогда они были просто муж и жена, и, верно, любили друг друга страстно, а сейчас говорят друг о друге как чужие, и зовутся супругами: он о ней – «моя супруга», и она о нём также – «мне супруг говорил».

Олег достает этот заповедный фотоальбом, когда никого нет дома. Он знает наверняка, что бабушка не одобрила бы его любопытства. И это его, только его, тайна, только его жизнь, как и часы-паук и его паутина, как и эти люди, замершие на фотографиях, в которых мальчик пытается угадать черты тех, кто живёт с ним рядом.

Иногда на него нападает неотступное желание выяснить – узнать с абсолютной точностью – были ли когда-нибудь его бабушка и дед теми Алей и Андреем, которых он видел на фотографиях. И тогда он начинает за ними следить.

Утро. Олег просыпается за несколько минут до звонка будильника и, тихонько спустившись на пол, подползает к приоткрытой двери, за которой располагается спальня бабушки и деда. Он аккуратными движениями подталкивает чуть приоткрытую дверь, чтобы она отворилась ещё шире и стала видна большая двуспальная кровать, громадный пузатый шкаф для одежды, две тумбочки с парными лампами – трофеем деда, который много лет назад вызвал всеобщее недоумение, а теперь позволяет им, не мешая друг другу, читать вечерами в кровати. В комнате есть еще письменный стол и три стула, стоящие возле него: один между ящиками для бумаг и два по бокам, справа и слева.

Вот и вся обстановка.

Олег знает, что как только будильник звякнет один лишь раз, бабушка тут же накроет его ладонью, и не зажигая своей лампы, сядет на кровати. Её волосы заплетены на ночь в небольшую косичку, плечи разбиты бретельками белой хлопковой рубашечки, украшенной впереди шитьём. Олегу очень нравится сумрачная бабушкина спина, в этой белой пелене: Алевтина Семёновна именно сейчас более всего похожа на ту Алю с фотографии. Она не строгая и графично-серая. Она немного растрёпанная со сна, с выбившимися прядями, длинной шеей и подвижным позвоночником, её руки ловко и быстро расплетают косичку, расчёсывают волосы, кидая пряди вдоль спины, и, воткнув гребенку, закручивают пучок, закалывая его шпильками. Это начало превращения Али в Алевтину. Затем Аля (всё ещё Аля!) наклоняется, поднимая чулоки и, вытянув сначала одну, а затем и другую ногу, надевает их, фиксируя белыми бельевыми резинками. И вот ещё секунда, ещё только одна, последняя, отделяет Алю от Алевтины Семёновны. Вот сейчас она встанет, одёрнет рубашку, расправит плечи и, надев халат, двинется на кухню – и пересекать комнату будет уже Алевтина Семёновна, будить мужа и внука будет тоже она. Только одна секунда – и Олег пулей летит в кровать и превращается в спящего мальчика.

Пока бабушка готовит кашу и варит крепкий кофе, Олег в своём притворном сне всё вспоминает, как Аля, расправив косу, взмахивала локонами, как её руки нежно оглаживали волосы, как поднимались, словно в удивлении её плечи, а затем падали вниз в какой-то мифической растерянности. И Олежке казалось, что её заколдовали, что вот ещё чуть-чуть, и он разгадает, как вернуть прежнюю Алю. Ту, что умела радоваться, надеяться, смеяться, терпеть и любить.

Завтрак. Молчаливый, постный, как и все «трапезы» в их доме. Хлопнула дверь – первым ушёл Андрей Борисович, за ним приехал его весёлый водитель Паша и вот уже дважды сигналил ему снизу.

Затем очередь Олега. Алевтина Семёновна сопровождает его всюду, как тень. Даже когда он заходит в туалет, она, прислонившись спиной к стене напротив двери, всё говорит и говорит: «старайся, никаких четвёрок не должно быть в школе», «для тебя создали наилучшие условия для жизни и учёбы», «ты должен оправдывать, должен соответствовать нашим надеждам», «должен гордиться, что ты Завилов», «мы же уважаемые люди, и ты должен понимать, что…»

«Это никогда не закончится. Это не может быть правдой, не может быть той жизнью, за которую так борются люди, не может,» – думал Олег, глядя на себя в зеркало, пока мыл руки, а потом долго, как во сне, вытирал их полотенцем.

– Шевелись, опоздаешь, – командовала Алевтина Семёновна.

И когда, уходя, в дверях он оглянулся на неё, то увидел на ней её привычный строгий костюм, увидел, как она надевает свои вечные башмаки и подумал: «Нет, никогда эта женщина не была Алей».

7

В восьмом классе все влюблены. Девчонки в старшеклассников, мальчишки в «мелюзгу». Ну, а в кого, в самом деле, влюбиться, если одноклассницы в твою сторону не смотрят.

У Люськи роман явный. У Таськи, Вали и Лерки тайные со вздохами и рассказами друг другу по секрету, в кого, как и насколько долго. Но от того, что все пятеро знали, кто в кого влюблён отношения не переставали быть тайными: было сосчитано, кто на кого сколько раз обернулся, кто кого задел случайно в раздевалке, кто кого тайно «ну, почти незаметно преследовал» до дома, чтобы понять, где живёт, хотя не ясно с какой целью.

И только Оля молчала. То ли время ещё не пришло, то ли и в самом деле ни в кого не была влюблена. Она засела за книги, стала как-то особенно старательно учиться. И хотя по-прежнему гуляли всей компанией шумно и весело, но Оля улыбалась всё же как-то неловко, словно была далека от общей любовной агонии и чувствовала себя неуместным свидетелем чужих историй. А Таська, вытаращив глаза, не обращая внимания на возражения, ежевечерне тащила Олю на набережную прогуливаться в тайной надежде, что Он со своими приятелями тоже выйдет на променад. И они ходили туда-сюда, и если вдруг Таськины ожидания сбывались, то последняя жеманно поднимала плечи, округляла до невозможности глаза и демонстративно хохотала.

Вот удивилась бы Таська, Валя, Лерка и даже Оля, если бы вдруг узнали, что мальчишки, так равнодушно проходящие мимо них, так демонстративно не обращающие внимания на них, эти самые мальчишки мучились мыслью о том, как нескладно всё в этой жизни устроено от того, что именно они должны первыми подходить и знакомиться. Ну, почему девчонки не могут сами первые это сделать, почему всё так. Ведь двадцатый век на дворе и условности давно уже откинуты, и эмансипация, наконец! И эта мука, эта боязнь быть отвергнутым, стать предметом насмешки – это самое сильно из человеческих чувств. И надо быть самым храбрым храбрецом, чтобы подавить в себе этот страх. Право же, человек может забыть почти все горести, кроме того, что его отвергли.

И поэтому люди склонны молчать о своих чувствах или, если совсем невмоготу, говорить, строя некие описательные обороты, чтобы иметь возможность отступить, вовремя замолчать, предпочесть остаться непонятым. Сколько великолепных романов не состоялось по этой причине, скольким чувствам и эмоциям не удалось распуститься…

Весной, в самом конце третьей четверти, со всей очевидностью встал вопрос о сдаче первого главного экзамена. От него зависел переход в девятый класс и дальнейшее поступление после школы либо в институт, либо уход в техникум или ПТУ. Все писали в толстых тетрадях ответы на вопросы экзаменационных билетов, сдавали и пересдавали правила и опорные схемы. Одним словом, в жизнь вошла некая доля сосредоточенности.

Однажды на контрольной, обернувшись назад, Таська заметила, как стали молчаливо похожи Оля и Олег: одинаковая, почти до дрожи, сосредоточенность фигур, эти склоненные головы с напряженно вздернутыми бровями, быстрые взгляды друг другу в тетрадь. Хотя, может, это только так кажется, все ученики на контрольной похожи, на всех общая печать озабоченной собранности. Таська отвернулась, углубилась в формулы и забыла и об Олеге, и об Оле.

Оля, шевеля губами, пыталась вспомнить подход к решению задания и, почувствовав всю тщетность своих усилий, решила подсмотреть ответ в варианте Олега. Она повела глазами в сторону и увидела, как синие чернила расплываются от слез, капающих из его глаз. Он хлюпнул носом, достал платок, утерся и, не глядя на Олю, прошептал: «Не могу решить!»

– Ну и что! Плюнь, – ответила Оля

– Нет! Не могу, надо. Иначе четвёрка. Как же ты не понимаешь.

– Ну и что, что четвёрка? – удивилась девочка.

– Мне нельзя получать четвёрку! Нельзя. Это же стыдно.

– Почему стыдно? Сколько можно. Ты просто параноик какой-то. Это же глупо!

– Отстань. На меня надеются. Отстань, ты не поймешь.

Оля действительно не могла понять этих повторяющихся слёз по поводу четвёрок. Видя его заплаканные глаза, мальчишки издевались над Олегом в открытую, смеялись девчонки. Никто с ним не дружил, и все старались задеть презрительным словом. Ну, неужели пятёрки стоили того, чтобы так жить.

Но когда через два дня в пятницу объявляли оценки за контрольную, Олег, получив четвёрку, не выдержал и, заплакав практически в голос, вскочил и выбежал из класса.

– Завилов, куда?! – только и успела крикнуть ему вслед математичка, которая, в общем-то, тоже презирала Олега за подобное поведение.

Олег в класс не вернулся. Его тетрадь, учебник, пенал и портфель так и остались в кабинете математики.

– Глебова, сложи, пожалуйста, вещи Завилова, – попросила учительница математики.

Оля сложила всё в сумку и спросила:

– Тамара Петровна, а куда девать его портфель?

– Повесь на крючок. Может этот истерик еще вернётся. Господи, я ему удивляюсь, можно подумать, его обидел кто-то или оценку поставили необъективно.

– Его дома бабушка ругает, – тихо отозвалась Оля.

– Ну, кого не ругают. Я тебя спрашиваю, кого из нас не ругали за оценки?

– Не за четвёрки же…

– Это понятно, что не за четвёрки, но это кого за что: кого за тройки, кого за двойки. Это просто уровень родительских амбиций, но суть-то от этого не меняется.

– В общем да, но он всегда был каким-то странным. Мне он кажется вечно напуганным.

– Ладно, Глебова, иди. Пусть сам с собой разбирается.

– До свидания, Тамара Петровна, – сказала Оля, обернувшись уже в дверях.

– Угу, – отозвалась учительница, погружаясь в журнал, – до свидания.

Оля ушла. Девчонки ждали её внизу, в раздевалке. И когда вся компания выкатилась на улицу, Лерка не выдержала:

– Не, ну псих этот Завилов. Шиз натуральный

– Из-за четвёрок рыдать в восьмом классе – это уже край, – поддержала её Валя.

– Девки, да он с сада был ябеда и гад, – добавила Таська.

– У него бабка – дура. Вот и доводит его, – заступалась Оля.

– Да послать её надо было уже давно куда подальше, – встряла в разговор Люська.

– Ну как её пошлешь. Она же грымза, её все бояться, – Оля пыталась быть объективной.

– Олька права. Меня в саду лупили из-за неё. Родители всю ночь орали, когда бабка нажаловалась, помните, я вам как-то рассказывала, как я нашего красавца целовала? – сказала Таська.

– На костёр бы её, ведьму! – засмеялась Люська.

– На лопату и в печь. Зажарить до румяной корочки, – подхватила Валя.

Тамара Петровна закончила делать записи в журнале, проверила пачку тетрадей – Завилов не появился. Она встала из-за стола, переобулась, накинула пальто, приладила на голову берет и, выйдя из кабинета, закрыла дверь на ключ. Спустившись вниз, Тамара Петровна передала ключ от кабинета техничке – тёте Алле и предупредила:

– У меня в кабинете вещи Завилова. Ну, того, с обкомовским дедом. Если придёт, то дайте, пожалуйста, ключ. Пусть всё заберёт.

– Хорошо, Тамара Петровна, – ответила тётя Алла и, вешая ключ на стенд с номерами кабинетов, добавила. – До свидания.

– До свидания, Алла Владимировна.

Тамара Петровна вышла на крыльцо. «Да март, – подумала она, – хоть и холодный ветреный месяц, но всё же солнечный. Просто как у Пушкина «мороз и солнце».

А март навалился на неё сверху всей своей ослепительной благодатью, и она закрыла глаза, оттого что на несколько секунд потеряла зрение, и голова её закружилась. И пока она вот так стояла, ослеплённая солнцем и оглушённая тишиной школьного двора, бессовестный мартовский ветер прислонил свои холодные ладони к её лицу. И это была минута блаженного наслаждения. Всего несколько секунд – и зрение вернулось.

Тамара Петровна глубоко вздохнула и, пересекая двор, поспешила домой.

8

– Опять ты лежишь на полу! – Алевтина Семёновна вернулась с работы пораньше (пятница – короткий день) и собирала сумки для поездки на дачу.

Олег не шевельнулся.

– Я с тобой разговариваю! Ты что не слышишь?

– Слышу, – ответил он, не поднимаясь и удивляясь, что впервые не подчиняется её почти гневному требованию, что внутри такое безразличие и к тому, что происходит вокруг и уж тем более к тому, что она говорит.

– Встань немедленно, я с тобой говорю, – Алевтина Семеновна нависла над ним и снизу её фигура виделась поистине исполинской.

Олег подчинился. Бабушка продолжила:

– Я тебе удивляюсь, ты тут лежишь, сибаритствуешь, а что завтра в школу уже не надо идти? Разве уроки не задали? Почему ты вместо домашних занятий бездельничаешь?

Олег пошел к себе в комнату и сел за письменный стол. Бабушка громыхала чем-то на кухне. Судя по звукам, выносила собранные сумки в коридор.

Зазвенел телефон.

– Да. Поняла. Хорошо, через сорок минут я буду готова, заезжай, – ответила она.

Дверь в комнату Олега отворилась, Алевтина Семёновна замерла в проёме и спросила:

– Почему сидим? У тебя экзамены на носу. Ты что, решил их завалить? Опозорить нас на весь город, чтобы мне и деду перемыли все косточки? Где дневник? – она шагнула к столу.

– У меня портфеля нет, – сквозь зубы процедил Олежка.

– Как это нет?

– Вот так. В школе остался.

– Что значит «в школе остался»?

– То и значит.

– У тебя там что? Тройка? – гремела Алевтина Семёновна, подойдя и схватив Олега за лицо своими длинными сухими и цепкими пальцами. Схватив его за подбородок, она буквально одной рукой подняла его со стула. – Смотри на меня! В глаза смотри! Там что? В дневнике!

– Ничего, – Олег вырвался и отступил к двери.

– А ну, марш немедленно в школу за портфелем, а то дед звонил, скоро будет, а тут ты ещё! Быстро!

Олег обулся, спотыкаясь на стоящих в коридоре сумках, напялил шапку, натянул куртку и выскочил из квартиры.

Он бежал по подъезду через ступеньку, затем по улице, разбивая остатки снежной слякоти и громыхая по уже появившемуся асфальту, ворвался в школу и, подскочив к тёте Алле, задыхаясь, спросил:

– Можно ключ от 32 кабинета? Я там портфель забыл.

– Сейчас, милок, – поднялась техничка и подала ему ключ.

– Спасибо, – Олег кинулся к лестнице.

– Пожалуйста. Да, ты не беги, не беги, а то вон весь запыхался! – крикнула тётя Алла ему вслед.

Олег распахнул дверь кабинета математики, спокойно вошел, пройдя вдоль среднего ряда парт, сел на своё место.

Его вещи были уже уложены, сумка висела на крючке. Это Оля. Он сразу понял. Больше некому.

Он положил руки на стол и упал на них лбом. Хотелось заплакать, но не плакалось. Эти подлые слёзы выступали всегда, когда ненужно, а вот сейчас, когда они жизненно необходимы, когда нужен их облегчающий эффект, их не было. Ирония? Закономерность?

Он, как птица в клетке, в просторной клетке этого класса, этого города, птица, которой регулярно подсыпают корм всех мастей, за которой ухаживают, и за это хозяин получает право щипать и терзать птицу, заставлять её перепрыгивать с жёрдочки на жёрдочку, шипеть в испуге, когда кто-то суёт палец сквозь прутья и норовит ударить им по клюву или голове, накрывает чёрной тканью, заставляя поверить, что это ночь, просовывает карандаш и будит, чтобы было веселей. А птичье сердце дрожит в испуге, замирает от резких звуков и больше не может петь. И нет у птицы своей воли, своих желаний… нет… неужели, так и нет? Есть одно, самое заповедное. Хотелось бы сказать Оле, как он ею дорожит.

Поблагодарить ту единственную милость провидения, которое некогда усадило их за одну парту. И её глаза – миндальные орешки, и её калмыцкие скулы, и нежный пушок на шее сзади, когда она склонялась и её тяжёлые, остриженные до мочки уха волосы, падали вниз и скрывали лицо, и он видел этот сумасшедший изгиб, и её почти игрушечная ладошка с маленькими пальчиками и розовыми ноготками, и её самые красивые кружевные манжеты на форме, и её вкрадчивый голос – нет! Это нельзя вынести! От этого должно разорваться сердце. И ещё от того, что невозможно в этом признаться. Признание – смерть. Его не поймут, засмеют, заулюлюкают, заклюют. Разве это жизнь?!

Олег взял сумку, вышел из класса и закрыл дверь.

Через десять минут он переступил порог квартиры, которую всю жизнь считал своим домом. И только теперь понял, что это просто квартира. Квартира супругов Завиловых.

– Явился, – это Алевтина Семёновна.

– Ну-с, молодой человек, что там у нас? – это Андрей Борисович.

Олег молча достал из сумки дневник и подал. Алевтина Семеновна мгновенно овладела им, открыла и, подняв глаза, спросила:

– Здесь ничего нет. Что же тогда?

– У меня четвёрка по математике за контрольную, – сказал Олег, и его нижняя подло губа дрогнула, а к глазам подступили слёзы, которые были нужны раньше, но их не было тогда, а тут…

– Ну, что я тебе говорила, – продолжила Алевтина Семёновна. – Завалит он все экзамены, и тогда стыда не оберёшься. В тебя, дед, все будут в обкоме пальцем тыкать, что внук – неудачник. А внука растили, старались, все условия создали. Ан нет. Подлая натура, да и только. Вот и мать его, и папаша… что тут говорить. Яблоко от яблоньки…

– Алевтина, ну, ни к чему это, – пытался возразить Андрей Борисович.

– Что ни к чему? Учить надо было вовремя, а теперь пусть слушает. Нет, я даже успокоиться не могу, хорош мерзавец. И ведь это не в первый раз. Ему легко на всём готовом: накормлен, напоен, живёт, как царь, – только учись, старайся, не позорь фамилию! А он! Предатель! Фашист!

Олег, сняв ботинки и повесив куртку, рванул дверь ванной и заперся там. И тут птичье сердце разорвалось – слёзы потекли неостановимым потоком. Он зажал лицо большим полотенцем и старался не рыдать.

– Кончай рыдать, – проницательность Алевтины Семёновны не знала границ. Она стукнула в дверь костяшками пальцев. – Вылезай и садись за уроки.

– Оставь его. Пусть поплачет и успокоится, – сказал Андрей Борисович. – Давай сумки грузить и поехали.

Алевтина Семёновна еще раз стукнула в дверь и громко сказала:

– Олег, мы уехали. Котлеты и гречка на плите, суп в холодильнике.

Дверь хлопнула. Шаги на лестнице затихли.

Олег поднял лицо из мягкого полотенечного кома и посмотрел на себя в зеркало. Распухшие веки, красные глаза и нос, надувшиеся губы и неестественно сморщившееся лицо.

«Урод, урод. Я – урод!» – шипел он своему отражению. «Оля… Как мне могла прийти в голову хоть тень мысли о ней! Вот он я. Истинный. Жалкий. Мерзкий», – мысли проносились сбыстротой скорого поезда.

«Господи, что же это…» – и он метнулся в коридор, быстро распахивал дверцы прихожей, вытаскивал с нижних полок коробки, щётки, какие-то шлепанцы, чьи-то туфли. И схватив искомое, снова рванул в ванную.

Здесь он опять посмотрел на своё отражение.

«Урод… это невыносимо!» – и размотав верёвку, перекинул её через трубу под потолком.

Пока вязал петлю, вдруг в голове всплыло воспоминание, как во втором классе читал книжку про коростеля. И птичка была нарисована со всей живостью, но ему так хотелось увидеть её. Узнать, какая она на самом деле: как закидывает голову, когда пьет, как машет крыльями, как вышагивает и спит. Но он так и не увидел, так не узнал, какая она, птица коростель.

Птичье сердце остановилось.

9

День выдался на редкость солнечным, похожим на последнюю милость природы по отношению к умершему человеку. На кладбище топталась целая толпа. На похороны пришла большая половина класса, и ребята стояли ошеломленные, словно в почётном карауле. Таська во всё время похорон пристально смотрела в лицо Олежки, словно желая разгадать какую-то одному ему ведомую тайну, понять до конца всю глубину человечьей жизни, которая порой так и остаётся неизведанной.

Оля, напротив, блуждала взглядом, устремив его вверх, на макушки деревьев, птиц, раскачивавшихся на вершинах берёз. Она думала о том, как со смертью на удивление быстро исчезает и сама память о человеке. Вот сейчас они все поглощены этим событием, все прошлые сутки они классом бесконечно перезванивались, бегали по этажам, разнося весть, кучковались во дворе, обсуждали, строили догадки – и вот тут теперь умолкли сообразно моменту, но одновременно с этим молчанием сама мысль об Олежке стала потихоньку уходить. Вот сейчас, в каждую следующую секунду, всё дальше, всё отчётливее. Да поговорят об этом ещё с неделю, потом будут вспоминать раз в полгода – к случаю, скорее как некий казус, а после и вовсе забудут. И через десять лет будет казаться, что этого всего и не было вовсе, будто и не жил мальчик Олежка никогда на этой земле. Да и что в сущности было замечательного в его жизни…. Вон сколько их всяких разных лежит вокруг. И про могилы некоторых уже давно забыли даже близкие родственники, а не то, что кто-то из просто знакомых. Да и какое это имело бы значение, хотя даже и для Олежки? Было бы ему важно, чтобы о нём помнили? Что было для него вообще в жизни главным? Просто учиться на пятёрки? А его ли это было желание? Боже, как всё перепутано.

Лерка стояла потупившись, глядя себе под ноги. Потом, словно очнувшись, начинала носком ботинка приминать землю вокруг себя, затем останавливалась, как будто осознав, что делает нечто неприличествующее моменту, приставляла ногу, стояла так, засунув руки в карманы пальто, прямая, как струна, но через некоторое время начинала по новой. И площадка вокруг неё становилась всё ровнее и плотнее. Она не плакала, но глаза её были красные от напряжения, которое силилось, росло где-то внутри, но так и оставалось стиснутым, не выбравшимся наружу.

Сзади Лерки, почти упираясь ей в спину, стояли Валя и Люська. Как два тонких деревца, прижавшись плечом к плечу. И казалось, налети сейчас ветер – вот и склонятся они вслед за ним, потянутся, затрепещут, захлопают листьями, цепляя воздушные струны – и застонет, заплачет ветер в ответ, задрожит от прикосновения, поклонится чужой, доселе неведомой беде, да так и замрёт, опустившись на землю, утратив свою силу и могущество.

В толпе, помимо учеников, стояли учителя и завуч. Пришли многие из тех, кто работал в восьмом «А» говорили какие-то речи. Но всё это по сути мало относилось к происходящему. Словно смерть сама по себе, а они, живые, с их уже беззвучными для неё словами, безмолвными слезами – сами по себе. И эти два мира никогда не пересекутся, хотя один всегда будет вторгаться в другой, но также равнодушно, как кусочек свинца, летящий в сердце.

Особняком стояли супруги Завиловы. Андрей Борисович, какой-то особенно косматый, словно одичавший, держал Алевтину Семёновну под руку. Она, вся в черном, стояла прямо, как сухое дерево. Выглядела предельно утомленной, но не плакала, держалась как-то подчёркнуто молча, и лишь её губы были немного поджаты, словно закушены изнутри.

Рядом с ними стояла невысокая женщина в траурном платочке, завязанном под подбородком. Это была щупленькая старушка в чёрном пальто с меховым, зимним воротником, который так не вязался с облегчёнными ботами на ногах, что казалось, будто женщина надела первое, что очутилось у неё под рукой. Лицо её было неестественно белым, распухшим, с красноватыми нервными пятнами на щеках, глаза, наполненные слезами, отекли настолько, что красные набухшие веки образовали узкие щёлки, не позволяя глазу открыться шире, губы размякли, а нижнюю, влажную и особенно рыхлую свела судорожная мелкая дрожь. Женщина периодически отирала лицо скомканным клетчатым платком, зажатым в правом кулачке. Держалась она как-то отстраненно ото всех, покорно опустив плечи и склонив голову чуть набок.

«Наверное, дальняя родственница, – подумала Таська, остановив взгляд на сухонькой старушке. – Вон, как горюет. А бабка даже слезы не пролила».

И тут женщина взмахнула руками и, закричав что-то нечленораздельное, кинулась к Олежке, упала ему лицом на грудь, затряслась в приступе неистового плача.

Оля вздрогнула, мгновенно отрешившись от своих мечтаний, и пристально посмотрела на женщину.

Та кричала: «Прости, сынок! Как я могла тебя оставить! Заставили! Запретили! Прости!»

«Боже! Это же его мать! А почему старушка? Сколько же ей лет?» – мгновенно пронеслось в Таськиной голове. Она бросила быстрый взгляд на Олю, стоявшую рядом. Оля в упор посмотрела на Таську тем самым взглядом, который невозможно забыть никогда.

– Она – мать… – почти в ужасе шепнула Оля в самые глаза Таськи.

– Андрей, помоги мне! – приказной голос Алевтины Семёновны упал от куда-то сверху. Она решительно шагнула вперёд, и они с Андреем Борисовичем, ухватив дочь под руки, оттянули её от гроба. Та не сопротивлялась и, безвольно повиснув на родительских руках, едва перебирала ногами. Они буквально оттащили её в сторону, усадили неподалёку на зелёную кладбищенскую скамейку, где она продолжала уже беззвучно рыдать.

– Андрей, иди к людям. Неудобно! – продолжала распоряжаться Алевтина Семёновна. И обернувшись к дочери, почти прошипела, стараясь говорить как можно тише. – Да, ты с ума сошла. Ты что не понимаешь, что и так уже позор на весь город. А тут ты ещё подскочила. Говорила я Андрею, что нечего тебя вызывать. Умолкни. От тебя одни неприятности. Ты никогда ни о ком не думала. Только о себе. Только своё я. Ты, когда его рожала, о чём думала? О нас с отцом? О своём позоре ты думала? Нет, ты об ухажёре своём бесстыжем думала. Думала он тебя хоть с ребёнком, да возьмёт. Ан нет! Не вышло! Мы с отцом твой позор на себя взяли, отправили в Ленинград, чтобы всё улеглось, забылось! А теперь вот она – выскочила! Не видали мы твоих покаяний! Сиди уже, помалкивай! Не срами нас! Не позорь! Нам здесь жить, ты-то восвояси уберёшься! Сиди и молчи. Дело-то уже сделано! Не вернёшь!

10

Девчонки высыпались из троллейбуса почти в самом центре города, долго бродили по набережной, останавливались, Лерка ложилась животом на балюстраду набережной и пыталась увидеть своё отражение в воде.

– Лерка, прекрати ты в самом деле. Вдруг кувыркнешься, – раздражённо сказала Валя.

– Так вы же меня достанете, – попыталась пошутить Лерка.

– И не подумаем, – вступила в разговор Таська.

– Ну тогда будет вам ещё один трупец, – отозвалась Лерка.

– Хватит вам всем уже! Это невыносимо! – заорала вдруг Люська, – Я ненавижу вас! И ваши мерзкие шуточки! Неужели вам мало того, что было?!

Люська вдруг зарыдала.

– Люська, ты что! Ну, успокойся, – Оля обняла Люську и погладила её по спине.

– Оля, ну почему эти дуры так шутят? Ну, как так можно?! – всхлипывала Люська.

– Ну, Люсенька, прекрати, – успокаивала Оля.

– Люсёнок, я не хотела, – Лерка подошла и обняла обеих подруг.

От этого Люська зарыдала ещё громче.

– Люсик, не плачь. А то мы все сейчас заплачем, – это Таська приникла щекой сзади к Люськиной спине.

Валя, подойдя последней, накрыла компанию сверху, обхватив руками насколько возможно. Девчонки слились в один ком.

– А давайте пойдём ко мне, – предложила Лерка, – у дяди Лёши в буфете есть водочка.

– А и то, – поддержала её Валя, – отличная идея.

– Айда к Лерке, – Таська уже тащила Олю за собой вдоль набережной.

Ком распался, и уже через минуту девчонки быстро шагали в сторону Леркиного дома.

Сначала они сидели на кухне, предварительно вытащив из дядилёшиного тайничка (ну, тот что в шкафу за стопкой постельного белья) пузырёк со спиртом. Водочку, что стояла в буфете предусмотрительно трогать не стали, чтобы не заметили. Спирт отлили в заварочный чайник и разбавили водой, отмеряя пропорции чашкой. После всех манипуляций в спиртовую бутылочку, также долили воды до изначального уровня, дабы избежать каких бы то ни было подозрений.

На столе среди чайных чашек, из которых собственно они и пили, высилась стопочка нарезанного черного хлеба, миска с солёными огурцами и помидорами, маринованные опята в плошке, горочка дымящихся сосисок. Вроде и всё. О, нет! Еще был изыск в виде шпрот. Когда вся эта «сервировочка», по меткому выражению Таськи, была уничтожена, то девчонки изрядно захмелевшие и осмелевшие, залив еще спиртику в чайничек, переместились в комнату вместе с чайной посудой.

Там они попадали кто куда: на диваны, кресла, а Люська и Лерка растянулись прямо на полу. Говорили только об одном. И тут Валя неожиданно для всех, подавшись вперёд из недр кресла, в котором сидела, вдруг сказала:

– Я бы этой твари, ну, бабке Олеговой, дверь бы бензином облила, да и подожгла, чтобы знала, скотина бездушная.

Повисла неловкая тишина. Люська, лежавшая на полу на животе и чуть было не задремавшая, перевернулась на спину и, подхватив тему, добавила:

– А я бы ей ментов и скорую вызывала бы каждый день, а лучше ночью, чтобы они ей в дверь звонили, спать не давали.

– Это все детский сад, девчули, – вступила Таська, – надо им на работу анонимно написать, чтобы их потом на партсобрании песочили, проходу не давали. А не поможет – ещё одну шарахнуть, чтобы жизнь мёдом не казалась.

– А ещё было бы здорово ведро с краской этой мымре на голову опрокинуть. Только как так прицелиться, чтобы мимо не попасть, – добавила Оля и засмеялась, представив бабку, ослеплённую краской со слипшимися волосами.

Оля слышала будто со стороны, как одиноко и грустно звучал её смех в комнате и поэтому быстро умолкла.

– Не, всё это как-то нереально. А что реально – не пойму, – это Лерка подала голос с пола. Говорила она, положив щёку на согнутые под головой руки. – Надо так, чтобы эти скоты помучались, и чтоб реально. Ну, в том смысле, чтобы и осуществимо, и не попасться.

Но сколько они не пытались придумать что-то подобное – ничего не выходило. Тогда Валя предложила:

– А давайте споём.

– Что споём? – спросила Таська.

– Есаула…

– Запевай.

И Валя запела таким же могучим голосом, как и она сама, таким же сильным, как и её руки – ноги, таким же упругим и гибким, как её тело:

Ой, да не вечер, да не вечер.

Мне малым малом спалось.

Мне малым мало спалось,

Ой, да во сне привиделось…

И девчонки подхватили. И получилось красиво. И втихаря друг от друга они вытирали слёзы, шмыгали носами, но пели, пели дружно и складно. Спели четыре раза подряд без перерывов – и замолчали тоже в раз, как по команде. В комнате повисла тишина. Девчонки, придавленные ею, казалось, даже совсем перестали дышать.

Почему-то именно в эту минуту всем стало ясно, что никому они мстить не будут, что в общем-то это лишено всяческого смысла, что жизнь продолжается, впереди экзамены, надежды, новые встречи, разочарования, мечты, планы, любовь.

11

Кафе «На набережной», казалось, само уже приплясывало, распираемое звуками музыки, вспышками мигающих огней, внутриутробными криками «Горько!» На невысокое крылечко то и дело выскакивали распаренные люди: мужчины, уже снявшие пиджаки и развязавшие галстуки, женщины с локонами, выбившимися из причёсок, которым было отдано всё утро, а то и бессонная ночь, прошедшая не неудобных бигуди – это всё гости сегодняшнего пиршества, вышедшие покурить или просто пройтись, что называется по воздуху, отдышаться, глотнуть вечерней прохлады, остыть от танцевального марафона.

Периодически крыльцо пустело. Люди возвращались внутрь, и оттуда ухало и бухало; орал в микрофон ведущий, топали ноги, плясали руки и головы, кто-то задом к окну пробирался вдоль стола, поднимались бокалы, сходились, завершая тост, и возвращались к своим владельцам.

На крыльцо вышла невеста с двумя подружками. Она в белом платье до колена и пышной фате.

– Ой, Люська, и чего это ты снова замуж в белом платье? Ведь уже в третий раз, – это Валя (бабуля в платочке, похожем на капорок оказалась права – внучка выросла настоящей красавицей).

– Валёк, – ответила Люська, закуривая, – а кто мне может это запретить? Хочу и выхожу в белом! И плевать на всех. Я у себя одна.

– Хорошо, что мы все собрались, – это Лерка. – Люсь, дай зажигалку.

И Лерка тоже затянулась.

– Знаешь, Валя, что-то не то в этой жизни у меня. Не то. Как будто не с той ноги живу, понимаешь. Это как черновик. Пишешь и думаешь, вот сейчас возьму и всё исправлю, вот переверну страничку – и всё заново, красивым почерком, ладно да складно. Помнишь, в школе, когда открываешь новую тетрадь – там промокашечка лежит, такая новенькая, чистенькая. И тетрадочка такая гладенькая, что даешь себе слово: вот буду стараться, писать красиво, так, как только возможно в этой новой душистой тетрадке. Ан нет. Вот уже со второй страницы все вкривь – вкось, рисуночки на полях. А (Люська махнула рукой) и поделать с этим ты ничего не можешь.

– Люсь, что за пессимизм? – Валя обняла подругу за плечи.

– Знаете, девчонки, я сама удивляюсь, как это так получается. Все мои бывшие при мне ну сущие задохлики были. Ну вот Васька, первый мой, помните?

– Конечно, ты с ним со школы, с десятого класса дружила. Мы все тебе завидовали. Он такой взрослый был, солидный, – это Лерка, пуская белёсый дымок в темноту.

– Так вот, при мне пьянь пьянью был. Я его изо всех притонов на себе тащила. Он ж мент. Так я все точки с нелегальной торговлей алкоголем в районе знала. Ботинки с него невменяемого снимала, штаны грязные. Как вспомню, во дура была. А то один раз пришел, шатается в дверном проёме, а на куртке новой кишки от рыбы и перегаром дышит, как дракон. Знаете, хуже бывало, до того упивался, что под себя ходил и в блевотине спал, а как про кишки рыбьи вспомню, кажется, хуже не было. Так Васька, как развелись, пить бросил, гараж отгрохал, чуть ли не в два этажа, дачу, по службе вырос, чуть не до замначальника.

А Вадик, мой второй, гад, музыкант, душа тонкая. В дом ни копейки. Всё на диване лежал в трансе. Гений непризнанный. Два раза в месяц дуднёт в свою трубу – и на покой: «Люсенька, голубушка, устал, это не мой формат, это всё мелко». Мелко ему было, а я весь день кручусь, чтобы его язву желудка баловать, чтобы ни-ни, всё свежее и вкусное. Встанет с дивана: «А что, на завтрак только каша?» «Так у тебя же язва», – говорю. «Что-то моя язва хочет сегодня кофе с красной рыбкой». Тварь! Развелась. А он теперь в Берлинском оркестре дудит. Ну, где справедливость, девки? Где она?!

– Может, этот твой Сержик? – спросила Валя.

– А кто его знает, – и Люська замолчала.

Из дверей выскочили Таська и Оля. Оля всё та же тихая, почти застенчивая. Та же причёска – чёлка и волосы в одну длину. Таська какая-то жутко исхудавшая с копной вьющихся волос, жутко похожая на знаменитую серовскую Иду Рубинштейн.

– Таська, до чего ты стала худа, – Лерка посмотрела на подругу в упор, – расскажи, как держишь форму.

– Дай сигарету, – Таська затянулась. – Секрет прост. Да вам не пригодится.

– Поделись, а мы сами решим, – засмеялась Люська.

– Москва. У меня после развода комната в коммуналке на окраине. Соседи – твари. С мужем разделили не только квартиру, но все вилки-ложки, тарелки, кастрюли и бокалы, а сын со мной. Я его одного оставляю, он целый день с ключом на шее. Сам греет, сам уроки учит, а соседка иногда из нашей кастрюли себе суп отливает, котлеты втихаря тащит. И не скажешь – вдруг что-то парню в еду сыпанет. Или дверь забьёт спичками – не откроешь. А у меня японская фирма. Я там со своим английским переводчиком. Вошёл утром – записали время, вышел в туалет – записали, пошел курить – записали – потом к начальнику на ковёр – много курите, много писаете. Я, когда туда только устроилась, первый раз вышла покурить – там для этого такой внутренний крытый дворик устроен – смотрю, стоят люди молча, курят. Курят и молчат. Вообще молчат. Никто ни с кем ни гу-гу. А одна курит и плачет, беззвучно так плачет. И никто её не утешает, ничего ей не говорит. Странно, думаю. А теперь не странно, теперь всё до тошноты понятно.

– А ты уйди оттуда, – Люська обняла Таську за плечи, прижалась к ней, пытаясь утешить.

– Не могу. Зарплата хорошая, мне квартира с Андрюшкой нужна. Не всё же в коммуналке мыкаться.

– Таська, милая, вот что за хрень эта жизнь. Где справедливость? – это Оля, обняла подругу с другого бока.

– Олька, у тебя самой не слаще. Твой-то жлоб тебя за пачку масла готов удавить, – и Таська, ухватив Олю левой рукой, прижала её к себе, положила ей подбородок на плечо.

– Девчонки, помните, как тогда, на набережной? – Лерка обняла подруг. – Валя, помнишь?

И Валя, подойдя, обхватила подруг, и они сплелись в один ком, как когда-то двадцать лет назад. И тут Валя тихонько запела:

Ой да не вечер…

Все подхватили, повинуясь тону и настроению.

12

Таська вернулась из поездки домой какая-то совершенно растерзанная, похожая на выпотрошенную рыбу.

Ночь пробежала в каких-то судорожных снах. То будто кто-то гнался за ней, пытаясь задушить, и она просыпалась в холодном поту, то она искала ключи от квартиры в сумочке, но там их не было, и кошелька тоже, и от мысли, как и на что жить у неё подкашивались ноги, то она падала с седьмого этажа – и, подскочив и взглянув на будильник, она поняла, что бесполезно снова пытаться уснуть. Она оделась и пошла в кухню.

Начался обычный день с его круговертью: метро, работа, бумаги, короткий обед, всё по часам, под надзором, бумаги, переводы, снова метро, магазин. И некому слово сказать, некуда голову приклонить, и на душе такая тоска, что лучше бы был пьющий муж и бил сапогом, чтобы хоть как-то ощущать, что живешь, что ещё не вся одеревенела, что где-то там, внутри, есть душа, горит какая-то искорка, теплится надежда на то, что всё ещё образуется, уладится и потечёт как надо, туда, куда всё и должно течь.

Таська не почувствовала, как вернулась домой, словно неведомая сила вне её желания и воли переместила тело из пункта А в пункт Б.

– Ну-с, Таисия Яковлевна, давайте поговорим, – это соседка – мерзкая тучная баба с высокой причёской в ситцевом пёстром самошивном платье, пахнущем тем самым своеобразным запахом старого тела, который нет возможности описать, соседка, обладающая сверлящим взглядом маленьких поросячьих глазок и привычкой говорить свысока, уперев руки в дородные бока.

– Давайте поговорим, – прошелестела Таська.

– Тут ваш бывший, пока вы в отъезде были, приходил, так сказать к мальчику, хулиганил, мне угрожал милицией и расправой, а у меня гипертония! А потом вот ещё ваш мальчик. Он же, простите, с очистками какими-то дружит. С Суховым из второго подъезда. А у него там все пьют, а он с ними на помойке целый день сидит. А у вас высшее образование. Воспитывать надо ребёнка, а то нарожают. А тут ещё третьего дня привёл ваш Андрюшенька бесподобный компанию на дом. Чаи они тут распивали. И всё очистки, очистки эти. Дети самых последних людей в нашем дворе. Да он у вас и сейчас на помойке прогуливается. Яблочко от яблоньки…

Таська, бросив у порога сумки, побежала вниз, ничего уже больше не слыша. Всё вдруг закипело, заклокотало негодованием, вся запертая муть, словно прорвав плотину, хлынула, заполняя изнутри, топя разум и чувство адекватности. Как полоумная она выскочила из подъезда и метнулась во двор. Не найдя там Андрея, она свернула за угол дома и побежала к мусорным бакам.

Ребята, соорудив из хлама подобие жилища, непосредственно примыкавшего к бетонному заграждению помойки, сидели возле импровизированного дома и плавили свинцовые решётки, добытые Суховым.

Таська увидела Андрея, сидевшего возле костра на корточках, с консервной банкой, накрученной на палочку. Он уже приготовился отливать свинцовую битку в земляной форме и через секунду опрокинул бы ставший жидким свинец, но Таська, подскочив в исступлении начала громить их жилище, носком туфли разметала костёр и затаптывала горящие угли.

– Ненавижу, ненавижу тебя! – кричала она. – Сколько раз говорила, не водись с Суховым! Это же пьянь! Сколько можно?! Что ты делаешь на помойке? Что, других дел нет? Ты кем хочешь вырасти?! Кем? Отвечай! Я тебя спрашиваю! Я для чего надрываюсь, чтобы ты по помойкам шатался? Чтобы стаканы потом поднимал? С алкашнёй у магазина трясся?! Я тебя спрашиваю, мерзавец!

Андрея, так же как и её всего несколько минут назад, вдруг накрыв волной, захватило неведомое доселе чувство. Он не мог разобрать, что это было. Обида? Оскорбительная несправедливость?

Он встал, бросил свой импровизированный ковшик, развернулся и, не говоря ни слова в ответ, побежал.

– Стой! Я с кем разговариваю! – кричала ему вослед мать.

Но он её уже не слышал.

Он слышал только шаги внутри, которые отдавали ударами в позвоночник. Он бежал. В голове была какая-то странная пустота, словно все мысли стряхнули взмахом волшебной палочки и, казалось, что звучат только удары шагов – и больше ничего, только шлепки сандалий по пыльной земле.

Может, так всегда бывает, когда решение принято – и анализировать, взвешивать, сомневаться больше не нужно. Всё исчезает, отделяясь от тебя в некое запредельное пространство, падает на дно зазеркалья, и ты становишься весь каким-то пустым: внутри ничего больше нет, ни одного ощущения. Будто ты до этого и не жил вовсе: не радовался, не болел, не разбивал колени всмятку, не держал карамельку за щекой, не резал пальцы, не чувствовал собственных рук – ног. И в этой пустоте – только удары сердца, которое поднялось куда-то в горло и пульсирует, пытаясь вынырнуть, – и тогда наступит уже абсолютная тишина.

Он не заметил, как пересек дорогу, даже не взглянув на светофор, перебежал на красный, чудом не угодив под машину. Но разве это имело теперь хоть какое-нибудь значение.

По узенькой дорожке он устремился прямо к небольшому деревянному мостику, тому, что справа от каменного, автомобильного, с темной асфальтовой полосой, убегающей вдаль. Там в низине небольшой речушки, больше похожей на ручей, были заросшие прибрежной травой мостки, на которых когда-то женщины полоскали белье. А теперь доски, потемневшие от времени, стали скользкими, зализанными водой. Их густо покрывала зеленоватая пушистая слизь.

Самые гулки шаги по ним, по мосткам, самые гулкие… и последние. Раз-два… Успел заметить краем глаза водоросли на дне, такие спокойные, отрешенные, что показалось, будто именно к нему они тянутся в своем убаюкивающем движении, зовут его прислониться к их тайнам и их размеренному, почти вечному, величию. Мелькнула стайка малюсеньких рыбок. Мелькнула и пропала. Там на дне реки не было главного – человека. И от этого было хорошо. Мир, где нет людей, лишен страданий… Три-четыре… Ноги скользнули на краю, он взмахнул руками, то ли поскользнувшись и балансируя, то ли оттолкнувшись и падая вниз.