Город, который построил Я. Сборник. Том 11 [Марс Чернышевский – Бускунчак] (fb2) читать онлайн

Осенний синдром

Валентин Учеблов лежал на широких гнилых досках, застеленных тремя бушлатами (сильно засаленными соляркой и машинным маслом), что располагались в углу, возле теплой батареи, четвертого моторного цеха горьковского автомобильного завода. Он отдыхал после трудного рабочего дня, который начинался спозаранку в 6.00 и продолжался до 8.30. Затем его настигал легкий сон до 9.30, после чего на заводе начинался долгий обед, вплоть до 11.00, и уже в 11.15, будучи совершенно обескураженным положением вещей и объемом произведенных моральных подвигов, уходил домой, оставляя все тяготы рабочих будней в цехах индустриального колосса.

 Прошел год, как Валентин подал документы в отдел кадров и был принят в качестве моториста второго разряда, хотя он мало, что понимал в этом ремесле. Он был прирожденным музыкантом и поэтом, и данный талант от природы не то, что не гармонировал с его нынешней профессией, а вступал с ней в открытую бескомпромиссную схватку.

 Зачем он делегировал себя на это предприятие, и почему он был туда зачислен, до сих пор непонятно. Валентин сам при редких наших встречах всегда уклоняется от прямого ответа или просто меняет тему разговора.

 Так вот, одним таким серым и до тошноты обыденным утром он тягостно дремал, как вдруг его разбудил звонкий и нервный окрик:

– Валек! Хватит валяться! Айда в теннис постучим!

Это был его заводской товарищ по соседнему цеху инструментальщиков Данила Бухачев. Они иногда, когда было свободное время (а было оно практически всегда), устраивали состязания по пинг понгу. Местных теннисистов, слоняющихся по заводу без определенной цели и места, было очень много, а Учеблов был одним из лучших, и с ним было очень престижно потренироваться.

– Ой, блин, Данила, напугал, – протянул пробудившийся от тяжелого сна Валентин, чуть не сломав себе обе челюсти от долгого и мучительного зевка. И еле-еле волоча ногами, побрел за своим другом, который в свою очередь очень эффектно жонглировал шариком, подкручивая его в момент удара поочередно двумя ракетками.

 У Учеблова в этот день не было ни сил, ни желания играть, поэтому он, с удовольствием уступив в первой же игре, отдал ракетку следующему участнику бесконечных, ни на минуту не ослабевающих, соревнований. Ждать нужно было три партии из-за большой очереди, и наш герой примостился на подоконнике, прихватив с собой несколько старых номеров газеты "Горьковский рабочий", валявшихся без дела на подвесных стеллажах холодного помещения, где находился теннисный стол.

 Вдруг, читая статью об успехе местного танцевального кружка на Всероссийском конкурсе производственных творческих коллективов, до него стали доноситься еле различимые (где-то в глубине заводских этажей) мотивы на фоне беснующегося шарика и изощренного мата играющих. Это была гитара, вернее гитарный перебор аккордов, и Валентин инстинктивно, словно зомби, пошел на эти звуки. Он спустился вниз на два этажа и далее продлил свой путь по длинному коридору на приближающийся зов струн. Войдя в актовый зал, он увидел плотного круглолицего блондина, сидевшего на сцене и проникновенно перебирающего слегка расстроенные струны. Под аккомпанемент он что-то тихо напевал, и мелодия эта казалась довольно лиричной.

 Увидев приближающегося Валентина, парень прекратил играть и отложил инструмент в сторону.

– Что-ж, недурственно! Хорошо звучит. Гитарку, правда, надо немного подстроить, – произнес вошедший.

– Да я так, балуюсь, – скромно ответил музыкант. – А вы имеете какое-то отношение к гитаре?

– Да собственно, очень приблизительное, но слышу, что немного не строит. Можно я немного подтяну ля струну? – попросил Учеблов, и гитарист легко согласился.

– Ну, вот. Совсем другое дело! – радостно сообщил Валентин, произведя несколько профессиональных манипуляций по отстройке инструмента, передав ее хозяину.

 Затем сидящий на сцене исполнил несколько своих песен, которые также были отмечены весьма похвальными отзывами со стороны слушающего. После исполнения последнего произведения автор услышал еще один обобщающий комплимент, чем был очень растроган.

– Ну, вообще, образно говоря, – промолвил Валентин, закуривая сигарету – я уже давно не слышал таких содержательных песен и такого гармоничного аккомпанемента. Очень недурственно!

– Да ладно, я то что! Вот есть у нас в районе гитарист, зовут его Валентин Учеблов, вот он настоящий мастер гитары! Виртуоз в высочайшем смысле этого слова!

 Валентин ничего не смог ответить. Он стоял как вкопанный в этот блаженный миг, неожиданно свалившейся на него славы, который поразил его волю к произнесению каких-либо слов.

– У меня есть кассета, где он играет несколько классических произведений, – продолжал музыкант, немного смутившись странным молчанием и потупившимся взором нового товарища, – там он творит что-то невероятное, просто дух забирает, кажется, что это реально невозможно сыграть. Есть же люди в наших селениях. Эх! Познакомиться бы с ним! Но это, наверное, невозможно.

 Тяжело вздохнув и видя, что его собеседник проглотил язык, блондин принялся что-то опять наигрывать на гитаре.

 Поиграв минуты три, гитарист прервал свои переборы и отложил инструмент в сторону:

– Меня зовут Валера Силантьев!

– Валя Уч..... Гельман! – чуть не выдав себя, ответно представился Валентин.

– Ты что, еврей?

– Так… наполовину.

– Везет тебе!

– Почему везет?

– Евреи все талантливые.

– Да ладно, брось. Всякие бывают… А можно мне тоже гитарку немного пощупать?

И Валера учтиво, с неподдельным интересом передал инструмент своему новому поклоннику.

 Подтянув еще немного строй и сыграв несколько простых аккордов для разминки пальцев, Валентин в течение десяти ближайших минут выдал такую серию головокружительных пассажей из своих недавних опусов, что сочинитель песен медленно стал сползать со своего стула. Ошарашенный Валера, сползая все ниже и ниже, закрыл лицо руками. В какой-то момент он вскочил и прокричал:

– Все! Хватит!..... Невероятно! Этого не может быть!...... Такого не бывает!.... Поразительно!!!.... Валентин – ты просто.....!!!

– Да ладно, это так… Просто разминка, – передавая гитару Валере, скромно произнес Учеблов.

– Нет, я уже больше не смогу никогда играть после того, что сейчас услышал, – разочарованно промолвил песенник.

– Ничего, дружище, – подбодрил товарища Валек, – я покажу тебе несколько упражнений. Это все не так трудно как кажется, главное усердие.

 Валера Силантьев не верил своему счастью! Неужели он когда-нибудь по настоящему сможет научиться играть!

 И так они просидели в актовом зале и проговорили до вечера, не чувствуя усталости и голода, иногда что-то наигрывая друг другу. Валентин неистово показывал свои последние технические наработки, а Валера не спускал глаз со своего нового великого знакомого, чувствуя неимоверный прилив творческой энергии. Это все сулило ему полный переворот в его сознании, наконец-то он нащупал точку опоры, чтобы сделать огромный прыжок наверх в сторону нового приобретаемого смысла существования.

 За окном уже потемнело, и новые друзья вышли на улицу. В припадке особо доверительных чувств и откровений, Учеблов задал Валерию вопрос, который должен был обозначить временную точку расставания с надеждой на скорую встречу:

– Валера, а какая у тебя самая заветная мечта?

 Немного подумав, новый друг Валентина ответил:

– У меня их три. Чтобы денег было побольше, чтобы играть как ты и чтоб во всем мире был коммунизм.

– А как же тот парень, игрой которого ты восторгался, слушая его записи на своей кассете?

– Валек, извини, конечно, но тебе до него пока еще далековато! Он – гений!

 Эта была последняя фраза, после которой друзья разошлись по домам. Валентин Учеблов шел по Парку Героев, и жуткое чувство поразило его сердце. Он не мог понять, откуда у него возникла ненависть к самому себе и обида на нового приятеля. Чем он сам хуже того гитарного эквилибриста? Ведь это был он сам полугодичной давности. С тех пор он занимался каждый день по семь-восемь часов, и, казалось бы, достиг самого совершенства. Он проклинал сам себя, он завидовал себе самому. Это было самое жестокое чувство, когда-либо испытанное Валентином. Это была его самая мрачная прогулка по темному, плохо освещенному парку. И, еле волоча ногами от усталости и злости, Валек подошел к своему подъезду, яростно распинывая сырые кленовые листья той долгой, дождливой и холодной осени.

Стукач

По русско-американской традиции мы с Эваном сидели у меня на кухне, и пили чай с халвой. Мой американский друг был настоящим бледнолицым, то есть белым англо-саксом, протестантского вероисповедания, без примесей азиатско-латиноамериканской африканщины. Уроженец морально-устойчивого штата Айова, не познавший в свои двадцать три года настоящей романтики, он был полностью сосредоточен на вещах серьезных и прочных. Его взгляд был холодным и прямым, не давая возможности проявления человеческих слабостей. Эван заходил ко мне периодически, чтобы отредактировать мои английские тексты и поболтать о политике. Нас с ним сближала обоюдная ненависть – у меня к своей стране, у него к своей. Мы могли часами сидеть и извергать всю свою желчь на ни в чем неповинных президентов великих держав. Все это больше походило на соревнование в осуждении, злопыхательстве и злорадстве. Но, скорее всего, истинная причина столь громких непримиримых диалогов была совершенно банальной: я тренировал свой английский, он свой русский.

 Эван учился в нижегородском университете на странном факультете, который был создан в рамках культурного обмена, чтобы укрепить слегка пошатнувшийся мир между двумя сторонами света. На самом деле (возможно, что и нет, хотя мне почему-то так кажется и даже хочется), он был агентом ЦРУ. Но это не имеет к данному рассказу никакого отношения. Если бы он даже попытался выманить у меня какую-то информацию, то он не поверил бы ни единому моему слову, так как мои обвинительные речи в зале суда, где на скамье подсудимых восседала вся Россия, не имели ни эмоциональных границ, ни реального подтверждения здравого смысла прокурора.

 Итак, в один из таких вечеров, процесс чаепития с халвоедением был сведен к довольно умозрительному спору на тему количества потребления спиртных напитков на душу населения в разных странах в срезе культурных традиций той или иной народности. Когда разговор перешел в очередное противостояние двух великих культур – американской и русской (я, как обычно, был на стороне американцев, он защищал русских), эмоциональный тон диалога стал опять зашкаливать. Эван с пеной у рта доказывал, что в штатах намного больше пьют, чем в России, только этого не видно из-за того, что просто разливают по барам и не шатаются по ночным авеню. Я, естественно, отстаивал противоположную точку зрения, основываясь на статистических фактах. В какой-то момент мне все это порядком надоело, и я предложил ему в шутку посостязаться. У меня за холодильником стоял алюминиевый пузырек с противной китайской рисовой водкой. Я прекрасно понимал, что он откажется, потому как знал, что ему нельзя выпивать по жестким правилам американского студента штата Айова за границей. К тому же, он сам говорил, что никогда более тринадцати градусов ничего не пил.

– Будешь рисовую водку? Китаец привез.

– Буду.

 Я сначала думал, что он шутит, но, поймав его строгий взгляд, сразу все понял.

Разлили по пятьдесят грамм. Я попытался произнести какой-то невнятный тост, но он меня перебил и выпалил:

– Cheers!

Выпили. Водка была отвратительной, и я крепко закусил, он не стал. Я попытался опять пуститься в дебаты, но он меня остановил и сказал:

– Разливай.

Разлили по второй. Опрокинули. Он опять не закусил. Мне сразу же вспомнился замечательный фильм Сергея Бондарчука "Судьба человека" о несгибаемом характере русского воина.

Разлили по третьей. Я смотрю, он взял с тарелки кусок замызганной халвы, понюхал и положил кусок на место.

Тут "рисовая" подошла к концу, а в голове только затеплилось. Я как бы в шутку проронил:

– Будешь еще? У меня есть "Смирновка" пол – пузыря.

– Разлива, – довольно сухо и практически без акцента промолвил мой американский собеседник.

Я достал еще двести пятьдесят грамм "Смирновки", и она была употреблена нами в последующие пять минут, после чего мы взяли небольшой отпуск и пустились опять в дебаты. Я начал большую речь, но Эван меня как-то резко, совсем не по-западному перебил:

– А у тебя есть что-нибудь еще?

– Эван! Тебе же нельзя. Вдруг кто узнает из вашего начальства? Отправят же обратно и сделают пять лет не выездным.

– Ерунда! Никто не узнает, если ты не скажешь.

– Парень, ты в своем уме? Я что, стукач? Могу оставить тебя сегодня у себя, – предложил я, – а то придешь в свою общагу, от тебя разит, вот и считай – приплыли.

– С удовольствием останусь! Спасибо!

– Эван! А что если бы мы сейчас мы были у тебя в штатах, также бы сидели, выпивали у тебя дома, а мне было бы нельзя пить? – как бы в шутку, без какого-либо подвоха спросил я.

– Я бы тут же пошел и сообщил в полицию.

 Я засмеялся! Шутка удалась! У Эвана всегда было экстравагантное чувство юмора!

Но Эван не смеялся. Он был совершенно серьезен.

– Нет, – продолжал Эван, – я совершенно реально. Если бы тебе было запрещено выпивать, а ты бы сделал это при мне, то я был бы обязан сообщить в полицию, так как ты нарушил закон. Тебя бы забрали, и это хорошо. Для меня и для тебя это было бы хорошо потому, что американский закон есть сила, и мы бы в этом убедились. Мы бы оба поняли также, что закон есть нас защищает. Он ко всем справедливый. Разве это не хорошо? Бог творит закон и закон этот от Бога. Но это у нас так в Америке, а здесь в России все по-другому…

 Он продолжал говорить с таким неприкрытым пафосом, что у меня зарябило в глазах. Я вдруг увидел Эвана, говорящего инаугурационную речь в Капитолии 20 января 2009 года. Одна рука у него была приложена к сердцу, другая гладила звездно-полосатый флаг.

 Когда я очнулся, Эван еще говорил. Не нарушая торжественность момента, я полез в холодильник. У меня действительно был припрятан еще литр "Пшеничной", и мы продолжили вечеринку. Но что-то выпивать уже не хотелось.

Немного о Такойтове

Отгремели первые весенние грозы, отлили первые холодные майские дожди, и три закоренелых друга, а именно: Иван Малов, Евгений Щербаков, Михаил Эппель, имена которых навечно внесены в нижегородские музыкальные летописи, полезли на телевизионную вышку (180м) по адресу: Нижний Новгород, ул.Белинского д.9-а, чтобы отпраздновать день трудящихся, а заодно поплевать сверху вниз и посикать по ветру. Этот день граничил еще с одной датой, связанной с праздником воздухоплавания целлулоидных геометрических арт объектов. Эти две красные даты голубого календаря, повешенного на стену палаты № 7 психбольницы № 1 по улице Ульянова (д.41) главным врачем М.И.Кутузовым по кличке Наполеон, приближались друг к другу на расстояние одного календарного дня очень редко – два раза в тысячу лет, так как, напомним, у нас во Вселенной все движется по кругу в хаотическом порядке с разной скоростью. Поэтому, исходя из необычайного совпадения дней, повод был необычайно подходящий для таких прогулок!

 Полтора литра горючих смесей, три банана и пятьсот граммов докторской колбасы с жиром – вот, собственно, и весь ассортимент праздничного стола, который был доставлен друзьями за пятнадцать минут на самую вершину выдающегося, по нижегородским меркам, сооружения с мириадами антенн и металлических тарелок.

 В течение второй четверти часа было уничтожено все, что бултыхалось и пахло в рюкзаках за спинами альпинистов. А, еще через непродолжительное время, милицейский фургон плюс бригада амбулаторных спасателей, уже наблюдали снизу как крупные капли мочи, извиваясь подобно пораженным змеям в грандиозном полете ежесекундно трансформируясь в различные геометрические формы создавая все новые и новые пазлы, плюхались на грязные газоны подножья металлического сооружения. Конец путешествия был сопряжен с довольно опасным спуском трех композиторов "по несчастью" по почти отвесным лестницам вышки, после чего три тучных и сытых тела были введены в "Пропилеи" правоохранительных, а в последствии и лечебно-профилактических учреждений.

Вот, собственно, и вся история про это. Зачем я ее написал – сам не знаю. Мне ее рассказал один из преподавателей консерватории по классу анализа музыкальных форм и контрапункта. Он тогда был еще увлечен моими романсами на стихи Афанасия Фета и всех уверял, что они принесут мне славу. А когда я ее получу, то людям будет интересно все, что связанно со мной и с моей историей жизни. Тогда я напишу этот случай и укажу автора данной истории – К.Т.Такойтов. Все когда прочитают, то скажут:

– А кто это такой Такойтов? Интересный персонаж! Дайте-ка, мы почитаем о нем тоже.

Вот тогда-то они ознакомятся с его новыми произведениями и новаторскими идеями в области нового контрапункта. И скажут:

– Да, пути господни неисповедимы!

Именно, с этого момента начнется долгое, изнурительное и необратимое восхождение к вершинам бессмертия профессора Такойтова.

  Ну, во-первых, знаменитым я пока еще не стал, а во-вторых, я из принципа и непобедимой вредности не буду даже упоминать его имя, чтобы он не подумал, дескать, настоящий успех так просто зарабатывается. Он решил, что сто восемьдесят метров – это и есть та вершина, к которой нужно стремиться и, достигнув ее, ты получишь все! Нет дружище, настоящая слава намного превышает нижегородскую телевизионную вышку. Попробуй освоить Останкинскую башню, не говоря уже о Бурдже-Халифа.

 Так что, простите меня, Какой Такоевич! Не буду я Вас вписывать в соавторы сего рассказа, так как в других ремеслах я мало преуспел. А Вы продолжайте работать над созданием новых музыкальных форм и пуантилистических рудиментов. Может, Вам больше повезет, чем мне!

 Кстати, вчера встретил М.И.Кутузова. Вам от него большой привет!

Страшный секрет

Выдам вам самый страшный секрет со времени начала существования Вселенной, который я подслушал в разговоре Бога и Микеланджело Буонарроти, находясь в состоянии высшего осознания всего сущего.

Бог сказал ему, что самое лучшее для композитора, писателя или художника – это то, чтобы о нем никогда никто не узнал, а творения его сгорели дотла или затерялись в пространствах столетий, никогда никем не найденными.

 Дело в том, что чем талантливее произведение, тем больше автор получает внимания со стороны ценителей искусства, прессы. Понимание собственной значимости развивается очень быстро, и совершенно незаметно для художника. Через небольшой промежуток времени автор великих работ уже не может спокойно воспринимать не только критику, но даже маленькие замечания со стороны коллег, друзей, родных и близких. Морально-нравственный аспект достигает нулевой отметки в течение нескольких мгновений, а для того, чтобы опять начать медленное и вялое восхождение, нужны десятилетия (кому-то столетия). Важно еще и то, что здесь нет исключений. Эти формы деградации человеческой личности подключены гигантскими титановыми проводами ко всем мировым системам вселенского механизма. Они действуют безотказно и безостановочно…

Бог закончил говорить, и, услышав слово сие, Буонарроти отошел с печалью, потому что у него была статуя Давида.