Несерьёзные отношения. Сборник рассказов [Александр Александрович Янин] (fb2) читать онлайн

Мать и сын

Дима смотрел сквозь перепачканное стекло тамбура на старые граффити, которые пестрыми очертаниями растянулись по бетонным заборам вдоль железной дороги. Вагоны медленно покачивались, пахло жженой резиной и мочой. Вскоре электричка выползла из города и стала набирать скорость. В одном из вагонов показались кондукторы. Дима по инерции дернулся от них в противоположную сторону, но потом остановился. Он достал билет и очень внимательно его рассмотрел. Раньше, во время учебы в институте, когда матери приходилось сдавать их старенькую квартиру в центре Москвы и жить в дачном посёлке, он и не знал, сколько стоят талоны и в каком окошке кассы они продаются. Бегать от вечно хмурых и замученных людей в униформе, из маленьких сумок которых торчали рулоны штрафных бланков, было обычным делом. Чего только они с приятелями не придумывали – перемахивать через высокие заборы, пролезать под платформой, успевать перемещаться меньше, чем за минуту, из первого вагона в последний. И почти всегда они выходили победителями. Единственный раз, когда его высадили за безбилетный проезд – последний выпускной экзамен. Тогда он немного перебрал красного полусладкого, и вся прыть улетучилась. Кондуктор злорадствовал и наслаждался победой. Диме пришлось пешком тащиться девять километров.

Людей на платформе почти не было. Дима спустился по ступенькам и, не реагируя на громкие и назойливые призывы таксистов, поспешил к посёлку. Дачное товарищество находилось недалеко от Одинцова. Еще несколько лет назад посёлок окружали лесные чащи и редкие хозяйственные постройки. Но, как грибы после сентябрьского дождя, незаметно и резко, выросли новые микрорайоны с могучими монолитными домами и большой наземной организованной парковкой. Старенькие неказистые домишки посёлка под романтичным названием – «Тёмные аллеи», совсем приуныли и будто бы извинялись за своё невольное присутствие.

Дима обогнул шлагбаум. Сморщенный, как изюм, но еще далеко не старый охранник, что-то буркнул себе под нос.

– Свои, – отрезал Дима.

Но охраннику было не до того. Он всё продолжал шевелить губами и недовольно покачивать головой.

Лида встретила сына долгим объятием. Незаметно и тихо всплакнула, чтобы Дима не заметил. Он этого не любил.

– Обещал же в восемь, сынок!

– Задержали, а потом не успел на семь-сорок пять. Пришлось ждать на восемь – тридцать.

Дима скинул куртку на маленькую табуретку возле двери и плюхнулся на стул. Мать засуетилась у плиты. В доме было всего две комнаты. Одна выполняла роль гостиной и кухни, а в другой была спальня. Душ и туалет находились на втором этаже, где жила Маша, Лидина двоюродная сестра, но они друг с другом почти не общались. Вечные жилищные вопросы оставили свой глубокий след на непрочных родственных отношениях. В доме было уютно и светло, вещи аккуратно расставлены, книги на единственной полке были сложены по цвету корешков.

– Сейчас, сынок, как раз макароны отварила. И мясо по-французски сегодня было. Я не пробовала, но девчонки говорят, что вкусное.

Дима принялся смачно жевать длинные макароны и с усилием пилить кусок мяса под майонезным слоем. Лидия Витальевна села напротив, подставила руки под голову и наблюдала за движениями сына. Глаза её постоянно блестели от слёз. С той поры, как Дима устроился на работу и сделал ремонт в их квартире, она почувствовала себя ненужной и одинокой. Хотя, похожее чувство не покидало её с того дня, как погиб муж. Он был пожарным. Тот вечер она запомнила навсегда. Виктор вынес много людей из горящего дома, но сам выйти не успел. Огромная балка ударила его по голове, и он потерял сознание. Похороны были торжественными. Большая пожарная машина с фотографией Виктора на капоте и траурными лентами медленно ехала через весь центр города в сторону кладбища. Сотрудники ГАИ, что попадались на пути, отдавали честь. Сослуживцы были облачены в нарядную парадную форму, как с иголочки выглаженную и не застиранную. Начальник пожарной охраны произносил речь и давился слезами, делая вид, что пытается откашляться.

Семилетний Дима понял всё не сразу. Лишь на шестой день с ним случилась истерика. В школе он не появлялся почти неделю. Думали оставить его на следующий год. Но он вдруг взял себя в руки и вновь стал прилежно ходить на занятия. А Лидия Витальевна стала выпивать. По чуть-чуть, но регулярно. До сих пор не может простить себе того взгляда, которым зло, исподлобья, скрестив руки на груди, смотрел на неё маленький Дима, приходя из школы и заставая мать с пивом или дешевым коктейлем.

– Может ещё? – забрав пустую тарелку у сына, спросила Лида.

– Нет, хватит. Мясо жесткое. Халтура.

– Да вроде брали сегодня, не жаловались, – оправдывалась Лида.

– У вас в столовке всегда всё берут. Хоть камней насыпь в тарелку. Ты ездила к врачу?

– Не успела еще…

– Начинается! Ко мне втихаря приезжать она успевает, а к врачу нет!

– Да я же там по делам была, социальную карту получала, ну и зашла заодно.

Лида не смотрела на сына. Она отвернулась и молча нарезала крошечный вафельный торт. Ей становилось не по себе всякий раз, когда Дима начинал её отчитывать.

– Наварила мне целую кастрюлю борща, я так и не доел. Вылил! И вообще, если уж собралась приехать, позвони или напиши. Вдруг у меня дела. И не вари ты мне супов никаких. Что я, маленький? Обойдусь!

– Сынок, но ведь это и моя квартира, – взволнованно произнесла Лида и тут же об этом пожалела.

– Ну вот, начинается…

Дима встал, набросил куртку и выскочил на улицу. Прохладный мартовский ветер растрепал его густые русые волосы. Он посмотрел на горящие окна соседнего дома. Тучный мужчина трясся на беговой дорожке, вытирая мокрый от пота лоб белым полотенцем. Эта семья живет тут недавно. Купили большой участок и выстроили самый красивый и заметный дом во всём посёлке. «Наворовали и радуются!» – промелькнуло в голове у Димы. На небо выкатилась абсолютно круглая луна. Дима даже на неё смотрел с раздражением и упреком.

Дима вернулся домой. Мать сидела за столом, на котором уже были расставлены тарелки с тортом и большие белые фарфоровые кружки. Дима припомнил, что раньше их доставали только для праздничных ужинов, когда приходили гости. Он не удержался.

– Гостевые поставила. Я тебе уж как не родной, что-ли?

– Да ты что же, сынок! Старые побила половину, да и пора уже выбросить остальные. Надо бы новый сервиз купить.

Лида снова засуетилась. Она тяжело дышала, грудь интенсивно поднималась и опускалась, а с глаз не сходили предательские слёзы. Она старалась, чтобы Дима ничего не заметил.

Дима безучастно просматривал социальные сети в своем телефоне.

– Как у Маши дела? – спросила Лида, но тут же осеклась.

– Мам!

Дима отложил телефон и сделал большой глоток остывшего чая.

– Я же тебя просил! Ну сколько можно повторять! Нет больше никакой Маши. Всё! Забудь и не вспоминай её теперь. Ну почему ты опять за своё!

Лида полюбила Машу. Она была единственной из всех девушек Димы, кто ей понравился и кому она доверяла. Из хорошей семьи, училась на журналиста, была всегда очень внимательна и ласкова, и это не казалось наигранным или нарочитым. На прошлый день рождения, они с Димой подарили Лиде стиральную машину. И не просто заказали в магазине и привезли в коробке. А завернули в огромный кусок цветной бумаги и незаметно внесли в дом. После этого Лида проплакала три ночи подряд. От счастья, наверное.

– Когда же ты найдешь ту, единственную, сынок?

Дима продолжал ерепениться.

– Не начинай! Ну, блин! Опять ты со своими вопросами! Сколько можно? Как найду, узнаешь! – Дима выдохнул и переменил тон, – На днях с Колей столкнулся в метро. Сказал, что видел тебя с бутылкой вина. Опять началось?

– Коле только повод дай. Язык без костей. Я ему замечание тут сделала, он постоянно гоняет по поселку, как ненормальный. Не дай бог чего, детишки гуляют ведь, старики. Еще и дорогу портит. У его квадроцикла колёса огроменные. Землю перепахивает, как трактор, не пройти потом.

– От темы уходить не надо. Вино было?

– Ой, Дима, душу ты из меня вынуть хочешь? – Лида перестала сдерживаться, – Подарок это был, на работе всем дарили, в честь праздника.

Лида резко вскочила и достала из кухонного шкафчика бутылку белого вина и с грохотом поставила на стол. Дима отвернулся. Но успел обратить внимание, что бутылка не початая.

– Почему ты со мной так? Что я тебе сделала? Виновата во многом, не права, но плохого никогда тебе не желала!

– Началось… – Дима встал и подошел к окну.

Лиду будто бы прорвало, она больше не пыталась скрывать эмоций и ничего не таила. Крупные слёзы стекали по её щекам, а руки то и дело прижимались к груди.

– Думаешь легко мне было? С маленьким ребёнком на руках в середине девяностых, когда ни денег, ни работы? А теперь вымахал и мать учит, как надо жить! Ты не заходи, ты не спрашивай, так не права, эдак не угодила! Зачем тогда вообще приехал? Похорони меня заживо, и живи спокойно! Я перед твоими приездами уже шороха каждого боюсь! Как он посмотрит, что он скажет! Голова кругом!

Лида рухнула на табуретку и окончательно разрыдалась. Она плакала так, как плачут не от душевной муки, а от сильной физической боли – надрывно, громко, до набухших жил и хрипоты.

Дима молча надел куртку. Подошел к двери и обернулся. Мать не прекращала рыдать.

– Я еще на одиннадцать-двадцать успею.

Дима вышел и тихо прикрыл дверь. Он шел до станции и не о чем не думал. Ему было тоскливо – внутри, где-то возле сердца, разливалась едкая горечь и обида. Но обида скорее на себя. В который раз встреча с матерью закончилась истерикой и его ночным возвращением в Москву.

На станции было холодно, ветрено. Несколько человек сидели на лавочке и пили пиво. Они громко смеялись и спорили о том, кто дольше протерпит и не сходит за платформу отлить.

В пустом вагоне Дима закрыл глаза и вспомнил последнюю встречу с Машей. Это был теплый зимний вечер. Они шли по парку Сокольники, с неба падали мохнатые хлопья снега. Маша говорила о том, что уходит от него, что она его разлюбила, у них разные интересы, цели в жизни, и еще она не уверена, что и ему, Диме, это очень нужно. А ей важна надежность в человеке и бытовая стабильность. Но Дима перестал слушать уже после того, как Маша произнесла слово – разлюбила. В ушах застыл странный гул, как при сотрясении мозга. Возле её подъезда на Профсоюзной улице он сообщил о том, что и сам давно подумывал уйти. Маша улыбнулась, поцеловала его в щеку и растворилась. Перед носом Димы звучно хлопнула железная дверь, на которой трепыхалась потёртая бумажка с объявлением о продаже квартиры. Он несколько долгих минут изучал текст. Перечитывал вновь и вновь, пока дверь снова не распахнулась, и оттуда не показалась морда овчарки, а за ней и фигура крупного мужчины в спортивном костюме.

После этого вечера Дима не ночевал дома три дня. Пил и спал на раскладушке у своего друга в Медведково. Пока к тому не вернулись из Италии родители.

Объявили конечную.

Дима зашел домой и рухнул на кровать, не раздеваясь. Он долго пролежал без движений, пока не пропищал будильник на мобильном телефоне. После двух чашек кофе и горячего душа, Дима немного взбодрился и отправился на работу.

На выходные Дима уехал в Рузу, на дачу к своему приятелю. У того был большой дом и новенькая баня. Дима очень любил париться и выбегать на улицу, обтираться снегом. Когда-то, так делал его отец, когда брал его с собой в деревню к бабушке.

Дима вернулся домой в воскресенье вечером. Дома было как-то уютно и тепло. Он переоделся в домашнее, вымыл руки, обратив внимание, как хорошо пахнет из туалета. Зайдя на кухню, он увидел на плите большую алюминиевую кастрюлю. Дима открыл крышку. Это был борщ, красный, наваристый, с кусочками мяса и лавровым листом, плавающим на поверхности, как гондола по каналам Венеции. Дима улыбнулся, достал половник и налил себе полную тарелку. Только сейчас он понял, как проголодался за последние пару дней.

Младший брат

Был поздний октябрьский вечер. Из чрева хмурого неба сыпались мелкие холодные капли. Лупоглазая морда трамвая всё никак не показывалась из-за крутого поворота улицы Кржижановского.

Шура чувствовал себя разбитым. Вторую неделю он помогал делать ремонт своему старшему брату Вале в квартире, где раньше жил их двоюродный дед. Был самый разгар отделочных работ. Белорусские строители не жалели ни себя, ни других. Были сроки и были деньги, а еще голодные родственники в Бресте. Приходилось постоянно отвозить мусор на свалку или ездить на строительные рынки за материалом, которого никогда не хватало. Шура в этот день был без машины, решил выпить разливного пива с Валей после очередных монотонных и нервных усилий.

– Ну ничего, еще тысяч двести, и будет счастье, – повторял Валя, открывая очередную литровую бутылку разливухи. До этого он говорил то о трёхстах тысячах, то пятистах, и всегда ждал какого-то счастья.

– Главное, чтобы ламинат успели положить к тому моменту, как кухню привезут.

Шура молча кивал и делал большие глотки. Помогать брату было за радость. Грустно было только возвращаться в коммунальную квартиру, в одну из больших и неуютных комнат. Из всей семьи Шура остался один, кто не решил проблем с жильем. Он не был притязательным. Будучи младшим ребенком, он не ходил в любимчиках. Да и вообще, отношения в семье были очень ровными, даже немного прохладными. Единственный принцип, которому следовали и который не обсуждался – принцип старшинства. Поэтому одежда, бытовая техника, автомобили по привычке передавались от старшего брата младшему.

Шура, как и все мужчины в роду по обеим линиям, был крепким, коренастым пареньком, без амбиций, знал, чего стоит, не мечтал о заоблачных высотах, и старался быть честным не только с окружающими, но и с самим собой. Короче говоря, был закоренелым реалистом с напускным оттенком нигилизма.

Шура и Валя были очень похожи внешне за одной только разницей – у Вали была плотная копна кудрявых волос, а Шура короткостриженый, с большими залысинами на висках.

– Потом надо сделать отдельную каморку под гардероб, в углу, где у деда банки стояли. И холодильник второй, под пиво и мясо, – Валя прикончил вторую бутылку и совсем размечтался.

– Поеду, поздно уже, – пробубнил себе под нос Шура.

Валя молча пожал руку Шуре и с грохотом закрыл за ним дорогущую стальную дверь.

На улицах никого не было. Впервые за долгое время Шуре захотелось покурить. Он очень давно бросил, но мысли о сигаретах иногда появлялись сами собой. Особенно, когда его накрывала тупая и навязчивая депрессия. Он думал о своем возрасте, положении и бесперспективном будущем. Нет, жизнь была нормальная, всё, что нужно, или точнее, что ему было нужно, присутствовало. Девушка, друзья, не слишком интересная, но и не трудная работа. Он был сотрудником технического отдела в крупной финансовой компании. Всё, что от него требовалось – вовремя приходить, согласно внутреннему распорядку, и быть на короткой ноге с файловыми системами.

Девушка Маша хорошая, добрая, из обычной московской семьи. Она была проста, розовощека, очень мила и прекрасна в своей наивности. Она очень любила Шуру за его искренность, честность, хорошее чувство юмора и оригинальность. В компании друзей Шура был великолепен. Искромётные шутки, пародии, дружеская иронии и легкость на подъем. Только вот сам Шура давно перестал чувствовать эту лёгкость внутри себя. На тридцатом году жизни как будто чья-то невидимая рука убавила вокруг прежнюю яркость и резкость, как в настройках изображения телевизора. Работа казалась бессмысленной, встречи с друзьями стали сложными, прежние радости исчезли, оставив горьковатое послевкусие.

Шура частенько выпивал. Но не для веселья, как в лихие дни юности, а для очищения мозгов. Маше это не нравилось, были ссоры. Но за ними всегда следовали минуты сладкого примирения. Это продолжалось снова и снова, по кругу, так что уже оба не придавали этому никакого серьёзного значения.

Трамвай всё никак не показывался. Шура решил пройтись пешком до следующей остановки. Вечер плавно перетекал в ночь. Капли дождя сменились мутноватой взвесью. Лицо и руки покрылись влажной пленкой.

Сзади послышался гул автомобиля. Затем он стал стихать. Шура посмотрел на часы. Трамвай ждать уже бесполезно. «Надо вызвать такси, пока батарейка на телефоне не села», – рассуждал про себя Шура.

– Молодой человек, я вам повторяю, остановитесь! – раздался звонкий голос из-за спины.

Шура резко обернулся. В нескольких метрах от него, на обочине, стояла полицейская машина с включенной мигалкой. Сотрудников было двое. Один облокотился на водительскую дверь, а второй стремительно надвигался на Шуру.

– Куда вы так торопитесь? Старший сержант Самохин, документы ваши предъявите, – скороговоркой отчеканил сержант, и добавил, – пожалуйста!

Голос у сержанта был писклявый и очень тонкий, как будто и не ломался вовсе. Его напарник был крупнее, мощнее, и смотрел как-то исподлобья, агрессивно.

– Да пожалуйста! – ответил Шура и принялся хлопать себя по карманам.

Но документы остались в другой одежде, дома. А сейчас он был во всём старом, к тому же весь в грязи и цементной пыли, после необъятных мешков с мусором. Для порядка он проделал процедуру с хлопками по несколько раз на каждый карман, но нигде не обнаружил никаких признаков какого-либо содержимого. Только старый трамвайный билетик.

– Проедемте с нами. Для установления личности.

Шура ни сказал ни слова. Он молча сел на заднее сидение старенького полицейского Форда рядом с сержантом Самохиным. Шура был настолько уставшим и погруженным в себя, что не сразу понял, что к нему снова обращается назойливый сотрудник патрульной службы.

– Чего?

– Я спрашиваю, что вы делали на улице в такое время и куда направлялись?

Прежде и в другом настроении Шура бы не упустил возможности покачать права и развести непринужденную демагогию по поводу своих гражданских свобод. Но сейчас он был немногословен.

– Просто шел. Это запрещено?

– Нет. Но должна же быть у вас цель?

– Где написано, что у человека должна быть цель?

– Да нигде, – не унимался сержант, – значит гуляли?

– Нет, я же сказал, просто шел.

После каждого ответа, в зеркало заднего вида, на Шуру очень хмуро смотрел тот самый огромный сержант. Брови на лице исполина опускались всё ниже к глазам.

– Гражданин, так не бывает. У вас нет жилья? Вы – бомж?

– Можно, и, так сказать.

– Ну вот! – обрадовался сержант, – Другое дело! Жора, сейчас его быстро оформим и в макдак, а то с утра ничего ни ел кроме сникерсов.

Жора уже не косился на Шуру. И вообще потерял к нему всяческий интерес. Оставшуюся часть пути до Черемушкинского отделения ехали молча.

– Еще одного бомжа привезли, – весело присвистнул Самохин подходя к дежурному.

Шуру посадили в обезьянник. Рядом находились два замшелых жалких алкаша, которые при виде Шуры стихли и сделали вид, что уснули.

Вдруг зазвонил мобильный телефон. Дежурный резко подпрыгнул на своем расшатанном стуле. Шуру в этом сонном царстве теней забыли обыскать, как положено, по уставу.

– Я в Черемушкинском отделении, в обезьяннике, – успел сообщить Шура Маше, пока ретивый дежурный резким движением не выхватил у него телефон.

После заполнения всех плохо пропечатанных бумажек, Шура вышел на улицу в сопровождении Маши и Вали. Маша ничего не говорила, дулась. А Валя, опухший и сонный, зевал и удивлялся.

– Чего ты сразу не позвонил-то? Всё бы выяснили, и проблем бы не было. На, держи.

Валя протянул Шуре паспорт.

– Завтра электрики приедут в девять утра, опять не высплюсь. Почему не набрал! Устроил цирк какой-то.

– А я может проверял, приедете вы за мной или нет.

– Дурак! – вырвалось у Маши.

– Зачем людям мобильный? –гнул свою линию Валентин, – вообще, надо тебе свой отдать. Я всё равно менять собираюсь. А этот выброси, дурацкий.

– Так он тоже твой, – безучастно подметил Шура.

Валя немного смутился, не найдя моментального ответа.

– Нас такси ждет, – прервала молчание Маша и стремительно направилась к желтому Хёндаю.

– Ладно, давай! – Валя протянул Шуре руку.

– Прощались уже, – сказал Шура, но ответил на рукопожатие.

– Завтра приедешь? За лампочками надо смотаться.

– Приеду.

Валя повернул к дому, а Шура сел в такси, где его ждала обиженная, но любящая Маша.

Несерьёзные отношения

Ваня включил телевизор. Он уже дорезал овощи в салат и решил посмотреть новости спорта. Должен был состояться анонс матча его любимого футбольного клуба. Из зала доносилась музыка, что-то из старых записей группы «Калинов мост», возле двери в прихожей красовалась пара новеньких женских тапочек. Был один из тех зимних пятничных вечеров, когда куда-то идти было лень, но душе хотелось праздника и развлечений. Ваня смахнул со стола остатки рукколы и смачно полил нехитрый салат из сыра и помидоров оливковым маслом. Возле плиты стояла откупоренная бутылка недорогого красного вина, и, початая до половины, бутылка гаванского рома.

Раздался звонок в дверь. Ваня одним махом опорожнил стаканчик рома с газировкой и, после еще одного настойчивого звонка, поспешил открывать.

– Как всегда, не достучаться, – с самого порога отчеканила, раскрасневшаяся от волнения и мороза, Даша.

– Тогда уж, не дозвониться, – ответил Ваня, запихивая короткое меховое пальто в малоразмерный курточный шкафчик.

Даша быстро прошмыгнула в ванную. А Ваня принялся разливать вино и ром по бокалам.

– Ты сегодня какой-то молчаливый, не весёлый. Что-то случилось? – доносился из ванны звонкий Дашин голосок.

– Да нет, всё как обычно.

– Ой, не верю! Я ведь тебя знаю, как облупленного – не унималась Даша.

Ваня едва заметно поморщился. Ему никогда не нравилась грубая речь Даши. Её увесистые, порой вульгарные фразы, громкий смех и замечания невпопад, выводили Ваню из себя. Но он всегда старался сдерживаться.

Даша подошла к столу. На ней было красивое шерстяное платье, полностью закрытое, без вырезов, и плотные серые чулки. Ваня любил сочетания строго платья и чулок. Ему казалось, что именно так должны выглядеть все без исключения девушки, которые хотят показаться привлекательными и в то же время не развинченными. Всегда, даже при самых пикантных рандеву, в женщине должна быть загадка.

– Красное вино и капрезе! У тебя сегодня серьёзные намерения! – сказала Даша и сделала несколько больших глотков.

– Может, о чем-нибудь другом поговорим? – предложил Ваня, осушив свой бокал с ромом.

– О чем?

– Что у нас, тем мало? Сколько вокруг всего происходит. Слышала про загадочные круги возле перевала Дятлова?

– Что за перевал? Дятлов кого-то завалил?

– Понятно. Говорят, что перед выборами президента беспорядки начнутся. Кстати, мы с тобой уже давно знакомы, а я так и не знаю каких ты политических взглядов!

Даша уплетала за обе щеки. В эту минуту для её ушей все слова из Ваниных уст были подобны дельфиньему ультразвуку.

– Ну чего молчишь-то? – раздраженно спросил Ваня.

– А чего сказать-то? – удивилась Даши, подставляя пустой бока.

Ваня перевел дух, налил вина, но не унимался.

– Ну, ты либералка, или центристка? Власть нынешнюю поддерживаешь? На митинги несогласных ходила?

– Да вроде нормально всё. Никуда не ходила.

Ваня вскочил, с нервом распахнул холодильник и достал еще одну бутылку газировки.

– Ну, тогда расскажи, что тебе нормально! Что конкретно тебя устраивает! – Сыпал вопросами Ваня.

Даша перестала жевать. Она даже немного испугалась и одернула юбку. Это было её привычное движение, когда она сильно волновалась. Она всегда думала, что если мужчина в её присутствии чем-то недоволен, то это, скорее всего, из-за какого-то изъяна в её наряде или косметике.

– Ванюш, не злись, пожалуйста, я просто не сразу поняла вопроса. Хороший мой, только успокойся, тебе не идет нервничать.

Ваня снова залпом осушил свой бокал, но всё же сел и немного выдохнул.

– У меня брат двоюродный машину в кредит взял, – аккуратно начала Даша, следя за лицом Вани, – потому что процент хороший дали. И еще у него ипотека. А я уже два раза в Турции была за прошлый год. Так что же, грех жаловаться, всё устраивает. Мамаша моя, к примеру, вряд ли куда поехала бы при Горбачеве.

– И что, прямо-таки ни к чему не придраться? – буркнул Ваня.

– Да я даже не знаю. Наверное, если бы что-то было, то сразу бы на ум пришло. А так не приходит. Ой, прости, я опять что-то не то сказала…

Ваня поник. Ему стало стыдно. Даша была искренняя, хоть и глупая. Чего он от неё добивался? Какой правды? Той, которую искал сам? Дашу бросил муж, после которого остались долги и маленький сын. Даша была старше Вани на два года. У Даши была своя машина, хоть и доставшаяся от отчима, но у Вани и того не было. Даша не думала о завтрашнем дне в том смысле, за какую из партий голосовать и в каком городе лучше жить. Она была из тех людей, кто вечно пребывает в насущных заботах и которым другие материи не особенно интересны, потому что их нельзя потрогать или увидеть. Ваня это знал, и чувствовал её беззащитность в глобальных темах или спорах. Но раз за разом проделывал одно и то же. Заводил Дашу в угол и заставлял её краснеть. А потом сам об этом жалел. Но сегодня Ване как-то особенно было не по себе.

– Ну что, пойдем? – неуверенно произнес Ваня, сдирая с бутылки желтую этикетку с экзотическими кубинскими рисунками.

Даша улыбнулась. Наконец-то она оказалась в привычном поле.

– Сейчас, только переоденусь. У меня для тебя сюрприз.

Ночь пролетела очень быстро. В жаркой возне, молчании, и, снова в возне. Сюрпризом было новое кружевное белье известного брэнда. Ваня сделал вид, что ему понравилось. Даша сделала вид, что это действительно известный дорогой брэнд.

На пороге, пока Даша застёгивала пуговицы пальто, Ваня, зевая, внимательно следил за Дашиными пальцами.

– Давай это прекратим. Это бессмысленно.

Даша удивленно подняла голову.

– Опять? Почему? Хорошо же, ёлки-палки!

«Зачем она произнесла это дедушкино тупое выражение?» – крутилось в голове у Вани.

– Да не знаю, может и не хорошо это вовсе. Затянулось. Пора тебе мужа нового искать.

Даша окончательно раскисла.

– Ванечка, давай не сейчас. Пожалуйста…

– Ладно, всё. Я просто исчезну, и ты быстро меня забудешь. Нет в этих отношениях никакого смысла. Да и ты уже не девочка. А так, хоть еще ребенка родишь, пока не поздно.

Даша захлюпала носом.

– Пока… я… если захочешь… ты знаешь…

Ване было нестерпимо выслушивать обрывки Дашиных фраз, особенно в семь утра после бессонной ночи и темного рома.

– Всё. Доедешь, напиши. Такси уже ждет.

Даша, едва сдерживая слёзы, побежала по лестнице. Ваня захлопнул стальную дверь и поплелся в ванну.

«Вот, дерьмо» – думал Ваня, лёжа в ванне, наполненной горячей водой. Через несколько часов ему предстояло ехать к сестре, которая попросила его посидеть со своей дочкой всю субботу, чтобы совершить рейд по магазинам. А это значило, что еще одно существо женского пола будет целый день плакать без повода перед его носом. Хорошо, что воскресение свободно. «Можно и в бар сходить, как раз матч будет, дерби…» – с улыбкой планировал Ваня.

Ваня вышел из ванны спустя час. На столе вибрировал мобильник. Пришло сообщение от Даши – «Я доехала… Целую!». Ваня покрутил телефон на ладони, подошел к окну и отодвинул занавеску. Во дворе несколько ребят играли в футбол. Шел снег, градусник докатился до отметки в минус пятнадцать, а этим сорванцам хоть бы что.

Через пару минут Ваня ответил на сообщение – «Приходи в среду, я сделаю салат…».

Дорога домой

До Михайловки оставалось две станции. Коля прислонился к толстому грязноватому стеклу вагона электрички и дремал. Уснуть так и не вышло. Мысли беспокойно кружились в больной похмельной голове. На противоположной от Николая скамейке никого не было, и он с облегчением вытянул затекшие длинные ноги. Маленький добродушный старичок вышел на предыдущей остановке, оставив после себя запах сушеных грибов и обрывок пожелтевшей газеты. В вагоне остались только он, Николай, и какая-то неспокойная полная женщина, которая постоянно подскакивала и пыталась что-то разглядеть в серых очертаниях проносившегося пейзажа поздней осени.

Чтобы немного отвлечься и дать своим мыслям направление, Коля вспомнил их с Катей свадьбу. Шумную, деревенскую гульбу с гармонью, частушками и двухдневными посиделками в здании бывшего сельского клуба.

Сначала гости со стороны невесты вели себя скромно, немного растеряно. Москвичи, как водится, не сразу освоились. Одна пожилая дама, двоюродная бабушка Кати, коренная москвичка, не переставала ворчать и метать озлобленные взгляды на окружающих. Она не могла понять, почему нельзя было отметить торжество в столичном ресторане, а не трястись четыре часа по владимирским ухабам. Но остальные родственники и друзья постепенно прониклись лихим, широким весельем, и без удержу, на кураже, растворились в дымке русского народного гулянья.

– Ты посмотри, как дядя Паша танцует! Кто бы подумал! Серьёзный человек, доцент! – Весело шептала Катя.

– А то! Дед Миша раньше был первый парень в селе! Гармонист! Кого хочешь разыграет! Он меня в детстве частушкам учил! Рассказать?

– Давай!

– Только тихо, никому!

Коля придвинулся ближе.

– Дед с печки упал, со всего размаху! Ох…, – Коля, едва касаясь Катиного уха, постепенно перевёл на шепот.

Затем, он быстро отодвинулся и с видом триумфатора стал наблюдать за её реакцией.

На щеках у Кати появился румянец.

– Сколько тебе лет было? – С игривым удивлением спросила она.

– Не помню, может десять-двенадцать, – преувеличивал Коля.

На второй день застолье было уже не такое шумное и активное. Друзья и подруги вместе с молодоженами поехали на речку, купаться. А родители – родня и старики – вели долгие застольные беседы, откровенничали, пели старые песни из молодости, спорили о жизни, рассказывали о прошлом.

На заросшем берегу местной речки Сороки Коля с друзьями развлекали приезжих гостей. Показывали им те места, где можно нырять, где нет ни коряг, ни камней. Потом, на старой «буханке», возили их на дикие лесные поляны, где все местные пекли картошку, устраивали пикники. Угощали домашним самогоном, яблоками и крыжовником. Для столичных ребят это было чем-то вроде аттракциона аутентичности, которое устраивают для развлечения в некоторых московских парках.

– Я люблю тебя, – шептала Катя, обнимая Колю на заднем сидении старого громыхающего УАЗика.

– И я тебя, – отвечал он, крепко сжимая её хрупкие плечи.

Электричка плавно покачивалась, в такт мыслям. До Михайловки всего несколько километров. Коля не спешил вставать. Его окутывала та липкая, вязкая тоска вечного путника, которому нужно наконец сойти с дороги и закончить свои скитания в душном плену четырех предательских стен. Но тоска была итогом не путешествий и странствий, а трудного расставания и еще не менее трудной встречи.

«Чего мать теперь скажет?» – маялся Николай, – «пойдут разговоры по селу, мол, выгнала штучка столичная дурака нашего, допрыгался».

Электричка понимающе замедлила ход. Полная тревожная женщина куда-то пропала, видимо перескочила в другой вагон. Коля открыл глаза и стал всматриваться в хмурое низкое небо, опоясанное проводами электропередач. Воспоминания всплывали в его голове, как мартовские льдины – треснувшие, отдельные, но составляющие общую мозаику, где каждый обломок часть другого, большего, но тоже обломанного куска.

«Как это началось? В какой момент я всё упустил?».

– Ты опять выпивал с нашим консьержем?

– Катюнь, да я чуток! Он же свой парень, деревенский. Сам из рязанских, но, вся родня по жене – владимирская! Слово за слово… даже общие знакомые есть!

– Прекрасно.

– Катюнь…

– Не нужно, не начинай.

– А чего это ты одетая?

– Иду с девчонками на каток, на Патриках. К ужину не жди, не успею.

Коля молча проводил Катю, закрыл дверь и плюхнулся на диван. «В следующий раз поеду с ней» – подумалось Коле, и он тут же уснул.

Но следующего раза не наступало. Коля продолжал выпивать по вечерам – сначала на работе, потом добавлял с консьержем Геннадием – Катя молча провожала его взглядом до кровати или вообще не реагировала, уставившись в телевизор или компьютер.

Иногда её не было дома. Он звонил. Она долго не брала трубку, потом сбрасывала, говорила, что была в театре или на вечеринке у подруги. Коля мучился, переживал, но ничего не мог изменить. Чего-то не хватало внутри, в глубине простой томящейся ребячливой души.

Когда-то, Колю впечатляла Москва, её большие здания, широкие проспекты, суета. Всё было в диковинку для непривыкшего деревенского глаза. Катя почувствовала это сразу, на первом свидании. Ей нравилось это удивление провинциального паренька, то, как он слушает, как разглядывает фасады и вывески, восхищается удобством и чистотой улиц. Даже когда он сказал, что работает на стройке и снимает квартиру на окраине города вместе с двумя земляками, ей стало как-то тепло и сладостно от того, что она не из тех, кто ищет выгоды и комфорта, и не такого пошлого потребительского воспитания, как многие городские девушки.

Но постепенно вся столичная жизнь для Коли стала вроде клетки, вольера в зоопарке. Коля не знал, куда деваться от людей, от взглядов, ежедневной толкотни. В общественном транспорте быстро уставал, гулять совсем разлюбил, дома постоянные ссоры с Катей, недомолвки, скрытые обиды. И всегда при себе носил острое зудящее чувство того, что он везде и всюду лишний, ненужный.

– Поехали в деревню смотаемся, на выходные? Мать звонила, пирогов, говорит, напечет.

– У меня дела.

– Вроде не было, дел-то. Сама говорила.

– Вчера не было, а сегодня появились.

– Может тогда я…

– Что?

– Ну, съезжу, в деревню-то.

Катя вспыхнула:

– Вот еще! Не хватало, чтобы ты опять напился по дороге и паспорт потерял.

– Так, я друга школьного встретил, – оправдывался Коля, – выпили за встречу. Ну, увлеклись маленько.

– Нет, Коля. Или ты остаешься, или…

– Чего? – Отрезал Николай, удивленный сам себе, своей резкости.

Катя немного смутилась. Ей стало неловко.

Помолчали.

– Ничего. Сам решай. – Спокойно произнесла Катя и ушла в ванную.

Коля, конечно, не поехал. Долго сомневался, мучился, но остался дома. И так всякий раз, когда он только упоминал о поездке к родителям в деревню – недопонимание, спор, обида. Квартира, подаренная Катиными родителями на свадьбу, ему надоела, телевизор он уже не переваривал. Метался по комнатам, места себе не находил, как задержавшийся в гостях дальний родственник. Праздники и выходные вообще терпеть не мог. Раньше всех приходил на работу, последним заканчивал и неспешно плёлся до постылого подъезда. Даже с консьержем перестал разговаривать. Здоровался и проходил мимо, погруженный в собственные думы. И больше всего его терзал один неразрешимый вопрос – для чего он нужен Кате? Ведь он чувствовал, что стал лишним в её жизни. Она перестала брать его с собой на встречи с друзьями, часто не бывала дома, постоянно появлялись всевозможные бестолковые дела.

Однажды, Катя вовсе не пришла ночевать. Он просидел возле входной двери с телефоном в руках до самого утра. Потом появилась она – сонная, плавная и улыбчивая. Коля собрался с силами.

– Я даже не знаю, что спросить наперед…

– А лучше ничего не спрашивай, – игриво шепнула Катя.

– Ты где ночевала? – едва сдерживаясь, пробурчал Коля.

– Нигде. Мы в клубе были, на вечеринке. Сегодня же Хэллоуин, – Катя почувствовала опасность и решила стать более серьёзной.

– Чего? Кто сегодня? Какие холуи? Ты чего мне тут вешаешь? – сжимал кулаки Николай.

– Ой, Коля, да ты совсем тёмный. Но я не думала, что настолько! Это праздник, когда все наряжаются в нечистую силу, злых духов, вампиров всяких.

– Ну я сейчас дух-то из тебя выбью!

Коля вскочил и бросился на Катю. Она не успела дернуться с места, как он уже схватил её за грудки и начал трясти так сильно, что голова походила на игрушечную, как у куклы, которая вот-вот отвалится.

– Отпусти! Урод! – Кричала Катя и пыталась ударить Николая коленом между ног, – Отпусти, мне больно!

Только после того, как Катя начала рыдать, Коля ослабил хватку. Его трясло, к голове приливала мучительная духота, дыхание прерывалось сипением. Катя рухнула на пол, как подкошенная и продолжала всхлипывать, не двигаясь с места. Только сейчас Коля заметил, что у жены странно накрашено лицо, бледное и холодное, с ярко-красными подтёками на губах, а на шее, вместо кулона, большой крючковатый клык.

Коля достал из кухонного шкафчика бутылку подаренного кем-то шампанского, и дрожащими руками стал выкручивать пробку. Он услышал, как хлопнула дверь в ванной и с шумом включилась вода. Пробка никак не поддавалась. Коля грохнул бутылку на стол, сел на табуретку, рядом, и заплакал. Злость улетучилась, остался грубый след из тоски и обиды. Он смотрел на свои ладони и думал о том, что никогда не поднимал руки на девушку, а если бы кто-то в его присутствии это сделал, то уж точно бы пожалел о своем гнусном поступке. Как это случилось? Будто бы несколько минут назад он посмотрел неприятный сон, а сейчас явилось пробуждение. А тот, из сна, казался теперь мерзким моральным уродом, драчуном и трусом. Но ведь это не он, не Николай Александров, не рубаха-парень, не тот шутник и весельчак, местный проказник и любимчик сельских девчонок, не тот Коля, что первым из всех одноклассников уехал в Москву, став для всех примером решительности и целеустремленности. Это был другой, совсем не знакомый ему человек, чужак. Нет, это не он…

– Развод, – прозвенело в ушах у Николая; и с тугим хлопком вылетела из бутылки, задев пластмассовый плафон, предательская белая пробка.

Коля стоял на пустынной платформе и жадно вдыхал знакомую прохладу. От привычного, родного запаха тесно сжималась грудь.

Николай не двигался с места, провожая взглядом вагонный состав, уползающий за крутой поворот в гущу леса.

Неподалеку от станции стояли две машины. Частники. Один из них – Петя Марков, узнал Колю и радостно замахал обеими руками.

– Колян! Здорово!

– Здорово, Петя!

– Давненько не видать было! Деловым, поди стал?

– Да куда там. Место есть? Я подожду, если чего.

– Да погнали! В это время народу-то нет, сам видишь. Я вообще ехать не думал. Но потом, моя говорит, чтоб, мол, съездил что-ли, чего, дома-то.

У Пети была старая «Волга». Эта единственная легковая машина, куда помещалось тучное, медвежье тело Петра. А его мощные, волосатые руки, обхватывали руль таким образом, что он практически в них исчезал, как будто руль игрушечный, малоразмерный. Петя был словоохотлив, как и все деревенские частники.

– А где женка твоя?

– В Москве.

– Чего это? Ей вроде раньше тут нравилось. Помнишь, на речку ездили.

– Ну, то раньше, – Коля был не очень расположен к разговору. Больше глядел в окно, жадно впивался взглядом в мелькающие голые деревья и хмурые серые, сырые поля. Но и Петин трёп его не раздражал. Ему давно не хватало той простоты и легкости, с которой в Москве мало кто был знаком.

– Родители по вам уж больно соскучились. Я их тут в город возил, за пенсией. Вспоминают, грустят.

– Ну вот, приехал я. Повидаемся.

– А на долго, приехал-то?

– Навсегда.

Петя замолчал и перестал задавать вопросы. Он закурил и уткнулся в дорогу, внимательно объезжая ямы и упавшие ветки.

У самой деревни по лобовому стеклу застучали мелкие капли. Поднялся ветер. Округа будто бы чему-то очень обрадовалась или возмутилась, охваченная наступающими ранними сумерками.

– Петь, останови у поворота. Пешком дойду.

– Промокнешь ведь!

– Лиха беда!

Петя постоял еще немного, понаблюдал, как крепкая, коренастая фигура Николая пропадает в туманной дождевой дымке, а потом развернулся и поехал домой, в соседний поселок, представляя по дороге, как будет рассказывать жене последние деревенские новости.

Обручальное кольцо

Лёша был на взводе с самого утра. Он заранее всё предусмотрел, но постоянно прокручивал в голове детали. Перечитывал слова на бумажке, которые он подбирал две ночи подряд. Несколько раз набирал номер цветочного магазина, проверял готовность букета. Флорист был не слишком разговорчивым, видимо устал от бесконечных звонков заказчиков и повторял всем одно и тоже:

– Всё, согласно заказу.

– А вы не забыли, что нужно завернуть в бумагу, а не в целлофан?

– Нет.

– А точно все розы свежие?

– Точно.

– Не завянут до вечера?

– У нас все цветы только свежие.

– Вы меня извините, я очень волнуюсь! Хочу, чтобы всё прошло идеально.

– Да. Простите, мне нужно работать.

В течение дня Лёша чаще обычного ходил в уборную их большого офисного здания, запирался, доставал коробочку, где бережно хранилось кольцо из белого золота с маленьким рубиновым камушком, похожим на гранатовую косточку, и представлял тот момент, как он наденет его Кате на безымянный палец. Он так подолгу сидел в кабинке, что один весёлый коллега заподозрил его в несварении желудка.

– Опять капусту в столовке брал? – игриво поинтересовался толстый паренёк, стоя возле раковины и поправляя черный кожаный ремень на узких брюках.

– Ага, капусту, – быстро проговорил Лёша и ретировался.

Лёша и Катя жили вместе в съемной квартире уже три года. Они познакомились на работе. Лёша только перешел в отдел маркетинга на солидную должность руководителя спецпроектов. А Катя работала всего лишь первую неделю в отделе аналитики. Она была свежа, жизнерадостна, немного наивна и резко отличалась от других девушек с потухшим взглядом и уставшим голосом. Её движения были легки и непринужденны, а большие карие глаза смотрели на мир прямо и без стеснения. Обычная черта провинциальной девушки, только недавно ступившей на суетливые столичные улицы.

Лёша сразу заприметил Катю. Он невзначай садился рядом с ней в столовой, занимал за ней очередь в местной кофейне. А когда он встречал её в коридоре, мило улыбался, весело бросал – «Как дела?», и проходил мимо, едва переводя дыхание от волнения.

Катя тогда была замужем. Но кольца не носила. Муж – её же одноклассник, с которым они вместе уехали из Ярославля, поступили в экономический институт и сняли квартиру. На третьем курсе они расписались. Со временем, когда оба стали взрослеть и видеть жизнь несколько иначе, чувства медленно угасали. Случались частые ссоры, обиды. У обоих были абсолютно разные увлечения и планы на будущее. А тут Лёша. Всегда улыбчивый, общительный, стильный, с ровно подстриженной щетиной и вдумчивыми голубыми глазами. Печальный интеллигент, но еще не до конца разочаровавшийся в жизни – такое впечатление Леша производил на всех заинтересованных им девушек. Всё началось с небольшой прогулки в обеденный перерыв. Потом ужин в японском ресторане. Стихи на просторах корпоративной почты. Первый поцелуй возле метро, как бы на прощание, нодошедший до тех пределов, где стремительно заканчивается обыкновенная дружба между коллегами.

Катя много плакала, переживала. Ей не хотелось обманывать мужа, тем более изменять в открытую. Двусмысленность положения её огорчала. Она звонила маме в Ярославль, но та, как и всегда была холодна к дочери.

– Делай так, как считаешь нужным!

– Мамочка, я не знаю, что делать! Я не могу понять, как нужно!

– Вся в отца! Такая же нюня! Решила уходить – уходи! Всем только легче будет. Не тяни кота за…

Катя бросала трубку.

Но однажды, всё разрешилось иначе. После очередной вечерней прогулки с Лёшей, её муж сам начал разговор и сообщил, что давно её разлюбил и много раз изменял со своей преподавательницей по английскому языку, на курсах. Катя была поражена. Она чувствовала себя обманутой и отвергнутой. Она рыдала, кричала, билась в истерике, пока муж собирал вещи в большой чемодан синего цвета, с которым они приехали из Ярославля. Точку он поставил уже в дверях, назвав точную дату, когда нужно явиться в загс для развода.

Лёша был не рад участию в адюльтере. Он всегда презирал таких героев в романах и в кино, обвиняя их в тщедушности, бесчестии и слабости. Катя ему очень сильно нравилась, но он думал, что сможет вовремя остановиться на стадии небольшого безобидного флирта. Лёша пришел в себя и стал мучиться спустя уже несколько свиданий и крайне пикантной сцены в машине возле её дома. Но сделать с собой ничего не мог. Он предлагал Кате открыться мужу, но ей было страшно, и она всё оттягивала.

Лёша и сам на момент начала их бурного романа был не свободен. Но как-то быстро и почти безболезненно расстался со своей давней подругой, не сильно опасаясь быть непонятым или обвиненным в жестокосердии. Он вообще был хладнокровным к окружающим его людям. С детства. Его родители рано развелись. Они оба были врачами, и обоих кидало по стране по распределению. Маленький Лёша воспитывался строгой бабушкой, которая имела свои представления о жизни. Она учила его никому не доверять, любить только себя, и быть расчетливым в любых отношениях. Вскоре, когда мама Леши обосновалась в подмосковном Королёве, и они с бабушкой переехали из Смоленска в новую квартиру неподалеку от Ярославского шоссе, бабушкино влияние ослабло, но и того хватило.

Все, кто встречался с Лёшей замечали, что он быстро теряет интерес к чувствам и очень глубоко уходит в себя и свои интересы. Так было с первой девушкой, которая ушла от него из-за слишком рационального подхода к вопросу путешествий. Ей хотелось на море, а Лёша упорно возил её на Селигер, так как очень увлекался рыбалкой и говорил, что это веселее и экономичнее. Другая не выдержала вечного понукания Лёшиной бабушки, хотя всеми силами старалась угодить старушке. Видимо, бабуля почувствовала слабость молодого бастиона, и воспользовалась положением, пошла на приступ, не пропуская ни одной бреши. Не было ни дня, чтобы бабушка не позвонила внуку по очередному пустяку, и особенно громко не выругалась в трубку на счет дамы сердца своего ненаглядного чада. А третья, от которой он ушел сам, встретив Катю, была очень спокойной, флегматичной и молчаливой девушкой, что позволило не разрушиться их отношениям в течение долгих двух с половиной лет. Но Катя была не похожа ни на одну из них, и Лёша, что называется, «поплыл».

Лёша и Катя быстро съехались. Для Кати это была очередная съемная квартира, а для Лёши первый опыт совместной жизни на чужой территории.

А дальше, как у всех. Романтичный первый год – долгие посиделки на балконе с бутылкой вина и дорогим французским сыром, прогулки, насыщенные событиями выходные и жаркие ночные признания. Второй год всё тоже самое, кроме вина и жарких постельных признаний. А третий год – инерционный – еще не рутина, но уже не вечный праздник.

Всё было хорошо, душевно, кроме одной маленькой червоточины. Лёша никак не решался сделать Кате официальное предложение. Ему было тридцать два, Кате двадцать семь. Он был крепкий холостяк, а ей пора было задумываться о первом ребенке. Она всячески ему намекала – в разговорах, показывая фотографии счастливых подруг, невзначай оставляла журналы с закладками на рекламе свадебных платьев. А Лёша делал вид, что ничего не происходит и продолжал строить планы всего лишь на ближайшие выходные. Вообще, в глубине души, он боялся брака. Виной тому – недолгие отношения родителей, их бесконечные ссоры и ругательства, и как итог – он считал себя брошенным и ненужным, как бы при этом не старалась его бабушка. Но с Катей они так и ни разу серьёзно не поговорили на эту тему. Молчали и думали каждый сам про себя.

В последнее время, Катя стала очень нервной и раздражительной. Она решила поменять работу, ходила по собеседованиям и возвращалась домой в слезах, или в тяжком унынии. Тут-то Лёша и решился.

Последней гирькой на весах в пользу синего штампа стала свадьба Лёшиного лучшего друга. После ресторана, по пути домой, еще сидя в такси, они с Катей начали небольшую перепалку, которая закончилась самой сильной ссорой за всю их совместную жизнь. Лёша, как опытный рыбак, понял, что надо действовать, иначе леска лопнет и рыбка вместе с крючком и наживкой исчезнет среди камышовых зарослей.

Лёша так спешил, что забыл на работе зонт и промок до нитки. Потом, в цветочном магазине, долго не срабатывала пластиковая карта. Немигающий от усталости и ненависти ко всему миру флорист предложил перевести ему деньги через мобильное приложение, но тут вдруг платеж прошел. Лёша схватил заветный букет и помчался на всех парусах по затопленным улицам.

– Привет, зайчонок! Ну и погодка, – Лёша развязывал шарф и поглядывал на дверь комнаты. Он еще сильнее сжал букет, пытаясь сходу определить настроение Кати.

Но вдруг появилась сама Катя. Кошачьей походкой, с феном в руках, вышла из ванной, крадучись пересекла коридор, и крепко обняла Лёшу.

– Привет! Я тоже сегодня промокла, – прошептала она нежно, – Ничего себе! Это мне?

Лёша молча вручил букет. Ласковый тон Кати его ошарашил.

– Ах, как на первом свидании… Красные, завернутые в бумагу! – с едва заметной улыбкой сказала Катя и отправилась на кухню искать подходящую вазу.

Лёша разделся, вымыл руки. Пока стоял в ванной, проверил еще раз коробочку с кольцом, смахнул с него мелкие ворсинки от пиджака и положил в карман брюк.

Лёша хотел неожиданно пригласить Катю в ресторан, но вдруг почувствовал чарующий пряный запах с кухни. Катя в последнее время редко готовила.

– Раздевайся и проходи, – доносился голос Кати. – Я приготовила стейки.

Ели молча. Катя улыбалась, но её улыбка показалась Лёше какой-то странной и неестественной. Он всем телом ощущал жжение от маленькой бархатной коробочки в правом кармане брюк. Несколько раз хватался за неё, но убирал руку. Подходящий момент не подворачивался.

– Как дела на собеседовании? Пригласили на второй тур? Или опять сказали, что перезвонят? – нарушил затянувшееся молчание Лёша.

– Я не была. Решила сделать небольшой перерыв.

– Вот и правильно. Главное не тратить себя, не распыляться.

– Конечно.

– Когда будет твоё – ты сразу почувствуешь. И всё получится.

– Я тоже так думаю.

Лёша поперхнулся. «Слишком спокойная. Что-то случилось» – промелькнуло у него в голове. Тревога нарастала.

– Как твой день, – подливая вина, непринужденно спросила Катя.

– Да как обычно. Не успеваем, все сроки профукали. Скорее всего предстоит командировка в Краснодар.

– Хороший город…

Хороший город! Это уже перебор. Лёша вспотел, под ложечкой засосало. Голова в миг потяжелела. Он невольно вспомнил, как она со слезами на глазах провожала его на вокзале, когда он срывался на неделю в Мурманск по строгому распоряжению начальства из головного офиса.

Хороший город!

Лёша вытер масляные от жирного куска мяса губы салфеткой и вышел на балкон, покурить. Сигарету он достал еще в комнате, но обычной реакции от Кати не последовало. Она было решительно против его вредной привычки. Он много раз обещал бросить, но никак не выходило. Скрывать и делать это тайно у Лёши не получалось.

Лёша выкурил две сигареты подряд. Всё это время у него бешено колотилось сердце. Он не о чем не мог думать. Не отрываясь, наблюдал, как в тесном дворике на крохотном бордюре парковалась белая иномарка. Из неё периодически выбегала элегантно одетая женщина в длинных сапогах на шпильке, осматривалась, запрыгивала обратно и снова повторяла те же движения, которые ей никак не помогали встать ровно.

Катя сидела в кресле с большой кружкой чая. Лёша прямиком пошел в душ. Он стоял под горячей струёй очень долго, и не понимал, где он, и что с ним происходит. Коробочку с кольцом он спрятал в стиральной машине. Более надежного места он не выдумал.

Лёша не спал. Катя тоже постоянно ворочалась. Ночь снова была длинной и жаркой, но не от страсти, как раньше, а от бессонницы.

Под утро Лёша глубоко и тревожно уснул. Когда открыл глаза, Кати уже не было рядом. Лёша умыл опухшее лицо. Из кухни доносился аромат овсяной каши с кофе. На столе в хрустальной вазе стояли цветы, уже немного увядшие, а возле вазы белый клочок бумаги. Лёша медленно, дрожащими руками, поднес записку к глазам, пытаясь сонными зрачками поймать расплывшийся фокус. Сообщение было коротким, но ёмким:

«Прости, не могла сказать тебе в лицо. Я ухожу от тебя. Быть вместе не имеет смысла. Не пытайся вернуть. Я с другим… За вещами приедем, пока ты будешь на работе, чтобы не делать слишком больно друг другу. Катя.»

Ох уж, эта их давняя привычка – писать друг другу записки! Именно сегодня её почерк показался Лёше не просто неразборчивым и чересчур размашистым, а каким-то даже навязчивым и циничным.

Лёша весь день просидел на работе возле монитора со стеклянным, отсутствующим взглядом. Ему было не хорошо и не плохо. Осознание пока еще полностью не приходило, но фразы из записки рельефно засели в голове. Он кивал, со всем соглашался, и постоянно ходил за кофе. Чуть не закурил прямо на рабочем месте, но вовремя остановился. Коллеги подумали, что Алексей подробно прикидывает, как он будет распекать краснодарских коллег на предстоящем командировочном совещании, и не трогали его.

Когда Лёша открыл дверь, то увидел, что почти ничего не изменилось. Совместных вещей у них с Катей не было. Только шкафы с одеждой нараспашку, да полки с сувенирами опустели. Осиротела зубная щетка в стаканчике на раковине, на полках возле душа от бесконечных пузырьков и флакончиков остались только мыльные следы в виде кружков разнообразных диаметров.

Надрывно гудела стиральная машинка, выполаскивая несчастный бельевой комок. Лёша нагнулся и стал рассматривать содержимое в барабане. Там были его трусы и носки. «Как мило, еще и позаботилась напоследок» – подумалось ему.

Вдруг, среди серо-черной массы он увидел какой-то странный предмет, что бился о стекло и стенки барабана, издавая глухой неприятный звук. Лёша сел на пол и прижался спиной к стиральной машине. Среди вороха нижнего белья, то пропадая, то вновь возникая из мыльной пены, появлялся маленький бархатистый футляр синего цвета, где хранилось обручальное кольцо из белого золота с рубиновым камушком, напоминающим гранатовую косточку.

Славная фамилия

Свадьба шумно громыхала в современном подмосковном гостиничном комплексе, или как теперь принято говорить – гостевом доме – «Винтаж». Красивая выездная роспись возле специальной цветочной арки, украшенной разноцветными лентами. Жених с миниатюрным букетом в руке и пёстрой бабочкой вместо галстука. Невеста выходит под песню группы «Aerosmith» из культового фильма «Армагеддон», в сопровождении изрядно вспотевшего от избытка чувств и утренней суеты отца. Никаких выкупов, частушек и караваев. Это всё в прошлом – громоздко, вычурно и никому не интересно. Гости расположились по разным сторонам от арки на узорчатых белых стульях, прямо на травке ровного, как английское футбольное поле, газона. Торжественность момента выдавливала эмоции даже у самых стойких и малознакомых жениху и невесте гостей. Юркий фотограф – субтильный молодой паренёк в подвернутых штанах на подтяжках – ловко перескакивал с места на место в поисках «идеального» кадра. Каблуки изящных туфелек проваливались в мягкую землю, отчего походка у всех дам напоминала аккуратный марш саперов через минное поле.

Пётр Семёнович изо всех сил старался выглядеть счастливым, весёлым и непринужденным. Будучи от природы человеком общительным, он ловко перекидывался незатейливыми фразами и острыми словечками со всеми гостями, постоянно оказываясь в центре внимания у разных компаний. К нему тянулись, с ним заводили беседы, смеялись над его шутками. Со стороны могло показаться, что Пётр Семёнович пребывал в «своей тарелке», а день свадьбы его сына был очередным лихим деньком, когда он мог сверкнуть своей удалью и молодецкой статью и среди пожилых сверстников, и в кругу игривой, захмелевшей от музыки и шампанского, молодёжи.

– Пётр Семёнович, глядя на вас, сразу и не скажешь, кто жених сегодня – вы или ваш Серёжа! – мило кокетничали подружки невесты. – Вам так идет этот костюм! А какие модные запонки! Ух! Прелесть!

– Ну что вы, захвалили старого человека! Я ведь уже и поверить готов, – с улыбкой отвечал Пётр Семёнович.

Но на сердце у него было неспокойно, тоскливо. В памяти постоянно всплывали подробности недавней беседы с сыном и его невестой Леночкой. В эти моменты он будто бы замирал, подобно восковой фигуре, глаза его делались печальными и безучастными, а руки, опутанные мелкой дрожью, прятались в карманы брюк. Никто вроде и не замечал этого мимолётного замешательства Петра Семёновича, кроме его жены, доброй и всегда ко всем сердобольной женщины Тамары Викторовны.

– Это как же, сынок, я что-то не понял. Объясни еще разок, для тех, кто в танке, – откладывая вилку с нанизанным куском тушеного кабачка, попросил Пётр Семёнович.

– Пап, ну что тут непонятного? Мы с Леной хотим взять девичью фамилию мамы, вот и всё. – Спокойно проговорил Сергей, продолжая жевать.

Пётр Семёнович удивленно посмотрел на жену Тамару. Та, отгадав вопрос мужа по взгляду, покачала головой, изобразив на лице растерянность, будто она ничего не знала о намерениях молодожёнов.

– Как же так, сынок? Разве так можно? – с ухмылкой спросил Пётр Семёнович, еще, вроде как, не веря, воспринимая всё за шутку.

– Пётр Семёнович, вы не переживайте, сейчас так многие делают, проблем не будет, – пропищала Леночка.

– Хоть каждый день фамилию меняй, – бодро поддакнул Серёжа.

– Ну, насколько я понимаю, вроде как принято брать фамилию мужа, а муж от отца, а отец мужа от деда мужа. Или что-то изменилось в традициях? – Уже серьёзно спрашивал Пётр Семёнович.

– Папа, традиция тут не при чем.

– А что при чем? – резко перебил Пётр Семёнович.

– Петя, ну подожди, пускай объяснят, – примирительно сказала Тамара Викторовна и тихонько присела на маленькую табуретку возле раковины, выключив кран.

– Пап, ты не подумай, я против фамилии Синько ничего не имею. Носил двадцать пять лет и ничего, не жаловался. Но сам посуди: я сейчас уволился, хожу по собеседованиям, и везде, когда говорят: «Синько, пройдите в кабинет», невольно похихикивают. И всё! Судьба решена! Вот скажи, кого они на работу возьмут – Серёжку Синько, или Сергея Бояринцева?

Пётр Семёнович, ища поддержки, снова бросил взгляд на жену. Но та отвернулась, будто бы невзначай, открыла шумный кран и принялась домывать посуду. Серёжа продолжал методично прожевывать пищу. А Лена полезла в телефон, делая вид, что ей необходимо что-то там посмотреть.

– Тааак… дожили, – Пётр Семёнович вытер рот бумажной салфеткой и вышел из-за стола.

Пётр Семёнович весь вечер кружил по комнате в глубоких раздумьях. Было жарко. Клонившееся к закату солнце нещадно раскаляло бетонные стены квартиры, отчего становилось душно, как в бане.

«Что за выходка? Как это возможно? И что, в конце концов, скажет родня?» – вопросы бродили, как прокисший виноград. «Ну хорошо, плевать на родню. И фамилия не абы кого, а родной жены. Но разве это правильно по отношению к нему, к отцу? Где уважение? Невероятно! Невероятно! Возмутительно!»

Пётр Семёнович пробежался глазами по полке, где стояли все его награды: кубки, медали, обрамленные грамоты, памятные вымпелы. Скрупулезно перебирая года, он аккуратно вспоминал все свои соревнования, яркие моменты побед и неизбежные провалы. Особенно четко рисовался один памятный забег. Предстартовый мандраж, легкая тошнота от волнения, холодные, взмокшие ладони. Еще бы! Собрался весь город, полные трибуны без пустующих мест. Чемпионат области по легкой атлетике всегда проходил бурно, считался знаковым событием в жизни Калуги.

Вот спортсмены стоят в позиции, ждут выстрела. Собрались все лучшие бегуны из соседних областей и округов. Сердце колотит, вот-вот выпрыгнет и понесется по узкой разлинованной дорожке впереди своего обладателя. На старт… внимание… марш! Первые пятьсот метров в середине колонны. Все присматриваются, копят силы. Перед глазами только спина и номер соперника, зрители сливаются в одно пёстрое, совсем размытое пятно, будто бы плохо прорисованные декорации. Вместительные лёгкие хватают воздух равномерно; тренированные «дыхалки» не соскакивают в рваное заглатывание, как у амбициозных любителей. Каждое приземление стопы, взмах локтя, всё продумано, всё соревнуется, тянется к победе. Нет ни одного миллиметра тела, которое бы филонило, не отрабатывало.

Последние сто метров. Странная лёгкость, второе дыхание, неожиданный азарт и уверенность. Соперники выдохлись, их ноги потяжелели, не слушаются. А он, Петя Синько, на целый корпус впереди всех, а перед глазами только финишная линия и, кричащая, что-то невпопад скандирующая, северная трибуна манежа. Последний рывок сквозь натянутую ленту… Долгожданная победа! И не просто победа – новый рекорд Калужской области!

«Который по сей день не побит…» – на глазах Петра Семёновича заблестели скупые слёзы былого триумфа. После этой победы он получил первый серьёзный гонорар за свои спортивные достижения, который целиком ушел на цветной телевизор для родителей. А на большом черном табло стадиона мерцала строчка – «Пётр Синько – первое место на дистанции три тысячи метров». Легкая атлетика – Королева Спорта…

Так он познакомился и с Тамарой. Она была местным спортивным корреспондентом, вела колонку в небольшой районной газете. Брала интервью после соревнований. Новый чемпион Петя Синько как-то сразу ей приглянулся. На её вопрос – «как он совмещает тренировки и отдых?», он вместо ответа пригласил её в кино. Она согласилась. Через год родился Серёжа. Тамара перестала вести колонку и стала тихой, работящей домохозяйкой. А он, Пётр Семёнович, всё мотался по соревнованиям, ездил на сборы, потом уже как тренер молодёжки, впоследствии взрослой женской сборной. Дома бывал редко. Сын Серёжа его немного побаивался, старался не попадаться отцу на глаза.

Когда он, Пётр Семёнович, сильно нервничал перед очередными чемпионатами или началом тренировочного сезона, то часто был не в духе, придирался ко всему, был недоволен, что Серёжа не очень хорошо учится, и, что со спортом у него никак не выходит.

– Почему у тебя сплошные тройки по подтягиванию? Для кого я турник дома вешал? Для себя? Мне и на работе снарядов хватает! – листая дневник сына, заводился Пётр Семенович. – Учти, Серёжа, возьмусь за тебя! Будешь со мной в пять утра подниматься на пробежку!

– Пап, но у меня же еще компьютерные курсы…

– И правда, чего завёлся-то? Опять в комитет на ковер вызывают? Ишь, раскраснелся – защищала сына Тамара, – У него нагрузка в школе такая сейчас, нам и не снилось!

– Защищаешь всё! Хлюпики, между прочим, чаще болеют!

– Я не хлюпик, – надулся Серёжа.

– А ну-ка, давай шесть раз, только без рывков, по-армейски!

Пётр Семёнович подошел к турнику и лихо на него вспорхнул.

– Смотри и учись, пока жив, – громко произнес Пётр Семёнович и с плохо скрываемым тщеславием подтянулся десять раз.

Серёжа убежал в свою комнату и уткнулся лицом в подушку, чтобы скрыть от окружающих слёзы обиды и стыда.

– Доволен теперь? – бросила на ходу Тамара и вышла из комнаты в след за сыном.

«Какой же ты Петя, дурак! Форменный дурак!» – сокрушался Пётр Семёнович. «Поделом теперь, что фамилию брать не хочет. Добегался, Петя, допрыгался».

– Папа, иди, потанцуй с Леной, а я приглашу её маму, так положено.

Пётр Семёнович снова пришел в себя. У них с Леной неплохо выходило, хотя она была ниже его чуть ли не вдвое. Но великолепное чувство такта, владение собственным телом, поджарость, выдавали Петра Семёновича, как большого мастера в делах танцевальных. Огорчал один лишь ведущий мероприятия. С непринужденным нахальством в голосе, но с приятной дикцией и тембром, он не уставал повторять: «Посмотрите, какие прекрасные наши Бояринцевы, как они танцуют с родителями! Ох, уж эти Бояринцевы».

Каждая фраза, как разряд электрошокера. Но Пётр Семёнович проявлял не дюжий стоицизм. Порой, ему казалось, что, когда в очередной раз произносится фамилия молодожёнов, все гости посматривают в его сторону и что-то между собой обсуждают. Отчасти, так оно и было. Особенно, в рядах старой гвардии. Все друг друга переспрашивали, уточняли, удивлялись и укоризненно качали головами, осуждая расхлябанность современной молодёжи и отсутствие всяческого уважения к старшим.

Во время тоста, у Петра Семёновича несколько раз срывался голос. Он делал вид, что откашливается. После нескольких минут мучений, он заключил:

– Живите счастливо, интересно и не забывайте, что всегда есть отчий дом, в котором… который… короче, всегда рады вам, дети!

– Горько! Горько! Невыносимо горько! – закричали с разных концов банкетного зала, и последние слова Петра Семёновича утонули в нестройных аплодисментах и выкриках.

Уже стемнело. Гости всё чаще находились на улице, курили, зажигали бенгальские огни. Ведущий постоянно выбегал из зала и звал всех обратно, но для разгоряченной публики, увлекшейся разговорами, эти призывы уже не имели значения. После нескольких таких попыток, неугомонный ведущий объявил, что всё идет, как задумано, и скоро будет салют. Все оживились еще больше, вытащили несколько столов на улицу и продолжали выпивать в ожидании фейерверка. Свежий воздух благотворно подействовал на всех. Выветрился лишний хмель, на лицах зарделся игривый румянец. Беседы стали содержательнее и насыщеннее.

Ведущий предложил всем дружно досчитать до десяти. Предложение встретили с энтузиазмом, некоторые устроили соревнование на громкость, кто кого перекричит.

Наконец посыпались залпы. Красные, зеленые, оранжевые искры распустили свои быстротечно увядающие бутоны. Каждый новый залп встречался аплодисментами и радостными восклицаниями. Нашлись и те, кто кричал: «Ура! С победой!» – как на День Победы девятого мая. Или в шутку, или по привычке, невольно.

Но среди этого шума и отливающего всеми цветами радуги ночного неба, произошло одно маленькое, но очень значительное для Петра Семёновича событие. Сережа стоял в кругу своих друзей и родни, принимал поздравления. Уже совсем растроганный, слегка захмелевший, он обнимал гостей и повторял, вероятно, забывшись:

– Видали, какой салют! То-то же! Мы, Синько, по жизни победители! Пускай все знают!

Неподалёку от этого места, на маленькой деревянной скамеечке, поджав ноги и прикрыв ладонью острое волевое лицо, плакал Пётр Семёнович. Не то от счастья за сына, не то от обиды на самого себя. Но как не старался Пётр Семёнович немного отвлечься и проникнуться окружающим его весельем, он всё крепче понимал простую и горькую правду – главный забег всей своей стремительной и неуёмной жизни он незаметно проиграл.

Мой дед

Мой родной дед по маминой линии – Александр Васильевич Горбов, широкой души был человек. Добрый, справедливый, порой суровый и строгий, но только по делу, если, как говорится, требовали обстоятельства. Я и мои двоюродные братья, и сестры, деда любили, но немного побаивались. Но куда без этого? Шалить мы были мастера! Попробуй с нами справиться, когда вся ватага приезжала летом на каникулы.

Судьба у деда была непростая. Чего только не выпадет на долю простого труженика – русского мужика. Родился он неподалеку от нашей деревни Овинцы – в Аристове. Детство крестьянское прошло в работе и в хозяйственных заботах. С утра и до поздней ночи то в поле на сенокосе, то на грядках в колхозе, да и дома не до отдыха – то тут подлатать, то здесь приколотить, в общем, скучать не приходилось. С раннего детства дед полюбил рыбалку. Тем более, что владимирские края богаты речками и каналами, где водится много рыбы – караси, щуки, лещи. Его потом даже прозвали моряком, воду любил.

После армии дед Саша женился, построил свой дом в Овинцах, родились три дочери. Средняя дочь – моя мама. Много трудились, но жили весело, дружно. По праздникам в доме собирались гости, обсуждали хозяйство, огороды, плясали под удалую русскую гармонь, пели частушки. Дед был гостеприимным, любил шумные компании, шутки, веселье. Дом был всегда открыт для гостей. Но внезапно дед овдовел. Болезнь жены была неожиданной и скоропостижной. Страшный диагноз – рак.

Через некоторое время дед снова женился, но брак оказался не очень счастливым. Да только делать было нечего, в деревне мужику без жены трудно одному, да еще с тремя детьми на руках. Вот с тех пор он и стал попивать, да буянить иногда. Видно, давил в себе всю боль, скрывал в глубине души тоску и муку, но наступал предел, и дед срывался. Сначала это было изредка, потом чаще, но при всём при этом тащил большое хозяйство честно, трудолюбиво, без жалости к себе и без жалоб. Да еще и другим помогал, кому советом, кому совместным трудом. К деду часто обращались, а он никому не отказывал в помощи.

Но при нас, при внуках, дед редко позволял себе шалить, мы были его отрадой. Он об этом никогда не говорил, но мы все чувствовали, что он рад тому, что его дом полон детских криков и смеха. Уважали мы его очень и всегда, раскрыв рты, слушали, когда он начинал рассказывать о своих приключениях в армии во время службы, или про стародавние времена, когда еще на лошадях из глуши до станции ездили. Это были очень уютные деревенские вечера, которые так часто всплывают в моей памяти среди безжалостной городской суеты.

На всю жизнь запомнился один случай, когда я ненароком потоптал дедушкин табак, обрывая с куста малину. Прошло уже много лет, но я так ясно вижу этот день, как будто это произошло совсем недавно.

Дедушка очень любил выращивать табак, ухаживать за ним. Сам процесс курения был для деда чем-то вроде чайной церемонии в лучших японских традициях. Он бережно его растил, высушивал, засыпал в небольшую железную коробочку, наподобие портсигара, тщательно закручивал в самодельную папиросу, и, не спеша, с каким-то лёгким отрешением от мира, покуривал, выдувая густые клубы пахучего дыма.

Но для меня тогда листья табака ничем не отличались от сорняковой травы, растущей возле грядок.

Обычно, бабушка обрывала для нас ягоды сама, и приносила в большой железной миске, разрисованной красными цветками. Но тут я заметил несколько спелых и сочных ягод малины, прямо с краю, ближе к дорожке, нужно было лишь пройти вдоль грядки с огурцами.

Июльский вечер в русской деревне. Закончены работы в полях, в огородах, самое время для ужина и чаепития на природе. Мы всей семьей сидим в открытой беседке, недалеко от колодца, в тени раскидистых яблонь, пьем чай. Собралось много родни, мои тёти, братья, ко мне из Москвы приехала мама. На столе несколько ваз с конфетами и печеньем. Нет ничего прекрасней, чем посиделки на природе, на фоне медленно клонящегося ко сну июльского дня.

Вдруг дед оживился, будто что-то вспомнил, и спросил:

– А кто сегодня у малинника лазил, табак весь затоптал?

Я почувствовал, как загорелись мои щеки, а к горлу подступил ком.

– Главное, по всей посадке маршем, туды-сюды, будто нарочно! – продолжал дед.

– Я не обрывала сегодня там, – отвечала бабушка, – может животина какая пробежала. Иль ребятишки озоровали.

Я очень испугался и начал медленно сползать со стула под стол, и едва сдерживался, чтобы не расплакаться. Я был готов признаться, но при всех мне было боязно, и очень стеснительно, тем более, что потом бы я не избежал насмешек моих старших двоюродных братьев, которые были в этом деле мастера.

На помощь неожиданно пришел сам дедушка:

– Видать, малина-то, поспела. Ты бы, мать, нарвала бы завтра ребятишкам-то, пущай полакомятся!

Дед посмотрел на меня, украдкой, исподлобья, и улыбнулся, а затем начал забивать табачок в папиросу.

Опять подкатили слёзы. Но теперь мне было так легко и радостно на душе, что мне хотелось подбежать и обнять деда, но я понимал, что это будет лишним и, для всей родни, чем-то странным с моей стороны, да и дед не особо любил проявления таких нежностей. Чаепитие продолжалось.

***

Когда я закончил пятый класс, мама снова повезла меня на каникулы в деревню. Правда теперь, я проводил лето у своей тёти Оли, а не у деда. Дед стал сильно выпивать в последнее время.

Мы приехали и сели обедать, тётя рассказала нам, что деда намедни мотоциклом придавило. Возвращался вечером с подработки, калыма, то есть, как говорят в здешних местах, через поле на мотоцикле, немного выпивший, и на ухабе перевернулся, не удержал. Мотоцикл с люлькой был, повело. Бабушка и тётя искать не пошли, думали, что опять загулял, и бог бы с ним, надоело уже. Только утром знакомые трактористы вынули деда и домой привезли. В больницу он ехать отказался.

– Отлежусь маленько дома, – постоянно повторял он.

А на следующий день после нашего с мамой приезда, дед умер. Помню только, что всей деревней провожали в последний путь. Раскиданные по дороге еловые ветки, горький плач бабушки, мамины слёзы в платок, а потом долгие и тихие, очень молчаливые поминки. Вся деревня скорбела. Широкой души был человек.

Не растет теперь в огороде табак, да и малинник вырубили и посадили в другом месте. Но я до сих пор возвращаюсь в этот тёплый июльский вечер в беседке, и вижу добрую улыбку деда, которая осталась со мной, в моём сердце, как приятное и дорогое воспоминание о счастливом детстве.

Оглавление

Мать и сын

Несерьёзные отношения

Дорога домой

Обручальное кольцо

Славная фамилия

Мой дед