Зершторен [Александр Александрович Заборских] (fb2) читать онлайн

Только если мы сможем простить других. За то, что они сделали с нами…

Если мы сможем освободиться от наших историй. О том, как мы были злодеями и жертвами…

Только тогда у нас, может быть, и получится спасти мир.

(Чак Паланик. Призраки)

Стихи о Мизантропе №18

Я не часто заправляю постель.

Точнее постель я часто не заправляю.

Я не умею спорить.

Никогда не выигрывал в спорах.

По всей видимости,

потому, что у меня нет

стойкой позиции,

которую бы стоило отстаивать.

Нет взглядов.

Нет ценностей,

за которые бы я вгрызался в чужие глотки.

Если вы меня оскорбите,

я промолчу

и проглочу обиду.

Затаю лютую злобу

и буду вас помнить,

но всё равно ничего не сделаю.

Никогда не потребую сатисфакции.

Не вызову вас на дуэль

и не приглашу драться.

Я проглочу обиду,

и вечерами буду проблёвываться злословием,

и фантазировать на тему вариаций вашего фиаско

и моей – победы.

Я не способен к сопротивлению:

тихая, смиренная жизнь – моё тупое оцепенение.

Я склонный к насилию социопат.

Три лика ненависти

Рассказ Мизантропа № 18

0

Эти твари кусают мне спину, плечи и ноги. Я покрыт красными расчесами и волдырями. От жары я плавлюсь. Потный, липкий, будто политый сладким сиропом, противный самому себе. А эти мрази жрут меня заживо, пьют мою кровь и улетают вскармливать свое ублюдочное потомство, которое мне хочется растереть между пальцев. Раздавить, как я давлю очередную мошку или очередного комара, пойманных за трапезой. Мне хочется, чтобы все насекомые этой планеты сдохли. И мне плевать, если им вослед последует весь остальной животный сброд. Я не запла́чу, когда увижу поля увядших цветов – я растопчу этот сухостой вместе с кучей дохлых пчёл и гусениц. Мне будет отрадно наблюдать груды разлагающихся лягушек, их вонючие, гниющие трупы, валяющиеся на болотах и озерах. Мне будет жаль только одного. Того, что всю эту поганую мертвечину не будет глодать целая куча омерзительных, тошнотворных, палево-желтых опарышей; постоянно шевелящаяся куча личинок, похожих на кусочки растворимой лапши.

Я спокойно давлю комаров, плющу их в кашу ладонью, изувером препарирую этих сволочей путем постепенного их расчленения: ну знаете, эта известная детская забава – поймать комара и отрывать ему поочередно сначала крылья, потом лапку за лапкой, затем хоботок (это самое сложное, потому что он очень тонкий, для пущего успеха можно использовать ногти, чтоб подцепить этот волосок), а затем отсоединить тельце и головогрудь… Развитие мелкой моторики.

Но я прихожу в дикий ужас от комаров размером с половину ладони. Ноги немеют. Колени дрожат. Хочется зарыться в одеяло и сидеть, трусливо поджав хвост, пуская слюни и тяжело дыша, пока эта дура не улетит в окно.

Я – инсектофоб.

Также у меня арахнофобия. Но не путайте её с боязнью насекомых. Меня еще в школе бесили эти идиоты, эти умственно отсталые отщепенцы, которые постоянно причисляли пауков и скорпионов к насекомым.

Хотя мне кажется, что, если человек и не апифоб, и не мирмекофоб, если ему до лампочки виды пчел и муравьев, он все равно до усрачки перепугается, когда на него будут надвигаться их чертовы полчища.

Наши страхи прямо пропорциональны размерам возбудителей этих страхов.

Агорафоб будет чувствовать тревогу сидя в комнате с открытой дверью. В бескрайнем поле он потеряет сознание.

Некоторые даже не знают, что у них есть фобия. Наверное, многие откроют в себе акрофобов, сбрось их с небоскреба в триста этажей.

И наверняка многие станут мучениками клаустрофобии, если их накроет мегатонной бетонной плитой.

Как и страхи, прямую зависимость от размеров объекта имеет и наше милосердие. Вы не замечали с какой хладнокровностью мы херачим об лед или дерево только что пойманную треску или селедку? А смогли бы мы с таким же равнодушием проломить башку дельфину (я знаю, что он млекопитающее)? Или кашалоту? (что и он млекопитающее я знаю тоже). Это не имеет значения, рыба это или млекопитающее. Насколько развит его разум – тоже фигня. Обитай у нас на планете маленький народец Лилипутии, притом, все гении математики и изящной словесности, нам было бы легче раздавить одного их них, чем раскурочить ботинком мопса. Не догадываетесь, почему? Всё дело в том, что чем больше от трупа останется потрохов и крови, тем у нас к нему больше любви и симпатии. Дело не в цивилизованности и не в милосердии, а в банальной брезгливости и в банальном чистоплюйстве. Легко – раздавить кулаком таракана с ноготь, который бегает у вас по кухне. И уже как-то не по себе – мадагаскарского, громадного ублюдка, с усами, шипящего, с панцирем, который при ударе хрустит, как горсть картофельных чипсов. Замечу, что и соков в нем больше, чем у маленького черного таракашки.

Мне вспоминается моё детство. Лето. Мы с другом идем по пустырю. Вокруг ржавые гаражи, обломки автомобилей, множественные напоминания о наличии в нашей жизни цивилизации: я имею в виду пластиковые коробки из-под молока и сигарет. А тут вдруг из островка травы выбегает маленький мышонок, совсем кроха, размер – две фаланги вашего пальца. Длина хвостика потянет на третью. А затем: эта идиллическая, пасторальная, постиндустриальная картина продолжается тем, что мой друг, не задумываясь, плющит эту мышь своей кроссовкой. И ржёт во всё горло, глядя на то, как из ректального отверстия зверька вылезли все его кишки…

На нас всех лежат подобные грехи. Преступления против животного мира. Некоторые называют это «знакомством детей с миром». Но такие заявления – проявление крайней степени идиотизма. И если ребёнок не знает, что плющить головы муравьям – нехорошо, это не лишает его вины перед этими муравьями. Незнание закона не освобождает от ответственности.

Я плющил головы муравьям. Для справки: они сдуваются у них, как маленькие воздушные шарики. Сдуваются с характерным звуком «пффф…»

Бросьте носится с тем бредом, что дети – якобы цветы жизни. Дети – это ещё те выродки, угроза обществу, жестокие дикари; некоторых стоит душить уже в «нежном» возрасте, дабы эта тварь не расплодила себе подобных. И мне кажется, что было бы чрезвычайно разумно использовать приёмы селекции и к людям, уничтожая негодные экземпляры. Смахивает на «теорию миллиарда»? Или фашизм? Возможно. Вот только, увы, моя мечта несбыточна. Врождённое слюнтяйство и лицемерная жажда к справедливости, добру и состраданию всегда будут вставлять человечеству палки в колёса. Пока люди не одумаются, до скончания века безусловная человеческая мразь, гуманитарная шваль, сорняки: убийцы, насильники, педофилы – будут жрать еду, купленную на чёртовы деньги законопослушных граждан и добросовестных налогоплательщиков, которые им, уверен, хотелось бы потратить на куда более полезные вещи, например, на покупку «техасского коктейля»¹ для этих пидоров (правда, кое-где смертная казнь, к счастью, существует). Забавно, что некоторые считают, будто бы использование «инъекции смерти» приводит к безболезненной смерти казнимого. Однако же на практике, к моей радости, случается совсем наоборот, и вдруг оказывается, что старая, добрая гильотина – куда более гуманный инструмент умерщвления. Статистика являет, что при вскрытии «смертников», чью казнь исполнили с помощью этого «коктейля», очень часто обнаруживается факт несоблюдения дозировки обезболивающего: порой тиопентала натрия вводят недостаточно для того, чтобы осуждённый погрузился в глубокий сон; иногда препарат по забывчивости не вводят совсем. Между тем, при отсутствии обезболивающего введение павулона и хлорида калия вызывает удушье и дикие боли. Так же, вследствие пресловутых гуманных побуждений к казни не допускаются врачи, поэтому, как правило, легитимным убийством занимаются сотрудники тюрьмы. Такое распределение обязанностей нередко приводит к случаям, когда казнь затягивается на десятки минут, а казнимый оказывается буквально исколот шприцами из-за того, что исполнителям не удавалось найти подходящие для инъекции вены и уверенно и быстро ввести в них иглы.

В погоне за человеколюбием и толерантностью люди когда-нибудь дойдут в конечном итоге до вымирания и решительно изведут себя.

Пытаются исключить из смертных казней боль, хотя только приумножают её или, лучше, придумывают всё более изощрённые виды экзекуций. Как мне кажется, казнь дошла до своего совершенства в смысле безболезненности в восемнадцатом веке, когда людей стали массово не рубить на куски, не изжаривать заживо в масле и не сжигать к чёртовой матери, а милосердно гильотинировать. Но, надо полагать, я ошибаюсь, иначе ведь не стали бы придумывать электрический стул как способ убийства человека так, чтоб тот не мучился. Но наверняка все мы с вами помним «Зелёную милю».

Дарвинисты ратуют за эволюцию. Хотя люди что в прошлом, что в настоящем – всё суть одни и те же обезьяны, охочие до зрелищ. Если условно из казни и убрали аспект боли путём изобретения «инъекции смерти», то рабское желание присутствовать на казни так и осталось у многих в мозгах. И, уверен, никто бы из собирающегося на такие мероприятия сброда не расстроился, если бы приговоренного, прежде чем убить, избили бы, сексуально унизили (и чем жёстче, тем лучше), изорвали плетью из колючей проволоки, обплевали и посыпали в заключение щёлочью, чтобы, возможно, этот чувак сдох уже на одном из этапов прелюдии. Очевидно, что все бы рукоплескали, плакали от счастья и просили продолжения. И снова же весь путь от банального отрубания головы и костра, до химических изысков был проложен не стремлением людей избавить себе подобных от страданий – он был проложен лицемерным стремлением к пристойности и благовидности. Согласитесь, обожженный труп не выглядит презентабельно, как, собственно, и тот труп, который разрубили на четыре части или даже которому просто отрубили голову. Чистоплюйство не выносит вида крови и горелого мяса. И совсем не исключено, что при казни на электрическом стуле не будет подобного описанному Кингом застранца, который не промокнёт губку и зажарит какого-нибудь французика, так что тем провоняет вся тюрьма. Да и подспудно всем плевать, будет ли мучиться от «техасского коктейля» какой-нибудь очередной мистер Любитель-Маленьких-Мальчиков-И-Людоед, главное, чтоб всё было чисто и ладно. Собственно, от казни все только того и ждут, что казнимый будет орать и визжать, матерясь, от боли. Изначально, признаться честно, они, казни, для того и задумывались. Это потом господа хорошие их суть извратили во что-то невразумительное.

Мы обожаем виды жестокости. И эту людскую жажду крови, криков, насилия и слюней готовы утолить как низкие жанры – я имею в виду порно с элементами жестокости, – так и истязания, замотанные в по-своему стильную, якобы элитарную обёртку корриды. Кому интересно: всегда, когда при каждодневном сеансе переключения каналов на телевизоре я натыкаюсь на корриду, я болею за быка. И мне радостно, когда мой любимец насаживает какого-нибудь «мальчишку в штанишках» на рога.

Если бы вы спросили, какую страну мне хотелось бы подорвать ядерной боеголовкой, до недавнего времени я бы ответил, что Испанию. Однако теперь, даже этой по-ублюдски жаркой летней ночью, я хочу разнести в пух и прах одну лишь Данию со всеми теми кончеными подонками, которые ежегодно, прихватив с собой крюки, дубины и палки с гвоздями, собираются на Фарерских островах с одной лишь поганой целью: убивать – беспощадно и кощунственно – мигрирующих колдеронских дельфинов, чей природой задуманный путь проходит как раз таки через Данию и всех её мерзопакостных жителей, которые называют это просто кошмарное по жестокости действо тысячелетней традицией, подобно уже упомянутой корриде у Испанцев. Однако в случае с последней у быка есть, хоть и маленькие, но шансы выжить. Но я не в коем случае этим не оправдываю Испанию. Дельфины же обречены – их убивают до последнего уцелевшего. Хуже всего то, что датчане делают это долго и с большим наслаждением – в дельфина медленно вонзают несколько толстых острых крюков, пока тот не умрёт. Некоторые лупят по животным дубинами и обломками арматур, в общем, тем, что только смогли найти в своих сучьих жилищах. Под конец всей этой бойни убийцы с ног до головы оказываются залитыми дельфиньей кровью. Вода же у берега ещё несколько дней остаётся кроваво-красной. Шокированные туристы, не познакомившиеся заблаговременно с дикими традициями страны, говорят, что крики дельфинов, бока которых варварски разрывают железными крюками, очень похожи на плач новорождённых младенцев.

Датчане оправдывают свою ежегодную мясорубку тем, что от такой давней традиции просто не могут отказаться; и тем, что дельфины якобы съедают много рыбы в пору своих миграций. Почему в этом случае «зелёные» не могут достать язык из своих толерантных побритых жоп и сказать, что дельфинов можно убивать и не так жестоко и мерзостно, как это делают долбанные цивилизованные господа из евросоюза, я понять не могу…

Я как-то сказал, что весьма немногие смогут проломить череп дельфину или кашалоту. «Я ошибался», говорю себе. Человеческой жестокости нет границ. Жестокости, бесцельной и неоправданной.

Я порой проваливаюсь в дрёму… и, как мне кажется, тут же снова просыпаюсь, не до конца осознавая, спал ли я сейчас или всё это время бодрствовал?

Меня порой посещают бредовые идеи по переустройству мира. Своеобразные фантазии на тему антиутопий. В один из таких случаев мне пришла идея: а не лучшим ли наказанием для какого-нибудь садиста, врага рода человеческого, было бы отдать его в рабство пострадавшей стороны? Мне кажется, убитые горем родители какой-нибудь изнасилованной и расчленённой впоследствии девочки окажутся лучшими в плане определения наказания.

Хотя всё это бред. Бред вследствие бессонницы. Это лишь на первый взгляд кажется, что мать, проклинающая в зале суда убийцу своего ребёнка, набросится на истязателя и выдавит ему глаза в лучших традициях «Города Грехов» – лишь дай той волю. Уверен, единственное, что в таком случае произойдёт, – это полная растерянность с одной и с другой стороны. Ну и может, один-два небрежных удара по голове той наглой сволочи. К тому же и те по касательной.

Всё, что связано с людьми, не может иметь застоя. Стагнация – это миф, придуманный в стремлении к систематизации всего, что ни есть. Единственно затем, чтобы всему на этом свете было название. Насколько мне известно, по нашим городам не бродят гремлены и гномы. Однако же названия для всех этих существ есть. Не вдаваясь в демагогии, мне хочется сказать лишь то, что фантазия человека в плане всего не остановится, наверное, до тех пор, пока не вымрет последний из людей. Да и тогда вполне может быть, что на смену человеку придёт искусственный интеллект, который продолжит начинания своего создателя и продлит список различных изобретений. Креационизм всё-таки не бред сумасшедшего анахрониста-теолога. Нам кажется, что большего извращения, чем вспороть заключённому брюхо, вытащить оттуда кишки, привязать те к шесту и заставить истязаемого бегать вокруг этого столбика – нельзя и представить, но, уж поверьте, воображение людей безгранично. Человек везде найдёт место для творчества…

С этими мыслями этой ночью я пытаюсь уснуть, укутавшись с головой в покрывало, дабы защитить зудящую кожу от надоедливых мошек и комаров. Пытаюсь уснуть. И всё безуспешно…

1

Я занят во фрилансе. Фрилансе в сфере туризма. Точнее, надо полагать, эту сферу стоит называть сферой досуга или, уж если на то пошло, сферой секса. Нет, я не вожу туристов по каким-то необычным борделям или закрытым тематическим клубам для хитровыдуманных извращенцев – при желании всё можно найти и самим. Я же предоставляю услуги иного плана: всех желающих я приглашаю на съёмки настоящего порно. Знали бы вы, сколько находится желающих посетить такие экскурсии. В их числе нельзя найти, как сказал один классик, «утомлённую онанизмом»² молодёжь. Причин здесь несколько: во-первых, чтобы посетить такое мероприятие, им придётся чрезвычайно долго копить карманные деньги (такое удастся, наверное, только настоящим фанатам жанра; такие мне ещё не встречались); а во-вторых, вход на съёмочную площадку не предполагает участие в самих съёмках – только просмотр и, при желании, разговор со съёмочной командой. (Хотя в моей практике бывали случаи, когда посетившие место действия сначала в качестве наблюдателей, затем становились его участниками.)

Одна из самых необычных категорий интересующихся подноготной порноиндустрии, и поэтому нуждающихся в моих услугах – это женщины. Как правило, они приходят туда затем, чтобы пообщаться преимущественно с девушками, занятыми непосредственно в основном процессе. Они, эти скромницы с минимумом косметики на лице, считая себя средоточием нравственности и порядочности в этом мире, пытаются направить заблудшие души на путь истинный и уговорить наших девочек отказаться от «этого мерзкого и унижающего достоинство женщины занятия». Но пока ни у кого это не получилось. Девушки-актрисы очень вежливы с такими дамами, и поэтому, выслушивая в свой адрес нередко очень неприятные вещи, облачённые в красивые слова и речевые обороты, принимают при этом смиренный вид библейских блудниц, что очень нравится тем всезнающим матронам, которые уходят со съёмок с видом победительниц, надеясь на свой дар убеждения и действенность приведённых доводов. Что, однако, по их уходе тут же высмеивается всеми присутствующими. И мной в том числе. Надо полагать, что одной из причин нашего веселья является то, что всё-таки эти, вполне может быть, честные жёны и матери тайно завидуют этим «порочным во всех отношениях» актрисам. (Но здесь я, кажется, перегнул палку, потому что у честных жён и матерей попросту не должно быть времени, чтобы шляться по такого рода сомнительным местам. Возникает логичное предположение о том, что все эти «проповедники в юбках» всего лишь одинокие, несчастные завсегдатаи сомнительных сайтов и коллекционеры подкроватной эротики, как в виде кассет и дисков, так и в виде различных так называемых «игрушек» для самоудовлетворения.) И почему в таком случае они считают себя вправе навязывать кому-то собственную мораль и правду, не известно. Как говорит мой друг, режиссёр как раз таки фильмов для взрослых, не стоит наделять фригидностью матерей и честных жён. Будучи обычными людьми, они нисколько не обязаны влачить обет целомудрия… зачать ребёнка – легко. Получить удовольствие друг от друга – куда сложнее. Вот так он всегда и говорит.

Но есть и третий контингент, который редко, но всё же посещает такого рода мероприятия.

Писатели.

В последние десятилетия порно стало предметом, можно сказать, обиходным. И всё чаще его используют в искусстве. И я сейчас не имею в виду женские любовные романы, написанные либо толстыми волосатыми мужиками, либо не удовлетворёнными в постели женщинами, чья сексуальная сублимация рисует им картинки «разгорячённых чресел в тени рододендронов», так называемое «порно для мамы». Я говорю о таком направлении, как неонатурализм, который нередко обращается в сторону не просто описания эротических сцен с элементами преобладания физиологии над чувственностью, а к порно как таковому. Писатели всё чаще стали использовать в качестве героев своих книг персонажей так или иначе связанных со сферой интимных отношений, поставленных на конвейер. Самый известный из таких конвейеров, привлекающий всеобщее внимание, – конечно же, производство порнографии.

Собственно, на сегодня у меня как раз и назначена встреча с одним из таких писателей, собирающих материал для будущего романа.

Для интереса я попросил у него за месяц до нашего «похода» почитать что-нибудь из его сочинений. Надо сказать, я надеялся прочесть что-нибудь жёсткое и по-своему болезненное. И не ошибся в предположениях. Он дал мне почитать на досуге один из своих ранних рассказов, который был им охарактеризован как научная фантастика с элементами экзистенциализма… или экзистенциализм с элементами научной фантастики – я точно не помню, в какой последовательности тогда были произнесены эти термины. Рассказ назывался «Радиоприёмник». Скажу сразу: в конце все погибают. Нет, серьёзно – все.

Читая «Радиоприёмник», я сразу заметил, что его стиль сильно смахивает на стиль рассказов Рэя Брэдбери, в подражании которому мой клиент сразу признался. Он сказал, что один из мотивов рассказа как раз таки в неприкрытом подражании.

(Хренов постмодернист!)

Вас, наверное, несколько смутил тот факт, что я упомянул в своём повествовании имя Рэя Брэдбери? Ха! А вы думали я обиженный в мозгах, тупоумный дебил, раз вожу дружбы с порнушниками? Но в таком случае вы глубоко заблуждаетесь в отношении моей образованности: до того, как меня начали мучить сильные головные боли, я занимался вполне себе активным саморазвитием в плане интеллекта, иначе бы я наверняка так не строил своё повествование. Но теперь же из-за усилившихся болей в голове моя умственная трудоспособность снизилась почти до нуля. Сами представьте, насколько я немощен, ведь за этот месяц мне удалось прочесть только этот жалкий рассказ из тридцати страниц…

Во время приступов головной боли, которые в последнее время только участились, мне хочется только одного: выломать лобную кость и соскрести ту дрянь, налипшую на обратной стороне черепа; ту дрянь, которая безбожно давит мне на мозги, плющит их и будто выжимает из них последние соки, остатки рассудка и здравого смысла.

Мне снятся ужасные сны.

Проснувшись сегодня, я лежу, раскинувшись, на измятой постели. Вспотевший, невыспавшийся, с гудящей головой, я вспоминаю свой только что оборвавшийся звоном будильника сон. Я самолично сдирал свой скальп. Шёл по коридорам дома, в котором живу, спускался-поднимался по лестнице на разные этажи. И, главное, целеустремлённо и упёрто сдирал кожу с головы вместе с волосами и мясом. В тот момент я с тревогой и страхом ожидал предстоящую одуряющую боль. Но она всё не являлась. Будто то был не шмат моей плоти, а кусок латекса, налипшего на лысую голову. Отслаивая последние сантиметры собственного скальпа, я думал о том, точнее, ярко себе представлял то, какой будет на ощупь моя окровавленная черепушка с оголёнными, наверное, нервами. Однако всего этого мною нафантазированного ужаса не оказалось. Не было ни боли, ни крови, ни багровой, голой, черепной кости. Не было никаких извращений в стиле японской кинематографии, на подобие густого, жирного, алого фонтана кровищи и мозгов. Отделив от себя этот большой лоскут дермы, я нащупал дрожащими пальцами гладкую, чистую, без единой царапины лысину, которой у меня никогда не было, потому что, сколько себя помню, у меня на голове всегда была шапка густых волос. И, однако, я был несказанно рад тому факту, что не стал похожим на бескожего монстра-членовредителя, занимающегося изощренными экспериментами… затем, пребывая в недоумении от всей этой непомерной странности, я проснулся. И вот лежу сейчас и думаю, вставать ли или же переключить будильник на два часа попозже? Но мысли о намеченной на сегодня экскурсии с тем писателем гадостно портят весь блаженный покой утреннего засыпания…

Я разлепляю глаза. И снова же их закрываю, мгновенно проваливаясь в дрёму. Просыпаюсь через минут десять. И опять пытаюсь заставить себя встать. Сердце недовольно колотится. Не только в груди, но и в горле, животе и запястьях. В ушах звенит. И так хочется спать. Всё к этому благоволит. Ни мошек, ни комаров, ни шума. Тишина и покой. На которые мне приходится наплевать. Будильник снова орёт колокольчиками, электроникой и клависоном. Безбожно отказывается затыкаться. Орёт минуту. Вторую. Третью. Мелодия повторяется раз за разом, превращаясь в какой-то гипнотический ритм. Раз за разом. Раз за разом.

Раз.

За разом.

Раз.

За разом.

Наконец я открываю глаза. Взбешённый. С затаённой ненавистью на весь род людской и всё живое в этом мире. Я готов отрубить голову всему живому на этом свете, расстрелять, сжечь автогеном, растоптать, изничтожить в мерзостную осклизлую амальгаму… лишь бы ещё поспать.

Тяжело дышу, но встаю. И иду мыть лицо, исходящее пульсом.

Моя квартира – это студия. Без стен и дополнительных комнат. Правда, при единственном исключении в виде ванной с совмещённым санузлом, сокрытая от посторонних глаз. У меньшей по длине стены стоит просторная большая кровать, в ногах которой (если быть аккуратистом – у правого угла) на тумбочке стоит телевизор. Напротив поодаль – круглый обеденный стол и кухня. Если сидеть на кровати лицом к кухне, то по левую руку окажется дверь, чуть в бок к кровати – книжный шкаф во всю стену, забитый литературой, а по правую – окно, за которым – небольшой балкончик с витыми решётками. Сбоку, справа от кухни, располагается ванная.

Один чувак как-то сказал, что, если вначале пьесы на стене висит ружью, в финале оно обязано выстрелить. Это был Чехов. Другой чувак как-то сказал, что присутствие лишних, случайных деталей и описаний вещей, не играющих в повествовании особой роли, похоже на то, как рыбак забрасывает удочку, но рыбку не достаёт. Третий чувак говорил в своё время, что если в рассказе присутствует описание обстановки в комнате, то за этим должно воспоследовать какое-то с тем связанное действие. Но отнюдь за мной не будет гоняться, по примеру, кстати, того третьего чувака, по всей квартире свихнувшийся маньяк-полудурок в хоккейной маске на башке и бензопилой в большущих руках; и уж определённо не будет пытаться вспороть мне брюхо, при этом спотыкаясь о мной ранее упомянутую кровать или круглый обеденный столик.

Я лишь говорю в унисон со своими мыслями, которые порой могут не иметь связи с последующими размышлениями. А возможно, и вовсе не будут иметь логики. Говорю синхронно со своим взглядом, который может вдруг зацепиться за что угодно.

Я наконец проснулся. Наконец встал. Наконец умылся.

Болит голова. Мигрень, будто симбионт. Паразит. Фыркающий моллюск, обволакивающий мои нервы своими щупальцами. Крючками. Присосками. Чёрной мерзостью…

Чтобы моя остервенело насилуемая башка хоть ещё как-то умственно работала, я ужираюсь обезболивающими. Единственная радость в моём нынешнем околосмертном состоянии…

2

Я сижу на диване, а напротив, на огромной белой стене бывшего склада выводится видео того, как под тяжёлую музыку друг с другом трахаются свинолюди. Окна замурованы кирпичами и завешаны гобеленами с геральдикой, всё вокруг стилизованно под эклектичное средневековье. На середине ангара стоит кровать с чёрными шёлковыми простынями. Повсюду расставлена техника для съёмки, которая идёт в полном разгаре: девушка томно стонет, стоя на четвереньках под светом прожекторов, проминая собою кровать, закидывает голову, эротично закусывает губы; парень позади неё, подстраиваясь к темпу барабанов и рифа ритм-гитары, ловит от всего происходящего кайф. Это он надоумил моего друга, порнографа, который даёт мне полный доступ к съёмкам, снять красивый и стильный ролик на фоне какого-нибудь дикого и яростного рокерского клипа, а затем смонтировать всё под ту же музыку – своего рода кавер-версия видео – только для взрослых, хотя и у первоначального варианта ограничения 18+.

После съёмок актёр, молодой парень, признаётся писателю, которого я привёл на экскурсию, что он, парень-актёр, давно мечтал заняться сексом под оглушительный рёв «Rammstein».

Сейчас же, когда идут непосредственно съёмки, парень, пытаясь перекричать крамольные слова песни, говорит моему другу, который сидит рядом с одним из операторов на складном стульчике, что в следующий раз хочет балерину и не одну. В то время как он трахает партнёршу сзади, жёстко врезаясь в её сочащуюся секретами плоть плотью своей, до предела напряжённой и пульсирующей, он пытается подпевать солисту и орёт во всё горло припев песни:

I hate my life and I hate you,

I hate my wife and her boyfriend, too!

I hate to hate and I hate that,

I hate my life so very bad,

I hate my kids, never thought

That I'd praise abort! –

и строит гримасы, подражая солисту, загримированному в человека-свинью. В конце концов это превращается в сплошной цирк: парень поёт, девушка, перестав театрально стонать и кривиться от якобы неописуемого блаженства, просто хохочет, что, собственно, делает и вся остальная съёмочная группа. Писатель спрашивает меня, громко выговаривая слова мне в ухо, чтоб перекричать музыку, всегда ли у нас такое твориться? Я отвечаю ему, что это впервые такой бардак. Я говорю, что, видать, они это делают для него, то есть для самого писателя, чтоб тому было интересней. Как правило, продолжаю я, это не так уж и занимательно: пялиться на то, как пара занимается любовью то в одной, то в другой позе. Это лишь в готовом виде ролик выглядит красиво и возбуждающе. В реальности же это – рутина, как и все остальные профессии.

Хотя если на чистоту, то мой друг-порнограф и вся съёмочная группа, в общем – никто из них не стал бы выделываться ради какого-то там писаки, будь он хоть самый раскрученный из всех литераторов современности. Для них это дело принципа.

К концу первого припева девушка овладевает собой и начинает снова мастерски исполнять свою роль блаженствующей нимфы: стонать и строить возбуждающие гримасы.

Собственно, в целом, любое порно – это, в первую очередь, чудеса монтажа.

Динамики бушуют индастриал-маталом. Моя гортань вибрирует от звуковых волн, хотя я в это время молчу.

Парень-актёр порой закрывает глаза, наслаждаясь наряду с коитусальными радостями ещё и музыкой, до безобразия громкой и разъярённой.

А на импровизированном громадном экране – белой стене – происходят кошмарные действа, снятые в стиле бурлеска в белых и красных тонах: под слова загримированного в свиномужика солиста: «Я ненавижу свою жизнь и ненавижу тебя, ненавижу свою жену и её любовника, я ненавижу саму эту ненависть…» – на белой сцене танцуют беременные балерины; руки солиста, разряженного в белые брюки, белую рубашку и белый жилет, солиста, морщинистого и с пятаком, – его руки заляпаны – буквально залиты – кровью по самые локти, а на ногах у прекрасных танцовщиц алеют колготки, стилизованные под истечения крови, будто аборт им был сделан только-только и «на живую», без анестезии тем самым солистом, у которого руки по локоть красные от крови, принадлежавшей, надо полагать, тем балеринам. «… я ненавижу своих детей, и никогда бы не подумал, что буду хвалить аборты» – солист в своём кошмарном обличие лежит на белом рояле и поёт свои ненавистнические строки, плавно водя окровавленными руками по воздуху, подобно какой-нибудь попсовой шлюховатой певичке в манере гламурных клише конца двадцатого века.

В то время как начинается второй куплет, солист предстаёт в образе свиноматки, у которой до чёртовой тучи детей. Милые поросята сосут грудь своей уродливой матери, а сама их мать баритоном взывает к слушателям:

Я люблю трахаться, но теперь с презервативом,

Ведь жизнь гораздо лучше без детей,

Так что в конце концов мне пришлось

Воздержаться от сношений с женщинами

(ремарка: не забываем, что лирический герой – мужчина).

Я ненавижу свою жизнь и ненавижу тебя!

Слава аборту!

Парень-актёр обратно-поступательно двигается в теле девушки и кричит в унисон свиноматке: «Praise abort!» – играя тембром своего голоса.

А я в это время думаю о том, что аборты и грамотная контрацепция – это фатум всех актрис, подобных той барышне, что сейчас мнёт коленями кровать. Участие в порнографии налагает на этих девушек уйму ответственности, рассуждаю я, и в первую очередь, морального плана. Конечно, рожать им никто не может запретить, но лучше, если у них не будет потомства… из милосердия к этим детям.

Мой друг, тот, что сейчас сидит на складном стульчике рядом с оператором, как-то сказал, что с большим позором приходит большая ответственность, пародируя слова дяди Бена³.

Девушкам, актрисам порно, самим известно, что неписаный запрет на роды налагается не потому, что они могут потерять форму после родов или на целые месяцы уйти в декрет, чего никогда не будет, поскольку у порно с участием беременных дам множество поклонников и даже настоящих ценителей. И не потому, очень может быть, что впоследствии в будущем ровесники, знакомые и одноклассники, даже друзья и приятели ребёнка этой женщины могут массово мастурбировать, насмотревшись роликов с её участием. Самое неприятное, на мой взгляд, то, что на ролики с её участием может наткнуться её ребёнок… И вполне возможно, что просматривая старые фотоальбомы, он обнаружит на фотографиях знакомое лицо, на которое, в то время как он прерывисто дышал и яростно онанировал, кончала куча мужиков в фильме под похабным названием…

В момент этого размышления в динамиках начинает прогрессировать саспенс, отчего стены ангара ходят ходуном. На экране – той белой громадной стене – каскад кадров: балерины валяются на сцене, корчась от боли, хватаясь за раздутые животы; омерзительный, грязный хряк с сеточкой на волосах мандражирует, жестоко стегая кучерским стеком свою жену-свиноматку; а на сцене из сгустка белого дыма появляется Мадонна с поросёнком на руках – её лицо морщинисто и с пятаком…

Говори «прощай», говори «прощай»…

Мы поднимаемся в небо…

Произнеси слова прощания, мы скоро вернемся…

Красивыми бабочками…

И заставим тебя плакать.

Поросячья Мадонна становится на колени, молит о пощаде; а перед ней – статно и величественно – встаёт тот, чьи руки в крови; равнодушные, надменные балерины подкатывают к нему на тележке «машину смерти» – баллон с жатым воздухом; он, свин, берёт в руки пневмопушку со шлангом; и выпускает Мадонне мозги воздушным зарядом, и снова поёт, лихо вытанцовывая перед беременными танцовщицами с ногами, будто залитыми кровью, вытекшей из их растерзанных чресел:

Я ненавижу свою жизнь и ненавижу тебя,

Я ненавижу свою жену и ее любовника.

Я ненавижу саму эту ненависть,

Я ужасно ненавижу самого себя, такого скверного,

Я ненавижу своих отпрысков, никогда бы не подумал,

Что буду прославлять аборт!

I praise abort!

I praise abort!

I praise abort!⁴

После первой части съёмок, уже в тишине, когда актёры протираются влажными полотенцами и одеваются, к нам с писателем подсаживается мой друг, жмёт руку мне и писателю, и я пересказываю ему наш с писателем разговор о рутине профессий, и он, порнограф, говорит после этого «ну да…», говорит, что большинство людей, прозябая на такого рода рабочих местах, «рутинных», лишённых всякого будущего смысла, не имеют как таковой ценности для будущего. Если, конечно, – добавляет он, – у них не будет какого-нибудь грандиозного хобби.

Большинство людей, продолжает он свой спич, – это массовка, если хотите, отбросы, от исчезновения которых ничего в мире не измениться: я и те, что сейчас мяли постель. Ни на что не способные, ни на что не годные и ни на что не влияющие никчёмности, которые только занимают место. Историю вершат единицы.

Девушка-ассистентка подходит к нам с подносом, на котором стоит три стаканчика с кофе. Каждый из нас берёт по стаканчику. Мы её благодарим, а она, улыбнувшись, уходит, приладив поднос под мышку.

– Но я имею в виду не исторических пакостников, – продолжает мой друг прерванную мысль, дуя на горячий кофе, пытаясь его остудить, – вроде Гитлера или Сталина и прочих таких же чертей, что и мы с вами, правда, с одним лишь отличием в том, что мы меньше наворотили или ещё когда-нибудь наворотим проблем.

– Хм, вы считаете, что Сталин и Гитлер – просто пакостники? – переспрашивает писатель. – Вам самому не кажется это сомнительным? То есть, по-вашему, всё то, что они наделали, – просто-напросто пакость?

– Да, и ничего больше. И в эту самую пакость этих сволочей стоило бы ткнуть их погаными мордами, как мы тычем моськами обоссавшихся котов! Проблема наша в том, что мы их, Сталина и Гитлера, да и всю остальную братию падали, пытаемся обожествить, сделать из них культ, как некоторые делают культ из образа императрицы Мессалины, хотя по сути та была всего лишь знатной шлюхой. Так и здесь. Делаем из них каких-то полубогов, делаем немалый живучий китч, масштабный, шизоидный китч, по которому они у нас уже чуть ли не князья тьмы, обладающие суперспособностями, изрыгающие пламя. Вдумайтесь: они ж те же самые люди, только дорвавшиеся до власти. Те же закоплексованные и забитые ничтожества, которые свою затаённую злобу срывали не как мы – обычные, среднестатистические или, лучше, лишённые власти – на своих близких или на беззащитной животине, а на населении своих и чужих стран. Наполеон был коротышкой, жирной, но, умной коротышкой, и к тому же коротышкой озлобленной. Теми же злобными коротышками были и Сталин с Гитлером. А злобные коротышки любят придумывать себе хитровыдуманные образы, театральные роли, а их подмостки – это весь мир: вспомните – у них у всех были свои особые жесты: Бонапарт, Сталин, Гитлер, даже Ленин – все со своими фишками и червяками в башке.

Для справки: в сопровождении Ленина, так сказать, в его команде, все его приближённые были выше его ростом: причина – Ленину было отрадно, что все эти гиганты и великаны подчиняются ему, низкорослому, но умному и могущественному. У Сталина была другая закономерность: он, наоборот, не держал рядом с собой людей выше себя, по понятным причинам. И, кстати сказать, многие были расстреляны только лишь поэтому, из-за своего роста.

Никогда не забуду изречение Сталина: «Одна смерть – это трагедия. Миллион смертей – статистика». Уже это о чём-то, да говорит. К тому же: насколько нужно быть пнём, чтоб прошляпить вторжение фашистов, уму непостижимо!

Чтобы попасть в историю, нужно в этой истории крупно засветиться. И здесь уже неважно, добро ты делаешь или зло – важны масштабы и массы, которые этот масштаб заметят. Всем плевать, что ты спас котёнка от своры диких собак. Чтоб тебя заметили, а уж тем более запомнили, ты обязан уберечь от вымирания популяции этих самых котов.

Никто не заметит, что ты забил до смерти дельфина. Но то, что ты стёр с лица Земли дельфинов как вид, вот это уже то, что войдёт в историю.

Мой друг попивает кофе и говорит:

– Культ необходим. Но средоточием культа мы постоянно избираем не тех, пропуская поистине достойных.

Я имею в виду учёных, художников, писателей, композиторов. Тех людей, которые в действительности сделали мир совершеннее, чем он был в начале их жизней. Это они воздвигли цивилизацию. Я, он (кивает в мою сторону) или вот они (показывает на актёров) – сущая по́гань, как и большинство из ныне живущих. Мы ни черта не умеем и ни черта не делаем. Мы даже не знаем, зачем живём. И даже если я бы и выучился на криминалиста в молодости, то был бы всё тем же ремесленником, как пекарь или рабочий у станка.

Я не говорю, что эти люди бесполезны. Как компьютеру необходима система охлаждения и смазка деталей, так и обществу нужны все эти случайные… ммм… (мой друг ещё пытается быть корректным) люди. Но как в компьютере главное – процессор, так в обществе первостепенны только некоторые люди, чьи жизни, безусловно, ценнее и миллиона тех побочных звеньев эволюции. Промежуточных, – под конец уточняет он с непосредственной миной на лице.

Писатель держит в руке диктофон, на который в точности записываются слова моего друга.

– Я не стал честным тружеником, но и кем-то лучше пока тоже. Я стараюсь выйти из ряда побочных или промежуточных, попросту – перестать быть серостью, «одним из», тупиком эволюции. Я пока лишь пытаюсь делать эротику красивой и художественной. Не кустарной, гаражной чушью, как это часто бывает. Не гонзо-порно, когда картинка двоится и троится на пиксели, а герои этих «художеств» больше похожи на заплывших жиром свиней. Мне хочется сделать из порнографии искусство, настоящее искусство, наряду с живописью и кино. И я уверен, что когда-нибудь это случится. Ведь присутствует же порно в литературе, и довольно крепко оно там обосновалось. Вот даже вы, – обращается он к писателю, – прибегли к этой теме. Не порно, правда, но эротика есть и в живописи. Порно есть и в кино. И давно, кстати. Вот только примеры все площадные. Смотрели «Нимфоманку» Ларса фон Триера? – Мы мотаем головами, якобы «нет, не смотрели». – Жаль, – он мимоходом попивает свой кофе, – потому что это прекрасный пример того, как порно используется всего лишь для дешёвой рекламы своего отстойного фильма.

Он говорит, что в наше время, в эпоху укоренившегося постмодернизма, порно, эротику, используют безрассудно, не имея понятия о всей ценности и своеобразии этого щекотливого, исключительного жанра. Эротику опошлили нынешние маркетологи, а за ними за это кощунство взялись и все, кому не лень: от бездарных писак до уже выдохшихся кинематографистов. Мой друг говорит, что если у Тарантино ещё есть мозги, а в них идеи для новых достойных фильмов, то у фон Триера эти мысли уже иссякли.

Затем он обращается к актёру, надевающему майку, и спрашивает, что тому больше всего понравилось в «Нимфоманке»?

– Единственное, что мне в этой фигне понравилось, – отвечает актёр, расправляя на себе майку, – так это саундтрек от «Rammstein». И то: он был только в первой части, и к тому же не к месту.

Одевшись парень-актёр идёт в сторону туалета.

– Вот то-то и оно! – восклицает мой друг. – Ещё и от «Rammstein» Триер рекламу поимел.

В недовольстве он откидывается на спинку дивана и продолжает с раздражением в голосе:

– Много мне попадалось чокнутых придурей, орущих во всю свою чёртову глотку о том, что «постмодернизм – бессмысленный и лишённый всяких перспектив нарост на теле литературы; что это чистой воды безобразие» – просто тот пень был якобы писателем. – На слове «якобы» мой друг саркастически качает головой и таращит глаза. – И это лишь частность. Я много слышал бредовых заявлений о том, что традиция – это будто бы оплот человечества.

(Я тут же вспоминаю традицию датчан кровожадно забивать дельфинов).

– Что ж, – продолжает мой друг, – пусть эти брызжущие слюной изжитки прошлого…

– Подождите! – вдруг встревает писатель. – А почему тот, о ком вы говорите, называет постмодернизм «безобразием»? – с озадаченным видом спрашивает он.

– Просто ему не нравится, что в постмодернизме всё позволено: секс, насилие, жестокость – в общем, полная невоздержанность. Вот это его и бесит. Обычный ретроград, как всегда бывает, тупой ибескомпромиссный.

– Но с чего это он взял, что постмодернизм – это именно то, что вы только что назвали?

– В каком смысле? – Внимательно уставился мой друг на писателя.

– Ну, просто сцены насилия, – уточняет писатель, – неприкрытая жестокость, физиология, нецензурная лексика – чаще всего отличительные черты натурализма. А постмодернизм – это течение, в основе которого лежит скептичное заключение, что ни в философии, ни в религии, ни в искусстве нельзя создать ничего принципиально нового, из чего следует, что любое современное произведение можно воспринимать лишь как цитирование уже сложившихся истин из мирового художественного пространства и опыта.

– Но… – протяжно произносит мой друг, собираясь с мыслями. – Вы, я надеюсь, согласны с тем, что постмодернизм в наше время уже нечто большее, чем скепсис?

– Ну-у, возможно, – подумав, отвечает писатель.

– Во-от! – обрадованный тем, что с его мнением согласны, мой друг с энтузиазмом продолжает: – Поэтому в моём восприятии постмодернизм имеет вид паноптикума, в который стихийно, как в чёрную дыру, засосало многие из уже существовавших направлений. В моём представлении: постмодернизм – это направление, которое даёт человеку абсолютную свободу самовыражения, если можно так выразиться, следующая ступень эволюции натурализма, свободная от предрассудков и тисков общественного мнения.

– Или, проще говоря, крайний субъективизм? – произносит писатель.

– Почему субъективизм? Разве писатель или кто бы то ни было не может абстрагироваться от своих оценок и просто описать то, что есть. Но в той манере, которую он самолично изберёт. Наверное, в том и постулат усовершенствованного постмодернизма и его принцип: отсутствие канонов.

– В таком случае, у каждого постмодернизм свой.

– Почему бы и нет? Ведь есть же сугубо изолированные личностные понятия, смысл которых зависит от того, в отношении кого они употреблены.

– Как экзистенция, – кивает писатель.

– Вот именно. – Мой друг отпивает ещё чуть-чуть кофе. – На чём это остановился?

– Ты говорил что-то о традициях, – напоминаю я.

– Ах да! Ну так вот: пусть эти брызжущие слюной изжитки прошлого – я говорю о тех, кстати сказать, ретроградах – продолжают безнадёжно проклинать неминуемо надвигающийся прогресс, чьи жернова размолотят в пыль всех тех умников, лицемерных, озлобленных, мнительных и мнимо добропорядочных трусов, святош, которые везде пытаются усмотреть оскорбление их пуританским вкусам. Уверен, и в уборную ходят они, чтоб испражниться не тем, чем нормальные люди, а чистым светом. Да и блюют они наверняка радугой! Фанаты традиции, какой бы кошмарной и абсурдной она ни была, – это всезнающие снобы, гнусно и мерзостно хихикающие при чьём-то обсуждении тем интима и межполовых отношений, подобно хихикающим подросткам, впервые дорвавшимся до порносайта. Такие защитники традиций – это потомки инквизиторов. Сейчас они душат искусство и всё новое в ранних зачатках, дабы оно не расплодилось и не сместило закоренелое и уже подгнивающее старое, то есть непосредственно их самих. А раньше – эти дебилы, обсирающиеся от зависти, душили еретиков.

– Но что самое отвратительное и неприятное, – не унимается мой друг, – так это людское лицемерие. Меня постоянно бесят эти фригидные суки – к слову о святошах, – обращается он ко мне, – которых ты ко мне периодически водишь! Мне хочется им плюнуть в их поганые, наглые, обрыдлые хари, когда они пытаются навязать моим актрисам свою ёбнутую мораль. Откуда они к чёрту знают, как надо?! А? Откуда они, эти обделённые в сексе курицы, набрались мозгов, чтоб поучать моих девочек? Я понимаю, что это всего лишь банальная зависть и что я должен быть умней и выше всей этой херни, но, знаете, – поворачивается он к писателю, который внимательно слушает эмоциональную речь моего друга, – просто обидно как-то, что ли… Обидно, когда эти сорокалетние тётки с опухшими пальцами, воняющие своими блевотными духами с приторным цветочным ароматом, огульно порицают мою работу, моих коллег, обвиняют нас в безнравственности, актрис называют бесстыжими шлюхами, а в то же самое время, уже будучи у себя дома, конечно же, скрывшись от детей, уверен, дрочат по ночам в ванной, начитавшись женских романов, и ссутся от вида моих парней-актёров.

Мой друг говорит, что он убеждался в безграничности людской тупости трижды: в первый раз, когда миллионная толпа дегенератов начала скупать книги Дэна Брауна, насмотревшись в вечерних новостях репортажей о том, что Ватикан якобы воспротивился публикации «Кода да Винчи» из-за каких-то там обличающих церковь штук, которых там ни к чёрту нет! Эти жрущие чипсы и колу обыватели даже не в состоянии понять, что, если бы в «Коде» было что-то, угрожающее подспудному авторитету Папы, книги бы не было никогда. Брауна бы тайно убила, расчленила и закопала где-нибудь на девятой широте кучка полудурков, считающих себя неотамплиерами, и затем в публику вывела бы двойника Брауна, но никак не раздувала бы целую рекламную кампанию, бесплатно, к тому же, в пользу этой шарлатанской бездарщины о теории заговора.

Второй раз был во время повального ажиотажа на продукцию «Apple». Опять же эти жрущие, жующие, хрустящие мещане поверили в сказку о многокилометровых очередях, в которых люди стояли-де сутками, дабы одними из первых заполучить какую-то новую пластмассовую фигню от трендового производителя, поверили, не понимая при этом одной простой вещи, что все эти очереди – не больше, чем очередной промоушен, спонсируемый самим «Apple». Поверили и помчались скупать эту электронщину.

Но однажды, говорит мой друг, он окончательно удостоверился в тупости и никчёмности вкусов и интересов публики. Публики, кстати сказать женской. И как оказалось, во всех отношениях лживой.

– Я сейчас имею в виду то время, когда вышла эта блядская книга «50 оттенков серого», наделавшая шума, который был абсолютно, опять же, проплачен агентами этой латентной потаскухи Эл Джеймс. Ещё бо́льшие потаскухи те, кто с пеной у рта вопил, доказывая, что книга эта якобы шедевр смелости и достоверности. Прям неонатурализм! Меня, правда, кое-что и позабавило, я говорю о задней стороне обложки, собственно, это единственное, что стоит читать в книге. Там были десятидолларовые отзывы от различных критиков и изданий, понятное дело, все чуть ли не оргазмирующие от восторга от книги. Но что самое интересное и что, повторюсь, единственное заслуживает внимания, так это фраза, сказанная будто бы анонимной читательницей на форуме поклонников романа. Там говорилось, что признаться в том, что ты смотришь порно – стыдно; а сказать, что ты читаешь «50 оттенков» – это даже почётно. Поняли, в чём соль?! Порно может быть почётным, но если облачено оно в красивую обёртку, а в данном случае обложку. Представляете себе уровень этого лицемерия? То есть смотреть порно – это дело извращенцев и скабрезных рукоблудов, а читать, значит, – дело охеренных интеллектуалов. Но не думайте, – уточняет мой друг, – что я противник эротики в книгах – я противник плохих книг, где эротика является излишней и пошлой, где эротика бессовестно эксплуатируется. Я так же отношусь и ко многим видеороликам, которые, кстати, и дискредитируют эротику неумелой постановкой и дилетантством, даже, наверное, извращением. Короче, коммерция.

Хотя о каком интеллекте может идти речь, если до сих пор великое множество людей уверует в экстрасенсов, знахарей и гадалок! И я уже не говорю о том, что многотысячную публику сейчас просто невозможно переубедить в том, что телевизионные ток-шоу – сугубая постановка с актёрами и заранее оговорённым сценарием.

Своей трилогией Джеймс лишь подтвердила правдивость легенды о том, что нашим благовоспитанным эмансипированным дамочкам порой сильно не хватает знатной дральни.

Возвращаясь к главной теме, он продолжает свою мысль:

– Теперь понимаете, – обращается он к писателю, – что не за горами то время, когда порно станет элитарным искусством, и уже тогда – и только тогда – постмодернизм достигнет своего пика.

Раньше святое и непристойное было тождественно, говорит он. Это потом, по прошествии лет, люди извратили суть любви до степени запрета. И, наверное, писатели и режиссёры, фон-триеры и джеймсы, не виноваты в том, что толпа повелась на их гнилую приманку. Виновата сама толпа, для которой слова «вагина» и «пенис» приобрели одновременно характер табу и характер сакральной мантры, от которой их и прёт и от которой они краснеют. Одновременно стыдятся и льнут… А рекламщики пользуются этим противоречием.

Эти тёти и дяди, потомки пуритан, – они хотят, чтобы искусство стало сахарным, до блевоты приторным, стерильным. Хотят вогнать искусство в жёсткие рамки, не разумея, что позиция постмодернизма, непререкаемой стилистики XXI века, и заключается в отсутствии каких бы то ни было рамок. Ограничение там одно – и то условное: фантазия того, кто этот постмодернизм делает: писатели, живописцы, кинематографисты и прочие.

Искусство перестало сеять светлое, доброе, вечное. Теперь оно сеет мрачное, озлобленное и неискоренимое.

Всё то, что копилось в людях на протяжении тысячелетий.

Постмодернизм – это плотина – нет – это поток, который эту плотину запретов прорвал, поток накипевшего злословия, поток горячей пены, кипяток, который подогревался многие годы, пока всё то, что нагнеталось и развивалось тайно внутри у сотен, не выхлестнулось в виде нынешнего искусства, смелого, безбашенного и истеричного. Шокирующего.

Мой друг смотрит, как девушка-актриса туже затягивает пояс махрового белого халата и идёт пить чай с оператором. Провожая её взглядом до импровизированной кухни, он говорит:

– Эти горе-проповедники, что ратуют за то, чтобы наконец отговорить этих девушек участвовать в съёмках эротики, просто не могут понять, наверное, не зная сути проблемы, что им, девушкам, очень сложно найти иную работу, если они уже хотя бы один раз поучаствовали в таком. Я ни в коем случае не призываю молодых девочек участвовать в этом гадючнике, по-другому и не назвать всё это свинство. Наше дело требует самоотречения от актёров и самопожертвования. И в первую очередь, конечно, от девушек. Она (он кивает в сторону той девушки-актрисы) попала сюда случайно. В своё время её изнасиловали шестеро человек, сняли всё это на видео и выложили в интернет. Она заявила на них в полицию – благо, что у неё не случилось стокгольмского синдрома. Их осудили. Видео, конечно, попытались удалить, но за то время, что длился процесс, видео успело перекочевать в сотни и тысячи компьютеров. Ролик разнёсся по множеству сомнительных сайтов. Один кошмар, вроде как, закончился. Очередной только начинался. На каждом новом месте, куда бы она ни устраивалась работать, находился хотя бы один задрот, прознавший об этом тридцатиминутном видео, где над этой бедной девочкой (он глядит на неё, не моргая; смотрит, как она небольшими глотками попивает чай из маленькой белой чашечки и беседует с оператором) издевались шестеро пьяных выродков. Когда же она пришла к нам на кастинг, то сразу показала нам это видео. С тех пор мы и работаем вместе. Она мне как-то призналась, что только здесь ей уютно; что только здесь её уважают, что бы с ней ни делали во время съёмок, а не глумятся за спиной или в открытую не ржут ей в лицо, что якобы видели, как на неё мочились шестеро мужиков. Жаль, что она уже не сможет никогда иметь детей. И даже не потому, что в тот вечер эти сучьи черти ей всё там раскурочили, а потому, что просто как-то неправильно, когда твой ребёнок может увидеть тебя в таком виде. Теперь-то от него это не скрыть… Хотя, конечно, находятся и такие, кто решается забеременеть и родить, а потом честно воспитывают своё чадо, понятное дело, бросив сниматься. И я их нисколько не осуждаю. Моя работа как-то выедает этот порок – осуждение ближних…

В перерыве, когда мы пошли с моим другом в туалет, оставив писателя переваривать всё то, что он уже увидел и услышал, ополаскивая руки и глядя на моего друга-порнографа в зеркало, я спрашиваю его, какого чёрта он сегодня такой общительный? Ведь писатели здесь не впервые.

А он отвечает, что писатели, может, и не впервые, но впервые писатель, который не пялится, пуская слюни, на голую актрису и не пытается как можно внимательней рассмотреть её промежность, а смотрит, хоть и с интересом, но и с мыслью о том, как можно этот фрагмент чужого сношения обыграть у себя в книге. Вот и отличие, говорит он, закрывая кран и вытирая руки бумажным полотенцем. Хотя меня он нисколько не убедил.

– Я же поглядывал на него, пока играла музыка и шла сцена.

Сначала, продолжает он, мне просто хотелось поговорить, вот я и начал. А потом уже как-то вошёл в раж, увидев его (писателя) интерес. Вот и всё (пожал он плечами).

– Вот поэтому мне и хотелось сказать что-то умное. Я давно подумывал кому-нибудь выдать свои соображения по поводу всего того, чем я занимаюсь. К тому же сейчас есть шанс, что часть моих мыслей может появиться в, быть может, достойной книге. Разве это плохо? – говорит он мне, в то время как мы выходим из уборной.

Когда начинают снимать очередную сцену, мой друг, сидя с нами – мной и писателем – на диване, говорит, что лучший способ разрекламировать книгу – это написать на обложке 18+, а лучше, 21+; затем растрезвонить по телеку, что книга эта якобы запрещена Ватиканом, православием, исламом и прочими конфессиями из-за, как будто бы, чрезвычайного растлительного и крамольного характера. И вот тогда-то будет повальный ажиотаж. Многим придуркам захочется узнать, какие же извращения и разоблачения там описаны, что повлекли такие запреты? В этом и весь секрет. У людей нездоровый интерес ко всему скрытому, мерзопакостному и отвратному. Но что самое занимательное: постмодернизм и зиждется на этой аморальности. Хотя, если честно, любой натурализм и любая правда – порочны по определению, потому что так или иначе имеют отношение к человеку.

А так как постмодернизм и гонзо-китч, зубастый экзистенциализм, – практически неотделимы друг от друга, то и неудивительно, что современное искусство считают безнравственным и постыдным, ведь все мы в глубине души – аморальные твари.

Мой друг занимает своё место на складном стульчике рядом с одним из операторов, а я спрашиваю у писателя, каковы его впечатления от экскурсии?

Пока парень-актёр водит своим языком по увлажнившимся нежно-малиновым складкам влагалища девушки-актрисы, а та томно постанывает, писатель отвечает, что очень интересно быть участником того, что было для тебя на протяжении многих лет областью домыслия. Он говорит, что единственного порнографа, которого он знал до сих пор, и то – понаслышке, зовут Пьером Вудманом.

Кивая, я говорю, что знаю этого режиссёра.

Сейчас в ангаре не бушует музыка (парень-актёр набесился), поэтому писатель и я не напрягаем голоса, чтобы слышать друг друга.

– Но сами знаете, – говорит писатель. – Пьер Вудман – своеобразный человек, противоречивый.

Я говорю, что все, кто так или иначе заняты в секс-индустрии, противоречивые личности.

– Да, вы правы. Но, наверное, именно поэтому то и удивительно, что… ммм… люди, задействованные в таком своеобразном жанре, так умеют мыслить. Я имею в виду вашего друга.

Я отвечаю, что не стоит верить всему тому, что сейчас наплёл мой друг; к тому же соглашаться с ним или спорить; во многом он и сам сомневается, и поэтому часто может придерживаться абсолютно противоположных взглядов, часто их менять, а нередко и вовсе в них путаться; просто до сих пор ему не удалось обнаружить во всём собрании мировых идей ту, ему наиболее близкую; в том и причина всех его заскоков и путаницы, нагромождения. А что касается мышления и ограниченности, то это – лишь предрассудки. Человеку ничто не мешает быть культурным и образованным.

– Да, вы снова правы, – говорит мне писатель. – Это всего лишь предрассудки. Возможно, стереотипы, которые являются неотъемлемыми в случае с порнографией, так и будут очернять и актёров, и прочих, кто участвует в производстве этой продукции.

Я отвечаю, что если показать прохожим людям на улице фото актрисы или актёра фильмов для взрослых, не говоря при этом об их занятии, то люди ведь охарактеризуют этих актрис и актёров вполне себе положительно. Неадекватно они отнесутся к ним лишь в том случае, если заранее объявить им о профессии тех, кто изображён на снимках.

– Дело психологии. Суть в стереотипе модели поведения.

Да, соглашаюсь я, суть именно в этом, хотя, быть может, у психологов это как-то называется по-другому, но смысл понятен и без этого.

Писатель говорит, что это называется «атрибуцией».

«Ну и хрен с ним, как это называется!» – хочется мне ответить, но я говорю совсем иное:

– У людей сложилось мнение о порнографии как о чём-то настолько вульгарном и запретном, кощунственном, что все эти оценки прилипли и к людям.

Сейчас великим злом у старшего поколения принято считать интернет и всё, что с ним связано. В их сознании порно и интернет неотделимы, как, собственно, и социальные сети. Интернет представляется им кошмарным и въедливым спрутом, развращающим молодежь, хотя, как мне кажется, интернет в наше с вами время стал исключительной и незаурядной ипостасью естественного отбора. Слабые звенья эволюции – ничтожеств и тупиц – он безжалостно морально уничтожает – других же, наоборот, и морально, и интеллектуально развивает. И зря говорят, что естественный отбор в новейшее время сдох под натиском светского гуманизма. Он всё равно как-нибудь, да просочится в нашу жизнь.

– Мне было бы ещё интересно узнать – помолчав, произносит писатель, – что поспособствовало вашему другу в выборе такой профессии?

– Он, – говорю я подумав, – сначала планировал стать криминалистом. А путь, по которому ему действительно стоит идти, как он тогда рассудил, обнаружил во время изучения им одного раздела в учебнике по криминалистике. Раздел назывался «Сексуальные преступления» или «Преступления на сексуальной почве». Помните, он как-то сказал, что людей неумолимо привлекает всё самое мерзопакостное?

Писатель, глядя на меня, кивнул.

– Он не исключение. Так вот, – продолжаю я, одновременно с тем как на кровати девушка уселась верхом на парня лицом к нему, без остатка вобрав в себя его пенис, и начала медленно двигаться вверх-вниз, расширяя своё гениально задуманное природой отверстие, чтобы половой член партнёра свободнее помещался в нём. Камера крупно снимала гениталии обоих партнёров, подтянутую попку девушки и её чуть приоткрывшийся, безукоризненно выбритый, розовый анальный проход, – более всего, что привлекло его внимание в разделе сексуальных преступлений, как он мне говорил, был параграф об экскрементофилии. Он мне рассказывал, цитируя учебник, что «экскрементофилия (пикацизм) – сексуальная девиация, сочетание мазохизма и фетишизма, при котором роль фетишизируемого предмета играют выделения человеческого организма, к числу которых относятся моча, кал, пот, сперма, менструальные выделения, слюна. Некоторые специалисты считают пикацизм заместительной или переходной формой к некрофилии». Не удивляйтесь, что я всё это запомнил – просто он часто любил цитировать выдержки из учебников. Да и сейчас этим грешит. Ещё он мне говорил, что плевание в рот партнёру по его инициативе называется саливафилией, а обнюхивание и лизание потного тела: подмышек, промежности, ануса, ступней и пальцев ног, то есть фут-фетишизм, – поднимаю я руку с оттопыренным указательным пальцем, уточняя, – называется гигрофилия; а различные действия с калом – это копрофилия. Некоторые доходят до того, что поедают экскременты, свои и чужие. Это уже называется копрофагией.

В общем, первые наши с ним беседы, – говорю я, – проходили именно так: он мне бесконечно рассказывал обо всём этом.

– А как вы с ним познакомились? – спрашивает писатель.

– Мы тогда с ним учились в одном университете. Он – на юридическом факультете, специальность – следователь-криминалист, я – на факультете журналистики. И как-то довелось мне подготовить доклад на тему порнографии XXI. Это я сейчас понимаю, что такое в учебном заведении представлять не очень допустимо, но в то время я зачитывался книгами Хантера Томпсона и Уильяма Берроуза и считал, что именно моих идиотских журналистских материалов и не хватает миру для полного счастья. Тогда я не понимал, что разъярённость в речи и полное невоздержанность в словах, да и вообще невоздержанность в чём-либо простительна и даже приветствуема только в случае с уже известными писателями. И порой посмертно. Но эта привилегия была не для меня. Поэтому единственное, что тогда сказал мне преподаватель, после того как я прочёл перед всей аудиторией мой гонзо-опус о порнухе и расширении сознания, это: «Вам нужно познакомиться с одним студентом с юридического – вы найдёте с ним общие темы». Так, собственно, мы и познакомились. Посредством моего преподавателя, который мне потом, уже после занятий, рассказал, что тот, о ком он говорил, давеча представил на своём факультете курсовую работу на тему «Сексуальные извращения и девиация как один из своеобразных путей развития культуры», где наглядно представил на слайдах и видео-роликах, что он, собственно, имеет в виду: его доклад сопровождался порно-нарезками с мужскими оргазмами, когда сперма извергалась на по виду кайфующих от этого всего партнёрш и всё прочее тому подобное. Мой будущий друг из-за этого выступления прославился на весь университет как первый и единственный, решившийся использовать порнуху в качестве материала для реферата. Кстати сказать, ему тогда поставили зачёт.

Затем на одном из привилегированных сайтов для любителей клубнички, где членство стоило порядка пятисот долларов, он списался с одним порнографом, и, собственно, с того времени мой друг и начал этим промышлять. Сначала, как вы, просто присутствовал на съёмках. Потом и сам начал снимать и ставить.

– А вы сейчас чем занимаетесь? – спрашивает писатель. – Ну, кроме того, что устраиваете такие экскурсии? – уточняет он.

А я отвечаю, что порой принимаю заказы от газет и журналов, порой, сайтов, пишу заметки и аналитику за приличные гонорары под псевдонимом, который у многих на слуху.

– В общем иногда для собственного уже интереса, для души, так сказать, становлюсь журналистом-фрилансером.

– А сейчас что-нибудь пишите? – не унимается писатель.

Я же отвечаю, что сейчас пока не принимаю заказы по личным обстоятельствам. Поняв по моей интонации, что об этом я более не намерен распространятся, писатель на время умолкает, принимаясь смотреть на то, как парень-актёр ублажает свою партнёршу посредством пальцев рук.

Она лежит перед ним с широко разведенными ногами, опёршись на локти, смотрит на него с надеждой в глазах и обожанием, а он, на коленях, обильно облизывает средний и безымянный пальцы правой руки и медленно вводит их в раскрытое лоно девушки; левую же ладонь он кладёт на её безукоризненно проэпилированный лобок, чуть на него надавив, и начинает – сначала медленно, затем всё быстрее – двигать правой ладонью внутри влажного и тёплого влагалища вверх-вниз, вверх-вниз, отчего девушка-актриса непритворно стонет, срываясь на короткие вскрики; её напряжённые бёдра и ягодицы вздрагивают, мышцы влагалища по мере нарастания темпа начинают многократно сокращаться, игриво сжимая пальцы её наречённого возлюбленного. Она прерывисто дышит, ощущая внутри себя нахлынувший прилив эстрогеновых соков, готовых уже буквально через секунду из неё извергнуться, как из гейзера. Но внезапно парень останавливается, вынимает из безропотной партнёрши пальцы и начинает медленно массировать её внутренние, розово-малиновые, мокрые интимные губы. Она дышит, дышит, тяжело и надрывно, её нижняя челюсть трясётся; она, уже всем телом дрожащая, сонно смотрит на ласкающего её между ног мужчину, призывая того этим разнеженным взглядом утомлённой блудницы довести её уже до оргазма и оставить в покое, довольную и униженную.

Четыре камеры – одна отвечает за ракурс сверху – одновременно снимают то, как актёр, прервав массажную ласку её, актрисы, гениталий, мгновенно, грубо вводит в них те же пальцы и ещё быстрее принимается терзать разгоряченное желанием отверстие девушки. Та кричит, стонет, прыскает слюной и скалится, извивается и судорожно дёргает ногами, пока наконец её таз не выгибается резко вверх, а из уретры не выпрыскивается половая смазка одним обильным выплеском…

Девушка без сил падает на мокрую от собственного пота и эякулята постель. А её партнёр, не теряя ни секунды, набрасывается на неё сверху и начинает очередной акт её сексуального терзания.

– Н-да, как бы люди ни противились этому, но вся жизнь сосредоточена на сношении одного с другим, – говорит мне писатель. – И дело даже не в том, что секс – предтеча новой жизни. Хотя… в первую очередь дело именно в этом.

Улыбаясь, я добавляю:

– Однако многие открещиваются от того, что стремление к размножению принято называть основным инстинктом.

– Это уже честолюбие, – отвечает писатель, – и чертовски возросшее самомнение. Люди, что смехотворно, причисляют себя к разумным и высокоразвитым существам. Им немыслим тот факт, что многое у нас до сих пор случается на основе инстинктов, непроизвольно и попросту рефлекторно. Им хочется думать, что все их поступки и все их дела происходят от разума. Этим умникам ещё и невдомёк, что, очень возможно, они-то и не являются как раз таки теми самыми высокоразвитыми существами. Они, может, и сведущи в том, что Земля – это шар, а некоторые даже превзошли первых, имея представление о том, что Земля плюс к тому – эллиптична. Но как бы то ни было, велико количество прогрессирующих деградантов.

Пока мы рассуждали о том, насколько тупы ближние наши, тем самым воспевая осанну умам друг друга, актёры успели поменять позу своих игрищ.

– Мне единственно интересно то, – продолжает писатель, – что, покуда люди адекватно относились к половым отношениям – понятное дело, имея, конечно же, и свою долю предрассудков и, как нам сейчас кажется, уйму глупостей – эти половые отношения не были чем-то запретным, а их упоминание кощунственным и априори пошлым. Всё-таки как современным людям не хватает адекватности.

– Как-то, палясь в телевизор – говорю я, – я наткнулся на репортаж о том, что какой-то священник взъерепенился по поводу того, что в школьном экзамене по биологии присутствовал вопрос о женских гениталиях, где ответом было слово «клитор». Он требовал исключить это задание из общего перечня. Вот ведь до чего доходит человеческая глупость. Дай им волю…

– Всяким придурям? – ёрничает писатель.

– Да-да, им. Так вот: дай им волю, они всё человеческое население бы принудили к стерилизации. Хотя это бред. Священники первыми бы встали грудью за своё хозяйство, только бы их не лишали этой их тайной радости. Во все века и всякое время эти монахи да послушники были ещё теми распутниками и не брезговали даже мужеложством.

– Да что уж гомосексуализм. Это ещё не самое находчивое, что копошилось в их лысых макушках.

– Ты о зоофилии? (Писатель кивает в знак согласия) Прости, что на «ты», просто так сподручней.

– Хотя здесь дело даже и не в теофилах, – балуется писатель неологизмами. – Мне кажется, что разврат и всё с ним связанное, в общем – девиация, – говорит он, – не что иное, как просто обыденная потребность человека. Или, лучше, человечества.

– Н-да, и во всякое время эта тема будет самой востребованной и вызывающей наибольший интерес, – отвечаю я. – Собственно, на то инстинкт и основной.

– Хм, если уж говорить об извращениях, то всё, что не является репродуктивным спариванием, можно назвать извращением. А секс в презервативе и мужское онанирование так и вовсе массовое детоубийство, и нелогичное, антисоциальное и антидемографическое расходование биологического материала.

Мы здорово посмеялись над этой шуткой. Затем писатель продолжил:

– К тому же, разврат – это относительное понятие. Каждый по-своему определяет, что для него есть извращение. И, как правило, это определение зависит от степени закомплексованности какого-либо из людей и уровня развитости в них предрассудков и ханжества. В общем, оценка чьей-либо нравственности – это, в первую очередь, и единственно, наверное, должно быть определение степени образованности. Если человек ограничен и односторонен, то и нравственности взяться неоткуда. Некоторые и роман Набокова «Лолита» считают верхом распутства. И мне поэтому интересно: что́ те самые неженки сказали бы о романах Чака Паланика или Рю Мураками?

Я киваю, приговаривая «Да-да-да…», и улыбаюсь, довольный тем, что нахожусь в курсе того, о чём он рассуждает.

– Томас Манн как-то сказал, что французская литература – литература великая, русская же литература – святая. Однако ж если вчитаться в биографии некоторых русских писателей, то возникает чувство, что листаешь какую-то коллекцию сексуальных расстройств. Например, Ивана Тургенева жениться и потерять девственность заставила мать, которая, кстати сказать, присутствовала при этом, не оставляя сына с невестой наедине до тех пор, пока не убедилась в том, что невестка её уже больше не является девушкой. Но это плохой пример, потому что в то время на деревне многие родители так делали. В первую брачную ночь молодожёнов порой присутствовали целые делегации родственников-вуайеристов. Оттуда и пошла русская поговорка «держать свечку». Этим идиотам было интересно буквально всё. В своей мании к обычаям они только девушке промежность не осматривали, а вот простыни на наличие крови всё-таки проверяли. И чрезвычайно тщательно.

Отец Достоевского, – продолжает писатель, – дворянин, устраивал в своём доме целые кровавые оргии с участием деревенских девушек, многие из которых были несовершеннолетними. (Кстати, помер он от рук собственных же взбунтовавшихся крестьян.)

Хотя совершеннолетие – понятие опять же относительное. В разные времена на это смотрели по-разному. Когда-то и двенадцатилетние уже были жёнами и мужьями. Да и до сих пор это есть в традициях некоторых народностей.

Ну так вот. Продолжу: Марина Цветаева в своих дневниках писала, что сексуально ублажала свою начальницу, чтоб та её не уволила с работы (правда, не припомню сейчас, на какой должности тогда была поэтесса). Плюс к тому: Цветаева – опять же дневники – настолько любила своего единственного сына, что первой женщиной его была она сама.

– Что?

– Да, – обрадованный тем, что смог произвести на меня впечатление, писатель кивает в знак согласия, – она неоднократно имела с ним интимную связь.

– И это всё в её дневниках? Ха, прям Мопассан!

– То-то и удивительно, что она сама об этом писала, зная притом, что её рукописи, определённо, когда-нибудь, да станут достоянием общественности. Хоть её дневники и были долгое время закрыты в спецхранах СССР, в 90-х же многое из литературного богатства России обрело свободу: Солженицын, Пастернак, Булгаков. На свет вышли не только их художественные произведения, но и множество записных книжек, в числе которых и были эти скандальные дневники Цветаевой, которые, кстати, впоследствии прошли сильную цензуру, поскольку вся та грязь и чернуха, которую описывает Цветаева, плохо вяжутся с романтическим образом женщины-поэта.

– Н-да, порой сложно понять мотивы многих человеческих поступков.

– Да, это довольно странно, что она, зная о возможности огласки, всё же описывала всё то непотребство, сильно её очерняющее, но тому есть довольно-таки простое объяснение.

– И какое же? – Мне стало весьма интересно это узнать.

– Если человек в своём миропонимании достиг уровня подтверждения уайльдовского афоризма: «Человек начинает себя судить только тогда, когда другие уже не имеют на это никакого права», – он воспринимает свои поступки уже не со стороны морали и нравственности, не со стороны правильности и объективности, а сугубо субъективно, что позволяет ему посмотреть на всё своё прошлое как на некое достояние и предмет гордости. Особенно это касается всего самого неприглядного. Своего рода вызов общественности. Протест. На это способны только две категории людей: полные тупицы, всегда в себе уверенные, согласно классику, и талантливые сверхличности, превзошедшие своё время или, лучше, его окрасившие. К последним Цветаева и относилась, к тем, кто по-настоящему, здраво ощущает собственную значимость и исключительную цену в этом мире. Поэтому-то, испытывая чувство превосходства над большинством из тогда живших людей, она и не стеснялась полностью пред ними раскрыться, потому что их понятие об этике не являлось сколь-нибудь значимым для поэтессы. Она и только она была последней инстанцией в суждении о своих поступках и всей своей жизни. С той же целью, хоть, наверное, иногда и полностью не осознаваемой, многие известные люди пишут автобиографии.

– Покичиться?

– Можно и так сказать. К тому же описать что-то куда более легко, чем это же просто устно высказать.

– Хочешь сказать, те же мотивы были и у Саши Грей, когда она выпускала автобиографию?

– Ну… вот здесь можно ещё и сослаться на маркетинговый прогноз успеха, потому что Саша Грей – личность культовая. И культовая уже не только в кругах знатоков порнографии, но и во многих других. К тому же здесь большая разница между дневниками Цветаевой и биографией порно-дивы, потому что первая писала сама, а в команде второй десятки пиарщиков и литературных негров. К тому же лесбийские и эдиповские моменты в биографии поэтессы – это пикантная деталь, которая совсем по-другому заставляет посмотреть на жизнь писательницы. А то, что Саша Грей занималась всем этим, ещё и бо́льшим и похлеще, всё это уже никак не стимулирует интерес публики, потому что это и так ясно и всем известно. И все это видели.

– Так и что тогда?

– Как мне думается, здесь присутствует один мотив, чья природа схожа с природой стокгольмского синдрома, когда жертва изнасилования начинает испытывать симпатию и влечение к своему истязателю. И если в этом случае причина может быть в психическом расстройстве, чьи корни могут исходить из детства, когда девочка или мальчик, в общем, ребёнок, не получая должного внимания и любви со стороны родителей, был вынужден воспринимать грубое с собой отношение мамы и папы или кого-то из них как проявление как раз таки этой самой дефицитной заботы, то в случае с Сашей Грей особых ответвлений в сторону сексопатологий нет. Здесь всё дело в теории когнитивного диссонанса, когда для собственного удобства и душевного спокойствия человек, будучи мучим психологическим конфликтом двух установок, избирает одну-единственную – почти всегда необъективно – для себя наиболее выгодную. Короче, либо отрицает раздражитель, либо по основаниям этого раздражителя пересматривает свои взгляды, что бывает чрезвычайно редко.

– Прости, но я мало что понял из этого, – говорю я. – Книжки по психологии я практически не читал.

– Вот в чём суть, – отвечает писатель, – например, всё та же жертва изнасилования. – Он делает акцент на этой фразе. – В детстве она, жертва, всё никак не могла понять, почему же родители или кто-то из них по отдельности не уделял ей, этой жертве, должного внимания и заботы, которые в обилие получали другие дети. В сознании её возникал чрезвычайно сильный конфликт, или когнитивный диссонанс: с одной стороны эта любовь быть должна; с другой же – этой самой любви нет. Поэтому-то, дабы прийти в нормальное состояние, психика избирает путь наименьшего сопротивления, так сказать, защитный механизм, посредством которого, сочиняя для себя утешительную, оправдательную легенду, человек успокаивается и уже не чувствует в себе противоречий. В данном случае, ребёнок внушает себе, и довольно успешно, что равнодушие родителей или даже их жестокость – это лишь их своеобразная манера проявлять любовь к своим детям и опеку над ними. И тем самым ребёнок ещё больше к ним, своим родителям, привязывается, всячески их оправдывая в любых их недостатках. Когда же по истечении времени, уже став взрослым, человек подвергается сексуальному насилию, то, подобно собаке Павлова, он рефлекторно начинает испытывать привязанность к своему истязателю, как когда-то стал испытывать привязанность к жестоким и равнодушным родителям. Это-то и есть стокгольмский синдром.

Ещё жертва, также испытывая неудержимую тягу к душевному спокойствию, может внушить себе, что была того вполне достойна, достойна тех действий, что над ней произвели. Человек внушает себе, что заслуживал того к себе скотского отношения, и тем самым в нём развивается синдром вечной жертвы. Такой человек становится неисправимым неудачником, который перестаёт вообще за что-то бороться, априори считая себя проигравшим и смиряясь с этим априорным проигрышем. Таким образом, ему сподручней чахнуть, киснуть и прозябать, ничего уже не предпринимая и не делая.

Иной характер теория когнитивного диссонанса приобретает, когда она направлена в сторону истязателей. Так или иначе, человек хочет быть положительным персонажем в своём о себе представлении, то есть быть правым, поэтому, дабы придерживаться данной концепции, совершая над кем-то несправедливые, жестокие и подчас просто-таки мерзостные действия, человек всячески пытается унизить жертву в своих глазах, очернить, сделать её наиболее негативной и неприглядной, чтобы те, над ней совершённые деяния, уже не казались такими уж кощунственными и возмутительными.

– То есть внушить себе, что жертва сама виновата, что ты над ней издевался, так?

– Ну, да.

– Интересно. Получается выдающийся позор Саши Грей, претерпев в её сознании такие психологические метаморфозы, стал просто-таки выдающимся подвигом! – констатирую я неожиданно открывшийся факт.

– Ну… в каком-то смысле, да. На этом её пиарщики и хотят сыграть.

– На этой смелости, – подхватываю я мысли писателя.

– На смелости и плюс к тому: они хотят, чтобы бесчестье порнозвезды превратилось в объект её гордости не только в представлении самой Саши, но и стало неопровержимым фактом в умах публики.

– Да-а… – продолжаю я рассуждать, – и пропаганда толерантности им в этом здорово поможет: в смене полюсов.

– Всё к тому и движется, – соглашается со мной писатель. – Хотя мне от этого даже как-то радостно. Раньше занятие проституцией, а уж тем более съёмки в порно, – всё это ставило крест на будущем множества девушек и женщин.

– Ну да, – улыбаясь, говорю я, – мужчинам как-то респектабельней заниматься и проституцией и актёрствовать в порно-съёмках. В последнем они просто ловят кайф, зарабатывая при этом ещё и неплохие деньги; а в первом ещё и совершают богоугодное дело: ублажают несчастных дам.

– Ну так вот, продолжу: теперь же то и хорошо, что человек обрёл право начать всё сначала, получил право на выбор. И если уж говорить сейчас о христианстве, то вот он – замечательный пример всепрощения, тогда как чаще всего религия способствует укоренению в сознаниях людей жестокости, бессердечия и нетерпимости.

– Н-да, не святые, а святоши.

– Вот точно, – кивает писатель.

– Хочешь сказать, что Саша Грей – это святая блудница современности?

Мы лишь рассмеялись, правда, уверен, запомнив этот остроумный пассаж, дабы в будущем его хорошенько обдумать.

– О! – вдруг восклицает писатель, оборвав свой смех. – Я ж совсем забыл об актёре. А он как сюда попал?

– Хм, как, собственно, и большинство порно-актёров, – отвечаю я, посмеиваясь. – Он просто хотел потрахаться. Знатно, вдоволь и во всех мыслимых и немыслимых видах.

3

Ужиравшись обезболивающими, я, распластанный, расплывшись телесной лужей, лежу на кровати и смотрю в потолок. Под ласкающие звуки угрюмого электро-блюза. Во тьме. В её тёмно-синих сумерках, которые сочатся ко мне в комнату через окно, словно вездесущий сигаретный дым.

Домой меня любезно притащил мой друг. Тот, что снимает фильмы для взрослых. Здесь же он и привёл меня, обблевавшегося и пускающего вонючие слюни, в сознание.

Сейчас, залипая взглядом в потолок, я вспоминаю, как присутствовал на какой-то из его съёмок, которая проводилась в просторной спальне люксового номера до безобразия дорого отеля. Я помню, как на белоснежных простынях две молоденькие девушки и один парень, освещённые обильными солнечными лучами и вдобавок софитами, придавались обоюдным ласкам.

Мне же приходилось всё это время быть в компании очередного охотника до клубничных зрелищ. Вот только теперь он не являлся исключением из правил: с буквально выпученными маньячными глазами он жадно пялился на обнаженные женские тела, сладострастно выгибающиеся от телесных удовольствий.

В то время как одна из девушек – свежая, цветущая и упругая нимфа с пышными, вьющимися, огненно-рыжими волосами на голове – делала актёру, стоя коленями пред ним на кровати, нежный минет, моментами плавно обводя набухшую малиновую головку его пениса языком, иногда твёрдо пытаясь врезаться его кончиком в маленькое отверстие в мужском фаллосе, отчего юноша не мог сдержать своих скупых, стыдливых стонов, – в это время брюнетка, склонившись лицом практически к самым простыням, ублажала свою подружку сзади анилингусом.

Мой клиент чуть ли не до слёз восторгался происходящим, чередуя свои «ахи» и «охи» смешками и протяжным «да-а». Он во все глаза пялился на то, как рыженькая актриса до самого основания заглатывала член партнёра, одновременно с тем чувствуя меж своих ягодиц горячее дыхание брюнетки и то, как та облизывает её нежно-розовый анус, порой стремясь расширить его посредством введения в него обильно смазанных слюной пальцев, чтобы затем языком пробраться внутрь и тем самым ещё больше её возбудить.

Я и мой подопечный – как всегда, последняя инстанция, окончательные судьи, находящиеся позади всех камер. Мы сидим на удобном, кожаном, белом диване в свете яркого солнца и внимаем всему, что доносится до наших глаз и ушей, до нашего обоняния, которое улавливает то, что троица этих актёров благоухает своей пикантной секрецией, обильно источаемой их эрегированными, дрожащими от возбуждения чреслами.

Мой сосед по дивану, облокотившись на колени, пытался выдаться максимально вперёд, чтоб быть лицом как можно ближе к голым актрисам, их пышным молодым грудям и набухшим соскам, сочным раскрывшимся влагалищам, дыханию, запаху исходящегося в желании женского тела, пахнущего потом и энзимами. Кажется, он даже и не моргал.

Мне же было абсолютно наплевать на то, что творилось на белой постели. Откинувшись, обессиленный, невыспавшийся, на спинку дивана, я думал лишь о том, что девушки, порно-актрисы, так или иначе вынуждены быть бисексуальными. Их ориентация непререкаемо подчинена фантазиям онанирующей толпы. К тому же, уверен, этих бедных девушек прямо сейчас мучает жестокий голод,так как их желудки и кишки во время съёмок должны быть пусты во избежание неприятных казусов во время возможных анальных утех. Каждая из них, разумеется, начала этот день с клизмы. Если, конечно, мой друг не задумал снять сцену с копрой.

Развлекаясь случайными идеями, я, жёваным сухожилием, полулежал и равнодушно, даже не испытывая возбуждения и натяжения в области паха, смотрел на то, как брюнетка, увеличив темп, начала активно и остервенело вылизывать зад подруги, как послушная псина. Рыжая, временами отвлекаясь от члена парня-актёра, вынимала орган изо рта и, стимулируя его рукой, стонала, оборачиваясь назад, и кротко смотрела на подругу, которая мотала головой из стороны в сторону, помогая этими движениями уже порядком онемевшему, уставшему языку блуждать по морщинистой коже чужой задницы.

Меня тошнило. Но не от вида изощрённого секса. Меня тошнило от усталости, от желания наконец уснуть тут же под звуки чьих-то стонов. У меня невыносимо болела голова. Снова мне чудилось, будто в мои милые, уставшие от всего этого непотребства и безобразия виски врезаются два толстых ржавых болта, а лобная кость стремится отделиться от черепа, из-за того что какая-то отвратительная, осклизлая гуща пытается её выдавить изнутри. Я тяжело дышал. Часто сглатывал вязкую слюну и мокроту, чтобы усмирить рвотные позывы. Но живот продолжало скручивать, а голова не переставала мутиться, и все мысли в ней смешивались. Глаза слипались, так что иногда я видел перед собой смазанную картинку сращённых меж собой фигур телесного цвета в одну копошащуюся и стонущую, аморфную массу. Как во сне, всё в моём помутнении срасталось в чокнутую мешанину из собственных наблюдений и опытов. В этой левитации я произносил мысленно, что целование в анус пробуждает змею Кундалини, олицетворение космической силы, которая обитает в нижнем отделе человеческого позвоночника, в сексуальных железах. Пробудившись, змея открывает во лбу у человека третье око, которое способно видеть сквозь пространство и время.

И тут же проносится мгновенная мысль, что, быть может, у многих порно-актрис и актёров это сакральное око распахивается чуть ли не каждый день… и не они ли скрытые, всеми разыскиваемые адепты тайного учения Сиддхартхи?.. истинные его последователи.

Внезапно я прихожу в себя от странного чувства в животе. Моё туловище рефлекторно кидает вперёд, и из меня, как из фонтана, только зловонного и наполненного нечистотами, выплёскивается толстым потоком жёлто-оранжевая жижа. Мой сосед по дивану шарахается от меня, кидаясь ошарашено в сторону. Приступы один за другим выталкивают из меня порции полупереваренной пищи вперемешку с желчью и ещё чёрт знает чем.

Мой друг, порнограф, прерывает съёмку. И теперь вся команда и тот охающий и ахающий придурь – все они смотрят, как я нещадно забрызгиваю свои штаны и рубашку, порчу кремовый ковёр с крупным ворсом, который тут же впитывает всё, что не унимается из меня литься.

Я беспомощен. Я жалок. Я непроизвольно плачу.

По номеру разносится желчное зловоние.

Виноватым взглядом я порой оглядываю присутствующих, которые морщась от омерзения, всё же не могут оторвать от меня своих внимательных и даже где-то сочувственных взоров.

И, продолжая блевать, исторгая из себя накопившуюся внутри за долгие годы жёлтую вонючую скверну, я теряю сознание…

И сейчас мне неловко перед ними: перед моим другом, которому пришлось тащить меня, невменяемого, пускающего слюни, через весь город; неловко перед тем таксистом, который вёз нас до моего дома, ведь ему пришлось наблюдать всю эту гнусную картину человеческого существования и, к тому же, её обонять; стыдно перед актёрами и всей съёмочной группой, ведь они специализируются, как любит повторять мой драгоценный друг, на «ванильном порно», а не на японском жесточайшем извращении, когда люди вызывают посредством глубокого минета обильную рвоту и заблёвывают друг друга, голых, плачущих, униженных.

Я не помню всего того, что было, в то время как мой друг нёс мою поникшую тушу до квартиры, которую я занимаю. Не знаю, стал ли этот позор достоянием соседских пересудов или же всё обошлось тихо-мирно и коридоры были абсолютно пусты. Да мне, в сущности, и плевать на всё это. Не безразлично мне лишь то, что по приходе в квартиру мой друг не бросил меня у порога, как бурдюк с протухшим фаршем, а привёл в сознание, помыл в ванной, выстирал моё грязное шмотьё. Затем напоил меня горячим сладким чаем, не забывая, что я пью с тремя ложками сахара, и просидел со мной, укутанным в большое банное полотенце, несколько чрезвычайно приятных часов, развлекая меня разговорами о нашем с ним замечательном прошлом…

И сейчас я лежу, раскинувшись, на смятой постели в одних пижамных бежевых штанах, с нерасчёсанными волосами, с невидящим взглядом; на полу валяется то самое банное полотенце; мои пятки обдаёт приятным ветерком, влетающим с улицы через открытое окно; лежу, внимаю дзенским раскатам блюза и думаю, что я люблю его, моего друга.

В полусонном состоянии я философствую о мультфильмах.

После ухода моего друга я принялся, пожёвывая печенюшки и попивая очередную кружку чая, за просмотр диснеевских классических историй, которые с утра до ночи крутят на брендовом телевизионном канале. И теперь мне увлекательно думается о занятных парадоксах, связанных с каноническими персонажами этих мультиков. То, что Дональд Дак одет в моряцкую курточку, но мультипликаторами обделён штанами, – это нисколько не занимает моего внимания, как не занимает моего внимания и то, что Микки Маус и его суженая Минни – невероятных размеров мыши. Больше меня интересует тот факт, что пёс Гуфи эволюционировал в прямоходящего и законопослушного гражданина США с членораздельной речью и умением писать и читать, а Плуто, питомец той громадной, гипертрофической мыши, остался милой, но как бы то ни было – тупой, живущей в будке псиной.

Временами я задрёмываю, и недавние мысли отзываются во сне бессмысленными урывками и эхом, шаржем на логическое осмысление. Просыпаясь, я не понимаю, спал ли секунду назад. И снова проваливаюсь в забытье, так и не разобравшись в том, спал ли только что. На меня рычит собака. Хочет укусить. С оскаленной мордой прыгает на меня, пытаясь цапнуть за руку или живот, стремится выпотрошить меня, разорвать, кусками растащить по улице. Наконец ей удаётся вцепится мне в предплечье, но я не испытываю от этого боли. Я знаю, что зубы этой проклятой шавки впились мне в мясо, я вижу, что ручьём на асфальт течёт моя кровь, но боли не чувствую. Чувствую лишь смелость. Озлобленную храбрость и ожесточённую решимость выдавить этой суке глаза, чтоб под ногтями надолго остались следы от высохших коллагеновых соков, брызнувших и вытекших из злющих шаров этой паскудной твари; поднять собаку в воздух и шарахнуть её о трубу, чтобы её позвоночник сложился пополам; или просто забить камнем, проломив им черепушку этой бешеной зверюги. Но я не совершаю ни то, ни другое, ни третье…

Невзирая на то, что нещадно раздираю себе на руке шкуру и мясо, я медленно поворачиваю предплечье, стиснутое собачьими челюстями, направляя свой сжатый, пульсирующий кулак стрелой в сторону глотки дьявольской псины, и с силой втыкаю его ей в пасть. Чёрно-красная кровища извергается сгустками из моих рваных ран. От неожиданности собака, сдавленно отхаркиваясь, выпучивает на меня свои бегающие глазки, её язык одурело сокращается взад и вперёд, дабы выгнать инородный предмет из пасти. Я продолжаю медленно проталкивать кулак всё дальше. Собачья слюна и моя кровь, смешавшись в вязкую патоку, свешивается тоненькой жилкой до самой земли. Собака дрыгается, извивается, пихает меня всеми пятью лапами. Я чувствую, как мой кулак проламывает ей стенки гортани и всё глубже входит той в глотку. Теперь уже я держу буйную собаку мёртвой хваткой, завалив ту на асфальт, примяв трясущуюся от страха тушу коленом. Она озирается по сторонам, хрипит, задыхается, силиться тщетно на меня зарычать, отрыгивает недавние кушанья вперемешку с кровью и пенящейся белой жижей. Я уже различаю очертания собственного кулака, выдающегося изнутри шеи собаки. И резко увожу руку, частично запрятанную в одуревшем от шока, боли и удушья животном, вниз, отчего с треском выламываю тому нижнюю челюсть. Собака ревёт, визжит от боли, всё её тело сводит судорогами, моментами из неё вырывается нечто, одновременно похожее на вой и гортанный ор. В этом крике я просыпаюсь. Различаю уже порядком раздражающий меня электронный блюз. На ноутбуке выключаю музыку и остаюсь в тишине (гаснет экран компьютера) и ночном сумраке. С улицы не доносится ни звука, что не может не радовать. Сонливость прошла. Голова немного беспокоит пульсирующей болью в висках. Вспоминаю психованный сон про собаку, которой я невозмутимо разорвал пасть, и думаю, насколько то достоверно отражает реальность и может ли такое произойти на самом деле? Моё внимание снова занимает недавнее рассуждение о персонажах Диснея. Теперь мне представляется в смутном свете уставшего мозга эротическая фантазия множества извращенцев конца 90-х годов XX века. Я имею в виду знаменитую миловидную Гаечку, женский персонаж мультсериала «Чип и Дейл спешат на помощь». Несмотря на то, что она была мышью, это нисколько не мешало зрителям представлять её в неприличных позах, в обнажённом виде, в кружевном неглиже, сокрытом её сексапильными джинсами и рабочей рубашечкой. Почему-то у мультипликаторов студии «Disney» того времени это стало тенденцией: не важно, животные это или люди – все женские персонажи, собаки, мыши ли и уж тем более молодые девушки так и источали потоки своей сексуальности. Они были грациозны в движениях, манящи и лакомы, соблазнительны. Своим поведением они навязчиво и призывно возглашали всем вокруг грубо овладеть ими и начинить их матки миллионами сперматозоидов. И если дети ещё не сознавали своих подсознательных побуждений, сидя у телевизора, то взрослые: старшие братья, дядья и отцы – все они настороженно поглядывали на эту скрытую телевизионную пропаганду содомии. Что бы я сейчас ни вспомнил, какое бы произведение искусства не всплывало бы у меня в воображении – всё мне говорит о болезненности их создателей, об их скрытых комплексах, страхах и побуждениях, которые в дальнейшем, спустя много лет, быть может, преобразуются потомками, выросшими на этих оригиналах, в весьма гротесковые формы, гиперболизированные и преувеличенные в своём подспудном, отрицательном, неприглядном подтексте, как это было с Льюисом Кэрроллом, когда Фрейд и его ученики во всеуслышание провозгласили того латентным педофилом. Часто подтекст делает биографии писателей не менее интересными и интригующими, чем произведения этих самых литераторов…

Я буду очень рад, если карьера того писателя, которого я водил на съёмки эротики к своему другу, пойдёт в гору и он станет классиком своего времени, потому что это наверняка заставит его написать автобиографию или опубликовать свои дневники. Или, на худой конец, найдётся умелец, которому удастся виртуозно прокомментировать все самые запутанные и многослойные места в прозе того писателя. Так как мне чрезвычайно интересно узнать весь путь создания повести «Радиоприёмник», все его секреты и ребусы, там, уверен, в обилии запрятанные.

Что меня порадовало в том неимоверно жестоком, кровожадном и одновременно лирическом произведении, так это фрагмент, когда один из героев рассказывает за столом своему приятелю о том, как он в детстве с шоблой сотоварищей убивал своего ровесника, соседского мальчика, страдающего аллергией на пчёл. Тогда они бросили в него улей с заранее выведенными из под контроля дикими пчёлами, которые, понятное дело, принялись жалить того бедного, напуганного, беззащитного ребёнка. Читая этот отрывок – кажется, уже в далёком прошлом – меня всё не хотела покидать одна привязчивая и, однако, утешительная мысль о том, что не один я в детстве был аморальной сволочью, красочно представлявшей, фантазируя, кровосмесительные акты с собственной двоюродной сестрой; что бывали на веку человеческом куда более омерзительные подонки, которых не жаль бросить и в чан с раскалённым маслом. Хотя и раньше, в противовес, мне в помощь в нелёгком деле оправдания собственных странноватых наклонностей были множественные исторические факты, когда кузен и кузина сочетались в браке. Когда такие союзы считались приоритетными, так как, по тем варварским представлениям, такие внутрисемейные союзы не портили кровь рода. Вот только интересно, часто ли у тех умников рождались дебили или дети с двумя головами или без каких-либо конечностей вследствие генетических мутаций, вызванных инцестом? Но что-то мне подсказывает, что в истории подобные моменты совсем не сохранялись из-за любезного посредства знатных родственников, которым претило соседство в их династии с обиженными провидением уродами. И, разумеется, в таких случаях повитухи напоминали перепуганным суеверным родителям о давней спартанской традиции умерщвлять убогих и некрасивых младенцев, пока их недолгое существование не бросило тень на репутацию влиятельной фамилии. В селекции это называется «искусственным отбором по фенотипу».

Как нет абсолютного знания, так в этом мире нет абсолютного понятия, которое бы на протяжении столетий не изменяло бы своих значений и полюсов. Всё зависит от того, во что верят лидеры мнений. Что́ для них является нормой, законом морали и нравственности. Что́ является извращением, а что путём совести. Именно это становится каноном и нравами поколений целой эпохи. Именно такие метаморфозы, противоречивые метаморфозы общественного мнения – определения «добра» и «зла» – сделали Льюиса Кэрролла в глазах современного человека, обывателя XXI века, педофилом. Суть в том, что в викторианской Англии проявление здорового сексуального потенциала, а именно: ухлёстывание за особами женского пола – считалось поведением аморальным, оно порицалось всем высшим светом; секс считался сугубо супружеской прерогативой, к тому же строго детородной, тогда как случайные связи воспринимались чуть ли не девиацией. Но, как бы то ни было, писатель был здоровым, в меру адекватным мужчиной, которому совсем не претили отношения с женщинами, что, однако, после смерти классика было опровергнуто его набожными родственниками, которые, конечно же, исходя из благих побуждений, пытались сделать образ покойного родича как можно более положительным по критериям того времени, как можно более схожим с личностью монаха. Но их синтезированный культурный образ-суррогат был образом замкнутого в себе, неуверенного и закомплексованного социопата-математика. На этом фоне отношения Льюиса Кэрролла с маленькой племянницей Алисой принимают весьма негативный окрас. Но, опять же, по мнению сегодняшнего обывателя. В то же время дети считались асексуальными, не имеющими никакой возможности являться объектами вожделения взрослых. Теоретически: педофилов тогда не существовало. Практически же для них было полное раздолье. В начале XX века теория психоанализа Зигмунда Фрейда окрестила Кэрролла содомитом, падким на детей, что отнюдь является не более чем огульным обвинением знаменитого мифологиатора Фрейда, к чьим идеям относится к тому же идея о том, что кроличья нора, присутствующая в «Алисе в Стране Чудес» – не что иное, как подсознательная аллюзия на женскую вагину.

Ха, вот они – последствия беседы с писателем на фоне чужих сношений!

Нравы того времени вообще часто заставляют меня порадоваться за присутствие логики сегодняшних приоритетов – а их плюрализм и нередко даже и противоречия, и даже взаимоисключение одного другим – я всё ещё говорю о приоритетах – дают широкую арену для нахождения истины. Мне не раз приходилось думать о том, насколько нравственно было в монархическую эпоху такое явление как «свадьба»? Ведь зачастую дочерей не выдавали замуж, считаясь с их любовными предпочтениями, а продавали непосредственно в сексуальное рабство каким-нибудь дряблым похотливым старикашкам, изголодавшимся по свеженькой девчатине. В то время не было такого выражения как шлюхи класса люкс. Тогда все пользовались словом «содержанки» или «кокотки». И отличало их, то есть светских дам, от обычных проституток только то, сколько они брали за коитус с собой. Как мне представляется то время, тогда всё высшее общество было построено на основе меркантильного блуда. И зря мы с писателем в тот день, когда он гостил на порно-съёмках, говорили, что лишь сейчас блудницы могут всё начать сначала и забыть своё прошлое; что якобы только лишь сейчас началась пора человеческой свободы и воли – это было и раньше, но то являлось, однако, единственно привилегией богачей, которым было относительно плевать на то, принимает ли барышня за ночь кучу мужиков и облизывает ли она их с ног до головы; важно было лишь, с какой наглостью и каким шиком она это выставляет на показ. И если уж продолжать говорить глобальными фразами, то тогда, в пору этих странных шлюховатых и одновременно как будто бы набожных веков, царил культ изнасилований – мне опять вспоминаются эти ужасающие мезальянсы, готовые сценарии для порно категории «геронтофилия». Культ, при котором родители девушек не считали важным, будет ли их девочка счастлива в браке? Или же её еженощно будут в постели терзать и сексуально унижать? Эх… и мне думается, может, сейчас стало лучше? Может сейчас у людей появилось право просто друг друга любить? Но тут же мне на ум приходит вполне себе существующий факт, живописующий о всём том мракобесии, которое до сих пор жрёт и глодает человеческие рассудки, не давая людям тем самым стать цивилизованными существами, а заставляет прозябать в личинах грязных вонючих обезьян. Удивительно, но во многих городах Казахстана, казалось бы, современном государстве, и по сей день живёт традиция сватовства, а если просто и на чистоту, то девушку может присвоить себе любой, кому не лень: украсть, надеть на неё ошейник и сказать, что она его жена. На желания самой девушки всем, в том числе и родителям, плевать. И всё это – традиции. К слову о том, насколько ж это всё глупо и нелепо – им следовать: рубить на куски беззащитных дельфинов или делать из собственной дочери самку, безвольную и бессловесную суку для супружеских случек.

Лёжа на кровати, я представляю казахских девушек, плачущих, взывающих к равнодушным родителям о пощаде, о помощи, чтоб они её защитили. Но те лишь помогают будущему супругу, истекающему слюной и пакостной половой слизью, волочить вырывающуюся, визжащую дочь к машине, чтобы отвезти ту на свадьбу. Силой принуждают надеть платье. Поцеловать мужа. Лечь с ним в постель. Угрожая отречением и проклятием…

Борат Садгиев и Саша Барон Коэн вместе с плеядой авторов-сценаристов были правы – их едкая ирония превзошла все мыслимые и немыслимые ожидания.⁵

И сейчас, засыпая, я мысленно говорю:

«Пошли бы к чёрту все эти дебильные традиции конченных ретроградных дегенератов!»

«Пошли бы к херам все их каноны и законы морали и нравственности!»

«Ликуйте, сучьи испанские изверги, очередной забитой туше быка!»

«Я никогда не прощу датчанам багровые воды у Фарерских островов!»

«Не прощу ни одной скудоумной казахской бабке загубленную жизнь её внучки!»

«Не прощу тех озверевших родителей, что отдают своих взывающих о помощи дочерей на растерзание этим примитивным собственникам и деспотичным трахалям!»

«Я – нигилист».

«Я – ненавистник всего рода людского».

За его лицемерие, ханжество и откровенную тупость.

Постмодернизм – это не то, что принято считать постмодернизмом. Не тот теоретический бред, который продекламировал мне писатель в своё время, рассматривая чужие, совокупляющиеся срамы.

«Я против!»

Постмодернизм – это пыточная камера, заставляющая людей говорить только правду.

Его границы размыты. Потому что их нет.

И в первую очередь – нет традиций. Нет силков. И нет механизмов сдерживания. Нет рамок. Единый поток. Ошпаривающий до самого мяса и костей. Поток сознания. Воображения. Поток грязи и вонючей тошнотины. С чистого листа. С нулевой точки. С нулевого часа. Ниспровергатель устоев и авторитетов.

Пыточная камера, заставляющая людей говорить только правду.

Натурализм новой эры.

Так стыдно, как не было ещё никогда.

..................................................................................................................................................

Финал

Я не слышу зла.

Я не вижу зла.

Я не произношу зла.

Я его не совершаю.

Зло – первозданное, никем и ничем не тронутое – вызревает внутри меня.

Пролегомена

В последнее время я сплю очень чутко.

Не помню, в какую из ночей или дней это началось. Просто как-то заметил, что пристально слежу за тем, как гудит мотор моего холодильника. Но что самое неприятное в этой ситуации – я не могу отвлечься от этого чудовищного звука, пока тот не кончится промежуточным отключением мотора. В это время я фанатично убеждаю себя и принуждаю заснуть. Но холодильник включается снова, и мне опять слышится этот назойливый, дребезжащий бубнёж долбанной железяки.

Я ворочаюсь. Злюсь. Сердце начинает колотиться в груди. Кровь стучит в ушах и шее. Меня всё это бесит. Бесит, что не могу просто-напросто уснуть, как нормальный человек. Не могу уснуть из-за какой-то чёртовой колымаги, которая всё зудит и зудит мне под ухо: «Бдрррр…» Моментами мне кажется, что холодильник просто издевается надо мной, специально нагнетая свои утробные оры. Я уже даже не обращаю внимания на мошек, потому что каким-то чудесным образом эти твари меня больше не допекают своим жужжанием, своим писком, укусами. Теперь передо мной встала другая проблема. Грохочущий холодильник, который не даёт мне отдохнуть.

Я обречённо перекатываюсь на спину и начинаю пялиться в потолок.

Порой я вскакиваю с кровати и взбешённый иду к этой растреклятой белой херне, потому что мне отчётливо кажется, что в общем шуме моторного гоготания появились тренькающие нотки стекла. Я сильным, озверевшим рывком распахиваю дверцу – зажигается свет. Опухшими глазами шарю по полкам с едой в поисках этой ублюдочной банки, которая бьётся о другую такую же ублюдочную стеклянную тару и гремит. Но заспанным взглядом я ни черта не нахожу и с грохотом захлопываю морозильный белый ящик. С грохотом! Так, что все его внутренности: пластиковые полочки и футляры для яиц, сами яйца, бутылки с не знаю чем, остальная упакованная-переупакованная снедь – всё это жалобно взвизгивает и гремит, долбится о стенки и другие предметы внутри. Мне хочется, чтоб там что-нибудь вдребезги разбилось. Я хочу, я надеюсь, что эта стекляшка, трущаяся о другую такую же стекляшку в приступе блядской похоти, сместится куда-нибудь в сторону от моего удара дверцей, и этот ужасный, нервирующий дребезг перестанет насиловать мои нервы, уши, меня в целом и даст мне поспать.

Я снова ложусь. Нет. Я злобно рушусь на постель, взметая вверх столпы невидимой пыли и крошек. От злости мне хочется в мясо разорвать и кровать.

Сердце всё не уймётся. Пульс не снижается. И я всё слышу и слышу этот паскудный звук. Это жужжание. Меня трясёт. Мои веки дёргаются, как и верх переносицы. От психа щекочет запястья и ляжки. Мышцы, мои руки и ноги хотят что-нибудь разбить, разорвать, раскромсать, растоптать, уничтожить, сплющить, причинить чему-нибудь невыносимые страдания и колющую, давящую боль в отместку тех мук, что сейчас испытываю я, в который раз прослушивая эту душераздирающую и мозгисъёживающую чертовщину из фреонных недр морозильного гроба. И всё же как-то мне удаётся уснуть. Как и все остальные ночи, когда мне не спится и когда я развлекаю себя тем, что придумываю различные способы расквитаться с той пыточной машиной, которая в обилие морозит бройлерные трупы и мёртвые куриные яйцеклетки для моих обедов и ужинов…

Я засыпаю. Я сплю. Но узнаю об этом только проснувшись.

С головной болью.

Совсем не выспавшись.

Мне снились сны, больше похожие на патологию умалишённого. На бредни человека с расстройством психики на почве сексуального насилия в детстве. Мне снилось то, как я ублажаю кого-то оральными ласками. Мы сплелись друг с другом в позе «69», и мне было абсолютно ясно в тот момент, что, однако, тот «некто», которому я делаю небрежный минет, является мною. Я знал это, но продолжал вылизывать его/свой покрывшийся недавней щетиной лобок. Нарциссизм последней, крайне извращённой степени. Или попросту образ модернистской мастурбации, преображённый призмой сознания.

Книга суда

Меня разбудили крики.

Детский, противный визг. И топот. Топот маленьких ножек по общему коридору.

Вы когда-нибудь задавались вопросом, возможно ли возненавидеть пятилетнюю девочку до такой степени, что с дрожью в руках и коленях желаешь выпустить этой малолетней потаскухе все внутренности? Неостриженными ногтями растерзать, разорвать, вспороть её голое пухлое пузо и разбросать по полу, расшвырять по стенам её горячие, липкие потроха, переполненный конфетами и печеньем желудок, набитые дерьмом кишки? Выломать её рёбра с душераздирающим треском? Раздавить сапогами грудную клетку – уже принадлежащую не когда-то жизнерадостному ребёнку, а разодранному на куски трупу – и вырвать, и сплющить в трясущемся, окровавленном кулаке скользкое её сердечко, которое, быть может, ещё будет продолжать сокращаться, пытаясь вобрать в себя и выбросить вон кровь? Сплющить этот комок мышечной ткани? Во все стороны будут брызгать, выпрыскиваться струи сердечных соков. Мать той девчушки будет дурниной орать, выть, скулить, на коленях нести околесицу, невнятную тарабарщину, подбираясь на четвереньках к тому, что осталось от её чада. А я… я буду победителем. Торжествующим вивисектором и изувером взирать на всю эту умопомрачительную картину позора и ужаса. Соседи в недоумении и со страхом в глазах будут смотреть на меня, боясь рта раскрыть, издать хоть бы звук. Они, эти трусливые шакалы, глядящие из проёмов приоткрытых дверей своих нор, они, они с завистью, с завистью и благодарностью будут смотреть на своего спасителя. На карателя неугодных, всегда орущих, визжащих, скверных детей. Я предстану пред ними божеством с руками, оскоплёнными кровью девственницы, кровью невинного дитя. В их благодарных взглядах я буду читать немые фразы, немые монологи, признания в любви, мне – истязателю, жестокому детоубийце, который избавил их от нескончаемого шума. Я их спаситель. Я их Мессия. Который принёс их миру телевизионного хаоса, нескончаемых ток-шоу, рекламы и ротожопия частицу мира и спокойствия. Мать воет пред изорванной кучей мяса, некогда бывшей ей дочерью. Эта куча мяса, раскиданная по всему коридору кровавыми, осклизлыми ошмётками ещё час назад могла бегать, прыгать, веселиться. Смотреть мультики и есть мороженое. Но теперь это – лишь груда компоста. И все мне благодарны. Благодарны, что я открыл в этой девочке ту, самую главную, завершающую её существование ипостась. Я снова просыпаюсь. Всё от тех же криков. Всё той же невыносимой пятилетней оторвы. Когда я дремал, в момент внезапно наступивших блаженных минут тишины, мне мерещились волшебные видения. Волшебные по своей редкостной приятности и редкостному кощунству и омерзению. Мне порой страшно и даже противно. Противно от самого себя. От своих мыслей, с которыми я ничего не могу поделать, не могу их куда-нибудь деть, далеко-далеко запрятать в глубины своего разума и больше о них не вспоминать, не прокручивать в голове безумным шаржем, безумной пляской безжалостного скотства, карикатурной жестокости. Хоть я и знаю, что не способен разорвать маленькую девочку на куски на глазах её же матери, не способен вообще причинить кому-то вред или принести боль. Но мне страшно ещё и оттого, что я могу ошибаться. Что, как рабу Чёрной шхуны⁶, мне застит глаза пелена помрачения, и я кого-то изувечу… стану неудержимой жертвой импульса, куклой непредсказуемого катарсиса.

Но секунды логичного взгляда на собственные порой странные и пугающие позывы, их анализ, сменяются очередной волной злобы, пышущей жаром раздражения, мысленной отборной бранью, которая перекликается интонациями и синтаксическими конструкциями с теми матерными проклятиями, которые слала мать в адрес своей непослушной дочери. Мать бегала за дочерью, силясь её догнать. Но та лишь громче кричала и топала ногами в розовых тапках.

«Заткните свои поганые пасти!!!»

– Да ёб твою мать, ты, дрянь, успокоишься, или я за тобой весь день, блядь, бегать должна!!! – доносились рычащие женские крики из-за двери.

Визги девочки заглушаются, будто канули в пропасть. Даже не видя всей этой «пасторальной» картины, сцены материнства и детства, я отчётливо себе представляю то, как мать с силой хватает дочку за руку и припечатывает её лицом к своему громадному животу, подавляя тем самым звуки, позорящие её перед соседями.

– Марш домой!

Шлепок.

Девочка тихо потявкивает от обиды.

Мне жаль её.

С грохотом закрывается дверь.

Воцаряется тишина.

Я бессловесно посылаю хвалу всем богам этой Вселенной. Хоть и будучи убеждённым атеистом. Я укладываюсь поудобнее. Уютно заворачиваюсь в одеяло, подтягивая его до лица. Сжимаюсь милым, невинным комочком. Предвкушая все прелести сна…

Но через секунду я слышу звук будильника…

И мне хочется вломиться в квартиру той сквернословящей женщины и непослушной девчонки и разорвать обеих на куски, втоптать их обрыдлые лица в пол массивным своим башмаком со стальными набойками, растереть их физиономии в грязно-красную кашу из костей, мяса и кожи, мозгов, зубов и их поганых языков. Растоптать их глотки. Попрыгать на их дрыгающихся от боли телах, проламывая с каждым прыжком всё большую дыру, всё больший зев, кратер в их поросячьих тушах!..

Господи, как я устал… – ору я во всё своё продранное горло, во всю свою пересохшую глотку. Но никто этого не услышит. Потому что мои вопли раздаются маршем ненависти и неповиновения лишь в моей измученной, гудящей башке.

Голова болит. Тело всё в испарине. У меня лёгкий жар, как при простуде. Глаза слезятся и толком не различают предметов перед ними. Понимаю краем мозга – краем, который ещё в состоянии хоть что-то понять – что без обезболивающих мне и сегодня не прожить. И часа не выдержу на ногах. От света голова ещё сильнее ноет. Кости черепа до невозможности ломит. Невыносимо. Несусветная боль. Тошнота. Подступающая, подступающая, но всё никак не извергающаяся из меня, от чего мне бы, может, и полегчало.

Отключаю будильник. Встаю. Иду в ванную. Умываюсь. Всё еле-еле, едва. Смотрюсь в зеркало, наблюдая своё мокрое измождённое лицо и лопнувшие капилляры, окрасившие мутные белки моих глаз розовой сеткой, заползающей на самый зрачок. Зеваю. Так, что чуть ли не вывихиваю нижнюю челюсть. Там что-то хрустит, точно песок трётся о головки костей, искрамсывая хрящи.

Мне плохо.

Мне плохо!

Мне плохо!!!

Думаю о завтраке, который, знаю, всё равно не смогу в себя запихнуть. Всякая еда покажется мне тошнотной мерзостью, которую мне едва получится себя убедить проглотить. Как бы вкусно то ни было. Даже мороженое или шоколад мне захочется тут же выплюнуть полупережеванной кашицей обратно на тарелку.

Шарюсь по холодильнику, думая, что бы съесть, и слышу мимоходом этот когда-нибудь меня доконающий дребезжащий звук. На секунду задумываюсь над тем, что же я с ним всё-таки сотворю, с этой машиной не от мира сего? Выломаю ли просто дверцу? Или же… или же… взгляд останавливается на шоколадном муссе, достаю, ставлю на обеденный стол, туда же – стакан воды и ложечку. Рушусь на стул, руки плетьми провисают, болтаясь, полнясь застоявшейся густой кровью. Ссутуленный, ем. Смачно чавкая.

Ненавижу, когда кто-то при мне чавкает. Ненавижу вообще, когда кто-то при мне ест. Эти их чвакающие звуки, даже и при том, что их рты закрыты. Хлюпанье, чмоканье, засасывание – чая ли, лапши – мне одинаково сильно хочется сбежать на край света.

Поэтому я привык есть один. Не слыша чужих, непристойных звуков, но издавая, не задумываясь о том, потревожу ли кого-нибудь, звуки свои. Отрыжка, пускание газов – всё: общечеловеческое экзистенциальное благо, которым мы можем насладиться в полной мере, нисколько себя не сдерживая, только в одиночестве. Никого не боясь и не стесняясь.

И как назло: именно сейчас все умолкли. Именно сейчас пришла тишина в этот дом. Тишина, которая меня теперь лишь бесит. Мне кажется, она надо мной потешается, беря пример с холодильника, злорадствует, скалится, брызжет вспененной слюной, хохочет, укатываясь со смеху, откровенно ржёт надо мной. Таким смешным, жалким, ничтожным, уморительным недочеловеком, который не в состоянии заткнуть глотки всяким шавкам, носящимся по коридорам. Переломать им хребет, с такой лёгкостью, как все мы это проделываем с рыбами.

Не говорю и не жалуюсь. Примитивная жизнь в чашке Петри, которая никак не реагирует на внешние возбудители. Прокариот. Безъядерное ничто, без голоса и желаний.

Часто я просыпаюсь по ночам или даже не успеваю толком уснуть из-за скрежещущих звуков музыки от модерна под моим балконом. Часто не нахожу покоя в постели из-за низкочастотных басов идиотских рэперских сетов. Но я не собираюсь в постмодернистской манере посредственных футуристов описывать, имитируя, эти звуки с помощью слогов и междометий. Или плывущих строчек. Просто представьте себе эти штормоподобные, ураганные шквалы аритмичного, безумного, будто бы рыгающего, механического, бурного, агрессивно надвигающегося на вас волной взбесившейся электроники буйства. Будто металл об металл. Молот об молот. Гром. Шум. Треск. Крушение. Неоклассика нашего времени. Опровергающая всякие постулаты постмодерна с его философией неизбежной интерпретации. Потому что, объективно, это, с позволения, – нечто новое. Даб-степ. Симфония Скриллекса для драм-машины и синтезатора с оркестром. Но это уже мои бредовые предположения по поводу развития теории искусств…

Басы бьют по подсознанию, вколачиваясь в самый мозг. И кажется, будто сердце уже стучит в унисон этому незамысловатому ритму. В такт прокуренному урбанистскому речитативу, слагающему контркультурные тексты потока сознания уличного преступного контингента шпаны.

Порой я слышу откровенный мусор. Попсу, в потугах стилизации под урбанизм или любовную лирику. Мне в голову через сладострастные уши просачиваются тлетворным эякулятом эти небезызвестные сопливые тексты о разлуках или потерях каких-то ущербных недопоэтов с улиц с грубыми, хриплыми голосами и заячьим мозгом без единой извилины. Бездарщина, откровенное осквернение моего чувства прекрасного. Оскорбление моего эстетического мышления. И мышления в общем. Но – что самое главное (даже и при условии избыточности) – дискриминация моего права на сон. Дискриминация самого сна, за который мне обидно.

К сожалению, в моей голове нет Тайлера Дёрдена, что придумал бы и воплотил в жизнь тысячу коварных планов по уничтожению этой уличной пакости с помощью самодельного пластида ли или банального забивания палками⁷. Я не знаю баюльной песни⁸, посредством которой бы мог изничтожить весь мне не угодный человеческий сброд, быдло как явление, тем самым войдя в историю как гениальный селекционер зарождающейся, славной, утопической эпохи золотого миллиарда. Но всё это – лишь мои видения в полудрёме, которые, к несчастью, никогда не смогут обрести прикладной характер.

«Тишина – священное право».

Фраза, которую нужно выжигать каленым железом на телах тех подонков, которые не считаются с этой возвышенной глобальной аксиомой.

Я не настолько ещё съехал с катушек, чтобы моя личность была вынуждена от безысходности расщепляться на многие части, разделив тем самым сферы влияния в моём сознании. Даже не настолько, чтобы у меня было собственное самостоятельное альтер эго. У меня нет раздвоения личности. Нет злобного деструктора, который бы заткнул глотки всем тем, кто мне досаждает своим существованием, своими звуками, чавканьем, чмоканьем, чваканьем и повизгиваниями, которые ежедневно треплют мне нервы. Каждый день я слышу грохот над головой. И встречая на лестнице её, причину шумов сверху – ту суку, которая живёт надо мной и ходит, как слон, – мне хочется плюнуть в её безобразное свинячье рыло и высказать ей всё то, что мне уже успело придуматься за многочисленные бессонные ночи, в то время как эта потаскуха веселилась сверху со своими ублюдочными друзьями. Хочется сказать ей, притворно сочувственно, как мне её жаль, эту жирную, бесформенную корову, которую если кто и трахает, то лишь из жалости или из-за дикой сексуальной одержимости а-ля раммштайн. Или же – из чистой любви… Хочется пожалеть её, выпрыскивая едкую кислоту ей прямо в лицо, по поводу того, насколько она безобразна; насколько она уродлива и монстроподобна; противна на вид и на ощупь; отвратительна. Но я не делаю этого. И прохожу мимо этого шмата сплошного жира, куска поросячьего сала, делая для себя мимоходом заметку о её шлюховатом макияже и приторных до мимолётной гипоксии духах. Я знаю, что она учится на медсестру. И уверен, что у неё диабет. Я гляжу ей в спину. Смотрю на то, как она, пыхтя, спускается по лестнице. Она, эта ходячая аллегория потери человеческого обличья.

Ем шоколадный мусс, запиваю водой и размышляю о том, что не один я в этом доме больше похож на подтирку для зада. Не один я – слабохарактерное ничтожество, трус, не решающийся обустроить вокруг себя уют и комфорт, пренебрегая чьими-то сраными желаниями, интересами и мнением. Весь этот дом и все соседние дома безропотно еженощно прослушивают эти какофонические трели, вещаемые из динамиков тупоумных подростков и прочих отбросов, последствий нежелательной беременности множества человеческих самок, не удосужившихся выучить свои менструальные циклы или попросту напялить мужику резинку на член. Вспоминаются романы Эмиля Золя, где убогие лачуги трещали от чёртовой тучи детей, которых их родителям невозможно было прокормить и, уж тем более, как говориться, вывести в люди. Нищета плодила нищету. Думая об этом, я всё больше убеждаюсь в одном: спасение бедняков в так называемых сексуальных извращениях. Хотя то – всего-то безобидные анальные и оральные ласки, исключающие назойливую угрозу размножения. Хотя именно это маточное буйство спасало человечество того времени как популяцию от вымирания, когда от банальной простуды подыхали семьями. Экстенсивный путь развития и размножения.

Я глотаю мусс, он обволакивает горло, буквально давлюсь им. Ем и анализирую наше существование, существование патологических жертв, всегда и везде боящихся до усрачки нарваться на неприятности.

«Мы» – это те, кто ночью не может уснуть из-за криков и вездесущей низкочастотной музыки, просачивающейся в горло, живот, сердце и кровь. Те, кто лишь безропотно туже закутывает голову одеялом, скрывая уши, тем самым обречённо пытаясь спрятаться от шума. Пихают в уши вату или поролоновые кругляши из аптек. Приспосабливаясь всеми силами, лишь бы не вступать с кем-то в конфликт с целью защитить своё конституционное непреложное право на сон и покой. Те, кто не станет реагировать на зовы о помощи с улицы, но лишь задёрнет шторы и прибавит звук на телевизоре или воткнёт наушники в уши и заведёт плеер на всю катушку, прикидываясь глухим (кому нужны лишние проблемы???). Мы – это те, о ком господа хорошие привыкли говорить «равнодушные». Нет.

Мы – это те, о ком стоит сказать «размазня».

На секунду стану постмодернистом и украду чужую идею: мы укомплектованы.

Мы уже не люди. Уже не «мы» в представлении дзен-буддизма о формах и сущностях. Не содержание, а воплощение – весь тот скарб и хлам, что мы тащим за собой всю жизнь. Вся наша жизнь – это хлам. Но главное: мы – это страх. Страх этот груз: близкие, статус, работа, стиль, обстановка – потерять. Пустота для нас – это немыслимая, невыносимая химера, ввергающая нас в панику. Нам неведома философия саморазрушения, относительной абсолютной свободы и помножения на ноль из нигилистического стремления к высшему просветлению и нирване.

Мы – это испещрённая швами и трещинами от натяжения и давления оболочка непереносимого, неподъёмного груза ответственности – тот тугой узел уз и цепей, мешающий нам свободно двигаться и дышать.

Мы не готовы жертвовать своим благополучием, ради кого-то. Ради спасения чьих-то жизней. Ради помощи кому-либо. Даже во имя защиты своих же интересов – того самого пресловутого «благополучия». Круг замыкается. Я доедаю мусс.

Не готовы, даже если это благополучие – всего лишь отупляющий быт и рутина.

Извечная картина толпы ретроградов. Только этот их вид уничтожает сам себя изнутри. Уже накопленное это гнилостное «мы» наш вид защищает индифферентностью. И я в том числе.

Мы – это те, о ком стоит сказать «размазня».

Эх… или просто «обычные люди», – несупергерои – которые знают, что при случае им никто не поможет: ни случайный прохожий, ни это чёртово (правовое) государство.

Но это я уже загоняюсь сентенциозными, трансцендентальными фразами, начитавшись американского минимализма.

Одеваясь, напяливая штаны, с трудом сгибая ноги в коленях, силясь не вытошнить только что съеденный мною мусс, я в очередной раз убеждаюсь в том, что рабы – не самая плохая придумка человечества…

… что правосудие, единственно удовлетворившее бы массовое сознание со всей той его кровожадностью и тягой к садизму над преступниками, должно быть сродни с психопатией. Правосудием патологическим. Продевая руки в рукава легкой имитировано кожаной куртки, испытывая при этом ломоту в костях, уставшим сознанием я воображаю образы американской мифологии… и образы моего рабовладения…; и если в античности и в общем в язычестве мифология – это плеяда богов и сопряжённых с ними существ, то мифология поп-культуры и авангарда – это персонажи западных комиксов. Фольклор, построенный на фольклоре.

Когда у порога я шнурую ботинки, мне думается: в сущности, почему явление «Хранителей» в конце XX века стало революцией в мире графических новел, а затем и во всём культурном мире. Вопрос ли сложных взаимоотношений России и США во время холодной войны, поднятый в этой книге – причина признания Алана Мура первым непревзойдённым мастером в этом интегрированном жанре? А может, мысль о том, что союз США и России возможен только лишь при наличии общего врага?

Или причина лишь в том, что автор показал не костюмированных педиковатых клоунов в разноцветных карнавальных костюмах; не до отвращения законопослушных, благородных, пафосных слюнтяев, не убивающих своих врагов; не банальный ширпотреб. Мур в тандеме с Гиббонсом создал единственно возможную в этом мире и в этом обществеконцепцию команды супергероев. Без исключительных, сверхчеловеческих способностей, будь то: левитация, потусторонние оптические лучи из глаз или исцеляющий фактор. Нет, наоборот, это – команда маргинальных, постоянно рефлектирующих подонков, чьё отличие от обычных людей заключается лишь в том, что у обывателя нет потенциала, могущества, смелости и наглости вытворять то же самое, что вытворяют Хранители. Не случайно лозунг народных волнений в романе звучал пессимистично: «Кто охранит нас от Хранителей?». И сначала не ясно, добро они воплощают или абсолютное лютое зло?

И лишь подумав, рассудив, понимаешь, что как историческое развитие невозможно без революций, так и правосудие немыслимо без радикального и часто жестокого, насильственного принуждения к этому правосудие и справедливости.

Я закрываю дверь на замок. За моей спиной шипит жизнь. Жизнь кричит и плачет. Шкварчит и воняет подгоревшими котлетами. Долбит дверьми и свистит вскипевшим чайником. Доносятся матерные крики сумасшедшей соседки, вонючей пьяни, завсегдатая психлечебниц. Обычно, когда эта громкоголосая сука допивается до белой горячки, соседи вызывают бригаду врачей, чтоб те её увезли, желательно – навсегда. Но по истечении месяца эту старуху возвращают обратно на радость жильцам, которым эта сучья тварь обязательно наделает пакостей за то, что те её сослали в психушку. Из-за двери своей квартиры она сквозь собственные рычание и хрипы выкрикивает бессвязные звуки, случайные наборы слов, ругательства и матрешину, вступая в извечный монистический диалог с громко включённым телевизором. Кажется, в психиатрии это называется синдромом Турета с элементами копролалии (непроизвольными выкриками обсценной лексики).

Идя по широкому коридору к лестнице, я вижу своих соседей, чьи имена я так и не выучил и даже не потрудился узнать. Вокруг витает кислый запах приготовленной недавно еды. И если нюхать эти ароматы на голодный желудок, то аппетит вполне может проснуться, но сейчас, когда я интенсивно сглатываю рвотные позывы, мне не до еды и вообще не до чего. Голова болит. Сам я вспотевший и сонный.

Человек не знает, чего он хочет. Он лишь может согласиться с каким-то из предложенных вариантов. А лучше, если этот вариант будет единственным, поскольку в таком случае исчезает самая возможность ответственности за своё решение.

Хранители – это группировка страшных беспринципных головорезов на службе у государства. По сути, они цепные псы, бешеные собаки, охраняющие своего кормильца в лице президента США. Что, однако, неверно, поскольку, хоть и не все, но их часть – это легендарные, могущественные, высшие силы, о которых традиционно говорят, что они подспудно управляют миром.

Хранители – это единственные супергерои, которые наконец поняли, что об их жалость и сострадание начинают попросту вытирать ноги. И поэтому, разозлившись, они решили эти ноги переломать и вырвать с мясом, не обращая внимания на крики и мольбы о пощаде.

Спускаясь по лестнице, я замечаю на втором этаже потрёпанную бытом женщину лет тридцати (по Бекбедеру: руки в говне, сердце в крови), неистово пытающуюся успокоить ревущую дочку, завёрнутую в розовую пелёнку (обывательская половая идентификация цветом). Женщина трясла девочку из стороны в сторону, вверх-вниз, но та всё не унималась и всё громче плакала. Женщина мычала, воспроизводя, видимо, мотив какой-то колыбельной, что, однако, нисколько не успокаивало ребёнка. Мычания были резки и вымучены и больше походили на грубые стоны или потуги человека с заклеенным ртом что-то произнести.

Прохожу мимо, скептично качая головой, поджимая губы. Мелькает мысль, втискиваясь в рассуждения о комиксах и мизантропии, – мысль, что всё-таки как могут быть тупы и бездарны родители в воспитании детей. Чудеса материнства – чудеса глупости и мракобесия. Тому, что может последовать за такой неистовой тряской детей, есть научное название – baby-shaking-syndrome – «синдром тряски детей». Суть его в том, что у маленьких детей околомозговая жидкость не такая густая, как у взрослого человека, поэтому головной мозг ребёнка при резком изменении положения головы ничем не амортизируется и может ударяться о стенки черепа, что часто приводит к сотрясению головного мозга. Но тупоумные мамаши об этом даже и не подозревают и продолжают массово калечить своих чад, когнитивно заменяя понятие своей тупости понятием «традиции в воспитании» и «преемственности». Мне вспоминаются ещё и иные придурки, которые считают детскую эрекцию сексуальным отклонением, не имея и элементарного представления о сердечнососудистой системе своего ребёнка. Некоторые доходят до того, что начинают водить мальчика к сексопатологу, уверен, надеясь услышать от доктора то, что их сын – латентный извращенец с зарождающимися маниями на сексуальной основе. Правда, не знаю, зачем им это? Но самое идиотское, что может придумать ебанутый родитель в своём стремлении в выращивании гения, так это начать отучать своё нормально развивающееся чадо от мастурбации. Это, как говориться, «пришёл пёс с пятью лапами». Продолжаю не спеша спускаться по лестнице и думаю, что, наверное, самое унизительное, что было в подростковом возрасте каждого мальчика, это тот поворотный момент в судьбе, когда во время самоублажения в твою комнату без стука или незапертую ванную входит мама и застаёт тебя за этим непотребным занятием. Если бы это был отец, то можно было бы ожидать хотя бы мужской солидарности и понимания с его стороны, ведь у него наверняка было то же самое в детстве. Но в случае с мамой всякая солидарность и всякое, в первую очередь, самооправдание автоматически исключаются от предубеждения, что мамы – святые создания, которые после твоего рождения больше не занимаются сексом, а уж об их мастурбации и речи нет. И даже если после этого во всех отношениях скверного момента мама не подаёт вида, что что-то произошло, в твоём же понимании жизнь всё равно неминуемо разделилась на «до» и «после»; и с тех пор над тобой постоянно будто бы весит этот прокля́тый дамоклов меч, подобно той загаженной морковке из романа Паланика, которую герой пихал себе в задницу⁹. Хуже только то, если тебя застукают не только за рукоблудием, но рукоблудием, синхронным с прогулкой по порносайтам. Вот это точно – пятилапый пёс. Всем сыновьям хочется оставаться для своих матерей хорошими мальчиками-девственниками, которые ни разу не следили со всем вниманием, брызжа слюной, за визуализированными сношениями людей. Но никому это ещё пока не удавалось. (И, что ещё пугает, есть матери, солидарные с тезисом о непорочных мальчиках, в смысле: есть и такие, кому хотелось бы, чтобы их сыновья навсегда оставались под их заботливым крылом. И это уже напоминает миф об Эдипе. Ну и, конечно же, о Цветаевой… романы Мопассана тоже приходят на ум – знаменитая тема и знаменитый сюжет).

Могу с уверенностью сказать, что такой маразм присутствует только в мужской психологии, у женщин всё куда логичней и проще: и если каждая женщина знает, что и женщины и мужчины – великие рукоблуды, то у мужчин почему-то присутствует странный комплекс, согласно которому мастурбируют единственно только они, а женщины этим занимаются лишь в эротических фильмах (и то: в силу профессии), из-за чего в умах многих представителей так называемого сильного пола укоренилось убеждение о себе как о похотливых свиньях, что, конечно, нельзя абсолютно отрицать, особенно, в случае с амбивалентностью восприятия социумом сексуальной энергии полов. Ведь ни для кого не секрет, что мужское и женское желание имеют в соображении масс весьма разные оценки: если мужчину буквально распирает от тестостерона и природа в союзе с телом провозглашает безапелляционный приказ начинить какую-нибудь самку спермой, то он, по мнению большинства, – похотливое животное; если же девушка или женщина от вожделения буквально переполняется и истекает эстрогенными соками, то она – лишь неудовлетворённая дама. Но даже и в такой беспросветной дискриминации образов есть и иная сторона, где плюсы и минусы переходят на противоположные стороны: двойственность номер два заключается в том, что если у девушки было множество половых партнёров, то мнение общества о ней складывается как о шлюхе; если же мужчина был в постели со многими женщинами, то он всего-навсего опытен.

На том я и вышел на улицу серого, холодного, пасмурного, летнего утра.

Подобно Роршаху, готовому к очередному рейду по городу, «воняющему блудом».

Поистине Роршах – это единственно реалистичный супергерой, чьи интересы направлены строго в одну сторону – без прикрас в сторону защиты слабых и оскорблённых и их отмщения.

Ночная Сова – классический персонаж серебряного века комиксов. И даже то, что он без зазрения совести ломает кости противникам, не исключает неутешительного прилипчивого факта принципиалистического слюнтяйства и сентиментальности, что, к сожалению, сводит на нет всякие претензии Ночной совы на противостояние преступности. Не зря его тень так походит на тень Бэтмена, знаменитого сопливца с манией к самоанализу и оккультизму.

Шелковый Призрак – так и вовсе безлика. В костюме хитровыдуманной проститутки она уж никак не вселяет уверенности к своему образу.

Комедиант – военный наёмник с садистскими наклонностями; попросту – вояка-психопат.

Озимандиа – филантроп, интеллектуал, гедонист и просто гений, чей неинтересный костюм – не более чем PR к очередному бизнес-проекту. Однако наряду с этим он воплощает собой скрытые, тайные механизмы, движущие цивилизацию вперёд; регулирующие высший, всеобщий миропорядок.

Доктор Манхеттен. Ницше писал именно о нём, создавая концепцию сверхчеловека. Обладая – единственный из всей команды – исключительными способностями видеть сквозь пространство и время, левитировать, телепортироваться, в общем представляя собой аллегорию алогичных механизмов субатомного мира, Доктор Манхеттен просто был богом. Превзошедшим людей во всех отношениях.

Психопаты, слюнтяи, жестокие надзиратели, боги и гении – согласитесь: нестандартная команда, вставшая на защиту порядка и мира. Но даже и беспринципная жестокость и бескомпромиссность, дальновидность – всё то, что отличает Хранителей от легиона предшествовавших им персонажей, воплощали собой всего лишь комиксы периода американского декаданса.

Истинно же стоять на страже правосудия может только буддист…

Изничтоживший в себе и вокруг себя бренное и непостоянное, всё ложное и второстепенное. Забывший о собственных интересах последователь философии деструкции, саморазрушения для последующего возрождения в качестве просветлённого монаха культа Сиддхартхи нового времени, карателя с чернильной бабочкой смерти на незатуманенном лике.

Прав был Тайлер Дёрден, провозглашая своему безымянному адепту, что невозможно обрести свободу, не разрушив себя до основания; не потеряв всё сущее и материальное, обретая при этом божественную способность к безразличию и равнодушие по отношению к страхам и предрассудкам, к комплексам, снедающим заживо. Обретая благостную Пустоту, в которой будет как раз таки достаточное место для этой всеобъемлющей свободы, без хлама и лишнего скарба, пыли и духоты бытия.

Роршах потому и совершенен, что не боится что-либо потерять. По причине того, что у него ничего нет. Все остальные его соратники связаны семьями, карьерой, гедонизмом и страхом всего перечисленного лишиться.

Роршах и Комедиант похожи. Они понимают друг друга. Псих понимает психа. Однако Комедиант убивает без системы. Ради шутки. Или просто так. Роршах же не убивает людей. Он уничтожает зло. Само зло этого мира, воплощающееся в разных личинах греха.

Я завидую ему.

Потому что этой свободы у меня никогда не было.

Завидую тем чувакам, выплёвывающим свои кишки, избитым, с кровавой маской вместо лиц, с багровым акульим оскалом переломанных зубов вместо некогда ровных и белых, с заплывшими глазами и порванными губами – избитым, но самодостаточным и счастливым…

Завидую этому бесстрашию. Бесстрашию ударить и бесстрашию получить удар.

Ветер неприятно холодит лицо и заползает под куртку. Голову начинает ломить от утреннего мороза, не свойственного лету. Повсюду серость и обветренная сухость. Безмолвно. Мне слышны мои шаги и моё дыхание, противно отдающееся в ушах.

Голова пуста. Я думаю лишь о том, что́ вижу сейчас синхронно с движением. Пасмурный равнодушный пейзаж. Аллея. Деревья, уже начинающие желтеть листьями. Низкая чёрная ограда с одной стороны от меня.

Но в скорости надоедает думать о том, что о чём-то думаешь или идёшь, и мне представляется продолжение долгого рассуждения на тему модернистской живописи. Если вдуматься, то все основные сюжеты и персонажи американских комиксов претерпели во времени значительные метаморфозы, эволюцию образов. История о Супермене в XXI веке перестала быть банальным патриотическим боевиком, а приобрела черты философской антиутопии, черты трагедии развитой цивилизации, дошедшей до стадии наивысшего развития, которое сменилось затяжной стагнацией, а затем и вовсе закатом эпохи и всей жизни на планете. Жизни даже и самой планеты.

Мейнстримная эпопея о Бэтмене трансформировалась в мрачную экзистенциальную притчу самопознания и неизбывной двойственности сознания и жизненной энергии. Бэтмен перестаёт быть человеком, постепенно становясь мифическим существом с антропоморфным силуэтом, самой идеей о первобытном страхе и воплощении этого страха в сюрреалистичные формы.

В новейшем «Человеке-Пауке» нашли место отголоски мотивов язычества и рока, что отразилось в преемственности поколений Пауков, чей титул во всей Мультивселенной распределяется высшим паучьим божеством – Пауком Ткачом. (Я чуть ли не рыдал, когда Питер Паркер погиб, с тех пор число 700 для меня стало зловещим¹⁰… даже и несмотря на закон «Бена-Бакки-Тода»¹¹…)

Комикс «Люди Икс» был первым, чьё странное, второе, смысловое наполнение заметили массы: проблема борьбы против дискриминации по какому-либо из признаков. Предтеча пресловутой толерантности… Затем же зародилась и вторая идея Людей Икс – идея следующего звена, следующей ступени развития человеческой популяции. Уже не Homo Sapiens – устаревший, примитивный, жалкий организм, но Homo Superior – модификация будущего, передового поколения людей. Поколения сверхлюдей. «Люди Икс» – стал в конечном итоге историей долгой войны старого человечества, ординарного вида, с видом с куда более развитым навыком приспособления к среде, с большей силой и потенциалом на выживание в условиях естественного отбора.

И тут вдруг понимаю, что забыл принять лекарство!

Дожить бы до вечера, думаю. Но возвращаться уже совсем нет желания.

Книга просветления

В далёком прошлом, когда моя голова ещё не была забита тем, упаду ли я в обморок через минуту или же выдержу ещё час-другой, после занятий в университете я спешил на работу: в то время я был промоутером в сети кондитерских магазинов. В мои обязанности входили простые, казалось бы, вещи: в костюме оранжевого, улыбающегося хомяка раздавать прохожим рекламные буклеты. Мне доводилось раньше, в детстве, видеть этих унылых ряженых, бредущих вдоль бордюров: вялая походка, поникшие громадные головы медведей ли, зебр; проходя мимо них, я знал, что никогда не буду таким; я знал, что в аниматорстве я буду гениален. Поэтому одним из моих заветных желаний была работа в ростовой кукле. И случай подкинул мне шанс ею стать…

Первое время костюма не было, тогда мне поручалось просто раздавать листовки или шляться по подъездам высотных домов и раскидывать рекламу по почтовым ящикам. Но и в этом я был на высоте. Спустя время я стал просто незаменимым. Моё это ярое желание всё знать и всем располагать. Быть всегда в авангарде и в курсе происходящего.

Девушка-администратор всегда удивлялась тому, как быстро мне удаётся «пробросить» больше тысячи листовок по подъездам, тогда как моим сменщикам удавалось за то же время справиться едва ли с тремястами. Удивительное дело, насколько люди, сидящие по своим домам одновременно бдительны и наивны. Естественно, если бы я, звоня в домофон, говорил ответившему, что я припёрся сюда, чтоб загадить его почтовый ящик очередным рекламным хламом, он бы в девяти случаях из десяти отключился, а один раз меня бы ещё и послали матерным пассажем. Но ко всему нужно подходить с фантазией и хитростью. Звоня этим «господам хорошим», я говорил (дословно): «Здравствуйте, компания “такая-то”, плановая проверка сети Интернет». И мне либо открывали (ведь никто не хочет распрощаться со своим единственным верным другом, Интернетом, и бесперебойным порно-трафиком), либо отвечали, что у них всё в порядке, или они не подключены вообще, или же у них другой оператор. На это же я говорил следующее: «Мне нужно проверить те щиты, что стоят у вас в подъезде от нашей компании, их мощность и исправность». И тут звучал искомый писк и дверь открывалась, и я ступал на обжитые территории, часто загаженные и заплёванные погаными малолетками. Или же не менее ублюдочными взрослыми жлобами.

В те моменты мне было весело от того, что как бы эти великие вуайеристы не пытались оградить свой дом от проникновения туда кого бы то ни было из посторонних, им это не удавалось. Меня смешила их эта боязнь совершить ошибку, не впустив меня, жреца Сети, от которого зависит вся их никчёмная, скучная жизнь за оккаунтами, постами и статусами; или же жизнь их соседей. Безропотное преклонение перед грамотной, связной речью, которая автоматически рисует в их воображении меня как какого-то профессора изящной словесности Паскаля и Бейсика.

Бывали случаи, безусловно, когда меня никто не хотел впускать, как правило, то было дело со всяким тугоумным старичьём, разъетыми климаксом и альцгеймером «старыми птицами» или же занудными маразматиками в перманентных мешковатых брюках.

Эти идиоты, даже и не только злобные старикашки, думают, что если они не откроют, то не откроет никто или же я не стану кому-то ещё звонить. Что твориться в их мозгах, прожранных ток-шоу? И задавались ли они вопросом, как к ним каждый раз попадала эта вездесущая реклама? Весьма и весьма интересно…

Кондитерская существует здесь уже очень давно. Всё то время, что я обучался журналистике, это заведение процветало, как, собственно, и сейчас это происходит, спустя уже почти десять лет.

… Вхожу в зал, мне все рады.

Обожаю эту их всеобщую любовь. Я прирождённый диктатор. И благо мне никто не всучил в руки власть. Иначе во всемирной истории к уже имеющимся кровавым трагедиям и траги-фарсам добавились бы новые прецеденты жестокости и деспотии. Я уверен, что в какой-то из реальностей я всё же стал этим зловещим владыкой человеческих судеб, но здесь и сейчас никто не претерпел от меня зла, никто и никогда, я всеми любим и почитаем. И мне это нравится. Я буквально упиваюсь этим. Я жажду поклонения и славы. Их жалкой мне хвалы. Сплошного подчинения. И если в традиционной форме мне не было то дано проведением, я восполняю эти недочёты теперешним воплощением массового преклонения предо мной. Пред моей возвышающейся над миром фигурой и личностью. Я воплощение власти, я воплощение манипуляции. Мне не ставят памятники, не ваяют скульптуры, как Августам и достопочтенным Цезарям, моя милая мордашка не красуется, растиражированная, на плакатах и товарах масс-медиа, я не увековечен в рекламе. Я – не Че Гевара. Мне не нужно увековечивание – я сам уже статуя, предмет культовости, к которому стекаются толпы паломников, пилигримов и лизоблюдов.

Случайность, поток сознания влечёт меня… в то время как я напяливаю свой знаменитый костюм рыжего хомяка в бардовой кофте. Сам, без чьей-либо помощи. Девушка за кассой принимает заказ, повара готовят продукты к будущим сдобным вкусностям, к будущим сластям: замешивают тесто, варят патоку и карамель. А я одеваюсь. За дверью уже толпится кучка детей, они смотрят через пластиковую дверь на меня и перешёптываются: «Хомяк! Хомяк! Хомяк пришёл! Это хомяк!»

Когда-то я просто танцевал, исполняя свою давнюю мечту. Мечту походить в ростовой кукле, воплощая тем самым свой гений. Прохожие смеялись, были рады таковой чужой глупости и безбашенности. В глубине души завидуя мне, моей развязности, моей свободе. Я вытворял в костюме всё то, что никогда бы не вытворил без него. Я был Хайдом – вот только моей скрытой страстью было освобождение от постулатов поведения социальных моделей, от предрассудков и скованности, а не банальное разрушение. Я не исчезал, как то считал доктор Джекил – я преображался в ещё одну свою из многих других, как писал Гессе, ипостась. Я игрался с ними, с людьми: их улыбка была мне отрадой, знаком того, что мои комичные па действенны: смешат их, радуют. Заставляют на мгновение забыть о быте и отупляющей жизни. И сам я забывал. Об учёбе. О самой работе. Том факте, что на мне лежат какие-то обязанности. Я экзистенциализировался (правда, не знаю, что бы это слово могло значить, просто у меня бывают затяжные бзики, акты вербального помешательства из моей любви к этого сакральному слову, которое мало кто понимает, а уж его производные и вовсе кажутся многобуквенной авлакасавласавлой). Я достигал просветления. В моменты этого ритуального танца в одеждах жреца китча. До того момента я не понимал, что такое транс. Не мыслил, не принимал его существование и считал негров, дрыгающихся у меня в телевизоре по «Нэшнл джеографик» ангажированными клоунами. Но в той тьме, костюмном мраке головы огромного рыжего грызуна, в чьей улыбке затерялся мой собственный лик, в чьей мгле я был скрыт от посторонних назойливых взглядов, пытающихся кощунственно порой проникнуть в эти глубины в надежде узреть того, кому они преподносят свои улыбки как дар и жертву языческого хтонизма. Я был не более чем созданной ими проекцией. Не был человеком – я был этим призраком, душой хомяка, сподвигающей его полистироловую оболочку к движению и ритуальной пляске. Моё тяжёлое дыхание иногда застилало мне глаза и этот прозрачный туман моей респирации ещё более демонизировал мои движения. Мне не хватало лишь музыки, которая бы втекала в уши прохожих, тогда как я был всецело отделён от их среды, я был максимально опосредован: костюмом, моим высокомерием и музыкой, орущей в наушниках. Я терял сознание действительности под скрежещущие речения Мэрилина Мэнсона о восшествии червей на метафорический престол общественности, о сексе и предательстве, о наркотических приходах; я дрыгался под глубокий баритон «Rammstein», высекающий в камне крамольные строки песен о грязном промискуитете, порнографии, гениталиях, и дружбе, и любви, рождая в абсолютном пространстве больших чисел явления тех улыбающихся лиц от моей глупости, от зрелища моей смешной вакханской жестикуляции, значащей лишь то, что я обрёл абсолютную свободу в понимании этих мещан и обывателей; свободу, которая до конца их бессмысленных дней останется несбыточной мечтой, проецируемой в их снах, сменяющейся эротическими и кошмарными грёзами…

Я танцую, выбрасываю манерно руки, поскольку ноги мои стеснены каркасом этой фигуры большого, рыжего, двухметрового зверька. В эту пору начала моей славной работы, моего славного служения обществу на стезе мимолётного развлечения я лишь танцевал. Танцевал. Танцевал. Потому что всю свою сознательную жизнь хотел этим заниматься. Танцевать. На глазах у многочисленной публики под их завистливым взором восхищённой бесталанной толпы. Но я не умел танцевать. Не умел отринуть от себя комплексы и страх быть осмеянным их недоумевающим взглядом снисхождения за моё дилетантство и бездарность. Хомяк же дал мне смелость. Развязал мне руки и ноги. Развязал меня и сделал развязным. В хомяке я смел, всегда весел, привлекателен, интересен. Костюм снял с меня оковы чьего бы то ни было мнения о моих действиях. Потому что мой взгляд скрыт. Скрыты мои глаза и лицо. Скрыт я сам. Это уже не я. Это – Хомяк. Высшее существо. Находящееся над миром, над его тривиальным пониманием причин и следствий, он непостижим ничьим умом и рассудком, даже и моим собственным. Впервые одевшись им, я осознал, насколько я множествен; и насколько правдивы все эти постмодернистские истории о расщеплении личности. И скрытая личность, одна из многих, как оказалось, та, что представляла собой меня позитивного во всех отношениях, просыпалась лишь с возникновением этого полимерного посредства, которое многие на той улице привыкли называть «Хомяк» или «Хома».

Я снимаю свои ботинки, чтобы надеть ботинки накладные, хомячьи, красные, громадного, наверное, шестидесятого размера; затем снова надеваю свои, шнурую. И теперь я уже начинаю приобретать потешность, которая так мне нравится. Нравится прохожим, которые заглядывают мне в рот, пытаясь рассмотреть моё лицо, тождественное с душой этой куклы. Пытаясь рассмотреть мои глаза и мимические черты, дабы рассмотреть и душу мою, равную высшему разуму.

Я беру своё тело, формой похожее на грушу, одетое в бардовую кофту от плеч до самых ног. Расстёгиваю молнию на спине костюма и влезаю в этот мейнстримный доспех. Я представляю собой совершенство, застёгивая эту молнию на спине без чьей либо помощи. На меня взирают покупатели сластей и выпечки. Повсюду веет этот сладковатый дух, это тепло от печей. На барной стойке меня ждёт гигантская голова, улыбающаяся обретению своей истинной сущности (в пору моего юношества у меня были сменщики, которые только дискредитировали меня в глазах общественности своим унылым хождением из стороны в сторону с поникшими плюшевыми головами); улыбающаяся и ликующая от предвкушения течения в ней жизни и существа, души и разума; я надеваю кепку (иначе головой невозможно будет управлять – элементарная физика в частности силы трения) и ловко набрасываю сверху голову куклы, преображаясь…

Я изящно надеваю пушистые рыжие перчатки, подобно кокетке из высшего общества. Эротично, призывно. Желайте меня, представляйте мою хомячью тушу у себя в постели в своих непристойных фантазиях. Обладайте мной и отдавайтесь мне. Я хочу всецело завладеть вашим никчёмным рассудком, вашими никчёмными желаниями и идеалами. Я хочу стать этими идеалами. Хочу стать в вашей жизни всем… безотносительным критерием вашего существования на этом свете, в этом мире и реальности. Они смотрят на меня с умильными улыбками. А я смотрю на них. В ответ невидимо улыбаясь им, поскольку сейчас мы любим друг друга, не зная, кто мы; искренне желаем взаимного счастья. Развоплотившись обратно в человека, я стану им ненавистен, как любой другой привычный ублюдок, изо дня в день бредуший по улице им навстречу. Шаркающий ногами и не уступающий путь. Плюющийся, харкающий соплями и кровью, омерзительной мокротой, ублюдок, выдыхающий пакостный сигаретный дым из вонючего, прокуренного рта с нечищеными зубами.

Но в доспехе я исключаю всякую мизантропию. Видя меня, большинство преображается в добрейших и приятнейших людей, с которыми бы весьма приятно было побеседовать за чаем с печенюшками. Однако, конечно, есть и те, кому я не нравлюсь. Кого бесит моя свобода. Мой нарочитый над ними императив. Преобладание моего триединого «Я» над их заурядным, скучным подобием личности. Ограниченные, обречённые на скотское пресмыкание в обществе таких же оборванцев и выродков, отбросы капитализма, огрызки пиарщиков, ничего не представляющая собой серость, ни в чём не смыслящая, поголовье стойбища спальных районов, отупевшие свиньи для телевизионного забоя. Их зависть, лиющаяся на меня из их отверстых угрюмых глаз даёт мне понять лишь одно: я всё делаю правильно. Я их раздражаю. Своей жизнерадостностью. Своим жизнелюбием. Своим отречением. Я свободен. Не в полном смысле. Иначе бы я завис в кельвиновском нуле, но я всецело свободен от каких бы то ни было общественных оценок, от их понятия, от их предвзятого, пристрастного, сраного мнения, от их поросячьей морали. По сути, мне плевать, нравлюсь ли я им, почитают ли они меня или же хотят плюнуть мне под ноги со словами «Клоун, блядь!» или «Пидор!», прознав о моей половой принадлежности. В костюме я – солипсист. И, снимая его, я – остаюсь этим эгоистичным субъективистом, признающим лишь себя за истинное и настоящее. Единственно верное решение. Единственно возможную переменную икс.

Я высокомерен. И костюм лишь катализирует эту мою гипертрофичную особенность. Моё самолюбование. Я манерен. Изящен. Некоторые, проходя мимо, строят предположения вслух о том, кто я. И большинство заключает то, что я девушка. Для меня это – высшая похвала. Потому как это означает, что я погрузился всецело в свой образ.

Я машу этим покупателям, ожидающим свой сладкий заказ: пирог ли это, торт ли или конфеты. Я машу им. Залихватски разворачиваюсь и смешной мультяшной походкой выхожу к визжащим от радости детям… А те, что остаются за моей широкой спиной: девушка-продавец, повара, клиенты, – поражающиеся мне и моим повадкам, качают головами и улыбаются, провожая меня взглядами.

Когда наступило лето. Лето первого года моей работы в этой сети кондитерских магазинов, ко мне начали массово захаживать дети. Сначала мне было не по себе – в то время я еще не знал, что небездарен в обращении с детьми, точнее, не я.

Хомяк.

...........................................................................................................................................................

Летела.

Корова.

По синему.

Небу.

Читала.

Газету.

Под номером.

Девять!

Раз.

Два.

Три.

Четыре.

Пять.

Шесть.

Семь.

Восемь.

Девять!!!

Летела.

Корова.

По синему.

Небу.

Читала.

Газету.

Под номером.

Девять!

Раз.

Два.

Три.

Четыре.

Пять.

Шесть.

Семь.

Восемь.

Девять!!!

(Я вижу перед собой размытую, постоянно сменяющуюся панораму, которая существует за пределами моего импровизированного рта. Я раскручиваюсь, быстро, но не ощущаю головокружения. Останавливаюсь, и меня не качает из стороны в сторону – лишь лёгкое чувство эйфории. И мне хочется крутиться ещё, и я кручусь снова, крепко сжимая в своих мохнатых руках запястья малышей, визжащих от счастья).

(Я вижу перед собой размытую, постоянно сменяющуюся панораму, которая существует за пределами моего импровизированного рта. Я раскручиваюсь, быстро, но не ощущаю головокружения. Останавливаюсь, и меня не качает из стороны в сторону – лишь лёгкое чувство эйфории. И мне хочется крутиться ещё, и я кручусь снова, крепко сжимая в своих мохнатых руках запястья малышей, визжащих от счастья).

Шёл.

Крокодил.

Трубку.

Курил.

Трубка.

Упала.

И.

Написала.

Дом.

Д.

О.

М!!!

Шёл.

Крокодил.

Трубку.

Курил.

Трубка.

Упала.

И.

Написала.

Дом.

Д.

О.

М!!!

Дон-дон-де-э-эри

А-дери-дери

Дон-дон!

Санчус-бэйби

А-санучус-бэйби

Пепси-кола-кока-кола!

А-джими-джими-я-а-агу

А-джими-джими

Упс-упс!

В траве сидела саранча

И пела песню

Ча-ча-ча!

А-си-си-си

А-жу-жу-жу

А-си

А-жу

И-ай-лав-ю!

Мышка по полю бежала.

И желанье загадала.

И сказала.

Стоп!

Хип-хоп!

Дон-дон-де-э-эри

А-дери-дери

Дон-дон!

Санчус-бэйби

А-санучус-бэйби

Пепси-кола-кока-кола!

А-джими-джими-я-а-агу

А-джими-джими

Упс-упс!

В траве сидела саранча

И пела песню

Ча-ча-ча!

А-си-си-си

А-жу-жу-жу

А-си

А-жу

И-ай-лав-ю!

Мышка по полю бежала.

И желанье загадала.

И сказала.

Стоп!

Хип-хоп!

(В голове чуть мутится. Я стою в круге. В одном из кругов Рая. Данте не испытывал этого, он был лишь наблюдателем, экскурсируемым своей Биатриче. Я же – одно с этим великим явлением. Моё единение с ним, с этим извечным олицетворением божества, Солнца, бесконечности и цикла, в этой мифической, культовой, уровневой воронке, амфитеатре, где вместе со мною неотъемлемыми звеньями стоят столпы, хохочущие и любовно глядящие на меня – их милого друга, который видим ими был лишь в фантазиях, навеянных мультиками с сюжетом о сказочном, фантастическом друге, который всегда будет с ними играть… Не будет расти и навеки останется тем неизменно весёлым и восторженным существом, всегда готовым к игре).

(В голове чуть мутится. Я стою в круге. В одном из кругов Рая. Данте не испытывал этого, он был лишь наблюдателем, экскурсируемым своей Биатриче. Я же – одно с этим великим явлением. Моё единение с ним, с этим извечным олицетворением божества, Солнца, бесконечности и цикла, в этой мифической, культовой, уровневой воронке, амфитеатре, где вместе со мною неотъемлемыми звеньями стоят столпы, хохочущие и любовно глядящие на меня – их милого друга, который видим ими был лишь в фантазиях, навеянных мультиками с сюжетом о сказочном, фантастическом друге, который всегда будет с ними играть… Не будет расти и навеки останется тем неизменно весёлым и восторженным существом, всегда готовым к игре).

Летели.

Дракончики.

Ели.

Пончики.

Сколько.

Пончиков.

Съели.

Дракончики???

Три

Раз.

Два.

Три!!!

Летели.

Дракончики.

Ели.

Пончики.

Сколько.

Пончиков.

Съели.

Дракончики???

Три

Раз.

Два.

Три!!!

(Играю. Веселюсь. С той затаённой внутри меня, нерастраченной за детство радостью. Энергией пятилетнего шалопая. С энергией той девочки, которую мне ещё час назад хотелось истоптать в мясо… Не буквально. Аллюзионно. Обращая образ этой бедной малютки, мною растоптанной в мечтах, в языческое протобожество. И быть может, в действительности её призрак, её дух нашёл вместилище для себя во мне и теперь продолжает своё существование, обретаясь в моих метафорических внутренностях. Но тогда бы мне пришлось каждый день мысленно давить сапогами детей, пожиная их ребяческие эманации, на собственную, корыстную, гедонистскую потребу).

(Играю. Веселюсь. С той затаённой внутри меня, нерастраченной за детство радостью. Энергией пятилетнего шалопая. С энергией той девочки, которую мне ещё час назад хотелось истоптать в мясо… Не буквально. Аллюзионно. Обращая образ этой бедной малютки, мною растоптанной в мечтах, в языческое протобожество. И быть может, в действительности её призрак, её дух нашёл вместилище для себя во мне и теперь продолжает своё существование, обретаясь в моих метафорических внутренностях. Но тогда бы мне пришлось каждый день мысленно давить сапогами детей, пожиная их ребяческие эманации, на собственную, корыстную, гедонистскую потребу).

Я – Бог.

То средоточие. Средоточие света.

Луна.

Меркурий.

Венера.

Солнце.

Марс.

Юпитер.

Сатурн.

Звёзды.

Чистое небо.

И я… окружённый лучезарными девичьими ликами…

Я солипсистически монотеистичен. Мне не нужны идолы, не нужны храмы и плеяда триединых воплощений, языческих отголосков прошлого. Я – это дух.

Дух, оживляющий громадную куклу-вуду. Входя во транс, я сам становлюсь божеством, поскольку впускаю в себя это высшее сознание Вселенной.

Но в парадигме костюма этим всеобъемлющим зомбическим одухотворением становлюсь самолично я…

Бог Бога.

Ни храмов, ни плеяды триединых воплощений, ни тетродотоксина, ни иных психотропов, дабы выйти за грань этого мира, взглянув просветлённым, незамутнённым взором автономного чистого разума.

На жизнь насекомых…

Лишь тьма. Пустота. В чьей дали я вижу яркий свет. Свет той сферы. Над коей я, возвышаясь, простираю своё эмпирическое внимание. Наблюдая всю бытийную суть и весь бытийный смысл.

В своей пасти.

… Моё лицо поглощено, проглочено широкой пастью. И поэтому мой обзор ограничен. Эта пасть режиссирует моё внимание, направляет его и усиливает.

Я спускаюсь с крыльца. Выступило солнце, оно обильно светит, мне становится тепло. Я как будто бы и не чувствую боли в голове. Меня обступают дети. Они кричат: «Покрути нас». Толкаются в нетерпении, тянут руки, щупают и обнимают моё громадное, пышущее добротою тело. Утыкаются лицами в мой живот, проминая каркас костюма. Они искренне меня любят. Той бесконечной любовью ребёнка к мультфильмам, к родным персонажам, которые верно следуют с ними в их жизни и сопровождают на пути из детства в уже неинтересное отрочество, в уже всё более очерняющееся скукой будущее. Констатируясь в памяти ностальгическим хрустальным звоном, заиндевевшем в единой ноте; замерший аккорд, образ, набор этих образов, картинок, закравшихся в память неизбывной тревогой и скорбью.

И я знаю: мне предстоит сохраниться в их памяти их другом… их родным существом, которому они готовы безразмерно отдавать свою любовь. Отдавать самих себя. Этой плюшевой игрушкой пожизненной грусти. Поскольку они – эти дети – растут. И нас всё более разделяет это никому не нужное ментальное развитие. Проходит время – и им уже стыдно со мною дурачиться. Им кажется, что им это уже не к лицу. Мне же остаётся лишь подчиниться, подчиниться их воли и отступить от них. Перестать бежать к ним навстречу с раскрытыми объятиями.

… И высвободить свою полонённую душу им поможет лишь маска… костюм, который аннулирует все их предрассудки и комплексы, поскольку уничтожит их личности и вызволит ту, природную сущность, первоначальное, фольклорное, фундаментальное естество, схему, сюжет, без прикрас, примитив, олицетворяющий основу, ядро и аз.

Вокруг себя я строю Бастилию. Потому что здесь танцуют. Я сам – Бастилия. Эта Бастилия внутри меня, этот бунт, этот акт неповиновения. Заключённых и прикованных. Заточённых желаний в темнице страха. Это – их бунт. Этих самых всегда подавляемых жажд из конформистских мотивов. Из-за пристального взгляда за спиной. Чьих-то завистливых глаз…

Я примечаю того, кто будет первым. Все остальные разочарованно мычат, но послушно дают этой девочке или этому мальчику дорогу, потому что Хомяк для них – это патрон с непререкаемой над ними властью и безраздельным влиянием. В их сознании я – это первый и единственный – повелитель – центр, вокруг которого они готовы вращаться часами; тот, кем их бездарным, скучным, бестолковым родителям никогда не стать. Тем духовным наставником, воспитателем, чьи инструменты и средства – лишь игра и веселье, безмерная любовь к каждому, чьё улыбающееся личико попадает в мой пастийный обзор…

Я не помню того первого дня, когда раскрутил кого-то из детей. Наверное, я понравился какому-то ребёнку настолько, что мне захотелось отблагодарить его за эту его любовь и нежность – и я начал его крутить за руки. Его лицо озарялось беззубой улыбкой и удивлённой радостью. Оказавшись снова на ногах, эта малявочка лишь покачивалась, водя руками в воздухе, и ухало, и охало от новых впечатлений.

С тех пор это и началось. Ко мне начали сбегаться толпы, чтобы почувствовать эту непередаваемую эмоцию полёта.

Когда ко мне приходили новенькие, я показывал сначала пальцем на них (потому что хомяки не умеют разговаривать), потом на себя, а затем выставлял вперёд руки, сжимая кулаки, делая вид, будто что-то беру, и делал один оборот вокруг своей оси. Никто поначалу не понимал, что от них хотят. Поэтому я поднимал вверх указательный палец (кому интересно: у этого хомяка было четыре пальца, прямо-таки как у всех канонических мультяшных персонажей); это значило «внимание!». А дальше всё зависело от роста ребёнка. Если совсем кроха, то кружение предстояло за руки. Если уже настолько высок, что кружение за руки будет просто опасно, то я разворачивал растерянного ребёнка спиной, обхватывал за пояс и уже в таком виде начинал свой беспрецедентный аттракцион. Но по прошествии недель и даже месяцев, дети начинали привыкать и к первому, и ко второму способу верчения, эрго – мне предстояло придумать для них что-нибудь новое – и я решился брать их прямиком на руки, как невест, и крутить уже в таком виде. Кто был первоиспытателем этого принципа, визжали от страха, вцепившись в меня кошачьей хваткой.

Именно с тех самых пор Хомяк стал культовым – уже не предметом и даже не личностью – местом. Сам магазин и прилагающиеся площади улицы – стали мной. Это была экспансия. Рядом со мной назначали встречи и свидания. Рядом со мной родители оставляли своих детей и шли по своим делам, потому что знали, что здесь, рядом с Хомяком, безопасно. И, что немаловажно, весело и нескучно. Я был магнитом.

Магнитом, привлекающим; притягивающим массы.

Я был истинным центром. С собственной орбитой. Был мерилом их потребностей. Мерой их интереса и влечения. Я был их волей. Олицетворением их несбывшихся надежд и мечтаний. Их желаний, которые страшно и стыдно исполнить. Даже упомянуть о них. Я был аллюзией. Живой и постоянно маячившей у них перед глазами. Аллегорией всех их поражений и неудач. Их бесцельно прожитых жизней…

… Я по очереди кручу хохочущих детишек. Я понимаю, чего они с нетерпением, с трясучкой ждут, по тому, как они встают: если хотят за руки, значит, протягивают мне руки; если хотят обхватом за пояс, то встают ко мне спиной (очень-очень давно ко мне с родителями ходил совсем маленький мальчик: он подходил ко мне на своих коротеньких ножках, поворачивался ко мне спиной и, тычась в костюм попкой, лепетал: «А меня за зывотик! Меня за зывотик!» Я обхватывал его «за зывотик» и медленно начинал крутить. Он молчал. Лишь когда я его отпускал, он, качаясь, пытался дойти до мамы или папы, падал к ним на подставленные руки и говорил: «Гавава кужица…»); если же кто-то решался на третий способ – на руках – то вставал ко мне боком (здесь был нюанс: если становились левым боком, то я для своего удобства разворачивал их к себе правым, потому как являюсь левшой).

Я вижу с высоты своего буддистского взора пытающуюся протиснуться ко мне маленькую девочку. Белая, кружевная шапочка, розовая маечка с жёлтым рисунком – щенком, – синие бриджи и розовые топоточки. И голубые, большие глаза, ищущие меня во мраке раскрытого исполинского зева. Девочка от досады, что ей не дают ко мне подойти, выпячивает губки и обиженно хмурится, поглядывая на маму, которой совестно расталкивать чужих детей, поэтому она тоже безропотно ждёт. Когда моё монаршее внимание снизойдёт до её чада… – влетают мне в голову скотские мысли.

Мне жаль эту скромную малютку; расталкивая жмущихся ко мне девочек и мальчиков, я подступаюсь к ней и протягиваю руки; она же, обрадованная, подаёт мне свои ладошки, и я начинаю её крутить.

Она запрокидывает голову, открывая от удовольствия рот, показывая мне свой язык и белые зубы, в то время как её мама говорит ей наставительно, что показывать язык «нехорошо».

– Доча, рот-то чё раззявила?

А я продолжаю: один оборот, два, три и далее до тех пор, пока не чувствую то, как в моих руках ладони девочки начинают обмякать. Это сигнал того, что уже хватит, иначе ребёнок просто выскользнет.

И я постепенно останавливаюсь, отпускаю её, довольную, умилостивленную, удовлетворённую… так, как ни один мужчина в её жизни не сможет удовлетворить… никакими мыслимыми и немыслимыми способами, какими бы изощрёнными те ни были.

В прошлом мне вспоминается этотдетский их лепет во время и после кружения, в этом процессе нирваны, когда их сущность сливалась с моей… Никогда не забуду: я держал её, маленькую, совсем крошку, за пояс и делал обороты вокруг своей оси, шаркая кедами; мне виднелись лишь её ноги, очерчивающие эллипсисы, а она вдруг сказала с придыханием: «Ох, Хомячок, какой ты молодец!»

Меня поразило это. Возбудило во мне всю мою энергию, какая только во мне существовала и могла существовать. И сейчас, спустя почти десятилетие, я понимаю, что ни одна женщина не говорила мне лучших слов, чем те, слова той маленькой женщины, которую мне удалось всецело ублаготворить, все её желания и прихоти. Ни один секс с кем-либо в моей жизни не был сравним с этим: с этим единением душ, души детской и души юношеской, двух девственных разнополюсных начал, которые непроизвольно слились в единое проявление взаимной любви… Тогда во всём мире были только мы друг для друга, и нужно нам было лишь это: ты да я на этом свете…

«Ох, Хомячок, какой ты молодец!»

Слышу я до самых этих дней.

Мы играем в догонялки.

Прятки.

Стоим все в огромном круге, приложив свои ладони к ладоням соседей, загораживая прохожим путь, и произносим идиоматические считалочки, заклинания о коровах, драконах и крокодилах. И кому прилетал по руке последний номер газеты или последний пончик, либо последняя буква слова, написанного трубкой, – тот выбывал из игры, и всё начиналось заново, пока не происходила дуэль. И пока кто-нибудь не выходил победителем.

Играем в «Дон-дон-дери», каковой процесс просто нельзя описать, чтоб не утомить слушателя всей той нелепостью и бессмыслицей предмета эмпирики.

Никогда не верил тому выражению, будто бы пот может катиться по телу ручьями, пока не облачился в свой доспех в то первое своё знаменательное лето моего хомячьего вудуизма и не встал в нём под тридцатиградусный зной, не начал бегать с детьми, играя с ними. Пот капал с бровей мне на глаза, и, сморгнув эти холодные капли, я продолжал, не останавливаясь, веселиться вместе с ребятнёй, визжащей от восторга и радости… Пот катился по спине непрерывным хлаждящим ручьём, стекал до самых джинсов, вбираясь в пояс. И лишь раздевшись в конце рабочего дня, когда за окнами начинало чуть смеркаться, я представал абсолютно мокрым: футболка, потемневшая на десяток тонов; всклоченные мокрые волосы; красное, распаренное лицо; и в довершение: синие кеды, посеревшие от пыли, застоявшейся под накладными ботами хомяка. Но каждый тот день я уходил домой счастливым и, умывшись, а порой и нет, валился спать. Затем просыпался ночью под электронную синтез-трель будильника и пытался что-нибудь написать, стуча по клавиатуре старого ноутбука, лелея мечту о карьере писателя, в то время как мама смотрела шестые сны, а кот валялся на моей согретой постели…

Хомячок.

Друг.

Человечек.

Барсук.

И всё же чаще всего дети называли меня «белка»…

………………………………………………………………………………………………………

Ко мне часто приходили девочки. Маленькие девочки. С мамами или папами. И я с ними играл.

… Одно время со мной соседствовали разного рода торговцы. В одну из зим напротив кондитерской стоял лоток с замороженным мясом птицы и рыбы. Торговец и периодически сменяющие его люди, сменщики и сменщицы, были от меня в восторге. С одной из них я до сих пор здороваюсь на улице при редких встречах. Она мне всегда улыбается и говорит: «У, ты мой хороший, здравствуй!» Она сильно постарела за это время. С той зимы, когда мы с ней познакомились, два товарища по несчастью: в ту пору были ужасные морозы и нам приходилось стоять на холоде: ей, торгуя курятиной и рыбой, и мне, раздавая листовки, потому лишь, что хомяка попросту увезли на другую точку. Его увозили. Нечасто. Но я это особенно ощущал, для меня это было потрясением… я стал с ним неразделим. И как он не мог быть живым без меня, так и я медленно без него чах. И дети скучали без него тоже. Плакали, буквально ревели, когда девушка-администратор говорила, что хомячок уехал отдыхать. Даже фирменный шарик не мог утолить всё то детское горе от потери верного друга.

«Папа, де мифка, мифка де? Де мифка, пап?»

Слышал я.

Или белка. Или барсук. Или человечек. Или хомяк…

… Она очень постарела. Ещё тогда, во время нашего знакомства, она была уже стара. По ней было видно, что порой она злоупотребляет спиртным. В иные дни от неё просто разило этим этиловым смрадом. Но к ней у меня была какая-то безразличная к её недостаткам симпатия. Может, из-за того, что я не знал её толком, не видел её в том непотребном упитом виде мерзкой пропойцы, в виде отупевшей, нажравшейся, вонючей забулдыги, злобно матерящейся и несущей всякий вздор. Или мне просто была приятна та её искренняя ко мне любовь. Беспочвенная, спонтанная, интуитивная любовь… да и я любил её. Насколько это было возможно. Та беспричинная любовь друг к другу двух плохо знакомых людей. Или, быть может, она всегда хотела сына, и я как раз таки и пришёлся – казался – представлялся – ей тем нерождённым сыном, в том идеальном её воззрении на меня? Мы плохо знали друг друга. Я до сих пор не знаю её имени. Но она мне улыбается. Я ей улыбаюсь. Когда мы встречаемся на улице… Два любящих друг друга существа.

Но это не любовь, это – просто симпатия…

У неё была дочь. Она и сейчас наверняка есть где-то на этом свете. Но сейчас я её уже не вижу гуляющей с кем-то за ручку, как это бывало. В одно время она мне очень нравилась. Такие вот непредсказуемые гормоны. У меня буквально всё бурлило внутри, когда она проходила мимо. Если я был не в костюме, мы лишь украдкой бросали взгляды друг другу, не проявляя особого интереса. Но в ипостаси глубинного тотемного божества я раскрепощался. Да и она уже не ощущала стеснения. Увидев друг друга, мы бежали с распахнутыми объятьями и, встретившись, крепко обнимались. Она произносила при этом довольно и протяжно «бра-а-ат!», а затем «покрути меня». Ей тогда было то ли тринадцать, то ли четырнадцать. У неё была большая грудь. Да, я это приметил. И мне нравилось тайно и бессовестно смотреть на её рано развившиеся прелести и наслаждаться этим зрелищем, будучи затворником тёмной пасти. Но я не придавал особого значения её замечательным формам, которые, не буду врать, меня сильно возбуждали (и часто эта тринадцатилетняя девочка, гумбертовская нимфетка, была участницей моих эротических фантазий в волшебном монистическом процессе самоублажения: я безжалостно мял её груди, сосал их и облизывал; ласкал её промежность, сливался с ней в чудесном акте соития – и когда густой выпрыск серо-белого эякулята оставался плавать в унитазе бесформенной жемчужной бляшкой или же оставался засыхать на пододеяльнике ли или в платке желтоватым пятном, я испытывал стыд. Стыд за свои педофильские мысли…)

Но стоило мне её увидеть вновь прогуливающейся по улице, как желание во мне возгорало с ещё большей силой, и в унитазе снова плавали бляшки, и снова на тканях оставались палевые пятна былой запретной чувственности. Выходит, я лгу, когда говорю, что был равнодушен к её телу… чёртов враль. Без тени стеснения.

Ко мне часто приходили девочки. Маленькие девочки. С мамами или папами. И я с ними играл.

И я не перестаю удивляться, до самых этих времён моего синхронного гипертекста, насколько маленькие девочки могут быть прекрасны. Прекрасны, как ангелы божьи, лучезарны, неописуемо восхитительны, как фарфоровые куколки, оберегаемые от пыли стеклянным колпаком в коллекции какого-нибудь ценителя раритетной красоты. Вот и мне всегда хотелось объединить это волшебное стечение генетической комбинаторики в собрание таковых видовых чудес. За многие годы эта коллекция едва бы заключила в себе десяток образов, ввергающих меня в немоту восхищения; но то и являет исключительность этих девочек, исключительность их красоты – их было так мало. И да, я был к ним пристрастен: с ними я чувствовал нечто большее, чем обычную радость от игры с детьми – я испытывал эстетическое удовольствие. Я будто бы обнимал в чарующей ласке небесный космический дух. Прикасался устами к самому блаженству… к самой его сути…

Как-то сюда, к кондитерской, наведывался и другой торгаш. По-видимому, плотник или краснодеревщик, потому что его товаром были самодельные, деревянные, разделочные доски. Он меня удивлял. Не своим видом (хотя его придурочная улыбочка пришибленного настораживала и была неприятной до того, что от нее просто невозможно было оторвать взгляд); странно было как раз таки то, что он продавал эти самые доски. По крайней мере, для меня. В моей голове постоянно крутился вопрос, окупается ли то время, что он проводит стоя перед своим импровизированным лотком (то был раскладной стульчик) с руками, сцепленными за спиной, болтая о том, о сём с продавцами кур и рыбы? Надо полагать, что нет, поскольку вскоре его не стало передо мной наблюдаться.

Но эта сволочная душонка запомнилась мне надолго.

Как-то, увидев впервые, как я играю с детьми: обнимаю их, кручу, – он, уссыкаясь от сознания себя великим хохмачом, ехидно воскликнул: «Ха-ха, смотри-ка, а он любитель детишек-то!»

Затем, спустя сколь-то дней, мне захотелось погладить собаку, которая подпрыгивала до меня из интереса к таковой удивительной невидали, громадной и рыжей (хотя… ей было наверняка наплевать на мой цвет, так как все собаки дальтоники). Но как бы то ни было, когда я начал с ней заигрывать, тот клоун-рукодельник снова, ухохатываясь, бросил: «Ха, он ещё и к собакам лезет!»

А потом, когда я закончил играть с группой детей и когда те разбрелись по домам, он подошёл ко мне вплотную. «Детей любишь..?» – спросил он омерзительным шёпотком, пытаясь заглянуть хомяку в пасть и разглядеть в ней моё лицо. И что-то мне подсказывало, что подразумеваемое им в конце слово было словом «трахать».

От его взгляда меня передёрнуло. Раньше мне было его жалко, невзрачного торговца, чей товар никому не был нужен; одинокого неудачника. Но с этими словами он мне опротивел. Стал мерзок, как гнилая вонь из чьего-нибудь нечищеного рта.

В школе, на каких-нибудь очередных дурацких спортивных соревнованиях, когда девочки-гимнастки из младших классов выступали со своими акробатическими номерами под безвкусную музыку, я заглядывался не на них и не на их выступления, не на яркие, сверкающие наряды, а на их мясистые упругие промежности, туго стянутые между ног костюмами. Я пытался разглядеть те колдовские очертания – игру светотени, – которые бы щедро обрисовали для меня образ их, этих девочек, больших половых губ, так тщательно мною высматриваемый…

Это мне было известно давно, моё это предрасположение к такому недугу, как прогрессирующий сексоголизм. Но слова того ублюдочного извращенца, сраного строгальщика, который, уверен, растлил в своём затхлом воображении добрую часть всех им виданных за жизнь детей, да и собак тоже, если уж на то пошло, – его слова оскорбили, осквернили благородство моей игры с детьми, моих обрядовых танцев, святость самого меня, облачённого в одежды пророка; одним своим взглядом, взглядом грязной, смердящей гиены, он опошлил духовность мою и маленьких моих агнцев! Он, это олицетворение мирового извращения, аллегория мастурбирующего одиночества и брошенности, затворник, бороздящий просторы порно-сайтов, – моё отражение… мой доппельгангер; та чёрная, склизкая, приставучая мерзость… которая не даёт покоя никому в этом мире. И о которой часто хочется просто забыть. Или хочется ею возгордиться.

Мой друг любит повторять, что все мы – педофилы, садисты и извращенцы, воры, убийцы и истязатели – и отличаемся мы друг от друга лишь уровнем самоконтроля и самоограничения.

… Я пытаюсь их всех догнать, а они, визжа и хохоча, бросаются от меня врассыпную. Поймав же кого-нибудь, я его щекочу и потом отпускаю, и всё начинается снова: беготня и затем щекотка, во время которой дети гибкими ужиками вьются в моих объятьях.

«Ох, Хомячок, как я рада, что ты пришёл…»

Вспоминаю я эти проявления беспредельной, детской, девичьей любви в благодарность мне за незабываемые секунды помутнения младенческого её сознания в момент того, как я с ней вращался, даря ей эти мгновения транса в восшествии её души к сакральности мироздания…

«Ой, небо кружится!»

Запрокинув голову назад, закатывая глазки, часто моргая, восклицает эта маленькая девочка, испуганно сжавшись и напрягшись у меня на руках.

«Как здорово с тобой, друг!»

Говорит она, эта девочка, несмело стоя предо мной, покачиваясь от этой карусели (в далёком прошлом, в один из знойных летних дней), и мне хочется плакать. Просто так. Потому лишь, что меня любят такой чистой, невинной любовью…

В то время, как я со всеми ними дурачусь и играю, щекоча их и обнимая, в моих ушах барабанные перепонки резонируют от бушующих волн, сообщая моему головному мозгу звуки: музыку, слова – свирепствующие, злобные, с хищным оскалом, воспалёнными дёснами и с пеной, стекающей с губ…

I hate my life and I hate you,

I hate my wife and her boyfriend, too!

I hate to hate and I hate that,

I hate my life so very bad,

I hate my kids, never thought

That I'd praise abort!

Ревёт гитарный риф, барабаны долбят на фоне, а солист щедро сыплет ненавистью в злобном самообожании, щедро изливая из себя всю желчь и смуту, накопившуюся и вскипевшую в его чадящем нутре.

Забавно, не правда ли, во время игры с детьми прослушивать воспевания абортов, хвалу им. Глядеть на лучащиеся лица ребятни, слышать их смех сквозь тяжёлый рок, голосящий невоздержанно о кровавых убийствах нерождённых младенцев посредством щипцов, отламывающих, отрывающих от них части их тел в утробе непутёвых самок…

Однако порой это бывает гуманней. Как бы то кроваво ни выглядело на операционном столе хирурга: все эти лилово-красные ошмётки, похожие на куриные потроха; выдернутые, непринуждённо оторванные ручки и ножки, исковерканные, с остатками сухожилий, болтающимися, как сопли… а в довершение: голова этого истерзанного существа, маленькая, ущербная, деформированная, смятая под нажимом щипцов доктора; красная голова гуманоида, нечто из темноты, склизкое и мокрое, лежащее на серебристом медицинском металле в кучке прочих костей и мяса.

… Девочки лучше мальчиков. Они умнее. Они добры и дружелюбны. Они красивы. Тогда как мальчики – сущие выродки, бешенные шавки, которым лишь бы что сломать или искалечить. Эти сучьи выблядки порой хотят порвать мои меховые перчатки, тянут их изо всей своей жалкой силы, иссыкаясь в потугах причинить мне вред. Пинают сзади и разбегаются гомоня и хихикая. В игре «летела корова» рвутся как можно сильнее ударить по моей руке; толкаются, дерутся, ругаются и орут, как дикари. Протягивают свои ручонки для рукопожатия, и, когда я им их жму, резко дёргают, так что иногда с меня чуть ли не слетает голова. И в один из мигов мне это надоедает…

… я протягиваю руку для рукопожатия, великодушно, со всей своей добротой – и меня дёргают вперёд, насмехаясь над моим добросердечием, вытирают ноги о мою вежливость и любовь к ним… что ж… он сам напросился, эта злонравная нечисть, чью ладонь я хватаю в бешенстве и сжимаю с силой, так что чувствую, как та хрустит под моим давлением. Вижу в иллюминаторе своей пасти, как этот маленький бесёнок стонет от боли, усравшись от страха, смотрит на меня удивлённо. Наигравшись в карательную десницу, я отпускаю его, и он уходит, обиженный, испуганный… и больше уже никогда не появляется. Вместо него приходит ласковый и дружелюбный, другой он… который мне нравится и с которым я в удовольствие играю.

Они пинают костюм сзади. Я хватаю их и говорю в гневе, что оторву их поганые ноги к чёртовой матери, если ещё хоть раз они осмелятся это вытворить!

Самых наглых, которые не исправляются даже после и той шоковой терапии силы, когда их косточки трещат в моих меховых лапах, – их я ошпариваю беспощадным матом, какой только можно себе вообразить во всём многообразии вариаций его классических единиц. И только это хоть чуть-чуть на них действует. Собаки Павлова, наученные в своих неблагополучных семьях подчиняться лишь грубой матершине.

Раньше я этого не делал. Я терпел, думая, что моё это смирение внушит их душам добродетель; что им надоест причинять зло всему, что их окружает; надеялся, что моя ласка и любовь выест в них этого чёрствого червя жестокости и тяги к разрушению и причинению кому-то боли. Но эта мразь нисколько не желала исправляться. Даже и девочки (здесь не куртуазный роман) доводили меня до того, что вскипев от психа, я хватал их и тряс, внушая разгорячённо голосом изувера простые истины человечности языком, единственно понятным этим мещанским отпрыскам. Наследники дурноты вкуса и жлобства, грубости и невежества. Дети спальных районов, обречённые на судьбу бессмысленного и рутинного лакейства: ежедневно вижу эту погань, чьи интересы ограничиваются пивнушкой и просмотром вечерних телешоу. Вижу этих подрастающих загаржных шлюх, малюющихся без меры дешёвыми румянами и тушью; тупых, без притязаний, но с каким-то странно завышенным чувством собственного достоинства. Но то не достоевщина – то лишь высокомерие безмозглой потаскухи. Вижу шпану, чьё небезызвестное будущее написано на их лицах, лишённых и тени интеллекта.

И кто знает… очень может быть, что все эти агнцы, снующие вокруг – смеясь и ликуя – благоговея пред моим игровым менторством, вырастут и станут именно такого рода отбросами… не имеющими ни ценности, ни цели.

Я терпел их грубость, неуважение к своим чувствам; я терпел этих злых детей, проглатывал обиды, желая придушить каждого, кто позволял себе пнуть мой священный доспех, духовную оболочку перевоплощения… терпел, убеждая себя в том, что индифферентность поможет в научении этого испорченного, порочного поколения посредством обратного по установке ответа, ответа лаской и доброжелательностью. Но и об это – неприкосновенное – эта маленькая сучья гниль вытирала свои грязные ноги, нагло – о мою доброту, о мою душу…

«Плевать! Просто нет никакого смысла!»

И я орал на них, покрывал отборным матом, и, увы, только это и срабатывало.

Я понял, что мне их не исправить, мне – паллиативу, гомеопатии их бытия, поскольку в атмосфере злонравия они пребывают бо́льшую часть своей жизни, обитая в своих ущербных семьях и кругах знакомств, и их нравственное извращение неумолимо, неприостоновимо и неизбежно. И перст указующий направлял мои мысли в русло безразличного прагматизма и рациональности, по которым оптимальным футурологическим решением этой гуманитарной проблемы было – истребление. Истинный гуманизм. Апологет интересов добродетели и добросердечия, тех милых детишек без тени зла и злобы в их чистых очах и лепете, реющем из невинных уст их. Уничтожение потенциальных агрессоров, тупой, неуправляемой, грубой силы, явление каковой, определённо, было бы предсказано тестом с зефиркой, – вот оно: проявление этого истинного гуманизма… Настоящего, реального, не теоретического и не формального, но прикладного к действительности. И единственно возможного. Как единственно возможен Роршах, но не классический Бэтмен с классическим Человеком-Пауком и прочими классическими слюнтяями.

Книга обиды

«Ох, – прерывает меня, иронизируя, мой друг-порнограф, уплетая салат, – наш мизантроп опять начал вдаваться в свою селекционную теорию. Вот не было б меня, кто б тебя останавливал?»

«А зачем меня останавливать?» – начинаю я хрустеть сырными крекерами, запивая те газировкой.

«А затем, что если тебе позволить и дальше распространяться на эту тему, ты под конец оставишь не золотой миллиард, а в лучшем случае финишируешь с золотой сотней!» – умолкнув, хрустит он салатом с морковью и капустой, сбрызнутыми растительным маслом и лимонным соком.

«Ну, что верно, то верно,» – пожимаю я плечами.

После съёмок мы решили продолжить мою для писателя экскурсию тем, что заскочили в кафе, которое находилось неподалёку от того белого ангара, пару часов назад гремевшего тяжёлым роком вперемежку со стонами. Я; собственно, – писатель, мой друг-режиссёр, парень-актёр, девушка-актриса и один из операторов.

Сидим на диванах и болтаем о том, о сём, хрустим салатами и прочими закусками, отправляем в зевы наших ртов канапе на шпажках, обращая мясо дичи, рыбы, мягкие сыры и овощи с фруктами в густую полусухую кашицу, которую сложно проглотить. Проталкиваем эти комья газировкой, водой и вином дальше по горлу и чувствуем, как этот распирающий наши гортани ком ползёт медленно по пищеводу вниз. Пьём и пьём, пока не испытываем облегчение от того, что этот обслюнявленный и частично переваренный сгусток плохо пережёванной пищи канул в кислотно-щелочную Лету наших желудков.

«Ты ещё скажи, что не согласен со мной! – говорю я – Сам, пока те двое миловались под “Rammstein”, гундел о своих этих достойных и недостойных, тупых и умных!» – я продолжаю жевать, попивая колу, истирая эмаль зубов от непреодолимого желания поскрипеть челюстями.

«Да нет, согласен. Абсолютно. Но надо ж мне как-то над тобой поизгаляться, согласись, – хохотнул мой друг. – Но вот знаешь, в чём загвоздка?»

«И в чём же?»

Кроме писателя, увлечённо следившего за сутью нашего диалога, нас как будто бы никто не слушал. Все ели и пили. С особым аппетитом, конечно же, девушка-актриса, не евшая, бедняжка, почти двое суток, дабы её кишечник был полностью чист перед съёмками. Есть, бесспорно, и такие жанры, в которых актрис заставляют есть как можно больше за пять-шесть часов перед началом сцены; порой это бывает и что-нибудь сильно просроченное, дабы в желудках у них всё забурлило; но чаще всего это – пища, богатая клетчаткой, дабы гадостность конечного ролика была максимальной. И на таковую продукцию существует свой спрос…

«Нюанс в том, что зефирка тебя может легко обмануть».

«Во-во! – подключается к разговору парень-актёр, выпрямившись на диване и дожёвывая курицу с ананасами. – Ты ж не можешь, – вытирает он блестящие от жира губы салфеткой, – точно предсказать всё то, что произойдёт в жизни того или иного маленького подонка, так ведь?»

«Ну да, ты прав, – соглашаюсь я. – Возьми хоть меня: мой манифест по своей сути исключает существование даже своего создателя, то есть меня».

«Ха! – попивая мартини, восклицает довольный актёр. – Вот видишь!»

«М-да… – Мой друг, наевшись, пресыщенно разваливается на диване. – Всё-таки зефирка не состоятельна как гуманитарный оракул».

Последовал мимолётный сеанс общего похихикивания.

«Диалектически это похоже на парадокс путешествия во времени в прошлое,» – подключается к обсуждению писатель.

«Чё?» – недоумевает актёр.

«Тебе бы книжек каких почитать,» – говорю я ему.

«А при чём тут путешествия во времени?» – не унимается актёр.

Писатель чуть смущён. Я же вздыхаю и говорю: «При том, что так как я и сам был неидеален в детстве, то, по моей теории, и меня нужно было тут же придушить, чтобы уничтожить порочный ген. И если бы господа, исполняющие таковые общественные работы…»

«Общественная работа душить детей?» – ехидно вклинивается актёр.

«Ну да, душить детей, – улыбаюсь я этому забавному скотству. – А что?»

«Да ваще ничё? Я в восторге,» – машет он головой и лыбится без тени сарказма, однако.

«Ну так вот, с твоего позволения: если бы меня задушили, потому что в детстве я был ещё той сволочью, то некому было бы создать эту концепцию. Следовательно, если бы её не было, то и прецедента удушения моего тоже бы не было».

«А-а-а, ну да, – кивает он – а значит, если тебя никто не удушил, ты создаёшь эту самую концепцию, по которой тебя должны были бы удушить».

«Да».

«Не-не! – прожевав, говорит оператор, сидящий рядом с актрисой. – Как бы тебя могли удушить, если концепция эта, по которой это возможно, ещё тобой не создана, потому что ты ещё маленький непослушный пиздюк?»

«Чёрт, – подумав, говорю я, – а ведь правда. Тут даже и парадокса никакого не будет. Меня априори никто не удушит».

«Так а и в чём тогда аналогия с путешествиями во времени? – продолжает спорить актёр. – Если тут нет парадокса, значит, и аналогии с этим самым парадоксом быть не может».

«Да, теперь вижу, что и я был не прав,» – соглашается писатель, догрызая яблоко.

«А всё же: что за парадокс?» – спрашивает актёр у писателя.

«М… ну, например, я нахожусь в каком-то моменте времени, – начинает писатель, – который условно считается настоящим…»

«А почему он считается настоящим лишь условно?» – спрашивает актёр.

«Потому что так называемое настоящее – это абстракция, поскольку настоящий момент времени по своей протяжённости мгновенен. По своей сути настоящего просто не существует. Но и будущий момент времени – тоже абстракция, но мы же представляем будущее как более обширный пласт, некий глобальный прогноз долженствующих произойти действий. Но получается, этих самых действий на данный момент нет, следовательно, они не существуют, как и настоящее, которое отрицается с тем основанием, что оно незаметно и неустановимо из-за своей мимолётности. Получается, если настоящего просто нет, то будущее сразу перетекает в состояние прошлого. Ведь начало нашего разговора о времени уже можно считать прошлым, ведь так? Так. Значит, будущее сразу становится прошлым, но если будущего как такового нет, то что тогда становится прошлым?»

«Что?» – спрашивает актёр с интересом.

«А вот я не знаю. – Писатель разводит руками. – Можно, конечно сказать, что и настоящее, и будущее – это лишь разные состояния прошлого, но если будущего не существует, как, собственно, и настоящего… но… нет, настоящее существует, но нами оно не уловимо, но всё равно, раз мы существуем, значит и настоящее есть. И это настоящее синхронно с моими последними словами, которые тут же становятся частью прошлого. Поэтому многие придерживаются концепции стрелы времени, где наконечником является как раз таки это настоящее, а древко – прошлое. Поэтому, вследствие того, что настоящее непостоянно и непрерывно изменяется, его и называют условным настоящим».

«Пр-р-р-у, так, ладно – таращит глаза актёр, пожимая губами. – А что с парадоксом-то?»

«А парадокс в том, что, например, я, находясь в настоящем – условном (он поднимает указательный палец в знак нота-бене) – перемещаюсь во времени в прошлое. И, например, застаю какой-то исторический период, в который меня просто не могло быть, следовательно, я на него своим в нём существованием как-то повлияю, то есть вся причинно-следственная связь абсолютно изменится по своей структуре, и той причинно-следственной связи, которая привела к тому, что мне удалось переместиться в прошлое, уже нет. Значит, есть вероятность того, что при этой причинно-следственной связи-штрих я не смогу переместиться в прошлое из того условного настоящего. А если я не смогу этого сделать, значит, меня и не будет в том прошлом, следовательно, не переместившись в прошлое, я не изменю первоначальной причинно-следственной связи, приведшей к моему путешествию, а значит, она останется той изначальной, при которой путешествие во времени мне удалось, а значит, я перемещаюсь, изменяю ход событий истории, что, велика вероятность, исключает возможность этого самого перемещения. В общем уроборос, замкнутый круг».

«А если… если… если… – задумывается актёр, потирая подбородок, в то время как все остальные едят и пьют, наблюдая за разгорающимся спором. – А если… А вот! Но ведь есть вероятность, что моё путешествие нисколько не изменит причинно-следственную связь, значит, в том прошлом, ну для меня, получается, будущем, я смогу совершить это самое путешествие, так?»

«Мм… – писатель поджимает губы, хмуря брови, обдумывая ответ. – Есть вероятность, но не в том контексте. Есть версия, что при путешествии в прошлое, реальность, вектор, разветвляется, то есть появляется реальность-двойник, параллельная реальность. Получается, что есть та действительность, где путешествия не состоялось, и та, где оно состоялось. Но опять же эта вторая реальность, где путешествие случилось, уничтожается тут же из-за как раз таки этого парадокса, потому что если мы перемещаемся в прошлое, значит, мы становимся частью этого прошлого и дальнейшие события совершаются сообразно с нашим появлением, но! Мы-то путешествовали из настоящего, которое имело свой вид при том условии, что нас в прошлом не было никогда, значит, оказываясь в прошлом, мы прямо влияем на ту ситуацию, при которой мы начали своё путешествие, а значит, и в прошлое мы отправляемся сообразными с теми изменениями, которые мы уже произвели своим путешествием, но как бы мы могли эти изменения произвести, если нашего путешествия в условном настоящем ещё не было? Есть мнение, что мы никак не смогли бы произвести на нас-будущих-условно-настоящих никаких воздействий своим путешествием вследствие волнового эффекта, то есть пространство-время само бы сгладило те искажения, которые бы мы произвели, но при том условии, что мы бы вернулись обратно в будущее-условное-настоящее».

Пока писатель всё это говорил, мы, все остальные, озадаченно поглядывали на него, переключив своё внимание с еды и напитков.

«То есть путешествия в будущее возможны?» – спрашивает актёр.

«Да, но в один конец».

«А почему?»

«Потому что как только мы окажемся в будущем, оно для нас станет уже не будущем, а настоящим. А то настоящее, откуда мы начали свой путь, станет прошлым, а в прошлое путешествовать нельзя по тем причинам, которые я уже сказал».

«Ну да, – согласился актёр. – А таким путешествием мы никак не будем влиять на ход событий?»

«Нет, потому что мы просто исчезнем для истории на какой-то промежуток времени и просто затем появимся спустя, может, годы или века. По сути, мы лишь исказим или, лучше, прорвём пространство-время и окажемся в ином пространстве-времени, согласно декартовой системе координат с добавлением четвёртого измерения – времени. Но это возможно только при условии уже готового сценария развития нашей Вселенной, то есть стрелы времени: согласно этой теории, конец света уже произошёл, а мы-настоящие лишь, перетекая из уже готовых состояний, приближаемся к нему. Своего рода неофатализм, основанный на естественных науках, а не на религии».

«Апокалипсис или великий Армагеддон со вселенским взрывом? – уточняет оператор, поглаживающий под столом коленку актрисы.

«Ну-у… – задумался писатель. – Это тривиальная трактовка конца света, библейская. Вообще слово “апокалипсис” переводится как “откровение”. Вот. А не конец всему, как все привыкли считать. Конец всего так и называется – “конец света”. И никаких всадников не будет, я полагаю, вы это все понимаете. Самые популярные сценарии таковы: одни утверждают, что когда-нибудь погаснут все солнца и все звёзды, и тогда жизнь во Вселенной прекратит своё существование. Но это спорно. Иные говорят о том, что в дальнейшем концентрация тёмной энергии настолько станет доминирующей над концентрацией тёмной материи…»

«Мм… боюсь спросить: а что такое тёмная материя и энергия?» – говорю я, заскучавший от своего долгого молчания.

«Если кратко…»

«Вот да! Нам лучше кратко,» – восклицает мой друг-режиссёр, видно, уже утомившийся от затянувшегося естественнонаучного монолога.

«Тёмная материя, – отвечает писатель, – это материя, движущая всеми созидательными процессами в этом мире, например, процесс гравитации – это целеполагание тёмной материи. Ещё Ньютон писал, кажется, что есть сила притягивающая и отталкивающая, вот отталкивающая – это тёмная энергия, она заведует разрушением. Если я сейчас уроню этот стеклянный стакан на пол и он разобьётся, это будет обыденным проявлением тёмной энергии».

«А почему эти обе энергии называются “тёмными”, – интересуется девушка-актриса, покусывая зубочистку.

«В то время, когда о наличии этих сил учёные могли лишь подозревать, они не догадывались, что собой представляют эти силы, поэтому их загадочность и таинственная природа и сподвигла к такому именованию».

«Мм…» – кивает, будто бы вникнув, девушка, начав посасывать клубничный коктейль, только что принесённый официантом.

«Так вот: если превысит тёмная энергия и тёмная материя уже не сможет уравновешивать её воздействие на тела, то эти самые тела так отдалятся друг от друга, что перестанут как-либо взаимовлиять и просто остановятся – это будет великим вселенским сном».

«А если перевесит тёмная материя?» – накидывает вопросы мой друг-порнограф.

«А вот здесь и вовсе всё сродни фантастике Брэдбери: некоторые считают, что если во Вселенной больше станет тёмной материи, то космические сверхмассивные тела, то есть планеты, спутники и прочие – все станут крутиться в обратную сторону, за чем воспоследует и обратный ход времени, то есть время станет идти вспять. Вот тот, мной упомянутый стакан, который разбился в одной из параллельных реальностей, вновь обретёт свою целостность при условии того, что начнётся процесс Большого Сжатия – по аналогии с Большим Взрывом».

«А что будет в конце?» – говорит оператор.

«А в конце Вселенная просто ужмётся обратно в сингулярность, бесконечно малую точку, из которой, кстати, по версии учёных, взорвётся новая Вселенная. То есть они считают, что до нашей Вселенной была какая-то другая Вселенная, которая ужалась в эту сингулярность, а затем произошёл уже тот Большой Взрыв, из коего выхлестнулось наше четырёхмерное мироздание. Очень может быть, что та протовселенная была аналогичной нашей, а возможно, и нет. Возможно, она состояла из трёх измерений или пяти».

«Погоди, – встревает актёр, – но наш мир ведь тоже трёхмерный!»

«Не-ет-нет, – снисходительно улыбается писатель, – это великое заблуждение. Ещё Эйнштейн провозгласил, что пространство и время неразделимы, из чего следует, что к уже известным тогда и догматическим пространственным измерениям длины, ширины и глубины необходимо добавить четвёртое измерение времени. Ведь ты не будешь отрицать того, что в разный период времени какой-либо предмет имеет различные свойства, значит, чтобы процесс осознания и понимания был полным, просто необходимо учитывать временно́й показатель. Например, если я сейчас схвачу этот уже знаменитый стеклянный стакан и брошу в сторону той стены, то в некотором количестве временных отрезков, или временных координат, он будет цел. Но когда-нибудь его целостность пошатнётся наличием на его пути стены. И чтобы познать путь этого стакана абсолютно, мне придётся прибегнуть не только к декартовой афинной системе координат в её традиционном смысле, но плюс к тому учесть то, что в различные промежутки времени этот стакан имел разные состояния целостности».

«Офигеть,» – качает головой потрясённый услышанным актёр, хоть и утомлённый болтовнёй писателя.

«И кстати, кинотеатры, обещающие зрителями кино с эффектом 4D, – продолжает тот, – должны, по логике вещей, гарантировать путешествия как раз таки во времени, потому что запах, который они выставляют за четвёртое измерение, – не более чем фикция для привлечения ничего в это не смыслящей публики».

«А 5D?» – спрашивает мой друг-режиссёр.

«А это вообще не мыслимо в рамках нашей Вселенной,» – отвечает писатель.

«Вон оно что, – говорит режиссёр. – Значит, о 7D и заикаться не стоит – посмеивается он».

«М-да, всё-таки чтоб это всё знать, нужно много читать, но когда мне всё это делать? А? Вот ты мне скажи, – обращается актёр к порнографу, – могу я столько же знать, как и вот… вот он, – поколебавшись, парень-актёр кивнул в сторону писателя, – Где мне взять столько времени и сил, чтоб прочесть это всё и осмыслить? А я хочу! Хочу, понимаешь! – он пристально уставился на моего друга, создателя фильмов для взрослых, и обращался сейчас только к нему».

«А я-то тут при чём? – ошарашенно говорит режиссёр. – Я читать тебе, что ли, запрещаю? Или ты мозги вместе со спермой на лица актрис спускаешь и постепенно тупеешь?!»

«Ой, ну вот к столу! – возмущаюсь я. – Люди ж едят вообще-то!»

«Ну знаешь ли, мы тоже едим, – ёрничает девушка-актриса, – и заметь, я сейчас не о фуршете говорю».

Оператор заулыбался, осторожно глянув на девушку.

«Вот спасибо за умный каламбур,» – отвечаю я на её издёвку, состроив гримасу.

«Мне казалось, что ты-то у нас с сильным желудком,» – продолжает она.

«Ну не то, что некоторые твои напарницы! И вообще, ты чего взъелась-то? Я, конечно, понимаю, что это ещё то удовольствие: глотать эту пакость, но…» – завис я на половине фразы.

«Но! Нашёлся умник!» – Она вдруг осеклась, откинулась на спинку дивана и уже спокойно продолжила: «Эх, ладно, извини, это я чего-то сегодня какая-то злая, устала, наверное. Прости».

«Да нет, ничего».

Помолчав, парень-актёр продолжил обижено:

«Ничего я ни на чьи лица не спускал…»

«Врёт! Врёт! – резко встревает девушка, развеселившись. – Ты́ же мне сегодня всё лицо изгадил! Забыл? Все же видели! – сквозь прорывающийся задорный смех тараторила актриса. – Такой ещё наглый – даже в глаз мне попал; я потом его десять минут в туалете пыталась промыть! Нахал! Не спускал!»

«Ну да, ну да! – смущённо заулыбался актёр. – Заткнись уже! А ещё говоришь, что вам, девушкам это не нравится! Сама-то щас чуть ли прыгаешь от радости, когда это вспоминаешь!»

«Было бы чему радоваться! – возмущается шуточно девушка. – Посмотреть бы на тебя в гейской порнухе в роли жертвы толпы охочих качков! Вот я бы поухохатывалась! Или сесть бы тебе на лицо, и вызвать вагинальный оргазм, и залить…»

«Так, хватит, я понял, чё ты хочешь со мной сделать!» – Актёр посмотрел на моего друга, смеющегося во весь голос: «А ты не вздумай её послушать, я с гомиками не собираюсь трахаться, понял!» – полусмеясь, говорит актёр.

«А про сидение на лице и дальнейшем потопе?» – ехидничает оператор.

«Да пошёл ты!» – смеётся актёр.

«Ага! – восклицает девушка-актриса. – Как других пачкать – он всегда первый, а как самому – уже не хочется! Чистоплюй!»

«Вот точно, – кивает мой друг, – чистоплюй».

«Да какой к чертям чистоплюй! – злится актёр. – Сам же жопу рвёшь, чтоб делать свою сраную художественную эротику! Теории, блядь, целые строишь об этом! – тычет он пальцем в режиссёра. – Чё за бредятина-то, чистоплюй, блин! Да, я не хочу участвовать в японском треше, купаться в тошнотине и говне, ещё и хлебать это всё! Не хочу! У меня и так-то выражение лица во время секса часто, как у аутиста какого-то, а ты ещё хочешь, чтоб я на камеру изображал радость от того, что мне на лицо слили свои соки?!»

«Ну я же это делаю!» – возражает актриса.

«Вот удивила! Как будто у тебя в твоей жизни из камшотов было что-то большее, чем “снежки”! Чё-то ни в буккакэ, ни в гоккуне я тебя ни разу не видел!»¹²

«Пф, ещё чего: не один ты не хочешь купаться в этой тошнотине!»

«Ну так вот, а я, чёрт, хочу сказать, что в исполнении девушек это хотя бы смотрится красиво и эротично. А мы, мужики, в порнухе всегда выглядим, как дебилы; умственно отсталые кобели, трясущие жопой перед камерой. Я чё-то никогда не встречал профессионального ролика с тем, как мужик просто мастурбирует, красиво мастурбирует (поднял указательный палец)».

«Так ведь порно снимают для мужиков, так-то, умник! Девочки не такие повёрнутые на этом, как вы, мальчики – парирует девушка. – Поэтому мы, бедные, и валяемся для вас, дрочил, перед камерой с ногами рогаткой, и массируем там себе, и стонем картинно. Для вас всё! Для вас лица подставляем под всю эту мерзость! А ты чё лыбишься? – обращается она к оператору. – Думаешь не о тебе, что ли?»

Улыбка всё равно не сходит с его лица.

«Нашлась альтруистка! – говорит актёр. – Не за “спасибо-то” всё это делаешь!»

«Ах ты сволочь! – удивлённая от таковой наглости актёра, выкрикивает актриса. – Как будто ты за “спасибо” снимаешься, придурь!»

«С чего ты взял, что нет порно с мужской мастурбацией? – спрашивает вдруг у актёра режиссёр. – А видео для геев?»

«Да нет, я имею в виду, что наш вид… ну… – он начинал мямлить, не зная, что сказать. – Ммм… – вздохнул актёр, ссутулив плечи. – Просто… ведь, вот видео с геями, видео с лесбиянками, классика – для всего этого гипотетическая публика – мужчины, не так ли?»

«Всё так,» – отвечает актриса.

Пауза.

«Я просто хочу сказать, что я и так из кожи вон лезу, чтобы не выглядеть по-идиотски перед камерой, хочу быть красивым в фокусе. Вы думаете, так уж и легко держать себя в такой атлетической форме? Да я каждый день буквально пропадаю в тренажёрном зале! Поэтому попрошу не издеваться над моими стараниями, пожалуйста».

«Да никто над тобой не издевается, – говорит режиссёр. – А запачкать тебя своими соками она при желании всегда успеет, пока ты будешь ей делать кунилингус,» – небрежно махнул он рукой в сторону актрисы.

«Вот-вот, бойся меня! – улыбается девушка, допивая коктейль. – И брось уже напрашиваться на комплименты, мы и так тебя все любим, понял?»

«Понял… – улыбнулся смущённо актёр. – И всё же жаль, что у меня совсем нет времени на самообучение такого уровня, как у вас, – обращается парень-актёр затем к писателю. – Это всё неправда, что занимаясь сексом в порно, получаешь больше удовольствия, чем в обычной жизни; якобы с партнёршей можно делать, что только захочется, и думать о её ощущениях особо-то и не нужно, получай себе удовольствие да получай. Особенно некоторые говорят это о групповых съёмках, будто бы там из-за толпы и обезличенности сексуальных партнёров совсем прощаешься с предрассудками и стеснением. Бред. Только больше заморачиваешься. Постоянно думаешь о тех людях, которые на тебя смотрят, думаешь о том, как бы не облажаться перед ними, перед массовкой, съёмочной группой, а самое-то главное, ролик же увидят миллионы, это ж какой позор, если ты будешь на видео, как обезьяна, сгорбленный, с дурацки надутыми губами от потуг; кряхтишь, чё-то пытаешься, жмёшься к бедной девушке и думаешь «а ей нравится??? Я молодец?» Ни черта нет никакого раскрепощения, все комплексы остаются, всё только усугубляется съёмочной группой, толпой, которая на тебя постоянно пялится. А самое страшное, если эрекции не будет, вот это вообще позорище… Девочкам-то что: раздвинула ноги или нагнулась и стони себе, а нам? Нам нужно ещё постараться. Если ещё и обильно не кончишь, чтоб всё было густо и жирно, то какие-нибудь задроты будут писать на своих сраных форумах, будто ты какой-то импотент, ни на что не способный и где тебя вообще такого ущербного откопали, полчаса елозил-елозил, а кончил на три жалкие капли. Вот ведь сволочи неблагодарные! Как не стыдно!»

«Ты чего так разошёлся-то? – говорит мой друг. – Все тебя любят, тебе же уже сказали, и всем ты нравишься, в чём проблема? И в кадре ты шикарно выглядишь».

«Так ты бы знал, скольких мне это даётся трудов, чтобы так выглядеть в кадре».

«Так никто и не говорит, что ты тунеядец!» – отвечает ему режиссёр.

«Да я знаю, но… Просто так классно, когда у человека такая эрудиция, какое же это довольство собой приносит!» – продолжает рассуждать актёр.

«Вот тебе лишь бы собой полюбоваться, – говорит снова режиссёр,жуя, – на съёмах такой интеллект тебе к чёрту не сдался, тебе ни с кем там не нужно разглагольствовать на всякие трансцендентальные темы – занимайся сексом да занимайся – при случае показывай, как тебе всё это нравится, но а в жизни-то? Тебе всё это будет пригождаться только во время таких вот попоек и всё».

«Да даже и пусть во время наших попоек, но в другое время мне будет просто хорошо от того, что я образован».

«Слушай, – говорю я, обращаясь к режиссёру, – здесь нет ничего плохого, сам-то не тупица какой-нибудь, диплом криминалиста имеешь всё-таки, а?»

«Да здесь дело не в счастье знания, а в том, что наш актёр нарцисс, не правда ли?» – глянул он ехидно на актёра.

«Да иди ты к чёрту!»

«Ну, вот что и требовалось доказать! Знание приобретают для того, чтобы приложить его к чему-то, пусть даже это “что-то” умозрительно».

«Чё ты несёшь?» – говорит оператор

«Ой, да какая уже разница, – отвечает ему актриса, вставая из-за стола. – Пошли уже, нам пора, а то на фильм опоздаем».

«Хорошо, пошли. Пока, ребят,» – бросает оператор, следуя за уходящей из кафе девушкой-актрисой.

«Ну, так вот, – помолчав, наблюдая за садящейся в такси парой, говорит мой друг-порнограф. – Знание нужно или для практических целей, или для теоретизации, или же просто для саморазвития. У тебя же ни то, ни другое, ни третье, потому что тебе знание нужно по той же причине, по какой это знание нужно какой-нибудь тупой тёлке, цепляющей на нос очки без диоптрий!»

«Хм-м-м!» – посмеиваюсь я, кивая.

«Ты воспринимаешь знания как какой-то аксессуар, а вот писатель наш уважаемый, и я, и он (показывает кивком на меня) – все мы считаем знание неотъемлемой частью нас, потому что только с теми знаниями, которые у нас есть, мы и являемся нами, то есть мы тождественны себе».

«То есть ты пеняешь мне на то, что я не учёный в вузах придурок, снимающийся в порнухе?»

«Вот ты сам это сейчас сказал, а у меня и мысли об этом не было».

«Он имеет в виду, – замечает писатель, – что нужно просто быть собой».

«Нет уж, – протестует мой друг, – этого я точно никак не мог иметь в виду! Так и существование всякого отребья можно оправдать…»

«Ха, для которого, – посмеиваюсь я, уплетая чипсы, – ты и стараешься, детально снимая чужие письки».

«Знаешь ли, – отвечает возмущённо мне режиссёр, – на мою продукцию буквально аудитория от шести и выше, понял! Меня смотрят все: и стар и млад, и девушка и парень, и мужчины и женщины – порно – тот продукт, который будет востребован всегда и всеми! И стараюсь я уж точно не для кого-то – стараюсь я для идеи!»

«М-да, сейчас бы, кто нас услышал, раскрыл бы рот: порно снимают для идеи! Дела-а-а…» – говорю я.

«Искусство всегда было отвлечено от общества, и всегда оно было к нему равнодушно! Уверен, Гёте только для видимости состроил гримасу скорби, когда после его “Вертера” толпы экзальтированных придурочных малолеток пошли стреляться! По своему опыту говорю, что ему было плевать на всех этих дебилов, потому что на этих дебилов плевать всем, кто бы это ни был, а уж тем более писателям, которым плевать на всё и всех, им важно только их произведение и они сами, и я – такой же. И ты, – он обращается ко мне, – такой же. И писатель наш не исключение! Кто нас судит? Кто судит наше творчество? Ничего не смыслящее сборище ишаков: в моём случае – это толпа никчёмных онанистов, для которых нет особого отличия от меня и всяких томпсонов¹³ и сраных гонзистов! Я делаю искусство, создаю поистине красивую эротику, рядом с которой ни одни “оттенки” и рядом никогда не встанут! И поэтому “будь собой” – здесь не канает, по такой логике свиньи пусть свиньями и остаются – а это полный бред. “Не будь собой, но будь лучше” – вот, что я имею в виду. И не мусоль нам мозги своим нытьём – тупой ты тупой – разнесчастный ты наш мальчик, сколько можно-то?! Серьёзно! Сколько можно жаловаться: то тебе не так, это! Просто возьми и сделай. Хочешь ты знать больше, ну так начни читать книги, смотреть хорошее кино, а не только качать мускулатуру и дрочить перед камерой! Вот, что я хочу сказать, а не оправдывать ублюдочное сборище обывателей в их ублюдочности!»

Режиссёр говорил, а мы, остальные, жевали и слушали.

«Ты соизмеряешь себя с миром; я понимаю: это всё твои детские комплексы, которые до сих пор не дают тебе покоя, видать, в детстве ты не чувствовал уверенности в том, что ты делал, каким был, отсюда и эта тяга к постоянному сравнению себя с другими: какой я и какие они. Идиотская идентификация себя с миром. Но пусть тебе полегчает: мы все такими были – не такими, мы отличались от других. Я неоднократно и когда был маленьким, и в юношестве получал по роже за своё несоответствие большинству от этого самого большинства. Это ни для кого не секрет. Брось уже это соизмерение! Не жди ни от кого похвалы – просто делай, наплюй на всех и на их злоебучие оценки. Вот, – он показывает пальцем на меня, уже машинально поедающего чипсы, – его эти пляски в костюме хомяка. Ты думаешь, ему важно, что́ о нём подумают? Нет, безусловно, ему хочется, конечно же, чтоб его игру оценили, – но – он делает это, танцует и веселиться в костюме, потому лишь, что он – такой… Вот оно – тождество, – с расстановкой говорит режиссёр, – о котором я тебе говорю. Он просто такой и никакой другой. И если какой-то блядской суке не нравится, что он такой, – пускай эта сука разъебётся нахуй со своим ебучим мнением. А чьё это мнение? – Это мнение блохи, вонючей гниды, и именно поэтому: учитывать его – не уважать себя и то, что́ ты делаешь».

«Так чёрт! – восклицает актёр. – Так могут думать все, и получается, что ты оправдываешь своей этой тождественностью всё: и убийство, и изнасилование. Ведь кто их может судить? Может в их-то понимании: убийц и насильников – все остальные люди, их осуждающие – это те самые выродки, чьё мнение ни черта не стоит!»

«А я не говорю о девиации».

«А как будто его пляски в костюме – не девиация! Как раз таки девиация!»

«Но эта девиация направлена не на агрессию – то есть это позитивная девиация! А то, о чём ты говоришь, – девиация негативная, вот и всё! В этом вся суть: может, вся твоя индивидуальность – это сплошная девиация, но если она не направлена на разрушение, значит, она вне общественной критики и морали, потому что это нонконформистское поведение – есть сама эта мораль».

«Да-а-а… – тянет актёр. – Ты ещё отождестви с моралью то, что мы делаем».

«А что в нашем занятии плохого?» – интересуется мой друг.

«А тебя не смущает тот факт, что всё это…»

«Порно?» – с напускной наивностью уточняет режиссёр.

«Да, – кивает парень-актёр, – и не строй из себя идиота, будто не понимаешь, о чем я. Да, порно – тебя не смущает, что уже целые поколения вырастают на нём?»

«О-о-о-о… Вот прям декабрист! Что они, что ты – всё завравшиеся клоуны! Если тебя так волнует подрастающее поколение, так что ж ты до сих пор снимаешься-то, а? Давай, раз ты такой хороший, брось это срамное занятие! Начни с себя. А если хочешь честно: то мне не стыдно, и меня это не смущает – то, что пятилетняя девочка может свободно поглядеть в интернете на то, что люди могу вытворять друг с другом и с ней в частности! Я, – он тычет указательным пальцем себе в грудь, – я вырос на порно. Он, – показывает на меня, – и он, – показывает на писателя, – и ты тоже. Да будет тебе известно, все мы с самого детства смотрим порнуху, пялимся во все глаза и получаем от этого удовольствие! И если хочешь сказать, что из-за порнографии люди рано начинают половую жизнь, ещё будучи детьми – тринадцати, двенадцати, десяти лет, – то я тебе отвечу – да, это так. Но мне плевать на это, – говорит режиссёр. – Потому что это – не моё дело, кто, с кем и когда трахается. Это становится моим делом только тогда, когда я в качестве режиссёра присутствую на съёмках, – и это всё. А за детьми должны следить их родители. А иначе, зачем они тогда вообще нужны, эти родители, если при любом удобном случае пытаются переложить вину с себя то на плохую компанию, то на телевидение, то на интернет? И получается, что чадо их растёт конченной блядью или конченным дебилом и деградантом не потому что они, эти сраные родители, не постарались это чадо должным образом воспитать, а потому что телевидение у нас якобы такое развращающее, и интернет у нас такой порочный! Вот отличные дела! Родители и только родители всегда и во всём виноваты, что бы ни учудили их сучьи дети! С самого начала они должны вложить в ребёнка те основы самоконтроля, который бы продолжал действовать и в их отсутствии. Я не тешу себя надеждами о том, что моя мама никогда не хотела меня к чёрту придушить. – Мой друг обильно жестикулирует. – Все дети тупые. Вот я был тупой. – Показывает на себя, упирая в грудь ладонь. – И не думаю, что кто-то от меня отличался в этом плане. Но моя мать всё-таки как-то да ухитрилась сделать так, что я ни во что не влипал и ничего не вытворял в её отсутствие. И поэтому я считаю, что незапланированное зачатие – преступление перед человечеством. Так как очень часто затем такие безответственные родители просто не занимаются воспитанием ребёнка…»

«А ты не думал, что незапланированные зачатия у детей часто случаются как раз таки из-за просмотра ими порнографии?» – говорит актёр.

«А мне плевать, из-за чего это случается, – вкрадчиво отвечает режиссёр. – И уж точно не тебе говорить о пагубном воздействии порнографии, тебе так не кажется?! Почему-то я после просмотра порнухи не пошёл трахаться с первой встречной! И он не пошёл, и он! Почему бы это, а? … оу…» – он вдруг осёкся, плотно сжав губы, и глянул на меня, наверное, предполагая, что я посоветую ему, как быть дальше, после того, что он сейчас ляпнул.

Актёр надолго замолчал. Я знал причину этого молчания. И мой друг-порнограф её знал тоже; писатель же, не ведая сути, мог лишь догадываться, почему парня смутили последние слова режиссёра, который, поняв свою оплошность, тоже молчал, наблюдая за реакцией юноши, чей взгляд беспорядочно блуждал по еде на столе и напиткам.

«Хм… прости,» – говорит мой друг.

«Ну да, ну да… – угрюмо кивает тот. – Опять твоя теория самоконтроля».

«Ага…» – вздыхает режиссёр.

«Чего это ты притих-то? Теории беспристрастны, не так ли? – говорит актёр. – И если так выходит, что кто-то проигрывает, согласно их постулатам, – то это целиком и полностью проблема этого самого проигравшего…»

«Но что-то с трудом вериться, что ты это осознаёшь в должной мере…» – аккуратно отвечает мой друг-порнограф.

«А, собственно, какая разница, верю ли я или нет: суть-то остаётся той же – ты прав, хоть мне и неприятно это признавать. Наверное, всё из-за того, что я до сих пор не смирился с тем, около чего мы сейчас блуждаем…»

«Видать».

«Но не заморачивайся… – пыл юноши поутих, как и пыл моего друга. Мы же с писателем молча за ними наблюдали. – В своих провалах виноваты только мы сами, – заключает он».

«Что ж, рад, что ты это понимаешь. Но и сильно, конечно, хочется надеяться на то, что ты не лукавишь».

«Тебе только это и остаётся, не правда ли?» – заулыбался актёр.

«Ты прав. Ну а если вернуться к диспуту: ты говоришь, что в детских потрахушках виновата порнография, но вот вопрос: а в чём тогда причина неожиданной беременности у вполне себе взрослых людей? М?» – Бровь моего друга подскочила вверх.

«Здесь уже целиком и полностью людская тупость, – разводит актёр руками. – Тут уж не поспоришь. – Он чуть отпил из своего бокала, и тут вдруг поменялся в лице, будто ему на ум пришла мысль: – А вот ты – как ты при такой хорошей матери смог вырасти, как ты говоришь, на порнографии?»

«А здесь дело не в том, насколько безукоризненно воспитание: каким бы замечательным ни был родитель, это уже не остановить. Увы».

«Выходит, что мы культивируем пандемию для молодёжи».

«Нет. Выходит, что мы культивируем публику».

«Но посредством этой самой пандемии».

«А это уже не нам решать, а историкам, что́ мы делаем: занимаемся ли мы искусством или же распространяем среди человечества чудовищную заразу».

«А ты как считаешь?» – спрашивает актёр.

«А это уже опять история о достойных и недостойных, если элементарно. Естественный отбор».

«То есть для кого-то это будет искусством и новым этапом развития…»

«Да. А кого-то это растлит до основания,» – кивает мой друг.

«Эх-х-х… если б всё было так просто, как ты говоришь,» – вздыхает актёр.

«А здесь и не нужно разводить демагогии, зачем? Всё предельно просто: ты либо умеешь использовать информацию себе во благо, либо… либо… либо ты идиот, не приспособленный к саморазвитию и вообще к этому не склонный. Такие дела. Вы вот, может, не знали, но уже добрые лет пятьдесят учёные-физиологи пытаются найти способ сделать так, чтобы мужчины достигали оргазма без выброса спермы, – это к слову о твоей селекционной теории, – обращается он ко мне. – Не правда ли: это решило бы множество демографических проблем».

«Хм, мне казалось, что демографическая проблема может заключаться лишь в низкой рождаемости и, наоборот, высокой смертности населения,» – говорит актёр.

«Ну-у… – тянет мой друг. – Это тривиальное понимание. Главная проблема не в том, сколько рождается и сколько умирает, хотя и это, бесспорно, важно; главное, как воспитывают: хорошо ли или плохо, сволочей ли или же людей. В этом и зерно. Родить легко – с этим может справиться любая тупая матка на ножках; а вот воспитать должным образом – это уже совсем другое дело, требующее чего-то особого».

«Стоп, – вдруг говорит писатель. – А какая тогда разница, какая была беременность: запланированной или нет – если даже она и была запланированной, то всякое достоинство этого плана теряется при плохом воспитании».

«Хм…» – задумался мой друг.

«Вот то-то и оно, – продолжает писатель, – что нет совсем никакого различия в том, план это был или чувственная спонтанность, главное – воспитание, внимание к ребёнку».

«А ведь и правда, – говорю я, – какая к чёрту разница. Даже и при условии какого-то планирования родов, мать или отец – всякий – может затем скурвиться».

«М-да-а… – протягивает актёр. – И тут уже встаёт вопрос о том, кто будет исправлять ошибки этих уродов, ведь ничего лучше такого же урода им не вырастить».

«Ну, тут я не согласен, – протестует писатель, – опять же: как можно спрогнозировать то, что́ будет, – невозможно. Может, как раз таки родительское скотство станет катализатором для развития нравственности у ребёнка».

«То есть от обратного? – присоединяется режиссёр. – Маловероятно, но вполне может быть и такое. Однако согласитесь, в неблагополучных семьях, где только пьют и трахаются, ха, – поддерживая тем самым эту пресловутую демографию, – шутит он, – трудно ожидать появление полноценного ребёнка. И здесь даже не стоит вопрос о его физическом здоровье – здесь уже, в первую очередь, дело в его психике, не так ли? Потому что физический изъян увидеть можно практически сразу, а вот проблемы с мозгами обнаружить гораздо трудней. И много шансов в пользу того, что он станет тем же чудовищем, что и его распрекрасные, ужратые вдрызг родители. И опять же, возвращаясь к твоим рассуждениям, – обращается он ко мне, – когда ты говорил о том, что бросил попытки исправить лаской и игрой всякую малолетнюю шпану, – согласись, чтобы исправить этого отброса, который постепенно, но последовательно, определённо, будет уподобляться своим дефектным матери и отцу, какому-то хорошему человеку, возможно, придётся положить на это целую жизнь. Однако, энергозатратно, не находишь? Странный и неоправданный альтруизм. И ещё и без гарантии на успех».

«А не ты ли говорил когда-то, что дети – это бизнес-проект, который должен окупаться. И поэтому случаю: разве родители не должны сделать всё, чтобы их проект-таки стал прибыльным?» – спрашивает актёр.

«Не-ет, контекст совсем иной. Да и тогда я имел в виду не то, что мать и отец должны костьми лечь, лишь бы их чадо чего-то достигло, – я хотел сказать, что задача окупаемости лежит целиком и полностью на ребёнке; мать с отцом или кто-то из них поодиночке – в общем, семья должна вложить в его разум лишь зачатки, которые в дальнейшем разовьются в нечто значимое. Если, как ты говоришь, родители будут способствовать всеми правдами и неправдами успеху ребёнка, делая за него всё абсолютно, то он уж точно не окупится, потому что затрат слишком много. Всё и вся должно хотя бы окупаться. Иначе бизнес нерентабелен и его стоит ликвидировать».

Мы все дружно рассмеялись его последним словам.

«Ладно, конечно, всё это спорно,» – говорит актёр.

«Ну а как ещё иначе? – отвечает мой друг. – В какой-то степени всё в нашей жизни – это блуждание на ощупь. И чёрт знает, куда тебя это всё заведёт. – Пьёт он очередной бокал вина».

«А о ком ты говорил, – спрашиваю я, – “какому-то хорошему человеку”? Кто это?»

«А кто его знает?» – отвечает он уклончиво.

«Ты что, сам не знаешь, о чём говоришь?» – не унимаюсь я.

«Да нет, – отвечает писатель вместо режиссёра. – Здесь всё предельно просто. Родители этого гипотетического ребёнка – антисоциальные личности, грубые, омерзительные животные; не с них же ему брать пример того, что хорошо, – он их и сам, определённо презирает; чтоб это бедное чадо хоть что-то стало собой представлять и мало-мальски отличаться от прочих подрастающих общественных паразитов, в его жизни должен появиться такой человек, который будет иметь над ним влияние. И, я согласен, этому человеку нужно будет посвятить себя всего воспитанию этого уже развращённого ребёнка, сколь бы мал он ни был».

«М-да-а… – вздыхает режиссёр. – Такие маленькие, а уже такие уроды».

«Ага… – писатель тоже вздохнул. – И в этом случае есть лишь три пути: самый распространённый – пустить всё на самотёк; самый сказочный – любовью и лаской исправить этого зверёныша; и самый действенный…»

«Удавить..?» – вклинивается мой друг-порнограф.

«Увы…» – кивает писатель, поджав от досады губы.

«Да вы с ума сошли, – восклицает актёр. – По-вашему, всех нужно удавить к чёртовой матери?! Как так-то?»

«Ну вот опять в тебе заговорил червяк светского гуманизма, – отвечаю я. – Мы сейчас предложили лишь самый действенный способ борьбы с неутешительным следствием…»

«Массовым скотством,» – уточняет режиссёр.

«Да, – киваю я. – А с причиной можно бороться лишь… ах… м… чёрт… – не нахожу я хорошего и положительного ответа. – Чёрт, выходит, что нужно удавить всех выродков, чтоб они не плодились! Вот. А людей оставить».

«Это, кстати сказать, собственно, и есть ядро его теории, – насмешливо-доверительным тоном говорит режиссёр актёру. – А то ты постоянно спрашиваешь, а я постоянно не нахожусь, что тебе ответить».

«Если кто-то посчитает это кощунственным и нереальным, то это больше уж нереально, чем кощунственно».

«Подожди, – прерывает меня актёр. – А какие критерии?»

«Критерии?»

«Да, критерии. Как ты будешь выяснять, кто тварь, а кто человек?»

«Хм-м… – посмеиваюсь я. – Не думай, что это так уж сложно понять, кто есть кто. Ты и сам каждый день это делаешь. И я, и он, и все мы».

«Так можно друг друга передавить, – продолжает актёр. – И никого уже не останется, чтоб теории строить».

«Поверь… если бы так оно было… стало… было бы жить куда лучше,» – говорю я.

«Ты мечтаешь искоренить зло?»

«Только это мне и остаётся: мечтать удавить и растоптать».

«А если в своём этом разрушении вдруг ошибёшься и уничтожишь не отродье, а человека? Что тогда?»

«В этом одна из проблем моей теории – в этой фатальной погрешности…» – отвечаю я актёру.

«Всё это навсегда останется областью домыслия: зачистки не случится из-за страсти общества к гуманизму и человеколюбию, – которые порой доходят до абсурда,» – говорит мой друг.

«Словарное значение слова “демократ”» – обращаюсь я к нему.

А он, улыбаясь, отвечает: «”Это конченный ублюдок, который будет бороться за право убивать детей, но при этом круглые сутки оберегать серийных убийц”»¹⁴

«Хм-м-м, – посмеиваюсь я, – всё верно».

«Это вы к чему?» – интересуется актёр.

«К тому, – отвечаю я, – что у общества должны быть чёткие ориентиры того, кому помогать и кого оберегать: сволочей ли от долженствующего наступить правосудия или же людей от этих самых сволочей? И давать ли право всяким упитым шлюхам и их трахалям рожать детей, или же кастрировать их к чёртовой матери, защитив тем самым множество людей, в частности, и того нерождённого ребёнка от поганой жизни в том гадючнике, который ему уготовили его никудышные родители?

«Да: и общество от этой свиньи, которая затем из него вырастет,» – вставляет мой друг.

«Угу, – киваю я, покусывая губы. – Вот ядро моей селекционной теории. Суть не в бессмысленных уничтожениях и разрушении, суть в попытке создания идеального общества».

«И скольких же для создания этого общества нужно уничтожить?»

«Этого никто пока не знает. Одно знаю точно: когда это случится на земле воцарится мир и покой».

«То есть никогда?»

«Именно… – киваю я актёру. – В том-то и заключается величайшая трагедия человечества как вида. Одно я знаю точно: идеи нигилизма в какой-то степени здравы – без разрушения старого невозможно воздвижение нового».

«Хм-м… – посмеивается мой друг, – революционер хренов».

«К тому же, – не обращаю я внимания на ремарки режиссёра, – никто и не говорит о том, что кто-то собирается разрушать всё дотла, до самого основания – уничтожению необходимо подвергнуть лишь саму болезнь».

«То самое поганое скотство!» – снова вклинивается режиссёр.

«Свифт называл их ехо,» – добавляет писатель.

«О-о-о! – восклицает мой друг. – Теперь понимаешь, – обращается он к актёру, – что мы здесь – не помешанные на жестокости и убийствах полудурки, насмотревшиеся Роба Зомби? Всё, о чём мы тут говорим, – уже классика».

«Да, – кивает писатель, – уже тогда, в восемнадцатом веке, Свифт в “Путешествиях Гулливера” ввёл понятие ехо, прикладывая его к людям. Правда, он это приложение осуществлял ко всем; и даже к себе».

«А ехо – это кто? Или что?» – удивляется актёр.

«Блин, ты чё, даже “Гулливера” не читал?!» – восклицает мой друг-порнограф.

«Да читал я! Только там этого не было!» – пытается оправдаться парень.

«Да, он прав, кстати, – говорит писатель, – просто есть разные варианты “Гулливера”: есть полная версия из четырёх частей, а есть сокращённая – там только две части: о лилипутах и великанах. Сократили, мне думается, для детей: просто начало романа более походит на сказку, а уже затем начинается жёсткая сатира на современное Свифту общество; хотя актуальности эта сатира не утратила ни на йоту.

«Ха-ха-ха, для детей! – смеётся мой друг. – М-да, особенно то место, где маленький Гулливер ублажал громадных баб-великанш, бегая по их голым омерзительным телам, испещрённым прыщами и волосатыми волдырями».

«Да-да, – соглашается писатель, кивая и улыбаясь, – там такое было. Но дети всё равно бы не поняли и не углядели эротизм этой детали. Собственно, а ехо, – возвращается писатель, – это дикие, грязные, тупые животные, которых в конце книги принято решение истреблять как паразитов. Сначала зашла речь об их кастрации – как о более гуманном способе истребления. Но потом было решено, что ждать, пока они сами передохнут, долго, поэтому началось их массовое убийство, к счастью. Но к этому времени Гулливер с того острова уже сбежал, потому что под раздачу и он мог попасть, так как, по сути, являлся этим самым ехо, правда, чуть более развитым и холёным. Вот: краткий экскурс,» – подытожил писатель.

Мы ещё немного выпили, съели недоеденное, я заказал ещё чипсов и колы, и перед тем, как расплатиться и разойтись, поболтали мельком о телевизионных и рекламных стимулах и том, что раз для привлечения внимания зрителя криэйторы, и спиндокторы, и в общем коммуникаторы используют в медиа «святую суггестивную троицу»: детей, животных и секс – то не самым ли действенным в этом плане, плане внушения, было бы пихать в рекламные ролики сразу все три раздражителя?

«Ха! – восклицает на это порядком охмелевший режиссёр. – Трахающиеся щенки? Ты это предлагаешь? – говорит он мне. – Поняли, да? Щенки – это же сразу и животные, и дети, и они – трахаются!!! – разражается он сумасшедшим хохотом.

«Да-да! – соглашаюсь я, смеясь ему в унисон. – Или дети, трахающие собак!»

«Или наоборот, – серьёзно замечает писатель, – собаки, насилующие детей…»

(К слову о телевизионной содомии…)

Когда мой друг оставил нас с писателем одних, укатив домой на такси, мы решили ещё немного прогуляться. К тому же у писателя оставались ко мне кое-какие вопросы, на которые, по нашей договорённости, я обязан был ответить. Поэтому мы забрели в вечерний, мерцающий иллюминацией парк и уселись на скамейку под раскидистым деревом. Нас освещала масса фонарей. Сверху нависали гирлянды из разноцветных лампочек. По тропинкам и аллеям неспешно прохаживались люди: парочки, компании; кто-то выгуливал собак, – а у меня в это время мелькала мысль о том, что к утру газоны снова будут загажены собачьим дерьмом…

«Мне всё не даёт покоя один вопрос,» – говорил тогда писатель.

«Какой же?»

«Что его так смутило во время нашего разговора?»

«Актёра-то?

«Да».

«Хм… – улыбнулся я, опустив голову, подыскивая слова. – Долгая история. Ещё из детства».

«Ну-у… думаю, раньше начнём – раньше закончим».

«Да, наверное, как писателю, тебе будет интересно, что приключилось как-то с нашим горячо любимым актёром в детстве… м-м-м… – я почесал подбородок, как будто бы думая, с чего бы начать, а затем, не особо-то и думая о чём-то, возможно, просто оттягивая время, неизвестно зачем и почему, начал так:

Нам он рассказал эту историю опять же за очередной гулянкой. Ну… хотя как гулянкой. Гулянкой-то и нельзя это назвать. Мы просто года два назад собрались, вот как сегодня, и просто приятно посидели вместе: я, мой друг-режиссёр, операторы были все, актриса, актёр, ещё пара кое-каких ребят из съёмочной группы, в общем, девять человек. Для меня это, конечно, была уже толпа. Но, благо, к тому моменту, когда актёр разоткровенничался, остались только те, кого ты сегодня застал. Не помню, правда, всего вечера, ну, в смысле наших диалогов… Помню только хорошо момент, когда разговор зашёл о том, с чего начинаются сексуальные отклонения; мы все пришли к выводу, что так или иначе эти отклонения есть у всех, только развиты в разной степени. (Весьма курьёзно поглядеть на людей, рассуждающих о сексуальной девиации, которые не более как пять часов назад этой девиацией активно занимались и снимали всё на камеру). (…)

«М-да… – говорит мой друг, потягивая из своего бокала колу. – Японцы здесь опять впереди планеты всей. Слышали о недавнем громком процессе? Отец-педофил и его сподручный снимали детское порно с участием годовалого младенца, сына того педофила?»

«Же-э-э-сть!» – восклицает актриса.

«Ага, – кивает режиссёр, продолжая, задержав бокал у лица. – Даже представить себе не могу, сколько бабла отваливали за эти видео любители такой мерзости! И ведь немаловажно ещё и то, что ролики-то уже и удалить окончательно будет нельзя: эта непотребщина будет до скончания века блуждать по закрытым, платным, порнушным хостингам для всякого сброда».

«Да это просто ужас какой-то! – продолжает сокрушаться актриса. – Ох… бедный ребёночек! А кто это хоть был? Мальчик? Девочка?»

«А вот ты меня щас слушала, нет? Мальчик, я же говорю, сын это его был,» – отвечает мой друг-порнограф.

«Ну мы-то с тобой знаем, что в Японии все запреты – не более чем условность,» – говорю я, насаживая на вилку макароны в соусе.

«Да брось, кто этого может не знать? – отвечает мне режиссёр. – Помнишь, когда общественники подняли хай по поводу педофильской манги?»

«Да-да, помню – киваю я. – Раньше символом Японии была сакура и восходящее солнце; а теперь – полуголая школьница».

«Вот-вот. Они ж тогда процесс-то проиграли,» – продолжает мой друг-порнограф.

«Да помню я, что ты мне пересказываешь?! – отвечаю я с набитым ртом. – Там контраргументом была свобода слова и самовыражения… ха, порнографические картинки в манере педо-хентай кто-то считает средством выразительности! – Я запиваю пасту газировкой. – Создают все условия для того, чтобы педофилы могли знатно подрочить. Словарное значение слова “демократ”? – подняв вверх правую бровь, подстёгиваю я режиссёра.

«Это конченный ублюдок, – воодушевлённо продолжает за мной мой друг, – который будет бороться за право убивать детей, но при этом круглые сутки оберегать серийных убийц».

«В точку, чувак!»

«Хотя, по сути, – меняет тон мой друг с шутливого на серьёзный, – ни одна коллекция ни одного уважающего себя анимэшника не обойдётся без богатой подборки такого рода манги и развратных мультях с грудастыми бабами в форме японских школьниц, ведь так».

«Не могу не согласиться; тут опять же действует твоя ли, не твоя ли, но аксиома о пороке как общечеловеческом проявлении и о самоконтроле. Я сам, знаешь ли, не раз и не два пялился на педофильский хентай, где директор школы пёр нескольких учениц и до кучи их учительницу, которая делала кунилингус стонущей фальцетиком отличнице…»

Мой друг разражается хохотом, а за ним и вся наша компания.

«Сраный ты извращенец! – ржёт режиссёр. – О-о-ойх, чё я смеюсь-то? Сам такой же, блин… – перестаёт он смеяться. – М-да, пусть лучше эти выблядки растлевают детишек у себя в фантазиях, остервенело теребя свои мошонки, держа при этом томик манги в свободной руке, чем бы в реальности эти твари мучали бедных детей. Сучьи выродки…»

«Таким образом, выходит, что Японию можно смело назвать обителью педофилии?» – присоединяется к обсуждению актриса.

«Ха, ничего себе заявление! – таращит глаза режиссёр. – Не-е, так уж категорично, мне кажется, не стоит…»

«Ну а почему не стоит-то? – перебивает девушка. – Вы же сами тут только что говорили о том бедном годовалом младенце, которого отец насиловал на камеру, не так ли? И постоянно – у вас двоих эти разговоры: вы только и говорите о том, что японское порно – самое изощрённое, я не права разве? Так почему Японию нельзя назвать педофильской страной, а? Ведь называют же Бразилию страной зоофилов-собачников, а Тихуану – чуть ли не единственным в мире экспортёром “ослятины”. Именования, конечно же, неофициальные, но факт-то остаётся фактом: Тихуана действительно заливает в сеть гигабайты подпольной порнухи с участием людей и ослов! Так Япония чем лучше? Лучше Бразилии и Тихуаны?»

«Согласен, – разводит руками мой друг, – ничего не могу добавить, ты права. Это уже фольклор, наш современный фольклор».

«М-да… – попиваю я свою колу, дожёвывая макароны. – Люди и ослы… Прям Апулей… приятно потрещать о классике…»

«Всё равно уму не постижимо… – качает актриса головой, ковыряясь вилкой у себя в тарелке с салатом. – Бедный мальчик… даже представить себе не могу, как такое может быть…»

(…) И, значится… затем разговор зашёл в общем о детстве: вспомнили к тому же, между прочим, об уже притче во языцех о сексе при детях и том, какой это может оставить отпечаток в сознании ребёнка. Режиссёр приплёл сюда фон Триера с его “Антихристом”, но потом вспомнил, что ребёнок в фильме погиб прежде, чем стать извращенцем, – на том он и умолк, что удивительно, кстати. А вот актёр не замолчал и начал распространяться… эх… в общем, в тот вечер мы узнали, что они с сестрой, двойняшки, с самого младенчества были воспитанниками детского дома; а когда им исполнилось по пять лет, их забрала к себе одна бездетная чета…

… актёр отпил из своего бокала и продолжил: «Тогда мы с сестрой были просто счастливы: не удивительно – мы в то время только этим и грезили: о родителях, маме с папой, о семье – короче, что по телеку старому в детдоме успели насмотреться, о том и мечтали – я больше всего тогда хотел настоящий день рождения: с кучей гостей, конкурсами, с кучей подарков в красивых коробках. Пиньятой. Правда тогда я не знал, как называется эта штука, набитая конфетами. Мне хотелось просто её знатно отдубасить палкой, а потом обожраться конфетами. Но, увы, то мечтой так и осталось, вся эта западная мультяшная фигня не сбылась. Нет, не думайте, – качал он головой, допивая очередной бокал с вином, – я не говорю, что они были плохими родителями, я никого не осуждаю, мы с сестрой их очень любили, они нас, наверное, тоже. Хотя… может, и осуждаю. (Налил себе ещё вина по самые края фужера) Ну, короче, пока оформляли нужные документы, я так думаю, – нас ещё чуток подержали в детском доме, а потом мы уже и переехали окончательно в нашу комнату. Она была милая… – улыбался парень. – Одна половина была оклеена голубыми обоями – это была моя половина, а половина сестры – в нежно-розовый. Игрушек нам там накидали мягких; кровати были красивые. Но что было плохо в этом всём… – он на секунду замолчал, помрачнев, быть может, обдумывая то, правильно ли было вообще начинать этот рассказ?.. – … стены были тонкие у нас в квартире. Поэтому так случилось, что в одну из ночей нам с сестрёнкой не спалось, мы ворочались и… и за стенкой услышали истошные стоны нашей мамы. Завывания. Понятное дело, мы подумали самое плохое. Перепуганные, вскочили с кроватей, побежали, вломились зарёванные в спальню родителей с криками “Мама! Мама!” И, собственно… увидели то, что увидели… Нас, конечно же, успокоили, приласкали, сказали, что ничего плохого папа с мамой не делал; просто это был такой массаж, ну и всё прочее. Вся прочая чушь, которую родители втюхивают своим чадам, когда разговор заходит о сексе, когда они краснеют и им просто нечего сказать, – интонации актёра постепенно ожесточались. – С той ночи мать, конечно, поутихла, но я всё равно слышал всё через стенку, потому что моя кровать, собственно, стояла у стены, общей с родительской спальней, – разводил он руками и кивал своим словам, подразумевая тем самым, что говорит элементарные вещи, – так вот, я слышал все их эти шебуршания по ночам в постели. А где-то через месяц мать и сдерживаться перестала и опять начала завывать; не знаю, что она там себе напридумывала, возможно, то, что мы спустя месяц чудесным образом научились крепко спать и ничего не слышать, но как бы то ни было, слышали мы всё, а потом и видеть стали. Уснуть всё равно не могли, пока мама с папой не намилуются (хм, что интересно, как нам потом стало известно, отец всегда быстро кончал, и маму это всегда нервировало; поэтому, когда отец выпускал на живот или грудь мамы струю своей спермы, он должен был, по их договорённости, докончить дело или языком или рукой), так вот: поэтому как-то сестре надоело просто валяться или играть с куклами под светом настольной лампы и она предложила за родителями подсмотреть. Тогда уже больше года прошло с того момента, как нас забрали в семью. Эх… Так мы и начали заниматься вуайеризмом. Ну так вот: с тех пор три раза в неделю мы стабильно просматривали занимательные картины родительского скотства. И если хотите знать, что я об этом думаю, то знайте: да, я их осуждаю; да, я считаю, что если уж и трахаешься со своим милым-любимым, то будь добра не орать и не стонать, как подстреленная птица, – отец-то был тише воды, ниже травы – только пыхтел себе да пыхтел, даже кончал бесшумно. Золото – не человек. Так знаете что? – Актёр громко вобрал в себя вино, оттопырив губы. Прополоскал вином рот и проглотил сморщившись. – Эта неугомонная самка, – продолжил он сдавленным голосом, – мать наша, ещё и потом после секса попрекала его этим полночи: тем, что он-де не раскрепощён в постели, якобы было бы лучше, если б он так же, как и она, стонал и слюны пускал! Вот ведь курица тупая, не хватало нам, шестилетним малюткам, ещё и отцовских брачных воев! – Актёр говорил, говорил, часто пил и, морщась, порой кашляя, продолжал свою озлобленную речь: – Вот все говорят, что порнография пагубно влияет на детей: если они её насмотрятся, повторять начнут не дай бог; но если уж от порно их, детей я имею в виду, хоть как-то можно оградить: комп не покупать, телек не давать смотреть по ночам, – то уж если родители настолько тупые дебилы, что думают, что их охи-ахи не слышны детям, то тут уж ничего нельзя будет сделать. Ясное дело, мы с сестрой смотрели-смотрели, и в конце концов, как-то играя вместе, построив у себя в комнате большой шалаш из простыней, одеял и стульев… м-м-м… в общем встал вопрос: а не повторить ли??? Сестра тогда сказала: “Давай целоваться?” Я говорю: “Давай”… я тогда не знал, что такое “инцест”: и сло́ва не знал, и о существовании такого процесса не догадывался – тогда мы с сестрой просто играли в семью, повторяя за родителями. Ничего особого между нами в тот день не происходило: мы просто целовались, по крайней мере, пытались это делать, по-взрослому, так сказать, взасос и с языком, вспоминая всё то, что успели увидеть через дверную щель; мне и ей в тот момент казалось, что механизм поцелуя заключался в том, чтобы как можно шире раскрыть рот, поэтому-то это всё было больше похоже на то, будто мы пытаемся друг друга заглотить. Но я не о том… дело этим не ограничивалось: постепенно мы начали оголяться друг перед другом: я показывал себя, она – себя. К тому же, – просто замечает актёр, делая на этом некий акцент, – мы уже успели понаблюдать сцены орального секса между нашими родителями, так что наша интерпретация этого процесса не заставила себя долго ждать: теперь наши детские игры стали сопровождаться ещё и минетом с её стороны и кунилингусом с моей… эх… – его речь растягивалась, актёр долго подбирал слова, чтобы выразить то, что хочет, однако всё отчётливей была видна натужность и заторможенность этого подбора; складывалось ощущение, что и сам юноша постепенно, как и мы впрочем, теряет интерес к своей истории; он пьянел, и от этого язык актёра не становился ловчее (можно съёрничать: “как это бывало в детстве”)… на секунду он даже примолк, но затем резко бросил: – Ладно, к чёрту все эти подробности, суть в том, что в одну из ночей, под мамины стоны за стеной, мы с сестрой тоже попробовали совокупиться, нам тогда было лет семь-восемь; вот только дело это окончилось в первые же секунды, собственно, нас остановила кровь, которая потекла из влагалища моей маленькой сестры… она закричала, заплакала, тут же вбежали едва успевшие одеться родители; увидели нас, без пижамных штанов, со спущенными трусами; у сестры ещё и кровь течёт по ногам, у меня – стояк аж в живот упирается… в общем – мрак… Эти двое сразу всё поняли. Успокоили нас. Мать отцу велела вывести меня из детской… сестра мне потом рассказала, что у них там происходило: мать якобы сначала плакала долго, а потом просто сказала, что так делать плохо и всё такое; а-ах, – он глубоко вздохнул, – да про кровь сказала: сказала, что ничего страшного в этом нет. Отец же мне ваще ничё не говорил, когда мы на кухне сидели с ним. Он даже не смотрел на меня, постоянно пытался куда-то деть свои глаза, то на холодильник уставиться, то ещё куда-то… Мне сейчас единственно, что интересно, так это то, как они потом объясняли врачам, которые у нас в школе проводили полный медосмотр каждые полгода, почему это дочь их уже и не девочка вовсе в свои семь-восемь лет? Всё указывало на педофилию, – едко замечает юноша, – вот это до сих пор для меня загадка, как и для сестры в общем. Но даже и после всей этой сцены матка нашей матери не угомонилась и родители не стали тише – они просто ждали чуть подольше, думая, наверное, что к тому времени мы уже точно будем крепко спать. Но не тут-то было… Они трахались, и мы с сестрой… прям мастера спорта по синхронным прыжкам в женские воды; единственное, чему помогли утешительные слова матери о крови между ног, так это тому, что теперь мы не боялись того, что у кого-то из нас начнётся кровотечение. Правда, не знаю, догадывались ли родители о наших с сестрой близких связях и в дальнейшем? Они не могли не знать. Просто не могли не слышать, не видеть… выходит, что просто махнули рукой, сволочи! Выбрали, что полегче. Ну, как бы то ни было игнорировать им получалось нас недолго, потому что кончать в сестру безнаказанно и вхолостую мне удавалось лишь до моих двенадцати лет, а потом сами понимаете, что произошло. Вот именно тогда ужас и начался. Аборт сделали сразу же, как только заметили, но заметили поздно, поэтому доставали из моей сестры, как я понимаю, оторванные части тела уже сформировавшегося человека. К тому же аборт производился на дому у маминой подруги, которая была акушеркой – мать с отцом хотели скрыть беременность дочки… а если учесть то, кто здесь в качестве отца, – так и вовсе кошмар. А потом нас обратно сдали в детдом. Такие вот дела…» – неожиданно для всех присутствующих подвёл актёр итог своего монолога.

Актриса лишь молча качала головой, ошарашенно глядя на юношу, который допивал очередной бокал с вином.

«Ублюдки,» – сказал режиссёр.

«Знаю… – просто ответил актёр. – Самое ужасное здесь то, что сестра после этого кустарного аборта стала бесплодной…»

«Хо-о-ой…» – протянула актриса, проведя рукой по лбу, а затем по волосам.

«А! Вот ещё интересная история! – после общего молчания и замешательства громко заявил актёр, случайно выпустив изо рта капельки слюны вперемежку с винными каплями. – Мы когда с сестрой уже выпустились из детдома…»

«То есть вас никто больше не взял?» – спросила девушка.

«Не, никто, – мотнул головой парень-актёр. – Так вот, это было пять лет назад, нам уже было по двадцать с сестрой, и тогда мы узнаём, что наша непутёвая мамаша, ну, родная, биологическая, родила, оказывается, и сдала в детдом не только нас, но и ещё какую-то девочку, нашу сестрёнку, получается. Я захотел её усыновить, ну, удочерить в смысле. Но знаете, что мне сказала та жирная шмара? Директриса детского дома? Она сказала, что не может отдать под опеку ребёнка человеку, который принимает участие в содомии. Уточняю: “содомией” она назвала мои съёмки в порнографии. Вот ведь сука тупая! А? Благо сестре моей всё же потом удалось оформить опеку над девочкой; теперь живут вдвоём, я к ним порой заглядываю в гости. Но вот одно мне не даёт покоя! Как эта поганя сука могла узнать о том, чем я занимаюсь?! У меня же в документах не написано то, что я на камеру трахаю баб! Это получается, что она смотрела видео с моим участием, – тычет он пальцем в воздух, выделяя каждый глагол и некоторые другие слова, – смотрела, пускала по мне слюни, дрочила на меня! Смотрела на мой хер и кончала! А потом мне ещё и говорит, что я принимаю участие в содомии?! – показывает он уже на себя. – Да каждый порнушный рукоблуд принимает непосредственное участие в том, на что он пялится, насилуя свою промежность! Меня это так выбесило тогда! – Когда я сидел перед этой хуевой шлюхой! Ещё так смотрела на меня, сука, как училка в школе! Будто порнушку у меняв портфеле нашла, мразь! Так ехидно, вот, уверен, она после моего ухода прям уржалась вся, тварь! Не представляю, что ей сестра могла такого сказать? Потому что у сестры моей никаких проблем с удочерением не возникло… абсолютно… хотя фамилия-то у нас одна, и та дура не могла не поинтересоваться, не брат и сестра ли мы?»

Писатель внимательно меня слушал не перебивая. Не знаю, был ли у него включён диктофон, или он надеялся всё запомнить на слух, я же просто был увлечён изложением, уставившись на пуговицы писательского пальто, даже забыв о порой докучающей всё же головной боли. Напоследок, прежде чем проститься с очередным клиентом и пойти домой отсыпаться, я добавил к уже сказанному один, на мой взгляд, весьма занимательный факт из жизни актёра: как-то он обмолвился, уже не помню при каких обстоятельствах, что пошёл сниматься в порно, наряду с тем, что, конечно же, он хотел раздолья и безотказности от партнёрш, ещё и потому, что, наоборот, – не хотел, – чтобы в сексе присутствовала чувственность. Чувственная близость; ему было нужно, чтобы от соития остался лишь сам акт физического ощущения с точки зрения лишь физиологии и ничего больше, потому что он желал до конца своих дней сохранить в памяти тот первый опыт, ту чувственность, познанную от своей сестры; он хотел сохранить ей духовную верность, поэтому-то дал обет себе заниматься сексом только на съёмках.

«Вот такая бывает романтика…» – заключаю я.

Мы пожали друг другу руки, попрощались. Писатель поймал себе такси и укатил в бесконечную волну нависших фонарей. Я же последовал его примеру и уже спустя пару минут ехал в тёмном салоне на заднем сидении серого чего-то там (я до сих пор не имею понятия о марках автомобилей); сидел и слушал тихое радио. Спать особо-то и не хотелось: внезапно накатило чувство бодрости; саднило глаза, в которых, как и в висках, бился неуёмный пульс. Вместе с этим и вернулась боль в голове. Она то появлялась, то исчезала. Затем головокружение. Тошнота. Перестал смотреть в окно, где всё сменялось так быстро, точно на карусели. Чувствую: укачивает. Уставился в спинку водительского сидения. Скучно. Стал смотреть на то, что твориться за лобовым стеклом. Машины, машины. Поворачиваем. Едем прямо. Опять поворачиваем. Меня время от времени бросает то влево, то вправо. Вспоминаются уроки физики в школе, раздел учебника об инерции. Почти приехали. Я вижу знакомые улицы. Знакомые дома. Знакомую местность. Жаль. Хотелось покататься подольше, не смотря на плохое самочувствие. Хотелось покататься подольше…

… Мой мир ограничивается её лицом.

Лишь я и она. Моё жаркое дыхание. И её – кряхтение и смех, проступающий сквозь сопение.

Я верчусь с ней вокруг своей оси. Мир сливается в один сплошной стробоскопический эффект. В фокусе – одна только девочка, на которой я сосредоточиваю своё внимание. Слежу за руками – своими и чужими – за силой нажатия, дабы не сделать ребёнку больно и дабы не выпустить девочку в свободный полёт, который закончится криками и слезами… но этого не происходит.

Никто из родителей или прочих прохожих – никто из них даже и не подозревает о всей той моей власти, моём могуществе, распространяющимся на весь род людской в лице этих детей. В моём распоряжении на какое-то время оказываются всецело их жизни, я могу распоряжаться тем: раскрутить ли очередную девочку или очередного мальчика и затем их благополучно, постепенно остановившись, опустить на твёрдую землю; или же раскрутить, раскрутиться самому и – расслабить руки… и визжащее детское тельце, некогда такое радостное, выскользнет из моих объятий и полетит куда-нибудь в сторону, по дурацкой траектории, согласованной с центростремительной силой и инерцией, будет калечиться об асфальт, камни и невыкорчеванные пни: ломать кости, деформировать суставы, нещадно рвать кожу и мясо и сотрясать обескураженный мозг. Очевидцы, свидетели всего этого безобразия будут в ошеломлении, раздастся плачь, раздадутся крики, стоны, ругань и возгласы… И эта сцена спонтанности будет потрясающей. Пугающей. Ввергающей в дрожь. В первую очередь меня. Как все те странные мысли о моём гипотетическом умопомешательстве, которыми я себя порой развлекаю в минуты скуки и задумчивости: сижу в зале на высоком стуле у барной стойки, всё тихо-мирно, играет популярная музыка, источаемая динамиками, подвешенными под потолком; люди покупают сласти, тортики, конфеты и булки, ждут свои заказы; повара, суетясь, муравьями шныряют туда-сюда из кухни в зал с полными руками всегда чего-то разного, запыхавшиеся, уставшие, измотанные той ежедневной беготнёй; и я – сижу, на высоком стуле, за барной стойкой; и смотрю на витрину, шкафчик со стеклянными дверцами, заставленный декоративной посудой и кулинарными книгами; сижу, думаю, размышляю; с пустой головой; но вдруг мелькает – и вот я уже громлю этот шкафчик, разбиваю вдребезги эти дверцы тем высоким стулом, всё рушится, бьётся звенящими осколками; все в страхе и удивлении озираются на меня, шокированные таковым неожиданным потрясением; я же продолжаю сие действо: громлю посуду, громлю полки, дубасю стулом о пол, круша напольную плитку, и та расходится трещинами от моих стараний; я кричу, ору, сумасшедший со стулом, бросаю его в окно, которое разлетается сотнями осколков; хватаю ещё один стул и запускаю его в сторону кассы, уничтожая ту; и она успевает лишь звякнуть, приложившись об пол; никто не осмеливается ко мне подойти; но это и не нужно; ведь я уже, обмякнув, плачу; реву сидя на раскрошенном полу; среди осколков и мусора, разгрома, мною сгенерированного; плачу, стараясь не открывать глаза, дабы не видеть всего того ужаса, что я сотворил; мне не хочется думать, что́ будет дальше; хочется лишь исчезнуть, провалиться сквозь землю от стыда; ссутуленный, на коленях, я вою, всхлипываю, сомкнувши веки, в надежде, что если я ничего не вижу, то и другие не видят со мною вместе; но, увы, это не так; все смотрят и все видят и никто не говорит ни слова, застывшие, знаю, что сюда уже едет бригада «скорой помощи»; для меня; и пытаюсь представить, на какую сумму мне удалось нанести кондитерской ущерб; пытаюсь вообразить, какое впечатление осталось у зрителей, и ужасаюсь от гомонящей, не оставляющей в покое мысли: «Что будет дальше?»… мысли о крахе, о той точке, откуда нет уже возврата в статус кво, олицетворение обречённости и бессилия; я знаю, что этого никогда не случится, по крайней мере в такой неприглядной форме, но мне всё равно страшно; страшно быть пред ликом, предстать пред ним безоружным, ликом абсолютного отчаяния и безнадёжности, когда нет никакой вероятности на реабилитацию собственной персоны пред обществом; очернённый и униженный, пария, коему нет оправдания, прощения, к коему нет сочувствия, жалости и сострадания; единственно лишь недоумение и пересуды, за которыми я сам уже медленно, но стремительно начинаю исчезать; а вместо меня остаются только сплетни и запятнанная репутация, слава помешанного. Идиота и неудачника.

Я – ось. Весь мой разум, всё его внимание обращено на правую ногу, которая служит опорой. Всё внимание только ей, этой стальной опоре, воткнувшейся в землю. И ничему другому.

Начинаешь вращение – и для тебя всё перестаёт существовать, кроме того, кого ты крутишь и как ты это совершаешь.

Жарко. Я чувствую, как пот катится по спине, впитываясь в пояс джинсов, капает с бровей; моргаю – капля падает на щеку и следует дальше; губами я чувствую вкус своей усталости… солёный неприятный вкус, от которого хочется только избавиться и не вспоминать.

Спина в напряжении. Руки вторят ей в этом. Опорная правая нога исходит молочной кислотой, жжением: от самых бёдер до голеней, до ступней – наполняется, истекает ею.

Я шаркаю кедами, поднимая вокруг пыль.

Постепенно останавливаюсь. Ребёнок робко ощупывает руками плывущее пространство, ногами – всем, чем придётся. Девочка качается, монотонно ковыляет к родителям. Она в угаре. Её раж не кончается… никогда. Пока она со мной.

Но даже и то, что в любой момент по своей непредсказуемой прихоти я властен и волен отпустить ребёнка в свободный полёт в сторону лужи или острых кустарников, не есть самое отвратительное, что я могу учудить; ибо в тот миг, когда маленький ребёнок, совсем ещё кроха, обнимает меня, всецело меня любя, припадает щёчкой к моему округлому пузу – в это мгновение я вдруг могу заорать на ребёнка из пасти хомяка диким криком, криком монстра, хрипящего и рыгающего, безбожно матерящегося, предстать чудовищем, злющим и беснующимся, схватить эту девчушку или этого мальчишку и орать, орать, орать, пока та или тот не намочит штаны, не впадёт в истерику, покраснев и залившись слезами, растеряв абсолютно согласованность психики; но приобретя душевную травму, неискоренимую фобию, неизбывный страх на всю оставшуюся жизнь…

Вот, что́ я могу…

Вот, что́ в моей власти. Жизни и судьбы. Подспудно которыми я наделён потенцией править.

Но то лишь тайные думы в минуты скуки и размышлений. Этюды в верлибре. Сцены спонтанности. Натюрморты, которые, я сильно надеюсь, никогда не обретут жизнь.

… Крутимся. Бегаем. Обнимаемся. Она счастлива.

А я… в пекле костюма, взмокший, в вонючей одежде, с чувством жажды, с продранным от сухости горлом, со слипшимся языком, со слипшимися губами и всклоченными волосами под кепкой, красной, облезшей от моего едкого пота… счастлив. Тоже…

Даже и несмотря на то, что моментами меня подташнивает, а голову будто рвут на части. Адреналин и жара на время вращения и игры освобождают меня от мучений, от безобразия, творящегося в моей голове. От смуты в ней. От извращённых, постоянно мелькающих мыслей. От помешательства на сексуальной девиации… это вращение – моя аддикция. Моё благословение, низринутое мне свыше… компенсация за годы скуки и тоски. За то одиночество, которое вновь настигает меня в то мгновение, когда я снимаю костюм и разоблачаюсь в обычного никому не нужного и неинтересного завистника и неудачника, каких мне навстречу по вечерам и в любое другое время суток идёт великое множество. И тут вдруг начинаешь сомневаться в собственной индивидуальности…

Есть время, когда я могу отдохнуть. Сейчас, в данный момент, этого времени практически нет, потому что Хомяк здесь больше не ходит каждодневно и не веселит, не унывая, публику семь дней в неделю. На окне кондитерской весит плакат, сообщающий прохожим: папам-мамам, их детишкам – о том, что Хомяк явится – как свет божий – только сегодня и, возможно, больше никогда. Плакат этот висит уже довольно давно: месяц, быть может, два; нужно было дать людям время свыкнуться с этой мыслью; мыслью, что сегодня, именно в этот редчайший день, нужно привести детей поиграть с их любимцем из любимцев, потому что такого, как я, нет больше нигде на свете (снова возвращается это сладкое, до похихикивания и потирания ладоней друг о дружку приятное чувство индивидуальности). За год я прихожу сюда раз шесть. Поэтому шесть раз в году висит здесь этот плакат, возвещающий о дате моего очередного пришествия…

Но, удивительно, дети, наигравшись, постепенно разбредаются, угоревшие, довольные, по домам. Некоторые напоследок спрашивают меня о том, буду ли я завтра. Но я лишь качаю головой. «А послезавтра?» – жалостливо произносит девочка, обнимая меня, или мальчик, прижимаясь личиком к моему полистироловому пузу. Я снова качаю своей огромной головой. «И даже через неделю?» – надувают они блестящие на солнце губки. И я опять качаю головой, пышущей изнутри жаром… и они, расстроенные, идут домой, к мамам и папам, которые разлучили их со мной, снова, сказав возвращаться с прогулки. Но и счастливые, что хотя бы сегодня, но пришёл. Малявочек уводят родители, сажают в коляски, велосипеды, уезжают с ними. Я машу им рукой на прощание… они плачут. Смеются. Улыбаются моей дурашливости. Я играю с ними, пока они удаляются: закрываю лапами с четырьмя пальцами глаза хомяку, а затем открываю: «Ку-ку!». Они заливаются смехом. Радуются. Веселятся. Недоумевают. Меня вновь долго здесь не будет… самому грустно.

Я остаюсь на улице. Один. Хожу вразвалку, вальяжно выбрасываю руки, будто мультяшный пижон-гуляка, никогда не тоскующий последователь культа Багза Банни. И если он, этот чёртов кролик, вдруг подойдёт ко мне, ко мне – Хомяку, и спросит своё коронное: «What’s up, Doc!», – я отвечу ему: «Всё отлично!» Всегда и везде: «Всё отлично!» Потому что это – Хомяк. «Всё отлично!» Просто он таков. Таков его дзен. И экзистенциальная философия. Его непререкаемая логика.

Шляюсь. Туда-сюда. Жду детей.

Расхаживаю, махая приветно каждому прохожему. И непроизвольно моё лицо каждый раз растягивается в искренней улыбке. Я каждому рад. Каждым доволен. Каждого люблю и приветствую. Каждому желаю хорошего дня и удачи. Неисправимый оптимист и жизнелюб, таков он – Хомяк.

Время близится к полудню.

К этому моменту обычно приходит другой промоутер. Девочка, лет, наверное, пятнадцати. Она раздаёт листовки. Как и я в своё время…

Я веселюсь с детьми, с прохожими, машу им рукой, заигрываю; она – просто ходит. Из стороны в сторону и, стараясь быть как можно более приветливой, пытается раздать побольше листовок. Хотя это, конечно, не принципиально, потому что оплата у неё почасовая, и всё же ей, наверное, не хочется, чтобы её уволили из-за плохих результатов. Я тоже когда-то был таким придурком-идеалистом. На ней фирменная красная куртка с логотипом кондитерской. Ходит. Из стороны в сторону. Весь день. Пять. Шесть часов. В общем до того момента, пока не вспотеют мозги. От этой муторной, сомнамбулической деятельности. «Здравствуйте», – говорит она, протягивая листовку. «Добрый день», – говорит она, протягивая листовку. «Здравствуйте», – говорит она, протягивая листовку. Вежливая. Я тоже был таким. Пока не возненавидел весь род людской…

В полнящейся пеклом башке начинает играть «Scorpions», расходящийся эхом по объёмным тёмным щекам. Мне до слёз хорошо. До скорбного удушья. Клаус поёт, проникновенно, будто хрусталь о хрусталь звенит его голос в моей метафорической, только мне принадлежащей чёрной дыре; ледяной микроволной сочатся эти звуки, испускаемые моим плеером, лежащем в щеке хомячьей головы; гитарные соло, кличущие свой чувственный плач… Я в трансе. Лавирую, плывя в пространстве, кружась, точно вальсирую, сам с собой, ибо более не с кем, разрезая тёплый воздух мановениями рук; один, громадная кукла, я танцую в обхватывающей всего меня гулкой тишине города, в его умолчном внешнем беззвучии, белом гомоне, и гуле, и шуме… но внутри меня: может, я, может, ты; внутри меня я всё ещё тебя люблю; внутри меня человечество… Рамштайн играет. Она приятно этому удивляется, прикладывая своё аккуратное ушко к моей пушистой щеке, отражающей громоподобные саспенсные вибрации, и улыбчиво на меня затем смотрит, пытаясь отгадать меня в этом узком чёрном проёме, играет со мной и дурачится, ни на кого не обращая внимания, обратившись всею своею личностию только ко мне; щедро и полностью, открыто; она льнёт ко мне; я приобнимаю её, и мы танцуем. Медленный танец. Интимный. Когда не важна музыка, не важны движение, ничто не представляет интерес, кроме того чувства, ощущения… её тонкой талии, её спины, её тела, кое я исследую, водя по нему неспешной ладонью в перчатке с четырьмя пальцами… Волшебно… Я не вижу её. Она не видит меня. Моё зрение кануло в чёрную пустоту, обитающую в недрах хомячьего полимерного разума. Предо мной витают лишь звуки. Звуки рока, привлёкшие эти сказочные мгновения, которые я не в силах прервать. Мы медленно, плавно двигались. Шаг за шагом. Изображая круги. Это был уже не танец. Это был акт нашей мимолётной любви, нашей духовной близости. Она не представляет, кто я, едино лишь то, что я мальчик; та энергия, недостающая для гармонии целостного совокупленного абсолюта… но теперь мы, слившись, представляем вместе то двуединое воплощение космического замысла Создателя. И плод наш – это сама любовь, возникшая между нами; плод наш – мы сами в этом гармоническом воплощении двух составляющих долженствующего когда-то обрести свои формы паззла, и вот он: Паззл, обретший их, формы покачивающихся в пространстве двух влюблённых друг в друга невидимок… ибо воплощение нас непостижимо бредущим отовсюду озирающимся по сторонам…

… я так и не обрёл её снова. Потеряв навсегда… не дождавшись и не обнаружив…

И теперь танцуя, выводя знакомые окружия, в одиночестве. В этой жаре. И в этой ностальгической агонии и сумраке. С единственным окошком, сообщающим меня с внешним миром…

Но снова начинает играть громом и молнией Раммштайн, и мои ностальгические муки совести заканчиваются. Стоит только переключить плеер.

Снова двигаюсь в пространстве, в жаре, мельком наблюдая за бедным ребёнком, который тратит своё лето на дурацкую работу промоутера: ей бы гулять, веселиться, пока детство окончательно не растерялось в пубертации и обоюдных неуклюжих облизываниях с прыщавыми одноклассниками. Хотя и я тратил своё детство, хоть мне и было тогда уже семнадцать, однако же мне всё равно хотелось думать, что всё, меня окружающее, и я сам – это детство, никуда от меня не убежавшее. Хотелось думать. Лгать себе. Даже и сейчас мне хочется увериться в том, что то волшебное время не кончилось; и мне кажется дикостью и ошибкой, когда кто-то, клича меня на улице, обращается в мой адрес «мужчина». Чёрт! Какой я мужчина, люди, вы в своём уме?! Я всё тот же пацан, которому бы пошляться по гаражам и пустошам да покачаться на качелях, горланя похабные песни с друзьями… всё тот же, никуда не делся. Всё тот же. Вот только куда делся тот мир?

А девочка всё раздаёт листовки. В протянутой руке она держит рекламку. В другой у неё их целая пачка. Посматривает на меня, отводя взгляд, смущённо улыбаясь, когда находит случайно в пропасти хомячьей пасти мои внимательные глаза. Её пальцы напряжены – взяла слишком много листовок сразу, скоро мышцы и сухожилия закостенеют и начнут болеть, точно их кто выламывает. Длинные каштановые волосы липнут к вспотевшему лбу. Солнце слепит. Порой поднимается ветер, обдавая округу пылью и всколыхнувшейся грязью и мусором.

И мне жаль её. Как жаль самого себя в прошлом. Жаль того своего внутреннего ребёнка, которого обижали все, кому не лень…

«Добрый день», – говорю я, протягивая листовку. Моё лицо уже не излучает доброжелательность, на нём едино лишь скука и угрюмое равнодушие. Снова отказ. Качают головой или же просто проходят, делая вид, будто меня и вовсе нет. Что ж, отчаиваться всё равно нет смысла, так как впереди у меня ещё больше трёх часов этого сущего отупения… Нужно чем-то себя занять на это адски долгое время, нужно о чём-то думать; говорю сам с собой, хотя темы бесед исчерпываются уже к концу первого часа. Такие дела. От безысходности и тоски уже начинаешь проговаривать мысленно то, что просто творится перед тобой. И внутренний времяпрепровожденческий диалог начинает представлять собой нечто, на подобие: «Вот парень прошёл в синей майке. – Да, всё верно, в синей майке. Хотя, синий ли? – Ну да, согласен, синий бывает разный. – И тогда какая майка цветом? – Ну, насколько мне видится, ближе к индиго. – Ну да, вполне. – И всё же кобальтовая синь мне больше по духу. – Согласен. – Бесит голубой тёплых оттенков. – Это уже субъекция. – А что у него был за рисунок? Я что-то не заметил. – Кажется какой-то логотип. – Чёрт, теперь покоя не будет, пока не вспомним. – Точно. Может, как всегда какая пошлятина а-ля полоски адидаса? – Может. – М-да, аж блевать тянет. – Точно. – Найк не лучше. – Рибок – тот же стрём. – Предпочитаешь иные принты? – Сам будто не знаешь, что мне любо. – Не поспоришь. – Хотя в отношении розового мы расходимся. – Ну уж не многим. – И всё же. – Ну да» … – и так, пока не надоест обмениваться междометиями. Смотрю на голубей, плескающихся в луже. Смотрю на солнце. Знаю, что мой рабочий день оканчивается тогда, когда этот шар закатится за крону деревьев. Но, господи, солнце ещё так высоко, что кажется, будто ему закатываться ещё целую вечность. В наушниках играет музыка, но и это не спасает от тотального отупения. Примечаю идущих мне навстречу прохожих, кому можно было бы дать рекламный буклет, каких в моей руке штук пятьдесят, быть может, чуть меньше по причине жалости к собственным пальцам. Мимо проходит девушка; смотрит на меня, ожидая моё предсказуемое поведение. Я не заставляю себя долго ждать: «Добрый день», – и протягиваю листовку. Она, кивая, берёт её у меня, тут же отправляя ту в свой пакет. Ещё и затем говорит «спасибо». «Храни тебя бог, золотко», – лепечу я в мыслях, благодарный за доброту и отзывчивость. Проходит парень – тоже берёт. «Спасибо, чувак», – мелькает мысль в голове. День всё длится. К таким милашкам, которые без каких-либо проблем принимают от меня буклеты, у меня особое отношение. Начав здесь работать, я осознал, что мир может легко делиться на две части: тот, кто взял листовку, в моём понимании, относится к человеку, достойному жизни. Все те, кто отказался, – сущие выродки, коим гореть в Аду; мудаки, которым бы я тут же, не раздумывая, при этом их равнодушии и гордости не по чину выстрелил бы в их поганые рожи и выпустил мозги. Идёт… Эта сука пытается сделать вид, будто не замечает меня, устремив свой блядский взгляд строго вперёд, уверен, напрягшись так, что все её жлобские мысли сейчас только об этом: смотреть вперёд, только вперёд. На большее её мозгов просто не хватит. Проходит мимо. «Да кем ты себя возомнила, чёртова ты потаскуха?! – думается мне при взгляде на её удаляющуюся фигуру. – Ты мать и домохозяйка – самый скучный и неинтересный в мире человек, без цели и смысла. А строишь из себя эдакую королеву, для коей всё мирское – дело не её ума». Что вы о себе все воображаете?! Я знаю всех этих выблядков, бредущих по улице, так как мы все живём в одном обшарпанном спальном районе; знаю их жизни; хотя даже и соседство с ними не обязательно, чтобы составить представление об их досуге, распознать их интересы. И элементарность задачи в том, что распознавать-то и нечего. Мимо меня ежедневно после работы шагают эти недочеловеки, измотанные бытом, отупевшие от семей и рутины тела́, куски мяса и говна. Сплошное говно. «Добрый день», – тяну я руку к нему, к заводчанину в спецовке. «Растереть бы твою рожу на тёрке, пидор… – думается мне, когда этот тупоумный, ссутуленный жлоб проходит мимо, даже не посмотрев на меня, игнорируя. – В кровавую кашу с костяным крошевом и мясом!» – «Добрый день», – тяну руку к женщине, которая тоже идёт с завода: распухшая рожа, распухшие конечности, сама она – одна сплошная жировая опухоль; макияж деревенской шалавы, а духи – вонь сгнивших сухофруктов. «А!» – отмахивается она от меня, как от надоедливой мухи. «Ах ты, сука! – брызжу слюной. – Пизда ты жирная! Мокну́ть бы тебя рожей в кислоту, чтоб аж всё запузырилось у тебя на башке, мразь ебучая, и зашкварчало!» В лучших традициях родригесовского треша. Кто-то затем, обращаясь ко мне, говорит протяжно и недовольно: «Ну давай уже…» – с такой интонацией, будто делает мне одолжение, насмотревшись на то, как я такой бедный и жалкий, назойливый стою тут и унижаюсь. Я отдаю этому «благотворителю» листовку и думаю: «Сраные вы уроды, что у вас вообще творится в башке? Какое-то жлобьё и быдло, а думает о себе чёрте что! Если уж берёте, то делайте это молча, не раскрывая свои поганые рты!» И так все эти пять часов моей работы я придумываю изощрённые расправы над этими тварями, которые мнят себя сверхзанятыми личностями и архиважными персонами, хотя, по сути, кто они? Что? Токари, электрики, монтажники, бухгалтеры, секретари, никчёмные, пустые, серые, ничто собой не представляющие, примитивные обыватели, чья жизнь не содержит в себе ничего, ради чего стоило бы жить; придут домой, пожрут и уткнуться в телевизор, пытаясь не слышать уже надоевших и ненавистных детей; или нет, конечно же, нет – будут одновременно жрать и пялиться в телек – вот их единственное времяпрепровождение, единственный интерес; одуревшие от скуки насекомые, вши, гниды, которых если и растереть между пальцев, то никто и не заметит их пропажи; мир не пошатнётся; их смерть не отразится на истории; нарожают ещё; никто и ничто – пустота; материал; обслуга, новое сословие XXI века, которое работает, чтобы есть – а ест, чтобы выжить – а выживает, чтобы работать: сокращаем всё лишнее, приводим подобные и выходит – работать, чтобы работать. Неокрестьянство; барский скот новейшего времени. Но если исторические их первоисточники были действительно заложниками своего положения, вынужденными для продолжения существования забыть о престиже и сопряжённом тому прочем, отдавая предпочтение в первую очередь биологии и прозаической экзистенции¹⁵; то сейчас люди, обленившись, пресытившись, просто зажрались, извратились, променяв духовную составляющую социальной пирамиды на чёрное отупение в антураже, пожирании и развлечении: «Жрать, срать, ржать!» Страх. Смех. Секс. Триединство инфинитивов и триединство стимулов – фундамент нынешней массовой культуры для дебилов, что культивируются в сегодняшней информационной традиции. «Вас ждёт безвестность и забвение». Черви и личинки. Единственное, на что годна эта поголовная, людская, ублюдочная шваль. Обслуживать. Всё то же крестьянство, без духовности и ума. Только два вида: они и люди. Свифт называл этих «они» ехо. Уже тогда мыслителям всё было ясно. Однако я же более лоялен. Не все в моём понимании зверьё и грязный вонючий скот. Тот, кто взял из моих рук листовку, уже не есть тварь дрожащая с бессмысленной жизнью… для меня этот человек уже положителен. Уже духовен. И, может, эта система и не совершенна, всё же очень часто угадывать, кто есть блядское отродье, а кто есть человек, мне удаётся. Неважно, пусть хоть Нобелевский лауреат по физике – ты обязан взять буклет! Это долг каждого. Одиннадцатая заповедь: «Не будь мудаком!» – глаголет нам Господ. Проходят мимо, кто-то берёт, кто-то – нет: «Хуевы суки!» Бабка злобно на меня взглядывает, когда я обращаюсь к ней со своим этим вежливым приветствием, проявлением моего стремления к идеализму. Злобно глядит и тоже отмахивается, сжав челюсти: старая шмара. Именно такие морщинистые профурсетки и прочие безликие серые мыши – в свете их принято кличить женщинами – научили меня никому не уступать место в общественном транспорте, что означается в негласном общественном договоре хорошего тона как обязательное… Пусть они все хоть разъебутся в мясо, эти обладательницы икс-икс хромосом, когда наш автобус или ещё что будет корёжиться во время страшной аварии. А я – буду сидеть и наблюдать сторонним зрителем, довольным эпичным происходящим, и наслаждаться этой широко и душещипательно разворачивающейся предо мной панорамой чужих мучений. Но это уже лирика. Едино лишь, что я для себя уяснил во всей этой сучьей тенденции, так это то, что образ женщины высосан из пальца, этот пресловутый образ Мадонны, пафосный и орущий во весь свой ренессансный вопиющий глас символ материнства – ничто, обязанное за своё столь претенциозное существование только и лишь мужской сексуальной сублимации; предтеча появления всякой музы – фаллическая. Большинство же из этого стана: вонючие, омерзительные свиньи, грубые, тупые, скандальные самки, бочки, наполненные яйцеклетками, биоматериал, истекающий ежемесячно межножно кровью. И они наивно думают, воображают, будто «Мадонна» – о них; будто воспевание женщины в искусстве – всеобще, имей только дыру между ног да жировики, знаменующиеся сосками. Смешно. Их мужья, любовники, трахали – как угодно – никогда не возвысят их до состояния муз… Муза чиста. Муза всегда желанна. Муза совершенна. Поелику она неотделима от своего создателя: поэта, художника, гения. Муза – ещё одно его произведение. Как и растиражированный образ Мадонны, который каждая рожавшая дура пытается примерить на себя. Смешно. Смешно. Смешно. И нелепо. Уважение к старости. Культ женщин. Их восхваление. Ещё и прочая всякая чушь, коей забивают мозги в школах. Почему же в школах не говорят, что если ты пытаешься подзаработать, раздавая рекламу, многие начинают тебя ненавидеть и презирать? Почему в школах не говорят, что всякое скисшее старичьё, которое я почему-то должен уважать по причине того, что все эти развалины ещё не сдохли, будут ворчать на меня, критикуя мою манеру заработка? Вот поэтому-то я и сижу, и не спешу поднимать свой зад с сидения автобуса или ещё чего: потому что может легко оказаться, что та, кому я уступлю это место, не протянет руку; не возымеет понимание; погрязнув в гордыне и невежестве; и не возьмёт у меня этот несчастный листок с картинками, что автоматически причисляет каждого к стану моих врагов. Я не всеблагой Господь Бог, который готов спасти от кары город грешников при наличии там хотя бы одного праведника. Я – злобный скабрезник. Я – Ирод Антипа. Я – злобный Паланик. Который сожжёт библиотеку, дабы уничтожить единственный там имеющийся экземпляр одной книги, которую просто лень искать среди вороха этой требухи… Нет, я не желаю этой поганой старухе поскорее сдохнуть. Пусть живёт. Для таких, как она, лучшее наказание – это как раз таки всё не оканчивающаяся жизнь, которая уже ни в чём не состоит, кроме как в одиночестве и болячках. Пусть мучается, это мятое, протухшее мясо, злющая, всеми брошенная и никого не интересующая старая кошёлка, иссушенная климаксом. Мне радостно, отрадно от этого: от того, что все они, эта вереницей следующая полоса уёбков – одно сплошное несчастье, недовольство, одна неудача, крах мечтаний и юношеских ожиданий. В их жизнях нет ни любви, ни удовольствия, кроме жратвы, телевидения и мастурбации на сон грядущий – содержание их ничтожного существования… мне радостно, что за меня, за мои обиды мстит столь могущественный и вездесущий каратель, как сама жизнь. С такой работой легко становишься нигилистом, не оставляющим никому ни капли надежды; нигилистом, который может без зазрения совести возрадоваться падению очередного самолёта; возрадоваться с оптимистической мыслью о том, что дай бог часть пассажиров состояла как раз таки из подобных выродков. Замечательное средство в селекции человечества. Быть может, и войны проводят именно из таких тайных, заговорщицких побуждений, как в своё время Зевс это сотворил с Троей или «Отец наш Небесный» в пору Великого потопа, как любят изъясняться религиозные патетики. Прекрасный способ отчистить общество от всякой грязи. По крайней мере, моя бабушка как-то обмолвилась, что была чрезвычайно рада тому, что дед не вернулся с войны. Потому что, напившись, он всегда её жестоко избивал… Вот такие дела. Избавление и очищение от скверны – смысл бытия. «О времена! О нравы!» – то лишь малая толика моего кателинария, призывно возглашающего о смуте; казалось бы, на правда ли? Мне навстречу идёт мама с дочкой, подростком, годами ближе, наверное, к четырнадцати. Мамаша меня игнорирует. Как и её чадо, на которое я возлагал большие диккенсовские надежды, предлагая хотя бы ей взять брошюру и реабилитировать свою никудышную мать. Но отказывается и она, вытаращив на меня глаза и мотая головой. Такая юная, но уже такая сука. И мне думается: «Кого ты можешь вырастить из ребёнка? Такую же стерву? Подобную себе шалаву?» И так до бесконечности всякие отбросы будут взращивать подобную себе массу отщепенцев, которую мне хочется едино лишь растоптать громадным сапогом, дабы под ним кроваво хлюпало и чавкало, хрустело, трещало, покуда в этой бурлящей жиже праведной инфернальной давильни не исчезла бы последняя во всей Вселенной испорченная душа. Но порой бывает и так, что дети, даже и после строгой указки матери ничего у меня не брать, всё равно берут и счастливые, радостные остаются в моей памяти лучезарной апологией всему человечеству, единственной его надеждой на спасение. «Получила, сука! Твой ребёнок умнее и лучше тебя; и тебе с этим ничего не сделать! Тебе не извратить его чистую, бунтующую душу», – думаю я в таких случаях, когда улыбающийся ребёнок украдкой, пока не видит мать, просит у меня буклет. Есть такое выражение в светской этике: «Относись к окружающим так… (нет, не «как ты бы хотел, чтобы относились к тебе», потому что то – очередной библейский восторженный бред; в капиталистическую пору рентабельней иное:) «Относись к окружающим так, как будто они должны быть твоими присяжными». А вот это уже резон, не правда ли? И, по всей видимости, ни один из всех тех придурков, шляющихся тут по улице, со сраного ли завода идущие или ещё из какой дыры возвращающиеся прыщавые свиньи со звероферм – словом, никто из всего этого зависшего в летаргии скопища даже и не задумывается о том, какие процессы творятся в моей голове; какие мельницы там вертятся, стимулируя моё донкихотство; и им невдомёк, что окажись они пред судом присяжных, где каждый из двенадцати милосердных карателей, является, собственно, мною, никому из них не миновать расстрела. Жестокого, беспощадного: сначала по ногам, отстреливая ступни; затем изничтожая коленные чашечки до самых брызг красных конфетти; следуя всё более вверх, деструктируя и дробя, наводя стальной кавардак в их кишках; надеясь при этом, что в сознании они пребудут как можно дольше. Даже и не подозревают, гнусное отрепье, что творится с их кармой (при условии существования таковой), когда я воображаю их участниками порно-съёмок Джона Томпсона; с удовольствием генерируя в сознании изощрённейшие картины неораблезианства с вёдрами мочи, слюней и спермы; приплетая плюсом хитровыдуманных японцев: блевотину и копру; клизмы с кремом и прочее, прочее, чему ещё даже и не придумано название. А под дикий, яростный, сумасшедший даб-степ в наушниках это фантазируется и вовсе на славу: копошащееся сонмище из негроидных обезьян и волосатых жирдяев, шевелящаяся, точно личинки в гниющем трупе, куча шлюх и педорасов: равнодушные и отстранённые, злые и горделивые – вся та человеческая мразь, что плюнула мне в душу, пройдя мимо, не взяв рекламку: мамы и дочери, отцы и сыновья, молодёжь и старичьё – все они, стоя на коленях, поваленные на спины и прижатые похотливыми тушами, втоптанные в обоссанные и заблёванные половицы; всех их безжалостно насилуют: в задние проходы, вагины и рты – громадными ниггерскими хуями, корявыми пальцами и даже целыми руками, подчас разрывая розовые и чёрные тугие отверстия кулаками, обильно смазанными лубрикантами. Стоят крик и стоны. Без перерыва из людей изливается всякая пакость, капает и сочится, смешиваясь на загаженном полу в серо-жёлто-коричневую жижу. Женщины и дети плачут, плачут мужчины, ревут, воют, скукоженные старухи и старики, взывают о пощаде, о милосердии, молят и блюют; пускают слюни; а им в contra орут от истого удовольствия и ярости страшные монстры и чудища, нависающие сзади, спереди, повсюду. Их одичалые истязатели в масках и без штанов. Женщин, детей, мужчин, стариков – унижают, терзают – толпы негров и латиносов, белых, китайцев, японцев – они мочатся на лица своих жертв, на их тела, пускают струи спермы в глаза и глотки; подставляют свои волосатые, немытые жопы к их заплаканным лицам и приказывают лизать. Творится нечто фантасмагорическое среди вони, говна и луж. Мужчина делает минет негру, женщина – лежит под ними и ждёт с дрожью то, что должно случиться; негр глубоко насаживает глотку своей жертвы на свой пенис, мужчина, морщится, хрипит от удушья, дрожит всем телом, пытается освободиться, вытащить из себя эту громадную штуковину, практически полностью наполнившую его; внутри него вызревают рвотные позывы, и наконец мерзкий желчный комок подкатывает к горлу и изо рта начинают сочиться оранжево-коричневые массы. Блевотина по-сервантесовски заливает лицо той, что лежит на липком, осклизлом, вонючем полу, попадает ей в рот, в нос, глаза и уши. А негр продолжает совокупляться с головой мужчины, несмотря на то, что тошнотина не перестаёт из неё, головы, извергаться. Они рыдают. Кричат. Запачканные и униженные, истерзанные, трахаемые подчас одновременно сразу тремя сгустками мышц, волос и жира… На смену одним приходят другие, и так – непрерывно. Лужи всё больше. Все ссут, кончают, блюют и отплёвываются. Вонища и постоянное хлюпанье, чавканье, харканье. И всему этому – я – единоличный, съехавший с катушек создатель и автор. И разве может после этого от кармы остаться хоть что-то? Разумеется, нет. Сущая требуха, обещающая всем непросвещённым буддистам перерождение в ползучие таври. В этом-то, собственно, и заключается вся тщета буддизма: как раз таки во всех тех реинкарнациях, поскольку при том условии, что в насекомых и животных перевоплощаются в последующей жизни только те, кто проявил себя в личине человека порочным образом, не стоит ли тогда – для очистки мира от зла и нечистот – давить и уничтожать жуков, змей и иже с ними иную мерзость? Религия – ещё один вид скудоумия, наподобие гомофобии и национализма. Всем известно, что то, из чего в Европе выбивают мозги на скотобойнях, а затем делают котлеты для бургеров, в Индии, в стране-мусорнике и сплошном засранном гадюшнике, считается священным животным; стране, где уровень лжи, ханжества, мракобесия и цинизма просто зашкаливает (удивительно, что неистовый в своём стёбе и абсурде неоевангелист Саша Барон Коэн до сих пор не добрался до высмеивания этого оплота нелепого, смехотворного калькирования запада). Их священные книги говорят им, что корова является в этом мире благородным, святым животным, не имеющим ипостаси еды; однако, хоть в писании и сказано о неприкосновенности этих милых творений природы, отнюдь ни слова нет о том, что этих идолов нужно кормить. Поэтому нередки картины того, как бездомные святыни роются мордами в горах мусора в поисках еды; нередки ужасающие картины бессовестного издевательства: исхудалые, изъеденные гнусами коровы с раздутыми желудками, наполненными целлофановыми пакетами и прочими бытовыми отходами, уныло мычат, еле переставляя стёртые копыта. А потом они просто умирают. Голодной смертью. Валясь, обессиленные, на землю; и гниют затем, тухнут под солнцем среди антисанитарии и набожных фанатиков, верующих в Кришну, Шиву и реинкарнацию. Уже после этого: латентного истязания беззащитных животных – всем индусам стоит возродиться в личине неисчислимых букашек, чтобы я мог благополучно отплатить этим извергам за каждую замученную корову или быка, растоптав сею кучу копошащейся живности тяжёлыми ботинками-камелотами. Может, поэтому я инсекто– и арахнофоб? Может, это – подсознательная установка моего разума, который подспудно глаголет мне, что всё то летающее и ползающее сонмище есть мировое зло, от коего нужно держаться подальше и которое при случае потребно истреблять? Быть может, я – праведный судия? Но я разочаровался в буддизме, как и во всякой иной религии или веровании. По мне, так всё это одно сплошное свинство и надувательство. И если человечество в действительности хочет перейти на следующую ступень своего развития, ему неминуемо придётся отказаться от идолов: Будда ли это, Христос или Аллах. И снова же я возвращаюсь в начало, в ту трагедийную деструкцию, возвышающую человека до божества на толики того времени, что ему остаётся до полного исчезновения как единства формы и содержания. Хотя то единство лишь и наступает в момент мимолётного освобожденческого просветления… До: человек более форма, нежели фабула, рассеянная во всём том личностном хламе. Отринув всё лишнее, достигаешь величия. И затем исчезаешь. Как прикованный Прометей, низринутый в бездну. Хотя, похоже, я путаю причину и следствие: отказ от какой-либо религии и прочего ограничения сознания и воли – не есть требование или необходимость для этого восхождения на новый уровень и не есть целеполагание; но отнюдь это – лишь данность и неотъемлемая часть этого нового этапа в экзистенциальном развитии, которое неминуемо влечёт за собой атеизм. Гляжу на часы – прошёл ещё один час за всеми этими пространными рассуждениями. Чёрт. Только час. Почему не два, или, ещё лучше, три? Солнце почти касается верхушки дерева, по которому я сверяюсь с временем. Небо розовеет и насыщается оранжевым. Можно бы восхититься, если бы не моё оглушённое отупение на почве того, что мне просто хочется поскорей вернуться домой, подальше от всего этого уличного сволочья, сплошного невежества, обывательской глупости и пришибленности. Я. Я вынужден терпеть их высокомерные, насмешливые взгляды, их показное равнодушие и занятость. Я. Я, интеллектуально превосходящий каждого, кто проходит мимо. Превосходящий каждого вонючего алкаша; каждую тупую, посредственную домохозяйку; каждого грубого, узко мыслящего рабочего; и каждого ограниченного, ущербного дегенерата в перманентных спортивных штанах и поддельных адидасах; каждого такого умственно отсталого подростка или того хуже уже взрослого жлоба с его шлюховатой безмозглой тёлкой. Да. Конечно, можно предположить – то легко сделать, – что у всех действительно столько всяких важных дел, что они просто не в состоянии обращать на что-то постороннее своё дефицитное внимание. И это предположение оказалось бы восторженным, сопливым заблуждением. Как-то, в один из промозглых осенних вечеров, мне навстречу шла, прогуливаясь, пожилая пара. Впереди себя они катили внучку в инвалидном кресле. И они взяли листовку… И как раз таки только после этого у меня в голове сложилась дуалистическая концепция разделения, по сути, своеобразный фашизм. Но которым, однако, я горжусь. Как, собственно, это делал и Гитлер – гордился. Как своим очередным детищем. Где только две формальные нации. Кто взял; и кто – нет. Именно тогда я понял, что ничто не явится оправданием в моём понимании тем, кто прошёл, не заимев в руке листка с рекламой чёртовой кондитерской. Если такие личности, как эта пожилая пара, не теряют в себе силы и выдержки, чтобы оставаться положительными людьми; находят поводы, чтобы улыбаться; обнаруживают любовь друг к другу и к окружающим, – что может быть хуже, чем больной ребёнок? (не собираюсь быть лицемерным придурком, нравоучающим о корректности и том, что недопустимо так грубо и якобы оскорбительно выражаться на счёт инвалидов; что слово-то «инвалид» будто бы и не допустимо: выводит из себя этот скотский формализм сбрендивших на своей семиотике теоретиков; рассуждают о смыслах и формулировках, спорят, галдят, будто намеренно обходя в разговоре тему того, что практически ни один из городских объектов не приспособлен к людям с физическими ограничениями) – так что может быть хуже? – может скучная работа? – бессмысленная жизнь зажравшегося горожанина? – или тупые дети? – тупые родственники? – осточертевшие соседи? – выблядки сверху, грохочущие чёрте чем? – или уличная, неблагополучная мразь, орущая по ночам во весь свой прокуренный и пропитый энергетиками голос? – долги? – несбывшиеся надежды? –комплексы? – страхи? – ЧТО? И ответ на этот простой вопрос один: ничто и никогда не оправдает того мудака или ту потаскуху, которые прошли мимо, не проявив отзывчивости и ума. Моя нелюбовь к окружающим зачинается именно здесь. Лютая ненависть к каждому, кого я вижу, гуляя по улице. Потому что всех их я знаю. Всех их я помню. Каждую рожу, дряблую, старую, высохшую, обрюзгшую мятым тряпьём. Всех их знаю. И вижу насквозь. И они меня узнают. Но даже не догадываются своим скудным подобием нормального мозга, что я о них думаю. Какие мысли во мне вызревают. Интересует ли их это? Полагаю, что нет. Потому что очень много деталей говорит мне о том, что интересов вся эта толпа среднестатистических единиц не имеет вовсе. Так вот: … если эта милая пара может находить в себе энергию к хоть сколько-нибудь счастливой жизни, зная всё же точно и без прикрас, что их внучка – с большой вероятностью – никогда не станет полноценной частью общества, никогда не обретёт любовь с мужчиной, не возымеет семью и детей (по всем признакам, на мой шарлатанский взгляд: у девочки был ДЦП); если они находят толики внимания, толики времени, которые могут посвятить мне, протянув руку за рекламой, то это значит, что все имеют эти толики. И ни один ничтожный, заведомо лживый довод о неимении этого времени, о неимении возможности – ничто не может служить оправданием в её, этой шоблы, скотстве. Из всех скотов он бо́льшая скотина. Человек. Но я не столь радикален, как гётевский Мефистофель. Как уже говорил: дуалистическая концепция. Вот, у кого нет времени. Вот те, кому стоит всегда быть загруженными и поникшими. Этой паре. Но они не являются ими. Значит, и все остальные могут быть такими. Должны быть. И если на практике это не так, то проблема не в окружающем их, этих ублюдков, мире, а проблема в них самих, проблема в этих нытиках, всегда жалующихся на свою якобы несчастную жизнь, судьбу, на свои неудачи. Нытики. Истинные подтирки для жопы. Которых мне не жалко. Которым я не сочувствую. Но которые мне просто противны. Я смотрел вслед этой паре с их внучкой, и странная мысль у меня витала в это время в голове. Мысль о том, что вот ведь как повелось в мире: люди с ограниченными возможностями, по сути, самое многочисленное меньшинство, однако никогда я не встречал того, чтобы они ходили по улице демонстрациями в защиту своих прав. Негры каждый год пытаются бойкотировать премию «Оскар» только лишь потому, что чернокожие актёры просто себя не проявили в кинематографе. Сейчас в Европе в эпоху, когда нет рабства, нет костров, сжигающих гомосексуалистов; когда женщины часто успешней мужчин, смешно смотреть на то, как полуголые девицы на камеру пытаются возгласить о чём-то феминистичном; как у негров до сих пор свербит поспорить с белым населением; а распоясавшимся и обнаглевшим геям просто хочется напомнить, что в мусульманских странах их бы давно казнили… Инвалиды не ходят демонстрациями, не трясут транспарантами и голыми членами. Хотя до сих пор – вторя себе – есть места, не приспособленные для таких людей. Но все орут с пеной у рта, что у нас демократия и всем есть место для того, чтобы каждый мог высказаться. Все проблемы в корректности. Проблема в том, что каждая пизда из-за чего-то, да обижается! До сих пор у меня не укладывается в голове, как британские полицейские могли закрывать глаза на педофилию по причине лишь той, что детей насиловали не англичане, а арабы? Якобы обвинение в этом деянии общество могло расценить как национализм. Европа дошла до пика своего абсурда. Гомофобия сменилась культом педорасов. Ещё в 2005 году гомосексуализм пытались лечить. Спустя десять лет влечение к противоположному полу и традиционную семью стали расценивать как гомофобию. А одуревшим феминисткам в ответ хочется ёрнически заметить, что всё же высочайшим достижением в их бунтовской практике стало дилдо… Хотя, безусловно, в странах, где религиозно прописано скотское отношение к женщинам, эту проблему необходимо решать. Но не с голыми, болтающимися сиськами. Хожу. Раздаю. Мёрзнут руки. Продолжаю придумывать всевозможные способы пыток для тех, кто меня проигнорировал или даже посмел нагло улыбнуться. Продолжаю этот дурацкий диалог с самим собой, который никогда, наверное, не возымеет конца. Хожу, то в одну, то в другую сторону. И посмотри кто на монитор камеры наблюдения, включив быструю перемотку, то увидеть там можно довольно скучную картинку с дурнем, маячащем туда-сюда. Эта работа – отупляющая. Я не аутист, чтобы мне могли нравиться рутинные действия. Меня не развеселит и не развлечёт вырисовка двух тысяч птиц. И мне уж точно неинтересно часы напролёт говорить одну и ту же фразу приветствия и протягивать рекламный лист движущимся фигурам. На морозе вечером замерзает лицо. Мышцы губ немеют, и говорить: «Добрый вечер» – уже представляет особую сложность. Появляется неадекватная мимика. Думаю, зачем мне всё это сдалось? А потом вспоминаю, как терзался по поводу того, что не могу найти работу, а другие могут. Этот приставучий когнитивный диссонанс, чувство неполноценности – мои стимулы и плети моих господ, которые орут мне, приказывают, жестоко стегая меня бичом, чтоб я лучше старался, ибо без старания мир не увидит пирамиды… Жизнь – не борьба. Это старание. Жизнь – это тот холод, от которого пальцы перестают гнуться. Тот ветер, от которого ломит череп. Листовки, которые нужно раздать. И люди, которых ты можешь возненавидеть. И люди, которых ты можешь возлюбить. А принцип, по которому появляется или исчезает эта любовь, всем известен.

Вхожу в зал. Появилось время передохнуть.

Снимаю голову, пышущую жаром, ставлю на стойку. И становлюсь, раскинув руки, под кондиционером, дующим приятным холодным воздухом. Я весь мокрый. Насквозь. Волосы прилипли ко лбу; взъерошены; торчат дыбом; лицо красное; в горле – слипшаяся пустыня. Взбодрившись, придя в себя, начинаю снимать тело. Расстёгиваю молнию на спине. Вынимаю руки из рукавов. Вынимаю ноги. Только теперь начинаю понимать, насколько вспотел: джинсы потемнели на пару тонов; майка стала мятым подобием американских каньонов.

– Ммм, блин, у нас цукаты кончились, – обращается ко мне, как бы невзначай, девушка на кассе. – Сходишь, купишь? М?

– Ага… – киваю я, выдыхая ответ. – Только сначала дай попить, пожалуйста.

Она уходит, а я начинаю стягивать накладные хомячьи боты.

Возвращается. Со стаканом холодной воды и купюрой. Кладет купюру, ставит стакан – передо мной на барную стойку. Напоминает, что обязательно нужно взять чек. Сразу видно: новенькая. Мне единственно бывает тоскливо на этой работе только в такие мгновения, когда я осознаю, что все те, с кем я начинал работать ещё в свои семнадцать лет, уже развеялись по свету. Скучаю, наверное, по ним. Хотя их, с кем мы успели сработаться и даже подружиться, было всего-то два-три человека. Здесь всегда была динамичная текучка людей: приходили-уходили, приходили снова и так многие и многие годы. И лишь я на этом месте задержался на всё то время, что существует здесь кондитерская. Так как просто не мог покинуть своего Хомяка. Тот способ для самовыражения, который исключительно меня выражал.

Отпив ещё чуток воды (только сейчас понимаю, что девочка-промоутер куда-то делась. Наверное, ушла домой, утомлённая жарой и солнцем), я отправляюсь за цукатами в ближайший супермаркет, захватив при этом между делом свою джинсовую сумку через плечо.

Почему-то всегда чувствовал себя уютно – и продолжаю то испытывать – в супермаркетах. Среди полок с товарами. Гуляешь около них. Один. Хоть и вокруг полно народу. Всё равно один. Можно спокойно подумать о своём. Вдуматься в то, что уже давно этой концентрации требовало. Забываешь совсем и о продуктах, за коими явился, просто ходишь, из одного отдела в другой, гуляешь и рассуждаешь, возобновляя прерванный диалог с собой. Но он уже представляет не глупый обмен ничего не значащими замечаниями, синхронными со зрительным вниманием; но обретает иную, особую форму подсознательного монистического разговора, когда и ненужно вовсе заканчивать фразу, чтобы понять собеседника. Когда мысль следует одна за другой, плавной вереницей образов и слов, их живописующих. Своего рода транс. Маркетинговая медитация. Среди поп-артовых бутылок кетчупа и банок с супом. Бредёшь среди всего этого неоценённого и незамеченного искусства; обитаешь, пребывая, внутри этой живой, неостановимо сменяющейся, динамичной инсталляции; являешься сам объектом искусства, произведением, генерирующим также, собственно, тоже искусство; не искусство ли само то мышление? Обожаю известный логический парадокс о том, что мышление – это вещь, которой не существует. По сути, процесс обдумывания этого тезиса отрицает этот самый тезис. Не искусство ли это? Ни эстетика ли? Ни художество ли индивида? Ни текст ли, который нужно прочесть и необходимо постичь? Среди всеобщей актуальности и воспетой во множестве песен, картин и книг пасторали потребления и капитализма. Овцы, бредущие за своим пастухом, пастором – богочеловеком: предпринимателем, держателем капитала, олигархом. Интересно, скоро ли его распнут; на кресте из банок майонеза? Иду в кондитерский отдел за цукатами. Ищу. Рассуждая между делом о том, что цукаты – та ещё гадость. Липнущая к зубам. Обнаружив то, что мне нужно, иду к кассе, к очереди около неё. Становлюсь, оглядывая шоколадки и жвачку, любезно поставленные сюда хитрыми мерчендайзерами, чуваками, которые занимаются раскладыванием товара по полкам. Действительно умно: пока человек стоит в очереди, он всяко будет пялиться по сторонам, а тут ему вдруг на глаза попадается случайно – будто бы – шоколадка ли или драже, иная сладость – велика вероятность того, что что-то из этого углеводного перечня окажется у покупателя, застигнутого очередью, в корзине. Гениальная манипуляция. М-да… если этот покупатель конченный дебил. Или же обычный человек. Что в теории психологии массовых коммуникаций негласно отождествляется.

Подходит моя очередь. Мои покупки – это лишь цукаты. Как-то не хочется представать пред самим собой укомплектованным глупцом, этакой обезьяной, вечно всё хватающей, не раздумывая, своими загребущими лапами.

– Только цукаты? – интересуется девушка на кассе.

– Да. И будьте добры – копию чека.

– Хорошо.

Расплачиваюсь. Беру сдачу, цукаты, чек, его копию. Иду к камерам хранения, в одной из которых я оставил свою сумку, дабы не нервировать охранников. Поодаль от камер располагается столик, на котором стоит прозрачный ящик для благотворительных сборов тяжелобольным детям. Собственно, одной из причин моей симпатии к этому супермаркету является тот факт, что сеть этих магазинов сотрудничает с благотворительными фондами. Бросаю пару купюр в контейнер. На сей раз деньги на операцию нужны девочке. Хотя меня то не волнует. Меня не волнует её или его имя. Не волнует диагноз. И сейчас я наверняка кажусь сволочью из сволочей. Но иное можно вообразить или же рогато оставаться при своём заблуждении, однако, при том, что никакое моё знание, будь то: чьё-то имя или диагноз – не приблизит ребёнка к выздоровлению. Эта сердобольная любознательность скучающих дам граничит с назойливостью и часто не вызывает ничего, кроме раздражения и очередной, только что продемонстрированной, стереотипизации. Я кладу деньги в такие ящики, жертвуя, из-за жажды сопричастности. И все это делают именно по таковой причине. Сопричастность к благому делу, масштабному делу, по-своему великому – стимул для множеств, которые просто не могут пройти мимо таких сборочных ящиков, не бросив купюру-другую. Такие, как я; как многие и многие другие, кто, возможно, в моей философско-гуманистической концепции подпадает под категорию «мудаков»… хотя, нет. Такого просто не может быть, чтобы добродетель в человеке присутствовала полумерой. Она либо есть, либо её нет вовсе. И рекламные буклеты в тандеме с благотворительными пожертвованиями есть не что иное, как лакмус для выявления красноты злонравия и синевы человечности. Фиолетового здесь просто не может быть, нейтральных не существует¹⁶: или взял … или пожертвовал – или же: нет. И в таком случае: гори в Аду, равнодушный выродок.

Достаю сумку, укладываю в неё цукаты, застёгиваю, перебрасываю через плечо и выхожу из прохладного зала в ослепляющий, яркий, сухой и душный летний день. Поначалу я делал попытки приобщить к благотворительности своих коллег: поваров, администраторов-кассиров, управляющих, курьеров. Однако, увы, это не возымело желаемого эффекта. Приводил доводы о том, что сотня, полтинник – мелочи, от которых никто не обеднеет, сущие мелочи; но если таких мелочей будет много, то, быть может, кому-то это поможет. Но они лишь посмеивались. Кто-то отмалчивался. Некоторые нагло говорили «нет». Кто-то подшучивал на тему моей «святости». Аргументировали своё скотство мифологемами а-ля директор таких фондов, разъезжающий на «BMW». Кто на что горазд во всём том разнообразии отговорок. У них нет денег. Ох, нет, только не сегодня. Давай потом. С зарплаты. С аванса. Когда угодно, но только не сейчас. Завтра. Потом. Через неделю. В следующем месяце. Как малые дети, юлили, увёртывались. Ведь им было стыдно, хоть в частых случаях это и было ими не сознано. Не осознан тот стыд. Предо мной. И главное, пред собственной совестью. Понимали, что поступают неверно. Делают что-то не так. Но делали. Совершали это преступление против человечества.

…Давили ящериц сапогами. Плющили их о стены. Рушили и жгли муравейники. Отрывали крылья бабочкам. Топтали мышей. Свихнувшиеся психологи говорят о знакомстве детей с окружающим миром, прикрывая тем самым эти детские преступления против всей природы. Естественную, но оттого не перестающую пребывать отвратительной жестокость… Говорили, что нет денег. Хотя все были заядлыми курильщиками, просаживающими сотни и сотни ежедневно на курево. Нет денег, хотя и дня не могли прожить без мобильного интернета; испытывали дискомфорт, когда не могли пролистать ленту новостей в социальной сети или оставить очередной тупой комментарий. Но денег всё не было. Среднестатистические потребители. Толпа скупщиков, толпа ужравшихся и ненасытных, равнодушных, максимально изолированных. Я говорил ей, девушке-кассиру: «Мы ведь не обеднеем от этого. А детям будет помощь». Но её крашенная чёрным, выжженная аммиаком голова была занята единственной мыслью о том, что её жопа чересчур худа и неэротична. Обсасывали банки с энергетиками, курили, шлялись по сетевому мусорнику и за всё это платили большие суммы, ежедневно, не сочиняя небылиц на тему скудного благосостояния. Очень может быть, что если бы мы не были знакомы и я протянул им листовку на улице, они могли и не взять её, сделавшись для меня хуже всякого дерьма. Но сейчас – тогда – мы знали друг друга, и казалось, что мне удастся их убедить и пробудить в них гражданскую и добродетельную сознательность. Но этого не случилось. И я бросил эту затею. Она – худая, миниатюрная, пекущаяся только о своей тощей жопе. Он – тупой качок, мечтающий поумнеть; бравший у меня рекомендации по тому, что лучше прочитать, дабы обрести в мозге наконец извилины; приходящий в блаженный восторг и трепет после моих слов о том, что я прочитываю за год более шестидесяти книг. «Ни хера себе», – картавил он. Как-то мне удалось всё же вытянуть из него эти несчастные гроши, правда, после ультиматума: он мне деньги, я ему – литературные советы. Вот ведь букинистическая проститутка. Те, кто хотел пожертвовать, жертвовали, без разговоров и нелепых фантазий. Просто доставали бумажник и протягивали мне искомое. Но таких было очень и очень мало. Большинством же оказывались всё те же: дворовые тёлки; иссушенные тряпочные куклы; тупые качки; тупые вояки, не могущие смириться с тем, что армия кончилась и силовое подавление здесь, в миру, не столь ценно; вояки, гордящиеся своей тупостью, ибо более нечем. И тоже выкатывающие глаза от того, сколь много же я читаю, выпаливая при этом с несходящей улыбочкой на лице, что они-то и вовсе не читают. И по вечерам, уходя домой, я думал: кто они? Они любят меня, я люблю их; но, по сути своей, они же – мерзавцы, бессовестные жмоты, глупые и ограниченные, категоричные. И я выхожу из зала в прохладный летний вечер. Иду домой по этим сумеркам. И думаю: ведь они такие сволочи, но они любят меня… Чёрт, или это я – уайльдовский эгоист? И не я ли большая сволочь, раз так о них думаю, зная, как хорошо они ко мне относятся? … И я хорошо к ним отношусь. Люблю их. А они – любят меня. Но всё же: какие они уроды… и как же сильно я хочу, чтоб они мне подчинялись.

… Возвращаюсь к пыльным улицам.

Солнце всё так же слепит. Тычешься беспомощным, сощуренным взглядом в асфальт. Жарко. Ярко. Неприятно. Цукаты в сумке. Чеки в кулаке. Доходишь до кондитерской. Ступаешь в пустой зал, прохладный, бурлящий танцевальной музыкой из динамиков. Повара ходят туда-сюда, с мисками в руках, с продуктами, что-то готовят. Девушка за кассой вбивает какие-то данные в компьютер. И ты – просто артист, ангажированный сюда самим собой, своим сугубым желанием здесь находиться. Счастливей всех здесь присутствующих. Потому что в любой момент волен уйти.

Отдаю цукаты.

– Спасибо, – говорит девушка.

– Угум, – отвечаю. И готовлюсь к очередному перевоплощению. Надеваю башмачные накладки. Корпус. Голову. И вот он я – вот он – снова Хомяк. Моё героическое альтер эго.

Снова предстаю этой культовой фигурой, подобно эпохальной личности Микки Мауса; я возвышаюсь, всё более; костюм проникает в меня, постепенно отождествляясь со мною; неделимо становится наше бытие. Теперь я и он – едино образцово сущее. Атомы и числа.

Заигрываю с девушкой на кассе: шлю ей воздушные поцелуи, которые в масштабе костюма выглядят весьма курьёзно; пантомимно, очертив контуры, дарю ей цветок, который жестами требую поставить в воображаемый стакан с воображаемой водой; и ей приходится всё это исполнять с умильной улыбкой на лице, иначе Хомяк не отстанет.

На улице сбегаются дети, начинают радостно визжать, когда видят меня в окне кондитерской.

И снова: я делаю то, зачем сюда пришёл: кручу их, играю с ними, обнимаюсь и нежусь. Делая месячную выручку кондитерской, поскольку каждый ребёнок прибежал сюда с зажатыми в потных ладошках деньгами, дабы одновременно, играя со мной, жевать нугу, обсасывать яркий леденец, грызть карамель или сладкую булку. Прохожим приходится сторониться, а нам: мне и детям – на них плевать; для нас их не существует, этих скучных и обречённых – есть лишь мы в этом сомкнувшемся, сосредоточенном сугубо на нас мире.

Раскручиваю мальчика и вхожу в эйфорическое состояние, каких бывает весьма мало: филигранно обнаружение точки опоры, центра тяжести – истинное благословение, подобно квадратному камню¹⁷ – обнаружение идеального ритма, скорости, дыхания, зрения, мотива измышления в этот космический миг энтропии, обретение элэсдэшного прихода, прозрения, будто за всем тем стробоскопическим хаосом и мешаниной начинаешь воочию созерцать квантовый алогичный, нежели классическая механика, мир. И не хочешь останавливаться, входишь в раж, утыкаешься кроссовкой в асфальт, истирая подошву, и гироскопом раскручиваешься всё сильней. Ребёнок уже доволен, но тебе всё мало. Мало. Мало. Мало этого уже снизошедшего озарения, соблаговоления и случайного, внезапного обнаружения за всем тем антуражным подобием реальности реальности действительной. «Скажи мне, о Че Гевара, в чём смысл?» И он мне отвечает. Глаголет. С маек и торб. И я ему верю, так как он убедителен. Однако, остановившись, я теряю эту связь с тем миром и перестаю вновь что-либо понимать здесь и всюду, во всём том враждебном сумбуре и пришибленной летаргии. Оглядываюсь, озираюсь по сторонам, блуждаю… блуждает мой ребёнок, мой маленький принц, испуганный и озадаченный. И он всё время вопрошает меня, уже повзрослевшего: «А что здесь происходит?» А я не могу ему ответить, просто не нахожусь, что сказать. Не готов. И отмалчиваюсь, скорбно. Отмалчиваюсь пристыженно. Беру его за руку и веду в его комнату, уже притихшую и потухшую ночным светильником; укладываю в кровать, накрываю одеяльцем и жду, когда он уснёт. Мой принц не просит рассказать ему сказку про барашка, засыпает сразу. Потому что истомился долгой прогулкой, истомился этим поиском упокоения во всём том гомонящем и грубом, остервенелом и ощерившемся безобразии; и найдя его, покой, стан и обитель, вместе со мной, единственно лишь хочет познать этот мир и покой и утолить грусть, тоску, что накопились за долгие годы наших странствий в пустыне.

Останавливаешься. Быстро приходишь в себя, будто Хомяку просто неведомо головокружение. И…

… подкатывает боль. Давит голову. Невыносимо. Со всех сторон. В виски опять врезаются стержни. Череп охвачен стягивающимся обручем. Чёрт… испанская маска. Лоб точно выдирается ржавыми стальными щипцами. А внутри, в самом мозге что-то бурлит, вскипает, готовое уже потечь из ушей и носа, выталкивает глазные яблоки, яростно пульсирующие в унисон с горлом и грудью. Дышишь, дышишь, но всё равно задыхаешься. Закрываешь глаза, и становится только хуже, пульсирует пред тобой уже одна темнота; и даёшься диву от того, что можешь заметить эту странную яростную пульсацию сплошного чёрного; можешь различить его бесчисленные нюансы и оттенки; а хотя, казалось бы, всё одно; но тебя засасывает эта чернота, дыра в сознании, все мысли и образы, память, всего тебя; тошнит сухо; ловишь себя вдруг на том, что, как умалишённый, погрязший в беспомощном беспамятстве и безумии, пускаешь слюни; и эти прозрачные вязкие жилы тянутся из твоего рта, свисая с отвисшей нижней губы, обтекают подбородок и капают, капают; твои слюни; но голова болит настолько, что просто плевать, что и как капает у тебя изо рта; дыхание отдаётся в ушах, барабанные перепонки, взбесившись, от каждого звука приходят в исступление, долбя ещё более и без того гудящий череп. Я зависаю. От этой вспышки. От этого неожиданного взрыва в башке. Зависаю и стою недвижим. Дети не понимают, что́ со мной. И сам я не в курсе, что́ будет дальше. Стою и жду. Когда отпустит. Когда освободит. Уйдёт. Покинет. Куча ещё и прочих сраных синонимов, которые меня не волнуют. Жду. Дышу. Стараюсь не обблеваться в ближайшие секунды. Интенсивно сглатываю. Эти позывы. Эти позывы. Эти позывы. Думаю только об этом. Только бы не вытошнить в голову хомяка свой скудный шоколадный завтрак. Дышу. Зрачки бегают. Дети смотрят. Моя голова, как и голова Хомяка, – опущена вниз. С ним мы осматриваем то, что под нашими ногами, осматриваем, погрузившись со всем вниманием в сумбурное отупение. Ожидание. Тяжкое. Томительное. Дышу. Люди ходят вокруг. Мне в пасть влетает с ветром воздух, такой вкусный, свежий. Проходит кто-то ещё… оставляющий после себя удушающий дым. Сраные курильщики. Всё чёрное пространство хомячьей головы заполняется этой острой, выпуклой, объемлющей вонью, ссушающей горло. Всю свою жизнь ненавидел это человечье – дымящее и харкающее – поганящее всё и вся отродье. Каста мнящих о себе чёрте что придурков, вопящих во всё своё вонючее кислятиной горло о том, что антитабачные законы якобы притесняют их в правах; что их-де оскорбляет эта изоляция в плане специальных для курения мест. Считают себя этакими бунтовщиками, апологетами гуманистического и правового, позволяя себе, однако, сущее свинство. Ненавижу всю ту мразь, дымящую в моём доме. Всю ту мразь, считающую, что отравлять мой воздух, отравлять меня, постепенно убивая, – это их сраное конституционное право! Ненавижу того ублюдка, который часто оказывается впереди меня на дороге и дымит, дымит, испуская яды, которые ветром доносятся прямиком к моему лицу, обдавая мерзостным токсичным духом. Мой друг-порнограф как-то обмолвился о том, что в наше время, когда наука абсолютно доказала гибельность табачной зависимости, нужно быть просто конченым дебилом, чтобы курить и губить свою жизнь, так тупо её просирать. Любил затем рассуждать о всей той индустрии. Посмеивался над детской наивностью тех, кто пытался бросить курить, прибегая к помощи электронных сигарет и никотиновых пластырей. «Интересно, – говорил он, – эти идиоты, фанатично сосущие свои дымящие пластмасски и обклеивающие себя пластырями, хотя бы догадываются о том, что производители обычных сигарет, их электронных аналогов и пластырей – одни и те же компании с гениями в их рекламных отделах? Вот ведь ещё одно изощрённое проявление глупости!.. Сюда бы Роттердамского с его записными книжечками». – «Чтобы отучить человечество от курения, – продолжал я мысль, – нужно просто делать сигареты сверхтоксичными, вот и всё: выкурил одну сигарету – отвалился палец; выкурил вторую – отвалился ещё один палец; и так далее. Дело бы кончалось одной пачкой». – «Ха, ты с ума сошёл! И куда ты собираешься девать столько токсичных трупов? Да люди сдохнут быстрее не от курения, а от новой эпидемии чумы! Селекционер хренов! И вообще, что плохого в курении? Если в мире, увы, существуют откровенные идиоты, то почему бы не делать на них деньги? Ведь проблема не в их здоровье – плевать, что́ с ними будет: рак, ещё какая херь, пусть хоть толпами подыхают, никто и не вспомнит – проблема в здоровье некурящих окружающих, которым нафиг бы их ублюдочное пыхтение не сдалось».

Уже будто бы и не чувствую боль в голове. Пропадает тошнота. Исчезла паника. Пульс замедляется, успокаивается. Вместе с глазами, вместе с горлом и грудью. Хомяк вновь движим. Дым в нём рассеялся. Могу дышать. Дети думают, что то была такая игра. Игра в «замри». Снова меня обнимают, кричат, смеются. Пытаются от меня убежать. Тогда как я имитирую своё старание их поймать. Девочка останавливается и вскрикивает, смеясь: «Покрути!» – становясь передо мной спиной, расставив руки, точно Христос меня кличет, побуждая к действию. Я обхватываю её талию. Сцепляю руки замком на её животе и аккуратно приподнимаю, уже начиная обороты… Верчусь с уже знакомым наслаждением и…

В голове взрывается сверхзвуковой боеголовкой. Мой привычный стробоскоп в иллюминаторе пасти оборачивается диким головокружением, вестибулярный аппарат сходит с ума. Я не представляю, где верх, где низ. Перед глазами вспыхнули пятна, фиолетовые, жёлтые, круги и линии, цветная, радужная зернистость, куча этих зёрен. Инерция бросает меня из стороны в сторону, закручивая и закручивая. Я едва держусь на ногах. Заплетающихся; подкашивающихся; подошвы скользят; я не могу ничем управлять; ребёнок в моих руках болтается плетью, выскальзывающей, выскальзывающей, не понимающей всего того ужаса, что скоро должен воспоследовать. Тошнота стремительно следует по пищеводу, всё моё нутро сокращается в спазмах; прохожие замечают неладное и подозрительно смотрят на меня, беспорядочно вертящегося на одном месте, переступающего несмело и неуклюже, пьяно, болтаюсь туда-сюда с прижатым к животу обмякшим, уже испуганным ребёнком, лепечущем: «Отпусти!» Но я не могу! – Нет! Нет! Нет! Только не падай! Блядь, только не падай!!! – Изо рта за тягучими слюнями выплёскивается поток желчи и прочей гадости; несколькими толчками вонючая масса выходит из меня, загаживая голову куклы, отстранившейся от меня, равнодушной оболочкой теперь хомяк заточает моё тело, измученное, скрюченное, с бурлящим ужасом в животе и бурлящим ужасом в мозге. Мне течёт за шиворот. Чувствую на губах вкус рвоты и металла; из носа сочится кровь вперемешку с соплями; и всё это я пробую языком, облизываюсь, глотаю снова; вкус желчи; всё это время; глаза – пара пылающих, слезящихся шаров; а я блюю, кручу и пытаюсь удержать равновесие по привычке; центробежная сила всё сильней вырывает из моих цепких, окоченевших объятий испуганную девочку, и наконец её бросает в одну сторону. Меня – в другую. Пиздец… Я падаю. Глотая и исторгая. Рушусь. На спину. Нет. В чёрную пучину. Пульсирующую. Меняющую свои бесчисленные чернильные оттенки. Моё сознание поглощается и проглатывается громадным, склизким кальмаром, чудищем с щупальцами и присосками на них. Это он пытается всосать мой взгляд. Это его чернила, покрывшие моё обозрение, застилают моё сознание. Он сосёт меня. Как пиявка. Жрёт. Обгладывает. Причмокивая. Чавкая. Сытится моим мясом. Хлебая мою кровь. Желчь. Пот. Плазму. Слёзы. Лимфу. Рвотные массы. Мои секреты и соки. Моё семя. Всего меня. Пожирает самоё пустоту, ибо меня уже не осталось…

Кроме собачьего лая.

Апокалипсис

Не помню.

Вообще ничего.

Просыпаюсь ночью,

В том притихшем мире.

Поднимаю с подушки голову.

Осматриваюсь

В синем мраке

И снова

Валюсь равнодушно,

Плюнув на всё.

Хотя, казалось бы,

Тухну

В постели

Уже вторые сутки,

Беспробудно,

Пуская на подушку слюни,

Отирая губы

Мятым одеялом.

Всё к чёрту,

Ничего не хочу

И не желаю.

Мне ничего не нужно.

Оставьте меня.

В покое.

Навсегда.

И навечно.

Бросьте в этой яме и не доносите до меня звуки.

Звуки своей чёртовой жизнедеятельности. Сверху, слышу, что-то опять гремит. Ходит растреклятая корова, сотрясая свой мерзостный жир, вихляя своей раздавшейся во все стороны жопой; точно слон, долбит своими варикозными, распухшими ногами мой потолок, сотрясая мне стены и мои мозги, мой и так уже расхлябанный рассудок, который разъезжается вправо и влево, вперёд и назад, расходится кровоточащими швами,

А из ран вон вываливаются

Шматы

Мяса и узлы

Кишок,

Всё сочится

Чем-то жёлтым,

С красными вкраплениями

И кляксами.

Коричневым,

Точно жидкое говно.

Или ещё какая мерзость.

Балансирую

На грани сна

И реальности.

Понимаю это,

Но проснуться

Не могу.

Меня объемлет

Какой-то осклизлый,

Жирный и хлюпающий

Фарш.

Обволакивает, пачкая,

Попадает в рот и уши,

Удушает и полностью

Топит.

Прихожу в себя, отделываясь от кровожадного наваждения, голову жарит, всё тело исходит испариной; я обвёрнут, будто в саван, простынями и пустым пододеяльником; томлюсь в жа́ре и влажном пекле; и всё слышу громовые шаги той свиноматки; она что-то бубнит; кто-то ей отвечает отвратительным басом; тона их голосов повышаются, всё громче и громче эти отбросы решают свои отношения; что-то валится на пол, на их пол, мой же – потолок, словно обрушивается на меня, вжавшегося в кровать, распаренного и уставшего, вымотанного нескончаемым сном и ночными кошмарами. Эта ублюдочная парочка уже откровенно орёт, понося друг друга, слышатся удары, правда не знаю, кто жертва, а кто довольный и радостный истязатель, но мне на это, по сути, плевать: да поубивайте вы уже, суки, друг друга – только заткнитесь нахуй!

Голова болит.

Просто болит.

К чёрту эпитеты.

Просто болит.

И тошнота

Подступает

Постоянно.

Валюсь,

Валяюсь,

Обваливаюсь,

Свалявшись

Комком

Будто обслюнявленной шерсти

В пасти

Фантасмагорической

Кошки.

Елозит

Языком

Внутри рта,

И шерсть –

Я –

Мокну…

Мокну…

Мокну…

А в пасти той кошки

Или кота,

Или собаки,

Той, что кусает меня…

В пасти – я.

И вижу,

Как зубы

Входят в мясо

Моё, а значит,

Боль скоро оголосит

Мой разум,

Где обитает эта собака,

Которая кусает меня,

Собака, или кот, или кошка,

В чьих пастях

Я

Размокшей шерстью

Обитаю,

Обслюнявленной,

Прожёванной…

Снова просыпаюсь

От грохота

Сверху. Но потом всё затихает. И, не успевая прийти в себя, снова валюсь в беспокойную дрёму.

Уже только утром или, быть может, ближе к полудню я разлепляю глаза; с трудом шевелюсь: затекли руки, которые я не чувствую, ломота во всём теле, шея не вертится. Опускаю с кровати ноги, тяжело дыша, сажусь, вдавив руки в постель. Делаю попытки осознать окружающее, осознать себя: где я? что я… Я дома, я… я… Встаю. Голова чуть кружится. Подташнивает. Отдышка. Тянет постоянно зевать, а в горле застрял мокротный комок. Стараюсь его проглотить, но не выходит, прилип и не хочет отцепляться и уйти в желудок томиться и перевариваться со всей иной осклизлой пакостью.

Обнаруживаю себя в ванной. Перед зеркалом, осознаю опирающегося на умывальник. Пялюсь на себя, угрюмого, помятого, со всклоченными волосами, грязными и засаленными; висят патлами, слипшиеся на лбу. Склоняю голову, рот приоткрывается, рот, и из него вываливается комок слюны и шлёпается в раковину. Резко вдыхаю воздух, всхрапывая и вбирая в себя сопли из носа, харкаю и выплёвываю тугой коричнево-жёлтый ошмёток слизи. Носоглотка прочистилась, дышать стало легче. Чуть щиплет.

Лень разливается по всему телу. Ничего не хочется. Ни есть, ни пить, ни мыться, ни читать, ни писать. Какой-то тупой сплин, бессилие. Апатия и депрессия. Хочется просто снова уснуть и не просыпаться как можно дольше. Не выходить из комнаты. Ни с кем не встречаться, не говорить и не заговаривать. Чтобы никто не видел и не слышал, даже и не знал, что я есть на этом свете. Просто зарыться в одеяло с головой и забыться. Исчезнуть. Забыть тот ужас, тот позор, когда я уронил ребёнка… Господи, прости меня, хоть я в тебя и не верю, но прости меня, высший разум, если ты есть; прости меня, та платоновская вселенская идея прощения; пусть меня простит мать той девочки, пусть простит сама эта девочка, все те, кто видел эту непристойность; простите меня все. Все те, кто видел. Все те, кого я разочаровал; простите меня все, кто снимал с меня мою уже переставшую наполнять меня силой, и энергией, и прозрением полистироловую оболочку, которую я загадил своими испражнениями изо рта. Простите меня за то, что были вынуждены прикасаться к этому руками, возиться в этом.

Снова валюсь на постель. Закутываюсь в одеяло в позе эмбриона и непрестанно прошу меня простить. Что со мной происходит? Что происходит вообще вокруг? Что творится? Остановите всё это! Дайте мне уйти к себе и больше не участвовать в этом всём, дайте возможность отдышаться, принять покой и больше не попадаться вам на глаза. От стыда провалиться сквозь землю. Оставьте меня. Отпустите, дайте отдохнуть!

В голове пульсирует. В груди то же и в горле. В висках.

Просто уснуть дайте! И не просыпаться…

Вижу себя со стороны

Крутящегося,

С ребёнком, прижатым к пузу.

Всё вокруг

Будто в грязно-оранжевом смоге,

В противоестественной

Тени.

Давит сверху,

Прижимает

Что-то.

А ты – я –

Крутишься.

И мне видно всё,

Что́ видишь ты,

И всё, что́ вижу я.

Ведь это же – я,

И я – это ты.

Ты валишься,

Опрокидываясь назад.

Девочка исчезает,

Но мы знаем, что она упала и покалечилась.

Всё проникнуто этим знанием,

Пропитано обречённо им –

Эти улицы…

Или нет?!

Прохожие тенями безликими

Стоят повсюду, окружая тебя ареной.

Всё так зловеще, сумбурно, пугающе.

Страшно.

Тебе и мне.

Под собачий лай.

Ведь ты ещё и в большей темноте.

Падаешь, ничего не понимая,

Выблёвывая зелёную слизь из себя,

Которая светится фосфорически,

Будто радиоактивна а-ля мультипликация. Мерцает кислотой.

Ты испуган, растерян. В панике.

И собак не видно никаких. А лай слышен.

И я – мне тревожно за тебя.

Мне жаль…

Себя.

Как мне встать!!!

Я вижу, как из меня

Выплёскиваются эти яркие потоки,

Чувствую это.

Эту растерянность перед толпой,

Которая смотрит не отрываясь,

Не оборачиваясь в стороны.

Прилипшими, я знаю, взглядами таращится.

На мой стыд. И позор.

Хоть их лица и размыты,

Хоть их глаза и поглощены тенью.

Всё зацикливается.

Я кручу.

Я падаю.

Я блюю.

Я растворяюсь во тьме.

И снова: я кручу и падаю, выплёскивая и исчезая.

Из пасти льётся зелёная жижа.

Круговоротом, каким-то сумасшествием

Всё оборачивается, крутится, где я заложником пребываю,

В этой угрюмой, враждебной и мрачной

Сцене,

Где всё тускло,

Рассеяно,

В тумане.

Не видно,

Где и что

Я

Гейзером

Гейзером

Гейзером

Гейзером

Гейзером

Гейзером

просыпаюсь. И снова пытаюсь уснуть.

… Но всё равно остаюсь в сознании и понимаю, что спать уже просто нет сил, лишь закроешь глаза, как голова: виски, и лоб, и глазные яблоки – бунтуют, пульсируя, приказывая разлепить веки и уже наконец встать с этой чёртовой кровати. Тело от лёжки болит и ноет. Шею не повернуть, руками невозможно управлять – те онемели и верёвками валяются на простыни. Подмышки липкие и горячие. Всё неприятно слиплось и между ног. Чешется. Запускаешь отошедшую от онемения левую руку в несвежие, влажные трусы и массируешь прохладные мошонку с пенисом, дабы те разлепились: помятые, сморщенные, потные. Массируешь, массируешь, чешешь – вскорости приходит эрекция. Вынимаешь руку, традиционно обнюхивая, – запах собственного пота с феромонами бесподобен, сообщённый тебе генетическим кодом, ещё один критерий твоей нарциссической индивидуальности. Разобщающий с окружающим миром.

Чуть приходишь в себя. Уже сознаёшь происходящее. Вспоминаешь сны, по крайней мере пытаешься это сделать, выуживая крохи здравого смысла из всего того мутного ночного месива. Понимаешь, что ничего не запомнил. Не потому что дебил без памяти и мозгов, а потому что так вышло, что сон был нарушен абсолютно и все сутки, что дрых, не уходил дальше медленной фазы.

Вдруг вспоминаешь то, что было. Былое святого Меня. Ужасное, отвратительное, которое просто не хочешь впускать в голову, но эта сука уже там. Воспоминание о последнем прожитом дне. О полном провале, жалком и непотребном, когда выпустил из рук девочку, а сам грохнулся на спину, бессильный подняться, заблёванный, залитый слюнями, соплями и кровью, хлещущей из носа потоком. Беспомощный. Мычащий, стонущий. Я себе повторяю: мычащий, стонущий, невменяемый и отупевший.

Я себе повторяю,

повторяю,

повторяю,

сука, ты

ДЕБИЛ!

Стоп.

Заткнись.

Замолчи.

Дышу.

Дышу.

Обнаруживаю себя съёжившегося, вцепившегося в волосы на голове. Мне плохо, от стыда, паники. Весь трясусь, беспокойный, в ногах щекотка, хочется ими шевелить, и я ими шевелю, медленно шевелю, сильно напрягая, чтобы разогнать кровь внизу. Эрекция ослабевает, уже ничто не трётся о трусы, уже легче.

Нет… этого просто не может быть, как такое могло произойти, господи, как могло случиться, чтоб я упал… выронил ребёнка, господи, я хочу умереть… зачем, зачем такое случилось?! Зачем! Задаюсь тупыми вопросами. Нет, нет, нет!!! Повторяю. Нет! Нельзя, чтоб это было правдой! – шевелюсь я личинкой в кровати, комкая руками и ногами постель. Мне мучительно больно, и уже не от комкающей голову мигрени, а от жрущего меня чувства вины, с которым я просто не в силах совладать, не в силах справиться, со своей совестью и мыслями, воображением, которое бесконечно прокручивает передо мной эту страшную сцену, которую я садомазохистом уже сам додумываю и изощряю до кромешного ада, где я – убивец. Которому нет прощения. И нет оправдания. И в первую очередь от меня самого.

Что делать? что мне делать?! Как жить с этим!? – майевтика¹⁸, скажи мне!!!

Но всё – молчит.

Я спутываю волосы пальцами, ладонями, обхватывая голову по всем канонам отчаяния.

… Скучно гляжу в подушку, в отрывок окна и стены, которые двоятся и плавают от изменения перспективы хрусталика. Заставляю себя подняться, выбросить всё из головы лишнее и гложущее, подумать здраво, осмыслить. Хоть как-то.

В первую очередь: кто меня сюда притащил?

… Осматриваюсь, уже сидя на кровати. Сглатываю, вдруг вспоминая, что давно этого уже не делал, из-за чего горло пересохло и сейчас отзывается на глотки режущей болью и удушением.

Иду к холодильнику, босиком, чувствую холод, гуляющий по полу. Открываю белый ящик, шарю внутри него глазами, не находя всего того, чего бы мне хотелось, ибо сам не сознаю свои желания. Но затем беру газировку. Открываю с характерным «пш-ш». Пью. Холодную, садкую, выдохшуюся. Затем закрываю, взбалтываю и открываю снова; потом повторяю, пока газов в бутылке совсем не станет. Закрываю холодильник. Безразлично оставляю колу на столе, уже обдумывая как будто бы что-то. Хотя, по сути, в голове пусто и мрачно. Собственно, заняться могу всем, чем только душе угодно. Свобода, о которой всегда мечтал. И которая порой случалась. Свободен. Пока кошелёк не истощится и пока мне не станет тревожно по этому поводу. … Да, я уронил девочку; да, опозорился перед столькими людьми; и да: детей ко мне теперь точно не подпустят; выхожу на балкон; и кстати – да: хомяк теперь будет безбожно вонять. Пора бросить все эти тяжёлые переживания, уже ничего не поделаешь и не исправишь, по крайней мере какое-то время я им всем приносил счастье, когда-то это должно было кончиться, не правда ли? Такой уж я Красти¹⁹! И жаль, безусловно, жаль, что кончилось это всё так трагично для нас обоих и третьих: смысля меня, ту бедную девочку, о самочувствии которой я, увы, не ведаю, и всех тех, кто прибыл туда, дабы поглазеть на занимательную и, конечно же, забавную для всей той кучи смазанной черноты картину чужого неприличия.

Даже и не хочу представлять то, как меня вытаскивали из вонючего, перепачканного костюма; как поднимали, такого же вонючего и перепачканного, пребывающего без сознания или в полубреду. Как ни боялся я той сцены спонтанности, она всё-таки меня настигла…

И низвергла в самый низ.

(Облокачиваюсь о перила. Дует ветерок. Свежий).

Что мне ещё остаётся в этой ситуации? Только возгордиться своей неудачей, возомнить о себе диаметрально противоположное тому, что существует на самом деле. Подавить все, какие бы ни были, диссонансы, и плюнуть на всё и всех, обмануть себя, скрыть от внимания и рефлексии всё неприглядное и неудобовоспринимаемое; дискредитирующее; оставив лишь лучшее, дабы не терзаться в сомнениях и противоречиях. Обеляющую антологию…

Гляжу сверху на прохожих, всё тех же, не меняющихся, однако. Задаюсь вопросом, как всегда это совершал в пору подобных интроспекций: что я здесь делаю? Я, казалось бы, образованный, способный к анализу и синтезу всего того, что со мной и другими происходит, но отнюдь: никуда не движусь – ни вверх, ни вниз, ни хотя бы по горизонтали в надежде на то, что траектория, быть может, исказиться в прогрессирующую сторону. Зависший, как и те, бредущие, матерящиеся, болтающие, ничего собой не представляющие. Шаблоны: трафареты глупых уличных тёлок в трениках, с растрёпанными волосами; ощерившиеся и злобные, но и всё же имеющие нечто, смахивающее на самоуважение, правда, такое же никчёмное, как и они сами; трафареты жлобья и мерзкого быдла – большого и малого – всегда с перегаром изо рта и кислятиной, сигаретой в зубах и наглым пижонством и грубостью во всём, что бы они ни делали: походка ли это или разговор, – собственно, причина чему снова же неизбывная глупость и невежество. Трафареты, трафареты. Без будущего и объёма. И я – среди всего этого мусора и отбросов; и другие: те, кто, возможно, подобно мне, при всём ужасе и кошмаре улиц и проулков сохраняют в себе, лелеют, образ человека, о котором красочно возглашается, что он – царь природы. Без ложного и лицемерногококетства стоит признать, что это истинно так, иначе и не наречь Ньютона, Канта, Свифта, Хокинга, Джордано Бруно и иже с ними – именно цари, цари этого мира, цари истории; а всё остальное, что шляется под моими окнами, – не что иное, как сброд. С редкими просветами тех, кто, как и я, – (замыкаю круг своего томительного мудрствования) – возымел огонь просвещения и культуры в мозге. Хотя культурой называется и всё то, что обыватель оной и не может назвать и даже представить: культура, с точки зрения общественных наук, – это и архитектура, это и живопись, – но и также подростковая мразь, затем вырастающая в преступный контингент, который бы стоило без зазрения совести физически уничтожать, но при всей элементарности решения задачи благоустройства общества, мнимый трансгуманизм застит взоры человечеству, и порочит, и развращает термин «культура», наделяя его той коннотационной грязью, что сейчас мне видима внизу.

До того, как я начал работать промоутером в той кондитерской, у меня абсолютно не было понятия о том, где я живу и по соседству с кем. Только став проводить по пять часов на одном месте, я узнал, поразившись, сколько всякого ублюдства в себе содержит мир. Конечно, это и те, кто не брал у меня листовки, просто ли делая вид, что не замечает меня, или даже имея наглость кинуть в мой адрес какую-то грубость; их пагубное влияние на меня очерняло в моих глазах и тех положительных людей, которые не возымели в себе червоточины и не утратили понимания и сочувствия, – после серии отказов взять рекламу, три, четыре отказа, пять, отказы следовали весь день с редкими переменами – после этого всего скотства, когда на моё вежливое обращение «Добрый день» всякая сучья душонка норовила гадливо ухмыльнуться и пройти мимо, жёстко выпалить «нет», или надменно «да зачем мне это?!», «отстаньте!», «а!», «надоели!», «не умею читать» (шутники хуевы), «не ем» – ненависть во мне возгорала адским пламенем, изжогой во всём теле, и я уже проклинал и поливал мысленно помоями и всех тех, кто просто молча и без каких-либо тупых реплик брал буклет. Самому было противно от этого, что милую девушку, протянувшую руку, я безбожно осыпал сквернословием, глядя ей в след. И затем, из-за этой появившейся во мне вдруг ненависти ко всем абсолютно, я ещё более ненавидел всю ту сучью погань, которую бы мне хотелось свести в одном месте, облить бензином и сжечь.

Но то даже и не самое главное, что открылось моим глазам. Самое потрясающее было то, что если бы иностранцу вдруг попался на глаза мой район, в котором я живу, то все предрассудки на счёт моей нации в его мировоззрении подтвердились бы; даже я, смотря на всё это убожество, которое предо мной предстало во время моих прогулок из стороны в сторону, усомнился в чистоте и величии собственного народа… хотя я несу бред и лгу безбожно самому себе: поскольку не признаю само это слово – «народ», считаю его денотативно мифическим или фантомным; в философии им пользуются только в тех случаях, когда хотят обобщить серую массу ничтожеств, выделив из неё себя любимого и неотразимого, как бы заявляя, тыча пальцем,

что есть я,

а есть вы,

и между нами – пропасть, через которую вам, выродкам, никак не перепрыгнуть. Я космополит. Для меня не существует таких понятий, как: «народ» или «родина» – в тех смыслах, коими многие любят патетически их наделять. Есть я. И есть все остальные.

Так вот, собственно: если кто-то, метафорически ударяя себя в грудь, заголосит с трибуны о том, что моя страна – страна грубых нравов, пьяниц и бескультурья, я отвечу, призадумавшись, кивая тоскливо: «Вы правы…» Ибо ничего нет ярче порока, ни одна святая добродетель не искупит того укоренившегося и ещё более укореняющегося зла, которое мне живописали улицы… Мой идол пещеры стал обширней: я узнал о многом. О том, что мой дом: улицы и подворотни – это скопище шпаны; о том, что поблизости есть специальное место, где собираются местные алкаши и думают, как бы закинуться и сегодня, выклянчив у какого-нибудь сердобольного прохожего лоха немного мелочи на пропой: красные рожи, спёкшиеся, а-ля чироки, плавающий взгляд, неопрятные, помятые, вонючие, пришибленные твари с заплетающимися языками, которых бы стоило кабалить в рабство; не секрет, что все мы мечтаем о собственных невольниках, которые бы верно прислуживали, исполняя всё то, что осточертело нам, а при ослушании их можно просто бить током, как это забавно показано в фильме «Фидо», повествующем о прирученных зомби со специальными электрическими ошейниками сдерживания. Смахивает на неоутопию, которой, увы, никогда не обрести бытийные формы… Я мечтаю о собственных рабах.

И сейчас эти рабы шляются, их раздолье, у меня под балконом, внушая к себе отвращение, пьяные, отупевшие – разве это люди? Разве это – человек разумный? Достигший ступени разумения? Ничего подобного: сейчас балкон наглядно показывает наши места в эволюционной иерархии: я – анализирующий низшую жизнь, и сама эта низшая жизнь. В чашке Петри, мерзкая клякса слизи.

В пору моей работы промоутером такие нелепые фигуры часто норовили ко мне подойти и завести беседы на экзистенциальные темы. Жаловались на жизнь, ныли, осуждали своих родственников, которые якобы их не уважают и не признают. И отцепиться от такого неудачника весьма и весьма сложно. Только молчанием, равнодушным, можно дать понять этому конченному, ущербному ублюдку с грязной засаленной башкой и хриплым голосом всю тщету его попыток пробудить во мне понимание к его проблемам. Он что-то бубнит, восклицает о своём высшем техническом образовании, загубленном будущем, живописует мне свою тяжкую жизнь: растраченное прошлое, унылое настоящее с матерью, которая – боже и ах – не понимает его, бедного и угнетённого, а он всего-то нуждается в ещё «чутке» денег, на что эта «старуха» постоянно отвечает ударом по его утомлённой голове. А я молчу и смотрю сквозь него. Наконец он это замечает и начинает с забавной обидой пенять мне на моё безразличие: «Вот киваешь ты всё, киваешь… ты меня слушаешь, нет? Понимаешь, что́ я говорю? (киваю) Странный ты всё-таки, не такой, как все… – упрекает он меня – Вот ты смотришь на меня таким взглядом… как на дурака…» – «Многие так говорят, – пытаюсь я всё-таки быть вежливым, – но это просто такой взгляд». – «А ладно, стой тут дальше, пойду я…» И уходит, разочарованный. И больше не подходит, наверное, разуверившись во мне. Но мне радостно, что он заметил мой этот взгляд, которым я в какой-то степени горжусь. О нём мне говорили очень многие, примечали то, какой он острый, проникающий и будто бы остановившийся, прожигающий, пристальный и высокомерный. И мне было лестно… Ибо он филигранно отражал склад всего меня.

Но и всё же одному местному пропойце удалось меня поразить своим разговором… (К тому времени я уже прославился как Хомяк).

… Подходит ко мне и говорит:

– Вот ты ходишь тут…

– Ну.

– Ну… ты же из-под маски всё видишь?.. Людей, их лица?

– Угум. И?

– Ну… вот… вот ты мне скажи: чё они хотят?

И эта притчевость засела в моей памяти на долгие и долгие годы и до сих пор меня волнует, спустя столько лет…

Я, конечно же, его отшил, бросив: «Да откуда я знаю?!» Но затем, обдумав, дался диву: насколько то было исключительным явлением не только в моей жизни, но и в общем: в жизнях всех тех, кто даже и не подозревал всей той экзистенциальности, что пронеслась в мгновение чрез эти улицы и чрез них самих, никто из этих несчастных не ощутил той сверхъестественной онтологической эманации. Трудно представить, чтобы алкоголик с выжженными спиртом мозгами имел возможность носить таковые вопросы в сознании. Именно поэтому у меня мелькнула мысль о чём-то спейсическом в нём, в том моём собеседнике. Я стал смотреть на него как на нечто внереальное, как на проводник, посредством которого мироздание решило со мной связаться…

Вот и сейчас: всё те же, но сильно постаревшие; новенькие, молодые и уже обречённые, потерянные – бредут кучками, не имея ни цели, ни ценности. Порочное семя, генетический материал и не более. Всего лишь звенья во всеобщей причинно-следственной связи. Те олицетворения глубинного рабства, о котором писал Чехов.

И чем более всматриваешься в эти безутешные пейзажи, в сплошной бетонный, потрескавшийся натюрморт, тем более находишь сходств между собой и теми частями оруэлловского мизантропического ряда: «Свифт-Сталин-Гитлер» (куда в пору четвёртым поставить Достоевского; безусловно, согласен). Сознаёшь, что с пониманием собственной природы, с пониманием природы человеческой, неизбежно приходишь к фатальному для многих заключению – заключению, не оставляющему никому ни надежды, ни шанса, – становясь ненавистником всего рода людского, при этом не теряя рационализма в собственных взглядах; в том и ужас: твой ratio говорит тебе: «Ненавидь и презирай!»

И платоновский Высший Разум проповедует то же самое: «Ненавидь и презирай!»

Что я и делаю.

Ибо не в моей власти противостоять себе как оплоту субъективной реальности и общему, мерилу реальности объективной.

Я люблю людей. Но не могу возлюбить ближнего своего, которого человеком можно считать только номинально.

И в этом весь я, улыбающийся, постмодернистски вставший в одну линию с Джонатаном Свифтом, Фёдором Достоевским, Иосифом Сталиным и Адольфом Гитлером… Пять мизантропов. И все, кто считает таковые перечисления недопустимыми, пусть заткнутся, поскольку культурное пространство едино и все его части нерасторжимо взаимосвязаны.

Вспоминаю иные картины моего прошлого и настоящего, разглядывая копошащуюся жизнь внизу на распаренном асфальте.

Моё знакомство с собственными улицами, на которых я прожил семнадцать лет и совсем, как оказалось, их не знал, было чрезвычайно познавательным. Костюм хомяка свёл меня со многими детьми, практически со всеми; с их родителями, сдружил меня с ними. Маска давала мне возможность беспрепятственно вглядываться в лица и фигуры всех меня интересующих прохожих, чем я часто и развлекал себя в минуты какого-то странного знойного забытья и в тумане своего дыхания наблюдал скрытым во тьме созерцателем чужие достоинства и уродства. Редко моё внимание было сладострастно привлечено к женским и девичьим прелестям, игриво являющимся на обозрение из глубоких декольте или выделяющимся, чётко очерченным, светотенью. Да, это могло быть порой занимательно, но в очень редких случаях. В большей степени мне попадались в пастийный обзор едино лишь пресная серость и сущее безликое ничтожество. Увы и ах. Но на уродства мне чрезвычайно везло: они были представлены богатым раздольем, целым кошмарным цирком. Господа хорошие могут плюнуть мне в лицо злобным восклицанием о моём уже перешедшим всякие границы скотсве, и будут, наверное, в какой-то степени их суждения истинны. Однако право насмехаться без зазрения совести над чужими телесными недугами, недостатками я получил в тот момент, когда прозрел в отношении людской натуры, когда многие пожелали самоутвердиться за мой счёт, унизив меня своим презрительным взглядом, фыркая, плюясь; и всего-то по причине того, что я предложил им взять из моих рук рекламный лист. Мне незаметны родимые пятна тех, кто принял буклет, кинув его в свою сумку. Но ни одно родимое пятно ни одного того выродка, что отказался, не останется не замеченным моим цепким, педантичным вниманием; ни одна громадная уродливая родинка, хромота, отсутствие нескольких зубов, неправильный прикус – в общем, ни один оскорбивший меня косорылый урод не останется не осмеянным мной. Так я себе провозгласил в тот момент, когда это случилось впервые: когда женщина с лиловым пятном на пол-лица, помотав отрицательно головой на моё приветствие, взглянула на меня, вложив в этот взор всё своё пренебрежение, которое она когда-либо испытывала по отношению к кому-либо в своей безрадостной жизни безобразного чудовища…

Но самой замечательной фигурой во всём том скопище генетических несовершенств являла собой одна прожжённая пьянь, утратившая вконец человеческий облик. На сегодня, когда я стою на балконе, облокотившись о перила и смотрю вниз, вдыхая прохладный воздух, наслаждаясь им, она наверняка уже сдохла. И жаль, увы, что учёные не забальзамировали её, этой фарсовой пародии на женщину, труп и не оставили потомкам для эмпирического обозрения на потребу развлечения. Она представляла собой кошмарное зрелище: небольшой рост; кривые зубы, сильно выдававшиеся перёд, что смахивало на челюсть пираньи; сморщенная кожа; всклоченные, грязные волосы, собранные в небрежный хвост; но самое главное – её глаз, будто высосанный из глазницы мощным, озверевшим пылесосом, огромный, всегда гноящийся глаз, красный, воспалённый – завораживающее зрелище. На ум сразу приходят те бешеные, пучеглазые, маленькие собачонки…

Одно время мне часто приходилось наблюдать ещё одну чрезвычайно неприятную фигуру, в чьей, наверное, жизни в какой-то степени был повинен именно я. В смысле её наличия.

Порой дети любили поиздеваться над ней, над этой фигурой: пьяницей и наркоманкой. Даже некоторые взрослые не упускали возможность раззадорить её пыл и поглядеть на тот колоритный спектакль, который традиционно следовал за всеми этими провокациями. То было ужасно, отвратительно, противоречило всякой человеческой природе. Я имею в виду и выходки той потерявшей всякое человечье обличие женщины и тех, кто забавлялся, ухохатываясь и ёрничая, распаляя её гнев. Как загнанный зверь, под улюлюканье малолеток, она часто просто сбегала от глаз толпы, неистово рыча, матерясь и осыпая всех проклятиями, и где-нибудь пряталась. Её стоило бы и пожалеть, вникнуть милосердно в её прошлую жизнь и попытаться отыскать во всей той черноте толики того, что могло бы стать ей оправданием во всём том нынешнем её состоянии. Стоило бы… и нет – одновременно. Достаточно учесть лишь факт её спонтанных агрессий, которые ежедневно можно было наблюдать на улице, в разных её частях; учесть возможность того, что эта антисоциальная личность потенциально способна причинить вред детям, которые не защищены от этой пагубы (и не защищён никто, поскольку законодательно, пока она никого не убьёт или не покалечит, ей ничего нельзя сделать; а даже если она и совершит какое-то злодеяние по отношению к кому-то, то вполне реальна возможность того, что её признают невменяемой – и эта удручающая истина была известна многим; и именно поэтому с ней никто не хотел иметь дела); и достаточно вспомнить мне один фрагмент из этой летописи, когда мною вспоминаемая и разбираемая алкоголичка била женщину преклонных лет пластиковой бутылкой, наполненной водой, по той лишь причине, что та сделала ей какое-то замечание. Вывод напрашивается весьма простой, на ум приходит единственная мысль об уже назревшей необходимости секционной зачистки… но это лишь мечты.

Но что более меня угнетает сейчас и угнетало тогда, так это то, что косвенно и я был повинен во всём её зле, ею учиняемом.

… Как-то зимой, возвращаясь домой с работы в кондитерской, я приметил в свете фонаря барахтающееся тело, которое переваливалось с боку на бок, кряхтело, мычало и ныло. Оглядевшись и прикинув, что мне сегодня точно не уснуть, если я пройду мимо и оставлю человека замерзать в сугробе, я полез через глубокий снег на выручку. Как оказалось, это была женщина, ещё вполне молодая; сквозь её надрывные стоны и плач я смог различить лишь несколько слов, из которых мог составить мнение о её самочувствии и том, что произошло. Она непрестанно повторяла, кряхтя, что ей отбили почки, что она не может встать и что она замерзла. Просила меня вызвать «скорую», что я тут же и сделал. Ожидая бригады врачей, я пытался её поднять со снега, но тут же слышал надсадный стон и оханье, ноги её не держали, она валилась снова, как тряпичная кукла, обвисала и продолжала выть. Её ладони совсем побелели, я думал обнаружить перчатки или варежки в её сумочке, открыл её, но там было пусто, абсолютно. Единственное, что мне там удалось обнаружить, – это запечатанный шприц и немного денег. И в голове мелькнула неутешительная мысль о том, кому я сейчас помогаю, не давая умереть в снегу. Паззл сложился в отчётливую картинку. Стало ясно, какие причины имеют её боли в почках, которые якобы ей отбили; каковы причины её заунывных стонов и бессвязной речи. Но я продолжал сидеть с ней на коленях и растирать ей ладони, дабы те не отморозились напрочь. Стянул свои перчатки, попытался их надеть на её окоченевшие руки, но пальцы её всё время сгибались, поэтому пришлось весьма помучиться, пока всё-таки мои старания не увенчались успехом и ладони её не были защищены от мороза. Благо, что ко мне на помощь пришли двое мальчишек, которых заинтересовала таковая странная картина под фонарём. Уже с их помощью я дотащил её, невменяемую, плачущую, до аптеки, усадил там на стул и снова позвонил в «скорую». Через минут десять приехали врачи, профессиональным, намётанным взглядом тут же поняли, с кем имеют дело, и нас с мальчиками отпустили. Я видел, как её усадили в машину «скорой помощи», как они уехали. Вдруг вспомнил, что я не забрал свои перчатки, которые очень любил, красные, изящные, купленные мной в женском отделе. Но потом подумал, что я сделал доброе дело, порадовался за себя, и разочарование по поводу утраченных перчаток сгладилось. Порадовался за ту несчастную, которая, возможно, только благодаря мне, и не погибла от холода, хотя прохожих в тот вечер было великое множество, но все шли мимо, даже не глядя в ту сторону, где она барахталась,… все идут мимо… никто не берёт листовку… все идут мимо… никто не спасёт, когда это действительно жизненно необходимо… и все идут мимо дальше. В своей глухой скорлупе, отупевшие от своих «Я».

И лишь потом я узнал в той орущей, коротко стриженной, сквернословящей зверюге с красной рожей, с синяком под глазом, с обмазанной зелёнкой головой с болячками ту, которую я спас. И я сделал ужасающее открытие: я же мог пройти мимо… и мир бы очистился хотя бы от этой скверны; мир стал бы лучше, да, на йоту, но лучше… но я помог этому злу выжить – из незнания, что это – зло… Совершил его, не подозревая и не предполагая, как те жестокие дети, убивающие ящериц или сжигающие муравейники, знакомящиеся так с миром. И я смотрел ей вслед, качающейся, воющей, и задавался вопросом: зачем я тогда спас её? И сразу же приходил логичный ответ внутреннего голоса: «Ты бы не смог жить с мыслью о том, что имел возможность помочь, но не помог». И всё вставало на свои места…

Ухожу с балкона. Скучно. Просто пялиться на жизнь насекомых без каких-либо целей на их препарирование. Солнце и воздух, ветер – разморили меня. Снова ощущаю усталость и позывы ко сну. И думаю: почему бы и нет? Плюнуть на всё и опять уснуть. Собственно, что меня сдерживает? Есть ли большое различие в том, продлиться ли моё затяжное раздолбайство ещё сутки или же нет? Плевать. На всё и всех. Все их мнения. Всё то, что обо мне подумают и думают уже. Плевать на пересуды и сплетни по поводу моей зависимости ли, которой не существует, или ещё какого бреда, который, естественно, потянется за все тем шумом, что наведут округи. Ведь я уронил ребёнка… еще и пустив в полёт. А сам, заблёванный, в крови и коматозе валялся и ничего не мог с этим сделать. Какое неприглядное же и нелицеприятное зрелище там развернулось, которому я был невольным зачинщиком.

Утыкаюсь половиной лица в жёсткий пласт подушки, раскатанный, умятый мною тонко-тонко за всё время моего статического и временами буйного сна. Закутываюсь в пустой пододеяльник и думаю. Думаю. Размышляю. Осыпая самого себя утешениями. И приходит наконец успокоение, то равнодушное и наплевательское, которое так мне любо, которое не замусоривает сознание пустыми расстройствами и глупыми переживаниями; то освобождение и очищение от всех предрассудков морали или пресловутой нравственности, которые только и делают, что капают на мозги упрёками во всём, что бы ни делал, что бы ни совершал – всё не так, всё неправильно; то индифферентное облегчение, которое делает тебя в глазах прочих прожжённым эгоистом и мерзавцем; пусть так; пусть те прочие и неинтересные и дальше прозябают в своих моральных оковах и косности, ханжестве и вранье, самообмане, и пусть дальше страдают и изнывают от тоски и горечи, в трауре по лучшей жизни… а мы с господином Ницше посмеёмся над всем этим тёмным людом и подремлем в своё удовольствие…

Просыпаешься уставший как будто, вялый, сонный и помятый. Ещё больше, чем твоя уже порядком несвежая постель. Пододеяльник беспорядочно окутывает обнажённое потное тело: трусы, сорванные в порыве ярости на них за причинение неудобств, валяются на полу. На коже по всему телу красные пятна от пролежней, отпечатки складок простыней; уверен, и лицо моё татуировано этими красными, продавленными полосами. Провожу языком по зубам, нечищеным, покрытым шершавым налётом.

Смотрю в потолок и думаю, вставать ли? Или заставить мозг опять забыться на пару часиков, поглядеть затейливые сновидения, поваляться?..

Но потом вдруг понимаешь, что ненавидишь себя. Того себя, что сейчас шепчет на ухо: «Поспи ещё… что́ дадут тебе эти два часа?» Но эти два часа оборачиваются сутками. И так целой чередой суток – проводишь их в постели: неудачник, невротик, размазня и развалина в коконе неуверенности и страха, паники… сонный нытик и конченный придурок, – превращающийся уверенно и стремительно в какого-то недочеловека, в загнанного хикимори… форменный идиотизм; дни похожи друг на друга, дней не существует – есть лишь один этот день, в котором ты завис; и всё никак нет сил выбраться из этой сомнамбулической трясины; не можешь подняться, отяжелевший, немощный; отупевший; разморенный зноем этой лени и чрезмерной, развращающей свободы и оглушающей воли.

Лежу и задаюсь вопросом: сколько уже прошло с тех пор, как мы – я и ты – вот так только и спим; и лишь в редкие дни выходим на свет божий? И что нами движет? Деятельность ли? Цель? И есть ли у нас вообще эта цель?

…

Снова голову охватывает упругая боль. Пульсирует и сдавливает череп с каждым сердечным сокращением. Как же не вовремя! Собственно, как и всегда: внезапно и неожиданно. Скверно.

… есть у нас цель! – говорю себе, ворочаясь, зажимая голову подушкой, стискивая зубы; но мы с тобой не Дэдпул: мы не имеем исцеляющего фактора, – коверкаю я грамматику, – и нам уж точно не справиться с той чёртовой дурой, которая засела у нас в башке. Опухоль не рассосётся в мозгах волшебным образом уже никогда; и уж никак не будет изощрённым дополнением к нашему хлёсткому образу наёмного убийцы-психопата и весельчака… мы можем, подобно Уэйду Уилсону, нести чушь и околесицу… но рано или поздно тот маленький сосудик лопнет и зальёт наш драгоценный мозг кровью… – читаю я себе утешительную речь о будущем бытие. Легчает. Оставляя по себе лишь заупокойный звон в ушах; говорят: это верный признак опухоли слухового нерва… потрясающе, ещё этого не хватало. Но всё затихает.

Заставляю себя встать и наконец собраться и утереть сопли, слюни, которые, кстати, действительно виснут с подбородка мутными жилками. Отираюсь простынёй кощунственно и варварски. И дышу. Пытаюсь отдышаться. Благостное мне напоминание о том, что именно это меня и свалило тогда в костюме на улице. Мне благовест лучезарный, возвещающий о краткости всего того мне уготованного срока. О моих обречении и тотальной безнадёге. Наконец приходит ко мне понятие того, что́ со мной произошло: атака боли и искр, потеря сознания, кошмары – забыл принять лекарство. Чёртов ты миллеровский резонёр²⁰.

Открываю тумбу у кровати, достаю флакончик с таблетками. Иду в кухонную часть. Наполняю стакан водой из-под крана, мутной, белёсой; осадок гравитацией тянет на дно. Проглатываю, обильно запивая, пару белых таблеток, царапающих горло. От воды подташнивает и мутит. Пытаюсь отдышаться…

Да-а, целый месяц мы уже ничего не читали, не писали, ничего не делали, кроме как водили туристов по съёмкам да валялись в полубреду от головных болей и побочных эффектов от таблеток и прочей дряни, что прописал доктор. Размышляю, массируя по привычке от нечего делать пенис с мошонкой, возвращаясь на природные и сущностные круги своя: шикарное времяпрепровождение – полный застой. Хотя, по сути, у большинства людей жизнь проходит именно таким бессмысленным чередованием безделиц и глупости. Но то мне не утешение. Пусть другие делают, что им вздумается, но нам до́лжно иное – убеждаю я себя в очередной раз… и не могу с сумбуром в мыслях не согласиться с этим упрёком, чувствуя, как фаллос твердеет в ладони, устремляется всё выше и выше, и чувствуя, как холод морозит ноги, бёдра, спину, от чего волоски по всему телу встают дыбом.

И снова же вопрос: что тогда нас отличает от всего того люда, нам опротивевшего? Дрожим ли или право имеем?

Имею ли право? Да к чёрту бы все эти права! Я – само это право. Я царь и Бог. Дарующий бытие и им же являющийся.

Я должен написать хоть что-то. Я не настолько отупел от той штуки в моей башке, что давит на мозги, чтобы не понимать того, что великий роман мне уже не написать, но хотя бы эссе, этюд, поток сознания описать свой, дабы Горацием оставить по себе хоть что-то, иносказательный памятник, и не сдохнуть безвестно, бессмысленно и бестолково, как всё то отрепье, вокруг обитающее и пускающее свои вонючие слюни.

«Мы все умрём. Цель не в том, чтобы жить вечно. Цель в том, чтобы создать то, что будет жить вечно»²¹.

Пора бы уже перестать страдать по этому скорбному поводу, собраться и сделать уже попытки к тому, чтобы вернуться к той, нормальной жизни, в состояние продуктивного дискомфорта. Иначе эта губительная свобода нас уморит окончательно, и когда-нибудь этот беспробудный сон окажется вечным, – дискутирую я с собой, поглаживая член и тестикулы, стоя позирующим Аполлоном пред распахнутой дверью балкона.

Хоть и метафорически, но мы обретём с тобой бессмертие.

… Сидя за столом, положив на него локти, пытаюсь собраться с мыслями. Воображаю самого себя, как если бы сторонним наблюдателем смотрел со стороны, на погрустневшего, задумавшегося. Представляю то паззлами, раскадровкой комикса обо мне, где сначала общим планом оговаривается композиция, часть моего унылого и тёмного жилища со мною, которого окружили, сидящего, ссутуленного, эти блёклые предметы быта. А затем внимание всё привлечено именно и лишь ко мне, к моему лицу, взгляду, сосредоточенному на чём-то в пространстве, на чём-то, что неведомо ни сценаристу, ни художнику, ни, тем более, читателю; то лишь намёк; мелкий штрих, который, возможно, незамеченным канет и забудется тут же и сразу же, стоит только явиться следующему кадру – абстракции, очерчивающей мои нерациональные процессы мысли. Где заключённые в прямоугольники будут витать надо мною, соседствуя и окружая, слова, изобилующие фигурами речи и тропами, слова, согласные с потоком моего взъярившегося сознания. Будут пузыри – баблы – скакать то тут, то там в этой агонии красок Дэль’Отто, наполненные чернилами в ипостаси символов; облачка, тянущиеся из моих висков, лба или затылка.

Но я просто сижу и пытаюсь уразуметь наконец последние мои дни, которые я провёл в полусонном бреду; голый зад всё более приклеивается диффузно к сидению деревянного стула, а я всё ленюсь встать, не представляю, как это делается, чтобы уже одеться и приняться за то, что дифференцирует меня в собственном виртуальном понимании из скопища. Но в голове вакуум. Какие-то эхообразные шумы и помехи в этой мгновенно наступившей летаргии.

Встаю, отирая ладонями лицо. Снова провожу языком по зубам, нисколько не утратившим свой рельефный налёт и отголосок вкуса будто бы сырого теста. Напяливаю чистые трусы (грязные, подобрав с пола, бросаю в корзину в ванной); одеваюсь в домашнюю одежду: майка, шорты, носки. Заправляю кровать. В кой-то веке делаю это.

Достаю из-под неё ноутбук, запылившийся за тот месяц лёжки в одиночестве (друг, не один ты был в отключке). Вилку втыкаю в розетку, близкой к полу, для подзарядки, провод тянется к самой кровати, на которой, застеленной и убранной, я удобно расположился полусидя, откинувшись на подушку. Проверяю почтовый ящик, заваленный, как оказывается, уймой писем от моего редактора: сообщает мне, что мой «Зершторен» до сих пор в топе продаж; что очередные роялти за него уже должны быть на карте, и говорит, чтобы я проверил, так ли это? Вспоминаю, сколько месяцев уже не знакомился со своим счётом, куда поступают отчисления с продаж моего романа; всё-таки экскурсии по порнографическим съёмкам приносят мне неплохой доход, мелькает мыслишка. В следующих письмах, пришедших на почту неделей позже, редактор сообщает мне о поступивших заказах: журналы просят что-нибудь им написать за неплохой гонорар. Мой редактор описывает каждое издание, предлагаемые темы и прайс. Весьма интересно. Также интересуется тем, почему я не выхожу на связь: не отвечаю на письма и звонки? Пишу ответ. В сбивчивой форме, часто путаясь в клавишах, стирая и перепечатывая некоторые слова по несколько раз. Рассказываю ему всё, со мной приключившееся; оговариваю моменты сотрудничества: даю согласие на предоставление журналистского материала тем журналам, о которых он мне поведал, правда, мне плевать, в какой именно он приткнёт мой текст; «я напишу тебе кое-что, не знаю только о чём и каким объёмом, – я только сейчас кое-как очухался, даже и всё же порой невменяем, но будь уверен: дня через три-четыре я тебе отправлю уже что-то готовое. Гонорар, как всегда, жду на карту. Также: рад, что “Зершторен” до сих пор пользуется успехом, значит, не зря я корпел над ним, сидел ночами, забивая на учёбу в университете, и выверял каждое слово, хоть то порой и незаметно как будто бы. Ты как-то интересовался у меня, будут ли продолжаться мои большие формы, но… думаю, что пока нет. Этюды и эссе на свободные темы – вот всё, что могу предложить на данный момент. (немного подумав, попялившись на пустоту перед собой, затем пишу совсем иное, вспомнив:) Правда, есть у меня кое-что из начатого, что тебя может заинтересовать как издателя: как раз таки роман. Роман потока сознания. Роман-притча. Хотя, конечно, он кардинально отличается от того, что собой представляет моё дебютное детище. Шума и полемики при публикации и после не будет точно. Называется “Тополь”. Доделаю журнальный заказ и, думаю, за недели две-три что-то может получиться уже в плане романа. Что ещё… тот материал для заказчика отдавай по своему усмотрению, кому хочешь, в общем. Но если так выйдет, что в скором времени мне удастся закончить “Тополь”, то публикуй (если такое взбредёт в голову) только тогда, когда это будет абсолютно необходимо. Я знаю, ты можешь выпустить его, когда посчитаешь нужным. Но лучше сообразуйся со мной, потому что выпустить его надо в определённый промежуток времени, концептуально это очень важно. В общем, главное, угадать со временем его выпуска: не торопись – вот всё, что я хочу тебе посоветовать. Пока. Всего доброго. Надеюсь, ещё спишемся. Ах да! Что-то вроде постскриптума назрело: если даже и не смогу закончить “Тополь”, всё равно тебе его отправлю, хотя бы черновой, в отрывках. Сейчас это звучит странно, таковое моё решение, но потом, по прошествии некоторого времени, всё поймёшь. Просто сейчас не хочется забегать в будущее, а то вдруг и ошибусь. В общем, так: заказ у тебя через три дня будет на почте, а роман чуть попозже. До связи».

Отправил. Почувствовав какое-то уже давно не испытываемое облегчение, почти забытое: будто скинул с плеч тяжёлую сумку. Задышалось свободней, легче. В такие моменты истинно осознаёшь, насколько жизненно необходимо тебе писать и творить как писателю. Даже если это всего лишь письмо другу-редактору – наводит такое же наваждение, как и созидание большого лиро-эпического текста. Вспоминаю себя в пору первой публикации моего романа: насколько был окрылён тогда, когда подписывал контракт, насколько не верилось во всё то, что происходит вокруг. А затем та восторженность, когда, входя в книжный, видишь на полках свои тома, отпечатанные, оформленные – не в компьютере у тебя, вбитые и подчёркнутые зелёным и красным, но уже полноценные. Самодостаточное произведение. Берёшь в руки, разглядываешь со всех сторон, прочитываешь страницу-две и понимаешь: боже, это ведь я! Это я писал! И сейчас стою здесь, а мои книги кто-то сейчас же может покупать, пролистывать, читать, критиковать ли или хвалить, неважно, главное это: я стою здесь среди этих полок с классикой, мейн-стримом, артхаусом. И в купе со всей этой литературой пребывает – мой «Зершторен», коим я горжусь безмерно; коего я взращивал на протяжении нескольких долгих лет и который лишь за год упорной работы над ним обрёл твёрдую устойчивую форму. Неразрушимый Зершторен… взошедший уверенно на помост культуры. «Пафосный придурок…»

Странное всё-таки зрелище. Странное чувство. Хочется процитировать Достоевского в ту пору, когда Раскольников впервые держал в руках свои начисто отпечатанные труды, но не буду… потому что не помню дословно и потому, что просто уже излишне.

И вот, уже понемногу вызревает новый текст. Печатаю без остановок, едва поспевая за тем, чтобы следить за грамматикой и орфографией. Пишу, как ощущается. Возможно, полный бред, рефлективный, интроспективная чушь, актуальная только и лишь для меня. Да, наверное, вся эта свобода, свобода выражения и интерпретации меня и портит, высасывая, выдавливая из меня журналиста. Хотя, по сути, чем занимается обычный журналист – полным бредом, если брать в масштабах общих. Да и в малых тоже. Весьма немного тех людей, которые в действительности развивают свою сферу, привносят туда нечто исключительное, нежели я и прочие, идущие либо по самому лёгкому, с наименьшей сопротивляемостью пути, либо прозябающие неудачники, слюнявя палец, склеивающие из мусора что-то, походящее на материал для очередного никому не нужного выпуска желтизны. Как и всякая рутинная чепуха, коей вынуждены заниматься большие массы людей, так и журналистика не есть оплот творчества – тот же самый сумбур и отупение, конвейер по выпуску хоть сколько-нибудь занимательного контента; и ради чего? – хочется задать простой, казалось бы, вопрос. Ради рекламщиков, их заказов? Очень может быть и так оно и есть. И выходит, что по сути все занимаются единой для всех охеристикой, изматывающей своей бесполезностью. Сидеть в редакции и работать над текстом, мучиться, стараться: и только лишь ради того, чтобы позабавить толпу дебилов, собравшихся у телеэкранов или впялившихся в газету. Или не стараться и выдавать, как автомат, материалы за материалом, пустышку за пустышкой без тени и намёка на хитровыдуманность и индивидуальность. А без этого зачем вообще что-то делать? Если не для самовыражения, то единственное, что приходит на ум, – это обогащение. Но за всю ту бесполезную писанину журналист получает не многое вознаграждение. В реалии является, что, отучившись, человек, заимев профессию, потратив на это не мало лет, не получает особых дивидендов. И в таком случае, зачем нужно это образование. Весьма и весьма странный и важный вопрос, на который все знают ответ. Но не хотят дискредитировать эту сферу, поэтому все договорились об этом молчать и не поднимать таковую тему на обсуждение. … Притворяясь.

…

Начинаю тупить.

Кажется, будто всё уже за этот день сказано; понимаешь, будто бы, но более ощущаешь, что потенциал полностью исчерпан. И если воспользоваться уже имеющимся опытом, то можно сравнить то с бегом, когда, выдохшись, останавливаешься и, медленно вышагивая, тяжело дыша, идёшь отдыхать. Вот и сейчас – выдохся. Абсолютно. Вроде бы и начал быстро, казалось, что сил хватит до самого конца, но чем дальше, тем натужней. И слова уже не льются из тебя, а, отяжелевшие, вываливаются, выдавливаются, искажённые, с вмятинами и трещинами, стёртые с некоторых боков. Кончаешь всю эту пытку. Сохраняешь документ. Закрываешь. И его, и компьютер. Всё же хорошо, что дал себе самолично срок в три дня. За это время ещё сможем выискать нужное и органичное для точности себя описания.

Задвигаю ноутбук обратно под кровать и думаю, лечь ли отдохнуть, поспать? Как-то всё стало медленным, едва движущимся, тягучим и муторным. Как тот мой текст. Уже ненавижу его, вторичность на вторичности. Открыв в следующий раз, полностью его переделаю – даю я себе точную установку. Или – к чёрту – удалю!

Спрашиваю себя: может, почитать что-нибудь? Но потом, через секунду, та моя часть, охочая до вопросов, по общему самочувствию разумеет всё-таки без пояснений тщетность этой затеи. Глаза щиплет, саднит. Хочется их закрыть, и они тут же слипаются. Находит забытье. Мимолётно. Мелькает нечто, уже схожее со сновидением. Ещё порой просыпаешься в полудрёме, не сознавая, спишь ли или бодрствуешь. Затем вновь валишься в этот зыбучий котёл и уже не выползаешь из него. Приятно и удобно укладываешься в постели. Закутываешься в пустой пододеяльник и спишь…

… спишь… сладко…

… как летом, в дневную пору, когда солнце разнеживает и пригревает монотонно голову, когда не высыпаешься, хоть и спишь целыми сутками… и всё ещё хочется спать… растаявший, растянувшийся липкой патокой, приставучей жвачкой по кровати, нежишься, ворочаешься, ощущая эту щекочущую леность в мышцах, потягиваешься, кряхтишь и снова опрокидываешься – кувырком – в эту глухую парну́ю пучину…

… просыпаюсь. Уже противно от отдыха. Тупею. Надо чем-то заняться. Совершенно выспавшись наконец, как никогда готовый к деятельности. К книгам других авторов не тянет категорично, хочу писать своё. И принимаюсь, энергично и с куражом. И…

… тухну. Тут же. Прогораю. На меня нагло, с апломбом смотрит этот бесстыжий экран с распахнутым настежь вордовским документом, откуда на меня дует насмешливо, сквозит, скалится… идиотизм форменный, собираю уже, что попало, не решаясь признаться в том, что исписался и в голове от новых идей осталась только их номинация, говорящая о том, что они, по сути, здесь быть должны. Но ни их, ни хотя бы плагиата – ничего не является мне на выручку, дабы заполнить эти белые бинарные страницы, которых даже не существует. Какое-то небытие, абсурд. Ничто потешается над объективной реальностью…

Делаю опять попытки создания мета-текста; беспроигрышный вариант – дзен в искусстве шифрования пустоты.

Бросаю эту затею. Всё же есть ещё пара дней, чтобы прийти к чему-то. Или прийти ни к чему, вообще не сдвинуться и так и топтаться на месте, пространно рассуждая о том, как ничего не приходит в голову. Поддаюсь какому-то пагубному влиянию английских романистов восемнадцатого века, которым любилось пофилософствовать о чихе.

Пишу очередное письмо редактору, вдогонку вчерашнему (или, быть может, сегодняшнему: плюнул с какого-то момента моего затворничества сверяться с календарём).

«Как-то по-дурацки с тобой секретничаю, нашёлся, блин, детективщик. В общем, суть в следующем: мой диагноз таков, что, очень может быть, до следующего года я не протяну, поэтому, дабы подороже продать все мои ещё не опубликованные сочинения, попридержи их до тех пор, пока меня не станет. Сама эта новость, что я ушёл в мир иной, определённо, явится сенсацией, когда наконец моё инкогнито раскроется; и ещё большей новостью обернутся мои ранее неизвестные тексты: поэтому сильно советую, пока отказать тем изданиям, которые сделали заказ на мои работы. Придумай что-нибудь, какую-нибудь формулировку, которая, если и не устроит их, то хотя бы… короче – придумай что-нибудь. Вот. Всё. Пока.

P.S. Такой вот я эпистолярный мастер! А если спросишь, зачем мне всё это? То я отвечу, что просто хочу».

Отставляю в сторону компьютер, закрыв его. Пусть валяется рядом молча. Вдруг придёт озарение и захочется что-нибудь написать толковое…

Но пока от скуки листаю каналы по телеку. Туда-сюда, от сводок новостей до дебильных сериалов и ток-шоу для одиноких полудурков. Наконец, к великому счастью, натыкаюсь на мультики от братьев Уорнеров: Багз Банни всё такой же склонный к пошлому юмору садист, а Дафи Дак – извечная жертва динамитных шашек, правда, без извержения во все стороны крови и раскромсанных кишок; Порки Пиг – свинья-неудачник, заикающийся, закомплексованный, латентный извращенец; уверен, его прототипы в реальной жизни – это свиноподобные насильники и педофилы, волосатые, вонючие, кривозубые; ну и конечно, женские персонажи: крольчихи, мимы-анимашки – вырядившиеся в пин-ап профурсетки и шлюхи, зазывающие ма́лого и, главное, большого зрителя на них подрочить – яркие зоофилические стимулы. Интернет завален этакими вариациями на тему мультипликации – воплощение сексуальных фантазий всех подростков мира: сношение всей семейки Симпсонов, когда красочно и смачно изображаются сцены группового инцеста Гомера, Мардж, Барта, Лизы и даже Мэгги, их хитрые и изворотливые сплетения с истечениями спермы и смазки. Занимательные картинки секса Гаечки и Чипа. И в общем порнография с участием всех уже полюбившихся миру анимационных персонажей. Для ностальгирующих по детству онанистов. Постоянно думаю обо всём этом, когда смотрю мультики.

Понемногу возбуждаюсь. Но то быстро проходит. Просто валяюсь и пялюсь в телек, ни о чём не думая. «Когда у человека полностью отключено сознание, мозги? – спрашивает Чокнутый у инспектора Пикеля. И тут же сам отвечает: – Когда он смотрит телевизор!»

Темнеет. И на улице и, соответственно, у меня в квартире.

Иду на кухню под звуки взрывов и восклицаний в свете бра. Похоже канал задумал транслировать Луней Тьюнз круглые сутки, видать, сегодня какая-то дата. Или, быть может, просто нечем заполнить эфир. Не суть. Главное, что я сейчас кипячу чайник, дабы заварить себе кофе – как-то не хочется быстро засыпать, всё-таки не каждый день так везёт на мультяшные марафоны. Достаю из подвесного шкафчика конфеты и крекеры. Тут же вижу чипсы – их беру тоже. Потом вспоминаю о газировке, коей забит холодильник, и, поразмыслив секунду, прихватываю и пару бутылок шипучей колы.

Заваливаюсь со всем этим скарбом снова на кровать перед экраном и валяюсь, похрустывая и чмокая, чавкая, удовлетворённый, наверное, сиюминутно жизнью.

Неохотно иду в туалет, чтобы опорожнить раздутый, ноющий мочевой пузырь.

Возвращаюсь.

Мечта многих лет – не думать ни о чём: ни о работе, ни об учёбе, ни о чём вообще – прав был Чокнутый. И всё же можно представить, что это – истинное счастье: вот так, отключившись, отстранившись от всего мирского, монашески пребывать в дзен-буддистском созерцании; своего рода галлюцинации, то расширение сознания, за коим многие гоняются сломя голову, зажёвывая пригоршни мухоморов или горстки кислоты. А казалось бы, что может быть проще: впялиться в телек, залипнуть взглядом в эту эпилепсию ярких красок и постоянных взрывов и динамики – и вот он – твой приход, раскрывающий предтобой истины мира, сокрытые в мелочах, незаметные; прозрение, сочащееся крез тебя – телевизионная медитация, беспамятство и бессознание… отсутствие Багза Банни, небытие кролика, в коем растворилось всё твоё сущее.

В хрусте. Шипении. Пуще разыгрывающемся при взбалтывании. Глотки, щипание языка углекислотой, и сахар. Много сахара.

Уже ночь. На часах три утра. Превосходно. Ведь мультики не обещают скоро заканчиваться. И мне радостно. И спать совсем не хочется. И голова не болит. Не тошнит. И всё у меня замечательно. Засыпая, бубню себе мысленно этот стих танка в тридцать один слог:

В синей, фиалки

Цвета – в тишине – ночи

В созерцании

Один – и в мерцании

Экрана нашёл покой…

Просыпаюсь под рекламу. Солнечный свет сочиться из окна. По кровати разбросаны фантики, в ногах валяется пустая бутылка из-под газировки, под боком такая же, только ещё с некоторыми остатками. В тело врезаются крошки. На тумбе стоит плошка с печенюшками и конфетами. Тут же пустая кружка с кофейной гущей вперемешку с размоченным печеньем.

Гляжу на соседствующий со мной ноутбук, определённо разрядившийся, так как от него не тянется провод.

Принимаю очередную порцию лекарств. Голова вроде бы пока не беспокоит, что чрезвычайно радует.

Подключаю компьютер к сети; мой редактор ответил на мои многословные опусы лаконичным «хорошо». Делаю попытки вновь приняться за журнальный заказ. Перечитываю уже имеющиеся абзацы, но никаких новых мыслей не появляется, да и желания продолжать тоже.

Решаю наконец вернуться к роману, как бы не бежал этого все эти месяцы, обретшие вид целого года. Мой «Тополь»…

Помнится, я начал его, ещё когда мне было лет пятнадцать, удивительно. Сколько раз его правил, исправлял, перечитывая, наверное, уже на сотый раз. И вот сейчас опять с самого начала читаю, и всё мне знакомо, всё любимо и мило: герои, окружающий их мир – и самое главное, что меня во всём этом восхищает, – это то, что я – единоличный творец всему этому; что я – равный Богу, создавшему Адама и Еву и Рай с Преисподней.

Но вдруг, продвигаясь всё дальше по тексту, я понимаю, всё более отчётливо, что мне не нравится. К каждому слову, к каждой реплике у меня внезапно появились претензии; претензии к самому сюжету, к характерам – ко всему.

Нет, нет, только не это! – повторяю я. Всё же было идеально! Как такое может случиться! Что всё в один миг стало не годным!

И это тяжелое настроение меня не покидает, пока «Тополь» не обрывается на полуслове, там, где несколько лет назад я прервал работу над ним. Я ошарашен. В буквальном смысле берусь за голову и широко распахнутыми глазами вперяюсь в пространство, пытаясь уразуметь, осмыслить то, что только что произошло. Как??? Как я мог так ошибаться?!

Отшвыриваю ноутбук в сторону, сажусь, опустив ноги на холодный пол, и, как в какой-то бездарной драме, роняю голову на подставленные руки и… чуть ли не плачу.

Как я мог так ошибаться?

Вдруг приходит страшное предположение: а если сейчас перечесть «Зершторен»? Неужели и он мне сейчас покажется никчёмным?

Устремляю водянистый взгляд в стену, в книжный шкаф и уже вижу корешок его… неохотно приподымаюсь, чтобы дотянуться рукой до полки. Снимаю с неё моё вымученное детище. В смятении изучаю обложку, измусоливая одну и ту же думу: неужели ты меня разочаруешь? Скольжу по буквам моего имени, титула, пролистываю, обозревая мельком знакомые символы и их расположение. В задумчивости просиживаю не одну минуту. Наконец, всё же решившись, открываю книгу на первой странице и начинаю читать. Первая часть такая же, как и годами ранее. Ничего не изменилось. И чувства во мне те же самые, что и были в прошлом, в тот момент, когда я это писал. Знакомлюсь в очередной раз со второй частью. И здесь меня пробирает уныние: чем далее я продвигаюсь по тексту, тем всё более схожи мои ощущения с теми, которые я испытывал, перечитывая «Тополь» – мне не нравится, уже не нравится. Как это могли напечатать??? Читаю третью часть – и всё то же самое!!! Полный провал. Откладываю книгу в сторону: на сегодня достаточно неприятных откровений…

Тупо пялюсь в стену и не могу прийти в себя. Перебираю в голове варианты. Варианты того, что можно было бы сделать с этим, что предпринять.

Переписать? Всё полностью?

Нет, не пойдёт…

… скомкать, сжечь, уничтожить со злости на себя и эти слабые нелепые тексты; пробирает стыдом и чувством позора, дрожь пробегает по коже; как странно: всего-то несколькими неделями ранее мы с тобой гордились всем тем, что когда либо нами было написано. Ну а «Зершторен» и вовсе был для нас сакральным, чем-то великим и исключительным. Сейчас он не более чем лепет возомнившего о себе чёрте что юнца… по сути, когда мы писали его, нам было девятнадцать лет. Этакие амбициозные, горделивые, самовлюблённые…

Но странно то, что его признали массы… выходит это какое-то сугубо наше сиюминутное помутнение? Какой-то сбой… срыв. Неверный угол зрения, неверное прочтение. Но как оно может быть неверным, если мысли эти формировал я сам, как у меня, автора, может быть проблема с репрезентацией?!

Значит, ошибаются массы. Что́ особо не удивляет.

Ставлю книгу обратно на полку.

И думаю, чем бы заняться? Писать уж точно пока не смогу. Читать тоже не хочу нисколько. Единственно интересный для меня сейчас автор – это я сам. Иные же ушли на второй план, а их произведения и вовсе стали все эфемерными и едва различимыми в этом моём угрюмом состоянии. Слова всё равно не будут стягиваться в хоть сколько-нибудь связные строчки – это мне уже известно, даже и без экспериментов. Голова занята совсем другим… совсем другим.

Можно предположить, что я себя накручиваю. И – да, я накручиваю, но, даже и признавшись, не начинаю чувствовать себя лучше ни на грош, только всё более убеждаюсь в обратном – в том, ужасном, кошмарном, непостижимом: я пошёл не по тому пути...............................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................

Неужели оно так и есть, что это – не мой путь, что всю эту жизнь, всё это время я ошибался??? Шёл не туда… все эти годы заблуждался? Вспоминаю, сколько в памяти компьютера ещё храниться черновиков: несколько начатых романов, десятки рассказов, повестей, поэмы, стихи – всё не так? Всё напрасно? Все мои надежды? Все мои усилия, весь мой труд… сотни страниц, миллионы символов… десятки персонажей… их жизни – пустяк, бессмыслица… лишь набор единиц да нулей… ???

В какой-то миг я едва себя останавливаю от того, чтобы не удалить все файлы из памяти ноутбука. Не могу, просто нет сил с этим проститься навеки. В этих строчках, в каждой букве или запятой – весь я, даже если то не совершенно, всё в изъянах и кривости, вся моя жизнь… и если это исчезнет, то я исчезну вослед… без меня же всё это наследие продолжит существовать… вот он – мой роман разрушения – стоит на полке в шкафу… и судя по продажам: практически у полумиллиона таких же, как я, людей, он продолжит стоять, даже если я сейчас рассыплюсь в прах. Я зависим от моих сочинений, навсегда в их власти и под их игом. Они же освобождаются от моего патронажа в тот миг, когда я ставлю окончательную точку в их формировании. И Зершторену плевать, нравится он мне или нет. Он есть – и этим он велик. Я над ним уже не имею никой власти. Никаких прав. Никакого влияния. Есть он. И есть я. И пребывает он со мной из жалости. Из обязанности. Как сердобольное чадо, неволенное немощным родителем. И я ему благодарен. Кряхтя и отфыркиваясь.

Но мой дергающийся глаз зарится на всё то, над чем я пока всецело нависаю единоличной природой… во мне сменяются страх и неуверенность, я порой пытаюсь представить тот кошмарный момент, когда всё же решусь на уничтожение всего моего достояния – и паника тут же меня пробирает трясучкой и покалыванием в пенисе и ногах. Мне просто страшно ярко представить то, как я Гоголем истребляю свои тома. И просто не могу для себя уразуметь то, до какой степени был одержим, отчаян, растерян и дезориентирован в душевной смуте Николай Васильевич, если решился на такой радикальный переломный шаг – сжечь… и я встаю в тупик, когда пытаюсь представить чувства, которые на меня нахлынут горячей волной, когда альтернативно я всё же осмелюсь расстаться со своими прошлыми творческими опытами… Я стою перед пропастью, дуют отчуждённые, равнодушные ветры, темно и неуютно, повсюду рассеяна ненависть, злоба и чернота, ожидание бури. И я… стою над этой пропастью, пред обрывом, а позади – ничего… подо мною волны разбиваются об острые скалы… и если развернуться и отойти подальше от этой аллегории ледяной смерти, то… не будет никакого проку от того, буду ли маргиналом, зависнув, в недоумении пред выбором стоять продолжать на пике скалы… или уйду, пущусь в далёкий путь… и замёрзну, поскольку в мире осталась только эта скала. Только это бескрайнее серое море. Стальное тяжёлое небо. Бесконечный материк, полуостров, с коего нет выхода… Вот он ответ. Нет выхода. Невыносимая безнадёга. И ветер обдувает со всех сторон, и, беззащитный, ты, оставшись без прошлого, без души и защиты, открытый всяким нападкам и угрозам, беспомощный, растерянный, испуганный, не видишь ни в чём ни цели… ни смысла… ушедшая из-под ног почва… опора. И падаешь. Падаешь. Скорбящий в тягостной муке. В тоске.

… Вдруг останавливаю этот круговорот рассуждений вокруг себя, тянущий всё более на дно. Сам, вертящийся, останавливаюсь. Замираю. Едва дыша. С окончательным решением: как бы ни были плохи они, мои тексты, я с ними не расстанусь. Духу не хватит. Того сумасшествия, которое бы жестоко толкнуло меня на это безобразие.

… нужно как-то отвлечься. Забыться, отбросить подальше всё тревожное, успокоившись; отринуть весь этот негатив, который сам же я себе и сообщил.

Прибегаю без особых раздумий к традиционному способу разрядки, снятия пара: открываю ноутбук и принимаюсь шариться по эротическим сайтам, дабы набраться впечатлений. Приспускаю трусы, освобождая уже начинающий подрагивать член, предвкушающий скорые радости. Но лёжа одновременно стимулировать эрекцию и прогуливаться по страницам с порнушкой не особо удобно, поэтому перемещаюсь с компьютером на стол, неуклюже ковыляя со спущенными трусами и торчащим членом. Сижу, пялюсь в монитор и неспешно мастурбирую, растягивая удовольствие. Особое удовлетворение приносит одновременный с героями оргазм. Ощущаешь некую сопричастность. Включённость в жизнь.

В данный же момент, чаще задышав и стиснув в кулаке свой детородный орган, я наслаждаюсь, отдавшись абсолютно этому просмотру, забыв о чём бы то ни было: ни проблем, ни морали, ни комплексов – только секс, человеческие гениталии, разврат, извращения и прочее, прочее: она, обнажённая, поглаживающая свой клитор, лежит на белых простынях, а над ней, возвышаясь, стоит парень, стимулируя самого себя: его мошонка оказывается надо лбом девушки; она чуть запрокидывает голову, свешивая её с кровати, берёт в руку твёрдый пенис с открытой головкой, направляя его вниз к лицу, и льнёт к нему губами; гладит, ласкает ладонью, заигрывает с ним языком, обводя контуры; парень встаёт чуть ближе, дабы глубже войти девушке в рот; она безропотно принимает его фаллос, насколько может. Порой ракурсы сменяются: и вот перед камерой уже раскрывшееся розовое влагалище девушки; её лобок, анальный проход – всё чисто от волос. Она ласкает себя, нежно, неспешно, порой щупая указательным пальцем эрегированный клитор, разводит в стороны интимные губы, показывая малиновую слизистую, узенький влагалищный ход; затем уже всею ладонью начинает массировать промежность, похлопывая себя, вводит два пальца внутрь, прогибая при этом поясницу. Снова общий план: ласковый неторопливый минет, мужчина временами трогает её полную упругую грудь с тёмными сосками. Наконец в кадре появляется вторая героиня, рыженькая, становится на колени перед партнёршей с раздвинутыми ногами и трогает её влажные гениталии, гладит живот, склонившись, касается кончиком языка кожи, ведёт вверх, поднимается выше и целует груди, облизывает ложбинку между ними, обнимает губами её твёрдые соски, посасывает их, обводит языком коричневую кайму; затем оказывается на одном уровне с брюнеткой и аккуратно вытаскивает из её рта член парня, облизнув головку. Теперь уже вдвоём они лижут пенис, касаясь языками; временами томно целуются, проникая языками в рот друг другу, причмокивают и снова лижут, целуют; рыженькая временами слизывает с подставленных брюнеткой губ натёкшую половую смазку парня вперемешку с её слюной, слизывает и, подержав во рту, передаёт эту жидкость прозрачной толстой жилкой снова брюнетке в распахнутый рот, та сглатывает, рыжая смачно целует её…

Этот ролик снимал мой друг. И с актёром, и с актрисами я знаком. Забавно… не правда ли?

Затем они начинают друг с другом совокупляться, в разных позах… мне это наскучивает, я пытаюсь перелистнуть видео, промотав его, на более интересные моменты; уже чувствую подкатывающий оргазм у основания пениса, поэтому чуть сбавляю темпы, ослабляю хватку, дабы это щекочение исчезло, через секунду-две снова, жёстко схватившись за уже потёкший смазкой член, принимаюсь терзать его вверх-вниз – кожа отзывается на это жжением; кусками я наблюдаю их анальные утехи, когда парень вошёл сзади в рыжую, лёжа под которой, брюнетка делала ей небрежный кунилингус, буквально теребя языком её вульву и клитор; стоны, хлюпанье, шлепки… проматываю дальше: снова минет от одной и другой; девушки облизываются; одна сидит на лице парня, другая его оседлала и скачет на его члене, и, будучи лицом друг к другу, моментами целуются; мотаю дальше – начинаю больше скучать, приостанавливаю мастурбацию, чтобы не распаляться зря на неинтересных местах, оставляю запал и желание для куда более изощрённых сцен. В конце брюнетка лежит на спине, раздвинув ноги перед парнем, который жёстко в ней двигается, сжимая обеими руками её груди, рыжая же гладит подругу по голове, по лицу, целует сестрински в лоб, в глаза, в щёки, а та стонет, буквально кричит, морщится; парень бросает мять её бюст, выпрямляется и повышает темп; рыжая приближает своё лицо к их сообщающимся гениталиям и осторожно старается прильнуть к мокрой, в смазке и сперме промежности партнёрши, пытается облизывать; парень ещё чуть отстраняется, чтобы дать рыжей пространство для оральных ласк, вынимает член и суёт его ей в рот, пару раз двигается в её горле и снова входит в вагину брюнетки. Ускоряется, рыжая уже ждёт с раскрытым ртом извержения. Но парень-актёр выплёскивается внутри чёрненькой девушки, мышцы его зада интенсивно сокращаются, синхронные с пароксизмами пениса, однако последний выпрыск он оставляет всё же для рыжей, попав ей серо-белой кляксой на щёку. Она, улыбаясь, слезает с кровати и становится между ног у подруги, вставив в неё три пальца, затем добавив четвёртый, пятый, засунув наконец все пальцы с частью ладони; расширив тем самым вагинальный проход, припав губами к нему, мясистому, мягкому, рыжая начинает высасывать сперму, чмокает, мычит, суёт язык. Приняв всё без остатка, она вскакивает на кровать, склоняется над брюнеткой и передаёт сперму ей в рот густыми белыми порциями, смешанными со слюной; на последней же брюнетка закрывает рот, и белая бляшка падает ей на губы, растекаясь по щекам и подбородку; девушки начинают целоваться, из их ртов течёт специально испускаемая сперма, слюни, они смачно размазывают губами эту скользкую смесь по лицам друг друга, булькают ею, пускают пузыри, слизывают пену…

Приступы оргазма подкатывали уже не единожды, но мне всё не хотелось оканчивать этот процесс, я постоянно прерывал стимуляцию и ждал, когда позыв утихнет.

С финалом ролика продолжаю гулять по сайту, пытаясь найти контент поизвращённей.

«Перефразируя Шекспира: “Лучше любить и потерять, чем сидеть дома и скачивать всё более постыдную порнографию”»²². И как раз таки в поисках подобной я провожу сейчас эти минуты; поглядываю на часы внизу экрана – оказывается, я мастурбирую уже полчаса. Из члена уже большими каплями вытекает секрет с характерным половым запахом.

Смотрю нарезку обильных мужских оргазмов, заливающих эякулятом лица девушек: попадает им во рты, глаза, на волосы, течёт из влагалищ, расширившихся анальных зевов; девушки глотают, участвуют в буккакэ, принимая внутрь одновременно семя десятков мужчин. Но наскучивает и это: всё однообразно – выплеск и загаженное лицо… Надоедает и уринация. И фистинг.

Ищу что-нибудь японское: натыкаюсь на современный китчевый продукт японского экспорта – в последнее время у них появилась мода снимать псевдоновостные передачи, во время которых на лицо читающего новости диктора-девушки кончают голые мужики с замазанными пикселями лицами и членами (дело в том, что в Японии порно, выходящее в ночной эфир, цензурируется: все гениталии сокрыты туманностью или квадратиками, поэтому они и придумали такой остроумный выход – как можно больше использовать в съёмках спермы, дабы у зрителя не пропадал интерес, потому как: кому охота пялиться на какую-то муть, вместо дыр и елдаков? Вот хотя бы сиськи, изощрённый буккакэ, во время которого героиня буквально захлёбывается мужским семенем, и гоккун – всё же что-то).

Девушка читает новости, точнее: что-то бубнит – так как ей в рот непрестанно тычутся хуи.

Но надоедает и это: правда, безусловно, есть и развитие к концу тридцатой минуты этого унижения девушки, у которой на щеках, на лбу, в волосах засохли соплеобразные ошмётки, с губ стекает то же, и с подбородка виснут эти ниточки, одежда так же запачкана: вся в подтёках и пятнах – сзади неё становится ещё один голый мужик, срывает с неё блузу, расстёгивает лив (груди у неё отменные), рвёт колготки и трусики и начинает соитие, правда, тоже замазанное при монтаже, так что этот фрагмент не особо занимателен и не заслуживает бурного внимания. Всё этим и кончается.

Продолжаю набираться впечатлений: зоофилия, при которой девушку, стоящую на четвереньках, трахает оголтелый пёс, тряся перед камерой набухшими чёрными яйцами. Кончает в неё, с трудом вынимает надувшийся член, а из актрисы в маске начинает литься эта прозрачная собачья пакость…

Нахожу в скопище сущего содома японские изыски с блевотиной; обнаруживаю различные вариации копрофагии, когда одна девушка садиться на корточки над лицом другой и, тужась, выдавливает из себя коричневый комок, который вторая ловит губами и обсасывает, жуёт, обплёвывает зад подруги этим говном, затем целуется с ней – и видно, с каким трудом они, вонючие., обгаженные, стараются сдержать рвоту. В другом клипе мужчина долбился в жопу партнёрши, из которой непрерывно течёт понос с характерным пердежом… однако меня и это не очень воодушевляет, поэтому я возвращаюсь к самому первому ролику с той нежной троицей, смотрю снова, как они ласкаются и нежатся: от основания пениса в какой-то момент пошёл вверх щекочущий импульс, стремительно продвигаясь к выходу; наконец я понял по ощущениям, что не смогу больше длить момент, не смогу уже сдерживаться, и, не став останавливать этот позыв, сжал тисками член и начал безжалостно его терзать вверх-вниз с круговыми движениями – головку обожгло мгновенным жаром, защипало, волна с дрожью подкатила к самой головке, и, на секунду забывшись от наслаждения, я обильно кончил несколькими тугими толчками, первый из которых был настолько сильным, что струя врезалась мне в подбородок, а что-то попало даже на губы. Пока девушки снова целовались, мажась слюнями, я, обмякнув, сидел, полностью истощённый, с пустой головой, без тени былого желания, опорожнённый; из отверстия в головке всё ещё сочились остатки предстательного сока с белыми зёрнышками и включениями; я не следил за этим, не пытался платком или салфеткой поймать эти струи, всё отринув, всем разумом отдавшись этой эмоции, ощущению… с члена по яичкам текли уже остывшие ручейки семени, капали на уже забрызганный белым пол. Сперма свешивалась и со стола, немного попало на ноутбук… а я, безразличный к этому вычурному беспорядку, просто сижу и пытаюсь сознать себя… уже чистым, облегчившимся разумом; всё ещё держу зажатый в кулаке член, уже начинающий увядать… чувствую кожей свою слизь, вспененную смегму на зачесавшейся ладони. Встаю, натянув трусы, и иду мыться в ванную. Привожу в порядок пол, стул, стол, компьютер… закрываю вкладку сайта, благодарный ему за это освобождение от тревоги и волнений; теперь уже легче, не так отчётливы недавние переживания, потрясения, всё как будто ушло на второй план, поблекло… будто вышло густо с застоявшимся семенем, и напоминанием теперь о всём том экзистенциальном кошмаре служат лишь влажные отпечатки на тряпке и почти рассеявшийся в воздухе запах былого возбуждения.

Гляжу на часы, висящие над кроватью: м-да, целых полтора часа потратить на онанизм… бывает же такое…

… кто-то любит утверждать, что раньше в моде были слёзы, порою кровь; теперь же в моде другие жидкости: сперма и блевотина. Этакий упрёк постмодернизму и в частности Рю Мураками… и хочется этим придурям, ничего не смыслящем в литературе, напомнить в contra о существовании раблезианства и сервантесовского «Хитроумного идальго Дон-Кихота Ламанчского», в котором в одном из фрагментов главный герой и его оруженосец заблёвывают друг друга с ног до головы; а Гаргантюа только и делал, что ссал на людей с высоты своего исполинского роста, а его служанки дрочили ему его огромный хер – мяли пресловутый гульфик. И называется всё это европейским Возрождением: Ренессансом Испании и Франции…

Умывшись, прибравшись, заваливаюсь спать. Ничего больше не хочу, только спать и спать.

Но в голову лезет одна похабщина, которой я насмотрелся за долгие годы моих путешествий по сомнительным сайтам. Всё и все во всех мыслимых и немыслимых видах – калейдоскопом под сомкнутыми веками. Плоть опять твердеет, требуя к себе внимания.

И мастурбируешь уже только из этого принуждения, иначе и нельзя будет уснуть при всех тех фантазиях. Неприличные позы будут бесконечно маячить перед внезапно сконцентрированным вниманием.

Переворачиваюсь на спину. Оттягиваю трусы и, вызывая в воображении образы совокупляющихся гениталий и болтающихся грудей, начинаю со скоростью отбойного молотка дрочить под пододеяльником. Едва успеваю выдыхать воздух, утрамбовываемый мною в лёгкие частыми вдохами. Картинки сменяются с огромной скоростью, это уже больше не живые сцены, а мгновенная смена эротических слайдов; быстрее. Быстрее. Быстрее. Ещё быстрее. Рука напрягается настолько, что в конечном итоге немеет и отнимается. Приходится остановиться и дать ей немного отдохнуть. Начинаю снова. Увеличиваю темп, перед глазами стоит образ раскрывшегося женского влагалища. Быстрее! Быстрее! Быстрее! В основании члена вспыхивает заряд, мчится вверх – я ещё более увеличиваю скорость – и!!! Пенис сводит в единственном ощутимом спазме. Удовольствие перемежается с неприятными ощущениями. Из меня выходит несколько жалких капель, которые тут же впитываются в ткань моего покрывала, на котором отчётливо начинает выступать тёмное пятно. Во рту всё пересохло и слиплось. Я продолжаю массировать член, трепыхающийся в последней агонии. Затем он успокаивается, затихает, обмякает и сонно укладывается на лобок. А я, избегая касаться голой кожей мокрого пятна на пододеяльнике, переворачиваюсь на бок, укутываюсь потуже, и спокойно засыпаю. Разморенный… как воздух, витающий…

… волнами в пространстве

И море

Пред взглядом

Во зное полудня

С пригвождённым взором

К песку.

Ослепло будто

Всё, истеряв краски

И вид предмета.

И бегло лишь, украдкой

Ловишь формы, различаешь

В расплавленном на белом Солнце

Мире

Очертания чьи-то:

Чёрные гориллы, огромные,

Поглощают всё, что на них падает,

И заставляют поглощать себя.

Гляжу в телевизор, в экран его упялившись,

И вижу всё это:

Море, пляж, яркое солнце и группа негров…

Лежат, загорают, жарятся…

А мальчик, худой, чернокожий, склоняет лицо к паху той обезьяны

И начинает сосать.

Шок и ужас…

На глазах всего человечества.

И меня.

И аналитик, комментирующий

Репортаж,

Не сдержав тошноту, мямлит что-то озлобленно и нервно,

А по подбородку у него течёт белая жижа его горловых испражнений…

Наконец-то порно просочилось и на ТВ.

… Просыпаюсь среди ночи. В растерянности. Ошеломлённый.

Говорят, что сновидения – это отражение подсознания; только во сне человек может познакомиться со своими скрытыми, никому не ведомыми желаниями, наверняка о которых он и сам никогда не догадывался…

Осматриваю свою квартиру-студию, по большому счёту – комнату.

Темно.

Ничего не разглядеть.

На улицах фонари или неисправны, или разбиты вандалами.

Поэтому через окно сочится только нечто, похожее на лунное мерцание.

Ложащееся на пол прямоугольником.

Затем понимаю вдруг, что на балконе кто-то есть!

Сердце начинает биться сильнее.

Ведь за спиной моей кто-то на меня смотрит. Пристально.

Вижу его силуэт. Он ко мне спиной. Равнодушный.

Смотрит на что-то внизу.

И вижу, разглядывая, асфальт…

Перегибается, дабы, наверное, лучше рассмотреть то, что его заинтересовало.

А этот взгляд всё неотрывно ощупывает мой затылок, мою спину… но повернуться боюсь, ибо тут же встречусь с ним взглядом, уверен; увижу его страшный взор. Или, что ещё хуже, никого не обнаружу. Повернусь снова к улице лицом и примусь снова оглядывать её, дышать ночным воздухом. А этот странный взгляд, прилипший, вновь явиться…

Но вдруг его ноги отрываются от балкона, и это чёрное очертание человека переваливается через перила и падает вниз!

Мне легко, я воспаряю, думая вскользь, что приземляться будет чрезвычайно больно, что покалечусь, буду истекать кровью, валяться беспомощно и мычать от страданий, пронзённый острой мукой…

Я вскакиваю с кровати, топчу запутавшийся в ногах пододеяльник; спотыкаясь, с вытаращенными глазами, вбегаю на балкон и смотрю вниз…

Но боли не наступает – я мягко усаживаюсь на землю под своими распахнутыми окнами, под балконом и умилостивленный этим потрясающим кратким полётом, гляжу вверх… и вижу того, кто смотрел мне в спину из темноты… точнее его силуэт. Зловещий.

Перегибаюсь через перила и пытаюсь разглядеть тело, скрюченное в корчах. Но его нет… и от этого не становится легче: под балконом на асфальте валяется, разбившись, большими кусками человеческая скульптура: половина прозрачной головы, другая половина разлетелась вдребезги, части туловища, остатки хоть сколько-нибудь узнаваемых конечностей – куча разбитого, некогда формованного стекла… в луже крови и куче тёмных, лоснящихся потрохов…

Безликий, всматривается он в меня и ни движется, ни говорит… не издаёт ни единого звука, эта страшная тень – угнетает, придавливает к земле… своим безмолвием, своей статикой.

Просыпаюсь ночью от громкой музыки за окном.

Как это всё надоело, – мямлю про себя. Крики, визги… желаю всей этой мрази, собравшейся у меня под окнами, смерти, мучительной и долгой.

Ворочаюсь, пытаясь укрыться потуже, скрыть уши в надежде, что ткань не будет пропускать звук… но даже и не будучи физиком, здраво осознаю всю бессмысленность моих попыток скрыться от шума.

Сердце долбится снова, адреналин от стресса, от гнева, подскочил высоко вверх, стимулируя во мне жестокую деспотическую фантазию, рисующую мне на обратной стороне век красочные картины изощрённых расправ, и подкармливая ненависть к тем дворовым отщепенцам.

Разозлить человека настолько, чтобы он возжелал смерти ближнему своему, очень и очень просто. Достаточно всего лишь наступить ему на ногу, утром в серой утомительной толкотне постоянно пихать его локтями в бок – и проклятия обеспечены. Смотреть громко телевизор. Ходить по полу, как слон. Бегать по общему коридору с визгами и криками. Являться владельцем чёртовой собаки, которая постоянно тявкает и скулит. Будь у человечества в распоряжении баюльная песня, люди вымерли бы через минут десять, так как причин ненавидеть друг друга великое множество; и чем ничтожней эта причина, тем безжалостней и въедливей эта ненависть.

Только лакей может понять лакея. И только богач сможет понять богача. Люди разобщены. Были таковыми. И останутся до скончания времени.

Не многим дано зреть сквозь свои сословные и классовые плоскости, заиметь нечто большее, чем просто рассудок: каждый год слышу по телеку в сводках чрезвычайных новостей сообщения о том, что некий чиновник или какой иной делец выстрелил в ребёнка из-за того, что тот причинил вред его имуществу в виде автомобиля. Начинается массированное пережёвывание этого информационного повода, на любом даже самом мелком, ублюдочном, телевизионном канале какая-нибудь канарейка в компании толпы прочих светских неудачников будет мусолить эту проблему, галдеть о развращённости элиты, о вседозволенности и всей той традиционной чуши, штампуемой для глупого обывателя, дабы хоть чем-то заполнить пустоту в его лишённой всякого смысла жизни.

И стоит лишь эмпативно поставить себя на место этого «чиновника или какого иного дельца», как становится ясно, что не многие бы поступили так же… но все бы хотели так поступить… быть может, лишь с некоторыми несущественными корректурами.

Каждого из нас передёргивает спазм гнева, когда кто-нибудь покушается на наш покой, на наше благополучие, которое стоило стольких трудов. Драчливого ребёнка, который всех обижает, матери избитых детей хотят попросту удушить и закопать в песочнице. И в их понимании тот драчливый неугомонный мальчишка или даже драчливая неугомонная девчонка – не ребёнок, не цветок жизни, а мерзкая, гнусная вошь, мешающая им спокойно жить.

Наш покой – неприкосновенен. Неотчуждаемое священное право. И любой, кто стремиться его нарушить, достоин, по нашему мнению, беспощадных пыток. Уничтожения.

Бедняки воспринимают сообщение о расстрелянном пакостнике не как выпад только в его сторону или его семьи, а как оскорбление лично в их адрес: в ход вступает идентификация через того голодранца – каким бы мерзким тот ни был, но он уже прав в том, что пребывает в их, среднего класса или дна, стане. Униженные и оскорблённые – гордятся своим низверженным положением, ибо других предметов для гордости у них просто нет. Поэтому они сбиваются в подобные социальные стаи, существующие на уровне подсознательной солидарности. И в постоянном нытье и жалобах проходит вся их никчёмная жизнь; богачи не правы, по их разумению, уже только потому, что они, толстосумы, есть; уже только потому, что не богачи они, эти глумливые нытики.

Нелюбовь и клацанье зубами только и лишь вследствие того, что у кого-то хватает смелости стоять на страже собственного пространства и права, а в ком-то эта смелость просто не находит место. И эти «кто-то» брызжут слюной от зависти, исходят говном.

Ложь и ханжество, страх оказаться у всех на виду в психологическом неглиже, боязнь признаться самому себе в том, что являешься не таким уж и положительным гражданином… Все поступили бы так же, лишь с некоторыми различиями: кто-то бы выстрелил, кто-то бы дал по башке, кто-то бы просто выматерил – но все бы люто возненавидели. И имея при себе знание баюльной песни, на месте бы убили. Без околичностей и раздумий. Спонтанно. На уровне рефлекса. Безусловного инстинкта.

И убил бы я… с удовольствием, с нескрываемым наслаждением всю ту гниду, собравшуюся внизу… собирающуюся регулярно, лишь стоит потеплеть на улице… пьяные, орут, стараясь показать, кто здесь хозяин, кто достоин трахать самок; мочатся по углам, метя свою территорию.

Война всех против всех.

Просвещение умерло.

Я запихиваю в уши как можно больше ваты и, измотанный, уставший от всего этого форменного безобразия, с коим ничего нельзя сделать, валюсь на кровать и, прослушивая отбойный ритм своего кровообращения в ушах, с трудом, вспотевший, искусанный комарами и мошками, засыпаю. В напряжении, со странным чувством паники, незащищённости…

… взираю на апартаменты,

Которые будто

Со всех сторон

Надвигаются.

И сжимают

Габаритами,

Давят нависшей тенью.

Лежу на кровати, облокотившись,

Угнетённый,

И ощущаю рядом с собой кого-то…

И в голове –

Чёткое осознание ситуации,

Тревожное,

Но оттого не меняющее

Своего контрастного

На фоне всего смешения

Вида…

Рядом со мной лежит

Громадный негр

С надутыми красными

Губами

И рожей,

Будто резиновой,

С искажёнными, преувеличенными чертами:

Сплошной шарж с атлетическим телом…

И шевелюрой, как у детской куклы:

Белые макаронины-завитушки.

А в руке я сжимаю

С силой, в полубреду

Его громадный,

На трость похожий

Хер

С неестественно алой головкой.

Сжимаю и понимаю,

Знаю,

Что в соседней комнате

Мой друг обслуживает аналогичного ниггера…

Мы с ним – жиголо.

И я поэтому, в этом борделе,

Должен сейчас

Безропотно,

Без слов и возражений,

Взять в рот его чёрный,

Вздувшийся

Член…

Не хочу.

Не хочу, чтобы меня трахали!

Оттягиваю момент.

Какими-то фразами, которые сам же

Едва различаю.

Целую его в плечо,

Прижимаюсь к мускулистой груди,

Так мило,

Изображая прелюдию.

А в руке до сих пор сжимаю

Его кошмарный дрын…

И пытаюсь себе представить:

Как это?

Ведь много раз наблюдал,

С экрана и на съёмках

Эти оральные сцены.

Ставлю себя

На место героинь.

Фантазирую

На тему того,

Как в горло воткнётся

Эта штуковина.

Как языком нужно будет

Её ощупывать.

Как языку просто

Не станет места во рту.

Как буду сглатывать

Натёкшую смазку

Растворённую в слюнях.

Проецирую в сознании

Этот отвратный

Селёдочный вкус.

Эту вязкость во рту

От уже набежавшей спермы.

И всё в один миг

Пронеслось:

Весь ужас

Того, что пребудет.

Что сейчас

Уже случится…

Просыпаюсь и выдыхаю с облегчением. Поняв, что то был только сон. Преисполненный радости оттого, что не пришлось всё же делать минет тому африканцу, что всё-таки оттянул достаточно времени, дабы успеть вырваться из этого насильнического кошмара.

И только сейчас, лежа, весь потный и чешущийся, липкий, осознаю себя, начинаю это полноценно делать, совершать, вершить. Производить над собою суд.

В глубине головы, в самых корнях, уже чую, как вызревает новый приступ боли. Ещё практически незаметный, едва различимый. Маскирующийся под утреннее недомогание… но мне уже известно всё то, что должно непреложно последовать за всеми этими утробными всхлипами и копошением…

Шарю не глядя рукой в прикроватной тумбочке, выискивая баночку с лекарством. Нахожу. Пытаюсь без воды проглотить нужную дозу, но таблетки застревают и не идут ни туда, ни сюда, забив пищевод. Уже начинаю задыхаться. Мгновенно приходит и паника оттого, что не могу свободно впустить в себя воздух.

Вскакиваю, одуревший, с постели, в три шага оказываюсь у раковины на кухонной части и пригоршнями начинаю пить воду из-под крана, сильно и интенсивно сглатывая, пропихивая тем самым застрявшие таблетки.

После этого надолго остаётся вкус горечи в горле и на языке…

Пытаюсь прийти в себя от недавнего сна.

До него я ещё порой задавался вопросом: какова моя ориентация? Безусловно, мне были приятны виды обнажённого женского тела, я ими восхищался, приходил в трепет; женские гениталии ввергали меня в околопомешанное состояние, тогда на всеобщее обозрение являлось иное моё «Я», с тестостероном вместо мозгов.

И всё же меня моментами посещали странные мысли… будучи образованным настолько, чтобы ценить красоту как женскую, так и мужскую, я временами с тщанием разглядывал привлекательные мужские лица, тела, наслаждаясь этим времяпрепровождением практически так же сильно, а порой даже и больше, как во время изучения женских типажей. Я находил в этом эстетику, эстетичность. И в связи с этим меня и посещали странные альтернативные модуляции на протяжении всей моей жизни. Я пытался представить поцелуй с мужчиной. В пример брал моего друга-порнографа и фантазировал на тему наших с ним нежностей. Но то не приносило мне тех удовольствий, которые я испытывал при эротических фантазиях с участием женщин. Я вообще давался диву, как девушек не выворачивает наизнанку от поцелуев с нами???

И только сейчас я, увидев этот сон, реально сознавая себя участником гомосексуалистского процесса, пришёл в ужас от того, что́ со мной сейчас должно произойти… никогда раньше так ярко и действительно я не воспроизводил такие ситуации…

Это сновидение дало мне чёткое понятие о моей сексуальной принадлежности.

И потрясённый, я теперь сижу за столом в прохладе утра и всё ещё пытаюсь прийти в себя. Всё было так живо, так реально, мне казалось, что вот – через секунду меня уже будет насиловать в рот и задницу эта груда мяса… это было очень страшно. До сих пор сердце колотится, не желая останавливаться.

Мои откровения перед самим собой прерывает истошный детский визг.

Я узнаю, смиренный, эти визги, слышу опять этот топот детских тапок; она опять носится по коридору и орёт, будит соседей; и мать её снова же пытается заткнуть свою полоумную дочь, которая почему-то каждый раз как проснётся выбегает из комнаты и кричит, оглашая дом. И это продолжается уже полгода, с тех пор, как они сюда въехали, – обречённо думаю я; забеги случаются, конечно, не каждое утро, а лишь тогда, когда мамаша не может уследить за своим чадом и то с криками и писком вырывается на свободу в общий коридор. Соседи делают вид, что ничего не замечают, никто не выползает из своих нор. Как и я, собственно. По крайней мере я руководствуюсь тем мнением, что если мать гоняется за девочкой, матерясь, стараясь ту побыстрей поймать и завести обратно домой, то, значит, всё же осознаёт непотребность ситуации и, значит, пытается её исправить. Именно поэтому мне и не хочется идти с ней на конфликт. Зачем? У женщины и так жизнь не сахар: дочь – психованная идиотка, так ещё я буду её этим попрекать. Уж лучше пусть без чьих-либо советов и замечаний, сама попробует исправить это.

Единственное, что я могу сделать и делаю для собственного удовольствия и некоего утешения, – так это: воспроизвожу из раза в раз в воображении тот случай, когда девочка, несясь сломя голову по коридору, вдруг запинается о что-нибудь, падает плашмя на живот, ударяется подбородком и случайно откусывает себе язык. Представляю себе её сдавленный рёв, уже причинный визг от внезапной боли, хлещущую изо рта её кровь, заливающую кофточку и штанишки. Под этой оторвой образуется лужа. Крови и мочи. Ведь не лишним будет, если она описается. Это даже в какой-то степени окажется неким филигранным завершением, финальным штрихом.

В голове всё ещё продолжает клокотать. Затылок уже ноет. Надбровные дуги тоже пришли в возбуждение и отзываются на пульс неприятными ощущениями сдавленности и сильного натяжения.

Всё будто стихло: и в доме, и на улице. Девчонку загнали в квартиру. С улицы разошёлся весь сброд, – определённо, отсыпаться для следующей бессонной ночи, как для них самих, так и для всех жителей близлежащих зданий.

Проверяю почту. Социальную сеть. Мой друг-порнограф интересуется, всё ли у меня в порядке?

И только сейчас я вспоминаю, что домой меня после моего припадка притащил именно он, снова. Снова сидел со мной, невменяемым после больницы, обколотым транквилизаторами, морфием, трясся от страха, что вот сейчас наступил – точно – конец. Что-то мне тогда говорил, но в данный момент я не могу это воспроизвести, хотя очень бы хотелось услышать, что́ он мне тогда говорил. Кажется, я что-то ему даже отвечал. Но не помню, ни чего не помню.

Сижу за обеденным столом с ноутбуком, перечитываю сообщение моего друга. В памяти всплывают некоторые образы того дня или, надо полагать, ночи. Он отирал мой лоб влажным полотенцем. Проветривал комнату. Затем я будто бы пришёл в себя, мы с ним о чём-то поболтали… очень долго говорили… а потом я его отпустил, сказав, что чувствую себя уже гораздо лучше и не хочу его задерживать. А затем – темнота, снова ничего не помню, провал. Помню, как слониха, рожающая, ходит по моему потолку и не даёт мне спать этим грохотом. Помню, как ночью часто просыпался; помню смутные сны, которые совсем не сохранились оформленным образом, но о которых я в точности могу сказать, что они были.

Перечитываю сообщение. Оказывается там ещё много всего написано: он спрашивает, не нужна ли мне его помощь, говорит, что может взять небольшой отпуск, чтобы побыть со мной. А у меня мелькает мысль тут же: зачем со мной быть?

Ах да! Чёрт, я же, кажется, терял сознание?

Совсем не помню.

Как это?

Я шёл по улице и вдруг упал. Нет. Не так.

А как?

Чёрт.

Чёрт.

Чёрт.

Не помню!

Читаю сообщение дальше. Мой друг пишет, что извинился перед управляющей кондитерской (какой кондитерской?) за тот инцидент (какой ещё инцидент?). Пишет, что никаких проблем в этом плане не будет, пишет, что мать той девочки (какой девочки?) не имеет никаких претензий и, главное, с девочкой всё порядке: отделалась парой ушибов.

Дочитываю последние строчки и прихожу в ужас: у меня провалы в памяти. Точно знаю, что ещё днём ранее всё помнил: что́ произошло, какая кондитерская, что́ я там делал, какая девочка. Усиленно пытаюсь вспомнить, напрягаю память, но всё в пустую…

На глаза, бегающие по сторонам, с предмета на предмет, попадается опять экран с тем письмом… спрашивает: нужна ли его помощь? Хочет навестить.

Нет. Не хочу. Хочу побыть один. Понять, что́ происходит? Никого не хочу видеть. Похоже, у меня и правда проблемы… господи, не хочу…

На глаза наворачиваются слёзы. Хватаюсь за голову и повторяю про себя, что этого просто не может быть, не может быть со мной!

Заставляю себя ещё чуток напрячься и попытаться вспомнить всё, о чём он писал. Что произошло?

Наверное, что-то плохое… наверное, поэтому он меня притащил сам, обколотого, судя по всему, под расписку, сюда, домой, после больницы. Зачем притащил? Что со мной было? Явно, что-то не то… А что?

Упал.

Да, упал!

На улице? Пока шёл куда-то?

Да, шёл. Шёл на работу.

На работу? Мы же нигде не работаем, материалы шлём по электронной почте.

Нет… другая работа.

Да.

Другая.

Что мыделаем?

Думай…

Мы…

Мы…

«Какой ты хороший, хомячок!»

В голове выстреливает, бу́хает!

Да, точно, хомяк. Кукла. Костюм.

Да… мы упали…

В памяти всё начинает складываться снова в цельную картинку: я кручу девочку, вдруг теряю контроль над ситуацией, меня ведёт, начинает мутить, изо рта извергается газированный фонтан, льётся из носа, его слизистая разъедается желудочным соком… всё это чувствую, всё ощущаю, тёплый поток льётся за ворот, стекает в штаны, в кеды… падаю… и темнота. Просыпаюсь от топота рожающей слонихи… почему рожающей?

Неважно.

Просыпаюсь: шум, гам, засыпаю снова… и уже с этого момента себя вроде бы помню. Перед этим мой друг меня караулил… да, сидел со мной.

Плохо. Очень плохо.

Пишу ему ответ, быстро, путаюсь в символах, не трачу время на запятые – всё сплошным корявым текстом с частыми пропусками букв, с частой путаницей места.

Пишу, что дело у меня, похоже, совсем плохо. Говорю, что хочу побыть один, чтобы подумать… дай бог, пишу, что удастся что-нибудь закончить в плане сочинений. Говорю ему, что очень его люблю.

«Не сообщай маме, ни в коем случае не говори ей об этом. Ей осталось совсем не много, поэтому пусть доживёт жизнь с сознанием, что я, хоть и бросил её по сути, но всё же хотя бы жив. Позаботься о ней, навещай, пожалуйста, говори с ней, рассказывай обо мне, раз я всё не мог найти время на это… Привози ей подарки от меня, свози куда-нибудь… деньги со своих счетов я переведу тебе в ближайшее время… на вопрос о том, почему я не приезжаю, скажи ей, что у меня очень много дел… Господи, какая я сволочь… в общем, пожалуйста, не бросай её… я всё думал, что сейчас доделаю всё, что хотел доделать, и приеду к ней… навещу… но так и не приехал. Друг, я люблю тебя».

На гонорар от Зершторена я купил ей дом в деревне, о котором она всегда мечтала. Правда, она сильно расстроилась, когда я сказал, что не смогу с ней долго там оставаться. Уехав в город и осев в комнате, в которой мы с ней жили: я с самого рождения, мама – почти тридцать лет – я каждый месяц пытался к ней наезжать, но чем дальше шло время, тем реже я у неё стал бывать. Мы порой с ней созванивались. Но мама будто чувствовала, что мне сейчас не особо хочется с ней говорить, поэтому не звонила часто; только если я давно не выходил на связь, она, заволновавшись, под вечер дозванивалась до меня и спрашивала о моих делах. Я всегда отвечал, что дела мои хорошо. Как твоя книга? – спрашивала она. А я отвечал, что порой пишу, но больше занимаюсь сейчас в журналистике. Она говорит, что это хорошо. Спрашивает, почему так редко стал звонить. А я пытаюсь найти отговорку… говорю, что очень много дел, устаю… она говорит… она говорит: ну ладно, сынок, ты отдыхай только, не зарабатывайся, всех денег не заработаешь… говори, что любит меня… говорит, что я её солнышко… что самый любимый… просит, чтобы звонил почаще… я говорю «хорошо»…

«Пока, сыночек!»

«Пока, мам…»

Уронив голову на сложенные на столе руки, плачу…

Я планировал накопить на квартиру. На счете уже была внушительная сумма; а в кредиты залезать не хотел, на меня бы давила эта аура кабалы, принужденности, обязанности. Тихо-мирно гонорары с журналистских заказов я клал на счёт. Роялти с романа я клал на счёт. И все лишние деньги я клал на счёт.

Только теперь зачем мне всё это?

Лежу на кровати, мучаюсь болями в голове.

Таблетки уже не помогают. Съел почти всю баночку, по инструкции – это убойная доза, но даже спать не тянет.

В какой-то момент бросил следить за сменой суток, и если раньше у меня было хотя бы смутное представление о том, какой сейчас день, число, то теперь совсем не разберу в какой я части недели, только свет за окном сообщает мне о том, день ли сейчас или ночь. Ответил ли мне что-нибудь мой друг, я не знаю. Закончив плакать, с высохшими глазами, опустошёнными, с высохшей головой и тоже опустошённой, я, швыркающий, красный, попытался ещё что-нибудь написать для журнала, но ничего не лезло в голову. Открыл файл с «Тополем», почитал его немного… теперь опять нравится. Вполне не плохая проза. Решил ничего не менять и не править. Дочитал до конца, где остановился, зависнув в ступоре вдохновения, ещё почти десять лет назад… поностальгировал по тем волшебным временам детства и юношества. Сохранил незначительные изменения. И отправил редактору. Ему же отослал всё, что когда-либо писал, все черновики за двадцать семь лет своей жизни…

Сделал ремарку, чтобы деньги за всё это отсылал на другой счёт. Указал номер счёта моего друга.

Закончил со всеми делами в этом мире.

Поставил точку.

И в «Тополе».

И в своей летописи.

Закроюсь сейчас здесь. И буду сидеть, спать. Мучиться головной болью. И ненавидеть всех, кто нарушает мою тишину. Моё святое затворничество.

Таблетки, по всей видимости, наконец-таки начинают действовать. Боль растворяется. С трудом держу глаза открытыми, в голове всё плавает, будто мозг задвигался и стал самолично размешиваться, перетекать, меситься, точно тесто… то собираясь в один комок, то растягиваясь, как карамель… обретая перламутровый перелив.

Чуть ли не падая, добредаю до всклоченной кровати.

И уже едва что-то разумею в этом мире…

… жую.

Большими ложками

Впихиваю в рот

Варёные овощи.

Вкус

Отвратный

Растекается со слюной

По гортани

И нёбу.

Начиняю до упора

Рот

Нашинкованными

Варёными

Морковью и свёклой.

Пытаюсь жевать,

Но щёки распирает

До острой боли.

Их сводит.

Язык немеет.

А всё продолжаю,

Не теряю надежды

Всё это прожевать

И благополучно

Проглотить,

Насытившись

Этой гадостью.

Подумываю о том,

Чтобы вывалить изо рта

Всю ту мерзостную

Оранжево-фиолетовую,

Обслюнявленную

Массу.

Но стыдно

Перед людьми,

Которые,

Так же, как и я,

Собрались здесь

За обедом.

И я, задыхаясь,

Жую.

Слышу.

Опять.

Холодильник гудит.

Слышу.

Опять на улице собирается молодёжь.

Будут орать.

И вот – орут. Включают музыку, обильную басами. Им весело.

Я же пытаюсь уснуть. И не получается. Слышу холодильник. И ненавижу его. Слышу людей внизу. И ненавижу их.

Всё более мной овладевает это едкое чувство, всё более мои руки поддаются трясучке, всё более мои зубы трутся друг о друга, нижняя челюсть елозит по верхней, эмали всё меньше и меньше, и терпения всё меньше.

Они собираются всегда под моим балконом. Будто специально.

И галдят.

Что ж, думаю, пусть так. По крайней мере, сейчас моя мечта сбудется.

Обнаруживаю себя сдвигающим ненавистный холодильник с места. Натужно, со скрипом. Всё ближе к балкону.

Баночки трясутся, бутылочки трясутся, гремит и позвякивает. А я всё ближе. Всё ближе эта ночная прохлада. Всё ближе эти кованые перила. Ближе воздух. И ближе сотрясение этого воздуха дурацкой музыкой для умственно отсталых.

Двигаю. Пыжусь. Едва ли получается транспортировать эту белую, бубнящую громадину. Но наконец удаётся оказаться с ним на балконе. Я потный, уставший, запыхавшийся. Но радостный оттого, что те сучьи дети не успели разойтись. Их машина стоит прямиком под моим балконом. И вокруг неё они ошиваются. Смеются. Шутят. Вопят.

Пододвигаю холодильник ближе к перилам. Задерживаю дыхание и отрываю холодильник от балкона.

Он переваливается.

Падает.

Бом!

Последний.

Окончательный.

Мой.

Крики.

Сквитался сразу с двумя своими мучителями.

Ухожу.

Внизу до сих пор крики. Боли и ужаса.

Матершина.

Устал.

Совсем не осталось сил.

Достигаю кровати. Обнимаю постель. И в сладких для уха шумах чужой агонии засыпаю. Радостный.

Отмщённый.

… в чём состояла моя жизнь?

В пору моего созревания, я часто сокрушался о том времени, которое я невоздержанно трачу на порнографию, на её просмотр, тщательное изучение, будто бы, как я себя пытался утешить в прошлом; но то было не чем иным, как поиском зрительных впечатлений для наиболее чувственного оргазма посредством медленного и неспешного онанирования. От скуки. Я смаковал эти минуты и даже часы, обозревая живописные виды сплетающихся друг с другом языков и гениталий. Превращался в пышущее желанием животное, трясущегося кобеля с мощной, дрожащей от нетерпения эрекцией. Получив желаемое, я тут же ник, опадал, задумывался, глядя на стрелку часов, о бесцельно проводимом мною времени, которое бы я мог употребить гораздо полезней. Я мог читать, говорил я себе, я мог писать, не ленился я себе повторять. Но как только мои тестикулы вырабатывали достаточное количество тестостерона снова, все мои противоречия на время исчезали, и мне в очередной раз необходимо было только визуальное и механическое стимулирование; и больше ничего…

Насмотревшись порно, я часто испытывал опустошение, моральную растерянность. И спасался от этой этической проблемы с помощью чтения, усиленного, интенсивного. В ту пору мне сильно помогали «Отверженные» и «Дон Кихот». Я пялился на чужие изощрённые сношения. Обильно кончал. И шёл читать Гюго и Сервантеса. Восполняя баланс.

И всё же очень часто меня донимали мысли о том, правильно ли я живу? На что трачу свою жизнь? Не будет ли «мучительно больно за бесцельно прожитые годы»? Не стану ли я въяве героем Паланика? Этаким маргиналом? – задавался я вопросом. И не являюсь ли им сейчас? Несчастным одиночкой? Безответственным изгоем? Доводящим всё до абсурда…

Не люблю охотников.

Рудимент традиционного общества.

Нелепый контраргумент феминизму, кастрировавшему мужчин.

Эмансипация – странная вещь. В XXI веке ставшая неким синонимом истерии. И пандемией умов.

Эти постоянные глупые споры о том, кто же важнее: мужчины или женщины? Последние любят повторять, считая это веским аргументом, что в их матку всё же можно подсадить что-то, кроме мужской спермы, и продолжить человеческий род, а мужчинам никак не подсадишь – этакая кичливость собственными матками и вагинами. Готовы пихать себе между ног всё, что угодно, лишь бы не признавать очевидного факта, что оба пола одинаково значимы в процессе деторождения. Никак не могут успокоиться в своей феминистической мании. Наверное, единственное, что их удовлетворит, – это кастрация всего мужского населения; жестокая месть; какой-то странный комплекс: глубинная обида за все притеснения женщин прошлого, которая всё никак не даёт покоя женщинам нынешним.

(из публикаций)

Надо же, сейчас только вдумался в это: столько лет прошло – Зершторен мне удалось написать в девятнадцать… а сейчас мне, едва дышащему, двадцать семь… прошло восемь лет, но ни одна хоть сколько-нибудь достойная книга у меня не вышла… я всё себя утешал, говорил себе, что времени ещё навалом; и за этими отговорками я скрывался, оклеивал ими всего себя… и ничего не делал. Писал увлечённо материалы для журналов, для интернет-порталов, жил по инерции, будто успокоившись, перебесившись, удовлетворённый созданием Зершторена; но зачем мне всё это было нужно? Зачем, если не исполнил своё главное предназначение? Хотя сформулировал его полно, ещё будучи ребёнком: «я буду писателем».

Человек живёт, чтобы оставить после себя след.

Философы говорят, что по смерти человека, его сущность остаётся в тех, кто его помнит, и в том, что он оставил после себя.

Память людей – эфемерна и непостоянна. Поэтому сущность в ней акцидентна. Субстанциональность, константность, бессмертие сущность обретает только в том случае, когда её носитель был великим творцом. Творцом искусства, истории, творцом этого мира, в котором все мы с вами живём…

Оставить след – вот смысл жизни.

Кто-то оставляет после себя только грязь, наследив. А кто-то – проложенный путь для последующих поколений странников. Пути вдохновения.

И, наверное, мне всё же можно назвать себя таковым. Тем, кто проложил этот путь. И пусть хотя бы лишь одним своим детищем…

Один человек – один проложенный маршрут. Всё же что-то.

«Молодые арабы думают только о потребление да сексе. Их заветная мечта – американский образ жизни, сколько бы они ни утверждали обратное; их агрессивность – лишь проявление бессильной зависти»²³.

Социологи и психологи, прочие исследователи говорят о том, что, попав в более свободную среду, в Европу, нежели их родина, подчиняющаяся строгим правилам религии, мусульманам «сносит крышу», этот яркий контраст позволяет им почувствовать вседозволенность; наученные сдерживать себя только в условиях жёсткого подчинения и диктата, у них просто нет навыка самоконтроля в условиях свободной воли.

Выходит, что ислам с традицией запрета и строгости взращивает не людей, а дикое зверьё, для которого мусульманство – не более, чем цепь; и единственная цель этого зверья – с цепи сорваться?

(из публикаций)

Господи, научи меня терпеть. Научи прощать. Научи любить.

Столько мог успеть, столько ещё мог сделать, но не успел и не сделал.

Но то лишь пустое разглагольствование; сослагательное наклонение означает абстракции, небытие, которое лишь могло при каких-то мифических обстоятельствах стать бытием. Могло, но не стало. А значит, я успел всё, что мне нужно было успеть. И сделал всё, что было необходимо и что было в моих силах.

Я порой вижу потолок, свой родной потолок, который стал для меня уже таким далёким, таким нереальным. Через секунду снова проваливаюсь в темноту, где звучат мои размышления. Я их слушаю, соглашаюсь ли с ними или же нет, безразлично – они просто витают здесь, равнодушные к моему мнению. Они есть и этим они правы. Разрозненные, они пытаются собраться в нечто оформленное, атомарное, но у них всё не выходит. И поэтому они блуждают здесь фракционным паноптикумом, и всё никак не могут собраться вместе. Сложиться в один текст, в единое тело, организм, систему, логичную, структурированную.

Отголоски чего-то большего, которое всё не является в этой тьме, в этом чёрном хаосе первичных материй. Моего разума…

Вся моя жизнь – это трагедия. Грандиозная постановка с затаившими дыхание зрителями. Амфитеатр. И я – обдуваемый жарким ветром. Уставший за долгие годы, пока идёт эта героическая пьеса.

И сейчас, в конце, в финале, когда deus ex machina скромно ждёт развязки не вмешиваясь, ко мне нисходит высшее знание. Моё саморазрушение достигает пика, коего так желал Тайлер Дёрден, коего упорно из века в век добиваются многие и многие мыслители. Я, отринувший всё, что тянулось за мной шлейфом, душащим, замедляющим шаг, я вижу теперь себя, с челом, сияющим огнём просветления; освобождённый, я вьюсь по своей постели от предсмертных судорог и в блаженном бреду повторяю: «Я люблю их…»

Всех, кто есть на этом свете; я проникаюсь к ним сочувствием, жалостью… во мне не остаётся места ненависти; каждого меня обидевшего и оскорбившего – я прощаю, во мне осталась единственная ширь, без края и начала, бесконечная пустота, тот бушующий хаос, пребывающий трансцендентно внутри и вне нас, объемлющий и всеохватный…

И здесь, пред самим собой, я даю отчёт всему, что́ я представляю и представлял когда-то; я говорю себе, что во мне больше не обитает зло, во мне не копошатся смуты и гнев; отстранившись от мира, я возлюбил его, все его проявления, все его виды и всех его обитателей… и говорю я так потому лишь, что мне несть возврата, тот мой катарсис пред забвением, когда ни страха нет, ни паники, а одно лишь смирение пред роком, повиновение высшей силе, стеной возвысившейся пред моей трагедийной фигурой. И в этом моё величие, в этом мимолётном совершенном освобождении, в безразличии и равнодушии, которые равняют меня с богами; которые ставят меня в одну линию с ними, и стать наша, и тени наши – равнозначны. В моём бессилии что-либо изменить я и обнаруживаю это превосходство… ибо смерть моя – уже моё настоящее. И никто надо мной уже не властен. Ни люди, ни понятия, ни мнения: ни даже время, ни даже пространство.

И казалось бы, ощутив в себе эту колоссальную любовь, я должен сокрушаться тем, что оставляю этот мир; познав эту силу, я должен страдать и выть оттого, что не смогу применить эту силу.

Но нет…

То – заблуждение.

Только сейчас я – оплот вселенской любви.

Только сейчас я – воплощение глубинной силы.

Патетически я не буду говорить, что будь у меня второй шанс, я бы прожил жизнь лучше. Я бы прожил жизнь также. Даже и с воспоминанием об этих волшебных мгновениях моей деструкции. Поскольку иллюзия того, что времени у нас в запасе очень и очень много, развращает, в действительности разрушает, но не оболочку, а саму сущность. И стоит смерти отдалиться от нас хоть чуть-чуть, мы тут же о ней забываем. О нависавшей над нами тени мы вспоминаем лишь в момент её очередного явления нам.

Получив же в своё распоряжение ещё день-другой, я снова возымею в себе смуту и ненависть. Снова я буду злословить и проклинать.

Только сейчас я обрёл счастье.

Только сейчас я его познаю.

В момент моего уничтожения. В момент моей заключительной трансформации. И в момент долгожданного обретения истинной сущности, обретения завершённости. Оканчивается существование. Появляется смысл.

Я – Прометей. Я следую, подчинён, фатуму. И, низверженный в чёрный Аид, я остаюсь легендой, бессмертной притчей о моём разрушении.

Это – моё откровение.

Моё бытие-к-смерти.

Мой апокалипсис.

Эпитафия Мизантропу № 18

Надпись эту начертали здесь просто для украшения,

и чувства,

ее преисполняющие,

столь же воображаемы, как и сам отшельник.

Человек рожден для общества.

Как ни далек он от мира, он не способен совсем его забыть,

а быть забытым миром

для него не менее невыносимо.

Исполнясь отвращения

к греховности и глупости рода людского,

мизантроп бежит его.

Он решает стать отшельником и погребает себя

в пещере на склоне какой-нибудь мрачной горы.

Пока ненависть жжет ему грудь,

возможно, он находит удовлетворение в своем одиночестве,

но, когда страсти охладятся,

когда время смягчит его печали и исцелит старые раны,

думаешь ли ты, что спутницей его станет безмятежная радость?

…

Более не укрепляемый силой своих страстей,

он начинает сознавать однообразие своего существования,

и сердце его преисполняется тягостной скукой.

Он смотрит вокруг себя

и убеждается, что остался совсем один во вселенной.

Любовь к обществу воскресает в его груди,

он тоскует по миру, который покинул.

Природа утрачивает в его глазах

всё свое очарование.

Ведь ему

указать на ее красоты некому,

никто не разделяет с ним восхищения

перед ее прелестями и разнообразием.

Опустившись на обломок скалы,

он созерцает водопад рассеянным взором.

Он равнодушно смотрит на великолепие заходящего солнца.

Вечером он медлит с возвращением в свою келью,

ибо никто не ожидает его там.

Одинокая невкусная трапеза

не доставляет ему удовольствия.

Он бросается на постель

…

унылый и расстроенный, а просыпается

для того лишь,

чтобы провести день

такой же безрадостный и однообразный,

как предыдущий.

(Мэтью Грегори Льюис. Монах)

Я хочу заботиться о том, что мне принадлежит,

А остальное – сжечь и испепелить.

Разорвать, разбить,

Раздавить, растрепать.

Я иду вдоль садовой ограды

И вновь чувствую это желание…

Я забираю ваше шмотьё –

Буду его уничтожать!

Распиливать, расчленять,

Не спрашивая, разбивать!

А теперь – королевская дисциплина,

Оторвать кукле голову,

Повреждать, раскромсать, разлагать…

Разрушать!

Я бы охотно ещё что-нибудь разрушил,

Но всё же мне это не позволено,

Я хочу быть хорошим мальчиком,

Но это желание настигает меня…

Разодрать, разбивать,

Раздавить, изорвать,

Разрубить и стащить,

Не спрашивать – разгромить,

Раздробить, изранить,

Поджечь – и сбежать,

Распилить, расчленить,

Сломать, отомстить!

(Rammstein – Zerstören)

Каждая жертва найдет себе жертву.

В нашем мире, где есть только люди и нет человечности.

(Чак Паланик. Призраки)

(май 2015 – апрель 2016)

Примечания

1

Ряд химических веществ, которые поочерёдно вводят осуждённому в организм для его безболезненной смерти: первым вводится тиопентал натрия (анестетик, используемый в меньших количествах при операциях), затем – павулон, парализующий дыхательную мускулатуру, в конце – хлорид калия, который приводит к остановке сердца.

(обратно)

2

В. В. Набоков. Лолита

(обратно)

3

Персонаж комиксов о Человеке-Пауке.

(обратно)

4

Lindemann – Praise Abort

(обратно)

5

Речь идёт о нашумевшем кинофильме «Борат» с комиком Сашей Бароном Коэном в главной роли.

(обратно)

6

Алан Мур, Дэйв Гиббонс. Хранители.

(обратно)

7

См. Чак Паланик. Бойцовский клуб.

(обратно)

8

См. Чак Паланик. Колыбельная.

(обратно)

9

См. Чак Паланик. Призраки.

(обратно)

10

Смерть Питера Паркера произошла в семисотом номере «The Amazing Spider-Man».

(обратно)

11

Закон «Бена-Бакки-Тодда» гласит, что в мире комиксов никто не умирает навсегда, кроме троих персонажей, которые уже никогда не воскреснут: дядя Бен (покойный дядя Питера Паркера; застрелен грабителем), Бакки Барнс (друг и сослуживец Стива Роджерса, Капитана Америка; погиб во время Второй Мировой войны) и Джейсон Тодд (второй Робин, жестоко убит Джокером). Однако впоследствии невоскрешаемость и этих персонажей была пересмотрена, в частности: после смерти Стива Роджерса Бакки занял его место и стал вторым Капитаном Америка, а Джейсон Тодд воскрес, став Красным Колпаком.

(обратно)

12

Камшот (от англ. cum shot – «выстрел спермой») – жаргонный термин, изначально берущий начало в порнографии для обозначения мужской эякуляции на партнёра (в рот, на язык, на грудь («жемчужное ожерелье»), на лобок, на живот, на ноги и так далее). Наиболее часто достигается путём мастурбации, минета или ручной стимуляции пениса. Камшот нередко является объектом сексуального фетишизма, является финальным аккордом большинства порно-сцен. В зарубежной литературе также носит названия nutshot, pop shot и money shot.

Снежки (игра в снежки) – сексуальная практика, при которой мужчина эякулирует в рот партнёрше (партнёру), а та (тот) передаёт его сперму другой партнёрше (партнёру) или возвращает первому партнёру, чаще всего через поцелуй.

Буккакэ (от яп. буккакэру) – «разбрызгивать воду», иногда неверно – «буккейк» или «буккаке») – форма группового секса, при котором, в самом распространённом случае, группа мужчин, попеременно (или вместе) мастурбируя, эякулируют на одного участника, преимущественно на его лицо, рот, глотку и даже в нос.

Гоккун – термин японского происхождения, означающий сексуальную практику, когда женщина выпивает сперму нескольких мужчин, предварительно собранную в прозрачную ёмкость (рюмка, стакан, фужер и т. п.) Также встречаются вариации, когда сперму слизывают с прозрачного столика, тарелки, с ложки.

(обратно)

13

Имеется в виду Джон Томпсон, знаменитый порнограф.

(обратно)

14

Марк Миллар, Джон Ромита мл. Мордобой (англ. Kick-Ass).

(обратно)

15

Пирамида Маслоу.

(обратно)

16

При взаимодействии лакмус окрашивается: кислота – красный; щёлочь – синий; нейтральная среда – фиолетовый.

(обратно)

17

См. Чак Паланик. Удушье.

(обратно)

18

Философский метод, посредством которого в процессе диалога учитель подталкивает ученика к вопросам, которые помогут ему добраться до истины.

(обратно)

19

Персонаж мультсериала «Симпсоны», клоун, чьё сценическое амплуа доброго весельчака кардинально отличалось от того, что он собой представлял в реальной жизни: злобный, скабрезный наркоман.

(обратно)

20

См. Фрэнк Миллер. Город Грехов. Том 1: Трудное прощание.

(обратно)

21

Чак Паланик. Дневник.

(обратно)

22

Т/с «Теория большого взрыва».

(обратно)

23

Мишель Уэльбек. Платформа.

(обратно)

Оглавление

0

1

2

3

Финал

  Пролегомена

  Книга суда

  Книга просветления

  Книга обиды

  Апокалипсис

*** Примечания ***