Подкидыш, или Несколько дней лета [Наталья Игоревна Гандзюк] (fb2) читать онлайн

Пожар начисто вымыл из головы Гавриила воспоминания о прошлом. Он стоял по щиколотку в реке, он наконец-то был дома. «Наверное, я сошёл с ума», – думал Гавриил, – «ибо река стала мне домом, но я же не рыба… А хотел бы я стать рыбой и соединиться с рекой? Нет, ещё подышать хочется» – он вздохнул глубоко и почувствовал себя счастливым. По воде шла рябь. Время по солнцу близилось к одиннадцати, когда он почувствовал голод. От вчерашнего ужина с Зинаидой, у него остался хлеб, пару огурцов и мёд, которые он взял на реку. Устроившись поудобнее на боку, как древний иудей, он нарезал в миску огурец, залил его мёдом и макал этот нехитрый салат хлебом. Гавриил оставил кусок хлеба рыбе, на случай, если она появится, и опять встал к реке. Клёва не было, как будто река вымерла. Бывало и так. К этому Гавриил был тоже готов. И еще… с недавних пор рыбак воспринимал реку, как живое существо, когда думал – знал, что река читает его мысли, и сам читал сверкающие строчки на воде, понимал её язык, слушал её и слышал. Клёва не было до полудня, а потом он вынул несколько карасей, и хотел было отправляться домой, но вдруг увидел рыбью голову, торчащую над водой.

– Ну? – спросила голова, – Подумал и надумал чего хочешь?

– Хочу, чтобы вскорости на месте старого храма новый отстроили, и чтобы не пустовал он, и чтобы колокола звенели на месте том.

– Стоп! Гавриил! Всё. Три желания приняты, дурья твоя голова, для себя что хотел?

– Для себя хотел.

– Храм для себя?

– Да, когда он над рекой возвышается, и колокола на колокольне звенят, хорошо мне на душе, тихо, высоко, смирно. И счастлив я.

– А что же, Гавриил в храм не ходил, в служениях не участвовал?

– Я рядом стоял. Мы вдвоём стояли, а теперь я один остался.

– Дурень ты, Гавриил. Был дурнем, дурнем и остался. Хотела я тебе помочь и одарить тебя, да вижу, что не в коня корм.

На это рыбак не ответил, но бросил на середину реки Зинаидиного хлеба. Рыба подплыла поближе, взяла хлеб в плавники, кусала его и чмокала от удовольствия. Какое-то время она была увлечена едой, потом посмотрела на Гавриила и заплакала.

– Жалко мне тебя, Гавриил, бери меня в жёны, не пожалеешь.

– Мне вчера Зинаида уже предлагала, – сказал Гавриил и рассмеялся, – но она бабушка, а ты ещё хуже, ты – рыба. Как я тебя в жёны возьму?

– А так, ответила рыба. Встанешь однажды ото сна с кровати своей, выйдешь на порог, а я на пороге уже, красивая и наряженная.

– Ты же королева рыб. Разговариваешь. Желания исполняешь. Зачем тебе человеком становиться?

– Каждый из нас человеком хочет стать, да не каждый может, – рыба подмигнула Гавриилу, взяла в охапку краюху хлеба и ушла в глубину тёмной воды.

Тем временем, Бедов никак не унимался, всё плакал. Его нежная душа горько страдала от потери брата. Илларион был для Бедова ближним, коллегой, мастером, он не мог смириться, что другого уже нет. Возникшая пустота не хотела заполняться ничем, влюблённость в Верку куда-то исчезла, и он не мог бы сейчас сказать – на время или навсегда. После чая Бедов пил валерьянку, потом – самогон, но ничего не помогало, пока Аркадий не заговорил о культурном центре и библиотеке:

– Пока библиотеку можно организовать в помещении управы, и там же проводить ваши встречи.

– Нет, – сразу отказался Бедов, – только у меня дома.

– Я тебе дело предлагаю. Будешь директором центра, этого самого, культурного. Я, Витя, живу здесь, В Малаховке, и хочу, чтобы людям было чем заняться. Хочу, чтобы сюда люди ехали, а не отсюда. На сегодняшний день дела плохи, Вить.

Пока мужчины разговаривали, Вера тихо собралась на работу и ушла. Огромное солнце лило милость ей под ноги и на плечи, миллионами рук раскидывало любовные сети. Оно освещало пепелище, и опустевший дом священника, обнимало Гавриила, ласкало всех кошек Малаховки, всё зверьё, всех птиц, жуков, травинки, и ничто не укрылось от его внимательного взгляда, который не докучал, но дарил жизнь.

Тем временем в районном центре рядом с больницей, куда ночью привезли девочек в шоковом состоянии, в квартире главного врача больницы, спала Соня. Соне снился Илларион, который поднимался на небо внутри прозрачного шара. Вдруг, он увидел Соню как будто из-за стекла, улыбнулся ей и сказал: «Не волнуйся за меня и прости. Наконец-то я уверовал, Сонечка, иду к Отцу. А ты замуж выходи и не тоскуй по мне. Запомни сон! Соня!» Соня вскочила на кресле-кровати. Была ночь. Сердце её щемило и колотилось. Она дотронулась ладонью до тёмного ночного стекла, и ей показалось, что снаружи Илларион смотрит на неё, приложив свою ладонь к её ладони. «Прощай», – тихо сказала Соня. Илларион кивнул ей и исчез. Она вышла на ночную улицу и пошла в сторону больницы.

Этой ночью Валерий Петрович много раз собирался пойти домой, но ему всё время что-то мешало. То приступ у уже прооперированного Соловьёва, то в отделении реанимации больной так и не вышел из кризиса и умер. А тут ещё, на тебе, привезли дочерей Сони, и обе были бледны, как снег. Они не плакали и молчали.

. Выслушав бригадира «скорой» и вникнув в суть дела, Валерий госпитализировал девочек, собственноручно ввёл им успокоительное и они уснули. На мгновение он вошёл в кабинет, чтобы, наконец, пойти отдыхать, но из «приёмного» опять позвонили – к нему пришла Соня. «Такой вот день», – подумал главврач, – «такая вот ночь». Ему приходилось сообщать о кончине близких. Но как привыкнуть видеть бездонные от горя глаза и читать немые вопросы на лицах? На этот раз сообщать надо было Соне:

– Соня… Ваших девочек привезли. С ними всё в порядке. Они госпитализированы и спят… Но дело в том, что ваш муж…

– Я знаю, вдруг сказала Соня. Его больше нет. Теперь мне нужно возвращаться обратно в деревню.

– Зачем?

– Как он погиб?

– Сгорел в храме.

– Значит, и храма больше нет.

– Он спас иконы. Спасал их – выносил из пожара. Вернулся за последней, и храм обрушился. Завтра я поеду с вами на место, и мы заберём тело. Я понимаю ваши чувства, но не торопитесь.

– Что я буду здесь делать? В деревне я хотя бы храм содержала в чистоте и молилась.

– Молиться можно везде. Это я вам не как священник говорю, а как простой человек. А дело я вам найду. Пойдёте на курсы медсестёр, выучитесь – будете работать в больнице.

– А вы?

– Что я?

– Вы не боитесь меня и моих детей?

– Соня… Мне некогда бояться. Я человек-машина, но всё же человек, и если вы хотя бы попытаетесь пожить рядом со мной, я буду вам благодарен. В моём доме пусто и холодно, а с вами и вашими детьми мне будет теплее. Не уживётесь со мной – всё равно вам другую жизнь начинать, к старому возврата нет.

– Почему вы один?

– Я люблю свою работу, вернее нет, я чернорабочий у неё. Я даже не спрашиваю себя, счастлив ли. Моя больница мне – дети, жена, машина, дача, хобби и увлечения, зверьё, марки, любимая музыка и отпуск. Вы представляете, как я живу? И какая женщина меня выдержит? Может быть, и вы сбежите от меня на третий день со своими детьми. Женщине нужен мужчина, а не его работа, но ни одна из них не смогла соперничать с медициной. Я хочу, чтобы вы это знали. Пойдёмте домой, прошу вас.

Второй раз за ночь они проделали путь от больницы до дома, но между этими двумя путешествиями лежала пропасть. Войдя в квартиру, оба отправились на кухню.

– Будете со мной кушать?

– Нет, спасибо, я уже поужинала, ответила Соня, и тут вдруг увидела лицо Валерия Петровича близко. Оно было грубоватое и изъеденное морщинами. Он выглядел старше своих лет. Он был очень уставшим. Очень. Его усталость копилась годами и не находила выхода. Валера не давал себе отдыха, он постоянно не высыпался. Казалось, что ещё немного – и он взорвётся усталостью на сотни мелких изношенных клочков, и никакая сила не соберёт его воедино.

– Вам надо отдохнуть, Валерий Петрович.

– Да… Скоро. Поухаживайте за мной, покидайте в тарелку какой-нибудь еды.

Пока Соня собирала на стол, догадываясь, где на чужой кухне лежат приборы, где в сушке висят тарелки, где хранится хлеб, Валерий открыл холодильник, достал водку, потянулся за стопками и сказал такую речь:

– Я видел много смертей, но нельзя сказать, что я привык к смерти. У меня умирали на операционном столе и после, умирали и те, кто ждал операции. Я богат смертями, а делал всё что мог, чтобы спасти. Иногда операция проходила, как отлаженный часовой механизм, а жизнь человека выскальзывала… И ни уловить её, ни удержать… Она не в нашей власти… Поэтому, Соня, не вините себя. Помянем вашего мужа.

Они встали и, не чокаясь, выпили. Потом он подождал, пока она соберёт и помоет посуду и сказал:

– Можно я вас попрошу сегодня спать рядом со мной? Не заниматься любовью, а спать, только и всего, я вас не трону.

– Хорошо, – ответила Соня.

Валерий Петрович присел на свою огромную кровать, быстро разделся и упал на подушку. Соня прилегла рядом, не раздеваясь, поверх одеяла и потрогала его руку. Она была ледяная. Валерий сразу заснул, и когда он заснул, рука постепенно начала теплеть. Соня не спала. Она смотрела на большую фигуру рядом с ней, и ей хотелось обнять, согреть и хоть чем-то облегчить ношу. Потом силы оставили её, она уснула и ей опять приснился Илларион, который летел в небо, увлекаемый фигурой Христа: «Благословляю! Благословляю!» – кричал Илларион, и криком его, и эхом от крика переполнялась земля и небо. Утром она была разбужена голосами девочек в прихожей. Пока она спала, Валерий уже успел созвать на утреннюю пятиминутку дежурных врачей, поднять и привести домой девочек – и уже бежал обратно – нужно было освободить время для поездки в Малаховку.

– Мама! Почему мы здесь? – спросили девочки.

– Это теперь ваш дом, – сказала Соня, и девочки не услышали в её голосе ни радости, ни печали, и это удивило их.

Блаженная Юлька собиралась в ателье и пела. «Вот интересно, – думала Юлька про птиц, – они такие маленькие, а поют так громко! Что, если и человеку дать такой же голос, как у птицы!» Это было даже страшно представить! «Хорошо, что всё так, как есть». Мать попросила блинов, и Юля стояла над десятым, любуясь узорами на тесте.

– Мам! А тебе хватит десять? Мне уже пора, я вечером допеку.

– Хватит, доча, беги. Я покушаю и гулять пойду.

– Ты же вернуться обещала, огородом заняться. Всё запущено, а я не успеваю.

– А, ничего. Пусть травка подрастёт, день придёт, и я её прополю.

– Это какого ты дня ждёшь-не дождёшься?

– Жду, когда ты тяжёлая станешь ребёночком, и тебе самой помощь будет нужна, а пока ты и так справляешься.

– Ладно, мамуль, выходит, превратится наш огород в дремучий лес, – Юля обняла мать и выпорхнула на улицу.

«Странная она! Ой, какая странная! На пожаре стояла – улыбалась. Теперь идёт – улыбается», – если и были старухи в Малаховке, все они обсуждали Юльку. А Юле и впрямь было странно и хорошо, и видела она над пожаром взлетающие в небо фигуры и чувствовала смутный, блуждающий по ней взгляд Аркадия. И смотрела, как от каждого стоящего вокруг огня человека, во все стороны тянутся нити и сплетаются где-то не здесь. Может быть, увиденная ею ткань – это и есть время?

Иногда она приходила на могилу к отцу и разговаривала с ним. Последние годы, перед его смертью бесед у них почти не было.

– Привет, пап! – говорила Юлька, – и кормила старого кладбищенского кота. Кот жадно ел. Юлька смотрела на него с нежностью и продолжала, – Ты как? Как у тебя тут хорошо, спокойно. Мать вроде оклемывается, а то тебя всё по деревне искала. Я тут тебе конфеток принесла, картошечки жареной, как ты любишь, творожку…

Юлька никогда не носила на кладбище цветы. Цветов полевых хватало в округе и так, только успевай, выдёргивай, а то забьют так, что и отцовского креста не будет видать. Принесённую еду с удовольствием растаскивали птицы, мышки-полёвки и кот со странным именем Герман. Сколько лет он тут живёт – никто не знал. Говорили, что кто-то его пригревает зимой в деревне, а в тёплое время года он селился возле могил, и, можно сказать, сторожевал. Герман был общительным, но сильно не докучал, и если понимал, что людям не до него – исчезал незаметно, как ангел. Как, почему и зачем он здесь, было известно одному лишь коту. Юлька продолжала:

– У меня всё хорошо. Я шить обучилась и мне нравится быть среди людей. А ещё я влюбилась. Только ты не ругайся, папуль, он женатый человек, но мне больше никого не попалось. Этот попался. Внешность у него никудышняя, но разве выбираешь, когда влюбляешься? Только ты не ругайся, папуль, он глава нашей управы…. Тут она помолчала, а потом, продолжила, – но мне какая разница, он же человек. И потом, женат на красавице. Да ты знаешь её! В неё все мужчины Малаховки влюблены, да что с того? Разве будешь счастлив этим? Да я не надеюсь ни на что, не думай. Просто летаю, пока тоска меня не скрутила. А может и не скрутит, как думаешь? И буду летать теперь всегда, да так не бывает, знаю. Тебе от матери привет. На кладбище она идти не хочет, говорит, что если не ходит на могилу, надеется, что жив. А я ей говорю, что ты и так жив, только туда где вы, нам пока не войти. Ну вот, ты прости меня, я только после твоей смерти очухалась. Так что спасибо тебе, что ты умер. Думаешь, легко это было, жить сиротой при живых родителях? Я и не жила. А теперь мы с тобой местами поменялись. Ладно. Давай, пап, до скорого.

Юлька целовала могилу, и Герман провожал её до границы кладбища и деревни. Она шла, иногда подпрыгивая и зависая в утреннем воздухе, но улицы были пусты, и никто не видел, как женщина подпрыгивает и парит над огородом и домами, как пыльца или дым.

Фёдор понял, что всё надо делать быстро. Быстро посетить Аркадия и быстро уехать. Есть время неспешности, но и есть время побега. Он не зашёл к Веденским, а подался прямиком в вотчину Аркадия, в самый центр посёлка, где на главной улице стоял главный дом, украшенный флагом. Дом был ничем не примечателен – двухэтажный, каменный, с первого взгляда и не поймёшь, что это мозг и сердце Малаховки. Он не был обнесён забором, как и Веркин магазин, это и отличало его от всех остальных домов. Там, в просторной светлой комнате Аркадий Рукомойников и Виктор Бедов планировали своё будущее. Проходило это вначале в форме беседы, но робость и нерешительность Вити выдавало в нём отсутствие способностей руководителя и Аркадий вначале сник, но потом решил выбить из Бедова ответы на интересующие его вопросы, и беседа стала напоминать допрос. Бедов сидел на стуле, а напротив него, набычившись, облокотившись на стол обеими руками, навис Аркадий, напоминавший скорее братка, чем доброго пастыря. А как всё хорошо начиналось:

– Всё, Бедов, – сказал Аркаша, когда они вошли в управу, – Беды твои закончились. Начинаем новую жизнь.

Эти слова очень напугали Витю, потому что он был привязан к старой жизни, и она ему нравилась.

– Одна голова хорошо, а две лучше, – продолжал Аркадий. Ты – поэт. У тебя с воображением должно быть всё хорошо, а без мечты, пусть даже нелепой и фантастической, нам не выжить. Ты будешь мечтать, а я реализовывать, так сказать, претворять их в жизнь.

– О чём мне мечтать, – спросил Бедов.

– Как о чём? О том, как расцветёт наш край, какие дома мы здесь построим, какие фермы? Что уникального есть у нас? Что мы можем приумножить? Что открыть? Может, больницу?

– Аркадий, это ваши мечты, а не мои. Я не знаю, чем одна порода коров отличается от другой. Я не понимаю, на какие деньги мы построим здесь больницу. Для кого? У нас жителей человек двести. Мы вымираем, как панды.

– Где двести – там и пятьсот. Где пятьсот – там и тысяча. Какие культурные ценности есть в Малаховке, кроме твоего кружка?

– Храм сгорел.

– Бедов, не беси меня – прорычал Рукомойников, нависая над Виктором, и с этой минуты разговор начал напоминать допрос, – какой ты поэт, если с воображением у тебя туго?

– Так вы же хотите, чтобы я не воображал – планировал, а планирование растёт из реальности, а с реальностью я не дружу, – Бедов вжался в стул, а Аркадий склонился над ним:

– Что у нас есть, чем можем мы гордиться, что можем другим показать и сказать – вот, это мы?

– Зинаида, – тихо, почти шёпотом сказал Виктор, – такого нигде нет. Ещё Бубнов барабаны делает, так он их тут же вывозит и продаёт, а Зинаида искусством занимается, а искусство – оно дороже золота. Если человек искусством занят – живая у него душа.

– А у меня что же, не живая? У меня, стало быть – мёртвая?

– Я так не говорил.

– Бедов, а ты не сектант?

– Нет.

– Сектанты всегда говорят, что они не сектанты. Что ты думаешь о Малаховке?

– Ничего не думаю. Просто живу.

– Так нельзя.

– Можно.

– Нельзя жить для собственной задницы.

– Я не живу для задницы.

– А для чего ты живёшь?

– Не знаю.

– Так нельзя.

– Можно!!! – вдруг во всё горло заорал Бедов, и перешёл на ты, – А ты знаешь, зачем живёшь? Зачем мы рождаемся? Почему мы здесь? Зачем едим, испражняемся, болеем? Почему так несчастливы? Зачем мучаемся? Любим зачем? Зачем рожаем детей? Зачем хотим быть богаче, успешнее? Зачем хотим денег, власти? Вот ты зачем хочешь власти? Зачем хочешь, чтобы Малаховка стала городом? Чтобы дома высокие построить? Чтобы природу загубить? А зачем, если ты через сорок лет в лучшем случае ляжешь в землю? Ага! Ты скажешь, – а рай, а перерождение? Но я ничего не буду помнить, понимаешь? Я всё равно умру, никто не возвращался, всё суета, Аркадий Владимирович, или вы в Бога веруете? Веруете? А верить – значит знать, знать, что он есть! И чувствовать, что ты бессмертен, и понимать, что всё не зря, мы с вами не зря, но я не понимаю! И не понимаю, зачем столько суеты – все чего-то хотят добиться, достичь, зачем? Чтобы через сорок лет лечь в землю богатым и знаменитым? – Бедова колотило – он рыдал. Аркадий опустился на стул и как-то сник.

– Нельзя мне Вить, такие вопросы задавать, совсем плохо станет. Хотя, я ведь говорил тебе, что я боюсь по ночам, и боюсь быть в своём доме, один или с женой, это дела не меняет. Но удивительно, после бессонных и мучительных ночей мир кажется мне чистым и умытым, а сам я – почти бесплотным, и не страшно касаться его, ибо меня вроде и нет. А если болезнь моя пройдёт, и я начну всерьёз думать о себе? Вот тогда и придёт мне крышка гораздо раньше отмеренного тобой срока. Страшно жить. Кидаюсь в работу и плыву.

– Вот вы и заговорили, как поэт.

– Какая разница, как я говорю? Так, или по-другому… время уходит… Может и нужно земле без людей отдыхать, но я пока жив. А пока жив – буду строить, находить работу для людей, деньги. Деньги, они ведь нужны для чего-то, сами по себе они ничто. Всё суета сует, так, как ты говоришь, но опустить руки и ждать смерти я не смогу. И стихи, как ты, писать не смогу.

Чтобы его обнаружили, Фёдору пришлось сопеть, кашлять, скрести штукатурку, но результат был нулевой – увлечённые разговором не замечали вошедшего. Тогда Фёдор прибегнул к пению – и оба разом закрыли рты и посмотрели в его сторону.

– Теперь можно и выпить, – сказал Аркадий, и ушёл куда-то за бутылкой и стопками. Вернувшись, он внимательно посмотрел на Фёдора, и увидел в его клетчатых шортах и футболке что-то знакомое, – В нашем?

– Да.

– А что ты пел?

– Экспромт, – ответил Фёдор.

– И как тебе наша одежда?

– На уровне.

– А ты говоришь, – Аркадий обратился к Бедову, – если бы ты знал, как приятно, когда твоя работа кому-нибудь нужна.

– Я знаю, – сказал Бедов.

– Откуда? Ты не работаешь.

– Работаю. Поэты – это аномальные образования. Ты думаешь, на голом месте все эти ваши швейные мастерские, хлебопекарни и урожаи картошки появляются? Всё это богатство ваше нужно вначале отмолить и отстрадать.

– Хороший тост, – сказал Аркадий, – Иллариона помянуть надо.

– Погиб поэт, – подхватил Виктор…

После стопки водки Аркадия осенила идея:

– Бедов, сказал Аркадий, а если Илларион действительно был хорошим поэтом? Наверное, остались его черновики, записные книжки, дневники? Это всё нужно найти и издать. Деньги мы найдём. Сборник ты составишь, ты и предисловие напишешь. Напечатаем вначале небольшим тиражом. Посмотрим, как книга распространяться будет. А как тебе это помещение для библиотеки? Если всюду будут стеллажи с книгами, а скажем, там, возле окна, будет стоять круглый стол со стульями? Да ты не дрейфь, меняйся. Свежая вода, она ещё никому не вредила.

Бедов попытался что-то возразить, но тут в беседу вступил Фёдор:

– Всё как в сказке. Так не бывает, что за считанные дни проходит целая жизнь. Только что с этим делать?

– За это надо выпить – сказал Аркадий, подошёл к окну и распахнул его. В окно ворвались запахи цветущих трав и деревьев, крики петухов, гоготание гусей, смех индюшек, шелесты ветра.

После второй стопки Фёдор попросил денег и сказал, что ему нужно уехать на время уладить дела.

– Дам, – сказал Рукомойников, – а что дальше?

– Не знаю. У меня мечта – цветы выращивать. Хочу цветочную плантацию организовать. Маленький бизнес.

– Где?

– Может быть, здесь.

– Ещё мечты есть? У нас сегодня как раз такая тема заседания. Давай, выкладывай мечты свои.

– Ещё я хочу вложиться в строительство храма. Деньгами, а может и руками, и головой.

– Ты, Федя, говоришь так, будто жить здесь собираешься.

– Не знаю, может и собираюсь.

– Не понимаю вас, мужики, – Аркадий начал нервничать, – если вы решили что-то делать – делайте! Что мешкаете, телитесь, как девушки. Что ты всё время «не знаю» говоришь, ты же вроде нормальный, не поэт, и с головой у тебя вроде уже хорошо. Когда узнаешь?

– Скоро узнаю. Ещё, хорошо бы мне здесь какой-нибудь дом небольшой занять. Пустуют же дома, а я реставрирую, отстрою, не знаю, буду ли жить постоянно….

– Опять не знаешь? Не беси меня, Фёдор.

– Не могу ничего обещать. Мне дела уладить надо, там на материке.

– А у нас что, не материк, остров какой что ли?

– Да, остров. И я ещё до конца не понимаю, существуете ли вы на самом деле, или всё это мне снится, или может, я уже умер и сейчас на небе нахожусь, но уж точно не в реальности.

– А мы – ангелы? Херувимы и серафимы? Что за глупости! Ладно, Федя, приедешь, потом поговорим. Ладно. Давайте, мужики, по последней, Фёдор, говори речь.

Фёдор взял стопку и сказал:

– Меня звали Андрей, но какая разница? Я вам благодарен.

– Давай без благодарностей, тост говори.

– За встречи. Мы думаем, что есть прощания, а есть только встречи.

– Федя, приходите на наши встречи, вы же поэт! – заволновался Бедов.

– Хороший тост. Будем.

Они выпили, Аркадий вынул бумажник, отсыпал Фёдору купюр, спросил, пойдёт ли тот прощаться к Веденским, а когда узнал, что не пойдёт, удивился и вызвал такси. А потом добавил:

– Я тебя перехитрил. Иди к Веденским. Такси туда приедет.

И Фёдор побежал. Бежал всё быстрее к месту, которое уже называл своим домом. К людям, которых полюбил и прощаться с которыми ни за что не хотел. Все были дома, даже Надежда Васильевна пришла с огорода, будто почувствовала неладное.

– Уезжаешь? – спросил Кузьмич

– Да.

– Приезжай, будем ждать, особенно Света, – Кузьмич улыбнулся.

– Я как будто от матери отрываюсь.

– И мы тебя полюбили.

Надежда Васильевна собрала и вручила Фёдору пакет с бутербродами и овощами, а Светка неожиданно по-мальчишески протянула руку для рукопожатия, и когда Фёдор взял её руку, сжала её так, что Фёдор ойкнул:

– Ты чего? – спросил Фёдор.

– Я так прощаюсь, – сказала Светка, – теперь ты меня запомнишь.

– Я запомню.

– Твоя машина.

По белой просёлочной дороге ко двору Веденских тихо и осторожно, блестя отполированной поверхностью, отголоском другой жизни крался чёрный мерседес.

– Ничего себе, такси, – усмехнулся Кузьмич, – Федя, с комфортом поедешь!

Дверца водителя открылась, и оттуда, ослепительно улыбаясь голливудской улыбкой, вылез белокурый утончённый мужчина в бежевых льняных брюках и чёрной, обтягивающей гибкий торс, майке. Губы у него были чуть тронуты помадой, что насторожило Надежду Васильевну и Кузьмича, а Светку привело в бурный восторг:

– Ну, Федь, тебе таксиста по спецзаказу прислали.

Фёдор, не оглядываясь, нырнул в машину, дверца за ним захлопнулась, он сказал адрес, услышал цену, и они поехали. Таксист оказался разговорчивый – шутил, травил анекдоты, и через некоторое время Федя перестал реагировать на его внешность.

Соня и Валерий приехали на пепелище уже после того, как его пядь за пядью исследовали односельчане. В ближайшем доме, как раз в том, где Семёныч недавно рубил гусей, они узнали странное: тело Иллариона не было обнаружено, никаких следов батюшки никто не нашёл, и это наводило на странные мысли.

– Надо собрать вещи, твои и девочек, – предложил Валерий, – управимся за час?

– Попробуем.

Опустевший дом священника становился всё более одиноким, лишившись Сониных икон, книг, учебников, детских фотографий, одежды, которая ещё хранила тепло и память тел. Погрузив всё в машину, Соня забралась на заднее сиденье, забилась в угол и прикрыла глаза.

– Почему-то я так и думал, – сказал Валерий, отъезжая.

– Что думал? – спросила Соня.

– Что он жив.

Соня ничего не ответила. До города они ехали молча, лишь на одном перекрёстке она отвлеклась, узнав в поворачивающей машине на заднем сиденье Фёдора.

– Как? – спросил у Фёдора белокурый шофёр.

– Всё хорошо, – ответил Фёдор.

– Чего хорошего? – спросил шофёр.

– Давно за рулём? – ответил вопросом на вопрос пассажир.

– Давно.

– Заметно.

– А ты, что решил, что выбрал?

– Вы о чём?

– Человек всегда перед выбором стоит.

– Ничего не выбирал.

– А почему в город едешь? Что у тебя там?

– А почему вы перешли на «ты»? Я с вами дистанцию не сокращал.

– Предлагаю перейти, я людей на «вы» никогда не называю.

– Значит, вас – можно, а вы не можете?

– Не могу.

– Тыкаете, значит.

– Именно это слово.

– Презираете людей.

– У меня смешанное чувство.

– Понятно.

– Что понятно? – водитель засмеялся и обнажил ряд безупречных зубов, – ничего тебе не понятно. Обычно люди пребывают в двух состояниях – либо не понимают, как им жить дальше, либо хотят чего-то, потому что, если ты не хочешь – тебя уже нет.

– Много людей перевезли?

– Много… И что, понравилось тебе в Малаховке? Рискнёшь изменить жизнь?

– Откуда вы это знаете?

– У тебя на лице всё написано.

– Читаете по лицам?

– Читаю. Только ты мне сейчас ярлык не вешай, что я не по призванию за баранкой.

– Точно. Хотел это сказать.

– Я тебя опередил.

– Еду сейчас домой, а сам не понимаю, где дом мой, что оставил я и что меня ждёт.

– Боишься ошибиться? Похвально! А раньше не боялся. Может, заболел?

– Откуда можете знать, что было раньше?

– У тебя на лице написано, впрочем, и так понятно, без лица. Случайностей нет. Не даётся просто так ничего, ни талант, ни безумие, ни любовь, ни смерть, ни болезнь, ни выздоровление. Всё надо заслужить. Всё, видишь ли, на вес золота. Даже предательство и потеря, без этого жить не научишься, рука всё время будет тянуться к сладкому. Ты предавал когда-нибудь кого-нибудь?

– Да.

– Вот и собирай урожай.

– Какой урожай?

– Непонятливый ты. Что посеешь – то и пожнёшь. Вчера посеял – сегодня пожал. Посеял до рождения – пожал после. Так что можешь кричать и отбрыкиваться, говорить: «Это не мне!» – если к тебе волхвы с дарами придут или дёгтем ворота обмажут, ты к этому отношения вроде и не имел!

– К чему вы клоните?

– Ты хочешь жизнь изменить к лучшему. Тихо жить, людям помогать, семью иметь, а что в старой оставил? Руины? Ты думаешь, старая жизнь тебя в новую так легко отпустит? Надеешься на дармовое счастье? Тьфу! Аж противно.

– А! Вы решили судить меня! В душонке моей покопаться!

– Вот ты в город едешь. Что хочешь вернуть? Работу, друзей, жену, дом, деньги? Для чего? Чтобы жить, как и жил? А хочешь я тебе сейчас денег дам? Много. И мы поворачиваем обратно в Малаховку. Счастливый конец! Сажаешь розы, покупаешь дом, вертолёт, Светка рожает тебе детей. Немного чудаковатых, но не одного, а несколько. Ты с Аркадием превращаешь Малаховку в посёлок городского типа. Жизнь удалась! Как тебе моё предложение?

– Вы ангел или демон?

– Какая разница?

– Для меня есть.

– Это потому, что ты своим глупым умишком не соображаешь, что одно неотделимо от другого.

– На ангела вы не похожи.

– Не слишком бел?

– Уж больно сильно улучшить мою жизнь хотите.

– Так что, отказываешься?

– А что взамен?

– Даром.

– Не верю.

– И зря. А хочешь, я тебе погадаю?

– Не хочу.

– А я тебе и так скажу – убьют тебя. Сожгут и прах закопают возле бетонной стены на Карачаровском кладбище. Один раз чуть не убили, а другой раз точно осуществят задуманное. На смерть едешь. Ты выпал из обоймы, стал не нужен.

– Я и так был не нужен. Какая разница, убьют меня, или сам я умру по высшей воле в тот же час, но в другом месте?

– Есть разница. Нельзя вступать в сговор со смертью. Она тебя перестанет уважать. Надо чтить жизнь и выживать до последнего.

– Зачем?

– Такие правила.

– Их многие нарушают.

– По неведению. Я тебя предупредил, что к врагам едешь.

– Спасибо, но сейчас вернуться я не могу.

– Да, понимаю, сам такой, упрямый.

– Как вас зовут?

– У меня сложное имя.

– Я всё равно узнаю.

– Ладно, самоубийца, страшнее человека зверя всё равно нет. Держи волшебные предметы. С возвратом. Подъезжаем к воротам – вон они, первые высотные дома. Предметов три. Первый – ключ. Замки все уже другие. Этот подходит к любой ячейке. Второе – шапка-невидимка, но не вздумай шуметь в шапке и следы оставлять и стоять у кого-нибудь на дороге, тебя сразу найдут. Третье – на крайний случай, если ранят тебя или смерть совсем близка – вот тебе колечко, его надо потереть – и я появлюсь, заберу тебя в места обетованные – шофёр подмигнул Фёдору – Эгей, въезжаем в зону Андрея, тут тебе Фёдором даже не пахнет. Адрес напомни.

Фёдор взял в руки волшебные предметы. Ключ был крошечный, судя по всему от почтового ящика, шапка-невидимка была обычной хирургической одноразовой голубой шапкой на резинке, а железное кольцо не натягивалось даже на мизинец.

– Это они снаружи неказистые, проверять в деле будешь. Оружие не даю, я и так весь в крови.

Андрей притих и всматривался в знакомые улицы, перекрёстки, торговые центры, вывески, вывески, плакаты с рекламой бургеров и гастролей столичных звёзд… Чёрный мерседес слился с массой других разноцветных автомобилей различных марок и плыл в автомобильной реке, и был её частью.

Зинаида шла к Гавриилу с вестями и продуктами. Тот, если уходил на реку, оставлял ей свежевыловленное в ведре на кухне. Зинаида забирала рыбу, быстро резала ему фирменный салат, прикрывала хлеб полотенцем, подметала в доме, и возвращалась обратно – до реки было далеко. Настроение у неё было отличное. Вчера она закончила очередного кота. Кот получился прекрасный, и за ним должен был приехать начальничек – так она называла Аркадия. Начальничек никогда не ходил по деревне – разъезжал на своём пыльном бежевом джипе. Что ей у Аркадия попросить за кота, Зинаида ещё не придумала. Утро было славное, свежее, на небе ни облачка, лето выдалось нежаркое, в палисадниках вовсю цвели пионы – ох, как любила цветы Зинаида! Она шагнула к Гавриилу во двор, и обмерла от удивления! Рядом с крыльцом, в густой траве сидела голая женщина. Волосы у неё были длинные, волнистые и светлые, черты лица – мягкие и правильные, глаза – цвета морской волны, кожа – белая и чистая. «Чур меня» – прошептала Зинаида, – «Это что здесь за диво Гавриил завёл?»

– Ты что голая сидишь, срамница? – спросила Зинаида.

– Я не срамница, я рыба, – ответила женщина.

– Какая такая рыба?

– Речная.

Зинаида много видела и хорошего и дурного в своей жизни, но такое видеть не приходилось.

– А вот что я тебе скажу, рыба ты, или другой какой зверь, голой на людях появляться нехорошо. И как тебе это Гавриил позволил голой из дому выходить?

– Я только что из реки пришла.

– Ох! – Бабушка всплеснула руками и затащила голую женщину к Гавриилу в дом, бросила сумку с продуктами и углубилась в глубину дома, где у рыбака хранились простыни и одежда. Нашла хлопковую белую майку от времени ставшую жёлтой, покопалась в постельном белье, сгребла всё бельё в наволочку, чтобы взять с собой и перестирать. Чистой оказалась льняная голубая скатерть, которую стелили очень давно, в дни счастья. Нарядив женщину в майку, и обернув в голубую скатерть, Зинаида оставила продукты на столе, взяла из ведра карасей, вложила наволочку с грязным бельём в белые руки женщины, и сказала:

– Пойдём ко мне, поможешь бельё донести и выстирать. И прибрать тебя надо, да одеть, негоже сразу мужчине в голом виде показываться.

– Почему? – спросила женщина.

– А ты где видела, чтобы люди голыми ходили? Одеваются. Скрывают срамные места. Ты, я вижу, ни школ, ни университетов не заканчивала. Пойдём, немного тебя подготовлю, расскажу, как надо с мужчиной жить, а то выбросит он тебя обратно в реку – Зинаида повела Рыбу по Ван Гоговской вьющейся дороге. Та не упиралась, шла послушно и лишних вопросов не задавала. Никто из соседей им не встретился, только почему-то на дорогу вылезли все окрестные коты и кошки. Они сидели на крышах и заборах, вились вокруг ног и с интересом посматривали на белокурую женщину в голубой скатерти. Так, в окружении заинтересованных кошек, бабушка и её напарница вошли во двор и закрыли за собой калитку.

После переезда к Валерию, Соня заняла вещами, своими и девочек, освобождённый шкаф, посмотрела на всё глазами, потрогала руками и попросила домработницу пойти в отпуск. Та с радостью согласилась, ибо было лето, и дача её тосковала без постоянного присутствия хозяйки, и у неё были внуки, насмотреться на которых дня не хватало. Соня же, аккуратная и требовательная к себе, переложила все домашние обязанности на свои худенькие плечи. Девочки быстро нашли подружек во дворе, оживились и пропадали на улицах с утра до позднего вечера с небольшими перерывами на обед, хватание сладкого в кулачки и убегание обратно во двор. Теперь Валерий обедал не в больнице, а прибегал домой посмотреть на Соню, поговорить с ней и поесть. В еде он был не привередлив. Соня варила борщи, лепила пельмени, придумывала салаты. В больнице что-то изменилось. Изменился даже воздух, которым дышали больные – всем им казалось, что пахнет то ли травами, то ли корицей, то ли яблоками. Валерий улыбался всё чаще, и постепенно, и его привычный груз становился легче, а потом, спина его распрямилась, походка стала лёгкой. Он порхал с этажа на этаж. Персонал смекнул, что всё дело в Ней, но всего персонал, конечно, не знал и даже не догадывался, как Валерия тянуло домой. Нет, он не перестал быть фанатично преданным медицине, но, вдруг, перераспределившись, осознал, что у него появился дом. Оказывается, в слове «дом», кроме стен, крыши и очага, содержалось что-то ещё. Соня впервые не думала о завтрашнем дне, не рассуждала, не давала обещаний, жизнь и так была полна риска. Её вынесло к мужчине, который сразу стал для неё родным, и долгого пути из далёких – в близкие не было. Не было периода адаптации, сомнений и само копания. После освоения дома Соня посетила городские достопримечательности, зашла в храм, в библиотеку, взяла несколько книг. Город её понравился, но даже если бы он оказался уродливым, для Сони он строился сейчас вокруг больницы, потому что туда уходил Валерий. Это было просто – ждать человека, который уходил, а потом, возвращался разным, порой, раздражительным и злым, иногда опустошённым. Ему надо было выговориться, осознать всё то, что произошло за день, пережить потери. Валерий Петрович был воином. Врачеватель всегда воин. Соня пока отказалась от курса медсестёр. Ей хватало того, что она ведёт дом, и забот о девочках и Петровиче. От её анемичности не осталось и следа. Привыкнув к одиночеству ей поздно было бояться одиночества, не было острой нехватки общения, не было стремления находиться на виду.

Надежда Васильевна стояла с телефонной трубкой в руке, и никто не мог ей помочь. Светка была на огороде, Иван ушёл за провизией. Если бы кто-то увидел её в этот момент со стороны, решил бы, что она получила известие о смерти или тяжёлой болезни родственника: «Да, – сказала она дрожащим голосом, – Всё хорошо у нас. Здоровы… конечно… приезжайте, мы ждём», – и после разговора присела на пол. Сил дойти до огорода, и поговорить со Светкой не было. «Тише, тише! Как успокоиться то? Ваня придёт не раньше, чем через полчаса. Дожить бы. У Антона появилась женщина. Она не любит его. Она использует их сына. Ох! Как трудно быть матерью. Почему Антон выбрал именно её? Неужели нельзя было найти невесту, ещё не вступавшую в брак? У неё трое детей… Уже есть дети! Почему её собственные дети живут не по правилам? Не знаешь, чего ждать от них. Как она будет смотреть в глаза этой женщине? Ведь надо будет пытаться быть приветливой. А с детьми как? Они чужие… Не дам благословения. Приедут, переночуют, и пусть уезжают обратно! А Антон? Он уже взрослый, всегда принимал решение сам и никогда ничего никому не рассказывал, делился только со Светой. Все уже смирились, что он живёт один, и тут, на тебе…»

– Мам, ты что на полу сидишь, плохо тебе? – Светка вбежала с улицы вся красная от того, что пол дня провела, уткнувшись в грядку.

– Плохо, доченька.

– Корвалолу накапать?

– Антон…

– Что с ним, встревожилась Светка?

– Женится.

– Что? Мам, Антон женится? – Светка вдруг запрыгала и захлопала в ладоши. Этого не может быть! Этого же не могло случиться! Я уже и не мечтала. Чего же ты расстроена?

– Он женится на женщине с тремя детьми.

– Мам… А ты не ошиблась? Ты с Антоном разговаривала?

– С ним.

– Значит, всё серьёзно. Дела плохи. Хотя… он никогда не искал лёгких путей. Ладно, мам, раньше времени не умирай. Потом, ему же с ней жить, а не тебе.

– Они приезжают завтра. Все.

– Вот это приключение! Дети грудные есть?

– Нет.

– Жаль, люблю грудных детей. Мам, прости, я опять говорю что-то не то. Давай лучше подумаем, как их устроить лучше, где им спать. Не бойся, сейчас отец подтянется, всё обсудим, ты же не одна, в нашем полку есть ещё герои. Пошли лучше пыль мести, кровати готовить, окна мыть, стресс, он движением снимается.

Пока женщины мели и мыли, нарисовался Иван Кузьмич с крупой, сахаром, маслом, хлебом и сигаретами. Двор пустовал. Все окна в доме были настежь распахнуты и где-то в глубине скребли и шуршали женщины.

– Женщины! – крикнул Иван Кузьмич.

Но увлечённые, жена и дочь не услышали Кузьмича. Заинтересованный, отец семейства вошёл в дом и повторил приветствие. Шум стих, и к нему вышли Света и Надежда Васильевна.

– По какому случаю генеральная уборка?

– Пап, только ты не волнуйся… Антон завтра приедет.

– А траур в связи с чем?

– Ваня! Он едет не один. Он хочет жениться на разведённой женщине. Мало того, что она разведённая, у неё, Ваня, трое детей. И все они, вся эта компания завтра будет здесь.

– Завтра значит… Надя, а чего ты боишься? Прости, но я вынужден сказать, что всё у нас плохо, но не потому, что завтра к нам приезжают люди.

– Это не просто гости! Это наш сын.

– В том-то и дело, к чужим мы относимся, как к своим, а к своим – как к чужим. Дожились мы. Если бы горе было или беда какая, то и тогда надо было бы выбирать, какие лица надевать! Не было внуков – стонала и жаловалась Надежда, что, видите ли, у неё их нет, а тут вдруг трое появились сразу, и мы трясёмся-дрожим,страшно нам их принять! Стыдно-то как. Будто и не видели потерь, не страдали вовсе. И будто живём во дворцах, и жаль нам делить наследие своё. И жаль нам сердце своё растрясти – полюбить чужого ребёнка. Лучше одинокими помирать, чем людей вокруг иметь, – Кузьмич вынул непочатую пачку папирос и вышел во двор.

Фёдор поднимался к себе в квартиру пешком на десятый этаж. Он решил не пользоваться лифтом. В кармане шорт его лежали волшебные предметы, в руке зажат пакет с овощами и бутербродами от Васильевны – только это связывало его со сказкой. Он подошёл к своей двери и увидел, что действительно, замок зачем-то поменяли. Прошло приблизительно две с половиной недели с момента его исчезновения. Интересно, дома ли Анна, и если дома, наготове ли у неё пистолет? Быть разведчиком среди врагов было новой ролью, полученной им в мерседесе от ангела или демона, чёрт его разберёт. Фёдор волновался. Встретится со всеми, наверное, всё же придётся, или не придётся, его просто сразу убьют. На всякий случай, надо приготовиться к худшему. Фёдор вынул маленький ключик, который сразу идеально вошёл в замок. «Не обманул», – успел подумать Фёдор, и вошёл в свою прихожую.

Дом у Зинаиды пропах миро и масляными красками. Пока Рыба озиралась, Зинаида полезла в комод и достала оттуда красивую светлую юбку на резинке и такую же светлую рубашку с кружевами и жемчужными пуговицами.

– Одевай. На похороны себе отложила, да видно рано пока помирать. Давай, девка, сейчас какое-нибудь бельё поищу. – Из белья у Зинаиды оказались совсем новые панталоны и лифчик, зачем-то припрятанный в ящике. – Бери, от сердца отрываю. Храню на случай – вдруг кто меня замуж возьмёт, а в старье как с мужем спать? – Зинаида довольно крякнула и посмотрела на разодетую рыбу, – Ишь ты, какая краля! Ну, давай, рассказывай, как ты дошла до такой жизни, как из рыбы в человека превратилась?

– Я не просто рыба, я – королева рыб.

– А, королева, тогда понятно, королевы могут себе позволить, а обратно, в рыбу можешь?

– Не могу. Не знаю.

– Все вы такие, девки. Если ты к мужчине из реки вышла, будь добра, прими его, ежели влюбилась.

– А я не влюбилась.

– Как так?

– Жалко мне его стало.

– Не пожалеешь, что оборотилась?

– Не знаю.

– Все вы такие, девки. Иди, в зеркало на себя посмотрись, вдруг, понравишься себе самой, а если себе самой понравишься – легче тебе будет и другого полюбить.

Рыба поплыла к зеркалу. Одежда Зинаидина пришлась ей впору, и вся она была белоснежная да гладкая. Волосы у рыбы были пышные, мягкие и кучерявились. Глаза были зелёные, губы пухлые, щёки розовые. Зинаида научила её причёсываться, косу плести, объяснила, зачем руки и зачем ноги, и дала ей в руки сначала веник, потом тряпку. В доме у Зинаиды, кроме запахов миро и красок, появился стойкий запах свежести и реки. После уборки Зинаида усадила Рыбу за кухонный стол, нарезала салат, заварила чайку из травок, достала хлебушка…. Тут Рыба и разволновалась, потянула носом и аж задрожала.

– Это он! – сказала Рыба, – Тот самый хлеб, меня им Гавриил угощал.

– Что ты? Щедрый какой! Сам голодный, а рыб прикармливает. Выходит, прикормил он тебя моим волшебным хлебом? Ха-ха-ха! Приворотным хлеб оказался!

– Я бы и без хлеба обратилась.

– Ну-ну, – Зинаида смотрела, как речная женщина жадно причмокивает и рассасывает белый мякиш.

– Как хорошо! Одним хлебом сыта, небось, будешь? Экая ты удобная! Поживи у меня маленько! Поможешь мне, а я – тебе. Не пугай пока Гавриила. Что он будет делать с такой беспомощной? Сам он беспомощный, ему нужна женщина-кремень! А ты не кремень, ты размазня пока.

– Я не размазня.

– Так поживёшь?

– Поживу.

– Вот и договорились. Как хочешь называться? Раиса, Рената, Рита, Регина, Роза? Как хочешь, чтоб тебя величали?

– Розой хочу быть.

– Решено. Отныне нарекаешься Розой. А видела ли ты настоящие розы, королевы цветов? Запах нюхала?

– Не нюхала.

– Так пошли в огород.

Пока женщины нюхали розы, к Зинаиде приехал Аркадий. Он вошёл в бабушкину и калитку, и удивился тому, что мысли, штурмующие его голову, исчезли. Все до одной, осталось только удивление, тишина и состояние непричастности ни к кому и ни к чему. Такое случалось с ним под воздействием длительных возлияний или после сильных ночных кошмаров. Он увидел женщин за домом в цветнике, но не стал их окликать, ему захотелось побыть в одиночестве. Он взошёл на крыльцо, прошёл через веранду, прихожую и оказался в комнате, в которой главное место, возле потолка занимали иконы, а внизу, вдоль стены стояли картины. Ещё в комнате был стол, где горкой и россыпью возлежали тюбики с краской, светилось льняное масло в пузатом флаконе. Кисти были чисто вымыты и лежали на ярко освещённом подоконнике на газете. Он не разглядел дату выхода газеты – она была замазана краской. В открытое окно заглядывали бурно цветущие пионы, а над ними зависали и падали в их середину шмели и пчёлы. В комнате, несмотря на наступившую дневную жару, было прохладно и свежо. Аркадий сел на стоявшую в середине комнаты табуретку и погрузился в созерцание картин. То, что он увидел, поразило его. Он был подготовлен Бедовым и знал заранее что это талантливо, но чтобы так писать, сразу повергая зрителя в счастливый нокаут! Поражали и изображения, и присутствие в картинах того, что мы постоянно ищем в себе, вовне, в других. Картины были переполнены чувством, и делились с тобой тем, чего тебе так отчаянно не хватало.

В прихожую никто не вышел, но Андрей старался не шуметь всё равно и на цыпочках прошёл в одну комнату, потом, во вторую. Дом, бывший когда-то его личным пространством, за считанные дни изменился. Вроде, всё стояло на своих местах, и в шкафу висела его одежда, но невыразимым, зловещим образом изменился воздух. Он почувствовал – дом не его, он стал чужим. И вдруг он увидел знакомую фигуру, закутанную в синий плащ. Она стояла рядом с балконом, повернувшись к нему спиной, и смотрела в окно. Ему надо было торопиться. Перерыть ящики и найти свои документы, вынуть из сейфа деньги, взять кое-какую одежду.

– Не торопись, – сказала вдруг Смерть, – всё равно не успеешь.

– Попытаться-то надо – рыкнул на неё Андрей.

– Пытайся.

От ужаса у Андрея дрожали ноги и клацали зубы. Он открывал ящики один за другим и не находил ни одной своей бумаги или карточки, и ему уже хотелось, чтобы кто-то пришёл, и чтобы всё поскорее закончилось. А когда у него появилось желание, чтобы всё поскорее закончилось, страх пропал. Он обошёл квартиру, понял, что мужская одежда, висящая в платяном шкафу не его. В ванной комнате были аккуратно расставлены чужие бритвенные приборы, а в прихожей сияли как зеркало дорогие английские ботинки не его размера. К горлу подступила тошнота, стало мерзко, отвратительно. На кухне не пахло съестным. В холодильнике кроме пива и кефира, на полке одиноко маячила сухая колбаса, и зеленел кусок Рокфора. Едят в ресторане. Не готовят» – подумал Андрей. Набор кухонных принадлежностей совсем не изменился. Ничего не было разбито, ни одна из банок со специями не сдвинута со своего места. Значит, выбросили только мою одежду. А деньги? Он быстрым шагом направился к сейфу, но ключ не помнил. Какая же там была последовательность цифр и букв? Кажется, что-то простенькое, типа года рождения Анны и двух первых букв её и своего имени.

– Хочешь, я подскажу? – хихикнула смерть?

– Спасибо, не надо, я сам.

– А ты меня не боишься? – спросила Смерть.

– Мы уже знакомы. Я к тебе привык. Ты мне не мешаешь.

– Какой ты самонадеянный!

– Но не могу сказать, что рад тебя видеть.

Смерть опять хихикнула и сказала:

– Ты везунчик.

– Остаться в живых не всегда означает везение.

– Не всегда, согласна. Но даже за последнюю минуту жизни можно успеть.

– Что успеть?

– Сам узнаешь.

В сейфе не было денег. Он был пуст. Андрей уже не хотел уйти незамеченным. Он хотел встретить Анну и бывших друзей лицом к лицу. Если они задумали его убить, вряд ли сделают это сразу и сами. Скорее всего, наймут кого-нибудь, значит, немного времени у него всё-таки есть. Андрей засучил рукава и принялся выбрасывать содержимое тумбочек и шкафов в поисках чего-то своего.

Взгляд Аркадия упал на странное изображение женщины, идущей по воздуху прямо над деревенскими крышами. Женщина была ему знакома. Он вспомнил, что видел её в ателье и ещё иногда на улицах Малаховки, но он всегда был в машине. И ещё, на пожаре, он тогда обратил внимание, что все стонали, причитали, плакали, а она улыбалась. Аркадий встал с табурета и подошёл к открытому окну. Женщины были уже в огороде, и, задрав зады, щипали сорняки на грядках со свёклой.

– Эй! – крикнул Аркадий.

Обе распрямились, и Аркадий был приятно удивлён появлением в Малаховке нового красивого лица.

– Это Роза, моя родственница, – представила Зинаида Рыбу Аркадию. А это Аркадий, глава наша. Ну что, выбрал картины?

– Выбрал.

– Какие?

– Вот эту, с летящей женщиной.

– С Юлькой, что ль?

– Да, с Юлькой.

– А Кошек? Кота возьмёшь?

– Возьму.

– А ещё что возьмёшь?

– Ещё Цветы хочу взять, и Петуха. Мне библиотеку нужно оформлять, – Аркадий достал бумажник и спросил:

– Сколько?

– Сколько не жалко, – ответила Зинаида.

Аркадий отхрустел Зинаиде стопку тысячных купюр и бросил ей в фартук.

– Ох! Благодетель! Балуешь ты меня!

– А вы надолго к нам? – спросил он у Розы?

– Надеюсь, – ответила Роза

– Вот это по-нашему! Милости прошу в гости. Познакомлю с женой, – Аркадий уложил творения в багажник и нырнул в брюхо своего верного коня.

– Аркаш! А чаю? – успела крикнуть Зинаида.

– Некогда, тёть Зин! Некогда!

В городе ничего не изменилось. В две стороны ехал транспорт. Пылью были покрыты мостовые и листва, звенели трамваи, в скверах гуляли собачники со сворами псов, пламенели светофоры хищными яркими цветами. Дома разного калибра и разного возраста лепились рядом с другими явно вне единого плана градостроительства. Убогие пятиэтажки соседствовали с красными кирпичными великанами и с монолитными бетонными высотками, вмещавшими в себя многих. И каждый был уверен в своей защищённости. Смерть, стоявшая возле окна и наблюдающая за первыми каплями дождя, уравнивала всех и делала человеческую жизнь незначительной, сущей небылицей, всплеском в бесконечности.

– И как ты ко всем успеваешь? Тяжёлая работа, – попробовал пошутить Фёдор, обращаясь к Смерти.

– Ерунда. Не глупи. Я – только призрак события, которое должно произойти. Моя тень присутствует везде, где есть жизнь.

– А где есть смерть, там есть и жизнь?

– Умный мальчик.

– Невозможно избежать события, которое должно произойти?

– Избежать невозможно, но событие может поменяться. Если ты становишься несъедобным, тебя попробуют съесть, но выплюнут.

– А если я сам хочу съесть?

– Ты ешь, но, одновременно, едят и тебя.

– Кто меняет события?

– Подобие. Сыр – к сыру. Вода – к воде. Листок – к листику. Причина – к следствию. Образ – к подобию. Это механизм. Называй его, как хочешь, это дела не меняет.

– Почем я умру?

– Не сегодня, так завтра. Значит, это для чего-то нужно. Потом поймёшь.

– Но я собираюсь бороться. Голыми руками вы меня не возьмёте.

Щёлкнул входной замок, и в прихожей появились двое.

Аркадий ехал в сторону управы по белой и пустой просёлочной дороге. Внутри него ещё царили мир и блаженство. Ни одна мысль не проскользнула в его светлую голову, и вдруг, после поворота, он видел Юлю, которая шла по воздуху над домами. Он решил, что спит и затормозил. Потом вышел из машины и закричал:

– Юля! Свиридова!

Юля увидела Аркадия, спланировала вниз и подошла в смущении. Кажется, она стыдилась своих полётов.

– Как ты это делаешь? – спросил Аркадий.

– Не знаю, – ответила Юля, – просто делаю. Однажды я подумала, что уже мёртвая, а мёртвые могут перемещаться по воздуху. Я подумала так и взлетела. У нас обеденный перерыв и мне надо покормить маму. Если хотите, пойдёмте, я и вас покормлю.

– Давай, – вдруг ответил Аркадий, ещё не оправившись от увиденного, – подвезу вас, и вы меня покормите.

– А почему вы перешли на вы?

– Присмотрелся, и увидел, что вы не девочка.

Юля села в машину и до дома ехала молча. Матери не было. Аркадий обошёл дом вокруг, потоптался в огороде, пока Юля разогревала суп и блины. Он волновался, но сразу перешёл к делу, и когда она села напротив, и их разделял только стол, произнёс:

– Юля, у меня есть жена.

– Я знаю, ответила Юля.

– Я не могу дважды жениться, но меня к вам тянет, как бы это сказать… Я занятой человек, и не совсем здоровый, поймите меня правильно, не физически, но душевно. Так вот, я не смогу на вас жениться. Не потому что вы летаете, а потому что у меня есть Вера. И я запутался, не понимаю, что со мной происходит, а разбираться уже поздно. Я предлагаю вам начать с конца, потому что ухаживать за вами у меня нет времени. Именно так, начать с конца и пойти к началу. Переспите со мной. Или я вам отвратителен и это унижает вас?

– Нет, не унижает, – ответила Юля, – выйдем на крыльцо, – А теперь держитесь крепче за мою руку, – крикнула она, и Аркадий не успел ничего сообразить, как оказался в воздухе. – Ложитесь на бок! – Юля набирала высоту и тащила главу управы в сторону леса. Аркадий не летал даже во сне, а чтобы женщина тащила его по небу на буксире…

– Снижаемся – Юля аккуратно опустила Аркашу на землю и села рядом.

– Во времена инквизиции тебя бы сожгли.

– Я начала с конца, вы же просили. Если я пересплю с вами, больше не смогу летать.

– Тебе это так важно? Летать.

– Не важно. Пойдёмте ко мне. Матери нет, появится только вечером. А как же ваша жена?

– Не знаю, Юля. Я сейчас не думаю об этом, что будет потом, тоже не знаю. Не знаю, как жить по правилам, всем не угодишь. Что за день сегодня странный?

– Двадцать восьмого июня. Лето проходит быстро.

Андрей прошёл на кухню, разложил бутерброды на белоснежном блюде, достал Рокфор и нарезал его толстыми ломтями. Потом он бросил чайник на плиту. За этими манипуляциями наблюдали Анна Толоконная и Миша Крэг.

– Ань! Чашки кинь на стол! – Андрей подмигнул Анне и улыбнулся Михаилу, – что-то вы мне не рады, ребят, не вижу счастья на лицах и приветственных обнимашек. Я вот тут вам еды привёз, а то жрать у вас нечего. Вы что как воды в рот набрали? Не ожидали, что ли увидеть? Но я пока не с того света явился. Недавно, по-моему, в конце апреля, зашёл я в храм Казанской Божией Матери. По любопытству зашёл. Отстоял очередь к иконе, поцеловал, и, отходя, задел лампадку с маслом, масло вылилось мне на голову и на лицо. Рядом стоял священнослужитель, который приехал к этой иконе издалека. Он увидел это, разволновался, стал говорить мне, что ОНА, икона, меня выбрала и теперь моя жизнь переменится. Ещё говорил, что у него было так же, и жизнь его коренным образом изменилась. Ещё – чтобы я читал акафист Божией Матери. Акафистов я дома не держал, а моя жизнь действительно меняется даже раньше, чем он мне пророчил! Много болтаю? Да вы садитесь, будьте, как дома, что вы на меня смотрите, будто я зверь диковинный?

– Как ты вошёл? – спросила Анна.

– Научился вскрывать замки.

Крэг неожиданно присел и взял бутерброд

– Молчать будете? – спросил Андрей у Михаила, – что здесь происходит? Где мои вещи, документы?

– Сейчас всё будет. Аня, давай, звони нашим.

Аня повернулась спиной и взяла мобильник в руки, и сказала:

– Он здесь, приезжайте.

– Быстро тут у вас рокировка произошла, – сказал Андрей. Это вы выбросили меня с поезда, а не я вас, вам нужно давать мне объяснения, а я приседаю перед вами, оправдываюсь, будто провинился, что не умер.

– Мы ставили не на тебя, а на проигравшего, – отмахнулся Крэг, – на твоём месте мог бы оказаться любой из нас.

– Почему вы меня не искали?

– Почему же, мы заявили в полицию. Тебя ищут.

– Понятно.

– Тебе не всё понятно. Невозможно запрыгнуть обратно в идущий на скорости поезд. Я живу с твоей женой.

– И как живёшь?

– Ты проиграл. Анька уже не твоя женщина.

– И не твоя.

– Может и не моя, но сейчас я ей нужен.

– Для чего? Чтобы ходить с ней в ресторан, трахать её, давать ей деньги на косметические процедуры и бирюльки? Аня, неужели ты меня никогда не любила?

– Кажется, это ты не так давно поставил на меня, как на лошадь.

– Прости.

– Опаздываешь. Просить прощения надо было раньше.

– Раньше не мог.

В дверь позвонили, и в прихожую ввалились Генка Белый, Савва Добрый и Женя Демченко. Они внесли в комнату два увесистых чемодана. Андрей закрыл лицо руками. Он ещё не верил в реальность происходящего. Он ещё надеялся, что, когда он опять откроет лицо, мираж исчезнет. Кто они, эти люди? Неужели эта женщина – та самая, с которой он прожил рядом несколько лет, делил кров и соединялся физически? Эти парни – те, с которыми он путешествовал, играл в одни игры, шутил, и радовался их присутствию?

– Зачем это вам? – спросил Андрей

– Что?

– То, что вы сейчас собираетесь делать. Чем я вам так помешал?

– Ничем, – ответил Генка, – Это игра. Ты всё ставишь на карту.

– Это не игра, а безумие.

– Однако ты с удовольствием участвовал в этом самом безумии. Не так? – продолжал Белый, – если мы начинаем что-либо, то доходим в этом до конца.

– Или ты так не считаешь? – спросил вдруг Савва, – Ты стал другим? Так научи нас, неразумных, как дальше жить, – Савва засмеялся.

– Так как, – спросил Женя, – мы продолжаем играть? Мы собрались, чтобы продолжить.

– Я уже понял.

– Или ты прямо сейчас покидаешь нас. Вещи и документы в чемодане. В другом чемодане – деньги. Ты это забираешь, и уезжаешь, забываешь о нас и о своём бизнесе, тем более, он уже не твой, мы тебя съели, все вопросы – в налоговую. У тебя было много нарушений, несовместимых с делом. Нарушения нашли, а штрафы, сам знаешь, очень большие, пришлось пожертвовать тем, что ты имел. Квартира остаётся Анне. Мы так решили. Ты же не будешь заниматься дележом имущества?

– Вы меня обокрали.

– Мы не воры. Во втором чемодане достаточно денег, чтобы начать с нуля. Так легла карта. На твоём месте мог бы оказаться любой из нас. Неразумно сейчас вступать с нами в какой-либо спор. С нами можно только сыграть. Если выиграешь, и останешься в живых всё вернём обратно: жену, квартиру, машину и бизнес. Выбирай – ты играешь с нами или уезжаешь?

– Во что будем играть?

– В прятки.

Все четверо собрались вокруг стола и дожёвывали последние бутерброды, – ты берёшь свои чемоданы и бежишь от нас. Мы засекаем время, а потом, ищем тебя. Ты прячешься, условие – на территории города, а мы тебя либо находим и ловим, либо ты уходишь от нашей погони и получаешь обратно всё, взятое нами на хранение.

– А если я откажусь?

– Не откажешься, потому что ты игрок, как и мы. Мы считаем до ста. Время пошло.

Вместе с пожаром исчезла внушительная часть жизни Бедова, а то, что осталось – не внушало доверия. Он отправился на поиски потерянной части – спустился к реке, увидел вдали Гавриила, прошёл по мосту и поднялся на место сгоревшего храма. Илларион никогда не закрывал дом на замок. С внутренней и внешней стороны двери закрывались на щеколду. Комнату Иллариона отыскать было легко. Там было место для молений с иконами, стояла узкая кровать, письменный стол был завален книгами, исписанными бумагами, тонкими детскими тетрадями в клеточку, которые батюшка брал у дочерей, ежедневниками, которые он по очереди вставлял в кожаный переплёт. Надо было навести здесь порядок, и Виктор разложил содержимое стола на две стопки – стопку книг и стопку тетрадей и бумаг. Вторую стопку он аккуратно завернул в белоснежную простыню, потом, опустился на кровать и погрузился в тишину комнаты. Через мгновение он уже боялся шелохнуться и дышать. Иконы ожили и улыбались со стен. Было чувство, что они соскучились по человеку, и вот, наконец, человек пришёл. Витя сполз с кровати и встал на колени. «Господи, – сказал Витя, – прости меня, грешного и недостойного. Вот, стою я пред тобой, и ты видишь все мои мысли и всю тьму души моей. Никогда я не молился, ни утром, ни вечером, ни перед началом трапезы или дела, ни после. Но день пришёл, не могу больше как прежде, гложет меня тоска. Чем вылечить её? Вот храм у нас стоял, так не шёл я в храм, вольготно жил, лениво. Как-то жизнь сама собой шла. Кто-то другой был в ответе за всех. А я, Бедов Виктор Михайлович, особенно преуспел в праздности, никто до меня в моём роду этим не страдал. Трусливый я человек, думал, что тем, что стихи пишу счастлив буду, но чем дольше я живу, тем мне страшнее становится, поэтому молюсь сейчас вынужденно, не от избытка любви, а от недостатка и делаю это впервые. То, что ты забрал к себе Иллариона, потрясло меня, так как думал, что он меня похоронит, а не я его. Да и похорон у нас не было, ты забрал его целиком. Я думал, что большое дело делаю – приобщаю людей к культуре, к творчеству. Приобщал, а сам культуры истинной в себе не нёс. – На этих словах Витя вспомнил, что Илларион говорил о себе и вере такими же словами, о том, что он других приобщает к вере, а сам веры не имеет… – Господи! – продолжал Витя, – ты знаешь больше про меня, чем я о себе знаю. Предлагают мне чиновником стать, деньги обещают платить, но чувствую себя лицемером – как учить тому, чего сам не могу? А творчество моё – всё насквозь страстями живо, а не любовью. Вот, лишил ты меня друга и страстей и ничего у меня не осталось. Но если не осталось по твоей воле, принимаю это с благодарностью. Дай же мне знак, как жить дальше, и научи меня любить и молиться».

Как-то сильно хорошо стало Виктору, так хорошо на сердце, что ему не хотелось заканчивать молитву. Хотел было он снять икону со стены и забрать с собой, но рука не поднялась брать без спросу. А у кого спрашивать? Бедов прижимал к себе стихи батюшки, запеленатые в простыню, как младенца, хотя младенцев в руках никогда не держал. Он шёл через деревню к Зинаиде, и пока шёл, всё больше разбирало его любопытство – а что же в тетрадях, что там, на листочках, что он обнимает и прижимает к себе? Сел на траву недалеко от реки, открыл наугад тетрадку и прочитал: «В этих суровых буднях борьбы без причин от того, что не хочется быть миражом для себя самого, в этих сложных днях, в смертельной схватке с самим собой за свою же секунду. Этот бой не на равных, но завоёванное поистине твоё». Потом он вытащил из стопки листков один, и прочитал: «Что им, берёзам? Вместо голов у них – облака». Потом открыл ежедневник и прочитал: «Я люблю Тебя напряжением застывшего грома, ещё не прогремевшего. Я люблю Тебя долго, пока есть жизнь. Я здесь. Чтобы я ни делал, перед временем, как перед бабочкой, готовой вспыхнуть. Здесь. За моим бессилием, Именем Твоим следую себе».

– Дом должен быть всегда в порядке, но даже не это главное. Если муж попросит чего – не отказывай ему, поучала Зинаида Розу, наклоняясь над очередной грядкой.

– А если попросит чего-то чудного, того, что нельзя?

– Откажи, но мягко, скажи – сейчас не могу, а потом сделаю.

– Больно мудрёно, боюсь, не смогу.

– Сможешь, если полюбишь, а любовь, она тебе всё подскажет – когда говорить, а когда молчать, когда обнимать, а когда уклоняться. Голая перед мужем не ходи. Голая женщина – это всё равно, что рыба без чешуи. Ещё,

учись готовить. Что ты умеешь?

– Ничего.

– То, что можно варить, просто делается. Каша варится на маленьком огне, картошка на любом, да ты со мной поживёшь и всему научишься.

– Я уже с мужем жить не хочу, картины теперь писать хочу.

– Ишь какая! С мужем жить уже не хочешь? Ты же к Гавриилу из реки вышла.

– Сложно уж больно.

– Писать картины не проще… А скажи ка мне, ты ведь рыба, а не человек, тебе обратно в реку не хочется? Ты ведь без роду, без племени. Ни родителей у тебя, ни родственников, не кому тебя приютить, защитить.

– Оборотиться обратно не смогу, буду век свой человеком доживать. Только раз в несколько тысяч лет рыбе такой шанс выпадает. Есть же люди, которые сиротами остаются, и ищут отца и мать среди других людей. Есть и те, кто с родителями, а живут, как безродные.

– Откуда это знаешь?

– Знаю, давно живу.

– Эй! Виктор! Неужто народился кто у тебя? – крикнула Зинаида приближающемуся Бедову.

– Нет, тёть Зин, это не ребёнок, это рукописи батюшки нашего. Книжку из них собрать хочу.

– Книжку – это дело хорошее, а ко мне зачем пожаловал?

– Плохо мне, тёть Зин, икону я у тебя хотел попросить, молиться буду перед ней. Только не знаю, как отработать икону, чем вернуть. Денег у меня нет, и в хозяйстве я не рукодельник.

– Да что с тебя взять? – ответила Зинаида, – дам икону. Заходи в дом, мы с Розой тебя сейчас чаем поить будем.

Бедов увидел Рыбу в Зинаидином похоронном облачении, и душа его вначале ушла в пятки, а потом расправилась. Бабушка представила Розу, как свою племянницу, что очень обрадовало Виктора, и он начал говорить о том, что Зинаидины родственники и отпрыски должны быть талантливы и добры сердцем.

– Роза, вы пишете стихи? – спросил Бедов?

– Нет, – ответила Роза.

– Приходите к нам в среду. Вы созданы для творчества!

– Ну вот, запел, – сказала Зинаида, – кто про что поёт, а вшивый про баню. Роза только приехала, ей нужно сначала обвыкнуться, отдохнуть с дороги. А ты, Вить, оказывается, бабник. Чуть что красивое в юбке заприметишь – тут же влюбляешься? Как же Верка, или любовь всей жизни прошла? Давай, иди сюда, икону выбирать будем. Тебе кого? Архангела или Богородицу? Может, Пантократора возьмёшь или святого какого?

– Христа.

– Так тому и быть, бери Христа. Заплатишь тем, что ежедневно будешь слёзно молиться за себя грешного и за нас всех. Не стало нашего молитвенника…. Хотя даже если сам спасёшься, это и будет платой твоей.

– От чего мне спасаться, тёть Зин?

– А неужто не от чего? И бесы ни в тебе, ни по тебе не прыгают? И нет в тебе зависти, ненависти ни к кому, и себя уважаешь и любишь, и гордыни в тебе нет? Спасаться надо так, будто ты тонешь, идёшь ко дну, последние секунды жизни у тебя, вот тогда бесы и угомонятся, некогда им будет бегать по тебе.

– Я понял. А насколько родственница твоя к нам пожаловала?

– Не знает ещё, может и насовсем.

– Так это же хорошо! Сколько красоты в Малаховке прибавится!

– Прибавится, да только не для тебя. Да, Роза?

Но Роза ничего не ответила. Она рассеянно смотрела на Зинаидины картины, на помятого и взъерошенного Виктора, взгляд её выплывал в окно, скользил над грядками за пределы Зинаидиного хозяйства. Там дорога ширилась, потом, опять сужалась и уходила в сторону реки.

Пока приятели считали до ста, Андрей и его чемоданы ехали вниз в лифте, и эта поездка ничего хорошего ему не предвещала. Он выскочил из подъезда и увидел Тамару, женщину, которая стояла со шлангом и поливала свой цветник. Цветы у неё росли на любой вкус, также собирала она камни разной формы, и высаживала хвойные деревья. Всю свою пенсию, а также деньги, которые присылал ей сын из Америки, будучи программистом Гугла, она вкладывала в покупку растений, почв и подкормок. Сад благоухал, и все растения хотели размножаться, но встречались с зорким оком Тамары и её безжалостной рукой. Всё лишнее она удаляла, чтобы сад дышал, чтобы камни были видны, и чтобы света доставалось всем.

– Укройте меня, спрячьте, я вас очень прошу, меня хотят убить.

– Убить? А ты не наркоман?

– Не наркоман, я сосед с десятого. Сейчас они спустятся, и мне конец.

– Кто спустится? А ну, пошли со мной, потом расскажешь, – Тамара быстро прикрутила кран, они вошли в её прихожую и захлопнули дверь. В это мгновение лифт открылся, и из него выскочили четверо мужчин, выбежали на крыльцо и стали совещаться прямо под окном у Тамары.

– Выбор небольшой, – сказал Демченко, – расходимся в четырёх направлениях.

Они разошлись, и Андрей узнал в них четырёх ангелов смерти, собравшихся вокруг него во время сердечного приступа.

– Что, эти фраера – преступники? – спросила Тамара, – а чем ты перед ними провинился? Может, украл чего? Что у тебя в чемоданах?

– В одном – деньги, в другом – личные вещи и документы.

– Выходит, вор?

– Нет, не вор, на самом деле, украли у меня. Дом, жену, бизнес. То, что в чемодане – жалкая часть того, что было у меня. Теперь хотят украсть жизнь.

– А сам ты крал?

– Крал. Эту самую жену и украл.

– Вряд ли из-за жены убить хотят. Мешаешь ты им. Стоишь на пути. Или наркоманы. У них часто с головой нехорошо. Мой сад, бывает, наркоманы рыхлят – оставляют заначки дуг для друга, а где точно отрава, не помнят. А соседи цветы воруют ночью и к себе на грядки пересаживают. А где ты жил?

– На десятом.

– Хорошие там квартиры. А если они ко мне постучатся? Не открывать?

– Открывайте, я шапку-невидимку надену, только чемоданы надо убрать.

– Давай в кладовку уберём. А что за шапка у тебя?

– Не знаю, работает ли, сейчас попробую – Андрей вынул голубую хирургическую шапочку и натянул её себе на голову. – Ну что, виден я?

– Невероятно! Не видно! Но слышно всё же тебя, так что ты не разговаривай, когда одеваешь. Ишь, до чего дошёл прогресс! Всё, давай чай пить.

– Не могу я ни пить, ни есть, но с вами посижу.

Женщина стала накрывать на стол:

– Видела я, как вы со своей женой туда-сюда шастали. Приедете-уедете, красивые такие, но не счастливые. Красота ведь и счастье – две вещи.

– Да уж…

– Ну и что, нашла она своё счастье с новым хахалем?

– С Мишкой что ли? Не знаю, может и нашла. Может, он ей и нужен был всегда, а я им только мешал встретиться. Но счастье – это же не кусок дерьма, и даже не другой человек. В другом счастье искать – себя потерять, или время потерять… не знаю.

– Хорошо говоришь! У меня сестра есть, она в Абхазии живёт, я – здесь, в Александрове. Были у нас мужья, да только ушли оба к другим. Были дети, да только выросли. Я стала цветами заниматься, и она тоже, в Абхазии своей, вдали от меня цветоводом стала, не сговаривались мы. Розы выращивает, лучше её цветов нигде нет. А счастье это… мы своими руками выращиваем.

– Розы говорите? Это и моя мечта, выращивать розы. В следующей жизни буду цветоводом.

– Ты и в этой вырастишь, время у тебя есть ещё.

– Сомневаюсь. Всё, мне пора, – Андрей натянул шапку на голову и собрался уходить.

– Ты куда?

– Не знаю, прогуляюсь… Спасибо вам, чемоданы пусть пока у вас побудут.

– Хорошо.

Тамара открыла входную дверь, и проводила Андрея, который был уже не видим.

– Вера! Я летал!

– Во сне?

– В небе. Не высоко, но летал.

– Аркаша, с тобой всё в порядке?

– Ещё как! Я летал! – Аркадий обнял жену, чего не случалось уже давно, – Вера! Удивительно! Ночь, я дома и мне не страшно!

– Аркаш, ты влюбился что ли?

– В тебя, моя королева.

– Не ври.

– Иди же ко мне! Какая же ты у меня красавица, Верка, можно ослепнуть!

– До сих пор не ослеп.

– Но есть риск, есть риск! Жаль, что я не поэт, как твой этот Витёк.

– Он не мой.

– Но охаживает тебя, домой провожает, на цырлах перед тобой ходит. А как перед тобой на цырлах не ходить? Ты летать умеешь, Вер?

– Нет.

– Жаль. Но это необязательно! Смотришь на тебя – и летишь, прикасаешься – и уже возле звёзд. Прости меня, что жизнь тебе испортил.

– Не плачь, лучше поцелуй меня.

– Руки твои словно вьюны золотые, волосы – травы весенние, глаза – океан. Рот – пропасть, где я пропадаю, и нет меня. Кожа прохладнее мрамора и горячее свечи. Линии тела невыразимо прекрасны, я тоскую, приближаясь к тебе от того, что придётся на миг отойти. С чем или кем сравнить тебя? Всё лучшее от земли – в тебе, душа твоя полна звёздами нарождающимися. Твоё совершенство сердце моё с ветки сбивает – и падает сердце – взлетает, падает и взлетает. И всё это ты. Это ты. Ты.

Ничего не изменилось в жизни Гавриила. Так же вставал он на заре и шёл на реку. Так же стоял у воды ежедневно и даже не догадывался, что у Зинаиды живёт существо, оборотившееся из рыбы в человека из жалости к нему.

– Юля! Я больше не боюсь ночами. Это из-за тебя?

– Не знаю.

– А ещё летаешь?

– Нет.

– Ну вот, забрал я у тебя полёт.

– Одно забрал, другое дал. Я ведь много лет мёртвой ходила. Ты – часть моего воскресения. Насмотреться на тебя не могу, наслушаться. Всё в тебе для меня дорого. То, как двигаешься или пребываешь в неподвижности, голос твой пробуждает меня от сна, и рвусь к тебе навстречу. Всё в тебе мне знакомо и родственно. Предвосхищаю желания твои. Дорого мне, как ты приходишь, дорого, как удаляешься. Если ты рядом, всё превращается в музыку. Если тебя нет – истекающей из меня благодарностью, что ты был со мной и может быть, будешь.

– Юля, ты… если кого встретишь, ты свободна, слышишь? Если полюбишь кого.

– Пока сердце занято, Аркаш.

– Что я творю, Юль? Прыгаю между двумя женщинами, как заяц.

– А ты не прыгай. Ходи. Вера обо мне знает?

– Нет.

– Скажи ей. Не ты скажешь, кто-нибудь доложит. В деревне живём.

– Я люблю тебя.

– Знаю.

– Как это возможно, любить двоих? Мука сплошная.

– Любовь, она ведь сладкой не бывает. Вот, для нас – с грязью перемешана. Спряталась она, а мы её сторожим. А любовь сторожит нас.

Ничего не изменилось в жизни Гавриила. Также погружён он был в бездонные дни и ночи своей жизни и также одинок. И приснился ему однажды сон, что подходит он к Кише, а над ней раскинут мост из звёзд. На другом берегу, на том месте, где стоял раньше храм – новый вырос из белого камня. Колокола звенят. И спускается от храма к реке Илларион в светлых праздничных одеждах и идёт по мосту. Дошёл до половины и Гавриила окликнул. Гавриил пошёл навстречу прямо по звёздам, и встретились они на мосту. Далеко внизу речка бежит, её даже не слышно, потому что мост в небо поднялся.

– Гавриил! – молвил Илларион, – Если бы тебе Бог дал новые ноги, куда бы ты пошёл?

– У меня есть ноги, – ответил Гавриил.

– Ноги твои, Гавриил, у реки остались стоять, а новые ноги Бог тебе дарует. Смотрит на себя Илларион, а ведь действительно, висит он над мостом в воздухе без ног.

– Вот, примерь, – и бросил Илларион Гавриилу новые ноги.

Примерил их Гавриил – впору пришлись они ему.

– Бери их, – сказал Илларион, – они должны служить тебе, а ты должен теперь Богу послужить. Скоро на месте старого храма новый вырастет, вон какой белый да высокий. Служить в нём будешь. Храму служитель нужен, тот у которого в сердце кроме Бога ничего нет. Избрал он тебя на подвиги духа. Отправляйся в Александров в духовную семинарию. Там главенство держит отец Власий. Поезжай к нему, поклонись, передай от меня привет. Я к нему ночью явлюсь в видении или во сне, скажу, чтобы взял тебя на обучение для Малаховской церкви.

– Да что ты, батюшка Илларион! Не образованный я! На зернохранилище работал, остальное время рыбаком стоял.

– Знаю я. И что? Образование наше в том, какой ты мир внутри носишь. Царствие там, какое у тебя? А в голову тебе в семинарии то, что нужно, вложат, всему научат. Только как человеком быть, научиться невозможно.

– Батюшка Илларион! А как там на небе?

– Ни с чем не сравнить. А если ни с чем не сравнить, как я тебе расскажу? И не положено мне тебе о том рассказывать.

– Батюшка, а когда мне ехать в этот самый Александров? У меня и денег нет.

– Доберёшься! Бог поможет! – сказал, и исчез.

Гавриил проснулся и пощупал свои ноги. Они оказались на месте. «А если на самом деле надо мне ехать? А вдруг нет? Что я, как дурак, поеду, поклоны буду бить, а меня оттуда выгонят, это же только сон! А Богоматерь? Иосифу же во сне ангел явился, а не наяву, вдруг, вещий был тот сон?» – Гавриил собрался на реку, но ноги у него на реку не шли. Всё было как прежде – дом Гавриила, небо Гавриила, земля Гавриила, только сам Гавриил был уже не тот. Что-то с ним случилось, руки открыли шкаф, где лежала папка с его документами, взяли её и положили под мышку, ноги не слушались его приказов, а потом вышли на дорогу, пошли в сторону реки, но возле реки не остановились – прошли дальше через мост, за деревню, где начиналась асфальтовая дорога, по которой сновали легковушки и грузовики. Она вела к развилке, потом, разветвлялась ещё много раз, пока на указательном щите не появлялось имя города, куда надо было прибыть Гавриилу. Рыбак остановил первую попавшуюся машину. Это оказался чёрный мерседес. Гавриил подумал, что где-то уже видел эту машину и этого водителя, но страх перед предстоящим путешествием вымыл из головы всё лишнее. Гавриил сел в машину, сказал, что у него нет денег, что ему нужно в Александров в семинарию, что адреса он не знает, но, о, счастье, водитель согласился! Слово – за слово, и водитель расположил к себе и стал задавать вопросы, а Гавриил отвечать:

– В семинарию, значит, едешь? Учиться или преподавать?

– Учиться.

– Я сколько тебе лет?

– Пятьдесят.

– А ты знаешь, что в семинарию до тридцати пяти принимают?

– Не знал.

– Ладно, может, для тебя исключение сделают. А аттестат у тебя с собой? Ну, там, какую школу ты закончил и как, сертификаты экзаменационные?

– Аттестат с собой, а сертификатов нет.

– А паспорт?

– С собой.

– А ты здоров?

– Наверное. Не проверялся давно.

– Ну, батенька, без документа о том, что здоров, тебя ни в какую семинарию не возьмут.

– Да здоров я!

– А чем докажешь?

– Видом своим.

Водитель засмеялся:

– Хорошее доказательство, но не убедительное. На глаз нельзя ничего сказать. А чего ты туда едешь, в семинарию эту?

– Сон приснился, что должен ехать, выучиться на священника, пока храм в Малаховке будет строиться.

– А откуда ты знаешь, что храм за четыре года построят? Храмы строятся долго.

– Так что, мне возвращаться, что ли? Не могу. Отстоял своё у реки.

– Хочешь теперь в другом месте стоять? Похвально. Поистине, жизнь – тюрьма. Страшная она, эта жизнь. А ты молитвы знаешь наизусть?

– «Отче наш» знаю. Отче наш, сущий в небе…

– Подожди, не читай, я тебе верю. А ещё? Наизусть утренние, вечерние, тропари, псалмы? И это не всё ещё. Многое нужно знать, к экзаменам готовиться. Ты вот решил жизнь изменить. Встречал я людей, которые пытались это сделать, так не вышло у них… – водитель задумался, – а рекомендация есть у тебя? Кто тебя рекомендует учиться в семинарии и быть священником?

– Меня Илларион рекомендует.

– Знал я вашего батюшку. Как же он тебя рекомендует, если нет его в живых?

– Через сон придёт к ректору и рекомендует.

– Ох…. Ну, допустим. Много ещё недостаёт тебе бумажек. И что, ты готов всё претерпеть и преуспеть в учении?

– Готов.

– Тогда попробуй не откладывая. Там, на заднем сидении лежит всё тебе недостающее. Справка о здоровье, страховой полис, сертификаты о сдаче экзаменов, но в голову твою знание молитв вложить не могу, поэтому бери молитвослов, он там же, рядом с бумажками и учи. Да не просто учи, осознавай то, что учишь, проникай в то, что за словами.

Гавриил взял молитвослов, открыл первую страницу и прочитал: «… немного подожди, пока все чувства твои не придут в тишину и мысли твои и оставят всё земное и тогда произнеси следующие молитвы без поспешности и со вниманием сердечным…». И чем дальше читал он, тем больше воспламенялась его душа, и к концу путешествия он знал утреннее, вечернее правило и несколько псалмов и тропарей.

– Ну как, идет дело? – подбадривал его водитель.

– Идёт, – отвечал Гавриил, и опять погружался в чтение.

– Хорошо, дело из тебя будет, считай, первый экзамен я у тебя принял.

– А вы кто? Откуда у вас документы для меня?

– Не знаю. Сами в машине оказались. А ты знаешь, кто ты?

– Человек.

– И я человек – водитель рассмеялся, – почему-то люди одинаковые вопросы задают, а я одинаково отвечаю.

– Не похоже, чтоб вы человеком были, вы больше похожи на ангела.

Водитель опять рассмеялся:

– И ты туда же. Ангелом меня назвал. Я, дорогой дружочек, скорее волк, чем грустный олень или рябчик. Но знаешь, последнее время равновесие в природе нарушилось. Волки расплодились, а поголовье оленей сократилось. Так, глядишь, и волки вымрут или начнут есть траву и камни. Жить станет неинтересно.

– А как вас зовут? Я ведь за вас молиться буду.

– Ни в коем случае! Нельзя тебе за меня молиться! Ты вот в семинарию только едешь, а разговариваешь со мной, как готовый батюшка. А молиться за меня начнёшь – шерстью обрастёшь, и рога вырастут. Это шутка.

– Вы не человек?

– Не нужно тебе знать, кто я, а мне нет надобности об этом рассказывать. Меньше знаешь – крепче спишь. Так ты считаешь, что никого в этой жизни не загубил?

– Рыб губилсобственноручно и то, что водилось в хозяйстве – кур там всяких и уток, и гусей.

– Как там в ваших молитвах говорится: «Вольно или невольно»? Зная или не зная о том, но мы являемся причиной той или иной гибели. Я вот, стал причиной кончины вашего батюшки. А до батюшки были другие люди, много, но я этим не горжусь. Кстати, кого-то я и спас, и может, ещё спасу. Не моё это произволение. Я бы вообще ничего не делал, стоял бы возле реки, как ты.

– Так это вы спалили храм! Вспомнил вас! Останови машину, гад! – Гавриил бросился на мужчину, но руки его вместо того, чтобы схватить негодяя, вернулись обратно и заехали Гавриилу звонкую пощёчину, а потом оставили кулаком кровоподтёк на скуле.

– Сиди спокойно. Себя покалечишь, а я невредимым вылезу. Многие со мной драться начинали. Не драться надо, а понять, к чему с тобой происходит то или другое событие. Ведь я – только рука огня, но не сам огонь. Так сказать, поворотный механизм. Моей воли в том, что я делаю – нет. То есть, никакой симпатии я к тебе не испытываю, и не испытываю антипатии. Ты же не видишь ласточек, которые разносят по ночному небу звёзды, но это не значит, что их нет. Последние слова мужчины заставили Гавриила вздрогнуть и окончательно поверить в то, что мир странен и неудобен для жизни.

– Вера!

– Ау.

– Мне надо тебе что-то сказать.

– Говори, любимый.

– Не достоин я.

– Чего?

– Твоей любви. Я хочу, чтоб ты знала. У меня есть любовница.

– Ох… – Вера присела на кровати, и ей стало душно. Неожиданно, в самый счастливый момент её жизни, когда она обрела мужа, она потеряла мужа. Сказанное Аркадием сразу и полностью сорвало розовую пелену последних дней любви, и она опять осталась одна. Всё было на месте – дом Веры, небо Веры, земля Веры, но из цветного мир опять стал чёрно-белым. «Счастье невозможно», – сказала Вера и просидела остаток ночи на кровати, как каменная, а утром собралась и пошла в магазин. Аркадий пытался сказать! Он пытался сказать, что, наоборот, обрёл семью, но в его жизни почему-то всё неправильно. Он пытался сказать, что любит жену, как никогда раньше, что, наконец-то, мука его внутренняя переплавилась и перетекла во внешнюю. Он пытался сказать, что не бросит Веру никогда, но она не слышала его. Вера оглохла. Аркаша был за звуконепроницаемым стеклом. Он пытался докричаться, но Верка видела лишь, как у мужа открывается рот. Он дотрагивался до неё, но она не чувствовала его прикосновений. Вера осталась одна со своим одиночеством, ревностью и горем. В магазине не всё было по-старому. Почему-то гурт воздыхателей красавицы заметно поредел, а если быть правдивым, их как корова языком слизала. Корова слизывала поклонников одного за другим, сначала слизала Бедова, затем и всех остальных, включая алкоголиков и деда Митрофана. В магазин приходили только за покупками, по надобности, и часто – женщины вместо своих мужей. Казалось, интерес к Верке истощился. Шум утих, как когда-то он стих в доме Свиридовых. И не умер никто, и Она была столь же хороша, но изменилось что-то в воздухе над прилавками, и ореол жрицы любви переменился в какой-то другой. Неужели это был обычный ореол обиженной и задушенной ревностью женщины, которой изменяет муж? Воздух в магазине уже не пламенел от взглядов и мужских желаний. Стало прохладно, как в библиотеке. Через некоторое время бури ревности в душе у Веры сменились наблюдениями. Она наблюдала за собой – что-то менялось в ней, и к её собственному взгляду присоединился, чей-то ещё. Они смотрели на мир вдвоём, и вслед за концом света, наступил период тишины, отрешённости и внутренних перемен. Верка забеременела.

Дом Ивана Кузьмича наоборот, наполнился шумом и гамом. Три пары детских ножек бегали и скакали по заповедной территории Веденских, пугая кур, но стоило Антону слегка прикрикнуть, топот стихал. Ничего не изменилось в жизни Ивана Кузьмича. Было небо Кузьмича, долгие-долгие дни Кузьмича, земля Кузьмича и его веранда с плитой, только извлёк он из погреба пару кастрюль побольше, несколько банок солений, банку с салом, банку с мёдом, и перенёс это всё на веранду. Он сразу со всем согласился, больше молчал и незаметно, исподволь наблюдал за тем, что происходило. Не было ни гроша, а тут вдруг подбросили маленького тёзку Ивана, Антонину и старшенького Петю. Теперь везде были игры, смех, шалости и беспокойство, никак не возмущавшие Маньку и Зою.

– Что скажешь? – спросил Антон, после того, как компанию расселили по комнатам.

– Ничего не скажу, – ответил Кузьмич. Тебе жить.

– А благословление?

– Бог благословит, а я – тем более. Смогу сказать, что горжусь после того, как проживёте вместе несколько лет в горе и радости и станете семьёй. Семьёй ведь не в первый день знакомства становятся. Надо пожить, притереться. Этому быстро не научишься. Так что…

– А мать?

– Как она?

– Вначале с трудом восприняла твою идею большой семьи, – Кузьмич улыбнулся, – потом втянулась. О чём– то они в огороде с твоей женой разговаривают, наверное, не молча же сорняки выдёргивают. Ты надолго приехал?

– На две недели.

– Хорошо, за две недели поможешь мне, и поговорим. Я соскучился.

– Я тоже. Стыдно было приезжать.

– Почему?

– Не знаю. Ничего не менялось у меня. Нечем было порадовать.

Кузьмич рассмеялся:

– Ну, зато теперь радоваться будем с утра до вечера. Я не шучу. Рад за тебя, но осторожно, чтоб не сглазить. – привычным жестом Иван Кузьмич достал папиросу, закурил, поставил рядом с умывальником маленький табурет, взял кастрюлю, вымыл её и стал чистить овощи для борща.

, и пока чистил лук, Антон куда-то испарился и его место заняла Светка:

– Пап… скажи, ведь всё – ерунда, правда?

– Правда, – Кузьмич ухмыльнулся.

– Тогда зачем всё, оно же ерунда?

– Все мы гости, дочь, а играем в хозяев. Когда постигаешь абсолютное одиночество при живой жене или муже и детях, наступает момент истины.

– Странный момент.

– Да. Но в нём, только в нём ты нащупаешь, найдёшь то, что тебя со всем связывает. Согласна?

Но Светка не ответила, может, не расслышала последнюю фразу отца, но также как он, полностью копируя его движения, она смотрела куда-то наверх – там облака приобрели форму двух ладоней. Потом ладони преобразовались в две волны, одна была побольше, другая поменьше. Потом волны превратились в верблюдов, а верблюды соединились и стали старцем с бородой, смотрящим прямо на Светку. Её было больно и пусто, а пустота стремилась заполниться. Она взяла на себя командование небольшой и шустрой компанией, и напустив на себя грозный вид, сразу снискала уважение и вечную любовь у ребятни. Они слушались её и бегали за ней, как утята за уткой. Светке сразу всё понравилось. Она водила детей на реку, играла с ними в догонялки и другие игры, читала, рассказывала на ночь страшилки. Когда Светка уставала от детей, то выдавала им книжки, а сама уходила к Зинаиде, у которой появилась очень странная родственница. Родственница гуляла по саду, а они с Зинаидой курили и на вопросы о Фёдоре, Светка отвечала односложно: «Уехал». Зинаида качала головой, щурилась и болтала ногой в тапочке:

– Говорят, у вас и без Фёдора жильцов прибавилось.

– Прибавилось, тёть Зин.

– Это хорошо. Любви-то накопила, а отдать некому. Тебе сейчас люди нужны. Ты скажи мне, как Антон.

– Повзрослел сразу, как решил жениться.

– А ты, как замуж выйдешь, так сорванцом и останешься.

– Не знаю… А что это за красота по саду твоему ходит?

– Сгубила я девку. Она рыбой была, и от жалости к рыбаку из воды вышла, человеком стала. Я её нашла у него в огороде. Одежды у неё не было никакой. Думала – одену, научу чему-нибудь…. Пожила она у меня денёк-другой и к Гавриилу отправилась. А там дом пустой. Ушёл он куда-то. Исчез. А она места себе не находит. Тоскует. Из одного места ушла, а в другое не пришла.

– Как зовут её?

– Розой назвали.

– Красивое имя. Дело ей нужно какое-нибудь придумать, пока место себе не нашла. Если овца рожает мёртвого и жить не хочет, ей подбрасывают живого новорожденного от другой овцы. Она о нём заботится и живёт. Надо бы в среду её к Бедову отвести.

– Попробуй, но сразу скажу, шансов мало. Чахнет девка.

– Роза! Здравствуйте, я – Света, – Светка улыбнулась женщине и раскурила вторую сигарету.

– Почему вы курите? – спросила Роза.

– Жизнь тяжёлая, – ответила Светка, – хочешь попробовать?

– Не хочу, – сказала Роза и встала поодаль. – Мне запах не нравится.

– Правильный ответ! Молодец, Роза. – Светка внимательно посмотрела на женщину. Роза была бледна и пышна. Её кожа отливала золотинками и серебринками. Глаза были зелёные и очень красивые. Роза была похожа на мадонну с картин Джотто.

– Тёть Зин, а что это на ней одето?

– Моё. Праздничное.

– А можно мне её переодеть? А то, что на ней – постираем и вернём?

– Только спасибо скажу.

– Роза, вы не хотите прогуляться со мной в одно местечко? Я хочу вас переодеть.

– Не хочу я одеваться. Устала в этих тряпках ходить. Не хочу больше жить.

– Да ты погоди, на тот свет всегда успеешь, попробуй за этот зацепиться.

– Мне страшно тут. Кровью всё пахнет. Земля, дома ваши и цветы. Не знаю, как мне общаться с вами. Тянет обратно меня река, да не вернуться туда, а здесь я чужая. Когда понимаешь это – глубоко твоё понимание и темнота деревень и городов и остального мира.

– Ну, Роза, немного философского взгляда на мир, совсем чуточку, и станешь абсолютно наша! – Светка сделала последнюю затяжку и затушила бычок, – мы ведь тоже умираем, и больно нам, и невозможно, и задыхаемся, и хотим обратно в воду. И мы из воды вышли. Но в воде, матушка, тоже есть свои хищники. Это ты была королева, не рыба, а артефакт, а твои братья-караси тоже не избалованны.

– Люди страшнее рыб.

– Согласна. Но вынес тебя Бог на берег – учись жить на берегу, не королевой может.

– Ты хорошая. Если бы я ещё умела желания исполнять, исполнила бы твои.

– Не хорошая я. Людей хороших нет. Все плохие в разной степени. Пошли.

– Куда?

– В одно место, не дрейфь, там тебе рады будут.

Перемены стремительно захлестнули Надежду Васильевну. Она стояла во дворе, когда её окликнул приехавший Антон. Сердце её прыгнуло, счастливо заколотилось: «Сыночек!». А за первым импульсом пришёл и второй – простота. Женщина Антона оказалась не страшной. Вблизи оказались не страшными и дети. С каждым следующим часом совместной жизни она всё больше привязывалась к ним, и через сутки Васильевна уже называла их «мои», «наши», и она уже бежала с огорода, чтобы взглянуть на них, а утром, встав и умывшись, заглядывала к ним в спальню и смотрела, смотрела…. И откуда что бралось?

Город Александров располагался на пяти невысоких холмах, как цветок с четырьмя лепестками. В середине обосновался старый город с древними одноэтажными особняками, парками, административными высотками, гостиницами, университетом, несколькими институтами и театрами, органным залом, церквями, магазинами, школами, центральным рынком, железнодорожным и автовокзалом, музеями… Спальные районы вытянулись вверх, а за лесом многоэтажек располагались кладбища, тюрьма, два сумасшедших дома, конноспортивная школа и много, много ещё чего. Судя по всему, на четыре из пяти холмов, направились приятели Андрея, ему же самому идти было некуда и не к кому, во всяком случае, среди живых никто не ждал его ни на мокрых улицах, ни возле фонтанов, ни в кафе, ни в домах. Кто был ему дорог, и кто любил его, ушли из жизни, а ему хотелось просто поговорить и может быть, поплакать. Недалеко от дома, где они жили с Анной, находилось кладбище, и там была могила тёти. У них с мужем долго не было детей и Андрей жил на два дома, она растила племянника, как сына. Тётя пела. Это Андрей помнил очень хорошо. Пела колоратурным сопрано арии из опер, теряла зонтики, кошельки и перчатки и безвозмездно дарила ему своё время. Они вместе путешествовали, рыбачили, ходили на лыжах…

На кладбище было мало посетителей. Дождь сеялся, как через мелкое сито. Дорожки разбухли, и казалось, что разбухли и деревья. Он без труда нашёл место, некоторое время побыл в молчании и начал говорить: «Прости, что пришёл с пустыми руками…. Спасибо тебе, что ты была в моей жизни, за это счастье, я благодарен…» – и по мере того, как он говорил, сердце согревалось, и по его невидимому лицу текли невидимые слёзы. Наверное, так же выглядят умершие. Их не видно для наших глаз, но они говорят с нами и плачут, глядя на нас: «…если сможешь и захочешь, помоги мне выжить», – закончил свою речь Андрей. Кладбище было густо населено птицами, которые видели его, несмотря на шапку, разлетались и смотрели с любопытством, обсуждая его со своими соседями и пернатыми братьями, но Андрей больше не понимал их языка. Весь день он ходил по улицам города, мок, обсыхал в магазинах и кафе, сидел на остановках трамвая, если там отсутствовали люди, крал фрукты в лавках – накрывал ладонями с двух сторон и уносил. Крал еду, которую можно было спрятать в ладонях, где придётся – в кафе, магазинах… Посетил выставку импрессионистов и планетарий, стоял на перекрёстках, пока мимо него не прошёл Савва Добрый. Прошёл и не увидел его.

Савва… Десять лет назад, ночью он направлялся к помойке с отравой в бутылке, чтобы свести счёты с жизнью. Как-то он себе поднадоел, и не придумал ничего лучшего. «Отбросы – к отбросам», – решил Савва, но на помойке нашёл трёх выброшенных котят. У них уже открылись глаза, они орали на всю помойку и мешали Савве осуществить задуманное. Вначале Савва хотел поделиться с котятами ядом, но потом в нём проснулся отец и благодетель, он сгрёб котят в охапку, выбросил яд и вернулся домой. С тех пор Добрый стал кошатником. Кошки заменили ему семью, и периодически Савве казалось, что у него у самого растут длинные тонкие усы, и он покрывается полосатой шерстью, урчит и выпускает когти. Так или иначе, но дома с кошками он был счастлив. Женщины, периодически появляющиеся у Саввы, видели, как он нежничает с кошками, и начинали ревновать, так как с ними Добрый не нежничал. Вообще, к людям Савва был холоден, возможно, от того, что рос без родителей – мать оставила его в роддоме по неведомым причинам. Он был детдомовский, но вылез, выбрался из среды несчастья и нищеты. Он доказал, и ежедневно доказывал себе и всем свою полноценность, но привыкший сдерживаться, глотать обиды, накопивший короб ненависти и не знавший любви, он не испытывал чувств ни к кому, даже к своим друзьям. Только к кошкам. Их было пятнадцать. Благодаря кошкам он с охотой возвращался домой и с неохотой покидал дом. Кошки всегда ждали, хотя кормила и убирала за ними сухая и аккуратная старушка, прежде она мыла подъезды, пока Савва не предложил ей работу. С тех пор баба Марта стала его семьёй наравне с кошками, но он умудрялся сторониться и её. Постоянной подруге он предпочитал проституток, ибо отношения пугали его. Он не знал, как общаться с женщинами так, чтобы у него не возникало желания им мстить, и чтобы не было больно. С проститутками было всё понятно. Он платил за удовольствие и закрывал вопрос. Когда-то Савва мечтал о деньгах. Он научился их зарабатывать и контролировать. Теперь он ставил перед собой цель и уже знал, что достигнет её. Всё было досягаемо, если двигаться к ней шаг за шагом. Но он не знал, как идти к счастью, и вообще даже не мог предположить, что такое существует. Возможно, он был счастлив, совершая очередную удачную сделку! Но нет. В голове работал калькулятор. Калькулятор считал и выдавал результаты. Вложения, потом, прибыль, и никаких эмоций. Институт свёл его с остальной компанией. У остальных не у каждого была полная семья, но родители были. Все они были баловнями судьбы, и втайне он презирал их. Вообще, его тошнило от близости людей, в том числе, собственных друзей. Этот долгосрочный союз тяготил его, но он вынужден был общаться, и тянул лямку – ездил в глупые путешествия, кивал, улыбался, играл и напивался вместе со всеми. Да, он, Савва Добрый, был жив, сыт и не знаменит, но славы не хотел бы, и боялся публичности, как огня. Он, тайно от всех остальных, любил тихие вечера пред телевизором в тесном окружении котов и кошек, которые боролись за место рядом с ним или на нём и вместе с хозяином объединялись в одну урчащую группу. Так звучат липы во время цветения, увитые пчёлами и шмелями. Добрый не знал, почему у него такая фамилия, и кто из его родственников её носил, но менять фамилию не стал. Не стал менять и имя, оно его вполне устраивало. Жить долго он не собирался, оставлять после себя детей-уродов тоже. Он прочесал район города, который назывался Подгорье. Никаких гор вблизи не было, и в этом месте не было гор никогда, но судя по всему, именование места не было никаким образом с самим местом, как и его имя и фамилия – с ним самим. Добрый зашёл в кафе с названием «Молочай» и заказал свинину с помидорами и пиво. День заканчивался. Следов Никитина он не нашёл, да и как его найти в большом городе, он же не собака, чтобы искать по запаху… Стоп. А вот собачку использовать было бы хорошо. Очень бы неплохо найти хорошую ищейку. Савва представил, как он идёт по следу Никитина с собакой, и волна отвращения накрыла его. Он ненавидел собак также сильно, как сильно любил кошек. С ними имел дело другой член их группы – Женька Демченко, полная противоположность Саввы. Жене везло, и у него всё было – дом, любящие родители, достаток. Сам же, остроумный и общительный, он всегда был в отношениях с женщинами, хотя имел жену. Жена Евгения, красавица с ужасным характером, истеричная и строптивая была всегда недовольна им. До замужества красавица подавала надежды, была любовницей режиссёра местного драматического театра и играла главные роли во всех его многочисленных постановках, но режиссёр неожиданно для всех влюбился в другую музу. Эта же стала ему неинтересна, но приходящая и нарастающая вместе с испытаниями мудрость не взяла в ней верх, вместо этого взыграла голимая ревность. Она начала закатывать истерики, дралась с новой музой, царапала ей лицо и рвала волосы на виду у всей труппы. Евгений был тайным поклонником её таланта и красоты. Ему нравилось, как она двигается по сцене, как выдавливает из себя слова, изображая волнение, как долго молчит, как в порыве страсти набрасывается на партнёра, и ему даже казалось, пожирает его. Словом, восторгов его не было предела. В минуту отчаяния, в ту самую, когда актриса заливала слезами заявление об увольнении и стояла у служебного входа театра, напоминая мокрую птицу, к подъезду подкатил тёмно-зелёный Бентли и оттуда вышел Женя с букетом белых роз и кольцом. Женька увёз Елену в большой прохладный загородный дом, где не было театральной кутерьмы, сплетен и склок, и стал обучать её женской доле, которая состояла из приготовления завтрака, проводов на работу, стирки и уборки, встрече с работы и организации ужина из купленных мужем по дороге продуктов. Обучение и дрессура шли сложно, но замкнутый мир пригорода, природа, одиночество и тоска по человеческому теплу делали своё дело – Елена изредка радовалась приходу мужа, а после выпитого за ужином бокала красного вина смеялась, болтала и была ласкова. Огородом Елена заниматься не захотела, разведением домашних цветов – тоже. Дети почему-то не стали оплодотворяться в Еленином чреве, и однажды Женя принёс прекрасную маленькую бежевую принцессу с яркими чёрными глазами, коричневым носом, мягкими ушами и виляющим хвостом. Этот щенок лабрадора, которого назвали Федра, открыл новую страницу в жизни Елены. А потом, понеслось – ветеринары, выставки, вязки, роды, щенки, корма, полочки с кубками и вымпелами, стены, увешанные дипломами, фотосессии собак. Через несколько лет у Евгения в доме зарегистрировали питомник, и Елена из актрисы переквалифицировалась в заводчика карликовых шпицев и лабрадоров. Она мечтала о ненадёжной и зыбкой любви публики, а нашла бескорыстную и самоотверженную любовь собак. Теперь вся округа наполнялась собачьим лаем по любому удобному случаю: когда что-то новое касалось собачьих носов, или чуткое ухо слышало подозрительный шорох. А когда приходил хозяин, к лаю добавлялось приветственное счастливое повизгивание. И только иногда, всё реже и реже, когда Евгений сообщал об очередной командировке, она бросалась на него с кулаками, и кусала в открытые места. Но теперь у Женьки были собаки, и никто бы не заподозрил, что кусается жена. Демченко отрастил животик, немного облысел и изменял Алине направо и налево, успокаивая себя тем, что жизнь с такой стервой, да ещё и в собачнике, требует компенсации.

Доедая свинину и глядя в окно, Савва думал о том, что поиск Андрея с помощью ищейки можно вполне возложить на Демченко. Пока Савва ел, за соседним свободным столиком сидел Андрей и смотрел на Савву. Потом столик заняли, и Андрей пересел подальше, но не ушёл, потому что кроме этих четырёх и Анны, в городе у него никого не было, а он, по сути, ничего о них не знал. Он изучал лицо Саввы – белёсые брови, светлые, как будто выцветшие глаза, крупный нос, широкие скулы, неровная бугристая кожа. Савва был большим, плотным и массивным, но Андрей пытался заглянуть за край фигуры, в тонкий мир мыслей. Савва был рыжим, но редко улыбался, весь его оптимизм сконцентрировался в его ярких рыжих волосах, и как ни странно, присутствие приятеля согрело Андрея, но в мысли Саввы Андрей так и не проник. Добрый допил пиво, расплатился, вышел из кафе и закурил. Дождь закончился и с улиц исчез глянец, они постепенно становились матовыми. Голова Саввы была опущена, он изучал трещины на асфальте, или думал о чём-то своём.

Андрей тоже вышел и постоял рядом, разглядывая трещины. Это было странное ощущение. Его не видели, а он видел. Хотелось снять шапку, зайти в ресторан, поужинать и заплатить за то, что ты ешь и пьёшь. Он слышал шорохи машин – они едут, останавливаются, хлопают дверцы, шаги прохожих сливаются с шелестом листвы, где-то смеются и голосят дети. Он развернулся и пошёл к тем дворам, где ещё не стёрлись стрелочки и линии от детских игр, где, может быть также, в палисадниках цветут яркие, остро пахнущие цветы и также бегает ребятня, одетая в простые майки, шортики и шлёпки. Он пришёл к дому, где жил в детстве, где бродила горбатая старуха между георгин и мальв, где посреди двора стриг и делал шиньоны местный парикмахер, а на веранде, в тени дикого винограда, крутила искусственные розы из тонкого поролона красивая пожилая еврейка, где бегал злой белый петух и щипал всех за ноги, где, в тени старой груши крутила обручи девочка Майя – мечта всех дворовых мальчишек. Двор изменился. Жилых помещении почти не осталось, в особняках помещались офисы, двор заасфальтировали, старые деревья спилили. Детство переместилось с этих улиц на совсем другие, он понимал, что вернуться туда, где ты был счастлив невозможно, хрупкий мир меняется быстро… Он переночевал в гостинице, а утром опять вышел в город. Савву он больше не встретил. Вообще, Добрый всегда держался особняком, и никому ничего не рассказывал о себе, но почему-то в компании всегда слыл добряком. «Этот добряк» – называли его за глаза, а Рыжим никто не называл. Утром «Добряк» вместо поисков Андрея решил пойти на работу. «Не хочу» – решил Савва и вошёл в разноцветные стеклянные двери компании под названием «Арфа». Почему фирму, изготавливающую кухни, так назвали, никто не знал, но имена так часто не совпадают с содержанием их носителей! Савва был последователен, но, если вдруг он раздумывал что-то делать, сразу менял направление движения не откладывая. Кухнями он занимался уже три года и в строящемся городе они хорошо продавались. В кухнях он не сомневался, как не сомневался в кошках, он всегда сомневался в чём-то другом.

Демченко шёл по центральной улице мимо правительственных зданий к мединституту. Игра в прятки и догонялки изрядно надоела ему, и если в первый день поисков его периодически посещал азарт, то во второй и третий день он уже не искал, а уныло слонялся по улицам и паркам, периодически заглядывая в кафе и отдавая распоряжения по работе. Когда компания собиралась впятером, они могли заставить гору сдвинуться с места или поменять местами моря. После происшествия с Андреем сил на реализацию общих идей стало меньше и Женька почувствовал, что близится распад их команды, ибо одно звено, выпадая, увлекает другие. Они часто играли со смертью, но чужими руками, и Андрей первый попал под колесо, которое они сами же совместно раскрутили. Каждый из них поодиночке не мог даже помыслить о том, что можно проиграть человека в карты или выслеживать его, как раненое животное, но, когда они были вместе, головы их посещали идеи о том, что, в принципе, они могут всё и им за это ничего не будет. А в одиночку? А в одиночку Демченко был осторожен и несвободен. Он знал, что есть правила, и он их соблюдал. В целом, он сам чувствовал и понимал, что юность закончилась также, как закончилась их игра в дружбу. Каждого посещали предательские мысли о том, что интерес к друг другу, приключениям и острым ощущениям, постепенно пропадал, и их затягивала рутина и скука. Доброго выручала отверженность и никому ненужность. Генку Белого – семейный остров, который он постарался оградить, оснастить и удалить. У него был дом в Испании, где тепло и вино, у него была дача под Питером, где безлюдно и красиво, но, попадая в домашний очаг, он чувствовал себя там чужим. Это была территория жены, и он незаслуженно там находился, как будто всё это было не для него – игры и шалости детей, их щебетание и всеобъемлющее присутствие Киры. У той было много лишней энергии, которую она тратила на усмирение школьников, ибо вела математику, а как вышла замуж, взрывалась беременностями и рожала детей, но Белый знал – чтобы удержать такую женщину, надо быть очень любящим и очень сильным. Такой силы он в себе не чувствовал и сбегал. Он бежал от страха потерять, будто бы зная, что потерпит поражение в борьбе за женщину, но пока всё шло хорошо. Кира родила уже троих, и ей пока некогда было задумываться и сравнивать, и Белый шалил и хулиганил с друзьями, чтобы на чашу весов с другой стороны семейного счастья положить саморазрушение. Белый искал Андрея с в спальном районе с дорогой в аэропорт. Со стороны аэропорта и туда, садились и взлетали самолёты. Гена останавливался и смотрел им вслед. Его всегда поражало то, как самолёты не сталкиваются в таком маленьком небе. Но там царил порядок, у него вроде бы в семье тоже был порядок – он мог улетать хоть на край света, его всегда ждала большая и тёплая Кира. До каких пор? Ему показалось, что силуэт Андрея прошёл мимо него, взлетел над дорогой и отправился в сторону аэропорта, но Белый не шелохнулся. Судя по всему, Гена и не собирался его ловить. Белый протёр глаза, и силуэт исчез. Когда он оставался в одиночестве, на него нападала апатия и страх конца – конца любви, конца благополучия, конца жизни. «Может всё бросить к ядрёной фене? Семью, бизнес, и уехать, уйти, улететь, начать всё с нуля? Но ведь с нуля не получится…» Белый стоял между двумя высотками, которые назывались ворота города. За высотками начинались дачные районы, поля, ботанический сад, зоопарк и пригородные озёра, в которых осторожные горожане не купались, мало ли что. «Пройдусь ка я», – подумал Белый, и пошёл вдоль дороги в сторону откуда взлетали лайнеры со счастливцами на борту. Вскоре его подобрала попутка со странным водителем больше похожим на шоумена, который всё спрашивал его о чём-то, лез в душу, но Белый сидел молча, смотрел в окно и не слышал вопросов. Машина затормозила рядом с входом в аэропорт, он оставил на сиденье деньги, и не поблагодарив водителя и не оглянувшись, углубился в стеклянное-зеркальное здание, напоминавшее огромное туловище пчелы.

Демченко тоже вызвал такси, и за ним приехала машина с забавным водителем, больше похожим на клоуна. Ресницы у него были подведены перламутром, рот ярко накрашен, обтягивающая майка расшита блёстками. Демченко почему-то обрадовался и глубоко вздохнул рядом с таким свободным мужчиной.

– Куда едем? – спросил водитель.

Женя назвал адрес, и машина повезла его к собакам и Елене. На этот раз первый заговорил пассажир, любопытство распирало его:

– Почему вы так одеваетесь и краситесь? Вы что, трансвестит?

Водитель довольно улыбнулся:

– Нет, ответил он, но мне нравится провоцировать и злить людей.

– Замечательно! А можно я познакомлю вас со своей женой? Её может разозлить даже мой ноготь на пальце, не то что ваша помада. Я представляю, как она бросается на вас и начинает рвать майку в блёстках, и за ней на вас кидаются все наши собаки. В это время я спокойно ужинаю, проникаю в спальню и засыпаю.

– Неужели всё так плохо?

– Да.

– Почему тогда живёте с ней?

– Я ей много наобещал. Пообещал защиту и счастье. Обеспечил защиту, а счастья не дал. В каком-то смысле, не смог воспитать, и что теперь, выбрасывать испорченного ребёнка?

– Иногда, чтобы воспитать ребёнка, его нужно выбросить.

– Вы о чём?

– О том, что нужно скорее действовать, и о том, что по эту и по ту сторону жизни мы решаем один и тот же вопрос – оставаться ли в сознании, а значит – видеть всё, или видеть только то, что нам удобно. Если вы не хотите окончательно развратить человека, и отвечать за это на суде, выбросите его. Человеку надо учиться ходить по земле.

– Она умеет.

– Она не умеет. Ты любишь её?

– Думал, что люблю.

– Если любишь – то любишь. Жизнь готов отдать, и ждать человека веками, и пожертвовать многим. Так и осуществляется предназначение. Приходим для любви. И уходим… тоже для любви.

– А вы любите?

– Люблю.

– Кого? Небось, мальчишку какого-нибудь?

– Нет, я не гомосексуалист, я люблю женщину, и это со мной уже много веков подряд. Она менялась, и я менялся, и, пока ждал, становился то стервецом, то святым, то мужчиной, то женщиной, пока мне не надоели перемены, и я стал мужчиной похожим на женщину.

– У меня всё гораздо хуже. Ничем похвастать не могу, и ничего о себе рассказать. Что теперь? Выбросить женщину, пойти и удавиться? Ладно, спасибо вам. Удачи, везения, хорошего дня.

– Обязательно повезёт, – водитель хмыкнул и уехал, оставив Евгения рядом с его калиткой. В это мгновение воздух вокруг переполнился собачьим лаем, но почему-то Евгений не торопился открыть калитку и войти в дом. Он прошёл мимо и углубился в лес. Его заинтересовал мох на дереве – он стал отдирать кусочек, но мох сидел крепко, и Женя прекратил это занятие. В лесу гуляли лучи, пахло прошлогодней гнилой листвой и чем-то ярким и свежим. Этот сильный аккорд запахов всегда заставлял застывать в восхищении. Женя застыл на несколько минут, и вернулся к дому – открыл калитку, зашёл на крыльцо, позвал Елену, но вместо неё на него с воем и визгами стали напрыгивать псы. И он почувствовал вдруг – что-то не то, и перед тем, как увидеть, что-то в нём уже знало – Елены больше нет. А когда шагнул дальше, увидел страшную картину: жена повесилась на собачьем поводке на спортивной перекладине в своей комнате. Женя чуть-чуть опоздал.

Крэг любил целовать ступни Анны, пятки, пальцы один за другим. Как хороший рисовальщик, любовные ласки он начинал с ног. Он ещё ни разу не сказал Анне, что любит её, но понимал – чем дольше он будет с Анной, тем дальше зайдёт игра и неизвестно чем закончится. Поначалу Крэг опекал Анну по договорённости. Кстати, зачем они мстили Андрею? Вроде бы за высокомерие и самомнение, и за то, что он даже с друзьями умудрялся быть снисходительным. Проиграв Андрея в карты, они почему-то не стали его искать, а раз не стали искать, то пошли дальше, стирая его следы с общей территории жизни, пока общая территория была. Такое бывает и случается сплошь и рядом – заговоры, интриги, перевороты и смена властей, убийства… Кто-то кого-то начинает нестерпимо раздражать, но также неожиданно ненависть и раздражение может внезапно исчезнуть, не успев никого унести в могилу. Сначала Крэг играл в страстного любовника, потом персонаж опекуна стал срастаться с личностью Михаила, а через некоторое время он свыкся с тем, что ежедневно видит Толоконную, что засыпает и просыпается с ней в одной постели, что не она ему, а он готовит ей завтрак и что выслушивает бесконечные накопившиеся женские жалобы и стенания. Такого с ним ещё не случалось. Он встречался с женщинами, научившимися жить без мужчин. Они были самостоятельными, сильными и страстными. Они быстро вспыхивали, но и романы заканчивались стремительно. Толоконная же была вялая и слабая, привыкшая к комфорту, зависимая и грустная, но, как ни странно Крэгу больше и больше нравилось находиться рядом, чувствуя себя сильным, мужественным, богатым, способным решить любую проблему и вытереть насухо слёзы с её лица. Он любил гладить её лицо так же, как и целовать пятки. Гладил лицо он обеими руками, как будто снимал паутину со старой залежавшейся игрушки, очень нежно и бережно, и ещё, ему было очень интересно наблюдать, как при этом преображается Анна, как куда-то исчезают её мимические морщинки, как начинают светиться её глаза, и как она превращается из женщины в девочку. Крэгу достался для наблюдения район с недостроенным храмом, тракторным заводом, превращённым в торговый центр и телевизионным заводом, который ещё функционировал. Там теперь собирали кофемолки, работающие, даже если у них трескались крышки и от корпуса отваливались куски. Это были настоящие машины, и на них, наверное, можно было бы даже летать. Район назывался «Бычьи холмы». Такое несуразное название, судя по всему, далось встарь, когда на холмах вместо высоток ещё росла трава и гуляли быки, но старожил, помнивших пустошь и животных, уже не осталось. Крэг лениво шёл по оживлённым улицам, по которым возвращались с рынка хозяйки и гуляли мамочки с колясками. Неожиданная мысль о том, что неплохо было бы завести ребёнка, посетила его и ярким светом вспыхнула в его голове, и больше он ни о чём другом думать не мог. Он уже видел смеющегося малыша, которого подбрасывает и ловит, располневшую и похорошевшую Анну, себя самого, спешащего домой – открыть дверь, обнять, очутиться среди своих… А если ребёнок родится инвалидом, или у него или у Анны не может быть детей? «И почему ты, Крэг, решил, что Анна тебя любит и захочет этого?» Сомнения и думы одолевали Михаила. О Никитине и друзьях он даже не вспоминал. Даже если бы он сейчас увидел Андрея, он не обратил бы на него внимания, а если бы и обратил, посмотрел бы ему вслед и мысленно поблагодарил за то, что у них с Аней не сложилось, и за то, что Никитин проиграл в карточной игре. Крэг вернулся домой и нашёл на столике в прихожей письмо о том, что Анна уезжает к матери в Толстов, что она устала и не выдерживает. Что ей надо подумать о своей жизни и разобраться, зачем она ей, и хочет ли она вообще жить, что она благодарна Крэгу за заботу и игру в любовь, но от этой игры на душе становится всё тяжелей, и она не в состоянии продолжать. Миша бродил весь вечер по пустой квартире, бывшей когда-то семейным гнездом Анны и Андрея, а на утро уехал первой электричкой в Толстов.

Было воскресенье. Андрей уже третий день блуждал по городу и спал в полупустых гостиницах. Почему-то летом в Александров ехать не хотели, в основном, выезжали на моря или на дачи. Андрей вошёл в центральный парк, который носил имя великого поэта. Бюст Пушкина, окружённый клумбами, находился во главе парка за большим фонтаном, а перед фонтаном на двух постаментах лежали два мраморных льва, спящий и бодрствующий, дальше, по центральной аллее, как две ноги, выстроились бюстики поэтов и писателей разной руки и масти. Там были Державин, Грибоедов, Фонвизин, Крылов, Тютчев, Фет, Толстой, Чехов, Гоголь, Достоевский, Тургенев, Куприн и Бунин. Больше на аллею гениев не поместилось, и тогда стали заполнять аллеи, примыкающие, как две руки, к Пушкину-голове. Руки были сложены из Маяковского, Булгакова, Пастернака, Есенина, Ахматовой и Цветаевой. В этом поэтическо-писательском теле недоставало Брюсова, Хлебникова, Мандельштама, и многих, но больше места для бюстов на аллеях не было, а те, кто уже был установлен, утопали в зелени, были погружены в тень и казалось, наслаждались покоем, наблюдая за движением веток, солнечных зайчиков, ленивых гуляющих и целующихся парочек, располагающихся на всех свободных скамейках. Только Пушкин был вынужден всё время быть на солнце. К полудню он раскалялся, а вечером остывал, и только вечером и в ненастье на нём сидели птицы, а вокруг него, рядом с клумбами – люди. Андрей гулял по аллеям парка и ел украденное мороженное. Рядом с летним рестораном на большой квадратной площадке под живую музыку танцевали пары. Он подошёл поближе и увидел, что танцующие не молоды. На танцполе и вокруг собрались и стояли тесной толпой люди разных возрастов, но в основном, им было за сорок, за пятьдесят, за шестьдесят, за семьдесят… Компания была в приподнятом расположении духа, кто-то улыбался, кто-то выкрикивал что-то, подбадривая танцующих, кто-то размахивал руками в такт музыке. Андрей понял – они собрались на праздник. Те, кто отплясывал на квадрате, уже так много пережили и прошли! Наверное, так танцевать могли только люди, ощутившие наконец вкус жизни. Они трясли своей стариной отчаянно, за всеми пределами возможного. Танцевали краковяк, польку, вальс, даже мазурку, танцевали хава нагилу и русскую плясовую, чего только не танцевали, и почему-то никто не стеснялся ни возраста, ни телосложения, ни старомодных одежд, ни простой обуви. Поражённый и зачарованный увиденным, Андрей долго стоял и подглядывал за этим удивительным явлением. Он и смеялся, и плакал, любуясь и рассматривая танцующих. Если для танца становились в круг, обязательно кто-нибудь оказывался в середине и обязательно выписывал невиданные па, стараясь подпрыгнуть повыше. Кто-то из женщин, как девушки, жались к кустам, а потом танец увлекал и их, и для них находился партнёр и место и время счастья. Многие одинокие женщины и мужчины находили на танцах пару, да так и возвращались домой вдвоём, держась за руки. Было место и здоровым и больным. Андрей тоже попытался танцевать, но у него не получилось, и он опять стал зрителем, и неожиданно, к нему пришло понимание того, что жить надо долго. Ему захотелось дожить до глубочайшей старости, и освобождённым от злости молодости смотреть на мир и иметь внуков, и гордиться тем, что ты – самый древний в семье, и чувствовать в себе ничем не замутнённую любовь, и быть, как солнце… «О, Господи, как совершенны дела Твои», – вспомнил он строку великого поэта. Страх оставил его. Он увидел то, что лежит за пределами тьмы, за границами смертей. Ему стало легко. Он стянул шапку-невидимку и аккуратно сложил вчетверо, положил в карман брюк, потом, стрельнул сигарету и закурил, сидя на автобусной остановке, наблюдая, как расходятся посетители танцплощадки. «Как же это иногда нужно, закурить», – подумал Андрей и шагнул на дорогу. В это мгновение шальной Вазик выскочил из-за поворота, затормозил, но поздно – Андрей уже лежал на центральной улице рядом с ратушей и кафедральным собором. Последним осознанным движением его было – прикосновение к подаренному кольцу, и после он потерял сознание.

В среду у Бедова собрался весь цвет Малаховки. Пришли и те, кто никогда не посещал встречи, приехали люди из района и окрестных деревень, пришла Света и привела грустную Розу, забрела в гости Зинаида, что случалось крайне редко. Как всегда, была Надежда Васильевна и как всегда собирала на стол из принесённого и привезённого. Самовар кипел, чашки выставлены, тарелки ломились от пирогов и печений. Закатные лучи скользили от лица к лицу, спускались и освещали руки. Исписанные и чистые листы сияли. В укладе посиделок по средам не было ничего таинственного. Люди собирались после рабочего дня и были рады друг другу. Они пили чай, общались, и немножко теплей становилось им на сердце и грузы принесённых ими проблем, легчали. А когда они приступали к обряду написания стихотворных строчек, великое безмолвие опускалось на поэтический круг, в котором были слышны шорохи мчащихся по белой бумаге ручек и карандашей, стрекотание кузнечиков, свисты ласточек и других птиц. Шумы улицы крадучись проникали к пишущим, бродили по залу и вылетали в открытые окна. Было очень тихо, а собравшихся – много, но в феноменальной тишине, в бескрайнем пустом космосе каждого, зарождались и являлись новые звёзды. Бедов любил посиделки даже не ради совершающихся людьми творческих открытий, но ради этой, непонятно откуда бравшейся пустоты, бывшей не от мира и не от времени. Он не анализировал происходящее, но возделывал свой сад, который цвёл и плодоносил. Когда пришедшие и приехавшие выпили чаю, и атмосфера потеплела, Виктор встал и начал говорить: «Друзья! Сегодня наша встреча будет посвящена воспоминаниям о человеке, который некоторое время назад ушёл из жизни и из нашего круга. О поэте нельзя говорить в прошедшем времени. Я надеюсь, он сейчас с нами, присутствует среди нас. Мне достались рукописи, ещё горячие на ощупь, ещё белые от рассеянных по страницам молний, ещё мокрые от слёз, но все они сотканы из любви. Мне бы хотелось начать встречу с чтения двух его трёхстиший.» Бедов открыл папку с рукописями, взял листочек и прочитал: «Разбитое окно,

В разломах и трещинах

Сверкает в солнце, как снег.

Гаснущий неба ковёр,

Только стрижи ему верны.

Утром – новая ручка, вечером – исписалась.»

Потом, помолчал и продолжил: «Я хочу, чтобы мы пытались делиться друг с другом своим вдохновением, также, как Илларион делился им с нами не для, чтобы показать, а для того, чтобы отдать, опустошить себя и освободиться». Бедов дал тему для написания текстов, налил себе чаю и услышал, как какая-то машина остановилась поодаль, хлопнула дверца, и к дому приблизились шаги ещё одного посетителя. Посетитель был странного вида – вроде мужчина, но с женственными чертами лица, тонкими длинными пальцами на руках, белокурыми волосами и помадой на губах. Он вошёл как можно тише, сел в угол, где обычно сидел Илларион и рассматривал общество поэтов с любопытством и подлинным интересом. Судя по всему, такое сборище он наблюдал впервые. И от волн вдохновения как-то неловко стало ему, что он встороне. Тема написания, данная Виктором называлась «Прощание», ибо прощаниями и потерями переполнена наша жизнь. Новичок взял со стола чистый лист, ручку, планшет, чтобы удобно было писать на весу, и лист стал заполняться: «Нет потерь без обретения,

Нет прощаний без встреч,

Нет разрывов без постижения,

Нет горя без счастья,

Нет жизни без смерти,

Нет высокого без низкого,

Нет святости без греха,

Нет любви без жертвы,

Нет чистоты без грязи,

Нет ангелов без демонов,

Нет тишины без шума,

Нет радости без печали,

Нет красоты без уродства,

Нет полёта без падения,

Нет слёз без полноты,

Нет одиночества вне людей,

Нет тайного даже в мыслях,

Нет языка без понимания его,

Нет движения, и нет неподвижности,

Нет изменений без муки,

Нет встреч без потери «своего»,

Ай – ай – ай!

Без потери «своего».

Бедов подошёл поближе, кивнул светловолосому и заглянул к нему в листок:

– О, прекрасно! Это ещё не стихи, этот опус ближе к упражнению, но я готов обнимать вас за него! Уверен, что следующее ваше произведение станет шедевром, с первого раза так не пишут, вы – талант. Откуда к нам?

– Из Александрова.

– Далековато. Живёте там?

– Нет, возил туда людей, я – таксист, – мужчина ослепительно улыбнулся, – живу в другом месте.

– Милости просим в наш поэтический клуб. Надеюсь, что вы у нас приживётесь.

– Что значит «прижиться»?

– Ощутить вкус к литературе.

– Я ощутил, значит, прижился?

Бедов неуверенно пожал плечами:

– Выходит, прижились, – Виктор отошёл от новичка, но не мог избавиться от странного внезапно возникшего ощущения неприязни к новому члену клуба. Тот же бродил рассеянным взглядом по всем присутствующим, пока не остановился на рыбе. Впервые за последние несколько сот лет с виду молодой долгожитель увидел что-то такое, что заставило его волноваться так, что даже румянец заиграл на его бледных щеках. Роза-Рыба была сосредоточена и погружена в написание чего-то на листке. Глаза у неё были опущены, и под ресницами сияли удивительной красоты глаза. Мягкие шелковистые волосы обрамляли круглое правильное лицо. Роза была очень красива, но оценить по достоинству эту красоту мог только один присутствующий, для которого померкло всё и осталась одна Она. Он же, за свою долгую жизнь видел много женских лиц и фигур, но такой красоты не было нигде во всём свете. «Ерунда какая-то, – думал мужчина, – она же должна была прийти только через триста лет. Через триста бесконечных лет ожидания. Где он слышал, что если насекомое случайно попадёт в еду на жертвеннике, то сразу воплощается в человека, но она же не насекомое. Последние годы она жила в воде, где там жертвенник в этих пресных водах? Может кто-то случайно бросил в реку святой хлеб, и она его наелась?» – от этих размышлений вопросов только прибавилось, и существо мужского пола начало приближаться к Розе поближе. Она сидела рядом со Светкой, и обе увлечённо царапали что-то на листочках. Повторяя жест Бедова, мужчина из-за спины заглянул к ней в лист. Там было написано: «Я прощаюсь с тобой дождливым летом очень похожим на осень. В слове «завтра» помещается вся моя жизнь. Я не предполагаю, какой она будет, но часть её будет посвящено воспоминаниями о тебе.»

– Красиво, – произнёс белокурый мужчина. Роза подняла глаза, и что-то смутно знакомое было в его глазах, фигуре, голосе. Она могла вспомнить, откуда она знает его, пыталась, но не могла. Мужчина вернулся в свой угол и уже больше не ничего не писал. Он потерял слух и осязание, вкус и чувство юмора, у него осталось только зрение, которым он смотрел на Розу.

Зинаида, счастливая от того, что может совершать наброски фигур мужчин и женщин, их было предостаточно, улыбалась, и держала в руках карандаш. другой, более твёрдый, для тонких линий, она держала в зубах вместо сигареты. Твёрдый карандаш всё время падал, и бабушка смеялась над своей неуклюжестью. Особенное веселье вызвал у неё вид новичка в чёрной майке. Она набрасывала его в профиль и в фас, рисовала точёные линии рук и изгиб спины. Мысленно она помещала его в глубину своих картин, но почему-то на картинах он становился старше и мужественнее, и более того, проступала глубокая старческая усталость и что-то ещё невыразимое, к чему хотелось прикоснуться:

– Милый! – Зинаида подошла совсем близко и дотронулась до гостя. Он не расслышал, и не почувствовал прикосновения, а может никто к нему так не обращался и давно уже «милым» никто не называл.

– Милый! Ты всё равно не пишешь, может, попозируешь мне в саду?

Мужчина очнулся, с неохотой кивнул и пошёл вслед за Зинаидой к выходу. Рыба, которой неожиданно стало жарко и захотелось плакать, поднялась и, как заколдованная, поплыла к крыльцу. Светка, которая узнала в мужчине таксиста, и хотела задать ему кое-какие вопросы о Фёдоре, тоже на цыпочках вышла из комнаты, где уже вслух и громко писатели и поэты читали свои произведения.

В саду у Бедова, где росли старые груши с почти чёрными витыми стволами, раскидистые яблони и вишни, которые каждый год пускали тонкие прутья окрест и как сорняк и уже заняли добрую половину и без того заросшей неухоженной территории, расположились Зинаида и таксист. Бабушка сидела на стуле, а таксист на заботливо предложенной табуретке. На свободе бабушка чувствовала себя ещё лучше. Она радовалась свежему воздуху, хорошим карандашам, согласию модели позировать, и тому, что можно безбоязненно закурить. Пока бабушка курила, рядом присели Света и Роза с явным намерением мешать и разговаривать с мужчиной. Вернее, разговаривать хотела Света, а Роза сидела скрючившись, с красным распухшим носом, сдерживая подступающие рыдания.

– У меня недоделаны дела, – заговорил мужчина, обращаясь к женщинам. О Фёдоре ничего не могу сказать, потому что сам не знаю. А ты… не плачь, подожди меня, я тебя тоже ждал. Вот, дела доделаю, приеду за тобой. Можешь мне заплатить за работу? – он обратился к Зинаиде, увлечённо штрихующей скулу на портрете.

– Чем же я тебе заплачу, милый? – от удивления Зинаида уронила сигарету в траву. – Денег у меня нет. Картиной если только. Картину хочешь?

– Нет, картина мне твоя не нужна. Другое нужно. Не для себя.

– У меня больше нет ничего.

– Мне нужно то, что ты собирала с икон после молитвы за Иллариона.

– Миро что ли? Так оно же бесценно, милый. Им не расплачиваются.

– Не для себя прошу. В ваших же интересах использую.

– Не смогу отдать.

– А если тебе скажу, что человека надо с того света вытащить, отдашь?

– Смотря какого.

– Хитрая ты, бабушка. Всё тебе расскажи, не могу пока рассказать, сам не знаю. Но если не отдашь, на душу грех возьмёшь.

– Ты меня, милый, грехом не пугай, у меня их много, грехом больше, грехом меньше. Миро отдам, если позволишь с тебя маслом писать.

– Да, конечно, хоть сейчас, – незнакомец проявлял чудеса покладистости.

– Не сейчас, – бабушка взяла в руки уголь и новый лист бумаги, – побудем здесь пока. Миро ведь отработать нужно.

В этот вечер яркий пурпурный закат положил свои отсветы на всю листву, травы, холмы, проник в переплетения ветвей, лёг на реку, окутал и сделал странным каждый камешек, только слёзы Рыбы оставались прозрачными. Они лились, лились на землю и пропадали в наступающих вечерних сумерках.

«Привет, пап», – начала своё кладбищенское общение Юлька. Герман уже был обласкан, накормлен и дремал, улёгшись на соседнюю могилу. «Лето так быстро проходит! Оно не проходит, оно пролетает, мелькают дни. А когда ты счастлив, всё превращается в один день или несколько летних дней. Наверное, нельзя вслух говорить, что ты счастлив – кто-нибудь подслушает, позавидует, и счастье закончится. Но здесь-то можно… Ты услышишь, да Герман, и те, кто рядом с тобой услышат и обрадуются за меня. А трава не завистлива, и камням нечего ревновать, они так много видели счастья и горя, и всё это прошло. Как ты там пап? Я надеюсь, хорошо. Мне тоже больно, и уже никто не скажет: «Она пережидает, не живёт». Живу. Не правильно, наверное, вам виднее ошибаемся ли мы или делаем верное… Полюбила я человека, пап, да беру не своё, я тебе уже об этом рассказывала, и грех это, женатого любить… Но я его из семьи не зову, научилась я одна быть. А шаги его слышу, когда он только начинает идти ко мне, а как приближается, гром надо мной гремит и сердце из груди выпрыгивает, так и люблю. А как уходит, тем живу, что знаю, что где-то он есть, даже если бы уехал куда навсегда, любовь же не остановишь. Вот, пап, какое дело. Работаю. Шью и шью. Зашиваю, залатываю судьбу свою. Может, наступит день, начну вышивать на зашитом и расцветут мои полотна яркими цветами. Как думаешь? Скажешь: «Дура ты, дочь, дурой была, дурой и осталась», но мне другой судьбы не дали. Я, пап, ребёночка хочу, но нечестно это от чужого мужчины ребёночка хотеть. А может я уже беременная, да не знаю об этом», – Юлька счастливо рассмеялась. «Скажешь, старая ты, Юлька, ребёночка рожать. Так ведь и старые рожают. Рожу ребёночка и летать его научу, сама уже не летаю. А в остальном всё у нас по– прежнему. Мать к жизни возвращается – огородом занялась, а вчера пирогов напекла, как прежде, с яйцом и зеленью, я тут тебе парочку принесла», – и Юлька принялась вынимать принесённые пирожки и выкладывать их на могилу. Облака над кладбищем летели очень низко, казалось, до них, рукой подать. Они летели лицами вниз, и когда пролетали над Германом и Юлей, чуть заметно улыбались. Юлька поцеловала отцову могилу и пошла к дороге, потом, раскинула руки, подпрыгнула, но не взлетела, а только чуть зависла над землёй, опустилась на дорогу и пошла к дому, притрагиваясь к травинкам, кивая деревьям. Много ли надо для счастья Юльке? Только капельку любви, а остальное она возместит, до чувствует, до думает, до мечтает, и вот она уже бежит, и как будто летит над дорогой, как прежде.

В магазин Юлька заходила с опаской – что скажет Вера, как смотреть на неё будет? Ведь она перед ней виновата – украла чужое счастье. Вон, у Верки лицо побледнело и тело осунулось. Но Вера, казалось, не замечала Юлю, и никого из покупателей не замечала. Она выслушивала заказы, выставляла продукты, но сама была где-то не здесь. Перемена произошла быстро, и никто из покупателей не досаждал вопросами, не мучил любопытством. Они сгружали купленное в пакеты и авоськи и расходились по домам, боясь, что чужое несчастье или болезнь прилипнет, если о нём или о ней спросить, и тем более, посочувствовать. Юлька подбирала слова, чтобы сказать, но тоже не могла ворваться в безмолвие Рукомойниковой. Иногда человека охватывает такая тишина, что всё остальное является шумом. Юля знала, что настанет день, и она пойдёт к Вере, и объяснится с ней, и примет всё что положено от обманутой и униженной женщины, но пока Вера никого не подпускала к себе, оставаясь в одиночестве. После работы Вера возвращалась домой одна, никто не провожал её, любовь куда-то улетучилась из легкомысленного Бедова. Она входила за калитку, открывала дом, прибиралась, шла к плите, готовила ужин, ела, и не дожидаясь прихода Аркадия, ложилась спать. Спать ей теперь хотелось всегда. На тумбочке рядом с кроватью она ставила стакан молока и накрывала его большим квадратом сахарного печенья. Аркадий приходил поздно, и когда переступал порог – встречался с тишиной. В доме также, как и в магазине что-то поменялось. Поменялся и взгляд Аркадия, он стал видеть, как серебряное облако сгущается вокруг Веры и распространяется по всему дому. Аркадий ходил по дому на цыпочках, тихо ел, тихо сидел за компьютером с чашкой чая, посматривая на свой прибранный уютный дом, на спину и затылок жены, которая спала, отвернувшись к стене. «Какая же она у меня красивая!», – думал Аркадий и на сердце у него теплело. Потом он забирался в кровать и обнимал Веру сзади, но она не отвечала на его ласки, и он затихал, не успев обидеться. Он уплывал в сон, а Вера вставала, ходила по дому, сидела на кухне и плакала, пила молоко с печеньем и ложилась спать. Аркадию снилась Юля. Он летел с ней через облака в небесную высь и ему было страшно от высоты, пустоты и бесконечности.

Отец Власий или Григорьев Валентин Денисович, ректор Александровской семинарии уже который день видел один и тот же сон: идёт литургия, и среди прихожан стоит ангел. Стоит, а потом подходит к Власию и выразительно смотрит на него.

– Чего тебе, ангел, – спрашивает Власий, – мне служить надо.

– Прости меня, отец, – отвечает ангел, – только во время службы могу явиться, в обычное время не могу. Я к тебе, отец, с просьбой от горнего мира. К тебе в семинарию человек придёт поступать. Имя его Гавриил. Возраст у него уже великий для семинариста, только вот к обучению и служению Бог его призывает, а раз бог призывает, возьми его. В Малаховской церкви священника сейчас нет, да и сама церковь сгорела. Пока будут её восстанавливать, ему должно обучиться. Не останавливай его в рвении, помоги, даже если чего знать не будет. Вот тебе рекомендация и благословение от отца Иллариона. Нет его в живых больше, и оттуда узрел он себе замену, и больше никто не сгодится, кроме Гавриила. В нём выстраданы законы краеугольные и на нём дух святой.

Берёт Власий в руки рекомендацию, а она прямо в руках белоснежным голубем становится, и держит Власий в руках голубя. Он тёплый, и чувствует в руках тяжесть, а потом взлетает голубь, удаляется прямо под купол храма и исчезает. Василий сел на кровати и стал обдумывать сон. Сон совпадал с его исследованиями, что только к пятидесяти годам человеческая душа готова к святости, и более того, любой человек тяготеющий к вере обязан стать святым, а уж о священниках и говорить нечего. И то, что мирянин стяжал святого духа и готов послужить Богу было неудивительно и только доказывало правильность его теории. Он доверял себе и первому впечатлению о человеке, но второе впечатление порой доказывало обратное, поэтому он дважды проводил собеседование с каждым абитуриентом, перед экзаменом и после. Он задавал мало вопросов, но требовал, чтобы спрашивал абитуриент и таким образом, выяснял хоть малую толику о человеке, сидящем напротив. И те спрашивали, и превращались в людей мучающихся, находящихся в пустоте и боли, или наоборот, озарённых надеждой о светлом будущем. Вторых он брал с опаской, но брал, зная, что всё перевернётся и надежда превратится в муку, дойдёт до дна, и тогда человеку ничего не останется, как безоглядно пойти к Богу. Отец Власий был трезв, и умиления в его взгляде на учеников не было, но было понимание того, кто такой человек, откуда он пришёл и куда уходит, и порой, он видел образ Божий там, где его вроде бы быть не должно. Ректор относился с недоверием к снам и понимал, что много из того, что он видит в снах окутано туманом его дневной жизни, но ангелов он ещё не видел ни во сне ни наяву. День его начался как всегда, с молитвы, которая, пока молился Власий, уходила куда-то глубоко вовнутрь и пребывала там, пока отец вёл дела, общался и неустанно трудился, не замечая того, что неустанно трудится, ибо служение нашло его, а не он нашёл служение. Не обошлось конечно без кляуз и анонимных писем, ибо только не дерзающий и не делающий обходится без завистников и обиженных, но Власий всё равно отклонялся от устава и делал множество исключений для воспитанников и преподавателей, ибо считал, что любовь и духовное воодушевление порой важнее жёстких правил. С другой стороны, ректор твёрдо знал, что, если Бог решит, что его пора менять, на его место придёт достойнейший, а он наконец поросится куда-нибудь на север, и уедет исполнять свой священнический долг под свободные сильные небеса. Он понимал, что положение любого руководителя зыбко, и как будто всё время тонул в болоте и его вынимали оттуда странные стечения обстоятельств. Так, спасая свою душу, жил ректор духовной семинарии в городе Александрове, делая своё непростое дело – воспитывая и врачуя души учащихся. Порой, врачевать было сложно без Божьей помощи, но даже и с великой милостью кто-то из се6минаристов оказывался слепым к свету и глухим к слову. Другой заботой ректора было воспитание второй половины белого священника – матушки, боевой подруги и опоры в многотрудном пути, который выбирали семинаристы. Власий видел людей насквозь. Он даже соединил несколько пар собственноручно в приказном порядке, и те жили в любви и согласии с доброй отеческой руки и ректорского благословления. Но не только свахой и наставником был Григорьев Валентин Денисович. Самым главным его трудом было изучения понятия «святость». В чём она заключалась? Как её можно было потрогать, пощупать, взвесить, если человек грешен во всём, в помыслах, в делах, в стремлениях своих, в привязанностях, в суете? И даже в молитве человек был не с Богом. А стяжание славы и власти, духовной или мирской? А желание всем угодить? А ложь во спасение? А зависть и прочая нечисть душевная? Что же творится в душе святого? Неужели отсутствие греха? Неужели только стремление к Нему? Власий не мог ответить на этот вопрос с точностью, но он был уверен, что к пятидесяти годам, своему золотому возрасту, человек должен исчерпать мутную воду молодых страстей и ошибок, получить наставление собственной жизнью и судьбоносными болезнями, потерями, и устремиться к Творцу, посвятив Ему всё в своей жизни, ибо другого пути у человеческого существа нет – либо к Нему, либо в погибель. Это и было его основным трудом-исследованием себя и других, и в этом он черпал вдохновение и силы, но загадка святости была не разгадана и Власий вопрошал. Всё время вопрошал. Думая об этом, ректор подошёл к дверям семинарии и увидел высокого худощавого мужчину. У него были тёмные волосы, в бороде попадалась проседь, на лице, загорелом и обветренном выделялись яркие и чистые глаза. Он был просто одет и держал в руках папку. «Монах», – подумал Власий, – «Откуда такое чудо?». Узнав, что мужчина ждёт именно его, он представился, а тот смутился и не мог начать, но потом осмелел и назвал своё имя. Имя было Гавриил и совпадало с указаниями в снах. Осталось проверить всё остальное. Батюшка пригласил Гавриила к себе в кабинет, посадил напротив и ожидал, пока тот начнёт. Гавриил держал долгую паузу, но потом всё же заговорил, и в речи его не было ничего лишнего. Он сказал, откуда он приехал, сказал, что лишился жены, потом, пил, а после – стоял на берегу реки рядом с храмом и стояние его было уже многолетним послушанием, что у него не осталось мирских желаний, что не знает, куда себя применить без способностей и умений, что никогда не верил снам, но во сне ему поменяли ноги, и они сами привели его к Власию. Что ехал из Малаховки в Александров и по дороге выучил утреннее, вечернее правило, несколько тропарей и два акафиста, что… Власий слушал его в пол уха. Он уже рассматривал папку с документами, и думал, каким образом обмануть образовательный стандарт, как сделать исключение, и что ему за это будет, но вариант собственного будущего на далёком севере, не смущал, а веселил и проветривал душу. «Ладно», – решил ректор, – «Доверюсь ангелу, возьму зрелого гения, ибо юного невежду всегда можно взять». Сказав так, он показал Гавриилу, где трапезная, где библиотека, и повёл его устраиваться на ночлег в общежитие, а потом принёс учебники, не сомневаясь в том, что через некоторое время тот выучит их наизусть.

Фёдор сидел на берегу золотого моря, а потом вошёл в воду и поплыл. Далеко внизу, на дне моря росли деревья, стояли города и были рассыпаны деревушки и хутора. Он плыл, но потом понял, что может и пойти по воде, ибо стал лёгким. Воздух вокруг тоже переливался, граница перехода воды в воздух была утрачена. В воде-воздухе были растворены, но всё же чётко обозначены ангелы и люди. Кого-то он не знал, кого-то помнил, кто-то из них умер, а кто-то жил ныне и присутствовал здесь своей частью. Фёдор ничего не делал, он просто был. Никогда и ни с кем он не был так счастлив, ни в одном деянии, ни в совокупности чувств. На поверхности волн и внутри возникали образы, слова и проходили сквозь него. И кроме живого величия и наполненности смыслом, ничего не было. «Как же так», – думал Фёдор, – «а ад, а грешники?», но вопросы смывались, и в паузе бытия Присутствовало что-то, чему не было названия и описания. Вдруг он ощутил рядом кого-то очень знакомого, не увидел, но сразу понял – он здесь:

– Илларион!

– Да, я.

– Я в раю?

– В преддверии. Всё только преддверие.

– Почему мы не знаем об этом? Почему столько муки внизу?

– Никто не мешает познать.

– А ты познал?

– За мгновение до смерти, но целиком и полностью, Бог дал.

– Почему мы охвачены страхом, всё время охвачены страхом ухода из жизни? «Боже мой!» – прошептал Фёдор.

– Многие привыкают жить и не успевают познать. Потеря того, к чему привык – страшна. Но никто никого не судит здесь. Ты теперь это понимаешь.

– Понимаю.

– Никто не помешает тебе в любых обстоятельствах, даже в самых скверных, частично пребывать здесь ни с чем не смешиваясь. Нам мешают руки и ноги. Ногам всё время надо куда-то идти, а рукам что-то брать.

– Но я не успел.

– Ещё успеешь. Ты здесь для встречи со мной. Ты между мирами и должен вернуться.

– У меня есть выбор?

– Нет, ты ещё не вернул долги.

– Какие долги?

– Неоплатные. Жизнь – это возврат долга.

– Я ни у кого не занимал.

– Ты просто принял. Всё тебе дали даром: тело, родителей, возможности, силы, выбор пути, пространство и время. А что ты отдал? Кого благодарил, с кем был искренним? Кого любил и чем пожертвовал ради этой любви? Увидел ли во всём и во всех Его лик? Отдал ли солнцу хоть часть тепла? Сложил ли свой мир, как сложена наша система планет? Воспитал ученика? Принял ли ребёнка? Возделал ли землю? Сделал ли счастливым хотя бы одного? На худой конец, потерял ли страх ради высшего, как это сделал я? А говоришь, нет долгов у тебя.

– Как ты, Илларион?

– С Иисусом я, – и он воссиял. – А что ещё нужно? Тебе в это ушко не войти. Для тебя другое приготовлено. Видишь машину – из Александрова едет в район?

Фёдор посмотрел вниз, и на дне моря увидел чёрный мерседес на всех парах мчащийся в сторону районного центра. На заднем сиденье лежало его тело, в багажнике сотрясались два чемодана, а спереди расположились знакомый водитель и фигура в синем плаще. Они о чём-то оживлённо разговаривали. И судя по всему, смеялись.

– Как же всё это ужасно, – произнёс Фёдор.

– Не чувствуешь сострадания к ним?

– Нет.

– Тогда тебе срочно пора обратно.

– Я не хочу.

– Удивительно. Некоторые умирать не хотят, а ты не хочешь жить. Ты конечно родной и свой, – Илларион обнял Фёдора, – но по знаку свыше вернёшься. Там за твою жизнь борются, спасти хотят, – Илларион улыбнулся и растворился в набежавшей золотой волне. Время сжалось, и Фёдор увидел голограммы событий и судеб многих и многих людей, но почему-то он не хотел смотреть свою.

Тем временем чёрный мерседес уже въезжал в ворота прославленной районной больницы, где на первом этаже принимали, на седьмом оперировали, там же на седьмом больные пробуждались от наркоза в блоках рядом с операционными, и после пробуждения больных везли на восьмой в реанимацию. Больница напоминала муравейник или город будущего, где никто не ждал указаний и приказаний, каждый старательно занимался своим делом и был предельно требователен к себе, ибо супермен-главный врач поспевал всюду: шарил, рыскал, отчитывал провинившихся, благословлял новичков, проверял, проверял, бегал по этажам, заглядывал в палаты, в истории болезней, иногда улыбался прислонившись к коридорной стене, видимо что-то вспомнив, и бежал дальше. Кому-кому, а Валерию Петровичу крайне необходимы были руки и ноги. Петрович шел по первому этажу, когда в приёмное отделение забежал какой-то мужчина и закричал: «Скорее! В машине человек умирает!», и Валерий в сопровождении санитаров побежал к машине:

– Что с ним?

– Сбила машина.

– Переломы?

– Не знаю.

– Как везли, в сидячем положении?

– В сидячем.

– Это хорошо. Осторожно вынимайте. Документы есть при себе?

– Найдём.

– Хорошо. Ищите пока, – Валерий Петрович давал указания, пока осматривал Фёдора, – Давление упало, сознания нет, пульс слабый. У него травматический шок. Сломаны рёбра, но УЗИ делать не будем, нет времени, судя по всему там кровотечение. Сделайте рентген – и в операционную, – главврач уже поднимался на седьмой, мысленно прокручивая все возможные варианты течения операции включая самый последний, этот вариант он всегда имел при себе как возможный. «В целом, если не задето сердце и лёгкие, а ребро порвало только сосуд, всё не так плохо», – пока он готовился к операции, принесли снимки, и команда в голубых халатах склонилась над распростёртым Фёдором.

В это самое время, фигура в синем плаще незаметно проскользнула в коридоры больницы, и с наслаждением потягивая в себя запахи дезинфекции и лекарств, пошла по этажам, заглядывая в палаты и интересуясь абсолютно всем. Таксист, порывшись в одном из чемоданов, накопал паспорт, полис, водительское удостоверение, оставил их миловидной сестре, принимающей больных, а сам вернулся в машину, сел за руль и закрыл глаза. «Сколько он километров сегодня намотал? Прилично», – он заглянул в зеркало и понял, что не брился и не пользовался косметикой уже несколько дней. С некоторый пор ему расхотелось это делать. Он вынул из бардачка тени, помаду, чёрный карандаш, румяна, три кисточки, накладные ресницы, и выбросил всё это в близлежащий бак для мусора. Ему захотелось курить. Он курил в тёмной машине, не включая свет. На город опустился поздний вечер, переходящий в ночь. В больнице были освещены три этажа – седьмой и восьмой, а также родильное отделение, располагавшееся на пятом, операционная светилась ярче других окон. Он не любил вида крови и не представлял, как можно работать врачом. Ещё думал о том, что врач жертвует частью своей жизни, спасая очередного больного, и именно поэтому врачи живут так мало, но благородно… «Чёрт знает, что. А кто оценит их благородство? Может, их мать, отец, жёны, дети? Но врачи же клянутся, дал клятву – уже не вернёшь…Ладно, многие же подделываются под врачей и дают возможность больным остаться больными. Как всё сложно. И не знаешь, что и лучше. «Да, милый» … Странное обращение «милый», и что интересного нашла во мне эта бабка? Да она и не бабка вовсе, счастливая гениальная душа», – мужчина вынул из-под кресла майонезную банку, вышел из машины, открыл крышку и окрест стал распространяться благовонный дух. «Таких запахов здесь нет», – сделал заключение мужчина, – «Ни одно дерево, ни один цветок, ни смесь ароматов или масел не пахнут так». Внезапно облака расступились и на небо выплыла полная луна очень похожая на медаль с чьим-то портретом. Таксист присмотрелся – и понял, что это портрет священника из недавно сгоревшей Малаховской церкви. Он кивнул луне, и о удивление, изображение священника кивнуло ему. «Ничего себе, батюшка, куда забрался», – таксист закрыл банку крышкой, и опять взглянул на луну. Портрет пропал, стёрся, как будто его и не было вовсе. Мужчина поёжился, попил воды из бутылки и стал прохаживаться взад-вперёд вдоль больничной стены. «Возьму сейчас, вылью на себя содержимое банки, и будет мне счастье. Зачем я так стараюсь, другому его приготовил? Старый дурак. Ну, выживет Фёдор или Андрей, или как его там или не выживет, это уже не моя головная боль! Я и так ему помог. Вот только старухе сказал, что миро не для себя беру, лгал значит, – он закурил ещё одну сигарету, – у меня в машине чемодан с деньгами, да не нужны мне деньги. А что нужно? Человек пытается память сохранить, ибо без памяти он – ничто, но всё равно он всё на свете забывает, когда тело менять приходится. Я не забываю, только какая от этого польза? Какая польза от сил, от знаний, если они счастья не приносят? Как не хочется быть благородным! Да и не благороден я вовсе, зачат от змеи и это не изменишь. Какая разница, от кого зачат.» – он протянул руку к банке, и на луне опять проступил портрет батюшки. «Хочешь сказать, что засвидетельствуешь воровство?», – спросил мужчина вслух у Луны? – «Согласен, воровать низко, то ли дело – подтолкнуть к воровству», – он засмеялся, – «Не пугайся, шучу я всё.» – он бросил банку с драгоценной жидкостью на кресло, сел за руль, нажал на газ и поехал в сторону квартиры главврача, зная о том, что у Софьи Львовны бессонница. Он понимал, что ему надо собрать остатки сил и доделать начатое, ещё он вдруг почувствовал, что устал жить.

Водитель остановил машину, поднялся на этаж, нажал кнопку звонка.

Соня изменилась. Казалось, поменялся даже цвет её глаз, и из светло-серого он превратился в ярко-синий. Изменились жесты, осанка, движения, изменился её запах. Раньше она пахла первым снегом, а теперь чем-то горьким, похожим на полынь. Мужчина кивнул ей, как старой знакомой, вручил миро и сказал: «Это для Фёдора. Ты помнишь его, он спасал Иллариона, когда тот топиться вздумал. Его сейчас оперирует твой муж. Завтра пойдёшь в больницу, в реанимацию поднимешься, выльешь это на него. Если не сделаешь это, он не проснётся. Сейчас принесу чемоданы, там его личные вещи и деньги. Отдашь, если останется в живых они ему пригодятся, а если помрёт, пригодятся вам». Сони не было возле храма в ночь гибели Иллариона, но даже если бы она и была там, то всё равно не узнала бы в пожилом мужчине, стоявшем перед её дверью, светловолосого напомаженного моложавого щёголя.

После посиделок у Бедова прошла неделя, и эти дни Роза-Рыба провела на крыльце Зинаидиного дома. Вокруг кишела жизнь, ночь сменялась днём, день – ночью. Казалось, что Роза не замечает этих перемен, она наконец-то нашла себе занятие – она ждала. Ожидание поглотило её полностью, так, что Зинаида иногда покрикивала на Рыбу:

– Смотри, девка, окаменеешь. Кости срастутся у тебя, и не встанешь больше, и не нужна будешь твоему красавчику. Мужчинам женщины здоровые нужны, крепкие.

Роза ошалело смотрела на Зинаиду. Слова бабушки пугали её, но она не двигалась с места. Ей казалось, что, если она встанет и уйдёт, он, единственный, не найдёт её, и они разминутся навсегда.

– А если он не вернётся? Если что случилось по дороге, что, так и будешь сидеть?

– Так и буду сидеть.

– Вот беда, – бабушка закуривала очередную сигарету, на дым от которой Роза уже не реагировала. – Может попьёшь или поешь чего? Хлебца свежего тебе испечь?

– Не надо. Воды попью.

Зинаида приносила Рыбе воду, которую она жадно пила и тут же начинала плакать.

– Это ты чего делаешь, девка, всё выпитое тотчас выливаешь! – бабушка качала головой и шла по своим делам, ибо дел у неё было много, и её место занимала Светка, которая тоже курила, но и Светкин дым не волновал Рыбу.

На седьмой день, в среду, ранним солнечным утром, на просёлочной дороге показался чёрный мерседес.

– Слава Богу! – перекрестилась бабушка, – Дождались.

Сердце Рыбы забилось быстрей, она задышала чаще, на лице появился слабый румянец, она не встала – вскочила на ноги, будто не было недели сидения, бесконечных дней и ночей. Дверца машины открылась, Зинаида ахнула, а Рыба не изменилась в лице. К женщинам приближался преображённый таксист. Он был не брит, волосы поседели наполовину и потемнели, лицо, округлое и женственное, осунулось и огрубело, холёные руки потеряли утончённость и ухоженный вид, но глаза горели ярко и насмешливо. Он ослепительно улыбался женщинам:

– Простите за потерю фасада. Держать себя в форме сложно, – он обратился к Зинаиде, – Ну вот, бабушка, не поминайте лихом, здравствуйте и дальше, не знаю, может ещё и встретимся на этом свете.

– Неужто забираешь Розочку нашу?

– Забираю, если она этого захочет… А спросим ка у неё – А узнала ли ты, краса-девица во мне дужка-братца своего? А пойдёшь ли со мной краса-девица на край света, ко серебряной реке? А захочешь ли со мной, краса-девица век вековать? А простишь ли мне наперёд, краса-девица, все мои промахи, всю мою исподнюю нечистоту? А увидишь ли во мне то, без чего жить не сможешь? А повяжут нас по рукам и ногам, не закричишь ли, не предашь ли меня? А не возненавидишь ты меня, когда увидишь голого да босого? А не побежишь ли спасаться, когда заболею смертельно или душу потеряю? А не станешь ли гибели желать, когда с ума сойду? А не разлюбишь ли, когда узнаешь всё, что натворил я на этой земле, может не достоен я тебя, чистой да красивой, и всё это ложь.

И отвечала Рыба голосом густым и приятным:

– Узнала я в тебе отца, брата, сына и дом. И куда бы ты ни пошёл – там дом мой. И если ты возле серебряной реки остановишься, там же и я остановлюсь. И буду рядом, когда состаришься, когда покалечит тебя жизнь. И буду рядом, если отвернутся от тебя, и буду с тобой в нужде и сытости, счастье или беде.

– А раз так, краса-девица, прогуляемся мы с тобой ко серебряной реке, пройдёмся по сорочьему мосту, к Пастуху и Ткачихе наведаемся, нам с тобой здесь делать больше нечего. Бери мою руку. Я теперь твоя часть, а ты – моя. Долго же я ждал, когда же тропинки наши в бесконечной чаще лет встретятся.

Зинаида смотрела на странный обряд, который совершался на её глазах, и она уже не понимала, снится ли ей всё это, или происходит наяву. Таксист заключил в объятия Розу, потом взял её за руку, и они было собрались отправиться, но тут бабушка опомнилась, и закричала вдогонку:

– Милый! А как звать тебя? Поминать тебя в молитвах как?

– Лучше не поминай, – отвечал мужчина, – а если поминать будешь, зови Людвигом, – он обнял за плечи Рыбу, и они пошли прямо по воздуху по направлению к восходящему солнцу. Они шли очень быстро и долго не пропадали из виду, ибо небо было ясное, но на полдороге к солнцу, исчезли, словно вошли в какую-то дверь. Свидетелями этого чуда были Зинаида, Аркадий, который в это время как раз собирался на работу, и Юля, которая стояла рядом с матерью в своём дворе. Аркадий думал о том, что чрезвычайно богата талантами деревня Малаховка, а Юля заворожённо смотрела вслед уходящим и плакала от того, что она не одна, в мире есть такие же, как и она, люди, и от того, что не может больше подниматься на высоту. Бабушка решила подойти поближе к оставленной чёрной машине, ибо она была любопытна, но мерседес растворился в утреннем воздухе, как будто и не было его никогда.

Степан Семёнович увидел глаз петуха. Как часто прежде он встречался взглядом с глазами животных! Так часто, что и замечать перестал. Был обычный летний день после бессонной короткой ночи. Так и не заснув, он вышел на лавку подышать и посидеть в тишине. Ночь была очень тёмная и вся насквозь усеянная звёздами. «Это какая же красота!», – восхищался Семёныч. Раньше он и не успевал смотреть и слушать, а теперь вдруг не мог оторваться от наблюдений и вслушивания. Он долго сидел и смотрел в небо. Через час или два, небо как будто начало приближаться, земля ушла из-под ног, Семёныч потерял равновесие и оказался среди звёзд. Звёзды, как цветы вишен или яблонь, окаймляли тёмные стволы пустоты. Старик, который редко заглядывал в книги, вдруг стал декламировать чьи-то стихи. Он читал так проникновенно, что был сам поражён, откуда он их знает? Какой-то яркий пучок света был направлен на него, и Семёныч висел в луче посреди пустоты, и знал точно, что этот луч – чей-то взгляд. Потом, он вернулся на лавку. Сон-видение прекратился, а с неба, как лепестки цветущих деревьев в ветре, падали звёзды. Они падали куда-то за горизонт, очень далеко. Степан Семёнович вернулся в дом, прилёг, и на сей раз быстро заснул. Утром ему надо было зарубить петуха для семьи. Он без труда поймал его, но замешкался, вовремя не нанёс удар. Петух смотрел на него круглым глазом с тёмной каймой и жёлтой серединой, и в нём, как в зеркале, он увидел себя. Там, в зеркале, он сам, Семёныч, держал себя за горло и приготовился резать. – Нет, так не годится, – погуляй пока, – сказал он петуху и отпустил его.

– Спасибо, – ответил петух.

Степан Семёнович не поверил, что петух говорит, и пошёл за ним в курятник. Когда петух переступил порог курятника, там начался настоящий переполох. Счастливые курицы поздравляли его, что он остался невредимым, и говорили ему нежные слова, и даже молодые петухи были воодушевлены и радовались. Старик подошёл к жене и дочери и сказал, что он не будет больше резать животных. Обеспокоенная дочь собрала всю семью, но и под напором близких Семёныч не сдался, а посоветовал всем варить борщи без мяса, а в картошку и каши добавлять жаренный лук.

– Папа! – почти кричала дочь, – в деревне кроме тебя никто не умеет рубить животных, подумай о других, если не хочешь думать о нас!

На что Степан ничего не отвечал, вышел за околицу, и мелкими шажками стал удаляться от дома. Он медленно шёл вдоль села, будто пытаясь всё запомнить: дома, огороды, деревья, дороги и траву, миновал дом Гавриила, приблизился к реке, долго стоял возле воды, перешёл Кишу, обогнул пепелище, бывшее храмом, остановился, тяжело вздохнул, перекрестился и отошёл к Богу.

Что-то огромное и сияющее возникло в высоте над Фёдором и приближалось к нему с невиданной скоростью. На него падала сверкающая капля величиной с дом. Капля поглотила Фёдора и ещё каких-то людей, и потащила за собой куда-то вниз. Он быстро летел по прозрачной трубе и рядом летели какие-то люди. Фёдор вытянулся в одну линию, закрыл глаза и вспомнил удар от машины, когда он вышел на дорогу возле парка Пушкина в городе Александрове. Он вернулся в этот удар и невыносимая боль разлилась по всему телу. Потом он медленно открыл глаза и увидел счастливую Соню с пустой банкой из-под майонеза в руках. «Слава Богу, проснулся», – говорила Соня и гладила его руку. Из Фёдора отовсюду торчали трубки и говорить он не мог. Больше ничего не напоминало ему ни о золотом свете, ни о беспредельной лёгкости, только чудесный запах, распространявшийся по всей больнице от летучей жидкости, которая стекала у него по лицу, была на руках, ногах, на всём теле. В эту ночь Смерть погуляла по восьмому этажу, где находилась реанимация и забрала троих, прооперированных Валерием Петровичем, пациентов, но, странное дело, утром, уже после констатации смерти, когда тела везли по коридорам в морг, они вдруг ожили, все трое, встали из-под простыней и сильно напугали санитаров и медсестёр. Валерий Петрович, который собственноручно констатировал смерть, стал свидетелем своей непростительной врачебной ошибки.

Юля встретила Веру пред началом рабочего дня, когда Рукомойникова собиралась открывать магазин. Она вдруг, подошла к Вере, и повинуясь внезапному порыву, обняла её. Объятия согрели Веру, и через мутное стекло стали проступать очертания веток, облаков, а потом она рассмотрела Юлю, которая крепко держала её и не отпускала. Она увидела близко Юлин нос, похожий на гладкий холм, две дуги бровей, окаймляющих впадины, откуда сияли глаза, увидела бледные не накрашенные губы. Несколько морщинок пробегали по лбу почти параллельными линиями, пригоршня веснушек была рассыпана по щекам и носу, уши смешно торчали, так как Юля была лопоуха. Юля дышала и выдыхала тепло.

– Здравствуй, Юля, – сказала Вера и заплакала. Она плакала впервые за долгие дни, изменившие её, не от обиды, а от облегчения. Вера увидела исколотые швейными иголками неухоженные пальцы, спинной хребет выпирал, на спине у Юли почти не было мышц. «И в чём только у неё душа держится», – удивилась Вера. Огромный и плотный ком, копившийся возле горла, выходил кашлем и слезами. – Я очень одинока, вдруг сказала Вера. У меня никогда не было друзей.

Юля только кивала и гладила Веру по волосам, по плечам, по рукам и лицу.

– И когда я потеряла Аркадия, – продолжала Вера, – я потеряла связь со всем, и высыхаю, как озеро, – Вера подбирала слова, – Мне ведь и поговорить не с кем… Когда Аркаша болел, я чувствовала, что нужна ему, а теперь не понимаю, зачем я. Кажется, что это именно мне нужна была его болезнь, его страхи, а как прошла болезнь, жизнь моя закончилась.

– Не закончилась, не закончилась, – быстро говорила Юля, – Аркадий не может без тебя, он только о тебе и говорит! Он без тебя и дня не проживёт.

– А ты? Ты без него проживёшь?

Юля не ответила.

– Ты можешь рассказать мне о нём?

– О ком?

– Об Аркадии. Какой он сейчас? Я давно его не видела.

– Вы же живёте вместе.

– Нет, не живём. Он приходит – я уже сплю. Он просыпается – меня уже нет дома. Я живу одна. И он живёт один радом со мной.

– Что я могу сказать, кроме того, что он прекраснее всех? И не может моя душа вместить всей радости, какую он дарит мне даже не зная об этом. Не могу ни с кем его сравнить, и он не поддаётся описанию.

Женщины уже заходили в магазин. Вера заварила крепкий чай и разлила его в гранёные стаканы: – Выпить хочется, но нельзя мне, беременная я. И уйти от него не могу – куда я пойду?

– Я многое готова раздать, даже жизнь, по капле, но отказаться от Аркадия не готова, – бери у меня что хочешь, – предложила Юля Вере.

Неожиданно Вера вскочила и засобиралась: – Я хочу пойти к тебе домой, сейчас, – она подхватила Юлю, и они пошли по вьющимся дорогам к Юлькиному дому.

Дома у Юли вера увидела чистоту и отсутствие роскоши. Деревянный крашенный пол кое-где поскрипывал. В банках на подоконнике стояли букеты из свежих полевых цветов, как будто их было мало в огородах и на улицах. На стенах – картины Зинаиды, и на одной из них была изображена летящая женщина.

– Это ты? – спросила Вера.

– Это я. Но уже не летаю. Разучилась.

– Я ненавидела тебя, – Вера ходила по дому Юльки и дотрагивалась до стен, пола, предметов, – А теперь мне кажется, даже люблю. И теперь я смогу жить дальше, мне не будет так страшно.

Женщины стояли возле открытого окна. Каждая из них думала о своём, но они были объединены одной тайной. Они обе носили в себе новую жизнь и их, такие непохожие прежде судьбы на время обрели одно русло.Говорят, что души некоторых детей сначала облетают вокруг Солнца, потом входят в его центр, а потом уже летят к матерям.

– Значит так, – сказал Аркадий Бедову, – к сентябрю библиотека должна быть готова. Ты работаешь с сегодняшнего дня, возражения не принимаются. По средам собирайтесь, где хотите, а в остальные дни недели, кроме понедельника, ты на работе с одиннадцати утра до семи вечера, хватит побираться, пора человеком становиться.

Бедов хотел было возразить, из-за волнения изо рта вырвался нечленораздельный звук, который был принят Аркадием, как знак одобрения.

– Книги, компьютер, стеллажи, стремянку, всё, что нужно завезли, а также столы и стулья в читальный зал. Если ты не знаком и не дружишь с тряпками и шваброй, придётся познакомиться и подружиться. Книги мы хорошие привезли, грех им в грязи стоять, даже Библия есть, и Коран нашли и Алмазную, как её там, сутру, и ещё много чего. Каких книг не хватает – составишь список, со временем всё раздобудем. Собирайся, я тебя подброшу.

Бедов не ожидал такого скорого развития событий, и, не успев согласиться или отказаться, нырнул к Аркадию в джип. Через пять минут быстрой езды, Виктор был доставлен в управу, на своё рабочее место, где его встречали горы книг, пустые стеллажи, ведро, тряпки и печать «Библиотеки номер один посёлка Малаховки», которой надо было проштамповать всё имеющееся богатство, но прежде – всё промыть и вытереть пыль со стеллажей, ибо «ангелы любят чистоту», – так сказал Аркадий на прощание и скрылся. И пока Витя менял воду в ведре и мыл, он думал о своей жизни, и на ум приходили невесёлые мысли, а потом и вовсе, великая печаль охватила его. Он стоял на обочине жизни с свершениями, событиями, радостями и горестями, и только хоронил. Вначале отца, потом – мать. Сам он не создал семью, хотя влюблялся, и периоды влюблённости длились ровно два года. Да и какую семью он мог создать, если ничего не умел и жил на подаяния по средам. За все годы любительской писанины он не создал ещё ни одного мало-мальски удачного стихотворения. Все стихи, написанные им, после того, как у него в руках появилась рукопись Иллариона, он сжёг и удалил, и только писательские посиделки, которых он ждал всю неделю, хоть как-то оправдывали то, что он ест, пьёт, дышит и совершает бесславные движения в пространстве. Бедов даже подумывал о самоубийстве, но вовремя встретил Веру Рукомойникову и два года фантазировал и писал ей оды, но ни одна из этих од не заслуживала ничьего внимания, в том числе и Веркиного, и он сжёг оды вместе с остальными подделками под стихи. Сейчас, когда влюблённость в Веру прошла, его могла спасти работа над книгой батюшки и сердечная молитва, но молиться в своём доме у него не получалось, не помогла и икона, подаренная Зинаидой. Он уходил к бывшему храму, в пустующий дом Иллариона, молился там на коленях, закрыв глаза, но это тоже, как и стихи, было пустым сотрясанием воздуха. После переломов, полученных от любви, он ничем больше не болел и не чувствовал своей сопричастности к великой игре, где были правила, которые он плохо понимал. Приступы несчастья сменялись периодами отупения. Он знал, что рано или поздно всё закончится смертью, и его беспокоила собственная неизрасходованность, никчемность и ненужность, и, хотя многие считали его учителем и обожали, Бедов с грустью констатировал, что живёт несколько часов в неделю, а остальное время притворяется, что живёт. Он сменил уже пять вёдер, вымыл полы и окна, и домывал последний стеллаж, когда понял, что день подошёл к концу. Животных Виктор не держал, поэтому торопиться домой не было нужды. Он открыл книгу под названием «Философские тексты Махабхараты» на 177 странице и прочитал: «Нет разума для несобранного, и нет для несобранного творческой мысли, для не имеющего творческой мысли нет мира, а для не имеющего мира откуда быть счастью?». «Это про меня», – подумал Бедов, – Надо сходить за рукописью и попросить Аркадия купить мне раскладушку». На следующий день Витя пришёл в библиотеку с иконой и листочками батюшки, и решил часть времени посвящать упорядочиванию книг, а часть – работать над рукописью Иллариона. На четвёртый день Виктор уже не помнил, о чём он думал в первый. Он перестал думать о себе, вернее, думал о себе и о своём несчастье меньше, и мысли о самоубийстве оставили его. На седьмой день он решил распределить своё время так, чтобы у него оставались минуты для создания хотя бы одной строчки. Он писал одну строчку, а потом, стирал её. Виктор ел раз в день, когда возвращался домой, а когда Аркадий купил ему раскладушку, и вовсе забывал о еде. Скоро книги выстроились в красивые безупречные ряды. Каждую из них он помнил в лицо, помнил автора, цвет обложки, год издания и издательский дом. На десятый день Витя опять открыл «Философские тексты Махабхараты», но на этих страницах не было текста, они разделяли части книги. На двенадцатый день в библиотеку пришёл Аркадий, вручил исхудавшему и заросшему Бедову аванс и выгнал его в баню. Приближалась осень, ночи были ещё тёплые, полные неги, но к сладким летним запахам примешивались запахи осенних огней и костров. Поздним вечером вторника Бедов шёл домой после бани, чистый и лёгкий. Надежда Васильевна прибрала у Виктора в доме, принесла и поставила ему на стол букет георгин. В этот самый вечер Бедов переполнился благодарностью, к кому или к чему, он ещё не понимал, но точно знал, что это его лучшая молитва. Он не видел ангелов, они даже не снились ему, но снились обрывки фраз, прочитанных, услышанных или рождённых им самим. Он не мог остановить сны, и не записывал слов на бумагу. Он смотрел им вслед, как смотрят вслед улетающим птицам.

– Ваня.

– Ау.

– Как мы теперь жить будем?

– Как и жили.

– Как быстро время пролетело! Я и не успела их всех как следует приголубить.

– Ещё успеешь, приедут в ноябре.

– Как же хорошо с ними!

– А ты боялась.

Надежда Васильевна перечисляла всех детей по именам, хвалила их, восторгалась и вспоминала, – как же им будет сложно без нас!

– Справятся. Трое детей – не семеро.

– А если Оля родит?

– Будет четверо.

– Вчера уехали, а я уже скучаю.

– Это хорошо.

– Что хорошего?

– Скучаешь, значит полюбила.

– Да… для своих детей всегда хочешь удивительной судьбы, но Антон всё равно меня поразил.

– Поживём – увидим.

– А Света? Она тебе открывается и что-то рассказывает, я ведь о ней ничего не знаю. Уедет тоже скоро и останемся мы одни.

– Подкинут кого-нибудь, правда Стёпа уже не придёт, – Иван Кузьмич плакал в темноте и не вытирал слёз.

– Как думаешь, он с Богом?

– С Богом. Все мы, Надя, с Богом.

– Как же мы теперь будем без него?

– Время всё залечит, Наденька, а Света… скучает она по Фёдору, но не показывает этого никому.

– Ваня, спасибо тебе.

– За что, Надюш?

– Как бы я жила, если бы тебя не встретила?

– Жила бы. Давай спать.

Надежде Васильевне не спалось. Она закрывала глаза и видела Антона и его жену, момент прощания, когда дети решили сбежать от родителей и остаться в деревне, а потом, плакали и висели на Васильевне и Кузьмиче… Почему-то память унесла её в небольшой красивый городок, где она родилась и где прошло её детство. Ей семь лет, она идёт по весенней улице. Сильный ветер дует ей в спину и почему-то одновременно в лицо. Она улыбается, как можно улыбаться только в детстве, ни от чего, просто так. Весеннее солнце гуляет по пустым улицам и заглядывает в окна. Снег уже растаял и деревья ожили, они тоже радуются ветру и солнцу, но травы ещё нет. Впереди – цветение и светло-зелёная весна, а у неё впереди – целая жизнь.

Зинаида дописывала последнюю сороку – мост для Ткачихи и Пастуха был готов. Осталось написать воссоединённую семью. И вот, на картине появились мужчина, женщина и их дети – девочка с чудными золотыми волосами и мальчик по старше с грустным, серьёзным лицом. Мужчина и женщина были рады встрече и светились от переполнявших их чувств, одновременно знание, что скоро придётся расставаться, бросало печальные тени на их лица и фигуры. Под сорочьим мостом текла река из бесчисленных звёзд. Над мостом разворачивалось сияющее пространство из проникающих друг в друга миллионов сфер. Зинаида рассказывала, что сферы скрежещут, соприкасаясь и издают звуки похожие на биение колоколов.

– Тебя куда отвезти, или машину закажешь? – Валерий Петрович делал выписку из истории болезни Андрею Никитину, который поправился удивительно быстро.

– Моё имя Фёдор.

– Ничего не знаю, по документам ты Андрей. Больничный нужен?

– Не нужен, я в отпуске, – пошутил Фёдор, но врач не заметил шутки.

– Отвезите в Малаховку.

– В Малаховку? А по документам ты в Александрове живёшь.

– Больше не живу.

– Как скажешь. Поедешь на «скорой», с ветерком. Забирай бумаги и больше к нам не попадай.

За рукопожатием следовало переодевание, а потом Фёдор уже сидел в карете «скорой», прильнув к окну. Перед его глазами проплывали пейзажи, о которых он так мечтал! Машина уже ехала по мосту через Кишу, слева остался дом Гавриила, справа нарисовалось озеро и лес, за ним – холмы, овраги, линия горизонта и небо, бросающее на дороги синие осенние отсветы. Иван Кузьмич стоял во дворе. Он уже накормил живность, собирался готовить завтрак, и, как будто что-то почувствовал – в груди защемило, потеплело и он выглянул на дорогу, куда уже заворачивала больничная машина. Кузьмич вышел на встречу улыбаясь и шепча: «Сын вернулся».

Первого сентября, когда все наставники и учащиеся духовной семинарии города Александрова собрались в актовом зале, отец Власий вышел перед ними, чтобы сказать ежегодную приветственную речь. Он откашлялся, немного помолчал, и с Богом, приступил:

– Дорогие мои! Мне надо сказать «ученики и учителя», а я говорю «друзья», потому что истинное знание можно приобрести только в любви. Пока что все мы деревья, а нам нужно стать лодками, чтобы переправлять тонущих, потому что тот, кто не тонет, не захочет спастись. А чтобы спасать, нужно сначала спастись самим. А спастись – означает заново родиться во Истине. Мы собрались здесь, чтобы обучаться нелёгкому труду… Не будем обольщаться, что с крещением, мы получаем зачёт автоматом. С крещением мы получаем ключ от двери, в которую необходимо войти. Войдите и идите. С чем можно сравнить путь к Богу? Это счастье превыше всех удовольствий. Кто познал и постиг эту любовь, ни на что её не променяет и будет ей служить. Дорогие друзья и братья во Христе. Впереди у нас с вами много работы. Эта работу мы начали не сегодня, но продолжаем её сейчас. Мы не сможем в чистоте проводить обряды, если сами не будем чисты, и не сможем учить Любви, если сами не будем иметь её в себе от Бога. А имеющие не смогут её сокрыть, они будут, как костры для замерзающих, как маяки для кораблей, как свет для заблудившихся. Имеющие уже никогда не вернутся обратно через дверь, в которую когда-то вошли. Растите и воспитывайте себя, как малых детей, ибо никто, кроме вас самих, не воспитает вас. Учителя, наставники, всё и все помогут вам в этом. Растите себя в строгости и воздержании, ибо любовь возрастает в ограничении и смирении, и, если вырастите в себе белых голубей, они как молнии, выйдут из вас. В нашем деле и один в поле воин. И один святой может повести за собой к счастью тысячи, даже если он будет сокрыт от глаз и будет молиться за мир. Это высокое и радостное призвание, быть человеком… Вы можете передумать, сбежать из семинарии и не стать священнослужителями…, но вы обязаны освоить профессию «человек», которая первым пунктом включает в себя обожение, еще раз повторяю, не последним и не вторым. Не думайте, что настоящее дело для вас начнётся по окончании семинарии. Начинайте сейчас! Проповедуйте, благовествуйте, беседуйте о Боге. Радуйтесь, ибо именно радость говорит о вашей переполненности счастьем. В добрый путь! Особо приветствую первокурсников. Их в этом году тридцать два человека. Пекитесь и заботьтесь о них, как о новорожденных в семье. Всем учителям, инспекторам и наставникам – терпения и мудрости. Ученикам – рвения к образованию, но, впрочем, «келья и храм всему научат». Мир всем!

Гавриил Гурский стоял с остальными первокурсниками и слушал отца Власия внимательно, не пропуская ни одного слова. Во время отеческой речи рядом с батюшкой находился ангел, которого никто не видел. Ангел смотрел в зал – переводил взгляд с одного лица на другое. Ангел хмурился, но временами озарённое лицо ещё более озарялась улыбкой, а когда батюшка закончил речь, превратился в солнечный луч, бьющий из окна.