Зима [Наталья Игоревна Гандзюк] (fb2) читать онлайн

ЗИМА

Облака зимой совсем другие, как будто они состоят не из воды, а из лёгкого дыхания существа иного мира. Ты смотришь на них и вроде бы узнаёшь. Меняется всё, даже небо! И только голуби с монотонностью отшельников падают вниз с козырьков балкона, чтобы раскрыть крылья у земли.

К зиме невозможно подготовиться! Предвестники её появляются ещё в начале лета, и, всё больше сгущаясь, раскрывается она бриллиантовым инеем на траве, твёрдостью и йодом почвы, первыми редкими снегопадами, и к декабрю ты оказываешься на самом дне зимы, в самой её сердцевине и чувствуешь во всём теле необычайную лёгкость и готовность к полёту.

Нина любила зиму больше остальных времён года, но никому не говорила об этом, дабы не провоцировать окружающих. Всё ей в ней нравилось! Пустынные улицы, молчаливые закутанные прохожие, падение снега, долгие прогулки за городом в одиночестве по незнакомым дорогам и лесам, пока снег, мороз и тишина не сделают своё дело – душа начинает дышать, как в детстве.

Последний раз она гуляла в одиночестве много лет назад и была такой счастливой! Жизнь смело можно было поделить на три периода. Ещё нельзя гулять в одиночестве – ты ребёнок, и хотя всё время стремишься покинуть границы детской площадки, двора, дома, перейти дорогу, углубиться в лес – за тобой всегда следует взрослый. Можно гулять в одиночестве – ты становишься взрослым. А потом ты сам следуешь за кем-то – у тебя появляются дети.

Но всему своё время и свой час. Как уже сказано в одном прочитанном недавно рассказе: «Если точно следовать своей судьбе, то выбора не существует». Ты не стоишь на распутье перед камнем, на котором начертаны фразы, уже на тебя повлиявшие, потому что ты их прочитал, даже если ты не выберешь ни одну из трёх дорог и пойдёшь в обратном направлении. Если точно следовать своей судьбе, даже при благоприятных обстоятельствах, неизвестно, позволят ли тебе прожить долгую скучную жизнь. А если позволят, каким образом пройдут роды? Роды всегда бывают благоприятные и неблагоприятные. И что происходит с людьми, для которых роды в мир иной прошли неблагоприятно?

Что касается Нины, то она рожала три раза. Первый раз перед родами она долго лежала на сохранении как старородящая, ведь ей было уже тридцать лет! В палате читали любовные романы, и их стопка на большом старом подоконнике росла и росла. Другая, более серьёзная литература, выбраковывалась лечащим врачом, который с ослепительной улыбкой заходил в палату и раскатистым басом восклицал: «Ну! Где там наши дети греха?» И женщины по очереди оголяли свои животы, к которым он по очереди прикладывал трубку, простукивал, и для каждого живота была своя азбука Морзе. Ответы он слушал внимательно, но передавал не все, так как там, в глубинах вод, иногда попадались грубияны. «Отелло», «Идиота», «Бесов», «Мертвые души» и даже Бунина и Пушкина он читать не советовал, и – порядок есть порядок – вместе с но-шпой, боржоми и зелёными яблоками на тумбочках появлялись новые и новые книжки в тонких переплётах с неизменным изображением поцелуя на обложке и одинаковым содержанием.

Вадим приходил раз в три дня. Нина садилась на подоконник. Они смотрели друг на друга и молчали. Потом Вадим уходил, и уборщица привозила пакет с продуктами. Аппетита не было, и почти всё принесённое уминала Наташка, очень худенькая и прожорливая беременная, которая всё время повторяла: «Нин, познакомь меня со своим мужем. Мы созданы друг для друга! Он будет готовить, а я – есть!»

Созревшие беременные спускались этажом ниже, где давным-давно был запущен и неизменно совершался ритуал родов, и, если ты уж забеременела, этого ритуала было не миновать. В операционной напротив палаты для сохранения, делали аборты, и часто заблудившиеся души младенцев летели через палату беременных в большое больничное окно. Пространство вздрагивало, колебалось и как будто охало.

Однажды Нина шла по больничному коридору, и из операционной на каталке вывезли мёртвую девушку. А может быть, она была жива, и Нине показалось…Смерть ходит за нами повсюду, но не всем открывает дверь и не всех приглашает.

Арина родилась поздно вечером после продолжительных мук, при которых Нина так сжимала челюсти, что сломала себе два зуба и покрыла синяками руки и ноги, которые она без устали щипала, чтобы отвлечься. На родильном кресле Нина невпопад кричала, испытывала ужас, неправильно дышала и неправильно тужилась. Врачи покрикивали на неё и обещали побить, но, пройдя через свою вершину, муки закончились, и она увидела Её. Удивительно красивое и полноценное, отдельное, смазанное жиром и кровью тело младенца.

«Дело не в предмете, а в глазе» – Нина понимала эту фразу, когда училась рисовать. Она рисовала ножи, вилки, воздух вокруг ветвей, карнизы крыш, кору деревьев, абажуры, чашки, очки, кусочки сахара. Иногда ей казалось, что не она смотрит на мир, а, наоборот, мир смотрит на неё её глазами, и она сама существует только для преломления взгляда – движения туда и обратно. И были: Нина – храм, Нина – дерево, Нина – пейзаж, и в этом не было суеты. Смыслом было только смотрение. После появлялось чувство, но оно было больше Нины, и больше пейзажа, и больше всего.

Дело не в предмете, а в глазе. Какая разница, на что смотреть или что рисовать? Ножка стола порой может рассказать о себе больше, чем парковая дорожка в камушках и лепестках.

Когда Арину первый раз принесли на кормление, Нине показалось, что в палате пошёл снег. У девочки были прозрачные ресницы, прозрачные брови, прозрачные волосики… Она была очень зимняя, очень понятная сердцу. В перерывах между кормлениями матери тосковали, ходили по коридору в поисках палаты с младенцами, маялись от избытка молока, мазали зелёнкой разрывы и раны, полученные в родах, хотели есть и спать, но когда приносили малышей, усталость и тоска улетучивались. У матерей менялись лица, распрямлялись спины, оголялась грудь. Кормление было самым древним ритуалом, и в это мгновение нельзя было сказать, какой ритуал древней – оплодотворение или кормление. Становилось невыносимо тихо, и двенадцать мам прижимали к себе младенцев. Там были слова нежности, слова нежности…

– Чернота чёрного карандаша на листе. В этом и есть красота, – говорил художник. – Да вы не робейте, заходите, сейчас я вам налью вина. Последнее время я не пишу кистью. Я дописываю. Иногда просто смешиваю в ведре акрил и выливаю на холст. Посмотрите!

С невероятной быстротой и щедростью художник стал наполнять ведро краской. Потом отошёл в сторону, прикурил сигарету, сделал две затяжки, подошёл и резко опрокинул его на приготовленный холст. Когда краска растеклась, он поманил нас пальцем. На холсте в невероятных глубоких сочетаниях смешались серебро, темнота и чернота:

– Похоже это на дно колодца? Я не знал, как оно выглядит, теперь… знаю.

Иногда Нина с Вадимом устраивали световое шоу. Вечером гасили свет и, лёжа на диване, играли множеством фонариков разной мощности. В больших и маленьких лучах и световых окнах, появлялись бабочки, слоны, собаки, абстрактные фигуры… Потом руки выбрасывали фонарики и искали друг друга.

Если рассказывать о Вадиме, роды настигали его с периодичностью гораздо меньшей, чем семь или девять месяцев. Перед родами он уходил в себя, ни с кем не разговаривал, запирался у себя в комнате, обколачивал стены, выл, кричал, мучился, и хорошо, если роды настигали его в домашней обстановке. А если на работе? Или по дороге домой? Если роды настигали на работе, его тотчас же увольняли; если по дороге домой, его не замечали. Для Вадима вся жизнь была долгим и утомительным процессом родов. Каждый раз он рожал сам себя вне больниц, акушерок и стерильных пелёнок. И каждый раз он сам становился себе и мамой, и отцом. Возможно, ему нужны были антидепрессанты или лоботомия, но, возможно, он обнаруживалнекий закон, существующий сам по себе во Вселенной, назовём его родовой матрицей. Да…

Нину он знал задолго до знакомства. В свои двадцать девять лет она была уже «талантливым и интересным молодым художником» и часто выставлялась. Её многие знали в лицо. И именно её лицо обладало для Вадима странным магнетизмом. Когда он смотрел на её фотографии, у него учащалось дыхание, и он испытывал чувство, близкое к чувству полёта, но он не летал, даже во сне. Они познакомились на её персональной выставке. Она дала ему свой телефон, он стал звонить и понял, что… как бы это так сказать и не обидеть, что Нина «на выданье». Пустота рядом с ней стремилась заполниться. Можно было быстро впрыгнуть в эту пустоту и встать рядом с ней. Он впрыгнул и встал. Разве он мог выбирать?

Вадима Нина знала до своего знакомства с ним. Перед пробуждением ей показали негатив фотографии. На фотографии был запечатлён молодой человек с вьющимися длинными волосами. Фотография была живой. Ветер обдувал одежду запечатлённого и портил причёску. «Это твой жених», – произнёс кто-то то ли женским, то ли мужским голосом. Нина проснулась – и сразу забыла сон. Нам не обязательно помнить свои сны. Также никто не стоит у нас над душой с требованиями воспоминаний о прошлых жизнях. Умер – ещё помнишь. Но если родился – сразу забыл.

В юности Нина не то, что бы не хотела детей… Она даже не думала об этом. Мир детства и все, что с ним связано, существовал рядом, но она не входила в него, только однажды, когда была вынуждена преподавать изобразительное искусство в школе. Тогда Нина обратила внимание, что чем младше ребёнок, тем он больше любит рисовать, тем он смелее, свободнее, лаконичнее. Он рисует, как дышит или плывёт. «А я знаю, как надо, и уже не нарисую стол чёрным цветом, не повешу кувшин в воздухе, не сделаю одну руку длиннее другой», – думала Нина. Но мы меняем друг друга. Знаем мы об этом или не знаем. Хотим мы этого, или не хотим.

Беременность Аришей проходила легко. Ей не хотелось есть мел и камушки. У неё не было зверского аппетита и утренней тошноты. Когда внутри появилась приятная теплота, тяжесть и ребёнок зашевелился, Вадим загулял. Он и не скрывал своих отношений с Ксенией. Она звонила ему ночью – он одевался и пропадал на сутки или двое. С Ксенией Вадима связывали годы, проведённые в институте. Одно время они даже жили вместе, потом расстались, но когда Нина забеременела, женщина сняла квартиру рядом с их домом и стала звонить по ночам. Они часами разговаривали. Потом Ксюша пришла в гости, и они с Вадимом долго стояли на балконе, курили, смеялись и что-то обсуждали. Потом она попросила помочь ей что-то передвинуть. Потом Вадим стал исчезать, а когда возвращался, запирался у себя в комнате.

– Может быть, мне уйти? – спросила однажды Нина.

– Как хочешь, – ответил Вадим.

Когда Нина переселилась к подруге, была зима с чёрными мокрыми дорогами, влажностью и снегом для лепки. Да… Как вы думаете, зачем человеку дана ревность? Ведь как мудро сказал Хакагурэ: «В этом изменчивом мире нельзя быть уверенным даже в настоящем». И последовательность событий нашей жизни существуют совсем не в той обывательской логике, к коей мы хотим себя отнести или причастить. Один день бытия человека знаменует собой целую жизнь. Влюблённый думает, просыпаясь на следующее утро, что он любим, и всё будет по-прежнему, но новый день – это новые правила игры, которые необходимо почувствовать, расшифровать её коды и соотнести со своей судьбой. На это потребуется вся ваша «самурайская» бдительность, и, минуя морок, вы будете постигать её красоту. Розы в вазе, подаренные любимым, рано или поздно завянут, но высыхая, они приобретут другое качество. В любви нас привлекает только удовольствие, но оно имеет обязательную обратную сторону, и редким пловцам удаётся доплыть до берега, где отстранённость и внутренний огонь переплавляет её лицо и изнанку.

Нина ревновала, но если бы она попыталась исследовать это чувство, то увидела бы, какие у него мощные корни, и как глубоко они входят в почву с другим именем. Как же мы хотим себя обезопасить! Как хотим удержать в руках и не отпустить нечто живое! Мы строим замки, и прячемся в них в погоне за устойчивостью и неизменностью, и не замечаем, что устойчивость и неизменность имеет лик смерти.

Снег падал слой за слоем, очищая воздух, делая землю всё мягче. Он падал на лица, на фонарные столбы, на опустевшие платформы, на спины покрикивающих электричек.

Человек не может жить без любви. И душа его, двигаясь в верном направлении, отбрасывает всё, что мешает. А мешает порой так много и так утончённо-изысканно. Не прошло и месяца, как позвонил Вадим и попросил вернуться. И Нина вернулась.

Разве можем мы выменять муки на правильный сон или питание? Нет, конечно, кому-то суждено родиться на птицефабрике с точным распорядком. А кому-то познать счастье и боль в равных или разных соотношениях.

– Вчера ко мне в мастерскую зашла Диана, и, представляете, я не выдержал, опять написал её портрет! На столе стояли гладиолусы божественного цвета, спасибо вам за них! Она сидела на стуле, такая величественная, красивая… И я не выдержал, опять создал шедевр, вот, посмотрите.

Художник развернул большой горизонтальный холст к свету. Картина была переполнена знанием и нежностью. Она была написана чрезвычайно смело, и одновременно в ней виделась такая точность!

– Эта женщина вдохновляет меня! И всегда вдохновляла. О! Это имя – Диана! – художник обвёл гостей взглядом, ожидая их восхищения, он словно говорил: «Восторгайтесь! Будьте же людьми!» – У кого-нибудь из вас есть такая жена? – он засмеялся.– Ну, таких женщин надо заслужить!

Вадим не понимал, что с ним происходит. Всё раздражало его в Нине. Как она ходит, как одевается, как стоит, как говорит, как дышит. Его родовой процесс был замещён непрерывной ненавистью к жене. Он хотел отвлечься, но не мог. Всё, что ему когда-то казалось милым и чем он восхищался, спустя время приводило его в бешенство. Не помогала ни работа, ни музыка, ни кино, ни голод, ни сытость, ни друзья, ни враги. Куда-то испарился флёр влюблённости и уважение, а было время… Он боролся с собой, как мог, пока однажды ему не позвонила Ксения:

– Ксюшка! Как хорошо, что ты позвонила! Больше не выношу эту суку, давай встречаться! У тебя такие же глазищи? Что, ты живёшь рядом? – Вадим понял, что спасён.

Куда всё уходит? Куда ушёл трепет и внимание? Понимание каждой чёрточки лица, готовность слушать голос? Куда канули долгие совместные прогулки, во время которых он жадно спрашивал, а потом спрашивала она. Это был ежедневный марафон постижения друг друга, и не было в этом усталости, не было печали. Когда Нина переехала к подруге, жара увлечения Ксенией стала спадать. Вадим уже не так самозабвенно падал и забывался в её волосы, губы, бёдра. Он постепенно размагничивался и однажды не ответил на её телефонный звонок. Наступила апатия, совпавшая с короткими зимними днями, и не сразу, но иногда в сердце начала просыпаться щемящая тоска по Нине.

Снег часто стаивал, становился тонким, и из-под него выбирались и лежали сверху огромные листья тополей, похожие на тёмные, вырезанные из бумаги сердца. Любовь может выглядеть по-разному. Пути её не хожены и не знаемы. Там где она, нас нет.

Дети растут быстро. Когда они приходят к матерям, жизнь женщин неотвратимо меняется. Изменилась она и у Нины, и, как все остальные матери, она вошла в реку сосредоточения и заботы, и та увлекла её. Её жизнь растворилась в дочери, в её сне, пробуждениях, купаниях, гуляниях, кормлениях и преобразилась. Черты лица у Нины смягчились, и, наверное, многие могли бы сказать, что она потеряла свою красоту и яркость. Также можно было бы сказать, что мир её сузился. Она на время потеряла друзей и профессию, но без жертвы мы никогда не сможем ничего познать. Она почти не разговаривала, не рисовала, целиком и полностью поглощённая Аришей и Вадимом, и у неё ни на что и ни на кого больше не хватало ни сил, ни времени.

– Нина! Не будь дурой! Так нельзя! Во что ты превратилась? Стала похожа на моль! Ты же женщина! Возьми себя в руки, знаешь, к чему приводит фанатизм? Ты ему скоро станешь не интересна! Что за вид? Почему ты перестала краситься? Почему ходишь в одном и том же? – увещевала Нину её подруга Гуля. – Сходи в магазин, купи себе что-нибудь новое. Ай-ай-ай! Пропала девка!

– Гуль, а Гуль, прости, мне пока не хочется в магазин.

– Так в гости приходи!

– Не могу никуда ходить.

– Ладно, Нинка, всплывёшь – появляйся. А то давай в баню сходим! Мы с Колей, ты с Вадимом, а Аришку с собой возьмём!

– Всё, Гулечка, больше не могу говорить! – Нина бросала телефон и бежала к дочери.

Гульнара и Нина росли в небольшом подмосковном городке на одной улице, учились в одном классе, вместе уехали в Москву, поступили в разные вузы и сильно друг в друге нуждались. Гуля вышла замуж рано, и они с Николаем жили, как голуби. Гуля была хорошей хозяйкой. Варила плов, делала манты, пекла тонкие татарские пирожки с разной начинкой, но самым большим и серьёзным её увлечением была езда на мотоцикле. Николай был старше. Когда они поженились, он уже управлял компанией, и о его честности и добром нраве среди подчинённых ходили легенды. Всё было хорошо, но как же без «но»? Бог не давал им детей, заставляя останавливаться и спрашивать себя: «Может быть, что-нибудь не так?» У татарской богини Гульнары всё должно было быть отлично. Она окончила школу с золотой медалью, институт с красным дипломом, она была красива и оптимистична, но… После круга хождений к «светилам», «бабкам» и колдунам Коля и Гуля чуть сбавили обороты, и иногда, в минуты отчаяния или слабости, в неведомой глубине их глаз считывалась ненависть.

– Гуль, а что вы из детдома не хотите взять? – спрашивала Нина.

– Как ты не понимаешь, это же чужое! – а потом добавляла: – Я бы взяла, Коля против, ладно, поживём – увидим.

В минуты отчаяния, когда на глубоком дне глаз скапливалась ненависть, Коля задерживался на работе. Он завершал и приводил в порядок свои дела, делал работу своего помощника, мыл машину, курил сигарету за сигаретой и сидел за своим рабочим столом, уйдя в себя и уставившись в одну точку, временами поглядывая на часы. Домой ещё рано. Домой пока рано. Рано. Ну вот, теперь можно ехать.

В те самые минуты, когда хотелось выть, Гуля поднималась на седьмой этаж и звонила в 41 квартиру. Там ей всегда с радостью забивали косяк и составляли компанию между седьмым и восьмым. И там она познакомилась с Игорем.

– Я прошу вас! Купите у меня «Раков»! Я дёшево отдам, сто евро – и картина ваша! Дело в том, что я их не очень люблю. Что вы сказали? Вам нравится? Вы действительно находите, что она хороша? Хм. Интересно. Что? Завтра купите? Давайте послезавтра, мне надо подумать, посоветоваться с Дианой. А вы видели её работы? Такой керамики вы нигде не найдёте, только в раю. Да! Вы не ослышались, только в раю…

Гуля и Нина были антиподами. Во всём они любили разное, были разные по характеру и внешне. Нина – высокая и статная, длинноволосая, широкобёдрая, светлоглазая, немного медлительная и непостижимая. Гуля – мальчишка во всём. Коротко стриженные чёрные волосы, худенькая и щуплая, тёмные умные угольки-глаза. Ощущение красоты возникало от соединения всех деталей в целое и от внутренней свободы, которой сразу же все заражались, потому что свободой нельзя не заразиться:

– Слушай, Нинка. Что-то я не то по жизни делаю. Не понимаю пока, но гложет тоска меня, не знаю, куда от неё бежать. Нет, дело не в детях. Наверное, если бы был ребёнок, было бы ещё хуже. У вас с Вадимом не сильно всё поменялось. Так, терпите друг друга. Вот и я терплю.

– Гулька! Что ты говоришь, вы же так хорошо живёте. В любви, в понимании.

– Да, Нин, жили, – Гуля нервно сжала маленькие кулачки. – Ладно, поговорим… Когда Вадим тебя выставит, а он выставит, я знаю, Нин, не живи, закрыв глаза, переезжай к нам. Места хватит… Не могу я больше. Ненавижу его.

– За что?

– Не знаю. Всё бесит. Вроде ничего не изменилось, живём как прежде. Раздражает. Как встаёт, бреется, улыбается, ест. Плохо дело, Нинка.

После оттепели утром опять выпал снег. Вадим смотрел на него и постепенно забывал своё имя, семейное положение, то, что произошло вчера и что произойдёт завтра. Он забывал ужасный сон, приснившийсянакануне, сколько он зарабатывает и тратит, какодевается. Становилось всё равно, любят ли его. Снег стирал лицо жены и дочери. Огромные хлопья подлетали к самому окну, останавливались и смотрели на него. Линии домов и деревьев сначала размылись, потом исчезли. В мире остался только падающий снег.

– Зимой я пишу мало. Не могу работать при электрическом свете и в мастерской холодно. Если бы не Диана, зимой я бы умер с тоски. Знаете, это так просто – жить для кого-то. Рядом с ней я сильный. И бессмертный. А ты почему такой кислый? Поговори со мной. Ты думаешь, мне не бывает плохо, и я тебя не пойму? Я тебя пойму.

В полутёмной мастерской художник подбрасывал дрова в печку и жадно смотрел, наслаждался видом огня:

– Ты давно не плакал. Отяжелела твоя душа. А ты поплачь. Сядь, куда хочешь, и поплачь.

В отношениях с Вадимом Нина не слушала советов родных и друзей. Она шла на зов бессмертия и отметала всё, что мешало ей: обиды, ревность, ссоры. Одно волновало её – это то, что она не может сделать его счастливым. Как она ни пыталась, как она ни стараласьугодить, у неё не получалось. Она научилась варить борщи, содержала дом в чистоте, но периоды оттепели в жизни с Вадимом становились всё реже. Он больше не заводил любовниц, но был всё раздражительнее и грубее и однажды ударил её наотмашь.

Её прогулки с коляской по опустевшим улицам становилисьпродолжительнее и предпочтительнее пребывания дома. Мамочки и папочки уже давно разъезжались, а она всё ходила вдоль домов, приближалась к реке, грелась в магазинах и периодически смотрела на часы. Еще рано домой. Пока рано. Рано.

Арина росла спокойной девочкой и во всём помогала маме. Она была ещё крошкой, но на неё уже можно было положиться. Нина знала – Арина не подведёт. Всё у неё было в меру и вовремя: плач, улыбки, сопение и чмоканье в поисках груди, болезни, выздоровление.Такая она была ладненькая, послушная и очень мудрая. На глазах у Нины рос и набирался силчеловек очень взрослый и понимающий. С самого раннего Аришкиного детства Нина поняла: растёт друг, с которым можно пойти в разведку. Ему можно довериться, у него можно попросить совета, у него можно учиться всю жизнь. Для него можно пожертвовать всем. В его тениможно отдохнуть от солнца. Это была любовь с первого взгляда, с того самого момента родов,первого кормления и гораздо раньше. Начало знакомства с ней выпадало на время первой встречи с Вадимом. Она увидела его и глубоко внутри приняла. Это было чувство, в котором смешалось сострадание и невероятная лёгкость. Наверное, так – сострадание в невесомости. Да… Но и ещё раньше! А раньше когда? Она не помнила этого «раньше», потому что нам не дано это помнить.

Когда Вадим познакомился с Ниной, его чувства к ней были противоречивы. Он восхищался ею и хотел подойти поближе, но почему-то ему казалось, что он ворует её. У кого? У судьбы? У её дара? У другого мужчины? Он знал, что и с Ниной ему станет скучно, потому что ему становилось скучно всегда. Все долговременные и кратковременные связи с женщинами заканчивались одинаково – разрывом. Но какое-то время это увлекало его, как охотника увлекает дичь или красивое животное. Миг блаженства или обладания сменялсяревностью, а потом омерзением. Ему необходимо было остаться одному, и после апатиион опять метался в исступлении по своей квартире – к нему возвращался его родовой процесс. Кто-кто, а Вадим не рассчитывал, что, перенеся кратковременные муки, он получит вечное блаженство и не верил в лучшую для себя судьбу, и «чудо» как понятие не существовало в его лексиконе, и то, что в жизни будет белая полоса, он воспринимал с глубоким сомнением. Опыт показывал, что не наступит, не случится, не придёт и не ждёт. Не потому, что он был циничным, вовсе нет, он смотрел на жизнь и на себя, как мог, видел то, что видел, никого не звал за собой и никого не заставлял быть похожим на себя, ему и так доставало хлопот. Нет, он не служил в армии,откосил в сумасшедшем доме. Если быслужил – не выжил бы, потому что не мог никому служить. Он дважды крестился в Православном храме и каждый раз искренне. И после крещения ему было легко на душе ровно сутки. Потом счастье надо было зарабатывать, а он не знал как. Мать в детстве била его, а он любил её безумно, и, пожалуй, она являлась единственной, кого он любил по-настоящему. Если бы можно было быть рядом с ней хотя бы комнатным цветком или, на худой конец, собакой, он перевоплотился бы немедленно. Мать жила с отчимом, которого он сначала ненавидел. Потом простил, но относился к нему снисходительно: внутри себя он чувствовал кастовые различия или ему так хотелось… Отчим был человеком рангом пониже, а может, и не одним. Он был ограниченным, тупым добряком. И единственным оправданием перед Богом, ради чего длилась его, отчима, жизнь, была любовь к матери. Хотя Вадим был в курсе о его славном спасательском прошлом, о его орденах и надорванном здоровье, это ничего не меняло, и предательское высокомерие не уходило, не выветривалось, не смывалось.

Вадим стоял перед открытым окном, курил, смотрел на снег, который превращался в дождь. Как быстро всё меняется. Недавно Вадимплакал от любви к Нине, и когда он плакал от любви, то уже знал, что произойдёт дальше. Так происходило всегда. Недавно они сидели рядом на полу перед большой открытой книгой и напоминали детей, оставленных взрослыми. Взрослые не вернулись, и опору во всём можно было искать только друг в друге и в самих себе. Иногда ему становилось страшно, и он тихо просил:

– Не бросай меня.

– Как же я тебя брошу, ведь я тебя люблю, – отвечала Нина.

Вадим не мог произносить это слово вслух, потому что сказать это слово значило полностью довериться другому, и ещё это означало взять на себя ответственность за это слово.

Когда родилась Ариша, Вадим был очень счастлив, но однажды, присмотревшись, понял, что она не его дочь. Всё было светлым – волосы, ресницы, брови, кожа. И хотя все говорили, что Арина – копия папа, он пропускал мимо ушей эти слова. Однажды поселившаяся мысль в его голове пустила корни. Он мучил Нину вопросами, устраивал истерики и всё пытался узнать, кто отец ребёнка.

А Нина всё дольше задерживалась в поликлиниках, в магазинах, на прогулках, становилась всё молчаливей. Она бы с радостью закуталась в крылья любой птицы, пожелавшей стать ей матерью.

Сложнее всего идти по жизни подробно, ничего не пропуская. Как хочется прыгнуть вперёд и посмотреть, что там. Как влечёт нас граница, разделяющая жизнь и смерть, но, на самом деле, мы уже смотрим на жизнь глазами смерти. И она сопровождает нас. Этим именем мы называем территорию, скорее, принадлежащую бессмертию, чем смерти, но не будем забегать вперёд! И как хочется обезболить тот или иной процесс, происходящий с нами, и как хочется приукрасить себя, и как хочется, чтобы нас полюбил хоть кто-нибудь! Домашнее животное или человек, но мы не замечаем, как в «страшном порядке» совершаются с нами те или иные события, и в страшном порядке разворачиваются перед нами картины, написанные для нас нашей судьбой.

Ещё недавно Нина занималась живописью и была счастлива, но ей почему-то казалось, что еёнастоящая жизнь течёт где-то рядом, параллельно той, в которой она живёт. Однажды она прыгнула в омут головой – вышла замуж, осуществилась и как будто заново родилась, проявилась. Ей стало больно. Она опять была счастлива, но боль порой была настолько велика, что Нина не знала, в состоянии ли это выдержать? Девушки и юноши, которые одевают свадебные одежды, не знают, что их ждёт за этим порогом. И хвала отчаянным, готовым постигнуть великую мудрость любви и жизни.

Арине было уже год и семь, когда они гуляли с мамой на зимней детской площадке. Девочка без устали съезжала вниз с пластмассовой горки, а Нина, как обычно, приплясывала и хлопала в ладоши, чтобы согреться. Этот ежевечерний танец под луной видели многие из окон многоэтажек, и если бы однажды женщина перестала плясать, многие потеряли бы важное и нужное звено в своей жизни. Было восемь вечера, когда танцующую Нину увидел возвращающийся с работы Николай. Он затормозил машину и вышел. Нину он не видел уже давно. Года три назад они часто встречались, сидели втроём за маленьким круглым столом, болтали безумолку, пили чаи, ели что-то вкусное. Все были счастливы – он, Гулька, Нина. Всё изменилось с тех пор, и все изменились.

– Нина! Ты ли это, моя красавица?

– Боже мой! Николай! Как я рада тебя видеть!

– А я как рад, Нинэль! Ты что-то похудела, но тебе это идёт.

Заметил ли Коля, что Нина залилась краской? Как же она была рада ласковому слову!

– Как Вадим?

– Последнее время всё плохо.

– Ты поэтому здесь… жрицей работаешь?

– Ну да, служу, – она улыбнулась, и он угадал в ней прежнюю вечно улыбающуюся и смешливую Нину.

– На борщ пригласишь?

– Да я бы рада, но не знаю, как Вадим.

– Я сейчас ему позвоню… Вадим! Привет! Да, я тоже рад. Ехал мимо, встретил твою жену, приглашаете на ужин? Понял, всё, идем.

Почему-то Коля сразу всё понял. Понял, что Вадим действительно ему рад, понял, что сейчас ему придётся пропутешествовать во внутренний ад семьи, и, может быть, он что-нибудь услышит и поймёт для себя, может, разберётся, чем это дно отличается от собственного.

– Он сказал, что у вас шаром покати и жрать нечего. Это что такое? А ну, жено, давай сознавайся, что мужа не кормишь?

Нина не ответила.

– Бери Арину, пойдём в магазин.

В магазине Нина много говорила. Из неё как будто бы вынули пробку – и слова вытекали, как вода из раковины. Когда вся вода вытекла и слова закончились, она вопросительно посмотрела на Николая. Николай был сосредоточен на корзине, в которую летели фрукты, овощи, молоко, крупы, мясо, вино, хлеб и водка. Перед кассой он что-то вспомнил, побежал в зал и вернулся с пакетом спагетти, соевым соусом и коробкой конфет.

– Теперь вроде всё. Нина, не смотри на меня с таким удивлением, мне безумно стыдно. Это пустяк. От нашего стола вашему. И не говори ничего. Молчи. Вот и хорошо.

Ариша заснула и видела сон про голубые, розовые и золотые облака.

Пока Нина укладывала дочку и жарила мясо, мужчины опрокидывали в себя «Беленькую» стопку за стопкой, закусывая сыром и огурцами. А когда на стол были водружены отбивные с варёным картофелем и салат, Николай предложил выпить за радушную хозяйку дома.

– Она что ли хозяйка? – процедил Вадим и сплюнул сквозь зубы прямо на пол.

После плевка естественным образом наступила пауза, в которой «хозяйка» едва сдерживала слёзы. Но Вадим уже не мог остановиться:

– Не нужна мне она, я вообще в женщинах не нуждаюсь. Мой отец всю жизнь прожил один, и я проживу.

– Вадим… Но ты живёшь не один. У тебя жена и дочь.

Но из Вадима мощным ключом била и хлестала ненависть. Там было много бранных слов. Много бранных слов. Очень много бранных слов.

«Что это? – спрашивал себя Коля– Неужели это я? Неужели это мои невысказанные слова по отношению к Гуле? Или это её слова по отношению ко мне? И сейчас показывают нас?»

Но он уже не думал об этом, он переключился на режим контроля состояния Нины, как будто всю жизнь был врачом. Он ни с кем не спорил, понимая, что дело плохо, не пытался никого остановить и никого не осуждал. Он просто слушал пульс Нины, тот был очень частым – воздух вокруг мигал, словно был увешан новогодними гирляндами. Стук сердца слышали даже соседи. Соседка сверху, бабушка Валя, и так засыпала плохо, всё думала о сыне, который в очередной раз сидел в тюрьме, а тут на тебе, этот стук. Соседи сбоку по вечерам выпивали и не обратили на него внимания, но их собака скребла пол, повизгивала, вскакивала и лаяла, глядя на стену, разделявшую квартиры.

Нина ушла в свою комнату. Вадим быстро сник и уснул прямо на стуле. Стало тихо. Коля не понимал, что делать дальше. Хотел помочь, а получилось как всегда.

– Нина! – позвал он.

Никто ему не ответил.

– Ниночка!

Было холодно, так холодно, что зубы перестали смыкаться и отстукивали странную барабаннуюдробь.Это от живых такой могильный холод? За окном падал снег. Справа от него на стуле спал человек. Слева, в глубине комнаты лежала женщина. Плотным, очень плотным воздухом нельзя было дышать. Николай вдыхал, а внутри всё отзывалось болью. Вдруг он ясно и чётко увидел себя со стороны. Зачем он здесь? Что он хочет изменить? В своей жизни? Или в жизни этих людей? Мысли замедлились, всплыли в верхний слойвоздуха и исчезли.Он остался без мыслей. Чувства, которые были связаны с шоком и с сопереживанием, тоже. Он остался без чувств. Все моментыреакции и печали исчезли, не было и самой рефлексии. В эти мгновения что-то менялось очень быстро, и он сам был причиной этой перемены, и он знал, что разрушает стены тюрьмы, сооружённой мужчиной и женщиной. За границей отчаяния, в глубоком колодце тоски Нинауслышала, что её кто-то позвал, потом протянул ей руку, обнял, провёл рукой по её волосам, поцеловал ладони. И не сразу, но в её пустоту и холодмедленно стала переливаться чья-то жизнь. С ней делились, вытесняя сомнения, страхи, ужас и безысходность.

Говоря просто, Нина переспала с мужем собственной подруги в непосредственной близости от пьяного Вадимазимней звёздной ночью. Потом Нина заснула, а Николай сидел на полу, оглушённый охватившим его чувством. Он плакал. Последний раз он плакал двадцать пять лет назад, когда умер его маленький сын. В два часа ночи он как будто опомнился, вышел на пустую улицу и вызвал такси.

Между седьмым и восьмым этажом четырнадцатиэтажнойбашенки тусовалась разношёрстная разновозрастная компания. Там были подростки-переростки, дизайнеры, медики, фотографы и даже затесался театральный реквизитор. Именно в этой тусовке «дышала» Гуля, и, как ни странно, она находила там что-то такое, чего не водилось у них с Колей. А у них с Колей не водилось ссор, конфликтов, выяснений отношений, пьянок, измен, мордобоя, истерик и отсутствия денег. Коля был идеальным мужем. Хвалил стряпню жены, читал газеты, хорошо зарабатывал, понимал её и дарил подарки, а по праздникам – цветы. Все девчонки завидовали Гуле. Гуля вытащила выигрышный лотерейный билет! Гуле повезло! Ох, уж эта Гулька! Но, как говорится, где семья, там и спрятанный скелет. И этим скелетом оказалась бездетность. И Гуля «срывалась». Не сразу, но после пяти лет совместной бесконфликтной жизни она поднималась на седьмой этаж на лифте, проходила ещё один пролёт, садилась на розовый кафель прямо на пол и открывала бутылку с пивом. Кто-то всегда оказывался рядом. И этого кого-то звали Игорь.

Игорь, как и Гуля, работал в театре и, как и Гуля, не был актёром. Гуля вела спектакли: готовила площадку, давала звонки, выкидывала актёров на сцену, следила за гримёрами, осветителями, звуковиками, то есть руководила большим муравейником, имя которому – театр. Игорь же работал монтировщиком, но недавно его перевели в реквизиторы. Он был предан театру, он его любил. Он чуть-чуть не дотянул, не окончил режиссёрский курс в высшей школе. Заболела мать, надо было работать и выхаживать её. В своей жизнион как будто всё время пытался впрыгнуть в отходящий поезд, но чуть не успевал и оставался стоять на опустевшейплатформе. От него часто пахло вином, он был худ и сутул, но глаза, удивительно умные и живые, выдавали в нём человека, наделённого талантом, а талант, как говорится, не пропьёшь. Гуля это поняла с первой встречи. Они вместе ехали в метро. Она – из своего, а он – из своего театра. Она поздоровалась, ибо узнала соседа сверху. Они разговорились. Её решение, что будет скучно, нечего и не о чем, сразу отменилось. А потом произошло чудо – стало легко. Но от станции к стации удивление её нарастало. Во-первых, было интересно. Во-вторых, она вдруг почувствовала себя умной женщиной, чего с ней не было никогда в жизни. В-третьих, всё показалось ей смешным. Её не интересовала его внешность, достаток и здоровье. Если можно так сказать, само воплощённое вдохновение сидело перед ней. Что-то в ней удваивалось, а то и утраивалось, во всяком случае, её безумие возрастало даже вчетверо. Рядом с Игорем не требовался даже мотоцикл. И периодически она искала этого человека, шла на запах, хотела выжить, но когда она находила его восхищённые глаза, то успокаивалась и искала его руку. У него была тёплая, чуть шершавая рука. Они болтали без умолку, рассказывали театральные сплетни, смеялись, травили анекдоты и были безнадёжно счастливы. Как можно быть счастливым, не имея надежды?

– Я не люблю мужчин. Не в этом смысле. Я не люблю писать мужчин! Они меня не вдохновляют. Женщины – другое дело! Женщины… Я их завлекаю, они мне позируют, а я их развлекаю! Я им пою, читаю стихи, кормлю фруктами, пою чаем, что-то спрашиваю, шучу. Они смеются! Отвечают невпопад, что-то мне рассказывают или сидят надувшись. Как можно не любить женщин? Посмотрите, какая линия спины, шеи, бёдер, какие у них кисти рук, как они поворачивают голову и смотрят! Вслушайтесь в звуки их голосов! Какая музыка! Какая музыка! Я не люблю мужчин потому, что они мне завидуют. Не смейтесь, правда. Я – счастливый, пишу ежедневно, ко мне приходят женщины, одна красивее другой. Моим рукам помогают краски, свет, а в основном– природа! Это она шепчет мне: «Напиши её так, а не иначе, добавь золота в волосы, сделай их лёгкими, сделай кожу тёплой и прозрачной, такой, чтобы хотелось к ней прикоснуться. Сделай её живей, чем она есть! Обнаружь в ней сокровище!» Боже, что это за работа! Недаром мне завидуют. А вы? Завидуете? Ну вот, я же говорил. А мужчины почти все норовят ухватить, взять себе, сказать «моё». Они все агрессивны, а если они не агрессивны, то это не мужчины.

Как можно что-то сделать незаметно? Незаметно изменить, незаметно предать, незаметно украсть? Улыбаться другому, а самому носить за пазухой камень. Быть «примерным» мужем или женой, а самому презирать другого. В нас так силён инстинкт охотника! Мы можем не есть грибы, но мы будем их собирать! Нам хочется ту или иную игрушку, но когда мы получаем её, мы сразу теряем к ней интерес. Человек во все времена был одинаков. Неужели ничего не поменялось? Неужели?

Однажды Гуля осталась у Игоря на ночь. Коля принял ситуацию, стиснув зубы, и ничего не сказал Гуле, которая пришла только утром. Он сварил кофе себе и ей, молча выпил, чмокнул её в нос и уехал на работу. Это «спокойствие» дорого ему стоило. Руки не слушались, ему пришлось припарковаться и поехать в метро. В вагоне кто-то разлил масло, и пахло семечками. Болела душа, но где, в каком месте она болела? Скользили на масле, но никто не упал, пассажирам было даже весело.

Рано или поздно человек оказывается в одиночестве с самим собой и своими вопросами. В полной пустоте, которая, возможно, и есть истина? Хочу ли я долго жить? Жить в пустоте. Могу ли вообще сделать кого-то счастливым, если сам… Зачем я? Существуют ли варианты выхода из таких… ситуаций? Расстаться? Простить и идти дальше? Пересмотреть свою жизнь? Не выдавать себя. Простить. Ничего страшного не произошло… Болело сердце.

– Мужчина, что с вами? Вам помочь? – кто-то уже поддерживал его под локоть.

– Спасибо, я сам.

Странно, так тяжело не было никогда. Когда разгребали завалы и из-под обрушившихся балок и плит вынимали мертвецов в Ленинакане, былобольно, но не так. Ты служил целому, ты был нужен, смерть ходила везде и пила спирт вместе с остальными. Ты сам мог умереть внезапно, но не было так тяжело. Когда служил на подлодке и постоянно дрался, и не хотел прислуживать чужой тупости и злобе, и в любой момент мог быть отстреленным, как больное животное, и смерть ходила рядом – не было так тяжело. Эти «простые» вещи, из которых складывается наша жизнь, оказываются нам не по зубам. Самое сложное – прожить один день твоей длинной скучной жизни, которая на поверку оказывается слишком… короткой. Там, в щели, где болело, Николай постигал безмерность и бессмертие мира. Кому ещё этот мир мог быть так интересен?

Никаких выяснений взаимоотношений у них с Гулей не было, но почему-то дома стало холодно, неуютно, сквозило. И ночью, лёжа в постели с собственной женой, Николай замерзал. А однажды, возвращаясь с работы, он увидел на детской площадке одинокую танцующую фигуру женщины. В этот момент Николаю было уже пятьдесят. Гуля многого не знала о нём. О том, что он уже был женат, в той далёкой молодости и жил в небольшом Алтайском городке, имел ребёнка… Ребёнок на его глазах вылил на себя чан с кипятком. Они с женой похоронили сына и развелись.

Во все времена люди были одинаковыми. Нам свойственно добавлять флёр и вносить романтику во времена, которые давно прошли, в былое. Испытывая недовольство, мы думаем, что мир и человек в нём стал хуже, но стоит заглянуть в прошлое, тотчас же мнение о сегодняшнем дне меняется, и мы благодарим Бога, что родились сегодня, а не вчера.

Нина узнала, что беременна, очень скоро. Две недели прошло со дня визита Коли, и она пошла за тестом в аптеку. Всё время хотелось спать. Нина могла заснуть, сидя на стуле. Когда тест оповестил её о беременности, она купила второй. И только потом сильно испугалась. Как ни странно, человек может испытывать одновременнои сразу несколько чувств. К страху прибавляется отчаяние, ужас, неуверенность в завтрашнем дне. Но удивительно, к отчаянию прибавляется ещё противоположное чувство, которое борется с отчаянием, вызывает слёзы, жар и заставляет верить.

И Нина уже искала телефоны клиник, где в кратчайший срок и безболезненно избавляли от зародышей, и куда нужно было явиться с халатом, пелёнкой и тапочками. Одна рука держала телефонную трубку, а другаярисовала на листочке лучистые глаза и кучеряшки мальчика. Но сжимая в этой самой руке контрабандные таблетки, она отправилась к своему врачу-гинекологу.

– Нина Ивановна, – сказала врач, – захочешь аборт, я тебе его сделаю, но на положенном сроке, через месяц-полтора, а за это… – она кивнула на таблетки, – ответственности не несу.Подумай хорошо. И приходи.

Нина, пошатываясь, вышла на освещенные солнцем улицы города.

– Спит что ли, – сказал кто-то за спиной.

– Да пьяная, – ответил женский голос.

Мужчина и женщина обогнали Нину и свернули налево, по дорожке, ведущей в храм. Ноги её пошли следом и зашли в полутьму церкви преподобного Серафима Саровского. Не было сил, и она присела на лавочку рядом с бабушками. Служба уже заканчивалась.На проповедь вышел молодой священник, отец Борис. Бабушки боялись Бориса, потому что он мог прикрикнуть, невзирая на возраст, и сказать правду, не смягчая голос. Именно поэтому Бориса всё время переводили из одного приходав другой. Проповеди он читал вдохновенно, никогда не смотрел на слушающих, глаза его устремлялись то ли в пол, то ли сквозь пол, то ли в глубину себя. Говорил он быстро, тихо и по существу. И Нина поняла, что сегодня он говорит для неё, уж точно не для бабушек, сидящих рядом. Его речь была о молодых людях, которым Бог послал «несвоевременное» зачатие, но ничего для Бога не является несвоевременным. И человеческая жизнь ничего не стоит в мире людей.

Есть ли выбор у Солнца? Оно подчиняется неуклонному закону светил, и дочерние планеты собирают на спины капли его любви. Через месяц Нинарешила рожать, и когда она приняла это решение, все события её жизни сложились в абсолютно последовательную картинку. Но были некоторые трудности.

Однажды она вернулась с вечерней прогулки домой и обнаружила, что её картины, все, кроме одной, висящей на стене, изрезаны и выброшены на снег через балконную дверь. Стараясь быть спокойной хотя бы внешне, Нина вышла под яркое тёмное небо, собрала останки картин и вынесла на мусорку.

– Соседи! – вдруг до Нины донёсся чей-то голос из соседнего окна.

На балконе стояла пожилая женщина и курила.

– Соседи, у вас коляска осталась? Ещё цела?

– Цела, – ответила Нина

– Отдадите нам?

– Не отдадим. Пока нужна.

– Понятно, – женщина вздохнула и осталась на балконе, вынимая из пачки сигарету за сигаретой.

Во время приступа Вадим не нашёл, что бы ему разобрать на составные части, а внутренний жар поднимался к горлу и душил. Он лежал и стучал ладонями по полу. Играла симфония Малера, чтобы заглушить крики. И вдруг Вадима осенила блестящая идея! Её картины. Это они создавали помехи и сдавливали его голову кольцом. Это от них он сходил с ума. От них немедленно надо было освободить дом. Он взял кухонный нож, табуретку, открыл балконную дверь и принялся за дело. Были ещё трудности. Он не понимал, почему они до сих пор вместе. Почему эта курица взяла на себя и тащит этот «крест» – его, Вадима? Он её не любит и не любил никогда. Он всегда любил только одну женщину – свою мать. А эта коза заискивает перед ним, ласково смотрит, притворяется тихой… Ненавижу! Удушил бы. Грязная она. Помыть бы. Так и хочется помыть. В постели – дерьмо. Готовить не умеет. Изображает из себя жёнушку и мамочку. Дочь… Не моя это дочь. С кем нагуляла, не понятно. Вадим нарисовал на стене два сердца, вписал в них два имени– Нина и Арина, взял дрель, посверлил в сердцах глубокие дыры и вогнал туда шурупы.

Всё проходит. Может и тёмная полоса в их жизни тоже пройдёт? Когда это было? Они путешествовали по городу пешком, взявшись за руки, и в своей любви были убийственно красивы. «Боже, какая красавица», – говорили вслед мужчины. «Какой красавец», – восхищались женщины. А они, отражаясьдруг в друге, шли всё дальше.

Утром Нина нашла в детской коляске сваленную в кучу обувь. Аришкин ночной горшок был перевёрнут, и жёлтая лужа растеклась по полу. Не было электричества, воды, газа. Всё было отключено. И Нина стала собирать чемоданы. Она насобирала три большие сумки своих и Аришкиных вещей и позвонила Гуле:

– Гулечка! Мне нужно найти комнату. Срочно! Сегодня же.

– Нинка! Я поняла, я сейчас всех подключу. Ты там как? Я сейчас приеду, помогу, держись!

Гуля работала быстро. Искали все, и к полудню они с Игорем уже ехали смотреть комнату, а к трёмк Ниночкиному подъезду подъехало грузовое такси.

– Так. Загружаемся. Ты кастрюли, тарелки забрала? Нет? Дурочка! Игорь, заноси коробки!

Работа спорилась, и сковородки, чашки, крупы, мёд, кастрюли, тарелки, электрический чайник, мультиварка и прочее были упакованы.

– Всё, поехали, – Гуля обняла Нину покрепче, – прости, к нам не зову. У нас с Колей кризис среднего возраста. Это шутка. Аришка, едем в новую жизнь!

ИАрина улыбнулась во всю ширь своего беззубого рта.

Говорят, что человек, привыкший к насилию, уже больше без него не может. Ему просто необходимо, чтобы его немножечко «придушивали», иначе он уже не чувствует себя полноценным и у него застаивается энергия. Но как ни странно, Нина освоилась в новой комнате очень быстро: всё вымыла, побелила потолок, поменяла занавески. Аришка разложила свою коробку с игрушками: тряпочки, посуду, кукол, мишек, зайцев. Были, конечно, и трудности: последний раз Нина продала свою картину три года назад. Её накопления заканчивались, и надо было думать о работе. Не было надежды, что Нина напишет быстро что-то новое. Мало было написать, нужно было ещё и продать. О Вадиме думать не хотелось. Как он там, предаётся ли тоске или бьётся в родовых муках? Кажется, самое страшное в жизни было уже позади, или ей так хотелось? Иногда можно за три года прожить тридцать лет. И теперь, сидя на полу в полупустой комнате в коммунальной квартире, без денег, с малышкой на руках, беременная, она была невероятно счастлива и довольна жизнью. Рядом на полу устроились Гулька и Игорь. Все с удовольствием уминали купленную по дороге печёную курицу, запивали её крепким зелёным чаем, и, кажется, из этой крохотной комнатки по всей земле распространялось умиротворение.

– Знаешь, Нин, я к Кольке не вернусь, не могу больше.

– А где жить будешь?

– У Игоря. А с мужем соседями теперь будем, – она хихикнула.

– Спасибо тебе.

– За что? Солнышко моё! Спасибо тебе за здравые идеи. Завтра же заберу вещи, когда он будет на работе.

Когда Игорь пошёл курить, натянув на свой хвостик шапочку, и его сутулая долговязая фигура скрылась за дверью, Гуля спросила:

– Как тебе он?

– Мне кажется, что он похож на клоуна. Немножко сумасшедший. Гулька, вы похожи.

– У него в крови есть что-то, что делает меня счастливой.

– Ты больше его не любишь?

– Колю? Отношусь хорошо, уважаю и даже восхищаюсь, но не люблю.

– А шикарная жизнь? Квартира, дача, зарплата?

– Я не заложница у всего этого. Ты вот сама четыре года с уродом прожила, не понятно зачем.

– Три. И он не урод.

– Прости.

– Ты серьёзно разводиться собралась?

– Да. Замуж хочу. И не останавливай меня. Не важно, что мы с ним три копейки зарабатываем. Мотоциклы оставлю себе. Да он и не возьмёт. «Ямаху» отдам Игорю, а сама буду гонять на «Урале».

– Я за тебя боюсь.

– Не дрейфь, Нинка, живём один раз. А ты что? Что дальше будешь делать?

– Рожать.

Гуля схватилась за сердце и расширила глаза:

– Ненормальная! Дай же я тебя обниму, Ниночка! Ах ты… Боже мой! Милая моя!

В сумерках завершающегося дня медленно растворялись и чуть покачивались обнявшиеся женские фигуры. Когда с курения вернулся Игорь, Гулька о чём-то страстно шепталась с ним на кухне, потом они опустошали свои бумажники и вкладывали деньги в конверт. Конверт вскорости оказался в руках Нины, и Гуля сказала уверенно и спокойно:

– Нинэль, мы ещё заработаем, а это – тебе.

– Знаете, художники такой народ не надёжный. Я ведь гулял, выпивал, только Диана могла такое вытерпеть. Помню, дело было на пленэре, в деревне, напились мы с друзьями, да так, что думал, помру. Сами понимаете, молодое вино, брынза, перцы… Утром еле разомкнул глаза – лицо отекло, сердце болело, ноги еле двигались. Ну, думаю, всё равно помирать, надо написать что-нибудь на дорожку. Разложил на столе как попало фрукты, овощи… Их подсветило утреннее солнышко. Я пишу, и легче мне становится! На душе и в теле. Дописал и ожил! Вот, поглядите, что получилось. Люди, люди, странные они…

Коленька не знал, что ему делать дальше и как ему дальше жить. Гуля ушла от него. Второй раз ему не удалось создать семью. А может, её невозможно создать априори? Может, их не существует, этих счастливых семей? Соседи напротив – тоже бездетная пара. Первый аборт. Соседи рядом развелись,будучи пожилыми людьми. У сослуживцев в семьях тоже не клеилось. Вокруг было очень много одиноких женщин и мужчин, которые не собирались заключатьбрак илижить вместе с кем-либо. Казалось, другой человек рядом составлял огромную проблему,обременение, и семья не могла осуществиться как возможность помощи и поддержки. А о любви иговорить не приходится. Гульнаре Николай никогда не изменял. То, что произошло у него с Ниной,выходит за рамки его понимания. Он был в состоянии аффекта, у него по отношению к Нине не было даже влюблённости. А может, была? Тогда это является реальной изменой и предательством, и Гуля права во всём. По выходным долго находиться в пустой квартире он не мог. Он долго ходил по дорожкам в близлежащем парке. Ходить надо было как минимум часа три, чтобы смута и тоска поутихли. Потом он заходил в маленькую церквушку на окраине парка, где служил Андрей Орлов, и многие называли его «Графом». Его отличительной чертой была способность жертвовать для других собственным временем жизни. Очереди на исповедь к нему были длинные и долгие. С каждым он беседовал обстоятельно и подробно, и казалось, что человек не выходил после разговора с ним – выпархивал, вылетал в мир ангелом. Он был худ, а во время постов худел донельзя, он был высок и готов был спрятать под своё крылонуждающихся в совете и поддержке, сколько влезет, короче говоря – он искал Бога. Он не кичился им и не использовал. Он жил многотрудной священнической жизнью. У него было четверо детей, и один из них был инвалидом, и отец Андрей нёс тяготы и подвиги любви. Если ему звонили ночью, он вставал и ехал – отпевать, причащать, соборовать, беседовать, спасать душу от погибели. Он был весь какой-то вытянутый, долговязый, у него были пальцы пианиста, и он умудрялся быть отцом не только своим детям, но и всем остальным, окормлявшимся в доброй Орловской пастве. За несколько лет «правления» графа всё преобразилось. Церковь подновили и отреставрировали, церковный двор почистили, недостающие стены восстановили, высадили деревья, цветы, приход увеличился вдвое. Батюшка был очень умён и общителен, в прошлом – действующий юрист, пришедший к вере и рукоположенный в священство пятнадцать лет назад. Ныне, сорока пяти лет от роду, он имел жену – матушку Елизавету и четверых чад. К вере его привела матушка. За это он несказанно был ей благодарен и благодарен Богу, ниспославшему ему её. Младший сын был тяжело болени периодически ложился на операционный стол. Его оперировали лучшие хирурги Москвы, но состояние мальчика было хуже и хуже.

«На всё воля Божья. На всё – Твоя святая воля, – повторял про себя отец Андрей, – ежели суждено отроку Арсению стать ангелом, что поделаешь, с терпением и верою приму от тебя всё». Но мучения его души были велики и несказанны, и чем сильнее болела его душа, тем с большим рвением он служил, отправлял таинства, проповедовал и приводил к вере.

Коля приходил к отцу Андрею всё чаще. Он ждал, пока очередь на исповедь не закончится, и всегда становился последним, чтобы никого не смущать и не заставлять ждать. Отец Андрей принимал его как старого дорогого друга, и они долго говорили о любви, о вере, о смирении и только потом приступали к исповеди. И отец Андрей вынуждал перед исповедью волноваться:

– С Богом сейчас встречаться будешь! Богу и говори! А я только свидетельствую. Меня нет. Есть ты и Бог. Давай, давай, пронзай своих демонов прямо в грудь! Вызывай их на бой!

Для Андрея каждая исповедь была схваткой, где человек оголялся перед Богом, обнажал душу, полную страстей, и пронзал свои страсти вниманием и бесконечным желанием измениться и очиститься. После исповеди священник обычно говорил:

– Но это не всё. Ты понимаешь? Нет тебе дороги назад. Нельзя ко греху вернуться. Надо себя превозмочь, перемолоть, чтобы неповадно было обратно возвращаться!

После исповеди Николай много спрашивал о том, что сильно волновало его и мучило.

– Семейная жизнь к Богу должна вести. Вот ты, пока был женат, хоть раз в храм заходил? Исповедовался, причащался, вопросы себе задавал? Вот. А теперь заходишь. Жизнь твоя меняется в лучшую сторону. Всё остальное – призраки. Ты делаешь, что должен. О душе заботишься. Всё остальное должно помочь! А если не помогает, уходит оно из жизни верующего.

Любовь… О любви спрашиваешь. Так если ты сам полон любви, кто же от тебя уйдёт? Кто тебя оставит? А если уйдёт – туда ему и дорога! За женщину надо сражаться, но бой это другой. Сам с собою воюешь. Со своей косностью, слабостью, ленью. Для Бога нужно жить, не для людей, к Вечности готовиться. Любовь – не там, где жарко. Там, где светло. Ты вот к матушке моей подойди, к Елизавете, она тебе про семейную жизнь расскажет. Про то, как я встаю среди ночи, если зовут к умирающему, и еду соборовать, и храм открываю, если нужно, всякое бывает. Для верующего отдых – в радости, в служении. Ты спроси, как она Арсения выхаживает, как мы дежурим рядом с ним по очереди, как мучается он и мы вместе с ним, а надо идти к людям, их поддерживать, наставлять, спасать. Что и говорить…

Елизавета рассказывала, что они с батюшкой бранились один раз в жизни, а как пришли к вере, тут и вовсе некогда браниться, только любить успевай и служить.

– Мирно мы живём, – говорила Елизавета, и её лицо наполнялось светом.– Что говорить?

– А какая у него вера? – спросил Николай

Она, немного подумав, ответила:

– Хрустальная.

Наступило утро, когда Нина впервые повела Арину в детский садик. Сад был обнесён зелёным забором, а за забором, в глубине территории с обилием деревьев и кустов, белело трёхэтажное здание. Нине всегда казалось, что в саду должны работать только ангелы. Но даже ангелы в саду работать бы не смогли, учитывая зарплату, нагрузку и полное отсутствие свободного времени. Воспитатели и нянечки приходили в садик в семь и уходили в семь, если какая-нибудь загруженная мамаша не забывала малыша ине прибегала за ним, запыхавшаяся, ровно к восьми часам вечера. Итак, детский садик оказался пребольшой семьёй детей и взрослых, которых было намного меньше, чем детей. Всё начиналось с яслей, где дети ещё ползали и только начинали ходить, и заканчивалось выпускным балом подготовительной к школегруппы. Это были уже бывалые, видавшие виды «старики», лениво выпускающие шарики в небо, и с гораздо большим азартом поглощающие выпускной торт, и целующиеся за навесом группы, с тыльной стороны. Ариша попала в самое начало лестницы, на первую ступень, в ясли, где воспитательницей временно была сама заведующая –большегрудая, стриженая женщина в очках с зычным голосом, густым смехом и добрым нравом. Нину выгнали, и она украдкой смотрела на дочку в окно: как она сидит за столиком рядом с другими малышамии не ест. В тарелке лежит нетронутый омлет и кусок хлеба. Другие малыши тоже возят омлет по тарелке и не едят. Но «коллективное сознание» побеждает. В рототправляется первая ложка, а потом и весь омлет, и даже запивается сладким чаем.

«Вроде не плачет, можно идти домой». Была оттепель, и накрапывал мелкий дождик. Ничего себе – зима! Маленький мальчик убежал от зазевавшейся бабушки и уже был по колено в луже:

– Твою мать! Мать твоя нас теперь домой не пустит! – причитала бабушка, вылавливая внука из лужи. Нина медленно шла в сторону дома, потом передумала, дошла до киоска «Союзпечать», купила газету «Работа», дома заварила себе чай и углубилась в чтение. И газета привела её в недра многоуровневого сетевого маркетинга.Торговали духами, носками, пижамами, БАДами, средствами для похудения, всякой одеждой, разной разностью, постельным бельём и нательным бельём. Нина поставила галочку рядом с нательным бельём, уж больно это было несуразно, но какая разница? Нина позвонила и поехала на фирму, или в «офис». Офис располагался в центре города, в тихом живописном переулке рядом с синагогой, куда собирались благочестивые евреи мегаполиса, а совсем рядом в незаметную, без опознавательных знаков дверь заходили скромные труженики бельевого фронта, просветители женской части населения того же самого мегаполиса. Двухэтажный офис сверху донизу был увешан обрезанными для экономии места манекенами. Манекены были без рук, без ног и без головы, но зато одеты в красивые прибалтийские комплекты белья. Её встретила красивая ухоженная женщина и с ходу начала объяснять суть системы:

– Вы регистрируетесь и получаете номер и двадцатипятипроцентную скидку, вы покупаете каталоги, покупаете бельё, а продаёте чуть дороже.

– Кому? – спросила Нина

– Женщинам, – ответила консультант.

– Где я их найду?

– Где хотите.

Выяснилось, что красивая ухоженная женщина в прошлом работала следователем, но с радостью поменяла нервнуюработу и сейчас абсолютно счастлива. Она улыбнулась:

– Когда вы продадите белья на двадцать тысяч рублей, мы дадим вам скидку тридцать процентов. Но чтобы получить скидку сорок процентов, вам самой нужно создать дочернюю сеть.

– Что такое «дочерняя сеть»?

– Это те люди, которых вы приведёте к нам, которые будут работать и приносить вам доход.

– Мне?

– Конечно! Допустим, вы сейчас будете приносить доход мне, потому что это я привела вас сюда, это на моё объявление в газете вы откликнулись.

– Хорошо, – сказала Нина, – перейдём к делу. Где бельё?

– Бельё висит на стендах и манекенах. Оно представлено в каталогах. Вы предлагаете каталоги, клиенты заказывают, вы покупаете заказанные модели, клиенты выкупают у вас.

Дома Нина систематизировала знания, опросила своих знакомых, и работа закипела. Через некоторое время Нина уже на глаз определяла, кому что нужно, выясняла пристрастия и те необходимые, не имеющиеся в магазинах «нестандартные» величины лифчиков, свойственные русским женщинам. Несколько раз в день она ездила «на фирму», выкупала бельё, предлагала ипродавала его заказчикам, опять систематизировала знания и таким образом зарабатывала на то необходимое, что им было нужно с Аришкой. Хватало даже на краски и холсты, которые небольшой стопочкой росли в их комнате нетронутые. Как ни странно, работа ей нравилась. Но были некоторые трудности. Лифчики стали сниться ей.

Она старалась не думать о Вадиме, но время шло, раны затянулись, и в сердце не осталось боли. Осталась тревога за него. Тревога и желание хоть одним глазком посмотреть: как он там, справляется ли, голоден или сыт, болен или здоров? Если бы она подошла поближе к дому, откуда она уехала три месяца назад, она увидела бы Вадима, который крушил стену,разделявшую коридор и комнату. Он был весь в каменной пыли, что-то вымерял, записывал у себя на листочке. Наверное, он не на шутку решил поменять жизнь, и единственным препятствием к его новому будущему было отсутствие денег. С работы он очередной раз ушёл – были дела поважнее. На ремонт ещё нужно было как минимум тысяч пятьсот, а ещё на одежду. Надо бы обновить компьютер ителефон. Он знал, что у отца есть деньги. Знал.

Отец жил на другом конце Москвы в крошечной однокомнатной квартирке. У него был маленький бизнес, в серванте всегда стояло несколько бутылок водки, из которых он наливал в серебряные рюмки и отрезал к водке кусочек груши или банана. Он не любил закусывать солёным. У него было море возлюбленных разных мастей и возрастов, но ни с одной из них он так и не связал свою жизнь. Была постоянная подруга среди непостоянных, но и с ней он недавно рассорился. Сын приезжал редко, они выпивали, разговаривали о жизни, отец вынимал из бумажника деньги для Аришки, и Вадим ехал домой. Последнее время отец запил. Он пил и почти ничего не ел. Откуда-то появилась в нём неистребимая тоска. Отчасти победить её можно было голодом и водкой, но и то и другоеспасало на время. Солнце… Оно пристально смотрело к нему в окно и какбудто испытывало его: «Я стабильно. Я переполнено. А ты?»

– А я нет, – сознавался Дмитрий Андреевич. Он, как никто другой, знал, что никто не сможет сделать его счастливым, кроме него самого. А он сдал. Внутренние резервы подошли к концу, он-то думал, что хватит на более долгий срок. Ему не былосемидесяти. Он до сих пор нравился женщинам, но не нуждался в их постоянном присутствии. Он любил один раз в жизни. Свою жену. Почему же изменял ей постоянно? Это была игра, в которой побеждал тот, кто сделает другому больнее. Они оба победили. Она вышла замуж и уехала. Он не раз пытался обзавестись семьёй, но немедленно разводился. У него было чувство «чужого». Чужого он не брал. Сын был странным существом, и Дмитрий Андреевич не мог его понять. Когда Вадим был ребёнком, он защищал его от жены. Вадим родился красивым мальчиком, но рос без подлинных глубинных интересов в жизни. Хотя… У него у самого их, пожалуй, не было, но было стремление к независимости, которое и привело его к одиночеству. Сын женат, но что-то там не так. Кажется,постоянные ссоры. Как-то раз, Нина звонила ему и просила защиты, но Дмитрий Андреевич имел на это своё мнение. Они – семья, и должны во всём разобрать сами. Аришку, конечно, жалко, но эта Нина – глупая корова, что, не видела, за кого замуж выходит? Вадиму нужна нормальная крепкая баба, чтобы его в узде держала. А эта…

После вечернего чая Дмитрий Андреевич полез в шкаф за сберкнижкой и не обнаружил там своих сбережений. Сбережения хранились в старом винтажном итальянском бумажнике с брильянтовой застёжкой. Там было около миллиона рублей. «Вот и всё,– подумал Дмитрий Андреевич,– моя жизнь закончилась, меня обокрал сын». Он сел в кресло, погасил свет и погрузился в молчание. Дети – это наше спасение и наказание.

Выследить себя сложно. Уловить значение того или иного движения. Это напоминает охоту: ты затаился в укрытии и ждёшь, когда зашевелится и потеряет бдительность тот или иной зверь. В это мгновение в него можно стрелять. Но звери не хотят быть замеченными.Кто-то выставляет напоказ обрубки вместо рук, кто-то жалуется на судьбу и своё скверное положение, но за всем этим прячется алчность. Алкать того, что не дано нам, – это и есть шаг к преступлению. Если вам плохо, не говорите, что вам хорошо. Если вы на дне, не говорите, что вы на поверхности или что вы собираетесь подняться, и не надевайте улыбку, когда на душе у вас скверно, и не скрывайте боли, если у вас болит, и не лгите себе, говоря, что всё ещё изменится, само изменится. Всё уже дано вам. Умолкните. Видите, ваше чудовище поднимает голову и открывает огненный глаз?

Вадим быстро закончил ремонт, купил кое-что из одежды и техники, обулся, и денег опять осталось немного. Больше он не звонил отцу. «Он справится, – думал Вадим, – он сдюжит, у него есть связи, ему помогут друзья. Да и зачем ему деньги? Ему пора о Боге думать». Родовой процесс Вадима приостановился. Он покупал себе хорошие сигареты и табак, выбирал дорогую рыбу, не брезговал сухим вином. «Забавно, я не хотел, а получается, что становлюсь всё больше похожим на отца. Откуда у человека эта неистребимая жажда комфорта?» – на последние деньги Вадим купил себе запонки с брильянтами и закрыл вопрос с отцовским капиталом.

На бракосочетании Игоря и Гули присутствовали Нина и Алексей, друг Игоря, молодой, умненький и шустрый. Алексей знал несколько языков и работал переводчиком, но самое главное – они с Игорем изучали Тору в «еврейском центре» и приобщались к своим корням. Тору и Библию Игорь любил беззаветно. Его воодушевляла каждая строчка псалмов Давида. Он болел псалмами. Его мечтой был спектакль, поставленный по псалмам Давида и Соломона. Он уже давно сочинил его в своём сердце и разуме, и теперь внутри себя лишь дополнял и отшлифовывал. Недоучился он на режиссёрском отделении не по отсутствию таланта, а по промыслу Господнему. А когда Игорь похоронил мать и остался в одиночестве, он вернулся в театр монтировщиком, потому что без театра не пела его душа, не мог он жить без театра, как и без Библии. Он пил водку с монтировщиками, прижимал к себе Библию и мечтал. Годы шли, и его «повысили» – перевели в реквизиторский цех, но пил он всё равно с монтировщиками. Ему осталась материнская квартира с фотографиями предков на стенах, с копиями Шагала, со старым роялем и огромным количеством книг. В доме Игорь ничего не поменял и сильно тосковал по матери. Когда он увидел Гульнару, вечное вдохновение посетило его. Улыбка поселилась на его лице после долгого её отсутствия. Он улыбаясь говорили улыбаясь молчал. Иногда он смеялся просто так, от какой-то удивительной разумности происходящего. Гуля зажгла свет в его душе. Эта крошечная худенькая женщина, похожая на чёрного воробья, после ухода матери сразу стала родной, важной и главной в его жизни. Он знал цену любви. Он любил всегда болезненно и безответно. «Наверное, не моё, чужое», – решал тогда Игорь. Гуля была чужой замужней женщиной, он это знал и ни на что не рассчитывал…Но Гуля всё решала и делала быстро.

На бракосочетание они явились вчетвером. Нина, учитывая пятый месяц беременности, в светлом простом платье и Алексей, строго удерживающий культ чёрно-белого, вполне подходили для роли брачующихся. Гуля с Игорем были одеты кое-как, в кожаные куртки,чёрные штаны, чёрные майки и чёрные ботинки.Даже для роли свидетелей или друзей они выглядели слишком экстравагантно. К великому служебному удивлению работников Загса брачующимися оказались пара байкеров странного вида. Глаза их сияли, и руки сжимали друг друга. Кажется, им было всё равно, во что они одеты. Они были немножко не здесь, не на шутку счастливы.

– Распишите насбыстрее, – попросили байкеры, – у нас сегодня рабочий день, мы опаздываем на спектакль.

Байкеров расписали быстро. Они погрузили на свои мотоциклы пару друзей и действительно поехали на работу! Спектакль назывался «Пушкин: Сказкидля взрослых». Слава Богу, это был моноспектакль, где единственный артист царил на сцене: пел, плясал, рассказывал, показывал, переодевался, потел, обнимался с публикой и раздавал визитки дамам, словом, в полном объективном одиночестве являл собой Мистерию. Чего только не бывает в театре. И пока Пушкин поворачивался в гробу или, наоборот, аплодировал гению режиссёра и артиста, Гульнара и Игорь сидели, обнявшись, где-то в глубине театрального чрева в первый день их «совместной жизни». Как велено нам великими Февроньей и Петром, если любишь – надо быть вместе, даже если для этого необходимо преодолеть подземный путь. Новобрачные уже перебрались работать в один театр, и теперь они часто виделись друг с другом, то есть вообще не разлучались, противореча советам друзей, психологов и всем правилам совместной жизни и брака. После аплодисментов они выгрузили в фойе тележку с едой, открыли бутылки и начали принимать поздравления.

– Неужели вы не понимаете, что живопись – это кайф? Только это и передаётся! Вы можете очень точно следовать форме, но вашу картину никто не купит, хоть святых пишите, святости там будет не хватать. Каждый раз вы подходите к холсту, ожидая чуда! Ожидая, что некто, назовём его святым Духом, спустится в вас и отожмёт, опрокинет в картину. Ваша радость, боль, отчаяние, счастье и любовь отойдут в сторону. Картине не нужно ничего вашего. Этим и сильна живопись. Этим и силён любой вид искусства. Это не ваше. МояДианочка на холсте – не моя Дианочка. Это письмо от Бога в форме Дианочки. Письмо мне, ей, всем нам. Чтобы мы ободрились! Если нам шлют такие приветы из вечности, смерть не страшна, и жизнь не страшна тем более.

– Зачем тебе так быстро разводиться? – спросил Николай Гульнару.

– Замуж хочу.

– За кого?

– За Игоря.

– С ума сошла? Он мальчишка. Что он сможет тебе дать?

– Всё.

– Как глупо у нас тобой всё получилось. И не вышло ничего.

– Времени жалеешь или денег?

– Ни того, ни другого. Просто я так и не понял, что такое семья.

– Ещё поймёшь.

– Уже не пойму. Я уже большой мальчик. Мне поздно учиться.

– Учиться никогда не поздно.

– Семейной жизни? Поздно.

– Коля! Да ты как будто ревнуешь?

– Мужчины – собственники. Всё равно мне кажется, что ты ко мне вернёшься.

– Не вернусь. Тебе от Нины привет.

– Как она?

– Ушла от Вадима. Живёт в коммуналке. Беременная.

– Это хорошо.

– Что хорошо? Что ушла или что беременная? Ты что, слух потерял? Коля! Коля!

Дмитрий Андреевич сел в кресло, погасил свет и погрузился в молчание. Вот и всё. Жизнь подходит к концу, и завершение её не самое достойное, хотя, какое оно, это самое достойное завершение? Вообще, неприятно, когда у тебя что-то крадут, а когда крадёт сын…

«Он не обокрал, он убил меня»,– думал Дмитрий Андреевич. Если вспоминать свою жизнь, надо признаться самому себе, что большую часть своих сил, энергии,Богом данного ему таланта он растратил впустую. Он «летал», но летал в основном на крыльях страстей. Для него не было преград, он всегда добивался, чего хотел. Он не привязывался к женщинам, но процесс возникновения страсти ему был интересен. Победить или овладеть женщиной было тождеством, и таких побед было много. Не считал. Когда женщины стали омерзительны ему, он прекратил процесс исследования страсти. Судя по всему, тот сильный ток, который циркулировал в нём в молодые годы, был рассчитан на что-то другое. Он ел и пил в меру. У него были друзья, но близких друзей не было. В Бога он не верил.Химик по образованию, он всю жизнь занимался изготовлением кожи. Было ли это его призванием? Он хотел любви, но сам не любил, хотя… какое это уже имеет значение? Может, его не научили любви? Но…кто должен был его этому учить? Он всему учился сам и всего добивался сам. Чего он добился? Сын – вор. Сам семью так и не создал. Хорошего ничего никому не сделал. Давал в долг. Временами не возвращали. Вроде, не преступник. Почему же больше не хочется жить?Деньги не воровал – зарабатывал. А сейчас, под старость, лишился и денег. Скорей бы умереть. Он посмотрел на часы. Прошло всего полчаса с того момента, как он погрузился в молчание. Ладно, понял он, быстро всё равно не умру, надо подождать. Теперь путешествия. Франция, Англия, Америка, Израиль, Болгария, Австрия, Италия… Всего и не упомнишь. Ни в голове, ни в сердце ничего не осталось, как будто он нигде и не бывал, а прожил всю жизнь на своём диване, периодически открывая сервант. Болезни. Кроме простуды ничем не болел, и у него ничего не болело, не болела даже голова после обильных возлияний. Постепенно он сталбезразличен ко всему, в том числе и к самому себе. Но сейчас, впервые за много лет ему было больно, как будто ему сделали кровопускание, забыли закрыть артерию, и кровь шла. Может он жил неправильно? Зачем он жил? Для кого? Для чего? Он пробовал завести собаку, но через некоторое время её отдал. В нём было много тепла, и женщины это чувствовали, но со временем, не приумноженное оно погасло. Ему говорили, что у него есть харизма, но что это такое…харизма? Он любил плавать и заплывал далеко в море, и там, далеко от берега,его посещала постыдная мысль: «А может, не возвращаться?»Через четыре часа молчания, когда воспоминания привели его в период детства, он заплакал от ощущения жизни, которое шлооттуда. Куда кануло это ощущение? Зачем мы взрослеем? Чего он действительно хотел? Была ли у него мечта? Его научили довольствоваться малым, но этого оказалось недостаточным. Он пел в хоре и был солистом, учился музыке, но это его не увлекло, играл в баскетбол, и мячом ему сломали палец, а он сам мячом сломал нос своему другу. Он занимался лёгкой атлетикой, но длительные тренировки превращали его в машину. Он и так был машиной, и клин клином не получалось. Он мечтал быть хирургом, а поступил в химико-технологический. Мечтал служить во флоте, а служил в пеших войсках под Псковом. Мечтал жениться на блондинке, а женился на брюнетке. Женился по любви, но жена оказалась ревнивой, пришлось ей интенсивно изменять. Но клин клином не получилось. Жена ушла от него, прихватив сына, всю мебель и утварь, даже вывернула лампочки. Сына любил и баловал. Когда тот достиг совершеннолетия, Дмитрий Андреевич отвёл его к дорогой проститутке дляобучения и просвещения. Проститутка обучила и просветила, и эта грамота, в отличие от много другого, оказалась для сына несложной. Холостяцкая жизнь оказалась ему впору. Без обязательств, взаимного недовольства, ненависти и прочего. Что ещё он забыл? Новогодняя ёлка стоялакруглый год, он не понимал, зачем наряжать, а потомснимать игрушки, гирлянды, разбирать, складывать в коробки… Курил с юности и никогда не бросал. Был трезв, циничен, но романтичен. Знал цену жизни, но не ощущал, как она проходит. Друзья любили его. Были незаконнорожденные дети, которые иногда приезжали и падали к нему в объятия. Они были похожи на него, как две капли воды, но он не любил встречаться с самим собой иотправлялтуда, откуда они приехали. Сын втайне завидовал ему, он хотел стать таким же независимым, но у него не получалось…Жизнь прошла так…быстро, и он не успел её обесценить и понять. Не успел…стать счастливым. Он встал и подошёл к окну. Луна то затягивалась облаками, то являлась во всём своём великолепии и ясности. Что-то исчерпалось до дна, к чему-то он ещё даже не приблизился, а жизнь прошла. Может, попытаться сделать ещё один отчаянный шаг и найти для смерти место приличнее? В кресле и не диване пока не умирается.

– Авед, – позвонил он своему другу на рассвете. Извини, если разбудил.

– Ничего. Что случилось?

– Я тут…умирать собрался, но дома не могу, больно скверно на душе.

– Ты место ищешь? Поезжай куда-нибудь в горы. Дима! Ты шутишь, что ли?

– Не могу. У меня украли деньги. Нужно что-нибудь проще.

– Как украли, кто украл?

– Сын.

– Есть одно местечко, Дим. Для смерти – вполне, да и для жизни тоже ничего. Если умеешь колоть дрова и топить печь, то сгодится для тебя.

– Топил и колол когда-то.

– Хорошо, тогда потрудись завтра купить спальный мешок и резиновые сапоги. На это деньги найдутся?

– Найдутся.

– Днём, часа в два я за тобой заеду.

– Хорошо, – ответил Дмитрий Андреевич и стал собираться.

Иногда мы не в состоянии понять, зачем нам то или иное дело, занятие, событие, место. Мы понимаем это потом, когда обретаем в выбранном деле илиместе человека, ичеловек остаётся в нашей жизни, с нами, и он важнее всех остальных благ. Так, работая в бельевом маркетинге, Нина обрела Пашу. Имя её в паспорте было Павла, но Павлой её никто не называл. Паша «сидела» на походах в вещевые магазины, просмотре кинофильмов и полётах в «астрал». Бесконечные мигрени и болезни ослабляли её связи с землёй. А полёты… Они были важной частью её жизни. Она обожала ночи, сон и всё, что с ней происходило «там». Здесь она скучала, искала красивую одежду для себя и сына, содержала в порядке два огромных аквариума, была лёгкой, восприимчивой и надёжной. Её муж однажды обнаружил в себе страсть к наркотикам, и, как это часто бывает, это тяготение оказалось сильнее всех остальных страстей. Муж ушёл из жизни рано, оставив их с Никитой одних на попечение своей мамы, которая решила отсудить уПавлы кусок жилплощади. Суды шли один за другим, и женщины билисьза жилплощадь не на шутку. Проиграв четыре суда подряд, бабушка оставила затею получить «кусочек» и прокляла невестку, а Паша на радостях купила ещё один аквариум с золотыми рыбками. Пашина же бабушка, Евдокия Петровна, когда-то, в смутные и тёмные времена выбросила её маму, в прямом и переносном смысле, на улицу. Девочку подобрали, и она выросла в детском доме, обижаясь на мать. Жизнь не стёрла обиду, но возможно, она простила всем всё в последний год жизни, мучительно умирая от рака. Паше же достались в наследство головные боли, от которых она сходила с ума.

Они познакомились в знаменательный день Нининого решения завершить карьеру распространителя белья. Нина выходила из офиса, а Паша заходила и стала задавать вопросы. А, как известно, вопросы сближают людей. Нина вернулась в офис, они сели друг напротив друга и наговориться не могли, темы выпрыгивали из них, как птицы из клетки. Скоро они сидели, окружённые роем колибри, пьющих нектар их симпатии. Выяснилось, что Паша работает бухгалтером. Ей нравятся числа, числовые ряды, уравнения и математические действия, но чего-то её в работе не хватает. Нине же не хватало чего-то в том, чем она занималась в офисе рядом с еврейской синагогой. Не отрываясь друг от друга, они оделись и пошли в сторону метро, по дороге соображая, что им предпринять, чего они могут и как им быть. На «Добрынинской» они уже говорили, что неплохо бы выпустить линию футболок, на «Краснопресненской»разрабатывали дизайн, рисунок и принт. Всего-то и надо было – соединить знание числовых рядов с умением рисовать, а для начала – закупить партию белых и чёрных футболок, краску и попробовать запустить процесс. На «Пролетарской» они уже заходили в торговый центр, опытным хищным глазом выискивая хороший трикотаж и правильный крой, потому что даже футболки скроены очень по-разному. На Пашиной кухне Нина рисовала эскиз за эскизом, а Паша подвергала большинство рисунков критике, но что-то было сделано так хорошо, что не обнаружить это было невозможно.

– Всё, Нинэль, вот это я бы купила, мимо бы точно не прошла. Делаем пробный вариант, потом и выясняем спрос, а потом…видно будет.

Нина была уже на пятом месяце беременности, когда обнаружила, что «потеряла» живопись. Странная история. Испортив два-три холста, Нина упаковала масло и убрала подрамники.

В свой день рождения Николай купил бутылку коньяка и закрылся в квартире. Он знал, что этот опыт не слишком хорош, можно было бы позвать друзей и отпраздновать в ресторане, но ему не хотелось никого видеть. И не хотелось заражать других своей печалью. Ему хотелось посмотреть ей в лицо и задать вопросы. Печаль имела имя. Гульнара. Он потерял её уже давно, гораздо раньше физического расставания. Он думал, что размеренная спокойная жизнь будет ею оценена и принята с благодарностью. Он боялся сцен обоюдногогнева, ругани, сам никогда не поднимал руки на женщину. Слишком ярки были страшные сцены из детства. Они жили в деревне. Отец бил мать так, что каждый раз ему казалось, что она умерла, но та оживала, тихонько кряхтела и охала, и они жили дальше. Однажды скорая приехала слишком поздно. Отцу дали срок, и Николая приютили родственники. Наверное, он был слабым, не бойцом, да и не любил драться, хотя понимал, что в своём пределе жизнь – бесконечная борьба за выживание. Драка без начала и конца. Война. Но войны и беды хватало. Её хватало. На середине бутылки печаль притупилась, Гулино лицо исчезло, и пришло одиночество вопрошающее:

– Что? Плохо тебе? Сосредоточься на чём-то одном, делай одно дело, отдай лишнее, останься ни с чем.

В дверь постучали. Николай посмотрел в глазок и увидел Гулю с Игорем. Очень мило! Но зачем? Он не открыл. И погрузился в сон без сновидений. Ночью он проснулся совершенно трезвым. Ему захотелось чьего-то присутствия так сильно, что он встал и подошёл к окну. На горизонте пошёл на посадку самолёт.«Кошку что лизавести?»– он даже выглянул на улицу в надежде увидеть ожидающую его бездомную кошку. Улицы были пусты, в домах горели редкие бессонные окна. Прихватив начатый коньяк, Коля на свой страх и риск сел в машину и поехал по адресу, однажды данному ему Гулей. Выгрузившись перед домом, где жила Нина, он стал вычислять, какое окно – её.Ему пришлось влезть на разросшийся средних лет клён и всматриваться в темноту окон. Ничего определённого он там не увидел. Первый этаж был достаточно высоким, и, чтобы постучать в окно, которое Коля выбрал наугад, пришлось пожертвовать веткой выше обозначенного клёна, а потом вдобавок примотать к ней носовым платком прихваченную бутылку. На самом деле, Коля не ожидал от себя такой прыти, в три часа ночи он никогда никому в окна не стучал, но именно ночью в нём пробуждались совсем другие дерзкие сущности, отважные, способные на многое. Он постучал. Она подошла к окну. Она открыла ему дверь подъезда. Очень хотелось её обнять и прижать к себе. Очень хотелось говорить ей разные нежные слова. Очень хотелось гладить её по голове. Но он сдержался. И не сделал ни одного, ни другого, ни третьего. А вдруг он «останется в дураках»… Это самое «в дураках», наверное, решало всё в его жизни. Он не хотел проигрывать и не вступал в игру. Нина. Эта планета всегда была для него недостижимой. И сидя за небольшим обеденным столом в коммуналке, он, неторопясь, разглядывал её профиль, волосы, изгиб шеи, перешёл к плечам, изучил линию груди, живот округлился, но незначительно. Глаза были серые и яркие, он боялся в них посмотреть и потерять сознание. Может, потому, что у него давно не было женщины? Но его ни к кому не тянуло, кроме Гули. А теперь? Запрет нарушен уже дважды. Наяву и в сердце.

– Что-то случилось?– спросила Нина?

– У меня день рожденья, – ответил Николай.

– Поздравляю,– сказала Нина.

– Захотелось тебя увидеть.

– Ты всегда ночью празднуешь?

– Не всегда. Можно мне с тобой выпить?

– Можно. Погоди, я что-нибудь принесу поесть, – Нина исчезла в темноте коридора.

Николай развернулся и посмотрел на Аришку. Она спала на нижней части двухъярусной кровати и обнимала подушку. Подушка была мокрая. Во время сна дети сильно потеют. Волосы у девочки были мягкие и прямые, как солома. Николай подкрался к кровати и погладил. Волосы были мягкие, как шёлк. Неожиданно накатило чувство счастья. Он не испытывал такого очень давно. Он был счастлив вспышками. Когда выбегал в поле и стоял один под небом. Когда впервые прикоснулся к женщине. Когда землю укрывал первый снег. Когда впервые держал на руках новорожденного сына. Когда увидел Гулю. Когда Гуля овладела его жизнью. Когда он сидел на полу в квартиреВадима рядом со спящей Ниной и плакал.

Рядом с другим человеком иногда возникает чувство дома. Николай это знал, но никогда не испытывал. Но здесь, в присутствии Нины, вдруг испытал. На столе уже были выставлены сыр, мясо и нарезан хлеб.

– Нина, прости, я с пустыми руками, но всё восполню.

– Не стоит. Я тоже без подарка. Ну, давай, Коль, с днём рожденья!

Николай отхлебнул из рюмки и перешёл к делу. Он приобнял Нину и спросил, как та поживает. Нина отстранилась и налила ему ещё:

– Коля! Я понимаю, тебе одиноко, но это не повод…

– Выходи за меня, – вдруг выпалил не то Коля, не то отважная ночная сущность.

– Коль! Я тебя уважаю, ценю и люблю, но я замужем.

– Ты не замужем. Ты живёшь в коммуналке, и о тебе никто не заботится! Ты беременна, и скоро у тебя будет двое детей. Я предлагаю тебе переехать ко мне. Или ты ещё любишь его?

– Я не знаю… Жду чего-то. Надеюсь. Разве можно жить без надежды?

– Можно. Можно просто любить.

У Вадима не получалось устроиться на работу. Вернее, устроиться получалось, но проработать на рабочем месте больше недели не получалось. В течение недели лица окружающих Вадима людей искажались гримасами ненависти, и ему ничего не оставалось, как отвечать тем же, и Вадим оказывался на улице. Родовой процесс не возвращался и чувства притупились. Надо было где-то зарабатывать деньги, но он уже не знал как. Но однажды незнакомый друг, как будто зная, что ему нужно, выслал ему ссылку и руководство, как безболезненно заработать пару сотню долларов. Он зашёл по ссылке и нашёл самое настоящее казино. Тот, кто прислал ссылку, прислал и схему, как действовать, чтобы выиграть. Также указывались реквизиты и в каких банкоматах оплачивать ставку. И Вадим выиграл. Потом выиграл второй и третий раз. «Жизнь налаживается», – решил Вадим, и всё чаще его можно было увидеть бегущим к железнодорожной станции к банкомату. Потом он стал продавать имеющиеся у него ценные вещи. В ход пошли запонки с брильянтами и единственная картина Нины, подаренная ему. Увлекательная игра так поглотила его, что он не обращал внимания на то, что где-то рядом рассветало и опять темнело, и река жизни несла свои глубокие мощные воды в океан, названныйнами смертью только от незнания того, что за жизнью стоит жизнь.

Когда продать было уже нечего, и он задолжал всем, кому мог, Вадим опустил руки. А когда он опустил руки, неожиданно вспомнил, что у него есть телефон Нины:

– Алло! Нина? Привет! Как поживаешь?

– Привет, Вадимушка…

– Нинэль! Я тут совсем на мели, не одолжишь ли мне денег? Скоро верну! Да? О! Моя богиня! Заходи тогда ко мне сегодня! Чмоки-чмоки. Очень соскучился! Как Аришка? Ну и замечательно! Ты моя умница! Жду!

За окнами была весна. Жизнь налаживалась! Нина оказалась настоящей боевой подругой! Надо немного прибраться, хотя бы подмести и помыть посуду. Вадим домывал последнюю тарелку, когда в дверь позвонили. «Нина!» – он распахнул дверь. В квартиру вошли двое и Вадим всё понял. Это были они. Они немного побили Вадима и предложили отдать им ключи от квартиры, подписать некоторые документы и сесть с ними в машину. Вадим отказался. Тогда они показали оружие и предложили выбор. В машине его ещё немного побили и предложили Вадиму в обмен на жизнь навсегда покинуть пределы этого жилища и города. Также намекнули, что в полицию ходить не стоит, потому что жизнь дороже правды. Потом Вадима заставили благодарить благодетелей за сохранённые руки, ноги и глаза, потом выбили ему несколько зубов на всякий случай, потом ещё раз обыскали и выбросили его в канаву недалеко от Тулы. И к нему вернулся его родовой процесс.

– Вы знаете, я пишу стихи. На болгарском и русском. Это помогает в живописи, и вообще… Лучшие картины стоят вровень со стихами! Плечом к плечу! Ни одна хорошая картина не была создана только человеческой мыслью. Чувство больше. Оно и складывается в образы, и скрепляется мыслями, но уходит из них, как утром любовник покидает свою возлюбленную. Неизменно. Всегда. Мне нельзя есть сладкое, а жаль. Я так люблю вкусные конфеты и печенье! Но как подумаю, что съем что-нибудь и больше не увижу своюДианочку – сдерживаюсь. Это то, что я освоил. Да… А детей нам Бог не дал. Вот они, наши дети, – художник жестом обвёл мастерскую, где рядами, одна за другой, сложенные вертикальными стопками стояли картины. – Хотя я не знаю. Не уверен. Здесь я не уверен.

Гуля и Игорь собирали пакеты документов на усыновление малыша или малышки. Справки, копии паспортов с печатями от нотариуса,результаты медкомиссии, заявления и биографии падали в общую сумку.

– Слушай, я с таким азартом уже давно ничего не делала. Игорёк, а у тебя нет знакомых в органах опеки? Нет? Ладно, спросим у остальных. С миру по замолвленному слову – и обойдёмся без взятки. Это шутка. Игорь, как ты настроен, одного берём или сразу двоих?

– Если двоих, то один должен быть евреем.

– Евреи детей не бросают.

– Есть разные евреи.

– Тогда девочку-татарочку возьмём.

– Ну да, там, конечно, всего полно – и евреев, и татар.

– Давай договоримся, пока нам добро не дали, на сайт не заходим.

– Договорились.

– И ничего не покупаем, типа пелёнки, распашонки.

– Хорошо.

– Слушай, я тут мамой готовлюсь стать.

– Я в курсе.

– Судя по всему, буду всё время дома. А ты? Давай, тоже подумай о будущем. Набери актёров и сделай, наконец, о чём мечтал.

– Ты подожди ещё. Может прийти отрицательный ответ.

– Не может, – глухо сказала Гуля и сжала кулачки. Потом вдруг улыбнулась и прыгнула Игорю на шею. – Спасибо! Спасибо твоему еврейскому Богу за тебя.

– Бог один.

– Да. И я Ему благодарна!

Стояла ночь, когда Авед Гургенович привёз Дмитрия Андреевича на место:

– Вынимай рюкзак и фонарик, дальше пешком.

– Что? – после двух бессонных ночей Дмитрий Андреевич никак не мог проснуться.

– Просыпайся, переобувайся, бери рюкзак и фонарик. Дальше пешком.

Дорога закончилась. Мужчины вылезли из машины, и их накрыло огромное звёздное небо. Они шли через поле, когда Авед вдруг лёг на землю и затих. Дмитрий повиновался и тоже лёг на землю. Местами звёзды напоминали густое молоко или туман. Их было бесчисленное множество, и от этого величия кружилась голова. По спине и телу уже ползли и скакали «местные жители». Рядом с тропинкой росли высокие травы, источающие терпкий мощный аромат, напоминающий звук органа. Они лежали молча, растворяясь в невероятномнебе. Потом, не сговариваясь, встали. Недалеко от реки они услышали её голос. Река говорила словами и предложениями. Там были приветственные фразы, молчание, пение, смех. Авед вдруг сказал:

– Непостижимо твоё величие, Господи! Неприкосновенно! Безгранично!

Дмитрий Андреевич ничего не мог сказать. Он дожил до шестидесяти семи лет, а сказать не мог, может, отчасти потому, что его душили рыдания, которые он пытался скрыть. Но комок предательски подступал к горлу, душил, мужчина плакал и не мог остановиться, благо была ночь, и его слёзы видели только земля, трава, деревья, ночные птицы и река, которая тоже состояла из слёз. Они перешли мостик, взобрались на холм и увидели тёмные силуэты двух больших вместительных домов. Шёл конец мая. Воздух был сладок от ароматов. Они вошли в дом, расстелили спальники и заснули.

Нина долго стучала и звонила в дверь к Вадиму. Потом она стала набирать номер его мобильника, но никто не отвечал. Если Вадим пошутил, то это очень странная шутка. Если у него возникло что-то срочное и он уехал, мог бы позвонить. Нина села на лавочку рядом с подъездом и стала ждать, но дождаться не пришлось, пора было уже забирать Аришку из яслей. Нина встала и вначале неуверенно и оглядываясь, но потом всё быстрей пошла по улице навстречу закатному солнцу.

Дмитрий Андреевич выспался очень быстро. Он открыл глаза и увидел просторную комнату с шестью небольшими окнами. Стены были сложены из брёвен, и он был поражён, насколько это было красиво. На возвышении приезжающие располагали свои спальники. Рядом с дверью царила большая русская печь. Аведа уже не было. Дмитрий вышел в просторный коридор, соединяющий верхний этаж с нижним, и по деревянным ступеням спустился в утро.Дома располагались на вершине холма, а у подножия бежала чистая говорливая речка. Внизу у реки светлела свежими брёвнами и досками совсем недавно построенная баня. Солнце, не торопясь, поднималось над горизонтом, освещая бескрайние леса, деревню вдалеке, поле, поле, поле… Симфония утра только начиналась. Птичье пение свивалось в огромный небесный купол, на котором исчезали и появлялись облака райских оттенков. Ласточки проснулись и сновали вокруг домов, поражая своим добродушием и улыбками. Авед возился во втором доме, который был большой кухней-столовой с длинным столом, русской печью и электрической плитой, на которой Авед Гургенович варил кофе.

– А! Друг! С добрым утром! Сейчас мы с тобой выпьем кофейку, наколем дров, протопим печи, просушим дома и сходим окунёмся в реку. Что ты улыбаешься?

– Ты говори, говори. Я тебя готов слушать и повиноваться, о, мой спаситель!

– Вот и отлично.

Они пили кофе в безграничной бескрайней плотной и живой тишине. С каждым вдохом, выдохом и между она вливалась во все поры, входила в сердце и чуть сдавливало его. Оно вздрагивало от восхищения и смирения. Междуделами Дмитрий Андреевич замирал и слушал, а то и ложился на землю животом и спиной. Боль и опустошённость, привезённые из города, постепенно вытеснялись тишиной. Говорить не хотелось. Иногда хотелось крикнуть. Иногда – запеть. В реке вода была богата железом, плотная, похожая на жидкий сердолик. Огромный орёл парил и выписывал в вышине идеальные круги.Мужчины купались, потом обветривались, но из-за обилия кусающихся мух не могли быть у воды долго. За делами пролетел день. Обедали супом из чечевицы, ужинали жареной картошкой и пили чай с мёдом.

– Дим, ты ещё по Москве не соскучился?

Дмитрий Андреевич не торопился отвечать. Он долго и вкусно курил, а потом тихо сказал:

– Ты знаешь, Авед, я давно не был так счастлив.

– Да! Очём это я? О поэзии. Люди недооценивают поэзию. Вот проза, это да, говорят обыватели, а сами за жизнь свою написали один-два стиха, в юности, когда ещё могли любить, когда летела их душа и стремилась отдать, пролиться, поделиться, когда чувство было ещё в цене. Из любви всё родилось. Наш мир, мы сами… Мы не хотим болии лишаемся полёта. Мы не хотим мучений, хотим спокойно жить! Мы мертвеем и дряхлеем раньше времени. И хвала поэзии! Это дело не для пугливых душ.

Вадим умирал. Его демоны вели его к смерти. Он пытался бороться, но они были сильны и ужасны. На третий день скитаний в окрестностях Тулы он вышел к корпусам гостиницы с названием «Ясная поляна». Он подошёл к девушке за стойкой, которая оформляла гостей, сказал, что потерял документы, и попросил остатков еды от завтрака из столовой. Выглядел он не очень, и девушка предложилаему подождать на улице. Он всё время шёл куда-то, не останавливаясь. Спал на скамейках, на земле урывками и уходил в другое место. Души он не чувствовал, наверное, он проиграл её в казино. Демоны гнали его подальше от жилищ, но муки помогали выживать. Он испытывал такую боль всего себя, в целом, что ему было всё равно, где он находится. Когда было так… больно, демоны отступали, и он видел края неба и ужасную глубину земли. Временами ему самому удавалось отогнать чудовищ – Вадим яростно наступал, бросался на безобразные шеи и сжимал их. От демонов шло зловоние. Он задыхался, кашлял и отступал. Девушка принесла ему остатки еды и бутылку с водой. Он поблагодарил и стал есть.

– Можно я ещё приду? – спросил он девушку.

– Приходите. Если я буду дежурная, накормлю.

Он кивнул и пошёл по тропинке в глубину елового леса. Была весна. Пели птицы.

– Отец Андрей! Поговорите со мной! Можете как друг, а не как священник?

– Подожди меня. После службы выйду, и поговорим за трапезой.

Николай бродил по церковному двору. Цвела черёмуха и тюльпаны. Дорожки, посыпанные гравием и камушками, сверкали на солнце. Николай, ожидая отца Андрея, наблюдал за бабочками-капустницами, облепившими вкусные цветы. Бабочки оказались злобными существами. Они добивали слабых бабочек: падали на них сверху и старались убить. Те держались до последнего, а потом падали на землю уже мёртвые. Это была борьба не на жизнь, а на смерть.

В маленькой трапезной был полумрак. Деревянный стол, на который матушкаЕлизавета накрывала обед, на стенах иконы, за занавесками – май.Андрей помолился, благословил, перекрестил еду, и они сели.

– Я совсем один, – начал Николай.

– Ты не один, ты с Богом, – продолжил Андрей.

– Я с Богом, но я семейный человек. Мне нужна семья. Никогда не хотел отшельничества.

– Был семейным. Теперь ты один. С Богом.И сколько это будет продолжаться, Ему и известно.

– А любовь?

– Что любовь?

– Она нам посылается за заслуги или вопреки заслугам, или это качество самого человека?

– Бог есть Любовь. Любовь – это часть Бога в тебе. Но человек – как мутное стекло, порой настолько мутное, что любви-то и не видно! Если любишь, то любишь всё! Несовершенное стараешься воспитать, но любишь! И понимаешь, что это – Его, тебе не принадлежит, не имеешь ты права дискредитировать, принижать, опошлятьлюбовь!

– Кажется, я влюбился.

– Хорошо. А теперь тебе «влюбился» надо превратить в «люблю». А «люблю» – это навсегда. Ты должен воспитывать «влюбился» – заботиться, жертвовать – человеком быть! А того, в кого влюбился, люби без поблажек для себя, без желания перехитрить и спрятаться. Всему надо учиться.

– У неё ребёнок.

– Воспитаешь.

– На бумаге у неё есть муж. Но она живёт одна.

– Смотри… Муж не просто так даётся. А тем более, ты говоришь, ребёнок.

– Мне тоже жена была дана. И что?

– У вас не было детей. Вы жили для самих себя и этим губили друг друга.

– А если Бог не давал?

– Не просто так не давал. Всему есть причина. Ничего без причины не бывает. А причина – она либо сзади, либо впереди. Молись. Люби Бога. Это – главное. Остальное приложится или не приложится, но останется с тобой только твоё, не принадлежащее никому, не ворованное. Надо стать воистину одиноким, не заполненным никем, и душа тогда начнёт алкать объединения, а если тебе не с кем будет объединяться, объединишься ты с Богом. И дорогой мой Николай! После сего процесса все остальные процессы станут как будто игрушечными, второстепенными. Вот мы с матушкой Елизаветой не бранимся. А чего нам браниться? Чего делить? Только любовь у нас с ней друг к другу, только сострадание, ибо без сострадания какая любовь? Ты давай над душой работай. Очищай душу, твори дела добрые, тогда Бог подскажет тебе, как быть и что делать. У вас с Богом всегда идёт диалог, и какой же это диалог прекрасный и глубокий! Весь мир говорит с тобой Его голосом!

Андрей умолк и посмотрел в окно. За окном собиралась гроза. Огромные облака объединялись в ещё более огромные и делили территорию неба. Небо оказалось в размерах очень небольшим. Облака теснились с рёвом и огнём, потом, вдруг, угомонились, и, как из дырявых ветхих мешков, посыпались из них дождинки и застучали по крыше трапезной.

Прошла неделя, как Дмитрий Андреевич и Авед Гургенович приехали на хутор. Возможно, приехав на хутор не при смерти, реальных изменений и явных трансформаций с Дмитрием Андреевичем бы не произошло. Но день шёл за днём, и он, пожилой мужчина, проживший большую часть своей жизни, расправлялся, и душа его, доселе дремавшая, пробуждалась и начинала чувствовать мир и потихоньку терять себя.

Всё, что было связано со сбытом футболок, поиском клиентов, составлением договоров, новыми идеями, раскручиванием Нины на производство новых рисунков, а также поисками партнёров, распечаткой новых принтов – всё это было Паше в удовольствие. Но были некоторые трудности. После смерти мужа у Паши четвёртый год не было мужчины. Пашу это не смущало. Живут же себе одинокие люди, не тужат, у них есть друзья-товарищи. А у Паши есть сын, и вообще, нечего лезть со своими предложениями по поводу «найди себе мужика». На последнем месте работы ей очень нравился её начальник, но он оказался бабником и ловеласом, и влюблённость быстро прошла. Конечно, хотелось заботы и ласки. Конечно! Но пока Паша обходилась без этого и довольствовалась полётами в астрал, перебранкамис братом насчёт того, что сажать на братской даче, футболками,дружбой с Ниной и контролем над сыном.

Однажды, прогуливаясь с Никитой, она познакомилась с мужчиной прямо на улице. У мужчины была дочка, и дети играли на детской площадке. За бутылочкой пива Паша и Миша обсудили погоду, природу, политические события, обоюдные пищевые пристрастия. Дальше дело не пошло, но на следующий день Паша обнаружила Мишу возле своего подъезда, когда выходила к Нине. Миша предложил Пашу подвезти. Выяснилось, что он ждал её с самого утра. Боясь пропустить, он взял отгул на работе и гулял свой выходной в машине, глядя на дверь подъезда. Далее Паша удивилась второй раз за день, увидев Мишу возле подъезда Нины. Он опять подвёз её и выпросил номер телефона и квартиры. Таким образом, как нож в масло, Миша вошёл в Пашину жизнь. Утром он заезжал к ней до работы, варил ей кофе, умывал, причёсывал, собирал и вёз к Нине. Вечером готовил ужин, кормил всех, в том числе кота, и уезжал к себе домой. У Миши была семья, состоящая из жены, взрослого сына, маленькой дочери и собаки. Но без Паши Миша почему-то не мог. Не мог, как не могут жить без дыхания. Без пищи можно выдержать долго, без воды меньше, а без дыхания вовсе не могут. О! Этот странный феномен любви, от которой, говорят, до ненависти один шаг. Миша менялся на глазах. Он полюбил всё, что любит Паша, он научился ходить в театр и одеваться, он смотрел те же фильмы, которые смотрела она, он серьёзно заболел…

– Нин, поверь, не знаю, что и делать. С одной стороны, мне приятна такая невероятная отдача, но, с другой, – я задыхаюсь.

– Пашечка! Я бы тебе что-нибудь посоветовала, но не могу, сама не сильно благополучна.

– Не о благополучии я пекусь! Совета прошу.

– Хочешь, я с ним поговорю?

– Нет, Нинок, не надо, сама справлюсь.

Паша пыталась справляться. Михаил болел и плакал, но паузы между телефонными звонками увеличились.

– Паш! Вы, как в фильме «Солярис», учитесь жить друг без друга.

– Там люди учились любить, а мы воруем. Я ворую его у его семьи. Он ворует меня у моего одиночества, а может быть, у другого мужчины. Я делаю больно его жене. Его жена меня ненавидит, потому что нет ничего тайного в этом мире. Вот так мы и живём, Нинка. Лучше жить, как ты. Одна, да совесть чиста.

– У меня совесть не чиста.

– Да ну? С этого места поподробнее!

– У меня ребёнок не от Вадима.

– Кто? Арина?

– Нет.

– Этот? – Паша кивнула в сторону Нининого живота. – Вы что, поэтому расстались?

– Нет. Не поэтому… Муж не знал, что я…

– Слушай, Нин, спасибо тебе! – Паша полезла обниматься. – А я-то думала, только я такая сволочь. Да-а-а, Нин, ты меня потрясла… Ошеломила! Как говорится, в тихом омуте! А? Слушай, а у тебя выпить не найдётся? Знаешь, люди, они такие…удивительные. Они переписывают все правила игры, данные им. Но кто управляет этими людьми, переписывающими правила? И что такое порядок? Многие думают, что в их жизни наведён порядок, но они лицемерят. Иногда в простом школьном учителе живёт проповедник, а иногда – умирает. Через формулы, погружение в метод, через физическое явление должна идти связь всего со всем… Что-то меня не туда занесло.

– Паш, а может, тебе пойти преподавать, какую-нибудь там математику?

– Не знаю, Ниночка, может, и пойду. Сейчас мы с тобой деньжат заработаем, поставим тебя на ножки, а я подумаю о том, что ты сказала. Серьёзно. Ты знаешь, меня Никита беспокоит. Он стал грубый. Ненавидит меня. Ревнует к Мише. Не знаю, что делать. Сложно всё.

– Куда смотрят твои глаза, туда уходят силы. Ребёнок это чувствует.

– Да… Жить интересно.

– Что?

– Говорю, что жить интересно, Нинэль, давай ещё по рюмочке и за работу.

– Я люблю зиму! Не удивляйтесь. Зимой я почти не пишу, но когда безветренно и белоснежно, я сам пропитываюсь свечением, душа моя умиротворяется. Я не бегаю в поисках красок и натуры, не суечусь, во мне появляется что-то младенческое. Бесконечная красота зимы и отсутствие многоцветья смиряет меня. Радуюсь я, и радуется Дианочка рядом со мной. По вечерам мы читаем друг другу вслух. Если бы вы знали… Бог мой! Чем я заслужил такое счастье?

Опросив друзей и приятелей и отчаявшись найти знакомых среди знакомых в опекунском совете, ноги привели Гульнару к двери её бывшего мужа. Николай был безмерно рад, к нему давно никто не приходил в гости. Услышав суть дела, Николай обещал помочь чем может, и за чашкой чая Гуля рассказала, что заставила Игоря идти доучиваться, и он поступил на режиссёрский на заочное отделение. А сама она хочет, наконец, стать матерью, может, нелогичным и странным способом, но что-то находят подозрительное в их с Игорем документах и не дают окончательное «да».

– Ты счастлива? – спросил вдруг Николай.

– Да. О тебе не спрашиваю. Прости.

– Ничего.

– Ты не нашёл никого?.. пока… В том смысле… ты же не можешь жить один.

– Не знаю.

– Не знаешь? Значит, есть кто-то на примете?

– Не знаю, Гуль, пока не скажу ничего.

– Хорошо. Позвонишь тогда, когда узнаешь?

– Позвоню. Напишу. Скажу.

Через некоторое время Николай обратился к Андрею Орлову, и выяснилось, что у него как раз всё есть. И знакомые. И духовные дети. И те, кого он привёл к вере среди тех, кто нужен. Удивительно, казалось, что Андрей, слепленный из чего-то небесного, никак не может крепко стоять на ногах, но как раз Орлов очень быстро нашёл, разрулил, свёл, наставил, попросил и заставил.

И однажды пришло утро, напоминавшее утро перед боем. Часов с четырёх, когда было ещё темно, Игорь вслух и со слезами стал петь псалмы. Гуля подскочила и попросила убавить громкость. Комната, в которой стоял на коленях Игорь, была убрана, как невеста. Всё промыто, выбелено, выскоблено, выкрашено, выстирано. В центре комнаты, соединённые друг с другом, стояли детские кроватки. В двух тумбочках уже были разложены ползунки, распашонки и пелёнки. Памперсы были водружены как стены нерушимой крепости. В этих приготовлениях было столько завораживающего спокойствия, столько правды без заискивания и без вопросов… Это было. Было и всё. Двигалось поступательно, как двигается день к ночи, как человек растёт и созревает в своё совершеннолетие. Гульнара встала в шесть, сварила кофе себе и мужу, и они стали собираться. Они уже были в роддоме. Они видели. Они не забыли. Эти лица уже упали в их общее с Игорем сердце. Они снились им в ночи. Они были двумя звёздами, явившимися на небосклоне их душ. Они почти перестали разговаривать друг с другом, углубившись в созерцание своих видений. Они сосредоточились и посерьёзнели. Всё поменялось.Мгновенно из детей они превратились во взрослых. Они двигались, как двигаются люди в нешуточном ритуале, слушая зов своей любви. Кто-то называлто, что с ними сейчас происходит,подвигом. Кто-то – безумием. Но то, что является «безумием перед людьми», – так говорилось на одном из их спектаклей – не является безумием перед Богом. Они выпили кофе и заказали такси.

Потом был роддом. Отделение, в котором первое время жили оставленные дети. Брали, в основном, красивых и здоровых. Больные оставались, и по истечении срока их распределяли в детские дома. Кто-то из детей спал, кто-то гулил. Кого-то медсестра пеленала на специальном столе. Утреннее солнце врывалось в палату и говорило:

– Ребята! Надо жить! Не повезло, что скажешь, но надо выживать и искать счастья, бесконечно, пока поиски не увенчаются успехом! И потом причину счастья превратить в неостановимый взрыв! Видите? Так делаю я!

Но это потом, потом. Пока… Маленькие голые человечки, беззащитные и ненужные, лежали в своих кроватках. На поручнях было написано имя и возраст, а если был диагноз, – диагноз. Мужчина и женщина впервые за долгую дорогу разделились и пошли по рядам искать своих. И они увидели их почти одновременно. Мальчик лежал возле окна. Ему было два месяца. Большой спокойный светлоглазый лысик с чуть оттопыренными ушами. Девочка была его противоположностью. Ей исполнилось три месяца. Она была темноглазая смугленькая и печальная.

– Можете выйти в приёмное отделение. Детей мы сейчас подготовим и принесём.

Новоиспечённые родители, оставив одежду и одеяльца для малышей, вышли в зал ожидания. Это время показалось им самым странным на свете, ибо именно в эти минуты, как перед смертью, перед их глазами проплыла вся их жизнь. Жизнь еврейского мальчика, залюбленного матерью, и тот сблагоговением искал Бога, чтобы отдать, излить то, что было подарено ему в избытке. И жизнь татарской девочки Гульнары, шумной, дерзкой, весёлой и бесшабашной, бесконечно открытоймиру. Послышались шаги. Заплакал один ребёнок, потом – другой, и сердца их воспламенились и бились быстро, так, что биения перестали различаться.Им стало жарко, пересохли губы от волнения, но когда дети оказались у их груди, неземная нежность опустилась откуда-то сверху, чтобы всегда пребывать в их жизни и за порогом смерти. Дети перестали плакать. Вдруг Игорь издал какой-то нечленораздельный звук и сказал:

– А девчонка-то похожа на тебя!

И словно очнувшись, Гуля, сияя и прижимая к себе дитя, стала пятиться к выходу. В машине она задала Игорю один единственный вопрос:

– Как думаешь, Игорь, то, что мы делаем сейчас, является кражей?

Игорь ничего не ответил. Он взял её руку и крепко сжал.

Дальше всё было так, как и у всех родителей. Бессонные ночи, радости, удивления, открытия, немного отдыха, пока дети спят, болезни, выздоровления, детские ручонки, хватающиеся за пальцы, головы, прижимающиеся к груди. Их голоса. Их дыхание. Постоянный поиск друг друга глазами. Ты здесь? Ты рядом? Я здесь. Я рядом. Я поддержу. Ты не упадёшь.

Оставим молодых родителей с их счастьем и с их тревогами и перенесёмся в Костромскую область, где Авед Гургенович даёт наставления Дмитрию Андреевичу:

– Ты уверен, что хочешь остаться?

– Уверен.

– А чем ты здесь будешь заниматься? Мы с тобой общались, рыбачили, делали что-то вместе, грибы собирали, гуляли, но, самое главное, мы разговаривали! Как ты будешь жить без беседы, без человека рядом?

– Я так жизнь прожил.

– Но ты же в городе жил, это другое дело! А здесь? Когда ещё кто сюда доедет? В ближайшие месяцы никто не собирался… Хорошо. Проводи меня до деревни, я тебе расскажу расписание приезжающей торговой лавки, покажу, где кто живёт, а вдруг что понадобится или просто глаза человеческие увидеть захочется.

Они шли через бескрайние лиловые поля иван-чая, и никто из них не знал, каким будет это совместное путешествие до деревни в их жизни, может быть, последним, а может быть, суждено им ещё встретиться. Разговор как-то сам по себе затих, и они только слушали отзвук шагов в ветре. Птицы уже отслужили заутреню, и только временами кто-то пел, наотмашь выбрасывая в воздух свой восторг.

– Вон там живут Сидоровы. Они да ещё одна семья многодетные и живут по-людски. Хозяйство у них, трактор. Можно купить мёду, картошки, грибов, варенья. Задёшево продадут. А все остальные уже спились или спиваются потихоньку. Раньше эта деревня была большой, многолюдной. Храм стоял, службы шли.Большевики взорвали храм. Да… Вымирает здесь человеческая жизнь. Так вот, на развалинах старого храма друзья мои поставили маленькую деревянную часовню. Иногда сюда из города приезжает священник. Служит.

– И как?

– Что как?

– Что-то поменялось?

– Меняется в нас. Даже если перемена произошла в ком-то одном, вдруг человек в себе ощутил доброту неизреченную и жить ею стал… Есть шанс, что когда-нибудь наполнятся эти поля детским смехом. Вон там, за мостом, Егор Тимофеевич живёт с женой Лизой. Они сюда из Москвы переехали. Вырастили здесь двоих детей. Дети уехали, одни они сейчас. А ты заходи к ним, навещай, они тебе рады будут. Продуктовая лавка приезжает раз в неделю по вторникам, утром, часов в десять. Можешь покупать хлеб, молоко, крупу, всё необходимое. Кажется, я всё сказал. Ещё благодарен я тебе очень, что ты пожил рядом со мной месяц, я о таком счастье даже и не мечтал.

– Авед… Я… Как думаешь, почему сердце открывается так поздно?

– Не знаю, Дим, я ведь не святой, сам по уши в дерьме. Да… ещё вот деньги. Ты забыл, что я тебе должен? Я задолжал, и много, – он улыбнулся.

– Не надо.

– Думаешь, оставлю тебя здесь голодной смертью помирать? Не дождёшься.

– Какая разница, голодная она или сытая?

– Согласен, друг, ну, давай прощаться. Ты тоже не засиживайся. Ждём тебя в Москве,– Авед крепко прижал Дмитрия Андреевича к себе.

– Всё, будь.

– Буду.

И маленькая голубая «Нива» с силуэтом Аведа на переднем сиденье сначала стала величиной со спичечный коробок, потом – с горошину, потом превратилась в точку и исчезла. А Дмитрий Андреевич ещё долго стоял на пустой бесконечной дороге, и ему не хотелось никуда идти. Тени вечерних деревьев и трав росли, и росла тень Дмитрия Андреевича. Она разрослась до дома Сидоровых и пошла дальше, к храму и дошла до него, остановилась, постояла там и выросла до леса, потом до реки. Она соединилась с тенями домов и столбов и доросла до дома Егора Тимофеевича с Лизой. Егор Тимофеевич разливал чай по чашкам, и они с Лизой вдохновенно молчали. Вдруг он вскочил и подошёл к окну.

– Что там?– спросила Лиза.

– Показалось, чья-то тень. Да нет. Показалось. Никого нет.

А тень Дмитрия Андреевича густела и играла на ветру, и на одном из поворотов, уже очень далеко от деревни, Авед увидел её, эту тень, ставшую многокилометровой. Авед вышел из машины и помахал ей руками. И тень собрала исполинские ратные силы и помахала Аведу в ответ, а потом рассыпалась на миллионы теней – воинов поменьше. Солнце прикоснулось к горизонту и вошло в него.

– Знаете, каких только людей не бывает на свете! Есть люди коварные, злые! Это, в основном, мужчины. Нет, я ничего не имею против мужчин, но я стал стар и не так крепко стою на ногах, и уже не всем могу дать в морду или, так скажем, дерзко и в лицо заявить правду. Да если бы я не дрался ежедневно в своё время, моя Дианочка была бы уже не со мной! Вон их сколько, завистников! Выглядывают из-за плеча, хихикают, улыбаются, а у самих на сердце зависть. Старик-то пишет! Уже из ума выжил, а пишет!

Около месяца Вадим бродил по окрестностям Тулы. Он не мог уходить далеко от города. Непогоду он пережидал в подъездах. В хорошие тёплые дни спал в лесу, накрывшись срезанными еловыми ветвями. Одежда его истрепалась, и часть городских помоек попала под его присмотр. Выброшенную одежду он перебирал, грязную и истрёпанную снимал прямо там, на помойке, найденную, если та была чистая, одевал. Он нашёл ножи, расчёску, зубы чистил веточками. С водой было плоховато, приходилось просить. Иногда кормили в гостинице, иногда в заводской столовой. У него выросла борода, и от ухоженного, даже лощёного молодого мужчины не осталось и следа. Его родовой процесс постепенно стирал из памяти мать и отца, жену и дочь, дом и город. Он гнал его от строений, где у людей встречались счастливые лица. После продолжительных дождей, в коих он изрядно промок и замёрз,у него поднялась температура, и начался бред. Именно во время температуры и в бреду он встретил Василия, и эта встреча изменила его жизнь. Вадим изо всех сил старался отогнать зловонного демона, но этим демоном оказался человек:

– Эй! – сказал человек. – Не бросай в меня камни, я помочь хочу.

В это мгновение у Вадима закончились силы, и он рухнул к ногам существа, которого принял за демона.Очнулся Вадим от шума дождя, стучащего по сооружению, которое вполне можно было назвать навесом или укрытием, состоящим из вбитых в землю стволов молодых деревьев, досок, веток и огромного куска полиэтилена. Был даже топчан, на котором заботливо расстелено старое одеяло. Было ещё одеяло почище, шерстяное, коим был укрыт Вадим. Под навесом помещались несколько коробок, стоял стул, столом был отполированный срез толстенного дерева, откуда-то добытый Василием. Сам Василий представлял собой шедевр хипстерства: небольшой коренастый мужчина, одетый в тельняшку, в толстовку, в старые, засаленные, драные джинсы. На босых грязных ногах радостно сидели и улыбались миру ношенные, но прочные конверсы. Кеды были мытые, в отличие от ног. На крепкой шее удобно располагалась голова, обрамлённая большим количеством полуседых вьющихся волос. На округлом мягком лице возвышался огромный мясистый нос, губы, прямо скажем, не красавцы, но главной, царящей над всем составляющей этого лица были глаза. Большие и синие, они лучились и смеялись, светились на тёмном лице и были самой яркой его частью. Вася умудрялся бриться и обходился без бороды, что абсолютным образом удивило Вадима. Василий что-то мурлыкал себе под нос и точил карандаши.

– А, проснулся.Ну, здравствуй, меня Василием зовут.

– Вадим.

– Да ты лежи, не вставай, небось, под одеялом уже давно не спал-то? Не бойся, не вшивые одеяла. Чистые. Проверяю на себе,– он захихикал. Тебе лекарство надо выпить, – и Василий уже вкладывал в рот Вадима таблетку и давал запить. Вот так-то лучше будет. И как тебя угораздило-то? Бомжом-то заделаться? – он опять захихикал, а потом добавил. – Трудная она, такая жизнь, не выдержишь ты. Я вот уже несколько лет живу, но еле-еле выживаю. Летом здесь, а зимой и в непогоду перебираюсь в подвалстарой многоэтажки. Там мне дворник местечко выделил. Сараюшку свою. Доски дал, гвозди. Я обшил. Даже свет у меня там есть. Да душно под землёй жить-то. Душно. У тебя отец, мать есть?

– Есть.

– А жена, дети?

– Есть.

– Что ж ты бродишь здесь неприкаянный али преступник какой? Да если бы у меня была жена и дети, отец или мать, я бы тут с тобой не сидел, лясы не точил. Давно бы был там. Да нет у меня никого. Не осталось. Погибли все. Хочешь, усыновлю тебя на время? Пока жив… Ты лежи, а я сейчас рисовать тебя буду. Вот, Бог дал, подбросил натуру! Я ведь людей крепко люблю рисовать, а некого. Приходится украдкой. Вот недавно ехал в электричке, девочку рисовал. А девочка с отцом. Она ему: «Папа, папа, посмотри, как дядя хорошо рисует!А почему ты умеешь рисовать, а не рисуешь?» Отец её тогда вынул пачку хороших карандашей и говорит: «Возьми, подари ему!» Девочка мне карандаши суёт, а мне больно в груди, вот здесь, плачу я, не могу, не часто мне подарки делают. Я ей этот рисунок подарил, да они и вышли. А у тебя вон какое лицо красивое. С ходу икону можно писать. Когда-то хотел я писать иконы. Мечта была. Да пропало всё вместе с мечтами. Вот, смотри, как получилось? Похоже?

– Похоже.

– У меня вон большая коробка с рисунками, и под землёй ещё пару коробок имеется. Как поправишься, посмотришь. Я всё рисую: деревья, траву, камни, людей. Душно мне, а как рисовать начинаю, духоту как рукой снимает, и сердце радуется. Как же человеку без радости-то? На то он и человек! Хотя всем живым тварям радость нужна, – он замолчал и стал слушать дождь. – Там вон рукомойник умыться. И покушать надо. Под дождём не удастся костёр разжечь. Пища холодная будет.

Из импровизированного ящика-холодильника он вынул сырники, варенье и налил в стаканы воды.

– Давай. Чем бог послал. Чему я научился за годы бездомной жизни, это добывать еду. Знаю, кудачто и откуда выносят, выбрасывают. Очень много еды хорошей уходит так, в землю, минуя рты. Многих можно было бы накормить, – он улыбнулся,– так не только же еда человеку нужна! Вот цвет любви, знаешь, какой?

– Красный.

– Красный – цвет нашей крови. Цвет жизни. Страсти. А цвет любви – зелёный.

– Откуда знаешь?

– Знаю. А знаешь, как приходит любовь в сердце? Нежданно-негаданно. Ты уже не надеялся и не рассчитывал, а она тут как тут! И дарит тебе крылья. А летать-то умеют не все! Крылья только ломают, да и сами травятся, вешаются, спиваются, потому что вместе со счастьем она приносит муки. Вроде бы, что ещё, люби да радуйся! Отдавай, твори, дари! Так нет! Все хотим присвоить… – Вася сделал какой-то странный жест рукой,– вот ты воображаешь, что с демонами воюешь. Видел я, наблюдал за тобой. Да только эти демоны – твои порождения, можно сказать, кровные родственники. Ты устрашаешь сам себя, потому что не можешь без этого. Не можешь жить по-человечески. Тихо жить, с благодарностью, со слезами. Иначе сейчас здесь не сидел бы со мной, и не болел, и не бомжевал бы. Ах, душа человеческая! Тёмная она, мрачная! А негоже ей мрачной быть. Трава радуется, деревья, твари разные, только дивуешься. А человек? Как ему с темнотой-то его, родимому-то, жить? Вот и придумывают люди разные разности. Удовольствия, которые могли бы эту темноту прикрыть и счастье заменить. А краше живой души ничего нет на свете. Ты хоть что придумай, а живая душа… Вот и дождичек заканчивается. Я тебе сейчас этот лесок покажу, по городу проведу, ты, небось, города-то и не видел.

Не найдя Вадима, Нина пыталась связаться с ним другими способами: звонилаего отцу, но отца всё время не было дома, и мобильник его не отвечал. Мать ничего не знала и предположила, что они куда-то уехали вместе. В квартиру, где они жили с Вадимом, заехали какие-то люди. Как-то она набралась духу, подошла и позвонила в дверь. Какой-то мужчина был очень вежлив и объяснил, что молодой человек сдал квартиру, а сам уехал. На вопрос куда, мужчина только развёл руками. «Ладно, – сказала себе Нина, – надо жить дальше. А как? Как другие живут. А как другие живут? По-разному. А хочешь ли ты счастья или оно тебя пугает? Скорее, пугает». Нина уже привыкла жить, извиняясь за все счастливые мгновения своей жизни. Почему она извиняется? Почему ей должно быть всё время плохо? Почему это стабильное «плохо» так глубоко вошло в её душу? Почему она всё время ждёт расплаты за счастье? Не может добиваться того, чего хочется, не бояться своих желаний? Когда в ней произошёл слом? Когда? Кто-то однажды сказал: «счастье – это подвиг», а может, ей приснилась эта фраза? Ей снились странные сны. Снилось, что она выходит на балкон, а там на перилах сидят белые голуби. Она смахивает их с балкона, и один из них падает спиной вниз на землю. Голубь падает на землю спиной вниз и становится хлебом. Не менее странный сон снился ей недавно: у неё в комнате сначала возник туман, и из этого тумана полетели белые петухи, а потом возникли две фигуры, мужчина и женщина. Они отдали Нине в руки свёрток с ребёнком и исчезли. Ребёнок был тяжёлый и тёплый. Нина положила его на кровать, а сама пошла за Аришей, чтобы показать ей ребёнка. Когда они вернулись, ребёнок уже подрос и спрыгнул с кровати, а ещё через мгновение он вытянулся и стал кудрявым статным юношей и уже говорил низким приятным голосом. Чего только не приснится беременной женщине, и чего только в голову не взбредёт? Нина, конечно, понимала, что к живописи ей придётся вернуться не скоро, если вообще это возможно. Но она с удовольствием рисовала на футболках белых и чёрных драконов, абстрактные фигуры, кошек, машины, пейзажи… Идей было бесконечное количество, и иногда она встречала на улицах, в толпе, в магазине или метро мужчину или женщину, одетую в футболку, придуманную ею. Сроки родов приближались, и ребёнок вовсю толкался, ему становилось тесно и неудобно в материнском животе, но, как мог, он терпел и мирился с ситуацией тесноты, ожидая родов. А в Ниночкину голову втекали-вползали самые разные мысли и образы: цветы, цвета, небо, лица друзей,родных, дочери. Дочьпарила над всеми и обнималасвоими ручонками… Вадим вдруг возникал, спрашивал что-то, неожиданно бил её в висок телефонной трубкой, уходил, возвращался улыбающимся, счастливым, вдохновенным, потом менялся и становился озлобленным, мрачным, больным. Она вспомнила, как они голышом плавали в море, потом обтирали друг друга полотенцем на диком пляже, потом бродили по берегу, зашли в храм и долго стояли под куполом. «Откуда ты?» – спросил тогда Вадим. Память обожгла и принесла на волнах лицо Николая. Зимний вечер. Оттаявшее сердце. Она смутно помнила теплоту, прожигающую насквозь. Её казалось, что у неё меняется состав крови. Что будет с ними со всеми? Да… Лицо любимой прабабушки в далёкой Алтайской деревне. Нина приехала к ней на столетие:

– Как ты, моя родная?

– Доча! На помойку меня выбросить пора! Иголку в нитку уже не вдеваю!

Прабабушка умерла в возрасте сто три года у себя в огороде, копая грядки. Отец… Тихий, простой и очень красивый, массивный, высокий человек. Такой настоящий, как камни, чистая вода, ветер. Таких вот несловесных категорий человек, несловесных… Когда Нина была беременна Ариной, отец высылал ей огромные сумки с продуктами. В сумках были картошка, лук, чеснок, мёд, варенья всех видов, травы: «Ты даже не вари картошку-то. Натирай на тёрке да ешь, у нас всё настоящее. Дай-то Бог вам, городским, такого».

Мы постигаем Бога через любовь к своим родителям, к близким. Есть ли конец этому пути?

Мать… Красивая, эмоциональная, взбалмошная, резкая, порывистая. Она бросила отца, когда Нине было двенадцать, и уехала с ней в подмосковный город, вышла ещё раз замуж, и у Нины, выходит, стало два отца. Второй отец был бывшим военным. Занимался спортом, работал в охране, был бодрым, краснощёким и весёлым. Мысли сбивались и опять возвращались к Гуле, к матери, к отцу, к Николаю, к Вадиму, к тому, что она уже никогда не станет художником, кАришке, к ребёнку под сердцем… Острая боль пронзила насквозь, как будто её прокололи длинной иглой от макушки до пяток. Нина присела на скамейку.Собирался ливень. Было душно и парко. После второго «прокола» что-то тёплое побежало у неё по ногам. Нина поняла, что отходят воды и пора звонить Паше, Гуле и вызывать скорую.

Дмитрий Андреевич вышел на вершину холма с полным ведром воды. Далеко окрест холма лежали поля, леса и крошечные деревеньки, дороги, дорожки, железнодорожные пути, полустанки… Небо было чистое, и не слыхать ветра. Рядом с кухней на высоком флагштоке повис истрепавшийся ветром флаг. «За дело»,– решил Дмитрий и засучил рукава. Он зачерпнул ладонью воды из ведра и брызнул ею куда-то наверх, к небесам, и там возникла радуга. Одной и другой пятернёй Дмитрий Андреевич рисовал радуги, одну за другой. Полведра воды прямиком попали на небо и сбились в маленькое кучевое облачко, которое начало на глазах увеличиваться. Подул ветерок. Мужчина улыбнулся, подмигнул облаку, сел на длинную массивную скамью и закурил.

– Ишь ты, как льёт, как из ведра, – сказал Василий Вадиму, потуже заворачивая свои рисунки в полиэтилен. Он показал свою неполную картинную галерею, и надо сказать, не таясь,что в коробке, под толстым слоем полиэтилена хранились росчерки то ли ангела, то ли человека, ставшего ангелом.

– Сейчас самый сильный дождичек переждём и пойдём. На ночь здесь оставаться нельзя. Давно такого дождя не было. Поможешь мне коробку донести. Мне здесь, на Земле недолго осталось. Авось кому пригодится. Душно мне тут, да, Вадимушко.

За неделю, проведённую рядом с Василием, Вадим не проронил ни слова, как будто онемел. В перерывах между приступами борьбы с демонами, он слушал, а говорил Василий. Василий не обращал внимания на то, что Вадим болен. Переждёт, водичкой обрызгает, кликнет, и идут они дальше. Где посидят, где в пруду искупаются, где еды попросят, где воды. Показал ему Василий родники местные и магазины здешние, где можно еды выброшенной подобрать. Так и шли.

Когда Нина позвонила Гуле, та как раз купала Нину. Вы не ослышались, Гуля назвала девочку Ниной.

– Нинка, не будешь возражать? – спросила только Гуля.

– Не буду, – ответила Нина.

Малыша назвали Аркадием, и больше всего на свете он любил спать. Он с удовольствием пропускал часы кормления и не просыпался. Такое ощущение, что он недоспал и сейчас навёрстывает упущенное. Девочка, наоборот, спать не хотела. Она всё время беспокоилась, улыбалась и требовала внимания. Только хорошее плавание и еда после могли сморить малышку.

– Поняла, Нинэль. Ты вызвала скорую? Они тебя, наверное, в 27-ой отвезут, далековато ты от дома. Хорошо. Паша в курсе? Давай, дорогая. Отзвони номер роддома.

Гуля заметалась по квартире с Ниной в одной руке и телефоном в другой.

В этот исторический момент Игорь репетировал сцену омовения ног в спектакле, потихоньку обретавшем плоть и силу. Да, да! Именно в том самом спектакле по псалмам и песням Давида. В больших медных тазах стояли артисты, кто-то из кувшинов подливал в тазы воду, кто-то мыл им ноги, кто-то держал полотенца.

– Что? – громко крикнул Игорь, – Нина рожает? Минуточку внимания! – Игорь посерьёзнел. – Давайте сейчас закончим репетицию сцены омовения ног и все вместе споём псалом № 150. Это очень важно. Прошу.

– Артисты вышли из тазов, выстроились в полукруг и запели:

Хвалите Бога во святыне Его; хвалите Его на тверди силы Его.

Хвалите Его по могуществу Его, хвалите Его по множеству величия Его.

Хвалите Его со звуком трубным, хвалите Его на псалтири и гуслях.

Хвалит Его с тимпаном и ликами, хвалите Его на струнах и органе.

Хвалите Его на звучных кимвалах, хвалите его на кимвалах громогласных.

Всё дышащее да хвалит Господа! Аллилуия.

– Так. Хорошо. Молодцы. А теперь №112.

И актёры, сияя чистотой ног и радостью лиц, запели:

– Хвалите имя Господа! Да будет имя Господне благословенно отныне и вовек.

От восхода солнца до запада да будет прославлено имя Господне!

Высок над всеми народами Господь; над небесами слава Его.

Кто, как Господь Бог наш, который, обитая на высоте

Приклоняется, чтобы призирать на небо и на землю.

Из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего,

Чтобы посадить его с князьями, с князьями народа его.

Неплодную вселяет в дом матерью, радующуюся о детях. Аллилуия!

В момент дотягивания артистами последней строчки псалма, к скамейке, где сидела Нина, подъехала скорая и повезла её в роддом.

Паша и Миша забрали Арину из яслей и рылись в Нининых шкафах в поисках недостающих документов, собирали чашку, ложку, чайник, тапочки, спортивный костюм. На последнем пункте мнения разошлись. Миша настаивал, что в больницу нужен халат. Паша утверждала, что вполне подойдёт футболка и спортивные штаны, и что халата у Нины в хозяйстве вообще нет.

– Давай купим, – предложил Миша.

– Я тебя сейчас побью, – добавила Паша.

– Хорошо. Но халат купим, – ответил Миша.

В этот день Николаю было так тоскливо, что рука всё время тянулась к «Пяти озёрам», хранящимся в холодильнике, но что-то мешало ему напиться. Что, он не понимал. За окном разразилась гроза, и было темно от воды. До храма он не дошёл, провалялся утром в постели, поздно встал с ощущением омерзения к себе. Это ощущение всё чаще посещало его в последние дни. Он не знал, куда себя девать в выходные. Ничего не хотелось и не моглось. Он не знал, для чего и для кого… Зачем ему есть и пить, зачем искать Бога? И через что Его постигать? Через всё? Но ведь вы откровенно лжёте! Николай открыл окно и подставил голову под струи воды. Кто-то звонил намобильный, но Николай решил сегодня никому не отвечать. Он так и стоял, принимая головой небесные тёмные струи. В дверь позвонили, а потом чей-то яростный кулак заколотил по входной двери, и чей-то знакомый голос закричал во всю глотку:

– Николай! Мать твою! Да открывай, наконец!

На пороге стояла растрёпанная и злая Гуля с собранной сумкой в одной руке и Ниной в другой.

– Значит так! Водку хреначишь? Не успел? Хорошо. Нина рожает. 27-й роддом. Поезжай немедленно.

Ещё мгновение мокрый Николай оторопело смотрел на Гулю, а потом очень быстро, по-военному начал собираться.

– Так-то лучше. Сумку для неё передашь. И вообще. Кто кроме тебя о ней позаботиться? Тебе всё равно нечего делать.

Николай схватил ключи от машины и сумку вышел в дождь. В машине он не думал. Его сознание опять выключилось. Тоска, боль, внутренняя неразбериха вдруг стихли. Время тоже прекратилось. Наступило бессмертие.

В приёмном отделении очень полная медсестра, похожая на водяную корову, спросила, к кому Николай. Николай сказал, что к Нине Каменьковой.

– На роды значит?

Николай кивнул.

– Тогда одеваемся, – и ласково оттопырив кармашек возле огромной груди, она кивнула – кармашек, мол, пуст.

Николай быстро понял, что от него хотят, наполнил кармашек, вошёл в приготовленный для него халат, шапочку, затем на него надели высокие бахилы.

– Руки вымоем, – сестра подтолкнула Николая к раковине, – с мылом. Вытираем полотенцем, ничего руками не трогаем, идём за мной, – медсестра ласково улыбнулась и пошла впереди.

– Первый раз на родах?

– Первый.

– Сын или дочь?

– Точно не знаю.

– Что же это вы, папаша, даже этого не знаете. А в обморок не упадёте? А то бывает, папашам трудно становится. Не знаешь, кто рожает.

Она показала пальцем на лифт, и они вошли в него. В родильном отделении, пока акушерка задавала вопросы и заполняла карту, Нине становилось всё хуже. Схватки были частые и следовали одна за другой почти без перерывов. Она не успевала отдохнуть от боли и тихо стонала. Светло-салатовый кафель расплывался в глазах и становился рыхлым, слоистым. Потом Нина увидела, как расслаивается воздух и перестаёт быть однородным. Она легла на бок, закрыла глаза и затихла. Боль усиливалась.

– Нельзя на боку. Ложитесь на спину, – послышался голос акушерки.

Но на спине лежать было гораздо больней. Потом кто-то взял её за руку. Она открыла глаза и увидела Николая рядом с собой на стульчике в смешном колпаке и бахилах. Коля был бледен. Ему хотелось как-то помочь, облегчить страдания женщины, но помочь было невозможно. Нина смотрела на него, но была далека, в боли, в тревоге за малыша, который сейчас был так же одинок, там, среди звёзд, в зоне риска искал силы и спокойствие для рывка и выхода в жизнь. Муки становились нестерпимыми, и она позвала акушерку. Та залезла пятернёй в перчатке Нине в промежность и громко объявила всем присутствующим:

– Полное раскрытие! Идём, дорогая, рожать.

Нина спустила ноги в бахилы и пошла на высокое кресло – стол с поручнями, за которые можно было ухватиться руками.

– Значит так, – сказала акушерка, – есть две вещи: дышать и тужиться. Когда я говорю «дышать» – дышать. Когда я говорю «тужиться» – тужиться. Понятно?

Дышать – не дышать – тужиться. В таком ритме жил родблок №7, и в этом самом родильном блоке стучали сердца младенца, матери и мужчины, который волновался больше всех, потому что был «не в деле». Когда в помещение вошёл светило гинекологии – заведующий отделением Константин Старостин и надел очки, дело благополучно разрешилось, родился мальчик,как это обычно бывает, и об этом уже рассказано, весь в крови и жире. Его шлёпнули. Он закричал, и родблок №7 вздохнул и выдохнул.

– Лёгкие роды, – сказала акушерка профессору и вручила Николаю ножницы. Теперь Коля понял, зачем на него надели стерильные перчатки.

– Режьте здесь, – акушерка показала место на бело-сине-красной пуповине, соединяющей младенца и мать, – режьте быстрей, мне пора плаценту вынимать. Только глаза не закрывайте, отрежете что-нибудь нужное.

Далее всё происходило в хорошем темпе. Николай разрезал пуповину, её перевязали, потом ребёнка омыли, закутали в пелёнки и дали подержать Нине, а потом Коле и после выдворили ошеломлённого мужчину из родильного отделения. Услужливая сестра-морская корова уже ждала его, чтобы отправить к выходу.

– Поздравляю, – сказала сестра и улыбнулась.

Уходят люди. Лучшие из нас уходят. Исчезают, как дым! А такие, как я, живут, представьте себе, малюют. А я больше ничего и не умею! Могу писать картины и любить Дианочку. И то… Что значит, научиться любить? Постигнуть Бога. А как его постичь? Всю жизнь постигаем и всё никак. Уходят титаны, человек мельчает. И не остановишь их, не скажешь: «Не уходи! Побудь с нами!» Даже если взять за руку, удержать невозможно, как попытаться остановить на небосводе Солнце. Да… И я ухожу. Мне семьдесят пять. Я болен. Сколько ещё осталось? Кто превзойдёт меня и даст мне уйти с радостью? Кто покажет мастерство своё и предстанет в силе? Вот я жду от вас подвига. Подвига, может, негромкого, но ежедневного, небольшого. Подходите к холсту с трепетом! Стрепетом просыпайтесь! С трепетом живите.

Вероятно, по-настоящему дружить может только тот, кто всё потерял. Дружба возникает в разломах. Люди обнаруживают друг друга в момент высшей боли, опустошения и принимают сразу. Просто принимают и всё. Просто входят друг к другу в жизнь и становятся всем. Так бывает. Так вышло, что Вадим и Василий приняли друг друга. Быть может, приняли от отчаяния, от безнадёжности. Так одинокий человек, подбирающий котёнка, подбирает собственное сердце и оживляет его. Да много примеров! Порой, мужчина и женщина принимают друг друга не из страсти, а из жалости, из желания помочь. Страсть проходит. Только любовь остаётся. Так вот, Василий, как бысказать, усыновил Вадима, а Вадим обрёл отца. Эта странная пара появлялась в разных местах, обследовала помойки, клянчила еду на рынках, да много чего… Наверное, за всю свою жизнь Вадим не прочёл столько книг. Он читал Толстого, Достоевского, Лескова, Гоголя. Иногда на помойку выносили целые библиотеки, и они с Василием с наслаждением переносили книги к себе в каморку. У них имелись Лосев, Флоренский, Сухомлинский, и даже Ницше и Юнг нашли свой сухой уголок рядом с Данте и Петраркой. И, о, радость, однажды они заполучили Библию!

Дни шли за днями, и на пороге стояли первые осенние дни. Василий рисовал непрерывно, как будто боялся чего-то не успеть. Вадим читал. Когда он погружался в очередную книгу, приступы прекращались. Оноказывался под защитой Ясунари Кавабаты или Джона Голсуорси, и перед ним разворачивалисьбесконечные миры. В каждой книге открывался закон. Из одного события обязательно возникало другое; в связи с тем, что перед этим произошло, – третье, а впереди… маячило четвёртое и пятое; а потом следовало разрешение. Вариантов этих разрешений было не так много. В каждой книге решалась математическая задача или шахматная партия. Даже если это была фантастика, внутренние закономерности зарождений и развитий событий были одни и те же. Только Библия была для него непостижима, как непостижима собственная жизнь. И когда он читал какой-нибудь противоречивый зашифрованный стих, что-то открывалось в его душе. Открывалось до конца навстречу непонятным словам, как до конца однажды он открылся Василию, бывшему автомеханику, ныне художнику и философу, уже прожившему на этой Земле шестьдесят пять лет.

После процедур, которые следовали за родами, Нине положили на живот грелку со льдом и перевезли её с малышом в просторную одноместную палату. Малыш спал. Нина привстала, подтянула к себе железную кроватку, заглянула к нему и посмотрела в лицо. Не было в это мгновение существа на Земле дороже и ближе. Нина перелилась в ребёнка и обнаружила в нём высший смысл своего бытия.

Ежедневно, ежемгновенно мы теряем время своей жизни. Песок сыплется сквозь пальцы. Эта бесконечная потеря, собственно, и является нашей жизнью. Только что родившийся человек уже начинает терять секунды, минуты и дни. И как обнаружить смысл в череде бесконечных потерь? Может, только за смертью мы обретаем бессмертие? Или оно само является нашей сокрытой сутью, неким параллельным существованием невзирая на, вопреки, согласно и благодаря. Эта суть отделена от течения времени. Она знает смерть, как самоё себя. И жизнь для неё, как рябь, возникающая на воде. «Всплеск в тишине». Пожалуй, самым большим несчастьем в человеческой жизни является не сама смерть. Иногда наши дети умирают раньше нас. Это страшно. Ты не знаешь, каким способом отдать свою жизнь, чем пожертвовать, чтобы спасти своё дитя. Ты не знаешь.

Священник, отец Андрей Орлов потерял сына в последние летние дни. Мальчик умер на операционном столе. «Граф» перестал есть и спать. Горе его было глубоко и сильно. Если бы не матушка… Женщины, наверное, мудрее. Они часто плачут, быстрее успокаиваются. Матушка Елизавета вдруг поняла, что сын уже в руках Божиих, а вот отец оказался на самом краю, и она всё время была рядом, держала за руку, а когда муж хотел остаться один, сидела за дверью и молилась. Надо улыбаться, надо давать ему силы. Надо подставить плечо. Жизнь свою посвятивший служению Богу и людям Андрей вдруг оказался беззащитным и обнажённым. Силы оставили его.Похороны проходили на Даниловском кладбище. Когда сняли крышку гроба для прощания, Андрей помолился, поцеловал сына в лоб, и после этого тело сына преобразилось, вытянулось, приобрело другие очертания. Вместо сына в гробу лежала белоснежная лилия и источала сильный аромат. Отец перекрестился, но видение не исчезло. Потом крышку гроба заколотили и тело опустили в землю.

– Ты видела? – спросил он матушку.

– Да, – тихо ответила она.

Матушка Елизавета позвонила Николаю поздно вечером. Было воскресенье. И наконец оказавшись дома после роддома, Коля дотянулся до «Пяти озёр». Когда его рука налила себе вторую рюмку, раздался звонок, после которого он опять по-военномустал собираться.

– Да, сейчас еду, матушка. Скоро буду.

Хорошо, что не успел напиться, подумал Николай,хватая ключи от машины и спускаясь вниз по лестнице.

– Я хочу, чтобы ты поговорил со мной не как прихожанин, а как друг.

– Я понял, батюшка! Примите мои соболезнования.

– Слаб я оказался, Николай. И вера моя, выходит, не крепка. Растерян я.

– Так разве можно такое по-другому пережить? Быть может, в вашей растерянности и проявляется Божий промысел. Вы же не машина, батюшка, вы человек.

– Человек, человек… Священник я, а не знаю, как горе пережить. Не ведаю, где взять сил. Завтра утром идти служить, а ноги не идут. Других учу, а сам… Потерю принять не могу. Сапожник без сапог. Я вчера в гробу видел вместо сына… цветок. Это же мне послание Божие! Мне, понимаешь, Николай. А я не верю, всё в домыслы пускаюсь. Лукавый меня путает.

– Может, выпьем? – нерешительно спросил Николай.

– Может, и выпьем. Но если слёзы мне облегчения не приносят, неужто водка принесёт?

– Принесёт, – сказал Николай и вынул из внутреннего кармана заготовленную початую «Пять озёр». – Я от вас, батюшка, на метро поеду. Я вам очень сопереживаю и сочувствую, но, может, и к лучшему, что он ушёл, ваш сын-то? Господь его призвал. Отмучился он. Сам мучился, и вы мучились. У вас ещё дети есть. А духовных детей сколько? Не счесть. Вот я перед вами сижу. Вы, можно сказать, растите меня и воспитываете.

– А ты что на «вы» перешёл?

– Да неудобно мне.

– Удобно. Елизавета, принеси рюмки, помянем сына, хороший был мальчик, светлый.

Ни с того, ни с сего по лицу священника покатились огромные слёзы. Он превращались в хрусталь и падали на стол со звоном.

– Отец Андрей, ты мне скажи, на какой день ребёнка крестят?

– На сороковой. А что? Окрестить кого надо?

– Надо. Помнишь, рассказывал тебе про женщину одну, Нину. Родила она.

– Когда?

– Вчера. Я на родах был.

– Кто родился?

– Мальчик.

– Как назвали?

– Ещё не знаю.

– Твой, что ли, сын?

– Процентов сорок – мой.

– Почему сорок?

– А может, и все шестьдесят.

– Грешники мы великие. Но если ребёнок родился, слава Богу. Вот если бы не родился, это была бы беда… Давай, Николай, за здравие младенца. Павлом назовите.

– Почему?

– Красивое имя.

– Хорошо.

– Ну, давай!

И «Пять озёр» до капли пролились в мужчин, а когда бутылка спорхнула со стола и встала рядом с батареей, на лице отца Андрея появилось нечто сходное со светом Божиим.

– Вадим!

– Что? – Вадим подскочил на импровизированной постели в подвале многоэтажки в маленькой каморке, обшитой деревом.

– Душно мне. В лес уходим.

– Ночь же, Василий.

– Идём, вставай немедленно!

– Встаю.

И две мужские фигуры вышли в бесконечнуюночь.

– Умру я скоро, – сказал Василий.

– Я с тобой. Не смогу без тебя.

– Сможешь. Я покажу тебе место, куда пойдёшь. Будешь жить среди людей.

– Мне никто не нужен, кроме тебя.

– Все мы одиноки. Смотришь вокруг – как много людей! А каждый – единственный и неповторимый – живёт в бесконечной пустоте. Также и планеты летят в тёмном океане, согреваемые звёздами. И все планеты стремятся стать звёздами и согреть других. А если ты не хочешь согреть другого, то и сам себя не сможешь согреть. Я тебе благодарен, Вадим, в последние свои дни человека приобрёл. Ты мне как сын стал. Да…

– Пойдём в больницу! Прошу тебя! Пожалуйста!

Василий улыбнулся и ничего не ответил. Они углублялись в лес.

– Как ни жаль, не можем мы повернуть время вспять. Но можем спасти. Спасти от смерти. Не от физической смерти. От омертвения души нашей. В одном хорошем кино было сказано, не помню, как называется, давно смотрел: «Человеку нужен человек». Да ты не бойся! Дрожишь, как осиновый лист. Никто не уходит, ничто не теряется. Всё здесь, с нами. Похорони меня рядом со сторожкой. В гроб не клади, прямо в землю положи. А крест я себе уж вырезал давно.

Они дошли до навеса, и Василийопустился на землю, как будто вдвое отяжелел.

– Ну, всё. Давай прощаться…

– Василий, Василий, Василий… – Вадим выл, сидя над уходящим другом, и не было на Земле человека, более него богатого горем ибесконечной любовью, проникающей сквозь видимые и невидимые преграды и охватывающей всё и всех. Умер Василий в полночь. Вадим рыдалнад ним всю ночь, а под утро уснул рядом с телом друга и увидел сон:

По электричке шёл Василий и собирал милостыню. Он очень плохо выглядел. На нём была грязная рваная одежда, волосы спутаны и висели засаленными прядями. Он распространял неприятный запах, и окружающие вынимали носовые платки и прикладывали к носу. Он шёл к Вадиму и приблизился почти вплотную.

– Поцелуй меня! – попросил Василий.

И Вадим, преодолевая страх и зловоние, потянулся к Василию, но тот в последний момент развернулся и пошёл по электричке в обратном направлении, к выходу. Из спины, через чёрные дыры в пиджаке росли и увеличивались огромные белоснежные крылья. Вадим успел соскочить с электрички вслед за Василием, а тот уже шёл по улицам Тулы, периодически взмахивая крыльями и отбрасывая на тротуар странную тень. Если Вадим не успевал, Василий поджидал его, он знал, куда шёл,и вёл за собой Вадима. Они вышли на улицу Баженова, потом на Шухова и пошли в сторону большого парка, над которым возвышался храм. Вадим успел разглядеть табличку с названием улицы: Лизы Чайкиной 1. А Василий вдруг сказал:

– Здесь легко дышится, – скрылся за церковными воротами и исчез.

С сильно бьющимся сердцем Вадим проснулся рядом с окоченевшим Василием. Он опять заплакал, нашёл в сторожке лопату и начал копать рядом, на возвышении, под раскидистой сосной. Земля была каменистая, смешанная с корнями и с песком. Он копал пять часов, потом отдохнул и поработал ещё два часа. Он выбрасывал из ямы землю лопатой и руками. Земля была сухой, и он смачивал её слезами. Потом Вадим нашёл крест, подготовленный Василием заранее. На кресте была вырезана дата рождения и дата смерти, имя «Василий» и фамилия «Кожевников». Крест был расписан и разрисован масляными красками, купленными Василием на собранную милостыню. Устелив могилу изнутри и снаружи сосновыми ветками и водрузив крест, Вадим тихо проговорил: «Спи, мой товарищ и мой отец. Земля тебе да будет пухом». Солнце садилось. Тёплый вечерний ветер освобождал проходы для солнечных комьев и поднимал ввысь пение полчища птиц.

– Каменькова! На выписку! Пойдём, документы подпишем и начинай собираться. Ты мой красавец! – старшая сестра подошла к кроватке с малышом, он безмятежно спал.– Тьфу на тебя! Вообще, я не глазливая, но на всякий случай.

На подоконнике остались лежать два кусочка сахара и дваяйцаот завтрака. Нина ещё раз осмотрела палату, и когда глаза её остановились на кроватке с мальчиком, лицо её переполнилось счастьем. После непродолжительных процедур, связанных с подписанием бумаг, старшая сестра подхватила ребёнка на руки и сказала ключевые слова:

– Конверт, одежда, шапочка, памперс?

Нина отдала ей вещи, забрала свои сумки, и они спустились в вестибюль.Женщине выдали «гражданскую» одежду и обувь, и пока она переодевалась, её малыша одевали, пеленали и упаковывали в голубой атласный конверт. Мальчик заплакал, и те, кто стоял «по ту сторону» проходной, услышали его голос. А, надо сказать, встречающих набралось на удивление много. Паша с Мишей со своими детьми и с Аришкой. Игорь с Гулей и малышами, которых Гуля держала в двух руках и напоминала радистку Кэт из любимого всеми сериала «Семнадцать мгновений весны». Замыкал процессию Николай с огромным букетом роз.Хрустящие рубли были разложены по карманам провожающих и тем самым вызвали потоки радости у персонала роддома. Когда все встали в дружную кучу для общей фотографии, подул сильный ветер и принёс к ногам собравшихся несколько жёлтых листьев.

Дмитрий Андреевич долго ходил по холму, что-то высматривая в траве. Потом он подошёл ближе к деревьям, нагнулсяи нашёл несколько опавших жёлтых листьев. Он сгрёб их в горсть. Прижал к груди и понёс на холм. Он выпрямился. Вдохнул – выдохнул и подбросил вверх листья. Ветер подхватил их, закружил, погнал к лесу, поднял выше… И вот уже в небе собралась их целая стая. Они вращались, сновали, летели вместе, падали в лесную чащу, и там, на берёзах и липах, проявлялись золотые проседи. И как будто где-то очень далеко кто-то гулко и глухо стонал.

– Осень, – сказал Дмитрий Андреевич, сел на лавку и закурил.

После общих лобызаний, объятий, плеваний на малыша и тёплых бурных высказываний на арену, или на сцену театра, боевые действия которого разворачивались на ступенях 27-го роддома, вышел Николай. Страху в нём не было, а только так, немножко. Все посерьёзнели и встали полукругом, как греческий хор, готовый подхватить песню героев. Наступила напряжённая тишина, в которой Николай подошёл к Нине, вручил ей цветы, взял на руки ребёнка, и за свободную Нинину руку тотчас же ухватилась Аришка, бешено скучавшая по маме. Рот её не закрывался. Она улыбалась и ртом ловила ворон. Наловленные вороны подбирали кусочки разжёванного печенья у неё во рту и с громкими криками разлетались в разные стороны. И благословясь, помаленьку Николай начал:

– Нинэль! Я хочу в присутствии свидетелей – наших общих друзей, моей бывшей жены и её мужа, и… Ребят, короче, простите за пафос. Я долго думал, у меня было время. Я не могу жить один. Для себя. Мне не интересно. Чтобы быть счастливым, мне нужен рядом человек, и этот человек…Да, – очнулся Николай, – я не могу жить без любви. Не ново, да? Банально. Я хочу предложить тебе, Нина, свою руку и сердце. Я в курсе, что ты замужем, и, видишь, кольцо я не принёс. Хочу предложить тебе свою заботу и свою опеку. Как сказала мне недавно Гуля: «Тебе же всё равно нечего делать». Я готовил речь, а теперь не знаю, как её сказать. Я хочу заботиться о твоих детях, Нина. Если хочешь, мы будем жить с тобой как брат и сестра. И просьба моя – быть рядом со мной до тех пор, пока ты не дождёшься своего мужа или не встретишь человека, которого полюбишь. Опыт у меня уже есть.

На этих словах греческий хор одобрительно захихикал и посмотрел на Гулю с Игорем.

– Я прошу тебя назвать ребёнка Павлом, потому что об этом просил дорогой моему сердцу человек. И сейчас принять мою помощь и мой кров… Тем более, что все вещи твои я уже перевёз к себе.

Хор опять захихикал и все посмотрели на Пашу с Мишей, которые выдали Коле ключи.

– Мне трудно, Нина, и я прошу тебя помочь мне и пожить со мной, если, конечно, я тебе не слишком противен.

Вообще, Николай готовил другую речь, более достойную и совершенную, но складывалась она сегодня, как складывалась. И теперь внимание присутствующих свидетелей переместилось на женскую фигуру. Но, слава Богу, женщина обошлась без слов. Она подошла к Николаю, потрепала его по плечу, приблизила свой лоб к его лбу, и вдруг изумлённые зрители стали свидетелями чуда или галлюцинации: Нина стала Николаем, а Николай стал Ниной. Потом всё вернулось, но на лице Николая были видны следы её лица, а в фигуре и походке Нины прослеживался Николай.

– Поехали, – сказала Нина.

Главные герои комедии и зрители стали рассаживаться по машинам. В это мгновение ветер принёс откуда-то издалека то ли вой, то ли рыдание.

– Осень, – произнёс Миша, и открыл дверь своей машины.

– Приходите ко мне! Это я хорохорюсь, прикидываюсь независимым. Я ведь художник, и мне чем-то надо делиться с вами. А чем я буду делиться, кроме своих картин? А если вы их посмотрите и полюбите, буду я знать тогда, что живу не зря, не зря хлеб свой ем. Человеку ведь надо, чтобы то, что он делает руками или творит душой, мыслью творит, было кому-нибудь нужно. Чтобы загорались вы от меня так же, как я горел, когда писал… Ко мне заходят, но не часто. Наверное, у меня плохой характер, я вздорный, вспыльчивый. Бываю раздражительным, злым. Но знаете, когда я пишу, всё отходит на второй план и исчезает – зависть, страх, обида… Приходите! И по вашим глазам я пойму, что дорога к Истине – это просто дорога собственной жизни, ни больше, ни меньше. И чем дольше ты живёшь, тем яснее твоя встреча с Ней здесь, и там – за видимым пределом пути.

Всю ночь болели руки. Болели фаланги пальцев, и под ногтями жгло, как будто пальцы обгорели. На рассвете он встал и стал собираться. Выбрал из кучи собранной одежды чистые брюки, майку, шерстяную кофту на замке, взял с собой Библию и «Войну и мир» и пошёл по направлению к городу. Он помнил названия улиц, помнил сквер и парк, помнил белоснежный храм. Он шёл наугад, выискивая пройденную траекторию. Вот Шухова, Баженова, Лизы Чайкиной… Вадим вошёл в монастырские ворота. Если бы у Вадима был интернет, и он открыл Википедию, то выяснил бы, что это – Богородичен Пантелеймонов мужской монастырь, что сооружён он в честь иконы Божией Матери Млекопитательницы, наместником там служит архимандрит Клавдиан, живут и служат Богу около двухсот монахов и священников. И в эти двести входят трудники – люди, подвизающиеся поработать для Бога и пожертвовать временем своей жизни, чтобы что-то понять. Там есть водосвятная часовня, хлебопекарня, трапезная, гостиница,там, по словам покойного Василия, «дышится легко». Но доступа у Вадима не было, поэтому он знал только последнее и при входе прочитал первое. И здесь, на ухоженных дорожках монастыря, Вадим столкнулся с тем, что время в монастыре шло с другой скоростью и по-другому, и, вообще, та жизнь, которая шла в монастыре абсолютно и полностью шла вразрез с детализацией его времени до бомжевания и периода скитаний по окрестностям Тулы. Время, проведённое с Василием, он наименовал одним словом – счастье. Также он назвал бы этим словом период детства, абсолютно защищённого бабушкой от вторжения родительских скандалов и драк. Период острого несчастья, когда мать с отцом развелись, и она, в поисках нового мужа, стала водить в дом мужчин. Просто период несчастья и ревности, когда она нашла человека, за которого вышла замуж. Отец, которого он боготворил и ненавидел. Проститутка, которая перевернула его юношеское сознание. Он не научился любить, но «побеждал» на любовном фронте. Потом ушли старики, и сердце окончательно охладело. Он пытался учиться и даже испытывал интерес к филологии и журналистике, но быстро гас, и продержать одно желание длительно было всё сложней. Он был растерян, жил наощупь. Занимался всем понемногу, пробовал работать, но долго нигде не задерживался. Внешне был красивым и, судя по всему, был красивымвнутренне, но ему никто не объяснил заранее, что, чтобы обнаружить её, эту красоту, придётся пройти неимоверные мучения, всё потерять, оставить, забыть и похоронить.

Шла служба, и все были в храме. Дышалось легко. Так иногда мы предвосхищаем что-то, слышим музыку завтрашнего дня. Вадим услышал, захлебнулся в ней и потерял сознание. А когда он вернулся в сознание, над ним, как когда-то склонился Василий, теперь нависла чернобородая светлоликая голова благочинного, игумена Феогноста. Голова улыбалась и что-то говорила. Вадим услышал только последние фразы: «нищих защититель, немощствующих врач, царей поборниче, победоносчевеликомученичеГеоргие, моли Христа Бога спастися душам нашим».

– О! Очнулся. Слава Богу! А мы уж думали в больницу отправлять, да документов не нашли. Покушать, покушать тебе нужно, бледненький какой. Сейчас обед будет, в трапезную со мной пойдёшь?

– Пойду.

– В Бога веришь?

– Хотел бы.

– Ну и хорошо, что не врёшь… – Феогност погладил бороду и улыбнулся. – А документов нет при тебе? Только несколько книг нашли. Это хорошо, что Библию с собой носишь.

– Бомж я.

– Бомж? А бомжом от тебя не пахнет. Чистый.

– Можно мне к вам?

– Эй, братец, у нас ведь не ночлежка. У нас монастырь.

– Мне к вам друг дорогу показал. Показал и умер. Вернее, умер, а потом показал, во сне. Я его в лесу похоронил.

– Как зовут друга?

– Василием.

– Крещёный?

– Не знаю я.

– Какой же он тебе друг, если не знаешь о нём?

– Этого не знаю, а друг – лучший.

– Ладно, подумаем. Благословение наместника надо испросить. А пока пойдём, пойдём в трапезную.

В просторной светлой трапезной за длинным столом уже собиралась братия: монахи, трудники, странники, дети-сироты в сопровождении монахинь, гости. Все были одеты по-разному. Наместник Клавдиан запаздывал, и, пользуясь свободной минутой, собравшиеся общались. Они смеялись, шутили друг над другом и были в каком-то лёгком, приподнятом состоянии духа.Вадима поразила атмосфера семьи, общности, коей не было у него в жизни до встречи с Василием. Архимандрит Клавдиан, одетый в простые чёрные брюки и белую рубашку в голубую полоску, быстро вошёл в помещение. Все встали для совместной молитвы. Было слышно воркование чердачных голубей и писк котят, недавно родившихся там же. Обед состоял из салата, супа с фасолью и риса с рыбой. Вадим полностью сосредоточился на еде и перестал замечать собравшихся, изучать иконы на стенах и смотреть в окно. Во время оное Феогност подошёл к Клавдиану и кивнул в сторону Вадима.

– Что за дитя? – спросил Клавдиан. Самому ему было лет под пятьдесят. Он был худощав, с очень маленькой бородкой, с красивым вылепленным лицом ияркими глазами, которые всё время были в движении. Они внимательно изучали, прощупывали и иногда загорались изнутри и светились мягким светом. К нему хотелось подойти и быть с ним рядом, просто быть рядом и ничего не делать, ничего не говорить. Клавдиан разглядывал Вадима и раздумывал: служба в храме прошла ровно, можно даже сказать, хорошо, но сегодня ещё было много дел. Надо дать распоряжение Феодулу, чтобы сходил в бухгалтерию:нужны деньги на доски для строительства приюта. Из тюрьм, мужской и женской, поступали дети заключённых разных возрастов. Были и дети-найдёныши, дети-подкидыши, дети-сироты. Все они пока жили в перегороженном правом крыле гостиницы. За ними наблюдали четыре монахини, и им помогали трудники – водили детей в школу, в трапезную, играли с малышами. Также Клавдиану предстоял разговор со строителями, с поваромАкимом, в прошлом доктором химическо-технологических наук, решившим однажды приехать на две недели отпуска в монастырь, отдохнуть душой и пожить в гостинице. Две недели превратились в семь лет, вначале труднической, а потом монашеской жизни. Так бывает, ты слышишь музыку своей судьбы. Были среди братии бывшие полицейские, адвокаты, учителя, алкоголики, судьи, был учёный-математик. Отсидев длительный срок, в монастырь явились двое бывших заключённых, и на свой страх и риск их взяли сначала трудниками, а не так давно они приняли постриг. Их было много, таких судеб. Был бомж, который уже много лет помогал по хозяйству, а теперь вот это дитя… За годы служения Клавдиан научился распознавать людей. Он предвосхищал, кто из них останется на день, а кто– навсегда, и будет верой и правдой служить Господу.

– Хорошо, – сказал он тихо Феодулу. – Бог с ними, с документами, всё бывает, живой же человек.

В тот же день в библиотеку монастыря переехали пять больших китайских сумок с книгами русских и зарубежных авторов и несколько коробок с рисунками Василия, увидев которые Клавдиан глубоко вздохнул, перекрестился, восхитился и тихо произнёс: «Мы ничего о себе не знаем». Именно после этой фразы русло судьбы Вадима резко повернуло с запада на восток. Да так мощно и быстро, что он сам, Вадим не успел заметить, как умер и сразу родился. Он вообще ничего не успевал. Подъём в монастыре начинался со звона колокольчика в пять часов утра, после чего трудники и монахи собирались на «утреннее правило». Потом Вадима отправляли на стройку, или в трапезную,или на клумбы, или в гостиницу, или в водосвятную часовню, или в детскую, или на уборку территории, или… Потом был завтрак, потом была служба.

Когда звенели колокола, в воздух двора как будто горстями ссыпали ласточек и голубей. Они носились на разной высоте, с разной скоростью и тоже пытались помочь прославить Господа, и, если бы вы вошли в это мгновенье в монастырский двор, вы бы увидели незаметную, прислонившуюся к стене фигуру Вадима. На колокольный звон он всегда выходил во двор, прислонялся к стене и смотрел в небо. Что он там видел? Кто его знает. Он плакал внутрь, он научился этому приёму, чтобы никому не показывать слёзы. После службы Вадима ждала работа, апосле обеда и после вечерней службы перед сном, у него было два часа свободного времени, во время которого Вадим сочинял молитвы.Это было тайное занятие. Он молился шёпотом или строчил что-то на листочке, а листочек потом сжигал. Привожу одну из них: «Господи! Если Ты есть, а я знаю, что Ты есть, и я благодарен, что Ты есть, прими мою молитву. Ты никогда не оставлял меня. Это я терял Тебя. Я рос в забвении, в беспамятстве, в болезни. Как будто из другой жизни другими глазами я смотрю на себя того. Смотрю и не понимаю, как я жил до сих пор, где я был, что делал, что я называл любовью, во что верил, к чему шёл? Почему я до сих пор живу, и не умерв лесу, и не лёг рядом со своим товарищем? Наверное, не познав счастья, человек не может умереть,и, не познав счастья, не может полюбить другого. Озлобление во мне было неведением, незнанием того,что можно иначе. Прости. Я прошу прощения за все днив своей жизни, которые я жил без Тебя и былмертвецом, и сейчас, обретая тебя в труде и смирении, в моей жизни появляется смысл. Я даже боюсь говорить о нём,касаться его, но я попробую. Я никогда не чувствовал себя мужчиной, наверное, потому что не любил, а страсть не давала мне радости и осуществления. Но недавно я ощутил себя мужчиной. Я подметал двор, и ко мне подошла девочка, монахини в этот час гуляли с детьми. Я взял её на руки, прижал к себе. Мне хотелось сделать для неё хоть что-то, стать для неё отцом хоть на мгновение. Наверное, это было для меня минутами откровения. Моя дочь сейчас такого же возраста, моя жена пила со мной горькую чашу, но, возможно, эта чаша была для неё не втягость, но в очищение. Яне смогу вернуться, Господи! Я никогдане сделаю шаг назад, в ту жизнь, я буду жить с чувством вины, быть может, это чувство поможет мне стать человеком. Я прошу тебя, Господи, не оставь их: мою маленькую дочь, мою жену, пошли им ангелов, как ты однажды послал мне Василия, и ты был Василием и в Василии, пошли благословление моему отцу. Я виноват, я понимаю это глубоко и полно, может, это понимание изменит меня и поможет ему. Помоги моей матери и её мужу, да продляться их дни на земле. В храме я чувствую, что смерти нет. Я часто о ней думаю, но без Тебя нет времён, нет пространств, нет жизни и нет смерти. Ты всегда запределами и чертогами. Я учусь, Господи, учусь тебя любить, Мои дни это исписанные листы, письма к Тебе. Я благодарен всему, чтоТы ежедневно посылаешь мне, и рождается во мне живое поле, на котором, может быть, когда-нибудь будут расти цветы».

Перед премьерой Игорь собрал всех с такой речью:

– Любимые мои артисты! Сегодня день, к которому я шёл всю жизнь, возможно, шёл, спотыкаясь и неуверенно, но день настал. Спасибо за отдачу, за помощь, за понимание. Уверен, сыграем хорошо. Начинаем тихонечко. Больше слушаем, чем воспроизводим. Отзвук важнее, чем громкое или тихое слово. Видим друг друга, а не изображаем, что видим. Тишина важнее шума, тогда каждый ваш звук будет на вес золота. Вы всё знаете. Ну, давайте присядем на дорожку. Начинаем с № 85 Давида, с первого по двенадцатый стих. Надя, потише начинай, Кирилл, подхватывай. Всё, поехали!

Зал был полон, и после непродолжительной тишины над сценой, постепенно набирая высоту и уходя в звёздное небо, полетел женский голос, и к нему через некоторое время присоединился мужской:

– Приклони, Господи, ухо Твоё, и услышь меня; ибо я беден и нищ.

Сохрани душу мою, ибо я благоговею пред Тобою; спаси, Боже мой, раба Твоего, уповающего на Тебя.

Помилуй меня, Господи, ибо к Тебе взываю каждый день.

Возвесели душу раба Твоего, ибо к Тебе, Господи, возношу душу мою.

Ибо Ты, Господи,благ, и милосерд, и многомилостив ко всем, призывающим Тебя.

Услышь, Господи, молитву мою и внемли гласу моления моего.

В день скорби моей взываю к Тебе, потому что Ты услышишь меня.

Нет между богами,как Ты, Господи, и нет дел, как Твои.

Все народы, Тобою сотворённые, придут и поклонятся пред Тобою, Господи, и прославят имя Твоё.

Ибо Ты велик, и творишь чудеса – Ты, Боже, един Ты.

Наставь меня, Господи, на путь Твой, и буду ходить в истине Твоей; утверди сердце моё в страхе имени Твоего.

Буду восхвалять Тебя,Господи Боже мой, всем сердцем моим и славить имя, Твоё вечно.

А Дмитрий Андреевичжил и жил на одиноком хуторе близ деревни, он делал всё так, как советовал Авед Гургенович: покупал мёд, картошку, грибы, варенье у Сидоровых, посещал Егора Тимофеевича с Лизой. Долгими осенними днями ивечерами они философствовали или молчали, или вместе готовили обед, или ходили на болото неземной красоты, где мхи сплетались с багульником, кустами ягод и тонкими соснам в невероятные цветные картины. Потом Дмитрий Андреевич возвращался к себе. Раз в неделю он выходил в десять утра к продуктовой лавке и узнавал обо всех живущих в деревне. Сам о себе он мало рассказывал, было нечего. Затем, нагруженный молоком, крупой и даже сыром, возвращался на хутор. Он видел седеющие травы, алмазный утренний иней, тяжёлых тетеревов, выпархивающих из поля. К сентябрю к югу потянулисьстаи птиц. Иногда они опускались рядом с хутором и от обильного пурпурного урожая рябины ничего не осталось. Дмитрий Андреевич любил завариватькрепкий чай, делал его сладким, отламывал краюху свежего кирпичика, садился на длинную скамью на вершине холма, пил чай с хлебом, потом курил, смотрел на меняющиеся вокруг картины, иногда уходил в себя. Дышалось легко. Где-то в середине ноября, по чувству, надо начинать зиму. Однажды утром Дмитрий Андреевич вынес большой алюминиевый таз, наполнил его почти до краёвостатками снега-первенца, и вышел на вершину. Он потянулся, привстав на цыпочки, вытянул руки вверх, потом сделалрезкий размашистый жест и стал разбрасывать снег горстями в разные стороны. И пока он разбрасывал, воздух словно продырявливался, и через эти поры сюда, в этот мир вваливался снег. Он заполнял холмы, поля, таял и отражался в тёмном зеркале реки, покрывал деревья, крыши, самого Дмитрия Андреевича, так что он стал похож наснеговика. Снега выпало очень много, но небо было ещё темным, и увидел он, что по берегу реки осторожно ходит серая лошадь в белых яблоках, или это ему показалось…

В начале декабря Авед Гургенович летел в Баку к родственникам на свадьбу. Женился племянник, и Авед предвкушал встречу с братом, родными, знакомыми. Благодушно улыбаясь, он сидел возле иллюминатора и что-то тихо мурлыкал себе под нос. Самолет набрал высоту, выпрыгнул из облаков и полетел над пеленой белых барашков. Авед смотрел вниз на барашков и думал, что наконец поест настоящей баранины, выпьетс друзьями, посидит забольшим столом по-человечески, как вдруг он заметил на облачном поле какую-то фигуру. Фигурабыла человеческой и размашистымшагом шла в ту же сторону, в которую летел самолёт. Она шла очень быстро, быстрее, чем летел самолет…Это был мужчина.Он держал пиджак, перекинутый через плечо, солнце светило ярко, и он отбрасывал на облако огромную длинную тень.В движениях, походке, одежде, Авед постепенно узнавал Дмитрия Андреевича. В эту минуту Дмитрий остановился, обратил лицо своёк самолёту, поднял наверх руку и помахал. Двумя руками Авед, прилипнув к окну, махал и не понимал, что происходит. Пассажиры лайнера, сидящие на левом ряду, махали вместе с ним. «Дима! Дима!» – громко кричал Авед, пока крыло самолёта не поравнялась с фигурой и не заслонило её. Дальше он видел только ослепительную белизну, величие неба и невероятное солнце, которое переливалось и было живым.

Эпилог

Вы, наверное, удивлены, и совершенно справедливо ваше негодование и вопрос: а где же третьи роды Нины? Это ошибка или обман?

Это не ошибка и не обман, они произошли, но за пределами повести, через три года, в эпилоге. Да… Тёплым февралём, который был больше похож на март, Нина родила мальчишку, которого нарекли Степаном, а через день в том же роддоме произвела на свет девочку её подруга Гуля. Малышку назвали Любовь. Не удивляйтесь, как говорится, если вас некоснулся скальпель хирурга, необратимых процессов нет. И бесплодные поля оживают, а люди – тем более.

Через три года труднической жизни, тёплым февралём, больше похожим на март, Вадим принял постриг из рук игумена Никодима с новым именем Вифоний, что в переводе с греческого означает «глубинный или погружённый в глубину». Монахи не выбирают своих новых имён. Он облачился в свои новые одежды, не усомнившись и ни разу не обернувшись назад.

А Паша и Миша, да и все остальные герои повести так и живут в мучениях и вопросах, на которые ни одна гадалка не даст ответаи ни один ангел не подскажет и не нашепчет.

Как жить? Куда идти дальше?

P.S. Все герои вымышлены, использован сон Виталия Бертье-Хаева об ангеле.

2016 г.