Богема [Иван Бурдуков] (fb2) читать онлайн

БОГЕМА

Сегодня похоронили Костю.

Сутулый веб-дизайнер Глеб, дерганный и нервно моргающий, каким-то пугливым выражением оглядывал знакомых и незнакомых.

– О, боже, мальчик мой! Ты пришёл! – крикнула Женя, будто в действительности была так рада приходу Глеба. Женя – подруга покойного Кости. Актриса драматического театра.

Глеб подскочил к ней, и впервые в жизни увидел до такой степени опухшие глаза. Каждая впервые увиденная вещь его всегда необычайно ошеломляла.

– Ну к-как ты? – спросил Глеб и осторожно погладил по плечу Женю.

Всхлипнув в ответ, Женя расплакалась и приобняла Глеба.

– …Ей, подумай только, сходить потрахаться, как за хлебом сбегать, – звучало из другого конца дома. Эту историю рассказывал один из лучших друзей Кости – Саша. Ведущий на радио. – А по-сути она сосёт неплохо, моя ведь Юлька она брезгует. Ну, если она не так воспитана, будем пользоваться теми, кто в этом плане воспитан.

Саша улыбнулся вместе с двумя другими собеседниками: Юрой и Стасом.

– А лучше свою воспитывать! – смеясь, выкрикнул Юра. Никто его в этом не стал поддерживать. Юра был человеком привыкшим жить публичными стереотипами. Не всегда получалось жить в ногу со временем, иметь новейший телефон, новейшие шмотки и технику, но жизнь в стремлении к этому входила в его основной рацион. В придачу он был мягкотелым и подкаблучником. Пишет сценарии однообразных мультисерийных сериалов.

Стас впервые выпивал за год. Он завязал с алкоголем и предпочитал какой-нибудь дорогой, но только тёплый чай, пил который обычно, держа кружку снизу, походя на пидороватую личность. Впрочем, отбросим все предрассудки – человек он не плохой, притворный и показной, но всё же безвредный, на том и спасибо. Как и Женя, актёр драматического театра.

К этой весёлой компании подошла Мила – доминирующая особь в отношениях с тряпичным Юрой. В двадцать лет она предпочитала ананасы, розовое вино и весёлую компанию. Сейчас ей по нраву брендовые вещи, в особенности манят клетчатые “Burberry”, посещение дорогих ресторанов, где она зачатую заказывает салат “Нисуаз”, подают который везде разный, марочные вина и ликёр, отъявленные не по карману нравы, светская жизнь, эпатаж, распутство. Её развитие вернулось на подростковый уровень и там остановилось, в итоге она блюдёт законы непреклонного эпикуреизма. Испорченного, впрочем, эпикуреизма, назовём его неоэпикуреизмом. Пару лет назад она встречалась со Стасом, пару лет назад спала с ныне покойным Костей. Вчера спала с тремя мужиками и двумя проститутками одновременно. Художница, пишущая в абстрактном экспрессионизме, живущая в абстрактном реализме.

– Мила, ты не изничтожишь Юрчика за то, что он обсуждает с мальчиками девочек? – с поддельным интересом, ради шутки, спросил Саша. Юра покраснел, приподнял брови, опустил голову и глаза.

– Мне вообще наплевать, что вы тут обсуждаете, – сказала Мила. – Только хочу вас уберечь: не воспринимайте всерьёз слова Стаса, он ещё тот скорострел. – Мила посмотрела на Стаса и психопатически посмеялась, прикрыв рот. Саша крехтанул в смехе; Юра сперва улыбнулся, затем до него дошло, и он задумался. – Вы Женьку не видели?

– Она где-то тут была, – ответил Саша.

– О-о-й, – утомившись от негодования, протянула Мила. – Блять, любишь ты ребусами говорить! Ладно, сама найду. Вы мне Юрка не напоите тут.

Мила ушла.

– Приспособленец и блядующая пофигистка – кто из них правее? – прошептал на ухо Саше, Стас, видимо обидевшись.

– Ну ладно, она же наша подруга, – отвечал Саша. – У всех комплексы и балаган в голове. Ты же прекрасно помнишь, какой страшилой она в школе была – оттого вся ересь, которая в ней тогда накопилась, сейчас разносится. Гусеница стала бабочкой, пусть развеется.

– Да но это в незначительной мере её оправдывает. Разве стоит так жить?

– «Да но» как стоит жить? Мне самому хотелось бы это узнать. Стасян, а вообще психоанализ и рефлексию, позволь, приубавить, не хочется об этом сегодня.

– Конечно, в любой другой день.

– Вот именно! – ответил Саша и обратился уже к Юре и Стасу: – Давайте, други, помянём Костю и… – В голове Саши почему-то профессионально зарифмовалось: «и его кости», – но момент был совсем не подходящий. – Пусть земля ему будет пухом!

Наверняка все присутствующие сегодня на поминании дорого друга скорбели, но их речь всё-таки наполнялась бессмыслицей и даже вздором. Смех здесь граничил с горечью слёз; оголтелые полупьяные разговоры друзей с жутким траурным полумолчанием родственников. Всё уживалось сегодня в этом доме, как когда-то все эти эмоции уживались в Косте.

Появился Борис – фигура ядовитая, до недавнего времени никчёмная. Его репутацию создали клакёры, проявив его успешным и гениальным перед публикой, приукрашивая каждое его действие, имиджмейкеры выбросили дырявые носки и рубашки с кругами от пота подмышками, одели его, закинули крестьянскую чёлочку набок, пригладили петухи на голове, отбелили зубы, выдавили прыщи и отправили в солярий. Небрежный человек стал коммерческим продуктом в красивой упаковке. Степенность его была результатом влиятельных и небедных родителей, а также пиар-агентства «Стержень», которое им заинтересовалось, конечно же не без помощи родителей. Вёл он себя надменно, но в этом обществе надменность ему трудно удавалась потому, что суровый рентгеновский взгляд Саши на такие вещи сразу подбирал нужный антидот и выносил достойную остро́ту, Саша подкалывал Бориса и тот становился шёлковым и податливым. На данный момент продюсер низкобюджетного фильма о Первой Мировой войне.

В этот раз Боря старался не показывать свою желчную натуру и приветствовал всех с соболезнующим видом. Увидев, впрочем, что все близкие друзья Кости улыбаются и шутят, Борис натянул улыбку и начал говорить:

– Встретил тут недавно нашего с Костей старого одногруппника, играл он не очень, трудно ему это давалось, и в итоге тот так и не кончил театральное. Вот, рассказывает он мне, значит, что, работая в магазине одежды два с половиной года, становишься профессионалом, и руководство тебя ценит. Я стою и думаю: безусловный сарказм, такой злободневный и, самое главное, качественный. Молодчина, думаю, Виталий! Дальше следует его рассказ о трёх детях, кредитах, сварливой стерве жене, о том, что пьёт он умеренно еженедельно, дабы хоть каким-то образом расслабиться – и на этом победоносно улыбается, не прерывая образа. Боже мой, я какое-то время верил, что из тебя выйдет чудо, Виталий, но это сверх всех ожиданий! Дальше он говорит про то, другое, пятое-десятое; и по его щеке, так, знаете, натурально дефилирует слеза. И я уже реву внутри: «Виталий Груздев – это человечище! Бог среди людей! Вот это да! Актёрище!» Конечно же этот рассказ оказался грустной правдой. И что мне, думаю, до его проблем, ну, посочувствую я ему, пожалею его, и в моих глазах он только принижает себя, но ему от этого, понимаете, только лучше! А потом домой прихожу, сажусь на диван, вокруг тишина, покой. Сижу, представил, что его мечта – вот так посидеть – это моя пошлая реальность. А на душе вдруг стало легче. И ему хорошо, и мне.

– Борь, а ты начал делать выводы в своей жизни, – сказал Саша. – За это стоит начать тебя уважать.

– Твоя похвала для меня очень важна, – мельком, с осторожностью взглянув на Сашу, проговорил Борис.

– Конечно, я ведь тебя поливал грязью все эти годы. А ты небось готовился к своему сегодняшнему приходу?

– Ничего я не готовился.

– А текст звучит как будто заготовленный.

– Тебе кажется.

– Очень хотелось бы надеяться.

По-идее у Бори нет ни таланта, ни красноречия, ни харизмы, ни собственных связей, и поэтому в том деле, которым он сегодня занимается, он – никто. Оттого он не нравился Саше своею фальшивостью и также мнимыми взглядами, глупыми историями, не стыкующимися с реальностью, поэтому каждое его слово Саша досконально сканировал в поиске существенной лжи, или же грубого нарушения логики. В этот раз трудно было придраться в связи с чем Саша был настроенным невраждебно.

– А это случайно не Федька Сурдов, – возопил Стас и указательным пальцем тыкал на некого юношу.

– Верно, он, – подтвердил Юра.

– Нужно его к нам позвать, – говорил Стас.

Но Федя Сурдов уже сам разглядел компанию и приближался к ней. Что касается Фёдора Сурдова, он, уподобившись мудрецам, искал опору смысла человеческой жизни. Это не мешало ему между делом пить и балаганить; а между этим читать сложнейшие философские труды, в основном экзистенциалистов. Постепенно теряя равновесие своего бесполезного пути, он то и дело нырял в канаву с грязью. Просыпаясь, начиная отрывать с лица засохшую грязь, в миллионный раз клялся, что начнёт менять свою жизнь, и, не скрывая от себя тот факт, что для этого необходимо сначала измениться самому – заведомо пустословил. Когда-то медалист-краснодипломщик теперь стал алкоголиком, кое-где зарабатывающим, пахнущим скверными остатками протухшей души. Непризнанный поэт.

– Друзья мои, как же я вам рад! – патетично говорил Федя, подходя к компании и завидев пустую рюмку, сказал: – Наливайте, кто у вас тут главный.

– Паш, ты что-то совсем изменился: у тебя и вид неопрятный стал и кожа как-то пожелтела. Всё с тобой хоть в порядке? – говорил Юра.

– Угу, – выпивая, говорил Федя.

– Ну ладно, человек в себе уверен и пусто, – говорил Стас. – Мне, честно говоря, так Женьку жалко, она совершенно сумасшедшая стала после того, что было. Лицо какое стало у неё, что смотреть не хочется, а как не посмотришь-то, это ведь Женя.

Все выпили; кто закусил, кто запил. Кто в очередной раз задумался о чём-то.

– Чувствительный он был человек, – заговорил Федя, – любил чувствовать, видимо, чтобы понимать что живёт, хоть и трудно это ему давалось. А подумать: зачем взрывы чувств или там предельные события в жизни, какой-то надуманный апогей своего существования? Нахрена, ребята? Вот он – человек, всю жизнь гоняющийся за великим, идеальным – лежит там сейчас в земле и никому не мешает. Был он тут у меня с бутылкой, просил разговора. Я обрадовался ему, мы с ним редко виделись, а тут коньяк у него в руке. Ну, думаю, коньяк – тревожная нота, всегда старался его обходить стороной; но как тут с человеком не выпьешь? Разлили, выпили, и давай он мне всех своих баб перечислять: с одной тогда-то в Париже встречался, с другой в Вене, с третьей в Москве кувыркался, хоть тогда они и с Женькой сошлись. Но мне на это плевать, собственно говоря, я коньячок ему, да себе подливаю. И вот он хватает нож и начинает его в стол втыкать и вытыкать, втыкать и вытыкать. Вижу не от пьянки это, а мучает его какая-то грудная жаба, уверен на все сто. Ну я вышел с кухни; тот меня даже не заметил. Бьёт этот стол, и знает ведь, что вещь не крикнет: «Ебёна мать». Наверное, ему этого и нужнее всего было.

– А я уверен, что это он всё свою Машу не мог забыть, – говорил Саша. – Виделись они с год назад в Москве, там и на фотографии видно, что улыбка слишком уж его напускная была. Илья Штопоров его фотографировал и рассказывал мне, что Костя не в ладах был, понурый, улыбался только на камеру, ушёл рано. А там потом вы и сами знаете, как они с Женькой поругались – очень серьёзно.

– Вон этот психоватый неврастеник, – указал Стас на сутулого Глеба. – Зачем он вообще тут появился?

– Меня мало волнует это, – ответил Саша.

Глеб стоял у стены и держал стакан сока. Женя рассказывала ему что-то волнующее, слёзы из её глаз текли теперь механически. Глеб уже не выносил её трепотни, лицо его побагровело и таило в себе нечто желающее вырваться.

Важным упущением в моём повествовании я сознательно пренебрёг. Следовало сказать, что тот самый неприметный Глеб буквально три года назад во время ссоры с Костей спустил того с лестницы. Это парализовало Косте ноги и приостановило любую деятельность, развило комплекс и послужило повальным отвержением Костей всех близких и знакомых. Костя превратился в существо, отказывающее придать смысл своей жизни, огорошивал всех грубым цинизмом, чтобы все отказались от него, чтобы все похоронили его под своей ненавистью, и чтобы никто не сочувствовал ему и более не видели в нём слабого и немощного человека. Костя закатил невообразимо тяжёлую депрессию. Глеб, ожидая от Кости заявления на него в полицию, посоветовался с дядей адвокатом и решил провести три месяца в психлечебнице, чтобы его, если что, признали бы на тот период помешанным. Себя он ни в чём не винил, а люди во всём винили одного лишь Глеба, не подозревая о том, что Костя в день роковой ссоры держал наготове нож, чтобы вонзить его в горло Глеба. Об этом, впрочем, знали лишь двое: Костя и Глеб. Стоило появиться Глебу сегодня на поминках, как его посетило чувство неуюта, как и всех присутствующих. Женя из своего добросердечия одна сделала вид, словно Глеб зашёл точно по адресу. В глубине души вина Глеба казалась ей явной и даже непростительной.

Глеб был не на месте, но так вышло, что он считал всех присутствующих лишними, а себя как раз на месте. Как раз наоборот ощущали все присутствующих. Правда гноилась в его мозжечке, и он вдруг громко без запинки вымолвил:

– Женя, а ты знаешь причину, по которой я спустил Костика с лестницы?

Женя странно вопросительно посмотрела на Глеба.

– Так вот. Он обвинял меня в том, что я т-трахал тебя. Он не обосновывал, а об-бвинял и говорил, что этим я оскорбил его. Он оскорблялся не сколько самой изменой, а тем что с-со мной, только потому что с-со мной, уродливым и отвратительным ты спала. На этом не в-всё, Женечка. Он достал нож и приставил к моему г-горлу. Испугавшись, я изо всех сил оттолкнул его, и тот упал с лестницы. И почему все эти рожи винят меня в т-том, что Костик стал инв-валидом – что косвенно подвело его к самоубийству. Этот парень сам в-виноват! – достаточно громко сказал Глеб, что всё больше людей стали прислушиваться к их диалогу.

– Глебка, пойдем, выйдем, пожалуйста, – сказала всё слышащая Мила и подхватила его под руку. Женя истерично заплакала и ушла в уборную.

– Что ты себе позволяешь, а? – начала Мила. – Да, ты опорочил его имя. Но зачем это говорить убитой горем женщине? Ты что такое творишь?

– Мила, мне п-просто надоели все эти осуждающие взгляды, этот громкий шёпот. Я – человек и как все имею право…

– Заткнись, болван! Ты будь чуть скромнее, и принизь свою гордость. Пойми, это поминки, а не день рождения. Заткнись, я тебе говорю!

– Мила, я ведь хотел правду рассказать. Пойми, что все они з-знают другую истину, а я теперь, покуда К-костя умер, единственный обладатель истины – я должен всем сказать, чт-то я прав был, когда спустил того с лестницы. Он обвинял меня, что я спал с Женей!

– Ой, ты Господи, Глеб! Не кричи так!

– Эти… они не з-знают меня, и смотрят осудительно. Почему они должны так смотреть на меня?

– Будь спокоен и желательно вали отсюда, только настроение всем портишь!

Видимо, у всех было «настроение» на поминании приятеля, хотя в действительности оно так и казалось. Добрая часть народа напилась и говорили уже громко, а то и посмеивались, выкрикивали что-то.

– Я ему сейчас ёбну! – горячился Стас. – Кто-то должен это сделать!

Стас подошёл к Глебу и, сказав: «ты что себе позволяешь?» – дал ему звонкую пощёчину.

– Не делай поспешных в-выводов, – отвечал Глеб, закрывая лицо.

– Что за бестиализм, Стас? – подошёл и схватил его за руку Саша.

– Я объяснял п-причину, – оправдывался Глеб, – по которой произошёл сыр-бор с Костей. Он меня обвинил в…

– Так, мой друг, – сказал Саша, отводя его на разговор наедине, – мы все понимаем за что ты ратуешь. Позволь тебе объяснить: вряд ли сейчас тебе удастся восстановить свою репутацию в глазах этих людей. Будь смиренным. Они утратили, хотят его вспомнить хорошим и чуть ли не святым; им всё равно горько, не всем – кому-то глубоко плевать на Костю. Все знали его по-разному, и разного. Я же знал обо всём – мне одному он смог излить свои внутренние стенания. И о вашей склоке, и даже о суициде его я был предуведомлён заранее. Неси этот груз, как я его несу, окей? У умершего должны быть какие-никакие почести.

Глеб молчал, держась за щёку. Выслушав Сашу, он ушёл.

Время подходило к часу ночи. Полуночники вышли на пустую ночную улицу, и приобрели статус свободных развязных артистов, вне времени, во имя Диониса разрывали идиллию консервативной тишины.

– А что вы хотели, он на всю голову больной, – говорил Стас. – Ты посмотри на него, он похож на педофила, эти жирные волосы и кожа… Зачем он пришёл сюда?

– Есть в нём что-то маньячное, это ты верно подметил, – подчеркнул Боря. – Говорят, в психбольнице он признавался докторам в своей половой связи с сестрой. А потом и вовсе рассказал, что однажды планировал изнасиловать кого-нибудь.

– Он слабый и закоплексованный. У таких людей есть жажда – воспользоваться беззащитностью живого существа, – продолжал Стас. – А ведь наверняка такие личности бродят среди нас, и эта жажда, отклонение психологами считается вполне нормальным.

– Ну, нет. Дискуссии не прекращаются и по сей день…

– Посейдон? – вдруг спросил ужасно пьяный Юра.

– Верно… бог морей и океанов, – ответил Стас.

– Кто? – удивился Боря.

– Посейдон.

– При чём тут он?

– Юра дошёл до стадии сумасбродства, – сказал Саша, – то ли ещё будет.

Они и не думали собираться по домам, и как можно дольше растягивали минуту друг с другом. Раньше все они считались лучшими друзьями, но теперь их дружба возобновлялась в такие свидания, пускай находились хоть и трагичные поводы, и всё-таки необходимые.

Юру положили на лавочку во дворе, все остальные уселись на соседнюю. Мила погладила его по голове и по-доброму улыбнулась – он всегда ей нравился больше в моменты молчания, а ещё больше – спящим. Федя Сурдов любезно попрощался со всеми.

– Мне одному он показался разбитым? – обратился Стас про Федю, после его ухода.

– Он и раньше, – сказал Саша, – редко когда выходил из своей меланхолии. Зато что-что, а действительно поговорить о сырой, промокшей, невкусной и реальной жизни, действительных вещах можно было только с ним. Видимо, природа взамен дорогого чувства радости дала ему понимание самой себя.

– И мне кажется, – подхватила Мила, – он оттого не чувствует себя обездоленным. Похоже он научился жить в этой постоянной депрессии. Впрочем, блин, как же тяжело его понять. Кажется, будто он растрачивает свою жизнь.

– А ты её тратишь только из идей прагматизма? – усмехнулся Стас.

– Да брось! – парировала Мила. – Внутренние чувства удовольствия и неудовольствия суть высшие критерии добра и зла, – никак иначе. А ты, Стас, моралфаг что ли? Хи-хи.

– Я уверен, – перебил их Саша, – что не стоит обсуждать друг друга так основательно. Не превращайтесь в ослов-фанатиков, митингующих за своё мнение как за святыню; не суйте под нос прохожему транспарант с решением своей проблемы; не возводите своё ебаное, лишь вами, может быть, одними удовлетворительное мнение. Пускай она развлекается, а тот грустит, третий спит с собаками, четвёртый вставляет себе имплантаты рогов – это не проблема. Проблема, если это выносится из дома, и не в мусоропровод, аккуратно в мусорном пакете, а бросается из окна и разлетается по всему двору, на головы обычных людей, на площадки к детям. Блять, вот проблема, не кажется?

– О, в какие болота нас заносит, – сказала Мила. – Нет-нет, я не против такого рода разговоров. Но с доморощенными вести такие беседы не совсем даже культурно, – говорила она, подразумевая Стаса. – Не говоря уже о том, чтобы стряпать платонические диалоги.

– Мила, – сказал Саша, – ты всегда при своём мнении, и мы с ним считаемся.

– Да, ну мы с вами и чудаки, – засмеялась Мила. – В это время я сейчас бы была ужа довольно пьяна, развлекалась с какими-нибудь проститутками – но я с вами. С вами мне всегда гиперболически весело. Я с вами словно в другой плоскости нахожусь; вы меня знаете совсем другой, маленькой, никчёмной, уродливой заучкой, мы с вами даже не общались в школе, а тут, раз – и друзья.

– В детском возрасте, – говорил Саша, приближаясь к Миле, – все грубы и нарочиты, впрочем, дети очень разнузданны, что объяснять и не стоит. – Саша приобнял Милу и та, утонув в нём, не сказала ничего.

– Взгляни на Юру, – сказала Мила. – Как развивались наши отношения. Он всегда спрашивал: можно подарить тебе цветы, можно поцеловать тебя, можно положить тебе руку на талию. Предложение пожениться было дословно: «Может, выйдешь за меня замуж?». Он постоянно делал всё с моего разрешения! Каким-то святым образом у нас не было интимной близости вплоть до свадьбы. Я думала, ладно, человек ортодоксальный, это даже говорит о какой-то его чистоте, о правдивости его чувств; как женщине мне это должно было нравиться. В первый раз мы легли в кровать женатыми, и как обычно он стеснялся меня дотрагиваться. Любовью мы не занялись и в тот день, и никогда более. Мои прикосновения к нему в постели будто бы обжигали его нежную кожу. В итоге, он стал спать отдельно, потому что я его тревожила, особенно своим видом в постели – тем, что я не накрашена, а такой я ему не нравлюсь. Да, я не намеревалась быть монашкой, и просить у него прощения за измену было бы несправедливо перво-наперво по отношению к нему. Мне пришлось не ночевать дома, чтобы не портить свои глаза его святым ликом, мне приходится чувствовать настоящую чувственную жизнь с кем-нибудь другим потому, что с ним это сделать невозможно. У него в голове будто стальной саркофаг. Однако, возвращаясь к нему, мне, хоть и совестно, но становится очень тепло, уютно что ли.

– Но ты любила его? – спросил Саша.

– Я и сейчас люблю, мы неспроста до сих пор женаты.

– Мне никогда не понять то, что у вас творится в доме, – говорил Саша. – Каким-то образом же вы счастливы?

– Да, мы счастливы.

– Так говорил Заратустра, – вдруг промолвил Стас.

Конечно, кто-то из них видится постоянно, но некоторые из них видятся раз в полгода, а то и раз в год, однако они никогда не знакомятся вновь. Для друг друга они никогда не меняются, как бы они того не хотели, не становятся чужими настолько, чтобы стесняться друг друга. Противоречия и склоки всегда доставали их, но все обиды не были достойнее их привязанности друг к другу. Пропустив одну лишь встречу за год, их нутро тревожилось и ему сильнейше просилось чего-то. Благо, такое случалось крайне редко, и каждый пытался отыскать время встретиться.

Помимо одной девушки, которая стала очень популярной в своё время и уехала в Лос-Анджелес, где жизнь её совершенным образом изменилась.

Федя Сурдов шёл по тротуару и курил сигарету. Выпившим он почувствовал печаль. В голове у него носилось: «Это такая полоса, – даже не думай говорить этот абсурд. Всё пройдёт, – боже, не произноси это вслух. Будь сильным, – не смей говорить, не смей, лучше смирись. Не наступай на свои же носки».

На пути ему попалась женщина, внешностью показавшаяся ему проституткой. Оказалось: перед ним-то и стояла голливудская актриса Мария Чапман, не такая как на экране, потому что оказалась среди наших улиц, которые не давали поверить в её подлинность. Узнав о смерти своего одноклассника Кости, Мария не смогла не прибыть на его похороны, однако по издёвке случая рейс задержали, а сама Мария прилетела значительно позже.

– Мужчина, боже мой, у меня клач забрали какие-то уроды, теперь у меня ни телефона, ни денег, нихрена нет. И номера все там…

– Стой, послушай. Ты слышишь? Эти голоса. Чудесно! Симфония застольного празднования и опера ночного разгильдяйства, – классика жанра.

Из окна первого этажа какого-то дома неслись громкие голоса, звон посуды, вилок, рюмок. Федя прислушался и ощутил какое-то сакральное и, вместе с тем, тревожное удовольствие.

– Ты меня хоть услышал? – спросила Мария, послушав, что ничего особенного там нет.

– Непременно.

– Стой, а ты ведь Федя? Точно же. Узнаёшь меня?

– Маша… да, узнал, – как-то безразлично, задумавшись о чём-то своём, говорил Сурдов.

– Такая встреча! Меня таксист не там высадил, а я пока пыталась дорогу вспомнить, мимо дворов шла, где у меня какой-то сучёныш клач выхватил.

– Я смотрю, ты русскую речь не запамятовала. Тебе куда нужно?

– Мне на… Маяковского, 87.

– А его уже похоронили сегодня. И с поминок вот только все разошлись. Я как раз оттуда.

– Ради этого столько лететь, что же за полоса неудач.

– Можешь на кладбище съездить.

– Fuck that shit! Как же всё так вышло? Сейчас я туда точно не поеду.

– Идём тогда ко мне. До утра перекочуешь, утром уже разберёмся.

Федину комнату наполнили двое. Мария скромно оглядывала окружение, боясь резко поворачивать головой в таком непривычном маргинальном месте. Федя задумчиво подошёл к окну, высматривая в густой темноте за окном силуэты света; достал и закурил сигарету.

– Я могу воспользоваться душем?

– Конечно. Налево, вторая дверь.

Ржавенькая ванна пахла щукой, кое-где был виден грибок – достаточные слова, чтобы описать убранство ванной комнаты. Мария умылась, посмотрела в зеркало и широко раскрыла глаза, думая, что таким образом она избавится от сопутствующей элегии. Передумав о душе, тяжело вздохнула и схватилась за лоб. Она не хотела ничего на свете, и находиться в этой коммуналке – грандиозная ошибка, выпавшая на её долю.

В это же время Федя поставил чайник. Вода вскипела и Федя, налив половину кружки кипятка, побулькав в нём чайный пакетик, поразмыслил: «Все чайные ложки в мойке… Что ж…» – взял столовую ложку и размешал сахар. Затем разбавил всё холодной водой. После первой пробы, осознав, что чай чересчур холодный, выпил его залпом, едва поморщился и протянул не без удовольствия букву «а», – кисло-сладкое поило безнадёжного поэта.

Мария улеглась на кровать. Выключив свет, Федя так же улёгся на пол и расположился на удобный бок.

– Федь, ты любишь кого-нибудь? – зазвучал странный вопрос от Марии.

– Пока что я не испытываю таких чувств, – ответил Федя. Но сразу понял значимость этого вопроса и не стал молчать: – А ты?

– Вряд ли я кого-то люблю так, как когда-то любила Костю. Есть тот, кого любишь и есть все остальные. Во всю жизнь не встречала никого лучше его, хотя была влюблена в других, но всё же это были другие чувства.

– Ты была влюблена в него? Но на каких основаниях?

– Он был красив в своё время, выпендривался и много говорил, агрессировал, а девочкам это нравится в том возрасте. Полюбила я его будучи скромной до немоты девчонкой, и не смогла ему сказать об этом, даже на выпускной, когда он расстался с Аней и готов был наброситься на любую дурочку. Мне соблаговолил случай, и я тогда хотела бы отдать всё на свете, чтобы поговорить с ним серьёзно, однако не вышло. Так это странно, понимаешь: готова была отдать всё, но не нужно было отдавать ничего – просто подойти, а я не подошла.

– Всё прошло, Мария. Костя не был тем, кому нужно ставить свечи или воздвигать памятники. Хотя… я того не понимаю: как можно было любить такого человека? Его же даже никто не увлекал на долгий срок. Для него не было понятия «серьёзные отношения». Представь, сколько разочарований он принёс бы тебе?

– Очевидно, принёс бы. Тем не менее, я бы смогла его понять, дал бы бог, улучшить его, ему стило в этом помочь, но никому не в силах было это сделать. Оттого и начинаешь бахвалиться – от одиночества.

– Да мне нисколько не кажется, что он был бахвалом по природе, скорее видится в нём неординарность, которая была практически уничтожена нарциссичностью и эгоизмом. А эти два друга живого места не оставляют от человека. Причём себялюбие – не демон, он не приходит из ниоткуда, и не селится в человеке; эгоизм он взрастил в себе сам.

– Федь, ты благосклонней к нему, чем даже ты кажешься себе, потому что его разрушал каждый человек, весь мир, своими мнениями, взглядами и тем же дыханием. Он поступал соответственно всему, что его окружало – это самая что ни есть человеческая черта.

– Да что ты можешь о нём судить спустя такой длинный срок? Этот человек изменился; забудь всю старую информацию – она недостоверна. Его и разрушало всё подряд потому, что он был страшным эгоистом. Был бы он в порядке, мог бы ходить, то плевать бы он хотел на каждого. Оказавшись инвалидом, ему стало невыносимо своё существо: он всю жизнь презирал таких. Будучи уверенным всю жизнь, что пробудет красивым, способным, эталоном, став немощным – перед ним начала разваливаться его картина самоотождествления. Превозмочь это он уже не смог.

– Мы виделись с ним, и я имею право судить о нём. Мы были в Москве, я была на презентации своего фильма, а он, так вышло, презентовал свой. Я услышала, что он впервые вышел в свет, после того несчастного случая. И мы поговорили. Не очень был разговор, честно скажу…

– Слышал я эту историю…

– И не перебивай. Сначала мы, как едва знакомые, перекинулись парой типичных слов, типа: “как поживаешь?”, “давно не виделись”, “вправду твой фильм хорош?”. Мне неловко было. Потом молчание. Он томно и серьёзно глядел на меня, но я уже не выносила этот взгляд, как он сказал: “А, знаешь, что я хотел покончить с собой недавно?”. “Зачем?” – конечно спросила я. Но ответить у него не получилось, и меня позвал наш продюсер на фотосессию. Да, что-то непронзительно-печальное было в нем, и я ощущала это, но решила пытаться не думать об этом. Затем после фотосессии он сказал мне: «Столько в жизни ошибёшься и, ссылаясь на прежние ошибки, будешь продолжать в непрекращающемся круговороте совершать ошибки. Стоит один раз обвинить себя в чём-то, покаяться перед самим собой, и ты никогда не обретёшь прощения от себя. Я мечтаю, чтобы можно бы было начать жизнь сначала, зная обо всём дурном, что может произойти. Да, детская мысль. (Он широко улыбнулся). И какой же прекрасной ты стала! Но каким уродом стал я». Зачем он сказал так ясно с одной стороны, а с другой так ребусно и броско, ни к месту? Мне хотелось его поддержать, и я пригласила его в ресторан. Он отказался. Уходя, я думала о его словах, но на приходящий мне в ответ бред не обращала внимание.

– Не хотелось бы, чтобы люди в случае моей смерти стали меня так же обсуждать, вычленять каждое моё слово, пытаться отыскать в нём благородность, какой-то смысл, потому что я знаю, что ничего подобного я не делал. Может быть перед смертью я и заговорю самокритично, сентенциозными фразами буду допытывать собеседников – но это же обычный ход жизни. Каждый пытается оставить после себя хорошее наследие. Глупо наблюдать, когда человек из своей пластилиновой жизни старается лепить что-то долговечное.

– Федь, а может он начал действительно осознавать свои ошибки. И он не просил прощения – не требовал этого от других из-за благородства. Он пересмотрел себя.

– Благороден? Из каких таких принципов ты судишь? Из какого мира ты взяла смысл этого слова? Я ни за что не стал бы применять это слово к нему.

– Да, благороден. После нашего разговора, как я сказала, мне шёл бред в голову. Мне тогда почудилось, будто его слова ко мне были прощальными, звучали они абсолютно так, по крайней мере. Ещё я думала: несколько лет назад я любила данного человека, и выходит, я и сейчас его люблю, ведь что тогда за чувство любовь, если ей нужно дурацкое время для угасания. И поэтому я всегда его буду любить, иначе я сделаю из любви посредственность. А благороден он для меня тем, что убил себя!

«Бедная девочка, – думал Федя, – как глупа и инфантильна».

Мария завтра доберётся до дома и покинет коммуналку, как Ноев ковчег, а Федя завтра придёт в эту коммуналку вновь и обсудит сам с собой единственную нестабильность своего беспощадного однообразия – как он приютил Марию, стал для неё помощью, стал кем-то для кого-то. Через неделю он снова придёт в эту коммуналку, и будет бить себя по лицу ладошками за то, что не переспал с Марией. Через две недели осознает, что упустив свою любовь, свою Марию, упустил и единственный шанс покинуть эту груду нагромождений пьяного архитектора, сторонника недоконструктивизма, называемую коммунальной квартирой. Но сейчас он ощущал в своей комнате великолепную женщину; ощущал привкус водки и вермута во рту, который уже превратился в невкусный кисловатый перегар. Заразившись от Марии депрессией, он лежал и бредил беспредельными фантазиями, любая из которых оканчивалась тупиком несчастья. Наверное, из-за пессимистичной натуры или привычки не лгать самому себе все его фантазии окрашивались чёрно-белой гуашью. Так или иначе, щепотка новизны в их жизнях, смешение несмешиваемого, того, что не должно было произойти, стало прекурсором дальнейших мироощущений.

И ведь могла Мария найти другие варианты, чтобы избежать случая оказаться в коммуналке со своим едва знакомым одноклассником. Могла, и одной лишь Вселенной известно, почему она не захотела.

Федя уже понимал темноту настоятельным образом. Он встал и решил приблизиться к Марии, прикоснулся к её волосам, затем прошёлся по её плечу и дошёл до кисти. Такая мягкая волшебная кисть. Вдруг та бархатная кисть сжала руку Феди и не выпускала.

Птичка Санни на скорости ударилась головой о стекло и вскоре померла – досадная случайность. Старик Михаил сел за старенький «Запорожец» и, впервые узнав о возможности разгонять свой автомобиль до приличной скорости, разбился о кирпичную стену. Животным не дано мысли о самоубийстве, но некоторые люди живут с этой мыслью в течение приличного срока. Федя жил с такой мыслью до сегодняшнего дня.

Раннее утро. Пятилетняя девочка в садике опохмеляется невидимым чаем из пластмассовой посуды. Имбецил сосед взял отпуск и настраивает струны перфоратора. Школьник несёт в кармане тысячу, чтобы сдать в фонд класса. Человек, не озираясь, идёт на работу, крайне неудовлетворён пределом своего сна. В коммунальной квартире голливудская актриса и бедный непризнанный поэт не должны были сегодня найти друг друга, однако нашли. А во дворе, где маленький Костя носился с палкой и лупил деревья, проистекают безобразные крики, брань, смех и смешки, философские дискуссии и единодушные комплименты.