СУСЛО [Дмитрий Домашний] (fb2) читать онлайн

Дмитрий Домашний СУСЛО

СУСЛО*

*система условностей современного легковерного общества

КАСТРЮЛЯ

Умом кастрюлю не понять,

Кастрюлю литром не измерить,

У ней особенная сталь –

В кастрюлю можно только верить!

Эту кастрюлю мне подарила тёща. На эмалированной белой поверхности кастрюльки была изображена семья медведей. Традиционный для этой местности сюжет. Семья: папа-медведь, мама-медведь и три отпрыска – мальчик-медведь, девочка-медведь и младенец-медведь неопределённого пола. Папа-медведь занимал своим телом большую часть картинки, тем самым подчёркивал патриархальный взгляд на мир в этой части земного шара. Более того, штанов на папе-медведе не было – только свитер. Но художник тактично, видимо из-за традиционных предрассудков, связанных с обнажённым телом, решил не изображать причинное место таёжного зверя, а как бы закрыть интригующую часть тела воображаемым мехом, оставив при этом все паттерны вторичных половых признаков самца. Мама-медведь была одета в традиционное платье-фартук в горошек и держала на руках медведя-младенца. Особенно мне понравилось, как художник изобразил глаза медведицы: две дуги полуокружности со штрихами ресниц были изогнуты вниз и создавали иллюзию потупленного вниз взгляда, покорности мамы-медведя, тем самым ещё больше подчёркивали прочные патриархальные устои российского общества. Совершенно очевидно, что мама-медведица с младенцем-медведем – это прямая аналогия на известную русскую икону, озарявшую своим светом многих моих соотечественников на протяжении смутных и мрачных веков нашей непростой истории. В дополнение к вышеописанному сюжету, вся картинка была усеяна грибочками, листочками, птичками, ягодками, тыковками и прочими ми-ми-ми, что ещё больше нагнетало иллюзию изобилия и сытости. И хотя в кастрюле могло и не хватать еды на всю эту медвежью ораву, всё равно картина рога изобилия компенсировала собой такую мелочь как еду.

С едой в России принципе всегда было не очень. Те, кто постарше, наверняка помнят истории прадедов о предвоенном голодоморе и вечных советских очередях в гастрономы за едой и провизией. Очереди застали даже мои родители в начале девяностых, и ситуация начала мало-мальски выправляться только в нулевых с приходом в страну того дикого капитализма, которым запугивали и дразнили наших медведей-бабушек и медведей-дедушек все семьдесят лет советской истории. Потому наличие в доме такой счастливой кастрюли вполне оправдано, и напоминает о пережитых нашей страной несчастьях в прошлом и об их отклике в настоящем.

Конечно, тёща никакую кастрюлю мне не покупала, а просто купилась на эту кастрюльку. И даже не на кастрюлю, а на мастерский маркетинговый дизайн эмалированной поверхности, где каждый квадратный миллиметр узора взвешен, продуман и направлен своим безжалостным бизнес-лезвием в нежную неподготовленную медвежью-душу постсоветского покупателя. Даже ежу понятно, что всякое общество зиждется на фундаменте пластов вековых традиций. И если выдернуть последний пласт – веру в советскую культуру и страх перед культом Сталина – останется пласт предыдущий, и даже не пласт, а что-то отдалённо напоминающее нотки воспоминаний о былом и прежнем величии, смешанном с ароматами псевдо-христианских суеверий, предрассудков и страхов. Добавить к букету две-три капли зловоний абсолютно негуманистической рыночной экономики, галлон федеральной пропаганды, нацеленной на псевдо-славянские ценности, то получим одеколон «Русь», прошибающий не только медведей, но даже тираннозавров, которые в нынешнее время нередкий зверь в среднеевропейских лесах. Поэтому совершенно справедливо замечено мудрыми мира сего, что это не человек покупает товары, а товары торгуют людьми. Вот и мою тёщу купила кастрюля.

Но, тем не менее, мне нравится эта кастрюля. Как только я её увидел в первый раз, я понял самое важное зерно в этом псевдо-славянском натурализме – это талант художника. Мастер, писавший в компьютерной программе сюжет счастливых медведей, сохранил свою душу. Или душа не оставила своего художника, как хотите. Откуда я это взял? По глазам папы-медведя. Они не выражали счастья или удовлетворённости от наличия под ногами грибочков или вечно беременной мамы-медведицы. В них застыло выражение чего-то среднего между состоянием отрешённости, здорового ужаса и непониманием того факта, что он, дикий таёжный медведь, забыл на этой кастрюле. Я прокрутил в своём воображении сцену, как этот милый зверь в домашнем свитере вырывается с эмалированного изображения, вырастает до своих естественных размеров и разносит к чертям собачьим склад и полки супермаркета. Отдельно и с особенным садизмом расплющивает свою эмалированную тюрьму о белый кафель пола. Потом через консервные заросли стеллажей пробирается к отделу алкоголя, берёт две бутылки водки, встаёт на задние лапы, и абсолютно цивилизованно подходит к последней кассе. Одна кассирша не смогла убежать с остальными ошалевшими покупателями, а осталась сидеть прикованная ужасом к рабочему месту. Медведь подходит к ней и даёт две бутылки со словами: «Пакет не нужен». Кассирша пробивает водку, ставит бутылки на конвейерную ленту и машинально говорит: «С Вас восемьсот сорок два рубля». Медведь подходит к соседней кассе, выворачивает кассовый аппарат и достаёт жменю пятитысячных купюр. Вежливо суёт комок розовых бумажек кассирше. Она берёт и начинает также на автопилоте пропускать деньги через купюроприёмник и считать сдачу. Косолапый берёт с ленты водку и уходит по направлению рядов дорогих бутиков. Не останавливаясь, прямо на ходу зубами отгрызает пробку и залпом опустошает содержимое. На пути появляется самый смелый охранник, наставивший на мишку электрошокер (огнестрельное оружие ему не полагается), и дрожащими то ли губами, то ли зубами произносит: «Мэ-мэ-мэнты еидут! Сту-той косматик!». Медведь, не обращая совершенно никакого внимания на угрозу, разбивает о голову охранника пустую бутылку из-под водки, тем самым вырубает беднягу, садится на кресло-скамейку рядом с бутиком нижнего белья и начинает то ли выть на лесном наречии, то ли реветь от иррациональной безысходности. И через этот истошный вопль можно даже различить слова, если научиться говорить по-медвежьи.

Резкий звук сигнализации, раздавшийся за окном, отвлёк меня от созерцания медвежьего рёва, и картинка пропала навеки. Для меня до сих пор остаётся загадкой то, почему художнику позволили изобразить столь выразительный звериный взгляд среди такой мимишной картины домашнего уюта. Я объясняю себе так: возможно, целевая группа покупателей – это женщины постсоветской России, поэтому куда и как смотрит медведь просто неважно. Важно лишь то, что медведь есть, создаёт своим присутствием требуемую иллюзию, а большего и не надо. А возможно, что только я вижу в этих глазах ужас и трепетное пламя вопроса к мирозданию: что хозяин тайги забыл на этом фрик-шоу эмалированных уродцев? Я не единожды думал, что какая-нибудь штампованная кастрюля из целой партии могла бы занять почётное место в тематической экспозиции Третьяковской галереи, посвящённой теме культурных срезов поколения или эпохи. Представляете, идёт экскурсовод и рассказывает фотоаппаратам и планшетам туристов: «Уважаемые фотоаппараты и планшеты, обратите своё внимание на уникальный шедевр современного штампованного искусства – «Медведи на кастрюле». Неизвестный мастер нелегального венесуэльского завода очень точно угадал славянский сюжет. Как вы видите, самобытность этой работы заключена в невыразительно прекрасном взгляде медведя-патриарха как бы в никуда, что особенно подчёркнуто контрастом традиционных суеверий. Что же, перейдём к следующему экспонату…». Хотя нет, такого не случится. Слишком изысканное произведение для современного потребителя, готового довольствоваться просто копией голой мраморной античной бабы, вырезанной на станке и пропущенной через призму восприятия дизайнера Васи Затупкина, который про античную Эллину знает ровно столько же, сколько и балерина Большого о финслеровой метрике. О чём может свидетельствовать тот факт, что этот Вася отрубил своей мраморной бабе руки, так сказать с претензией на античный шик Венеры.

Тем временем глинтвейн в кастрюльке закипал, и аромат восточных пряностей и букета цитрусовых вернул меня в реальность постсоветских медведей.

КООПЕРАТИВ «ООО КРОЛИЧЬЯ НОРКА».

Я скажу Вам по секрету

С невысокого пригорку:

Начиная с малолетья

Берегите свою норку!

Недалеко на соседней планете в созвездии Альфа-Баранов, точь-в-точь повторяющей земной климат, обитает довольно забавное племя полуразумных живых существ. Любое наше земное представление о тамошней организации жизни идёт в абсолютный разрез с привычными логическими умозаключениями, которые возможны в наших с вами воспалённых головах. Поэтому отнеситесь спокойно и с пониманием к кровожадным и пугающим ритуалам местной пушистой плотоядной фауны. На планете есть континент, занимающий примерно одну пятую часть суши, где довольно грозного вида кролики пасут стада самцов тираннозавров. Да-да! Я сам никогда в жизни не поверил бы в этот абсурд, если бы не был в составе экспедиции, исследовавшей данную аномалию, и самолично не засвидетельствовал бы властную наглость милых пушистых тварей.

Маленькое, но невероятно сплочённое сообщество пушистых кроликов сумело организовать вокруг себя немыслимое стадо преданных и вечно голодных рептилий. В центре континента находится внушительный по кроличьим меркам холм с вертикальным отвесным склоном и табличкой «кооператив ООО Кроличья норка». На этом холме живут и процветают уже не первое десятилетие пронырливые маленькие пушистые комочки, коих в дальнейшем ради простоты повествования мы будем именовать просто кроликами. Их уклад жизни довольно однообразен и сводится к масштабному и ничем не прикрытому воровству морковки, стекающейся на холм естественным образом. О природе происхождения и экономической целесообразности морковного потока можно долго спорить, но истины мы тут не обнаружим, а лишь погрязнем в сложной финансовой терминологии морковных фьючерсов и ликвидности морковного сырья в информационном поле такой же морковки. К тому же бухгалтерские отчёты кроликов кристально чистые, и не отражают реального, такого конкретного морковного дела. Поэтому автор не будет мучать читателя сложностями морковно-финансовой экономики, а лишь укажет на особенности взаимоотношений и тонкости распрей в тесном кроличьем кругу. Итак, приступим!

Во-первых, иногда, когда моим пушистым тварям скучно, они тырят морковку друг у друга самым наглым и бесстыдным образом. Морковки много, воровать нет смысла, потому как при желании каждый, даже самый бедный, обитатель кроличьего холма может при желании открыть несколько агрохолдингов и морковно-транспортных фирм. Зачем кролики тащат друг у друга морковку – непонятно никому, даже им, но, вероятней, сам акт кражи возвышает их в глазах друг друга и полевых командиров самцов тираннозавров.

Во-вторых, довольно часто кролики устраивают дикую и безудержную оргию с элементами тюремных унижений и всяких недостойных мерзостей, жуткую содомию и натуральную вакханалию друг с другом и с разными отверстиями на холме. Что с них возьмёшь? Кролики… Иногда, какая-нибудь зазевавшаяся боевая самка тираннозавра нечаянно повернётся задом к холму, и тут же стая кроликов, сидевших в засаде, жадно бросается из кустов на новое необъезженное отверстие так удачно и случайно оказавшееся поблизости. Конечно, боевые самки тираннозавров потом среди своих соплеменников всё отрицают и уходят в непонятку, но кроличья норка всегда получает своё. Так и живут пушистые трахари среди оргий, тираннозавров и нескончаемого потока морковок. Одним словом – сад внеземных наслаждений…

В-третьих, абсурд ситуации состоит в том, что ни одна пушистая шкурка, которая так старательно набивает свою норку, так и не смогла вкусить даже сотую часть заготовленного объёма морковки. Хуже того, морковка начала гнить и покрываться плесенью, поэтому в недалёком прошлом пришлось реорганизовать запасы кроличьего провианта, солидная часть которых была безвозвратно утрачена в ходе реконструкции норы главного Кроля. О, да! Даже эти пушистые твари имеют своё начальство – это его величество главный Кроль. Не путайте пожалуйста слова «Кроль» и «король». Пусть разница в одной букве, но отличие колоссальное, как между чёрной дырой и жопой обезьяны – на лицо только визуальное сходство, но суть различна. Почему этот Кроль самый главный? Всё просто: он пользуется респектом и уважухой среди тупых самцов тираннозавров, он наглый, но самое главное – у Кроля самая большая морковка. Я не побоюсь сказать, что морковка Кроля не просто большая – она гигантская, и находится в центре морковного мироздания целого холма (так, по крайней мере, говорит сам Кроль).

В-четвёртых, самый важный вопрос, который нам требуется прояснить: почему тираннозавры терпят кроликов? Дело в том, что у кроличьей шайки есть система дыма, зеркал и громкоговорителей, при помощи которых трусливые морды внушают самцам тираннозавров, что жители кооператива «ООО Кроличья норка» не просто какая-то наглая пушистая челядь, а жители горы Олимп, римские кесари, ниспускающиеся до земных реалий лишь в момент подношения морковки. И даже если зеваку тираннозавра нагло поимела хамоватая пушистая морда, боевой самке реликтовой рептилии кажется, будто с ней случился акт божественного соития, о котором не стоит говорить всуе среди коллег по бизнесу. С перспективы тираннозавров, холм видится раем садов Гесперид, где обитают атланты, на плечах которых покоится суть мира и причина геостратегического ядерного паштета из сверххолмов. Хотя я сомневаюсь, что мозг рептилий знаком с такими абстракциями. Скорее всего у них в голове происходит что-то вроде «Ва-у-у!». Короче говоря, у кроликов всё чётко.

Однако недавно самые трезвые из кроликов завели разговор, что, мол, контролировать эту бесчисленную ораву тупых рептилий с каждым годом становится всё трудней и опасней. И что даже его величество Кроль толком не знает, как дальше рулить и запугивать рептилий. Спасают, конечно, тотальное пустоголовие древних ящеров и бесконечный поток морковки, которым периодически можно откупиться от подобных мыслей и разговоров, но, видимо, медленно зреет кризис. Честности ради нужно заметить, что лишь немногочисленные особи разделяют это мнение вслух, остальные же предпочитают претворяться и создавать отстранённый вид. И не напрасно. Дело в том, что ежегодно среди кроликов практикуется жертвоприношение. Каждый год в центре холма собирается толпа кроликов, и прибегая к взаимным упрёкам и обвинениям, толпа выбирает самое слабое звено – чистый естественный отбор по классическим канонам старины Дарвина. Кролики шумно галдят, меряются морковкой, злобно пихаются и расталкивают соседей до тех пор, пока коллективно не решат обвинить одного самого затравленного зверька в измене морковной идеологии и саботаже на холме. Как только жертва найдена, её немедленно подвергают унизительным оскорблениям во всех информационных источника, грубо и публично опускают всем холмом по очереди, отбирают всю морковку, после чего главный Кроль важно и церемонно пинает под зад несчастную тушку прямо в пасти голодных тираннозавров. В действительности жертва редко сопротивляется, так как убеждена в сакральности происходящего и благодарна за достойно прожитые годы – всё-таки сытая и короткая жизнь на холме лучше судьбы подножного корма для более крупных бизнесменов и хищников. Хотя и среди жертв бывают исключения. Ходят слухи, что однажды самый затравленный кролик в ходе ритуала трансформировался в сексуальную крольчиху, и публичная казнь была отложена ввиду охватившей всех кроликов необузданной похоти и неудержимой страсти. Инцидент замяли и казнь перенесли наследующий день, так как в оргии участвовали не только женатые кролики, но и его величество Кроль – а это серьёзный скандал. На следующий день насладившиеся оргией палачи казнили другого менее биологически пластичного зверя. Ходили и другие слухи, будто бы однажды во время казни жертва настолько испугалась, что объявила демократические выборы и свергла действующего монарха, выдав себя за последнего герцога Западных Морковных полей, сына прежнего правителя, в доказательство продемонстрировав размер своей морковки. Несвязный бред из уст обезумевшего от страха кролика был настолько убедителен, что поверг в смятение и кроликов, и тираннозавров. В результате такой аферы жертва стала великим Кролем всея Холма, а прежний диктатор был низвергнут, подвергнут аскезе и брошен на съедение жестоким рептилиям. Те ели его медленно и с особым почётом несколько дней, не давая добродушному бедняге уйти в мир иной к кроличьим предкам. Несчастные вопли умирающего в агонии прежнего Кроля ещё долго разносились над холмом, но ритуал есть ритуал. Короче говоря, слухи ходят разные. Среди кроликов бытует вполне распространённое и обоснованное мнение, что подобное кровопускание благотворно влияет на экономику морковки, держит коллектив в тонусе и радует полевых командиров самцов тираннозавров, поэтому такие показательные казни носят ритуальный, почти мистический характер.

Конечно, во время первой экспедиции многое из кроличьей жизни осталось загадкой. Говорят, что во время второй экспедиции на обитаемую кроличью планету в созвездии Альфа-Баранов выяснилось, что очередной ополоумевший от власти и похоти Кроль-диктатор объявил войну соседнему зарождающемуся кроличьему холму и спустил на него тираннозавров. Однако из-за тотальной коррупции в морковной экономике и кроличьего кумовства среди полевых командиров самцов тираннозавров, война не заладилась, а пушистого диктатора свергли свои, когда тот не смог расплатиться по морковным счетам. Оказалось, что морковка стекается на холм по понятным причинам, и морковный краник можно перекрыть. Кроль был подвергнут публичным унижениям, после чего, как и полагается, его скормили в виде священной жертвы стае голодных и обманутых тираннозавров. Затем прошли дебаты о приемнике холма, и путём абсолютно сюрреалистического голосования был избран новый великий Кроль. Так сказать, Кроль умер – да здравствует новый Кроль! Но это уже другая история…

КНОПКОДАВ

Вождь велик и вечно прав:

Я – лояльный кнопкодав!

Над огромным монитором висела надпись: «Кнопкодавы – это не только ценный мех, но и три-четыре килограмма легкоусвояемого мяса». Не понятно, что именно хотел сказать автор крылатого афоризма, который встречал взглядом каждый кнопкодав, отрываясь от созерцания священных кнопок, но от надписи веяло навязчивым ароматом каннибализма и сладкими нотами пелевинщины.

За моим столом – как и у прочих кнопкодавов – были три кнопки: зелёная, белая и красная. Зелёная кнопка нажималась в том случае, если кнопкодав соглашался с предложенной резолюцией его величества Верховного Кнопкодава, да будет долгим его правление. Белую кнопку следовало нажимать в случае неуверенности или неуклюжести действий самого нажимающего. Нередкими были случаи, когда кнопкодавы случайно нажимали белую кнопку, промахнувшись мимо зелёной. Конечно, это вопиющая ситуация, требующая отдельного разбирательства, ибо всякий кнопкодав априори был согласен с решением его величества Верховного Кнопкодава, да будут выносливыми его ягодицы. О загадочной сущности красной кнопки ходили всевозможные слухи и сплетни. Никто точно не знал для чего она существует. По всем бюрократическим бумагам нажатие красной кнопки могло означать лишь острое несогласие кнопкодава с политикой партии. А вотум недоверия Верховному Кнопкодаву, да будут упругими все его кнопочки, входил в неразрешимое противоречие с поклонением и почитанием его же. Такую странность никто из кнопкодавов не мог объяснить, поэтому о красной кнопке в публичном пространстве предпочитали не говорить. Тем не менее одна из легенд гласила, будто бы однажды холёный и обласканный любовью кнопкодав в порыве гедонистического блаженства то ли случайно, то ли с целью провокации нажал красную кнопку. В священном Капище Кнопкодавов немедленно завыла сирена, сбежались неповоротливые охранники, и в свете дежурного освещения бедняга был выдворен за пределы помещения. На следующий день Верховный Кнопкодав, да не упомянут его всуе, подверг жертву всяческим выговорам и череде публичных унижений. Имущество жертвы было распродано в этот же день на аукционе среди кнопкодавов и членов их семей, костюм и золотые зубы были проданы в ломбард «пещера Алладина», а жену и дочку заставили публично отречься от отца-кнопкодавочника, под угрозой постыдных сексуальных пыток соседей по цеху. Самого кнопкодава навечно отстранили от кресла и наложили мораторий на прикосновение к священным кнопкам, но не уволили, а поставили на карандаш. Теперь он работает в Уссурийском ведомстве размножения редких таёжных кошек, и обязан ежемесячно отчитываться о качестве семенной жидкости самцов. Каждому своё, как говорится.

Но лично меня, как кнопкодава со стажем, до глубины души всю мою сознательную карьеру терзает лишь один вопрос: зачем существует красная кнопка? Разве могут лояльный кнопкодав или благонадёжная кнопкодавка быть несогласными с политикой партии? Конечно нет – это абсурд! Кнопкодав может заблуждаться, быть неуклюжим в своих поступках, пьяным, одурманенным похотью, плохо напуганным или непроходимым дураком. В конце концов кнопкодав может быть просто дальтоником, и перепутать кнопки! Но ни при каких обстоятельствах кнопкодав не может усомниться в мудрости и дальновидности вождя кнопкодавочников – его величества Верховного Кнопкодава, да скроет пластика его ботокс. О, какие только глупости не выдумывались простонародьем и кнопкодавами о сути красной кнопки! В народе говорили, что власть немедленно сменится, как только большинство кнопкодавов единовременно нажмут красную кнопку. Но в эту чушь мы совсем не верим! Спецслужбы говорили, что наша наука и экономика не может поставить на конвейер производство зелёной и белой кнопок, в то время как западная промышленность специально разработала такой цветовой стиль и количество кнопок, что нам приходится закупать у прогнившего запада только кнопки трёх цветов.

В институтах судачили, что зелёная кнопка не работает без красной, как не работает магнит с одним полюсом. И даже Министерство Истины разразилось серией служебных разоблачительных статей о природе красной кнопки. Луганские гадалки и алтайские шаманы считали, что красная кнопка обладает полумистической природой, и настанет день, когда все кнопкодавы разом нажмут красную кнопку, в результате чего хляби небесные разверзнутся, и саранча поглотит кубанские поля. Многие священнослужители, обитающие около Капища Кнопкодавов, разделяли этот взгляд на проблему, хотя никаких (даже псевдонаучных!) оснований для этого не было.

Что же касается меня, то я придерживаюсь самой консервативной версии. Представьте, что красной кнопки нет. Да, это сложно, но порочная фантазия даже самого убогого кнопкодава способна и на такой подвиг воображения. Что тогда? Что прикажете делать кнопкодаву, который наслушался около либерального бреда и обнаружил в себе латентного демократа, и всеми своими помыслами устремился в запретные сады свобод и вольностей? Как ему поступить? Ох хочет нажать на красную кнопочку. Он ежедневно думает и представляет, как завоет сирена, как он будет отруган Верховным Кнопкодавом, да будет басист его голос. Он жаждет совершить этот сладостный преступный акт, но кнопки нет! Не далёк тот день, когда он замыслит поделиться своими мыслями с другими кнопкодавами, ненароком, скажем, за телефонным разговором или в кулуарной беседе. И что тогда? Во что превратится Капище Кнопкодавов? Представили это безумие? То-то же! Поэтому наличие красной кнопки есть промысел великого гения Верховного Кнопкодава, да будут рельефными его извилины. Поэтому Капище Кнопкодавов живёт и процветает без малого век, и намеренно процветать и далее.

Ну а вы что думаете, зачем нужна красная кнопка кнопкодаву?

ПУТЬ К ОРХИДЕЯМ

Остановка была единственным сухим местом, относительно комфортным, чтобы под её зонтиком наблюдать дождь. Дождь лил отовсюду: вокруг нас, под ногами, сверху, внутри, снизу, и даже под зонтиком остановки, хоть капли дождя сюда и не проникали. Для континентального климата это очень редкое явление: сплошная равномерная стена дождя, достаточно насыщенная и продолжительная, чтобы скрывать за своей вуалью соседние здания чужого серого города, но давать намёки на их существование в виде серых силуэтов крыш и минаретов. В литературе есть замечательная фабула: серый город – это некоторый собирательный образ злободневного скучного негатива, который у каждого горожанина свой, но, тем не менее, в это же время общий для всех. И писатели часто грешат использованием подобных, с позволения сказать, стереотипов для пущей яркости серых красок картины. Но тут дело иное. Город и в самом деле серый, но этой серости так много, и она такая разная, что создаёт действительное ощущение наполненности красками замысловатой картины старого художника-дальтоника, который знает все искусства построения убедительных иллюзий, но волей судьбы вынужден создавать свои полотна в серых тонах. И дождь, ливший отовсюду прямо в душу, разливал эту серость по стаканам местных оптимистов, которые всё равно были наполовину пусты и были такими же серыми, как и вся картина. Дождь уравнивал всех своей стеной, пожирал прохожих, растворял детей и редкие пятна солнца, растекавшиеся по сильно накренённым мостовым. И сам город был неестественно вывернут наружу: улицы заходили на крыши и пролегали сквозь квартиры, крыши спускались в канализации, хлипкие лестницы, ведущие к окнам многоэтажек, держались на ржавой вере в дождь и тотальным страхом перед солнцем. Но жители не замечали этой неестественности из-за пелены дождя, и продолжали убеждать друг друга в том, что всё в порядке, что так и должно быть, и во веки веков…

Единственным сухим местом, откуда можно было наблюдать серый абсурд, была остановка – маленький клочок относительно сухого места, где мы и стояли. Вот ведь ирония: самым сухим и чистым местом в любом городе, даже этом, будет всегда заплёванная и заблёванная человеческими выделениями остановка городского транспорта, только потому, что именно с остановки и можно уехать, покинуть город, тем самым очистив любой город от своего присутствия. Долго стоять было нельзя: двух бомжей уже пожрал дождь, подступавший всё ближе и ближе к нам, пожиравший всё больше и больше с трудом отвоёванного у дождя пяточка суши. Но выход был. Под остановкой чернела кроличья нора, из которой сквозило тёплой сыростью, ржавчиной, прелым деревом и ещё чем-то неестественно непонятным. Нам, как и полагается трамвайным зайцам, следовало аккуратно провалиться до самого дна норы. Мы втроём опускались след в след по ступеням из досок из страха, рассыпавшихся рыхленьким прахом. Как и все лестницы города, одни – в никуда вверх, другие – по конкретному адресу вниз, наша лестница не была какой-то особенной, и тоже опиралась на кроличьи страхи местных грызунов. Однако, шаг за шагом, мы уверенно спускались во тьму по зыбким ступеням страха. И когда тьма нас полностью поглотила, растворила точно так же, как растворяет серый дождь своих серых горожан, вдалеке забрезжил слабый свет, который в ту же секунду превратился в ослепительно яркий луч летнего солнца, согревающий тело ровно так же, как согревали душу Цветаева или Есенин в адовом морозе ещё не окрепшего, но уже готового убивать несогласных социализма.

Мы очутились на просёлочной дороге, что было в целом не удивительно, поскольку любая кроличья нора рано или поздно обязательно выводит даже таких трусливых трамвайных кроликов как мы на хорошо освещённую просёлочную дорогу. Под ногами лежал плотно укатанный трактором или грузовиком тракт, вяло огибавший огромное поле. В нос сразу же ударил целый букет ароматов на контрасте зловоний и смрадов, окружавших в потёмках меня и моих спутников. Как я могу объяснить вечно мокрому горожанину запах поля? Ну, скажите мне на милость! Эта попытка сродни тому, как если бы я попытался рассказать ребёнку или рабу в Платоновой пещере про огонь, который реален, обжигает, но чтобы его понять, нужно сунуть руку в костёр. И другого способа нет! Поэтому довольствуйтесь своим собственным воображением касательно дальнейших запахов и прочих туманных, но вполне конкретных чувств. Поле было огромным, сплошь усеянное золотисто-жёлтым овсом. К месту будет отметить, что овёс был первосортным: все колоски как на подбор спелые и наливные, одинакового размера и одинаковой высоты. Нет, это точно что-то необычное: каждый колосок будто бы клонировали или дублировали, взяв за образец чуть ли не идеал абсолютного овса. Это обстоятельство не просто бросалось в глаза – оно накидывалось своим сюрреализмом и призывало всех селекционеров планеты немедленно устроить тут свой важный саммит по разведению овса, или что они там устраивают или разводят. Мы пошли по этой витиеватой и хорошо утоптанной дороге. Справа вырастали из далёкого горизонта ряды причудливо сплетённых акаций и не менее причудливо сплетённых в живую изгородь кипарисов, а слева – поле, сплошное безбрежное поле. Дорога увлекала за собой, и наши безвольные ноги сами зашагали по просёлочному тракту. Летнее цветение разнотравий в лесополосе колючей южной растительности и тихий гул мириады мелких насекомых слились воедино с лучами такого же летнего солнца и практически мгновенно стёрли все предшествующие воспоминания серого города и серых дождей. Здесь на поле нам казалось, что никогда не было ни этого дождя, ни серого города, что всё это приснилось, а единственно верный ответ на тени памяти о дожде – это солнце, сплошное безбрежное солнце. Вдалеке слева около обочины поля показался замысловатый цветок, явно несвойственный местным ландшафтам. Мы его заметили вместе, разом, не оглядываясь и не сговариваясь, и разом направились к нему. Подойдя ближе, нам удалось его рассмотреть: это была орхидея, довольно маленькая, на хрупком стебле, но всё же орхидея. Как странно, мне сразу пришло в голову, что она совершенно не уместна на этом поле. Словно сорняк на фоне чистого ровного и сплошь однообразного овса орхидея смотрелась нелепо. Но неуместно красивый тропический сорняк приковал к себе все взгляды и сосредоточил вокруг себя наши мысли и переживания о его дальнейшей судьбе.

– Смотрите! – воскликнул мальчик и указал пальцем на вторую орхидею.

Мальчик не выдержал, и первый побежал к ней, мы вдвоём направились за ним. Этот цветок был намного больше своего соседа: он был выше моего роста, его длинные и тонкие листья неестественно двигались, словно живые, на его стебле вверху распустился воистину огромный для орхидеи белый цветок с фиолетовыми жилками, около которого кружили бабочки-махаоны. Одна из бабочек отлетела от соцветия и села на руку мальчика, он радостно взвизгнул, вытянул руку вверх, и бабочка улетела. Воздух вокруг соцветия был горячим и дрожал, как бывает поднимаются раскалённые струи знойного летнего воздуха от горячих камней. Меня окликнула женщина и указала на поле. Всюду в разные стороны то здесь, то там по полю были насажены дико цветущие орхидеи. Я с горечью и бессильной тоской для себя отметил, что тракторист, который будет косить поле, сочтёт эти цветы сорняками и скосит их под одну гребёнку вместе с овсом, стараясь выполнить план или добиться максимальной прибыли с квадратного метра – неважно – орхидеи погибнут при любом раскладе.

Дорога увела нас далеко в поле, и мы вышли на пригорок или холм. Видимо, эта возвышенность была самым высоким местом на поле, поскольку с макушки холма хорошо просматривалось всё поле, выход из кроличьей норы и серый город, уходящий в низину и дальше за горизонт. Занятно, но отсюда, с этой макушки поля было отчётливо видно, что никакого дождя в небе над городом нет: небо такое же ясное, как и над полем, а вот на уровне самых высоких крыш и их пиков, казалось бы, беспричинно начинается дождь. Ведь и в самом деле: дождь шёл ни по тому, что небо было пасмурным, ни потому, что бог прогневался на горожан, и даже не потому, что оптимистам нужен был полный стакана слёз пессимистов – дождь шёл, так как все поголовно верили в открытые хляби небесные, дружно и тотально, не сговариваясь, а подсознательно чувствуя, что дождь обязательно нужен. Бедные и промокшие до костей слепцы… Вера в вечный дождь и страх перед солнцем – это всё, чем богаты серые городские карасики. И согласитесь, как жестоко узнать, что дождя нет. Как страшно представить, что кроме дождя может быть и солнце! Как страшно предположить, что нет и города, и горожан, и этих накренённых мостовых, и вечно серых стен и судеб – есть только солнце, сплошное опустошающее безбрежное солнце. Я постоял ещё несколько минут на возвышенности, потом внезапно вспомнил, что мы оставили вещи на остановке. Я тот час же окликнул мою спутницу и сказал:

– Нам нужно возвращаться! Сумки! У меня совсем вылетело из головы!

Она вяло и наигранно удивилась, улыбнулась, махнула рукой, затем поразмыслила и протянула в ответ:

– Сумки … Сумки … Ну ладно, пойдём за твоими сумками! Нам и вправду пора идти.

И мы отправились вниз, по направлению к обратному входу кроличьей норы. Мальчик бежал впереди и с интересом рассматривал каждую орхидею на пути ко входу. Мы вернулись к проёму в бетонной стене – вход с этой стороны выглядел так – и нырнули во тьму.

Я проснулся. За окном барабанил в стекло дождь, город уныло тонул в серых утренних красках тумана и дождя.