Их бин швайне [Алина В. Крафт] (fb2) читать онлайн

У каждого есть свой двойник, с которым вы похожи внешне как две капли воды. У меня тоже есть, только вот он ниже ростом и намного старше меня. Строго говоря, это мой дед.

Он родился в тот год, когда началась Вторая мировая война. Его отец ушёл на фронт совсем юным по велению Отечества. Мать же осталась одна с пятью детьми.

– Жрать было нечего. Корни из земли сухой выкапывали и мяли меж зубов. И жмых свекольный. Когда долго жуёшь, будто есть меньше хочешь. Помню, как по всем шкафам лазил, крошки собирал. Мне даже чудилось, будто пахнет копчёной рыбой, а там, на полках, только пыль и была. Из сухой травы хлеб пекли. Возьмёшь её, перемелешь и давай с водой мешать, в тесто. В печку сунул – вроде как и лепёшка получилась.

Дети того времени росли изможденными, но какая-то внутренняя крепость не давала им сдаться и просто умереть от голода, холода или болезни. Юные умы возможно восприняли как данность тот мир, в котором родились: разрушенные города, разбитые семьи, покалеченные судьбы. Смерть всегда ходила рядом, впрочем, как и сегодня, но тогда никто не боялся смотреть ей в глаза, потому что веры было больше. Веры в то, что встретятся еще все вместе, может нескоро, но встретятся.

– Антошка заболел, когда совсем маленький был. Ему чуть больше двух месяцев, а кашлял он как здоровый мужик, надсадно. У него даже плакать уже сил не оставалось. Ни у кого не оставалось. Мать понесла его к врачу, прямо пешком, двадцать километров до города. Шла, на руках его держала. Сама худенькая стала совсем, молоко пропало, так что не понятно, что вообще этот младенец ел. А когда на осмотре врач пеленку развернул, так этот маленький наш, Антошка, закашлялся снова. Его даже послушать не успели, задохнулся. И что же, мать моя его обратно в пеленку завернула и понесла домой. На своих же руках, своими же ногами. А потом сама и похоронила.

Но те, кто выжил, всё же, несмотря на все козни этого мира, выросли и начали строить жизнь в полуразрушенной и замученной стране, веря в коммунизм или во что-то еще, возвышенное и прекрасное. Строили дома, строили семьи, строили заново общество, которое устало драться за себя, но смогло победить. И вдруг оказалось, что всё пошло своим чередом. Молодёжь веселилась, детки озоровали, а взрослые приглядывали и негодовали. Остались целые альбомы, свидетельствующие о неумолимости жажды быть молодым.

Кстати, дед, судя по фотографиям, всегда был мелковат. Точнее сказать, невысок и едва заметен. Толщина и высота его не менялась в зависимости от качества и частоты приёма пищи. Но юркость моего деда компенсировала все внешние недочёты, делая его не то чтобы заметным, а даже видным человеком. Роскошные рыжие кудри, которые мне от него достались, были как мёдом политые – так говорила мне его сестра. А потом волосы у него стали почти все седые и он их коротко остриг. Ему было семьдесят три, и он тяжело болел уже два года. Безмолвно вся наша семья со страхом и трепетом ждала, когда же ему стукнет семьдесят четыре, потому что уже не верили, что это случится. Не могу сказать, что я один был уверен, что отпразднуем еще, потому что обманывать не хочу никого. Не могу и говорить, будто дед сам на что-то крепко надеялся, но всё равно – шевелился, как уж на подогретой сковороде.

– Страшно вдруг стало умирать. Даже стыдно как-то. Каждый раз как прихватит, думаю, что всё, последний. А потом отпускает, а еще мозгую: надолго ли. Но я живу, зря что ли столько лет землю топтал, вон сколько наделал! И ещё потопчу.

Усидчивость – это совсем не о нём, ни сейчас, ни тогда. Когда мать, наконец, отдала его в школу, он часто прогуливал занятия. Летом бегал на речку и гонял в поле коров. Осенью и весной рыбу ловил. А зимой строгал для себя деревянные санки и катался со снежной горки. Когда учителя жаловались, то мать била его по спине веником или мокрым полотенцем, которое снимала со своего худого плеча.

– Она мне так ласково из-за угла «Фееееедя…Феденька. Иди-ка к мамке, чего дам». Знама, чего даст! Руки об фартук оботрёт, за ухо меня как схватит! Да так проворно, что я уворачиваться не успевал. Но я не кричал никогда, молча терпел. Ухо потом красное было всё, горело. Мать после к стенке меня поставит, всех моих сестёр и братьев, кто в доме или во дворе был, соберёт, и давай дубасить меня. Вот, говорит, пусть тебе стыдно перед ними будет. Иногда рукой мне меж лопаток по спине как даст! Тяжёлая у неё ладошка была, хоть и маленькая. А сестра старшая, Танюшка, жалела меня, просила отпустить. Может, если бы не её вопли, меня бы ещё больше наказали. Таня умница была, с золотой медалью школу окончила. Я все сочинения по русскому у неё подчистую переписывал. Учительница говорила: «Фёдор, небось сестрица твоя написала сочинение?!». Я отрицал. И меня каждый раз прощали. Я шёл домой такой довольный, будто и правда сам всё написал.

Ещё мой дед не любил немецкий язык.

– Немцы эти треклятые отца моего на фронте убили. Житья от них не было столько лет! А язык у них как лай собачий, каждое слово как приговор. Я как в вечернюю школу пришёл сразу немецкий не возлюбил и немку нашу тоже.

Преподавателем немецкого языка в той самой вечерней школе была, по словам деда, женщина немного за тридцать, сильно близорукая («Очки у неё были как тройной стеклопакет!») и с таким акцентом, словно русский ей неродной язык. В один из учебных вечеров Раиса Степановна (имя её глубоко засело в дедовой памяти) вышла из кабинета по случаю каких-то неотложных дел.

– Она такая педантичная была, никогда не опаздывала и до последней минуты урок вела, а тут на тебе – вышла. У нас там полкласса девчонок сидело. Ну, я вскочил как петух и давай эту Раису Степановну из себя корчить. Морду вытянул, чтоб как у неё была, голос потоньше состроил, руки на животе, как она, сложил. Расхаживаю по кабинету и говорю: «Их бин швайне» (это всё, что дед запомнил из учебного курса) и «Гитлер капут!». Все смеялись, а я засиял весь – девчушки смотрят. Вот так и не заметил, как эта немка сзади подошла. Эх, как фашист, прямо со спины, тихонечко.

Ну, чего там говорить, зачёт она мне не ставила. Я у всех тетрадки собрал, переписал, что-то вызубрил даже, через себя, можно сказать, переступил. Раз семь к ней ходил, она ни в какую. И тут привезли мне по знакомству рулоны ткани креп-жоржет. Я жене своей и сёстрам на платья купил. А был целый пакет – свёртков пять по четыре метра. Я, значит, взял два рулона, в сумку положил, да так, чтобы они выглядывали. Прихожу опять зачёт сдавать. Она мне, естественно, не ставит. Я стою, сумку в руках покачиваю, будто нервничаю. «Ну, хорошо, пойду дальше учить», – говорю ей. Тут она меня останавливает, спрашивает, что это у меня в сумке такое цветастое лежит. Ага, думаю, пошло дело. «Креп-жоржет, жене своей купил. Еле достал». Она просит меня: «Продайте, Фёдор». А я упёрся, головой трясу, что не могу, жене уж обещал. Как ни упрашивала она, я с этими рулонами домой так и ушёл.

На следующий день я подкараулил, когда она на работу приходит, взял ключи от класса на вахте, мол, стулья ремонтировать пришёл, и положил ей на стол рулон ткани. Кабинет закрыл и ушёл. Когда в следующий раз на зачёт явился, немка мне сразу зачёт поставила, даже отвечать не пришлось. Но деньги она мне всё равно сунула, хоть я и сопротивлялся.

Дед мой всегда байки такие любил рассказывать. О сложных временах даже говорил он с шуткой, будто это не было так страшно для него и тяжело. За подвешенный язык женщины от него не отходили. Не пользоваться таким положением он не мог и спал с каждой желающей. Бабушка, как женщина умная, всё знала, но скандалов ему не устраивала, лишь иногда подбешивала.

– Идём мы по кладбищу на родительский день, а она меня локтем пихает в бок и ехидничает: «Смотри, Федька, вон любовница твоя лежит. А вот ещё одна. И ещё одна. Хорошенько смотри, Феденька».

Я спрашивал его, неужели она ни разу от него не уходила?

– Уходила один раз. К матери побежала с маленьким Тарасом. Но бабу держать надо, а если не удержал, то силой хватать. Никто ещё от меня не убегал. Вернулась она ко мне. А потом отец твой родился. – Тут дед заливался смехом.