Дружинник князя Афанасия [Владимир Михайлович Нестеров] (fb2) читать онлайн

Дружинник князя Афанасия

Единственной и неповторимой жене Кате и нашим детям – Саше и Роме …

Я не люблю предисловий, никогда их не читаю и конечно не стал бы писать, но к сожалению, без предисловия мой рассказ не может быть понят.

Поэтому мне придется насколько возможно коротко изложить события, послужившие причиной написания этого сочинения.

После того, как мне была сделана одна очень сложная операция на глазах, я более месяца не мог бриться без посторонней помощи, и чтобы не затруднять близких решил отпустить бороду и усы.

Пока я находился дома, это не вызывало каких-либо возражений со стороны домашних, составлявших в это время мой круг общения, но как только послеоперационный период закончился, и я показался на люди…

Скажу одно – советы – «не позорится» – были из категории самых тактичных. И я конечно бы сбрил все эти «неподобающие для молодого человека наросты» со своего лица, но во мне разыгрался дух противоречия, и я принял категорическое решение –ничего не сбривать!

Своей «многозначительной» бородкой, более-менее густой только на подбородке и с редкими волосиками на щеках, я походил на некоего древнерусского витязя, впервые выходившего в поход в составе княжеской или боярской дружины. Так казалось мне, когда я специально заведенной расческой причесывал перед зеркалом свою гордость.

Вот в один из таких моментов со мной и произошло странное событие, совершенно уникальное по вызванным ощущеньям – я как бы перенесся в начало ХI века, но в тоже время и не совсем я: все мое – внешность, знания, привычки и др., но дополнительно я как бы уже был вживлен в это время заранее – у меня были родителя, друзья, любимая девушка. Я не чувствовал себя чужим в той эпохе, хотя знал будущее до ХХI века, что говорит о том, что произошедшее не было простым переселением души.

Я пробыл в том времени два дня, затем связь времен неожиданно прервалась. Но несомненно я не исчез оттуда, точно также как находясь там, не исчезал из нашего времени.

Наука рано или поздно раскроет тайну случившегося со мной. Я же решил изложить произошедшее, стараясь по возможности воздерживаться от комментариев, дабы быть объективным.

I глава

Отец приехал с городских вымолов¹ усталый. Он скинул на лавку пояс с мечом, ополоснул руки под рукомоем и сев за стол сказал:

– Завтрева Лександра с собой беру. Съездим сторожи поглядеть. – Мать перекрестилась и ухнув из печи на стол горшок с кашей сказала:

– Ян, да почто малого-то в службы свои брать! Себя не бережешь, хотя о сыне подумай! – Отец упредил меня:

– Не малой он, семнадцать годов ему. Скоро жениться нать! – Мать в ответ только охнула. Верно для матери я завсегда буду малым, тем более что один в семье – и в душе материнской стало быть тоже один.

– Коли себя покажет, место свое ему с чистой душой оставлю, – продолжил отец, стряхивая крошки с бороды…

А был мой отец переяславским воеводой.

Тысячи различных дел лежат на воеводе, про то верно и прозвали его через немногие годы тысяцким. На нем не только заботы о ратном деле: дружине, стенах градских и о сторожах, хранящих град от нежданного нападения ворогов. Должон воевода и гостей заморских приветить, благо переяславский торг лежит на путях торговых, и если б не угрозы со стороны степи, то ужо бы и сам Киев переплюнул. Все строительство градское на воеводе – на Переяславле ноне каменный храм стоить положил князь Афанасий. Да и иных забот у воеводы множество…

Батя разбудил меня затемно. Он уже оделся и натягивал сапоги, замечательные сапоги зеленого сафьяна, под стать князю.

Сапоги были источником некоей тайны. Мне помнилось, как еще мальцом я спросил, откуда у отца такие княжеские сапоги, но он не ответил, лишь глянул мрачно и в глазах его мне показались слезы…

Мы скоро поснедали и вздев брони, одвуконь тронули со двора.

Денница едва всходила, а народ уже бодрствовал. Хозяйки коров подоили, выгнали скотину на улицу, отстряпались и своих покормили. Из города и в город ехали и ехали – кто верхом, кто в телеге или возком.

Город издавна делился на Гору и Предгорье. Горой звали высокое место за толстыми, из тесанного камня стенами, лишь недавно сменившими деревянные.

Проехав через ворота, мы въехали в Предгорье. Оно закрыто валом и рвом, наполняемым из Трубеж-реки, омывающей Переяславль с северо-запада, с юго-запада город прикрывает Днепр. И только со стороны степи нет защиты, кроме крепостных стен, и нет иного предупреждения, кроме дозорного костра.

Я ехал в броне, сверху прикрытой корзном², на голове сверкал даденный отцом шелом, отделанный серебром, на его острие развевался крохотный красный еловец³. Подбородная пряжка немного жала, но я не подавал виду. На левом боку меч на привязи, такоже отцом данный. К седлу приторочено копье мурмазецкое, лук со снятой тетивой. За спиной круглый щит на длинном ремне и тул⁴ с двадцаткой коленых стрел. В правой руке – шелкова плеточка, небольшая булава качалась на запястье левой руки.

На выезде из Предгорья мы столкнулись с въезжавшим купеческим караваном. Мимо нас проходили повозки тяжело груженные мехами, воском, пенькой, льном и еще невесть чем. Купцы поравнявшись с нами в пояс поклонились отцу.

– Ну и трудна ж торговлишка купеческа…, – отец взглядом проводил купеческий караван и продолжил,– В Киеве по весне купцы купляют лодки-однодеревки, что в верховьях кривичи делают. Близко к лету все сбираются до Витичева, оттоль и идут к порогам. Самый опасный четвертый порог – Неясыть. Тута товары выгружают, холопы коло шести тысяч шагов берегом идут. Печенеги ждут за порогами у самого Крорийского перевоза. Ежели их отразили, то до реки Селины не будет никакой опасности, а если на той реке ладьи к берегу прибьет, то печенеги тут как тут. Если все обошлось, то после Конопы, Константии, устья Варны и Дицины достигнешь Мисимврии, начального града Грецкой земли. – Батя закончил сию историю, так как мы уже подъезжали к первой стороже. Отец старея, стал очень любил сказывать всякое и обыкновенно чрезмерно затягивал. Поэтому я возблагодарил Бога за то, что первая сторожа находилась настолько близко, чтобы прервать отцово красноречие.

Сторожи стояли в степи на десяти верстах друг от друга и были похожи друг на друга. Возвышенное место с обязательным кострищем, землянка, под горкой, либо где-то поблизости – ручей. Сторожа была из четырех человек, каждую неделю сменяемых.

Ратные несли службу исправно, и мы не задерживаясь поскакали далее.

Тяжко летом доспехи носить. Тело преет, зудит, а не почешешься толком. Во время скачки еще свежо, ветерок обдувает тело, а остановишься – будто в бане – с неба палит, земля нагрета и жжет ноги через мягкие подошвы сапог.

Когда вдали завиднелась вторая сторожа мы приостановились. Я задал отцу, давно интересовавший меня вопрос:

– Почто ты бросил службу великому князю Владимиру? – Он бросил на меня настороженный взгляд и ответил:

– Так я ему и здесь служу.

– Здеся-то князь Афанасий, стало быть и чести меньше!

– Вишь ты какой, – батя улыбнулся и погладил бороду, – На Руси за князем идут, а не князь гонит. Не пойдут – если князь назади останется. С бояр спрос еще больший. Бо, сыне, боярин сродство имеет с боем и знаменует воина храброго. Не устоит Переяславль без моей руки…, – батя махнул рукой, – Да и стар я уже во чистом поле поляковать. Един Илья – крестовый брат мой – не насытился еще ратными утехами. А остальных, кого я знавал, ужо и нет – кто в землю лег, кто в покое с жонкой, да детями жисть доживат…

Проверив последнюю сторожу, отец решил проехать вперед верст пять – до Босой горы, прозванной так за отсутствие на ней зелени, обыкновенной присущей степным горам. На Босой было еще возвышение – Старая гора, с которой было видно далеко окрест.

Отец отстал, остановившись напиться из ручья под горой, а я выехал на широкий пригорок и мне открылся вид степи, уже не вызывавший у меня былого восхищения – унылые кустарники, островками разбросанные до самого окоема, солнце бьет в глаза, на небе жидкие облачка, не сулящие дождя.

Голая печальная степь, лишенная убранства и тени лесов, усеянная костями несчастных странников. Вместо городов и селений – одни кладбища народов кочующих. Может быть в самой глубокой древности ходили здесь караваны купеческие, скифы и греки сражались с опасностью, нуждою и скукою, в надежде обогатиться золотом…

Я выпрямился в седле и перекинув булаву на запястье правой руки, прислонил правую ладонь ко лбу, закрываясь от солнца и обвел взором окрест, подражая Илье Муромцу, дружиннику князя Владимира. Этой повадкой своей мне запомнился Илья, когда останавливался у нас. Я был тогда годов осьми. Вот сильный мужик…

Они с отцом были большие друзья – крестовые братья, вместях много всякой нечисти положили. Таким хотелось бы и мне стать – говорят раз вышел Илья один на бой с двумя десятками печенегов и в бегство их поворотил, вожака – Ихтумена (Соловья по-нашему) пленил, и в Киев до великого князя Владимира привез…

Отец не любил рассказывать про свою молодость, но основное я из его жизни знал, собственно это была всем известная история.

В 6500 году от сотворения мира пришли печенеги из-за Сулы. Великий князь Владимир вышел им навстречу на Трубеж-реку, русский стали на одной стороне реки, печенеги – на другой, но ни те, ни другие не смели переехать на сторону противоположную. Тогда князь печенежский подъехал к реке, кликнул Владимира и сказал ему: «Выпусти своего мужа, а я своего, пусть борются. Если твой муж ударит моего, то не будем воевать три года, если же наш ударит, то будем воевать три года». Владимир согласился и возвратясь в стан, послал бирючей кликать клич: «Нет ли кого, кто б взялся биться с печенегом?» И никто нигде не отозвался. На другой день приехали печенеги и привели своего бойца, а с русской стороны никого не было. Начал тужить Владимир, послал опять по всем ратникам – и вот пришел к нему старик и сказал: «Князь! Есть у меня один сын меньшой дома, с четырьмя вышел я сюда, а тот дома остался, из детства еще никому не удавалось им ударить, однажды я его журил, а он мял кожу: так в сердцах он разорвал ее руками». Князь обрадовался, послал за силачом и рассказал ему в чем дело, тот отвечал: «Я не знаю, смогу ли сладить с печенегом, пусть меня испытают: нет ли где быка большого и сильного?» Нашли быка, разъярили его горячим железом и пустили. Когда бык бежал мимо силача, тот схватил его рукой за бок и вырвал кожу с мясом, сколько мог захватить рукой. Владимир сказал: «Можешь бороться с печенегом». На другой день пришли печенеги и стали кликать: «Где же ваш боец, а наш готов!» Владимир велел вооружиться своему, и оба выступили друг против друга. Выпустили печенеги своего, великана страшного, и когда выступил боец Владимиров, то печенег стал смеяться над ним, потому что тот был среднего роста. Размерили место между обоими полками и пустили борцов: они схватились и стали крепко жать друг друга, русский наконец сдавил печенега в руках до смерти и ударил им о землю, раздался крик в полках, печенеги побежали, русские погнали за ними. Владимир обрадовался, заложил город на броде, где стоял и назвал его Переяславлем, потому что борец русский перенял славу у печенега. Князь сделал богатыря вместе со старцем, отцом его, знатными мужами.

Этот богатырь и был мой отец Ян, получивший по бывшему своему ремеслу прозвище Усмович⁵. Отец участвовал во многих походах великого князя Владимира – и на печенегов, и на непокорных князей, заслужил себе славу великую, но почему-то прискучила ему жизнь раздольная, да кочевая и по просьбе своей был отпущен князем Владимиром в Переяславль воеводой к князю Афанасию…

Но что-то изменилось в степи за короткий миг. Так бывает – смотришь на только что виденное и вдруг замечаешь – не то что-то, что-то изменилось, а вот что именно – надо еще вглядываться вдаль и вглядываться…

Точно – вдали, на самом окоеме появилась жирная черная точка, а чуть впереди нее точки поменьше – караулы печенежские… Не обмануло отца предчувствие – идут печенеги!

Сзади подъехал отец:

– Сотен пятьдесят, – определил он и поворотил коня, – быстрей до сторожи! – я пришпорил Красавца и поскакал вдогонку за отцом.

На моей памяти печенеги уже приступали к городу три раза, последний – когда мне было годов пятнадцать. Запомнились горожане, ругающие со стен врагов и грозящие им секирами. Под валами тысячи конников, стрелы их летели стойно туче, затемняя солнце, но обычно втыкались в частоколы без всякого вреда и потом наполняли тулы княжеских дружинников.

Старшой сторожи – Кузьма Сиплый – могутный ратник годов сорока, со спускающимися до ключиц усами сразу же вопросил:

– Поджигать? – Батя кивнул. Из землянки вышли ратные – Степан и Онуфрий – молодые вои, годов на пять старшей меня. Увидав занимавшийся сигнальный костер Степан спросил:

– Много? – Отец кивнул:

– Сотен пятьдесят, – Степан покачал головой. Онуфрий выругался и пошел в землянку собираться.

– К вечеру быть с первой сторожей, – наказал отец Кузьме и пришпорил коня. Вдали уже еле заметно виднелся язык костра на соседней стороже. С приближением он вырастал в громадное кострище.

Мне стало тоскливо. Мы ехали вестниками беды и она шла впереди нас выраставшими кострами и уйти от этой неизбежной дороги не было возможности.

На огородах близ Трубежа гнули спины многие переяславцы. Они уже увидали загоревшиеся костры и нас – приближавшихся к городу вестников беды – воеводу с сыном.

Люди стояли вдоль дороги, вглядываясь в даль, будто не веря глазам своим. Не привыкать им было к опасному соседству со степью, но всякий раз они не хотели верить в то, что кончилось время мирных трудов и началось ратное время. И не соленый пот, а кровавый надо им утереть за родную землю.

Неверие это не было проявлением слабости, нет – эти люди сами приходили на окраины земли своей, чтобы боронить ее сохой и мечом. Их правнуки стали казаками: донскими, уральскими, кубанскими… Силен был корень, давший такое племя! А если и доводилось им уходить, то ничего не оставляли они врагу, даже названья городов и рек. Так возникли через годы еще два Переяславля: Залесский и Рязанский, тоже стоящие на реке по названию Трубеж.

Навстречу нам вышел Михалыч, отцов крестный, святой в Переяславле человек. Старый, в теплом кафтане, опирающийся на клюку – верно такими были калики перехожие, поднявшие Илью Муромца на службу Родине.

Батя спешился, я соскочил следом. Михалыч обнял отца, затем отстранившись, благословил его:

– Ну, Господь с тобою, сынок, – и повернулся ко мне. – Не подведи, Лександр, род отца своего, – и осенив меня крестным знамением, махнул нам рукой. – Поспешайте, дети мои!

В городе уже не осталось ни ремесленников, ни пахарей, ни купцов – все стали воинами. Босые мальцы с удивлением взирали на отцов и старших братьев, вытянувших из клетей дорогие дедовские брони и подгонявшие их так, чтоб сидели ладно и не терли тела в бою. Вострились мечи, подгонялась тетива на луки, выводились из конюшен холеные ратные кони. Уличные старосты, становившиеся при приближении врага десятниками, либо сотниками, проверяли подготовку подчиненных ратных. Люди одевались во все чистое. Так повелось издавна, ни кому не дано узнать остатний миг живота своего, но завсегда надо быть готовым к этому и помнить, что нет для мужчины ничего более почетного, как сложить голову свою защищая родную землю.

Княжьи хоромы были в два яруса, наверху светелка размером три сажени на четыре, внизу пять комнат, считая и зимнюю кухню, да кладовые. Изнутри в светелку ведет лестница, приложенная к задней, глухой стене. Высокое крыльцо – в рост человека, под шатровой крышей с низкими свесами от дождя, а под крыльцом дверь, за коей комнатка с тремя узкими дверями, на каждой – тяжелый замок. Тут поруб – темница.

Кинув поводья дворовому холопу, мы вошли в хоромы. Князь дневал в гридне.

– Хорошо дневали, княже! – Мы с отцом перекрестились и поклонились князю Афанасию. Князь был годов на десять моложе отца и телом послабже, хотя храбрости ему было не занимать, да другим и нельзя быть князю на самой границе земли Русской. Афанасий отодвинул блюдо и кивнул нам:

– Много ли войска идет?

– Сот пятьдесят. Одним не управиться.

– Надоть к Владимиру посылать…, – задумчиво сказал князь и налил чашу греческого вина до краев. – Пей, Ян.

_Здрав буди, княже! – Батя размашисто опружил чашу. Князь Афанасий налил чашу заново и протянул ее мне:

– Отведай зелена вина, витязь молодой! – сказал он с улыбкой.

Что-то обидное показалось мне в княжьих словах. Конечно – в дружине я самый молодший, в боях не был, но силы и храбрости мне не занимать. Взять хотя бы Юлашку-топтуна, старшей меня на три года, а слабак слабаком. Когда Дорофеичу дом ставили, не мог бревна толщиной в шесть вершков поднять, а я таких по два зараз поднимаю. Вот Юлашке князь так чашу не подносит, на равных с ним говорит. Видно заметив обиду на моем лице, Афанасий похлопал меня по плечу:

– Не бижайся, Лександр, все перемелется – мука будет. – я через это чуть вином не подавился. А чаша – ох и велика! В этом я не так силен, как другие, в два глотка никак не могу выпить княжеску чашу, един раз попробовал – чуть не с полчаши на кафтан пролил – смех получился, да и только. С того разу, ежили доводится пить таковую чашу, то я не тороплюсь, пью маленькими глотками и аккуратно. Нет для меня большего мучения. И выпить стойно всем не могу и после того как выпью муторит чего-то, не то чтобы там в голове хмель особый был, а в нутрях бурлит, отрыгивается неприятно, икается нежданно и неудобно. Бывает так, что из отхожего места не вылазишь целый день…

– Поднимай народ, Ян! Три сотни в сторожу к Трем дубам, остальных по стенам. Чаю к утру будем гостей встречать. И предупреди…, – князь погрозил пальцем, – ночью приеду проверю. Если Палыч опять хмелен будет – точно плетей у меня получит! – Отец кивнул в ответ. Афанасий повернулся ко мне:

– Лександр, вместях с Юлашкой поедешь до великого князя Владимира с моей грамотой. По Днепру туман – на костры надежы мало. Ты старшой. Выезжаете как к вечерне пробьет. Одвуконь, полная сряда… Вообщем, Ян, проследишь, чай в Киев едет, – Афанасий махнул рукой, считая разговор завершенным. Батя отправился к выходу , но я остался на месте:

– Я тут пригожусь! – выкрикнул я. Князь с удивлением посмотрел на меня.

– Князю не перечат! – сказал отец, так ввернув кулаком промежду лопаток, что я сразу же поворотившись пошел к выходу. Мы вышли на крыльцо, холоп подал нам лошадей, и мы направились к дому.

– Князь меня специально посылает, думает, что я в бою подведу!

– Дурень! – Отец легонько хлопнул меня по затылку, – Навоюешься ищо. Тебя как сына моего посылают. В таком деле знатный муж нужон. Мыслю яко это дело свершишь, така и слава о тебе пойдет. В Киеве побываш, город шибко большой, даром что великий князь живет. Крестовому брату Илье – кланяйся, – отец задумался, – Больше у меня тамо и знакомцев не осталось, все головы свои положили… Ты старшой, за все в ответе…, – Батя как всегда завелся – говорил о дорогах, людях, татях, но слова его проходили посторонь, я думал о Варе – как-то она отнесется к недолгому нашему расставанью?

Взволнованная мать стояла на крыльце, сожидая нас.

– Что там? – она с замиранием посмотрела на отца, как будто он мог словами развеять нагрянувшую бедую

– Лександр в Киев едет старшим с Юлашкой, – ответил отец, поднимаясь на крыльцо, – я ночью караулы проверять буду.

Помыв руки под рукомоем, седи снедать. Мать стояла рядом со столом и смотрела как жадно я ем, изголодавшись за день.

В голове и животе моем все смешалось – Варя, Киев, да и после княжеской чаши началось всегдашнее мое терзание. Только благодаря привычке, с детства внушенной отцом – доедать все, я оставил пустую тарелку и вскочил из-за стола.

Я нашел Варю на огороде близ Трубежа. Она кинулась навстречь, обняла и прижавшись к плечу спросила:

– Уезжаешь?

– Откуда узнала?

– Отец сказал, – Варя подняла на меня большие голубые глаза и тряхнула головой с большими, уложенными венцом косами, – А ежели убьют тебя, Саша, – и слезы наполнили глаза ее.

– Не надо, – я закрыл очи ее ладонью и почувствовал на ней слезы, – Что ж это ты меня живьем хоронишь, – я вытер слезинки с ее лица. Варя шмыгнула носом. – Все будет ладно. Не один еду…

– С кем?

– С Юлаем.

– С Топтуном-то? – через слезы улыбнулась Варя.

– Ну и что? – я попытался поцеловать ее, но Варя отшатнулась от меня, – Уйди, колючка. Сбрей ты эту свою бороду, – Варя уже не плакала и хитро смотрела на меня. Увидев, что я обиделся, она сам прильнула ко мне…

На Михайловском соборе девять раз отзвонил к вечерней службе колокол, когда я подъехал к княжьим хоромам. Князь был на Переяславской кузне и я послал за ним холопа.

Скоро подъехал и Юлашка-Топтун. Это был парень на три года старшей меня, в детстве лошадь повредила ему ногу и он с тех пор прихрамывал, но как-то необычно, поднимая целую правую ногу, он волочил левую, как бы притоптывая ей, за что и получил свое прозвище.

Юлай был на гнедом жеребце, за повод вел заводного коня с притороченной к седлу котомкой. Юлай был мрачен – он неделю как женился и видно ему не хотелось оставлять молодую жену, а может не было и желания мне подчиняться.

– Здорово, Лександр!

– Здорово, Юлай! Что не весел? – я спрыгнул с коня.

– Да нечему радоваться, – Юлай спешился и встал рядом со мной, поигрывая булавой, но разговор продолжать не стал.

Князь прискакал, пахнущий кузнечным жаром, кивнул в ответ на наши поклоны и забежав в хоромы, вынес грамоту:

– В руки великому князю Владимиру, – я схоронил грамоту в кошель на груди, – На печенежские караулы не наткнитесь. Не подведите. Обнимемся, – князь обнял нас троекратно и перекрестил, – С богом! – Мы вскочили на лошадей и не оглядываясь выехали из города.

Ехали молча. Не знаю о чем думал Юлай, но меня стала мучить вечная моя напасть из-за княжеской чаши. Я терпел, но когда степь закончилась и начался редкий приднепровский лес, терпенье мое лопнуло:

– Юлай, встанем, мне по большому треба.

– Чтой-то это тебя вдруг? – усмехнулся Юлай.

– Да съел что-то.

– Тогда на вон той опушке встретимся, – Юлай показал куда-то вперед, а я тут же сполз с коня и присел около куста.

Когда я уже завязывал бечеву на портах, то послышался звон мечей, топот и ржание лошадей. Я накинул корзно, схватил Красавца с Быстрым и отошел под прикрытие деревьев. Вдали проехали всадники. Это были печенеги, Юлай ехал связанный сзади.

Я сел под деревом, обхватив голову руками. Старшой! Обосрался! Подручника потерял! Вот и первое серьезное дело… Многие мысли проскочили в голове моей, но что было делать теперь, порученное надо выполнить обязательно.

Я распустил чересседельник, ослабил сбрую, надел коням на морды торбы с ячменем, и они сразу же зажевали, бока у них зашевелились…

Надо было торопиться. Я похлопал коней по бокам, они закивали, как бы понимая, но лишь быстрее начали жевать, громко хрупая ячменем. Я затянул чересседельник, снял торбы, поправил узду и спрыгнул на Красавца…

II глава

Я скакал по лесной дороге в Киев с грамотой до великого князя Владимира – простой русский дружинник князя переяславского Афанасия. Я потерял подручника, не сделал ничего для его освобождения, мне было стыдно. Я опозорил отца своего – знаменитого Яна Усмовича.

Такие мысли приходили мне в голову, когда я смотрел на меч данный мне отцом. Он был подарен после Переяславского сражения отцу великим князем Владимиром. Меч работы редкой – длинной в два локтя, посередине – продольная ложбинка, рукоять украшена серебром с гравированным узором. Для отца меч стал слишком легок и короток.

Постепенно дорога развеяла мрачные мысли. Ветер свистел в ушах, упруго бил в лицо, развевал корзно за плечами. То лог, то приречный болотистый луг нет-нет да и выхватит из лесной шири добрый клок и снова отступит, давая волю сосняку и ельнику.

Причудливо бегут через лесные массивы реки. На удивление всем стоят окруженные соснами и елями, березами и осинами, рубленные русские городки. Редкими пашнями прижимаются к ним деревни и села.

Долгой чередой вспоминались события моей жизни…

На пятом году жизни, меня, как и всякого сына боярина, торжественно постригли и посадили на коня при священнике, боярах и гражданах Переяславля. Отцом был дан роскошный пир.

Годов до двенадцати я был обыкновенным отроком, мало чем отличавшимся от своих ровесников – носился по городу с ватагами друзей, стрелял из малого лука, сделанного отцом… Но все это изменилось, когда отдали меня в книжное учение к отцу Савватию, монаху Васильевского монастыря, греку, пришедшему некогда в Переяславль из Херсонеса.

Греческий язык, благодаря мудрому наставнику, дался мне быстро и передо мной открылся неведомый ранее мир. Библия, книги греческих философов, теологические труды… Все это засосало меня, хотелось знать все, прочитать все книги, грозно стоявшие на полках монастырской библиотеки. Но одно следовало за другим, другое за третьим, не скоро я понял тщетность своей цели – знаний было множество и полное познание невозможно, возможен был только бесконечный путь к нему…

Но я торопился, корпел над книгами, встречая неодобрительные взгляды отца и жалостливые вздохи матери. Но я уже чувствовал в себе играние молодой крови и не находил сил бороться с искушениями. Понимая это и стараясь отсрочить неминуемой я момлися со рвением, прося Господа об одном – обождать, коли жизнь не может пройти посторонь и понимал при этом всею тщету своих усилий.

Весной я уже замечал внимательный погляд отца Савватия. В это время и появилась Варя и мое былое житье закончилось.

Приметил я ее неожиданно, хотя и видел раньше, но не обращал внимания. Это случилось на Благовещенье. Все зимние дела закончились, потеплело, мы перебрались спать в клеть. Дни становились длиннее. Набухали на деревьях почки. Сошли остатки снега. Окончилась длинная и скучная зима. Посиделки по домам прекратились, все высыпали на улицу. Девушки песнями выкликали весну.

Варя бросилась в глаза веселостью, озорными голубыми глазами и пышной косой. Она была заводилой в кругу подруг. Отец ее был сотником, мать давно умерла. Она сама управлялась по дому с помощью старой холопки-печенежки. От отца-воина она получила сильные черты – смелось, находчивость, а от матери – красоту. Отец ничего не жалел для единственной дочери, она выделалась из подруг не только веселостью, но и нарядами с украшеньями. В праздники одевала она и бархатную накидку, и шейную гривну, узорные поршни⁶на ноги. Зимой носила беличью шубу.

Но на Благовещенья я Варю только приметил, да затем и забыл.

Второй раз я обратил на нее внимание летом, в Тихонов день. По поверью считалось, что если обнаженные девушки обегут огороды, то это сбережет посевы от всяких напастей. Мы с другом Кузьмой, погодком с соседнего двора вызнали, когда будет ночь обегания и тайком сбежав ночью из дому, спрятались на огородах за плетнем и бурьяном. Вдали ухали филины, пролетали в небе неведомые птицы, только привычный сверчок придавал уверенность в ночной тьме, да полная луна в черном небе.

Хотелось спать. Мы молча прижались друг к другу, вспомнились рассказы про лешего – хозяина леса, начинавшегося сразу за Трубежом. Обличье у него человечье, только козлиные рога, уши и ноги. Зовет он людей в лесу знакомыми голосами, почему они в лесу блуждают и заводит их леший в свою пещеру и там щекочет до смерти. Жена лешего – кикимора – молодица с длинными косами, белым лицом и черными глазами.

В Трубеже водились русалки, как раз в такие новолунья они выходят из воды, играют, качаются на деревьях, заманивают проходящих людей, чтобы их защекотать…

С таким мыслями я закрыл глаза и очнулся от толчков Кузьмы.

– Что началось? – прошептал я. Кузьма махнул рукой, как бы говоря – не мешай, сам смотри. Я раздвинул стебли полыни и остолбенел: как будто на хороводе русалок, около трех десятков обнаженных девушек стояли на огородной меже, меньше чем в десяти саженях от нас. Некоторые еще раздевались, ровно складывая цветастые платья, паневы, белели просторными сорочицами, остальные же – раздевшись, поеживались от холода, сожидая подруг.

Мы с Кузьмой застыли в зарослях, не обращая внимания на комаров с мошками, ни на ночную прохладу. Наконец все разделись, разбились по две на два-три-огорода и обегание началось. Варе с Феодорой выпал огород напротив нас.

Быстро-быстро забилось мое сердце, когда я на сажене от себя увиделВарю во всей ее красе, какой ее создал ее Господь – без покрова. Покатые плечи, высокие полные груди, мягко очерченный стан, бедра…Разгорелось тело мое и душа моя затрепетала до вида и тела Вариного.

Когда обегание закончилось, как потерянный пошел я домой невпопад отвечая Кузьме и так и не уснул в ту ночь. Не токмо похоть была причиной того… Полюбил я Варю.

Но познакомился я с Варей только на Ивана Купалу. Назвали этот праздник по христианскому святому, но народ по-прежнему чествовал языческого бога Ярилу-Солнце. Как всегда жгли костры, через которые прыгали, водили хороводы. Но не было мне того веселья, как раньше. Кузьма звал идти искать цветок папоротника, да я не пошел. Я никак не решался подойти к Варе, больно много было вокруг нее бойких подруг – как бы не засмеяли меня в чем. Понурый я ходил вокруг костровой поляны за деревьями, наблюдая за весельем и Варей.

Она неожиданно исчезла, когда начались прыжки через костер. Я бросился искать ее. Я уже отчаялся, когда увидел Варю на полянке. Сидя на корточках она собирала травы, которые за прошедший день приобрели от лучей Ярилы особенно целебные свойства.

Я внезапно вышел на поляну и Варя испуганно ойкнула и уронив собранные травы, вскочила.

– Не бойся, я не леший!

– Вижу, – улыбнулась она. Какая святая улыбка…

– Травы собираешь? – спросил я. Кровь от смущения прилила к моему лицу.

– Отцу шалфей рву от горловой скорби, – потупилась Варя и присев стала собирать просыпанную траву.

– Я помогу, – шалфея было рассыпано много, в лунном свете его было видно плохо, наши руки несколько раз касались и мне казалась дрожь в ее руках.

– А ты не папоротник ли искал? – спросила Варя и тут наши руки вновь коснулись и я задержал ее ладонь в своей. Она была горячая и мягкая, сладкое томление разлилось по всему телу, дыхание перехватило. Так прошло какое-то время, руки наши разжались и мы в молчании продолжили собирать шалфей.

Онемение мое вскоре спало и сменилось возбуждением – я стал рассказывать разные истории о поисках цветков папоротника, слушанные от Кузьмы. Шалфей был собран, я проводил Варю до самого ее дома, держа ее за руку и до первых петухов мы стояли и разговаривали у крыльца. С того времени не было ни дня, чтобы мы не встречались.

Дальше поцелуев наши отношения не шли, до случая на Ивана-росу.

В этот день роса обладает волшебными свойствами. Если обнажившись, поваляться в высокой утренней росистой траве, то очистишься от всякой скверны.

Я по поручению отца ехал на городской посад осмотреть место под новую каменоломню. Было ранее утро. Сонный, я ехал через заливной луг, покрытый сочной травой, ростом в пояс человека. Конь шел шагом, мягко ступая по росистой траве, оставляя за собой постепенно распрямляющуюся дорожку.

Тут я увидел под ногами Красавца женскую одежду, а чуть впереди обнаженное девичье тело. Всю сонливость как ветром сдуло – это была Варя! Заметив меня, она вскочила, я спрыгнул навстречу ей. Тело ее было мокрое, росинки в лучах восходящего солнца серебрились на нем.

– Лександр?! – растеряно сказала Варя…

– На Покрова ладил⁷ зашлю, – пообещал я Варе…

Охваченный воспоминаниями я чуть было не задавил старика, сидевшего посреди дороги. В белой рубахе, на груди крест, раздвинутые ноги в пыльных штанах вытянуты вперед, а руки он откинул назад, облакотясь на них. Я натянул пповодья и Красавец встал прямо перед дедом. Старик пристально смотрел на меня. На всякий случай я придвинул меч поближе и спрыгнул с коня:

– Здравствуй, дедушко!

– Здравствуй, добрый молодец! – проскрипел старик.

– Что на дороге сидишь, дедо? –вопросил я, не дождавшись от старика ничего более, кроме привествия.

– Жду пришествия господня! – И только тут я понял, что старик слеп, просто своим пристальным взором он ввел меня в заблуждение.

– И давно ждешь?

– Давно-о.

– Сколько? – усмехнулся я.

– Сорок сороков и еще столько же еще! – Ни поза деда, ни выражение лица не сколько не изменились. Мне и в самом деле подумалось – черт его знает, что за дед, колдун может какой. На всякий случай я перекрестился.

– Столько-то, дедо, люди не живут.

– А я и не живу, я жду!

– Ну прощевайте, дедо, не поминайте лихом, – я запрыгнул на коня.

– Погодь, добрый молодец, – взявшись обеими руками за мою руку, старик с трудом встал и облокотился на седло, – Дюже трудный путь предстоит тебе, добрый молодец! Большое горе ждет тебя в конце его. Возьми мой крест святой – он тебе счастье принесет. Нагнись до меня, – я нагнулся, старик дрожащими руками снял с себя крест и повесил его мне на шею. Перекрестив меня, он неожиданно рухнул наземь. Я соскочил с коня и нагнулся к груди старика – сердце его не билось.

– Да что же это, дедо, да что с тобой? – Я заметался вокруг тела. Откуда же он взялся тут – сорок сороков ждал – и не дождался… Раздумывать было некогда – мечом я вырыл могилу около дороги – земля была песчаная, мягкая. Засыпав старика землей, я пометил могилку палочкой. Ох ты, дедушко незнаемый, пусть земля тебе будет пухом. Перекрестившись, я вскочил на коня.

Я ехал под впечатлением произошедшего, как неожиданно из придорожных кустов вылетела стрела, пробила на груди моей кольчугу, скользнула по кресту с такой силой, что я чуть не выпал с седла. За стрелой выбежало человек десять мужиков, вооруженных ослопами⁸. Я выхватил меч и подняв щит, защитился от удара первого нападавшего, сам рубанул мужика мечом и пришпорил Красавца, привязанный за луку седла Быстрый рванул, сбил стоявшего на пути татя и мы понеслись. Вслед пронеслось несколько ослопов.

Преодолев несколько верст, я остановился и перевел дух. Крест, данный старцем, погнулся, с трудом выпрямив его и прочитав молитву, я продолжил путь.

Я перешел Днепр вброд под Витичевым, громадной дубовой крепостью с сигнальной башней на вершине горя, до Киева оставалось менее часа. Дорога лежала по долине Стугны, мимо Треполя, Тумаша и Василева. Сторожи, стоявшие посторонь, меня не задерживали, видя боярскую сряду.

Солнце уже спускалось к закату, когда я выехал на гору и мне открылся внушительный вид Киева – две близстоящие церкви, возвышающиеся над городом, множество домишек, где в два, где в один этаж, раскиданных в беспорядке, снующие словно мураши люди и все это обнесено земляным валом с крепостными стенами и высокими башнями на них, с правой стороны голубел Днепр и на нем несколько белых галочек – купеческие ладьи с товаром.

Я въехал в город через Софийские ворота и не спрашивая ни у кого дороги поехал по кривой улице, кое-где вымощенной бревнами, следуя рассказанному отцом путем ко дворцу великого князя Владимира.

Несмотря на беспорядочность застройки, все киевские улицы сходились в центре города близ Десятинной церкви. Перекрестившись на кресты, я повернул направо и поехал через Бабин торжок.

Уже издали доносился шум огромного торжища, одного из самых людных мест Киева. Кричали продавцы и покупатели, ржали кони, мычали коровы, блеяли овцы. Всюду стояли перекошенные разновесами железные весы, на каменных прилавках лежали пахучие кожи, серебряные чаши, украшения, сосуды различные, расписные греческие материи и множество иного добра.

Со всех сторон торг окружали обнесенные частоколом торговые дворы иноземных купцов. Среди торговых рядов стояли привезенные великим князем Владимиром из Корсунского похода капищи⁹и четверка медных коней. Я въехал в ворота широкого княжеского двора, там шло веселье…

В те времена жил еще похвальный обычай: тогда не было праздника для богатых без милостыни для бедных. Государь, яко истинный хозяин потчевал граждан и пил вместях с ними; бояре, тиуны и духовные смешивались с бесчисленными толпами гостей всякого состояния.

Восходя на высокое резное крыльцо хором великого киевского князи Владимира я немало струхнул. Ежели бы не обязанность выполнить поручение, то дернул бы в бега. Но убежать мне было не мочно. Чего мне так боязно стало и сам не пойму.

– Отколе? – вопросил выступивший мне навстречь дружинник.

– Гонец князя Афанасия Переяславского с грамотой! – торжественно сказал я и дружинник проводил меня в гридню.

Я споро глянул посторонь. Стены гридни были покрыты прихотливой резьбой по дереву. Освещение составляли многочисленные свечи в железных паникадилах под потолком. В просторной гридне пировала ближняя дружина великого князя.

Под высокие своды летят голоса, смех. Шумно и весело. Отроки едва успевают метать на столы тяжелые блюда с едой. Какого только кушанья не было на широком столе: поросята жаренные, лебеди запеченные, словно живые, даже с перьями, дичина всякая, пироги, осетры: вяленные и варенные, мед пиво, вина, множество и иных блюд, коим и названия не знаю. В руках у всех серебряные ложки. Бояре согласно чину в шитых золотом оплечьях.

На великом князе Владимире – синего сукна корзно, подбитое алым шелком, застегнутое на левом плече серебрянной фибулой. Рукава на запястьях застегнуты запонами крупного жемчуга.

Владимир, пировавший с дружиной, царил над ней, в отличии от более поздних князей – зачастую опускавшихся до уровня дружины.

Рядом с Владимиром – его дядя Добрыня Никитич, старый дед со слезящимися глазами.

Из других бояр узнался мне Илья Муромец, большой и тяжелый, сидевший уронив огромные руки на стол. Руки воина-богатыря, коими боронит он и до сей поры землю русскую, ибо жив богатырь до той поры, пока помнит его народ и не будет нам прощенья, если забудем мы тех, кто взрастил и оберег, усилил и увеличил нашу Родину. Потому и сидит так гордо Илья, прямо смотрят глаза его, ибо дожил он до седых волос, а незачем и не за что ему стыдиться прожитого.

На Илье праздничная сряда: зипун, шитый жемчугом, поверх него шелковый летник. Но даже роскошное платье не перебивает простоту лица Ильи из Мурома, крестьянского сына.

В углу гридницы сидел старый слепец гусляр и перебирал струны, сожидая когда князь дозволит ему спеть.

– Откулешный ты, дородный добрый молодец, каким именем зовут, как по отчеству величат? – спросил Владимир, когда я ступил через порог, снял шапку и перекрестившись поклонился всем, а великому князю Владимиру в особину.

– Лександр я, Яна Усмовича сын, из Переяславля привез грамоту от князя Афанасия, – ответствовал я, неловко достал грамоту из-под брони и с поясным поклоном подал князю, держа на двух вытянутых руках.

Владимир принял грамоту. Указав мне на кресло, неспешно освободил свиток от шелка, снял серебряную вислую печать, замыкавшую в себе оба конца крученой алой тесьмы, связующей свиток и принялся читать.

– Господи, Усмовича сынок, – Илья Муромец выскочил из-за стола и простирая широко раскрытые длани подошел ко мне и обнял так, что у меня хрустнули кости. Выпустив из своих объятий и слегка отшатнув от себя Илья полюбовался на меня, – Добрый парень, добрый! Чашу сыну Яна Усмовича, мово крестного брата! – зычно крикнул Илья отрокам. В нутре моем чего-то перевернулось. А Илья уже протягивал мне невесть откуда взявшуюся братину в добрых полведра. В глубине моей души шевельнулось сожаление о том, что я доехал. Но чашу пришлось принять. Едва я отпил несколько глотков, как Владимир, дочитав грамоту сказал:

– Печенеги у Переяславля! – и подал свиток Добрыне Никитичу. Я воспользовался всеобщей заминкой и запихнул братину поглубже под стол. Владимир обозрел напряженные, повернутые к нему лица и молвил негромко, но твердо:

– Скакать в ночь… Вольга, проводи молодца, скажи, чтоб покормили, – Вольга, высокий дюжий боярин отвел меня в молодечную избу. Скоро я уже хлебал щи, ел кашу, пил квас и отвалившись от чашек упал на попону, едва стащив и сунув под голову сапоги.

III глава.

По улицам спящего Киева молча, сплошным потоком, шла кованная рать. Редко взоржет конь, брякнет железо, и только дробный, весе покрывающий топот копыт глухо прокатывается, отдаваясь в закоулках.

Ратники идут походным строем, брони на себе, оружие в тороках, подрагивают копья, притороченные к седлам, у каждого рядом – заводной конь. Тысячи лошадей – рыжих, сивых соврасых – всяких. Густой конский дух перекрывает все другие запахи, и в его волне проходит кованная киевская рать. Вьется над рядами воев стяг великого князя Владимира.

Я скакал рядом с Вольгой впередних рядах войска, еще не пришедший в себя после недолгого сна и невпопад отвечал на Вольгины вопросы.

В долине Стугны хлеба наливались и кланялись проезжающей рати. Лето отходило и уже осеннее золото проглядывало в зелени дремлющих деревьев.

– Добрый будет хлеб, – заметил Вольга и на мой недоуменный взгляд добавил, – Люблю я землицу, ежли б жисть по-иному склалась бы, я был бы зараз простым мужиком. Да видать не судьба была, – Вольга нахмурился и замолк.

Серый в яблоках конь Вольги перебирая ногами и выгибая шею, забирался боком на береговую кручу и ветер развевал его белую гриву. Длинный меч бряцал о позолоченное стремя.

– Я в твои годы о деле ратном и не помышлял, – начал сказывать Вольга, – крестьянствовал вместях с отцом. Хутор малой был у нас – о пяти дворах… Женился на любе своей – Авдотье, красавица была – писанная. Уже избу начали ставить свою… Да прошли через хутор наш, войной на Киев, ратные мадьярского королевича Бэлы. Избы попалили, посевы вытоптали, зерно пожгли, людей всех в полон угнали. Со всего хутора только я, отец, мать, да братишка осьми годов сховаться успели, бо наша изба с краю стояла, близ самого леса. А жонку мою ненаглядную в полон увели – тот час она по воду ходила.

Как мадьяры уехали, вышли мы из леса на пепелище родное. Тоскливо мне стало и говорил я родителям своим: «Уж вы простите меня, отец, да матушка, не люб мне свет белый без Авдотьюшки, поеду я ладу свою выручать из полона мадьярского». Секиру взял, на коня вскочил и поскакал вослед мадьярам. С единой секирой супротив дюже оружного мадьярского войска, – видно словно живые вставали картины минувшего перед Вольгой, таким невидящим взором смотрел он перед собой, – Ночью догнал я тех ратных, что Авдотьюшку мою в полон увели. Стойно змее прополз я между шатрами мадьярскими и сыскал кибитку, в коей они полонников держали. Караульного секирой пристукнул, во внутрь вошел, а Автодьюшки средь людей нет! «Она воеводу мадьярского окрутила, зараз у него в шатре живет», – сказали мне. Подумалось попутали видно – брешут невесть что. Сказал, чтоб сидели тихо, а сам прокрался до шатра воеводского, дырку малую секирой в шатре том проделал… И лучше б глаза мои не видали – Авдотьюшка моя воеводу мадьярского обихаживат, целует, ласкует. Озверел я тута… Порубал сторожу коло шатра, воеводу на части порубил. Жонку в одной сорочице схватил, посадил на добра коня впереди себя и погнал его куда глаза глядят.

А по стану уж тревога пошла, огнями светят, стрелами стрелят… Версты три отъехал я, погоню попутал, остановился близ ручья и говорю таковы речи: «Уж ты душенька, Авдотья, лебедь белая, сойдика со добра коня, разуйко у меня сафьян сапог, захотелось мне напитеся». Догадалась Авдотья, расплакалась: «Не пить ты хочешь – кровь пролить!» – Сошла она с коня, я вослед махнул секирой и отсек ей голову…, – Тут Вольга с силой махнул рукой, вновь рубя голову изменнице, ударил коня промеж ушей, тот рванулся и тем привел Вольгу в себя. Когда я нагнал Вольгу, то он спросил меня:

– А ты –то любу завел себя, аль нет ищо?

– Завел, – сознался я.

– Вот и мотай на ус, Лександр. У них волос долог, да ум короток. Бо для единой потреби мужу жонка сотворена бысть – детородства ради, – надо было что-то ответить Вольге, но что мог сказать я, отрок, старшему меня на добрый десяток лет, да и против такого… Я знаю одно – я люблю Варю и она любит меня…

Князь Владимир дал команду ускорить ход. Сразу после Витечева мы выехали на простор и помчались пересаживаясь с коня на коня. С железных удил на землю падала хлопьями желтоватая пена, конские бока стали темными от пота. У кого-то захрипела и пала лошадь. Ратник отстал, снимая седло. Привал сделали на деннице. Вываживали лошадей, не пуская сразу к воде. Ноги плохо слушались после седла, хотелось все бросить и повалиться наземь.

Вольга, не сумев разговорить меня, разговорился сам и на привале рассказал в числе прочих одну запомнившуюся мне историю:

– Раз печенеги приступил к малому граду Василеву. Наша дружина устоять не смогла и отступила. Владимир обратился с молитвой к богу и обещался построить в Василеве храм празднику того дня – Святому Преображению. Нежданно печенеги отступили, Владимир вышел к нам и сказал об обете, данном им и возблагодарил бога за его милость. Тристо варь меду сварили по приказу Владимира. Восемь ден шел пир в Василеве, были на нем и бояре и посадники, и старцы градские. Токмо убогим раздал Владимир триста гривен из казны. В Киеве был дан пир всему русскому народу. С той-то поры Владимир всякую неделю в своей гриднице угощает бояр, гридней, сотников и всех людей нарочитых. Раз, упившись меду стоялого, пожалились мы Владимиру, что ложки нам дают деревянны. Владимир велел сделать серебряные ложки, сказав: «Сребром и золотом не добудешь доброй дружины, а с нею добуду много серебра и золота, стойно отцу моему и деду»…

Дали команду и мы продолжили свой путь. На подъезде к Переяславлю передние дозоры наткнулись на печенежскую сторожу, возможно ту самую, что полонила Юлашку. Оба всадника спали в седлах, как видно с большого устатку. От них дознались, что Переяславль осажден, но еще не взят. Пленников казнили тут же, посторонь Днепра. В глубине души мне даже было жалко их. Немногим старше меня, как бесславно закончился их поход.

Утро было солнечное, но прохладное и над полянами лежал туман, по обоим сторонам дороги далеко простирались несжатые нивы, кое-где паслись отары овец. Утомленные и усталые мы подъезжали к Переяславлю.

Я скакал по родимым местам и думалось мне о Родине…

Как красива ты, русская земля; еще не раз прославят тебя сыны твои, и еще не раз… оплюют. Но ты будешь ко всем одинаково добра и доверчива. Что ж, разные сыны возмогут вырасти у одной матери, но всем она мать. Кто-то не возлюбит тебя, но эта нелюбовь из того же источника, что и любовь. И если сын твой срубит голову у другого сына (брата своего), то голова его упадет на родную землю, из коей Родина-мать взрастит еще и еще своих сыновей, чрез недовольство и ненависть которых будет сквозить любовь к ней. И будут Минин и Пожарский, Сусанин, Деникин и множество других. Непреодолимой тоской ты будешь звать своих сыновей, не своей воле покинувших тебя и принуждены они будут отдавать за тебя жизни на чужбине. Ибо вспомним заповедь божью: «Возлюби родителей своих», а Родина – первейший родитель всего народа.

И чтобы не говорили о Родине моей, я люблю ее – и правнуки правнуков – далекое семя мое через девять с половиной веков, обопрутся на Родину, и постигнув божественную сущность ее, сокрушат врага. Пусть живет она вечно, ибо тот, кто обманул ее – того нет, а Родина была, есть и будет.

Сейчас в моде космополитизм, но нет Родины у космополита, негде приклонить ему голову свою, и не полюбит его никто, за исключением нескольких эстетов, ибо он сам отверг Родину свою, доверчивую и добрую, взрастившую-воспитавшую его, она всегда примет его, но он не хочет к ней – он говорит и думает на нескольких языках. Он предатель, не имея корней в большом, не может вырасти ничего значительного. И если потерял ты корни свои – Родину, ищи их, несмотря ни на кого и ни на что, ибо только Родина – тот единственный друг, которого ты можешь предать, но он не предаст тебя никогда. Только не путай Родину с властью в любой форме, ибо Родина – это… Родина!

IV глава.

Наше войско подошло к Переяславлю перестроенное полукругом в виде серпа, чтобы по возможности обхватить печенегов. Я был в середине серпа в Вольговом полку. По левую руку вел рать Илья Муромец, по правую – Алеша Попович. Престарелый дядя князя Владимир – Добрыня Никитич позади всех встал с запасным полком и держал свежих лошадей для ратников.

Затрубили по знаку Владимира трубы воинские, коих звук ободрял еще героев Святославовых в жарких битвах.

Печенеги, завидев наше приближение начали перегруппировываться. В это время городские ворота открылись и из города выехала переяславская дружина во главе с князем Афанасием и отцом.

– Ян, Ян! – послышались крики из печенежских рядов. Отца печенеги знали, за голову его ханом Арнаулом была обещана награда – стадо лошадей в десять сотен голов. Отец знал об этом и не раз в шутку говаривал: «Пойтить что ль хану Арнаулу свою голову отнесть?»

Батя ехал впереди головной сотни, обоерукий – он как косой срубал своими долгомерными мечами, чуть не в полторы сажени длиной, печенежские головы, выкраивая проулки и улицы в гущи врага.

Печенежские ряды смешались. Не было даже стрельбы из луков, сразу пошли на мечи да копья.

Красавец вынес меня в первые ряды Вольгиной рати, и я прежде всех столкнулся с врагом. Рубанул одного печенега, второго, увернулся от третьего, вражьи лица замелькали.

Вой, визг, храп конский, да шелест железный стояли округ. Хмель боя опустился на людей, заблистал саблями печенегов и мечами русичей. Опьянели люди от пролитой крови, криков смерти и восторга и уже без всякого напряжения рубили врага и сами падали в степную пыль, легко и спокойно уходя из жизни.

Скоро копье мое было изломано, щит оторван, шелом спал с головы, конь, раненный в ноздри, начал соваться в разные стороны. Я искал глазами отца – и наконец-то увидел его, но именно в этот миг он, окруженный стаей печенегов пал с коня.

Я стал пробиваться к нему. Волосы мои развевались, окровавленный меч не знал покоя.

Печенеги подались и стали медленно отходить, укрываясь в своем лагере, составленном из сотен дорожных кибиток, служащих кочевникам домом, в коем проходит вся их жизнь.

Затрубили трубы – Владимир дал отбой сраженью. Я спрыгнул с коня и вложил меч в ножны. Над полем битвы установилась тишина, только ветер завывал, гоняя былинки травы по степи.

Я подошел к отцу. Сквозь прорванную кольчугу сочилась кровь. Слезы навернулись на глаза мои. Я преклонился перед телом и застыл в молчании. Глаза отца неожиданно открылись, я вздрогнул.

– Батя, – я разорвал корзно и стал пытаться заткнуть рану отца.

– Не надо, – прохрипел он, – помираю я.

– Нет…

– Да. И прежде смерти должон сказать тебе…, -отец перевел дух и продолжал, – Когда ходил я в Печенежскую землю, то в полоне встретил красавицу печенежскую, полюбилась она мне и просил я ее у князя Владимира. У нас родился сын…

– Сын?! – удивился я.

– Ты, Лександр, родился, – отец замолчал.

– А мать? – в смятенье вопросил я. Отец говорил с трудом и поднял руку – чтобы я не торопил его.

– Жену свою законную – Марию я оставил. Два лета прожил с Рогнедою в Киеве, а жене писал, что в походах постоянно, времени не маю домой вертаться. По осени пошли мы супротив Мстислава, Рогнеда со мною была. Кровь в ней бежала горячая, сызмальства она на коне сидела, мечом лучше иного дружинника владела. Тебя с нянькой оставили. Три дня осаждали мы Бельз и когда взяли – отдан он был, за супротивство, дружине княжеской на разграбление. Мы с Рогнедой въехали в Бельз последними, дом у нас был полной чашей, да вот только калиги мои усмянные поизносились. Рогнеда мне и говорит: «Не доедешь ты, милый дружок, в таковой обувке до Киева, надоть найти тебе сапоги.» Тако молвила и поехала от меня вскачь. Сама хотела сапоги добыть – подарок сделать. Начал я милую свою искать – как сквозь землю она провалилась. В один дом захожу – все пограблено, да на оконце малая шкатулка стоит. Открыл я ее – а там всяки безделки женски – перстни, браслеты и жерелье зеленого бисера – чудная вещь, как раз о таком Рогнеда мечтала, да все найти не могла. Взял я эту диковинку, – отец замолк, закрыл на время глаза и продолжил, – Захожу я в следующий дом – тоже все пограблено, а коло самой печи лежит моя ненаглядная, стрелой пронзенная, а в руках сжимает сапоги зеленого сафьяна, заморской работы, каковые еще не каждый князь имеет… Похоронил я Рогнеду по православному обычаю, хоть и не крещеная была… И жирелье то ей на шею надел… А сам думаю – знать Господь меня покарал, что законную жену свою бросил. Вот и отпросился я от Владимира в Переяславль на службу ко князю Афанасию, до жены своей – Марии. Хоть и мачеха она тебе, но только добро для тебя делала…, – отец закрыл глаза.

– Батя! – я прислонился к его окровавленной груди – сердце не билось. Я встал, снял шелом и перекрестился.

Батя умер… Это казалось непостижимым, диким и неправильным. Для меня он был вечным. Если смерть отца и предполагалась, то не скоро, когда угодно, но не сейчас. Господи, почему ты так несправедлив?…

Вокруг стали собираться дружинники. Кмети подъезжали, спешивались, крестились, соболезновали мне. Подъехал князь Афанасий, по-отечески обнял меня, и я не выдержав разрыдался у него на плече. Князь гладил меня по голове и утешал:

– Он погиб в сражении – воином. Люди не забудут его.

– Спасибо, княже, – я вытер слезы и отстранился от Афанасия, увидев мать, идущую через расступающихся перед ней ратных. Волосы ее выбились из-под повойника, дикий взгляд глаз вселял ужас, платье было в пыли.

Она кинулась на тело отца и завыла в голос, запричитала, забилась, словно в припадке. Ее горестный крик-плач далеко разносился по степи, возвращаясь еще более страшным эхом. Птицы в небе останавливали свой полет от звериного воя жены потерявшей мужа.

– И почто ж ты окинул мя! Сиротою оставивши-и! Касатик мой любезный-и! Почто ушел не воспрошавшись со мною, любовь моя вечная! Как же я любила тя! И да на кого ж ты меня и покинул-то! Зачем ворога лютого, басурмана проклятого, до груди своей допустил!…– князь Афанасий подтолкнул меня к матери. Я с каким-то страхом нагнулся над ней и взял ее за плечи.

– Мама, – она оглянулась и упала мне на грудь.

– Саша, – надорванным от причитаний голосом сказала она и забилась в рыданьях. Кмети тем временем положили тело на коня и повезли его в город. Я повел мать следом, поддерживая ее.

Горожане, услышав о смерти любимого воеводы, глубоко опечалились и траурной процессией шли за телом человека, столько доброго сделавшего для них и положившего свою жизнь в их защиту.

Город горел. Ветер нес запах гари, пожарища, запах отличный от запаха походного костра. В костре горят лесные ветви, сучья, – совершая свой неизменный кругооборот – на золе вырастут еще деревья, чтобы потом сгореть дотла для блага человека, да и для своего блага. На пожарище города – может вовсе ничего не взрасти, а если и вырастет город, то это будет новый город, а не тот город, с которым связано так много.

Жутко выглядит сожжённый город, ежели это город знакомый тебе с детства. Тем более старший тебя на какой-нибудь десяток лет. Рос ты и рос город. С этой колокольни прогоняли тебя мастера-кирпичники. А на эту ты уже сам подсоблял возить камни, поставленный отцом-воеводой.

Близ дома мать пала в обморок и я, взяв ее на руки, занес в терем, где жонки начали отхаживать ее, выгнав меня в клеть. А там соседские старушки уже разоблачали отца для обмывания. Князь Владимир до вечерни согласился на перемирие с печенегами и отца решили хоронить сегодня же. Тут я нечем не мог помочь, поэтому вскочил на коня и поскакал к Варе.

Пахло паленым пером. Конь подо мной начал уросить, привставал на дыбы, грыз удила и понадобилось несколько раз с силой огреть его ременною, с тяжким наконечником плетью, покамест жеребец, прижавши уши не взял наконец в опор.

Дом Варин стоял обгорелый, крыша рухнула. Я почувствовал недоброе.

Возле дома стоял седой ратный, опершись на щит одной рукой, а другой смахивая слезы, бежавшие по красным щекам. Отец Вари узнал меня и когда я спешившись подошел к нему, то он обнял меня и прижал к себе…

И не будет свадьбы на Покрова… Веселой и шумной свадьбы. С медами хмельными и песельниками. Когда столы ломятся от снеди: и мясо, и птица, и пироги, и чего только душа пожелает… И так ярко все мне возомнилось: и Варя живая за тем столом, рядом со мной, что когда с небес опустился на землю, то чуть сердце не разорвалось от безысходности. Мне казалось, что жизнь моя закончилась, нечего больше не связывало меня с этим миром. Мне хотелось умереть Слезы текли из глаз и я не в силах был их остановить…

Подъехал Вольга, положил руку на плечо и прошептал:

– Все от Бога. Поехали на погост. Народ собрался, тебя ждут, – Варин отец кивнул мне. Как во сне сел я на коня.

Все оставшиеся в живых горожане собрались почтить память воеводы, подвигом своим давшим название городу.

Ко мне подошел Михалыч, мы молча обнялись.

Все потерял я в жизни – всех, кого любил. Что делать мне, к чему стремиться? Ничего не ждет меня впереди. За что же Господи ты так сурово наказал меня? Что сделал я не так? Не дано это узнать тленному человеческому разуму.

Мать лежала в жару и на погосте ее не было. Я один подошел в лежащему в домовине отцу и поцеловал его. Крышку заколотили и опустили гроб в могилу.

Вспомнился старый монах грек Савватий – учивший меня в младости. Он говорил, что Господь посылает испытания и добродетельным людям, дабы испытать веру их… А потом награждает тех, кто и в тяжких обстоятельствах не утратил веры своей. Но слишком великой чашей горя наградил ты меня Господи, нет сил ее выдержать, нет на земле и небе награды за это…

Одно осталось мне – погибнуть, сложить голову молодую за Русь-матушку, чтобы душа моя вновь повстречалась с теми , кого любил я…

Михалыч оперся на меня и застонал, не слезинки не вышло из его глаз, но белое от волнения лицо выражало муку великую.

Я наклонился и зачерпнув ладонью землю кинул ее в яму.

Все стояли молча, пока Степан и Старко засыпали могилу, только священник-грек бормотал какие-то молитвы.

Когда могила была засыпана, вперед выступил Вольга:

– Хватит добры-молодцы горевать, хватит пыль степную глотать! Пора за дело приниматься, то что было – то прошло и не будет больше. Время не плакать о мертвых, а боронить тех, кто в живых остался. Деревни окрест горят и нет нам иной дороги, окромя ратной. Вперед братушки – двум смертям не бывать – одной не миновать. Спасем если не себя, то честь земли нашей. Положим головы свои, ежели победить нам не суждено…, – Вольга покачнулся, печенежская стрела с ядовито-зеленым опереньем хана Арнаула вошла в живот. Перемирие закончилось…

Эпилог

Меня часто с кем-нибудь сравнивают (то ли пытаясь сказать комплимент, или скорее пытаясь подколоть) – с политиками прошлого и настоящего, известными писателями, поэтами и художниками, даже с Иисусом Христом, хотя общее у меня с ними только борода. А я знаю одно – мне хотелось бы быть похожим на простого дружинника князя Афанасия…

Ложась спать, я сжимаю в руке крестик, данный мне неведомым стариком, единственное доказательство совершившегося со мной и долго не могу уснуть, думая о произошедших событиях…

А бороду я сбрею. Ведь Варя сказала, что она мне не идет…

А усы оставлю. Они погустели и если завить их концы вверх я стану походить на некоего корнета лейб-гвардии гусарского полка…

P.S. Это ль копье мурмазецкое стонет,

Солнце бронею, нам в очи хлещет,

Это земля, кровью исходит,

Топотом диким, коней печенежских.

Битва идет за любимую матерь,

За обессиленных, ветром забитых,

За околдованных грохотом сабель,

Жен и детей, за воротами скрытых.

Жены и дети – молитвы возносят,

Молят прощения – как воздаяния,

Просят долгов позабыть своих бремя,

И не отдать их – на поругание!

«Силою грозной, скрытой до срока,

Ты помоги нам, святитель Георгий,

Ты помоги победить нам дракона,

Что нависает пастью над Русью.

Он победить, наших воев желает

И по бокам матерь-Русь обгрызает.

Нашей молитвою будешь довольна,

Мать-богородица, дева святая,

Вспомни, как ты с Иисусом скрывалась

Средь раскаленных степей Палестины!»

А за воротами – громче сраженье,

Сколько мужей и отцов погибает.

Даст ли народу Господь воздаяние –

Гибель нас ждет или спасение?

Сколько же будет народ наш молиться,

Скоро ль получит он – воздаяние,

Будет Россия – единой и сильной,

Иль отдадут ее – на поругание?!

Примечания

1

Вымолы – пристани

(обратно)

2

Корзно (старослав.) – плащ,

(обратно)

3

Еловец (старослав.) – флажок.

(обратно)

4

Тул (старослав.) – колчан,

(обратно)

5

Усмович – Кожемяка, от усма (древнерус.) – кожа.

(обратно)

6

Поршни – старинная женская обувь из сыромятной кожи, полусапожки

(обратно)

7

Ладилы – сваты

(обратно)

8

Ослоп – дубина.

(обратно)

9

Капищи – идолы, так называли привезенные Владимиром из Корсуни статуи греческих богинь.

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***